«Зеро»

Эрик ван Ластбадер Зеро

В изменчивости вещи обретают свою суть.

Гераклит

Гокэ но кими

тасогарегао но

утива кана.

Красота ее в объятьях сумерек.

Открытое окно.

Мягко трепещет веер.

Бусон

Благодарность

Немало людей очень помогли мне преодолеть трудности, то и. дело возникавшие при изучении материалов, необходимых для создания «Зеро».

Благодарю вас всех.

Марту, Брюса, Германа, Джона — за то, что открыли для меня Кахакулоа.

Бада Дэвисона и его «летучую команду» из международного аэропорта Батлер — за авиационное обеспечение.

Фрэнка Туми, вице-президента «Бир, Стернз & Ко» из Лос-Анджелеса — за объяснение макроэкономических теорий, которые занимают важное место в романе.

Генри — за помощь в подготовке книги.

Стью — за управление полетами.

Я пользовался фактурой и цитатами из статьи Ричарда Ривза (ЮПиЭс) под названием «Самая грозная сила Азии», напечатанной в «Гонолулу Эдвертайзер», включив выдержки в газетную статью, которую читает Лилиан в четвертой книге.

Особая благодарность Ронну Ронку за неоценимую помощь при получении доступа к архивным материалам «Гонолулу Эдвертайзер», касающимся якудзы...

И Кэйт — за то, что помогала вести мозговой штурм и давала ценные советы.

Книга первая Инка Суть огня

Наше время, весна Западный Мауи, Гавайи — Токио, Япония

Нет, еще одну такую ночь ему не выдержать. Человек по прозвищу Сивит открыл глаза. Со стены на него немигающим взором уставился серо-зеленый геккон. Ящерица замерла, уцепившись за обои присосками на лапках, потом ее головка несколько раз дернулась, поворачиваясь, будто крохотная тварь рассматривала человека под разными углами зрения.

Не дай ему Бог провести еще одну такую ночь. Снаружи, за занавешенной стеклянной дверью, перешептывались кокосовые пальмы; их овевал прохладный ветер с гор, высящихся над Западным Мауи. Ветерок нежно, будто любовник, поглаживал длинные, чувственно трепещущие пальмовые листья. Сюда и только сюда, на сказочные, неповторимые Гавайи приезжал после каждой «прополки» выжатый как лимон Сивит. Но на этот раз привычного расслабления не наступило. Здесь оказалось даже хуже, чем во время самой «прополки». Страшнее смерти.

Дрожащей рукой Сивит смахнул пот со лба, потряс головой, прогоняя кошмар. В дурном сне к нему подкрадывалось что-то враждебное, сковывающее сердце и разум леденящим страхом...

По крайней мере сегодня Сивит хотя бы ненадолго задремал.

Да, прошлая ночь была не первой такой ночью. На востоке над горными вершинами вставало солнце. Сквозь белую занавеску Сивит увидел бледно-золотистое сияние, нимбом вспыхнувшее над кронами пальм, и подумал, что ночь он все-таки пережил.

Нечто подобное происходило с ним всякий раз, когда он возвращался сюда после «прополки». Но сейчас сходство было только внешним. Стоило Сивиту вспомнить, какие действия он предпринял на свой страх и риск, поддавшись эмоциям, как тотчас же волна страха прокатывалась по груди и сдавливала внутренности. Впереди либо новая жизнь, либо гибель, третьего не дано. Мысль об этом обжигала мозг.

Сивит сел на огромной кровати, вытянул из груды сбившихся в ком простыней одну и накинул ее на плечи, потом подтянул колени к груди и застыл.

Его взгляд упал на столик, где стояли ополовиненная бутылка ирландского виски и стакан. Сивит поймал себя на том, что непроизвольно тянется к бутылке, с усилием отвернулся и тут же наткнулся на немигающий взгляд геккона. Проклятый уродец, какого черта он так пристально смотрит? Сивит мысленно выругался, но в глубине души сознавал, что только совесть заставляет его видеть в глазах геккона нечто большее, чем просто тупое любопытство. Вероятно, этой твари даже невдомек, что я такое есть, подумал Сивит. Но самому Сивиту это было известно. Даже слишком хорошо известно.

Сивит весь взмок и озяб. Со стоном приподняв ноги, он перекинул их через край королевского ложа. Кровать казалась бесконечно огромной. Ее пустынная равнина так угнетала, что Сивиту вдруг страстно захотелось снова вдохнуть запах Митико, то до боли знакомое своеобразно терпкое сочетание аромата духов и мускуса, исходящего от ее кожи.

Голова закружилась. Сивит сжал ладонями виски. О Господи, подумал он, как давно я потерял ее! И спустя все эти годы рана еще кровоточила, словно Митико лишь вчера лежала с ним рядом.

Боль ледяными тисками сжимала сердце. И все же воспоминания о давнем прошлом лучше мыслей о содеянном всего три дня назад. Откуда ему было знать, что все получится так мерзко? Теперь пути назад нет, да еще неотвязные, изнурительные кошмары... Нет, эти раздумья до добра не доведут. Он и так их помнит, кем был прежде, он и так чувствует себя Сизифом, который вечно толкает плечом обломок скалы и вновь и вновь тщетно пытается вкатить его на вершину. И пусть его ремесло зовется службой на благо страны — это не имеет ровно никакого значения. Ни почестей, ни наград она ему не принесла, если не считать нескольких медалек с выгравированным на них его именем, запертых в опечатанном ящике. А руки-то в крови. И весь он — тоже в крови. Не оттого ли и завел он привычку сжигать после выполнения задания всю свою одежду?

Убийство человеческого существа, думал Сивит, наверняка ведет если не прямиком в ад, то в чистилище. Предрассветная темнота последних ночей угнетала его, требовала ответа, будто обличающий перст Божий. Некогда Господь вдохнул жизнь в сгусток праха, а он своими руками уничтожает ее, снова превращает в прах. Насколько же должно быть мерзостней тем, кто обрекает на смерть миллионы?

В последнее время Сивит много размышлял о Боге. Он чувствовал, как с каждой новой «прополкой», с каждой отнятой у мира жизнью путь пред грозные очи Творца сокращается еще на шаг. Он трепетал по ночам, ощущая Его грозное светозарное присутствие; сам того не сознавая, Сивит впитывал новую духовную энергию. Но эта энергия скорее устрашала, чем придавала сил.

Мысленно перебирая события прошлого — память и логика всегда числились среди его достоинств, — он наконец пришел к пониманию первопричины страхов: ужас обуревал его не столько от раскаяния в своих грехах, сколько из-за отсутствия угрызений совести, которые, по идее, должны были бы сопровождать его на каждом шагу избранной стези. Но даже если бы он избрал ее не по своей воле, то все равно пришел бы к тому же.

Впервые за несколько десятков лет он по-настоящему одинок. Оттого-то, конечно, и преследуют его постоянно мысли о Боге. Годами копившиеся вопросы без ответов навалились скопом в ту самую пору, когда Сивит ударился в бега и вынужден был спасать свою шкуру.

Недавно его едва не достали. Все уже рухнуло. Почти все. Но Сивит ускользнул, скрылся сюда, на Мауи. Вот только надолго ли, гадал он. Сколько ему отпущено, прежде чем его снова выследят? Преследователи действуют ловко и быстро. Они всегда славились мощью своей организации. Кому-кому, а Сивиту это отлично известно. Он едва не засмеялся, но закусил губу. Слишком горькой получалась ирония.

И вот, думал он, кончилось его время и все свелось к той же дьявольской игре со смертью. Правда, надежда умирает последней, но как она эфемерна! Я поставил на карту все — больше, о, гораздо больше, чем собственную жизнь. Я верю, что интуиция меня не подвела, и верю, что был прав. Но вдруг все же это не так?

Сивит редко снисходил до копошащихся вокруг обывателей и обычно лишь краешком глаза замечал их суетливую возню. Их устремления ограничивались вторым автомобилем, заботы — парочкой отпрысков, а горизонт — расстоянием, преодолеваемым за час пути на службу. Сивит содрогался, когда ему случалось представить себя на месте любого из них.

В то же время иногда его удивляло и смущало, сколь мало он сожалеет о своей неудавшейся судьбе. Сивит находил в себе сходство с послушником, который, пройдя долгий путь постижения духовных истин, понял вдруг, что не в состоянии дать монашеского обета.

В своих скитаниях Сивит не раз оказывался во многих святых местах. (Однажды, лет двадцать тому назад, его даже чуть не убили в одном таком святилище и он был вынужден убрать противника.) Доводилось ему встречать и благочестие, да только оно редко сочеталось с чистотой души. Сивит знавал иных своих коллег, еженедельно посещавших церковь, и у него сложилось впечатление, что как раз таким-то убийство и доставляет наивысшее удовольствие. У Сивита же его работа не вызывала того животного, отчасти томного наслаждения, которое, он знал, испытывали многие другие. Хотя, разумеется — время от времени оправдывал он их, — на свете не так уж много людей, которые, подобно мне, способны хорошо выполнять такого рода задания, не получая никакого удовлетворения.

Все это относилось к теневой стороне тайного мира, в котором он обитал. А вообще-то Сивит врос в него, и этот мир ему нравился. Словно чашка горячего чая в доме англичанина, у него всегда была наготове мысль о своей причастности к секретной службе — мысль согревала, давала ощущение обособленности, независимости, наконец, иллюзию неограниченной свободы. Сивит виделся себе коршуном, взмывающим ввысь в свирепых потоках ветра, упивающимся противоборством с необузданной стихией. Такое недоступно воображению обыкновенных приземленных тварей. Благодаря своему образу жизни Сивит попадал в разряд исключительных, недосягаемых существ.

Однако за все приходится платить. И раз за разом, выполнив задание, он низвергался с высот и начинал тонуть в трясине омерзения. Грудь безжалостно сдавливало, будто в тисках, разум мутился, становилось нечем дышать. И Сивит снова и снова проходил через чистилище. Потом возвращался.

Но сейчас все изменилось, и одному Сивиту было понятно, почему.

Геккон продолжал смотреть на него. Сивит схватил бутылку, налил виски на четыре пальца, но тут же отставил стакан в сторону. Соскользнув с кровати, преклонил колена и обратился к Богу, в которого не умел верить, прося ниспослать ему просветление. Кому он молился — Будде? Иегове? Иисусу? — Сивит не смог бы ответить. В эти минуты тяжелейшего кризиса, когда, как он полагал, решалось будущее мира, Сивит испытывал необходимость в беседе с кем-то, кто выше его. Митико назвала бы это высшее существо природой. Сивит же мог только склонить голову и отдаться на волю потока мыслей.

Он выплеснул спиртное в раковину. Неиспользованный лед за ночь растаял в ведерке, и Сивит зачерпнул прохладной воды. Потом, стараясь не встречаться взглядом с ящерицей на стене, побрел к занавешенной двери и вышел в лоджию. Пристальный, вселяющий тревогу взгляд геккона действовал на его обострившиеся чувства почти как человеческий.

Сивит всегда снимал номер на одном из верхних этажей отеля — непременное условие, дававшее ему определенные преимущества. Во-первых, с высоты, радуя глаз и поднимая настроение, открывался великолепный вид, а во-вторых, с профессиональной точки зрения это было необходимо для быстрой оценки обстановки на случай возможных неожиданностей. Жизнь научила Сивита быть крайне осторожным и предусмотрительным.

Внизу, сквозь шуршащие и потрескивающие пальмовые кроны и тропическое изобилие орхидей, маняще поблескивали лазурные воды Молокайского пролива. Утренний бриз утих, и Сивит определил опытным взглядом, что день предстоит безветренный — превосходный денек для рыбалки.

Будь он в другом состоянии, он уже сейчас следил бы за блестящей леской, уходящей в воду, чувствовал бы ее натяжение и подрагивание, а потом — резкий, мощный рывок, означающий, что глубоководная онага схватила наживку. Сивиту почудился вкус соли на губах, а мышцы непроизвольно напряглись и дыхание участилось, словно он наяву вываживал тяжелую, упирающуюся рыбину. А потом он бы сам ее выпотрошил и приготовил, и вкуснее этого блюда ничего не придумать.

Сивит вздохнул, освобождаясь от грез. Да, рыбалка сейчас была бы очень кстати — отвлечься, очиститься душой от шлаков и накипи, оставленных последним заданием.

«Прополка». На профессиональном жаргоне, странном, как наречие африканских бушменов, этим словом обозначалось санкционированное убийство.

Внизу, под галереей, появились молодые парень и девушка в спортивных трусах. Высоко поднимая ноги, они бежали по густой траве. Каркая, с ветки снялся вспугнутый минас. Сивит проследил глазами полет птицы и внезапно заметил возле кокосовой пальмы еще одну человеческую фигуру. Человек стоял, прячась в тени ствола, но и на седьмом этаже Сивита вдруг пронзило могильным холодом — столь мощная угроза исходила от фигуры этого человека.

Сивит мгновенно потерял интерес к улепетывающему минасу, к бегунам трусцой, забыл про теплый ветерок и про великолепный, издавна полюбившийся ему вид на остров Молокаи. С этого мгновения для него существовал только человек внизу. Профессионал не только в убийстве, но и в слежке, Сивит обладал способностью мгновенно опознавать людей на расстоянии по мельчайшим характерным деталям их осанки, походки, мимики, поведения и Бог знает чего еще. Для пущей уверенности он переместился в дальний конец лоджии. Листья пальмы раскачивались, продолжая скрывать стоящего внизу, но угол зрения изменился, и Сивит наконец сумел мельком взглянуть на лицо.

Стакан выскользнул из его руки и со звоном разбился о цементный пол. Сивит вдруг осознал, что цепляется за ограждение, в глазах поплыли темные круги, он судорожно хватал ртом воздух и старался не упасть на колени. Нет, этого не может быть! Неужели так скоро? Я еще не успел восстановиться, думал он. Изнурительнейшая гонка — и вот так, сразу, безо всякой передышки... Это просто невозможно!

Но ему ли было не знать: все возможно. Значит, его уже отыскали.

Сивит оторвался от перил, бросился в комнату и больно ссадил колено об угол кровати. Пошатываясь, добрался до ванной, где согнулся в мучительных конвульсиях, содрогаясь от рвоты. Он не успел эмоционально подготовиться к тому, что предстояло. Боже милостивый, подумал он, защити! Защити меня и тех, кого я люблю, если мне самому это не удастся.

В воображении, подстегиваемом паникой, ему уже виделась надвигающаяся смертная мука... Стоп! — одернул себя Сивит, — может быть, не все потеряно; и, наконец взяв себя в руки, он умылся, прополоскал рот, плеснул холодной водой на затылок. Потом торопливо натянул свой тропический костюм и рассовал по карманам бумажник, ключи от машины, паспорт и небольшой футляр из кожи угря. Перечитав написанную на исходе ночи открытку, он шагнул за дверь.

Сивит не воспользовался лифтом и, прыгая через несколько ступеней, сбежал по лестнице в вестибюль, где, лавируя меж бледнолицых туристов в кричаще-ярких гавайских рубашках-алоха, добрался до стойки и передал открытку портье, который заверил его, что она будет отправлена утренней почтой. В подземном гараже Сивит дал глазам привыкнуть к полумраку, бегло осмотрелся и, удовлетворенный, направился к взятому напрокат «мустангу». Опустившись на колени, он с придирчивостью покупателя обследовал днище под салоном, проверил по всей длине выхлопную трубу, заглянул в ее сопло. Покончив с осмотром, Сивит начал делать прану -полумистические дыхательные упражнения, способствовавшие сохранению ясности мысли в критической обстановке.

Не поднимаясь с колен, он нагнулся к замку багажника и исследовал его в поисках микроскопических царапин, которые выдали бы попытку вскрыть его отмычкой, но ничего не нашел. Тогда Сивит встал и открыл багажник.

В этот момент в гараже появилась супружеская пара с ребенком, и пришлось ждать, пока они усядутся в машину и отвалят. Сивит проворно перетащил содержимое багажника на переднее сиденье, сел сам и поднял откидной верх. В следующее мгновение двигатель «мустанга» пробудился, и Сивит, отжав сцепление, вырулил из гаража.

Он недолюбливал новое шоссе, недавно построенное выше по склону горы, поэтому предпочел Напили-роуд. Сивит сделал этот выбор чисто инстинктивно, так же, как и вообще управлял машиной. Он видел перед собой только лицо — лицо в тени. Черты его пылали в мозгу, жгли, словно уголья, поднесенные к глазам, и жар этот был столь противоестественно реален, что Сивита затрясло, как в лихорадке. Мгновенная слабость поколебала его решимость, сама смерть щелкнула перед ним своими полированными костяшками. Побелевшие пальцы Сивита, стискивавшие руль, больно свело судорогой.

Напили-роуд Сивит проскочил на бешеной скорости, будто за ним гнался призрак. За методистской церковью свернул на Хоноапиланское трехрядное шоссе, где мог ехать еще быстрее.

Едва начав ускорение, он заметил в зеркальце черное пятно возникшего сзади и чуть сбоку «феррари марселло». Автомобиль появился с Капалуанского шоссе и теперь встраивался в основной поток транспорта в какой-нибудь сотне ярдов за «мустангом». На миг отчетливо показалось лицо водителя. У Сивита екнуло сердце.

Пот начал застилать глаза. Сивит вывернул руль вправо, одновременно изо всех сил надавив на газ. Мотор взвыл, и «мустанг» рванулся по широкой обочине, заскрипев и взвизгнув шинами. Сзади до самых крон деревьев поднялось плотное облако рыжей пыли.

Испуганные водители, возмущенные опасным маневром, яростно засигналили гудками. В зеркало заднего обзора Сивит увидел виляющий из стороны в сторону «марселло». Он не отставал. Сивит обрушил проклятия на свою американскую рухлядь. По мощности и маневренности «мустанг» не шел ни в какое сравнение с «феррари». Все-таки «мустанг» взял поворот на восьмидесяти пяти милях в час, едва не вылетев на груду щебня. Справа заблестели воды залива Напили, слева вздымались еще окутанные утренней дымкой горы, переходящие в плато. Одна гора выглядела открытой, приветливой, вторая — таинственно-колдовской. Но обе — громадные, величественные и исполнены куда большего достоинства, подумал Сивит, чем суетливые человеческие особи, выучившиеся управлять тонной сварного металла и мнящие себя властелинами природы.

Миновав безобразные многоэтажки Каханы, он наддал ходу. Когда удавалось, использовал для обгона широкую обочину. Местами ее покрывал асфальт, местами — краснозем, и тогда «мустанг» подпрыгивал на колдобинах, опасно кренился и норовил вырваться из-под власти водителя.

Еще один взгляд в зеркало подтвердил опасения Сивита: «феррари» постепенно нагонял его. Их разделяло уже каких-нибудь полсотни ярдов. Беглец и преследователь быстро приближались к Каанапали — самому крупному курорту на Мауи. Вдоль побережья вытянулась вереница из пяти отелей и многочисленных кондоминиумов, дороги вечно кишели автомобилями и пешеходами. Курорт прорезали лабиринты прогулочных аллей, он был напичкан ресторанами, магазинами и павильонами. Туда-то и направлялся Сивит, надеясь затеряться в этом муравейнике и оторваться от преследователя.

Внезапно откуда-то справа выполз автомобиль. Сивит надавил на клаксон и ударил по тормозам. Выругавшись, снова нажал на газ и услышал визг тормозов сбоку. Мелькнуло побелевшее женское лицо, и «мустанг», продолжая реветь сиреной, промчался мимо.

Задержка не прошла без последствий: рычащий «марселло» сократил дистанцию до двадцати ярдов.

Сивит сосредоточил все внимание на машинах, поток которых на подступах к трем подъездным дорогам к Каанапали делался все гуще. Впереди показался щит, предупреждающий о дорожных работах, и транспортный поток ушел вправо. Становилось все теснее. Сивит ехал значительно быстрее остальных. Чтобы избежать столкновения с ползущим, как улитка, «ниссаном», ему пришлось снова выскочить на обочину. Он был вынужден сбавить ход и, взглянув в зеркало, увидел, что «марселло» уже наступает на пятки. Сивит понял, что если сейчас не найдет просвета в сплошном потоке, то ему конец. Дорога сверкала, словно смазанная маслом. В глазах рябило, вспыхивали цветные пятна, синее сменялось зеленым, красное — оранжевым и снова синим. Свет и тени дрожали и сливались, будто солнце с немыслимой скоростью скрывалось за облаками и появлялось вновь. Вдруг Сивит чисто интуитивно отчаянно вдавил педаль тормоза, въехав чуть ли не на крышу переднего автомобиля. В следующий миг он заметил малюсенький просвет: вереница машин, переползавших через площадку, где работали ремонтники, замерла, пропуская другую вереницу, вливавшуюся в поток справа. Безумие какое-то, подумал Сивит, резко нажимая на педаль акселератора.

Он принялся глубоко и медленно дышать, пытаясь унять колотящееся сердце, и одновременно, не обращая внимания на негодующие гудки, ругань и скрежет тормозов, рванулся в просвет.

«Мустанг» снова летел со скоростью восемьдесят миль в час, но «марселло» по-прежнему маячил сзади, и Сивит, продолжая лавировать, все больше проникался сознанием тщетности своих усилий. Он вымотался, исчерпал запас трюков и понял, что ему не оторваться. Эта мысль диктовала новую тактику. Сивит решил отказаться от намерения нырнуть в дебри Каанапали. Ему не скрыться от «феррари», и, следовательно, он не успеет раствориться в сутолоке курортного комплекса.

Приближался въезд на главную подъездную магистраль города. Шоссе впереди раздваивалось; между встречными потоками начиналась разделительная полоса, засаженная пальмами и гигантскими папоротниками. Сивит быстро прикинул свои шансы, увеличил скорость и снова погнал машину, подрезая, тесня и обгоняя всех, кто попадался на пути. Вслед ему трубили гудки, слышалась брань и угрозы. Деревья разделительной полосы приближались. Сивит сбросил газ и включил сигнал правого поворота, словно намереваясь и дальше ехать в Каанапали. «Марселло» повторил его действия.

В последний миг Сивит внезапно наддал ходу и резко вывернул руль влево. Зацепив заднее крыло «шевроле», «мустанг» врезался колесами в бордюрную стрелку, Сивита подбросило, и несколько долгих мгновений машина мчалась по встречной полосе, опасно балансируя на двух колесах. Наконец правые колеса опустились на дорогу, и Сивит крутанул руль, направляя бешено подпрыгивающую машину наперерез движению, на левую обочину. По встречной полосе машин шло меньше, и «мустанг», раскачиваясь на рессорах, благополучно пересек ее и помчался по обочине навстречу потоку.

Теперь «марселло» отстал. Он все еще не выбрался из своего ряда, и к тому же ему мешал частокол деревьев на разделительной полосе.

Оглянувшись через правое плечо, Сивит усмехнулся. Адреналин выбрасывался в кровь, а в той стороне, куда удалялся бессильный что-либо предпринять водитель «марселло», сиял на солнце океан. Сивит ощутил мощный прилив сил, словно даруемых этим океаном, грудь переполняла радость победы.

Снова взглянув на дорогу впереди, он дико заорал: там, где секунду назад путь был свободен, теперь навстречу бежали две девчонки в розово-голубых спортивных костюмах с эмблемами ФИФА. Их светлые волосы, перетянутые на затылке, хвостиками болтались за плечами в такт бегу. Юные, загорелые, полные жизни девушки-подростки с раскрасневшимися, смеющимися лицами.

Господи, пронеслось в мозгу Сивита, они меня не видят! Машина неслась на дьявольской скорости прямо на них. Слева тянулась каменистая пятнадцатифутовая гряда, поросшая дикими бугенвиллиями. Ярко-розовые, оранжевые, пурпурные веточки нависали над дорогой. А справа — встречный поток.

Он слишком близко, скорость слишком высока, и бегуньям грозит неминуемая гибель, если только...

Сивит крутанул руль, свернув в единственно возможном направлении — направо, и если бы ему посчастливилось попасть в просвет между машинами, достичь спасительного газона разделительной полосы...

Раздался оглушительный грохот сминаемого, рвущегося металла. «Мустанг» задел бампером заднее колесо промчавшегося грузовика, раскрошил себе фару и сорвал крыло. Такого удара он уже не выдержал и, как жеребец, взвился на дыбы. Когда он упал на колеса, ремень безопасности Сивита «с мясом» вырвало из гнезда.

Сивит еще успел бросить взгляд на девчонок. Они в ужасе прижимались спинами к камням гряды, зажимая кулачками рты в беззвучном крике. Они были спасены. Спасены!

Потом его со страшной силой швырнуло вперед. Перед глазами вдруг снова вспыхнуло лицо преследователя, и Сивит в первый раз за все утро мысленно произнес его имя:

«Зеро».

Секундой позже «мустанг» застонал, словно живое существо, загудело пламя, струя бензина хлынула сквозь разбитые окна в салон, и Сивит не видел больше ничего, кроме огня.

* * *

Хироси Таки лежал обнаженный по пояс. Окна, выходящие в сад, были открыты, в комнату проникала ночная прохлада. Легкий ветерок ласкал грудь и плечи Хироси.

Он был очень стар, подумал Хироси, но власть его не знала границ. И вот теперь он умер.

Тремя днями раньше Хироси присутствовал при последних минутах жизни своего отца. В глазах умирающего еще светился разум, обладавший знанием. Знанием, хранимым многие десятилетия. Этого знания Хироси жаждал больше всего на свете. В Японии нашлось бы немало высокопоставленных людей, наделенных и властью, и влиянием, и богатством, которые наверняка пожертвовали бы своим исключительным положением ради этого знания.

Однако преемником сокровища должен был стать он, Хироси Таки, старший сын умершего Ватаро Таки. И свое бесценное наследство Хироси намеревался употребить на основание самой могущественной теневой империи в мире.

Во всяком случае, он об этом мечтал. Но неожиданный удар, случившийся с отцом, парализовал всю левую сторону тела старика, затронул и мозг. Разумеется, знание никуда оттуда не делось, и Хироси ощущал его, глядя в глаза Ватаро Таки, видел, как шевелит плавниками тень смертоносной рыбины в бездне страдания.

Хироси до боли сжимал кулаки, не умея облегчить участь отца, и лишь думал тогда, как несправедливо обошлась с Ватаро судьба, послав ему в одночасье столь внезапное крушение и страшные муки. Она и с самим Хироси сыграла злую шутку, отказав в том, что принадлежало ему по праву первородства. Это тоже было несправедливо. Но ничего не поделаешь — такова, видно, карма отца и сына.

Смерть Ватаро Таки, последовавшая три дня назад, отняла у Хироси все. Она прекратила страшные страдания, но и уничтожила все ценности, хранимые разумом старика.

Меня надули — так думал теперь Хироси, лежа в темноте и безмолвии ночи.

Он бессознательно стиснул кулаки, случайно задев локтем темно-пепельное, как дым, тело лежащей подле него обнаженной девушки. Потревоженная девушка заворочалась, но Хироси пробормотал что-то успокаивающее, и она снова затихла.

Я — новый оябун Таки-гуми и должен принять мантию крестного отца кланов якудзы, за обладание и удержание которой мой отец боролся тридцать лет. Но он бросил меня нагим и беззащитным. Вокруг одни враги. Он ушел, и они сразу налетели, как стервятники, и кружат в ожидании моей погибели. Я должен защитить семью, клан, сохранить его верховенство — но как? Я не знаю даже, кому из людей отца можно доверять.

Хироси Таки лежал на футоне и разглядывал тени, колыхавшиеся на потолке.

В это время в саду появилась другая тень. Она передвигалась по деревьям, цепляясь за ветви, хватаясь за стволы, и ни разу не ступила на землю. С последнего дерева тень метнулась на крышу дома. На фоне звездного неба мелькнула фигура в черном одеянии с капюшоном. Не видно было ни полоски открытой кожи на уровне глаз, ни тыльных сторон ладоней, замазанных угольным карандашом. Ноги человека были обуты в легкие мягкие ботинки на резиновой подошве.

Поскольку в доме обитало множество людей, передвигаться приходилось крайне осторожно. Человек учитывал, что повсюду дежурят кобуны клана Таки — хорошо обученные рядовые якудзы.

Нечеткая фигура змеей скользнула по стене и скрылась в доме. Миновав гостиные, потом комнаты, в которые пускали далеко не всех посторонних, ночной пришелец проник во внутренние покои членов семьи. Он чувствовал себя раскованно, уверенно ориентировался в обстановке и, казалось, улавливал разные оттенки тишины в помещениях, позволявшие ему определять их очертания и планировку. По пути человеку встретилось несколько кобунов, и тогда он, вжимаясь в темные углы, растворялся в тени и, незамеченный, ждал, пока они пройдут мимо.

Хироси Таки повернулся к спящей девушке, прислушался к ее ровному дыханию. Он посмотрел, как в такт дыханию слегка вздымаются и опадают упругие груди. Хироси не называл ее мысленно по имени — он его не помнил. Он помнил только наслаждение, которое получал от обладания ею. Женщины казались ему единственным непреходящим удовольствием в этом ненадежном мире.

Хироси глубоко вздохнул и прижался губами к полуоткрытому рту спящей. Тепло и расслабленность ее тела передались ему и, разлившись по жилам, сняли владевшее им напряжение. Хироси стал думать, что должен же в конце концов отыскаться какой-нибудь выход из проклятого тупика, в котором он оказался. Выход есть всегда — кажется, этому учил своих сыновей их отец, исподволь, в течение долгих лет внушая им умение не пасовать в трудных положениях. Да, конечно. При необходимости даже врага удается использовать к собственной выгоде — перевербовать либо обратить в друга. Старик рассказывал как-то о человеке, который пришел в дом с намерением убить его, а в итоге остался и спас отцу жизнь. Хироси и сам встречал потом того человека. Почему бы чуду не повториться? Почему бы не обратиться к этому же человеку? Может быть, завербовать его. И отчего бы тому не помочь старшему сыну Ватаро Таки, которого он спас?

Решено, подумал Хироси, так и поступим... Страшный грохот, подобный близкому удару грома, подбросил его с футона.

— Что?..

Взрыв вдребезги разнес кусок потолочной балки, осыпав комнату дождем щепок, штукатурки и битой черепицы. Сквозь образовавшееся отверстие в потолке и крыше тускло блеснули в клубах пыли лунные лучи. И еще что-то сверкнуло вверху и вонзилось в грудь лежащей рядом с Хироси девушки.

Тело несчастной изогнулось дугой, она зашлась кашлем и хрипом, кровь хлынула горлом и залила подбородок и шею. Глаза девушки широко раскрылись, она с жалобным стоном потянулась к Хироси.

В тот же миг вниз спрыгнула освещенная лунным мерцанием, будто бесплотная фигура.

Сидя, Хироси попытался разглядеть незнакомца, но глаза слезились от пыли и дыма.

— Кто здесь? — выдохнул он.

В ответ раздался короткий хриплый смешок и упало черное, как обсидиан, страшное слово:

— Зеро.

Желудок Хироси свело в спазме, в голове пронесся смерч ужаса. Зеро! Наемный убийца, который столько лет держит в страхе якудзу. Почему он здесь? Кто он такой? Кем подослан?

По слухам, этот человек был как-то связан с якудзой, однако никому до сих пор не удалось ни установить его личность, ни даже напасть на след.

Хироси услышал последние булькающие хрипы умирающей девушки, наполнившие комнату смертью. Это заставило его вспомнить о собственной хрупкой жизни. Он сунул правую руку под футон и, рывком отбросив покрывало, выхватил дзитте — кинжал традиционной формы, которым раньше, в конце японской феодальной эпохи, были вооружены стражи порядка. Между лезвием и рукояткой имелось дополнительное приспособление в виде двух сильно загнутых вперед отростков на гарде для захвата и удержания клинка противника.

Хироси Таки мастерски владел холодным оружием.

Катана — большой самурайский меч Зеро — устремился в грудь Хироси, но тот, отражая удар, взмахнул рукой, поймал его между лезвием и выступом гарда своего дзитте и повернул рукоятку. Лезвие меча оказалось зажатым, и Хироси рванул его на себя и в сторону. Зеро не смог удержать рукоять меча, и тот вонзился в футон сбоку от сидящего Хироси.

Хироси мгновенно освободил дзитте и попытался ударить, направив его в горло врага. Но убийца резко ударил Хироси ребром ладони по запястью, одновременно выдергивая другой рукой катану. Меч просвистел перед самым лицом отпрянувшего Хироси.

Готовый к такому повороту событий, Хироси снова попытался применить кинжал, чтобы на этот раз сломать клинок захваченного меча. Но противник вовремя разгадал его намерение и отвел руку. Дзитте только лязгнул по мечу, но не захватил его в тиски. Хироси сделал отчаянный выпад, снова целясь в горло, уже уверенный, что не промахнется, и это был его последний выпад.

Встречным ударом, слишком стремительным даже для глаз Хироси, Зеро выбил оружие у него из рук, и кинжал, пролетев через всю комнату, со звоном упал на пол.

Воспаленным взглядом следил Хироси за сверкающим клинком Зеро, пересекающим столб лунного света. Полыхнуло холодное пламя. Хироси закричал.

На его теле появилась единственная, но глубокая ранка, словно молниеносный надрез, сделанный искусным хирургом. Кровь брызнула из ранки фонтаном, а Хироси все кричал, глядя на скрытое повязкой лицо. Он еще боролся, пытаясь достать его рукой, но Зеро с нечеловеческой силой пригвоздил предплечье Хироси к полу.

Хироси, охваченный безумием обреченного, напрягся и, закусив губу от дикой боли, встал. Сквозь хлынувшие из глаз слезы увидел свое неестественно вывернутое плечо и выпирающую из сустава кость.

— Кто? Кто ты? — выдохнул он, потом взмахнул здоровой рукой, рассек ее об обоюдоострое лезвие меча и, не замечая боли, вцепился в черный плащ, силясь проникнуть взглядом сквозь мрак ночи.

— Кто ты?

За миг до смерти ему было необходимо во что бы то ни стало сбросить покров с этой тайны. Ему показалось, что он узнал...

И снова раздался короткий, леденящий душу смех.

— Зеро.

Когда разбуженные люди Хироси, схватив оружие, прибежали из других частей дома в спальню хозяина, они нашли там только два бездыханных тела. В крыше зияла дыра, луна заливала комнату мертвенным светом и отражалась в остекленевших глазах покойников. Зрелище было столь жутким и произошло все так быстро, что слугам в суеверном ужасе сначала показалось, будто на дом обрушилась карающая десница самого Будды.

Наше время, весна Париж — Токио — Вашингтон — Мауи

Майкл Досс начал Сюдзи Сюрикэн на рассвете. Буквально эти слова означают «высечь на камне девять иероглифов», но могут быть переведены и как «девять сабельных ударов». На самом деле это дыхательные упражнения с повторением на выдохе девяти магических слов-идеограмм. Столетиями некоторые буддийские секты передавали своим ученикам эзотерические, доступные лишь посвященным, традиции и навыки, включавшие в себя искусство фехтования кэндзитсу и многое другое.

Как обычно, Майкл начал с того, что вообразил, будто слышит звуки японской бамбуковой флейты, под которую когда-то проходило большинство его тренировок. Пронзительно чистые, нежные ноты, звучащие только в его мозгу, позволяли ему забыть, где, в каком городе и в какой стране он находится, забыть любой язык, любые обычаи и условности и помогали достичь состояния сосредоточенности и слияния с некоей глубинной сущностью бытия. Без сосредоточенности и слияния Сюдзи Сюрикэн невозможно. Просто произнести девять магических слов-заклинаний недостаточно, их необходимо наполнить жизнью и, совершив это, обращаться с ними сугубо осторожно и с неусыпным вниманием.

В сущности, эти действия — своего рода древнее и могучее искусство особого рода волшебства.

Сидя со скрещенными ногами под колышущимися ветвями платана, Майкл вытянул правую руку вперед ладонью к земле.

— Уу, — сказал он. Бытие.

Он повернул руку ладонью кверху.

— My. — Небытие.

Его рука опустилась и спокойно легла на колено. Париж пробуждался, верхушки облаков над пестрыми крышами окрасились в розовый цвет зари.

— Суйгетсу. — Лунный свет на воде.

Прямо за спиной Майкла в небо вздымались математически совершенные параболы черных опор Эйфелевой башни, как будто впитавшей в себя весь мрак уходящей ночи. Пастельный фон остального города нереально, чудовищно приближал ее на расстояние вытянутой руки, и ажурная, издали такая легкая конструкция казалась неуклюжей и тяжеловесной.

— Дзё. — Внутренняя искренность.

— Син. — Сердце — хозяин разума. Первые лучи солнца внезапно брызнули на верхушку башни, и показалось, будто в нее ударила молния.

— Сэн. — Мысль предшествует действию.

— Синмиокэн. — Там, где находится острие меча. Снизу донеслось шарканье метлы, поднимающей пыль с тротуара, потом послышались короткая возбужденная перепалка мадам Шарве со своей дочерью и визгливый лай собачонки с покалеченной лапой. Началась повседневная шумливая суета соседей.

— Кара. — Полая оболочка. Ее заполняет то, что выберет сам Майкл: Добрая сила.

— Дзэро. — Ноль, пустота, зеро. Место, где Путь не имеет власти.

Майкл встал. Он бодрствовал уже два часа, начав с фехтования, которому обучался в школе Синкагэ. Кагэ — «отклик» — это основа всего, чему его учили, принцип, согласно которому следует не действовать, но реагировать на внешние воздействия, защищаться, а не нападать.

Через застекленную высокую дверь Майкл прошел с балкона в прохладный полумрак квартиры, расположенной на верхнем этаже серого каменного дома на Елисейских Полях. Он сознательно выбрал это место из-за его близости к башне и своеобразного освещения, создаваемого раскинувшимся у ее подножия садом Марсова Поля. Подходящее освещение было крайне важным, даже непременным требованием, предъявляемым Майклом к своему жилью.

Он сбросил традиционный японский фехтовальный костюм ги, который состоял из хлопчатобумажных шаровар, распашной рубахи и черной куртки, перетянутой на поясе черным же поясом. Цвет пояса указывал степень фехтовального мастерства его обладателя.

Майкл принял душ, натянул линялые джинсы, заляпанные краской, и белую сорочку без воротника с закатанными рукавами, влез в мексиканские гуарачи и бесшумно прошел в кухню, где налил себе чашку зеленого чая. Открыв холодильник, зачерпнул пригоршню холодного клейкого риса и, жуя на ходу, с чашкой в руке направился в длинную захламленную гостиную.

Хотя Майкл Досс был владельцем одной из лучших полиграфических фирм в мире, в контору он наведывался в лучшем случае раза два в неделю. Да и то лишь затем, чтобы приглядеть в лаборатории за соблюдением технологии производства патентованных фирменных красителей собственного изобретения. Благодаря этим красителям фирма снискала себе превосходнейшую репутацию. Несмотря на сложность видоизмененного Майклом полиграфического процесса и связанную с этим ограниченность тиражей, музеи, галереи и наиболее престижные современные художники не гнушались стать в очередь на издание репродукций своих собраний и работ — настолько яркими и близкими к оригиналу получались передаваемые цвета.

В дальнем конце огромной гостиной Майкл распахнул настежь двустворчатую дверь, и солнечный свет резко высветил его глубоко посаженные оливковые глаза и черные волнистые волосы, имевшие тенденцию быстро растрепываться, когда их надолго оставляли без внимания, как сейчас. Черты его лица — выпирающие скулы, чуть тяжеловатая линия подбородка, узкий лоб — казались почти библейскими. На людей Майкл производил впечатление сурового, неулыбчивого и не прощающего обид человека, но те, кто поддавались этому впечатлению, заблуждались. Майкл был добродушен и ценил шутку.

Он потянул за шнур, и в комнату через потолочное окно хлынул поток света. Собственно, это помещение неправильно было называть комнатой — в центре огромного пространства с голыми стенами, где не было никакой мебели, стоял лишь большой деревянный мольберт, испещренный цветными пятнами, да рядом, на стуле, — початая коробка красок, накрытая палитрой, и стакан с кистями. На спинке стула висела ветошь.

Майкл пересек мастерскую и стал перед мольбертом с натянутым на него холстом. Продолжая прихлебывать зеленый чай, он принялся скользить по картине придирчивым взглядом. На холсте были изображены две мужские фигуры — юноши и старика. Яркое небо Прованса подчеркивало контраст между ними.

Майкл принялся анализировать композицию. Он считал важным не только изображенное на картине, но и то, чего на ней нет явно, но подразумевается. Он вглядывался в краски, придирчиво отыскивая признаки дисгармонии в цветных полутенях и оттенках зелени. «Яппари аой куни да! — так говорят японцы летом. — Этот зеленый мир!»

Вскоре Майкл пришел к выводу, что вот здесь чересчур много зелени леса, а там — недостаточно зелено яблоко. В целом же картина тяжела, решил он. Теперь понятно, почему вчерашняя работа оставила в душе осадок неудовлетворенности.

Не успел Майкл взять первый тюбик и выдавить краску, как зазвонил телефон. Майкл обычно не подходил к нему во время работы и услышал звонок только потому, что забыл плотно закрыть дверь ателье. Секунду спустя включился автоответчик. Но не прошло и пяти минут, как телефон зазвонил опять. Когда он затрезвонил четвертый раз подряд, Майкл отложил палитру и подошел сам.

— Oui. — Он машинально заговорил по-французски.

— Майкл? Это я, дядя Сэмми.

— О, черт, простите, — извинился Майкл, переходя на английский. — Это вы сейчас названивали?

— Мне непременно нужно было до тебя добраться, Майкл, — ответил Джоунас Сэммартин. — До живого, а не до твоего магнитофонного голоса.

— Рад вас слышать, дядя Сэмми.

— Да, давненько мы не общались, сынок. Я звоню, чтобы попросить тебя вернуться домой.

— Домой? — Майкл не сразу понял, о каком доме идет речь. Его дом давно был здесь, на Елисейских Полях.

— Да, домой, в Вашингтон, — со вздохом произнес Сэммартин и прокашлялся. — Тяжело, но надо. Твой отец умер.

* * *

Масаси Таки терпеливо ждал, пока Удэ прокладывал ему путь в битком набитом зале. Опорами перекрытия зала служили грубо обтесанные кипарисовые балки, кедровые панели стен источали хвойный дух. В зале не было окон, поскольку он находился в центре огромного дома Таки-гуми, расположенного в токийском районе Дэйенхофу, где до сих пор сохранились обширные усадьбы с особняками. С потолка свисали ряды знамен, вышитых древними иероглифами. Знамена придавали залу вид средневековый и церемониальный.

По традиции здесь созывались общие сборища клана Таки — крупнейшего и самого могущественного из всех семей якудзы.

«Якудза» — общее название разветвленной сети подпольных гангстерских организаций. В последние годы, благодаря гению Ватаро Таки их деятельность приобрела международный характер. Отдельные крупные организации пока соперничали или действовали недостаточно согласованно, но Ватаро Таки делал все, чтобы прекратить распри, окончательно объединить якудзу и считался ее признанным патриархом и «крестным отцом». Японская мафия внедрилась в законный бизнес в Нью-Йорке, Сан-Франциско и Лос-Анджелесе, стала управлять целыми поместьями, отелями и курортами на Гавайских островах. И вот патриарх скончался, и теперь предстояло избрать нового главу Таки-гуми.

Тихий шепот прокатился по толпе «лейтенантов» и кобунов — глав дочерних кланов, входящих в состав Таки-гуми, и рядовых членов семьи, которые в конечном счете составляли ее плоть и кровь.

Масаси был младшим из сыновей Таки. Худой и смуглый, он очень напоминал молодого Ватаро Таки. Удлиненная, словно у волка, челюсть и нетипичные для Японии, торчащие скулы придавали его лицу сходство с обтянутым кожей черепом, и Масаси, стараясь усилить это устрашающее впечатление, приучил свои лицевые мышцы сохранять прямо-таки скульптурную неподвижность.

Телохранитель Удэ, который расчищал Масаси дорогу в противоположный конец зала, обладал двумя милыми сердцу японца достоинствами — дородностью и недюжинной силой. Помимо обязанностей телохранителя он выполнял еще и функции карающей десницы своего господина.

Пока они проталкивались к помосту, Масаси успел несколько раз внимательно взглянуть на своего старшего брата Дзёдзи, уже занявшего почетное место перед стилизованным колесом с шестью спицами — большим фамильным гербом Таки-гуми. Герб этот, одно из нововведений старого Ватаро, был позаимствован из книги о феодальном прошлом Японии. В прежние времена каждый самурайский военачальник имел свой геральдический знак. В жилах Таки не текла благородная самурайская кровь, однако Ватаро тем не менее присвоил себе герб и психологически возвысил свой клан над остальными кланами якудзы.

Дзёдзи, как и Масаси, унаследовал от отца сходство с волком, но если младший брат казался зверем сильным и жестоким, то средний выглядел поджарым и облезлым. Дзёдзи и впрямь рос болезненным ребенком, мать любила его до безумия и вечно с ним нянчилась. Да и потом он превратился в хилого, вялого подростка. Но правдой было и то, что, повзрослев, он окреп, никогда не болел и редко уставал. При звериной выносливости и необычайной работоспособности Дзёдзи неплохо шевелил мозгами и, пока был жив отец, вел всю бухгалтерию клана. Это означало, что он посвящен во все семейные тайны и ничто на свете не может заставить его выдать их.

Черные, глубоко посаженные глаза Дзёдзи воззрились на младшего брата, шествующего сквозь толпу с победоносным видом триумфатора. Хотя Масаси в последнее время частенько открыто перечил отцу, ему было не занимать обаяния, умения привлечь людей на свою сторону и повести их за собой. Логично предположить, что «лейтенанты», взвинченные последними событиями и озабоченные своим будущим, охотно потянутся за ним, и Масаси станет правой рукой Дзёдзи.

Дзёдзи подождал, пока брат доберется до помоста, и поднял руку, призывая к молчанию.

— Наш оябун умер, — без вступления начал Дзёдзи. — А теперь вот и Хироси, любимый наш брат, удостоенный чести стать новым оябуном Таки-гуми, безвременно вырван из лона нашей семьи. Отныне я, как следующий по старшинству, буду делать все, что в моих силах, дабы сохранить наследие и претворить в жизнь мечту Ватаро Таки. — Он склонил голову и на мгновение застыл, прежде чем удалиться.

И тут он с удивлением увидел, что на его место выходит Масаси.

Тот выступил вперед и обратился к собранию.

— Когда мой отец, Ватаро Таки, скончался, об этой утрате скорбела вся нация, — начал он. — Во время похорон проститься с ним пришли тысячи людей. Дань уважения отдали главы государств, министры, президенты корпораций и политические лидеры. Присутствовал даже посланник самого императора. — Масаси обвел взглядом слушателей, обжигая горящими глазами то «лейтенанта», то кобуна. — Почему они это сделали? Потому что мой отец был выдающимся человеком, столпом власти, к которому любой член нашей большой семьи мог обратиться за поддержкой и защитой. Враги же боялись его пуще смерти, с ними он был свиреп, как лев.

Теперь он нас покинул, и я прошу вас задуматься над тем, какое будущее нас всех ожидает. Мы осиротели. К кому обратиться за советом и помощью в эти тревожные времена? Кто даст гарантию, что враги будут, как прежде, держаться на почтительном расстоянии?

Я говорю не только о соперничающих с нами кланах. Исторически сложилось так, что Таки-гуми всегда первым вставал на защиту Японии от русской экспансии. От нас до Советского Союза меньше сотни миль. Советы относятся к нам с опаской и недоверием и, как некогда американцы, выискивают возможность подчинить нас своему влиянию и поработить. Вот против чего мой отец боролся всю жизнь. Мы должны продолжить его дело.

Взор Масаси блуждал по залу, он пристально и проникновенно вглядывался то в одного слушателя, то в другого. Голос его, будто у искушенного оратора, грозно понижался, а потом нарастал и начинал звенеть с призывным пафосом.

— Весь вопрос в том, сумеет ли Таки-гуми сохранить первенство среди кланов якудзы? Или нас окружат многочисленные, алчущие добычи враги и будут вырывать у нас кусок за куском, пока не отберут все, сведя на нет наш некогда гордый род?

Смею утверждать, что ответ для вас уже очевиден. Обеспечить прекрасное, мудрое руководство делами клана, не отступая от пути и традиций Ватаро Таки, был способен мой возлюбленный брат Хироси. Но Хироси умер. Пал от руки наемного убийцы по кличке Зеро. Кто из наших врагов нанял негодяя? Кому понадобилось в час тяжкого семейного горя добавить нам скорби и страданий, чтобы, цинично воспользовавшись нашей слабостью, урвать себе кусок пожирнее?

Так вот, я утверждаю, что сейчас наша самая насущная задача состоит в том, чтобы обеспечить будущее Таки-гуми. Либо мы, расколотые и ослабленные врагами, вскоре погибнем, либо, сплотив свои ряды, став более воинственными и беспощадными, лишим сил и подавим тех, кто в противном случае сокрушит нас.

Мы вступаем в полосу кризиса. Наступают отчаянные времена, как для якудзы, так и для всей Японии. Наша семья, гордость якудзы, должна стремиться занять подобающее ей место в международном бизнесе. Будучи японцами, мы обязаны добиваться равенства нашей нации с остальными нациями мира, равноправия, в котором великие державы всегда отказывали жителям наших крошечных островов. Я призываю вас присоединиться к борьбе за будущее, в котором нас ждут лишь слава и процветание! И к такому будущему наш дом может привести только один оябун — это я, Масаси Таки!

Лицо Дзёдзи посерело, он был ошеломлен и оглушен восторженным ревом и рукоплесканиями, которыми общее собрание клана ответило его брату. Дзёдзи слушал его слова со смешанным чувством изумления и ужаса, и теперь, скованный страхом, безвольно смотрел на этих людей, в едином порыве вскочивших с мест, словно войско пехотинцев по сигналу к выступлению.

Он перестал слышать звуки, перед глазами все смешалось, завертелись искаженные безумным исступлением лица с разинутыми ртами...

Очнувшись, Дзёдзи Таки торопливо покинул зал. Он сгорал от стыда и унижения.

* * *

Строго говоря, Джоунас Сэммартин не был дядькой Майкла Досса. Во всяком случае, по крови. Но благодаря многолетней дружбе с отцом Майкла он стал Филиппу Доссу даже более близким человеком, чем кровные родственники, от которых тот в свое время отдалился.

Филипп Досс любил Джоунаса, как брата. Он доверил ему благополучие своей семьи и собственную жизнь. Вот почему не мать или сестра, а именно дядя Сэмми позвонил Майклу в Париж. А возможно, еще и потому, что Сэммартин был шефом Филиппа Досса.

Так или иначе, дядю Сэмми любили все члены семьи.

Филипп Досс нечасто бывал дома, так что Джоунас Сэммартин во многом заменял его детям отца. В свои редкие и всегда неожиданные наезды домой отец никогда не забывал привезти из стран, по которым ему доводилось путешествовать, подарки детям, но воспитанием и учебой его сына ведал Джоунас. Дядя Сэмми играл с Майклом в ковбоев и индейцев, когда тот был совсем ребенком. Они часами выслеживали и подстерегали друг друга, оглашая округу дикими воплями и завываниями. А когда Майкл отправился учиться в Японию и взял за правило хотя бы раз в год приезжать домой, именно дядя Сэмми всегда приходил к нему на день рожденья.

Так было всегда, сколько Майкл помнил себя. И в детстве, и в отрочестве он часто задавался вопросом, что значит иметь настоящего отца, который всегда с тобой, с которым каждый день можно поиграть в мяч или обсудить важные дела. Теперь, подумал он, ему этого уже никогда не узнать.

Самолет пошел на снижение над Международным аэропортом. Сверху Вашингтон казался серым. Майкл не был здесь всего десять лет, но впечатление возникало такое, будто минула целая вечность.

Пройдя таможню и иммиграционный контроль, Майкл получил багаж и взял напрокат автомобиль.

По дороге он сам себе удивлялся: городская планировка была настолько свежа в памяти, что он безо всяких усилий находил дорогу. Не домой, как сказал по телефону дядя Сэм-ми, а всего лишь к дому родителей.

До Даллеса было далеко. Майкл решил ехать по Литтл-ривер Тэрнпайк, а не по прямому Южному шоссе. Его путь лежал мимо Фэрфакса, где работал отец и где дядя Сэмми, должно быть, восседал в своем чиновном кресле. Сэммартин был директором правительственного агентства под скромной вывеской МЭТБ — «Международное экспортно-торговое бюро».

Кроме того, подумал Майкл, неплохо прокатиться вдоль берегов Потомака, полюбоваться вишневыми деревьями в цвету, которые так напоминают о сельской Японии, где он учился фехтованию и живописи.

Конечный пункт своей поездки он увидел издали — дом, покрытый свежей белой краской, стоял на окраине Беллэйвена, на западном берегу реки южнее Александрии. Дядя Сэмми выразился вполне в своем духе: «Домой, в Вашингтон». Не в Беллэйвен, а в Вашингтон. Для него это название олицетворяло державную власть и величие.

Дом Доссов всегда, даже когда в нем жили дети, казался чрезмерно большим для их семьи. Чего стоил один помпезный портик с дорическими колоннами! Под ним, должно быть, все так же гуляет звонкое эхо, хотя некому уже хлопать в ладоши и перекликаться.

Здание высилось над Потомаком на пригорке, по которому взбегала лужайка, обсаженная по краям березами и ольховником. Ближе к дому росли две старые плакучие ивы, на одну из которых Майкл в детстве любил забираться и сидеть там в развилке ствола, словно в гигантском шалаше.

По обе стороны от портика буйно цвели азалии, но время жимолости и ложных апельсинов еще не подоспело.

Когда Майкл направился от ворот к дому по дорожке, вымощенной красным кирпичом, дверь открылась, и он увидел мать. Она была бледна, одета, как всегда, безупречно и со вкусом — в черный костюм-тройку с бриллиантовой брошью, скреплявшей воротник шелковой блузки.

Следом за ней из-под сени портика показался дядя Сэмми. Поседел он давным-давно, еще в молодости.

— О, Майкл! — воскликнула Лилиан Досс, когда он целовал ее, и обняла сына так порывисто, что он удивился. Майкл даже почувствовал, что его щека увлажнилась от ее слез.

— Хорошо, что ты приехал, сынок, — сказал дядя Сэмми, протягивая руку. Пожатие его было сухим и твердым рукопожатием политика. Рельефное загорелое лицо Джоунаса всегда напоминало Майклу Гарри Купера.

В доме царили тишина и полумрак, будто в похоронном бюро. Смерть главы семьи была тут вовсе ни при чем — с самой юности Майкла здесь ничего не изменилось. В гостиной он как будто снова стал маленьким мальчиком. Она, как и прежде, осталась обителью взрослых, и Майкл остро чувствовал, что ему тут не место. Домой... Нет, это не его дом, не был он никогда его домом.

Своим домом он считал холмы в японской префектуре Нара, потом были Непал и Таиланд, Прованс и Париж. Но только не Беллэйвен.

— Выпьешь чего-нибудь? — предложил Джоунас, подходя к бару красного дерева.

— "Столичной", если есть. — Майкл увидел два уже приготовленных мартини. Один бокал дядя Сэмми протянул Лилиан, другой взял себе. Он налил Майклу водки и поднял стакан.

— Твой отец ценил хорошую, крепкую выпивку, — сказал дядя Сэмми. — «Спирт, — говаривал он бывало, — очищает нутро». За него. Ему сам черт был не брат.

Дядя Сэмми, как всегда, выступал в роли патриарха семьи. И это выглядело естественно, тут было его семейство, пусть даже только по доверенности. Другим он так и не обзавелся. Сильный духом, закаленный в передрягах и невосприимчивый к стрессам, дядя Сэмми стоял, как надежная екала в клокочущем житейском море, за которую могли уцепиться слабые и утопающие. Майкл был рад, что дядя здесь.

— Через несколько минут подадут ленч, — сказала Лилиан Досс. Многословие и раньше не входило в число ее недостатков, теперь же, со смертью мужа, она как будто целиком ушла в свои мысли и лишь с усилием заставляла себя произносить какие-то слова. — Будет ростбиф с овощами и яйцом.

— Любимое блюдо твоего отца, — со вздохом прокомментировал дядя Сэмми. — Что ж, раз вся семья в сборе, самое время подкрепиться.

Словно в ответ на его слова в проеме французского окна появилась Одри. Майкл не виделся с сестрой почти шесть лет. В последний раз она переступила порог его парижской квартиры с кровоподтеком на лице: это украшение Одри получила от своего дружка-немца, без всякой радости воспринявшего известие о двухмесячной беременности возлюбленной. До этого парочка провела полгода в Ницце, но немец так и не выказал намерения вступить в брак и сгоряча решил проучить Одри за глупость и попытку его окрутить. Вопреки желанию сестры Майкл тогда же посетил ее бывшего любовника и потолковал с ним по-свойски, после чего Одри, как бы нелепо это ни выглядело, возненавидела брата и перестала с ним разговаривать. Они не виделись с того самого дня, когда Майкл отвез ее в клинику на аборт. Вернувшись туда за сестрой, он не застал ее на месте: Одри уже покинула клинику своим ходом и исчезла с горизонта так же внезапно, как возникла на нем.

Лилиан подошла к дочери, зачем-то увела ее в отцовский кабинет, и Майкл получил возможность расспросить дядю Сэмми.

— Вы сказали, что отец разбился на машине, — тихо заговорил он. — Как это произошло?

— Не сейчас, сынок, — мягко осадил его дядя Сэмми. — Тут не место и не время. Не будем расстраивать твою мать, ладно? — Он вынул из кармана маленький блокнот, что-то нацарапал в нем тонким золотым пером и сунул вырванный листок Майклу в руку. — Встретимся по этому адресу завтра в девять утра, и я расскажу тебе все, что знаю. — Он грустно улыбнулся. — На Лилиан все это очень тяжело отразилось.

— Это тяжкий удар для всех нас, — скупо обронил Майкл. Дядя Сэмми кивнул, повернулся и направился к женщинам.

— Одри, малышка моя, как ты?

Лилиан Досс и в нынешнем своем возрасте оставалась стройной и гибкой; Одри была вылеплена по тому же образцу. Глядя на дочь, легко было представить, сколь потрясающе красива была в молодости мать. Правда, в лице дочери отражались также твердость и решительность, унаследованные от отца, поэтому многие считали ее гордячкой. Сейчас, однако, это отчасти высокомерное выражение лица совершенно не вязалось с печалью в глазах. Майкл впервые видел Одри с короткой стрижкой. Ее рыжие волосы стали светлее, чем золотисто-каштановые волосы Лилиан.

Одри выросла в доме, где властвовало мужское начало и присущие слабому полу черты поведения были не в чести, а поэтому в детстве она, как могла, тянулась за старшим братом, пытаясь соперничать с ним на равных. Но из этого ничего не вышло — в Японию отправился один Майкл, без нее, а Одри с тех пор стала часто замыкаться в себе.

Холодные голубые глаза сестры теперь изучали его издали, из противоположного конца скромного кабинета, несущего нестираемый отпечаток личности хозяина. Филипп Досс поставил здесь японские ширмы, устланные футонами кушетки — Лилиан вечно жаловалась на их неудобство — и резко выделяющийся черной лакировкой японский письменный стол. Полупрозрачные сёдзи из рисовой бумаги на окнах расписали потолок и стены замысловатыми узорами света и тени, отчего комната казалась больше, чем была на самом деле.

Вдоль стен тянулись застекленные книжные полки, заполненные обширным собранием книг по военной истории, стратегии и тактике. Неуемный энтузиазм, с которым Филипп Досс отдавался постижению хитростей и премудростей военного искусства, мог соперничать лишь с его блестящими способностями к иностранным языкам.

В простенках между стеллажами висели офорты, гравюры и живописные изображения кумиров хозяина кабинета — Александра Великого, Иэясу Токугавы и Джорджа Паттона.

И еще на полке блестела небольшая стеклянная шкатулка. Сейчас она стояла пустой, обычно же Филипп Досс, когда жил дома, хранил в ней фарфоровую чайную чашечку. Он ценил ее куда больше, чем все свое дорогостоящее имущество, поэтому часто брал с собой в поездки за границу, а в кабинете держал на почетном месте как памятный сувенир, напоминавший о тех временах, когда он жил в послевоенном Токио.

Майкл почти физически ощутил присутствие отца. Здесь царил его дух. Каждая подушка, каждая книга, каждая картина впитала в себя частицу Филиппа Досса. Вещи ждали его, неподвластные ни старости, ни смертельным болезням.

На мгновение Майкла охватило странное чувство. Нечто подобное он испытал, наткнувшись в своих скитаниях на мастерскую кого-то из великих художников — то ли Матисса, то ли Моне — ощущение прикосновения к великому, но недоступному наследию, опередившему свое время.

Несколько ошеломленный, охваченный возвышенным чувством (через некоторое время человеку начинает казаться, что он был смешон), Майкл порывисто двинулся через комнату к сестре.

— Удивляюсь, как ты соизволил приехать, — встретила его Одри. Все это время она ни на минуту не спускала с него глаз.

— Ты несправедлива, — ответил он. Она разглядывала его по-кошачьи, с этаким неуловимо презрительным любопытством.

— В тот день в Париже, когда я вернулся за тобой, мне сказали, что ты уже ушла. Почему ты меня не дождалась? Я не хотел оставлять тебя одну.

— Не надо было разыскивать тогда Ганса. Я ведь просила не делать этого.

— После того, как этот подонок с тобой поступил...

— Ни к чему напоминать мне об этом, — холодно перебила его Одри. — Между нами было и многое другое. Ты и понятия не имеешь, каким он бывал чудесным.

— Он тебя ударил, — возразил Майкл, — и будь он хоть какой расчудесный, это уже не имеет значения.

— Для меня имеет.

— Тогда ты еще большая дура, чем я думал.

— Таковы, надо полагать, нравственные правила Майкла Досса? — едко спросила она. Потом ее тон вновь стал бесцветным. — Никто в мире не разделяет твоих строгих представлений и не следует твоей дурацкой морали. Все, чем тебя напичкали в Японии, неприменимо к нормальным людям. Нам не нужна полиция нравов, и мы не блюстители собственной внутренней добродетели, или чему ты там поклоняешься. Мы обыкновенные люди, в нас уживается и хорошее, и дурное. Ты этого не приемлешь, вот и остался ни с чем.

Майкл заметил, что Одри задрожала, стараясь обуздать свои чувства. Некстати они начали выяснять отношения в отцовском кабинете, почитавшемся всегда чуть ли не святилищем.

— А заодно оставил ни с чем и меня. Как ты считаешь, много ли в наше время свободных мужчин? Да, было у меня несколько романов, только все с женатыми, с людьми, которые дают невыполнимые обещания. Ганс — тот хотя бы был волен остаться. Мы бы с ним вместе что-нибудь придумали, я точно это знаю. Он бы исчез на неделю-другую, а потом снова вернулся. Он всегда возвращался. Но только не после расправы, которую ты над ним учинил. Знаешь, куда я поехала, когда выписалась из больницы? Снова в Ниццу, искать Ганса. Только его там уже не было.

В уголках глаз Одри заблестели слезы, но она даже не пошевелилась, чтобы смахнуть их — здесь, в кабинете, это было равносильно сделанному в присутствии отца признанию в том, что она не стоит Майкла.

— Так что теперь я тоже одна, как и ты, а все благодаря твоим нравственным заповедям. Можешь гордиться. — Одна слезинка все-таки скатилась по ее щеке.

Внезапно Одри повернулась и, торопливо стиснув руку матери, выбежала в холл. Мгновение спустя хлопнула входная дверь.

— О чем вы говорили? Что с ней? — спросила Лилиан.

— Я толком не понял, — хмуро соврал Майкл, пропустив мимо ушей первый вопрос.

Мать с сомнением посмотрела на него.

— Она, конечно, переутомилась, все время в таком напряжении. — Лилиан сцепила ладони и, нервно потирая их, сказала: — Может быть, мне стоит догнать ее? — Это прозвучало не столько как вопрос, но, как бы там ни было, и Майкл, и дядя Сэмми смолчали. Следовало подумать о еде. Лилиан с вымученной улыбкой приглашающе кивнула на дверь. — Кажется, пора наконец в столовую. Ленч давно готов, а Филипп терпеть не мог остывший ростбиф с овощами.

* * *

— Сёгун умер. Да здравствует сёгун! Старик с обветренным, как горный склон, лицом мрачно заметил:

— Он никогда им не был. — И повторил: — Ватаро Таки никогда не был сёгуном.

Масаси Таки тотчас перестал расхаживать взад-вперед.

— Мне все равно, как его называли. Мой отец умер. Бородатый старик с венчиком коротко стриженных снежно-белых волос вокруг блестящей, покрытой пигментными пятнами лысины, произнес:

— Хай. Твой отец умер. Но для тебя куда важнее то, что умер и твой старший брат Хироси.

Третий мужчина, человек по имени Удэ, услышав последние слова, пошевелился. Закатанные рукава его рубашки открывали сложную татуировку — ирезуми, искусство которой весьма ценилось членами якудзы. Левую руку от запястья до локтя обвивал огнедышащий дракон, правую украшал феникс, восстающий из пламени погребального костра.

— Удэ хорошо поработал, — сказал Масаси. — Ни для кого не секрет, что Зеро, убивая свои жертвы, пользуется одним из приемов «Ста кинжальных ударов», так что Удэ не составило труда скопировать его почерк.

Старик Кодзо Сийна, хозяин сада, в котором происходил разговор, сидел в центре за каменным столом. В саду росло тысяч десять разновидностей мха, покрывавшего землю, камни и стволы деревьев пятнами всевозможных оттенков зеленого. В принципе, мох — довольно прихотливое и уязвимое растение, очень медленно растет и требует весьма изысканного обхождения. Только этот сад нисколько не казался уютным и изысканным — скорее, как подумал Масаси, от него веяло холодом и мраком. Душа сада, несомненно, впитала суровость своего владельца.

Остановившись, Масаси начал наблюдать, как Сийна, ловко орудуя складным ножом с перламутрово-розовой рукояткой, быстро разрезал лимон. Потом старик отложил нож, и с виду целый плод распался у него на ладони цветком из тонких, полупрозрачных лепестков. Сийна брал ломтик за ломтиком, капал на них медом и отправлял в рот. Сначала он, причмокивая, высасывал сок, а уж потом прожевывал и глотал мякоть.

— Так я и думал, — сказал старик, покончив с очередным ломтиком. У него была неприятная привычка, уставившись в лицо собеседника, словно гипнотизировать его своим тусклым немигающим взглядом. — Посеять в людских душах смятение никогда не вредно. Однако для нас было бы нежелательно, если бы на тебя пало подозрение в причастности к убийству брата.

Масаси пожал плечами.

— Ну, это несерьезно, — заявил он. — Я ведь даже не следующий по старшинству. Следующим был Дзёдзи, но Дзёдзи — слабак. Он меня испугался. Ни один из преданных моему отцу людей не пойдет за ним. У них достаточно здравого смысла. Нет, тут комар носу не подточит. Когда я сместил Дзёдзи, все лейтенанты дома Таки единодушно поддержали меня, разве не так? Ни один не подал голоса против, все согласились, что Дзёдзи не потянет.

— А что ты скажешь, если он надумает принять контрмеры?

— Кто? Дзёдзи? — Масаси фыркнул. — Ему не до того. Ему бы сейчас отбиться от оябунов соперничающих кланов, которые только и ждут случая урвать в суматохе кусок с барского стола. Некогда ему помышлять о мести.

Сийна положил на язык очередной ломтик лимона с медом. Прожевав, он сказал:

— Дзёдзи — это одно. Но у тебя еще есть сводная сестра.

— Митико. — Масаси закивал. — Да, согласен, Митико создает некоторые трудности. Она умна, проницательна и находчива. Сил ей тоже не занимать. И много лет была главным помощником отца. Пока между ними не пробежала кошка.

— Тебе известно, что тогда произошло?

Масаси покачал головой.

— Сам отец никогда никому не говорил, а с Митико мы не настолько близки, чтобы я мог расспрашивать ее.

Масаси стоял на деревянном мостике, перекинутом через бегущий по саду ручей. Он наклонился и опустил руку в воду.

— Нет, Митико меня не беспокоит. Я уже привел в действие план, который выведет ее из игры.

— Значит, и у нее есть слабое место?

— У каждого человека оно есть, — спокойно ответил Масаси. — Надо только его нащупать.

— И какое же слабое место у Митико, если не секрет? — спросил Кодзо Сийна.

— Дочь.

— А-а. Надеюсь, ты прав, — проговорил старик, забывая о лимоне. — Мне и по сей день неясно, почему твой отец удочерил Митико. Дзэн Годо, ее отец, был моим самым заклятым врагом, и, хотя он умер очень давно, в сорок седьмом году, я еще натерпелся от козней его последышей. Боюсь, Митико так же дьявольски хитра, как ее папаша. Держите ее на коротком поводке, Масаси-сан, сейчас нам нельзя ошибаться.

— Я не хуже вашего знаю, что поставлено на карту, — раздраженно ответил Таки. — Впрочем, да, все верно. Не был отец никаким сёгуном, не пожелал сосредоточить в своих руках управление всеми кланами. Но я хочу этого, я стану сёгуном. А вы обещали помочь мне в этом. Я стану основателем новой династии, как Токугава. Ситуация сейчас немногим отличается от той, что сложилась в шестнадцатом веке, ведь так? Тогда удельные воеводы непрерывно враждовали друг с другом, пока Иэясу Токугава не сумел объединить их под своими знаменами. Он стал первым сёгуном — верховным военачальником, наделенным неслыханным могуществом. Япония пала к его ногам, как спелая вишня. То же самое происходит и сейчас. Оябуны якудзы грызутся за каждый кусок пирога, за любую самую малую толику власти и влияния. Я объединю их под своим началом. Сплочение уже началось: лейтенанты Таки-гуми признали меня своим оябуном. Еще несколько недель, а может быть, и дней, и все оябуны присягнут мне на верность — мне, Масаси Таки, первому сёгуну якудзы.

Сийна выдержал вежливую паузу, прежде чем кивком дал понять, что считает эту тему исчерпанной.

— Остается обсудить вопрос о похищенных бумагах.

Масаси насупился.

— Они пока не найдены.

— Но я слыхал, Филипп Досс умер.

— Это так, — подтвердил Масаси, — погиб на Гавайях в автомобильной катастрофе. Сгорел вместе с машиной. Это случилось за два дня до кончины моего брата Хироси. Мой вице-оябун на Гавайях, толстяк Итимада, доложил о приезде Досса, и мы опять чуть было не схватили его, но, к сожалению, авария произошла раньше.

— А что стало с бумагами семьи — тоже сгорели вместе с ним?

— Не исключено.

Старик впервые за время беседы выказал гнев.

— Но возможно, что и нет? — Он снова успокоился и продолжал: — Их необходимо отыскать во что бы то ни стало, Масаси. Если документы попадут в злые руки, то всем нам грозит гибель. Пойдет коту под хвост замысел, вынашиваемый несколько десятилетий, — наступит полный крах накануне победы. Еще месяц-другой, и лицо мира изменится навсегда.

— По утверждению толстяка Итимады, пожар наверняка уничтожил все, — сказал Масаси.

— Отсюда следует...

— Что отсюда следует? — нетерпеливо спросил Масаси.

Сийна наконец расправился с лимоном и сложил нож. На ветку над его головой порхнула пичуга. Дождавшись, пока она подаст голос, словно птица была участником разговора, старик изрек:

— Легко заметить воду, если в небе луна. Но когда оно закрыто тучами, или в новолуние, требуется особая зоркость, чтобы разглядеть ее поверхность. — И он, водя пальцами по каменному столу, принялся вырисовывать круги из капель лимонного сока. Один кружок, второй, третий. — Тебе не приходило в голову, Масаси, как странно все складывается? Филипп Досс похищает документы. Вы посылаете на розыски своих людей, и через три дня они выходят на след вора. Вы посылаете Удэ; Удэ добирается до него, но в последний момент Досс ухитряется ускользнуть и исчезает. Исчезает только затем, чтобы появиться на Гавайях и там попасть в автомобильную катастрофу.

— А что вы находите в этом странного?

— Вот что. — Сийна заштриховал соком третий кружок, который после этого стал казаться более выпуклым, чем два остальных. — Филипп Досс не из тех, кто попадает в банальные дорожные аварии. Неужели ты не подумал о том, что нас опередили, что его мог выследить кто-то другой? Ты приказал Удэ разыскать Досса, но не убивать. Во всяком случае, пока тот не выдаст местонахождение документов. А теперь он мертв. Он больше ничего не сможет рассказать нам. Вопрос остается открытым: где бумаги дома Таки? Сгорели вместе с Доссом, или он успел перед смертью куда-то спрятать их? Или, допустим, кому-нибудь передал на хранение? Или этот твой Итимада наложил на них лапу? — Сийна сверлил Масаси взглядом своих черных глаз. — Нет нужды напоминать тебе о ценности этих бумаг. Если они у Итимады и он намерен извлечь из них выгоду, то за их возвращение в целости и сохранности может потребовать все, что пожелает. В том числе прекращения своей гавайской ссылки. Что ты на это скажешь?

Масаси надолго задумался.

— Удэ.

Кодзо Сийна кивнул.

— Хорошо. Отправь Удэ на Гавайи к толстяку Итимаде. Итимада был знаком с Доссом в прежние времена. Как знать, возможно, они были друзьями. И еще — вот взгляни. — И он протянул Масаси вдруг появившуюся у него в руках фотографию. Снимок был черно-белый, зернистый, словно фотографировали через длиннофокусный объектив. Очевидно, его сделали во время слежки.

Масаси узнал Майкла Досса. Неужели Сийна приказал приглядывать за сыном Филиппа в Париже? Похоже на то. Он передал фотокарточку Удэ.

— Майкл Досс, — сказал он. Гигант наклоном головы дал понять, что запомнил лицо.

— Итак, давайте доведем дело до конца, — продолжал Сийна, — чтобы закрыть его раз и навсегда. — Теперь он поочередно буравил глазами обоих. — Вернуть семейные документы необходимо любой ценой.

* * *

Лежа в своей старой спальне, Майкл, как в детстве, прислушивался к царапанью ветвей дикой яблони по наружной стене. За минувшие десять лет отец успел установить вокруг сада охранную сигнализацию и освещение, и теперь на потолке шевелились узорчатые тени от листвы деревьев.

Майкл попытался расслабиться, чтобы заснуть, но тщетно. Слишком много воспоминаний, казалось бы, давно похороненных, вдруг снова оживало и роилось в голове. Слишком много горьких воспоминаний, непроизнесенных слов. Когда-то ему хотелось очень многим поделиться с отцом. Он так и не сделал этого. Вероятно, детские горести и радости были не так уж серьезны, но Майклу не досталось даже такой малости. И не потому, размышлял он, что отношения с отцом сложились плохо, а потому, что отношений, как таковых, не было вовсе.

Майкл мысленно вообразил себе тонкие тени витиеватых побегов криптомерий, пустившихся в зажигательную цыганскую пляску в лунном свете. В голове зазвучала щемящая мелодия бамбуковой флейты.

На определенном этапе жизни Майкла, самого невежественного, самого молодого и одинокого в доме Тсуйо, стал одолевать страх неизбежного.

— Ничто, даже неизбежное, не происходит само по себе, — сказал умудренный обширными познаниями Тсуйо. — Все, и в том числе неизбежное исходит от Духа Великого Воина. Дух Великого Воина пронизывает все сущее на земле. Он и есть все сущее. Он — единственная причина всего происходящего, и большого, и малого.

— Но разве нет такого места, где Дух Великого Воина не имеет власти, где он не есть все сущее? — спросил учителя Майкл.

Лицо Тсуйо помрачнело.

— Такое место есть. Это Зеро, — ответил он. — В Зеро нет ничего. Там нет даже надежды на достойную смерть.

И Майкл понял, что для японского воина нет ничего ужаснее Зеро.

В комнатушке, где он спал в доме учителя, стояла изящная ваза. Она была сделана из обожженной неокрашенной глины. Каждый день на рассвете кто-то заменял всегда стоящий в ней единственный цветок новым. Сенсей не поручал этого ни одному из учеников. Как-то утром Майкл проснулся и, подгоняемый любопытством, вышел в сад. Там он увидел учителя, стоящего на коленях перед своими цветами. Тсуйо тщательно разглядывал растения и некоторые срезал — по одному цветку для каждого ученика.

— Обязанность мастера, — сказал он Майклу в другой раз, — быть внимательным к житейским мелочам. Только в этом случае ему будет дано постичь бесконечно разнообразную палитру чувств, которыми наделила нас природа. Известно, что маленькие радости приносят наибольшее удовлетворение.

Майкл решил проверить эту ничем для него не подтвержденную мудрость и не придумал ничего лучшего, как начать с Сейоко.

Сейоко, худенькая стройная девушка, была единственной, и притом лучшей, ученицей в привилегированной школе Тсуйо. Волосы густой челкой закрывали ее брови, а во время тренировок, стянутые лентой на затылке, тугой косой падали на спину. Когда Майклу снилась Сейоко — а это случалось все чаще и чаще, — главным в этих снах были ее несравненные волосы. Однажды, например, он проснулся с замиранием сердца, потому что во сне вдруг выпустил из рук ее косу, за которую держался, пролетая над залитым лунным светом океаном.

Сейоко не пользовалась косметикой, хотя шестнадцать лет — вполне подходящий для этого возраст. Майкл помнил, как однажды вечером она впервые ярко накрасила губы и пришла на вечеринку, устроенную сенсеем для всех двадцати учеников. Это произвело столь ошеломляющий эффект, что весь остаток вечера Майкл тщетно старался унять сердцебиение.

Как и у всех, в комнате Сейоко стояла узкая глиняная ваза. Майкл решил, что перед обедом войдет в сад учителя, выберет там цветок и поставит его в вазу Сейоко. А она сразу заметит его, когда вернется.

Школа Тсуйо находилась в маленьком городке среди гор, в трех часах езды к северу от Токио. Из сада открывалась панорама горных вершин. Кольцо сумрачных громадин подпирало небосвод.

Некоторые занятия и тренировки проходили в том же доме, где жили ученики, но остальные сенсей проводил у подножия горной гряды. То утро выдалось ясным, солнечным, и лишь разрозненные пушистые облачка плыли далеко вверху в горных потоках. Но сразу после полудня погода резко переменилась, задул плотный, сырой ветер с моря. Вскоре небеса зловеще нависли над горами, долину обложили свинцовые, почти черные снизу тучи. Издали доносились глухие раскаты грома, повторенные многократным эхом. Тсуйо, вполглаза следивший за погодой, не видел необходимости отменять тренировку, но на случай внезапного ливня, который мог бы отрезать учеников друг от друга, из предосторожности разбил их на пары, которые не должны были расходиться ни на шаг. Майкл и Сейоко оказались в одной паре.

Они были рядом, когда с завываниями налетел ледяной ветер и обрушился почти горизонтальный, секущий ливень. Видимость мгновенно снизилась до нуля, мир исчез в серо-зеленых струях влаги — настолько плотных, что казалось, будто ураган докатил сюда морские волны с побережья, которое начиналось несколькими милями восточнее.

Майкл с Сейоко, чтобы хоть как-то защититься от стихии, приникли к скользкому пласту темного сланца. Шквал застиг их ярдах в трехстах выше верхушек деревьев, что росли в долине, приютившей дом сенсея.

Так они и стояли, прижимаясь грудью и лицом к скользкому склону, а ветер пытался оторвать их от ненадежной опоры и полосовал дождем. Сейоко что-то прокричала, но даже в двух шагах невозможно было расслышать ее слова, и Майкл попытался продвинуться к ней поближе. Кусок глины, подмытый водой, просел у него под ногами и начал сползать с узкого уступа скалы. Майкл оступился и взмахнул руками, почувствовав, что его тащит к обрыву. Но тут его колени врезались в каменный выступ на краю пропасти и задержали скольжение. Майкл распластался по глине, цепляясь руками за что попало. Его ноги и нижняя часть туловища уже раскачивались над пропастью, а шквал все так же безжалостно бил и бил по нему. Сейоко легла на уступ и потянулась вниз, чтобы помочь Майклу. Ветер безумствовал, злобно набрасываясь на них, как дикий зверь, и конца этому не было видно. Майкл чувствовал, что силы его иссякают. Ему приходилось выдерживать тяжесть собственного тела, одновременно борясь с порывами бури, грозящими сбросить его в черную пустоту.

Он с неимоверным трудом подтянулся и увидел тянущуюся к нему руку распростертой на земле Сейоко. Ее пальцы вцепились наконец в его рубашку, обдирая спину, потянули его вверх. Буря вдруг еще усилилась, заставив ее на миг ослабить хватку. Майкл снова заскользил вниз и непроизвольно вскрикнул.

Сейоко в ответ на его вопль снова отчаянно вцепилась в тонкую ткань. Он прочел на ее лице яростную решимость. Теперь ничто не смогло бы заставить ее отпустить Майкла. С изматывающей медлительностью, дюйм за дюймом, Майкл начал продвигаться вверх на зазубренный край скалы, пока не навалился всей грудью на уступ. С мыслью: «Спасен!» — он закинул на него правую ногу.

И тогда послышался страшный, заглушивший все остальные звуки, треск. Скала дрогнула, и, уже в это мгновение сознавая, что это может означать, Майкл похолодел и оглянулся. Выступ скалы, на котором удерживалась Сейоко, откололся и вместе с потоком размокшей глины и грязи пополз вниз. Увидев, что Сейоко падает, Майкл бешено заорал:

— Держись за меня! — Он старался перекричать вой ветра. — Не отпускай!

Но было уже поздно. Девушка, словно угадав, что спастись суждено только одному, разжала пальцы. Ладонь скользнула по его спине, а затем ураган подхватил Сейоко и швырнул в бездну. Еще целый миг, показавшийся Майклу вечностью, в круговерти ветра, дождя и камнепада он видел ее лицо. Ее глаза смотрели на него спокойно и задумчиво.

А потом Сейоко исчезла, поглощенная ненасытным мраком бури.

Майкл услышал свое хриплое дыхание. Он раскачивался по короткой дуге, наполовину свесившись через предательский скальный выступ. Ветер норовил сбросить его, как только что сбросил Сейоко. Майкл едва не уступил ему, чтобы последовать за нею в сердце разъяренной тьмы. Его охватило такое безумное отчаяние, что он утратил все чувства, кроме одного — бессильной ненависти. Он неистово дубасил кулаками по проклятому камню, и только когда ощутил на губах свою кровь, когда боль от порезов, ушибов и ссадин проникла в его померкшее сознание, он подтянулся всем телом на твердый выступ.

Гораздо позже, в ночной тиши, опустившейся на долину после дневной бури, Майкл прокрался в сад сенсея. Неуклюже манипулируя перевязанными руками, он срезал один-единственный цветок и вошел в комнату Сейоко. Там ничего не изменилось. Поисковые команды, тщетно разыскивавшие тело девушки, до сих пор не вернулись. За время, прошедшее с момента возвращения Майкла, полиция успела опросить всех, кто имел отношение к этой трагической истории. Тсуйо уехал, чтобы известить семью ученицы о страшном несчастье.

Во всем доме стояла ничем не нарушаемая, тягостная тишина. Майкл вынул из вазы поникший цветок и поставил на его место только что срезанный. Но он ничего не почувствовал. Сейоко никогда больше не увидит ни вазы, ни цветка, а Майкл никогда не почувствует великого удовлетворения оттого, что принес ей маленькую радость.

Он вдохнул запах ее комнаты, и снова увидел едва различимое лицо, мелькнувшее и пропавшее в вихрях ветра и дождя. Сблизились бы они, полюбили бы друг друга, не захвати их на проклятой скале проклятая буря? Грудь Майкла наполнилась печалью, он скорбел о несостоявшемся, несбывшемся; он не смог бы выразить свои мысли словами. Бесславная гибель воина делает никчемной и бессмысленной всю его предыдущую жизнь. А Майклу никчемным и бессмысленным казалось его будущее. У него украли будущее.

Я живу, а ее уже нет, думал он. Где же справедливость?

Эта мысль была самой «западной» из всех, что появились у него за семь лет ученичества.

Через несколько дней вернувшийся из своей скорбной поездки Тсуйо прочел немой вопрос на лице ученика и потом стремился показать ему Путь. С его помощью не всегда удается получить ответ на главный вопрос, но, по крайней мере, появляется необходимость в других вопросах и ответах. Это, считал он, позволит Майклу исполнить свое предназначение.

В комнате беллэйвенского дома Майкл откинул покрывало и спустил ноги на прохладные доски пола. Встав, он подошел к окну подышать свежим воздухом. Отдернул белый тюль, который уже в дни своей юности считал старомодным, и выглянул в сад. Вдруг он увидел тень, скользнувшую на фоне одного из фонарей. Майкл струхнул: глазам его, все еще затуманенным видениями прошлого, померещилось, что это тень Сейоко. Потом наваждение отступило, он пригляделся и узнал медно-рыжие волосы сестры. Одри была в джинсах и широком кремовом свитере с подбитыми плечами. Она брела по тропинке, скрестив руки на груди.

Быстро одевшись, Майкл поспешил выйти из молчаливого дома. На предметах лежали неясные тени, словно чехлы в нежилых комнатах, скрадывающие детали и оставляющие взору лишь общие очертания.

Майкл открыл входную дверь и лицом к лицу столкнулся с испуганной Одри — она как раз собиралась войти и держалась за дверную ручку.

— О Боже! — выдохнула она. — Как ты меня напугал!

— Прости, я не хотел.

— Впрочем, ты всегда пугал меня до чертиков. — Одри поежилась, будто от холода. — Вечно бродил в темноте и неожиданно набрасывался на меня. Говорил, что тебе нравится мой истошный визг.

— Так-таки и говорил?

— Вот именно.

— Ну, это было давно, — усмехнулся Майкл. — Теперь мы взрослые.

— Может, мы и взрослые, — буркнула она, прошмыгивая мимо него в дом, — да оба совершенно не изменились.

Майкл закрыл дверь и последовал за сестрой. Одри направилась в отцовский кабинет. Мягкий свет вспыхнул огнем в ее рыжей шевелюре. Она села на кушетку, покрытую фу тоном, закинула ногу за ногу и обхватила руками подушку.

— Жить с таким братцем, как ты — все равно, что в доме с привидением. Ты об этом не догадывался? А хуже всего мне приходилось, когда ни папы, ни мамы не было дома и мы оставались одни.

Майкл остановился против нее.

— И все-таки ты приехала ко мне в Париж, когда попала в беду.

— Потому что знала: ты никому не расскажешь об аборте. Таков твой строгий кодекс чести.

— Выходит, иногда он оказывается кстати. Одри ничего не ответила. Майкл разглядывал веснушки, разбрызганные по щекам сестры, и вспоминал, как смеялась сестра, когда он качал ее на качелях. Много-много лет назад.

— Да, полезная штука, — продолжал он. — Но у нее есть одно неудобство. Ее нельзя, как магнитофон, включить или выключить по своему усмотрению. Либо ты всегда живешь согласно этому кодексу, либо обходишься вовсе без него.

Вероятно, Одри наконец услышала его. Она откинула голову и закрыла глаза. Напряженность, судя по всему, немного отпустила ее.

— О Господи, — прошептала она. — Ну что за идиотская жизнь. — Ее плечи затряслись в беззвучных рыданиях.

Майкл опустился на колени и обнял сестру, почувствовав ответное объятие — порывистое и на удивление крепкое. Одри уткнулась ему в плечо.

— Мне ни разу не дали возможности сказать папе «до свидания», — всхлипнула она.

— Как и всем нам, — пробормотал он.

Одри отстранилась, чтобы заглянуть ему в глаза.

— Что ты болтаешь? Да он все время проводил только с тобой. — Она обиженно засопела. — Ты ведь был его гордостью и отрадой.

— С чего ты это взяла?

— Ну, Микки, сам посуди. — Одри немного откинула голову. — Когда тебе исполнилось девять, он отправил тебя в Японию, чтобы ты учился Бог знает чему — невозможной ихней философии, фехтованию на этих самурайских мечах...

— На катанах.

— Вот-вот, на катанах, я помню. — Она вытерла слезы. — Папа сделал все, чтобы ты никогда ни в ком не нуждался. Он хотел, чтобы ты ни от кого и ни от чего не зависел, обрел уверенность в себе. В общем, чтобы стал как стальной клинок, с которым учился обращаться.

Майкл посмотрел на нее долгим взглядом.

— Тот, кого ты описала, скорее бесчеловечен, чем независим.

— Как знать, может, я таким тебя себе и представляю. — Одри вся ощетинилась. В ней проснулась детская ревность. Майкл понял и успокаивающе улыбнулся.

— Но я не такой, Эйди. — Он намеренно произнес уменьшительное имя, которым называл ее отец.

— Сколько было всего — даже и кое-что интимное, когда я повзрослела, — такого, чем мне страстно хотелось поделиться с ним. Но его никогда в нужный момент не бывало рядом. Дядя Сэмми, чуть что, дергал его за короткий поводок, и пожалуйста — папа уже где-то далеко.

— Ты сейчас заговорила прямо как мама, — сказал Майкл. — Дядя Сэмми всегда приходил к нам, когда папы не было. Он... он как Нана — помнишь английскую овчарку из «Питера Пэна»? Дядя Сэмми всегда был рядом, чтобы защищать нас.

— Да — потому что сам же усылал папу за тридевять земель — неужели тебе не ясно? Дядя Сэмми узурпировал его право на личную жизнь. У папы оставалось время только на работу. Ну, и попутно — на сына. Он ведь ухитрялся довольно часто приезжать в Японию и навещать тебя. А мне уже ничего не доставалось.

— Зато у тебя была мама, — возразил Майкл. — И ты ходила у нее в любимицах. Я часто лежал ночью без сна, и мне хотелось реветь от того, что она так далеко. Я и не помнил-то ее как следует, а ты, Эйди, всегда была с ней. Вы и сейчас рассказываете друг другу такое, о чем больше никому ни словечка. Не думаю, чтобы папа был так же близок с кем бы то ни было. Даже с мамой. Им не хватало времени подольше побыть друг с другом.

Одри опустила голову.

— Может быть, — согласилась она. — Но возможно и другое. Мне сейчас не давала заснуть одна мысль. А вдруг я сама в каком-то смысле оттолкнула отца? Вдруг я настолько привыкла к своей обиде на него, что, даже когда папа приезжал домой, он ее чувствовал и избегал досаждать мне своим обществом?

— Ты в самом деле так думаешь?

— Сама не знаю, — тихо ответила Одри. Она опять обхватила подушку и уткнулась в нее подбородком. Потом заговорила с закрытыми глазами: — А помнишь, как он взял нас в Вермонт кататься на лыжах? Господи, что за мерзкая была погода! Едва мы с тобой отошли от гостиницы, как налетел настоящий буран. Сильнее метели я и не вспомню — ведь в двух шагах ничего нельзя было разглядеть! Я не имела ни малейшего представления, где мы и в какой стороне отель. Разревелась вдрызг, стала звать на помощь. Я звала и звала, Майк, я думала, папа услышит меня и спасет. Кричала не переставая.

Майкл кивнул, вспомнив, как он тогда испугался за них обоих.

— Настоящая истерика, — сказала Одри. — И еще я чуть не замерзла, хотя оделась в самый теплый костюм.

— Пожалуй, было градусов тринадцать. Да если добавить этот ветрище...

— Меня так и подмывало помчаться куда глаза глядят, — продолжала она. — Но ты, Майк, вцепился в меня и заставил вместе с тобой строить ту снежную стенку. В общем, спас нас от дикого ветра. Ух, как он пробирал — действительно до костей. А когда мы спрятались и обнялись, чтобы согреться, я слышала, как громко, тревожно стучало твое сердце. Ну и перепугалась же я тогда. Никогда так не мерзла. Мы так и просидели, прижавшись, до конца метели, пока папа нас не отыскал. — Одри подняла голову, посмотрела на Майкла. — В тот день моей Наной был ты — ты спас меня. А папа не переставал удивляться, каким находчивым ты оказался. И все целовал нас обоих. Кажется, он больше никогда нас и не целовал.

— Да, он все время повторял: «Я уж думал, вы замерзли, я думал, вы замерзли». — Майкл встал, обогнул стол и подошел к окну, закрытому сёдзи. Рисовая бумага светилась и переливалась, пропуская свет маленьких фонарей. Майкл почувствовал неловкость, когда Одри напомнила, как Филипп восхищался его находчивостью. Вроде бы подразумевалось, что к ней самой отец относился иначе, холоднее. А возможно, Майкла смутило и это неявное проявление чувств со стороны сестры. Он сменил тему. — Догадываюсь, что сигнализацию он установил по маминому настоянию.

Одри, полулежа на софе, повернула голову.

— А вот и нет. Я как раз приезжала, когда он тянул проводку. Это была целиком его затея.

Майкл разглядывал узоры, нарисованные на сёдзи тенями от ветвей деревьев.

— Он не говорил, зачем она ему понадобилась?

— Нет, все и так знали, — ответила Одри и, когда Майкл удивленно воззрился на нее, пожала плечами. — Разве мама тебе не сообщала? Однажды кто-то пытался забраться в дом.

— Нет, ничего не сообщала. — Он покачал головой. — И что произошло?

Одри вновь пожала плечами.

— Да, собственно, ничего особенного. Так, бродяга какой-нибудь, хотел, видно, стянуть что плохо лежит. Было около трех часов ночи. Меня, как водится, терзала бессонница, вдруг слышу — кто-то бродит под окнами, приблизительно где ты сейчас стоишь.

— Ты его видела?

— Нет. Я просто достала папин пистолет, да как пальну в окно — его и след простыл.

— Н-да, сигнализация, — задумчиво произнес Майкл. — На папу совсем не похоже.

Он вернулся к Одри. Она сидела, подобрав под себя ноги, и не выглядела натянутой, будто струна, какой была днем.

— Майкл. — Одри вывела его из задумчивости. — Ты знаешь, как папа погиб?

— Дядя Сэмми сообщил только, что в результате аварии на дороге.

— Да, это мне тоже известно.

Они на некоторое время умолкли. Наконец Майкл поинтересовался:

— Ты о чем-то слышала, Эйди?

Она спокойно и серьезно смотрела на него.

— Ты же у нас привидение. Тебе лучше знать.

* * *

— А где то, о чем мы договаривались?

Жирный коричневый палец указывал на стол.

— Здесь этого нет.

Жирный коричневый палец укоризненно покачался из стороны в сторону.

— Вы обещали, что принесете, и не принесли. Здесь этого нет.

Покачавшись, жирный коричневый палец ткнул в обугленные остатки различных предметов, сваленные в кучу на середине стола из древесины коа. В воздухе попахивало гарью.

Толстяк Итимада вздохнул. При этом его округлое брюхо потерлось о край стола.

— Я не получил того, что хотел.

Он облизнул губы и опять сложил их бантиком.

— А я так сильно хотел...

Черные глаза японца воззрились на двух туземцев, понуро стоящих перед ним и похожих как две капли воды. На обоих были одинаковые рубахи-алоха, крикливо-цветастые сёрфинговые трусы до колен и плетеные сандалии.

— Ну, что вы мне на это скажете? — вопросил толстяк Итимада.

Снаружи залаяли собаки, и оба гавайца повернули головы, чтобы посмотреть в окно. Мимо промчались два длинноволосых блондина — парни не старше девятнадцати. Каждый удерживал в руках по два собачьих поводка, пристегнутых к строгим металлическим ошейникам, из которых рвались свирепые доберманы. Через секунду парни с собаками скрылись в густых тропических зарослях.

— Наверно, кто-то нарушил границы вашего участка, — предположил один из гавайцев.

— Может быть, полиция? — опасливо поежился второй.

— Чепуха, — убежденно отозвался толстяк Итимада. — Небось, как всегда, дикая свинья. Видишь, как возбудились?

— Кто — собаки или те мальчики? — спросил первый гаваец. Если это и было шуткой, она все равно осталась без ответа.

— В Кахакулоа не бывает полиции, — сказал, словно отчеканил, толстяк Итимада. Чувствовалось, что он не бросает слов на ветер. — И никогда не появится, если я ее не вызову, — закончил он.

Виллу Кахакулоа, расположенную на северо-восточной оконечности острова Мауи, с ближайшим настоящим городом на юге — Вайлуку — связывала единственная двухрядная дорога. На север, в сторону Капалуа, вела только разбитая тропа, петлявшая по краям отвесных утесов. По тропе можно было проехать лишь на вездеходе — и то если она была в это время года проходимой. Автомобили с малым дорожным просветом проваливались в глубокие колеи и в лучшем случае лишались поддона картера, коробки передач и глушителя.

— Тогда собаки — излишняя роскошь, — заметил первый гаваец.

— Ну, не скажи. Тут шляются все, кому не лень — туристы, хиппи, просто любопытные. Приходится их отгонять. Это частное владение в конце концов, — объяснил толстяк Итимада.

Гаваец понимающе рассмеялся.

— Понятно, брат. Главное, чтобы зеваки не лезли ночевать в сарай на сеновал, где время от времени хранится тонна-другая такой пахучей травки...

Толстяк Итимада тяжело поднялся. Шесть футов роста при изрядной тучности — неплохо по любым меркам, а среди японцев он должен был выглядеть прямо-таки гигантом. Мелкие черты лица лишь подчеркивали общие габариты. Желтые ребра ладоней Итимады представляли собой сплошные жесткие мозоли. Кулаки напоминали размерами медвежьи лапы. Ходили легенды — быть может, они были просто легендами, а может, основывались на действительных фактах, — будто толстяк убивает кулаком, как кувалдой, одним ударом.

Итимада уже семь лет обретался на Гавайях, изредка переселяясь с острова на остров. Он изучил пятидесятый штат так же хорошо, как туземцы, или даже лучше — туземцам, скорее всего, было недосуг заниматься историей и географией своих неправдоподобно прекрасных островов. Гавайцы день и ночь обслуживали миллионы туристов, ежегодно наводняющих тропический рай.

— Вы у меня недавно, поэтому я до сих пор был терпелив.

Советую порасспросить соседей: вам скажут, что я и впрямь снисходителен и терпим к своим работникам, словно к детям. Пока они стараются и хорошо делают свое дело. А что это такое — хорошо делать дело? По-моему, любая работа может заслуживать всего двух оценок: либо она выполнена хорошо, либо не сделана вовсе. В первом случае я щедро вознаграждаю за труды и бываю снисходителен к мелким слабостям и шалостям своих работников — они ведь мне что дети. Но во втором я теряю терпение и наказываю нерадивых. И это справедливо — ведь если попустительствовать безответственности, история может повториться. Я не жду повторения, а просто увольняю таких работников, и они у меня больше не работают. Они нигде больше не работают.

От толстяка Итимады не укрылось, что гавайцы, внимая его назидательной речи, слегка разнервничались. Он пытался угадать, добрый ли это признак. Его и раньше не привлекала перспектива срочного найма новых людей, но принятое им опасное решение требовало деликатного подхода и исключало использование кого-либо из своих. И вот — пожалуйста — он оказался прав. Ненадежность случайных исполнителей сразу же дает себя знать.

— Итак, отвечайте, и немедленно, — произнес он. — Иначе мне придется попросить моих мальчиков спустить с поводков моих собачек. А их, между прочим, не балуют деликатесами. Голодные они лучше работают. — Улыбка толстяка Итимады не содержала ни джоуля теплоты. — В этом отношении они очень похожи на людей, не правда ли?

— Брат, кажется, ты намерен нас запугать?

— Как много слов и мало дела, — скучающим тоном заметил Итимада.

— А ты, брат, чересчур высокого о себе мнения, — ответил первый гаваец. — Думаешь, ты лучше всех этих наглых бледнолицых? — Он указал большим пальцем за спину, где исчезли в зарослях мальчики с псами. — Боюсь, мне придется тебя разочаровать. Вы с ними одного поля ягоды — самые что ни на есть хаолаи, чужаки. У тебя столько же прав на нашей земле, сколько у кучи дерьма в гостиной.

Толстяк Итимада, не сводя с него глаз, надавил большим пальцем на кнопку селектора.

— Кимо, — сказал он в микрофон, — отпусти-ка собак. Рука первого гавайца метнулась под алоху. А под ней, как и подозревал Итимада, у него прятался старый приятель 38-го калибра.

Но толстяк уже не сидел без движения. С ошеломляющей при его габаритах стремительностью он перегнулся через стол и твердым, как сталь, ребром правой ладони ударил наглеца по руке. Оружие грохнулось на пол.

Гаваец взвыл. Рука Итимады взметнулась второй раз, и кончики двух пальцев коснулись груди гавайца чуть повыше сердца. Второй гаваец так и застыл на месте, разинув рот от удивления и страха. Никогда он не думал, что человек, тем более его брат, может столь внезапно, в полном смысле как подкошенный, рухнуть на пол.

Тем временем толстяк Итимада обогнул разделяющий их стол, и его мокасин 15-го размера накрыл игрушку 38-го калибра. Толстяк, кряхтя, поднял револьвер и сунул себе в карман. Потом подхватил под мышки отключившегося туземца, поволок к двери и, пинком открыв ее, швырнул тело на неструганые доски крыльца.

— Эй, гляди тут, поосторожней, — предупредил он, возвращаясь в комнату. — Они уже близко!

Заперев дверь, Итимада повернулся и увидел пепельно-серое лицо второго гавайца.

— А ты неважно выглядишь, — почти дружелюбно обратился к нему японец. — С тобой все в порядке?

— Они... правда уже близко? — хрипло выдавил тот.

— Кто? — удивился толстяк.

— Собаки.

— Собаки обедают, — успокоил его толстяк, снова усаживаясь за стол. Он открыл банку и отправил себе в рот горсть орехов в сахаре. Банка наполовину опустела.

Жуя, Итимада наблюдал за гавайцем. Его вид доставлял толстяку не меньшее удовольствие, чем орехи.

— Мой брат...

— Я жду объяснений.

— Но он...

— Пусть там побудет. Если не обделается, все будет в порядке.

Гаваец так и не понял, всерьез он это сказал или опять пошутил.

Жирный коричневый палец ткнулся в смердящую кучу.

— Итак, это все, что осталось. Так вы утверждаете. — Палец порылся в пепле, разворошил обгорелые клочки бумаги, подцепил кусок бумажника. — Но мне, чтобы поверить, одних слов недостаточно. Ничто не исчезает бесследно. Видишь, эти вещи тоже не обратились в дым, кое-что сохранилось. Я не получил того, что просил. Почему? Говори.

Бледный гаваец с трудом сглотнул воображаемую слюну.

— Мы подъехали сразу после того, как все это случилось. Но не стали останавливаться, а покатили дальше.

— В Каанапали. Гаваец закивал.

— Но скоро мы остановились и вернулись пешком.

— Вы видели труп. — Слова толстяка прозвучали не вопросом, а утверждением.

— Да, видели. Огонь еще не погасили, но удалось довольно быстро вытащить тело из машины.

— Полицейские?

— Нет, санитары городской «скорой помощи». Гаваец бывал на допросах и знал, что сейчас подвергается одному из них. Правда, он еще не решил, лгать или говорить правду. Дело приняло скверный оборот. Брат валяется за дверью, и доберманы уже спущены с привязи... В душе гавайца боролись страх и ненависть.

— Ну? Ты видел, как вытаскивали тело из машины. Дальше?

— Скорее, из погребального костра.

Толстяк Итимада кивнул поощрительно.

— Продолжай.

— Там уже собралась большая толпа. Полицейские потеряли много времени, направляя движение в объезд. Мы подошли поближе, а что надо искать — вы сказали.

Жирный коричневый палец снова погрузился в пепел.

— И как же вам удалось добыть вот это?

Гаваец пожал плечами.

— Я же говорю, легавые крутились на шоссе, и им требовались добровольцы, чтобы гасить огонь и вытаскивать водителя.

— Значит, вы с братом вызвались добровольцами.

— Ну да. Мы потом залезли прямо в машину и забрали все, что обнаружили, — ответил гаваец. — Только видите — все сгорело почти дотла. Кроме одной вещи. — И он достал из-за пазухи скатанный в клубок темно-красный, почти черный шнур. — Это валялось там рядом и даже не закоптилось.

Толстяк Итимада пристально посмотрел на него. Лицо его оставалось бесстрастным.

— Багажник проверили?

— Капот сорвало при ударе. Там не было того, что вам нужно.

Губы толстяка сжались.

— И здесь тоже нет, не так ли?

— Такого, как вы описывали, — нет.

— А мне обязательно нужно.

— Да, сэр.

— Тогда вперед. Ищите, пока не найдете.

Клуб «Эллипс» находился на Нью-Хэмпшир-авеню, почти точно посередке между Центром изобразительных искусств имени Джона Ф. Кеннеди и отелем «Уотергейт». Его высокие, плотно занавешенные окна смотрели на угол парка Рок-Крик, за которым дальше блестел Потомак.

Майкл раньше и слыхом не слыхивал об «Эллипсе», но это было немудрено в городе, приютившем тысячи клубов. Кроме того, Майкл никогда не вращался в «столичных кругах».

По гранитным ступеням он поднялся к внушительному фасаду здания, построенного в колониальном стиле. В просторном вестибюле его встретил привратник в ливрее и, осведомившись об имени посетителя, жестом пригласил следовать за собой. Проводил по широкой, в коврах, лестнице с перилами красного дерева на галерею второго этажа, где постучал в дверь, облицованную дубом, и распахнул ее перед Майклом.

В большом зале с высокими потолками витала безошибочно узнаваемая смесь запахов дубленой кожи, пыльного бархата, хорошего одеколона, сигар и трубочного табака — типичная атмосфера традиционного мужского клуба. За долгие годы запахи насквозь пропитывают мебель, ковры, сами стены, и уже никакими силами от них не избавиться, разве что целиком пустить дом под снос.

Одна стена была разделена тремя высоченными стрельчатыми окнами, в простенках между которыми стояли потемневшие от времени кожаные кресла. Обе боковые стены занимали сверкающие стеклом и граненой бронзой дубовые буфеты, заставленные коллекцией портвейнов, шерри-бренди и арманьяков, большей частью урожаев прошлого века. На четвертой стене в свете медных канделябров висели два больших портрета — Джорджа Вашингтона и Тедди Рузвельта.

Над всем тут господствовал массивный стол для заседаний, вокруг которого были в должном порядке расставлены восемнадцать стульев. Когда Майкл вошел, двенадцать из них уже были заняты. В воздухе плавали сизые клубы дыма.

Джоунас Сэммартин встал и, сняв очки в стальной оправе, приветствовал гостя.

— А вот и Майкл, как раз вовремя, — сказал он, протягивая руку. — Присаживайся. — И подвел его к свободному месту.

Майклу хватило секунды, чтобы окинуть присутствующих профессионально острым взглядом. По всей видимости, они собрались здесь не шутки шутить. Майкла поразило то, что лица большинства из них так или иначе оказались ему знакомы. Вот четыре японца — наверное, делегация — а возглавляет ее, кажется, вон тот, Нобуо Ямамото, президент компании «Ямамото Хэви Индастриз», крупнейшего в Японии производителя автомашин. Семейный концерн Ямамото занимался также постройкой экспериментальных высокотехнологичных реактивных самолетов. Насколько помнил Майкл, глава концерна выдвинулся еще в предвоенные годы, когда его фирма занялась изготовлением самых передовых по тем временам авиамоторов. Да, времена меняются, подумал Майкл, неизменно лишь процветание Ямамото.

Второй японец — тоже выдающаяся личность — был главой знаменитой фирмы по производству электроники. Майкл узнал его благодаря недавней статье в «Интернэшнл Геральд Трибьюн» о разработанном компанией новом типе компьютерных чипов. Автор статьи обращал внимание на все обостряющиеся разногласия компании с правительством Соединенных Штатов, вызванные растущими таможенными ограничениями и тарифами на импорт электроники в Америку.

Что до собравшихся в клубе американцев, то их имена все до одного фигурировали в справочнике «Кто есть кто в правительстве». Сопоставляя имена с лицами, Майкл сверился с листком бумаги, который сунул ему в руку Джоунас. Тут находились два члена кабинета, заместитель министра обороны, глава парламентского подкомитета по внешней торговле, председатель сенатского комитета по иностранным делам и еще два человека, в которых Майкл сразу узнал ближайших советников президента по вопросам международной политики. Младший из этих советников как раз собирался продолжать свое выступление, прерванное приходом Досса.

— ...Откуда со всей очевидностью вытекает, что отдельные японские производители хотят завоевать рынок, заваливая его безумным количеством полупроводниковых приборов. Я не обвиняю никого из присутствующих, но прошу принять мои слова к сведению. Если с этой порочной практикой не будет немедленно покончено, то Конгрессу Соединенных Штатов придется принять свои меры.

— Совершенно верно, — поддержал его председатель сенатского комитета по иностранным делам. — Обе палаты высказались по этому вопросу единодушно. Чтобы защитить американские компании, которые не могут на равных соперничать с японскими конкурентами, мы готовы ввести новые таможенные тарифы.

— Конгресс обязан чутко реагировать на каждое проявление воли американского народа, — заявил известный конгрессмен. — На нас оказывают мощный нажим. Это и понятно — сенаторы и депутаты сыты по горло паническими слухами. Я только что приехал из Иллинойса. Это крупный штат. Мои избиратели сейчас не в состоянии думать ни о чем другом, кроме как о сокращении импорта. Чем меньше импортных товаров, тем больше работы для американцев.

— Прошу меня простить, но я тоже хотел бы выступить, — заговорил Нобуо Ямамото. — Принятие этого законопроекта ознаменует собой начало периода экономической изоляции. Боясь показаться самоуверенным, я все же возьму на себя смелость утверждать, что ваша страна на данном этапе исторического развития не сможет выдержать изоляции. Вследствие сокращения американского экспорта у вас уже накопился громадный внешний долг и бюджетный дефицит. Изоляционистский законопроект задушит весь ваш экспорт. — На широкое квадратное лицо Ямамото упала тень печали. Он пошевелил седыми кустистыми бровями и пригладил такие же седые усы. Высокий открытый лоб японца венчали серо-стальные, тщательно прилизанные волосы. Манера речи — четкая, отрывистая; причем он совершенно не стеснялся традиционных для всех коренных японцев огрехов в произношении английских «ар» и «эль». — Вернись сейчас прошлые времена, когда мы, вывозя за океан наши товары, делали самые первые шаги, тогда, пожалуй экспорт сельскохозяйственной продукции позволил бы вам удержаться на плаву. Вы могли бы продавать излишки зерна в Индию, Россию, Китай и другие страны и тем с лихвой возместили бы потери из-за притока высококачественных японских автомобилей и электроники.

Воспользовавшись этим выходом, вы могли бы неплохо сводить концы с концами и к тому же накормить весь мир. Но это и был бы ваш потолок. Вы продали на сторону так много технологий, что растеряли лучших покупателей. Все они сами теперь производят товары не хуже американских. Вам приходится все скуднее субсидировать собственных фермеров, а излишки их товара уходят на рынке по смехотворно низким ценам.

Но все это — дело ваших собственных рук. У Америки хватало возможностей переоснастить промышленность, вовремя взяв курс на производство высококачественной продукции. Хватало времени и для того, чтобы приспособить аграрный сектор к меняющейся структуре мировой экономики. Вы не сделали ни того, ни другого.

И мне кажется несправедливым, что теперь вы собираетесь превратить нас в козлов отпущения.

— Одну секунду, — вставил старший из президентских советников, весьма известный экономист. — Вы никак не коснулись непроницаемого барьера импорту, поставленного вашей страной, равно как не упомянули об упорном нежелании следовать подписанному вашим же правительством двустороннему соглашению, а также о торговой экспансии японской электроники на и без того перенасыщенном мировом рынке.

— Вы тоже никак не затронули вопрос о неуклонном росте иены, — жестко парировал Ямамото. — А ведь при добровольных экспортных ограничениях, которые соблюдают наши компании, это приводит к дополнительному резкому снижению их прибылей. Оба этих фактора заставляют нас переоценить текущую деловую стратегию.

— Однако, мистер Ямамото, — повысил голос экономист, — вы вовсе не собирались добровольно ограничивать экспорт в Америку. Не станете же вы утверждать, что занимались бы подобной благотворительностью, не введи мы соответствующих квот? Когда ваша компания неоднократно и так же «добровольно» передавала права на производство деталей автомашин Тайваню и Корее, разве в действительности это не было вызвано желанием обойти введенные этими странами ограничения на импорт?

— Сэр, мне семьдесят шесть лет, — невозмутимо продолжал японец. — У меня в жизни осталось одно заветное желание — дождаться, когда мой концерн выйдет на десятипроцентный уровень от мирового производства автомобилей. Теперь я сомневаюсь, что доживу до осуществления своей мечты.

— Вы не ответили по существу, — сказал советник, заливаясь краской раздражения.

— Не вижу смысла отвечать на столь оскорбительные выпады, — заявил Нобуо Ямамото. — Репутация «Ямамото Хэви Индастриз» незыблема, и ни вам, ни кому-либо другому не удастся ее поколебать.

Майкл в продолжение всей этой перепалки приглядывался к поведению японцев. Он отметил про себя несколько деталей. Во-первых, было очевидно, что Ямамото выражает мнение всей делегации. Во-вторых, хотя глава электронного концерна пользовался в Японии не меньшим влиянием и уважением, здесь он уступил Нобуо право ведения переговоров. А поскольку для японца его «лицо», или то, с каким почтением и уважением относятся к нему окружающие, имеет невероятно большое значение, над этим стоило призадуматься. Именно Ямамото набирал очки, именно он приобретал еще большие вес и влияние.

А кроме того, Ямамото искусно задавал тон и тонко направлял дискуссию в нужное ему русло. Он желал конфронтации, и он ее получил, играя на узколобом высокомерии американцев. Такая спокойная, внешне нейтральная его речь несла в себе мощный разрушительный заряд. Она была составлена с таким расчетом, чтобы как можно глубже задеть западное самолюбие. Какой-то азиат смеет поучать американцев, как им управлять собственной экономикой! Подобной наглости эти люди стерпеть не могли. Ямамото ненавязчиво спровоцировал их на петушиные наскоки и вдобавок дал почувствовать себя ослами.

Но, как и в любых переговорах, японцы, скорее всего, преследовали не единственную цель. Наверняка за всем этим кроется подоплека, никак не отраженная в повестке дня. И Майкл принялся гадать, в чем она заключается.

Тем временем в спор вступил молодой советник президента.

— Боюсь, вы не учитываете последствий своих действий. Мне непонятна и даже немного страшна ваша готовность вызвать международные осложнения. Ответственность целиком ляжет на вас. Помимо этого, я вынужден заявить, что, если мы не достигнем желаемого компромисса, то рыночные перспективы для японских товаров в нашей стране станут воистину мрачными. Конгресс действительно утвердит обсуждаемый сейчас протекционистский законопроект, и японские автомобили, компьютеры и потребительская электроника повиснут мертвым грузом. Полагаю, нет необходимости объяснять мистеру Ямамото, что Соединенные Штаты остаются пока самым доходным внешним рынком Японии. Представьте, какой хаос вызовет в вашей стране его потеря! А именно это, смею вас заверить, и произойдет, если мы не получим от вас и членов вашей делегации письменного обещания соблюдать отдельные ограничения.

— Я оценил серьезность положения, — ответил Ямамото, холодно взглянув на американца. — И вынужден повторить, что мы отвергаем несправедливые упреки и не несем никакой ответственности за создавшуюся — без всякого нашего участия — обстановку. Однако в качестве дружеской уступки нашим американским партнерам мы согласны на компромисс. Перед вами лежит проект документа...

— Это?! — воскликнул экономист, потрясая скрепленными листами. — Да это просто насмешка! Здесь же оговорено меньше четверти того, что мы требуем!

— Ваши требования, — в устах Ямамото это слово прозвучало, будто неприличное, — едва ли можно назвать компромиссом. Вы предлагаете нам отсечь себе обе руки.

— Только чтобы спасти туловище, — вставил, улыбаясь, сенатор. — Согласитесь, мудрость подобной жертвы очевидна.

— Единственное, что мне очевидно, — негромко произнес японец, — это ваше настойчивое желание вернуть японскую экономику на уровень двадцатилетней давности. Для нас это неприемлемо. Поставьте себя на наше место и представьте, как сами реагировали бы на такое же предложение своему правительству.

— Мы никогда не окажемся на вашем месте! — Экономист снова ринулся в атаку. — Давайте закругляться с отвлеченными рассуждениями и вернемся к конкретному вопросу. Полагаю, вы все-таки смените гнев на милость и примете наши условия, и вот почему. Потому что в противном случае добьетесь лишь столь радикального сокращения экспорта, что это отбросит Японию отнюдь не на двадцать лет, а к военной поре.

И без того прохладная атмосфера встречи резко изменилась, температура сразу упала до нуля. Второй советник президента вздрогнул, но исправлять оплошность было поздно. Японец сидел, будто кол проглотил, у него не дрогнул ни один мускул. Взгляд Ямамото продолжал буравить советника.

— Никто не принуждает американских покупателей приобретать японские товары, — медленно отчеканил японец. — Просто им известно качество нашей продукции, а качество — именно то, что их интересует. Оно — отличительный признак японских товаров. Вся наша нация тридцать лет трудилась в поте лица своего, стремясь опровергнуть ярлык «Из Японии — значит, дрянь». И теперь, когда мы добились успеха, никто не вправе требовать, чтобы мы отказались от всего, что далось нам с таким трудом. Вы требуете невозможного. Я удивлен, как вообще кому-то могла прийти в голову идея принуждения.

Младший советник президента попытался все же спасти положение.

— Речь вовсе не идет о принуждении, мистер Ямамото. Видимо, возникла путаница в терминологии, вызванная различием наших культур и языков.

Попытка получилась неубедительной.

На некоторое время над столом повисло тягостное молчание. Старый Ямамото, хотя никто прямо не смотрел на него, стал средоточием надежд участников переговоров. Даже властные лица Рузвельта и Вашингтона, взиравшие на напряженную сцену из почетных лож на портретах, казались заурядными в сравнении с его суровым ликом. Все ждали окончательного решения. Наконец японец высказался.

— Если последние слова были извинениями, то я их не принимаю. Они принесены без раскаяния. — Он отодвинул стул и встал из-за стола; остальные члены японской делегации последовали его примеру. — К сожалению, я вынужден констатировать, что от дальнейших переговоров не будет проку. Честное решение вопроса в таких условиях невозможно.

И с этими словами Ямамото во главе своих коллег покинул зал.

Сэммартин не стал дожидаться вскрытия безвременно скончавшихся переговоров. Как только секретарь начал диктовать машинистке протокол, Джоунас увел Майкла на галерею. Они еще успели заметить Нобуо Ямамото и остальных японцев, степенно спускавшихся по лестнице на первый этаж. Прежде чем они исчезли, темные глаза старого Нобуо на долю секунды задержались на Майкле. Или Майклу только почудилось?

Джоунас пригласил его в соседнюю с залом комнату, оказавшуюся библиотекой. Пол здесь был устлан восточными коврами, вдоль стен выстроились книжные шкафы, между глубокими кожаными креслами стояли небольшие столики красного дерева с лампами под шелковыми абажурами.

Не успели Майкл и Сэммартин расположиться в удобных креслах, как явился стюард. Джоунас заказал кофе и бриоши. Отсюда были видны ивы за толстыми свинцовыми стеклами окон. Ивы клонились к Потомаку и беззвучно качались на ветру. В ветвях порхали птицы.

— Ну, и как тебе это понравилось? — спросил Джоунас, когда стюард, принеся завтрак, удалился.

— Замечательное представление.

— Да, настоящий спектакль, чтобы не сказать цирк. — Дядя Сэмми отпил кофе без сливок. — Вот чертовы джапы! Они опять становятся такими же упрямыми, какими были в войну и сразу после нее.

— А мне сдается, что следовало более тщательно отбирать членов американской делегации, — заметил Майкл. — Возможно, следовательно обратить особое внимание на состояние их нервной системы, а то и психики.

Джоунас посмотрел на него чуть снисходительно.

— Вот как? Откуда такая мысль?

— Из-за поведения вашего блистательного экономиста.

— Ах, из-за него! — Джоунас фыркнул, весело взмахнув рукой. — Ну, он и в самом деле гений. Действительно блестящий экономист. Президент без него как без рук.

— Допускаю. В экономике он, может, и гений, но в дипломатии — просто чайник, — возразил Майкл.

— Ты подразумеваешь его высказывание о временах войны? Да, неловко вышло.

— Мягко говоря, — сказал Майкл.

— Ну, а каково твое общее впечатление? — поинтересовался Джоунас.

— Ямамото провел удачные переговоры, — лаконично ответил Майкл и, заметив выражение удивления на лице собеседника, добавил: — Вы разве не поняли?

— Не совсем.

— Он пришел на встречу, заранее зная, что ему нужно.

— Это естественно. — Джоунас кивнул. — А нужны ему были уступки с нашей стороны. Майкл покачал головой.

— Я не уверен, дядя Сэмми. По-моему, он с самого начала намеревался обязательно найти у американцев болевую точку. Нашел ее и использовал на все сто. Он сыграл на гоноре вашего гения экономики, спровоцировал его на открытое оскорбление. По японским понятиям, Ямамото в какой-то степени «потерял лицо», но в том-то и соль, что сделал он это намеренно.

— Да нет, просто произошла досадная случайность, — настаивал Джоунас. — Президент вручит японскому послу ноту с извинениями, и инцидент будет исчерпан. К концу недели все снова усядутся за стол.

— Делегация Ямамото проведет свой заслуженный уик-энд в Токио, — предрек Майкл.

— Ни за что не поверю.

Майкл попытался убедить дядю Сэмми.

— Поймите, Ямамото и нужно было, чтобы переговоры сорвались, но при этом он еще хотел, чтобы ответственность за срыв несли американцы. Как вы считаете, какие у него могли быть причины желать этого? Насколько важны сами переговоры?

— Крайней важны, — ответил Джоунас. Задумчиво глядя на реку, он отпил еще кофе. — Ты слышал что-нибудь о законе Смута — Холи? В тридцатом году Конгресс ввел внешнеторговые ограничения, которые сделали Америку изоляционистской страной. Они послужили одной из причин Великой депрессии. Никакого экспорта, никакой работы, полный экономический хаос и развал. Компании десятками и сотнями объявляли о банкротстве. В общем, кошмар. И если ты прав, то дело идет к повторению этого кошмара. Старая образина говорила правду: наша экономика затрещит по всем швам и полетит к черту. Мы беспомощны, словно слепые щенки. Бюджетный дефицит висит камнем на шее и не дает вздохнуть. Средний Запад уже загибается, и не видно, каким способом можно этому воспрепятствовать.

Да, есть вероятность, что ты прав. Японцы — словно свора шакалов. Если они учуяли нашу слабину и решили нажиться на ней... Пожалуй, мы действительно влипли. «Ямамото Хэви Индастриз» разрабатывает сверхсекретный реактивный истребитель. Они нас и близко к нему не подпускают. Мы постоянно давили на японцев, чтобы они увеличивали военный бюджет на покупку американской боевой техники. «Макдоннел-Дуглас» и «Боинг» получали от них заказы на десятки миллионов долларов. Теперь же, если Нобуо Ямамото запустит свой истребитель в производство, он выбьет почву из-под ног крупнейших авиакосмических концернов.

— Вот, значит, чем вы с папой занимались, — проговорил Майкл. На него произвел впечатление неожиданный экскурс в мир большой политики и огромных денег. Но в конце концов пришел-то он сюда, чтобы узнать подробности гибели отца, и ни на минуту не забывал об этом. — Трудно поверить: все эти годы я не имел ни малейшего представления о том, чем занимается ваше Бюро.

— А что ты думал? — полюбопытствовал Джоунас.

— Сам не знаю, — признался Майкл. — Вывеска «Международное экспортно-торговое бюро» мало о чем говорит.

— Разве тебя не разбирало любопытство? — настаивал Джоунас. — Ведь каждому ребенку хочется знать, чем занимается его отец. Ты спрашивал его об этом?

— Он отвечал, что ездит в командировки, в общем, путешествует по Европе, Азии и Латинской Америке.

— И все?

— Однажды обмолвился, что служит своей стране, как умеет.

— Вот как, — протянул Сэммартин, и интонация, с которой он это произнес, свидетельствовала о том, что они подошли к трудной части разговора.

Он достал из внутреннего кармана серый конверт и протянул его Майклу.

— Что это? — спросил Майкл.

— Посмотри фотографии, — сказал Джоунас. — Ты хотел узнать, как погиб твой отец. Гляди. Снимки сделаны меньше, чем через час после катастрофы. На них видно, что пожар был не менее, а может быть, даже более страшен, чем само столкновение. Большинство травм — смертельные.

Руки Майкла дрожали, когда он рассматривал фотографии обугленных останков — останков его отца. Дойдя до последней, он поспешно запихнул фотографии обратно в конверт и закрыл его. К горлу подкатывала тошнота. Ни одному сыну не следует видеть своего отца вот таким... Майкл резко вскинул голову.

— Зачем вы мне это показали?

— Ты просил рассказать, как он погиб. На этот вопрос нелегко ответить. Важно, чтобы ты отдавал себе полный отчет в последствиях своей просьбы. — Джоунас забрал из его рук конверт, положил его в папку, закрыл ее и опечатал с помощью маленькой металлической печати. — Твой отец не солгал, сказав, что служит стране, и его слова не были эвфемизмом. — Он отложил папку в сторону. — Их следует понимать буквально.

— Мне известно, что такое правительственный служащий, — сказал Майкл. В его мозгу возник голос Одри, тихо и проникновенно звучащий в ночной тиши. «Ты знаешь, как папа погиб?» Она явно что-то подозревала. И еще: «Ты же у нас привидение. Тебе лучше знать».

— Так вот, во-первых, много лет назад я сам придумал это название — «Международное экспортно-торговое бюро», — продолжал Джоунас. Во-вторых, в действительности такой организации не существует. Во всяком случае, она не выполняет никаких функций в мире собственно международной торговли, бюджетов, тарифов и прочего.

— Почему же тогда вы присутствовали на переговорах столь высокого ранга? И как вам удалось провести туда меня? Джоунас одарил его укоризненной улыбкой.

— Видишь ли, после стольких лет работы я, смею думать, приобрел некоторый вес в Вашингтоне.

Майкл пристально смотрел на него, а у самого в желудке нарастало ощущение пустоты, какое испытываешь в падающем лифте.

— Кто вы, дядя Сэмми? — прошептал он. — Я никогда не спрашивал вас. Может быть, сейчас самое время?

— Мы вместе с твоим отцом создавали Бюро, — ответил тот. — Стояли у самых истоков. Мы были солдатами, Майкл, и я, и твой отец, и ничего не знали, кроме военной службы. Когда закончилась война, оказалось, что мы никому не нужны. Так мы думали. Но были неправы. Мы стали солдатами другой войны — незримой. Одним словом, я — шпион, Майкл.

* * *

В этот день предстояли печальные хлопоты, и большая их часть свалилась на плечи Одри. Одеваясь, она хмуро перебирала в уме неотложные дела. Пожалуй, было бы не так тяжело, думала она, если бы так сильно не угнетало чувство вины, в которой она вчера призналась Майклу.

Сначала необходимо было отдать распоряжения по устройству похорон. Лилиан наотрез отказалась предоставить это заботам Сэммартина и сотрудников его Бюро. Одри слышала, как она разговаривала об этом с кем-то по телефону — голос матери звучал резко и раздраженно.

Внешне и тем более на словах Лилиан почти не проявляла своих чувств. Словесно, видимо, просто не умела, но Одри все же подмечала мельчайшие проявления владевшего матерью внутреннего напряжения. Одри суммировала и запоминала свои впечатления, словно подросток, подглядывающий запретное. Она чувствовала себя случайным свидетелем, которого неодолимо тянет заглянуть в щель между портьерами. Это и пугало, и завораживало.

Одри хорошо изучила свою мать. Стихией Лилиан был рациональный, прагматичный мир, ограничения в котором так же необходимы, как свобода выбора. В этом мире смерть так же естественна, как и жизнь. Кто-то свой путь начинает, кто-то завершает — такое происходит с каждым живым существом. Лилиан с этим знанием жилось спокойней: рамки разумных ограничений позволяли за ними же укрыться от безграничной тьмы хаоса. Она свято верила в различного рода правила и инструкции, и Одри считала, что мать готова зубами и ногтями сражаться за сохранение своего понятного, рационального мира.

В семье и кругу друзей слагались легенды о самообладании Лилиан. Поэтому-то никто и не вызвался взять на себя сегодняшние неприятные обязанности. Она твердо считала, что груз их, как и в случае болезни, должны нести ближайшие родственники. Собственно, и смерть, и болезнь были для нее почти одно и то же, с той лишь разницей, что болезнь обычно бывает куда более нудной. В общем, бремя долга легло на плечи двух женщин — матери и дочери. Майкла почему-то в расчет не принимали.

Вчера Одри слышала, как мать сказала по телефону кому-то из друзей семьи:

— Спасибо, мы с дочерью все сделаем сами.

В тот миг Майкл как раз оказался поблизости, и Одри заметила его вопросительный поворот головы. Она знала, что Лилиан уже не первый раз отгораживается от сына, и подозревала, что не последний.

Здание, снятое для проведения гражданской панихиды, снаружи сверкало белизной, внутри же царил сдержанный полумрак, исчеркиваемый темными деревянными панелями стен.

Сроки затянулись, и похороны осложнились тем, что останки пришлось транспортировать с Гавайев, после чего их несколько дней продержали в Бюро. Если бы не это, все уже давно было бы позади, думала Одри, вполуха слушая заученно скорбный речитатив распорядители похорон. Воздух в комнате был спертый, одуряющий, будто в него просочились пары бальзамировочных химикалий.

Наконец погребение состоялось, и Одри, как обещала, повела мать завтракать. Правда, есть им совсем не хотелось, но обе знали, что подкрепиться необходимо.

После хмурого, тоскливого утра в обществе этих стервятников — клерков и служащих похоронного бюро, траурный вид которых казался таким же фальшивым, как шелковые цветы — Одри жаждала солнца. Поэтому она выбрала новый александрийский ресторан. Его кухню ей пока не довелось как следует оценить, но там был зал, похожий на оранжерею, с прозрачными плексигласовыми стенами, где целый день было светло и весело.

Одри заказала две «кровавые мэри» и отложила карточку в сторону. Не было смысла передавать меню матери — на ленч Лилиан всегда ела салат с цыпленком и пила чай со льдом и лимоном, в который высыпала два пакетика искусственного подсластителя. На случай, если в ресторане подадут сахар или другой сорт подсластителя, она всегда носила в сумочке такой пакетик.

— Слава Богу, все позади, — вздохнула Одри. — Я уже не чаяла оттуда вырваться.

Лилиан порылась в сумочке и выудила со дна перламутровую бонбоньерку. Вытряхнув на ладонь таблетку аспирина, положила ее в рот, разжевала и запила глотком коктейля.

— Голова разболелась, ма?

— Ничего страшного, — ответила Лилиан, поморщившись. — Ужасное утро. Я там чуть не задохнулась. — Она грустно огляделась. — Все как будто разом изменилось. Словно вернулась домой после долгого отсутствия, а вокруг все незнакомое, чужое, и ничего прежнего не осталось. — Она вздохнула. — Выходит, часто дело не в окружающем, а в нас самих.

Слушая мать, Одри испытывала растущую тревогу за нее.

— Почему бы тебе не съездить куда-нибудь отдохнуть, сменить обстановку? — предложила она. — Вроде бы, никакой жизненно важной причины, чтобы оставаться здесь, у тебя нет.

— А работа?

— Возьми отпуск. Видит Бог, ты его заслужила. И кто станет возражать? Дедушка?

— Нет, конечно, но как раз потому, что я работаю у отца, я не имею права пользоваться преимуществами своего положения, — ответила Лилиан.

— Взять отпуск по семейным обстоятельствам не означает пользоваться преимуществами, — возразила Одри. — Ты могла бы съездить во Францию, ты ведь любишь бывать там. Помнишь, ты рассказывала о чудесном местечке возле Ниццы? Там раньше еще был собор.

— Не собор, а монастырь.

— Ну, неважно, одним словом, какая-то древняя развалина. Я помню, ты говорила, что здорово провела там время. И я тогда еще подумала, как жаль, что вам не удалось отправиться туда вместе с папой.

— Это был наш с тобой секрет. Я никому больше не рассказывала об этом месте. Все равно у твоего отца никогда не бывало времени на отдых.

— Да, — печально согласилась Одри. — А теперь поздно. — Она снова вспомнила о похоронах и провела рукой по лицу. — Боже, до чего все это ужасно. Выбирать гроб, справляться о ценах.

— Не стоит думать об этом, дорогая, — стала успокаивать ее Лилиан. — Все кончилось, и слава Богу. Считай, что мы выполняли тяжелую, но необходимую работу.

— Ты говоришь так, будто мы солдаты, вернувшиеся с войны, — озадаченно пробормотала Одри.

— В самом деле? — В голосе Лилиан прозвучало легкое удивление. — Ну, мы ведь в каком-то смысле и есть солдаты. Нам теперь следует руководствоваться долгом и набраться мужества. Твой отец тоже был человеком долга.

Одри заплакала. Все утро, до той самой минуты, когда владелец похоронного бюро проводил их через свой мрачный, с тремя аренами, цирк, она сдерживала слезы, прячась в спасительный кокон оцепенения.

«Твой отец — был...»

Она уронила лицо в ладони и зарыдала.

— Ну, будет, будет, — успокаивала ее мать, поглаживая по плечу. — Надо быть мужественной, дорогая. Отец, будь он с нами, сказал бы то же самое.

Но его нет, совсем нет! — думала Одри. О, как бы я хотела, чтобы он был здесь!

Неожиданно она разозлилась.

— Неужели ты до сих пор веришь во всю эту чепуху о долге и мужестве? Да я даже не знаю, что оно такое и с чем его едят, это мужество! А долг! Это просто пустой звук, который люди издают, когда хотят, но не способны объяснить ни себе, ни другим, почему они обязаны жертвовать чем-то своим, кровным, во имя того, что им, может быть, вовсе без надобности. — Одри отчаянно пыталась справиться с собой, чтобы совсем уж не впасть в ярость или в истерику. — С помощью таких вот слов он и подчинил тебя своему влиянию!

— Мы все находились под его влиянием, — напомнила ей мать. — И ты в том числе.

Как ни старалась Одри призвать на помощь силу воли, ей это не удавалось. Переживания, слезы и то самое чувство вины подняли все мутные осадки со дна души; все старые обиды выплеснулись из темного омута подсознания.

— Он не любил меня! — закричала она сквозь рыдания. — Он хотел двух сыновей и был недоволен тем, что произвел на свет девчонку. И я платила ему той же монетой! Да, да! Он много раз давал это понять. Много раз.

Лилиан ошарашенно смотрела на дочь.

— Да ты хоть когда-нибудь, хоть единственный раз слышала от него что-либо подобное?

— А зачем ему было говорить — и так было ясно. Всякий раз, когда он наблюдал, как я замахиваюсь битой или бью по мячу, я читала в его глазах разочарование.

— Твой отец гордился тобой, Одри. Поверь, он очень любил тебя.

— Неужели ты не понимаешь, мама? Я никогда по-настоящему не знала его! — Слезы против воли снова полились из ее глаз. — И теперь... никогда уже... не узнаю...

— Бедная моя девочка, — произнесла Лилиан, потянувшись к ней через стол. — Бедная, бедная девочка.

* * *

— Шпион, — невольно эхом откликнулся Майкл. Новость ошеломила его, и он больше ничего не произнес — ни пока они спускались по широкой лестнице клуба «Эллипс», ни когда забрали у привратника свои шляпы и уселись в лимузин Джоунаса. Всю недолгую дорогу до штаб-квартиры МЭТБ в Фэрфаксе Майкл безмолвно смотрел в густо затемненное пуленепробиваемое стекло и очнулся от задумчивости, лишь когда машина вкатилась за ограду территории Бюро.

— Наше Бюро — это разведывательная организация, созданная с целью противодействия угрозе Соединенным Штатам извне, — заговорил Джоунас Сэммартин.

— Значит, вы — шпион...

— Да, — сказал дядя Сэмми. — И твой отец тоже был шпионом. Дьявольски удачливым шпионом.

Майкл попытался глубоко вздохнуть, но у него не получилось. Все это не укладывалось в голове. Словно он в одно прекрасное утро проснулся в незнакомой комнате, в незнакомом доме, а снаружи — совершенно незнакомая местность. Словно мир разом изменился до неузнаваемости. Все вокруг сделалось каким-то ненастоящим, искаженным, как будто сон продолжался.

— Чем конкретно занимался отец? — спросил он наконец. Майкл с усилием выдавливал слова, рот был словно забит грязью.

— Выполнял оперативные задания, — ответил Джоунас. — Он никогда не мог усидеть за письменным столом, и не был бы счастлив, работая на одном месте. Выбрал себе оперативную кличку Сивит. На нашем жаргоне таких, как он, называют «котами». И, как всякий «кот», Филипп занимался мокрыми делами.

Дядя Сэмми не повел Майкла внутрь здания Бюро, они прогуливались по аллее внутри территории, обнесенной высокой железной оградой. Ограду по всему периметру опутывали электрические провода, тут и там из земли торчали железные столбики с электронными датчиками, и где-то в вольерах лаяли сторожевые псы.

— Это означает весьма специфический вид полевой работы, — продолжал дядя Сэмми. Становилось жарко, и они старались идти под сенью платанов. — Лишь самые избранные агенты получают право стать «котами».

— И что же они все-таки делают, эти ваши «коты»?

— По-видимому, выражение «мокрая работа» следует понимать буквально — они проливают кровь.

— То есть как?

— Такая профессия, Майкл, — объяснил Джоунас. — Иногда наша контора вынужденно санкционирует ликвидацию отдельных индивидуумов. Обычно это называется терроризмом.

Пораженный Майкл снова окаменел. Дядя Сэмми нанес удар ниже пояса. Кто угодно, только не мой отец! — свербила в голове мысль. Майклу хотелось бежать прочь без оглядки, забиться в темный угол или броситься наземь и зарыдать. Не может этого быть! Но умом он уже понимал, что это правда. Все подтверждало ее — приезды и отъезды отца, многочисленные мелкие детали, случайно оброненные фразы... Будто к составной головоломке, никак не складывавшейся в единое целое, вдруг нашелся ключевой фрагмент, и этот единственный кусочек сразу связал все непонятные части в целостную картину.

Майкл, будто со стороны, услышал свои слова:

— Нет, только не терроризм. Террористы — фанатики. Еще в эпоху крестоносцев среди арабов появились так называемые ашаши, которые, накачавшись наркотиками, тайно убивали христиан и своих менее ревностных, единоверцев. Вообще говоря, терроризм — род безумия. В данном случае дело, судя по всему, обстоит иначе.

Сэммартин остановился под магнолией. Одуряюще приторный аромат вызывал почти отвращение. Джоунас поднял на Майкла внимательные серые глаза.

— Теперь ты меня возненавидишь. Не отрицай, какой смысл? Я же чувствую по твоей реакции. Считаешь, что я виноват в смерти твоего отца. И, наверное, в том, что он вел такую жизнь. Что ж, я тебя понимаю. Но ты не прав ни в том, ни в другом. Твой отец сам пожелал заниматься этой работой. Она была ему необходима. Я действительно завербовал Филиппа — но лишь после того, как близко узнал и понял, чего он хочет.

Майкл покачал головой.

— Вы хотите сказать, что моему отцу нравилось убивать людей?

Джоунас выдержал его взгляд.

— Ты и сам знаешь, что это не так. Не такой он был человек. Филипп делал только то, что необходимо для безопасности страны.

В последние слова Джоунас вложил всю силу своей убежденности, и это подействовало — Майкл проникся их правдой, позволил себе поверить тому, чему так хотелось верить. В этом отношении он напоминал своего отца.

— Он сделал свой выбор — его место было не дома. Видит Бог, это не означает, что он не любил тебя, или Одри, или Лилиан. Это просто призвание. Как у священника-миссионера или...

— Священника?!

— Да, Майкл. Филипп обладал глубоким, я бы сказал, незаурядным умом. Он видел мир целиком, мыслил в глобальных категориях и знал, что его работа важна по-настоящему, не сиюминутно...

— Получается, все эти поездки, командировки, из которых он возвращался с подарками... То есть каждая из них означала смерть какого-то человека?

— Он выполнял необходимую работу.

— Боже! — Майкл никак не мог оправиться от потрясения, голова у него шла кругом. — Значит, вы исходите из принципа «цель оправдывает средства»? Работа, конечно, грязная, но кто-то же должен ее выполнять, так?

— В известном смысле — да.

— Дядя Сэмми!

В его голосе звучало отчаяние. Джоунасу страстно хотелось обнять Майкла, как сына. Но он твердо сказал:

— Твой отец был истинным патриотом. Никогда не забывай об этом, Майкл. Напротив, ты должен чтить его память, потому что, как ни называй этот вид деятельности, заслуги отца перед страной неоценимы.

— Не знаю, не знаю. — Майкл тряхнул головой. Проклятье, что теперь сказать Одри?

— Ты спрашивал, как он погиб, — как можно более спокойно напомнил Джоунас. Он чувствовал закипающую ярость Майкла и понимал, как опасно продолжать тему.

— Зачем вы вывалили на меня это... эту мерзость? Надеюсь, вы не заставите меня просматривать его послужной список, полный перечень террористических актов, которые, по вашим словам...

— И ты никогда не узнаешь, почему он умер. Майкл осекся.

— Вы отказываетесь?

— Нет, но, к сожалению, вынужден тебя разочаровать, — ответил Джоунас. — Дело в том, что я не могу рассказать, почему он погиб. Попросту не знаю.

— Что значит — не знаю? — хрипло спросил Майкл.

— Мне, конечно, известно, что смерть последовала в результате автокатастрофы на острове Мауи. Но это не обычный несчастный случай.

— Его убили?

— Я в этом уверен, — ответил Джоунас.

— Кто? У вас есть какие-нибудь соображения?

— Есть одна ниточка, — сказал медленно Джоунас, не сводя с Майкла внимательного взгляда. — Но она такая ненадежная, что я не могу послать на проверку кого-либо из своих оперативных агентов. Кроме того, пока она не будет распутана, пока не выяснится, кто и почему убил твоего отца, невозможно установить, кто из оперативников засветился — если, конечно, это имело место.

Майкла поразил подтекст последней фразы.

— Вы имеете в виду, что отца могли допрашивать, пытать, прежде чем...

Джоунас положил руку ему на плечо.

— Я не хочу этого думать, Майкл. Но в такой неясной ситуации нужно учитывать возможность осечки. А слепо рисковать неразумно.

— Выходит, у вас связаны руки.

Джоунас кивнул.

— Отчасти да. Вот если бы нашелся человек, не известный ни моим агентам, ни противнику... Да чтобы еще обладал известными навыками и мастерством. Одним словом, вроде тебя...

Майкл уставился на Сэммартина так, словно у того вдруг начала расти вторая пара ушей.

— Бред, — заявил он. — Я обыкновенный художник, не считая того, что изредка торчу в лаборатории и стряпаю красители.

Джоунас опять кивнул.

— Знаю. Но никто из моих людей не должен касаться дела Филиппа, любой из них может оказаться засвеченным. А я не вправе распоряжаться их жизнями.

— Безумие, дядя Сэмми, — повторил Майкл. — Мне не шесть лет, и мы не играем в ковбоев и индейцев.

— Ты прав, — серьезно ответил Джоунас. — Дело это очень опасное. И я не собираюсь преуменьшать его опасность. Но не надо принижать и твою подготовку. — Он сжал его локоть. — Поверь мне, сынок, твои успехи в боевых искусствах делают тебя идеальной кандидатурой для этого задания.

— Вы думаете, я — Чак Норрис? Жизнь — не кино.

— Майкл, я специально устроил тебе пропуск на сегодняшние переговоры в клубе, чтобы ты оценил серьезность положения. Ты стал свидетелем одной из разновидностей сражения холодной войны, которую мы вынуждены вести против своего же предполагаемого союзника. Если японцы заартачатся и тем вынудят нас принять протекционистский закон, нашей экономике несдобровать. Ей грозит попросту крах, и это так же несомненно, как то, что я стою перед тобой. Национальный долг и так уже расшатал ее до предела. Мы, как боксер в нокдауне, не знаем, выдержим ли до конца раунда. А новое законодательство отправит нас в нокаут.

— Это что, имеет какое-то отношение к смерти отца?

— Точно неизвестно, — признался Сэммартин. — Собственно, это один из вопросов, на которые я желал бы получить ответ. С твоей помощью.

Майкл отрицательно покачал головой.

— Сожалею, дядя Сэмми, но я не настолько спятил, чтобы работать на вас.

Джоунас крякнул и поджал губы.

— По крайней мере, сделай хотя бы одно одолжение.

— Если смогу, — уклончиво ответил Майкл.

— Крепко подумай на досуге над моим предложением. И о своем долге.

— Перед страной? Которая затянула отца в ваши игры?..

Но Джоунас остановил его жестом.

— Нет-нет. О долге перед ним, перед твоим отцом. Мне кажется, ты обязан ему достаточно многим, чтобы попытаться завершить дело, которое он начал. И разыскать его убийцу.

— Ваше личное мнение, — лаконично ответил Майкл.

— Сделай все же как я прошу, — не унимался Джоунас. — В качестве личного одолжения. А потом приходи повидаться со мной в контору. Завтра или послезавтра.

Майкл взглянул в глаза своему пожилому другу. Он увидел другое лицо, молодое и в боевой раскраске. Вспомнил, как этот человек носился, падал и прикидывался мертвым, когда Майкл палил в него из шестизарядного пугача. Майкл кивнул.

— Ладно.

И лишь много позже до Майкла дошло, что означало его обещание.

* * *

Стук в дверь возвестил о приходе Удэ. Верзила, сидя по-японски, на пятках, отодвинул ширму, поклонился, коснувшись лбом пола, и на коленях преодолел порог. Добравшись до пропитанного благовониями татами, остановился в почтительном ожидании.

Кодзо Сийна уважал старые традиции. Не в пример другим он не завел в своем доме комнат в западном стиле. Следовательно, здесь не могло быть и встреч в неофициальной обстановке. Каждый визит и каждое мероприятие приходилось проводить в строгом соответствии с нормами устоявшегося за века этикета, так что все они волей-неволей приобретали официальный характер. Все здесь оставалось так, словно нога чужеземца до сих пор не ступала на японскую землю.

Посмотрев на Удэ, Сийна вздохнул. Когда-то, он знал, вербовать молодежь в якудзу было несложно. Неимущие классы, разного рода неудачники и все, кто был полностью или частично лишен гражданских прав, всеми правдами и неправдами стремились попасть в нее, соперничали за честь принадлежать к столь мощной и влиятельной организации. В обмен на неукоснительное выполнение неписаных законов якудзы и строгую дисциплину люди получали не только гарантию от нищеты и прозябания, но и возможность хорошо заработать, поднять свой престиж или вернуть потерянное лицо.

В наши дни, думал Сийна, остались одни отбросы общества, необузданные юнцы. Им нет никакого дела до традиций прошлого, они знать не желают о кодексе чести — гири — этой особой форме человеческих обязательств друг перед другом, которые служат одним из краеугольных камней в фундаменте якудзы. И от дисциплины их тоже воротит.

Из таких-то вот, считал Сийна, и выходят подлинные преступники, а отнюдь не из членов якудзы, живущей по строгому закону и имеющей за плечами долгую и славную историю, полную альтруизма.

Нынешняя никчемная молодежь только на то и годится, чтобы шляться где попало по ночам, глушить себя наркотиками и тем, что у нее называется музыкой. Пустые глаза, пустые мозги. Ее анархизм — и тот безыдейный, пустой. Деньги молодым нужны только для поддержания своего растительного существования и удовлетворения низменных привычек — никак не для создания семьи или завоевания положения в обществе.

Все это было абсолютно чуждо образу жизни и убеждениям Кодзо Сийны.

Ясное дело, это нисколько не мешало ему наводить о них нужные справки. Он поручил своим людям провести исчерпывающее исследование групп хиппи, наркоманов и разных прочих панков и понял, что кое для чего они все же пригодны. Когда Сийна шел к своей цели, он не брезговал никем, кто мог ему помочь, и использовал всех, пусть даже они сами об этом не подозревали.

Прежде чем перейти к последнему этапу своего замысла, Сийна подробнейшим образом ознакомился с результатами заказанного исследования психологического и эмоционального облика современной молодежи. В общих чертах все соответствовало его предварительному анализу. Да и не было смысла добиваться наибольшей эффективности. Раз уж он увидел прок в использовании этих юнцов, то надлежало поскорее пустить их в дело. Жалости к новому поколению Сийна не испытывал — только гнев. Но, как великий полководец, сжигаемый жаждой победы, он и изъяны своей позиции обращал во благо — он черпал в гневе мужество, столь необходимое для того, чтобы бросить солдат в сражение, в котором заведомо многие из них прольют кровь и падут.

Другим не дано было постичь, отчего его гнев столь силен. Но недаром говорится, что для войны не нужна причина, а только повод. Зачинщики войн часто оправдываются необходимостью покончить с анархией и навести строгий порядок. Обычно это либо обман, либо самообман. Хотя, вообще-то, и праведные, и безумцы, и справедливые, и тираны — все жаждут вдолбить остальным свою концепцию порядка. Кодзо Сийна не считал себя исключением.

— Рад, что ты заехал ко мне. Завернул по пути в аэропорт?

Удэ понял, что он подразумевает.

— Слежки не было, я проверял. Внешне Сийна никак не отреагировал, но про себя обрадовался сметливости гостя.

— Вы не доверяете Масаси? — вежливо поинтересовался Удэ.

— Он твой оябун, — вместо ответа сказал Сийна. — Он теперь оябун всего Таки-гуми — самого крупного и сильного из теневых кланов Японии. Ты должен быть верен ему.

— Я был верен Ватаро Таки, — осторожно проговорил после некоторой паузы Удэ. — Он творил чудеса, он был единственным в своем роде. Теперь, когда его не стало... — И пожал плечами.

— А как же твой гири? — напомнил ему Сийна.

— Это тяжелая ноша, — ответил Удэ. — Но мои обязательства кончились со смертью Ватаро.

— Однако по традиции твой долг должен перейти на кого-то другого.

— Я верен Таки-гуми — клану, созданному моим господином, — сказал Удэ. — Если кто-то другой гарантирует моему клану дальнейшее процветание, моя верность будет безраздельно принадлежать этому человеку.

Сийна прервал беседу, чтобы заварить чай. Он неторопливо засыпал его в нагретые чашки, помешал метелочкой и залил кипятком. Когда оба молча сделали по глотку — сначала гость, потом хозяин, — старик снова заговорил.

— Будь я на твоем месте, я бы засомневался, как можно доверять человеку, который радуется смерти собственного отца. А потом приказывает убить брата.

— Разве убить Хироси приказали не вы? — почтительно удивился Удэ.

Сийна покачал головой и сказал беззлобно, но многозначительно:

— Запомни хорошенько: я только подал идею. Приказал — Масаси. — Он слегка пожал плечами. — Моя роль была второстепенной. В конце концов, Хироси Таки — брат Масаси, а не мой. И окончательное решение оставалось за ним.

— Он сделал это во имя сохранения дома Таки, — произнес Удэ. Остатки чая в его чашке давно остыли. — Дзёдзи слаб и не способен руководить. Теперь место отца занял Масаси.

— Недавно ты сам говорил, что Ватаро Таки творил чудеса и был единственным в своем роде, — мягко заметил Сийна. — Можно ли утверждать, что Масаси пошел весь в него, и надеяться, что он станет таким же?

Удэ, затаив дыхание, изучал донышко своей чашки. Из-за перегородок доносился шум детской возни. Через некоторое время он тихо сказал:

— Таки-гуми должен остаться Таки-гуми.

— Я обещал Масаси, что сделаю его первым сёгуном всех кланов якудзы.

— Масаси — не Ватаро. Он не владеет искусством волшебства. Он — не единственный и неповторимый.

— А что ты думаешь обо мне? — спросил Кодзо Сийна. Ради этого вопроса он, собственно, и пригласил Удэ на чаепитие.

Удэ крепко подумал, прежде чем ответить.

— Хорошо, я буду делать то, что вы прикажете. Кодзо Сийна одобрительно кивнул.

— Пока для тебя ничего не изменится: по-прежнему слушайся приказаний Масаси. Но отныне будешь обо всем сообщать мне. Изредка придется поступать, как я попрошу. Но я огражу тебя от претензий с его стороны. Кроме того, ты будешь продвигаться в иерархии клана. — Старик внимательно наблюдал за лицом собеседника, — Взамен ты возьмешь на себя некоторые поручения.

— С чем они связаны?

— Первое — полетишь более поздним рейсом, чтобы успеть по дороге завернуть к дому Дзёдзи Таки. Это изрядный крюк.

— А что я должен делать в доме Дзёдзи?

— Об этом я скажу чуть позже. Ничего слишком сложного.

— Чересчур простого тоже не бывает, — хмыкнул Удэ.

— Только не для тебя, — веско сказал Сийна. — А вообще с этой минуты единственное, о чем тебе надлежит помнить, — это твое обязательство передо мной.

— Значит, гири, — пробормотал гигант.

— Гири, — подтвердил Кодзо Сийна.

Удэ склонил голову перед новым повелителем.

— Да будет так.

* * *

Дождь.

Она смотрела на него со стены. Лицо на холсте — больше натуральной величины.

Майклу она снилась вся, а не только лицо. Некогда он начал было писать серию женских портретов, но не закончил, бросил непонятно почему. Потом в студии появилась Эа, и Майкл с первого взгляда понял, что это единственная модель, которую ему хочется рисовать. Он нанял ее и создал самую свою знаменитую серию работ: «Двенадцать сокровенных взглядов на женщину».

Майкл взял за правило никогда не увлекаться натурщицами. Но Эа не походила ни на одну из них. Он влюбился.

Эа жила с каким-то человеком, но это ничуть не мешало ей поступать как вздумается. Моральные соображения в расчет не принимались; вернее, мораль была одна: вчера было вчера, а сегодня — уже сегодня. А завтра будет завтра.

Быть с кем-либо в близких отношениях, утверждала она, — все равно, что владеть какой-то вещью. Проходит время, и вскоре блеск и своеобразие новизны, вызвавшие желание обладать предметом, тускнеют и меркнут. Ценность предмета вожделений исчезает. Только расставшись с ним, можно сохранить в себе память о прелести обладания.

Дождь, синий дождь. Свет уличных фонарей на Елисейских Полях насытил дождь синевой. Капли барабанят по стеклянной крыше студии.

Той ночью Эа после сеанса не ушла домой.

На стене — ее лицо больше натуральной величины.

Ее влажное, словно от дождя, тело.

Майкл отвергает мысль о постели. Он хочет здесь, перед незаконченными картинами. Им владеет мистическая уверенность, что первобытная, ничем не сдерживаемая энергия слияния передастся образам на полотнах, вдохнет в них жизненную силу.

В среде художников издавна бытует языческая вера в сверхъестественное действие акта любви.

Первое прикосновение вызывает в нем дрожь. Он смотрит в огромные, черные как ночь глаза. Короткая стрижка подчеркивает неповторимый изгиб ее подбородка, стройность шеи, форму плеч.

Впадинку под самым горлом заполняет густая темнота. Она почти осязаема на фоне белизны кожи. Кажется, Майкл может выпить эту темноту из ямки, как из чашечки.

Его разомкнутые губы и язык касаются чуть солоноватой кожи. Закрытые веки Эа трепещут. Ее руки блуждают по его спине, впиваясь в мышцы кончиками пальцев.

Он поднимает голову и находит губами ее ждущие губы. Ее ноги обвиваются вокруг его ног, словно она хочет оплести его, как лиана.

Они все стоят и стоят; потом она опускает ступни на пол и медленно поворачивается спиной. Его ладони скользят вниз по ее плечам, находят груди, начинают гладить упругие теплые конусы, задевая твердые темно-красные вишни сосков.

У Эа перехватывает дыхание. Она запрокидывает голову ему на плечо и приоткрывает рот. Их языки снова встречаются. Ее ягодицы трутся о его бедра, вызывая острую истому.

Он опускается на колени и медленно поворачивет ее животом к себе. Пульсирующие сполохи высвечивают холмы и ложбины желанного тела. Голубые тени дождя окутывают ее прозрачными струями.

Вдыхая запах Эа, Майкл проводит рукой у нее между бедер. Эа раздвигает их, чуть подгибает колени, и темные завитки треугольной рощицы волос приближаются к его поднятому лицу.

Он чувствует охватившую ее дрожь, ощущает напряжение мышц внизу живота. Ее пальцы с силой сжимают его затылок, и она несколько раз слабо вскрикивает.

Майкл никогда не слышал в ее голосе этой интонации. Кажется, крик исходит из самой глубины ее естества, поднимается из самого сокровенного, никогда и никому не открываемого уголка души. Раскрытого только сейчас. Только для него.

— Я люблю тебя там, — шепчет она и опять вскрикивает.

Именно в этот миг Майкл понимает, что влюбился в нее неспроста. Наверное, еще впервые увидев Эа, он сразу воображением художника проник в ее сокровенный образ, в ее суть. Он уже тогда желал ее так же, как сейчас, но не признался себе в этом, затолкал свое желание глубоко внутрь. В свой сокровенный уголок души.

«Я люблю тебя там». — Это произносит не Эа — натурщица.

«Я люблю тебя там», — шепчет Эа, открытая воображением Майкла, портрет которой он и сейчас продолжает доводить до совершенства.

Завтра он отобразит на холсте всю ее неповторимость, передаст даже вкус влажно раскрывающегося навстречу его губам, томимого ожиданием цветка. Завтра, послезавтра или через несколько дней Майкл найдет, как облечь сокровенное в цвет и форму. Все прекрасное в мире пронизано эросом, чувственность принимает тысячи обличий, и выразить ее можно бесчисленными способами.

— Я люблю тебя там, — шепчет Эа. — Да, здесь. Здесь, да. Прерывисто дыша, она склоняется к нему, прижимается грудью, жаждущими ласки сосками, потом снова выгибается назад и, изнемогая от желания, приподнявшись на цыпочки и царапая ему спину, отдается на волю ритма, торопящего апогей наслаждения. И Майкл, осязая волны трепета ее ягодиц и бедер и живота, еще не ощущая, но уже предчувствуя упругое волнение ее лона, восстает всей силой своей плоти, и сжимается уязвимым естеством, и приближается, и приникает к лону, и входит в него.

— Да, да! Хорошо! — Быстрый ритм, в хрипловатом голосе грудные ноты, и страсть захлестывает сильнее, чем нежность. — Да, да! Так! — Она не отпускает, захватывает и сжимает; его словно влечет, затягивает неодолимым приливом в устье реки.

Он припадает губами к ее горячему рту и наконец в искрящемся взрыве блаженства сливается с ней навсегда.

И в тот же миг его сон прервался, и Майкл проснулся. Яркое видение еще некоторое время стояло перед глазами, потом, как всегда, померкло и растаяло. Этот сон всегда прерывался на одном и том же месте.

Нахлынула печаль. Сердце зашлось от тоски, и не осталось на свете ничего, кроме пронзительного чувства потери.

Суйгетсу.

От начала до конца Майкл выполнял Сюдзи Сюрикэн, то есть мысленно «вырезал по камню девять иероглифов», только на рассвете.

Суйгетсу — отражение лунного света в воде. Луна и вода — две противоположности, как лед и пламень.

Но он произносил девять магических символов и в минуты сильного волнения.

Словом «суйгетсу» называется одна из тактик боя на мечах, искусству которого, кэндзитсу, обучал Майкла сенсей. Если мысленно очертить вокруг противника окружность радиусом, равным длине отбрасываемой противником тени, и всегда оставаться вне этого круга, то можно считать себя в безопасности независимо от степени ожесточенности и быстроты атаки. Однако «отражение луны в воде» — обоюдоострое оружие. Оно же подразумевает и тактику атаки с проникновением внутрь этой области вокруг противника.

— Суйгетсу. — Майкл произнес это слово, и в темноте комнаты оно обрело форму. Тень внутри тени. Мгла внутри мрака. Чернее самой темноты. И живая.

Но, погружаясь в состояние, требуемое для выполнения формул Сюдзи Сюрикэн, Майкл еще не успокоился. Перед глазами тускнеющим воспоминанием стояла Эа. Ночная греза выбила его из колеи — вернее, подоплека, скрытая под внешней оболочкой сна.

Он вспомнил, как вошел той ночью в комнату. Эа весело повернула к нему голову, и ее густые волосы взметнулись и веером рассыпались по лбу и плечам. Благодаря этой челке и копне волос Майклу вдруг привиделось лицо давно умершего человека.

Ему показалось, что дух Сейоко восстал из безвестной могилы на дне обрыва. Наваждение длилось недолго, но было столь ярким, что у Майкла задрожали колени и капля пота стекла по животу.

А потом... Зачем он все-таки занялся любовью? Эа нравилась ему, но, может быть, он в помутнении рассудка наслаждался долгожданной близостью с возлюбленной Сейоко? Тогда эта внезапная мысль до такой степени ужаснула его, что он с силой оттолкнул от себя натурщицу. Он не хотел знать ответа на вопрос. Его парализовал и сделал бессильным ужас — ужас, который таился в нем самом. Он жил прошлым и потому не хотел, боялся изгнать из своей души призрак Сейоко.

Майкл не смог закончить Сюдзи Сюрикэн. Путь уходил куда-то вниз, во мрак, и Майкл не отважился продолжать его. Это можно было делать только в спокойном состоянии с незамутненным рассудком.

Подлинное растворение в мудрости мира и даже менее глубокие состояния недостижимы без полной сосредоточенности, учили его. Тревожное возбуждение — один из двух главных врагов сосредоточенности. Второй — замешательство.

Стратегия предписывала повергнуть противника в любое из этих размягчающих состояний, а в идеале — в оба. Так выигрываются и поединки, и сражения. И в деловом мире это правило действует столь же непреложно, как в боевом и военном искусстве. Просто его нужно слегка переосмыслить, распространив на бескровные битвы. Если не все, то подавляющее большинство по-настоящему преуспевающих дельцов — мастера стратегии. Сенсеи.

Майкл и об отце всегда думал, как о сенсее. Дядя Сэмми не ошибался по крайней мере в одном: Филипп обладал незаурядным умом. Быть может, он был также идеалистом и отчасти мечтателем. Ведь это он настоял на учебе Майкла в Японии. Только там, говорил он, мой сын сможет подняться до хрустальных высот кэндзитсу.

Майкл опять вспомнил о предложении Джоунаса. Чистое безумие. И все же как отчаянно хотелось бы пойти ему навстречу, попробовать поймать и вытянуть неведомую нить, которая пронизывала жизнь Филиппа Досса. Выяснить о его жизни все, что можно. И о смерти.

Майкл казался себе изгнанником, который спустя долгие годы вернулся домой и обнаружил на месте отчего крова пустырь. Он должен вернуть себе дом, вернуть отца. Ведь подсознательно Майкл всегда чувствовал в отце нечто такое, о чем не хотел знать, боялся задумываться. Но теперь, если он решит разобраться в отце и обстоятельствах его смерти, придется столкнуться с этим нечто. Иначе, подозревал он, душевного равновесия не обрести.

Майкл вернулся мыслями в Японию — страну, в которой он до поры жил со спокойной душой. Он вспомнил ночь возвращения Тсуйо из поездки к родителям Сейоко. Было уже поздно, но в комнате Майкла горела лампа.

Тсуйо вошел к нему. Майкл поклонился и произнес положенные приветствия, но только по укоренившейся привычке, не вникая в значение слов. Медленно текло время, а две фигуры со скрещенными ногами все сидели на тростниковых циновках. Тени их падали на стены и смыкались на потолке.

— Как вы могли это допустить? — Хриплый шепот Майкла прозвучал, как яростное обвинение.

В наступившей тишине Майкл повернул голову и поглядел в лицо сенсея.

— У вас на все есть готовые ответы. Скажите мне.

— Ответов у меня нет. Есть только вопросы, — ответил Тсуйо.

— Себя я тоже спрашивал тысячу раз, — горько простонал Майкл. — И на все был один ответ: я мог спасти Сейоко. — Он положил голову на ладони, потом, не выпрямляясь, сказал: — Сенсеи, мои вещи уложены в чемоданы. Я собираюсь домой.

— Непонятно, — глухо проговорил Тсуйо. — Разве твой дом не здесь?

Майкл резко распрямился.

— Что вы не понимаете? Неужели это не очевидно? — В уголках его глаз стояли слезы. — Она погибла по моей вине! Я обязан был сообразить, как спасти ее! А я не спас. И теперь ее нет больше.

— Это так. Сейоко больше нет, — Тсуйо умолк почти на целую минуту, потом продолжал так же ровно, как раньше: — Не знаю, кому сейчас горше, чем мне. Но с чего ты взял, будто повинен в ее смерти? Такова ее карма.

— Я был там! — Волнение душило Майкла, мешая говорить. — У меня оставались силы... чтобы спасти ее!

— Сил тебе хватило только на то, чтобы спастись самому, — грустно сказал Тсуйо. — И ты их использовал. Нельзя требовать от себя большего.

— Можно!.. — воскликнул Майкл.

Тсуйо пытливо посмотрел на ученика, выдержал паузу.

— Попробуй взглянуть на себя со стороны. Кровь бросилась тебе в лицо, она стучит в висках. Ты горишь, словно в лихорадке. Ты дал волю чувствам, и они затмили твой разум, подменили его горячностью. Ты не в состоянии здраво рассуждать и ясно выражать свои мысли — у тебя их нет. Горячность — ложный разум; ложный разум рождает ложные мысли. Ты лжешь себе, и ложь лишает тебя силы.

Сейчас ты в запальчивости убедил себя, что виновен и должен принять кару. Но истинный разум, пожелай ты прислушаться к его доводам, сказал бы тебе правду. Он знает, что ты неповинен в смерти Сейоко.

— О, если бы я был...

— Что «если бы»? — презрительно бросил Тсуйо. — Если бы ты был львом, то рвал бы плоть с моих костей. А если бы ты был комаром, то я протянул бы руку и прихлопнул тебя. Вздор!

— Вы не понимаете! — Голос Майкла сорвался от бессилия и досады.

Сгорбленный Тсуйо, уперев ладони в колени, озабоченно наблюдал за ним.

— Перед тем как войти к тебе, я был в ее комнате, — продолжал он. — Кто-то в мое отсутствие каждый день менял цветы в вазе. Тебе известно, кто это делал?

Майкл еще ниже опустил голову и кивнул.

— Вот теперь мне все ясно, — заключил Тсуйо, и голос его посуровел. — Дело вовсе не в чувстве вины за ее смерть. А дело в том чувстве, которое ты испытывал к живой Сейоко.

Угрюмое молчание Майкла было красноречивее слов.

— Что ж, в таком случае эта школа не принесет тебе пользы. Заканчивай свои сборы. — И сенсей поднялся на ноги.

Но Майкл, конечно, не уехал. Как и рассчитывал Тсуйо, его слова пробили стену, которой ученик начал окружать себя, встряхнули Майкла и помогли ему преодолеть жалость к себе. Однако призрак Сейоко остался бродить в сумраке его души, то и дело напоминая о себе приступами неутоленной страсти, которую Тсуйо назвал «горячностью».

Майкл вел нехитрую жизнь, пренебрегая бытовыми мелочами. Смерть и свалившаяся как снег на голову правда о жизни отца потрясли его, сорвали с мертвых якорей не слишком чисто надраенное, но устойчивое судно. Талант или, если угодно, блестящие задатки уравновешивали в чужих глазах его пренебрежение условностями и граничащее с неряшливостью неумение одеваться, а творческий беспорядок в квартире отвечал духу богемы. В общем, Майкл жил как хотел и делал что вздумается. Но теперь, как он подозревал, его свобода оказалась под угрозой. Джоунас собирается пристегнуть его к той же упряжке, которую, на свою беду, тянул Филипп Досс.

Был бы жив Тсуйо, Майкл мог бы обсудить это с ним, попросить совета.

В глазах появилось жжение. Слезы?

Нет, не Тсуйо ему нужен — больше всего ему всегда хотелось посоветоваться с отцом.

«О Господи, не иначе, как я спятил, — пришла мысль. — Кажется, я уже всерьез начинаю подумывать, не принять ли предложение дяди Сэмми. Куда все уходит, когда становится прошлым, папа? И куда ушел ты?»

Через несколько минут он встал из позы «лотос» и опять забрался под простыню. В комнате, погруженной в непроницаемый, смоляной мрак, не было видно даже едва колыхавшихся занавесок на окнах. Душный, перенасыщенный влагой воздух окутал берега Потомака. Где-то вдали сверкнула молния. Потом пророкотал гром.

Майкл принялся было по интервалу между вспышкой и звуком прикидывать расстояние, но так и не смог — провалился в тревожное, беспокойное забытье. И только гораздо позже он, вспоминая об этом, поразился, насколько отточенной была мудрость учителя. Ибо лишь возбуждение помешало сосредоточенности Майкла.

И не то было страшно, что сумбур в его мыслях не позволил ему сделать элементарных расчетов. Майкл не придал значения смоляной черноте ночи. Он не заметил, что за окном не горела больше цепочка огней по периметру ограды.

* * *

Одри вскинула ружье, прицелилась и выстрелила отцу в левый глаз. Вместо того чтобы упасть, он с ней заговорил:

— Я могу подарить тебе весь мир. — Его синие, как океан, губы совершенно не двигались. Более того, они были внахлест прошиты суровой ниткой, и слова сопровождало странное шипение.

Его костюм-тройка до странности напоминал рыцарские латы. Там, где от них отражался лунный луч, доспехи сверкали. Правая рука отца, закованная в рукавицу с шипами, сжимала черный дымящийся меч. В левой руке он держал кинжал с рукояткой из слоновой кости и клинком, вырезанным из полупрозрачного драгоценного камня.

Вот земля и небо. Зияющая черная дыра обращенной к Одри глазницы пропала; на ее месте появился кусок пластыря с намалеванным на нем немигающим глазом.

— Я подарил их тебе, Эйди. — Он вытянул вперед обе руки, словно нацеливая на нее оружие. За спиной его вздымались и уносились вдаль облака, клубясь столь близко, что казалось, будто пар треплет его волосы.

— Подарил? — закричала Одри. — Разве ты хоть когда-нибудь хоть что-нибудь дарил мне? — По сравнению с зычным и гулким басом отца ее голосок звучал, будто писк. Гнев обуревал Одри.

— Враги ослепили меня. — Отца затрясло от невообразимой ярости. — Они пытались убить меня, но только ранили.

— Это я, я стреляла в тебя, отец! — Одри залилась слезами. — Я ненавидела тебя, ты никогда ничего для меня не делал. Я нуждалась в тебе, а тебя никогда не было рядом. Ты никогда не думал обо мне, всегда о Майкле. Послал своего сынка в Японию. Ему ты расточал свое внимание даже когда был далеко от нас. Он всегда интересовал тебя. Ты устроил его в японскую школу. Ты постоянно следил за его успехами — почему? почему? почему? Теперь ты мертв, и я не могу спросить тебя. Я не могу даже злиться на тебя, потому что чувствую себя такой виноватой, что сама хочу умереть.

— Но я еще не умер, Эйди.

Неужели он не слышит ее? Или не обращает внимания? Испуганная Одри зажала уши ладонями.

Хватит!

Но это ничего не изменило. Слова отца проникали в ее плоть, жгли мозг болезненными электрическими разрядами. Отец поднял черный меч, и тот вспыхнул ярким пламенем. Он поднял кинжал, и из клинка забил фонтан дождя.

— Я должен о многом поведать тебе.

Одри вздрагивала от каждого слова, как от выстрела.

— Я должен многое подарить тебе.

Она чувствовала себя, как рыба, заглотившая крючок, дергалась и извивалась от боли, которая раздирала ее изнутри, от которой не было спасения.

Одри закричала.

Его голос обрел громоподобную мощь.

— Эйди, слушай меня! Эйди, Эээээйдиииии!..

С колотящимся сердцем Одри вскочила, села в постели и прижала руки к груди, словно могла сдержать этим тяжелые болезненные удары. Каждое биение пульса стремительно прокатывалось от груди до кончиков пальцев, отдавалось болью в висках. Ночная рубашка насквозь промокла от пота.

Ночь окутывала Одри саваном тьмы. Одри потянулась и включила торшер. Потом достала открытку от отца. Открытка пришла несколько дней назад. Одри тогда пробежала ее и сразу отложила, спрятала. Мысль о ней, когда пришло известие о смерти, была невыносима. Но сейчас Одри неодолимо тянуло снова и снова перечитывать ее, просто держать в руках, словно открытка была талисманом, охраняющим от ужасных знамений ночных кошмаров.

"Дорогая Эйди,

я на Гавайях. Впервые в жизни я по-настоящему одинок. Поговорить могу только с золотистым местным эфиром. Все оказалось совсем не так, как я себе представлял. Судьба забавляется, распоряжаясь нашими мечтами и надеждами.

Я так и не знаю, правильно ли я сделал, совершив один поступок. Это конец — вот все, что я знаю наверняка. Конец всему, конец нашей семье, какой бы она ни была. Хорошо это или плохо — тоже не знаю. И скорее всего, никогда не узнаю.

Эйди, когда мое послание доберется до тебя — этакая записка в бутылке с необитаемого острова, — уничтожь его. Вероятно, ты не захочешь сразу исполнить эту просьбу — некоторое время ее смысл останется для тебя неясным, — но, пожалуйста, сделай как я прошу.

Мне уже пора. Даже в земном раю находятся неотложные дела. Хотя с другой стороны, пожалуй, это даже справедливо — именно здесь довести их до логического конца.

Скажи Майклу, когда увидишь его, пусть вспоминает обо мне, особенно во время чаепития по-японски. И пусть пьет свой зеленый чай из моей фарфоровой чашки — она так ему нравилась. Это и правда необычайно ценная вещица. Еще у меня перед глазами отчего-то так и стоит то место, где вы с ним чуть не погибли. Увы, даже летом там не бывает ни одной цапли.

С любовью, папа".

Одри перечитывала открытку вновь и вновь, пока каждое слово не запечатлелось в ее мозгу навсегда. Она ничего в ней не поняла, но это была последняя весточка от отца. Он правильно угадал — Одри не хотелось уничтожать ее.

Она взяла открытку и неохотно направилась в ванную. Там, аккуратно перегнув карточку пополам, она запихнула ее между задней стенкой аптечки и коробкой со снотворным. Затем судорожно выхватила ее снова и, не дав себе времени на сомнения, разорвала на мелкие клочки, бросила их в унитаз и спустила воду.

Чтение открытки лишь обострило тревогу, вызванную кошмарным сном. До этого, точно так же, как Одри не собралась с духом, чтобы уничтожить открытку, она не решалась и пересказать ее содержание брату. К ней и только к ней обратился отец напоследок, и ей не хотелось ни с кем делиться. Но сейчас Одри поняла, что должна сделать это. Так или иначе, она успела сказать Майклу, что получила открытку, а самой открытки уже нет. Одри решила, что утром расскажет ему обо всем.

Приняв решение, она почувствовала, что у нее гора свалилась с плеч, и тихонько вернулась в свою спальню.

Неожиданно погас свет. Одри щелкнула несколько раз выключателем торшера, но это не помогло. О Боже, подумала она, подходящее же времечко выбрала эта лампа, чтобы перегореть.

Сидя на постели, Одри обняла руками колени, уткнулась в них подбородком и начала покачиваться из стороны в сторону. Абсолютная, кромешная тьма была настолько сверхъестественно черной, что казалась осязаемой, мешала дышать. Она колола глаза так же больно, как жгли мозг слова приснившегося отца. Все на свете отдала бы сейчас Одри за лучик света. Она собралась было встать и спуститься в холл, где в шкафу хранились запасные лампочки, но это потребовало бы чрезмерного волевого усилия. Одна только мысль о передвижении в этой жуткой темноте — и та уже парализовала Одри.

Она задержала дыхание и подняла голову. Действительно ей что-то послышалось, или это отголоски недавнего кошмара? Тьма и отец — Одри стало казаться, что они неразделимы, что они — единое целое, бесформенное, лишенное зримых образов порождение кошмарного сна.

Ночь — время звуков.

Так говорил ей отец, когда она была маленькой. Она звала его, и он приходил в ее комнату, садился на край постели. От него исходило приятное родное тепло, оно навевало дрему и вызывало воспоминания о Рождестве, когда еловые поленья в камине, сочившиеся слезами ароматной смолы, сыпали яркими трескучими искрами, во всем доме было тепло, уютно и полно гостинцев.

— Ночь — это время звуков, Эйди, — шептал ей отец. — Прислушивайся к ним, и ты увидишь сны об опоссумах и ежах, вылезающих из нор на прогулку, о лягушках и саламандрах, плавающих в пруду среди кувшинок, о малиновках и дроздах, прикорнувших на ветке. Прислушайся, Эйди, слышишь?

Но потом, когда она подросла, оказалось, что темнота таит множество страхов. В ночи обычно рыщет дьявол. Вампиры тянутся к шеям беспечных жертв. Убийцы-маньяки крадутся под окнами, чтобы изувечить, изнасиловать и в конце концов зарезать...

— Ox! — Одри вздрогнула. Так можно запугать себя до полусмерти.

Кошмар из сна продолжал витать где-то рядом, клубился в воздухе. Густой, как болотный туман, он обволакивал сознание влажной липкой паутиной, которую Одри все силилась стряхнуть, но как-то вяло, нерешительно.

Темнота стала ее Немезидой. Необходимо победить темноту!

Медленно выбравшись из постели, Одри, пошатываясь, подошла к двери, открыла ее и спустилась в холл за запасной лампой. Ну вот, сказала она себе, и вовсе даже не страшно.

Она протянула руку к дверце шкафчика и замерла как вкопанная. Господи! Повернула голову. Да, вот снова! Какой-то посторонний звук.

С неистово колотящимся сердцем она стала подниматься по лестнице. Прислушалась. Господи Иисусе! Внизу кто-то есть! Она так вцепилась в перила, что пальцы свело.

Одри стиснула зубы. Надо успокоиться. Не будь таким младенцем, Эйди, сказала она себе, бессознательно прибегая к отцовским оборотам речи. Дом надежно заперт. Должно быть, у Майкла после их разговора бессонница, вот он и бродит. Ну конечно, решила Одри, это Майкл.

Испытав облегчение от мысли, что не будет одна, она снова начала спускаться по ступенькам. Опять услышала шум. Одри была уже почти внизу, коща поняла, что звуки доносятся из отцовского кабинета. Уже уверенная, что это Майкл, она улыбнулась, пересекла гостиную и распахнула дверь.

— Майкл...

Ночь — время звуков.

У нее перехватило дыхание, во рту мгновенно пересохло, из горла вырвалось гортанное восклицание. Секунда тянулась, как ночь.

Звук в темноте — странный бесплотный свист, мелодичный и резковато-нежный, почти заунывный. Аккорд смерти.

И в то же мгновение что-то наискось рассекло ночную рубашку Одри от плеча до бедра. Шелк скользнул по лодыжкам, и Одри осталась нагой и беззащитной.

Она коротко вскрикнула, сжалась всем телом и попятилась из кабинета, но что-то не пускало ее, упираясь в спину. Кошмар внезапно обратился в явь. Силы оставили Одри, ноги ее стали ватными.

Она долго и неуклюже металась, словно скаковая лошадь, запертая в тесном стойле. Наконец ей все-таки удалось повернуться, чтобы выяснить, что же ее держит. Боль током пронзила ее локоть — Одри ударилась о край двери, которую оставила открытой.

Но тут кто-то схватил Одри сбоку. Нападавший был невероятно силен, действовал уверенно и властно. Неужели все-таки Майкл? — пришла ей в голову дикая мысль. Его физическая сила тоже была незаурядной. Одри почувствовала, что ее мощно теснят куда-то в сторону от выхода, бездумно развернулась и изо всех сил толкнула нападавшего в грудь.

Одри и сама была отнюдь не из слабого десятка, и силы ей тоже было не занимать. Недаром главой семьи был ее отец. Одри привыкла по три раза в неделю посещать гимнастический зал, регулярно тренировалась, увеличивая нагрузки, а последние несколько лет даже поднимала тяжести. Поэтому ее отпор получился мощным и неожиданным.

Высвободившись, она рванулась прочь, но споткнулась о складку ковра и растянулась на полу. Хотела закричать, но легкие не слушались. Попыталась встать, но тут на нее надвинулась сама темнота.

Увидев приближающуюся тень, Одри в ужасе втянула голову в плечи; ни нее дохнуло жаром. Блесни в темноте глаза, зубы, различи Одри хоть какие-нибудь человеческие черты, она сумела бы справиться со своей паникой. Но перед ней ничего не было. Мгла внутри мрака.

Два тела сцепились в схватке. Они столь тесно переплелись и прижались друг другу, что, упади на них немного света, предстали бы многоруким, многоногим монстром, корчащимся в чудовищных конвульсиях, извивающимся и ворочающимся с боку на бок.

Со всех сторон Одри как будто опутали жесткие канаты. Щеку обжигало чужое дыхание. Руководимая неосознаваемым инстинктом самосохранения, она и сама стала как можно теснее прижиматься к врагу. Видимо, сейчас единственный шанс остаться в живых заключался в том, чтобы лишить его свободы движений.

Потом, улучив момент, Одри неожиданно ударила врага коленом в пах. Она услышала мычание, резкий выдох, но в полной мере ожидаемой реакции не последовало. На Одри снова накатил панический ужас. Мелькнула отчетливая мысль: она сражается с чем-то потусторонним.

Враг непостижимым образом почуял ее растерянность и немедленно воспользовался преимуществом. Не успела Одри сообразить, как дальше защищаться, а ее уже перевернули на спину. Скорость реакций оцепеневшего от страха мозга замедлилась в несколько раз. Теперь у нападавшего появилось необходимое ему пространство.

Одри хотела снова ударить коленом, но опоздала. Резкий удар по внутренней стороне колена принес пронзительную боль, будто электрический разряд, пробежавший по бедру вверх, до самого таза. Одри была наслышана от Майкла об ударах в нервные узлы и поняла: ее правая нога больше не действует.

Она продолжала сражаться локтями, кулаками, пальцами. Попыталась нащупать глаза, давить на подбородок и под кадык — ничего не получалось. Почувствовала, что вот-вот последует еще один натиск, и подумала: «Господи, сейчас я умру».

* * *

Майкл мгновенно проснулся в промежутке между двумя ударами сердца. Вряд ли он что-то услышал — скорее, почувствовал. Импульс извне проник в дельта-слои и приказал его мозгу выйти из сна.

Майкл вскочил, одним прыжком пересек комнату, схватил катану и, обнаженный, выбежал в холл верхнего этажа. Что-то заставило его подойти к комнате сестры. Дверь была распахнута; Майкл и не заглядывая понял, что Одри внутри нет.

Ступая на внешние стороны стоп, он прокрался вниз по лестнице. Ветерок — и тот произвел бы больше шума. Катану он держал у бедра — обеими руками, чуть согнув локти. Продвигался Майкл, как его учили, левым боком вперед. Кулаки, сжимавшие рукоять меча, находились в таком положении, что в случае внезапного нападения меч можно было использовать вместо щита.

Без сангаку ты — ничто, — говорил Тсуйо. Самодисциплина. Сосредоточенность. Мудрость. Три составные части сайгаку. Без всех трех элементов ты ничего не добьешься. Ты можешь научиться рубить, калечить, убивать. Но ты останешься ничем. Твой дух постепенно усохнет, твоя сила будет убывать, и непременно настанет время, когда ты окажешься побежденным. И произойдет это не потому, что соперник искуснее владеет оружием, а благодаря силе и ясности его духа. Без истинной мудрости выжить невозможно. Таков догмат философии Пути.

Самодисциплина. Сосредоточенность. Мудрость.

Майкл призывал их, приняв позу «колесо» — открытую уравновешенную стойку тай, позволяющую вращать мечом в произвольном направлении. В школе Синкагэ колесо считалось в основном оборонительной позицией.

От подножия лестницы он увидел приоткрытую дверь в кабинет отца. Оттуда доносились еле слышные звуки... Одри там!

Какая-то часть его порывалась немедленно броситься в кабинет.

Самодисциплина. Сосредоточенность. Мудрость.

Майклу так и слышался дребезжащий, лишенный интонаций голос Тсуйо, исходящий из едва шевелящихся губ.

Вступая в битву, в которой хочешь одержать победу, ты должен сделать только одно, — шелестел в сознании странно неодушевленный голос, — отказаться умом и сердцем от мыслей о жизни и смерти. Лишь когда они перестанут беспокоить тебя, ты можешь считать себя готовым к бою фехтовальщиком.

Шаг за шагом Майкл продвигался по гостиной к порогу кабинета. Из двери, овевая лицо, подул свежий ночной ветерок. За дверью оказалось гораздо темнее, чем в холле и гостиной.

Майкл вслушался. Еле уловимая возня стала складываться в узнаваемые звуки: сдавленное дыхание и шум рукопашной борьбы. Майкл вспомнил про вора, после визита которого отцу пришла мысль установить сигнализацию. Он уже собрался было отбросить меч, рассчитывая на свои руки и ноги.

Что-то остановило его. Он шагнул за порог и вдруг словно соприкоснулся с аурой чужака и понял, понял со всей определенностью: у того, кто здесь вместе с Одри, тоже в руках катана.

Сбросив секундное оцепенение, охватившее его при этом открытии, Майкл все так же беззвучно двинулся в глубь комнаты. Но его услышали.

Визг рассекаемого воздуха ударил по барабанным перепонкам, и какой-то предмет развалился надвое прямо перед лицом Майкла.

«Одри! — надрывался его рассудок. — Где ты?»

Вдруг он ощутил в полутьме пугающую близость острого лезвия, сделал выпад и тотчас пожалел об этом. Чужой клинок ударил по мечу Майкла, вогнав его сквозь ковер в доски пола.

Майкл выругал себя. Он позволил тревоге за Одри просочиться в свой разум и утратил сосредоточенность. Безрассудная атака не достигнет цели, а не достигнув ее, предупредит противника об опасности и укрепит его решимость.

Майклу требовалась всего секунда, чтобы освободить свой меч, но он чувствовал, что катана чужака совсем близко, как и он сам — тень хищника среди теней дремучего леса. Даже не видя врага, Майкл знал, где он, и знал, что его меч уже пришел в движение, почуяв добычу.

Резко сжавшись, Майкл свернулся в клубок. Труднее всего оказалось выпустить из рук свой меч. Но на весы уже легла его жизнь, ибо он угадал, что противник вознамерился отсечь ему голову.

Врезавшись в невидимую фигуру врага, Майкл почувствовал, как тот всей тяжестью обрушился на него и оказался сверху. Грохот отлетевшего меча, потом — приступ клаустрофобии, когда Майкл понял, что чужая рука шарит по его лицу, пытаясь зажать рот и нос. Одновременно враг надавил ему на поясницу: он намеревался придать корпусу Майкла такое положение, когда и легкого удара достаточно, чтобы выбить позвонок или порвать селезенку.

Майкл оттолкнулся локтями и перекатился на спину, по-прежнему сжимаясь в клубок. Но и теперь он оказался в уязвимом положении: неизвестный всем весом вдавил в ковер его плечи, и Майкл никак не мог защитить лицо. Запах он ощутил еще раньше, чем прикосновение холодной ткани. Задержав дыхание, он все же чуял, как едкие испарения проникают в ноздри.

Ему отчаянно хотелось пустить в ход руки, но враг попался столь умелый и грозный, что Майкл понимал: малейшее движение локтями, и он откроет себя для мгновенного смертельного удара. Да и от ног тоже не было бы никакой пользы.

Постоянные упражнения позволяли Майклу задерживать дыхание дольше, чем это способно делать большинство людей, но и его возможности были не беспредельны. Он уже не видел ничего, кроме кругов перед глазами, не чувствовал ничего,кроме пота и страха, не слышал ничего, кроме шума крови в ушах.

Противники застыли. В ушах Майкла нарастал звон, мозг безмолвно вопил от ужаса перед неизбежным погружением во тьму, в мгновенное небытие.

Подавляя судороги в диафрагме, Майкл осознал, что думает о своем ударе мечом — одном-единственном мгновении, обернувшемся роковой, непоправимой ошибкой. Мысленно проигрывая тот момент, он снова и снова пытался представить себе, что бы случилось, последуй он совету Тсуйо.

С холодным рассудком встречай врага в том месте, где твои кулаки сжимают рукоять меча.

Он все глубже погружался в сумеречный мир, где воля порабощена и не имеет власти. Туда, где власти не имеет даже Путь.

Зеро.

Майкл не хотел туда.

— Одри!

Он выкрикнул ее имя, и темнота, еще более глубокая, чем окружающая ночь, окутала его сознание. Он больше не управлял своим телом. Он продолжал бороться, уже не сознавая, что делает. Его разум, одурманенный пропитавшим клочок материи препаратом, создавал свой мир — промежуточный между кошмаром и небытием.

Грохот моря там, где не было никакого моря, отражаясь от суши, где не было никакой суши, достигал небес, где не было никакого неба. Таким рождался новый мир Майкла.

Но и он был непрочен, и он потускнел, замерцал, и в конце концов осталось лишь ощущение падения, которому нет конца.

Зима 1946 — весна 1947 Тихоокеанский театр военных действий — Токио

Отец маленького Филиппа Досса владел фермой в Пенсильвании. Они жили в небольшом городке неподалеку от Латроба в юго-западной части штата, в живописном краю изумрудных холмов, густых лесов и потаенных озер.

Доссы выращивали цыплят. Их рабочий день начинался в полпятого утра и продолжался до заката солнца. Нудный тяжелый труд, скучная беспросветная жизнь. Доходов от фермы хватало только чтобы едва-едва сводить концы с концами. Отец Филиппа вел непрестанный бой с высокими ценами на корма, птичьими эпидемиями и растущими аппетитами крупных фермерских синдикатов. Ни в чем, кроме птицеводства, старший Досс не разбирался и не видел иной возможности кое-как прокормить себя и семью и избежать банкротства, кроме как продолжать тянуть ту же лямку.

Филипп ненавидел ферму. Вечная вонь, тошнотворный запах крови, когда цыплят забивали, бессмысленно жестокие повадки безмозглых птенцов, то и дело заклевывавших друг друга до смерти, вызывали в нем все большее отвращение. Однообразие дней скрашивала только природа. Долгими послеполуденными часами всматривался Филипп в окрестные холмы, окутанные сизой дымкой, бродил по округе, ходил гулять к железнодорожной станции, мимо которой, раскачиваясь и грохоча колесами проносился скорый товарный Эри — Лаккаванна. Филипп особенно любил именно этот поезд и часто видел его во сне. Наступала ночь, а поезд все мчался, светом прожекторов разрывая мрак, высокое эхо протяжного гудка отражалось от дремлющих холмов, и потревоженные стаи черных дроздов срывались с телеграфных проводов, где притулились на ночлег.

Лишь оказавшись вдали от фермы, Филипп понял, чем поезд так притягивал его. Состав появлялся неизвестно откуда и исчезал неведомо куда, и Филиппу необходимо было проникнуть в его тайну. Поезд будил в нем смутные желания и острую тоску, которые заставляли его метаться в постели по ночам.

Отец был законченным прагматиком, и, оглядываясь назад, Филипп понимал, что иным в тогдашних условиях он и не мог быть.

Обветренное, загорелое лицо, глаза, словно выцветшие от солнца — таким он запомнил отца. Трудился старший Досс не покладая рук и сыну тоже спуску не давал, то и дело вторгаясь в его грезы наяву напоминаниями о недоделанной работе. В обязанности Филиппа входили утренний сбор яиц из-под несушек и чистка курятников после возвращения из школы.

— Так ты никогда ничего не добьешься, — поучал, бывало, отец. — Мечтателям в этом мире делать нечего; с тех пор как он вертится, человек должен трудиться в поте лица своего.

Наблюдая за Филиппом, он считал необходимым время от времени преподать сыну один-другой урок.

— Мужчина обязан знать: его желания и прихоти — на последнем месте. Мужчина должен заботиться о хлебе насущном. Рано или поздно он обзаводится семьей. Он должен содержать ее и обеспечить детей.

Филиппу не исполнилось и двух лет, когда его мать умерла во время родов. Отец никогда не заговаривал о жене, как, впрочем, и ни о какой другой женщине, и больше не женился.

— Цель жизни — создание семьи и воспитание детей. Не больше и не меньше. Глупо думать иначе, только время понапрасну терять. Чем скорее ты это поймешь, тем для тебя же лучше.

Вряд ли отец догадывался, что не мог сказать сыну ничего ужаснее этих слов. Провести всю жизнь на ферме, работая по восемнадцать часов семь дней в неделю, и так из месяца в месяц, из года в год —все те же постылые стены, все те же опротивевшие заботы и заученные движения — при одной мысли о таком будущем Филиппа прошибал холодный пот. И каждую ночь ему снился ежедневно проносящийся через городишко товарняк. Филипп уже всерьез подумывал улучить минутку, когда поезд остановится на станции в ожидании встречного, и, вскочив в него, перевалить через сизые холмы. Ему хотелось узнать, что там, на другой стороне, повстречать людей, не похожих на него.

Но когда он собирался объяснить все это отцу, слова застревали в горле, он опускал голову и, взяв грабли, молча отправлялся в курятник.

В конце концов все разрешилось, но не с помощью поезда, а благодаря рыжей лисице.

Филиппу почти миновал четырнадцатый год. Зима выдалась особенно лютая, и с некоторых пор в курятник повадился вор. Филипп первый обнаружил улики — пятна крови, слипшиеся перья, ошметки мяса.

Несколько недель отец и сын выслеживали лисицу, бегая на лыжах по заснеженным полям, рыская по зачарованному зимнему лесу и спускаясь на каменистое дно промерзшего ручья. Филипп, получивший от отца старую, но вполне пригодную ремингтоновскую винтовку 22-го калибра, схватывал на лету все, чему тот учил его на охоте, начал и сам замечать и распознавать следы: вот тут, не выдержав тяжести зверя, провалился тонкий наст, здесь лиса чесалась о дерево, оставив на коре шерстинки рыжего меха, а здесь забросала снегом свой помет.

Выследить лисицу никак не удавалось, но Филипп все больше оживал и расправлял плечи. Его мозг быстро усваивал отцовские уроки и начинал делать собственные умозаключения. Уже в третью-четвертую охотничью вылазку сын перехватил инициативу и первым указывал направление, куда вели следы.

Кончилось дело тем, что именно Филипп сообразил, почему они всегда теряли след на дне ручья. Лиса становилась здесь более осторожной, и в этом месте исчезали всякие признаки ее присутствия. Преследователи каждый раз бывали озадачены и ни с чем возвращались восвояси. Отец утверждал, что лисы на день забираются в сухие заросли травы или тростника и спят, обернувшись для тепла пушистым хвостом. Но по берегам ручья было полно покинутых барсучьих, ондатровых и прочих нор, а Филипп каким-то первобытным охотничьим инстинктом чуял: надо искать вблизи места исчезновения следа. Когда он сообразил, что лисица скорее всего заняла одну из старых нор, его охватил и переполнил восторг озарения.

Филипп высказал догадку, и в ответ ему чудесной музыкой прозвучал отцовский голос: «Она твоя, сынок».

Следующее воспоминание: он поднимает «ремингтон» и прицеливается.

И, наконец, самый яркий момент, врезавшийся в память, замороженный во времени, как хрустальная вода в ручье: лиса впечатывается в стену норы, и красная глина, налипает на серебристо-золотой мех.

Лисица была для него кем-то вроде гангстера — грабителем, убийцей и разрушителем. Или сарацином среди христиан. Выследив и стерев ее с лица земли, Филипп почувствовал глубочайшее удовлетворение. Он словно исправил великое зло.

На следующий же день после того, как Филипп Досс предал земле тело своего отца, он продал ферму, а еще через день покинул родной городок на том самом скором товарном. Он ехал «зайцем» на рабочей площадке вагона, мимо проплывали холмы западной Пенсильвании, а Филипп вспоминал рыжую лисицу. Он и после постоянно помнил о том, как выследил и настиг хищника, и эти воспоминания лишили его покоя и обрекли на скитания. Он переезжал из одного городка в другой, но нигде не обрел душевного равновесия. Читая репортажи в разделах судебной хроники, он все больше убеждался в несоответствии возмездия преступлению. В больших городах весы правосудия оказались совсем уж кривобокими: судебная машина часто буксовала на скользкой и грязной почве политики. В Чикаго Филипп некоторое время пробовал себя на поприще блюстителя порядка, но, не признавая никаких партий и авторитетов, постоянно конфликтовал с окопавшимися в городской полиции политиканами.

В очередной раз сев на поезд, Досс двинулся на восток, в Нью-Йорк. Шел уже 1940 год, и в мире громыхала война. Вот тут-то Филипп и нашел свое призвание: записался в армию. Он получил возможность участвовать в исправлении величайшего из зол.

В период базовой солдатской подготовки анархическая натура Филиппа доставила ему массу неприятностей. По счастью, у сержанта-инструктора был наметанный глаз, и Досса перевели в спецподразделение, готовившее разведчиков для ОСС (оперативной секретной службы). Сержант верно оценил его качества — Филипп принадлежал к той особой породе людей, для которых боевая задача — прежде всего. Он никогда не отказался бы от ее выполнения ради собственной безопасности и не мучился страхом смерти. К тому же Досса будто окружала невидимая аура, хранившая не только его самого, но и защищавшая тех, кто находился рядом.

Начальники в разведшколе ОСС постарались до конца выявить качества Досса, полностью раскрыть его возможности. Для этого они прогоняли его сквозь наиболее суровые психологические и изнурительные физические проверки. И чем сложнее было задание, тем с большей радостью Филипп подвергался испытанию.

Когда же настало время настоящих боевых заданий, к Доссу прикрепили «совместимого» напарника. Под таковым подразумевался человек, способный и дружески сблизиться с Филиппом, и сгладить его недостатки, иными словами, обуздать анархический дух.

Лейтенант Джоунас Сэммартин и Филипп Досс продвигались вслед за двузубцем союзнического наступления на Тихом океане. Они не участвовали в боях в общепринятом смысле слова. Джоунас специализировался по дешифровке. Подключившись к японским линиям связи, он получал необходимую информацию, а Филипп с тщательно отобранными солдатами совершал ночной рейд во вражеское расположение. Маленький отряд наносил максимально возможный ущерб противнику и, не оставив ровным счетом никаких следов, растворялся в ночи.

В 1943 году диверсионная группа действовала на Соломоновых островах, через год — на Новой Гвинее. Потом, все чаще и чаще — на Марианах, Иводзиме и Окинаве. Война неумолимо приближалась к Японским островам.

Набеги, совершаемые диверсантами на разных участках тихоокеанского театра военных действий, были настолько эффективными, что высшее японское командование удостоило отряд специального названия — ниндзя сенсо. Боевые ниндзя. И хотя их операции не афишировались, а имена, естественно, не фигурировали в списках представленных к наградам и чинам, подвиги ниндзя сенсо обросли в американских войсках слухами и легендами.

В марте 1945 года американская авиация забросала Токио зажигательными бомбами. Пожар уничтожил полгорода. До августа, когда самолет с женским именем «Энола Гэй» навсегда изменил лицо мира, сбросив бомбу на Хиросиму, оставалось шесть месяцев.

Филипп и Джоунас сблизились больше, чем просто боевые товарищи, вынужденные полагаться друг на друга. Они стали друзьями. Джоунас происходил из старого, прославленного рода военных. Его дед закончил карьеру в чине капитана нью-йоркской полиции. В 1896 году городское полицейское управление возглавлял Тедди Рузвельт, а годом позже оба они ушли в отставку. Вместе с общим другом Леонардом Вудом они основали знаменитый клуб Берейторов. Отец Джоунаса во время первой мировой войны был в кавалерии и дослужился до чина майора. Погиб он во Франции, успев получить четыре награды за боевые заслуги.

Джоунас достойно продолжил семейную традицию. Волевой и начитанный, он с отличием окончил Уэст-Пойнт. Попав в ОСС, поражал наставников способностью без видимых усилий решать головоломные оперативные задачи и был направлен в криптографический отдел.

— Люди так часто умирают на наших глазах, — разоткровенничался Джоунас как-то ночью после пятой рюмки русской водки, — что смерть стала казаться чем-то ненастоящим. Вот ведь парадокс. — Они с Доссом перебазировались на Минданао, и капитан эсминца, довольный, что ему попались столь знаменитые пассажиры, выставил лучшую выпивку.

— Жизнь тоже не настоящая, — сказал Филипп. — Должно быть, просто стерлась всякая разница между жизнью и смертью. — Он запомнил, как все трое, закинув головы, хохотали над этой фразой.

— А я уже, ей-богу, совсем перестал понимать, что такое жизнь, — произнес капитан, снова наполняя рюмки. — Месяц пролетает как день, везде один и тот же океан и совершенно одинаковые острова с япошками. Все, что от меня требуется, — это убедиться, что мои орудия лупят туда, куда их наводят, а команде обеспечена максимально возможная безопасность.

Филипп махнул рукой.

— Э-э, вам ли жаловаться. Здесь получше, чем там. — И он снова махнул рукой, показывая за горизонт.

— Вероятно. Но разве войну затеяли только ради уничтожения себе подобных?

— Нет, — ответил Филипп, рассердившись сам не зная на что. — Войну затеяли, чтобы победить.

В то утро радиация живьем сожрала Хиросиму.

* * *

Профессией Филиппа Досса уже несколько лет была смерть, и постепенно он начал сознавать, что вряд ли сможет стать столь же хорошим специалистом в другом деле, если попробует сменить род занятий. Организмы тех несчастных, которые выжили в Хиросиме и Нагасаки, разъедала неведомая хворь. Она исподволь, неспешно прибирала к рукам их жизни и наконец отнимала совсем. Досса отравила не радиация. Он позволил своей специфической службе занять слишком большое место в его жизни. Она стала альфой и омегой, смыслом, но и цепями его существования. В этом отношении Филипп недалеко ушел от своего отца, которого поработила цыплячья ферма в западной Пенсильвании.

Токио ноября 1946 года запорошил ранний снег. Досс и Сэммартин не видели снега так давно, что позабыли, как он выглядит. Все вокруг сверкало девственной белизной, и на ее фоне резко выделялись черные кимоно жителей. Позже, когда снег поблек и посерел, а люди начали выползать из землянок, появились другие краски: сочная зелень криптомерий, ярко-красные воздушные змеи, небесно-голубые фарфоровые чашки. Но самым ярким и волнующим токийским впечатлением осталось то морозное, жутковато-контрастное черно-белое утро.

Филипп и Джоунас поступили в распоряжение полковника Гарольда Мортена Силверса. Месяцем раньше, в октябре, президент Трумэн отправил в отставку Уильяма Донована и расформировал его детище — ОСС. Вместо нее, с подачи ближайших советников вроде генерала Сэма Хэдли, президент создал несколько расплывчатую временную организацию — так называемую Центральную разведывательную группу. Всю свору ОСС — не пропадать же добру, — разумеется, зачислили в штат ЦРГ. Силверс — один из важных чинов ОСС — не стал исключением.

Он прикрепил к друзьям в качестве проводника молодого сотрудника по имени Эд Портер, прибывшего в Японию с первыми частями оккупационных войск. Портер оказался коротышкой с цветущей физиономией и отменной военной выправкой. Он повез их в долгую экскурсию по огромному сожженному городу.

Под вечер они приехали в северный токийский район Асакуса. Бледное равнодушное солнце отражалось в водах извилистой Сумиды. Место, куда они попали, производило странное и гнетущее впечатление. Несмотря на разрушения, груды мусора и другие следы недавней войны, на улицах Токио обычно бывала сутолока людей и транспорта, кипела жизнь. Но здесь стояла мертвая тишина. Трем американцам не повстречалось ни одного пешехода или рикши, ни одной машины или повозки.

Портер показал на обугленные руины и воронку.

— Это все, что осталось от самого большого из храмов Асакусы. — И подвел обоих друзей ближе к развалинам, продолжая рассказ бесстрастным тоном профессионального экскурсовода: — В марте, во время бомбардировки сюда сбежались тысячи японцев. Триста сверхтяжелых бомбардировщиков залили город сплошным морем огня. Вам приходилось слышать об М-29? На Токио сбросили свыше семисот тысяч этих зажигательных бомб. Они считались опытным образцом и содержали смесь студнеобразного зажигательного состава и нефти. От взрывов и огня не было спасения[1].

Из руин торчали почерневшие остатки двух колонн.

— Храм построили в семнадцатом веке, — продолжал Портер. — С тех пор он пережил все возможные бедствия и вынес удары стихий, включая сильные землетрясения и грандиозный пожар 1923 года. Против М-29 он не устоял.

В общей сложности в результате той бомбардировки погибло почти двести тысяч человек. По нашим оценкам, это на шестьдесят, а то и на семьдесят тысяч больше, чем умерло и еще умрет после атомного взрыва в Хиросиме.

* * *

Японский народ похоронил своих мертвых. Перед ним встала задача: не думать о минувших бедствиях и страданиях, отринуть прошлые ошибки и начать новую жизнь. Построить будущее на пепелище минувшего.

Перед генералом Дугласом Мак-Артуром стояла своя задача — «переориентация» новой Японии. Идея излагалась в сверхсекретном меморандуме, родившемся на свет непосредственно в кабинете президента Трумэна, и состояла не только в оказании помощи японской экономике, с тем чтобы поставить ее на ноги, но и в создании такого положения вещей, при котором эти самые ноги не свернут с магистрального «американского пути». Необходимые меры включали принятие новой конституции, которая покончила бы с японским милитаризмом, децентрализацию правительства, роспуск дзайбацу — огромных клановых промышленных конгломератов, обладавших в довоенной Японии непомерно большой властью, а также немедленную чистку как частного, так и государственного сектора от военных преступников и всех явных и подозреваемых левых элементов.

Парламент, контролируемый Тодзё, действительно очистили от депутатов-милитаристов. Ходили слухи, будто со дня на день последует черед верхушки дзайбацу, но ничего подобного не произошло.

Однажды утром Сэммартина и Досса вызвал полковник Силверс. Встретил их, как всегда, Дэвид Тернер — его старший адъютант.

Тернер был приблизительно одного с ними возраста, высок, худощав и носил очки. На слабый пол его аскетическая внешность действовала, судя по всему, неотразимо: Филипп частенько видел Тернера в обществе то дамочек из Женского армейского корпуса, а то сотрудниц администрации ЦРГ. Японским девочкам, коими изобиловали шумные ночные клубы Токио, адъютант, в отличие от большинства других американцев, предпочитал соотечественниц.

Они ответили на его приветствие — правда, с прохладцей, ибо ни одному боевому офицеру не чуждо врожденное презрение к штабным крысам, которым недостает мужества проверить себя на полях сражений.

Тернер впустил их в храм одиноких бдений полковника Силверса и, закрыв за ними дверь, оставил наедине с самим полковником. Джоунас и Филипп уселись на стулья перед его письменным столом, и Силверс вручил им три папки с досье. Досье были шифрованные. Всю войну ОСС работала под покровом тайны, что и явилось одной из причин ее успешной деятельности. Но оказалось, что теперь, когда настал мир, необходимо усугубить таинственность.

Полковник ввел подчиненных в курс дела.

— Дзайбацу по-прежнему обладают гигантской властью. В этом нет ничего удивительного, поскольку ими владеют и управляют самые влиятельные дома Японии. В их руках сосредоточена практически вся деловая жизнь страны. По моим сведениям, японцы затратили уйму времени на фальсификацию протоколов заседаний, отчетов, проектов и докладных записок последних лет. Пока мы занимались наведением порядка и налаживали работу оккупационных властей, местная бюрократия избавлялась от документов, обличающих самых оголтелых милитаристов. Потрудились они на славу. А у нас, выходит, нет теперь вещественных доказательств против целого ряда промышленников, нажившихся на производстве военного снаряжения, оружия и боеприпасов.

Отсюда следует, что трибуналу будет нелегко осудить их, и нет смысла сажать заправил дзайбацу на скамью подсудимых. Просмотрев досье, вы узнаете имена и прочие сведения об определенных влиятельных господах из этого круга японского общества. Они должны умереть. Мы, как и японцы, не можем допустить процветания военных преступников в новом обществе, которое поручил нам построить президент. Их неподсудность роли не играет. — Силверс взял со стола трубку и кожаный кисет.

— Иногда демократический процесс нуждается... хм-м... в нешаблонной помощи. — Он развязал кисет. — По закону эти преступники подлежат смертной казни, хотя общество не может избавиться от них путем общепринятой открытой процедуры. Военный трибунал бессилен. Но справедливость требует возмездия. — Полковник набил трубку и принялся ее раскуривать. — Тут-то вы и вступаете в игру. Вы уничтожите тех, о ком говорится в этих папках, причем сделать это надлежит так, чтобы их смерть выглядела как несчастный случай.

Филипп задумался.

— Могу я спросить, почему все-таки трибунал бессилен? Если они военные преступники, их надо обязательно судить при всем народе. А улики или свидетельства непременно найдутся, стоит только хорошенько поискать.

— Спросить-то вы можете... — Силверс хмыкнул и проводил глазами тающие под потолком колечки дыма.

— Подумай сам, — сказал Филиппу Джоунас. — Вообрази хотя бы самую банальную причину: эти люди обладают и связями, и громадным влиянием в правительстве и могут добиться неблагоприятных для нас решений. Или пронюхали о какой-нибудь нашей пакости, собрали компромат и теперь грозят его обнародовать.

Филипп бегло пролистал досье. Арисава Ямамото, Сигео Накасима и Дзэн Годо. Он поднял глаза.

— Хотелось бы также знать, на каком основании отобраны именно эти мишени? По вашим словам, японские чиновники достигли вершин мастерства на ниве уничтожения улик.

Полковник Силверс невозмутимо пыхтел трубкой. Казалось, его необыкновенно занимает паутина трещинок на потолке.

— Итак, — подвел он черту, — общие указания получены, остальное — на ваше усмотрение. — И добавил официальным тоном: — Выполняйте приказ.

* * *

Своей женитьбой Филипп был обязан ЦРГ: будущую невесту он встретил в Токио. Случилось это в конце декабря 1946 года. Они с Сэммартином уже больше месяца жили в Японии. В тот день после полудня зарядил дождь и до вечера по-кошачьи вылизывал улицы. Труппа Юнайтед Стейтс Опера готовилась к рождественскому представлению под открытым небом для американских солдат. К началу концерта небо очистилось, и народу набилось не продохнуть.

Тогда и произошло первое мимолетное знакомство. Сначала Досс увидел пятно света, а в нем — Лилиан Хэдли с микрофоном в руке, поющую под аккомпанемент оркестра из шестнадцати музыкантов. Певица произвела на Филиппа неизгладимое впечатление. Голос у нее оказался хоть и глубоким, но не слишком выразительным, можно сказать, заурядным, что никак не относилось к ее внешности и артистичности.

Лилиан обладала даром безраздельно завладевать вниманием зрителей. Под взглядами двадцати тысяч солдат она держалась так же свободно, как если бы их было два десятка. Она пела, прохаживаясь перед сценой, дотрагивалась до чьей-нибудь руки или щеки, вызывая полный восторг аудитории. К тому же, в ней чувствовалась стопроцентная американка — копия миниатюрной соседской девушки из тех, чьи фотографии печатают на журнальных обложках. Короче, она напоминала о доме, и все сразу полюбили ее.

Филипп тоже смотрел на нее и думал о том, как давно оторван от родины — не только от своего дома, города, страны, но и от какого бы то ни было подобия нормальной жизни. Его сердце затопила мощная волна ностальгии — этого особого чувства, которое заставляет эмигранта лить слезы над стаканом виски и затевать беспричинную драку.

Концерт окончился, Филипп очнулся и вдруг обнаружил, что направляется за кулисы. Удостоверение сотрудника ЦРГ пробило изрядную брешь в фаланге охранников. За сценой он сначала растерялся. Актеры в костюмах и гриме сновали туда-сюда среди футляров с инструментами и груд багажа, уворачиваясь от подножек прожекторных штативов и каверз змеящихся кабелей. У Филиппа зарябило в глазах, но тут он заметил Лилиан.

Она стояла в сердце этой суеты и оставалась вне суеты, сама по себе. Целиком поглощенная какими-то раздумьями, она с царственным спокойствием попивала кофе из бумажного стаканчика и ни на кого не обращала внимания. Она напоминала принцессу выпускного бала в колледже — недоступное совершенство лица и тела, милой улыбкой отвечающее на раздевающие взгляды кавалеров.

Колледжа Досс, конечно, не кончал, он видел эту сцену в кино. На ферме он и не помышлял о поступлении куда-либо. Но даже ферма не могла помешать его самообразованию. Читал Филипп запоем, ненасытно. Только книги и сны переносили его в неведомые дали, позволяли хоть на время бежать от тоскливой действительности.

Не очень соображая, Филипп подошел к Лилиан и представился.

Мисс Хэдли смеялась его шуткам, улыбалась неуклюжим комплиментам. Потом и сама разговорилась — поначалу неуверенно, затем все более откровенно. Оказалось, она чувствовала себя в Японии страшно одинокой, отрезанной от друзей, от всего родного и близкого.

Ее красота ошеломляла. Такую девушку хочется во что бы то ни стало пригласить куда-нибудь на вечеринку после субботнего киносеанса — уже хотя бы для того, чтобы приятели завидовали такому сказочному везению. Время и потом щадило Лилиан, но в те дни она была невообразимо хороша.

Ее отец, тот самый генерал Хэдли, приложивший руку к созданию ЦРГ, служил в штабе Мак-Артура. Он прошел старую школу Джорджа Паттона, и за ним закрепилась репутация известного сторонника жесткой дисциплины. Блистательный офицер, способный принимать мгновенные решения в самой неблагоприятной обстановке, Хэдли непосредственно участвовал в разработке американских стратегических планов в отношении послевоенной Японии. Поговаривали даже, будто президент почти целиком полагается на него одного в формировании всей долговременной политики на Дальнем Востоке.

Вечер пролетел незаметно. Они болтали и смотрели друг другу в глаза. Филиппу чудилось в глазах Лилиан отражение всего, что он любил, когда жил среди каменистых холмов западной Пенсильвании, хотя он от них и бежал. В мыслях вдруг мелькал то образ лавки, где торговали содовой водой, которая так хорошо утоляла жажду в пыльный летний полдень, то красное деревянное здание школы, где он учился читать и писать, или слышался мелодичный перезвон колоколов, когда они с отцом ходили по воскресеньям в церковь. Эта девушка, плоть от плоти Америки, чудесным образом вызвала к жизни все светлое, что было в детстве Филиппа, безо всякой примеси мрачных воспоминаний о том, что принудило его к бегству. В общем, неудивительно, что Досс перепутал всплеск ностальгии со вспышкой любви.

— Господи, как мне не хватает моих братьев, — сказала Лилиан в тот вечер.

— Они очень далеко? — спросил Филипп. Она смотрела на звезды и беззвучно плакала.

— Что случилось? — мягко спросил Филипп. Сначала он думал, что Лилиан не слышит, но она ответила — так тихо, что ветер едва не унес ее слова:

— Обоих моих братьев убили на войне. Джейсона — в Анцио, на самом берегу. Он, наверное, даже и не успел ощутить под ногами европейскую твердь. А Билли командовал танком. Не где-нибудь, а в дивизии Паттона. Отец гордился им, мог говорить о нем непрерывно. Как же, сын воюет под командой самого Паттона, триумфами которого полны все фронтовые сводки. Куда Паттон, туда и Билли.

Так они и прошли вместе весь путь до Пльзеня. А там его танк наскочил на немецкую мину, и Билли распороло живот.

Лилиан задрожала. Филипп обнял ее.

— Война кончилась, но я все равно ненавижу ее! Бесчеловечная, жестокая. Скольким людям принесла смерть и страдания. Человеческие существа не созданы для войн.

Нет, печально думал Филипп. Люди снова и снова развязывают войны. История ничему не учит. Они жаждут власти. А власть, по определению, это порабощение других существ.

— Билли и Джейсон были такие чистые и смелые, — Лилиан всхлипнула, — Они умерли совсем молодыми.

Ни разу, глядя на женщину, Филипп не испытывал такого чистого восторга, проясняющего душу. Он не мог думать о Лилиан. И не желал думать. Он хотел касаться ее, держать в объятиях и целовать. Он тонул в ее очаровании и красоте.

Гораздо позже, когда ничего уже нельзя было изменить, он внезапно открыл для себя, что Лилиан всеми фибрами души ненавидит Японию и японцев.

* * *

Осенью 1946 года окончательно прекратились американские правительственные субсидии Японии. Поскольку шаткая экономика побежденной страны чрезмерно зависела от послевоенных вливаний, она начала рассыпаться на глазах.

Среди самых высокопоставленных чиновников возникла паника. Они предвидели, что к марту будущего года финансово-экономическая система пойдет вразнос и окончательно рухнет. Деньги иссякли, как раз когда истощились все японские ресурсы, импорт практически был свернут и стране грозила гигантская нехватка угля. Короче говоря, Японии стало нечего продавать, поскольку у нее не осталось сырья для производства промышленных товаров.

За две недели до Дня Благодарения, который праздновали оккупационные войска, премьер-министр Сигеру Ёсида собрал лучшие умы министерств, дабы найти выход из кризиса.

Из шести человек, составивших Угольный комитет, лишь один не имел отношения ни к Министерству промышленности и торговли — самой могущественной со времени своего основания в 1925 году японской бюрократической структуры, — ни к Министерству иностранных дел. Все члены комитета обладали учеными степенями по экономике. Исключением являлся человек по имени Дзэн Годо, недавно назначенный вице-председателем Японского банка.

Несмотря на свою молодость — остальные пятеро были значительно старше, — именно Годо выдвинул принятую и одобренную комитетом идею о приоритетном развитии секторов экономики, производящих «скоростную» продукцию. Без быстрого рывка вперед, полагал Годо, от новой Японии очень скоро ничего не останется.

Молодой банкир получил самое блестящее образование, какое только можно было получить: он считался первым студентом в своем выпуске токийского университета Тодай — наиболее престижного учебного заведения Японии. В 1939 году, в числе пятидесяти шести свежеиспеченных юристов, поступил на службу в Министерство внутренних дел. Там, однако, их чиновничья карьера двинулась не по наезженному пути, который ожидал приблизительно тысячу молодых специалистов, взятых на работу другими министерствами.

Годо и остальные избранники судьбы получили в своем министерстве дополнительную, весьма специфическую подготовку, и к 1941 году оказались разбросанными по всей стране. Дзэна Годо направили в столичный полицейский департамент. Согласно досье, полученному Доссом от полковника Силверса, Годо постепенно выдвинулся в шефы специальной городской полиции Токко, контролирующей умонастроения населения. Токко учреждалась в свое время специально для выявления антимилитаристских элементов внутри страны, способных саботировать или любым иным способом подрывать напряженную работу на войну. Под таковыми элементами имелись в виду главным образом коммунисты и сочувствующие.

Благодаря характеру своей работы служащие Токко пользовались почти неограниченной властью и привилегиями. Фактически они делали что хотели. Производственное начальство агента, назначенного на предприятие, было начальством лишь на бумаге. Сотрудник Токко не подлежал увольнению и даже административным взысканиям. Мало того, само начальство обязано было следовать его указаниям, ибо сотрудника Токко назначали из столицы.

Наиболее дальновидные из служащих Токко, и среди них Дзэн Годо, использовали свои разветвленные контакты для подготовки к неизбежной капитуляции Японии. Поэтому, в отличие от многих, процветали и после войны. Будучи вице-председателем одного из трех центральных банков, Годо в 1946 году сосредоточил в своих руках огромную власть. Он помогал становлению новой экономической структуры страны. Руководствуясь политикой правительства, банки предоставили отдельным компаниям сверхкредиты, которые способствовали стремительному росту этих компаний. Но компании попали в такую финансовую кабалу, что вскоре банки поглотили их. В недалеком будущем этим банкам предстояло стать ядром новых дзайбацу — традиционных семейных промышленных конгломератов — и, слившись в многоотраслевые концерны, подмять под себя самые прибыльные отрасли возрождающейся и уже готовой к буму послевоенной экономики.

Помимо прочего, Дзэн Годо считался одним из выдающихся мастеров канриодо — бюрократического искусства. Овладеть канриодо не менее сложно, чем айкидо — искусством рукопашного боя — или кендо — искусством боя на мечах.

Только японцы могли додуматься до такого: возвести прозаическое занятие в ранг искусства. В результате чиновничество заменило в новой Японии древнее сословие самураев, и по иронии судьбы возвышение его началось благодаря американской оккупации.

Разоружив военщину и нанеся серьезный урон дзайбацу, генерал Мак-Артур создал общественный вакуум, который с неизбежностью вскоре заполнился. Бюрократия пользовалась каждым удобным случаем для захвата ключевых позиций и стала отождествлять себя с частью нации, призванной возродить страну.

Прочитав в газетах о смерти Арисавы Ямамото, Дзэн Годо не на шутку встревожился. Он не верил прессе, и хотя сообщалось о несчастном случае, Годо весьма не понравилось его совпадение по времени с последней встречей с Ямамото. Они дружили и вместе вели дела с давних времен. Ямамото работал директором собственной авиапромышленной компании, которая вместе с «Самолетами Накасимы» занимала ведущее положение в производстве авиамоторов. В войну компания расширилась и разбогатела. Однако ни Ямамото, ни Годо не питали вражды к американцам и считали вступление Японии в войну явным безрассудством. Внешне они ревностно исполняли свой долг перед императором, ибо для людей их положения иное было немыслимо. Но в глубине души каждый из них тайно приветствовал окончание драки и хотел поскорее заняться восстановлением разрушенного.

Не далее недели тому назад Годо встречался с Ямамото, и тот поделился своим намерением передать американцам технологию производства реактивного двигателя нового типа, над которым в последние месяцы войны корпели инженеры его компании. И вот Ямамото погиб. Под колесами грузовика, если верить газетам.

Нет, Дзэн не верил газетам. Слишком большая удача для врагов Ямамото. А ведь враги Ямамото — и его враги. Они злобны, многочисленны и действуют слаженно. Какие еще козни у них на уме? Значит, Дзэну следует внять предостережению и выяснить истинную причину смерти друга.

Придя к этой мысли, Годо послал за дочерью.

Митико не так давно вышла замуж за старшего сына Ямамото — Нобуо. Брак этот устроили отцы. Дзэн Годо связывал с ним надежды на будущее. Нобуо был талантлив, респектабелен и довольно хорош собой. А главное, как старший сын, он наследовал отцовскую компанию.

Годо рассудил, что Нобуо — идеальная партия для его дочери. Правда, хотя ее можно было без натяжки назвать красавицей, она отличалась весьма необузданным нравом, на который отец давно махнул рукой. Нобуо был старше Митико и обладал большой выдержкой, но Годо частенько одолевали сомнения, сможет ли молодой человек со всем своим здравомыслием надолго увлечь его взбалмошную дочь.

Оба отца, словно брокеры, обсуждающие слияние двух компаний, взвесили все «за» и «против» предполагаемого союза и наконец, договорившись об условиях, решили связать себя родственными узами. Брак был заключен полгода назад, и теперь Митико и Нобуо жили вместе, хотя Годо не имел ни малейшего представления, насколько удачно складывается их семейная жизнь. Вскоре после свадьбы молодые переехали в Кобе, где располагались семейные заводы, которые Арисава отдал под начало сына.

Вся компания переживала эпоху перепрофилирования. Семья намеревалась быть в авангарде восстановления промышленности Японии и взяла курс на развитие тяжелого машиностроения. С этой целью концерн завязал сотрудничество с «Канагава Хэви Индастриз».

Сначала все шло вроде бы гладко. До того дня, когда умер Арисава Ямамото, сбитый скрывшимся с места происшествия грузовиком.

— Митико, — сказал дочери Дзэн Годо, — я подозреваю, что наши враги пошли в наступление. Поэтому мне крайне необходимо выяснить истинные обстоятельства смерти твоего свекра.

Митико, стоявшая, по обычаю, перед отцом на коленях, склонила голову.

— Ты всегда была моей правой рукой. Твоей изобретательности я обязан успехом многих своих начинаний. Ты добывала для меня секреты тебе одной доступными способами. Боюсь, враги пошли на решительный штурм, а я слишком на виду, чтобы в открытую предпринимать жесткие контрмеры. Мне нельзя привлекать к своей особе внимание ни наших врагов, ни американцев. Я могу обратиться только к тебе. Больше у меня никого не осталось.

Митико не так давно потеряла брата и сестру. О второй дочери, Окити, ушедшей от них навсегда, Годо старался даже не упоминать — это было невыносимо.

— Если я выясню, что Арисаву Ямамото убили, то разыщу убийц, — ответила Митико. — Что с ними сделать, отец?

Дзэн Годо надолго задумался. Он размышлял о природе чувства мести.

В тот вечер Лилиан опять пела. Публика, состоявшая в основном из мальчишек не старше восемнадцати, пришла в состояние, близкое к экстазу. Это объяснялось не просто сексуальной привлекательностью девушки на подмостках. Не было в ее воздействии на зрителей и ничего сверхъестественного. Но тем пуще завладевала Лилиан их вниманием. Для них не имело значения, о чем она поет, они толком и не вслушивались в слова. Главное заключалось в том, что она пробуждала память о доме. И Лилиан не опасалась довести их до безумия.

С Филиппом дело обстояло иначе. Он уже несколько раз пытался добиться физической близости. Он был нежен, внимателен, говорил о любви, но Лилиан всегда уклонялась. Они часами целовались, держа друг друга в объятиях, шептали ласковые слова, но этим все ограничивалось.

В тот вечер, когда они остались вдвоем, Филипп начал проявлять настойчивость.

— Я никогда не была с мужчиной... в этом смысле, — сказала Лилиан, положив голову ему на грудь. — Мне хотелось, чтобы у нас это произошло по-особенному. Совсем-совсем по-особенному.

— Разве наши чувства не особенные?

— О да, — ответила она. — О таких я всегда и мечтала, когда была маленькой... Но еще я мечтала о том, как все это произойдет... Ни одна другая моя мечта не сбылась, Фил. Это мой последний шанс. Пусть все будет так, как я себе представляла, ладно? — Веки Лилиан увлажнились. — Ты мой первый мужчина... Я верю, что ты можешь сделать все, как мне виделось в мечтах. Если ты настаиваешь... — Она прижалась к нему крепче. Но не ее голос, а что-то другое подсказало Филиппу: «Прошу тебя, не надо. Пожалуйста».

Филипп послушался и перестал настаивать. Но попросил Лилиан выйти за него замуж. На это она, разумеется, согласилась безоговорочно.

* * *

Ныне покойная жена родила Дзэну Годо троих детей. Теперь осталась одна Митико. Мысли об Окити были настолько невыносимы, что Годо боялся о ней думать. Единственный его сын Тэтсу пламенно верил в войну. Война казалась ему божественным ветром, под напором которого родина воспрянет и засияет во всем блеске своего величия.

И Тэтсу, чтобы помочь этому, посвятил себя божественному ветру — он стал пилотом-камикадзе. В отряды камикадзе вступали самые юные и самоотверженные патриоты. Они сознательно выбрали смерть за родину. Дзэн Годо повторял про себя предсмертное хокку мальчика:

Сияньем лепестков подобный небесам, Цвет дикой сакуры Ямато Облетает.

Ямато — это не только древнее поэтическое название Японии, так называлось еще и спецподразделение в Токкотай — наступательных войсках особого назначения, куда был направлен Тэтсу. Когда он погиб, ему едва исполнилось двадцать два.

Тэтсу верил в исключительную роль молодого поколения — сёкокумин. Он цитировал отцу строку из стихотворения, написанного героем войны, вице-адмиралом Ониси: «Чистота юности возвестит о божественном ветре». Тэтсу привили, навязали «ямато-дама-сий» — истинно японский дух. Когда отчаяние господствовало в душах, как американские бомбардировщики в небе, ямато-дама-сий должен был переломить ход войны и привести ее к победоносному завершению, иными словами, сделать то, чего не удалось добиться с помощью лучшего оружия и кадровых войск.

Дзэн Годо зажег на символической могиле сына палочки дзёсс и, послушный долгу, прочитал заупокойные молитвы. Такова расплата за ложные убеждения.

Сокрушаясь о бессмысленности и безумии поступков одержимых «истинно японским духом», Годо неизбежно подумал о Кодзо Сийне — одном из таких одержимых. Сийна к этому времени стал самым влиятельным лицом в МПТ — Министерстве промышленности и торговли. Благодаря маневрам Сийны оно приобрело в послевоенном японском правительстве небывалую мощь. Кроме того, Сийна был вождем и идеологом закулисной и смертельно опасной клики чиновников.

Сийна вел старательную, кропотливую работу по обновлению и укреплению МПТ. Он расчетливо окружил себя бывшими служащими Министерства военных поставок. Раньше все они, как и он, носили высокие офицерские чины. Однако Сийна в первую же неделю оккупации лично проследил, чтобы кое-кто должным образом подчистил их досье. В тогдашнем хаосе сделать это было нетрудно. Теперь его люди оказались недосягаемыми для военного трибунала и были гарантированы от преследований. Теперь они стали вечными должниками Кодзо Сийны.

Капитулировав и допустив в страну оккупантов, японская нация «потеряла свое лицо». Многие негодовали, но смирились. Только не Сийна. Навязанная Мак-Артуром конституция стояла у него костью поперек горла. И он решил, что янки за это заплатят.

Сийна выдвинул принцип татэмаэ и хоннэ — теории и практики. Идея заключалась в одновременном существовании двух курсов японского руководства. Теория, татэмаэ, должна использоваться при согласовании политических решений с оккупационными властями. На практике же следует применять хоннэ, обсуждать которую японские чиновники будут только между собой. И ее воплощение может привести к результатам, отнюдь не предусмотренным теорией.

Успех татэмаэ и хоннэ превзошел все ожидания. Сийна вознесся на такую высоту, о которой не мечтал даже во время войны. Однако он испытывал лишь слабое моральное удовлетворение от этой победы. Япония оставалась поверженной и униженной, и Сийна продолжал ненавидеть оккупантов.

* * *

Филипп действовал исключительно по ночам, словно стремился выдержать марку. На самом деле он просто лучше всего работал ночью. Этому его учили.

Джоунас рождал идеи и разрабатывал планы, плел, как паук, замысловатые тенета интриги. Филипп их совершенствовал, облекал умозрительные построения в выполнимые формы и осуществлял замысел. Вдвоем они составляли грозную силу.

Джоунас наметил ночь перед новолунием. Но она выдалась чересчур ясной, поэтому Филипп решил выждать, пока атмосфера не уплотнится, чтобы выпал туман. Две ночи спустя непроглядную мглу не рассеивали даже автомобильные фары.

Даже в мало пострадавших районах Токио не хватало освещения. А уж в парках было темно, как у дьявола в брюхе.

Второй мишенью руководство выбрало Сигео Накасиму. Первой был Арисава Ямамото, его переехал грузовик. За рулем сидел Филипп Досс. Согласно сведениям, которыми снабдил их с Сэммартином полковник Силверс, Ямамото служил начальником лагеря военнопленных на Минданао, и заключенные мерли там, как мухи. Ямамото издевался над пленными, подвергал их пыткам, а тех, кто сопротивлялся, приказывал расстреливать. Те же, кто не сопротивлялся, все равно умирали, но только в мучениях.

Сигео Накасима обвинялся в том, что, в бытность свою командиром батальона на Окинаве, приказал для поднятия боевого духа своих солдат и устрашения противника осквернять трупы врагов. Всех пленных раздели, отобрали у них все ценное и без промедления казнили. Потом, в назидание тем, кто их обнаружит, трупы кастрировали.

Досье на обоих военных преступников изобиловали гнусностями и фактами садизма.

— Это не люди, — прокомментировал Джоунас один из пунктов. — Это чудовища.

Однако на Филиппа досье произвели двойственное впечатление. С одной стороны, он разделял негодование Джоунаса, но с другой, ему виделась в них некоторая странность. Фактов там содержалось такое количество и излагались они столь подробно, что с трудом верилось, будто мерзавцы могли скрыть все улики и избежать трибунала.

Терзаясь сомнениями, Досс все же выполнил первое задание. Теперь, осуществляя вторую ликвидацию, он снова подумал: что-то здесь не так. Сомнения всколыхнулись с новой силой.

Нужный дом находился в районе Мацугайа, к северу от деловой части города, рядом с парком Уэно. Не доезжая полмили, Филипп остановил автомобиль и остаток пути преодолел пешком. Он подошел вплотную к прилегающему садику и только тогда разглядел неясные контуры дома.

Проникнуть внутрь не составляло труда. Досс снял мокрые ботинки и поставил на коврик перед входом. Это выглядело издевкой. Комнатные циновки татами в японских домах предназначены только для босых или обутых в таби ног. Таби — обычные носки, но с отдельным большим пальцем, чтобы на ноге держалась японская деревянная обувь, состоящая из рифленой снизу платформы и продеваемых между пальцами ремешков.

Но у Филиппа и в мыслях не было издеваться над жертвой. Ботинки он снял, чтобы не шуметь, а таби надел, дабы не оставить на циновке следов пота.

Он бесшумно отодвинул дверь из рисовой бумаги, ведущую в спальню Накасимы, и осторожно двинулся вперед, ставя одну ногу перед другой. Таби позволяли нащупывать пальцами ноги ненадежные половицы до того, как переносить на них вес тела. Тьма в комнате не была кромешной. Слабо светились сёдзи, закрывающие окна в палисадник. Согласно обычаю, хозяин дома поставил между сёдзи и стеклом горящие свечи, чтобы души родственников на заблудились в ночи, если захотят прийти. Но к нему пришел другой, недобрый дух.

Свет крохотных язычков пламени рассеивался рисовой бумагой. Филипп увидел спящего под покрывалом Накасиму. Прокравшись по татами, он приблизился к изголовью постели и опустился на колени.

Накасима лежал на спине. Филипп склонился над ним, свернул втрое край покрывала и подтянул свернутую полосу к лицу спящего. Потом молниеносно накрыл его этой полосой и, приподняв голову Накасимы, обмотал ее всю и тут же с двух сторон зажал закутанную голову коленями, освободив себе руки. Накасима издал сдавленный крик, его торс мостом выгнулся вверх.

Спустя секунду японец начал извиваться, и Досс навалился на него всем телом. Рука жертвы заскребла по татами, словно нащупывая что-то. Оружие? Филипп пригляделся. Нет, просто сложенный лист бумаги. И он снова сосредоточил внимание на жертве.

Накасима засучил ногами. Его пятки били по упругой тростниковой циновке, он извивался и дергался, судорожно пытаясь вырваться. Японец все отчаяннее, из последних сил боролся за свою жизнь. Он не сдавался, но это не помогло.

Досс еще усилил давление, пальцы Накасимы с хрустом смяли бумагу, а потом его рука медленно упала на циновку. Филипп снял с его головы свернутый край покрывала, расправил его и накрыл тело в точности так, как оно было накрыто раньше. Он уже повернулся было, чтобы уйти, как вдруг его взгляд опять упал на смятую бумагу в кулаке Накасимы. А вдруг жертва неспроста хватала ее перед смертью? Может быть, Накасима хотел спрятать ее? Или уничтожить?

Филипп наклонился, разогнул коченеющие пальцы и высвободил листок. Потом подошел к сёдзи и поднес его к свету.

Какое-то письмо. Филипп принялся медленно разбирать иероглифы, остановился и вернулся к началу. Он перечитал письмо дважды, и его прошиб пот. Все одолевавшие его сомнения разом накатили вновь. Боже милосердный, подумал он, что же я натворил? Неужели все это задание с самого начала...

Но пора было исчезать. Он сунул письмо в карман и покинул дом. Остались лишь причудливые светящиеся разводы на рисовых сёдзи от ритуальных свечей да жалобный зов козодоя в ночном саду.

* * *

На другой день Филипп и Лилиан обвенчались. Погода стояла морозная, ясная; свежий северный ветер разогнал утренний туман, принес с Сумады запахи гари и сосны — запахи послевоенной Японии, символ старого и нового.

Лилиан нарядилась в лиловый костюм. О настоящем свадебном платье не могло быть и речи, достать кружева и тафту оказалось невозможно, но невеста надела шляпку с вуалью, закрывающей верхнюю половину лица.

Невеста появилась в храме под руку со своим отцом. Среброусый и розовощекий Сэм Хэдли, высокий красивый пожилой человек в щегольском — насколько он может быть щегольским — генеральском мундире, чинно прошествовал по проходу. В его зеркально отполированные ботинки можно было смотреться, завязывая галстук.

Маленькая, опрятная генеральша застенчиво заплакала, когда Лилиан ответила «да». Генерал как положил руки в перчатках на колени, так и просидел всю церемонию подле жены, в переднем ряду, неподвижный, словно статуя. Если событие и произвело на него какое-либо впечатление, то генералу не удалось это продемонстрировать.

Однако позже, на приеме по случаю свадьбы, он энергично потряс Филиппу руку и разразился поздравлениями:

— Ну, будьте счастливы, сынок. Не знаю, как это удалось бы другим, а уж ты-то отлично впишешься в нашу семью. — Тут выражение лица жениха заставило его рассмеяться. — Не думаешь ли ты, будто я не выяснил всю твою подноготную, когда обнаружил, что ты ухлестываешь за моей малышкой? Черт побери! Да я тебя настолько изучил, что спроси меня среди ночи, как часто ты стираешь свои подштанники, и я отвечу.

Потом он отвел Филиппа в уголок и понизил голос:

— Вы со своим другом Джоунасом Сэммартином чертовски здорово потрудились на Тихом океане. И здесь, в Японии, продолжаете делать очень важное для нашей страны дело. Я, конечно, понимаю, что ты давно сыт по горло своей работенкой. Всенародной благодарности за нее не обещаю, но хочу, чтобы ты знал: она оценивается весьма высоко.

— Благодарю вас, сэр, — ответил Филипп. Он посмотрел на Лилиан, стоявшую рядом с матерью в окружении гостей. Вернувшись из дома Накасимы, он долго не мог уснуть, все решал для себя, стоит ли показывать письмо Джоунасу. Дважды поднимал телефонную трубку и дважды клал ее на место. Джоунас умен, думал Филипп, и проницателен иной раз настолько, что с ним не сравниться. Но в то же время Джоунас — воспитанник Уэст-Пойнта. Он военный до мозга костей и до последней буквы следует приказам. Сколько раз он отчитывал Филиппа за малейшее их нарушение или отклонение от правил, по которым сам прожил всю свою жизнь.

«Черт возьми, Фил, этот мир развалится, если в нем не будет порядка, — любил повторять Джоунас. — Приказы существуют для того, чтобы им подчинялись. Несмотря ни на что. А ты, как мне иногда кажется, сущее бедствие для армии. — Тут он мог усмехнуться и добавить: — Но тебе не дано этого понять».

Эпизоды, которые он имел в виду, относились все же к числу незначительных, безобидных нарушений армейской дисциплины, виной которым был свободолюбивый характер Досса. Но если подозрения Филиппа небеспочвенны, то все, чем они занимались в Японии, — грязная игра. И, рассуждая логически, приходится признать, что либо полковника Силверса одурачили, подсунув «дезу», либо их непосредственный начальник сам участвовал в фальсификации досье.

Как ни любил Филипп друга, как ни доверял ему, он не мог допустить, чтобы полковнику стало известно о его подозрениях. Сначала необходимо выяснить, какую игру ведет Силверс.

Поэтому Досс решил пока держать при себе сведения, почерпнутые из найденного письма. Но как ими распорядиться? — вот вопрос, который его мучил, сейчас у него забрезжила одна идея, которая может прояснить обстановку.

— Генерал, нельзя ли попросить вас об одном одолжении?

— Среди своих называй меня Сэмом, сынок. Ты ведь теперь член семьи.

— Хорошо, сэр, но это служебный вопрос. Видите ли, я в затруднении. Дело касается последнего нашего задания. Меня интересует источник информации о мишенях. Не могли бы вы уточнить это для меня?

Хэдли подхватил с подноса в руках шагавшего мимо официанта два бокала с шампанским и протянул один Филиппу.

— Почему бы тебе не осведомиться у своего непосредственного начальника? Силверс — хороший человек.

— Я уже пытался, сэр. Но натолкнулся на глухую стену.

— Ничего удивительного, Фил. Ты уже достаточно долго в ЦРГ и, наверное, знаком с ее принципами — доступ к сведениям получают те, и только те, кому они необходимы, и лишь в том объеме, в котором надо для работы. Полагаю, твой командир руководствовался этими соображениями.

— Возможно, нас снабдили ложными сведениями. Генерал Хэдли прищурил глаза.

— У тебя есть, чем подтвердить свое заявление, сынок? Филипп достал и отдал ему письмо.

— Я не читаю по-японски, — сказал Хэдли, взглянув на бумагу.

— Это неотправленное письмо Накасимы Арисаве Ямамото, — пояснил Филипп, поворачивая лист нужной стороной к себе. — В нем идет речь о реактивном двигателе принципиально новой конструкции, который Ямамото собирался передать нам. Как-то не вяжется подобное намерение с образом военного преступника, скрывающегося от американского правосудия.

Генерал Хэдли отпил шампанского и пожал плечами.

— А не мог Накасима таким манером предлагать нам сделку?

— Сомневаюсь, — ответил Филипп. — Во-первых, в письме не содержится никакого намека на какую-либо сделку. — Он провел пальцем по вертикальным столбцам иероглифов. — Во-вторых, что еще важнее, Накасима упоминал об их с Ямамото деловом партнере Дзэне Годо. Накасима считает, что все трое навлекли на себя гнев некой группировки под названием «Дзибан».

Хэдли нахмурился.

— Что еще за группировка?

— Толком я не понял, — признался Филипп. — Вообще-то японцы называют так систему местной политики. Пожалуй, это некая партия.

— И ты подозреваешь, что эта самая группировка, этот Дзибан мог подсунуть нам липовую информацию, порочащую Ямамото и Накасиму?

Досс кивнул.

— Я почти уверен, что Ямамото, Накасима и Годо вовсе не военные преступники, как это утверждается в досье полковника Силверса. Мало того, я начинаю думать, что эти трое — политические враги Дзибана. Дзибан решил уничтожить их и нашел безупречный способ добиться своего при помощи агентов ЦРГ. Мы, как легавые, рыщем в поисках военных преступников, ускользнувших от возмездия. Ведь это же идеальное преступление: не надо самим нанимать убийц — просто внушить нам, что мы делаем благое дело, восстанавливая справедливость.

Хэдли задумался. Он прикидывал, чем может обернуться сказанное Филиппом.

— Итак, Ямамото и Накасима мертвы, — произнес он хмуро. — Как обстоят дела с Дзэном Годо?

— Он следующий в нашем списке, — ответил Филипп. — Сэр, на моей совести уже два убийства. Я не могу допустить третьего.

Генерал показал на письмо.

— Спрячь это. — Он внимательно посмотрел на Досса и спросил: — Скажи, почему ты не обратился к кому-нибудь из ЦРГ?

— Трудно сказать, — пробормотал Филипп. Он размышлял над этим всю ночь. — Интуиция, что ли...

Хэдли кивнул. Как бывший полевой командир, он уважал интуицию нижних чинов.

— Да, нелегко дается доверие, — проговорил он. — Что ж, посмотрим, смогу ли я добраться до источников полковника Силверса. Но до тех пор ты обязан выполнять все приказы своего шефа. Надеюсь, это ясно. — Потом он улыбнулся, легонько хлопнул Филиппа по спине и поднял бокал. — Ну, а сейчас — любите, радуйтесь друг другу. Желаю тебе счастья с моей дочерью на всю жизнь.

* * *

Дзэн Годо никогда не подставлял спину ни другу, ни врагу. Он безоговорочно доверял только солнцу. В делах, как и в бою, смело становись к нему спиной — правда, к делам это применимо лишь в фигуральном смысле. Тогда враги будут словно на ладони, сами же не сумеют как следует тебя рассмотреть. Если же враг ослеплен, он не сумеет атаковать или, во всяком случае, не добьется успеха.

Этой философии Годо научил его отец, никогда не терявший внешнего самообладания и ни разу не сказавший ни о ком худого слова. Тем не менее, с конкурентами он расправлялся безжалостно и, стремясь к поставленной цели, сметал всех, кто попадался на пути. Многие предприниматели благодаря его стараниям пошли по миру и умерли в нищете, но никто из живых не отозвался бы о нем дурно.

Дзэн Годо почитал отца. Он беседовал с ним каждую неделю. От сыновнего долга перед духом родителя человек освобождается лишь по истечении срока своей собственной земной жизни.

Придя к могилам близких. Дзэн Годо зажег палочки дзёсс, склонил голову и прочел буддийские молитвы об умерших. Выдержав вежливую паузу, обратился к отцу. Возможно, Годо черпал вдохновение в созерцательном спокойствии кладбища, но сам верил в реальное присутствие отцовской души. Он чувствовал, как она витает над ним, наблюдает и помогает советами.

— Отец, — произнес Годо, не поднимая головы, — меня окружают враги.

«Сын мой, — зазвучал в нем голос отца, — враги — это оборотная сторона любого успеха».

— Отец, — сказал Годо, — Ямамото-сан и Накасима-сан уже мертвы. Теперь враги стремятся уничтожить и меня. «Тогда, — загремел голос, — опереди и уничтожь их сам!»

* * *

Примерно через неделю после свадьбы генерал Хэдли назначил зятю встречу за оградой храма Мэйдзи Дзиндзя. Территорию храма со всех сторон окружал стылый, неуютный в конце зимы, парк Ёйоги. Архитектура храма — одного из бесчисленных синтоистских святилищ, разбросанных по окраинам города — сочетала в себе черты греческого, ближневосточного и дальневосточного стилей. Она казалась эклектичной, но впечатляла. Построили храм в 1921 году в честь императора Мэйдзи.

— Я решил, что тебе не следует заходить в мою контору, — поздоровавшись, сказал тесть. О том, чтобы встречаться в штабе ЦРГ, не было даже речи. — Давай-ка пройдемся.

Они зашагали по дорожке, затем поднялись по ступеням широкой каменной лестницы и остановились под колоннами перед входом в храм.

— Что источник информации? Удалось что-нибудь выяснить? — осведомился Филипп.

— Удалось, — ответил Хэдли. Гладко выбритые щеки генерала были такими розовыми, словно ему ежедневно делали массаж. — Она исходила от подчиненного Силверсу Дэвида Тернера.

Они замолчали. Две японские матроны в черно-желтых кимоно прошли мимо них в храм, неся гирлянду белоснежных бумажных журавликов. В детстве их, наверное, специально обучали оригами, чтобы делать и вешать такие гирлянды перед образом духа храма в знак искренности своих молитв.

— Дэвид Тернер — обыкновенная кабинетная крыса. Он не видит дальше собственных очков. Что он может понимать в агентурной и тем более полевой разведке? Не вижу смысла, зачем Силверсу было замешивать своего адъютанта в такие дела.

Хэдли пожал плечами.

— Не знаю, это его дело. Как глава дальневосточного отдела ЦРГ, Силверс волен пользоваться любыми методами сбора информации по своему выбору. Честно говоря, сынок, сейчас в Вашингтоне никому и дела до этого нет. Там слишком заняты методами борьбы с Лаврентием Берией и его НКВД. — Генерал говорил о сталинском приближенном, преемнике Феликса Дзержинского и создателе советского разведывательного аппарата в структуре Народного комиссариата внутренних дел, со временем превратившегося в КГБ. — Мы полагаем, что в НКВД имеется некий отдел с аббревиатурой КРО. Его работники отвечают за обучение агентов, забрасываемых в Штаты. Они намереваются создать глубоко законспирированную шпионскую сеть. Однако мои попытки убедить в этом президента пока не возымели действия. А ведь этот КРО и его аппарат представляют непосредственную угрозу нашей безопасности. Генерал посмотрел вдаль.

— Проблема состоит в том, что наше правительство до сих пор считает русских героическими союзниками. А ведь то, о чем я предупреждаю, далеко не новость. Паттон и Мак-Артур годами долдонили об угрозе со стороны Советов, пытались пробить стену непонимания. Но их, на беду, никто не слушал. Мы вынужденно сотрудничали с русскими во время войны. Ну, и сражались они, конечно, как звери. Отдаю им должное. Но, черт возьми, это не означает, что за ними не надо смотреть в оба. Необходимо науськать на них и разведку, и контрразведку. Я уверен, что русские уже делают это в отношении нас.

Но Филиппа в эту минуту не занимали козни НКВД.

— Чтобы продвинуться дальше, мне надо раскрыть источники Дэвида Тернера.

Хэдли пытливо посмотрел на него.

—Значит, решил копать глубже. У тебя мало времени. Джоунас, как я слышал, вот-вот завершит разработку операции по Дзэну Годо. Когда план будет готов, тебе придется ликвидировать объект.

— А вы не вправе дать указание, чтобы ЦРГ приостановила выполнение директивы? — спросил Досс.

— Ответ отрицательный, сынок. Я и так сделал все, что в моих силах, дабы избежать щекотливых вопросов. Вмешиваться в дела ЦРГ мне дозволено лишь до определенного предела.

Филипп подумал о японских матронах, которые недавно, словно пара черных дроздов, прошествовали в храм. Если бы он верил, как они, он последовал бы их примеру и молил о помощи синтоистского ками. На совесть Досса уже легли тяжким бременем два ошибочных убийства. Он не желал совершать третьего.

— Если ты продолжаешь считать, что действуешь по ложной наводке, — проговорил его тесть, — сядь-ка на хвост этому Тернеру, лучше немедленно, и сам узнай, с кем он встречается. Иного пути я не вижу.

Но тут Филипп повстречал Митико.

Случилось так, что советник ЦРГ Эд Портер зачастил в Фурокан — бани в районе Тийода. Поскольку они находились всего в двух кварталах от императорского дворца и центральной штаб-квартиры оккупационных войск, туда повадились многие американские военные чины. Там они расслаблялись после самоотверженных трудов на благо отчизны.

Не мудрено, что это заведение снискало такую популярность: персонал бань целиком состоял из женщин, прошедших старую традиционную школу ублажения мужчин. Вверив свою персону их заботливым умелым рукам, человек проводил минуты невыразимого, королевского блаженства.

Портер входил в число самых удачливых «свободных художников» полковника Силверса. На языке ЦРГ это означало сборщика информации. Подобно своему воинственному шефу, он был малость параноиком. И агрессивность, и параноидальность, присущие всей организации, сослужили немалую службу в его карьере.

Портер додумался, что бани Фурокан — настоящий кладезь информации, и счел своим долгом посещать их трижды в неделю. И действительно, он быстро подтверждал или опровергал здесь любой слух, возникший среди военных.

Митико тоже считала Фурокан сокровищницей. Она приходила сюда два раза в неделю под видом служительницы. Американцам казалось, что японки не знают английского, и это почти соответствовало действительности. За одним исключением, которым была Митико.

Обслуживая то полковников, то генералов, прислушиваясь к их разговорам между собой, она по крупицам собирала сведения, позволившие ее отцу добиться столь поразительного процветания в послевоенном Токио.

Митико не потребовалось много времени, чтобы определить, что за птица этот молодой офицер. Уже во второй их одновременный визит она устроила так, чтобы прислуживать ему. Бегло осмотрев его бумажник, выяснила имя, звание, должность, а по некоторым признакам установила его принадлежность к ЦРГ.

Кроме того. Портер по молодости не умел вести себя соответственно своему относительно высокому положению. Во время процедуры массажа в нем, как и во многих молодых мужчинах, взыграло ретивое. Правда, он захотел от Митико не секса. Портеру не нравилось, что его персоной занимаются абсолютно покорные рабыни. Ему, словно наркоману, хотелось все большего. Секс он мог получить чуть ли не на каждом углу, и мысль о нем не вызывала трепета.

Нервную дрожь у Портера вызывала мысль о том, что его тело моет и растирает губкой прекрасная женщина, что она втирает в него масло и разминает мышцы. В прежние времена такое выходило за рамки самых необузданных его фантазий. Однако теперь этого показалось мало. Ему вдруг приспичило, чтобы она знала и кто он, и чем занимается, и какая он важная шишка. Тогда все ее действо приобрело бы новый, еще более волнующий оттенок.

Он вздумал научить Митико английскому и немедленно приступил к делу. Митико мысленно усмехалась — не столько потому, что давно неплохо говорила на этом языке, сколько из-за типично американской самонадеянности парня. Портер болтал с такой скоростью и небрежным выговором, что, будь Митико в самом деле новичком, она не разобрала бы ни слова.

Таким образом Митико узнала от Портера массу полезного и в частности сумела выйти на Филиппа Досса. Американец настолько распустил язык, что намекнул, чем занимается в столице тандем Досс — Сэммартин.

К Доссу она выбрала совершенно иной подход, нежели к Портеру, хотя продиктовано это было главным образом тем, что они познакомились возле храма Каннон в Асакусе. В ту пятницу Митико уже пятый день следила за Доссом и пятый день подряд он приходил на то же место.

Митико наблюдала за ним с безопасного расстояния и гадала, зачем приходит сюда этот рослый американец с печальными глазами? Может, на встречу со связным? Наконец Митико поняла, что Досса притягивают развалины храма, а поняв, вдруг напрочь забыла о своем презрении к уроженцу Штатов.

Дело в том, что Митико сама часто приходила сюда, к разрушенному храму, чтобы помолиться. И вспомнить.

Неожиданно лишившись защитной оболочки предвзятости, она при первом знакомстве оказалась на равных с Доссом, и это ее испугало.

— Я вам не помешаю? — спросил Филипп в день их знакомства.

Стояло серое, туманное утро, облака давили на землю, словно цементные плиты, клубы пара вырывались из ноздрей и, почти не тая, обволакивали человеческие фигуры.

Досс свободно заговорил на обиходном японском, и это тоже напугало Митико. Она опустила голову.

— Что вы, вовсе нет, — ответила она. — Я постоянно окружена людьми, как и все японцы.

Досс ссутулился, сунув руки в карманы, и искоса наблюдал за нею. Свинцово-серый свет, не дающий тени, придавал чертам ее лица какую-то прозрачность. Туман окутывал нижнюю половину фигуры. Она словно возникла из этой призрачной стихии.

Японка двигалась и говорила с непринужденным изяществом и казалась Филиппу скорее видением из древней легенды квайдан, чем женщиной из плоти и крови.

— Не пойму, почему, но меня притягивает это место.

— Это храм Каннон, богини сострадания, — сказала Митико. — Мы очень почитаем ее.

— А почему сюда ходите вы? — поинтересовался Досс. Японец никоща не задал бы такого бестактного вопроса, способного повергнуть собеседника в смущение или замешательство.

— Просто так, без особой причины, — ответила Митико. Но ей не удалось скрыть переполнявшего ее страдания.

В этом месте она всегда слышала стенания и вопли, и смертная мука искажала ее лицо.

— Вы плачете, — сказал Филипп, быстро повернувшись к ней. — Что с вами? Я чем-нибудь обидел вас?

Не доверяя своему голосу, Митико промолчала, только покачала головой. Две ржанки спикировали вниз и стремительно пронеслись над ними, перекликаясь между собой. По улице в нескольких кварталах от развалин храма загромыхала колонна военной техники, сопровождаемая собачьим лаем.

— Ночью девятнадцатого марта здесь поднялся сильный ветер, — неожиданно для себя заговорила Митико.

Неужели она решилась облечь в слова, произнести вслух все, что долгие месяцы давит на ее сердце? Она глубоко прятала свои чувства, скрывала ото всех, и вдруг ее прорвало, и она не может остановиться. Нет, не надо! Зачем сюда пришел этот иностранец с печальным взглядом? Ее защитный барьер не рассчитан на иностранцев. Перед ними ни к чему так тщательно скрывать свои чувства. Это дома, среди многочисленных родственников, отделенных в лучшем случае тонкими бумажными перегородками, привычка и обычаи загоняют чувства вглубь. А может быть, все к лучшему? Может быть, так ей станет легче.

Митико будто наблюдала за собой со стороны, словно разглядывала картину, изображающую встречу двух людей на фоне мрачного, страшного пейзажа.

— Моя сестра Окити торопилась домой. Она работала на фабрике и верила в войну. Так же, как верил в нее мой брат. Не хотела принимать ни денег, ни советов отца. Ее мужа убили на Окинаве, а она продолжала работать по две смены.

В ту ночь завыли сирены воздушной тревоги. Бешеный ветер разносил по городу жидкий огонь. Окити жила в Асакусе и вместе с другими бросилась в этот храм, под защиту богини сострадания. Но она нашла здесь только смерть.

Длинная прядь иссиня-черных волос выбилась из прически и растрепалась по белой шее Митико, но она не замечала. Филиппу казалось, будто она говорит против собственной воли, будто какая-то сила заставляет ее, выталкивает из нее слова.

— Окити носила накидку с капюшоном, какие японское правительство раздавало населению для защиты ушей от грохота воздушных налетов. К несчастью, они не предохраняли от огня. Ее капюшон загорелся, когда она бежала к храму. И еще загорелись пеленки ее шестимесячного сына. Она несла его за спиной.

Митико все труднее было сдерживаться. Клубы пара от дыхания обволакивали ее лицо.

— Огромные, зеленые и величественные древние деревья генко вокруг храма вспыхнули, как римские свечи. Деревянные перекрытия рухнули на толпу, укрывшуюся от огненной бури. И те, кого не задавило, кто не задохнулся в дыму, все сгорели заживо.

Наступившая тишина звенела в ушах, и Филиппу почудились страшные крики. Все время, пока Митико рассказывала, он пристально вглядывался в покрытую шрамами землю, выгоревшие колонны, остатки рухнувших стен. Насколько же все это выглядело сейчас иначе, не так, как в первый раз, когда Эд Портер бесстрастным тоном докладывал статистику той бомбежки. Тогда все казалось далеким и безличным, будто события столетней давности. И тем не менее что-то притягивало Филиппа к этому месту.

Он присел и поднял с земли какой-то обугленный предмет. Что это такое, сказать было невозможно. Вглядываясь в зияющую черноту того, что некогда называлось храмом Каннон, слушая дрожащий голос японки, Филипп внезапно поразился. Что же все-таки влекло его на этот пустырь? И что заставляет людей превращать красоту в ничто?

Он почувствовал, как его сердце сжимает пустота. Неожиданно он вернулся мыслями в далекую суровую зиму, в тот угасающий день, когда добрался до логова рыжей лисицы. Снова увидел зверя, впечатавшегося пушистым мехом в ржавую глину, когда пуля 22-го калибра ударила хищника в грудь. И вдруг он впервые понял, что давно превратился из охотника в лису. Мертвый, разоренный пустырь переиначил Досса.

Ему слышались крики охваченных пламенем женщин, чудились ярко-малиновые и золотистые кимоно, превращающиеся в прах под оранжевыми языками огня, он видел агонию людей, и сырой туман превратился в обжигающе удушливый дым. Филипп задыхался вместе с ними.

И вдруг он зарыдал.

Он плакал по невинным, которых настигла мучительная смерть, по детям, потерявшим жизнь, так и не поняв, что это такое.

Он плакал по самому себе, по своему исковерканному детству, которое он растратил на ненависть к жизни, ни разу даже не сказав за нее отцу «спасибо».

И он осознал, что ненависть к жизни завела его в тупик, в зону пустоты. Ненависть сделала его тем, кем он стал. Насколько же он несчастнее тех несчастных, что сгорели здесь живьем в бушующем огненном шквале. Одно дело, когда жизнь резко обрывается, и совершенно другое — непрерывно ощущать ее бессмысленность. Он настолько сроднился со смертью и разрушением, что жизнь отомстила ему. Теперь он понимал, какая сила тянула его к храму. Возмездие. Он смотрел и видел зеркальное отражение обугленных руин, в которые превратилась его душа. Вглядывался в черный провал, где тысячи людей искали спасения, а нашли смерть, и видел пустоту собственной души.

Ненависть к жизни приводит к бессмысленному уничтожению всех и вся. Она приводит к войнам. Она позволяет людям бездумно подчиняться приказам других, таких же смертных, и стрелять в третьих.

Досс был хорошим солдатом. Он принимал факты такими, какими их ему преподносили, и не задумывался об их истинности. И убивал. Теперь ему стало ясно, что эти факты — ложь. Какое он имел право отбирать жизни, казнить по приговору без всякого намека на правосудие и справедливость?

В эту минуту он казался себе таким же мертвым, как те погибшие, души которых стенали в огне храма Каннон. Он слышал их безмолвные крики отчетливее, чем городские шумы. И чувствовал себя безмерно одиноким. Он никогда и вообразить не мог, что на свете существует такое одиночество. Как он пойдет домой и объяснит Лилиан, что он натворил? Она никогда не поймет и не простит. Да и вообще его женитьба, как теперь ясно, была наваждением, мечтой, за которую он уцепился, чтобы не сойти с ума.

Но сейчас на волю вырвалась та часть его души, которой ближе японское отношение к жизни как к Пути. Его путь достиг перевала. Он ощущал все возрастающее родство с Японией, с ее пейзажами, звуками, запахами и обычаями. С ее людьми. Филипп знал наверняка, что в ту минуту постиг их образ жизни куда полнее, чем когда-либо раньше. И оттого почувствовал еще более глубокое одиночество. Он был как сухой куст посреди плодородного поля, и душа его кричала гласом вопиющего в пустыне.

И тогда ему на плечо легла рука. Филипп посмотрел в глаза Митико и увидел бегущие по ее щекам слезы. Его ошеломило понимание: она тоже чувствует себя потерянной. Он захотел собрать эти слезы, как драгоценные бриллианты.

Он взял ее пальцы и зажал между ладонями. Зону пустоты населяли не только его безликие призраки.

Книга вторая Тендо Путь неба

Наше время, весна Токио — Вашингтон — Мауи

В молодости Кодзо Сийна окружал себя зеркалами. В молодости его мышцы были тверды, кожа блестела; река его жизни стремительно неслась вперед. В молодости Кодзо Сийна гордился своим телом.

Когда-то пот, обжигавший его кожу во время физических упражнений приводил его в ни с чем не сравнимый восторг. Когда-то, совершенствуя свое тело, он бросал вызов времени и смерти. Когда-то поднятая штанга возвышала его. А потом, слизывая струящийся по губам пот, глядя в зеркала на бесчисленные отражения Кодзо Сийны, обнаженного и сильного, он казался себе воплощением Иэясу Токугавы, отца современной Японии. В зеркалах отражалось само совершенство, и Сийна считал себя богом.

Теперь, когда он состарился, все зеркала были убраны с глаз долой. Подобно набегающим на берег волнам годы оставили на Сийне свой след, столь явный, что не заметить его было невозможно. Теперь Сийна точно знал, что упустил возможность уйти из жизни как подобает, на вершине своего физического совершенства.

Теперь он предоставит времени завершить то, на что у него не хватило мужества, когда тело его было подобно распустившемуся цветку. Когда смерть была так чиста, когда она послужила основной цели самурая: уподобить свою смерть ростку, дабы она служила примером для других.

Теперь ему оставалось смириться с тем, что должно было произойти, тешить себя мыслью, что это достаточное вознаграждение за почти сорок лет страданий. Конечно же, он был прав: американская оккупация Японии, принятая с помощью янки новая конституция 1946 года превратила Японию в страну предпринимателей-буржуа, с буржуазными вкусами и замашками. И поскольку по настоянию американцев в бюджет новой Японии не были заложены расходы на оборону, бремя этих расходов не отягощало экономику страны. Как раздражали Сийну молодые богатые коммерсанты из его окружения, превозносившие Америку за то, что с ее помощью Япония стала настолько процветающей страной, что даже буржуазному среднему сословию стал доступен уровень жизни, о котором деды еще поколения назад не могли и мечтать. Сийна гневался, потому что они отказывались видеть то, что ему было совершенно ясно. Да, Америка позволила Японии стать богатой. Но Япония сделалась ее вассалом, безопасность страны полностью зависит от Америки. Когда-то Япония была страной самураев, умевших вести войну и создавших свою собственную систему обороны. Теперь все это в прошлом. Америка принесла в Японию капитализм и тем самым выхолостила всю культурную традицию.

Поэтому-то Сийна и создал Дзибан.

Близилось лето. Все реже и реже холодные зимние ветры долетали до стен его дома, все чаще в зарослях айвы под окнами слышалось пение птиц.

Положив руки на костлявые колени, Кодзо Сийна вспоминал. Особенно ярким было воспоминание о лете 1947 года, когда после разгрома Японии прошло два года.

Жара накатывала удушающими волнами, казалось, их можно пощупать руками, и влажность была очень высока. В летней резиденции Сийны на берегу озера Яманака собрались восемь министров. Эти восемь человек, да еще Сийна, и составляли Дзибан. Забавно было сознавать, что его считали местной политической организацией, тогда как власть этих людей простиралась настолько далеко, что называть их организацию можно было какой угодно, но только не местной. Правда, Дзибан был также известен как общество Десяти Тысяч Теней. В этом названии ужесодержался намек на священную катану, символ мощи японского воина и знак его особого положения в обществе.

Кузнец, последователь учения дзэн, ковал и перековывал раскаленную сталь десять тысяч раз. Так рождалась катана, длинный меч. Лезвие получалось таким прочным, что разрубало доспехи, и таким гибким, что его невозможно было сломать. Каждая ковка называлась тенью.

Катана, принадлежавшая обществу Дзибан, была изготовлена примерно в четвертом веке. Ее выковал один из лучших кузнецов-дзэнбуддистов для принца Ямато Такеру, убившего своего родного брата-близнеца под предлогом нарушения правил хорошего тона. Он также собственноручно уничтожил свирепые племена кумазо, обитавшие к северу от столицы.

Это был самый древний и самый почитаемый меч во всей Японии. Его место было в музее. В этом клинке жила сама душа страны.

— Вот символ нашей мощи, — произнес тогда молодой Кодзо Сийна, поднимая над головой меч. — Вот символ нашей моральной ответственности. Перед императором и перед самой Японией.

Фоном ему в то лето 1947 года служили воды озера, ставшие под порывами ветра с дождем темными и непрозрачными, как раковина устрицы. Поднимавшийся над водой туман напоминал испарения от тела актера в театре Кобуки.

Мы все носим маски, подумал тогда, обращаясь к основателям общества Десяти Тысяч Теней, молодой Кодзо Сийна. Если мы не играем роль, мы ничто. Он посмотрел на старинный меч. Вот зеркальное отражение нас самих. Мы подносим его к свету и называем это жизнью. «Если мы не сможем вернуть к жизни саму сущность нашего духа, — сказал он, — нам не удастся возвратить Японии ее былую славу».

В тот день серая вода сливалась с серым небом. Все вокруг было одинаково серым, и невозможно было определить, где солнце.

— Мы не можем проиграть, и мы не проиграем. Мы знаем, в чем заключается наш долг, и каждый из нас сделает все, что нужно, чтобы очистить Японию. Не в первый раз пришельцы с Запада оскверняют нашу священную землю. Пришедший в Японию капитализм подобен прожорливому фениксу. Капитализм уничтожает нас. Он съедает нас заживо, заставляет предать забвению наше наследие, так что в конце концов мы не будем знать, что значит быть японцем, самураем, служить императору.

Воды озера, холмы и небо сливались в одно целое, но гора была видна. Гора Фудзи возвышалась в своем призрачном величии, неизменная темная тень на сером фоне, отделенная от него несколькими угольными штрихами; ее вершину венчала шапка ослепительно белого снега. Святая Фудзи. Фудзи спасительница.

Молодой Кодзо Сийна был обнажен по пояс. Его великолепно вылепленное тело приковывало к себе их взгляды. На лоб, расправив сзади концы, он повязал хачимачи, головную повязку идущего на битву воина.

— Сейчас я в первый раз извлеку из ножен священный меч принца Ямато Такеру, — сказал Сийна. Казалось, магия, заключенная в этом выкованном вручную мече, заставила туман отступить, и вокруг клинка образовалась аура, ореол пустоты.

Молодой Кодзо Сийна поднял меч, и какое-то мгновение человек и клинок — оба само совершенство в их лоснящемся великолепии слились воедино.

— В следующий раз я достану меч, дабы освятить плоды того, что мы сейчас посеяли.

Быстрым движением он надрезал кончик своего пальца, темно-красная кровь полилась в чашку для саке. Он обмакнул древнее перо в чашку и кровью вывел свое имя под хартией организации Дзибан.

— Вот, отныне и на все времена, — сказал Кодзо Сийна, — перед вами кокоро, сердце нашей философии, сущность наших целей, будущее, которому мы сегодня вверяем свои судьбы, судьбы наших семей и сами наши жизни. — Он передал документ стоявшему слева от него министру и надрезал мечом кончик его пальца. Их кровь в чашке смешалась. Министр окунул в нее перо и вывел ниже свое имя. Сийна произнес: — Для всех грядущих поколений мы описываем здесь наши действия, мы берем в свидетели наших незримо присутствующих здесь, безмерно почитаемых предков, которым мы посвящаем общество Десяти Тысяч Теней. — Документ перешел из рук в руки, еще немного крови пролилось в чашку, на документе стало одной подписью больше.

— Это живая летопись священного Дзибана, — продолжал Кодзо Сийна. — Скоро она станет нашим знаменем и нашим щитом. — Последний министр поставил свою подпись. — Самим своим существованием этот документ говорит нам: мы, поставившие свои подписи на этом свитке, ступили тем самым на стезю добродетели и свернуть с этого пути уже не имеем права.

Капля крови, скрип пера по твердой бумаге.

— Этот документ Катей, названный так, потому что являет собой программу общества Десяти Тысяч Теней, будет постоянно напоминать нам о святости наших целей. Поскольку мы стремимся защитить императора, уберечь наследие сёгуна-объединителя, Иэясу Токугавы. Мы хотим восстановить связь между прошлым, настоящим и будущим, непреходящее величие Страны Восходящего Солнца.

И вот теперь, этой весной, Кодзо Сийна сидел в своем кабинете и созерцал шатер цветущей айвы за окном. В то лето, подумал он, мне в моей богоподобной незрелости казалось, что битва уже выиграна. Когда мы только вступили в нее, я недооценил Ватаро Таки. Его влияние внутри якудзы росло, и все это влияние он употребил на борьбу с Дзибаном.

Откуда он взялся? Почему стал моим врагом? Не знаю. Но мы сражались с ним во всех сферах жизни: политической, бюрократической, экономической и военной. Снова и снова он путал все наши планы. Даже если мы наносили ему удар, он оправлялся от него, собирал силы и нападал снова.

И лишь две недели назад мне наконец удалось уничтожить его. Но я не брал в расчет его ближайшего союзника. Я недооценил коварство Филиппа Досса. Это он выкрал много лет назад священный меч Дзибана, катану. И что он с ним сделал? Отдал своему сыну, Майклу.

Кодзо Сийна сжал кулаки. От одной мысли о том, что он мог так и не узнать о судьбе меча, если бы его случайно не увидел в Париже сенсей и, узнав, не позвонил Масаси, у Кодзо Сийны разливалась желчь.

«Верни его, — сказал Сийна Масаси, — любой ценой».

Пение птиц не услаждало слух Кодзо Сийны. Как стоявшая перед ним аппетитная еда не услаждала его обоняние. Как не радовались его глаза нежно-розовым цветкам айвы. У него все еще не было катаны принца Ямато Такеру.

Существовала еще одна причина для беспокойства, не менее важная, чем меч. Документ Катей был украден. В нем шаг за шагом описывалось, каким образом общество Десяти Тысяч Теней собиралось сделать Японию мировой державой, медленно, но верно вернуть ее к милитаризму, а также план нападения — с помощью союзников вне Японии — на Китай.

Попади этот документ в руки врагов — например, окажись он на столе президента Соединенных Штатов, — и смертный приговор всему обществу Дзибан был бы обеспечен. Этого он вынести не мог. Для того чтобы Дзибан мог выполнить свою миссию, открыть для Японии новую эру, когда Страна Восходящего Солнца уже не будет зависеть от иностранной нефти или любых других видов энергоресурсов, документ Катей должен быть возвращен.

Сильные пальцы Кодзо Сийны впились в колени. Неразрешимая загадка — кто же убил Филиппа Досса — не давала ему покоя. Сийна был уверен, останься Досс жив, люди Масаси обязательно выследили бы его. Когда Досс внезапно исчез из виду, Удэ был уже совсем близко. И вот он умер на Мауи. Кто это сделал? Ответа на этот вопрос Кодзо Сийна не знал, а значит, не знал, какие еще силы участвуют в игре, и это угнетало его. Скоро, подумал он, успокаивая себя, с помощью Масаси Таки меч вернется ко мне. Тогда меч японской души освободится от ножен, и моя миссия будет завершена. Япония станет, наконец, мировой державой, достойным соперником Америки и Советского Союза.

Майкл был уверен, что тьма никогда не кончится. Но она кончилась.

— Одри!

Звон храмовых колоколов вывел его из долгого забытья.

— О Господи! Господи!

В голове шумит, гул не прекращается, гуляет эхом. Хочется избавиться от него, поспать еще лет сто.

— Ее нет!

Свет режет глаза, как осколки стекла.

— Моя девочка пропала!

Он со стоном проснулся, голова была совершенно пустая.

Его тряс дядя Сэмми.

— Майкл. Майкл! Что случилось?

Храмовые колокольчики и бамбуковая флейта, пронзительная мелодия под звучный аккомпанемент ударных.

— Майкл! Ты слышишь меня?

— Да. — Пелена перед глазами исчезла, в голове прояснилось.

— Где Одри? Ради Бога, Майкл, что случилось?

— Я... я не знаю. — Слова и движения отдавались головной болью. Последствия наркотика?

— То есть как это ты не знаешь?

Взволнованное лицо матери с лихорадочно горящими глазами.

— Я позвонила Джоунасу. Он сразу приехал. Сказал, полицию не вызывать. — Она шагнула к Майклу. — Дорогой, как ты себя чувствуешь?

— Все в порядке, — сказал он. Посмотрел на Джоунаса. — Сколько времени я был без сознания? Джоунас стоял рядом с ним на коленях.

— Лилиан, сколько времени прошло после твоего звонка? Наверное, минут сорок.

Лилиан кивнула.

Майкл обвел глазами комнату. Казалось, по ней прошелся ураган. Перевернул стулья, смел на пол светильники и книги.

— Господи! — прошептал Майкл. Попытался встать.

— Майкл!

Пошатнувшись, он увидел разрез. Джоунас поддержал его, и Майкл поднялся на ноги. Аккуратный, как хирургический шов, разрез шел вдоль всего ковра. «Где моя катана? — подумал Майкл. — Господи, что случилось с Одри?»

* * *

— Митико, — сказала женщина. — Я сама выбрала этот путь. И я смиренно принимаю все его тяготы. Митико пропалывала сад.

— Сегодня опасность подстерегает нас на каждом шагу, — сказала она. — Опасны семейные тайны Таки-гуми. Опасен сам образ жизни в Японии. Выросло новое поколение, которое ненадежно. Ему неведомы сами понятия ближних и дальних целей. Оно все доводит до крайности.

— Они не понимают даже, чего хотят. По большей части их интересуют лишь собственные сиюминутные удовольствия. Лишь одно они знают твердо: их не устраивает имеющийся порядок вещей. Поэтому они легко поддаются соблазнам. Они становятся членами якудзы, но не желают повиноваться ее строгим законам.

Они присоединяются к радикальным, даже анархическим бунтарским группировкам, неумело мастерят самодельные бомбы и столь же неумело пытаются взорвать императорский дворец. А взгляды наших министров тем временем становятся все более и более реакционными. Они считают, что Америка занимает более жесткую позицию и не собирается предоставлять Японии свою великодушную помощь. По их мнению, Америка отступила от своего негласного обязательства поддерживать сильную Японию, противостоящую проникновению коммунизма в тихоокеанский регион.

— Они задаются вопросом, друг им Америка или враг. Мне кажется, состояние умов в Японии напоминает довоенное.

Дзёдзи Таки покачал головой. В последнее время, похоже, Митико не давали покоя ухудшающие торговые отношения между Японией и Америкой. Действительно, последние события указывали на то, что Япония не собиралась менять свои основные законы в угоду другой стране. Ну и что? Почему она, собственно, должна так поступать? Именно эта чертова уйма запретов на вмешательство в чужие дела и вывоз капитала и дала в первую очередь возможность возродить Японию из пепла. Зачем сейчас что-то менять? Ради Соединенных Штатов? Американцы лишь пытались создать новую Японию по своему образу и подобию. Чтобы она стала их стальным кулаком, грозящим коммунизму на Дальнем Востоке.

— Митико, моя сводная сестра, — сказал он, дождавшись, когда она закончит. — Хотя тебя удочерил отец Ватаро Таки, я считаю тебя равноправным членом моей семьи.

Митико оторвалась от прополки. Ее руки были испачканы землей, в волосах, поднятых торчком и по-старинному закрепленных киоки, деревянными гребешками, виднелись травинки.

— Ты приехал сюда не за тем, чтобы льстить мне, Дзёдзи-чен, — тихо сказала она. — Я слишком хорошо тебя знаю.

Дзёдзи оглянулся на плотного мужчину, стоявшего недалеко от Митико. Муж Митико, Нобуо Ямамото, запрещал ейпоявляться где бы то ни было без слуг. Странно, однако, — никого из них Дзёдзи не узнавал. И одеты они были не как слуги. Они больше походили на телохранителей. Дзёдзи пожал плечами. Почему бы и нет? Денег у семейства Ямамото в достатке. Будучи президентом «Ямамото Хэви Индастриз», Нобуо управлял одним из крупнейших конгломератов в Японии.

— Как всегда, ты видишь меня насквозь, Митико-чен, — сказал он. — Ты всегда могла читать мои мысли.

Митико печально улыбнулась.

— Речь идет о Масаси.

Митико вздохнула, по лицу пробежала тень.

— Теперь все время речь идет о нем, — сказала она. — Сначала он спорил с отцом о дальнейшем пути Таки-гуми. И что теперь?

— Мне нужна твоя помощь.

Она подняла голову, и солнце осветило ее лицо.

— Ты же знаешь, Дзёдзи-чен, тебе стоит лишь попросить.

— Я хочу, чтобы ты пошла вместе со мной против Масаси.

В саду стало очень тихо. Прыгавшая по земле ржанка замерла, повернула в их сторону головку и взлетела, громко хлопая крыльями.

— Пожалуйста, — сказала Митико. От ужаса у нее пересохло в горле. Все это время после последнего визита Масаси, когда он объяснил ей, почему она должна беспрекословно ему подчиняться, Митико старалась отогнать от себя мысли о странной опасности, исходившей от этого человека. Иначе она не смогла бы ни есть, ни спать. Ее и так преследовали кошмары, после которых она лежала без сна, полная страхов. — Не проси меня об этом.

— Но ты единственный человек, к которому я могу обратиться, — взмолился Дзёдзи. — Раньше ты всегда мне помогала. Когда отец был на стороне Масаси, ты заступалась за меня.

— Ах, Дзёдзи-чен, — вздохнула Митико, — какая у тебя хорошая память. Это было так давно.

— Но ведь ничего не изменилось.

— Изменилось, — сказала она. Глубокая печаль звучала в ее голосе. — Прислушайся к моему совету. Забудь о том, что привело тебя сюда. Забудь о своем брате Масаси, умоляю тебя.

— Но почему ты не хочешь мне помочь? — вскричал Дзёдзи. — Раньше мы всегда объединяли наши усилия, чтобы обуздать Масаси.

— Пожалуйста, не проси меня, Дзёдзи-чен. — В глазах ее стояли слезы. На солнце они казались драгоценными камнями. — Я не могу вмешиваться. Я не в силах ничего сделать.

— Но ты не знаешь, что случилось, — от стыда Дзёдзи опустил голову. — Масаси лишил меня звания оябуна Таки-гуми.

— Ах, Будда! — вскричала она. Но она уже все знала. Как знала она и то, о чем Дзёдзи и не догадывался, о чем не должен был догадаться никогда, если останется в стороне и, значит, в безопасности: что это уже началось. Разыгрывалось последнее действо такого обширного, такого ужасающего замысла, что не было никакой надежды положить этому конец. И тем не менее, она решила помешать осуществлению этого замысла.

— Теперь Масаси волен направлять все силы Таки-гуми по своему усмотрению. Деловая направленность клана резко изменилась. Уже действует сеть торговцев наркотиками. Уже потекли деньги. Скоро они захлестнут нас. Таки-гуми будет замешана в грязных делах — а ведь именно этого наш отец, Ватаро Таки, боялся больше всего.

— Как это могло случиться? — спросила Митико. — Я думала, у тебя с Масаси все улажено.

— Все и было улажено, — отвечал Дзёдзи, — по крайней мере, я так считал. Но на собрании клана Масаси выступил против меня. Ты знаешь, как он умеет говорить. Едва он открыл рот, у меня не осталось ни единого шанса. Лейтенанты были напуганы. Смерть отца сделала нас беззащитными перед другими кланами. Масаси умело сыграл на их страхе. Теперь лейтенанты Таки-гуми снова чувствуют себя в безопасности. Если Масаси попросит, они и в ад за ним пойдут.

Пока все не кончилось, может дойти и до этого, подумала Митико. Повинуясь внезапному порыву, она взяла Дзёдзи за руки.

— Забудь обо всем, Дзёдзи-чен, — прошептала она. — Ни ты, ни я не можем ничего сделать. Настали новые времена. Оставь его в покое, тебе не хватит сил, чтобы победить его. Мне их тоже не хватит. Пока не хватит. Карма.

— Ведь перемены, о которых ты говоришь, — сказал он, — затронут не только нас, но и других членов семьи. Например, твою дочь и Тори, твою внучку. Как она? Я соскучился по ее улыбающемуся личику.

— У нее все хорошо, — сказала Митико. — Просто прекрасно. — Она прижалась щекой к его щеке. — Тори все время спрашивает о тебе. — Митико не хотела, чтобы Дзёдзи увидел в ее глазах страх.

Масаси ведет страшную игру, подумала она. По самым крупным ставкам. Масаси держит в руках весь клан Таки-гуми. И следующая битва будет последней.

* * *

— Пришло время, — сказал Джоунас, — открыть тебе правду.

— Правду, — повторил Майкл, как будто это было непонятное слово из языка урду.

Они сидели в кабинете Джоунаса Сэммартина в здании бюро.

— Да, — спокойно ответил Джоунас. — Правду.

— Что же вы говорили мне до сих пор?

— Мой дорогой, — сказал Джоунас, — ты мне ближе, чем племянник. Я не женат. У меня нет детей. Вы с Одри заменили мне их. Я думаю, нет нужды говорить тебе об этом.

— Конечно, дядя Сэмми, — сказал Майкл. — Вы всегда были нашим защитником. Я недавно сказал Одри, что считаю вас чем-то вроде Нана, овчарки из «Питера Пэна».

Джоунас Сэммартин улыбнулся.

— Для меня это большой комплимент, сынок.

Оба умолкли. Как будто одно упоминание ее имени снова повергло их в кошмар неизвестности: где она, что с ней случилось?

Зазвонил телефон, Джоунас снял трубку. Некоторое время он вполголоса говорил с кем-то, а когда положил трубку, атмосфера в комнате разрядилась настолько, что он смог продолжать.

— Дело в том, — сказал он, — что твой отец, скорее всего, предвидел свое убийство, или, по крайней мере, считал близкую смерть вполне вероятной. За день до известия о его гибели курьер привез мне пакет из Японии. На сегодняшний день мы смогли проследить его путь лишь до токийского отделения экспресс-почты. К ним пакет принес японец. Это все, что им известно. Мы не знаем его имени, словесный портрет настолько туманен, что толку от него никакого.

Джоунас достал большой плотный конверт и сложенный лист бумаги.

— Пакет был от твоего отца. Внутри лежало вот это письмо. В нем сказано, что в случае смерти Филиппа я должен поговорить с тобой.

— Поговорить со мной?

— Я сделал все так, как он просил.

— Покажите мне письмо, дядя Сэмми.

Джоунас глубоко вздохнул. Он протянул Майклу листок бумаги и провел рукой по лицу, будто пытаясь стереть события последних дней. Он выглядел усталым, лицо посерело.

Майкл оторвал взгляд от письма.

— Похоже, отец хотел, чтобы я занял его место, если он умрет.

Джоунас кивнул.

— Он тут упоминает о завещании, — сказал Майкл.

— Оно здесь, — сказал Джоунас и взял в руки конверт. — Конверт запечатан и, согласно указаниям твоего отца, будет вскрыт только в том случае, если ты согласишься занять его место.

Майкл ощутил подступающую волну страха, потом все прошло.

— Я вижу, завещание у вас под рукой, — сказал он, — Вы очень уверены в себе.

— Нет, — сказал Джоунас. — Я уверен в тебе, Майкл. Ты ведь здесь, не так ли? — Он устало улыбнулся. — Твой отец всегда говорил, что ты развит не по годам. Я будто слышу его голос: «Майки умнее нас с тобой вместе взятых, Джоунас. Теперь я это знаю. А когда-нибудь и ты в этом убедишься». Пророческие слова, сынок, учитывая нынешние обстоятельства. — Он протянул конверт Майклу. — Думаю, тебе пора его вскрыть.

Майкл взял конверт в руки, но открывать не стал.

— Что слышно об Одри? — спросил он.

— Мне не звонили, — сказал Джоунас. — Пока ничего нового. Но еще рано.

— Рано! — вскричал Майкл. — Господи, мы даже не знаем, жива она или нет!

— Я думаю — я от всей души надеюсь, — что она жива, сынок. Твой отец выполнял для нас одно задание. И наткнулся на что-то очень серьезное. Настолько серьезное, что не смог регулярно присылать отчеты. Так далеко ему пришлось спрятаться. Его враги пытались добраться до него через Одри. Я понял это только после того, как прочел его письмо.

— Вы хотите сказать, что предполагаемый взлом был на самом деле попыткой добраться до отца через Одри?

Джоунас кивнул.

— Конечно, мы не стали открывать Одри и твоей матери истинную причину неудавшегося взлома. Мы не сказали, что враги Филиппа собирались похитить твою сестру. Я хотел поместить ее под надежную защиту, но когда узнал о попытке похищения, твоего отца уже не было в живых.

— А теперь попытка удалась, — сказал Майкл, — И мои отец мертв. И тем не менее, им понадобилась Одри. Какой от нее прок?

Бессмыслица какая-то.

— Это еще один вопрос, на который у меня нет ответа, — признался Джоунас. — Поэтому-то ты и нужен мне, Майкл. Ты можешь выяснить, что случилось с Одри, и кто убил твоего отца.

— А кто они, враги моего отца, дядя Сэмми?

— Якудза.

— Якудза! — воскликнул Майкл. — Японские гангстеры. В таком случае вы должны точно знать, что делал мой отец. Можно с легкостью...

— Дело в том, что твой отец держал меня в неведении. Не знаю, почему. Я очень надеюсь, что на то была серьезная причина.

— Я хочу вернуть Одри, — сказал Майкл. Он даже не замечал, что его пальцы судорожно сжимают подлокотники кресла.

— Я тоже, — сказал дядя Сэмми. — Я от всего сердца хочу, чтобы она вернулась домой целой и невредимой. Иди по следам отца. Это единственный способ найти ее.

Майкл чувствовал себя совсем опустошенным. Мышцы болели, как после марафонского забега. Он глубоко вздохнул — оказывается, какое-то время он даже не дышал.

— Думаю, — сказал он, — мне пора вскрыть это письмо.

* * *

Более неподходящее время для визита трудно было себе представить. Дзёдзи Таки только что приподнял край белого кимоно с вышитыми оранжево-розовыми хризантемами и пытался проникнуть взглядом меж стыдливо полураздвинутых бедер.

Этого мгновения Дзёдзи Таки ждал весь вечер. Во время изысканной чайной церемонии, обеда с запахами благовоний, бесконечных разговоров о росте и падении курса иены и, наконец, нескончаемого прощания.

Все это время Кико была образцовой хозяйкой. С удивительным изяществом провела чайную церемонию. Весь вечер умело поддерживала беседу с Кай Чодзой, потом, когда мужчины заговорили о деле, развлекала его жену.

А в самом конце вечера, поняв, что разговор мужчин зашел в тупик, именно Кико украдкой зевнула, прикрыв ладошкой рот. Жена Кай Чодзы поняла намек, тронула мужа за рукав, и гости наконец ушли.

Вечер прошел ужасно, печально подумал Дзёдзи. Он пригласил Кай Чодзу, оябуна Чодза-гуми, второго по величине клана якудзы, в надежде заручиться его поддержкой и попытаться вернуть себе власть над Таки-гуми, захваченную его братом Масаси.

Кай Чодза практически проигнорировал предложенный ему союз. Наверное, он, как и лейтенанты Таки-гуми, не верил, что Дзёдзи хватит решимости свергнуть Масаси. Особенно старательно он избегал любых разговоров о том, что могло вызвать вражду между двумя кланами.

Это и удивляло, и удручало Дзёдзи. Он был так уверен, что Кай Чодза ухватится за возможность урвать кусок у Таки-гуми. Он пытался понять, что же было такого в его брате Масаси. Неужели он недооценил его силу? А если так, что именно он упустил?

У Дзёдзи голова шла кругом. Мне нужен крестный отец, сказал он себе. Сильный, обладающий реальной властью человек, который не испугался бы Масаси.

Во время обеда Кико украдкой посматривала на него. Ее глаза ласкали его, обещали. Однако ни округлая линия ее плеч и груди под шелковыми складками кимоно, ни тонкая огненно-красная полоска на затылке — это соблазнительно выглядывало нижнее кимоно — не могли изгнать Кай Чодзу из мыслей Дзёдзи.

Но теперь, когда они с Кико остались вдвоем, он почувствовал, что больше не может думать о своих несчастьях. Собственно, Кико едва успела завладеть его вниманием, как раздался осторожный стук в раздвижную дверь. В тот миг они смотрели друг другу в глаза. Ее взгляд сулил несказанное блаженство.

Уловив это особенное выражение ее глаз, Дзёдзи перевел взгляд ниже, на внутреннюю сторону бедра Кико, где лежала его рука. Она еще шире раздвинула бедра, так что огненно-красное нижнее кимоно распахнулось. У Дзёдзи екнуло сердце, когда он увидел, что больше на ней ничего нет. Самая сокровенная часть ее тела, холм, покрытый черными волосами, кончики которых завивались книзу, будто молящие пальчики, открылся его глазам.

— О, Будда, — прошептал Дзёдзи. Снова раздался тихий стук.

— Оставьте меня в покое! — закричал Дзёдзи. — Вас что, вовсе не учили как себя вести?

Кико слегка приподнимала ягодицы, выгибаясь вверх и вперед, открывая его взору внутреннюю, лишенную волос сторону лобка. Ему была видна каждая складочка, каждая морщинка в самом потаенном уголке тела Кико. Теперь ее приподнятые над татами бедра совершали чувственные круговые движения. На третий раз лепестки ее половых губ раскрылись сами собой.

Дзёдзи едва не потерял сознание.

Раздвижная дверь приоткрылась, показалась бритая голова Кодзо. Он старательно отводил глаза.

— Я тебе глаза выцарапаю, — злобно сказал Дзёдзи. Его жадный взгляд снова был прикован к тому месту, где сходились бедра Кико.

— Оябун, — прошептал Кодзо, — вы вырвете мне глаза, если я не принесу вам весть вовремя.

— Какую? — Кико продолжала двигать бедрами. Ее лоно вытворяло такие невероятные фокусы, что Дзёдзи охватило острое желание.

— Пришел посетитель.

— В такой час? — Дзёдзи ощутил тяжесть внизу живота. — Этого еще не хватало!

— Оябун, — прошептал Кодзо, — это Удэ. Несмотря на все старания Кико, желание оставило его. Холодок пробежал по спине. Удэ, человек, приводящий в исполнение приговоры его брата Масаси. Что нужно Удэ? — спрашивал себя Дзёдзи. Он с ужасом подумал, что Масаси мог узнать об утреннем разговоре с Митико.

— Ты правильно сделал, что сообщил мне, — сказал он, тщетно пытаясь успокоиться. — Скажи Удэ-сану, что я сейчас выйду к нему.

Дверь закрылась. На ее средней панели, взятой из оби, были вышиты по шелку фигуры охотников, убивавших дикого кабана. Дзёдзи смотрел на картину, пытаясь привести в порядок мысли.

Кико была слишком хорошо вышколена, чтобы заговорить в такой момент. Вместо этого она занялась своей одеждой и вскоре выглядела так же, как во время обеда.

Не сказав ни слова, Дзёдзи отодвинул дверь и вышел. В соседней комнате, посреди татами он увидел грузную фигуру Удэ. Дзёдзи заставил себя улыбнуться.

— Добрый вечер, Удэ-сан, — сказал он. Сердце его трепетало. — Кодзо, — позвал он, — ты предложил нашему уважаемому гостю чай?

Удэ отмахнулся от предложения.

— Извините за вторжение, — произнес он своим громовым голосом, — но я спешу. Мне надо успеть на самолет.

Дзёдзи набрал полную грудь воздуха, медленно выдохнул и сел напротив Удэ.

— Удэ-сан, — сказал он, — я и представить себе не мог, что этот час настанет.

— Мне очень неловко, но я должен сразу перейти к делу. — Голос Удэ был твердым, как гранит. Похоже, его нисколько не заботила собственная невежливость. — Этого требуют обстоятельства.

— Хай. — Дзёдзи ждал, затаив дыхание.

— Не я выбрал этот час для разговора, так что нам обоим придется смириться со спешкой.

— Мой отец не так вел дела, — сказал Дзёдзи.

— Ах, ваш отец, — воскликнул Удэ. — Самый уважаемый из всех людей на свете. Я все еще оплакиваю его смерть. Его будут вечно почитать в моем доме.

— Спасибо, — сказал Дзёдзи.

— Но ваш отец умер, Дзёдзи-сан. Времена меняются.

Дзёдзи провел рукой по лбу. Она стала мокрой от пота.

Чего хочет Удэ? Дзёдзи не мог не ощущать силы, исходившей от этого человека.

— Что касается дел, — продолжал Удэ, — ваш брат, скажем так, озабочен напряженностью в ваших отношениях. Он знает, как это расстроило бы вашего отца. Масаси-сан решил, что вам лучше поговорить и уладить все разногласия.

Дзёдзи был ошеломлен.

— Извините меня, Удэ-сан, но я знаю своего брата. Сомневаюсь, чтобы он был заинтересован в разговоре со мной. Мы с ним по-разному представляем себе будущее Таки-гуми.

— Что вы, Дзёдзи-сан, Масаси думает лишь об интересах Таки-гуми. И о пожеланиях вашего почитаемого отца, Ватаро Таки.

Дзёдзи приободрился. Если Масаси хочет отдать ему часть Таки-гуми, он не будет возражать. С другой стороны... О том, что могло быть с другой стороны, Дзёдзи предпочитал не думать.

Он кивнул.

— Я согласен.

Удэ улыбнулся.

— Хорошо. Скажем, завтра ночью?

— Работать, когда другие спят? — сказал Дзёдзи.

— Именно. Масаси считает, что, чем скорее вы договоритесь, тем лучше.

— В людном месте.

— Да, — сказал Удэ. — Масаси-сан тоже об этом подумал. Что ж, в такой час выбор невелик. Где-нибудь в районе Кобуки-тё вас устроит?

Район Кобуки-тё находился в Синдзуку, последние десять лет здесь велось оживленное строительство. Первоначально тут намеревались возвести новый театр Кобуки, отсюда и название. Название осталось, но от строительства театра давно отказались. Теперь здесь располагались дешевые рестораны, салоны пачинко, видеозалы, ночные клубы и бордели.

— Там полно заведений типа «поцелуй-меня-голенькую», есть из чего выбрать. — Это были ночные заведения, где официантки не носили нижнего белья.

— Как насчет «А Бас»? — сказал Удэ. — Ничем не хуже других.

Кодзо проводил гостя до дверей, и Удэ сел в поджидавшее его такси. В темноте он улыбнулся. Все прошло именно так, как предсказывал Кодзо Сийна.

Сидя сзади, Удэ представлял себе, как Сийна разговаривал с Масаси по телефону.

— Как вам удастся вытащить на эту встречу Масаси? — спросил Удэ Кодзо Сийну, своего нового хозяина. — Он презирает Дзёдзи за слабость и братом его не считает.

И Кодзо Сийна ответил:

— Я скажу Масаси, что Таки-гуми выиграет, если братья будут изображать единодушие. Когда речь заходит о якудзе, политики и чиновники, с которыми мы имеем дело, не могут избавиться от нервозности. И если они увидят, что двое оставшихся братьев Таки-гуми воюют друг с другом, их нервозность усилится пуще прежнего. Только вчера министр Хакера спрашивал меня, следует ли ожидать неприятностей от якудзы — ведь братья Таки поссорились. Конечно, нет, заверил я его — так я скажу Масаси. Мы владеем положением. Но, видишь ли, я скажу Масаси, что, пока они с братом порознь, могут начаться неприятности. По крайней мере так считают те, кто нас поддерживает.

— Но встреча между Масаси и Дзёдзи не может не кончиться плохо, — сказал Удэ. — Они никогда ни в чем не соглашались друг с другом. Вряд ли сейчас все будет иначе.

Кодзо Сийна улыбнулся своей странной улыбкой, от которой даже Удэ стало не по себе.

— Не беспокойся, Удэ. Делай свое дело. И когда-нибудь Масаси Таки сделает свое.

* * *

— Но это вовсе не завещание, — сказал Майкл. Джоунас протянул руку.

— Дай-ка мне взглянуть, сынок.

Майкл протянул ему содержимое конверта. Это был листок почтовой бумаги с шестью строчками текста. Ни обращения, ни подписи.

Джоунас прочел письмо, посмотрел на Майкла.

— Черт возьми, что это такое? Загадка? — Он ожидал хотя бы намека на то, что Филипп раскопал в Японии.

— Это не загадка, — сказал Майкл. — Это предсмертное стихотворение.

— Предсмертное стихотворение? Ты хочешь сказать, то, что писали, уходя в бой, сумасшедшие пилоты-камикадзе? Майкл кивнул. Джоунас протянул ему листок.

— Ты у нас знаток Японии. Что значит синтаи?

—Под снегопадом (Белые цапли взывают друг к другу) как яркий символ синтаина земле. — Майкл процитировал предсмертное стихотворение отца. — В Синтоистском храме, — сказал он, — синтаи -символ божественного тела того духа, который, по мнению жрецов, обитает в данном святилище.

— Я не знал, что твой отец был синтоистом, — сказал Джоунас.

— Он и не был, — ответил Майкл. — Синтоистом был мой японский наставник, Тсуйо. Помню, отец как-то навещал меня в Японии. Мы с Тсуйо были в это время в синтоистском храме, для него храм был вторым домом. У отца же храм вызвал благоговейный восторг. Он сказал, что чувствует, что храм дышит, как живое существо. Священники были поражены — Тсуйо перевел им слова отца.

— Тогда что все это значит, Майкл? Стихотворение, я имею в виду, — с явным нетерпением произнес Джоунас.

Майкл встал, подошел к окну. Отсюда был виден участок, подстриженные газоны, ухоженный сад. А над всем этим возвышалась двенадцатифутовая стена, снабженная всевозможными электронными устройствами, способными обнаружить и отпугнуть любого грабителя. В поле его зрения попала одна из специально обученных немецких овчарок, охранявших полосу земли в три фута шириной по всему внутреннему периметру стены.

— По-видимому, стихотворение должно что-то значить для меня, — сказал Майкл. — Но я не могу понять, что именно.

— Снег имеет для тебя какое-то особое значение? — спросил Джоунас. — Или цапли?

— Да нет.

— А что они могут символизировать?

Майкл пожал плечами.

— Ну же, сынок, — сказал Джоунас. — Думай!

Майкл снова сел.

— Ну хорошо. — Он провел рукой по волосам. — Так, снег может означать чистоту намерений — или смерть. Белый — цвет траура в Японии.

— Что еще? — Джоунас прилежно записывал.

— Белые цапли. Символ вечной любви, исключительной красоты.

Джоунас ждал с ручкой в руках.

— И это все? — спросил он наконец. — Чистота, смерть, любовь и красота?

— Да.

— О господи! — Джоунас отшвырнул ручку. — Твой отец любил тайны, но у меня нет времени разгадывать его головоломки. Ты был прав. Нобуо Ямамото отбыл со своей торговой делегацией обратно в Японию. Вся та компания, которую ты видел в клубе «Эллипс», просто рты разинула. А в полночь я получил сообщение, что японский премьер-министр огласил новый бюджет страны. Двенадцать процентов его идет на оборону. Это неслыханно. Со времени окончания войны расходы на оборону в Японии не превышали трех четвертей процента. Ты понимаешь, какими страшными могут быть последствия?

Майкл поднял глаза.

— Почему страшными? Мне кажется, чем больше Япония тратит на оборону, тем более самостоятельной она становится.

— У нас не будет над ними такой власти, как сейчас, — сказал Джоунас. — Сейчас Америка для них — рыцарь без страха и упрека. И так со времен окончания войны. И наша денежная помощь. Все это превращало Японию в наш аванпост на Дальнем Востоке. Черт, да в некоторых точках от Японии до Советского Союза меньше ста миль.

— Может быть, японцы устали от навязанной им роли, — предположил Майкл. — Роли американского вассала в Тихом океане.

— Оставим в стороне вопросы обороны, — сказал Джоунас, — но Япония вооружается, и этого нельзя не учитывать. Большой оборонный бюджет и связанная с ним милитаризация больше сорока лет вызывали у них стойкую неприязнь. Они все еще помнят Хиросиму и Нагасаки. Помнят настолько хорошо, что не желают видеть в своих водах американские суда с ядерными реакторами.

— Агрессивный милитаризм в сочетании с чрезмерными экономическими амбициями довели их до второй мировой. Страна была почти уничтожена. Казалось бы, они должны сделать все возможное, чтобы избежать повторения.

— И какие выводы мы должны сделать из их нового бюджета? Или из их высокомерия в сфере экономики? Мне кажется, японцами начинают овладевать те же идеи, которые заставили их сорок с лишним лет назад объявить нам войну.

— Вы пугаетесь собственной тени, — сказал Майкл, — и поднимаете тревогу только потому, что Нобуо Ямамото и его команда больше не желают играть по американским правилам.

— Майкл, — тихо сказал Джоунас, — независимая Япония — это мина замедленного действия, поверь мне. Эти ублюдки сошли с ума. Ими завладело навязчивое желание покончить с зависимостью от импортной нефти.

— Вполне понятное желание, ответил Майкл. — Если бы вы оказались по ту сторону Тихого океана без природных ресурсов, вы бы думали точно так же.

— Не нравится мне это, — сказал Джоунас. — То, что шесть месяцев назад было еле заметной переменой настроения в неофициальных кругах, вдруг превратилось во вполне официальное изменение внешней политики.

— Давайте, я съезжу туда и... — предложил Майкл.

— Ты едешь на Гавайи, — перебил его Джоунас. — Я тебе говорил, у нас есть один след на острове Мауи. Человека зовут толстяк Итимада. Он оябун, глава Таки-гуми, одного из семейств якудзы на Гавайях. В отделе нам удалось выяснить, что за день до смерти твой отец звонил Итимаде. Я хочу знать почему.

Джоунас раскрыл папку и протянул Майклу четыре фотографии.

— Вот все, что мы знаем. Хозяин Итимады — Масаси Таки, оябун Таки-гуми. — Он указал на черно-белую фотографию человека с лицом, похожим на волчью морду. — Он самый младший из трех братьев Таки. Их отец, Ватаро Таки, — он показал другую фотографию, — недавно умер. Ватаро Таки был крестным отцом якудзы. Из мира мелких хулиганов и мошенников он вывел их в мир законного и не совсем законного большого бизнеса.

— Должен признать, из всех главарей якудзы Ватаро был самым лучшим. Он открыто выступал против коммунистического вторжения в Японию. После вызванных коммунистами беспорядков в доках Кобе в сорок восьмом году его клан много раз оказывал помощь токийской полиции. — Джоунас указал на третью фотографию. — Сразу после смерти Ватаро его старший сын, Хироси, был убит при загадочных обстоятельствах. Ходят слухи, что убийцу нанял Масаси, дабы получить больше шансов занять отцовское место. По другим, более упорным слухам, его смерть — дело рук некоего Зеро. Никто не знает, кто такой этот Зеро, известно лишь, что это ронин,не наемный воин. Он работает в орбите якудзы, но не подчиняется ее правилам или законам гири.Об этом Зеро ходит много легенд. Настолько много, что вряд ли все они соответствуют действительности. Однако якудза свято в них верит. Даже главы кланов боятся Зеро.

При упоминании о Зеро по спине у Майкла пробежали мурашки. Зеро:отсутствие закона; место, где Путь воина не имеет силы. Не удивительно, что рониннаводит страх на всю якудзу: имя у него громкое.

Джоунас подцепил край последней фотографии.

— Таким образом, остается Дзедзи, средний брат. Масаси уже вышвырнул его из Таки-гуми. Мы можем не брать в расчет Митико Ямамото, приемную дочь Ватаро. Она значительно старше братьев и уже многие годы не вмешивается в дела Таки-гуми. Вполне возможно, твой отец знал значительно больше. Меня бы это не удивило. Он был знаком с ними много лет назад, а для японцев с их семейными связями и моральными обязательствами времени не существует.

Джоунас бросил на стол толстый конверт.

— Здесь все, что может тебе понадобиться: билеты, паспорт, японская виза, досье на Итимаду и Таки-гуми, карты Мауи. Ты там бывал когда-нибудь? Нет? Что ж, по сравнению с некоторыми другими это райское местечко. Достаточно легко добраться, невозможно потеряться, разве что в дебрях близ Ханы. Но ты направляешься на другую сторону острова, в Кахакулоа. Местность гористая, с пышной растительностью, но вполне проходимая.

— Здесь также план участка Итимады, сведения о системе защиты, численности его подручных и тому подобное. Этим данным можешь доверять на сто процентов. Но как пробраться внутрь — решать тебе. Не надейся получить от него приглашение. А подходить к нему слишком близко, когда он за пределами поместья, тоже опасно: все его люди вооружены и не боятся первыми открывать пальбу. Все ясно?

Майкл кивнул.

— В аэропорту Кухулаи тебя будет ждать «джип». Твой номер в отеле оплачен. Здесь пять тысяч долларов, если понадобится еще, на твое имя открыт счет в банке Дайво в Кухулаи.

Майкл взвесил конверт на руке.

— Вы что-то говорили о паспорте и японской визе, — произнес он.

Джоунас усмехнулся.

— Я не гадал на кофейной гуще, если ты это имеешь в виду. Я просто хочу предусмотреть все возможности.

— Если я попаду-таки в Японию, — сказал Майкл, — то постараюсь немного прощупать Ямамото и его окружение. У меня еще много друзей в этой стране.

Джоунас предостерегающе поднял руку.

— Майкл, пожалуйста, не делай мне одолжений. Ты будешь целиком и полностью занят поисками убийцы своего отца и похитителя сестры. После деятельности твоего отца — вотчина якудзы, — стала теперь твоей. Привыкай и осваивайся. Хорошо?

Майкл еще раз внимательно перечитал предсмертное стихотворение отца.

— Может быть, мои выводы были слишком поспешными, — сказал он. — Может быть, это действительно загадка, что-то вроде подброшенного им теста. — Он закрыл глаза. Какое-то воспоминание промелькнуло в его голове, что-то связанное с Одри. — Нет, в этом что-то есть... Когда мы с Одри были маленькими, мы попали в буран. «Под снегопадом». Я сделал укрытие из снега. Одри хотела убежать, но я ей не дал. Я затащил ее в укрытие, и мы сидели там, прижавшись друг к другу, пока отец нас не нашел. Потом он говорил, что это укрытие нас спасло.

— Точно, — сказал Джоунас. — Я помню, твой отец рассказывал мне, как он вас нашел. Он гордился тобой, сынок. — Он пожал плечами. — Но я не вижу, какое отношение это имеет к стихотворению.

— Вот это самое «Под снегопадом». Мне трудно объяснить... «Белые цапли взывают друг к другу». — Майкл резко поднял голову. — Вот оно! Это точно!

— Что?

— Цапли взывают не друг к другу, — возбужденно сказал Майкл. — Они взывают к своим семьям.

— Ну, и? — Джоунас по-прежнему ничего не понимал. "Я звала и звала, Майкл, — сказала Одри. — Я думала, отец услышит меня от самого дома. Ты помнишь? — Майкл помнил.

Он хлопнул рукой по письму.

— Здесь только половина, — сказал он. — Что бы ни было здесь зашифровано, это лишь часть отцовского послания.

Джоунас всплеснул руками.

— Господи, где же другая часть?

— У Одри.

— Что? — Джоунас чуть не упал со стула. — Черт возьми, о чем ты говоришь?

— Неужели вы не понимаете, дядя Сэмми? Белые цапли — это мы, Одри и я! Мы взываем друг к другу.

— Не понимаю.

— Она мне говорила, что отец прислал ей открытку.

— Послушай сынок, мои люди перевернули весь дом вверх дном. Ничего похожего не было. Майкл уставился на Джоунаса.

— В таком случае открытка при ней, — сказал он. — Джоунас, неужели вы не видите? Теперь понятно, почему Одри похитили. Чтобы получить содержащуюся в этой открытке информацию.

Джоунас промолчал.

Глядя на отцовское письмо, Майкл гадал, прочел ли его кто-нибудь еще.

— Дядя Сэмми?

— У нас слишком много «если», однако это вполне возможно, — произнес наконец Джоунас.

— Кто мог вскрыть письмо? — спросил Майкл. Джоунас покачал головой.

— Кто угодно. Но вполне возможно, что никто и не вскрывал.

— Черт возьми! — сказал Майкл. — Это не ответ.

Джоунас холодно посмотрел на Майкла.

— Я понимаю твое разочарование, сынок. Сейчас мы понятия не имеем, почему твою сестру похитили. — Он забарабанил пальцами по столу. — Пока нам надо готовиться к худшему. К тому, что Одри в смертельной опасности. Кроме того, у нас очень мало времени. Если похититель и впрямь знал, что Филиппу удалось сообщить ей какую-то информацию. — Джоунас посмотрел на Майкла. — И если это так, следующим на очереди будешь ты.

— Мы должны спасти ее, — сказал Майкл. — Кроме того, иначе мне не разгадать послание отца.

Джоунас отвернулся к окну. Солнце садилось, его лучи цвета червонного золота прочертили полосы на полу кабинета. Наконец он произнес:

Поступай как знаешь, сынок. Похоже, другого пути у нас сейчас нет.

Майкл встал.

— И еще одно, — добавил Джоунас. — Ни в коем случае нельзя недооценивать Итимаду или любого другого члена якудзы, с которым тебе доведется столкнуться. Это крутые ребята, убьют без зазрения совести. Будь начеку, начиная с того мгновения, когда спустишься по трапу самолета. Люди Итимады снимают на пленку всех, кто прилетает и улетает.

Да, кстати, в машине, в отделении для перчаток лежит «беретта».

— Пистолет мне не нужен.

— Но, Майкл, ты же не можешь появиться там безоружным.

— Тогда достаньте мне катану. Хорошую.

— Не могу обещать, что она будет так же хороша, как та, которую подарил тебе отец.

— Это просто невозможно, — сказал Майкл. — Но постарайтесь достать лучшую из имеющихся.

Джоунас помолчал, потом кивнул.

— Она будет тебя ждать.

Он улыбнулся и встал. Пожав Майклу руку, добавил:

— Удачи, сынок. Да поможет тебе Бог.

* * *

— Мне позволено тебя видеть.

Плеск воды.

— Только мне одному.

Плеск воды вокруг свай. Масаси улыбается в темноте.

— Я один знаю, кто ты. — Он протянул руку. — Зеро.

По реке Сумида у них за спиной сновали грузовые баржи. Древние сваи поскрипывали, слышался писк крыс, с акробатической ловкостью взбиравшихся по канатам.

— Мой Зеро. — Масаси засмеялся. Луч света с проходившей мимо баржи скользнул по сваям, проник в укромный уголок, где встретились два японца, на миг высветил жестокую ухмылку на лице Масаси. Свет исчез, в наступившем полумраке Масаси уловил движение. Из висевших у пояса ножен он достал танто,японский нож.

Масаси увидел приблизившегося Зеро и направил лезвие в его сторону. Но, прежде чем он успел исправить свою оплошность, его левая рука онемела от сильного удара, и тантоупал на прогнившие доски пола.

Сверкнул острый как бритва клинок катаны.

— Ты собираешься меня убить? — спросил он. — Что ж, давай. Ты думаешь, я тебя боюсь?

Теперь катана была нацелена ему в горло. Масаси сцепил руки и зажал лезвие ладонями. Некоторое время они боролись, каждый норовил вырвать меч из рук противника. И хотя у Зеро было преимущество, меч остался в сильных руках Масаси.

Масаси сплюнул.

— Страх — удел других, Зеро. Ты же знаешь, что случится, если ты причинишь мне хоть малейший вред. Или расстроишь мои планы. Ты ведь все понял, не так ли?

Масаси расслабился, отпустил лезвие. Мгновение спустя Зеро вручил ему катану. Не сила и не стратегия решили исход поединка, а принуждение. Масаси поднял меч так, что тот попал в движущийся луч света. Казалось, меч рассекает тьму. Серебряная с позолотой чеканка рукояти сияла россыпью звезд.

Легендарный меч принца Ямато Такеру, символ Дзибана, душа Японии.

— Ты вернул его, — сказал Масаси. Зеро отвернулся, чтобы не видеть алчного выражения лица Масаси.

— Ты не оставил мне другого выхода.

Масаси оторвал взгляд от сияющего меча и кивнул.

— Да. Телефоны звонят каждый день. Митико держит тебя в курсе. Она ежедневно разговаривает с девочкой. Нежный голосок сообщает: «Я жива и здорова», или что-нибудь в этом роде. Так что Митико знает: с ребенком все в порядке. До тех пор пока ты делаешь все, что я скажу. Мы ведь договаривались? И так будет до тех пор, пока у меня не отпадет в тебе нужда, пока Митико не перестанет быть угрозой для меня. — Масаси кивнул. — Из этого можно извлечь урок, дорогой Зеро. Власть так эфемерна, так мимолетна. В якудзе Митико всегда боялись почти как отца. Как боятся тебя.

— Меня боятся, — сказал Зеро, — потому что Ватаро Таки использовал меня, чтобы держать в узде другие семейства якудзы.

— Мой отец использовал тебя, чтобы вселять ужас в сердца врагов. Ты должен был сковать их волю. Унаследовав пост отца в Таки-гуми, я по праву унаследовал и твои услуги.

— Как изменилась Таки-гуми после смерти Ватаро! — сказал Зеро. — Ваша жадность и чрезмерные амбиции уничтожают семью, все, что с таким трудом построил отец.

— Мой отец жил в прошлом, — отвечал Масаси. — Его время миновало, но он был слишком упрям, чтобы признать это. Для семьи его смерть стала милостью и благословением.

— Это не было ни милостью, ни благословением, — ровным голосом сказал Зеро. — Ваш отец умер в мучениях. Лишь продажные люди могут выгадать на его смерти. Вы и Кодзо Сийна. И последним посмеется Сийна, долгие годы бывший врагом вашего отца. Алчность станет раздирать Таки-гуми. Лейтенанты будут брать пример с оябуна, сражаться друг с другом за сферы влияния, совсем как вы со своими братьями.

И семья станет беззащитной перед другими семьями до сих пор удерживавшихся в повиновении волей Ватаро.

— Весьма причудливое и неточное предсказание. — Масаси пожал плечами. — А если в твоих словах есть хоть доля истины, ты всегда у меня под рукой, Зеро. Тот, кто хоть раз воспротивится моей воле, будет уничтожен.

— Что и случилось с Хироси, не так ли? — спросил Зеро. — Я непричастен к его ужасной смерти, но, даю голову на отсечение, вы причастны. Это Удэ его убил? Хироси был старшим сыном, по воле Ватаро именно он должен был стать преемником, новым оябуном Таки-гуми. Хироси был слишком крепок, чтобы его можно было вышвырнуть как другого вашего брата, Дзёдзи. Хироси обладал сильной волей и пользовался поддержкой лейтенантов. Останься он в живых, он управлял бы Таки-гуми, он продолжил бы дело Ватаро. Поэтому Хироси нужно было убрать.

— Мой брат мертв, — поспешно сказал Масаси. — Какое значение имеют теперь обстоятельства его смерти?

— Я хочу знать, чьи руки запятнаны его кровью.

— Мне это нравится, — сказал Масаси, хотя это ему совсем не понравилось, — если вспомнить, чем ты зарабатываешь на жизнь.

— Я не зарабатываю на жизнь, — загадочно произнес Зеро, — потому что я не живу. Я не живу со дня вашего прихода к власти. С того момента, как вы отняли у меня самое ценное.

Стоявший в тени человек отвернулся.

— Когда-то, — продолжал Зеро, — я был орудием воли Ватаро Таки. Ватаро был великим человеком. Он управлял якудзой так, как никто другой. Да, незаконная деятельность приносила ему огромные прибыли. Но его жертвами никогда не становились слабые и беззащитные. И большую часть доходов он раздавал на нужды беднейших общин Токио. Он верил в простых людей и делал все, что было в его силах, чтобы помочь им. Вот почему он отклонил ваше предложение включиться в торговлю наркотиками. Наркотики убивают жизнь. А Ватаро так любил ее!

— Я устал от рассказов о том, каким великим человеком был мой отец, — сказал Масаси. — Он мертв, и теперь оябун я. Я покажу всем, кто так чтит бога Ватаро Таки, что значит величие на самом деле. Он отказывался от тех огромных доходов, которые способна принести торговля наркотиками, и только она одна. Теперь эти доходы станут реальными. Скоро Таки-гуми обретет такое могущество, какого мой отец, бог Ватаро Таки, и представить себе не мог. Я собираюсь открыть новую эру в истории Японии, чтобы каждый живущий на Земле человек обратил свой взор к Стране Восходящего Солнца.

— Вы сошли с ума, — сказал Зеро. — Вы всего лишь глава преступного клана.

— Ты ничтожная букашка! — глумливо произнес Масаси. — Как мало знаешь ты о той огромной власти, которой я уже обладаю!

— Вы уничтожите то, что вашему отцу было дороже всего на свете: Таки-гуми.

— Захлопни пасть, — зарычал Масаси. — Я скажу, когда ты сможешь ее открыть. И еще скажу, когда и куда тебе идти. Почему я не мог связаться с тобой на прошлой неделе?

— Я был недоступен.

— Мы так не договаривались! — закричал Масаси. — Для меня ты должен быть под рукой и днем и ночью. Всегда. Где ты был?

— Я был... нездоров.

— Вижу, ты уже поправился, — Масаси помолчал. — Ладно, ничего, — продолжал он уже спокойнее. — До меня дошли слухи, что Майкл Досс направляется на Гавайи. Точнее, на Мауи.

— Почему это должно нас интересовать? — спросил Зеро.

— Мы перехватили письмо Филиппа Досса к сыну, — сказал Масаси. — Очень трогательное, просто-таки передача эстафеты. Нашей доброй кармы. Я дал письму уйти по назначению, ибо ничто не может быть настолько полезно, как участие во всем этом его сына. Ты вернул нам катану, но документ Катей все еще не найден. Филипп Досс мертв, но я уверен, что его сын приведет нас к бумагам. В этом документе — самая суть Дзибана, там описана вся стратегия общества, а также рычаги воздействия в сфере торговли, в среде чиновничества и правительственных кругов.

Послышался гудок баржи, и лучи света на мгновение проникли в их похожее на гроб убежище. Зеро отступил в темноту. Когда стих шум мотора, Масаси продолжал:

— Так что теперь твоя жертва — Майкл Досс. До тех пор, пока это дело не будет улажено, ты не должен ввязываться ни во что другое. Это ненадолго. Не больше, чем на две недели. Мои требования должны неукоснительно исполняться.

Зеро молчал.

— Ну? — спросил Масаси.

— Я сделаю все, что вы хотите.

Масаси впервые улыбнулся.

— Еще бы.

Толстяку Итимаде было ужасно жарко, будто в джунглях. Или как в Японии в августе. Ветер с океана сюда не долетал, его не пускали деревья. Эти дикие горы Кахакулоа, где он разместил свою резиденцию, имели свои недостатки. Однако благодаря этим самым недостаткам, напомнил себе толстяк Итимада, его уединение почти никогда не нарушалось.

В такие удушливые жаркие дни, как сегодня, приходилось напоминать себе обо всех положительных сторонах его работы. Например, о спрятанном от всех и вся маленьком домике в Хане, на другой стороне острова. Когда ему становилось слишком тяжело, он садился в свой вертолет и улетал туда. В свое убежище. Мало кто знал об этом доме. Ватаро Таки, оябун Итимады, знал. Но Ватаро был мертв. Теперь о существовании домика знали только двое гавайцев, которых толстяк нанял, чтобы найти документ Катей, и то лишь потому, что толстяку надоело самому присматривать за домом. Он совсем не хотел, чтобы кто-нибудь из членов клана узнал о его убежище.

Толстяк Итимада приехал на Гавайи не по своей воле. Люди, не обладавшие его жизненным опытом, посчитали бы, наверное, что им повезло. Еще бы, стать самым главным на островах!

Но Итимада придерживался иного мнения. Быть хозяином такой дыры — разве это почетно?

Итимада не имел ничего против Гавайев. В конце концов, он прожил тут семь лет. Но для членов якудзы любое место за пределами Японии было дырой. Что ни говори, а подлинная сила и власть там, на родине.

Когда-то толстяк Итимада был одним из привилегированных лейтенантов Таки-гуми. Ватаро Таки оценил его храбрость и преданность и вознаградил. Затем начал набирать силу Масаси. Он позаботился о том, чтобы убрать со своего пути всех, кто обладал хоть толикой влияния внутри Таки-гуми. Однако с Итимадой все оказалось сложнее. Тогда Масаси состряпал обвинение. Оно было насквозь ложным, но в доме Итимады нашли подброшенные Масаси улики.

У толстяка Итимады не хватало мизинца на правой руке. Наверное, он и поныне лежал в банке с формальдегидом где-нибудь в доме Таки. Толстяк Итимада взял нож и во искупление греха, которого не совершал, греха, придуманного Масаси, отхватил себе палец.

Тогда, семь лет назад, он сидел за столом в Токио напротив Ватаро Таки. Поклонившись, он завернул палец в белую ткань и протянул его через стол. Ватаро Таки, тоже с наклоном, принял дар.

Изгнание на Гавайи было вторым этапом искупления. В наши дни, подумал толстяк Итимада, новые члены якудзы требуют укол новокаина, прежде чем коснуться ножом своей драгоценной плоти. Но Итимада был человеком старой школы. «Честь» и «гири», самая тяжкая из всех нош, были его паролем. Он отрезал себе палец, повинуясь гири. Он сделал то, о чем просил Ватаро Таки, его оябун. Теперь, когда Таки-гуми правил Масаси, Итимада не чувствовал себя связанным никакими обязательствами перед новым хозяином. Совсем наоборот. Сердце жаждало мести, и годы не притупили его чувств.

Поэтому, когда Масаси Таки сообщил Итимаде, что на Мауи находится американец по имени Филипп Досс, имеющий при себе нечто, принадлежавшее Масаси, что Масаси хочет возвратить, украденное, для чего все средства хороши, толстяк составил план действий и поспешил претворить его в жизнь. Но не ради Масаси, а для собственной выгоды.

Масаси ясно дал понять, что документ Катей имеет исключительную ценность. Итимада не имел представления о его содержании, но был уверен, что, став обладателем этого документа, он сможет выторговать себе право на возвращение в Японию.

Итимада не сомневался, что коль уж Масаси так стремится вернуть себе документ Катей, в благодарность за его возвращение он поставит толстяка во главе небольшой семьи внутри клана.

Таков был замысел толстяка Итимады. Отсюда и услуги двух гавайцев. Они должны были доставить Итимаде и Филиппа Досса, и документ Катей.

А вместо этого Филипп Досс разбился и сгорел. Но прежде успел позвонить Итимаде. «Я знаю, кто вы, — сказал Филипп Досс. — И мне известно, кому и чему вы служите. Я знаю, что вы поступите правильно. Мы ведь оба любили Ватаро Таки, не так ли? Если вы все еще верны старым традициям, вы найдете моего сына. Спросите его, помнит ли он синтаи. На его имя — его зовут Майкл Досс — я оставил ключ у консьержки в отеле „Хьятт“ в Каанапали. Этим ключом он сможет открыть нужный шкафчик камеры хранения в аэропорту».

— Что? — переспросил толстяк, потрясенный тем, что ему звонит его жертва. — О чем вы говорите? Но на том конце провода молчали.

С тех пор Итимаду преследовала мысль о том, что же может быть спрятано в шкафчике. А потом позвонил Масаси и велел ожидать прибытия Удэ. От этой новости толстяк запаниковал и послал двух гавайцев за ключом и содержимым шкафчика. Что там было? Документ Катей? И почему так важен этот синтаи?

Сам он тем временем отправился в аэропорт встречать Удэ. Удэ шел по свежему следу Филиппа Досса. Увидев его, толстяк почувствовал холодок в груди. Толстяк был уверен, что Удэ приехал не только за документом Катей: за ним Масаси мог прислать кого угодно, людей у него хватало. Удэ был у Масаси палачом. У толстяка зародилось подозрение, а не проговорились ли двое его гавайцев? Зря он им доверился. Но у него не было выхода. Если он собирался выбраться из этой райской тюрьмы, ему необходимо было заполучить документ Катей. Как только он избавится от Удэ, надо будет найти гавайцев и проучить их.

Но сейчас ему предстояло иметь дело с Удэ. Проблема, сказал себе толстяк Итимада, заключалась не столько в том, чтобы сохранить при себе документ Катей, за которым он послал двух гавайцев, сколько в том, чтобы дожить до того дня, когда можно будет пустить его в ход.

Удэ принадлежал к новой породе. В Токио он, без сомнения, отирался бы в «Волне» или «Оси», что в Роппонги, обедал бы в Aux Six Arbres, одевался бы в ателье Исси Мияки и путался с блондинками гайдзин,уплетающими гамбургеры и жареный картофель.

У него все желания написаны на лице, подумал толстяк, глядя на Удэ. Будто он с Запада.

Толстяк Итимада решил для себя, что не будет бояться Удэ. Да и с чего ему трусить. Удэ употребляет наркотики, а это делает человека беспечным. Главное — не совершать опрометчивых поступков. Хотя именно этого Удэ и будет добиваться от него.

Сейчас Удэ с толстяком сидели в низине, на лугу в имении Итимады. На этой ферме много лет разводили скот. Лошади, коровы и мухи впридачу, вот, собственно, и все. Удэ прошелся вдоль утесов, вернулся на пастбище. За спиной у него пыхтел толстяк, то отставая, то снова догоняя гостя. Итимада хотел, чтобы Удэ считал его эдаким глуповатым толстячком. Чем менее настороженно будет относиться к нему Удэ, тем лучше.

Удэ шел мимо пасущегося стада. Огромные карие глаза провожали его тупыми дремотными взглядами, а хвосты беспрерывно разгоняли мух. Но эта пасторальная картина не привлекала внимания Удэ. Он смотрел под ноги.

Вот он миновал коровьи лепешки, дымящиеся и блестящие, как овсяная каша. Они были слишком свежими. Старый помет, потрескавшийся и посеревший, его тоже не интересовал. Удэ искал кучки, покрытые корочкой, но внутри полные питательных веществ, — плодородную почву для грибов. Не для всех грибов, а только для тех самых.Для тех, что окрашивали небо в алый и оранжевый цвета и выворачивали вселенную наизнанку, стоило Удэ положить их на язык.

На пастбище Удэ отправился исключительно за грибами. У них были тонкие белые ножки и коричневатые, похожие на пуговицы шляпки, и росли они кучками.

Найдя то, что искал, Удэ наклонился и срезал грибы перочинным ножом. Он тщательно очистил с них грязь, потом отправил грибы в рот и принялся сосредоточенно жевать.

Действие было почти мгновенным. Удэ почувствовал, как кровь струится по жилам. Ощутил дрожь внизу живота, будто тонкие пальчики гейши перебирают струны самисена.Время выплескивалось через Третий Глаз.

Он начал напевать на ходу. «Сайонара Но Осеан». Мелодия была в моде больше года назад, но ему почему-то запомнилась. Звуки громом отдавались в голове, потом еще долго кружились в воздухе, будто пар от дыхания морозным утром. Отзвучав, они разлетались на тысячи осколков, как хрустальные бокалы на кафельном полу.

Солнечный свет обволакивал Удэ, он был вязким и прилипал к телу нежными согревающими шариками. Удэ кивнул и снял свою черную рубашку-поло.

Синие, зеленые и черные фениксы поднимались из малиновых языков пламени. Их изображения двоились. Широко расправив крылья, птицы выгибали шеи, заглядывая друг другу в глаза. Под породившим их пламенем свернулась кольцами толстая змея, полускрытая валуном и листвой. В широко раскрытой пасти виднелись острые зубы и раздвоенный язык, всевидящие глаза змеи напоминали драгоценные камни.

Обнаженный по пояс Удэ продолжал идти вперед. В такт его движениям перекатывалась ирезуми -традиционная татуировка членов якудзы. Игра мышц напомнила ему о Масаси Таки. Масаси совсем помешался на тренировках. Нередко они с Удэ часами упражнялись вдвоем, пока даже мускулы Удэ не начинали ныть. В такие моменты Масаси пугал его, Удэ, не боявшегося никого на свете.

Обессилев, Удэ прекращал тренировки и смотрел, как продолжает работать Масаси. Глядя на его блестящее от пота тело, Удэ ловил себя на мысли, что Масаси не человек. Его выносливости хватило бы на десятерых.

Но вот Масаси заканчивал тренировку и, взяв длинные мечи, они проходили на маты додзе,чтобы оябун мог поупражняться в искусстве кендо.Удэ только защищался. Похоже, с каждым новым выпадом Масаси становился сильнее. Он был непобедим.

А на лугу из уголков рта Удэ изливалась морская пена. Увидев очередную, ее порцию, Удэ рассмеялся. Наконец он понял, что пузырьки — это слова.

Он разговаривал с толстяком Итимадой.

— Ты только подумай, — услышал он свои слова. — Ведь документ Катей — это все.

— Я знаю лишь то, что мне приказал сделать Масаси, — отвечал толстяк Итимада.

— Здесь был Филипп Досс, — продолжал Удэ, не обращая на него внимания. — Филипп Досс украл документ Катей. Он попал сюда с чьей-то помощью, нэ?После того как ускользнул от меня в Японии. И вот здесь, на Мауи, его кто-то убивает. Кто-то. Не я и никто другой из людей Масаси Таки. Тогда кто же его убил, Итимада? Ты тут всех знаешь. Вот посмотри. — Он протянул толстяку фотографию Майкла Досса. — Ты его видел? Это сын Филиппа Досса, Майкл. Он был здесь?

— Сына здесь не было, — сказал Итимада, подумав про себя, что сын очень похож на отца.

— Нет? Ты уверен? Может быть, Досс передал ему на хранение документ Катей?

— На островах его не было.

Удэ злобно рассмеялся. Его темные зрачки неестественно расширились.

— Может быть, ты уже не справляешься со своими обязанностями? — Он недобро ухмыльнулся. — Поэтому-то тебя и выслали сюда, не так ли?

— Ты здесь всего лишь сутки, — сказал толстяк Итимада, — и думаешь, что тебе все известно.

Но это замечание задело его. Он не любил, когда ему напоминали о причине его отъезда из Японии.

— Семь лет, — насмешливо произнес Удэ. — Проживи я тут семь лет, я создал бы такой клан, что ребята в Японии только диву бы дались. Даже подумал бы о том, чтобы оставить себе такой подарок, как документ Катей. — Его усмешка превратилась в гримасу. — Но ты настолько глуп, что тебе это даже в голову не пришло, так ведь, Итимада?

Толстяк промолчал, зная, что Удэ пытается заставить его признать свою вину. Если гавайцы проговорились, Масаси мог догадаться о его намерениях. Но без улик он ничего не сделает. Сейчас Итимаду спасло умение владеть собой. Чтобы убрать его с этого поста, Масаси нужен повод. Вот за этим-то Удэ и приехал: найти повод. Масаси знал, что сделать это будет непросто, вот он и послал Удэ. Если толстяк оскорбится и нанесет ответный удар, Удэ может совершенно безнаказанно его убить. Ни один член его островного клана и слова не скажет. Поэтому толстяк предпочел сохранять спокойствие.

— Я не виню тебя за то, что ты обо всем умолчал, — продолжал Удэ, — я бы и сам так поступил. Видишь ли, разница между нами в том, что я постарался бы воспользоваться своим положением изгнанника. Я бы вышел из-под контроля Токио. Земли здесь много. Тут Соединенные Штаты, где ничего о нас не знают. Богатые, девственные места. Собирай себе урожаи. Здесь можно сделать себе не только имя, но и огромное состояние. Да! — Лицо Удэ окаменело. — Ты ведь был знаком с Филиппом Доссом, нэ?

— Мы оба знали Ватаро Таки. — Толстяк Итимада призадумался. Вот почему Масаси прислал Удэ. Чтобы прижать меня. Масаси подозревает, что Филипп Досс пытался связаться со мной. Надо держать ухо востро.

Мир вокруг Удэ плавал в море удивительных ярких красок.

— Мне нужен документ Катей, — сказал Удэ, сосредоточившись. — Масаси Таки приказал тебе достать его. Если ты не вручишь его мне, я посчитаю, что ты меня обманываешь.

На это у Итимады уже был готов ответ.

— Я верен Таки-гуми. Об этом Масаси может не беспокоиться. А что касается поисков документа Катей, то именно этим я сейчас и занимаюсь. С того самого момента, как был убит Филипп Досс. Когда он сгорел, документа при нем не оказалось. Я проверяю все те места, где он останавливался или куда заезжал. — Струйка пота стекала по его виску; ему до исступления хотелось смахнуть ее. Удэ уставился на нее пытливо, будто энтомолог, изучающий экзотическую бабочку.

— Ты? — сказал Удэ, разглядывая каплю пота. — Ты сам этим занимаешься?

— Конечно, — ответил толстяк, гадая, известно ли Удэ о гавайцах. Может, болтовня Удэ — просто уловка? — Такое дело я не могу поручить никому другому.

— О тебе говорят, что сам ты и пальцем не пошевелишь. — Удэ запрокинул голову и рассмеялся. — Кстати, я видел твой палец. Он был в бутылке с бурой жидкостью.

— Гири, -ответил толстяк, пытаясь сохранить спокойствие. — Но таким японцам, как ты, это понятие недоступно, нэ?

Глаза Удэ сверкнули.

— Мне дано право разобраться с тобой по собственному усмотрению. — Он ухмыльнулся. — Если в течение сорока восьми часов ты не отдашь мне документ Катей, ты умрешь, Итимада.

Толстяк Итимада уставился на него как на сумасшедшего.

— Я бы посоветовал тебе заняться делом, — Удэ склонил голову, будто прислушивается. — Ты слышишь этот звук? Это истекает время твоей жизни.

Стиснув зубы, толстяк Итимада в бессильной ярости слушал его безумный смех.

* * *

«А Бас» был залит золотисто-зеленым неоновым светом.

— Как в аквариуме, — сказал Дзёдзи Таки.

— У ночи тысяча глаз, — произнес Кодзо, вспомнив реплику из одного американского фильма, — и все они здесь.

Внутреннее убранство клуба можно было бы назвать «минимально роскошным». Спустившись по крутой лестнице, вы попадали в помещение, где блестящие серо-черные столы и стулья были беспорядочно расставлены на мерцающем огоньками полу. Удивительно, но народу на этом этаже было ничуть не меньше, чем наверху. Ночной клуб занимал несколько этажей, соединенных между собой пластиковыми ступенями с вмонтированными в них неоновыми лампами, извивавшимися, будто сказочные змеи.

Стены имели множество выступов, создававших превосходную акустику, и были задрапированы тканью какого-то непонятного серо-коричневого цвета. Выступы тянулись до самого потолка, где к металлическому каркасу крепились связки прожекторов, постоянно находившихся в движении. Впечатление было такое, будто вы попали в желудок, занятый перевариванием пищи.

Физиологические ассоциации возникали не случайно. Девицы, сновавшие по узким проходам между столиками, демонстрировали свое полуобнаженное тело с той же размеренной основательностью, с какой на бойне взвешивают говяжьи туши.

Дзёдзи давно перестал удивляться тому, что эта механистическая сексуальность привлекала такие толпы мужчин. Может быть, в этом и заключается трюизм современной жизни: механистическая сексуальность лучше, чем вовсе никакой.

Он вспомнил о Кико, терпеливо, словно Будда, дожидающейся его возвращения. Потом сосредоточился на мыслях о предстоящей встрече.

В «А Бас» вошел Масаси. Он остановился в дверях, пристально оглядел зал. Масаси всегда так поступал. Входя в любое помещение, он неизменно застывал на пороге и не делал ни шагу внутрь до тех пор, пока не получал ясного представления об этом месте.

На нем был черный костюм в мелкую полоску, жемчужно-серая сорочка и белый шелковый галстук с тиснением. В манжетах — золотые запонки, а на пальце — простенький перстень, тоже золотой. Масаси сопровождал какой-то незнакомый Дзёдзи человек с мудрыми глазами. Он был гораздо старше обоих братьев.

Масаси увидел Дзёдзи и Кодзо и медленно направился в их сторону. Его спутник остался у двери; Дзёдзи был уверен, что это неспроста. Это был намек. Масаси хотел говорить с ним наедине.

Мужчины поклонились друг другу, обменялись обычными в таких случаях словами приветствия. Дзёдзи отослал Кодзо. Братья заказали напитки.

На небольшой сцене молодой японец в темных очках пел под фонограмму модную песенку. Звуки обрушивались на зал с потолка, где были расположены динамики. Прожекторы мигали, по залу шарили лучи света. Все это ослепительное великолепие отражалось в темных очках певца.

— Превыше всех достоинств, — сказал Масаси, — я ценю пунктуальность. На пунктуального человека можно положиться.

Официантка принесла напитки. Мужчины-японцы, одетые так же, как певец, и в таких же темных очках, пожирали взглядами все выставленные напоказ части ее тела до последнего дюйма.

— Я просил об этой встрече, потому что с тех пор, как вы покинули Таки-гуми, — продолжал Масаси, — меня одолевали сомнения. Наверное, я поступил с тобой нечестно.

Масаси отпил большой глоток «сантори», шотландского виски. В клубе знали, что они — члены якудзы, поэтому и принесли крепкие напитки, а не разбавленные, какие обычно подают в таких заведениях.

— Я хочу, — сказал Масаси, — свести к минимуму все возникшие между нами недоразумения. Мне нужно, чтобы Таки-гуми сохранила свою ведущую роль, и ради этого я готов сделать все, что в моих силах.

— Ценю твою искренность, — ответил Дзёдзи, успокаиваясь, — и могу только приветствовать справедливое разрешение возникших между нами разногласий. Я просто не вижу причин для вражды.

— Хорошо, — сказал Масаси. — Мы собираемся заработать много денег — все мы. — Он поднял свой бокал.

— О да, — молвил Дзёдзи. — Ссоры — удел бесчестных людей с их чуждым нам ничтожным мирком, нэ! -Почувствовав огромное облегчение, он чокнулся с Масаси и засмеялся.

— Мы люди особой породы, Дзёдзи-сан, — многозначительно произнес Масаси. — Наш отец был простым крестьянином, выращивал апельсины. Он был вне общества. Изгой, не нужный этому обществу, не желавшему его терпеть. А возьми нас. Мы владеем, производим и контролируем больше, чем остальные девяносто процентов населения Японии. Мы постоянно встречаемся с главами самых крупных концернов, с первыми заместителями министров, иногда даже с членами правительства. Но что в этом проку? Мы вынуждены ютиться буквально на считанных квадратных сантиметрах жизненного пространства. В Америке самый бедный представитель среднего класса может за умеренную цену купить себе дом с акром земли впридачу. Целый акр, Дзёдзи-сан! Ты можешь себе это представить? А сколько всего понастроят на акре земли здесь, в Японии? Сколько семей будет ютиться на этой площади? Всех нас унижает отсутствие пространства. Мы, как насекомые, лезем друг на друга.

Зазвучавший в голове брата гнев заинтриговал Дзёдзи, потому что в нем были странные нотки. Дзёдзи чутко прислушивался не только к тому, что говорил Масаси, но и к тому, как он это говорил. Дзёдзи улавливал горечь, разъедающую философскую натуру брата. Эдакая мазохистская ненависть к самому себе. И если дело обстоит именно так, значит, это вполне согласуется с детскими воспоминаниями Дзёдзи. В семье Таки с Масаси нянчились больше всех. Он всегда был самым упрямым и несговорчивым, вечно спорил. И вполне возможно, что Масаси, любимчик Ватаро Таки, отвергал даже отцовское обожание.

— Ты и впрямь так ненавидишь свою родину? — спросил Дзёдзи. — Я ушам своим не верю. Эта страна дала нам жизнь, вскормила нас.

— Чепуха, — презрительно сказал Масаси. — Чего еще ждать от такой пугливой мышки, как мой брат? Робость всегда была самым страшным твоим недостатком. Ты не понимаешь, что в наш атомный век у Японии есть только одна возможность превратиться в великую державу — расширить свои границы.

— Величие Японии, — ответил Дзёдзи, — в наших сердцах, где обитают души предков. И в умах, из которых не изгладить память о нашей истории.

— Япония возродилась из пепла, — сказал Масаси. — Но при этом исчерпала свои возможности. Теперь во главе страны должны стать другие люди. — Он поставил стакан на стол. — Я говорю правду, — добавил он. — А она не всегда приятна для слуха.

— Ты хочешь правды? — спросил Дзёдзи. Он обвел рукой зал. — Посмотри на этих сосунков, брат мои. Среди них ты вербуешь себе новых приверженцев, нэ!Они приходят сюда поглазеть. Они пялятся всю ночь напролет, а потом возвращаются домой и занимаются мастурбацией. — Он притворно сплюнул. — Что хорошего в том, чтобы заглядывать под юбку женщине, снимающей нижнее белье за деньги?

Официантка убрала стаканы и поставила на стол чистые. Певец в темных очках тянул что-то заунывное.

— Вслушайся в эту безвкусицу, — сказал Дзёдзи. — Твои новые приверженцы могут часами это слушать. Какое им дело до хайку,великого поэтического наследия их предков? Никакого. Они потеряли связь со своим прошлым, с тем, что делает Японию великой.

— "Мы часами любуемся дымкой друг у друга в глазах", — передразнил Дзёдзи певца. — Это бессмыслица. Как и искусственное насилие в фильмах, когда зрителям требуется все больше и больше крови и увечий. Как и все телевизионные шоу, включая программу новостей. Насилие, которое нам там показывают, почти такое же надуманное, как в фильмах. А почему? Потому, что все это сделано, чтобы управлять нами. Зрителю щекочут нервы, но не дают испытать ни возмущения, ни омерзения. В электронном мире нет места таким чувствам. Просто потому что он торгует фантазиями.

Дзёдзи сознавал, что слишком много говорит, а брат неотрывно смотрит на него, но просто не мог остановиться. Он ощущал внутри какой-то тугой комок ярости, как будто брат заразил его своей пылкой речью.

— Новые члены якудзы, которых ты приводишь в Таки-гуми, не ведают ни чести, ни традиций, — горячо продолжал он. — А все потому, что они выросли на этих теле— и киноотбросах. Ими управляли с рождения. Им это заменяло материнское молоко. Соответственно, они знают лишь, как управлять. Друг другом. Собой. — Дзёдзи обвел рукой зал. — Полюбуйся, чем они живут. Чтобы их расшевелить, нужна бомбардировка. Их дух угас. Экстремизм их знамя. Потому что только крайности могут их увлечь. Их уши глухи, а глаза слепы ко всему остальному.

— Экстремизм, — сказал Масаси, — часто недооценивают. Сегодня экстремизм, и только он один, сможет вырвать Японию из лап Запада — итеки!Не будь ты таким слюнтяем, понимал бы это ничуть не хуже меня. Если бы только отец это понимал! Лишь одно он сделал правильно — использовал Таки-гуми как оружие против русских.

— Как ты можешь говорить такое о нашем уважаемом отце?

— Я говорю то, что давно пора произнести вслух. Только у меня хватает на это смелости. Как всегда.

Масаси все тот же, подумал Дзёдзи. Приподнятое настроение, овладевшее им в начале вечера, улетучилось. Дзёдзи понял, что остался в дураках. Масаси ни на йоту не изменился. Он все так же ненавидел старые традиции. Именно Масаси говорил на собраниях клана, что якудза погрязла в прошлом, что кодекс чести, полезный когда-то, теперь превратился скорее в обузу. «Мы приближаемся к двухтысячному году, — говорил Масаси. — И если якудза собирается выжить в этом новом мире, ей придется расширить сферу своей деятельности. Мы замкнуты сами на себя, как и в прошлые века. Мы ничего не сделали, чтобы поправить свое положение. Собственно, мы не продвинулись вперед со времен наших дедов. Мир стремительно обгоняет нас. Чтобы сохранить свою мощь, мы должны открыть для себя новые горизонты. Якудзе надлежит сделать то же, что сделало правительство. Выйти на мировой уровень».

Но это потребует огромных капиталовложений. И существовал только один способ добыть деньги: торговля наркотиками. Ватаро Таки всегда накладывал вето на такие предложения, не давал им хода. Во всяком случае, все так считали.

А потом Ватаро заявил о своей отставке. И Масаси сделал рывок в двадцатый век. Век термоядерного кошмара и электронной разобщенности.

Дзёдзи был твердо уверен, что бесчестные доходы — удел мошенников из корпораций. Именно чувство чести придавало якудзе своеобразие, связывало ее с прошлым, с самураями.Масаси посмеялся бы над таким сравнением. Но сохранение корней было единственной защитой от разобщенности, от потери преемственности, царивших в обществе. В этом и заключалось различие между братьями.

Он заблуждался. Дело было не в насилии, ежедневно выплескивавшемся на головы зрителей в кино и с экрана телевизора, калеча их души. Дело было в том, что средства массовой информации убивали прошлое. Прошлое стало чем-то вроде прошлогодней моды. Оно ничего не стоило.

— Юным и неискушенным учение дается трудно, — сказал Дзёдзи. — А твоим новичкам якудзы нужно сначала выкинуть из головы весь этот поток информационного мусора. Горбатого могила исправит, — добавил он, процитировав Кодзо.

— Что это?

— Американская пословица, — сказал Дзёдзи. — Но к нам очень подходит. Ты вынужден нанимать молодых и неопытных, которых ничему не научишь. Потому что мусор был их материнским молоком.

— Ты имеешь что-то против моих методов? Опять? — произнес Масаси. — Проблема у нас одна и та же, только решаем мы ее по-разному.

— И каково твое решение? — спросил Дзёдзи.

— Союз, — сказал Масаси. — Между якудзой, чиновниками и правительством.

Дзёдзи засмеялся. Его брат явно переусердствовал с виски.

— Кто задурил тебе голову такой чепухой? — вскричал он. — Якудза — парии. Они практически вне общества. Мы такие, какие мы есть, именно потому, что мы изгои. Иначе мы бы не выжили в японском обществе с его четким сословным делением.

— Наверное, так и было когда-то, — сказал Масаси. — Но не теперь. Теперь якудза в полной мере вольется в общественную жизнь страны.

— Непостижимо! — вскричал Дзёдзи. Он не верил своим ушам. — Мы вне закона. Для сильных мира сего мы всегда будем костью в горле. Тебе не удастся изменить существующий порядок вещей.

— Я смогу его изменить, — сказал Масаси. — И я уже это делаю. Таки-гуми выходит из тени. Прежде всего, я собираюсь сделать достоянием гласности ее доблестные действия по защите Японии; люди должны узнать, как мы противостояли русскому КГБ. Я увеличиваю наше участие в делах «Ямамото Хэви Индастриз». Вместе с Нобуо Ямамото мы планируем несколько новых операций, и члены Таки-гуми примут в них более деятельное участие. Вскоре клан станет силой, не менее законной и могущественной, чем любой из имеющихся концернов.

— Вслушайся в свои слова, — сказал Дзёдзи. — Дельцы и чиновники, с которыми ты собираешься заключить союз, наплюют на тебя. Они скорее сделают себе сеппуку,чем допустят якудзу в свое общество. Над твоими заблуждениями можно было бы посмеяться, не будь все так грустно.

— Довольно! — закричал Масаси. На них уже поглядывали.

Дзёдзи упрямо продолжал:

— Неужели ты не видишь, что твои новые последователи уже сами по себе угроза будущему якудзы? Они неуправляемы, потому что лишены корней. Оторванные от прошлого, они ничему не подчиняются. И уж конечно, не оябуну якудзы. Они отвергают дисциплину, потому что верят в одну лишь анархию. Ты дурак и еще раз дурак, а не оябун Таки-гуми, если не согласен с этим.

Масаси перегнулся через стол и схватил Дзёдзи за грудки. Стаканы полетели на пол. Двое вышибал направились в их сторону, но Кодзо и рябой подручный Масаси преградили им путь.

— Послушай! Ты, конечно, мой брат, но я не намерен терпеть подобные оскорбления. Я оябун Таки-гуми. Я пожалел тебя и хотел предложить место внутри клана, чтобы со стороны все выглядело прилично. Но теперь этому не бывать. Ты как наш отец. Ты отстал от жизни лет на сто. Ты мне не нужен. Ты слышишь меня? Убирайся с глаз долой, слюнтяй!

* * *

Удэ легко нашел двоих гавайцев. Они пили пиво в одном из заведений в Вайлуку. Выйти на них не составило труда. Прежде чем побеседовать на лугу с толстяком Итимадой, Удэ установил «жучка» на его телефон. Удэ так настращал толстяка, что тот не стал долго ждать и побежал звонить. «Жучок», которым пользовался Удэ, был нового поколения, Т-5000, последнее достижение фирмы «Фуджитсу». С помощью выполненного в виде микросхемы ПЗУ — это устройство сохраняло в памяти все сигналы, поступавшие или исходившие от телефонного аппарата, к которому оно было подсоединено.

Так Удэ узнал номер, по которому звонил толстяк. На острове у Удэ было много каналов получения информации; ему не потребовалось много времени, чтобы узнать не только телефон, но и фамилию, и адрес.

Удэ сел за столик недалеко от входной двери. Выбрал стул, стоявший боком к гавайцам, чтобы можно было исподтишка наблюдать за ними. Он вышел, когда они садились в машину, и последовал за ними.

Удэ заказал содовую. Он не притрагивался ни к табаку, ни к спиртному. У него были грибы. Удэ улыбнулся. Ну и жизнь у этих гавайцев, подумал он, расслабляясь. Они никогда ничего не достигнут, но они явно счастливы.

Он ждал и раздумывал о толстяке Итимаде, благо время было. Оябун во многом напоминал ему отца. Всезнайки, не видящие дальше собственного носа. Хозяева прошлого, пупы Земли!

Что проку в прошлом? — подумал Удэ. — Это груз, который мешает тебе всю жизнь. Удэ не имел этих глупых предрассудков. Для него существовало лишь будущее, залитое светом и теплом, вечно манящее. Он жил ради будущего. Удэ исполнит все, что ему прикажут, чтобы получить свой кусок пирога.

Сейчас ему нужно было выяснить, что собираются делать гавайцы. Он не поверил ни единому слову толстяка Итимады, он не имел на это права. Страх дает свои преимущества, как любит говорить Масаси Таки. Но даже самых честных людей он превращает в лжецов. Чаще всего вам говорят то, что вы хотите услышать. Поэтому Удэ сам докапывался до истины.

Наконец двое гавайцев устали лакать пиво. На это им понадобилось немало времени. Количество вмещавшейся в них жидкости удивило даже Удэ, а он знавал в свое время многих выдающихся выпивох.

Проследить за ними не составляло труда. На уме у них были только девочки. В другой забегаловке, явно хорошо им знакомой, они подцепили пару местных девиц. Удэ ждал на улице. Не было никакой необходимости вылезать из машины: через распахнутую дверь ему было видно все заведение.

Они вышли вчетвером и сели в машину гавайцев. Удэ поехал следом. У них был дом в Кухулаи, довольно близко от аэропорта, так что шум моторов тут никогда не стихал.

Сначала он собирался дождаться, пока они не останутся одни. Но потом подумал, а какого черта? Толстяк Итимада наплевал ему в лицо, обманул его, хотя Удэ увещевал его не делать этого ни в коем случае. Чем скорее он управится, тем быстрее это дойдет до ушей толстяка Итимады. Удэ от всей души желал бы оказаться в этот момент рядом с толстяком, хотя знал, что это невозможно. Посмотреть, какое у него будет лицо. Удэ засмеялся. Может быть, представлять это себе даже лучше, чем видеть.

Вот, например, сейчас. Удэ сидит в машине, мотор выключен, зато его воображение работает вовсю. Рисует ему сцены разрушения и смерти, и всего через несколько мгновений он воплотит все это в жизнь.

Воображение превосходит действительность. Вот он видит обоих гавайцев. Смотрит им в глаза в миг их смерти. В миг перехода. Когда душа расстается с телом.

В действительности ему это никогда не удавалось. Это просто невозможно, даже если очень сосредоточиться. Этот миг неуловим, но только не в воображении Удэ.

В своих видениях он успевал протянуть руку и схватить сгусток энергии, воздушным шариком поднимавшийся над телом. А затем открыть рот и проглотить его. Станет ли он от этого могущественнее?

В других видениях, вместо гавайцев в их убогом доме он представлял себе отца. Это тело отца распростерлось у его ног. Это в отцовское лицо он вглядывался, чтобы уловить момент перехода. Это отца он собирался убить.

Удэ вылез из машины, пересек улицу и пошел по дорожке к дому. Участок был в полном запустении. Трава не подстрижена, кустарник, который нужно было подрезать три года назад, больше походил на львиную гриву. Люди, способные с таким пренебрежением относиться к собственному участку, вызывали у него отвращение.

Его собственный дом близ Токио был образцовым во всех отношениях; Особенно участок. Земля была для Удэ святыней. Для него посадить растение значило взять на себя обязательство перед Творцом. Ухаживать за садом было особенно сложно. Нужно было все тщательно спланировать, умело посадить, а потом холить и лелеять.

Вот и в этом, подумал Удэ, справляясь с замком, мой отец ничего не смыслил.

Он вошел в полумрак дома. Уловив шум, постоял в прихожей. Некоторое время вслушивался в мычание и стоны. Можно было подумать, что он рядом с обезьяньим вольером в зоопарке. Слышалось ритмичное поскрипывание кроватных пружин.

Удэ достал четыре куска веревки из воловьей шкуры. Он предпочитал именно такую, потому что она была мягкой, но прочной. Он направился дальше.

Прошла минута, прежде чем он понял, что из разных комнат гавайцы переместились в одну спальню. Дверь была открыта. Он видел все, что делается внутри.

Один из гавайцев занимал кровать. Девица лежала под ним. Просто удивительно, с какой скоростью он проделывал это на ней. Другой гаваец лежал на спине на полу. Его девица стояла над ним на коленях. Она поднималась и опускалась, упираясь руками ему в грудь. Его глаза были закрыты. Удэ был обут в туфли на мягкой подошве, сделанные на заказ в Токио. Он бесшумно вошел в комнату и закрыл за собой дверь.

Пять человек в комнате, и только он один абсолютно неподвижен. Мгновение, и на смену неподвижности пришло стремительное движение. Подскочив к кровати, Удэ схватил гавайца за запястья и начал заводить ему руки за спину. Картинным движением, увидеть которое можно было лишь в голливудских вестернах, Удэ связал его скрещенные сзади руки. Узел был особенный, он затягивался тем туже, чем больше брыкался гаваец.

Удэ тотчас занялся парочкой на ковре. Он ударил ногой. Стальная набойка на носке пришлась девице в горло. Она закашлялась, поперхнулась и медленно опустилась на вялый член гавайца.

Удэ отбросил ее в сторону. Гаваец открыл глаза. Они еще были полны наслаждения, похоть притупила его реакцию. Удэ ударил его чуть пониже грудной клетки, а когда гаваец начал сгибаться, нанес удар в область желудка. Вторым куском веревки связал ему руки.

Услышав за спиной шум, обернулся, резко ударил правой ногой. Первая девица пыталась выбраться из комнаты. Удар пришелся в бедро. Услышав ее стон, Удэ отвернулся еще до того, как она упала.

В этот миг лежавший на кровати гаваец поднялся на ноги.

— Кто вы, черт возьми? — закричал он, срываясь от страха на визг.

Ударом ноги Удэ опрокинул его на пол, а временную передышку употребил на то, чтобы связать девиц. Покончив с ними, стал наблюдать, как корчатся гавайцы.

Тот, которого Удэ ударил в грудь, изловчился и обеими ногами врезал японцу по бедру. Удэ замычал, качнулся вперед, и носок его башмака врезался сбоку в шею гавайца. Удар оказался неудачным. Он сломал гавайцу шею и, когда Удэ опустился рядом с ним на колени, взял обеими руками его голову и заглянул в глаза, смотреть уже было не на что.

— Вы убили его! — закричал второй гаваец. Девицы запричитали.

— То же самое случится и с тобой, — сказал Удэ, — если ты не расскажешь.

— Что я должен рассказать? — спросил гаваец.

— Чего от вас хотел толстяк Итимада?

— А кто такой толстяк Итимада?

Удэ ударил его ребром ладони. Это был точный, рассчитанный удар в сердце, он привел гавайца в ужас. Его лицо побелело, он хватал ртом воздух. Из глаз брызнули слезы. Удэ ждал.

— Отвечай, — сказал он.

— Катафалк! — Гаваец зажмурился. Он тяжело дышал. — Женщина за рулем катафалка!

— Что?

— В аэропорту Кухулаи! — выкрикивал гаваец. — Приехал катафалк, чтобы принять гроб, прилетевший с материка!

— Откуда именно?

— Нью-Йорк, Вашингтон, точно не знаю.

— Почему ты был в аэропорту?

— Из-за красного шнурка.

— Какого красного шнурка?

— Развяжите меня, — сказал гаваец, — и я покажу его.

Удэ развязал веревку, и гаваец начал растирать запястья.

Вместе с ним Удэ подошел к шкафу. Гаваец открыл один из ящиков и стал рыться в нижнем белье.

— Вот. — Он вынул небольшой кусок заплетенного в косичку красного шнурка. Тот был настолько темным, что казался скорее черным.

Удэ взял шнурок в руки.

— Где ты это достал?

— В аэропорту. В камере хранения. Итимада велел нам забрать ключ. В отеле. На имя Майкла Досса.

Досс! Сын Филиппа Досса! Удэ наконец начинал понимать, в чем дело.

— И тогда ты увидел катафалк?

— Да. Я ждал брата. Он отошел по нужде. Я обратил внимание на женщину, потому что она знала о людях толстяка. Тех, что снимают на пленку всех, кто прилетает и улетает. Она их обходила.

— И что случилось дальше? — спросил Удэ.

— Вы собираетесь меня убить?

Удэ улыбнулся.

— Если не расскажешь все, что меня интересует. Мужчина сглотнул слюну, потом кивнул.

— Пока она заполняла бумаги, чтоб забрать гроб, я подошел к катафалку. Вот тогда я и увидел. На переднем сиденье лежала нарисованная от руки карта. Я взглянул на нее. Это была дорога в Хану. Одно место было обведено кружком. Дом толстяка. Тот, которым он пользуется раза два в год, когда хочет отдохнуть от дел и от семьи.

В дом толстяка доставляют гроб, подумал Удэ. Что происходит?

— Хана — это на другой стороне острова? Захолустное местечко. А где именно находится дом?

Гаваец ответил. Удэ решил, что пора ослабить нажим.

— Чем это толстяк занимается?

— Да он ничего не знает.

— Откуда тебе это известно? — спросил Удэ.

— Потому что он стал ленив. Он говорил, что раньше сам присматривал за домом. А теперь нанял для этого нас. Мы там были недели две назад, проверяли, не налетела ли с гор мошкара. Ни вода, ни электричество не включены. Он никого не ждал.

Совсем интересно, подумал Удэ. Он помолчал.

— Ты говорил толстяку о том, что видел в аэропорту?

— Вы имеете в виду женщину? Нет еще. — По щекам гавайца текли слезы. — Брат сказал, не надо. Толстяк однажды оставил его на улице. С собаками. Вы понимаете? С доберманами. С того момента брат возненавидел толстяка. «Мы берем его деньги, — говорил брат. — И все».

— Кто был за рулем? — спросил Удэ. — Женщина?

— Не знаю, — сказал гаваец. — Пожалуйста! Я вам все сказал. Отпустите меня!

— Хорошо, — мягко произнес Удэ.

Ребром ладони он сильно ударил гавайца по шее и опустился рядом с ним на колени. Какое-то мгновение они смотрели друг другу в глаза. Сломался перстневидный хрящ. Гаваец начал задыхаться.

Удэ продолжал вглядываться в его лицо, хотя широко раскрытые глаза гавайца дико блуждали, будто ища спасения от неизбежного.

Руки Удэ удивительно нежно легли на лицо гавайца. Теперь Удэ говорил по-японски, обращаясь к своему умершему отцу:

— Ты оставил жену. Оставил сына. Я не мог заставить тебя заплатить за те страдания, которые по твоей вине выпали на долю людей, когда-то любивших тебя.

Пальцы его скрючились.

— Тех.

Руки отпустили уже начавшую сереть плоть.

— Кто.

Мышцы напряглись.

— Когда-то.

Руки занесены над вздрагивающими веками.

— Любил.

Пальцы впиваются в плоть, и раздается крик.

Убийцы или его жертвы?

— Тебя.

Удэ плакал, прижавшись лбом к лицу гавайца.

— Отец.

Через два часа Удэ был в Хане. Мошкары в доме не оказалось, но что-то живое было. Вернее, кто-то.

* * *

Майкл летел над Тихим океаном, будто пущенный по воде камень. Соединенные Штаты остались позади, а Майкл все не мог забыть того, что сказал ему дядя Сэмми.

Он пытался разгадать загадку Филиппа Досса.

На него нахлынули воспоминания. Вот Филипп Досс при ехал в Японию. В школу Тсуйо, на выпускные экзамены Майкла.

Майкл увидел, как отец входит в додзё.В руках у него продолговатый тонкий сверток, упакованный в пеструю японскую бумагу. Филипп пришел вовремя. Майкла вызвали на середину татами. Как и у других учеников, у него была толстая стеганая одежда, а на лице — маска с металлической решеткой для защиты от удара боккен,деревянного меча, которым пользовались ученики.

"Тендо, -сказал Тсуйо, — это Путь Неба. Это Путь Правды. Это образ нашей жизни. Тендо дает нам понимание... окружающего мира... и самих себя. Не поняв тендо, мы не поймем ничего".

Тсуйо подошел к Майклу и вручил ему боккен. Затем вернулся на свое место у края матов.

«Не обладая пониманием, мы приобщаемся ко злу и будем постоянно выбирать пути зла, хотим мы того или нет. Потому что, отвернувшись от тендо, мы потеряли способность распознавать зло».

Два ученика, вооруженных боккен, подступили к Майклу с разных сторон. Они напали одновременно, как по команде.

Но Майкл уже был в движении. Именно это Тсуйо и называл шансом дзэн. Он скрестил свой боккен с мечом первого нападавшего, отводя и прижимая к земле клинок. Майкл тотчас же отступил и, повернувшись влево, резко опустил свой деревянный меч на руки второго нападавшего. Он атаковал снова и снова, разрушая спешно возводимую застигнутым врасплох учеником защиту, пока меч не выпал у того из рук.

Первый ученик уже оправился и бросился на Майкла сзади. Майкл развернулся, едва избежав удара в спину. Он вступил в схватку, мечи скрестились.

В этот миг Тсуйо подал сигнал, и в бой вступил третий вооруженный ученик. Тсуйо наблюдал за поединком. В руках он сжимал стальную катану. Его лицо было бесстрастным.

Майкл почувствовал удар в спину. Он хорошо знал этого юношу. Тот работал в атакующем стиле и был сильнее Майкла, но, может быть, ему не хватало решительности.

Нападая, он выставил меч перед собой. Майкл направил острие своего меча вниз и чуть влево. Меч противника уже почти коснулся его, когда в последнее мгновение Майкл отступил, а его противник по инерции пронесся мимо. Майкл мгновенно развернулся и ударил юношу по спине. Тот упал навзничь, выронив оружие.

И тут в драку бросился третий ученик. Обернувшись, Майкл понял, что не может ни обороняться, ни нападать. Ему вспомнилось дзэнбуддистское изречение: «Ударь по траве, удиви змею». Он отшвырнул меч.

Третий ученик не понял, что произошло, и на мгновение остановился. Воспользовавшись его замешательством, Майкл нанес ему ребром ладони атеми,рубящий удар по болевой точке. Ученик опустился на пол.

Теперь напротив Майкла оказался Тсуйо. Он стоял в боевой позиции наставника, кентаи.Что бы это значило? Еще одно испытание? Собравшиеся затаили дыхание.

Тсуйо пошел в атаку, и времени на размышления не оставалось. Стальное лезвие вот-вот обрушится на беззащитного Майкла.

Он вытянул руки и зажал клинок в ладонях.

Тсуйо впервые улыбнулся. «Так бывает всегда. Тендо, Путь Неба, учит нас распознавать природу зла. Показывает нам не только, как противостоять злу, но и когда это делать».

Филипп провел с сыном весь вечер. Шла первая неделя весны. Холмы Йосино, где находилась школа Тсуйо, поросли вишневыми деревьями, и те уже начинали цвести. Отец с сыном гуляли по дорожкам, а нежные лепестки, будто снежинки, скользили по их лицам.

«Я приехал, — сказал Филипп, — не только чтобы присутствовать на твоих выпускных экзаменах, но и для того, чтобы вручить тебе вот это». — Он протянул сыну сверток.

Майкл развернул его. Серебряная с золотом чеканка древнего меча, катаны, засверкала в лучах солнца.

«Он прекрасен», — сказал ошеломленный Майкл.

«Да, действительно, — согласился Филипп. — Этот меч был выкован для принца Ямато Такеру. Это старинная, очень ценная вещь, Майкл. Обладание ею сопряжено с большой ответственностью. Ты стал его хранителем и обязан оберегать этот меч каждый день своей жизни».

Майкл потянул меч из ножен.

«Он такой же острый, как и в тот день, когда его изготовили, — сказал Филипп. — Будь осторожен. Борись со злом, но меч обнажай лишь в самом крайнем случае».

Майкл поднял глаза на отца. Внезапная догадка осенила его. «Для этого ты и послал меня сюда? Чтобы я мог распознать зло?»

«Возможно, — задумчиво ответил Филипп Досс. — Но сегодня зло можно встретить в самых разных обличьях».

«Но у меня есть тендо, — сказал Майкл. — Путь придаст мне силы. Сегодня я прошел все испытания Тсуйо».

Глядя на сына, Филипп горько улыбнулся. «Если бы это были самые трудные испытания в твоей жизни, — сказал он, — я был бы спокоен. — Он взъерошил Майклу волосы. — По крайней мере, я сделал все, что в моих силах. — Они повернули обратно, к додзё. — Теперь ты знаешь, что сначала зло нужно распознать. Потом — сразиться с ним. И, наконец, сделать все, чтобы самому не проникнуться злом».

«Это не так трудно, отец. Я сделал это сегодня. Отбил атаку Тсуйо, не нападая на него сам. Я знал, что он не желал мне зла».

«Да, Майкл, ты это сделал. И я горжусь тобой. Но чем взрослее ты будешь, тем труднее для тебя станет отличать добро от зла».

Одри... О Господи! Бедная Одри! Майкл закрыл лицо руками. Щеки были мокрыми от слез. Он не смог распознать обрушившееся на Одри зло. И великолепная катана, доверенная ему отцом, не смогла бы ее спасти. А теперь и она исчезла.

Где сейчас Одри? Жива ли она?

«Отец, — прошептал Майкл, — клянусь твоей могилой, я найду Одри. Клянусь тебе, я найду ее похитителей. И того, кто украл твою катану».

В просветах между толстыми курчавыми облаками сверкала серо-стальная ширь Тихого океана. Океан казался спокойным. Он и сам по себе был целым миром. И присутствие в его просторах цивилизованных людей казалось странно неуместным.

Сначала нужно распознать зло.

«Тендо. Путь Неба — стезя праведности, — вспомнились ему слова Тсуйо. — Путь Неба — это правда. Уклонившийся от Пути уже попал в объятия зла».

Потом сразиться с ним.

«Твой отец послал тебя сюда с единственной целью, — сказал ему в самый первый день Тсуйо, — чтобы ты познал Путь. Он хочет, чтобы ты имел возможность, которой сам он был лишен. Быть может, здесь, в Японии, тебе это удастся. Но прежде ты должен забыть обо всем остальном. Если это покажется тебе трудным или будет противно твоей натуре — делать нечего. Путь труден. Это Путь, а не ты и не я, решит, годен ли ты».

И, наконец, сделать все, чтобы самому не проникнуться злом.

"Путь Неба питает отвращение к оружию, — сказал Тсуйо. — Но как садовник избавляется от червей и сорняков, чтобы цветы в его саду могли расти, так и путь Неба призывает нас иногда уничтожать гибельное зло. Нужно уничтожить одного злодея, чтобы десять тысяч людей могли жить в мире и гармонии. И это тоже Путь Неба.

Ты можешь подумать, что Путь бесконечен, но возможно и поражение, от этого никуда не деться. Даже такой наставник, как я, сенсей, может познать его горечь. В том ужасном месте, где Путь бессилен".

«В зеро».

Стало закладывать уши, Майкл сглотнул. Самолет приземлился с легким толчком. Реактивные двигатели продолжали завывать, но вот сработали тормоза.

В иллюминатор виднелись колышущиеся листья пальм на фоне сапфировой синевы Тихого океана.

Мауи.

* * *

Майкл был уже в воздухе, когда Джоунас вошел в приемную генерала Сэма Хэдли. Генералу было под восемьдесят и он давно уже вышел в отставку. Но он являлся членом специальной комиссии и по-прежнему мог давать президенту советы по стратегически важным вопросам. Однако Джоунас подошел не к заместителю генерала, а к помощнику Лилиан, молоденькому майору со свирепой физиономией. Он занимался делами Лилиан грамотно и ревностно. Ему, правда, недоставало чувства юмора, но Лилиан говорила, что с этим можно смириться.

Майор спросил, желает ли Джоунас кофе, тот ответил утвердительно, и, не успел он войти в кабинет, как кофе был подан.

Лилиан сразу спросила об Одри. Но новостей не было. Он не мог сообщить ей ничего утешительного. Женщина настолько хорошо владела собой, что не стала продолжать разговор на эту тему, и Джоунас был ей за это благодарен. Теперь, когда под его влиянием Майкл пошел по стопам отца, Джоунасу было очень неуютно в присутствии Лилиан. Он знал, что, если жене Филиппа станет известно о его роли, ей это очень не понравится.

— Я рада, что ты смог прийти, — сказала она, пытаясь улыбнуться.

— Я понял, что ты звонила не просто так, — ответил Джоунас.

Они сидели в углу ее кабинета. Кабы не рабочий стол, он выглядел бы совсем по-домашнему. Не было тут ни набитых папками шкафов, ни сейфов. Но на столе выстроилась шеренга телефонов, мгновенно связывавших Лилиан с любым правительственным учреждением, от Белого дома и Пентагона до Капитолия. У генерала Хэдли были прочные и обширные связи, не только в Вашингтоне, но и в других столицах мира.

Пока они пили кофе, Джоунас хорошенько рассмотрел Лилиан. Она была в черном, без всяких украшений, кроме простого золотого обручального кольца и бриллиантовых сережек-гвоздиков, подарка Филиппа к десятой годовщине их свадьбы.

— Во время траура не носят драгоценности, Лилиан, — заметил он.

— Они дороги мне как память, — сказала она бесцветным голосом. — Кроме того, они не более броски, чем вот это. — Она посмотрела на свою левую руку. — Теперь я ношу лишь самые необходимые украшения. — Как будто в ее жизни не осталось места предметам роскоши.

— Филипп умер, — мягко сказал он. Лилиан закрыла глаза.

— Ты думаешь, его смерть уничтожила и память о нем? Будто его никогда не существовало?

— Я, конечно же, не имел в виду ничего подобного.

Она пристально посмотрела на Джоунаса.

— Филипп был тем, кем он был, и над ним смерть не властна.

Она была очень бледна. Из-за недостатка солнечного света ее кожа казалась прозрачной. Сейчас Лилиан показалась Джоунасу такой же красивой, как и в день их знакомства. Она была столь же очаровательна, столь же желанна.

Но не для Джоунаса. Интересно, подумал он, как скоро вокруг нее начнут виться холостые мужчины ее круга? Как помощница отца, она общалась с дипломатами самого высокого ранга со всего света.

И все они захотят урвать свое. Джоунас улыбнулся этим мыслям. Долгие годы он тщательно скрывал свою личную неприязнь к ней. Но сейчас, когда ее горе свело их вместе, он мог позволить себе насладиться этим чувством.

Жизнь, которую вели Филипп и Джоунас, была несовместима с той жизнью, что Филипп делил с Лилиан. Она никак не желала понять, что у мужчин должны быть свои секреты. Она хотела принимать участие во всех делах Филиппа. А если это не удавалось, Лилиан во всем винила Джоунаса. Наверное, ее злость и отвадила от него Филиппа.

Джоунас с грустью подумал, что после появления Лилиан они уже не были так дружны с Филиппом.

И все равно он не мог ее ненавидеть. Она любила Филиппа. И поэтому была частью его приемного семейства.

Рядом с ней трудно было избавиться от ощущения, что сейчас откроется дверь и войдет Филипп. Лилиан и Филипп. К своему удивлению, Джоунас понял, что не может думать об одном из них, тотчас же не подумав о другом.

— Его смерть, — говорила тем временем Лилиан, — не умалит значимости его жизни.

К сожалению, она не имеет понятия ни о том, ни о другом, подумал Джоунас. Или? Нет, пожалуй, нет. Последний удар, безусловно, доконает ее. Подчиняясь внезапному порыву, он коснулся ее руки, покрыв ладонью обручальное кольцо Лилиан.

— Конечно, — сказал Джоунас, — на его счету немало славных дел. Кому это знать, как не нам.

— Давай обойдемся без покровительственного тона, — предложила Лилиан. — Ты прекрасно знаешь, что мне много лет ничего не было известно о том, чем занимается Филипп. Только вы двое знали об этом. Меня это не радовало; но в конце концов пришлось смириться. — Лилиан улыбнулась. — Можешь не беспокоиться. Я не посягаю на ваши с Филиппом секреты.

Он нахмурился. Его всегда поражала метаморфоза, происшедшая с Лилиан Хэдли Досс. Поначалу певица из объединенной службы организации досуга войск, она теперь вращалась в дипломатических и военных кругах. Она, казалось, была не на своем месте в этом кабинете, средоточии огромной власти, с майором-подчиненным, таким же до мозга костей строгим служакой, каким все еще оставался ее отец. Была ли красота Лилиан причиной этого несоответствия? Или пол?

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил он. Наверное, она почувствовала замешательство и продолжала улыбаться.

— Я здесь работаю под началом отца, ты не забыл об этом, Джоунас? Генерал Хэдли все еще твой командир, как, впрочем, и мой. Он ведает всеми делами МЭТБ. К его словам прислушивались все президенты со времен Трумэна, и не без оснований. Страна с начала века не знала лучшего военного стратега, чем он. Секреты кончились, Джоунас. По крайней мере, для меня. И это радует. До сих пор секреты существовали лишь для вас с Филиппом. А я всегда оставалась в стороне.

— Но это работа. Лил.

— Это и сейчас работа, Джоунас. — Ее улыбка стала еще шире. — Только теперь это и моя работа. — Она опустила чашку. — Вот почему я просила тебя прийти как можно скорее. — Лилиан достала красную папку. На ней стоял гриф: «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО» и «ТОЛЬКО ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ». В углу были двойные черные полосы, означавшие, что этот материал нельзя ни размножать, ни выносить за пределы бюро.

— Что это? — спросил Джоунас, взяв в руки папку. Недобрые предчувствия охватили его.

— Читай, — сказала Лилиан. Джоунас открыл папку. Лилиан налила себе еще кофе, достала «иквел»[2]и высыпала в чашку два пакетика. Пока Джоунас читал, она помешивала свой кофе серебряной ложечкой.

— Господи! — вскричал Джоунас. — Боже праведный! — Он поднял на нее глаза. — Лилиан...

— Да, Джоунас. Это итог двухлетней проверки деятельности МЭТБ, проведенной по приказу отца.

— Я ничего об этом не знал, — сказал Джоунас.

— Как и я. До сегодняшнего дня. — Она пристально посмотрела на него. — Это правда, Джоунас? То, что написано в отчете? Об утечке информации. О том, что за последние шесть лет провалилось несколько статей?

— Кое-что правда, — сказал Джоунас. — Но таковы правила игры. Лил. — Он хлопнул ладонью по папке. — Но это! Господи, твой старик хочет закрыть наше бюро!

— Навсегда, — добавила Лилиан. — Таковы рекомендации, содержащиеся в этом отчете. И таковы будут рекомендации моего отца, когда он через месяц встретится с президентом.

— Так твой отец видел этот отчет?

Лилиан покачала головой.

— Еще нет. На следующей неделе он должен вернуться из Польши. А сейчас из-за переговоров его маршрут не совсем ясен.

Джоунас откинулся на спинку стула, перевел дух.

— Зачем ты показала мне это. Лил?

Она молча попивала свой кофе. Он поднял голову.

— Что ты пытаешься доказать все эти годы? Что ты ничуть не хуже нас с Филиппом? Что можешь быть с нами на равных? Это ведь не так, сама знаешь.

— Мужчины заблуждаются, — сказала она, — считая, будто женщины хотят сравниться с ними.

— Не хотят? — недоверчиво переспросил он. — Тогда чего же они хотят, если равенство их не интересует? Лилиан помолчала, задумчиво глядя на него.

— Толику уважения, Джоунас. Я ведь не многого прошу, не правда ли?

— Уважение.

— Да. — Взгляд Лилиан переместился на красную папку у него на коленях. — Кто еще мог бы достать ее, Джоунас? Не говоря уж о том, чтобы дать тебе заглянуть туда.

— Что ты хочешь взамен? Она пожала плечами.

— Ничего. Мы ведь практически одна семья, разве нет? Допив кофе, она протянула руку.

— Я должна ее забрать.

Джоунас вернул ей разгромный отчет.

— Знаешь ли ты, куда уходят твои секреты? — спросила Лилиан.

— К русским, — ответил он. — Но это почти все, что нам удалось выяснить.

— Что ж, — сказала она, — тебе следовало бы попытаться отыскать предателя до возвращения отца. Как только он прочтет отчет, от вашего бюро останутся рожки да ножки.

Вошел майор, положил на стол стопку бумаг и вышел, не говоря ни слова. Когда они остались одни, Лилиан спросила:

— Куда уехал Майкл? Этого вопроса он и боялся.

— Далеко. Лилиан напряглась.

— Он мой сын, и ты знаешь, где он.

— Ты уверена?

— Он приходил прощаться, но не сказал, куда и зачем едет. Однако догадаться нетрудно. Ты слопал его, как когда-то Филиппа.

— О чем ты говоришь? — возмутился Джоунас. — Филипп делал все, что хотел. Всегда.

— Не будь тебя, он нашел бы себе другое занятие.

— Какое же? — с нескрываемым презрением спросил Джоунас. — Программирование?

— Может быть. В любом случае, сейчас он был бы жив.

— Незачем обвинять меня в его смерти. На мне и так слишком большая ответственность.

— Надо думать, — бросила Лилиан.

— Что ты хочешь этим сказать? — медленно и осторожно произнес он.

— Я говорю о Майкле, — сказала Лилиан. — Ты единственный, к кому я могу обратиться. — Ее трясло от гнева. — Если ты сделал из него еще одного Филиппа, клянусь, ты заплатишь за это.

— Успокойся, — ответил Джоунас, не на шутку встревожившись. — Ничего подобного я не делал. — Он рассказал, что произошло у него в кабинете: о «завещании» Филиппа, о том, что Майкл попал в мир шпионажа, о том, наконец, куда он поехал. Зная, как Лилиан относится к его роли в жизни Филиппа и насколько она уязвима сейчас, после смерти мужа, Джоунас, конечно же, не собирался ей ничего рассказывать. Но у него не было выбора. Показав ему отчет с грифом «только для ознакомления», она раскрыла гораздо больше тайн, и он был благодарен ей за это.

Теперь он ждал истерики. Нечестно было направлять ее сына по тому же пути, который привел к гибели ее мужа. Но у него не было другого выхода. Кроме того, именно этого, вероятно, и хотел Филипп. Но попробуй объясни это Лилиан.

Он попробовал.

— Лил, — сказал он, закончив, — с тобой все в порядке?

Лилиан была очень бледна. Кажется, ее зубы стучали. Руки были плотно прижаты к туловищу. Он заметил, что она медленно раскачивается взад-вперед.

— Это все-таки произошло. — Ее шепот был еле слышен, но у него мороз прошел по коже. — Сбылись мои самые худшие опасения. О Джоунас, что ты наделал! — Внезапно ее голос окреп, теперь это был крик боли. — Ты похитил у меня мужа. Из-за тебя мы не знаем, жива ли Одри. Теперь ты рискуешь жизнью моего сына. О Господи! Господи боже мой!

* * *

Одри проснулась, будто от толчка. Было темно. Она плавала по волнам сна. Как ныряльщик, слишком долго пробывший на дне, стремилась к пронизанной солнцем поверхности воды над головой. А прохладная тишина океана не отпускала ее. Океана сна.

Ей снилось, что она привязана к стулу.

Запястья и лодыжки посинели и распухли от врезавшихся в них веревок. Ей было тяжело дышать, потому что веревки стягивали ей грудь. Спина была неестественно выгнута. Все мышцы болели.

Густая, мягкая и непроницаемая тьма походила на бархат.

Тьма пришла в движение. Закружилась, сгустилась. Одри почувствовала, как в ней зарождается страх. Дыхание участилось, во рту пересохло, под мышками выступил пот.

Господи, подумала она в полусне. Пусть это кончится. Но она даже не знала, что именно должно кончиться.

Тьма приобрела очертания, хотя Одри не могла разглядеть их. Во тьме пульсировала какая-то жизнь. И живое существо приближалось. В сознании Одри промелькнула мысль: «Спасения не будет».

Она всегда была уверена в своем бессмертии. В ее возрасте пятьдесят лет казались вечностью. Теперь она знала, что умирает. У нее стучали зубы, мысли путались. Ее душа, как маленький зверек, отчаянно пыталась выбраться наружу, покинуть обреченную на гибель бренную оболочку.

Теперь тьма была совсем рядом. Тьма источала жар, обжигавший ее бедра, на губах она чувствовала чужое дыхание. Это, несомненно, был мужчина. Одри стало жарко. Внезапно охватившее ее желание повергло девушку в еще больший ужас.

Тьма стала проникать в нее, и Одри простилась с жизнью...

Она проснулась в темноте, будто от толчка. Вздрогнула, еще не полностью освободившись от своих сновидений. Захотела смахнуть со лба пот, но не смогла.

Она была привязана к стулу.

* * *

Если Париж — город грязно-бурых, пыльно-зеленых и синих тонов, подумал Майкл, то на Мауи преобладают пастельные: бирюзовый, алый и бледно-лиловый. Больше всего его поразило, что амбру, темно-коричневый цвет, здесь и представить-то себе невозможно.

А в Японии, на холмах Йосино, где Тсуйо учил его мудрости жизни, преобладала амбра.

Майкл считал, это ни одно место на Земле не сможет поразить его так же сильно, как Париж и Йосино.

В Йосино все началось, а в Париже он сформировался как мастер.

И вот главное, что осталось у него в памяти: каждое мгновение вашей жизни должно иметь цель и смысл, должно работать на общую стратегию. Наложить кистью мазок на холст, соткать полотно, вырастить сад — во всем этом была определенная стратегия. Когда возникали конфликты — а они обязательно возникали, — первым делом следовало продумать план действий. Оружие применялось в самом крайнем случае, поэтому Майкл и отказался от предложенного Джоунасом пистолета.

Вечер только начинался. Солнце было еще высоко, его золотые лучи пронизывали бескрайние заросли сахарного тростника. Справа от Майкла высились Западные горы Мауи, их вершины скрывались в туманной дымке. В путеводителе, который он изучал во время долгого перелета, говорилось, что вот в этой тенистой расселине находится долина Яо, родина древних гавайских богов.

Майкл нашел взятый для него напрокат «джип». Укладывая в машину свой багаж, проверил, на месте ли полотняная сумка с катаной. Как и обещал дядя Сэмми, меч был на месте.

Действуя по плану, продуманному еще в самолете, в Кухулаи Майк занялся покупками. Первым делом он приобрел дешевую черную сумку. Часом позже он уже въезжал на скоростное шоссе Хоноапилани. Майк был недалеко от залива Маалае и направлялся на юг. Он знал, что очень скоро дорога обогнет Подбородок красавиц, как местные жители называли это место, и пойдет на северо-запад. Если смотреть на Мауи сверху, остров напоминал женскую фигуру. Его юго-восточная часть с огромным дремлющим вулканом Халеокала, возносившимся на две мили ввысь, была похожа на торс Кухулаи, где приземлился Майкл, с одной стороны, и залив Маалае с другой образовывали «шею». А то место, куда направлялся Майкл, Капалуа, и самая отдаленная часть, Кахакулоа, были «головой».

Шоссе кончалось за Капалуа. Огромная, в две с половиной тысячи акров, ананасовая плантация окружала уединенный курорт с парой замечательных площадок для гольфа. Поворачивая в конце шоссе налево, Майкл заметил их. В идеально подстриженной траве виднелись безукоризненные песчаные лунки, будто вырезанные скальпелем хирурга.

Трудно было представить себе, что милей дальше дорога — вернее, то, что от нее оставалось, — предательски извивалась вдоль хребта очередной горы в цепи вулканов, тянувшейся через весь северо-запад Мауи.

После парка Флемминг-Бич дорога резко сужалась. Уже не было ни спускавшихся террасами ухоженных газонов, ни домов с черепичными крышами, прятавшихся в благоухающих зарослях бугенвилий.

Теперь по краям дороги шли густые заросли. В некоторых местах, где виднелись охряные, с серо-голубым оттенком выступы скал, зелень нависала над дорогой.

Асфальт кончился, дальше пошла разбитая грунтовая дорога с глубокими колеями. Она была лишь чуть-чуть шире машины. Грязная и скользкая, дорога проходила так близко к обрыву, что кружилась голова. Внизу пенился океан. Высота обрыва в некоторых местах достигала четверти мили.

Теперь дорога стала настолько узкой, что машины вряд ли смогли бы разминуться на ней. С одной стороны круто уходила вверх гладкая стена утеса, с другой — такой же крутой обрыв.

Майкл включил передний мост «джипа». Слышалось пение птиц, иногда, после очередного крутого поворота, за птичьим гомоном угадывалось журчание водопада.

Попадались поросшие травой холмы, будто перенесенные сюда из Шотландии. На них паслись пестрые коровы. Казалось, они веками не сходили с места. Такой ландшафт стал для Майкла неожиданностью. Ни в одном путеводителе, ни на одной открытке не было снимков этой стороны острова.

Ни изумрудно-зеленых пальм, ни сапфировой сини лагун, ни пляжей с черным песком — только пронизанный светом воздух: тяжелый, густой и прозрачный, как нигде больше.

Он вспомнил Прованс на юге Франции с его удивительным светом. Листья платанов служили там своеобразной машиной времени. Проходя сквозь них, солнечный свет приобретал особый оттенок, покрывая все предметы вековой паутиной.

И здесь освещение было особенным, но совсем другим. Под лучами солнца ландшафт был точно призрачным. Зеленый цвет становился настолько прозрачным, что казалось, будто листва плавает в воздухе; желтые цвета пылали переполнявшей их энергией. Таинственные голубые цвета радужно переливались в тени и ярко блестели на солнце. В двух столь различных уголках Земли чувствовалась рука Всевышнего. Только его присутствием можно было объяснить такое состояние души.

Майкл едва успел крепко вцепиться в руль. Выскочивший из-за крутого поворота встречный «джип» уже налетал на его машину. Он больно ударился спиной.

Металл сминался и корежился, хотя Майклу удалось вывернуть руль и направить машину вверх по склону. От удара «джип» едва не опрокинулся.

Вторая машина, смяв фару и крыло его «джипа», крутилась на месте. Потом начала медленно раскачиваться, ее колеса бешено вращались в опасной близости от края обрыва.

Водитель то нажимал на тормоз, то отпускал его. Он действовал верно, но на такой дороге это было бесполезно. Обочину тут заменяла пропасть.

«Джип» Майкла работал на холостых оборотах. Майкл выжал ручной тормоз и перепрыгнул через заклинившую от удара дверцу. Вторая машина уже свешивалась с края обрыва, задние колеса вращались, не находя опоры: здесь не было асфальта, лишь комья грязи да обломки камней. «Джип» все дальше и дальше сползал с обрыва. Майкл вспрыгнул на его заднее сиденье, потянулся к водителю и рванул его на себя.

Он услышал скрежет коробки передач, почувствовал, как занесло «джип». С силой выбросив из гибнущей машины ее водителя, Майкл выпрыгнул сам.

Лишившись нагрузки на заднюю ось, машина полетела вниз. Еще мгновение назад она была здесь, и вот теперь пустота и свист ветра.

Тишина, потом — раскатистый грохот.

Только теперь Майкл смог рассмотреть водителя. Оказалось, что это женщина, и притом красавица. Японка. У нее была золотистая кожа — большая редкость в Азии. Такая очень в цене. Глаза у нее были восточные, удлиненные и миндалевидные. На солнце ее прямые густые волосы отливали синевой. Они толстой косой ниспадали на спину. У девушки был крупный рот. Казалось, мимолетная улыбка вот-вот тронет ее чувственные губы. Длинная шея и довольно широкие плечи; одежда сидела на ней, как на манекене в витрине магазина.

— С вами все в порядке? — произнес наконец Майкл, помогая девушке подняться. Он успел заметить, что тело у нее упругое и натренированное.

— Да, — ответила она, отряхиваясь. Майкл обратил внимание, что джинсы у девушки старые, вытертые почти добела. На кармане не было названия фирмы. — Боюсь, я не привыкла к таким дорогам.

— Каким дорогам? — спросил Майкл, и они с облегчением рассмеялись.

Она протянула руку:

— Элиан Синдзё.

Он принял рукопожатие.

— Майкл Досс.

Другой рукой Майкл начал вытаскивать из волос девушки застрявшие там веточки и травинки. Потом он вспоминал, что подумал тогда: «Она не только самая выдержанная, но и самая непосредственная из всех женщин».

— Спасибо, — сказала Элиан. — Я ни разу не попадала в аварию. Эта могла оказаться для меня первой и последней.

— Для нас, — поправил Майкл.

Она отвела глаза — впервые с тех пор, как он поднял ее с земли. Майкл почувствовал прохладу, как будто прежде ему было жарко от взгляда девушки.

— Думаю, «джипу» конец, — сказала она.

— Хорошо еще, если мой исправен. — Майклу совсем не хотелось двигаться. — Прошу прощения, если сделал вам больно. Нужно было вытащить вас из «джипа».

Девушка повернула голову, Майкл снова ощутил жар.

— Вы не сделали мне больно. — Она улыбнулась. — Во всяком случае, я не чувствую ничего похожего на боль.

— Мы оба едва не отправились следом за машиной.

— Правда? — Ее лицо снова приняло загадочное выражение.

Интересно, подумал он, как она отнеслась к этому известию? Близость смерти часто вызывает у людей возбуждение, особенно близость собственной смерти. Они начинают по-новому ценить жизнь или испытывают острые ощущения от того, что сразились с неизбежностью.

— Дорога была настолько разбитой, что колеса потеряли сцепление и «джип» уже сползал в обрыв, когда я вас схватил.

Элиан смотрела на Майкла. Ему бы хотелось узнать, о чем она думает.

— Вы очень сильный, — сказала она. — Я ничего не почувствовала, как будто ничего и не случилось.

— Только ваш «джип» лежит внизу разбитый.

— Это всего лишь груда металла, — заметила Элиан. В том, что она говорила, была какая-то абсурдная логика. Словно для девушки не существовало причины и следствия.

Майкл подошел к своей машине. Ее правый бок был приподнят, руль вывернут до упора.

— Ладно, — сказал он, садясь за руль. — Посмотрим, как она себя поведет.

Он снял машину с тормоза и выжал сцепление, она несколько раз подпрыгнула и едва не перевернулась, но пока ему удалось вывести ее на дорогу.

— Садитесь, — пригласил Майкл. Она осторожно подошла, встала на подножку. Машина тронулась, едва Элиан успела запрыгнуть внутрь.

— Куда вы ехали? — спросила она. Даже сейчас она не откинула спадавшие на лицо волосы.

— Осматривал окрестности. А вы?

Элиан тотчас пожалела, что задала такой вопрос.

— Я ехала в Капалуа поиграть в теннис.

— К сожалению, мы едем в другую сторону. Казалось, дорога поглощает все его внимание.

— Ничего страшного, — беспечно произнесла Элиан. — Куда вы сейчас направляетесь?

— К цивилизации, — ответил Майкл, давая гудок перед крутым поворотом. — Нужно доставить вас домой. Если, конечно, вы не собираетесь «голосовать» на дороге.

Она засмеялась.

— Я в некотором роде спортсменка, но всему есть предел.

— Как называется отель?

— У меня дом в долине Яо, — сказала Элиан. — Вы знаете, как до нее добраться?

— Вот здесь я поверну направо, вместо того чтобы ехать прямо, в Кухулаи, так?

Элиан поразилась тому, как действовало на нее его присутствие. Рационального объяснения этому не было. Она встревожилась. Элиан считала, что именно иррациональное управляет ходом событий. Силы вселенной, эти невидимые, но ощутимые течения, никогда не действовали без причины. Может быть, эти силы хотели сообщить ей что-то или о чем то предостеречь?

И если да, то о чем?

— Вы не турист, а стало быть, должны знать, хороши ли в Капалуа корты.

— Что?

— Теннисные корты.

Вдоль дороги стали время от времени появляться дома. Потом кладбище. Майкл и девушка приближались к цивилизации.

— Ах, это... — Элиан не сразу поняла, о чем речь. — Да, корты хорошие.

Бензоколонка, церковь, телефонная будка.

— Вы не остановитесь тут? Мне надо позвонить.

— Конечно.

— Мой партнер по теннису будет волноваться, — сымпровизировала она.

В телефонной будке она набрала свой собственный номер и, слушая гудки, поговорила с воображаемым собеседником.

— Все в порядке, — сказала она, садясь в машину. — А то он уже начал волноваться.

— Ваш постоянный партнер? — спросил Майкл.

— Мой друг, — простодушно ответила она.

— Разве он не работает? — спросил Майкл. — Сейчас самый разгар рабочего дня.

Элиан рассмеялась.

— У него ненормированный день. Он работает на самого большого кахуна на островах. — Она повернулась к Майклу. — Вы знаете, что это значит?

Майкл покачал головой.

— Это по-гавайски. Первоначальное слово имело значение «знахарь», «шаман». Тот, кто общается с древними духами и богами Гавайев.

— А теперь?

Элиан пожала плечами.

— Настали новые времена. Как и многие другие слова, это используют не по назначению. И так часто, что многие молодые гавайцы забыли его первоначальный смысл. Сегодня «кахуна» означает «большая шишка», влиятельный человек.

— Как босс вашего друга.

Элиан уловила в его голосе заинтересованность. Она смотрела на маячившие в тумане горы, на молнии над вершинами.

— Как зовут кахуна?

— Вам его имя ничего не скажет, — она махнула рукой. — Здесь поворот. Так, теперь прямо.

Они въехали в долину. Дорога вилась меж горных кряжей, покрытых густой растительностью.

— Тут направо, — сказала Элиан. Они подъехали к дому. Элиан вышла и повернулась к Майклу.

— Не хотите ли перекусить? Или, по крайней мере, выпить?

— Думаю, что нет. Опять эта улыбка.

— Но вы просто обязаны, — она протянула ему руку. — Вы спасли мне жизнь. Мне-то повезло, а вам может, и не очень.

— Почему это?

Она засмеялась.

— Потому что теперь вы обязаны оберегать меня до конца моих дней. — Интересно, хотела ли она, чтобы ее замечание прозвучало насмешливо? — В японском языке есть даже такое слово. Знаете? Гири?..

— Да, — сказал Майкл и взял ее за руку. Теперь он очень хотел войти в дом и побыть с ней еще. Потому что слово «гири» употребляется членами якудзы. А шеф якудзы здесь — толстяк Итимада, подумал он. И если эта женщина связана с якудзой через своего дружка, я смогу этим воспользоваться. Вот она, та самая стратегия. Тсуйо мог бы им гордиться.

— Оно означает «бремя, непосильное для человека».

— И да, и нет, — сказала Элиан, ведя его к дому. — Некоторые считают, что гири — это бремя, непосильное для одного человека.

* * *

Когда толстяк Итимада добрался до двери обшарпанного дома в Вайлуку, где обретались два его гавайца, кровь застыла у него в жилах. Он позвонил им из кабинета по своему личному телефону, а приехал сюда один. Никто из его клана не знал, что толстяк нанял этих гавайцев. И это обстоятельство, разумеется, было самым главным.

Его обволакивали звуки и запахи, доносившиеся из соседних домов. Итимада услышал ароматы тушеного пои. Вот заспорили двое ребят; голос Джека Лорда произнес с телеэкрана: «Бери их, Дано. Одного убей...» Хлопнула дверь, звуки оборвались.

Рука толстяка застыла в воздухе у самой дверной ручки. Он смотрел на грязные доски крыльца. На темное пятно, просочившееся из-под двери.

Пятно поблескивало, как свежий лак. Но толстяк знал, никакой это не лак. Он огляделся, нагнулся и дотронулся пальцем до пятна. Растер каплю между пальцами. Из темно-коричневой она сделалась темно-красной. Да толстяк и без того знал, что она покраснеет.

Он выпрямился, достал носовой платок и, обернув им ручку, дотронулся до нее. Никаких отпечатков. Дверь не была заперта.

Свободной рукой толстяк достал тупоносый револьвер, потом с силой толкнул дверь, — так, что она стукнулась о стену.

Он переступил порог и тихонько обошел весь дом. В одной из спален наткнулся на девиц. Не обратив на них внимания, он переступил через тела. Толстяк старался не оставлять отпечатков пальцев ни на вещах, ни на людях. Вернее, на том, что раньше было людьми. Увидев, как обезображены трупы, он подумал: этот человек — чудовище.

Толстяк покинул дом, твердо зная лишь, что оба гавайца мертвы и того, что они извлекли из камеры хранения в аэропорту, в доме не было.

Сидя в припаркованной рядом с домом машине, почти на том самом месте, где несколько часов назад сидел Удэ, толстяк обдумывал положение. Он ни на минуту не сомневался, что это дело рук Удэ. А значит, Удэ теперь завладел той вещью, которую Филипп Досс спрятал в аэропорту.

Независимо от того, что это было — документ Катей, синтом — или еще что-нибудь, — обстоятельства для толстяка складывались наихудшим образом. Теперь Удэ знал, что толстяк обманывал. Может, он еще не пронюхал, что именно замышлял Итимада, но толстяк хорошо знал Удэ и понимал: это его не спасет. Удэ говорил, что Масаси Таки велел ему действовать по собственному усмотрению, и толстяк вполне допускал, что так оно и есть.

Толстяк не сомневался: он сумеет выжить, только убив Удэ. Филипп Досс доверил толстяку важные сведения. Теперь толстяк понимал, что не должен был делиться ими ни с кем. Собственно, он и раньше это подозревал, но только сейчас осознал, какую страшную ошибку совершил. Ни в коем случае нельзя было посылать этих двух гавайцев за ключом и в аэропорт. Но присутствие Удэ настолько выбило его из колеи, что он запаниковал.

Итимада закрыл глаза. И снова увидел печальный итог кровавой резни, учиненной в неряшливом домишке на той стороне улицы. Как будто эти картины навек отпечатались на внутренней поверхности век. Толстяка начало мутить.

Он вспомнил годы работы на Ватаро Таки, вспомнил, как пошел к оябуну просить прощения. Ватаро Таки имел полное право потребовать, чтобы толстяк совершил сеппуку, но попросил всего лишь мизинец.

Ватаро Таки не был похож на оябунов других кланов, пекшихся лишь о приумножении богатств и о том, как бы им дочиста ограбить своих сограждан. Ватаро Таки думал о будущем Японии. И толстяк тоже был частицей этого будущего.

Теперь это будущее покоилось на глубине шести футов вместе с бренными остатками Ватаро Таки. Но наставник толстяка Итимады был все еще жив, пусть только в его памяти. Что сказал ему по телефону Филипп Досс в тот день, когда его убили? «Я знаю, кому и чему вы служите. Мы с вами оба любили Ватаро Таки, не так ли? Я знаю, вы сделаете то, что нужно».

Пришло время, подумал толстяк, отплатить Ватаро Таки за его доброту.

Теперь толстяку придется сводить на ней последствия своих ошибок. Наблюдатели в аэропорту уже сообщили ему, что Майкл Досс прибыл на Мауи. Толстяк понимал, что необходимо найти сына Филиппа Досса и передать ему все, что он знал о синтаи.

«Спроси моего сына, помнит ли он синтаи», — сказал Филипп Досс.

И тут толстяк Итимада вслух произнес: «Будда!» Потому что внезапно понял, каким образом Удэ ухитрился узнать о гавайцах. Удэ прослушивал телефонные разговоры толстяка. А значит, ему известно и о том, что Майкл уже на острове. А ему, толстяку, пришлось сказать двум гавайцам, что ключ оставлен на имя Майкла Досса. Стало быть, Удэ знает, кому предназначалось содержимое шкафчика.

Толстяк завел машину и тронулся с места. Теперь начнется гонка, подумал он. А финиш будет там, где Майкл Досс.

* * *

Шел дождь.

Ее лицо казалось размытой тенью на стене.

Майкл смотрел на Элиан.

— Я приехала сюда, — сказала она, — потому что устала от городов. Машины, квартиры, конторы. Все это выматывало меня.

Меньше всего Майклу хотелось увлечься этой женщиной. Ему приходилось постоянно напоминать себе, что находится здесь для того, чтобы установить, как она связана с гавайской якудзой. Если ее парень входил в клан толстяка Итимады, с его помощью можно было бы силой вломиться в жилище толстяка.

— Я все время болела, — говорила Элиан. — «У вас понижена сопротивляемость», — сказал мой врач. «Ваши надпочечники истощены», — сказал мой хиропрактик. Город губил меня.

— Какой город?

— Не имеет значения, — сказала она. — Все они одинаковы. Или, по крайней мере, одинаково пагубно действуют на людей.

Ему было легко скрывать свои мысли. Пока она показывала ему дом, он говорил все, что нужно в таких случаях. Здесь действительно было на что посмотреть, даже в дождь. Долина лежала меж двух потухших вулканов.

— А здесь я смогу обновиться. В обители богов, неподвластных времени.

Дождь, стекающий с изумрудно-сапфировых гор. Потрясающее зрелище. Да еще в долине между двумя гигантскими земными драконами, крест-накрест пересекающими, по китайскому поверью, всю эту землю. В таком обрамлении ее чрезмерный мистицизм передавался и Майклу.

— Вы чувствуете, Майкл? Вы чувствуете их силу? Энергию, исходящую от этих гор?

Странно, но он и впрямь чувствовал.

Дождь барабанил по стеклянной крыше в спальне Элиан. Стоя здесь, Майкл вспомнил свое ателье на авеню Элизе Реклю в ту ночь, когда Эа осталась у него. Он пытался отогнать эти воспоминания, но не мог.

— Вы так молчаливы, — она повернулась к нему. — Я слишком много говорю. — Элиан засмеялась. Ее смех звучал очень естественно.

— Нет, — сказал он. — Я с удовольствием слушаю. Трудно вести разговор, когда перед глазами эти горы.

— Да. Приехав сюда, я тоже это почувствовала. Они внушают благоговение, но не пугают.

Поначалу он не мог понять, почему Элиан напоминала ему об Эа. Он поймал себя на том, что не хочет покидать этот дом, жилище Элиан. Некоторые люди могут годами жить в доме, не оставив в нем ни малейших следов своего пребывания. Элиан, по ее словам, жила здесь меньше месяца, но дом уже стал ее домом. Ее присутствие ощущалось, будто аромат духов.

— Кажется, что время здесь останавливается. Знаете, Майкл, гавайцы утверждают, будто их герой, Мауи, взобрался на вершину горы Халеокала, протянул руку и схватил солнце. Он заставил светило замедлить движение по небосклону, чтобы его родной остров всегда купался в лучах солнца. Живя здесь, начинаешь этому верить.

— Даже в дождь?

Они сидели на ланаи, пили чай со льдом. Внезапно у Майкла защемило сердце. Он вспомнил, как открыл глаза в эту ночь, проведенную с Эа. Они только занимались любовью. Дождь стекал со стеклянной крыши, и бледные тени струй скользили по сплетенным телам Майкла и Эа.

— Да-да, — сказала Элиан, — особенно в дождь. Видите? — Она указала рукой. Величественная радуга простиралась над долиной. Она опиралась на вершины гор, все еще скрытые облаками; и так играла красками, что больно было глазам, — Это значит, что солнце светит даже во время дождя.

И тогда Майкл будто заново увидел лицо Эа. Глаза ее были закрыты, лицо абсолютно спокойно. Наверное, она спала. Ни морщинки, ни складочки на лице. А поскольку лицо Эа было лишено какого бы то ни было выражения, Майклу казалось, что он может заглянуть в глубины ее души.

— Здесь, — сказала Элиан, — дождь исполнен драматизма.

— Как и в Японии.

Элиан не повернула головы.

— В Японии, — сказала она, — дождь прекрасен, величествен, но он падает на землю и поверхность воды под идеально прямым углом! Здесь, на Гавайях, дождь дикий, насыщенный энергией и светом. Неподвластный никакому принуждению.

Лежа рядом с Эа, Майкл понял, что влюбился совсем не в нее. У нее не было ни индивидуальности, ни своей философии, ни идей. Душа Эа была подобна прозрачному кристаллу. Она сияла. Грани кристалла преломляли падающие под разными углами лучи света и окрашивались во всевозможные цвета.

Но сам по себе кристалл был бесцветным.

Любовь переполняла Эа, и она, открыв глаза, сказала:

— Я хочу остаться. Не только сегодня. Не только до утра. Я хочу остаться с тобой навсегда.

Он не требовал от Эа невозможного, не пытался обрести в ней свой идеал. Просто он внезапно понял, что ошибся. Кристалл ее души он принял за чистоту души. Оказывается, с горечью подумал Майкл, он все еще пытается найти то, в чем ему уже было отказано. Сейоко давно умерла, а он все не мог забыть ее. И не мог жить лишь одной памятью о ней.

Поэтому на следующее утро Майкл в последний раз закрыл за Эа дверь. Она ушла. Остались лишь ее изображения на полотнах. И больше ничего.

Это он был во всем виноват. Он терзал себя ее болью. Из ее слез родилась мука неутолимого желания, которая будет сопутствовать ему всю жизнь.

— Вы жили в Японии? — спросил он.

— Да, много лет, — ответила Элиан. — Но скоро яростная энергия Токио начала нагонять на меня дремоту.

«Она похожа вовсе не на Эа, — подумал Майкл, и сердце его учащенно забилось. — Она напоминает мне Сейоко».

— А вы не соскучились по Японии? — севшим голосом спросил он.

— Меня не тянет ни в какую конкретную страну, — сказала Элиан. — Я свободна от всяких уз. Привязанность к людям изнуряет меня так же, как города. Взаимная ответственность для меня подобна оковам. Вы читали «Путешествия Гулливера»? Я чувствую себя Гулливером, прикованным к земле лилипутами. Я должна быть свободна.

Теперь вот Элиан. Ее мистицизм притягивал его. Майклу нравилось ее отношение к силам природы, весьма напоминавшее безоговорочное смирение. В каком-то смысле она была начисто свободна от цивилизации, поэтому не придерживалась условностей, которые так раздражали его.

Майкл понял это много позднее, но его тянуло к ней так же, как его отца притягивала тайная жизнь, вести которую позволяла работа в седьмом подразделении, а потом в МЭТБ.

Быть обособленным от всего мира. Быть не таким, как все. Но самое главное — ощущать неограниченную свободу.

Всю свою сознательную жизнь Филипп посвятил тому, чтобы иметь возможность жить и действовать, сообразуясь лишь с собственными желаниями, возможность выбора. Это он считал самым большим своим достижением.

У Майкла все получалось более естественно. Учеба в Йосино помогла ему. Свобода выбора была для него чем-то само собой разумеющимся.

— Солнце, — сказала Элиан. — Посмотрите! Показались вершины гор!

Майкл забыл, зачем он здесь. Зачарованный природой, он глазами художника следил за белой дымкой, рассеивающейся над неровной грядой гор. Подобно невидимым пальцам фокусника, порывы ветра убирали с неба барашки облаков. Золотой солнечный свет хлынул на склоны гор, озаряя стволы деревьев, сверкающие каскады водопадов. Запели птицы. Нужно встать. Иначе он никогда не сможет уйти. Но едва Майкл собрался подняться, Элиан повернулась к нему. На солнце ее волосы отливали медью. Вот так ее нужно нарисовать, в этой позе, когда лицо ее лишено маски, которую надевает на себя большинство людей, маски, мешающей уловить движения души, саму жизнь.

— Вы можете уйти сейчас, — сказала Элиан. Он знал, что она права.

* * *

Каждое утро Митико справляла один и тот же обряд. За час до того, как должен был раздаться телефонный звонок, она уже была на ногах. Приняв ванну и одевшись, спускалась в сад, где рядом с ней всегда кто-то был. Непременно мужчина. Обязательно здоровяк со спрятанным под пиджаком пистолетом. Кто-нибудь из людей ее сводного брата Масаси. Он держал зонтик над ее головой. В ясные дни зонтик защищал Митико от солнца, в ненастные — от дождя.

Она медленно брела по выложенной камнями аллее, пока не доходила до большого плоского валуна, от которого в разные стороны разбегались три тропки. Ступив на ту, что вела направо, Митико слушала пение зяблика, свившего гнездо на вишневом дереве возле высокой каменной стены. Весной она любила сидеть под деревом и слушать требовательный писк голодных птенцов.

За вишней, у дальней стены сада, стоял потемневший от времени деревянный храм Мегами Китсунэ, богини-лисицы. Храм был перенесен сюда специально для Митико. С помощью своего спутника она преклоняла колени, зажигала палочки дзёсс и склоняла голову в молитве.

Она всегда молилась о двух вещах: чтобы зазвонил телефон, и чтобы ее внучка была жива. Когда она возвращалась домой после молитвы, ее руки и ноги были холодны как лед.

Дома Митико садилась рядом с телефоном, и ее трясло, как в лихорадке. Она не притрагивалась к еде, как ни увещевал ее повар попробовать хотя бы кусочек. Она отказывалась от чая. Она ничего не брала в рот до тех пор, пока не раздавался пронзительный телефонный звонок и Митико, схватив трубку, не слышала с замиранием сердца тоненький голосок своей внучки:

— Бабушка?

Митико закрывала глаза, слезы катились по щекам. Ее внучка прожила еще один день.

— Бабушка? — Голосок был, как у Эльфа.

— Да, моя девочка.

— Как ты поживаешь, бабуля? — Этот такой знакомый ей милый голосок на другом конце провода. Откуда он доносился? Если бы только Митико знала, где Масаси держит ее внучку.

— Хорошо, моя маленькая. А ты? Тебе хватает еды? Ты высыпаешься?

— Мне скучно, бабуля. Я хочу домой. Я хочу... И разговор каждый раз прерывался на этих словах. Митико ничего не могла с собой поделать. Она каждый день кричала в трубку: «Маленькая! Моя маленькая!» — и глотала горькие слезы.

Масаси приказал, чтобы разговор обрывался на середине фразы. Это лишний раз доказывало, что он был хозяином положения. Он был подобен богу: даровал жизнь или смерть.

* * *

Три раза в неделю Масаси Таки проводил утренние часы на складе на пристани Такасиба. Расположенная почти посреди западного берега токийской гавани, Такасиба была городом в городе. Здесь днем и ночью шла разгрузка привезенных морем товаров, предназначавшихся для самых разных компаний, разбросанных по всей стране.

Одновременно всевозможнейшие грузы отправлялись отсюда практически во все страны мира. А в итоге — неразбериха со встречными поставками, ошеломлявшая даже отлаженную, как машина, японскую таможню.

Склад Такасиба был совместным предприятием Таки-гуми и Ямамото. Деятельность, связанная с Такасибой, постепенно становилась для Таки-гуми основной. Это и должно было произойти, думал Масаси.

Он всегда встречался с одними и теми же людьми: здоровенными боевиками по имени Дэйдзо, которому Масаси доверил обучение новобранцев; Каэру, невысокого роста советником, оставшимся еще со времен Ватаро Таки. Кожа его была сплошь покрыта татуировками. И с Кодзо Сийной.

Когда в конце сороковых годов завершился этап становления и отец Масаси утвердил свою власть, он наложил запрет на те жесткие методы, которые теперь вовсю применял Масаси. Ватаро вполне устраивало, что угроза применения насилия гарантировала ему преданность тех, от кого зависело поступление доходов. Масаси был настроен не так благополучно. Кроме того, он желал самодержавия. Как ни огорчала его эта мысль, но Ватаро Таки оставил неизгладимый след в истории якудзы. Его преемник должен был покорить новые высоты, затмить достижения своего предшественника.

Масаси любил проводить встречи в гимнастическом зале, устроенном под одним из пролетов неширокого деревянного мостика, висевшего на головокружительной — сорок пять футов — высоте над подвалами склада. Цокольный этаж был таким просторным, что в нем помещались лаборатория с новейшим оборудованием фирмы «Ямамото Хэви Индастриз», склады, а также мастерские, оснащенные не хуже настоящего завода.

В гимнастическом зале, у земляных стен, оставшихся от построек четырехвековой давности, времен сёгуната Токугава, поблескивали тренажеры фирмы «Наутилус».

Масаси любил встречаться с людьми обнаженным по пояс. Пот обильно стекал по его лишенной растительности груди. Он переходил от одного тренажера к другому, ведя при этом беседу. У Масаси никогда не бывало одышки, и он не прекращал упражняться, как бы долго ни затянулась встреча.

— Докладывай, Дэйдзо, — велел он, когда все собрались.

— Появляются все новые и новые юнцы, — сказал гигант. — Они больше напоминают свору бешеных псов, сами знаете. К нам приходят любители побаловаться травкой, наркоманы, рокеры. — Он усмехнулся. — Они величают себя изгоями. На самом деле это просто шпана. Им не хватает дисциплины. Ха! Они и слова такого не слышали.

— Всякое боевое подразделение должно подчиняться дисциплине, — сказал Кодзо Сийна, не глядя ни на Дэйдзо, ни на Каэру. Любуясь игрой мускулов Масаси, он вспоминал те времена, когда его тело было таким же сильным и гибким. — Как показывает история, даже у самых неискушенных полководцев в армии была дисциплина. Иначе войну не выиграть.

— Новобранцев обучат, — спокойно сказал Масаси. — Этим займется Дэйдзо. Они ведь как овцы, эти «крутые» парни, нэ,Дэйдзо? Они ничего из себя не представляют, поэтому им нужен вожак, чтобы думал за них. — Он перешел к другому тренажеру. — Где теперь их вожак, Дэйдзо?

Гигант ухмыльнулся.

— Висит вниз головой в их казарме.

— Он мертв? — спросил Кодзо Сийна, словно осведомляясь у торговца рыбой, свежий ли у него улов.

— Запашок появился, — ответил, смеясь, Дэйдзо. — Они спрашивают, когда я его сниму. Я ответил, что ему еще надо дозреть. А когда решу, что пора скормить его им, лишь тогда и сниму.

— Они теперь боятся Дэйдзо, как никогда не боялись своего вожака, — сказал Каэру, пожилой молчаливый человек, по всей видимости, начисто лишенный самолюбия. Он был главным стратегом. Это он изобрел способ провозить в Японию груды сделанных в разных странах товары и доставлять их на этот склад без таможенного досмотра. — У них в глазах появился проблеск мысли. Они начинают превращаться в армию.

Кодзо Сийна кивнул. Он тоже ценил ум Каэру. Может быть, в этом лысом человеке он нашел родственную душу. Сийна был не из тех, кто недооценивает силу мысли.

— Нам отчаянно не хватает пространства, — сказал Сийна. — Это знали наши прадеды, когда шли завоевывать Китай. В этой перенаселенной стране нам негде развернуться. Мы возимся, будто муравьи, и земля почернела от наших тел. Мы уже ползаем друг по дружке, но нас это не заботит. Мы совершенно невозмутимы перед лицом ужасного будущего, которое вот-вот станет настоящим. Война и первые послевоенные годы показали, что народ способен творить чудеса. И если предоставить ему такую возможность, чудо может повториться. Вот наша цель. Поход будет недолгим, и от тебя, Дэйдзо, требуется превратить этот сброд в боеспособную армию.

— Я подготовлю их, — пообещал Дэйдзо.

— А как насчет оружия? — спросил Сийна Каэру.

— Как вам известно, — ответил Дэйдзо, — ввоз наркотиков позволил нам использовать ту же сеть и для доставки в Японию оружия. Реальная угроза исходит от таможни. Если обнаружат хоть один из этих ящиков, начнется такая кутерьма, что продолжать ввоз и сборку будет практически невозможно.

— Более того, — сказал Кодзо Сийна, — армейские подразделения будут прочесывать весь порт в поисках такого рода грузов.

— Совершенно верно, — согласился Каэру. — Поэтому, наладив работу сети по доставке наркотиков, я занялся таможней. Существует много способов оказывать давление. Я выбираю самые действенные.

— А те чиновники, на которых оказывается давление, — спросил Сийна, — что им известно?

— Волшебное слово, — сказал Каэру. — «Опиум». Они понятия не имеют, что на самом деле лежит в этих ящиках.

— А Нобуо Ямамото? — спросил Сийна, глядя на Масаси. — Выполняет ли он свои обязательства?

— Семьи Ямамото и Таки дружат много лет. — Масаси употребил слово, обозначающее дружбу на всю жизнь, им редко пользовались за пределами Японии. — Нобуо предоставьте мне.

— Без него мы не сможем выступить, — напомнил Сийна.

— Я сказал, предоставьте его мне.

— Хорошо, — согласился Сийна. — Все идет по плану. Мы будем готовы через десять дней. Для Японии начнется новая эра.

Мужчины церемонно поклонились. Дэйдзо бросил взгляд на часы.

— Мне пора.

Он вышел вместе с Каэру, оставив Масаси наедине с Сийной.

— Если бы у меня был сын, — сказал Кодзо Сийна, все еще разглядывая мускулистое тело Масаси, — он был бы похож на вас.

— А вы, — отвечал Масаси. В комнате воняло потом. Его руки в черных перчатках сжимали сверкающую хромом штангу. Масаси со стоном нагнулся, потом выжал вес до конца. На выдохе опустил штангу. Он без труда выжимал сто фунтов. — Вы враг моего отца.

— Был врагом, — поправил его Сийна. — Ваш отец умер.

— Я его наследник, — сказал Масаси. Он облизал залитые потом губы. — Я оябун Таки-гуми. Я то, что осталось после Ватаро Таки.

Кодзо Сийна неподвижно смотрел на него. Стоя вплотную к Масаси, он вспоминал, каким сильным было в юности его собственное тело. Теперь его единственным врагом стало время. Впрочем, он давно это знал.

Масаси отпустил штангу и отошел от тренажера. Снял с вбитого в стенку крюка полотенце и на ходу вытерся. Остановившись перед Сийной, он сунул полотенце ему под нос.

— Вот, — сказал он, — полюбуйтесь, что есть у меня и чего вы давно лишены. — Масаси отшвырнул полотенце в сторону. — Вы стары, Сийна. И слабы. Я нужен вам, потому что я — ваши руки и ноги. Без меня вы просто беспомощный старик, мечтавший о славе. Без меня ваши мечты не сбудутся. — Он наклонился над сидевшим Сийной. — Я хочу, чтобы вы помнили об этом, когда вам опять придет в голову взять верх на этих встречах. Это мои люди. Они подчиняются мне. Вероятно, вы забыли, что здесь я вас только терплю.

— Я вношу свой вклад, — спокойно сказал Сийна, — как и все остальные.

— Смотрите, не переусердствуйте с этим вкладом, — пригрозил Масаси.

Когда Кодзо Сийна сел в поджидавшую машину, он все еще чувствовал на своем лице тепло тела Масаси. Впервые в жизни он так остро ощутил свою собственную унизительную телесную немощь.

Сийна дал знак водителю, и машина тронулась. Когда они въехали в город, Сийна сказал, куда ему нужно.

Очутившись в районе Синдзуки, он приказал:

— Остановись здесь и жди. У меня назначена встреча.

Водитель вылез и ступил на тротуар. Народу было много. Сийна посмотрел на часы. Нескоро еще удастся где-нибудь смыть с лица пот Масаси. Ярость, которую Сийна старательно сдерживал, теперь нахлынула на него. Он сжал кулаки. Даже такой выдержанный человек, как Кодзо Сийна, едва терпел заносчивость Масаси.

В юности Сийне не приходилось сносить оскорбления. Он вспомнил, как однажды, когда он учился в колледже, кто-то из старшекурсников высмеял его. Тогда Сийна был молод и горяч. Он тотчас набросился на обидчика, и в награду за прыть его вываляли в грязи возле школы. Но тем дело не кончилось. Сийна затаился. Он перебрал множество способов мести. И наконец остановился на самом изящном, а поэтому самом сладостном. В конце семестра, когда этот старшекурсник вместе с другими подающими надежды выпускниками должен был целый день держать экзамен, от итогов которого зависело, попадет ли он в одно из престижных министерств, Сийна перевел стрелки будильника. Парень на три часа опоздал на экзамен, и его исключили. Не помогли даже мольбы могущественного папаши. Карьера сынка была загублена.

А теперь, когда Сийна увидел направляющегося к машине человека, его кулаки разжались. Он улыбнулся. Грубость Масаси была мгновенно забыта; сладостное удовлетворение от изощренной мести наполнило его душу.

Водитель распахнул заднюю дверцу. Подошедший человек заглянул в машину, потом сел рядом с Сийной. Мгновение спустя машина влилась в полуденный поток транспорта.

— Как я уже сказал вам по телефону, — обратился Сийна к своему спутнику, — я полностью в вашем распоряжении. — Он улыбнулся. — Я знаю один чайный домик. Там очень тихо и удобно. Там мы будем пить чай и есть рисовые лепешки. И вы расскажете мне, чем я могу быть вам полезен.

— Вы очень добры, Сийна-сан, — сказал его собеседник. — Думаю, мы сумеем прийти к соглашению, которое отвечало бы нашим обоюдным желаниям.

Он подвинулся, и солнце осветило его лицо.

Это был Дзёдзи Таки.

* * *

В 8.22 утра Лилиан сняла трубку телефона-автомата на главной улице Джорджтауна. Она набрала местный номер, услышала щелчок, потом гудок, и набрала номер телефона по ту сторону Атлантики, который помнила наизусть.

После третьего гудка ответил голос с заметным парижским акцентом. Лилиан назвалась, но не своим настоящим именем.

— Мне нужно с ним поговорить, — бегло произнесла она по-французски.

— Его здесь нет, — неуверенно ответил мужской голос на другом конце провода.

— Тогда свяжитесь с ним, — настаивала Лилиан. Она прочла вслух номер телефона-автомата. — Я пробуду здесь десять минут. Пусть он позвонит мне.

— Я попробую, мад...

Она резко нажала на рычаг и тут же подняла трубку, незаметно придерживая его. Разглядывая любителей попялиться на витрины, она делала вид, будто разговаривает по телефону.

В ожидании звонка Лилиан попробовала успокоиться и собраться с мыслями. Но ни о чем другом, кроме страшной опасности, грозившей Майклу, она думать не могла. После смерти Филиппа и похищения Одри Лилиан и так еле держала себя в руках. А теперь еще это. Не слишком ли? Она закрыла глаза, пытаясь сдержать подступающие слезы.

Телефон зазвонил через девять минут. Лилиан вздрогнула от неожиданности, у нее заколотилось сердце. Она отпустила рычаг.

— Алло, — на французский лад сказала она.

— Бонжур, мадам, — произнес приятный мужской голос. — Как у вас дела?

— Я в ужасе, — призналась Лилиан.

— Этого следовало ожидать, — сказал голос. — Но вы не передумали?

— Я думаю об опасности, — сказала Лилиан. — Впервые в жизни.

— Это значит, что вы живы, — ответил голос. — «Праздничный пир ощущений опасность приносит».

— Который там у вас час? Никак не могу сообразить.

— Начало пятого вечера. А зачем вам это?

— Вы скоро пойдете домой к жене, — сказала она. — Я пытаюсь себе это представить. Иногда полезно подумать о неприятном.

— Все будет в порядке, Лилиан.

— Все будет в порядке у вас. В вашем положении все очень просто.

— В моем положении, — произнес голос, — ничто не просто. Пожалуйста, запомните это.

По улице проносились машины. Лилиан казалось, что она смотрит на экран телевизора. Она уже начала отгораживаться от суеты жизни.

— Когда к вам попадет то, что нужно? — спросил голос.

— Завтра вечером.

Почему у нее так стучит сердце?

— Но вы все равно далеко.

Потому ли, что знала, как опасен может быть этот человек? Конечно, не для нее. Для других.

— Вы все сделаете, как надо, — мягко произнес голос. — Я в вас верю. Что касается вашей семьи, еще раз заверяю, что я не причастен к смерти вашего мужа.

— Вы что-нибудь слышали об Одри?

— Боюсь, что нет. Ее похищение не менее загадочно, чем гибель Филиппа.

Сейчас он говорил совсем как Джоунас. Впрочем, у этих двух мужчин действительно много общего. Лилиан прижалась лбом к стеклу.

— Я устала, — сказала она. — Я так устала.

— Осталось совсем немного, — произнес голос. — Через три дня мы встретимся и все кончится. Навсегда.

— А мои дети?

— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы уберечь их от беды. Как Бог, простирающий над ними свою длань.

— Может, мне тогда уповать на вас? Собеседник непринужденно рассмеялся.

— Как, — сказал он, — разве вы еще не поняли? Вы ведь это и делаете.

* * *

— Ты хочешь очутиться со мной в постели? — спросил Майкл.

Элиан рассмеялась.

— Возможно. Пожалуй, да. — Они сидели в кухне, Элиан готовила обед. — А почему ты спросил?

— Пытаюсь понять, зачем ты пригласила меня сюда.

— Затем, что мне так хотелось, — просто и откровенно ответила девушка. Она умела быть откровенной. Подойдя к холодильнику, Элиан достала зелень.

— А как же твой дружок?

— Что мой дружок? — Она оторвала несколько листьев латука.

— Он из якудзы.

Она повернулась, ее руки замерли.

— Откуда ты знаешь? Я тебе этого не говорила.

— Еще как говорила. Ты упомянула гири, а это слово из языка якудзы. Или гири имеет отношение к твоей прошлой жизни в большом городе?

— Что ты знаешь о якудзе? — спросила Элиан, снова принимаясь за зелень. Майкл встал.

— Достаточно, чтобы мне стало не по себе, если бы твой приятель сейчас появился в дверях.

Элиан улыбнулась.

— После того как ты спас меня сегодня, мне трудно представить себе, чем вообще тебя можно напугать.

— Пистолетом, — ответил Майкл и положил в рот листик салата.

Элиан смотрела, как он ест.

— В газетах много пишут о якудзе. Но откуда ты узнал про гири?

— Я несколько лет учился в Японии, — ответил Майкл. — Отец послал меня туда. После войны он служил в американских войсках в Токио.

Элиан резала зелень.

— Чему ты учился в Японии?

— Живописи, — ответил он.

— А еще? — спросила она. — В твоем «джипе» я заметила катану. Ты думаешь ею пользоваться?

— Я многому научился в Японии. Но самое главное — живопись.

— И ты этим зарабатываешь на жизнь? Живописью?

— Частично. Когда я рисую, я счастлив. Но еще приходится думать о хлебе. — Он рассказал ей, что начал печатать репродукции картин.

Элиан улыбнулась, продолжая шинковать зелень.

— Как это здорово — взять в руки кисть и что-нибудь нарисовать. — Она рассмеялась. — Я завидую тебе. Всякая пустота приводит меня в ужас. Чистые страницы, чистые холсты. Мне все время хочется закрасить их черным цветом.

— Но тогда, — сказал Майкл, — они исчезнут.

— Нет, они мне просто больше не страшны. — Она отодвинула кучку нарезанной зелени и принялась за грибы. — Заключенная в них анархия становится управляемой или, по крайней мере, удерживается в рамках.

— Анархия?

— Да. Тебя никогда не пугало пустое полотно? Слишком много возможностей. Это сбивает с толку.

— Конечно, — сказал Майкл, — если подходишь к холсту, не зная заранее, что собираешься нарисовать.

Элиан нахмурилась.

— А ты всегда знаешь, что собираешься делать? Это, должно быть, очень скучно.

— Вот ты сама и ответила на свой вопрос. — Майкл улыбнулся. — Я знаю, с чего и как начну... А дальше... — Он пожал плечами.

Она явно о чем-то задумалась.

— Насколько хорошо ты знаешь якудзу? Ты говорил, что некоторое время жил в Японии. Ты встречал кого-нибудь из них?

— Может, и встречал, но мне об этом не известно. Наверное, они не очень отличаются от других людей.

— Еще как отличаются, — сказала Элиан. — Они стоят особняком. Японское общество считает их неприглядными, и они наслаждаются этой ролью. Слово «якудза» составлено из иероглифов трех чисел. При сложении получается количество очков, соответствующее проигрышу в азартных играх. Якудза считают, что обречены быть героями в своем маленьком мирке.

— Судя по тому, что я о них знаю, — сказал Майкл, — такой романтизм не очень вяжется с их общественной опасностью.

Она кивнула.

— Они очень опасны. — Элиан положила нож, включила одну из конфорок и поставила на нее кастрюлю. — Может быть, я зря это говорю, но, — она одарила его мимолетной улыбкой, — ты обязан защищать меня до конца моих дней, так ведь?

Майкл промолчал, и она продолжала:

— Дело в том, что мой приятель действует мне на нервы. Ты прав. Он член якудзы. Знаешь, поначалу мне даже нравилось встречаться с ним. Да нет, тебе этого не понять.

— Он большая шишка, — сказал Майкл. — Сам кахуна. Очень даже понятно. — Майкл положил в рот немного зелени. — И что произошло?

— Он очень груб, — сказала она, — кичится своим положением, любит ввязываться в драки. Я терпеть этого не могу.

Майкл пожал плечами.

— Ты скажи ему.

Элиан рассмеялась.

— Я говорила, а что толку? Он никого не слушает и делает, что хочет. Слишком своеволен. Я ничего не могу сделать.

— Можешь, — сказал Майкл, — если захочешь.

— Пистолет и мне действует на нервы, — сказала она и вдруг вскрикнула. Выронив кастрюлю с кипящей водой, она принялась дуть на обожженную руку. — Черт!

Майкл взял ее руку, повернул к себе; кожа покраснела, на месте ожога образовался волдырь.

— Какие-нибудь антисептики у тебя есть?

Элиан покачала головой.

— И бинтов тоже нет. Не беспокойся, я не умру. — Она прижала ранку к губам. Майкл посмотрел на нее.

— Так этим твой друг и занимался? — спросил он, возвращаясь к прерванному разговору. — Размахивал пистолетом у тебя перед носом?

— Возможно, — сказала она, снова беря в руки нож, и слегка поморщилась от боли. — Сначала он меня ударил.

— Господи, — Майкл подумал об Одри и Гансе. О том, что он сотворил с немцем.

— Он очень... сильный.

Вот тут бы ему сказать: «Ты сама впуталась в эту историю, сама и выпутывайся». Но он этого не сказал. Почему? А если ее дружок и впрямь работает на толстяка Итимаду? Строя из себя ревнивого любовника, Майкл мог бы выиграть время, если его поймают на участке толстяка. А это время ему очень пригодится, когда надо будет выбираться оттуда. Точно, подумал Майкл. Вот оно. Найти повод для вторжения на участок Итимады оказалось детской забавой.

— На кого он работает, этот твой дружок? — спросил Майкл.

— Что ты собираешься делать?

— Если от наемных служащих мало проку, — сказал он, — обратись к начальнику агентства.

Элиан рассмеялась.

— Какая прелесть.

— Я не шучу.

— Я тебе не верю.

— А ты испытай меня. На кого работает твой дружок?

— Есть такой толстяк Итимада. Он главный кахуна якудзы на островах.

— А где он живет? — спросил Майкл, заранее зная ответ.

— Чуть дальше того места, где мы столкнулись. В Кахакулоа, помнишь?

— Мне пора, — сказал Майкл, направляясь к двери.

— Куда ты собрался? — Она вытерла руки о фартук. — Обед почти готов.

— Ты сказала, что я должен оберегать тебя.

Она обошла его и приблизилась к двери.

— Ты это серьезно?

Майкл взглянул на нее.

— А ты нет?

— Да брось ты. — Она засмеялась, пытаясь обратить все в шутку. — А кроме того, там пистолеты. Много пистолетов. Итимада не любит незваных гостей.

Майкл направился к двери.

— Замечательно, — сказал он. — Придется их избегать.

— За каким чертом ты в это ввязываешься?

— Я тебе уже сказал.

— А я ни на секунду не поверила. Во-первых, мы только что встретились. Во-вторых, почему это нужно делать именно сейчас, а не завтра, как сделал бы любой нормальный человек?

— Днем, — сказал Майкл, — Итимада меня увидит.

— Ты идешь не из-за меня, — сказала она. — Тебе самому что-то нужно от Итимады.

— Возможно. — Он пожал плечами. — Что из того?

— Зачем было лгать мне? К чему вся эта чепуха об обязательстве заботиться обо мне?

— Это не чепуха, — ответил он.

— Не могу понять, — Элиан удивленно покачала головой, — шутишь ты или говоришь серьезно.

— И не пытайся, — ответил он. — Иногда я и сам себя не понимаю.

Увидев, что он все-таки собирается уходить, она сняла передник.

— Хорошо, тогда мы едем вместе.

— Ни в коем случае.

Она надела жакет, отбросила со лба волосы.

— Интересно, как ты собираешься попасть в темноте в поместье Итимады?

— Как-нибудь попаду, — сказал он.

— Ты уверен? Тебе известно о собаках, проводах под током, прожекторах? — Элиан смотрела ему в глаза. — А кроме того, ты не знаешь, ни как зовут моего дружка, ни как он выглядит.

Майкл понял, что без нее ему не обойтись. Он не хотел никого с собой брать, но другого выхода не было. Эта женщина знала, что он ей лгал, что у него свои причины лезть на участок толстяка Итимады. Если он не возьмет ее с собой, она вполне может тут же позвонить своему дружку. У Майкла не было ни малейшего желания встретить в Кахакулоа поджидавших его вооруженных охранников.

— Хорошо, — буркнул Майкл, открывая дверцу. — Садись. Но держи язык за зубами и делай, что я тебе скажу, ладно?

— Конечно, босс, — ухмыльнулась Элиан. — Как скажете.

* * *

— Рука болит?

— Не очень.

Но он успел рассмотреть ее руку, когда она садилась в машину. Около Лахайны Майкл свернул с шоссе, и дорога очень скоро вывела его к аптеке. Он купил бинты, мазь от ожогов, рулончик пластыря и небольшой флакон аэрозольного бак-тина.

Вернувшись в «джип», Майкл обработал обожженную руку Элиан аэрозолью, убрал флакон в карман. Затем наложил мазь, забинтовал руку и закрепил повязку пластырем.

— Ну как?

— Лучше, — сказала Элиан, — спасибо.

Они тронулись и опять поехали на северо-запад. Справа от них крепостной стеной высилась зубчатая громада Западных гор Мауи. Слева лунный свет прочертил мерцающую дорожку по темной глади Тихого океана. Маячили черные кресты мачт, стоявших на якоре рыбачьих судов. Можно было даже разглядеть входящий в бухту океанский лайнер.

Цепочки огоньков украшали его палубу. Один раз ветер донес звуки судового оркестра.

— Думаю, тебе нужен новый друг, — сказал Майкл.

— Прежде всего мне нужен был старый, — ответила она.

Они проезжали мимо Каанапали, самого большого курорта. Здесь было много отелей, кооперативных жилых домов, ресторанов и даже единственный на всю округу кинотеатр.

Через десять минут они уже миновали Капалуа с его площадками для гольфа и приближались к океану. Шоссе кончилось. Они проехали мимо небольшого универсального магазина, свернули направо, на стертую дорогу. Скоро они достигнут самой северной точки Мауи. Дорога сделала поворот, и вот они уже едут на юг, в Кахакулоа. Теперь лицо Элиан было в тени, а лунный свет заливал дорогу перед ними. Видно было плохо, пришлось сбавить скорость. От напряжения у Майкла болели плечи: дорога в любой момент могла превратиться в грязную колею.

В пятистах футах под ними волны дробились об острые камни утесов. Они миновали Флемминг-Бич. Оставался самый мучительный отрезок пути — вдоль утесов Хонокохау.

Майкл выключил фары, сбавил ход. Он был вынужден двигаться с потушенными фарами, иначе его могли заметить охранники из поместья толстяка Итимады.

Склоны Кахакулоа.

Машина Элиан упала с обрыва в какой-нибудь четверти мили отсюда. Майкл проехал мимо закрытой калитки. Мгновение спустя он съехал на обочину, специально выдолбленную в скале. Такие обочины были устроены вдоль всей дороги, иначе встречные машины не смогли бы разъехаться.

Майкл выключил мотор.

— Ладно, — сказал он. — Дальше ты не поедешь. Как зовут твоего дружка?

— Блуто.

— А тебя Оливковое Масло.

Элиан, как его зовут?

— Если я скажу, ты меня здесь оставишь.

— Именно так я и сделаю.

— Я хочу пойти с тобой, — сказала она.

— Зачем?

— Если помнишь, ударили именно меня. Неужели ты не понимаешь, что я могу тебе помочь?

— Поэтому-то я и прошу сказать, как его зовут.

Элиан покачала головой.

— Ты сюда приехал не затем, чтобы с помощью толстяка Итимады держать моего дружка подальше от меня.

— Но и ты сюда приехала совсем по другой причине, не так ли?

Она пыталась разглядеть в полутьме его лицо.

— Похоже, мы оба не доверяем друг другу, — Элиан пожала плечами. — Что же, так и должно быть. Я тебя не знаю, поэтому не доверяю.

Это безумие, подумал он. Я не могу вовлекать в это гражданских лиц. Ему и в голову не пришло, что еще вчера он сам был штатским.

— Оставайся здесь, Элиан. Серьезно тебе говорю.

Он взял сумку с катаной и вышел из машины. Подошел к калитке, достал из сумки кусачки и принялся за проводку. Когда проем стал достаточно большим, Майкл протиснулся внутрь.

Элиан тихо сидела в машине. Их разделяла сияющая в лунном свете перерезанная колючая проволока. Стрекотали цикады, где-то в вышине пели ночные птицы.

— Майкл, — прошептала она, — возьми с собой!

Он начал подниматься по холму, идя параллельно дороге.

— Майкл, — сказала она, вставляя ключ в замок зажигания, — не оставляй меня здесь. — Зажглись фары.

— Господи, — воскликнул он, — ты что, с ума сошла? Выключи немедленно!

— Возьми меня с собой!

— Элиан, Христа ради, нас же увидят.

— Возьми меня с собой! Я могу тебе помочь. Ты слышал о капканах?

Майкл остановился. О капканах он не знал. В тех документах, что передал ему Джоунас, о ловушках не было сказано ни слова.

Она увидела выражение его лица.

— Значит, не слышал. Их установили на прошлой неделе. Я знаю, где они находятся.

Майкл посмотрел на звезды, взвешивая «за» и «против». Как узнать, правду ли она говорит?

— Хорошо, — сказал он наконец. Далеко впереди залаяла собака.

* * *

Толстяк Итимада увидел свет у главных ворот, когда его вертолет подлетел к дому. Он целый день искал Майкла Досса. Устав от машины, он провел весь день в вертолете, подальше от дорожной грязи. И от возможной слежки со стороны Удэ. Толстяка злило, что Майкл исчез, как в воду канул.

Пилот, рядовой член якудзы по имени Вэйлеа Чарли, сказал:

— Хотите, я по радио свяжусь с домом, и они спустят собак? Или вы ждете гостей?

— Погоди, — Итимада уже прижал к глазам бинокль ночного видения. Он разглядел сидящую в машине женщину. Потом, когда фары погасли, он проследил, как она перешла через дорогу и пролезла сквозь умело проделанную в изгороди дыру. Там ее кто-то поджидал. Это был мужчина. — Спустись пониже, — сказал Итимада, — и быстро. Вэйлеа Чарли заложил вираж, желудок толстяка, казалось, провалился в яму. Толстяк взял себя в руки, чтобы не Ц потерять мужчину из поля зрения. У бинокля была отличная разрешающая способность, но мужчина стоял спиной. Толстяк отдал приказание, и вертолет опустился еще ниже.

Теперь толстяк смог хорошо рассмотреть лицо мужчины, и сердце у него забилось. Будда, подумал он. Чтобы узнать этого человека, ему не нужна была фотография. Так мог выглядеть Филипп Досс двадцать лет назад.

— Забудь о собаках.

Приказав пилоту посадить вертолет на площадку в центре поместья, рядом с домом, он подумал об иронии судьбы. Целый день он искал сына Филиппа Досса, а теперь тот собственной персоной пожаловал к нему домой.

Гонка закончилась, подумал толстяк, когда вертолет подняв облако пыли, сел на площадку, и я пришел первым.

Но когда он, пригнувшись, отошел на безопасное расстояние от все еще вращавшихся лопастей, то понял, что кто-то спустил собак. По их лаю он определил, что собаки напали на след.

Толстяк Итимада побежал.

* * *

Когда Майкл услышал лай собак, они с Элиан еще были далеко от дома. Шум вертолета достиг его слуха.

— Они знают, что мы здесь!

Майкл схватил Элиан за руку и побежал.

— Не сюда, — сказала она, увлекая его влево. — Здесь полно ловушек. — Элиан прижалась к нему. — Смотри под ноги. — Она провела Майкла мимо хорошо замаскированного и весьма неприятного на вид капкана.

Теперь Майкл был рад, что взял ее с собой. Он достал из сумки несколько небольших комков ваты и бросил их вправо. Сами они повернули налево.

— Что это? — спросила Элиан.

По крайней мере, она не запыхалась, подумал Майкл, начиная долгий подъем. Не стала обузой, как я опасался. В тени деревьев они ненадолго остановились.

— Запекшаяся кровь, — сказал он. — Ею пользуются садоводы, чтобы уберечь растения от зайцев. Надеюсь, кровь собьет собак со следа.

— Ненадолго, — ответила Элиан.

— Мне больше и не понадобится. Пойдем. — Майкл взял ее за руку. Пригнувшись, они пошли через пустошь, густо засыпанную песком. Впереди, в просветах между деревьями, виднелись освещенные окна дома. Майкл не пошел на свет, а начал забирать влево, подальше от лающих доберманов.

Майкл хорошо помнил план участка. В самолете он потратил большую частьвремени на то, чтобы запомнить все, что содержалось в переданных дядей Сэмми бумагах. Теперь он знал, что ему могут пригодиться любые, даже самые незначительные сведения.

После того как он нашел находящиеся под напряжением провода, разобраться с ними не составляло труда. Майкл следил, чтобы Элиан была точно у него за спиной и случайно не наткнулась на один провод, пока он отсоединяет второй.

Они пошли вперед, огибая дом. Но Майкл провозился с проводами дольше, чем рассчитывал. Лай собак изменился в тональности. Майкл понял, что они нашли шарики запекшейся крови. Разочарованные неудачей, собаки взяли новый след.

Не обращая внимания на прожектора, Майкл увлек Элиан вперед. Поначалу он собирался вывести прожектора из строя, но на это не оставалось времени. Вперед, через газон, оставив позади спасительную тень деревьев.

Он слишком поздно понял свою ошибку. Разом вспыхнули все прожектора, прочертив во мраке широкие светлые полосы, превращая ночь в день. Майкл с Элиан четко выделялись на фоне белой стены дома. Теперь собаки могли их видеть. Вот они вылетели на освещенную поляну из темного леса.

Три добермана, подумал Майкл. «Это взрослые кобели, — говорил дядя Сэмми. — Они натасканы на людей, сынок. Ты знаешь, что это значит? После того как они получают команду, их может остановить только смерть. Они сделают все, чтобы вцепиться тебе в глотку и разорвать ее».

* * *

— Что, черт возьми, происходит? — закричал толстяк Итимада. — Кто спустил собак?

В этот миг зажглись прожектора. Будда, подумал толстяк. При всей этой иллюминации у Майкла Досса нет ни единого шанса. Собаки разорвут его на куски.

Он увидел одного из инструкторов и заорал на него.

— Ты зря кричишь, — произнес чей-то голос. — Он тебе больше не подчиняется.

Толстяк развернулся и увидел вышедшего из темноты Удэ.

— И все остальные тоже.

— Это мой дом! — закричал Итимада. — И мои люди!

— Они были твоими, — ухмыльнулся Удэ. Он прямо-таки блаженствовал. — Я тебе сказал, что Масаси дал мне все полномочия. Я здесь оябун.Теперь я отдаю приказы.

Толстяк сделал шаг в его сторону, но остановился, увидев в руке Удэ «Мэк-10», небольшой автоматический пистолет.

— Не надейся, — предупредил Удэ, — я не намерен подпускать тебя слишком близко. Я хорошо знаю, на что способны твои руки.

— Мы можем договориться, — сказал толстяк Итимада. — Заключить сделку.

— Да? И что же ты можешь мне предложить?

— Деньги. Удэ рассмеялся.

— Сюда кто-то идет, Итимада. Может, ты мне скажешь, кто это.

— Не знаю. Наверное, кто-то из местных.

Удэ нахмурился.

— С меня довольно твоего вранья. — Он махнул рукой. — Иди в дом.

— Интересно, как вы собираетесь следить и за мной, и за незваным гостем? Удэ ухмыльнулся.

— За тобой присмотрит кто-нибудь другой. — Он взмахнул пистолетом, толстяк Итимада обернулся и увидел, что Вэйлеа Чарли направил на него свой пистолет.

Пилот виновато улыбнулся.

— Извините, босс, — сказал он, — но когда Токио говорит, я должен слушаться.

— Отведи его в дом, — приказал Удэ. Он снова стал прислушиваться к лаю собак.

* * *

Майкл услал Элиан подальше от освещенной площадки возле дома, а сам пошел на свет. Собаки окружали его, и он был бессилен им помешать.

Проходя под большим деревом, Майкл повесил сумку на одну из нижних веток. Затем достал катану,найденную для него дядей Сэмми. Это был хороший старый меч. Кожаная оплетка рукояти порвалась, но у клинка был и идеальный вес и балансировка, что обеспечивало сокрушительную силу удара.

Собаки выскочили из темноты все разом, как их учили. Майкл стоял к ним боком, выставив правое бедро вперед и держа меч двумя руками. Левый локоть был поднят, вес тела приходился на правую ногу.

Две собаки бросились на него. Они пересекли границу света и тени одновременно, но под разными углами. При таком освещении они казались двуглавым чудовищем.

Итто риодан.Одним ударом разрубить противника надвое.

Майкл бросился навстречу псам, намереваясь перехватить их в полете. Его катана взмыла вверх, и лезвие — такое острое, что его не было видно, если смотреть вдоль жала клинка — вонзилось в грудь первого добермана. Продолжая двигаться, Майкл повел левым плечом и оттолкнул раненую тварь. Описав полный круг, он рубанул мечом сверху вниз и рассек пополам туловище второй собаки.

Майкл развернулся. Достать мечом третьего добермана он не мог. Тот рычал, оскалив пасть. Под лоснящейся черной шерстью перекатывались мышцы.

Пес бросился в атаку. На земле остались глубокие борозды — следы когтей его мощных задних лап. Вместо того чтобы ринуться прямо на Майкла, доберман сделал скачок, а уже потом напал на своего врага. Майкл использовал прием усен сатен.Он пригнулся и одновременно рубанул мечом справа налево, рассекая собаке левый бок.

Пес рухнул к его ногам. Лежа на боку, он судорожно дышал, глаза его начали стекленеть.

Майкл опустил катану. Перевел дух. А мгновение спустя меч вылетел у него из рук.

Майкл упал на издыхающего пса. Попытался повернуться, почувствовал навалившуюся на него тяжесть, услышал щелканье зубов. Боль иголками впилась в тело. Что это? Доберман, который напал первым, собрав остаток сил, ухитрился снова броситься в атаку. Майкл зажал передние лапы пса, но тот начал молотить его задними. Майклу нечем было отразить яростный натиск почти добравшегося до цели добермана. Его руки слабели.

Меч лежал рядом, но Майкл не мог до него дотянуться. Сил хватало лишь на то, чтобы уберечь горло от яростно клацающих зубов. Задние лапы пса норовили распороть Майклу живот.

В полутьме собачьи глаза горели желтым огнем, воняло псиной и кровью. Майкл понимал, что долго ему не продержаться.

Челюсти все ближе и ближе. С каждой секундой Майклу становилось все труднее отражать натиск добермана.

Майкл догадался, что надо сделать, но для этого необходимо высвободить одну руку, продолжая другой отбиваться от собачьих клыков. Нужно попробовать. Эх, была не была!

Он высвободил левую руку, правой не подпуская собачью морду к горлу. Но челюсти щелкали все ближе и ближе. Как будто пес понял, что жить ему осталось всего ничего. Его слюнявая пасть уже почти добралась до ничем не прикрытой шеи Майкла.

Левой рукой Майкл нащупал прохладный круглый металлический предмет. Достав баллончик, он брызнул бактином в глаза собаки.

Доберман с воем отдернул морду. Майкл вскочил и схватил меч. Ослепленный пес тотчас же бросился на него. Падая, Майкл изловчился и перерубил собаке позвоночник. Он оттолкнул дохлого добермана прочь и встал. Сюда шли люди.

Колени чуть согнуты. Катана лежит на правом плече. Так мог бы лежать зонтик, если бы его владелец захотел укрыться от лучей послеполуденного солнца.

Из темноты, с той же стороны, откуда чуть раньше выскочили доберманы, появились двое охранников с винтовками М-16 навскидку. Майкл сделал шаг вперед. Рубящий удар сверху вниз, разворот, горизонтальный укол. Охранники отправились следом за собаками.

Он постоял, прислушиваясь. Убедившись, что в непосредственной близости нет ничего опасного, Майкл достал ножны и спрятал меч. Засунув его за пояс, он влез на дерево и снял с ветки сумку, потом спрыгнул на землю и направился к дому.

* * *

Удэ стоял на освещенной площадке возле дома, когда услышал, что собачий лай стих. Замерев, он навострил уши и минуты полторы прислушивался. Ни звука, разве что шелест крылышек порхающего мотылька. Удэ поднес к губам рацию, но никто не ответил на его вызов.

* * *

Удэ велел всем перебраться в дом (не считая толстяка Итимады, их было пятеро) и вооружиться карабинами М-16. Вэйлеа Чарли был уже при оружии. Удэ приказал не убивать, а только ранить, причем никто из них не знал, в кого им придется стрелять.

Удэ позвал Вэйлеа Чарли и толстяка Итимаду с собой в гостиную.

— Чего они хотят? — спросил Вэйлеа Чарли.

— Заткнись, — ответил Удэ. — Твое дело — следить, чтобы Итимада оставался на месте и подальше от оружия.

Удэ проверял патроны, когда вылетело окно и на членов якудзы посыпался град осколков. Охранники открыли пальбу из своих М-16, и пули буквально разорвали в клочья тот предмет, который разбил стекло.

* * *

Выпустив стрелу, Майкл отбросил складной охотничий арбалет и побежал к восточному крылу дома. Распахнув окно спальни, он забрался внутрь.

Майкл надеялся, что виниловый надувной манекен, который он привязал к стреле, отвлечет внимание охранников, и он получит немного времени.

В спальне пусто. Майкл обнаружил катану, осторожно открыл дверь. Воняло порохом. В темноте слышались выстрелы. Может, гангстеры поубивают друг друга, подумал он.

Повернул по коридору налево. Дальше — покои толстяка Итимады. Держа перед собой меч, Майкл ворвался в комнату, бегом пересек спальню и смежную с ней ванную. Никого.

Чтобы узнать, кто где находится, ему обязательно нужно было прочесать дом.

Еще одна ванная, тоже пустая.

Теперь он дошел до развилки. Налево был кабинет, направо — кухня, прямо перед ним находилась гостиная. Разумеется, первым делом нужно было осмотреть кухню. В ней не было больших окон, которые трудно оборонять.

Он прислонился к одной из створок двери, поднял меч и приставил его острие к другой створке. Затем резким толчком открыл дверь.

В комнате два человека, один из них тут же выстрелил.

Но Майкл колесом вкатился в комнату. Размахивая мечом, встал на ноги. Разрубил одного из охранников, второй обернулся на крик первого.

Майкл дважды рубанул мечом, и второй охранник свалился.

Опять бегом по коридору. Вторая дверь из кухни вела в столовую, оттуда слышалась стрельба. В столовой — еще один сторож. Когда дверь распахнулась, он все еще продолжал стрелять.

Майкл свалил его одним могучим ударом. Стрельба продолжалась. Майкл отступил в коридор, бандиты двинулись за ним.

Услышав, что они приближаются, он побежал в коридор, сделал пять шагов в сторону кухни, опустил руку в карман, достал зажигалку и с полдюжины шутих с длинными запалами.

А сам направился в другую сторону, в кабинет толстяка Итимады.

* * *

Когда Удэ увидел изрешеченные пулями остатки винилового манекена, он послал двух человек в кухню, а еще одного — в противоположную комнату, где начинался в столовую коридор. Остальных он оставил на своих постах.

Однако через несколько минут ему пришлось изменить тактику. Во-первых, трое его людей выведены из строя. Во-вторых, все успели мельком разглядеть одного из нападавших.

Удэ немедленно послал оставшихся охранников вперед по коридору. Сам он последовал за ними на некотором расстоянии. Это была не трусость, а осторожность.

Он чуть не оглох от выстрелов. Ему хорошо было видно, как трое охранников спокойно идут по коридору. Но когда они дошли до ответвления, что-то случилось. Они бросились в кухню. Что они задумали? Удэ окликнул их, но его не услышали. Потом в коридоре промелькнула тень. Блеснула вороненая сталь. Катана! Молниеносный нырок вперед и вниз.

Майкл Досс, понял Удэ. Он потерял несколько драгоценных мгновений, оценивая положение, потом отступил назад по коридору. Он почуял западню и не имел ни малейшего намерения угодить в нее.

Удэ вернулся, но уже с Вэйлеа Чарли. Мощным толчком послал его вперед.

Прямо на что-то острое, блестящее и, казалось, бесконечно длинное. Лезвие пронзило Вэйлеа Чарли насквозь. Он закричал от боли, потом нахлынуло спасительное беспамятство, и он упал.

Майкл высвободил меч и пошел назад по коридору. Пинком распахнул дверь и оказался в последней комнате, в кабинете. Там стоял резной стол и огромное кресло. Из открытого окна открывался вид на залитый светом участок. Листья банановых деревьев отбрасывали на стены свои тени.

Где же толстяк Итимада?

Майкл повернулся и замер на месте.

Фигура Удэ занимала весь дверной проем.

— Положи катану, — велел Удэ, направляя на Майкла пистолет. Он был готов нажать на курок и не отпускать его до тех пор, пока от Майкла не останутся одни щепки. — Майкл Досс. — Он вошел в комнату. — Это хорошо. Для меня. — Удэ засмеялся.

— Конечно, я тебя убью, — сказал он, не отрывая от Майкла глаз. Майкл собирался положить катану на пол, но Удэ покачал головой. — Нет. Сунь в ящик стола. Рукоятью вперед. Я не хочу, чтобы эта штука была у тебя под рукой. — Он кивнул. — Вот так-то лучше. — Удэ ухмыльнулся, помахивая пистолетом. Ему понравилось ощущение власти, появлявшееся, когда в руках был пистолет. — Тебе придется многое мне рассказать, прежде чем я с удовольствием прикончу тебя. — На лице Удэ застыла улыбка. — Думаю, прелюдия будет даже приятнее, чем концовка.

— Кто ты такой? — спросил Майкл. Удэ недоуменно вздернул брови.

— Я член Таки-гуми. Ты слышал о моем оябуне,Масаси Таки? Конечно, слышал. — Держа Майкла на мушке, он достал красный шнурок, который дал ему гаваец. — Узнаешь? Это предназначалось тебе. Твой отец оставил это здесь, на Мауи. А теперь ты расскажешь мне, что все это значит и где спрятан документ Катей.

— О чем ты говоришь? — Майкл ничего не понимал. Удэ покачал головой.

— Нет, нет. Так дело не пойдет. Вопросы задаю я.

— Но я правда...

— Вот этот красный шнурок, — Удэ помахал им в воздухе. — Что это значит?

Я его уже где-то видел, подумал Майкл. Но где?

— Вы убили моего отца, — сказал Майкл. — Неужели ты думаешь, что я тебе что-нибудь скажу?

— В конце концов скажешь, — ответил Удэ, — можешь не сомневаться. — Он взвел курок.

— Ты никого не убьешь.

Удэ резко развернулся.

В дверях стоял толстяк. Итимада, пистолет казался в его руке игрушкой.

Они выстрелили одновременно. Толстяк Итимада грузно качнулся назад, фонтаном брызнула кровь.

Удэ еще нажимал на курок, а Майкл уже потянулся к катане. Удэ ударил его по руке рукояткой пистолета.

Застонав от боли, Майкл опустился на колени.

Удэ прищелкнул языком.

— Нет, — сказал он, — так просто это тебе не удастся. — Прежде чем отойти на безопасное расстояние, он ударил Майкла пистолетом по лицу. Засмеялся, увидев, что из носа пошла кровь. — Ты скажешь мне все, что нужно. — Он взвесил пистолет на ладони. — Теперь у меня много времени. Более чем достаточно. Теперь никто нам не помешает, и никто не услышит, как ты будешь кричать от боли. А тебе будет больно, когда я прострелю тебе ногу. А через час другую. Потом займусь руками. Подумай об этом. Уйти из жизни без рук, без ног. Обидно ведь, нэ?

— Пошел ты к черту, — сказал Майкл. Удэ пожал плечами и рассмеялся.

— Что ж, мне лишняя забава. — Он нацелил пистолет на правую ногу Майкла.

В комнате возник какой-то звук. Долю секунды Удэ колебался, потом начал разворачиваться к окну.

Майкл не верил собственным глазам. Элиан влезла в окно. В ее руках была катана, которой она владела мастерски. Ударом меча она вышибла пистолет из рук Удэ, брызнула кровь.

Элиан сделала второй выпад. Удэ едва не лишился головы. Отчаянно дернувшись, он ударился об угол стола и со стоном выбежал в коридор.

Майкл схватил его пистолет и бросился вдогонку. Ему пришлось перепрыгнуть через тело толстяка Итимады. Он увидел, что Удэ завернул за угол, но, когда добежал до входной двери, того и след простыл.

Его звала Элиан. Майкл вернулся в кабинет. Элиан склонилась над толстяком, перевернула и, казалось, о чем-то говорила с ним.

Итимада перевел взгляд с Элиан на Майкла. Он тяжело, со свистом, дышал.

— Ты сын Филиппа Досса, — с трудом проговорил он. — Это так?

Майкл опустился на колени рядом с Элиан. Кивнул головой.

— Да, я — Майкл Досс.

— Твой отец позвонил мне... в тот день, когда его убили. — Толстяк закашлялся, тяжело вздохнул, некоторое время полежал с закрытыми глазами. — Мы с ним были знакомы... раньше. Когда оябуномбыл Ватаро Таки. До того, как этот сумасшедший Масаси захватил власть.

Итимада тяжело дышал, на него больно было смотреть.

— Досс знал, что я все еще верен его старому другу, Ватаро Таки. Он просил меня найти тебя. И спросить, помнишь ли ты синтаи.

Майкл вспомнил предсмертное стихотворение отца: «Под снегопадом белые цапли взывают друг к другу как яркий символ синтаи на земле».

— Что еще он сказал? — спросил Майкл. — Кто его убил?

— Я... не знаю. — Толстяк Итимада хватал ртом воздух. Казалось, его легкие разучились работать. — Но не Масаси.

— Тогда кто же? — настаивал Майкл. — Кто еще мог желать его смерти?

— Найди Удэ. — Взгляд толстяка был устремлен вдаль. — Удэ взял то, что твой отец хотел тебе передать.

Майкл склонился еще ниже. Каждый вдох и выдох давался толстяку Итимаде с трудом. Такие звуки могли бы издавать старинные часы, нуждающиеся в починке.

— Документ Катей, — прошептал он. — Что это такое?

— Твой отец украл его у Масаси. — Похоже, Итимада уже ничего не слышал. — Масаси пойдет на все, чтобы его вернуть. Это он послал сюда Удэ.

— Кто такой Удэ?

— Тот, кто меня подстрелил, — сказал толстяк Итимада. — Я в него попал?

— Он был ранен, — сказал Майкл. Времени оставалось совсем мало. — Итимада, что такое документ Катей? Взгляд умирающего опять переместился на Элиан.

— Спроси у нее, — сказал он. — Она знает.

— Что?

Толстяк улыбнулся. Он явно видел что-то, доступное лишь ему одному. То, что находится за пределами жизни?

— Вера, — сказал он, — и долг. Теперь я понял, что значат эти слова. Это одно и то же.

И он испустил дух.

Майкл закрыл ему глаза. Он почувствовал страшную усталость, казалось, он мог бы проспать целую неделю. Но оставалось столько вопросов, и каждый из них требовал ответа.

Он посмотрел на Элиан. Кто она такая? Еще один вопрос, ответа на который пока нет. Но не сейчас. Сначала нужно выбраться отсюда, залечить свои раны и выспаться.

Элиан встала и церемонным жестом подала ему меч.

Майкл вдруг осознал, что она спасла ему жизнь, а он так и не поблагодарил ее. Он отер с лица кровь.

— Как твоя рука?

— Думаю, так же, как твой нос, — ответила Элиан.

— Однако меч ты держала крепко.

Она слабо улыбнулась.

— Пойдем.

И они начали свое мучительное путешествие обратно, к цивилизации.

Весна 1947 Токио

Все дело было в том, что Лилиан Хэдли Досс ненавидела своего отца. Она вступила в объединенную службу организации досуга войск только из-за его постоянных нападок.

И хотя ей нравилось, что на сцене она приковывала к себе всеобщее внимание, каждая минута, проведенная вдали от дома, превращалась в пытку. Ей не хватало друзей, она чувствовала, что отстала от жизни. Лилиан не знала, что сейчас носят, и в ходу ли те жаргонные словечки, которыми она пересыпала свою речь. Ей снился один и тот же кошмар: она дома, в кругу своих самых близких друзей, а они все смеются над ней.

Лилиан ненавидела отца за то, что он заставил ее приехать в эту презренную страну. Но еще больше — за то, что он, по ее мнению, был повинен в смерти братьев. Именно Сэм Хэдли воспитал в своих сыновьях чувство долга перед родиной. Долг! Умереть — в этом заключается их долг? Где тут хоть капля здравого смысла? Но Лилиан знала, что здравого смысла на свете больше не осталось. Благодаря войне.

У нас была такая дружная семья, думала Лилиан. Она помнила, как весело бывало на Пасху и как все долгое лето она ждала, что братья приедут из своей военной академии на День Благодарения.

На Рождество они все вместе украшали елку, прятали под ней подарки в красивых обертках, пили приготовленный мамой горячий яичный коктейль с ромом и распевали рождественские гимны. Что в этом плохого? Лилиан, сколько себя помнила, всегда ждала этих праздников. Куда бы не занесла судьба семейство Хэдли, праздничный ритуал соблюдался неукоснительно. Праздники приносили уют в мир казарменной размеренности. Они были событием, семейным торжеством. Спустя какое-то время Лилиан стала связывать с ними само понятие «семья».

Теперь, со смертью братьев, все это прошло. Все унесла с собой глупая, дурацкая война. Не стало ни ощущения надежности, ни семейного уюта, больше некуда было стремиться. Остался лишь Сэм Хэдли с его бесконечными невыносимыми обеденными разглагольствованиями о войне.

— Смерть, — сказал генерал Хэдли как-то за обедом, за несколько недель до того, как Лилиан встретила Филиппа, — необходимый и в общем-то полезный побочный продукт войны. Что-то вроде естественного отбора. Выживают сильнейшие. Война — это встряска. На протяжении истории войны вспыхивали и вспыхивают регулярно, и это закономерно. Как Великий Потоп в библейские времена, война очищает Землю, дает возможность начать все сызнова.

Лилиан не выдержала.

— Нет, ты не прав, — сказала она, впервые гневно повышая на отца голос. — Война отвратительна. Она несет лишь забвение мертвым и отчаяние живым. Ты говоришь, как наш министр. Вы оба говорите о незабываемых, о страшных вещах, как... как о детской забаве!

Ее трясло. Она видела, что родители ошеломлены. Должно быть, они задаются вопросом, что же случилось с их маленькой веселой девочкой?

— Неужели ты не видишь, что наделала твоя война и твой естественный отбор? Она убила обоих твоих сыновей! Папа, если тебя послушать, получается, что Джейсон и Билли не были приспособлены к жизни, к продолжению рода — что еще ты там говорил? Это же идиотизм!

Для Лилиан Филипп стал спасением, рыцарем без страха и упрека. Святым Георгием, который если и не убьет ее дракона, то по крайней мере увезет ее из драконьего царства. А если он и был солдатом, как ее отец, это значило лишь, что они выбрали одну и ту же профессию. Трудно было найти двух более непохожих друг на друга людей. Кроме того, в Филиппе почувствовалась печаль — Лилиан именно почувствовала, а не поняла ее — и эта печаль притягивает, будто магнит.

Именно эта печаль могла бы придать смысл ее жизни, если, конечно, Лилиан удастся разгадать и устранить ее причину. Лилиан уверила себя, что нужна Филиппу так же, как он нужен ей. Это не было уж таким чудовищным заблуждением. Но если брак основан на лжи, он не может быть долговечным в любом возрасте. Такой брак разваливается. Или тихо умирает, покрываясь ржавчиной отчуждения. Подобно нерадивым путешественникам, предпочитающим бесцельно бродить по хорошо им известной пустыне, а не осваивать новые территории, Филипп и Лилиан поддерживали угасающий огонек своего брака, даже не подозревая, что этому браку чего-то недостает.

Только вот Филипп нашел Митико.

И что оставалось делать Лилиан?

* * *

Солнечным ветреным днем, через неделю после их первой встречи, Филипп и Митико сидели в его машине. Он пригласил ее на пикник. Несмотря на приближение весны, обедать на открытом воздухе все еще было слишком холодно. Но в протопленной машине — в самый раз.

Примерно на полпути Митико тронула Филиппа за рукав.

— Сначала я хочу тебе кое-что сказать, — проговорила она и объяснила, куда ехать. На улицах было людно, по центру города они ехали совсем медленно.

Наконец Митико велела Филиппу остановиться. Они были в Дэйенхофу, этот район города Филипп практически не знал. Здесь стояли громады вилл в традиционном японском стиле. По обе стороны улицы за каменными и бамбуковыми оградами виднелись тенистые сады, росли древние криптомерии.

— Где мы? — спросил Филипп, когда Митико вела его по выложенной камнями дорожке к дому, скрытому от посторонних глаз густой листвой деревьев.

— Милости прошу, — сказала Митико, снимая обувь при входе и жестом веля Филиппу сделать то же самое.

Голые плитки сменились бледно-зелеными циновками татами. Исходивший от них запах свежескошенного сена наполнял весь дом. Позади остались массивные деревянные двойные двери киоки,укрепленные металлическими полосами. Толстые, грубой выделки балки на потолке образовывали запутанный узор. Дом навевал мысли о феодальных временах. Казалось, он перенесся в наши дни прямо из семнадцатого века.

В стене перед ними было несколько раздвижных дверей. Шелковые центральные панели пестрели вышитыми оранжевыми, золотыми и желтыми фениксами с распростертыми округлыми крыльями.

Митико опустилась на колени и раздвинула двери. Мановением руки она пригласила Филиппа войти.

Циновки татами были обязательной принадлежностью парадных комнат. Филипп шел через порог на коленях, как того требовал обычай.

— Добро пожаловать, мистер Досс.

Увидев сидящего перед ним человека, Филипп отпрянул.

— Что такое?

— Вы удивлены, — сказал Дзэн Годо. — Иначе и быть не может, не правда ли?

Филипп пытался собраться с мыслями, сердце его колотилось. «Этого человека мне приказано ликвидировать», — подумал он.

Это был худой мужчина с длинным волчьим лицом и удивительными, приковывающими к себе глазами. Его темные густые волосы были подстрижены ежиком. Безупречной формы бородка, в которой уже серебрилась седина, придавала ему сходство с морским разбойником.

— Моя дочь Митико, — сказал Дзэн Годо. — Вы уже знакомы.

Филипп уставился на Митико.

— Ты егодочь? — Он не узнавал своего голоса.

— Я знаю, кто вы, мистер Досс, — сказал Дзэн Годо. — Я знаю, что это вы повинны в смерти моих друзей, Арисавы Ямамото и Сигео Накасимы.

Произнесенные вслух, эти имена произвели эффект разорвавшейся бомбы.

Митико молчала. Она скромно, как школьница, сложила руки за спиной. Филипп почувствовал, что его предали, обманом завлекли в ловушку.

— Вы не можете меня задерживать, — сказал он, поднимаясь. — Я сотрудник американского...

Филипп ощутил шеей какую-то тяжесть и увидел, что Митико держит в руках катану, длинный японский меч, острие которого касается ничем не защищенной кожи.

— Митико без колебаний пустит его в ход, мистер Досс, — сказал Дзэн Годо. — Она сенсей, мастер кэндзитсу.Вам известно значение этого слова?

— Да, — сказал Филипп. Он не мог оторвать взгляда от сверкающей стали клинка, от немигающих глаз Митико. — Кэндзитсу — это искусство владения мечом. — Он не сомневался, что Дзэн Годо не преувеличивал способностей Митико.

— Поверьте, я не желаю вам зла, — продолжал Дзэн Годо. — Но имейте в виду, что Митико не раздумывая пустит в ход меч, если мне будет угрожать хоть малейшая опасность.

Филипп сел. Ничего другого не оставалось.

— Вы говорите, что я убил ваших друзей и соратников, и при этом уверяете, будто не желаете мне зла. И вы хотите, чтобы я этому поверил?

— Вместо ответа разрешите мне рассказать одну давнюю историю, потому что истоки наших познаний лежат в прошлом.

На Дзэне Годо было парадное кимоно из черного шелка с черным волнистым тиснением. На груди были вышиты летящие белые цапли с ярко-синими глазами и кончиками клювов.

— Отец учил меня уничтожать своих врагов, прежде чем они уничтожат меня, — начал Дзэн Годо. — Это был беспощадный человек. Благородный во всех отношениях. Но он никогда не упускал возможность использовать сложившиеся обстоятельства с невыгодой для себя. И настало время, когда мой отец стал жертвой собственной беспощадности. Он нажил себе много врагов, так много, что был не в силах уничтожить их всех. Мой отец был благочестивым синтоистом и пылко верил в анимизм. Он, бывало, показывал мне в сумерках деревья, ручьи, отдельные участки озер, поросших лесом холмов и уверял меня, что там обитают духи. А один из них обитал, по словам моего отца, под крышей нашего дома. У этого духа был несносный характер, но с отцом он вел себя совсем по-другому. Только отец мог приструнить, по крайней мере, так он мне говорил.

Вот к этому духу и обратился мой отец. «Враги окружают меня, — сказал он. — Ты советовал мне уничтожить их быстрее, чем они уничтожат меня. Но это не в моих силах. Что мне делать?»

Над его головой зашевелились тени, будто ветер пронесся. Мгновение спустя грубый голос произнес: «Найди союзника, и он поможет тебе». «Я пытался, — сказал мой отец. — Но не нашел никого, кому хватило бы смелости стать на мою защиту».

«Поищи в другом месте», — посоветовал дух. — «Я искал везде, где только можно». — «Не везде, — возразил дух. — Бывает, что находишь союзников в самых неожиданных местах». — «Но у меня не осталось союзников, которые отважились бы на такую битву. У меня одни враги».

«Тогда, — сказал дух, — тебе придется найти союзника среди твоих врагов».

Дзэн Годо улыбнулся.

— Положение, в котором я очутился, самым неприятным образом напоминает мне тогдашнее положение моего отца. Меня тоже окружают враги, желающие моей смерти. Они многочисленны и хорошо организованы. И обладают большой властью.

— Почему я должен этому верить? — резонно заметил Филипп. — Вы говорили очень убедительно, но ведь, в конце концов, это одни слова. А к моему горлу приставлен меч.

Дзэн Годо едва заметно кивнул, и Филипп перестал ощущать давление на шею. Меч в руках описал дугу. И вот уже рукоять меча лежит в ладони Филиппа.

А потом Филипп с изумлением увидел, что Дзэн Годо склонился вперед, так, что его лицо коснулось тростниковой циновки.

— Вот ваш шанс, Досс-сан, — сказал Годо. — Один удар меча, и позвоночник перерублен. Вы выполните свое задание, и вам не придется думать своей головой. Вы и впредь будете исполнять чужие приказы.

Филипп посмотрел на Митико. Она стояла неподвижно. Лицо бледное, застывшее. А вот глаза, казалось, и блестят, как лед, и горят, как пламень.

Филиппу хотелось выяснить, что задумал Дзэн и Митико. Он приподнялся на колено и оказался над распростертым перед ним человеком. Занес катану над обнаженной шеей Дзэна Годо. Глубоко вздохнул и быстро опустил меч.

Ни Дзэн Годо, ни Митико не шелохнулись.

Лезвие остановилось в нескольких дюймах от шеи. Филипп перевел дух и только потом сел на свое место, напротив Дзэна Годо.

Стояла мертвая тишина. Казалось, было слышно, как оседает пыль.

Через некоторое время Дзэн Годо поднял голову и посмотрел на Филиппа. Его лицо было бесстрастным.

Филипп понял, какая замечательная возможность ему представилась, и решил ею воспользоваться.

— Эти враги, о которых вы говорите, — сказал он. — Не называют ли их Дзибаном!

Настало время проверить, насколько он был прав, предположив, что их с Джоунасом заставили ликвидировать не тех людей.

Дзэн Годо внимательно смотрел на него.

— Да. Но я был бы вам очень признателен, если бы вы рассказали мне, как вам стало известно это название.

— Только если вы расскажете мне, кто такой или что такое Дзибан, -сказал Филипп.

Дзэн Годо кивнул.

— Равноценный обмен познаниями. Отец всегда говорил мне, что это прекрасный способ завязывать отношения, основанные на взаимном доверии.

Филипп протянул ему письмо, найденное на теле Сигео Накасимы. Дзэн Годо пробежал его глазами, потом передал Митико. Поднял голову.

— Мистер Досс, что вы почерпнули из этого письма? Филипп покачал головой.

— Сначала расскажите мне о Дзибане.

— Дзибан, как вам уже, вероятно, известно, это местная политическая организация, — сказал Дзэн Годо. — Однако такое определение — не более чем насмешка. Дзибан — тесно сплоченная группа министров самого высокого уровня, и объединил их под своим началом человек по имени Кодзо Сийна. Это весьма одиозная личность. На его совести массовые убийства во время войны. Да-да, думаю, таких, как он, хватало. Но Кодзо был самым отвратительным из всех. Ему нравилось то, что он делал. Война сначала совратила, а потом поработила его.

Именно Сийна первым ратовал за военное вторжение в Манчжурию. Именно Сийна смог организовать народную поддержку агрессивным планам империализма. Он обладал — да и сейчас еще обладает — большим влиянием как в политических, так и в промышленных кругах.

Когда война кончилась, Сийна позаботился о том, чтобы выйти сухим из воды. И дружков своих не забыл. Он так умело подделал документы, что американцы его и пальцем тронуть не могут. Собственно, они даже и не догадываются о том, что он делал в войну. И теперь по иронии судьбы и он, и его министры стали советниками американцев. Ха! Простодушные американцы поверяют свои планы. Он соглашается помочь претворить их в жизнь, а тем временем его министры делают все, чтобы эти планы провалились.

— А что Сийна имеет против вас?

— Ямамото-сан, Накасима-сан и я с самого начала были против этой войны. Я присоединился к Токко, чтобы бороться с коммунизмом, который я терпеть не могу. Мы боролись против Сийны, и он до сих пор не простил нас. И теперь, когда война закончилась именно так, как мы и предсказывали, мы видим, какие возможности открывает перед нами американская помощь. Мы уверены, что если направить развитие страны в нужную сторону, Япония может стать сильной независимой державой. Сийна со своим обществом Дзибан хочет совсем другого.

— А именно?

Глаза Дзэн Годо потемнели и утратили глубину, как озера в сумерках.

— Сийна хочет возродить довоенную милитаристическую Японию. Он хочет устроить такую Манчжурию, какой Япония еще не переживала. Но этого ему мало. Он жаждет получить всю материковую территорию Китая, расширить японские владения. Таково предназначение Японии, говорит он. Такова наша карма. Он считает, что Япония может стать великой державой, только если будет такой же большой, как Америка или Россия.

Господи, подумал Филипп, во что я ввязался? Я был прав: нам действительно гнали ложную информацию. И посредником между Дзибаном и Силверсом был Дэвид Тернер. Непонятно только, на чьей стороне Силверс. Филиппа поразила ужасная догадка, но ему нужны были подтверждения.

Филипп рассказал Дзэну Годо, что найденное у Накасимы письмо заронило в его душу глубочайшие сомнения. Поведал о своей встрече с генералом Хэдли и о том, как генерал выяснил, что данные, на основании которых Силверс принял решение ликвидировать Ямамото, Накасиму и Годо, поступили к нему через его адъютанта Давида Тернера.

Лицо Дзэна Годо оставалось бесстрастным. Наконец он сказал:

— После вашей первой встречи Митико назвала вас «особенным американцем». Это меня очень заинтересовало, ибо означало, что вам понятны основные заповеди японского Пути. Должен вам сказать, что Митико замужем за Нобуо Ямамото. Это старший сын Арисавы Ямамото. Узнав, что вы повинны в смерти ее свекра, она едва не лишилась рассудка.

Филипп содрогнулся, представив себе, как Митико заносит меч над его головой.

— Думаю, ей очень хотелось бы увидеть вас мертвым, мистер Досс, — продолжал Дзэн Годо. — Но все это было до вашей встречи. А потом вы стали «особенным американцем», и все изменилось. Поэтому-то я попросил ее привезти вас сюда. — Он потеребил свою бородку. — Именно благодаря вам я вспомнил, что посоветовал моему отцу дух. Отца это тогда спасло. Надеюсь, спасет теперь и меня. — Он протянул руки ладонями вверх. — Пожалуй, пора объяснить вам, почему вы оказались здесь. — Он рассмеялся. — Я хочу, чтобы вы меня убили.

* * *

Теперь необходимо было разобраться, что творится в штаб-квартире ЦРГ. К этому подталкивали сведения, полученные от Дзэна Годо. Как только Филипп понял, что Дзибан подсовывает Силверсу ложную информацию, картина начала проясняться. И если предположить, что Силверс знал, какую информацию ему поставляют, многие необъяснимые обстоятельства становились понятными. Например, почему Силверс так тщательно охранял источник этой информации. Или почему он использовал такого сугубо канцелярского работника, как Дэвид Тернер, в качестве полевого агента для самых деликатных поручений. Казалось бы, зачем доверять столь опасную работу такой обезьяне, как Дэвид Тернер? Теперь этому нашлось объяснение. Как адъютант Силверса, Дэвид Тернер был напрямую связан со штабом. И если Силверс действительно водил дружбу с Дзибаном, он мог не только контролировать поступление ложной информации, придавая ей достоверность, но и имел под рукой отличного козла отпущения, Дэвида Тернера, на тот случай, если кто-нибудь усомнится в подлинности сведений.

Чем больше Филипп думал об этом, тем глубже убеждался, что Силверс на самом деле не тот, за кого себя выдает. Почему он это делал — другой вопрос. Если честно, Филиппа это не очень волновало. Для него предатель оставался предателем. Не имело значения, почему он предал — из-за денег, по идейным соображениям или под угрозой шантажа. Итог все равно был один и тот же.

Филипп составил план действий. С присущей ему методичностью он начал с того, что проник в штаб-квартиру ЦРГ. Он не надеялся, Силверсу достанет глупости держать в кабинете изобличающие его документы, но не проверив это, он, Филипп, совершил бы еще большую глупость.

Как он и предполагал, в кабинете не оказалось ничего интересного. Оставалось осмотреть квартиру Силверса. Глава ЦРГ жил в небольшом уютном домике недалеко от императорского дворца. Проникнуть внутрь не составило никакого труда. По крайней мере для такого специалиста, как Филипп.

Квартира была отделана темным деревом. Полы покрывали восточные ковры, поглощавшие шум при ходьбе. Филипп выбрал вечер, когда Силверс был на торжественном приеме в доме Мак-Артура. Такие мероприятия обычно затягивались допоздна. Генерал отличался склонностью к напыщенным речам и не упускал случая попотчевать ими своих подчиненных.

Филипп бывал у Силверса дважды. Он всегда моментально запоминал расположение комнат, так что ему незачем было зажигать свет.

Начал он с кабинета Силверса. Там была старинная конторка с шарнирной крышкой, вращающееся кресло на колесиках, кожаный диван. Перед книжными полками орехового дерева стояло несколько кожаных кресел. Короче, самая что ни на есть европейская комната.

Филипп просматривал один ящик за другим. Освещая фонариком бумаги, он молился, чтобы ему попалось что-нибудь стоящее. Филипп был уверен, что, имея нужные бумаги, его тесть выступит против Силверса.

И наконец он нашел! В потайном отделении самого нижнего ящика лежала маленькая записная книжка в черном переплете. Филипп не мог поверить своей удаче. Подтвердились все его подозрения. С трудом сдерживая возбуждение, он еще раз просмотрел страницы книжки. Да, здесь было все: даты встреч с министрами Дзибана, чьи имена Филипп теперь знал, сумма выплат, записи о том, в какой банк и на какой счет эти суммы помещены. Все, что требовалось, чтобы уличить Силверса в пособничестве Дзибану.

Наутро Филипп направился в центр города. Предъявив в банке свое удостоверение сотрудника ЦРГ и добившись приема у вице-президента, он потребовал всю имеющуюся информацию о банковском счете номер 647338А. Обладателем счета оказался не Гарольд Морген Силверс. Собственно, Филипп и не ожидал этого. Он достал фотокопию приказа, подписанного Силверсом, и сличил его подпись с росчерком владельца банковского счета. Рука была одна и та же.

* * *

Планы дома Дзэн Годо прибыли как раз вовремя. Дэвид Тернер доставил их Филиппу на квартиру. Наступил тот момент, которого Филипп ждал с ужасом: Джоунас нашел такой способ ликвидации, при котором смерть жертвы будет казаться несчастным случаем, и ЦРГ не подвергнется ненужному риску. Задача была не из легких, поскольку Дзэна Годо знало слишком много людей.

Джоунас, никогда не забывавший о мерах предосторожности, не хотел, чтобы во время их разговора Лилиан была дома, поэтому Филипп предложил Тернеру сводить ее в кино. Она давно хотела посмотреть фильм «По ту сторону Тихого океана». Филипп знал, что у Лилиан не было друзей ни среди жен военных, ни среди местных жителей. Лилиан с Тернером послушно ушли, а Филипп и Джоунас занялись обсуждением задачи.

Склонившись над планами, они еще раз повторили все то, что было известно о Дзэне Годо. Только погрузившись в перечень цифр и фактов, Филипп сумел приглушить страх, холодком разлившийся в груди. Но, когда Джоунас перешел к деталям, он впервые ощутил всю реальность происходящего.

Только теперь он по-настоящему представил себе, что его ждет. Ему было жутко.

— Джоунас, — сказал он, посмотрев на часы, — давай сегодня разберемся с Годо.

— Сегодня?

— Конечно, — ответил Филипп ровным голосом. — Почему бы и нет? Все материалы у нас. — Он уже отдал генералу Хэдли записную книжку, найденную в столе у Силверса. Завтра вещественное доказательство будет у Мак-Артура. Вот тогда-то поднимется настоящая вонь. К этому времени здесь все должно быть кончено.

Филипп заставил себя ухмыльнуться.

— Что нам мешает?

— Должен быть свидетель, — сказал Дзэн Годо. — Чем плох ваш напарник?

— Мы можем сделать это вместе, — ответил Филипп.

— Ты шутишь, — произнес Джоунас.

— Не пора ли пауку высунуться из своей паутины? — Филипп наполнил стакан. Джоунасу сегодня наверняка не помешает подкрепиться.

Джоунас покачал головой.

— Не знаю.

— Но этот план — твое главное достижение, — сказал Филипп. — Я считаю, что ты должен принять участие. Джоунас отпил виски.

— Кроме того, — продолжал Филипп, — помнишь, ты рассказывал мне об испытании?

— В Пикетте? — Это была военная академия в Кентукки, Джоунас учился там, прежде чем поступить в Уэст-Пойнт.

— Да-да, — сказал Филипп. — В Пикетте. Вы пользовались палашами. Парадными палашами. Вы это проделывали с новичками, правильно? Ужасно больно. Лезвия острее крысиных зубов. Это ведь твои слова? «Острее крысиных зубов».

— Да. — Джоунасу казалось, что все это было вчера.

— Если закричишь, если хотя бы пикнешь — все кончено. Ты не прошел испытание. Так ведь?

— Да. — Джоунас допил свой стакан, Филипп снова его наполнил.

— Точно, Джоунас. Это ты любил больше всего. Ночью. В полнолуние. Капюшоны, черные одеяния. Обращения к духу генерала Пикетта. Весь этот юношеский вздор. — Джоунас прикончил свое виски. — А теперь ты сможешь пережить все заново. Что скажешь?

* * *

Ночь. Капли дождя монотонно стучат по деревянному карнизу. Филипп и Джоунас стоят под намокшими колоннами из кедрового дерева.

— Здесь его спальня, — прошептал Джоунас. Спрятавшись от дождя в густой листве криптомерии, жалобно кричит козодои.

— Надень маску, — сказал Филипп, закрывая лицо черной тканью.

Они оба одеты во все черное. Теперь слышится лишь шум дождя. Даже козодой умолк.

— А ты уверен, что в доме больше никого нет? — спросил Джоунас. Он чувствовал себя как вытащенная из воды рыбина и поэтому нервничал. — В донесениях говорится, что раз в неделю Годо отпускает своих навестить родных. Но это будет только через два дня.

— Сегодня восьмое февраля, праздник, — сказал Филипп. — Хари-куйо.Месса по иголкам. В этот день буддисты молятся за все иголки, сломанные за прошедший год. Ты улыбаешься, но ведь без иголки ничего не сошьешь и не заштопаешь. А кроме того, представь, сколько бед может натворить торчащая из татами сломанная иголка. Не беспокойся. Кроме Годо здесь никого нет.

— Кстати, об иголках, — сказал Джоунас. — Ты все взял?

— Вот здесь, — ответил Филипп, похлопав себя по карману. — Все пройдет как по маслу.

Они поднялись на деревянное крыльцо. Замерли, прислушиваясь. Кап, кап, кап. Только шум дождя.

Филипп подошел к сёдзи, опустился на колени. Просунул лезвие ножа между деревянными дверными планками, поднял его вверх, освобождая щеколду. Повернулся, кивнул Джоунасу.

Они осторожно отодвинули дверь в сторону. Дзэн Годо спал на футоне.

Филипп оставил обувь за порогом, прополз по татами. Он чувствовал спиной близость Джоунаса.

Теперь он был совсем рядом со спящим. Вынул коробку. Внутри был стеклянный шприц, содержимое которого должно было сымитировать коронарную эмболию. Его достал Джоунас. Филипп вынул шприц, нажал на поршень, выпуская воздух. И случайно задел фарфоровую чашку для сакэ, оставленную на самом краю низкого столика.

— Черт! — выругался Филипп, произведя больше шума, чем чашка, упавшая на упругую циновку.

Дзэн Годо зашевелился, начал приподниматься. Филипп попытался всадить иглу, но Дзэн Годо выбил шприц у него из рук.

— Черт тебя раздери, — зашипел Джоунас. — Делай же что-нибудь!

Филипп выхватил кусок проволоки с деревянными ручками на концах. Набросил проволоку на шею Дзэн Годо, начал затягивать.

Отчетливо услышал, как отъехала в сторону седзи, ведущая в холл. Повернул голову. Закричал:

— Берегись!

Над головой Джоунаса просвистела катана. Тот отпрыгнул в сторону, перевернувшись в воздухе. Лезвие врезалось в тростниковую циновку.

Филипп затягивал все туже и туже. А Джоунас тем временем делал ложные выпады, нырял, крутился на месте.

Хлынула кровь, теплым потоком заливая Филиппу руки. Наконец-то, подумал он. Высвободил проволоку, нагнулся за шприцем, убрал его в карман. Кинулся к Джоунасу, схватил его, когда тот уже достал пистолет.

— Убью мудака! — сказал Джоунас. Снова просвистела катана. Брызнули кедровые щепки.

Джоунас прицелился, Филипп ударил его по руке.

— Ты что, с ума сошел? — Он потащил Джоунаса к выходу.

Они выбежали на крыльцо. Филипп схватил туфли, свои и Джоунаса, засунул их в карманы куртки. Спрыгнул с крыльца, таща за собой упирающегося напарника.

— Что Годо?

— Мертв, — ответил Филипп. Провел окровавленной рукой по руке Джоунаса, пока дождь не смыл всю кровь. — Еще немного, и проволока совсем перерезала бы ему шею.

— Хорошо, — сказал Джоунас. — Очень хорошо.

Филипп заметил, что тот дрожит.

Уже в машине, несясь по темным улицам, Филипп сказал:

— Ты чуть было такого не натворил...

— Что?

— Пистолет, Джоунас. Твой гребаный пистолет. Он же американский. Армейского образца. Как ты думаешь, каковы были бы результаты баллистической экспертизы, пусти ты его в ход?

— На нас все равно не смогли вы выйти.

— На нас, может, и не вышли бы. Но Силверс наверняка оказался бы в очень неприятном положении. «Полковник Силверс, что делают американские пули военного образца в теле гражданина Японии?» Ты думаешь, он стал бы нас выгораживать?

Джоунас молчал. Свет уличных фонарей придавал его лицу злобное выражение. Дождь барабанил по крыше машины в такт щелканью дворников на ветровом стекле.

— Господи, — произнес через некоторое время Джоунас. — Гнусная была работенка. — Голос его звучал возбужденно, глаза горели. Он повернул голову. Зеленоватый свет фонарей делал его похожим на привидение. — Но кто, черт возьми, размахивал мечом?

— Какая разница, — ответил Филипп. — Годо мертв. А тот, кто там был, все равно не видел наших лиц.

— Да, — Джоунас провел рукой по волосам. — За что тебе большое спасибо, дружище. — Он глубоко вздохнул, расслабляясь. Происшедшее начало забавлять его. — Господи, этот проклятый меч едва не снес мне голову!

* * *

Потом, когда Филипп вспоминал этот день, ему казалось, что он видит фильм, где главный герой смотрится в вереницу зеркал, так что его изображение бесконечно повторяется... Тот день, когда Митико привела его к Дзэну Годо. Когда Дзэн Годо сказал ему: «Я хочу, чтобы вы меня убили». А Филипп спросил: «Почему?»

Но ему нужно было время, чтобы все осознать. Не только саму просьбу, но и то, что должно было случиться. Сомкнув пальцы вокруг фарфоровой чашки, ощущая, как тепло проникает в ладони, он наблюдал за каждым движением Митико во время долгой, изысканной чайной церемонии; несколькими днями позже он умышленно столкнет эту чашку на пол. Пар ленивой дымкой обволакивал его лицо.

Дзэн Годо заговорил только после того, как Филипп допил до дна.

— Я хочу, чтобы вы верно уяснили положение. — Митико, сидевшая сбоку, поставила новую чашку в сложенные ковшом ладони Филиппа. — Моя «смерть» даст мне лишь выигрыш во времени. Власть Дзибана настолько велика, что я вынужден отказаться от своего имени, от своего дела, от самой жизни, которую я вел как Дзэн Годо. Я исчезну с политической арены. Умерев, я потеряю всю свою власть.

Дзэн потягивал чай, Филипп последовал его примеру.

— Следовательно, — продолжал Дзэн Годо, — я должен воскреснуть. Это дело трудное и опасное. В одиночку мне не справиться. А у меня только дочь. Отрезанный от всех моих друзей, я стал очень уязвимым. Если кому-нибудь из членов Дзибана станет известно, что я жив, со мной расправятся в течение нескольких часов. Но сразу я воскреснуть не могу. Поэтому я уеду. На один из южных островов, Кюсю. Там я буду жить среди крестьян, выращивать апельсины, как и они. Я буду работать на земле и ни о чем не думать. Я буду есть, спать. И так скоротаю время. А здесь, в Токио, дочь займется моими делами. У меня много денег, много вкладов. Дел хватает.

Митико подтянула рукав кимоно, подлила им еще чая. Она не смотрела ни на отца, ни на Филиппа. У нее, вспоминал позже Филипп, потрясающая способность сосредоточиваться.

— Но одна она не сможет сделать все, что нужно, — продолжал Дзэн Годо. — Ей нужна помощь. И только вы, Досс-сан, можете эту помощь оказать.

Попивая чай, Филипп дивился тому, как он изменился. Перемены произошли незаметно, подкрались, как вор в ночи. Он вспомнил, каким был раньше, каким и ныне оставался Джоунас. Права моя страна или нет, я исполню приказ, не раздумывая и не колеблясь. Соединенные Штаты превыше всего. Наверное, Джоунас и сейчас так думал.

— Конечно, такая исключительная услуга должна быть вознаграждена. Скажите, Досс-сан, вы верите в будущее? Конечно, верите. Иначе вы не были бы сейчас здесь. В обмен на вашу услугу я предлагаю вам третью часть своих будущих доходов.

— Доходов от чего? — спросил Филипп. Дзэн Годо улыбнулся.

— Я сенсей канриодо.«Путь» чиновника определил всю мою взрослую жизнь. Даже наше поражение в войне ничего не изменило. Не изменит и моя «смерть». Конечно, о работе в одном из министерств не может быть и речи. Как не может быть речи об участии в любом законном предпринимательстве. Слишком велика вероятность того, что я привлеку внимание членов Дзибана. Так что мне остается только одно. Я должен уйти в подполье. Я должен стать членом якудзы.

— Почему якудзы? — спросил Филипп. — Якудза — это гангстеры. Они взяли под свой контроль азартные игры, проституцию, пачинко,они наживаются на слабых и беззащитных. Я не хочу в этом участвовать.

— Жизнь полна неожиданностей, — сказал Дзэн Годо. — Не понимаю, как может такой идеализм уживаться с цинизмом вашей профессии.

— Просто я решил для себя что можно, а что нельзя.

— Говорят, изначально якудза должна была защищать крестьян от бесчисленных банд мародеров. — Дзэн Годо пожал плечами. — Вполне возможно, что это всего лишь легенда. Или выдумка. Кто знает? В любом случае, у меня нет выбора. Если я хочу победить Дзибан, мне нужна власть. Мне нужно управлять действиями чиновников, политиков, финансистов и промышленников. Если вы можете предложить мне любой другой способ, я буду вам очень признателен.

— Не могу, — помолчав, ответил Филипп. — Но я не преступник.

— В якудзе найдется дело и честному человеку, Досс-сан. Я не претендую на роль... как это говорят у вас на Западе? Святого? Да. Человеку святость не свойственна. Я могу принести много пользы своему народу. Если я этого не сделаю — а именно вы, Досс-сан, можете мне помешать, — тогда восторжествует Дзибан и безусловно приведет страну к еще одной мировой войне. Они жаждут нового жизненного пространства. Они считают, что это воля императора и такова судьба Японии. Я не хочу сказать, что все это произойдет на следующей неделе или даже в следующем году, но для Дзибана это не имеет значения. Они терпеливы. Жители Запада не такие. На это-то и рассчитывает Дзибан. Через тридцать, через сорок лет разве сможет кто-нибудь вспомнить, что была такая группа министров? Вряд ли. Вот тогда и придет их время. Если я не буду в силах помешать им.

— Через сорок лет? — Филипп не верил своим ушам.

— Да, Досс-сан. В нашем мире это не более чем вздох. Это ничто. Этому вам еще предстоит научиться.

Филипп долго смотрел на Дзэна Годо. Наконец он произнес:

— Мне не нужны деньги.

— Тогда что же вам нужно? — пытливо спросил Дзэн Годо. Не дождавшись ответа, он сказал:

— Я думаю, вы простите меня, но кое-что вы все-таки хотите, я в этом уверен. Однако совесть заставляет вас отказываться. Поверьте, Досс-сан, незачем принимать решение прямо сейчас.

— Я не хочу этого.

— Но однажды, — сказал Дзэн Годо, — вы захотите.

* * *

Когда Дзэн Годо покинул их, Митико еще долго оставалась с Филиппом.

— Существуют некоторые особые обстоятельства, и отец хочет, чтобы ты во всем разобрался, — сказала она. Под пепельно-серым кимоно у нее было снежно-белое нижнее кимоно. Но цвет был теплым: сквозь ткань пробивался жар ее упругого смуглого тела.

— Не понимаю, — сказал Филипп, когда пепельно-серый шелк скользнул к ее ногам. — Не может быть, чтобы он имел в виду именно это. Ты же замужем.

— Брак с Нобуо Ямамото, старшим из сыновей Ямамото, был нужен отцу, а не мне, — сказала она. Филипп пристально смотрел на нее.

— Он тебя заставил?

— Заставил меня? — Митико не поняла вопроса. — Он подготовил брачный договор. Это расчет. Это сделка. Семья Ямамото создает целую сеть компаний, специализирующихся на тяжелой промышленности. Когда мой отец был главой банка «Ниппон», он начал создавать местный банк, который со временем станет основой концернаЯмамото. Именно так закладывается будущее Японии, считает отец. Правительство указало, какие именно отрасли промышленности должны развиваться в первую очередь. Чтобы оживить производство и заинтересовать промышленников, банк «Ниппон» через свои местные отделения предоставляет займы на очень выгодных условиях. Однако развитие новых отраслей промышленности требует времени. Деньги иссякают слишком быстро. Мой отец понял, что, раз начав ссужать деньгами новые компании, местные отделения банков будут и дальше вынуждены это делать.

— Чрезмерное кредитование, так отец это называет. Потому что в конце концов кредит станет настолько большим, что компания практически будет принадлежать предоставившему его банку. Это произойдет и с компанией Ямамото. С той лишь разницей, что благодаря прозорливости отца банк уже будет принадлежать ей.

Услышать предсказание будущего Японии из уст изысканной полуобнаженной женщины — в этом было что-то от древних мифов. На мгновение Филипп представил себя странствующим мифическим героем, встретившим в конце пути знаменитую прорицательницу. Он вспомнил, как впервые увидел Митико — в тумане на развалинах храма Кэннон. И это лишь усиливало то мрачное мистическое воздействие, которое она оказывала на него. Как будто она сама восстала из пепла храма, как будто она была воплощением душ тех, кто сгорел в огне бомбежки, тех, чьи крики он слышал.

— В конце концов, — с трудом выдавил Филипп, — ты станешь богатой женщиной.

— Деньги, — презрительно сказала Митико. — Если бы деньги не означали власть, они бы меня просто не интересовали.

— У Нобуо Ямамото будет власть, — сказал Филипп.

— Нет, — ответила Митико. Она так непринужденно двигалась в своем снежно-белом нижнем одеянии, что Филипп не мог отвести от нее глаз. — У него будут деньги. Он не понимает, что такое власть. Нобуо не знает ни как приобрести ее, ни что с ней делать, когда она у него будет. Он жаждет денег, чтобы устраивать вечеринки для своих деловых знакомых, чтобы обеспечивать всех девочками, чтобы они могли напиться, а их ласкали, нянчили и баловали, как грудных детей. «Агу-агу, — говорю я Нобуо, когда он возвращается утром с таких вечеринок. — Я обращаюсь к тебе на твоем языке, ты меня понимаешь?»

У нее были такие красивые плечи, такая изящная шея. Под шелком кимоно ее небольшие острые груди вздымались и опадали в такт ее дыханию. У нее была такая тонкая талия, что, казалось, он мог бы обхватить ее пальцами. Раздетая, она выглядела маленькой и беззащитной.

— Приумножение власти, — продолжала Митико, — будет моей заботой. Подозреваю, что отец и не догадывается об этом, но именно он научил меня, как обращаться с властью.

Пугающе желанной.

— Ты хочешь меня? — прошептала Митико. Свет лампы золотой нитью отражался в ее угольно-черных волосах. Филиппу стало трудно говорить.

— Я бы не был мужчиной, если бы не хотел.

— Вот то, что мне нужно, — сказала Митико, вставая. — Мужчина. А не ребенок.

Когда она встала, шелковые складки скользнули вниз. Тени ласкали ее сильные бедра и сгущались у лона, пряча от Филиппа этот сокровенный треугольник.

— Ты должен желать того, что я могу дать, — сказала Митико, идя к нему с врожденной грацией, натуру которой можно было бы определить лишь словом «порочная». — Но и в желании ты должен быть щедрым. — Мгновение, которое Митико стояла над ним, прежде чем склонить колена, тянулось так долго, что Филипп чуть не сошел с ума. — Наверное, мы эгоисты, если остались тут наедине, хотя и ты и я в браке. — Она опустилась перед ним на колени. Свет отражался в ее глазах. — Но мне не нужен еще один эгоист. Я и сама не хочу быть эгоисткой.

Митико расстегнула манжеты и манишку его сорочки, раздвинула полы.

— Скажи мне, Филипп-сан, может ли самозабвение заменить любовь? — Ее ладони скользнули по его плечам, вниз по рукам, вот уже рубашка упала, прикрыв его колени. — Веришь ли ты, как верю я, что это чувство может облагородить вожделение?

— Я верю в то, что мы делаем.

Она хихикнула.

— В самозабвенное стремление моего отца построить лучшую Японию? — Ее пальцы расстегнули пряжку, вытащили ремень, принялись за молнию на брюках. — Или в наше самозабвенное стремление друг к другу?

Митико отодвинула рубашку Филиппа в сторону.

С нею Филипп чувствовал себя, будто пьяный. С той самой ночи, когда он затянул проволоку на шее Дзэна Годо, и его руки обагрились кровью недавно убитого животного, Филипп испытывал ощущение свободы, от которого голова шла кругом.

Он опять ушел в подполье. Перешел из одного подземного коридора в другой. Только теперь по-настоящему начнется та игра, которая уже давно пленяла его, владела его мыслями. Теперь он мог быть одновременно и дичью, и охотником. Это была та уникальная возможность, к которой Филипп стремился всю жизнь.

«Когда я вернусь с Кюсю, — говорил ему отец Митико, — я уже не буду Дзэн Годо. Дзэн Годо мертв, так ведь, Досс-сан? Вы убили его. Отныне и до конца моих дней я буду Ватаро Таки. Клянусь вам, что никогда не попрошу вас о том, что несовместимо с вашим чувством патриотизма. Я знаю, как вы относитесь к своей стране, возможно даже лучше, чем знаете это вы сами. Как я уже говорил, во время войны я работал в Токко, особом подразделении полиции, вырывал с корнем ростки коммунизма, которые, дай им волю, могли бы набрать большую силу в Японии. Мой новый клан якудзы продолжит эту работу. Видите, Досс-сан, ни одно из моих начинаний не противоречит интересам вашей страны».

Тогда они сидели лицом к лицу. Представители двух таких разных культур. Два человека, которых тянуло друг к другу как раз из-за пропасти, разделявшей их. Люди настолько похожие, что могли бы быть близнецами. Они казались воинами, присланными из безвременья в наши дни, в это самое мгновение, ради этого самого боя.

— Меня еще никто не любил, — сказала Митико, возвращая Филиппа к действительности. — Другие знали какую-то часть меня. Моя ли в этом вина? Вероятно, да. — Ее взгляд был устремлен вдаль. — Нашей культуре присуща сдержанность. Когда люди живут за стенами из рисовой бумаги, уединение невозможно. В Японии не существует "я", только «мы».

Она сидела неподвижно, пристально глядя на него. Что же Митико увидела в нем?

— Но мой разум открыт. Я мыслю. И чувствую свое "я". Как это стало возможным? Мне этого не понять. Мне этого не вынести. Потому что невозможно разделить это "я" с другим японцем. Я должна навсегда запереть свое "я" на самом донышке сердца. Но не тогда, когда я с тобой. Его соски твердеют под ее пальцами.

— Рядом с тобой моя плоть тает как воск. Целует его соски.

— Напряжение, сдавившее мне виски, отпускает меня. Теперь подмышки.

— Я могу закрыть глаза. Внизу живота.

— Я могу ощущать свое "я" и не чувствовать себя, как на луне.

Показывает ему, что не только пенис может быть источником наслаждения.

Она внезапно остановилась, прижала пальцы к губам.

— Я и не подозревала, что мне так хочется поболтать.

— Тебе хочется поболтать, — сказал Филипп, протягивая к ней руки. — Точнее, и поболтать тоже.

Он склонился над Митико, снял с нее последний белоснежный шелковый покров. Он ласкал Митико языком, пока комната не наполнилась ее стонами. Ее бедра раздвигались все шире и шире. Наконец он возлег на нее, твердый, как камень, почувствовал, как сомкнулись ее пальцы, направляя его в жаркое влажное лоно.

Он чувствовал, что сходит с ума. Казалось, все мироздание вдруг заразилось этим его безумием. Филипп впитывал блаженство каждой клеточкой тела. Он припал губами ко рту Митико. Почувствовал грудью ее огненные соски. Попытался слиться с ней.

И это ему почти удалось.

* * *

Одно можно было сказать о Дэвиде Тернере: он умел обращаться с дамой. Он стал постоянно приглашать Лилиан в офицерский клуб, где часто бывал Силверс. Тернер явно превышал свои полномочия, что должно было очень не понравиться его начальству; Тернер был докой по части подобного рода выходок, но намерения его всегда бывали самыми наилучшими.

Что до Лилиан, то ей очень нравился офицерский клуб. Он размещался в посольстве США, белое каменное здание, заново отделанное изнутри. Мак-Артур заботился о том, чтобы его мозговой трест чувствовал себя уютно, поэтому черный рынок обеспечивал клуб (с большой выгодой для себя) мясом, овощами, фруктами, винами и виски.

Но, самое главное, думала Лилиан, здесь все так по-американски. Возможно, поэтому, а может быть, из-за того, что она тяготилась бездельем, устала от Японии и страстно хотела домой, Лилиан говорила обо всем на свете. Ей было хорошо в этих комнатах, так напоминавших о доме, о том, что мило ее сердцу.

Они ели отбивные из Омахи, картофель из Айдахо, зелень с Лонг-Айленда, распили бутылку самого лучшего «бордо» и откупорили другую, и Лилиан наконец смогла расслабиться так, как не расслаблялась со дня приезда в Японию. Отчасти дело было в ней самой, в ее взвинченном состоянии: чем дольше она жила в Японии, тем сильнее, оказывается, ее ненавидела. Лилиан не могла привыкнуть к обычаям, к формальной, полуформальной и доверительной манере общения. Она не только не в силах была понять их верований — буддизма, синтоизма, дзэн-буддизма, — но и попросту боялась этих религий. Японцы не верили ни в рай, ни в ад. Скорее, они верили в перевоплощение, а по мнению Лилиан, это уже попахивало сверхъестественным. К своему ужасу, она узнала, что сверхъестественное встречается в Японии на каждом шагу, большей частью японцы были анимистами, духи у них обитали сплошь и рядом.

Но дело было не только в этом. Своим новым состоянием души она была обязана и некоторым свойствам Тернера. Прежде всего, он был поразительно умелым слушателем. Ей не приходилось биться над загадкой его личности, как это часто бывало с Филиппом. Кроме того, он был потрясающим учителем. Да, она считала его лицо миловидным. Но еще и чувственным, что было куда важнее. То, что Филиппу казалось в Тернере аскетизмом, Лилиан воспринимала как искру Божью. Она была поражена обширностью его познаний, способностью разбираться в самых разнообразных философских учениях. И всем этим он охотно делился с ней.

Не понимая, как такое могло произойти, Лилиан вдруг поймала себя на том, что рассказывает ему о вещах, о которых никогда никому не поверяла. О том, как ее лучшая школьная подруга, учась в выпускном классе, заболела лейкемией, как Лилиан, охваченная ужасом, до последнего мгновения откладывала посещение больницы, потому что боялась увидеть изуродованный недугом облик подруги. В конце концов ей стало стыдно и она пошла. Лилиан помнила, как стучали ее зубы во время бесконечно долгого подъема на лифте. Она была охвачена благоговейным трепетом. На одном из этажей двое санитаров ввезли в лифт каталку с больным. Лилиан чуть не упала в обморок. Ей запомнилась склянка с прозрачной жидкостью, укрепленная над каталкой. Склянка раскачивалась, жидкость капала, кап, кап, кап...

Ступив в белый-белый коридор, Лилиан почувствовала дурноту, почти такую же, какую испытывала во время удаления гланд, когда наркоз еще не начал действовать. Она немного постояла, пытаясь совладать с головокружением, потом наконец отыскала нужную палату.

Она толкнула дверь и вошла. Ей запомнилось, что окно было открыто. Занавески бились на ветру, как крылья птицы. Слышался уличный шум.

Но Мэри не было. Аккуратно заправленная пустая постель ждала следующего пациента.

Лилиан услышала за спиной шум и обернулась.

— Мэри! — крикнула она, но это была всего лишь сиделка. — А где Мэри?

— Вы имеете в виду молоденькую девушку, которая...

— Мэри Деккер! — выкрикнула Лилиан.

— Моя дорогая, но ведь она скончалась сегодня рано утром, — сказала сиделка.

— Скончалась? — повторила Лилиан. Какое странное, ничего не выражающее слово.

— Разве вам не сказали в приемном покое? — продолжала сиделка. — Они должны были...

У Лилиан началась истерика.

В конце концов ее положили на кровать, на которой прежде лежала Мэри. Дали успокоительное и позвонили домой.

Сэм Хэдли приехал за дочерью. «Ты должна понять, Лил, — говорил он ей в машине по пути домой, — для Мэри война кончилась. Она проиграла, но не стала от этого менее храброй».

Действие успокоительного кончилось. Лилиан плакала не переставая.

— Думаю, ты можешь кое-чему поучиться у Мэри, — сказал отец, не глядя на нее. Он не любил слез, не понимал, зачем они нужны. — Она была твоей лучшей подругой, нуждалась в твоей поддержке. Не плачь по ней. Лил. Теперь твои слезы уже наверняка ни к чему. А плакать от жалости к себе — признак слабости. Что это тебе дает? Вот ты плакала, и что — станешь сильнее? Или храбрее? Чтобы выжить в этом мире, нужно быть храбрым. Лил. Жизнь вовсе не такая уж сладкая и радужная. Твоя подруга Мэри могла бы тебе это сказать. Но ты предпочитаешь прятать голову в песок. Вряд ли я сумею понять или оправдать тебя. Я разочарован в тебе, Лил. Вот не думал, что мой ребенок будет так себя вести. Нужно вознаграждать храбрость, превозносить ее, а не стесняться.

А потом, через много лет, наступил последний вечер ее брата Джейсона на родной американской земле. В этот вечер она была с ним. Он думал только о предстоящих битвах. Лицо брата горело, источая тот же устрашающий пыл, который она так часто замечала в лице отца. Воодушевление Джейсона было так велико, что Лилиан не стала пускать в ход ни одного из заготовленных заранее доводов, хоть и дала себе слово использовать этот последний вечер, чтобы отговорить его от вояжа в Европу. Когда пришло время начать разговор, слова застряли у нее в горле. Лилиан уступила силе убежденности Джейсона и поэтому наутро увидела, как транспортный самолет уносит его в свинцово-серое небо. Она даже не сделала попытки убедить брата остаться.

— История с Мэри как бы повторилась еще раз, — говорила Лилиан внимавшему ей Дэвиду Тернеру. — У меня не хватило духу сделать это. А через семьдесят два часа мертвый Джейсон уже лежал на берегу в Анцио.

Тернер подался вперед. В луче света его густые иссиня-черные волосы заблестели.

— А вам не кажется, — мягко произнес он, — что вы возлагаете на себя слишком большую ответственность, Лилиан? Давайте на минуту представим, что вы поговорили с братом. Неужели вы думаете, что ваши слова могли бы его переубедить?

Лилиан подняла на него глаза.

— Кроме того, ему был отдан приказ. Даже сумей вы отговорить его, а это маловероятно, что он смог бы сделать? — Дезертировать? — Тернер покачал головой. — Нет, ход событий уже нельзя было изменить.

— Это нужно мне самой, — упрямо ответила Лилиан.

— Что именно?

— Набраться смелости.

— Несмотря на то что говорит вам отец, генерал, на свете много трусов. Мудрость, Лилиан, состоит не в том, чтобы воевать друг с другом, а в том, чтобы понимать исторические закономерности. — Тернер взял ее за руку. — Неужели вы не видите, что вам незачем равняться на отца? Он милитарист, всю жизнь навязывавший свою волю другим. В конце концов, в этом состоит его предназначение. Его извращенная философия искалечила бы вас. Вы плачете, а он говорит, что вы слабая. Вы не выносите смерти, а он обвиняет вас в слабоволии. В детстве это случалось так часто, что вы сами поверили этой чепухе. Разве без меня вы этого не знали?

Конечно, не знала. Только теперь она уразумела истинную причину своих поступков. И глубину своей ненависти к отцу и всему тому, что он олицетворял собой. А уразумев, поделилась всем этим с Тернером. И ей стало легче. Тернер — спасибо ему — все понял и помог Лилиан избавиться от того, что она всегда считала слабостью. Потому что так говорил ей отец!

О, как она ненавидела отца! И все благодаря Дэвиду Тернеру.

* * *

— Ты изменился.

— Правда? — спросил Филипп. — В чем же?

Лилиан закрыла книгу.

— Трудно сказать. — Она сжала губы. Но нет, она знала. Странно, но Филипп стал неуязвим. Лилиан нуждалась в нем — вернее, в том, чем она его считала. Но теперь у нее появилось подозрение, что сам Филипп больше не нуждается в ней.

Они сидели лицом к лицу в гостиной своей тесной квартирки. На потолке мерцали разноцветные пятна света от уличных фонарей. Иногда проезжали машины, и тогда по разделявшему Филиппа и Лилиан ковру пробегал луч света.

— Когда я тебя встретила, — сказала она, — у меня было такое чувство, будто я протиснулась сквозь прутья клетки и стою рядом с прекрасным, но диким зверем. Я всеми фибрами души ощущала эту силу, и мне хотелось навсегда остаться рядом с тобой, под ее защитой.

— Как у отца.

— Нет! — испуганно воскликнула она, но потом рассмеялась, поняв, что Филипп шутит. — О, Господи, нет. Ничего подобного. Ничего общего с отцом.

Или с Джейсоном, подумала она, моим братом. Он обладал силой, похожей на силу отца, что я вся оцепенела, когда надо было действовать. Джейсон, хороший солдат, улетевший навстречу последнему в своей жизни восходу. Но я ведь не виновата в его смерти, правда? Так сказал Дэвид.

— А теперь? — спросил Филипп. — Что изменилось теперь?

Лилиан положила на книгу ладонь.

— Ты знаешь, — нехотя произнесла она, поскольку не желала признаваться в этом даже самой себе, — по-моему, больше всего я ненавижу в отце эту его убежденность в чистоте своих целей. Его сила — это сила праведника. У нас дома была сабля, и однажды он показал ее мне. Она принадлежала еще его отцу, кавалерийскому офицеру времен первой мировой войны. «Видишь этот клинок, Лил? — спросил отец, вынимая саблю из ножен. — Он сделан из цельного куска стали. — Отец ударил саблей по бетону. — Он не согнулся, Лил. Он крепок. Он неукротим. Ты когда-нибудь задумывалась о смысле жизни? Вот тебе ответ», — Она поцеловала Филиппа в щеку. — Твоя сила совсем другая. Встретив тебя, я впервые соприкоснулась с силой, подобной... потоку. Не найду другого слова. Потоку, а не цельному куску стали. В тебе нет неукротимости.

Филипп прикрыл глаза.

— Ты когда-нибудь видела японский длинный меч? Катану?

— Наверное. Но не помню.

— Значит, не видела, — сказал он. — Его бы ты наверняка запомнила. Катана сделана, из куска стали, который ковали и перековывали десять тысяч раз. Лучшего клинка мир не видел. Настоящая катана разрубает латы. Она пройдет сквозь кавалерийскую саблю твоего деда, как сквозь масло. Это к вопросу о неукротимости, как ее понимает твой отец.

Она пытливо смотрела на него, будто на спящего.

— Я бы хотела, — произнесла она наконец, — понять, что так привлекает тебя в этой стране?

— И люди, и сама страна.

— Иногда мне кажется, что ты сошел с ума. Это те самые люди, которые бомбили Перл-Харбор, которые предательски напали на нас ночью.

— Так у них принято. Лил. — Он сказал это так спокойно, что она содрогнулась. — Так они ведут дела. Даже войну. От этого они не становятся хуже. По крайней мере не все.

— Вот видишь, — сказала она, — когда ты так говоришь, я ничего не могу понять.

— Не знаю уже, как объяснить это еще доходчивее.

— Мне не понять японцев, — повторила она. — Они мыслят не так, как я. Меня от них в дрожь бросает.

— Я не могу научить тебя пониманию, Лил, — сказал Филипп. — И никто не может.

А вот и нет, подумала она, прижимая книгу рукой. Дэвид учит меня пониманию. Я чувствую, что с каждым днем узнаю все больше и больше. Что распускаюсь, как цветок.

— Мне кажется, что мы... что мы как два корабля, а между нами океан, — сказала Лилиан. — Иногда я чувствую, что ты очень далеко от меня. Фил.

Он открыл глаза.

— Я здесь.

Что еще он мог сказать. Как объяснить необъяснимое? Как передать то, что он почувствовал на развалинах храма Кэннон? Какими словами описать, как возникла из тумана Митико? А ведь именно этого хотела от него Лилиан. На радость или на беду, но он полюбил Японию. И хотел, чтобы она не только поднялась из руин, как храм Кэннон, но и пошла в своем развитии по правильному пути. А это подразумевало борьбу с Кодзо Сийной и его Дзибаном.

Лилиан попыталась улыбнуться, но то, что она собиралась сказать, было так важно, что улыбки не получилось.

— Ты не представляешь, как мне хочется в Штаты, Фил. Здесь я как мертвая. Или как в тюрьме. Жду, когда жизнь начнется заново.

— Жизнь вокруг тебя, Лил, — сказал он. — Если бы только ты не боялась ее.

Если бы только ты потрудился научить меня, подумала Лилиан.

— Вот видишь, — сказала она, — ты и впрямь изменился. Ты доволен жизнью.

Наверное, она права, подумал он. Меня изменила Япония. Теперь она знает, что у меня появилась цель, что я предан этой стране.

И только много позже он понял, что дело было не в Японии. Лилиан чувствовала незримое присутствие Митико.

* * *

Зазвонил телефон, Филипп дотянулся до него, снял трубку.

— Я у Силверса. — Это был голос Джоунас. — Ты знаешь, где это?

— Да, конечно. — Филипп приподнялся в постели. Ни «здравствуй», ни «как дела?» — А что, собственно...

— Давай-ка сюда, парень. — Джоунас не мог отдышаться. — И быстро, мать твою.

В квартале, где жил Силверс, все оставалось по-прежнему, только его дом был оцеплен. Подступы к нему охранялись военной полицией, как будто внутри находились сам президент и кабинет министров в полном составе.

Филипп предъявил удостоверение личности. Тем не менее, сержант с квадратной челюстью профессионально обыскал его.

— Извините, сэр, — сказал он. — Таков приказ.

Филипп поднялся по каменным ступеням, открыл дверь.

— Это ты, Фил? — голос Джоунаса. — Я в библиотеке. Это справа от тебя.

Филипп вошел и остановился как вкопанный.

— Господи!

— Вот так его обнаружили.

Кровь по всей комнате. Ковер пропитался ею; ручейки крови блестели на натертом деревянном полу. Филипп проследил их взглядом до истока.

На полу скрючился полковник Гарольд Морген Силверс. Вернее, то, что от него осталось. Казалось, его разрубили на куски.

— Кто его нашел? — спросил Филипп.

— Я, — ответил чей-то голос.

Филипп посмотрел на говорившего и увидел свежевыбритое лицо генерала Сэма Хэдли.

— Вот так вы его и нашли? — спросил Филипп. Его тесть кивнул.

— У нас с Силверсом была назначена встреча. Дверь была закрыта, но не заперта. Я вошел, позвал его.

Интересно, о чем они собирались говорить? — подумал Филипп.

— Больше в доме никого не было?

— Никто не откликнулся, — ответил Хэдли.

— Я спрашиваю о другом. — Филипп начинал расследование.

Генерал пожал плечами.

— Точно сказать не могу. Я нашел Силверса вот в таком положении. Я ни к чему не прикасался. И сразу же информировал ЦРГ.

— И они позвонили тебе, Джоунас?

— Позвонил Дэвид Тернер. Сейчас он делает заявление для военной полиции.

Филипп подошел ближе. Вокруг все было в крови.

— Как ты думаешь, чем его так? — спросил Джоунас.

— Ты имеешь в виду оружие убийства? — Филипп наклонился над изуродованным телом.

— Пока мы не нашли ничего подозрительного, — сказал Джоунас.

Филипп не верил своим глазам. Глядя на глубокие раны на теле убитого, он вспомнил катану, которую приставила к его горлу Митико в тот раз, когда он впервые увидел Дзэна Годо.

— Похоже, Силверса убили длинным японским мечом, — сказал Филипп.

— Японец убил полковника Силверса? — В комнату вошел Дэвид Тернер. — Лейтенант Досс, — он улыбался, — я знаю, вы у нас эксперт, когда дело касается Японии. Так что теперь у нас есть с чего начать.

Филипп собирался возразить, сказав, что, даже если орудием убийства была катана, ее вовсе не обязательно держал в руках обитатель японских островов. Сильные удары, почти разрубившие тело Силверса пополам, были нанесены неумелой рукой. Ни один человек, хоть немного знакомый с правилами кэндзитсу не стал бы убивать подобным образом. Генерал Хэдли не дал ему высказать свои мысли вслух.

— Похоже на возмездие, — сказал Сэм Хэдли. Увидев выражение лица Филиппа, он успокаивающе взмахнул рукой. — Все в порядке, сынок, и Джоунас, и Тернер знают о найденных тобой уликах против Силверса. Я сказал им вчера. Новость была настолько удручающей, что я решил сообщить им об этом прежде чем пойду к Мак-Артуру. Думаю, ты согласишься, что они имеют на это право. Мне бы не хотелось, чтобы они узнали об этом как-нибудь стороной.

Хэдли обошел труп кругом.

— Я отошлю военную полицию. Это не их дело. — Он поочередно посмотрел на каждого из присутствующих. — Надеюсь, с этим все согласны? Хорошо. Что касается Силверса, то он получил свое. Чем меньше народу будет знать о его предательстве, тем лучше. Мак-Артур согласен с этим. В этом вопросе он полностью полагается на меня. Он — как и все мы, разумеется, — хочет, чтобы все было закончено быстро и тихо. Поэтому я считаю, что лучше всего объявить гибель Силверса самоубийством. В таком случае можно предать огню все улики, и инцидент будет исчерпан. Согласны?

Джоунас и Тернер кивнули, Филипп собирался было возразить. Слишком многое в этом деле не давало ему покоя. Но, посмотрев на генерала Хэдли, он понял, что сейчас не самое подходящее время для споров. В каком-то смысле его тесть прав. Отношения между президентом Трумэном и ЦРГ были весьма натянутыми. Если хотя бы отголосок этой истории достигнет стен овального кабинета, само существование службы будет поставлено под сомнение.

Филипп неохотно кивнул. Однако почему же он чувствовал себя, как римский сенатор, примкнувший к заговору против Юлия Цезаря?

* * *

Филипп не мог дождаться той минуты, когда он погрузится в нежную плоть Митико. Он дрожал от возбуждения; чтобы ощутить исходивший от нее жар, ему не нужно было даже притрагиваться к ней. То обстоятельство, что они оба были женаты, не имело никакого значения, вернее утрачивало силу в их вселенной.

Митико, этот яростный, неумолимый самурай, безупречно владеющий мечом, превращалась с ним в покорную любовницу. Но это была не общепринятая покорность. Она не лежала, широко раздвинув ноги, в ожидании, пока он взберется на нее. Это была та покорность, которой японская женщина обучается практически с рождения: предупреждать малейшие желания своего господина, и при этом в полной мере наслаждаться самой.

Именно это и имел в виду Филипп, когда говорил Лилиан, что не может научить ее пониманию японского характера. Этому нельзя было научить. Скорее, это нужно впитать в себя, это постепенно приходит с покоем, медитацией, терпением и смирением. Ни одного из этих понятий нет ни в эмоциональном, ни в интеллектуальном словаре жителей Запада.

По какой прихоти судьбы, карме, он родился с этим духовным родством? Филипп не знал. Те самые свойства его характера, из-за которых в юности он чувствовал себя изгоем, а потом, в зрелые годы, осознанно добивался положения человека вне закона, притягивали его к Японии. Его привлекала ее недоступность. Здесь его называли «особенным американцем». Всю свою жизнь он неосознанно шел к этому признанию, как к спасению от тех взглядов на жизнь, которые исповедовал его отец.

Он вознес молитву. Какому Богу? Христу? Иегове? Будде? Филипп благодарил за то, что ему было позволено найти сюда дорогу. Погребенный в центре мироздания, навсегда защищенный от отца и его проклятий, ото всех. Здесь он был выше закона.

Здесь он творил свой собственный закон.

Книга 3 Ха Гэкурэ Спрятанная листва

Наше время, весна Токио — Мауи — Москва — Париж

— "Чинмоку", — произнес Кодзо Сийна. — В архитектуре тень и тишина — одно и то же. Ты видишь, Дзёдзи, как одно переходит в другое?

— Да, Сийна-сан, — отозвался Дзёдзи. Ему было очень лестно, что сам Кодзо Сийна, один из могущественнейших людей Японии, говорит с ним, употребляя выражения, принятые среди равных по положению.

Они пришли в буддийское святилище Каньей-дзи, расположенное в северо-восточной части Токио, в парке Уэно. Японцы придавали Каньей-дзи огромное значение. Согласно древним принципам геомантии — древней китайской науки, основанной на пяти первоэлементах: земле, воде, огне, воздухе и металле, северо-восточная часть города была наименее защищенной от вторжения враждебных сил как духовного, так и физического порядка.

— За этими воротами, — промолвил Сийна, — мечутся толпы людей, поглощенных повседневными заботами. А здесь, в Каньей-дзи, в первозданном виде сохраняется старая Япония. Древняя тишина создала пространство в столице, где вовсе нет свободного места.

При строительстве Каньей-дзи для защиты города был воздвигнут мощный кимон — ворота, не пропускающие драконов. Позже были поставлены другие кимоны, причем не только в этой части города, но и по всему Токио. "Постепенно город окружило кольцо кимонов. Их безмолвный сумрак приводил в трепет злых духов и в то же время кимоны служили жителям города как бы духовным убежищем, местом, где очищались и обновлялись идеи прошлого, где хотя бы ненадолго ставился заслон на пути стремительного осовременивания, которое грозило оторвать японцев от их исторических корней.

— Тишина тени пробивает скалы, создает леса и сады камней, — заметил Сийна.

Он разглядывал пылинки, плясавшие в солнечном луче. У Дзёдзи возникло суеверное ощущение, что Сийна способен проникнуть взором в самое сердце этого священного места.

— Ямамото, -продолжал Сийна. — Здесь, погруженный в тишину, я могу слышать голос горы.

— Я надеюсь, у вас найдется для меня несколько мудрых слов, — почтительно произнес Дзёдзи.

— Успокойся, Дзёдзи. Не мечись, сядь рядом со мной. Прислушайся к теням, лежащим под стенами, запечатлей в своей душе очертания этих камней, скользи взглядом по приглаженному граблями песку. Пусть тишина вытеснит нетерпение и рассеет твою тревогу.

— Сийна-сан, я обращаюсь к вам потому, что мне больше не на кого надеяться. А мне нужна помощь. Мой брат Масаси отнял у меня власть над Таки-гуми, хотя после смерти моего старшего брата Хироси я стал законным наследником!

Сийна подождал, пока Дзёдзи сядет рядом, и спросил:

— Знаешь ли ты правильное определение войны? Я думаю, не знаешь. Оно дано не самураем или великим военачальником, а поэтом и скульптором Котаро Такамурой. Он сказал, что война — это нападение на бездонную тишину.

— Не понимаю, что это значит.

— Поэтому я и пригласил тебя сюда, а не в чайный домик.

— Я хочу понять, Сийна-сан.

— Как архитектура творит тишину, — начал объяснять Сийна, — так и человеческая душа рождает мысль. Мысль без тишины невозможна. А без мысли невозможно разработать стратегию. Зачастую, Дзёдзи, война и стратегия несовместимы. Генералы, поздравляющие себя с созданием победоносной стратегии, чаще всего заблуждаются. Если ты не ищешь тишины в самый разгар военных действий, как я искал убежища среди какофонии современной столицы, сверкающей огнями, ты не сможешь победить. Ты сможешь только выжить.

Дзёдзи мучительно силился понять...

— Твоя война сейчас в самом разгаре, Дзёдзи. Либо ты хочешь победить, либо мечтаешь всего лишь выжить. Ты должен сделать выбор.

— Я думаю, я его уже сделал, — ответил Дзёдзи. — Я пришел к вам.

— Тогда объясни мне кое-что. Я был врагом твоего отца. Почему ты ждешь от меня помощи?

— Если вы меня поддержите и поможете мне выработать верную стратегию, — сердце Дзёдзи трепетало от волнения, — в тот день, когда меня выберут оябуном, вы получите половину Таки-гуми.

— Половину... — задумчиво протянул Сийна. Дзёдзи, который не понимал, достаточно ли заманчиво его предложение, поспешно добавил:

— Вы всегда этого хотели, Сийна-сан, не правда ли? Теперь, благодаря мне, вы добьетесь своего. Вдвоем мы победим Масаси, и мечты каждого из нас сбудутся.

Сийна закрыл глаза.

— Слушай тишину, Дзёдзи! Ты должен уметь истолковывать различные ее оттенки, а их великое множество. Тогда ты проявишь себя способным учеником. Неспособный ученик мне не нужен.

— Сийна-сан, я стараюсь.

— Земляной червь, выкинутый землетрясением из своего жилища, старается найти при свете свой путь. Но свет не его стихия. И если он не отыщет пути под землю, наверняка погибнет.

— Вам кажется правомерным это сравнение? — натянуто спросил Дзёдзи.

— Вполне правомерным и для тебя, и для твоего брата Масаси. Насколько я понимаю, твой брат отсек себя от прошлого. А ведь именно в прошлом, Дзёдзи, зародилась угроза Японии. Она возникла с вторжением американцев...

Мне кажется, Масаси ищет будущее, подобно летучей мыши, вылетевшей ночью из пещеры. Он не видит природных сил, которые уже давно действуют на Земле. Он полагает, что историей интересуются лишь старики — просто потому, что они стары и закоснелы. Для них история — единственное, что им дает опору.

Какой он ограниченный! Какой жадный и самоуверенный! Поэтому его и используют... Используют те, кто старше и мудрее, на чьей стороне сила истории. Он хочет контролировать чиновников и правительство, управлять развитием промышленности — и все это — только с помощью грубой силы! Но без знания истории он даже не в состоянии распознать тенденции, не говоря уж о том, чтобы обращать их себе на пользу.

Для Дзёдзи, наблюдавшего за беспрестанной игрой теней на крыше храма, в зарослях бамбука, среди неподвижных камней прекрасного сада, слова Сийны были подобны каплям кислоты, падавшим ему на лоб.

— Если можно, поясните, пожалуйста, свои слова, Сийна-сан, — попросил Дзёдзи.

Кодзо Сийна сидел, подняв закрытые глаза к послеполуденному солнцу.

— Все очень просто, Дзёдзи. Благодаря моим связям в правительстве я узнал, что твой отец имел многочисленных союзников среди... скажем так: среди радикальных элементов разных министерств.

— Да-да, — подтвердил Дзёдзи. — Он мне говорил.

— В самом деле? — глаза Сийны открылись, и пристальный взгляд пронзил Дзёдзи.

— Да, — кивнул тот. — Масаси стремился пробиться в общество. Он хочет совершить то, что не удалось нашему отцу: стать настоящим членом японского общества. Он жаждет уважения. А поскольку Масаси все время преследуют мысли о достижениях Ватаро, он потерял бдительность. Думаю, не изменив поведения, Масаси потеряет Таки-гуми.

Бритоголовые монахи чередой пошли по дорожке. Негромкий речитатив молитвы наполнил воздух. Голоса монахов не разрушали тишину, и даже наоборот, подчеркивали ее.

Когда голоса молящихся замерли вдали, Сийна спросил:

— Скажи мне, почему я должен пытаться остановить его?

Я его убедил! — подумал Дзёдзи, а вслух сказал:

— Потому что, помогая мне, вы получите часть Таки-гуми. Разве вам будет лучше, если Таки-гуми уничтожат?

— Ну, если ты так ставишь вопрос... — протянул Сийна, — то я не знаю, как тебе отказать... Дзёдзи нахмурился.

— Ваше вмешательство принесет Таки-гуми великие перемены. — Дзёдзи сказал это с таким видом, будто раньше он ни о чем подобном не задумывался. До сих пор ему приходилось прибегать к помощи Митико, чтобы разобраться в сложных вопросах.

— Не печалься, — доброжелательно произнес Сийна, — вспомни о Мейдзи Дзиндзя. Памятник первому императору династии Мейдзи воздвигли в 1921 году. Он был разрушен во время войны на Тихом океане и восстановлен в 1958 году. Такова суть многих наших традиций. Их история — это история разрушения и восстановления. В том числе и история кланов якудзы, — Сийна улыбнулся. — Думай о добре, которое ты способен сотворить.

— Пока я могу думать только о том, удастся ли мне разделаться с Масаси, — ответил Дзёдзи.

— Послушай меня. Здесь, в этом священном месте, мы можем наблюдать за войной, словно боги. Мы видим обе стороны медали и сумеем создать стратегию, которая сразит твоего брата. Но я предупреждаю: у нас мало времени. Связи, которыми обзавелся Масаси, крепнут день ото дня. Если мы будем готовиться слишком долго, я не смогу тебе помочь.

— Я уже готов, Сийна-сан! — воскликнул Дзёдзи, словно собирающийся на войну самурай. Сийна удовлетворенно перевел дух.

— Я вижу, Дзёдзи. И не сомневаюсь, что ты будешь достоин своей победы.

* * *

— Здравствуй, бабуля!

«Слушай! — велела себе Митико. — Нужно сосредоточиться и слушать».

Но сердце ее разрывалось, и она думала только о том, что Тори, ее бедную девочку, держат взаперти, будто зверюшку.

— Как ты себя чувствуешь, милая?

— Я по тебе скучаю, — отозвалась Тори. — Когда я вернусь домой?

— Скоро, малышка.

— Но я хочу прямо сейчас!

Какой жалобный голосок! Митико явственно представила себе заплаканное лицо девочки.

«Прекрати! — мысленно приказала она себе. — Распустив нюни, ты не поможешь внучке...»

Каждый раз, когда Тори звонила, Митико прислушивалась к неясным шумам в трубке. Иногда она слышала мужские голоса. Ей даже удалось разобрать обрывки фраз: похитителям надоело присматривать за Тори.

Митико вспомнила эпизод из телефильма, в котором похитили подругу главного героя. Всякий раз, когда злодеи звонили, чтобы изложить свои требования, герой слышал один и тот же странный звук. В конце концов, он догадался, что неподалеку работает погрузчик, и, изучив документы, касающиеся городского строительства, разыскал свою подругу. Теперь Митико силилась уловить хоть какой-нибудь звук, который подсказал бы ей, куда Масаси упрятал Тори.

Но ничего, кроме обрывков разговора, она не слышала. Ничего, что навело бы ее на след... Митико не могла даже с уверенностью сказать, находится ли Тори в Токио или ее увезли за город... Она закусила губу. Перед ней стояла неразрешимая задача. Только в кино добро всегда торжествует над злом. А тут реальная жизнь. В реальной жизни никто не в силах предугадать исход...

Митико дала зарок бороться со злом, но сейчас, слыша плач внучки, она начала думать, что, пожалуй, это слишком высокая цена... Тори ни в чем не виновата, и втягивать ее в борьбу жестоко и несправедливо.

— Послушай, малышка, — сделала последнюю попытку Митико. — Тори! Ты меня слышишь? Хорошо. Они тебя слушают? Только не смотри на них. Скажи мне, что видно из окна комнаты, где ты находишься?

— Я ничего не вижу, бабуля, — ответила Тори. — Здесь нет окон.

— Значит, ты под...

— Если вы еще раз предпримете подобную попытку, госпожа Ямамото, — раздался в трубке незнакомый хриплый голос, — я вынужден буду причинить боль вашей внучке.

Митико утратила самообладание.

— Кто вы?

Угрозы, мысли о жестоком обладателе хриплого голоса, страх, что он изобьет ее внучку — это было уже слишком...

— Где вы ее держите? Почему не отпускаете?

— Вы же знаете, что мы не можем этого сделать, миссис Ямамото. Наша задача добиться, чтобы вся ваша семья нам помогала. Не вынуждайте меня снова напоминать вам об этом.

— Позвольте мне еще поговорить с внучкой! Я хочу...

В трубке раздался щелчок — ее положили на рычаг. От этого звука кровь застыла у Митико в жилах.

* * *

— Вот где источник силы, — сказала Элиан. — Здесь, на Мауи, в долине Яо.

В полутьме были видны только ее глаза. Светящиеся точки... Глаза пантеры в ночи...

— Я думаю, существуют некие места средоточия мирового могущества. Это Стоунхендж, пирамиды в Гизе, Ле-Боде-Прованс... Когда я была маленькой, я думала, что таких мест на свете одно или два. Но, став постарше, поняла: список длиннее.

— Мне хотелось бы узнать о документе Катей, — сказал Майкл. Он вышел из своей спальни и посмотрел на Элиан, примостившуюся на кушетке с чашкой горячего чая в руках. — Толстяк Итимада попросил меня узнать у тебя, что это такое.

Время близилось к рассвету. Где-то перекликались птицы. Небо над вершиной вулкана стало жемчужным. Они поспали только несколько часов. Оба были измотаны, но, переволновавшись во время боя в Кахакулоа, почти не сомкнули глаз.

На носу Майкла белела повязка. Нос был ободран и распух, но хрящ остался цел.

— Но из всех центров мирового могущества, где я была, — продолжала Элиан, — здесь сосредоточена наибольшая энергия. Гавайцы говорят, что именно в этой долине собирались их древние боги. Здесь они предавались любви и сражались, метали громы и молнии, обрушивали на землю потоки дождя.

Майкл присел на кушетку рядом с девушкой. Он взял у нее чашку с чаем и повернул Элиан лицом к себе.

— Элиан, кто ты? Где ты обучилась владеть мечом, словно сенсей, настоящий мастер?

В ее глазах отразились бледные лучи рассветного солнца. Щеки девушки порозовели. Элиан высвободилась из его рук и встала. Она подошла к креслу, на котором висели мятые джинсы, и принялась их натягивать.

— Тебе не кажется, что мы встретились неспроста? Элиан пригладила рукой волосы и посмотрелась в зеркало, висевшее на стене.

— Не говори только, что это всего лишь совпадение, — не отставал от нее Майкл. — Я, например, явился сюда, чтобы найти толстяка Итимаду. Твой дружок работал на него...

— Я знаю, ты все время пытался проникнуть в поместье и выяснить, кто убил твоего отца.

— Верно.

— Раз уж ты решил открыть мне правду, — сказала Элиан, — то и я признаюсь тебе, что тоже хотела пробраться в усадьбу. А дружка у меня никакого нет.

Элиан вернулась к кушетке и села. Майкл посмотрел на нее.

— Так кто же ты, Элиан? Итимада тебя знал?

— Я из якудзы, — ответила девушка. — По крайней мере, я — ее детище. Моя мать — дочь Ватаро Таки. Точнее, падчерица. Он удочерил ее давным-давно, задолго до моего рождения.

Майкл смотрел на нее с нескрываемой нежностью. Она должна знать, кто я, думал он. Она должна узнать все.

— Тебя послал Масаси? — спросил он.

— Я не работаю на Масаси. Я его презираю, как и моя мать.

— Но ты все же пришла сюда. Почему?

— Чтобы попытаться найти бумаги Катей. Найти их раньше, чем это сделают люди Масаси.

— Итимада сказал, что мой отец украл документ Катей у Масаси Таки.

— Я слышала об этом.

— Что такое документ Катей?

— Это сердце Дзибана — клики министров, образованной сразу после второй мировой войны. Клика Ватаро Таки была обречена на гибель. У Дзибана имелся долговременный план развития Японии.

— Что за план?

— Этого никто не знает, — ответила Элиан. — Никто, кроме членов Дзибана. А может быть, теперь еще и Масаси. У него были какие-то контакты с Дзибаном.

— И чего же Дзибан хочет?

— Независимости для Японии. Они не хотят зависеть от нефтедобывающих стран. Но больше всего жаждут освобождения от американского влияния.

В мозгу Майкла прозвучал предупредительный звоночек, но Майкл был не в состоянии задуматься, почему. Слишком много всего навалилось... В голосе его роилась тысяча вопросов. Например, таких, как те, что задал на прощанье его отец:

«Ты помнишь Синтаи?»

И где он мог видеть красный шнурок, о котором упоминал Итимада?

— Почему ты приехал на Мауи? — спросила Элиан.

— Потому что мой Отец, по-видимому, звонил толстяку Итимаде в тот день, когда его убили.

— Об этом Итимада говорил перед смертью, да?

— Я не знаю, — соврал Майкл.

Он сидел рядом с полуобнаженной женщиной, к которой испытывал заметное влечение, особенно сейчас, когда вокруг царили тишина и покой. Но можно ли ей доверять? Это уже совсем другой вопрос...

— Почему ты мне сразу не сказала, что ты из якудзы? — спросил он.

— Может быть, по той же причине, по какой ты мне ничего не рассказывал. — Элиан смотрела на солнечный свет, который заливал вершины вулканов, высившиеся над долиной; казалось, она любовалась картиной художника-небожителя. — Я не доверяла тебе. Мне были непонятны твои мотивы. Они мне до сих пор неясны.

Это прозвучало как признание, но облегчения Майклу не принесло.

Тсуйо предупреждал его:

«Самый умный из твоих врагов первым делом постарается стать тебе ближайшим другом. Вместе с дружбой приходят доверчивость и беспечность. Это самые лучшие союзники твоего врага».

— Как убили твоего отца? — спросила Элиан. — Боже, это было ужасно...

— Не знаю. Я приехал на Гавайи именно для того, чтобы это выяснить. Я надеялся, что толстяк Итимада сможет мне рассказать. Теперь надо разыскать Удэ и расспросить у него.

«Как уберечься от умного врага, сенсей?» — спросил однажды Майкл.

«Так же, как охраняет свою жизнь барсук, — ответил Тсуйо. — Он постоянно обнюхивает и проверяет все вокруг. И ты проверяй каждого, кто попытается с тобой сблизиться. Другого способа нет».

— Ты любил его? — спросила Элиан. — Ну, своего отца?

— Да. И жаль, что мне не хватило времени получше узнать его.

— А почему не хватило?

Я был слишком занят постижением тонкостей японского языка, подумал Майкл. Он пожал плечами.

— Отец слишком часто уезжал, когда я был маленьким.

— Но ты почитал его?

Майкл задумался. Как ответить на ее вопрос? Это оказалось непросто... Филипп Досс не был вице-президентом преуспевающей компании, каким гордятся дети. Но, с другой стороны, он всего добился сам, без чьей-либо помощи.

— Большую часть моей жизни я даже не знал, чем он занимается, — ответил Майкл. — Так что о почтении говорить трудно.

Горы уже заливал яркий свет. Пламя наступающего дня пробивалось сквозь плотные заросли.

— Мне трудно разобраться в своих чувствах, — продолжал Майкл. — Я им восхищаюсь. Он обладал огромным даром убеждения.

— Но? — Элиан что-то уловила в его голосе.

— Я не уверен, что одобряю его деятельность.

— А чем он занимался?

— Поговорим лучше о твоем отце, — предложил Майкл. Элиан взяла кружку и так стиснула руками, словно от нее сейчас зависела жизнь.

— Я его уважаю.

— Но? — Теперь настала очередь Майкла улавливать что-то в ее голосе.

— Никаких «но»! — Элиан смотрела прямо перед собой.

— Ладно. Если не хочешь, не будем об этом говорить. Но Элиан все же решилась. С большим трудом. Сложность заключалась в том, что раньше ей не с кем было поделиться своими переживаниями. Она никогда не могла раскрыть свою душу матери.

— Мой отец не обращал на меня внимания. — Элиан уставилась в кружку, на дне которой темнели чаинки. — Мною всегда занималась только мама. Отец занимался бизнесом. И всякий раз, когда мама пыталась вмешиваться, он очень сердился. Он считал, что у нее не деловой склад ума. Но мама все равно вмешивалась. Она постоянно вмешивается.

Элиан поставила кружку и добавила:

— Пока я не повзрослела, я редко общалась с отцом. Элиан поняла, что признание далось ей с трудом. С большим, чем можно было себе представить. Но ей отчаянно хотелось поделиться своими переживаниями. Ей вдруг показалось, что она всю жизнь искала человека, которому могла бы довериться.

— Но был другой человек, — произнесла она. — Друг моей матери. Он приходил повидаться со мной. Я думала, что он приходит по маминой просьбе. Что мама хочет таким образом облегчить мне жизнь. Но потом я поняла, что он любит меня и приходит не из-за матери, а по собственному почину. — Элиан почувствовала, что вот-вот заплачет, и закрыла глаза, пытаясь совладать с собой. — Мама всегда хотела, чтобы я ему доверяла. Ей вообще хотелось, чтобы я хоть кому-нибудь доверяла. Но особенно ему.

— Почему?

Элиан ссутулилась, сжала бока локтями.

— Да просто так! После смерти моего деда мне было необходимо хоть кому-нибудь верить!

В комнату потихоньку просачивался солнечный свет. Майкл заметил, что Элиан беззвучно плачет.

— Я больше не хочу об этом говорить, — прошептала она.

— Элиан!

— Нет, — она покачала головой. — Оставь меня в покое. Вместе с солнечными лучами в комнату прокралось отчуждение, и между молодыми людьми пробежал холодок.

Как ни странно, воспоминания об отцах разъединили Элиан и Майкла, вместо того чтобы сплотить их.

Будь мы искренни друг с другом, этого бы не случилось, подумал Майкл.

* * *

Евгений Карск курил сигарету. Дожидаясь телефонного звонка, он наблюдал за своей женой. Она укладывала его вещи, как всегда четко и сосредоточенно.

— Я хочу, чтобы ты пожила на даче, пока меня не будет, — сказал он, пуская струю дыма в спальню. — Тебе полезно ненадолго уехать из Москвы.

— За городом пока холодно, — сказала жена. Она была красивой женщиной: темноволосой, стройной, изящной. Всегда хорошо одевалась. Вдобавок, эта женщина подарила ему трех сыновей. Да, он сделал удачный выбор... Карск погасил окурок и тут же зажег новую сигарету.

— Ну и что? У тебя же есть шуба!

— В соболях, — возразила практичная супруга, — ходят в оперу или балет.

Карск досадливо хмыкнул. Он любил появляться на людях под руку с женой. Ему нравилось то, с какой завистью смотрели на него более молодые офицеры. Да, действительно, он не промахнулся, сделав такой выбор...

— Ладно, поступай, как знаешь, — сказал Карск. — Ты всегда, в конце концов, делаешь по-своему. Я просто думал, что тебе пойдет на пользу житье на даче, когда я буду в отъезде, а мальчики — в школе. Зима в Москве всегда такая холодная и безрадостная. И такая долгая...

— Ты же знаешь, я в отличие от тебя, не рвусь в Европу, — заметила жена. Она отряхнула его костюм, прежде чем уложить его в дорожную сумку. — Мне и здесь нравится.

— А мне разве нет?

Но не промелькнула ли в его ответе нотка раздражения? Не подумает ли жена, что он оправдывается?

Жена застегнула молнию на сумке и повернулась к Карску.

— Знаешь что, Евгений? У тебя роман, а ты об этом даже не подозреваешь.

— Что ты хочешь этим сказать? Теперь он рассердился всерьез.

— А то, что у тебя есть любовница, — пояснила жена. — Ее зовут Европа.

Жена подошла к Евгению и посмотрела на него в упор. Потом улыбнулась и поцеловала мужа.

— Ты совсем мальчишка, — сказала она. — Наверное, потому что ты был единственным ребенком в семье. Психологи говорят, что единственные дети вырастают более требовательными, чем те, у кого есть братья и сестры.

— Чепуха!

— Если судить по тебе, — усмехнулась жена, — то это истинная правда. — Она еще раз поцеловала его, как бы показывая, что вполне отвечает за свои слова. — Но ты не мучайся угрызениями совести. Я тебя к этой любовнице не ревную.

Когда она вышла из спальни, Карск приблизился к широкому окну, из которого открывался вид на Москву-реку, протекавшую по городу. Будучи одним из четырех руководителей отдела контрразведки Первого главного управления КГБ, Евгений Карск пользовался большими привилегиями, в числе которых была довольно просторная квартира в новом высотном здании, выходившем на Москву-реку.

Но этот весьма живописный вид — мерцающие огни и позолоченные луковки колоколен — не радовал его. Реку все еще сковывал лед, хотя апрель был в разгаре. Зима, железной хваткой державшая город за горло, не желала сдавать позиций, даже когда отпущенный ей срок подошел к концу.

Карск, не докурив сигарету, уже взял новую. В горле саднило, но он никак не мог остановиться.

Курение для меня своего рода кара, подумал он. Вот только за какие грехи?

Наверное, за то, что он не верит в Бога. Мать его верила, а он, прошедший выучку в КГБ, привык высмеивать Бога, считая, что в него верят только слабовольные люди. Религия — опиум для народа. В лучшем случае это некие пустяковые мыслишки, позволяющие небольшой группке людей — попам — держать в узде народные массы. А церковь — любая церковь! — представляла собой потенциальную угрозу и мешала развитию научной диалектике, разработанной Марксом и Лениным.

— То же самое относится и к реформам, — пробормотал Евгений. — Это, конечно, прекрасно, но всему свое место. Никто не спорит, что советскую экономику нужно сделать более эффективной. Или что следует положить конец злоупотреблениям правительственных чиновников. Но проводить реформы надо очень осторожно. Если хоть чуть-чуть приоткрыть дверь либеральным веяниям, то как их потом сдержать? Не вынудят ли реформы — просто в силу своей природы — распахнуть эту дверь настежь?

А тогда? — подумал Карск. Что тогда? В конечном итоге нас будет трудно отличить от американцев.

Карск прислонился к оконной раме и почувствовал, как повеяло холодом от этой московской «весны»... Ему не терпелось оказаться в Европе.

Зазвонил телефон. Евгений слышал, что жена возится на кухне — готовит обед. Карск взглянул на часы. Телефон продолжал звонить. Жена не могла поднять трубку. Она была далеко и не сумела бы подслушать разговор... Из крана на кухне пошла вода... Карск решился подойти к телефону.

— Моей, моей? Алло? Я звонил на работу, — сказал Кодзо Сийна. — Дежурный попросил меня перезвонить позже.

Да, на Сергея можно положиться, подумал Карск. Он всегда спокойно оставлял на Сергея все дела в конторе.

— Какие новости об Одри Досс? — поинтересовался Карск.

— Пока никаких, — ответил Сийна.

— Мне необходимо знать, где она. — Карск с досадой нахмурился. — Это очень важно.

— Я делаю все возможное, — сказал Сийна. — Как только я что-то выясню, тут же вам позвоню. А вам удалось установить, кто убил Филиппа Досса?

— Нет, — откликнулся Карск. — Тут полная неясность.

— Гм... — хмыкнул Сийна. — Это-то меня и беспокоит. Кто же его все-таки убил? Не люблю игроков-невидимок. Они слишком часто оказываются врагами.

— Не волнуйтесь, — успокоил его Карск. — Кто бы это ни был, он нас теперь не остановит.

— Значит ли это, что груз будет доставлен по расписанию? — Ни один из них не осмелился говорить в открытую даже по такой надежной секретной линии связи.

— Да. Через пару дней, — сказал Карск. — Его сейчас переправляют. Вы сами понимаете, насколько это трудно в сложившихся обстоятельствах.

— Да, я прекрасно понимаю, — Сийна вздохнул с облегчением, узнав, что последняя часть его плана выполняется. — И ценю вашу заботу.

Они говорили по-японски. Сийна, должно быть, решил, что Карск делает это из вежливости, но в действительности Евгению просто хотелось улавливать все оттенки разговора. Карск изучил много иностранных языков, поскольку считал, что при общении через посредника утрачивается значительная часть важной информации. Карск свободно владел двенадцатью языками, а диалектов знал даже в два раза больше.

— Только чтобы на грузе не было никаких русских надписей, — продолжал Сийна. — Я не хочу, чтобы было ясно, откуда поступил груз.

Особенно для Масаси, подумал он, вспомнив, как тот ненавидит русских.

— Об этом не тревожьтесь, — заверил его Карск. — У нас нет ни малейшего желания разглашать этот секрет.

Он даже мысли не допускал, настолько ужасающими были бы последствия...

— Ну, а как насчет всего остального? — спросил Карск.

— Близится час уничтожения Таки-гуми, — сообщил Сийна, и в его голосе зазвучало явное удовлетворение.

Как приятно, подумал Карск, когда люди, работающие на тебя, думают так же, как и ты. Особенно те, кто не подозревает, что работают на тебя, поскольку ты обвел их вокруг пальца, заставив поверить, будто относишься к ним как к равным, как к твоим партнерам. А ведь именно это произошло с Кодзо Сийной.

— Хироси Таки мертв, — проговорил Сийна. — Как мы и задумывали, именно Масаси благодаря моему подстрекательству отдал приказ. Теперь же, опять-таки в соответствии с нашей договоренностью, я натравил Друг на друга двух оставшихся в живых братьев из семейства Таки, Дзёдзи и Масаси.

— Иногда я задаюсь вопросом, — Карск усмехнулся, глядя на плывущие по Москве-реке льдины, озаряемые тусклым светом от тормозных огней проезжавших по улице автомобилей, — что доставляет вам больше удовольствия: завоевание вашей страной нового мирового статуса или уничтожение детища Ватаро Таки?

— Довольно странная мысль, — заметил Кодзо Сийна. — Мне казалось, вы должны понимать, что эти две цели взаимосвязаны. Будь Ватаро жив, Дзибан никогда не добился бы своего, Япония не заняла бы достойного места в мире. А вам не поставить Америку на колени!

— Возможно, — согласился Карск. — Но тогда мы найдем другой путь.

— Нет-нет, Карск! Вспомните свою историю! Вы никогда не проникали в другие страны иначе как с помощью Красной Армии.

— Мы не хотим захватить Соединенные Штаты, — возразил Карск. — Подобная затея, даже если бы ее удалось осуществить, не уничтожив при этом полмира, быстро обескровит Россию. Римская империя, насколько мне известно, пришла в упадок именно потому, что непомерно разрослась. Римляне были мастерами своего дела, богами военного искусства. Они побеждали всех на свете. Но, как выяснилось, это было самое простое. Гораздо труднее и в конечном итоге, как показала история, невозможно, оказалось другое: удержать в повиновении все владения. Слишком уж там много было племен и народов, слишком часто они восставали. Содержание непрерывно увеличивавшейся римской армии привело к краху империи. Мы не собираемся повторять ошибку римлян.

— Но что же вы тогда собираетесь сделать с Америкой? — спросил Сийна.

Карск, глядевший на дым сигареты, который растекался по оконному стеклу, заметил, что на улице пошел снег. Плечо, прислоненное к холодной раме, замерзло — такая уж в Москве весна... Потушив сигарету, Карск вдруг подумал: интересно, почему он курит только в России?

— То, о чем вы давно мечтаете, Сийна-сан, — произнес Карск. — Мы уничтожим Америку экономически.

* * *

Удэ вернулся в Хану, истекая кровью. На память ему пришли недавние видения. Он был солнцем, он пылал... Свет, излучаемый им, был ослепительно ярок, он, Удэ, испускал огромную энергию... Он источал свет, тепло, жизнь. Все это было так, пока не началось кровотечение. Какая божественная влага вытекает из раненого светила? Плазма? Магма? Как бы там ни было, Удэ-солнце истекал кровью. И вместе с кровью иссякали его свет, тепло, жизнь...

Удэ закричал. Он вопил, пока женщина, стоявшая рядом, не влила ему в глотку двадцать пять миллилитров торазина.

Теперь, в полумраке дома толстяка Итимады, где все жалюзи были закрыты, Удэ дергал за проволоку, которой была привязана к стулу Одри. Она сидела, уронив голову на грудь. Удэ несколько раз ударил ее по щекам.

— Помоги мне! — завопил Удэ. — Помоги! Я истекаю кровью!

Глаза Одри открылись. Девушка не понимала, где она и кто на нее кричит. Перепуганная, измученная голодом и жаждой, она вскрикнула и потеряла сознание.

Удэ, пыхтя, смотрел на нее. Он вспомнил, как она мирно спала, когда он ворвался в дом. Одри тогда не была связана, а возле постели стояли еда и питье, которые он торопливо проглотил, читая записку без подписи, лежавшую под плошкой с водой.

«Одри! — было написано там. — Не бойся! Я увожу тебя на Гавайи, чтобы спасти твою жизнь. Теперь можешь не бояться тех, кто хочет причинить тебе зло. Оставайся здесь, пока я за тобой не вернусь. Верь мне».

Удэ уничтожил записку. Это он привязал Одри к стулу, чтобы она никуда не ушла, пока он будет занят другими делами.

Теперь же его заботило одно: как прекратить кровотечение.

Вскоре Одри очнулась, потревоженная птичьим гомоном. На ее груди прикорнула ящерица геккон. Заметив ее, Одри взвизгнула и взмахом руки стряхнула с себя маленькую ящерку.

Девушка выпрямилась на стуле, насколько могла.

«Где я?» — подумала Одри. Голова болела так, словно ее зажали в тиски. В горле ощущался какой-то странный горьковатый привкус. Во рту пересохло, Одри умирала от жажды.

Вокруг — везде, куда ни посмотреть — росли деревья.

Толстенные, высоченные деревья. По рукам и ногам Одри плясали пятна света. Она была одета в голубые хлопчатобумажные шорты и белую майку, на ногах — бордовые пластиковые сандалии. Все поношенное и чужое. На майке Одри заметила какую-то надпись. Оттянув материал, она прочитала: «Мужские соревнования по троеборью. Кона Айрон, 1985».

Кона? Где эта Кона? Одри напрягла память. Может быть, на Гавайях? Она огляделась. Голые руки и ноги овевал теплый ветерок. Щебетали птицы, жужжали букашки.

«Неужели я действительно на Гавайях?» — мелькнула у Одри мысль.

А потом вопрос: что же все-таки произошло?

Одри стиснула руками ноющую голову и крепко зажмурилась. Солнце светило слишком ярко. От этого головная боль становилась еще сильнее. О Боже! Боже! Пожалуйста, сделай, так, чтобы голова перестала болеть!

Теперь Одри вспомнила, что, сидя дома в Беллэйвене, она услышала какой-то шум и спустилась вниз. Она решила, что это Майкл, зачем-то заглянувший в отцовский кабинет. Но вместо Майкла...

Кто? Кто оказался внизу? И почему?

В мозгу ее, словно перепуганные птицы, проносились вопросы, на которые она не знала ответа. Голова заболела пуще прежнего. Одри застонала, скрючилась, и ее начало тошнить. Но толком не вырвало, потому что в желудке почти ничего не было.

У Одри перед глазами все поплыло, и она легла навзничь на траву. Даже дышать было тяжело. Но все-таки девушка не потеряла сознания, и постепенно ей стало получше.

Одри уперлась ладонями в землю и встала. Ноги подкашивались, и не держали ее... Осознав, что она почему-то стоит на четвереньках, с опущенной головой, Одри подумала, что, по-видимому, на мгновение опять отключилась.

Ее начал охватывать страх.

— Что со мной такое? — ужаснулась Одри.

Судя по солнцу, лучи которого пробивались сквозь листву деревьев, было уже далеко за полдень. Вероятно, она очень долго лежала без чувств.

Одри вспомнила, как Майкл окликнул ее. Он вошел в кабинет. Сверкнула его катана. Звякнули скрестившиеся клинки. Раз, другой, третий...

А что было потом?

Майкл! Майкл!

Одри едва не расплакалась, но овладела собой. В ушах зазвучал укоризненный голос брата:

«Слезами горю не поможешь. Держи себя в руках, Эйди».

Этот голос словно придал ей сил, и Одри постаралась взять себя в руки.

И тут увидела Удэ. Прежде всего ей бросились в глаза ирезуми -татуировки, покрывавшие его обнаженный торс. Потом — его богатырское телосложение. На левом плече незнакомца белела повязка, на которой темным пятном запеклась кровь.

Это был азиат. Японец или китаец, Одри точно не знала. Господи, как же рассердится Майкл!

— Кто вы? — спросила Одри.

Оказалось, что ей даже два этих слова выговорить — и то неимоверно трудно.

— Вот, — Удэ протянул ей пластмассовый стаканчик, служивший крышкой для термоса, — выпейте.

Она отхлебнула воды и поперхнулась. Он добавил:

— Пейте медленно.

У Одри опять закружилась голова, она опустилась в высокую траву.

— Где я? — пролепетала Одри. — На Гавайях, да?

Одри казалось, что ее голова налита свинцом. Она уронила ее на скрещенные руки, но лишь ненадолго, потому что распухшие запястья тоже страшно болели.

— Где вы — не важно, — отрезал Удэ. — Вы ведь тут долго не пробудете.

Одри продолжала пить очень медленно, хотя жажда настолько измучила ее, что девушка готова была осушить стакан единым духом. Удэ несколько раз подливал в него воды. Одри поглядела на солнце.

— Что со мной случилось?

— Ладно, — сказал Удэ. — Хватит.

Он взял у Одри стакан и помог ей подняться на ноги. Она едва не рухнула на землю, так что ему пришлось подхватить ее на руки и пронести почти до конца посыпанной гравием дорожки, где стояла машина. Одри мельком увидела дом — наверное, здесь ее держали связанной? — а потом мужчина запихнул ее в машину.

В последующие несколько часов перед глазами у нее все плыло и мелькало. Одри изо всех сил старалась не потерять сознание, но то и дело впадала в забытье, а потом мучительно пробуждалась: казалось, ей было отказано даже в праве на мирный сон.

Одри чувствовала, что они едут медленно. Дорога явно пролегала в горах. Одри не видела ее, но ощущала подъем.

Порой приходилось останавливаться и пережидать. До Одри доносился шум моторов: вероятно, по встречной полосе проезжали автомобили.

Но вот дорога стала более пологой и, наконец, вышла на равнину. Теперь ехать было легче, и вконец изнуренная Одри погрузилась в глубокий сон.

* * *

У Нобуо Ямамото вспотели ладони. За десять минут он, наверное, раз десять вытирал их льняным платком, который уже успел посереть от городской гари.

Для такой сильной личности, занимавшей к тому же столь высокое положение, это было довольно странно. Он сидел, напряженно выпрямившись, в машине, которую вел шофер; нервы Ямамото тоже были напряжены.

Нобуо уже который месяц подряд очень плохо спал. Стоило ему задремать, как приходили сновидения, прямо-таки начиненные смертью. Жуткой, испепеляющей смертью, молниеносной и в то же время мучительно долгой... смертью от вспышки. Нобуо предпочитал называть это«вспышкой», а не «взрывом». С таким понятием он еще мог как-то ужиться.

Дело в том, что японец Нобуо лучше других понимал, насколько этоопасно. Он не забыл уроки истории. Уроки Хиросимы и Нагасаки. Японцы с тех пор испытывали жгучую ненависть к любому устройству, содержащему радиоактивные вещества, особенно к атомному оружию.

Боже мой! — подумал Нобуо. И как же меня угораздило ввязаться в эту историю?

В действительности он, конечно же, знал как. Все из-за Митико. Она заставила его сродниться с семейством Таки и душой, и телом. Именно так замысливали этот союз отец и Ватаро Таки. Нобуо давным-давно позабыл его настоящее имя: Дзэн Годо. Если два семейных предприятия будут объединены еще и брачными узами, оба обретут новый источник силы.

Но теперь уже нет ни Ватаро Таки, ни Хироси. Масаси получил все, что хотел. Он стал оябуном Таки-гуми, а ведь Масаси — сумасшедший! Безумец, с которым теперь его, Нобуо, связывают узы особого свойства.

Я даю ему то, что он потребовал, подумал Нобуо, у которого при мысли о завершении работы тошнота подкатывала к горлу, но при этом, как могу, стараюсь тянуть время. И все же конец близок, больше оттягивать нельзя. Что я могу поделать, если жизнь моей внучки в опасности?

Однако ночные кошмары не прекращались. Вонь разлагающихся трупов и призраки мертвецов преследовали Нобуо по ночам, превращая каждую из них в сущую пытку, заставляя терзаться угрызениями совести.

За окном мелькали виды ночного Токио. Гигантские неоновые надписи и рекламные щиты мигали буквально повсюду, не было ни одного темного уголка. Даже сквозь маленький квадратик автомобильного окна огней было видно столько, что и не сосчитать. Ночной Токио напоминал усеянное звездами небо. Это был своего рода символ, отражавший явные противоречия японской жизни: бесконечная городская круговерть создавала впечатление каких-то необъятных просторов, отчего голова шла кругом. Японцы вообще наделены способностью чудесным образом превращать малое в большое.

— Он здесь, господин, — сказал шофер Нобуо. Как всегда, опоздал, подумал Нобуо. Это еще один весьма недвусмысленный намек на истинную природу наших отношений.

Масаси вылез из машины и вошел в театр.

— Что ж, пора и мне, — решил Нобуо.

Он в последний раз вытер руки и убрал замызганный платок.

Интерьер театра был аскетичен, без каких-либо излишеств. Места для зрителей, сцена — и все. Не считая, конечно, мониторов. По обеим стенам были развешены в ряд телеэкраны, сейчас выключенные. В общей сложности в зале висело больше ста пятидесяти экранов, казалось, это пустые окна, глядящие в никуда. Из-за них атмосфера в театре делалась еще более унылой. Человек словно попадал в мертвую зону, где даже звезды — и те погасли. На экранах лишь мелькали тусклые отражения зрителей, которые рассаживались по местам.

Масаси, как обычно, подождал в дверях, пока не начнется представление. К этому моменту все места, кроме одного, обычно бывали заняты. Но — что гораздо важнее, — Масаси получал возможность внимательно разглядывать каждого, кто входил в зал.

Масаси сел. Слева от него сидела молодая японка в несуразно большом платье; в его расцветке было столько оттенков серого, что их трудно было различить. На щеках японки красовались голубые и пурпурные пятна румян. Губная помада ярко блестела. Волосы, везде подстриженные очень коротко (если не считать челки), казались жесткими, словно их намазали клеем.

Справа от Масаси сидел Нобуо.

Спектакль начался без традиционных трубных призывов и вообще без всякого предупреждения. И тут же все мониторы ожили. Замелькали светящиеся полоски и зигзаги.

И тут на сцену вбежали танцовщицы. Одни совсем голые, другие полуобнаженные, у некоторых тела были размалеваны белой краской. Они танцевали «буто» — примитивный современный танец, созданный в урбанизированной, прозападной послевоенной Японии и выражавший тоску по прошлому. Этот танец был политическим вызовом и в культурном плане считался реакционным, поскольку в основе его лежали мифологические архетипы. Динамический и одновременно статический «буто» впитал в себя духовный и материальный опыт Японии.

Солистка изображала богиню солнца, от которой произошел император. Удрученная тем, что она видит вокруг, богиня удаляется в пещеру, и мир погружается в темноту.

Только сладостный звон чаш с вином и разнузданные, сладострастные танцы, напоминавшие по форме ритуальные, смогли выманить богиню солнца из ее укрытия, и она вышла вместе со своими вечными спутниками: весной, светом и теплом.

Когда балерины кружились в танце, представлявшем в стилизованном виде древний земледельческий миф, на мониторах показывалась генеральная репетиция спектакля. Этот танец чуть отставал от танца живых девушек на сцене, что производило поразительный эффект зримого воплощения эха.

В антракте Масаси встал и, не сказав ни слова, вышел в фойе. А через мгновение подозвал к себе Нобуо.

— Вы что-нибудь поняли в этой белиберде? — спросил Масаси, когда Нобуо приблизился.

— Да я не обращал внимания, — откликнулся Нобуо. — По-вашему, девушки танцевали неплохо, да?

— Вы имеете в виду этих акробаток? — поморщился Масаси. — Им место в цирке. Если подобное действо называть искусством, значит, нынешние люди утратили творческие способности. От всего этого веет мертвечиной. Тут нет ни грации, ни тишины. Разве это юген?Последнее понятие, появившееся во время сегуната Токугавы в начале девятнадцатого века, обозначало сдержанную красоту, настолько скромную в своих внешних проявлениях, что сквозь оболочку проглядывала ее сущность.

Нобуо был достаточно осведомлен, чтобы не ввязаться в спор с Масаси и не угодить в ловушку. Для Масаси это было истинное наслаждение, ведь Нобуо не мог его переспорить.

— Дело продвигается недостаточно быстро.

— Я стараюсь, как могу, — возразил Нобуо. — Но нам приходится думать о производственном процессе. Вы же знаете, мы не автомобили собираем. Все должно быть сделано с минимальными допусками.

— Вы кому-нибудь другому зубы заговаривайте, — презрительно процедил Масаси.

— Я говорю правду, — напряженно произнес Нобуо. — Вы знаете, сколько энергии высвобождается при ядерном взрыве?

— Меня не волнует, какие у вас трудности, — отрезал Масаси. — Я должен уложиться в график. Нам необходимо все закончить через два дня.

— Мне наплевать на ваш график, — сердито воскликнул Нобуо. — Я волнуюсь только за внучку.

— Что ж, если так, — усмехнулся Масаси, — тогда вы через два дня будете готовы к встрече на вашей фабрике. Это крайне важно. Судьба Японии зависит от вашей технической грамотности, Нобуо-сан. Да, по правде сказать, и судьба всего мира тоже. Что значит по сравнению с этим судьба одной-единственной маленькой девочки?

Нобуо побледнел. Масаси расхохотался.

— Успокойтесь, Нобуо-сан. Я не причиню Тори вреда. Я же вам обещал.

— А чего стоит ваше слово?

Масаси сверкнул глазами.

— Очень даже многого, советую не сомневаться.

— Я не имею возможности высказывать своего мнения, — отрезал Нобуо. — Вы лучше спросите дух своего отца. Он наверняка знает.

— Смерть моего отца — это карма, судьба, не так ли?

— Да, и, как я понимаю, карма убила Хироси... Нет, — Нобуо покачал головой. — Нет. Это вы убили своего старшего брата. Вы, несмотря на все ваши нынешние протесты! Теперь вы стали оябуном, и я ваш союзник. Но нас объединило не убийство Хироси. Вы прекрасно знаете, почему я с вами заодно. Вы выкрали мою внучку. За это я буду вас ненавидеть до последнего вздоха.

— Меня? — невинно переспросил Масаси. — Но что я такого сделал? Только создал великолепно отлаженный механизм. Он действует куда лучше, чем мог себе представить мой отец. Почему вы такой мрачный, Нобуо? Вы же часть истории! Вы создадите то, что мне нужно, и мы скоро будем править новой Японией.

Или, подумал Нобуо, исчезнем с лица земли. И все японские мужчины, женщины и дети тоже исчезнут.

Птицы щебетали на залитой солнцем лужайке. Сквозь просеки в лесу проникали снопы света. Слышалось журчание ручья, который тек по пологому склону, и жужжание насекомых.

Навстречу ему шла Элиан, она смотрела на него, только на него. И медленно, но неумолимо, доверчиво приближалась к нему.

Потом раздался хлопок ружейного выстрела, и Майкл вскрикнул: «Элиан!»

Она исчезла за холмом, рухнула в долину, в темную зияющую пропасть.

Громовые раскаты эха сотрясали горы.

Пробудившись, Майкл осознал, что он звал по имени не Элиан, а Сейоко.

Его охватило глубокое уныние. В темноте послышались жалобные всхлипы. Оказалось, что это всхлипывал он сам. Майкл не сразу сообразил, где находится. Ах да, он в доме Элиан... Вероятно, он проспал целый день.

Майкл встал и побрел в ванную. Включил кран и принял холодный душ. Через три минуты вышел из-под душа и вытерся полотенцем. Майкл не стал выключать душ, а обмотал в темноте талию полотенцем и отправился на веранду-ланай, которая тянулась вдоль всего дома.

Ветер шелестел кронами пальм. Фонарики, освещавшие дорожку в саду, горели так ярко, что Майкл мог протянуть руку и дотронуться до каждого листика. За деревьями высились горы, вечные страхи тех мест. В ночи благоухало ананасами.

Вот и наступил новый день, подумал Майкл. Куда же скрылся Удэ?

Этого Майкл не знал, но понимал, где следует искать — в Токио. Токио был тем местом, где он найдет Одри и выяснит, кто убил его отца и почему.

«Сюдзи Сюрикэн».

Майкл сел, поджав под себя ноги, и, медленно дыша, забормотал нараспев:

"У". — Бытие.

«My». — Небытие.

«Суйгетсу». — Лунная дорожка на воде.

«Йо». — Внутренняя честность.

«Син». — Мудрец.

«Сен». — Мысль предваряет действие.

«Минмуокеан». — Куда вонзается меч.

«Зеро». — Там, где путь бессилен.

«Суйгетсу». Фраза «лунная дорожка на воде» обозначала обман.

"Все, что ты воспринимаешь, — говорил Тсуйо, — основано на обмане. В синтоизме ложь, становящаяся правдой, называется симпо,тайна. Считается, что люди верят в симпопросто потому, что оно окружено тайной. Путь воинаназывает симпо стратегией. Вот, к примеру, ты притворяешься, что ранен в правую руку, и тем самым отвлекаешь противника, заставляешь его изменить стратегию и в результате побеждаешь его. Разве в этом случае нельзя утверждать, что твоя ложь в итоге стала истиной?

Если тебе удается добиться того, что противник начинает видеть происходящее в нужном тебе свете, значит, ты овладел искусством стратегии".

Может быть, Элиан исповедует симпо?Она сознательно окутывала себя тайной или была действительно той, за кого себя выдает? Майкл снова вспомнил, как он заканчивал обучение у Тсуйо. Ему казалось тогда, что так легко постичь мотивы поступков сенсея. Но позднее отец сказал ему:

«Сперва ты должен распознать зло. Потом победить его. И наконец, следить за тем, чтобы самому не стать злым. Чем старше ты станешь, тем тяжелее будет это понять». Сонный дом по-прежнему не давал ему никакого ответа... Путь — это истина, подумал Майкл. Это тендо.

Он резко поднялся с пола с вошел в дом. Дойдя до кухни, снял телефонную трубку и набрал номер аэропорта в Кухулаи. Заказал билет, позвонил в международный аэропорт Гонолулу, а потом связался с Джоунасом.

Тот подошел к телефону после первого же звонка.

— Дядя Сэмми?

— Майкл? Как дела?

В последний раз Майкл созванивался с Джоунасом, когда они с Элиан перебрались из дома толстяка Итимады в ее коттедж. Это было вчера или раньше? Майкл рассказал Джоунасу обо всем, что с ним приключилось после прилета на Мауи.

— Об Одри что-нибудь известно? — спросил Майкл.

— Пока нет. Но мы не теряем надежды. Мы делаем все возможное, — успокоил Майкла Джоунас и, чтобы отвлечь его от мыслей о сестре, сказал: — Я встречался на Мауи с агентами федеральной службы. Договорился, что тебя не будут впутывать в расследование кровавого столкновения в доме толстяка Итимады.

— Ваши догадки, что искать концы надо в Японии, по-моему, подтверждаются, — в свою очередь сообщил ему Майкл. — Сегодня утром я первым же самолетом вылетаю в Токио.

— Поступай, как считаешь нужным, сынок, — откликнулся Джоунас. — У нас тут начался кризис, из которого я не вижу выхода. Япония год вела переговоры с Соединенными Штатами о соглашении по импорту и экспорту продукции, и тут вдруг резко изменила свою позицию. Японский премьер-министр вчера известил нашего президента о том, что все отдельные торговые соглашения между нами и Японией считаются недействительными и отменяются. Причем никаких объяснений не представил! И похоже, у нас нет ни малейшей надежды на возобновление переговоров.

Я вчера весь вечер провел на Капитолийском холме. Конгресс в отместку принял закон об экспортных тарифах, аналогичный закону Смита-Хоули, действовавшему несколько десятилетий назад. Ей-богу, сынок, десять лет назад Америка смогла бы вынести подобный удар. Но сейчас — нет. Однако никого, по-моему, не волнует, что принятие проктиционистского закона повлечет за собой страшную экономическую депрессию.

— Я смотрю, у вас дел невпроворот, — заметил Майкл.

— И вдобавок, в довершение всех бед, — пожаловался Джоунас, — вероятно, МЭТБ надолго останется не у дел.

Он рассказал Майклу о сводке, которую ему представила Лилиан, и объяснил, чем это чревато.

Когда Майкл повесил трубку, у него на душе было еще тревожнее, чем прежде. Он вернулся на веранду. Когда Майкл глядел оттуда на долину Яо, ему казалось, будто он стоит на главной башне грозного средневекового замка.

Услышав шорох, Майкл обернулся. Из-за стеклянных дверей, которые вели в спальню, появилась Элиан. Она смотрела на Майкла, стоявшего на залитой лунным светом веранде. На Элиан были джинсы и мужская рубашка с длинными рукавами.

— Я услышала, что ты здесь, — сказала Элиан.

— Извини, что разбудил.

— Да нет, я все равно уже проснулась. — Элиан повернула голову и посмотрела на долину. — Здесь такие чудесные ночи, — сказала она, сделав несколько шагов по веранде. — Ночью тут еще прекраснее, чем днем, хотя кажется, что и днем лучше не бывает.

— В полнолуние, — сказал Майкл, — вся долина видна как на ладони.

— Не вся, — Элиан покачала головой. — Тут есть места, где столетиями не ступала нога человека.

— Потому что тут такие густые заросли?

— Нет, — ответила Элиан. — Потому что никто не отважится зайти туда. Это священные места, существующие вне времени и пространства. В них до сих пор обитают древние божества. По крайней мере, гавайцы в это верят.

Майкл видел, что Элиан говорит совершенно серьезно. И воспринял ее слова без насмешки.

Тсуйо когда-то сказал ему: «Физики утверждают, что во вселенной главенствует гравитационный принцип: наличие или отсутствие тяготения. Но разумом правит вера. Как бы там ни было, на земле, бесспорно, есть места, где главное — это вера, а не физические законы. И ты со временем обнаружишь эти места, либо с моей помощью, либо самостоятельно».

— Ты покажешь мне одно из таких мест? — спросил Майкл Элиан. — Я хочу посмотреть, где живут гавайские боги.

По лицу девушки было видно, что она пытается понять, смеется он над ней или нет.

— Ладно, — после паузы произнесла она. — Но это высоко. Нам придется долго взбираться вверх.

Майкл заколебался, вспомнив свой сон и то, что произошло в Йосино, когда он проходил обучение у Тсуйо. В памяти всплыл образ Элиан, которая исчезла в пропасти, и раздался его собственный голос, выкликивавший имя Сейоко. От всего этого веяло жутью.

— Это не беда, — сказал он, но не очень-то искренне.

Однако Элиан, как и он, похоже, не находила себе места от волнения. До вылета в Гонолулу еще столько времени...

Неужели нам на роду написано отправиться туда? — подумал он. Неужели ей суждено погибнуть у меня на глазах точно так же, как и Сейоко? Но тут же оборвал сам себя: «Какой вздор!»

Элиан вошла вслед за ним в дом и подождала, пока он наденет джинсы и футболку. Звезды поблескивали на небе, словно миллиарды неисполнившихся желаний. Элиан расхаживала по комнате с таким видом, будто ей здесь было тесно.

— Вот, возьми, — она протянула ему мощный полевой бинокль. — В тех местах очень живописно даже по ночам.

Она вывела его из дома и пошла по извилистой тропинке, которая скрывалась в траве между склонами. Слышался звон цикад, неумолчно певших на разные голоса.

Элиан и Майкл пересекали долину. Элиан взяла с собой фонарик, но луна и звезды светили так ярко, что он оказался не нужен. Они принялись подниматься в горы, которые уже не одно тысячелетие высились здесь над морем.

Взобравшись на сто пятьдесят футов, путники присели отдохнуть. Майкл достал бинокль и оглядел окрестности. Мир, залитый лунным светом, казался окаменевшим, плоским, гранитно-твердым, но при этом сказочно прекрасным. К восхищению великолепием природы примешивалось изумление, которое постепенно охватывало человека при мысли о том, сколь краток людской век по сравнению с жизнью Земли.

Здесь, в этом плоском, бесцветном, необитаемом мире, думал Майкл, волей-неволей приходится смиренно признать величие вселенной.

— Ну, что ты там увидел? — поинтересовалась Элиан.

— Себя, — ответил Майкл.

— Ах, если бы зеркало могло поведать то, что нам необходимо знать о самих себе... — протянула Элиан.

Она долго, как-то странно, пристально глядела на Майкла.

«Словно пытаясь вобрать в себя его естество, — пронеслось в мозгу Майкла. — Поглотить его душу...»

Наконец Элиан заговорила.

— Когда я была маленькой, то каждый раз перед сном я читала одну и ту же молитву. Меня научил ей в раннем детстве друг моей матери. Он велел произносить эту молитву, только когда я буду одна, и никому не говорить, что я ее знаю. Даже маме. Вот какая она: «Да» — это желание. «Нет» — мечта. Я иду по жизни только с этим — с «нет» и «да». Господи, сделай так, чтобы я могла сохранить в тайне мои желания и мечты, а когда-нибудь стать сильной-сильной и вообще обойтись без них".

Лунный свет окутал ее серебристым покрывалом. Холодные голубоватые оттенки плясали на волевом лице. Оно вдруг стало бесцветным и одновременно как бы зарядилось энергией — так бывает при ярком монохроматическом освещении.

— Майкл! — сказала Элиан. — Я совершала ужасные поступки.

— Все мы делали в своей жизни что-нибудь постыдное, Элиан. — Майкл отложил бинокль.

— Такого ты не делал.

Майкл приблизился к ней.

— Но тогда зачем ты так поступала?

— Потому что боялась, — сказала Элиан. — Боялась, что если вообще ничего не сделать, меня захлестнет хаос. Помнишь тот черный холст? Я боялась остаться никем.

— Но ты же умница, — возразил Майкл, — Ты умная, ловкая и сильная. — Майкл улыбнулся и добавил: — И очень красивая.

Ее лицо оставалось бесстрастным. Майклу хотелось, чтобы Элиан улыбнулась.

— Короче говоря, — сказала она, — я совершенство.

— Я этого не утверждал.

— О нет, утверждал! И ты в этом не одинок. Сколько я себя помню, окружающие всегда твердили, будто я истинное совершенство. От меня этого требовали. Так что у меня просто не оставалось другого выхода. Я не могла, как обыкновенная женщина, сложить с себя эту ответственность. Это страшное бремя буквально лишило меня детства. Я всю жизнь была взрослой, Майкл. Была, потому что знала: в противном случае вся моя жизнь пойдет насмарку.

Майкл глядел на нее, и в душе его зарождались гнев и печаль. Он жалел Элиан и негодовал на тех, кто взвалил на ее плечи бремя лжи.

— И ты действительно в это верила? Она кивнула.

— И до сих пор верю. Ведь в конце концов именно это служит оправданием моей жизни. Что я без этой ответственности? Ничто. Снова хаос. А я не в силах вынести хаос.

Майкл покачал головой.

— Нет, ты вовсе не ничтожество. — Он протянул ей руку. — Ладно, пошли.

Казалось, прошло очень много времени, прежде чем ее пальцы коснулись его руки.

* * *

— Итимада — болван, — хмыкал Удэ, доложив о том, как обстоят дела. Он стоял в телефонной будке на окраине Байлуки. Лицо его было в вулканической пыли. — У него были обширные планы. Они не касались вас.

Удэ то и дело поглядывал в сторону машины, где на полу лежала связанная Одри с кляпом во рту.

— Он нанял двух туземцев, чтобы они разыскали документ Катей. Но я вышел на них. Бумаги у них не было, и они не знали, у кого она. Однако я выведал у них, что хотел оставить сыну Филипп Досс. Темно-красный витой шнурок. Вам это о чем-нибудь говорит?

Масаси на миг задумался.

— Нет.

— Жадность превращается в глупость, как еда — в дерьмо, — глубокомысленно заявил Удэ. — Глупость сделала Итимаду уязвимым. Причем не только я смог до него добраться — это было бы еще полбеды. Нет, он стал уязвимым для итеки!(Удэ имел в виду европейца, Майкла Досса.) И этот итеки пробрался в его хваленое поместье!

— А тебе не приходило в голову, — спросил Масаси, — что толстяк Итимада, вполне возможно, хотел встретиться с Майклом Доссом? Как ты думаешь, почему он знал, куда отправить гавайцев на поиски витого шнурка? Очевидно, ему сообщил это по телефону Филипп Досс.

— Мне это не приходило в голову, — протянул Удэ.

— Тебе известно, где сейчас Майкл Досс?

— Да. У Элиан Ямамото.

— Правда? — равнодушно переспросил Масаси. Удэ удивило, почему столь невероятная новость нисколько не заинтересовала Масаси. — Я хочу, чтобы ты переправил его сестру Одри ко мне в Японию.

— Это будет непросто, — сказал Удэ. — И Майкл Досс тут шныряет, и федеральные службы по уши влезли в расследование столкновения в доме Итимады. Я связан по рукам и ногам.

— Не беспокойся. Я пришлю мой личный самолет. В аэропорту все будет подготовлено. Ее переправят в ящике, в грузовом отсеке. Тебе это не в диковинку, ты десять раз так переправлял людей. Но я смогу добраться на самолете до Мауи только через восемь часов.

— Мне нужно время на подготовку.

— Хорошо. Я позвоню в несколько мест и свяжу тебя кое-с кем из моих людей на местах. Где они тебя найдут?

Удэ сообщил Масаси название бара, в котором он был, когда выслеживал гавайцев.

— Это в Вайлуку, — объяснил он. — Они поймут. Сейчас еще рано, и там закрыто, поэтому скажите им, что я пока посижу в пивнушке через дорогу. — Удэ немного подумал и добавил: — Да, и передайте им, что мне нужно оружие.

— Они достанут все, что тебе понадобится, — заверил его Масаси. — Тебе удалось выяснить, кто убил Филиппа Досса?

— Это был не Итимада.

— Я тебя не об этом спрашивал.

— Я не знаю ответа на ваш вопрос, — сказал Удэ. — Как мне поступить с Майклом Доссом?

— Майкл Досс может интересовать нас только в том случае, если документ Катей у него, — сказал Масаси. — Пусть он получит красный шнурок. Он поможет нам понять, насколько тот важен. По-моему, совершенно очевидно, что Майкл Досс — единственная ниточка, ведущая к документу.

— А я думаю, это пустая трата времени, — возразил Удэ. — Я уверен, что документ Катей сгорел в машине вместе с Филиппом Доссом.

— Я плачу тебе не за то, чтобы ты думал, — рявкнул Масаси. — Делай, как приказывают!

— Документ Катей — это теперь самое главное, да? — спросил Удэ. — Я слышу в вашем голосе нетерпение. Но это не вы торопитесь. Это Кодзо Сийна торопится. Документ Катей — это священная реликвия Дзибана, а не ваша. По-моему, Кодзо Сийна уже стал новым оябуном Таки-гуми.

— Заткнись! — вскричал Масаси. — Ты снова будешь жрать свои грибы! Ты решил, что уже возвысился?

— Нет, — печально сказал Удэ, ибо понял, что выбора нет: перед ним только один путь. — Но я все вижу яснее, чем вы или Кодзо Сийна. Я могу позабыть про документ Катей, могу свыкнуться с мыслью, что он утрачен безвозвратно. У меня не вызывает сомнений, что сейчас реальную угрозу для вас и Таки-гуми представляет Майкл Досс. Он пошел по стопам своего отца. Филиппу Доссу удавалось не допускать вас к власти, пока жив был ваш отец. И, проживи он подольше, он бы вас погубил.

— Или я его.

— Вы не думаете, что Майкл Досс постарается довершить дело, начатое отцом?

— Дао, — произнес Масаси, — учит нас, что мудрец не лезет вперед, а, став позади всех, обнаруживает, что он оказался в самой выигрышной позиции.

— Какое мне дело до Дао? — с нескрываемым презрением произнес Удэ. — Дао — учение для стариков, которые слепы и глухи к тому, что творится вокруг них.

— Законы Дао всемирны, — напомнил ему Масаси.

— Даосизм умер.

Э, нет, подумал Масаси. Это твоей ум мертв.

— Пока еще ты член моего клана, — сердито сказал он. — И ты будешь подчиняться своему оябуну.

Все это так, но вот вопрос, подумал, повесив трубку, Удэ, кто мой оябун?

* * *

Теперь тропинка сделалась совсем крутой. Майкл, понимавший, что за спиной у него огромная пропасть, шел очень осторожно. Вокруг росли такие толстые деревья, что видимость в любом направлении была не больше одного фута. Тем не менее Элиан поднималась на вершину быстро и уверенно. Она оказалась права. Подъем был долог, и Майкл начал раскаиваться в том, что они это затеяли. Его внутренняя тревога прошла, он очень устал, тело болело.

Наконец Элиан остановилась. Повернувшись к нему, она указала рукой на горы. Майкл увидел впереди узкое ущелье, которое, словно гигантский клинок, рассекало скалы. Вход в ущелье как бы охранялся двумя огромными глыбами. Это были блестящие наплывы лавы — той самой, что много веков назад поднялась с океанского дна, и в результате этого катаклизма родились горные хребты.

Увидев глыбы, Майкл вздрогнул.

Неужели это действительно фигуры пригнувшихся воинов? — мелькнула у него мысль при виде глыб.

Он подошел поближе, чтобы выяснить, скульптуры это или нет, но убедился, что глыбы никто не обрабатывал. Это была их природная форма, несколько подчеркнутая эрозией. Они напоминали человеческие фигуры.

— Это путь богов, — прошептала Элиан. Но когда Майкл попытался войти в ущелье, она его удержала.

— Погоди! — сказала Элиан и скрыласьз а деревьями. А вернулась с гирляндами. Одну она сразу повесила себе на шею, другую — Майклу.

— Это листья ти, -сказала она. — Гавайцы считают это растение священным, потому что его очень любили древние боги. Эти венки надевают кахуны, когда приходят сюда. Листья ти защитят нас.

— От чего? — спросил Майкл.

Но Элиан уже шла мимо странных каменных стражников по тропинке богов.

* * *

— По-моему, самое главное в разговоре, — сказал в телефонную трубку Удэ, — это то, что остается за скобками. Что делает на Мауи Элиан Ямамото? Тем более в компании Майкла Досса?

Кодзо Сийна молча размышлял. Дело в том, что Элиан была дочерью Митико, и он терялся в догадках, с какой стати дочь Митико якшается с Майклом Доссом. Сийне была не по вкусу мысль о том, что на Мауи без его ведома что-то творится.

— А ты что по этому поводу думаешь? — наконец спросил Кодзо Сийна.

— Я не доверяю Масаси, — моментально ответил Удэ. Сийна не знал, как отнестись к его словам. Может быть, в ответе Удэ больше эмоций, чем разума? Эмоциям Сийна не верил. Они окрашивали все, словно светофильтры, надетые на объектив фотоаппарата.

— Когда я сказал Масаси об Элиан, он отреагировал очень странно, — продолжал Удэ. — Слишком небрежно, словно ему не терпелось перевести разговор на другую тему. У меня создалось впечатление, что ему известно о ее пребывании на Гавайях.

Что ты затеял, Масаси? — подумал Кодзо Сийна.

— Ты выяснил, кто убил Филиппа Досса? — спросил он.

— Пока еще нет.

— Продолжай выяснять, — велел Сийна. — Что же касается Майкла Досса, то поступай, как тебе прикажет Масаси. Пусть Майкл Досс получит красный шнурок. Я думаю, Масаси прав: итекиприведет нас к документу Катей.

Значит, подумал Удэ, Сийна тоже не чувствует, что Майкл Досс представляет для них угрозу. Но ведь ни Сийна, ни Масаси не видели его в действии, — тут же напомнил себе он. — Для них он только итеки,иностранец.

Но Удэ и сам знал, что нужно делать в подобном случае. Майкл Досс был слишком опасен, чтобы оставить его в покое. Он был умен и непредсказуем. И знал симпо, стратегию обмана.

Удэ принял решение. Он решил не подчиняться Кодзо Сийне и Масаси. Здесь он должен сделать свой собственный выбор. От подобных решений зависела жизнь и смерть, и Удэ уже знал, что ему предпринять, еще тогда, когда наблюдал за Майклом Доссом.

Его нужно убить!

* * *

Они вынырнули из полной темноты в яркий лунный свет. Горы казались плоскими, двухмерными, острыми, словно лезвия ножей; все было видно так отчетливо, что даже дух захватывало.

На дереве над их головами запела какая-то ночная птица, а потом улетела прочь, расправив могучие крылья. Майкл успел заметить рожки на ее голове и горящие желтым пламенем глаза. Что это? Сова?

— Аккуратнее, — предупредила Элиан. — Смотри, не сходи с тропинки. — Она указала на голый участок скалы, подвергшийся сильному выветриванию, так что в скале образуется водопад. А в сущности, как сейчас, этот отрезок пути бывает опасен, потому что скала становится скользкой.

Майкл нагнулся и провел пальцем по голой скале.

— А что тут произошло? — спросил он.

— Это зависит от того, во что ты предпочитаешь верить, — откликнулась Элиан. — Гавайцы рассказывают, что тут разыгралась великая битва, и победители сбросили своих врагов со скалы.

Майкл вытянул шею, стараясь заглянуть как можно дальше, а потом отошел от высохшей чаши водопада.

— По гавайским преданиям, — продолжала Элиан, — в самом начале, когда водопад только образовался, он был красен от крови воинов.

— И ты в это веришь? — спросил Майкл.

— Не знаю. Это же не моя родина. Но я чувствую здесь источник силы. Его все чувствуют. Это нельзя отрицать.

На ее лицо падали ночные тени. Казалось, чьи-то пальцы трогают Элиан за щеки, пробегают по шее. Холодный звездный свет мерцал в ее черных глазах, и они казались поразительно большими. Ветер трепал длинные волосы девушки, и они беспрестанно вздымались и опадали, словно крылья ворона.

У Майкла вдруг возникло ощущение, что до сих пор он по-настоящему не замечал Элиан. А сейчас как бы открыл для себя ее образ, увидел его, словно на полотне художника; эта звездная ночь, это удивительное место, заряженное энергией, помогли ему понять, какая же есть Элиан на самом деле.

Майкл прикоснулся к ней и почувствовал, как бьется ее сердце. Ему вдруг показалось, что у них один пульс, что водопад как бы связал их воедино, и они растворились друг в друге. Сердце Майкла широко распахнулось, и ожесточение, броней защищавшее его душу, вмиг исчезло — так соскальзывает со змеиного тела, старая, отмершая кожа.

— Элиан... — выдохнул Майкл, но она разорвала возникшую было связь, отдернув руку и отодвинувшись от него.

— Нет, — прошептала Элиан. — Ты на самом деле не хочешь меня.

Нависшая над ними скала отбрасывала такую густую тень, что создавалось впечатление, будто Элиан стоит без движения, будто истукан.

— Как ты можешь знать, чего я хочу? Майкл скорее не увидел, а догадался, что на лице Элиан промелькнула ироническая усмешка.

— Поверь, что я не зря говорю тебе это, Майкл. Ты не хочешь меня... или весьма скоро не захочешь. И никто не захотел бы.

— Но почему? Что в тебе такого уж страшного?

Элиан поежилась.

— Я безобразна.

— Нет. Ты очень красива.

Мертвенная неподвижность Элиан стала просто невыносимой.

— Я помню тот день, — медленно произнесла она, — когда осознала, что у моих родителей нет друг для друга теплого слова. А потом, как-то ночью, выяснилось, что они и любовью никогда не занимаются. Вскоре после этого я поняла, что они не любят друг друга. И задумалась: а меня-то они любят или нет?

Элиан вздохнула.

— Я решила, что они не могут меня любить, что ни один из них не способен испытывать чувство любви. И мне стало ясно, что наша семья распадется, если я не вмешаюсь. Помнишь, я говорила тебе о грузе ответственности? Я делала все, что было в моих силах, пытаясь сохранить нашу семью. Моим родителям было так глубоко наплевать друг на друга, что я постоянно пребывала в ужасе: вдруг кто-нибудь из них уйдет и семья распадется? Что тогда будет со мной? Я не могла себе этого вообразить. А если в ночных кошмарах и видела подобные сцены, то меня охватывал неизъяснимый ужас.

Поэтому вся моя жизнь была направлена на сохранение нашей семьи, на то, чтобы не дать моим родителям разойтись. Я стала как бы контрольным датчиком. У меня не было другого выхода. Я много лет подряд жаждала удержать моих родителей от разрыва, как голодный жаждет пищи. При этом гастрономический аппетит я потеряла. Это было своего рода помешательство. Но именно оно помогало мне жить. В конечном итоге я контролировала развитие событий и понимала, что, пока в состоянии это делать, все будет в порядке. Мой отец нас не бросит, мама не увезет меня. Все будет хорошо.

Элиан засмеялась, у Майкла от ее смеха похолодело внутри.

— Но было ли все хорошо? — продолжала Элиан. — И да, и нет, я выжила, наша семья не распалась. Но я была совершенно безумной.

— А теперь? — Майкл наконец обрел дар речи. — Разве это до сих пор не кончилось?

— Нет, кончилось, — сказала Элиан. — И я уже в своем уме.

— Что бы ты про себя ни рассказывала, я не изменю своего мнения о тебе, — сказал Майкл.

— Моя душа умерла.

— Не понимаю.

— Я совершала такие ужасные вещи... — не приближайся ко мне, Майкл! — что все мои чувства умерли. Ничего не осталось. Одна пустота. Я заглядываю в себя и вижу лишь зияющую бездну.

— Что бы ты ни делала, это было лишь самозащитой. Никто тебя за это не осудит!

— Я убивала людей!

Ее крик эхом раскатился в горах.

— Мой отец тоже убивал людей, — сказал Майкл. — Я видел, на что ты способна, когда тебе приходится обороняться.

— Но меня посылали совершать убийства! Убивать людей, которых я никогда раньше не видела, и которые не сделали мне ничего плохого!

— Если ты чувствуешь себя виноватой и раскаиваешься в содеянном, значит, твоя душа не умерла.

— Я прокаженная, — продолжала Элиан, но тон ее стал поспокойнее. Хотя все равно Майкл улавливал в ее голосе дрожь. — Я перестала быть человеком. Превратилась в автомат. В разящий меч. В компьютерную программу.

— Но у тебя сохранились желания, — мягко возразил Майкл. — И мечты, должно быть, тоже.

— Нет, я теперь настолько сильна, что могу обходиться и без того, и без другого, — с безмерной печалью произнесла Элиан. — А может, это не сила, а ожесточенность. Я забыла, что значит желать и мечтать... а порой мне кажется, что я никогда этого и не умела.

— Элиан! — Майкл не видел ни зги в кромешной тьме под скалой, но знал, что ему очень хочется туда. Он сделал несколько шагов в темноту.

— Майкл! Пожалуйста, не надо.

— Если хочешь, останови меня.

Просвет между ними стал совсем маленьким.

— О, пожалуйста! Прошу тебя. — Она рыдала.

— Прикажи мне остановиться. — Он подошел вплотную. Теперь он чувствовал и тепло ее тела, и зябкую дрожь, охватившую Элиан. — Оттолкни меня — и все.

Но вместо этого ее губы раскрылись навстречу его губам. Их языки соприкоснулись. Она застонала под его поцелуями.

— Майкл!

Элиан припала к нему всем телом, словно ее туго привязали к нему. Он почувствовал ее тяжесть, ее объятия, ощутил руками крепкие мышцы. Больше того, Майкл почувствовал ее хару -внутреннюю энергию, живущую в чреве и влияющую на дух.

— Я сгораю от желания, — прошептала Элиан. Ее харавырвалась наружу и объяла его. Она оказалась именно такой, как и предупреждала Элиан: плотной, как кожа, твердой, как камень, и сухой, как пустыня. Но Майкл ощутил и то, о чем сама Элиан не догадывалась. Он понял, что под броней, в которую заковала себя девушка, таится светящееся ядро, течет пламенная река желания.

Она была в своем репертуаре. Ее губы принялись терзать его губы, руки крепко стиснули его в объятиях. Потом она раздвинула ноги и обхватила ими его бедра. Ее движения были недвусмысленными: она требовала, чтобы Майкл напал на нее, напал как можно ожесточеннее...

Но желание и душевная потребность живут на двух разных полюсах. И то, что люди нередко путают одно с другим, вызывает самое большое непонимание между мужчиной и женщиной.

Майкл чувствовал... нет, вернее, знал:Элиан хочется совсем не того, что ей в действительности нужно. Элиан и сама не понимала, что ей было нужно, ибо подчас это бремя бывает столь невыносимым, что человек запрещает себе думать о нем, загоняет эти мысли в самый темный закоулок своей души.

Майкл знал, что если ответить ей в том стиле, который она ему навязывала — а ему вообще-то очень этого хотелось, — он потеряет Элиан навсегда.

Будь нежнее, подумал он. Нежнее!

И, разъединив ее руки, сжимавшие его в объятиях, опустился на колени.

Майкл всеми фибрами души ощущал окутывавшую их с Элиан ночь. Ощущал ее дыхание, слышал воркование ночных птах на деревьях, баюкавших своих спящих птенцов, до него доносилось урчание хищников, пожиравших добычу. Ветер шелестел, обдувая щеки Майкла, длинные распущенные волосы Элиан струились по его плечу.

Затем он ощутил сквозь джинсы, облегавшие бедра девушки, запах ее тела, и уткнулся лицом в ее живот.

Нежнее! — предостерег себя Майкл. Нежнее.

Он понимал, что ему нужно вести себя нежно, несмотря на жгучее желание, которое вызывала в нем Элиан, несмотря на то, что он жаждал обладать ею именно так, как она от него требовала.

Он нежно погладил Элиан, нежно провел языком по ее коже. Ведь на самом деле он жаждал обладать ею по-разному, всеми возможными способами. Ему нужна была она.

Окунувшись было в лунный свет, они снова погрузились в полную темноту. Майкл пытался проникнуть в душу Элиан; девушка стояла, склонившись над ним, и ее грудь прижималась к его напрягшимся бицепсам. Ее ногти царапали его спину, красноречиво говоря о том, как ей приятно то, что Майкл с ней делает. Трепет бедер выражал восторг.

Элиан ахнула, когда он провел языком по ее телу. Ей показалось, что она тонет в пламени желания, словно в горячем, кипящем масле. По ее коже забегали мурашки. Элиан прижалась бедрами к лицу Майкла, колючая борода колола ее нежную кожу между ногами. Девушка задрожала, и ее бедра заелозили вверх-вниз, пока пламя желания не поглотило Элиан настолько, что она совсем потеряла голову.

Открыв глаза, девушка ощутила на своем лице дыхание Майкла и увидела ярко сиявшие глаза.

Ей вдруг представилось, что они — два волка, самец и самка, в порыве страсти накинувшихся друг на друга, что он изнемогает от звериного желания, а от нее исходит острый запах истомленной любовью волчицы.

Элиан уже не владела собой, она нагнулась, желая заключить Майкла в объятия, но этого ей показалось мало, и, скользнув губами вниз по его обнаженному телу, она начала страстно целовать его, застонала, чувствуя новый прилив возбуждения, и с удивлением и восторгом поняла, что сейчас снова испытает высшее наслаждение.

Она выпрямилась и направила его в свое лоно. На мгновение, на одно долгое, восхитительное мгновение Элиан застыла, держась рукой за Майкла. Они лишь касались друг друга — и все. Но пока им и этого было достаточно, даже более чем достаточно. Это был волнующий миг полного счастья, ибо их переполняла радость предвкушения при мысли о том, что вот-вот произойдет.

Элиан не смогла больше сдерживаться и припала к Майклу, она стонала и, задыхаясь, уронила голову на его покрытую испариной грудь.

Слившийся с ней воедино Майкл наслаждался трепетом ее лона. Ему даже не нужно было двигаться, все происходило и так. Запах Элиан облаком окутывал его, смешиваясь с удивительным ароматом венков из листьев ти, надетых на их шеи. Майклу казалось, что он завис вне времени и пространства...

Он чувствовал, что все ее тело трепещет, и ему казалось, будто он проникает в него не в одном, а в бесчисленном множестве мест. Майкл понял, что сейчас наступит сладостный миг, попытался сдержаться, продлить наслаждение, но вырвавшееся на свободу желание уже не подчинялось его воле.

Майкл вскрикнул, содрогаясь, и услышал, что там, куда не доходят тени, отбрасываемые скалой, раздаются какие-то шорохи. Блеснул свет и послышались приглушенные звуки первобытных мелодий: то ли барабанная дробь, то ли какие-то напевы, а может, и то, и другое... Майкл повернул голову, пытаясь понять, что случилось, но Элиан выпрямилась и прижалась грудью к его губам. Страсть опять захлестнула Майкла с головой, и финал оказался столь же прекрасным и волнующим, как начало.

* * *

Дзёдзи Таки зашел в комнату Кодзо.

Тот оторвался от телевизора с двадцатишестидюймовым экраном, на котором маячило загримированное лицо Марлона Брандо, игравшего крестного отца. Челюсть, намазанная сероватым гримом, выдавалась вперед, и актер казался лет на двадцать старше, чем был на самом деле.

— Что бы сталось с Майклом Корлеоне, если бы его не охранял дух отца? — воскликнул Кодзо.

Он смотрел, как дон Корлеоне играет с внуком в залитом солнцем саду и сует ему в рот апельсиновую корочку. Гоняясь за малышом, который вскрикивал, шутливо изображая ужас и восторг, дедушка тихонько посапывал носом.

— Вот сейчас это случится, оябун, — сказал Кодзо. — Посмотрите, пожалуйста.

Внезапно дон Корлеоне споткнулся и, захрипев, упал. Мальчик, не понимая, что произошло, продолжал играть в игру, затеянную дедом.

— Бедняжка, — со слезами на глазах произнес Кодзо. — Откуда ему знать, что его дедушка только что скончался?

— Кодзо! — мягко окликнул его Дзёдзи. Кодзо нажал на кнопку пульта дистанционного управления. Посмотрев на Дзёдзи, он сказал:

— Пойду принесу катану.

— Нет, — покачал головой Дзёдзи. — Мечом тут не обойдешься.

Кодзо кивнул. Он подошел к шкафу и открыл его. Надел черный нейлоновый плащ до пят и повернулся к Дзёдзи.

— Ну, а как вам это? — спросил он. В его правой руке вдруг оказался пистолет. — Этого хватит?

— Вполне, — откликнулся Дзёдзи.

Улицы, как всегда, были запружены машинами. Казалось, если они в один прекрасный день опустеют, для города это будет смерти подобно. Жарко было, как в печке.

— Куда мы едем? — поинтересовался Кодзо.

— На пирс Такасиба.

Поминутно останавливаясь, что ужасно нервировало, они проехали два квартала, а затем Кодзо свернул в переулок, обогнул угол и помчался вперед.

— Зачем мы туда едем? — спросил Кодзо.

— Затем, что у меня были веские основания отвлечь тебя от истории дона Корлеоне, — ответил Дзёдзи.

Они проехали по самому центру города. Солнечный свет отражался от кузовов множества машин, которые медленно ползли по улицам, и в окнах зданий плясали солнечные зайчики. Дзёдзи и Кодзо направлялись на север в сторону Тийода-ку и императорского дворца. Доехав до Синбаси, Кодзо повернул на юг и двинулся по дороге, которая шла параллельно берегу, в сторону токийского порта. Они миновали товарную станцию? Гул машин заглушали гудки барж, доносившиеся с пристани.

— У вашего брата Масаси было свое заведение на Такасибе, да? — спросил Кодзо.

— Совершенно верно, — Дзёдзи смотрел прямо перед собой, на солнечные зайчики, плясавшие на капоте автомобиля.

— Вы должны стать оябуном, — сказал Кодзо. — Это ваше право...

Дзёдзи ничего не ответил.

— И, может быть, — продолжал Кодзо, — после того, что произойдет завтра, вы им станете.

Они уже были на Хаматеуто. Кодзо повернул влево, в переулок. Они очутились в «веселом квартале», прилегавшем к причалам.

Дзёдзи проверил свое оружие и навинтил на конец дула глушитель. Они закрыли машину и очень быстро пошли по вонючему тротуару. Кодзо держал руку в глубоком кармане плаща. Дошагав до одного публичного дома, они зашли внутрь. На двери не было никакой вывески, ни малейшего намека на то, что ждет их за порогом...

В полумраке было видно, что в помещении совсем нет прихожей, сразу же за порогом вниз вели почти вертикальные ступеньки. В заведении воняло рыбой и машинным маслом. Дзёдзи вынул пистолет, и они начали спускаться по лестнице. Кодзо и Дзёдзи шли на цыпочках, стараясь, чтобы старые доски не заскрипели под их тяжестью.

Лестница упиралась в глухую стену. Направо тянулся коридор. Они крадучись пошли по нему. Впереди было светлее, и они разглядели большую открытую площадку.

Внезапно возникла чья-то тень. Дзёдзи резко остановился. Кодзо прижался спиной к правой стене.

Дэйдзо стоял неподвижно, как истукан. Он был настоящим богатырем. Этот здоровяк наверняка чувствовал бы себя куда удобнее в костюме борца, занимающегося сумо,чем в старомодном темном костюме в полоску, плотно облегавшем его накачанные мускулы.

— Что вы тут делаете? — набычился Дэйдзо. — Вы уже не принадлежите к Таки-гуми. И вам тут не место.

— У меня назначена здесь встреча с моим братом, — солгал Дзёдзи.

Он внимательно следил за тем, как Дэйдзо медленно расстегивает пиджак. Правую руку Дзёдзи держал на уровне ребер.

— Мне кажется, это не самое мудрое решение, — сказал Дзёдзи, вытянув пистолет ровно настолько, чтобы на его дуле заплясали лучи света.

— Чем это пахнет? — спросил Дэйдзо, непонятно к кому обращаясь.

Дзёдзи не ответил. Он думал: «Это будет моим. Все это будет моим».

Дэйдзо принюхался, будто пес.

— По-моему, я узнаю этот запах.

— Пропусти меня.

Дэйдзо в упор посмотрел на Дзёдзи.

— Это запах смерти.

Он стремительно метнулся вперед. Низко пригнувшись и ссутулив могучие плечи, он оттолкнулся от пола короткими, сильными ногами и кинулся на Дзёдзи. Тот выстрелил.

Кодзо вынул руку из кармана плаща. Он прицелился в Дэйдзо, но великан уже вцепился в глотку Дзёдзи.

Дзёдзи захрипел и ударился затылком о деревянный пол в коридоре. Противник стукнул его локтем в солнечное сплетение, потом по плечу, и Дзёдзи тут же перестал чувствовать свою правую руку.

Он закашлялся, отчаянно пытаясь продышаться. Краем глаза Дзёдзи заметил, что Дэйдзо тянется за отброшенным пистолетом. Здоровяку удалось подобрать пистолет, и Дзёдзи, затаив дыхание, следил за тем, как Дэйдзо медленно, словно при съемке рапидом, обхватывает толстыми пальцами рукоять пистолета и неуклюже пытается достать указательным пальцем до курка. Дуло описало в воздухе полукруг, неуклонно приближаясь ко лбу Дзёдзи.

Дзёдзи собрал все силы и, ударив Дэйдзо по шее, рванулся в сторону. Схватив Дэйдзо за запястье, он услышал хлопок и почти одновременно — резкий всхлип Дэйдзо. Пистолет повис на его сломанном пальце, таком толстом, что он с трудом пролезал в скобу и доставал до спускового крючка.

Дэйдзо лягнул Дзёдзи и быстро отполз в сторону. Дзёдзи постарался, как мог, защититься от удара. Дэйдзо вытащил из-под пиджака танто — длинный нож. Бесполезный пистолет болтался у него на пальце, вид у Дэйдзо был довольно нелепый.

Кодзо заметил за спиной сражавшихся какие-то тени. Он поднял оружие и спустил курок. Двое из якудзы метнулись назад в просторную комнату. Кодзо крался вдоль стены, пока не очутился позади Дзёдзи и Дэйдзо. В стену прямо над его головой вонзилась пуля, но он успел пригнуться. Затем снова пошел вперед и опять выстрелил. Перезарядив оружие, он присел на корточки и враскорячку, словно краб, вылез на открытое пространство.

Дэйдзо уже повернулся и пошел в атаку, занеся над головой зловещий клинок. Дзёдзи сделал широкий шаг в сторону Дэйдзо, вытянув левую ногу. Правой рукой — ребром ладони — он полоснул Дэйдзо по подбородку; голова Дэйдзо дернулась вверх, а Дзёдзи схватил левой рукой правое запястье своего врага. Теперь ему оставалось только извернуться, остальное произошло бы само собой.

Однако в этот миг он наступил пяткой на гвоздь. Колени его подогнулись, хватка ослабла, и Дзёдзи рухнул на пол.

Дэйдзо не теряя времени даром, навалился на него и поднес к подбородку лезвие ножа. Даже небольшой надрез решил бы исход схватки.

Дзёдзи схватил правой рукой левую руку Дэйдзо.

Раздался тихий выстрел, Дэйдзо вытаращил глаза.

Дело в том, что Дзёдзи нажал на сломанный палец противника, до сих пор лежавший на спусковом крючке. Пистолет выстрелил, пуля угодила Дэйдзо прямо в грудь.

Кровь хлынула ручьем, Дзёдзи позвал Кодзо.

Тот подбежал.

— Что случилось?

— Он меня чуть не убил, — сказал Дзёдзи. — Вот что случилось.

— Он мертв? — осторожно спросил Кодзо.

— Мертвее копченого угря, — усмехнулся Дзёдзи. Он услышал подозрительный звук и, вытянув шею, заглянул за угол. В коридоре распахнулась дверь. Еще один парень из якудзы опасливо озирался по сторонам.

— Что там такое? — услышал Дзёдзи голос своего товарища.

— Не знаю. Тут раздались выстрелы. Но я ничего не вижу. В коридоре темно.

Однако в комнате, где сидели эти двое мужчин, было светло. Дзёдзи вытаращил глаза и подумал: «Великий Будда!»

Он узнал незнакомцев, которые всякий раз оказывались рядом с Митико, когда он с ней виделся, и вспомнил ее волнение. Ему стало ясно, что все это значило. Ведь в подвальном помещении в квартале Такасиба, в комнате без единого окна Дзёдзи увидел Тори, любимую внучку Митико! Охранник приставил к ее голове пистолет. Он очень нервничал. Дзёдзи поспешно спрятался за угол, чтобы его не застрелили.

«Забудь о своем брате Масаси», — сказала тогда Митико.

«Прошу тебя! — воскликнул Дзёдзи. — Почему ты не хочешь мне помочь победить его?»

А она ответила:

«Я не могу вмешиваться. Я ничего не могу поделать».

И он был так ослеплен своими собственными бедами, что не услышал страдания в ее голосе.

Дзёдзи хотелось ворваться в комнату — в эту унылую тюремную камеру — и увести оттуда Тори. Но он увидел, что второй бандит крепко держит девочку, приставив пистолет к ее виску. Дзёдзи понял, что сейчас у него нет шансов спасти Тори. Сейчас важно не показать им, что он видел девочку. Единственный его союзник во враждебном мире брата — внезапность.

— Быстрее! — прошептал он. — Брось оружие. Только сперва как следует оботри его.

Он проделал то же самое со своим пистолетом. Это оружие не имело серийного номера, так что опознать его было невозможно.

Выйдя на улицу, они спокойным шагом дошли до машины и сели в нее.

— Поехали! — скомандовал Дзёдзи. Кодзо подчинился.

* * *

Лилиан Досс встретил в парижском аэропорту имени Шарля де Голля сотрудник с площади Атеней.

— Bonjour, madame, — сказал он, когда она прошла въездной контроль.

— Франсуа!

Он улыбнулся и взял у нее багажные бирки.

— Приятно видеть вас снова, мадам.

— А мне приятно вернуться сюда, — ответила она по-французски.

Лилиан была в летнем платье с лиловато-сиреневым рисунком. Волосы были зачесаны гладко и скреплены заколками, украшенными фальшивыми бриллиантами. На золотой цепочке зеленел изумрудный кулон в виде слезинки.

Лилиан спокойно смотрела на раскрасневшихся, куда-то мчавшихся людей. Дожидаясь, пока привезут чемоданы, она играла сама с собой в одну игру. Лилиан пыталась определить, из какой страны тот или иной человек. Американец он или европеец? А если европеец, то откуда именно? Из Франции, Англии, Италии или Германии? А сколько ей попадется здесь на глаза граждан Восточной Европы? Сможет ли она отличить поляков от югославов, а румын от русских?

Последняя задача была и впрямь непростой. Требовался наметанный глаз и немалый опыт. Искушенный человек обращал внимание не столько на лицо, сколько на одежду. Лилиан пристально рассматривала тех, кто стоял к ним поближе. К тому времени, когда Франсуа получил все ее чемоданы, Лилиан составила правильное представление — она в этом не сомневалась — обо всех окружающих.

— Машина вон там, мадам, — сказал Франсуа.

День выдался солнечный. Ослепительно-белые пушистые облака покачивались над горизонтом, словно спящие херувимы. В свежем воздухе был разлит восхитительный аромат недавно лопнувших почек и благоухание цветов. Осенью же воздух был напоен удивительным, горьковатым запахом тлеющих листьев, всегда пьянивших Лилиан. Впрочем, в любое время года в Париже она вдыхала его запахи, словно пила отличное выдержанное вино. До чего же приятно сознавать, что современность не лишила Францию утонченности и изысканности, свойственных странам с древней культурой.

Район Дефанс и рынок Ле Алль Лилиан восприняла не столько как уступку новым веяниям, сколько как еще одно проявление волшебства, магии, которую Париж источает, словно аромат самых редких духов.

Вдыхать Париж значит сохранять свою душу, подумала Лилиан. Кто написал это? Виктор Гюго?

Лилиан вытянула шею, чтобы видеть как можно больше. Когда они въехали на окружное шоссе, Лилиан вдруг испытала потрясение, как будто прежде ей все еще не верилось, что она очутилась во Франции. У ворот Майо Франсуа повернул на скоростную дорогу и помчался так, что у Лилиан зарябило в глазах.

В отеле она долго лежала в горячей ванне. Затем вытерла волосы и, завернувшись в махровый халат, распахнула большое, до пола, окно. Номер располагался на пятом этаже, в одной из четырех комнат был балкон. Когда Лилиан вышла из ванны, гостиничная обслуга уже доставила ей в комнату кофе и рогалики. Шампанское, которое принес ей управляющий, пить было еще рановато; бутылка дожидалась Лилиан в металлическом ведерке со льдом.

Лилиан села на солнышке. Она потягивала крепкий черный кофе и слушала щебетание птиц, летавших вокруг. Внизу, в обсаженном деревьями дворе хлопотали официанты, накрывая столы к ленчу. Доносилась негромкая музыка. Лилиан подставила солнцу спину и бедра.

Взяв «Интернэшнл Геральд Трибьюн», она быстро пролистала газету. Она с интересом прочитала статью Хельмута Шмидта, бывшего канцлера Западной Германии, называвшуюся «У Японии нет настоящих друзей в мире». Еще ей попалось несколько любопытных заметок. Одна, ссылаясь на «Юнайтед Пресс Синдикейт», приводила результаты опроса, проведенного среди корейских лидеров и интеллигенции, которые, в основном, считали, что Япония в настоящее время представляет угрозу миру в их регионе, как, впрочем, и во всем мире. С другой стороны, в той же самой заметке говорилось, что моторы южнокорейского автомобиля «хьюндай», имевшего такой бешеный успех среди покупателей, производятся японцами.

«Всем нужны японские деньги, — заявлял известный сингапурский академик. — Но при этом все твердят одно: „Избави нас Боже оказаться завтра во власти японцев!“ Американцы приходят и уходят. Японцы же, придя, остаются навсегда».

Лилиан отпила глоток кофе и стала читать дальше. Во второй заметке приводилось мнение других крупных деятелей Юго-Восточной Азии, которых повергал в ужас прогресс Японии в области наукоемких технологий. Все они чувствовали, что рано или поздно японцы направят свою исследовательскую мощь на разработку оружия двадцать первого века, это лишь вопрос времени.

В качестве примера многие упоминали новый японский истребитель «Ямамото ФАКС», над которым сейчас работали конструкторы; его создание грозило компаниям «Боинг» и «Макдоннел — Дуглас» тем, что они останутся не у дел.

Лилиан просмотрела газету до конца, но больше там ничего интересного не было. Цветы, росшие у стен внутреннего дворика гостиницы, яркими пятнами расцвечивали чугунные витые решетки. Слышались оживленные голоса. Элиан выглянула с балкона и увидела, что столики внизу постепенно занимают первые посетители.

Она вспоминала, как много лет назад Джоунас впервые взял ее на какой-то из бесчисленных светских раутов на один из скучных приемов, столь частых в мире политиков, где Джоунас чувствовал себя как рыба в воде. Филиппа не было, он уехал в Бангкок или в Бангладеш. Короче, бог знает куда. Лилиан никогда раньше не видела столько лент, медалей и галунов, пришитых или прикрепленных булавками к мужским пиджакам.

Она держала Джоунаса под руку и улыбалась ослепительно и уверенно, будто стюардесса, а Джоунас обходил гостей, собравшихся в зале. Лилиан почувствовала себя в ловушке. Невероятно красивые женщины, скользившие мимо нее, казались манекенами из магазина. Их не касались жизненные невзгоды и трудности, они целыми днями сибаритствовали, наводили красоту: подстригали, красили и осветляли волосы, ухаживали за ногтями на руках и ногах, делали чистку лица и массаж, мазались кремом, принимали грязевые ванны, пользовались масляными притираниями, занимались шиацу.В промежутках между посещением косметического кабинета и магазинов они успевали встречаться с членами всяких там благотворительных комитетов. Это давало им основания тешить себя иллюзией, будто их жизнь имеет хоть какой-то смысл.

Как мне могло взбрести в голову, что я впишусь в это общество? — подумала тогда Лилиан. По-моему, у меня не все дома, раз я приняла приглашение Джоунаса.

Ей стало стыдно, словно она совершила мошенничество. В любой момент, казалось ей, какая-нибудь мадам Пьер Круа де Гер-Сен Эстоф обнаружит, что Лилиан — самозванка. И позовет, четко и отрывисто выговаривая английские слова, охранников в военной форме, чтобы они на виду у всех выдворили Лилиан из зала.

«Что? Ее фамилия пишется не через дефис? А из какой она, кстати говоря, семьи? Дочь армейского генерала? Вояки? Боже мой! Правда? Но как она умудрилась проникнуть сюда? Она явно особа не нашего круга».

Лилиан содрогнулась. Слова, которые она мысленно вложила в уста собравшихся в зале, оставили у нее во рту горький привкус.

Джоунас рассказал юному, честолюбивому советнику австралийского посла анекдот о том, что в Америке мужчины жаждут власти, а женщины лелеют не менее прекрасную мечту о твердом члене.

Джоунас и его собеседник расхохотались, и Лилиан еще острее почувствовала себя тут чужой. В этом анекдоте потешались над женщинами, а на нее никто и вовсе внимания не обращал, словно ее вовсе не существовало. А ведь она тоже женщина, это и дураку ясно. Джоунас не имел права рассказывать такие анекдоты в ее присутствии! Но он даже не удосужился оговориться, обратившись к ней: «Разумеется, присутствующие не в счет». Лилиан была здесь лишь как дополнение к нему, как последний штрих, завершивший его образ.

Лилиан вспомнила, как внутри у нее вдруг похолодело. Она оглядела бело-голубую комнату, оформленную в колониальном стиле. Посмотрела на пятнадцатифутовые окна, богато украшенные французскими витражами. Официантки в униформе и белых перчатках — официантов мужчин здесь не терпели, Боже упаси! — обходили гостей, обслуживая увешанных медалями, лентами и прочими игрушками дядюшек.

Австралиец, не обращая внимания на Лилиан, по-прежнему громко болтал с Джоунасом. К ней подошел американский бригадный генерал из Пентагона, но Лилиан показалось, что он говорит на чужом, незнакомом языке. Когда Лилиан в панике попыталась что-нибудь ему ответить, из ее открытого рта вырвалось лишь нечто нечленораздельное.

Ее щеки пылали. Она покраснела еще до того, как услышала слова австралийца, обращавшегося к Джоунасу: «А эта симпатичная бабенка, кто она?»

Когда Лилиан, оправившись от шока, сообразила, что речь идет о ней, она и вовсе захотела умереть.

Лилиан отпрянула от Джоунаса и побежала в дамский туалет. Как несправедливо, что только здесь можно найти убежище, вырваться из мира, в котором властвуют мужчины!

Лилиан долго смотрела в зеркало. Очутившись в одиночестве, она поняла, что у нее похолодело внутри от ярости. Причем ее гнев был направлен не на австралийца, на которого — хотя он, конечно, вел себя свински — ей было глубоко наплевать. И даже не на Джоунаса, который мог бы оказаться посообразительней, но увы... а впрочем, что от него ждать?

В святилище под названием «дамский туалет» Лилиан наревелась от души; она никогда так не рыдала даже в собственной спальне, ведь, если разобраться, эта спальня не могла считаться целиком ее собственностью, она принадлежала и Филиппу.

Как она ненавидела Филиппа за то, что он ее бросил! За то, что обрек на муки одиночества, которые, похоже, не кончатся никогда. За то, что привязали ее узами любви к жизни, которую она глубоко презирала.

* * *

Наступило утро, а их тела все еще переплетались. Гирлянды, которые Майкл и Лилиан нацепили на шеи, пожухли, аромат побуревших листьев выветрился.

Майкл повернулся и открыл глаза. Жук прополз по его руке и исчез в прелых листьях, лежавших под скалой. Майкл дотронулся до Элиан, она вздрогнула и проснулась. Ее глаза широко открылись, уставились на Майкла, и он вздрогнул, увидев, что в них нет ровным счетом никаких эмоций. Между мужчиной и женщиной пробежал холодок. Но мгновение спустя это исчезло, Элиан вернулась из Бог знает каких жутких мест, куда ее занесли духи ночи.

— Доброе утро, — сказал Майкл, поцеловав ее в губы. Она подняла руку и провела пальцем по его подбородку.

— Ты хорошо спала? — спросил он. Она кивнула.

— Да, без сновидений. Этого со мной не бывало уже много лет.

— А я, наоборот, всю ночь видел сны, — сказал Майкл. — Мне снились битвы и воины с круглыми щитами, сделанными из панцирей гигантских черепах.

Майкл начал одеваться и хотел было снять с шеи засохшую гирлянду.

— Не надо, — остановила его Элиан. — Оставь ее до возвращения домой.

Он посмотрел на девушку, та еле заметно улыбнулась. Майклу вдруг пришли на память звуки, доносившиеся вчера из ночной мглы, и силуэты, которые он видел из их убежища.

— Элиан, — проговорил Майкл, — вчера ночью я слышал шум. И даже вроде бы видел, как там что-то двигалось, — он показал где именно. — Что там происходило, когда мы с тобой занимались любовью?

— Не знаю. Наверное, ничего. А может, там бродил какой-нибудь ночной зверь. Здесь водятся дикие кабаны и мангусты.

— Кабаны и мангусты — дневные звери, — возразил Майкл. — Они не шныряли бы тут по ночам. И потом ты ведь тогда заставила меня отвернуться, помнишь?

Элиан встала.

— Ладно, все равно это не имеет значения.

Она начала одеваться.

Майкл приподнял висевшую у него на шее гирлянду.

— Ты сказала, это нас защитит. Но от чего?

Элиан пожала плечами.

— Это зависит от того, во что ты предпочитаешь верить. Кахуны утверждают, что боги до сих пор обитают здесь, древние воины, которые столетия назад сражались в этих краях, истекали кровью и, может быть, погибали.

— Ты хочешь сказать, что именно это я и слышал? Элиан опять пожала плечами.

— Почему бы и нет? Тут, на острове, тьма-тьмущая духов.

— Одно дело ощущать, что здесь источник энергии, и другое — видеть духов.

— Если ты в это не веришь, — сказала Элиан, — то ничего и не случится. Но я хочу тебе кое-что сказать. Боги, сражавшиеся здесь, были с щитами из панцирей гигантских морских черепах.

Майкл не понимал, подшучивает ли она над ним или нет. Элиан наклонилась и поцеловала его в губы.

— Не смотри на меня так насмешливо. Я говорю правду. Ты можешь прочитать это в любой книге по истории Мауи. Одеваясь, Майкл раздумывал над ее словами.

— Сны — это не реальность, — сказал он. — Они возникают в человеческом подсознании, а не в окружающей действительности.

— Человеческое сознание рационально, Майкл. Тебе уже следовало бы это понимать. И тем не менее ты пытаешься заткнуть круглую дырку квадратной пробкой. Но это не получится, как бы ты ни старался.

Майкл сказал:

— Тебя завораживает мир духов? Но ты же понимаешь, что он не в состоянии заменить реальную жизнь.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что это тоже уход от действительности.

— Как разные формы психопатологии?

Элиан пожала плечами.

— Ты единственная, кто может это знать.

— Я ничего не знаю, — грустно сказала Элиан. — Я лишь усвоила, что никому и никогда нельзя доверять.

Элиан начала спускаться по крутой тропинке в долину.

— Даже самой себе нельзя доверять? — спросил Майкл, отправившись следом за ней.

— Да, особенно себе самой, — сказала Элиан.

* * *

Митико стояла на коленях перед алтарем лисицы и вдруг почувствовала, что сзади кто-то есть.

— Митико?

Это был голос Дзёдзи.

— Да, брат, — Митико по-прежнему молитвенно склонила голову. — Как ты поживаешь?

— Я должен поговорить с тобой.

— Когда я помолюсь, — откликнулась Митико, — мы сможем погулять по саду.

Дзёдзи исподтишка поглядел на охранников, которые стояли чересчур близко и наблюдали за ним и Митико. И сказал:

— Нет. Я должен поговорить с тобой наедине.

Он произнес это, повернув голову так, чтобы охранники не смогли ничего прочитать по его губам.

— Если это связано с Масаси, то мой ответ будет таким же, что и раньше.

— Митико! Прошу тебя! Я знаю, кто эти охранники. Я должен встретиться с тобой наедине.

Митико уловила ноту отчаяния в его голосе и согласилась.

— Ладно, — Митико прикинула все возможности. — Давай встретимся в тот час, когда я принимаю ванну. Ты помнишь, где у нас сломан забор?

— Ты про дырку, в которую обычно пролезают лисицы?

— Да, — подтвердила Митико. — Я не стала чинить забор, а посадила на месте пролома вьюнки. Очень важно, чтобы лисицы могли проникать сюда. Тут для них священное место. — Митико улыбнулась: она не хотела охранникам давать понять, что они говорят о чем-то серьезном. — Дырка довольно большая, ты в нее пролезешь. Войди около шести вечера через кухню. Я договорюсь с кухаркой, она тебя впустит.

Без четверти шесть Дзёдзи проскользнул в лаз, который лисицы прогрызли в бамбуковой изгороди, и пошел к дому своей сводной сестры.

Как и было договорено, кухарка, пожилая женщина, много лет служившая у Ямамото, открыла дверь и впустила Дзёдзи внутрь. Она молча провела его по дому. Наконец кухарка остановилось перед раздвижной дверью и тихонько постучала. Изнутри ее, очевидно, пригласили войти, и она взмахом руки подозвала Дзёдзи.

Он пополз на коленях. Помещение было отделано камнем. Клубы белого пара поднимались к потолку, и Дзёдзи сразу вспотел. Он видел голую спину Митико, которая сидела в ванне.

— Я отослала девушек, — сказала Митико. — Если ты хочешь мне что-нибудь сообщить — поторопись. У нас мало времени.

— Я знаю, где Масаси держит Тори. На мгновение Дзёдзи показалось, что Митико его не услышала. Но потом с ее губ сорвался сдавленный крик.

— Где? — прошептала она. — Где моя внучка?

— В публичном доме в Такасибе. Ты знаешь, где это?

Митико кивнула.

— Конечно, знаю. Это заведение принадлежит компании Нобуо, «Ямамото Хэви Индастриз», — Митико повернулась к нему лицом, и Дзёдзи увидел, что она страшно побледнела. — Но как ты это выяснил, Дзёдзи-сан?

Дзёдзи рассказал ей, как он пытался заручиться поддержкой Кай Чодзы, как в конце концов отправился к Кодзо Сийне, поведал о том, что Сийна велел ему сделать и что произошло в публичном доме в Такасибе, когда он, Дзёдзи, явился туда вместе с Кодзо.

Митико уныло опустила голову.

— Ах, ты, глупый, глупый мальчик, — со вздохом произнесла она.

— Ничего этого не случилось бы, — напомнил он ей, — согласись ты помочь мне справиться с Масаси. Но когда я увидел Тори, я понял все. Я понял, почему ты отказалась мне помогать.

— О, Дзёдзи! — грустно прошептала Митико. — Ты ничего не понимаешь. Я надеялась, что хотя бы тебя все это минует. Что хотя бы ты, один из всей нашей семьи, не ввяжешься в это и не будешь рисковать.

Дзёдзи непонимающе воззрился на нее.

— Что ты хочешь сказать?

— Несколько месяцев назад твой брат Масаси вступил в союз с Сийной.

— Что?!

— Говори тише, Дзёдзи-сан. Послушай меня. Если Сийна уверяет тебя, что он твой союзник в борьбе с Масаси, а Масаси лжет, говоря, будто Сийна — его союзник, то, наверное, он делает это неспроста, правда? Но что же он затевает? — Митико на секунду задумалась. — Великий Будда! — внезапно воскликнула она. — Это ведь Сийна посоветовал тебе проникнуть в публичный дом в Такасибе, да?

Дзёдзи кивнул.

— Масаси, конечно, об этом узнает. Может быть, уже знает. И он, разумеется, погонится за тобой. Именно это Сийне и надо! Если Масаси убьет тебя, то на свете останется только один из братьев Таки. Насколько я знаю Сийну, он уже придумал, как ему расправиться с Масаси. И тогда он получит то, о чем так долго мечтал: Таки-гуми будет уничтожена!

— О нет!

— Быстрее, — сказала, поднимаясь, Митико. — Дай-ка мне полотенце. Ты меня сейчас отвезешь в публичный дом. Мы должны вызволить Тори. Когда я буду знать, что она в безопасности, мы попытаемся побороться с Кодзо Сийной такими же подлыми средствами, какими обычно борется он.

Митико улыбнулась Дзёдзи, который вытирал ее полотенцем.

— Да, — сказала она. — Это и меня очень успокоило бы. У Кодзо Сийны много грехов, и ему пора за них расплатиться.

* * *

— Мое пребывание здесь кончилось, — сказал Майкл. Они молча прошли всю дорогу до дома Элиан. Войдя в дом, пошли в разные комнаты: им надо было принять душ и переодеться. Теперь они встретились в кухне. Было уже почти восемь часов утра.

— Через пару часов я улетаю в Токио. Элиан размешивала только что выжатый сок.

— У тебя будут неприятности в аэропорту, — заметила она, демонстрируя ему утренний выпуск «Гонулулу Эдвартайзер». Там крупными буквами было написано: «Кровавая бойня в горах на западе Мауи» — так газетчики называли битву, разыгравшуюся в поместье толстяка Итимады.

— Местная полиция обшарит весь остров, я уж не говорю про агентов американской службы иммиграции и натурализации. Это агентство приложило руку к тому, чтобы пресечь деятельность якудзы на островах. Тебе не пройти их контроль.

— Ну, с этим проблем не будет, — успокоил ее Майкл. — Я сегодня утром говорил со своим вашингтонским связным. Он все уладил с федеральной полицией, это я могу гарантировать. Я там себя чувствую как рыба в воде. И могу пустить в ход свои связи, чтобы найти Удэ. Он наверняка уже далеко.

— Может быть, — откликнулась Элиан.

Она разрезала плод папайи и вычистила темные, горькие семечки, похожие на икринки. Потом протянула Майклу половинку плода и ложку.

— Благодарю.

— А может быть, и нет, — продолжила она свою мысль. — Не исключена возможность, что он до сих пор на острове. Если это так, то, думаю, мне известно, где его искать.

— Я на это особенно не надеюсь, — сказал Майкл, отодвигая в сторону фрукт. — Но если существует хоть какая-то вероятность, значит, мы должны проверить.

Уже в «джипе» он спросил:

— А почему ты раньше мне об этом не говорила? Элиан быстро вела машину по узкой дороге. Она поглядела на автобус, битком набитый японскими туристами.

— Честно говоря, мне это только что пришло в голову. Я вдруг догадалась, когда ты сказал, что твои люди договорились с федеральной полицией и нас не будут примешивать к расследованию убийства Итимады. Удэ не мог уехать с Мауи в ту ночь, когда напали на толстяка. Было уже слишком поздно. А вчера аэропорт наверняка кишел агентами иммиграционной службы, которые опознали бы его. У якудзы хорошие связи в местной полиции, но они как огня боятся СИН.

— Но если даже и так, — сказал Майкл, — откуда ты знаешь, где может прятаться Удэ?

— Ну, это несложно вычислить. Теперь, после смерти Итимады, вся мафиозная семья в растерянности. Толстяк не пожелал назначить себе преемника. Он верил в катамити — метод, который когда-то в старину использовали главы семейства якудзы, отсеивая слабаков. Он позволял своим подчиненным бороться за положение. «Пусть победит самый достойный», — любил говорить толстяк. А затем — в переносном смысле, конечно, — выбивал почву из-под ног тех, кто оставался в живых.

Они уже выехали из долины Яо и мчались на восток, в сторону Вайлулы.

— Но есть один человек по имени Омэ, — продолжала Элиан. — Он заправляет в центральной части острова. Я имею в виду, аэропорт и его окрестности. Его люди контролировали эту территорию — весь импорт и экспорт. Они работали на Итимаду. Логично предположить, что Удэ поехал к Омэ. Особенно если он был в контакте с массами. Омэ работает на Масаси.

Они миновали убогие кварталы и выехали на дорогу, по которой мчались в самый первый день своего знакомства. Элиан затормозила: она что-то искала. Потом, очевидно, нашла, потому что зарулила на обочину и остановилась.

— Вон там, — указала она рукой. — Посмотри в бинокль. Майкл увидел асфальтированную дорогу, серпантином спускавшуюся по горам. Если ехать по ней на север, доберешься до Кахакулоа. Он увидел здания, ослепительно белевшие в холодном голубоватом воздухе, и древнее кладбище, мимо которого они с Элиан проезжали, когда, впервые встретившись, возвращались из Кахакулоа.

Майкл увидел деревья, потом, наведя бинокль выше, разглядел дом, построенный на склоне горы. Бинокль был очень мощный, и казалось, что дом всего в дюжине ярдов от Майкла. Возле дома остановилась машина. Вокруг было пусто, а что происходило внутри — неизвестно.

Майкл только собрался было вылезти из машины, чтобы получше рассмотреть дом, как вдруг парадная дверь распахнулась. Из дома вышли двое боевиков якудзы. Они приблизились к машине и начали возиться с ней, осматривая и изнутри, и снаружи. Майкл постоянно держал их в поле зрения.

Через несколько минут один из боевиков вернулся в дом. А потом появился в сопровождении незнакомого мужчины. Боевик тащил какое-то барахло, которое запихнул в багажник автомобиля. Майкл увидел, что его спутник — японец и что на правой щеке у него длинный шрам. Он описал его внешность Лилиан. Она сказала:

— Это Омэ. А Удэ не видно?

— Нет, — покачал головой Майкл. Но потом воскликнул: — Погоди-ка! Там, на пороге, кто-то стоит.

Мгновение спустя из дома вышел мужчина. Он тащил за собой какую-то женщину, связанную по рукам и ногам. Мужчина наклонился, чтобы развязать женщине ноги, и, делая это, повернулся к Майклу. Тот увидел его лицо.

— Это Удэ? — спросила Элиан.

— Да, — кивнул Майкл. Его пальцы судорожно стиснули бинокль. — Он кого-то тащит. Похоже, женщину.

— Женщину? — переспросила Элиан. — Но этого не может быть. Он приехал сюда один.

— Ну, а теперь он не один, — ответил Майкл. — Что ж, нам будет даже легче. Ему придется думать не только о себе, когда мы...

Майкл приглушенно вскрикнул, увидев, как Удэ откидывает со лба женщины волосы. Лицо его исказилось.

— Это Одри, — хрипло прошептал Майкл. — Мерзавец тащит мою сестру!

Элиан, не произнося ни слова, отобрала у него бинокль и поднесла к глазам. Одри тем временем присела на корточки и помочилась на обочину. Голова ее безвольно моталась. Как только она закончила свои дела, Удэ опять связал ей ноги. Затем перекинул через плечо и запихнул в багажник автомобиля. А сам сел в салон.

— Боже мой! — ахнула Элиан.

— В чем дело? — спросил Майкл. — Ради всего святого, Элиан, объясни мне, что происходит.

Элиан ничего не ответила. Она смотрела на Одри. Лицо ее побелело. Майкл стащил Элиан с водительского сиденья и уселся за руль вместо нее. Не успела она как следует расположиться на пассажирском сиденье, как он помчался вслед за машиной, которая стремительно неслась вперед.

— Я хочу знать, что случилось, — сказал на ходу Майкл. — Элиан, в чем дело?

— Я ничего не понимаю, — откликнулась она. Это восклицание у нее вырвалось непроизвольно. Затем лицо ее омрачилось. — Все вдруг распалось на куски.

— О чем ты?

— Майкл, это ведь я похитила твою сестру.

— Что?

— Я сделала это, чтобы защитить ее. Масаси уже пытался до нее добраться. Я не хотела, чтобы он предпринял еще одну попытку.

— Но зачем? Мой отец умер, Одри больше не может служить рычагом воздействия.

— Но ведь Филипп что-то послал ей, да? Значит, я был прав! — подумал Майкл. Папа послал Одри что-то очень важное.

— Стало быть, я с тобой сражался в отцовском кабинете? — спросил он.

— Мне очень жаль, что так получилось, — ответила Элиан. — Ты очутился там неожиданно. У меня не было другого выхода.

— Ты могла бы рассказать мне, зачем явилась к нам. Мы бы что-нибудь придумали. Инсценировали бы похищение.

Элиан покачала головой.

— Неужели ты бы мне поверил? Сомневаюсь. Короче, я не могла рисковать. И потом, все должно было быть по-настоящему. Чтобы сбить с толку Масаси, я не могла прибегать к инсценировкам. Да и не хотела я тебя вмешивать.

— Но ты забрала катану, которую дал мне отец. Где она?

— У меня ее нет, — ответила Элиан. — Твой отец много лет назад украл ее у человека Кодзо Сийна. Он глава Дзибана. Меч, несколько сот лет назад выкованный для благородного Яма-то Такеру — один из священных символов Дзибана. Так же, как и документ Катей. Считается, что, когда Сийна пустит этот меч в ход, Дзибан достигнет цели. Я думаю, меч уже у Сийны.

— Это ты дала ему меч? — недоверчиво спросил Майкл.

— Нет, — печально призналась Элиан. — У меня его отняли.

Ладно, подумал Майкл. Катана — катаной, но сейчас главное Одри. Одри не шла у него из головы...

— Но если ты похитила ее, чтобы спасти, — сказал Майкл, — то почему до нее добрался Удэ?

— Не знаю, — промолвила Элиан. — Я привезла ее на Мауи и спрятала в Хане у толстяка Итимады. Я знала, что он не бывает в этом доме и никто не будет ее там искать. Особенно Масаси. Так мне, по крайней мере, казалось. Майклу предстояло задать ей самый трудный вопрос.

— Масаси знает об открытке, которую твой отец послал Одри?

— Очевидно, да, — сказала Элиан. — Он перехватил письмо, которое твой отец написал тебе.

— Но я же его получил! — воскликнул Майкл.

— Ну, это меня не удивляет, — Элиан пожала плечами. — Значит, Масаси понятно, зачем ты явился сюда. Он использует тебя в качестве своего орудия. Ты найдешь документ Катей, в итоге окажется, что ты сделаешь это для него. Держу пари, что он держит нас под наблюдением и в конце концов явится сюда и отберет бумагу, когда тебе удастся выяснить, где ее спрятал твой отец.

А может быть, ты и есть агент Масаси? — подумал Майкл. Это же идеальный способ следить за мной! Как еще узнать, когда следует явиться за документом? Но как, как мне дознаться, где ложь и где истина? Ты лгала мне, лгала столько, что я никогда не смогу отделить вранье от правды.

— Теперь это и моя битва, — сказала Элиан. — Майкл, я отвечаю за безопасность твоей сестры. Из-за меня она теперь оказалась в беде. Удэ едет в аэропорт. Наверняка там уже все условлено, и он попытается увезти Одри с Гавайских островов. Масаси хочет выяснить, что послал Одри ваш отец. Когда она ему скажет — а она непременно скажет, — у него отпадет в ней нужда. Если мы сейчас не остановим Удэ, то больше не увидим Одри живой.

Майкл слушал ее вполуха. Он ломал голову, размышляя, можно ли доверять Элиан, и если можно, то насколько. Майкл вспомнил, как отец говорил, что с годами человеку становится все труднее докапываться до истины. Наверное, он был прав. Однако Майкл владел Тендо, что значит, «Путь Неба».

«А Путь Неба, — учил Тсуйо, — и есть истина».

— Не волнуйся, — сказал Майкл. — Мы остановим Удэ здесь.

Майкл знал, что, согласившись выполнить поручение Джоунаса и узнать, кто и почему убил Филиппа Досса, он до конца своих дней обречен идти по этому пути. И сейчас он не собирался сворачивать в сторону.

Есть только один способ выяснить, за кого на самом деле Элиан, подумал он, нажимая на педаль «газа». Для этого мне придется играть в эту игру, пока она не закончится.

* * *

Удэ припарковал машину за несколько минут до того, как Майкл и Элиан въехали на территорию аэропорта Кухулаи. Его и боевика якудзы, которого послал вместе с Удэ Омэ, встретили служащие аэропорта, все уселись в машину. Удэ снова завел мотор и проехал в ворота для служебного транспорта. Через десять минут Удэ вместе с боевиком, работавшим на Омэ, появились на гудронированном шоссе; они уже были в комбинезонах обслуживающего персонала и ехали на мототележке, на которой в аэропорту перевозили багаж. На тележке стоял большой деревянный ящик с надписью «Ямамото Хэви Индастриз. Автозапчасти. Не кантовать».

Неподалеку от самой длинной посадочной полосы собирался приземлиться частный грузовой самолет, на эту полосу обычно садились «ДС-10», прилетавшие прямо из Сан-Франциско, и «Боинги-707», чаще всего использовавшиеся на внутренних гавайских авиалиниях.

Самолет Масаси, небольшой «ДС-9», уже приземлился. Два служащих в униформе подогнали к нему трап, а Удэ с боевиком проехали через служебные ворота на гудронированное шоссе.

Вдалеке виднелся гораздо более массивный «ДС-10», из которого выходили последние пассажиры. Не удивительно, что на летном поле было так многолюдно.

Тем временем один из служащих отошел от трапа и открыл грузовой отсек «ДС-9». В воротах ограды, затянутых колючей проволокой, и ведших к шоссе, сидел охранник в форме. Удэ внимательно оглядел толпу, подкатив к служебному въезду для грузового транспорта.

Первый служащий закрепил передвижной трап и пошел помочь своему товарищу, который отдраивал люк багажного отделения и вспомогательных служб. Почему они занимаются этим, а не помогают команде, поднявшись по трапу? Удэ машинально подался вперед, пытаясь разглядеть лицо одного из служащих. И увидел у него на носу повязку!

— Всемогущий Будда! — ахнул Удэ. Это же Майкл Досс!

— Загрузи этот ящик в самолет во что бы то ни стало! — приказал он боевику, а сам спрыгнул с тележки.

— Эй! — крикнул Удэ охраннику, во весь дух несясь к «ДС-9». — Эти люди не из наземной обслуги!

Охранник оставил свой пост и бросился к самолету Масаси, на бегу нащупывая висевшую на боку кобуру пистолета.

Майкл ринулся вперед по летному полю, не обращая внимания на протестующие крики Элиан. От выхлопных газов самолета воздух сделался грязно-синим, дышать стало невозможно. Майкл задыхался, чувствуя себя словно на чужой планете. Глаза его слезились, все вокруг утратило четкость очертаний... Струя горячего воздуха отбрасывала его назад, в ушах звучали крики охранников. Он поднырнул под крыло «ДС-9», ступил в лужу сверкавшего всеми цветами радуги бензина и, поскользнувшись, упал возле нижней ступеньки трапа.

Удэ вихрем налетел на него. Майкл отпрянул назад и поднял руки, пытаясь защититься от танто — японского кинжала, который мог бы исполосовать все его тело.

Увидев направленное ему в живот стальное лезвие, Майкл попробовал нанести ответный удар. Но Удэ отбил его рукояткой кинжала и перекатился слева направо, увлекая за собой Майкла.

Майкл вдруг осознал, насколько ему страшно. Он боялся за Одри. Мысль о том, что она улетит с этим чудовищем, была для него невыносимой. Майкл закусил губу, сдерживая переполнявшую его ярость.

«Пока жив страх, — учил Тсуйо, — победы не жди. Ненависть, гнев, смятение, страх... Все это — проявление одного чувства. Чувства боязни. Чем больше чувств проявляет воин, тем больше у него сдерживающих факторов. Ученику трудно это понять, ибо здесь он лишь поглощает знания. Но если ты будешь думать только о мести, эти мысли ослабят твое тело. Ты не сможешь воспользоваться предоставляющимися тебе возможностями и в конечном итоге не сумеешь применить никакой стратегии. Тебя полностью захлестнет жажда мести».

Но желание отомстить Удэ за то, что он сделал с Одри, сейчас переполняло Майкла. Недолго думая, он схватил левой рукой правое запястье Удэ и крутанул, норовя ударить его свободной рукой.

Однако Удэ был к этому готов и, сделав шаг в сторону, сумел отразить удар. Но наткнулся на трап.

Майкл подскочил к нему и, словно тисками, зажал ногами голени Удэ.

Тот рухнул на землю. Послышался вой сирен, Майкл обернулся и увидел, что боевик, сопровождавший Удэ, целится в него с колена. Майкл успел пригнуться, спрятавшись за трапом, и пуля, пролетев прямо у него "над ухом, вонзилась в обшивку самолета.

Майкл не мог пошевелиться, поскольку боевик якудзы держал его на мушке, а Удэ тем временем приготовился метнуть ему в грудь танто.

Но тут с другого борта «ДС-9» появилась Элиан. Она швырнула в боевика какой-то предмет. Тот угодил ему прямо в висок, и боевик упал, его оружие ударилось о шоссе.

Майкл повернулся и бросился бежать. В его сознании осталось слово муто.

«Муто, — учил Тсуйо, — означает „без меча“. Если ты умеешь драться только с оружием в руках, то очень часто будешь попадать в невыгодное положение. Современный воин должен применять все виды оружия и уметь сражаться без него, если он хочет одержать победу в бою».

Вот что означало муто.

Элиан применила этот принцип на практике. И благодаря ей Майкл остался в живых.

Одри! — подумал он на бегу. — Где ты?

За его спиной Удэ, пошатываясь, поднялся на ноги и кинулся в погоню. Элиан вынырнула из-под крыла «ДС-9» и помчалась наперерез. Сейчас она была сбоку от японца.

У них был всего один путь к спасению — только что прилетевший «ДС-10», который стоял по другую сторону взлетно-посадочной полосы. Они взбежали по трапу. Майкл схватил стоявшую наверху стюардессу и втолкнул ее в самолет.

— Закройте дверь! — закричал он двум стюардессам, смотревшим на него, выпучив глаза. При этом Майкл держал в поле зрения командира корабля и второго пилота, которые привстали со своих мест.

Майкл увидел, как Удэ взбирается по трапу, прижимая к груди маленького мальчика, которого использовал в качестве живого щита. За ним бежала молодая мать и, рыдая, умоляла отдать ей ребенка.

Майкл закричал членам экипажа:

— Ради Бога, делайте, как я говорю! Но их сковал ужас. Майкла спасла только Элиан. Она влетела в самолет и захлопнула за собой дверь.

Послышался лязг тяжелого засова, щелкнул замок.

— Уф-ф! Спасены!

* * *

Джоунас сидел в доме и проглядывал сводки МЭТБ. Сперва он отделил те, что включали в себя сведения за последние шесть лет — именно тогда, по данным генерала Хэдли, началась утечка информации из МЭТБ. Но потом в его памяти всплыла еще более ранняя сводка, она поступила на год раньше срока, указанного генералом. И он начал разматывать клубок.

Теперь, когда перед ним открылась весьма плачевная картина, Джоунасу стало понятно, что он уже по крайней мере пятнадцать лет подряд проигрывает Советам. Конечно, не сплошь и рядом, но сегодня — здесь, завтра — там... Правда, и ему удавалось кое в чем ущемить русских! Это было нормально, обычная цепочка взаимных уступок... Однако, внимательно изучив лежавшие перед ним сводки, Джоунас убедился, что их можно назвать чем угодно, но только не нормой.

За кипой бумаг стояли в ряд бумажные стаканчики с остывшим кофе. Джоунас так долго сидел за столом, что уже позабыл, когда он последний раз ел. Не говоря уже о сне. Он потер глаза и, порывшись в ящике, выудил пузырек с таблетками гелусила. Проглотил несколько таблеток.

Затем снова подытожил свои открытия. Судя по тому, что он тут раскопал, Хэдли располагал неверными сведениями. Утечка информации к Советам продолжалась не шесть лет, а гораздо дольше. И дело не только в этом. За последний год ее темпы стремительно возросли. Примерно в той же пропорции, в какой усилилось внедрение японцев в чужую экономику.

— Странно, что эти два явления взаимосвязаны, — устало подумал Джоунас.

Красный телефон у него на столе зазвонил, и Джоунас тотчас схватил трубку. Было ровно два часа ночи — в такое время сообщают только плохие новости.

— Срочно приезжайте, — сказал дежурный офицер из МЭТБ. — Я уже связался с генералом Хэдли. Поступил сигнал «синяя метка».

Это означало «чрезвычайно важно».

Джоунас добрался до конторы за четырнадцать минут. Это был рекорд. Однажды по пути стрелка спидометра перевалила за сто миль.

Из машины он позвонил своим помощникам, и они тоже выехали. Джоунас прошел через пропускной пункт и очутился на территории МЭТБ. В здании было спокойно, но работа кипела. Дежурный ждал Джоунаса в вестибюле. Повсюду были сотрудники службы безопасности.

— Никого не пускайте и не выпускайте, — приказал дежурный офицер, — пока все не выяснится.

Джоунас сообщил сотрудникам имена своих помощников, чтобы тех пропустили в здание, когда они приедут.

Поднявшись на восьмой этаж, Джоунас услышал негромкие слова: это действовали круглосуточные радиостанции, работавшие на Азию и Восточную Европу. МЭТБ никогда не закрывалось. Ведь в какой-нибудь стране сейчас обязательно день.

Дежурный офицер провел Джоунаса в холл. Когда они вошли в кабинет Джоунаса, дежурный включил компьютер и затребовал главный файл. Немедленно появилась надпись в оранжевой рамочке: «Данные стерты». Экран замигал.

Джоунас уселся за свой стол и начал нажимать на кнопки, все глубже проникая в память компьютера.

— О Господи! — воскликнул он и провел рукой по лицу. У него заболела голова и стало трудно дышать. Затем он снова вернулся к клавиатуре, еще раз проделал те же самые операции. Результат оказался тот же.

Приехали помощники Джоунаса. Он поднял на них глаза.

— Здесь были данные о русских агентах. Кто-то запросил всю информацию о них: имена, основные сведения, фамилии связных, явки — все. А потом убрал это из главной памяти.

— У нас нет копий твердых дисков, — сказал один из его помощников. — И вообще никаких запасных копий нет. Если этих данных не окажется в оперативной памяти, значит, мы потеряли всю информацию о советской агентурной сети.

В этот миг зазвонил внутренний телефон, стоявший на столе Джоунаса.

— Да? — Джоунас нажал на кнопку переговорного устройства.

— Тут к вам пришли. — Джоунас узнал голос одного из сотрудников службы безопасности, дежурившего в вестибюле.

— Кто?

— Генерал Хэдли, сэр.

Джоунас, у которого душа ушла в пятки, сказал:

— Пропустите его, пусть поднимется ко мне.

Он послал дежурного офицера к лифту встречать Хэдли и попросил всех остальных покинуть комнату.

Боже мой! — подумал Джоунас. Он ведь должен был вернуться только через два дня!

Дежурный впустил Хэдли в кабинет и вышел, закрыв за собой дверь.

— Ну, как дела, Джоунас? — поинтересовался Хэдли. — Давненько мы не виделись.

Хотя Сэму Хэдли было уже за восемьдесят, он по-прежнему оставался красавцем-мужчиной. Волосы его побелели, глубокие морщины избороздили лицо, а на руках выступили пигментные пятна. Однако энергия по-прежнему била в нем ключом, а в глазах светился острый ум.

Хэдли сел в кресло.

— Сколько уже мы с тобой друг друга знаем, Джоунас? — спросил он.

— Долго, — откликнулся Джоунас.

— Значит, надо вернуться к самым истокам, да? Вернуться в Токио, в то время, когда МЭТБ еще даже не родилось, — Хэдли покачал головой и вздохнул. — Что здесь творится, Джоунас?

— Сегодня вечером?

— Нет, не только сегодня вечером, — сказал Хэдли. — Сегодняшняя беда, увы, подготавливалась целых шесть лет. О Господи! — подумал Джоунас. Он видел сводку!

— И насколько плохо обстоят ваши дела? — спросил Хэдли.

Джоунас рассказал ему все, что ему было известно.

— Боже милостивый! — ахнул Хэдли. — Если русские действительно заполучили эту информацию, наша разведка отброшена назад на... да лет на десять, а может, и больше! — Он покачал головой. — Даже явки раскрыты? Кошмар!

Он встал и начал мерить шагами комнату.

— Но кто нас продал, Джоунас? Это может быть только кто-то из нашей организации, причем тот, кто знает секретные шифры, имеет доступ к главной памяти и может потом уничтожить данные.

— Таких людей совсем немного, — задумчиво протянул Джоунас. — Даже большинство начальников не знает стирающих программ.

Хэдли нахмурился.

— Но зачем вообще уничтожать данные? Почему бы просто не украсть их? Компьютер этого даже не засек бы, как он засек уничтожение информации. То есть благодаря этому быстрее напали на след.

— Но, может быть, — предположил Джоунас, — именно в этом и состоит весь замысел. Может быть, неизвестный — кто бы он ни был — хотел, чтобы мы догадались о его поступке. Если так, значит его можно засечь. Надо попытаться прямо сейчас что-нибудь сделать! Это крайне важно!

Джоунас потянулся к телефону, но Хэдли взмахнул рукой, останавливая его.

— Не нужно.

— Но в чем дело?

— Мы с тобой старые соратники, — сказал Хэдли. — Больше того, мы старые друзья. Так что, наверное, тебе будет легче услышать это от меня.

Он перестал расхаживать по комнате и остановился напротив Джоунаса с таким видом, словно ему представлялась возможность высказать свою последнюю просьбу.

— Это конец, Джоунас. — В глазах Хэдли сквозило отчаяние. — Я привлекаю к работе новых людей. Нам нужна молодая кровь. МЭТБ устарело, в нашей организации застой, сюда просочились предатели. Время МЭТБ прошло.

У Джоунаса закружилась голова, в ушах зазвенело. Ощущение было такое, будто начинается сердечный приступ.

— Сэр, вы не можете...

— Мне искренне жаль, — сказал Хэдли, — но приказания уже отданы. Президенту доложили, и мои люди уже опечатывают здание. С минуту на минуту сюда прибудут мои следователи. Так что можешь расслабиться. Больше тут работы для тебя нет. Начиная с этого момента МЭТБ прекращает свое существование.

Бледный как мел Джоунас бессильно поник в кресле.

* * *

Удэ, по-прежнему прижимая к груди малыша, вытащил из кармана комбинезона стальной сякен. Он стоял у подножия трапа. Толпа вопила и металась. Удэ ощущал истерию, витавшую в воздухе, подобно терпкому запаху духов, и его это возбуждало.

Вооруженный охранник, который раньше пытался преследовать Майкла и Элиан, стоял очень близко. Удэ взмахнул рукой, и охранник выпучил глаза, в ужасе глядя, как звездочка летит по воздуху и вонзается ему в грудь. Он упал на колени, попробовал опереться на руки, но завалился набок.

Удэ подбежал к рухнувшему охраннику и подобрал с земли его пистолет. Проверил, заряжен ли, и вставил два патрона, позаимствовав их из подсумка, пристегнутого к поясу охранника.

Из служебных ворот вынырнуло еще трое охранников, а может быть, полицейских. Удэ прицелился, нажал на курок, и все трое по очереди попадали на землю, словно жестяные утки в тире. Вообще-то охранники совершенно не интересовали Удэ, но тут ему приходилось считать потраченные пули, так что он запомнил, скольких уложил.

Он полез под шасси «ДС-10». Здесь остров Мауи, и Удэ знал, что новые полицейские подоспеют не так уж и скоро. Но все равно времени мало. И важно было правильно им распорядиться.

Добравшись до хвоста самолета, Удэ увидел, что люки, ведущие в грузовой и служебный отсеки, отдраены. Он бросил ребенка на асфальт. А сам, хрипло дыша, залез в темное, холодное багажное отделение.

Засунув пистолет в карман комбинезона, он поднял руки, пытаясь нащупать внутреннюю панель, которая открыла бы ему доступ в кабину. Перегородка, как обычно в таких самолетах, была сделана из алюминия. Через десять — пятнадцать дюймов располагались ребра жесткости, поддерживающие тонкие, спаянные между собой листы. Удэ обнаружил панель и принялся ощупывать ее кончиками пальцев. Маленький круглый ободок свидетельствовал о том, что обычным способом вскрыть эту панель невозможно: она была привинчена с другой стороны.

Порывшись в карманах комбинезона, Удэ выудил то, что ему дали люди Омэ, с которыми он рано утром повстречался у бара в квартале Вайлуку. Это был его излюбленный способ проникать в дома в долине Яо. Удэ выяснил через своих знакомых на Мауи, где находится дом, который снимает Элиан Ямамото. Именно там Удэ намеревался убить Майкла. Но теперь Майкл сидел в «ДС-10»... ну, что ж, этот метод и здесь себя оправдает... послужит той же самой цели.

Удэ торопливо достал моток ленты. Она была молочного цвета, шириной в четверть дюйма, мягкая, как пластилин. Удэ приклеил ленту взрывчатки на внутреннюю сторону выступавшего ребра жесткости.

Сделав это, Удэ отрезал остаток ленты карманным ножиком и бросил моток на пол. Потом пошарил вокруг, нашел какой-то ящик и подтащил его к панели, которая вела в кабину. Поставил на ящик два чемодана. Теперь взрывчатка была подперта и замаскирована импровизированной стенкой. Взрыв, как любая энергия, ищет путь наименьшего сопротивления. Если бы Удэ не загородил взрывчатку, то взрыв, разнеся панель, вероятнее всего, убил бы его.

Спрятавшись за ящиком, Удэ зажег спичку, и бросил ее на пластиковую взрывчатку «примакорд».

Ба-бах!

Самолет задрожал, Удэ вскочил и вскарабкался на ящик. Он не боялся горящего металла, ведь алюминий быстро воспламеняется, но, так же быстро и остывает. Удэ пролез в рваное отверстие, красовавшееся на месте бывшей панели.

Он выпустил две пули в двух членов экипажа, которые кинулись к нему. Они упали, он промчался мимо. Наконец-то Удэ увидел тех, кто был ему нужен! Когда раздался взрыв, они как раз пробирались в кабину пилота.

Майкл — вот его цель!

* * *

Главный заводской комплекс «Ямамото Хэви Индастриз» занимал шесть кварталов на окраине портового города Кобе, к югу от Токио. Территория была такой огромной, что из одного здания в другое персонал ездил на мототележках, изготовленных, разумеется, фирмой Ямамото.

Когда Масаси подъехал к комплексу, охранник в форме проверил его пропуск по списку. Масаси припарковал машину на главной стоянке, затем пересел на поджидавшую его голубую мототележку и направился к авиакосмическому цеху.

Этот цех занимал большую часть юго-восточного сектора. Двенадцатиэтажное железобетонное сооружение устремилось в затянутое смогом небо. Но если остальные цеха «Ямамото Хэви Индастриз» напоминали островерхие башни, то авиакосмический цех — или кобун -располагался в нескольких длинных зданиях.

Служащий на тележке подвез Масаси ко входу, где у него еще раз проверили пропуск. К нему приставили охранника, чтобы он и проводил Масаси, куда нужно, и приглядел за ним. В этой компании с посетителями так обращались всегда, и Масаси мог лишь восхищаться надежностью охраны.

Сторож провел Масаси в помещение, которое на первый взгляд могло показаться самым большим — и пустым — в мире складом. Как только глаза Масаси привыкли к тусклому освещению — здесь не было ни одного окна, — он понял, куда попал. В ангар для самолетов!

Посредине ангара стоял Нобуо Ямамото. Над ним нависла какая-то громадная тень. Сердце Масаси бешено заколотилось.

Вот оно! — подумал он. Вот наше орудие уничтожения! Огромная стальная птица, которая принесет славу Японии!

Подходя к Нобуо, Масаси заметил, что громада, нависавшая над ним, затянута брезентом. Лицо Нобуо было скрыто в тени.

— Это он? — спросил Масаси? — Он готов?

Нобуо резко кивнул.

— Мы собираемся провести контрольные испытания. Это — первый экземпляр. Мы проверяли каждую деталь — и до сборки, и после.

Глаза Масаси сияли.

— Я хочу посмотреть на него, — сказал он таким тоном, каким обычно мужчина просит свою возлюбленную показаться ему обнаженной.

Нобуо, внимательно следивший за Масаси, не почувствовал ничего, кроме гадливости. Он презирал и этого человека, чья жадность, очевидно, не знала границ, и себя самого за свою слабость, за то, что он дает Масаси в руки адское орудие уничтожения.

Ибо если Масаси выполнит свой план, на Земле воцарится ад, думал Нобуо.

Но что я мог поделать? — мысленно оправдывался он. У него моя внучка. Неужели я должен принести ее в жертву ради борьбы с безумцем? Неужели ее мать меня поймет, узнав, что я принял решение: пожертвовать жизнью ребенка во имя спасения родины?

Нобуо раздирали противоречивые чувства. Его пальцы судорожно сжали шнурок, свисавший с ближнего угла брезентового чехла. Он дернул...

И перед ними предстал гладкий и сверкающий, странный, словно сошедший с рисунков футуристов, истребитель «Ямамото ФАКС». Короткий фюзеляж, скошенный нос и такой же безобразный куцый хвост с четырьмя цилиндрическими двигателями. Крылья были тоже заостренные, широкие и невероятно маленькие для такого самолета, с резко скошенными закрылками.

— Он готов? — повторил свой вопрос Масаси.

— Сейчас увидим, — откликнулся Нобуо. В его сердце прокрался холод, руки и ноги окоченели, ему казалось, что это говорит не он, а кто-то другой. Экипаж начал готовиться к старту. Нобуо сказал:

— Он развивает среднюю скорость четыре маха, но, конечно, способен разогнаться и до шести.

Пилот забрался в кабину. Он закрыл «фонарь» и, как только все ушли с дороги, включил двигатели.

— Но этот истребитель хорош не только своей скоростью, — добавил Нобуо. — Отнюдь!

В дальнем конце ангара открылись ворота, и показалась бетонная полоса. «ФАКС» выехал на нее и остановился, приготовившись к взлету. Они слышали вой набиравших обороты моторов. Из сопел вырывались клубы сине-черного дыма.

Нобуо привел Масаси на временный командный пункт. Они стояли возле включенного радарного экрана, на котором было видно, что происходило на взлетной полосе.

— Мы готовы, — заявил Нобуо. Он кивнул человеку в наушниках, который что-то пробормотал в микрофон.

«ФАКС» рванулся вперед, промчался по полосе на головокружительной скорости. Секунда — и вот он уже в воздухе.

Несется ввысь, словно орел... несется, поражая всех своим странными очертаниями.

Масаси не мог оторвать глаз от истребителя.

— Когда? — беззвучно выдохнул он.

— Через пятнадцать секунд пилот включит эту штуку, — ответил Нобуо. — Как только самолет наберет достаточную высоту, и радар сможет его засечь.

Он посмотрел на экран и увидел, что в расчетное время на нем появилась точка.

— Вот он!

Нобуо вдруг осознал, что, несмотря на все свои страдания он замирает, предвкушая эту минуту. Ведь «ФАКС» все-таки был его детищем...

— Четыре, три, два, один, — произнес он, следя за траекторией полета на экране радара. В этот миг самолет исчез.

— Великий Будда! — ахнул Масаси.

Они уставились на экран, где уже не было видно никаких точек.

Итак, маскировка работает, подумал Нобуо. Радар не может засечь «ФАКС». Но самолет там, в небе! И теперь Масаси сбросит атомную бомбу на Китай, и ничего уже нельзя с этим поделать, слишком поздно...

* * *

Когда раздался взрыв, Элиан осматривала покалеченный нос Майкла, во время боя с Удэ у него опять пошла кровь.

— Майкл! — говорила Элиан. — Хватит тебе в это ввязываться. Ты не подходишь...

И тут раздался взрыв, и панель, отделявшая кабину от грузового отсека, разлетелась вдребезги. И почти одновременно в кабину «ДС-10» ворвались страшный грохот, страшная жара и страшный дым.

— Что... — воскликнул Майкл.

Тело его болело, голова кружилась. Майкл с огромным трудом держал себя в руках, не позволял боли захлестнуть его целиком.

— Удэ! — вскричала Элиан.

Услышав выстрелы, два члена экипажа побежали вниз. Элиан повернулась к командиру, который вставал из-за пульта, собираясь дать Элиан аптечку, чтобы она могла оказать Майклу первую помощь, обработать его раны.

— Запускайте двигатели! — приказала девушка. Командир ошалело уставился на нее.

— Но что это было?..

— Возвращайтесь на место и поднимайте самолет в воздух! — велела Элиан.

— Но у нас мало топлива! — запротестовал пилот.

— Нам хватит, чтобы оторваться от земли и немного покружить над ней?

— Да, но багажный люк открыт...

— Значит, не поднимайтесь слишком высоко, — сказала Элиан. — Ну, давайте же! Давайте!

Она отпустила Майкла и отошла от него.

Командир корабля сел на место и начал щелкать переключателями.

Майкл, морщась от боли, скорчился за спинкой кресла. Он не видел Элиан. «ДС-10» пришел в движение. Из пролома в панели появилась голова Удэ. Пистолетное дуло, словно черная зияющая бездна, уставилось на Майкла.

Он отпрянул в сторону и одновременно увидел яркую вспышку. Пуля вошла в металлический каркас сиденья, за которым прятался Майкл.

Самолет несся по взлетной полосе. У Майкла мелькнула мысль: интересно, как пилот объяснит диспетчеру свои действия, не предусмотренные графиком? Громадный «ДС-10», прилетевший с материка, снижался и был уже совсем близко, да и движение на внутренних рейсах было очень напряженным.

Удэ снова выстрелил, и Майкл спрятался за другим креслом. Потом опять выглянул. И вновь пули просвистели по кабине. Однако Майклу уже удалось пробраться на середину и, сделав еще один бросок, он вдруг услышал щелчок пустого казенника. Выстрела не последовало! Удэ истратил все патроны!

Майкл рванулся вперед, стремительно преодолевая расстояние, отделявшее его от противника, и слишком поздно услышал предостерегающий крик Элиан. В руке Удэ неожиданно оказался какой-то сякен — стальная звездочка.

Майкл предпринял отчаянную попытку резко остановиться. Ему удалось увернуться от звездочки, но при этом он ударился об угол кабины.

Вероятно, на мгновение Майкл потерял сознание, потому что вдруг ощутил, как Удэ тащит его волоком к раскуроченной панели.

Майкл собрал все силы. Но тут «ДС-10» резко отклонился влево, и Майкла бросило в багажное отделение.

Он вскрикнул, ударившись о край ящика. В помещении было темно. Однако какой-то свет все же проникал из открытой двери, через которую смутно было видно мелькавшее внизу шоссе, и Майкл разглядел присевшего на корточки Удэ. Тот держал длинную металлическую цепь с двумя деревянными ручками.

Губы Удэ кривились в усмешке, в которой угадывалась реакция на пережитые им потрясения и боль.

— Ну, теперь посмотрим, — сказал Удэ, — кто из нас сенсей.

Говоря это, он размахивал цепью.

Злобно ухмыльнувшись, Удэ показал Майклу темно-красный скрученный шнурок.

— Что, не можешь встать? Вот же он, подойди и возьми то, что тебе завещал отец! Вряд ли он тебе пригодится после того, как я тебя убью.

У Майкла больше не осталось сил. Он приготовился умереть.

И тут Удэ вдруг обернулся, выражение его лица резко переменилось. Перед ним стояла Элиан. Она пролезла в пролом в полу и теперь бросала вызов великану.

— Ах, это ты! — воскликнул Удэ. — Что ж, я не возражаю. Значит, сперва я разделаюсь с тобой, а потом довершу начатое дело.

Элиан не ответила. Она стояла молча, неподвижно, будто окаменела. Однако мозг ее продолжал работать. Она сосредоточенно думала об иро.Вообще-то ироозначает «цвет», но в военном искусстве это слово приобретает иной смысл: имеется в виду намерения противника, так сказать, их окраска. Сосредоточившись на постижении намерений Удэ, Элиан поняла, что он собирается нанести ей только один, но сокрушительный удар. И, разгадав, в чем состоит ироУдэ, Элиан напряженно следила за движениями врага.

Она готова была идти до конца.

Удэ, решивший задушить Элиан, бросил плетеный шнурок к ногам. Этим жестом он выражал свое презрение к противнику. Что служило и отвлекающим маневром. Он бросился на Элиан, размахивая цепью. Элиан не шелохнулась, не встала в оборонительную позицию, не подняла руки. Удэ предвкушал победу, представляя себе, как Элиан корчится у его ног, а цепь захлестывает ее горло, прерывая дыхание. Но в последний момент Элиан ударила по цепи. Та провисла посередине и коснулась пола. Элиан тут же наступила на нее ногой. Цепь выпала из рук Удэ. Элиан сделала шаг вперед и приготовилась сама нанести сокрушительный удар.

Но тут «ДС-10» достиг края взлетно-посадочной полосы. Центр тяжести самолета сместился, и оба противника рухнули.

Элиан ударилась головой об угол ящика. Удэ встал, схватил Элиан за рубашку и опрокинул девушку навзничь.

Голова и плечи Элиан высовывались из открытого люка. Самолет уже отрывался от земли. Элиан находившаяся в полу обморочном состоянии, чувствовала, что ее пытаются вытолкнуть из самолета. И понимала, что в конце этого долгого пути вниз ее ждет смерть.

Теперь только нижняя половина ее туловища оставалась в багажном отделении. Ветер жестоко хлестал Элиан по лицу, самолет набирал скорость, и Элиан становилось все труднее дышать, глаза ее затуманились. И все-таки руки готовились нанести удар — атеми.Сладострастно жаждавший крови Удэ не замечал этого, а когда заметил, было уже поздно.

Он качнулся навстречу Элиан, и тут она изо всех сил ударила его. Ребро ладони полоснуло Удэ прямо под сердце. Ребра хрустнули, и Удэ пронзила страшная боль.

Элиан моментально схватила цепь и выдернула ее из рук противника, потом ударила Удэ ногой, и он, вскрикнув от неожиданности, вывалился из люка.

Он упал на асфальт словно старый, никому не нужный хлам.

Весна 1947 — осень 1948 Токио

После смерти полковника Силверса — насильственной смерти — генерал Хэдли оказался непосредственно вовлеченным в работу Центральной Разведывательной Группы, действовавшей на Дальнем Востоке. Назначивший его на этот пост Мак-Артур считал, что Хэдли расплачивается за свои грехи. Ведь если разобраться, ЦРГ была детищем Хэдли. Она выросла на базе американской разведывательной сети военного времени, которая действовала весьма успешно.

Но времена переменились. И, по мнению президента Трумэна, подобная организация в мирное время существовать не могла. Но если бы генерал Хэдли, которого президент высоко ценил, не доказывал с пеной у рта необходимость создания новой организации, она никогда не была бы образована.

Хэдли уверял, что ЦРГ — в предложениях, которые рассматривал Трумэн, были занижены и количество штатных сотрудников, и бюджет группы — будет единственной организацией, препятствующей проникновению советских агентов в американское правительство, промышленность и даже в разведслужбы, например, в ФБР.

«В хаосе второй мировой войны, — говорил Хэдли, — было совершенно невозможно проверить тысячи эмигрантов, очутившихся в больницах и лагерях для беженцев. А впоследствии советское НКВД навострилось сочинять правдоподобные „легенды“ для своих агентов, эти „легенды“ вполне выдерживали поверхностную проверку — а другой американское правительство просто не могло себе тогда позволить». Хэдли на полном серьезе твердил, что в Советском Союзе существует школа для шпионов, которая известна как «Малый Чикаго».

Там НКВД в точности воспроизвел для своей элиты этот американский город, и степень правдоподобия подделки стала притчей во языцех.

Хотя президент не очень-то верил, что, как он выражался:

«В Америке под каждой кроватью притаился коммунистический шпион», Хэдли проявил такие чудеса красноречия и представил Трумэну столько документов, что тот наконец дал «добро» на образование ЦРГ.

И было справедливо, что спустя какое-то время именно Хэдли пришлось расчищать Авгиевы конюшни в токийском отделении организации. Дальневосточный аванпост ЦРГ приобрел гораздо больший вес именно в это время, ведь Япония расположена близ советских границ.

Поскольку Силверс занимал столь высокий пост в ЦРГ, перетряхивать нужно было буквально все. Шифровальные книги сожгли, связи оказались оборваны, агенты отозваны, а то враг, не дай Бог, установит их личность. Но это было лишь начало. Предстояло разрушить всю агентурную сеть. По словам Хэдли, Силверс причинил организации «неизмеримый ущерб».

Первые месяцы после гибели Силверса непосредственное руководство токийским отделением ЦРГ осуществлял Хэдли. Но дел было невпроворот, и Хэдли решил, что рутинной работой в конторе будет временно заниматься Джоунас.

Джоунас, которому преданно помогал Дэвид Тернер, поставил организацию на ноги и управлял ею так умело, что в конечном итоге временное назначение стало постоянным. При этом Джоунас получил повышение по службе — звание полковника.

Дэвид Тернер, со своей стороны, вызвался продолжать нерегулярные встречи со связным Силверса, входившим в Дзибан. Но теперь он работал с сознанием того, что ряд японских министров распространяют ложные слухи о своих врагах, заявляя, будто это военные преступники, которых должен судить трибунал.

Джоунас и генерал Хэдли заявляли, что это невозможно. По их мнению, организация Дзибан убила Силверса, поскольку тот заподозрил, что Филипп следит за ним. Якобы он сообщил о своих страхах Дзибану в надежде, что они придумают, как ему выпутаться из неприятностей. А они вместо этого убили его.

Если Джоунас и Хэдли были правы, значит, Дзибан знал о чистке ЦРГ, ведь проникновение ее агентов в разведывательную группу прекратились.

— А что если тут задействованы совсем другие факторы? — предположил Дэвид Тернер. — Если это никак не связано с Дзибаном?

— Недавно в нескольких северных агентурных сетях случились провалы, — сказал Джоунас. Он повернулся к Хэдли. — Сэр, как, по-вашему, может, нам все же стоит поинтересоваться Дзибаном? Чем больше информации мы о них соберем, тем больше шансов установить личность участников этой организации.

Хэдли обратился к Филиппу:

— А ты что об этом думаешь, сынок? Ты же у нас специалист по японской психологии.

— Джоунас прав, — сказал Филипп. — Чем больше имен нам удастся выяснить, тем более полное представление о Дзибане мы получим.

Через Ватаро Таки Филипп уже узнал имена нескольких членов Дзибана. Но он не мог (или не желал) объяснить присутствующим, каким образом ему удалось получить сведения.

— Помните, — продолжал Филипп, — узнавая имена членов Дзибана, мы узнаем и про их врагов. Действуя через наших людей среди японских политиков, мы можем хотя бы уменьшить число министров, которые могут войти в тайное общество.

— Ну, тогда игра стоит свеч, — решил Хэдли. — Я придумаю убедительную причину для чистки. Используя свои связи, Дзибан наверняка про это прознает. Хотя существует вероятность, что они нам не поверят. Тогда Тернеру придется туго. Следующая же его встреча с Дзибаном окажется последней.

— Ничего, я рискну, генерал, — сказал Тернер. — Да и потом, поверить в эту версию в их интересах. У них еще есть враги, с которыми они мечтают посчитаться.

— Тогда другое дело, — одобрил Хэдли. — Мы заставим Дзибан поверить, что продолжаем уничтожать людей, раскрытых их разведкой.

— Но делать этого не будем, — добавил Филипп.

— А почему бы нам в таком случае не перевезти министров на нашу конспиративную квартиру? — предложил Тернер. — Там есть все удобства, и они смогут на время скрыться, а мы начнем распространять слухи об их «смерти».

— Хорошая идея, — одобрил Джоунас.

— Значит, договорились? — Хэдли оглядел комнату. Все присутствующие закивали. — Хорошо. Но тут не должно быть никаких проколов, — предупредил он. — У нас с президентом и так натянутые отношения. Он не желает, чтобы наша деятельность получила огласку.

Вот так и было решено позволить Тернеру продолжать встречаться с членами Дзибана в надежде получить побольше компрометирующей информации.

* * *

— Что с тобой? — Митико положила руку ему на плечо. — Ты за столько часов ни слова не произнес.

Филипп уставился на листок бумаги, на котором бесцельно чертил какие-то каракули. Бесконечные круги... Это похоже на его мысли об убийстве Силверса. Филипп не мог избавиться от ощущения, что он упустил нечто очень важное. Генерал Хэдли, Джоунас и Дэвид Тернер считали, что лучше в этом не копаться, но Филиппу никак не удавалось выбросить загадочную историю из головы.

Кто убил полковника Гарольда Мортена Силверса? Хэдли сказал, что, когда он туда приехал, дверь была не заперта, но прикрыта. Это случилось в одиннадцать вечера. Силверс был уже мертв. Но если дверь была не заперта, значит, Силверс знал убийцу и впустил его в дом. Полковник ни за что не открыл бы дверь незнакомцу в столь поздний час.

Другие подозревали, что в убийстве Силверса виновен его связной, член Дзибана. Но это никак не вписывалось в общую картину. Филипп был уверен, что японцы не стали бы убивать Силверса катаной. Похоже, кто-то пытался переложить ответственность за смерть Силверса на Дзибан. Но кто?

«Что повлекла за собой гибель Силверса?» — спрашивал себя Филипп.

Генерал Хэдли стал во главе токийского отделения ЦРГ. По крайней мере, на время. Джоунас получил повышение по службе. Тернер оставался на своем месте. Может быть, здесь таится что-то важное? Хэдли перебросили на Дальний Восток, в самый эпицентр. Тернер сохранил свое прежнее положение. Джоунаса, конечно, повысили гораздо быстрее, чем это произошло бы при жизни Силверса, но предположить, что Джоунас убил начальника с целью продвижения по службе... Чепуха!

«Что же я упустил тогда?» — в тысячный раз спросил себя Филипп. Он посмотрел на озабоченную Митико и еле заметно улыбнулся.

— У тебя никогда не бывало ощущения, будто где-то чешется, а ты никак не можешь дотянуться до этого места? Вот я сижу, анализирую факты, имеющие отношение к убийству полковника Силверса, и ничего не могу понять.

— Ты уже не первый тычешься в глухую стену, — сказала Митико. — Через неделю мой отец возвращается с Кюсю, а мы еще как следует не подготовились к его встрече.

— Но я никак не могу выбросить это из головы, — пожаловался Филипп, снова уставившись на нарисованные круги. У него уже начиналось от них головокружение.

— Тебе нужно куда-нибудь поехать, хватит сидеть дома, — Митико бросила ему пальто и оделась сама.

— Но куда мы поедем?

— За город, — Митико улыбнулась Филиппу — Скоро увидишь.

Когда они сели в машину, Митико приказала:

— Держись!

И машина сделала несколько резких поворотов — чтобы сбить с толку возможных преследователей. Митико и Филиппу даже не нужно было друг другу об этом напоминать, подобные маневры они проделывали машинально.

Митико повезла его на север, к подножию японских гор, которые пересекали остров и напоминали пояс, утыканный шипами. Там было еще холодно, дороги оледенели, а кое-где на желтовато-бурой земле белели искристые сугробы.

Чем выше они поднимались, тем больше становилось снега, и наконец они добрались до таких мест, где снег лежал сплошным покрывалом и не таял совсем. Белые поля искрились в лучах заходящего солнца, то тут, то там попадались сосны и кедры. Мужчины и женщины, работавшие у дороги, занимались своими делами и не обращали внимания на проносившиеся мимо автомобили.

Митико повернула направо, на грязную узкую дорожку. Указателей никаких не было, но при въезде стояли настежь ворота из дерева и бамбука. Митико поехала по дорожке, наезжая на корни, камни и скользкие ледяные прогалины. Наконец она остановила машину.

Они вышли из-под сени густых криптомерий и двинулись по заснеженному полю Солнце, сиявшее на светлом небе, тщетно пыталось согреть Землю. Из уст Митико и ее спутника вырывались облачка пара, под ногами хрустел тонкий наст. На поле царила удивительная тишина. Казалось, пурпурные горы, видневшиеся вдали, поглощали все звуки, притягивали их.

Митико и Филипп приблизились к священной скале. На ней были сложены в кучку небольшие камни Митико отошла от Филиппа и опустилась на колени Она вынула из кармана ароматическую палочку, поставила рядом с камнями и зажгла. Тоненькая струйка душистого дыма поднялась вверх, но ветер отнес ее в сторону, и Филипп уловил только обычны запахи деревни.

— Что это за место? — спросил он.

— Здесь обитает Мегами Китсуни, божественная лисица. — Митико по-прежнему стояла на коленях. Похоже, она бормотала молитвы.

— Кто она такая?

Митико воздела руки к небу.

— Мегами Китсуни очень могущественна. Она повелевает всем, что ты видишь вокруг.

У Филиппа похолодело внутри. Разве он не преследовал рыжую лисицу? Он ведь убил одну лису в детстве, в Пенсильвании. Может быть, это рыжая лисица заманила его сюда? Филипп поежился, как собака, которая пытается отогнать холод.

— Ты хочешь сказать, что она покровительствует полям? — спросил он.

— Ты не понимаешь, — Митико взяла его за руку. — Мегами Китсуни управляет поступками мужчин и женщин, любовников.

— Как, например, мы?

Митико подняла голову и крепко-крепко поцеловала Филиппа в губы. Он почувствовал, что ее губы слегка дрожат, и, обняв Митико, привлек к себе.

Стая гусей — черная линия на белом туманном небе — летела в сторону заснеженного поля. Похоже, они вынырнули из-за ближайших гор. В следующий миг Филипп услышал их гоготанье.

— Однажды летом, давным-давно, — тихо произнесла Митико, — в маленьком селении неподалеку отсюда родилась девочка. Она была единственной дочкой каменотеса, жена его умерла при родах. Девочка была упрямой и своевольной. И не удивительно — каменотес ее боготворил, это был единственный лучик света в его безрадостной жизни. Он, конечно, не раз хотел призвать дочку к порядку и поругать за плохое поведение, но не мог. В нашей жизни и так много печали, думал каменотес. И разрешил девочке поступать, как ей нравится.

Однажды в селении появился слепой старик. У него был жар, он не мог передвигаться. Его притащил на спине красивый парень.

И случилось так, что каменотес, возвращаясь домой, встретился с юношей, который нес на спине старика. Добрый каменотес предложил им свой кров и сказал, что они могут оставаться там, пока старик не поправится.

Юноша горячо поблагодарил каменотеса. Когда он принес старика в дом, девушка влюбилась в юношу с первого взгляда. Отец послал ее за сельским лекарем, тот подробно объяснил девушке, как следует ухаживать за стариком, но девушка думала только о юноше. Днем все ее взоры и мысли были прикованы только к нему. А ночью его мужественный образ представал перед ней в сновидениях.

Каменотес пошел к своему другу и соседу — дровосеку — и договорился, что парень будет работать в деревне, потому что у старика и юноши нет денег, а юноша задолжал и ему, и врачу за услуги. Что же касается девушки, то она, конечно, выполняла многие указания врача и помогала слепому старику. Но правда и то, что она часами глядела в окно, любуясь на обнаженного по пояс юношу, который рубил дрова для жителей селения.

Лето выдалось очень жаркое, такого никто из жителей и припомнить не мог. И, вероятно, удушливый зной послужил причиной внезапной смерти старика, хотя, с другой стороны, девушка тоже была виновата. Она забывала давать старику прописанные врачом лекарства. И не всегда обтирала его холодным полотенцем.

Но даже на похоронах, когда юноша и отец девушки шли во главе траурной процессии вместе со священником, девушка могла думать только об одном: о юноше. Она не отрываясь глядела ему в затылок, когда юноша от нее отворачивался, и любовалась его профилем, когда священник объяснял ему, как отправлять обряды.

На другой день дровосек взял парня с собой в лес, и ни один, ни другой не вернулись. С юго-востока надвигалась гроза, и жители не отважились отправиться ночью на поиски пропавших. Однако девушка все время стояла у окна. Когда деревню облетел слух о том, что два человека пропали, ее сердце превратилось в камень. Правда, девушка думала лишь о парне, а не о дровосеке, которого знала с рождения, который каждый год дарил ей на именины подарки и поклялся заботиться о девчонке, если с ее отцом что-нибудь случится.

Отец девушки давно заснул, а она, промокнув до нитки, потому что дождь лил очень сильно, по-прежнему высовывалась из окна в надежде увидеть юношу. Она зажгла в своей комнате фонарь и не сомневалась, что юноша заметит свет с улицы сквозь распахнутое окно.

В час крысы — примерно между полуночью и двумя часами ночи — девушка встрепенулась. Она услышала голос. Может быть, это всего лишь ветер? Но нет! Голос прозвучал снова. Это был голос юноши, и он звал ее!

Не долго думая, девушка выбежала из дома. Дождь хлестал вовсю, но она не обращала внимания. Она слышала голос юноши и бежала на его звуки; промчалась по деревенским улочкам и выскочила в поле.

Гроза была в разгаре. Ветер выл, дождь лил ручьем. Земля превратилась в скользкую хлябь. Девушка не раз поскальзывалась и падала лицом в грязь, но поднималась и, вновь услышав зов юноши, бежала вперед.

Она все больше углублялась в лес и, наконец, перестала понимать, где находится, но ее это уже не волновало. Мысль о том, что придется жить без юноши, была для девушки просто невыносима.

Но вот деревья расступились. Девушка увидела темный силуэт и радостно позвала юношу по имени.

Человек, стоявший на поляне, обернулся. Это и вправду был юноша. Девушка подбежала к нему и обняла.

Но тут же вскрикнула и, не веря своим глазам, в тоске отпрянула прочь. Она заглянула в лицо юноши. Нет, поняла она, это происходит на самом деле... Она ведь даже ущипнула себя, желая убедиться, что не спит! Лицо юноши было белым, словно сделанным из льда, и таким же гладким, блестящим и холодным. Дотронувшись до него дрожащими пальцами, девушка убедилась, что перед ней действительно глыба льда.

Как это ни удивительно, но юноша целиком превратился в лед!

У девушки замерло сердце. Она в последний раз отчаянно позвала на помощь, потом припала к нему и с такой яростью впилась ногтями в лед, что повалила холодного истукана наземь.

Они оба — и девушка, и юноша, — упали, и, к изумлению девушки, статуя разбилась на мелкие кусочки, обдав ее ледяными брызгами. Рыдающая девушка ползала на коленях среди осколков, пытаясь отыскать юношу, но тщетно. А вскоре лед растаял под дождем.

Через некоторое время девушка, пошатываясь, поднялась на ноги. Она сама совсем заледенела. Сердце ее покрылось инеем. Неловко переставляя ноги, она добрела до края поляны. Там ухватилась за дерево, чтобы немного прийти в себя.

Потом девушка обернулась, чтобы в последний раз посмотреть на поляну, где обратился в ничто ее возлюбленный. И ахнула.

Там курился серый дымок. Постепенно он утрачивал свою прозрачность и отвердевал. А став твердым, обрел форму. И девушка узнала прекрасные черты: широкие скулы, продолговатые глаза, струящиеся по плечам волосы, озаренные светом, который исходил от удивительной женщины, стоявшей на поляне.

Девушку объял ужас, она задрожала, однако отчаяние тут же превозмогло страх.

— Где юноша? — воскликнула она. — Что ты с ним сделала?!

Стоявшая на поляне повернулась к девушке с такой ужасной усмешкой, что та вскрикнула и прикрыла глаза ладонью.

— Юноша? — Голос полоснул ее будто нож. — Никакого юноши нет. И никогда не было. Так же, как и слепого старца.

Теперь девушка разглядела, что странная фигура вся в снегу. На ее плечах, руках и ногам поблескивал снег, такой чистый, белый и сверкающий, что на мгновение девушка ослепла.

— Есть только я, ведающая лишь вечную печаль и отчаяние. И я воздам тебе по заслугам.

Бивший в глаза свет померк. Девушка заморгала. Поляна была пуста. Она возвратилась домой, но ее никто не узнал. Даже отец: он оплакивал свою дочь, потерявшуюся в бурю.

Девушка поняла, что произошло, только когда посмотрелась в зеркало и в ужасе замерла. Ее белое лицо прорезали морщины, которые способно оставить одно лишь время. В мгновение ока она превратилась из цветущей девушки в старуху.

Наутро она покинула селение, ибо не могла больше видеть давних знакомых, которые теперь не узнавали ее. Через какое-то время добралась до горной тропки, по которой бредут паломники из Токио в Киото. Там она поселилась в большом пустом анхитсу,простой хижине, в которой останавливались бродячие монахи. И провела там остаток своих дней, давая пищу и приют усталым странникам, которые проходили по этой горной дороге.

Но в ее памяти навечно запечатлелась страшная ледяная фигура, стоявшая в ту грозовую ночь на лесной поляне. Фигура Мегами Китсуни, божественной лисицы.

Гуси сели на заснеженное поле. Их гогот тоскливо разносился в воздухе. Летели они очень грациозно, а по земле ходили неуклюже, и это был очень смешной контраст.

Филипп спросил, обнимая Митико:

— Ты боишься божественной лисицы?

Она грустно посмотрела на него молча кивнула. Они отошли от святилища. Последняя ароматическая палочка, принесенная Митико в дар богине, уже догорела. Гуси успокоились, и теперь тишину нарушали лишь редкие порывы ветра, шелестевшего в ветвях. Вспугнутый заяц кинулся наутек, поводя куцым белым хвостиком.

— Чего я боюсь? — Митико осеклась и отвернулась, словно набираясь мужества. — Я боюсь, что веду себя эгоистично, как та девушка. Я хочу тебя. Но ты женат, да и я замужем. Порой я лежу без сна в холодной ночи и трепещу от ужаса, думая о моем грехе.

— Это и мой грех, — сказал Филипп. Митико вяло улыбнулась, но не ответила, когда он привлек ее к себе.

* * *

Как и говорила Митико, у них было очень много дел, пока ее отец Ватаро Таки работал на апельсиновых плантациях на Кюсю. Он уже приготовил для них досье на три самых могущественных семейства якудзы в Токио. Но все это служило лишь фоном, а Филипп и Митико сами должны были разведать, чем сейчас занимаются и увлекаются, какие отдаленные цели ставят перед собой эти три семейства или, как их называли в якудзе, гуми.

Одно из семейств носило имя Таки-гуми, и Филиппу было совершенно ясно, что Ватаро хочет стать главой этого клана. Как он объяснил Филиппу, засилье Дзибана в деловой сфере и в бюрократических кругах вынудило его пойти по единственному пути, сулившему власть: отправиться на «дно» якудзы. Здесь, на задворках закоснелого кастового общества, Ватаро надеялся построить свою империю.

Если он станет оябуном, боссом Таки-гуми, в ближайшие десятилетия перед ним откроются возможности возвыситься в сфере предпринимательства, подняться по чиновничьей лестнице, даже проникнуть в правительство! Ибо Ватаро был прозорлив и понимал то, что мало кто понимал в те времена: преступный мир якудзы еще лежал в пеленках. Если стать во главе якудзы, то под его руководством удастся выпестовать силы, способные сразиться с Дзибаном. Ватаро чувствовал, что у якудзы огромные задатки, которые принесут пользу, если развить их в нужном направлении. Ему уже было ясно, что коммунисты мутят воду в среде портовых рабочих. Если, к примеру, задействовать Таки-гуми в усмирении этих мятежей, во время которых гибнут десятки японских полицейских, правительство окажется перед ним в большом долгу.

Это тоже было частью его стратегии. Он считал якудзу наилучшей стартовой площадкой проникновения в законный бизнес, правительство и даже чиновничий мир, оплот Дзибана. Только приобретя достаточную власть, он нанесет удар и победит Дзибан!

Но Ватаро понимал, что подобная стратегия требует огромного терпения и дисциплинированности. Осуществление плана Ватаро требовало десятилетий. А первым шагом к достижению власти было главенство над Таки-гуми. Пока неясно было, как добиться власти над двумя другими семействами.

Хотя между тремя семьями существовало соперничество, становилось все очевиднее, что последствия войны и оккупации Японии в целом сплотили кланы, пусть временно и не очень прочно. Они начали смыкать свои ряды в борьбе против внешнего врага, ведь американская армия вступила в серьезную схватку с преступным миром, якудзой.

Наверное, Филипп слишком увлекся распутыванием сложного клубка: кто кому друг, кто враг, кто за какую сферу влияния борется, что явно, а что тайно... Во всяком случае, он не обратил особого внимания на перемены, произошедшие у него под носом, дома. А может быть, постоянно беспокоясь из-за того, что ему никак не удается разгадать тайну гибели полковника Силверса, Филипп стал необычайно рассеянным. Или же его все больше захлестывала страсть к Митико... Оказываясь рядом с ней, Филипп чувствовал, что все больше погружается в глубины Азии, проникает в волшебное царство, куда заказан путь простым смертным. Он когда-то читал книгу X. Райдера Хаггарда «Она», и все явственнее ощущал себя героем этого произведения, который столкнулся с потерянной цивилизацией, поклоняющейся невероятно прекрасной и могущественной богине.

Как бы там ни было, но только много лет спустя, очутившись на Мауи, где он скрывался от своих преследователей, Филипп начал постепенно сводить концы с концами. И только тогда ему стало понятно, до чего же грандиозна головоломка, которая десятилетиями не давала ему покоя.

Ну, а тогда он не обратил особого внимания на Лилиан, которая заявила, что нашла работу в американском посольстве в Токио. Дескать, ее рекомендовал Дэвид Тернер. А послу так понравилась ее работа, что спустя полтора месяца он взял Лилиан в свой штат.

Лилиан все чаще читала книги, рекомендованные ей Дэвидом Тернером: «Осьминог I» Фрэнка Норриса, «США» Джона Дос-Пассоса, «Гусиный шаг» и «Конец света» Эптона Синклера. Попадались ей и книги о ребятах из Скоттсборо и о мятежах на Хеймаркет. Это были весьма философские книги с явной социалистической ориентацией, но Лилиан ушла в их изучение с головой и не отдавала себе в этом отчета.

Ей открывался мир, который прежде был отгорожен глухой стеной, воздвигнутой отцом. Обеды с Дэвидом Тернером и чтение рекомендованных им книг стали для нее в прямом смысле слова школой. Школой, где преподавал самый, по ее мнению, потрясающий учитель в мире.

Лилиан узнала о различных экономических системах, существующих в мире, и о более сложных геологических союзах. Она изучала историю собственной страны по произведениям своих великих соотечественников: Норриса, Дос-Пассоса, Синклера. Эти могучие умы показали ей обратную сторону капитализма — темную сторону, а ведь генерал Хэдли, и отец Лилиан, был уверен, что дочь никогда о ней не узнает.

Лилиан прочитала о французской и русских революциях и о гражданской войне в Испании, так что постепенно, подобно солнцу, мало-помалу изгоняющему долгую арктическую ночь, перед ней открылась неизбежность мировой революции.

Она узнала о том, как капиталисты эксплуатируют ее собственный народ, в основном рабочих, которые вообще-то должны были рассчитывать на награду за свои труды. Она увидела, как кучка жадных толстосумов распоряжается жизнью и судьбами десятков миллионов людей во всей Америке. Лилиан наконец поняла, что угнетенные осознают, как жестоко их угнетают, ведь те же самые алчные капиталисты систематически утаивают от них правду, как утаивали от отца Лилиан!

И в результате Лилиан примкнула к горстке жаждущих справедливости интеллектуалов, духовному авангарду, как называл их Дэвид Тернер, долг которого — совершить революцию, чтобы освободить народные массы от скрытой, коварной эксплуатации.

Филипп не сразу заметил происходящие с Лилиан перемены, но в конце концов и до него дошло.

Спор вспыхнул из-за пустяка. Он пришел как всегда поздно, но Лилиан не ложилась. В спальне горел свет. Лилиан сидела на кровати и читала газету. Тернер строго-настрого запретил ей приносить домой взятые у него книги. Объяснял он это, на первый взгляд, тоже вполне разумно: дескать, он не хотел, чтобы Филипп начал допытываться у Лилиан, с кем она встречается и зачем.

«Ведь ваш муж, — с ухмылкой заявлял Тернер, — может решить, что у нас с тобой интрижка».

— Где ты был? — спросила Лилиан, откладывая газету. Филипп был готов к ответу. Он даже удивлялся, что ей так долго не приходило в голову завести этот разговор.

— Работал.

— Непохоже, — сказала, глядя на него, Лилиан. — Я звонила Джоунасу.

К такому Филипп не готовился. Слишком уж это было просто. Но Лилиан не отличалась особой сложностью.

— Ты меня проверяла? Но почему?

— Потому что, мне кажется, это необходимо, — она скрестила руки на груди. — Я хочу понять, куда ты ходишь и что делаешь. Тебя же никогда не бывает дома!

— Раз уж ты накоротке с Джоунасом, — заявил, раздеваясь, Филипп, — то можешь узнать у него мой распорядок дня.

— Ты говоришь прямо, как мой отец. — Не промелькнула ли в ее голосе какая-то странно торжествующая нотка? — Он всегда пытался отгородить меня от реального мира. Я была для него этакой скаковой лошадью, на которую он всегда надевал шоры, выводя ее на улицу.

Филипп посмотрел на Лилиан. Неужели это действительно та самая женщина, на которой он женился год назад? Что с ней стряслось?

— Я не твой отец, — сказал он, вешая пиджак и снимая галстук.

— Я сказала, что ты какмой отец.

— У нас тут что, дебаты? — Филипп подумал, что Лилиан вряд ли даже знает такое слово.

— Если хочешь — пожалуйста, пусть будет так, — откликнулась она.

Это послужило Филиппу первым предупреждением. Подобные словесные изыски были не по зубам женщине, на которой он женился. Прежде Лилиан умела только изысканно одеваться, во всем остальном она напоминала деревенскую девушку, простую и прямолинейную. По крайней мере, такой ее считал Филипп. И именно это его в ней и привлекло. Но теперь, когда он эмоционально отдалился от Лилиан, он далеко не сразу увидел происходящие в ней перемены, и это было вполне естественно.

— Я ничего не хочу, — сказал Филипп, подошел и, сев рядом с женой на кровать, взял ее за руку.

— Лилиан, у меня было очень много работы в последние месяцы. Из-за смерти Силверса мы все ужасно нервничаем.

— Это не имеет никакого отношения к смерти Силверса, — сказала Лилиан и посмотрела ему в лицо напряженным взглядом археолога, который ищет следы давно погибшей жизни.

— Что с тобой случилось, Фил? — спросила Лилиан. — Мне кажется, что мы уже не муж с женой. Мы никогда никуда не ходим вместе. И давно не спим...

— Да-да, знаю, — откликнулся он, поглаживая ее руку. — Я слишком часто оставляю тебя одну.

— Нет, дело не в этом, — с какой-то странной интонацией возразила она. — В конце концов, у меня тоже есть работа в посольстве, и она с каждым днем становится все ответственней. Теперь я ведаю перепиской, в том числе и почтой моего отца. А когда ты не приходишь домой обедать, я и одна неплохо обхожусь.

Теперь Филипп понял, что ему показалось странным в ее интонациях. Куда подевалась нежная, простодушная девушка, в которую он когда-то влюбился? Незаметно для него она превратилась в волевую, не в ком не нуждающуюся особу. Неужели в ее голосе чувствуется самоуверенность? Быть того не может! Значит, она изменилась гораздо разительнее, чем он предполагал.

— Что значит «сама обхожусь»?

— Тебя этому трюку в ЦРГ научили? — спросила она. — Я имею в виду — отвечать вопросом на вопрос? Я же тебяспрашивала: где ты был?

— С кем ты встречаешься, Лил? — спокойно произнес он. — С Джоунасом?

— Какая чепуха!

Но, чему бы она там ни научилась, искусно врать Лилиан пока не умела.

— Я хочу знать правду, — заявил он, сам удивляясь, почему его это так волнует. Если у него интрижка, то почему бы и ей не завести себе любовника? Однако он знал, почему:

Филипп не мог относиться к своей связи с Митико как к обыкновенной интрижке. Это была не просто эскапада неудовлетворенного мужа.

«Но что, что это тогда такое?» — спрашивал себя Филипп. И толком не знал, что ответить.

— Правду? — переспросила Лилиан. — Ты хочешь знать правду? Но зачем? Я не думаю, что ты признаешь такуюправду. Ты слишком поглощен своими тайнами, фил. Они тебя полностью захватили.

— Ну, ты преувеличиваешь.

— Разве? Да ты посмотри на себя, — сказала Лилиан. — Ты хочешь со мной поговорить, а сам ничего не рассказываешь. Не отвечаешь на мои вопросы...

— А ты за мной шпионишь.

— Ты не отвечаешь на мой вопрос, — упрямо повторила Лилиан. — Не рассказываешь, где ты бываешь, хотя чаще всего это не имеет отношения к твоей работе. Что я должна, по-твоему, думать? Что бы ты подумал на моем месте?

— Хочешь знать, в чем на самом деле твоя беда, Лил? — усмехнулся Филипп. — В том, что ты хочешь сделать из меня совсем другого человека.

— Тебе очень удобно свалить на меня всю ответственность, — сказала Лилиан. — Это что, успокаивает твою совесть? Не надейся, я не собираюсь идти у тебя на поводу. Ты мой муж, так что, по крайней мере, половина ответственности ложится на твои плечи.

— Ответственность за что?

Лилиан закрыла глаза.

— Я люблю тебя, Филипп, — жалобно прошептала она. — Да поможет мне Бог, это истинная правда.

Глаза ее раскрылись.

— Если ты мне изменяешь, я, наверное, не смогу тебя простить. Но и бросить тоже не смогу. Ты мне нужен, по-прежнему нужен.

— Может быть, даже слишком, — сказал он. — Ты не в состоянии понять меня до конца.

— Потому что неспособна, или потому что ты мне не позволяешь? — спросила Лилиан. Филипп ничего не ответил. Если честно, он побоялся. Лилиан печально покачала головой.

— В этом-то и заключается наша беда, Филипп. Неужели ты не видишь? В недопонимании... Мы не стараемся как следует узнать друг друга. А раз не стараемся, значит, никогда и не узнаем, чего мы с тобой можем добиться объединенными усилиями.

— Это не совсем так, — возразил он.

— Нет, увы, это так, — в ее голосе вновь мелькнула странная нотка убежденности. — Просто ты хочешь оставаться этаким незнакомцем. Ты ведь любишь таинственность. Вы с Джоунасом сидите и разрабатываете свои секретные планы. По-моему, вы обожаете плести интриги и потом их распутывать.

— Это работа. Мне кажется, ты принимаешь все слишком близко к сердцу, Лил.

— Нет, — настаивала она. — Ты не относишься к этому как к работе. Ты это любишь,и мне приходится отвоевывать тебя у работы. Но с чем я воюю? С призраками, с тенями. Я уверена, Филипп, что если тебе предложат выбор между светом и тенью, ты непременно выберешь тень.

— Но почему ты не можешь с этим смириться?

— Потому что это неправильно, — сказала Лилиан. — Так нельзя жить. Ты похож на капитализм, жестокий, властный, воинственный капитализм, на который не рекомендуется смотреть слишком пристально, который пытаются от нас скрыть.

— Кто пытается?

Лилиан пожала плечами.

— Такие люди, как мой отец.

Филипп встал.

— Значит, и я такой же — воскликнул он, невольно рассердившись. — Ты же сказала, что я похож на твоего отца.

— Мне бы очень хотелось, чтобы это было не так, — вздохнула Лилиан.

— Я не такой. Лил, — сказал Филипп. — Если бы я мог убедить тебя...

— Но неужели ты не видишь, до чего вы похожи? Вы оба жаждете тайн. Для вас это хлеб насущный. Мне кажется, вы без тайн жить не можете! А я оказываюсь за пределами мира, окутанного тайнами.

— Неправда!

— Нет, Фил, это чистая правда, — Лилиан говорила взвешенно, сдержанно. — Как только ты вошел, я тебя спросила: где ты был?

— Лилиан!

Она взмахнула рукой.

— Ладно. Я не жду от тебя никакого ответа Я, правда, надеялась, что тебе захочется рассказать. Захочется все исправить, чтобы у нас с тобой все стало хорошо. — Лилиан умолкла, и он почувствовал: она жаждет услышать его уверения в том, что все не так, что она заблуждается. Потом Лилиан кивнула и добавила: — Но вообще-то ничего другого ждать не приходилось.

* * *

Филипп готовился к возвращению Ватаро Таки с Кюсю. Сложность состояла в том, что политика американских оккупационных властей, направленная на уничтожение якудзы, привела к объединению трех мафиозных кланов. Обычно подобные вещи в Японии не практиковались.

Сплоченные враги были куда опаснее, нежели разобщенные.

В связи с этим Филипп и Митико задумали расстроить союз мафий, перессорив три семейства между собой. Конечно, это повлекло бы за собой значительные человеческие жертвы, но зато потом можно было бы относительно легко захватить власть над Таки-гуми, избежав дальнейшего кровопролития.

Когда Ватаро Таки вернулся с Кюсю, Филипп и Митико рассказали ему о сложном замысле. Вид у Ватаро был здоровый, он явно набрался сил, но лицо его так изменилось, что пока он не заговорил, Филипп невольно подумал: уж не подменили ли его?

— Доброе утро, Досс-сан, — сказал Ватаро. Филипп не отрывал от него пристального взгляда. Неужели когда-то это был Дзэн Годо?

— Что с вами случилось? — спросил Филипп. Ватаро Таки рассмеялся.

— Это хорошо, что ты меня не узнал. Митико тоже не узнала, когда вчера вечером приехала в аэропорт. Я предупредил, чтобы она ничего не рассказывала: хотел посмотреть на твою реакцию. — Улыбка сползла с его лица. — Честно говоря, мое прежнее лицо мне не нравилось. Поэтому я, пока был в отъезде, не только собирал апельсины. Я переродился. — Он дотронулся пальцами до скул. — Доктора распилили мне кости, придали им другую форму, где-то что-то отрезали, убрали лишний жир.

Лицо его было цвета меди, загорелым и обветренным от долгой работы на апельсиновых плантациях на юге, и нужно было подойти совсем близко, чтобы разглядеть множество крошечных шрамиков.

— Через месяц, — заявил Ватаро, — шрамы исчезнут бесследно.

Столь же впечатляли перемены, происшедшие с телом Ватаро Таки. Он казался выше, шире в плечах, явно мускулистей. Короче, он стал моложе и крупнее мужчины, который назывался Дзэном Годо и уехал восемь месяцев назад.

— Еще меня волнует Митико. Ведь она, как ни крути, дочь Дзэна Годо, хотя и вышла замуж за Ямамото. Поэтому я возьму ее к себе на работу. А когда стану оябуном Таки-гуми, удочерю ее, она станет членом семейства Таки. Если же кого-то заинтересует, почему я так тесно с ней связан, то ответ прост: она жена Нобуо Ямамото. Очень могущественного дельца, который может способствовать проникновению членов моего клана в законный бизнес.

Сидя за накрытым к чаю столом в новом доме, который они для него купили, Ватаро Таки внимательно выслушал Митико, которая целых два месяца «отмывала» деньги, полученные от продажи фамильного особняка Годо, так что теперь, когда она приобрела новый дом, никто не смог бы выяснить, на какие деньги он куплен.

В конце концов, Ватаро отверг их план.

— Слишком много крови придется пролить, — мрачно заявил он. — Не то чтобы я питал нежность к этим бандитам, проливающим кровь своих братьев, нет, неразумно уничтожать то, чем желаешь завладеть.

Я много думал в последнее время, — после того, как вы прислали мне подробный отчет об этих семействах. И, мне кажется, я придумал, как стать вождем Таки-гуми, не уничтожив при этом ни одного человека.

Нынешний оябун, Ген Таки, снискал славу гения оборонительной тактики. Именно эта его широко известная и вселяющая ужас тактика позволяет ему удерживать главенство в шатком тройственном союзе якудзы.

Однако из собранных сведений ясно, что вопреки всеобщему мнению, вовсе не Ген Таки изобрел эту тактику. Ее автор — советник Гена, которого зовут Кендзи Харигами, он тайно правит Таки-гуми. Кендзи Харигами — самое дорогое, что есть у Гена Таки. Без него Ген Таки моментально побелеет от страха, и мы добьемся от него всего, что захотим. А раз так, нужно нащупать ахиллесову пяту Харигами-сана.

— Вряд ли она у него есть, — сказал Филипп. — Он прекрасный семьянин. Женат, имеет двоих детей. Насколько мы смогли выяснить, жена ему не изменяет.

Ватаро Таки недовольно заворчал. Он кивнул, и Митико налила ему еще одну чашку чая.

— Досс-сан, — сказал он, — вы скоро поймете, что все женатые мужчины в Японии — все без исключения! — ведут двойную жизнь. Порой они ее держат в тайне, порой нет. Но она всегда существует. Мы должны узнать, какую двойную жизнь ведет Кендзи Харигами.

* * *

Вскоре Филипп заподозрил, что они, по-видимому, совершили чудовищную ошибку. Все началось с кошмарного сновидения. Филиппу снилось, что он снова стал мальчиком и живет в Латробе, в Пенсильвании. Он держал в руках отцовское ружье двадцать второго калибра. Дело было ночью; он гнался за дичью по скованным морозом полям, по лесу, полному ночных шорохов, и наконец добежал до реки, серебрившейся в свете полной луны. Вода журчала, листья деревьев шелестели. Ухала сова.

Филипп понимал, что догоняет дичь, и ускорил шаг, держа ружье наизготовку. Он вошел в мелкую речушку, вода проникала в ботинки и студила лодыжки. Филипп запыхался, он часто-часто дышал, и изо рта вырывались клубы пара.

Потом он увидел добычу и остолбенел от изумления, осознав, что это не животное, как ему прежде казалось, а человек.

Упав на одно колено, он прижал ружье к плечу и прицелился. Но выстрелить не успел, потому что стоявшая перед ним жертва разодрала себе ногтями лицо. Оно отвалилось, и Филипп увидел под ним другое. Вроде бы знакомое.

Но едва он сообразил, чье это лицо, как оно тоже оказалось содранным, и под ним появилось новое. Филипп перепугался и спустил курок. Пуля угодила прямо в лицо и разнесла его вдребезги, что было совсем нехарактерно для пули двадцать второго калибра. Однако под третьим лицом пряталось четвертое.

Филипп пробудился в поту и не сразу понял, где он. Но потом повернулся и увидел спавшую с ним рядом Лилиан.

И воттут Филиппу стало понятно к чему был этот сон...

* * *

Наутро Филипп встретился с Эдом Портером, адъютантом, которого Силверс приставил к ним с Джоунасом, когда они впервые приехали в Японию.

— Я хочу тебя кое о чем спросить, Эд, — сказал Филипп.

— Хорошо. — Портер переносил из одного кабинета в другой кипу бумаг.

— Много работы, да? — поинтересовался Филипп.

— Да ерунда всякая, — уклончиво ответил Портер. — Тернер гоняет меня туда-сюда, точно мальчика на побегушках. Я должен убедиться в том, что все новые министры, обвиненные Дзибаном в измене, спрятаны на конспиративной квартире. Я должен устроить так, чтобы сообщения об их «гибели» выглядели правдоподобно и попали в газеты. На меня, опять же, возложена обязанность утешать убитых горем родственников. Короче, всячески стараться убедить Дзибан, что мы ими не интересуемся.

— То ли дело в старые добрые времена, да?

— Да уж, черт побери! — выругался Портер. — Полковник Силверс давал мне настоящие задания. Я прекрасно умею собирать разведданные, но с тех пор, как полковника не стало, всем на меня наплевать.

— Это из-за Силверса, — сказал Филипп. — Никому не хочется вспоминать о неприятностях.

— А вот этого не надо! — воскликнул Портер. — Полковник Силверс не был агентом-двойником.

— Не был? — Филипп склонил голову набок. — Но почему ты так считаешь? Существуют доказательства...

— Да все это ерунда! — Портер положил на стол бумаги и закурил сигарету. — Поверьте мне, лейтенант, если у меня будет в запасе полдня, я сумею обстряпать все так, будто вы укокошили свою собственную матушку. Я точно знаю, что полковник никакой не предатель, ведь я передавал ему все разведданные. Если бы он сообщал их потом членам Дзибана или еще кому-нибудь, уж я бы непременно догадался. Он ничего подобного не делал. Я совершенно уверен, что он поступал с этими данными как следовало.

По телу Филиппа пробежал холодок недоброго предчувствия, и в душе всколыхнулся страх, вызванный вчерашним ночным кошмаром.

— Ты говорил с кем-нибудь на эту тему?

— Конечно, говорил. С Тернером. Он все записал. И сказал, что передаст по назначению.

— Ясно, — протянул Филипп и задумался: почему Портер раньше не сказал ему об этом? Но потом понял, что он должен был сам прийти к Портеру. Однако он как-то сразу поверил уликам. Конечно... Почему бы и нет? Ему их подсунули: на, ешь готовенькое... Разозлившись на собственную глупость, Филипп потеребил пальцами губы, — Скажи, Портер, ты хотел бы вернуться на оперативную работу?

Глаза Портера вспыхнули.

— Меня долго упрашивать не придется, лейтенант. Быть вьючной лошадью Тернера не очень-то приятно. Да и потом, я соскучился по оперативной работе.

— Хорошо, — одобрил Филипп. — Ты умеешь вести слежку?

— Да я могу выследить Орфея в аду, а ему и невдомек будет, — Портер ухмыльнулся. — Вдобавок я знаю Токио, как свои пять пальцев. Все улочки и закоулки, — он потушил сигарету. — Дайте мне только имя и описание человека, а все остальное я сделаю.

— Тебе понадобится только имя, — сказал Филипп. Что-то в его голосе заставило Портера посерьезнеть.

— Что вы хотите этим сказать?

— А вот что, — заявил Филипп, — я хочу, чтобы вы следили за каждым шагом моей жены.

* * *

Это Филипп нашел подход к Таки-гуми. Проглядывая недельную оперативную сводку ЦРГ, в которой рассказывалось о налете военных США на игорные дома якудзы в северных районах Токио, он наткнулся на знакомое имя: Кендзи Харигами, главный советник Таки-гуми.

ЦРГ интересовалась одним из владельцев игорного бизнеса, которого подозревали в нелегальном ввозе стрелкового оружия. Кендзи Харигами был пойман при облаве. Однако, судя по сводке, он откупился от властей и не был привлечен к ответственности.

Филипп какое-то время обдумывал полученные сведения. Может быть, тут ничего такого и нет... В якудзе много азартных игроков. Однако, наведя справки, Филипп убедился, что Кендзи Харигами посещал и некоторые игорные дома, не контролировавшиеся якудзой. Это показалось ему более важным, и он рассказал о том, что узнал, Ватаро Таки.

Таки две недели следил за каждым шагом Кендзи Харигами. Интересно, что больше всего Харигами любил захудалое местечко на отшибе, такое невзрачное, что оно пока не привлекало внимания членов якудзы, все глубже проникавших в игорный бизнес.

— Он ставит на кон кучу денег, — сообщил Ватаро Таки Филиппу и Митико во время очередной встречи. — И проигрывает все без остатка.

— Сколько? — поинтересовалась Митико. Когда ее отец ответил, Филипп сказал:

— А откуда он берет эти деньжищи? Ватаро Таки улыбнулся.

— Когда мы это узнаем, Досс-сан, — сказал он, — то поймем, с какого боку подступиться к Таки-гуми.

* * *

Через несколько дней Эд Портер столкнулся с Филиппом в холле штаба ЦРГ.

— Вы уже обедали, лейтенант? Филипп поднял на него глаза.

— Как насчет того, чтобы прогуляться по парку? Цветы черешни белели так ослепительно, как бывает только в Японии. Под бело-розовыми облаками цветов бегали смеющиеся дети.

— Ну, что ты для меня припас, Портер?

— Ничего хорошего, лейтенант.

Филипп посмотрел на маленького мальчика, державшего в руках веревку от бумажного змея; змей был сделан в виде карпа, бело-голубого с красными полосками.

— Все равно говори.

— Ну, ладно, — Портер что-то очень уж нервничал. — Дэвид Тернер много времени проводит с вашей женой, лейтенант. Вы уж меня извините.

Значит, это все-таки Джоунас, подумал Филипп. Он почувствовал облегчение, но одновременно не на шутку рассердился. К своему удивлению, он вдруг осознал, что Лилиан по-прежнему составляет часть его жизни.

— Ну, и чем они занимаются? — спросил он. Карп нырнул вниз и затрепетал под порывами ветра, когда мальчик умелым движением отвел его в сторону, не дав зацепиться за черешневые деревья.

— А вот это очень странно, — сказал Портер. — Я никак не пойму, где тут собака зарыта. У них нет романа, нет... ну, таких отношений.

Филипп посмотрел на него в первый раз после того, как они вошли в парк.

— Ты уверен?

— Совершенно. Они всегда встречаются на людях. В ресторане, в ночном клубе. Очень любят клуб офицеров.

— А потом что делают?

— Это-то и странно, лейтенант. Потом Тернер провожает вашу жену домой. Вот и все.

— И она никогда не ходит к нему домой? — спросил Филипп.

— Нет. Ни в отель... если вас это интересует.

— А к нам домой?

— Упаси Бог, лейтенант! — воскликнул Портер. — Он никогда там не задерживается. Просто провожает ее до двери и уходит. Он ведет себя как настоящий джентльмен.

Ветер крепчал, и мальчик натянул нитку, чтобы лучше управлять затрепетавшим змеем.

— Вот как? — спросил после паузы Филипп.

— Примерно так, — сказал Портер. — Ах да, совсем забыл! Два раза в неделю Тернер обязательно ходит в одно заведение после того, как пообедает с вашей женой. Это заведение — фуро,городская баня, — Портер передернул плечами. — Но что с того? Он же не встречается там с вашей женой.

— А где находится фуро?

Портер объяснил.

— Но все равно это без толку, лейтенант. Вы не сможете туда пройти, как не смог я. Тернер вас сразу заметит. В основном, баню посещают японцы, но попадаются и иностранцы.

— Иностранцы?

— Да, — кивнул Портер. — Ну, вы сами знаете, какие. Из дипломатических кругов. Типа тех, что привечает порой ваш тесть, генерал Хэдли.

— Когда я бываю с тобой, — произнесла Митико, — мне ничего больше не нужно.

Филипп крепко сжал ее в объятиях.

— Когда ты на меня смотришь, — продолжала Митико, — тебе не кажется, что ты видишь меня насквозь?

Как ни странно, но, закрывая глаза, Филипп чувствовал, что Митико чем-то напоминает ему Лилиан. Новую Лилиан. Много лет спустя он понял, что у них было одно общее качество — сила. Удивительно! У Лилиан было столько слабостей, с одними она мирилась, с другими пыталась бороться. А Митико ни с чем не боролась. Внешне...

Но на самом деле Митико в глубине души ощущала страшную неуверенность от того, что родилась женщиной. Лилиан же, напротив, оказалась внутренне сильной, как самурай.

— Когда ты во мне, — произнесла Митико, — мне кажется, ты всегда что-то ищешь. Ищешь какое-то свойство, которое я могла бы тебе передать. Нечто, чем я обладаю или, возможно, сама того не подозреваю.

Она взяла его восставший член в руки и притянула к себе. Они сидели друг напротив друга на татами. Митико была в расстегнутом розовом кимоно. Тени подчеркивали восхитительные очертания ее тела. Огненно-красное нижнее кимоно прикрывало соски, колени и ноги. Филипп ощущал ее особый запах. В его представлении этот запах навсегда тесно переплетался со свежим, немного отдававшим сеном ароматом тростниковых циновок.

— Когда я говорю с тобой об этом, — продолжила Митико, — я просто умираю от наслаждения. Мир суживается, и в конце концов я вижу только тебя. И чувствую только тебя.

Она начала целовать его влажными губами, постепенно его рот приоткрылся, дыхание стало прерывистым. У Митико голова пошла кругом. Ее безумно возбуждало то, что она вызывает у него такое жгучее желание.

Филипп протянул руки и стянул ярко-красное нижнее кимоно с ее плеч. И склонил голову к ее груди. Когда его губы дотронулись до кожи Митико, она подалась вперед, принимая его в свое лоно.

Его жаркое дыхание обдало ее чувствительный сосок, и она начала ласкать Филиппа рукой. Он придвинулся ближе, ее ноги раздвинулись шире, и Митико с Филиппом слились воедино.

— Вот что ты ищешь во мне, — выдохнула она. — Это мой якорь.

Митико затрепетала в пароксизме страсти. Ей казалось, что могучее копье пронзает ее насквозь. Если бы это сейчас вдруг кончилось, она бы не вынесла.

— Познавая тебя, — прошептала она, — я познаю себя. Я открыла неведомый континент и, путешествуя по нему, обнаруживаю неизвестные города во мне самой.

Они покачивались, словно танцевали медленный, сладострастный танец.

— Когда ты на меня смотришь, я оживаю. И теперь, ожив, чувствую, что стала другой. Я больше не желаю играть отведенные мне в жизни роли. Роль японской жены, японской матери, японской любовницы... — Митико ахнула и снова задохнулась в приливе страсти. — О! О! О! — зашептала она ему на ухо и еще теснее прижалась к Филиппу, чувствуя, как его напряжение все возрастает.

— Ты показал мне, что моя сила в сердце. И навеки переменил мою жизнь. Ax, ax, ax! — Митико услышала его стон, вырвавшийся из самых глубин души. — Тебе это тоже нравится. О да!

И она слилась с ним в экстазе.

* * *

— Я договорился о покупке игорного заведения, которое так часто посещает Кендзи Харигами, — через неделю сообщил Филиппу и Митико Ватаро Таки. Он заметил изумление на их лицах и расхохотался. — Вообще-то это было проще простого. — Глаза Ватаро довольно поблескивали. — Дело в том, что Кендзи Харигами уже порядком задолжал этим ребятам. А платить отказался. Вместо уплаты долга он продолжает играть, ставя на кон наличные. Владельцы игорного дома, конечно, боятся перечить, ведь если он на них разозлится, им наверняка придется иметь дело с Таки-гуми, а этот клан разделает их под орех в мгновение ока. — Ватаро опять рассмеялся. — Поэтому они с радостью приняли мое великодушное предложение. Теперь у нас появился шанс. И нужно постараться извлечь из сложившегося положения как можно больше выгод.

Через три дня, когда Кендзи Харигами зашел в игорный притон, где царила та же прокуренная атмосфера, та же кисловатая вонь, где на него смотрели те же прищуренные глаза, к которым он давно привык. Фишки раздавала какая-то красотка, ей помогал кавказец. Кендзи их раньше никогда не видел, но ему было наплевать. Он явился, чтобы удовлетворить свою незатухающую страсть. Его интересовали только фишки, ничего больше.

Вечер сменился ночью, ночь — ранним утром, все шло как всегда. Толстая пачка денег, которую Кендзи Харигами принес с собой, уже почти растаяла. Многие игроки покинули притон. Только самые заядлые продолжали игру.

Кендзи Харигами не мог спокойно смотреть на фишки, его неудержимо тянуло включиться в игру. Он положил на стол остаток своих денег. И проиграл.

Эта партия оказалась последней. Игроки, еще остававшиеся в зале, один за другим поднялись со своих мест и вышли. Кендзи Харигами не хотел уходить, но было уже поздно, и все фишки убрали.

Кендзи встал и направился к выходу. И тут вдруг к нему подошел кавказец.

— С вами хочет поговорить хозяин, — сказал он по-японски.

Кендзи постарался скрыть изумление. На его лице отразилось презрение.

Вся эта мелочь пузатая одинакова, подумал он. Мнят, будто они владеют миром.

— Если это насчет моего долга, то я уже говорил хозяину, — резко сказал Кендзи. — У меня надежный кредит.

— Теперь здесь новый хозяин, — заявил кавказец. — Так что скажите это ему сами.

— Да вы знаете, кто... — начал было Кендзи и осекся, потому что ему стало больно. — Что вы делаете? — вскричал он, пытаясь вырваться из рук кавказца.

— Пойдем со мной, — прошептал тот на ухо Кендзи.

— Будьте благоразумны и послушайте его, — произнес женский голос.

Кендзи повернул голову. Женщина, которая только что убирала фишки, теперь помахивала катаной.

— Кто вы такие? — воскликнул Кендзи Харигами, глядя то на нее, то на мужчину.

— Новые владельцы, — ответила женщина. — Филипп и Митико провели Кендзи в дальнюю половину дома, в крошечную комнатенку. Там, за стоявшим в углу маленьким столом сидел Ватаро Таки. Он был одет в костюм европейского покроя.

— Добрый вечер, Харигами-сан, — сказал Ватаро Таки. — Я рад, что вы так любезно приняли мое скромное приглашение. — Он сделал приглашающий жест рукой. — Хотите чаю?

— В чем дело? — сердито воскликнул Кендзи. Ватаро разложил на столе пачку счетов.

— А вот в чем, Харигами-сан, — сказал он. — В ваших долгах. И, боюсь сумма такова, что мне придется попросить вас уплатить все сполна плюс двадцать пять процентов, причем немедленно. Это получится... сейчас посмотрим... — Ватаро показал ему написанную цифру. Кендзи рассмеялся.

— Вы шутите?! — воскликнул он. — У меня нет таких денег. Я сегодня все проиграл.

— И тем не менее, — сказал Ватаро Таки, — я настаиваю на немедленном возмещении.

Кендзи подался вперед, уперев кулаки в стол, и свирепо ухмыльнулся.

— Вы либо наивный человек, либо дурак. Я главный советник Таки-гуми. Якудзы.

По его тону было понятно: он привык, что это слово внушает ужас.

— Пока мой клан не обращает внимания на ваше заведение. Но стоит мне сказать своим людям хоть словечко, и их ярость обрушится на вас. Они сровняют с землей ваш вонючий притон. И вас вместе с ним! — Проговорив эти грозные слова, Кендзи встал и добавил. — На вашем месте я был бы осторожнее и не задевал кого попало.

— Присядьте-ка, Харигами-сан, — небрежно бросил Ватаро Таки.

— Я же предупредил, что с вами случится, если вы...

— А я сказал: сядьте!

Филипп дернул Кендзи за ноги, и тот с размаху шлепнулся на пол. Комнатенка была такой маленькой, что Кендзи ударился лбом об угол стола. Филипп подхватил его и швырнул на стул.

— Так, — сказал Ватаро Таки, — теперь позвольте мне обрисовать вам положение. Я не боюсь якудзы и Таки-гуми. А главное, Харигами, я не боюсь вас.

Как мне кажется, вы попали в серьезный переплет. Вы должны мне кучу денег. Я хочу получить их прямо сейчас, или... или же мне нужна компенсация, — сказал Ватаро Таки. — Здесь возможны варианты. Например, я могу вас убить. Очень многие мои завсегдатаи знают, сколько вы мне должны. Если я буду вам попустительствовать, они все откажутся платить мне долги. А я не могу этого допустить. Так что ваша смерть будет мне в известном смысле на руку.

— Да вы с ума сошли! — воскликнул Кендзи. Однако испугался: это доказывала выступившая на лбу испарина.

Ватаро Таки словно и не слышал его.

— Мне нужны мои деньги, Харигами, и нужны сейчас же.

— Но я же сказал: у меня их нет! Нельзя же выжать воду из сухой губки!

— Тогда предложите равноценную компенсацию.

— Какую, например?

— Расскажите мне, в чем слабость вашего оябуна.

У Кендзи глаза поползли на лоб.

— Ну, вы точно с ума сошли?! Да я уже через два часа стану покойником!

— Я вас защищу, — мягко проговорил Ватаро Таки. Кендзи рассмеялся.

— От Гена Таки? Это невозможно. Все, кто пытался с ним бороться, уже отправились к праотцам. Ватаро Таки передернул плечами.

— Тогда вы не оставляете мне выбора. Если у вас нет денег, и вы не желаете иным способом возместить мне убытки, я вас убью. — Ватаро кивнул Митико, и она занесла над головой Кендзи длинный меч.

Кендзи так резко дернул головой, что раздался хруст шейных позвонков.

— Вы тут все сумасшедшие! — ахнул он, вытаращив глаза.

— Уверяю вас, — сказал Ватаро Таки, — я слов на ветер не бросаю.

Кендзи утер платком пот со лба.

— Я вижу, — пробормотал он. Руки у него дрожали. — Погодите минуту. Я должен подумать.

Ватаро Таки кивнул, и Митико опустила катану.

— Ладно, — выдохнул Кендзи Харигами. — Я раздобуду деньги и отдам вам. Весь долг, включая ваши ростовщические проценты. Но мне для этого нужно два дня.

— Двенадцать часов, не больше, — категорически заявил Ватаро Таки.

— Ну, тогда один день.

— Двенадцать часов, Харигами, не больше. Кендзи кивнул, признавая поражение.

— Ладно, вы получите деньги, — заявил он и встал, намереваясь уйти.

Ватаро Таки выждал некоторое время. Ему хотелось заставить Кендзи поверить в то, что здесь собрались дурачки, которых легко надуть. Ватаро Таки подозревал, что у Кендзи нет ни малейшего намерения добывать деньги. Покинув игорный дом, он, скорее всего, отправился бы к Гену Таки и выполнил свою угрозу уничтожить заведение и его новых хозяев.

— Минуточку, — сказал Ватаро Таки. — Мне кажется, я был бы наивен, позволив вам уйти только под ваше честное слово. Нет, конечно, я ни на секунду не сомневаюсь, что вы честный человек, Харигами-сан. Но, с другой стороны, я ведь вас совсем не знаю.

— Уверяю вас, — повторил Кендзи, — вы получите деньги через двенадцать часов.

Ватаро Таки улыбнулся.

— Да нет, я в этом не сомневаюсь, — сказал он. Несколькими мгновениями раньше Филипп выскользнул из комнаты. Теперь он вернулся, но не один.

— Дело в том, что я принял необходимые меры предосторожности, — пояснил Ватаро Таки. Кендзи резко обернулся.

— Хана!

— Да, — кивнул Ватаро Таки. — Это ваша дочь. Она побудет с нами до вашего возвращения.

— Ах, ты, мерзавец! — Кендзи дрожал от ярости.

— Нет, я просто благоразумный человек, — поправил его Ватаро Таки. — Я знал, что, едва выйдя отсюда, вы попытаетесь с нами расправиться. — Он улыбнулся. — Так что видите, Харигами-сан, я совсем не наивный человек и не дурак.

* * *

Когда они ехали следом за Кендзи в машине, Филипп рассказал Митико о задании, которое он дал Эду Портеру, и о том, что Портер выяснил о Дэвиде Тернере. Филипп сделал это главным образом для того, чтобы убить время и посмотреть, как Митико будет реагировать на его догадки.

— Я думаю, Тернер и есть тот, кого мы ищем столько времени, — сказал он, глядя на машину Кендзи сквозь лобовое стекло, по которому, пощелкивая, елозили дворники. Накрапывал мелкий весенний дождик, но небо было ясным. — Наверное, Тернер и попытался выставить Силверса предателем.

— Может быть, ты и прав, — сказала Митико. — Если это так, мы должны постараться как можно быстрее найти доказательства. Ведь в таком случае Тернер передает всю твою информацию Дзибану. А значит, им уже известно, что министры, которых они собирались убрать руками ЦРГ, на самом деле живы.

— Трудность в том, что он встречается в фуро, в бане, — объяснил Филипп. — Я не могу туда пойти, и никто из агентов ЦРГ тоже не может. Тернер наверняка их вычислит. Но фуро — это ключ. Я уверен: баня — это место тайных конспиративных встреч. Мы должны внедрить туда человека, которого Тернер часто встречает в другой обстановке.

— Я могу это сделать, — вызвалась Митико.

— Нет! Это слишком опасно.

Ехавший впереди автомобиль Кендзи остановился. Они увидели, как он вышел и торопливо зашел в зал для игры в пачинко. Это заведение числилось в списке «охраняемых», с которых мафиозный клан Таки-гуми ежемесячно собирал дань.

Филипп и Митико переглянулись. Они ехали вслед за Кендзи сначала до одного зала, потом до второго, третьего, четвертого...

— Значит, вот как он добывает деньги для игры, — сказал Филипп. — Снимает сливки. Обкрадывает своего собственного хозяина.

Митико усмехнулась.

— Гена Таки это, пожалуй, заинтересует! Филипп хмыкнул.

— Зная твоего отца, я уверен, что Ген Таки никогда ничего не пронюхает. Ватаро использует эту информацию для того, чтобы связать Кендзи Харигами по рукам и ногам.

Он завел мотор, и они вернулись в игорный дом, где Ватаро Таки ждал их, держа заложницей дочь Кендзи.

Но мысли Филиппа были далеко. Он думал о том, как пробраться в фуро и выяснить, зачем туда ходит Дэвид Тернер...

* * *

"Мой дорогой, -прочитал Филипп, — я сделала все, что ты просил. Я подумала, что есть смысл попытаться. И понимала, что это могу сделать только я. В фуро я выяснила, с кем встречается там Дэвид Тернер. Это удивительно. Но не так все просто. Совсем не так просто. Я взяла с собой Эда Портера. Надеюсь, что к тому времени, когда ты прочтешь мою записку, мы уже все сделаем. Пожалуйста, встреться со мной в одиннадцать на стадионе сумо".

Филипп посмотрел на часы. Было уже десять. Записку ему передал один из людей Ватаро Таки. Прочитав текст, Филипп забросал посыльного вопросами, но тот ничего не знал. Митико передала ему заклеенную записку в самом начале шестого и велела отдать ее Филиппу в десять вечера.

Филипп поехал на северо-восток, в Риогоку. На стадион сумо.

Он сидел в машине, барабаня пальцами по рулю. Такой расклад ему совсем не нравился. Филипп чувствовал себя, словно собачка на привязи. Он вылез из машины. Шел мелкий дождик. Вокруг росли высокие деревья гинкго. Казалось, они плачут.

Интересно, думал он, что Митико удалось выяснить про Дэвида Тернера? И что она делает на стадионе сумо?

Вокруг не было ни люден, ни машин. Филиппу было одиноко, он чувствовал себя пугающе беззащитным на этой пустынной улице. Взявшись за левое запястье, Филипп шагнул в полумрак стадиона, обошел его кругом и обнаружил приоткрытую дверь.

Филипп заглянул в нее и поспешно отпрянул. В бетонном коридоре горел свет. Больше ничего видно не было.

Сердце его учащенно забилось, живот дернулся от страха. Годы спустя, вспоминая случившееся, он признавался себе, что совершил ужасную глупость, безумно поделившись своими догадками с Митико. А она поняла его буквально. Теперь ему стало понятно, что она восприняла его слова как приказание отправиться в фуро.

Потом он говорил: «Я не просил ее об этом», но ему самому становилось стыдно. Конечно же, просил! Он в чисто японских традициях рассказал ей о сложном положении, о том, какие выгоды сулит успех его замысла, и о том, что сам он пойти в японскую баню не может.

То есть Филипп намеренно подверг Митико опасности. Ему нужно было заставить ее действовать, потому что она могла проникнуть в фуро, а он — нет. И в результате Филипп подтолкнул ее к зыбкой кромке острова, не подумав, какая грозная опасность маячит там, внизу.

Но осознание этого придет позднее. А пока Филипп знал лишь одно: ему нужно проникнуть на стадион. Ведь там Митико и Портер.

Внутри воняло соломой и потом. Дух был затхлый, словно соревнования проходили тут давным-давно. Виднелись и другие признаки запустения. Когда человек попадает в пустое помещение, у него возникает своеобразное чувство. Оно похоже на странное и трудно уловимое ощущение, которое испытываешь, когда звонишь и, слыша длинные гудки на другом конце провода, понимаешь, что никого нет дома.

В общем, как бы там ни было, Филипп вспомнил это ощущение, войдя на большой крытый стадион. Голые лампочки в проходе тускло освещали ряды скамеек, поставленных ярусами. В центре находился традиционный ринг, на два фунта возвышавшийся над полом. Филипп подошел к нему. Когда-то ринги для сумо — в диаметре они составляли пятнадцать футов — сооружали, укладывая рядом шестнадцать мешков с рисом. Теперь, разумеется, использовались другие, более современные материалы.

Раздался какой-то шорох, Филипп поднял глаза. На середину ринга падал сноп света. Филипп вздрогнул, увидев притаившегося там борца-сумоиста. В свете прожектора была видна его причудливая прическа. Эта прическа итомагесвидетельствовала о том, что перед Филиппом великий чемпион, один из лучших в мире сумоистов.

На глазах у Филиппа борец взял большую чашу и испил воды. Это был один из очистительных ритуалов, предварявших схватку. В старину борцы по традиции перед началом с хватки пили воду из одной чаши, превознося мужество противника, поскольку понимали, что это их последняя встреча.

Отставив чашу в сторону, борец присел. Он опирался всем своим весом на пятки; руки, сжатые в кулаки, лежали на мате. Это была позиция готовности — «шикири».

В это миг сумоист посмотрел прямо в глаза Филиппу. В его взгляде явственно читался вызов.

Филипп повернулся к двери, сквозь которую он прошел на стадион. И тут в другом луче света выросла еще одна фигура. Этот человек размахивал мечом. Меченосец, традиционный спутник великих чемпионов! Но что в его облике так знакомо Филиппу? Что-то в силуэте? У Филиппа не было времени подумать.

Филипп бросился бежать в противоположном направлении. Он видел, что меченосец гонится за ним, а сумоист понесся вниз по ступенькам в ближайшем к Филиппу проходе.

Филипп побежал быстрее и, перепрыгивая через ряды скамеек, домчался до другой двери. Толкнул ее. Заперто! Он начал пробовать все остальные двери. Японцы уже были близко.

Наконец Филипп толкнул дверь, которая подалась. Он распахнул ее, выбежал наружу, и тотчас его охватило отчаяние, потому что Филипп понял, что падает. Потом он ударился об асфальт и покатился кубарем. Затылок, куда пришелся удар, страшно болел, по рукам пробегали мурашки.

Филипп встряхнул руками, нанося одновременно удар нотой. Услышав хрип, ударил еще раз. Но теперь противник поймал его ногу и вывернул так, что Филиппу стало больно. Он взмахнул другой ногой, и враг рухнул прямо на него.

Филипп использовал приемы боевого дзюдо, которому его когда-то обучили: два коротких жестких удара, которые сломали ребра противника. Потом вытащил тонкое лезвие, спрятанное за манжетом на левом запястье. Мгновение спустя оно вновь исчезло в потайном кармашке.

Он услышал быстро нараставший шум и с трудом поднялся на ноги. Все еще встряхивая онемевшей рукой, Филипп побежал на звук. Большинство лампочек в коридоре перегорело, и он почти ничего не видел. Один раз Филипп споткнулся о какой-то ящик Потом о перевернутый стул, но удержался на ногах и побежал дальше.

Наконец, завернув за угол, он различил впереди дверь, через которую проник на стадион Филиппа охватило такое чувство, будто он вернулся домой.

И лишь подойдя совсем близко, Филипп различил в полутьме какие-то смутные тени. Сперва он заметил странное движение, а мгновение спустя он резко поднял голову Что-то раскачивалось из стороны в сторону. Словно маятник — туда-сюда...

Филипп, тяжело дыша, подошел поближе Страх, затаившийся внутри, все рос...

— О Господи! — прошептал он. Дыхание с хрипом вырывалось у него из груди. Язык казался ватным. — О Господи!

Из темноты на него смотрело лицо без черт, язык гротескно вываливался из распухшего рта Петля туго захлестывала шею.

Труп раскачивался над полом, будто метроном.

Туда-сюда. Туда-сюда.

— Митико!

Такой крик мог разбудить и мертвого.

— Я здесь, Филипп-сан. — Голос был тихий-тихий, еле слышный. — Я здесь.

«Я здесь...» — эхом разнеслось по пустынным коридорам стадиона.

Филипп выкрикнул что-то нечленораздельное и повернул покойника к свету. Это оказался мужчина. У Филиппа закружилась голова: он узнал Эда Портера. Опухшего, заляпанного кровью.

Филипп отвернулся от страшно изуродованного трупа и увидел в темном углу скорчившуюся Митико. Ее кисти и щиколотки были связаны проволокой. Она пыталась высвободиться, и кожа под проволокой лопнула, шла кровь Руки и ноги посинели, проволока глубоко врезалась в тело.

— Митико! — Он взял ее руки в свои. — Слава Богу ты жива!

Он рыдал от радости. Целовал ее в щеки, чувствуя на языке что-то мокрое и соленое.

Потом он повернул ее голову к яркому свету, и Митико слабо вскрикнула от боли.

— Митико! Что это?

Она не ответила. Или не могла ответить. Ее голова вздрагивала. На лице была кровь.

Филипп принялся вытирать ее лицо, но кровь все текла и текла. Он впал в бешенство.

— О, моя дорогая, что они с тобой сделали?

Но в глубине души он уже знал это, и ему стало холодно от страха. Он вспомнил сказку о Мегами Кутсуне, божественной лисице, и о том, как Митико боялась, что та накажет ее за грешную любовь к нему.

— Ничего, — прошептала она. — Ничего. — А потом уткнулась ему в грудь и наконец, не выдержав, зарыдала как ребенок. — О, Филипп-сан, они отняли у меня зрение! Я ослепла!

* * *

— Основываясь на информации, которую мне сообщила Митико, — сказал Ватаро Таки, — я выяснил, кто такой Дэвид Тернер.

— Но Митико...

— Я не желаю о ней говорить.

Ватаро Таки налил еще чаю. Они сидели друг против друга в токийском чайном домике. Дело было день спустя после трагедии на стадионе. Филипп не видел Митико и ничего не слышал о ней с тех пор, как отвез ее к отцу.

— С ней все в порядке? — упрямо спросил Филипп. Ватаро Таки уставился в чашку с остатками чая.

— Нет, — наконец вымолвил старик. — С ней не все в порядке. Но раны ее со временем затянутся, — поспешно добавил он, заметив на лице Филиппа тревогу. — На этот счет беспокоиться не стоит.

— А ее зрение... — Филипп не мог больше продолжать.

— Зрение ее, Досс-сан, потеряно навсегда. К этому нам всем придется привыкнуть.

— Это из-за меня она отправилась в фуро! А потом попала на стадион сумо.

— Дело прошлое, ничего уже не вернешь, — сказал Ватаро Таки. — Надеюсь, вы со мной согласны?

В его голосе явственно прозвучало предостережение. Филипп понуро кивнул. Выглядел он жалко.

— Теперь, — продолжал Ватаро Таки, — что касается Дэвида Тернера. Ваши подозрения, боюсь, оказались обоснованными.

— Кто он? — спросил Филипп. — На самом деле.

— Его имя Евгений Карск, — сказал Ватаро Таки. — Он полковник советского НКВД. В фуро он встречался с первым атташе советского посольства. Очевидно, Карск прошел великолепную подготовку в России и теперь выглядит таким же стопроцентным американцем, как и вы, Досс-сан.

— О Господи! — сдавленно вскричал Филипп и покачал головой. — Значит, я был прав! И Эд Портер тоже. Тернер-Карск осуществлял нашу связь с Дзибаном. Причем всегда! Он предоставил мне липовые улики против Силверса.

— Карск знал, что вы начинаете сомневаться в истинности сведений, поступавших в ЦРГ из Дзибана, знал, что у вас вызывают сомнения мотивы членов Дзибана, — сказал Ватаро Таки. — И тогда Тернер-Карск хитроумно подсунул вам подходящую мишень.

— А Силверс был убит прежде, чем смог опровергнуть состряпанные доказательства, — подхватил Филипп. Ватаро Таки кивнул.

— Теперь совершенно ясно, что это Тернер...

— Не называйте его так!

— ...что это Карск убил полковника Силверса.

— Но вот чего я не понимаю, — продолжал Филипп, — с какой стати Кодзо Сийна, глава Дзибана, радикальной реакционной клики высокопоставленных японских министров, связался с русским агентом.

— Очень просто, — усмехнулся Ватаро Таки. — Кодзо Сийна, так сказать, душа Дзибана, ее мозговой центр. Сийна создал этакое философское течение, к которому примкнуло его окружение. Он считает, что капитализм — американский его вариант, делающий особый упор на свободное предпринимательство в целях личной наживы, губителен для японского образа жизни. Ведь тут, в Японии, мы все боремся за процветание нашей нации и за благоденствие императора. Отдельный человек здесь — ничто. А советская идеология, во всяком случае, сейчас, очень близка к идеологии Сийны, поэтому он не брезгует помощью русских, которые могут оказаться весьма сильными союзниками.

— И опасными врагами, — пробормотал Филипп, мысленно рисуя себе аскетический профиль Дэвида Тернера или, точнее, Евгения Карска. — Карск — убийца. Кто знает, на что еще он готов пойти.

Внезапно в памяти Филиппа, словно высвеченный молнией, мелькнул силуэт, который он видел на стадионе сумо.

— Бог мой! Да ведь это Карск был там прошлой ночью, — выдохнул он, — когда ослепили Митико...

— Теперь и Карск, и Сийна — ваши заклятые враги, — сказал Ватаро.

— Но почему? — удивился Филипп. — Карск меня, конечно, знает, но какое Сийне до меня дело?

— Так было до вчерашней ночи, — заявил Ватаро Таки. — Но схватка на стадионе все изменила. Видите ли, Филипп-сан, молодой человек, которого вы вчера убили на стадионе, сын Кодзо Сийны.

— О Господи! — вырвалось у Филиппа.

— Какое счастье, что Дзэн Годо умер, не правда ли? А то, можете не сомневаться, Митико уже не было бы в живых. Но ни Сийна, ни кто-либо другой, кроме вас с Митико, не ведает, что между Дзэном Годо и Ватаро Таки существует какая-то связь... Кодзо Сийна был моим смертельным врагом много лет подряд. Теперь он и ваш враг, не так ли, Досс-сан? Нам вообще-то и одного Сийны предостаточно. А теперь на сцену выступил еще один недруг, Евгений Карск. Совершенно ясно, что Карск с Сийной вдвоем выносили свой коварный замысел, чтобы постоянно препятствовать работе ЦРГ. Я думаю, Досс-сан, мы обрели в лице Евгения Карска очень сильного и опасного противника.

— Я успокоюсь, — сказал Филипп, — только когда выслежу его и пущу ему пулю в лоб.

* * *

— Если мне придется с ним расстаться, я покончу с собой.

— Не болтай чепухи.

— Я говорю серьезно, — предупредила Митико. Как, как отцу удалось проведать про их с Филиппом роман? — недоумевала она. Они ведь вели себя так осторожно! Ватаро Таки покачал головой.

— Значит, ты ужасная дуреха.

— Знать, чего я хочу, никакая не дурость! Чего я хочу и что мне нужно...

Ватаро недоуменно уставился на дочь.

— Чего тыхочешь... Что тебенужно... Да это же совершенно неважно!

Он был в европейском дневном костюме. Ногти на руках аккуратно подстрижены, волосы напомажены. Ватаро Таки принадлежал к новому поколению японцев эпохи процветания, которая — он был в этом уверен — наступала сейчас и для него самого, и для всей страны в целом.

— Тебя должны волновать только интересы его семьи, — заявил Ватаро.

— Он не бросит жену ради меня, — сказала Митико. — Я это точно знаю.

— Что сделает, или чего не сделает Филипп Досс, несущественно, — оборвал ее Ватаро Таки.

Когда он глядел на свою ослепшую дочь, на ее забинтованное лицо, ему хотелось плакать. Но этого делать не следовало. Он должен быть сильным, чтобы она тоже не утратила стойкость. Ватаро знал: стоит ему хоть самую малость расчувствоваться, и Митико сломается. Ватаро считал, что она должна сразу же научиться справляться со своей бедой.

— Ты что, забыла свои брачные обеты? А как же Нобуо? Ты о нем подумала? Мало того, что ты столько времени проводишь вне дома! Теперь ты хочешь совсем его опозорить?

— Я никогда не любила Нобуо, отец. Ты знал это, устраивая мой брак с Ямамото.

—Да это самое правильное решение из всех, которые я принимал в своей жизни! — воскликнул Ватаро Таки. — В самые трудные времена Ямамото были моими вернейшими союзниками. Они много раз доказывали мне свою верность. А вот моя дочь не выказывает должного уважения к мнению отца. Что по думала бы твоя мать о столь непокорной дочери? Я рад что ее уже нет и она не видит этого безобразия.

— Ты вспоминаешь о маме только, когда тебе это выгодно! — вскричала Митико.

В душе Ватаро всколыхнулись гнев и страх. У него разрывалось сердце при мысли о том, что его единственная дочь ослепла. Жажда мести, желание отплатить тем, кто сделал калекой Митико, клокотала в груди и, словно живое существо, рвалось наружу. Но Ватаро понимал, что стоит на песке, как говаривал его отец. А это опасно, ведь кажется, будто под ногами твердая земля. Однако в любой момент может нахлынуть волна и вымыть песок у тебя из-под ног.

Ватаро Таки знал, что если он сейчас хоть как-то заденет Кодзо Сийну или других членов Дзибана, у них возникнут подозрения. Они зададутся вопросом, кто именно выступает против них? Почему он хочет отомстить? Начнут докапываться, и поскольку в их распоряжении множество средств добывания информации, они могут дознаться, кто он такой на самом деле.

Ватаро подумал о Филиппе Доссе. Ведь именно Филипп Досс предложил Митико последить за Дэвидом Тернером. А значит, Филипп в каком-то смысле должен разделить ответственность за трагедию. Пусть Филипп Досс станет его ищейкой! Он станет карающим мечом в борьбе Ватаро с Кодзо Сийной и Дзибаном.

Приняв такое решение, Ватаро сказал:

— Я запрещаю тебе поддерживать любовные отношения с Филиппом Доссом.

Митико подвергнется слишком большой опасности, если останется с Доссом. Враги и так уже лишили ее зрения. Ватаро Таки не хотел, чтобы они отняли у нее еще и жизнь.

— Ты не можешь так поступить, — прошептала Митико. — Пожалуйста, отец! О, пожалуйста! Прошу тебя!

Он не обратил внимания на ее мольбы.

— Сделай так, как я говорю. Простись со своим любовником и вернись к мужу. Митико понурилась.

— Теперь у меня ничего не останется. Ты обрекаешь меня на жизнь среди пепла и праха.

— Это твоя печаль, — заявил Ватаро Таки. — Размышляй о своих грехах и искупай их. Не заведи ты роман с Доссом, была бы сейчас зрячей, а не слепой. Но все же ты моя дочь, и я знаю: ты мне подчинишься. Твой наипервейший и единственный долг — это долг перед семьей. Я уверен, что ты никогда не забудешь этого, Митико, — Ватаро Таки поправил галстук и поднес руки к напомаженным волосам. — Нобуо ничего не знает. И ничего не узнает! Я об этом позабочусь. Что же касается Филиппа Досса, ты переступишь через свое чувство к нему. С этой минуты между вами все кончено.

Но, конечно же, Ватаро Таки не понимал, насколько он заблуждался. И он никогда не узнает, что, не послушавшись отца, Митико в один прекрасный день спасет дело его жизни.

* * *

Звонил Джоунас. Филипп едва успел добраться до дома. Он слышал, как Лилиан заворочалась в спальне. Она окликнула мужа, и Филипп сказал:

— Я уже взял трубку.

Он сразу понял, что стряслось непоправимое.

— Где ты был? Я целых полчаса пытаюсь с тобой связаться! — Джоунас прямо кипел. — Ох, что случилось, старина! — еле вымолвил он. — Такое только в страшном сне может привидеться.

— В чем дело?

Линия не прослушивалась, они могли говорить напрямик.

— Квартира, где мы прятали министров от Дзибана, провалена.

— Бог ты мой?! И что же?

— Они все погибли, Фил, — сказал Джоунас. — Все до единого. Кто-то проник туда и взорвал полдюжины гранат. От них осталось мокрое место.

— А где Тернер?

— Что?

— Тернер! — Филипп уже кричал. — Где Дэвид Тернер?

— Ведет предварительное расследование. Он там, на квартире.

— Я немедленно выезжаю туда, — заявил Филипп.

— Там сейчас полно агентов службы безопасности, — сказал Джоунас. — Я сам заеду и все выясню. Я уже и так туда направляюсь.

— Нет, — возразил Филипп. — Я хочу, чтобы ты поехал к Тернеру домой.

— Зачем?

— У нас нет времени, — нетерпеливо воскликнул Филипп. — Тернер — русский шпион, Джоунас. Он убил Силверса, и наверняка трагедия на конспиративной квартире — его рук дело. Выполняй мои приказания! И ради Бога, будь осторожен!

* * *

Подойдя к крыльцу дома, где разыгралась трагедия, Филипп проверил свой табельный револьвер. Как и рассказывал Джоунас, все вокруг кишело солдатами и агентами ЦРГ. На тротуарах стояли пожарные машины, в подъезд тянулись шланги.

Филипп показал документы, но все равно его пропустили с большим трудом. Проникнув в дом, он столкнулся в фойе с сержантом — его нижняя челюсть была словно отлитой из чугуна, — и тот приставил к Филиппу одного из своих людей, а сам пошел на поиски Тернера. В доме работали квалифицированные медики. Запах был, как в морге. Кое-где сохранились очаги пожара, мимо Филиппа промчалось несколько пожарников.

Вернулся растерянный сержант.

— Странно, — развел руками он, — лейтенант Тернер совсем недавно был здесь. Он при мне подходил к телефону.

— Когда это было? — рявкнул Филипп.

— Да минут пять — десять назад, не больше, — ответил изумленный сержант.

— Вы знаете, с кем он разговаривал?

Сержант пожал плечами. Но Филипп уже выбежал из дома и помчался к машине.

К дому Тернера он подошел пешком. Там был только один вход: в японских домах обычно не бывает задней двери. Войти и выйти можно только через парадную.

Филиппу было ясно, что кто-то предупредил Тернера о его приезде. Значит, либо его телефон ненадежен, либо у Тернера есть сообщник в штабе ЦРГ — ведь Джоунас звонил ему оттуда. Но сейчас Филиппу некогда было разбираться, что к чему.

Его интересовал только сам Тернер-Карск. Карск, который заставил его подозревать Силверса. Карск, убивший Эда Портера. Карск, ослепивший Митико. Карск, взорвавший четырех высокопоставленных членов правительства на тайной квартире ЦРГ.

Филипп вошел в дверь, держа наизготовку револьвер. Прохладный темный вестибюль был пуст. Тернер-Карск жил на пятом этаже. Открытый лифт стоял внизу. Филипп схватил половую щетку и подпер ею дверь, чтобы она не закрывалась и лифтом нельзя было пользоваться, потом бегом поднялся по лестнице.

Вверху, на лестничной клетке, раздавались шаги. Филипп не знал, чьи. Он крался, прижавшись к стене. Добравшись до пятого этажа, осторожно огляделся. Коридор оказался пуст.

Филипп подошел к квартире Тернера-Карска. Дверь была заперта. Он отступил на пару шагов и выстрелом разбил замок. И тут же пинком вышиб дверь, а сам откатился в сторону.

Но выстрелов не последовало. Филипп встал и, крадучись, вошел в квартиру, держа револьвер перед собой двумя руками.

Он увидел распахнутые окна и развевающиеся занавески. Постель была застелена. Везде валялись бумаги. Несколько листочков, словно громадные конфетти, закружились в воздухе, когда Филипп распахнул дверь и устроил сквозняк.

Услышав шум, донесшийся из крохотной ванной комнаты, Филипп бросился через порог.

В ванной оказался Джоунас. Он держался за плечо, из-под его пальцев сочилась кровь. Лицо Джоунаса было мертвенно-бледным.

— Ты в порядке? Джоунас кивнул.

— Этот мерзавец выстрелил в меня и выпрыгнул из окна. Филипп бросился было вслед за Карском, но Джоунас остановил его.

— Брось... Он пронесся по крышам, точно летучая мышь, улетающая из преисподней. Тебе его ни за что не найти.

Филипп вылез из окна. Почти все остальные дома были ниже пятого этажа, на котором располагалась квартира Карска. Залитые битумом крыши темнели повсюду, куда ни глянь. Джоунас был прав. Карск исчез, словно в воздухе растворился.

* * *

— А у меня для тебя что-то есть.

— Что?

Митико бесшумно прошла по комнате и встала на колени на циновку-татами. Повязки уже сняли, и нужно было подойти очень близко, чтобы разглядеть ее шрамы. Митико поставила на низкий столик, стоявший между нею и Филиппом, резную деревянную шкатулку.

— Подарок.

— Митико!

Но она не дала ему договорить.

— Сначала, — сказала Митико, — выпьем чаю.

Филипп смотрел, как она медленно, грациозно, без видимых усилий разливает зеленый чай. Митико взбивала венчиком белую пену, потом медленно поворачивала чашку. Она действовала ощупью, но это было почти незаметно. Если не приглядываться, то и не заподозрить, что Митико слепая.

Наконец Митико протянула ему чашку. Когда-то она обожала смотреть, как он пьет заваренный ею чай. Теперь Митико вся обратилась в слух, дожидаясь, когда он сделает первый глоток.

Когда он допил чай и вернул чашку, Митико заварила новый. На этот раз для них обоих.

— Ты сегодня будешь меня любить? — спросила Митико во время чаепития.

— Я всегда тебя люблю, если мы оказываемся вдвоем, — откликнулся он. — Хотя, конечно, мы занимаемся не только этим. — Филипп склонил голову набок, вероятно, почувствовав какой-то подвох. — Разве сегодня что-нибудь изменилось?

— Я изменилась.

Ресницы Митико были опущены.

Шум машин долетел до них, словно надвигавшаяся издалека гроза... Как предвестник великих перемен. Однако они еще не были угрожающе близки.

— Чай превосходный.

— Долю. Спасибо.

— В тебе ничего не изменилось. — Филипп поставил чашку на стол.

Митико услышала это и наклонила голову.

— Митико, — начал Филипп, — то, что случилось на стадионе су мо...

— Я понимаю, — перебила она его. — Ты потерял близкого друга и соотечественника, Эда Портера.

— Да, конечно, — сказал он. — Но я говорю сейчас о тебе...

— А... — Митико улыбнулась так нежно, что он был обезоружен. — Но об этом незачем говорить. Мне ведь повезло, не так ли? Я здесь. Я жива.

— Но если бы я не упомянул тогда о фуро...

— Тогда бы мы никогда не узнали, что Дэвид Тернер — русский агент.

Филипп кивнул, соглашаясь с ней. Он понял, что от Митико толку не добиться. Да и вообще, чувство вины, которое он испытывал, было чем-то чисто европейским. Здесь оно не к месту.

Филипп помолчал: в горле у него стоял комок.

— Таки-гуми спокойно отнеслась к появлению твоего отца, — сказал он. — Даже самые заклятые его враги не заподозрили, что Ватаро Таки и Дзэн Годо — одно и тоже лицо.

— Мой отец привел в дом женщину, — внезапно сказала Митико. — Они поженятся через месяц.

Филипп посмотрел на нее, понимая, что Митико чего-то не договаривает.

— Тебе это кажется странным? Ведь твой отец жил один все эти годы, с тех пор как умерла твоя мать. Ты что, ревнуешь к этой женщине?

— Я думаю, она беременна, — глаза Митико по-прежнему были опущены долу. Единственный признак потери зрения.

— Поэтому они и женятся? — Филиппу хотелось понять, что ее тревожит.

— Нет, вряд ли. Нет, — Митико была какая-то необыкновенно тихая сегодня. — Моему отцу, по вполне понятным причинам, хочется сыновей. В один прекрасный день его сыновья будут управлять тем, что он создал.

— Сыновья, а не ты, дочь? — осторожно спросил Филипп.

— У меня нет желания идти по его стопам, — вспыхнула Митико. — С чего ты это взял?

— Митико, — ласково произнес Филипп, — в чем дело?

— Я хочу, чтобы ты вошел в меня, — сказала она. — Прямо сейчас.

Она была в каком-то исступлении, неистовстве. Казалось, ее горе иссушило всю нежность, и Митико поглощала Филиппа всем своим существом.

Совершенно изнуренные, они заснули, держа друг друга в объятиях. Когда Филипп пробудился, Митико уже заваривала чай. Он поднялся и сел напротив нее. Она не надела ни верхнего, ни нижнего кимоно, и это было необычно.

— Митико!

— Вот, выпей.

Митико протянула ему чашку. Это была другая чашка, не та, из которой он пил раньше. Гораздо легче, изящней. На зеленом фоне красовалась золотая цапля. В ее клюве трепыхалась черная рыбина; широкие крылья цапли были распростерты. Эту чашку Филипп едва не разбил в ту ночь, когда инсценировал смерть Дзэна Годо. Они договорились, что это будет условный сигнал, который предупредит сидевшую в другой комнате Митико о его прибытии в погруженный во мрак дом.

Филипп увидел, что деревянная шкатулка-киоки открыта. Может, в подарок предназначается чашка? Филипп испытующе посмотрел на Митико.

— Выпей, — сказала она. — Выпей половину чая.

Филипп выпил.

Она подождала, пока он поставит чашку в ее сложенные руки. Затем допила чай. А после этого аккуратно обтерла чашку шелковой тканью и, найдя ощупью деревянную шкатулку, положила в нее чашку. Филипп был прав. Это и есть подарок. Но почему вдруг?

Митико закрыла крышку и придвинула к нему шкатулку.

— Это тебе на память обо мне, — тихо произнесла она. Лицо ее было бледно, оно казалось призрачным отражением, увиденным в зеркале.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я уезжаю, — сказала Митико. — Возвращаюсь к мужу.

— Но почему? Тебе приказал отец? Он что, узнал про нас с тобой?

Митико покачала головой.

— Это мое решение. Мое собственное. Мы оба в браке. Мы должны соблюдать клятвы, важные священные обеты, если мы чтим память наших предков. Порой мы забываем о них. Но не навсегда.

— Не навсегда, — повторил Филипп, и у него упало сердце. — Но порой все-таки забываем. Почему же сейчас мы не можем забыть?

— Это невозможно.

— Митико!

— Ну, зачем еще больше все усложнять? Ты должен согласиться...

— Я не могу!

— Но ты должен! — Ее голос дрожал, она еле сдерживала слезы. — Если я тебе хоть чуточку дорога, ты сейчас оденешься и уйдешь. Немедленно. Молча. И больше меня не увидишь.

Филипп был потрясен.

— Да я что, с ума сошел? Ты хочешь сказать, что я спал и вдруг проснулся? Что между нами больше никогда ничего не было?

— А может быть, наоборот. Мы должны так поступить именно потому, что между нами что-то было.

— Не понимаю.

Митико склонила голову, волосы падали ей на лицо, струились по деревянной шкатулке-киоки. Она молчала.

Филипп встал и пошел в ванную. Посмотрелся в зеркало и не понял, что он там видит? Чье лицо маячит перед ним? Каких дел натворил этот человек, пока он, Филипп, был далеко? Он не мог ответить. А может, если уж быть совсем точным, не хотел вспоминать. Внезапно ему стало так зябко, что он задрожал.

Из ванной Филипп вышел уже одетым. Дрожь унялась. Митико так и не пошевелилась за все это время. Филипп подошел к столу и взял шкатулку. Она показалась ему легче воздуха.

Он сделал, как просила Митико. Ничего не сказал. И больше не видел ее.

Книга 4 Зеро Стойкость духа

Наше время, весна Париж — Токио — Вашингтон Сен-Поль-де-Вонс

Лилиан решила заглянуть в дом моделей Унгаро. Пройдясь по залам, она быстро поняла, что ей здесь не нравится — слишком уж все вычурно и экстравагантно. Лилиан вышла на улицу и направилась к Диору. Чувствовала она себя прекрасно. Вырвавшись из замкнутого круга косной вашингтонской жизни, она жадно вдыхала воздух свободы, воздух Парижа; он кружил ей голову и горячил кровь. Лилиан вздохнула. О, если бы только знать, что Одри в безопасности, что с ней все в порядке! Она тряхнула головой — прочь мрачные мысли.

Диор всегда был ее самым любимым модельером. Его наряды всегда по-настоящему шикарны, но при этом в них нет той вульгарной утрированности, которая так часто проглядывает в моделях других художников. О, эта мягкая элегантность линий Диора, она неизменно находила отклик в душе Лилиан. Дом моделей Диора находился на проспекте Монтеня, в двух шагах от отеля «Плаза». Когда Лилиан разглядывала чудесные платья, на нее вновь нахлынуло острое ощущение свободы. Она тихонько рассмеялась — так приятно сознавать, что темница ее ремесла находится за тысячи километров.

Она не удержалась и купила темное, с искрой, вечернее платье. После того как его подогнали по фигуре, Лилиан попросила отправить покупку в отель. Еще она приобрела скромное, элегантное платье свободного покроя, которое ей удивительно шло. Платье так понравилось Лилиан, что она решила носить его как можно чаще.

Выйдя на проспект Монтеня, она несколько мгновений не могла решить, куда направиться дальше. Сначала решила пройтись по улице Франциска Первого в направлении Кур ла Рен, тянущейся вдоль Сены. Как и ее дети, Лилиан любила воду, и Сена не была исключением. Но тут Лилиан вспомнила, что путь ее будет пролегать мимо причала, где крикливые американские туристы, увешанные фото— и кинокамерами, толпятся на палубах прогулочных катеров. Даже мысль о встрече с соотечественниками была для нее совершенно невыносима. Подавив вздох легкого сожаления, Лилиан отказалась от прогулки по набережной и направилась к Рон-Пуэн.

На Елисейских Полях Лилиан постояла, разглядывая площадь генерала де Голля. Триумфальная арка белым айсбергом возвышалась над площадью. Посреди дневной суеты, бесконечного мелькания автомобилей и человеческого водоворота арка казалась необыкновенно величественной. Лилиан ощутила легкий трепет, как при первой своей встрече с Парижем. Она всегда была влюблена в этот город. Он манил ее к себе, тянул; и у нее не было ни сил, ни желания сопротивляться этой любви. Каждый раз, когда Лилиан попадала в Париж, он казался ей все более прекрасным и желанным.

У каждого большого города есть свое парадное лицо, свой фасад, которым он встречает гостей, заставляя их восхищаться и любоваться собой. Но чем ближе узнаешь город, тем больше он поворачивается к тебе своим истинным лицом. И в конце концов невозможно представить себе город таким, каким ты видел его впервые. Однако в Париже Лилиан никогда не разочаровывалась. Она шла по Елисейским Полям, и их парадная помпезность обещала лишь новые удовольствия. Чем чаще Лилиан бывала в Париже, тем больше восхищалась этим городом.

Вдали показался обелиск, возвышающийся на площади Согласия. Лилиан шла по широкому бульвару; старые каштаны шелестели над головой, воздух Парижа наполнял легкие, от стен зданий веяло ароматом столетий. Этот город был ее городом. На какое-то мгновение Лилиан пронзило ощущение своего единения с Парижем, с его стенами, мостами, с его воздухом. Лилиан даже остановилась на миг — таким острым было это чувство.

Над площадью Согласия повисло синее марево выхлопных газов. Здесь бесконечной шеренгой выстроились туристские автобусы. Их содержимое разгуливало по соседним улицам, наполняя воздух радостными криками и щелчками фотокамер. Лилиан, с опаской взглянув на толпы туристов, постаралась как можно быстрее пройти мимо. Она миновала Оранжери и, немного запыхавшись, вошла в сад Тюильри. На просторной поляне мальчишки играли в шары. Несколько праздных зевак наблюдали за их игрой, косясь на проходящих мимо женщин. Лилиан с гордостью вспомнила, что на ней платье от Диора, и неторопливо прошествовала мимо. В Вашингтоне, где главной ценностью считается власть, искусство одеваться, в сущности, давно уже умерло. Возможно, это стало результатом более грубого образа жизни, именуемого американским.

Как бы там ни было, в Париже в этом отношении все иначе. Здесь одежде, вообще внешнему облику человека придавали первостепенное значение. Здесь царил неподражаемый французский шик. Он определялся не столько счетом в банке, сколько врожденным вкусом парижан. Здесь сложно было заметить разницу в возрасте, все вокруг выглядели молодо. Может быть, именно в этом и заключалась вечная юность Парижа. Люди не стеснялись старости, они попросту не обращали на нее внимания. Стариковская застенчивость, так часто встречающаяся в Америке, здесь вызвала бы лишь недоуменную улыбку.

Лилиан нашла свободную скамейку, удобно устроилась на ней и принялась с интересом наблюдать за мальчишками. Они играли самозабвенно и с огромным азартом. Лилиан нравилась их увлеченность игрой.

Филипп как-то сказал, что его жизнь — игра. Это было очень давно, в Токио, в самом начале их отношений. Она тогда не поняла, что он имеет в виду. Когда же Филипп отказался объяснить эти слова, Лилиан обиделась. Она улыбнулась. Теперь-то ей все ясно. Теперь она понимала не только Филиппа, но и себя. Лилиан всегда считала, что она лишь половина человеческой личности, что цель ее жизни — обрести недостающую половину в лице возлюбленного. Но все оказалось куда сложнее ее девических представлений. Брак выявил в ней самой много нового и неожиданного для нее. Брак определил границы мира, в которых ей отныне следовало жить. Лилиан полагала, что должна быть благодарна за это Филиппу.

Но в отношении самого Филиппа все обстояло совершенно иначе — тут приходилось принимать во внимание очень и очень многое. Как было, например, во время их единственной поездки в Париж. Конечно же, это она настояла на путешествии в Европу. Но ее, помнится, тогда очень удивило нежелание Филиппа посещать ту или иную страну Старого Света, нежелание, словно якорь тянущее вниз их обоих. С точки зрения Филиппа, следовало отправиться не в Париж, а куда-нибудь в Бирму или Гиндукуш.

В свою последнюю ночь в Париже они заказали столик на bateau mouche, небольшом речном трамвайчике, курсирующем по Сене. Филипп все называл его barquette, «лодочка», чем до слез смешил официанта.

Лилиан тогда уже довольно бегло изъяснялась на французском, Филипп же страшно досадовал и злился на свою неспособность овладеть этим языком. Если бы они действительно отправились в Бирму или Гиндукуш, он заговорил бы на любом из бытующих там наречий в течение двух недель. На самом же деле Филипп злился на Лилиан за то, что она уговорила его поехать в Париж. Он без конца твердил, что в Европе невозможно найти настоящую цивилизацию, что европейцы, а французы в особенности, не имеют никакого представления об истинной культуре. При этом он обычно добавлял, что даже японцы, самый цивилизованный народ в мире, неспособны понять, что в Европе царят варварство и дикость.

Лилиан тогда примирительно заметила, что, возможно, французы попросту неспособны постичь собственной дикости. Филипп покраснел, вскочил и отошел к борту. Лилиан осталась сидеть за столиком одна. Ее уже не радовали ни сгущающийся нежно-розовый сумрак, ни проплывающий мимо Париж. Когда показались шпили Нотр-Дам, она встала и отправилась на поиски Филиппа.

* * *

— Ты похож на человека, побывавшего на том свете, — заметила Элиан. — Тебе удалось хоть сколько-нибудь поспать в самолете?

Майкл напряженно смотрел прямо перед собой.

— Поспать? Нет, не удалось. Думал об Одри.

Был поздний вечер, но на шоссе, ведущем из токийского аэропорта Нарита, как обычно, теснились автомобили.

— Как этот ублюдок Удэ мог попасть в «ДС-9»? И как им удалось подняться в воздух без навигационных огней?

Элиан внимательно посмотрела на Майкла.

— Как ты себя чувствуешь?

— Я в порядке. — Он потянулся, не снимая рук с руля, потом осторожно потрогал забинтованный нос и распухшую верхнюю губу. — Сейчас гораздо лучше. — Майкл замолчал.

Его мысли занимала не только Одри. Он беспокоился о Джоунасе. Его голос во время последнего телефонного разговора звучал подавленно и устало. Майкл не мог припомнить случая, когда бы дядя Сэмми был болен или разбит.

На последний звонок Майкла Джоунас не ответил. Начальник отдела МЭТБ прилетел из Гонолулу специально, чтобы разобраться с разведкой ВМС. Бог мой, сколько же было шуму, — но это его проблемы. Майклу и Элиан необходимо было как можно скорее покинуть Гавайи. Вслед за «ДС-9» с Одри на борту.

Майкл смотрел, как дождь заливает стекло. Дворники старательно сновали вверх-вниз, разгоняя струи воды. Погода была под стать настроению. Майклом владело отчаяние. Он гнал от себя невеселые мысли, но они возвращались вновь и вновь.

— Майкл, ты уверен, что с тобой все в порядке? Я чувствую, что тебе плохо. Не молчи же. Ты не сказал ни слова с тех пор, как мы покинули Мауи.

— Оставь меня в покое. — Майкл дернул плечом. — Не лезь и не пытайся разобраться. Твои мысли и твои чувства сейчас обманчивы.

— Почему ты злишься?

— Я не злюсь. — Майкл прекрасно понимал, что он именно злится, но снова упрямо повторил: — Я не злюсь. Я просто устал от твоей неистребимой веры во всеобщие духовность и благородство. Я устал от святынь.

— Глупо. Ты говоришь ерунду, что лишь подтверждает мои слова.

— Что ты хочешь этим сказать? — Майкл и сам не мог понять, почему он так рассержен на Элиан. Он вдруг осознал, что злился на нее в течение всего полета.

— Все было нормально, когда ты спас мне жизнь в Кахакулоа. Ты ведь мужчина, тебе на роду написаны героические деяния. — Элиан вздохнула. — Но когда возникла обратная ситуация и настала моя очередь спасать тебе жизнь, ты принял это не так спокойно. Оказалось, что тебе трудно смириться с этим фактом, не так ли?

— Какая чушь. — Но Майкл не услышал в своих словах особой убежденности.

Они замолчали. Дворники негромко шуршали, нагоняя сон.

— Прости меня. — Майкл прервал затянувшееся молчание: — Ты права. Но лишь отчасти. Я злюсь не столько на тебя, сколько на себя. В самолете я вел себя как полнейший дилетант. — Он стукнул ладонью по рулю.

— Но, Майкл, — Элиан положила руку ему на колено, — ты и есть любитель. В этом нет ничего плохого. И не надо этого стыдиться.

— Тсуйо, мой учитель, не простил бы мне. Кабы не ты, я был бы уже мертв.

— Нелепо думать о том, чего не произошло, — сказала Элиан, помолчав.

Он кивнул. Майкл никак не мог совладать со смятением, царившим в душе. Удэ мог прикончить его, и лишь вмешательство Элиан спасло ему жизнь. Означает ли это, что она на его стороне? Возможно, да. Но ведь и Масаси он нужен живым, по крайней мере до тех пор, пока не будет раскрыта тайна документа Катей. Если Элиан работает на Масаси, то, спасая Майклу жизнь, она лишь выполняла свою работу. Все очень запутанно. Разве Удэ не работал на Масаси? Почему же он пытался убить меня? Майкл без конца задавал себе эти вопросы, но ответов не находил.

Сквозь пелену дождя ослепительно сверкали огни Токио, разгоняя своим сиянием ночную мглу. Майкл бездумно вел машину. В думах своих он был далек отсюда, от круговорота мыслей уже начинала болеть голова. Он перебирал в уме все происшедшее. Где-то в глубине сознания затаилось подозрение, что он пропустил нечто очень важное. Но что?

— Куда мы едем? — спросила Элиан. — Ты заказал номер в отеле «Окура». Но ведь мы едем не туда?

— В отель мы не поедем, — ответил Майкл. — Масаси, несомненно, послал своих людей следить за мной. Есть надежда, что, обнаружив мой заказ, они на время успокоятся и будут ждать меня в отеле.

Элиан взглянула на Майкла. По его лицу скользили серебристые отсветы проносящихся мимо фонарей.

— Возможно, ты не такой уж и дилетант.

Майкл усмехнулся.

— Дилетант. Но я очень быстро учусь.

* * *

Лилиан отыскала Филиппа. Она увидела, как он разговаривает с высокой, худой японкой с узким благородным лицом. Лилиан не находила ее красивой, впрочем, ей никогда не нравился восточный тип женщин. Однако она не могла не отметить вкрадчивую грацию японки, ее несколько зловещей соблазнительности. В ней было что-то непостижимое. Лилиан кожей ощутила угрозу, исходящую от этой женщины. Она была вне границ своего привычного мира и потому опасна.

Потому-то, подумала Лилиан, он и тянется ко всему этому. Она прекрасно знала о приверженности Филиппа к восточной философии, восточному образу мыслей. Но Лилиан всегда лукавила с собой, делая вид, будто ее это нисколько не задевает, будто Филипп, в сущности, воспринимает все так же, как и она, Лилиан. Она обманывала себя и сознавала это. Филипп никогда не скрывал своей любви к опасности, риску. Это было для него своего рода наркотиком, без которого он не мог жить. Когда речь шла о его работе, все было в порядке — Лилиан не вмешивалась. Но она подозревала, что Филипп способен рисковать не только по долгу службы. Наблюдая за мужем и японкой, она вдруг осознала, что ее опасения были не так уж и беспочвенны. В Лилиан всколыхнулась дремавшая прежде ревность. Филипп и женщина стояли очень близко друг к другу, их тела почти соприкасались. Они не целовались, но чувствовалось, что между ними есть какая-то странная близость. Лилиан стало зябко, хотя вечер выдался на редкость теплым.

Она пристально наблюдала за ними, сама оставаясь в тени. Они не замечали ничего вокруг, полностью поглощенные друг другом. Что связывает двух этих людей? Что объединяет их? Лилиан охватило отчаяние. Она понимала, что вряд ли получит ответы на эти вопросы. Она даже не была уверена, что поймет объяснения, если, паче чаяния, ей их дадут Лилиан чувствовала себя подобно пресловутому французу, встретившему истинно цивилизованного человека. Так, будто ее бросили ради чужого и опасного мира. Лилиан охватило предчувствие неминуемой беды.

Она сдержала слезы. Слезы обиды, как полагала она тогда. Спустя годы, размышляя над причинами своей собственной измены, Лилиан поняла, что это были скорее слезы ярости.

* * *

Масаси и Сийна стояли на деревянной галерее, тянувшейся под потолком вдоль стены обширного склада в Такасибе. Под ними находились подвальные помещения склада, хорошо видные сверху.

— Должен признать, — в темноте голос Масаси звучал приглушенно, — я ошибался в Дзёдзи. Я и предположить не мог, что у него хватит духу бросить мне вызов.

— Я молчал, — откликнулся Сийна, — поскольку ты не искал совета. В конце концов, это ведь твоя семья, а Дзёдзи — твой брат. Мне кажется, что он не смирится с тем, что его лишили наследства.

Они наблюдали, как внизу люди в просторных одеждах, закрывающих их с головы до пят, вкатывают в одну из подвальных секций огромный ящик. Они действовали почти бесшумно. Лишь пощелкивание счетчиков Гейгера отдавалось под сводами огромного помещения.

— Может быть, — сказал сквозь зубы Масаси, — мой братец не так уж и труслив, как я полагал.

— Труслив? Вот уж нет. В бою Дэйдзо всегда отличался отвагой, справиться с ним мог далеко не каждый, но Дзёдзи одолел его.

— Дзёдзи всегда хорошо учился, — в тоне Масаси невольно прозвучали горделивые нотки. — И боевые искусства — не исключение. Моя ошибка оказалась в том, что я не верил в способность Дзёдзи действовать самостоятельно. Я никогда не думал, что, уйдя от Митико, своего главного союзника, он осмелится повести войну против меня сам, в одиночку.

— Ты ошибался. И это ошибка может стоить очень дорого. Масаси раздраженно посмотрел на Сийну:

— Я сумею найти замену Дэйдзо.

— Дело не в этом. А в том, что ты теряешь авторитет в глазах своих же людей. — Сморщенное лицо Сийны оживилось, он улыбнулся. — Ты должен его убить!

Люди внизу открыли ящик и теперь втаскивали его содержимое на вагонетку, закрытую сверху свинцовым щитом.

— Убить?! Смерть одного брата уже на моей совести. — Масаси гневно взглянул на своего собеседника. — Я не хочу убивать второго.

— Ты видишь какой-нибудь иной выход? Если ты не отомстишь, тебе грозит бесчестье. Твоя власть, власть оябуна Таки-гуми, исчезнет, рассыплется как карточный домик. Ты не боишься этого?

Сийна знал, на каких струнах следует играть. Быть главой клана — вот смысл и цель жизни Масаси. Слишком долгие годы он пребывал в тени своего отца. Масаси ни за что не отдаст власть. Сийна прекрасно понимал это. Он не смог бы победить Масаси в бою, но мог управлять им, искусно играя на его слабостях.

Когда-то, много лет назад, Сийне внушили мысль, что человеку следует полагаться лишь на силу собственного тела. Сила — это действие, а значит, могущество. Но шли годы, тело Сийны дряхлело, и он все больше полагался на свой ум. С годами у него изменилось понимание того, что такое сила. Теперь он считал, что сила заключается не в действии, а стремлении.

Он нарушил затянувшееся молчание:

— Я прочел доклад о пробном полете «ФАКСа». Эта машина впечатляет.

— Она впечатлила бы вас еще больше, если бы вы увидели ее, — довольно сказал Масаси. — Она оправдывает мои надежды. Нобуо выполнил все свои обещания.

— Отлично. Он внес изменения в конструкцию фюзеляжа, учитывающие необычность нашего груза?

— Да. Все сделано в соответствии с нашими требованиями.

Сийна искоса взглянул на Масаси. Теперь самое сложное. Заранее зная ответ, он спросил:

— Удэ доставил Одри Досс?

— В аэропорту произошла небольшая заминка. По-видимому, Майклу Доссу удалось раскрыть план Удэ, он попытался помешать отправке Одри Досс. Он все еще разыскивает документ Катей, который его отец выкрал у меня. Мои люди не отпускают его ни на шаг.

— Удэ узнал, кто убил Филиппа Досса?

— Нет. Его надежды были связаны с Одри, которой удалось кое-что выяснить.

Сийна помолчал, потом спросил:

— Как ты узнаешь, что Майкл вышел на документ Катей? Внешне Сийна остался спокоен, но внутри у него все клокотало от ярости. Смерть Удэ многое для него осложнила.

— Я должен убить ее. — Мысли Масаси все еще вертелись вокруг Одри. — Я должен отомстить за те неприятности, которые доставил мне ее отец.

— Убить Одри или оставить ее в живых — какая разница? Это всего лишь человеческая жизнь, не больше. Она нас не интересует. Твои мысли заняты не тем. Для нас важен документ Катей! Очень важен.

Сийна взглянул на Масаси и повторил свой вопрос:

— Ну, как ты узнаешь, что Майкл нашел след документа Катей?

Масаси презрительно скривил губы:

— Майкл Досс у меня в руках. Ему не вырваться из петли, которую я на него накинул. Когда документ Катей будет найден, я затяну эту петлю.

Сийна молчал. Он подумал об Элиан Ямамото. Петля, о которой говорит Масаси, должно быть, и есть Элиан. Иначе зачем она следует за Майклом? Сийна не понимал другого — почему Элиан сотрудничает с Масаси? Ведь она же ненавидит его. Сийна припомнил один свой разговор с Масаси. «Митико меня больше не беспокоит, — сказал ему тогда Масаси, — я уже привел в действие план, который полностью нейтрализует ее». Если это так, то не мог ли тот же самый план принудить Элиан, дочь Митико, работать на Масаси?

Теперь Сийна видел всю картину очень ясно. Масаси использует Элиан. Если она станет сообщницей Досса, это будет лишь на руку Масаси. Через нее Майкла можно снабжать нужной информацией. А когда документ будет найден, она убьет Досса. Но именно этого Сийна и не мог допустить. Много лет назад Филипп Досс убил его сына. И отомстить должен он сам, Сийна.

— У меня есть информация, — сказал он, — касающаяся смерти Удэ.

— Дзёдзи всегда хорошо учился, — в тоне Масаси невольно прозвучали горделивые нотки. — И боевые искусства — не исключение. Моя ошибка оказалась в том, что я не верил в способность Дзёдзи действовать самостоятельно. Я никогда не думал, что, уйдя от Митико, своего главного союзника, он осмелится повести войну против меня сам, в одиночку.

— Ты ошибался. И это ошибка может стоить очень дорого.

Масаси раздраженно посмотрел на Сийну:

— Я сумею найти замену Дэйдзо.

— Дело не в этом. А в том, что ты теряешь авторитет в глазах своих же людей. — Сморщенное лицо Сийны оживилось, он улыбнулся. — Ты должен его убить!

Люди внизу открыли ящик и теперь втаскивали его содержимое на вагонетку, закрытую сверху свинцовым щитом.

— Убить?! Смерть одного брата уже на моей совести. — Масаси гневно взглянул на своего собеседника. — Я не хочу убивать второго.

— Ты видишь какой-нибудь иной выход? Если ты не отомстишь, тебе грозит бесчестье. Твоя власть, власть оябуна Таки-гуми, исчезнет, рассыплется как карточный домик. Ты не боишься этого?

Сийна знал, на каких струнах следует играть. Быть главой клана — вот смысл и цель жизни Масаси. Слишком долгие годы он пребывал в тени своего отца. Масаси ни за что не отдаст власть. Сийна прекрасно понимал это. Он не смог бы победить Масаси в бою, но мог управлять им, искусно играя на его слабостях.

Когда-то, много лет назад, Сийне внушили мысль, что человеку следует полагаться лишь на силу собственного тела. Сила — это действие, а значит, могущество. Но шли годы, тело Сийны дряхлело, и он все больше полагался на свой ум. С годами у него изменилось понимание того, что такое сила. Теперь он считал, что сила заключается не в действии, а стремлении.

Он нарушил затянувшееся молчание:

— Я прочел доклад о пробном полете «ФАКСа». Эта машина впечатляет.

— Она впечатлила бы вас еще больше, если бы вы увидели ее, — довольно сказал Масаси. — Она оправдывает мои надежды. Нобуо выполнил все свои обещания.

— Отлично. Он внес изменения в конструкцию фюзеляжа, учитывающие необычность нашего груза?

— Да. Все сделано в соответствии с нашими требованиями. Сийна искоса взглянул на Масаси. Теперь самое сложное. Заранее зная ответ, он спросил:

— Удэ доставил Одри Досс?

— В аэропорту произошла небольшая заминка. По-видимому, Майклу Доссу удалось раскрыть план Удэ, он попытался помешать отправке Одри Досс. Он все еще разыскивает документ Катей, который его отец выкрал у меня. Мои люди не отпускают его ни на шаг.

— Удэ узнал, кто убил Филиппа Досса?

— Нет. Его надежды были связаны с Одри, которой удалось кое-что выяснить.

Сийна помолчал, потом спросил:

— Как ты узнаешь, что Майкл вышел на документ Катей? Внешне Сийна остался спокоен, но внутри у него все клокотало от ярости. Смерть Удэ многое для него осложнила.

— Я должен убить ее. — Мысли Масаси все еще вертелись вокруг Одри. — Я должен отомстить за те неприятности, которые доставил мне ее отец.

— Убить Одри или оставить ее в живых — какая разница? Это всего лишь человеческая жизнь, не больше. Она нас не интересует. Твои мысли заняты не тем. Для нас важен документ Катей! Очень важен.

Сийна взглянул на Масаси и повторил свой вопрос:

— Ну, как ты узнаешь, что Майкл нашел след документа Катей?

Масаси презрительно скривил губы:

— Майкл Досс у меня в руках. Ему не вырваться из петли, которую я на него накинул. Когда документ Катей будет найден, я затяну эту петлю.

Сийна молчал. Он подумал об Элиан Ямамото. Петля, о которой говорит Масаси, должно быть, и есть Элиан. Иначе зачем она следует за Майклом? Сийна не понимал другого — почему Элиан сотрудничает с Масаси? Ведь она же ненавидит его. Сийна припомнил один свой разговор с Масаси. «Митико меня больше не беспокоит, — сказал ему тогда Масаси, — я уже привел в действие план, который полностью нейтрализует ее». Если это так, то не мог ли тот же самый план принудить Элиан, дочь Митико, работать на Масаси?

Теперь Сийна видел всю картину очень ясно. Масаси использует Элиан. Если она станет сообщницей Досса, это будет лишь на руку Масаси. Через нее Майкла можно снабжать нужной информацией. А когда документ будет найден, она убьет Досса. Но именно этого Сийна и не мог допустить. Много лет назад Филипп Досс убил его сына. И отомстить должен он сам, Сийна.

— У меня есть информация, — сказал он, — касающаяся смерти Удэ.

Масаси резко обернулся:

— Вы знали о его смерти?

В эту минуту Сийне было почти жалко Масаси. Он так молод, так непоправимо молод. Груз власти, которую оставил после себя Ватаро Таки, не по силам Масаси. Сейчас он не смог скрыть своего удивления. Истинный оябун никогда не позволит своим чувствам вырваться наружу. Чувства, выставленные напоказ, низменны и приносят лишь вред. Пройдет еще немало лет, прежде чем Масаси поймет эту истину. Но, возможно, будет уже слишком поздно.

— Знал, — ответил Сийна. — Я знал о смерти Удэ. Его убил не Майкл Досс, он умер от руки Элиан Ямамото.

— Элиан? Такого не может быть! Откуда вам известно?

— У меня есть свой человек в руководстве службы иммиграции и натурализации США на Гавайях. Несколько часов назад он связался со мной и сообщил мне об этом.

— Это невозможно! Я не верю!

— Почему? Только лишь потому, что Элиан Ямамото работает на тебя? — рассмеялся Сийна. — Ты выдаешь себя, Масаси. Ведь я прав? Разумеется, прав. Я также понял, что тебе каким-то образом удалось подчинить себе Митико и ее дочь. Поздравляю с этим успехом. Но хочу предупредить: с Ямамото необходимо связаться как можно скорее. Нам нужно выяснить ее намерения. Может быть, она гораздо умнее и хитрее, чем ты предполагал, и решила завладеть документом Катей в собственных целях?

Масаси ответил не сразу. В душе его бушевала ярость. Он был вне себя оттого, что Сийна разгадал часть его плана. Но еще больше он злился на Элиан. Какого черта она вмешивается?! Если сведения Сийны верны, то почему она убила Удэ?

Он кивнул и нехотя ответил:

— Хорошо. Я свяжусь с ней.

Люди внизу заканчивали распаковывать ящик.

— Взгляни. — Сийна указал вниз. — Это здесь. Наша мечта о могущественной Японии становится явью.

Они наблюдали, как заканчивается разгрузка ядерного устройства.

— Как вам удалось заполучить его? — спросил Масаси. Ему вдруг стало страшно.

— Дзибан имеет огромные связи. У нас немало друзей по всему миру, сочувствующих нашему делу.

— Оно такое маленькое.

Люди внизу вкатили устройство в подземную лабораторию.

— В этом и состоит его ценность, — сказал Сийна. — Нам необходимо именно небольшое устройство. Маленький котелок закипает быстрее. Это устройство способно уничтожить треть населения Пекина. Остальные жители погибнут в течение трех дней, а обитатели пригородов — через неделю.

— Но задолго до этого, — самодовольно продолжил Масаси, — остатки китайского правительства подчинятся нашим требованиям. Япония обретет пространство, которого достойна.

Масаси подумал о Хиросиме и Нагасаки. Он представил себе, как вздрогнет планета через несколько минут после того, как он, Масаси, запустит смертоносные ракеты. С этой минуты его имя навсегда останется в истории, его, а не Ватаро Таки!

* * *

Мальчишки закончили свою игру. Зеваки, собравшиеся поглазеть на них, постепенно разошлись. Лишь один из зрителей неспешно приблизился к скамейке, на которой расположилась Лилиан, и присел на противоположный край. Лилиан отметила, что он довольно симпатичен. Не взглянув на нее, он развернул свежую «Геральд Трибьюн».

Лилиан смотрела, как мальчишки с веселым смехом собирают свои вещи. От игры они раскраснелись, лица их блестели от пота. Они с криками гонялись друг за дружкой. Лилиан снова поразило, насколько родным ей кажется все вокруг. Вашингтон, аэропорт Даллас остались где-то в другой жизни. Она улыбнулась.

День мало-помалу клонился к вечеру. Воздух словно уплотнился, краски стали гуще и ярче. В эту минуту все вокруг казалось частью полотна пуантилиста. Задул свежий ветер. Лилиан поежилась. Вдали раздался последний взрыв детского смеха. Сумерки быстро надвигались.

Человек рядом с Лилиан зашелестел газетой, свернул ее и положил на скамейку. Докурив сигарету, он поднялся и не спеша двинулся в сторону улицы Риволи. Через несколько секунд Лилиан тоже встала и, прихватив оставленную «Геральд Трибьюн», возобновила свою прогулку по Парижу. Она решила еще раз пройтись по Елисейским Полям. Уличные торговцы сворачивали свои лотки. Многочисленные влюбленные парочки заполнили бульвар, наступал их час. В вечернем воздухе была разлита грусть. Сидя на тротуаре, длинноволосый юноша наигрывал на испанской гитаре. Сладкая музыка щемила сердце. Лилиан опустила в шляпу музыканта пять франков, получив в ответ ослепительную юную улыбку.

Вернувшись в свой отель, она решила, прежде чем подняться в свой номер, заглянуть в бар. Она заказала «лиллет со льдом» и расположилась на табурете у стойки бара. Лилиан вытянула свои стройные и все еще очень красивые ноги, чувствуя на себе оценивающие мужские взгляды. Не заботясь о том, что о ней подумают, она скинула туфли, наслаждаясь легкостью в босых ступнях. Бармен поставил перед ней коктейль, Лилиан медленно втянула через трубочку холодную бодрящую смесь. Ей вдруг пришло в голову, что можно было бы заказать столик в одном из лучших ресторанов, неспешно поужинать, а затем ночным рейсом вернуться в Вашингтон, домой, в Беллэйвен. Если только это место она могла сейчас называть своим домом. Да и было ли так хоть когда-нибудь? Лилиан пожала плечами — все зависит от того, что считать домом. Всего лишь мгновение она тешилась этой фантазией, которая исчезла так же быстро, как и появилась. На Лилиан опять нахлынуло чувство опустошения. Вернуться в чистилище? Нет. Она решительно отогнала от себя нелепые мысли.

Лилиан развернула прихваченную «Геральд Трибьюн». Ее не покидало чувство, что все вокруг охвачено каким-то нетерпением, словно весь мир чего-то напряженно ждет. Ощущение, сходное с ездой на лошади, когда та переходит на быстрый галоп. Лилиан не хотела бы вылететь из седла. Потягивая коктейль, она пробегала глазами газетные заголовки, пока не наткнулась на сообщение, предназначенное только ей.

* * *

— Здравствуйте, — произнес Стик Харума, открыв дверь. Он поклонился, потом протянул руку. Элиан удивленно пожала ее. — Входите же, на улице льет как из ведра.

Стик был в голубых джинсах, белых теннисных туфлях на босу ногу и широком свитере с надписью во всю грудь «Конские каштаны штата Огайо». Внешность Стика можно было бы назвать невыразительной, не исходи от него огромной внутренней энергии. Его жизнерадостность заражала Элиан.

— Эй, Майк! — крикнул Стик, отступая с широкой улыбкой, которая исчезла, как только он увидел бинты и ссадины. — Кто это так постарался?

— Долгая история, — ответил Майкл. — Господи, Стик, — он хлопнул Харуму по плечу, — мы не виделись больше пяти лет. — Майкл представил худого и высокого японца Элиан. — Мы познакомились со Стиком много лет назад, еще студентами, когда вместе изучали боевое искусство додзё.

— Да, в те дни нам изрядно доставалось, — сказал с улыбкой Стик. — Проходите, прошу. Mi casa es su casa, как говорят в Америке.

Планировка квартиры Стика напоминала букву "Г". В квартире имелся чердак, служивший хозяину спальней. Помимо жилой комнаты здесь были кухня, ванная и фотостудия. Все помещения — крошечные по американским меркам, но по японским — весьма просторные.

— Когда ты позвонил мне из аэропорта, я был очень рад услышать твой голос, Майк. Но, честно говоря, ты мог бы объявляться и чаще. — Стик ничего не сказал по поводу их вида и отсутствия багажа. Он никогда и ничему не удивлялся. — Что я могу для вас сделать? Вы голодны? Может, выпьете чего-нибудь?

Майкл рассмеялся, увидев выражение лица Элиан.

— Привыкай. Стик большую часть времени проводит с американцами в Синдзуку.

— Я люблю все американское, — простодушно откликнулся Стик. — Моя мечта — приобрести «корвет» 1961 года. Белый, с красными кожаными сиденьями. Я бы проехался по Гинзе, уплетая «биг мак» и запивая кока-колой.

Элиан недоверчиво улыбнулась и взглянула на Майкла.

— Он работает переводчиком в американском посольстве, — сказал тот.

— Грязная работа, — заметил Стик, — но кто-то ведь должен ее выполнять. К тому же, им нравится, что у меня всегда наготове свежие идиомы.

Он провел их в комнату.

— Так что будем пить? Пиво, кока-колу? Майк, ты ужасно выглядишь. Должно быть, болит нещадно? Тебе просто необходимо выпить виски, станет легче.

— Отличная мысль, — откликнулся Майкл. — Не возражаешь, если я позвоню по межгороду?

— Телефон наверху. — Стик кивнул в сторону чердака. Майкл поднялся по деревянной лестнице, уселся на край футона Стика, набрал номер Джоунаса. Он осторожно потрогал скулу и сморщился от боли.

— Алло?

— Джоунас дома?

— Кто говорит?

— Майкл Досс. Я могу поговорить со своим дядей? Я звоню из Токио.

— Майкл, это твой дедушка Сэм. — Генерал Хэдли сидел за столом в кабинете Джоунаса. Он приехал сюда, когда в конторе МЭТБ появились следственные бригады. К тому времени «скорая помощь» уже сделала все возможное, чтобы вернуть Джоунаса к жизни, но безрезультатно. — Извини за дурные вести, Майкл. Джоунас мертв. Час назад у него случился сердечный приступ. Я пытаюсь разобраться в его бумагах.

Майкл закрыл глаза и стиснул зубы. Что же я теперь буду делать без дяди Сэмми?! Слезы закапали из-под смеженных век, потекли по разбитому лицу.

— Майк? Ты слушаешь?

— Да.

— С тобой все в порядке? — осторожно спросил генерал. — Ты так долго молчишь. Удар оказался слишком сильным?

— Я думаю. Просто думаю.

— О Джоунасе. Я понимаю. — Генерал откашлялся. — Майк, здесь слишком много работы. Все, что ты хотел сказать Джоунасу, можешь сказать мне.

Майкл вспомнил, что Джоунас говорил ему о закрытии МЭТБ. Но какое это имеет значение теперь, когда он мертв.

— Майк, если ты хочешь сообщить что-то особенное, то самое время это сделать.

Майкл взял себя в руки и рассказал деду обо всем случившемся, упомянув и о документе Катей. Когда он закончил, наступило долгое молчание.

Наконец Хэдли заговорил, голос его звучал встревоженно.

— Что с Одри? Ты уже нашел ее?

— Нет, — ответил Майкл. — Но я последовал за ней в Японию. Я не успокоюсь, пока не найду ее. Я верну Одри, Сэм, не тревожьтесь.

— Я уверен, ты сделаешь все, что в твоих силах, — сказал Хэдли. — Я уже просмотрел заметки Джоунаса, касающиеся твоего поручения. — Он снова откашлялся. — Я хочу знать, будешь ли ты продолжать? Я понимаю, что ты не профессиональный разведчик, и, будучи твоим дедом, я не могу просить тебя продолжать подвергать себя смертельной опасности. Но твоего отца нет в живых, а теперь нет и Джоунаса. Ты наша единственная надежда, только ты можешь найти документ Катей. Это жизненно необходимо. Если все обстоит так, как ты говоришь, то, имея в своих руках документ Катей, мы сможем остановить их.

— Остановить? Что вы имеете в виду?

— Японцев. Наконец-то у нас будет документ, который нанесет удар по их авторитету. Он даст нам крупные козыри в игре с ними. Заставит их сесть за стол переговоров и прийти к соглашению с нами в этой крайне опасной торговой войне. К этому стремился Джоунас, к этому стремлюсь и я. Майк, у нас очень мало времени. Я просматриваю отчеты МЭТБ. Имела место систематическая утечка к Советам важных разведданных. Все указывает на то, что внутри МЭТБ действует хорошо законспирированный русский агент. Это одна из причин, по которой я решил прикрыть лавочку.

Сейчас, разбирая бумаги Джоунаса, я ясно вижу, что он продвинулся дальше нас. Доклад, подготовленный по моему поручению, указывает на то, что утечка инфомации началась около шести лет назад. Но из того, что выяснил Джоунас незадолго до смерти, следует, что утечка пошла гораздо раньше. Думаю, что Джоунас вышел на ее источник, но теперь его нет. Жаль.

— Если Джоунас напал на след, то, может быть, вам тоже удастся. Вы же не собираетесь так оставить это дело?

— Я не уверен, что дальнейшее расследование имеет смысл, — сказал Хэдли. — По крайней мере, в том виде, в каком оно велось. Видишь ли, этому человеку удалось раздобыть важнейшие и секретные данные — всю информацию о нашей агентурной сети в Советском Союзе, включая сведения о ныне действующих агентах, осведомителях, «подснежниках». Необходимо создавать новую сеть — это важнейшая задача. Кроме того, боюсь, что советский агент уже выполнил свою задачу и исчез.

— Вы считаете, что на этом можно успокоиться? — недоверчиво спросил Майкл.

— А что мне еще остается делать, сынок? — устало спросил Хэдли. — Вызывать войска? Иногда необходимо сжать зубы и извлечь уроки из ошибок, занявшись чем-то другим. По-видимому, сейчас наступил именно такой момент. Поэтому я и говорю тебе, что наша единственная надежда — документ Катей. Ты добудешь его для нас. Я не могу тебе рассказать, как много он значит. Скажу лишь, что документ Катей может спасти нас всех.

* * *

Причал Такасиба. Яркие снопы света, в котором мельтешили пепельные мотыльки, освещали бухту. Свет отражался от воды, и она казалась совсем черной, твердой и неподвижной, как вулканическое стекло.

Белые клочья тумана стелились по земле, скрывая цементные плиты, испещренные черными масляными пятнами. Вблизи пирса, как и во всех остальных частях города, улицы были запружены грузовиками и трейлерами. Могло сложиться впечатление, что город срочно эвакуируется. Но все объяснялось очень просто: доставка товаров и перевозка грузов в Токио осуществляется только по ночам. Все суда — видавшие виды танкеры, грузовые барки, небольшие лодки в бухте были ярко освещены. Матросы на них занимались разгрузкой. Утром с первыми лучами солнца товары с судов будут доставлены на оптовые рынки Токио.

Одурачить охранников Масаси оказалось совсем несложно. Митико вызвала в ванную горничных, нарядила одну их них в свое платье и отослала ее в сопровождении другой служанки.

— Иди в мои комнаты, — наказала она девушке. Охранники Масаси никогда не входили в комнаты, они вели наблюдение снаружи. — Ложись в постель и оставайся там до моего возвращения.

Девушка послушно закивала в ответ. «Они ничего не поймут до завтрака, когда пошлют одну из девушек разбудить меня», — объяснила Митико Дзёдзи.

Когда они вышли из машины, начался дождь. Дзёдзи поднял воротник плаща и, крепко взяв Митико за локоть, повел ее по мостовой. Перед этим они минут пятнадцать просидели в машине, Дзёдзи внимательно оглядывал все вокруг. Но Митико очень нервничала, и он решил, что пора идти.

На улице не было ни души, лишь громыхали грузовики. Ни одна из машин не остановилась, даже не притормозила, поэтому Дзёдзи немного успокоился и сосредоточил внимание на здании, где они с Кодзо встретили Дэйдзо. Все выглядело так же, как и в тот раз.

Они подошли к дверям. Дзёдзи осторожно открыл их и вошел первым, с оружием в руках. Следом скользнула Митико. Некоторое время они стояли неподвижно, прислушиваясь и стараясь привыкнуть к темноте. Дзёдзи чувствовал знакомые запахи, воняло рыбой и маслом.

— Вы что-нибудь слышите? — прошептал он.

Он знал, что у слепой Митико слух и осязание гораздо лучше, чем у него. Она отрицательно покачала головой. Крошечный вестибюль, почти вертикальная лестница, облупленные стены и потолок медленно выступали из темноты. За дверью, будто пьяный бродяга, барабанил дождь.

Они вошли почти бесшумно, лишь тихо скрипнула дверь. Дзёдзи слышал только шорох дождя и тихое гудение, похожее на шум двигателя. Пол под ногами чуть-чуть дрожал.

Держась как можно ближе к внутренней стороне лестницы, они начали медленно подниматься, останавливаясь на каждой третьей ступеньке, чтобы прислушаться. Гудение стало почти неслышным, теперь Дзёдзи едва его различал. Когда они одолели половину лестницы, он сосредоточил все внимание на коридоре, ведущем от верхней лестничной площадки. Там был виден круг света от уличного фонаря. Справа, как было известно Дзёдзи, находилась дверь, ведущая в большую пустую комнату, в которой тогда скрылся Кодзо, отстреливаясь из своего обреза. Дзёдзи улыбнулся. Верный Кодзо. Он обернулся к Митико.

— Будет лучше, если ты останешься здесь, — прошептал он ей на ухо.

Не дожидаясь ответа, Дзёдзи крадучись пошел вверх, замирая на каждой ступеньке. Шум барабанящего по плоской крыше дождя быстро нарастал, заглушая едва слышные шаги Дзёдзи. Последние пять ступенек он преодолел очень быстро.

Теперь он находился в длинном коридоре. Влево уходил черный проем, правая часть коридора была тускло освещена. Дзёдзи повернул вправо, переступил порог просторной комнаты. Здесь шум дождя усилился. В дальнем конце комнаты было распахнуто окно. Дождь заливал пол, в лужах легкими бликами играл свет уличных фонарей. Дзёдзи осторожно двинулся к закрытой двери в дальней стене, за которой видел Тори. Стараясь держаться в тени, он приблизился к двери.

Остановившись в трех шагах от нее, Дзёдзи громко произнес:

— Откройте! Масаси-сан желает говорить с девочкой.

В ответ — молчание. Он стукнул дулом пистолета по двери, которая при этом чуть приоткрылась. У Дзёдзи замерло сердце: не заперта. Он резко распахнул дверь. В комнате было пусто.

* * *

— Эй, приятель, что случилось? — спросил Стик Харума Майкла, когда тот спустился вниз. Он протянул другу стакан виски со льдом. — У тебя такой вид, словно ты только что увидел привидение.

— Майкл, — Элиан коснулась его руки, — что с тобой? Что-нибудь случилось?

Майкл, стоя у лестницы, залпом проглотил виски.

— Умер мой дядя, — бесцветным голосом произнес он.

— Дядя Сэмми? — Стик горестно покачал головой. — Жаль. Я его хорошо помню. Он мне очень нравился.

Элиан переводила взгляд с одного на другого. Она старалась не выдать своих чувств.

— Да, — протянул Стик. — Старик Джоунас Сэммартин был последним в роду.

— Как это случилось, Майкл? — спросила Элиан.

— Сердечный приступ. Он умер в своем кабинете, в одночасье.

— Вот как? — Стик налил в стакан Майкла еще виски. — Выпей, Майк. Жизнь скоротечна. Никогда не знаешь, когда придется отправиться в путь на звездном самолете. — Он поднял свой стакан, чокнулся сначала с Майклом, затем с Элиан. — За дядю Сэмми. Он был отличным парнем.

Майкл машинально выпил, не почувствовав вкуса.

— Я хочу прогуляться, — сказал он, ни к кому не обращаясь.

Элиан шагнула к нему, но Стик жестом остановил ее.

— Что ни говори, приятель, а иногда лучше побыть одному, — бодро сказал он Майклу.

Но как только Майкл вышел за дверь, он повернулся к Элиан и скороговоркой произнес по-японски:

— Пойду присмотрю за ним. Оставайтесь здесь до нашего возвращения. Я знаю, что творятся серьезные дела, иначе Майк привез бы подарок. Я прав?

Элиан кивнула. Японский обычай обязывал делать подарки по самым разнообразным поводам, а приход в гости к другу был отличным поводом. Не сделать подарка означало серьезно нарушить этикет.

— Это очень серьезно, — сказала она. Стик рассеянно кивнул, еще раз попросил ее оставаться в квартире и вышел.

Можно ли отыскать человека в городе с десятимиллионным населением? Тротуары Токио забиты людьми, а мостовые — машинами. И те, и другие из-за чрезвычайной тесноты движутся очень медленно. Зимой процветают лавки, торгующие подержанными пуговицами, которые непрерывно отлетают от одежды в чудовищной толчее. Летом бесполезно пытаться донести корзину с продуктами до места пикника: она непременно будет раздавлена в лепешку в самом начале пути.

И, словно этого мало, все усугубляется бестолковой планировкой города. Токио представляет собой хитросплетение широких проспектов и кривых боковых улочек. Номеров на домах нет, полицейские участки забиты людьми, заблудившимися средь бела дня в перенаселенном городе. Пробираясь сквозь плотную толпу, Майкл чувствовал растерянность и страх Стик прав, он давно не был в Токио и забыл, что творится здесь на улицах. Конечно же, он помнил, что людей здесь немало, но реальность попросту ошеломила его. Так мало места и так много народу! Майкл вспомнил капсульные отели, о которых он много слышал, но никогда не видел. Эти отели, столь любимые прижимистыми японскими дельцами, свели бы с ума любого американца. Вместо комнат эти отели состоят из отсеков размером шесть на четыре фута, в каждом из них лежит футон для сна, есть лампа и радио с часами. Но японцы привыкли к такому жилью; перенаселенность — это реальность, окружавшая их с рождения. Майкл остановился перед витриной универсама. За стеклами переливались разноцветные огни. Он скосил глаза и неожиданно увидел отражение Стика, стоявшего за спиной.

— Ты забыл зонт, — как ни в чем не бывало сказал Стик, поднимая раскрытый зонт над головой. — Как ты? В порядке?

— Не знаю.

— Пойдем, — предложил Стик. — Перекусим. Они вошли в огромный магазин, целый город, живущий по своим законам. Здесь было шесть ресторанов. Стик и Майкл поднялись на лифте под самую крышу. Вскоре они уже сидели за столиком, из окна открывался вид на ночной Токио. Море огней внизу ошеломляло. Над районом Синдзуку с каким-то слепым высокомерием торчали шпили высотных зданий, надменно возносившиеся к небесам.

— Я думаю, будет лучше, если ты мне все расскажешь, — сказал Стик, когда официант принял заказ.

Мне необходимо кому-то все рассказать, подумал Майкл. Он взглянул на своего друга и вдруг почувствовал себя в полной безопасности, спокойно и уверенно, впервые с тех пор, как дядя Сэмми сообщил ему, что отец убит.

— Вот как это началось... — приступил он к рассказу. Майкл поведал обо всем, не упомянув только о своих подозрениях в отношении Элиан. Ему не хотелось, чтобы у Стика возникло предубеждение. Его интересовало беспристрастное и непредвзятое мнение друга о девушке. Он закончил свой рассказ и сразу же спросил:

— Что ты думаешь об Элиан?

Принесли заказ, и Стик приступил к еде. Взяв палочки, он произнес:

— Сначала ты мне расскажи, что связывает тебя с Элиан Ямамото.

Майкл вздрогнул.

— Что ты имеешь в виду? Ее ведь зовут Элиан Синдзё.

— Это она так тебе сказала?

Майкл молча кивнул.

— Она солгала. — Он нахмурился и отодвинул тарелку. — Майк, эта женщина — дочь Нобуо Ямамото, владельца компании «Ямамото Хэви Индастриз».

Майклу показалось, будто у него в голове раздался выстрел. Там, где прежде была лишь загадочная тьма, вспыхнул яркий свет. Майкл вспомнил свой разговор с дядей Сэмми. Он чувствовал, что должна быть какая-то причина странного поведения Нобуо на встрече в клубе «Эллипс». Майкла тогда поразило, что Нобуо намеренно стремится сорвать торговые переговоры. Зачем ему это понадобилось? Майкл пришел с этим вопросом к дяде Сэмми. Но Джоунас отмахнулся и велел заниматься более неотложным делом — выяснить, кто из членов якудзы и почему убил отца Майкла, Филиппа Досса.

А теперь, подумал он, я на Мауи наткнулся на дочь Нобуо Ямамото, утверждающую, что она из якудзы и хочет мне помочь. Почему? В чем ее настоящая цель? Что вообще происходит? Он растерянно смотрел на Стика.

— Если она дочь Ямамото, — медленно и все еще немного недоверчиво сказал он, — откуда ей известно о том, что происходит внутри клана Таки-гуми?

— Хороший вопрос, — ответил Харума, — и большинство людей не сумело бы на него ответить. Но я — винтик бюрократической машины, движущей силы этой страны. Ты когда-нибудь слышал о Ватаро Таки?

— Крестный отец якудзы? — спросил Майкл. — О нем все слышали.

— Так вот, мать Элиан, Митико — приемная дочь Ватаро Таки. После смерти старого Ватаро клан Таки-гуми раздирает внутренняя борьба. Младший сын Ватаро, Масаси, — новый оябун клана Таки-гуми. Поговаривают, что он убил своего старшего брата Хироси, чтобы достичь этой цели — стать главой клана. Среднего брата Дзёдзи, не слишком стремившегося к власти, он попросту оттеснил в сторону. Так что Масаси после смерти Хироси стал преемником Ватаро. Но на чьей стороне его сводная сестра Митико, я сказать не могу, этого не знает никто. Она всегда была предана Ватаро, — Стик пожал плечами, — но теперь, когда он мертв, кого поддерживает Митико?

Майкл все еще не мог прийти в себя. Бог мой, Элиан в самом центре этого клубка. Она вполне может работать на любую из сторон.

— Стик, — наконец сказал он, — у меня большие проблемы. Мне необходима твоя помощь.

— Всегда рад. — Харума улыбнулся и поднял палочку. — Ты собираешься доедать сасими? Будет просто кощунством, если это прекрасное блюдо пропадет.

— Не могу есть. Если хочешь, забирай. Харума не заставил просить себя дважды. Он проворно поставил перед собой тарелку Майкла.

— Я всегда придерживался мнения, что стратегию лучше всего вырабатывать на сытый желудок. — Он окунул кусочек сырой рыбы в смесь соевого соуса и васаби. — Голод никогда и ни в чем не был хорошим подспорьем.

Майкл рассмеялся. На душе у него немного полегчало.

— Ты совершенно не изменился, Стик, — он покачал головой. — И слава богу, что не изменился.

— Бог здесь совершенно ни при чем, — Стик готовился обмакнуть в соус очередной кусок рыбы. — Бог — это всего лишь идея, которую лично я нахожу слишком жалкой, чтобы можно было ее принять.

Майкл улыбнулся.

— Мне тебя недоставало, старина. Очень недоставало.

— Отличная еда, — удовлетворенно ответил Стик, сделав вид, будто не слышал последних слов. — Так что ты собираешься предпринять?

Майкл порылся в кармане и вытащил кусок темно-красного шнура. Он положил его на середину стола.

— Узнаешь?

Стик взял шнур и внимательно рассмотрел.

— Шнур из храма?

Майкл кивнул. Они оба, ученики одного сенсея, понимали, о каком храме идет речь.

— Да. Отец оставил мне его на Мауи. Всю дорогу сюда я думал об этом. Я совершенно уверен, что это — путеводная нить к тайнику, в котором отец спрятал документ Катей.

— В храме?

— Именно.

Стик откинулся на спинку стула.

— Положим, ты прав, — начал он задумчиво. — Но что делать с Элиан Ямамото? Ты же так и не знаешь, на чьей она стороне. Как ты собираешься это выяснить?

— Вот тут-то мне и понадобится твоя помощь.

* * *

— Что случилось? Говори! В чем дело?

Ее мертвенно бледное лицо ярко выделялось в призрачном полумраке. Дзёдзи подумал, что ему еще никогда не доводилось видеть такого ужаса.

— Тори там нет, — тихо сказал он. — Они, должно быть, перевезли ее.

— Зачем? Какая в этом необходимость?

— Дэйдзо мертв, и Масаси понимает, что я преследую его.

— Дзёдзи-тян, мы должны найти мою внучку.

— Она может быть где угодно. Она...

— Нет. Нет. — Митико впилась в его руку и начала трясти ее. — Нет, не говори так. Ночь еще не кончилась. У нас есть несколько часов, чтобы найти Тори. Пойдем. И спрячь пистолет. Нам нельзя шуметь. — Ее рука нырнула в складки одежды. — Возьми.

Дзёдзи взял танто, длинный узкий кинжал. Митико повернулась и решительно повела его к двери. Слепота не была для нее препятствием. Скорее уж Дзёдзи в темноте чувствовал себя неуверенно. Он наткнулся на Митико, когда та внезапно остановилась. Он хотел спросить, в чем дело, но она жестом остановила его и едва слышно прошептала:

— Тес. Кто-то идет.

Дзёдзи прислушался. Он не смог уловить ничего, кроме ровного гудения машин и шелеста дождя. Но вдруг он почувствовал запах какой-то еды, и тут же показался луч света.

Мгновение спустя он увидел, как в конце коридора, в круге света от тусклой лампы, висевшей под потолком, появился человек. Он бесшумно приближался. Дзёдзи узнал в нем боевика якудзы. От замерших на месте Митико и Дзёдзи его отделяла лестница, ведущая вниз, в вестибюль здания.

Дзёдзи заметил, как сверкнуло лезвие катаны в руках Митико. Меч качнулся в сторону подошедшего к лестнице бандита. Тот увидел их и испуганно замер.

— Имя, — скомандовала Митико. Человек послушно назвался.

— Я хочу знать, где держат девочку.

— Девочку? Я не знаю, где...

Он коротко вскрикнул, когда кончик клинка рассек рубашку на груди. Показалась кровь. Гангстер побледнел.

— Веди нас, — прошипела Митико.

Человек кивнул и повернулся к лестнице. Они последовали за ним, не отставая ни на шаг. Гангстер спустился вниз и завернул под лестницу. Вниз вели ступеньки. По мере спуска шум работающей машины стал громче, вибрация ощутимее.

Ступеньки кончились. Узкий коридор. На полу — толстый слой пыли, с потолка свисает паутина. В конце коридора гангстер остановился у какой-то двери.

— Здесь. Она здесь, но живой вы ее никогда не получите. Никогда, — повторил он, и тут же рухнул на руки Дзёдзи:

Митико ударила его по затылку рукояткой меча. Дзёдзи осторожно уложил бандита на пол и выпрямился.

— Почему ты медлишь? — властно спросила Митико. Дзёдзи посмотрел на Митико и перевел взгляд на дверь.

— Возможно, он прав. Они могут убить ее.

— Нет, если ты сделаешь все правильно. Ужин — наш пропуск внутрь.

Она оттащила гангстера в сторону и, взявшись двумя руками за рукоять меча, кивнула:

— Начинай. Помни, их нужно отвлечь разговором. Дзёдзи набрал полную грудь воздуха и постучал в дверь.

— Пора ужинать, — ответил он на вопрос из-за двери. Дверь отворилась, и в грудь Дзёдзи уперся ствол пистолета.

— Кто ты? — подозрительно спросил охранник. Дзёдзи узнал в нем одного из похитителей Тори. Справившись с волнением, он назвал первое пришедшее на ум имя.

— Я тебя не знаю, — подозрения в голосе прибавилось.

— Я вас тоже вижу впервые. Я лишь выполняю свою работу, и все.

— Похоже, ты человек маленький, — рассмеялся охранник и распахнул дверь пошире.

Дзёдзи посторонился, и из темноты выступила Митико. Ее меч молнией сверкнул в воздухе. Охранник еще улыбался, когда лезвие катаны вонзилось в его грудь.

Дзёдзи, отшвырнув в сторону ненужный теперь поднос с едой, стремительно метнул танто в привставшего со стула второго охранника. Тот рухнул на пол. Шум упавшего тела разбудил Тори, она лежала на футоне у стены.

— Бабушка! — закричала Тори, вскакивая с постели и бросаясь к Митико.

Митико, споткнувшись о тело убитого охранника, метнулась навстречу. Она подхватила Тори на руки.

— Бабушка, ты здесь! Ты пришла за мной! Правда, пришла? Это не сон?

— Это не сон, малышка. Я здесь. — Слезы катились по лицу Митико.

— Бабушка, я знала, что ты придешь за мной. Я ждала тебя. Почему ты плачешь?

Митико сказала подошедшему Дзёдзи:

— Я не хочу, чтобы она видела все это.

— Бабушка, эти люди спят?

— Да, милая. Они устали, охраняя тебя, и прилегли отдохнуть.

Митико на мгновение запнулась. Но горячая волна радости уже окатила ее, отбросив ненужные сомнения. Боже, подумала Митико, она жива и здорова. Она крепко обняла Тори.

Дзёдзи, убедившись, что оба гангстера мертвы, вытащил свой танто из груди охранника. Он вывел Митико, прижимающую к груди Тори, из комнаты.

— Как ты себя чувствуешь, малышка? — спросила Митико. У нее кружилась голова от радости и облегчения. Она пошатнулась, Дзёдзи осторожно поддержал ее.

— Я так скучала по тебе, бабушка. — Тори уткнулась лицом в волосы Митико.

Темный коридор был пуст. Лишь работающая машина нарушала тишину.

— Мама тоже пришла за мной? — спросила Тори сонным голосом. Она уже снова клевала носом.

— Ты ее скоро увидишь, совсем скоро, моя храбрая малышка, — тихо ответила Митико.

* * *

Лилиан с отрешенным выражением лица сидела на террасе перед входом в ресторан. Не чувствуя вкуса, она отпила чаю.

Лилиан наблюдала, как желто-бурая бабочка порхает над листьями папоротника. Она садилась, снова взлетала, не задерживаясь на месте дольше единого мгновения. Неподалеку по вьющейся лиане медленно и осторожно ползла мохнатая гусеница.

Лилиан налила себе еще чаю. Два таких разных создания, так не похожих друг на друга и так связанных друг с другом. Пройдет несколько дней, и мохнатая гусеница исчезнет, превратившись в легкие, порхающие буро-желтые крылья.

Гусеница и бабочка. Два существа в одном. Как и во мне. Вчера еще я была гусеницей, я родилась ею и прожила в ее облике много лет. Но сегодня, сегодня я бабочка. Наконец-то со мной произошло чудесное превращение. Я освободилась от своего прежнего мира, этой уродливой тюрьмы — моей жизни. Я свободна, я совершенно свободна. Лилиан счастливо улыбнулась.

Она увидела его, когда он входил в ресторан. Высокий, худощавый человек с моложавым лицом. Лилиан улыбнулась. Ему так идет легкая седина.

Его серые глаза внимательно оглядели зал. Он искал ее. На Лилиан было новое платье от Диора, так шедшее ей. Ощущение свободы вновь нахлынуло на нее.

Человек был одет в жемчужно-серый костюм в полоску. Лилиан с удовольствием отметила, что костюм тот самый, который она сама выбрала для него — великолепный, элегантный, не чета тем мешковатым уродцам неопределенного цвета, которые он но1:ил прежде. Лилиан снова улыбнулась. Она-таки привила ему вкус.

Он прошел в зал ресторана. Лилиан, посидев несколько минут, вошла следом. Ей не пришлось искать его, он, как обычно, сидел в дальнем углу, напротив двери. Раньше Лилиан забавляла эта привычка садиться на одно и то же место во всех ресторанах, где они бывали. Но, когда он объяснил ей, почему так поступает, она прониклась уважением к его дисциплинированности.

Метрдотель подвел ее к его столику и ушел. Лилиан улыбнулась, он улыбнулся в ответ, встал и нежно поцеловал ее.

Заказал ей аперитив. Сам он пил кампари.

— Как ты?

Он никогда не называл ее по имени. Лишь в постели, в минуту экстаза, захлебываясь, произносил ее имя, словно стараясь наверстать упущенное.

— Какие приключения произошли по дороге? Как это похоже на него. Не спросит: «Поездка прошла без приключений?» — а именно так. Так уж он воспитан — извлекать полезные сведения из всего — даже из обыденных, ничего не значащих разговоров.

— Поездка оказалась очень приятной, — сказала Лилиан, кивком поблагодарив метрдотеля, который лично принес ей коктейль — они были тут завсегдатаями.

— Я рад. Выпьем за удачное путешествие. — Он поднял бокал. Они обменялись улыбками и выпили.

— Очень рад тебя видеть.

— Ты говоришь так, словно не был уверен, что увидишь меня в этот мой приезд.

Она следила за выражением его глаз. Он научил ее этому, а также многому другому, например, определять национальность по чертам лица. Он всегда учил ее чему-то полезному.

— Честно говоря, я сомневался.

— Почему? Я ведь всегда была пунктуальна.

Он согласно кивнул:

— Но этот приезд не похож на все предыдущие. — Он говорил очень серьезно. — Сейчас все по-другому. — Лилиан внимательно посмотрела на него. — Это ведь последний раз.

— Ты считал, что я могу сдрейфить?

— Прошу прощения?

Ей нравилась его растерянность. Это была такая редкость, что Лилиан при виде его недоуменного лица охватило какое-то странное возбуждение. Лилиан ласково улыбнулась.

— Неужели ты полагал, что я передумаю в последний момент?

— Такое случается. Что-то подобное происходило и со мной перед самой женитьбой.

Он редко заговаривал о своей жене. Ее мать — еврейка, это пятно лежало и на дочери. Он знал об этом, когда женился, и понимал, на что идет. Если этот факт выплывет наружу, придется туго. Так и случилось. Кто-то из врагов раскопал этот компромат, стараясь сгубить его карьеру, а может, и его самого. Но все произошло наоборот. Однако прежде его жену арестовали, подвергли бесконечным допросам и даже пыткам. Она вышла из тюрьмы, но не из ступора, в который впала на одном из допросов. Сейчас она была в санатории. Он навещал ее каждую неделю.

— Я сдрейфил? Так ты это называешь? — Он грустно улыбнулся. — Да, я сдрейфил. Нельзя сказать, что я не любил ее, это не так. Я ее любил. Но все же...

Лилиан наблюдала за его глазами.

— Это был очень серьезный шаг. Ко всему надо было привыкать заново. Жизнь не так-то просто изменить. Наше тело привыкает к определенному образу жизни, наш ум — к определенному образу мыслей. И они противятся переменам.

Разве не так?

— Иногда так, иногда нет. По всякому случается.

— Но отчего это зависит?

В его глазах светился неподдельный интерес, и Лилиан с удовольствием отметила это.

— От человека. От обстоятельств.

Она сделала глоток из запотевшего стакана.

— Человеку очень трудно меняться, если он счастлив. Или, наоборот, несчастлив. Но я обычно не бываю ни по-настоящему счастливой, ни по-настоящему несчастной. Люблю перемены. Я рада им, стремлюсь к ним. Перемены позволяют чувствовать себя... — Она на секунду запнулась. — Свободной. Да, свободной.

— И тебе никогда не хотелось ничего устойчивого, постоянного?

Насколько же эта пытливость не в его духе!

— Я ненавижу покой.

Он серьезно кивнул.

— Понимаю тебя. Думаю, что очень хорошо понимаю. — Он улыбнулся своей мимолетной озорной улыбкой, которую Лилиан так любила. Она придавала его серьезному и даже сумрачному лицу мальчишеский вид. Лилиан вспомнила, как они познакомились. Это произошло много лет назад; в ту пору она была очень дружна с его сестрой.

Как раз сестра и познакомила их. Случилось это здесь, в Париже. Лилиан часто бывала в бистро на бульваре Сен-Жермен. Она любила сидеть в уютном кафе, потягивая коктейль и наблюдая за студентами, составлявшими большинство посетителей. Ей нравилась их юная жизнерадостность, они частенько распевали песни Пита Сигера. Случалось, на нее накатывала ностальгия по собственной юности. Но тоска быстро уступала место чувству освобождения от вашингтонской жизни, измен Филиппа, одиночества.

Его сестра была довольно миловидной, хотя с точки зрения Лилиан и несколько простоватой. Она была на несколько лет старше Лилиан, но ее мучили те же проблемы. Муж постоянно изменял ей, но внешне их брак оставался вполне счастливым союзом. Она подумывала о разводе, но, как однажды призналась, ей не хватало решимости.

Лилиан затратила немало сил, пытаясь уговорить ее порвать с прошлым, уйти от мужа и начать новую жизнь. Бедняжка никак не могла решиться: это сулило слишком большие перемены. Жизнь, жаловалась она, слишком безрадостна, слишком отупляюща. Как-то раз она поймала себя на том, что мечтает о служащем из конторы мужа. Ее часто тревожили грешные сны. Это смущало, и она спрашивала Лилиан, не слишком ли безнравственны ее фантазии. Лилиан лишь улыбалась и продолжала уговаривать ее уйти от мужа.

Постепенно Лилиан оказалась втянутой в самый центр чужой жизни. Ей было приятно ясно видеть проблемы другого человека и пути их разрешения. Впервые в жизни Лилиан чувствовала себя нужной, она приносила пользу и получала от этого огромное удовлетворение. Все эти фантазии, убеждала Лилиан, вполне нормальны и естественны, поэтому их стоит осуществить. Думала Лилиан при этом не столько об этой милой женщине, сколько о себе. Та пугалась и отрицательно качала головой. Нет, это невозможно. Никогда. Это значит сознательно совершить зло. Лилиан возмущалась. Если невозможно порвать с ненавистной жизнью, то не стоит ли сделать ее хотя бы более приятной? — спрашивала она. Лилиан убеждала настойчиво и методично, она рисовала заманчивые перспективы любовной связи, ей самой нравились собственные слова. Кончилось все тем, что Лилиан в один прекрасный день решила, что все ее рецепты очень хорошо подойдут и ей самой. Эта мысль словно распахнула настежь чуть приоткрытую дверь.

Примерно в то же время Лилиан познакомилась с ее братом. Как-то раз они вдвоем зашли к ней в отель. Сестра представила Лилиан брата, дипломата, только что прибывшего в Париж. «Мой отпуск заканчивается, с застенчивой улыбкой сказала она, — а брат совершенно не знает города». Не могла бы Лилиан познакомить его с Парижем?

Лилиан, конечно, согласилась. Она вполне созрела для этой встречи, потому что чувствовала себя бесконечно одинокой в самом романтичном городе мира.

Удивилась ли она, увидев его в первый раз и признав в брате своей подруги Дэвида Тернера? Или, точнее сказать, человека, которого она некогда знала под именем Дэвида Тернера. Человека, к которому привязалась, человека, которого спасла много лет назад и которого так внезапно потеряла. Человека, ставшего в те далекие теперь годы ее наставником и учителем и сейчас готового вновь взять на себя эту роль, открыть для нее таинственный мир, который Лилиан так страстно мечтала познать.

Он все еще был очень красив и энергичен. Может быть, даже слишком. Конечно же, он не походил на верх совершенства и кое-что в нем неплохо было бы изменить, чем и попыталась заняться Лилиан. Но в нем ощущались постоянство и надежность. Его мир был столь ясен и понятен, что в сравнении с ним ее собственный мир и мир Филиппа выглядели особенно беспорядочными. Этот хаос, в котором она жила долгие годы, исчезал, как только Лилиан встречалась со своим новым другом. Но больше всего Лилиан подкупало то, что он никогда не стремился уйти от нее в какую-то другую жизнь, где ей, Лилиан, не было места. Он никогда внезапно не исчезал. Он всегда был рядом. Наоборот, ей время от времени приходилось оставлять его. У Лилиан захватывало дух от новых ощущений. Их связь была сном, сказкой, мечтой. Кто мог сказать, что их отношения приведут к тому, к чему привели?

— Как Мими? — спросила Лилиан.

— Прекрасно, — ответил он. — Часто спрашивает о тебе, скучает.

— Мне ее очень не хватает.

— Да? — Он улыбнулся и взял ее руки в свои.

— Я хотела тебя спросить... — Она в нерешительности умолкла, но продолжила: — Почему ты послал ко мне Мими? Почему не пришел сам?

— Ты хочешь знать правду? Я не знал, как ты встретишь меня. Тогда, в Токио, я так внезапно покинул тебя. Это было необходимо, но я боялся, что ты можешь не понять.

Лилиан слабо улыбнулась.

— Я так хорошо помню день, когда Мими привела тебя ко мне. Я ведь была совершенно уверена, что никогда не увижу тебя. Во всяком случае, я постоянно твердила себе это. Но в глубине души всегда жила надежда. В сущности, все эти годы я только и делала, что ждала тебя. Ты многому меня научил. В том числе и терпению.

— А я так и не поблагодарил тебя за то, что ты сделала для меня в Токио.

— Ты сделал больше. — Она сжала его пальцы. — Ты возродил меня.

Их глаза встретились. Лилиан поняла, что настал момент, когда следует перейти Рубикон. Она высвободила руку и достала из своей сумочки крошечный пакет.

— Я принесла, — просто сказала она и положила пакет ему на ладонь. Вот и все, подумала она, вот и все. Легко и просто. Душа ее пела.

— Вот, — сказал Евгений Карск, — мы с тобой и подошли, но не к концу, а к началу. — Он поднял бокал и улыбнулся. — У нас впереди целый мир, новый мир.

* * *

Когда Элиан проснулась, Майкла уже не было. Она заворочалась на футоне в крошечной комнате для гостей в квартире Стика Харумы. Простыни еще хранили тепло Майкла. Она нежно погладила вмятины, оставленные его телом, положила голову на его подушку и закрыла глаза. Она не спала, она мечтала о Майкле.

Когда Элиан снова разомкнула веки, она была готова к новому дню. Завернувшись в старое кимоно Стика, отправилась в ванную. Надо будет приобрести какую-нибудь одежду, подумала Элиан, рассматривая себя в зеркале. Выйдя из ванной, она услышала шум на кухне, заглянула туда. Стик возился с завтраком.

— Вы видели Майкла? — спросила Элиан.

— Он ушел еще до того, как я встал, — ответил Стик, скатывая рисовые шарики. Вдруг он взглянул на нее и спросил: — Вы любите такое блюдо на завтрак?

— Не очень.

Стик усмехнулся.

— Я тоже. Тогда, может, заглянем в кафе на Синдзуку?

Элиан весело рассмеялась:

— Позвольте, я угадаю. Уж не то ли, что облюбовали американцы?

— Именно. Там лучшие оладьи по эту сторону линии перемены дат.

— Никогда в жизни не ела оладий, — сказала Элиан.

— Ну, в таком случае вы никогда и не жили. Спустя полчаса они сидели за столиком в уютном кафе.

Элиан взглянула на Стика и спросила, указав на стеклянную бутылку с бурой жидкостью:

— А это что такое?

— Кленовый сироп, — весело ответил Стик. — Им поливают блины или оладьи.

Элиан с сомнением поболтала вязкую коричневую бурду.

— Попробуйте, — настаивал Стик. — Вы просто обязаны это сделать. Без кленового сиропа у оладий совсем не тот вкус.

Элиан осторожно капнула на оладьи, подцепила на вилку и с опаской откусила кусочек.

— О, да это и впрямь вкусно, — заметила она.

Кафе называлось «Пэнкейк Хэвен» и располагалось на втором этаже какого-то учреждения. С застекленного балкона открывался прекрасный вид на Кобуки-тё, восточную часть Синдзуку. Отсюда было хорошо видно запруженные людьми тротуары. Люди в ярких одеждах спешили по своим делам, не оставляя и квадратного дюйма свободного пространства. Кафе было оформлено в несколько старомодном стиле. Пластиковые столы и стулья, яркие краски. Широкие окна и море солнечного света. Элиан огляделась. Подростки в кожаных куртках, словно сошедшие с фотографий пятидесятых годов, смеялись и болтали, поглощая оладьи и отбивные с картофельным пюре. Они весело пикировались с официантами. Здесь царил дух счастливой юности.

— Мне нравится это место, — искренне сказала Элиан. — Оно так не похоже на те, где я бывала.

— Да, — кивнул Стик, заказывая еще по порции оладий. — Трудно представить себе, чтобы вы могли посещать подобные заведения.

Она пристально посмотрела на него.

— Что вы имеете в виду? Стик пожал плечами.

— У вашей семьи столько денег, что вы, вероятно, попросту не знаете, что с ними делать. Зачем вам ходить в такие кафе? Да вы, скорее всего, и понятия не имеете о существовании подобных заведений.

— Я вас не понимаю, — ровным голосом ответила Элиан. В грудь ее прокрался холодок.

— Я помогу вам понять. — Стик сделал паузу, дожидаясь, пока официантка поставит новую порцию дымящихся оладий. — Ваш отец — Нобуо Ямамото. А Ямамото не появляются в районах вроде Кобуки-тё. Вряд ли ваш отец повел бы свою дочь в такое кафе, не так ли?

— Вы ошибаетесь, — тихо сказала Элиан, — меня зовут Синдзё, Элиан Синдзё.

— Извините, мисс Ямамото, но вам нет никакого смысла упорствовать. Вы избегали фотографов, старались не появляться вместе с членами вашей семьи, но это не всегда было возможно. Правда ведь? Я видел вас с вашим отцом, Ямамото-сан, на заводе в Кобе. — Он отправил в рот оладью и продолжал с набитым ртом: — Это было в тот день, когда «Ямамото Хэви Индастриз» объявила о получении правительственных субсидий на разработку реактивного истребителя «ФАКС». Вы помните? Уверен, что помните. Вы стояли рядом с отцом, когда он делал заявление для прессы. Американскому посольству потребовались мои услуги. Я переводил речь вашего отца для многочисленных иностранных гостей.

Элиан положила вилку.

— Хорошо, — сказала она. — Чего вы хотите?

Он пожал плечами.

— Это зависит от обстоятельств.

— От каких? — резко спросила она.

— Например, от степени моей полезности.

Она посмотрела на него, как мангуст на змею.

— Я не вижу, чем вы можете быть мне полезным.

— В самом деле? — Стик продолжал уплетать, как ни в чем не бывало. — Что ж, жаль. Ведь Майк в конце концов найдет документ Катей, который ищете и вы. Я знаю все, мисс Ямамото, все и обо всем. Майк мне вчера многое рассказал. Как видите, он мне доверяет.

Он подцепил последний кусок.

— Я даже знаю, что он думает о вас. Он собирается взять меня с собой, когда отправится за документом. Меня, а не вас, поскольку вам он не доверяет.

— И, как я полагаю, вы можете исправить это? — прямо спросила Элиан.

— Вполне вероятно.

— Ведь Майкл ваш друг, Стик. Вы собираетесь его предать, почему?

— Я собираюсь предать Майка? Разве я говорил о предательстве? — Стик напрягся, произнося эти слова.

— Мне так показалось.

— Все имеет цену, мисс Ямамото. По крайней мере, все ловкие люди имеют цену. Какова ваша?

— Я не стану отвечать на подобные вопросы.

— Я хочу знать, на кого вы работаете? На вашего отца? На Масаси Таки? На вашу мать Митико? Я никогда не поверю, что Нобуо Ямамото связался с кланом Таки-гуми. Ведь вы не из якудзы, не так ли?

— Нет, — ответила Элиан, — не из якудзы. Внезапно она почувствовала смертельную усталость. Довольно лжи. Она измучена бесконечным нагромождением вранья, она устала жить в зыбком мире неправды, где каждое слово, каждый шаг может выдать ее с головой. Она устала от этого вечного страха разоблачения. Она устала нести бремя многочисленных масок. Элиан беспомощно посмотрела на Стика. Она хотела сейчас только одного — освободиться от лжи. Стик, заметив ее замешательство, мягко спросил:

— Кто вы? Скажите мне.

Элиан посмотрела в широкое окно кафе. Толпы пешеходов внизу заполонили теперь не только тротуары, но и проезжую часть улицы. О, как ей хотелось превратиться в одну из бесчисленных покупательниц, снующих по лавкам. На улице начинался дождь. Элиан захотелось ощутить лицом прикосновение его капель, захотелось почувствовать, что она еще жива. Но это было невозможно. У меня нет выхода, в тоске подумала Элиан. Она не могла больше лгать человеку, которому желала лишь добра и которого, возможно, успела полюбить. Но она не могла и сказать правду. Маска приросла к ее лицу. Элиан в отчаянии повернулась к Харуме.

— Я уже давно не думала о себе как об Элиан Ямамото, — сказала она. — Я не знаю, что значит быть Элиан Ямамото. Я тоскую по самой себе, по своему истинному лицу.

— Так что же мешает вам открыть его? — спросил Стик.

— Обязательства, — коротко ответила она. Элиан повернулась так, чтобы не видеть окна. Там, снаружи, недоступная ей жизнь, сейчас лишь усугубляющая отчаяние, которое охватило все ее существо.

Глядя куда-то мимо Стика, она вяло произнесла:

— Семья. Моя семья.

Стик молчал, ожидая продолжения.

— Может быть, мне все-таки понадобится ваша помощь.

— Я помогу вам. Но это будет кое-чего стоить. Элиан молчала, подыскивая слова, способные выразить ее самые сокровенные желания. Наконец она сказала, буднично и просто:

— Я хочу, чтобы вы убедили Майкла в том, что мне можно доверять. — Она хотела продолжить, но слова замерли на губах. Нет, она не может рисковать жизнью Тори. Она и так сказала слишком много.

— Хорошо. — Стик кивнул. — Положим, мне это удастся. Что в этом случае получу я?

Элиан отодвинула кресло и встала.

— Похоже, я все-таки ошиблась. Будь вы другом Майкла, вы не произнесли бы этих слов. Я здесь для того, чтобы защитить его и помочь, как могу, даже ценой собственной жизни. Я ошиблась. Но и Майкл ошибся, решив, что вы его друг. Это не так.

— Элиан, успокойся, — раздался голос у нее за спиной. Девушка резко обернулась. На нее смотрел улыбающийся Майкл.

— Мы со Стиком знаем друг друга настолько хорошо, насколько это вообще возможно. Все это он сделал по моей просьбе.

— Вот как?

— Именно так, — с улыбкой ответил Майкл. — Теперь, когда я знаю, на чьей ты стороне, можно считать, что мы наконец-то познакомились.

* * *

Тори дремала на руках у Митико. В полусне она понимала, что происходит нечто тревожное и опасное. Но девочка очень устала. Страх вымотал ее. Тори провела в непрерывном напряжении много дней подряд. Она не поддалась ужасу лишь благодаря ежедневным звонкам Митико. Теперь, на руках у бабушки. Тори чувствовала себя в полной безопасности. Ей было тепло и уютно. Тори постепенно погружалась в грезы. Она видела свет, пронизывающий листву, нежно поющих птиц, ощущала головокружительный аромат весны. Тори улыбалась, снова счастливая. Она чувствовала мерное покачивание и понимала, что они куда-то идут. Слышала чье-то тяжелое дыхание; какое-то крупное животное дышало совсем рядом с ней. Наверное, это динозавр, подумала Тори. Но ведь мама говорила, что динозавры давным-давно вымерли. Тори открыла глаза и поискала динозавра. Может быть, хоть один остался? Она увидела тень, скользящую рядом с ней. Но тень была слишком маленькой, чтобы принадлежать динозавру.

— Бабушка... — тихо прошептала Тори.

Митико и Дзёдзи осторожно продвигались по коридору, прислушиваясь к каждому звуку. Но тишину нарушал лишь ровный гул машины.

— Дзёдзи, остановись, — тихо прошептала Митико. — Мы только что прошли мимо двери? Дзёдзи обернулся.

— Да.

— Я хочу, чтобы ты заглянул туда, — сказала Митико. — Я хочу знать, что прячет Масаси.

— Митико-тян, — нервно сказал Дзёдзи, — благоразумно ли это? Ведь с нами Тори. Мы должны выбраться отсюда как можно быстрее. Чем дольше мы остаемся здесь, тем больше рискуем.

— Все это так, — твердо ответила Митико. — Но Нобуо боится уже много недель. Он скрывает свой страх, но я чувствую, как сильно он напуган. Я слышу страх в его словах, в его движениях, в его походке. Я спрашиваю себя, в чем дело, и не могу ответить. А ответ, скорее всего, находится здесь, Дзёдзи-тян. У нас есть редчайшая возможность узнать, что тут творится, что задумал Масаси. Мы должны рискнуть. — Она подтолкнула его. — Иди.

Дзёдзи неслышно скользнул в дверной проем. Он ощутил струю холодного воздуха. Идя навстречу дуновению, он оказался еще у одной двери, повернул ручку и вошел. Здесь было светлее. Дзёдзи осмотрелся. Он стоял на длинной галерее над огромным подвалом, почти точно на том месте, откуда несколько часов назад Масаси и Сийна, наблюдали за разгрузкой ядерного устройства.

Дзёдзи сделал шаг к деревянным перилам и, заглянув вниз, в изумлении замер. Внизу неслышно сновали люди в защитных костюмах. Он хорошо видел эмблемы на спинах людей. Дзёдзи узнал эмблему «Ямамото Хэви Индастриз»

Он внимательно смотрел на устройство, вокруг которого суетились люди в спецодежде. По спине пробежал холодок. Дзёдзи понял, что находится внизу. Техники извлекали из свинцового контейнера что-то очень похожее на бомбу. Дзёдзи отер выступивший на лбу пот Так вот в чем дело.

Он отступил к двери и вышел так же неслышно, как и вошел. Он подумал, что Митико нужно прежде подготовить, а уж потом рассказывать об этом удивительном и чудовищном зрелище. Дзёдзи осторожно продвигался к двери в коридор, когда услышал голоса. Он замер, затем медленно, словно ящерица, подобрался к двери и вжался в стену. Рядом, крепко обняв Тори, стояла Митико, а напротив — Масаси с катаной Митико в руках. У Дзёдзи перехватило дыхание. Он напряг слух.

— Вы уже причинили мне немало беспокойств. — Дзёдзи узнал голос Масаси. — Ваше присутствие здесь для меня большая неожиданность. Интересно, как вы узнали, где я прячу вашу внучку? Впрочем, сейчас это уже совершенно неважно. Я вас недооценил. Но теперь я сделаю то, что давно надо было сделать. Вы больше не сможете мне мешать. У меня нет времени возиться с вами. Сейчас наступает самый важный момент в деле, которое я начал, и я не потерплю никаких помех.

* * *

Шум барабанящего по тростниковой крыше дождя перерос в оглушительный рев. Элиан и Майкл были в северном предместье Токио. Асфальт здесь уступил место траве и деревьям.

Майкл остановил машину у синтоистского храма. Он смотрел на древние постройки, погруженные в пелену дождя, и чувствовал себя так, будто вернулся домой после долгих и нелегких странствий. Он ощущал, как к нему возвращаются силы, как утихает боль. Дух Тсуйо был рядом, Майкл чувствовал его поддержку. Майкл повернулся к Элиан.

— Ты должна мне все рассказать. Почему ты скрывала от меня свое настоящее имя?

Элиан на мгновение закрыла глаза. Потом посмотрела на Майкла.

— Ты хочешь знать правду?

— Только правду, Элиан. Я всегда ждал от тебя одной лишь правды. Но именно этого ты никогда не могла мне дать.

В ее душе любовь к человеку, стоящему перед ней, боролась со страхом за жизнь дочери. Элиан казалось: еще мгновение, и она сойдет с ума.

— Ты всегда ждал какого-нибудь простого ответа, — медленно сказала она, пытаясь справиться со смятением. — Ты ждешь слов, которые чудесным образом расставят все по местам, сделают все понятным и ясным, как это бывает в голливудских фильмах. Но жизнь гораздо сложнее. — Она посмотрела на храм.

Майкл чувствовал, что ее голова занята какой-то одной неотвязной мыслью, что она мучительно пытается сделать выбор. Он хотел бы ей помочь, но не представлял себе, как это сделать. Они долго молчали. Наконец Элиан снова заговорила:

— Я скрыла от тебя свое настоящее имя потому, что не доверяла тебе.

Майкл недоуменно посмотрел на нее.

— Мне говорили, что я должна доверять тебе. Но я никогда не была в этом уверена. С кем ты? Я не знала этого. С Джоунасом? Со своим отцом? С кем-то еще, кого я не знаю? Я без конца задавала себе этот вопрос, но не находила ответа. Я хотела довериться тебе, Майкл, но боялась ошибиться.

Майкла словно озарило — они оба были в одинаковом положении. Словно слепые котята, тычущиеся носами по углам, ничего не видя и ничего не понимая. Элиан, как и он, жила в полной неопределенности. Господи, как же нам удалось дожить до этого разговора, подумал он, как нам удалось не уничтожить друг друга?

— Тебе что-то сказали обо мне? Что-то определенное? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Ты, похоже, знала дядю Сэмми. Лучше бы ты все мне объяснила.

Элиан протерла запотевшее стекло.

— Все так запутанно, Майкл. Я постараюсь. — Она нерешительно тронула его руку. — Сыну будет трудно услышать такое о своих родителях. Но, по-видимому, действительно настало время сказать все.

Майкл смотрел в бездонные черные глаза. Они молили его, буквально кричали о том, что переполняло ее душу. И он вдруг понял, о чем именно говорят ее глаза, и откликнулся на этот страстный зов. Плотина недоверия рухнула.

Не отводя глаз, Элиан сказала:

— Наши родители, моя мать и твой отец, были любовниками.

Майкл вздрогнул. Хоть он и не знал, что услышит в эту минуту, но уж такого совсем не ожидал.

— Что ты имеешь в виду? — растерянно спросил он. Элиан погладила его ладонь.

— Они встретились в сорок шестом, когда вместе работали в ЦРГ, и полюбили друг друга. Их отношения длились, пока Ватаро Таки не узнал о связи своей приемной дочери с Филиппом Доссом.

— И на этом все кончилось, — с облегчением продолжил за нее Майкл. — Это было давным-давно.

Элиан сжала его руку, словно он был ребенком, которого надо уберечь от опасностей взрослого мира.

— Нет, не кончилось, — мягко сказала она.

Дождь не ослабевал, его шум действовал успокаивающе.

— Мать не послушалась Ватаро Таки. Впервые в жизни она осмелилась ослушаться своего отца. Она считала это своим долгом, потому что любила Филиппа Досса.

Майкл смотрел на потоки воды, заливающие ветровое стекло.

— Ты хочешь сказать, что вплоть до своей смерти мой отец... — он не договорил.

— Майкл, — ласково произнесла Элиан, — я рассказывала тебе о молитве, которой меня научили, когда я была совсем маленькой? — Она помолчала. — Да — это желание, нет — это мечта. Боже, дай мне силы отказаться от «да» и «нет», дай мне силы обойтись без них.

— Я помню.

— Ей научил меня твой отец. — Он повернулся к ней. — Твой отец, Майкл. Это были странные слова, я не поняла их тогда, но они мне понравились. И лишь много лет спустя я осознала их смысл. Это мы — желание и мечта. Наши родители отказались от собственных, чтобы воплотить их в нас. Твой отец сделал из тебя солдата, воина. Моя мать поступила со мной так же. Долгие годы я думала, что это просто совпадение. Но как-то раз мать отвела меня к деду. Я видела его, когда была совсем ребенком. И вот, когда я прошла полный курс обучения, он со мной встретился. Его слова тогда потрясли меня, они перевернули весь мой мир. Может быть, с тобой произойдет то же самое. Сейчас я передам тебе его слова. Ватаро Таки сказал, что долгие годы Митико была его правой рукой, а Филипп Досс — левой. Но времена изменились, необходимо прокладывать путь в будущее. Он внимательно посмотрел на меня и добавил: «Наш путь в будущее — это ты». Он рассказал, почему у меня не японское, а европейское имя. Это он дал мне его. Для Таки-гуми и для всей Японии я должна стать дорогой в будущее, европейское имя должно явиться символом перемен. Так он считал. Он хотел, чтобы Япония вырвалась из пут традиций и старого образа мышления, из плена косных представлений. Он хотел, чтобы Япония встретила следующее столетие обновленной и молодой. Она должна прекратить замыкаться на саму себя и обрести связь с остальным миром. Я уж не говорю о процветании: это необходимо стране хотя бы для того, чтобы просто выжить. Так думал Ватаро Таки, и в нас он видел будущее Японии, Майкл.

Элиан взяла руки Майкла и положила их себе на грудь.

— Я передаю тебе слова моего деда. Это должен был бы сделать твой отец, но его уже нет в живых. Я всего лишь жалкая замена, но кроме меня сейчас некому сказать тебе эти слова. Мы будущее, Майкл. Нас научили подниматься по боевой тревоге, которую наши семьи привыкли ждать с минуты на минуту. Мы желание и мечта.

Она умолкла.

— И вот мы вовлечены в эту войну, — задумчиво сказал Майкл, — в войну, которая убила моего отца. А я даже не знаю, хочу ли в ней участвовать.

Элиан улыбнулась.

— Я сказала Ватаро то же самое, когда он уговаривал меня, скорее даже вербовал.

— Но ведь ты говорила, что не состоишь в якудзе.

— Да, я никогда не была в ней. Но и твой отец тоже, что не помешало ему поступить так, как он поступил.

— И чего же Ватаро хотел от тебя? — спросил Майкл.

— Чтобы я стала его правой рукой, — ответила Элиан. — Он хотел, чтобы я сохраняла мир между семьями якудзы, не привлекая внимания полиции. Я понимала, что, сохраняя мир, он стремился удержать за кланом Таки-гуми лидирующее положение среди семейств якудзы. Мне казалось, что это невыполнимая задача, особенно для женщины. Но Ватаро был гораздо дальновиднее. Он обдумал все, и мы вместе создали миф: я воплотила замысел Ватаро Таки. Я стала Зеро.

* * *

Лилиан делала покупки для Евгения Карска. Это доставляло ей громадное удовольствие. В эти дни, наполненные страхом за детей, Лилиан особенно хотелось отвлечься от тревожных мыслей.

Карск был высок и худощав, как пловец, и начисто лишен вкуса. Может быть, Россия и дала миру много полезных вещей, но только не умение одеваться с лоском.

Они пробежались по Рив Друат. Лилиан отвела Карска к Живенши за костюмами, у Пьера Бальмена они купили рубашки и куртки, у Эштера — спортивные костюмы (у Карска, к изумлению Лилиан, их не было). За обувью заглянули к Роберу Клержери. («Не будь занудой, дорогой, — сказала Карску Лилиан. — Все носят эти туфли, почему бы и тебе не приобщиться?») Галстуки, носки, платки и прочую мелочь они нашли у Миссони. Когда они закончили, настала пора обедать. Карск уже совсем изнемогал.

— Господи, — простонал он, — до сих пор я и ведать не ведал, что такое тяжкий труд.

— Тяжкий труд? — изумилась Лилиан. — Да ведь мы ходили по магазинам всего пару часов. Мы встретились после ленча.

— Лучше бы мы отправились с тобой на ленч. Думаю, я чувствовал бы себя куда спокойнее, не пережив этого безумия, именуемого хождением по магазинам.

— Не валяй дурака, теперь ты самый импозантный шпион во всей Европе.

Он вздрогнул.

— Господи, что ты такое говоришь!

Лилиан рассмеялась.

— Видел бы ты сейчас свое лицо. — Он повернулся к зеркальной витрине магазина. — Нет, нет. Уже поздно. То выражение уже исчезло.

Карск вздохнул.

— Я представления не имею, куда девать половину всех этих вещей, которые ты заставила меня купить.

— Я вовсе не заставляла тебя покупать. Ты делал покупки сам и был при этом на верху блаженства.

Карск опять глубоко вздохнул. Он знал, что Лилиан права. Он и впрямь не был свободен от частнособственнической психологии, и это его тревожило. Он вспомнил, как жена постоянно твердила, будто Европа — его любовница. Этим она хотела сказать, что в Европе он бывает чаще, чем в России. Но разве это свидетельствует о нелюбви к своей стране?

— Давай где-нибудь пообедаем, — предложил он Лилиан. — Или, по крайней мере, выпьем. Именно это я собирался предложить тебе сегодня утром по телефону, а вовсе не беготню по магазинам.

— Отлично. Сам решай где, — ответила Лилиан. Поймать такси в это время было невозможно, и они поехали на метро. Карск выбрал марокканский ресторан, который он хорошо знал. Ресторан стоял в тупике длинной мрачноватой улицы, куда не долетал городской шум. Здесь собирались большей частью студенты. Карск частенько назначал тут встречи: в этом ресторане он чувствовал себя свободно и уютно. Его мало заботило качество подаваемых блюд.

Владельцем ресторана был толстый марокканец с лоснящимся лицом. В остальном он, впрочем, выглядел вполне чистоплотным. Он встретил их и провел в дальний угол ресторана. Встречать своих постоянных клиентов, казалось, являлось смыслом его жизни. Он поразил Лилиан своей необыкновенной учтивостью и предупредительностью.

Карск, как обычно, сел лицом ко входу. Лилиан расположилась напротив, с любопытством оглядываясь по сторонам. Она была здесь впервые. Карск заказал два аперитива.

Лилиан мягко тронула его худую руку.

— Я рада, что мы вместе. В новой одежде ты выглядишь великолепно, ни дать ни взять истинный европеец. Tu es tres chic, mon coeur.

— Merci, madame.

Официант принес аперитивы. Потягивая их, они наслаждались покоем.

— Мои люди проявили пленки, которые ты мне передала.

— Да? — Лилиан сохранила невозмутимое выражение лица. — Это все, чего ты хотел?

— И да, и нет.

— Вот как? — Лилиан прищурилась.

— Твои сведения — точное попадание в цель. Основные данные МЭТБ по тайным операциям на территории СССР. Потенциально это самая разрушительная информация, которую мы когда-либо получали об американской конспиративной сети в России. И с этой точки зрения твои сведения бесценны. Но все же мы ожидали гораздо большего. Те данные, что ты нам передала, — всего лишь дразнящий намек на куда более радостные открытия.

— Я знаю.

Карск молчал, собираясь с мыслями. Начал болеть правый висок — верный признак повышенного давления. Стараясь выглядеть спокойным, он наконец спросил:

— Что ты этим хочешь сказать?

Лилиан улыбнулась.

— Все очень просто. Я дала тебе только то, что сочла нужным дать. Не больше. — Карск вздернул брови. Глядя ему в глаза, она продолжала: — Уж не думал ли ты, что я передам тебе все сведения, которые у меня есть и которые вам так нужны? Это был бы слишком большой риск. К тому же, это означало бы, что в моей жизни наступают крутые перемены. Я не вернусь в Америку. Я знала это уже, когда решила добыть необходимые для тебя сведения. Ты тоже это понимал. Но неужели ты все-таки рассчитывал на какой-нибудь иной исход?

Карск молчал, забыв о стоящем перед ним аперитиве. Наконец он медленно заговорил:

— Я ожидал, — он запнулся, едва сдерживая гнев. — Я полагал, что ты действуешь из соображений более высоких, например, из чувства долга.

— Долга? — Лилиан рассмеялась ему в лицо.

— Да, — упрямо повторил Карск, — долга. — Он старался говорить холодно и отрешенно. — Я всегда понимал, что есть высокие идеи, которым стоит служить. Мне показалось, что и ты понимаешь это. Мы ведем войну, войну без оружия и солдат. Мы ведем войну идей, мы боремся за свободу...

— Прекрати, — Лилиан произнесла эти слова так резко, что он осекся. — Ты бы еще упомянул о призраках Маркса и Ленина. Ты ошибся, если полагал, что я работаю на тебя из идейных соображений.

Карск краем глаза увидел приближающегося официанта и жестом отослал его.

— Какие же у тебя были причины?

— Личные, дорогой. Работая на тебя все эти годы, я получала редкое наслаждение, потому что ненавидела людей, с которыми жила, — отца, мужа, Джоунаса. Да, я ненавидела их и ненавидела очень давно. Ты спросишь меня, почему я не ушла от Филиппа. Радость мщения была сильнее. Мой брак служил прекрасным прикрытием для шпионажа. И для тебя, дорогой. Ну, а поскольку за любое удовольствие приходится платить, то я и рассматривала свой брак как такую вот плату, состоявшую в том, что в течение десятилетий я вынуждена была смотреть, как муж изменяет мне. Он так и не перестал встречаться с этой японской сукой Митико Ямамото.

— Если ты так ненавидела своего мужа, — раздраженно сказал Карск, — то его увлечения не должны были тебя волновать.

Лилиан, увидев, что сумела перевести разговор на себя, на собственную личность, сказала более доверительным тоном:

— Они волновали меня, Евгений. Еще как. Я горда, я очень горда. Я хочу, чтобы меня любили, чтобы обо мне заботились, чтобы наконец я чувствовала, что нужна. Этого хочет каждая женщина. Тебе не понять, какая это мука — быть женой человека, которому ты до лампочки.

Карск через силу улыбнулся. Казалось, что его лицо пошло трещинами от сделанного усилия.

— У тебя был я. Со мной ты имела все, что тебе требовалось.

— Да. — Она коснулась его руки. — В тебе я нашла то, чего была лишена долгие годы. После нескольких часов, проведенных с тобой, возвращение домой к Филиппу было особенно мучительным.

Польщенный, он улыбнулся и нежно погладил ее руку — так, как делал это в постели.

— Прекрасно, когда мужчина нуждается в тебе, — сказала Лилиан задумчиво. — Это подобно оазису посреди пустыни. Ты спас мою жизнь, Евгений, в буквальном смысле спас.

Карск прижал ее руку к губам.

— Чем был бы без тебя Париж? — Он улыбнулся. — Но вернемся к началу нашего разговора. Где остальные сведения?

— Все спрятано в очень надежном месте. Тебе не стоит беспокоиться. Я собираюсь передать тебе все, что у меня есть. В конце концов, я обещала. А я человек слова. — Лилиан нахмурилась. — Однако мне необходимо вознаграждение. Это ведь долгое и трудное дело, риск велик. Но я с охотой пошла на него.

— Но почему? — спросил Карск. Он выглядел вконец сбитым с толку. — Ты хочешь сказать, что предала свою страну только из ненависти к нескольким людям?

— Только? Ты считаешь, это недостаточно веская причина? По-твоему, люди идут на предательство лишь благодаря идеалам марксизма-ленинизма?

— Да, я так считаю. Ведь именно эти идеалы привели к самым славным революциям в мире. Вспомни те книги, которые я тебе давал. Вспомни.

— Я их прекрасно помню. Ты недооцениваешь меня, я провела немало бессонных ночей над этими книгами. Я много размышляла, пыталась понять, что эти идеалы значат для меня. Но я пришла к выводу, что по большому счету нет разницы между Вашингтоном и Кремлем. Власть развращает, любая власть, Евгений. В истории человечества это, возможно, единственная истина. Стремление к абсолютной власти и развращает абсолютно. Это утверждение верно как в Вашингтоне, так и в Москве.

— Ты не права, — возразил Карск, — совершенно не права.

— Вот как? Посмотри на себя, Евгений. Ты утверждаешь, что предан марксизму. Я верю тебе. Но при всей твоей преданности идеалам, ты привержен Западу, его образу жизни. Взгляни, что на тебе надето. Лучшие парижские модели.

— Это ты потащила меня по магазинам.

— Но я вовсе не заставляла покупать все эти прекрасные костюмы, рубашки и галстуки. Это ты покупал, ты платил за них. — Лилиан покачала головой, — И ты получал от этого удовольствие. Ты просто обожаешь бывать в Париже. Ты предпочитаешь жить здесь, а не в России.

— Я люблю Россию. — Разговор принял неприятный оборот, Карск не мог понять, почему он вынужден защищаться. — Я люблю Россию. Я люблю Москву. Я люблю Одессу, особенно весной.

— Ты знаешь, что писал Генри Джеймс о Париже? — спросила Лилиан, не слушая его возражений. — «Париж — это величайший храм, когда-либо построенный для плотских наслаждений». И именно в этом храме ты преклоняешь колени. Именно Парижу ты поклоняешься, Евгений.

— Я никогда не отрицал, что люблю Париж.

— Ну, а твой дом? Ты ведь живешь не в тесной однокомнатной квартире, а твои соседи — вовсе не любимые тобой пролетарии, не так ли? — Она посмотрела ему в глаза.

— Нет, — ответил Карск.

— Разумеется, нет. Наверняка ты живешь в прекрасном доме, населенном руководящими партийными работниками. У тебя вполне респектабельные соседи. В твоей квартире хватает места. Возможно даже, что из окон открывается хороший вид. В квартире светло и просторно. Разве не так?

— Описание довольно точное.

— Образец социализма, — саркастически заметила Лилиан. — Праведный последователь Ленина.

Она открыла свою сумочку и швырнула через стол несколько сложенных листов.

— Что это? — Он посмотрел на них, как на разворошенное гнездо скорпионов.

— Это то, что мне причитается, — спокойно сказала Лилиан. — То, что твоя страна должна мне. То, что тыдолжен мне.

— Чушь, — резко ответил Карск. — Перестань упрямиться и играть. Отдай всю остальную информацию, и закончим на этом.

— Я говорю вполне серьезно. Может быть, ты хочешь получить то, что требуешь, силой?

Он погладил ее так, как она больше всего любила. Лилиан вздохнула и цинично спросила:

— Ты полагаешь, я люблю тебя настолько сильно, что исполню любую твою просьбу?

Когда Карск заговорил, он не смог совладать со своим голосом:

— Думаю, что ты все-таки не отдаешь себе отчета в том, насколько серьезно то, что ты делаешь.

— Не стоит мне угрожать, Евгений. Я сделана из достаточно прочного материала. Если ты попробуешь нанести мне хоть какой-нибудь вред, то никогда не получишь этих бесценных сведений.

На мгновение их взгляды встретились, потом Карск нацепил очки и развернул сложенные листы. Это были два документа, в трех экземплярах каждый. Прочитав первый, Карск поднял глаза и внимательно посмотрел на Лилиан. Он начал понимать, что серьезно недооценивал ее.

— То, что здесь написано, — сказал он, — не имеет никакого отношения к твоей мести.

— Месть — мое личное дело, — ответила Лилиан. — Здесь же речь идет только о деловой стороне.

— Понятно. — Он еще раз пробежал глазами листок. — Таких требований в нашей стране не услышишь даже в сумасшедшем доме.

— Я же сказала, что не вернусь в Америку. Даже при всем желании я уже просто никогда не смогу этого сделать. Но моя жизнь не кончена, кое-что еще осталось. Я хочу быть счастливой.

Карск медленно снял очки.

— Ты хочешь... — он помолчал. — Ты хочешь иметь свой собственный отдел в рамках КГБ. Ты хочешь в течение года после приезда в Москву стать членом Политбюро. Это же невозможно.

— В этом мире нет ничего невозможного, — улыбнулась Лилиан. — Вспомни о тех сведениях, которые у меня есть. Их цена очень высока.

— Я понимаю, но Полит... Господи, да ведь существует определенный порядок. Вся процедура выборов занимает долгие годы. Пойми, это невозможно. К тебе будут присматриваться, тебя будут проверять.

— Меня могут счесть троянским конем, засланным американцами? — Она рассмеялась. — И это после того, как в Кремле прочтут мои данные, точнее, твои данные? Это ведь твоя операция. Ты полагаешь, у кого-то могут остаться сомнения на мой счет? Подумай о важности этой информации. Каждый час промедления на руку американцам.

Карск нахмурился и резко спросил:

— Что ты имеешь в виду? Ты что, все испортила? Американцам известно о том, что ты сделала? Ты ведь уверяла меня, что никто не узнает об утечке информации по крайней мере неделю.

— Все так и есть. Но я оставила электронную карточку вызова. Люди из МЭТБ еще не выяснили, кто выдал информацию о разведсети в России, но они наверняка знают, что она исчезла.

— О Боже.

Карск сжал ладонями виски. Боль запульсировала и стала сильней.

— Подпиши соглашение, — дружелюбно посоветовала Лилиан. — У тебя есть на это все полномочия. Я знаю, что есть. Он взглянул на нее.

— Да, знаю. Я все о тебе знаю, Евгений. Даже о том, что у тебя нет сестры по имени Мими. У тебя вообще нет сестры. Ты ведь не был уверен во мне, когда бежал из Токио много лет назад. Да, это мой звонок спас тебя от Филиппа и Джоунаса. Ты потерял связь со мной. Прошли годы, мы опять встретились. Но ты не знал, что у меня на уме сейчас, и поэтому заслал ко мне под видом своей сестры агента КГБ.

Карску казалось, что она видит его насквозь.

— Как давно ты знаешь, что я тебя использую?

— С момента моего возвращения в Вашингтон после первой встречи с Мими. Именно тогда я проникла в компьютер МЭТБ и обнаружила твое досье.

Карск подумал, что, возможно, цена, которую она просит, и не столь уж неприемлема. У Лилиан блестящий ум. Она на деле доказала, что великолепно приспособлена к подпольной работе.

— Хорошо, — сказал он, достал ручку и подписал все три экземпляра.

Лилиан протянула руку.

— Себе я оставлю два.

Карск передал листы.

— Для чего третий?

— Я отправлю его в один из банков Лихтенштейна. В Швейцарии банки с недавних пор перестали оберегать свои секреты так же ревностно, как встарь. Если ты поведешь двойную игру, это соглашение будет отправлено во все крупнейшие газеты мира.

Карск рассмеялся.

— Это ничего не даст.

Лилиан кивнула.

— Соглашение само по себе ничего не будет значить. Но вместе с доказательствами того, что именно ты убил Гарольда Мортена Силверса, полковника армии США, руководителя дальневосточного отдела ЦРУ, оно наделает немало шуму. — Ей показалось, что Карск сейчас потеряет сознание.

— Да, — спокойно подтвердила Лилиан, — я знаю и это. Но больше ни у кого нет даже подозрений на твой счет. Я знала гораздо больше Филиппа и Джоунаса. Я знала, где тебя не было в ночь убийства Силверса. И знала, где ты находился. Если со мной в Москве что-нибудь случится, об этом эпизоде твоей карьеры узнают все. И вот тогда твои дни будут сочтены. Американцы не успокоятся, пока не уничтожат тебя. Но стоит ли нам думать о такой мрачной перспективе? — Лилиан слабо улыбнулась и кивнула на второй документ. — Есть кое-что еще. Взгляни.

Карск снова надел очки. Казалось, что его уже ничем не удивишь, но от прочитанного у него вновь перехватило дыхание. Он поднял голову.

— Это чудовищно! Ты не можешь этого требовать!

— И тем не менее.

— Но зачем?

— Ты любишь свою жену, Евгений? — Лилиан прищурилась.

— Конечно. Я привязан к ней.

— Не ожидала подобного ответа от несгибаемого рыцаря плаща и кинжала. Это скорее ответ бухгалтера.

— Это всего лишь правда.

— Пожалуй, я должна привить тебе не только чувство стиля, — усмехнулась она. — Подпиши этот документ, Евгений, и ты получишь нечто большее, чем слава самого выдающегося русского шпиона. — Она нежно улыбнулась. — Ты получишь меня.

— Но развод... — Карск никогда не думал о таком повороте. Он всегда считал, что ложь о жене надежно предохранит его от всяких передряг вроде этой. До него вдруг дошло, какие серьезные перемены должны произойти в жизни Лилиан.

Словно читая его мысли, она сказала:

— Нам будет, что вспомнить, Евгений. Наша страсть была прекрасна. Исступленная и нежная одновременно. Я люблю Париж так же, как и ты. Я поняла, что люблю этот город гораздо больше, когда нахожусь здесь вместе с тобой. И неважно, что мы вели друг с другом игру. Она лишь придавала нашим встречам остроту, а любви — пикантность. — Она взяла его руки в свои. — Моя правда состоит в том, что я устала быть одна, Евгений. Я стремлюсь к власти, и ты дашь мне ее. Но власти недостаточно. Ведь я все-таки женщина и всегда ею останусь. Я хочу быть с тобой, Евгений. Я хочу тебя. Ты — часть сделки, которую я предлагаю заключить.

— Лилиан. — Карск откинулся на стуле. Он впервые с начала разговора назвал ее по имени.

— Подпиши, — мягко сказала она, — и я передам все имеющиеся у меня сведения. Поверь, это стоит того, что я прошу. Эти данные разрушат американскую разведывательную сеть по всему миру. Подпиши, и мы покинем Париж, как только я возьму их из места, где они хранятся. Мы ненадолго исчезнем. На расшифровку материалов тебе понадобится время. Сведения полные; я сомневаюсь, что ты доверишь их кому-либо. Я знаю место, где нас никто не найдет. Будем работать, а в перерывах посвящать себя друг другу. А когда закончим, ты отвезешь меня, куда захочешь. — Она рассмеялась. — Может быть, в Одессу? Я всегда мечтала взглянуть на Одессу весной.

* * *

Майкл выскочил из машины. Не обращая внимания на дождь, он смотрел на гигантскую криптомерию, возвышающуюся над крышей синтоистского храма.

Элиан наблюдала за ним из «ниссана». Она понимала, что сейчас не стоит трогать его. Майкл вынудил ее выложить ему слишком много, и единым духом.

Черное небо словно распахнулось. В угольных грозовых тучах блеснула синева. Майкл, больше не сдерживаясь, дал волю слезам. Призрачная красота этого места, странное сочетание мягкого ландшафта и сурового неба отвечали его внутреннему состоянию. В душе Майкла гнев и отчаяние переплелись с любовью и стремлением идти до конца. Никогда еще он так не хотел, чтобы отец был рядом. Вопросы, ответы на которые мог дать только Филипп Досс, теснились в голове. Ярость, пробужденная отношением отца к матери, утихала. Ей на смену пришла печаль, тоска по утерянному навсегда, свойственная детям, пережившим драму своих родителей. Если бы можно было повернуть время вспять. Если бы...

Майкл обернулся и взглянул на Элиан. Он видел лишь очертания ее фигуры за струями воды. Дверца открылась, и Элиан выбралась из машины. Майкл смотрел, как она приближается, и понимал, что никогда у него не будет никого ближе этой женщины. Он все еще слышал ее слова: «Мы — желание и мечта, Майкл. Мы — будущее».

— Ты хочешь поговорить? — спросила она.

— Не сейчас, — ответил он и повторил: — Не сейчас. Он чувствовал, как возвращаются силы. Место, где они сейчас были, действовало на него так же, как тропа богов в долине Яо действовала на Элиан. Он чувствовал, как духи, обитающие на горе, взывают к нему.

— Пошли, — сказал он.

Они начали подниматься по широким каменным ступеням. Над ними возвышался огромный, покрытый красным лаком тори, неподвижный часовой горы. По обе стороны шелестела мягкими ветвями гигантская криптомерия. Казалось, что мир ожил с их приходом. Майкл улыбнулся, вспомнив синтай, упоминаемый в стихотворении на смерть отца.

Лестница заканчивалась крошечной крытой площадкой. Майкл и Элиан прижались друг к другу, чтобы уместиться под навесом. Дождь усилился, словно природа решила наказать людей за грехи. Посреди площадки на натянутой веревке висели колокольчики. Майкл поднял руки и тронул веревку. Раздался переливчатый дрожащий звон.

— Нужно разбудить духов, — тихо сказала Элиан, — чтобы они услышали наши молитвы.

— Здесь в храме Синто похоронен мой учитель Тсуйо. Именно к Тсуйо отец послал меня много лет назад. Майкл достал из кармана плетеный шнурок.

— Узнаешь?

Лилиан внимательно посмотрела на шнурок, потом медленно взяла его и поднесла к веревке с колокольчиками.

— Они одинаковые.

— Монахи плетут их сами, такой способ плетения известен только здесь.

Гулко ударил колокол.

— Когда я был учеником Тсуйо, он обучил меня искусству плетения. Об этом знал мой отец. Шнурок, который ты держишь в руках, я подарил ему, когда он навещал меня здесь. Отец умер, оставив мне его. Он понимал, что только я узнаю этот шнурок и догадаюсь, в чем дело. Для других это — всего лишь ничего не говорящий кусок веревки.

Его голос эхом отозвался внутри храма и повис в воздухе, медленно затихая.

— То, за чем охотился мой отец, и что ему удалось заполучить, находится именно здесь, в храме Синто. Эхо вновь подхватило его слова.

— Там, где похоронен Тсуйо.

Эхо словно перекликалось с колокольным звоном, придавая словам Майкла торжественность. Элиан выдохнула:

— Документ Катей.

Да, документ Катей, конец одной из загадок, подумал Майкл. «Спросите моего сына, помнит ли он синтай?» Майкл закрыл глаза. Дух-проводник храма. У этого храма им был дух Тсуйо.

Волной нахлынул густой аромат кедрового масла. Майкл и Элиан ждали прихода монаха.

— Здесь цель борьбы моего отца. Борьбы, ради которой он послал меня в Японию.

Майкла вдруг озарило, что ученичество у Тсуйо тоже было этапом подготовки к этой борьбе.

По спине пробежал холодок. Предчувствие. Чем занимался мой отец, подумал он, если так рано стал готовиться к смерти? Впервые к нему пришло понимание того, что его собственные поиски — это продолжение дела отца. Что же могло иметь такое значение, если человек посвятил этому не только свою жизнь, но и жизнь сына? В чем бы ни состояла тайна, Майкл как никогда был полон решимости разгадать ее.

Внутри храма раздались шаги. Их звук, эхом отдаваясь от стен, все нарастал, пока не превратился в оглушительный грохот, перекрывший все прочие звуки. Но вот шаги смолкли. Перед Майклом и Элиан стоял монах с наголо обритой головой, худой, почти изможденный человек с суровым лицом аскета. Невозможно было определить его возраст, он не был ни молод, ни стар.

Он пристально посмотрел на Майкла.

— Ты ученик, — сказал он, — последний ученик сенсея.

Майкл понял, что он имеет в виду. Майкл был единственным европейцем среди учеников Тсуйо. И потому служил объектом пристального внимания монахов храма Синто.

Майкл поклонился. Монах поклонился в ответ. Майкл передал ему обрывок красного шнура.

— Это принадлежит храму. Монах, не удивившись, кивнул:

— Следуйте за мной.

Он провел их через основную часть храма. Это было священное место. Отличие синтоизма от других религий мира состоит в том, что его храмы — это место обитания духов и поклонения им, но никак не обращения в веру.

На каждом шагу они видели, что в храме обитают духи синтоизма. Стены занавешивали белые, свободно ниспадающие полотнища, всюду были расставлены зеркала, в которых отражался лишь чистый свет, на полу в плошках курились благовония, повсюду лежали свитки с заклинаниями духов.

Монах провел их через небольшое внутреннее помещение, населенное духами ками этого храма. В боковой комнате монах на несколько минут оставил молодых людей. Уходя, он указал на окно.

— Отсюда, — сказал он мягко, — видно место, где похоронен сенсей.

Майклу было хорошо известно это место в тени священных деревьев. Одно из деревьев много лет назад расщепило ударом молнии, из обгоревшего ствола и был извлечен синтай, божественное тело духа ками. Духа Тсуйо. Майкл смотрел, как дождевые струи омывают белоснежную каменную плиту, отмечающую место, где покоится тело Тсуйо.

Рак, поразивший сначала гортань Тсуйо, постепенно завладел всем телом учителя. Но Тсуйо ни дня не провел в постели. Он продолжал жить обычной жизнью, наполненной молитвами и повседневными делами. Но в одну из ночей Тсуйо не проснулся, его земная жизнь закончилась.

— Грустно возвращаться сюда? — тихо спросила Элиан.

— Грустно? Нет, — Майкл покачал головой. — Это священное место. Я ощущаю здесь присутствие Тсуйо. Может быть, это всего лишь воображение, но я чувствую какую-то энергию, исходящую от духа ками, обитающего тут. Здесь слишком много любви, здесь нет грусти.

Монах вернулся. В руках он нес предмет, завернутый в белую ткань. Он молча поставил его на резной деревянный стол.

Майкл и Элиан переглянулись.

— Возможно ли это? — прошептала она. Майкл, не отвечая, откинул материю.

— Боже, — выдохнула Элиан.

На столе стояла шкатулка из древесины кеки. Искусная и очень старая. Но на верхней крышке шкатулки была совсем недавно вырезана двуглавая птица камон, отличительный знак клана Таки-гуми.

Пристально глядя на Майкла, монах сказал:

— Твой отец похитил это. Не мне судить о праведности его поступка. Он прислал это сюда на хранение. Я исполнил его волю.

Он повернулся и вышел из комнаты, оставив их наедине со шкатулкой. Майкл неподвижно стоял, не смея открыть крышку из дерева кеки. Элиан, как зачарованная, не отрывала взгляда от шкатулки. Этот старинный ящичек хранил то, что привело к гибели многих людей. Клочок бумаги, способный изменить мир.

— Открой, — наконец прошептала Элиан, — открой, Майкл. Ты должен открыть ее.

Он здесь, думал Майкл. Документ Катей здесь, под этой крышкой. Еще мгновение, и все станет на свои места, он наконец-то поймет, кто враг, а кто друг, что такое Дзибан и почему все так стремятся завладеть этим клочком бумаги. Может быть, он даже поймет, кем был его отец, чем он жил. Сердце учащенно билось. Справившись с дрожью в руках.

Майкл судорожным движением открыл шкатулку. На дне белел перевязанный шнуром свиток.

* * *

— Теперь, — осторожно подбирая слова, начал Масаси, — я хочу услышать от вас, что ваш отец написал вам перед смертью.

Одри быстро взглянула на него.

— Вы хотите сказать, перед тем, как его убили? Его ведь убили. Может быть, это сделали вы?

— Нет, — Масаси постарался улыбнуться как можно обаятельнее. — Напротив, я ищу человека, виновного в смерти вашего отца. Он должен предстать перед лицом правосудия.

Как же трудно быть умным и обаятельным, говоря на английском, подумал он про себя. Так много слов, которых я не знаю, но которые так необходимы.

Одри пыталась понять, что за человек перед ней. В этом просторном здании она находилась уже несколько часов, возможно даже сутки, поскольку не знала, долго ли проспала.

Проснувшись, Одри увидела, что находится в небольшой комнате, где кроме нее присутствовали две японки. Шуршание шелковых кимоно подействовало на Одри успокаивающе.

— Где я? — громко спросила она, справившись с паникой. Но японки лишь шушукались и склоняли голову то к одному плечу, то к другому. Они помогли ей снять грязную одежду. Одри зябко поежилась — вряд ли это Гавайи.

Завернув девушку в мягкий халат, женщины повели ее по длинному пустому коридору. Одри слышала ровный машинный гул. Она поняла, что это не частный дом или гостиница. Скорее всего, какой-нибудь склад или учреждение.

Женщины открыли дверь и подтолкнули Одри вперед. Она ступила на деревянные решетки, тело окутал горячий пар. Под ногами струилась вода. Японки помогли ей снять халат и сесть в горячую ванну. Одри, на несколько минут забыв обо всем, наслаждалась. Японки помогли ей выбраться из ванны и подвели к другой. Здесь вода была еще горячее. Одри вытянулась в воде и расслабилась. Женщины, переговариваясь и хихикая, отошли в сторону. Одри закрыла глаза и глубоко вздохнула. Горячий пар был насыщен пряным ароматом какой-то травы.

Одри вспомнила комнату, в которой проснулась. Она была совсем крошечной, с голыми стенами. Кроме обшарпанного деревянного стола и футона там ничего не было. Когда она открыла глаза, японки сидели на пятках возле футона и тихо переговаривались. Заметив, что Одри проснулась, они предложили ей чаю. Одри жадно выпила ароматный чай. Больше всего на свете ей хотелось вымыться. И вот ее желание исполнилось. У нее есть несколько минут, чтобы подумать.

По всей видимости, это все-таки склад. Комнаты без окон, длинный коридор. Безлюдье. На учреждение не похоже.

Японки подошли ближе. Одри поняла, что пора кончать нежиться. Женщины вытерли ее насухо, расчесали волосы, облачили в темно-синее шелковое нижнее кимоно, затем в верхнее, переливчато-голубое с изысканным рисунком.

Ее отвели обратно в комнату без окон. На столе стоял поднос с едой. Одри с жадностью набросилась на нее, не разбирая, что ест, и почти не чувствуя вкуса. Что произошло дальше, она не помнила. Когда Одри очнулась, в комнате было пусто, тарелки со стола исчезли. Тело затекло, будто она слишком долго пролежала без движения.

Через несколько минут в комнату вошел человек и отвел ее к Масаси. Тот сидел за огромным столом красного дерева в просторной, ярко освещенной комнате. На стенах висели свитки. Сёдзи, полупрозрачные ширмы из рисовой бумаги, пропускали свет из окон. Масаси представился, сообщил Одри, где она и как долго здесь находится. Одри знала, что такое якудза, хотя никогда не сталкивалась с представителями этого племени.

— Я понимаю, вы напуганы, — начал Масаси. — Напуганы и растеряны. И, возможно, сейчас вы не захотите ответить на мои вопросы. Разрешите, я вам все объясню. — Не дожидаясь ответа, Масаси продолжал: — Вы были похищены врагами вашего отца, вероятно, теми же людьми, которые убили его. — Он печально улыбнулся, но тут же лицо его прояснилось. — Но судьба оказалась благосклонной к вам: вы попали ко мне. Здесь вы в полной безопасности. Я принял все меры предосторожности. Люди, охотящиеся за вами, не смогут сюда добраться.

Одри поежилась.

— Этот человек на Гавайях, — сказала она, — тот, что привязал меня к стулу...

— Как он выглядел? — спросил Масаси. Одри, как могла, описала его и спросила:

— Он работал на вас?

— Нет, — возмутился Масаси, — это один из ваших похитителей. Мои люди вынуждены были убить его в аэропорту Мауи. У них не было другого способа привезти вас сюда.

— В таком случае я, наверное, должна поблагодарить вас, — с улыбкой сказала Одри, но внутри у нее еще оставался холодок. — Я многим вам обязана. Могу я позвонить? Я хотела бы поговорить с кем-нибудь из своих близких. Они, должно быть, с ума сходят от тревоги.

— Мои люди уже позвонили вашей матери, — Масаси импровизировал на ходу. — Она была очень рада узнать, что с вами все в порядке.

— Я вам очень благодарна, но все-таки мне хотелось бы самой поговорить с мамой. Масаси быстро закивал.

— Конечно, конечно. Но сначала я прошу вас уделить мне несколько минут и ответить на два-три вопроса. Что написал вам отец? Это очень, очень важно.

Одри нахмурилась:

— Я не понимаю. Какое отношение имеет письмо моего отца к вам?

— Оно может вывести нас на его убийцу.

— Сомневаюсь, будет ли вам от него хоть какая-нибудь польза. Для меня то, что он написал, не имело никакого смысла. Я ничего не поняла.

Масаси едва сдерживал нетерпение.

— Может быть, я пойму больше.

— Хорошо, — помолчав, согласилась Одри, — я расскажу вам.

* * *

— Документ Катей! — воскликнула Элиан за спиной Майкла.

Майкл осторожно достал свиток и развернул его. Рукописный текст был составлен на кандзи. Майкл быстро пробежал его глазами. Он почувствовал, как кровь застыла в жилах. Этого не может быть, подумал Майкл, это манифест сумасшедших. Он не верил своим глазам, вчитываясь в строки документа. Это безумие, но безумие опасное, в любую минуту способное разрушить мир. Реальность превзошла все ожидания Майкла. Он нашел документ Катей и понял, в чем дело, почему за этой бумагой шла такая напряженная охота. В этом листке была вся суть Дзибана, план полного переустройства мира, вызов всему человечеству. Люди, написавшие его, настоящие безумцы, убеждался Майкл, читая план возрождения Японии, той Японии, которая должна завоевать мир.

Майкл читал манифест, вышедший из-под пера Кодзо Сийны. Манифест, направленный против наступления западной цивилизации, угрожающей разрушить традиции древней Японии. Традиции, которые давно уже стали душой и сердцем страны. Он вспомнил слова Элиан: «Дзибан добивается полной независимости Японии, независимости от нефтепроизводителей, но прежде всего независимости от Америки». В голове словно раздался предупреждающий звонок. Все эти слова, слова страшные и опасные, но реальные ли? Не пропустил ли он чего-нибудь, что может превратить этот манифест в реальность? Майкл еще раз прочитал документ. И вдруг он понял, понял и ужаснулся.

— Боже мой! — Голос его сорвался.

— Майкл?! Что там, Майкл?

Он быстро свернул свиток.

— Документ Катей — это не абстракция, не просто манифест Дзибана, — хрипло произнес Майкл. — Это очень гибкий документ, он может дополняться. — Он взглянул на нее. — Они хотят заполучить ядерное оружие. Конкретно здесь не говорится, но я понял. Они заключили сделку с русскими.

— Этого не может быть, Майкл, — сказала Элиан. Он кивнул.

— Может. Они безумны, Сийна и все остальные из Дзибана. Они способны на все.

— Там говорится, когда они надеются получить оружие?

— Нет. Но насколько я понимаю, это уже могло произойти.

Она в отчаянии посмотрела на Майкла. В этот миг в комнату вошел монах. Он выглядел встревоженным.

— Простите за вторжение, но в храме находятся люди, не позвонившие в колокольчик.

Его слова означали, что посторонние опасны.

— Вы знаете их? — спросил Майкл.

— Нет. Их четверо, — коротко ответил монах. Майкл уже спрятал свиток в шкатулку, закрыл крышку и обернул шкатулку белой тканью.

— Это люди якудзы? — спросила Элиан.

— Якудза здесь не имеет никакой власти. Но поторопитесь. Вам лучше уйти, в священном месте не должно вершиться насилие.

Майкл подхватил шкатулку, и они быстро вышли из комнаты. В главном святилище храма, где обычно царила тишина, сейчас раздавались резкие и настойчивые голоса. Они доносились с площадки у входа в храм.

— Братья попытаются убедить этих людей не врываться сюда, — сказал, обернувшись к Майклу, их проводник, — но боюсь, они потерпят неудачу. У этих людей нет сердца.

Он провел их через главную молельню. Здесь, в местах, обнесенных священным шнуром, обитал дух ками. Легкий ветерок шевелил бумажные и матерчатые полоски, привязанные к шнуру. За шнуром находился павильон, вход в который закрывали легкие, но плотные шторы. Монах свернул в узкий коридор, в конце которого он открыл дверь. Он уже собирался показать Майклу дорогу, когда заметил двух человек, которые, пригнувшись, бежали под дождем. Он быстро захлопнул дверь и повернулся к Майклу.

— Этот путь уже небезопасен. Следуйте за мной. Они вернулись в главную молельню. Голоса у входа стали резче и еще настырнее. Монах с беспокойством посмотрел в ту сторону. Затем, мгновение помедлив, он повернулся к шелковым шнурам.

— Сюда, — он указал на вход в павильон, задернутый белой тканью.

— Но это священное место, — возразил Майкл. — Там обитает дух ками.

Священник мягко улыбнулся.

— Жизнь тоже священна. Идите и спрячьтесь. Я попытаюсь помочь своему брату.

За занавеской в павильоне было прохладно и темно. Они вошли внутрь и остановились.

— Может быть, одному из нас стоит пробраться к машине, — прошептала Элиан. — Твой меч...

Майкл молча приложил палец к губам. Их окутала тишина. Они чувствовали себя как актеры перед поднятием занавеса в день премьеры. Молодые люди стояли в полумраке священного павильона и ощущали энергию обитающего здесь духа.

— Майкл, — снова шепнула Элиан, — позволь мне пойти. Он отрицательно покачал головой, но она уже скользнула к выходу. Майкл попытался удержать ее, но Элиан увернулась, и он остался один. Его охватило острое чувство одиночества, но уже мгновение спустя оно исчезло: Майкл ощутил присутствие ками. Духа Тсуйо.

* * *

— «...Скажи Майклу, когда увидишь его, пусть вспоминает обо мне, особенно во время чаепития по-японски. И пусть пьет свой зеленый чай из моей фарфоровой чашки — она так ему нравилась. Это и правда необычайно ценная вещица. Еще у меня перед глазами отчего-то так и стоит то место, где вы с ним чуть не погибли. Увы, даже летом там не бывает ни одной цапли».

Одри замолчала. Она дословно процитировала загадочное письмо отца.

Масаси раздумывал над услышанным.

— Фарфоровая чашка. Вы помните ее?

— Конечно, — подтвердила Одри. — Отец привез ее из Японии.

Масаси быстро спросил:

— Недавно?

— Нет, много лет назад. Наверное, сразу после войны. Тогда это скорее всего не то, подумал Масаси.

— А то место, о котором он упоминает. Там, где вы с Майклом чуть не погибли. Это здесь, в Японии?

— Нет. Я здесь впервые. Это место в Штатах.

— Простите?

— В Америке.

— Чем оно примечательно для вашего отца?

— Полагаю, тем, что он сказал. — Она на мгновение задумалась. — Отец тогда страшно испугался. Был снегопад, и...

В этот миг дверь резко распахнулась, и в комнату влетел Каэру. Он был очень возбужден.

— В чем дело? — гневно спросил Масаси. Тон оябуна мгновенно отрезвил Каэру. Он поклонился и, отдышавшись, сказал:

— Прошу прощения, Масаси-сан, но прибыл посыльный с пакетом.

— Оставь меня, — все так же гневно произнес Масаси, — не видишь разве, что я занят?

— Простите, оябун, — испуганно сказал Каэру. — Я не посмел бы вам мешать, но дело крайне срочное. Посыльный настаивает на том, чтобы передать пакет лично вам в руки. Похоже, это действительно очень важно.

— Хорошо, — недовольно сказал Масаси. Он повернулся к Одри с извиняющейся улыбкой. — Я совсем ненадолго. Отдохните, а когда я вернусь, продолжим наш разговор.

— Хорошо. А как насчет телефона? Я хотела бы позвонить матери.

— Всему свое время, — весело ответил Масаси. — Я оставлю за дверью своего человека, чтобы вас никто не беспокоил.

— Но... — Одри замолчала, так и не успев ничего сказать. Масаси быстро вышел за дверь.

Она почувствовала, как слезы подступают к глазам. Ей не терпелось вырваться отсюда, вернуться домой, к маме, к Майклу. Майкл! Ты жив, Майкл?! Одри хотелось кричать.

Она постаралась взять себя в руки. Хватит себя жалеть, разнюнилась, немедленно прекрати. Одри подошла к двери и попыталась ее открыть. Дверь не подалась. Странно, подумала она и пожала плечами. Еще одна мера предосторожности? Странно, очень странно.

Одри принялась мерить шагами комнату. «Я здесь в полной безопасности», — убеждала она себя. Подошла к сёдзи и отдернула их. За грязным, мутным стеклом темнел причал. Река, решила Одри, разглядев за полосой темной воды здания и людскую суету. Склад у речного причала. Ей стало немного легче оттого, что догадка оказалась верна.

Одри отвернулась от окна. Ее взгляд рассеянно скользнул по комнате и остановился на двери. Ручка медленно поворачивалась, кто-то пытался открыть дверь. Странно, подумала Одри, у них же есть ключ. Она подошла поближе и прислушалась. Между дверью и косяком что-то просунули, послышался негромкий щелчок, и дверь распахнулась.

В комнату ворвался незнакомый человек. Одри испуганно отступила. За спиной человека она увидела распластавшегося на полу охранника, которому поручил ее Масаси. Господи, подумала Одри, они нашли меня.

Девушка попыталась выскочить вон, но человек схватил ее. Попробовала крикнуть, однако его рука крепко зажала ей рот. Ужас волной подкатил к горлу.

* * *

Один из гангстеров, осмотрев все дворовые постройки, вернулся к храму, где встретился с другим боевиком. Оба промокли насквозь. Они поняли друг друга без слов и молча вошли в храм, не обращая внимания на протестующих монахов. Внутри они обнажили свои катаны. Методично и неторопливо обследовали главную молельню. Казалось, им глубоко плевать, что это святилище. Монахи с каменными лицами наблюдали за их действиями. Боевики были совсем еще молодыми парнями, души которых никогда не знали ничего святого. Еще несколько месяцев назад, до тоге как вступить в ряды якудзы, они раскатывали по Токио на мотоциклах без глушителей, проводили большую часть времени в барах; их кожаные куртки распугивали по вечерам прохожих. Что они могли знать о Синто, священных рощах, храмах, о духах ками? Их интересовали неоновые огни вечернего города, быстрая езда, девушки и выпивка. Их сердца были полны ненависти и страха. Любой желающий мог без труда подобрать к ним ключик и полностью подчинить себе, направив их ненависть в нужное русло. У Масаси хватало таких парней. Они слепо повиновались ему, не раздумывая над тем, что творят.

Один из боевиков с отталкивающей рябой физиономией подошел к священному шнуру и уставился на занавеску. Так-так, подумал он, там что-то есть. Сейчас проверим. Взмахом меча он разрубил священный шнур и осторожно приблизился к занавеске. Второй, постарше, с заметной лысиной, все еще стоял в дверях храма. Боковым зрением он уловил на улице движение. Бандит выскочил из храма и увидел, как из боковой двери выскользнула женская фигура. Лысый довольно улыбнулся.

Он не побежал за девушкой, а, пройдя через молельню храма, вышел к центральной лестнице. Он миновал крытую площадку, где под порывами ветра жалобно звенели колокольчики, быстро сбежал по каменным ступеням. Лысый знал, куда направляется женщина. Он уже подходил к машине, оставленной у подножия горы. На заднем сиденье он видел катану. Он знал, что следует делать.

Он добрался до автомобиля первым и спрятался за большой скрипучей сосной. Ждать пришлось недолго. Между деревьями появилась бегущая человеческая фигура. Лысый удовлетворенно ухмыльнулся. Попалась птичка.

Когда Элиан подбежала к машине, он вышел из своего укрытия. Шум дождя заглушил его шаги. Элиан взяла катану, но, не успев вытащить меч из машины, заметила в мокром стекле какое-то неясное движение. Этого оказалось достаточно.

Отпустив рукоятку меча, она резко обернулась. Лысый не успел сообразить в чем дело, как получил удар ногой, в который Элиан вложила всю свою силу. Лысый начал падать, но не успел коснуться травы, когда Элиан, подпрыгнув, нанесла еще один удар, пришедшийся ему в подбородок. Лысый череп дернулся, раздался резкий хруст. Голова поникла на неестественно вывернутой шее. Лысый был мертв.

Подхватив меч, Элиан бросилась обратно к храму. На бегу ей показалось, будто бы она слышит чихание автомобильного двигателя, но шум ливня заглушал все звуки, и Элиан ничего не могла сказать наверняка.

В храме рябой собрался проникнуть за занавес павильона, где обитал дух ками. Согнув колени и держа меч перед грудью двумя руками, он очень медленно приближался к занавесу. В полуметре от цели рябой замер и прислушался. Не услышав ничего подозрительного, он сделал последний шаг и коснулся полотнища кончиком меча. Белая ткань колыхнулась. Он уже собирался отодвинуть ее, когда занавес откинулся, и на рябого из темного проема выпрыгнул демон.

Демон был белый, с огромными рогами на голове; на бледном лице ярко выделялась кроваво-красная ухмыляющаяся пасть.

Рябой в страхе отпрянул. Только когда демон ударил его, гангстер понял, что это всего лишь маска. Но тут он получил еще один удар и потерял сознание.

Майкл сбросил маску и выхватил меч из рук падающего боевика. Он быстро освободился от белоснежной ткани, в которую завернулся, и перепрыгнул через тело. В следующее мгновение он увидел худого боевика с жидкими усиками на морщинистом лице. Этот не походил на остальных. Он был значительно старше и явно никогда не катался на мотоцикле. В его глазах горел огонь. Он уж точно знал, где находится и сколь священно это место, знал, что совершает святотатство, и это явно доставляло ему удовольствие.

Худой с усмешкой следил за Майклом, обхватив одной рукой маленького лысого монаха, который принес шкатулку с документом Катей. Лезвие танто прочертило кровавую полоску на бритом черепе монаха. Когда худой увидел, что Майкл заметил его, он прочертил еще одну кровавую полосу.

— Отдай, — резко сказал он Майклу. — Не тяни время, отдай.

— Я не...

На черепе монаха появилась еще одна полоса.

— Я буду делать это снова и снова, пока ты не отдашь то, за чем сюда пришел.

Майкл молча повернулся и скрылся в павильоне. В священной обители ками он взял шкатулку и вернулся в молельню.

— Так-то лучше. — Бандит, по-прежнему держа монаха, отступил на несколько шагов. — Положи здесь. Ближе, чтобы монах мог взять.

Майкл выполнил требование.

— Отлично, — сказал худой и подтолкнул монаха. — Возьми.

Он убрал танто, давая монаху наклониться. Майкл увидел, как за его спиной мелькнула прядь мокрых волос.

— Отпусти его, — сказал Майкл. Худой хрипло рассмеялся.

— Заткнись!

Он кивнул через плечо.

— И скажи девушке, что у меня за спиной, чтобы не двигалась, иначе перемажется в крови этого. Шкатулка все еще лежала на полу.

— Я не буду двигаться, — сказала Элиан. Бандит с шумом втянул в себя воздух.

— Ты убил одного из моих людей. Где другой?

— У машины, — сказала из-за его спины Элиан. — Я сломала ему шею.

Майкл подумал, что бандит оказался совсем не простаком: он не позволял спровоцировать себя и заставить ошибиться. Майкл сказал:

— Отпусти его. Ведь шкатулка уже у тебя.

Худой оскалился.

— Пускай девушка поднимет ее. А ты отойди подальше.

Майкл остался стоять на месте.

— Я даю тебе десятую долю секунды, иначе старик умрет.

Танто сверкнул в руке гангстера. Майкл сделал шаг назад.

— Теперь шкатулку.

Элиан, обойдя бандита и монаха, подошла к шкатулке, подняла ее и посмотрела на худого. Тот кивком велел ей выйти из храма. Сам он, все так же крепко держа монаха, стал отступать следом, не спуская глаз с Майкла. Лезвие танто блестело возле горла монаха.

— Выходи.

Элиан вышла в темноту. Майкл успел заметить, как бандит оттолкнул монаха и быстро метнулся к девушке.

* * *

— Спокойно, — прошептал Дзёдзи на ухо Одри. — Спокойно, или мы оба умрем. Он захлопнул ногой дверь.

— Не бойтесь. Я знаю, кто вы. Я ваш друг.

Когда он потерял из виду Митико и Тори, его охватила паника. Он соблюдал слишком большую осторожность, следуя за ними по лабиринту темных коридоров. Дважды он чуть не наткнулся на охранников Масаси, они лишь чудом не заметили его. В конце концов Дзёдзи обнаружил охраняемую дверь. Он обрадовался, решив, что сама судьба привела его к месту, где Масаси держит Митико и Тори. Он убил охранника и сломал замок. Открывая дверь, Дзёдзи полагал, что увидит в комнате Митико и ее внучку, но каково же было его удивление, когда он обнаружил там дочь Филиппа Досса. Он прежде никогда не встречался с Одри, но знал ее по рассказам Митико и видел на хранящихся у Митико фотографиях.

— Я не причиню вам вреда, — сказал он Одри. — Сейчас я уберу руку, но вы не должны поднимать шума.

Он перестал зажимать Одри рот. Девушка молча смотрела на него. Дзёдзи быстро объяснил, кто он и что здесь делает. Одри слушала. Чем дольше он говорил, тем больший ужас охватывал ее.

— Масаси — враг моего отца? — Недоверчиво спросила она. — Но он мне говорил прямо противоположное.

— Он лгал. У моего брата к этому большая склонность.

Одри отступила.

— Пока мне ясно лишь одно: кто-то из рас действительно лжет. Но кто?

Дзёдзи задумчиво посмотрел на нее.

— Я хорошо понимаю вас. У меня есть предложение: давайте вместе отправимся на поиски моей сводной сестры Митико. Масаси держит ее и Тори в плену. Вы должны убедиться в этом сами, тогда у вас не останется сомнений. Масаси захватил Тори для того, чтобы Митико и ее семья выполняли его требования, работали на него, на Масаси. Митико сама все объяснит, ей удастся убедить вас в том, что я сказал правду.

Одри не стала раздумывать. Дзёдзи предлагал ей сейчас две вещи, в которых она больше всего нуждалась: свободу и время, чтобы собраться с мыслями.

— Я согласна. Я доверяюсь вам в этом, — сказала она. — Но только в этом. Дзёдзи поклонился.

— Это справедливо. Идем.

* * *

Масаси расписался за посылку и отпустил курьера. На шершавой бумаге крупными красными буквами было написано: «СРОЧНО. ВСКРЫТЬ НЕМЕДЛЕННО». Масаси надорвал бумагу. Внутри лежала магнитофонная кассета. Никакой записки, ничего, что объяснило бы смысл этого послания.

Сделав Каэру знак следовать за ним, Масаси направился в глубину склада, поднялся по деревянной лестнице в свой кабинет на третьем этаже здания. Он подошел к столу и вставил кассету в магнитофон.

Послышался голос с сильным акцентом, говоривший по-русски. Голос был очень знакомый, но из-за чужого языка Масаси не мог понять, кому он принадлежит. Масаси выключил магнитофон и жестом подозвал к себе Каэру, замершего в дверях.

— Ты знаешь русский. Переводи.

Снова зазвучала русская речь. Каэру напряженно вслушивался. Масаси остановил ленту и вопросительно посмотрел на него.

— Это междугородный звонок. Тот, кто звонит, просит соединить с неким Евгением Карском, генералом.

— Генералом армии?

— Нет. КГБ.

— КГБ? — Масаси ничего не понимал. Каэру включил магнитофон.

— Карск один из руководителей КРО, отдела контрразведки в КГБ. — Он удивленно посмотрел на хозяина. — Какое отношение имеет к нам русское шпионское ведомство?

— Никакого. Если не считать, что я хотел бы их всех убить, — скривился Масаси. Он включил магнитофон. Снова зазвучала русская речь, но говорил теперь другой голос.

— Отвечают, что уже поздно, и Карск, скорее всего, находится дома. Обещают соединить с ним.

Послышались щелчки, гудки, звонки, затем шумы исчезли, и новый голос отчетливо ответил по-японски: «Моси-моси».

«Я звонил вам на работу».

Масаси замер. Не удивительно, что голос ему знаком. Это же голос Кодзо Сийны! Он взглянул на Каэру, тот изумленно вытаращил глаза. Они слушали разговор между Сийной и Карском, двумя давними приятелями. Речь шла о сделке, которую они собирались заключить. Каждый преследовал свои цели: Карск хотел благодаря этой сделке подорвать экономическую мощь Америки, а Сийна — разрушить, уничтожить клан Таки-гуми, завербовав Дзёдзи Таки и стравив братьев Таки друг с другом.

Наконец Масаси не выдержал.

— Сийна работает на КГБ, — прорычал он. — Чертов старый хрыч! Я убью его!

Он в ярости смахнул со стола все, что там лежало.

— Вы имеете в виду, что он сотрудничает с КГБ? — как можно спокойнее спросил Каэру.

Масаси бросил на него бешеный взгляд.

— Кретин! С Советами нельзя сотрудничать, на них можно только работать. — Масаси трясло, он с трудом сдерживался, чтобы не начать крушить все вокруг. — КГБ манипулирует людьми. Мой отец боролся с Советами, ненавидел их. Ему становилось плохо при одной лишь мысли, что они могут начать хозяйничать на земле Японии. — Он треснул кулаком по столу, дерево жалобно скрипнуло. — И вот теперь выясняется, что я, его сын, благодаря этому предателю Сийне, работаю на КГБ и Советы. Я убью его!

— Именно Сийна предложил вам убить вашего брата Хироси. Именно он настаивал и на устранении вашего второго брата Дзёдзи. — Каэру уже, похоже, взял себя в руки. — Сийна использовал вас в собственных целях.

Масаси в новом приступе ярости начал мерить шагами крошечную комнату. Каэру продолжал:

— Русские убивают сразу двух зайцев. Они используют нас для нанесения первого удара по их врагам, китайским коммунистам, и впридачу получают то, к чему стремились годами, — свободу действий в Японии. После нанесения удара Сийне необходимы будут сторонники в Японии, а русские окажутся тут как тут. И поскольку им известно все о его махинациях, они смогут успешно шантажировать Дзибан. А если учесть, что Дзибан станет руководящей силой в новой Японии, то...

— То Японией, в сущности, станет править КГБ, который будет стоять за спиной Дзибана. Советы подчинят себе Японию.

Масаси, как бешеный зверь, метался по кабинету.

— Я не могу этого допустить. Первым делом я убью Сийну и сверну проект!

— Хорошо, что вы готовы на свертывание проекта. Это необходимо, иначе нам конец.

— Сийна уже мертв! Он сейчас здесь, на складе, болтает с инженерами. Я не смог отделаться от него. Он все еще здесь, поджидает, когда привезут Элиан. Всюду сует свой нос. Но недолго ему осталось.

Масаси немного успокоился. Он оглядел разбросанные по полу вещи. Взгляд его упал на магнитофон. Масаси наклонился и поднял его.

— Хотел бы я знать, кто прислал мне эту кассету, — проговорил он почти спокойно. Он взглянул на Каэру. — Мой дух-хранитель всегда со мной, не так ли?

* * *

К храму вела единственная дорога, вырубленная в огромной скале. Майкл мчался на предельной скорости, сквозь стену дождя он едва различал задние огни машины гангстера. Он не включал фары, чтобы бандит не заметил преследования. Майкл всецело доверился Богу и своему водительскому искусству.

Дорога местами была завалена камнями после небольших оползней и обвалов. «Ниссан» время от времени заносило. Один раз Майкл едва справился с управлением, лишь чудом избежав столкновения с огромным деревом. Наконец опасный участок дороги остался позади. Гангстер вырулил на шоссе и повернул на юго-запад. Они проехали по мосту через Симуда и свернули на 122-е шоссе. Бандит по-прежнему ехал очень быстро, но не пытался оторваться, из чего Майкл заключил, что он не заметил преследования.

С шоссе бандит свернул на Такиногава, и Майкл едва не потерял его на одном из оживленных перекрестков. Он продолжал ехать в юго-западном направлении. Миновали Тосимаку, залитый неоновыми огнями Синдзуку и повернули к востоку, в сторону Минотаку. Здесь движение было уже не таким оживленным, Майклу пришлось соблюдать особую осторожность: бандит мог заметить преследование. Они свернули на одну из боковых улиц и, повиляв по узким переулкам, выехали к парку Сиба Онси. Майкл почувствовал запахи реки. Еще несколько минут, и они оказались на пирсе Такасиба.

Бандит завернул за угол большого здания и остановился перед вереницей пакгаузов. Майкл погасил огни и медленно проехал мимо. Он видел, что худой выбрался из машины, держа под мышкой шкатулку с документом Катей. Элиан вышла сама, бандит не угрожал ей оружием. Они пересекли улицу, из тени выступил какой-то человек, приветствуя их. Майкл узнал Масаси Таки.

Майкл неподвижно сидел в машине. Неужели Элиан его обманула? Неужели она работает на Масаси? Мысли смешались. Неужели происшедшее в храме — всего лишь спектакль, разыгранный специально для него? Он вспомнил ее слова: «Мы — желание и мечта. Мы — будущее».

Майкл попытался взять себя в руки, сделал несколько глубоких вдохов и вылез из машины.

* * *

Дзёдзи обернулся к Одри и прошептал:

— Бесполезно. Это лабиринт из коридоров и комнат. Мы можем не успеть.

— Успеть? Что вы имеете в виду?

Одри стало легче, когда Дзёдзи нарушил молчание. Она несколько раз пыталась заговорить сама, но Дзёдзи зажимал ей рот, хотя им попадалось все меньше и меньше охранников. Судя по наклону пола, они двигались в сторону нижних этажей. Одри понимала, что тишина — их главное оружие, но вопросы, теснившиеся в голове, не давали ей покоя. Ей казалось, что разговор с Дзёдзи поможет понять, кто он. Честно говоря, он вовсе не походил на злодея. Да и, кроме того, Дзёдзи, в отличие от Масаси, не пытался запереть ее и ни разу не угрожал, хотя Одри углядела в кармане его брюк пистолет. Ей вдруг стало весело: интересно, что он станет делать, если она попытается убежать? Это была бы самая лучшая проверка.

— Люди Масаси должны привезти какую-то бомбу или ракету, точно мне ничего не известно, — заговорил Дзёдзи. — Там, — он махнул рукой куда-то вбок, — огромный подвал, под потолком которого тянется вдоль стены галерея. Совсем недавно я видел с нее, как люди в защитных костюмах возятся с чем-то, очень напоминающим боеголовку.

— В защитных костюмах? — удивленно спросила Одри. — Вы хотите сказать, в противорадиационных костюмах?

Дзёдзи кивнул.

— Да, именно в них. Эх, если бы только знать, что замышляет мой брат. Я и не предполагал, что его планы так опасны. Масаси связан с человеком по имени Кодзо Сийна; именно он помогает моему брату. Ваш отец, скорее всего, знал этого человека. Организация, которой руководит Сийна, имеет огромные связи в Японии и во всем мире. Они называют ее Дзибан. Цель Дзибана — расширение жизненного пространства Японии, в первую очередь, проникновение в Манчжурию и Китай. Похоже, Сийне удалось где-то достать ядерное устройство. Масаси же предоставляет своих боевиков.

— Но что они хотят делать с атомной бомбой? — испуганно спросила Одри.

Дзёдзи потер пальцами глаза.

— Я не знаю. Но скорее всего что-то кошмарное. Может быть, — он взглянул на Одри, — они собираются сбросить ее на Китай.

— Но это же глупо. Ведь у них ничего не выйдет. Существуют же станции обнаружения, международная система оповещения. Они не смогут нанести внезапный удар.

— Это, конечно, верно, — согласился Дзёдзи. — Их остановят. И все же они надеются на свою силу.

Дзёдзи сейчас стоял спиной к Одри, из кармана торчала рукоятка пистолета. Она может вытащить его. Одри отвернулась — нет, она хочет узнать, правдив ли он, не прибегая к принуждению.

— Пойдемте, — она легонько подтолкнула его, — надо найти Митико.

* * *

Дождь стучал по крыше склада в такт учащенному биению сердца. Майкл стоял на втором этаже и вслушивался в тишину.

Путь преграждала старинная ширма из лакированной рисовой бумаги. Над безмятежной, окутанной дымкой горой Фудзи плыла серебристая луна. Гора, словно зеркало, отражала лунный свет. Изысканные черные, синие и золотистые тона ласкали взгляд. Ширма делила комнату пополам, бросая на одну из половин бледную тень. За ширмой стоял старинный простой буфет, какие обычно бывают в крестьянских домах. Из небольшого окна открывался вид на бухту. В другой половине комнаты находилась большая хибати, японская плита, рядом — стол из камня и дерева кеки, на котором стоял бронзовый чайник. Из носика поднимался пар. На столе уже была приготовлена пара изящных чашек цвета морской волны. На татами валялись традиционные японские подушки, набитые гречневой шелухой.

Войдя в здание, в котором скрылись Элиан, ее спутник и Масаси, Майкл быстро огляделся и поднялся вверх по лестнице. В руках он держал цепь с грузиками на концах, которую ему дал Стик Харума.

Майкл поднялся по лестнице и, увидев открытую дверь, скользнул внутрь. Заметив приготовленную к чаепитию посуду, он стал ждать. Он вслушивался в шум дождя. Сердце стучало. Вдруг Майкл увидел, как серебристой луной на ширме мелькнула тень. Он пригнулся и отклонился вправо. В тот же миг бумажную ширму рассек клинок. Майкл резко повернулся и, держа наготове цепь, ринулся в образовавшуюся брешь. За ширмой он увидел тень человека, который замер в ожидании. В ожидании его смерти.

— Элиан! — Он сжал в руках цепь.

— Я полагаю, — медленно сказала она, поднимая меч, — это было неизбежно. Прости меня, Майкл. В голосе ее слышалась бесконечная печаль.

— Ты сказала, что хочешь защитить меня. Но все это время ты работала на Масаси. Ты лгала мне. Лгала вновь и вновь. Я не понимаю, как мог довериться тебе хотя бы на мгновение.

— Я не могла ничего тебе сказать. У меня не было выбора. — Она начала медленно обходить его. — Моя дочь в руках у Масаси. Я люблю тебя, Майкл, но мои чувства к тебе не имеют никакого значения, когда дочери грозит беда. Я пойду на все, чтобы спасти ее.

— В том числе и на то, чтобы убить меня?

— Документ Катей в руках Масаси. — Она медленно приближалась. — Как только он передаст документ Кодзо Сийне, все будет кончено. Моя дочь вернется ко мне.

— И ты в это веришь? — Майкла охватило отчаяние. Он не знал, как поколебать ее смертоносную решимость. — Масаси понимает, что ты очень опасна. Думаешь, он оставит тебя в живых?

Его единственный шанс состоял в том, чтобы избежать поединка.

— Я вынуждена ему верить. Мне ничего не остается. Только этим я и держусь. Я не могу позволить ему убить мою девочку.

— У тебя есть и другой выход. Мы можем объединиться против Масаси. Это уже шанс вызволить твою дочь.

— Это невозможно, — сказал голос над левым ухом Майкла. Майкл понял, что все это время Элиан заманивала его в ловушку. Отвлекала внимание, ожидая выхода Масаси на сцену. В мозгу вспыхнул красный шар, и Майкл рухнул на пол.

— Уходи, — бросил Масаси Элиан. — Люди внизу уже собираются. Мы готовы начать. Тебе тоже найдется дело. — Он взглянул на Майкла, лежащего на полу. — Он во многом прав. Ты слишком опасна. Мне следовало понять это раньше. Ватаро создал тебя из мифа, и в конце концов ты сама стала мифом. То ли он преувеличивал, то ли у тебя действительно редкие способности, но все считали, что ты способна совершать чудеса.

Он поднял голову. Элиан стояла все в той же атакующей позиции. Масаси сделал резкое движение, и в его руке сверкнуло лезвие катаны.

— Итак, ты решилась? Но сумеешь ли ты одолеть меня? Давай посмотрим, у кого из нас больше крови. Посмотрим, кто — кого. Но тебе никогда не победить меня. Я гораздо выносливее, и у меня больше сил. Ну, а кроме того, вспомни о Тори. О своей крошке Тори. Я видел ее сегодня. Она, как обычно, плакала и жалобно звала свою мамочку.

— Ублюдок, — Элиан скрипнула зубами. — Когда-нибудь я убью тебя.

Масаси взмахнул лезвием меча и вкрадчиво улыбнулся.

— Почему бы не сейчас? Начнем!

Элиан, не смея взглянуть на Майкла, презирая и ненавидя себя, резко повернулась и вышла из комнаты. Масаси громко захохотал ей вслед.

Ничего не видя перед собой, Элиан спустилась по лестнице, присела на одной из нижних ступенек и сжалась в комок. На сердце было пусто. Что бы она ни делала, она приносила лишь зло. Где же ты, чистый, благородный путь воина? Элиан горько усмехнулась. Наверное, лишь в сказках. Реальный мир не создан для добра. Он чересчур жесток, в нем слишком много ненависти и нет места любви. Надежда и мечта. Неужели они существуют? Как она могла возомнить себя надеждой и мечтой?! Как могла возомнить себя будущим?! Нет, в будущем, каким бы оно ни было, ей, Элиан, нет места!

Она подняла лежащий рядом меч и повернула его острием к себе. Схватившись за рукоять обеими руками, Элиан принялась давить, пока не почувствовала боль. Еще усилие, и острие меча пронзит ее. Душа Элиан разрывалась от чувства вины и любви к дочери. Если она останется здесь, покорная и смирившаяся, будет убит человек, которого она полюбила всем сердцем, а потом погибнет и ее родина, Япония. Если же она соберётся с духом и вернется в комнату, где Масаси сейчас склонился над Майклом, если она убьет Масаси, то в ту же самую минуту она убьет и свою дочь. Смерть легкой тенью присела рядом с Элиан. Смерть. Это ее единственный выбор, только в ней ее спасение. «Я освобожу тебя», — шепнула смерть. Элиан почувствовала, как ледяная рука сжала сердце. «Я освобожу тебя от боли, страданий, от твоего мучительного выбора. Я покой и мир, я вечный сон. Я твоя мечта. Я твое будущее». Смерть манила и обещала. Элиан поняла, что побеждена. Она сжала рукоятку меча и приготовилась последовать ласковому зову.

* * *

«Если попадешь в руки врагов, постарайся говорить как можно меньше, — учил его дядя Сэмми. — Информация, сынок, это самое главное в нашем мире». Красные круги плыли перед глазами, дядя Сэмми был похож на ньюфаундленда. «Я хочу сказать, в нашем деле», — поучительно вещала собака, напоминающая Нана из «Питера Пэна».

— В каком таком деле? — Майклу было тепло и уютно, он нежился в мягкой кровати.

«Дядя Сэмми» поднял лапу. Это были вовсе не мягкие мохнатые лапы ньюфаундленда. Это были черные, когтистые лапы добермана. Пес со злобным рыком ринулся на Майкла.

Майкл застонал и открыл глаза. Над ним склонился Масаси. Майкл повернул голову, серебристая луна сияла над рассеченной пополам Фудзиямой. Майкл смежил веки. Он слышал хриплое дыхание Масаси. Снова открыл глаза. Масаси стоял на коленях, склонившись над столиком, на котором лежала шкатулка. Его лицо приходилось вровень с лицом Майкла. Не глядя на Майкла, он заговорил:

— Жили-были три брата. Старший отправился на войну, чтобы стать оябуном, и был убит. Средний отправился следом и тоже был убит. Теперь пришел черед третьего брата идти на войну, чтобы стать оябуном. Но прежде он поклялся отомстить за гибель тех, кто ушел до него.

Масаси повернул голову и в упор посмотрел на Майкла. Его глаза светились ненавистью, это были глаза волка, терзающего свою жертву.

— Твоя задача состояла в том, — сказал он, глядя Майклу в глаза, — чтобы вывести нас вот к этому.

Его пальцы нежно погладили шкатулку.

— Ты свою задачу выполнил, и теперь тебе следует умереть.

Мутные глаза Масаси не оставляли никаких сомнений на этот счет. Майкл умел отличать пустое бахвальство от серьезных намерений.

Масаси, щелкнув замком, откинул крышку шкатулки. Его лицо оставалось бесстрастным. Он долго молчал. Наконец протянул руку и вытащил свиток.

— Документ Катей.

Он тронул печать и посмотрел на Майкла. В его глазах вспыхнул огонь.

— Теперь у меня есть все. Я подчиню Кодзо Сийну своей воле. Я перехитрил его. Сийна оказывал услуги КГБ, он собирался выдать меня русскому по имени Евгений Карск, как только надобность в людях моего клана отпадет. Но теперь Сийна в моих руках. Документ Катей у меня. Без документа власти Сийны в Дзибане настанет конец. И для того, чтобы ее сохранить, он придет ко мне.

— Где моя сестра? — спросил Майкл. — Где Одри? Масаси положил свиток в шкатулку.

— Похоже, ты мне больше не нужен.

Он встал на ноги, подтащил Майкла к хибати и откинул медную крышку. Внутри пылали угли. Красные отсветы заиграли на его лице. Он улыбнулся Майклу.

— Твой час настал.

* * *

Одри первой увидела Элиан. Она жестом остановила Дзёдзи.

— Это она? — Одри повернулась к нему. — Это Митико?

Дзёдзи вгляделся в сумрак.

— О Боже, — прошептал он, — это ведь ее дочь, Элиан! Что она здесь делает?! — Еще не договорив, он увидел, что Элиан сжимает меч, направив его острием себе в живот.

Элиан, уже стоявшая одной ногой за гранью, которая разделяет жизнь и смерть, увидела, как к ней приближается тень.

— Прочь! — закричала она тени. Элиан решила, что Масаси хочет остановить ее и обречь на новые муки. — Прочь! Я уже мертва!

Перепрыгивая через ступени, Одри бросилась за Дзёдзи и, повинуясь какому-то внутреннему озарению, оттолкнула его в сторону. Она увидела искаженное лицо Элиан и мгновенно поняла, что следует делать.

— Уходите! — бросила она Дзёдзи. Он удивленно взглянул на нее. — Делайте то, ч-то я говорю. Если вы хотите ее спасти, отойдите в сторону, чтобы она не могла вас видеть.

Дзёдзи молча скрылся в сумраке лестничной клетки. Одри, убедившись, что его не видно, повернулась к Элиан. Сердце ее бешено колотилось. Она видела лицо, на которое смерть уже успела набросить свое покрывало. Черты Элиан заострились, от них исходило какое-то странное сияние. Одри стало страшно. Она вспомнила рассказ Майкла о буре в горах Йосино. Только теперь ей стал понятен ужас, звучавший в его голосе, когда он описывал лицо Сейоко, исчезнувшей в пурге.

— Элиан, — тихо позвала Одри.

— Кто вы? — спросила Элиан. — Уходите. Прочь от меня! Лихорадочно пытаясь вспомнить все, что Майкл рассказывал ей о Японии и японских традициях, Одри опустилась на колени на расстоянии вытянутой руки от Элиан.

— Я сестра Майкла Досса, — медленно и четко произнесла она. — Вы знаете его?

В глазах Элиан вспыхнул огонь. Она внимательно посмотрела на Одри.

— Вы сестра Майкла? Слава Богу, вы живы. Хотя бы вы. Я думала, что уничтожила и вас. — Отчаяние зазвенело в ее голосе. — Я знаю Майкла. Это я убила его.

Одри закусила губу, чтобы сдержать крик. Подавив подступающий ужас, она спросила:

— Как это произошло?

— Моя мать приказала мне найти Майкла и быть рядом с ним. Мне надлежало помогать ему во всем. Так и было, но Масаси похитил мою дочь. Угрожая убить ее, он заставил меня выполнять его требования. Я доставила ему священный меч Такеру, я принесла ему документ Катей и привела к нему Майкла. Теперь у Масаси есть все. В его руках вся власть. И он убьет Майкла.

— Одри не все поняла в этом быстром потоке слов. Но рассказ Элиан подтверждал сказанное Дзёдзи. Она хрипло спросила:

— Вы хотите сказать, что Майкл еще жив?

— Не знаю, — отрешенно ответила Элиан. — Возможно. Оставь меня. Я хочу умереть.

— Значит, еще есть шанс! — Одри не обратила внимания на ее слова. — Послушайте, Элиан. Со мной Дзёдзи. Он выяснил, что ваша дочь здесь, Масаси держал ее в этом здании. Дзёдзи пришел сюда вместе с Митико, чтобы спасти ее. Ваша мать и Тори вместе. Они здесь.

— Как? — Элиан, не веря своим ушам, посмотрела на Одри. — Что вы сказали?

Одри жестом подозвала Дзёдзи. Элиан выронила меч из внезапно ослабевших рук и кинулась к нему.

— Дзёдзи! Тори в безопасности? Одри за спиной Элиан энергично закивала. Дзёдзи обнял Элиан.

— Да. — Он погладил ее по волосам. — Тори с Митико в полной безопасности.

Элиан резко отстранилась. Губы ее дрожали.

— Майкл! Господи, Майкл! Что я наделала!

* * *

Будь они оба вооружены катанами, поединок протекал бы точно так же. «Найди центр боя, — учил его Тсуйо, — и направь туда всю свою энергию». Майкла переполняла пульсирующая боль, но нельзя обращать на нее внимание, иначе он будет побежден. Поединок закончится в тот момент, когда его воля будет подавлена, когда он уступит боли и сделает шаг назад. Это понимал не только Майкл, но и Масаси.

Огненный поток уносил Майкла. Он опалял мозг тысячей ослепительных взрывов, высасывал воздух из легких. Боль кричала, ревела, вопила в каждой клетке тела. Она вытесняла все другие чувства, не давала сосредоточиться и найти то единственное, что сейчас было необходимо. Майкл шаг за шагом отступал перед болью. «Найди центр поединка. Найди и направь туда всю свою энергию, — шептал голос Тсуйо. — Найди центр поединка». Но пламя заглушало шепот. Боль пульсировала и билась, будто хищная птица. Майкл отступал и отступал перед нею, пока не понял, что дошел до края. Дальше была лишь тишина. Безмолвие и покой. Там уже нет боли, там нет ничего, кроме безмолвия и покоя. Один шаг. Только один шаг, и все будет кончено. «Остановись! — шепот перерос в крик. — Остановись! Ему только этого и надо». Безмолвие и покой. Покой и безмолвие. «Найди центр поединка! Найди центр поединка!» Поединок уже окончен. Я победил боль, перехитрил ее, еще шаг, и я избавлюсь от нее навсегда. «Нет! Поединок впереди! Найди его центр!»

Майкл открыл глаза. Масаси почти достиг своей цели, почти убедил Майкла, что центр поединка находится в его мозгу, что его противник — боль. Но Майкл все-таки сумел остановиться на самом краю пропасти. Когда огненная река боли уже готова была унести его туда, где властвует тьма, Майкл нашел то, что искал. Он нашел центр поединка. И с этого мгновения уже не имело значения, есть у него меч или нет. Центр поединка был в его руках. И туда Майкл направил свою энергию. Майкл превратился в Кара. В пустую оболочку, наполненную силой.

Он ударил Масаси головой в нос. Послышался хруст, хлынула кровь. Масаси пошатнулся, отступил и поднял катану. Майкл надвигался на него медленно и неотступно. Его мысль не останавливалась ни на чем конкретном. Майкл ничего не планировал, он действовал, не подчиняясь правилам боя, которым был обучен с детства. Он не стремился сосредоточиться на чем-то одном. Казалось, он ничего не видит. Он не следил за действиями Масаси, не следил за лезвием его меча. В эту минуту он был Кара.

Майкл сделал неуловимое движение, и вот уже меч Масаси на полу. Масаси растерянно отступил, но мгновение спустя выхватил танто и стремительно ударил Майкла тяжелой рукояткой по виску. Раскаленные иглы впились в голову Майкла. Он упал на колени. Масаси поднял меч. Он уже собирался нанести удар, когда услышал шум за спиной. Масаси быстро обернулся. В футе от него стоял Кодзо Сийна, держа в руках священный меч Такеру.

— В чем дело? — Масаси даже улыбнулся при виде дряхлого старика с катаной в руке. — Что вы здесь делаете? — Он стиснул в левой руке документ Катей, отныне дающий ему власть над Сийной. — Уходите, вы мне не нужны.

— Напротив, — возразил Сийна, — теперь, когда ты выполнил свою миссию, и у Дзибана есть «ФАКС», уйти предстоит тебе. Вот зачем я здесь.

С невероятной для своего возраста быстротой Сийна сделал выпад. Древний меч пронзил грудь Масаси.

Масаси, даже не успев принять оборонительную позицию, пошатнулся от удара. Острие меча пронзило его насквозь и вошло в стену. Масаси с шумом выпустил воздух, на губах его показалась кровавая пена.

— Ты самонадеянно полагал, что все рассчитал, — злобно сказал Сийна. — Полагал, что взобрался на самую вершину. Но ты ошибся. Я не знаю, каким образом тебе удалось пронюхать про мою сделку с русскими, но сейчас это уже совершенно не важно. Ты покойник. — Скривив губы, он повернул лезвие меча в груди Масаси.

Масаси зарычал от боли и ярости. Он посмотрел в глаза Сийны и увидел, как в их стеклянной старческой глубине хохочет его отец Ватаро Таки.

— Это несправедливо, — прошептал Масаси. Ватаро перестал смеяться. Теперь он пристально смотрел на Масаси и приказывал. Масаси, собрав остаток сил, швырнул документ Катей в открытую хибати.

Сийна, пронзительно закричав, вырвал меч из груди Масаси и бросился к горящему свитку. Улыбаясь окровавленными губами, Масаси смотрел, как свиток в руках Сийны превращается в пепел. Все кончено. Он закрыл глаза.

Далекий свет виделся ему в темной и холодной ночи. Озноб пробежал по телу. Масаси начал медленно сползать на пол. Он падал, но ему казалось, что он парит в воздухе. Он видел огни Токио, освещенную бухту, суда на приколе. Он чувствовал, как темная злоба приближается к нему, но ему уже не было до этого никакого дела. Он был далеко. Потоки воздуха поднимали его все выше и выше, унося прочь от боли и страха. Он вспомнил историю, рассказанную в детстве отцом. Историю о маленьком мальчике, заблудившемся в ночном лесу. Темные тени обступали мальчика со всех сторон, злобное рычание заставляло его вздрагивать и сжиматься от ужаса. От страха он даже не мог плакать, ноги его не слушались. Он стоял на месте, окруженный страшным и непонятным миром. И вдруг из-за черных облаков выплыла серебристая луна. Поток мерцающего света хлынул сверху. Мальчик поднял голову и увидел серебристые ступени, уходящие вверх. Он начал подниматься по этим ступеням, с каждым шагом становясь все легче и легче. Он уже не шел по лестнице, а парил над ней, цепляясь руками за ступени. Он взглянул вниз и увидел темный лес и черные облака, скользящие над верхушками деревьев; злобный вой доносился из леса. Ему снова стало страшно, и от страха он выпустил ступеньку из рук. И тут страх исчез, уступив место восторгу. Он парил в воздухе, недоступный ужасу, исходящему от темного леса.

То же самое чувствовал сейчас и Масаси. Восторг, охвативший его, был столь огромен, что Масаси забыл обо всем, что удерживало его на Земле. Он снова был маленьким мальчиком, парящим над лесом и облаками. Он снова слушал отца, замирая от ужаса и восторга.

«И мальчик больше не испытывал страха», — говорил голос Ватаро.

«Почему?» — спрашивал Масаси.

«Потому что отныне весь мир принадлежит ему. Темный лес и огни его деревни, поля и река — все принадлежит ему. Он летит над ними, свободный и бесстрашный. Он ищет свет, находит и летит к нему».

Тело Масаси заливала кровь. Дождь прекратился, и тишину комнаты нарушал лишь звук падающих с лезвия меча капель крови. В плотных облаках образовался просвет, и лезвие меча засияло в сумраке серебристой дорожкой.

— Я только хотел, чтобы ты гордился мной, — прошептали губы умирающего. — Ты ведь гордишься мной? Хоть немного?

Я нашел свет, о котором ты говорил. Я вижу его. Я лечу к нему...

Шепот замер на губах Масаси.

* * *

Первое, что увидела Элиан, была кровь. Река крови заливала татами, с заснеженной вершины безмятежной Фудзи стекали красные ручейки. Повсюду на стенах виднелись красные брызги. В самом центре лежало тело Майкла.

Элиан подавила крик ужаса и бросилась к нему. Она видела лишь Майкла и кровь вокруг его тела. Она не заметила тени, притаившейся за ширмой. Элиан опустилась прямо на залитый кровью татами и приподняла голову Майкла. Сзади послышался шум — в комнату ворвались Одри и Дзёдзи.

— Майкл! — с порога закричала Одри. Она увидела кровь, и крик замер у нее на губах. — О Боже, нет! Элиан обернулась.

— Он жив.

Одри закрыла глаза. Из-под опущенных век потекли слезы, губы шептали слова молитвы. Она опустилась на колени рядом с Элиан и протянула руку, чтобы дотронуться до Майкла. Она хотела ощутить его дыхание, тепло его тела. Она хотела убедиться, что он действительно жив.

Сзади раздался голос Дзёдзи:

— Масаси мертв.

Он произнес это изумленно, словно не веря, что такое возможно, что Масаси нет больше в живых. Он наклонился над телом брата, посмотрел в уже остекленевшие глаза.

— Масаси.

Дзёдзи видел в погасших глазах светлую полоску, неуловимый блик серебристого свечения. Он попытался разобраться в своих чувствах. В его душе облегчение мешалось с печалью и жалостью. Но он не чувствовал удовлетворения, у него не было даже ощущения, что справедливость наконец-то восторжествовала. Он хотел бы предотвратить эту смерть, он не желал Масаси зла. Дзёдзи смотрел в глаза брата, видел свет в этих глазах и понимал, что другого пути у Масаси просто не было.

Майкл открыл глаза и посмотрел на Элиан. Он сразу же отвел взгляд.

— Мне нечего тебе сказать, — силы начали возвращаться к нему. Он попытался сесть и тут увидел Одри.

— Эйди!

— Майкл! — Она обняла брата, целуя в щеки, в шею. Лицо Майкла сморщилось от боли.

— Так ты здесь? Тебя привезли сюда?

Она кивнула, улыбаясь сквозь слезы.

— Масаси пытался убедить меня, что он на нашей стороне. Он хотел выяснить, кто убил нашего отца.

— Это так, — сказала Элиан. — Его очень интересовало, кто убил Филиппа Досса. Удэ, его наемный убийца, почти настиг Филиппа, а значит, и документ Катей. Удэ пытал бы вашего отца, пока тот не выдал бы местонахождение документа, а потом бы он попросту убил бы его. Почти так все и произошло. Но только почти.

— Я полагал, что убийца моего отца — ты, — мрачно сказал Майкл. — Ведь ты же Зеро.

— Ты ошибаешься, — терпеливо сказала Элиан. — Я говорила тебе, что Масаси похитил мою дочь Тори и держал ее у себя, манипулируя мною. Я была вынуждена выполнять его требования, чтобы сохранить жизнь Тори.

— Я не верю ни одному твоему слову. Ты лжешь, как лгала до сих пор.

— Он требовал, — упорно продолжала Элиан, — чтобы я находилась рядом с тобой до тех пор, пока ты не найдешь документ Катей.

— Ложь.

— Насчет своей дочери она говорит правду, Майкл, — вмешалась Одри. — Масаси действительно держал ее у себя. Тори находилась здесь. Дзёдзи и Митико выяснили, где прячут Тори и пришли вызволить ее. Дзёдзи? — Она обернулась.

— Это правда, — тихо откликнулся Дзёдзи, все еще не придя в себя после смерти Масаси, — все до последнего слова. Держа у себя Тори, Масаси не только Элиан заставил на себя работать, но и ее родителей, Митико и Нобуо. Вместе с Кодзо Сийной они завладели ядерным устройством. Я видел его здесь, в подвале. Техники и инженеры компании «Ямамото Хэви Индастриз» уже установили его на ракету или бомбу.

— Подождите, — медленно сказал Майкл.

При последних словах Дзёдзи его словно озарило. Вот оно, недостающее звено, долгое время не дававшее ему покоя. Нобуо шантажировали. Вот почему он сорвал торговые переговоры с американцами.

— "ФАКС", — сказал Майкл. — Реактивный истребитель «ФАКС» компании Ямамото доставит бомбу с ядерной боеголовкой туда, куда нужно Масаси и Сийне. Именно для этого Масаси понадобился Нобуо. Даю голову на отсечение, что это основная причина, по которой Сийна заключил союз с Масаси. Боевая мощь Таки-гуми — это всего лишь предлог. Масаси имел выход на истребитель, который был так необходим Сийне.

— Может, и так. Но теперь все позади — вы ведь убили моего брата. — В голосе Дзёдзи прозвучала горечь.

— Если бы, — Майкл попытался встать. Элиан и Одри подхватили его, когда он пошатнулся. Он обвел всех взглядом. — Не я убил Масаси. Это сделал Кодзо Сийна. Их союз никак нельзя было назвать прочным или, более того, дружеским. Каждый замышлял уничтожить другого, как только ядерное устройство выполнит свое предназначение. Они ненавидели друг друга, ненавидели и использовали.

— Но что их заставило вцепиться друг другу в горло именно сейчас? — спросил Дзёдзи.

— Трудно сказать. Я знаю лишь, что Масаси каким-то образом обнаружил, что Сийна заключил сделку с КГБ, с русским генералом Евгением Карском. Именно Карск снабдил их ядерным оружием.

—Да. — Элиан кивнула. — Узнай об этом Масаси, и чаша его терпения переполнилась бы. Он ненавидел и презирал русских.

Дзёдзи нашел в себе силы улыбнуться.

— Похоже, нам всем крупно повезло. Большая удача, что Масаси именно сейчас узнал о сделке Сийны с КГБ. Эта новость, словно разорвавшаяся бомба, уничтожила всех злодеев.

— Не всех. — Майкл покачал головой. — Кодзо Сийна жив. Он где-то здесь, в здании.

— И в его руках документ Катей, — добавила Элиан.

— Нет, — Майкл указал на хибати. В печи мерцали угли. — Масаси успел кинуть свиток в огонь. Документа Катей больше нет. — Он подумал о генерале Хэдли. — Жаль. Этот документ многое значил не только для Масаси и Сийны. Без него может случиться много бед.

— Если Сийна жив, нам следует поторопиться. Ведь ядерное устройство готово к использованию.

— Пойдемте. Я знаю дорогу к подвалам, где оно находится, — сказал Дзёдзи.

Элиан повернулась к Майклу.

— Как ты?

— Не беспокойся. Я смогу идти.

Но, сделав несколько шагов, Майкл рухнул на пол и застонал от нестерпимой боли.

— Майкл, — Одри опустилась на колени рядом с братом.

— Элиан, — позвал Дзёдзи, — надо спешить. У нас очень мало времени.

* * *

Губы Кодзо Сийны скривились в ухмылке. Он представил себе, как дух Ватаро Таки взирает на залитое кровью тело своего сына. Пусть полюбуется, злорадно подумал Сийна, пусть полюбуется делом рук моих. Долгие годы Ватаро вел свои клан к могуществу и власти, и вот, когда Таки-гуми был уже на вершине, он, Кодзо Сийна разрушил все одним взмахом меча. Сийна затрясся в беззвучном хохоте. От смеха его дряхлое тело пронзила острая боль, и злорадная ухмылка превратилась в безобразную гримасу. Сийна подождал, пока боль утихнет. Он стоял над телом Масаси, рядом валялся священный меч князя Ямато Такеру, символ Дзибана. Руки Сийны покрылись волдырями от ожогов, полученных, когда он пытался спасти документ Катей. Он стоял, не в силах поднять меч. Злоба душила его. Он так долго ждал этой минуты. И вот она настала — Масаси убит, а он, Сийна, стоит рядом с беспомощным телом сына своего заклятого врага и не может поднять меч, чтобы заколоть его. У Сийны закружилась голова, руки нещадно горели.

Но нет, он не упустит такой возможности. Заскрипев зубами от боли, Сийна поднял меч. От невыносимого жжения в руках он едва не закричал. Настал благословенный час мести, наконец-то он исполнит то, чего так страстно желал долгие годы.

В тот миг, когда Сийна уже был готов вонзить меч в распростертого Майкла, за дверью послышались быстрые шаги. С неожиданной прытью Сийна отпрыгнул за ширму. Кровавые брызги венчали белоснежную вершину Фудзи. Серебристая луна все так же мечтательно взирала на залитую кровью комнату.

Сийна, неподвижной тенью замерший за ширмой, не пропустил ни одного слова. Он проклинал себя за медлительность: всего нескольких секунд не хватило ему, чтобы прикончить Майкла Досса, исполнить свой долг. Считанные минуты назад он торжествовал, празднуя победу над своими врагами. И вот теперь все разом изменилось. Дзибан разоблачен, его планы создания могущественной и обновленной японской империи на глазах превращаются в пыль. Это карма. Ничего не поделаешь, надо смириться и достойно принять неожиданный удар. И вдруг Сийна, еще не веря в удачу, увидел, как судьба вновь улыбается ему. Элиан и Дзёдзи ушли, оставив в комнате беспомощного Майкла и девчонку, его сестру.

Только одна мысль сверлила мозг Сийны, только одно желание жгло ему грудь. Отомстить за смерть своего сына. Ему все-таки неслыханно везет. Сийна улыбнулся. Он убьет не только сына, но и дочь Филиппа Досса. Имя его врага навсегда исчезнет с лица земли. Больше не обращая внимания на боль в обожженных руках, Сийна сжал меч и ступил сквозь разрез в ширме.

— Майкл Досс!

Голос его зазвенел от напряжения. Теперь-то он не упустит своего шанса, он уничтожит отпрысков ненавистного врага. Сийна занес меч, крепко сжимая его обеими руками, и обрушил на Майкла. Майкл увернулся. Сийна вновь приблизился к нему. В этот миг он услышал шорох откуда-то справа. Сийна повернул голову. За ширмой двигалась тень. Вдруг она скользнула в брешь. Сердце бешено заколотилось в груди Сийны.

— Кто ты?

— Я дух Ватаро Таки, — тихо произнесла тень. — Я дух Дзэна Годо.

Сийна вздрогнул. Во рту у него пересохло.

— Дзэн Годо, — прошептал он. — Много лет я не слышал этого имени. Дзэн Годо мертв, — Сийна зарычал от ярости и страха. — Они все мертвы! Они мертвы, слышишь! У меня больше нет врагов!

В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь потрескиванием углей в хибати и хриплым дыханием Сийны. Он облизал пересохшие губы.

— Кто ты?

— Я Зеро, — прошептала тень.

— Зеро? — холод пробежал по спине Сийны. — Зеро? Тот, кого нет?

— Да. Я творение Дзэна Годо. Его легенда. Его дух. Это я, Зеро, уничтожил тебя, когда ты хотел убить Дзэна Годо.

— Дзэн Годо! Снова Дзэн Годо! — завизжал Сийна, испуганно пятясь. — Дзэн Годо мертв! Я сам присутствовал на его похоронах!

— Тогда почему ты умираешь? — прошептала тень. Она вышла на свет. Сийна узнал, кто это. Невозможно, в отчаянии подумал он, невозможно!

Отчаяние и страх придали ему сил. Он ринулся вперед и кончиком меча выбил из рук не ожидавшего столь стремительного нападения противника пистолет. Сийна, не останавливаясь ни на мгновение, нанес два удара мечом. Противник отступил к стене. Сийна занес меч для последнего удара, но тут что-то сковало его запястья. Сийна завертелся, пытаясь освободиться. Крепко держа концы железной цепи, Майкл потянул Сийну к себе. Сийна выронил священный меч. Майкл неосторожно ослабил хватку, и Сийна освободил руки. Не тратя времени на раздумья, он подхватил меч Масаси и тотчас напал на Майкла.

Майкл резко нырнул вниз, уходя от удара. Меч вспорол ему рубашку на спине. В следующее мгновение Майкл подхватил с пола священный меч. Но Сийна был уже совсем рядом и наносил удар за ударом. Майкл едва успевал уворачиваться. Меч Такеру мертвым грузом оттягивал ему руку, Сийна был слишком близко, не давая Майклу размахнуться и нанести удар. Он яростно наступал. Куда девалась его старческая немощь! Удар, еще удар. Меч Сийны неуклонно приближался к горлу Майкла. Майкл собрал остаток сил, но было уже поздно. В который уже раз за сегодняшний день он почувствовал, что стоит на пороге смерти. «Может наступить минута, — зазвучал в его голове голос учителя Тсуйо, — когда все, чему тебя учили, окажется бесполезным. Когда твое искусство воина не принесет тебе успеха. Тогда твои силы оставят тебя, и наступит время Зеро».

Глядя в неумолимое, искаженное яростью лицо врага, Майкл понял что это время наступило. Он перешагнул грань возможного, он был во власти пустоты, в Зеро. Он понял, что проиграл, так же, как в свое время проиграл его учитель Тсуйо. Его противником сейчас являлся не Сийна, а пустота, ничто, Зеро, настигающее человека на пороге смерти. Смерть дышала за спиной. Ему уже не могла помочь обычная храбрость, обычное человеческое бесстрашие. Храбрость, необходимая для противостояния Зеро, должна быть совсем иного свойства, по сути дела, ей еще только предстояло родиться. Лишь тогда у человека появлялся шанс выжить, выстоять в борьбе против космической пустоты, против Зеро. Лишь тогда человек мог взглянуть в пустые глаза Зеро и сказать «Нет!».

Сийна тоже почувствовал, что конец боя близок. Ноздри его затрепетали, как у хищника, почуявшего кровь жертвы. У него словно открылось второе дыхание и прибавилось сил. Сийна нанес два молниеносных удара и изготовился к решающей атаке. Майкл со свистом втянул воздух, готовясь к смерти.

И тут в комнате прогремел выстрел. Сийна вскрикнул, рука с мечом повисла плетью. Пуля попала ему в плечо. Он обернулся. Враг, о котором Сийна в пылу боя успел забыть, держал в руке пистолет. Майкл отреагировал мгновенно, ударив священным мечом. Сийна почувствовал, как сталь пронзает ему бок. Горячая волна боли захлестнула старика. Призвав на помощь все свое незаурядное умение сосредоточиваться, он заглушил боль. Несмотря на раны, Сийна не отступил. Издав боевой самурайский клич, он бросился на Майкла. Сталь со звоном ударилась о сталь. Но Майкл был уже не тот, что несколько мгновений назад. Он побывал там, где правит тьма и откуда нет возврата. Но ему удалось вернуться, удалось то, что не сумел даже его учитель Тсуйо, — он одержал верх над пустоглазым «ничто». Его рука крепко сжимала меч, он ровно дышал сквозь стиснутые зубы, глаза холодно и беспощадно смотрели на врага. Майкл хладнокровно отражал удар за ударом и, когда Сийна на мгновение остановился, вонзил меч князя Ямато Такеру в сердце противника.

Брызнула кровь. Одри пронзительно закричала. Сийна рухнул навзничь, судорожно глотая воздух. Жизнь нехотя покидала его старое тело. Майкл выдернул меч. Багряная сталь влажно блеснула. Кодзо Сийна упал рядом с телом Масаси Таки. Стекленеющие глаза уставились на меч, которого он так страстно домогался всю свою жизнь и который убил его. Пол вокруг двух трупов был усеян розовыми, синими, серебристыми клочьями разрубленной во время боя ширмы, словно лепестками диковинных цветов.

Молчание было долгим. Майкл подошел к Одри и обнял ее. Издалека доносился едва слышный гул работающей машины. Одри чувствовала себя затерянной в чудовищной пещере где-то глубоко в чреве земли. У нее почти не осталось сил. Если бы Майкл ее не поддержал, она бы рухнула на пол. Брат и сестра молча смотрели на человека, склонившегося над телом Кодзо Сийны.

— Это и в самом деле ты? — наконец хрипло спросил Майкл.

— Папа? — еле слышно прошептала Одри. Человек повернулся.

— С вами все в порядке?

Все трое молча смотрели друг на друга. Филиппа переполняли чувства столь сильные, что он не мог говорить. Как давно он не был вместе со своими детьми! Как давно. И вот — встретился с ними при таких страшных обстоятельствах. Майкл, его сын, вновь и вновь избегающий смерти. Этот старик оказался на редкость крепким орешком. Только совместные усилия двух поколений Доссов позволили одолеть Кодзо Сийну.

Переводя взгляд с сына на дочь, Филипп Досс начал понимать, что трудности еще не кончились. Новая жизнь манила и его, и детей. Но Филиппа вдруг пронзил страх. Примут ли его дети, не отвергнут ли, поймут ли? Сорок лет борьбы с Дзибаном, сорок лет жизни. Немало. Но эта борьба — ничто в сравнении с той задачей, которая стояла перед ним сейчас. Он способен был победить своих врагов, но теперь перед ним стояли его дети, а не враги. Если они отвернутся, он не сможет жить.

— Папа! — Одри бросилась к нему на грудь, едва не сбив с ног, и обняла отца. — Мы думали, ты умер, папа! Ты здесь! С нами! — Одри трясло.

Филипп ласково погладил ее по спине, пытаясь успокоить.

— Моя смерть — всего лишь хитрость.

Он целовал ее волосы, ее заплаканное лицо. Филипп не думал, что так растрогается. Ледяная оболочка, сковавшая его сердце за долгие годы тайной жизни, которую он вел, ограничений, которые он на себя накладывал, стремительно таяла. Он ощущал, как слезы подступают к глазам. Впервые в жизни Филипп не стал сдерживать чувств. Он баюкал Одри, раскачивая из стороны в сторону. Она счастливо всхлипывала. В его сердце любовь к детям смешивалась с глубокой печалью. Филипп сожалел об ушедших годах, о том, что подчинил свою любовь долгу. Только теперь Филипп понял, чего он был лишен все эти годы. Но он все-таки обрел своих детей. Теплое чувство благодарности судьбе наполнило его душу. Филипп открыл глаза.

— Как ты мог пойти на это, отец? — Майкл сам удивился своему гневному тону. Ему казалось, что он совладал с эмоциями. Но при виде отца, целого и невредимого, негодование вспыхнуло в нем с новой силой. — Как ты мог изменить маме?

Одри высвободилась из объятий отца.

— Что ты имеешь в виду?

Майкл, не сводя с отца мрачного взгляда, рассказал ей все, что знал.

Одри повернулась к отцу.

— Я что-то не понимаю. Ты изменял маме?

— Мы оба изменяли друг другу, — устало сказал Филипп. — Я мог бы только сожалеть о своей встрече с Лилиан, не будь вас. Но вы — это довод, который перевешивает все на свете.

Он постарался собраться с силами, чтобы выдержать то, что ему предстояло. Филипп боялся того, что должен сказать им сейчас. Они могут возненавидеть его, могут попросту не поверить, слишком невероятна и чудовищна правда. Эта правда может поразить не только его, но и детей. Он вздохнул и начал свой рассказ.

— У вашей матери был любовник. Долгие годы. — Сердце заныло, когда он увидел, как при этих словах Одри и Майкл меняются в лице. — Этого человека мать знала еще в те времена, когда мы только собирались пожениться. Она познакомилась с ним здесь, в Токио. Его имя Евгений Карск.

Майкл вздрогнул.

— Карск? — недоуменно спросил он. — Масаси упоминал это имя. Я ничего не понимаю. Ведь Карск — генерал КГБ. Именно он снабдил Сийну ядерным оружием. Что связывает его с матерью? Это слишком невероятно.

Филипп кивнул.

— Знаю, но, тем не менее, это так. — Он рассказал о своей первой встрече с Карском в Токио в 1947 году. — С тех пор я выслеживал его. Ваша мать работает на Карска. Некоторое время тому назад он покинул Вашингтон, увозя сведения, способные нас погубить.

— Я не верю. Это какой-то сон, — кусая губы, сказала Одри. — Это просто не может быть правдой.

—Это так, Одри, милая, — печально ответил Филипп. — Я понимаю, какой это удар для вас обоих.

— Когда ты узнал об этом? — спросил Майкл, стараясь сохранять спокойствие.

— Я подозревал уже довольно давно. Из МЭТБ происходила постоянная утечка информации, но мы никак не могли понять, кто в этом виноват. Мне понадобилось немало времени, чтобы собрать воедино все факты. Но когда я узнал правду, передо мной встала задача разоблачить Лилиан.

Лицо Одри побелело.

— Этого не может быть. Я сплю. — Она умоляюще протянула руки к брату. — Майкл, пожалуйста, разбуди меня.

— Эйди, — сказал Филипп, — прости меня. Твой дед принял на себя руководство МЭТБ во время расследования этого дела.

— Дед? А что же с дядей Сэмми?

— С дядей Сэмми случился сердечный приступ. — Майкл обнял Одри. — Он умер, Эйди.

— Боже мой. Боже мой. — Одри обхватила голову руками. Филипп взглянул на сына.

— Я не жду, что ты простишь меня. На моей совести многое. Я использовал тебя так же, как Митико использовала — Элиан. Мы считали, что жертвуем собой и своими детьми ради высокой цели. Мы оба любили вас всем сердцем, но тем не менее пошли на это. Ваши жизни не принадлежали вам. — Он помолчал. — Майкл, я...

— Дай мне время, отец, — остановил его Майкл. — Мне необходимо обдумать все, что ты сказал. Дай мне время.

Одри подняла глаза на отца.

— Я хочу ее увидеть. — Голос ее дрожал. — Я хочу услышать, что обо всем этом скажет мама.

— Это невозможно, Эйди. Никто не знает, где она. Лилиан встретилась с Карском в Париже. Мы проследили ее до отеля «Плаза», это было несложно: Лилиан всегда останавливается в «Плазе». Но сегодня она и Карск исчезли. У людей Карска растерянный вид. Они, как и мы, не знают, где он. Все очень серьезно. Информация, которую похитила Лилиан, имеет огромную ценность.

Одри отошла в сторону. Обхватила себя руками и поежилась. Лицо Майкла исказилось. Он никак не мог поверить, что их мать — русская шпионка. Может ли такое быть? Но ведь несколько недель назад он ничего не знал и о своем отце. Ему стало страшно. Борьба продолжалась. Когда Сийна рухнул к его ногам, Майкл испытал облегчение. О, как он был самонадеян, полагая, что все кончено. Он взглянул на Одри. Ей, должно быть, еще тяжелее.

— Пойдемте, — сказал Филипп, — вам нужна медицинская помощь. Пойдемте. Вам многое пришлось испытать.

— Да, многое, папа. Вряд ли ты сможешь понять, каково нам пришлось. Жаль, что здесь нет дяди Сэмми.

Одри вряд ли понимала, как больно ее слова ранят Филиппа. Только сейчас Филипп Досс осознал, что он натворил, на что обрек своих детей, чего их лишил. Это была правда, горькая правда, но следовало взглянуть ей в глаза. Кто-то сказал ему однажды, что даже ангелы совершают ошибки. Он усмехнулся — слабое утешение. Он хотел бы попросить у них прощения, но понимал, что слова сейчас неуместны. «Дай мне время, отец», — сказал ему Майкл. Может быть, время — то, что сейчас нужно им всем.

В эту минуту в комнате появилась Элиан. Она подошла к Майклу.

— Мы не смогли найти Спину. Но Дзёдзи взял на себя командование боевиками Таки-гуми. Я позвонила Нобуо и сообщила ему добрую весть. Он высылает техников, чтобы разобрать ядерное устройство. Его передадут правительству США. Мы... — Тут она увидела Филиппа и пристально вгляделась в скорбные лица Одри и Майкла. — С вами все в порядке?

Филипп кивнул.

— По пути сюда я нашел Митико и Тори. Поспеши к ним. — Он объяснил, куда идти. — А я выведу отсюда своих детей.

* * *

После дождя Токио выглядел посвежевшим и обновленным. Филипп повел Майкла и Одри к Митико. Она встретила их в дверях. На ней было кимоно нежного персикового цвета, из-под подола выглядывала узкая ярко-красная полоска. По персиковому фону летели белые цапли. Майкл с изумлением отметил, как похожи мать и дочь. Обе обладали красотой, изяществом, врожденной элегантностью и изысканностью, которая только оттенялась их железной волей. Майкл понял, к какому идеалу всегда стремилась Элиан. Нелегко ей, наверное, пришлось, подумал он, рядом с такой матерью, властной, сильной и непреклонной. Но сразу же спросил себя, справедлив ли он к Митико. Майкл еще не решил, как ему относиться к ней.

Элиан стояла в дверях, за спиной матери. Она прижимала к себе Тори, с улыбкой глядя на Майкла и ероша волосы дочери.

Митико поклонилась с приветливой улыбкой.

— Прошу вас. Я так рада вам.

Майкл уловил некую неестественность в посадке ее головы. Они вошли в дом, сняли обувь, поставили ее в шкафчик у входа. Митико повела их по коридору. Когда она повернула голову, Майкл понял, что Митико слепа. Он вопросительно взглянул на отца. Тот молча кивнул.

Они вошли в просторную светлую комнату. Массивные деревянные балки под потолком создавали впечатление простора. Повсюду стояли изящные букеты цветов. Филипп сказал, что Митико сама составляет их. На бледно-зеленых стеклах читались едва заметные узоры. В одном из углов комнаты была токонома — небольшое углубление в стене с приподнятым полом. По верхней деревянной панели тянулись иероглифы. Майкл прочел: «Солнце льет свет, но опускается тьма. И перемена видна даже слепому». Или слепой, подумал он, наблюдая, как Митико рассаживает гостей вокруг низкого стола из темного дерева с изящным узором на крышке.

Элиан подошла к окну и отдернула сёдзи. Открылся великолепный сад, творение и гордость Митико.

На Элиан было кимоно цвета морской волны. Она повернула застенчивую Тори лицом к гостям и с улыбкой начала представлять их. Тори смущенно захихикала и попыталась вырваться. Элиан не отпустила ее. Наклонившись к девочке, она что-что тихо сказала. Тори притихла. Посидев несколько мгновений на месте, она вскочила и, шлепая ногами по алым вышитым коврикам, подбежала к Филиппу. Затеребила его за брюки.

— Дедушка, — защебетала девочка по-японски. — Дедушка, возьми меня на ручки.

— Тори! — Элиан строго посмотрела на нее. — Неужели ты так быстро забыла, как следует себя вести?

Филипп улыбнулся, взял Тори на руки и несколько раз подбросил вверх. Она завизжала от восторга.

— Это сон. Я все еще сплю, — пробормотала Одри. — Как в сказке. Другой мир. Другое время.

— Нет. — Филипп начал кружить Тори, держа ее за вытянутые руки. — Просто совсем другая жизнь.

— Другая жизнь, — задумчиво повторила Одри. — А что же было прежде?

— Я умер, — серьезно сказал Филипп. — Я умер, чтобы родиться вновь. — Он поставил Тори на пол. — Будем считать, что мои земные грехи остались в той, прежней жизни. — Филипп ласково улыбнулся дочери.

— Чай, — сказала Митико. — Идемте пить чай. На деревянном столе перед Митико стояли шесть тонких фарфоровых чашек, горячий медный чайник и тростниковая кисточка. В чашках уже лежали зеленые чайные листья. Митико плавными уверенными движениями налила воду в ближайшую к себе чашку. Кисточкой взбила светло-зеленую пену. Подала Филиппу. Затем приготовила чай Майклу и Одри. Четвертая чашка предназначалась Тори, пятая — Элиан. Себе Митико приготовила чай в последнюю очередь. Дождавшись, когда все выпьют, Элиан сказала:

— Я хочу знать, что вы думаете обо всем происшедшем. Митико повернула голову в ее сторону. Майкл заметил удивленный и испуганный взгляд Одри — она только сейчас поняла, что Митико слепа.

— Может быть, мне и не следует высказывать своего мнения, — сказала Митико, — но прежде всего ты должна помириться со своим отцом. И лишь потом я отвечу на любые твои вопросы. Ты имеешь право знать все.

— Но почему? — возмутилась Одри. — Это же нечестно. Я тоже должна все знать. Как я смогу разобраться во всем, если вы молчите?

Митико улыбнулась.

— Тебе действительно нужно многое понять. Ведь твоя жизнь оказалась вывернутой наизнанку. То, что думаю я, не имеет значения. Ты должна сама до всего дойти. Ты спасла жизнь Элиан, значит, дух твой не слаб. Ты сильная девочка.

— Сильная? — Одри сморщила нос. — Сдается мне, до сих пор я этого не знала.

— Зато другие знали. Ты попала в передрягу и с честью вышла из нее. Твоя стойкость и твое самообладание удивили всех нас. — Митико снова улыбнулась. — В Японии говорят, что дух человека не слишком охотно проявляет свою природу.

Тори надоело слушать скучные взрослые разговоры. Она важно обошла стол и взобралась на колени к Одри. Та помогла ей устроиться поудобней.

— Привет, — сказала Тори.

Одри рассмеялась. Тори быстро залопотала по-японски.

— Она еще только учится английскому, — объяснила Элиан.

— Мы все только учимся, — откликнулась Митико. Майкл испытующе взглянул на нее. Она словно заметила его взгляд.

— Ты что-то принес с собой, Майкл. Это подарок?

— Нет, не подарок.

Он опустил глаза. Рядом с ним лежал меч, которым он вчера убил Кодзо Сийну, священный катана Ямато Такеру, святыня Дзибана, его символ. Теперь он был символом и разбитых надежд, и бессмертия Японии.

— И все же, то, что ты принес с собой, должно иметь какое-то предназначение, не так ли? — настойчиво продолжала Митико. — То, что ты принес с собой — всего лишь вещь, неодушевленный предмет. Он свободен от предубеждений. Мы сами наделяем предметы целью и предназначением. Только соединяясь с человеком, предмет обретает свой истинный смысл, только тогда раскрывается его тайна.

Митико сидела напротив Майкла. Ее слепые глаза смотрели ему прямо в лицо. У Майкла вдруг возникло странное чувство, что она видит его лучше, чем кто-либо в этой комнате.

— Именно поэтому ты принес его сюда?

Майкл знал, что она права. Митико словно прошлась светлым лучом по темным закоулкам его души. Майкл дотронулся до меча. Взглянул на отца. Представил, как скажет ему: «Много лет назад я получил этот меч из твоих рук. Долгие годы я считал, что это твой подарок. И лишь сейчас понял, что был всего лишь хранителем». Он с поклоном передаст катану отцу. «Я поклялся, что сохраню его, и выполнил свою клятву. Его отняли у меня, но я вернул похищенное».

Честно говоря, идя сюда, Майкл и сам не знал, зачем он взял с собой катану. Но слова Митико открыли ему глаза на собственные тайные желания. Майкл поднял на нее глаза. Ее просветленное лицо дышало безмятежностью. Майкл вдруг поймал себя на том, что напряжение и тревожное беспокойство, владевшие им все последние дни, исчезли, уступив место спокойствию. Буря, бушевавшая в его душе, улеглась. Он подумал, что это все благодаря Митико, благотворному влиянию ее внутренней гармонии. Слепая словно излучала мир и покой. Он спросил себя, есть ли в его душе обида на Митико. Но не смог ответить. Он понимал, что Митико не может быть разрушительницей домашнего очага, семьи. Ведь, в сущности, вся ее жизнь была подчинена идее укрепления духа семьи. Идее, которая была совершенно чужда его матери. Лилиан всегда вела неутомимую борьбу за себя, она стремилась самоутвердиться везде и всюду, и семья в этом смысле не являлась исключением. С Митико же все обстояли иначе. Именно она указала ему способ преодоления Зеро, той части Вселенной, где Путь воина теряет смысл. Глядя в слепые глаза Митико, Майкл понял, что если он не вернет катану отцу, то пропасть, разделяющая их сейчас, никогда не исчезнет. Дар, полученный им от отца, сослужил свою службу. Настала пора вернуть его. Может быть, Митико попросту знала это всегда. А может быть, как и Майкл, поняла только сейчас. Впрочем, это не имело никакого значения. Важно было одно — она указала ему путь к прощению, путь обретения семьи. И он пойдет этим путем. Но позже, не сейчас. Слишком свежа еще рана, нанесенная отцом.

Одри, прижав к себе Тори, думала над словами Митико:

«Мы все только учимся». Она повернулась к Филиппу.

— Папа, все, что ты сказал о маме, — правда?

— Да. К сожалению, да.

— Она во Франции?

— Я не могу этого утверждать. Из Вашингтона она отправилась в Париж. Остановилась в «Плазе». Но вчера она исчезла из отеля. Евгений Карск тоже пропал. Одному Богу известно, где они могут быть.

Одри крепче прижала к себе Тори, словно ища у нее защиты.

— Мне кажется, я знаю, где они скрываются.

Повисла напряженная тишина. Филипп осторожно поинтересовался:

— Откуда, Эйди?

— Прежде, чем я отвечу, — бесстрастно сказала Одри, поглаживая волосы Тори, — ты мне должен дать обещание, что с мамой ничего не случится. — Она подняла голову и посмотрела на отца. В глазах ее сверкнула ярость. Голос зазвенел, как натянутая тетива. — Для меня не имеет значения, что она сделала. Для меня не имеет значения, что будут думать и говорить о ней. Я люблю ее и не хочу, чтобы с ней что-нибудь случилось.

Филипп кивнул.

— Обещаю тебе.

Одри прижалась щекой к волосам Тори. От девочки исходило тепло, оно успокаивало Одри, придавало ей уверенности в правоте своих слов.

— Она часто рассказывала мне об одном месте. Это был наш с ней секрет. Старинный отель в горах на юге Франции. Неподалеку от Ниццы.

Одри плакала. Тори, почувствовав общее напряжение, повернулась к Одри и прикоснулась к мокрой щеке.

— Мамочка, почему она плачет? Я не хочу, чтобы она плакала.

— Может быть, если ты поцелуешь Одри, ей станет легче, — мягко ответила дочери Элиан.

Тори обняла Одри и со всей серьезностью и искренностью, на которую способны лишь дети, поцеловала ее. Одри теперь плакала, не таясь. Она взглянула на отца.

— Монастырская Гора.

Все, кто сидел в комнате, испытали странное ощущение. Что-то завершилось, что-то доведено до конца. Одри плакала. Перед глазами проходила вся ее жизнь, она прощалась с прошлым, уходящим навсегда.

* * *

За окном цвела старая груша. Каждый раз, глядя на дерево, Лилиан поражалась контрасту между искривленным шишковатым стволом и нежными белыми цветами. Уродливость ствола смягчалась красотой цветов, как темнота ночного неба смягчается молочным светом звезд.

Лилиан и Карск приехали в обитель Блаженных Сердец глубокой ночью. Монастырь располагался неподалеку от Сен-Поль-де-Ванса. Они проехали без остановок десять часов. Прошлую ночь Лилиан и Карск провели в небольшом отеле на берегу Роны. На Лилиан, никогда прежде не проезжавшей по долине Роны, местность произвела самое тягостное впечатление. Серый смог, повисший над рекой, гигантские корпуса атомных станций действовали ей на нервы.

Монастырь стоял на вершине поросшего лесом холма. У подножия раскинулся небольшой городок Сен-Поль-де-Ванс. Городок находился в самом южном округе департамента Альпы Верхнего Прованса. Неглубокое ущелье, в котором он располагался, называлось Волчья Долина. До Ниццы было не больше часа езды. Построенный в начале пятнадцатого столетия, монастырь уже больше двухсот лет не использовался по назначению. Лет тридцать назад один предприимчивый повар из Ниццы перебрался сюда с намерением открыть гостиницу вдали от шумного курорта. Предприятие оказалось более чем успешным.

Рядом с основным зданием сохранилась небольшая часовня. В ней висело белое каменное распятие. По обе стороны от него расположились изъеденные временем деревянные изображения Иоанна Крестителя и апостола Иоанна. Угадывалась явная связь Ветхого и Нового заветов. За монастырской стеной туристы с приятным удивлением обнаруживали великолепный сад. Новый хозяин решил продолжить традиции прежних обитателей монастыря. Оливковые рощи перемежались фиалковыми полянами.

Лилиан пришла в восторг от этого места. Ее пленила древность монастырских стен, очаровала уединенность, почти полная оторванность от мира. В гостинице не было ни телевизора, ни радио. А телефон стоял лишь в кабинете хозяина. Лилиан казалось, что, приезжая сюда, она погружается в атмосферу ушедших столетий, забывает о грубости современного мира.

Но уединенность монастыря вовсе не означала, что за его стенами царит аскетизм. Напротив, отель поражал старинной роскошью, изысканным столом и великолепным обслуживанием. Из окон открывался чудесный вид на предгорья Альп.

Шел второй день отдыха Лилиан и Карска в этом романтическом уголке. Лилиан проснулась от шума. Карск одевался.

— Ты куда-то собрался?

— Уже почти девять. — Он кинул взгляд на письменный стол. Там лежала папка с информацией, которую предстояло расшифровать. — Пора приниматься за работу.

Лилиан приподнялась на кровати и обняла Карска.

— Не сейчас, — она притянула его к себе. — Не сейчас. Ведь работы очень много.

Но Карск не противился ее поцелуям. Ее руки скользнули вниз. Карск закрыл глаза и блаженно вздохнул. В сущности, какая разница, часом раньше или часом позже? Дело-то сделано. У него каждый раз замирало сердце от мысли о той огромной удаче, которую принесла ему Лилиан. Это ведь победа, его победа. И Карску хотелось насладиться ею как можно полнее. А это удивительное место располагало к блаженной лени. Дешифровка — занятие долгое и муторное, и Карск всегда недолюбливал эту работу. А работа предстояла действительно огромная. Слишком много информации — имен, адресов, планов. Понадобится не один день, чтобы разобраться во всем этом. Так что лишний час не имел значения. Ощущение счастья нарастало. Он вдруг вспомнил свою жену, верную, преданную, благоразумную. Но совсем холодную. Он улыбнулся. Как далеко ей до страстной Лилиан. А ведь с Лилиан было бы совсем неплохо, лениво подумал Карск. Горячая волна наслаждения подхватила и унесла прочь мысли и сомнения.

Потом он, похоже, заснул. Сквозь сладкую дремоту он слышал пение птиц за окном, чувствовал легкое дуновение ветра. Мир был наполнен тишиной и покоем. Он ощущал теплое тело Лилиан. Истома переполняла Карска. Он не слышал, как приотворилась дверь. Однако обостренное чувство опасности, безотказно служившее ему многие годы, заставило открыть глаза. В комнате кто-то был. Карск мигом проснулся. Рядом зашевелилась Лилиан. Вдруг она резко села в кровати.

— Боже!

— Здравствуй, Лилиан.

Филипп Досс держал в руках «магнум» девятого калибра. Лицо его было печально. Сорок лет он ждал этого мгновения. И вот оно наступило, но Филипп не чувствовал ни облегчения, ни радости.

— Ты полагала, что всех перехитрила. Меня, своего отца, Джоунаса, даже Карска. Ты гордилась собой, Лилиан. Но ты проиграла. Проиграла вчистую.

— Как ты нас нашел? — Лилиан едва сдерживала дрожь в голосе.

Филипп улыбнулся.

— Мне рассказала Одри. Нетрудно было догадаться, что ты могла отправиться только сюда.

Карск наблюдал за ним сквозь полуприкрытые веки. Он был изумлен не меньше Лилиан, но сохранил самообладание. Он осторожно шевельнул правой рукой, ладонь скользнула под подушку. Пальцы обхватили рукоятку револьвера.

Филипп продолжал говорить:

— Бедный Масаси Таки. У него был такой обескураженный вид, когда он узнал, что я умер. Я знал, на что шел, инсценируя свою гибель. Но иного выхода у нас не было.

— У нас? — Голос Лилиан звучал надтреснуто.

— Моя «смерть» — это идея Элиан. Ты ведь слышала об Элиан, дочери Митико. Втроем с Митико и Элиан мы задумали и разыграли спектакль с моей смертью. Элиан преследовала меня на автомобиле. Рядом со мной в машине был труп, добытый специально для этой инсценировки. В последнее мгновение я выпрыгнул из кабины, машина взорвалась. Я умер. Это был единственный способ остановить Удэ, который почти добрался до меня. Я совершил несколько ошибок. — Филипп пожал плечами. — Наверное, старею. Как все мы. Как и ты, Лилиан. Взгляни на себя. В постели с агентом КГБ. — Он покачал головой. — Надеюсь, что твоя сделка имеет надежное обеспечение. Иначе тебе конец.

Он прошелся по комнате.

— Я давно подозревал тебя, но нужны были доказательства. Я понимал, что тебя надо подстегнуть, сделать нечто такое, что побудило бы тебя сбежать. Но что? Необходимо было соблюдать предельную осторожность. Потом началось расследование утечки информации из системы МЭТБ. Я понял, что к тебе подобрались уже слишком близко; ты могла испугаться и затаиться. Мне же требовалось, чтобы ты действовала. Только тогда можно было получить доказательства твоей деятельности. Но тебя ведь держала и семья. Ты все-таки привязана к нам. Поэтому я стал устранять членов нашей семьи. Инсценировал свою смерть. Сделал так, чтобы исчезла Одри, убедил Джоунаса завербовать Майкла.

— Ты безумен, Филипп. — Лилиан немного пришла в себя. — Ты устроил похищение собственной дочери? Трудно в это поверить.

— Честно говоря, твои мысли и слова сейчас не имеют значения. Тебе трудно понять мои поступки, но ты никогда бы себя не разоблачила, если бы твои дети остались дома.

Лилиан опустила глаза. Он прав. Господи, подумала она, где же я допустила ошибку?

— Ты осталась одна. Совсем одна, — жестко сказал Филипп. — Конечно же, у тебя есть Карск. Но он не в счет.

Карск, неотрывно наблюдая за Филиппом, увидел, что ствол «магнума» чуть опустился. В тот же миг он выхватил свой револьвер и выстрелил. Филипп бросился на пол и откатился в сторону. Карск выстрелил еще раз, но в следующую секунду что-то резко ударило его в грудь. Лилиан закричала и обхватила его руками. Алое пятно расплывалось на простыне.

— Вы живы, Карск? — Филипп наклонился над ним.

— Он умирает, — бесстрастно сказала Лилиан. Она понимала, что должна сейчас что-то чувствовать, но все внутри словно окаменело. Она испытывала лишь страх, который не укрылся от глаз Филиппа.

— Не бойся. Я обещал детям не причинять тебе вреда. — Он взглянул на Карска. — Его тоже не собирался убивать. Но я не жалею о том, что сделал. Это акт возмездия за его дела в Токио. За смерть Силверса. — Он заметил выражение лица Лилиан. — Да, это так. Я выяснил все. Карск полагал, что, если он воспользуется катаной, то все сочтут гибель Силверса делом рук японца. Но он ошибся, непростительно ошибся: японцы не наносят таких ударов, каким был убит Силверс. Человек, убивший его, не умел обращаться с японским оружием. Потом я вспомнил, что именно Карск выдвинул версию о японце. Это навело меня на размышления. А тут еще чудесное спасение самого Карска. Потребовалось немало времени, чтобы связать концы с концами, но я все-таки выяснил истину. Оставалось найти способ донести эту истину до всех.

— Не беспокойся. Может быть, ты не так уж и одинока. В конце концов, с тобой ведь матушка Россия. — Он рассмеялся. — Трудно сказать, какой прием окажут тебе твои новые хозяева, когда ты явишься к ним с пустыми руками. Но все-таки это лучше, чем смерть.

Он отошел от кровати, взял со стола папку. Повернулся к Лилиан.

— Прощай. Оглядываясь назад, я должен признать, что не был тебе хорошим мужем. Но ведь и ты никогда не была хорошей женой. Мы раз за разом предавали друг друга. Мы получили по заслугам. — Он отошел к двери, ни на секунду не отводя в сторону свой «магнум». — Единственная разница между нами в том, что я верно выбрал, на чьей мне быть стороне.

— Возможно, — ответила Лилиан. — Но только в одном этом деле.

Филипп улыбнулся и перекрестил ее пистолетом.

— Когда-то здесь неплохо благословляли людей. Прощай.

Наше время, весна Киллингтон, штат Вермонт

Майкл открыл дверь маленькой гостиницы, расположившейся в старом охотничьем домике из камня и дерева, и они с Элиан вошли внутрь. Стояла весна, но в памяти Майкла ожили события того страшного зимнего дня, когда они попали в снежный буран. Домик ничуть не изменился, но Майклу он показался гораздо меньше, приземистей, чем прежде. Даже голова лося выглядела не столь внушительной, как раньше.

— Здесь все так же, как прежде? — спросила Элиан.

— И да, и нет. Словно старое кино, которое ты так любил в детстве. Домик не изменился, но, в то же время, я запомнил его другим. Изменилось не место, изменился я.

Майкл обнял Элиан.

— Я не знаю, как тебе удалось выжить. Тебе столько пришлось перенести.

— Я была бы сейчас мертва, если бы не Одри. Всю жизнь меня окружали лишь сильные мужчины. Из женщин я знала только свою мать, которая была сильнее многих мужчин. Меня воспитывали так, чтобы я могла выжить в мире суровых мужчин, выжить и победить. И всегда мне не хватало женского участия, женской мягкости. Мне так недоставало человека, рядом с которым я могла бы просто побыть женщиной. Рядом с мужчинами это было невозможно. Мой дед, мой отец, даже мой муж ждали от меня не чувств, а действий.

Она положила голову ему на плечо.

— Когда я собиралась убить тебя, я практически обезумела. Я ничего не соображала, в глазах стоял красный туман.

Я не узнала Дзёдзи. Я не смогла убить тебя, но собственной жизни мне было не жаль. А тут появилась Одри. Она подошла ко мне и села рядом. Я не понимала, что она говорит, но от нее исходила такая мягкость. Я ощутила ее участие. Именно ее участие и привело меня в чувство.

— Остается благодарить судьбу за то, что Одри в тот миг оказалась рядом с тобой. А знаешь, вы ведь похожи, у вас родственные души. Поэтому вы сразу же и потянулись друг к другу.

— Майк, — прошептала Элиан, — прости меня. Я лгала тебе, я собиралась тебя убить.

Он ласково погладил ее по щеке.

— Все это уже позади.

— Да. Но такое трудно забыть.

— А ты и не пытайся забыть. Просто пойми, что все позади.

Она взглянула ему в глаза и несмело улыбнулась. Он нежно поцеловал ее в губы.

За стойкой хрупкая девушка раскладывала почту по ячейкам. Она приветливо улыбнулась.

— Рекламные объявления. — Она протянула Майклу несколько листков. — Летом мы закрываемся на реконструкцию. В следующем сезоне здесь все будет иначе. Появятся бассейн, сауна, концертный зал, ресторан. Даже небольшой магазин. Правда, здорово?

Майкл так не думал, но не стал расстраивать милую девушку своим скепсисом. Ему сделалось грустно. Он предпочел бы, чтобы все здесь оставалось по-прежнему. Это было место его юности. Само по себе оно не представляло никакого интереса — старая, затхлая, насквозь пропыленная гостиница, требующая большой уборки. Ему было грустно, что скоро этот дом будет существовать лишь в его памяти. Он наклонился к девушке.

— Нет ли для меня посылки? Мое имя Майкл Досс.

Девушка отодвинула в сторону стопку рекламных объявлений.

— Сейчас посмотрю.

Она исчезла в маленькой комнатке. Через несколько минут девушка вернулась с небольшим пакетом. Положив его перед Майклом, оторвала желтую бирку.

— Здесь сказано, чтобы я проверила ваши документы, прежде чем передать вам посылку.

Майкл протянул паспорт.

Девушка внимательно изучила его. Затем достала толстую тетрадь.

— Распишитесь. Вот здесь.

Она подтолкнула посылку к Майклу. Он поблагодарил девушку, и они с Элиан вышли из домика. Пересекли гаревую дорожку и подошли к Филиппу и Одри, поджидавшим их у машины. Майкл развернул бумагу.

— Это твоя фарфоровая чашка.

Филипп кивнул.

— Много лет назад мне подарила ее Митико. Эта чашка всегда была очень дорога мне.

«Скажи Майку, когда увидишь его, пусть вспоминает обо мне, особенно во время чаепития по-японски».

Майкл повертел чашку в руках.

— Я послал ее тебе сюда, — сказал Филипп. — Это был один из способов подстраховаться. После того, как я отправил Масаси кассету с разговором Сийны и Карска, всякое могло случиться.

«И пусть пьет свой зеленый чай из моей фарфоровой чашки».

— Теперь, когда Масаси уничтожил документ Катей, чашка нам пригодится.

— Но ведь это всего лишь чашка, — недоуменно промолвила Одри.

— Разве нет?

— Да. — Филипп улыбнулся. — Это всего лишь чашка, и она, как видите, пуста.

— Тогда как же...

«Увы, даже летом там не бывает ни одной цапли».

— Цапля! — воскликнул Майкл. — Цапля! Он внимательно осмотрел рисунок.

— Правильно. — Филипп испытал гордость за Майкла. — Микропленка в глазу цапли. Она содержит полный текст документа Катей. Мы должны как можно скорее передать его Хэдли. Только документ Катей позволит выявить всех членов Дзибана. Ведь Кодзо Сийна был лишь ее руководителем. Но Дзибан, если его не уничтожить полностью, выживет, подобно многоголовой гидре. Он разрушит Японию как в экономическом, так и в политическом отношении.

Майкл сел в машину.

— Отправлюсь в аэропорт. Надо спешить. Присланный дедом самолет прибудет с минуты на минуту.

— Я с тобой, — сказала Элиан. — Я хочу познакомиться с Сэмом Хэдли.

Филипп наклонился к Майклу.

— Майкл, мне очень много надо тебе сказать. Так много, что я не уложусь ни в день, ни даже в неделю.

Майкл взглянул на морщинистое лицо отца. Привыкну, подумал он, ведь я никогда уже не ожидал увидеть этого лица. Но чтобы все простить, нужно время. Отец использовал Майкла и Одри, чтобы загнать в ловушку Лилиан. Теперь она для них не существует. Майкл попытался представить себе мать в России и не сумел. Как много нужно человеку терпения и понимания, чтобы выжить в этом безумном мире, подумал он.

— Я хочу... — Филипп умолк. Чувства переполняли его. — Я хотел бы когда-нибудь увидеть ваши рисунки. Вы ведь оба не на шутку увлечены живописью. — Он посмотрел на горы. — Майкл, я пойму, если ты отвернешься от меня, я пойму тебя, даже если ты проклянешь меня. Я заслужил это.

— Прекрати, отец! Я не хочу слушать подобную чушь даже от тебя!

— Но ты должен знать, что все случившееся с тобой, вся твоя жизнь не была бессмысленна. Так же, как не была бессмысленна смерть Джоунаса. И то, и другое, как ни чудовищно это звучит, было необходимо.

— Я знаю. Евангелие от святого Филиппа. — Майкл тронул машину.

— Он не в себе, — сказала Одри, когда машина отъехала. — Такое впечатление, будто он ненавидит тебя.

Филипп посмотрел вслед удаляющейся машине. Потом сказал:

— Нам с тобой лучше взять номера в гостинице. Через два дня я возвращаюсь в Токио.

— Так скоро?

— Я хочу вернуться туда, — Филипп поцеловал Одри. — Я там нужен.

— Митико?

— Да. Но не только ей. Дзёдзи сейчас нуждается в помощи. Ведь теперь он оябун клана Таки-гуми. Люди из Дзибана еще на свободе и могут натворить немало бед. Да и после ареста всех главарей Дзибана Дзёдзи и его людям придется быть начеку, философия Дзибана пустила глубокие корни по всей Японии. Мы с Митико должны помочь Дзёдзи так же, как мы однажды помогли его отцу.

— Но ведь Митико замужем. — Одри посмотрела на отца. — Что будет с вами обоими?

— Не знаю, — ответил Филипп. — Мы всегда жили в полной неопределенности. Митико и Нобуо никогда не любили друг друга. Их брак — сделка между отцами. Но если Митико уйдет от Нобуо, его авторитет будет подорван. Она никогда так не поступит, а я никогда не попрошу ее об этом.

Они подхватили свои сумки и направились в гостиницу. Филипп смотрел на Одри.

— Мне бесконечно жаль, что все так вышло. Я был бы рад начать все сызнова. Но это невозможно. Я такой, какой я есть. Я не был хорошим мужем, да и отцом тоже.

— Не говори так, — сказала Одри. Она вновь обрела отца, и никакая сила на свете не заставит ее расстаться с ним еще раз. — Никогда.

— Но это правда. Если ты этого не поймешь, гнев и боль никогда не утихнут.

— Гнев? Я не хочу на тебя сердиться.

— Я знаю, Эйди. Но это нормальная человеческая реакция. Ты должна понять. И когда боль и гнев исчезнут, я останусь с тобой.

Одри остановилась и посмотрела на отца.

— Папа, мама когда-нибудь сможет вернуться?

Филипп покачал головой.

— Нет.

Одри закусила губу.

— Боже. А я-то думала, что это возможно. Что она не выдержит разлуки с нами и вернется. — Одри посмотрела на отца. — А теперь она ушла навсегда. Словно умерла.

— Я понимаю тебя, Эйди.

— Никак не могу поверить, — тихо сказала Одри. — Во всяком случае, пока. Папа, я не могу и не хочу вычеркивать ее из своей жизни. Я не могу не вспоминать о ней. Ведь она все-таки жива.

— Ты должна делать лишь то, что находишь нужным, Эйди.

— Ты ненавидишь ее?

Филипп ответил не сразу. Он хотел, чтобы его ответ прозвучал как можно искренне.

— Нет. Ненависть прошла. Но прежде я действительно ненавидел ее, иначе я не смог бы сделать то, что сделал. А сейчас мне просто жаль твою мать. Вот и все.

— Но она любила нас, — упрямо сказала Одри.

— Да, любила, но лишь настолько, насколько Лилиан вообще способна на любовь.

— Мне ее так недостает, папа.

Филипп взглянул в глаза дочери.

— В любом случае, здесь тебе от нее было бы мало пользы. Давай поедем вместе в Токио.

— Вместе? Ты уверен, что хочешь взять меня с собой? Ведь ты будешь очень занят.

— Для тебя у меня всегда найдется время. — Филипп улыбнулся. — В Токио есть, на что посмотреть. Я бы показал тебе Японию. — Эта мысль воодушевила его. — Кроме того, ты там будешь не одна. Майкл и Элиан прилетят в Токио вместе с твоим дедом.

— Дедушка поедет в Токио?

Филипп кивнул.

— Да. Он бодрится, старается не показать, как ему худо. Но правда о дочери подкосила его. Однако он неплохо держится. Лишь те, кто его очень хорошо знает, могут заметить, как ему тяжело. Он опустошен и растерян. Генерал сказал мне, что выходит из игры. Это так на него непохоже. Он собирается закончить дело о документе Катей, а затем подаст в отставку. Президент пожелал, чтобы я занял место Джоунаса и возглавил вновь создаваемое агентство. Твоя мать и Карск потрудились на славу. «Нам нанесен огромный ущерб, — сказал мне президент, — но мы еще живы».

Филипп не сказал Одри об истинной причине, по которой президент предложил этот пост именно ему. В американских спецслужбах все были просто шокированы масштабами катастрофы, устроенной Лилиан. Высшие чины испугались ее познаний и способностей. Они понимали, что только Филипп в силах обезвредить свою бывшую жену. Впрочем, существовала вероятность того, что после гибели Карска русские не поверят Лилиан. Филипп спрашивал себя, обретет ли его бывшая жена душевный покой, равновесие, к которому она всегда так страстно стремилась.

— Ты примешь предложение президента?

Филипп взглянул на заснеженные вершины. Одри вздохнула. Он впервые понял, как отразится его назначение на семействе.

— Я еще ничего не решил. Пока я лишь убедил Сэма отправиться с нами в Японию. «Приятно сознавать, что у меня все еще есть семья», — сказал мне генерал во время нашей последней беседы. Эйди, а ты знаешь, что всегда была его любимицей? Элиан мечтает сблизиться с тобой. Бьюсь об заклад, что уже через неделю вы станете неразлучны!

— Боюсь, Майклу это не понравится. — Одри засмеялась. Ей были приятны слова отца. — Я скучаю по Тори. — Она взглянула на Филиппа. — Я поеду с тобой. Мы должны позаботиться о дедушке.

Мы все должны позаботиться друг о друге, подумала она и повторила:

— Поеду.

Одри прижалась щекой к плечу отца. Она умиротворенно вздохнула и подумала: «Как хорошо».

Филипп чувствовал тепло ее тела. Он был уверен, что пройдет совсем немного времени, и он в полной мере ощутит тепло ее души. Время, подумал он, нам всем действительно требуется время. Майкл был прав. Мы должны быть вместе, и я все сделаю для этого.

Он представил себе Японию, традиционную церемонию чаепития, цветущие вишни. Все будет хорошо, жаль только, Джоунаса с нами не будет.

Он покрепче прижал к себе дочь.

В этом и состоит различие между нами, Лилиан. Я в конце концов понял, ради чего живу на земле.

Примечания

1

Первое практическое применение напалма. (Прим. Автора.)

(обратно)

2

Заменитель сахара.

(обратно)

Оглавление

Благодарность

Книга первая . Инка . Суть огня

  Наше время, весна . Западный Мауи, Гавайи — Токио, Япония

  Наше время, весна . Париж — Токио — Вашингтон — Мауи

  Зима 1946 — весна 1947 . Тихоокеанский театр военных действий — Токио

Книга вторая . Тендо . Путь неба

  Наше время, весна . Токио — Вашингтон — Мауи

  Весна 1947 . Токио

Книга 3 . Ха Гэкурэ . Спрятанная листва

  Наше время, весна . Токио — Мауи — Москва — Париж

  Весна 1947 — осень 1948 . Токио

Книга 4 . Зеро . Стойкость духа

  Наше время, весна . Париж — Токио — Вашингтон Сен-Поль-де-Вонс

  Наше время, весна . Киллингтон, штат Вермонт . . .

Реклама на сайте