«Цзян»

Эрик ван Ластбадер Цзян

Тот, кто терпелив и осторожен,

Всегда одолеет брага,

Этими качествами не обладающего.

Сунь Цзы. «Искусство войны»

Нет греха паче невежества

Кристофер Марло

Никто из персонажей романа, кроме легко узнаваемых, не имеет прототипов в реальной жизни — ни в прошлом, ни в настоящем.

Хотя я старался быть максимально точным, некоторые исторические события пришлось передвинуть в соответствии с логикой повествования.

Э. Ластбадер

Пролог Время настоящее, лето Тосимо-Ку, Токио

Сутулый старик вышел из сплошной завесы дождя и сложил свой зонтик из промасленной рисовой бумаги с такой тщательностью, словно свертывал парус на своей джонке. Не торопясь, поднялся по ступенькам из толстого шифера, осторожно обойдя каменную бадью, в которую прозрачная дождевая вода стекала с крыши по бамбуковому желобу.

Здесь он на мгновение задержался и, склонив голову, как прилежный ученик на уроке, прислушался к мерному шуму дождя за спиной и к веселому журчанию струйки воды справа от него. В смешении этих звуков было что-то необычайно приятное. Оно напомнило ему о соразмерном соотношении печали и радости, которое дает человеческой жизни ту тонкую и неповторимую, изысканную прелесть, ради которой, собственно, и стоит жить. «В красоте так много печали, — сказал ему как-то его отец. — Когда ты поймешь это, сын, знай, что с этого момента ты уже не ребенок».

Как давно это было! Старик покачал головой и, скупо улыбнувшись своим мыслям, раздвинул рукой традиционную занавеску из веревочек, унизанных бусинами, закрывавшую дверной проем. По-японски она называется науанорен,как и само заведение, куда он пришел, — нечто вроде кабачка, получившего свое название от этой занавески, в старые годы заменявшей дверь.

Комната, куда он вошел, была невелика и, несмотря на дождь, заполнена людьми. Сизый дымок клубился в воздухе, будто выдыхаемый из пасти отдыхающего дракона, и постепенно растворялся, превращаясь в голубоватую дымку и придавая всей картине оттенок таинственности, как на полотнах импрессионистов.

Отвечая на приветствия друзей, старик пробрался к своему месту за столом мимо высокой, облаченной в кимоно фигуры. Поклонившись, он отметил про себя изысканную красоту орнамента, украшавшего традиционное японское одеяние этого человека: черный орнамент на черном фоне. Старика здесь явно ждали. Официант поставил перед ним бокал холодного пива, и он благодарно кивнул головой. Заказал он блюдо, которое ему особенно нравилось в этом заведении: жареные головы морского окуня. Нигде в Токио их не умели так превосходно готовить, как здесь.

С большим удовольствием отхлебнул пива, а там и окуня подали, и он воздал ему должное, одновременно ведя оживленную беседу с друзьями. Если он и заметил, как высокая фигура в кимоно направилась к двери, расположенной в глубине обеденного зала, и скрылась за закрывающей дверной проем бисерной занавеской, но не подал вида.

Этот науаноренотличался от большинства ему подобных, хотя передняя, обеденная зала была весьма типична для тысяч таких же заведений, усеивающих острова, как звезды — небо.

Справа и слева по коридору, в который попадал гость из переднего зала, были комнаты. Поскольку полы во всех жилых помещениях в Японии испокон веков застилаются традиционными татами -соломенными подстилками размером в 18 квадратных футов, — то размер этого коврика является в Японии своеобразной единицей измерения жилой площади.

Фигура Ничирена замерла на мгновение в дверном проеме. С высоты своего роста он окинул коридор беглым взглядом. Во всех комнатах — а они были большие, по восемнадцать татами каждая — стояли длинные столы самшитового дерева. Вокруг них собрались люди в строгих деловых костюмах, но все они, как один, сидели, подавшись всем телом вперед. Глаза их сверкали, на бледных лицах выступил пот, полосатые галстуки были сбиты набок, верхние пуговицы накрахмаленных сорочек расстегнуты. В ярком свете ламп испарина на коротко подстриженных волосах сверкала, как капельки росы в лучах солнца.

Ничирен буркнул себе под нос нечто презрительное, оглядывая игроков. Затем его глаза остановились на тех из них, что были обнажены по пояс и чья кожа им вполне заменяла рубашку. От запястий рук и до подбородка, от шеи и до пояса — каждый дюйм их тел был густо покрыт татуировкой. В Японии ее делают несколько иначе, чем в других частях света. Цветную тушь вносят под кожу не иглой, приводимой в движение электричеством, а так, как это делалось в течение многих столетий, — резцами и иглами, специально предназначенными для этого вида искусства. Ничирен знал, как много лет уходит на то, чтобы расписать таким образом все тело. Он не мог не поражаться силе воли этих людей: их стойкость к боли вызывала симпатию к ним.

Каких только сюжетов здесь не было! Вот две очаровательные куртизанки в невероятно сложных одеяниях из расписанного узорами шелка склонились в поклоне; вот тигр с рельефной мускулатурой, изображенный в прыжке; вот дракон, извергающий из пасти пламя; вот рыбаки вытягивают сети на фоне Фудзиямы... И до чего ничтожными кажутся и люди, и даже сам океан рядом с величавой горой, покрытой вечными снегами!

Под низкими стропилами дым стоял коромыслом. Время от времени гейши приносили игрокам сакэ и рисовые лепешки с кухни.

Из-за стола поднялся один из игроков. Возможно, долгое сидение утомило его и он решил немного отвлечься, чтобы потом с новой энергией продолжать просаживать деньги. Ничирен усмехнулся про себя, наблюдая, как он проковылял в одну из маленьких комнат — на шесть татами — в глубине коридора. Туда сейчас пошлют к нему женщину, а, может быть, в знак особого расположения, и двух.

Ничирен двинулся по коридору мимо двух больших бассейнов и нескольких банных отделений, где клиенты могли расслабиться. В конце концов он добрался до двери, не прикрытой традиционной бисерной занавеской.

Это была обычная, отодвигающаяся в сторону дверь, — фузума.Снимая свои деревянные башмаки, он помедлил секунду, прежде чем задвинуть за своей спиной дверь и войти в комнату с церемонным поклоном.

Это была комната на девять татами. Единственным предметом мебели здесь был черный лакированный столик. На почетном месте слева сидел Кизан, владелец этого заведения и оябун -то есть глава — одной из самой могущественной в Токио группировок якудза.

В переводе на язык американских реалий слово «якудза»означает гангстерский клан. Но, как и во всем другом, Япония отличается от других наций и в организации преступных группировок. Например, члены якудзысвязаны между собой моральным кодексом гири— то есть долга — не менее прочно, чем класс самураев связан кодексом бусидо -то есть чести.

Если вообще правомерно говорить о воровской этике, то внутри японской якудзы.она неукоснительно соблюдается.

В центре лакированного столика была перламутровая инкрустация, изображавшая фамильный герб Кизана: несколько соединенных друг с другом мазу -традиционных японских коробочек разного размера, предназначенных для того, чтобы мерить рис. В древней Японии они были символами богатства.

По левую руку от Кизана, на почетном месте, сидел еще один человек. Он был тощ, как щепка, с впалой грудью и невероятно худым лицом, на котором выделялись выразительные, словно горящие темным пламенем, глаза.

Трое мужчин церемонно поклонились друг другу, и Ничирен занял свое место за столиком. Кизан сам приготовил зеленый чай и передал чашки своим гостям, как положено по японскому этикету. Кроме вежливых приветствий, которыми они обменялись, когда Ничирен вошел, ни слова не было произнесено, пока все они не сделали по глотку, ощутив вкус божественного напитка на языке, на нёбе и внутри себя.

— Ваш чай просто превосходен! — произнес человек с впалой грудью.

Он был одет в темный костюм в полосочку, из под которого выглядывала ослепительно белая сорочка. Среди игроков, собравшихся в больших залах этого заведения, он бы ничем не выделялся, как камешек среди других камешков на берегу моря, если бы не глубокие следы ветряной оспы на лице.

— Большое спасибо, Хигира-сан, — наклонил свою лысую голову хозяин.

Это был приземистый, могучий, как борец сумо.человек с широкой грудной клеткой, мускулистыми руками и бычьей шеей. Черты его лица были грубоватыми и можно было с уверенностью сказать, что это лицо крестьянина.

Ничирен со своими прямо-таки девически нежными чертами лица казался его полной противоположностью. Некоторые даже всерьез считали, что эта его необыкновенная красота дает ему власть над другими людьми. Но он, как и Кизан, обладал также качеством, которое японцы называют словом хара -внутренней силой, — место для которой они отводят в нижней части живота человека. Хараугадывалась в нем и когда он стоял в дверях, и когда присел перед чайным столиком. У него был высокий лоб, точеный овал лица, из-за которого к нему постоянно приставали художники, умоляя попозировать им, чтобы они могли запечатлеть некие таинственные силы, которые они усматривали в этом лице.

— Всегда рад приветствовать вас в Доме Паломника, — сказал наконец Кизан, обращаясь к Хигире с легким поклоном.

Хигира мрачно улыбнулся своеобразному чувству юмора, которое проявил Кизан, называя свое заведение таким образом, так как паломничество является одним из занятий, к которому японцы относятся с необычайной серьезностью. Особенно если это паломничество по Золотому кольцу, включающему в себя посещение 88 буддистских святилищ.

— Я думаю, — сказал он, — что вы были бы еще более рады, сели бы мое посещение было последним.

— Вы не правы, инспектор, — возразил Кизан. — Если не вы, то кто-нибудь другой придет, кого надо будет «подмазывать». Мы его не будем знать, и, конечно, не будем относиться к нему с таким же уважением, с каким относимся к вам.

Хигира слегка покраснел от такой неприкрытой лести. Он никогда не слышал подобных комплиментов у себя на службе.

— Спасибо, — пробормотал он, низко наклоняя голову, чтобы скрыть, до какой степени он был польщен. Украдкой бросил взгляд на часы. — Надеюсь, вы не сочтете это за невежливость с моей стороны, но, сами понимаете, время...

— Конечно, — откликнулся Ничирен, но даже не пошевелился.

Их всех сковала некоторая напряженность, и тишина, повисшая в комнате, стала прямо-таки осязаемой. С другого конца длинного коридора сюда волнами накатывали вспышки эмоций игроков. Впечатление было такое, будто они сидели на берегу моря.

Несмотря на дружеский тон собеседников, Хигира начал потеть всеми порами. Он чувствовал на себе взгляд бездонных глаз Ничирена, который буквально сверлил его, причиняя почти физическую боль. Грудь его была стеснена, и он, казалось, забыл, что это напряжение можно снять, вобрав в легкие свежий запас воздуха. Правила вежливости запрещали ему произнести хотя бы слово, и взгляд Ничирена все сильнее и сильнее стискивал ему горло, словно стальными клещами.

Кизан наблюдал за Ничиреном внимательно, но осторожно, так, что тот не мог заметить этого. Не только напряженность и тишина, которые Ничирен умел нагнетать, делали его таким опасным противником, но и ощущение того, что в каждое мгновение этой абсолютной тишины, он мог внезапно взорваться совершенно неукротимой энергией. Как ветер, который гонит по морю гигантские волны. Эта его способность была сродни стихийной и поэтому казалась Кизану еще более опасной.

Скоро Хигира уже не мог сдержать себя и начал ерзать. Именно к такой тактике прибегал, по наблюдению Кизана, Ничирен, играя в го— в известную японскую игру на расчерченной доске с помощью белых и черных камешков. Он удерживал противника в невыгодном для него положении, а затем серией молниеносных ударов прорывал его оборону и делал победный ход.

Когда крупные капли пота уже образовались на лбу Хигиры и начали одна за другой перемещаться ниже и скользить, оставляя влажные следы на его впалых щеках, губы Ничирена чуть-чуть скривились.

Из складок своего кимоно — черный орнамент на черном фоне — он извлек золотой ключик, вставил его в отверстие, скрытое между краями двух татами на полу, и повернул его. Тайник открылся, и Ничирен достал из него корзинку, величиной не больше шляпной коробки. Затем он поставил ее на стол, как раз на то место, где был изображен герб Кизана.

Хигира смотрел на нее, как завороженный.

— Это оно и есть? — спросил он, сам чувствуя глупость своего вопроса.

Вместо ответа Ничирен снял с корзинки крышку и с некоторой торжественностью положил ее на татамирядом с собой.

— Что в ней, скажите на милость? — пролепетал Хигира совсем пересохшим ртом.

Ничирен откинул рукав кимоно и запустил руку в корзинку. Когда он ее вынул оттуда, язык Хигиры присох к небу.

— Уф! — издал он какой-то нутряной звук, словно его ударили в солнечное сплетение.

Рука Ничирена сжимала отрубленную человеческую голову. Кровь все еще сочилась с обрубка шеи, и голова слегка раскачивалась в воздухе, поскольку Ничирен держал ее за волосы.

— О великий Будда! — прошептал Хигира. — Сизуки-сан!

— Ваш всегдашний соперник, — тихо сказал Ничирен. — Теперь ваше продвижение по службе гарантировано, не так ли?

В его голосе были слегка распевные интонации, характерные не столько для японского, сколько для китайского языка.

— Да, но...

Новое покачивание головы заставило Хигиру почувствовать легкую тошноту. Но он по-прежнему не мог оторвать глаз от жуткого зрелища, от этого кровавого трофея.

Словно загипнотизированный незрячими глазами мертвеца, он пролепетал запинающимся, как у пьяного, языком:

— Я не это имел в виду... Я не хотел... Я...

— Сизуки-сан отдавалось предпочтение в вашем кейбацу[1], -сказал Ничирен, подчеркивая всю причудливость, некоторую нереальность происходящего своим высоким, напевным голосом. — Он должен был жениться на дочери вашего непосредственного начальника Танабы-сан. Это окончательно решило бы его судьбу... и вашу. Так что у вас были причины для беспокойства, Хигира-сан. Благодаря этому браку, он обошел бы вас по службе.

— И вы правильно сделали, — прибавил Кизан, — что со своими проблемами пришли к нам.

— Да, но...

У Хигиры было ощущение, что все это происходит в страшном сне. Ужас от того, что повлекла за собой его неосторожная просьба, стиснул его своими холодными лапами.

— Еще десять дней — и было бы поздно, — сказал Ничирен. — Сизуки-сан женился бы, стал членом семьи Танабы-сан и, следовательно, неуязвимым...

— Как видите, другой альтернативы просто не было, — сказал Кизан и участливо взглянул на своего гостя. — Хигира-сан?

— Да, да, я, понимаю.

Хигира оттащил себя от края бездны, к которой эти откровения подталкивали его. Все его воспитание говорило ему, что не стоило обращаться к этим людям. Тем не менее, он все-таки пришел сюда и попросил у них помощи. Жадность и амбиции сделали его слепым, и он не подумал о последствиях, которые должны были произойти с такой же неизбежностью, с какой по воде идут круги, если в нее бросить камень.

Нравилось это ему или нет, но он перешагнул через невидимый, но очень важный барьер, и теперь ему уже не вернуться к прежней спокойной и размеренной жизни. Уют домашнего очага и душевный покой никогда прежде не казались ему такими далекими и несбыточными. Отныне ему суждено жить по законам, навязанным ему его же собственной алчностью и честолюбием. Он на мгновение закрыл глаза, покоряясь своей карме, как будто этот жест отречения мог хоть в какой-то степени вернуть утраченный им покой.

— Теперь вы можете не опасаться соперников, — подытожил Кизан, весьма довольный тем, что Ничирен избавил Хигиру от его проблем.

Если бы Хигира не пришел к ним сам и не попросил помощи, им бы пришлось организовывать целый ряд мероприятий, которые все равно подтолкнули бы его к этому шагу. А так все получилось само собою и гораздо проще.

— Через несколько лет, — продолжил Кизан, — хроническое заболевание, от которого и теперь страдает Танаба-сан, разовьется настолько, что даже его железная воля не поможет ему находиться на руководящей работе. Время вынудит его уйти на покой.

Кизан широко улыбнулся, ощерив свои белые, мелкие, как у лисицы, зубы. Затем окинув своих гостей довольным взглядом, он прибавил:

— Вот тогда у нас появится повод отпраздновать кое-какое событие, а? — Он засмеялся. — Начальник полиции Хигира! Звучит?

Ответив самому себе на этот вопрос утвердительным кивком, он заключил:

— Мы все рады за вас. Вы теперь член нашей дружной семьи. И мы и впредь будем заботиться о вас.

Все трое одновременно подняли свои чашки. В этот момент, когда они, воздев глаза к потолку, смаковали божественный напиток, раздался осторожный стук в дверь. Ничирен поднялся на ноги и подошел к двери, находившейся за спиной у Кизана. Резким движением руки он отодвинул ее и замер, будто созерцая сложный и несколько озадачивающий образец современного искусства.

Он стоял, вглядываясь в освещенное лицо, будто по волшебству возникшее из полутьмы смежной комнаты. Наконец он произнес:

— Значит, вы все-таки здесь. По правде сказать, я не верил, что это произойдет.

* * *

За порогом Дома Паломника дождь монотонно стучал по листьям, печально согнувшимся под тяжестью влаги.

Для людей, сидевших в засаде напротив входа в это заведение, оно казалось обрамленным зарослями сине-зеленых ирисов и аквиллегий. Гардении тех же расцветок застенчиво поднимали головки, чтобы и на них обратили внимание.

— Вот она, волшебная. Зеленая страна!

Джейк Мэрок улыбнулся про себя, услышав, как Мэнди Чой тихо повторил за ним произнесенное шепотом восклицание. Они старались не шуметь, хотя и без того дождь, словно помогая им, заглушал все шорохи.

Но зелень была поистине роскошна! Наступило время летних дождей, по-японски называемых цую,что в буквальном переводе значит «сливовые дожди». Эти дожди, как и масса других больших и малых событий, вызывают у японцев непередаваемое чувство, которые даже получило особое название: одаяка.Оно присуще не только человеку, но и переменчивым стихиям, как море или погода. И сине-зеленые цвета аои,доминирующие в японском пейзаже в период летних дождей, являются, по мнению японцев, самыми что ни на есть одаякасреди всех природных цветов. Джейк взглянул на часы.

— Мэнди, позови остальных, — шепнул он по-японски. — Уже пора.

Маленький китаец кивнул и растворился в сине-зеленой мгле надвигающихся сумерек. Скоро он вернулся с четырьмя юношами. Все они были китайцами. Джейк сам их готовил для работы на Гонконгской базе. Все они прекрасно говорили по-японски, и для них, в отличие от Джейка, это была первая поездка в Японию.

Он наблюдал за тем, как они приближались, с гордостью отца, радуясь точности и легкости их движений. На всех была одинаковая одежда: белые тенниски, брюки цвета хаки, широкие в бедрах, как бриджи. Волосы прижаты лентой, называемой хачимаки,пересекающей лоб. На ногах дзикатаби -мягкие, как индейские мокасины сапожки, облегающие ногу, как варежка — руку, и даже, как варежка, имеющие специальное отделение для большого пальца, чтобы в них было удобно лазать и даже «хватать» ногой. У всех шестерых был вид бригады рабочих, возвращающихся домой после трудового дня. Имен-до такое впечатление они и хотели производить на окружающих.

Джейк смотрел, не отрываясь, на вход в заведение, мысленно отсчитывая секунды и готовясь дать команду к броску. Он всегда полагался на свое внутреннее чувство времени: оно у него было точным, как хронометр.

— Джейк, — шепнул приблизившийся к нему вплотную Мэнди Чой, — а что если его там нет?

— Он там, без сомнения.

Мэнди посмотрел на сосредоточенное до одержимости лицо друга, и у него засосало под ложечкой. Зачем мытолько пришли сюда? -подумал он. — Четвертое число месяца.Это число считалось несчастливым. Плохое предзнаменование.

Да хранят нас боги! -подумал он, а вслух сказал:

— Мы очень рискуем. Ты уверен в своих информаторах?

— Абсолютно, — ответил Джейк. — Он здесь.

Я бы предпочел схватиться с кем угодно, только не с Ничиреном, -подумал Мэнди. — С кем угодно. Хоть с самим дьяволом, в которого верят христиане... Но Ничирен и Джейк... Река ненависти, безбрежная и темная...

Джейк сделал три глубоких вдоха. За своей спиной он почувствовал напряжение и учащенный пульс тех, кого он привел сюда. Они как волны прилива, толкающие его в спину и понуждающие его двигаться вперед. Ничирен! -подумал он. — Теперь ты от меня не уйдешь!Страшные образы копошились в его подсознании. Мысли, которым он никогда не давал ходу, сейчас сорвались с привязи и метались в хаотическом беспорядке. И вместе с ними — эмоции, грозившие потопить всякое логическое мышление.

Кровь все быстрее бежала в жилах и шумела в ушах, как воинственный клич.

— Ладно, — шепнул он. — Пошли!

Быстро темнело. Зажглись огни. Неоновая вывеска над входом в заведение озарила улицу розовым и бледно-зеленым светом. Отбрасываемые Джейком и его людьми тени, когда они двинулись по направлению к входу, казались особенно черными на мокром ночном асфальте. Редкие пешеходы спешили мимо, прикрываясь от косого дождя зонтиками, как средневековые рыцари щитами. Какая-то собака безостановочно лаяла в переулке и эхо отбрасывало ее лай от каменных заборов.

Контуры города были смягчены расстоянием, а его дрожащие огни казались размытыми моросившим дождем.

Джейк прошел сквозь бисерную занавеску на двери, и бусинки, унизывавшие висящие нити зазвенели, когда он отвел их рукой и затем отпустил, входя в обеденную залу. Он ощущал рядом с собой Мэнди, а за спиной — остальных, и напряжение, сковывавшее его члены, схлынуло. Он уже не был отдельным человеком, он был частью дантая,боевой группы. Он вернулся в Японию.

— Тут где-то канализационную трубу прорвало, — объяснил Мэнди, когда к ним подошел управляющий. — Это все из-за дождя. Цую.Надо проверить все здания в этом квартале и в соседних.

Лица, повернувшиеся было в их направлении, когда они зашли, снова отвернулись, и прерванные разговоры возобновились. Руки снова потянулись к сакэ и к пивным кружкам. Джейк незаметно исчез, когда Мэнди заговорил с управляющим, и теперь двигался между столиками. Где-то слышался смех. Аромат жареной рыбы, смешанный с табачным дымом и запахом пота.

Они прошли мимо управляющего и, внезапно изменив направление, быстрым шагом направились к задней двери, занавешенной традиционной бисерной занавеской. Двое охранников в кимоно преградили им путь, но Мэнди и один из ребят врезали им ребром ладони в подвздошную кость, а затем — по шее. Пистолеты выпали из рук охранников, а сами они распластались на полу. Боевики перешагнули через них и двинулись дальше по коридору.

Жестом Джейк направил двух своих ребят в северный игорный зал, двух других — в южный, а сам с Мэнди двинулся в сторону западного зала, где, по его сведениям, мог сейчас находиться Ничирен.

Отодвинув в сторону раздвижную дверь, Джейк оказался в комнате на шесть татами. Несколько темно-красных и серых футонов -матрасиков, используемых японцами вместо кроватей, деревянные сундучки танджу спотускневшими от времени металлическими частями. На стенах — японские мечи катанав роскошных ножнах.

Не успев как следует оглядеться, Джейк замер на месте. Раздвинулась еще одна дверь, и в комнату вошли двое. Голые торсы, украшенные татуировками, у каждого — меч в ножнах.

Какое-то короткое мгновение Джейк и эти двое смотрели друг на друга из противоположных углов комнаты, затем татуированные молодцы обнажили мечи и двинулись на Джейка, играя мускулами. Мэнди в это время схватился в дверях еще с одним охранником.

Джейк отскочил вправо к стене, уклоняясь от первых стремительных выпадов противников. Его рука сама нащупала на стене один из катана.Едва выхватив его из ножен, он почувствовал, что этому мечу не меньше трех столетий. Легкий и необычайно удобный в руке. Настоящий музейный экспонат, но это не значило, что его лезвие утратило свою остроту. Искусный оружейник недаром многократно складывал раскаленную стальную полосу и снова и снова бил по ней молотом, выковывая с самозабвением буддийского монаха лучший в мире клинок.

Видя, что он вооружился, татуированные охранники разделились, собираясь напасть на него одновременно с двух сторон и тем самым увеличивая свои шансы на победу.

Джейк понимал, что теряет драгоценное время. С каждой секундой вероятность, что сегодня он захватит врасплох Ничирена, все уменьшалась.

Когда татуированные бросились на него, он воспользовался приемами куми-учи, парировав удар сверху, нанесенный противником справа, молниеносным горизонтальным движением меча, от которого звон пошел по всей комнате. Затем, продолжая это движение, он незаметно опустил клинок ниже и полоснул им по животу второго противника.

Острая сталь прошла сквозь кожу, плоть и кости охранника. Дико закричав, он подхватил руками вываливающиеся внутренности и упал на колени. Бесполезный меч зазвенел по полу, а Джейк двинул поверженного противника левой рукой, так что он упал лицом вперед, и, как бы оттолкнувшись от него, изменил направление своего вращения, начал поворачиваться вправо, откуда на него наседал второй противник.

Леопард с безумными глазами в буро-желтых и красных тонах повернул к Джейку свою оскаленную пасть, когда татуированный напряг все мышцы, готовясь повторить свой отбитый во время первой атаки удар. Он занес меч и ударил им сверху вниз, пытаясь рассечь Джейку череп.

Но Джейк уже изменил позицию, продолжая свое вращательное движение, и оказался сбоку от противника. Удар спереди ему уже не угрожал.

Когда катанататуированного опустился донизу, а сам он по инерции подался вперед, Джейк поднял свой клинок на высоту плеча так, что его заостренный конец описал небольшую дугу. Раздался короткий вскрик, и лезвие впилось в мясистую часть руки противника.

Поскольку клинок был невероятно острым и Джейк, нанеся удар, вложил в него всю силу, сталь отсекла руку напрочь, полоснув грудную клетку.

Кровь хлынула фонтаном из ужасной раны, и по комнате распространилось зловоние, будто приоткрылся плотно запаянный цинковый гроб. Джейк перепрыгнул через оседающий на пол труп, повернул на мгновение голову в сторону двери в смежную комнату, уловив за ней какое-то движение. Мэнди и остальные ввалились в комнату со стороны коридора.

Взмахнув катана, Джейк рассек материю на раздвижной двери в смежную комнату и одним прыжком очутился там.

Трое людей сидели за низеньким столом, на котором стояла корзинка размером со шляпную коробку. Что в ней? Женская шляпка из блестящей черной соломки? Лица людей повернулись к нему, как подсолнухи поворачиваются навстречу солнцу, и взгляд Джейка впился в одного из них.

На человеке было черное кимоно, украшенное черным же орнаментом. Черные как смоль глаза казались очень большими на узком лице с заостренным по-кошачьи подбородком. У человека была длинная, почти женская шея и точеные черты лица. Иссиня-черные густые волосы по моде прошлого столетия спускались почти до плеч.

— Ничирен!

Возглас это вырвался у Джейка каким-то свистящим шепотом. Сердце колотилось в груди, рот внезапно пересох. Ужас накатил на него, сродни тому ужасу, который он испытал когда-то в детстве еще на фильме о Дракуле. Вот и сейчас он почувствовал такой же иррациональный, необъяснимый ужас. Воспоминание о том, что случилось на реке Сумчун, заставило его вздрогнуть и отступить на шаг.

В следующее мгновение Джейк заметил, что рука Ничирена скользнула в складки кимоно. Он бросился вперед, выставив перед собой катана.Но тут же перед ним вырос Кизан, загородив собой Ничирена. Правая рука оябуна,сжатая в кулак, была вытянута в его направлении. Обостренное шестое чувство предупредило Джейка об опасности, когда пальцы Кизана разжались, как лепестки цветка, и все в комнате вздрогнули от его вопля: «Киа!»

Джейк знал, какое смертоносное оружие находится в руках оябуна,и когда металлическая цепь с грузами на концах просвистела в воздухе, он был готов к этому и, слегка склонив клинок, перехватил ее. Но, прежде чем он успел поймать ее рукой, Кизан ловким вывертом освободил ее и, мгновенно перейдя в наступление, махнул ею сверху вниз, круша оборону Джейка. Тот отступил, поднимая катана, а Кизан сложил кулаки вместе для удара. Но Джейк предвидел этот маневр и сумел отклониться. Цепь с грузами уже снова готова была захлестнуть ему шею, но он успел взмахнуть мечом и нанести скользящий удар.

Джейк даже крякнул, как мясник, когда лезвие меча зацепило оябуна, хотя тому почти удалось уклониться от удара. Клинок рассек руку, плечо и задел ребра.

Глаза Кизана потемнели от боли, и он начал оседать на колени. Джейк не знал, насколько глубоко ему удалось ранить противника, и он занес меч для второго удара, когда боковым зрением заметил какое-то резкое движение. Страшный крик вырвался из чьей-то стесненной глотки. Не будь внимание Джейка сконцентрировано на последнем ударе, он бы внял предостережению. Какой-то сферический предмет, описывая в воздухе дугу, летел прямо на него.

Он крикнул что-то своим людям, но окружающий мир уже раскололся на множество фрагментов, которые кружились, сталкивались друг с другом, пока предметы вокруг вообще не утратили конкретные очертания, превратившись в одну смазанную массу, как беспорядочные мазки краски на холсте.

Мэнди схватил Джейка за руку, развернул к себе и поволок из комнаты. Джейк чувствовал тело товарища, прижимавшего его к себе, чувствовал тепло этого тела и ту защиту, которое оно давало. И тут же его взгляд упал на группу людей у противоположной стены. Японские лица. И женщина. Расплывчатое чувство ускользающего времени... Затем рукав кимоно, как парчовый занавес, заслонил ее лицо.

А комната тем временем раздувалась, как пузырь, и меняла цвет, становясь бело-желтой. Жуткий вой заполнял все ее пространство и лез в уши с такой силой, что, казалось, барабанные перепонки не выдержат и лопнут. Стены треснули, осыпав его своими осколками, а потолок раскололся, как плавучая льдина, на несколько кусков, которые с омерзительным грохотом рухнули вниз.

Взрывная волна настигла его, швырнув на него Мэнди, и с чудовищной силой прижала их обоих к полу.

Выкрикивая проклятия вперемешку с именем Ничирена, Джейк провалился в черную дыру бездну нестерпимой боли, и впечатление было такое, словно все здание рухнуло за ним следом, завалив его своими обломками.

Книга первая Цзян[2]

Время настоящее, лето Вашингтон — Гонконг — Пекин — Токио — Москва — Цуруги

— Дайте изображение на экран.

Цветной снимок, очень зернистый из-за сильного увеличения на экране восемь на десять футов: человеческое лицо, излучающее силу, как морда тигра во время прыжка. Вьющиеся черные волосы над широким лбом. Прикрытые веками, невероятно умные карие глаза. Агрессивно выдвинутый вперед четко очерченный подбородок, высокие скулы, благодаря которым глаза казались глубоко запавшими.

— Есть о нем какие-нибудь свежие сведение? — Это был другой голос, несколько более мягкий.

— Не думаю, что его травма слишком серьезна, — ответил Генри Вундерман. — Но даже не имея точных сведений о характере повреждений, полученных им во время взрыва, могу с уверенностью сказать, что наиболее болезненным будет психологический аспект. Без сомнения, он тяжело переживает гибель своего отряда, или, используя более точный термин, гибель своего дантая.

— Дантая?

— Да, — согласился с коллегой Джерард Стэллингс слегка высокомерным тоном, который у него всегда проскакивал, когда он разговаривал с Донованом.

Это был очень высокий, мосластый человек с точеными чертами лица типичного англичанина, который говорил с техасским акцентом, растягивая слоги и напирая на буквы "р". Его загорелое худое лицо с резко обозначившимися морщинами отличалось подвижностью и силой, как и все его тело. Его глубоко посаженные зеленовато-карие глаза горели из-под нависшего лба, покрытого мелкими веснушками. Он неплохо воевал во Вьетнаме. Генри Вундерману удалось завербовать его и заставить работать на Куорри[3] в 1971 году, когда он руководил силами повстанцев в небольшой, но стратегически важной африканской стране. Вооруженные русским оружием, эти отчаянные ребята со Стэллингсом во главе уже собирались приступом брать столицу, когда вмешался Вундерман. Он оценил стратегические таланты Стэллингса и нашел к нему подход. У него в то время была под рукой одна советская шифровка, перехваченная Куорри. Хотя код, основанный на перестановке гласных и удвоении согласных в определенной системе, и был разгадан, но никто из сотрудников никак не мог понять, что значит сообщение в целом. Вундерман показал шифровку Стэллингсу, тот внимательно посмотрел на нее и мгновенно оказался на крючке.

Он был знатоком военной философии Сунь Цзу. «Искусство войны заключается в умелом сочетании твердости и уступчивости», — процитировал он Вундерману в тот жаркий и душный день в Африке, когда они сидели в тенечке, окруженные черепами правительственных чиновников, которые он и его ребята добыли и сложили в красивые пирамидки. Он был стратегом в душе и любил манипулировать людьми, как если бы они были камешками на доске для игры в вэй ци.Как и Джейк.

— Дантай— это особая группа людей, — продолжал Стэллингс, — связанная узами, которые крепче семейных. Ее члены всецело полагаются друг на друга. Давно известно, что в экстремальных ситуациях близкие отношения способствуют проявлению самых важных бойцовских качеств: мужества, стойкости и ясности мышления.

Из всех людей, собравшихся в комнате, Стэллингс обладал самым богатым опытом работы в полевых условиях, и он презирал тех своих коллег, которым подобного опыта не хватало. А вот Донован, так тот вообще понятия не имел, что такое полевая работа. Стэллингс часто думал, что если бы Доновану поручили какое-нибудь мокрое дело, то он бы облевал свои щегольские мокасины.

— Благодаря именно этому, — прибавил Вундерман, — группа Джейка Мэрока так долго и успешно работала.

— Она работала весьма успешно вплоть до инцидента на реке Сумчун, — заметил Донован, нет-нет да заглядывавший во время разговора в компьютерную распечатку личного дела Джейка. — Многие сотрудники считают, что тот инцидент изменил Джейка Мэрока.

Стэллингс пожал плечами.

— Да, тот эпизод был весьма неприятным. Джейк потерял... Сколько он потерял, Генри? Троих?

— Четверых, — ответил Вундерман.

Он был ниже ростом, чем Стэллингс, но гораздо плотнее. Джейк часто в шутку называл его борцом-сумо. У него были грубые черты лица, нос — в синих прожилках и немного приплюснутый, как у профессионального боксера, уши огромные, как у беспородного щенка, и темные волосы, редеющие быстрее, чем ему бы того хотелось. На щеках сохранились следы перенесенной в детстве ветрянки... Что и говорить, лицо непривлекательное, тяжеловатое, но, благодаря мягкому взгляду карих глаз, оно выглядело располагающим и даже симпатичным.

— Пятый на всю жизнь остался калекой. Это было три года назад. После этого Джейк собрал новую дантай.Говорили, что ребята в этой группе были что надо. Я думаю, он не хотел, чтобы то, что произошло на реке Сумчун, опять повторилось.

— И тем не менее это повторилось. Он их всех потерял во время последней сумбурной операции.

— Что поделаешь! У него был реальный шанс взять Ничирена, и он им воспользовался, — сказал Вундерман.

— После того, что случилось на реке Сумчун, можно ли его винить в этом?

— Видит Бог, я не виню! — возразил Донован. — Но Старик ему этого не может простить.

Из всех находившихся в комнате он был самым молодым: среднего роста, бледненький, светленький, но с холодным взглядом серых глаз, которые, казалось, ничего не упускают. Выпускник Стэнфордского университета и бывший член престижной студенческой корпорации «Рэнд», он выглядел странно в этой компании и знал это. Но он был достаточно умен, чтобы и не пытаться вписаться в их среду.

— Ты знаешь не хуже меня, Генри, как он относится к дисциплине, — в его голосе прозвучали менторские нотки, характерные для Энтони Беридиена. — Дисциплина — это спинной хребет Куорри. Без нее мы бы не получили нашего мандата. А не получи мы его, в мире наступил бы хаос!

Донован улыбнулся и покачал головой.

— Я-то знаю, что было нужно Джейку, но Старик не знает и знать не хочет... Я просто хотел подготовить вас к тому, что он скажет.

— Ну и хреновина! — буркнул Стэллингс. Напряженность повисла в воздухе, как туман, но трое людей, сидевших друг против друга за широким столом, делали вид, что не замечают ее.

Всего вокруг стола было четыре кресла, намертво привинченных к полу и одно из них пока еще пустовало.

— Где Энтони? — спросил наконец Вундерман.

— На совещании в Госдепартаменте в присутствии самого Президента. Они все там порядком перетрухали по поводу каши, которую заварил Джейк. Хотя японское правительство и склонно все списать на — якудзу,но я должен вам сказать, что они сегодня разговаривали с нами сквозь зубы. Президент зол как черт, потому что он потратил последние девять месяцев, чтобы заключить целый ряд импортно-экспортных договоров с Японией. Сами понимаете, нам как-то надо уменьшить наш чудовищный торговый дефицит... Так что один Бог знает, чем все это кончится, но должен вам сказать, что раз Президент нами недоволен, Старик наверняка устроит всем выволочку.

Тут все трое замерли, услышав, как тяжелая, со свинцовой прослойкой дверь в их святая святых с шумом распахнулась и в дверном проеме возникла сухощавая, кургузая фигурка Энтони Беридиена, советника Президента по вопросам международной безопасности.

Когда автоматический дверной замок щелкнул за его спиной, лампы дневного света (которые никогда не выключались, потому что эта комната для секретных совещаний была расположена глубоко под землей) безжалостно высветили его весьма своеобразные черты. Его голова была несообразно велика для его тщедушного тела. Над широким лбом курчавились густые волосы, аккуратно зачесанные назад. Огромные глаза цветом, а порой и твердостью напоминали кобальт. Если бы не они, то его орлиный нос доминировал бы на этом лице. Глубокие морщины прочертили его лоб и щеки, как насечки на рукоятке револьвера. Но он носил эти шрамы, которыми его наградили прожитые годы, как солдат носит единственную медаль.

Как бы компенсируя недостаток роста, он двигался огромными размашистыми шагами. Не говоря ни слова, он занял свое место за столом и окинул их всех взглядом. Затем его кобальтовые глаза остановились на Вундермане.

— Твой Мэрок снял свою группу с задания, которое они выполняли в окрестностях Гонконга, и исчез с ними, как утренний туман. Он поставил под угрозу нашу сеть вблизи границы, всполошил китайцев и уничтожил всякую возможность когда-либо довести свое задание до успешного завершения.

— Дело в том, — ответил Вундерман, впечатав сжатые кулаки в полированную крышку стола, — что он получил данные о местонахождении Ничирена. И это — впервые за последние шестнадцать месяцев. Так что он действовал по обстановке. У него не было времени, чтобы поставить тебя в известность через соответствующие каналы.

— Для нас быть замешанными в смерти инспектора полиции — это просто неслыханно! — вспылил Беридиен, даже не пытаясь сдерживаться. — Скажи мне вот что: он хоть с тобой-то посоветовался? Ты ведь, Вундерман, все-таки его непосредственный начальник, черт побери! Ты руководишь этим ублюдком, как и всеми остальными своими агентами! Именно так ведь, кажется, говорится в инструкции, определяющей круг служебных обязанностей руководителя диверсионной службы, если мне не изменяет память? Или это Джейк руководит тобой, как я уже давно подозреваю: с того самого инцидента на реке Сумчун?

Вундерман невольно бросил взгляд на Донована, и Беридиен, заметив это, сказал:

— На этот раз он тебе не поможет, Генри. Твои личные симпатии за последнее время слишком часто входят в противоречие с четкой и слаженной работой всей организацией. И мне следует...

— Если у нас есть какие-нибудь более серьезные проблемы для обсуждения, почему бы нам не приступить к ним? — прервал его Донован довольно-таки бесцеремонно, и Беридиен бросил на него пронзительный взгляд, как-то по-птичьи дернув головой.

— Интересы Куорри для меня превыше всего, — тихо сказал Вундерман, злясь на самого себя за то, что ему приходится говорить банальность. — И так было всегда, с того самого времени, как ты создал нашу организацию.

Беридиен глубоко вздохнул и его голос немного смягчился.

— Никто не обвиняет тебя в недостатке лояльности, Генри. Помилуй Бог, ты — мой бронированный кулак среди хаоса этого мира. Но, как и все мы, грешные, ты только человек. У всех у нас есть свои слабости, все мы слишком часто ошибаемся или заблуждаемся. И в том гигантском лабиринте, в котором мы существуем, все это вполне объяснимо. Вот и все, что я хотел сказать.

Hi подводя черту под этим вопросом, он повернул голову к Доновану, опять по-птичьи дернув ею — жест, за который он уже давно получил прозвище Сова.

— Есть ли какие-либо сведения о том, что именно узнал Мэрок насчет Ничирена и каким образом это произошло?

Донован покачал своей белокурой головой.

— Ничего! Последние семь месяцев я лично контролировал новую советскую секретную линию связи. — Он пошуршал компьютерными распечатками, что лежали перед ним на столе, достал одну, посмотрел на нее, затем положил на место. — И ничего! И уж, конечно, ничего по нашим обычным информационным источникам. То, что Мэрок раскопал, он сделал самолично. — Донован пожал плечами. — Если бы у нас проскочила какая-нибудь информация о Ничирене, вы бы ее немедленно получили. Ничирен ведь уже более трех лет числится у нас Объектом Номер Один.

Беридиен наклонил свою массивную голову. Розоватые тени у него под глазами от верхнего освещения делали его более чем когда-либо похожим на сову.

— Очевидно, Мэрок пользовался какой-то летучей информацией о Ничирене. И действовал он не под эгидой нашей организации, а... — тут он опять бросил укоризненный взгляд на Вундермана, — а без ее поддержки и санкции.

— Но наводка была хорошая, — сказал Донован. — Ему удалось-таки прищучить Ничирена, за которым наше агентство поручило ему наблюдать почти с того самого момента около пяти лет тому назад, когда он начал у нас свою карьеру в качестве наемного убийцы.

— Мы еще коснемся вопроса о последствиях, к которым привел провал Мэрока, — вставил Беридиен. — Но дело даже не в отдельно взятом провале и успехе. Боюсь, Генри, что репутация Мэрока в организации скомпрометирована весьма основательно.

— Сэр...

Беридиен протестующе поднял руку.

— Генри, пожалуйста! Мы все здесь профессионалы. Я уже об этом говорил сегодня, Мэрок, как и всякий агент, обязан подчиняться дисциплине. Мы ничего не сможем добиться — ничего! — если но добьемся дисциплины. Куорри был создан пятнадцать лет назад по инициативе и при поддержке Президента Соединенных Штатов для борьбы с тем, что теперь мы называем международным терроризмом, разжигаемым правительствами государств, которые были и остаются нашими потенциальными противниками. Я понимаю, что не говорю вам ничего такого, о чем бы вы сами давным-давно не знали — еще с тех пор, как мы с вами подписали контракт. Но, возможно, вам известно, что каждый из Президентов в период так называемых девяноста дней рассматривал вопрос о целесообразности существования Куорри. И ни один из них, что я с удовольствием должен отметить, не поднял вопрос о нашем расформировании... И за всем этим кроются вполне понятные причины: мы работаем эффективно, и нас легко проконтролировать. Благодаря нашей железной дисциплине мы застрахованы от того, что не раз случалось с ЦРУ. Нам ни разу не предлагалось очистить занимаемые помещения, и никогда не предложат, смею вас заверить, если... Сегодняшнее экстренное совещание в Госдепартаменте было очень неприятно для Президента. В отличие от ЦРУ, которое подотчетно всей стране, мы являемся приемными детьми самого Президента. Любые наши просчеты напрямую сказываются на нем, и поэтому все наши ошибки он принимает очень близко к сердцу. Позвольте вас проинформировать, что на данном этапе Куорри занимает не очень высокое место в списке правительственных организаций, которые он опекает... А что касается Госдепа, то они находятся просто в шоке после целого ряда нелицеприятных разговоров с Начальником токийской полиции Йасухиро Танаба. По его словам инспектор Хигира оказался случайной жертвой неудачного рейда Мэрока, так же, как и известный токийский бизнесмен Кизан. Я до сих пор чувствую на себе укоризненный взгляд Президента: мы стали причиной его неприятностей, затруднив подписание договора с Японией по экспорту и импорту, а ведь это его любимое детище... Итак, в любом случае, Мэрок нарушил дисциплину, а именно в дисциплине — наша сила. И только благодаря дисциплине, Генри, нам удавалось выжить при всех сменах администрации в Белом Доме! Как только Джейк Мэрок ступил на японскую землю, он порвал с нами все связи. И раз уж он сам заварил эту кашу, то пусть сам ее и расхлебывает! Я все сказал.

Вундерман сидел молча, сцепив пальцы рук и опустив глаза. Почему, -спрашивал он себя, — я должен выслушивать все это, как школьник, которого директор отчитывает перед всем классом?Он чувствовал, как в нем всколыхнулась злость на Беридиена за его жестокий и бессердечный приговор. Хоть бы словом упомянул о том, что Джейк сделал для Куорри за долгие годы службы! Вундерман понимал, что должен сказать обо все этом прямо сейчас, что это дело чести произнести страстную речь в защиту Джейка. Но он промолчал. Почему? Неужели потому, что он инстинктивно чувствовал правоту Донована? Что случай на реке Сумчун каким-то необъяснимым образом навеки изменил Джейка и та душевная драма, которую он пережил там, подорвала его профессиональные качества как агента?

Конечно, факт остается фактом: Джейк в самом деле нарушил дисциплину. Вундерман понятия не имел о том, что он планирует совершить рейд в Токио, и для него известие о провале этой операции было как гром среди ясного неба. Черт бы его побрал! Хоть бы ему сообщил о своих планах. Тогда бы он мог придумать для него хоть какое-то оправдание и защитить его в глазах начальства!

А что, собственно говоря, особенного произошло на реке Сумчун? Неужели только тот факт, что четверо его людей погибли у него на глазах, а пятый получил тяжелое ранение, в результате которого у него отнялись ног, мог настолько травмировать такого опытного агента, что он ожесточился и замкнулся в себе? Вундерман вспомнил отчет Джейка о той операции. Ему тогда чуть ли не клещами пришлось вытягивать из него слово за словом. О том, чтобы он четко и внятно рассказал все, что случилось, не могло быть и речи. И теперь Вундерман подумал, что, по-видимому, Джейк тогда рассказал ему далеко не все.

— А теперь давайте вернемся к Ничирену, — сказал Беридиен, и Вундерман понял, что упустил время, когда еще можно было хоть как-то защитить Джейка. — Генри, есть ли у нас хоть какие-то сведения о том, что случилось с ним после взрыва?

— Нет, — ответил Вундерман, думая не столько о том, что могло случиться с Ничиреном, сколько о том, что случится с Джейком, отлученным от Куорри. Что касается его самого, то без этой организации он бы почувствовал себя лодкой без руля и без ветрил. Наверное, и Джейк тоже...

— Когда связисты установили связь, я сделал запрос на нашу Гонконгскую базу о Мэроке. Оттуда мне сообщили, что один из группы Мэрока, уже умирая, все-таки вытащил его на себе из разрушенного здания. Наши люди в Токио отправили Мэрока в Цзюлун[4]. Больше они для него сделать ничего не могли.

— Еще пятеро погибших, — покачал головою Беридиен. — До чего же неприятно добавлять их к его длинному списку! Боже мой, этот Ничирен не человек, а ходячая гильотина!

— Когда-нибудь я предъявлю ему этот список, — сказал до сих пор молчавший Стэллингс. — У Мэрока, мне кажется, была верная идея насчет того, как можно взять Ничирена.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Беридиен.

— Хо йань, -ответил тот. — Есть такой маневр в вэй ци.Весьма в духе Джейка.

— Вэйцц? — переспросил Беридиен. — Что такое вэй ци?

— Это китайская игра в солдатики, — ответил Стэллингс, чувствуя себя в своей стихии. — С помощью белых и черных шашек на расчерченной доске разыгрывается настоящее сражение с применением различных стратегических маневров. Японцы имеют похожую на нее игру, которую они называют го.

— Игра? — фыркнул Беридиен. — И имеющая выход в реальную жизнь? Да брось ты!

Стэллингс не обратил внимания на насмешливый тон.

— В отличие от игр, популярных у нас на Западе, вэй циимеет философскую подоплеку. Стратегии, характерные для игрока вэй ци.отражают его жизненную философию вообще.

— И каковы же взгляды на жизнь у Мэрока, Стэллингс? — поинтересовался Беридиен. — Исходя из этой игры?

— Этот рейд напомнил мне маневр под названием хо йань,что означает «движущееся око». Простое «око» шашки создают, окружив пересечение линий в центре доски. Сюда не может проникнуть противник, это — зона обороны. Но! — Тут Стэллингс многозначительно поднял свой длинный палец. — Это «око» может также использоваться и при наступательном маневре, и в этом случае оно называется «движущимся оком» — хойань. Вот в чем суть рейда Джейка.

— Но он провалился, — заметил Беридиен. Стэллингс кивнул.

— Очевидно, Джейка переиграли.

Он пожал плечами.

— А жаль.

Вундерман сидел нахохлившись. В его грубых чертах лица застыла озабоченность.

— У нас есть одна более насущная проблема, чем философский аспект восточных игр, — сказал он и, почувствовав, что привлек своей фразой всеобщее внимание повернулся к Беридиену и добавил: — Пропала жена Мэрока, Марианна.

Наступившее за этим сообщением молчание нарушил баритон Беридиена.

— Что ты, черт побери, хочешь этим сказать? Пропала! Как так пропала?

— Я думаю, тебе лучше рассказать все по порядку, Генри, — послышался спокойный, неторопливый голос Донована.

Вундерман распрямил плечи и выполнил просьбу молодого коллеги.

— Марианна Мэрок во время того несчастного рейда находилась у себя дома, в Гонконге. Используя подслушивающую аппаратуру СНИП — Службы Наблюдения и Поиска, — разработанную Донованом и установленную на всех оперативных базах, «швейцары» зафиксировали телефонный звонок, сделанный на квартиру Мэрока в 05.57 по местному времени.

— Междугородный или местный? — поинтересовался Беридиен.

— Междугородный. Как вам известно, СНИП предназначен только для фиксирования, но не для записи. Пользуясь им, мы можем только узнать, откуда позвонили, но не можем узнать, кто звонил и что говорил каждый из абонентов.

— Продолжай, — попросил Беридиен.

— Так вот, звонили из Японии. Из Токио, если быть более точным.

— Мэрок? — спросил Беридиен, имея в виду, не сам ли Джейк звонил.

— Это, конечно, наиболее логичное предположение, — ответил Вундерман. — Но вряд ли справедливое. В соответствии с расчетным временем прибытия самолета, доставившего дантайв Японию в 05.57 Джейк все еще находился в воздухе и с борта самолета никак не мог позвонить домой. В общем, дело темное. Все, что нам известно, так это то, что через пятнадцать минут после звонка Марианна Мэрок отбыла...

— Куда?

— Мы смогли проследить ее путь только до Токио.

— Есть ли там у них друзья — у нее или у Мэрока? — спросил Беридиен.

— У Джейка есть, но только по работе, — ответил Вундерман. — А у Марианны, насколько мне известно, нет вообще.

— А насколько тебе известно? — рявкнул Беридиен.

— Я достаточно осведомлен.

В подземном помещении воцарилась тишина Кобальтовые глаза Беридиена буравили Вундермана.

— Есть ли у тебя что-либо конкретное по поводу того звонка, Генри? — спросил он.

— "Швейцары" работают над этим вопросом. Роджер знает, что в системе связи все еще сидят наши жучки. Сейчас «швейцары» сужают сферу поиска до квартала и, возможно, смогут узнать даже номер абонента.

В комнате стоял специфический запах, будто где-то рядом что-то горело.

— Исчезновение миссис Мэрок может и не иметь отношения к операции, — сказал Донован. — Как я понимаю, у них последнее время появились некоторые... э-э... трудности.

— Исчезновение есть исчезновение, — возразил Стэллингс. — Такого рода вещи всегда серьезны.

— Тем более в сложившихся обстоятельствах, — прибавил Беридиен с многозначительным видом.

— Что ты этим хочешь сказать? — повернулся к нему Вундерман.

— Только то, что я не верю в случайные совпадения. Не исключено, что неудачный рейд Мэрока и исчезновение его жены каким-то образом связаны.

— Вряд ли, — возразил Вундерман и, прежде чем слова сорвались с его языка, осознал, что шеф, возможно и прав.

Голова Беридиена по-совиному повернулась к нему.

— А этот... как ты назвал тот прием? «Движущееся око», кажется? В общем, он должен был сработать, но не сработал. Может быть, потому, что Мэрок уже не тот, каким был до эпизода на реке Сумчун, подрезавшим его крылышки. А может быть, Ничирен получил информацию о рейде. Я ничего не утверждаю, но говорю, что такое возможно... Если это так, то можно предположить только один источник информации. Никто в Куорри не знал о рейде. Знали только Мэрок и его дантай.Его тигры...

— Так ты намекаешь, что Марианна Мэрок могла сообщить Ничирену?..

Вундерман недоуменно уставился на своего начальника.

Кобальтовые глаза Энтони Беридиена, казалось, пронизывали его насквозь и пришпиливали к стенке. Руководитель Куорри преднамеренно сделал свой взгляд еще более жестким, чем всегда. Он не любил, когда Вундерман располагал фактами, о которых он ничего не знал.

— Я ни на что не намекаю, Генри. Я только делаю логические выводы. Из-за необдуманных действий Мэрока нас всех сейчас лихорадит. И эта лихорадка, если не принять немедленных мер, может подорвать всю нашу организацию. Возможно, все это — слепая случайность. Если это так, то нам надо просто, не теряя присутствие духа, постараться выбраться из затруднения. Но не исключено, что известные нам факты — это лишь вершина айсберга, сфабрикованного враждебными разведками. И тогда наше положение осложняется. В этом случае я ставлю вас в известность, что намерен исследовать этот айсберг, причем безотлагательно. И, джентльмены, да поможет Бог тому человеку, кто попытается мне в этом помешать!

* * *

Все боги мочатся нам на голову, — произнес Дэвид Оу на кантонском диалекте. Дождь вылил столько воды на улицы Гонконга, что они стали похожи на реки, готовые выйти из берегов. Настроение Дэвида отнюдь не улучшилось от такой картины. Он ударил рукой по подоконнику, молясь Будде, чтобы Джейк не выкинул какую-нибудь глупость, вроде того, как впасть в летаргический сон. Все положенные в таких случаях анализы были сделаны. Физически Джейк почти не пострадал во время катастрофы в Доме Паломника, отделавшись множественными ссадинами и контузией. Его спасло то, что Мэнди Чой прикрыл его от взрыва собственным телом.

Ну и еще сотрясение мозга. Электроэнцефалограмма показала, что мозговые ткани Джейка не задеты. Тем не менее, он никак не приходил в сознание. Доктора, покачивая головой, уверяли Дэвида, что время — лучший лекарь. Дождь, серый, как его мысли, стекал по стеклам, превращая пыль, скопившуюся на подоконнике, в грязь.

Прежде чем войти в эту комнату на четвертом этаже, он постоял некоторое время, прижавшись спиной к закрытой двери, как будто ему было страшно заходить в саму комнату. Войдя, он остановился в полутемной комнате, всматриваясь в причудливые тени, и на душе у него было тяжко. Он слышал звуки дыхания, но не знал, чье оно: его или Джейка.

Он не хотел шевелиться, не хотел подходить ближе, оттягивая минуту, когда увидит то, что должен увидеть.

Дэвид Оу думал о том, как обернется нарушение дисциплины Джейком для Гонконгской базы. Ничем хорошим, конечно. И Дэвид боялся перемен, которые могли за этим последовать. До того, как Джейк Мэрок вступил в Куорри, Гонконгская база представляла собой всего-навсего казарму, в которой обитала кучка плохо обученных мальчиков на побегушках, сновавших по колонии, как муравьи. Лишенная его организаторского таланта, она может снова стать такою. Черт бы побрал этих мудрецов из Вашингтона, которые управляют нашими судьбами, не разделяя нашего риска! Хотя, может быть, они и переживают по-своему за Джейка, Мэнди Чоя и других...

Подойдя к кровати, он взглянул на того, кто лежал на ней. Если все обязательно кончаетсяименно этим, -подумал он, — то почему мы все упорно продолжаем заниматься нашим делом?Но в душе он знал ответ на этот вопрос. Риск — это не главное, по сравнению с теми целями, достижению которых они себя посвятили. Дэвид Оу отлично понимал, что это ощущение избранности и сплачивало их всех в Куорри.

— Джейк!..

Шепот его повис в воздухе.

Остроконечные и угловатые тени заполнили пространство темнеющей комнаты.

Что-то зашевелилось среди теней, и Дэвид вздрогнул, всматриваясь во мглу. Он слышал только, как монотонно барабанят по стеклу капли дождя. Затем он узнал темную фигуру.

— Верзила Сун, — сказал он резко. — Что ты здесь делаешь?

— Джейк Мэрок — мой друг, — ответил тот, выходя на свет. — Я забочусь о нем как о своем друге. Дэвид Оу насмешливо фыркнул.

— Понятно! Ты заботишься о том, получишь ли в этом месяце свое жалование.

Оба они не переваривали друг друга. Дэвид Оу был из Шанхая, а Сун — из Кантона[5]. А шанхайцы и кантонцы испокон веку между собой не ладили.

На круглом, как луна, лице Верзилы Суна не отразилось никаких эмоций. Подобное отсутствие всякого выражения китайское языковое сознание усматривает лишь в тесовых воротах.

— Охрана и тебя, и других членов Куорри в ваших жилищах требует вознаграждения. Даже ты это должен понимать.

— Я и понимаю, — ответил Дэвид. — Но давай не смешивать одно с другим — службу и дружбу. Свое жалование ты получишь, не нервничай!

— Я пришел сюда не ради жалования. Если бы меня интересовал этот вопрос, я просто позвонил бы тебе по телефону в офис. Но, как я уже тебе сказал, я пришел сюда потому, что Джейк Мэрок — мой друг.

Дэвиду нечего было возразить, и он отвернулся. Зачем в такой момент сюда пожаловал кантонец? Когда Джейка прислали на Гонконгскую базу, он заключил контракт с Верзилой Суном, и их сотрудничество оказалось удачным. Но между родственниками Дэвида и Верзилой Суном было соперничество, и Дэвид всегда сторонился его. А может быть, это было просто проявлением исконной вражды между шанхайцами и кантонцами.

— Ну что, ты увидел все, что надо?

— Я пробыл здесь, сколько мне было надо, если это тебя интересует. Желаю здравствовать!

И Верзила Сун вышел из комнаты, не проронив больше ни звука.

— Лян та мадэ![6] — прошипел ему вслед Дэвид.

Он даже лицо закрыл руками от стыда, вспомнив, как он прошептал: «Джейк!» — в присутствии этого сына морской слизи. Ощущение было такое, будто грязными лапами влезли ему в душу! Когда-нибудь этот гад использует это против него!

Он заставил себя взглянуть в забинтованное лицо спящего Джейка. Темные кровоподтеки, как грозовые тучи. Скажи мне что-нибудь, Джейк. Ну хоть что-то!

Дэвид Оу тяжело опустился на стул рядом с кроватью.

— Да помочатся на голову всех врачей все боги, великие и малые! — пробормотал он, ставя на пол бумажный стаканчик. Чай был холодный и горький, как желчь. — Что они знают, эти шарлатаны? Ничего толком не говорят, а мы ждем и мучаемся от неизвестности. И за что мы только им платим?

Он сказал себе, что все это в руках судьбы — пробудится ли Джейк или будет продолжать спать. Но это не утешало. Мать Дэвида была католичкой, и он имел представление об этой религии. Католицизм и буддизм внешне похожи, как море и огромное озеро, если смотреть на них, сидя на полоске земли, их разделяющей. Но по сути они очень отличаются и глубиной, и составом воды... Буддисты находят успокоение в жизни, вечно изменяющейся, как земля в разные времена года, принимая от жизни все, что она может дать... и взять. Католики же борются с естественным ходом вещей, считая, что человек должен быть выше инстинктов и должен навязывать природе свой порядок.

Неужели Джейк так и будет спать без просыпу! Дэвид Оу знал, что ему будет нелегко без Джейка. Сколько раз они спасали друг другу жизнь за те десять лет, что Джейк находился на Гонконгской базе! Глупо даже пытаться подсчитывать. Они всем делились — и радостями жизни и смертельными опасностями. Они были ближе, чем братья: братья имеют только общую кровь, а они были едины по духу.

И теперь он злился на Джейка за то, что тот, со свойственной ему одержимостью, поставил все это на карту ради призрачного шанса привезти с собой Ничирена, как какой-нибудь трофей из черной Африки. Разве стоит выродок, вроде Ничирена, того, чтобы такие парни, как Джейк, рисковали своей жизнью, пытаясь захватить его?

Дэвид вздохнул. В этой больничной палате все так пропиталось сыростью, что в ней даже мысли отсыревают! Человеческие страсти буквально омывают эти стены. Кажется, что наряду с гравюрами, изображавшими королевские клиперы старой королевы в гавани Виктории, и цветными портретами королевы, царствующей ныне, на стенах этих развешены стоны и слезы. Молчаливая скорбь и покорность судьбе доминировали здесь, как и в трущобах, располагавшихся неподалеку.

— Дэвид!

Дэвид Оу вздрогнул и резко обернулся, подумав, что это кто-то из полумрака произнес его имя. Потом посмотрел на забинтованное лицо Джейка Мэрока и увидел, что два кошачьих глаза — топазы с бронзовыми прожилками — смотрят на него, не мигая.

— Лян та мадэ!Джейк!

Он пересел со стула на кровать друга.

— Ты так долго был без сознания! Я, пожалуй, сбегаю за доктором. Ему будет...

— Подожди. Мне не так уж плохо... чтобы тебе надо было... бежать за ним...

Слова, произносимые Мэроком, казались какими-то шероховатыми и ржавыми, будто он разучился нормально говорить. Потом он вообще замолчал, и Дэвид увидел, как он облизывает пересохшие губы. Кончик языка скользнул по краешку нижней губы и замер. Дэвид потянулся рукой к графину и налил чашку воды. Осторожно поднес ее ко рту Мэрока и придерживал, пока тот не выпил всю воду до конца.

— А Ничирен?

Казалось, он с усилием выдавил из себя это имя.

— Опять как сквозь землю провалился.

Джейк Мэрок зажмурил глаза.

— Когда это было?

— Четыре дня назад.

— Надо было его взять, — в голосе Джейка прозвучала горечь. — Я готов был побиться об заклад, что на этот раз... ему конец.

Желтые топазы глаз открылись и уставились на Дэвида. Даже то, через что он прошел, не убавило их огненной силы.

— Он мне нужен, Дэвид.

Дэвид Оу кивнул.

— Мы его возьмем.

— Фигня!

Выдохнув это слово свистящим шепотом, он словно лишился сил и некоторое время лежал, приходя в себя.

— Я не о ребятах говорю... О себе...

Дэвиду не хотелось произносить прописные истины, и он ограничился констатацией фактов:

— Он исчез, Джейк. И ничего о нем не известно.

Веки Джейка затрепетали и открылись. Дэвид чувствовал, как его друг сопротивляется охватывающей его дурноте.

— Как остальные ребята? Как Мэнди?

Дэвид Оу сложил ладони вместе: они у него были липкими от пота.

— Только тебе одному и удалось выкарабкаться.

— О Боже!

Джейк снова закрыл глаза. Дэвиду не хотелось видеть слез, но что он мог поделать? Жуткая боль рвала Джейку грудь, и он, корчась, закричал так страшно, что Дэвид обхватил его руками и прижал к себе, пытаясь хоть как-то облегчить его страдания.

— О, Боже, что я натворил? Господи, что я наделал?

Эти мысли терзали Джейка и он не находил себе места, вырываясь из рук Дэвида. Но приступ жуткой душевной боли прошел так же быстро, как и начался. После него наступила какая-то бесчувственность, будто все его существо, только что полное жизни, растворилось, в горькой пустоте.

В свое время Декарт оставил бессмертную фразу: «Я мыслю — значит я существую». Но если бы он был китайцем, то сказал бы несколько иначе: «Я мыслю вместе со всеми — значит я существую».

Ни один человек, всецело принадлежащий западной культуре, не может в полном объеме осознать эту идею. Но Джейк мог. Его отряд, который он пестовал больше года, стал для него чем-то вроде коллективного сознания. Это был не просто отряд, это был дантай.И его гибель он переживал как смерть чего-то важного в самом себе. Они были единым, самодостаточным организмом. И это было естественно, это было нормально. И с такой же естественностью между ними, членами единого организма, установились необычайно близкие отношения, более близкие, чем семейные. И именно это вливало в них почти легендарную силу, именно поэтому они могли делать то, что другие подразделения Куорри не могли: выживать в экстремальных условиях в течение долгого времени и не нуждаясь в передышке.

Однажды Джейк сказал Роджеру Доновану, когда тот приставал к нему с расспросами насчет фантастических успехов его дантая:«Одна из самых знаменитых японских драм повествует о подвигах не одного героя, а сорока семи». Но люди западной культуры предпочитают получать прямые ответы на свои прямые вопросы. И они совершенно теряются, когда слышат подобные уклончивые, на их взгляд, ответы.

Ребята жили по законам военного времени, -подумал Дэвид Оу. — Вот что ты требовал от них, когда идя с ними на очередное задание.

—В штабе считают, что, скорее всего, была утечка информации. Ведь дантайбыл самым лучшим подразделением, — сказал он вслух.

Воспаленные глаза Джейка, окруженные иссиня-черными кровоподтеками, недоуменно уставились на Дэвида.

— Предательство? Но с чьей стороны? Никто из дантаяне мог ни проболтаться, ни продать.

— Может, информация о местонахождении Ничирена была — того... с душком?

Джейк покачал головой.

— Мой информатор не вызывает сомнения.

— Тогда, боюсь, надо искать врага в другом месте.

Голос Дэвида несколько изменился. Не нравилось ему то, что он должен был теперь сказать своему другу. Он видел капельки пота на его лице и понимал, что этот разговор взволновал Джейка. Надо было заканчивать встречу.

— Хорошо еще, что у тебя не отшибло память.

Джейк попытался вспомнить выражение лица Ничирена, когда он ворвался в комнату. Было ли на нем удивление? Может, тот даже поджидал его? Там, в комнате, с ним были еще двое, и оба они погибли. Один из них, Кизан, считался лучшим другом Ничирена... Нет, что-то не похоже, чтобы он был предупрежден.

— Тебя там не было, Дэвид. А я — был. Не верю я в то, что была утечка!

Он даже приподнялся в кровати.

Дэвид Оу положил ему руку на грудь, не давая встать. Ему хотелось успокоить друга, но в свете того, о чем он собирался спросить его, это выглядело бы, по меньшей мере, глупо.

Дождь барабанил по стеклу, как нетерпеливый путник, злящийся на то, что его не хотят пустить.

— А что Марианна?.. Она планировала какие-нибудь поездки в твое отсутствие?

Он изо всех сил пытался говорить ровным голосом, отлично понимая, что Джейк сразу заметит малейшую фальшь в интонации и насторожится.

— Никаких, насколько мне известно, — ответил он. — А теперь, если разборка закончена и у тебя больше нет вопросов, может, ты пришлешь ее сюда? Я полагаю, она тоже хочет повидаться со мной, и имеет на это все права.

— Марианны здесь нет, Джейк. — Дэвид Оу внимательно посмотрел в лицо друга. — Последний раз ее видели в аэропорту Кайтак, когда она поднималась на борт самолета японской авиакомпании.

В напряженной тишине, которая затем последовала, он заставил себя продолжить:

— Мы прекрасно знаем, что в Японии у вас никого нет. Вот и все, что нам известно. Я внимательно осмотрел квартиру, пытаясь найти какую-нибудь записку или хоть какое-либо объяснение, но ничего не нашел. Абсолютно ничего.

— Что? — Лицо Джейка побледнело. — Что с ней случилось?

Он уставился в лицо Дэвида и тому показалось, что Джейк что-то заподозрил.

— Ради Бога, скажи мне все!

— В штабе склоняются к тому, что каким-то образом информация о твоем рейде была передана Ничирену еще до твоего прибытия в Дом Паломника. Всего в этой акции погибло десять человек. Это не так просто скинуть со счетов.

— Дэвид! — прошептал Джейк с дрожью в голосе. Ради всего святого, к чему ты клонишь?

— Марианне кто-то звонил вечером, как только ты с ребятами отбыл. Нам известно, что звонили из Токио. И вот сегодня утром «швейцары» сузили диапазон поиска до квартала Тосима-ку.

У Джейка мгновенно промелькнула мысль, что Тосима-ку — это квартал, где расположен Дом Паломника.

Дэвид Оу продолжал:

— Через сорок минут после этого разговора Марианна была в аэропорту Кайтак. Еще через двадцать минут она села на самолет, отправлявшийся в Токио.

— Не может быть, — прошептал Джейк. — Марианна никого не знает в Японии. Совсем никого. Что ей там делать?

— В штабе полагают, что, может быть, ты сможешь дать ответ на этот вопрос.

— Как видишь, не могу! — воскликнул Джейк. Дэвид Оу весь подался вперед. Вспышка Джейка обидела его.

— Да понимаешь ли ты, каких бед натворил твой рейд? Он поставил под угрозу подписание соглашения о взаимных торговых поставках, которое Президент...

— К черту Президента! — крикнул Джейк. — Ничирен важнее, чем какие-то там...

— Твоя выходка поставила под угрозу существование самого Куорри! — Дэвид сделал паузу, чтобы эта мысль дошла до сознания Джейка, и затем продолжил: — Итак, что можно сказать по поводу исчезновения Марианны? Может ли это быть простым совпадением, что из всех точек на планете она выбрала именно ту, куда ты только что отправился под покровом строжайшей секретности? Ты сам как считаешь? — Он взглянул на Джейка. — Беридиен полагает, что все, что мы знаем, это лишь вершина айсберга.

— И ты тоже так думаешь?

— Я здесь ни при чем.

— Послушай меня, Дэвид! Все, что я сделал, я сделал по своей инициативе. Это так же ясно, как чернильная клякса на чистом листе бумаги. Вот и все! Никаких тайн! Не кажется ли тебе, что Беридиен часто воюет с бумажными тиграми?

— Может быть, но ты же его знаешь! Если уж и ты понятия не имеешь, зачем Марианна улетела в Токио, то мы и подавно. Но он не успокоится, пока не узнает...

— И я, между прочим, — тоже.

Дождь продолжал барабанить по стеклам. Дэвид отошел от кровати, приблизился к окну и посмотрел вниз на темный от дождя асфальт.

— О великий Будда! До чего же мерзко там, на улице!

Какая-то женщина выбежала из красного «Ниссана» и, хлопнув дверцей, побежала под дождем к козырьку нависающему над входом в больницу. Дэвид полюбовался ее ножками, блеском ее волос. Ему понравилось, как она бежала. Проворно, целенаправленно... Он повернулся к своему другу.

— Джейк, как у тебя с Марианной?

— Я не хочу это обсуждать.

— Извини, что я лезу в твою личную жизнь, но твой ответ мог бы кое-что прояснить.

Джейк на мгновение закрыл глаза.

— Ни то, ни се.

— Боюсь, такой ответ Беридиена не удовлетворит. Джейк бросил на своего друга тяжелый взгляд.

— Последние полгода мы спим врозь, если тебя интересуют именно такие подробности.

— Что случилось?

— Не знаю. Просто отдалились друг от друга. Изменились, наверно. Кто знает? Но все это мура.

— Это не было мурой, когда вы поженились.

— Тогда мы были другими.

Джейк лежал, уставившись в пустоту.

— Во всяком случае, сам ты здорово изменился.

Джейк перевел взгляд на Дэвида.

— Что ты этим хочешь сказать?

Дэвид Оу отошел от окна.

— Ты сейчас совсем не тот человек, которого я когда-то знал, Джейк. С того самого дня, как ты вернулся после резни на реке Сумчун, ты живешь, как машина, в которую введена одна-единственная программа: Ничирен.

— Не вижу в этом ничего дурного. Если уж говорить метафорами, то это Ничирен — машина, запрограммированная только на убийства. Кто-то же должен остановить его, иначе так он и будет ходить в обнимку со смертью, как с прекраснейшей из женщин.

— Он и будет остановлен. Но ты в одиночку не сможешь с этим справиться.

Джейк так сверлил взглядом Дэвида, что тот в конце концов был вынужден отвести глаза.

— Могу и справлюсь. И не думаю, что кто-нибудь или что-нибудь на свете смогут мне в этом помешать.

— Понимаю. Даже Марианна...

— Что?

— Джейк, единственное, о чем ты можешь думать, так это о Ничирене. У тебя не осталось на нее времени. У тебя не осталось времени ни для меня, ни вообще для кого бы то ни было на свете. Ничирен заполнил собой всю твою жизнь. Бывало, мы с тобой неплохо проводили время, когда выпадала свободная минутка. А теперь ты ни о чем не можешь говорить, как только об очередном плане, как поймать Ничирена. Я уж и не помню, когда ты в последний раз улыбался.

— Как можно улыбаться, когда он где-то рядом?

Палец Дэвида укоризненно приподнялся.

— Вот здесь ты ошибаешься, приятель! Ты говоришь, что Ничирен ходит в обнимку со смертью, как с прекраснейшей из женщин. Мне кажется, что ты делаешь то же самое. Последние три года после Сумчуна ты ведь не живешь, ты медленно умираешь.

В дверь тихонько постучали. Они оба повернули головы на стук. Дверь приоткрылась, и Дэвид с удивлением увидел, как охранник, вежливо изогнувшись, пропускает в комнату ту самую женщину, которую он заметил из окна на стоянке для автомашин. В приоткрытую дверь Дэвид видел ее глаза, маленький нос, чувственные губки. Она была так прекрасна, что дух захватывал.

— Джейк Мэрок здесь лежит?

Он молча кивнул, затем повернулся к Джейку. Даже сквозь дверь он остро чувствовал ее присутствие.

— Подумай о том, что я сказал, хорошо? Это очень важно.

Он вышел, и женщина посторонилась, выпуская его из комнаты.

И тут же она переступила порог, закрыла за собой дверь и замерла, прижавшись к ней спиной, как будто ей было страшно сделать следующий шаг.

Джейк изо всех сил боролся со сном. Он был ужасно измучен. Как в сновидении, сознание его колыхалось прозрачной пеленой, то приоткрывая, то снова закрывая каналы рационального восприятия мира.

Он чувствовал, что в комнате кто-то находится, и окликнул невидимого гостя сакраментальным вопросом:

— Кто там?

Сонная мгла разевала свою пасть, грозя вот-вот поглотить его. Так приятно было избавиться от телесных мук и нырнуть в нее с головой. Славная эта штука — сон.

Но присутствие постороннего не давало ему уснуть, отталкивая сон грубыми лапами.

— Кто там? — повторил он свой вопрос, и голос его звучал едва слышно.

— Ты не узнаешь меня?

Женщина отделилась от двери и приблизилась к кровати.

— О, Джейк! — прошептала она, касаясь его щеки в том месте, где она не была закрыта бинтами.

Его рука поднялась и схватила ее руку, ощущая ее нежную кожу. Глаза его тщетно пытались сфокусироваться.

— Кто это?

— Джейк, это я, Блисс[7], — ответила она. — Мы с тобой...

— Играли со змейками на улице Лестниц![8]

Глаза его широко открылись от удивления. Чувствуя, как стремительно учащается его пульс, он попытался подняться, но не смог.

— Блисс, неужели это ты?

— Да, но то бывало зимой, — прибавила она. — А летом мы воровали сушеных скатов из магазина в Западном Округе.

— И круглый кормились тушонкой с рисом, которую таскали со склада у доков! — Кошмарная сонливость одолевала его, но он через силу удерживал глаза открытыми. — Как давно это было! Но я все помню. — Он жадно всматривался в ее черты, сравнивая то, что видел, с тем, что помнил. Так вот она какой стала, когда выросла! — Ты была такой маленькой тогда... Совсем девчонкой! Давным-давно...

Он все еще держал ее руку, ощупывая ее кончиками пальцев, как слепой.

— Блисс, — прошептал он. — Как ты сюда попала? Столько лет прошло! Это непостижимо! Совершенно непостижимо!..

— Спи, — шепнула она. — Мы еще успеем наговориться, когда ты проснешься.

* * *

Вашингтон, как и все великие столицы мира, является средоточием власти. Люди, которые живут здесь, должны чувствовать себя так, будто они находятся в эпицентре зарождающегося землетрясения. Однако, обычные смертные — рабочие скотинки, которые вкалывают с девяти до пяти, потом идут домой, чтобы съесть свой ужин, уставившись в телевизионный экран, а затем, отправив своих скулящих отпрысков спать, заваливаются на жен, потея и комично дергаясь, — не могут заметить этого невидимого излучения, которое привлекает в Вашингтон цвет нации. В разных местах причастность к власти проявляется по-разному. В Нью-Йорке, финансовой столице Америки, она выражается в том, что ты прибываешь на очередную Бродвейскую премьеру в новейшем лимузине «Вольво», в Голливуде, столице американского шоу-бизнеса, — в том, что ты играешь в теннис с самим Сильвестром Сталлоне. В Вашингтоне, где, как известно посвященным, и сосредоточена истинная власть, эта причастность к ней выражается в различных льготах. Для директора Куорри эти льготы были весьма многочисленны и очень весомы.

Для Энтони Беридиена лучшей из всех привилегий было обладание роскошным особняком в Грэйт-Фоллз, штат Вирджиния. Построенный в XIX веке посреди неширокой и живописной долины между изумрудными холмами, он находился всего в часе езды от штаб-квартиры Куорри в северо-западной части Вашингтона. В прежние времена он был в распоряжении Бюро стратегических служб, а затем — Центрального разведывательного управления. Поговаривали даже, что сам Эйзенхауэр и сам Даллес, а также «Дикий Билл» Донован[9] во время Второй мировой войны не раз пользовались этим убежищем, но это все из области слухов. То, что Энтони Беридиен верил в подобные слухи, проистекало из его безграничной любви к этому дому.

Недавно выкрашенный в бежевый цвет, дом изобиловал арочными фронтонами, круглыми башенками, а к одной из его сторон примыкала необъятных размеров веранда с полом из сосновых досок, выкрашенных в элегантный серый цвет. Веранда была заполнена разнообразными плетеными креслами, диванчиками и диванами, обложенными матрасиками и подушками яркой расцветки: зеленые и белесые листья тропических растений на темно-бордовом фоне.

Интерьеры гигантских комнат были заставлены разнообразными диковинками, которые Беридиен привез из различных частей света. Профессиональный декоратор, наверное, поморщился бы, увидев здесь строгие стулья и письменный стол времен Гражданской войны, соседствующие с массивными часами эпохи Людовика XIV из позолоченной бронзы на каминной доске из пятнистого мрамора и замечательным Чиппендейлским комодом, но Беридиен был в высшей степени безразличенк суждениям знатоков. Здесь, внутри своего дома, он мог чувствовать время во всем его величии.

Медленно переходя из комнаты в комнату, он мог проследить триумфальное шествие западной цивилизации, начиная с эпохи Ренессанса, Здесь, вдали от вынужденной строгости интерьеров штаб-квартиры его Куорри, он мог парить на крыльях великих свершений человеческого художественного гения и распутывать сложнейшие узлы сплетений международных интересов, разобраться с которыми он не мог в своем офисе.

Самым бессовестным образом Беридиен упивался возможностью жить в этом роскошном доме. Хотя дом был приобретен на средства Куорри, хотя на эти же средства содержался и он сам, и вся громадная территория с ухоженными клумбами с тюльпанами, а также с розарием и с аккуратно подстриженными кустами и деревьями, — этот дом рассматривался Беридиеном как его собственность.

Именно Беридиен дал этому дому его имя — Грейсток, поскольку в свободное время он любил читать романы Эдгара Райса Берроуза. Именно его стараниями этот дом почтили своим посещением Президент, Министр обороны, члены Объединенного комитета начальников штабов. Власть над судьбами людей пульсировала по анфиладам комнат, как кровь по жилам, и Энтони Беридиен был причастен к этой власти. Так что он по праву мог называть Грейсток своим домом.

В этот знойный полдень он и Генри Вундерман сидели на просторной веранде за легким вторым завтраком: холодная отварная лососина под лимонно-укропным соусом и салат из листьев цикория и итальянского редиса — любимая закуска Беридиена и, не случайно, коронное блюдо грейстокского повара.

На веранде они сидели из-за жары (Беридиен принципиально не оборудовал комнаты кондиционерами). Птицы щебетали в подстриженных кустах садика и в ближайшей роще. Шмели важно гудели в розарии. Беридиен самолично налил в бокалы минеральной воды: в рабочее время он не позволял ни себе, ни сотрудникам никакого алкоголя — даже легкого вина.

— Я рад, что ты пришел, Генри, — сказал Беридиен, отодвигая от себя тарелку и отпивая из бокала. Вундерман закончил свою трапезу раньше него. Подошел слуга и забрал грязную посуду. Ни слова не было произнесено, пока он снова не появился с десертом: щербет с грушами и морковью.

— После того, как я вспылил на прошлом совещании...

— Это дело прошлое, Энтони, — сказал Вундерман, будто он в самом деле мог давать оценку поступкам шефа. — Все забыто.

— Прекрасно, прекрасно, — откликнулся Беридиен, принимаясь за десерт, таким тоном, что было неясно, относится ли его одобрение к словам Вундермана или к шербету.

Ел он чисто механически, но на лице его все время сохранялось довольное выражение. Закончив, он вздохнул и выскреб ложечкой остатки лакомства. Затем налил себе кофе из стоявшего на столике термоса. Вундерман к десерту не притронулся.

— В естественном порядке вещей дружба занимает большое место, — промолвил Беридиен, глядя куда-то мимо Вундермана, похоже, что на мохнатого шмеля на розовом кусте, счищавшего со своих лапок пыльцу. — Однако я частенько думаю (и я уверен, тебя тоже посещают такие мысли), что мы не живем в условиях естественного порядка вещей... Мы с тобой, Генри, занимаемся делом, которое само навязывает хаосу окружающего мира свой порядок. И вся наша умственная энергия уходит на то, чтобы делать свое дело, несмотря на всякие там капризы погоды, негостеприимство местности, усилия докучливых вредителей. Я думаю, ты понимаешь, о чем я веду речь, Генри.

— Конечно, сэр.

— Мы не такие, как большинство людей на планете, — продолжал Беридиен, — и мы сами себя такими сделали. Может быть, мы все неудачники, с точки зрения этого большинства. Но мы никогда не смогли бы жить их монотонной жизнью. Я, например, точно знаю, что если бы меня запрягли везти этот воз, я бы себе пулю в лоб пустил... Нет, нам подавай чего-нибудь более захватывающего, вроде танца в темноте над пропастью! Стремиться вперед и не знать, что тебя ждет за поворотом, — вот это жизнь! Но это касается только индивидуальной судьбы каждого из нас, а в делах мира мы — стратеги. Мы пророки и провидцы, Генри. Мы пронзаем взглядом будущее и определяем его живые изгибы...

— Копаясь руками в содержимом кишечников быков и козлов, как римские авгуры, — закончил за него Вундерман. Беридиен засмеялся и его взгляд вернулся из туманной дали на грешную землю.

— Это ты верно заметил, Генри. Да, я думаю, аналогия очень удачна. — Он поёрзал в своем кресле. — Но когда я создавал Куорри, мною двигало вдохновение. Живые изгибы истории... Изучать их, держа руку на пульсе, жизни, или, как ты выразился, в козлином кишечнике, — вот для чего мы существуем. Изгибы истории сформировали нас, как земная кора сформировалась из клокочущей магмы.

Он подошел к шкафу, достал оттуда красную папку, открыл ее, ткнул пальцем в данные, приведенные на первой же странице.

— Вот, взгляни сюда! Задумывался ли ты когда-нибудь, что мы, американцы, сделали с Израилем? Каждый год мы даем им 1,7 миллиардов долларов на военные нужды, а они и так тратят на вооружение почти половину их собственного годового бюджета. И вот мы вынуждены давать им дополнительно 850 миллионов на поддержание их экономики...

Вундерман бросил на шефа недоуменный взгляд.

— А чего же ты хочешь? Чтобы мы урезали им нашу помощь? Но ведь Израиль — наш единственный верный союзник на Среднем Востоке. Если не мы их поддержим, то кто? Что-то ты больно круто берешь!

— Вовсе не круто, — раздраженно буркнул Беридиен, как профессор, которого смышленый студент выставил дураком перед всей аудиторией. Его палец опять указал на красноречивые цифры. — Несмотря на нашу помощь, Израиль переживает тяжелый экономический кризис. Инфляция до 200 процентов в год! Вдумайся в эту цифру! И кроме того, стоимость их шекелей постоянно падает... Нет, что ни говори, а нечто радикальное следует предпринять, чтобы стабилизировать экономику этой страны!

Он взглянул на следующую страницу.

— А теперь смотри сюда: за последние два десятилетия страной с наиболее высокими темпами промышленного развития была Япония. Это тебе что-нибудь говорит?

Вундерман смекнул, что, учитывая это настроение Беридиена, лучше продемонстрировать полное незнание вопроса, чем дать неправильный ответ.

— Куда ты клонишь, Энтони?

— А вот куда, — ответил Беридиен. — Израиль, тратя миллиарды долларов на военные нужды, находится на грани экономического краха. А Япония, между прочим, идет полным ходом. — Он весь подался вперед, уперев локти в инкрустированную крышку стола. — А почему? Неужели только благодаря умелому руководству экономикой? Вряд ли! Израильтяне, как нам все хорошо известно, далеко не глупы. В некоторых сферах деятельности нам бы самим неплохо у них поучиться. Так в чем же дело?

Он сделал паузу и затем сам ответил на свой вопрос:

— В деструктивной политике! В одном из изгибов истории, на которых стоит наш Куорри. Открытие, которое я сделал для себя давным-давно, касается природы будущего человечества. Это будущее, Генри, создается сегодня!

Беридиен закрыл красную папку и прихлопнул ее сверху ладонью.

— Все в этом досье! Главный вывод из статистических данных, собранных здесь, состоит в обратной пропорциональности расходов на военные нужды и здоровым экономическим развитием страны. Военные расходы Японии ничтожно малы по сравнению с аналогичными расходами Израиля... Одно из наиболее часто цитируемых высказываний Ленина касается империализма как последней стадии капитализма. — Беридиен улыбнулся. — А что может быть более характерно для империализма, чем торговля оружием, а? И, тем не менее, и Советы занимаются ей, причем весьма основательно... Общее мнение всех участников прошлогоднего совещания Советских руководителей в Новосибирске сводится к тому, что рост военных расходов всегда был серьезным тормозом на пути развития экономики этой страны... Или возьми Третий мир! Там 31 страна за период с 1965 года по 1985 более чем вдвое увеличила военные ассигнования. И почетное место среди них занимают Египет, Ирак, Иран, Сирия. И, пожалуй, мы с тобой являемся одними из немногих, кто не удивится, услышав, что к этому списку следует добавить Гондурас, Нигерию, Замбию, Зимбабве и Кувейт. В наше время торговля оружием является наиболее активно развивающимся компонентом международной торговли.

Вундерман издал нутряной звук, прочищая горло.

— Мы в этой области тоже не отстаем.

Глаза Беридиена сверкнули.

— О, да! Какими бы мотивами ни руководствовались лидеры различных стран: идеологическими, религиозными или просто политическими, — но они чувствуют себя как-то уютнее, когда вооружены лучше, чем их соседи. Но нам также известно, что военные расходы подрывают не только экономику страны, но и политическую стабильность.

Вундерман слушал весь этот политический треп вполуха. Он больше думал над словами босса насчет дружбы и насчет того, что люди в Куорри отличаются от всех прочих, потому что они выбрали для себя особую жизнь, отличающуюся от жизни, которые ведут прочие. Монотонность.

Но, честно говоря, сам Вундерман пошел в Куорри не для того, чтобы избежать монотонности существования «с девяти до пяти». Он пошел, чтобы доказать себе — и своей жене — что он может добиться членства в престижных клубах, состоящих сплошь из бывших питомцев «Лиги плюща»[10], по интеллекту соперничающих с членами «Менсы»[11].

Вундерман закончил университет в своем штате, числясь в середнячках. Когда он оформлялся на работу в Куорри, его преподаватели в лучшем случае говорили, что он не блистал успехами в учебе. Многих приходилось изрядно тормошить, прежде чем они смогли вспомнить его, а некоторым так и не удалось этого сделать.

Сотрудникам Куорри, которые беседовали с преподавателями, это понравилось: они усмотрели в этой незаметности их будущего коллеги положительный фактор. Для агента очень важно уметь растворяться в толпе, быть незаметным.

Его будущая жена, Марджори, однако, его заметила. Она была избрана Королевой на балу выпускников в своем колледже — одном из колледжей, известных как Семь Сестер. Она была очень красива и достаточно способна, чтобы закончить учебу в числе лучших, отстав по оценкам только от своей подруги, которой было поручено произнести речь от лица всех выпускников.

С Вундерманом она познакомилась на вечеринке, которую устроили их общие друзья. Он выглядел настолько чужеродным элементом на этом сборище, что она мгновенно почувствовала к нему симпатию. Он так никогда и не понял, что она нашла в нем, но, вообще говоря, для него всегда казался странным ракурс, с которого женщины смотрят на мир.

Он так и не понял, что уже ко второму курсу она была по горло сыта интеллектуальным снобизмом молодых людей, упакованных в костюмы от Поля Стюарта, гоняющих по кампусу на собственных «Ягуарах» и «Спитфаерах». Они ни о чем не умели разговаривать, как только о клубах, игре в поло и о прогулках верхом, будто это самые важные вещи на свете.

Она увидела в Вундермане обаяние, которое другие принимали за скованность. А разговорившись с ним, она нашла в нем три качества, которые уже отчаялась увидеть в мужчине: ум, здоровое любопытство и уступчивость.

Ко времени их второго свидания она знала, что ей не хочется встречаться больше ни с кем другим. А к четвертому поняла, что влюблена по уши. К тому времени и Вундермана не надо было слишком рьяно обрабатывать, чтобы склонить на женитьбу. Марджори покорила его с первого момента, как подошла к нему на той вечеринке. То, что она увлеклась им, казалось ему чудом не меньшим, чем сорвать куш, играя на тотализаторе.

Его вечные сомнения в ее любви привели к тому, что ему начало сниться по ночам, что вот он просыпается одним прекрасным утром и оказывается, что он действительно женат на Марджори, но он — это не он, а некто, облаченный в харисский твид[12], говорящий с бостонским акцентом и являющийся членом известного гольф-клуба.

Этот сон всегда заканчивался тем, что он смотрел на себя в зеркало и видел здоровое, загорелое и красивое до пошлости лицо. Затем он, бывало, трогал лицо руками и оно начинало таять, как воск, и из-под него появлялось его истинное лицо. И во сне его охватывала жуткая паника, что Марджори сейчас проснется, увидит его в таком виде, поймет, какую ужасную ошибку она совершила, и бросит его.

Их дом был тоже в штате Вирджиния, неподалеку от Грейстока, и в первые годы их совместной жизни он казался Марджори не только унылым, но еще и населенным тенями. Многие годы Вундерман отказывал ей в том, что для нее было по-настоящему важным: в праве иметь детей. Вундерман сам потерял отца (он был моряком), когда ему было только семь лет, и не хотел, чтобы такое же случилось с его детьми.

Только после того, как Марджори пригрозила, что бросит его, он осознал, насколько важно для нее иметь детей. И он уступил, испугавшись, что его повторяющийся кошмарный сон сбудется, хотя бы в его заключительной части. Значительно позже, чем у всех их университетских друзей, у них родились дети: мальчик и девочка. Сейчас они были уже в подростковом возрасте.

Не проходило и дня, чтобы Вундерман не беспокоился за детей. Но беспокойство входило в качестве непременного компонента в его чувства и к Марджори. В этом она была абсолютно права: раз уж он выбрал для себя такую жизнь, он должен проститься со спокойствием навсегда.

— Политическая нестабильность, — говорил между тем Беридиен, — это то, на чем мы с тобой зарабатываем себе на хлеб. Вот как я сформулировал цели нашего учреждения двадцать пять лет назад. Кеннеди согласился со мной. Его имя стоит под нашей хартией, и я чертовски этим горжусь. Попытки пересмотра и его личности, и его правления, участившиеся за последнее время, на мой взгляд, просто отвратительны. Это был президент, способный принимать мужественные решения. И он увидел необходимость в нашем абсолютно автономном существовании от ЦРУ. Нам это всегда было на руку: мы не раз использовали это агентство в качестве мальчика для битья, показывая время от времени всему миру их идиотизм. Такого рода вещи всегда приятны публике: они заставляют ее чувствовать свое превосходство над власть имущими. — Беридиен издал добродушный смешок. — Я думаю, даже ты не подозреваешь, что я сам был причастен к тем скандалам. Некоторые «джентльмены прессы» слишком близко к нам подбирались, и я, с благословения Президента, использовал скандал, как дымовую завесу. — Он пожал плечами. — Так или иначе, обычно следующие за этим чистки послужили ЦРУ во благо. Таким образом, они освобождались от наиболее гнилого валежника... Кстати о расчистке валежника, Генри. Я планирую послать в Японию за Марианной Мэрок твоего лучшего чистильщика Стэллингса.

— Я понимаю, зачем именно его, — ответил Вундерман. — Стэллингс хорош для двух вещей: разработки стратегических планов и террористических актов.

— Да, ты в этом абсолютно прав, — признал Беридиен, рассматривая прижатые друг к другу подушечки пальцев с таким видом, словно Вундерман сообщил ему нечто новое. — Тем не менее, это не скоропалительное решение, можешь быть уверен.

Он достал из кармана пиджака свернутый лист папиросной бумаги и подал его Вундерману. Тот взял его, осторожно развернул. Одного взгляда на текст, напечатанный на листе, было достаточно, чтобы почувствовать холод в области желудка.

— Это доклад «швейцаров» по поводу телефонного звонка, зафиксированного СНИПом, — пояснил Беридиен с ноткой того особого спокойствия и отрешенности в голосе, которым судьи объявляют обвинительный приговор, давно ожидаемый всей страной.

Вундерман оторвал глаза от бумаги.

— Тот звонок был сделан из Дома Паломника.

— Вот именно. Из того самого дома, где Ничирен ждал Джейка Мэрока. — Беридиен взял бумагу из рук Вундермана. — Прости, Генри. Ты, конечно, помнишь, что я только что говорил насчет дружбы. Для таких людей, как мы с тобой, это роскошь. А временами она становится опасной роскошью. Боюсь, что сейчас именно такое время... Необходимо выяснить, что общего между Марианной Мэрок и Ничиреном. Мы должны дойти до корня, и причем немедленно. И, самое главное, выкорчевать предательство, если таковое будет обнаружено. — Он сделал паузу. — Ты со мной согласен, Генри?

Вундерман сидел, как оглушенный. Он вспомнил, как, бывало, он навещал Джейка в Гонконге. Марианна заботилась о нем, как о родном дядюшке. Водила его по колонии, рассказывая о ее истории, о смеси диалектов, религий и воззрений ее обитателей. Показывала ему дворец Губернатора, Королевский жокей-клуб. Она знакомила его с каждым из районов этого своеобразного города, с миром отчаянного азарта китайских игорных домов, аромата китайской кухни, с миром причудливой китайской архитектуры. А когда он заболел гриппом, она сидела рядом с его кроватью всю ночь, прикладывая холодные компрессы к голове, чтобы снизить температуру.

— Генри?

Марианна Мэрок и Ничирен? Это бред сумасшедшего, бессмысленный бред! Но СНИП не может лгать, и «швейцары» не могли сделать такой чудовищной ошибки. Необходимо посмотреть правде в глаза: Ничирен звонил Марианне вечером накануне рейда Джейка. Предположения, что кто-то еще мог ей позвонить из Дома Паломника, звучат вообще неубедительно. Кроме него, никто там даже не подозревал о ее существовании.

— Генри, я жду ответа.

Предательство было неотъемлемой частью призрачного мира, в котором обитал Вундерман. Но конкретные проявления этого явления никогда не переставали поражать его. Он был совсем непохож на холодного и расчетливого шпиона из романов, который ожидает предательства от лучшего друга, от любимой девушки, даже со стороны жены. Предательство всегда действовало на него угнетающе, высасывая из него энергию, как вампир высасывает кровь. Он ощутил какое-то болезненное напряжение в области паха: обычная реакция самца на внезапно возникшую опасность. На душе было невыразимо горько.

— Я не хочу принимать такое щекотливое решение без твоего согласия, — настаивал Беридиен. — Ты имеешь право его опротестовать.

— Большой палец вверх или вниз? — тихо промолвил Вундерман. — Как в Древнем Риме...

Беридиен вспомнил предыдущую аналогию, пришедшую на ум Вундерману, и кивнул.

— Да, как в Древнем Риме.

Вундерман встал из-за стола. За порогом веранды запасмурнело: набежали облака, яркие краски поблекли, цветы поникли.

— Быть по сему, -сказал он, окидывая взглядом ставшие теперь темнозелеными окрестные холмы, которые никогда прежде не казались ему такими далекими. — Мой палец указывает вниз.

* * *

Ши Чжилинь вышел из своего черного лимузина, едва он остановился за воротами Сяньшаня. Слово это означает «Благоуханные холмы», и сей дивный сад находится в двадцати милях к северо-западу от китайской столицы, название которой — Бейцзин — эти чертовы иностранцы опошлили, произнося его как «Пепин» или даже «Пекин». Чжилинь любил приезжать в этот сад, закрытый для посещения широкой публикой еще в 1972 году. Мир и покой, царящие здесь, помогали прогнать все усиливающиеся последнее время боли. Позади его и немного левее была площадка перед той частью Летнего Дворца, которая была известна как Юаньминюань.

Лично на Чжилиня он всегда навевал грусть. После того, как дворец был разграблен и разрушен англичанами и французами в 1860 году, его пытались восстановить, но попытки реставрации были прекращены в 1879 из-за недостатка денег.

После этого немногие уцелевшие скульптуры, куски мрамора, остатки керамических покрытий и кирпичных стен просто исчезли. Деревья, за которыми любовно ухаживали на протяжении столетий, спилили на дрова, постройки снесли, чтобы добраться до железа, которым они скреплялись.

Из китайских построек — в основном, из дерева — ровно ничего не осталось. На площади, где на многие акры тянулись сады, теперь торчали кое-где руины стен да некоторые постройки европейского типа среди ровных рисовых полей.

Чжилинь преднамеренно повернулся спиной к бывшим садам и смотрел на лилово-серые склоны Благоуханных Холмов, возвышающихся напротив Юцуаньшаня — Холма Мраморных Фонтанов. Здесь много столетий назад геологические процессы извергнули на поверхность земли слои твердого известняка, со временем ставшего мрамором, из которого правители династии Цин строили дворцы, храмы, парковые постройки. Когда-то пещеры, образовавшиеся внутри холма, таким образом использовались как буддийские и таонские святилища, изумительные по красоте и изяществу своих мраморных колонн и алтарей.

Теперь Чжилинь преобразовал это место в военную зону, чтобы его не затоптали толпы туристов, по мере того, как Китай все шире и шире будет приоткрывать дверь для Запада. Он, прихрамывая, поднимался на холм а встречные солдаты и офицеры отдавали ему честь. Он терпеть не мог металлическую платину, которую доктора заставляли его носить на правой ноге, но без нее боль вообще парализовала мышцы.

На своей загородной вилле он каждый день упорно работал над собой в бассейне, занимался специальными изометрическими упражнениями. Через день к нему приходил известный специалист по массажу, а раз в неделю — по иглоукалыванию.

Ничто из этого, Чжилинь знал, не способно вылечить его тяжелое заболевание, связанное с перерождением тканей, да и в его возрасте (он приближался к восьмидесятишестилетию) это не имело особого значения. Его главной заботой было облегчить боли, и с эти данные процедуры справлялись весьма удовлетворительным образом.

Чжилинь подставил лицо летнему ветерку. Вокруг него простирались рисовые поля, радуя глаз свежей зеленью и тем смягчая его боль. Его взгляд упал на позолоченную солнцем крышу здания, расположенного за полем. Это был один из корпусов университета Циньхуа. еще одна причина, по которой Чжилинь любил бывать здесь.

Здесь он общался не только с природой, но и с молодыми людьми, цветами жизни. Он не уставал твердить своим коллегам-министрам, что молодежь — это будущее Китая, его самое ценное достояние. Но те не доверяли молодым, замечая в них лишь то, что они называли «тлетворным влиянием Запада», и ставили на пути их те самые преграды, которые им самим приходилось преодолевать пятьдесят лет назад.

В этом проявлялось не только сопротивление переменам в стране. Чжилинь с грустью видел в подобной ксенофобии проявление страха. Сопротивление можно преодолеть, как вода преодолевает шероховатости горной породы, сглаживая неровности своим течением. Но страх — это нечто совсем другое. По своей природе он является неразумной тупой реакцией на новое, и поэтому труднее поддается эрозии. Страх исподволь влезает в самую структуру явлений, делая их закостеневшими.

Но и это не особенно смущало Чжилиня. Если поток своим течением не может сточить преграду на своем пути, он меняет русло, оставляя эту преграду печься на безжалостном солнце. Лишившись прикрытия воды, она в конце концов начнет трескаться и разрушаться от смены температур, от дождей и ветра. Вот такую судьбу готовил Чжилинь своим врагам, которые были весьма многочисленны и могущественны. Пожалуй, вместе они представляли собой огромную силу. Как циклы веков, они, казалось, обновляются, становясь более хитрыми и ловкими.

Дважды за последние пять лет его пытались сместить. Первый раз из него пытались сделать козла отпущения и выставить на всеобщее поругание, как и Банду Четырех до него. Когда это не удалось, на следующий год та же самая группировка министров (ЦУН) пыталась выпихнуть его на пенсию под предлогом преклонного возраста и болезни.

Эта попытка, как и первая, провалилась, и двое наиболее активных членов этой ЦУН один за другим погибли от несчастных случаев. Официальное расследование правительственной комиссии признало, что это именно так и было. Возможно, оставшиеся в живых члены ЦУН думали иначе, поскольку с этого времени Чжилинь не встречал с их стороны противодействия. В результате этого проникновение в жизнь Китая элементов Западной рыночной экономики началось и шло более или менее гладко до последнего времени.

Примерно шесть недель назад из одного из своих многочисленных информационных источников он узнал, что некий подающий надежды молодой человек — по китайским понятиям, конечно, молодой, ибо ему было 52 года, — недавно назначенный директором Научного и Технологического Института, работающего на национальную оборону, встречался с членами ЦУН. Молодого человека звали У Айпин, и Чжилинь знал, что у него есть «рука» в центральных партийных органах и в Министрестве обороны. Последнее явствовало из того факта, что сразу же после назначения У Айпина в этот институт начали перекачиваться колоссальные средства. Конечно, для нового Китая военная промышленность всегда имела первостепенное значение, но пристальный интерес высшего руководства страны именно к этому институту был явно не случаен. Все это делало У Айпина весьма значительной фигурой, даже более могущественной, чем члены ЦУН, которые, что ни говори, все были министрами. Кстати, этот У Айпин был известен своей отчаянной борьбой против отхода Китая от ортодоксальной марксистско-ленинской идеологии.

Сейчас Чжилинь шел по дорожке через старинное кладбище. Как будто вся история Китая отразилась на :)тих надгробных плитах, которые видели все: смены времен года и династий, завоевания маньчжуров, японцев и иностранцев всех мастей. Все претерпела земля Китая. Ее били и колошматили, ее опустошали бездарные правители, начиная с маньчжуров и кончая современными вояками вроде Чан Кайши и тиранами вроде божественного Мао.

Чжилинь не мог не видеть, что, несмотря на его героические усилия, любимая родина после войны деградировала почти во всех сферах. В последние годы наметились просветы, но деградация угрожала по-прежнему.

Неужели этому не будет конца? -спрашивал он себя.

Духи погребенных справа и слева от него, казалось, наполнили воздух своими жалобными вздохами. Довольно, -шептали они ему в ухо. — Пора положить конец всему этому, иначе Китай просто не выживет в XXI веке.

На глазах Чжилиня были слезы, когда он дошел до перекрестка и свернул направо. Прямо за поворотом стоял Вофози, храм Спящего Будды, один из самых древних в округе. Он был построен в эпоху Тан, а в 1321 году один из правителей династии Юань приказал отлить новую статую Будды, израсходовав на это 500 000 фунтов меди, хотя в храме была уже превосходная статуя из сандалового дерева. Семь тысяч рабочих были привлечены, но отливка получилась у них только со второй попытки, а вся работа заняла десять лет.

Продолжая культурные традиции, Чжилинь открыл в долго пустовавшей пристройке к храму современную Школу Лесного Хозяйства, оставив храм в его первозданном виде.

Войдя внутрь, он соприкоснулся с миром покоя и гармонии. Поскольку двери не было, птицы и мелкая живность чувствовали себя здесь как дома. Птичий пересвист звучал под стропилами, будто рождаясь из потоков солнечного света, вливающегося сквозь узкие окна.

Есть немало других мест, куда Чжилинь мог придти, чтобы спокойно поразмышлять о высоком, но нигде он не чувствовал с такой отчетливостью присутствие Будды как здесь.

И какими бледными и надуманными казались ему коммунистические доктрины в присутствии великих, универсальных законов, естественно вытекающих из самой сути жизни!

С некоторым трудом он опустился на один из двух складных стульев, стоявших по обе стороны от каменного стола, на котором была разложена доска для вэй циЧерные и белые шашки были уже введены в игру. Чжилинь окинул взглядом знакомую конфигурацию, в которой они были расставлены, продолжая думать о своем.

Сговор У Айпина с враждебной ЦУН совпал по времени с началом заключительной стадии Гонконговской операции Чжилиня. Это не предвещало ничего хорошего. Чжилинь был слишком стар, чтобы верить в случайные совпадения, во всяком случае, такого масштаба. Хотя операция проводилась в условиях полной секретности, но утке далеко не первый год. Так что было бы глупо верить, что никакой утечки информации, даже крошечной, за все это время не произошло.

Чжилинь снова обратился к доске для вэйци.расчерченной, как и положено, девятнадцатью вертикальными и девятнадцатью горизонтальными линиями. Шашки представляли собой маленькие овальные раковины с удивительно приятной, шелковистой на ощупь поверхностью. Ему всегда доставляло огромное удовольствие ощущать их подушечками большого и указательного пальцев, когда он держал очередную шашку, обдумывая ход. Черные и белые, они были выстроены в боевые порядки, и каждая стояла на одном из 361 пересечений, называемых лю.

В этом сложном переплетении маршрутов, сильных и слабых линий и территорий, на которых сталкивались, отходили и наступали две противоборствующие силы, организованные определенным образом внутри себя, Чжилинь видел модель реального мира.

Почувствовав какое-то движение у входа в храм, он поднял глаза и увидел силуэт человека, четко очерченный на фоне вливающегося в храм солнечного света. Хотя деталей фигуры увидеть было невозможно, но Чжилинь разглядел кряжистое тело этого человека, слегка комично выглядевшее в плохо подогнанном, помятом костюме.

— Входи, входи, Чжан Хуа, — сказал он. — Ты опять так опоздал, что я уже собирался начинать без тебя.

Человек поспешил занять стул напротив того, на котором сидел Чжилинь. Он вытер свое широкоскулое, типично монголоидное лицо носовым платком, потом высморкался в него. Поправил пальцем очки в металлической оправе на почти отсутствующей переносице.

— Я должен объявить себе выговор за опоздание, — сказал он виноватым голосом.

— Да уж! — добродушно засмеялся Чжилинь и, заметив несколько недоуменный взгляд собеседника, добавил: — Видишь ли, Чжан Хуа, ты не только мой заместитель, но и близкий друг. Сколько мы с тобой работаем вместе официально и неофициально? Кажется, лет двенадцать? И за это время я обнаружил у тебя только один порок — привычку опаздывать. Ну и пусть себе остается! Я бы всем людям официально разрешил иметь один порок, если он безобидный.

— Я бы хотел не иметь никаких, товарищ министр.

— Ну и зря, дорогой мой Чжан Хуа! Я, например, никогда не доверял людям, которые кичатся тем, что у них нет никаких слабостей. В таком случае я не могу не думать, что они скрывают от меня что-то очень важное. Нет, ты должен согласиться со мной, что незначительные пороки предохраняют нас от значительных.

Он протянул руку и передвинул свою черную шашку на самое важное их девяти пересечений, которые делят ноле боя на зоны. Эти пересечения называются «звездами» — син, по-китайски, а самое главное из них — «солнечным сплетением», тянь юань, то есть серединой дороги. В этой позиции для шашки открывается целый ряд возможностей и, в то же время, целый ряд других закрывается. Таким образом, тут высвечиваются скрытые стратегические замыслы.

Каждая шашка имеет до четырех ходов, называемых «дыханиями» — ци.Окружить шашку противника — значит лишить ее возможности «дышать». Именно это сейчас сделал Чжилинь. «Задохнувшаяся» белая шашка жалко посмотрела на окружающих ее со всех сторон противников и умерла.

— Отдай последние почести погибшему герою, Чжан Хуа.

— Сегодня утром пришла телеграмма, — сообщил тот, убирая убитую шашку и окидывая доску взглядом для следующего хода. Он понял, что правые и левые квадраты доски превратились в плацдармы для хойань. На первый взгляд эти «глазки» казались невинными, но Чжан Хуа усмотрел в них западню: хо йань(«движущееся око») — коронный прием Чжилиня. — В эту пятницу вас вызывают к Премьеру.

Чжилинь недовольно поморщился.

— Плохие новости, — буркнул он. — В телеграмме не указывается причина вызова и не говорится, кто еще будет присутствовать?

— Нет.

— Еще хуже. — Чжилинь оторвал глаза от доски и пристально посмотрел на своего помощника. — Друг мой, за этим кроются происки У Айпина.

— Боюсь, что это так.

Чжилинь снова взглянул на доску.

— Ты так и не сделал своего хода.

Но Чжан Хуа все смотрел на начальника.

— Ши Чжилинь, мне страшно. Этот человек пугает меня.

— Понятное дело, — ответил министр. — Но это даже хорошо, что ты боишься У Айпина. Значит, ты осознаешь всю глубину угрозы, таящейся в этом человеке для нас и для дела, которому мы отдали столько сил и времени. — Он доверительно улыбнулся. — Страх — это только человеческая эмоция, друг мой. Ее следует уважать, но не следует бояться. Только научившись понимать свои эмоции, можно научиться их использовать в своих интересах. Да, Чжан Хуа, даже использовать.

— Страх всегда парализует меня, — признался тот.

— Да брось ты! — возразил Чжилинь. — Будто мы с тобой не знаем, что такое настоящий страх! Страшно было, когда русский флот угрожал нам из Владивостока и Других более мелких портов. Этот флот да еще советские военные силы в Сибири — они дамокловым мечом висят над нашими головами с самого окончания Второй мировой войны.

Черные глаза старика, казалось, излучали силу, как раскаленная печь излучает тепло.

— А за последние три года дела еще более ухудшились. Около пятидесяти русских дивизий (семь из них — бронетанковые) вытянулись вдоль нашей северной границы. И со стороны Восточной Сибири, где мы наиболее уязвимы, они сосредоточили около сотни бомбардировщиков ТУ-22 и около ста пятидесяти ракет СС-20 с ядерными боеголовками. Бомбардировщики эти, известные у американцев под названием, которое буквально можно перевести как «Встречный огонь», имеют радиус действия до пяти тысяч миль и несут на борту ядерные заряды как в виде бомб, так и в виде ракет класса воздух-земля... Но это еще не самое скверное. Соединенные Штаты, в их безграничной мудрости, понастроили по всей Юго-Восточной Азии военных аэродромов и морских баз, от Камрана до Дананга. И теперь, когда они покинули Вьетнам, на этих базах обосновались русские. И оттуда они могут доставить ядерную боеголовку в любую точку региона. До недавних пор там дислоцировались только разведывательные самолеты, но теперь, как тебе самому известно, у нас имеются фотографии бомбардировщиков среднего радиуса действия ТУ-16 на взлетных полосах этих аэродромов. Это означает, что Советы теперь могут нанести удар не только с севера, но и с юга. Китай фактически оказался в кольце, а точнее сказать, в петле из военных баз. Кроме того, в случае эскалации военных действий на Среднем Востоке они могут держать под прицелом Малаккский пролив, по которому проходят нефтяные танкеры в Южно-Китайское море. Я уже не говорю о том, что русские могут посылать военные корабли и эсминцы в северную часть Индийского океана и имеют огромные резервные силы в виде Вьетнамской армии, где под ружьем находится около миллиона солдат.

Чжилинь распростер свои жилистые руки над столом с доской для игры в вэй ци.

—Вот о чем мы должны в первую очередь беспокоиться, Чжан Хуа. И до какой степени жалко выглядят все потуги У Айпина нагадить нам по сравнению с бронированным кулаком, которым постоянно грозит нам генерал Карпов!

— Мне бы вашу уверенность, товарищ министр!

«Ну что ж, бери мою уверенность и колоссальное давление, которое я постоянно ощущаю на себе, в придачу! — подумал Чжилинь. — Нет, мой друг, не думаю, что тебе было бы уютно на моем месте! Но чужое место всегда кажется более уютным, чем свое собственное. Такова человеческая природа!»

В глубине души Чжилинь сомневался, что обладает той уверенностью, которую ему приписывал его заместитель. Конечно, прежде ему удавалось отбивать атаки. Фактически, только он один из покрытых шрамами ветеранов и остался на политической сцене, потому что никогда не боялся вступить в бой с любым числом пусть даже самых хитрых оппонентов. Но У Айпин отличался от всех, с кем ему прежде приходилось сталкиваться, хотя бы уже потому, что он принадлежал к другому поколению бойцов. При одной мысли о том, что люди, подобные У Айпину, и есть те самые люди, которые определят будущее Китая, Чжилиня бросало в дрожь. До чего же непохож этот человек на подавляющее большинство молодых людей, с которыми ему приходилось контактировать! Взять хотя бы его собственную Школу Лесного Хозяйства или студентов соседнего университета...

Конечно, у него были причины бояться У Айпина. Пожалуй, во всем Пекине он был единственным человеком, который мог пустить под откос его Гонконговскую операцию. И дай ему малейший шанс, он это сделает.

Чжан Хуа взял белую раковину из мелкой миски, укрепленной сбоку стола, и поставил ее на пересечении в нижней части доски, дав возможность двигаться в двух направлениях одной из своих шашек, бывших под угрозой на соседнем пересечении.

— Чего тебе опасаться У Айпина, мой друг, — прокомментировал его ход Чжилинь, — если ты способен на такие четкие и отважные ходы?

— Это всего лишь вэй ци. -ответил Чжан Хуа. — Если мою шашку зажмут с четырех сторон, лишив «дыхания», я ее просто снимаю с доски. Но сам я жив по-прежнему.

«Вот в этом и заключается разница между нами, мой друг. — подумал про себя Чжилинь. — Ты не можешь переносить на жизнь стратегии, разрабатываемые тобой на доске. Твоя мысль не простирается дальше нее. И поэтому ты всего-навсего хороший игрок, а не Цзян».

Он взял черную шашку и уже собирался поставить ее на пересечение пятой и девятнадцатой линий, когда его шестое чувство уловило напряжение противника, и он понял, что Чжан Хуа тоже нацелился на это пересечение. И, хотя этот ход был ему выгоден (он мешал шести белым шашкам соединиться), он решил сыграть иначе.

Чжан Хуа мгновенно занял это пересечение, вздохнув с явным облегчением. — Но нам следует опасаться не столько генерала Карпова, — продолжил Чжилинь прерванную мысль, — сколько человека, который стоит за ним, — Юрия Лантина. Вот кто спит и видит, как подкосить Китай на международной арене! Устранив нас, русские сделали бы действительно значительный шаг к установлению своего господства над миром. Но наша атака на Лантина должна быть проведена по-умному. Мы должны выявить его уязвимое место и нанести свой удар, когда его внимание будет сосредоточено на чем-то другом.

Тут Чжилинь взял черную шашку и поставил ее на свободное пересечение седьмой и девятнадцатой линий, построив хо йань -«движущееся око» — и «перекрыв кислород» шести шашкам противника. Этого ему не удалось бы сделать, не займи Чжан Хуа пересечения пятой и девятнадцатой.

Такова жизнь, -думал Чжилинь. — Каждый день и каждый час несет с собой перемены, которые пугают большинство людей. Но именно в переменах заключается суть любой стратегии. Я научился пользоваться всем на свете. Атакой может быть даже отказ от хода, что я только что продемонстрировал.

Да, вэй ции жизнь неразделимы для тех, кто умеет это видеть. Кто достаточно смел, чтобы похитить у богов огонь. Как в свое время писал Лао-Цзы, Цзяна отличает экономичное использование человеческого материала. Для него нет никого, кому он не мог бы найти применения.

* * *

Джейк бежал вслед за тенями вниз по узкой, извивающейся улице. Он слышал крики волшебных птиц, доносящихся до него из таинственной тьмы. Эти крики превратились в голос матери, которая звала его на помощь. Он узнал хрипы, изменившие тембр ее голоса незадолго до смерти: на задней стенке гортани образовалась толстая пленка. Грязные разводы на ее потной шее. Талисман на груди, спрятанный в мешочек из мягкой замши. Его сила не спасла ее. Тени и свет играют на нем. Талисман почти прозрачен. Почти. Он цвета лаванды, как закатное небо. На его обратной стороне узор, напоминающий облака, на лицевой — лапы животного. Он холодный на ощупь.

Вслед за тенями вниз по улице, узкой и извивающейся. Она усыпана камнями и бумажными змейками. Они двигаются! Ползут и извиваются. Взмывают вверх, когда ветер подымается. Болтовня мартышек, прыгающих с ветки на ветку. Скалят свои мелкие зубы цвета слоновой кости, из которой делают фигурки мандаринов.

Болтовня сменяется смехом, легким и переливчатым. Силуэт девушки в жемчужно-сером просвете между тенями. Бежать за ней. Следовать за ней тенью на самый край земли, где волны разбиваются о подгнивший причал. Запах соли и фосфора. Рыбья чешуя. Потроха, высыхающие на солнце. Чайки кружатся. Кричат.

На палубе парома он теряет ее среди толпы. Тени сливаются с толпой и толкутся вместе с ней. Ощущение движения, толчков в спину и бока. Услышал ее смех и бросился в том направлении, расталкивая толпу. Опять мелькнула ее тень.

Сопротивление толпы постепенно ослабевает. Теперь он, можно сказать, продвигается вперед, хотя и медленно.

А вот и она стоит на носу парома, ее длинные волосы развеваются, губки приоткрыты, глаза сверкают. Нежная линия груди. Правая нога слегка выставлена вперед, с невинным кокетством демонстрируя стройную лодыжку и острый мысок на туфельке. Ее поза исполнена такой милой эротики, что он почувствовал сильное волнение.

И не только в паху, но и во всем теле. Желание захлестнуло его с головой. Член был как каменный и вздрагивал, когда в него вливались все новые и новые волны жизни.

Она стояла, непринужденно прислонившись спиной к поручню, слегка изогнув торс. Обнаженные загорелые руки. Груди. Глаза, манящие и обещающие.

Все это время он думал только о Марианне, и сейчас, приближаясь к ней, он чувствовал, что имя ее готово сорваться у него с языка.

Пульсирующая голубая жилка в трогательной впадинке на шее выдавала и ее волнение. Джейк притянул ее к себе, изнемогая от желания. Будто он всю жизнь стремился к ней, но никогда не обладал. Ее нежные губы, трепетный язык, извивающийся, ищущий...

Со стоном проваливаясь в бездну ее огня и нежности, он выкрикнул, наконец, ее имя:

— Блисс!

Сел в кровати, хватая воздух ртом, как рыба, выброшенная из воды.

— Блисс!

— Успокойся, Джейк. Я здесь.

Он зажмурился, когда она вытирала ему пот с лица, так ловко держа полотенце, словно ей часто приходилось ухаживать за больными.

— Теперь это делать легче, — сказала она, словно прочитав его мысли. — Часть бинтов уже сняли.

Он наблюдал за ней сквозь полуприкрытые веки. Блисс была евразийкой. Среди иностранцев она могла бы сойти за чистокровную китаянку, но кое-какие мелочи в ее внешности выдавали человеку проницательному се смешанное наследие. Кто-то из ее предков — бабка или дед, сейчас он не мог вспомнить точно — был родом из Австрии. Серые крапинки в ее черных глазах, волевые очертания подбородка, форма ушей — все это следы ее европейских корней.

Длинные и густые волосы убраны с чистого лба и заплетены сзади в толстую черную косу. Чуть раскосые большие глаза, высокие скулы, полные, чувственные губы. Он вздрогнул, увидев, как похожи они на губы девушки из его сна. Ощущение вины хлестнуло его по лицу, как кнутом.

— Нельзя ли мне попить, как ты думаешь?

Она отвернулась к столу, чтобы налить ему воду из графина, и он тем временем приложил ладонь к своей горящей щеке. Но тут его взгляд нескромно скользнул по линии ее шеи, и он покраснел еще гуще.

На ней была шелковая зеленая кофточка без рукавов и с глубоким вырезом, обнажавшим молочно-белую кожу ниже ключиц. Ее талия была перетянута синим кожаным поясом. Зеленоватая хлопчатобумажная юбка придавала ей необыкновенно свежий, подтянутый вид.

Судорожно глотая воду из стакана, который она ему подала, он все пытался увидеть в этой потрясающе красивой женщине ту девочку, с которой играл много лет назад. И снова чувство вины обожгло его, как укус ядовитой змеи.

Почему она вернулась? И почему именно теперь?

— Какой у нас сегодня день?

— Четверг, — ответила она, затем окинула его критическим взглядом, немного склонив головку. — Ты выглядишь явно лучше.

— Лучше, чем что?

Она засмеялась, обнажив свои беленькие зубки.

— Чем вчерашние оладьи.

Каждая черточка в ней заставляла его желать, чтобы она оба вернулись назад в его сон.

— Надо отсюда поскорее выбираться, — сказал он.

— Ты не голоден?

— Так бы и съел тебя всю, — признался он и, осознав эротический подтекст того, что сказал, опять покраснел. — То есть, очень голоден.

— Это знак того, что скоро твое желание сбудется. — Если до нее и дошла нечаянная двусмысленность его высказывания, то она не подала вида.

А, может, эта оговорка не такая уж нечаянная? -подумал он. — Фрейд посчитал бы ее закономерной.

—Я хочу прямо сейчас.

Блисс потянулась рукой к звонку и вызвала сестру.

— Я думаю, сначала тебе все же лучше поесть.

Джейк вздохнул. Больничные стены уже начинали на него давить. Он вспомнил свой дантайи снова ощутил в груди черную пустоту. Отчего так пусто на душе? Оттого, что он утратил свой дантайили оттого, что разлюбил Марианну? Может, Дэвид прав, и он теперь вообще никого любить не может?

Так что же с ним все-таки произошло на черных берегах Сумчун? Похоже, что он этого теперь и сам не знал. Похоже, хирург отсек пораженные ткани и запечатал навечно сумчунский эпизод в самых темных тайниках его души.

Марианна. С того самого дня, как он вернулся оттуда, между ними ни разу не было настоящего эмоционального контакта. Они целовались, занимались любовью и даже порой говорили друг другу ласковые слова. Но все они ничего не значили. Во рту своем он ощущал горький вкус пепла, и никак не мог избавиться от него. Во всяком случае, ты стал другим, -сказал Дэвид. Наверное, это же имела в виду и Марианна, когда шептала ему в темноте: «Джейк, чтобы это ни было, неужели ты думаешь, что я не смогу тебе помочь?»

Он ей тогда ничего не сказал. И потом не сказал тоже. Что он мог сказать, когда хирург отсек скальпелем все прочь и зашил рану! Что он отсек? Марианну. Прочь.

Прочь от Марианны.

Так в чем же суть? В реке Сумчун? А может, в Ничирене?

Марианна отдалилась, и он искал в себе ответ, почему так все произошло, но понимал, что все его попытки разобраться в своих чувствах только добавляли горечи в и без того горькую ситуацию. Где его жена? Что с ней случилось? На это он тоже должен найти ответ. Что она искала в Токио, в Доме Паломника? И кто ждал ее там? Ничирен?

Самое худшее в кошмарах то, что они порой сбываются.

* * *

Тьма вращалась вокруг нее, как школьный глобус вокруг металлической оси. Здесь, в замкнутом пространстве без окон, у нее было ощущение, словно она ослепла. Тьма была поистине беспросветной, она давила ей на глаза и на лоб. Какое-то время она чувствовала, что задыхается. Это когда она вдруг поняла, что ее обманули. Тогда ее паника достигла своего пика, и она заметалась в кромешной тьме, хватая воздух широко открытым ртом.

Позднее она немного успокоилась, начав разговаривать с собой вслух спокойно и рассудительно. Она услышала тихое гудение кондиционера, и ощущение, что она погребена заживо, прошло.

Чувство реальности вернулось, и она решила прибегнуть к помощи дыхательных упражнений, разработанных буддийской школой дзэн, которым ее обучил Джейк в первые годы их совместной жизни. Она сползла с деревянного стула на голый пол, приняла позу лотоса и первым делом начала изгонять из организма скопившийся углекислый газ, увеличивая крохотными дозами объем вдыхаемого и выдыхаемого воздуха.

Вернись в детство, -услышала она спокойный и уверенный голос Джейка. — Дитядышит глубоко, полной грудью. Вырастая, мы разучиваемся дышать правильно. Наше дыхание поверхностное, оно вентилирует только верхние секции наших легких. Надо осваивать заново технику дыхания, присущую ребенку. Вдыхай как можно глубже и затем выдыхай открытым ртом, прислушиваясь к звуку собственного дыхания, особенно в конце. Продолжай выдыхать воздух, даже когда тебе кажется, что выдыхать уже нечего — не бойся, не умрешь.

В последней фразе не было ничего смешного, потому что именно такое ощущение появлялось у Марианны в первое время, когда она пыталась дышать правильно. Потом научилась. Вот и сейчас это помогло: задышав полной грудью, она почувствовала себя увереннее.

Освободившись от спазм страха, она начала мыслить более рационально. Вспомнила страшный толчок и грохот, от которых стены ее темницы зашатались. По звуку это напоминало взрыв. Она точно помнила, как пол зашатался. Что же все-таки произошло?

Она ждала, что он вернется и все объяснит, но он все не приходил. Тьма. Безмолвие. Как в могиле.

Он — враг ее мужа. Как она могла ему поверить? Да очень даже просто. Он доказал ей правду своих слов одним потрясающе убедительным примером.

И в тот момент истины весь мир оказался перевернутым в ее глазах. Она уже не знала, где ее враги, а где друзья. Где Джейк? Что с ним сделали?

Месяц назад она бы усомнилась, что ей не все равно, что с ним. Они так отдалились друг от друга. Как краб — отшельник, он залез в свою непроницаемую для ее любви раковину, сквозь которую она не могла достучаться до него никоим образом. Пока не возненавидела его. Да, она стала думать, что ненавидит Джейка.

В этот страшный час она поняла, что любит его по-прежнему. Что бы ни произошло с ним тогда на севере, он не изменил своей сути. И она по-прежнему привязана к нему. Произнося свой обет супружеской верности, она в полной мере осознавала ту ответственность, которую на себя возлагала. В детстве ей казалось, что ей будет страшно принимать на себя эту ответственность. Но в день свадьбы она почувствовала, что приветствует ее всем сердцем.

И ничего, в сущности, не изменилось. В тот страшный час она поняла, что ненавидит лишь раковину, в которую он спрятался от нее, а не его самого.

— Джейк, где ты? — прошептала она в слепящую тьму. И вдруг почувствовала жуткое одиночество. Запустила руку под платье и извлекла замшевый мешочек. Дрожащими пальцами открыла его и вытрясла его содержимое себе на ладонь.

Жадеитовый амулет был теплым от жара ее собственного тела.

— Джейк, — опять прошептала она, сжимая его в ладони.

Зачем ей велели принести его сюда? Зачем он так нужен его врагам?

На эти вопросы у нее ответов не было. Только новые вопросы закопошились в глубине ее сознания. Когда же Ничирен придет и даст на них ответы, как обещал?

Где Ничирен?

* * *

Даниэла Александровна Воркута доставала бумаги из своего изящного дипломата, когда раздался вежливый стук в дверь. Единственная за всю долгую историю советской тайной полиции женщина-генерал покосилась на дверь. Ее офис находился на пятом этаже огромного здания неоклассического стиля, окрашенного в нерадующий глаз, какого-то грязного цвета, на площади Дзержинского, где размещался Комитет государственной безопасности. Пожалуй, ее комнатка вряд ли заслуживала громкого названия офиса, которым она его про себя величала: клетушка три на четыре метра с двумя окнами, сквозь которые можно было видеть обширную площадь и возвышающийся на ней памятник Феликсу Дзержинскому, польскому дворянину, который сразу же после свержения большевиками царя в 1917 году стал основателем и первым руководителем Советской тайной полиции. Сегодня его бронзовая статуя была призвана напоминать широким массам рабоче-крестьянского государства о революционном духе, для поддержания которого и была создана эта организация, но который давным-давно ушел в мерзлую землю, и ни один солдат даже не поднес руку к фуражке на его похоронах.

Кабинет генерала Воркуты был во многом похож на рабочие комнаты других высокопоставленных функционеров из ряда могущественной советской бюрократии: маленький, темный, скучный, заставленный тяжелой, невыразительной мебелью румынского или чехословацкого производства. Низкий облупившийся потолок, потемневший от табачного дыма, стоящего здесь коромыслом во время совещаний, допросов и долгих одиноких часов, посвященных хозяйкой кабинета разработке стратегических вопросов. За последние девять месяцев она отправляла по соответствующим каналам десятки заявок на новую мебель. Ей не отказывали, но и не торопились выполнять их. Она не отступала и с регулярностью часового механизма в начале каждого следующего месяца опять заполняла соответствующие бланки.

Даниэла Александровна потушила сигарету о металлическую пепельницу, полную окурков, украшавшую ее видавший виды рабочий стол темного дерева не больше, чем бородавка украшает человеческую кожу. День был серый, низкие облака мчались по небу, предвещая те самые обильные осадки, которые пообещали метеорологи. В этот ранний час в кабинете было темновато, и она зажгла только черную настольную лампу. Неяркий свет осветил стол, оставив в тени комнату и ее хозяйку, сидящую за столом.

— Войдите! — отозвалась Даниэла, и дверь открылась, пропустив курьера в военной форме. Четким шагом он приблизился и положил на стол небольшой кожаный дипломат.

— Это для вас, товарищ генерал. Только что прибыл, — доложил он, уставясь куда-то поверх ее головы.

Генерал Воркута расписалась в получении, подождала, когда курьер выйдет, затем маленьким бронзовым ключиком, бывшим среди других на длинной цепочке, прикрепленной к поясу, открыла дипломат. Там было всего четыре листа бумаги, исписанных какими-то каракулями. Она тотчас же узнала шифр, который сама когда-то придумала, работая в отделе, занимающемся дезинформацией. Разработала она его так, между делом, но потом сделала своим личным шифром.

Сердце ее екнуло. Это был последний доклад Медеи, которого она давно ждала. Но как только она собралась засесть и разобраться с этим донесением, как две тени скользнули в ее кабинет, заполнив собой его скромное пространство.

— Приветствую вас, товарищ генерал! — пророкотал низкий бас.

Даниэла улыбнулась и ответила на дружеское не по уставу приветствие, стараясь не обращать внимания на неприятный холодок под ложечкой.

Анатолий Давыдович Карпов закрыл за собой дверь. На мгновение его медвежья фигура заслонила стоявшего позади него человека, хотя тот и был выше него ростом.

Даниэла положила руку на стол, прикрывая четыре драгоценных листка. Генерал Карпов, начальник Первого главного управления, молча проследовал по голому, облупленному полу к единственному жесткому стула, который торчал похабным кукишем напротив рабочего стола Воркуты. Он был невысок ростом, но весьма импозантен: широкоплечий, с мощной грудью. Мышцы его так и выпирали из-под щегольского темно-синего костюма, украшенного орденскими планками, которыми он весьма гордился. Ему ни за что невозможно было дать его шестидесяти двух лет, и не только потому, что его густые прямые волосы были черны, как вороново крыло (благодаря краске, о чем хорошо знала Даниэла). У него было волевое лицо, высокий лоб, украшенный глубокими морщинами, и ясные карие глаза, изучающе смотревшие сквозь стекла очков в металлической оправе. Глаза проницательные и путающие. Но когда он улыбался, в них появлялась искренность, на которую Даниэла всегда откликалась. Сейчас она с удовольствием отметила, что его галстук был заколот булавкой с черным ониксом, которую она ему подарила на день рождения.

Ее взгляд упал на человека, которого привел с собой Карпов.

— Вы, конечно, знаете Юрия Васильевича Лантина, — представил Карпов своего спутника.

— Естественно, — осторожно ответила Даниэла. Лантин был членом Политбюро и ЦК Партии, одним из горстки людей, занимающих головокружительно высокую ступеньку в советской иерархии.

Даниэла хорошо знала своего шефа. Знала, что зазря он не приедет к ней из современного здания из стекла и бетона, расположенного за Московской кольцевой дорогой, где размещалась штаб-квартира Первого главного управления. Вид из окон его офиса на верхнем этаже куда более привлекателен, чем из ее замызганного оконца. И не случайно он привел с собой на площадь Дзержинского всесильного Лантина. Своего рода парад власти. Власти поистине безграничной. Она внутренне собралась, готовя себя к тому, что сейчас последует.

Карпов не торопясь зажег сигару, щелкнув своей знаменитой золотой зажигалкой. Зажигалка эта вовсе не была предметом пошлой буржуйской роскоши. Даниэла достаточно долго была знакома с Карповым, чтобы не знать ее историю.

Он был с Юрием Андроповым в Венгрии в 1956 году Жестко и решительно, как все в Комитете прекрасно знали, эти двое справились с невероятно сложной, взрывоопасной ситуацией, когда туда были введены части Советской Армии. И теперь, щелкая зажигалкой, Карпов каждый раз оживлял в своей душе память об Андропове.

— Я привел сюда товарища Лантина, потому что он интересуется некоторыми делами, находящимися в ведении вашего департамента, — сказал он, выпуская клубы ароматного дыма.

Затем он взглянул, поджав свои тонкие губы, на рдеющий кончик своей превосходной гаванской сигары. Он всегда называл департаментом отдел внешней разведки, которым руководила Даниэла, предпочитая никогда не употреблять слово «разведка» даже за толстыми стенами заведения, в котором они находились. Учитывая специфику дел, которыми она занималась, такие иносказания были вполне объяснимы.

— И особенно Ничиреном, — уточнил Лантин, заговорив в первый раз.

Даниэла внимательно взглянула на него, анализируя тон, которым он произнес эти два слова. Она всегда считала, что по тону голоса можно сказать о человеке очень много.

Лантин стоял, прислонившись спиной к противоположной стене, головой доставая до рамы стандартного портрета Ленина, повешенного туда то ли одним из ее предшественников на этом посту, то ли просто по распоряжению какого-нибудь кретина из хозчасти. Руки свободно заложены за спину, длинные ноги переплетены. На нем упомрачительный темно-серый костюм, рядом с которым даже элегантная одежда Карпова казалась стариковской и занюханной. Выражение лица беззаботное, словно он наблюдал за соревнованиями по гребле с берега Темзы.

Даниэле понравилось его лицо: продолговатое, немного мрачноватое. На вид ему было слегка за пятьдесят — весьма молодой возраст для его высокого поста. Но, может быть, он выглядел моложаво. Длинные волосы отливали металлическим блеском при свете лампы. На щеке родинка, делающая его еще более привлекательным. Прекрасная линия подбородка, безукоризненная линия тонких усиков, выразительные глубоко посаженные глаза. Только тонкие, несколько жесткие даже в состоянии покоя губы портили общее в высшей степени благоприятное впечатление от этого лица.

— Ничиреном руководит генерал Воркута, — объяснил ему Карпов, верный своей привычке доминировать в разговоре в любой компании. — Мне принадлежит идея использовать для наших целей таланты этого волка-одиночки. С его помощью, я полагал, мы сможем вовремя, так сказать, удалять гнойники, которые потенциально могли бы скомпрометировать нас в глазах международной общественности. — Даниэла бросила на него предостерегающий взгляд, но он невозмутимо продолжал: — По эффективности этот Ничирен превосходит даже болгар, и куда более надежен, чем любой из наших агентов-арабов.

Даниэла подвинула к нему по полированной поверхности стола свою неэстетично выглядевшую пепельницу.

— За короткий срок мы добились блестящих успехов, сотрудничая с ним, — сказала она эдаким сверхделовым тоном. — В Гане, Чаде и Анголе, в Ливане, Сирии и Египте, в Никарагуа и Гватемале. Мы засылали его в эти места с самыми щекотливыми заданиями: удалить, как удаляют больной зуб, некоторых зарвавшихся революционных лидеров, усиливая противостояние в стране, раздувая революционный пожар, подталкивая страны на новые стадии революционного преобразования общества, создавая в них то, что называется...

— Идеологической возгораемостью, — закончил за нее Лантин. — Кажется, так это назвал генерал Карпов в своем последнем отчете Центральному Комитету. Термин хорошо звучит. Мои коллеги его оценили. — Он слегка наклонил свою идеально причесанную голову. — Как и работу этого вашего необыкновенного агента.

Даниэла поняла, что сейчас надо быть особенно внимательной. Комплименты от имени «службы», как принято среди военных величать начальство, приходится выслушивать нечасто. Кроме того, если Политбюро хотело просто отметить ее за работу с Ничиреном, то Карпов уж конечно встрял бы между ней и высшим начальством в качестве ее мецената-покровителя. То, что он позволил Лантину придти с этим к ней в офис, это недобрый знак.

— Стараемся, — через силу улыбнулась она. — Спасибо, товарищ Лантин. Приятно слышать, что твою работу оценили в высших сферах. Но служба есть служба.

Карпов изучал темный конец своей сигары, украшенный столбиком пепла.

— Видите ли, товарищ генерал, среди наших сотрудников распространено мнение, что государственная власть сосредоточена в здешних коридорах, где порой услышишь вроде бы в шутку оброненную фразу: «Государство — это мы». — Он кивнул головой. — Что ж, в этих словах есть доля истины. — Он внимательно посмотрел ей прямо в глаза. — Но только доля.

Карпов наконец стряхнул пепел, с кончика сигары. Ему не надо было разъяснять ей, что Лантин представляет более могущественную силу, чем просто «служба». Истинную мощь Родины. Даниэла поняла это без всяких объяснений.

— Ваш агент, — сказал Лантин, — едва не самоликвидировался во время нападения на него. Причем, чуть ли не в своем собственном доме, — вот что особенно неприятно! — Он притронулся указательным пальцем к нижней кромке своих ухоженных усиков. — Тем более, что напал на него отряд, скомплектованный сотрудниками Куорри, а во главе его был небезызвестный Джейк Мэрок.

— Мэрок, Мэрок, — повторил за ним Карпов с такой тщательной артикуляцией, будто это имя было словом из языка, который он только что начал изучать.

Глядя в потолок, он сделал затяжку, потом медленно, колечками, выпустил дым.

— Ничирен положил всех пятерых членов этого отряда, — постаралась выгородить своего агента Даниэла.

— Но не Мэрока, — тон голоса Лантина стал более жестким, и Даниэла насторожилась, раздумывая, что бы это значило.

— Выведен из строя, но не уничтожен, — прибавил Карпов тоном, в котором тоже прозвучали обвиняющие нотки.

— В свете прежнего безупречного послужного списка вашего Ничирена я нахожу особенно огорчительным то, что он позволил этому отряду, прибывшему в Токио с явно враждебными намерениями, приблизиться к нему вплотную. Прямо у себя дома.

Даниэла чувствовала на себе взгляд Лантина, который почти просверлил дырку в ее щеке, и оторвала свой взгляд от Карпова. Она видела в его взгляде что-то странное, что-то явно неуместное для данной ситуации, но, так и не сумев понять его значения, отложила это в ячейку памяти, чтобы обдумать все это на досуге, решив пока не мутить и без того взбаламученные воды.

— Я полагал, что у него лучше налажена служба информации, — продолжал Лантин, уставившись на нее своими немигающими глазами. Даниэла подумала, а не носит ли он контактные линзы? Это могло бы хоть частично объяснить неподвижность его взгляда. — Его прошлые заслуги не снимают с него вины за разгильдяйство. Я считаю, товарищ Воркута, что вашего Ничирена пора подвергнуть некоторому испытанию.

Даниэла хотела возразить, но, вспомнив предостерегающий взгляд Карпова, прикусила язычок, удержав готовые сорваться неосторожные слова.

— Какого рода испытание вы предлагаете? — поинтересовалась она.

— Вполне конкретное, — ответил Лантин с некоторой томностью, которой Даниэла не могла не восхититься. — И времени много не займет, и будет вполне убедительным.

— Что же это? — в тон ему спросила Даниэла. Лантин оторвался от стены, заполняя комнату своей прямо-таки физически ощутимой аурой. Невозможно было невнимательно отнестись к тому, что он собирался сказать.

— Вот что вы сделаете, товарищ Воркута, — тихо произнес он. — Вы подошлете к нему других своих агентов. Пусть они держат его под наблюдением. Запишут кое-что на магнитофон и видеокассету, если вы полагаете, что это необходимо. Я хочу знать со всей определенностью, что он не утратил своего инстинкта убийцы. В случае положительного результата испытания передадите ему свой приказ ликвидировать Джейка Мэрока.

Сигара генерала Карпова потухла. Он раздавил ее в пепельнице, стоявшей на рабочем столе Даниэлы.

* * *

Цунь Три Клятвы смотрел на Абердинскую бухту. Он стоял на палубе своей большой джонки, прислонясь спиной к перильцам. За бортом плясали лохматые волны, низкое черное небо подобно савану висело над Южно-Китайским морем, — последствие недавнего шторма. Но не непогода его беспокоила.

В левой руке он держал листок прекрасной рисовой бумаги, аккуратно свернутый вчетверо. Но аккуратность пославшего это письмо не спасло его от пятен и терракотово-бурой грязи, осквернивших послание на его долгом пути до адресата.

На бумаге был иероглиф, состоящий из пяти вертикальных линий, написанный стилем, характерным для северных провинций, выходцев из которых здесь, на юге, называют «хакка».Но это писал не хакка. Огромная лапища Цуня Три Клятвы сжалась в кулак, сминая тонкий листок. Сердце в груди забилось сильнее, разгоняя по жилам кровь.

Сердце Дракона — вот как они называли его тогда. В этих словах был особый смысл, глубину которого мог постичь только посвященный.

Значит, началось, -подумал он. Но, возможно, уже поздно.

Сердце Дракона — вот как было озаглавлено закодированное послание. И именно эти слова произвели гальванизирующий эффект на Цуня Три Клятвы. Именно побуждаемый ими, он с должной поспешностью послал Сынка Номер Один за Верзилой Суном. По протоколу, подобная честь полагалась персоне уровня Верзилы Суна.

Прыгающие на волнах огоньки, рассыпанные по гавани, не занимали Цуня Три Клятвы. Его мысли вновь и вновь возвращались к обещанию, которое он дал во времена давно прошедшие.

Сердце Дракона. Его вызов на последний акт драмы можно считать состоявшимся в тот момент, когда Сынок Номер Два поднялся на борт, держа в руке запечатанную красным сургучом металлическую трубку, в которой притаился, как гремучая змея, свернутый вчетверо листок рисовой бумаги. Или, возможно, — этот вызов фактически начался, когда эта трубка заливалась сургучом с обеих сторон так далеко отсюда.

Он пожал плечами. Чему быть, того не миновать. Ну, это он может повторять про себя до тех пор, как небесные драконы настолько обленятся, что перестанут просыпаться и посылать на землю дождь и гром, сражаясь друг с дружкой. По правде говоря, это будет бесплодная победа.

Семья, семья, -думал Цунь Три Клятвы. — Жизнь — ничто без семьи.

В этот момент он услышал негромкие звуки за спиной и почувствовал незначительное покачивание джонки. Потом опять тишина, нарушаемая только плеском волн прибоя. Его глаза остановились на том, что он сжимал в кулаке. Пальцы левой руки будто налились невероятной силой. Как огнем горят от слов, начертанных на бумаге.

Духом Белого Тигра клянусь, что выполню, что положено, чтя взятые обязательства!Он судорожно порвал пополам бумагу — слишком деликатный материал, чтобы хранить слова, которые, возможно, могли бы изменить мир. В волны их, и пусть плывут, как пятна лунного света, пока их не поглотит бездна Южно-Китайского моря. Тем не менее, они останутся в его сознании, будто выгравированные на нем. Он сделал три глубоких вдоха и медленно отвернулся от воды. Скоро ему надо отправляться в путь, чтобы быть на месте в назначенное время. Никто, даже Сынок Номер Один, не знал, с кем он встречался в запутанном лабиринте протоков вверх по реке.

Сун Бо-хань, известный уже довольно долгое время только под именем Верзила Сун, полученным им от триады, стоял в лунном сиянии. Его массивная, напоминающая формой гигантскую грушу фигура вырисовывалась четким силуэтом — широкий в бедрах, почти без шеи и с такими кривыми ногами, что они бы выглядели комично у любого другого человека. Но только не у Верзилы Суна. Он был «489», то есть руководителем, тройки 14 К.

Пройдя по поскрипывающей под его шагами палубе, он повернулся и смачно сплюнул через борт джонки.

— В субботу состоится гонка «Дракон», — сообщил он. — Мой брат говорит, мол, ставь на лодку Т.И. Чуна. А я говорю ему, мол, нет. Мы выиграем, если поставим на лодку Цуня Три Клятвы. — Он стоял напротив собеседника, внимательно следя за выражением его лица, заботливо пряча собственные эмоции под совершенно непроницаемой маской. — Может, сходить к букмекеру и посоветоваться, как мне лучше распорядиться моими в поте лица заработанными таэлями[13]. Как никак, лодка Чуна выиграла в прошлом году.

Цунь Три Клятвы и глазом не моргнул.

— Клянусь Небесным Драконом, загребной Т.И. Чуна победил жульнически! В это раз я твердо наказал своим людям не пускать их вперед себя ни при каких обстоятельствах.

— Это звучит совокупляюще серьезно, — заметил Верзила Сун, присаживаясь на свернутый канат. — Вы двое беретесь за дело с таким жаром, что от вас может не остаться ни косточки, чтобы поживиться другим тай-пэнями[14].

— Я думаю, ты преувеличиваешь, — сказал Цунь Три Клятвы. Он закончил набивать свою трубку, выточенную из слоновой кости, и, поднеся к ней зажженную спичку, раскурил. Сделал несколько быстрых затяжек, прежде чем продолжить. — Междоусобицы в наших краях — это образ жизни. До некоторой степени они стимулируют экономику.

Он произнес это очень осторожно, потому что слишком много эмоций скрывалось за этими словами. Междоусобицы между торговыми фирмами — это одно дело: они действительно были частью образа жизни в Гонконге. Но его отношения с Т.И. Чуном — это иное дело. Слишком много личного примешивалось к деловой конкуренции. Слишком ужасного, чтобы даже просто думать об этом.

Верзила Сун проворчал:

— Ты приобретаешь танкеры Доннели и Туна, а Т.И. Чун — «Южнокитайскую электронику». Хотелось бы мне знать, сколько денег он вбухал в то, чтобы блокировать твои торговые сделки. Сколько денег потратил ты, чтобы блокировать его? Ведь должен быть предел возможностям даже для тай-пэнейвашего с Чуном калибра! В какой-то момент ваша резервная наличность может оказаться в опасно малом количестве. Транжирить ее в наших водах, ставших за последнее время особенно опасными из-за этих нечистотами питающихся коммунистов — значит накликать несчастье. Ну а акулы, ходящие кругами вокруг, делают положение вообще смертельно опасным.

— Ты имеешь в виду акул типа «Маттиаса и Кинга», «Сойер и сыновья», «Тихоокеанский союз пяти звезд»? — Цунь Три Клятвы вынул трубку изо рта.

Он был очень доволен, что разговор ушел в сторону от опасной темы, связанной с Т.И. Чуном.

— Совокуплялся я извращенным способом с этими вонючими иностранцами! — Верзила Сун даже сплюнул. — Но как собаку тянет испражняться обязательно посередине дороги, так и тебе не избежать столкновения с двумя последними. Ну а что касается «Маттиаса и Кинга», то здесь дело попроще.

Цунь Три Клятвы ничего не сказал.

— До меня дошли кое-какие слухи, — осторожно заметил Верзила Сун.

«Интересно, сколько кантонец потребует за свою информацию?» — подумал Цунь Три Клятвы, наклоняясь и шаря рукой в темноте среди свернутых канатов.

— Хочешь выпить? — осведомился он, доставая бутылку «Джонни Уокера».

— Не откажусь. Во рту, как в пустыне Сахара, от этой совокупляющейся погоды! — изрек Верзила Сун, принимая бутылку и прикладываясь к горлышку по-матросски.

Затем вернул ее хозяину и с должным почтением наблюдал, как тот тоже сделал пару глотков, держа бутылку вверх дном.

Соблюдая все необходимые в таких случаях приличия, Верзила Сун продолжил:

— У меня есть троюродный брат, который не входит в мою триаду. Он служил капитаном на одном из торговых кораблей. Недавно он приходил ко мне со своей проблемой. Вот она в чем состоит: сущим наказанием во время его рейсов стали кражи. Не то, чтобы по-крупному воровали, но достаточно для того, чтобы встревожить его хозяев. Они заявили, что будут вычитать у него из жалования стоимость похищенного. Мой троюродный брат уверяет меня, что сделал все возможное, чтобы подловить вора или воров, но все безрезультатно. Вот он и пришел ко мне. — Верзила Сун засмеялся неприятным, лающим смехом и закончил. — И я сказал ему, что помогу, хотя дело это явно лежит вне сферы моей компетенции.

Цунь Три Клятвы выжидающе посмотрел на собеседника, но когда тот ничего не прибавил к своей истории, заговорил сам, постукивая трубкой о поручень, чтобы выбить из нее остатки табака.

— Ох уже эти слухи! Порой платишь за них весьма высокую цену, а потом, при свете дня, оказывается, что они ничего не строят. — Он продул мундштук трубки. — Надо быть очень осмотрительным, когда имеешь дело со слухами.

Верзила Сун сочувственно закивал.

— Да, от слухов, полученных не из авторитетного источника, не больше пользы, чем от совокупляющихся крыс на корабле. Я и сам не отдам за пустые слухи ни медяка. Первым делом я взвешиваю, насколько авторитетен источник. И друзьям своим всегда советую поступать так же. Это для меня закон.

— Я думаю, пришла пора еще немного дерябнуть, — сказал Цунь Три Клятвы.

Когда они закончили очередной раунд, Верзила Сун наконец сообщил:

— Я слыхал, что Маттиас и Кинг покидают Гонконг, возможно, же этой осенью.

— Покидают Гонконг? — Новость чрезвычайно заинтересовала Цуня Три Клятвы, но он притворился безразличным. — Да это просто смешно!

— Возможно. Тебе и мне. Но не гвай-ло![15] Вероятно, тай-пэниэтих фирм так напутаны нашим светлым коммунистическим будущим, что, несмотря на уверения правительства КНР о пятидесятилетней отсрочке, полагают, что лучше смыться, пока не поздно.

— Их уход вызовет значительную нестабильность. Их вклады в банках окажутся под угрозой. Только подумай, что станется с индексом Ханг Сента! Клянусь духом Белого Тигра, рынок отреагирует на это как воды пруда на камень, брошенный в него. Осень 1983 года опять повторится.

Верзила Суй кивнул.

— Ханг Сенг[16] упал на двести пунктов за десять дней, когда коммунисты начали свою кампанию запугивания нас нашим будущим. Потом он слегка оправился, но что если гвай-лознают то, чего мы не знаем? Такое возможно, как ты думаешь? Лично я за свои шестьдесят семь лет усвоил, как самый главный урок, что всякое возможно. Что если эти совокупляющиеся коммунисты нарушат слово? Что если они заявятся сюда до 2047 года? Что тогда будет с нами?

Цунь Три Клятвы задумался над последним вопросом. Его старший сын скоро отбудет в Америку для получения приличного образования. И чтобы получить свою зеленую карточку[17] — один из заборов, которым Цунь Три Клятвы думал отгородиться от коммунистических властей. Он спросил у кантонца название корабля его троюродного брата и посчитал, что 6н выиграл от этой бартерной сделки. Переждав, когда мимо их джонки — одного из домов плавучего города хакка -пройдет шумный катер для перевозки пассажиров, который здесь называют «валла-валла»,он подытожил:

— Если то, что ты слышал, правда, то нам следует подготовиться, уменьшая свои вклады.

— Но постепенно, — добавил Верзила Сун. — Слишком поспешные действия вызовут панику на бирже, и все начнут распродавать акции. — Он закурил сигарету и выбросил спичку за борт. — Кроме того, мы еще будем свидетелями драчки между компанией «Сойер и сыновья» и «Тихоокеанским союзом пяти звезд». — Он говорил о двух наиболее могущественных западных фирмах, уступающих по влиянию только Маттиасу и Кингу. — Ты знаешь не хуже меня, что в новых условиях «Пять звезд» не преминет нанести удар по Сойеру. Пять лет назад они пытались сделать ему подсечку через фиктивную корпорацию. Старик едва отбился от них тогда.

Мне ли об этом не знать, -подумал Цунь Три Клятвы.

— Кто знает, сможет ли он выдержать их натиск теперь? Лично я думаю, что его положение очень уязвимо.

Цунь Три Клятвы посмотрел на собеседника скучающими глазами, почти зевая. Но это сообщение явно заставило забиться его сердце.

— Да? Как так? — спросил он будто между прочим.

— Акции совместных предприятий, — сказал Верзила Сун многозначительным тоном. — Новые Территории[18] уже фактически в кармане у «Пяти звезд», а сейчас они собираются наложить лапу на прилегающую зону, борьба за которую идет уже в течение семи месяцев. Не надо обладать всеведением и молниями Будды, чтобы предсказать, что и остальные совместные предприятия Сойера будут скушаны, если его конкурент будет и впредь делать правильные ходы.

Цунь Три Клятвы скрестил руки на груди и закрыл глаза, привалившись спиной к деревянной обшивке капитанской рубки. Вид у него был совсем сонный. Да, будет о чем подумать сегодня ночью!

— Но все это не суть важно, — сказал Верзила Сун. — Интересно, конечно. А ми туо фо.Спаси и сохрани, милостивый Будда. Я полагаю, что за мной посылали не для того, чтобы обсуждать все это. Верно?

— Верно. — Цунь Три Клятвы смотрел на море. Черный, как сажа, танкер, бороздил серебряную гладь Южно-Китайского моря, прокладывая себе путь, возможно, в Японию. Лунная дорожка уходила вдаль, как заброшенное шоссе. — Я получил послание от Источника.

— Но мы еще не готовы, — заметил Верзила Сун.

— Кроме того, я слышал, что следующая встреча отложена на неделю, — прибавил Цунь Три Клятвы, очевидно, думая уже о другом.

— Плохо, — сказал руководитель тройки, поднимаясь с канатов, на которых сидел, и закидывая руки за голову. — Надо составлять новые планы, давать новые обязательства.

— Согласен, все это неприятно. Но, боюсь, неизбежно.

— Тем более для 14 К. Совокупляюще скверно иметь дело с шанхайцами, чиу-чао и прочими дохлыми гиенами. Лян тамадэ!Может, меня и через обруч прыгать заставят? Мне с самого начала та идея казалась безумием.

— Ты считаешь, что желать для себя будущего — безумие? — Глаза Цуня Три Клятв сверкнули. — Ты думаешь, я способен увлечься бредовой идеей?

— Нет, конечно, но...

— Мы должны доверять, Сун Бо-хань! — сказал Цунь Три Клятвы, употребив настоящее имя «489-го». — Если мы хотим иметь будущее, мы должны доверять Источнику. Это единственное, что способно сплотить нас, снова сделать единым целым. Ты уже имел случай убедиться в могуществе этой силы. Неужели ты повернешься к ней спиной на этот раз?

Верзила Сун отвернулся и сплюнул за борт.

— Так на кого мне ставить в воскресенье? — вместо ответа спросил он.

— Моя лодка выиграет гонку.

Верзила Сун смотрел на воду, раздумывая, а не поставить ли ему заодно и на Т.И. Чуна. На всякий пожарный.

Когда хлопнула дверца машины, на которой Сынок Номер Один отвозил кантонца домой, Цунь Три Клятвы неуклюже привалился к поручню и потер ногу. Судя по тому, как болела рана, погода менялась.

Он думал о Верзиле Суне. Пытаться удержать их всех вместе — это все равно, что пытаться связать четыре ветра. Особенно теперь. Этот союз ненадежен, как соломенный домик. Сердце Дракона! Как дунет разок, так и не останется ничего от домика. Очень даже просто. Но клянусь Восемью Бессмертными Пьяницами, это не должно случиться.

С трудом перенеся ногу через поручень, он спустился по веревочной лестнице на моторку, которую Сынок Номер Шесть всегда держал привязанной к борту джонки. В тени, подальше от глаз людских. Особенно от глаз Верзилы Суна.

Надо торопиться. -подумал Цунь Три Клятвы. — Времени просто в обрез и можно опоздать на встречу.

* * *

— Где он?

— Кто?

Дэвид Оу смотрел, как добровольная сиделка возится с постелью. Кто-то научил ее даже заправлять уголки по больничному.

— Я проверял в регистратуре: его и не выписывали, и в другую палату не переводили. — Он встретился глазами с Блисс. — Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю. О Джейке Мэроке.

— Его здесь нет. — Блисс одарила его ослепительной улыбкой.

— Это я знаю. И одежды его в шкафу тоже нет. Но куда он подевался? Вот в чем вопрос.

...Джейк наконец проснулся.

— ПРОПАЛА ИМПЕРАТОРСКАЯ ПЕЧАТЬ ФУ[19], — сообщила она ему тотчас же.

— ПРОПАЛА? — удивился Джейк. — КАК ТАК ПРОПАЛА?

— ЕЕ НЕТ У ТЕБЯ ДОМА, — пояснила она. — МАРИАННА ВЗЯЛА ЕЕ.

— НО ЗАЧЕМ?

На этот вопрос Блисс не могла ответить. Поэтому она и пришла в больницу. Фу была важнее человеческой жизни, даже жизни Джейка.

То, что фу хранилась в его семье, для нее секретом не было. Джейк давал ей поиграть ею, когда они были детьми. Этот амулет и тогда был дорог ему, но по другим причинам.

— ТЫ ДОЛЖЕН ВЕРНУТЬ ЕЕ, — сказала она. Он посмотрел на нее испытующим взглядом.

— ЗНАЧИТ, ВОТ ЗАЧЕМ ТЫ ВЕРНУЛАСЬ!

— ОНА СЕЙЧАС В ЯПОНИИ. В ТОСИМА-КУ.

— ЭТО ТЕРРИТОРИЯ ЯКУДЗЫ.

— И НИЧИРЕНА ТОЖЕ.

— ПОЧЕМУ БЫ ТЕБЕ НЕ СКАЗАТЬ МНЕ, КТО ТЫ? — предложил он.

— ТЫ ПРЕКРАСНО ЗНАЕШЬ, КТО Я.

— Я ХОЧУ ЗНАТЬ, КЕМ ТЫ СТАЛА.

Она засмеялась, пожалуй, в порядке самозащиты.

— Я БЛИСС. И ТОЛЬКО БЛИСС. — Он покачал головою.

— Я ЗНАЮ ОДНУ МАЛЕНЬКУЮ ДЕВОЧКУ С ТАКИМ ИМЕНЕМ.

— ЕСЛИ ТВОЯ ПАМЯТЬ ТЕБЯ НЕ ПОДВОДИТ, ДЖЕЙК, ТО ТЫ ЗНАЕШЬ МЕНЯ.

— БЛИСС...

— А ПОКА ТЫ ДОЛЖЕН ПРОСТО ПОВЕРИТЬ, ЧТО Я СЕЙЧАС ДРУГ. ИНАЧЕ КАК БЫ Я УЗНАЛА ПРО ФУ?

— ЕСЛИ НИЧИРЕН ЗНАЕТ О НЕЙ, ЕСЛИ ОНА У НЕГО СЕЙЧАС...

— ИМЕННО ПОЭТОМУ ТЫ И ДОЛЖЕН ВЕРНУТЬСЯ В ЯПОНИЮ. ПРЯМО СЕЙЧАС.

— А КАК ЖЕ ДЭВИД ОУ?

— ПРЕДОСТАВЬ МНЕ УЛАДИТЬ ТВОИ ДЕЛА ЗДЕСЬ. Он испытующе посмотрел ей в глаза, и Блисс поняла, что он колеблется, не зная, доверять ей или нет.

— ЧТО ТЕБЕ ТЕРЯТЬ? — ответила она на его взгляд...

— Я сказала тебе все, что знаю, — ответила Блисс Дэвиду.

— Ты мне ничего не сказала.

— Кое-что ты уже знаешь сам. Например, то, что мы с Джейком вместе росли. Мы друзья детства.

— И поэтому ты вернулась. И больше ничего.

— И еще кое-что могу сказать, кое-что весьма грустное, — продолжала Блисс очень серьезно. — Смерть и болезнь до некоторой степени ломают барьеры времени. Они также дают нам понять, что мы смертны. Но жизнь вечна. Так же, как и дружба. Жаль, что только трагедия заставляет нас увидеть это.

— Надеюсь, ты извинишь мою подозрительность, — сказал Дэвид, закуривая сигарету. — Родился таким. Блисс улыбнулась.

— Я не сержусь.

— Значит ты не знаешь, куда Джейк отправился?

Он будто щелкнул переключателем, и теперь другая бобина начала вращаться уже с другой скоростью.

— Я пришла незадолго до тебя. — Блисс развела руками. — И вот что я обнаружила.

Она указала на пустую постель.

Так что опрос добровольной сиделки не дал Дэвиду ровным счетом ничего. Проходя мимо ординаторской, он прощупал всех медсестер, но никто из них не заметил, чтобы Джейк даже выходил из комнаты, тем более покидал больницу. Одна из них сразу же позвонила лечащему врачу, чтобы поставить его в известность.

Ничего. Как будто Джейк сгинул с лица земли. Выйдя снова в коридор, Дэвид обернулся и увидел, что Блисс вышла из опустевшей комнаты Джейка. Она улыбнулась ему, пожимая плечами.

* * *

Он включил мощный радиопередатчик, работающий также на прием. На корпусе загорелась лампочка: он вышел в эфир, и сигналы понеслись, обтекая выпуклость земного шара. Потрескивания и шипение в наушниках, когда он крутил ручку настройки. Затем он начал сложную процедуру выяснения, каков пароль на этот час, день, месяц и год. Терпеливо ждал, пока не услышал набор цифр, выданный в ответ на его запрос. Есть связь.

— Ничирен, ты обеспечил надежную охрану Марианне Мэрок? — сразу же перешел к делу Источник.

— Да.

— И где она?

— Пока в Токио.

— Надо немедленно вывезти ее оттуда. Но осторожно! Слишком велика опасность утечки информации в таком огромном городе. Как бы кто-нибудь не увидел, как ты ее возишь с места на место.

— Я знаю, куда ее определить.

— Хорошо, позаботься об этом. — Треск радиопомех. — ...порядке?

— Повторите еще раз. Я не расслышал ничего.

— С ней все в порядке?

— Полагаю, что да.

— Ты с ней разговаривал?

— Я с ней особенно не общаюсь.

— По какой причине, если не секрет? Ничирен колебался, и Источник это мгновенно заметил.

— Ничего личного не должно быть в ваших отношениях.

— Это невозможно. Она его жена.

— Ну и что из этого? Дисциплину невозможно подогнать под свои причуды. Она или есть или ее нет. — За сим последовала пауза, во время которой Ничирен успел заметить, что пот струйками стекает по его шее. — Итак, что ты чувствуешь по отношению к ней? И не лги: я сразу замечу.

— Кизан мертв. И ее муж тому причина. Я видеть ее не могу, не то что находиться с ней в одной комнате.

— Тем больший резон делать именно это, и как можно в больших дозах. — В тоне не было упрека. Поэтому Ничирен никогда не лгал Источнику. — Будь с ней рядом до тех пор, пока не почувствуешь, что твоя неприязнь к ней покидает тебя. Тебя ведь учили ничего не чувствовать, кроме вкуса игры, когда ты сидишь за доской для вэй ци.Здесь то же самое. Думай только об игре.

Усагигойа, что в переводе с японского значит «кроличья нора», находилась в двух кварталах от Иасукуни-дори. Это была крошечная, вполне соответствующая своему названию, квартирка, выходившая окнами на реку Сумида как раз в том месте, где через нее был перекинут мост Риогоку-баси.

Это было надежное убежище Камисаки, и, кроме нее, во всем мире о его существовании знал один Ничирен.

Камисака была — во всяком случае, по мнению Ничирена — девушкой, в которой самым причудливым образом смешалась застенчивость и агрессивность. Она сопротивлялась несколько месяцев, прежде чем сдаться. Даже тогда, когда вела его в первый раз по лестнице, ведущей к двери в свою квартиру, она колебалась. Не выпуская ключа из руки, первой переступила порог и затем, повернувшись к нему, поклонилась, как положено хозяйке, и церемонно пригласила войти внутрь.

Конечно, на свои скромные средства она не могла бы снимать даже эту усагигойу.И о том, чтобы пойти к отцу и попросить денег у него, тоже не могло быть и речи: именно для того, чтобы избавиться от его деспотического режима, ей, главным образом, и понадобилось убежище. Кроме того, он бы подверг ее многочасовому допросу с пристрастием, пытаясь выяснить, зачем и для чего это ей все понадобилось.

Камисака была умной женщиной, хотя ей и было всего девятнадцать лет. Она пошла прямо к своему старшему брату, преуспевающему адвокату. Не задавая лишних вопросов, он дал ей требуемую сумму денег с условием, что она будет помогать ему в его конторе три дня в неделю, пока не кончит колледж: у него вечно не хватало рабочих рук. Теперь ей оставался всего один год рабства. На сопряженные с этим трудности она не жаловалась.

Следующим делом — после того, как она привыкла к присутствию другого человеческого существа в своем убежище, — было приготовить для Ничирена зеленый чай. Она освоила это искусство очень рано, наблюдая, как это делает ее мать. И сразу почувствовала себя в чайном церемониале, как рыбка в прозрачных водах пруда.

Приготовление чая давало ей огромную радость: орудуя камышовым веничком, она ощущала невероятный покой на душе. А когда Ничирен был рядом, то и подавно. Его окутывал покров таинственности: старше ее на двадцать лет, очень богатый — это было очевидно по тому, с каким вкусом он одевался и с каким шиком тратил деньги — но, главное, обладающий аристократическими манерами и внешностью. Порой она чувствовала себя безнадежно буржуазной в его присутствии, пожалуй, как купеческая дочь могла бы чувствовать себя рядом с самураем в XVIII веке. Но когда она готовила чай, вопросы денег и классовых различий исчезали. Оставалось лишь ощущение их взаимной причастности к разработанной в деталях, утонченной культурной традиции.

С другой стороны, она чувствовала к нему безумное физическое влечение. Прикосновение его мускулистого тела к ее гладкой как шелк и такой же нежной коже было как бальзам для ее измученных нервов. Неприятное ощущение в нижней части живота, которое пекло ее изнутри, как знойное солнце пустыни, когда она склонялась в раболепном поклоне перед диктатом отца, смягчалось, когда это солнце закрывало облако в лице ее возлюбленного.

Хотя с недавних пор она считалась помолвленной с неким господином, в постели она не была ни с кем, кроме Ничирена. Своего проектируемого мужа она не сама выбирала, а был он, скорее, очередным продуктом отцовской диктатуры. Ее замужество он рассматривал как возможность породниться с другим влиятельным семейством. Кейбацу, -сказал отец в ответ на ее протесты, — усилит обе наши семьи. Для всех нас твой брак с Сизуки-сан будет выгоден". В качестве крайнего средства Камисака пыталась закатывать истерики, но мать скоро положила им конец, отведя ее в сторону и сказав, что никакой культурной и воспитанной девушке и в голову не придет вести себя так по отношению к отцу и будущему супругу.

Теперь Камисаке уже не надо было опасаться своего замужества. Страшная смерть Сизуки-сан под колесами поезда метрополитена, произошедшая на прошлой неделе, повергла все семейство в траур. Камисака в глубине души благословляла свою карму, молясь духам предков, которых она многократно до этого беспокоила своими просьбами избавить ее от постылого.

Токийские сумерки. Огни неоновой рекламы отгоняют подкрадывающуюся темноту, высветляя нижнюю часть неба, окрашивая ее во все оттенки розово-жемчужного, которые можно увидеть внутри раковины.

Когда Ничирен бывал у нее, как сейчас, она зажигала только ту лампу, что стояла на столике у кровати. Ее неяркий свет с трудом пробивался сквозь цветную бумагу абажура, излучая таинственное сияние, согревающее их обоих. Но когда она бывала здесь одна, она включала все лампы в квартире, но все равно ощущение неуютности и холода не проходило.

Дело в том, что в последнее время Камисаку порой путали ее собственные чувства. В колледже, даже на контрольных работах, она часто ловила себя на том, что думает о Ничирене. Как вьюнок он, казалось, обвился вокруг ее сердца. Без него она чувствовала себя не то чтобы безжизненной, но какой-то потерянной и тупой.

Но это касалось только ее одной. Она знала, что не должна делиться этими новыми для себя ощущениями ни с ним, ни с кем бы то ни было. Поэтому с такой дрожью услышала она новость.

— Камисака-сан, — сказал он тихо. — Я должен уехать. И, возможно, надолго.

Сердце ее замерло в груди и язык присох к гортани. Он и раньше частенько исчезал по своим таинственным делам. Но это некоторым образом прибавляло ему шарма в ее глазах, поскольку давало толчок ее романтическим фантазиям о том, чем он занимался во время своих отлучек. Наверно, совершал какие-то героические подвиги: сеял разумное, выправлял кривду или делал еще что-нибудь в этом духе, что она не могла в глубине души не оценивать как глупые бредни. Тем не менее, они заставляли ее любить его еще больше, когда он возвращался.

Но теперь, глядя прямо в его необыкновенные глаза, Камисака чувствовала, что эта поездка будет отличаться от предыдущих. Каким-то таинственным образом ей все-таки удалось проникнуть сквозь металлические напластования лжи, которыми он себя окутал. Она поняла, что его «надолго» может оказаться «навсегда».

Она ощутила, как жилка затрепетала у нее на шее, и чувства в ней так всколыхнулись, что даже подступила тошнота к горлу. С трудом ей удалось подавить непреодолимое желание вытаращить глаза, как испуганное животное.

Ей хотелось зажмуриться и совершить что-нибудь безумное: разрыдаться у его ног или вцепиться ему ногтями в лицо. Она, конечно, ничего такого не сделала, помня слова матери, что подобное поведение недостойно культурной и воспитанной девушки, которой она, безусловно, являлась.

Вместо этого она только наклонила голову и прошептала:

— Желаю тебе доброго пути.

Ничирен смотрел на нее, не отрываясь.

— Камисака-сан...

Во время паузы, которая затем последовала, он слышал печальные гудки баржи на реке Сумида, перекрывающие обычный шум дорожного движения в этот вечерний час пик. От этих звуков Ничирену стало грустно. Почему-то вспомнилась деревня, в которой он вырос.

— Скажи мне что-нибудь, Камисака-сан...

Она покачала головой. Каскад длинных, густых волос упал на лицо и грудь.

— Но я должен...

Она остановила его, прижав тонкий, длинный палец к своим губам. Молча приблизилась и села рядом с ним на кровать. Прижавшись к нему своим горячим телом, она почувствовала собственную кожу как нечто, мешающее свободному развитию охватывающего их обоих желания.

Заскорузлые руки Ничирена медленно поднялись, задержавшись на ее плечах. Затем он так же медленно опустил их, стаскивая с ее плеч кимоно.

Скользнув губами по ее губам, он прильнул к впадинке у нее на шее, потом спустился ниже, касаясь языком ее обнаженной груди. Соски ее были маленькие, но изумительно отзывчивые на прикосновение. Нежно трогая их кончиком языка, он заставил их вырасти до размера ногтя.

Камисака застонала. Веки закрытых глаз трепетали, лебединая шея изгибалась, пылающая плоть блестела в приглушенном свете настольной лампы. Когда Ничирен стал спускаться ниже, ее глаза открылись. Она любила наблюдать за Ничиреном, когда он занимался с ней любовью. Ее собственное наслаждение, казалось, обострялось, когда она видела игру его мускулов. Вид его обнаженного тела всегда возбуждал ее до такой степени, что она начинала пылать, только увидев, как он раздевается, входит под душ или даже бреется.

Камисака вообще любила смотреть на мужское тело, не только на его тело. В колледже она заглядывалась на одетых в трусы и майку мужчин-атлетов в гимнастическом зале и на стадионе. Ей больше нравились гладкие, продолговатые мышцы, как у сэнсеевбоевых искусств и бегунов, нежели рельефная мускулатура борцов и культуристов. Камисака часто видела изображения последних в журналах и альбомах своих подружек: многие из них собирали цветные фотографии накаченных мужиков, на которых они были запечатлены в живописных, полных самолюбования, как у павлина с распущенным хвостом, позах. Она не видела в этих блестящих от масла фигурах ничего привлекательного.

Тело Ничирена волновало ее особенно. Она любила впиваться пальцами в его мышцы, ощущать их консистенцию, как врач-хирург, пожалуй, стал бы делать, проверяя их упругость и эластичность.

А когда они соединялись, она страсть как любила куснуть его. Двойное удовольствие от его проникновения внутрь ее и от ощущения, как ее острые зубки вонзаются в его упругое тело, всегда вызывало в ней сильнейший оргазм, экзотическим цветком раскрывающемся внутри нее, от которого вся она растворялась в мире эмоций.

Она не позволяла касаться языком своих самых интимных частей, прежде чем сама не испытает его стойкость, забирая в рот его горячий, вздрагивающий член. Она обожала слышать стоны, которые он издавал, когда она отпускала его, основательно помучив. Как напрягались при этом мышцы в его паху! Как летели капли пота у него со лба, когда он метался на подушках! Она тогда вцеплялась изо всех сил в головку его изнемогающего, уже ставшего малиновым члена, и они оба катались по кровати, запутавшись в цветастых простынях.

А потом уже и он приступал к этой умопомрачительной процедуре, водя кончиком языка вдоль ее трепещущей внутренней плоти, раскрывающейся его ласкам, подобно «граммофончикам» ипомеи, пурпурного вьюнка. Ее при этом бросало в такой жар, словно она вошла в фуро,горячую баню, и она ослабляла свою хватку, ощущая, как приливные волны оргазма омывают ее тело изнутри, сливаясь с его волнами.

Камисака была далеко не фригидной женщиной, и она терпеть не могла женщин такого рода. Она сразу и безошибочно могла их определить, завязав с ними разговор даже на самую безобидную тему, видя в этом проявление не только физиологии, но и жизненную позицию. Она сама не могла пассивно лежать и ждать чего-либо в жизни — тем более удовольствия. Благодаря полученному воспитанию, она внешне могла показаться мягкой и уступчивой — особенно иностранцу, — но это впечатление было обманчивым и явно не соответствовало ее внутренней сущности.

Именно эта активность и полнейшая уверенность в себе привлекла к ней Ничирена. До Камисаки ему бы и в голову не пришла мысль провести ночь с девицей ее возраста, не говоря уж о том, чтобы встречаться с ней регулярно.

Камисаки напоминала ему об основном законе бытия, согласно которому все в жизни возможно, раз все течет и изменяется.

В эту ночь ее ласки были слаще обычного, слова — нежнее, чем всегда. В самой середине потока страсти, чувствуя ее губы, пальцы, тело, Ничирен ощутил совершенно новую эмоцию, вздымающуюся в нем, как приливная волна. Вместо того, чтобы дистанцироваться, как обычно, от этого потока страсти, прежде чем он поглотит его, он, наоборот, нырнул в самую его глубину. И он почувствовал страсть более сильную, наслаждение более острое, чем когда-либо прежде в жизни. Более того, он никогда не думал, что подобное возможно. Его рот был полон ее сладкой плоти. Он задыхался от ее аромата, немного терпкого и необычайно нежного одновременно. Он вдыхал в себя этот аромат, и ему не хотелось выдыхать его. Ее возбуждение передавалось ему физически ощутимыми волнами. Он зарылся в нее еще глубже почти в молитвенном экстазе, будто ее ноги были колоннами у входа в буддийский храм.

Охваченный этим новым для себя чувством, Ничирен вошел в Камисаку с фантастическим ощущением, что он оказался внутри нее, хотя вроде бы и не входил. Разве такое возможно? Ничирен вообще не часто задавался вопросами. Обычно он всецело полагался на инстинкты.

И вот, находясь в состоянии этой невероятной погруженности в нее, он почувствовал ее страх с такой отчетливостью, будто это была птица со сломанным крылом, на которую он чуть было не наступил в темном лесу. Он схватил этот страх и поднес его поближе к свету, чтобы рассмотреть хорошенько, что за диковинка попалась ему в руки.

Он понял природу этого страха. Но тут их с Камисакой сексуальное напряжение достигло пика и наступила разрядка такой сокрушающей силы, что она вытеснила все из его сознания.

Потом Камисака, измученная эмоционально и физически, погрузилась в сон. Она лежала, свернувшись калачиком, на правом боку, лицом к Ничирену. А он лежал без сна на своей половине кровати и все смотрел и смотрел на нее, скользя взглядом по плавным линиям ее тела, дополняя воображением то, чего слабое освещение не могло позволить ему рассмотреть. Он ощущал ее дыхание как дыхание моря в час прилива, когда лежишь, распластавшись на песке, слившись с природой. Ее длинные волосы поблескивали с той таинственностью, с которой переливается серебристая линия, где небо смыкается с безбрежным океаном.

Ему страшно хотелось дотронуться до нее, но он не посмел. Он боялся, что разбудит ее и это чудное мгновение закончится. Он довольствовался лишь ощущением ее теплого дыхания на своей руке.

Но он знал, что это мгновение не может длиться вечно. Время беспокойно шевелилось, собираясь сорваться с привязи. Медленно, осторожно, чтобы не разбудить ее, он поднялся. Оделся в абсолютной тишине, прерываемой лишь тогда, когда баржа или еще какое-либо судно, проплывавшее по реке Сумида, издавало приглушенный звук, похожий на крик ребенка.

Через минуту его и след простыл.

* * *

Наслаждаясь анонимностью, Джейк сел на автобус в аэропорту Нарита. Через иммиграционный контроль он прошел без проблем, воспользовавшись своим запасным паспортом на имя Пола Ричардсона, служащего нью-йоркской страховой компании, прибывшего в Японию в качестве туриста.

Мелкий дождик бисером покрыл окна автобуса, который мчался по шоссе, ведущему к Токио. В салоне стояла почти абсолютная тишина.

У Джейка было странное ощущение: вот он возвращается снова в этот город, но уже без своей дантай.Возвращается так скоро после того взрыва, что унес их жизни. Он слишком хорошо помнил чувство своего единения с группой. Порой он так остро чувствовал свою потерю, что на мгновение терял ориентировку в пространстве и времени.

Прибыв в Токио, Джейк на метро добрался до Тосима-ку и поселился в маленьком, недорогом отеле в стороне от шумных магистралей. Хотя отель внешне выглядел вполне современным, с удобствами там было туговато: один туалет на этаж и никакого душа. Впрочем, это не очень расстроило Джейка. Он давно хотел сходить попариться в сенто,то есть в общественную баню.

К счастью для него, вполне приличное заведение этого рода находилось прямо за углом. Он прошел сквозь раздвижную дверь с надписью «Мужское отделение», купил билет и небольшое полотенце, которым пользуются здесь в качестве мочалки, свернув в несколько раз. После этого отправился в первую из отделанных кафелем комнат, где банщица вручила ему плетеную корзину, в которую здесь кладут свои вещи. Раздевшись, он сложил все как надо и поставил корзину на полку. Случаев воровства в японских банях не бывает.

В следующей комнате были открытые душевые кабины, а немного подальше — краны с холодной и горячей водой для мытья. Прежде чем идти в комнату с бассейном, необходимо чисто вымыться здесь.

Голый, он подошел к кранам, тщательно вымылся, осторожно трогая те места на теле, которые все еще болели. Бинты были уже сняты и, хотя большая часть кровоподтеков рассосалась и опухоль спала, он смог бы при желании составить полный реестр своих ран и ушибов.

Джейк воспринимал себя немного странновато, будто его сознание переселилось в тело другого человека. Да и вообще, после рейда на Дом Паломника у него было ощущение, что он живет не своею жизнью. Действительно, что сталось с его собственной жизнью? Жена ушла, и, возможно — хотя это и не укладывалось у него в голове, — ушла к его заклятому врагу. Девочка — хотя нет, давно уже не девочка, а женщина, которую он не видел сто лет, — вдруг вернулась в его жизнь, что тоже не так просто объяснить.

И, главное, дантай -его больше нет, нет, нет! И исключительно по его вине. Слепо доверились они ему, а он привел их к смерти. Ужас содеянного им оставил во рту горький привкус, будто он жевал порох. Мэнди Чой спас его от смерти. А может, и не Мэнди вынес его на себе из развалин. Кто из его дантайпринял смерть, чтобы вызволить его? Этого он теперь не узнает никогда, и этот факт почему-то казался ему сейчас самым ужасным из всего, что произошло.

Он поморщился, осторожно протирая свернутой тряпочкой висок, самое больное место. Он еще раз потрогал его, изучая пальцами рану в ширину и глубину. Закрыл глаза. Снова накатило на него странное оцепенение — так, что он вынужден был напомнить себе, где находится и что здесь делает.

Марианна.

Найти Марианну. Найти похищенную императорскую печать. Фу.

Он прошел в следующую комнату, немного побольше размерами. Настоящий кипяток подавался по трубе в бассейн. На другой его стороне был кран с холодной водой, тоже открытый, но не полностью. Естественно, все слабаки — главным образом иностранцы — собрались на том конце, где попрохладнее.

Голый, он опустился в воду, от которой шел пар, где-то посередине бассейна, слегка постанывая, когда его напряженные мышцы реагировали на жару.

Справа от него была высокая стена, на которой сидел смотритель, озирая взглядом строгого судьи мужской бассейн, в котором отмокал Джейк, и — по другую сторону стены — женский бассейн.

Пот пробивался сквозь густые волосы, стекал по мокрым щекам и капал с носа на подбородок. Он смутно видел других купающихся сквозь пар, подымающийся с почти абсолютно спокойной поверхности воды. Когда ему надо было повернуться или вообще изменить положение тела, температура воды заставляла его делать это с заторможенностью пьяного. От сильной жары у него немного кружилась голова.

Оторвавшись от реальности почти полностью — только одно ощущение жары, как последняя ниточка, продолжала его удерживать в ней — он скользнул вниз по каналам памяти. В прошлое...

Ему шел седьмой год, и весна тогда выдалась необычайно жаркая. Он и несколько его друзей удрали с Острова, воспользовавшись Та Чиу— Праздником Умиротворения Духов. Они переправились на пароме на крошечный рыбацкий островок Чеунг Чау.

Пока голые по пояс мужчины воздвигали шестидесятифутовые шесты для праздничных шатров, Джейк и его друзья соревновались, кто прыгнет дальше со старого, расшатанного деревянного причала.

Перекусив, они отправились вглубь островка по пыльной дорожке, ведущей к каким-то сооружениям из бамбука. Войдя внутрь первого из них, они увидели, как там украшают девятифутовые изображения трех богов, чествованию которых и был посвящен этот весенний фестиваль. В центре стоял седобородый мудрец, слева от него — свирепый демоноподобный бог, а справа — бог-воитель в полных доспехах, — все трое так искусно сделаны из папье-маше, что дети замерли как завороженные, уставившись на них.

Уже начинались сумерки, и зажглись костры и факелы. Появилась процессия женщин, несущих длинные шесты, на которых были насажены свежеиспеченные хлебцы. С приличествующими случаю криками и суетой шесты подняли так, что хлебцы оказались высоко в быстро темнеющем воздухе в качестве угощения для духов жителей острова, павших жертвами пиратов в прошлые столетия.

Дети сгрудились вокруг женщин с шестами, зная, что приближается кульминация праздника. Духам дали время, чтобы попитаться. Теперь пришла очередь живым.

По сигналу одного из старейшин, одетого как судья, детей подпустили к шестам, и они начали карабкаться наверх, чтобы завладеть хлебцами, съесть их в виде приза и тем самым обеспечить себя удачей на весь следующий год.

Джейк и Блисс карабкались наверх по двум соседним шестам. Факелы горели, потрескивая и разбрызгивая искры, будто бенгальские огни. По мере того, как они подымались все выше, перед ними открывался океанский простор, таинственно мерцающий вдали.

Блисс была необычайно проворной, но Джейк обладал большей силой и, главное, выносливостью. Он быстро добрался до верха, снял хлебец с пики, зажал его в зубах и скользнул вниз по шесту. На земле его встретили криками одобрения и поздравлениями. Блисс смогла забраться только на три четверти шеста, но силы ее оставили, и она была вынуждена вернуться не солоно хлебавши.

Джейк выбрался из толпы к расстроенной Блисс и отломил ей половину своего трофея. Она отказывалась, не желая брать.

— Это будет означать, что ты оставляешь себе только половину удачи, которую ты заслужил, — сказала она. Джейк пожал плечами.

— Мне кажется, удачей надо делиться, — возразил он, заставляя ее принять свою половину. — Может быть, тогда она будет умножаться.

Блисс понравилась эта идея, и она со спокойной совестью вонзила зубы в аппетитно пахнущий хлеб. Конечно, они опоздали на последний паром на Остров. Джейк позвонил домой, объяснил матери, где они, и назвал имена детей, которые были с ним, чтобы их родители не волновались. Мать говорила по телефону спокойным голосом, хотя Джейк отлично понимал, как она беспокоилась с наступлением сумерек.

В связи не по сезону жаркой погодой можно было не беспокоиться о крыше над головой. Празднества закончились. Внутри бамбуковых шатров остались только боги из папье-маше, которые стояли, уставившись в темноту ничего не видящими глазами. Дети улеглись где попало и скоро уже все спали.

Джейк и Блисс устроились рядышком и тоже задремали, но спустя некоторое время что-то разбудило Джейка. Он открыл глаза, ожидая повторения этого странного звука. Может быть, это ему только приснилось? Никого рядом с ним не было. Темнота кромешная. Факелы уже давно потухли и лишь слегка чадили, изредка испуская искры. Яркие, как алмазы, звезды смотрели на него с небес с сюрреалистичностью глаз дракона.

Опять этот же звук.

Он повернул голову. Вроде бы звук доносился из теней внутри шатра. Осторожно, отодвинув руку Блисс, обвившуюся вокруг его талии, Джейк поднялся. Осторожно двинулся по направлению к шатру.

Войдя внутрь, он обошел статуи, заглянул в каждый угол. Может быть, какая-нибудь собака?Ничего. Похоже, только он один и не спал на всем острове.

Собираясь уже уходить, он уловил какое-то движение и взглянул вверх. Вроде бы одна из статуй пошевелилась. Но такое невозможно! Они же из папье-маше! И тем не менее... Голова воителя-бога наклонилась будто для того, чтобы лучше рассмотреть Джейка.

— Похоже, ты знаешь меня! — раздался голос. Джейк так и подскочил. Неужели этот бог заговорил с ним?

— Ты что, язык проглотил, головастик?

— Я... — Джейк со страхом смотрел вверх. — Ты не можешь ожить. Я сам видел, как тебя делали.

— Ты видел, как делали мой образ. Я поселился в нем.

— Ты сделан из бумаги и клея, — настаивал Джейк.

— О, дитя прагматического века! Неужели в мире не осталось места для чуда? — С этими словами бог-воитель пошевелил рукой. — Ну как, видишь?

Джейк встал на цыпочки, дотянулся до пальцев бога и, ухватившись за них, изо всех сил потянул их, пока вся рука не отвалилась и не упала рядом с ним на землю.

— Бог, бог! — проворчал Джейк. — Какой такой бог? Я знаю одного только Бога.

Тени качнулись, доспехи воителя раскрылись, и из пустого туловища идола вышел человек.

— Одного Бога? — переспросил он, наморщив лоб. — Кто тебе это сказал, головастик? Это не по-китайски.

— Мои родители.

Человек спустился на землю и уселся на ногу идола из папье-маше. У него было узкое лицо и высокий лоб. Остатки волос на голове зачесаны назад и собраны в пучок, как на картинках в книгах по истории. У Джейка была такая.

— Я Джейк, — представился мальчик. — Джейк Мэрок.

— Еврей, — негромко сказал китаец. — Ты из еврейской семьи, да? Джейк кивнул.

— А у тебя есть имя? — спросил он.

— Фо Саан.

Джейк внимательно посмотрел на мужчину.

— Фо Саан значит «вулкан».

— Вот как? — Фо Саан посмотрел на мальчика. — А твое имя что обозначает?

— Не знаю.

— А пора бы и знать...

Голова была тяжелая от жара бани и от воспоминаний. Он запутался в паутине мыслей, с трудом двигаясь от одной сверкающей нити к другой, не в силах постичь общий замысел этого хитросплетения. Но он никак не мог отделаться от мысли, что его спасение зависит оттого, сумеет ли он разгадать этот замысел и заставить его работать на себя.

Джейк опять закрыл глаза, погружаясь в прошлое. Фо Саан был художником, и другого такого художника Джейк не встречал ни до того, ни после. Фо Саан знал все на свете. Например, про океан. Он рассказал Джейку, почему вода в океане вечно меняет свой цвет. Он описал ему процессы слияния моря с сушей, показал, как мучительно трудно подымаются из глубины океана скалы.

Джейк скоро понял, в чем секрет силы Фо Саана:

этот человек знал, как использовать в своих целях объективные законы природы.

— Тебя такие вещи интересуют? — спросил его Фо Саан в ту жаркую ночь, когда они познакомились.

Джейк к тому времени уже убедился в том, как трудно расти гвай-лов Гонконге. Конечно, Блисс с ним дружила. Но ведь она была евразийка. Кто еще захочет играть с ней?

Сколько переулков Джейк должен был обходить стороной с тех пор, как в одном из них его здорово отлупили китайцы?

И что же, собственно, Фо Саан предлагал ему понять?

— Если ты берешь в руки оружие, — сказал он ему однажды, — ты должен знать, что это такое и как им владеть.

С этими словами он вынул из ножен длинный меч, лезвие которого было таким тонким, что оно исчезло из глаз Джейка, когда Фо Саан повернул его к нему острием. Это было первое, что он узнал про меч. И много всякого добавилось к этим первым сведениям, прежде чем учитель позволил мальчику хотя бы притронуться к рукоятке меча.

Джейку предстояло научиться дышать, стоять, двигаться, прежде чем он получил оружие в руки. Ему предстояло научиться думать о своем теле, как о целой армии, во главе которой его поставили. Научиться понимать его слабости и силу, его возможности и ограниченности.

Каждый день, придя из школы, он занимался с Фо Сааном, и его тело крепло и растягивалось, мышцы наращивались на костях и жилах. Нельзя сказать, что его родители не замечали происходящих в нем перемен. Совсем напротив, очень даже замечали. Но его матери и в голову не приходило вмешиваться в этот процесс. Она больше опасалась уличных драк, в которые Джейк непременно встревал, и понимала, что если он не научится драться, то пропадет. Возможно, это была не типично родительская реакция на появление бойцовских качеств в сыне, но она была явно нетипичной матерью и с самого начала распознала в сыне уникальную личность, с каждым днем раскрывающую новые грани своего характера, как бутон раскрывает свои лепестки под солнцем.

— Если у тебя есть союзники, — говорил ему Фо Саан, — сплачивай их вокруг себя. Если ты оказался на вражеской территории, не мешкай. Если тебя схватили враги, не дергайся без толку, но сосредоточься и жди, когда представится возможность освободиться. Если вышел на смертный бой, бейся до последнего. Но, что бы там ни было, не забывай, что есть некие дороги, по которым не следует ходить, некие враги, на которых не следует нападать, некие города, которые не следует осаждать, и некие земли, за которые не следует вступать в споры.

Годы спустя Джейк узнал, что Фо Саан цитировал ему «Искусство войны» Сунь Цзу. И сейчас, сидя в бассейне токийской бани, он не мог не думать, что вступил на одну из тех дорог, по которым не следует ходить. Если это так, то он знал, куда она его приведет: на смертный бой. И тогда ему придется биться до последнего.

Джейк почувствовал колебание обжигающей воды и посмотрел влево. Там был молодой японец с лицом как у хорька. Татуировка густо покрывала, подобно какому-то фантастическому одеянию, его плечи, грудь, спину и руки.

— Мне не следовало бы сюда приходить, — сказал Хорек. — Особенно после той кутерьмы в Доме Паломника. Согласись, что моя информация оказалась весьма ценной. — Он опасливо огляделся вокруг, хотя в непосредственной близости от них никого не было. — Но тебе следовало бы меня предупредить, зачем тебе надо было знать местонахождение Ничирена. Той взрывной волной его могло добросить до Хиросимы.

— Это он воспользовался взрывчаткой.

Хорек загоготал.

— Клянусь Буддой, я бы и сам к ней прибегнул, если бы ты пришел по мою душу.

— Мне опять нужна твоя помощь, — сказал Джейк. Хорек отвернулся.

— Нет. Никак не могу.

— Поверь, это очень важно, иначе я не обратился бы к тебе так скоро после того, как купил у тебя ту информацию. Я знаю про твои трудности.

— Сомневаюсь. Ты понятия о них не имеешь. Откуда такая самоуверенность?

Джейк видел, что японец нервничает, и решил не напирать на него, а постараться убедить.

— Видишь ли, — осторожно начал он, — дело приобретает личностный характер.

— Еще бы не личностный! — воскликнул Хорек. — Что можно было ожидать после того, как ты убил лучшего друга Ничирена? Какое-то время он вряд ли будет слишком низко кланяться в твою сторону...

На это Джейку нечего было возразить.

— Десять тысяч долларов.

— Не умаслишь!

— Сколько? Если тебя волнуют деньги...

— Нет, не деньги, — прервал его Хорек. — Меня волнует собственная шкура. Понял? — Он шмыгнул носом. — Извини, я больше ничего не могу для тебя сделать. Скажи спасибо, что мы вообще встретились. Почел своим долгом придти сюда.

— Самому мне с этим не справиться.

— Ничего не попишешь! Надо раньше было думать и не давать ему улизнуть у тебя из рук.

Джейк задумался. Если этот информатор смог накрыть Ничирена раз, сможет и другой.

— Если хочешь, я могу гарантировать, что ты останешься чистым. Просто выходишь из дела, и все. А я сегодня же перевожу на твой счет десять тысяч долларов США.

Хорек повернул голову.

— Ты пришел сюда, — продолжал Джейк, чувствуя, что движется в правильном направлении, — и это главное. И я не прошу тебя связывать себя новыми обязательствами.

— Да? А чего же ты просишь?

— Назови источник, откуда ты почерпнул информацию, которую ты мне продал в прошлый раз.

— Насчет Ничирена?

— Да.

— Ты, наверное, думаешь, что я спятил.

— Нет. Я думаю, что ты не прочь стать немного богаче через десять минут. — Джейк пожал плечами. — Что ты теряешь? Я ведь не могу воспользоваться твоим источником. И тебя никоим образом не могу скомпрометировать, зная о нем.

— Пятнадцать тысяч. Порядок!

— Нет, десять. Это мой предел.

— Хорошо. — Хорек понимал, что ему никогда в жизни больше не представится случая так легко загрести такую кучу денег. — Источник той информации является своим человеком в клане Комото.

— Кто конкретно?

— Сейчас ты трогаешь за самую пуповину, через которую я получаю жизненные соки. Это имя цены не имеет.

Джейк кивнул. Он знал, что такое предел, не хуже своего собеседника.

Примерно через два часа после того, как он зашел в здание общественной бани, он вышел из него, чувствуя себя, по крайней мере, более уверенно. Он теперь находился на земле, за которую он мог — и в глубине души считал, что должен — поспорить. Но даже если ему теперь надо будет впервые в жизни поступиться принципами, которые он усвоил, обучаясь у Фо Саана, то будь по сему. Какова бы ни была цена, он должен заплатить ее именно сейчас. Такова его судьба, и он останется тверд в принятом решении. Он — творец своей судьбы.

На улице все еще лил дождь. Ненастный день кончался, и безликие, скучные сумерки растекались по токийским улицам. Неоновые огни исчертили полосами мокрый асфальт, но непрестанный дождь смыл все краски с отражений. С болью в сердце Джейк вспомнил, как его дантайпереходил улицу перед входом в Дом Паломника.

Он прошел мимо местного отделения ресторана Макдональдс, скользнув безразличным взглядом по группе подростков-американцев, собравшихся перед знакомым желто-красным фасадом. Невзирая на погоду, они беззаботно смеялись, неуклюже заигрывая с проходящими девушками.

Биг Мак не прельстил Джейка. Он перекусил в типичной японской харчевне порцией суси— закуской из сырой рыбы с хреном и рисом, запив ее китайским пивом, а потом еще и необыкновенно горячим чаем, традиционно отдающим рыбой в таких заведениях. Было уже темно, когда он завершил свою трапезу. Выйдя на улицу, Джейк подумал, что пора приступать к задуманному.

Найти то, что он искал, оказалось нетрудно. Подобного рода игорные дома имеются в Токио в изобилии, но найти их может лишь тот, кто знает об их существовании. Поскольку Джейка здесь не знали и, возможно, потому, что он был гайдзин -иностранец, ему пришлось выложить изрядную сумму за вход.

Джейк пробрался сквозь пелену сигаретного дыма, смешанного с терпким запахом пота. Еще он ощутил специфический запах страха, исходивший, очевидно, от проигравших.

Вокруг низенького столика, отполированного локтями играющих, сгрудились в основном бизнесмены средних лет в темных костюмах, накрахмаленных рубашках и черных галстуках. Они стояли на коленях перед столиком, как молящиеся перед алтарем. В комнате было неимоверно жарко и душно, но этого, по-видимому, никто не замечал.

Банкометы были голыми по пояс. Мышцы на их татуированных телах так и играли, когда они подгребали деньги к себе или, наоборот, расплачиваясь.

Джейк, борясь с ощущением, которые психологи называют дежа-вю, нашел место за столиком и начал играть. Начал он осторожно, и примерно через час был в небольшом выигрыше.

Затем, по мнению сидящих с ним рядом японцев, его укусил клоп азарта, и он, пытаясь увеличить выигрыш, начал ставить по-крупному и неосмотрительно. Через три часа он проигрался в пух, но все еще не желал оставлять игру. Он поднялся от стола на нетвердых ногах и шепнул что-то на ухо официантке. Она поставила свой поднос с горячим сакэ и указала ему на зашторенную дверь в конце комнаты.

Контора ростовщика находилась неподалеку, через три квартала. Свет из окна падал на мокрый асфальт перед входом.

Хозяин конторы был настоящий человек-гора. Жировые складки спадали ему на плечи, а глаза совсем потерялись среди необъятных щек. Свои маленькие, пухлые пальцы он держал сцепленными на раздутом до безобразия животе.

— Чем могу быть полезным? — спросил он по-английски.

— Я хотел бы у вас занять денег, — ответил Джейк на японском.

Ростовщик, чье имя было Фудзикима, проворчал, бросив на него сердитый взгляд своих маленьких карих глаз:

— Какое можете представить обеспечение под залог?

— У меня большой счет в банке, — солгал Джейк, изображая на лице виноватую улыбку. — Но, принимая во внимание час, я не могу им воспользоваться. Как быть? Сегодня удача должна повернуться ко мне лицом. Я точно знаю.

— А-а, игрок! — Фудзикима расплылся в улыбке. — У меня к игрокам слабость. — Он выключил улыбку, как лампочку. — У вас чековая книжка с собой?

— Боюсь, что нет.

— Х-м-м-м. Вы здесь живете? Есть у вас постоянный адрес? Работа?

— Я приезжаю сюда четыре-пять раз в году, — ответил Джейк. — Потому у меня и есть здесь счет в банке.

— В каком?

Джейк удовлетворил его любопытство, но ростовщик покачал головой.

— Нет, слишком велик риск. Вы не можете предложить мне никаких гарантий. С моей стороны было бы неразумно...

— Вот мой паспорт, — перебил его Джейк, залезая в карман куртки. Он положил сей документ на видавший виды стол Фудзикимы, схватил бумагу и карандаш. — Вот здесь я остановился. Уверяю вас, ровно в десять часов утра я буду у вас с деньгами.

Человек-гора смотрел скучающим взглядом на паспорт и на написанный адрес.

— Послушайте! — Джейк добавил пару унций мольбы в свой голос. — Я ведь без паспорта никуда от вас не денусь. И вы сами сказали, что питаете слабость к игрокам.

— Проценты будут высокими.

— Я понимаю.

Рука Фудзикимы накрыла паспорт, сгребла его со стола.

— Завтра ровно в 10 часов. — Он поднял глаза на Джейка. — Сколько вам надо?

Через десять минут Джейк вернулся к игорному столу. Соседи заметили, что первое время он держался и сделал несколько вполне разумных ходов. Но азарт снова овладел им, и он в минуту спустил все, что занял у ростовщика. Ветераны обратили внимание на то, что у него был весьма бледный вид, когда он покидал стол, и они даже обменялись мнениями по этому поводу. Но банкомет напомнил им, зачем они сюда пришли. Игра возобновилась, и даже более ожесточенная, чем прежде. Так что о Джейке забыли почти все.

Он не был, однако, забыт Фудзикимой, и когда часы показывали уже 11.50, а Джейк все не появлялся, ростовщик поднял трубку, набрал номер и, услышав обычное «моси-моси», попросил Микио Комото. Комото был человеком, на которого Фудзикима работал. Он был также человеком, который владел игорным домом, где Джейк проигрался накануне.

Микио Комото был главою якудзы -преступного клана. Ему надо было дорожить своей репутацией, как и ростовщику. Получив информацию от Фудзикимы, он немедленно послал двух своих людей в отель, где остановился должник.

Джейк пробудился от тяжелого сна без всяких сновидений, почувствовав приставленное к его виску дуло револьвера 38 калибра.

— Подымайся, — сказал один из людей по-японски. Голос его был низкий и гортанный. — Подымайся сейчас же.

Дорога, по которой не следует ходить. Он вышел на нее, и поворотить назад было уже нельзя.

* * *

Куорри был владельцем различного вида недвижимости — причем, довольно дорогой — в сельской местности штата Вирджиния. Эти дома служили для разных целей, начиная от проведения спортивных сборов для совершенствования в боевых искусствах и кончая организацией так называемых «реабилитационных мероприятий», в ходе которых агентам вправляли все что угодно, начиная с мозгов и кончая элементарными вывихами верхних и нижних конечностей.

«Кинозал», куда посылали лечить от упрямства, был похож на пижонское ранчо больше, чем на что-либо еще. Высокий деревянный забор окружал примерно шестьдесят акров земли. За ним располагались конюшни, манеж с барьерами и прочими штучками для езды по-английски и сложное переплетение тропинок, петляющих по холмам, для езды по-американски.

За всеми этими атрибутами для верховой езды можно было вполне не заметить низкое бетонное сооружение без окон, похожее на бункер, пристроившееся на склоне холма, которое и дало этому месту его название.

Джерард Стэллингс тем не менее считал для себя принципиально важным смотреть на эту бетонную уродину, выводя своего гнедого жеребца из стойла. «Кинозал» служил ему в качестве постоянного напоминания о темной стороне его профессии. Он одновременно и пугал его, и успокаивал. Он был символом могущества Куорри и доказательством того, что добро в конце концов побеждает зло. Все эти размышления благотворно влияли на Стэллингса.

До некоторых пор его единственны развлечением была верховая езда. Эту страсть он впитал в себя еще пацаненком в Техасе. Он ездил на лошади лучше, чем на автомобиле. Но это не значит, что с последним у него было туго. Напротив, в этом деле он был мастером не только в собственных глазах, но и по мнению всего коллектива Куорри, а это что-нибудь да значит.

С недавних пор Вундерман начал обучать Стэллингса работе с компьютером. Поначалу Стэллингс артачился. Он принципиально относился отрицательно к любому виду деятельности, происходящему не на свежем воздухе. Но Вундерман упорствовал, указывая на то, что Стэллингс мог бы вчетверо повысить свою продуктивность в выработке стратегий, передав некоторые трудоемкие задачи компьютеру. После нескольких наглядных примеров, продемонстрированных Вундерманом, Стэллингс сразу же оказался на крючке, и теперь частенько развлекался с этой умной игрушкой, разрабатывая новые подходы к внешне неразрешимой задаче.

Но большую часть времени Стэллингс поклялся проводить в седле, находясь на отдыхе, и поэтому Роджеру Доновану в случае необходимости связаться с ним приходилось ехать в «Кинозал», брать лошадь и уже на ней отправляться на поиски незаменимого агента.

В седле Донован чувствовал себя не очень комфортно. В детстве ему не приходилось заниматься лошадьми, и в результате когда он стал взрослым, у него так и остался неистребимый страх перед этим огромным животным, которому ничего не стоит сбросить тебя на траву вверх тормашками.

Тем не менее, он предпочел выполнить этот каприз Стэллингса, нежели разыскивать его по холмам на джипе. Донован понимал, что это бы катастрофически понизило его и без того невысокий рейтинг в глазах Стэллингса, по мнению которого ты не можешь считаться мужчиной, если не умеешь ездить верхом и причем ездить хорошо.

В конце концов, он нашел Стэллингса. Агент лежал, развалившись в тени векового дуба, надвинув на глаза ковбойскую шляпу. Казалось, он беззаботно дрыхнет, предоставив возможность своей лошади свободно разгуливать рядышком, пощипывая сочную траву.

Донован решил воспользоваться моментом, когда на него никто не смотрит, и спешиться, если этим красивым специальным термином можно было назвать его неуклюжее сползание со спины лошади. Затем он взял ее под уздцы, подвел к тому месту, где пасся жеребец Стэллингса, наклонился, чтобы подобрать и его поводья, а затем не без некоторой торжественности повел обоих животных к дереву.

— Не делай этого, — услышал он за свой спиной и остановился как вкопанный. — Он не любит, когда его привязывают. — Донован увидел, что Стэллингс приподнял шляпу с глаз при помощи указательного пальца и смотрит на него неодобрительным взглядом. — Оставь его в покое.

Донован уронил вожжи жеребца. Поскольку он не знал, что делать дальше, то погладил свою собственную скотину по холке. Скотина испуганно захрапела и попятилась, так дернув головой, что Донован чуть не упал.

— Твоя лошадь всегда должна знать, где ты находишься, — назидательно произнес Стэллингс, поднимаясь на ноги. — Лошади видят мир не так, как люди. Если ты не будешь об этом помнить, в один прекрасный день получишь копытом в зад. И уж этого ты точно никогда не забудешь, провалявшись полгода в больнице с переломом бедренной кости.

Донован стоял теперь немного в сторонке от лошади. Одна мысль о том, что на нее опять придется залезать, наполняла его сердце ужасом.

— Тебе надо собираться в дорогу, — сказал он, меняя тему.

— Куда?

— В Токио.

— Ага, в Японию. — Стэллингс плюнул в кусты. — Не был там целых шесть лет. Пора немного пугнуть моих славных япошек. — Он вышел на солнце и протянул жеребцу кусочек сахара. Тот поднял голову и тихонько заржал. Долго после того, как лакомство исчезло, он все тыкался мордой в ладонь Стэллингса. — И что там стряслось?

— Там сейчас находится жена Мэрока, Марианна.

Стэллингс стоял неподвижно, как статуя. Жеребец продолжал обнюхивать его ладонь, требуя еще сахара, но хозяин не обращал на него внимания.

— Ты лучше объясни мне все толком. Речь ведь идет о члене семьи нашего сотрудника.

— Все это очень неприятно, я понимаю, — начал Донован подчеркнуто бодрым голосом. — Старик настроен очень решительно. Тот звонок в ее квартиру был сделан из Дома Паломника.

— От Ничирена?

Донован пожал плечами.

— Мэрок сам сказал Дэвиду Оу, что у ее жены нет знакомых в Токио. Можешь делать из этого собственные выводы.

— Все это может быть случайным стечением обстоятельств.

Но Донован видел, что словам Стэллингса не хватает убежденности.

— Ситуация слишком опасна, чтобы рисковать. Помнишь, что Старик говорил про айсберг? Он твердо уверен, что никакой случайности тут нет. Все железно. И компьютеры это подтверждают. С Марианной Мэрок надо кончать.

— Если на нас надвигается опасность, нечего медлить. — Одним прыжком Стэллингс вскочил в седло. Натянув поводья, он заставил жеребца задрать голову. Раздувая ноздри, великолепное животное слегка попятилось. Даже ничего не понимающий в лошадях Донован не мог не залюбоваться им.

— В нашем Транспортном агентстве для тебя все приготовлено: инструкции, паспорт, виза, валюта, документы прикрытия.

— Кто я на этот раз?

— Эту ковбойскую шляпу придется оставить здесь, — ответил Донован. — Она будет явно неуместна.

* * *

Всем нравилась Москва Даниэле Александровне Воркуте, только не ее статусом сухопутного города. Она родилась в шумной Одессе, на северо-западном побережье Черного моря. Ее отец командовал целой рыбацкой флотилией, состоявшей из 20 судов, четыре из которых, тоже считаясь рыболовецкими, использовались Комитетом государственной безопасности в целях «охраны внешних интересов страны», выражаясь их языком, а попросту говоря — шпионажа. В сферу их «интересов» входили Болгария, Румыния и Турция.

Ее отца, Александра Макаровича Воркуту, КГБ привлек к сотрудничеству сначала только для того, чтобы обучать комитетчиков тонкостям рыбного промысла. Это чтобы они могли хоть внешне сходить за профессиональных рыбаков. После этого они только время от времени консультировались у него по разным вопросам. Он не был, строго говоря, сотрудником КГБ, но они относились к нему как к своему. Он у них пользовался полным доверием. Оно и понятно. Имея такую дочку...

Поэтому нет ничего удивительного, что она любила приезжать на эту дачу. Все-таки, на море, хотя и не в Одессе. Эта дача под небесно-голубой крышей находилась неподалеку от Ялты, на Крымском полуострове, гигантским перекошенным четырехугольником врезающемся в лазурные воды Черного моря. Ялта расположена примерно на равном расстоянии от Бухареста, Стамбула и Ростова, и бывая там, Даниэла Александровна ощущала себя как бы в центре своей паутины. А может быть, ее влекли сюда детские воспоминания. По сравнению с Москвой, этот городок был такой маленький и такой провинциальный. Каждый раз, приезжая сюда, она наслаждалась покоем и целительным морским воздухом.

Но в это утро, выходя из черного лимузина, который доставил ее с военного аэродрома в Симферополе, она чертыхнулась в адрес переменчивой крымской погоды.

Шел дождь, частый как гребешок. Свинцовое небо придавило дома, кажущиеся смазанными и обесцвеченными сквозь серую дождевую муть. Все в доме казалось холодным и влажным на ощупь: атмосфера затхлой сырости, словно здесь сто лет не жили люди.

Она распахнула все окна несмотря на дождь и попросила принести в гостиную электрический камин и включить его на полную мощность, чтобы хоть немного подсушить воздух. Затем вышла на широкую, застекленную веранду, обращенную к морю.

Дождь и ветер исхлестали воду до безобразия, превратив ее в пенистый бульон. Море тоже стало серым, по цвету совершенно неотличимым от неба. Там, за горизонтом, примерно в трехстах милях к югу, лежала Турция. Когда Даниэла смотрела в ту сторону, она заметила чайку, летящую как-то боком под проливным дождем. Птица издала пронзительный крик и нырнула вниз: хищно изогнув гребень, волна сделала в ее сторону выпад. Птица немедленно взмыла вверх и исчезла в серой мгле, которую с большой натяжкой можно было назвать небом. Генерал Воркута смотрела ей вслед, уверенная, что видела, как птица вздрогнула всем телом, когда к ней приближалась холодная, вся в белой пене, волна.

— Товарищ генерал!

Даниэла обернулась.

В распахнутой двери она увидела генерала Карпова. На нем был армейский, серый с красной окантовкой, мундир, который он обычно надевал, приезжая на отдых. У него был очень представительный, властный вид. Стоя посредине плохо освещенной гостиной, он, казалось, заполнял ее всю собой.

— Рад тебя видеть здесь, Данюшка.

По его каменным губам прошла трещина улыбки. Протянув руку вперед, он шагнул к ней...

В 1971 году Даниэла работала в Отделе "С" — важном подразделении Первого главного управления, занимающемся вербовкой и обучением нелегалов для внедрения их в разные сферы жизни западных стран. Она отвечала за так называемых «Оборотней» — службу, ответственную за обеспечение надежного прикрытия агентов.

В том году Олег Лялин, сотрудник Отдела "В", занимавшегося диверсиями и убийствами и недавно слившегося с Отделом "С", вошел в сговор с западными спецслужбами и, находясь в командировке в Лондоне, внезапно исчез вместе с важными документами и обширными сведениями о самых разным темных делах КГБ. На площади Дзержинского очень переживали этот удар, а несколько месяцев спустя Даниэла обнаружила некоторые факты, на вид незначительные, но весьма любопытные, и начала копать глубже.

Только она, руководитель «оборотней», специалист по части распространения разного рода дезинформации, могла обнаружить эти факты. Три недели упорной работы — и она положила на стол генерала Карпова, который тогда был начальником Отдела "С", внушительное досье, содержащее неопровержимые улики.

Основываясь на этих данных, Карпов начал действовать быстро и решительно. Дело было в том, что Даниэла обнаружила, что Лялин стал тайным агентом Британской разведки еще за два года до того, как дезертировал.

Типично советская параноидальная ксенофобия захлестнула Отдел "С". Первыми под топор попали высокопоставленные сотрудники Отдела "В", которых или по быстрому расстреляли после допросов с пристрастием под беспощадным оком высоковольтной лампы, или разжаловали и отправили на преподавательскую работу в Высшую школу КГБ.

Товарищ Карпов каленым железом выжег крамолу в Отделе "В" и за свои героические заслуги получил еще одну звезду на погоны и был назначен руководителем Первого главного управления.

Конечно, вся слава раскрытия шпионского гнезда, птенцом которого был Лялин, досталась Карпову. Но он не забыл, от кого получил эту информацию. При первой же возможности он перевел Воркуту на полковничью должность во вновь сформированный Восьмой отдел, созданный взамен ликвидированного Отдела "В".

И не только благодарность двигала Карповым. И даже не только объективная оценка ее недюжинных способностей. Его влекло к ней как к женщине с того самого момента, как он впервые увидел ее на одном из совещаний. Ей тогда было только девятнадцать лет, и один из его офицеров отозвался о ней, как об очень толковой сотруднице Службы активных мероприятий (этим хитрым термином у них тогда называлась дезинформация), которая разрабатывала несколько весьма остроумных шифров.

Она покорила его своей копной белокурых волос, холодноватым взглядом серых глаз, с которым были явно не в ладу нежные, чувственные губы. До этого времени Карпов, женатый уже лет тридцать, никогда не подумывал о том, чтобы завести любовницу. Даниэла Воркута заставила его усомниться в своей непоколебимой «моральной устойчивости». Тем не менее, он был достаточно опытным «службистом», чтобы позволить элементарному половому влечению разрушить его карьеру. Как и у большинства людей его поколения, у него «общественное» всегда доминировало над «личным».

Время от времени он поручал одному из своих помощников справиться насчет того, как идет ее служба. Его поставили в известность, когда Даниэлу посылали в загранкомандировку с заданием подбирать агентурные кадры для Первого главного управления. У нее было достаточно способностей и инициативы, чтобы продвигаться по службе без посторонней помощи, но генерал считал не лишним то там замолвить за нее словечко, то здесь, строя ее карьеру в соответствии со своими собственными интересами. Хотя ни он сам, ни тем более она не сознавали этого, он воспитывал ее, формируя ее личность по своему образу и подобию. Ему очень понравилось, как ловко она вывела на чистую воду прощелыг, затесавшихся в органы. Она была настоящий кремень, и это радовало его сердце.

Решительность, с которой Даниэла действовала по отношению к изменникам, позволила ему выдвинуть ее на ответственную должность в Восьмом отделе — фактически на должность заместителя начальника. И, что самое главное, Карпов постарался, чтобы ее боссом оказался человек, который заведомо не справится с работой.

Таким образом, вроде бы и без его помощи, через восемнадцать месяцев полковник Воркута оказалась естественной кандидатурой на вакантную должность начальника Восьмого отдела. Все приличия были соблюдены, и ни у кого не могло создаться впечатления, что Даниэлу кто-то «проталкивает»: она не перепрыгнула ни через одну из ступенек служебной лестницы. Политбюро всегда подозрительно относилось к фланговым маршам аппаратчиков, и Карпов не хотел привлекать к своей протеже лишнего внимания.

Соответственно, он вызвал ее к себе в кабинет в одно прекрасное утро и раскрыл ей свои планы. Она возглавляет Восьмой отдел. Естественно, это только начало.

Если...

Генерал долго ждал. И теперь, полностью в соответствии с интересами его собственной карьеры, у него появилась возможность. И он был намерен воспользоваться ей.

Даниэла отказалась.

Чем больше она противилась, тем больше воспламенялся генерал. Она казалась ему дикой кобылицей потрясающей красоты и стати. Бродя взглядом между этими холодными серыми глазами и этими нежными чувственными губами, он чувствовал, что ему просто необходимо укротить ее. К своему собственному удивлению он обнаружил, что никогда и ничего в жизни так еще не желал. Он обнаружил, что не может думать ни о чем другом. Для человека с его положением это могло обернуться катастрофой.

Она должна быть моею, -думал он. Должна.

Конечно, он мог надавить на нее по службе и вынудить уступить хоть сейчас. Но он понимал, что очень скоро ему бы самому было противно пользоваться полученной таким образом благосклонностью. Он знал, что Даниэла слишком дорога ему, чтобы рискнуть пойти на такой опрометчивый шаг.

Он хотел, чтобы она сказала свое «да» по своей собственной воле.

В тот день он, отменив все свои дела, отправился домой, прихватив с собой ее досье. Жена его тогда была в Риге, куда она направилась навестить свою сестру. Так что дом был весь в его распоряжении.

Плеснув в стакан чего покрепче, он направился в свой маленький, уютный кабинет, устроился поудобнее в кожаном кресле и открыл досье.

Полбутылки спустя ему начало казаться, что он придумал, как заполучить ее.

Даниэла родилась и выросла в Одессе, и там же, на берегу Черного моря, у нее была дача. Ничто не помогает в любовных делах лучше, чем поездка на родину, -подумал он.

А что касается Даниэлы, то она и сама уже была настроена переспать с Карповым при первом удобном случае. Она считала его очень привлекательным мужчиной во всех отношениях. Его властность, странным образом сочетающаяся с обходительностью, очень ей импонировала. Но, как не раз говорил ей ее отец, никогда не надо отдавать задаром того, что можно продать. Она считала, что Карпов за ценой не постоит. Только глухой, слепой и немой одновременно не почувствовал бы страсти, скрывающейся во взглядах, которые он на нее бросал.

Это ей нравилось и даже больше, чем она в том хотела сама себе признаться. Дело в том, что Даниэла была сама не лишена честолюбия, и она прекрасно понимала, что любовные увлечения не способствуют дисциплине. Мысль о том, что этот могущественный человек таял при виде ее, кружила ей голову.

— Одесса, — сказал он как-то в пятницу во второй половине дня. — Я так давно не купался в море.

Даниэла, почувствовав, куда ветер дует, отреагировала соответственно:

— Моя дача выходит окнами на Черное море. — Она пожала плечами. — Но и я очень редко могу улучить время, чтобы съездить туда.

— А как насчет этого уик-энда? — предложил Карпов с таким видом, словно эта мысль только что пришла ему в голову.

Даниэла вздохнула.

— К сожалению, слишком много работы.

— Работы? — переспросил он. — Бери ее с собой, если это так необходимо, и поехали.

Даниэла засмеялась.

— Вы хотите сказать, что приглашаете меня провести с вами уик-энд на моей же даче?

Карпов, пока еще не очень в курсе ее личных пристрастий, осторожно и вполне серьезно осведомился:

— А что, для тебя эта идея звучит слишком ревизионистски?

Она опять засмеялась.

В воскресенье утром Карпов опять предложил ей пост начальника Восьмого отдела. Даниэла хотела должность руководителя внешней разведки и звание генерала. Она сказала, что на меньшее не согласна.

Этого она могла и не говорить. В молодости, поднимаясь по служебной лестнице, Карпов знавал многих женщин. Но ни с кем из них ему не было так хорошо, как с ней. Он никогда не считал себя неловким в постели. Жена его не жаловалась, да и никто из девиц в пору его молодости тоже не жаловался. Даниэла доказала, что в искусстве любви ему предстоит многому научиться. Говорить ему об этом было незачем: он и так все понял. Она будто взяла его за руку, подвела к знакомой двери и, открыл ее, показала совсем новый мир. Острота удовольствия, которое он при этом испытывал, была просто удивительная. А потом она научила его делать то же самое с ней.

После этого он согласился на все ее требования и никогда в этом не раскаивался. Она прекрасно зарекомендовала себя на новой работе. Не хуже, чем в постели. Карпов был на седьмом небе.

А потом и «Лунный камень», план мероприятий по Китаю, был утвержден, и Карпов получил указание от Главного разведывательного управления на выработку соответствующих директив. Юрий Лантин замолвил за него словечко в Политбюро, и дело было сделано. Теперь они работали вместо, поскольку Лантин имел тесные связи с ГРУ и лично следил за тем, чтобы интересы различных ведомств не слишком скрещивались при выполнении программы «Лунный камень». Карпову очень повезло, что папка с этим проектом попала в свое время на стол Лантина.

— Товарищ генерал! — повторил еще раз Карпов, целуя Даниэлу в губы.

Одной из причин того, что он приводил Лантина в ее кабинет, было странное, отчасти детское желание общаться с ней в присутствии другого мужчины. Ему было приятно называть ее «товарищ генерал», а про себя добавлять «Данюшка». Он знал. Даниэла тоже знала. А Юрий Лантин, при всей его власти, не знал... Это давало Карпову кое-какое удовлетворение и возможность что-то противопоставить силе, перед которой в противном случае он должен был просто согнуться.

Подхватив Даниэлу на руки, он развернул ее лицо к свету, заглянув в ее холодные серые глаза. Золотистые волосы ее были собраны на затылке в пучок, подчеркивая нежный овал щек и решительную линию подбородка. В ушах не было никаких украшений, хотя она и проколола их в свое время.

— Вот ты и познакомилась с моим напарником по «Лунному камню», — сказал он. — Но, товарищ генерал, видок у тебя был преотменный, когда я представлял его. Животики надорвать можно!

Даниэла не очень разделяла его веселья.

— "Лунный камень" — это одно, — сказала она. — А Ничирен — совсем другое. Какое отношение имеет Юрий Лантин к внешней разведке?

Карпов засмеялся. Придерживая ее сзади за талию переплетенными пальцами рук, он раскачивал ее взад и вперед.

— Юрий Лантин имеет отношение ко всему, чем занимается наша служба.

— По моему, ты руководишь Первым главным управлением, — заметила она, глядя на него в упор.

— Дорогая моя Данюшка, — мягко возразил он. — Конечно же, ты понимаешь, что есть кто-то и повыше начальника Первого главного управления. Помнишь, что я говорил? В словах, что наша служба — это целый мир, есть доля истины, но только доля. Для каждого из нас важно знать пределы нашей власти.

Она отвернулась и, расцепив его руки, держащие ее за талию, сделала вид, что смотрит на море. У нее было такое сильное ощущение, что кто-то чужой наблюдает за ними, что даже слегка закружилась голова. Она вздрогнула.

Карпов подошел к ней сзади, и она физически почувствовала своей спиной исходящее от него тепло.

— Что с тобой? Откуда такие черные мысли здесь, далеко от Москвы?

— Но не от ЦК, — с горечью в голосе откликнулась она.

— Вот как? — Он развернул ее к себе лицом. В глазах его была тревога. — Это все из-за Лантина? Данюшка, но ведь он всегда там был. Просто ты теперь знаешь, о чем раньше только догадывалась. Разве это не к лучшему?

— Я не хочу, чтобы он снюхивался с моими оперативниками.

— Но Ничирен работает на всю Россию, не только на тебя. Слухи о его подвигах распространились слишком широко, чтобы ты могла владеть ими единолично. Разве ты не видишь, что он стал своего рода знаменитостью, и не только в масштабах нашего муравейника? Думаешь, почему Лантин отнесся к «Лунному камню» с серьезностью, которой он заслуживает, а не швырнул его небрежно среди прочих исходящих бумаг? Да потому, что он запомнил мое имя в связи с моими ежемесячными докладами, в которых я писал о работе Ничирена.

— Нечего из оперативников делать знаменитостей, — не сдавалась Даниэла. — Во всяком случае, из моих.

— Придется с этим смириться, — сказал Карпов. — Как и с вмешательством в твою работу Юрия Лантина.

Он уже давно стоял, плотно прижавшись животом и грудью к ее теплой спине. Сейчас он начал постепенно поднимать руки выше, сначала лишь касаясь ее грудей, а затем и захватив их полностью. Он теребил их и мял, пока не почувствовал, что ее соски возбудились. Она любила, когда ее грудь ласкают мужские руки.

Он опять развернул ее к себе лицом, и Даниэла откинула голову назад, распуская волосы на голове, так что они мягкой волной покрыли плечи. Касаясь кончиком языка мягкой линии ее шеи, Карпов спустился пониже, к плечам и груди.

— Я не хочу о нем больше разговаривать, — хрипло сказал он.

— О ком? — шепотом спросила Даниэла.

Расстегнув пуговицы на ее блузке, он обнажил груди и трогал пальцами соски до тех пор, пока она не задышала открытым ртом часто и прерывисто.

Он опустился па колени, и Даниэла задрала юбку. Гладя ее затянутые в чулки ноги, он трогал губами голую кожу между чулками и трусиками, вдыхая аромат ее плоти. Его сильные пальцы подымались все выше, заставляя ее возбуждаться все сильнее. Когда она, слегка постанывая, начала волнообразные движения нижней частью торса, он спустил с нее трусики и зарылся лицом в ее промежье. Даниэла охнула. Сначала она чувствовала только его щекочущее горячее дыхание. Затем, мало помалу, она начала ощущать, как он раскрывает ее изнутри, как цветок, лепесток за лепестком. Когда он достиг ее сокровенных глубин, она судорожно прижала к себе его голову, вцепившись пальцами в его жесткие, густые волосы, ритмично покачиваясь, осознавая разливавшееся по всем жилкам чувственное наслаждение. Бедра ее начали вздрагивать, и внутренние мышцы в нижней части живота сокращаться в предчувствии подступающего оргазма. Она тяжело дышала, ноздри ее трепетали. Бедра двигались все ритмичнее.

В последнее мгновение, когда она была уже на пределе, он отстранился от нее, и она невольно издала стоп разочарования, своими руками раздвигая себе ляжки, кончиками пальцев трогая там, где надо.

— Давай же, — шептала она. — Давай, давай.

Она чувствовала, как эротическое пламя пожирает ее изнутри, разбегаясь сполохами во все направления. Наслаждение удваивалось, утраивалось...

Она вскрикнула, осознав, что язык Карпова снова подключился к делу, заменив кончики ее пальцев. А потом он прижал ее к себе, и у нее появилось ощущение, что он всасывает ее в себя всю целиком. Снова и снова вскрикивала она, когда волны эмоций накрывали ее с головой, и как безумная металась она в его сильных руках.

Почти теряя сознание, она спустилась ниже. Ее рука скользнула в его брюки, сжала член, твердый, как камень. Он весь дрожал, когда она ощупывала и извлекала эту трепещущую плоть наружу.

Быстрым движением она наклонилась, тронула губами шелковистую кожицу. И как раз вовремя. При этом касании он так и взвился, брызгая семенем во все стороны. Но язык ее продолжал свои вкрадчивые, нежные движения...

Потом, когда они лежали рядом, она, забывшись, обвила его руками, прижимаясь к нему всем телом.

— Не надо! — сказал он, открывая глаза. — Ты знаешь, я терпеть не могу, когда сковывают мою свободу.

Даниэла не могла понять, почему он воспринимает ее объятие как сковывание его свободы. Она смотрела на его властное лицо, постепенно смягчающееся по мере того, как он погружался в сон, и думала о любви, простой и чистой. Это великое чувство не посещало ее с тех пор, как мать целовала ее на сон грядущий.

Карпов начал похрапывать, и она приподнялась на локте, глядя мимо его шерстистого плеча на бескрайний простор Черного моря. Сейчас море ее не радовало, как обычно, а казалось посыпанным горьким пеплом.

Может, она начинает пресыщаться своим любовником? А может, ее тяготит «Медея», страшная игра, в которую она вступила?

Даниэла встала с кровати и направилась в кабинет. Она остановилась у инкрустированного столика, вывезенного ею из Пекина несколько лет назад, когда «Медея» только начиналась. Крышка столика представляла собой доску для игры в вэй ци.Даниэла взяла черную шашку и, немного подумав, поставила ее на пересечение линий. Затем она перешла на другую сторону, задумчиво держа в руке белую шашку. Эта игра достаточно сложна, даже если у тебя есть противник, и ты обдумываешь свои собственные стратегические ходы. А играя за себя и за противника одновременно, рискуешь вообще никогда не закончить ее. Сейчас на доске была позиция, разрабатывать которую она начала около трех лет назад.

Даниэла почувствовала, как дрожь пробежала по ее спине. Юрий Лантин. Вот он стоит в своей небрежной позе, заполняя собой крошечное пространство ее офиса. Что скрыто в этих черных, как смоль, глазах? Интересно, сколько времени потребуется ему, с его поистине безграничными возможностями, чтобы пронюхать про «Медею»? Даниэла понимала, что такого допускать никак нельзя.

Она набрала целую пригоршню шашек, задумчиво подкидывая их на руке. Голова ее была закинута назад и глаза почти закрыты. Занятия сексом производили на нее всегда любопытный эффект: и думалось легче, и сосредоточиться было проще. Как быть с Лантиным? Необходимо найти способ, как нейтрализовать его. Но, учитывая огромную власть, которой он обладает как член Политбюро, найти этот способ — задачка не из легких. Но Даниэла знала, что нет на свете неразрешимых задач.

В отношениях с Лантиным следует следовать в духе той философии, которую проповедовал ее отец. Силу врага легче заметить и определить, чем его слабость, -сказал он однажды. — Ясли время торопит, то ты не можешь позволить себе роскошь тратить его на поиски слабостей врага. В таком случае лучше определить его силу и затем придумать способ, как использовать ее против него самого.

Серый саван, окутавший землю, постепенно расползался. Лазурное небо проглядывало сквозь разрывы среди туч.

Даниэла встрепенулась и, открыв глаза, посмотрела на доску. Ей показалось, что она нашла ответ на свой вопрос. Протянув руку, она сделала белой шашкой единственный ход, который можно было сделать в сложившейся ситуации. Следующим, сто шестьдесят вторым ходом черные выигрывали пять очков. Игра, наконец-то, была закончена.

И начиналась новая.

* * *

Медленно тянулись минуты. Джейк замедлил их течение, работая над своим дыханием, делая его более глубоким. Он как бы отцентрировал свою сущность, опустившись в низшие слои подсознания, где, по словам Фо Саана, все шесть человеческих чувств находятся в состоянии более высокой активности. Если при этом воспользоваться одним из них — зрением, например, — то увидишь всю комнату целиком. В таком состоянии и реагируешь, и движешься гораздо быстрее. Его очень полезно поддерживать в потенциально опасных ситуациях. В такой, например, как эта.

Двое молодчиков подвели его к ожидающему автомобилю и, усадив на заднее сидение, повезли в северо-восточном направлении, вглубь Тосима-ку. Через шумный Икебукуро, обогнув слева раскиданные на большой площади корпуса университета Риккио. Потом направо к Йамате-дори примерно с милю и налево, вглубь Канамечо.

Здесь кварталы стали длиннее, дома — более импозантными. Появились лужайки, каменные ворота, высокие заборы из бамбука. Не доезжая до университетской площадки для игры в бейсбол, они въехали в железные ворота. Зелень японского кедра и самшита подымалась над высоким забором, напоминающим крепостные стены. Деревья были старые и ухоженные.

Джейк успел заметить и сам дом, прежде чем заросли снова заслонили его. Машина остановилась, и они пошли дальше пешком через обширное пространство, посыпанное мелкой, словно руками отобранной галькой, над которой возвышались круглые камни разной величины. Он обратил внимание на группу из трех камней постепенно уменьшающегося размера.

Его вели к дому, чуть ли не подталкивая в спину, словно они опаздывали на назначенную встречу. Войдя в двери, быстро проследовали по узкому коридору, оклеенному серо-белыми обоями. Мимо ряда закрытых дверей. Напротив одной из них они остановились и сняли обувь, глазами приказав Джейку сделать то же. Затем его ввели сквозь раздвинутую содзи -раздвижную дверь, сделанную из полупрозрачной рисовой бумаги, натянутой на деревянную раму, — в комнату на шесть татами. Стены ее были покрашены в традиционный охристый цвет. Потолок из кедровых досок, вдоль правой стены — токонома -своего рода альков в традиционном японском доме: экибанана небольшом возвышении и изречение на свитке бумаги. На слегка приподнятом постаменте стояла изящная глиняная ваза, покрытая розовато-лиловой глазурью, в которой был один-единственный цветок красоднев -красно-коричневое садовое растение, цветущее один день. На стене за вазой висел свиток рисовой бумаги, на котором каллиграф вывел изречение: Где реет знамя полководца, там и его армия; куда он укажет перстом, туда и двинутся его полки; насколько строго он накажет солдата-ослушника, настолько и укрепится дух его войска. Таким путем выигрывается сражение.

Джейк подумал, а что если он и в самом деле сейчас увидит полководца?

Содзислева раздвинулась, и появился один из тех, кто привез его из гостиницы. Он почтительно придерживал раздвижную дверь, пока через деревянную перемычку перешагивал незнакомый человек. Пружинистыми спортивными шагами он приблизился и остановился перед Джейком, слегка расставив ноги. У него был уверенный вид судьи, когда тот собирается занять свое кресло для того, чтобы вести заседание.

Джейк отнесся к его появлению с должным вниманием. У человека были широкие плечи и узкая талия. Мощная грудная клетка постепенно и словно неохотно переходила в толстенную бычью шею, заканчивающуюся круглым, как луна, но не по-лунному хмурым лицом. На бритой голове — пробивающийся ежик волос и маленькие, прижатые уши. Темные раскосые глаза под неожиданно густыми бровями. Широкий, почти безгубый рот.

Он был щегольски одет в темный костюм европейского покроя, блекло-розовую рубашку и галстук в полоску. Маленькая золотая булавка в лацкане пиджака была единственным украшением, которое Джейк поначалу заметил. Затем человек поднял руку, и он увидел золотое кольцо в виде дракона на его безымянном пальце.

— Меня зовут Микио Комото, — сказал он без всякой преамбулы. — Ростовщик, у которого вы взяли деньги, работает на меня. Вы застали меня в очень неблагоприятный момент: мне некогда разбираться с вами, мистер Ричардсон. — Он помахал в воздухе паспортом Джейка, будто обмахиваясь им, как веером. — Что с вами делать? Все вы, игроки, одинаковы: умоляете об услуге, а когда вам ее окажут, отказываетесь вернуть долг. Как у обжор, глаза ваши превосходят размерами живот.

Здесь Комото использовал слово хара, которое означает не только живот, но и силу духа, внутреннюю энергию, которую японцы так ценят.

Сердце Джейка сильно забилось. Значит, он не ошибся. Это именно тот человек, который ему нужен.

— Оябун! -обратился он, отвешивая традиционный поклон, принятый в кланах якудзы. -Позволите ли вы принести вам и вашему уважаемому ростовщику надлежащие извинения?

Микио Комото ничего не ответил, и Джейк двинулся в его сторону. Охранник у содзипошевелился. Комото остановил его, сделав рубящее движение ребром ладони. Он смотрел на Джейка неподвижными, как у ящерицы, глазами.

Джейк полез в нагрудный карман, извлек оттуда бумажник. Отсчитал достаточное количество йен, чтобы покрыть сумму, занятую им у ростовщика накануне, плюс проценты. Затем добавил еще сто тысяч йен и положил эту стопку купюр на татами.

— Я приношу свои извинения за неудобство, которое причинил вам, оябун, -сказал Джейк, снова кланяясь. — Но вдобавок к деньгам, которые я проиграл в вашем заведении, и тем, что я занял, пытаясь отыграться, я принес достаточно, чтобы оплатить каждую минуту вашего драгоценного времени.

Комото дал знак своему человеку взять деньги и, когда это было сделано, сказал:

— Тоси-сан, проводи этого итеки[20] к выходу.

Бросив паспорт Джейка на татами, на котором за минуту до этого лежали деньги, он повернулся, чтобы удалиться.

— Я знаю, кто вы, оябун, -сказал Джейк. — И хочу поговорить с вами по одному важному делу.

Стоя к нему вполоборота, японец презрительно процедил сквозь зубы:

— Ты думаешь, произвел на меня впечатление тем, что говоришь на моем языке? Ты думаешь, что произвел на меня впечатление тем, что знаешь кое-какие наши ритуалы? Ты — итеки.И мне не о чем разговаривать с тобой и тебе подобными. Я только пользуюсь вашими деньгами, которые вы по глупости теряете.

— Я прибыл сюда по поводу Ничирена, оябун.

—Не знаю я никакого Ничирена.

— Кеи Кизан был оябуном,как и вы. Между вашими кланами давно идет борьба за Тосима-ку. Может, вы меня все-таки выслушаете?

Глаза Микио Комото сверкнули, и Джейк почувствовал, как опасно нарастает напряженность ситуации. Когда оябунопять заговорил, в голосе его было достаточно холода, чтобы все, находящееся в комнате, покрылось инеем:

— Дела якудзыникого не касаются, кроме якудзы.Возможно, тебе кажется, что ты придумал хитроумный способ пробраться сюда. Позволь разуверить тебя в этом. Ничего более глупого ты не мог придумать. В некоторых, исключительных случаях я беру у итекине только их грязные деньги. Иногда я беру их жизни, если они меня сердят.

Последнее предложение он почти выплюнул. Полная презрения усмешка скривила его тонкие губы.

— Тоси-сан, — обратился он к своему человеку. — Убери этого варвара вместе с его паспортом отсюда, да поскорее. В комнате стоит вонь, которой я, как ты знаешь, не переношу.

* * *

У него был очень необычный голос: такой высокий, что был бы неприятным, если бы не его богатые модуляции. И громкость его была едва достаточной для того, чтобы слышать то, что он говорит, не напрягаясь. Ее несколько раз перевозили с места на место, и всегда с завязанными глазами. Соответственно, дезориентация была даже более полной, чем темнота, окружающая ее.

— Где я? — спросила Марианна. В отличие от Джейка, она не говорила по-японски. Только немного на кантонском диалекте китайского языка.

— Вы сегодня ели? Вас вообще хорошо кормят?

— Отвечаю «да» на оба вопроса, — откликнулась она. — Но у меня плохой аппетит. — После небольшой паузы: — Я чувствую себя, как крыса в подполье.

— Не понял.

— Я давно уже не вижу белого света.

— Сожалею.

Вспышка, подобная тысячи солнц, и Марианна вскинула руки, закрывая глаза. Она слышала, как он отходит от двери. Сквозь прищуренные веки она видела только изгиб собственной руки, которой прикрылась от резкого света. Сотни вопросов вертелись в ее голове, но она но могла задать ни одного из них, пока не сможет видеть нормально. Не видя собеседника, она чувствовала себя ужасно беспомощной.

— Необходимо соблюдать полную секретность, — объяснил Ничирен. — Отсюда все эти перемещения, комнаты без окон. Слишком была велика опасность.

— Была? А сейчас?

— И сейчас тоже.

Что он делает?Все звуки прекратились.

— Где я нахожусь? — опять спросила она.

— В Токио, — ответил он голосом без всякого выражения. — Более точный адрес вам ни к чему.

Она почувствовала, что он подошел к ней ближе.

— Я начинаю сожалеть, что послушалась вас.

— Не понимаю, о чем вы, — он говорил на грамматически правильном английском языке, но с сильным акцентом. — Вы живы. И фунаходится в надежном месте. Вам не о чем беспокоиться.

— Меня целыми днями держат в кромешной тьме, ничего не объясняя! — крикнула она запальчиво. — Как мне не беспокоиться?

— Честно говоря, я об этом как-то не подумал, — сказал он несколько озадаченным тоном. — Но уверяю вас, что все это делается, чтобы спасти вас от ваших же врагов.

— А что если вы мне говорите неправду?

— Я вам ни в чем не солгал, вы и сами видели. Все это чистая правда.

— Я уже не знаю, где она, эта правда! — пробурчала она.

— Плакать будете?

Она вскинула голову. Глаза ее уже привыкли к свету.

— Вы думаете, я доставлю вам такое удовольствие?

— Мне казалось, что именно это делают все женщины, находясь в состоянии, подобному вашему. — Он был одет в темно-серый хлопчатобумажный костюм превосходного покроя. Накрахмаленный белоснежный воротничок рубашки врезался в его стройную шею. Черные волосы были необычайно густы, и он зачесал их назад, так что его широкий лоб был весь открыт. Узкий подбородок делал его лицо почти треугольным, как у кота. Из всех мужчин, которых знала Марианна, только у Джейка были не менее замечательные глаза. То, что она увидела в их прозрачной глубине, испугало ее, хотя она ни за что не призналась бы в этом даже себе. Он выглядел очень аккуратным и подтянутым. Было очевидно, что этот человек в прекрасной форме.

Несмотря на страх, который она к нему испытывала а может быть, именно благодаря ему, — она почувствовала, как гнев закипает в ее груди.

— Идиот! — взвизгнула она.

И тут она заметила его руки. Ребра ладоней представляли собой сплошную мозоль, пожелтевшую, как старинная слоновая кость. Полным контрастом к ним выглядели пальцы, такие длинные и изящные, что любая женщина могла бы позавидовать.

Ничирен разглядывал ее с потрясающим спокойствием.

— Мы должны уехать, — сказал он немного погодя.

— Уехать? — переспросила она. — Куда?

— Из Токио, — ответил он, будто давая ей исчерпывающее объяснение.

* * *

Джейку больше ничего не оставалось делать, как ждать. Он прошел несколько кварталов и, наконец, увидел магазин канцелярских принадлежностей. Там он купил себе небольшой блокнот и шариковую ручку. Неподалеку нашел и науанорен.Отодвинув рукой бисерный занавес, зашел внутрь и уселся за столик в углу. Неподалеку двое стариков потягивали пивко и вдумчиво играли в го,в игру, аналогичную китайской вэй ци.Время для ленча уже прошло, а для обеда еще не наступило, и поэтому в харчевне больше никого не было.

Джейк заказал для себя китайского пива «Кирин» и жареную рыбу с хрустящей соленой корочкой. В середине трапезы попросил принести еще одну кружку. Старики играли, по-видимому, уже давно, потому что между ходами делали большие паузы.

Джейк вынул купленную записную книжку и ручку и начал набрасывать по памяти контуры дома Микио Комото. Покинув его, он походил вокруг, так что имел приблизительное представление о его размерах и более точное — о его конфигурации. Затем он нарисовал коридоры и комнаты, которые он проходил, когда его проводили в комнату хозяина через боковую дверь и выводили наружу — через парадную. Немного подумав, он обозначил функции каждой из комнат. Затем стал строить предположения насчет остальной части дома.

Это была не такая уж невыполнимая задача, какой она могла показаться с первого взгляда. Традиционные японские дома строятся по стандартной схеме. Жилого пространства там вечно не хватает, и даже очень богатые дельцы вынуждены ограничивать свои потребности. Полезная площадь каждой из комнат измеряется в татами, и поэтому в японском доме не может быть необычной формы комнат, их планировка всегда более или менее одинакова. Кроме того, коридоры и комнаты переходят одна в другую в строгом порядке. Таким образом, учитывая эти принципы, можно предположить определенный набор комнат в любом японском жилище, если знаешь его внешние контуры.

Еще одним фактором в пользу Джейка было то, что он знал, где находится комната Микио Комото. Очевидно, что во всем этом крыле будут только его комнаты. Никаких женских помещений, кроме что разве комнаты уборщицы, здесь быть не могло. Так что интерес для Джейка представляло только это крыло.

Закончив свой чертеж, он некоторое время задумчиво глядел на него. Стоит ли затевать все это дело? Что если в доме Комото нет ничего про Ничирена? Но, с другой стороны, если один раз здесь узнали кое-что про него, то почему бы не узнать еще раз?

Так что нет смысла морочить себе голову пустыми рассуждениями. Надо идти и выяснять все на месте. Он встал из-за стола, расплатился. Выходя из харчевни, взглянул на ситуацию, складывающуюся на доске у стариков за соседним столиком. Он сразу же заметил дорогу к победе, которой они не видели. Эх, если бы в реальной жизни так же просто было все определить!

На улице все еще было светло. Он шел по тротуару, пока не увидел нужную вывеску. Зашел в этот магазин, потом — в следующий. Из каждого он вышел с покупками. В конце квартала был кинотеатр. Снова на экране старый фильм о последнем великом мастере японской татуировки. Джейк заинтересовался, зашел в зал. Тот мастер сделал открытие, что женская кожа лучше принимает узор, который он наносит своими иглами, если женщина в этот момент, когда он это делает, занимается с кем-то любовью. Ну и ну!

А впрочем, в этом что-то есть! Конечно, выдумка, но — впечатляет, Фо Саан как-то говорил ему, что искусство существует ради эмоций, которые оно пробуждает в зрителе. Оно ничего не утверждает, ничего не оспаривает. Его власть заключается в том, что оно действует подспудно. Но власть эта могуча, как морская стихия, и искусство по праву должно считаться одним из Властителей Бездн. Когда Джейк спросил, почему бы не включить искусство в программу его обучения, раз оно имеет такое значение, Фо Саан ответил: «Оно есть суть твоего обучения».

Джейк далеко не сразу понял смысл сказанного его учителем. Оно и понятно: учение происходит за счет увеличения знаний бесконечно малыми дозами. Знание должно выкристаллизоваться, постижение смысла усвоенного — вот в чем видел Фо Саан назначение образования.

Однажды утром он сказал:

— Учатся не глазами, не ушами, не носом и не кончиками пальцев. И даже не с помощью ума, как некоторые самоуверенные люди полагают. Иди под уклон. — Он указал рукой вперед. — Иди и не останавливайся.

Джейк так и сделал. Туман вокруг был таким густым, что он скоро потерял ориентировку, твердая земля под его босыми ногами скоро превратилась в растрескавшуюся глину, потом в сухую траву и наконец, по мере того, как уклон увеличивался, — в песок. Сначала песок был грубым, смешанным с землей, потом стал мягче.

Он вздрогнул, почувствовав под ногами воду, прежде чем оказался в ней. он поднял глаза и увидел, что все впереди тонет в опаловой мгле — ни неба, ни облаков, ни солнца. Он оглянулся назад и не увидел ни признака земли, один сплошной туман.

Он позвал Фо Саана, сначала нерешительно, затем, сложив руки рупором, погромче. Голос его звучал странно глухо, заставив его вспомнить кошмарные сны, когда пытаешься закричать, но лишь шелест шепота срывается с твоих губ.

Он стоял по икры в воде со странным ощущением, что почти все его органы атрофированы. Поскольку слух, зрение, обоняние были ненадежны, он сконцентрировался на осязании. Но скоро понял, что не может даже точно сказать, как далеко от берега он ушел, потому что вдруг, к своему великому изумлению, почувствовал, что вода ему стала уже почти по пояс. Неужели он так далеко зашел? До этого самого момента он был убежден, что сделал вперед не больше двух шагов. По-видимому, начался прилив. Но если это так, то почему он не ощущает, как его сносит приливной волной?

Паника охватила его. Лишенный всех органов чувств, он почувствовал себя потерянным в полном смысле этого слова, он попытался успокоиться, прибегнув к доводам разума, но обнаружил, что и ум его замкнулся, не получая впечатлений от внешнего мира. Мыслительные способности его тоже подвели. Теперь он совершенно не знал, что делать.

В отчаянии он стал звать Фо Саана.

И замолчал, испуганный странными призвуками, появившимися в его собственном голосе. Тишина, которая за этим последовала, напутала его еще больше. Он заметался, пытаясь повернуть назад к берегу, но идти стало очень трудно: прилив вымывал из-под него дно, и впечатление было такое, что его засасывают зыбучие пески.

Вода стала ему по грудь, затем — по шею. Когда он почувствовал, что волны плещут ему в лицо, он закричал изо всех сил.

— Учиться надо не с помощью глаз, — услышал он голос, звучащий над самым его ухом, — потому что ты не можешь доверять тому, что видишь.

— Фо Саан! — закричал Джейк. — Где ты?

— Учиться надо не с помощью уха, — продолжал голос, — потому что ты не можешь доверять тому, что слышишь.

— Фо Саан! Я тону!

— Учиться надо не с помощью кожи или слизистой оболочки носа, потому что ты не можешь доверять тому, что осязаешь и обоняешь. Поэтому не пытайся думать!

— Во имя милостивого Будды, Фо Саан!

— Ба-маак![21]

Какой пульс? Джейк закашлялся, и жгуче-соленая вода пошла у него из носа. Глаза резало от морской соли. Прилив сжимал его в своих объятиях, и он задыхался. Я умираю, -подумал он.

— Ба-маак!

Он ушел под воду, будто какое-то морское чудовище опутало ему ноги своими щупальцами. В отчаянии он взбрыкнул ногами, стараясь не выпустить воздух из легких. Прилив крутил его как щепку. В глазах темно. Постепенно усиливающийся шум в ушах кажется мертвым безмолвием. Он оказался в странном мире, враждебном жизни. Его жизни.

И в этот страшный миг он почувствовал грань между жизнью и смертью. Будто он повис между двух громадных существ. У них не было физического облика, но он чувствовал их психологическое присутствие. Свет и тьма. Он знал, с какой стороны доносится тот страшный шум. Он не хотел слиться с тьмой, и он бежал от нее.

Ба-маак!Он его почувствовал, этот пульс!

И не органами чувств, и не разумом. А сердцем единым. Подвешенный во вздыбленной, первозданной тьме, он отказался от поведения, основанного на разуме, отдавшись во власть чувств. И он нашел пульс.

Он был подобен реке, серебром сверкающей во тьме. Он был подобен обезьяньему мостику, перекинутому через бездну. Не рассуждая, Джейк пошел на его стук и нашел дорогу к дому.

Уже на берегу, задыхающийся и измученный, он почувствовал, что рядом с ним стоит Фо Саан. Почувствовал одеяло, обернутое вокруг его плеч, и с благодарностью закутался в него, вздрагивая всем телом.

— Ты нашел пульс.

Джейк хотел ответить, но не смог: у него зуб на зуб не попадал от холода и перенесенного ужаса.

— Теперь ты знаешь, куда смотреть, если хочешь найти истину, — подытожил Фо Саан.

И вот, окруженный мраком спустившейся ночи, Джейк тихо двигался по периметру владений Микио Комото. Фо Саан учил его не полагаться ни на один из своих органов чувств, если окажешься на вражеской территории. Только ба-маак!

«Пульс», о котором говорил Фо Саан, было нечто аналогичное понятию «ци», а если быть более точным, уникальным сочетанием "и", то есть воли, и «ци»— внутренней энергии.

Держа руку на этом «пульсе», Джейк вошел во владения Микио Комото.

Природа была с ним заодно. Луна то выплывала бледным пятном, то снова скрывалась в тучах, предвещавших опять дождь. Сучья деревьев, казалось, приветствовали его, когда он перелезал через забор и прыгал под их спасительную тень.

Низко пригнувшись к земле, Джейк закрыл повязкой из черной марли нос, рот и переносицу. Снял туфли и носки.

Из своего укрытия он вышел «шагами ветра», как выражался Фо Саан. Учитель говорил, что глупо пытаться двигаться абсолютно бесшумно: такое невозможно. Лучше научиться двигаться, подражая природным звукам, например, таким, как шум, издаваемый ветром в ветвях деревьев.

Так он приблизился к дому с западной стороны. Именно сюда его сегодня подвезли на машине. Крыло, где обитает сам Микио Комото. Джейк прошел мимо бокового входа после минутного раздумья. Над дверью светил маленький, но мощный прожектор. Входить здесь было равносильно самоубийству.

Он двинулся дальше мимо аккуратно подстриженных кустиков. За ними был тот самый очаровательный садик, который он видел днем. Куртинка высоких японских кедров шумела кроной на другом его конце.

Джейк пересек садик, шагая по круглым камням, возвышающимся над ровной поверхностью гальки, как камни на переходе через ручей. Тропа заканчивалась плоским, широким выступом, с которого можно было шагнуть прямо на веранду, здесь Джейк помедлил немного. Прямо перед ним была фузума,полупрозрачная раздвижная дверь на веранду. Рядом с ней было окно. В этой комнате свет был потушен, но он горел кое-где в доме.

Джейк достал маленький пузырек жидкой силиконовой смолы и, окунув в него японскую деревянную шпильку для волос, смазал верхние и нижние желобки, по которым движется дверь. Затем, вставив лезвие ножа между дверью и стеной, нащупал крючок и откинул его одном резким движением вверх.

Осторожно отодвинул дверь на пару дюймов. В просвете между тучами показалась луна, и он прекратил всякое движение, пока ее тусклый, водянистый свет не померк снова.

Отодвинув ногой дверь еще чуточку, он просочился внутрь и закрыл ее за собой. Ногами он пола не коснулся, а остался сидеть, задрав из кверху. Достав из кармана тряпку, протер ступни от росы, обул их в новую пару таби,японских «варежек» для ног. В них он не оставит на полу следов.

Включил крошечный фонарик. В магазине, где он покупал его, продавец предупредил Джейка, что фонариком следует пользоваться экономно. Японская культура, специализирующаяся последнее время на создании миниатюрных чудес электроники, породила растущую озабоченность нации загрязнением окружающей среды тысячами использованных батареек, выбрасываемых ежедневно.

Джейк поиграл узким лучом по комнате. Ничего интересного. Было бы странно, если бы он сразу наткнулся на то, что ищет. Теперь надо выбираться в коридор.

Бесшумно пересек татами и замер у содзи,взявшись за нее рукой. Сделав глубокий вдох, «отцентрировал» себя, как выражаются адепты боевых искусств. Найдя «пульс», потянул на себя дверь ширмы. И тотчас же оказался лицом к лицу с крохотным японцем. Глаза на сморщенном личике широко открылись, а затем, будто повторяя расширение глазных орбит, открылся и рот. Но прежде чем японец успел закричать, Джейк сграбастал его за грудки, втянул его через порог в комнату и захлопнул за его спиной дверь содзи.

Приставив большой палец — более эффективное оружие, чем нож — к подбородку, он слегка нажал им на болевую точку. Глаза человека выпучились.

— Имя? — спросил Джейк по-японски, ослабляя давление пальца.

— Ка... Качикачи.

— Где картотека?

— Я не... не знаю.

Большой палец углубился в дряблую кожу под подбородком и на довольно продолжительное время.

— Где картотека? — повторил Джейк. Непропорционально большая голова Качикачи дергалась вверх и вниз. Он сморщился от сильной боли.

— Отведи меня туда.

Вместе вышли в коридор. Темень и безмолвие. Сомнительно, чтобы кто-нибудь в доме в такое время занимался делами. Разве только в чрезвычайных обстоятельствах. И уж самого Комото там наверняка сейчас нет.

Картотека оказалась через две комнаты. Связав Качикачи по рукам и ногам, он уложил его на татами. В рот в качестве кляпа запихал тряпку. Затем открыл шкаф и, найдя нужную папку, углубился в изучение материалов, относящихся к Ничирену.

Особенно изучать там было нечего. Как и следовало ожидать, информация такого рода не фиксируется в картотеках, циркулируя, в основном, в виде слухов среди членов клана.

Со все возрастающим разочарованием он читал скудные записи насчет связей Ничирена с многочисленными женщинами, о его частых спорадических отлучках из Японии, о местах, где можно ожидать его появление на территории, контролируемой Кизаном, и особенно в самом его лагере. Из этих записей явствовало, что Ничирен тут не живет и даже никогда не остается на ночь. Так что эти места можно вычеркнуть из списка его потенциальных убежищ.

Затем он перешел к заметкам, сделанным от руки. Те, которые он просмотрел до этого, были напечатаны на машинке. Помучившись некоторое время над расшифровкой небрежно начертанных иероглифов, Джейк понял, что Ничирена несколько раз видели в Японских Альпах к северу от Токио. Первый раз совершенно случайно человек Комото заметил его на заправочной станции на автостраде. Хитрый оябунприказал следить за этим местом, и одиннадцать дней спустя Ничирена опять увидели на той же дороге. Теперь можно было установить и направление, откуда он ехал: на три недели Ничирен исчез, а затем, вернувшись в Японию, все время находился в районе Токио и его окрестностях. Комото снял наблюдение, считая его бесперспективным.

Тем не менее, это была трещинка в доспехах Ничирена, которую Джейк долгое время безуспешно искал. Он поставил папку на место и, оставив Качикачи связанным на татами, вышел из дома тем же путем, что и вошел.

Он одел носки и туфли как раз вовремя: пошел дождь.

* * *

Везде были солдаты в форме. По части солдат у премьера был пунктик. Чжилинь считал это даже манией. Но это и понятно: именно премьер в свое время отдал приказ арестовать Банду четырех. Чжилинь прекрасно это помнил.

Премьер стоял и наблюдал, как посланные солдаты делают свое дело. Взойдя на свой высокий пост, он постарался сделать так, чтобы каждый в Китае не забыл того эпизода.

Власть преходяща. Как у римского императора, у премьера была своя преторианская гвардия. Без сомнения, он стремился застраховать себя от того, что произошло с его предшественниками. Что случилось в Китае единожды, может повториться.

И нельзя сказать, чтобы эти опасения были беспочвенны. Будь на то воля У Айпина, еще больше идеологической крови пролилось бы на площади Тяньаньмынь, -подумал Чжилинь. — И не исключено, что моей.

Тайхэдянь, то есть Зал Высшей Гармонии, в котором его принял премьер, был такой просторный, что в нем даже сейчас, в середине лета, когда в Китае все изнывают от жары, было прохладно. Потолок был таким высоким, что прямо-таки терялся из вида. Казалось, таинственная дымка столетий висит в воздухе и покрывает тонкой пленкой тяжелую мебель, как полировкой. У нее был даже свой специфический запах, который всколыхнул воспоминания прошлого — его прошлого. Но сейчас он, конечно, не мог предаваться воспоминаниям.

Приближаясь к дальнему концу комнаты, он увидел, что У Айпин уже там. Долговязая фигура министра, сложенная втрое, возвышалась на стуле черного дерева с высокой спинкой, украшенной резьбой. Он был похож на богомола: одни острые углы и резко обозначенные линии.

Премьер был, напротив, какой-то весь округлый и приземистый, он сидел за высоким рабочим столом, напоминающим судейский. Возвышение воспринималось как олицетворение его высокой власти. Коммунизм, вывернутый наизнанку, -подумал Чжилинь, — как и употребление слова «товарищ» в качестве обращения: чем выше стоит человек в партийной иерархии, тем чаще называют его этим уравнительным термином.

Бедный Карл Маркс! Какие неприятные времена, наверное, переживает его дух, взирая на вольности, которые позволяют себе его последователи в отношении провозглашенных им принципов!

Присаживаясь на краешек стула из черного дерева, Чжилинь подумал, что между коммунистами и служителями католической церкви есть трагическое сходство: исторически их идеологии были извращены во имя чистоты теми, кто рвался к власти. Смерть и разорение шли за ними по пятам. И коммунизм и католицизм стали бастионами ханжества.

Да и сам я, -думал Чжилинь, — далеко не безгрешен.Внезапно волна отчаяния захлестнула его с пронзительностью физической боли. Хотя я и не приложил к этому руку, но и моя вина велика. Я молча смотрел, как кровь струится поулицам, по которым я хожу. Я молчал, когда фанатики возвышали свой голос, объясняя, что кровопускание было необходимо для того, чтобы удалить идеологическую заразу из тела нового Китая. Смерть во имя чистоты идеи! Бедные мы люди, годами занимающиеся самообманом с неистовостью крестоносцев!

В этот момент он был уже готов оставить свой рен[22].Отчаяние — сильная эмоция: он был готов пустить на ветер работу десятилетий, если не сможет справиться с этим чувством. Конечно, ему приходилось знать отчаяние и прежде. Чжан Хуа знал, что ему свойственны приступы хандры, но объяснял это, по видимому, тем, что у Чжилиня не было семьи. Чем еще он мог это объяснить?

И тогда, уже в который раз, Чжилинь напоминал себе, что только благодаря умению держать язык за зубами он и смог так многого достичь. Из всей старой гвардии уцелел только он. Один он из всех друзей его юности все еще держал в руках скользкие вожжи власти.

Отказ от действия — тоже действие. Эту истину он усвоил очень давно, учась играть в вэй ци.Молчание — тоже голос, если его правильно интерпретировать. Не умей он молчать, он никогда бы не смог довести свой рен до стадии, когда он начнет приносить плоды. Он знал о личных выгодах от него для себя самого, как и для всей страны. И он не позволит никому разрушить его. В том числе и У Айпину.

— Товарищи министры, — произнес премьер своим обычным, распевным голосом. — От имени Китая и Революции я приветствую вас. Мы должны с вами обсудить одну жизненно важную, но трудную проблему.

Он прочистил горло легким покашливанием, перебирая лежащие на столе бумаги.

— Товарищ Ши, — продолжил он. — Товарищ У хочет довести до вашего сведения некоторые соображения насчет вашей политики в отношении Гонконга. Вместо того, чтобы повторять его взгляды, высказанные в докладной записке, представленной на мое рассмотрение, я попрошу его высказать их самолично.

Медленно У Айпин распрямил сложенные части своего тела и поднялся со стула. Для китайца он был очень высоким: около шести футов. Его выпирающая вперед грудная клетка казалась — во всяком случае, по китайским понятиям — уродливой. Большие глаза сверкали, как маяки в ночи. Он был младше обоих находящихся в комнате мужчин по крайней мере лет на тридцать, но этот факт не уменьшал исходящей от него уверенности. Скорее наоборот, поскольку в Китае мало кто мог бы ожидать чего-либо умного от человека его возраста и ему приходилось носить свою уверенность, как знамя.

— Обнародование нашей «компромиссной политики», названной так самим ее автором, Ши Чжилинем, в отношении будущего Гонконга, послужило поводом для серьезной озабоченности в возглавляемом мной учреждении, не говоря уж лично обо мне. Мы против капитуляции какого-либо рода перед иноземными капиталистами. Этот так называемый компромисс отдает близорукой политикой Манчжу, вообще допустившей оккупацию нашей исконной территории. Мне, как и моим коллегам, кажется, что чем больше мы тянем с возвращением Гонконга, тем больше мы теряем лицо и тем больше сомнений появляется в том, что мы вообще сумеем вернуть его. Для цивилизованных людей нехорошо терять лицо, но терять его перед гвай-ловообще невыносимо... Товарищ Премьер! Позволив Ши Чжилиню сформулировать нашу политику в Гонконге, мы таким образом предупредили Запад. Предстоящее дезертирство Маттиасса, Кинга и Ко — последнее из наглядных тому доказательств. Я считаю, мы не можем себе позволить подобных колебаний. Если мы считаем, что Гонконг необходимо вернуть, то надо сделать это быстро и решительно, так что бесперебойная работа всех деловых фирм будет гарантирована в то время, как мы будем вводить свои войска и делать этот остров нашим специальным административным центром. И в этом, товарищ Премьер, нас поддерживает Председатель Партии и Министр обороны. Вот их подписанные заявления.

С этими словами У Айпин положил на стол два запечатанных пакета. Премьер не спеша ознакомился с обоими документами. Затем он поднял голову.

— Товарищ Ши?

С усилием Чжилинь поднялся со своего стула. Он не захотел придти на прием, опираясь на палку, и поэтому ему пришлось сейчас ухватиться обеими руками за ручку кресла.

— Товарищ Премьер! — начал он. — При всем моем уважении к товарищу У Айпину, не могу не заметить, что он понятия не имеет о ситуации в Гонконге. Он не отдает себе отчета в том, что миллионы китайцев родились и воспитались в условиях капиталистической системы. Он не хочет принимать во внимание трудности, которые ожидают нас, если мы попытаемся насаждать там совершенно иную социально-экономическую систему и внушать этим миллионам наши идеалы. Мы окажемся перед...

— Значит ли это, что мы не можем вернуть Гонконг в состав КНР? — набросился на Чжилиня У Айпин. — Мы все преданы нашим принципам, товарищ министр! Каждый из нас! И мы не собираемся поступаться ими в вопросах Гонконга. Эта истинно китайская территория была насильственно отторгнута варварами, и они до сих пор там хозяйничают.

— При всем уважении к вам, — возразил Чжилинь, — вынужден не согласиться с последним вашим утверждением. Гонконг уже наш.

— Чепуха! — взорвался У Айпин. — Это рассадник капиталистической заразы и пороков!

— Который дает нам миллионы долларов каждый месяц. Это деньги, в которых так отчаянно нуждается наша тяжелая промышленность. Должен также добавить, что значительная часть этих денег идет на Камсангский проект.

— А как же идеология, уважаемый товарищ министр? — прошипел У Айпин. — Чистота наших побуждений — вот главное! Весь этот разговор о деньгах отдает идеологическим пораженчеством. В вопросах идеологии вы всегда оказывали мне такое же отчаянное сопротивление, как и Камсангскому проекту. Я нахожу ваши взгляды абсолютно неприемлемыми. — Его глаза блеснули. — Поэтому я обратился к товарищу Премьеру с просьбой о вашем смещении с поста руководителя группы, ответственной за выработку нашей политики в отношении Гонконга. Я полагаю, что на этот пост гораздо лучше подойдет Хуан Сяо.

Хуан Сяо, -подумал Чжилинь, это один из членов ЦУН,пытавшейся выпихнуть меня на пенсию.

—Товарищи министры! — пропел Премьер. — В правительстве по поводу этих животрепещущих вопросов за последнее время было много споров. Настолько много, что мы подошли к опасной черте, грозящей расколом. Поэтому я был вынужден высказать свое мнение... В словах товарища У Айпина есть рациональное звено. Я вижу угрозу возвращения ситуации начала века, когда у власти были Манчжу, когда наши феодальные князьки грызлись между собой, и лидеры боксеров поднялись на такие высоты власти, о которых прежде и мечтать не могли. А гвай-лотем временем украли у нас наши исконные владения. Такое не должно повториться... Хотя работа Ши Чжилиня на различных государственных постах в течение многих десятилетий была безупречной, но некоторые соображения, приведенные в докладной записке товарища У Айпина, тоже достойны внимания. Поэтому было решено, что товарищу Ши будет предоставлен срок в тридцать дней, в течение которого он должен будет обдумать проблемы, вытекающие из предложенной им политики относительно Гонконга. Затем второе слушание по этому вопросу будет проведено в этом зале. Если работа товарища Ши Чжилиня будет признана неудовлетворительной, то товарищ Хуан Сяо заменит его на этом посту. Таково решение правительства.

Выходя из Зала Высшей Гармонии, Чжилинь заметил довольную улыбку на лице У Айпина, Наверное, не меньшее удовольствие было бы написано на нем, если бы этот фанатик подложил мне бомбу под рабочий стол, -подумал Чжилинь, внезапно почувствовав свой возраст. И еще он подумал, что, по-видимому, его два главных врага — время и власть — сговорились разделаться с ним после долгих лет мирного сосуществования. Наверно, У Айпин — их агент.

Видать, пришло мое время, -думал он. — Петля вес туже стягивается вокруг моего горла. Если это так, то мне не суждено воспользоваться плодами своего генерального плана, потому что и сам этот РЕН, возможно, есть лишь сон умирающего старика.

* * *

Японские Альпы пересекали остров Хонсю почти точно посередине. В отличие от Альп в Европе, растительный покров которых сформировался лишь после ледникового периода, их азиатские побратимы лишь слегка пострадали от движения ледника. Их узкие живописные ущелья образованы всего лишь ежегодным таянием снегов в горах да обильными муссонными дождями. Японские Альпы — сущий рай для растений, особенно широколиственных деревьев — таких, как дуб и бук. Роскошная и разнообразная флора здесь разительно отличается от европейских гор с их типичными «альпийскими» лугами.

Северные отроги Японских Альп носят название хребта Хида. К югу, где горы выходят к побережью Японского моря, находится самый опасный, с точки зрения альпинистов, массив в Азии, состоящий из двадцати пиков, шесть из которых превышают десять тысяч футов.

Священная Татеяма — одна из них. К северу от нее поднимается Сироумаяма, а к югу — пятиглавый массив Хотака, напоминающий контурами вершину Маттергорн на швейцарско-итальянской границе.

Татеяма тоже включает в себя несколько пиков, на одном из них, на пике Ояма, расположилось буддийское святилище, построенное еще в VIII веке. Рядом с ним — пик Цуруги. Из-за своей восьмиглавой вершины, резко уходящей ввысь, он получил свое название Меч. Среди японских альпинистов бытует выражение «взойти на Меч», по смыслу близкое к известному «перейти Рубикон»: говорят, что, начав взбираться на Цуруги, уже невозможно повернуть назад.

В наши дни до многих точек на этой горе можно добраться на машине или даже на фуникулере. Тем не менее, она до сих пор сохраняет свою репутацию удаленного и неприветливого места. Конечно, никому из туристов, во множестве поднимающимся по единственной доступной для них тропе, чтобы полюбоваться видом, открывающимся с одной из нескольких площадок обозрения, не придет в голову остаться здесь на ночь, не говоря уж о том, чтобы построить здесь себе дачу.

Это была одна из причин, по которым Ничирен решил сделать Цуруги своей тайной резиденцией, а другими словами — своим настоящим домом.

Вот в эту свою каменную хижину на северном склоне Меча он и привез Марианну. Он выбрал это место для дома потому, что оно находилось в стороне от туристских маршрутов, а также потому, что оно пользовалось дурной репутацией и отпугивало посетителей своими климатическими особенностями. Зимы приносили с собой свирепые ветры, снегопады и обледенение. В январе здесь сугробы достигали глубины в шесть или даже семь футов. Но зато в ясные дни их жемчужная голубизна просто потрясала. И когда солнечные лучи пронзали обледеневшие шершавые склоны Цуруги, вспыхивали такие радуги, что душа была готова воспарить.

Сюда Ничирен должен был периодически удаляться, чтобы зализать свои раны и снова обрести цельность.

А летом здесь и вообще была сказка. Душная жара, накрывающая Японию, как одеялом, оставалась далеко внизу, теряясь в голубоватой дымке. Прямые солнечные лучи на этом возвышении обжигали сухим жаром, как японская баня фуро,и этот жар был таким же очищающим. Но под узорчатой сенью дубов и буков приятный холодок сохранялся даже в середине августа.

Ничирен заварил чай и сидел, потягивая ароматный напиток из простой глиняной чашки. Лучшее место для чаепития — традиционная японская энгава:нечто среднее между прихожей и верандой. Летом она остается всегда открытой и, продуваясь даже теплыми ветрами, остужает внутреннюю часть дома. Зимой она закрывается от капризов непогоды, увеличивая таким образом жилое пространство. Она выполняет важные социальные функции. В Японии считается неприличным отпустить даже случайного посетителя — например, почтальона, — не предложив ему чашки чая. но приглашение его внутрь жилища сопряжено с длинной чередой формальностей, обременительных и для гостя, и для хозяина. Энгаваже, являясь своего рода нейтральной территорией, не обязывает к подобному обмену любезностями.

Все эти соображения по поводу значения этой важной части традиционного японского дома проносились в уме Ничирена, когда он сидел, любуясь грандиозным видом, открывающимся с его энгавы.Время от времени он подцеплял палочками нежную маринованную сливу из большой банки и клал ее на блюдо с белым вареным рисом. Он наслаждался своим хиномару бенто,ранним завтраком, ловко орудуя деревянными палочками.

Вторая тень скользнула по полированным доскам пола, наложившись на его собственную. Он не повернулся, а лишь спросил:

— Вы голодны? Присоединяйтесь ко мне и позавтракайте.

— Я чувствую дикую усталость, — сказала Марианна Мэрок, присаживаясь рядом с ним, аккуратно расправив на коленях кимоно, которое Ничирен нашел для нее в шкафу. Кимоно сидело на ней прекрасно. Оно было цветов здешней земли: охра, темно-коричневый, ржавый. Солнце просвечивало сквозь этот шедевр ткацкого искусства. На ногах ее были снежно-белые табии темные деревянные гета.

— В вас нет неуклюжести, характерной для большинства европейских женщин, — сказал он.

— Это комплимент?

— Нет, просто наблюдение, — ответил он. — Хотите чаю?

— Я хочу к Джейку.

Светлую красоту Марианны портили круги под глазами, темные, как синяки. Беспокойство и хронический недосып убили также ее природную живость и обаяние.

Ничирен указал рукой на гору.

— Вы видите тот пик к северу отсюда? Он называется Сироумаяма, пик Белой Лошади. Зимой он и вправду немного похож на белую лошадь, но не за это он получил свое название. В мае снега с этих склонов стаивают, и фермеры в низинах видят серую скалу, силуэтом напоминающую лошадь. И для них это означает, что пора сеять рис. Давным-давно они назвали эти природные часы горой Рисовой Лошади. А поскольку слово «сиро» ассоциируется с двумя иероглифами, один из которых означает «рисовое поле», а другой — «белый», то немудрено, что какой-то писец в давние времена сделал ошибку. И вот теперь мы называем эту гору именем, полученным ей в результате этой ошибки.

Марианна пожала плечами и взяла свою чашку чая.

— Но ведь всегда можно поменять название, вернув исконное. Это так просто!

— Нет в жизни ничего простого, — заметил Ничирен, ставя на стол чашку. — И уж, конечно, непросто исправлять ошибки.

Марианна бросила на него мимолетный взгляд, понимая, что слова его всегда имеют какой-то глубокий подтекст. Она чувствовала в нем какую-то странную грусть, от которой и ей становилось не по себе.

— Когда я смогу увидеться с Джейком?

— Кругом опасности, — уклончиво ответил Ничирен. За то время, которое она провела в его компании, Марианна стала привыкать к его необычной манере изъясняться. Она скоро поняла, что легче научиться интерпретировать его непрямые ответы, чем распрямлять их.

— Именно эти слова вы сказали мне, когда впервые связались со мной в Гонконге.

— Я сказал вам правду, — ответил он, наливая еще чаю. — Враги обычно возникают там, где их меньше всего ожидаешь. В вэй ци,как и в реальной жизни, это наиболее трудно усвоить. Вы показали способность к здравому суждению, решившись следовать моим указаниям.

— Мне просто нечего было терять, — сухо ответила Марианна. — Но Джейк наверно с ума сходит от беспокойства.

— Возможно, это не так уж и плохо.

Марианна резко повернулась к нему. Она зыркнула на него глазами, вложив в свой взгляд весь гнев, недоумение и страх, которые она переживала с того самого момента, как его звонок вверг ее в этот кошмар.

Ее сложные эмоции, вероятно, передались Ничирену, потому что он шевельнулся, будто почувствовав какую-то неловкость.

— Если бы разум в вашей жизни играл бы большую роль, чем чувства, вы бы не обиделись на мои слова. — Он сделал небольшую паузу, чтобы дать ей возможность самой сделать некоторые выводы. — Уж если ваш муж не знает, где вы находитесь, то уж враги и подавно.

Марианна промолчала. Как можно возражать на столь логичные доводы? Ничирен откинулся назад, прижавшись затылком к одному из шести деревянных стояков, поддерживающих крышу энгавы.Рассеянный свет играл на гладкой коже его лица. Он очень красив,—подумала Марианны. Гордое лицо, с более чистыми линиями, чем какое-либо человеческое лицо, которое ей доводилось видеть.

— Я хочу знать, — сказала она, — были ли вы на реке Сумчун в тот день, когда там был Джейк. Он отхлебнул из своей чашки.

— Это так важно?

— Может быть, — ответила она. — Это бы объяснило многое.

— Понятно. — Он поставил свою чашку между ними. — Если бы я сказал, что был, это бы расставило все точки над i. Вы бы получили простой ответ на все ваши вопросы.

— Нет в жизни ничего простого, — сказала она, пытаясь поддеть его, но чувствуя, что это ей не удалось.

Она хоть и злилась на него за эту неуязвимость, но ей хотелось понять его, как будто в этом случае она могла бы лучше понять и самого Джейка.

— У вас еще и хорошая память, — похвалил он, — вдобавок к здравости суждений.

— Почему вы не хотите мне ничего говорить? — крикнула она, внезапно вспылив.

— По той же самой причине, по которой взрослые не говорят детям все, что им бы хотелось знать.

— Я ребенок? — вспыхнула она. — Вот, значит, в каком свете вы меня видите!

— Если вы и впредь будете делать такие же поспешные выводы из моих слов, — рассудительно заметил он, — я, пожалуй, лучше вообще буду молчать.

В тишине, последовавшей за этим, пронесшийся по энгавеветерок начал вращать фурии.Его мелодичное позвякивание обрызгало их, как дождиком.

— Слова есть только слова, — сказал он, немного помолчав. — Им можно верить и не верить.

— Что вы говорите?

— Только то, что вы можете не поверить моим ответам на ваши вопросы.

— А вдруг поверю. Почему вы не хотите рискнуть?

— Не хочу рисковать получить в ваших глазах репутацию лжеца.

Джейк, -подумала она, — в какую авантюру ты опять встрял?

Справа от них фурииопять шевельнулся под внезапным порывом ветра, его три тонких металлических лепестка, сойдясь вместе под крышей колокольчика, исторгли из него каскад мелодичных звуков, рассыпавшихся по энгавеи улетевших дальше, в сад. В начинающейся жаре этот неземной перезвон был звуком, на котором можно сконцентрироваться, настраивая свои мысли на возвышенное. Его вездесущее присутствие, как повторение заклинания, позволяет вырваться из расслабляющей летаргии.

Наполняя воздух своими серебряными переливами, фуриипел свою летнюю песню.

* * *

Воздушному кондиционеру, установленному в «Ниссане», явно не хватало мощности. Пиджак Джейка уже давно покоился на заднем сидении, как изможденный боец. Его рубашка с расстегнутым воротником была в темных пятнах от пота, особенно под мышками, на животе и спине.

Около полудня, забравшись довольно далеко к северу от урбанистического кошмара Токио, он остановился в придорожной харчевне перекусить. Заказал жареного угря — традиционное летнее блюдо, предположительно вливающее в измученный жарой организм жизненные силы. С удовольствием вытянув затекшие ноги, ел и оглядывал окрестности. Вдоль магистрали стояли деревянные домики. Двери большинства были открыты настежь. Старики в одном нижнем белье сидели на энгаве,обмахиваясь веером медленными, механическими движениями.

Закончив трапезу, пошел в кустики помочиться, прежде чем отправиться дальше. Стоя за высоким кустом самшита, в тени которого было все же попрохладней, слышал позвякивание вращающегося фурина.Говорят, что его мелодии охлаждают дух человека, измученного жарой. Неизвестно, как насчет духа, но температуру внутри «Ниссана» она не снизила. Хотя Джейк и поставил его в тенечке, но, когда он открыл дверцу, его встретила душная жара. Завел мотор и двинулся дальше на север.

Впереди, на горизонте, высились Японские Альпы. Возделанные поля мелькали справа и слева зеленью различных оттенков. Внезапно он почувствовал, что стало прохладнее, и одновременно краски за обочиной дороги стали гуще: солнце зашло за стайку облаков.

Джейк понимал, что жутко рискует. Если информация, которую он добыл в доме Комото, была неверной, он теряет драгоценное время, разыскивая Марианну в этих местах. Но чем больше он раздумывал, тем логичнее ему казалось, что именно здесь должен теперь скрываться Ничирен. Хорошо укрепленный дом в горах легче защитить, чем квартиру в густонаселенном Токио. После нападения на Дом Паломника логично предположить, что Ничирен удвоил бдительность, вполне справедливо ожидая нового проникновения в свой лагерь.

Джейк надеялся, что действует правильно. Но он также понимал, что отчаяние — не лучший советчик, и оно вынуждает его делать такие шаги, пойти на которые в нормальной ситуации он мог бы только после серьезных раздумий. Что и говорить, место это опасно для такого рода спонтанных действий. Так что опасность весьма реальная.

Теперь горы возвышались уже справа и слева от дороги. Несколько раз он должен был выезжать на полосу встречного движения и, нажимая изо всех сил на клаксон, обходить неповоротливые и медлительные туристические автобусы, все чаще и чаще попадающиеся на пути по мере приближения к горному хребту Хида.

Скоро будет дождь, -подумал он, выключая надоевший шумный кондиционер. Он был уже на высоте нескольких тысяч футов над уровнем моря, и прямо-таки физически ощущалось снижение и жары, и влажности. Несмотря на угрозу дождя, он опустил окно. Встречный ветерок приятно щекотал лицо, и он сразу же почувствовал себя посвежевшим.

Упали первые капли. Поцу-поцу, -подумал Джейк. Говорят, что ощущения играют в жизни японцев большую роль, чем другие органы чувств. Поэтому и их язык описывает скорее ощущения, получаемые человеком от того или иного явления, нежели их вкус или запах. Вот и поцу-поцуиз той же оперы. Слово это буквально значит «капли, падающие на тебя время от времени». Джейк знал, что, если дождь усилится, ему надо будет остановиться. Это не та дорога, по которой можно ехать в сырую погоду: слишком часто ее обочина идет по самому краю пропасти.

Он недовольно пробурчал, глядя на клубящиеся впереди тучи, в которых поблескивали молнии. Стало значительно темнее. Через минуту громовые раскаты раскололи низкое небо.

— А, черт! — выругался он, врезаясь в стену падающей воды.

Мир стал серо-зеленым, и очертания его нечетко виделись сквозь эту завесу. Он включил дворники сразу на максимальную скорость.

Вот так льет! -подумал он. — Надо искать укрытие.

И через несколько миль из дождевой мути вынырнула деревушка. Очевидно, не одному ему пришла в голову эта идея, потому что улица была сплошь заставлена серебристыми туристическими автобусами и автомашинами.

Джейк втиснулся между «Тойотой» и щегольским «Мерседесом». Он выключил двигатель и чуть-чуть опустил стекло для вентиляции салона.

Лето, — подумал он, смотря сквозь эту щелочку на затянутое тучами небо. — Как я любил это время года, будучи пацаном. Теперь все по-другому. Что поделаешь? Это не лучший сезон для взрослых людей.

С полным безразличием он смотрел, как открывается дверь «Мерседеса» и из нее сначала показался элегантный зонтик в синюю и зеленую полоску, а за ним и блондинка в белой блузке без рукавов и темно-синей легкой юбке. Следом за ней из машины вылезла девочка лет шести, ее сильно уменьшенная копия. Вместе они направились через обшарпанную улицу по направлению к чайной с запотевшими окнами.

Снова громыхнуло, двигаясь по небу слева направо, как письмена на божественных скрижалях. Через две машины за «Мерседесом» четверо мужчин вылезли из явно взятой напрокат «Субару». По-видимому, у них был один на всех дешевенький черный зонтик. Мужчины были крупными, очевидно, решили поразмяться, придумав хитрый способ, как это сделать по очереди. С зонтиком в руке каждый вылезал из машины, делал пару приседаний, крутил торсом, задирал ноги и так далее, а потом передавал зонтик другому, а сам возвращался на свое место. Наверное, это альпинисты или...

Джейк внезапно весь напрягся. Он быстро протер рукой запотевшее ветровое стекло и завел двигатель. Тотчас же заработали дворники, очищая стекло снаружи. Теперь Джейк был полностью уверен, и сердце его забилось чаще. Он узнал одного из мужчин, закрывающего теперь за собой дверцу голубой «Субару»: КГБ, Первое главное управление, Отдел внешней разведки.

Остальные трое уже сидели там. Дождь постепенно утихал, и, как только дверь захлопнулась, водитель начал сдавать назад, выбираясь из узкого промежутка между машинами.

* * *

Уже несколько часов они слышали низкие раскаты грома, доносящиеся из свинцовых туч, расползающихся по ущелью и долинам ниже их убежища. Гроза распространялась по Японским Альпам, как приливная волна, затопляя все на своем пути, превращая горные пики в острова над колышущимся морем облачности.

Ничирен остался внутри дома, чтобы подумать над хитрыми комбинациями, сложившимися на трех досках для вэй ци.Игра на всех трех достигла средней стадии, и положение было настолько сложным, что Марианна оставила всякую надежду увидеть в конфигурации шашек возможности для атаки и обороны. Кроме того, ей не хотелось смотреть на эти доски, напоминающие ей о Джейке.

Она возвратилась на энгаву,хотя здесь уже было прохладно, особенно в длинных тенях, отбрасываемых деревянными столбами.

Багровое солнце, казалось, наткнулось на одну из вершин Цуруги, да так и замерло, наколотое на нее, поливая ее склоны своей кровью. Марианна стояла, прислонившись спиной к одному из столбов, и смотрела вниз на темные грозовые тучи, окутывающие долину. Они заметно приблизились, наползая на уступы скал. Скоро, -подумала она, — дождь доберется и до нашего «орлиного гнезда».

* * *

«Ниссан» слегка занесло на повороте и он начал скользить в опасной близости от края обочины, за которым была пустота, а вернее, шесть тысяч футов каменной стены, почти отвесно падающей вниз, где смутно виднелась долина.

Осторожными движениями руля Джейк начал выводить машину назад на дорогу. Он почти не дышал и не шевелился, не желая добавлять дисбаланса машине и способствовать центробежной силе, уже начинающей свою опасную работу.

Вернувшись на асфальт, он опять придавил педаль газа до самого пола, посылая «Ниссан» вперед. В такую погоду, он знал, возможны грязевые оползни, падение камней. Или обочина начнет осыпаться.

Он потратил время на маневрирование и потерял из виду «Субару», тоже торопящуюся поскорее проскочить опасные места. Гроза преследовала их по пятам, настигнув опять, когда они начали подыматься по серпантину на гору Цуруги. Дождь хлестал по ветровому стеклу так, что даже работающие на всю катушку дворники но справлялись. Но надо торопиться. Скоро эту дорогу объемлет мрак ранних сумерек.

Но, во всяком случае, он знал, что им от него не улизнуть. Здесь только одна дорога. Он не может их потерять. Колеса скрипнули на следующем крутом повороте. Даже его желудок почувствовал центробежные силы, опять включающиеся в дело. В такую погоду они не заметят его, даже если бы подозревали, что он следует за ними. Джейк чертыхнулся, почувствовав, что его опять чуть было не занесло. Погода все хуже и хуже.

Он вдруг осознал, что последнюю фразу произнес вслух. Уже сам с собой начинаю разговаривать, -подумал он, наклоняясь, чтобы включить обогреватель. Обычно это помогает бороться с запотеванием окон.

* * *

— Дождь уже скоро доберется и до нас.

Марианна стояла в дверях, глядя на Ничирена, сидевшего над средней из досок. Он взял черную шашку, намереваясь сделать ход. Поставил ее на доску, убрал с нее белую шашку. Затем поднял на нее глаза.

— Грозы обычно набирают силу, поднимаясь выше в горы, — сказал он. — Но не беспокойся, здесь мы в безопасности.

Марианна усмехнулась. Ее позабавила трагическая ирония, заключающаяся в его словах утешения. После того, что ей пришлось пережить, ей ли бояться грозы?

— В детстве я любила смотреть на молнии, — сказала она. — Отцу приходилось загонять меня домой силой, когда начиналась гроза. А я плакала, говоря, что он помешал мне увидеть такую замечательную вспышку. Мой брат всегда говорил, что я очень храбрая.

— Вы жили в большем согласии с природой, чем он, — заметил Ничирен таким сухим тоном, что Марианна не поняла, что это: комплимент или неодобрение.

— Ничирен, — обратилась она к нему, собираясь сказать, очевидно, что-то важное.

Он повернулся и посмотрел на нее с любопытством, будто на лань, внезапно выскочившую из лесной чащи. Пауза затягивалась, но она все молчала. Ничирен не торопил ее. Несколько раз она собиралась нарушить молчание, но останавливала себя. Наконец, решилась:

— Не пора ли отправляться?

Он покачал головой, и у нее упало сердце.

— Мне тяжко выносить эту вынужденную изоляцию от мира. Мне тяжко думать о том, через что сейчас проходит Джейк. — Она бросила на него умоляющий взгляд. — Я хочу быть с ним. Понимаете?

Он быстро отвернулся, но недостаточно быстро, чтобы она не заметила что-то в его глазах. Будто занавес упал, тяжелый и надежный, как свинец. Что это такое было? О чем он подумал?

— Если вы отправитесь сейчас, то наверняка пропадете.

В комнате быстро темнело, и она не видела, как шевелились его губы, когда он это говорил. Ее сознание зацепилось за что-то в его словах, как за корягу.

— Не понимаю. Почему вы так печетесь о моей жизни? Ведь я жена вашего врага.

— Я действую согласно инструкциям, — сухо ответил он. Тени омывали его фигуру, неподвижно замершую на татами. Бросив взгляд в ее сторону, он увидел в дверном проеме маленькую женщину в кимоно и гета.С некоторым изумлением он осознал, что его враждебное чувство к ней куда-то испарилось. Внешне она выглядела как жена Джейка Мэрока. Но здесь, на Цуруги, она стала какой-то другой. Он не мог понять, какой именно.

— Инструкциям? — как эхо откликнулась она. — Все-таки ты не человек, а просто марионетка. Кто-то дергает за веревочки и заставляет тебя плясать. — Она одарила его уничтожающим взглядом. — В школе учительница биологии принесла на урок лягушку. Совсем дохлую. И объяснила, что если к ее лапке прикоснуться острым инструментом, то можно заставить мышцы сократиться. Вот и вы такой же. Дохлая лягушка.

— Это все одни слова, — сказал он, возвращаясь взглядом к доске с шашками. — Слова ничего не значат. Вот действия — это другое дело. — Он сделал ход.

— Все играете. Джейк тоже любил играть. Не могу я этого понять. Жизнь дана человеку, чтобы жить, а не играть во всякие игры. Людьми нельзя двигать, как вы двигаете черными и белыми шашками по расчерченной доске. Жизнь этого не терпит.

Ничирен поднял голову.

— Но именно так все и делается. Убить вас, забрать фу...Кое-кто спланировал эти ходы.

— Но они не сработали.

— Благодаря разумным встречным ходам.

Марианна поежилась, оглядываясь по сторонам, словно ее тяготили эти стены.

— В чем состоит ценность фу, хранившейся у Джейка?

— В Древнем Китае, — ответил Ничирен, — император часто давал повеление сделать для него подобную штуку из жадеита или слоновой кости. Рисунок, который следовало вырезать, он подбирал сам. Фу представляла собой императорскую печать, символизирующую его власть. Он передавал эту печать своим наиболее важным министрам, наделяя их таким образом частицей своей власти. И пропорционально розданным им фуего власть преумножалась в десятки тысяч раз.

— А та фу, что была у Джейка?

— Все фуделались с одной целью. Тот, кто владел ей, наделялся соответствующей властью. Я полагаю, эта фуне является исключением.

— Вы полагаете? Значит, точно не знаете.

— Откуда мне? — ответил он, отворачиваясь. — Я всего лишь дохлая лягушка.

* * *

Стэллингс наткнулся на Джейка в Токио, в Тосима-ку. Это было наиболее логичное место; откуда следовало начинать поиски Марианны. Здесь находился Дом Паломника. Здесь столкновение интересов кланов Кизана и Комото создавало вихревые потоки, но Ничирен все-таки был здесь лучше всего защищен, когда бывал в Японии.

Присутствие в этих местах Джейка несколько озадачило Стэллингса. Ему ведь говорили, что Джейк все еще находится на излечении в Цзюлунской больнице. Это создавало некоторые проблемы. Стэллингс не был склонен недооценивать способностей Джейка, и он беспокоился, что в скором времени опытный агент заметит слежку.

И он забеспокоился еще больше, когда понял, что Джейк его не замечает. Какие жуткие психологические перегрузки он испытывает, раз это так! Оно и понятно: жена исчезла, да еще вдобавок с его самым лютым врагом... Стэллингс благодарил Бога, что такое ему приходится наблюдать только со стороны.

В высшей степени было странно работать с Джейком на одном поле, но по разные стороны забора. Более чем странно. Он ощущал беспокойство и страх. Но страх он всегда считал здоровой эмоцией, часто предохраняющей людей от жестоких ошибок. А сделать ошибку, работая против Джейка, весьма чревато...

Он испытал неприятный момент, когда Джейк остановился во время дождя в городке. Стоянка была так заставлена машинами и автобусами, что с места, где он смог пристроиться, был виден лишь кусочек бампера «Ниссана» Джейка. Но этого оказалось достаточно, чтобы заметить, когда тот начал выезжать со стоянки.

Но теперь, следуя на хвосте Джейка вглубь Японских Альп, он улыбался, чувствуя прилив вдохновения. Он гнал свою машину, так и не включив подфарников, несмотря на дождь и близящиеся сумерки. Делая крутой поворот, он подумал, что он не может позволить себе такой роскоши. «Ниссан» мчался с сумасшедшей скоростью. Из-за нее и из-за множества поворотов он надолго исчезал из поля зрения Стэллингса, но тот знал, что если Джейк вдруг снизит скорость на одном из непросматриваемом участке трассы, он легко заметит в зеркале заднего вида огоньки его фар.

Узкая дорога, скользкий асфальт, плохая обочина, все возрастающая возможность грязевых оползней, плохая видимость — все эти факторы лишь способствовали проявлению его прекрасных водительских качеств. Его улыбка стала шире. Он сосредоточился на дороге. И на работе, которую ему предстояло выполнить.

* * *

За окнами в промежутках между раскатами грома стояла напряженная тишина, как всегда перед дождем. Все ветерки замерли, повинуясь быстро растущему атмосферному давлению.

— Я спросила...

— Тсс!

Услышав этот свистящий звук, она осеклась. Ничирен медленно распрямился, поднимаясь из-за стола, как хищный зверь, готовящийся к прыжку. Она следила за его глазами, сфокусировавшимися на какой-то точке за окном. Затем она поняла, что он внимательно прислушивается.

— Иногда, — шепнул он, — даже самые незначительные звуки могут передаваться по этим камням на большие расстояния. Порой я даже слышу, как кабан чавкает у ручья, протекающего на тысячу футов ниже, или как филин ухает в дальней роще.

Но она понимала, что не эти звуки он старается расслышать сейчас.

— Что это?

— Машина, — сказал он, двигаясь к двери в сгущающихся сумерках. — Я слышу поднимающуюся в гору машину, но никаких машин в такую погоду здесь быть не должно.

* * *

Как только машина остановилась, Джейк выскочил наружу под дождь. Взбежав по каменистой осыпи на площадку, вероятно, последнюю на этой горе, он остановился возле покинутой «Субару». Ушли,— подумал Джейк. — И только в одном возможном направлении.

На этой высоте в глубоких трещинах в скалах сохранилась наледь, начавшая сейчас трескаться под дождем. Ветер завывал в ущельях, бросал ему в лицо дождь со снегом. Температура стремительно падала, и его вымокшая рубашка липла к покрывшемуся гусиной кожей телу, как холодный компресс.

Часто он вынужден был бросаться под спасительную крону деревьев, когда сверху на дорогу падали ошметки подтаявшей ледяной корки, покрывающей затененные части склона горы. Да и вообще он не был экипирован соответствующим образом, и это делало его продвижение еще более медленным.

Джейк чувствовал охватывающее его отчаяние. Если Марианна с Ничиреном, эти кагэбисты и ее заодно прихлопнуть могут. Он почему-то решил, что Ничирена хотят убрать, а почему — это его не интересовало. Джейк волновался только за Марианну.

Он карабкался вверх, оставляя на сучьях и острых выступах скал лоскутья одежды. Хрупкий сланец ломался под его ногой, и обломки скатывались вниз по склону с грохотом, заглушаемым раскатами грома.

В конце концов, он достиг небольшой площадки и остановился, забыв дать соответствующую команду продолжающим двигаться ногам. В результате он едва не свалился в пропасть.

Трудный подъем вкупе с беспокойством о Марианне подкосили его. Он еще не совсем оправился после своего пребывания в больнице. Он опустился на землю и сделал несколько глубоких вздохов, прежде чем двинуться дальше. Окинув взглядом гору, он выбрал маршрут немного левее, в обход впадины. Здесь склон не был таким крутым, да и камни под ногами попрочнее, так что он без труда одолел этот участок пути.

Стало немного темнее, но молнии уходящей грозы начали сверкать чаще, освещая на мгновение дикий пейзаж тревожным светом, напомнившим почему-то об огнедышащих драконах.

В голове стучало, и резкая боль вдруг пронзила плечо, будто он коснулся оголенного провода, а потом еще и еще. Джейк продолжал дышать глубоко и ровно, хотя ему хотелось вывалить язык и задышать, как собака, изнемогающая от усталости. Это испугало его больше, чем все остальные аспекты ухудшающейся с каждой минутой ситуации, потому что это означало, что он не может доверять своему телу. Он понимал, что если не вернет контроля над ним, то он пропал. Как и Марианна.

Не думай об этом! -внушал он себе. Но, чувствуя огонь в своей груди, все сильнее разгорающийся по мере того, как он боролся с искушением сбить дыхание и дышать часто-часто, он начал терять в себя веру. Старею, -подумал он. — Десять лет назад — даже пять — подобная передышка в больнице никак не сказалась бы на его работоспособности. А теперь...

Прекрати! Не думай об этом! Только вставай и вперед, где ждет тебя враг! Вперед! Не смотри вверх! Просто сконцентрируйся на следующем шаге! А потом опять на следующем! Вот так! Двигайся, старик! Вперед и вверх! Вперед и вверх!

Подгоняя себя этими словами, как молитвой, давая выход всей своей злости и остаткам самоуважения, он собрался с силами и одолел последние метры каменной скалы.

Джейк переполз на животе через последние булыжники и оказался на ровной площадке, переходящей в луг, поросший кое-где кустами. Пригнувшись к земле, он двинулся дальше, стараясь не обращать внимания на холодный дождь со снегом, продолжавший хлестать его согнутую спину. Вглядываясь во все сгущающуюся тьму, он заметил русских, засевших подобно черным призракам в кустах на самом краю луга, заканчивающегося в этом месте. Дальше шла глубокая расселина.

И без того промерзший до костей, Джейк опустился на землю и пополз на брюхе, работая локтями, стараясь полностью слиться с летними травами, которые хоть и были довольно высокими, но не настолько, чтобы полностью скрыть его продвижение.

До русских оставалось метров тридцать, когда он услышал выстрелы. Дернув головой на звук, он смутно увидел справа от себя силуэт дома, стоявшего на противоположной стороне расселины. И какую-то фигуру, бегущую по траве. Кто это? Сквозь сумрак и дождь опознать невозможно. Он поднялся на ноги.

Опять выстрел, отдавшийся эхом по ущелью, как громовой раскат уходящей грозы.

* * *

Ничирен затолкал ее назад в дом со строгим наказом не высовываться ни в коем случае. Марианна видела, как он смутной тенью проскользнул сквозь садик на луг, тянущийся до глубокой расселины, рваным шрамом пересекающей его примерно в трехстах ярдах.

Напряженно всматриваясь в сгущающуюся мглу, она двинулась вдоль по энгаведо самого ее конца, пытаясь проследить, куда направился Ничирен, но скоро потеряла его из вида.

Оставшись совсем одна, Марианна вернулась в дом, закрыв за собой дверь на щеколду. Она остановилась на середине комнаты перед тремя досками с незаконченными партиями вэй ци.

Поежившись от холода, она взглянула на них: ей почему-то страшно захотелось разобраться в этой загадочной игре. Джейк ей не раз говорил, что стратегии, которыми пользуются игроки, сродни тем, которыми они пользуются в реальной жизни. Медленно обошла она доски, пытаясь сосредоточиться.

Поэтому выстрелы, хотя и приглушенные толстыми стенами и запертой дверью, заставили ее буквально подскочить на месте и вскрикнуть от испуга. Сознание, парализованное ужасом, полностью отключилось — вероятно, в целях самосохранения, — позволив инстинктам управлять ее поведением.

Ничего уже не соображая, Марианна дрожащей рукой откинула щеколду и с такой силой рванула дверь, что она задребезжала в своих пазах, раздвигаясь. Сунула было ноги в гета,но затем раздраженно сбросила их, издав при этом какой-то стон, и прямо в вязанных носках, таби.помчалась сквозь дождь тем же путем, каким ушел Ничирен.

Кагэбисты, перебравшись через расщелину, заметили ее и двинулись следом, не торопясь, хладнокровно, сжимая оружие в опущенных руках.

* * *

В горах по-прежнему свирепствовала гроза, но даже если бы это был тихий вечер, они все равно бы не услыхали приближения Джейка. Страх и адреналин, бушующий в крови, перекосили его лицо в чудовищную ухмылку: губы растянуты, как на ритуальной маске. Они все еще сидели на краю расселины, когда он напал на них сзади. Ближний к Джейку человек был широкоплеч и весом явно превосходил его. Он повернулся к нему лицом, когда Джейк изготовился к ирими нагэ.Они вцепились, и русский, оказавшись выше на голову, не успел обрадоваться своему иллюзорному превосходству, почувствовав, что его противник поддается. Но Джейк плавно перевел это отступающее движение в такой прием, когда сила нападающего оборачивается против него же самого.

Все двести с лишним фунтов тела русского обрушились на Джейка, который, принимая этот удар, подобно волне, опустил торс, одновременно приподнимаясь и зажав своей правой рукой левую руку русского. Это лишило противника равновесия, и он начал падать под напором силы Джейка, помноженной на его собственную силу, обернувшуюся таким образом против него самого. Теперь, уже почти распрямившись, Джейк резко согнул колени, откинувшись всем телом назад. Русский плашмя ударился о землю, а Джейк нанес страшный удар распрямленной кистью в незащищенную болевую точку противника, и он, как упал, так и не поднялся.

Джейк развернулся вокруг собственной оси, застонав от боли, выбивая левой рукой направленный на него пистолет второго русского. Затем, не давая ему передышки, он схватил обеими руками все еще вытянутую вперед руку противника, отступая одновременно назад и увлекая его в круговое движение. Немного опомнившись, русский отвел назад левую руку, намереваясь нанести удар в голову Джейка, но тот, освободив на секунду свою собственную левую, парировал ею этот удар, а затем, упершись правой ногой, сделал шаг вперед левой, рванул русского за правую руку, которую по-прежнему крепко держал, и опрокинул его, не выпуская руки.

Быстро развернувшись, рубанул ребром ладони по незащищенной шее противника. Тот рухнул как подкошенный на траву лицом вниз. А Джейк уже был на ногах и бежал к нечетко видной фигуре еще одного, пристроившегося на краю расселины.

* * *

Ничирен почувствовал ее приближение. Он был так поглощен наблюдением за темными фигурами на той стороне расселины, что не сразу сообразил, что происходит.

Он спустился к подножию скалы и обыскал кусты, растущие по краю извилистой расселины. В кустах никого не было, и он, последив какое-то время за фигурами на той стороне, хотел было потихоньку убраться под тень высокого кедра, когда там начали стрелять. Так что он оказался в ловушке: всякое резкое движение с его стороны подставило бы его под их выстрелы. Не спуская с них глаз, он начал потихоньку отступать от скалы.

Появление Марианны изменило все. Она мчалась прямо на него, ничего не видя перед собой, и он невольно приподнялся. Поскольку его внимание было направлено в другую сторону, он заметил ее приближение только в последний момент, когда она была уже рядом. Он боялся, что, утратив чувство реальности, она будет бежать так до тех пор, пока не свалится в расселину.

И тут он увидел их — двух медведей, которые слегка пригнувшись, шли за ней следом. Оба вооружены. У одного, кажется, даже винтовка с оптическим прицелом. Времени на выяснение, кто они и что им нужно, не было. Ничирен метнул два сурикена -небольшие метальные снаряды — и оба преследователя упали в траву один за другим, как картонные солдаты в тире.

Потом он поднялся и побежал следом за Марианной. Она была довольно далеко и мчалась все вперед, огибая кусты. Вспыхивающие зарницы освещали этот ее сумасшедший бег. Ничирен лучше знал местность и бегал быстрее. Он уже настигал ее, когда снова раздался выстрел и, как ему показалось, в то же мгновение Марианну отбросило в сторону, и она упала, ломая кусты. Клянусь Буддой, -подумал он, — а выстрел-то произведен опять с той стороны!

— Мокрый снег окрасился красным. Холодный дождь, продолжающий поливать сверху упавшую Марианну, вытекал из-под ее тела красными ручейками. Жилка трепетала на ее шее, когда он опустился рядом с ней на землю. Ее глаза были открыты, и она смотрела на него не мигая.

— Марианна-сан, — прошептал он, впервые назвав ее по имени.

Она разжала губы, чтобы сказать что-то, но тут нависший над расселиной выступ, на котором они находились, рухнул вниз, не выдержав их совместной тяжести.

Инстинктивно Ничирен вскинул руку и ухватился за тонкий ствол молодого бука. Марианна упала вниз, но не в пропасть, а на расположенный двумя метрами ниже каменный уступ. Он потянулся к ней, чтобы вытащить ее. Она сунула ему что-то в протянутую руку и смотрела на него снизу вверх. Эти глаза! В них отразилась ее душа, как огонь, пляшущий во тьме. Страсть, отразившаяся в них, потрясла его до мозга костей.

Он тянулся к ней рукой, и одна только мысль сверлила его: не хочу, чтобы она умирала!

* * *

— Стой! — крикнул Джейк.

Вне себя от ярости он бросился на Стэллингса, вырывая ружье из его скользких рук. Ему хотелось загнать это ружье прямо ему в глотку, так, чтобы до самых печенок достало. Но руки ему не подчинялись: ощущение было такое, словно его молотили полицейской дубинкой целую неделю, не переставая. Рефлексы никуда не годились, в голове туман.

Стэллингс ударил его головой в живот, а потом, когда Джейк согнулся, врезал со страшной силой по затылку. Грязь залепила ему глаза. Ничего не видя перед собой, Джейк слепо махал руками, пытаясь схватить противника.

Не теряя времени даром, Стэллингс подхватил свое ружье и помчался вниз по каменистому склону. Ну и заваруха, -думал он. — А какого черта здесь делают русские?

Никто не мог дать ему ответ на этот вопрос, но это его особенно и не волновало. Его миссия была выполнена, а времени для того, чтобы отгадывать мудреные загадки, у него не было. Он знал, что через минуту Джейк очухается, а у него не было ни малейшего желания драться с ним.

Не останавливаясь даже для того, чтобы перевести дыхание, он скользил вниз под уклон в долину. Через мгновение он скрылся за завесой ледяного дождя.

Джейк плевал кровью в талый снег. Он задыхался, и у него все плыло перед глазами. Без сил он откинулся назад, прислонившись спиной к стволу дерева. Немного оправившись, он поднялся на ноги и заковылял к краю расселины. Он услышал шум небольшого обвала на той стороне и увидел осыпающиеся камни и женщину в кимоно.

Дождь утихал, и видимость медленно восстанавливалась. Женщина зацепилась за выступ скалы и лежала теперь, раскинув руки, будто собираясь обняться с бурей.

Сердце Джейка болезненно екнуло в груди, все внутри его похолодело.

Марианна!

Значит, все-таки информация, добытая им в доме Комото, оказалась верной: у Ничирена действительно в этих местах убежище. Да и Старика интуиция не подвела: Марианна оказалась тоже неподалеку. И вот она лежит окровавленная на камнях, медленно теряя сознание. Умирает за его грехи, за его упущения, за его эгоизм. Все эти дни после возвращения с реки Сумчун на его совести. Все дни, которые они могли провести вместе, но провели врозь. Все радости, которые они могли разделить, но просто не заметили. Вся жизнь, которую она ему предлагала, но он не взял.

Он потерял свою любовь к ней в тот миг, когда потерял самоуважение. Это началось на реке Сумчун, а закончилось здесь и сейчас. Марианна умирает на его глазах, а он не в силах ей помочь, наблюдая за этим через пропасть. И не меньшая пропасть разделяла их последние три года.

Джейк видел, как кто-то, ухватившись рукой за сук, другую тянет к ней. Зачем? Чтобы подпихнуть ее к последней черте? Вот она пошевелилась и оказалась чуточку ближе к зияющей пустоте. Если бы только она взглянула в его сторону! А потом до него донесся шум, похожий на тот, который слышишь при внезапном порыве ветра.

— Марианна!

Его крик, ударившись в каменную грудь окутанных грозовыми тучами гор, упал в бездну. Тело Марианны последовало за ним: былинка на крыльях ветра.

Джейк оторвал ничего не видящие от слез глаза от пустоты, разверзшейся под ним. Он сидел на краю расселины, вцепившись скрюченными пальцами в раскисшую от дождя землю. Она слегка покачнулась под ним, когда его глаза сфокусировались на второй человеческой фигуре, которая по-обезьяньи карабкалась вверх по склону, цепляясь руками за кусты.

Фигура остановилась на своем пути к безопасности, и их взгляды скрестились над пропастью, разделяющей их, и на какое-то мгновение они не могли их разорвать.

Двое над бездной — Джейк и Ничирен.

Лето — осень 1910, лето 1921 — весна 1927 Сучжоу — Шанхай

В 1895 году, ровно за пять лет до рождения Чжилиня, Китай искал мира с Японией, справедливо опасаясь фанатичной, вымуштрованной и в высшей степени дисциплинированной японской армии. В результате по Симоносекскому договору Япония получила остров Формозу, а Корея — освобождение. Подорвав могущество Китайской империи, Япония вышла из войны могучей державой, с которой теперь должен был считаться весь мир. Даже учитывая то, что благодаря совместным действиям России, Германии и Франции Япония не удержала своих с таким трудом завоеванных позиций на Ляодунском полуострове, от которого и до Пекина рукой подать, она выиграла для себя нечто более важное. В соответствии с условиями договора, Япония получила возможность строить свои фабрики в определенных портовых городах вдоль побережья Китая.

Даже обычно прозорливы английские тай-пэни, учредившие чрезвычайно прибыльные компании в Шанхае, не додумались до такого. Тай-пэнизанимались торговлей, покупая товары на огромной части Азии и перепродавая их по всему миру с огромной прибылью для себя.

Но строить фабрики в Шанхае! Для того времени это было фантастическое предприятие. Не считая нескольких цехов по производству шелка, которыми владели иностранцы, международная братия в промышленность не лезла. Хотя Британия, согласно договору с Китаем, подписанному в 1842 году, и получала приоритет перед всеми другими государствами, их тай-пэниоказались в хвосте хитрых японцев, взявшихся за индустриализацию Китая с неимоверным жаром.

Вообще японцы играли очень существенную роль в истории Китая, как и в частной жизни Чжилиня. Хотя он и оба его брата родились в Сучжоу (или Сучоу, как называли этот город англичане), семья перебралась в Шанхай к тому времени, как он вошел в пору отрочества.

Тем не менее, Сучжоу навсегда сохранился в его памяти. В этом городе были совершенно необыкновенные сады. Чжилинь родился неподалеку от одного из наиболее известных и в честь него и получил свое имя, которое буквально означает «Львиный лес».

Теперь эти сады, конечно, являются всенародным достоянием. Но в годы детства Чжилиня у каждого сада был свой хозяин, который создавал его, ухаживал за ним и наслаждался его красотой. Обычно это были мандарины из Шанхая, ушедшие на покой и ищущие на севере отдохновения от скандальной жизни большого города, или просто богатые местные чиновники.

В любом случае они приобретали в Сучжоу клочок земли и начинали на нем возделывать свой сад. Естественно, эти садики — юнь линь -создавались вокруг вилл. Множество их было разбросано по стране, но только виллы Сучжоу строились вместе с садом и представляли собою часть его.

Эти сады создавались не на показ, а для размышления. Те же самые буддийские идеалы, что, перекочевав через Южно-Китайское море, нашли воплощение в японских садах дзэн,начали свою жизнь и здесь.

Сад, который Чжилинь запомнил навсегда, находился в самом конце переулка, настолько узенького, что два человека с трудом могли в нем разойтись. В сад можно было попасть через деревянную калитку в каменном заборе, окружавшем юнь линьсо всех сторон.

Настоящих садиков для размышления очень мало. Чтобы создать такой, надо быть одновременно поэтом, архитектором, скульптором, живописцем и философом. Даже в Китае такие сады редкость. Создателей их называли гордым именем Цзян. Оно довольно многозначно в китайском языке: когда-то оно чаще всего употреблялось в значении «небесный опекун», «полководец», потом — «генерал», "мастер вэй ци". Чаще всего оно употребляется в значении «стратег», «создатель», «зодчий».

Самое главное для проектирования такого садика — обеспечить максимальное количество перспектив в строго ограниченном пространстве.

Самая интересная перспектива открывалась в саду детства Чжилиня из необыкновенно изящной беседки, расположенной в крайней западной его точке. В этом ракурсе сад напоминал мальчику нежную девушку, застигнутую в минуту задумчивости. В нем отразилась вся красота мира, лучше, чем в зеркале. Зеркало, будучи предметом, сделанным руками человека, не может отражать внутреннюю сущность смотрящего в него человека. А вот природные, хотя и не столь совершенные отражающие поверхности, как, скажем, гладь лесного озера, могут сделать это с большим успехом.

Чжилинь часто слышал поговорку: «На небесах есть рай, а на земле — Сучжоу и Ханчжоу». И, конечно, в немалой степени этому способствовали знаменитые садики. Чем больше сидел мальчик в той изумительной беседке, тем больше проникался миром и спокойствием буквально разлитым в воздухе.

Недалеко от беседки был небольшой холм, с которого открывалась другая — совершенно иная — перспектива. Сначала Чжилинь думал, что Цзяну очень повезло, что на территории этого садика оказался этот холм, поскольку Сучжоу стоит в самом центре обширной равнины и поэтому местность здесь абсолютно плоская. Но потом он понял, что тот холм тоже был искусственный: натаскали камней, засыпали их землей и посеяли траву.

Подобные сюрпризы составляли одну из прелестей садика и содержали в себе некоторый воспитательный момент. Другой пример — камни в прудике. У них был такой вид, словно вода столетиями обтачивала их, придавая им эту естественную форму. Но потом Чжилинь понял, что и эти «естественные» шероховатости искусно имитированы Цзяном, прежде чем он положил их на дно.

Часами мальчик мог сидеть у этого прудика, берега которого заросли карликовым бамбуком и миниатюрными лимонными и апельсиновыми деревьями. Следя за ленивыми движениями пятнистого декоративного карпа, плавающего в прозрачной воде, он учился проникать в священную суть вещей сквозь их блестящую, искусственную оболочку.

Именно здесь его жизненная философия и деловая хватка начали формироваться, хотя он понял это годы спустя. Если бы Цзян знал, что его садик способствовал этим процессам, он был бы на седьмом небе от счастья. Впрочем, он догадывался, что нечто в этом роде, как говорится, имеет место быть. Конечно, он видел незаурядность этого мальчика.

Однажды — это было в самый разгар жаркого лета — он вышел из беседки и направился к прудику, где сидел Чжилинь. Цикады заливались на все лады, выводя свою пронзительную песню. Обалдев от удушающей жары, птицы прилипли к веткам деревьев. Даже легкие перистые облачка повисли в небе без движения.

Цзян прошел на островок по сверкающим под ярким солнцем отлакированным малиновым досочкам мостика, который он спроектировал и построил своими руками. Все здесь было сделано его руками. Вот те многоугольные окошки тоже: вылеплены из глины, высушены, обожжены в печи, затем аккуратно покрашены. На каждое ушло до девяти месяцев труда. И каждое дорого ему, как собственное дитя. Наверное, потому, что собственных детей у него не было: жена много лет назад умерла при родах много лет назад, а второй раз он так и не женился.

— Все, кто приходит сюда, — сказал он, — думают, что этот юнь линь -просто огороженная частичка природы. За многие годы я заметил, что люди не любят, когда я пытаюсь объяснить им элементы техники парковой архитектуры. — Он улыбнулся открытости задранного вверх детского личика. — Все предпочитают верить в совершенство природы. — Он взял Чжилиня за руку. — Кроме тебя, конечно. — Его брови вопросительно поднялись. — Почему ты не веришь, а?

Чжилинь задумался. Он наблюдал за движениями карпов в прозрачной воде и завидовал их плавности и легкости: вот бы и людям так плыть по земле!

— Наверное, это потому, дяденька, — ответил он, используя уважительное обращение к старшему, — что я предпочитаю верить в совершенство человеческого ума.

Цзян подивился такому ответу, подумав, что мальчик рассуждает, как взрослый. Причем немногие взрослые среди его знакомых могли бы дать такой ответ.

— Боюсь, — сказал он после небольшой паузы, — что ты, братишка, скоро убедишься, что совершенство — дефицитный товар в этом мире.

Чжилинь протестующе поднял руку.

— Но ваш сад — это само совершенство, дяденька!

Цзян улыбнулся.

— Может быть, в твоих глазах. — Он ласково стиснул руку мальчика. — И мне это очень приятно слышать, поверь мне... Но не в моих. Я провел в нем больше времени, чем ты успел прожить на свете. Вероятно, поэтому у нас несколько разное представление о совершенстве.

— Разве вы не ощущаете счастье, бывая здесь?

Цзян опять улыбнулся.

— Счастье порой ощущаю, но удовлетворение — никогда. Между этими двумя состояниями большая разница. — Он отпустил руку мальчика, поднял камешек и уронил его в пруд. Карп колыхнул плавниками, приняв камешек за пищу, но, когда подплыл и обнаружил обман, снова погрузился в ленивую дремоту. — Со временем ты поймешь, что жизнь — это непрестанный поиск.

— Поиск совершенства?

— Для некоторых, пожалуй, да. Другие понимают, что совершенство — явление не от мира сего и поэтому недостижимо.

— Значит ли это, что следует прекратить попытки достичь его?

— Полагаю, что нет. — Тут он предостерегающе поднял палец. — Но есть люди — вроде меня — которые не хотят стремиться к совершенству.

— Почему?

— Потому что жизнь существует только в движении. Я порой думаю, что смерть — это единственное состояние, допускающее совершенство.

— А как же Будда?

— Я не Будда, — задумчиво ответил Цзян. — Да и ты тоже, братишка. — Он как-то сразу погрустнел, будто вспомнив о мраке ночи среди бела дня. — Ты будешь совершать ошибки, идя по жизни. Все совершают. Но ты все равно иди дальше, учась на своих ошибках. Помни, что дурак не тот, кто совершает ошибки, а тот, кто повторяет их.

Солнце жгло их с высоты. До самого вечера никто из них не проронил больше ни слова, погрузившись в размышления о целях, ради которых этот юньлши,был создан.

Но лето незаметно перешло в осень, и скоро школьные занятия стали поглощать практически все светлое время суток. А потом в семействе Чжилиня начались разговоры, что скоро они переедут на новое место жительства и, возможно, аж в самый Шанхай.

Когда мальчику удалось выкроить свободную минутку и он, пройдя по узкому переулочку, приблизился к заветной калитке, он обнаружил, что она заперта, очень странно, подумал он, и с бьющимся сердцем побежал вдоль забора, чтобы попытаться зайти с парадного подъезда.

Незнакомый человек открыл дверь на стук Чжилиня. На нем были одежды священника местного монастыря.

— Да?

— Извините, дяденька, — сказал Чжилинь, пытаясь проникнуть взглядом внутрь дома в обход его обширного брюха, — но я ищу хозяина этой виллы.

Священник улыбнулся.

— Ты его уже нашел.

Чжилинь удивленно взглянул на него.

— Как так? Я приходил сюда много раз. Я...

— Понятно. Тебе нужен ее прежний владелец.

— Прежний?

Священник кивнул.

— Он был отчаянным игроком, насколько я понимаю. И он проиграл эту виллу чуть ли не в фань тянь[23].А потом вилла была приобретена монастырем. — Он отступил от дверного проема с застенчивой улыбкой, странной на его полном лице. — Но ты здесь по-прежнему желанный гость. Для пытливого ума в этом саду больше пищи, чем в школе.

Чжилинь был просто потрясен.

— А Цзян? — грустно спросил он. — Что с ним стало? Священник пожал плечами.

— Понятия не имею. — Его круглое лицо снова осветилось улыбкой. — Так давай зайдем внутрь? Здесь есть что...

Но Чжилинь уже мчался по пыльной улице. Какая-то собака увязалась за ним и с лаем гналась по пятам.

* * *

Несмотря на все свои старания, он так и не смог найти Цзяна. Может, это и к лучшему. Цзян был частью этого замечательного сада, и в памяти Чжилиня он так и остался среди своих ирисов и олеандров, под сенью бамбука и лимонного дерева. У него было худое лицо и высокий лоб философа, но под ногтями его навеки поселилась бурая земля, которую он возделывал с таким тщанием. Колени на его брюках были всегда грязны от влажной почвы.

Ребенком Чжилинь жалел, что не унес с собой чего-либо осязаемого, хотя бы камешка, вроде того, что Цзян однажды на его глазах уронил в пруд, — на память об этом удивительном месте. Когда он подрос, то перестал жалеть. То, что Цзян заложил в своем саду, должно остаться там, — вплоть до камешка. Чжилинь унес с собой из сады нечто более ценное, чем глупые реликвии детства: он унес мировоззрение.

Семена этого мировоззрения запали в его душу через попытки понять идею, заложенную Цзяном в его творении. Этот человек так мастерски использовал язык парковой архитектуры для передачи чего-то более важного, чем просто иллюзия. Вот этого-то большинство людей и не могло понять, и они разочаровывались, когда Цзян пытался раскрыть им секреты своего мастерства.

И Чжилинь понял почему. Эффекты контрастов и сходства использовались мастером для пробуждения чувств и создания определенного настроения. Люди, не знающие секретов этого юнь линя,просто входили в него, подвергались воздействию этих эффектов и, сами того не замечая, изменялись внутри.

Постепенно Чжилинь начал понимать, что этой методологией можно широко пользоваться в жизни вообще. Если ты даешь людям то, что они хотят получить, то абсолютно неважно, как это делается. Даже если это иллюзия, то все равно: пусть они ее получат. Потом сами разберутся, что к чему. И ни в коем случае не надо раскрывать секреты своих фокусов. Это как при искусственном вскармливании ребенка: его ничуть не волнует, из каких компонентов состоит смесь, которую он потребляет.

Вот такие примерно мысли копошились в юном сознании Чжилиня, когда он покидал Сучжоу. Потом они постепенно развились в теорию, которую он про себя назвал «искусственнической».

* * *

Шанхай, пожалуй, является самым удачно расположенным городом во всем Китае. Это единственный крупный порт центрального Китая, который не отрезан горами от внутренних районов. Он расположен в морских воротах бассейна реки Янцзы, одного из самых богатых регионов всего континента. Повезло Шанхаю.

Повезло и отцу Чжилиня, талантливому инженеру-технологу, что он получил вовремя повышение и был направлен из Сучжоу в такое место, где его талант мог быть использован наилучшим образом — в Шанхай.

До Симоносекского договора спрос на инженеров-технологов был весьма ограничен и, можно сказать, отец Чжилиня опережал свое время. Так что в его сыне это качество можно в какой-то степени считать наследственным.

Так или иначе, волны промышленной революции, начатой японцами в этом городе в 1895 году, вынесли семейство Чжилиня из тихой заводи Сучжоу в бурные волны современного восточного мегаполиса, уже в те годы вышедшего на первое место в Китае по количеству населения.

Кроме престижной и более высокооплачиваемой работы для отца, Шанхай предоставил Чжилиню и его братьям прекрасные возможности для продолжения образования. Он и его младший брат поступили в университет, а средний брат предпочел пойти в Шанхайский технологический институт.

Культурные горизонты Чжилиня стремительно раздвигались: он освоил английский язык, обзавелся множеством друзей, среди которых были и «чужеземные черти», испытал влияние не только старших, но и ровесников. Но ничто при этом не заглушило ростков, посеянных Цзяном. Скорее, они еще более укрепились.

В Китае, вопреки распространенному мнению, живут не одни китайцы. Более того, с некоторых пор определенные регионы этой страны даже контролируются не одними китайцами. К этому факту можно относиться по разному. По мнению Чжилиня, суждения многих из его сверстников насчет «чужеземных чертей» так же отдавали нафталином, как и суждения представителей старшего поколения. Старики верили в конфуцианское терпение. В период Средней империи господство на всей обширной территории Китая принадлежало китайцам, и к этому, по их словам, все и вернется в свое время. А пока они советовали терпимо относиться к иностранцам. С другой стороны, многие ровесники Чжилиня отличались нетерпимостью, требовали отвечать чужеземцам ударом на удар, мстить им за все реальные и воображаемые обиды.

Чжилинь считал оба подхода глупыми и близорукими. Цзян учил его анализировать свои ошибки, а не упорствовать в них. То есть пользоваться ими как уроками истории. Подрастая, Чжилинь не мог не заметить, что этот подход особенно оправдан в отношении к историческим ошибкам страны.

Изучая историю своего народа, он был поражен, с какой легкостью чужеземцы смогли лишить китайцев возможности управлять многими сферами жизни в их собственной стране. Европейцы очень хитрым образом воспользовались слабостями китайской политической системы, внедряясь в ее трещины и сгибая ее сообразно собственным нуждам.

В середине XVIII столетия Китайская империя переживала эпоху беспрецедентного процветания. За какие-то сорок лет население выросло примерно на 130 миллионов человек, были проведены сельскохозяйственные реформы, внедрены новые культуры, такие, как, например, кукуруза и табак. В промышленности как государственные, так и частные предприятия стремительно росли, используя тысячи наемных рабочих в производстве металлоизделий, шелка, фарфора и так далее.

Но вместе с процветанием пришло и желание расширить свое влияние на соседние страны, и империя затеяла войны в Юго-Западной и Центральной Азии. А войны — даже успешные — для таких промышленно неразвитых стран, как Китай, приносят больше отрицательных, чем положительных последствий. В данном случае правящая Маньчжурская династия ослабела, и враги режима воспользовались этой слабостью, начав создавать тайные общества.

Кроме того, теперь Китаю угрожали не только междоусобные стычки. Россия укрепляла свои позиции в Сибири. На юге англичане и датчане основали свои Ост-Индийские компании. Оба региона, и в прежние годы бывшие пристанищем для множества эмигрантов из провинций Фуцзинь и Нуандун, спасающихся от нищеты, теперь были просто наводнены китайцами.

Через этих эмигрантов, а также из других источников, соседи Китая знали о бедственном положении Маньчжурской династии и приготовились воспользоваться трещинами, появляющимися на теле прежде могучего организма.

Англичане, которые в 1839 году вполне основательно утвердились в Кантоне, активно занимались экспортом опиума, доходы с которого помогали ликвидировать значительный торговый дефицит.

В этом году некий мандарин по имени Линь Цзэ-ксу решил примерно наказать «чужеземных чертей», надеясь этим укрепить разваливающийся правящий режим. Но англичане, всегда охотно прибегающие к аргументу оружия, не заставили себя долго ждать. Их военные корабли вошли в устье реки Сицзян, сравняв с землей китайские форты. К июню 1842 года англичане взяли Шанхай и Нанкин. Подписанный после этого мирный договор открывал для них пять стратегически важных портов, и, что еще более важно, отдавал им Гонконг.

Именно в этот исторический момент, по мнению Чжилиня, правительство должно было попросить чужеземцев оказать помощь в установлении политической стабильности в стране. Маньчжуры могли тогда извлечь выгоду из военного присутствия англичан, а не только позволять им обогащаться за счет Китая. Но императорский двор предпочел, как и прежде, «не замечать» иностранцев, верный своей страусиной политике. Он был занят подавлением волнений среди мусульманского населения в провинции Юнань. А вскоре и более серьезные внутренние потрясения стали угрожать целостности государства.

Силы мятежников, объединившиеся вокруг партии «Тайпин», скоро захватили провинцию Гуанси, а в 1852 году волнения распространились и на Аньхой. Лидер тайпинов Хун Сиуцян захватил Нанкин и объявил его столицей «небесного царства великого мира» — Тайпин-дянгуо. Он начал издавать свои эдикты и повел армию на север, намереваясь взять Пекин.

Воспользовавшись этими внутренними смутами, англичане и французы, укрепив свои позиции в сфере торговли, решили начать новую военную кампанию.

Едва успевая отбиваться от сил мятежников, правительственные войска оказались под дулами пушек «чужеземных чертей». Но даже когда английские и французские войска в октябре 1860 года шли на Пекин, многие китайцы все еще не осознавали угрозы со стороны европейцев.

После взятия китайской столицы «чужеземные черти» основательно почистили летние императорские дворцы. Один старик, которого лично знал Чжилинь, присутствовал при сем юношей и рассказывал, как это все происходило. Наиболее ценные произведения искусства и старинная мебель откладывались в сторону, чтобы позже быть переправленными, как стало известно, королеве Виктории и Наполеону III. А затем к грабежу допускались солдаты. Но поскольку мародерство принимало размеры, угрожающие дисциплине армии, офицеры начали отдавать приказ поджигать здания, представляющие интерес для мародеров. Вот тогда и дошло до правителей страны, что их священная столица, расположенная далеко к северу, не менее уязвима для посягательств чужеземцев, чем южные города Гонконг, Шанхай и Кантон.

Согласно Пекинскому договору, еще одиннадцать портов были открыты для торговли с заграницей. Кроме того, иностранцам, проживающим в стране, были дарованы некоторые привилегия, например, права организовывать концессии, открывать религиозные миссии, права экстратерриториальности.

За это европейцы присоединили свои собственные военные силы к правительственным войскам для разгрома Тайпинского восстания. В июле 1864 года Нанкин был освобожден, что, однако, не очень укрепило позиции правящей династии.

По мнению Чжилиня, правители Китая всегда были склонны недооценивать своих противников. Если бы они внедрили достаточное количество шпионов в ряды тайпинов и воспользовались внутренними разногласиями среди мятежников, усилившиеся после их разгрома у ворот Пекина, им бы не нужна была иностранная военная помощь для окончательной ликвидации мятежа.

Сунь Цзу писал, что тот, кто в своем высокомерии, порожденном высоким положением и почестями, воздаваемыми ему, пренебрегает услугами секретных агентов, не достоин звания полководца. И не исключено, что это вызвано не столько высокомерием, сколько парой сотен золотых монет, полученных в виде взятки от противника.

Маньчжуры, очевидно, никогда не изучали труды Сунь Цзу.

А французы тем временем внедрялись в соседнее государство Аннан (позднее — Вьетнам). Война, начавшаяся в юго-западных провинциях Китая в 1883 году, закончилась тем, что два года спустя французам были гарантированы права на торговлю в двух городах этого региона.

Теперь расчленение некогда великой державы стало реальностью. Европейцы фактически контролировали таможенную службу страны. В соответствии с положениями Пекинского договора англичане начали строить железные дороги, арендовать землю под совместные предприятия. Оставалось только официально разделить страну на «сферы влияния», что и было сделано на пороге XX столетия. Россия получила север, Германия — Шаньдун, Англия — долину Янцзы, Франция — юго-запад.

Но уже начинало поднимать голову общество «Ихэтуань», наиболее мощное из китайских тайных обществ антизападнического толка. В Европе оно известно под названием «Боксерского движения». Их восстание на пороге столетия началось с захвата Императорского дворца в Пекине и, хотя и было потоплено в крови совместными усилиями заинтересованных иностранных держав, привело одиннадцать лет спустя к новой революции и образованию Китайской республики.

Взгляды Чжилиня на «чужеземных чертей» значительно отличались от тех, что преобладали среди его сверстников. Он не страдал ксенофобией, по и не склонен был лебезить перед иностранцами. Он считал, что необходимо изыскать пути взаимовыгодного сотрудничества между китайцами и европейцами. Какие формы примет это сотрудничество не суть важно, важен результат. Это тоже было одним из уроков, полученных Чжилинем в саду Цзяна.

Зачем отказываться от общения с иностранцами, -думал он, — если они могут быть полезны мне и моей стране.

* * *

После подавления Боксерского восстания начался период небывалого процветания иностранцев в Китае. Но он длился недолго. В 1906 году все изменилось коренным образом. Победа Японии в войне с Россией прозвучала для «чужеземных дьяволов» похоронным звоном колокола, влив новые силы в китайских экстремистов. Во главе их встал Сунь Цзоншань, который стал известен всему миру как доктор Сунь Ятсен. Рожденный в Кантоне, он пользовался поддержкой китайской буржуазии на юге. Но главное, его поддерживала китайская интеллигенция, получившая образование на Западе, а также его бывшие соотечественники, достаточно разбогатевшие там, чтобы субсидировать его революционную деятельность и созданную им организацию «Союз возрождения Китая», а позднее и партию Гоминьдан. Талантливый стратег, он использовал каждую ошибку правительства, каждое новое недовольство простого человека на пользу своей партии. Таким образом, влияние Гоминьдана росло пропорционально падению популярности правящего режима.

Когда в 1908 году умерла императрица Циси, правительство оказалось в большом затруднении по поводу престолонаследия. Не доверяя ни одному из взрослых членов императорского дома, оно объявило наследником императрицы ее двухлетнего Пуи. Естественно, это непродуманное решение повергло императорский двор в такие склоки, каких страна не знала целое столетие. Сторонники Регента, отца малолетнего императора, отчаянно сопротивлялись оппозиции, возглавляемой важным сановником по имени Юань Шикай.

В августе 1911 года правительство попыталось национализировать железные дороги. Этот шаг был предпринят с целью упрочения власти режима за счет растущей китайской буржуазии. Как по сигналу, по всей стране началось движение протеста, грозящее перейти в революцию. Напуганное правительство обратилось к популярному военачальнику и фактическому лидеру оппозиции Юань Шикаю с предложением возглавить правительственные войска и подавить движение. Но Шикай, чувствуя, куда дует ветер, предпочел принять сторону революционеров. И он не ошибся в своих расчетах. В декабре этого же года делегаты всех провинций Китая на своем съезде избрали первым президентом страны Сунь Ятсена. Но не прошло и четырех месяцев, как он уступил свой пост Юань Шикаю. Этот шаг казался тогда вполне логичным, потому что тот, благодаря своему влиянию при дворе, был единственным человеком, который мог склонить последнего императора династии Цин отречься от престола. За это он был избран временным президентом Китайской республики.

Но затем славный генерал предал Революцию. Соблазн самому войти на императорский трон и основать новую династию был слишком велик. Он запретил партию Гоминьдан и распустил парламент, сформированный в 1913 году. Но возобновившаяся борьба за власть сделала невозможным его восхождение на престол. И в 1916 году он умер, так и не добившись императорского титула, оставшись в глазах потомства всего лишь неотесанным воякой и интриганом.

В Пекине было создано новое правительство, но оно оказалось правительством только на бумаге: противоборствующие политические силы сделали невозможным его нормальное функционирование. Несколько раз Сунь Ятсен пытался создать в Кантоне то, что он называл «правительством национального согласия». Единственное, что ему удалось, так это только стабилизировать положение в провинции Гуандун.

* * *

Все эти события послужили фоном, на котором Чжилинь повстречал свою любовь. Это произошло 1 июля 1921 года в городе Шанхае. Этот жаркий день мог бы затеряться среди сотни других революционных дней, если бы не событие, значение которого многие осознали лишь восемнадцать лет спустя.

В этот день была создана Коммунистическая партия Китая. Но даже тот факт, что на его глазах творилась история, не затмил в глазах Чжилиня значение этого дня лично для него. Она сидела в том же зале, такая близкая и такая далекая. С первого взгляда он влюбился без памяти в эту пламенную революционерку.

Май была очень молоденькая — ей было около двадцати лет, — и у нее не было ни отца, ни матери. Последний факт, по мнению Чжилиня, послужил основой для ее не по-женски решительного характера. Чжилинь попал на сборище больше из любопытства, нежели из революционного пыла и сразу же почувствовал неудержимое влечение к ней.

Ему шел двадцать второй год, и он считал себя куда более умудренным жизненным опытом, чем она. Но он жил в обеспеченной семье на всем готовом, а она до всего доходила собственным умом. Возможно, именно эта разница в жизненном опыте и явилась основой для их сближения.

В тот вечер даже Чжилинь не подозревал, какую роль суждено сыграть коммунистам в будущем его страны. Но непостижимое историческое чутье привело его на тот митинг, хотя, надо сказать, что его больше впечатлила красота Май, чем призрак коммунизма.

После митинга он набрался смелости и подошел к ней. Она была такая маленькая, смугленькая, и гибкость ее была скорее мальчишеская. Нельзя сказать, что в ней не было женственности, но его поразило исходившее от нее ощущение силы. А силу он привык считать уделом мужчин.

— Ты член партии? — задал он ей довольно глупый вопрос, когда наконец пробился к ней сквозь густую толпу. Другого ему просто не пришло на ум: у него был очень небольшой опыт общения с девушками.

— Я секретарь товарища Сунь Ятсена, — был ответ. Она еще не остыла после ожесточенных споров, и глаза ее сияли, но не было в них того фанатичного блеска, который отпугивал Чжилиня в других партийцах.

— Почему-то его не было здесь, — заметил Чжилинь. — Зато было очень много русских.

Она насторожилась.

— Ты находишь это странным?

— Нет, только знаменательным. Но я бы хотел узнать о вас больше.

Он улыбнулся ей довольно нервной улыбкой. Зал быстро пустел. Перевозбужденные люди расходились, оставляя после себя кислый запах пота.

— Почему бы нам не пойти куда-нибудь и не поговорить? — предложила Май.

— Скоро, — сказала она, держа большую фарфоровую чашку обеими руками, — Гоминьдан сольется с Китайской коммунистической партией. Это сделает нас сильными. Это сделает нас непобедимыми.

Столик был заставлен тарелками с остатками риса, жареных креветок, цыплят с грибной подливой. Май усмехнулась, глядя на них.

— Давненько я так не ела, — призналась она, поглаживая свой поджарый животик. — Меня прямо-таки распирает.

— Приятное ощущение, верно? — откликнулся Чжилинь. — После вкусного обеда всегда возникает чувство удовлетворенности собой.

Ее глаза посерьезнели.

— Не уверена, что это хорошо. Удовлетворенность порождает примиренчество. Слишком много дурного творится в Китае, чтобы позволить такому чувству поселяться в нас.

— Значит, оставим обед недоеденным и оскорбим повара? Ты выносишь приговор его искусству как ненужной роскоши.

Сначала Май подумала, что он говорит серьезно, и суровая отповедь уже была готова сорваться с ее уст. Но, заметив веселые искорки в его глазах, рассмеялась.

— Пожалуй, ты прав, Чжилинь, — согласилась, она. — Всему свое время: время есть и время поститься. Но чувство юмора как-то притупляется на чужбине, как оно, очевидно, притупилось у меня за время вынужденной эмиграции.

— А я думал, что суровые времена, наоборот, способствуют развитию чувства юмора. А где ты была?

— В Японии, — ответила она, кивком головы подтвердив, что оценила его мысль. — Мы бежали туда вместе с Сунь Ятсеном после того, как наш обожаемый генерал Юань объявил партию Гоминьдан вне закона. Нам тогда было не до юмора, тем более в Японии, среди этих чужих и ужасно холодных людей.

— Но они дали вам убежище, когда даже ваши близкие люди боялись приютить вас. Может, у них с юмором и туговато, но в мужестве им не откажешь.

— Как это так, — с иронией заметила Май, — что у тебя на все есть ответ?

Чжилинь засмеялся.

— Не на все. Иначе я был бы неимоверно богатым и могущественным тай-пэнемвместо того, чтобы быть тем, кем я являюсь.

— И кто же ты?

Он перевел взгляд с ее красивого лица на огни, сверкающие вдоль запруженной народом набережной.

— Просто человек, которого распирает от всяческих странных идей.

* * *

Они плавали в небе, ощущая с необычайной остротой, как тучи и дождь обволакивают их. Хотя Чжилинь никогда прежде ни с кем не занимался любовью, ему не было страшно. Он всегда себя чувствовал уверенным рядом с Май, как будто силы, бьющей в ней ключом, было достаточно для них обоих.

Она была необузданна, как ураган, а он был нежен, как облако, и эта гремучая смесь, это истинное единение двух начал йиньи янь, наполняло его душу восторгом. До этого ее темперамент в постели заставлял ее партнеров-мужчин, непривычных к такой агрессивности в женщине, либо тушеваться, либо пыжиться, пытаясь сравниться с ней, что было не менее отвратительно.

Поэтому, хотя Май и имела некоторый опыт в любовных делах, никогда прежде волна страсти не подымала ее до уровня дождевых туч. Ее восторг по поводу такого полета передался и Чжилиню, заставив его полностью потерять всякий контроль над собой, наполнив его тело ощущением просто божественного наслаждения.

Потом, лежа в объятиях друг друга, они говорили и не могли наговориться, полностью освободившись от налета искусственности, который, надо признать, во многом определял уровень их общения даже с самыми близкими людьми. У тех, кто живет ради идеи, часто так бывает: любовь они отдают идее, а с людьми общаются посредством изобретенных ими самими формул. Май была влюблена в революционную теорию Сунь Ятсена: принципы национальной независимости, народовластия и народного благоденствия. Чжилинь был влюблен в свою собственную «искусственническую» философию, постепенно сплетаемую из побегов, выросших из семян, посеянных Цзяном.

И вот теперь, в эту душную летнюю ночь, они оба почувствовали, что их прежние концепции мира и жизни, хотя и верные, но отдают провинциализмом и узкостью, что существует не одна всепоглощающая страсть — любовь к идее, — а их много, этих страстей, и между ними существует определенная иерархия, приводящая их в определенную систему. Для двух таких идеалистов, как они, это было настоящим откровением.

Через три месяца Чжилинь был введен в мир Сунь Ятсена. Через шесть месяцев они с Май поженились.

Для Чжилиня Сунь Ятсен явился тоже своего рода откровением. Врач по профессии, он получил образование в школе при английской миссии в Гонолулу и в медицинском колледже в Гонконге, испытав влияние как западной философской мысли, так и христианства.

В оживленных дискуссиях, которые часто возникали между ними — иногда в них участвовали и двое других партийных лидеров: Ху Ханмин и Ан Цинвэй — Сунь Ятсен часто принимал западническую точку зрения. В такие моменты Чжилинь, который еще не настолько знал его, чтобы высказывать свои собственные мысли насчет «чужеземных чертей», впитывал его слова, как губка. Это было истинное наслаждение воспринимать философские, экономические и политические теории Запада, преломленные интеллектом восточного человека, особенно таким могучим интеллектом, которым обладал Ятсен.

Нет ничего удивительного, что Чжилинь слушал его как зачарованный.

Эти дискуссии не обходились без определенных трений. Как только поднимался вопрос о революции в России, Сунь Ятсен и Май обычно расходились во взглядах. Май при этом часто говорила, что англиканские проповедники «развратили» китайского революционера. И в этом была доля истины: он видел русских коммунистов — да и коммунизм вообще — сквозь призму христианства. Май, с другой стороны, предпочитала историческую перспективу. Она не уставала повторять, что русские коммунисты являются носителями истинно революционного духа нашего времени. Благодаря своей превосходной организованности и железной дисциплине, они сконцентрировали в своих руках достаточно могущества, чтобы перевернуть такую громадную страну, как Россия. Май надеялась, что они через посредство недавно созданной Коммунистической партии Китая так же смогут оказать благотворное влияние на Гоминьдан.

Хотя, споря до хрипоты, они никогда не обижались друг на друга, но Чжилинь, наблюдая за их спорами со стороны, не мог не отметить про себя, что Доктор порой был раздражающе упрям и оперировал не столько логикой, сколько ссылками на своего военного советника Чан Кайши, который был категорическим противником того, что он называл коммунистической интервенцией во внутренние дела Китая.

Однажды — была уже поздняя осень, и дождь стучал в окно — Май не выдержала и, воздев руки к небесам, воскликнула:

— С тобой просто невозможно спорить! Ты совсем не слушаешь аргументов! Даже Чжилинь, и тот начинает понимать, зачем нам коммунизм!

Доктор повернул голову и посмотрел на Чжилиня обезоруживающе ясным взглядом.

— Вот как? Ну тогда скажите мне, молодой человек, что вы увидели положительного в этих безбожниках?

Чжилинь, вспомнив свою излюбленную «искусственническую» теорию, начал:

— Видите ли, уважаемый господин, мне кажется, что русские коммунисты обладают двумя качествами, которые, по моему мнению, Гоминьдан не может позаимствовать ни у кого другого.

— И что же это за качества? — холодно осведомился Ятсен.

— Во-первых, они могут помочь организовать нашу партию так, как никто из китайцев не может. Ваша организация будет одновременно и более упорядоченная, и более эффективная. Я, конечно, знаю, что деньги продолжают поступать к вам из-за рубежа, но любые меры, направленные на экономию средств, можно только приветствовать.

Он сделал короткую паузу, вежливо откашлялся.

— Во-вторых, — и я думаю, это еще более важно — коммунистические идеи обладают более могучей притягательной силой для бедняков. Вы сами, уважаемый господин, родились в Кантоне, и мне не надо расписывать вам, как ужасны экономические условия в южных провинциях. Гонконг, Аннам, Бирма и Индия буквально кишат иммигрантами из Китая, прибывающими туда в поисках лучшей жизни. И это продолжается десятилетиями... Если же Гоминьдан сольется с Китайской коммунистической партией, это значительно увеличит ваши шансы перетянуть большинство населения страны на свою сторону. А без этого, честно говоря, я не думаю, что можно навести хотя бы минимальный порядок в Китае.

* * *

— Сегодня я горжусь тобой.

— Гордишься? — удивился Чжилинь.

Он не понял, что именно Май имела в виду, с трудом переключаясь после неистовых объятий на разговор. Как только они вернулись от Сунь Ятсена, Май сразу же увлекла его в кровать. Тучи и дождь всегда ее стимулировали эротически. В эту ночь они были особенно пронзительными.

— Да, дорогой. — Она погладила его по щеке. — Я любовалась тобой, когда ты произносил ту речь, хотя для меня она была такой же неожиданностью, как и для него. Мне кажется, тебе удалось пробить его броню. Теперь дверь для переговоров открыта.

— Это хорошо, — ответил Чжилинь. — Он мне нравится. По-видимому, то, что он хочет сделать для страны, послужит ее благу. Я бы хотел, чтобы ему удалось совершить то, что он задумал.

Май засмеялась, порывисто обняв его.

— Я знала, что перетащу тебя на нашу сторону. За либеральным фасадом в тебе скрывается самый настоящий коммунист.

Чжилинь сразу протрезвел.

— Я не хочу, чтобы ты заблуждалась на мой счет, Май. Я коммунизму на верность не присягал. Как идея он меня не волнует. Но как средство в достижении целей Сунь Ятсена коммунизм может оказаться полезен. Я полагаю, что у русских нам есть чему поучиться.

— Значит, я обманулась, — горестно протянула Май. На глазах у нее навернулись слезы. — Даже то воодушевление, которое чувствовалось в тебе, когда ты говорил, всего лишь часть твоей «искусственнической» теории.

Чжилинь сел в кровати и притянул ее к себе.

— Послушай, Май. Какая разница, что я чувствую? Главное, то чтобы Сунь Ятсен понял, что коммунизм может спасти Китай от анархии. Если мне удалось это сделать, значит я сделал что-то реальное.

Какое-то время они сидели молча. Потом Май зарылась лицом в его грудь.

— А я думала, — сказала она, то ли засмеявшись, то ли заплакав, — что я начинаю тебя понимать.

* * *

Позже, немного поразмыслив над тем, что он сказал, Май повернулась к нему в темноте.

— Главное препятствие на пути слияния Гоминьдана и Китайской коммунистической партии не Сунь Ятсен, а Чан Кайши.

Чжилинь задумался. Он встречался с этим человеком неоднократно, но ему удалось по-настоящему поговорить с ним только дважды. И оба раза он приходил домой после этих встреч с каким-то нехорошим чувством.

— Расскажи мне, что ты думаешь о нем, — попросил он.

— Ему сейчас тридцать четыре года, — начала Май. — Образование получил в японской военной академии, боевой опыт — служа в японской армии. На родину вернулся как раз вовремя, чтобы принять участие в революции. В борьбе против генерала Юаня принял сторону Сунь Ятсена. Они очень близки. Слишком близки, на мой взгляд.

— Почему это тебе не нравится?

— Потому что я чувствую, что он предан кое-кому больше, чем Сунь Ятсену. Или говорит, что предан.

— Не думаешь ли ты, что он завербован врагами Гоминьдана?

— Ни в коем случае.

— Значит, он просто способен предать Сунь Ятсена?

— Способен. Но не при жизни Доктора, — ответила Май. — Я полагаю, что Чан выучился в Японии не только военному делу. Он перенял кое-что из самурайской психологии: быть верным себе в первую очередь. Так что я не сомневаюсь, что он предан революции, но больше он предан самому себе. Я думаю, что его честолюбие простирается дальше идеалов революции и служения народу, как бы он ни уверял в противном. Он сильный человек, и у него видение мира сильного человека.

— Но Сунь Ятсен нуждается в сильных людях, — возразил Чжилинь. — Ему будут нужны особенно сильные люди, когда он добьется власти. Ему будет нужна надежная защита, Май.

— Да, — согласилась Май, кивая. Прядь ее темных волос упала на лицо. — Но защита от кого? Вот о чем я себя постоянно спрашиваю!..

Они попытались уснуть, но это оказалось невозможным. Часы на камине не давали спать своим тиканьем, которое казалось громче церковного колокола. С набережной доносились голоса рыбаков. Крики чаек плыли в насыщенном влагой воздухе, как по небу облака.

Долго они так лежали без сна, потом Чжилинь повернулся к ней:

— Май?

— Да, дорогой.

— Если, как ты говоришь, мои слова открыли дверь, то постарайся сделать так, чтобы она не закрывалась.

— Ты знаешь, я сделаю все возможное.

— Ну и чудненько, — сказал он. — Потому что у меня есть одна идея, каким образом отвадить Чана от нашего дорогого Доктора и, возможно, даже заставить его перемениться.

— Во имя всех богов, как?

Чжилинь засмеялся.

— Раз уж Сунь Ятсен увидел смысл в том, чтобы воспользоваться помощью русских, почему бы тебе не предложить ему послать своего военного советника Чан Кайши в Советский Союз изучать вопросы организации армии. Товарищ Бородин с удовольствием согласится. Если Чан начнет артачиться, пусть Доктор намекнет, что, мол, раз наши специалисты не хотят ехать в Москву, то придется просить русских прислать своих советников сюда.

Май уже хохотала. Хохотала так, что слезы потекли из глаз. Прижалась обнаженным телом к телу мужа, обнимая его.

И снова ее хохот звенел их маленькой комнатенке.

* * *

В 1923 году Сунь Ятсен, использовав аргумент, предложенный Чжилинем в ту ночь, действительно отправил Чан Кайши в Россию поднабраться знаний по части военного строительства, А через год он без помех слил Гоминьдан с Китайской коммунистической партией.

С советской моральной и материальной помощью новая, лучше вооруженная армия была создана с обязательным членством в партии ее офицерского состава. Революционный дух витал в воздухе, поддерживая оптимизм в обществе.

Поскольку Май была по горло занята партийной работой с Сунь Ятсеном, Чжилинь, чтобы не мешать ей, решил поближе познакомиться с другими видными деятелями Гоминьдана. Его собственная работа в портовой инспекции была не очень обременительна, и большую часть дня он мог проводить как ему заблагорассудится.

Вскоре он сблизился с Ху Ханмином. Это был высокий, стройный человек с добрым лицом и обычно тихим голосом, который он умел трансформировать по необходимости в зычный, ораторский, выступая на митингах.

Ему было уже сорок два года, и по возрасту он был ближе к Доктору, чем основная масса сподвижников. Познакомились они в Японии, где он учился. Острый аналитический ум этого юриста привлек внимание Сунь Ятсена, и они сблизились. Благодаря этой дружбе, а также потому, что он вообще мог ладить с людьми, Ху Ханмин скоро стал одним из лидеров Гоминьдана.

О нем можно было сказать, что он больше других главных сподвижников Доктора походил на него. Как и Сунь Ятсен, он был по сути своей гуманистом, верил в колоссальные силы китайского народа и от всего сердца желал ему добра. Его главным недостатком, если это считать таковым, было неумение говорить о политической борьбе, используя военные термины. Справедливо видя за этим определенную позицию, Чан Кайши постоянно нападал за это на него на собраниях. Конечно, он не мог не видеть в нем своего главного соперника в борьбе за высшие посты в государстве, если партии удастся придти к власти.

Что больше всего Чжилиню нравилось в Ху, так это его быстрый ум. Чаще всего именно он умел увидеть суть дела, выбравшись из хитросплетений слов и аргументов на бесконечных партийных собраниях. Но даже больше гибкого ума Чжилиню импонировала — на глубинном, эмоциональном уровне — открытость духа, характерная для этого незаурядного человека.

У отца Чжилиня вечно не хватало времени для семьи:

быстро перенимавший западные нравы город Шанхай отбирал у него все больше и больше времени. Фактически он был единственным китайцем, обладающим достаточным образованием и знаниями, чтобы руководить строительством огромного числа объектов. Первые три года после переезда в Шанхай он крутился как белка в колесе, работая и с японцами, и с европейцами.

Покидал он дом чуть свет, а возвращался поздно, когда все сроки для обеда давно прошли. В этом отношении их семья была весьма нетрадиционна, и ему долго пришлось убеждать жену, чтобы она кормила детей без него. Тем не менее сама она отказывалась есть, пока он не вернется домой. В душе она так и не могла смириться с тем, что дети едят одни. Отец же не видел в этом никакого неуважения к нему, воспринимая это лишь как знак того, что времена меняются.

Так или иначе, но Чжилиню не хватало отцовского внимания, и Ху Ханмин, заметив, без сомнения, в этом юноше искру божью, с удовольствием проводил с ним вечера, гуляя по извилистым улочкам большого города и вдоль набережной, которую, по восточной традиции, называли словом «бунд», заимствованным из хинди. О чем они только ни говорили во время этих прогулок!

Год 1924 был на исходе. В один из вечеров «дядя Ханмин» был неразговорчив. Рассеянно поглядывал он на черные мачты, трубы и снасти кораблей, которыми как всегда была забита шанхайская гавань. Было сухо и относительно прохладно, хотя гораздо теплее, чем должно быть в эту пору в Пекине, открытом ледяному дыханию Сибири. Там теперь лежит снег, а в Шанхае еще не кончилась осень. Раздувшийся красный диск солнца тонет в море, превращая корабли в черные силуэты. Чжилинь мог видеть, что плавучие экскаваторы все еще работают у входа в бухту. По необходимости вход в порт был закрыт из-за них на весь день, но никто из тай-пэнейне протестовал. Огромные суммы ежегодно тратятся на то, чтобы убрать ил, наносимый рекой, и давать возможность океанским лайнерам заходить в шанхайскую гавань.

Чжилинь повернулся к своему старшему товарищу Симпатия, которую он почувствовал к нему уже при первой встрече, давно переросла в привязанность, и ему было грустно видеть, что «дядя Ханмин» не в духе.

— Как-то Сунь Ятсен говорил, — сказал он, — что в западной культуре есть обычай делить с другом бремя печали.

Ху Ханмин повернулся к Чжилиню, улыбнулся, но даже улыбка его была невеселая, что еще больше огорчило молодого человека.

— Возможно, но я бы сказал, что это весьма варварский обычай. Разделяя скорбь друга, мы показываем наше неуважение к ней. — Он пожал плечами. — Поистине, пути мира неисповедимы.

— Ну это зависит от характера скорби, — возразил Чжилинь. — Если она вызвана очередными партийными дрязгами, то я мог бы способствовать ее смягчению. — Он улыбнулся. — О делах внутренней политики Гоминьдана полезно спросить мнение постороннего, но сочувственно настроенного наблюдателя. Оно может оказаться небезынтересным.

Ху Ханмин не мог не рассмеяться.

— Во имя всех богов! Чжилинь, ты удивительный молодой человек. Тебе никогда не приходило на ум заняться юриспруденцией? С твоим талантом убеждать ты мог бы стать прекрасным адвокатом.

— Я бы хотел помочь, Старший дядя, — серьезно сказал Чжилинь, употребляя уважительное китайские обращение к старшему.

Экскаваторы перестали работать. Сумерки упали на город. В их розово-лиловом свете мутная вода бухты казалась чистой и манящей. Опаловое сияние залило изгиб Бунда, когда зажглись фонари. На баржах затаганили печурки и начали готовить ужин. Дымное марево повисло над гаванью, окрашивая молоденький двурогий месяц в голубовато-сиреневый цвет.

Они пошли по набережной.

— Ты, конечно, прав, — сказал наконец Ху Ханмин. — Но мне бы не хотелось вовлекать тебя...

— Об этом можете не беспокоиться, — прервал его Чжилинь. — Жить с Май и не быть вовлеченным — это, знаете, из области фантастики.

— Ну, ладно, — смягчился Ху. — Насколько хорошо ты знаешь Лин Сипу?

Чжилинь пожал плечами.

— Достаточно, чтобы перекинуться время от времени словечком. По-моему, он большой задира. Прав или не прав, все лезет в драку. Похоже, неплохо освоил большевистскую методологию. Учится он быстро, что и говорить.

— Так вот, он считает себя моим главным соперником. Мы с тобой понимаем, что таковым может быть только Чан, но Лин не верит, что Чан сможет организовать себе достаточную поддержку, чтобы стать лидером Гоминьдана.

— А вы верите.

— А какое твое мнение?

— Я полагаю, что Чан опасен. Но, должен признаться, я не могу быть абсолютно беспристрастным в этом вопросе. Май не любит Чана и не доверяет ему. Она опасается, что он способен предать Революцию.

— Чан, — сказал он, будто вторя Май, — печется только о Чане. — Он пожал плечами. — Но я думаю, все настоящие вояки таковы. Командир не может думать о своих людях на поле боя, иначе он не сможет посылать их на смерть... Но, с другой стороны, Лин сомневается в возможностях Чана стать лидером не из-за этой его черты. Просто он считает себя более достойным. И сейчас он снюхался с Чаном и постоянно выступает моим оппонентом в ЦК. Они с Чаном стоят за то, чтобы немедленно двинуть нашу армию на север и взять Пекин... Хотя армия и выглядит сейчас куда лучше с тех пор, как Чан вернулся из России, я считаю, что мы еще не готовы к захвату власти. Если, после стольких поражений, мы потерпим неудачу и сейчас, это будет конец. Сунь Ятсен этого просто не выдержит. Он работает по двадцать часов в сутки. Такое не под силу и людям намного его моложе. А широкомасштабная военная кампания, да еще и окончившаяся неудачно, наверняка убьет его.

Мимо них пробежали мальчишки, перекликаясь и смеясь. У причала стоял большой пароход, и по его трапу здоровяки-грузчики носили мешки с рисом. Где-то среди этих тюков притаился один, в чреве которого запрятано опиума на тысячи долларов.

Чжилинь наблюдал эту обычную для жизни порта картину, думая о том, что ему сообщил его старший товарищ.

— Мне кажется, что вам ни в коем случае не надо уступать им, — посоветовал он. — Во время стычек в ЦК постарайтесь не говорить им колкостей, от которых они еще пуще озлобятся. Только спокойные рассудительные слова могут урезонить их и доказать, что у вас твердая, взвешенная позиция... А сами в частном порядке постарайтесь встретиться с Сунь Ятсеном и повторите ему то, что вы только что рассказали мне. Скажите, что если он пойдет у них на поводу и начнет военную кампанию прежде чем армия полностью будет готова и поддержка народа гарантирована, сейчас, когда на севере уже зима, вы завязнете в снегах и ничего не добьетесь. И если он двинет армию в поход, который ни к чему не приведет армия потеряет самое дорогое, что у нее есть, — воинский дух, а в народе улетучится вера в могущество вашей партии. Я думаю, это подействует на Ятсена: он знает, что побеждает терпеливый.

Ху Ханмин смотрел на тюки с чаем, будто никогда в жизни не видал подобного груза.

— Знаешь, — медленно произнес он, — сегодня должно было состояться совещание в ЦК, и я должен был председательствовать на нем. Но совещание перенесли. И, да будут мне свидетели все боги, хорошо, что перенесли. Иначе я не смог бы погулять с тобой в такой хороший вечор.

К этому добавить было нечего. Чжилинь понял, что имел в виду «дядя Ханмин». Он улыбнулся и они потихоньку двинулись назад в город, оставив позади гавань и тысячи больших и маленьких кораблей на якоре, отходящих ко сну.

* * *

В начале 1925 года — до празднования китайского Нового года оставалась ровно неделя — Май внезапно проснулась среди ночи. За окном полная луна купала улицу в своем серебристом сиянии. Пьяный матрос заплетающимся языком пытался воспроизвести какую-то песню, издалека донеслись голоса отчаянных спорщиков, никак не желающих приходить к единому мнению.

— Чжилинь!

— Да? Что случилось? — Он потряс головой, пытаясь отогнать сон.

— Я ужасно боюсь за Сунь Ятсена.

— А что такое? Кажется, Ху Ханмину удалось отговорить его от марш-броска на Пекин.

— Он болен. — У нее в глазах стояли слезы. — Серьезно болен.

Чжилинь тоже встревожился.

— Вот как? А я про это ничего не слышал. Даже от Ху.

Она горестно покачала головой.

— Естественно. Ятсен держит это в тайне от всех, кроме меня... А я не знаю, что делать! Чжилинь обнял ее за плечи.

— Май, ты не врач. Единственное, что ты можешь сделать, это показать его хорошему специалисту.

— Это я и без тебя сообразила сделать. — Май повернулась к нему, и он в холодном свете раннего утра увидел, как она бледна. — Врачи ему не помогут.

— Он умирает? Май кивнула.

— Мне страшно, Чжилинь. Если Ху Ханмин не будет избран вместо него, что станет с Революцией? Чан землю роет, чтобы захапать власть, а потом передушит коммунистов. Один Ятсен может еще сдерживать его... Мне жутко даже говорить об этом! — Она не выдержала и разрыдалась, прижавшись лицом к его плечу. — Не могу в это поверить! Рано ему уходить от нас... Слишком рано!

Она дрожала, как лист на ветру. Чжилинь ничем не мог ей помочь. Он только обнял ее крепко-крепко, чтобы хоть как-то успокоить.

Постепенно рыдания ее утихли, и он смог сказать:

— Тогда тем более нельзя терять головы. Ты должна использовать все свое влияние, чтобы Ху получил необходимую поддержку в борьбе за власть. Ведь не только Чана надо опасаться. Есть еще и Лин Сипу...

Май опять расплакалась.

— Не знаю, Чжилинь, не знаю... — Вне себя от отчаяния, она раскачивалась из стороны в сторону. — Мне кажется, у меня уже нет никаких сил бороться. Без Ятсена...

— Что ты такое говоришь, Май? — прошептал он. — А что бы он сказал, если бы услыхал такие жалкие слова, не достойные революционера? Конечно, он бы выругал тебя как следует! Неужели ты не чувствуешь, как в тебя вливается его сила? Даже я это чувствую. И все остальные тоже... И они тебе завидуют. — Он посмотрел на ее бледное, заплаканное лицо и подумал, что никогда прежде он не любил так, как сейчас, эту пламенную революционерку. — Твои враги ждут не дождутся, когда ты отступишь, чтобы со злорадством объявить, что тебя пора списывать. Твои слезы, твоя слабость — они недостойны ученицы Сунь Ятсена. Не их он ждет от тебя, Май! Не для этого он делился с тобой своими самыми сокровенными мыслями, не для этого он приблизил тебя к себе и доверял тебе больше, чем кому-либо еще из своих сподвижников. Разве ты не видишь, что теперь судьба дела его жизни в твоих руках? И что только твоя сила, твоя стойкость поддерживает его ускользающую жизнь? Не будь тебя рядом, болезнь уже давно бы доконала его...

— Спасибо, — голос Май был тих, как вздох. Она склонила голову и прижалась своим пылающим лбом к его груди. Как бегун на дальнюю дистанцию, обретающий второе дыхание, она почувствовала в себе мужество идти дальше по избранному пути, закончить то, что у нее хватило дерзости начать.

— Спасибо тебе, муж мой, — шептала она. — Спасибо.

* * *

В апреле этого же года Чжилинь получил повышение по службе, став старшим инспектором порта. По окончании рабочего дня, он поспешил домой, чтобы сообщить Май эту приятную новость. Он уже давно часть своего жалования вкладывал в ценные бумаги (Май, конечно, предпочла бы, чтобы они шли в партийную казну). Сложив свои сбережения, он и его два брата купили землю в районе города, где, как они предполагали, земля скоро подымется в цене. Через полгода они продали два своих участка, утроив свои капиталы. Теперь на доходы с недвижимости плюс его увеличившееся жалование Чжилинь мог стать совладельцем торгового судна. Его братья сомневались, что такая вещь им по плечу, но Чжилинь имел далеко идущие планы.

Уже спустились сумерки, когда он добрался до дома. Май еще не вернулась. Не теряя времени даром, Чжилинь взял перо и ручку, присел к столу и начал расчеты, прикидывая потенциальные барыши с доли в одном из кораблей, способных ходить в дальние плавания. Поглощенный вычислениями, он не сразу услышал, как в комнату вошла Май. Абсолютная тишина, последовавшая за звуком закрывающейся двери, заставила его поднять голову от ряда цифр, которые он уже написал на листе бумаги.

— Май?

Ее лицо было бледно, тело как будто одеревенело. Чжилинь вышел из-за стола, приблизился к ней и взял ее руки в свои. Они были холоднее льда.

— Во имя всех богов, что случилось?

Безмолвно подняла она на него свои глаза, и такая скорбь и тоска были в них, что он сразу понял, что Сунь Ятсена не стало.

— Он уехал в Пекин один, — с трудом разжимая губы произнесла она. — Я хотела ехать с ним. Я умоляла позволить мне ехать с ним... Но он был непоколебим в своем решении. — Чжилинь видел, что она борется с собой, чтобы не расплакаться. — Он чувствовал, что смерть приближается и он уехал туда умирать. Один. Как будто он не хотел умирать здесь, среди своей семьи...

Чжилинь всем сердцем своим почувствовал эту невосполнимую потерю. Будто добрая рука, к ласке которой он привык, вдруг исчезла.

— Наверное, он, как всегда, думал о Революции, — тихо молвил он. — Ятсен не хотел, чтобы наша память о нем была омрачена зрелищем его последних слабостей, неизбежных в умирающем человеке. Он хотел, чтобы мы помнили его сильным, цельным, рвущимся в бой.

— Пусть так, — прошептала Май. — Но мне страшно за нас всех.

* * *

Go смертью Сунь Ятсена встал неизбежный вопрос о том, кто будет его наследником на посту руководителя Гоминьдана. Как и ожидалось, наиболее очевидным кандидатом был Ху Ханмин. Его голос с трибуны партийного съезда был голосом разума и здравого смысла. Конечно, Лин Сицу противоречил ему во всем, требуя немедленной военной мобилизации. Как ни странно, Чан Кайши, раньше больше всех ратовавший за этот шаг, теперь молчал. Он сидел, насупившись, в своем кресле, окруженный адъютантами, и поглядывал на двух соперников с видом судьи. Чжилиня весьма беспокоило это в высшей степени нетипичное поведение Чана. Ведь генерал всегда считался человеком действия, и Чжилинь, как Май и Ху Ханмин, ожидал, что он заявит о своей позиции более решительно.

Но потом события, более непосредственно касающиеся Чжилиня, оттеснили на второй план борьбу за власть внутри Гоминьдана: начались его переговоры с американским тай-пэнемБартоном Сойером относительно частичного приобретения братьями Ши одного из принадлежащих этому тай-пэнюпароходов.

Хотя вначале у него с братьями была договоренность начать обрабатывать кого-нибудь из английских тай-пэней,дольше других пробывших в Китае и поэтому более окитаившихся, но Чжилинь считал, что надо искать более податливого. И тогда он заметил, что за последние полгода один из тай-пэнейпостоянно опаздывает вносить положенные портовые сборы: Бартон Сойер и Сыновья. Он сказал братьям, что надо воспользоваться этой слабинкой американца. В конце концов, после долгих споров, братья дали Чжилиню полномочия прозондировать почву.

И вот, отключившись на время от партийных склок, Чжилинь, одетый в свой лучший легкий, костюм, сидел в вестибюле офиса фирмы Сойер и Сыновья в здании Американской концессии в Шанхае. Напротив него за столиком парился затянутый в тройку молодой американец. Всем своим видом он тщился внушить этому варвару-китайцу представление о себе как о важной шишке. Продержав посетителя в передней достаточное количество времени, молодой человек пригласил Чжилиня пройти внутрь.

Бартон Сойер был широкоплечий мужчина с мясистым лицом, до того красным, что Чжилинь почему-то почувствовал себя неудобно и отвел глаза. Он пожал протянутую ему руку, стараясь делать это в точности так, как это делают европейцы, и стиснул ее пропорционально давлению, которое ощущала его рука. Большинство из его соотечественников морщились в таких случаях, почувствовав, как их руку стискивает чужая рука, и спешили ее выдернуть поскорее.

Сойер улыбнулся.

— Я вижу, вы знаете, как надо пожимать руку. — У него был громкий, лающий голос, который неприятно резанул Чжилиня по нервам, Но он, конечно, и глазом не моргнул. — В штате, откуда я родом, в Вирджинии, человека определяют по его рукопожатию. Мой батя ни за что не стал бы иметь дело с человеком, у которого потное, вялое рукопожатие.

Удивительнее люди эти американцы, -подумал Чжилинь. — Как будто каждый, с кем они вступают в контакт, должен знать про место, откуда они родом. Как будто континент на другой стороне земного шара для любого здесь — открытая книга.

—Проходите, — говорил между тем Сойер, гостеприимно проведя рукой. — Давайте сядем вон туда, где нам будет поудобнее.

Он направил Чжилиня к пухлому диванчику, очевидно, привезенному из-за океана. Опустившись на него, Чжилинь нашел его чрезвычайно неудобным, но решил мужественно терпеть. Надо акклиматизироваться в этом мире «чужеземных чертей», -внушал он себе.

— Итак, — обратился к нему Сойер все тем же зычным голосом, хотя они сидели совсем рядом. — Чем могу служить?

Никакого чая, никакой цивилизованной беседы, чтобы расположить к себе гостя и почувствовать, с чем тот пришел. У Чжилиня просто дух захватило от подобной бестактности, но он одернул себя и поклялся мысленно, что это в последний раз манеры чужеземца шокировали его.

— Насколько мне известно, ежемесячная десятина, которую все тай-пэниобязаны вносить в казну города Шанхая, от вашей фирмы опять не поступила.

— Ага, теперь я вас узнал! — воскликнул Сойер, щелкнув пальцами. — Вы работаете в портовой инспекции. — Он нахмурился. — С каких это пор мандарины начали посылать клерков собирать пошлину?

— Я здесь не по долгу службы, — мягко ответил Чжилинь.

— Вот как? — Американец окинул его взглядом сверху вниз. — Вы, значит, пришли сюда не для того, чтобы требовать уплаты портовых сборов?

— Нет, сэр.

Сойер протянул руку к столику, достал сигару из пахучей коробки. Не спеша откусил ее кончик и выплюнул на ковер. Так же лениво зажег спичку и затянулся несколько раз, наслаждаясь ароматным дымом.

— Ну знаешь, сынок, нахальства у тебя хоть отбавляй!

— Он начал подыматься. — Явиться ко мне и... Нет у меня времени, черт побери, чтобы...

— У вас вообще не будет времени, — оборвал его Чжилинь, — если вы не внесете в казну порта все, что задолжали.

— Это не ваше дело, — ответил Сойер ледяным тоном.

— Я не обсуждаю дела фирмы «Сойер и Сыновья» со всяким... китаезой.

— На Западе это называется гордостью, — спокойно промолвил Чжилинь. — Но, скорее, это предубеждение. — Он даже не пошевелился. — А я слышал, что американцы менее провинциальны в своих суждениях, чем их британские собратья.

— Британцы мне не собратья, — буркнул Сойер.

— Пожалуй, действительно, нет, — так же спокойно продолжал Чжилинь. — Английские тай-пэниобскакали вас по всем статьям с их новыми, скоростными пароходами. В результате этого ваши доходы за последние полгода настолько уменьшились, что вы едва в состоянии оплачивать накладные расходы со своего банковского счета. А теперь на вас еще и долги повисли.

Сойер бросил на него косой взгляд.

— Для маленького китаезы ты знаешь чертовски много.

— Может, боги и обидели меня ростом, — отпарировал Чжилинь, — но не умом. Не то что некоторых!

С минуту Сойер смотрел на него, разинув рот, а потом разразился таким хохотом, что его и без того красное лицо стало багровым. Чжилинь даже начал побаиваться, как бы этого сумасшедшего американца не хватил удар.

— Ну, знаешь ли! — выдавил из себя наконец Сойер, вытирая слезы и присаживаясь рядом с Чжилинем. — Ты поистине уникум. Китаеза с настоящим чувством юмора.

— Спасибо, — поблагодарил Чжилинь. — Но я был бы вам еще более признателен, если бы вы называли меня по имени.

Выговорив эту заковыристую фразу, Чжилинь подумал, что думать и говорить, как думают и говорят «чужеземные черти», довольно утомительно.

— Хорошо. — Американец стряхнул пепел с сигареты.

— Чем вы занимаетесь, мистер Ши? Я имел в виду, кроме службы в портовой инспекции.

— У нас с братьями имеются некоторые денежные сбережения, — осторожно начал Чжилинь, но вынужден был остановиться, чтобы набрать воздуха в легкие. Великие боги, -подумал он, — сердце мое так колотится, что, кажется, готово выскочить из груди!

—Мы бы хотели вложить их в вашу фирму, купив часть одного из пароходов.

Какой-то миг Чжилинь думал, что Сойер сейчас врежет ему в челюсть. Вся кровь отлила от только что бывшего багровым лица, и Чжилинь поразился его мертвенной бледности.

— Послушайте-ка, мистер Ши...

— Естественно, — заторопился Чжилинь, — мы с братьями готовы представить все необходимые гарантии. И в качестве нашего первого взноса в вашу фирму, как жест нашей доброй воли, мы...

— Это исключено, мистер Ши, — отрезал Сойер. — Мы — американская фирма, и этим все сказано. Если я начну распродавать корабли, то скоро ничего не останется для моего сына Эндрю и для сына Эндрю, когда тот родится.

— Но если вы не откажетесь от части вашей собственности, мистер Сойер, то, боюсь, ваши долги съедят и все остальное, прежде чем во главе фирмы встанет мистер Эндрю Сойер. Обанкротившаяся фирма — плохое наследство!

— Это исключено!

— В порядке компенсации за долю в фирме «Сойер и Сыновья», — продолжал Чжилинь, — мы с братьями готовы дать компании нечто гораздо более ценное, чем деньги, хотя и они вам очень нужны. Во-первых, мы можем гарантировать, что собственность фирмы не будет тронута коммунистами или какими бы то ни было революционерами. В ближайшие несколько лет по стране прокатится не одна революционная волна. И, вполне естественно, первой мишенью подобной смуты станут иностранные концерны. Во-вторых, я имею доступ ко всем делам портовой инспекции. Это означает, что фирма «Сойер и Сыновья» будет иметь приоритет в погрузке и разгрузке ее судов в порту Шанхай. Кроме того, вы будете в курсе, кто что грузит и сколько, раньше ваших конкурентов. В-третьих, мы можем гарантировать безопасную транспортировку опиума из страны через Шанхай в Гонконг или куда вам заблагорассудится.

Сойер старательно размял сигару в пепельнице. Когда он опять заговорил, в его голосе уже не было и следа ни гнева, ни балагурства.

— Начиная с вашего последнего пункта, мистер Ши... Как, во имя всех дьяволов, вы можете гарантировать это?

Чжилинь улыбнулся.

— Мой младший брат водит лорки. Это такие легкие трехпарусные судна с европейским корпусом и китайской оснасткой. Он водит их вверх и вниз по большим рекам и знает всех нужных людей: тех, кто выращивает, и тех, кто сплавляет. Знает, где находятся лучшие плантации и как купить подешевле. Сейчас он этим редко балуется, но когда мы подпишем договор, организует все в лучшем виде.

— Какую сумму вы готовы пустить в дело?

Чжилинь сказал. Когда Сойер делал быстрые подсчеты, пульс начинающего бизнесмена лихорадило. Он знал, что сумма явно недостаточна. Ее едва хватит на то, чтобы покрыть накладные расходы ближайших двух месяцев, включая проценты с займов и портовые сборы. Ответ Сойера можно было предугадать.

— Извините, мистер Ши. Некоторые пункты сделки звучат заманчиво, но капитал ваш явно неадекватен. Через месяц я окажусь точно в таком же положении, как сейчас, и даже беднее, поскольку уступлю вам часть своей фирмы.

— Нет, вы станете богаче, — возразил Чжилинь, — если в ближайшие десять дней получите концессию по очистке дна бухты.

— Вы говорите чепуху, мистер Ши, — презрительно бросил Сойер. — Маттиас и Кинг — старейшие и могущественные тайпэньские дома, и у них здесь все заметано. Так что лучше забудьте об этом.

— Я бы предпочел все-таки не забывать. Видите ли, я обладаю некоторой информацией, которой, как я вижу, не обладают даже тай-пэни.

Сойер заметил уверенную нотку в голосе Чжилиня и кивнул.

— Это ваша страна, мистер Ши. Я понял ваш намек. Пожалуйста, продолжайте.

— Очистка дна далеко не закончена. Но завтра утром, когда английские капитаны проснутся, они обнаружат, что их плавучие землечерпалки опустели. Ни одного рабочего не будет на борту.

— Но это не может долго продолжаться. Маттиас и Кинг знают своих людей. Деньги могут делать чудеса с бедными кули, мистер Ши. За английский шиллинг каждый из них удавится.

— Предположим, капитаны смогут найти замену дезертирам, — согласился Чжилинь. — Но во вновь сколоченные бригады могут затесаться молодые революционеры, сорвавшие глотки на митингах, на которых они требуют вымести иностранцев из страны поганой метлой. Короче, скоро на борту возникнут пожары, и работы опять будут остановлены в связи с утратой экскаваторов.

— Простите, мистер Ши, но схема, которую вы изобразили, неубедительна. Конечно, английские тай-пэнипотеряют деньги и время. — Он пожал своими мясистыми плечами. — Ну и что? Их плавучие землечерпалки рано или поздно снова будут в рабочем состоянии.

— Если не будет слишком поздно. Так поздно, что у них не будет возможности сделать что-либо... Видите ли, в контракте обусловлено определенное время, за которое должны быть проведены работы. Подписывая контракт с городскими властями, Маттиас и Кинг обязались сделать все в течение шести дней, или это будет чревато большими потерями для всех торговцев... Как только лицензия на проведение работ по очистке бухты будет отобрана у Маттиаса и Кинга, комендант порта предложит контракт заинтересованным тай-пэням. Смоей помощью его получит фирма «Сойер и Сыновья». Поскольку работы должны быть закончены немедленно, фирма получит деньги вперед.

Тай-пэньсмотрел на Чжилиня с таким интересом, словно у того вдруг начали прорезаться крылья.

— Черт меня побери, если ты не продумал все до мелочей!

Он плюхнулся в кресло и задумался.

Чжилинь дал американцу немного времени на размышление, затем добавил:

— И есть еще одно дополнительное условие.

— Я так и знал! — воскликнул Сойер. — Сейчас ты меня уложишь наповал!

— Ничего такого страшного, — заверил его Чжилинь. — Я только хочу, чтобы вы взяли моего среднего брата на работу в вашу фирму. Поговорите с ним и определите сами, на какую должность вы его возьмете и с каким жалованием. Я уверен, что со временем он поднимется по службе благодаря своим собственным способностям. Но на ближайшие два года я бы хотел, если вы не против, чтобы он поработал в отделении вашей фирмы в Гонконге.

— Это я могу пережить, — сказал Сойер. — Но знай, если он будет лениться или окажется слишком туп, чтобы научиться торговать, запустит лапу в кассу или продаст секреты фирмы конкурентам, я ему уши обрежу. Это говорю я, тай-пэньфирмы «Сойер и Сыновья»!

Чжилинь улыбнулся.

— Я препоручаю его судьбу в ваши надежные руки, мистер Сойер. — Он встал. — И последнее условие нашей сделки заключается в том, что название фирмы не будет изменено. Мы с братьями будем негласными партнерами фирмы «Сойер и Сыновья».

Теперь и американец не мог не улыбнуться.

— Черт меня побери с потрохами! Давайте-ка пойдем куда-нибудь да закажем лучшие блюда, которые умеют стряпать ваши повара, мистер Ши! — Он знал, что этому шустрому китайцу понравится его предложение, потому что именно так в этой части земного шара скрепляют удачные сделки. Он опять захохотал, но на этот раз его хохот не показался Чжилиню таким уж громким и грубым. — У вас есть все данные, чтобы стать моим деловым партнером, таким, о котором человек может только мечтать!

* * *

Чжилинь поднял глаза от своих бумаг, услышав стук входной двери в его офис в портовой инспекции. Чьи-то громкие голоса. Увидав Май, он положил ручку. Не обращая ни на кого внимания, она побежала прямо к нему. Глаза безумные и дышит так, словно заканчивает марафон.

— Муж мой! — крикнула она, задыхаясь. — Беда! Случилось непоправимое!

Он прижал к себе ее трепещущее тело.

— Май, что случилось? — Все в офисе бросили работу и смотрели на них, разинув рот.

— Лин Сицу найден дома мертвым. Арестован двоюродный брат Ху Ханмина. Его обвиняют в политическом убийстве.

— А как сам Ху Ханмин?

— Ты знаешь его но хуже меня. Он только что выступал на совещании в Центральном Комитете. Я была уверена, что на этой неделе его изберут Председателем партии. Теперь он снял свою кандидатуру.

За этим последовала страшная пауза.

— И что?

Май не выдержала и разрыдалась.

— Случилось худшее. Чан наконец заговорил. Он осудил политическое убийство. Он высказался за сильную власть. Никто, даже Ху, не возвысил свой голос против него. Сегодня ЦК собирается голосовать за нового Председателя партии. И, о муж мой, я уверена, что они выберут Чан Кайши!

* * *

Май не ошиблась. Центральный комитет партии Гоминьдан проголосовал за генерала, и, как следствие этих выборов, руководство Кантонским национальным правительством было возложено тоже на него.

Как и было им задумано уже давно. Чан Кайши начал концентрировать власть в своих руках и, когда он счел, что ее достаточно, объявил в июне 1926 года Великий Северный Поход. Ху Ханмин и Май пытались воспрепятствовать этому, призывая к осторожности, но милитаристский дух, пришедший вместе с Чан Кайши в Центральный Комитет, сделал свое дело. Великий Поход за так называемую свободу китайского народа начался.

В продолжении этого и в начале следующего года армия Чан Кайши с боями шла через центральные провинции, набирая силы во время своего продвижения. К началу 1927 года они заняли три провинции.

А в Шанхае тем временем Ху Ханмин с помощью Май поднял Коммунистическую фракцию на борьбу с имперскими амбициями генерала, отстаивая идеалы Сунь Ятсена.

Чжилинь, предвидя дальнейшее усиление нестабильности в стране, уговорил братьев продать все их земельные участки и, хотя совместный капитал мог бы быть более солидным, если бы они освободились от своей недвижимости попозже, он почувствовал себя увереннее, определив деньги в более надежное место.

Этим местом была, конечно, фирма «Сойер и Сыновья», где доля братьев Ши значительно выросла. С их «братской» помощью эта американская компания расширила свое влияние. С ней теперь соперничать могли только две старейшие британские фирмы.

Брат Чжилиня рос по службе даже быстрее, чем он думал. Отлично разбираясь в людях, Сойер скоро приблизил к себе молодого человека и, когда Чжилинь напомнил ему о его обещании отправить его в Гонконг, сделал это с большой неохотой.

— Он очень ценный работник и может быть полезен здесь, — ворчал он.

— А ты только прикинь, — возразил Чжилинь, — насколько его ценность возрастет, когда он возглавит твое Гонконгское отделение!

* * *

Весной 1927 года Чан Кайши с триумфом вернулся в Шанхай. По возвращении он обнаружил, что в его отсутствие Гоминьдан избрал нового Председателя, но это не смутило бравого генерала. Он быстро вернул себе руководство партией, хотя и не полностью: она раскололась на две фракции. Май было горько видеть любимый цветок, посаженный Сунь Ятсеном, разорванным надвое, и она делала все возможное, чтобы воспрепятствовать расколу. Но все ее усилия были напрасны: семена вражды были посеяны, и уже было невозможно остановить стихийные силы, раздирающие Революцию пополам.

* * *

Несколько дней спустя после китайского Нового года Чжилинь проснулся среди ночи весь в холодном поту. Ему приснился страшный сон, но о чем — этого он не мог вспомнить. Он повернулся к Май, но обнаружил, что ее нет рядом с ним.

Он поднялся с кровати, вышел в прихожую, надевая на ходу халат. Ее уже выводили на улицу двое вооруженных солдат и офицер в форме Национальной армии.

— Что здесь происходит?

— Это вас не касается, — буркнул офицер. — Приказ генерала Чана.

— Она моя жена, — встревожился не на шутку Чжилинь. — Все, что касается ее, касается и меня.

— Это внутренние дела Центрального Комитета Гоминьдана, — заявил офицер, будто повторяя урок, заученный наизусть. — Я не советую вам вмешиваться в них. — Он повернулся на каблуках. — Миссис Ши, следуйте за мной.

— Я должен поговорить с женой, прежде чем она... Но солдаты уже схватили ее и выволокли за дверь.

— Чжилинь! — услышал он ее голос. — Муж мой!

— Подождите! — крикнул он, устремляясь вслед за ними, но офицер остановил его, приставив пистолет к груди.

— Извольте возвратиться в свою комнату, мистер Ши! — приказал он. — Ваша жена вернется после того, как мы уточним некоторые вопросы. Генерал Чан гарантирует, что с ней ничего не случится.

Дверь закрылась за ним.

Когда столбняк прошел, Чжилинь бросился к окну. Он успел увидеть, как солдаты уводили ее в темноту. Прежде чем тоже исчезнуть из поля зрения, офицер взглянул вверх, и его глаза встретились с глазами Чжилиня. Офицер поднял руку с пистолетом, будто салютуя им или предупреждая. Затем и он растворился во тьме.

Чжилинь дрожал как в лихорадке. Сердце болезненно ныло, когда он возвращался в свою комнату, чтобы одеться. И в таком смятенном состоянии был его ум, что он услышал продолжающийся уже минут десять стук в дверь, только когда вернулся в прихожую. Мелькнула мысль, что Май была арестована по ошибке и теперь она вернулась. Он бросился к двери и распахнул ее настежь.

На пороге стоял Ху Ханмин. Лицо его было бело, как лист мелованной бумаги.

— Я только что из штаб-квартиры Партии. У дверей солдаты Чана. Всюду аресты. Если кто пытается сопротивляться, его расстреливают на месте. Как видишь, худшие опасения Май сбылись: Чан принялся за чистку Партии, которую он теперь контролирует полностью. — Ху взглянул на Чжилиня. — А где Май? Боюсь, угроза нависла и над ней.

— Ее увели солдаты. Только что! — Чжилинь схватил своего старшего друга за руку. — Скорее, Ханмин! Мы должны догнать их, пока не поздно!

Они сбежали вниз по лестнице и выскочили на улицу. Фонарь освещал площадку перед домом, а дальше была тьма. Раздавшийся оттуда голос остановил их:

— Куда направляетесь, господа?

Чжилинь узнал голос прежде, чем разглядел его фигуру, вырастающую из темноты. Офицер держал их на мушке своего пистолета.

— Генерал Чан и тут не ошибся! — с удовлетворением заметил он. — Чувствовал он, что Ху Ханмин объявится именно здесь! — Офицер улыбнулся. — И вот он, голубчик! — Последовал отрывистый приказ и появились солдаты. Май была с ними.

— Отпустите ее! — крикнул Чжилинь. Он сделал шаг вперед, но офицер остановил его, направив на него свой пистолет.

— Отпустите ее! — как эхо, прозвучал голос Ху. — Отпустите, и я без сопротивления сдамся.

— Приказ, полученный мной, этого не предусматривает! — заявил офицер, очевидно упиваясь своей властью над этими некогда известными людьми. — Кроме того, меня не очень волнует, будешь ты сопротивляться или нет. — Он повернулся к солдатам. — Держите ее крепче!

Выполняя его приказ, те схватили Май за кисти рук и развернули ее лицом к офицеру. И тут до Чжилиня дошло, что офицер вовсе не собирается доставлять ее к Чан Кайши. У него были совершенно другие инструкции относительно нее.

— Что вы делаете! Остановитесь! — крикнул он, бросаясь к ним, но офицер уже выстрелил.

Май смотрела на него, и не было страха в ее глазах, когда пуля вошла в ее грудь напротив сердца. Чжилиню показалось, что она вздохнула, умирая.

— Стойте! — крикнул он еще раз, устремляясь вперед. Офицер не сделал никакой попытки остановить его. Лицо его расплылось в садистской ухмылке, и он не заметил, что в последний миг Чжилинь изменил, направление, в котором бежал, и бросился на него. Не помня себя от ярости, Чжилинь вырвал пистолет из рук офицера, запихнул его дуло прямо в ухмыляющийся рот и нажал на курок.

Звук выстрела резанул по ушам, и руку с пистолетом подбросило отдачей. То, что осталось от офицерского лица, больше напоминало кровавое месиво. Труп завалился на землю, руки и ноги дернулись в последнем рефлекторном движении.

С подсознательной точностью и экономией движений загнанного в угол зверя Чжилинь повернулся к солдатам, которые спешили на помощь командиру, выпустив руки своей мертвой жертвы, и еще два раза нажал на курок. Он продолжал стрелять, опустошая обойму, даже после того, как они упали на землю.

А потом он пошел туда, где в пыли лежала Май, и опустился на колени рядом с мертвой женой. Глаза закрыты и почти нет крови.

Можно было подумать, что она просто спит.

Книга вторая У-вэй[24]

Время настоящее, лето Гонконг — Крым — Пекин — Цуруги— Токио — Вашингтон

Эндрю Сойер проснулся, помня в мельчайших подробностях сон, который ему только что снился. Он сел на кровати, уставившись на свое отражение в большом, засиженном мухами зеркале на противоположной стене. Увидел вытянутое лицо, отцовские — синие, как васильки — глаза. Щеточка безукоризненно подстриженных усов, убеленные сединой редеющие волосы на голове.

Рассеяно он пригладил их рукой, испещренной бурыми пигментными пятнами. Интересно, подумал он, когда это волосы начали так активно выпадать? Наверно, в то же самое время, когда появилась первая седина в усах — рыжевато-светлых, какими они были у него в лучшие годы... Где они теперь, эти годы?

Облокотившись рукой на сатиновые простыни, другой он потянулся к фарфоровому кувшину с водой, стоявшему на ночном столике. Налил стакан и с жадностью выпил. Надо позвонить Питеру Ынгу, -подумал он, делая большие глотки. — Питер точно знает надежную сам-ку.

Сойер поставил стакан, и при этом его взгляд опять упал на пигментные пятнышки на тыльной стороне ладони. Кожа совсем стариковская, подумал он. Как сильно выступают голубоватые вены, как неприятно в них пульсирует кровь, поддерживая жизнь в этом старческом теле.

Обычно он не слишком задумывался над бренностью человеческого существования. Являясь тай-пэнемфирмы «Сойер и сыновья» утке более сорока лет, он всегда был поглощен делами. Даже смерть его первой жены Мэри во время урагана 1948 года не слишком отвлекла его.

Теперь, когда ему уже семьдесят, он бы тоже не задумывался о быстротекущем времени, если бы не сны. И не смерть Мики.

Ему было двадцать восемь, когда Мэри покинула его. Судьба? Может, это и так, но Мики было всего восемнадцать месяцев, когда она умерла... Долгие годы мысль о том, чтобы жениться во второй раз, не приходила ему в голову. Возможно, она бы так и не пришла никогда, если бы не увещевания Питера Ынга, его компрадора[25], его главного и незаменимого советника. Питер Ынг считал, что тай-пэнюнеобходимо иметь наследника, которому он мог бы передать бразды правления своей фирмой.

Но только десять лет назад он повстречал особу, к которой почувствовал интерес. Сьюзан Уэллс была на тридцать лет его моложе, и их свадьба вызвала настоящий скандал в колонии Ее Величества. Он напомнил Сойеру о другом назревающем скандале, от которого его спас тридцать лет назад Ши Чжилинь в Шанхае.

Из всего его многочисленного семейства внутри фирмы только Питер Ынг был искренне счастлив за него.

Но женитьба не оказалась счастливой. Год спустя Сьюзан умерла от родов. Родившаяся девочка, которую Сойер назвал Мики, прожила восемнадцать месяцев и тоже угасла, подкошенная целым букетом детских болезней, с которыми она появилась на свет.

Вот Мики ему сегодня и приснилась.

Сойер потянулся рукой к телефону и набрал знакомый номер.

— Извини, что беспокою тебя так рано, Питер, — сказал он в трубку, — но я должен тебя увидеть немедленно. — Немного помолчал, слушая, что тот говорит. — Да нет, лучше в офисе. — Затем, рассердившись на себя самого за то, что неприятности заставили его забыть правила приличия, прибавил: — Как Джоселина? Как дети? Хорошо. Значит, через сорок пять минут, да?

Принял душ, побрился и, облачившись в великолепный льняной с шелковой ниткой легкий костюм цвета кофе с молоком, Сойер покинул свои апартаменты, спустился вниз и погрузился в кондиционированную прохладу своего «Роллса», не обращая внимания на шофера, услужливо распахнувшего перед ним дверцу. Вышел он из машины на Сойер-плэйс, единственной улице Гонконга, названной в честь американца. За углом проходила главная улица, Коннот-роуд, весьма оживленная даже в этот ранний час.

Сойер посмотрел, запрокинув голову, на здание, занимаемое фирмой «Сойер и сыновья». Налево от него было здание фирмы «Маттиас, Кинг и Компания» — их соперников еще с тех пор, как европейцы начали осваивать Гонконг.

Поднимаясь по ступенькам из розоватого мрамора к массивным двойным дверям из красного дерева, отделанным бронзой, Сойер подумал о том, как все в жизни меняется. Когда-то в молодости он верил, что бессмертен он сам. Затем, до недавних, ему казалось, что бессмертна одна только его фирма. В свое время он не придал особого значения истерическим воплям по поводу возвращения Гонконга Китаю в 1997 году. И вместе со всеми понес значительные убытки в 1980 году, когда индекс Ханг Сенга упал практически за ночь на сто пунктов. Но, в отличие от многих других тай-пэней,которые продолжали распродавать акции и в последующие дни, Сойер дал своим людям команду покупать. Его дальновидность принесла плоды год спустя, когда боязнь за недвижимость прошла, и индекс Ханг Сенга пополз вверх. Вот тогда и оказалось, что «Сойер и сыновья» является главным держателем акций дюжины новых предприятий, начинающих преуспевать после годичного штопора, в который экономика колонии вошла после того скандального заявления китайского руководства.

Лично Сойер считал, что все это говорится так, для сотрясения воздуха. Китайцам надо заботиться о том, чтобы поднять свой престиж, и они, как истинные азиаты, делают это, мстительно мечтая, чтобы английская королева поклонилась им в ножки. Все это хорошо и чудесно — на словах. Но на деле все значительно сложнее. Коммунисты отлично понимают, что способны управлять сложнейшим механизмом Гонконгского бизнеса не лучше, чем ходить по поверхности луны. Если этот механизм сломается, то китайская казна понесет чудовищные убытки. О китайских коммунистах можно говорить что угодно, но они явно не дураки.

И Сойер оказался прав. Новое заявление правительства о том, что колонии предоставляется пятьдесят лет переходного периода, в который все останется неизменным, не было для него сюрпризом. Тем не менее, нервозность в колонии после второго заявления нисколько не уменьшилась, как можно было ожидать, а даже увеличилась.

В душе многие бизнесмены не верили коммунистам, не доверяли их словам. Даже подписанные официально соглашения ничего не меняют, считали они. Кто остановит Китайскую Армию, если она, в нарушение соглашения о пятидесятилетнем переходном периоде, войдет в Гонконг в ночь на 1-е января 1997 года?

Но некоторые все же несколько успокоились, получив эту отсрочку. Однако в этом тоже было мало хорошего, потому что они успокоились только потому, что лично их мало тревожило, что станет с колонией через пятьдесят лет. Сойер понимал, что это ненадежное спокойствие. Корни процветания Гонконга уходили в семейные торговые предприятия, предполагающие преемственность и прирост благосостояния с каждым следующим поколением.

Так что, по большому счету, эта пятидесятилетняя подачка не уменьшила опасений за будущее Гонконга.

Если слухи о том, что Маттиас и Кинг выводят свой капитал из Гонконга, подтвердятся, тогда поможет Бог всем нам, -подумал Сойер, — включая и коммунистов. Закрытие старейших и самых уважаемых тайпэньских домов может оказаться смертельным ударом по доверию инвесторов.

Войдя в свой офис, занимавший почти половину верхнего этажа здания, Сойер сразу же направился к внутренней двери, ведущей в его, как он выражался, «берлогу». Одна из стен его кабинета представляла собой сплошное окно десяти футов высотой, обращенное на север.

Сквозь его толстое стекло был виден весь Цзюлун в серой утренней дымке. От пристани Виктории отваливал «Звездный паром». Вот он уже поравнялся со старой башней с часами наверху — там когда-то был вокзал.

Сойер повернулся, услышав звук шагов в передней. В следующую минуту в комнату вошел Питер Ынг. Это был маленький, одетый с иголочки китаец с широким лицом уроженца Кантона и умными глазами, которые все замечали. Как обычно, на нем был темно-серый легкий костюм и лакированные туфли.

— Доброе утро, тай-пэнь. -произнес он высоким, распевным голосом. — Я принес наш завтрак.

— Доброе утро, Питер. Спасибо.

Ынг поставил на стол два пластиковых корытца с рисом, приправой и кусочками нежного мяса. Они сели друг против друга и, ловко орудуя пластиковыми палочками для еды, принялись за завтрак. Чай пили тоже из пластиковых чашек. Такой уж у них был ритуал: приходя в офис в такую рань в связи с каким-либо кризисом, необходимо прежде всего подкрепиться. Это настраивает мысли на спокойный и несуетливый лад. А спокойные и несуетливые мысли — лучший способ борьбы с кризисом.

— Плохие новости, тай-пэнь, — сказал Питер Ынг, отодвигая в сторону пустое корытце. Китайцы не любят говорить о делах, когда едят. — Я слышал, сегодня Маттиас и Кинг объявят о том, что перебираются на Бермуды.

Сойер закрыл глаза. Он сидел не шевелясь, прокручивая в уме разнообразные возможности, открывающиеся перед ним в связи с этим.

— Индекс Ханг Сенга уже в понедельник начнет пикировать, это абсолютно точно! — продолжал Ынг. — Вопрос только, насколько сильно он упадет, и сможем ли мы вообще продавать акции в этот день.

Сойера открыл глаза.

— Никаких распродаж, Питер. Никаких. Мы — плоть от плоти колонии. Маттиас и Кинг всегда были паникерами. Никогда бы не поверил, что они могут так далеко зайти, но факт налицо. Может, как подданные Ее Величества, они и получат значительную скидку на налоги в Бермудах и таким образом что-то выгадают. Но в остальном, мой Бог! Ты только подумай, какие возможности открываются перед нами, когда Маттиас и Кинг уберутся из Гонконга! «Сойер и сыновья» будет крупнейшим и самым уважаемым из тайпэньских домов в Гонконге!

— Но они говорят, что этот шаг ни в коей мере не отразится на масштабе торговли, которую они ведут здесь, — возразил Ынг.

— Пустые слова ради спасения лица, — холодно заявил Сойер. — Мы с тобой, как и всякий другой предприниматель, знаем, что отныне здесь у них уже не будет таких возможностей для бизнеса. Как только они снимутся с места, они сразу же станут здесь чужаками. Самые выгодные проекты будут закрыты для них.

— Но здесь есть еще и китайские торговые формы, которые могут конкурировать с нами, — напомнил Ынг.

— Т.И. Чун и Цунь Три Клятвы развернулись весьма широко и по части перевозок, и по части складирования.

«Тихоокеанский союз пяти звезд» скупил многие совместные предприятия здесь и на Новых Территориях.

— Могу тебе сказать по секрету, что неустойчивый рынок очень сильно повредит Цуню. У него последнее время появились финансовые затруднения. После того, как он вместе с «Маттиас и Кинг» влез в Камсангский атомный проект в Китае. Их уход может поставить его в опасное положение.

— Не только его, но и китайское руководство, — сказал Ынг, — если Ханг Сенг начнет падать в понедельник.

— Еще бы! В этом не может быть никаких сомнений. И следует быть готовыми воспользоваться этим в своих целях. В частности, война между Т.И. Чуном и Цунем Три Клятвы — тоже в наших интересах. Всякая война высасывает ресурсы у всех ее участников.

— А Пак Ханмин?

— Совместное предприятие Цуня? Да. Через Пак Ханмин и Камсангский проект Цунь пытается пустить корни в том регионе. Причем только проект камсангского уровня может помочь ему это сделать. — Глаза Сойера блеснули. — Тут мы, пожалуй, имеем дело с ахиллесовой пятой нашего главного конкурента.

— И вы думаете, что Чуна и Блустоуна осенила та же идея?

Сойер закончил свой завтрак.

— Поживем — увидим, — сказал он.

Питер Ынг начал собирать со стола остатки Трапезы.

— До чего же глупы эти коммунисты, что проявляют нерешительность! Эта пятидесятилетняя отсрочка ничего не решает. И уж, конечно, она не поможет им сохранить собственность в неприкосновенности.

— Я думаю, — сказал Сойер, — они просто не имеют четкой идеи, как им вести себя в сложившейся ситуации. Она нова сама по себе, и коммунистический Китай исторически не умеет вести себя в новой ситуации. Посылать войска или не посылать? Вмешиваться в управление колонией после 1997 года или не вмешиваться? Национализировать всю промышленность или не всю? Пока они, очевидно, не имеют ответов на эти вопросы. Но в конце концов они у них будут. Китайцы — великие прагматики. Им не нужны новые земли, у них нет опыта в бизнесе, у них большие трудности в общении с остальным миром. Так что они нуждаются в нас — во всяком случае, пока — в качестве посредников, которые будут делать за них их работу. Это лучший способ «спасти лицо», как они выражаются... Пусть англичане отзовут своего губернатора отсюда. Это не важно. Губернаторы уже давно лишились всякой власти. Так или иначе, она и сейчас — у китайцев. Но Гонконг — единственный реальный канал, по которому Китай может общаться с Западом, получая от него материальные средства и технологию.

— Да, что ни говори, а решение «Маттиаса и Кинга» — это поражение китайской политики, — глубокомысленно изрек Питер Ынг.

— Верно. И для нас важно постараться использовать ситуацию так, чтобы их поражение обернулось нашим триумфом, — подытожил Сойер.

Какое-то время они оба молчали, прислушиваясь к звукам просыпающегося офиса: приглушенно звонили телефоны, раздавались голоса служащих, открывались и закрывались двери, по коридору цокали женские каблучки.

— Тай-пэнь?

Глаза Сойера опять закрылись.

— Да, Питер?

— О чем вы хотели поговорить со мной?

Сойер вздохнул.

— О Мики.

— О Мики?

— Сегодня она приходила ко мне во сне. В царстве духов она повстречала кого-то, и теперь хочет за него выйти замуж.

Хотя она умерла ребенком, но духи не имеют возраста. Китайцы верят, что духи, как и живые люди, могут страдать от одиночества, мечтать о счастье, стремиться к цельности. Вот что имел в виду Сойер.

— Но это просто прекрасно, тай-пэнь, -сказал Ынг, всем телом подаваясь вперед для убедительности.

Сны такого рода весьма часты у китайцев, потерявших своих детей. Ынг подумал, что это очень интересно, что тай-пэнюснятся такие сны, но вряд ли это так уж удивительно. Хотя чужеземцы вообще-то не могут входить в контакт с духами, но Сойер, конечно, врос в китайскую культуру.

— Теперь ее дух обретет счастье. Она сказала, за кого хочет выйти?

— Вот его имя, — ответил Сойер, пододвинув через стол листок бумаги. — Надо пригласить сам-ку,чтобы она узнала адрес этого человека и устроила все, что надо для свадьбы духов.

— Это очень благоприятный знак, тай-пэнь, -сказал Ынг, беря листок. — Я знаю подходящую сам-ку. Не исключено, что к ней уже обращались родственники того покойника насчет Мики. Сны такого рода обычно одновременно посещают обе семьи. — Он поднялся из-за стола. — Я ей позвоню немедленно.

Оставшись в одиночестве, Сойер опустил обе руки на полированную крышку стола. Когда он их поднял, на столе остались отпечатки его ладоней, быстро исчезающие. Как Мики.

Сэй Ан, его секретарша, стояла в дверях. Очевидно, она только что зашла.

— Тай-пэнь,вам что-нибудь нужно?

Эндрю Сойер медленно покачал головой.

* * *

На даче было так тихо, что она слышала воду и ветер. Уже довольно поздно, но все еще светло — ее любимые часы в летнее время. Каркнула пролетающая ворона, и ее хриплое карканье раскатилось по вечернему небу, как гром.

Даниэла спустилась в погреб и, вынув пару кирпичей из стены, достала записную книжку из потайного места. В таких вот местах в послереволюционные годы в России хранились иконы. Мать ее была верующей, но скрывала это даже от мужа. И сейчас Даниэла сделала точно то же, что на ее глазах не раз проделывала мать, хотя извлекла она из тайника не икону, а другой, но не менее ценный для нее предмет.

И опасность ее действий была сродни той, которой подвергалась мать, пряча от отца икону. Ей было приятно осознавать, что она скрывает от мужа нечто сокровенное. Символ внутренней свободы. Вот и Даниэла поступала так же в отношении Карпова.

Она присела за грубо сколоченный столик и, положив перед собой текст и шифр, принялась за работу. Металлический абажур настольной лампы отбрасывал на нее сноп яркого света.

Работа шла быстро и четко, потому что шифр был придуман ею самой. Секретная работа требует особенной четкости. Снова Даниэла вспомнила о своей матери, тайно работавшей на Русскую православную церковь и приобщившую к этому и дочь. Общая тайна сблизила их, как двух заговорщиков.

Посещения церкви были для Даниэлы праздником духа, по эмоциональному заряду сравнимым с оперным представлением. Хотя она не стала религиозной в полном смысле этого слова, но уважением к религии прониклась. Даже в этом юном возрасте она почувствовала вечность и непреходящую ценность идей, проповедуемых церковью. Феодализм ушел, капитализм уходит. Возможно, и социализм уйдет. Но Бог — он вечен.

Матери не надо было говорить ей об этом. Эти мысли были ее собственным маленьким открытием. Позднее она еще более укрепилась в убеждении, что все политические системы временны, ибо являются продуктом деятельности человека.

Закончив дешифровку, она закрыла записную книжку и положила ее на место, заботливо прикрыв кирпичами. Затем вернулась к столу и задумалась над последним донесением Медеи.

«Медея» — так назывался проект, существовавший уже более трех лет. Главным исполнителем его был человек, которого завербовала сама Даниэла. Столкнулась она с ним случайно, занимаясь другим, более прозаическим проектом. Тот проект был благополучно завершен. Но в процессе работы Даниэла собрала сведения о всех людях, которых он так или иначе касался. Один из таких людей был Чжан Хуа, высокопоставленный чиновник в китайском коммунистическом руководстве. Как оказалось, его младший брат жил в Гонконге. Даниэла приказала установить за ним слежку и скоро получила подробную картину взаимоотношений в семействе Чжан Хуа.

Собрав эту информацию, она бросила пробный шар. Чжан Хуа отказался от сотрудничества, чему она, впрочем, не удивилась. Но когда Даниэла организовала задержание жены его брата и воздействовала на чиновника с этого фланга, он через сорок восемь часов капитулировал.

Даниэла не отпустила заложницу, пока не удостоверилась, что первая информация, переданная ей ее новым агентом, соответствует истине. В течение трех следующих месяцев Чжан Хуа передал ей еще три донесения. Все они содержали важную информацию, впоследствии полностью подтвердившуюся.

Первое время Даниэла чувствовала сильное искушение сообщить о своем триумфе Карпову и получить за это медаль. Но потом заколебалась. И чем больше она думала, тем большую чувствовала уверенность, что может одновременно и отличиться, и сохранить собственный канал в Пекине. Когда переданные Медеей образцы были доставлены ей, она сама тщательно все проверила, сделала пробы воды. И когда ее люди арестовали трех инженеров, которые, как оказалось, работали на китайцев, Карпов захотел немедленно узнать, откуда она получила эти сведения. И тогда она сказала полуправду, что, мол, были кое-какие подозрения, да еще кое-что просочилось по ее обычным каналам. Все это звучало весьма убедительно.

Она получила медаль и сохранила Медею для себя. Теперь, читая последнее донесение, она радовалась, что так поступила. В донесении говорилось, что внутри китайского руководства идет ожесточенная борьба по вопросу о Гонконге. С самого начала сформировалось два лагеря. С одной стороны, сторонники жесткого курса желали бы вернуть полный контроль над колонией Ее Величества уже в 1997 году. Они говорят, что, мол, стыдно терпеть такое положение, при котором иностранцы управляются столь успешно с исконной китайской территорией, «гнусным образом отторгнутой в 1842 году». И, мол, дело чести Китая доказать, что коммунисты с этим прекрасно и сами справятся, что Китай может занять место среди других великих держав в сфере бизнеса, начав с управления Гонконгом.

Этим «ястребам» противостоят так называемые «прогрессисты». Их позиция, по словам Медеи, в большей степени находится в русле исторического развития китайского национального духа, чем высокопарной коммунистической фразеологии их оппонентов. Прогрессисты верят в способность их страны развиваться, учась на собственных ошибках, и считают, что единственный способ для нее сохранить свою жизнеспособность в XXI веке — адаптировать применительно к собственным нуждам опыт западной культуры. Во всяком случае, на ближайшее будущее.

Они говорят, что сломать отлаженные механизмы деловой жизни Гонконга — значит рисковать перегородить денежный ручеек, по которому миллионы долларов перетекают в Китай, или, во всяком случае, так основательно испортить его русло, что денежки будут уходить в землю. Последние шесть лет — Даниэла знала об этом в результате своих собственных наблюдений — посланцы коммунистического Китая активно внедряются в деловую жизнь колонии. Доходы их все возрастают.

Да и ее — тоже. Поскольку она сама запустила там свою программу — для начала. Чтобы программа дала весомые плоды в будущем, она и затеяла игру с Медеей...

Ага, вот и самый главный пункт донесения. Один из прогрессистов, чиновник «очень высокого ранга», уже давно проводит свою собственную гонконгскую операцию. По словам Медеи, она преследует две главные цели. Во-первых, способствовать тому, чтобы восторжествовал их подход к решению гонконгской проблемы. Во-вторых, овладеть методами тайного контроля над циркуляцией денежного и золотого запаса внутри колоний Гонконг и Макао[26].

Контролировать Гонконг! Это заветная мечта самой Даниэлы. Но до недавних пор она была не достижима. Навязчивая идея Карпова поскорее запустить программу «Лунный камень» беспокоила ее, особенно после того, как подключение к ней Лантина делало ее реальностью. Советское бряцанье оружием в Азии, по ее мнению, может иметь опасные последствия. Карпов и Лантин казались ей двумя подростками-недоумками, затеявшими игру «кто первый сдрейфит», заключающуюся в том, что они несутся на сумасшедшей скорости по полосе встречного движения навстречу другой машине. Только машина, на которую они направляли свой драндулет, — веками копившееся национальное богатство Китая, а в обоих багажниках лежат ядерные боеголовки.

Даниэла всегда считала, что есть другие способы заставить Китай ходить по струнке, кроме пограничных инцидентов. Например, воздействовать на него через «Гонконгский плацдарм». А теперь, увидя первые плоды Медеи, она в этом убедилась. Внедрившись в экономику Гонконга, можно оказаться в самом сердце коммунистического Китая.

Наблюдая за движением золота в колонию и из нее, держишь руку на пульсе этого сложнейшего организма. А богатства, перетекающие через Макао! Они нигде не регистрируются, они никем не контролируются. Доходы торговых домов — хотя бы частично — «уплывают» этим путем. Огромная часть их уходит в швейцарские банки так незаметно, что владельцы акций не могут даже пощипать с них дивиденды.

Держать руку на таком пульсе — это же просто мечта для шпиона! Владеющий подобной информацией имеет доступ к самым сокровенным секретам торговых домов Гонконга, и тай-пэнивыполнят любое требование этого человека, побоявшись разоблачения.

Даниэла перечитала абзац. Ее пульс участился. Неужели такое возможно? От одной мысли о том, что она сможет контролировать ту фантастическую операцию и использовать ее в своих целях, начинала кружиться голова. Это же чистое золото, подумала она. Если все это действительно так. Если. Какое доказательство предлагает Медея?

Она сделала несколько глубоких вдохов, прежде чем дочитать донесение: русские буквы плыли у нее перед глазами.

"Информация пока неполная, — прочла она, — но не сочтите недостаток деталей за недостаток точности. Сведения получены из абсолютно надежного источника. Подлинным движителем операции является не китаец, а европеец: некто Джон Блустоун, один из пяти тай-пэней.возглавляющих фирму «Тихоокеанский союз пяти звезд». Это один из крупнейших торговых домов Колонии".

Блустоун! Ну и дела! Великий Боже, как такое возможно? Она продолжила чтение. К донесению прилагалась фотокопия страницы официального документа.

Даниэла взглянула на последний лист. Черно-белый микроснимок, увеличенный до размеров 20Х28 см. Она достала из ящика стола четырехугольную лупу и пробежала глазами строчки документа. Дойдя до печати и подписи «чиновника очень высокого ранга», она остановилась.

Тщательно скопировала иероглиф и прочитала то, что получилось.

— Ши Чжилинь! — произнесла она. Теперь у нее было необходимое доказательство.

* * *

Цунь Три Клятвы сидел за лучшим столиком в китайском ресторане на Козуэй-Бэй. По правую руку от него сидела китаянка потрясающей красоты. Ее плоское с высокими скулами лицо было одним из тех немногих, которые способны вскружить голову любому, используя минимум косметики. Оно одинаково прекрасно в постели в ранние утренние часы и при ярком искусственном освещении вечером.

Слева от Цуня Три Клятвы стоял шкафчик, битком набитый ласточкиными гнездами, цены на которые колебались от четырех до ста гонконгских долларов. Посетители сами выбирали одно из них, превращаемое потом поваром в неописуемо вкусный суп. Конечно, приготовление его — высокое искусство, равно как и выбор подходящего для этих целей гнезда. Цунь Три Клятвы владел последним из этих искусств на уровне мастера.

Он только что преподнес своей любовнице, Неон Чоу, изумрудное ожерелье. Неон Чоу работала в приемной губернатора, и в течение всего дня оставалась серьезной и сдержанной, как и обязывало ее положение. Больше всего ей нравилось в Цуне Три Клятвы, что он был способен ее обожать и в ее естественном состоянии.

Когда он открыл коробочку, она завизжала от восторга и бросилась к нему на шею прямо через стол, заставленный тарелками.

— Оно просто великолепно! — воскликнула она, примеряя подарок.

Черный локон упал ей на лоб, и она эффектным жестом руки отбросила его. Цунь Три Клятвы посмотрел на нее и почувствовал волнение не только в своем сокровенном члене, но и гораздо выше — в районе сердца. Он не переставал поражаться тому, как эта девушка — ей было только 23 года — воздействовала на него. Достаточно было лишь одного движения ее изумительно грациозной руки, лишь одного легкого прикосновения к его плечу, одного ее смеха, чтобы его душа воспарила к небесам. Так высоко, что дождь и тучи обволакивали его тело.

Цунь Три Клятвы подозвал официанта и сделал очередной заказ: чай гуаньинь(Железная богиня милосердия). Этот чай до того крепок, что его подают в чашечках размером с наперсток.

— Я рада, что мы наконец вместе, — сказала она. — А то мой внутренний голос уже начал мне говорить, что ты пресытился мной.

— А что тебе говорит это ожерелье?

— Подарки всегда приятны, — протянула она, а затем слегка надула губки, зная, что это всегда сводит его с ума. — Но ты проводишь слишком много времени с Блисс. Я уже начинаю беспокоиться.

— Мои дела тебя не касаются.

— Какие могут быть дела с собственной дочерью?

— Ты что, оглохла?

Губки надулись еще больше, но на этот раз Цунь оставался нечувствителен к их колдовской силе. Он думал о чем-то своем, и это было плохим знаком для Неон Чоу.

— Ты иногда относишься ко мне, как к ребенку. А я уже вышла из детского возраста. — Она вскинула голову.

— Губернатор в таком тоне со мной никогда не разговаривает. На работе меня уважают.

— Тогда открой для него свои жадеитовые ворота, — буркнул Цунь. — Губернатор или не губернатор, а он всего лишь гвай-ло.Вот уж не думал, что ты такое значение придаешь мнению этих придурков-варваров! Неон Чоу поняла, что хватила через край.

— Извини мою ревность. — Ее голос упал до жаркого шепота. — Когда ты не со мной, я думаю только о тебе. Если я хочу быть с тобой всегда, разве я заслуживаю, чтобы со мной обращались как... как с кучей дерьма?

Цунь Три Клятвы фыркнул. Это означало, что он обдумает этот вопрос на досуге. Если она будет вести себя хорошо.

Неон Чоу преданно посмотрела на него и положила свою идеальной формы ручку на его лапищу. Глаза ее были темнее ночи и ярче камней ее нового ожерелья. Ноготки скребли его кожу с какой-то невероятной деликатностью.

— Я обожаю твой подарок, — прошептала Неон Чоу, перебирая пальчиками изумруды, закрывающие трогательную впадинку на шее. — Я обожаю тебя.

Цунь Три Клятвы почувствовал, как под столом приподымается его сокровенный член.

* * *

Ярость. Красное сердце тьмы. Буря ушла, оставив его над бездной собираться с силами. Ярость согревала его, исцеляла его раны или, во всяком случае, гасила их боль.

Он видел силуэт каменной хижины на той стороне провала и чувствовал, что хочет побывать там. Пошел по каменистой осыпи налево, но, обнаружив через сотню метров, что тем путем не пройти, вернулся. В конце концов нашел место, где можно спуститься.

Серый туман клубился вокруг него, когда он полз вниз по грязному склону. Порой камень, на который он наступал, не выдерживал его тяжести, и тогда Джейк падал и начинал скользить, обдирая себе кожу на руках об острые камни. Остаток пути он проделал уже на спине.

Достигнув самого низа, он быстро пошел вперед через туман. Ему не хватало воздуха, и сердце стучало, как паровой молот. Ярость.

Ни неба, ни горизонта. Мир вокруг стал перламутровым, будто Джейк оказался внутри раковины. Когда он задевал ногой камень, звук этот, отбрасываемый скалами, множился и улетал вверх, сливаясь с криком коршуна, треньканьем цикад, шумной возней в кустах горностая или барсука. Мозаика звуков.

Не замечая ничего вокруг себя, Джейк поднялся выше к тому месту, где он видел в последний раз Марианну. Вот площадка, где она упала. На ней никаких признаков крови: дождь все дочиста смыл.

Он поднял голову.

— Ничирен! — зарычал он, как дикий зверь. — Я убью тебя!

Около дома он остановился. Входная дверь распахнута, на энгаве -никого. Внезапно гробовую тишину нарушило позвякивание, и Джейк резко обернулся на звук. Фурия — голос лета. Перезвон колокольчиков, как детский смех на взморье. Такой живой!..

Горючие слезы текли по его лицу. Марианна, -думал он, — я убил тебя.

Войдя внутрь хижины, он осмотрелся. Две доски для игры в вэйци снезаконченными партиями на столике посреди комнаты, третья — на полу. Черные и белые шашки раскиданы по всем углам. Он подошел к ближайшей доске, взял белую шашку. Как легко ее убить! Он убрал с доски окруженную жертву. Но с человеческим существом труднее. Мысль о том, что Марианны больше нет, не давала ему покоя. Какова будет жизнь без нее? Три года она была рядом, но он не замечал ее. Иногда даже любовью занимались. И ни разу он не чувствовал ничего, кроме снятия напряжения в области паха.

Ты словно каменный, -говорила Марианна. В конце концов, ее смятение и ее разочарование нашли выход в крике: Что я здесь делаю, если ты ничего не можешь мне дать, Джейк? Когда мы поженились, мы. любили друг друга. Я тебя, ты меня. Или, во всяком случае, я так думала. И что же теперь? Боже праведный, посмотри на себя! Река Сумчун убила не только любовь, но и все человеческое в тебе! Все, что я любила в тебе, куда-то ушло. Ты это понимаешь, Джейк? Каменный ты человек! Ваш Куорри самое подходящее место для тебя, это точно!

Да уж, конечно, не вонючие улицы Гонконга! Наверно, и Мэроки тоже так думали. Кто знает? Они долго говорили ему о его покойных отце и матери. Он, конечно, питал к ним сыновние чувства, но, как ни старался, не смог вспомнить облик отца.

Мэроки дали ему осколок фу. Это твое наследие, -сказали они, — твоя связь с прошлым, доказательство родительской любви к тебе.Может, Мэроки выдумали большую часть того, что говорили ему? Он подозревал, что это так и было, но ему было все равно. Тоска по утраченным родителям смешалась с тоской по утраченной Марианне, затопив его душу.

О Великий Будда! -подумал он. — Я один как перст в этом мире. Никого у меня нет!

Тьма сомкнулась вокруг него. Зашевелились тени. Хоть бы немного света! -подумал он. — Хоть бы чуточку!В углу он нашел несколько канистр с керосином. Только одна из них была пуста.

Ярость. Она заглушила голос разума. Он открыл канистры, поливая керосином все вокруг. Еще и еще раз, пока ничего не осталось. Затем попятился к двери, вышел на энгаву.Только фурин,нерешительно звякнув, предложил себя в компаньоны. Воспоминания коршуном вцепились ему в печень.

Зажег спичку, бросил ее внутрь хижины.

Шарахнуло, как из пушки, окрестные горы откликнулись многоголосым эхо. Черно-красный столб взметнулся к небесам, пожирая серый туман, расцвечивая его яркими красками.

Джейк опустился на вздрагивающую землю, обхватив руками согнутые колени. Он смотрел, как языки пламени жадно лизали каменные стены, подтачивали старинные деревянные балки. Дом стонал, расставаясь с жизнью.

Джейк снова заплакал. Он жалел, что позволил своей ярости сделать то, что он сделал. Ему было стыдно. Когда-то, еще мальчишкой, до своей встречи с Фо Сааном, он забил камнями лягушку. Насмерть. Она была огромная, безобразная, и сидела гордо, как идол, на берегу речки. Сначала Джейк бросил в нее камень, чтобы только заставить ее прыгнуть. Но когда это противное создание не соизволило даже пошевелиться, на Джейка напала ярость. Он бросил еще камень, потом еще и еще. Наконец один из камней задел ее, но эта дура все равно отказывалась прыгать.

А потом он вдруг заметил, что она не шевелится потому, что уже мертвая. Теперь точно такое же чувство стыда нахлынуло на него. Сидя перед горящей хижиной, обхватив колени руками и прижавшись к ним лбом.

Сколько времени прошло, он и сам не знал. Возможно, он заснул. Сон это был или не сон, но кошмарные образы наполняли его: Марианна, протягивающая к нему руки, зовущая его... Марианна в собственной крови на каменной площадке, а он, свесившись сверху, сталкивает ее в пропасть... Марианна, наблюдающая, как он занимается любовью с Блисс... Марианна, барахтающаяся в водовороте реки, а он поднимает камень, замахивается и бросает его прямо ей в голову...

Нет!

Он поднял лицо. Кто это кричал? Он сам? Или ему и это приснилось? Его бьет дрожь, хотя он весь в поту. Туман рассеялся. Ночь царит кругом, и звездный свет заливает все трепетным, голубоватым сиянием.

Он сидел не шевелясь, прислушиваясь к стрекотанию кузнечиков, к шорохам, издаваемым ночными хищниками, вышедшими на охоту. Ветер шелестел в вершинах деревьев, пробегал по траве. Джейк начал собираться с мыслями.

Как глупо было забираться сюда одному! Очевидно, без помощи ему не обойтись. Но это не Гонконг. Здесь у него нет настоящих друзей. Обратиться абсолютно не, к кому. Не идти же к своим связным, чтобы они увидели его в таком состоянии! Они просто не смогут работать на него, ибо потеряют к нему всякое уважение.

Он сделал глубокий вдох и вспомнил Фо Саана. Как это он там говорил? Придет время, сынок, и ты окажешься в стане врага, прижатый спиной к стене, и даже твои лучшие друзья станут твоими врагами.

Где же он еще, как не в стане врага? И где его друзья? Разве не Стэллингс убил Марианну? Куорри. Почему? А почему Марианна была с Ничиреном? Оба факта кажутся чудовищными, непостижимыми, и они взаимосвязаны. Но Стэллингс — не злодей в этой кошмарной пьесе: он — из одной с Джейком компании. Кто дал ему приказ стрелять? Беридиен? Донован? Вундерман?

От последнего предположения Джейку стало не по себе, но он не исключал и этого. Насколько далеко простирается его невежество относительно бывших коллег? При таком количестве вопросов, на которые у него нет ответов, нельзя принимать поспешные решения, совершать опрометчивые поступки. У него есть счет, который он хотел бы предъявить Куорри, но прежде необходимо распутать этот чертов клубок. Терпение.

И не забывать, кто его главный враг. Ничирен.

В одном только Джейк был совершенно уверен: он должен полностью отмежеваться от Куорри. Если не знаешь, кому можно доверять, не доверяй никому. Этот важный урок он усвоил давным-давно, еще в зловонных, опасных переулках Гонконга.

Оказавшись в стане врага и почувствовав, что тебя прижали, к стенке, -поучал его Фо Саан, — ищи поддержки. Если тебе кажется, что нет никого, кто мог бы тебе помочь, то это означает, что надо посмотреть на ситуацию под другим углом. Знай, что порой находишь помощь в таком месте, где на нее меньше всего рассчитываешь.

Джейк проанализировал ситуацию. Но под каким углом он не рассматривал ее, даже раком становился, выход из нее виделся ему лишь через одни двери: во всей Японии был только один человек, к которому он мог обратиться за помощью. На первый взгляд, этот человек выглядел довольно абсурдно в роли союзника, но Джейк опять вспомнил слова Фо Саана, и они подбодрили его. В конце концов, что он теряет?

Когда начало светать, он уже тронулся в обратный путь вниз по склону горы, известной среди альпинистов под названием Меч.

* * *

Чжан Хуа пальцем поправил пальцем очки, входя в замызганный министерский кабинет. Но это мало помогло: его окуляры опять сползли с широкой переносицы уже через минуту.

За окном обширное пространство площади Тяньаньмынь колебалось в утренней дымке. Впечатление было такое, будто видишь все сквозь дымное марево выхлопных газов. Но объяснялось это довольно просто давно не мытыми стеклами.

— Как вы себя чувствуете сегодня, товарищ министр? Лучше? — спросил он, аккуратно роняя стопку папок в специальную проволочную емкость на столе.

Ши Чжилинь, не подымая глаз, буркнул нечто невразумительное. Он сосредоточенно разбирал завал из телеграмм и радиограмм, доставленных, как понял Чжан Хуа, только что курьером.

— Выглядите вы хорошо, — отметил он, наблюдая, как Чжилинь аккуратно сортирует информацию, раскладывая бланки на столе. По правде говоря, -подумал он, — министр выглядит ужасно. И вид весьма бледный, и руки старика дрожат сильнее обычного. Вероятно, иглоукалывание уже не помогает.

Чжилинь стрельнул глазами вверх, встретившись взглядом с Чжан Хуа, и тот, как ребенок, застигнутый врасплох, отвел глаза.

— Потеете, мой друг, — заметил Чжилинь, приглядываясь к помощнику. — Вам нехорошо?

— Да нет, со мной все в порядке, товарищ министр.

— Ну-ну, Чжан Хуа! — протестующе поднял руку Чжилинь. — Нам ни к чему эти церемонии, когда мы одни, верно? — Он заметил направление взгляда своего помощника. — Закрой дверь и садись поближе, мой друг.

Когда Чжан Хуа выполнил просьбу, министр прикрыл папкой разложенные на столе телеграммы, которые он не успел до конца просмотреть. Его черные, как пуговицы, глаза изучали лицо младшего товарища. Прожитые годы нисколько не убавили их задорного блеска.

Он взял со стоявшего рядом низкого столика эмалированный чайник и такую же чашку.

— Попей чайку, он восстановит твои силы. — Чжилинь налил чаю, подал ему. — Боюсь, он недостаточно горяч для тебя. Я горячий уже не так люблю, как в молодые годы. Теперь чай мне нужен не столько для того, чтобы согреть, сколько для того, чтобы освежить.

Оба отхлебнули из своих чашек.

Чжилинь заглянул в глаза Чжан Хуа.

— Я уже давно принял решение стать Небесным покровителем Китая. Те, кто следуют за мной, не должны сетовать на это бремя.

— Я знаю, дорогой Ши, но ситуация с У Айпином чревата ужасными для нас последствиями. Боюсь, что он нам не по зубам. Для столь молодого человека он обладает слишком большой властью, являясь главой столь мощного учреждения, призванного служить целям военного устрашения Советов. Министерская клика, противостоящая вам, не могла найти лучшего лидера. В Пекине полно сочувствующих его непримиримой позиции, и каждый день их число растет. Если эта качка возобладает... — Чжан Хуа содрогнулся, произнося последние слова.

Чжилинь вздохнул, отставляя в сторону чашку.

— Я это предвидел, мой друг. О, я не хочу сказать, что предвидел появление именно У Айпина. Но кого-нибудь в том же духе. Конечно, он силен. Он может даже победить нас. Но это не должно нас останавливать. Без нас Китай обречен. Мы — его будущее. Я это узнал давным-давно, как и то, что именно моя помощь требуется, чтобы приблизить его, это будущее. Но я понял также, что для этого от меня требуются огромные усилия. И жертвы. Но я не мог прибегнуть к таким же средствам, как те, кто вознесся и пал под бременем высокомерного самовозвеличивания. Я имею в виду Чана, Мао и других, которые думали, что могут перехитрить весь мир. Они ошибались... Только я один, Чжан Хуа, пережил то время. Благодаря своему самоотречению. Как буддийский монах, я посвятил всю свою жизнь служению высокому. Ради Китая я отрекся от всего земного. Понимаешь, Чжан Хуа, от всего!

Какое-то время единственным звуком, который они слышали, было легкое жужжание металлического вентилятора, стоявшего на верху шкафа с делами в другом конце комнаты. Когда он разворачивался к ним, они чувствовали на лицах приятный ветерок, исходивший от него.

— Иногда, — сказал Чжан Хуа слегка дрогнувшим голосом, — важно знать правду, что тебя начинают одолевать.

— Мой друг, так ты считаешь, что именно это и происходит сейчас с нами? После стольких лет, что мы были вместе, ты так легко теряешь веру?

— Вера — это то, что никогда не следует терять, — сказал Чжан Хуа, краем глаза наблюдая за тем, как дрожат руки его шефа. — Я бы не хотел, чтобы у вас складывалось такое впечатление обо мне.

— Хорошо. Тогда допивай свой чай, Чжан Хуа. Я обещал твоему отцу присматривать за тобой, а я всегда держу свое слово.

Он снова закрыл глаза и подумал о жертвах. О всех манипуляциях, к которым он прибегал и продолжает прибегать. О всех людях, которых он заставлял плясать под музыку, которую он заказывал. Разве о таком будущем для Китая он мечтал? Но он знал, что все это делалось не зря. Можно бесконечно говорить о жертвах. Но только тот понимает истинный смысл этих слов, кто действует.

Сколько лет прошло, -подумал он, — с тех пор, как я в последний раз испытал истинное счастье?Думал он, думал над этим вопросом, но так и не нашел на него ответа.

* * *

Стэллингс хотел покататься. Он даже позвонил конюху в манеж и попросил подготовить его жеребца.

Но потом передумал. Не донеся до рта ложку пшеничных хлопьев с земляникой, он встал и отменил распоряжение. Оставив недоеденный завтрак на столе, уехал в офис на Эйч-стрит.

В самолете, доставившем его домой из Японии, он спал, но плохо. Дурной сон преследовал его. Будто он в темном лесу. Возвращается с места выполнения последнего задания и почему-то верхом на лошади. Ветки стегают его по лицу и плечам. Хотя он пытается всячески увернуться, они продолжают сечь его, пока лицо, шея, руки не начинают кровоточить. А потом почувствовал, что сучья начинают стаскивать с него рубашку.

Он понимает, что его наказывают. Но за что? Никаких промахов при выполнении задания он не допустил. Убил как положено.

И тут ему приходит в голову, что он убил не того человека. Эта мысль приводит его в ужас. И в этот момент он осознает, что его преследуют. Как это может быть? Ведь он был, как всегда, так осторожен.

Тем не менее, он слышит, как за его спиной цокают подковы лошади его преследователя. Он изо всех сил понукает своего скакуна, но это приводит лишь к тому, что ветки деревьев еще сильнее бьют и царапают его, не давая уйти от погони.

А звуки преследования все громче за его спиной. Он вонзает шпоры в бока своего коня, зарывается лицом в развевающуюся гриву, бьет его рукой по крупу, чтобы заставить бежать еще резвее.

Тени сгущаются за его спиной, теснят его со всех сторон. Он не видит неба. Горячая кровь струится по его изодранной коже. Чем быстрее он движется вперед, тем сильнее страдает. За что?

Звуки преследования все ближе, и Стэллингс оборачивается. За ним гонится конь без всадника, раздувая ноздри, дьявольски сверкая очами.

Стэллингс вскрикнул во сне так громко, что прибежали две стюардессы. Одна из них, молодая женщина с рыжеватыми кудрями и очаровательной родинкой около рта, осталась с ним, и даже потом дала ему свой номер телефона. Так что все сложилось не так-то уж плохо.

Но Стэллингс все никак не мог забыть этот сон. Он всюду его преследовал: и дома, когда он стоял под горячим душем, чтобы смыть дорожную грязь; за обедом в китайском ресторанчике, когда он добывал из плошки довольно безвкусную еду, липкую от соевого соуса; в постели с Донной, рыженькой стюардессой; и в атлетическом клубе, когда он работал с тяжестями...

В отличие от других снов, этот не растворялся не только в ночи, но и в ярком свете дня. Из-за него-то он и отменил теперь поездку на ранчо и сел за руль машины, но закончив завтрака.

Сон не давал ему житья. В нем было что-то неуловимо знакомое, он будил какие-то глубоко запрятанные страхи. Почему?

С этим необходимо было разобраться.

В своем офисе без окон Стэллингс включил терминал, подключенный к мощному компьютеру «Ксикор», который на момент его установки считался последним словом техники, опережавшим все остальные компьютеры на несколько поколений. Его электронный мозг, защищенный пыле-влаго-жаронепроницаемой оболочкой, хранился в чреве здания Куорри.

Стэллингс на мгновение закрыл глаза, вспоминая длинную вереницу кодов, открывавших доступ к самым глубоким и потаенным слоям компьютерной памяти.

Вспомнил лошадь без всадника. Вспомнил лицо Марианны Мэрок в прицеле своей винтовки, вспомнил, как трижды нажал на спусковой крючок, как пули ушли в ночь, пронзая насыщенный грозовыми разрядами воздух. Он снова увидел, как они отбросили ее тело в кусты, увидел удивление в ее широко открытых глазах.

Потерял ее на мгновение из вида, затем снова нашел — уже распростертой на камнях. Тут на него насел Джейк, но он все-таки видел ее последнее падение во тьму.

Снова вспомнил лошадь без всадника. И русских на Цуруги. Ирония судьбы, -подумал он. — Если бы Джейк не взялся за них с таким рвением, Марианна Мэрок, возможно,осталась бы жива. Возможно.

Лошадь без всадника... Русские... Какого черта они там делали? Если они пронюхали про операцию... Но Вундерман ничего не сказал ему в аэропорте, когда встречал его, да и в машине по пути к дому Стэллингса в Джорджтауне на Эс-стрит никаких комментариев по поводу выполненного задания не делал. Дом Стэллингса — типичная постройка начала XIX века — находился всего в квартале от Думбартон-Оукса[27]. Здесь они тоже не засиделись: Стэллингс был не в восторге по поводу появления начальства на его скаковой дорожке.

Его дом — это его дом, и точка. Дома он делами не занимается. К тому же и рыженькая стюардесса должна была скоро пожаловать. Хотя, как потом оказалось, призрак лошади без всадника несколько подпортил эту встречу.

Стэллингс открыл глаза и увидел на экране: ДОСТУП К ИНФОРМАЦИИ ПОНЕДЕЛЬНИКА ОТКРЫТ. В машине было семь уровней, кодовыми названиями которых были дни недели. «Понедельник» был наиболее доступным, «воскресенье» — наиболее закрытым. Агенты и служащие Куорри получали доступ к более тщательно закодированной информации по мере своего продвижения по службе. Стэллингс, являясь одним из «совета пятерых», в который входил и Президент, имел доступ ко всем уровням, включая и седьмой, хотя до этого случая ему не было нужды копать так глубоко.

«Четверг» был его самой обжитой территорией, которой он пользовался чаще всего, занимаясь наиболее сложными оперативными проблемами. Сейчас, пробыв на этом уровне три часа, он обнаружил его недостаточность. Здесь он не нашел информации, объясняющей присутствие русских.

Он откинулся в кресле и прижал подушечки пальцев к векам, тихонько массируя их. Фосфоресцирующие буквы все еще быстро утомляли глаза.

Конечно, это не просто русские, -подумал он. — И не просто оперативники КГБ.Эти всегда присутствовали в некотором количестве в регионах, в которых ему приходилось бывать. Он привык уживаться с ними, как бедняки уживаются с тараканами в своих квартирах. Нет, эти люди были не просто из КГБ. Они из Департамента С. Внешняя разведка. Это сфера Даниэлы Воркуты, и Стэллингс, хотя и был, как говориться, крутым мужиком, научился уважать недюжинный интеллект и оперативную сметку этой женщины.

Два года назад ее люди сорвали ему две операции и пытались то же самое сделать и с третьей. В Анголе, Ливане и... Где это было? Ах да, в Гватемале. Всегда он путает эти страны в Центральной Америке. Все они так похожи.

Первый из этих случаев был самый отчаянный — та сумасшедшая гонка в горах Гватемалы на машине, которой уже лет десять надо было бы ржаветь на свалке. Но третий оказался самым трагическим: две пули 38 калибра в его теле — одна в плече, другая в предплечье, — а третья просвистела над самым ухом.

Все Внешняя разведка. Все спланировано генералом Воркутой.

Да, такая быстро научит уважать себя! Стэллингс развернулся в своем кресле, набрал другой код.

ДОСТУП К ИНФОРМАЦИИ ПЯТНИЦЫ ОТКРЫТ. Его пальцы забегали по клавишам, будто перебирая гриву скакуна. Он просмотрел материалы, относящиеся к последним операциям Внешней разведки. «Возвращение по своим следам назад, — не раз говорил ему Вундерман, — лучший способ доступа в банк памяти. Проблемы в настоящем часто имеют хвост в прошлом».

В этом списке их было тридцать шесть, и он начал пролистывать каждый из файлов, выуживая детали. Нашел Гватемальскую операцию, перепроверил дату, чтобы удостовериться, что она совпадает с его собственной. Операция казалась ничем не выдающейся, пока он не дошел до конца и не увидел примечание. Предпринял поиски дополнительной информации, но так и не нашел ничего на этом уровне. Пальцы его снова заплясали по клавишам, набирая очередной код.

ДОСТУП К ИНФОРМАЦИИ СУББОТЫ ОТКРЫТ.

Здесь он нашел, что искал.

МАТАС САНДИНАР УМЕР ОТ ЦИКУТНОГО ОТРАВЛЕНИЯ.

Тут же стояла дата, в которую его собственная операция пошла наперекосяк. Стэллингс остановился в недоумении.

Он читал в газетах сообщение о смерти Сандинара, который в то время был президентом республики. Там говорилось, что он умер от обширного инфаркта миокарда. Проще говоря, от сердечного приступа. При чем здесь отравление?

Стэллингс задумался. Сандинар был смертельным врагом Карло Гуэррера, за которым охотился Стэллингс. После смерти Сандинара его враг значительно повысил свой потенциал, что позволило ему удвоить численность своей армии, куда валом валила всякая шушера. До тех пор, пока, шесть месяцев спустя, Стэллингс снова не появился в Гватемале и не прикончил лидера повстанцев.

Он продолжил читать об операциях Внешней разведки. Нашел Анголу. И опять примечание, дополнительной информации к которому он не нашел на этом уровне. Попытался найти Ливан и, не найдя ничего об этой операции, опустился глубже.

ДОСТУП. К ИНФОРМАЦИИ ВОСКРЕСЕНЬЯ ОТКРЫТ.

Электронные буквы выскочили на поверхность экрана, как пузырьки воздуха на поверхность воды:

МТУБА УМЕР ОТ АСФИКСАЦИИ, НАСТУПИВШЕЙ ПОСЛЕ ПЕРЕЛОМА ПЕРСТНЕВИДНОГО ХРЯЩА НА ГОРЛЕ. Официальные сообщения о смерти Мтубы говорили о том, что он разбился насмерть, упав с лошади, когда та внезапно встала на дыбы, испугавшись змеи. Это произошло через неделю после провала операции Стэллингса.

Как и в Гватемале, погибший командовал правительственными войсками, борющимися с повстанцами, во главе которых стоял человек, за которым охотился Стэллингс. Что больше всего поразило Стэллингса, так это то, что оба покушения были проведены так, что казались делом рук Куорри. Но это же совершеннейшая чушь! Убивать Сандинара и Мтубу — это полностью противоречит всей политике Куорри!

Стэллингс вспомнил русских на Цуруги. Лошадь без всадника. Потом продолжил поиск.

И нашел Ливан. Он был запрятан между двумя несовместимыми файлами, как жемчужное зерно в куче навоза. Не занимайся он так усердно последнее время компьютерами, он бы вообще не нашел его.

Стэллингс удивился, что эта операция вообще сюда попала. Насколько ему было известно, ничего выдающегося в ней быть не могло. Да, он обнаружил у себя на хвосте группу кагэбистов. Но после Гватемалы он был настороже и заметил их сразу же по прибытии.

Он подготовил свой финт и провел его с блеском, воспользовавшись их любимым оружием: дезинформацией. Пока та группа ждала, что он появится на явочной квартире, Стэллингс уже был в другом конце города, поджидая свою жертву, Махмада Аль-Кассара. Там он преспокойно прострелил ему голову с расстояния трехсот ярдов. Задание было выполнено: был убит один из самых влиятельных просоветских лидеров на Среднем Востоке. Стэллингс управился за рекордно короткий срок: за 36 часов нахождения в стране. Как вам это понравилось, генерал Воркута?

Зачем же эта информация задвинута в самый дальний угол?

В конце концов, после получасовой кропотливой работы, он выяснил зачем. Лучше бы не выяснял! Ответ на его вопрос находился в специальном файле. Поскольку седьмой уровень — последний, запихнуть его больше было просто некуда.

МАХМАД АЛЬ-КАССАР, прочел он, УБИТ — далее шла дата — СОГЛАСНО УКАЗАНИЮ. ДВОЙНОЙ АГЕНТ, РАБОТАВШИЙ НА ТИМОТИ ЛЭЙНА.

У Стэллингса глаза на лоб полезли. Не может быть! Тимоти Лэйн был директором ЦРУ.

Похолодев, Стэллингс вернулся к Ливанскому файлу. Как могло произойти, что я убил нашего же агента? спрашивал он себя. Добрался до конца файла. Он обрывался на середине предложения. Снова и снова он нажимал клавишу доступа к файлу, но все было без толку.

Вспомнив уроки компьютерной грамоты, он ударил по клавише с надписью КОНТРОЛЬ, и вот что предстало его глазам:

ПРОДОЛЖЕНИЕ ФАЙЛА СТРОГО ЗАСЕКРЕЧЕНО ПО УКАЗАНИЮ ДИРЕКТОРА КУОРРИ. ДОСТУП К ИНФОРМАЦИИ ВОЗМОЖЕН ПРИ ПРЕДЪЯВЛЕНИИ КОДА ДЛЯ ЙАХУ.

Что означает, во имя всего святого, слово ЙАХУ? -подумал Стэллингс.

После трех звонков (последний из них — к лингвисту) и похода в Библиотеку Конгресса он узнал.

«Йаху»оказалось словом из бирманского языка. В их культуре им обозначается восьмой день недели.

* * *

Джейк вспомнил изречение, начертанное на свитке, висящем на стене дома Микио Комото:

Насколько строго полководец накажет ослушника-солдата, настолько и укрепится дух его войска.

Сейчас он подумал, что дух самого Комото укреплял полководческий менталитет, так четко и ясно выраженный в том изречении. Джейк знал, что необходимо иметь четкое представление о человеке, прежде чем пытаться на него воздействовать. Иначе после того, что он устроил в доме Комото, у Джейка не будет ни малейшего шанса выйти с честью из схватки. Комото накажет его просто для примера своему войску.

К дому Комото Джейк направился, вернувшись с Японских Альп, потому, что оябунбыл единственным человеком из всех врагов Джейка, которого можно было обратить в союзника.

Многое зависело от того, что за человек скрывался за маской, которой Комото отгородился от мира. Именно это делало следующие несколько часов из жизни Джейка столь опасными и полными сюрпризов. Ему придется большую часть своей партии играть на слух, меняя тональность по мере того, как Комото будет все больше и больше показывать свою суть. Если он окажется жадным по натуре, Джейк сможет и это качество противника использовать в своих целях. Если же он вдруг проявит высокие моральные качества, будет еще лучше.

Mucu.По-японски это означает «путь». Джейку нельзя ошибиться в выборе его, если он хочет найти Ничирена и осколок фу,похищенный у него Марианной.

Свой последний визит в этот дом Джейк нанес в более ранний час, хотя тоже вечером. Подходя к дому теперь он, тем не менее, увидел у ярко освещенного бокового входа две машины. В той, что была припаркована ближе к нему, он узнал машину Комото.

Снова он приблизился к подстриженным кустикам, за которыми находился садик, неестественно вытянутый в длину. Желая понять, чем вызвана такая форма, он прошел до самого его конца. Там он нашел ответ на свой вопрос. Впрочем, он не очень удивился. Под ветвями стройного японского кедра Джейк обнаружил марумоно, подвешенную на длинной веревке. Он качнул ее, как маятник, рукой, приводя в движение. Это движение пробудило в нем череду воспоминаний, как камень, брошенный в тихий пруд, вызывает на его поверхности расходящиеся крути.

Марумоно— это одна из трех традиционных мишеней для состязаний лучников: деревянный каркас, обернутый ватином или соломой и покрытый сверху дубленой кожей.

Веками лук и стрелы были главным оружием японского солдата. Только самураям разрешалось пользоваться еще и мечом, а простые люди в случае необходимости вооружались лишь копьями и дубинами.

Киудзюцу -искусство стрельбы из лука, которое в Японии, по словам Фо Саана, всегда было ориентировано на конного воина. Потому и подвешивали марумоно,что было необходимо обучать стрелков поражать различные цели, в том числе и движущиеся.

В феодальные времена рядом с домом каждого самурая были площадки, оборудованные для упражнений в стрельбе из лука. Джейк отметил про себя, что эти традиции поддерживаются в Японии по сей день.

Приняв решение, он вернулся к парадному входу и, приблизившись решительными шагами к двери, постучал.

Она открылась почти мгновенно. В дверном проеме стоял Тоси. Увидев перед собой Джейка, он даже сморгнул. Вид у него был такой, словно он увидел одного из стражей ада.

Рука его дернулась к поясу, и в ту же секунду в живот Джейку уперся ствол тупорылого револьвера 38 калибра.

Джейк не пошевелился. Он было подумал поднять руки, но, наблюдая за выражением лица Тоси, почел за благо лучше не двигаться. Он не любил револьверов и никогда не учился пользоваться ими. У него было здоровое отвращение к ним. По его мнению, это игрушка для мальчишек, а не оружие для мужчин.

Из всех видов огнестрельного оружия он считал полезным инструментом в своей профессии только винтовку с оптическим прицелом. Пистолеты и револьверы громоздки, их трудно пронести мимо службы безопасности аэропорта, они ненадежны и, хуже всего, к ним привыкаешь, как к наркотикам. Если у тебя пушка в кармане, можно не думать. Наставил и стреляй. Один подход к решению всех проблем. Это вырабатывает инертность мышления.

Кроме того, порой опасно полагаться всецело на механическую систему. Только мальчишкам такое простительно. В психологии любителей оружия много мальчишеского.

Разглядывая Тоси, Джейк понял, что он не отличается от других охранников в этом отношении. Та же влюбленность в свою пушку — в ощущение силы, которую она дает ему.

Всегда ищи слабину в противнике, -говорил ему Фо Саан. Джейк понял, что нашел ее в Тоси. Это не делало его менее опасным — только более управляемым.

— Я хочу видеть Комото-сан, — сказал Джейк.

— Ты увидишь то, что я позволю тебе увидеть, — сказал Тоси, взмахнув револьвером. — Например, как я буду простреливать тебе коленные чашечки, одну за другой. — Его улыбка была больше похожа на застывшую ухмылку трупа. — Может быть, это заставит тебя позабыть к нам дорожку, итеки.

—Скажи Комото-сан, что у меня к нему срочное дело.

Тоси засмеялся.

— Скажи это ему сам. — Дуло револьвера описало окружность, будучи направленным поочередно в следующие жизненно важные точки на теле Джейка: пупок, сердце, пах. — Ты, очевидно считаешь этот дом открытым для тебя. Поэтому валяй, проходи мимо меня. Посмотрим, как далеко ты уйдешь.

Лицо его потемнело от прихлынувшей к нему крови. Джейк подумал, что скоро ему придется предпринять что-нибудь решительное, иначе он рискует получить пулю.

— Скажи Комото-сан...

— И что же он должен сказать Комото-сан?

За спиной Тоси в темноте холла возникла чья-то фигура. Охранник сразу же застыл на месте. Джейк узнал голос.

— Я пришел сюда не для того, чтобы сердить вас, оябун, -сказал он, вспомнив угрозу, которую Комото высказал ему на прощание на прошлой встрече.

— Я не хочу слушать твой скулеж, отеки. Будешь валяться в ногах и вымаливать прощение, — презрительно процедил Комото.

— Это хорошо, что вы снизошли до разговора с варваром.

За этим последовала пауза. Джейк понимал, что ведет опасную игру. Комото может просто приказать убить его, как собаку, на пороге дома, и никто в Японии не задаст по этому поводу ни единого вопроса. Но Джейк понимал, что у него просто нет выбора. Время слишком дорого, чтобы терять его на традиционные любезности. Надо сходиться в ближний бой и искать щель в доспехах противника.

— Вряд ли это можно назвать разговором, мистер Ричардсон, — возразил Комото. — Я слышу только свой собственный голос да стрекотание кузнечиков.

— Вот что я пришел сообщить вам, — сказал Джейк, решив выложить свою последнюю карту. — Меня зовут Джейк Мэрок. Это я убил Кеи Кизана.

Кивком головы указав внутрь дома, оябунраспорядился:

— Проведи его в комнату на шесть татами и будь с ним там, пока я не приду.

Тоси холодно взглянул на Джейка, провоцируя его на какую-нибудь враждебную выходку против себя. Когда Джейк никак на это не отреагировал, он вытянул свободную руку, схватил непрошеного гостя за рукав и рывком втащил его через порог.

Ногой захлопнул дверь и пролаял:

— Туфли!

Джейк снял обувь и, повинуясь направлению взгляда Тоси, сунул ее в деревянный шкафчик у дверей. Когда он поднял голову, Комото рядом уже не было.

Тоси провел его плохо освещенным коридором в ту же самую комнату, в которую приводил и в тот раз. И, по видимому, не случайно поставил его напротив токономы.

В доме стояла торжественная тишина, будто ночь сомкнулась вокруг них. Затем раздалось негромкое шуршание, и Джейк, посмотрев в том направлении, увидел, что свиток с изречением на стене слегка трепещет. Скользнув взглядом мимо него по стенке, он понял, откуда сквозит: содзина окне, выходящем в сад, были открыты.

Темнота была прямо-таки осязаемой. Ни звезд, ни луны. Будто бархатным покрывалом завесили окно снаружи. Жар летнего дня еще не схлынул, и он, казалось, еще более усугублял черноту этой ночи.

Джейк закрыл глаза. Тишина была такая, что он слышал свое собственное дыхание и даже дыхание Тоси. По ритмам его дыхания он постарался составить представление об эмоциональном состоянии охранника. Напряженность так и исходила от него волнами. Это надо запомнить, -подумал Джейк.

Наконец пришел Комото. Он был одет в традиционный наряд самурая XVIII века: темную шелковую блузу свободного покроя и черную хакаму -юбку с разрезами, которую они надевают на соревнованиях по стрельбе из лука.

Он даже не взглянул на Джейка, только мотнул головой в сторону Тоси и буркнул:

— Выведи его наружу.

Охранник вытянул свободную руку и подпихнул Джейка к выходу. Джейк пошел к двери, эти двое — следом за ним. В садике для стрельбы из лука ему приказали остановиться. На специальной подставке стояло несколько луков. Все были высотой от двух до трех метров: традиционные японские луки из бамбука. Рядом с ними — цилиндрический колчан, ощетинившийся стрелами.

Он почувствовал, что Тоси заходит ему за спину, и подумал, а не приложить ли его сейчас, но решил, что это не имеет смысла.

Значит, займемся киудзюцу.Он уже понял кое-что насчет Комото. Теперь Джейк знал его лучше, чем прежде. Если он приложит Тоси сейчас, это будет означать, что диалог окончен, а этого он не мог допустить.

Они отвели его на дальний конец площадки, где с ветки японского кедра свешивалась марумоно.

—Ты знаешь, что надо делать, — услышал он слова Комото.

В темноте голос его казался каким-то странным, вибрирующим, будто он принадлежал призраку.

Джейк почувствовал, что кисти его рук связывают за спиной. Он невольно поморщился, когда Тоси натянул шпагат, затягивая узел. Затем Тоси развернул его лицом к тому концу сада, где луки и стрелы стояли по стойке смирно в ожидании, когда они понадобятся.

В руках Тоси уже не было револьвера. Вместо него появилась длинная веревка. Он заставил Джейка отступить за марумоно,и, наконец, припер его спиной к стволу кедра. Затем он привязал его к дереву так, что Джейк совершенно не мог двигаться.

Марумоновисела прямо перед лицом Джейка.

— За ложь полагается наказание, — услышал он голос Комото, донесшийся к нему из тьмы. — Так же, как и за проникновение в дом и нападение на члена клана. Дела якудзыникого не касаются, кроме якудзы.

—Оябун,разрешите...

— Не скули, итеки. -голос Комото вновь наполнился презрением. — Тебя предупреждали, но ты проигнорировал предупреждение. И я не сказал бы, что этим ты меня очень удивил. Варвар — он и есть варвар. Но за свои преступления ты должен понести наказание.

Джейк почувствовал, что Комото удаляется от него. Но не Тоси. Бандит вытянул руку и качнул марумоно,висящую прямо перед его лицом. Мишень начала раскачиваться, как маятник, отсчитывая секунды.

Ночь была тихая и душная. Тик-так! -отсчитывала время марумоно.Бесконечное время, когда ничего не видишь и ничего не слышишь. Джейк почувствовал себя вновь на Чеунг-Чоу, по колено в воде, окруженным со всех сторон туманом. Зовущим Фо Саана на помощь.

Затем он услышал резкий дребезжащий звук, приближающийся к нему с ужасающей скоростью сквозь сумрак ночи.

Первая же стрела вонзилась точно в цель.

* * *

Дэвид Оу вставил ключ в замочную скважину в двери гонконгской квартиры Джейка и Марианны. Дверь открылась внутрь, и он переступил через порог.

Вдохнул смешение запахов кухонной стряпни и духов Марианны. Повсюду — тонкий слой пыли. Сумерки за окнами уже заметно сгустились. На улице и далеко внизу, на набережной, зажглись фонари. Джонки, медленно скользя по воде, возвращались в порт, их черные паруса четким силуэтом вырисовывались на аметистовом фоне неба. Время ужина.

Он медленно прошелся по комнатам, сам не зная, что ищет. Пожалуй, что-нибудь такое, что могло бы подсказать, чем руководствовалась в своих действиях Марианна и куда подевался Джейк. Конечно, Джейк не делился служебными тайнами с женой. Так что же она могла знать? Какие секреты она могла передать Ничирену?

Дэвид Оу не мог унять неприятного трепыхания в животе и кисловатого привкуса страха во рту. Будто он напился теплой крови. В душе Дэвид молился всем богам, чтобы найти подтверждение тому, что Джейк уехал в Японию не по собственной воле.

Он вышел из ванной. Ничего. Прошелся по кухне. Сквозь окно был виден подъезд к гаражу. Заляпанный мазутом асфальт казался необычайно безобразным, по сравнению со сказочно красивым видом на гавань, окутанную вечерней дымкой. Цзюлун — огромная жемчужина в оправе серебряной глади Южно-Китайского моря.

Его взгляд вернулся к прозаическому интерьеру квартиры Джейка. Немытые стаканы и тарелки в кухонной раковине. Одна тарелка с остатками засохшей пищи стоит посередине круглого стола. Рядом с ней — недопитая рюмка. Он поднес ее к носу и понюхал. Крепленое вино. Марианна. Джейк предпочел бы сакэ.

Умчалась, бросив все в спешке, -подумал Дэвид. — Это так не похоже на Марианну.Она всегда была очень аккуратная и дисциплинированная. Никогда не оставляла грязной посуды в раковине. И вот, полюбуйтесь! Он опять покосился на раковину. Остатки пищи на тарелках показались ему не настолько уж засохшими, как можно было бы ожидать. Он провел пальцем по одной из тарелок. Точно! Кто-то здесь ел уже после того, как Марианна отбыла. Но кто? Конечно, не Джейк. Он раньше нее улетел в Японию.

Дэвид Оу наклонился над раковиной, более тщательно изучая нагромождение тарелок. Лучше всего начать с сальных и маслянистых пятен. Он достал из кармана рулончик специальной пленки, оторвал несколько кусочков и аккуратно прилепил их к бортикам двух наиболее грязных тарелок.

Отсчитал тридцать секунд и отодрал пленки точными, уверенными движениями. Быстро перелепил их на чистые картотечные карточки. Потом подошел к окну, чтобы полюбоваться на плоды своего труда. То, что он увидел, понравилось ему: два изумительно четких отпечатка пальцев.

Он положил карточки в карман и покинул кухню, думая, что это все-таки лучше, чем ничего. Но что-то в глубине его живота говорило противоположное.

— Боже, совокупись извращенным способом со всеми нашими врагами, — подумал он, покидая пустую квартиру.

* * *

Ухмыляясь, Тоси подошел к Джейку, чтобы снять с его левого плеча марумоно.Стрела, которую послал Комото, пробила мишень в тот момент, когда она проходила перед его лицом, и отбросила ее с такой силой, что марумоноударила Джейка в левую скулу и зацепила за плечо.

Тоси пощупал брюки Джейка.

— Как дела, храбрый шпеки? — осведомился он. — Еще не обмочился? — Он даже хрюкнул, довольный собственным остроумием. — Нет? Ну, у нас еще есть время доказать тебе, что ты все равно варвар, как ни пыжься.

Он снова отошел, качнув рукой марумоно.На этот раз амплитуда движения мишени уменьшилась, поскольку воткнувшаяся стрела сделала ее тяжелее.

Марумонотолько на мгновение открывало лицо Джейка.

Тьма ночи опять сомкнулась вокруг него. Земля отдавала накопленный за день жар. Джейк чувствовал, что ноги его уже начали промокать от выпавшей росы. Тик-так! -раскачивался перед его глазами тяжелый маятник.

Тишина. Джейк ощущал плеск Южно-Китайского моря у своих ног. Вспоминал Фо Саана. Думал, не из иллюзий ли он построил свое убежище. Ужас грозил вырваться из темного уголка подсознания. Но если это даже были иллюзии, то они располагались между страхом и спокойствием. Он опустил их, как железный занавес, спасаясь от надвигающегося ужаса.

Опять сердитое урчание стрелы разорвало ночь. Времени на установку дыхания совсем не было. Он чувствовал, что его конечности начинают деревенеть, и это беспокоило его. Вероятно, сказывалось то, что противные щупальца страха все-таки проникают сквозь трещины между его иллюзиями. Пожалуй, он сейчас подвергается серьезной опасности. Прекрати! Не думай ни о чем! Только дыши! Дыши ровнее!

Но это не так просто делать, чувствуя, что сердитое урчание стремительно мчится к тебе сквозь ночную мглу.

Чпок!

Будто пистолетный выстрел. За мгновение до него дохнул легкий ветерок, как вестник смерти.

Марумонотяжело ударила в правое ухо. Теперь уже две стрелы торчали из ее центра. Наконечник едва не разодрал ему щеку. Он чувствовал, как струйки пота стекают по его рукам и спине.

Чей-то смех. В поле его зрения вынырнул Тоси. — Душная ночь, — сказал он, оттаскивая прочь тяжелую мишень, и снова засмеялся.

Джейк почувствовал жжение в глазах и несколько раз сморгнул, чтобы избавиться от этого неприятного ощущения. Пот заливал глаза.

Тоси пощупал у него в промежности. — Потеем, шпеки, — заметил он, но в голосе его прозвучало разочарование.

Джейк услышал шаги. Они приближались, но Джейк ничего не видел из-за мишени, закрывавшей ему лицо. Подошел Комото, держа длинный лук в левой руке. Он сумрачно рассматривал Джейка, пока Тоси проверял, по-прежнему ли надежно связан пленник.

— Ну а теперь, — вымолвил он наконец, — я попробую вот с этим.

Он показал Джейку повязку для глаз. Затем повернулся и пошел на исходную позицию.

— Это хорошо, — прокомментировал Тоси, приводя марумонов движение.

Мишень на этот раз была такой тяжелой, что раскачивалась перед самыми глазами Джейка, почти не отходя в сторону.

Хотя Джейк старался не смотреть на них, но он не мог не видеть зазубренные наконечники стрел, торчавшие в его сторону из мишени. Если бы он слегка наклонил голову, они бы расцарапали ему нос.

Он чувствовал длинный узкий туннель, который одновременно соединял его с Комото и разделял его с ним. Джейк был всецело в руках оябуна.Пожалуй, именно это и входило в его цели с самого начала. Полное смирение с его стороны и неограниченная власть — со стороны Комото, который волен карать его или миловать. Вот именно на это он и шел добровольно, когда постучался в двери оябунаэтим вечером. Теперь наступал момент истины.

Все-таки что за человек этот Микио Комото?

У Джейка были некоторые соображения на этот счет, а через минуту он получит точный ответ на свой вопрос.

Спокойствие, -говорил Фо Саан, — есть главный урок, который следует усвоить, если хочешь узнать, что такое победа.Сейчас он повторял про себя эти слова, как молитву, которая одна могла спасти его жизнь.

И вот далекий шорох, мчащийся к нему с дьявольской скоростью. Этот звук одинаково хорошо слышен обоими ушами, и он понял, что стрела нацелена ему в лоб.

Тик-так! -раскачивалась мишень, размечая тьму: правее — центр — левее, светлее — темнее — светлее... Если стрела ударит в один из более светлых моментов, он — покойник.

Гик-ток...

Светлее — темнее — светлее...

Тик-так!

Джейк почувствовал, что мишень замедлила ход. Он присмотрелся и увидел, что рядом с двумя другими торчит наконечник третьей стрелы. Точно в середине.

Прошло некоторое время, прежде чем марумоноотодвинули от его лица. Перед ним стоял не Тоси.

— Пожалуй, мы достигли некоторого баланса между преступлением и наказанием, — изрек Микио Комото.

— Если я и совершил какие-либо преступления, — сказал Джейк пронзительным шепотом, — то это отчаяние толкнуло меня на них. Ничирен забрал у меня жену. Мне надо было узнать, где они скрываются. Потому я пошел в игорный дом, чтобы выйти на вас. Я надеялся найти у вас помощь.

— Все ты врешь, — холодно произнес Комото. — Что такому итеки,как ты, надобно от Ничирена?

— Он мне нужен. Моя жена погибла. Это случилось прошлой ночью на Цуруги.

— На Цуруги? — изумленно переспросил Комото. — Ты был на Цуруги во время бури?

Джейк кивнул.

— Я нашел укрытие Ничирена.

— До этого ты нашел способ проникнуть в мой дом, — процедил сквозь зубы Комото. — Ты напал на одного из моих людей. Я не хочу слушать твою болтовню! Он повернулся, намереваясь уйти.

— Плох тот полководец, который отказывается выслушать информацию, которая может оказаться для него жизненно важной.

Оябунсплюнул.

— Кто ты такой, чтобы судить о том, что полководцу стоит делать и чего не стоит?

— Всякий знает, что хороший полководец пользуется всеми доступными ему источниками информации, если он хочет насладиться победой.

Черные глаза Комото сузились.

— Что ты такое говоришь?

— Я убил Кеи Кизана на глазах у Ничирена.

— Слова, — коротко бросил Комото. — Все что я слышу от тебя, это только слова.

— Тогда дай мне возможность подтвердить свои слова делами.

Комото стоял не шевелясь. Достаточно хитрый, чтобы понять, что его перехитрили, он не хотел показывать того, что напряженно думает. Но, очевидно, у него не было выбора. Он понимал, что ему придется удовлетворить просьбу Джейка, или же он потеряет лицо.

Он повернулся к Тоси.

— Отвяжи этого итеки.

—Хорошо, оябун.

—Руки тоже.

Когда Тоси выполнил и это приказание, Комото буркнул:

— Отведи его на тот конец.

Когда они вернулись на исходный рубеж, Комото повернулся к Джейку.

— Сейчас ты сможешь подтвердить свои слова делами. Только самурай мог одолеть Кеи Кизана. Только самурай мог проникнуть в Дом Паломника под самым носом Ничирена.

Джейк выбрал себе лук. Тоси дернулся было, чтобы помешать ему, но Комото остановил его жестом.

— Самурай должен владеть различными боевыми искусствами, — сказал Джейк. — Киудзюцу -одно из самых важных. Но зачем мне говорить то, что ты и без меня знаешь?

Он выбрал стрелу с зазубренным наконечником, подошел к линии, откуда должна вестись стрельба. — Не будет ли Тоси-сан так добр, чтобы качнуть мишень?

Решив, что итекиблефует, Комото дал знак своему охраннику выполнить требование Джейка.

— Но, оябун...

—Не думаешь ли ты, что я не способен защитить себя? — рявкнул Комото. — Делай, что велят, и возвращайся сюда. — Комото повернулся к Джейку. — При таком освещении и на таком расстоянии человек, учившийся у хорошего сэнсея, попадет запросто. Но это не может служить доказательством того, что Кеи Кизан не мог бы съесть его с потрохами. — Он протянул руку. — Ты должен попасть с вот этим на глазах. — В его руке была повязка.

Джейк ее взял. Прежде чем принять вызов, он немного подумал, потом изрек:

— Очевидно, вы сэнсей в искусстве стрельбы из лука, оябун.Скажите мне, вы бы смогли справиться с Кеи Кизаном один на один?

— Без сомнения — ответил Комото. — Твое невежество опять выдает тебя с головой, итеки.Ты что, боишься осрамиться?

Джейк не обратил внимание на последние слова.

— Я только думаю, что вас сможет убедить только такое искусство, которое вы только что продемонстрировали сами. — Он пристально посмотрел в лицо оябуна. -Не соблаговолите ли стать у дерева, где только что стоял я?

Лицо Комото побагровело от гнева. Этот выродок поддел меня дважды, -подумал он. — Причем, четко поддел. Я не могу ему отказать.

Оябунзаставил себя расслабиться.

— Да, такое искусство могло бы убедить меня в справедливости твоих слов. Однако я вынужден настоять на одном условии. Тоси-сан будет стоять рядом с тобой, приставив пистолет к твоему левому уху. Если ты не сможешь повторить то, что сделал я, он вышибет тебе мозги.

Джейк видел, как улыбочка расплывается по лицу оябуна.Их глаза встретились. Джейк прочитал угрозу в глазах главаря якудзы.Но не только ее. Впервые он увидел в них еще кое-что: уважение. Пусть не безусловное, скуповатое, но явно искреннее. Первый плацдарм завоеван.

Джейк слегка наклонил голову.

— Я принимаю такое условие.

— Еще бы не принять! — воскликнул Комото. — Куда ты денешься, отеки? — Он дал знак. — Завяжи ему повязку, Тоси-сан.

Когда бандит двинулся исполнять распоряжение, Джейк спросил:

— Скажите, каков ваш рост, оябун?

—Пять футов и шесть дюймов. Высок для японца, да?

К Комото вдруг вернулось хорошее настроение. Джейк подумал, с чего бы это. Может быть, оябунтоже жил иллюзиями? Откуда он мог знать, что Джейк вообще соображает в киудзюцу,не говоря уж о том, что у него сэнсейскийуровень? Джейк внимательно взглянул на него, запечатлевая в памяти его рост.

— Хорошо, — сказал он, позволяя Тоси завязать себе глаза.

— Постарайся, чтобы не жала, — услышал он голос Комото. — Мы ведь не хотим причинять нашему итекинеудобства... в последние минуты его жизни!

У Джейка перехватило дыхание.

— Что ты имеешь в виду?

Он чувствовал, что Тоси стоит рядом.

— Независимо от того, как ты выстрелишь, Тоси-сан вышибет тебе мозги.

— Мы так не договаривались.

— Договоренности бывают только с цивилизованными людьми, — пояснил Комото, и по тому, как его голос отдалялся, Джейк понял, что он уже идет через лужайку к дереву. — А не с итеки.

—Чувство чести свойственно даже некоторым животным, — сказал Джейк, не будучи, однако, уверен, что оябунего слышит.

Он почувствовал, что Тоси подходит к нему с левой стороны. И через мгновение холодное дуло револьвера угнездилось в его ухе.

— Итеки, -тихо сказал ему Тоси, — ты обречен, независимо от того, как ты себя поведешь. У меня есть приказ пристрелить тебя даже прежде, чем ты натянешь тетиву.

Джейк не ответил. Он велел себе не обращать внимания ни на какие провокации. Он чувствовал, что якудзадо предела завернула все винты, чтобы заставить его сломаться. Комото очень хочется показать варвару его неполноценность. Но он не получит этого удовлетворения. Тем не менее, Джейк чувствовал грызущее его опасение. А вдруг они говорят все это всерьез! Тогда он доживает свои последние мгновения.

Он замкнул свое сознание от всех внешних воздействий, сконцентрировавшись на ощущении лука в руках: от центра лука в левой руке и до правого плеча, до которого он должен натянуть тетиву. Сплетенная из пеньки, она была такой жесткой, что больше подходила для боевого лука, чем для спортивного. Тем лучше.

Джейк стоял не шевелясь. Он начал центрировать себя, расширяя сознание так, что появилось ощущение стоящих вокруг деревьев, будто он видел их, и того узкого туннеля, в который он мгновение спустя пошлет стрелу. Он чувствовал малейшие дуновения ветерка, которые могли сыграть свою роковую роль в последний момент.

Он слышал ночные шорохи, стрекотание кузнечиков, полет ночных бабочек вокруг фонаря у дома. Он слился с природой. И он нашел ба-маак, пульс. И от него протянулась ниточка к тому месту у дерева, где стоял Микио Комото. Будто совсем рядом, Джейк ощутил легкое движение воздуха, создаваемое раскачивающейся марумоно.

Он стал в классическую позу лучника, дыша глубоко и ритмично нижней частью живота, где, по японским поверьям, гнездится внутренняя энергия человека: хара.

Он поднял левую руку, пристроил тупой конец стрелы к тетиве и поставил лук в боевую позицию. Он чувствовал присутствие Комото так ясно, словно тот находился в двух шагах от него, а не в сотне метров.

Джейк начал натягивать тетиву, держа стрелу на уровне носа. Сейчас он подошел к третей — и самой критической — ступени в искусстве стрельбы из лука. Сосредоточенность достигла максимума, как и напряженность самого лука, а сознание сконцентрировалось на мишени, раскачивавшейся туда и обратно на другом конце лужайки. Тик-так, тик-так...

Вороненая сталь холодила его ухо. Свистящий шепот Тоси:

— Прощай, итеки.

Не думать ни о чем, кроме стрелы! Тетива дрожит от напряжения, мощь нарастает в бамбуковых пластинах. Ба-маак.Чувствуй пульс!

Тик-так! -раскачивается мишень рядом с лицом Комото, почти задевая его за нос тремя торчащими из центра наконечниками стрел.

Он отпустил стрелу!..

Теперь подключить к делу зансин -способность, позволяющую сэнсею—лучнику управлять стрелой во время ее полета. Она сродни сопутствующим действиям в других боевых искусствах. Пустить стрелу недостаточно без этого последействия.

Услышал жужжание стрелы и затем — приятное ШМЯК! Он ждал этого звука. Опустил лук и содрал с глаз повязку. Щекочущее ощущение у левого уха исчезло. Джейк взглянул на Тоси. Тот стоял рядом, опустив руку с револьвером. Его вытаращенные от удивления глаза были направлены в сторону дерева.

Джейк тоже перевел взгляд на другой конец лужайки. Оябунстоял у стройного японского кедра. У его ног валялась марумоно, как выброшенная тряпичная кукла.

Стрела Джейка перебила веревку, на которой висела мишень. А сама стрела торчала в стволе дерева, прямо над головой Микио Комото.

* * *

Сверкающий черный «ЗИЛ» мчался по крайней левой полосе, оставляемой свободной на всех главных московских улицах для правительственных и прочих машин со спецсигналом.

На заднем сидении сидели рядышком генерал Карпов и Юрий Лантин. Вечерело. Улицы, по которым они проезжали, казались пыльными от избытка солнечного тепла и даже какими-то смущенными от таких щедрот лета. Они словно тосковали по голубоватым сугробам долгой зимы, по морозному пару изо рта прохожих, по заиндевелым бородам терпеливых москвичей, выстаивающих в длинной очереди, чтобы попасть в Мавзолей Ленина на Красной площади.

Был конец рабочего дня, отбывание которого «от звонка и до звонка» было обязательно даже для элиты КГБ. Раз в неделю, вместо того чтобы возвращаться в свою холостяцкую квартиру на Кутузовском проспекте, Лантин приглашал Карпова в ресторан пообедать.

Лантин вообще имел репутацию гурмана. Хотя и коренной москвич, он обожал грузинскую кухню. Его любимым рестораном был «Арагви», названный в честь извилистой кавказской речки.

Лантин, естественно, был не единственным поклонником этого заведения. Каждый вечер, невзирая на погоду, перед его дверями выстраивалась длинная очередь желающих пообедать в этом популярном и дорогом ресторане. Но, естественно, Лантина и Карпова швейцар впустил без очереди. Столик их уже ожидал, сверкая безукоризненной сервировкой.

Лантин заказал лобио ткемали,как только они сели. И скоро они оба уписывали за обе щеки нежную фасоль в пикантном соусе, приятно пахнущем свежей кинзой.

Бутылка водки, как говорится, со слезой, уже стояла по левую руку от Лантина.

— Ну как, Юра, — сказал Карпов, снимая очки и откладывая в сторону меню, — выбрал уже, что будем сегодня есть?

— Я, пожалуй, остановлюсь на сациви, -предложил Лантин, выбирая известное грузинское блюдо из кур с подливой из грецких орехов.

Карпов заказал для себя шашлык. Он любил его есть, окуная в аджику -жгучую приправу, главными ингредиентами которой был красный перец и чеснок. Но рецептура этой знаменитой грузинской приправы значительно различается в разных регионах Грузии, а рецепт приправы под названием хмели сунели отличается даже от семьи к семье и охраняется поэтому не менее строго, чем тайны КГБ. В основном, по словам Лантина, она состоит из черного и кайенского перца, базилика, сушеной кинзы и даже сушеных лепестков цветов под названием бархатцы — для придания приправе характерного золотистого оттенка.

Карпов опрокинул рюмочку и потянулся к бутылке, чтобы наполнить ее снова. Лантин сделал заказ, и официант ушел. Сам он пил только минеральную воду, прикладываясь к стакану с какой-то, по мнению Карпова, чисто женской аффектацией. Карпов вообще втайне презирал этого партийного функционера. Хотя он и пользовался его помощью, но не считал его своим союзником в полном смысле этого слова. Сейчас он думал о том, каким образом можно будет отделаться от него после того, как операция «Лунный камень» завершится.

Карпов знал, что разместить огневую мощь вдоль китайской границы — это лишь полдела. Главное — внедрить ее там на постоянной основе. Он не был простачком и отлично понимал, что то, что он предлагал в качестве конечной цели операции, чревато опасными последствиями для всех. Но он сознательно шел на риск. Как человек военный, Карпов привык принимать решения на свой страх и риск, уповая единственно на собственный здравый смысл. Однако даже поддержка Лантина не могла победить предубеждения у остальных членов Политбюро относительно конечных целей «Лунного камня».

Сборище стариков и перепуганных баб, -вот как он думал о них.

Власть в России слишком долго была в руках пожилых людей с бабьим характером. Пора бы им уйти на покой, предоставив управление страной нам.Сколько раз повторял он это с горечью в разговорах с женой!

Карпову претило подстраиваться под такого человека, как Лантин. Не уважал он его. Вы только посмотрите на его руки, -думал он, наливая себе еще водки. — Изнеженные, женские руки. Руки кабинетного стратега. Что он знает о жизни? О борьбе? Приходилось ли ему убивать? Никогда. Да он в штаны наложит при одном виде крови и закатившихся, невидящих глаз. Тем не менее, он входит в когорту власть имущих и мне не обойтись без него, особенно теперь, когда операция «Лунный камень» входит в свою завершающую стадию.

Продолжая эту мысль, он сказал вслух:

— Надеюсь, ты удовлетворен результатами, достигнутыми на предпоследней стадии «Лунного камня»? Лантин продолжал рассматривать свой стакан с таким интересом, словно в нем была не минералка, а эликсир жизни.

— Разве я об этом еще не говорил? Извини, пожалуйста. На нас с коллегами произвел большое впечатление вьетнамский рейд в Манипо провинции Юньнань. Какие потери понесли китайские вооруженные силы?

— Трудно сказать с достаточной степенью уверенности, — ответил Карпов. — Хотя вьетнамцы отлично понимают, что от них требуется, и всегда пунктуально выполняют указания, они, тем не менее, склонны преувеличивать достигнутые успехи. Но это — простительный грех.

— Ничто нельзя считать простительным в вопросах войны и потерь, — твердо возразил Лантин. Он поставил свой стакан и воззрился на Карпова. — Я согласился на эту стадию «Лунного камня», поскольку мне понравилась идея, заложенная в ней. Использование вьетнамских сил для захвата определенных пограничных районов Китая — идея, не лишенная некоторой элегантности. А что касается последствий, то нам ничего не стоит объявить через Тача о китайской агрессии в районах, прилегающих к Малипо и Хатуань. — Лантин имел в виду вьетнамского министра иностранных дел Нгуэна Го Тача. — Поскольку иностранцы в эти районы не допускаются, установление истинной картины не представляется возможным. У международной общественности будет только наше слово против слова китайцев. Мы можем полностью использовать потенциал, заложенный в этой проверенной временем тактике... Тем не менее, всякая недостоверность, исходящая от вьетнамцев, может губительно сказаться на всей операции. Мы не можем себе позволить отступничества и провалов. Прежде чем это произойдет, я полагаю, вы пошлете туда чистильщиков, чтобы они удалили сорняки с корнем.

Карпов внутренне сжался при слове «чистильщики». Вот еще пример того, как некоторые люди употребляют термины, не отдавая себе отчета, что стоит за ними. Он собирался сказать кое-что по этому поводу, но тут прибыла еда, и он решил подождать, когда они снова останутся наедине.

— Тебе нечего волноваться по поводу вьетнамцев... — начал он.

Лантин поднял голову.

— Мне нечего волноваться по поводу вьетнамцев и даже всего «Лунного камня». Это всецело твоя забота. — Я уже говорил, — продолжал Карпов, не слушая его, —что поставил своих людей в качестве наблюдателей в каждое вьетнамское подразделение, задействованное в операции. Все агенты проинструктированы, как надо действовать в отношении смутьянов. Все расстрелы... — Он подчеркнул это слово, чтобы исправить неверную терминологию Лантина. — Все расстрелы производятся публично по приговору военно-полевого суда.

— Я полагаю, что без некоторой демонстрации грубой силы нельзя добиться, чтобы до местного населения дошло, что к чему.

Карпов уставился на Лантина. Он думал об орудийном и минометном огне, всего лишь два часа назад сравнявшем с землей два городка, унесшем жизни двухсот мужчин, женщин и детей. Он думал о раненых солдатах, утопающих в собственной крови, о покалеченных детях, о беременных женщинах, умирающих под развалинами собственного дома. И об этом самодовольном типе, который наслаждается изысканным обедом, сидя с ним за одним столиком. Ненависть запустила в него свои когти, как тигренок, которого он, по легкомыслию, посадил себе за пазуху.

— Пока, — сказал он, мобилизуя все спокойствие, на которое был способен, — никаких инцидентов не было. Никаких.

— Хорошо, — сказал Лантин, уплетая за обе щеки. — Я хочу, чтобы так же было и впредь — Он поднял глаза на собеседника, отодвигая от себя пустую тарелку. Лицо его раскраснелось, словно он только что занимался сексом. — Как насчет десерта? У них здесь очень широкий выбор всякой вкуснятины.

Карпов, который давно уже не ел, а лишь гонял еду по тарелке, отклонил предложение с изысканной вежливостью. Он раздумывал, а не послать ли сегодня ночью на квартиру Лантина группу захвата и не разделаться ли с ним раз и навсегда? Если бы не беспокойство о судьбе операции «Лунный камень», заключительная стадия которой оказалась бы под угрозой срыва, он поддался бы этому соблазну.

За чашкой густого, шоколадно-коричневого кофе Лантин сказал:

— Я хочу поговорить с тобой о Даниэле Воркуте. Карпов замер. Все внутри его похолодело. Что-то подсказывало ему, что они подошли к самому трудному вопросу сегодняшней встречи. Карпов чувствовал себя, как ребенок, застигнутый в тот момент, когда он запустил руку в вазу с конфетами. Неужели Лантин узнал о его романе с Даниэлой? Если так, то как этот гад сможет использовать подобную информацию против него? Но следующие слова Лантина показали, что паника была преждевременной.

— Я никак не могу решить насчет нее. — Лантин смаковал кофе, не обращая внимание на то, что пауза превращается в затянувшееся молчание.

Впечатление было такое, словно он полагал, что Карпов знает, что именно необходимо решить в отношении Даниэлы.

— А что именно? — спросил наконец Карпов, ненавидя себя за то, что ему пришлось-таки спросить, а еще больше — Лантина. За то, что тот заставил его сделать это.

— Хм. — Было не совсем ясно, означал ли этот звук раздумье или же Лантин просто прочистил горло. — Не могу я понять, каково ее истинное отношение к службе.

Опять Лантин чего-то не договаривал. Карпов был предельно настороже, понимая, что любой его ответ на эти полусоображения и полувопросы даст Лантину массу информации к размышлению. С другой стороны, промолчать было еще хуже.

В конце концов, Карпов решил дать ответ хорошего начальника, радеющего о своих подчиненных.

— Я всегда считал ее лояльным и умным руководителем.

— Возможно, — сказал Лантин. — Но это не ответ. Она руководит вверенным ей отделом с рвением, которое меня беспокоит. По мне, оно граничит с ксенофобией. Или это действительно так, или она создает подобное впечатление, чтобы скрыть что-то важное.

— Чепуха, — решительно возразил Карпов, и тотчас же ругнул себя за несдержанность: пока не ясно, куда копает этот тип. — Послушай, Юра. Отдел, который я вверил Воркуте, является одним из самых секретных во всем комитете. Не мне об этом тебе говорить. Ей досталась тяжелая грядка, но она мотыжит ее на совесть. Я думаю, ты просто слишком подозрителен.

Лантин беззаботно пожал плечами. — Возможно. Но у меня накопился немалый опыт по части различных проявлений нечистой совести у моих коллег. Я полагаю, ты не будешь возражать, если я приставлю к ней своих людей, чтобы они последили за ней пару месяцев? Так, на всякий случай.

— Ради бога. Если это так необходимо. Карпов подумал, действительно ли Лантин сомневался в лояльности Даниэлы, говоря о нечистой совести, или же это просто способ дать понять Карпову, что и сам он у него на крючке? Конечно, глупо подозревать Даниэлу, и если второе из его предположений справедливо, то, надо признать, Лантин выбрал оптимальный метод, чтобы продемонстрировать свою власть. Черт бы побрал этого выскочку, -подумал Карпов. — Я не смогу долго воздерживаться от встреч с ней.

Возвращаясь домой в лимузине Лантина, он подумал, что, пожалуй, надо позвонить Даниэле и хотя бы предупредить ее. Но затем отказался от этого намерения. Он просто не мог себе этого позволить на данном этапе своей игры. Главный его приоритет — это «Лунный камень». Пока неблагоприятные обстоятельства не переменились, ему придется проверять каждый свой шаг.

Но Карпов дал себе торжественное обещание отыграться, когда он запустит последнюю стадию своей операции и будет уже не нуждаться в поддержке Лантина. Я не только отомщу, -подумал он, — но и наслажусь местью, как он сегодня наслаждался изысканной пищей. Я ему подсыплю крысиного яда в его сациви — вот лучший способ для товарища Лантина отправиться на тот свет! Мы с Даниэлой еще отпляшем камаринскую на его могиле.

* * *

Привет, Роджер, — кивнул своей ястребиной головой Энтони Беридиен.

В его офисе царил полумрак, и сквозь жалюзи на огромном окно можно был видеть в вашингтонских сумерках освещенный, как фонтан в парке, Белый Дом. Глаза Беридиена утопали в тенях, отбрасываемых кустистыми бровями.

— Хочешь, расскажу тебе кое-что о нашем айсберге? — предложил он — Я как засел за компьютер в пять утра, так и не вставал.

Донован опустился в кожаное кресло, похожее на шезлонг и почти такое же удобное.

— И что же ты высидел? Беридиен хмыкнул.

— Кое-что. Можешь сам посмотреть. — Он передал пачку компьютерных распечаток и, пока его помощник колупался в лабиринте схем, таблиц и разрозненных данных, выжидательно смотрел на него. — Похоже, наш айсберг принимает очертания самого Ничирена.

— Как такое может быть? Он всюду значится как свободный художник мокрых дел.

— Да, они постарались, чтобы у нас было о нем именно такое представление.

Донован удивленно вздернул брови.

— Дезинформация? Так, значит, русские...

— Вот именно!

Беридиен грохнул по столу кулаком.

— Этот айсберг обретает не только очертания, но и размеры. И знаешь, Роджер, чем большая часть его появляется над поверхностью моря, тем более ощутимыми становятся силы, управляющие его движением.

— Карпов?

— Предположение обоснованное, но неверное, — Беридиен прямо-таки млел от сознания силы, которую ему давали знания разведчика.

Знание — сила: вот лозунг, который во многом определяет направленность личности Беридиена, -подумал Донован.

— Ты еще не разобрался в тонкостях иерархии КГБ. Те два. с половиной года, что ты провел в Париже по поручению Госдепартамента, может быть, и послужили расширению твоего кругозора в разных вопросах, но только не в этом.

Беридиен произнес эту тираду на самом низком регистре голоса, что всегда делало его речь особенно убедительной. Президент часто говорил — за закрытыми дверями, разумеется, — что Беридиен может кого угодно купить и продать. Даже обычно ершистые сенатские подкомитеты.

— Ничирен слишком элегантен, чтобы им управлял Карпов. — Он поднял со стола фигурку стеклянной совы и подержал ее в руке, пока стекло не нагрелось. — Похоже, что Ничирен ни в коей мере не является наемным убийцей, продающим свои услуги тому, кто больше заплатит, за которого мы его принимали. У него есть определенный источник питания, направляющий его действия. И этот источник — небезызвестная Даниэла Воркута. До ее прихода советская внешняя разведка была не учреждением, а конторой. А теперь нам приходится зубами отстаивать свои интересы, сталкиваясь с кагэбистами даже по незначительным поводам. — Он встряхнул головой, будто впервые осененный этой мыслью. — Я полагаю, генерал Воркута подвела под нас свой айсберг и позволяет водной стихии постепенно его выталкивать.

Донован взглянул на часы. — Сегодня у тебя еженедельный медосмотр. Мы можем продолжить разговор по пути, и таким образом сбережем время.

Они вышли в коридор, голые стены которого были выкрашены в охристый цвет. Никаких дверей ни справа, ни слева. Коридор заканчивался лифтом, открывшимся от прикосновения ладони Беридиена. Внутри было только две кнопки. Нажав на нижнюю из них, Беридиен заставил лифт провалиться в шахту.

Шестью этажами ниже двери лифта открылись, и они оказались в анфиладе стерильно белых комнат, одна из которых представляла собой операционный театр, оборудованный новейшими лазерными скальпелями и диагностическими приборами.

Дежурный взял их пластиковые удостоверения личности, опустил в щель турникета и затем бесстрастно наблюдал, как они проходили в ослепительно белую комнату со столом, на котором громоздились многочисленные пузырьки, бутылочки и пробирки, снабженные этикетками на таинственном врачебном языке. В одном углу была небольшая полукруглая раковина умывальника, рядом с которой стояло ведро с педалью для отходов врачебного производства и бройеровский стул с гнутыми ножками, на спинку которого пациент мог повесить одежду.

Молодая медсестра в накрахмаленном халате приветствовала их.

— Вы пунктуальны, как всегда, мистер Беридиен. Доктор ждет вас.

— Она всегда ждет, кровопийца, — пробурчал Беридиен.

— Вы что-то сказали? — переспросила сестра, будто не расслышав.

Беридиен подождал, пока она выйдет, потом повернулся к Доновану.

— Теперь, когда мы знаем хозяев Ничирена, более насущной, чем когда-либо, становится задача его устранения.

— И как же это сделать? Во всех вопросах, относящихся к Ничирену, у нас был только один авторитет — Джейк Мэрок.

— Был, — согласился Беридиен. — До эпизода на реке Сумчун. Та поездка сократила его авторитетность вдвое.

— Его люди погибли. От рук Ничирена, я полагаю, хотя и не уверен: его рассказ по возвращении был сбивчив и, как я теперь понимаю, неполон. Пожалуй, нам надо было пораньше догадаться заменить его в Гонконге.

— Теперь об этом рассуждать уже поздно, — холодно сказал Беридиен. — Душа офицера не должна обливаться кровью за его солдат, когда он ведет их в бой. Я хочу, чтобы ты помнил об этом, Роджер, когда тебя в следующий раз будет одолевать соболезнование. — Последнее слово прозвучало в его устах, как слово «болезнь». — Но вот что действительно нам важно узнать, так это то, что именно произошло на реке Сумчун. Я имею в виду, до резни.

Донован с любопытством взглянул на шефа.

— А как ты узнал, что произошло нечто важное?

— По всему виду Мэрока, — серьезно ответил Беридиен. — Я знаю своих оперативников. Мэрок всегда был отлично приспособленным к нашей работе неприспособленцем. — Он усмехнулся. — Я знаю, это звучит, как парадокс. Президент не любит этого моего выражения, но он не имеет моего опыта жизни в теневом мире... Я имею в виду следующее. Мэрок, наряду со Стэллингсом, был нашим лучшим агентом. В чем-то он даже превосходил его. Например, в таланте организатора. Мы никогда не получали таких первоклассных разведданных из своей точки в Гонконге до прихода туда Мэрока. Он прирожденный организатор. Люди льнули к нему, считали за честь работать под его руководством. — Донован отметил про себя, что Беридиен говорит о Джейке, как о покойнике. — Но все переменилось с тех пор, как он вернулся из поездки на Сумчун. Он потерял контакт с Дэвидом Оу и даже со своей женой. Он будто отсек себя от всех, кто ему прежде был дорог. Если бы я так хорошо не знал его, я бы подумал, что он задумал умереть.

— В деле Мэрока нет завещания на случай смерти, — подтвердил Донован. — Если мне не изменяет память, наш психолог говорил, что у него была просто исключительная воля к жизни.

Беридиен кивнул, начиная раздеваться. — Тем больше причин задуматься над тем, что же могло произойти на той злополучной реке.

Он повернулся, рассеянно вешая на стул рубашку. — Это возвращает нас в первый квадрат: к нашему айсбергу, к Ничирену. Ну и, конечно, к Даниэле Воркуте... Роджер, я хочу, чтобы ее выгнали с работы. При ней отдел внешней разведки превратился в страшное оружие. Я думаю, нам надо подкинуть им немного дезы. Мы этим встряхнем Карпова, как скворца в клетке, и вынудим его сделать то, что при обычном раскладе он не стал бы делать.

— Например, отделаться от Воркуты?

— Это было бы превосходно, — признался Беридиен. — Но на это уйдет некоторое время, поскольку потребуется провести некоторую работу исследовательского характера. А пока, не откладывая дела в долгий ящик, займемся ликвидацией Ничирена. Пошли туда Стэллингса. Он любит бывать среди этих недомерков. — Беридиен взобрался на смотровой стол. — Сейчас начнутся пытки, черт бы их побрал!

— А я думал, — сказал Донован, заметив в дверях врача, — что ты привык к ним. Сам ведь издал приказ, согласно которому руководитель Куорри обязан раз в неделю проходить медосмотр в присутствии одного из старших офицеров.

Врач, очень миловидная сорокалетняя женщина, к которой Донован был весьма неравнодушен, продела руки Беридиена в рукава больничного халата. У нее было красивое славянское лицо с высокими скулами, пышные груди и отличные, длинные ноги. Донован был бы не прочь полежать между этих ног. Она приветствовала Беридиена и Донована профессиональной улыбкой, давая понять им, что для нее они не более чем обычные пациенты. Раз в месяц она и Донована прощупывала и простукивала — с день, обведенный в его календаре кружком.

— Пожалуй, — сказал Беридиен, — в следующий раз я пошлю на медосмотр вместо себя своего заместителя Вундермана.

Врач смерила его строгим взглядом, как расшалившегося подростка. Беридиен засмеялся, как будто получил очко в свою пользу.

* * *

Остался гореть только один фонарь. В его янтарном свете овал лица Комото казался твердым как камень.

— Мэрок-сан.

Уважительная добавка к имени указывала на изменение отношения, и для японца это весьма знаменательно. Он вынырнул из темноты, окутывавшей дальний конец лужайки, как рыба, поднявшаяся в верхние слои воды из пучины.

Сначала Джейк почувствовал его приближение, затем увидел медвежьи очертания фигуры. Свет упал на свободную рубаху и хакаму. Только потом, когда он остановился перед Джейком, черты его лица возникли из ночи.

Лицо его было закупоренным, если воспользоваться японским идиоматическим выражением, которое Джейк вспомнил, глядя на него. Хара — его внутренняя сила — ощущалась в нем буквально осязаемо. Все прочее было излишне.

Он протянул руки. На ладонях лежала стрела, выпущенная Джейком.

— Я полагаю, она твоя.

Как во сне, Джейк взял стрелу из рук оябуна.Он уже довольно давно не полностью осознавал совершаемые им действия. И только теперь до него начало доходить, что он все-таки преуспел в том, ради чего все это затеял.

Эта стрела была частью личного оружия самурая — именно этого самурая. В полном смысле слова она была частью наследия его предков. И конечно же, просто так ее не отдают, только как признание исключительных достоинств другого человека. Джейк вспомнил, что в феодальные времена сэнсеиопределенного вида боевого искусства, встречаясь впервые, обменивались дарами из своего личного боевого арсенала, чтобы скрепить свой союз, заключаемый их даймио,то есть их господами.

Джейк поклонился.

— Домо аригато.Комото-сан.

Он заметил, что рядом с ними уже нет Тоси. Они с Микио Комото были одни. Черные кроны деревьев смыкались у них над головой. Вместе с сидящими на них присмиревшими птицами и стрекочущими цикадами черные ветви раскачивались в ночном бризе, придавая саду движение, будто это был не сад, а залитое лунным светом безбрежное море.

— Пора бы и выпить, — сказал оябун.Они выпили виски «Сунтори». Сидя на татами перед низким самшитовым столиком, они беседовали о разных материях, как будто всю жизнь были задушевными друзьями. Трудно было бы поверить, что всего час назад они были врагами.

— Кеи Кизан, соединился с предками, — сказал Комото. — Он был агрессивными задиристым, но, без сомнения, самым славным представителем своего клана.

— Он причинял вам неприятности.

— Я думаю, — рассудительно сказал Комото, — что было бы правильнее говорить, что не он, а его дружок Ничирен причинял нам неприятности. Тосима-ку стала яблоком раздора между моим кланом и кланом Кизана из-за Ничирена.

— Как это случилось? — спросил Джейк, наливая им обоим еще виски. — Что такого ценного в Тосима-ку, чтобы ради него проливать кровь?

— Ничего, если не считать, что эта территория исконно принадлежала клану Комото.

— Тогда я сомневаюсь, что Ничирен имеет какое-либо отношение к этим спорам. У него не было никаких причин, чтобы ссорить вас с Кизаном, и целый букет причин, чтобы поддерживать мир в квартале, который он избрал своим домом.

— Это не так, — возразил Комото. — Мы располагаем информацией, что Ничирен является глубоко законспирированным агентом КГБ.

Джейк удивленно взглянул на него. Он изо всех сил старался унять стук внезапно забившегося сердца.

— По моим сведениям он — террорист-одиночка, — сказал Джейк.

— В таком случае, ты немного отстал от событий.

Джейк задумался. Наконец спросил:

— Как давно Советы направляют его руку?

Комото пожал плечами.

— Я покажу тебе его досье. Года три-четыре. В этом вопросе у нас нет абсолютно точных данных. Но мы наверняка знаем, кто его хозяин. Даниэла Воркута.

Внешняя разведка! -подумал Джейк. — О, Будда! Не удивительно, что они сшивались у Меча.Мелькнула мысль, почему эта информация прошла мимо Куорри?

Оябунзаглянул Джейку в лицо.

— Скажу одно: либо ты уже здорово пьян, либо моя информация тебя очень удивила.

— Если бы я был попьянее, — ответил Джейк, — я бы, к счастью для меня, не понял, что ты мне сообщил.

Микио Комото засмеялся.

— Это все варварский виски! — воскликнул он. — Сейчас мы переходим к настоящему питию. Тоси-сан! Принеси-ка нам сакэ!

* * *

Ничирен отмечал день смерти, мейничи.Одетый в кимоно цвета морской волны с белым орнаментом в виде двойного колеса, он с торжественной медлительностью подымался по извивающейся тропинке вверх по крутому склону. Мимо сосен и кедров, чьи вершины, как Фудзияма, терялись в сером тумане. Он пришел сюда пешком от маленькой железнодорожной станции с черепичной крышей на северо-западной окраине Токио. За его спиной огромный метрополис тонул в серо-бурой мгле, казавшейся безжизненной по сравнению с полупрозрачной дымкой, окутывавшей ветви над его головой.

Кое-где мальчики в монашеских одеяниях подметали пыль столетий вениками, связанными из веток бамбука. Это их первое послушание в храме: учиться смирению. Только этим путем можно придти к ощущению своего единства с миром природы.

Не доходя до малиновых с черным храмовых сооружений на вершине холма, он свернул влево. Здесь тропа заканчивалась у каменных ворот, за которыми было кладбище.

Хотя было раннее утро, повсюду можно было видеть сквозь туманную дымку фигуры людей, склонившихся в молитве перед каменными плитами, отмечающими место успокоения их предков. Распевные звуки молитв подымались к небу сквозь туман, пока еще непроницаемый для лучей солнца.

Он позволил святым словам наполнить его душу, идя по узкой тропинке к знакомой каменной плите. Приблизившись, он опустился на колени и воткнул у камня сандаловые палочки, которые принес с собой из города. С молитвой на устах он зажег их одну за другой, и скоро их благовонный дымок смешался с утренним туманом.

Низко склонив голову, он унесся мыслями к матери. Камень хранил две строчки иероглифов, но Ничирену не было нужды и смотреть на них: знаки эти навечно врезались в его сердце.

Слово мейничи,«день смерти», состоит из двух иероглифов, означающих такие понятия, как «жизнь» и «день». Это кажущееся противоречие легко объяснить, вспомнив, что в день годовщины смерти предка паломничество на его могилу и мысли о нем его родственников фактически возвращают его из мира мертвых хотя бы на короткий период в этот единственный день в году.

В этот день семья собирается вместе, укрепляя узы, возможно, несколько ослабевшие в результате того, что жизнь часто раскидывает членов семьи по всему свету. Ничирен чувствовал великую печаль, потому что никого рядом с ним не было. Семья, значащая так много для каждого японца, в его случае сводилась к нему одному.

Горькие слезы катились из-под его опущенных ресниц, замирая на мгновение на щеке, прежде чем упасть на кимоно.

Юмико умерла уже давно, но чудо мейничи сохраняло ее живой для Ничирена. Он отчетливо помнил ее лицо, не потерявшее за эти годы ни грана своей красы. Скорее наоборот, молодые, изысканно прекрасные черты смягчились, кожа слегка потемнела, как на лицах фарфоровых куколок, нингио, которых он любил разглядывать в витринах магазинов, когда был ребенком. Часами он, бывало, простаивал, прилипнув носом к стеклу витрины, пока глаза не начинали косить. Еще он помнил куколок из рисовой бумаги, которые висели на стенах его комнаты в те годы, когда он часто болел. Потом он узнал, что этими куколками Юмико пыталась оградить его от сил зла, которые, как она считала, овладели ее сыном. Долгими днями и ночами, когда он метался в горячечном бреду в своей кроватке, ее руки беспрестанно трудились, делая все новых и новых куколок, которые должны были прогнать болезнь.

Потом, когда он понемногу выкарабкался из затяжных приступов болезни, она поставила своей целью укрепить его дух и тело так, чтобы он навсегда забыл про всяческую немощь.

Юмико была ему и матерью, и отцом. Она так и не вышла снова замуж. Не помнил он, чтобы она когда-либо приводила домой любовников. Но он хорошо помнил, как она часами просиживала над таинственными манускриптами, которые привозила из далеких уголков Японии.

Помнил он, как, бывало, засыпал в своей кровати под гипнотические звуки заклинаний, которые она над ним читала и которые смешивались с пением цикад и ночных птиц.

Такая маленькая и хрупкая на вид, она обладала несгибаемой волей и тем, что японцы называют тецу но кокоро,«железным духом». Только изредка проскальзывала в ней женская слабость. Хотя она и очень его любила, но никогда не позволяла себе ни тискать его, ни целовать. Даже сквозь золотую дымку воспоминаний он не мог вспомнить случая, чтобы она вообще прикоснулась к нему.

Только один эпизод такого рода запечатлелся в его памяти. Тогда он пришел домой, неся на руках собаку, которую нечаянно убил, пнув ногой. Напряжение, вызванное остракизмом, которому его подвергали в школе, требовало выхода. А тут подвернулась эта псина, и он сорвал на ней зло. Он тогда уже обучался у Мицунобиэ и, не соразмерив силы удара, перебил бедному животному позвоночник.

Юмико только взглянула на собаку и велела выбросить ее где-нибудь подальше от дома. А потом она поколотила его. Она не была достаточно сильна физически, чтобы сделать ему больно, но случайно оцарапала его чем-то острым, возможно, ногтем или камешком на кольце.

Увидев кровь на его лице, она страшно вскрикнула. Ужас исказил ее черты, и она прижала его к груди и стала укачивать, как маленького.

Немного погодя он почувствовал на своих губах горький привкус ее горючих слез. Ее крик все еще звенел в его ушах, и он весь содрогнулся. Никогда в жизни не слыхал он, чтобы подобный звук исторгался из человеческих уст. В нем было столько отчаяния и отвращения к самой себе, сколько просто физически не могло уместиться в груди одного человека.

Этот момент оказался знаменательным для них обоих, о чем они тогда еще и сами не знали. Он связал их души каким-то непостижимым образом. До этого он лишь исполнял то, что она велела ему сделать. Но с этого момента он стал верить в то, во что верила она. И это пришло к нему совершенно независимо от его воли. Для него она стала олицетворением самой жизни. Он готов был сделать что угодно, только бы она больше так не кричала.

Мать осталась в его памяти как прекраснейшая из женщин. Время не ослабило этого впечатления. Он помнил Юмико с такой отчетливостью, какой другому не добиться, даже просматривая старые фотографии.

Вплоть до самой ее смерти, когда мать надо было готовить к погребению, не видел Ничирен ее наготы. Единственное воспоминание о ней, которое он бы хотел вытравить из памяти, связано с эпизодом, когда он приподнял ее саван и увидел ее лицо, которое даже смерть была не в силах испортить, и ее обезображенное маленькое тельце.

Мейничи. В этот день, пока ее сын стоял на коленях у ее могилы, Юмико снова была живой. Он чувствовал ее любящую душу, окутывающую его подобно мантии.

Проснувшись в бледном свете этого утра, Ничирен ощутил безысходную тоску. Она не оставляла его, пока он облачался по случаю мейничив торжественные одежды. Во сне он видел Марианну Мэрок. Она целовала его и шептала ему на ухо что-то с такой нежностью, что он не смог удержать слез.

И проснулся, изо всех сил напрягая слух, чтобы услышать ее слова. Что она ему шептала? Он этого не помнил, но ему надо было это узнать. Слова плавали где-то в подсознании, будто дразня. Он скорее чувствовал их, а не слышал.

Но теперь, ощущая, как душа Юмико обнимает его плечи, он забыл свою тоску. Не отдавая себе отчета, он даже вздохнул, как в детстве. Он вспомнил тот день, когда она закричала, увидев его кровь. Потом она попросила его объяснить свое поведение.

— Почему ты забил собаку насмерть? -спросила она.

Прошло некоторое время, прежде чем он ответил, понимая, что сейчас произойдет важный разговор.

— Я был зол, -ответил он наконец.

— Зол на кого? -глаза Юмико, кажется, заглядывали ему в самую душу.

— На мальчишек в школе. Они меня дразнят, потому что я чужак. Они говорят, что я вовсе не японец. Они все против меня.

Юмико не спускала с него глаз.

— И ты давал им возможность увидеть, что ты страдаешь?

—Да, и не раз. Но ведь они высмеивают меня, обзываются. Даже иногда бросают в меня камни.

—Но почему ты не обратишь свою злость против них? Почему ты выместил ее на невинной твари?Он повесил голову, чувствуя глубокий стыд.

— Я их боюсь.

— Страх здесь не причем, — решительно возразила Юмико. — Это сугубо дело чести. Спроси своего сэнсея, и он скажет тебе то же самое.

В глазах Юмико уже не было слез, и она отстранилась от него. Тецу но кокоро,ее железный дух, вернулся в Юмико, и слова, что она сейчас произносила, разили, как пули, в самое его сердце.

— У тебя не будет чести, пока ты не повернешься к нимлицом, пока ты не докажешь им, что они не правы.

Мейничи.Ничирен вдыхал в себя память Юмико, вдыхал ее железный дух, ее живое наследие.

Ему не требовалось напоминаний его Источника о том, какой сегодня день. И поэтому его страшно удивило, что этот вопрос всплыл при разговоре, когда он накануне подключился к международной линии.

— На могиле своей матери ты зажжешь сандаловые палочки и преклонишь колени в молитве, — сказал Источник таким тоном, будто речь шла о деловой встрече.

Ничирен вспылил:

— Мейничи— сугубо семейный ритуал. Ты не имеешь права вмешиваться в него.

— Напротив, — возразил Источник. — Я на это имею полное право. Есть еще один ритуал, который тебе необходимо выполнить, и только я могу наставить тебя.

Ничирен внимательно выслушал, что Источник ему сообщил после этого. Затем не выдержал и изумился:

— Просто непостижимо, откуда ты все это знаешь?

— Я знаю о тебе все, что мне надо знать, — ответил Источник электронным голосом, по которому было невозможно даже догадаться, какого пола говорящий. — Именно таким образом тебя и привлекли к сотрудничеству. Зная о тебе многое, я могу держать тебя под контролем. И дисциплина оказывает на тебя благотворное влияние, делая из тебя нечто большее, нежели просто наемного убийцу. Жизнь не может измеряться количеством людей, которых ты прикончил. Это бессмысленно, это распад личности.

Ничирен ничего не ответил. Он почему-то думал о Марианне: о том, как он почти спас ее, как ему не хватило какого-то миллиметра, чтобы дотянуться до нее. Ветер, дождь и осыпающаяся земля помешали ему спасти ее. Силы природы. Да и сам он, видимо, более искусен в том, чтобы отнимать человеческие жизни, чем в том, чтобы спасать их. Мысль эта перекликалась со словами матери.

Солнечное тепло ласкало ему спину, как это некогда делали сильные руки Юмико, омывая его, когда он был так болен, что мог не делать это сам. Он поднял глаза, бросил взгляд мимо маленького надгробия. Увидел множество таких же могил. Между ними по узким проходам сновали люди, своими цветастыми одеждами оживляя пейзаж. Если бы не эти яркие движущиеся сгустки красок, кладбище было бы сплошь серо-зеленым.

Ничирен посмотрел направо от себя. Там был незанятый клочок земли, зарезервированный для него самого. Откуда Источнику известно про него? Я знаю о тебе все, что мне надо знать.Ничирен передвинулся на пустой участок, достал из складок кимоно маленькую садовую лопатку, отсчитал точно шесть сантиметров от левого нижнего угла участка.

Вонзил лопатку в дерн.

Никто на него не смотрел: люди ходят по кладбищу, опустив глаза, погруженные в воспоминания. Копнул еще раз, на глубину штыка лопатки, потом запустил в землю пальцы, боясь попортить то, что, по словам Источника, лежало там, дожидаясь его.

Скоро его пальцы наткнулись на какой-то пакет. Аккуратно обкопав его со всех сторон, как это делают археологи, обнаружив что-нибудь интересное, он извлек его из земли. Пакет был продолговатый, примерно восемнадцать сантиметров на двенадцать, обмазанный сверху каким-то защитным покрытием. Отряхивая свою находку от земли, Ничирен подумал, что пакет лежит здесь давно, пожалуй, еще со времен войны, потому что завернут в бумагу, а не в полиэтилен, в который его наверняка завернули бы, если бы закапывали в более поздний период.

Он развернул пакет. Внутри его была бумажная куколка, какие делала Юмико. Без сомнения, эта нингиобыла изготовлена ею. Хотя она и пожелтела от времени, но стиль угадывался безошибочно.

Сломай куклу.

Вот что велел ему сделать Источник. Но как сломать ее? Ведь эту куколку делали руки его матери. Как он мог сломать ее?

Но Ничирен был человеком дисциплинированным.

— Ты убийца, -говорил Источник при его вербовке. — Ты отнимаешь у людей жизнь с таким бессердечием, что просто дух захватывает. Но вот это ведь и страшно: не ради же этого ты появился на свет, поверь мне. Ты же не тот ангел мщения, за которого тебя принимала твоя мать и кем хотела тебя видеть. Ты же не зверь, таящийся в ночи.

—Я Ничирен, -сказал он, будто этим все было сказано.

— И имя это тебе тоже дала она.

—Она верила в меня. Она была единственной, кто всегда верил в меня.

—Она верила в смерть. Только в одну смерть. А я верю в тебя.

Ничирен сломал куклу.

Внутри ее оказался кусок жадеита цвета лаванды с выгравированной на нем задней частью тигра. Чувствуя, как у него перехватило дыхание, он достал замшевый кошелечек, который Марианна сунула ему тогда в руку, и открыл его. Вытряс из него его содержимое на ладонь рядом с задней частью тигра.

Плечи, шея, свирепо оскаленная пасть. Два куска лавандового жадеита сложились вместе, составив целое животное. Половинка фу.

Приращение силы.

* * *

Я должен принести нижайшие извинения тай-пэня, -сказал Питер Ынг. — Но он никак не смог принять ваше приглашение.

Цунь Три Клятвы улыбнулся.

— Ничего, — вежливо сказал он. — Я знаю вас почти так же долго, как и Эндрю Сойера, мистер Ынг. И я понимаю, что беседуя с вами, я говорю с ним. — Он дружески потрепал его по плечу. — В любом случае, было совершенно необходимо, чтобы эта встреча состоялась до понедельника.

Питер Ынг кивнул.

— Тай-пэньпонял срочный характер встречи. Не имея возможности придти сам, он прислал меня. Полагаю, вы удовлетворены таким его решением?

— Вполне удовлетворен, мистер Ынг. Вполне.

Только что минуло девять. Двое китайцев сидели в большой каюте джонки Цуня Три Клятвы, оборудованной под офис. Южная ночь, спустившаяся над Абердинской бухтой, пыталась побороть ослепительный свет фонарей и неоновых реклам, озарявших колонию.

Цунь Три Клятвы закрыл глаза и почувствовал тихое покачивание джонки. Все будет в порядке, -повторил он про себя, стараясь унять тревожный стук сердца. — Не теряй веры.

Появилась одна из его дочерей, неся поднос, на котором стоял чайник, чашки, маленькие тарелки и блюдо со свежесваренными моллюсками.

— Говорят, эта пища джоночников укрепляет дух лучше всякой другой. — Цунь Три Клятвы открыл глаза, любуясь, как его дочка точными и аккуратными движениями рук сервирует стол. Я хорошо их вымуштровал, моих детей, -подумал он.

— Надеюсь, вы голодны, мистер Ынг. Питер Ынг, одетый как всегда безукоризненно в темно-серый легкий костюм, белую рубашку, сизый галстук в белый горошек и черные лакированные туфли, наклонил голову.

— Я всегда голоден в это время суток, почтенный Цунь, — вежливо ответил он, несмотря на тревожное чувство в области желудка, посещавшее его всегда, лишь только он ступал на борт какого-нибудь судна.

Хотя джонка и стояла на якоре, хотя качка и была чисто символической. Одной мысли о том, что под его ногами водная стихия, было достаточно, чтобы все внутри его начинало переворачиваться.

Когда он был ребенком, старший брат затащил его в воду. Это была безобидная шалость, но Питер на всю жизнь запомнил с необычайной ясностью свои ощущения, когда он, наглотавшись воды, ушел под гребень набегающей волны и оказался погребенным в бездушном зеленоватом мраке.

Тай-пэнь, узнав во время их совместной поездки на пароме в Аомынь (европейцы называют его Макао) об этой слабости Ынга — странной в рожденном на острове китайце, посоветовал обратиться к психотерапевту. Ынг так никогда и не смог заставить себя сходить на прием к врачу с таким мудреным названием. Он не верил, что медицина чужеземцев может ему чем-либо помочь.

Теперь, принимаясь за пищу, предложенную гостеприимным хозяином джонки, он призвал на помощь все свои внутренние силы — вернее, не все, а именно те, что управляли мышцами желудка, — чтобы не показать своей слабости.

По обычаю, во время еды они разговаривали лишь о тривиальных материях: о погоде, о детях Цуня, о семье Ынга и так далее. Оба тщательно избегали разговора о делах, даже таких, которые их непосредственно не касались.

Наконец дочка вернулась, чтобы убрать со стола тарелки и заменить пустой чайник на полный. Также она принесла бутылку «Джонни Уокера» с черной этикеткой и пару граненых стаканов.

Теперь, -подумал Питер Ынг, — уже скоро.Тай-пэньвызвал его к себе сразу же по получении приглашения от Цуня Три Клятвы.

— Обстановка начинает накаляться, — сказал он. На лице его была тихая улыбка, что всегда указывало на то, что он над чем-то серьезно задумался. — Похоже, почтенный Цунь хочет со мной встретиться сегодня вечером. — Он испытующе посмотрел на Питера. — Я хочу, чтобы ты пошел вместо меня. Это полезно по двум причинам. Это покажет Цуню, что я хочу выслушать его, но не сгораю от любопытства. Кроме того, с тобой он будет менее осмотрительным и сболтнет тебе — намеренно или случайно — то, чего он никогда бы мне не сказал.

— А если у него к нам деловое предложение?

— О, у него есть предложение, не сомневайся, — сказал Сойер, откидываясь в кресле. — Давай уклончивые ответы, Питер. Это, я думаю, самая верная тактика. Цунь будет настаивать на скорейшем заключении сделки. Крайним сроком он назначит, по-видимому, понедельник, когда открывается биржа. Но даже если его предложение будет звучать заманчиво, ты сразу не соглашайся. Если мы решим, что оно заслуживает интереса, мы все равно будем тянуть до самого последнего — до воскресного вечера, — прежде чем покажем, что заинтересовались его предложением. В этом случае мы, без сомнения, сможем выторговать для себя лучшие условия, чем те, на которые пришлось бы согласиться сейчас.

И вот теперь, наблюдая, как Цунь наливает в чашки крепкого, подслащенного чая, а в стаканы — виски, Питер Ынг мучился. Пища, которую он только что проглотил, хотя и легкая, лежала у него в желудке свинцом. Он сделал три глубоких вдоха и, отхлебнув горячего, сладкого чая, почувствовал себя лучше.

— Мистер Ынг, — начал Цунь Три Клятвы, — ваши фирмы и моя никогда не сотрудничали. Об этом все знают. В тех сферах, где наши интересы пересекались, мы всегда были непримиримыми конкурентами. Но до вражды никогда дело не доходило. Поправьте меня, если я неправ.

Его пауза осталась без ответа. Цунь Три Клятвы удовлетворенно кивнул, довольный.

— Наши торговые дома всегда были сильными конкурентами по множеству причин, и наша гибкость — не последняя из них. Ведь повсеместно и повседневно требуется смена деловой политики. Особенно здесь. За последние десять лет мы все были свидетелями целого ряда всплесков и в политике, и в бизнесе, которые буквально преобразили Гонконг. И они же изменили наше видение будущего. Уход Маттиаса и Кинга тоже вызовет изменения, пожалуй, не очень приятные для всех нас.

— Это точно, — согласился Ынг. — Во всяком случае, на ближайшее будущее для всех деловых людей Гонконга последствия будут катастрофическими.

К удивлению Ынга, Цунь улыбнулся.

— Ну, возможно, и не для всех, мистер Ынг.

— Простите, я вас не совсем понял. Питер напрягся, пытаясь понять все нюансы, скрытые в последних словах собеседника.

— Я готов поделиться с вами секретной информацией, — сказал Цунь Три Клятвы. — Но прежде был бы признателен, если бы ваш тай-пэньпредставил свидетельство своей искренности.

— Разве мое прибытие сюда по первому вашему требованию не является таковым?

— Возможно, — ответил Цунь, но тон его голоса говорил о том, что он так не считает. — Однако я бы хотел знать, пожелает ли Эндрю Сойер рискнуть многим, чтобы загрести в ближайшие месяцы в полном смысле этого слова кучу денег.

Ынг задумался на мгновение, вспоминая данные ему инструкции.

— Деньги, — сказал он, — есть источник нашего процветания. Только мертвый и уже зарытый в землю бизнесмен не хочет делать деньги. Тем не менее, с годами учишься обуздывать, так сказать, жажду наживы, вырабатывая в себе мудрую осторожность.

Сказать так, -подумал Цунь Три Клятвы, — значит ничего не сказать. Однако и это говорит мне о многом. Отсюда и будем исходить. Когда река встречает на своем пути скалу, она меняет русло.

—Конечно, — сказал он. — Кредо богатого человека: умеренность, выдержка и терпение. Я понимаю. — Он взглянул на часы, стоявшие на письменном столе. — Но я вижу, мы с вами засиделись. В мои намерения не входило надолго отрывать вас от дел. Пожалуйста, примите мои извинения.

Ынг запаниковал. Он понял, что его выставляют за дверь. Он понял также, что если он вернется к Сойеру с пустыми руками, когда маячила выгодная сделка, ему завтра же будет вручен красный конверт с выходным пособием. Будь ты трижды доверенным человеком компании, — тай-пэнь никогда не простит тебе такого ляпсуса.

— Почтенный Цунь, — сказал он, пожалуй, немного поспешно, — мне кажется, я не совсем ясно выразился. Вы должны извинить меня. Я не так скор на ногу, как мой тай-пэнь. Мои родители были медлительными и терпеливыми людьми, и меня они воспитали в том же духе.

Клянусь Восемью Бессмертными Пьяницами, -подумал Цунь, — да он настоящий златоуст. При виде такой смиренности любой гвай-ло полез бы в карман за мелочью, чтобы подать ему на пропитание.

—Терпение — прекрасное качество, — заметил он небрежным тоном, чтобы показать, что не обиделся, но когда у нас на доске возникает кай хо,мы должны мгновенно заполнить этот пробел, иначе нас обыграют.

— Вот и мой тай-пэнь тоже так всегда говорит, — сказал Ынг, прижимая руки к груди и как бы демонстрируя этим жестом облегчение, которое он почувствовал.

— Хорошо, — сказал Цунь Три Клятвы, кивнув для пущей убедительности. — А теперь позвольте мне сообщить вам по секрету, что решение компании «Маттиас и Кинг» покинуть колонию позволяет предвидеть изменения в их деловых проектах. Особенно долговременных.

Пульс Ынга участился. Он почувствовал, куда клонит Цунь и постарался умерить свое возбуждение.

— Как вам, вероятно, известно, — продолжал Цунь, — Маттиас, Кинг и я являемся партнерами коммунистов по Камсангскому проекту в провинции Гуандун. Маттиас и Кинг уведомили меня, что они выходят из дела. Конечно, они предложили мне выкупить их акции через Пака Ханмина. Но, честно говоря, я не могу себе сейчас позволить так далеко заходить: это может поставить под угрозу мой собственный бизнес. Так что я предлагаю их третью часть проекта вашему торговому дому.

Тысячи вопросов теснились и голове Ынга. Почему он делает свое предложение именно компании «Сойер и сыновья»? Почему, например, не «Союзу пяти звезд», главному собственнику на Новых Территориях? Было бы логичнее предложить именно им. И действительно ля Маттиас и Кинг предлагали свою долю Цуню? Может, он врет насчет причин, по которым он отклонил это предложение? Ну и многие другие. Но Питер понимал, что он не может задать ни одного из этих вопросов. Не может даже выказать своего интереса.

— Камсанг, — осторожно заметил он, — дорогостоящий проект, если моя информация верна.

Цунь Три Клятвы кивнул.

— Шесть миллиардов долларов США.

Ынг чуть не поперхнулся виски. Лян та мадэ! -подумал он. — Эдакого ценника не увидишь ни на каком энергетическом проекте!

—Но, — продолжал Цунь, — потенциальные доходы практически безграничны. Если удастся достроить Камсанг и запустить его.

Глаза Ынга сузились.

— Какие-нибудь проблемы?

— Будущее Гонконга и большей части южного Китая зависит напрямую от Камсангского проекта, — ответил Цунь. — Наши энергетические ресурсы, мягко говоря, ограничены. Кроме того, вы не хуже меня знаете, что с нами случится, если прекратить подачу воды. Камсанг же предназначен не только для того, чтобы снабжать нас электричеством, но и решить проблему водоснабжения. Полностью.

Ынг выпрямился в кресле.

— Никогда об этом не сдыхал.

— Естественно. Это же секретный проект. Камсанг обеспечит дешевое опреснение воды при любой концентрации солей.

— Превращение морской воды в питьевую? Цунь Три Клятвы кивнул.

— Никаких ограничений в водоснабжении для гонконгцев! Вода в любое время суток и в любых количествах!

— И какие же проблемы?

— Советы, — с сокрушенным видом ответил Цунь. — Они уже дважды пытались сорвать проект. И, надо полагать, будут пытаться снова и снова. Вот в этом и состоит главный риск. И он многократно возрастет, если Советы выведают секреты Камсанга. — Он испытующе посмотрел на Ынга. — Так что вы сами понимаете, почему мне нужен ответ от вашего торгового дома немедленно.

В голове у Ынга творилось Бог знает что.

— Я должен обсудить это с тай-пэнем.

—Мистер Ынг, — сказал Цунь Три Клятвы, подымаясь, — я говорю не о днях, а о часах.

Питер кивнул, тоже вставая.

— Я понимаю.

— Хорошо. — Цунь Три Клятвы величественно взмахнул рукой. — Мой сынок проводит вас. Ынг поклонился.

— Спасибо за гостеприимство, тай-пэнь.

Цунь Три Клятвы проследил, как Питера Ынга проводили по трапу на берег. Затем он тихо позвал кого-то. В узком коридорчике из тени возникла неясная фигура.

— Извини, что заставил тебя ждать, боу-сек.Это слово означает «драгоценный камень».

— Ничего, — ответила Блисс, заходя в каюту. — А-маугостила меня восхитительным ужином.

Блисс по привычке называла Дочку Номер Один, свою старшую сестру, своей а-ма,то есть «матерью».

— Ты мне хочешь что-то сообщить. — Цунь произнес это без вопросительной интонации, наливая им обоим виски в чистые стаканы, которые он достал из ящика стола.

— Джейк Мэрок в Японии.

— Вот как? — он повернулся к ней. — За судьбу Джейка Мэрока! Они выпили.

— Как-то странно пить такой тост, — сказала она. — Будто мы с тобой творцы его судьбы.

— Что за мысли, боу-сек!Будто ты не знаешь, что судьба не делается людьми. Она есть часть природы вещей.

В ее глазах был страх.

— Может быть,.. — начала она и остановилась. — Может быть, ты мне теперь скажешь, зачем тебе надо было, чтобы я направила его в Японию? Его лицо потемнело.

— Ты выполняла волю йуань-хуань. -В данном контексте это слово могло означать «кольцо» или «круг». — Я не мог бы любить тебя больше, даже если бы ты была моей родной дочерью. А ведь я считаю тебя таковой, боу-сек,но в то же время выделяю тебя среди своих детей. Тебя мне прислали на воспитание и обучение. И ты знаешь многое из того, о чем другие мои дети не знают. Одной тебе ведома правда.

Он пристально смотрел на нее.

— Ничто не должно изменять предначертания йуань-хуань.

Кажется, прошла вечность, прежде чем он перевел взгляд с нее на стол, где лежал перекидной календарь.

— К сегодняшнему дню, — сказал он, меняя тему, чтобы избавить ее от лишних упреков, — Ничирен уже должен найти свою часть фу. -Он посмотрел на нее, будто принимая какое-то решение.

— Я не солгал тебе. Его направили туда, чтобы он действительно возвратил себе свою часть фу.

—Но зачем? Какое значение она может иметь в современном мире?

— Она заключает в себе силу. Силу, которой ее наделили давным-давно.

— Силу делать что?

— Этого я не могу сказать. Возможно, сама жизнь даст ответ на твой вопрос.

Какое-то время они сидели молча. Блисс потупила голову, словно в такой позе ей лучше думалось.

— Отец, кто еще включен в йуань-хуань2 -спросила она наконец.

На мгновение ей показалось, что он сейчас взорвется от возмущения. Он вскочил, но тут же какая-то поразительная мысль пришла ему в голову и он рухнул в кресло, как подкошенный.

— Поразительные вещи, — сказал он тихо, — творятся в этом мире. Раньше никто из моей семьи не осмелился бы задать мне такой вопрос. И вот извольте! Его задаешь мне ты! Женщина!

Он покачал головою.

— Отец, — сказала она, приближаясь к нему. — Я не хотела гневить тебя.

Она опустилась перед ним на колени, склонив голову.

— Не надо так, — сказал он. — Не надо, доченька. Но внутренне он не мог не растаять от такого дочернего послушания. Что поделаешь? Такой уж она человек: послушание и преданность странным образом сочетаются в ней с независимостью. Впрочем, и это тоже результат воспитания, которое он ей дал.

— Даже тебе, курьеру йуань-хуань.такие вещи не положено знать, — сказал он назидательным тоном. — Во многие тайны этой организации тебя нельзя посвящать.

— Но почему? Джейк неизбежно начнет задавать вопросы. Чем дольше мы будем вместе, тем больше вопросов он задаст. И что же, в ответ я должна молчать?

Он долго не отвечал, и Блисс не знала, то ли он не слышал, что она сказала, то ли он просто не хотел отвечать.

— В настоящее время важно, чтобы Джейк знал как можно меньше, — наконец произнес он. — Это входит в твое задание. Я понимаю, это нелегко. Но задание есть задание, и оно должно быть выполнено... Ты знаешь меня, боу-сек.Знаешь лучше, чем кто-либо из всех моих детей. Лучше, чем когда-либо знала моя жена. Я — традиционалист. Отказ от наследия предков чреват только одним пеплом. Поддержание традиций, которые сделали нас такими, каковы мы есть на сей день, — это наша обязанность, если мы не хотим конца нашей культуры. Гвай-лозабрали у нас очень много, но хотят еще больше. Они ненасытны. Они не остановятся, пока не заберут у нас все.

Цунь Три Клятвы смотрел на нее своими старыми-престарыми глазами. Ему очень хотелось дотронуться до нее, хоть это и не принято в китайской культуре. Она ему была так дорога, сердце его было полно такой любви к ней и боли за свою страну, что оно, казалось, не выдержит и разорвется. Его рука дернулась, но осталась лежать на подлокотнике кресла.

— Никогда не отказывайся от традиций, — сказал он наконец. — Не поддавайся соблазнам перенять деловую хватку американцев, аффектацию английского «общества». В один прекрасный день тебя может потянуть к западным ценностям: их быстрым автомобилям, их хищнической философии. Ты можешь почувствовать, что тебе хочется стать своей среди них и забыть край, который взрастил тебя.

Блисс чувствовала отца рядом с собой. Это, по идее, должно было бы ее успокоить, но сейчас она, наоборот, дрожала от ощущения обеспокоенности и страха, волнами исходившими от него.

— Я выполню то, что от меня требует йуань-хуань, -заверила она его.

Цунь Три. Клятвы посмотрел на нее с нежностью. Он поднял свой стакан и залпом допил виски.

— Я в этом не сомневаюсь, боу-сек.

* * *

Когда Стэллингс проснулся, было уже одиннадцать часов дня. Он вытаращил глаза, посмотрев на часы. Потом вспомнил, что он добрался до отеля только в три часа ночи, проболтавшись без толку весь вечер в различных притонах якудзы.Он свесил ноги с кровати, сел, разгребая пальцами спутанные волосы. Просто уму не постижимо, со сколькими людьми он переговорил, сколько версий отбросил! Но это не важно. Главное, его попытки найти следы Ничирена ни к чему не привели. Впрочем, чему здесь удивляться? Несмотря на то, что он свободно говорил по-японски, он все равно гайдзин.И, будучи иностранцем, он не имел ни одного шанса проникнуть в святая святых японского преступного мира. Вот черт! -подумал он. Еще один дурацкий день, который он так бездарно провел в Токио, пытаясь прошибить лбом каменную стену.

Поднявшись с кровати, он заметил, что у кнопки вызова горничной мигает лампочка, возвещая, что для него на вахте есть какое-то сообщение. Он поднял трубку и попросил соединить его с консьержем. Так и есть: кто-то оставил для него записку.

— Когда вы ее получили? — спросил он.

— Извините, сэр. Я пришел в девять. Она была уже в вашей ячейке.

Стэллингс повесил трубку, мысленно завязывая на память узелок: надо поговорить с ночным консьержем, когда тот придет. Он протопал в ванную и стоял под холодным душем, пока не почувствовал себя человеком.

Облачился в легкие брюки цвета хаки и полосатую рубашку. На ноги одел легкие мокасины и, прихватив нейлоновую куртку, спустился вниз. Проходя мимо вахты по дороге в столовую, взял адресованную ему записку.

После первой чашечки крепчайшего кофе открыл конверт. «До моего слуха дошло, — прочел он, — что вы интересуетесь вопросами весьма специфического и деликатного характера. Конечно, вы понимаете сами, что ответы на ваши вопросы не валяются где попало и что., необходимо принять некоторые меры предосторожности, чтобы избежать неприятных последствий, прежде чем снабдить вас этими ответами. Кроме того, поскольку ответы так же опасны, как и вопросы, они стоят недешево. Поэтому, если вы по-прежнему хотите получить их, будьте на платформе станции „Гиндза“ токийского метро сегодня в 12.30».

Подписи не было, как не было никакой дополнительной информации ни на самом листе нелинованной бумаги, ни на простом белом конверте, в который этот лист был вложен. Естественно, не было ни марки, ни печати, поскольку письмо было просто оставлено на вахте. И человека, который принес его, не остановили на пути к стойке консьержа, и сам консьерж безропотно дал ему ключик к почтовой ячейке Стэллингса. Единственное, что он знает, так это то, что послание было доставлено между тремя часами ночи и девятью часами утра.

И еще одна деталь. Письмо написано определенно мужской рукой.

Стэллингс посмотрел на часы. Уже за полдень. Надо поторопиться, чтобы поспеть к назначенному времени. Он дал себе ровно минуту, чтобы оценить складывающуюся ситуацию. Были ли у него причины отказаться от встречи? Он не мог придумать ни одной. Если он оставит без внимания эту записку и будет продолжать вечернее интервьюирование всяких темных личностей, он просидит в Токио до судного дня.

Тем не менее, осторожность не помешает. Он быстро расписался на чеке, оставив завтрак нетронутым. У него были дела поважнее в его номере. И очень мало времени на их выполнение.

* * *

У Айпин чувствовал, что его совершенно доконала эта длинная, трудная неделя, в течение которой он выстраивал в боевой порядок силы ЦУН для решительного броска с целью проникновения в гонконгскую операцию Ши Чжилиня. Поэтому за обедом, в дополнение к сушеным медузам, корню лотоса и супу из мякоти бамбука он решил заказать хайшень,сильнейший тоник, известный в Китае. Эти морские слизни, выловленные у южных берегов и высушенные на солнце, в течение недели вымачиваются в родниковой воде. На второй день их очищают, чтобы они разбухли, и эта напоминающая резину масса размягчилась. В последний момент к ним добавляют внутренности карпа, и все это готовиться на сильном огне в соевом соусе, который придает пикантный вкус этому деликатесу.

У Айпин опустил свое громоздкое тело на стул перед заранее заказанным столиком. Его большие глаза сверлили почтительно склонившегося перед ним официанта. Он заказал свой излюбленный и самый дорогой чай гуаньинь -«Железная богиня милосердия». Он пил только его, вопреки распространенной традиции переходить летом на чай с жасмином.

Более шести футов ростом, со странно выпирающей грудной клеткой, что в Китае считается уродством, он сидел на стуле неестественно прямо. Особенности его комплекции в сочетании с огромными глазами делали его похожим на гигантское насекомое. Но его острый, как бритва, интеллект делал его одним из наиболее влиятельных людей в правительстве.

Ресторан находился в полуподвальном помещении неуютного здания из стекла и бетона на площади Тяньаньмынь. Туристам его называли как Всекитайский Народный Дом Съездов, и это было ложью только отчасти. Кабинет У Айпина выходил окнами на юг. Он всегда мог видеть из своего окна мавзолей Мао.

Хотя его гость еще не появился, У Айпин решил не ждать его прихода и заказал все, что надо. Хотя это и было нарушением этикета, но он терпеть не мог, когда приглашенные опаздывают. Бледный официант низко поклонился и поспешил убраться поскорее с министерских глаз.

Ресторан этот, как и прочие заведения подобного рода в государственном секторе, был довольно убогим на вид, и мебель в нем была подчеркнуто функциональная. Но повара здесь были отменные. Хотя визуальные и слуховые образы значили очень мало для У Айпина, его сведения по части гастрономии были просто легендарными.

Он повернул голову, ибо его ноздри уловили неприятный запах, которым потянуло от соседнего столика. Какой-то министр, которого У Айпин почти не знал, сидел там с зажженной миниатюрной сигаркой «Тай шань». Этого запаха У Айпин просто не переваривал. Он уставился на наглеца своим немигающим взглядом, пока тот не почувствовал, что на него смотрят, и не повернулся в его сторону. Он сразу стушевался, быстро смял свою сигару и, расплатившись по счету, поспешил убраться от греха.

В этот момент гость У Айпина вошел в ресторан и ему немедленно указали на столик «хозяина», стоящий на другом конце нерадующей глаз обеденной залы.

— Нин-хао, -поприветствовал его У Айпин, слегка поклонившись. — Добрый день.

Чжан Хуа, имевший, как обычно, унылый вид в своем мешковатом, мятом костюме, поправил указательным пальцем сваливающиеся с плоской переносицы очки с толстыми линзами. Он весь вспотел и поэтому был вынужден извлечь из кармана белый платок и вытереть свое широкое, монгольское лицо, аккуратно обходя места вокруг глаз, чтобы не сбить ненароком очки.

У Айпин указал рукой на стул. — Присаживайтесь, — пригласил он и, заметив, что его гость не пошевелился, поднял глаза. — Я вас не укушу, не бойтесь.

Принесли чай, и У Айпин сразу же налил себе и отхлебнул из чашки, прежде чем налить и Чжан Хуа.

Хотя и перепуганный до смерти тем, что явился сюда по вызову У Айпина, Чжан Хуа не хотел доставлять удовольствие последнему, показав, насколько глубоко шокирован он его дурными манерами. Поэтому он опять с озабоченным видом начал вытирать лицо и поправлять очки. Затем аккуратно свернул платок и, убрав его в карман, достал пачку крепких сигарет — все это для того, чтобы не касаться пока своей чашки. Он вытряс сигарету из пачки.

У Айпин уставился на нее, старательно избегая смотреть в лицо гостя.

— Если вам непременно надо покурить, — сказал он, — не будете ли вы так добры делать это за другим столиком?

Чжан Хуа вспыхнул и, не зная, что делать с сигаретой, крутил ее в руках, пока не сломал.

— Оно и к лучшему, — наконец пришел он в себя. — Я все равно бросаю.

Он смел рукою со стола просыпавшийся табак и отправил его себе в карман вместе с изувеченной сигаретой.

— И превосходно делаете, — похвалил его У Айпин тоном, который говорил о том, что он ни на йоту не поверил этому заявлению.

За какие-то тридцать секунд Чжан Хуа потерял столько самообладания, что очки уже едва держались у него на носу. Он счел такое положение ужасным и попытался остановить этот катастрофический процесс.

— У меня очень мало времени, — сказал он. — Поэтому не будете ли вы так добры сразу перейти к делу?

У Айпин кивнул.

— Как вам угодно. — Он уставился на переплетенные пальцы своих рук. — Буду с вами откровенен. Пока Ши Чжилинь контролирует вверенные ему воинские подразделения, ему в высшей степени наплевать, что предпринимаю я и другие члены так называемой ЦУН, чтобы положить конец его губительной политике. Поэтому я решил подойти к делу с другого конца. — Он изобразил на лице улыбку. — Но для этого мне нужен взгляд на гонконгскую операцию Чжилиня, так сказать, изнутри. Это необходимо для моей новой тактики. Я хочу знать все и как можно скорее. И вы, товарищ замминистра, будете снабжать меня этой информацией. — Его руки раскрылись, как лепестки зловещего цветка-хищника. — Я полагаю, данный момент является не хуже всякого другого, чтобы начать?

У Чжан Хуа перехватило дыхание. Никогда в жизни он не встречался с подобным человеком. Машинально он прижал край чашки к своим дрожащим губам, но был слишком взбудораженным, чтобы сохранить вкусовые ощущения. Почувствовав внезапно, что его рот наполнился горячей жидкостью, он конвульсивно сглотнул ее.

— Взгляните фактам в лицо, мой Друг, — продолжал У Айпин. — Ши Чжилинь — старик. И, что еще хуже, он болен. Состояние его ухудшается с каждым днем. Приходит наше время. ЦУН неминуемо победит. И вам суждено или пасть вместе с Чжилинем, или...

Он пожал плечами.

— Это... — Чжан Хуа был вынужден остановиться и облизать пересохшие губы. От переполнявшего его негодования у него все плыло перед глазами. — Это просто неслыханно! То, что вы предлагаете, не просто бесчестно. Это чудовищно. Вы просите меня бросить псу под хвост все, ради чего я работал всю свою сознательную жизнь. Ши Чжилинь для меня не только начальник. Он мне как отец. — Чжан Хуа начал подыматься из-за стола. — Ваше предложение настолько оскорбило меня, что я не могу находиться с вами в одной комнате, не говоря уж о том, чтобы пить с вами чай.

У Айпин посмотрел на него скучающими глазами и почти подавил зевок.

— Как знаете, товарищ замминистра, — сказал он небрежным тоном, кладя па стол пакет, запечатанный сургучом и с наклеенной маркой. — Кстати, но опустите ли вы это в почтовый ящик по дороге? Мне бы хотелось, чтобы бандероль попала к адресату уже сегодня.

Несмотря на переполнявшую его ярость, Чжан Хуа все-таки посмотрел на пакет. Сердце его замерло в груди, в ушах зашумело от приливающей крови. Дальнее эхо множилось, отражаясь от стен в коридорах его подсознания.

— Что с вами? — У Айпин протянул к нему руку, видя, что он как-то боком опускается на стул. — Не нравится мне ваш вид, друг мой. Может быть, чайку? Он сунул чашку в его трясущуюся руку.

Чжан Хуа пролил чай на рубашку, но так и не почувствовал этого. Его глаза были прикованы к адресу и имени, аккуратно напечатанным на пакете.

— Это... — ему не хватало воздуха. — Это адресовано моей жене.

У Айпин вытянул свою длинную шею.

— А что, я перепутал название улицы?

Чжан Хуа поднял глаза и провел рукой по волосам.

— Что вы посылаете моей жене?

Министр пожал плечами.

— Если вам так интересно, посмотрите сами.

Чжан Хуа мгновение поколебался, затем решительно сломал печать. Там были какие-то фотографии форматом девять на двенадцать и напечатанное на машинке послание к его жене. Письмо начиналось словами: «Я полагаю, это заинтересует вас, мадам...»

Взглянув на фотографии, он ахнул. На них был запечатлен он сам в постели с девушкой лет двадцати — пышногрудой и гибкой, как акробатка.

— Ваша тайная жизнь. Ваша любовница. — У Айпин вздохнул. — Праведное негодование, которое вас только что сотрясало, очень заинтересовало меня. Оно означает, что я правильно оценил вашу личность. Вы в своей основе праведный человек, товарищ замминистра. Ваша жизнь подчинена определенному кодексу чести. Из людей вашего типа получаются превосходные шпионы. И знаете почему? Никому в голову не придет заподозрить вас. И стоит человеку вроде меня поймать вас на чем-то недостойном, вы навеки связаны с ним. Чувство вины и отвращение к себе самому делает вас рабом этого человека. Вы абсолют как в вашей праведности, так и в вашем падении.

У Айпин улыбнулся.

— Но вы можете доказать мне, что я в вас ошибся, товарищ замминистра. Для этого вам надо только сложить эти фотографии в конверт и снова запечатать его. Отправить его я могу и сам.

Чжан Хуа разорвал фотографии пополам. А потом еще раз пополам.

— Вот так-то лучше, — сказал У Айпин уже мягче. — А теперь перейдем к делу.

— Негативы. — Чжан Хуа с трудом выдавливал из себя слова. — Когда я получу негативы?

— Ну, я думаю, ответ на этот вопрос напрашивается сам собой, — ответил У Айпин. — После падения Ши Чжилиня или его смерти.

Принесли еду, и Чжан Хуа воспользовался случаем восстановить утраченное равновесие. Все внутри его онемело, и он с трудом соображал, что делает. Ел он с видимым удовольствием, но с таким же успехом он мог жевать сено. Сердце колотилось так, что он начал подумывать, что его сейчас хватит инфаркт. Воображение подхватило эту идею, и он уже видел встревоженного У Айпина, вызывающего скорую, прибытие санитаров с носилками. Видел будто со стороны, как они накладывают ему на лицо кислородную маску и делают массаж сердца.

Оно и понятно, почему он так расфантазировался. В больнице ему бы не пришлось проходить через все это. С находящегося при смерти снимается всякая ответственность. Тогда он был бы свободен.

— Зачем я вам нужен? — наконец спросил он. — Премьер и так держит Ши Чжилиня на мушке.

У Айпин заморозил его своей улыбкой.

— Вашему хозяину приходилось не раз стоять под дулом пистолета. Но он не только это пережил, но и умудрился отправить своих врагов туда, откуда не возвращаются. На этот раз я не дам ему лечь в дрейф и выйти, как прежде, из затруднительного положения. Говорю вам, я изучал его методологию. Он будет раздавлен, Чжан Хуа. Это я вам гарантирую.

Когда они закончили последнее блюдо — желтую мушмулу, привезенную с юга, и официант убрал пустые тарелки, У Айпин продолжил:

— Политика Ши Чжилиня ведет Китай по опасной тропе, которая неминуемо приведет к полной европеизации нашей страны. Он подрывает нашу идеологию, самую суть ее. А именно она позволяет нам находиться у власти, контролировать судьбы шестисот миллионов душ. Без нее в Китае воцарится анархия. Смерть и разрушение, грабежи и смута. Новое Боксерское восстание повторится, если мы не остановим Чжилиня! И для этого мне просто необходимо знать, в чем состоит суть его гонконгской операции.

Он налил себе еще чаю и выждал с минуту. — Ну-ну, смелее! — подбодрил он Чжан Хуа, видя, что тот все не решается начать. — Самое трудное уже позади. Вы уже сделали первый шаг, дав мне в руки компромат на себя. Второй шаг будет уже легче.

Чжан Хуа вроде как встряхнулся, посмотрел на У Айпина ошалелыми глазами и наконец сказал:

— Ши Чжилинь передает через меня дезинформацию в Москву. По его совету я уступил, когда шеф внешней разведки КГБ Даниэла Воркута начала шантажировать меня моими родственниками в Гонконге. Сейчас я передаю свои донесения непосредственно ей.

— Мне нужно посмотреть на всю вашу почту, — немедленно заявил У Айпин, — для детального изучения. Вы должны снабдить меня необходимыми материалами.

— Это не так просто сделать. Никаких фотокопий нет. Есть только оригиналы.

— Да послужит ваша нечистая совесть в качестве шпоры в ваших поисках способов заполучить их! — усмехнулся У Айпин. — Делайте, как я сказал, и никому об этом ни звука. А что касается проблем, которые могут возникнуть с выполнением моих инструкций, то это ваши проблемы. Не морочьте мне голову своими оправданиями. Оставьте их для себя. А сейчас давайте продолжим.

Чжан Хуа весь дрожал от гнева, возмущенный командирским тоном этого проходимца. Он уже открыв рот, чтобы высказать свое возмущение, но передумал. Единственное, что он мог сделать в этой ситуации, так это действительно продолжить начатое.

— Поскольку Советы землю роют, чтобы влезть в Гонконг, — сказал он, — Ши Чжилинь вознамерился позволить им сделать за нас часть нашей работы. Суть операции сводится к тому, что мы через своего агента, внедренного в их организацию, заставляем их верить нашей дезе и таким образом направляем их деятельность в нужное русло.

— Кто он?

— Прозвище Митра, настоящее имя — сэр Джон Блустоун. Он один из пяти тай-пэней, которые контролируют торговую фирму «Тихоокеанский союз пяти звезд».

— Мне нужна также вся информация, относящаяся к Митре. И чем скорее, тем лучше. И еще. Каким образом Ши Чжилинь вызывает эти неприятные колебания нашей официальной политики в Гонконге?

— Этого я не знаю. Мне он об этом ничего не говорил. И вообще я понятия не имею о глобальных аспектах операций, будучи ответственным только за частные вопросы. Но, возможно, документы, которые я вам представлю, прольют свет и на это тоже.

— Хорошо бы, — резко заметил У Айпин. — Встретимся завтра в восемь вечера. Садитесь на восьмерку и поезжайте до конечной остановки Хун Мяо. Я буду вас ждать в чайной через три квартала в западном направлении. Имейте при себе все, что я просил вас принести, иначе запасной набор фотографий будет послан вашей жене специальным курьером. — Он посмотрел на Чжан Хуа ясными глазами. — Я достаточно понятно выразился?

Чжан Хуа молча кивнул.

У Айпин ухмыльнулся, расплачиваясь по счету.

— Выше нос, товарищ замминистра. Становиться патриотом всегда трудно.

* * *

Стэллингс довольно долгое время жил в Нью-Йорке, так что он был привычным к толкучке и подземке. Но Токио в этом отношении мог дать сто очков вперед Нью-Йорку. Ему давно не приходилось пользоваться этим видом транспорта в японской столице. На платформах было удивительно чисто, никакого гвалта, похожего на нью-йоркский. Но зато народищу просто уйма. Скоро он потерялся в отчаянно толкающейся локтями толпе.

На часах было уже 12.28. К платформе подходил поезд. Стэллингс смотрел на его тупую металлическую морду, вынырнувшую из тоннеля и приближающуюся к нему с дьявольской скоростью. Вот головной вагон с грохотом промчался мимо, поезд замедлил ход, остановился. Когда двери со вздохом открылись, он отскочил назад, чтобы не быть сметенным пассажирами, которые, не дожидаясь, когда желающие сойти выйдут из вагонов, ринулись на посадку. Давка перед дверями грозила перерасти в побоище.

Стэллингс с изумлением наблюдал, как дежурные по платформе начали разнимать дерущихся и своими руками, затянутыми в белые перчатки, впихивать в вагоны желающих уехать. Раздался предупреждающий свисток, и двери начали закрываться. Дежурные продолжали работать руками, пока не затолкали в вагон последнего страдальца. Со змеиным шипом створки дверей сдвинулись, и поезд тронулся, быстро набирая ход.

На какое-то мгновение Стэллингс оказался чуть ли не единственным человеком на опустевшей платформе, которая начала опять постепенно заполняться людьми. Его взгляд скользнул вдоль платформы и встретился с взглядом молодой женщины в кимоно с золотыми хризантемами на оранжево-розовом фоне.

На ее ногах были деревянные гета,а в руке — зонтик из промасленной рисовой бумаги. Даже с большого расстояния было видно, что ее лицо покрыто толстым слоем штукатурки. Гейша.Мертвенно бледные щеки и ярко-красный рот.

Она поманила его рукой.

Стэллингс невольно отпрянул. Это просто неслыханно, чтобы японка при всех сделала такой жест. Он взглянул на свои часы и увидел, что на них ровно 12.30. Достав из кармана записку, он показал ее ей. Гейша опять поманила его рукой.

Ему хватило девяноста секунд, чтобы проложить дорогу для них обоих на противоположную платформу. Тут и поезд подошел. Не говоря ни слова, гейша вошла в вагон. Протолкавшись внутрь, они обнаружили одно незанятое место. Скромно потупив глазки, гейша села. Стэллингс возвышался над нею, как башня, старательно отводя глаза от ее лица. Она была очень красива.

Они мчались в северном направлении, в Кита-Сендзу. У Стэллингса была схема токийского метрополитена, которую он нашел в своей комнате среди других полезных материалов, специально оставленных там туристической фирмой. Пока он добирался до Гиндзы, где у него была назначена эта встреча, он на всякий изучил схему.

Как только они проехали станцию Нака-Окачимаси, гейша поднялась и подошла к двери, готовясь сходить. Стэллингс последовал за ней. Следующая остановка была Уэно. Они ехали ровно восемнадцать минут.

Из залитой искусственным светом станции они поднялись к свету дня. Прямо перед ними был Парк Уэно.

— Йаппари аоа куно да!Вот она, волшебная Зеленая страна!

Это были первые слова, которые она произнесла с того момента, как он заметил ее на платформе. Стэллингс кивнул, но внимание его было поглощено не столько сочной зеленью раннего лета, сколько попытками выяснить, не следит ли за ними кто-либо, идя следом самолично или препоручив это электронике.

Детей в парке было видимо-невидимо. Младенцы сидели в своих колясочках, позволяя своим мамашам кормить их сладким тофу,карапузы делали свои первые неуверенные шаги между растопыренными руками бабушек, четырехлетки гонялись друг за другом, стуча каблучками туфелек по камням, которыми были вымощены дорожки.

Высокие детские голоса, далеко разносившиеся в дремотном полуденном воздухе, слышались долго после того, как детская площадка осталась позади. Вишневые и сливовые деревья стояли справа и слева, их развесистые ветви давно отцвели.

У крутого поворота тропинки гейша помедлила у кустов, на которых цветы или только распускались или уже сияли во всей красе.

— Это таирин, -пояснила она своим приятным, грудным голосом, — крупная разновидность вьюнка, который вы, американцы, называете «Славой утра», верно?

— Да.

— А вот этот называется «Малиновым драконом». Это дословный перевод с китайского, потому что цветок завезен сюда из Китая примерно в середине XVIII столетия одним европейским графом. — Ее малиновые ноготки блеснули в ярком солнечном свете. — Но в отличие от других видов ипомеи, которые цветут до полудня, этот распускается в четыре утра, а к девяти уже вянет.

— Очень жаль, — несколько рассеянно отозвался Стэллингс, который все поглядывал по сторонам, ожидая появления главного действующего лица.

— Напротив, — возразила гейша. — Мы ценим «Малинового дракона» именно за его эфемерную красу, в которой отражаются прекрасные мгновения нашей жизни, увы, так скоро проходящие.

— Когда мы наконец займемся делом, мисс? Стэллингсу наскучил урок ботаники. Ему предстояло обсудить более важные материи.

Гейша наклонила голову. Ее иссиня-черные волосы, уложенные в сложную прическу, удерживавшуюся спомощью перламутровых палочек, сверкнули на солнце.

— Мы им уже занимаемся, — сказала она.

Стэллингс удивленно посмотрел по сторонам.

— Но ведь мы по-прежнему одни, — заметил он. Гейша тихо засмеялась.

— А. кто еще должен быть? — спросила она слегка подтрунивающим тоном.

— Якудзаникогда не использует для таких дел женщин. Я полагал, что вы подосланы человеком, который поручил вам привести меня сюда, чтобы здесь мы могли с ним спокойно переговорить. В записке говорится, что...

Гейша направилась к каменной скамье, наполовину скрытой буйно разросшейся «Славой утра». Села.

— Зачем вам нужна эта информация?

Стэллингс приблизился к ней. Она сидела на скамейке с видом судьи, опершись двумя пальцами на ручку своего зонтика.

— Мне кажется, я пришел сюда, чтобы задавать вопросы, а не отвечать на них.

Чувствовал он себя не очень-то уютно, каким-то раздраженным, как будто ситуация полностью вышла из-под его контроля.

Гейша молчала, вперив в него свой загадочный взгляд.

— Я даже не знаю, как вас зовут, — прибавил он.

— Эйко.

— А дальше?

— Что вам надо от этого Ничирена?

Он уставился на нее широко открытыми глазами. — Чего ради я должен отвечать на ваши вопросы? Это я вам плачу за ответы на мои вопросы.

Но он уже начал подозревать, что у нее вообще нет никаких ответов, и что все это просто ловушка. Инстинктивно его рука скользнула под куртку, пальцы сжали рукоятку пистолета.

— Я полагаю, нам следует вернуться в более людную часть парка, — сказал он, доставая оружие.

Но руки гейши уже пришли в движение. Промасленная бумага зонтика отлетела в сторону. Из бамбуковой трости выскользнуло тонкое стальное лезвие и метнулось в его сторону, пронзив кисть его правой руки.

Рука сразу же онемела, и пистолет брякнул о камни у ног гейши.

— Я думаю, нам лучше остаться здесь, — сказала она, подымаясь со скамейки и не выпуская из рук стилета, который, как вертел, пронзил руку Стэллингса.

Пнув ногой лежавший на земле пистолет под скамейку, она слегка пошевелила стилетом. Жуткая боль пронзила руку Стэллингса до самого плеча. Наверно, попала точно в нерв, -подумал он, скрипя зубами.

— Пойдем со мной, — сказала она, увлекая его за скамью, где кустарник, густо оплетенный ипомеей, полностью загораживал их от всего мира.

Звуки людских голосов в парке, равно как и транспорта за его пределами, заглохли, словно заваленные снегом. Все еще корчась на клинке гейши, как червяк, наколотый на булавку, Стэллингс готовился к решительным действиям. Не хватает еще, чтобы баба меня одолела, -думал он.

Сжав зубы, он дернул рукой, чувствуя, как жаркое пламя полыхнуло по ней, грозя выключить сознание. Сталь рассекла кисть до конца и он освободился. Низко наклонившись, он бросился на гейшу, схватился здоровой рукой за ручку «зонтика» и попытался его вырвать.

К его удивлению гейша выпустила ручку, позволив ему завладеть оружием. Но не успел он обрадоваться, как она нанесла ему такой страшный удар напряженными пальцами в область печени, что Стэллингс обмяк и начал оседать на землю.

Придя в себя, он обнаружил, что стоит на коленях, всем телом подавшись вперед так, что волосами касался ее кимоно. Попытавшись подняться, он почувствовал ее руку на своем плече. Кончики ее пальцев вонзились в тело, нащупывая нервный узел. Вся левая рука тоже онемела. Правая же, окровавленная и жалкая, как подстреленная птица, лежала без сил на бедре.

Стэллингс тяжело дышал, с хрипом набирая воздух в легкие. Диапазон его зрения постепенно сужался, заполняясь чернотой справа и слева. Когда он понял, что это значит, ему стало страшно.

Ему приходилось бывать в разных переделках. И порой во время боя ему приходилось склоняться к умирающим товарищам. Сражение кипело вокруг. И хотя они говорили шепотом, но сквозь взрывы и пальбу он слышал слова умирающих довольно хорошо. Они говорили ему, что такое бороться за ускользающую жизнь. Он видел, как они тянулись к ней слабеющими руками, когда смерть уже овладевала ими.

Теперь смерть витала над ним. Дрожа всем телом, Стэллингс узнал ее страшный оскал, почувствовал ее холодное дыхание. Она пришла к нему под видом гейши, как сие не странно. Гейша склонилась над ним, отсекая взмахом правой руки жизнь от тела, как ветку от ствола дерева.

Как хотелось Стэллингсу подняться, смять эту накрашенную куклу и швырнуть ее на землю! Так, чтобы она растянулась у его ног, как он сейчас лежит. Какой стыд, что такое эфирное существо свалило его! Ведь он все-таки был солдатом, и если ему приходится умирать, то он хотел бы принять солдатскую смерть. Не от руки женщины!

Затем Стэллингс почувствовал ее руку в своих волосах, рывком приподымающую его голову так, что ее накрашенное лицо оказалось прямо против его лица. Боже, как она красива! Красива, как смерть.

Глаза темнее ночи, губы бантом. Скользнув взглядом мимо ее лица, он увидел небо и облака, бегущие по нему, постепенно меняющие его лазурный цвет на свинцовый Оно было плоским, как театральная декорация.

— То, что ты знаешь, ты, видимо, намерен унести с собой, — молвила гейша. — Ты — профессионал.

— Мне нечего сказать тебе.

Даже говорить ему было мучительно больно.

— Нечего? — черты лица гейши исказились, оно стало вдруг жестоким и безобразным. — Да нет, есть чего!

Стэллингс закашлялся. Дыхание вырывалось из него, как языки пламени из огнемета, обжигая горло. Хватка руки этой женщины напоминала стальные челюсти капкана. Затем она пошарила у него между ног. Ее длинные, изящные пальцы расстегнули ширинку. Не веря своим глазам, он увидел, как они лезут внутрь. Затем чудовищная боль обволокла все его тело и держала так, кажется, целую вечность, пока он не пожалел, что все еще жив.

И когда эта изысканная боль схлынула, оставив его задыхающимся и мокрым от пота, он начал исповедоваться в грехах, как в церкви.

— Они приговорили к смерти Марианну Мэрок, — сказал он трескучим голосом, — и послали меня убить ее.

— Значит, это ты ее убийца, — будто в раздумье сказала гейша. — Ты не спрашивал у них, за что они хотели ее убрать?

Ужаснувшись впервые делу своих рук, Стэллингс пробормотал:

— Не спрашивал. Но я полагаю, за то, что она была с Ничиреном. Ее подозревали в том, что это она сообщила Ничирену о предполагающемся рейде ее мужа на Дом паломника.

— Значит, ее убили потому, что подозревали в связях с Ничиреном?

Снова та же боль, скребущая каждое нервное окончание, такая острая, что она, кажется, разрывала его изнутри. Грудь его вздымалась прерывистыми всхлипами, когда эта боль схлынула. Удары сердца отдавались во внутреннем ухе. Единственное, на что хватило его сил, так это покачать головой.

— Значит, хотя ты был всего лишь исполнителем, а истинной причиной ее смерти был Ничирен. — Голос гейши был нежен и легок, как ночной ветерок.

Расширенные от ужаса, залитые потом и слезами глаза Стэллингса наблюдали за превращениями его супостата. Изящная рука вскинулась к замысловатой прическе и потянула за нее. Парик отлетел в кусты, сшибая завядшие цветки «Славы утра».

— Аааа! — вырвался крик из стесненного горла Стэллингса.

Сквозь штукатурку на ее лице, как сквозь матовое стекло, он различил другого человека.

Это была не гейша. И вовсе не женщина.

— Кто?.. — слова вязли в путанице мыслей. — Кто ты?

Взгляд черных глаз сфокусировался на нем.

— Ваши нескромные расспросы, мистер Стэллингс, достигли моего слуха. У меня много друзей в городе. И они сообщили мне, что вы интересуетесь мной.

Была в этих черных глазах свирепая истовость человека, который знает, что делает.

— Я Ничирен. И я смерть твоя.

Как зачарованный наблюдал Стэллингс, как длинные, покрытые малиновым лаком, ногти приближались к нему. Когда они коснулись его плоти, он закрыл глаза и не открывал их до тех пор, пока не почувствовал, что все ощущения стремительно покидают его измученное тело.

Весна 1927 — лето 1937 Шанхай

В памяти Чжилиня главной приметой того страшного времени остались крысы. И вонь. В затененных задворках портовых складов крысы просто кишели. Их отвратительное повизгивание создавало фон, на котором развертывались события его жизни.

Тусклая безрадостность дней, последовавших за смертью Май, скрашивалась для Чжилиня его дружбой с Ху Ханмином, которого он привел в ту трагическую ночь к задней двери Бартона Сойера. Он не хотел подвергать опасности свою семью, и, поскольку никто не знал о его деловых связях с тай-пэнем, дом Сойера был для него наиболее безопасным местом.

Американец оправдал надежды своего попавшего в беду молчаливого партнера. Он провел обоих беглецов лабиринтом закоулков, окружавших Бунд, к одному из тысяч складов компании «Сойер и сыновья» Там он указал закуток среди штабелей упаковочных корзин и мешков с опиумом.

В течение дня влажная духота склада воздействовала на маковую вытяжку не лучшим образом, и тошнотворно-сладкая вонь просачивалась сквозь мешковину, заполняя собой мирок, в котором Чжилинь был вынужден обитать.

Дважды в день один из кули, работавших у Сойера, — всегда один и тот же — заходил в этот склад с корзиной на плече, выбирая для своих визитов время наибольшей активности в складских помещениях. Корзина была в точности такая же, как и те, что штабелями громоздились вокруг них. Но в ней был не чай и не опиум, а еда и питье для Чжилиня и Ху, которые набрасывались на принесенную провизию, как два изголодавшихся шакала. Через нее у них осуществлялся единственно возможный контакт с внешним миром, и они пользовались этим контактом с деловитой сосредоточенностью.

Бартон Сойер сам никогда не навещал их, но время от времени его кули приносил им от него записки. Таким образом, он держал их в курсе текущих событий. Из этих лаконичных сообщений они узнали, что охота на них, развернутая чанкайшистами, начавшись весьма активно, постепенно утрачивала актуальность.

За эти шесть недель у генерала Чана настолько прибавилось забот, что он и думать забыл о двух беглецах. Согласно сообщениям Сойера, левое крыло Гоминьдана во главе с Ван Цинвэем откололось от основной партийной массы точно таким же образом, каким несколько месяцев назад откололась и фракция самого Чан Кайши.

А потом пришел день, когда их знакомый кули появился без привычной корзины. Он окликнул их из глубины склада и поманил рукой, указывая на выход.

Медленно вышли они в темную, душную ночь. Кули вывел их закоулками на набережную, и скоро они приблизились, щурясь от яркого света фонарей, к парадному подъезду американской концессии. Там их ждал Сойер, а затем и обед из десяти блюд, которым тай-пэньрешил отпраздновать их освобождение из шестинедельного плена.

За радостью возвращения к нормальной жизни последовала необходимость взглянуть в лицо суровой реальности. Прошло столько времени, что уже никак нельзя было объяснить такое долгое отсутствие Чжилиня на его рабочем месте в инспекции порта. Тем более что давно уже за его столом сидел другой человек.

Сойер предложил Чжилиню официальную работу в их фирме, но тот, взвесив все за и против, вынужден был отказаться. Он уже устроил своего среднего брата в гонконгское отделение компании, и не в обычае Чжилиня было ставить все на одну карту. Разнообразие — душа хорошего бизнеса.

Но у него не было желания браться за непрестижную работу. Поэтому он выжидал благоприятного случая, внимательно изучая различные предложения, по мере того, как они поступали. В деньгах он не особенно нуждался. Пай, внесенный братьями Ши в фирму «Сойер и сыновья», сделал ее рентабельной. Полученную с помощью Чжилиня концессию на очистку гавани Сойер использовал как нельзя лучше. Его система была более эффективной и более экономной, чем та, что использовалась Маттиасом и Кингом. Начальник порта был доволен фирмой и при случае отдал Сойеру три новых торговых маршрута. Кроме того, Сойер использовал на все сто ту информацию о жизни порта, которую ему поставлял Чжилинь в бытность свою служащим инспекции.

Все это, вкупе с непрерывным притоком опиума по каналам, проложенным младшим братом Чжилиня, и новыми идеями, поставляемыми его средним братом, работавшим в Гонконге, подняло за какие-то три года компанию «Сойер и сыновья» с шестого места в списке торговых домов Шанхая на второе. Теперь она по богатству и авторитету уступала только компании «Маттиас и Кинг». В соответствии с контрактом, подписанным между Чжилинем и Бартоном Сойером, братья Ши обладали двадцатью процентами всех акций компании и имели право на приобретение еще десяти процентов в ближайшие пять лет.

В августе Китайская коммунистическая партия развернула широкомасштабную кампанию по завоеванию поддержки армии. В Наньчане произошло восстание, во время которого много людей было убито, и ранено, но ничего толком достигнуто не было.

Примерно в это же время Чжилинь нашел себе работу. На этот раз — в таможне. Еще работая в портовой инспекции, он понял, что таможня — не менее доходное место. Он даже пытался перевестись туда, но там все не было вакансий.

Теперь, в связи с волнениями и чистками, эти вакансии появились, и Чжилинь немедленно послал свои бумаги на объявленный конкурс. Его образование и опыт делали его, как говорится, «сильным кадром» и ему было отдано предпочтение перед пятьюдесятью другими кандидатами.

Уже давно Чжилинь занимался моделированием личности идеального бизнесмена, и эта модель, разрабатываемая им, к этому времени достигла такого же совершенства, как внешний скелет животного, например черепахи Она являлась составной частью теории иллюзии, к которой приобщил его Цзян в далеком садике его детства.

Он создавал впечатление серьезного и трудолюбивого молодого человека, умеющего учиться и стыковать новые знания со старыми. И это вовсе не было маской. Он действительно был таким. Просто этим не исчерпывалась его личность. Он горел честолюбивыми устремлениями, но выказывал лишь ничтожную их часть. И обращал он их не на пользу себе, а для блага фирмы, на которую работал.

По правде сказать, новая работа Чжилиня не была ни трудной, ни особо обременительной И тем не менее, он смог извлечь из нее массу пользы для себя. Поскольку он никогда не ленился учиться, его начальство привыкло спихивать на него многое из того, чем оно по идее должно было заниматься самолично. Таким образом, Чжилинь получил доступ к наиболее строго оберегаемым секретам торгового мира Шанхая.

И, верный взятым на себя устным обязательствам, он многие из них передал Бартону Сойеру, увеличивая их совместные прибыли.

Но наиболее пикантные секреты он приберегал для себя, начиная создавать с братьями собственное дело. Разнообразие, -думал Чжилинь, — через него пролегает дорога к успеху в бизнесе.

К 1935 году он уже был богатым человеком. К этому же времени в Нанкине было создано первое Национальное правительство, вслед за неудачными попытками коммунистов взять Гуанчжоу.

Чан Кайши все более и более терял популярность, хотя он и пытался отчаянно сплотить своих сторонников из числа отколовшихся от Гоминьдана фракций, провинциальных политических деятелей, коммунистов. Как и следовало ожидать, коммунистическая партия сопротивлялась ему наиболее решительно. Она переживала подъем, выдвинув из своих рядов двух новых лидеров, которые поднялись со дна на поверхность, зажав в кулаках полные пригоршни власти: Мао Цзэдун и Чжоу Эньлай. В середине 1935 года они предприняли так называемый Великий поход, пройдя со своими сторонниками более двадцати тысяч миль от самого юга до провинции Шэньси.

Символично, что Чжилинь встретил свою будущую жену в солнечный воскресный день, когда Мао и Чжоу входили со своей победоносной армией в Яньань. Воздух казался чисто промытым, как весной. Это был один из редких летних дней в Китае, когда томительный зной на время отступил.

Пожалуй, странно было такой день тратить на поездку на кладбище, но Чжилинь взял себе за правило раз в две недели обязательно наведываться на могилу Май. Похоронами ее занимался Бартон Сойер поскольку Чжилинь с Ху Ханмином вынуждены были скрываться на его старом складе. Чжилинь хотел, чтобы она была похоронена именно на этом кладбище, невдалеке от крепостных стен Старого Города. Через реку виден храм Лунхуа, единственная пагода в черте города. С другой стороны к кладбищу примыкает Сад Багряных Осенних Облаков торжественный и немного суровый.

Храм Лунхуа очаровал Чжилиня еще в отрочестве, когда он впервые открыл его для себя. Все четыре составлявших его здания были хороши, но Зал Небесных Покровителей нравился ему больше всего. Позднее ему как-то пришло в голову, что это было, вероятно, потому, что он и себя хотел бы видеть среди них.

Теперь он приходил сюда, чтобы быть ближе к Май. После ее смерти он не взглянул ни на одну из женщин, потому что при первом взгляде не почувствовал ни дождя, ни туч. Иногда по ночам он чувствовал боль в тех местах, которые она любила ласкать. И тогда он думал, каким образом они узнали, что ее нет?

В это воскресенье Чжилинь, одетый в темный в полосочку деловой костюм, вошел на территорию кладбища, неся в руке сандаловые палочки, которые он всегда зажигал, читая на ее могиле буддистские сутры, так и не прочитанные над ней во время похорон: хоронили ее без всяких ритуалов в черные дни, когда Чжилинь сидел в старом складе, задыхаясь от опиумной вони и прислушиваясь к попискиванию крыс. Теперь он считал, что надо как-то компенсировать ту несправедливость.

На этом кладбище редко бывало много народа. Оно было не слишком популярно, поскольку находилось далеко от густонаселенного центрального района. Кроме того, здесь было похоронено много иностранцев: миссионеров, бизнесменов, членов их семей.

Прохладный ветерок дул с реки Хуанпу, когда Чжилинь шел между могилами в последнему месту упокоения Май. Шел, как всегда, погруженный в свои невеселые мысли, когда вдруг почувствовал присутствие другого человека. Он поднял голову и увидел стройную женщину, стоявшую у простого камня с крестом. Ее голова была склонена в молитве, и в руках ее был букетик розовых и лиловых цветов. Черты ее лица были европейские, но волосы и глаза черные. И одета она была во все черное.

Обычно Чжилинь, приходя сюда, не мог ни о чем думать, кроме Май, и редко обращал внимание на других людей. А сейчас он вдруг остановился на выложенной камнями дорожке и уставился на эту женщину, будто он был самым что ни на есть гвай-ло сдурными манерами. Что могло его так привлечь в ней? Может быть, изящная линия спины и гордый разворот плеч, не сутулящихся, несмотря на скорбную позу? Может быть, пряди волос, которые летний ветерок уронил ей на лицо? Или во всем виновато было мягкое летнее освещение, так выгодно подчеркивавшее нежный овал ее лица, высокие скулы и чувственные губы? Все это вместе или, напротив, все эти черточки не при чем?

Чжилинь никогда не находил ничего красивого в женщинах европейского типа. Ему и в голову не могло придти, что кто-то из них может показаться ему привлекательной. По правде говоря, эта мысль его даже испугала сейчас. Конечно, он давно покончил с предрассудками в отношении европейцев. Он спокойно общался с ними, занимался бизнесом, с некоторыми из них даже подружился. Но это совсем другое дело.

Усилием воли он оторвал взгляд от стройного женского стана и прошествовал дальше по дорожке. Дойдя до самого ее конца, он опустился на колени и забыл обо всем постороннем, сосредоточившись на ритуале.

Почувствовав, что кто-то стоит за его спиной, он вздрогнул. Тень стоявшего сзади человека сливалась с его тенью и падала на медленно курившиеся палочки. Сколько времени он тут просидел? Что за глупый вопрос! Все сутры прочитаны: значит, давно...

Чжилинь поднял голову и уставился в черные с поволокой глаза незнакомки. Той самой, со стройным станом. Он растерялся самым жалким образом.

— Простите, — сказала она на сносном кантонском диалекте, — Надеюсь, я не помешала вам? Я знаю, что бестактно беспокоить человека, пока он не закончил свои молитвы. Вы уже закончили? — Она виновато посмотрела на него, но, так и не дождавшись ответа, храбро продолжила. — Видите ли, я приехала сюда на такси и теперь, собравшись домой, никак не могу вспомнить, как отсюда можно добраться до центра. Нам, случайно, не по пути?

Улыбка, начавшись в уголках рта, постепенно распространилась по всему ее милому личику. Она указала рукой в ту часть кладбища, где он впервые увидел ее.

— Там похоронен мой брат. Он был миссионером... Ее голос прервался. Видимо, она отчаянно пыталась достойно выйти из неудобного положения, в которое попала, затеяв разговор с человеком, предающимся скорби.

Чжилинь медленно вышел из прострации, легким покашливанием прочистил горло от сковавшей его спазмы.

— Не беспокойтесь. Я уже все закончил. — Он поднялся на ноги, кивком указывая на могилу. — Моя жена.

— Я вам сочувствую.

Он понял, что это были не пустые слова, и снова смешался. Сглотнул, опять прокашлялся.

— И я вам. По поводу вашего брата.

Она улыбнулась застенчивой улыбкой маленькой девочки.

— Он был счастлив здесь. Работа значила для него все.

Тема, кажется, была исчерпана. Последовавшее за этой репликой неловкое молчание прервал гудок парохода, донесшийся с реки.

Чжилинь принял этот звук как доброе предзнаменование.

— Конечно, я провожу вас до центра. Но если у вас есть немного свободного времени, мы бы могли сходить в храм Лунхуа. Прекрасный храм, который я знаю с детства. Посещение его всегда облегчает душу, особенно в день, посвященный скорби по ушедшим.

Женщина бросила на него нерешительный взгляд.

— Вы считаете, это удобно? Что люди скажут?

Чжилинь обладал редким для шанхайца безразличием к сплетням, которые в этом городе — да и вообще в Китае — относятся, как к высокому искусству. И ему и в голову не приходило, что из-за его богатства и веса в обществе о его личной жизни могут ходить различные домыслы.

— А что они могут сказать? — спросил он, немного озадаченный.

У нее, однако, талант ошарашивать, -подумал он.

Она весело рассмеялась, и этот смех кольнул его в самое сердце.

— О, все что угодно, учитывая страсть китайцев к сплетням! — Она беззаботно улыбнулась. — Например, что между нами тайная любовная связь.

Чжилинь покраснел.

— Какая чушь!

— Чушь, конечно, — согласилась она, все еще улыбаясь. — Но ведь людские мысли и языки невозможно контролировать.

Еще как можно! -подумал Чжилинь. Вся его жизнь была посвящена науке делать именно это. Но, странное дело, они будто поменялись ролями: она говорит с ним, будто он — гвай-ло, а она — китаянка. Очень странно! Совершенно сбивает с панталыку!

— Вы что, боитесь людских языков? — спросил он. Она опять засмеялась.

— Если бы боялась, никогда бы не приехала сюда. Китай — не место для добропорядочной леди, которой я, по мнению моих друзей и родственников, являюсь.

— И они заблуждаются?

— В стране, откуда я родом, джентльмены не задают таких вопросов.

— Может быть, именно поэтому вы здесь? — спросил он полушутя.

— Нет, не поэтому. — Она вдруг посерьезнела. — Я приехала похоронить брата. Он умер от малярии.

Сказав это, она вдруг усомнилась в правдивости своего ответа. Он ведь умер уже месяц назад. Траур закончен. Кроме того, -подумала она, — Майкл умер счастливым человеком, найдя свое место в жизни, чего я не могу сказать про себя.

Она взглянула на своего собеседника и внезапно приняла решение.

— Как я могу идти с вами, куда бы то ни было, сэр? Ведь мы незнакомы.

— Тысячу раз прошу прощения! — воскликнул Чжилинь, опять покраснев. — Меня зовут Чжилинь Ши.

Он намеренно произнес свое имя на европейский лад, поставив сначала имя, потом — фамилию.

— Очень приятно, Ши Чжилинь, — сказала она, вернув его имени нормальный китайский порядок. — А меня зовут Афина Ноулан.

Она была слишком темнокожей для гвай-ло,и с карими, слегка раскосыми глазами. Это у нее от матери, объяснила она. Ее мать была родом с Гавайских островов и в ее жилах текла королевская кровь. Сам Камехамеха I, который в начале XIX века объединил под своей властью все Гавайи, был ее предком. Отец Афины был англичанином, много постранствовавшим на своем веку, как и его отец, которого, привели на острова, называвшиеся тогда Сэндвичевыми, его политические страсти. Это было в короткий период правления С.Б. Доула, непосредственно перед аннексией островов Соединенными Штатами в 1898 году.

Все это Чжилинь узнал примерно через восемь дней после их первой встречи, закончившейся тем, что они вместе вернулись в город. Несмотря на все их смелые высказывания по поводу общественных условностей, они не хотели компрометировать друг друга. Что касается Чжилиня, он был очень недоволен собой. Еще с юности он привык смотреть на себя как на человека независимых взглядов, опережающего свое время. И ему было стыдно, что он до такой степени зависим от общественной морали, что не может встретиться с заинтересовавшим его человеком.

Это неприятное чувство, однако, скоро прошло, поскольку примерно через неделю он опять встретился с Афиной. Это было на званом вечере у Бартона Сойера. И именно старший сын Бартона, Эндрю — ему было уже 18 лет и он работал на отцовской фирме — официально представил их друг другу.

Ни один мускул не дрогнул на лице обоих во время церемонии представления. Чжилинь сухо поклонился Афине, затем взял ее руку и поднес к губам, по европейскому обычаю. Афина сделала книксен.

— Очень приятно, мистер Ши.

Глаза их улыбались друг другу, но губы оставались неподвижными. Их первая встреча на кладбище так и осталась их тайной. Это в какой-то степени компенсировало, во всяком случае, для Чжилиня, их скованность в тот ясный летний день.

Афина видела в Чжилине все, чего ей недоставало на Гавайях. За последнее время ее бессмысленная жизнь на родном острове начала тяготить ее. Ее просто тошнило, как от приторного сиропа, от изжелта-зеленых закатов, от шороха пальм над желто-лимонным песком, от шепота прибоя. Она не могла спать по ночам. Стала беспокойной и раздражительной. Ничто ее не интересовало. Известия о смерти Майкла принесли ей спасение. Она воспользовалась этим как предлогом для того, чтобы, несмотря на протесты семьи, уехать в Китай. К ее счастью, отец в это время был на материке по своим делам. А то бы она никогда не решилась на такой шаг.

В Чжилине она нашла ту экзотику, о которой читала в книгах в школьные годы. Он обладал мощным интеллектом и знал об этом. А его внутренние силы просто пульсировали в нем, стоило только притронуться к нему рукой. Она всегда хотела обладать таким живым источником энергии, и сейчас была на седьмом небе, ощущая его рядом с собой. Кроме того — и это, возможно, было самым главным, — она буквально млела, чувствуя свою власть над ним. Она видела, какое впечатление она производит на него, по выражению его глаз — таких черных и глубоких, что дрожь пробирает. Она не любила бы его так, если бы не пьянящее чувство, что она укротила такого незаурядного и таинственного мужчину.

Сейчас она могла признаться себе в том, как страшно ей было отправляться в это путешествие. Но поскольку она видела в нем свое единственное спасение, она закрыла свой разум для страха. Ее образование подготовило ее к восприятию любой культуры на земном шаре. Она была уверена, что ее не смогут шокировать никакие чужеземные традиции и привычки. Она была готова к любым неожиданностям.

Однако теперь, нежась в тепле, излучаемом черными, как смоль, глазами Чжилиня, она поняла, что бояться было просто глупо. Китай оказался не таким уж чужим. Человеческие чувства везде одни и те же, где бы люди ни жили. Любовь может расцветать в любых климатических условиях.

Он сказал что-то забавное, и она засмеялась. Ее рука при этом легко коснулась его руки. И будто искра пробежала по всему ее телу. Она опять засмеялась, упиваясь этим новым для нее чувством.

Он задал ей вопрос о ее имени.

Она улыбнулась, и Чжилинь поразился, до какой степени столь незначительное движение мышц лица может преображать его.

— Меня часто об этом спрашивают, мистер Ши. Так звали мою бабушку по отцовской линии. Она была гречанкой. И повстречалась она с моим дедушкой в Малой Азии. Оба были археологами по профессии. Шли по следам Шлимана. Развалины Трои.

Чжилинь посмотрел на нее отсутствующим взглядом.

— Боюсь, я в первый раз слышу это название.

— А про Гомера слыхали?

— Гомер? — Он покатал слово во рту, словно смакуя незнакомое вино. — Не слыхал про такого.

Она просияла.

— Прекрасно. Вы мне будете рассказывать о Китае, а я буду просвещать вас относительно прошлого западной культуры. И из Гомера что-нибудь почитаю.

Ему не очень понравилась «Илиада», и не потому что написана стихами (поэзию он любил), а из-за сюжета, который напомнил ему многое из воинственного прошлого Китая.

А вот от «Одиссеи» он получил колоссальное удовольствие, упиваясь длинной чередой приключений. Он шумно восторгался, когда хитроумный грек разрушал коварные замыслы врагов, и всякий раз просил Афину не торопиться с чтением заключительной части каждого эпизода, дав ему возможность предположить, как бы он сам выбрался из такого затруднения, и посостязаться таким образом в изобретательности с героем древности. И он удовлетворенно вздохнул, когда Одиссей отомстил подлым женихам Пенелопы.

— Совершенно потрясающая история, — сказал он, когда Афина закрыла книгу.

Это было потрепанное издание на языке оригинала, куда она заглядывала, пересказывая известные ей с детства эпизоды.

Но еще больше, чем поэзия Гомера, его потрясала сама Афина. У нее был изумительно восприимчивый ум. Она впитывала в себя знания, как губка, и никогда не забывала дважды услышанное. Он никогда не встречал человека до такой степени жадного до знаний. И это касалось не только китайской истории, которой он ее обучал. Чжилинь как-то подумал, что у него так мало друзей — не сослуживцев и знакомых, а именно друзей, — потому что слишком редко встречаются люди, снедаемые, подобно ему, жаждой знаний о жизни. А вот Афина была тоже такой. Ее концепция жизни была поистине глобального характера, как у самого Будды. Он ведь учил, что человек един с миром, в котором живет. И поэтому Чжилинь не удивлялся, что Афина чувствует себя в Китае как дома: она везде будет чувствовать себя так, потому что она едина с миром.

Чжилинь был убежден, что все беды Китая происходят от его изолированности от мира, проистекающей из вечного ужаса, который китайцы всегда испытывали перед гвай-ло. Вместо того, чтобы учиться у соседей по планете полезному, они предпочитали закрывать глаза на все и вся, непривычное для Поднебесной империи.

Так они остались недоучками. Так их начали колотить все кому не лень. Так презренные гвай-лонаводнили Китай и начали растаскивать его по кускам.

Чжилинь понимал, что любит Афину Он знал, что потерял из-за нее голову. Это испугало его больше, чем близость смерти в ту ночь, когда погибла Май. Несмотря на все свое глобальное мышление, он все-таки оставался в душе китайцем. Ему никогда не приходилось бывать рядом с женщиной другой культуры, чувствовать дождь и тучи в ее присутствии. Поэтому нет ничего странного, что его трясло, когда она прикасалась к нему. Будучи почти трезвенником, он чувствовал, что пьянеет как от рисовой водки, и это приводило его в ужас.

И не то, чтобы физическая близость пугала его больше всего. Просто он опасался, что стоит ему только коснуться ее, как вся его любовь брызнет у него из кончиков пальцев, и вся его китайская суть будет утрачена навеки. Словом, у него было убеждение, что любя ее, он приносит в жертву что-то очень для себя дорогое.

И все же он не мог заставить себя забыть ее Днем он погружался с головой в работу на таможне, узнавая все больше и больше о тайных пружинах международной торговли. Регулярно виделся с Бартоном Сойером, а последнее время и с его сыном Эндрю, чтобы передать им часть своей информации на благо их совместного бизнеса. Регулярно встречался он и с младшим братом (средний был слишком далеко), обсуждая текущие вопросы их семейного дела.

Отец его умер, мать пережила его всего на несколько недель. Теперь семья состояла из трех братьев.

Вот какие сны ему снились по ночам! Это означало, что в его подсознании Афина уже была членом его семьи. И это пугало Чжилиня. Ни одного вечера не проходило, чтобы он не думал о ней. Раньше он мог думать так упорно только о делах.

Ху Ханмина он видел теперь редко. Его старший товарищ теперь стал активным деятелем у коммунистов. Пытался он втянуть в политику и Чжилиня, но у него пока к ней еще не прорезался вкус. Тем более, что он понял раньше многих своих сверстников, что коммунистическая форма правления не лучше всяких прочих, хотя в теории все звучало прекрасно. Но беда в том, что всякая теория создается людьми и ими же претворяется в жизнь. А Чжилинь давно понял, что отвлеченная теория и живые люди — вещи очень разные.

Это ему стало ясно еще при жизни Май, когда он видел партийную жизнь как бы изнутри. Партия управляется не железной теорией, а людьми, которые имеют свои слабости, как всякие люди. Они бывают жадными, черствыми, мстительными, заносчивыми и, что всего хуже, жадными до власти. Пожалуй, один Сунь Ятсен был свободен от этих пороков. Но именно поэтому против него вечно плелись интриги, вечно с ним боролись и, в конце концов, одолели.

Человек не довольствуется тем, что изучает теорию и следует ее постулатам. Он должен ее интерпретировать. А интерпретация теории, как Чжилинь давно уже заметил, всегда приводит к искажению. И коммунизм недостижим хотя бы потому, что он слишком идеален. В лучшем случае, коммунистическая идея может быть орудием в руках небольшой группы политиканов, которые с ее помощью будут управлять массами людей. И ее догматы скорее будут оглуплять массы, чем возвышать их.

Как-то вечером он поделился с Афиной этими мыслями. Никогда прежде он ни с кем на эти темы не разговаривал. Естественно, он не мог высказать эти мысли Май: они бы только обидели ее. По этой же причине он не делился ими и с Ху.

Он сначала даже не понял, зачем он завел этот разговор с Афиной. Но потом ему стало ясно, что он таким образом проверял ее. Он хотел видеть ее реакцию. Если бы она его не поняла или ее реакция оказалась бы отрицательной, он тогда со спокойной совестью порвал бы их отношения.

— Значит, ты не борец за идею, — заметила она, выслушав его.

Зрачки ее глаз расширились, как это всегда с ней бывало, когда она увлекалась объяснением ему какого-нибудь особенно заковыристого понятия западной философии.

— Вот мой брат Майкл, — продолжала она, — тог был таким борцом. Я тебе уже рассказывала о нем. Он был истинным миссионером. Он любил то, чему посвятил свою жизнь. — Она отвернулась и посмотрела в окно i на лодки, качавшиеся у причала. — С другой стороны, я не могла принять его позиции. Я не верю в благо прозелитства. Католические прозелиты прибыли с Кортесом в Мексику и с Писсаро в Перу. В обоих случаях погибли древнейшие цивилизации. Уж мне ли этого не знать! Я ведь из семьи археологов, не забывай... Беда с прозелитами в том, что они не терпят инакомыслящих. — Она отвела глаза от неверного света фонарей на набережной, отражавшихся в водной ряби Пудуна тысячами огней. — Я полагаю, то же самое можно сказать и о твоей «небольшой группе политиканов».

И тут Чжилинь понял, что он хочет жениться на Афине.

* * *

Когда в 1931 году Манчжурия стала японским протекторатом после военного вторжения, Чжилинь получил новую возможность понаблюдать за японцами. Он любил наблюдать за ними. Изучая их, он не мог не заметить, как они перенимают элементы китайской культуры и нравов и внедряют их в собственном обществе.

Хотя, с другой стороны, они, так же, как и китайцы, постарались отгородиться от Западной культуры на многие столетия. Тем не менее, реставрация династии Меидзи изменила это положение. И вот теперь Чжилинь видел собственными глазами «культурную революцию» в действии. Он видел, как освобождение страны от закостенелых догм открывает новые возможности в сфере экономики и бизнеса, ставя крест на традиционной самурайской культуре.

Этой бывшей элите японского общества оставалось либо погибнуть, либо приспособиться к новым веяниям. Те, кто приспособился, составили костяк новой бюрократии. Кроме того, появился новый класс японского общества — купечество. Реставрация сделала их героями новой Японии, а по мере развития международной торговли они стали нуворишами.

Чжилинь понимал, что глупо не воспользоваться историческим опытом Японии, и видел в нем как позитивные, так и негативные моменты. Например, его не могло не волновать усиление пассивного отношения к политике в японской расширяющейся инфраструктуре. А это всегда чревато новой волной милитаризма.

Отношения Японии к Китаю во все века были в лучшем случае прохладными. И теперь развитие торгового класса, столь необходимого для продолжающегося экономического роста, дало толчок милитаристским настроениям, а для разжигания их использовалось доброе старое топливо — островной национализм.

Чжилинь видел в этом особо пагубные тенденции, поскольку призывы к экспансии исходили из деловых кругов и имели приверженцев как в мощной бюрократии, так и в слабом правительстве.

Он был уверен, что без кровавых столкновений между соседями не обойдется, когда в 1936 году Ху Ханмин рассказывал ему о секретных встречах между Мао и Чан Кайши. То, что два заклятых врага в истерзанной гражданской войной стране встречаются, могло значить только одно: в воздухе запахло угрозой империалистической экспансии Японии. Но, как и следовало ожидать, эти переговоры скоро были прерваны, и не обошлось без взаимных оскорблений. Коммунистическая партия и Гоминьдан по-прежнему были на ножах.

Удивительное дело: с самого начала столетия в Китае не прекращается смута, а вожди не могут договориться даже перед лицом нависшей над страной угрозы! Чжилинь считал, что необходима общая платформа для единения сил, и такой платформой мог быть в текущий период коммунизм. Да, последнее время антипатия Чжилиня к этой доктрине несколько уменьшилась. Он говорил, что объединенный Китай — это шаг в будущее. Хоть какое, но будущее. Раскольнические же действия генерала Чана лишали Китай всякой перспективы. Правда, Чжилинь по-прежнему скептически относился к идее практического воплощения коммунистических идей в Китае. Подозревал он также, что и в России не все идет гладко: и там вожди давно уже предали Революцию. Более того, он видел в русских коммунистах не братьев по классу, какими их считал Мао, а потенциальных антагонистов в мировом коммунистическом движении, угрожающих незыблемости китайских границ. Но, при всем при том, коммунистическая идея казалась Чжилиню единственно приемлемой из тех, которые могут обеспечить консолидацию национальных сил, что в свою очередь должно привести к стабильности и порядку в стране.

В том же месяце, когда Мао и Чан прервали переговоры, Чжилинь и Афина поженились. Он, естественно, предпочитал буддийскую церемонию. Афина сказала, что у нее нет определенных религиозных убеждений, и поэтому ей все равно, каков будет обряд венчания. Хотя Чжилиня это немного покоробило, но он находился в состоянии такой эйфории, что тут же забыл об этом.

По желанию Чжилиня, церемония проходила в храме Лунхуа. И свои брачные обеты они произнесли в Зале Небесных Покровителей. После церемонии среди собравшихся было много разговоров об усиливающемся влиянии Мао, о новой оборонительной тактике Чана, о японцах в Манчжурии. Чжилинь обратил внимание на то, как мало настоящей озабоченности звучало в суждениях гостей. Впечатление было такое, что эти события, столь жизненно важные для него, им казались происходящими в другом измерении. Он отвернулся и угрюмо уставился в окно ничего не видящим взором. Он думал о Японии и России, и его пугало, как, в сущности, был беззащитен расколотый Китай.

Позднее, когда он выразил свои опасения Афине, она ответила со свойственным ей рационализмом:

— Ты бизнесмен, Чжилинь, а это — политические проблемы. Они должны решаться политическими средствами.

— Значит ли это, что мне не надо вмешиваться не в свое дело? — Он думал о Небесных Покровителях своей юности. — Может, нужна моя помощь?

— Честно говоря, — ответила она, — я думаю, что дела зашли так далеко, что одному человеку не под силу изменить их курс. Китай сейчас подхвачен стремительным потоком. Куда бежит река, туда Китай и вынесет.

— Но мы не беспомощны! — попробовал протестовать он.

— Верно, — согласилась она. — «Мы» как страна. Но не мы с тобой. Мы с тобой беспомощны.

* * *

Она смотрела на его отражение в окне. В качестве свадебного подарка он купил для нее этот дом. В течение трех недель фэншо -предсказатель, гадающий на четырех основных элементах бытия: земля, огонь, воздух и вода, — ходил взад-вперед по каждому из коридоров, чтобы убедиться, что дом расположен правильно на своем участке земли (кому охота жить в доме, стоящем на спине Земного Дракона?), что коридоры все заворачивают направо (каждый знает, что демоны не умеют поворачивать в этом направлении), что все комнаты расположены правильно и их кровать развернута к востоку и югу, а не к северу или западу.

— Чжилинь, — позвала она, — иди спать. — Не дождавшись ответа, она выразила свою мысль более откровенно. — Я хочу тебя. — Произнести эти слова ей было не просто: они застревали у нее в горле, но, начав, она продолжила уже смелее, откидывая покрывало: — Ты находишь меня привлекательной?

Она посмотрела ему в спину. Он не пошевелился, даже не подал вида, что слышит ее слова. Страх перед ней сковал его. Сейчас, когда подошел этот ответственный момент, он чувствовал, как ее присутствие давит ему на грудь, как чугунная гиря. Внутри все отнялось, и только сердце стучало, как метроном, отсчитывая проходящие секунды. Он с ужасом думал, переживет ли этот ужасный момент, простят ли его предки ему то, что он отдал свое сердце гвай-ло? И как насчет детей, которые она ему родит? Не будут ли они совсем другими, чем те Ши, которые рождались до них? Последняя мысль была ему абсолютно невыносима: для китайца понятие семьи свято.

— Чжилинь, посмотри на меня.

Он повернулся и понял, что пропал. Что бы ни приключилось с ним в следующие минуты, он не мог устоять перед ней. Она лежала на бледно-розовых простынях, ее распущенные волосы черными волнами покрывали подушки, как море, расплескавшееся в шумном беге по ночному пляжу. Она его перехитрила. На ней не было ночной сорочки. Вообще ничего не было.

В теплом свете настольной лампы ее смуглая кожа отливала, как топаз. В первый раз он видел ее наготу и на него будто столбняк напал. Она была как лесное озеро, в которое так и тянет нырнуть головой вперед. С ужасом почувствовал Чжилинь ее притяжение, с которым ему не совладать.

Она была маленького роста, но сложением значительно отличалась от женщин Востока, и грудь пышнее, и талия тоньше, и бедра шире. В Китае есть два типа женщин. Первый — это тип крестьянки с приземистой фигурой, с большими руками и ногами, с ладонями, огрубевшими от работы в поле. На другом конце спектра — изнеженная дама с кожей, никогда не видавшей солнца, чьи руки нежнее шелка, а ноги изувечены с детства колодками, в которые их заковывают, чтобы сохранить маленькими и, следовательно, красивыми.

Афина не попадала ни в одну из этих категорий. Хотя кости ее были и тонкие, но плоть отличалась упругостью. Руки ее были ловкими и сильными, а ноги вовсе не походили на лепестки лилий. Одним словом, чужестранка.

Она виновато улыбнулась ему и, увидев направление ее взгляда, он посмотрел вниз. Брюки его оттопыривались самым ужасным образом.

— Твое тело ответило мне, — сказала она с хрипотцой в голосе, — хотя уста твои и промолчали. — Она протянула к нему обнаженные руки, и Чжилинь подумал, что он сроду не видел более эротического жеста. — Иди ко мне.

Как во сне, он двинулся к ней через коврик перед кроватью. Движения у него были чисто рефлекторные сознание контролировало его действия не лучше, чем у тех преждевременно состарившихся людей, что валяются на грязной циновке в каком-нибудь притоне, судорожно вцепившись в трубку с опиумом, с бессмысленными остекленевшими глазами.

Он стоял у кровати с опущенной головой, наблюдая, как Афина расстегивает его брюки. По мере того, как она стягивала с него один за другим все принадлежности его европейского костюма, он ощущал все большее и большее отстранение своего тела, пока не почувствовал себя таким же чужестранцем, какой была и она.

Голый, он стоял перед нею, не смея дышать, с торчащим, как радиомачта, сокровенным членом. Но стыда он уже не чувствовал. И это еще больше усугубило ощущение того, что он — это не он. Перед Май, да и вообще перед любой китаянкой, он не мог бы с таким бесстыдством демонстрировать свое мужское достоинство.

Афина потянулась к нему и провела пальчиком по всей его длине вверх и вниз. Ощущение было такое, что она ласкает его рукой в шелковой перчатке. Он вздрогнул, набирая полные легкие воздуху и все функции его тела заработали нормально.

Продолжая трогать его левой рукой, она провела правой по его животу поднялась выше, проводя кончиками пальцев по ребрам. Тронула губами, заставив его почувствовать, как внутри его все внезапно сжалось. Блаженство начало постепенно овладевать им.

Эмоциональные вихревые потоки постепенно оформлялись в какое-то новое для него ощущение. Вроде как тьма среди бела дня, оно не должно было бы появляться, но, тем не менее, его присутствие было неопровержимо.

Афина увлекла его за собой в постель, в свое благоуханное царство. Со стоном он склонился над ней в почти молитвенной позе, прильнул губами к внутренней части ее бедер. Руки его скользнули с талии ниже, оглаживая бедра. Ягодицы ее были более полными, чем у китаянок, и прикосновение к ним почему-то особенно воспламенило его. Он почувствовал безумное желание войти в нее. Он раздвинул ей ноги и устроился между ними на коленях, постепенно опускаясь все ниже и ниже. Ее пальчики направляли его.

— Войди в меня, — прошептала она с той же интонацией, с которой недавно шептала: «Иди ко мне».

Пройдя последние разделяющие их дюймы, его трепещущая плоть, наконец коснулся ее влажного лона, и она издала стон. Мышцы нижней части ее живота дрожали от напряжения, она тяжело дышала.

Медленно и осторожно он входил в нее, пока не почувствовал, что головка его члена обхвачена ее сокровенным органом, как только что обхватывали его ее пальцы. Так же осторожно он начал двигать им вверх и вниз, погружая только самый кончик, будто дразня ее обещанием того, что будет дальше. Приподнявшись над ней, как луна над морем, он наблюдал за тем, как она реагирует на его движения.

Он считал, что умеет контролировать себя. Май вымуштровала его по части искусства любви и всегда говорила ему, что он нежный и понятливый любовник, хотя и не шибко страстный.

Но сейчас она не узнала бы своего Чжилиня. Он чувствовал себя так, будто забрался в неведомые глубины собственных эмоций, о существовании которых и не подозревал. Он чувствовал, как почти математический расчет искусства любви покидает его. Чем глубже проникал он в Афину, тем меньше он помнил о всех этих позах, намеренных паузах и ласках, которые должны привести и его самого, и его партнершу в состояние экстаза.

Совсем наоборот, он чувствовал безумное желание броситься очертя голову в омут страсти, ни о чем не думая, ни о чем не беспокоясь. Ее аромат пьянил его, сводил с ума. И он оставил контроль над собой и уступил тому смутному чувству, которое только что возникло в нем, и оно наполнило его блаженством, которого он раньше и вообразить не мог.

И тогда Афина, закрыв в истоме глаза, протянула к нему руки и, вцепившись пальцами в его плечи, простонала:

— Иди ко мне ближе. Я хочу чувствовать тяжесть твоего тела, когда дойду до точки!

И уже не помня себя от переполняющего его восторга, он опустился со всего маху на ее горячие, полные груди.

Слившись с ней, он поднялся ввысь, в поэтическое царство дождя и туч, и гроза разразилась ослепительными вспышками молний, и живительная влага оросила ее жаркое тело.

* * *

В воздухе пахло войной с Японией. Шел 1937 год. Но в Шанхае деловая жизнь не замирала. Горожане привыкли жить в условиях напряженности.

Чжилинь изо всех сил, насколько это было возможно, старался скрыть тревожные вести. Она никогда не испытывала тягот войны. Кроме того, она была женщиной, а такие вещи не принято обсуждать с представительницами прекрасного пола. Но Афина не переставала изумлять его. Она была умна, проницательна и гораздо храбрее любой китаянки. Она все-таки узнавала новости — разумеется, вместе со сплетнями, — несмотря на все его попытки оградить ее от них. Она постоянно задавала ему множество вопросов, и Чжилинь в конце концов, махнул рукой и рассказал ей все, что знал, лишь бы она перестала верить несуразным сплетням.

Он посоветовался с младшим братом, и они решили начать распродавать все свои неликвиды: складские помещения, промышленные предприятия и прочее. Чжилинь не очень рассчитывал на Китайскую армию, если разразится война. Во всяком случае, против Японии ей не выстоять.

В один из ненастных февральских дней его навестил Эндрю Сойер. Он пришел прямо в его контору на таможне. Такое случалось не часто, поскольку Чжилинь и Бартон Сойер старались не афишировать свои деловые связи.

К этому времени Эндрю уже вырос в высокого и сильного молодого человека. У него были отцовские голубые глаза и материнские светлые волосы Он уже давно на голову перерос Чжилиня и стесняясь своего преимущества в росте, старался в его присутствии больше сидеть. Вот и сейчас, лишь войдя в офис, сразу же придвинул к столу Чжилиня стул с высокой спинкой и уселся, не позаботившись снять пальто. Лицо у него раскраснелось, по-видимому, от зимнего ветра, гулявшего по Бунду.

— Извините, Старший дядя, я бы не пришел к вам на работу, если бы не чрезвычайные обстоятельства.

Эндрю Сойер владел кантонским диалектом даже лучше, чем его отец, и именно к нему он неизменно прибегал, общаясь с Чжилинем.

— Ничего страшного, — ответил он, мгновенно приготовившись слушать молодого человека со всем вниманием. — У меня такая работа, что всяким перерывам в ней можно только радоваться. Особенно, если ее прерываешь ты, Эндрю.

Чжилинь от души любил этого парня. Хотя он и был еще очень молод и поэтому порой ошибался, но он извлекал урок из каждой ошибки и никогда не повторял ее. Кроме того, ему не было свойственно высокомерное отношение к китайцам, как многим другим гвай-ло.Ему не надо было напоминать, в какой стране он родился и живет. Все китайцы, с которыми ему приходилось общаться, любили его, потому что в его присутствии не чувствовали себя униженными.

Эндрю с признательностью наклонил свою красивую голову.

— Это вы говорите из доброго расположения ко мне, Старший дядя. Я знаю, как загружены вы последнее время работой...

За этим вежливым введением должна была последовать основная часть, но Эндрю «завис», как поршень двигателя, когда внезапно отключается зажигание. Чжилинь решил придти ему на помощь.

— Тебя что-то беспокоит, Эндрю. В чем дело? Говори, не стесняйся.

Сойер-младший вздохнул с видимым облегчением, так что его широкие плечи даже немного ссутулились.

— Я вот думал... — Он опять замер на полуслове и, сцепив руки, потер ладони, будто они у него вдруг зачесались. — То есть, Старший дядя... Я думал... Я понимаю, что навязываюсь самым неприличным образом, но... — Он вскинул голову, и Чжилинь увидел в его глазах самую неподдельную боль, однако постарался не показать виду, что заметил это. — Старший дядя, а что если я зайду к вам вечерком... домой... чтобы посоветоваться?

— А с отцом это согласовано?

— Отец ничего не знает о моих неприятностях, — быстро сказал Эндрю. В голосе его прозвучала мольба. — И не должен знать.

С минуту Чжилинь не отвечал, а лишь испытующе смотрел на молодого человека. В конце концов, тот заерзал, предчувствуя отказ.

— Конечно, конечно, Эндрю, — поспешил успокоить его Чжилинь, улыбаясь. — Ты всегда желанный гость в моем доме. — Опять чувство облегчения явственно отразилось на лице Сойера-младшего. — В девять часов тебя устраивает?

— Да. Конечно, устраивает, Старший дядя! — Эндрю вскочил. — Спасибо большое. — От радости он забылся и, схватив руку Чжилиня, затряс ее на западный манер. — Извините, что оторвал вас от работы.

Чжилинь видел в окно, как он торопливо шел по набережной в сторону зданий европейского типа, выстроившихся вдоль Бунда.

* * *

Свинцовый дождь со снегом хлестал по закрытым ставням, когда в кабинет к Чжилиню вошла Афина и ввела Эндрю. Чжилинь горбился за столом, подбивая итоги распродажи неликвидов братьев Ши, соображая, что с ними делать в контексте надвигающейся военной грозы.

Он повернулся в своем кресле, услышав звук закрывающейся двери, когда Афина уже вышла из комнаты. Встал, с улыбкой поклонился гостю.

— Спасибо, что пришел, Эндрю, — сказал он, будто он сам был инициатором этой встречи.

На Чжилине был не европейский костюм, который он носил на службе, а халат из темно-синего шелка поверх традиционной китайской блузы и штанов. Он церемонно повел рукой.

— Проходи сюда. Здесь нам будет более удобно беседовать. Чай Афина уже заваривает.

Они сели в резные кресла с драконами. Окна были закрыты ставнями по случаю непогоды. С внутренней стороны на них была изображена пара тигров, одним прыжком перемахивающих через густые заросли, а над ними на фоне курчавых белых облаков плыла пара цапель, не обращавших никакого внимания на владык джунглей.

Вошла Афина, неся в руках изящный, покрытый красным лаком поднос с чаем. Она не осталась с ними, и они не сделали никакой попытки задержать ее.

По торжественным случаям Чжилинь всегда просил заваривать чай «Черный дракон», а не обычный зимний чай с жасмином. Вот и сейчас именно этот чай был заварен, и этот факт не остался незамеченным Эндрю, как и то, что они сидели лицом к юго-востоку, поскольку наступил Час Змеи Он был благодарен «дяде Чжилиню» за то, что он согласился выслушать его и вдвое — за оказанный почет.

Дождь хлестал по бамбуковым ставням, будто намереваясь сорвать их и проникнуть в святилище. Чжилинь устроил свой кабинет в задней части дома по двум причинам. Днем из окна открывался прекрасный вид на водную гладь, а ночью здесь было тише всего, потому что эта комната была отделена от остальных длинным коридором.

Чжилинь держал фарфоровую чашку в обеих руках, чувствуя, как тепло проникает под кожу и разносится по всему телу. Он смаковал чай, задерживая божественный напиток во рту, прежде чем позволить ему проскользнуть дальше.

Украдкой он изучал Эндрю. Его красивое европейское лицо, вобравшее в себя лучшее от отца и матери, сейчас хмурилось. Мигающий свет лампы подчеркивал крути под глазами юноши.

— На прошлой неделе я видел Уи Циня — сказал Чжилинь — Случайно столкнулся с ним когда был на севере по делам Он шлет тебе привет и надеется что весной выберется к нам и тогда вы сможете повидаться.

Эндрю кивнул. Но даже упоминание о его школьном приятеле не вывело его из подавленного состояния.

— С матерью все в порядке?

— Да, — ответил Эндрю и немного подумав добавил. — Спасибо, что спросили. Старший дядя.

— Человеку нужна хорошая и дружная семья, — глубокомысленно изрек Чжилинь, прихлебывая чай «Черный дракон» — Эти узы делают его сильным Эндрю. Без семьи он опускается до уровня животного. Без семьи конечно, можно прожить, но не более того Жизнь в высоком смысле, как это понимал Будда, человеку без семьи не доступна.

Чжилинь положил руки на колени.

— Эта непогода. — Он кивнул головой в сторону окна. — А ведь уже ли чунь, Начало весны. Через месяц будет Пробуждение насекомых. — Он покачал головой. — Нет, эта слякоть не к добру.

— Старший дядя... — Эндрю поднял голову. Он отставил чашку, почти не притронувшись к чаю. — Передо мной ужасная дилемма.

Так сразу и сказал, без предисловий. Как выпалил. И он пришел именно ко мне, -подумал Чжилинь.

— Почему не к своему отцу?Он вспомнил слова Эндрю. Отец ничего не знает о моих неприятностях. И не должен знать.

Чжилинь тоже отставил свою чашку. Он видел, что сейчас начнется серьезный разговор, но сидел молча. Он понимал, что если начнет его торопить, то только усугубит смущение молодого человека.

— Какое-то время, Старший дядя, — начал Эндрю, — я встречался с девушкой. — Глаза его были опущены, и он нервно сжимал руки. — Я не... я не распутник. Я имел честные намерения. Меня с ней связывали чувства. Сильные чувства. Но все это время я был... как бы это сказать?.. не очень уверен в себе. Никто не знал, что я встречался с ней. То есть, я хочу сказать, никто из родичей. Некоторые из слуг, может быть, что-то знают или, во всяком случае, подозревают. Ау Сип наверняка знает...

Здесь Эндрю сделал паузу и отхлебнул из своей чашки.

Довольно типичная история, -подумал Чжилинь, который уже считал, что знает, как молодой человек закончит свой печальный рассказ.

Внезапно дрогнувшей рукой Эндрю двинул чашку. Она громко звякнула о блюдце в притихшей комнате.

— И недавно эта девушка сказала мне, что беременна. — Он поднял глаза. — Старший дядя, я заглянул в самую глубь своей души, ища следов прежней любви. И ничего не нашел. Я ее больше не люблю. Я не хочу на ней жениться.

Чжилинь соединил пальцы так, что они касались друг друга подушечками, и соединял и разъединял их, будто прислушиваясь к своим внутренним ритмам.

— Извини за то, что я сейчас скажу банальность, Эндрю. Но твоя проблема не относится к числу неразрешимых. Пойди к отцу и...

— Нет! — почти крикнул Эндрю. — Ни мой отец, ни кто-либо еще из семьи не должны знать о случившемся. Старший дядя, на карту поставлена сама возможность моя стать когда-то тай-пэнем.

—Это почему же, если не секрет, Эндрю?

— А потому, — ответил молодой человек, отворачиваясь, — что эта девушка — китаянка.

О великий Будда! -подумал Чжилинь.

— И, как я понял, из хорошей семьи?

— В том-то и дело!

Чжилинь сделал несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться. Одно дело, если гвай-лосходит в бордель и там словит дождь и тучи с китайской куртизанкой. И совсем другое, если он заводит шашни с китаянкой из семьи мандарина. Особенно, если этот гвай-ло является отпрыском одного из ведущих тай-пэнейв Шанхае. Семья девушки имеет деньги, положение, влияние. Возможно, Бартон Сойер имеет с ней деловые связи. Возможно, отец этого семейства его дистрибьютор. В любом случае он потребует возмещения моральных убытков. Эндрю в таком случае придется жениться на девушке. Но Эндрю прав и в другом: если в этом случае Бартон передаст сыну свое дело, все его состояние перекочует в семью его невесты. На это Сойер-старший никогда не пойдет. Он наверняка придет к тому же заключению, к которому пришел Эндрю, и к которому сейчас приходил Чжилинь: новым тай-пэнем должен стать не Эндрю, а кто-нибудь из его младших братьев. Чжилинь всех их прекрасно знал: никто из них не обладал деловой сметкой Эндрю. Тай-пэнииз них, как из собачьего хвоста сито.

— Какая у девушки фамилия?

— Цзю.

— Дочь Цзю Симина?

Эндрю удрученно обхватил руками голову. Его голос сорвался на шепот.

— Да, Старший дядя.

Ну и ну! -подумал Чжилинь. Цзю Симин был вожаком профсоюза. Более семидесяти процентов китайских рабочих, занятых на фирме «Сойер и сыновья», находятся под его влиянием. Если захочет, он может нанести непоправимый урон компании.

— Я понимаю, что попал в передрягу, Старший дядя. — Эндрю потер кулаками крепко зажмуренные глаза. — В ужасную передрягу.

Чжилинь смотрел, как зимний ураган атакует трепещущие бамбуковые ставни на его окне. Ситуация, в которую попал Эндрю, показалась ему воплощением того беспокойства, в котором пребывала и его собственная душа в связи с грядущей войной. Он чувствовал, что этот смерч изменит лицо его страны, как ошибка молодости Эндрю может изменить будущее торгового дома «Сойер и сыновья» Кризис, который сейчас переживал Эндрю, показался Чжилиню последней каплей, переполнившей чашу и его собственных страхов. Он вспомнил слова Афины. Мы стобой беспомощны.Тогда ему показалось, что она не права.

Он перевел взгляд на молодого человека, в глазах которого стояли слезы. Ум его лихорадочно работал.

— Ну-ну Эндрю! — попенял он — Будущий тай-пэньне должен так распускать себя! Надо быть сильным, тем более когда попал в полосу невезения. Ни в коем случае нельзя показывать свой страх Никто не должен знать про слабости тай-пэня,у него слишком много врагов, которые не преминут воспользоваться ими. Тай-пэнюнадлежит думать о процветании своего торгового дома. Это его священная обязанность.

— Да, Старший дядя — Эндрю вытер мокрые глаза.

— Выше голову!

— Да, Старший дядя.

— Никто не должен видеть представителя торговой династии с опущенной головой. Это знак поражения. А тебя еще и не побили даже. И не побьют никогда, если ты твердо решил занять когда-нибудь место своего отца.

— Понимаю, Старший дядя.

— Ну и хорошо, если понимаешь, — сказал Чжилинь. — А теперь вернемся к дочке Цзю Симина. Ты ее в самом деле не любишь?

— Не люблю.

— Тогда женитьба отпадает. И, не говоря о прочем, именно женитьбы потребует от тебя Цзю. — Он посмотрел на молодого человека испытующим взглядом. — Это точно.

Эндрю судорожно сглотнул, не сводя глаз с Чжилиня.

А Чжилинь между тем думал. Думал о том, что этот молодой человек предоставляет ему уникальную возможность проникнуть в святая святых гвай-ло,указав собственным пальцем на зазор в их доспехах. Теперь надо только осторожненько сунуть туда лезвие ножа и расширить его. Такой случай представляется раз в жизни. Не торопись, а то одним махом можно пустить по ветру случайно доставшееся тебе сокровище!

Постаравшись обуздать охватившее его возбуждение, он стал думать, а какой зазор может быть в чешуе этого дракона по имени Цзю Симин, неуступчивого и жадного до безобразия. Жадность, -подумал Чжилинь. — Пожалуй, верно, в эту ловушку его можно заманить. Уже давно он спит и. видит мои Хуанченгские склады. У него слюнки текут каждый раз, когда он проходит мимо них. Конечно, осмотрительный бизнесмен вроде меня не очень держится за недвижимость в Шанхае в такое тревожное время, но это мало кто понимает. Да, Хуанченгские склады — это выход. Но надо быть очень осторожным. Цзю Симин — не дурак, и он постарается выжать из нас по максимуму, в порядке компенсации за то, что Эндрю сделал с его дочерью.

Оставив все эти мысли при себе, он сказал:

— Всегда есть обходные маневры в любой ситуации. Все на свете можно урегулировать посредством переговоров. Ну и денег, разумеется.

— С деньгами у меня не густо, Старший дядя.

— Да и с искусством ведения переговоров, я полагаю, тоже. Но ты на этих встречах будешь не один, а со мной. Главное для тебя в данной ситуации — это выказывать побольше смирения и раскаяния. Цзю Симину это понравится. Это внушит ему надежды, что он сможет и на отца твоего надавить.

— Этого не должно случиться, Старший дядя!

— Разумеется, Эндрю! Успокойся на этот счет и предоставь мне иметь дело с Цзю Симином. Ты при этом приобретешь бесценный опыт, наблюдая со стороны, как я буду вести переговоры. Но! — Тут Чжилинь назидательно поднял палец. — Такие уроки, как этот, даются не бесплатно.

— Я заплачу столько, сколько вы...

Поднятая рука Чжилиня заставила его замолкнуть.

— Никогда не совершай сделок так топорно, Эндрю. Кроме того, я от тебя денег не потребую. Я хочу, чтобы ты взял на себя некоторые обязательства.

— Какие угодно, Старший дядя!

— Это уже лучше, — улыбнулся Чжилинь. — Какие угодно, но не любые. Помни, что прежде всего ты обязан думать о фирме «Сойер и сыновья».

Эндрю кивнул.

— Обязательства эти будут связаны с услугами, которые от тебя могут потребоваться в будущем. Придет время, и я или сам к тебе приду, или свяжусь с тобой через посланца. Ты его узнаешь, потому что он тебе предъявит вторую часть талисмана, кусок которого будет храниться у тебя. И тогда ты вспомнишь обещание, которое ты мне дашь сейчас, и сделаешь то, что я тебя попрошу сделать.

— Что угодно, Старший дядя?

— Ты сам это сказал, Эндрю. Что угодно.

Эндрю Сойер встал и поклонился Чжилиню в пояс.

— Что прикажете, то и сделаю. Клянусь в этом своей честью как будущий тай-пэньи честью моих предков, создавших «Сойер и сыновья»

Да будут мне свидетелями вес боги, -подумал Чжилинь, — я сделаю из этого парня самого могущественного тай-пэня в Китае. Я связан с ним так же тесно, как и он связан со мной. Благодаря греху его молодости, я спасен от бездеятельности, которая грозила уничтожить меня. Клянусь всеми богами, великими и малыми, черва него я выйду на Запад. Я еще сыграю роль Небесного Покровителя Китая. С сегодняшнего дня я начинаю свою борьбу за то, чтобы поднять Китай из грязи, в которую его ввергли происки чужеземных чертей и наш собственный идиотский провинциализм.

* * *

Цзю Симин был очень толстым человеком с кислым выражением лица и пуговичными глазами, в глубине которых затаилось пламя. Он то погружался в угрюмое молчание, то вспыхивал, как порох, будто пытаясь сбить Чжилиня с толку своим противоречивым поведением.

Тем не менее, его отчаянный традиционализм скоро вылез на поверхность, как он его ни прятал. Лиан Хуа, девушка, забеременевшая от Эндрю, была его дочерью, и он, естественно, негодовал по этому поводу. Но она была всего лишь дочерью, и особой ценности для него не представляла. Вот сыновья — другое дело. В них была его жизнь, потому что они продолжат его дело.

Очень дипломатично Чжилинь предложил кандидатуру одного китайца, чьи родственники были в восторге от идеи, что их сын породнится с могущественным Цзю. Они к тому же были сами достаточны богаты, чтобы Цзю Симин успокоился на этот счет Проницательный Чжилинь понял, что этот дракон, несмотря на все свои широковещательные угрозы заставить Эндрю жениться на его дочери, дойди дело до этого, первым воспрепятствовал бы такому браку. Гвай-ло,даже такого высокого ранга, как будущий тай-пэнь,не казался ему такой уж блестящей партией. Достаточно и того, что ему приходится поддерживать с ними деловые контакты. Но позволить одному из них войти в семью? Да ни за что на свете!

Цзю Симин видел в гвай-лотолько варваров и сущих детей по части культуры. Китайской культуре свыше четырех тысяч лет. Что рядом с этим значат какие-то две-три сотни? Он хотел с ними иметь как можно меньше общего.

Но Хуанченгские склады он тоже хотел.

На четвертый день их переговоров, когда уже можно было смело сказать, что лед тронулся, они пили жасминовый чай, принесенный симпатичной молодой девушкой. Ей было лет девятнадцать или двадцать, почти как Лиан Хуа.

Чжилинь наблюдал за девушкой с интересом, поскольку она была единственным человеком, который был допущен в комнату во время их переговоров. Чжилинь понял, что все это неспроста. И его подозрения подтвердились: девушка не покинула комнату, разлив чай, а присела у их столика, сложив руки на коленях и скромно потупив голову.

— Это Шен Ли, — небрежно представил ее Цзю Симин, не глядя на нее, — подруга Лиан Хуа. Еще с детства. — Он пригубил из своей чашки. — Теперь моя дочка выросла... — Тут Цзю посмотрел на Эндрю, буквально сверля его взглядом. — И ей надо расставаться с детскими привычками.

Чжилинь подумал, что он говорит о живом человеке, как о тряпичном зайце с оторванным ухом, которого теперь, когда дочка выросла, можно выкинуть на помойку.

— Лиан Хуа предстоит начинать новую жизнь в ее новой семье, так что ей будет несподручно тащить за собой лишний багаж, — продолжал между тем Цзю Симин. — И, как часть нашей сделки, Ши Чжилинь, я предлагаю, чтобы вы взяли эту девушку к себе. Делайте с ней, что хотите. А дочери я скажу, что вы предложили Шен Ли работу и лучшее жалование, чем то, которое ей могу платить я. И давайте на этом деле поставим точку.

Чжилинь, чувствуя, что девушке в любом месте будет лучше, чем в доме этого человека, согласился. И только гораздо позже, уже устроив ее в дом своего приятеля, он понял истинные причины того, почему Цзю Симин хотел отделаться от нее.

— Я пришла в дом Цзю с матерью, — сказала она ему как-то раз, когда он зашел проведать ее. — Тогда я была еще слишком мала, чтобы делать что-нибудь по дому, ну меня и приставили к Лиан Хуа в качестве компаньонки.

На ней была отделанная парчой шелковая национальная одежда, которая скрывала недостатки се худенькой, как тростинка, фигуры. Когда Чжилинь зашел за ней, она поклонилась ему до земли и во все время разговора называла его «чжуреном», то есть господином, и использовала самые уважительные формы местоимения второго лица.

— Мы подружились с ней, — продолжала она, — к большой досаде Цзю Симина. Дело в том, что он узнал, что мой отец японец. Мать моя тогда умирала, и он просматривал ее документы, пытаясь выяснить, нет ли у нее кого-нибудь из родственников, которые могли бы оплатить услуги врача. Ну и похороны тоже.

Чжилинь на это ничего не сказал. Он молча шагал рядом с ней, заложив руки за спину. Прохладный весенний ветер заставлял его наклоняться немного вперед при ходьбе, отчего создавалось впечатление, что он глубоко задумался.

— Никого из родни у нас не оказалось, — продолжала девушка свой грустный рассказ, — и Цзю Симину пришлось самому заплатить за все при условии, что он будет удерживать эту сумму из моего жалования. Так что последние полгода он ничего не платил мне. Но я не роптала. Мне было бы стыдно, если бы я не смогла отдать последний долг матери, которая всегда так любила меня.

Лодки сновали туда-сюда по Пудуну. Город жил своей обычной трудовой жизнью. Шен Ли остановилась и вынудила и Чжилиня остановиться.

— Вы были очень добры ко мне, Ши чжурен.Я чувствовала, что должна рассказать вам о своих, так сказать, пятнах в биографии Я не могу ожидать от вас, что вы оставите меня у себя или будете и впредь помогать мне. Я теперь свободный человек и готова идти своим собственным путем. Мы с вами больше не увидимся.

Чжилинь изучал ее лицо совершенной восточной лепки. Большие миндалевидные глаза с тяжелыми веками, умный широкий лоб, плоские монгольские скулы красивая линия рта. Овал лица не типично-китайский лунообразный. Это он приписал ее японскому наследию. Он увидел в ней силу духа, напомнившую ему о Май, смешанную с необыкновенной женственностью.

В этот момент солнце наконец пробилось из-за свинцовых туч и залило их своим золотистым светом. Чжилинь почувствовал, как в нем что-то оборвалось, и ему с невероятной силой захотелось стать полноценным китайцем, каким он был с Май. Идя рядом с Шен Ли, негромко разговаривая с ней, он чувствовал, как его дух освобождается от влияния гвай-ло.

И он вдруг понял, почему он не захотел поселить Шен Ли в своем доме. Есть некая точка, в которой Восток и Запад никогда не сойдутся, несмотря на все усилия Есть одна веха — возможно, такая же простая, как понятие йинь и янь, — вокруг которой китаец и гвай-лобудут вечно кружить, как мотыльки вокруг фонаря но никогда не встретятся.

Шен Ли, -подумал он, опять бросив на нее свой взгляд. — Это имя значит «победа».

В завершение этой долгой субботы, когда он про водил ее обратно и сам вернулся домой в сгущающихся сумерках, его встретила Афина и сообщила, что носит в себе его дитя.

* * *

Долгое время Афина ничего не подозревала. Она знала, конечно, что ее муж чем-то помог Эндрю Сойеру в каком-то важном деле, о котором надо помалкивать. Но ничего больше.

Во время своей беременности она продолжала свои штудии в области китайской истории, политики и культуры. Несколько раз Чжилинь пытался преподать ей основы буддийской религии, но, возможно, из-за своего атеистического воспитания она никак не могла усвоить ее философские понятия. Она с большим рвением изучала археологию, отрасль знания, озарявшую жизнь ее деда и бабки по отцовской линии.

Она сколотила небольшую группу энтузиастов и начала раскопки вблизи Старого Города. Будучи на шестом месяце, она по настоянию Чжилиня сократила свой рабочий день до трех часов. А через месяц и вовсе прекратила работать. К тому времени у нее собралось достаточное количество черепков и костей, чтобы было чем заняться и дома.

Афина не чувствовала перемены в отношении к ней Чжилиня, даже когда ее живот раздулся до положенных природой пределов. Она не чувствовала дефицита духовной связи с мужем, потому что не знала, что такая штука существует в природе. Надо отдать ему должное, Чжилинь пытался объяснить ей неизъяснимое, как в свое время пытался растолковать ей буддийские категории. Хотя Афина и могла расширить свой микромир до уровня макромира, что само по себе было достижением для гвай-ло,но она оказалась не в силах постичь единство мира, которое является самой сутью жизни.

Но это не было для него причиной, чтобы любить ее меньше. Он просто не мог любить ее с той силой, которой хотел и обязан был ее любить.

Но постепенно Афина начала чувствовать изменения в силовом поле, окружающем ее Она не знала, в чем тут дело, а просто ощущала, что атмосфера вокруг нее стала не та. Сначала она относила это к своему физиологическому состоянию. Ребенок уже полностью сформировался внутри нее и был очень активным Чем ближе был день родов, тем больше изменялось ее тело, приспосабливаясь к тому, что должно было последовать за рождением ребенка. Все привычное казалось совсем другим.

Когда и почему она начала подозревать, что с Чжилинем не все ладно, она и сама не знала. Грандиозность процессов, происходивших внутри нее, в конце концов сказалась и на ее душевном состоянии. Долгие дни сидела она над своими черепками и костями, потерявшими уже для нее всякий интерес, задумываясь о новой жизни, ожидающей ее. Она злилась на все и на всех. Она чувствовала, что ей не хватает воздуха в этом бессердечном мире.

Она подозревала Чжилиня.

В чем, она и сама не знала. Ей казалось, что она замечает, как уходит куда-то в песок та самая сила, которую она почувствовала в нем с их самой первой встречи. Она ловила себя на том, что вспоминает тот солнечный день на кладбище. Вспоминает, как солнце грело ее щеку, как сладко пели птицы, как смотрел на нее Чжилинь. И за этими воспоминаниями неизменно следовал чудовищный шквал ее сегодняшних подозрений.

Она хотела, чтобы он был с ней чаще, она прямо-таки приходила в отчаяние от одиночества. В такие минуты она охватывала свой вздувшийся живот, как будто хотела защитить еще не рожденное дитя от безотцовщины. Мысль, что муж может покинуть ее, наполняла Афину безрассудным страхом. Остаться одной с ребенком на руках в объятом смутой Китае, в стране, которая вот-вот вступит в войну, — это было ужасно.

Но затем она закрывала глаза, заставляя себя дышать глубоко и ровно, пока не успокоится. Придя в себя, она спрашивала себя, что с ней такое творится? Чжилинь любит ее, полюбит он и малыша. И куда он запропастился? Почему он не идет? И с этой мыслю она засыпала.

* * *

Что касается Чжилиня, то он, бывая с Шен Ли, не чувствовал за собой вины. Во-первых, в те времена все в Китае имели любовниц. Во-вторых, — и это главное, — он не чувствовал, что его встречи с Шен Ли каким-либо образом отдаляют его от Афины и новорожденного младенца, которого она нарекла Джейком в честь своего деда-археолога. Поскольку та часть его души, которую Афина не могла понять, теперь нашла для себя подкормку, он стал счастливее, свободнее.

После того, как Шен Ли вошла в его жизнь, тот скрытый страх, который он испытывал перед Афиной, куда-то улетучился. Лаская Шен Ли, он не испытывал того ощущения, будто теряет себя. Наоборот, то, что отнимала у него любовь к гвай-ло,беззаветная преданность Шен Ли ему возвращала. Менее чем через два года после того, как он забрал ее у Цзю Симина, она родила ему мальчика. Он явился в этот мир на целых шесть недель раньше положенного срока желтушным недомерком. Шен Ли день и ночь хлопотала над малышом, позволяя себе поспать час или два вместе с ним, но не более того. Чжилинь старался быть с ней так долго, как мог себе позволить, но понимал, что этого явно не достаточно. Примерно год назад он забрал ее из дома своего приятеля и поселил ее в Маленьком домике, который специально купил для нее.

Но были и другие трудности, которые надо было преодолевать. Рождение ребенка только осложнило их. Война с Японией, которая так долго бродила над страной, как грозовая туча, в конце концов грянула. Сражения развернулись по всему северо-востоку, и Шанхай стал прифронтовым городом. Какое-то время армия сдерживала натиск японской военной машины, но Чжилинь понимал, что неизбежный конец близок.

Начало военных действий, естественно, сделало тайну происхождения Шен Ли еще более опасной. Настолько опасной, что Чжилинь не решился нанять ома — няньку — для младенца, чтобы облегчить существование Шен Ли, боясь, как бы информация о ее японском происхождении не просочилась в город. В параноидальном климате Шанхая она тогда бы просто не выжила.

Теперь Чжилиню надо было думать и о детях, что особенно его жизнь. Шел октябрь 1936 года. Японская армия заняла большинство крупных городов на севере. Они контролировали все главные пути сообщения. На юге в их руках оказалась обширная территория от долины реки Янцзы до самого Гуанчжоу. Да и на Шанхайском плацдарме они уже начали перехватывать инициативу.

Для страны наступил тот критический момент, который Чжилинь давно предвидел. Пришло время, когда он должен был начинать действовать, иначе его шанс будет упущен навсегда. Это, конечно, будет связано с огромными жертвами для него самого. Какими, пока трудно было сказать, поскольку последствия его действий скажутся не так скоро. И он также понимал, что в большой игре, которую он затевал, как и в вэй ци,сделанного хода не вернешь.

Когда он был с Афиной или с Шен Ли, когда он держал на руках детей, он чувствовал, что его решимость колеблется. Он не мог тогда не думать о боли, которую он неминуемо принесет людям, которых любил больше всего на свете. Но он также понимал, что это в нем говорит эгоист. Кроме человеческих страданий есть еще и агония страны, погибающей на его глазах. И если его усилия помогут свернуть страну с этого самоубийственного пути, то любые жертвы будут оправданы.

Тем не менее, находясь рядом с Афиной или с Шен Ли, он очень страдал. Глубокой ночью он бесшумно подымался с постели, покидая тепло и уют, создаваемый женским телом. И сидел, прислушиваясь к шорохам ночи, совсем один в огромной мире, и слезы жалости к самому себе катились по его щекам.

Сейчас он человек с двумя семьями, а скоро у него не будет ни одной. Тогда он уже не сможет позволить себе роскоши такого самоедства. Он слышал зов Китая, его Родины.

* * *

Как всегда в его жизни, именно японцы доконали его. Именно из-за них, из-за тайны рождения Шен Ли, Чжилинь не мог допустить, чтобы кто-либо находился с ней в доме.

Ли Цы — она настояла, чтобы ребенка назвали Началом Осени, потому что он родился в последнюю среду августа, — выкарабкался из первого в своей жизни букета детских заболеваний и набрал вес. Но он все-таки оставался слабым ребенком, и Шен Ли постоянно пичкала его всякими микстурами.

Однажды, в отсутствии Чжилиня Ли Цы опять заболел. Температура стремительно подымалась, и в Час Собаки (около одиннадцати) он уже весь горел изнутри. Кожа его была сухой и горячей на ощупь, и такой прозрачной, что Шен Ли видела все вены и артерии, пульсирующие под ней.

Она растерла его спиртом, но это не помогло. Тогда она запаниковала. С ней никого рядом не было, она никого не знала в городе, к кому можно было бы обратиться за помощью. Сознание ее мутилось от страха за жизнь сына, и она, не в силах вынести этой муки, завернула его в одеяла и выбежала из дома.

Из открытых дверей и окон струился бледный свет и слышалось неспешное пощелкивание костяшек на счетах, на которых подсчитывалась недельная выручка и более громкие стуки костяшек маджонга по крышке стола. Сейчас эти звуки, неразрывно связанные с мирной жизнью вечернего города, казались зловещим клацаньем челюстей гигантских насекомых. Конфигурации домов, фасады лавок, куда она не раз заходила, сейчас пугали ее.

Постепенно ускоряя шаг, она пошла по извилистым улочкам мимо темных тупиков и двориков, откуда доносился сладковатый запах опиума, мимо закрытых ставнями витрин крупнейших торговых фирм Шанхая:

«Маттиас и Кинг», «Азия петролеум», «Сойер и сыновья», "Бритиш-америкэн тобакко компания и «Стандард ойл Мэй Фуонг субсидиари», которая снабжала керосином большинство ламп в Китае.

Шен Ли мчалась, не чувствуя под собой ног. Ее сознание было объято страхом за жизнь сына. Она не думала о том, какими последствиями для нее самой может обернуться ее поступок.

Смутно услышала Афина сумасшедший стук в дверь, но выбралась из постели, только почувствовав, как оматолкает ее, пытаясь разбудить. Протирая кулаками заспанные глаза, она влезла в шелковый халат и покорно зашлепала к входной двери вслед за старухой.

Открыв дверь, она увидела незнакомую женщину с ребенком на руках, дрожавшую от холода и страха. Амазаламывала руки и трещала что-то на диалекте, которого она не понимала.

Шен Ли, увидев перед собой гвай-ло,являвшуюся, очевидно, хозяйкой дома, перепугалась еще больше и попыталась упасть перед ней ниц, но ребенок на ее руках помешал ей это сделать.

— Госпожа, — прошептала она. — Я...

— Что вам здесь нужно? — спросила Афина.

— Мое дитя...

— Ау Хан, — повернулась Афина к старухе, указывая рукой на ребенка.

Амапокорно взяла крошку и, развернув, начала внимательно и осторожно осматривать ее. Шен Ли смотрела на нее остановившимися, широко раскрытыми глазами. Она шумно втягивала в себя воздух, пытаясь успокоить дыхание.

Наконец она повернулась к Афине. — Я хочу видеть Ши чжурена.

* * *

Но Чжилинь в это время был далеко от Шанхая. Он сидел в лодке, стоявшей на якоре у восточного берега одного из северных притоков реки Хуанхэ. Рядом с ним был его младший брат Какофония криков и посвистов ночных птиц, сливаясь с урчащим стоном насекомых, составляла фон, на котором происходил их разговор.

С приличествующей важностью Чжилинь протянул ему толстый пакет, завернутый в красную ткань.

Заскорузлые пальцы брата приняли пакет.

— Клянусь Восемью Бессмертными Пьяницами, это целая куча денег, — сказал он, взвешивая пакет на руке.

— Все, что имею, — молвил Чжилинь дрогнувшим голосом, — если не считать небольших сумм, которые я отложил для моих женщин и сыновей.

Брат испытующе посмотрел на него.

— И ничего не оставил для себя?

— Туда, куда я направляюсь, деньги могут навести на меня подозрение, — ответил Чжилинь. Брат сунул пакет за пазуху.

— Опасное дело ты задумал, вот что я тебе скажу.

— Вся наша жизнь — сплошные опасности, — философски заметил Чжилинь. — Я иду на это не для себя лично, а для всех нас.

— Ты и я, — сказал брат, подчеркивая каждое слово, — мы можем больше никогда не увидеться. Мы же одна семья. Разве это правильно?

Чжилинь ничего на это не ответил. Он сидел, глядя на фосфоресцирующую гладь реки. Где-то вдалеке плеснула большая рыба.

— И поосторожнее с Мао, — продолжал младший брат. — Как бы он тебя не сожрал с потрохами. О нем всякое говорят. Я, конечно, не придаю большого внимания слухам, но о Мао они циркулируют в таком количестве, что их нельзя игнорировать. Он никогда не допустит тебя к руководству.

— А я и не рвусь в лидеры, — ответил Чжилинь. Он сидел, уперев локти в колени и весь подавшись вперед. — Если мы одолеем японцев, если мы сплотим Китай под коммунистическими знаменами, это будет значительным шагом вперед. Естественно, Мао пожнет все плоды. Его мания величия будет благодатным материалом для того, чтобы страна сделала из него национального героя и живую легенду. Но, знаешь, братишка, легенды, как и люди, могут рассыпаться в прах. Все на свете меняется, и эти перемены являются залогом процветания любой страны, в том числе и Китая... Я думаю, что те качества, которые делают Мао прирожденным лидером, в конце концов, его же и погубят. Его идеи слишком радикальны. Когда революционный угар проходит, настает время переоценки и освобождения от всего лишнего. — Он пожал плечами. — Кто может сказать, сколько он времени продержится у власти? Но я точно знаю, что не паду вместе с ним, когда пробьет его час.

— Клянусь Духом Белого Тигра, а что будет со мной?

— А ты отправишься в Гонконг, — ответил Чжилинь. — Но не для того, чтобы воссоединиться с братом. Он получил от меня инструкции и будет знать о твоем прибытии. Распорядись по-умному деньгами, что я тебе дал. Вложи их в дело и процветай себе на здоровье. Но возьми себе другое имя.

— Другое имя? Это еще зачем? Клянусь Небесным Голубым Драконом! Как меня тогда узнают мои предки, когда я к ним пожалую?

Чжилинь засмеялся.

— Не бойся! Надеюсь, что узнают.

— Клянусь Восемью Бессмертными Пьяницами, я тоже на это надеюсь!

— Ну ладно, — сказал Чжилинь. — Я сам дам тебе новое имя. Они сейчас нас слышат, так что никакой путаницы не произойдет. — Он посмотрел на брата и опять засмеялся. — Тебе нужно прозвище, братишка. В Гонконге прозвища в большом ходу, и я только что придумал его для тебя: Три Клятвы. Ты будешь называться Цунь Три Клятвы.

* * *

Конечно же, Афина не поняла. До этого момента она была уверена, что Чжилинь любит только ее одну. Теперь она поняла, что это не так.

Где-то в глубине души она сама ужаснулась тому, что не поняла Чжилиня и даже не попыталась найти для него оправдания. Афина прекрасна знала об обычае мужчин иметь любовниц; она только не допускала, что на это способен ее собственный муж.

В ее голове просто не умещалось, зачем ему понадобилась другая женщина. Она чувствовала себя глубоко униженной, будто он ткнул ее лицом в грязь. Неужели именно этого он добивался: согнуть ее, унизить, склонить ее до земли в этом дурацком китайском поклоне? Зачем он тогда женился на ней? Конечно, он не мог не понимать, что только китайцы умеют так кланяться.

И опять она ужаснулась в глубине души своим мыслям. Как она может считать себя просвещенным человеком, если не может принять чужеземные обычаи как свои собственные? И до нее дошло, наконец, что она могла только со стороны наблюдать экзотические традиции и нравы, а когда дело дошло до того, чтобы жить сообразно им, она оказалась такой же пленницей своего воспитания, как и ее отец, который, при всей своей любви к Гавайям, так никогда и не смог воспринять культуру своей жены. Никому из детей он не дал гавайского имени, ни один из них не жил по гавайским обычаям.

Афина почувствовала глубокий стыд, сменившийся чувством гадливости. Она боролась с ним, как перед этим боролась с чувством унижения. Но исход этой борьбы был предрешен. Она не могла выносить визга чужого ребенка в своем доме, она не могла выносить самой Шен Ли, стоявшей перед ней с опущенной головой, как ягненок, обреченный на заклание.

Афина почувствовала, как ярость подымается в ее душе, грозя потопить разум. Эта женщина была средоточием того, что ей было так противно. И, тем не менее, она украла у нее Чжилиня. Худшие опасения Афины сбылись.

Завизжав от злости, она разогнала всех слуг. Скулящий ребенок остался лежать в кресле на шелковой подушке. А потом она повернулась к Шен Ли.

Ярость переполняла ее сердце. У нее был вид волчицы, вернувшейся в свое логово и обнаружившей, что оно разорено. Если бы ее сейчас увидел Чжилинь, он бы ее не узнал.

Впервые в жизни Афина почувствовала, что она не может владеть собой. Безропотность этой мерзавки взбесила ее окончательно.

Со всего размаха она ударила Шен Ли по лицу так, что голова китаянки мотнулась назад на тонкой шее. Потом повторила удар. Грудь ее вздымалась, дыхание с шумом вырывалась, как из кузнечных мехов.

Налившимися кровью глазами она посмотрела на Шен Ли, валяющуюся на полу, как брошенная кукла. Юбка жертвы задралась, и Афина увидела ее длинные ноги, стройные обнаженные бедра, тускло белеющие в свете керосиновой лампы.

Зарычав, как дикий зверь, она развернулась и опрометью бросилась вон из комнаты. Когда она вернулась, в ее руке была железная кочерга, раскаленная докрасна.

Серый дымок лениво подымался от металла, как призрак дракона. Со страшным шипением, вырвавшимся из его пасти, когда конец кочерги коснулся гладкой человеческой плоти, дракон развернулся и, шелестя чешуей, кольцами рванулся к потолку.

Книга третья Син-1[28]

Время настоящее, лето Гонконг — Токио — Москва — Пекин Вашингтон

Пять сотен на Фа Шаня! — Ставлю восемь против! Хромой Су его обштопает!

— Клянусь всеми богами, вы прогадаете оба! У их, гребцов силы — как в детской пидюльке! Экипаж Цуня Три Клятвы выиграет. Ставлю на него тысячу!

— Вы недооцениваете нашего хозяина! — подключился четвертый голос. — Совокупляйтесь вы с Цунем и Шанем, а я ставлю недельную выручку на «Дракона» Т.И. Чуна. Он победит!

Это вызвало новый скачок ставок, еще более головокружительный, чем предыдущий.

Прищурив свои и без того узкие глаза, луноликий Т.И. Чун наблюдал за гонками с мостика своего шлюпа «Королевский дракон». Он был строен но невысок. На вид ему можно было дать где-то между 55 и 85 годами. Его элегантный легкий костюм цвета зеленого чая был так мастерски сшит, что в нем он выглядел выше ростом, чем был на самом деле. Ноги его облегали удобные мокасины ручной работы. И обувь, и костюмы его шились для него в Лондоне, на Сэвил-Роу.

Было воскресенье и так называемая «двойная пятерка» пятый день пятого месяца по китайскому календарю. По этому случаю Т.И. Чун организовал морскую прогулку для своих деловых партнеров, друзей и врагов, подобрав их у центрального пирса и доставив к старту традиционных ежегодных гонок на лодках класса «Дракон», проходивших вокруг всего Острова. Хотя аналогичные гонки также бывают в Стэнли, Тай По и Йаума-тай, наиболее престижными считаются те, что проходят здесь, в Абердинской бухте.

— Две тысячи на Фа Шаня! Его лодка выиграла первый и третий из отборочных соревнований! Смотрите! Вон чайка только что опустилась рядом с ней! Мой сокровенный член чует, что это — добрый знак!

— Значит, вот как ты принимаешь все свои важные решения! — спорщики так и зашлись в издевательском хохоте. — Пятьдесят пять тысяч, что боги дождя с Хромым Су!

— Еще три тысячи на Т.И. Чуна! Он выиграл прошлогодние гонки, разве это не так? Все боги да будут мне свидетелями, что он выиграет и эти!

Никто, разумеется, не упомянул о сплетнях, распространившихся с быстротою молнии сразу же после окончания тех гонок, что экипаж Т.И. Чуна сделал запрещенный правилами вираж под самым носом идущей рядом лодки, заставив ее наскочить на лодку Цуня Три Клятвы всего в ста ярдах перед финишной линией. Эта заминка главных соперников обеспечила Чуну победу, Правда, никакого официального протеста по этому поводу не было заявлено. Сейчас гости на яхте Т.И. Чуна все как один человек были уверены, что Почтенный Цунь попытается взять реванш.

Говорят, что гонки «Дракон» имеют более чем двухтысячелетнюю историю. Согласно легенде, известный поэт и государственный деятель Чу Юань бросился в воды озера Дунтин в провинции, которая теперь называется Юньнань, в знак протеста против бесчеловечной политики тогдашнего ее правителя. Местные рыбаки спустили свои челны на воду в тщетной попытке найти и спасти его. Долго они сновали по озеру туда-сюда, и наконец прекратили поиски, отчаявшись найти его. Но прежде чем вернуться домой, они разбросали по воде пакеты вареного риса, чтобы задобрить злых духов, которые могли бы причинить вред их национальному герою. Были, конечно, и другие истории, связанные с учреждением ежегодных гонок на лодках класса «Дракон», но эта нравилась Т.И. Чуну больше всего.

Сейчас, когда длинные, изящные лодки с ярко раскрашенными изображениями дракона на носу выравнивались на стартовой линии, он настраивал себя на предстоящую славную потеху. На каждой лодке было по пятьдесят гребцов, и в центре ее сидел человек с барабаном, обязанностью которого было задавать ритм их движениям.

Среди владельцев лодок были корабельные магнаты типа Т.И. Чуна и Цуня Три Клятвы, промысловики и спортивные клубы. Даже полиция выставляла свою лодку, но каждый год остальные участники подстраивали так, чтобы она ни в коем случае не выиграла.

Последние несколько лет соперничество между Т.И. Чуном и Цунем Три Клятвы находило себе выход даже через это традиционное спортивное мероприятие, добавляя ему пикантности. Схватки между этими могущественными тай-пэнямина арене большого бизнеса постоянно были предметом обсуждений в их кругах. Но достоянием широкой общественности они, естественно, стать не могли. Человеку с улицы приходилось довольствоваться крохами с этого стола. Но регата — это всеобщее достояние, и, поскольку она давала естественный выход национальной страсти китайцев заключать пари, каждый мог принять участие в этом ожесточенном соперничестве через свои ставки и таким образом поставить себя на время праздника на один уровень с такими могущественными людьми.

Согласно неписаному закону, владельцы лодок, участвующих в соревнованиях, сами не имели права делать ставки, и это их вынужденное воздержание накаляло страсти всех остальных присутствующих.

Всех, но только не сэра Джона Блустоуна. Его высокая, угловатая фигура маячила рядом с Т.И. Чуном. Время от времени они переговаривались, будто их абсолютно не интересовало это шумное веселье, за которым скрывалось все растущее напряжение. Время от времени, они откупоривали бутылки холодного пива «Сан Мигель» и потягивали из горлышка длинными, жадными глотками.

Выстроившиеся в ряд лодки покачивались в Абердинской бухте. На другом конце восьмисотметровой дистанции стояли на вечном якоре высокобортные джонки и развевались красные и золотые вымпелы, отмечавшие финишную линию.

— Подымается ветер, — сказал один из гостей Чуна, подозрительно поглядывая на облака, ползущие по небу. — Северо-западный, и усиливается. — Он смачно сплюнул за борт. — Наверняка повлияет на гонки. Но как, ради всех богов? Кому-то погода подсобит, а кому-то совсем наоборот.

— Посмотрим, как поведут себя загребные, — сказал другой. — Еще и совокупительный дождь может ливануть! Как рассчитывать курс в такую погоду?

— Вот тут-то искусство загребного и проявится! — подключился третий. — Если боги с ним, ему никакая погода не помешает. Что богам за дело до совокупительного дождя? Ну и настоящему капитану тоже. — Он засмеялся. — Скажи лучше, что струсил. Видать, твой сокровенный член повис червячком! Ну что ж! Еще не поздно переиграть!

— Да сгноит тебя сифилис за такие слова! — обиделся его собеседник. — Я сделал свой выбор, и никакая совокупительная погода не заставит меня переменить решение.

— Так-то лучше! Послушай, почтенный У! Может, давай поставим на то, когда начнется дождь? Я считаю, что он даст возможность лидерам спокойно закончить последний поворот.

Почтенный У подставил ветру свой толстый указательный палец. Этого ему показалось недостаточно и он высунул язык, пробуя его на вкус.

— Ну тут ты ошибаешься, почтенный Сун! Призываю всех богов в свидетели, я принимаю пари!

Т.И. Чун ухмыльнулся, прислушиваясь к спорщикам Они как дети, -подумал он, — увлеченно режущиеся в фань тянь. Конечно, есть более достойные способы помещения денег, но надежда сорвать большой куши спортивный азарт сводят вместе многих соперников в мире бизнеса. Воды этой бухты имеют способность смывать кровь прежних потасовок. Да, независимо ни от чего, азарт сплачивает этих людей, собравшийся на моей палубе И еще то, что все они боятся меня. Все, кроме, пожалуй, Блустоуна. Этот гвай-ло очень могущественен, но, похоже, не настолько, как ему кажется.

—Смотрите! Гонка началась!

— И ветер как на зло! Прямо в лицо лидерам!

— Ага! Лодки из второго ряда вырываются вперед, чтоб мне совокупиться со всеми гвай-ло1 Смотрите!

Лодка Т.И. Чуна замешкалась на старте Но встречный ветер затруднял продвижение передней лодки и экипаж Т.И. Чуна начал наверстывать упущенное Скоро они поравнялись с лодкой Хромого Су Лодка Цуня Три Клятвы шла с подветренной стороны и теперь только ненамного опережала их. Они прошли уже половину дистанции, и пора было предпринимать решительные меры.

— Ты только посмотри что творится! Они никак не могут догнать почтенного Цуня!

— Гром и молния! Они прячутся за ним от ветра! Идя в хвосте за почтенным Цунем, они прикрываются им!

— А ведь верно! — подхватили другие, отчаянно жестикулируя и не менее отчаянно потея.

Небо тем временем потемнело, и все почувствовали на своих лицах теплое дуновение ветра. Давление ощутимо падало, и сырость пропитала воздух.

Лодки Цуня Три Клятвы и Т.И Чуна делали последний поворот другие не на много отставали от них И тут все почувствовали на своих спинах первые крупные капли дождя.

— Ага! — возликовал Сун — Боги на моей стороне! Теперь лодки уже приближались к финишной линии. Люди, собравшиеся на палубе «Королевского дракона» видели напряженные спины гребцов, мокрые от дождя и пота. Со всех сторон раздавались хлопки фейерверка, усиливающиеся по мере того как гонка подходила к концу.

Т.И Чун стоял рядом с сэром Джоном Блустоуном, тихо переговариваясь с ним и время от времени потягивая из пивной бутылки, будто ему было в высшей степени наплевать на все происходящее Почтенный Сун в конце концов не выдержал и шепнул почтенному У:

— Смотри он ведет себя так, будто заранее знает исход гонки.

— Ну если лодка почтенного Цуня не вырвется теперь...

— Но она вырывается! Смотри!

Они все это хорошо видели, хотя горизонт уже заплыл фиолетово-черным синяком а дождь уже накрыл пик Виктории.

— Лян та мадэ!Совокупительный дождь испортит конец гонки'

— Ставлю тысячу, что не испортит!

Было очевидно что барабанщик на лодке Цуня Три Клятвы увеличил темп, хотя разумеется, ничего было нельзя слышать из-за треска фейерверка и ошалелых криков болельщиков.

Лодка Т.И. Чуна делала последний рывок. Мощными гребками всех пятидесяти весел она сокращала разрыв, пока два ярко раскрашенных дракона не поравнялись. Теперь драконы шли к финишу ноздря в ноздрю, прорываясь сквозь серо-зеленую завесу дождя.

Остров скрылся из виду, и впечатление было такое, что они отрезаны от всего мира. Даже черные силуэты джонок, стоявших на якоре, превратились в темно-серые и слились с горизонтом.

Тем не менее, никто не искал укрытия. Все, наоборот, свесились через борт и, загораживая руками глаза от дождя, всматривались в мутную круговерть, надеясь первым объявить победителя.

— Кто?

— Так кто же победил? Почтенный Цунь или почтенный Чун?

— Чтоб эта погода совокупилась со всеми метеорологами! Ничего не разберешь!

— Победил Т.И. Чун! — загремело со всех сторон. — Обошел на целый совокупляющийся бушприт! На лодке почтенного Цуня в последний момент сломалось весло!

— Слава всем богам! — ликовал Сун. — Мне повезло дважды!

А мне еще больше, -подумал Т.И. Чун, торжествуя. — "Укрощайветры и загребай деньгу".Мысленно он даже потер руки.

Ливень начал стихать, и мир снова обрел свои очертания. Лодки с драконами на носу лениво покачивались на водной ряби, их гребцы устало горбились на своих скамьях, подставив спины и непокрытые головы дождю.

Фейерверк затрещал с новой силой, образуя дымное облако, стелющееся над водой. Слуги разносили шампанское, и банкир Сун, радуясь большому выигрышу, поднял свой бокал:

— За Т.И. Чуна, дважды победителя гонок «Дракон»!

Со всех сторон сыпались поздравления. День курчавился дымом от фейерверков, смешанным с водяной пылью.

Сэр Джон Блустоун улучил минуту и отвел Т.И. Чуна в сторонку.

— Так, говоришь, это подарок судьбы, что твоя лодка выиграла состязания?

Т.И. Чун флегматично пожал плечами, покосившись на высокого тай-пэня.

—А что же это еще, как не судьба?

— Интересно как-то получается! В прошлом году чья-то лодка виляет в сторону, оказавшись на пути лидера, в этом — весло на лидирующей лодке ломается. И все вблизи финишной линии. И в обоих случаях это тебе на руку.

— Часто под судьбой подразумевается удача, схваченная за горло, — спокойно ответил Т.И. Чун.

— А если она не подставит вам уязвимое место? Т.И. Чун вырвал нитку из обшлага своего элегантного костюма.

— Тогда необходимо — как бы это выразиться? — хватать ее за что подвернется под руку и создавать нечто аналогичное горлу.

Оба были очень осторожны и делали пробные шаги. Это было естественно, когда вступаешь в новый деловой альянс.

Он собрал здесь всех этих тай-пэней, чтобы пустить мне пыль в глаза, -подумал Блустоун. — И этим чертовски поднял себе престиж. Демонстрирует свою власть передо мной, как художник демонстрирует свое искусство, устраивая вернисаж. Но вся ли его власть здесь выставлена на обозрение? Это надо выяснить.

—И много вы заколотили денег сегодня? — спросил Блустоун самым невинным голосом.

— Ну что вы! — на лице Т.И. Чуна появилось добродушно-насмешливое выражение, под которым могло скрываться что угодно. — Вы же знаете, что владельцам лодок запрещается делать ставки.

Блустоун улыбнулся.

— Просто строю догадки. Может, вы и здесь что-нибудь «создаете»

— Неужели вы думаете, я польщусь на такие мизерные выигрыши? — Его лицо слегка потемнело, и Блустоун не мог не заметить этого.

— Так зачем же вам тогда все это? — потянул он дальше ниточку, за которую зацепил.

— Ради победы, мистер Блустоун. — Черты его лица исказились от гнева. — Мне надо было, чтобы Цунь Три Клятвы потерял авторитет, свое лицо. А я подберу его и пущу в дело. Оно стоит миллиардов. Оно... — вне себя от злости, Чун был готов продолжать и дальше в том же духе, но, сделав усилие над собой, остановился и пожал плечами — Лицо есть лицо, — резюмировал он.

Но Блустоун понял, что почтенный Чун собирался сказать нечто иное. Блеск в его глазах означал, что потерянное лицо Цуня для него вообще не столь уж важно. Почему?

Что-то поистине грандиозное должно было случиться между этими двумя тай-пэнями, чтобы вызвать такую дикую злобу. Но что? И как можно воспользоваться этой враждой в ближайшем будущем?

* * *

Когда Камисака открыла дверь на его стук, она невольно ахнула.

— Великий Будда! — воскликнула она, прижимаясь к нему. — У тебя такой вид, словно ты только что вернулся из страны духов!

Ничирен знал, что было ошибкой приходить сюда. Но он все-таки пришел. Конечно, ему было бы лучше, в имении Кизана на другом конце города. Умом он это, понимал, но сердце говорило ему совсем другое.

Он прошмыгнул из лагеря Кизана, потому что там он не мог чувствовать себя в безопасности. Здесь же, в ее усагигойеэтой крошечной «кроличьей норе», затерянной среди миллиарда точно таких же, он почувствовал, что относительное спокойствие возвращается к нему.

С тех пор, как произошло нападение на его хижину в Японских Альпах, он периодически чувствовал приступы черной меланхолии. Во время казни Джерарда Стэллингса он пережил кризис. По идее он должен бы чувствовать некоторое удовлетворение, уничтожив убийцу Марианны Мэрок, но не чувствовал этого. Наоборот, он буквально зациклился на смерти Марианны, беспрестанно вспоминая, как все это произошло. С невероятной ясностью он видел, как дергается ее тело, пробитое пулями. Он чувствовал на своем лице брызги ее горячей крови. Он помнил запах грязной земли, который лез ему в ноздри, когда он тянулся к ней рукой, отчаянно пытаясь схватить и удержать от падения.

Его пальцы цеплялись за нее, повисшую на краешке бездны, чтобы вернуть ее назад, к жизни. А она, вместо того, чтобы схватиться за его руку, сует ему обломок фу. Зачем? И какой смысл заключается в том, что он стал обладателем и второго обломка, кроме того, что, очевидно, он и Джейк Мэрок каким-то таинственным образом связаны друг с другом?

Но он и так знал это уже давным-давно. С того момента, как нашел среди вещей покойной матери ее дневниковые записи, по которым можно было установить, что ему и Джейку Мэроку суждено быть смертельными врагами, какими были их матери.

Разве та женщина, которая, пытаясь завладеть сердцем отца Ничирена, избила Юмико до бесчувствия, а потом выжгла на ее теле раскаленной кочергой клеймо, которое она носила всю свою жизнь, как напоминание о ее варварской жестокости, не была матерью Джейка?

И на реке Сумчун тот момент истины материализовался в конкретные действия и принес свои плоды.

Что означает фу, кроме того, что она — источник необъятной силы? Один обломок ее был у Джейка, другой — у Юмико. Откуда? Из общего источника? А может быть, мать Джейка украла его у Юмико, когда напала на нее? Но откуда у Юмико, у японки, могла взяться фу?

И еще. Чью власть представляет талисман? Источника, управляемого Джейком? Но тогда почему и у Ничирена тоже имеется обломок? Ведь его Источник находится на другом полюсе...

Все эти вопросы он поставил перед своим Источником, когда вернулся с Цуруги и рассказал ему, что там произошло.

— В твоих руках весточка из будущего, — сказал Источник. — Такое объяснение тебя устраивает?

— Меня устраивает все что угодно, кроме того, на что два жадеитовых обломка, по-видимому, намекают.

— То есть?

— Я не хочу иметь ничего общего с Джейком Мэроком. Я подозреваю, что обломок фу,который я обнаружил, вовсе не принадлежал моей матери. Я подозреваю, что это ты его туда подложил. И это была твоя идея с самого начала, чтобы связать меня каким-то образом с Джейком Мэроком.

— Если бы это было так...

— Нет! — почти крикнул он сквозь разделявшее их огромное пространство. — Я не хочу слушать!

— У тебя нет выбора. — Голос Источника был невозмутим. — Во-первых, тот обломок фу принадлежал твоей матери. Во-вторых, ты связан дисциплиной. Не думаешь ли ты, что я намереваюсь увести тебя в сторону от дороги, указанной тебе твоей матерью? Это не так. Всякое действие имеет свой смысл внутри пьесы, в которой каждый играет свою роль.

— Это уже слишком! — воскликнул тогда Ничирен, пытаясь отогнать от себя видение: Марианна, вся в крови, падает, перевертываясь на лету, в пропасть. — У тебя нет права на роль бога в этой пьесе! Эта манипуляция — во имя каких бы целей она ни велась — не может сработать.

— Во имя всех нас, — сказал Источник, — тебе лучше помолиться тому воплощению Будды, которое тебе больше нравится, чтобы она сработала. Иначе разрушительный смерч снесет нас с лица земли.

— Откуда он придет?

— Да откуда бы ни пришел! Америка, Россия, Китай — все они будут в его власти. Весь мир.

— Какое отношение это имеет ко мне и к Джейку Мэроку?

— Когда вы встретитесь, ты все узнаешь.

— Мы встречались не раз, — заметил Ничирен. — И только смерть была результатом этих встреч.

— Фувсе изменит. Она свяжет вас нерушимыми узами. Она вольет в тебя новую жизнь. Не теряй веры.

Он хотел сказать. Как я могу потерять то, чего у меня нет? У меня нет веры в Будду и, значат, я не могу верить и тебе.Но он промолчал.

Мысли бились в его смятенном сознании, как рыбы на внезапно образовавшейся отмели Измученный, он принял дар Камисаки и слился с ней в объятии, потрясшем их обоих. Ногой, затянутой в таби, она захлопнула дверь и провела его вглубь «кроличьей норы», где было лежбище в виде футона.

Они рухнули на это не слишком мягкое ложе, предварительно смахнув на пол разложенные на нем учебники Она попыталась высвободиться, но Ничирен прижал ее к себе еще крепче.

— А чай?

— Не сейчас, — промычал он, зарываясь лицом в ее плечо. — Не уходи.

Камисака чувствовала обеспокоенность, испуг и восторг одновременно. Она протянула руку и погладила его по голове, как, бывало, мать гладила ее младших братьев. У нее сердце разрывалось при виде написанного на его лице отчаяния, но оно одновременно и пело, потому что Ничирен вернулся к ней. Значит она нужна ему. Есть много других мест где он мог бы укрыться, но он пришел именно сюда. К ней.

— Ничирен, любимый, — прошептала она, целуя его в висок и прижимая к себе.

Что с ним произошло? Его мир был для нее полон тайн, о которых она не хотела ничего знать. Она, конечно, читала газеты и слыхала о наемном убийце по имени Ничирен, но никак не могла отождествить того персонажа теневого мира с этим человеком, которого любила всем сердцем.

Но теперь, видя его в таком состоянии, она почувствовала, что ей необходимо знать — знать все. Она захотела понять, что могло причинить ему такую боль. Она захотела узнать, что именно он совершил. И почему.

Она почувствовала, что, только поняв, что у него на сердце, она сможет удержать его и не позволить ему покинуть ее вновь. Прежде она не знала, да и знать не желала, ради чего он всегда покидал ее. Чтобы опять убить кого-нибудь? Какая разница, ради чего. Главное, чтобы он не покидал ее... Прежде это ее нежелание знать его тайны граничило с детским упрямством. Она закрывала глаза на темные стороны его личности, не понимая, что, смирившись с частичным знанием о нем, она тем самым обрекала себя и на частичное счастье.

Теперь же все изменилось. За последние шесть месяцев она повзрослела. Как-то совершенно незаметно для себя самой она стала женщиной. Она почувствовала свою ответственность за Ничирена. Поняла, что любовь не может долго оставаться частичной, что без полноты знания о любимом человеке любовь умрет. Значит, она должна добиться полноты в их взаимоотношениях. И, что самое интересное, у нее было ощущение, что это и для него будет лучше.

Но как начать?

Она знала, что нет на свете слов, сказав которые, она могла бы уменьшить его боль и заставить его заговорить. Поэтому не надо слов. Она опустилась на деревянный пол, по-прежнему прижимая его к себе. На ней было легкое полотняное кимоно. Хотя на улице она обычно носила европейское платье, дома предпочитала традиционное японское одеяние, чувствуя в нем себя более свободно.

Сейчас ей на ум пришла хокку, традиционное японское стихотворение, состоящее из трех строк, которое ее мать напевала вместо колыбельной:

Их нет, что прошли здесь,

Копьями ощетинясь.

Есть травы по пояс.

Через все ее детство пролегала эта цепочка слов, которые она неизменно слышала, отходя ко сну. Она тогда даже не понимала их смысла, но ее завораживало это сочетание поэзии Сики[29] и незамысловатой мелодии, придуманной ее матерью. Только много лет спустя, рассматривая в маленьком токийском музее гравюру Хиросигэ, изображающую группу телохранителей князя-даймена пути к одной из 53 станций Токайдо, одной из двух главных магистралей, соединявшую Эдо (теперь Токио) с провинциями в дни сегуната Токугавы.

В этой сцене она увидела интерпретацию того стиха Сики и мгновенно поняла его смысл: героическая эпоха самураев ушла в прошлое, но стебли летних трав на их могилах напоминают копья, с которыми они не расставались при жизни.

Теперь этот стих напомнил ей о Ничирене, и она подумала, что Сики был неправ, несмотря на печальную красоту высказанной им мысли. Вот он перед ней, самурай из эпохи Токугавы. Возможно, последний самурай. Возможно, и сам не осознающий того, каким анахронизмом он является. Может быть, сказать ему об этом?

Но она ничего ему не сказала.

Сквозь открытое окно вливались звуки современного Токио: неумолчный гул проезжающих машин, завывание сирены скорой помощи. Неоновое свечение токийской ночи раскрашивало в розовые и голубые тона стены и потолок усагигойи, ее руки, его волосы. Электрический вентилятор жужжал, как крупное ночное насекомое. В коридоре прозвучали чьи-то шаги, обрывки разговора, затем хлопнула дверь.

Тишина.

Камисака постаралась сбросить с себя тенета современности, уйти в мир прошлого. В Эдо была другая жизнь: на поверхности — замысловатые прически, утонченные манеры, сочетающиеся в самурайских женах с гибкостью куртизанок; в сущности — суровость и простота нравов, холодный блеск клинка.

Тишина окутала комнату, отделяя ее от какофонии ночной жизни города из стекла и бетона. Появилось ощущение ма— ощущение пространства и паузы.

И поскольку ей было нечего сказать, Камисака заполнила эту паузу единственным, чем ее следовало заполнить.

Она протянула к нему руку через пространство, освещенное мертвенным отблеском неона, и коснулась его. И столько нежности, столько ласки было в этом жесте, что Ничирен просто не мог не понять его смысла.

Медленно повернулся он на футоне,и их глаза встретились. Она не отняла руки от его бедра. Эта связь, возникшая между ними, звучала в притихшей комнате громче самого громкого крика. В этом единении была сила и глубина, невыразимая словами.

Камисака была потрясена, когда поняла то, что он молча хотел ей сказать. Потрясение ее было тем более сильным, что именно ее прикосновение заставило его открыться ей. Сердце ее растаяло, и слезы навернулись у нее на глазах. Усилием воли она прогнала их, потому что понимала, что совсем не этого он ждет от нее в ответ. Он может понять ее слезы как знак ее слабости и своего позора.

Она хотела заговорить, но не посмела разбить эту хрупкую ма, которая укутала их своим покрывалом. Она чувствовала, что ее прикосновение сломало барьер, которым он замыкал в себе свою боль.

— Если я вернулся сюда, — прошептал он, — то это значит, что я не мог не вернуться. — Он закрыл глаза, чтобы лучше чувствовать, как из ее ладони, пальцев, ногтей перетекает в него ее живительная сила. — В горах произошло убийство. Высоко в горах. Шел дождь. И была кровь. — Он говорил каким-то тонким и немного гортанным голосом, будто разговаривал во сне. — Она отлетела от меня, отброшенная пулями. Кровь ее брызнула, как ярость. Всего лишь мгновение она продержалась на обрыве, а потом исчезла в буре... Дождь размочил землю, и начался оползень. Мне удалось ухватиться за дерево. Но я хотел ее спасти. — Он крепко зажмурил глаза. — Я хотел ее спасти...

Единственное, что Камисака могла для него сделать, так это прижать его к своей груди и покачивать, как мать качала ее, когда она была ребенком.

— Их нет, что прошли здесь, -запела она. — Их нет, что прошли здесь, копьями ощетинясь. -Ее голос невольно дрогнул. — Есть травы по пояс.

* * *

Джейк проснулся с ощущением, что его голова наполнена битым стеклом. Ему снилась Марианна. Будто он находится в неприятно, резко освещенной комнате, лишенной, однако, каких-либо источников света. И будто он совсем голый. В комнате так холодно, что он вынужден постоянно двигаться, чтобы хоть немного согреться. Он уже совсем изнемог, а все не может позволить себе остановиться.

Пол, потолок и три стены затянуты безликой, серой тканью. А четвертая стена целиком из толстого стекла, сквозь которое он видит Марианну. Ведет она себя там совершенно свободно, как дома. Вот она встала с постели, облегчилась, умылась, причесалась. Потом села к столику, написала пару писем, взяла книгу — он даже название ее прочел на переплете: «Алиса в Зазеркалье» — и устроилась читать ее в своем любимом кресле. Но все отрывает глаза от страниц, будто ждет кого-то.

Через какое-то время он понял, что она ждет его. Тогда он подбежал к стеклу, прилип к нему носом и стал кричать ей, что он здесь. Голос его отражался от стекла и звучал гулко, как в туннеле. Эхо подхватывало его голос, бросало о стены, разбивая вдребезги. Отголоски множились, сталкивались друг с другом, создавая какофонию.

Марианна не обращала на него никакого внимания.

— Я здесь! — кричал он ей до хрипоты. И проснулся с ощущением, что его голова наполнена битым стеклом. Горло саднило.

Он застонал, вспоминая попойку с Микио Комото. В дверь постучали. Он сложил футони крикнул:

— Входите. Я уже встал.

Дверь раздвинулась, и оябунпереступил через порог. Чисто выбрит, подтянут. В легких брюках свободного покроя и в полотняной рубашке с короткими рукавами. Его затянутые в табиноги бесшумно ступали по татами.

Он ухмыльнулся.

— Это ты называешь «встал»?

— Угу, — буркнул Джейк.

Комото протянул ему стакан с жидкостью кроваво-красного цвета.

— Что это? — спросил Джейк, подозрительно нюхая жидкость.

— Если у тебя сохранилась хотя бы крупица уважения к своему телу, ты это выпьешь. — Он тряхнул головой. — Залпом. Иначе нельзя.

И расхохотался, глядя, как Джейк давится, глотая эту адскую смесь.

— Полости тоже прочищает, — объяснил он, заметив, что у Джейка слезы текли не только из глаз, но и из носа. — Встретимся через двадцать минут, — сказал он, принимая пустой стакан. — Тоси-сан покажет тебе, где здесь ванная.

По истечении этого времени Джейк чувствовал себя если и не совсем, то, во всяком случае, наполовину человеком. Рубашка с коротким рукавом, которую ему предложили, пришлась впору, но брюки, сшитые на японца, оказались коротковаты.

Они подкрепились рисовыми лепешками и чаем. Скудная трапеза, но никто из них в этот час не мог осилить ничего более существенного. За завтраком Джейк опять вспомнил свой сон и Марианну, умирающую на Цуруги. Мысль, что он начинает ненавидеть Японию, опечалила его.

— Куда мы едем? — спросил он Комото, когда они шли через лужайку.

— Я пришел к выводу, что в жизни надо иногда встряхнуться, — ответил Комото, открывая дверцу машины и садясь за руль. — Запутанные проблемы для своего решения требуют творческой атмосферы. Я устал от этого мрачного дома и от этих мрачных разговоров. Поэтому... — Он вырулил на дорогу. — Поэтому я предлагаю развлечься.

Под развлечением Микио Комото имел в виду, как скоро понял Джейк, игру в пачинко.Они доехали до Гиндзы и затерялись там среди толп народа и моря красок. Неоновая реклама обрушивалась на них каскадами, текла вдоль улиц, карабкалась в небо.

Они остановились перед стеклянными дверями зала, где было установлено множество автоматов для игры в пачинко. Живя в Токио, куда его послали для завершения среднего образования, Джейк часами гонял стальные шарики по почти вертикальному полю, слыша, как они ударяются о расставленные в определенном порядке металлические штыри.

Игра эта предельно проста: покупаешь шарики и, оттягивая специальный рычаг, щелкаешь по ним — от слова «щелкать» произошло и название игры, — стремясь выиграть побольше таких же шариков, чтобы потом обменять их на приз.

Джейк никогда ничего не выигрывал, но это не мешало ему часами простаивать перед автоматом. Его очаровывали яркие краски, вспыхивающие лампочки, шумовые и звуковые эффекты, сопровождающие игру.

Джейк буквально балдел от всего этого. Однажды он сбежал с уроков, чтобы поиграть в пачинко,а потом стал проделывать это довольно часто, находя в этой однообразной, бездумной симфонии звуков, красок и движений разрядку, несколько отличавшуюся от той, которую он получал в додзе,занимаясь боевыми искусствами.

В один из промозглых зимних дней он провел в зале игральных автоматов несколько часов. Когда он возвращался в школу, под ногами хрустел ледок. Воздух был пронизан светом, который казался тяжелым и тусклым, как свинец. В комнате его ждала телеграмма. Как змея в постели, -подумал он, когда прочитал ее. Из этой телеграммы он узнал, что Мэроки попали в автокатастрофу. Умерли не приходя в сознание после лобового столкновения с машиной, за рулем которой был пьяный водитель.

Теперь я остался совсем один, -подумал тогда Джейк. Рука его сама собой нащупала замшевый кошелечек. Только обломок фуостался в качестве напоминания, что когда-то у него была семья. Мэроки делали, что могли, чтобы развить в нем чувство связи с прошлым, рассказывая ему то немногое, что они знали о его матери. О его же отце они, по-видимому, не знали ничего.

До конца учебного годы было еще далеко, но Джейк собрал свои пожитки и на следующий же день вылетел в Гонконг, полностью утратив интерес к учебе.

Но прошло уже три года, в течение которых он только наездами бывал в колонии. Он совершенно утратил связь даже с теми немногими друзьями, которых когда-то имел там. Он был совсем один. Не имеющие родины Мэроки прошли по жизни, нигде не пустив корней: то Шанхай, то Гонконг...

Вот и Джейк, тоже оказавшись человеком без родины, стал все свое время проводить на опасных гонконгских улицах. Здесь он обзавелся новыми друзьями, а продемонстрировав умения и навыки, которые ему привил Фо Саан, укрепил свой авторитет.

Этот авторитет, разумеется, помог в свое время Вундерману познакомиться с ним.

— Пачинкосразу же прижилась у нас, — рассказывал тем временем Комото, пробираясь с Джейком по узкому проходу между игроками — мужчинами, женщинами, юношами, — самозабвенно щелкавшими шариками. Музыка, такая же будоражащая, как и краски, гремела из динамиков.

— Говорят, что эту игру придумал один промышленник, которому угрожало разорение в послевоенные годы. На его складах скопилось огромное количество шарикоподшипников, которых ему было некуда девать, в связи с прекращением военных заказов. — Комото засмеялся. — Честно говоря, я не знаю, правда это или выдумка. Но главное, эта игра оказалась именно тем, что людям было необходимо после войны. Какофония звуков и красок помогала их забыть о неприглядной реальности. Как говорится, дешево и сердито. И позволяла убить время, которого у людей оказалось в избытке в связи с безработицей.

Они остановились недалеко от пожилой женщины, увлеченно щелкавшей своим рычагом. Нижняя часть ее лица была закрыта марлевой повязкой, означавшей, что она гриппует и боится заразить окружающих.

— В старые времена, — сказал Комото, — все кланы якудзы,в том числе и мой, отчаянно боролись за кварталы, где были игральные автоматы.

Он стал рядом с пожилой женщиной, достал шарик и начал играть. Но играл он очень своеобразно. Сначала он облапил машину и встряхнул ее хорошенько, как бы стараясь определить ее вес. Затем он внимательно посмотрел на металлические штыри, установленные на игральном поле. Подергал за рычаг и, установив шарик, резко им щелкнул. Шарик попал точно в первый из штырей, отскочил от него точно на другой. Огни вспыхнули, колокольчики тренькнули: Комото сразу выиграл несколько шариков.

Достал другой шарик, сыграл им точно в такой же манере. Джейк наблюдал за ним, затаив дыхание. В конце концов не выдержал и спросил:

— Как это у тебя так здорово получается?

Комото, очевидно, польстило восхищение, прозвучавшее в голосе Джейка.

— Мальчиком я часто бывал с отцом в залах пачинко. Мой отец был, как я теперь, оябуном. И настройщики игральных автоматов (мы их называли «штыряльщиками») поделились со мной своими профессиональными секретами. В такой игре, как пачинко,многое зависит от сбалансированности машины. Поэтому каждый вечер настройщики разбирают машины, выпрямляют штыри, начиняют машины новыми шариками, корректируют равновесие. Стоит нарушить баланс, и это тут же скажется на том, как поведет себя шарик, введенный в игру, когда он прыгает из одной территории в другую.

Джейк слушал его и думал о той спорной территории, за которую боролись кланы Комото и Кизана. О Тосима-ку. Что делало ее такой привлекательной? Из раздумий его вывел новый шквал огней и перезвонов внутри машины, когда Комото забирал выигрыш.

— Я вот о чем хочу спросить тебя, — обратился к нему Джейк. — Не было ли каких-нибудь из ряда вон выходящих событий, совпавших по времени с моим рейдом на Дом Паломника? Что-нибудь такое, что нарушило баланс внутри Тосима-ку?

Комото на мгновение задумался.

— Пожалуй, ничего, кроме смерти Сизуки.

— Кем он был?

— Полицейским высокого ранга. Начальником недавно сформированного подразделения по борьбе с организованной преступностью. Важная шишка. И губа у него была не дура, насколько я наслышан. Собирался жениться на дочери начальника полиции Танабы.

— И как же он погиб?

— Ничего особенно интересного, хотя крови было и много. Ему отрезало голову поездом метро в час пик. Упал с платформы прямо под колеса.

— А что случилось с возглавляемым им подразделением?

— До сих пор находится в подвешенном состоянии, — ответил Комото. — Его место должен был занять Хигира-сан, его заместитель. Но он погиб во время твоего налета на Дом Паломника.

Джейк вспыхнул, вспомнив запавшие щеки со следами оспы и лихорадочно блестящие глаза.

— Так это был легавый? — воскликнул он недоверчиво. — Он вел себя так, будто был другом Ничирена.

— Невероятно, — с убежденностью в голосе ответил Комото.

— Но это факт! Из него следует, что смерть Сизуки не была случайной. — Джейк смотрел, как пожилая женщина с марлевой повязкой на лице гоняет шарик от штыря к штырю, с территории на территорию. Что-то это ему напоминало. — Это спорный вопрос, — говорил между тем Комото. — Невозможно доказать, что это было убийство. Особенно, когда прошло столько времени.

— Ты видел фотографии с места происшествия? В газетах или по телевидению?

Наконец он достиг того состояния, которое Фо Саан называл ба-маак,«ищи пульс». Сэнсейучил его концентрироваться на пустоте. Это нечто прямо противоположное фокусированию внимания, при котором ты его концентрируешь на каком-либо определенном предмете. А ба-маак -это когда ты позволяешь вниманию рассредоточиться таким образом, что оно не фиксирует внешний мир в виде отдельных образов, цветов и звуков.

Пожилая женщина гоняла шарик от штыря к штырю. Штыри были выкрашены в черный цвет и торчали — как что? Это ему что-то напоминало. Но что?

— Еще бы! Смерть Сизуки меня очень порадовала. У меня был к нему личный счетец, который я сам собирался предъявить ему, не погибни он таким дурацким образом.

Так, а теперь дать увеличение центрального объекта. Ищи пульс. Свет и тьма, смешиваясь, обретают определенные очертания. Да это же...

— Странное дело, однако, — продолжал между тем Комото. — Голову его так и не нашли!

...верхняя часть головы, черные волосы торчат Щетиной, лоб, кончик уха. В коробке, стоящей в центре стола. В офисе Кизана в Доме Паломника!

— О, Будда! Вот так штука! — прошептал потрясенный Джейк.

Из его широко раскрытых глаз все еще смотрела пустота: последствия ба-маак.

— Джейк-сан, что с тобой?

— Сизуки был убит. Я в этом абсолютно уверен. Я видел его голову в шляпной коробке. Кизан, Хигира и Ничирен рассматривали ее, когда я ворвался в комнату. Лишь мгновение я видел эту картину, а потом сам ад разверзся, и уже некогда было ни смотреть, ни думать.

— И как же ты все-таки вспомнил?

— Ба-маак! -ответил Джейк. И черные штыри, которыми ощетинилось поле в игральном автомате, как щетина на голове бедного Сизуки!

* * *

— Я просмотрел бумаги, которые вы мне передали, — сказал У Айпин.

Чжан Хуа кивнул.

— И к какому вы пришли заключению?

— Я в восторге. Впервые у нас появился реальный шанс уничтожить Чжилиня.

Над ними возвышалась двухэтажная сторожевая башня с караульным помещением внизу и наблюдательным пунктом внизу. По мнению У Айпина, отличный пример военной архитектуры эпохи Мин.

Он пошуршал копиями документов, которые Чжан Хуа передал ему во время их предыдущей встречи в чайной Хун Мяо. Здесь, на гребне Великой Стены, им можно было не беспокоиться, что их кто-то подслушает.

— Я бросил свою любовницу, — сообщил Чжан Хуа и поморщился от саркастического смеха своего нового босса.

— Значит, вы спасли душу, товарищ замминистра! — Он тряхнул головой. — Нет, товарищ лаошу(мышь)! Ибо так я буду отныне вас называть. А вы, однако, забавный... Ведь грех-то был! Глаза Будды, или кому бы вы ни молились, зафиксировали нарушение морального кодекса. Покаяние вас не спасет. — Он оскалился в такой жуткой ухмылке, что Чжан Хуа покоробило. — Во всяком случае, от меня. Лаошу! Лаошу! -подразнил он как задира-мальчишка на школьном дворе.

Воздух отяжелел от влажности и действовал размаривающе. Небо было чистым, но какого-то неопределенного цвета. Душное марево вытравило голубизну, придав облакам и небу один и тот же перламутрово-белесый оттенок.

У Айпин, возвышавшийся над низкорослым замминистра, как башня, двинулся дальше. Это Чжан Хуа потеет, а не он! Презрение, которое У Айпин чувствовал по отношению к этому жалкому человечку, делало его власть над ним еще более приятной. Мышеловка захлопнулась, лаошу! -злорадно подумал он. — Теперь я буду потихоньку лишать тебя жизни.

Они шли по верху Великой Стены, о которой многие невежественные иностранцы думают, что она была возведена чисто в оборонительных целях. Это не так. Ее важной функцией было служить в качестве транспортной артерии в гористой местности для быстрой доставки кратчайшим путем провианта, людей и прочего. Поэтому гребень стены делался достаточно широким, чтобы по нему можно было ездить в запряженных лошадьми повозках. Так что в том, что У Айпин назначил это рандеву именно здесь, был определенный символический смысл: с помощью бумаг, полученных от Чжан Хуа, он надеялся напрямую выйти на своего врага, минуя хитросплетения высокой политики. В выборе места встречи проявилось своеобразное чувство юмора У Айпина.

— С помощью этих документов, — говорил он на ходу, — мы легко разделаемся с Чжилинем. Как видите, я не ошибся в своей оценке вас. — Он засмеялся вполне добродушным смехом. — Роль патриота вам подходит, хотя вы и противитесь ей изо всех сил. Ну да ладно!.. Многое в плане Чжилиня мне теперь совершенно ясно. Этот его «Митра», сэр Джон Блустоун, является главным проводником его политики в Гонконге, и сам план закручен вокруг Камсангского проекта. Это меня беспокоит, но я к этому пункту еще вернусь. Сейчас о главном... Из последних донесений становится очевидным, что выход из игры компании «Маттиас и Кинг» вызвал изменения в плане Чжилиня. Теперь пятьдесят процентов западных акций Камсангского проекта выбрасываются на рынок. Маттиас и Кинг освободились от своей половины — и в самый неблагоприятный момент для нас: когда строительство вошло в заключительную стадию. В образовавшуюся брешь Чжилинь, очевидно, намерен бросить «Тихоокеанский союз звезд», фирму своего агента. Это обоюдоострый ход. Он дает дополнительный капитал, необходимый для пуска проекта, и одновременно предоставляет Чжилиню больший контроль над ним.

Они уже добрались до Бадалина, пройдя недавно реставрированную арку, не утратившую своей красоты. Теперь они двигались к месту, известному под названием Калган (от монгольского слова, означающего «перевал»). Поднявшись по крутым каменным ступенькам, они оказались на самом верху стены, на уровне смотровых башен. К северу можно было рассмотреть недавно построенное водохранилище.

— Мы рассматриваем ситуацию с точки зрения Ши Чжилиня. — сказал У Айпин. — Самое главное — это научиться мыслить, как твой противник. Проникнуть в его мозг, изучить все его извилины, установить закономерности. Почерк, лаошу, онесть у всякого. И мне кажется, я начинаю разбирать почерк Чжилиня.

Он издал короткий нутряной звук и остановился, прислонившись плечом к пыльной бойнице, чтобы укрыться от палящего солнца. Его глаза лениво скользнули по линии, где янтарная земля смыкалась с серо-голубым небом. Там высились серые единообразные коробки современного Китая.

— Я вижу опасность, которой он не замечает. Этот Блустоун, хоть и агент Чжилиня, а все-таки гвай-ло.И поэтому ненадежен. Я его подозреваю в том, что он подыгрывает Чжилиню ради одной цели: влезть в Камсангский проект.

— Но мы не можем ему позволить узнать секреты Камсанга! — возмутился Чжан Хуа.

— Вот это мне нравится! — одобрительно заметил у Айпин. — Вы все-таки в душе патриот. Ну что ж! Я разделяю вашу озабоченность. Камсангский проект насущно необходим для нашего выживания. Было крайне трудно сохранить его секреты от гвай-ло.Нам нужны их деньги, но совать им нос в государственные тайны мы им позволить не можем. Конечно, они получают барыши от Камсанга. Конечно, Камсанг выгоден и Гонконгу. Но главное, он даст нам в руки скальпель, которым мы отсечем советскую угрозу, разросшуюся вдоль границы, как злокачественная опухоль.

У Айпин подождал, пока небольшая группа иностранных туристов, щелкающих своими камерами направо и налево, как полчище сверчков, пройдет мимо. В туманной дымке перед ним расстилалось нагорье, которое вело к двум пикам-близнецам — Тигру и Дракону. Между ними можно было разглядеть красную арку, за которой была гробница, где спят вечным сном представители династии Мин.

— Главной проблемой Блустоуна и, я подозреваю, Ши Чжилиня, являются долги. Согласно этим документам, «Тихоокеанский союз пяти звезд» сильно пострадал во время паники, охватившей колонию в 1982 году. Митра трижды напоминает Ши Чжилиню о краткосрочных долгах его компании. Сейчас тот намеревается воспользоваться случаем, чтобы отделаться от неликвидного капитала, купить акции Пак Ханмина и перехватить контроль над Камсангом. И он указывает Ши Чжилиню, что такой шаг может сделать его компанию уязвимой. Но тот проигнорировал это предупреждение и дал команду действовать.

— По моему, все идет нормально, — сказал Чжан Хуа. — Я считаю, нам не надо предпринимать никаких шагов. Блустоун сунется в Камсангский проект и расквасит себе нос. В этом я с вами согласен.

У Айпин бросил на замминистра уничтожающий взгляд, которым он имел обыкновение осаживать своих не слишком умных помощников.

— Это еще раз доказывает, что вы не видите дальше собственного носа. Мне вовсе не нужно уничтожать «Пять звезд», мне надо уничтожить Чжилиня. «Пять звезд» — это ключ к его плану. Через эту компанию он намеревается влезть в Камсангский проект. Мойпроект. Я знаю, он является противником нашего негласного использования Камсанга. Через ту компанию он намеревается подобраться к проекту и саботировать мое участие в нем. Поэтому я хочу, чтобы «Тихоокеанский союз пяти звезд» был оставлен в покое. Я хочу, чтобы Чжилинь оказался настолько связанным с этими гвай-ло, что у него не осталось бы никаких шансов освободиться.

Он помолчал немного, потом громко рассмеялся.

— Да, я, кажется, нашел правильное решение. Мы поймаем Ши Чжилиня, а в качестве капкана используем его собственную компанию!

— Не понял, — признался Чжан Хуа.

— Где вам понять! — сказал У Айпин таким ядовитым тоном, что замминистра поежился. — Но если вы думаете, что я настолько глуп, что начну сейчас разжевывать все для вас, то вы ошибаетесь. Я хочу быть совершенно уверен, что Чжилинь будет застигнут врасплох. Рисковать мне, как вы сами понимаете, не хочется.

Он многого не договаривал. Он не сказал Чжан Хуа, что уже дал указания другим членам своей группы узнать, какие банки и ведущие компании Гонконга держат закладные «Пяти звезд». Таковых оказалось очень много. Таким образом, хотя внешне компания казалась вполне благополучной, но на самом деле она погрязла в долгах, как в шелках.

Теперь надо только через подставную компанию перекупить эти закладные одну за другой. Конечно, он знал, что для этого нужны миллионы. Ни у кого из членов его ЦУН таких денег не было. Придется позаимствовать их из министерских фондов и из фонда правительственного учреждения, возглавляемого им самим. Конечно, риск велик, но игра стоит свеч. Когда он сделает свой главный ход, он одновременно разоблачит Чжилиня как предателя и овладеет компанией «Тихоокеанский союз пяти звезд». Все одним махом.

Спускаясь с Великой Стены вместе с Чжан Хуа, которого он перекрестил в Лаошу, У Айпин гордо рассмеялся.

— Радуйся этим денькам, Ши Чжилинь! — провозгласил он, запрокинув голову к небесам. — Они твои последние!

* * *

Микио Комото снова встретился с Джейком в йатай, круглосуточной закусочной недалеко от храма Каннон, богини милосердия, расположенном в Асакузе, старом квартале Токио. У этой богини была масса поклонников и среди туристов, и среди местных. В течение всего дня парк напротив храма был заполнен народом.

Вечерело. Люди торопились домой, к семьям. Детей, целый день игравших на свежем воздухе, разбирали родители. Только старики не торопились расходиться, кто судача о разных разностях, кто наблюдая за медленно развертывающимися партиями в го.

Смесь влаги, повисшей в воздухе, с выхлопными газами, которую англичане прозвали смогом, приобрела с началом сумерек сапфировый оттенок. Темный силуэт храма придавал пейзажу задумчивый и немного хмурый вид.

Уставшие от целого дня мотания по городу Комото и Джейк устроились у выдвижного столика в Натай.Здесь можно было получить китайскую или японскую суп-лапшу, жареного в специях цыпленка или то, что сейчас ел Джейк, — оден.Это был густой суп с различными овощами, морской капустой, рублеными вареными яйцами, к которому подается жареный пирожок, густая рыбная паста и немного ужасно острой горчицы.

Микио выдвинул для себя стул и тоже заказал оден.Повсюду слышались разговоры. Есть такая привычка у японцев, людей обычно немногословных и замкнутых в кругу знакомых, болтать без передышки в закусочной, рассказывая первому встречному такие секреты о себе, о которых не рассказывают и женам.

— Ну что, удалось что-нибудь узнать?

— Ничего, — мрачно ответил Джейк. Он добавил еще немного горчицы, взял дешевые пластиковые палочки и с жадностью набросился на еду. Расставшись с Комото у выхода из зала игровых автоматов он, позвонив тому японцу с физиономией хорька, с которым встречался в бане до своего знакомства с Комото и договорился с ним встретиться в Роппонги. Трехчасовой допрос с пристрастием не дал ничего. Джейк помешал палочкой остатки оден.

— Это возвращает нас в квадрат номер один, — резюмировал он.

— Не совсем так, Джейк-сан, — возразил Комото, который ел, низко склонившись над чашкой. Палочки мелькали в его руках с быстротою молнии. — Я тоже провел напряженный день, как и ты. Подобно мотыльку порхал я с цветка на цветок, собирая пыльцу фактов то здесь, то там. Незадолго до прихода сюда к моим лапкам пристал кусочек очень любопытной информации. Похоже, что Сизуки-сан имел соперника в любви к очаровательной дочке начальника полиции Танабы.

Через несколько стульев от них посетитель, еще до прихода Джейка и Комото усидевший не одну чашечку сакэ, начал петь. У него был приятный голос, и он им прекрасно владел. Возможно, это даже был профессиональный певец. Хоть он и был пьян, но из тональности не выходил.

Мелодия песни была очень грустная, и она напомнила Джейку его неудачный рейд на Дом Паломника. Густую зелень, напоенную влагой, пятна неонового света на мокром асфальте. Волна печали накрыла его с головой, когда он вспомнил о потерях той страшной ночи.

Он отвернулся от певца, мысленно выключая его песню.

— Как это тебе удалось узнать?

Комото пожал плечами.

— У меня по всему городу разбросана кое-какая недвижимость. Один из домовладельцев, работающих на меня, знает эту девушку, потому что она снимает усагигойув его доме. Он уверен, что она не всегда бывает одна в своей квартирке. И, что самое интересное, он никогда не видел Сизуки. Я ему показывал его фотографию. Говорит, что ни разу не видал его. Человек, которого он имеет в виду, на него абсолютно не похож.

Джейк думал о том, какой, наверно, ужас испытал Сизуки-сан, когда его спихнули с запруженной толпой народа платформы под колеса поезда, со страшным грохотом вырвавшегося из туннеля. Он вспоминал ежик черных волос и верхнюю часть уха, торчавшие из шляпной коробки, что стояла на лакированном столике. Три человека окружили тот столик, когда он ворвался в комнату, отбиваясь от наседавших на него татуированных охранников: Кизан, Хигира и...

— Ты показал тому домовладельцу другую фотографию? — спросил Джейк.

Комото улыбнулся, доставая черно-белый снимок. Черты лица, форма головы, разворот плеч — именно таким помнит Джейк этого человека, образ которого словно выжжен в его памяти.

Ничирен.

* * *

Даниэла заметила, что за нею следят, с того самого момента, как только вышла из здания КГБ. Прямо перед ней была площадь. Мамаши гуляли с малышами, держа их за ручку, или давали им возможность побегать под низким, водянистым солнцем, распугивая голубей. Почти пасторальная сцена в самом сердце Москвы.

Она пошла, и машина сразу же тронулась. Был конец рабочего дня, и улицы представляли собой сплошной поток машин, среди которых в этой части города почти не было частных. На каждом шагу светофоры, и поэтому нетрудно заметить, что за тобой с черепашьей скоростью тащится машина. Она удивилась такой топорной работе. Как будто кто-то специально хочет, чтобы она заметила слежку.

Поэтому вместо того, чтобы продолжать идти, она замедлила шаг и дала возможность этой машине — «Волга» последней модели — поравняться с ней. За рулем сидел белобрысый тип с довольно бандитской рожей. Таких она навидалась предостаточно за свою жизнь.

С каменным выражением лица Даниэла приблизилась в опущенному стеклу. Все в ней клокотало от гнева: она не любила, когда за ней следят. Да и кому это нравится! Слегка наклонившись, чтобы в глаза не попадал солнечный зайчик, отбрасываемый надраенным капотом машины, она резко осведомилась: — Кто вы такой?

Белобрысый посмотрел на нее, как будто только сейчас заметил.

— Садитесь, — буркнул он.

Даниэле не понравился его тон.

— Вы из какого отдела?

— Из никакого, — ответил он, открывая для нее заднюю дверцу. — Пожалуйста, садитесь товарищ генерал. Меня за вами прислали.

— И кто же вас прислал? — спросила она, но все-таки села.

— Здесь неподалеку, — ответил он более дружелюбным тоном.

Сейчас у него был такой вид, словно он регулярно вот таким образом заезжает за ней после работы.

Объехав площадь, он сразу же вырулил в крайний левый ряд, зарезервированный для правительственных машин, и прибавил ходу. Даниэла смотрела в окно, гадая, куда ее везут. Белобрысый знал свое дело. Проскочив центр, выскочил на набережную Москвы-реки, сверкающей в свете закатного солнца. За рекой подымались высокие корпуса новых жилых домов. Неподалеку от Парка Горького он опять пересек реку по каменному мосту с высоченным парапетом, идя все время с высокой скоростью, попав в зеленую волну светофоров. Пятнадцать минут такой езды начали убеждать ее, что они едут за город.

Время от времени водитель посматривал в зеркало заднего обзора. Даниэла заметила это, но тем не менее оказалась неподготовленной к его внезапным маневрам Он вдруг взял резко вправо, подрезая голубой «Запорожец». Сбоку раздался резкий гудок и, почти одновременно с ним, скрежет тормозов, мгновенно оставшиеся позади, когда он, не снижая скорости, съехал с главной дороги. Высокие деревья внезапно выросли справа, шофер резко тормознул и, сделав левый поворот, проскочив под мостом, вернулся на магистраль и поехал уже в противоположном направлении: назад в город.

Солнце уже село. Небо еще не начало темнеть, но на горизонте угасала лимонно-желтая полоса заката, наливаясь пурпурным цветом.

Белобрысый шофер снова пересек Москву-реку, но уже по другому мосту. Сейчас они ехали не по проспекту, а по довольно узкой улочке, возвращаясь в центр.

— Что, кто-то висел на хвосте? — спросила Даниэла.

Белобрысый посмотрел в зеркало заднего вида, пожал плечами.

— Береженого бог бережет, — был его лаконичный ответ.

Проехав мимо Красной площади, они обогнули центр и выскочили на Кутузовский проспект. Проехав водитель сбавил ход, свернул на боковую улицу, где стояли желтые особняки, построенные, в основном, в середине прошлого века.

Остановившись возле одного из них, он вышел первым из машины и галантно, словно на нем была ливрея, а не обычная кожаная куртка, открыл боковую дверцу.

— Прошу вас, товарищ генерал, — сказал он вполне Дружелюбно. — Вверх по ступенькам.

Даниэла смерила его взглядом, затем повернулась и поднялась на крыльцо. Теплый свет, приглушенный занавесками, уже струился из окон. Она чувствовала себя совершенно голой, стоя перед входом в эту цивилизованную пещеру. Но не успела она позвонить, как дверь открылась и она увидела его высокую фигуру, продолговатое красивое лицо, весь его немного мрачноватый облик. Интересно, что таится за этим импозантным фасадом, -подумала она.

— Товарищ Лантин, — сказала она. — У вас весьма своеобразный способ приглашать в гости.

— Входите, — произнес он, отступая в сторону. Пропустив ее, он закрыл дверь и пошел впереди нее по коридору.

— Есть хотите? Надеюсь, что да. Я жарю блины.

Он провел ее в большую, сверкающую чистотой кухню, оборудованную импортной плитой «Вулкан», мраморным разделочным столиком, холодильником с огромной морозильной камерой. Ярко начищенные медные котелки свисали на цепочках с потолка. Лантин сразу же прошел к плите и возобновил стряпню, повернувшись к ней спиной. На нем были свободного покроя легкие брюки, очевидно, сшитые в Европе, идеально отутюженная полотняная рубашка и щегольские домашние туфли, которые он носил на босу ногу.

— В пошлой роскоши живете, товарищ, — довольно ехидно заметила Даниэла.

Ей надоела эта игра в кошки-мышки.

Лантин засмеялся, и она удивилась, до чего открытым вдруг стало его лицо. В нем появилось что-то симпатично-мальчишеское, несмотря на его холеные усики.

— Юрий, — поправил он. — Здесь есть только Юрий и Даниэла. Никаких «товарищей».

Она не ответила, и Лантин, уменьшив жар на горелке, опять повернулся к ней.

— Вы что?

Даниэла вертела головой, внимательно оглядывая кухню.

— Не это ли вы ищите? — спросил он, открывая дверцу шкафчика и доставая портативный магнитофон. — Как видите, он не включен.

Даниэла внимательно его осмотрела. Достала кассету, выложила ее на стол и вернула ему аппарат.

— А где камера?

Все с тем же отсутствующим выражением лица Лантин указал. Следуя направлению его взгляда, Даниэла обнаружила видеокамеру за зеркалом. Она была установлена так, что в ее объектив попадала вся комната. Провод, отходивший от нее, привел её к видеомагнитофону, спрятанному под кухонной раковиной. Наклонившись, она вынула из аппарата видеокассету и положила ее рядом с аудио.

— В этом не было необходимости, — сказал Лантин. — Эта штука все равно не работает.

— Ничего удивительного, — ответила Даниэла. — Повышенная влажность плохо сказывается на любой аппаратуре. Лучше найти для нее другое место.

Какое-то время они изучали друг друга. Когда масло начало гореть, Лантину пришлось опять повернуться к плите.

— Я не собираюсь записывать наш разговор, — сказал он. — Вы слишком подозрительны.

— Ничего подобного, — возразила она, заглядывая ему через плечо.

Лантин ловко разливал по сковородке очередной блин.

— Где это вы так научились?

— У матери, — ответил он. — Об этом ни в какой кулинарной книге не вычитаешь. Кроме знания рецепта приготовления, нужна еще и ловкость рук. Ели они за кухонным столиком, вроде как муж с женой. Пища, однако, была явно неординарная для обычного ужина. К блинам с черной икрой Лантин добавил графинчик охлажденной водки, настоенной на зверобое. Это было похоже больше на то, что они отмечают какое-то важное событие. С другой стороны, Даниэла подозревала, что Лантин начинает соблазнять ее. Она вспомнила, что в американских фильмах и романах женщина начинает обхаживать понравившегося ей мужчину, именно угощая его чем-нибудь изысканным. Однако путь не только к мужскому сердцу — и не только в Америке — проходит через желудок.

О своем теле и о том воздействии, которое оно производит на мужчин, она никогда не забывала. Как же иначе? Она была прагматиком. Очень рано в жизни она поняла свои сильные качества и настроила себя на то, чтобы полностью использовать этот потенциал для трудного продвижения вверх по советской бюрократической лестнице.

Даниэла не была распутницей. Она только использовала секс, как умные мужчины пользуются умом. Поскольку им трудно внушить, что она может соперничать с ними в сфере интеллекта, почему бы не использовать другие отпущенные ей природой активы, чтобы достичь своей цели и делать мужчин своим послушным орудием?

Эта тактика сработала с Карповым, а до него — с Валентином и с Анатолием. Может она сработать и с Юрием Лантиным, но Даниэла не могла не сознавать, что сейчас она находится на несколько непривычном для себя поле. Вообще-то она давно собиралась попасть на него, но риск был слишком велик.

— Можете меня поздравить, — говорил между тем Лантин, когда они закончили с блинами и он готовил кофе по-турецки. — Наша война с использованием роботов идет прекрасно.

— Вы имеете в виду использование вьетнамцев в пограничных инцидентах в провинции Юньнань? — осведомилась она, думая о том, является ли случайностью, что Лантин варит кофе именно по-турецки, или же он разузнавал о ее вкусах.

Лантин кивнул.

— Сегодня утром агентство Синьхуа распространило заявление, в котором клеймятся позором эти «вооруженные провокации» и указывается, что армейское командование вынуждено развернуть вдоль границы еще тридцать дивизий.

— Значит, это ваших рук дело?

— Карпов вам скажет, что его, но это не так: идея принадлежит всецело мне. Как и идея послать «группу экспертов» в Японию, чтобы прикончить Ничирена.

Даниэла чуть не поперхнулась. Сытная пища встала колом в горле. Стараясь унять бешено забившееся сердце, она сказала:

— Вы дали мне указание послать своих людей, чтобы они проследили за передвижениями Ничирена, вот и все. — Она отчаянно пыталась восстановить утраченное равновесие. — Карпов в курсе этих ваших действий?

— Карпов является — как это говорят американцы? — частью заднего кармана моих брюк. Он там бренчит вместе с вывалившейся из кошелька мелочью. — Он улыбнулся. — Пейте кофе, Даниэла, пока не остыл.

Он налил ей еще чашку. Часы в гостиной, собираясь пробить, хрипели, как старик в приступе астмы.

— Значит, вы просто взяли и отозвали моих людей? — сказала она после паузы.

Лантин покачал головой.

— Нет, я просто заменил им программу.

— Это называется узурпацией властных функций другого должностного лица, — сказала Даниэла. — Вы превысили свои полномочия.

— Нет, я только переориентировал данный вами приказ.

Очевидно, он получал необыкновенное удовольствие от этого диалога.

— Они все погибли, — сказала она тоном, который ясно давал понять, кого она считает в этом виновным.

— Увы, да, — ответил он после небольшой паузы. — Я не учел того, что в дело может вмешаться американский агент.

— Джейк Мэрок.

— Вот именно. — Он посмотрел в окно, за которым уже царила ночь. — Совершенно непонятно, что он там делал.

Даниэла не стала высказывать своих соображений по этому вопросу. Она только заметила:

— Дела моего отдела — мои дела.

Лантин будто ждал от нее этого заявления. Не исключено, он его даже спровоцировал. Не спеша достал он из ящика стола некий предмет и положил перед ней. — И это тоже дела вашего отдела, насколько я понял.

Усилием воли Даниэла заставила себя оторвать глаза от этого хорошо знакомого ей предмета. Боже мой, -подумала она, — они нашли мою записную книжку с материалами «Медеи»!

* * *

Питер Ынг ждал в просторном, как холл баронского замка, фойе дома Эндрю Сойера, построенном на горе над бухтой Шеко. Все в доме было на широкую ногу, по-американски: шкафы и кресла из старого дуба, буфеты из сучковатой сосны, на стенах — живописные полотна. На одном был изображен дедушка Эндрю Сойера — Даниэль Мартин Сойер в охотничьем костюме. За его спиной зеленели холмы его родной Вирджинии. На противоположной стене — портрет отца Эндрю — Бартона Сойера, тоже в охотничьем костюме, но на фоне гавани Виктории и поселения Цзюлун, каким оно было семьдесят лет назад.

Ынг знал, что во внутренних покоях висит портрет самого Эндрю, хотя и не в охотничьем костюме, но все же на фоне пика Виктории — чтобы не очень нарушать стилистики семейных портретов.

Хоть у Ынга и не было особо важных дел к патрону, тем не менее он сидел в холодке передней комнаты и ждал. Через какое-то время он услышал звук подъезжающей машины и сразу же встал с кресла.

Когда дверь открылась, он уже склонился в поклоне.

— Прекрасный вечер, — сказал он с истинно китайской вежливостью.

— Прекрасный вечер, Младший племянник.

Крохотный китаец в мешковатом костюме, не менее чем на три размера превышавшем габариты своего обладателя, вошел в дом по ковровой дорожке. Прищурившись, он окинул фойе критическим взглядом. Заметив голову бизона над дверью, он повернулся к Ынгу.

— Это что, еще одна непостижимая уму традиция гвай-ло?

— Ты имеешь в виду бизона, Старший дядя? — Это обращение принято не только в семейном кругу, но и может употребляться по отношению к постороннему человеку, как знак особого уважения. Сейчас, однако, оно было употреблено в своем исконном смысле: разговаривали дядя и племянник. — Это животное когда-то было широко распространено в Новом Свете. Отец почтенного Сойера застрелил его, когда был еще мальчиком. Он привез этот трофей сюда уже более ста лет назад.

— Трофей? — переспросил Преподобный Чен, для которого это слово почему-то ассоциировалось с чем-то неприличным.

— Это такой ритуал у мужчин на Западе: хранить какую-нибудь часть убитого на охоте животного, — объяснил Ынг. — У многих народов мира есть такой ритуал.

Преподобный Чен бросил на Питера Ынга насмешливый взгляд.

— Чего ж еще можно ожидать от чужеземных чертей, не так ли, Младший племянник? Они держат деньги в консервной банке, и привычки у них, как у животных. Но они нам нужны, что поделать! — Он опять поднял глаза к бородатой и рогатой голове на стене. — Но не забывай, что они к нам именно так и относятся. Как к трофеям, которые они вешают на стенку... Скажи мне, Младший племянник, должны ли мы только клонить голову и бормотать, что это судьба наша такая? Должны ли мы только вздыхать и разводить руками? — Его глаза сверлили Ынга. — Ты ведь китаец, не забывай этого.

— Я — шанхаец, — ответил Ынг, — так же, как и ты. А что ты думаешь о кантонцах? О чиу-чоу? О...

Можно было не продолжать. Преподобный Чен уже дал свой ответ, плюнув в угол.

— Вот то-то! Потому нас и эксплуатируют, Старший дядя, что мы разделены. Если бы китаец с китайцем обнялись...

— Никогда!

И Преподобный Чен подумал, что эта встреча в верхах обречена. Шанхаец, чиу-чоу и кантонец никогда не договорятся. Они не могут доверять друг другу ни на йоту.

И он решительно повторил:

— Никогда!

Питер Ынг склонил голову.

— Почтенный Сойер ждет нас.

— И вот что я тебе скажу, Младший племянник. Если бы гвай-лоСойер не почтил своим присутствием наше совещание в Аомыне, я бы сейчас ни за что сюда не приехал.

— Мы работаем вместе, для нашей общей пользы, — сказал Ынг. — Необходимо продемонстрировать наше единение в наглядной форме.

На какое-то мгновение Преподобный Чен насторожился. Ему показалось, что Питер Ынг читает ему мораль. Но затем он отмахнулся от этой мысли. Молодой человек явно привязан к Эндрю Сойеру. Лично Преподобный Чен не мог этого понять, но он мог принять это как данность. Кроме того, Питер Ынг прав, когда говорит, что их альянс взаимовыгоден. Враждебность в наши дни не окупается. Давным-давно он научился улыбаться одними лишь губами, не допуская в сердце эту фальшь.

— Потому я и сделал, как ты посоветовал. Но не думай, что я поступлюсь принципами. Все взаимоотношения между моей триадой и фирмой «Сойер и сыновья» должны идти через тебя.

Эндрю Сойер ждал их в своем просторном кабинете. Когда китайцы вошли, он низко поклонился и предложил Преподобному Чену лучшее кресло, собственное кожаное кресло Сойера. Оно стояло в комплекте с другими предметами домашнего обихода в другом конце комнаты. Этот комплект включал в себя удобное канапе и низкий бронзовый столик, отделанный жадеитом.

— Я счастлив, что вы смогли приехать, Преподобный Чен, — сказал Сойер на шанхайском диалекте.

Он внимательно наблюдал за лицом китайца, на котором застыла хрупкая улыбка. Достав бутылку шотландского виски «Джонни Уокер», он налил гостям. Никто из них льда класть не стал.

Хотя напиток произвел на Преподобного Чена благоприятное впечатление, он решил держать ухо востро. Каждый знает, что у чужеземных чертей ничего за душой нет, кроме хороших манер. Конечно, лично ему не приходилось иметь дела с Эндрю Сойером. Но хоть он на вид и приличный человек и тай-пэнь, но Преподобный Чен не видел причины, по которой этот гвай-лодолжен быть исключением из общего правила.

Он выпил и попытался расслабиться. Но это давалось ему с трудом. Чужеземные черти всегда заставляли его нервничать. Ему не приходилось еще встречаться ни с одним, кому он мог бы довериться. С ними не то, что с Младшим Племянником, что сидит рядом. Шанхайцы — одна семья. Здесь уж доверие абсолютное и безграничное.

— Я распорядился приготовить нам кое-чего перекусить, — сказал Сойер. — Не люблю разговаривать о делах на пустой желудок. Голод сковывает мыслительные процессы.

— Совершенно верно, — не мог не согласиться Преподобный Чен.

Сколько раз он повторял эти слова своим сыновьям? Но наставлять нетерпеливых молодых людей на путь истинный — неблагодарное занятие.

А Сойер уже хлопотал у сверкающего нержавеющей сталью стола, который стоял почти во всю длину одной из стен в комнате. Через минуту он вернулся к своим гостям с подносом, на котором стояли бамбуковые тарелочки с классическими китайскими пирожками.

— Дим сум, — заметил Преподобный Чен, скрывая за спокойным тоном свое удивление. — Очень необычно в такой час.

— Это верно, — согласился Сойер, — действительно необычно. В ресторанах, если в этот час попросить дим сум,они обязательно окажутся непропеченными. Но мой повар знает толк в этих делах.

Сойер и сам знал толк в том, как надо вести дела с китайцами. И сейчас он понял, что угодил гостю.

Когда он обсуждал со своим компрадором Питером Ынгом, чем им лучше угостить его дядюшку, то сказал, что сам подогреет пирожки и поднесет их тоже сам. Ынг воспротивился, говоря, что будет удобнее, если это будет делать он. «Нет, Питер, необходимо, чтобы я сам угостил его, — сказал тогда Сойер. — Это вопрос принципиальный — знак уважения. В конце концов, мы его приглашаем на свою территорию, и его надо ублажить».

И сейчас, наблюдая за гостем, он понял, что был прав. Глядя на этого человечка в большом не по росту костюме, он едва сдерживал улыбку. Высокое кресло, в котором тот сидел, делало его еще более миниатюрным, чем он был на самом деле. Он показался Сойеру похожим на кукольного человечка, который под воздействием какого-то волшебства вдруг ожила.

Его отец, бывало, рассказывал ему одну сказку на Рождественскую ночь. Целый год Сойер ждал этой сказки с неменьшим нетерпением, чем традиционных подарков, сложенных под наряженной елкой.

И сейчас Преподобный Чен показался ему персонажем этой сказки про Щелкунчика. Давно это было, и Сойер не смог вспомнить имен других ее персонажей. Это его огорчило. Вот если бы его дочка не умерла, он бы не забыл их, потому что ему пришлось бы повторять эту сказку для нее каждое Рождество, как это делал для него его отец.

Когда они закончили с дим сум, Сойер налил всем чаю.

Преподобный Чен облизал губы и рыгнул, показывая этим, что доволен угощением. Он взглянул на Эндрю Сойера и подумал, что, пожалуй, напрасно так плохо думал про него. Манеры этого гвай-лов самом деле превосходные.

Он улыбнулся, и на этот раз от души.

* * *

Не нравится мне это, — сказал Сойер, когда Преподобный Чен отбыл восвояси.

— Какой частью, тай-пэнь?

— Целиком.

Только что Ынг рассказал ему во всех подробностях о своей встрече с Цунем Три Клятвы.

Сойер ходил по кабинету, трогая вещи: утолок филигранной серебряной рамки, золотой обрез переплетенной в кожу «Истории Гражданской войны» Брюса Кэттона, агатовый грузик для бумаг, и так далее. Из всех органов чувств для Эндрю, как и для многих американцев и англичан, главнейшим было осязание. Ему думалось легче, когда он проводил кончиками пальцев по поверхности различных вещей.

Питер Ынг пошевелился.

— Я думаю, вы бы хотели купить через Пак Ханмина акции Камсангского проекта.

— Возможно, — промычал Сойер. — Возможно.

— Ну вот они и почти ваши. Я вам сказал о всех деталях, которые мне изложил Цунь Три Клятвы. Похоже, это верное дело.

— Похоже, — согласился Сойер. Глаза его на мгновение попали в мягкий свет лампы. Ноги его мягко ступали по янтарному, с бледно-золотым отливом старинному персидскому ковру. — Но вложить почти два миллиарда долларов в будущее Гонконга.

— Ну если это вам по душе, — сухо сказал Питер Ынг, — то можно присоединиться к «Маттиас, Кинг и компания» и рвануть отсюда.

Сойер прервал свое расхаживание по комнате и коротко бросил:

— Насколько я понял, ты стоишь за сделку.

Он скорее почувствовал, чем увидел в полутьме комнаты, как его компрадор передернул плечами.

— Это то, за что я всегда стоял. Как гласит китайская поговорка, «хватай свой шанс за горло».

— Я эту поговорку знаю, — сказал Сойер и возобновил свое хождение по комнате. — Но существует и другая поговорка — американская: «Дай человеку веревку подлиннее — и он повесится».

— И что же она означает?

— Она означает, что дураков ни жнут, ни сеют. Сами рождаются каждую минуту.

— Вы считаете, что Цунь скрывает что-то про Пак Ханмина?

— Или о Камсанге. Но в любом случае это не важно.

— Почему вы так думаете?

— Если бы я мог ответить тебе в двух словах, я бы смог тебя научить, как стать миллионером, — хмыкнул Сойер. — Видать, не случайно Цунь желает освободиться от акций.

— Но причины, которые он при этом выдвигает, звучат весьма убедительно.

— Еще бы! Иначе весь замысел взлетит на воздух. Если хочешь, чтобы тебе поверили, надо стараться, чтобы все выглядело вполне законно и убедительно. Но время не ждет, и раздумывать некогда. Он хочет заставить нас прыгнуть очертя голову — куда? Причем рассчитывает я даже не знаю на что. На нашу жадность? Зависть? Не знаю. Знаю только одно: здесь что-то нечисто.

— Очень жаль, что мы не можем хорошенько присмотреться к Паку Ханмину и Камсангу, — посетовал Ынг. — Это очень облегчило бы нам жизнь.

— Честно говоря, я не особенно обеспокоен тем, что будет и с тем, и с другим. Однако уже за полночь. Позвони Цуню и скажи, что мы — пас. Если он начнет заводиться, вежливо осади его и вешай трубку.

— И что же дальше? Так просто и забыть все?

— Не спеши. — Сойер опустился в свое любимое кресло с подголовником, мягкое, потертое, принявшее со временем отпечаток его тела. — Посмотрим, может он перезвонит. По моим прикидкам, он располагает временем до открытия биржи. Если до того времени никто не выразит желания приобрести акции «Маттиас и Кинг», он окажется в подвешенном состоянии. Когда акционерный капитал Пак Ханмина будет выставлен на продажу, мы сможем урвать себе кое-что если не за бесценок, то, во всяком случае, за меньшую сумму, чем та, о которой он говорит сейчас.

— А нужны ли нам эти акции, если, как вы говорите, здесь нечисто?

— Я говорю о сделке, а не о самих акциях. В конце концов, мы знаем, как делаются дела в Пак Ханмине, и, кроме того, в случае Камсанга, можно заручиться гарантиями самого Пекина: правительство Китая заинтересовано в том, чтобы закончить поскорее проект, который им так необходим.

— Цунь не выпустит их из рук так легко. Он не может себе этого позволить.

— Он не может себе позволить того, что с ним сделают завтра на бирже.

— Но это пока всего лишь домыслы, — заметил Питер Ынг.

— Если уж иметь дело с чертом, то лучше с незнакомым, правда?

— Не понял.

Эндрю Сойер рассмеялся.

— Ничего. Я думаю, и Цунь Три Клятвы тоже не поймет.

* * *

— Сфера интересов вашего отдела не может простираться так далеко, — заметил Лантин. — Я хочу знать о ваших взаимоотношениях с китайцами.

Даниэла все поглядывала украдкой на тетрадь с шифрограммами, хотя она и расплывалась в ее глазах. Что бы случалось, -думала она, — если бы мой отец узнал о тайной жизни матери? Что бы он с ней сделал?

Лантин взял тетрадь и поднялся из-за стола. Подошел к окну, прислонился плечом к проему.

— Когда мои люди обнаружили ее, я пошел с ней к знакомому психиатру из института Сербского. — Он имел в виду контролируемую КГБ психиатрическую лечебницу, где содержались противники режима. — Я рассказал ему, где эта тетрадь была найдена. Описал ему все обстоятельства дела. И спросил его, что бы все это могло значить.

Лантин поглаживал пальцами переплет тетради, словно ласкал.

— И знаете, что он мне ответил? — продолжал он. — Что ему совершенно ясно, что автор подсознательно хотел, чтобы его поймали на этом деле.

Он резко отвернулся от черноты за окном и встретил ее взгляд.

— Могу и еще кое-что вам сказать. Вы подсознательно жаждали, чтобы кто-то более хитрый, чем вы, открыл ваш секрет. И, конечно же, не Карпов. Вы, я полагаю, его не боялись, и это говорит о вашей недюжинной проницательности. Ему ведь ни в жисть не найти. Да и зачем ему искать?

— А вам зачем?

— А затем, что я раскусил вас, когда мы с вами виделись в вашем кабинете. Помните? Что-то крайне интересное в вас открылось мне — такое, что ускользало от Карпова все эти два месяца, что вы с ним спите.

— Чепуха, — сказала Даниэла. — Типичные мужицкие байки. Вы не увидели во мне ничего, кроме дырки, в которую и сами не прочь потыкать.

Лантин ухмыльнулся, но не стал возражать. Вместо этого продолжил:

— На вашей даче я нашел подтверждение своей догадке. О том, что вы близки с Карповым, это раз. Ну и это тоже. — Он потряс в воздухе тетрадкой.

— Что же вам подсказало, где ее искать? Ей очень не хотелось задавать этот вопрос, но она не могла не удержаться, чтобы не спросить. Его улыбка стала еще шире.

— Ваша мама.

Даниэла напряглась.

— При чем здесь моя мать?

— Ведь именно в этом месте она бы спрятала важный секрет, не так ли, Даниэла? Например, иконку?

— Откуда вам это все известно?

— Из ее досье, разумеется. Шашни с запрещенными религиозными сектами не проходят бесследно.

— Тогда почему ее не тронули?

— Неужели не понятно, почему? Из-за вас, Даниэла. Вы же ценный работник. Но вообще-то вы должны за это благодарить Карпова. Он не хотел огорчать вас. Ну и об интересах дела он тоже беспокоился. Ведь вы были бы потеряны для нас, если б ее арестовали как врага народа.

— Какой она враг? — возмутилась Даниэла. — Она любила Родину.

— Она любила Родину, это верно, — согласился Лантин, внезапно посерьезнев. — Но не социалистическую Родину.

— Зачем вы мне сейчас все это говорите?

— Я просто отвечаю на ваш вопрос о том, как я обнаружил эту тетрадь.

Но она не очень ему поверила, подумав, что он, скорее, хотел продемонстрировать ей свою власть над ней.

— Хранить тайну, — разглагольствовал он между тем, — значит заниматься опасным флиртом. Тайна дает тебе только тогда силу, когда о ней знаешь ты один. И эта сила может обернуться против тебя, как бумеранг, если кто-то еще узнает про твою тайну.

А Даниэла подготовляла себя к тому, чтобы ввести в проект «Медея» Лантина. От Карпова придется отделаться. Он сейчас камнем висит на ее шее, не столько помогая на данном этапе, сколько мешая ее карьере. Он предпочитает держать ее на той должности, на которой она может принести ему максимум пользы. Но она переросла эту должность. Ей требовалось больше, чем мог ей дать Карпов.

Жаль только, что Лантин вынуждает ее отдать ему то, что она и добровольно бы ему уступила. Он все испортил. И на душе у Даниэлы было горько, потому что она вдруг увидела, как подло ею пользовались другие. Как ни тешь себя иллюзиями, что ты хозяйка своей судьбы, мужчины все равно в конце концов берут верх. Ее борьба не может не кончиться ее поражением. Но даже если это так, -подумала она, — это еще не причина, чтобы отказываться от борьбы.Даже сложив оружие, можно воспользоваться оружием упивающегося победой противника и побить его на его же собственном поле.

Настроившись на этот лад, она начала свою игру. Она сказала ему ровно столько, сколько считала нужным. Задержалась побольше на перипетиях борьбы между министрами в Пекине, поскольку чувствовала, что эта информация, полученная от Медеи, как раз в его духе. И не ошиблась в своих предположениях: он выспрашивал у нее все новые и новые подробности, позволив ей увести себя от гонконгского направления, которое его явно не интересовало. Он был слишком поглощен закулисной войной в Пекине.

— Медея не знает, какая фракция победит? — спросил он, когда она закончила.

— Наверняка сказать не может.

— Это очень важно, — глубокомысленно изрек Лантин. — Я бы даже сказал, это имеет первостепенное значение. Если бы мы были постоянно в курсе, кто из них побеждает, мы бы могли подкидывать в эту топку лопату-другую уголька в виде пограничных инцидентов с использованием «роботов». Это было бы все равно, что управлять ослом с помощью морковки.

Даниэла не только прислушивалась к его словам, но и приглядывалась к огоньку, время от времени вспыхивающему в его глазах. Чтобы выстоять в этой схватке с таким сильным противником, да еще к тому же и мужчиной, ей прежде всего необходимо понять, на какую информацию он откликается более эмоционально, и превращать ее в ту самую «морковку», о которой он только что сказал, — уже для него самого.

Ей надо было знать, что он ждет от нее, и она понимала, что одних только слов здесь мало. То, что она сейчас сделает, должно сместить неустойчивое равновесие, установившееся в их отношениях, в ее пользу. Она подозревала, что на данный момент он думал о ней так же, как о Карпове, а именно как о «части его заднего кармана на брюках». Это необходимо изменить, иначе у нее не будет ни малейшего шанса чего-либо добиться.

Она встала и направилась в гостиную. Гостиная была выдержана в безрадостных, мужских тонах: минимум мебели, и та вся тяжелая, с кожаной обивкой. Не на чем отдохнуть глазу. Закончив осмотр, Даниэла пришла к заключению, что никакая женщина не помогала ему вить это гнездышко. Это ее заинтриговало. Интересно, подумала она, какую роль играет секс в его жизни и как он относится к своим партнершам. Наверно, так же, как и к людям вообще. Она знала, что он любит манипулировать людьми, и делает он это самым примитивным образом: находит их слабое место, а потом вытирает о них ноги, пользуясь их беззащитностью.

Он напомнил ей зубного врача, к которому ее водила мать, когда она была еще девочкой. Он притворился, что у него кончился новокаин, и упивался ее воплями, сверля зуб. И при этом у него в штанах что-то сильно оттопыривалось. Только через несколько лет до нее дошел смысл этого эпизода, о котором она часто с содроганием вспоминала.

Даниэла интуитивно чувствовала, что Юрий Лантин относится к тому же типу мужчин, как и тот зубной врач. Чтобы проверить свое предположение, она решила заставить его проявить свой характер. Она попросила его вернуть ее тетрадь, и когда он отказал, ухватилась за нее и попыталась вырвать. Лантин грубо оттолкнул ее, и она сходу влепила ему оплеуху.

Лантин стал лупить ее тетрадкой, стараясь попасть по голове, и, когда она, закрывшись руками, начала пятиться к комоду, схватил ее левой рукой за блузку, да так рванул на себя, что материя затрещала и порвалась. Он продолжал тянуть ее, пока не стащил вовсе, оставив ее голой.

Лифчика она не носила, и сейчас с удовольствием отметила про себя его реакцию, когда он увидел ее груди. Они у нее были красивые, она это знала. Притворившись, что он сделал ей больно, она тихонько захныкала.

А когда он сильно ущипнул ее за грудь, она вскрикнула уже всерьез. Прижав к себе, Лантин начал ее тискать, а потом так сильно дернул ее за сосок левой груди, что она охнула и попыталась вырваться.

Сунув руку ей под юбку, стянул трусики и, повалив на диван, впился губами в грудь. Все у него получалось очень грубо, но Даниэла не могла бы поклясться, что это ей так уж и не нравится. Конечно, она не подала и виду: зачем разрушать его иллюзию, что именно ему принадлежит здесь активная роль?

Лантин овладел ею. Это не было изнасилованием в точном значении этого слова, но довольно близко к этому. Даниэла позволила ему делать все, что он хотел. Ей даже понравилась изображать беззащитную и слабую женщину. Она без труда освоилась с этой своей новой ролью, потому что ей и в самом деле вдруг захотелось, чтобы ее взяли силой. И когда он сбросил свою безукоризненно сшитую одежду, и она увидела его длинное, гладкое тело, когда его вздыбленное мужское достоинство явилось ее очам, она уже без всякого притворства охнула, почувствовав, что у нее между ног уже мокро.

Каждый стон, который она исторгала из его груди, каждое содрогание его тела, каждый непроизвольный выкрик были ее победными трофеями на этом новом для нее поле битвы. И когда она почувствовала, как в нее вливается его жаркое семя, она блаженно расслабилась, погружая и его и себя в жаркие волны экстаза...

Приходя в себя, чуть живая, она уже знала, что нашла то, что искала: власть и ключик, которым она открывается.

* * *

Джейк хотел идти в усагигоюодин. Микио считал, что это глупейшая идея и, не стесняясь в выражениях, изложил свою точку зрения.

— Или давай хотя бы дождемся ее на улице, — советовал оябун. — Посидим в моей машине, а когда она появится, возьмем ее без шума и пыли. И говори с ней, сколько хочешь в условиях полнейшего комфорта и безопасности.

Джейк покачал головою.

— Нет, так нельзя делать. Я не смогу получить от нее то, что мне надо, если мы ее похитим на улице, как обычные гангстеры.

— Не исключено, что он будет ожидать твоего появления, — сказал Микио. — Лично я ожидал бы, будь я на его месте.

— Всегда приходится рисковать, когда имеешь дело с Ничиреном, — заметил Джейк. — А сейчас у меня просто нет выбора.

Микио махнул рукой, отчаявшись убедить упрямца в том, что казалось ему очевидным. Но он очень беспокоился за безопасность Джейка.

— Для гайдзинау тебя переизбыток чувства чести. Ты живой анахронизм. Тебе бы следовало родиться самураем в эпоху Токугавы.

Молча протянул он руку. На ладони блестел вороненой сталью, похожий на свежее чернильное пятно, тупорылый револьвер.

Джейк улыбнулся и опять покачал головой.

— Домо,Микио-сан, — сказал он. — Спасибо, но и в этом нет необходимости.

* * *

Сумерки. Время, когда улицы Токио забиты толпами людей, спешащими домой, чтобы пообедать в кругу семьи.

Джейк зашел в магазин и купил большую свежую рыбу, попросив продавца завернуть ее в особую рисовую бумагу, которую он приобрел до того в другом магазине. Он подал также продавцу специально для этого припасенные красные и белые веревочки, которыми тот обвязал пакет. Продавец был стар, и он понимал смысл того, что его попросили сделать. Будь он помоложе, ему пришлось бы все объяснять.

В правом верхнем углу, как раз над веревочками, старик пристроил носи. Как в старину, он использовал для этого кусочек моллюска, известного под названием морское ухо, сильно растянув его. Он является символом долголетия — потому его и растягивают — и еще он хранит от порчи — морское ухо не портится. В наши дни носи часто изображают на оберточной бумаге для завертывания подарков в традиционной манере.

С этим пакетом в руках Джейк проделал остаток пути до усагигойи пешком. В это время суток бесполезно пытаться поймать такси, а если и поймаешь, то будешь вознагражден за свои труды часовым ожиданием в многочисленных пробках. С другой стороны, ему не хотелось, чтобы дежурный по платформе запихивал его в вагон метро, как сельдь в бочку. Подземка — не самое приятное место в часы пик.

На крыльце он поглядел вверх. Он знал, в какой квартире она живет: Микио показал ему схему всего комплекса, когда он отправлялся в это путешествие. Чтобы лучше рассмотреть, он сошел с крыльца и попятился на тротуар. В ее окне горел свет. Возможно, Микио прав, и его там ожидают. Что ж, значит, судьба его такая.

Беззаботно передернув плечами, Джейк вернулся к двери и вошел в здание. Крохотный лифт поднял его на нужный этаж. Он слышал стук собственных каблуков, когда шел по узкому коридору. А вот и ее дверь.

Даже сюда доносился шум городского движения. Вот раздался гудок баржи. Сквозь тонкую стену донеслись обрывки семейной ссоры. Последние проблески дневного света перебивались огнями разноцветного неона. Скоро опускающаяся ночь будет вытеснена с городских улиц в сонные пригороды.

Он обнаружил, что ему почему-то очень жарко. За приглушенными звуками города он слышал стук собственного сердца. Он сделал несколько глубоких вдохов, чтобы отцентрировать себя, как его учил сэнсей.

Почувствовав, как что-то свербит в том месте, где кончаются волосы и начинается лоб, он поднял руку и потрогал это место пальцем. Так и есть, вспотел. Он поднес палец с капельками пота ко рту и прикоснулся к нему кончиком языка, будто хотел удостовериться, что это действительно соленый пот.

Он стоял, уставившись на дверь. Она была выкрашена эмалевой черной краской, и ее неровная поверхность слегка отсвечивала.

Вздрогнув, он почувствовал, что трусит. Как завороженный, он смотрел, как его собственная рука подымалась к кнопке звонка.

Какое-то мгновение он ничего не слышал. Вдруг пропал куда-то шум городского транспорта, меланхоличные гудки пароходов, успокаивающие звуки людских голосов, просачивающиеся сквозь стены и закрытые двери.

Ничто в мире не существовало, кроме него самого и его смутного отражения на черной поверхности двери. Когда оно исчезнет, возможно, он окажется лицом к лицу с Ничиреном. И все изменится в мгновение ока. И он сразу же получит ответ на свой вопрос.

Дрогнув, дверь отрылась вовнутрь.

— Да?

Его отражения уже не было перед его глазами.

— Камисака Танаба?

— Да.

Он поклонился, показав ей свой затылок.

— Я Джейк Мэрок. Мы с Ничиреном знаем друг друга.

Он увидел, как страх, подобно черному пламени, мелькнул в ее глазах. Значило ли это, что Ничирен сейчас у нее?

— Кто вы?

На ней было шелковое кимоно цвета морской волны и даже с ее изображением в виде орнамента. Из обшлагов и ворота проглядывала нижняя сорочка оранжевого цвета. На ногах ее были белоснежные табииз легкой органди. Так девушки вряд ли одеваются, если не ждут гостей.

— Я принес вам подарок, — сказал он, протягивая ей пакет и в то же время заглядывая ей через плечо в поисках следов присутствия Ничирена. — Только друзья приносят подарки.

Она напряженно наблюдала за его лицом.

— У него нет друзей, у того человека, о котором вы говорите. Во всяком случае, теперь.

— Я не говорил, что я его друг, — сказал Джейк, улыбаясь и, не дождавшись от нее никакого ответа, произнес: — Пожалуйста, нам необходимо поговорить.

Поколебавшись мгновение, она отвесила ему традиционный поклон, принимая от него подарок. Джейк наклонился, снимая туфли.

Он последовал за ней. Предельно собранный, с обостренным вниманием, он ступал на внешнюю часть ступни, отцентрировав тело сгустком энергии — хара -и двигаясь правым плечом вперед. Крошечная кухонька, спальный альков с футоном.Все схвачено единым взглядом. Там ванная. Никого.

Он вернулся к тому месту, где она стояла в ожидании. Опять поклонился.

— Сумимазен, Танаба-сан. Извините, мне надо было удостовериться.

Мгновение Камисака смотрела на него широко открытыми глазами. В Японии гайдзины,то есть иностранцы, обычно выражают свою благодарность словом домо,в то время как японцы употребляют в этих случаях слово сумимазен, которое невозможно точно перевести. Кроме выражения благодарности, оно включает в себя массу дополнительных значений, в том числе выражение неловкости за причиненное неудобство и чувство уважения к собеседнику за то, что тот взял на себя труд сделать что-то, не входящее в его обязанности.

— Вы бы могли просто спросить, — сказала она. Джейк был заинтригован. Она одевалась, как гейша довоенного времени, но разговаривала, как вполне современная японская девушка. Побольше бы архаизмов речи, и ее можно было бы принять за возлюбленную какого-нибудь самурая той эпохи, когда Токио еще назывался Эдо. Несмотря на молодость, она знала древние обычаи. Например, она не развернула подарка в его присутствии: это традиционный обычай оставлять скрытыми чувства, которые он испытывал, выбирая подарок.

— Хотите чаю? — спросила она. Но по глазам ее было видно, что она все еще опасается его. Оно и понятно.

— Спасибо. Это было бы чудесно.

Они подсели к резному столику из черного дерева. Его красота казалась странной и неуместной в крошечной квартирке. Камисака превосходно владела ритуалом. К чаю подала рисовые пирожки и сладкие тофу.

—Извините ли вы меня, если я задам вам прямой вопрос?

— Извиню ли я вас или нет, Мэрок-сан, будет всецело зависеть от вас же.

Это дало ему минуту на размышление. Прежде всего, верно оцени противника, -говорил ему Фо Саан, — а уж потом сходись с ним. Помни, что недооценив его единожды, рискуешь никогда не получить возможности сделать переоценку.

Впрочем, недооценить Камисаку было мудрено, пусть она всего лишь юная девушка, но за эти несколько минут общения с ним она успела не раз продемонстрировать не только свое воспитание, но и острый ум. Он невольно почувствовал к ней уважение и, хоть ему и не хотелось в этом признаваться даже себе самому, — к Ничирену. Она ведь как-никак была его женщиной.

— Когда вы видели Ничирена в последний раз?

Она улыбнулась.

— Я думаю, вы должны прежде указать причины, по которым мне следует дать ответ на такой прямой вопрос.

— У Ничирена находится нечто, принадлежащее мне. Обломок жадеита цвета лаванды, на котором можно разглядеть заднюю часть вырезанного изображения тигра. Он взял его у моей жены, которой уже нет в живых.

— Я вам очень сочувствую. Это случилось давно?

— На прошлой неделе, — ответил Джейк. Всего-то несколько дней прошло! -подумал он. Как скоро порвалась нить, соединявшая нас. Что такое со мной творится?

—Она была с Ничиреном, — добавил он. Джейк видел, что причинил ей боль, и понял, что сделал это умышленно, понял это и устыдился. Зачем на хорошей девушке срывать свою злость? Логичнее обратить ее на себя самого.

— Теперь я понимаю, почему у вас такой вид, — сказала она, невероятно удивив его этим. — Лицо осунувшееся, глаза измученные до предела. Когда я увидела вас на пороге, то подумала, что, наверно, так люди выглядят, пробежав марафонскую дистанцию.

Если это ложь, -подумал он, — то ложь святая, сказанная ради того, чтобы я не мучился от сознания вины за совершенную пакость.Он покраснел.

— Я действительно устал, — услышал он свои собственные слова, доносившиеся будто из туннеля. — Но работа у меня такая, что приходится считать усталость издержками производства.

— Плохая это работа, — сказала она, разливая чай в крохотные чашечки. — У меня был дядя. Я его очень любила. Все, бывало, приносил мне подарки, когда навещал нас. В минуту мог прогнать мою самую черную меланхолию... И вот скоропостижно скончался. От переутомления, как объяснил мне отец, когда я спросила его, почему дядя Тейсо больше не приходит. — Она посмотрела на него своими огромными глазами. — Смотрите, как бы и с вами такого же не случилось!

— Вам-то что до этого? — усмехнулся Джейк, внезапно почувствовав чувство жалости к самому себе.

Камисака и бровью не повела. И в который раз Джейк поразился ее воспитанности.

— Мне кажется, жизнь приучила вас к постоянному страданию. Может, я очень по-женски воспринимаю мир, но мне именно так кажется. — Она бросила на него быстрый взгляд. — В вас осталось так мало веры в человечество, что вы постоянно думаете, что кругом одни лгуны, да?

Она сказала это без горечи и без злости. Скорее, в ее голосе была интонация мягкого вопроса, что заставило Джейка серьезно отнестись к ее словам. А ведь она права, -подумал он. Он действительно всю свою жизнь был опутан паутиной лжи. И такая жизнь не могла не ожесточить его сердце. Внезапно почувствовав злость, он подумал, что разучился видеть разницу между истинными обидами и воображаемыми. И еще он почувствовал злость оттого, что его до глубины души поразила красота и тепло, исходившие от этой женщины. Женщины Ничирена.

Марианна, его жена, была холодна, как зимняя вьюга.

— Я не... — Он остановился, не зная, как выразить свою мысль. — Вы не такая, какой я ожидал вас увидеть.

— Вы ожидали, что я брошусь на вас с ножом?

Он ничего не ответил, молчанием своим подтвердив правоту ее слов.

— Это потому, что ваше сердце свыклось с насилием, — объяснила она. — И сердце Ничирена тоже.

— Я не могу сказать, что понимаю его полностью. Или что я совершенно удовлетворена нашими отношениями. Но он самурай, анахронизм, по недоразумению попавший к нам из другой эпохи. Я многое ему прощаю за это.

— И вы можете прощать ему убийства?

— Я верю в Будду и убийства не приемлю, — ответила Камисака. — Но я достаточно гибка, чтобы не пытаться понять, отчего люди все-таки убивают друг друга.

— Но жить с убийцей! — Ее спокойный, рассудительный и вместе с тем мягкий голос будоражил его. Внезапно он опять почувствовал, как необъяснимая, слепая ярость овладевает им. — Спать с ним в одной постели, готовить для него обед! Ради всего святого, как можно отдавать такому сердце? Как можно любить его, зная о том, чем он занимается, когда он не с вами?

— А как можно жить в мире, зная о его несовершенстве? — в свою очередь спросила Камисака.

— Это не ответ!

— Человек, который пытается создать совершенный сад, стремится к невозможному. Тем более невозможно ожидать, что и другие будут стремиться к этому же. Естественно, что вы разочарованы тем, что люди, живущие вокруг вас, не поступают так, как, по вашему мнению, им следовало бы поступать. И у вас появляется ощущение, что вас предали. Но не люди вас предают, Мэрок-сан, а ваши ценности... Между прочим, в нем столько же гнева на мир, сколько и в вас. Такого же глубоко затаенного гнева. Почему он так глубоко проник в ваши сердца и почему его так трудно оттуда изгнать? Насколько проще вам было бы жить без этого ужасного бремени! — Она улыбнулась. — Может быть, вы мне не поверите, но я от души желаю этого вам обоим.

— Но мы сделаны из разного теста! — горячо возразил Джейк.

— Он убийца, — согласилась она. — А вы кто?

— Я пришел к вам не для того, чтобы обсуждать свою скромную персону.

— Ах да, простите. Очень глупо с моей стороны забывать об этом.

В ее голосе прозвучала легкая насмешка. Или это ему показалось?

— Вы ответите на мой вопрос?

— Я на него уже ответила. Только вы не расслышали моего ответа.

— Я слышал каждое ваше слово.

— Но эти слова не достигли вашего сердца, Мэрок-сан.

Он презрительно фыркнул.

— Вы пичкаете меня поучениями, которые стары как время.

Она посмотрела на него так, будто внезапно поняла что-то, прежде ускользавшее от нее.

— Все верно! — воскликнула она. — Вы не можете ценить того, что получаете без борьбы! Вот если бы Ничирен был здесь, и вы бы схватились с ним врукопашную, а потом и убили, то знания, добытые таким образом, в ваших глазах бы приобрели ценность. Или я бы оказалась женщиной-самураем, которая одной рукой наливала бы вам чай, а другой вынимала из ножен меч, спрятанный под столом, чтобы пронзить ваше сердце! Вот тогда бы вы могли оценить сведения, полученные от меня!

Джейк поежился под ее взглядом, в которым была и горечь, и жалость к нему. Вот уж истинно не в бровь, а в глаз! Она совершенно права насчет его. В глубине души он жаждал схватки. В его мире все, полученное без боя, не имело цены.

В его мире. Старая песня. Джейк вдруг явственно увидел, что они с Камисакой принадлежат разным мирам, и их разделяет бездна, подобная той, которая разделяла его и Марианну после того, как он вернулся с реки Сумчун. Бездна бесчувствия, которой он намеренно отгородился от мира. Она уничтожила в нем не только профессионализм как разведчика, но и человеческие качества.

Он почему-то вспомнил свое отражение в блестящей поверхности входной двери. Черный призрак. Вот он кто и по форме, и по содержанию. Ему стало грустно: его одеревеневшее, пустое сердце продолжает биться, но боли оно уже никогда не почувствует. Что проку от таких откровений, когда Марианны уже нет!

Однако мир стал чуточку нерезким из-за того, что слезы все-таки подступили к его глазам. Камисака полезла в широкий рукав своего кимоно, извлекла оттуда крохотный пакетик и положила его на стол между нетронутыми рисовыми пирожками и тофу.

—Я полагаю, это ваше, — сказала она просто. У нее был бесценный дар воздерживаться от суждений морального характера. Другой на ее месте мог бы ехидно добавить: «Может, вам не очень хочется разворачивать это, но я гарантирую, пакетик не взорвется в ваших руках». Она же сказала только то, что сказала, и ничто в ее лице не дрогнуло, и руки неподвижно замерли на коленях. Джейк смотрел на ее кимоно: зеленый рисунок на зеленом фоне. Это живописное изображение моря будто срисовано с натуры, но, как и в других произведениях искусства, здесь уловлена самая суть изображаемого предмета, к которой добавлено что-то еще, создающее новую красоту, преображающую изображенную реальность. Эта красота живет своей собственной жизнью, как и ее пальцы, выглядывающие из широких рукавов этого кимоно. Необыкновенные пальцы, удивительные и трогательные.

Долго Джейк сидел неподвижно, как статуя, вдыхая в себя ее аромат: запах сосны и мускуса, свежий, как летний вечер. Потом он перевел взгляд на пакетик, перевязанный золотой и серебряной нитями, как подарок. Такого же цвета были веревочки, которыми он когда-то перевязал свой свадебный подарок Марианне. Они тогда обменялись дарами, как будто отдать себя другому человеку — недостаточный дар. Так хотела Марианна, и сейчас Джейк понимал, зачем ей требовалось это физически ощутимое доказательство его любви.

Наконец он протянул руку и, взяв пакет со стола, развернул его. Сначала он подумал, что Ничирен по непонятной причине возвращает ему обломок фу.Это и в самом деле оказался кусок жадеита цвета лаванды. И рисунок на нем был сделан той же самой искусной рукой. Он присмотрелся к нему и вздрогнул.

То, что он увидел, было изображением головы я мощных плеч тигра. Без сомнения, это была часть того же самого тигра. Подняв обломок к свету, Джейк убедился, что его цвет и степень прозрачности свидетельствуют о том, что это часть той печати. Другая еечасть.О Боже! -подумал он. — Что это означает?Хоть Джейк и изъял крик из своего вопроса, но небольшая дрожь голосовых связок, сопутствующая ему, осталась:

— Камисака-сан, вы видели эту штуку раньше? Слегка повернув голову, она кивнула. С ума сойти можно! Каждое слово приходится как клещами тянуть!

— Чья она?

Ее густые волосы, казавшиеся при свете лампы иссиня-черными, обрамляли ее открытое, умное лицо. Джейк смотрел в ее глаза, ища в них следы скрытой насмешки. Ничего такого там не было.

— Ничирена, — ответила она. — Он мне говорил, что раньше она принадлежала его матери.

Но Джейк уже не слышал ее слов.

* * *

В понедельник в Гонконг пришло предупреждение о тайфуне. По всему Острову, не говоря уж об Абердинской бухте и о бухте Козуэй, сотни людей срочно готовили убежища и укрепляли постройки. Но в городе гонконгские бизнесмены готовились к бедствию другого типа, ожидая открытия биржи Ханг Сенг.

Как только прозвучал звонок, все устремились в двери, как лавина. После официального извещения о предстоящем выходе компании «Маттиас и Кинг», ужас повис в воздухе, а через час предложения посыпались одно за другим и стало ясно, что худшие опасения биржевиков сбываются. Если этот процесс не остановится, то более двадцати ведущих бизнесменов колонии Ее Величества к концу дня либо обанкротятся, либо будут близки к банкротству.

Сотни лихорадочно блестевших глаз наблюдали как стоимость ценных бумаг начала падать, а затем и просто пикировать. Одна пара этих глаз принадлежала Цуню Три Клятвы. Положение его сейчас, когда Сойер отклонил его предложение по поводу Камсанга, было явно незавидное. И теперь он с ужасом видел, как его пак-ханминовские акции падают с катастрофической скоростью.

Почувствовав легкое головокружение, Цунь откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. С трудом сглотнув застрявший в горле ком, он проклял свою судьбу. Он должен был подчиняться дисциплине, и руки его были связаны. Ему запретили звонить Сойеру, хотя его инстинкт и говорил ему, что если он не позвонит, Сойер передаст известия о Камсанге дальше.

Пришло утро, и оказалось, что он был прав. Сейчас он понимал, что его встреча с Питером Ынгом была его самоубийством как бизнесмена. Сделки такого типа, как он предложил Эндрю Сойеру, в гонконгском климате невозможно долго хранить. Есть только одна вещь на свете, которую китайцы любят больше сплетен, и эта вещь называется тотализатором.

По тому, как отчаянно реагировали акции Пак Ханмина, было ясно, что кто-то из фирмы «Сойер и сыновья» передал информацию о Камсанге другим тай-пэням. Какие-то другие силы, кроме известия о выходе Маттиаса и Кинга, сбивали курс.

Пак Ханмин падал, как осенние листья, и Цунь чувствовал полную уверенность, что именно предложение, с которым он обратился к Сойеру, вызвало это. Будь его воля, он этого бы никогда не сделал. Он бы держал рот на замке и не выпускал на волю секрет о своей собственной уязвимости до самого момента открытия биржи. Но ему приказали. Он ничего не мог поделать, особенно учитывая источник, откуда пришел приказ. Он обязан хранить веру в источник. Но здесь находится он, а не источник. И сам он хорошо посвящен в здешние игры, а источник просто не мог иметь такой информированности.

Он изо всех сил пытался успокоиться, но когда он, открыв глаза, взглянул на доску, то кровь отхлынула от его лица: его акции упали еще на два пункта. Невероятно! На два пункта за десять минут! Клянусь Небесным Голубым Драконом, -подумал он, — если так будет продолжаться, Пак Ханмин лопнет!

Он сжал кулаки и, наклонившись, дал указание скупать свои собственные акции. Если этого не сделать немедленно, падения не остановить. Но его средства были ограниченны, и, заглянув в свою записную книжку, он с содроганием увидел, что купил последний пакет, который мог себе позволить.

Его взгляд вернулся к доске Ханг Сенга. Его акции были на том же уровне, что и пять минут назад, упав на семь с половиной пунктов с того момента, как было официально объявлено о выходе Маттиаса и Кинга. Но пока еще держались.

Цунь почувствовал, что потеет. Плохой знак. Но он упрямо не желал воспользоваться своим носовым платком, зажатым в побелевшем кулаке. Клянусь Восемью Бессмертными Пьяницами, — сказал он про себя, — я не покажу своим врагам, что боюсь.

Пак Ханмин все держался. Если на этом закончатся мои потери, — подумал он, — я буду счастлив. Я зажгу ароматные палочки и помолюсь за своих предков.

Но в зале биржи все еще продолжалось безумие. Цунь Три Клятвы наблюдал за ним широко раскрытыми глазами, будто он заглянул в бездну ада. Он хорошо запомнил сходную картину 1971-1972 года. Тогда индекс Ханг Сенга упал вдвое за год. Теперь, кажется, происходит нечто еще более катастрофическое. Три года назад тоже происходило изъятие денег из банков, что было вызвано сообщением британских властей, что они не смогут контролировать колонию после 1997 года. Но все это были цветики по сравнению с тем, что происходило сейчас.

Европейский костюм Цуня Три Клятвы взмок под мышками. Он терпеть не мог так запаковываться. И очень жалел, что не качающаяся палуба сейчас находится под его ногами. Снова взглянул на доску. Пот щипал глаза, и пришлось немного сощуриться. Пак Ханмин по-прежнему держался на том же уровне. Кажется, дела не так плохи, как могли бы быть. Он позволил себе вздохнуть с облегчением. Возможно, худшее позади.

Теперь наступила пора тревожного ожидания. Из-за своей низкой цены его акции находились под угрозой, что их кто-нибудь скупит. Именно таким образом он сам стал владельцем контрольного пакета «Сиу Гонконг Лимитед». Он скупил тогда обесцененные акции, потому что у Сиу не оказалось наличного капитала, чтобы выкупить их по той цене, до которой Цуню удалось сбить их стоимость.

Теперь он боялся, что нечто подобное произойдет с ним самим. Три года назад ему показалось, что склады Сиу лучше продать, пока за них предлагали хорошую цену. И он сделал это, что дало ему возможность выйти через Пака Ханмина в Новые Территории. Некоторое время спустя он понял, что принял тогда неправильное решение. Во всяком случае, нелогичное, поскольку склады давали стабильный доход, а выходить на рынок недвижимости, находящейся в общественном пользовании, в условиях угрозы 1997 года было по меньшей мере рисковало.

Сохраняй веру.

И веру в йуань-хуань.

Впрочем, это одно и тоже, если подумать хорошенько.

Интересная ситуация складывается в колонии. Т.И. Чун, хотя он и является крупнейшим единоличным владельцем танкеров, связан также с банками, занимающимися финансированием при покупке недвижимости. Фирма «Сойер и сыновья», в связи с выходом Маттиаса и Кинга, оказывается крупнейшей в области производства, а «Тихоокеанский союз» — бесспорный лидер в предприятиях общественного пользования.

У всех троих китов есть резон влезть в Пак Ханмин. Это в их духе заграбастать оставшиеся акции по ставкам свободного рынка и затем предложить их по ценам, втрое или вчетверо превышающим их реальную стоимость, когда цены взлетят. Или воздержаться и ждать, когда Пак Ханмин оплатит свою долю в Камсангском проекте и начнется поток денежной наличности.

Цунь Три Клятвы скрипнул зубами. В глазах рябило от созерцания этого кошмара. Он прикрыл глаза, давая им возможность отдохнуть, прежде чем взглянуть на доску. Он не знал, что для него сейчас хуже: падение стоимости его акций или ее внезапный взлет. И то, и другое сейчас для него плохо. Только небольшие колебания сейчас для него приемлемы.

К полудню курс акций не сдвинулся серьезно ни в ту, ни в другую сторону. Он будто достиг верхнего предела и, как больной, переживший кризис, вот-вот должен был вступить на путь выздоровления.

В час пятнадцать пополудни курс поднялся на полпункта. Цунь Три Клятвы в душе благословил судьбу. Все-таки он правильно распорядился, начав вовремя скупать акции. Этим он отпугнул остальных. Они побоялись, что, если они начнут скупать, он ответит им той же монетой. Имея достаточно своих акций, он не будет пытаться выкупить те, которые они скупили, и они останутся с носом. Никто не захотел совершать экономического самоубийства. То есть, его блеф сработал. Теперь, кажется, худшее позади.

В половине второго телефон, соединявший его с залом биржи, зазвонил. Цунь Три Клятвы схватил трубку.

— Кто-то только что купил пятьдесят тысяч акций Пак Ханмина, — сказал его брокер.

— Кто? — спросил Цунь, почувствовав, как екнуло его сердце.

— Не знаю, но пытаюсь узнать.

— Перезвони мне, когда узнаешь, — буркнул Цунь Три Клятвы, бросая трубку.

Клянусь Духом Белого Тигра, -подумал он, — это мне не нравится! Будем надеяться, это одноразовая акция.

Он следил за доской, как ястреб, с трудом сдерживая себя, чтобы не вскочить и не побежать в зал.

Ставки не изменились. Он чувствовал удары своего сердца, а время словно раскололось на тысячи мгновений.

Опять зазвонил телефон, отдаваясь в мозгу. Вытаращив глаза, он бросился к трубке. Она чуть не выскользнула из его руки. Ладонь была мокрая от пота.

— Да?

— Еще пятьдесят тысяч куплено. О, Будда!

—Тот же источник?

— Да.

Великие боги, я пропал! До меня добираются. Акулы почувствовали запах крови. Прошло уже несколько часов, как я ничего не покупал. И они сделали парочку набегов, чтобы посмотреть, не смогут ли они меня раскачать. Посмотреть, есть ли у меня капитал, чтобы покрыть убытки?

— Кто?

— Мы все еще проверяем, господин, — ответил брокер ему в ухо. — Оба раза покупали вслепую.

— Узнайте мне имя! — крикнул Цунь Три Клятвы в трубку.

На доске Ханг Сенга менялся курс ценных бумаг. Цунь почувствовал, что сердце на мгновение замерло, пропустив удар, и он прижал руку к груди. Со стороны могло показаться, что он просто поправляет жилет. Пак Ханмин подскочил сразу на два пункта!

Началось! -подумал он уныло. — Кто-то пытается влезть, и я не в силах его остановить.

Как скаженный зазвонил телефон.

* * *

Дэвид Оу сидел перед мерцающим, как изумруд, терминалом компьютера, соединявшим его с электронным монстром ГПР-3700, скрытым в недрах штаб-квартиры Куорри в Вашингтоне. Эта сеть включала в себя модемы, способные преобразовывать цифровые сигналы в аналоговую форму и обратно для передачи их по телефону, с помощью которого можно передавать как текстовой, так и графический материал. Пользуясь этим, он мог вклиниваться в любой из файлов Куорри, как бы далеко они ни были запрятаны, если знал серию кодов доступа, с помощью которых он, как сквозь железные двери в сокровищницу замка, мог попадать в самые потаенные уровни, где хранилась наисекретнейшая информация.

Он был один в этой маленькой, душной комнатушке. Дверь он сам закрыл на замок, когда вошел сюда сорок минут назад, чтобы подать в графический модем два четких отпечатка пальцев, которые он снял с грязной тарелки в квартире Джейка.

Все это время он пролистывал засекреченные файлы Куорри, пока не получил сигнал «Продолжайте поиск», что означало, что где-то в анналах памяти ЭВМ, находившейся на другом конце света, действительно хранятся отпечатки пальцев интересующих Дэвида людей.

Полчаса он рыскал по файлам, где собрана информация об агентах вражеских разведок, но это ничего не дало. Значит, среди них не было людей, оставивших эти отпечатки. Однако приглашение «Продолжайте поиск» продолжало гореть на дисплее, буквально доводя Дэвида до белого каления. Он просмотрел досье всех засветившихся оперативников КГБ, всех организованных террористов, начиная от членов «Красных бригад» и кончая японскими экстремистами. Затем он перешел к одиночкам, не примкнувшим ни к каким организациям террористов и работающих по найму. Ничего.

— Вот черт! — выругался он вслух.

Терминал ответил ему молчаливым ПРОДОЛЖАЙТЕ ПОИСК.

Где его можно продолжить?

Ткнулся в файлы кагэбистов в левом поле. Ничего.

ПРОДОЛЖАЙТЕ ПОИСК.

Попробовал файлы отставников, подумав, что кто-нибудь из них может сводить старые счеты. Ничего.

ПРОДОЛЖАЙТЕ ПОИСК.

Ударил по клавише вызова меню, еще раз просмотрел почти исчерпанный список вариантов. Вот этот еще можно попробовать, — подумал он. Используя другой код доступа, он вызвал список имен, хотя и был уверен, что это очередной тупиковый вариант. В уме он уже продумывал процедуры, необходимые для вызова данных сверх стандартного меню, когда список имен исчез, оставив только два из них мерцать на дисплее.

ИДЕНТИФИЦИРОВАНЫ, — прочел он на верху экрана.

— Лян та мадэ! -выругался Дэвид, а руки его уже сами забегали по клавишам, чтобы перепроверить результаты поиска. Через тридцать секунд он убедился, что ошибки нет. Провел рукой по волосам. Они были мокрые от пота.

То, что он прочел на дисплее терминала, означало, что те двое людей, наведавшиеся на квартиру Джейка в поисках Марианны, были из группы захвата Куорри. Их послали туда не для того, чтобы выяснить что-то или что-то передать. Такие мелочи не по их части. Другая у них специализация.

Это были убийцы.

И это могло означать только одно: приказ убрать Марианну Мэрок был отдан еще до того, как у руководителей Куорри возникло подозрение, что она предала Джейка. Как же это так?

Дэвид поднял голову и опасливо посмотрел через плечо, хотя и знал, что он один в закрытой на замок комнате. Впервые за многие годы работы уверенность, что он находится под защитой своей организации, покинула его. Он почувствовал себя голым. Будто снова стал ребенком.

* * *

По сообщениям синоптиков, тайфун свернул на юго-восток, увлекая за собой восемнадцатифутовые волны, покрытые серой пеной его ярости. На северо-запад, к Гонконгу, отголоском тайфуна долетел летний шквал. Небо стало сапфировым, а потом и серо-зеленым, каким оно часто бывает в колонии в это время года. Воздух, тяжелый от водяных паров, казался жидким, так что впечатление было такое, что живешь под водой. А потом хлынул дождь.

Но работа на палубе высокой джонки Цуня Три Клятвы не прекращалась, несмотря на то что вода переливала через бортики, а порывы ветра трепали снасти и заставляли дребезжать ставни.

Под палубой, в каюте Цуня Три Клятвы, тоже шла работа. Но несколько иного характера. На борту была Неон Чоу, и она сама задавала ей ритм.

Сейчас она обрабатывала его сокровенный член, низко склонившись над чреслами хозяина джонки. Ее голая спина блестела в неземном свете. Ее черные волосы каскадом спадали до самых ягодиц. Отдельные пряди щекотали колени Цуня.

Пот заливал его, как морская вода. Тело его блестело, как будто смазанное маслом. Так бывало всегда, когда Неон колдовала так над его сокровенным членом.

Он издал громкий стон, чувствуя, как член вырастает сверх положенных природой пределов. Растет, значит любит ее. И весь трепещет, ожидая разрядки, которую она скоро вызовет.

Медленно, нежно, даже деликатно Неон Чоу использовала весь свой арсенал: подушечки пальцев, ноготки, губы, язык, горячее дыхание, разбухшие соски, влажную ложбинку между грудей, — чтобы держать его в вертикальном положении, поближе к дождю и тучам.

Цунь наслаждался каждым мгновением, чувствуя, как его сердце колотится о ребра, как его жаркое дыхание запирается где-то в глубине дыхательных путей, время от времени вырываясь в виде глубоких, нутряных звуков, когда Неон Чоу добавляла деликатный штрих то тут, то здесь.

Его глаза были закрыты. Он погружался все ниже в трясину собственного желания. Невероятная тяжесть растекалась по всему телу из области паха и нижней части живота. Такая тяжесть, что было трудно не только шевелиться, но и даже дышать и думать о чем-либо.

Он чувствовал, как дождь и тучи нисходят на него, и он протянул руку и нежно отпихнул ее от своего сокровенного члена. Теперь его глаза были открыты, и он упивался ее наготой, будто видя ее в первый раз. Ее длинные ноги, ее изумительной формы бедра, такие сильные и такие нежные одновременно. Ее тонкую талию, плавно переходившую в грудную клетку, где трепетали вздыбленные груди. Ее стройную шею, четкую линию подбородка.

Глаза ее были затуманены, веки тяжелы от переполнявшего ее желания. Этот взгляд воспламенил его, и он резким движением привлек ее к себе, встряхнув, как куклу. Его рот нашел ее самое сокровенное место.

Она вскрикнула, зарываясь пальцами в его спутанные волосы, прижимая его голову к бедрам и начиная тихонько раскачиваться, отыскивая нужный ритм.

Сначала она покачивалась медленно, будто смакуя жаркие касания его языка и губ. Она истекала истомой, ее тело начинало все сильнее и сильнее дрожать, по мере того, как он проникал все глубже. Непроизвольные стоны срывались с ее губ. Вот она замерла, чувствуя, как наслаждение разливается по всему ее телу, заставляя мышцы самопроизвольно сокращаться пульсирующими волнами. Почувствовав, как приливная волна страсти подымает ее, она заработала бедрами, как сумасшедшая. Волосы ее развевались, будто буря проносилась над их головами.

Тучи и дождь коснулись ее, и она громко охнула. Это был сигнал, которого Цунь так ждал. Он оторвался от нее, подмял ее под себя и вошел в нее своим сокровенным членом.

Неон Чоу опять вскрикнула, на сей раз от восторга, когда он дошел до самой ее глубины одним сильным толчком. В его крайне возбужденном состоянии этого горячего соприкосновения было достаточно, чтобы поднять его на несколько последних ступенек.

Чувствуя, как его обволакивают тучи и дождь, он весь содрогнулся, прижимая ее к себе, ощущая своей грудью ее шероховатые, разбухшие соски.

Они никогда не целовались до того, как начать заниматься любовью, — только после. Для Цуня Три Клятвы поцелуи были самыми нежными ласками, которые подымали его еще выше и продлевали плотские радости любовников, уже вышедших из туч и дождя.

Неон Чоу удовлетворенно вздохнула. Их языки касались друг друга так же нежно, как ее пальцы — его щеки.

— Давай повернемся головами в другую сторону, — сказал Цунь, разворачиваясь в постели, как медведь в тесной берлоге. — Нельзя лежать лицом на запад, а то еще разбудим Земного Дракона и он пошлет нам обоим несчастье.

Наконец они угомонились и тихо лежали, прислушиваясь как дождь стучит по обшивке и палубе джонки. Сила дождя ослабевала, а их дыхание и пульс постепенно возвращались к норме.

Она села в постели, взбила подушки и подпихнула их им обоим под спины. Зажгла сигарету и сунула ему в зубы, потом зажгла другую — для себя.

— Ну как, ты сохранишь контроль над Пак Ханмином?

В старые времена такой прямой вопрос мог рассердить его. Но не сейчас. Пожалуй, его к этому приучила Блисс. Неон Чоу, как и она, принадлежала к новой генерации меняющегося Китая. С одной стороны, Цунь Три Клятвы не знал, что делать, когда ему задавали такие прямые вопросы. С другой — он с ними смирился.

Он вздохнул про себя. Надо смотреть фактам в лицо. Только глупцы пытаются обуздать приливную волну. Пожалуй, его приятие нового способа женщин общаться с мужчинами проистекало из того, что он сам дал Блисс мужское воспитание, обучая ее всему, что должен знать всякий человек, живущий в современном мире. Он бездумно выполнял волю человека, который поручил ему воспитывать Блисс. И при этом, как это часто бывает в педагогическом процессе, сам повергся воздействию со стороны ученицы. Его поразило до глубины души, как быстро она впитывала в себя знания, как здраво она рассуждала, как порой затыкала за пояс самого учителя.

Он вспомнил последнее сообщение, которое он получил по телефону, покидая Ханг Сенг. Голос в трубке сообщил ему название подставной корпорации, которая скупала обесценившиеся акции Пак Ханмина.

— Хоть я и богат, — сказал он Неон Чоу, — но власть моя не беспредельна.

— Да, но ведь и власть «Тихоокеанского союза» — тоже.

Это известие было для него полной неожиданностью. Он был уверен, что долги фирмы «Тихоокеанский союз пяти звезд» не позволят ей выкроить столько свободных денег, чтобы скупить акции Пак Ханмина. И тем не менее, это произошло. Та подставная корпорация имела постоянные связи с «Тихоокеанским союзом»... Откуда у них взялись такие деньги? И что источник имел в виду, приказывая ему идти на тот безумный шаг?

Неон Чоу смотрела на него, будто лаская взглядом.

— У тебя, наверно, есть какой-то план, — сказала она. — Ты у меня такой хитрый.

— Я совокупительно хочу удержать за собой Пак Ханмин, — сказал Цунь Три Клятвы, даже не пытаясь унять дрожь в голосе. — Всем звездам и этой мартышке Солнцу известно, что в моих руках эти акции творили бы чудеса. Но гвай-ло,что управляют «Тихоокеанским союзом пяти звезд», скупили их слишком много. Да сгноит сифилис всех гвай-ло!

Неон Чоу затушила сигарету. При этих его словах голова ее склонилась, и она положила руку ему на грудь.

— Значит, так оно и будет.

* * *

Роджер Донован позвонил, предложив изменить место встречи. Из-за жары, разлившейся горячей волной по всему восточному побережью Соединенных Штатов, Вашингтон превратился в парилку. Улицы, забитые толпами туристов, просто плавились. Выхлопные газы, смешавшись с влагой, пропитавшей атмосферу, висели в воздухе хлопьями сажи. Город приобрел вид живописного полотна, написанного в технике пуантилизма.

Это было одной из причин, по которой Донован предпочел встретиться в Грейстоке. Чистый воздух и большой, прохладный дом никогда еще не казались столь желанными. Донован вообще любил этот дом. За исключением того небольшого промежутка времени, когда он жил в Париже, а точнее, в шестнадцатом муниципалитете французской столицы в доме, построенном в начале века, он привык ощущать вокруг себя лосанджелесский простор. Поэтому вполне естественно, что он предпочитал Грейсток.

Кроме того, в этом доме на третьем этаже висел Сера. Не тот Сера, в которого он влюбился в Париже. Но все-таки Сера, и эта картина, как и все остальные картины этого художника, потрясала воображение Донована, вызывая в нем чувство восхищения, смешанного с завистью. Его восхищал способ, которым великий художник нас одурачивает. Он ставит две точки разного цвета, а глаз видит третью. Она и там, и, вроде бы, не там. По мнению Донована, Сера был фокусником самого высокого класса.

Когда Генри Вундерман подъезжал к дому по дорожке, вымощенной толченым гравием, он очень удивился, увидев, что только одна машина припаркована на стоянке: отрада и гордость Донована, его «Корвет» выпуска 1963 года, который он привез с собой из Калифорнии, когда был принят на работу в Куорри. Он постоянно возился с ним в свободное время, либо ковыряясь в его внутренностях, либо надраивая его поверхность.

Когда Вундерман, припарковав свой видавший виды «Кугуар», выходил из машины, на крыльце появился и сам Донован. Была в этом молодом человека черта, которой Вундерман втайне завидовал, где бы он ни был, у него всегда был такой вид, словно он у себя дома. Прямо-таки хамелеонская черта. А что тут удивительного? -подумал Вундерман, захлопывая дверцу. — Богатая семья, хорошее воспитание, лучшая школа. Хоть что-либо из такого окружения да прилипнет к твоим перышкам.

Единственным местом на земле, где сам Вундерман чувствовал себя, как дома, был Куорри. В школе он был толстым мальчиком, которого за это вечно дразнили. И дома тоже не оставляли в покое. Сейчас он был полнеющим мужчиной. У него есть один хороший костюм, который он надевает по всем торжественным случаям, как говорится, и в хвост и в гриву. По мнению Вундермана, все случаи являются торжественными, если они имеют место после пяти часов дня.

Сейчас на нем были грязно-бурые полиэстеровые штаны, купленные в универмаге, и, несмотря на жару, рубашка с длинными рукавами. Он терпеть не мог коротких рукавов, по-видимому, еще со своих несчастных школьных лет, когда его толстые, без признаков мускулатуры предплечья были для него источником невыносимых душевных страданий.

Донован был облачен в белые с сероватым оттенком брюки, темно-зеленую рубашку с коротким рукавом стиля «поло» от Ральфа Лорана и так называемые топсайдеры — обувь, которую раньше носили яхтсмены, а теперь — пижоны. Выглядел он как парень с обложки журнала: стройный, подтянутый, загорелый. Лосанджеллесский стиль, -подумал Вундерман. — Что и говорить, старается быть в форме.Он и его пытался приобщить к теннису, предлагая начать обучение с самых азов, но если Вундерман и ненавидел что в этой жизни, так это теннис.

— А где остальные? — спросил Вундерман.

Донован махнул рукой в сторону розария. — Давай пройдемся.

Они прошли в молчании по узкой тропинке между цветущих кустов, над которыми жужжали жирные, мохнатые шмели. Запах стоял такой, что в носу свербело. Цветы радовали глаз.

На противоположной стороне розария, где кусты стояли навытяжку, как солдаты на плацу, был садик с причудливо подстриженными деревьями. Донован прошел вглубь его, где кусты с темно-зелеными листьями создавали живую изгородь высотой до трех метров, а то и выше.

— Энтони в Госдепе. Ленч в «Лион де Ор» с госсекретарем.

Вундерман крякнул.

— В такую погоду?

Донован улыбнулся, кивая.

— Да и французская кухня не очень хороша для печени Энтони. Но, к сожалению, у него не было выбора. Это любимый ресторан госсекретаря. Он любит, чтобы его там видели. А поскольку Госдепартамент до сих пор дуется на нас из-за несанкционированного рейда Мэрока, Энтони счел за благо подчиниться секретарским вкусам.

Они подошли к кусту, подстриженному так, что он напоминал по форме животное. Вундерман бывал здесь не раз. Ему никак не удавалось определить, что это за животное. Между двумя кустами стояла каменная скамья. Он сел, вытирая вспотевшее лицо платком.

— Фу, до чего же приятно вырваться из города.

— Это была моя идея, чтобы встретиться здесь.

Вундерман уловил ударение на предпоследнем слове.

— Ты хочешь сказать, что никого больше и быть не должно?

Донован тоже сел, кивнул головой.

— Да. Я переговорил с Энтони до того, как он отбыл на ленч. Он поддержал мою идею.

— Опять насчет айсберга?

— Да.

Донован провел растопыренными пальцами по своим белокурым волосам, напомнив Вундерману старые телевизионные рекламы сигарет. С такой широкой улыбкой и с такими широченными плечами он мог бы уговорить американскую публику покупать что угодно. В рекламных агентствах большой спрос на таких типично американских парней.

У всех у нас были свои причины поступить на службу в Куорри, — подумал Вундерман. — Интересно какие причины были у Донована.

— Убрав Стэллингса, айсберг теперь целит в самое сердце Куорри. Я весьма обеспокоен. И Энтони тоже, но ведь ты знаешь его. Беспокойство за Куорри перевешивает его беспокойство за себя лично.

— Не хочешь ли ты сказать, что в цели айсберга входит устранение Энтони Беридиена?

Глаза Донована были голубее неба и холоднее льда.

— Ты что, знаешь более эффективный способ нанести урон службе?

Вундерман покачал головой.

— Нет, это невозможно. Слишком велик риск для совершения акта, который будет в лучшем случае иметь кратковременный эффект.

Донован встал.

— Давай продолжим нашу прогулку, Генри? Последнее время слишком долгое пребывание на одном месте действует мне на нервы.

Вундерман внимательно наблюдал за ним, когда они шли мимо причудливых скульптур.

— Жара — это главная причина, по которой ты перенес место совещания?

— Боюсь, что не самая главная.

Они свернули налево и вышли к вирджинским холмам. Идеальное место для прогулок верхом. От этой мысли Вундерману стало грустно. Стэллингс в конце концов согласился на взаимное обучение: Вундерман будет учить его пользоваться компьютером, а Стэллингс его — искусству верховой езды. И на этой неделе Стэллингс должен был преподать ему первый урок: как изгонять страх из сердца, вставая в стремя. А теперь, увы, жеребец Стэллингса уже никогда не почует на себе своего агрессивного седока.

— Есть подозрение, что в наш компьютер кто-то питался влезть, нарушив защиту информации от несанкционированного доступа.

— Кто же это?

— Пока не знаем. Но совершенно очевидно, что кто-то вызывал некоторые программы и пользовался их информацией.

— И как глубоко влезли?

— Это еще один вопрос, который сейчас изучается.

Вундерман посмотрел долгим взглядом на поросшие травой холмы, которые, бывало, наполняли Стэллингса радостным чувством свободы. Он подумал, как, наверное, приятно ощущать такой экстаз. И решил наведаться в Кинозал на этой неделе и попросить кого-нибудь из грумов научить его садиться на лошадь. — Насчет защиты нашего компьютера, — сказал он. — Этим надо заняться немедленно. Вызови инженеров на утро.

— Хорошо, — кивнул Донован. — Я думаю, Энтони сегодня в офис уже не вернется.

— Ему лучше побыть здесь; пока все не утрясется.

— Да. Я нервничаю, когда он в Вашингтоне.

— А здесь?

— Здесь все схвачено. Я думаю, человек двенадцать обеспечат все в лучшем виде.

Вундерман направился к дому, но голос Донована остановил его.

— И еще об одном деле Энтони просил меня переговорить с тобой.

— Что такое?

Заходящее солнце светило прямо в глаза ему, и он был вынужден загородиться рукой от его лучей.

— О Джейке Мэроке, — ответил Донован, делая шаг в его сторону, чтобы загородить солнце.

Вундерман опустил руку. Цикады заливались так, что в ушах звенело.

— Он объявился в Японии. Перебил группу захвата КГБ. Энтони говорит, что не представляет, что он может еще выкинуть. И Дэвид Оу тоже. Что ты скажешь?

— Я не имею о нем никаких сведений, как и все.

— Энтони считает, что его надо дисквалифицировать.

У Вундермана появилось неприятное ощущение в желудке.

— Это как?

— Послушай, Генри. Мы с Энтони долго на эту тему беседовали. Я лично высказывал сомнения, но Старик был совершенно непреклонен. Возможно, это он влезал в память компьютера. Энтони считает, что это так и было. Он говорит, что с самого эпизода на реке Сумчун Мэрок был на грани. Теперь, в связи со смертью его жены, он переступил эту грань. По правде говоря, я не нашел аргументов, чтобы на это возразить. Ты знаешь Джейка Мэрока лучше, чем кто-либо из нас. Каково твое мнение?

Как ни хотелось Вундерману опровергнуть высказанное суждение, он не нашел слов. Бесполезно доказывать кому-либо, да и самому себе тоже, что Джейк не изменился со времени его возвращения с реки Сумчун.

Вундерман вспомнил, как читал донесение о смерти Марианны Мэрок. Ему бы следовало почувствовать что-то по этому поводу, но, как ни печально, первая мысль, которая пришла ему в голову, была, что Джейк теперь, наверное, совсем взбесится.

— Это внедрение в банк данных, — тихо сказал он. — Какие программы затронуты?

— Главным образом, о советской внешней разведке, о Ничирене, интересовался также списками бывших агентов Куорри.

— Внешняя разведка, — повторил Вундерман задумчиво.

Джейк разделался с группой ВР, это точно. И помог ему в этом компьютер.

— Джейк перестрелял советских разведчиков, — говорил между тем Донован. — Такие импульсивные акты опасны сами по себе. Кроме того, нам всем очевидно, что он видел, как Стэллингс убил его жену. Стэллингс уже мертв, но мы, ядро Куорри, которые приняли решение, которые послали Стэллингса в Японию, — мы все еще живы. Старик считает, что Мэрок начал мстить. Сначала Стэллингс, потом и до нас доберется.

Вундерман что-то обмозговывал.

— Если это был Джейк, — сказал он наконец, — то как он получил доступ к информации?

— Для тебя это не ясно? — удивился Донован. — Мы с тобой прекрасно знаем, где расположен ближайший к нему терминал, откуда можно получить доступ ко всем нашим секретам.

— Гонконгская станция.

Донован кивнул.

— А там сидит Дэвид Оу.

— Старик тоже его вспоминал. Мэрок и Оу были корешами, верно?

— Дэвид Оу без колебаний сжег бы правую руку за Джейка Мэрока, — согласился Вундерман, с ужасом подумав, что сначала Джейк, а теперь и вся его сеть следует по его стопам. — Что же все-таки происходит? — сказал он вслух.

— Энтони подозревает, что архитектором всей катавасии является Даниэла Воркута. Она давно пользуется услугами Ничирена, и теперь, по-видимому, через него пытается достать Мэрока.

— Ничирен работает на КГБ? Да что ты?

— Сегодня мы получили тому подтверждение.

Оранжевое солнце спускалось к горизонту. Казалось, оно заливало окружающий пейзаж густой краской, разрушая чистоту цвета. Вундерман глубоко вздохнул.

— И каков же статус Джейка на сегодняшний день?

— Старик ничего не хочет предпринимать в отношении его без твоего одобрения. И я его в этом поддерживаю.

— Но все-таки, кто он, согласно вашей классификации?

— Отщепенец.

Вундерман закрыл глаза. «Отщепенец» — это значит, что Джейк с позором изгоняется из Куорри. Более того, считается, что он представляет собой опасность для организации. Поэтому вскоре последует приказ доставить его в Кинозал для допросов. Если он попытается оказать сопротивление или скрыться, посланные за ним люди откроют огонь на поражение.

Вундерман отвернулся от Донована. Это был единственный способ, каким он мог высказать свое мнение.

Донован кивнул.

— Прости, Генри. Прости за все, чем это чревато.

* * *

Даниэла работала. Образцовый советский служащий, она ежедневно перелопачивала горы бумажного хлама: протоколы совещаний по бюджету, сметы на покупку мебели для отдела, еженедельный доклад по использованию кадров, протоколы повторных инструктажей, отчеты по командировкам, финансовый отчет, план организационных мероприятий, отчет о проведенных операциях и потерях, в том числе и в живой силе. Отдельный доклад о пропавших без вести. Перспективные планы работы отдела на ближайшие полгода, на год, на пятилетку. Все в пяти экземплярах: два для себя, два для Карпова и один для Лантина. Последний — втайне от шефа.

Но последнее время, сидя на бесконечных совещаниях в прокуренных комнатах, за терминалом компьютера, перекидывая свой архив на жесткий диск, за рабочим столом, заваленным бумагами, Даниэла порой обнаруживала, что думает совсем о другом. Роман с Лантиным впервые за многие годы пробудил в ней женщину. Она вспоминала ладони Юрия на своих ягодицах, ощущала, как они раздвигают их, как его пальцы лезут куда надо и не надо. Стала носить дорогое французское белье, кружевные лифчики, одевала под грубошерстную форменную юбку тончайшие панталоны и шелковые чулки. Недавно он пообещал ей купить синие французские туфли на четырехдюймовом каблуке. На совещании по бюджету она обнаружила, что думает, как эти четыре дополнительных дюйма скажутся на всей ее фигуре — она ведь не только выше станет, но и осанка изменится, и грудь поднимется, и живот подтянется. Вздрогнув, она почувствовала прилив крови и заерзала на своем неудобном стуле, скрестив ноги. А бесконечное совещание все тянулось и тянулось.

На обеде в столовой, где она сидела за одним столом с тремя другими женщинами-офицерами, Даниэла вдруг подумала, а что же Юрий делает с ее докладом после того, как прочтет. Передает ли он его кому-нибудь еще из Политбюро для ознакомления? Может, он не по своей инициативе заинтересовался ею? И вообще, какую роль он ей отводит? Может, она ему нужна только для того, чтобы следить за Карповым?

Успех промежуточной стадии операции «Лунный камень» вскружил Карпову голову. По словам девушек, он только об этом и говорит. Ни разу не упомянул ни о Лантине, ни о поддержке сверху. Только и слышишь: Карпов то, да Карпов это... «Я оказался прав, и теперь это всем ясно», — эта фраза звучала рефреном. Однако Лантин говорил ей, что идея «войны роботов» в Китае была его вкладом в операцию. Карпов же хотел присвоить себе все лавры. Да он и раньше был порядочным занудой.

А Лантин? Что у него на уме? Если она прослышала про хвастовство Карпова, то, надо полагать, и Юрий тоже. Сам он ей об этом не сказал ни слова, да она бы и удивилась, если бы сказал. Юрий, как она обнаружила, за парадным фасадом, о котором знали все, имел еще несколько. Хранить тайну — значит заниматься опасным флиртом, -говорил он ей.

Этим он ей сообщил о себе сразу две вещи: во-первых, дал понять, что вынюхивание чужих тайн — его профессия, а во-вторых, у него самого их нет. Даниэла, однако, знала, что это ложь. Фальшивые фасады для того и существуют, чтобы скрывать истинный. Она подозревала, что существует не один Лантин, а их великое множество. И у каждого — свои тайны. Например, она была совершенно уверена, что ей и Карпову он открывался в самых разных ипостасях. Да и этот Юрий, которого она знала теперь, значительно отличается от того Юрия, которого ей представили в ее кабинете.

Поскольку она была необычно молчалива за обедом, девушки, что сидели с ней за одним столом, начали подтрунивать над ней и над ее новыми привычками: и сигареты она теперь курит только египетские, и волосы стала распускать, а не завязывать на затылке пучком, как раньше. С чего бы это? -спрашивали они.

Может, несколько и с опозданием, но Даниэла включилась в игру и, в ответ на их подколы, добродушно улыбалась. В душе же она не могла не чувствовать к ним некоторое презрение, что было тоже сравнительно новым ощущением для нее. Раньше эти молодые женщины были ее подругами, насколько это возможно в рамках службы. Теперь же она смотрела на них, как на трех трещащих без умолку мартышек.

В их башках нет ничего, кроме зловонного скопления паров. И запросы их столь же незначительны, как у коров, пасущихся на поросшем травой склоне холма. Самодовольные и напыщенные телки.

Ее от них тошнит.

Этим новым для себя ощущением собственного превосходства она тоже была обязана Лантину. Впечатление было такое, что ее роман с ним поднял ее на какую-то новую высоту, с которой люди, вещи, привычки, много лет казавшиеся ей нормальными, теперь выглядели совсем в новом свете.

Она извинилась и, встав из-за стола, направилась в туалет. Там она наклонилась над холодной раковиной умывальника, от которой невыносимо пахло хлоркой, и ополоснула лицо холодной водой. Услышала за спиной звук открывшейся и снова закрывшейся двери, но не подняла голову, продолжая умываться. Потом распрямилась, взяла с полочки над раковиной пару бумажных салфеток и стала промокать лицо и шею.

— Ты вот ушла, а они все судачат. Никак не могут понять, почему ты сегодня немного не в себе.

Она подняла глаза и увидела Таню Назимову, невзрачную, приземистую женщину в форме полковника, которую Даниэла считала лесбиянкой.

— Это все из-за того, что попала под колпак?

Даниэла призвала на помощь всю свою выдержку, чтобы не вытаращить глаза и не крикнуть: «Какой еще колпак?» Насколько возможно спокойно она бросила в корзину мокрые салфетки. Подняв глаза к зеркалу, сделала вид, что поправляет волосы, а сама украдкой следила за Татьяной. У нее были зеленые глаза, яркие, как у птицы, и родинка у уголка рта.

— А почему я должна беспокоиться из-за этого?

«Попасть под колпак» означало на жаргоне службы попасть под наблюдение кого-нибудь из начальства, который собирает на тебя материал, чтобы скомпрометировать. Даниэла понятия не имела, почему за ней устроили слежку, и сейчас она хотела незаметно выведать у Тани Назимовой подробности.

Татьяна пожала плечами.

— Я просто подумала, что такое не часто бывает, чтобы устраивали слежку за своими же. Ну и что ты, естественно, нервничаешь.

Она улыбнулась. Дослужившись до полковника КГБ, что не часто удается женщинам, Таня имела несчастье попасть, как она выражалась, «под мышку службы» — работала по связи с кремлевской бюрократией. Она очень тяготилась этим, и поэтому не упускала возможности подлизаться к старшим по званию, надеясь, что ей помогут выкарабкаться.

— Но, учитывая место, где для тебя сшили это украшение, — продолжала она, — я тоже не думаю, что тебе следует беспокоиться. Между Лантиным и Карповым все заметано. И, поскольку ты под колпаком у Лантина, Карпов должен об этом знать. Я думаю, Даниэла, что это все так, для блезиру.

Идиотка! Какой ещетам блезир! -хотелось ей крикнуть. И зачем Лантину надо было поручать кому-то следить за ней? И, самое главное, почему Карпов ее не предупредил об этом?

Между двумя телефонными разговорами с руководителями групп, испытывавшими затруднения, она все думала над этой неожиданной проблемой. Но нет худа без добра: это помогло ей отвлечься от беспокойства по поводу того, что шифрограмма от Медеи, которую она ожидала еще вчера, до сих пор не прибыла.

В конце рабочего дня в ее кабинете появился Карпов, и, прежде чем он его покинул, она получила ответ на беспокоивший ее вопрос. И ответ этот оказался весьма неожиданным.

Карпов просочился в дверь так же тихо, как и всегда. Его появление не напугало ее, хотя она и разговаривала в этот момент по шифрованному телефону с одним из своих зарубежных агентов. Она спокойно продолжала говорить в трубку, следя за ним глазами. Карпов сидел в тени, но его крашеные волосы поблескивали от тонизирующего лосьона, которым он всегда пользовался. Щеки его были красны и тоже поблескивали, что означало, что он только что был у массажистки. Даниэла не могла понять, почему только теперь она обнаружила, до чего же он все-таки мелкий и тщеславный человечишка. Заканчивая свой разговор, она продолжала наблюдать за ним, как наблюдала бы за всяким посторонним человеком, случайно забредшим в ее кабинет.

— Ну, товарищ генерал, — сказал он своим обычный рокочущим басом, — денек у вас был весьма насыщенный, как я погляжу. Только на третий раз удалось вас застать на месте.

Она улыбнулась, глазами показывая на телефон.

— Можно было бы и позвонить, товарищ!

Он то ли хмыкнул, то ли рыгнул. Достал сигару.

— В визитах, я думаю, имеется некоторая пикантность, которой не хватает телефонным разговорам.

Он не спеша покрутил в руках свою золотую зажигалку, разглядывая ее, как археолог разглядывает находку.

Она подумала, что сейчас он ей скажет про колпак, который ей примеряет Лантин. Ведь не пришел же он к ней, чтобы просто покурить. Это можно было сделать где угодно.

— Даниэла Александровна, — сказал он тем официальным тоном, которым обычно разговаривал с ней в присутствии коллег, — ваше имя всплыло сегодня во время совещания руководителей Отдела С. — Он продолжал рассматривать зажигалку, и Даниэла поняла, что он принес плохие новости. — Было высказано мнение, что вам пора идти на повышение. В 12-й Отдел. — Этот отдел занимался развитыми странами, в частности, Великобританией и сопредельными территориями, и это было бы в самом деле повышением для Даниэлы. — Но это предложение было отклонено большинством голосов.

— И тебя уполномочили сообщить мне об этом?

Он поднял на нее глаза.

— Лучше услышать от меня, чем получить эту новость из третьих рук.

Чушь собачья! -подумала Даниэла. — Тебя сюда прислали!

—Могу ли я спросить, почему? — Она была абсолютно спокойна.

Карпов поднялся. Он не хотел углубляться в детали. Пожал плечами. Раздумав зажигать свою сигару, сунул зажигалку в карман.

— Возможно, в этом сыграла свою роль неприятность, настигшая наших людей в Японии. Пять человек погибло.

— Четверо.

— Вся операция сорвалась. — Глаза Карпова блеснули. Даниэла очень хорошо знала этот взгляд. — Из-за чего: недостатки организации или неумение руководить?

Она открыла рот, чтобы сказать, что это Юрий Лантин отменил ее приказы, превратив группу слежки в группу захвата, но тут же закрыла его. Она поняла, что если даже Карпов поверит ей — в чем она сомневалась, он неминуемо спросит, откуда это ей известно. Что ей на это сказать? Да, видишь ли, случайно узнала, когда спала с Юрием Лантиным?

Так или иначе, но она упустила возможность оправдаться. Карпов уже вышел.

Это было последней каплей, переполнившей чашу. Даниэла подумала, что отныне между ними все кончено. Презрение, которое она испытывала к нему, пересилило злость. И это хорошо, потому что злоба никогда ни к чему хорошему не приводит. А презрение, по крайней мере, у нее, всегда подстегивало серьезные мысли.

Какой же Карпов все-таки идиот! И это руководитель Первого главного управления, самого важного во всем Комитете! Будь она на его месте, она бы уже давно сидела в Политбюро. Но Карпов был или слишком туп, чтобы использовать достигнутое служебное положение в качестве трамплина для нового своего продвижения, или слишком неуклюж, чтобы попытаться взобраться на самый верх, как Юрий Лантин. В любом случае ей с ним не по пути.

Долго она сидела, уставившись сквозь оконный переплет на темнеющую улицу. Как она ненавидела эти старомодные окна! Они как решетка тюремной камеры. Сейчас она и весь свой кабинет ненавидела. Он такой крохотный. Давно пора из него выбираться.

Пожалуй, пришло время связаться с Химерой и дать указание активизировать Вальгаллу. Химера был ее секретный агент, которого она завербовала самолично. В соответствии с правилами, она должна была немедленно поставить об этом в известность свое непосредственное начальство, буквально в течение суток, — или в личном докладе, или послав шифрограмму. Но Даниэла помнила слова матери, что в жизни всегда надо иметь запасной выход, через который можно удрать, а в игре необходимо беречь козыри. И она оставила Химеру для себя лично, сделав план Вальгалла своим козырем, своим резервным оружием в игре с государством. Она знала, что стоит дать этому плану толчок, и уже не будет пути назад, как из самой Вальгаллы. Но зато какую славу сулила удача!

Она почувствовала, как сильно забилось ее сердце. Вытерла мелкие капельки пота с верхней губы. Внезапно почувствовав, что ей душно в своей конуре, направилась к выходу. Разминая затекшие ноги, она пересекла площадь, где дети, как всегда, гонялись за голубями. Их лица, освещенные заходящим солнцем, были так невинны, лица так румяны, а рты так трогательно вымазаны шоколадами!

Даниэла бессознательно прикоснулась пальцами к своему животу, подумав, доведется ли ей когда-нибудь познать радость материнства. Но мысль о том, что внутри нее будет расти крохотная жизнь, испугала ее. Ведь это бы означало, что ей придется думать о ком-то другом, а не только о себе одной. Ей показалось, что она неспособна на это. Она всегда знала, что она эгоистка, но только сейчас по-настоящему осознала всю глубину своего эгоизма.

Дети ее доконали. Она увидела в их лицах неумолимость быстротекущей жизни. Увидела и щель в двери, которую всегда считала закрытой для себя. Дверь Политбюро. И приоткрыл ее для нее именно Юрий Лантин, сам того не подозревая. А с помощью Химеры она откроет ее подлостью.

Кивнув головой своим мыслям, она решительными шагами пересекла площадь. Прямо под ноги ее катился красно-белый резиновый мяч. Даниэла поймала его и бросила девочке, которая бежала за ним следом. Та поймала его на лету и засмеялась. И до того заразительным был ее смех, что Даниэла не могла не присоединиться к нему.

Через четыре квартала, на углу высилось здание Центрального телеграфа. Вот откуда она позвонит. Она не могла доверить этот звонок даже своей персональной, закодированной линии. Хотя советская телефонная служба и ужасна, но из всех средств связи она выбрала именно этот.

Примерно через сорок минут ожидания ее пригласили в кабину. В каком-то трансе она направилась туда, высчитывая в уме, который теперь в Вашингтоне час.

Звонок на другом конце линии заставил ее вздрогнуть. Америка. Звонок замолчал и голос в трубке приветствовал ее привычным «Алло?»

— Химера! — завопила она в трубку, как истинная провинциалка. — Это тетя Марта! — Разговаривая с Химерой, Даниэла часто ловила себя на мысли, что ей хотелось бы продлить свой разговор за лимит девяноста секунд: очень редко за последнее время ей удавалось поговорить по-английски с носителем языка. Но девяносто секунд — это предел, если хочешь соблюсти секретность.

— Марта Вашингтон.

— Я вас помню, тетя Марта.

— Я звоню, чтобы напомнить о Вальгалле.

— О чем? Повторите, пожалуйста. Плохо слышно.

— О Вальгалле.

— Теперь понятно.

— Ну а раз понятно, — сказала Даниэла в трубку, — так действуйте.

* * *

Ши Чжилинь чувствовал неимоверную усталость. Когда он был молод, то мог бы помериться силами с самим Небесным Драконом и загнать его за облака. Теперь с каждым вздохом он чувствовал, как на него наваливается вся тяжесть мира.

Голый и весь в поту, он лежал на кушетке посреди комнаты на своей вилле в Пекине, ожидая сеанса иглоукалывания. Не так давно это бывало раз в неделю. Теперь ежедневно.

Боль. Ужасная боль.

Он лежал на животе, скромно прикрыв чресла простынкой, опустив голову на скрещенные руки, и думал о долгой войне, которую ведет во имя будущего Китая. Небесному Покровителю вообще-то не полагается стареть. И страдать от болей. Настоящий Небесный Покровитель бессмертен, и он может сколько угодно гонять по небу покрытого золотой чешуей Дракона.

Этого он никак не мог понять. Старость, казалось бы, не должна была его тревожить. Ведь у него был рен, его заветный генеральный план. Он жил в его мозгу, беспокойный, словно стая перепелов. Сколько постоянно меняющихся ситуаций, к которым надо приспосабливаться, сколько неожиданно появляющихся врагов, с которыми надо бороться, сколько судеб друзей в его руке!..

Вчера он услышал о назначении Дэн Сяоху, человека из группы проверки У Айпина, на пост заместителя председателя КПК по идеологии. И, как Чжилинь и ожидал, этот ястреб немедленно развернул кампанию по борьбе с «духовными шатаниями» среди молодежи.

Чжилинь взывал к премьеру, указывая, что этот опасный курс может вернуть страну к черным дням Культурной Революции, потрясавшей Китай с 1966 по 1976 годы. Он говорил, что над Дэном смеются за рубежом не только недоброжелатели Китая, но и те, на кого принято смотреть, как на союзников.

Но все без толку.

— Что бы я ни думал о нем лично, — сказал премьер, — но в настоящее время за спиной Дэн Сяоху стоят такие силы, что я просто не могу заблокировать его назначение.

На душе Чжилиня было неспокойно. Неужели этому он посвятил последние пятьдесят лет своей жизни? Чтобы фанатичные недоумки вроде Дэн Сяоху приходили к власти? А может быть, недоумком был я? — сгоречью спрашивал себя Чжилинь.

Он пошевелился, услыхав, что кто-то вошел в комнату. Его голова была повернута в сторону, противоположную той, где была дверь, и поэтому Чжилинь не видел, кто это.

— Доктор, это вы? — спросил он, почувствовав вдруг беспокойство.

— Нет, товарищ министр, это всего лишь я.

Чжилинь успокоился, услыхав голос Чжан Хуа.

— Какие новости, мой друг?

— "Тихоокеанский союз пяти звезд" пытается овладеть Пак Ханмином. Они уже скупили около ста тысяч акций.

— Угу, — удовлетворенно промычал Чжилинь. — И это только день первый. По-видимому, наша уловка сработала. Кто-то сообщил им о встрече Цуня Три Клятвы с Питером Ынгом.

— Очевидно.

— И только «Тихоокеанский союз»?

— Не только. «Сойер и сыновья» приобрели тридцать тысяч, а Т.И. Чун — пятьдесят.

— Давление увеличивается.

Чжан Хуа кивнул.

— Будет еще хуже.

— Так и надо. — Чжилинь пошевелился на кушетке, превозмогая приступ боли. — Давление должно достигнуть уровня, за которым начинается удушье, иначе появится не только один путь выхода из создавшейся ситуации. Мы этого не можем допустить.

— Понятно, товарищ министр.

— Тогда, пожалуй, можно начинать.

— Хорошо, товарищ министр.

Он повернулся, чтобы уйти.

— Чжан Хуа...

— Да, товарищ министр?

— Что-нибудь слышно о Джейке Мэроке?

— В данный момент он находится на пути в Гонконг.

— Блисс встретит его в аэропорту?

— Ее предупредили, товарищ министр.

— Хорошо. Он позволил себе тяжело вздохнуть.

— Товарищ министр? — Чжан Хуа сделал шаг к нему. — Что-нибудь не так?

— Я все о Марианне, — ответил Чжилинь. — Такая трагедия.

— Судьба, товарищ министр.

— Да. Судьба. — Чжилинь с трудом повернул голову. — Да послужит ее смерть предупреждением нам, Чжан Хуа, что ничто никогда не идет в точности так, как запланировано. Началось все с того, что некая таинственная Химера узнает о фу.Затем неудачный рейд Джейка Мэрока на Дом Паломника. Потом смерть Марианны, возвышение У Айпина... — Он опять вздохнул. — Боюсь, мой Друг, что я слишком часто начинаю забывать, что все в этом мире взаимосвязано. Когда я был помоложе, я мог жонглировать самыми различными комбинациями, и в уме у меня при этом оставалось еще и место на случай появления новых и непредвиденных ситуациях... А теперь последнее время я все чаще и чаще думаю о семье.

— При данных обстоятельствах, товарищ министр, — деликатно заметил Чжан Хуа, — это вполне объяснимо.

— Объяснимо, но непростительно, — возразил Чжилинь. — Если я теперь поскользнусь, когда хожу по краю, то всему придет конец: мне, тебе, Китаю, России. Америке. Начнется цепная реакция, которой уже не остановить. Советы подтолкнули нас к опасной черте, мы позволили им такую степень боевой готовности, что ситуация может каждую минуту выйти из-под контроля.

— И есть еще Камсанг.

— Есть и будет, Чжан Хуа. По-видимому, человечеству необходимо, чтобы подобные жуткие призраки стояли у него за спиной, дабы удержать его палец, когда он тянется к спусковому крючку.

— Советы смотрят на это несколько иначе.

— У Советов тоже не будет выбора в этой ситуации, Чжан Хуа. Это я тебе могу гарантировать.

— Есть еще и У Айпин, — сказал Чжан Хуа почти шепотом.

— Да. Прежде всего надо разделаться с нашими внутренними врагами. — Чжилинь закрыл глаза. — Не упускай этого из виду, Чжан Хуа.

— Да, товарищ министр.

— Чжан Хуа.

Уже у двери тот остановился, держась за ручку.

— Да, товарищ министр?

— Ты, что на этой стадии любое сообщение имеет невероятную важность?

— Да, товарищ министр, понимаю.

— Тогда не должно быть никаких ошибок.

Чжан Хуа вышел из комнаты. Оставшись один, Чжилинь пробормотал:

— Я постоянно чувствую зловещее присутствие У Айпина. Он близко. Очень близко.

Беспокойство охватило его. Не за себя. Сам он не боялся смерти. Но он знал, что его работа еще не завершена. Пятьдесят лет — это большой срок, если их посвятить беззаветному труду на благо своей страны. Большой, если рассматривать его в контексте человеческой жизни. Но это всего лишь краткое мгновение в масштабе истории Китая.

Он нетерпеливо пошевелился на своей кушетке, ожидая начала процедуры. Боль хлестнула его, как бичом. Вроде бы, пора и привыкнуть к ней. Но нет, человеческая плоть не может не молить о пощаде.

Наконец Чжилинь услышал шаги босых ног, приглушенные мягким ковром, покрывавшим пол. Он почувствовал на своей спине сильные, умелые руки доктора, отыскивающие узлы нервных клеток.

— В каком месте сегодня больнее всего, товарищ министр? Здесь? — Его руки беспрерывно двигались. — Или здесь? Беспокоит?

Чжилинь негромко вскрикнул.

— Вижу, что да, — сказал голос.

Через минуту Чжилинь почувствовал прикосновение ватки, смоченной в спирте, к трем разным точкам на его теле: нижняя часть спины, над левым бедром, под левым коленом.

— А теперь приступим.

Длинные, тонкие иглы пронзили его плоть. Мгновенно боль притупилась. А потом и совсем прошла. Чжилинь уснул.

* * *

Самолет, доставивший Джейка в Гонконг, приземлился в аэропорту Кайтак в семь часов вечера. Он бы прилетел раньше на несколько часов, если бы не шквал. К его величайшему удивлению, Блисс встречала его в аэропорту.

Она поджидала его, стройная и такая красивая, пока он проходил таможню. Заметив, что он освободился, она пошла к нему навстречу сквозь толпу, и он невольно залюбовался грациозным покачиванием ее бедер. Было в ней что-то одновременно и целомудренное, и чувственное. Ее можно было принять за студентку, встречающую старшего брата, возвратившегося домой из заграничной поездки.

Они стояли на расстоянии фута друг от друга. Она молчала. Джейк заглянул ей в лицо и вспомнил слова Камисаки: Так,наверно, выглядит человек, пробежавший марафонскую дистанцию.

Неужели я в самом деле так плох? — подумал он.

В самолете он спал урывками. Это был неглубокий и неспокойный сон, в котором Ничирен, одетый в кимоно Камисаки, ожидал его в Гонконге и манил к себе рукой. Что бы это значило?

— Он в Гонконге, — сказала ему Камисака на прощание. — Вот и все, что я могу вам сказать.

— Почему он там? — настаивал Джейк. — Что он там делает?

— Он часто там бывает. Только в этом году он там был три или четыре раза. Но что он там делает, я не знаю.

Несмотря на все, что она для него сделала, и несмотря на свое в общем хорошее к ней отношение, Джейк все-таки не доверял ей. Он ей так и сказал.

Глаза ее словно проникали ему в душу. Они стояли рядом, у двери. Он уже сделал шаг, переступая порог. Еще мгновение, и они разойдутся. Сексуальное чувство ни в коей мере не примешивалось к их отношениям, но он странным образом ощущал, что между ними установилась какая-то таинственная связь. Это и удивляло его, и беспокоило.

— У вас есть обломок фу, -сказала она просто, — и у Ничирена тоже. Я их видела оба. Они составляют две половинки единого целого. Их сила связывает вас. Вы не можете быть врагами.

Для него это умозаключение прозвучало тогда как образец ошибочной логики.

— Мне бы нужно знать имя, — сказал он, — Хоть вы и не знаете, зачем он ездит в Гонконг, но, возможно, вы слышали имя.

— Он никогда и ничего не рассказывает мне о своих делах.

— Мог обмолвиться ненароком.

— Разговор в постели? У нас таких не бывает. Во всяком случае, того типа, который вы имеете в виду.

— Да нет, я думал только, что вы случайно могли что-нибудь подслушать. Обрывок телефонного разговора, например. Он когда-нибудь звонил отсюда в Гонконг?

Камисака наморщила лоб, честно стараясь вспомнить. Затем вдруг кивнула. — Пожалуй, да.

— Что-то вспомнили? Имя? Место? Что-нибудь?

— Кстати, это было не так давно. Дайте-ка припомнить поточнее. — Ее сосредоточенные глаза, казалось, светятся в полутьме усагигойи.Когда они снова сфокусировались на нем, Джейк почувствовал, что у него перехватило дыхание, как во время быстрого бега.

— Вам что-нибудь говорит прозвище Верзила Сун? — спросила его Камисака...

— Ну как, удачно съездил? — спросила Блисс. Вокруг стоял гомон, который всегда бывает в аэропорту после прибытия очередного рейса.

Очень китайский вопрос, -подумал Джейк и ответил в тон ей:

— И да и нет. Подружился с очень влиятельным человеком. Это никогда не помешает. Но вряд ли можно считать удачей то, что у меня на глазах убили жену.

— Какой ужас! — воскликнула она, придвигаясь к нему еще ближе. — Я тебе очень сочувствую!

Она поцеловала его в щеку, прижимая к себе, будто он нуждался в соболезнованиях. Он ничего на это не сказал.

— Дай мне одну из твоих сумок.

— Да что ты! — воскликнул он, не давая. — Я еще пока не калека.

— Я не... — Она встряхнула головой, разозлившись сама на себя за бестактность. Ее черная как ночь прядь волос описала в воздухе дугу и снова упала, закрывая бровь. — Извини. Что-то у нас все никак разговор не клеится. — Она улыбнулась как ни в чем не бывало. — Моя машина ждет нас на стоянке.

Она отвезла его на свою квартиру. Джейк был слишком измучен, чтобы протестовать. Жила она на возвышенной части Гонконга, где начинался подъем в гору известную как пик Виктории. Оттуда были видны и башни Среднего микрорайона, и темные небоскребы Центрального. За ними простиралась гавань, всегда забитая кораблями самого разного типа. И из гостиной, и из спальни открывался потрясающий вид. Из спальни был виден кусочек района, называемого Ванчай, освещенного, как арена цирка.

Она приготовила кое-что поесть; поджаренные на сильном огне и обваленные в соли и перце креветки, цыпленок в очень остром соусе, одним из главных ингредиентов которого было манго, отварной рис. Он ел молча, быстро орудуя палочками.

— Ты ешь, как настоящий китаец, — заметила она, наблюдая за ним.

Потом они пошли в гостиную, где Джейк сразу же бухнулся на диван, обитый тканью с узором в виде тропических растений, мягким и умиротворяющим. Он откинулся головой на спинку, и Блисс сунула ему в руку стакан с бренди.

Джейк не стал пить. Он смотрел в окно на ночной Гонконг. Ливень отмыл воздух так, что огни сверкали в бархатной тьме, как драгоценные камни: сапфиры, изумруды, рубины, бриллианты...

Вот он и вернулся в свой Гонконг. Но Япония все не отпускала его. Мучительные воспоминания обволакивали его сознание, как противный, липучий туман.

Он почувствовал ее прикосновение и, открыв глаза, увидел руку Блисс, прижатую к его сердцу.

— Где болит? Здесь? — спросила она.

Он ничего не ответил. Только смотрел на нее.

— Извини, — сказала она, удаляясь. Через минуту она вернулась, опустилась рядом с ним на колени, и он услышал, как чиркнула спичка, а затем воздух наполнился пикантным запахом горящей сандаловой палочки.

— Прости мою навязчивость, — сказала Блисс, — но я думала, тебе станет легче, если я прочту молитвы, чтобы умилостивить ее дух.

— Она была гвай-ло, -сухо сказал он.

— Какое это имеет значение? — Блисс поставила тлеющие палочки между ними. — Дух есть дух, не так ли? У него нет национальности.

И она начала читать буддийскую сутру. Джейк снова откинул голову на спинку дивана, прислушиваясь к ее словам. Медленно они проникали в его душу, настраивая ее на высокий лад. И наконец он почувствовал, что его губы непроизвольно разжались, и он услышал свой собственный голос, присоединившийся к голосу Блисс. Потом он вдруг обнаружил, что его щеки мокры от слез.

Сначала он подумал, что плачет молча, но звуки рыданий убедили его, что это не так. Ее мягкие руки на его плечах, нежный аромат ее духов, обволакивающий его. А потом тепло ее тела совсем рядом, и невыразимое словами ощущение покоя, передаваемое этим теплом.

Все еще рыдая, он обхватил ее руками, прижимаясь крепко-крепко к шелковистому золоту ее кожи.

* * *

Эксоновский экран терминала большой ЭВМ ГПР-3700 обещал массу интересной информации. Но проку от нее было мало.

— А черт! — Пальцы Химеры заплясали по клавишам. На экране появилось:

КОМАНДНЫЙ КОД: ГАРГАНТЮА

КОД ПОДРАЗДЕЛЕНИЯ: МАЛЬЧИК

ОТВЕТ: ПРОДОЛЖАЙТЕ ПОИСК

«Гаргантюа» — таков был тогда пароль доступа к информации, имевшейся в памяти ЭВМ относительно всех оперативников КГБ. «Мальчик» был действовавший тогда пароль доступа к определенным файлам. В пароле было семь букв, и это означало, что в этих файлах хранится информация о персонале Гонконгской базы.

Час от часу не легче, -подумал Химера, ударяя по клавишу «Возврат каретки». На экране высветилось:

КОМАНДНЫЙ КОД: ВОДЯНАЯ ЗМЕЯ.

КОД ПОДРАЗДЕЛЕНИЯ: МАЛЬЧИК.

ОТВЕТ: ПРОДОЛЖАЙТЕ ПОИСК.

Уровень «Вторника», — подумал он. — Так называемые организованные террористы. Вторая буква в системе символов для Гонконгской базы принадлежит Дэвиду Оу.

Ударил по клавише «Возврат каретки». КОМАНДНЫЙ КОД: ГЕРМЕС КОД ПОДРАЗДЕЛЕНИЯ: МАЛЬЧИК ОТВЕТ: ПРОДОЛЖАЙТЕ ПОИСК. Это уровень «Среды»: террористы-одиночки. — Вот черт! — пробурчал Химера. — Что этому дьяволу нужно?

Труднее всего чужаку пришлось бы с последними тремя буквами. В компьютерном языке, принятом на Куорри, последние три знака есть суффикс, дающий доступ к самым сокровенным уголкам в памяти машины, где больше тени, нежели света.

И именно суффикс Ч-И-К вызвал к жизни терминал Химеры. Посторонний человек ни за что не разгадает тайну этой внешне простой, но, как говорится, железной управляющей команды, гарантирующей секретность внутри организации.

Ткнул в клавишу «Возврат каретки»

КОМАНДНЫЙ КОД: ФУРИИ

КОД ПОДРАЗДЕЛЕНИЯ: МАЛЬЧИК

ОТВЕТ: ПРОДОЛЖАЙТЕ ПОИСК

А теперь, подумал Химера, он зачем-то вызвал список «волков-одиночек», работающих на КГБ. Что ему нужно? Вроде бы в районе Гонконга не было зарегистрировано деятельности террористов. И никаких операций КГБ, иначе Даниэла уведомила бы его заранее.

В чем же дело? Может быть, она, опережая события, уже ввела в игру людей, задействованных по плану «Химера»? А Дэвид Оу напал на их след?

Нажав на кнопку, он увидел на экране пароль доступа к сведениям об отставниках Куорри. Ну и что теперь? -подумал он. — ЗачемДэвиду Оу понадобились отставники?

Ударил по клавише «Возврат каретки» и разинул рот от удивления.

КОМАНДНЫЙ КОД: СФЕРА

КОД ПОДРАЗДЕЛЕНИЯ: МАЛЬЧИК

ОТВЕТ: ИДЕНТИФИЦИРОВАНЫ

— Господи Иисусе!

Он увидел имена двух оперативников, которых посылал по душу Марианны Мэрок. Тех самых, которые загубили операцию.

Идентифицированы? Его пальцы бегали по клавишам, пока компьютер не выдал ему то, что искал Дэвид Оу

— Отпечатки пальцев! — пробормотал он. — Они наследили в квартире Мэрока! Ну и гад же этот Дэвид Оу!

Он развернулся в кресле, схватил телефонную трубку, решив поначалу воспользоваться обычной закодированной линией Куорри, потом бросил трубку и переключился на одну из своих персональных линий. Застраховав себя от подслушивания, набрал заокеанский номер.

— Да? — произнес голос с напевной китайской интонацией.

Тайванец поднял трубку после первого же звонка, будто ожидая, что ему позвонят.

— От тебя требуются услуги специфического характера, — сказал Химера.

— Понял, — ответил Тайванец. — На чей адрес доставить посылку?

— Дэвида Оу.

На противоположной стороне земного шара трубка спокойно опустилась на рычаг. Другого ответа Химере и не требовалось.

* * *

Блисс так тянуло к нему, что дух захватывало. Она слышала шум воды в ванной. В своем воображении она рисовала его обнаженное тело, на которое каскадом хлещет вода из сеточки душа. Хлещет и растекается по его телу. Она бы хотела быть этой водою.

Наблюдая за огоньками, взбирающимися по склону пика Виктории, она в своем воображении продолжила эту игру. Опять представила себе контуры его тела. Рельефные мышцы и затененные места между ними. После того, как они потеряли друг друга, она видела только его фотографии. Но ее память хранила его мальчишеское тело, прижавшееся к ее телу. Тепло, исходившее от него в ту ночь на Чеунг Чоу. Она помнила его и скучала по нему все это время.

Но даже тогда, будучи еще девочкой, она выполняла важную работу. И даже с Джейком она была по велению йуань-хуань,хотя целей этого она не могла знать. Только потом узнала, когда подросла. Цунь Три Клятвы объяснил ей все в двух словах. А тогда он просто сказал ей, что она должна отправиться с Джейком на праздник Та Чиу.

Фо Саан.

Он, по-видимому, тоже входил в это безграничное йуань-хуань.Потому, думала она тогда, их тайное общество и называется так. Круг, кольцо. А кольца ведь не имеет конца.

Фо Саан и с ней занимался. Конечно, отдельно от Джейка и по другой программе. Но выучил ее хорошо.

Блисс любила Джейка с той ночи, что они провели на острове Чеунг Чоу. Подрастая, она стала думать, что это было просто детское увлечение. Наверно, потому, что она не была санкционирована йуань-хуанем.Контакты с Джейком на том этапе были запрещены.

Но он был всегда в ее сердце, и, когда Цунь Три Клятвы впервые показал ей его фотографию, она просто растаяла, почувствовав раз и навсегда, что принадлежит ему и душой и телом. Но к тому моменту Джейк уже был женат.

Сейчас, сидя на кушетке с обивкой, на которой были изображены джунгли, она чувствовала, что ее всю трясет: так ее влекло к нему. Она покосилась на все еще чадящие сандаловые палочки. Даже и после своей смерти Марианна продолжает стоять между ними.

Она желала его до безумия. Жизнь без него теперь представлялась ей пустым сном. Но нельзя забывать о Марианне. Или, точнее, о том, что он сам не забыл еще Марианну. Молитвы Блисс не были пустой формальностью. Она понимала, что, хотя тело Марианны и гниет где-то в Японии, но ее дух живет вечно. Он сейчас пока еще не покинул Джейка, и с этим фактом Блисс не могла не считаться.

Вода шумела, как дождь. Джейк стоит под душем, его бронзовая кожа светится сквозь потоки воды, под этой бронзой играют мышцы.

Свет огоньков в гавани поплыл перед ее глазами. Блисс заплакала так горько, как не плакала уже много лет. Желание бушевало в ее теле с яростью тигрицы. Она попыталась сделать несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться, но рыдания не прекращались. Ее сознание затуманилось, и она, вскочив, бросилась на шум воды. К Джейку.

Сквозь полупрозрачную дверь душевой Джейк увидел метнувшуюся тень. Первая его мысль была об осколке фу.Даже не смыв мыла, он распахнул дверь и ступил на кафельный пол.

Кран с горячей водой был открыт почти до упора, и в тесной ванной комнате лохматые клочья пара шевелились, как живые.

В дверях кто-то стоял. Падающий сзади свет превратил фигуру в роскошный силуэт, как на фотографии в журнале мод. По очертанию плеч и бедер он сразу узнал Блисс.

Джейк осознавал, что он голый, но не стал закрываться руками, понимая, что от этого будет чувствовать себя еще более глупо. Кровь прилила ему к лицу, и он понимал, что это не от горячей воды.

— Что ты здесь слоняешься, как призрак?

— А я и есть призрак, — ответила она. — И слоняться мне положено по штату.

Его появление из душевой наполнило ее чуть ли не суеверным страхом. От него шел пар, как от какого-то мифического существа, вроде дракона. Он казался преисполненным богатырских сил.

Джейк вышел полностью из душевой. На ней было все то же черно-белое шелковое платье с глубоким вырезом на спине, в котором она его встретила в аэропорту. Только сейчас ее ноги были босы и губы дрожали.

— Ты мне не ответила.

— Я думала, что ответила.

Она говорила с трудом. От волнения она ничего более не могла произнести.

— Что ты здесь делаешь?

— Я только хотела посмотреть, как ты здесь...

— И ты взяла и вошла. Так просто! В голосе его появились стальные нотки.

— Да.

— Черт побери! Да я же голый! — взорвался он. — Это же черт знает...

— Не надо так. — На ее глазах опять навернулись слезы. — Пожалуйста, не кричи на меня. Ее голос срывался.

— Блисс, это нечестно... — Он не знал, что сказать. — В самом деле, это...

Пошатываясь, она сделала шаг, другой... Она была так близко, что он видел мокрые следы слез на ее щеках.

— Блисс.

— Джейк. — ее голос был как шорох тростника. — Ты мне разрываешь сердце, Джейк.

Никто никогда не говорил ему таких слов. Никто не произносил его имени так, как она. Будто лаская.

— Прости, Марианна...

И эти ее слова, и шорох ее шелковых одежд прозвучали почти одновременно. Оба звука слились неразличимо один от другого. Платье Блисс легло на пол вокруг ее лодыжек.

Джейк уставился на нее, не в силах отвести глаза. Ее красота ошеломила его. Ее по-кошачьи грациозное тело, смуглое и прекрасно развитое, ошеломило его. Оно было одновременно по-женски развитым, и по-девичьи хрупким. Плечи юной спортсменки и бедра зрелой женщины, широкие и чувственные Лодыжки и запястья у нее были тонкие, но мышцы рук и ног так и вздрагивали, налитые силой.

Она закинула руки за голову, словно дразня его, и ее полные груди задорно трепетали перед ним своими продолговатыми сосками.

— Я тебе нравлюсь? — прошелестел ее голос. Сделав над собой страшное усилие, он с трудом выдохнул:

— Блисс!

— Даже если только чуть-чуть, все равно скажи что нравлюсь.

— Ты не имеешь права так поступать.

— Любовь дала мне это право. Я слишком долго ждала. — Ее глаза вспыхивали оранжевыми искрами, которые можно видеть ночью в джунглях сквозь листву.

Голос ее срывался от желания. — Я люблю тебя с того самого дня, когда, помнишь, мы лазили с тобой на шест во время праздника Умиротворения Духов. С тех пор ты всегда со мной. Даже когда я была с другими мужчинами, я была с тобой. Твои руки ласкали меня, твоя плоть проникала в меня.

— Блисс, — опять прошептал он ее имя, думая, как ошибся он насчет нее в аэропорту. То не сестра пришла встречать старшего брата, а женщина, собравшаяся открыть свое сердце будущему возлюбленному.

Она двинулась к нему: будто поплыла над кафельным полом. Как завороженный он наблюдал за игрой мышц под ее гладкой, словно излучающей свет кожей. Это была поступь пантеры, мощная и полная необыкновенной чувственности. Движение ног начиналось от бедра и развивалось в направлении к стопе. Чем ближе она подходила к нему, тем отчетливее было ощущение, что она несет к нему силу, почерпнутую ею из глубин земли, по которой она идет. Эта переполнявшая ее стихийная сила так удивила его в ней еще в аэропорту, — смесь невинности и чувственности.

Как только их тела соприкоснулись, Джейк невольно охнул в голос. Впечатление было такое, что к нему прикоснулись оголенным электрическим проводом. Он ощутил, будто все его, долгие годы находившиеся в спячке, вдруг ожили.

Он почувствовал ее руки, обнимавшие его, увидел ее запрокинувшееся лицо. Затем она обхватила его и ногами, и стала тянуться к нему губами. Тело ее при этом соскальзывало вниз по его телу.

Он прижался губами к ее губам, чувствуя далеко внизу жар ее плоти и щекочущее прикосновение ее жестких волос.

Он застонал, не разжимая губ, впившихся в ее губы. Он была как сладкий ликер, который сколько ни пей — все мало. Голова его шла кругом, и он чувствовал дрожь в коленках.

И тут он понял, что думал о ней беспрерывно с той ночи в больнице, когда она приснилась ему. Он хотел ее и во сне, и каждую минуту после пробуждения, но чувство вины и скорбь по Марианне не давали его любви раскрыться.

Он прижал ее к себе, чувствуя, как оттаивает его оледеневшая душа. И сердце его словно оборвалось, когда он опустился на колени, прижимаясь лицом к ее лону.

Он чувствовал ее жар у своего лица, ноздри его впивали ее аромат. Язык сам собой нашел дорогу в самую ее сердцевину. С величайшей нежностью и осторожностью он провел им вдоль этого сладкого изгиба, и она открылась ему, как цветок, лепесток за лепестком.

Запустив пальцы в его густые волосы, она тихонько раскачивалась. Сердце ее стучало, как паровой молот, когда ее тайная плоть раскрывалась. Все в ней пело, и она от полноты чувств все сильнее прогибалась под его ласками. Движения его языка вызывали в ней такое острое чувственное наслаждение, которого она не испытывала еще никогда в жизни. Нижняя часть ее живота непроизвольно вздрагивала, будто он отдирал от ее кожи приклеенную ленту.

Сама не осознавая, что делает, Блисс взяла руки Джейка и подняла их вверх, к своим грудям, и застонала, когда заскорузлые ладони Джейка захватили их в плен и начали теребить, трогая торчащие соски. Она чувствовала себя полностью слившейся с ним.

Блисс ощущала, как энергия поднимается в ней, словно волна цунами. Ее занятия боевыми искусствами приучили ее открываться этой мощи, вливающейся в ее тело, и не бояться ее.

— А-а-а! — выкрикнула она, не в силах более сдерживать себя. — А-а-а!

Расставив ноги, она откинула голову, уставившись ничего не видящими глазами в потолок, во власти тех чувств, которые пробудили в ней прикосновения Джейка. Грудь ее вздымалась, веки трепетали. Она не могла остановить ритмичное движение своих бедер. Она страстно хотела, чтобы он немедленно завершил эту пытку, но в то же время ей хотелось, чтобы эта сладкая мука длилась вечно.

Она опять издала резкий крик, почувствовав, будто ее пылающая плоть окунулась в холодную воду. Испарина покрыла все ее тело, а затем мука возобновилась, но уже несколько иначе. Она открыла глаза, чтобы посмотреть, что он делает, потому что ей показалось, что он поглощает ее в себя.

— О-о-о! — простонала она. — Я не могу!.. Я больше не вынесу!.. О-о-о!

Жар охватил ее грудь и плечи. Потом он перекинулся на шею, руки, лицо...

Ее дыхание судорожно вырывалось сквозь полуоткрытые губы, ноздри трепетали. Напряжение внизу живота достигло предела. И тут волна оргазма настигла ее, закружила и перевернула вверх тормашками. Содрогнувшись всем телом, она обессиленно рухнула в объятия Джейка, выкрикивая что-то по-бирмански.

Джейк осторожно положил ее на себя. Стиснув зубы, он держался из последних сил. Это было просто безумием мучить ее так долго! Его член был таким твердым, что даже ныл, вздрагивая.

Весь дух вышел из него вон, когда он вдруг почувствовал, что она обхватила потной рукой его кончик.

— О, Боже! — слова вырвались из него, как пар из переполненного котла.

Затем руки Блисс схватили его за плечи, и он почувствовал, что она оседлала его. Потом ее голова склонилась к нему, и он почувствовал ее острые зубки.

— Возьми меня, — ее голос перешел в прерывистый шепот. — Возьми меня, ну пожалуйста...

Осторожно он пристроил свой член куда надо, почувствовал, что он вошел в нее на полдюйма. Жар, исходивший от ее тела, сводил его с ума. Легкие его работали, как кузнечные меха. Пот заливал ему лицо, ее длинные черные как ночь волосы тянулись к нему, как руки, щекотали его.

— О Джейк!

Казалось, ей совсем нечем дышать. Он снова почувствовал, что ее рука тянется к месту их соединения, ухватила его, сжала... Этого он уже не мог вытерпеть. Со стоном он вошел в нее, как кинжал, по самую рукоятку.

Затем она приподнялась... и двигалась над ним, и дразнила его...

Он понимал, что долго не выдержит. Он не хотел, чтобы сладкая мука кончалась, но каждое ее ритмичное движение подымало его на такую высоту блаженства, что он знал, что скоро взорвется. Джейк чувствовал, как трепещет ее плоть, как ее горячий живот прижимается к его животу, как ее пальцы нежно, но все более настойчиво впиваются в его плечи.

Он чувствовал, как блаженство разливается по его телу и как растет его напряжение. Задрожав, он прижал ее к себе изо всех сил.

Поняв, что он кончает, Блисс увеличила ритм, наседая сильнее в конце каждого движения. Их мокрые тела соприкасались все чаще и чаще, и когда они наконец достигли предела, Джейк едва не лишился сознания. Все в нем вдруг распахнулось настежь, и он почувствовал свою полную зависимость от Блисс, но не устыдился этого. Он это принял, как должное.

Он отдавал ей всего себя с такой силой, с таким самозабвением, которого даже не ожидал от себя.

Слившись с ним воедино, Блисс чувствовала, как в ней растет напряжение, требующее выхода. Его дрожь передалась и ей, и она сама была уже на грани, и она еще раз испытала восхитительное чувство разрядки — немного отличное от первого, но не менее острое.

Пожалуй, не только горячая вода, все еще бившая из ситечка душа, нагрела ванную комнату, но и энергия, которая исходила из их переплетенных тел.

А за окном взошла луна, огромная и слегка приплюснутая. Она залила своим светом гору, приглушая огоньки, рассыпанные по ней до самой гавани. Вода мерцала, как дорога, по которой можно было уйти в далекое царство звезд.

* * *

Дэвид Оу спасался бегством.

Ночью... В своем же городе... Ничего с ним не случится, успокаивал он сам себя.

Он знал, что ему необходимо связаться с Джейком и сообщить ему о том, что он узнал. Любое место, связанное с Куорри, было для него опасно.

Справа от него высилось здание отеля «Сингапур», похожее на улей из стекла и бетона. В окнах горел свет, будто приглашая зайти. Но только не его. Он поспешил вниз по Локхарт-роуд. В залитом ярким светом Ванчае, полном ночных баров, дансингов, кинотеатров, он был в относительной безопасности. Так почему же он вздрагивал?

Он вспомнил, как, сидя за терминалом компьютера, обнаружил, что все поездки Стэллингса так или иначе совпадали по времени с операциями КГБ, преследовавшими непонятные цели, что сразу же после его провалов лидеры оппозиции в посещаемых им странах устранялись, а вовсе не погибали случайно, как сообщалось официально.

Кроме Махмада Аль-Кассара, двойного агента ЦРУ, которого КГБ с удовольствием позволило Стэллингсу убрать.

Похоже, Стэллингсу не приходило в голову, что здесь что-то неладно. Пожалуй, поживи он подольше, он бы разобрался, что к чему. И еще. Дэвид Оу засветил поразительный факт; кто-то из Куорри распорядился убрать Марианну Мэрок еще до того, как была отдана официальная директива найти ее и уничтожить.

Повозившись еще немного с компьютером, он извлек из его памяти еще один поразительный факт: все убийства оппозиционных лидеров совершены одним человеком — Ничиреном.

Ничирен работал на КГБ. А если быть более точным, на отдел внешней разведки. То есть на Даниэлу Воркуту. И все «альтернативные» директивы, поступавшие из Куорри. были тоже на руку Советам. Опять-таки той же Воркуте.

Этого было достаточно для Дэвида Оу. Как только он уперся в каменную стену: ТОЛЬКО ЛИЧНО, ДИРЕКТОР КУОРРИ, он немедленно скопировал все на твердый диск, в том числе и последний гриф.

Воркута проникла в самое сердце Куорри. Наносит удары и извне и изнутри. Дэвид Оу не представлял себе, насколько далеко она продвинулась, но одно не вызывало сомнения: нельзя доверять никому. Кроме Джейка.

Он заскочил в «Серую акулу», довольно обшарпанное заведение, где всегда царил полумрак, где напитки были наполовину разбавлены водой и где девицы абсолютно ничего не помнили. Как всегда, здесь было накурено и шумно. Шум исторгался из шестнадцати динамиков, развешенных по стенам большого зала. Билли Идол выплевывал слова своей «Белой свадьбы».

Красные, зеленые и золотые круги метались по стропилам, перебегали на стены, скользили по плечам танцующих. Матросы... Матросов было много: в порту стоял американский авианосец. Сегодня в Ванчае загребут кучу денег, и на три четверти это будут доходы от незаконной торговли.

Он подошел к украшенному неоновыми безделушками бару и заказал виски с содовой. На вкус напиток оказался вода водой, но Дэвид промолчал. Не время заводиться по пустякам. Люди танцевали на слегка приподнятой над полом восьмиугольной платформе, окруженной маленькими столиками. В одном углу, неподалеку от туалетов, железная лестница вела на второй этаж.

Дэвид Оу окинул глазами комнату, но никого из знакомых не увидел. Краем глаза он все время наблюдал за дверью. Его не интересовали те люди, что уходили. А вот те, что входили, очень даже были ему любопытны.

Через шесть минут после своего прибытия он заметил трех подозрительных типов. Они тоже его заметили, судя по их лицам. Очевидно, эти люди прошли хорошую школу и знали свое дело. Их глаза буквально простреливали зал, меняя угол обзора каждые восемь секунд. От таких ничто не скроется. Через минуту он увидел, что они начали подтягиваться к нему.

Дэвид Оу схватил первую подвернувшуюся девицу, прижал ее к себе и двинулся в сторону от сверкавшего, как северное сияние, бара.

Он, конечно, рисковал, когда влез в компьютер таким бесцеремонным образом. Наткнувшись на информацию специфического характера, он проследил путь Стэллингса. По-видимому, и человек Воркуты в Куорри в свое время сделал то же самое. Именно поэтому Стэллингс и был послан в Японию. Не для того, чтобы убрать Ничирена, а чтобы его самого убрали.

Дэвид Оу прекрасно понимал, что и ему будет уготована такая же судьба, если он вовремя не остановится. Но, тем не менее, он продолжал копать. Единожды начав, он уже не мог остановиться. А если бы и остановился, то не простил бы себе этого никогда.

Сейчас он понял, что попался.

Он шел вверх по лестнице, прижав к себе девицу, которая тем временем просвещала его относительно цен в этом заведении. Он предпочитает с одной или сразу с тремя? Оральный или анальный секс? Снимает он ее на полчаса, на час или подольше? Все так романтично... Но он даже не сказал девице, чтобы она заткнулась.

Они зашли в одну из многочисленных комнат, расположенных над танцзалом. Едва закрыв за собой дверь, он отшвырнул девицу и, не обращая внимания на ее: «Эй ты, послушай! Садомазохизм стоит дороже!» — бросился к окну и одним рывком поднял его. Музыка проникала и сюда, ударник так гремел, что половицы вздрагивали.

Он выглянул из окна. Рядом по стене шли вниз водосточные трубы. У него не было времени подумать, насколько они надежны. По-кошачьи ловко он выбрался из окна и ухватился за трубы, грязные и ржавые. Скользнул по ним вниз, во дворик.

Едва коснувшись ногами земли, бросился в темноту, соображая, что делать дальше. Единственный шанс уцелеть — это найти Джейка. Через три квартала, остановившись на секунду, чтобы набрать в легкие воздуха, дефицит которого он уже давно ощущал, он вспомнил о Блисс. Он с самого начала подозревал, что Джейк смылся тогда из Гонконга не без ее помощи.

Сейчас она была единственной зацепкой, которая у него оставалась. Он нашарил в кармане монетку и побежал. И все поглядывал по сторонам, разыскивая телефон-автомат.

* * *

Сэр Джон Блустоун, как только увидел своих людей, пришедших к нему с докладом, сразу же понял, что ему удалось обштопать своих конкурентов.

Интересно, -подумал Блустоун, откидываясь на кожаную спинку дивана, — я словно принц, принц коммерции.Вот кто он такой. Но это еще было не все. У него была также и тайная жизнь, мысли о которой его тоже согревали. Работа во имя идеи. Родившись в семье, принадлежавшей к высшему английскому сословию, он часто бывал на Востоке. В Индии, а затем и в других странах Юго-Восточной Азии он видел, как бездумное хозяйствование белого человека превращало некогда цветущие филиалы рая на земле черт знает во что. Преступное пренебрежение к жизни туземцев, которое демонстрировали его соотечественники, наполнило его сердце отвращением, а затем и тревогой. Когда он начал выражать свои мысли открыто, с ним связались некие люди, побеседовали, расспросили его о дальнейших планах и пригласили сотрудничать. А потом он уехал в Гонконг и постепенно поднялся до уровня одного из пяти тай-пэней торгового дома «Тихоокеанский союз пяти звезд».

Интересно, -опять подумал Блустоун, наблюдая за лицами китайцев, пришедший с докладом. Кабинет, в котором он находился, отражал вкусы и личность хозяина: этюд в черных и красных тонах. Потолок был покрашен черной эмалевой краской, стены оклеены обоями с черным орнаментом на черном же фоне, по которому были раскиданы маленькие красные хризантемы.

Кожаный диван, на котором он сидел, был черным, так же, как и кресла. Пол был покрыт черным ковром с мелким красным орнаментом. Письменный стол из черного дерева и рабочее кресло сверкали черным и красным лаком. Позади стола находились черные книжные полки, закрывавшие стену до самого потолка. Сбоку был придвинут красный китайский столик, на котором стояла бесценная ваза эпохи Цин, о которой можно было сказать, что она либо вовсе не имеет цвета, либо обладает всеми цветами сразу.

Словом, кабинет казался средоточием силы. Именно этого эффекта добивался Блустоун. Всякий, кто переступал его порог, попадал под власть этой силы. Не избежал этого и сам губернатор, равно как и несколько английских парламентариев, которые посетили тай-пэня, находясь в Гонконге.

Питер Ынг почти закончил свой доклад. Интересно, -подумал Блустоун, — что всякая курица, даже самая шалавистая, ночевать всегда приходит в свой курятник.Этот человек являлся одной из ячеек агентурной сети Блустоуна уже более пяти лет, с тех пор, как Блустоун узнал, что Ынг держит у себя в тайне от Сойера кое-какие счета компании, на которых значится свыше 23000 акций, приобретенных им за несколько лет. Правда, проку от него для Блустоуна было мало. Только изредка ему поручались кое-какие дела. До последнего времени.

— Когда Эндрю Сойер сегодня подвел итоги, — говорил blur, — то оказалось, что он приобрел около тридцати тысяч акций Пак Ханмина. Завтра он планирует купить еще сотню и считает, что их стоимость сильно занижена.

Это надо учесть, -подумал Блустоун. — Хотя Т.И. Чун кое-что для меня и купил, мне необходимо заполучить пакет в сто тысяч акций, чтобы я был в состоянии контролировать кампанию. Однако с наличностью у меня туго. Эта сотня тысяч обойдется мне дороговато, если из-за нее придется сцепиться с Сойером, что весьмавероятно. Это ведь последний крупный пакет, выставленный на продажу.

И он решил, что пришло время связаться с его новыми партнерами. Местные банки, с которыми он имел дело, последние дни не терялись и скупали его долговые расписки. Если у них были деньги на это, то, конечно, они смогут пойти еще на некоторые расходы, чтобы помочь «Тихоокеанскому союзу» получить контроль над Пак Ханмином и почти законченным Камсангским проектом.

Он отпустил Ынга и поднял трубку. Открыв адресную книгу, нашел номер телефона президента «Гонконг и Азия Банк». Ничего, что сейчас поздно. Для того, чтобы отбиться от «Сойер и сыновья», ему нужно было заручиться обещанием финансовой поддержки до открытия Ханг Сенга.

Блустоун услышал неторопливые, солидные гудки. Затем знакомый голос ответил ему и он начал разговор.

* * *

На всем пути от Ванчая он поглядывал в толстые стекла витрин магазинов, проверяя фланги и тыл, особенно внимательно приглядываясь к темным уголкам и тележкам с коробками и прочим скарбом, за которыми могли укрыться его преследователи. Он два раза возвращался по своим следам, переходя с тротуара на тротуар, избегая широких улиц.

Затем он на ходу вскочил на подножку автобуса. Автобус шел в сторону, противоположную той, куда шел Дэвид. Но это не имело значения. Если преследователи собирались показаться, то он хотел предоставить им такую возможность. Кстати, он хотел бы получше присмотреться к ним. По их повадкам он сможет составить представление об их компетентности.

Все было чисто, и он решил позвонить. Сердце его встрепенулось, когда Блисс подозвала к телефону Джейка. Ему надо было так много ему сказать, и так мало было времени, чтобы сделать это. Да и место было неподходящим для сантиментов. Он назначил рандеву на Виктория-Пик, неподалеку от дома Блисс, на открытом месте. Место он знает. Все будет в порядке.

Сошел с автобуса на третьей остановке, подождав, когда двери начнут закрываться. Никто за ним не последовал. Увидев автобус, собирающийся отправляться в противоположном направлении, вскочил в него. Проехал тринадцать остановок и, хотя это и несчастливое число, но пора было сходить. Два квартала до Куинс-уэй прошел пешком. Все артерии города, как всегда в конце рабочего дня, забиты людьми. Уже загорелись неоновые рекламы, особенно там, откуда отходил паром в Цим Шацуи.

Дэвид Оу терпеливо поджидал автобус, заворачивающий на Коттон-драйв. Все труднее и труднее было определить, по-прежнему ли все чисто. Столько людей столпилось на небольшом пятачке. Но он, по крайней мере, заметил бы преследователей. Это было нетрудно сделать.

Подошел автобус, но такой перегруженный, что пришлось опять ждать. Это дало ему возможность осмотреться, чтобы почувствовать обстановку, складывавшуюся вокруг него. Прямо за ним был магазин с яркой рекламой ведущих швейцарских фирм, производящих часы. Как обычно, такого рода заведения притягивают к себе народ, особенно туристов, как тех, кто достаточно богат, чтобы покупать золотые с бриллиантами произведения искусства, показывающие время, так и тех, кто хочет просто поглазеть.

Группа молодых китайцев прошла вниз по улице и смешалась с толпой. Он посмотрел в другом направлении. На проезжей части несколько моряков остановили такси и умчались в направлении пристани и Звездного Парома.

Веселый многоголосый и многоязыкий гомон толпы заставил его почувствовать себя чужаком. Положение, в которое он попал, поставило его вне общества. Появился красный двухэтажный автобус. На его боку красовалась реклама нового фильма: коленопреклоненная женщина с запрокинутой головой и затененный торс мужчины, угрожающе нависший над ней. Кроваво-красная надпись. Ниндзя.

Люди, ждавшие этот автобус, ринулись к нему прежде, чем он остановился. Дэвид Оу почувствовал, что его несет вперед человеческая река. Какой-то китаец над самым его ухом пронзительно ругал австралийца за неповоротливость.

Темная воронка открывшейся двери автобуса начала всасывать в себя толпу. Дэвид тоже влез, чувствуя, что рассматривать каждого, кто напирал с боков и сзади, у него просто не было возможности.

Он сошел с автобуса в месте пересечения Коттон-драйв и Гарден-роуд. Подождал, пока загорится зеленый свет, пошел через улицу по направлению к билетному киоску. Купил трамвайный билет за четыре гонконгских доллара и юркнул в тень, окружавшую это маленькое строение.

Поднимался туман. Половина Пик-роуд уже скрылась из виду. Он посмотрел на часы. Время шло к полуночи, когда трамваи перестают ходить. Вокруг ни одной живой души. Что и говорить, не самое лучшее время он выбрал, чтобы ехать в гору.

Он прижался затылком к влажной стене. Подумал, что скажет Джейку, когда увидит его. Он знал, что должен не только поделиться с ним информацией, которую собрал, но и нормализовать их взаимоотношения, понимая, что их предыдущая встреча получилась несколько напряженной, а за последний месяц в их с Джейком жизни многое произошло.

Даже в этот момент он чувствовал, что его злость на Джейка не совсем прошла. Что же все-таки случилось с ним на реке Сумчун? Что он скрыл от начальства в своих отчетах? Может быть, это вовсе не касалось дел Куорри, Но почему Джейк ничего не сказал и ему? Неужели дружба так мало для него значит? Он что, не доверяет ему? Обида снова начала тлеть в нем, как фитиль. Она, конечно, не могла помешать ему выполнить свой дружеский долг по отношению к Джейку Но она роняла Джейка в его глазах. Он бы хотел, чтобы дружба так же много значила для Джейка, как она значит для него. Святая святых.

Так много надо сделать этой ночью, и место, куда он едет, в этом смысле символично. Пик Виктории. Высшая точка колонии.

Где-то внизу запели рельсы. Приближался трамвай. Задрожали провода. Скоро и под ногами ощутилось подрагивание. Повернув голову к тускло освещенному вагону, движущемуся на него из тумана, Дэвид физически ощутил, как соскучился он по Джейку.

Он сел в передней части вагона. Издалека донесся меланхолический гудок баржи и вдруг снова стал слышным шорох шин проезжающего мимо транспорта. Двери начали закрываться.

Дэвид Оу огляделся вокруг. В противоположном конце трамвая сидел молодой китаец в черном плаще и шляпе. В руках он держал зачехленный зонтик, возможно, подражая английским джентльменам. В сторону Дэвида он не смотрел.

Дэвид отвел от него взгляд. Двери со вздохом закрылись, вагон дернулся и пополз вверх на Виктория-Пик.

Шесть остановок. Никто не входил и не выходил. Они уже проехали половину пути и въехали в облако. Ночь приобрела мягкие, фосфоресцирующие тона. И не мрак, и не свет, а нечто среднее. Впечатление было такое, что они путешествуют в какой-то неизведанной сфере, где-то между небом и землей. Дэвид передернул плечами, чтобы отодрать от спины прилипшую к ней пропитанную потом рубашку. Он думал о Джейке.

На седьмой остановке в трамвай вошел китаец. Двери закрылись и они тронулись дальше.

Вошедший человек огляделся. Сначала посмотрел на китайца с зонтиком, потом перевел взгляд на переднюю часть вагона.

А потом они оба двинулись на Дэвида Оу.

* * *

Когда они вышли из дома, луна едва просвечивала сквозь туман.

После того, как Джейк повесил трубку. Блисс не задала ни единого вопроса, что не преминула бы сделать европейская женщина. Тем не менее она сразу же уловила, что Джейк загрустил, и тоже настроилась на эту волну. Она сунула руки в карманы куртки.

— Может быть, лучше пойти сразу же на трамвайную остановку? — предложила она, выходя на тротуар.

Джейк кивнул.

— Лучше всего сразу поспеть повсюду.

— Беда только, что это редко кому удается. Начало моросить. Ясной тихой ночи как не бывало. Джейк увлек Блисс в тени, густо лежащие под деревьями, переплетенными цветущей глицинией. Отсюда хорошо просматривался уходящий в туман тротуар.

— Я хочу послушать, — сказал он, — и посмотреть.

Ночь вступала в свои права. Туман укутал улицу и приглушил освещенные окна, перекрасив тени в серый цвет. Все поблескивало и мерцало от накопившейся влаги. Джейк ничего подозрительного не услышал и никого не увидел. Только цикады продолжали свой галдеж. Звук этот лился с высоких склонов горы, нарушая безмолвие ночи.

Джейк был абсолютно уверен в своих профессиональных качествах. И учитель у него был из лучших: Генри Вундерман. Именно он высмотрел Джейка более двадцати лет назад. Они познакомились в шикарном обеденном зале отеля «Полуостров».

Лицо Вундермана блестело от пота, когда он ерзал стулом по ковру, пристраивая свой объемистый корпус поближе к столу. Он заказал бурбон и скорчил физиономию, пригубив из своего стакана.

— Насколько я понял, вы сидите без работы?

— Вы правильно поняли.

Минут десять Вундерман с преувеличенным вниманием изучал меню, но закончил тем, что заказал самые примитивные из блюд.

— Я не очень хорошо ориентируюсь в этой части света, — объяснил он, передавая меню Джейку и уперев локти в стол, пока тот сделает свой заказ. — Каковы ваши профессиональные интересы?

Джейк гадал про себя, кем мог быть этот толстый американец. Но спросить об этом значило бы показать свою невоспитанность.

— Боевые искусства, китайский язык и вэй ци.

—Вэй ци?Что это такое?

— Игра. Могу показать, как в нее играть. Это займет семь минут. Могу также научить выигрывать. Это займет семь лет.

Вундерман засмеялся.

— Вы совершенно правы, — сказал он. — Сложные умения и навыки вырабатываются очень долго, я знаю.

Они сразу же друг другу понравились. Вундерман увидел в Джейке смышленого парня, у которого и ему есть что перенять. А что касается самого Джейка, то его заинтриговала таинственность, окружавшая Вундермана. Этот человек представлял мир, который юристы называют латинским выражением, дословно переводящемся как мир «под розой», то есть тайный. Но, в отличие от тайных обществ, поделенных на триады, он был не противозаконным, а скорее надзаконным. В этом мире не жили по законам Гонконга или какого-либо другого города, реально существовавшего на земле. Джейк, чувствуя себя отщепенцем в реальном мире, немедленно почувствовал интерес к этому анонимному сообществу.

— Насколько я понял, у вас есть связи в триадах.

Джейк кивнул.

— Вы не работаете на одну из них? Принесли блюда, и они подождали, пока официант в белом смокинге расставит тарелки и удалится.

— Я гвай-ло, -ответил Джейк. — Чужеземный черт.

— Только наполовину, — поправил его Вундерман, внимательно изучая его лицо своими умными, карими глазами. — Я уверен, что ты наполовину китаец, малыш. — Он на мгновение отвел глаза, помешивая свой бурбон указательным пальцем. — Скажи мне, почему ты не стащишь свою посудину с этих скал?

— Здесь мой дом.

— И ты думаешь, что в нем есть для тебя кое-что неразгаданное?

Джейк выдержал его испытующий взгляд.

— Не знаю.

— А это случайно не связано с навязчивой идеей выяснить, что стало с твоим отцом, а?

Тут Джейк понял, что перед ним в высшей степени необычный человек.

— Скажи мне, — обратился к нему Генри Вундерман после короткой паузы, — если бы ты был не... чужеземным чертом, а стопроцентным китайцем, ты бы работал на них?

— Нет, — ответил Джейк. — Я бы нашел способ заставить ихработать на меня.

Вундерман вернулся к процедуре принятия пищи. Он, казалось, был полностью поглощен ею. По прошествии некоторого времени он спросил:

— Предположим, что я знаю такой способ. Это тебя могло бы заинтересовать?

Джейк с любопытством взглянул на него. Дать ответ было легче легкого, но он понимал серьезность момента. На вопросы такого типа нельзя отвечать не подумав.

— Сколько времени ты планируешь пробыть в Гонконге?

Вундерман пожал плечами.

— А сколько времени потребуется тебе, чтобы сказать свое «да»?

На это ушло три дня.

Что же произошло с ними обоими с тех давних времен?..

— Ладно, — сказал Джейк, выбираясь из укрытия на тротуар. Если бы не трескотня насекомых, мир вокруг них был безмолвен. Даже аэропорт на той стороне бухты начинал затихать на ночь.

А Джейку не давали покоя слова Дэвида Оу: «В Куорри сидит враг». Столько вопросов сразу возникло, но не было времени ни для одного. Как и положено по правилам конспирации, Дэвид договорился о встрече и повесил трубку.

— Не исключено, — сказал Джейк, начиная одеваться, — что Дэвид притащит с собой гостей.

— И что тогда?

Она тоже протянула руку к одежде. Он бросил на нее быстрый взгляд.

— Что значит это «мартышка видеть, мартышка делать»?

— Это значит, что если случится потасовка, я должна быть рядом с тобой.

— Ты остаешься здесь.

— Джейк, сейчас не время для споров.

— Верно. — Он застегивал пуговицы на рубашке. — И поэтому ты остаешься.

— Ты не можешь запретить мне следовать за тобой.

Она застегнула молнию на платье и теперь искала туфли.

— И ты сможешь бежать на высоких каблучках?

— Я искала эти. — Она показала ему пару тапочек.

— В них можно двигаться совершенно бесшумно.

Он смерил ее взглядом, потом повернулся и прошел в гостиную.

— В чем дело? — спросила она, идя за ним следом.

— Ты что, думаешь, от меня мало проку?

— Возможно. — Он влезал в мягкие туфли.

— Я училась у Фо Саана.

Он поднял глаза.

— У Фо Саана?

Она кивнула.

Он подошел к ней так близко, что ощутил исходящее от нее тепло, и заглянул в глаза.

— Я тебя возьму, но с одним уговором.

— С каким?

— Ты пойдешь со мной, услышишь все, что должен мне сообщить Дэвид Оу, и получишь свою порцию трепки, если до этого дойдет дело, но после этого ты расскажешь мне о себе все.

Видя, что она колеблется, он добавил:

— Это единственное, что я могу пообещать тебе, Блисс.

Она отбросила от глаз прядь волос.

— Я хочу, чтобы ты доверял мне.

— А я бы и не предложил тебе ничего, если бы не доверял.

— Тогда зачем ты...

Он взялся за ручку двери.

— Как хочешь. Я и так слишком долго позволял тебе хранить свои тайны.

— Я не могу.

Он распахнул дверь.

— Если ты последуешь за мной, я это сразу же почувствую и скроюсь. Ты знаешь, что я сумею это сделать.

Она знала его достаточно, чтобы не сомневаться в этом.

— Хорошо, я согласна.

— Скажешь все?

— Клянусь Буддой, да! Абсолютно все...

— Мы уже почти на месте, — заметила Блисс. Прямо перед собой они увидели огни, мерцавшие сквозь туман. Это была конечная остановка трамвая.

Виктория-Пик.

— Похоже, там никого нет, — сказала Блисс.

— Надо удостовериться.

Через семь минут они встретились на остановке, обойдя местность по периметру. О результате своих поисков они прочли в глазах друг друга: ничего.

Они стояли рядом в ночи и ждали. Погода испортилась. Невозможно было поверить, что всего час назад в абсолютно чистом небе сияла полная луна. Мелкий дождик завесил всю округу. Пропитавшиеся влагой ветви деревьев склонились, почти касаясь их плеч. Наверно, теперь дождь всегда будет ассоциироваться для него с Марианной.

— Джейк, — он услышал рядом с собой ее дыхание и пошевелился, давая понять, что услышал. — То, чем мы с тобой недавно занимались, мы делали по любви.

— Блисс...

— Пожалуйста, дай мне сказать. — Ее пальцы коснулись его руки. — Что бы я ни чувствовала в душе, я бы никогда не посмела подойти к тебе, если бы... — Она замялась, затем набрала в легкие воздух, будто собираясь прыгнуть в море со скалы. — ...если бы Марианна и Тин были живы.

Он резко повернулся к ней, прервав наблюдение за уходящими вниз, в туман, рельсами.

— Ты знаешь о моей первой жене?

Блисс кивнула. В глазах ее была грусть — его грусть.

— Я знаю, что она покончила с собой.

Джейк молчал. Лицо его будто окаменело. Сделав над собой усилие, она заставила себе продолжить.

— Я не говорила об этом, чтобы не делать тебе больно. Я слишком тебя люблю, чтобы мешать тебе жить.

Вот тогда он на нее взглянул, будто увидев впервые. Он почувствовал, как его сердце покрывается знакомой защитной пленкой. Там, в доме, ей удалось прорвать эту пленку. Впервые за последние три года он почувствовал себя открытым и уязвимым. И вот теперь, когда она делала новую попытку, стремясь закрепить успех, превратить временное в постоянное, он почувствовал, что хочет воздать ей тем же. Но не решался. Может быть, все случилось слишком стремительно. А может, он был уже не способен на это. Непонимание того, что именно заставляет его медлить, окончательно парализовало его решимость. Вероятно, это все эхо Сумчуна, -подумал он. Он также подумал, сможет ли когда-нибудь полностью оправиться или так и останется до конца дней своих нравственным калекой.

Он собирался сказать что-то, когда почувствовал дрожание рельсов. Над головой запели трамвайные провода. Он взглянул на часы.

— Пора, — сказал он. — Надо идти.

* * *

Дэвид Оу не верил своим глазам. Он знал тех троих. То были тайваньцы. А эти двое — шанхайцы. Клянусь всеми богами, великими и малыми, -подумал он, — скольких же они послалипо мою душу?

Рефлексивно выбросив вперед правую ногу, он достал одного из нападавших. Носок его ботинка точно угодил во внутреннюю часть берцовой кости, в средоточие нервных окончаний.

Нога подломилась под человеком, и он схватился за нее, скорчившись от боли. Темные очки, закрывавшие глаза, свалились на пол. Второй китаец поднял перед собой свой свернутый зонтик, как копье. И Дэвид Оу услышал резкий щелчок сквозь грохот движущегося трамвая. Стальной клинок длиной не менее двадцати сантиметров выскочил из кончика зонта.

В самый последний момент Дэвид сумел уклониться от удара, почувствовав, как клинок просвистел рядом с его лицом, разрубив горячий воздух. Нанеся по нему удар снизу ребром ладони, он попытался сломать его. Клинок изогнулся, но уцелел.

Китаец отскочил назад, чтобы нанести новый удар. Дэвид Оу поднялся с лавки. В сидячем положении он был очень уязвим. Когда китаец бросился на него, он наступил ему на ногу, перенеся на эту точку всю тяжесть тела, и повернулся на каблуке, услышав характерный хруст переламываемых косточек. Почти одновременно с этим он сложил обе руки и рубанул ими со всего размаха, угодив под мышку нападающего. Попал он высоковато, чтобы сломать ребро, но достаточно сильно, чтобы сбить его с ног. Затем добавил ему локтем, стараясь попасть по горлу и перебить перстневидный хрящ.

Китаец извивался всем телом, понимая, что если локоть врага найдет эту точку, он через пару секунд будет покойником. Выпустив ставший ненужным зонт, он ткнул Дэвида напряженными пальцами руки, стараясь попасть в нервный узел.

Почувствовав сильное жжение, Дэвид Оу понял, что китайцу удалось схватить его за один из главных нервных центров. Стиснув зубы, он перенес всю тяжесть тела на локоть, нащупывая им перстневидный хрящ. Через мгновение он умертвит этого противника, но нельзя забывать и о другом. Нельзя давать ему в руки инициативу. Если он нападет на него, пока он не разделался с этим, его песенка спета.

В голове стоял звон, будто там поселился рой пчел. Он чувствовал, что у него уже нарушена координация. Он знал, что надо в таких случаях делать, но задача управления конечностями требовала от него геркулесовых усилий. Красные точки плясали перед его глазами, поскольку китаец, понимая, что его конец близок, впился в его нерв мертвой хваткой.

Зловещая тьма уже закрыла по краям диапазон зрения Дэвида Оу. Он уже не чувствовал ног и понимал, что и руки скоро парализует. И тогда от его локтя уже не будет проку. Сознание покидало его. Он уже не мог отличить своей внутренней сущности от шелухи тела. Он уже не контролировал свои действия.

Пот заливал его глаза, и это некоторым образом вернуло его к реальности. Вернее, к чему-то, напоминающему реальность. Он чувствовал, как его сердце сжимается и разжимается, как кулак, посылая по всему телу потоки крови. Он чувствовал, как горячее дыхание вырывается из его легких, обжигая гортань.

Он понимал, что попал в беду. Приказав себе сосредоточиться, он увидел собственный острый локоть, втиснутый между подбородком врага и его грудью. Приподнявшись торсом, он обрушил всю тяжесть своего тела на эту точку под его локтем, внезапно ставшую мягкой и податливой.

Он почувствовал, что боль в нервном центре отпустила его, но не мог пока понять, почему. Он пыхтел в разряженном воздухе, все еще полный страха, что боль снова начнется. Все внутри его трепетало сознанием того, что он чуть не умер и что он только что убил человека.

— О, Будда, — простонал он, начиная массировать рубец, образовавшийся в районе солнечного сплетения.

И вдруг голова Дэвида откинулась назад, а сам он, захрипев, схватился руками за стальную проволоку, захлестнувшую его шею. Все-таки он забыл о втором китайце! Запаниковав, он пытался оторвать руками проволоку от горла, делая то, что его учили ни в коем случае не делать в такой ситуации. Это просто напрасная трата времени и сил — пытаться оттащить гарроту прочь. Его учили забыть о ней и сосредоточиться на напавшем. Выведи его из строя — и гаррота сама разожмется.

Это только животное в панике пытается во что бы то ни стало освободиться от орудия, которое его душит.

Пожалуй, только приглушенный смех в самое его ухо вернул Дэвиду Оу сознание того, что он ведь — матерый разведчик. От запаха чеснока и лакрицы его чуть не стошнило. Беда только, что функции поврежденного нерва еще полностью не восстановились. Он с трудом двигал ногами. Ощущение было такое, будто они налиты свинцом.

Застонав, он прекратил бесполезное занятие по освобождению шеи от петли и убрал руки. Усилием воли заставил себя не обращать внимания на то, что в легких почти не осталось кислорода. Дыхательное горло горело огнем. Он медленно травился своей собственной углекислотой. В ушах он слышал песню сирен от приливающей волнами крови. Звуки потеряли свою реальность. Глаза набрякли и выпучились.

Его спасло только то, что трамвай внезапно затормозил. Затормозил так сильно, что нападающий на мгновение ослабил свою хватку. И еще половина мгновения ушла на то, чтобы Дэвид Оу пришел в себя настолько, чтобы воспользоваться этим обстоятельством. Он вытянул руку, ухватился за подол плаща убийцы и изо всех сил дернул. Гаррота затянулась так, что он захрипел, задыхаясь, но китаец все-таки потерял равновесие.

Дэвид Оу услышал, как что-то тяжело шмякнулось. Ему пришлось два раза себе повторить, что это падение тела напавшего на него человека, прежде чем это дошло до его сознания. Мучительно медленно он опустился на четвереньки, открывая и закрывая рот, как рыба, выброшенная из воды. Вся кровь отхлынула от его лица. Изголодавшийся по кислороду мозг, казалось, вот-вот взорвется.

На шатающемся полу трамвая он пытался освободиться от удавки, сжимавшей его шею. Потом он почувствовал, что его тащат, как собаку на поводке. Это китаец, опять завладев проволокой, снова начал затягивать ее, подтаскивая Дэвида к себе.

У Дэвида Оу совсем не было сил бороться. Сейчас он был с врагом совсем нос к носу, и чесночный запах, источаемый его пастью, лишал Дэвида остатков воздуха. Голова у него кружилась так, что он совсем потерял ориентировку, где верх, а где низ. Он чувствовал себя подвешенным между небом и землей. Но, пожалуй, ближе к небу. Он знал, что сейчас он потеряет сознание и уже никогда не обретет его вновь, потому что за этой прискорбной потерей наступит смерть.

Но Дэвид все еще боролся. Он обрушил свои пудовые кулаки на лицо врага так, что кровь брызнула во все стороны, как вода из лужи, если по ней ударить кулаком. Он молотил по нему с неистовой силой, но китаец, уже ничего не видящий от потока крови, заливавшей его глаза, не выпускал гарроты. Вся его энергия сосредоточилась на этой проволочке, он жил одной только мыслью: не выпустить ее из рук. Не собственное выживание было у него на уме, а убийство противника.

И все же Дэвид не сдавался. Он давно потерял ощущение времени и места. Время словно остановилось, и он, парил в пустоте, Выставив вперед пальцы, как вилы, он ткнул ими в глаза китайца, пытаясь выдавить их из глазниц. Но тот только хрипел, вместо того, чтобы, взвыв от боли, выпустить из рук гарроту. У него был иммунитет к болевым ощущениям. Он знал свою работу, и сам черт не мог бы заставить его бросить ее недоделанной.

Последним, отчаянным усилием Дэвид Оу подался всем телом вперед и, сгорбив могучие плечи так, что мускулы на лопатках вздыбились, всадил большие пальцы в глазницы врага так, что глазные яблоки брызнули, как гнилые помидоры, и ногти Дэвида достали до самого его мозга.

Умирая, китаец дернулся в последнем рефлекторном движении. Ничего не осталось в нем, кроме судорожного напряжения мышц, выполнявших последнюю команду мозга.

Руки, побелевшие от усилия, продолжали тянуть за концы гарроты. Даже умерев, китаец не сдался. Он продолжал убивать Дэвида Оу, как какой-то чудовищный выходец из могилы в кошмарном фильме ужасов.

* * *

Джейк понял, что в вагоне трамвая, ползущего вверх по склону, что-то произошло, еще до того, как он остановился на Виктория-Пик.

Он видел сквозь окна человеческие тела, лежавшие в неестественных позах, видел, что окна забрызганы чем-то черным, и сразу же понял, что это такое: кровь.

— Господи Иисусе! — прошептал он, бросаясь к трамваю, выраставшему перед ним, как сказочное чудовище: к бокам прилипли клочья тумана, кожа блестит от дождевых капель.

Подходя к остановке, трамвай замедлил ход.

Джейк бежал рядом с вагоном, молотя кулаком по двери.

— Открой! — кричал он на кантонском диалекте. — Лян тамадэ!Открывай скорее!

Наконец трамвай остановился. Двери открылись, и Джейк одним прыжком оказался внутри. Блисс заскочила следом за ним. В вагоне стоял запах крови и смерти, от которого волосы зашевелились у Джейка на голове, и, не думая ни о чем, он бросился по проходу, перепрыгнув через тело молодого китайца. С размаху ударил ногой в лицо второго китайца и, убедившись, что тот мертв, принялся разгибать один за другим пальцы, мертвой хваткой вцепившиеся в концы гарроты.

— Дэвид! — бормотал он. — О Боже! Дэвид!

Блисс вырвала проволоку из рук мертвеца и начала освобождать от нее шею Дэвида. Он застонал. Кровь сочилась из страшных, пурпурно-красных борозд, которые проволока оставила на шее, раздувшейся вдвое против ее естественной толщины.

Джейк приподнял его за плечи, чтобы он мог отдышаться. Дэвид хватал воздух открытым ртом, но, кажется, чудовищное вздутие на шее не давало возможности это сделать. Пришлось использовать острый конец гарроты, чтобы сделать надрез и вставить туда щепку: иначе воздух так бы и не прошел к легким.

— Держись! — умолял Джейк. Дэвид весь трясся как лист. Волосы слиплись от пота и крови. Он задыхался и плакал от невозможности вздохнуть.

Джейк приподнял его голову и ждал возвращения Блисс. Она вернулась и сообщила, что скорая помощь выехала.

— Дэвид, — прошептал Джейк, — пытаясь поднять его, но тот вскрикнул так жалобно, что пришлось снова опустить его на пол. — Держись, Дэвид.

Черные глаза Дэвида утратили живой блеск и стали водянистыми, будто затянутыми пленкой. Их головы почти соприкасались. Джейк держал друга на своих Руках, как ребенка. Дэвид собирался с силами, чтобы заговорить.

— Слушай... — Голос его срывался и веки на закрытых глазах трепетали. — Беридиен, Донован, Вундерман... Один из них знает... сделал это со мной... со Стэллингсом...

Веки его опять затрепетали, потом открылись. Зрачки его были расширены от боли. Он не мог говорить. Во рту был металлический привкус крови и желчи. Горло совсем заплыло.

— Я скучал по тебе, Джейк... Не с кем поговорить... Удрал, ничего не сказав мне... ничего... Я думал, ты мне больше доверяешь.

— Дело не в доверии, Дэвид. Просто это мое личное дело. Только мое и ничье больше.

— Как то, что случилось... с тобой на Сумчун...

Он помолчал немного, с трудом и шумно дыша. Кровь текла у него из уголка рта.

— Я чувствую, будто раздуваюсь изнутри... — Слезы потекли у него из глаз. — Очень жаль, Джейк, что это с тобой случилось... там... Я бы все отдал, чтобы не случилось... Ты мой друг...

Он уже начал коченеть. Джейк видал такое не раз.

— А ми туо фо! -Разбитые в кровь руки царапали куртку Джейка. — О Будда!

Его глаза широко открылись и Джейк прочел в них всю глубину его смертной муки.

— Дэвид...

— Хо йонь!Помнишь, Джейк, хойонь?

После смерти уже нет боли. Вот на что уповал Джейк, наблюдая за тем, как отходил Дэвид Оу.

Держа на руках безжизненное тело, он старался не думать о разоблачениях, которые его друг сделал перед смертью. Семь лет Джейк был наставником Дэвида Оу. Под его наблюдением прошла заключительная стадия подготовки Дэвида к самостоятельной работе. И он лично постарался оградить своего молодого друга от склок внутри Куорри. И сам Джейк, и Дэвид прекрасно знали об этом, но никогда об этом не упоминали в разговорах. И теперь уж никогда не упомянут.

Ужасно осознавать, что друг умер в период временной размолвки с тобой. Какая-то неполнота в равенстве, которое уже никогда не будет полным. И, как ни странно, так же произошло у него и с Марианной.

Дэвид, дорогой мой, -подумал Джейк, — я ведь тоже скучал по тебе. И мне вечно будет тебя не хватать. Ты был для меня как брат. И именно потому, что ты был мне так дорог, я и делал тебе больно. Как и Марианне. Это все из-за проклятой реки Сумчун. Там я начал умирать. И смерть идет за мной с тех пор по пятам. Смерть дантай. потом Марианны, теперь твоя. Кусок за куском отваливается от моего сердца, и я сам уже скорее мертв, чем жив.

В этот момент он почувствовал рядом с собой Блисс. Даже сейчас огонь пробежал по его телу от ее прикосновения. Пульс зачастил. Блисс...

Остаток ночи Джейк посвятит памяти ушедшего друга. Но он не был уверен, что этот траур не останется пустым ритуалом, лишенным внутреннего смысла. Ведь цель траура для оставшегося в живых состоит в том, чтобы довести взаимоотношения с покойным до логического завершения. Сказать ему то, что должен был сказать, но не сказал. А как быть с тем, что он должен был сделать, но не сделал? Ведь если быть до конца честным с собой, он подвел своего друга точно так же, как подвел Марианну, да и Тин, если на то пошло. И теперь уже слишком поздно. Их взаимоотношения останутся незавершенными во веки веков.

Горе согнуло его плечи.

— Я думаю, нам пора уходить отсюда, — сказала Блисс. — Сюда идет кондуктор, а мы не запаслись билетами.

Это вернуло его к действительности. Вспомнились последние слова Дэвида Оу. Хо йонь!«Движущееся око» в вэйци.Что он хотел этим сказать?

И где материалы о Куорри, которые откопал Дэвид? При нем ничего не было, да и поспешный обыск китайцев тоже ничего не дал. Впрочем, это и не удивительно. Дэвид был слишком опытным агентом, чтобы носить в карманах материалы подобного рода.

— Пойдем же! Пойдем!

Блисс схватила его за руку, таща его за собой к выходу. Когда они соскакивали на землю с подножки, еще одна неприятная мысль кольнула его в сердце. Теперь, когда Куорри разделался с Дэвидом Оу, можно быть совершенно уверенным, что следующей мишенью подосланного ими убийцы будет он.

Лето 1937 — весна 1947 Шанхай — Гонконг — Центральный Китай — Шанхай — Японские Альпы

В течение девяноста с лишним лет иностранные тай-пэнизаправляли в Шанхае. Теперь крысы и бездомные псы хозяйничали на этих улицах, где повсюду валялся мусор и человеческие трупы. Тай-пэни,составившие себе колоссальные состояния на торговле чаем, шелком, опиумом, каучуком, серебром, недвижимостью — в зависимости от спроса, — теперь отсиживались на верхних этажах своих белых особняков, выстроившихся вдоль Бунда. Оттуда, вооружившись биноклями, они наблюдали за тем, как уничтожается город.

Как и в 1932 году, японцы вели наступательные бои. Генералиссимус Чан, которому удавалось так долго отстаивать извилистые улочки Шанхая, его каналы и мосты, к удивлению многих, кто его знал недостаточно хорошо, решил встретиться с захватчиками в самом городе, а не на равнинах Гаоляна. Вероятно, ему льстило, что в Шанхае он снова оказывался в центре внимания международной общественности.

Естественно, в свое время тай-пэни сделали все от них зависящее, чтобы удержать китайцев от войны с Японией, понимая, что она, конечно, уничтожит Шанхай, а с ним и их будущее в этой стране. Но в эти смутные и воинственные времена тай-пэниуже подрастеряли большую часть своего влияния на судьбы народов. Их замкнутая жизнь в Интернациональном микрорайоне способствовала созданию у них иллюзии, что они у себя дома. И теперь происходящие события показали, насколько глубоко они ошибались.

Японские и британские канонерки стояли на якоре в гавани. Десять тысяч китайских солдат, специально отобранных Чаном для этой работы, превращали город в крепость, сооружая баррикады, роя на улицах траншеи, строя проволочные заграждения. А тем временем двадцать один японский корабль вошел в устье реки, высаживая на берег армию в синих бушлатах.

Тринадцатого августа были произведены первые залпы по Йокагамскому мосту, на северном конце Интернационального микрорайона.

У китайцев были бомбардировщики — американские «Нортропы». Их пилоты были молодыми, неопытными и нетерпеливыми. Несколько часов подряд они пытались разбомбить японские военные склады. Когда это у них не получилось, они обратили свое внимание на стоявший на якоре линкор «Идзумо». Бомбы упали в реку и вдобавок уничтожили несколько складов вдоль верфей. Японский же флагманский корабль не пострадал.

Скрипнув зубами от досады, пилоты развернулись и на бреющем полете пронеслись над Бундом. Тай-пэнив белых смокингах поднесли к глазам бинокли и ахнули, увидев, как падают бомбы на оживленный перекресток Бунда и Нанкин-роуд.

Первая же бомба угодила в крышу отеля «Палас», где проживало огромное количество иностранных гостей. Вторая разорвалась на улице перед входом в отель «Катай». Улица в этот момент была забита народом. Многие так и не поняли, откуда пришла их смерть. Другие, раненые осколками или обгоревшие, расползались в разные стороны, вопя от боли. Дети, разорванные на части, когда они ели мороженое, женщины, раздавленные упавшими балками и кирпичами... Погибло 729 человек, серьезно ранено — 861. И все это за какие-то девяносто секунд.

Хотя Афина с Джейком находилась в этот момент далеко от места катастрофы, она все же почувствовала, как земля вздрогнула у нее под ногами. Афина, если и обратила на это внимание, то, скорее всего, подумала, что это просто небольшое землетрясение. Вряд ли она могла иначе объяснить тот грохот, который услышала.

С той страшной ночи, когда она изуродовала любовницу Чжилиня, она очень переменилась. Придя в ужас от того, что она сотворила с живым человеком, она схватила Джейка и убежала в кабинет Чжилиня в задней части дома. До возвращения мужа у нее было достаточно времени, чтобы подумать и о своем поступке, и о массе противоречивых чувств, которые он вызвал в ней самой. Впервые в жизни она воочию увидела, как страх может превратиться в ненависть. И то, во что вылилась ее ненависть, привело ее в ужас.

Ее гавайка-мать была не способна на ненависть. Более того, она была не способна даже просто на недобрые чувства по отношению к другому человеку. И Афина считала, что в этом отношении она похожа на свою мать. До этого случая. Ее мать никогда бы не сделала того, что сделала она с любовницей мужа, как бы велико ни было искушение.

А, впрочем, почему я так уверена в этом? -спрашивала себя Афина. — Ведь моей матери никогда не грозил распад семьи. Она никогда не чувствовала такого одиночества и такого ужаса, которые испытываю я все эти долгие ночи в этом обреченном городе.

Когда-то Шанхай был одним из богатейших городов мира. Он был известен расположенными в его окрестностях крупнейшими месторождениями серебра и золота, был крупнейшим центром промышленности и торговли. Через его порт проходило больше опиума, чем через любой другой порт мира. И если Китай всегда был бедной страной, то Шанхай, наоборот, всегда процветал.

И это богатство города во все времена оставалось его надежным щитом, спасавшим от всех напастей. Оно выработало у всех жителей чувство собственной исключительности, и законы их словно бы не касались. Война 1932 года казалась досадной ошибкой, которая не должна была повториться. Во всяком случае, так считали на Бунде.

Но теперь падение Шанхая стало делом предрешенным. Японцы стояли на пороге, и китайцы, плохо вооруженные и как всегда разделенные на два лагеря, были не в силах остановить их. По сравнению с дисциплинированными и вымуштрованными захватчиками, китайцы были плохо обученными и недостаточно подкованными в смысле военной тактики, хотя немецкие военные советники Чана и утверждали обратное.

Славное прошлое Шанхая ветры войны сдули, как пепел. Запах пороха и крови повис над городом, как погребальный саван. В горле першило от гари. Неубранные трупы валялись на улицах и в подворотнях, распространяя заразу. Всюду сновали крысы, отожравшиеся на человеческом мясе.

Афина все ждала, когда вернется Чжилинь, сочиняя в уме прочувствованную речь, которой она его встретит, — речь покаянную и в то же время на роняющую ее достоинства.

Но он так и не вернулся. Слуги, напуганные уличными боями, тоже не являлись. Сердце большого дома билось все слабее и слабее. А потом, одним серым утром, исчезла и Шен Ли. Тупо глядела Афина на пятна крови, запекшейся на дорогих коврах ее мужа, как несмываемая татуировка. Тут же валялась посиневшая от окалины кочерга. Взглянув на нее, она пробормотала: «О Боже!» — развернулась и, зажимая ладонью рот, помчалась в ванную, где ее вырвало в раковину.

Минут десять она простояла так, склонившись над раковиной. Набирала в дрожащие ладони побольше ледяной воды и плескала себе в лицо. Потом медленно поднялась в кабинет мужа. Маленький Джейк играл на отцовском столе. В его ручках был большой конверт. Заслышав ее шаги, он повернулся к ней, сунул в рот угол конверта и принялся его жевать, у него уже вовсю резались зубки.

Афина осторожно забрала у него конверт, а чтобы малыш не хныкал, она взяла его на руки, поцеловала в макушку и присела к столу. Перевернув конверт, она увидела «Моей дорогой Афине», написанное по-английски четким почерком Чжилиня. И тогда она заплакала, поняв, что ее худшие опасения, мучавшие ее по ночам, сбылись, муж бросил ее.

У нее так дрожали руки, что она порезалась, вскрывая конверт. Внутри оказалась записка из трех строчек: в двух содержались указания, как найти секретный сейф, третья строчка была цифровым кодом.

Предоставив Джейку возможность уползти под письменный стол, в свое любимое место для игр, она открыла лакированный шкафчик, за потайной дверцей которого был сейф. Набрав указанный Чжилинем код, она открыла его. Там она нашла пятьдесят таэлей золотом, сто унций серебра и что-то маленькое, завернутое в шелковую тряпочку.

Это последнее было обозначено как наследство Джейка. Развернув шелковую тряпочку, она увидела обломок жадеита цвета лаванды с вырезанной на нем частью какого-то животного. Однако что это было за животное, определить не представлялось возможным.

"Этот обломок фу, -прочла она в приложенной записке, — принадлежит по праву рождения моему сыну и должен находиться у него, что бы с ним ни случилось. В будущем, когда он станет взрослым, ему, возможно, представится возможность им воспользоваться. Это произойдет в том случае, дорогая моя жена, если мне удастся совершить то, ради чего я вас покинул. Я люблю вас, но страну свою люблю еще больше. Может быть, ты когда-нибудь поймешь это. Не сейчас, конечно, но потом. А разбитые сердца может вылечить время". Вместо подписи стояла печать Чжилиня. Ярко-красного цвета.

С последней фразой в этой записке Афина не могла согласиться. Ничто на свете не может склеить разбитое сердце. Да и разбитую жизнь тоже. Если бы не Чжилинь, ее бы давно не было в Китае. Хоть она и полюбила эту страну но предпочла бы любоваться ею издали. Оказавшись теперь запертой здесь из-за начавшейся войны, она не знала, что делать. Она помнила зверства, учиненные японской солдатней в 1932 году. Эта бессмысленная, кровавая резня могла повториться. За свою жизнь она не боялась, но спасти ребенка чувствовала себя обязанной.

В течение двух месяцев она очень экономно тратила богатство, оставленные ей Чжилинем. Выходила из дома на улице Мольера только в магазин, когда запасы провизии подходили к концу. Эвакуация семей западных тай-пэнейуже началась, хотя мужчины в основном не торопились покидать город, зная, что британский эсминец «Дункан» с контингентом морской пехоты все еще стоит на якоре напротив Шанхайского клуба.

В этом скудно освещенном святилище с дубовыми панелями в доме номер три по набережной Бунд, весьма отличавшемся по атмосфере от укрепленных мешками с песком траншей, где китайцы и японцы стреляли, кололи и рубили друг друга, тай-пэниговорили о том, что мир рушится. Их мир. И неважно, кто победит в этой глупой войне. Японцы попытаются перерезать их, если победят. А если свершится чудо, и победят китайцы, то им все равно несдобровать: генералиссимус Чан столкнет их в море. В любом случае их время прошло. Впрочем, ощущение своей обреченности не мешало им подымать стаканы с шотландским виски или бренди и пить за конец света.

Несчастья преследовали Афину. Днем она занималась с сыном, отгоняя от себя черные мысли, но ночью часами лежала без сна в полутьме комнаты, освещенной с улицы вспышками взрывов. Канонада не прекращалась ни днем, ни ночью. Запах пороховой гари постоянно висел в воздухе, а треск выстрелов стал таким же обычным явлением в жизни шанхайцев, как молитвы в монастыре.

Однажды Афина пошла за покупками, прихватив с собой Джейка: хотя она и боялась таскать его с собой по городу, но оставлять его одного дома было еще страшнее. Для выхода «в свет» она выбрала полдень, поскольку в это время в городе было больше всего народа, особенно на Нанкин-роуд. Выйдя из магазина Синсиэра, она направилась к универмагу, когда вдруг услышала характерный гул.

Этот звук преследовал ее по ночам, от него она просыпалась вся в поту и хватала Джейка на руки. И она узнала этот звук прежде, чем кто-либо еще из людей вокруг нее. Прижав Джейка к груди, она помчалась по улице, забитой грузовиками и рикшами. У нее было ощущение, что она совсем не движется, как в страшном сне, когда чувствуешь, что надо бежать, а ноги словно приросли к земле.

Время растягивалось, как каучуковое. Она работала локтями, стараясь пробиться сквозь толпу, чуть-чуть не попала под машину, задевшую ее своим пыльным боком. Люди кричали на нее, ругали на всех языках. Но ощущение того, что ноги ее завязли в грязи и совсем не повинуются ей, все усиливалось, как усиливался гул в небесах, заполняя собой все ее сознание. Смерть приближалась.

Ужас охватил Афину, и она закричала. О Боже! -пронеслась мысль. — Спаси хотя бы мое дитя!

Огромная тень самолета накрыла толпу и тотчас же послышался свист падающей бомбы. Но мгновение перед этим свистом, Афина это хорошо запомнил, было мгновением смертной тишины, когда все живое затаило дыхание.

А потом мир взорвался.

Магазинчик Синсиэра превратился в ад. Жуткие крики погибающих людей огласили воздух, как вой обреченных грешников. Земля выскользнула из-под ног Афины и взрывная волна отбросила ее к стене, уже ставшей алой от человеческой крови и прилипших к ней сгустков человеческой плоти.

Свернувшись клубочком вокруг Джейка, Афина ударилась плечом и коленом о кирпичи. Невыносимая вонь свежей крови и испражнений заставила ее зажать себе рот и нос. Жуткий призрак смерти шествовал по городу.

Джейк заплакал, задыхаясь от этой вони, и Афина стала шепотом успокаивать его, гладя по голове.

А потом и стена универмага, к которой их отбросило взрывом, тоже зашаталась и начала рушиться. Афина услышала над головой треск, но сначала не поняла, в чем дело. Инстинктивно ей хотелось вскочить и бежать прочь от этого страшного места, но она отбросила страх и осталась на месте. Это спасло им жизнь: если бы она шарахнулась, как все, то и она сама, и Джейк были бы погребены под рухнувшей стеной.

Лавина кирпича, деревянных балок и стекла накрыла толпу людей, уцелевших после взрыва магазина Синсиэра, с такой стремительностью, что многие даже не успели сообразить, что с ними произошло. Положение Афины у самого основания падающей стены оказалось самым безопасным из всех, которые она могла бы занять. Она избежала участи сотен, погибших под развалинами с переломанными шеями, разбитыми головами, множественными переломами, перебитыми артериями, сплющенными грудными клетками. Только осколком кирпича ей рассекло лоб от линии волос до правой брови.

Кровь залила ее лицо, напугав Джейка. Он снова заплакал. Сначала она растерялась, не понимая, что это ее собственная кровь.

— Боже, да что ж это такое? — выкрикивала она, осматривая Джейка.

...Голова работала с трудом. Долгое время она никак не могла сообразить, где же она находится. Ей казалась, что она утонула и лежит на дне. Спасатели в конце концов добрались до ниши, в которой она лежала, прижимая к себе ребенка. Двое мужчин осторожно вытащили ее из-под обломков. Испуганно озираясь по сторонам, она ни за что но хотела отдавать им малыша, когда те хотели его осмотреть.

Больница, куда их доставили, была переполнена. Сбившиеся с ног врачи очистили ее рану, наложили швы, перевязали. Они хотели оставить ее на ночь, чтобы проверить, нет ли у нее сотрясения мозга. Не в палате, конечно, поскольку в палатах лежали тяжелораненые, а в коридоре.

Немного оправившись, Афина подхватив Джейка, бежала из этого чистилища, где вповалку лежали замотанные бинтами стонущие люди. Она не хотела оставаться там ни одной лишней минуты.

Страшная рана на лбу Афины выглядывала из-под бинтов. Лицо распухло, приобретя сине-багровый цвет, так что Афину невозможно было узнать. Джейк очень пугался, когда она приближалась к нему, и ей никак не удавалось его успокоить. Он вырывался у нее из рук и плакал. Он был уверен, что кто-то чужой, прикинувшись его мамой, проник в их дом. Даже песенкой не удавалось его умиротворить — у нее изменился тембр голоса. Он стал какой-то хриплый и каркающий.

По ночам она лежала, охватив руками распухшую голову. Боль пульсировала в ней, отсчитывая секунды. Казалось, что на свете остался только этот стук в висках да шум крови, струящейся по ее венам и артериям. Замурованная в собственное тело, как в тюремную камеру, она ощущала мир как нечто далекое и нереальное.

Иногда на нее как бы нападал столбняк. И тогда она сидел часами, ничего не понимая, неподвижно уставясь на Джейка или в пыльное окно. Сознание ее тогда представляло из себя, как говорится, чистую доску. Ни одной мысли не возникало в ее мозгу, ни одной эмоции не отражалось на лице. А потом мысли, воспоминания, эмоции вдруг возвращались к ней будто поворотом выключателя. И это происходило всегда так резко и неожиданно, что она, не выдержав боли, начинала кричать.

Джейк обычно сидел на отцовском столе и молча наблюдал за ней. Теперь он уже не боялся ее. По мере того, как спадала опухоль, он все более узнавал в ней свою мать. Но тем не менее, между ними оставалась некоторая отчужденность. Он наблюдал за ней с напряженным вниманием, как за посторонним человеком.

Однажды ночью Афина вдруг проснулась и села в кровати. У нее было странное ощущение, что сон ее продолжается. Ощущение полной нереальности всего происходящего. Ночь была ясная, тихая. Земля купалась в лунном свете.

Она посмотрела на окно. Не в окно а именно на окно. Лунный свет проникал сквозь него в спальню, освещая темный квадрат коврика на полу и по-новому окрашивая предметы. Этот свет колебался перед ее глазами, производя не только визуальные ощущения, но и слуховые. Казалось, лунный свет пел ей такую знакомую песню, что слезы навернулись на ее глаза.

Будто во сне, Афина вылезла из постели и босиком прошла по комнате. Медленно положила руку на подоконник, омывая ее в серебряном свете. Потом так же медленно подняла глаза, направив свой взгляд вдоль потока света. Там сиял лунный диск. Небо вокруг него было изумительно ясным.

И она вскрикнула, потому что ее посетило первое из ее видений. Вскрикнув, она зашаталась, упала навзничь и так лежала в лунном прямоугольнике, пока ее сознание восстанавливало во всех подробностях картину трагедии на Нанкин-роуд, начиная с момента, когда она услышала гул приближающегося самолета до момента, когда стена, под которой она сидела, начала падать.

Очнувшись, она снова уставилась невидящими глазами навстречу лунному свету. Мелодия звучала так громко, что заглушала все другие звуки. Это было похоже на гимн. Лунный свет поет гимн... Она узнала его.

Это был тот самый религиозный гимн, который пел ее брат Майкл, когда бывал дома, приезжая на каникулы из семинарии. Она тогда, бывало, затыкала уши и убегала из дома. И терпеть не могла воскресений, когда мать заставляла ее ходить с братом в церковь. Как она ненавидела тогда религию!

Впервые она взглянула религию по-иному здесь, в Китае. Она увидела, каким счастливым делает Майкла его вера, какие силы вливает она в него, делая нечувствительным ко всем культурным шокам этого непостижимого континента.

И теперь Афина поняла, почему она не хотела покидать Шанхай, даже когда началась эвакуация. Ее видение подсказало ответ. Китай — это ее судьба, как и судьба Майкла. И в контексте этого видения даже смерть ее брата наполнилась новым значением. Это тоже промысел Божий. Майкл продолжает жить на своей духовной родине, потому что она смогла пустить здесь корни. Его дух будет жить здесь ее молитвами.

Тепло лунного света, которое она только теперь начала ощущать, очистило ее душу от той мучительной боли, которая не оставляла ее с той самой ночи, когда она раскаленной кочергой выжгла клеймо на теле Шен Ли.

Она согрешила, но искупила свой грех, и теперь вознаграждена тем, что ей доверено продолжить дело покойного брата. Его мир стал ее миром. Она уже больше не одинокая, перепуганная и растерянная женщина. Вера исцелила ее от этих мук так же, как и от чувства вины. Она очистилась от страха. Очистилась от ненависти.

Следующие три месяца Афина провела на улицах города, покинув дом, где она провела столько времени, съежившись от страха. Она несла духовное исцеление и тем, кто слушал ее, и тем, кто не слушал.

Работы было невпроворот. Шанхай все больше и больше походил на пустую раковину, откликавшуюся смутным эхо на пушечную канонаду и ружейные выстрелы. По ночам снаряды выныривали из низкой облачности и оглушительно взрывались, заставляя вздрагивать весь квартал. Днем японцы беспрестанно атаковали. Мало-помалу храбрые, но значительно поредевшие полки Чан Кайши оттеснялись с укрепленных позиций. Они отступали все дальше и дальше, покидая развалины того, что раньше называлось одним из крупнейших городов на континенте.

Свирепствовали болезни и эпидемии. Афина вспомнила всадников Апокалипсиса из Библии, порожденных войной. Небеса стали пепельными, а когда-то ослепительно белые здания офисов на Бунде потемнели от копоти.

Шанхай превращался в кровоточащий труп. Смерть была на каждом шагу: мгновенная от пуль и осколков или медленная от болезней. Афина старалась помочь всем. Она часто ходила через Сугайо на южную окраину города, заселенную китайской беднотой. Шла по Шанхаю, отгоняя назойливых псов и обнаглевших крыс. Джейк тоже не расставался с палкой. Встречали их китайцы по-разному. Некоторые удивлялись, что гвай-лотак хорошо владеет кантонским диалектом, другие отворачивались. Но все чувствовали целительную силу ее рук.

Осень медленно умирала, как и сам город. Близилась зима, а с ней и новые тяготы. В ноябре генералиссимус Чан наконец приказал своим войскам оставить долго удерживаемые укрепления. Они покинули город, а за ними по пятам в Шанхай вступила победоносная девяностотысячная японская армия. Японцы вышли на берег Янцзы, преследуя отступающих китайцев. Город казался вымершим. В неподвижном воздухе висел дымок пожарищ. Жуткая тишина сковала кварталы, привыкшие за многие месяцы осады к бомбардировкам.

Целые районы города были начисто разорены. Тысячи домов и фабрик сравнялись с землей. Повсюду валялись неубранные трупы. А в тех местах, где взорвались бомбы, трупы лежали штабелями и разлагались, привлекая крыс и одичавших собак.

От самой Бренан-роуд и до Гарден-бридж вытянулась шеститысячная колонна японских солдат, вступавших чеканным шагом в побежденный город. У всех на лицах были марлевые повязки. По приказу командующего гарнизоном, идущие сбоку колонны солдаты с мегафонами в руках оповещали граждан, что им надлежит приветствовать победителей «вежливыми поклонами и пожеланиями доброго здоровья».

Афина стояла в толпе, держа Джейка за руку, и с болью в сердце смотрела, как китайцы склоняются перед оккупантами, бормоча приветствия. Ей казалось, что она слышит стоны ужаса, исторгаемые этим зрелищем из уст их предков. И это унижение любимого ею народа было настолько непереносимо, что, вскрикнув, она упала рядом с Джейком и потеряла сознание.

Джейк никогда не видел мать такой бледной. И жевело от нее как-то странно. Ему было страшно к ней приближаться. Молча наблюдал он, как к ней подошли незнакомые дяди и тети. Один из них, показавшийся ему очень старым, нагнулся к матери и взял ее за руку. Губы его двигались, будто он пел про себя. Джейк очень этому удивился, потому что ему показалось — и совершенно справедливо — что сейчас не время для песен.

— Пойдем, — сказал этот мужчина, повернувшись к стоявшей рядом с ним женщине. — Давай отнесем ее в дом.

Он поднял Афину на руки и пошел сквозь толпу. Женщина протянула руку Джейку. Он благодарно ухватился за нее. Она была такая теплая. И пахло от нее хорошо. И она, и мужчина, что нес его мать на своих жилистых руках, ему понравились.

В их доме сначала все было хорошо. Потом Джейк услыхал громкие крики матери. Она лежала на кровати. Лицо ее все блестело от пота, грудь вздымалась. Женщина суетилась подле нее, прикладывая ко лбу мокрую тряпку. Потом она попыталась покормить Афину из большой чашки. Жидкость текла по подбородку и по шее, оставляя блестящие полосы, а платье на ее груди сразу же потемнело, став мокрым.

У мужчины на шее висела странная шестиконечная звезда. Он обнял Джейка за плечи своей огромной рукой и повернул его спиной к кровати. — Есть хочешь? — спросил он.

Джейк кивнул головой, но невольно захихикал, потому что мужчина говорил с очень смешным акцентом.

Ночью хозяйка разбудила его, тихонько шепнув на ухо:

— Вставай. Мать хочет тебя видеть.

От женщины исходил все тот же приятный запах. Джейк взял ее за руку и послушно пошел.

От матери пахло еще хуже, чем раньше. Он сморщил нос и старался не дышать. Вскоре он начал задыхаться и попытался сбежать, но женщина ухватила его за руку и не пустила.

Лицо матери по-прежнему блестело от пота. Почему она так потеет? И почему эти люди не вытрут ей лицо полотенцем? Внезапно глаза матери открылись. Мужчина подсунул ей под спину руку и приподнял. При свете керосиновой лампы Джейк увидел, что глаза у нее такие же ясные и добрые, какими они были у нее до болезни.

В этот момент связь между матерью и сыном восстановилась, и он, почувствовав, что с ней происходит нечто страшное, упал ей на грудь и крепко обнял ее потную шею.

Ароматные руки женщины мягко, но решительно оттащили его от матери, а потом удерживали, поглаживая по головке, как это часто делала мама.

— Джейк.

Голос коснулся его обнаженных нервов, как наждачной бумагой.

Он слышал, что кто-то позвал его по имени, но не узнал голоса.

— Мама.

Афина плакала. Ее исхудавшие, тонкие руки искали что-то под платьем, пытаясь залезть за пазуху. Она перевела взгляд с Джейка на женщину.

— Вот, пожалуйста, — умоляюще прошептала она, и ее рука вытащила что-то из-под платья.

Женщина увидела на ее шее мешочек из замши, подвешенный на кожаном ремешке.

— Отдайте это ему, — с трудом выговорила Афина. — Пожалуйста.

Женщина отпустила руку Джейка и, наклонившись над Афиной, сняла с ее шеи мешочек. Раскрыв его, она достала оттуда какие-то бумаги и обломок камня розоватого цвета.

— Сделайте так, чтобы это было с ним всегда, — сказала Афина и тяжело, хрипло вздохнула.

Джейк посмотрел в лицо матери и увидел в глазах ее пустоту. Через мгновение свет в ее зрачках медленно погас, погружая ее заострившиеся черты в темноту.

Высоко над собой он услышал рокочущий бас мужчины:

— Пора покидать эти места. Мы едем к друзьям в Гонконг.

Хотя было уже темно, но Джейк чувствовал присутствие женщины. Он потянулся к ней и нашел ее теплую руку.

* * *

Путь к Мао лежал через Ху Ханмина. Это Чжилинь знал еще тогда, когда покидал Шанхай, направляясь в крестьянскую Хунань, куда, как ему сообщили, Мао вернулся через тринадцать лет, чтобы склонить на свою сторону густонаселенные центральные провинции.

Чжилинь знал, что он не может так просто придти к Мао и посвятить его в свои планы. На этом этапе он вообще не хотел приближаться к коммунистическому лидеру, собираясь пока лишь внедриться в его партию и затем начать потихоньку распространять свои идеи.

Для него также было очень важно подать себя Ху как убежденного коммуниста. Если Ху ему не поверит, Чжилинь знал, что ему не удастся осуществить свой план, который он продумывал в течение стольких лет. Ему, конечно же, было не очень приятно столько откровенно использовать дружбу с человеком, которого он знал в добрые старые годы, но он напомнил себе, что ему приходилось куда более жестоко поступить с людьми, которых он любил даже больше «дяди Ханмина».

Разумеется, он мог бы принести с собой деньги — Мао в этот период отчаянно нуждался в средствах. Но он инстинктивно чувствовал, что это было бы грубой ошибкой. Прежде всего, это бы сразу привлекло к нему внимание. Ну и, конечно, кто-нибудь из ближайшего окружения Мао захотел бы покопаться в его прошлом. А этого Чжилинь ни в коем случае не хотел: слишком большую часть своей жизни он прожил как «проклятый капиталист».

Чжилинь понимал, что сблизило Мао и Ху: их общая любовь к философии. Ну а раз это так, то почему бы и ему не подкатиться к ним обоим с этой же стороны, только использовать несколько иную наживку.

Для Мао он припас Сунь Цзу с его «Искусством войны», которое не помешает коммунистическому вождю в его партизанской войне с Чан Кайши. Для Ху это будет Лао-Цзы, философ, которого Чжилинь серьезно изучал в молодости, но в котором несколько разочаровался впоследствии.

Прежде всего, учение Лао-Цзы слишком заформализовано, а это, по мнению Чжилиня, сковывает философскую мысль в не меньшей мере, чем начетничество. Кстати, по этой же причине он не мог принять полностью и коммунистическую доктрину. Догматизм, считал он, может служить в качестве подручного средства в борьбе с анархией, но как долговременная основа для строительства нового общества он не подходит.

Ху Ханмина он нашел в поле, где тот работал бок о бок с крестьянами. Он постарел, его широкоскулое лицо стало каким-то серым и сморщенным. Чжилинь подумал про себя, что, наверно, эти морщины можно рассматривать как зарубки, которыми жизнь отметила его работу с Мао: в день по зарубке.

— Кого я вижу! Ши Чжилинь! — воскликнул тот, узнав своего старого знакомого, покрытого дорожной пылью и в бедняцкой одежде. — Я знал, что ты придешь к нам в конце концов!

— Нет ничего для человека хуже сиротства, одиночества и мелочной жизни, — откликнулся Чжилинь, цитируя Лао-Цзы.

Ху вытер пот со лба и прищурил глаза.

— Наверно, все-таки ты бежал не столько от мелочей жизни, а от войны? Что, совсем разорен?

Чжилинь покачал головой.

— Не в том дело. Я уже давно избавился от состояния. Я и братьев уговаривал идти сюда, но, видать, их интересы пролегают в иной плоскости. Оно и понятно: им не довелось слушать Сунь Ятсена, да и не знали они таких женщин, как Май. — Он пожал плечами. — Иногда начинаешь ценить вещи только после того, как их у тебя забрали, — закончил он опять цитатой.

Ху осторожно улыбнулся.

— Ну, если так... — Он поднял мотыгу и подал ее Чжилиню. — Вот когда натрудишь хорошенько руки, тогда и поговорим.

* * *

Через пять месяцев после того, как Чжилинь пришел в стан Мао, силы коммунистов подверглись первой серьезной атаке со стороны чанкайшистов. До этого он, по-видимому, зализывал раны, полученные под Шанхаем, набирая пополнение в провинциях, не пострадавших от японской оккупации.

Известия о его поражении дошли до провинции Хунань с большим запозданием. Чжилинь очень переживал, представляя себе, что сейчас творится в разоренном городе. Но он знал, что и Афина, и Шен Ли — сильные женщины, каждая по-своему. Он оставил им, уходя, минимальные средства, необходимые для выживания, и верил, что у них хватит сил и мудрости защитить детей.

Начало сезона дождей превратило дороги в грязное месиво, покрыло водой рисовые поля. Силы Мао занимали плацдарм, который, по терминологии Сунь Цзу, следовало бы назвать «замкнутым»: подходы к нему были строго ограничены, а выходы из него — затруднены. Это означало, что предприми Чан сейчас вылазку, войско Мао было бы обречено на поражение. Через своих шпионов Чан, конечно, знал это и поэтому начал стягивать сюда свои силы.

Мао ничего не оставалось, как отдать приказ об отступлении из этого гиблого места. Если бы ему удалось вывести своих людей через широкие рисовые поля, покрытые водой, и через узкий проход между холмами До подхода основных сил противника, был бы шанс спастись от разгрома. Но действовать надо было быстро и слаженно. А вот как раз быстроты-то было весьма трудно ожидать от маоистов, которые последнее время занимались больше сельхозработами, помогая крестьянам, чем боевой подготовкой.

Учитывая все это, Чжилинь рассчитал, что измотанные солдаты Мао будут атакованы или на подходе к холмам или в узком пространстве между ними. Так или иначе, они окажутся в «ловушке», из которой, по мнению Сунь Цзу, армия может вырваться только в том случае, если солдаты будут драться с мужеством отчаяния. Но все равно потери будут колоссальные.

— Не может быть, что нет более разумного выхода, — сказал Чжилинь, когда они с Ху сидели на корточках, подкрепляясь вареным рисом.

— Солдаты пойдут за Мао в огонь и воду, — сказал Ху, торопливо работая палочками. Приказ выступать вот-вот должен был дойти до войска. — Так было всегда. Они верят ему безоговорочно. Мао никогда не ошибался.

До сих пор, -добавил про себя Чжилинь. Он взглянул на сгущающиеся тучи. С самого утра шел дождь, но осадки прекратились примерно час назад. Тем не менее темнота была такая, словно солнце уже час заходило, вместо того, чтобы быть в зените. Чжилинь, которого Цунь Три Клятвы научил предсказывать погоду по направлению ветра, уровню влажности и давления, знал, что в ближайшие полчаса пойдет дождь, причем сильный.

Он бросил мрачный взгляд на бескрайние поля, которые надо было пересечь, прежде чем они подойдут к холмам. Две или три крестьянки все еще копались там, подоткнув под бедра свои грязные домотканные юбки. Они утопали по икры в жидкой грязи и одна из них, как заметил Чжилинь, ухнула по колено, когда сошла со своего места. Нет, подумал он, не дойти нам до холмов вовремя. Это же сплошное болото.

И вдруг он так шумно втянул в себя воздух, что Ху в недоумении поднял на него глаза.

— Что с тобой? — спросил он. — Тебе нехорошо?

— Наоборот, — возразил Чжилинь. — Мне никогда не было лучше, чем сейчас.

От возбуждения у него даже голова немного закружилась: адреналин потоками разливался по телу. Он поднялся на ноги.

— Мне кажется, я знаю, как спасти наших людей.

Ху Ханмин тоже выпрямился, забыв про рис.

— То есть?

— Так ты считаешь, что тактика Мао абсолютно правильна? — обратился он к своему старшему товарищу, вместо того, чтобы сразу дать прямой ответ на прямой вопрос.

Ху кивнул.

— Да, считаю.

— Тогда скажи мне, что произойдет, если завяжется бой с частями Чана, когда наши люди частично выберутся из того прохода между холмами, а частично будут следовать через него узкой колонной?

Печать усталости еще больше обозначилась на лице Ху Ханмина.

— Будет много потерь. Много хороших людей отдадут свою жизнь за дело...

— Им не надо будет умирать, — сказал Чжилинь, подчеркивая каждое слово.

Ху промолчал, ожидая объяснений.

— Посмотри на женщин на рисовом поле, — указал Чжилинь. — Видишь, как медленно они двигаются?

— Это женщины, — заметил Ху, — а не мужчины. Тем более, не солдаты.

— Эти женщины выносят без всяких жалоб вдвое большую нагрузку, чем выпадает на долю солдата, — возразил Чжилинь. — И тем не менее, им трудно передвигаться по полю. Оно превратилось в сплошное болото.

— Да, это верно. — Ху печально кивнул головой. — Это очень замедлит наше продвижение.

— А ведь в ближайшее время опять дождь пойдет. Я чую его приближение. — Чжилинь повернулся и посмотрел Ху Ханмину прямо в глаза. — И если уже теперь поле практически непроходимо, то подумай, каково там будет через шесть часов, когда сюда пожалуют солдаты Чана! И еще учти, что они там окажутся после многодневного перехода, и им придется чапать по этой грязи! Ху смотрел на него, пока еще ничего не понимая.

— А им придется чапать, мой друг, если мы не выйдем им навстречу. Если мы не покинем свои позиции до тех пор, пока они не увязнут здесь на поле. А потом мы навалимся на них всей мощью.

Ху молчал, не сводя глаз с Чжилиня.

— Кроме того, — добавил Чжилинь, чтобы окончательно сразить Ху Ханмина, — мы будем драться на глазах крестьян, с которыми трудились бок о бок. Они увидят, как мы умеем защищать их свободный труд. Ты можешь предугадать их реакцию? Я могу. Они все станут нашей опорой здесь. Имя Мао станет легендарным в их устах.

Ху медленно кивнул, переваривая сказанное Чжилинем.

— А ведь это верно. — Он задумчиво потянул себя за нижнюю губу. — Превосходный план. Пойдем, я отведу тебя к Мао.

Чжилинь покачал головой.

— Это не план, а всего лишь идея. Ее надо защищать, а времени нет. Вы с Мао близки. Он может не послушать меня, но тебя-то он точно выслушает.

— Хорошо, — согласился Ху. — Но я скажу ему, чья это идея.

— Главное, убеди его в ее разумности, — сказал Чжилинь, — Этого будет достаточно.

* * *

После победы Мао над силами, посланными Чан Кайши в Хунань, его престиж и влияние на народные массы возросли десятикратно. Слухи об этой победе передавались из уст в уста по всем центральным провинциям. И, как это часто бывает, события того дня в рассказах у деревенских костров становились все более грандиозными. В этих рассказах силы Чана выросли с шести до девяти тысяч, а потом и до пятнадцати. Силы Мао, естественно, оставались прежними, и таким образом важность победы возросла вдвое.

Мао был в курсе всего этого, но позволял молве расти и шириться. Чем с большим числом противника его людям пришлось якобы сражаться, тем большая им слава и честь. Пусть себе гордятся, облегчая ему процесс рекрутирования новобранцев.

Он также знал, что план принадлежал не ему. Никто в его армии не знал об этом, кроме Ху. Да еще человека, которого эта прекрасная мысль осенила. Поскольку, несмотря на протесты Чжилиня, Ху Ханмин все-таки упомянул его имя.

Через некоторое время перед Мао встала дилемма, как поступить с тем человеком. Раскрыть его анонимность перед всеми — значит потерять собственное лицо, а сделать вид, что ничего не произошло, — и того глупее. У человека явно светлый, аналитический ум, который можно с пользой употребить в государственных делах.

И вот однажды он вызвал к себе Чжилиня. Ху Ханмин, приведший его к коммунистическому лидеру, был немедленно отпущен.

— Ши Чжилинь, — начал Мао, — последнее время я часто слышу ваше имя.

— Не знаю, чем я удостоился такой чести. Мао рассеянно кивнул. Не в его правилах было показывать человеку, что он в нем заинтересован.

— Ху Ханмин о вас очень высокого мнения. Во время всего этого предварительного зондирования Мао ни разу не посмотрел прямо на Чжилиня. Он все расхаживал взад и вперед по помещению, которое ему оборудовали в пещере под кабинет. У него, как Чжилинь не преминул отметить про себя, был беспокойный дух истинного революционера. Интересно, каким образом он заставлял себя сидеть на полях Хунаня столько времени, когда ему трудно усидеть на одном месте даже пять минут? Наверно, это стоило ему огромных усилий. А теперь вот они обживали пещеру в провинции Юньнань, прямо как летучие мыши.

— Я полагаюсь на суждение Ху Ханмина. — Мао сделал картинный жест правой рукой. — Я хочу, чтобы он подыскал вам место при штабе.

— Как вы полагаете нужным, товарищ Мао, — ответил Чжилинь, подумав, что в эту игру можно играть и вдвоем.

Мао бросил на него быстрый взгляд.

— Мы с вами еще не раз увидимся. Если вас интересуют вопросы военной стратегии, то мы могли бы как-нибудь сыграть в вэй ци.

—Сбольшим удовольствием, — откликнулся Чжилинь, ничем не выдав, что он понял намек на предложенный им в провинции Хунань план, который Мао выдал за свой собственный.

* * *

Влияние Чжилиня на судьбы страны возрастало по мере того, как росло влияние Мао. Все чаще и чаще люди, искавшие аудиенции у коммунистического лидера, но так ее и не добившиеся, шли к Чжилиню. Постепенно у него появилась репутация человека, который умеет решать проблемы получше Мао.

Чжилинь в самом деле был мастером по этой части. Афина просвещала его достаточно по вопросам христианской религии и, конечно, рассказывала ему о царе Соломоне. Чжилиню тогда страшно понравилась эта история. Он сам всегда с большим удовольствием решал задачки подобные этим. И не тщеславие подталкивало его к сравнению себя с библейским мудрецом. Просто у него были так устроены мозги.

В один из ветреных дней, когда пещера больше походила на пчелиный улей, привлекая людей со всего нагорья, к Чжилиню привели женщину.

Время близилось к закату. Во всех углах горели керосиновые лампы, но из-за сквозняков язычки пламени постоянно колебались под стеклом, делая чтение практически невозможным.

Помощник Чжилиня, интеллигентный молодой человек, разделявший многие из его идей, представил ее.

— Это Цин Мин, товарищ Ши, — сказал он и стоял рядом с ней, пока настойчивый взгляд Чжилиня не заставил его удалиться.

Оставшись наедине с начальником, женщина подошла поближе.

Чжилинь внимательно разглядывал ее, но в неверном свете лампы трудно было сказать даже, сколько ей лет. Порой казалось, что ей не больше двадцати, порой она казалась старше. Одно только можно было сказать определенно: женщина была исключительно красива. Чжилинь подумал, что ей очень идет ее имя: Цин Мин значит «чистая ясность».

На ней была одежда, какую обычно носят крестьянки в южных провинциях, но у Чжилиня создалось впечатление, что она пришла издалека.

— Присаживайтесь, — пригласил он.

— Спасибо, постою.

— Чаю хотите?

Она молча кивнула головой, и Чжилинь прочел в ее глазах благодарность. Разливая чай, Чжилинь кликнул своего помощника и попросил его принести чего-нибудь поесть.

Виновато улыбнулся Цин Мин. — Сегодня у меня был такой напряженный день, что не удалось даже поесть. Надеюсь, вы не сочтете невежливым, если я во время нашей беседы заморю червячка? Да и вам не мешало бы подкрепиться с дороги. Мой помощник принесет нам чего-нибудь.

— Да что вы, не надо, — отказывалась женщина, но все-таки подсела к столу, когда еда была принесена, и поела с видимым удовольствием.

Чжилинь лишь едва притронулся к еде — так, за компанию. Он все потихоньку наблюдал за женщиной, удивляясь деликатности, с которой она ела, несмотря на голод. Такая скорее умрет, чем попросит кусок хлеба, -подумал он.

Сидела она на кончике стула, ив ее позе все время чувствовалась какая-то напряженность. Поев, она вытерла рот. Чжилинь подлил ей чая.

— Мне было очень трудно решиться придти сюда, — сказала она, пряча глаза. — А когда я услыхала ваше имя, у меня появилось желание вообще сбежать. Мне так стыдно, что я едва могу сидеть здесь перед вами.

Чжилинь ничего не сказал, понимая, что ему сейчас лучше помолчать.

Женщина подняла голову, и он увидел в ее черных глазах отражение мерцающего огня лампы.

— Я внучка Цзяна.

Цзян.Это слово заставило Чжилиня вздрогнуть, будто она плеснула на него холодной водой.

— Цзян, — пробормотал он, вспомнив сад в Сучжоу и старика, научившего его так многому.

Его исчезновение совпало с началом взрослой жизни Чжилиня.

Он взглянул на красивую молодую женщину, сидевшую перед ним. Он понимал, что ему не надо ей говорить той о роли, которую сыграл ее дед в его жизни. В ее глазах он прочел, что она прекрасно обо всем знает.

— У меня никого нет, и мне некуда идти, — сказала она. — Мой муж погиб три месяца назад в бою под Гуанчжоу. С семьей его у меня отношения как-то не сложились. Его мать всегда относилась ко мне, как к чужой, а теперь и вовсе плюется при одном моем появлении. Да я и сама понимаю, что в такие лихие времена я им только лишняя обуза... Самой мне ничего не надо. Ради себя я не пришла бы сюда, прося о помощи. Но есть кое-кто, о ком я обязана позаботиться. — Она приложила руку к животу. — Мой еще нерожденный ребенок заставил меня позабыть о гордости и придти к вам.

Она опустила глаза и сидела с минуту молча.

— Моя бабушка жила в доме Цзяна. Она была его возлюбленной. И это от нее я услышала ваше имя. Цзян ей часто говорил о мальчике, который приходил в его сад. Он говорил о нем как о своем духовном сыне... Но вы, конечно, не подумайте, что я навязываюсь вам. Мало ли кто что чувствовал и что говорил?

Все это было так неожиданно, что Чжилинь не сразу смог собраться с мыслями.

— Время, проведенное с твоим дедом, — сказал он наконец, — никогда не изгладится из моей памяти. Если бы не он, я даже не знаю, где бы я сейчас был. — Он огляделся по сторонам. — Во всяком случае, не здесь.

Еще бы, -добавил он про себя, — все мои планы в отношении будущего Китая не могли бы родиться в моей голове без уроков, преподанных мне Цзяном в детстве.

Он настолько проникся важностью момента, что встал из-за стола.

— Симпатия между твоим дедом и мной была взаимной. И я рад, что ты решились все-таки придти сюда. — Он поднял ее на ноги, притронулся рукой к ее животу. — Твое дитя — член моей семьи, так же, как и ты. Семья Цзяна — моя семья. Сегодня, — продолжал он, — я устрою тебя на ночь здесь. Особого комфорта не обещаю, но питанием обеспечу. Мы ведь не хотим, чтобы наш малыш голодал, верно? И завтра же я начну готовить все, что тебе понадобится в дороге. Путь будет далекий и тяжелый. Возможно, твой ребенок родится прежде, чем ты достигнешь места назначения.

Цин Мин подняла на него глаза. Скованность, которая ощущалась в ней, теперь совсем пропала.

— И куда же я еду?

— Через Бирму в Гонконг, — ответил Чжилинь. — К человеку по прозвищу Цунь Три Клятвы. Я снабжу тебя, так сказать, рекомендательным письмом. — Он улыбнулся. — И, конечно, приданым для ребеночка.

* * *

Каждое 18-е января Юмико (с того момента, как Шен Ли присоединилась к людям японской национальности, эвакуировавшимся из Шанхая на родину, она называла себя этим именем, данным ей отцом) отправлялась со своим сыном на крохотное кладбище на окраине Камиоки — маленького городка, примостившегося на склоне горы.

Кладбище находилось неподалеку от ее дома. И какая бы ни была погода — очень часто здесь в это время года землю покрывал глубокий снег, — Юмико хорошенько закутывала сына, сама надевала поверх, кимоно теплое пальто и отправлялась в путь по одному и тому же маршруту.

Их гетаскрипели по свежевыпавшему снегу. Тишина окутывала холмы и редкие деревья, что встречались им на пути. На ветках сидели нахохлившиеся вороны и тоже, кажется, дрожали от холода.

На кладбище Юмико отпускала руку сына, доставала сандаловые палочки и втыкала их в мерзлую землю. Молча наблюдал мальчик, как она опускалась на колени и замирала. Потом она зажигала палочки и начинала молиться. Но всякий раз она молилась у разных могил, и мальчик долгое время не мог понять, о ком она молится.

Потом, когда он достаточно подрос, чтобы делать собственные умозаключения, он стал думать, что она молится духу его отца, который, по ее словам, умер в Китае, когда он только родился.

Это его ошибочное убеждение проистекало в большей степени из ее скрытности, нежели из недостатка сообразительности самого мальчика. Раз она приходит на кладбище, значит соблюдает траур. А по ком же ей соблюдать траур, как не по его отцу?

К весне 1947 года Вторая мировая война закончилась. Измотанная и униженная Япония была оккупирована американскими войсками. Но жизнь продолжалась. В дни, когда склоны холмов стали бело-розовыми от цветущей дикой сливы, Юмико вышила на белом полотняном вымпеле изображение рыбы. В пятый день пятого месяца она прикрепила этот вымпел к высокому бамбуковому шесту, который затем поставила рядом с входом в дом. Матери и отцы всех мальчиков в этом маленьком городке — да и во всех других городах и деревнях Японии — сделали то же самое. Мать объяснила сыну, что это койнобори.

Аки — так теперь Юмико называла мальчика, переведя его китайское имя, дословно означающее «начало осени», на японский язык — спросил мать, что это за праздник. Он впервые видел эти приготовления, потому что во время войны койноборине отмечался.

Это Праздник Мальчиков, объяснила она. Вымпелы с изображением рыбы развеваются перед каждым домом, где есть сыновья. Маленький флажок означает, что сын еще мал. Чем больше вымпел, тем старше сын.

Аки понравилось, что вымпел, который сделала в честь него мать, вполне приличных размеров. Он стоял и наблюдал, как на весеннем ветру рыба дрожит всеми своими чешуйками, любовно вышитыми матерью на куске холста. Ему понравилась ее морда — добрая, но в то же время решительная.

— Это карп, — объяснила Юмико. — Он выбран в качестве символа койнобориза его мужество. Карп не боится, когда его несет к водопаду, и он хладнокровно смотрит на нож, которым кухарка собирается вспороть ему брюхо. Говорят, что стая карпов вела армаду императрицы Дзингу к берегам Кореи.

Юмико взяла мальчика за руку и усадила его на край энгавы.Было все еще прохладно. Весеннее солнце еще не успело как следует прогреть землю. Воздух был необычайно чист, и пики горы Хида четко вырисовывались на востоке. Как острие меча мстителя, -подумала Юмико. Может быть, именно поэтому она и поселилась здесь.

Черные волосы мальчика развевались на ветру, лицо запрокинуто: он все еще любовался парящим в воздухе карпом. Юмико отметила про себя символичность момента. Даже в дни своего позорного поражения Япония не забыла о своих мальчиках — своей надежде на возрождение. Ему уже десять, -подумала Юмико. — Пора по-настоящему заняться его воспитанием.

— Аки-чан, — тихо окликнула она мальчика. — Хочешь, я расскажу тебе о том, как карп стал символом койнобори?

Сын не ответил на ее вопрос, но она знала, что он не пропустил его мимо ушей. Он всегда слушает, что она говорит, и все запоминает. Но когда он не сразу отвечал на ее вопросы, сердце ее по привычке екало: он поздно начал говорить из-за детских болезней, и у нее на всю жизнь остался страх, что он никогда не заговорит.

Доктора уверяли ее, что никаких причин для паники нет, но она не очень им верила. Эти мужчины мыслями все на войне, им не до детей, -думала она и продолжала бояться.

Хотя, вообще-то, в жизни осталось очень мало вещей, которые могли бы испугать Юмико. В ту ночь, когда она уползла из дома Чжилиня в Шанхае к себе и обнаружила там пакет с деньгами и обломок розовато-сиреневого жадеита, оставленный для ее сына, она поклялась, что страх будет навсегда изгнан из ее жизни. Потому что если она уступит своему страху, то и она, и ее сын будут обречены.

Тем не менее, боязнь, что он не сможет вырасти в полноценного мужчину, преследовала ее. Может быть, она так думала потому, что он пришел в этот мир до срока, недоношенным. А может быть, в ней говорило суеверное чувство, что ее несчастливая судьба перешла и на нее мальчика.

Аки произнес свое первое слово, когда ему было четырнадцать месяцев. Но фактически он не говорил до трехлетнего возраста. Его первым осмысленным высказыванием была целая фраза:

— Мама, можно я пойду за сливами?

Юмико была так ошарашена, что первое мгновение смотрела на малыша, не говоря ни слова, а потом засмеялась и заплакала одновременно, схватила его на руки и принялась тискать. Он выждал приступ материнской радости, а потом спокойно повторил вопрос.

— Конечно, можно, — ответила она и пошла вместе с ним.

Маринованные сливы были его любимым лакомством. Первый урожай слив снимают весной и закатывают в большие банки. К июню, когда начинается летняя жар, маринованные сливы становятся сочным, освежающим лакомством. Аки уже знал, что если слив не нарвешь, то нечего будет и мариновать. Милый ты мой! — подумала Юмико, шагая за трехлетним организатором сельхозработ.

— Ты мне хотела рассказать про карпа, — напомнил он матери, переводя взгляд с вымпела на лицо матери.

Юмико очнулась от воспоминаний.

— В XVII веке самураи в этот день выходили из дома с оружием и приветствовали своих сыновей, выставляя на показ свои катана,сверкающие в лучах весеннего солнца. Простонародью же не разрешалось носить оружие. Вот они и решили — я думаю в шутку — выставлять напоказ сверкающую чешуей рыбу, давая понять самураям, что и простые люди не лыком шиты.

— Значит, мы не самураи, раз выставили рыбу? — спросил Аки с присущей ему сообразительностью.

Юмико не сразу ответила на этот каверзный вопрос.

— Даже и не знаю, что тебе на это сказать, Аки-чан. Но мне бы хотелось верить, что мы самураи.

— Мне тоже, — сказал Аки задумчиво. Потом он поднялся с крыльца. — Можно я пойду за сливами, мам?

— Конечно, — ответила Юмико. Одинокая слезинка скатилась по ее щеке, когда она смотрела, как ее длинноногий отпрыск бежит по тропинке на улицу.

* * *

Когда они в этот день ужинали, прислушиваясь, как стяг с изображением карпа трепещет на ветру.

Юмико рассказала сыну, зачем она каждую зиму водит его на кладбище молиться.

— Ты быстро взрослеешь, — сказала она. — Пора тебе узнать историю моей жизни. Мы сюда приехали из Шанхая...

— Расскажи мне об отце, — попросил он.

— Нечего о нем рассказывать, — довольно резко ответила она. — Твой отец умер. Погиб в Шанхае. Может быть, это и к лучшему.

— Но он был самураем, — упорствовал сын, — и все-таки погиб. Почему храбрые погибают?

— В той войне, — ответила Юмико, — храбрейшие и самые чистые духом погибали первыми. — Ее глаза стали задумчивыми. — Может быть, это всегда было так, и не только в Шанхае. Чистоте, по-видимому, нет места в этом несовершенном мире. Те, что живут по законам чести, обычно наказываются за свою дерзость.

— Ну уж я бы не позволил себя наказать, — воскликнул Аки, хватая палочку для еды и размахивая ею, как мечом. — Я — самурай, и я башку отрублю любому, кто попробует меня наказать!

Юмико собиралась было отругать сына за такие глупые речи, но в последний момент прикусила язык. Даже когда он был совсем маленьким, она всегда относилась к его словам всерьез. Вот и сейчас в его мальчишеской браваде ей почудилось, что ее дух, жаждущий отмщения, переселился в сына.

— Мы ходим на кладбище каждый год 18-го января, потому что в этот день в 1932 году в городе Шанхае на пятерых японских священников было совершено нападение. Один из них был убит, и это послужило толчком для волны столкновений между китайцами и японцами. Погиб первый из многих. Мы должны почитать его коми.

—Он был самурай?

— Нет, Аки-чан. Я же тебе сказала, что он был священником.

— А что он делал в Китае?

До чегоже въедливы эти детишки! -подумала Юмико. И особенно ее сын.

— Он был членом весьма воинственной буддистской секты.

— А в нашем городе такие буддисты есть? — спросил Аки.

Юмико улыбнулась и коснулась руки сына.

— Не думаю. Они далеко не так популярны в наши дни, как когда-то. Сомневаюсь, чтобы представители этой секты жили в нашем городе.

— А как они себя называют?

— Ничиренами.

* * *

Аки узнал от матери, что основатель этой секты Ничирен жил в XIII веке. В отличие от последователей других форм буддизма, он считал, что три воплощения Будды — Универсальное Тело, Вечное Тело и Изменяющееся Тело — составляют единое и неделимое целое.

Много сил и времени он отдал борьбе с другими, более влиятельными сектами буддизма и критике правителей Японии за потворство ложным, по его мнению, учениям.

Ничирен — это было не настоящее имя основателя секты. Он его сам придумал, сложив два слова: «ничи», что значит «солнце», которое одновременно символизировало и Свет Истины, провозглашенной Буддой, и Страну Восходящего Солнца, и «рен»,что означает «лотос», то есть истинный буддизм.

Из-за своей непримиримости Ничирен в конце концов был приговорен правителями Камакуры к смертной казни. Но когда на эшафоте топор палача поднялся над Ничиреном, молния необыкновенно чистого голубого цвета ударила в его лезвие и затупила его.

Божественное вмешательство заставило правителей пересмотреть форму наказания строптивого реформатора. В конце концов, его осудили на пожизненное изгнание на необитаемом островке в Японском море.

Там он написал: «Крики чаек похожи на плач, но слез птицы не проливают. Ничирен не плачет, но слезы его никогда не просыхают».

Никто не знает, сколько он там пробыл, но одно не подлежит сомнению: он там не умер. Рассказывают, что из глубины моря поднялся гигантский карп. Ничирен уселся ему на спину и отбыл в неизвестном направлении.

На Аки рассказ о Ничирене произвел сильное впечатление. Ночью он долго не мог заснуть и все думал об этом бунтовщике под личиной священника. Ничирен казался ему человеком с чистым духом, наказанным за свою чистоту. Но, в отличие от его нынешних последователей, о которых ему рассказала мать, Ничирену не было позволено умереть. Разве это не Будда вмешался, метнув в топор палача голубую молнию? Если это так, то почему Будда не сделал то же самое для пятерых священников в Шанхае?

Наверно, это был все-таки не Будда. Наверно, сама природа возмутилась и вмешалась. Эта мысль понравилась Аки: ведь и гигантский карп, прибывший за Ничиреном на необитаемый остров, тоже создание природы.

Придя к такому умозаключению, Аки уснул. Когда он проснулся поутру, мать позвала его помочь ей убрать бамбуковый шест перед домом.

И вот шест уже лежит на земле и Юмико начинает отвязывать от него вымпел с изображением карпа. Аки подбежал и помог матери снять этот стяг с бечевки. Подул сильный ветер, и карп начал биться в руках мальчика, будто живой.

Аки сложил вымпел, отнес в дом и там завернул в кусок самой лучшей рисовой бумаги, которая у него была. Потом он подошел к своему футонуи осторожно положил сверток под подушку.

Мать следила за ним, стоя в дверном проеме. Ее глаза сверкали.

* * *

В этом году Аки получил на свой день рождения два подарка. Первый был от матери: лук из древесины самшита и колчан с ровными, мастерски оперенными стрелами, о которых он мечтал если не всю жизнь, то, по крайней мере, всю зиму. Аки порывисто обнял мать и тотчас помчался во двор испытывать лук. — Аки-чан! — окликнула его Юмико. — Ты ничего не забыл? Здесь ведь для тебя есть еще один подарок.

— Разве? — Он вернулся и подошел к низенькому столику. — От кого же это?

— Там и записка есть, я полагаю, — сказала она, подавая ему сверток. Аки очень осторожно развернул его, почувствовав по тщательности упаковки важность того, что находилось внутри.

Подарок был завернут в семь слоев прекрасной рисовой бумаги, все различного цвета и фактуры. Самый верхний был наиболее толстым и шероховатым на ощупь, самый нижний — тонкий и гладкий, как шелк.

Внутри было кимоно, да такое, какого он сроду не видал: из блестящего материала и с каким-то черным гербом на спине.

Сверху лежал аккуратно свернутый лист рисовой бумаги, запечатанный ярко-красным воском. Мальчик сломал печать. Письмо было написано от руки, четкими и решительными движениями кисти.

«Аки-чан! Уже прошло десять лет, как ты и твоя достойная мать поселились в нашем городе. С тех пор я постоянно слежу, как ты растешь и развиваешься. В твои предыдущие дни рождения я передавал твоей достойной матери деньги, чтобы она купила тебе что-нибудь: ты еще был недостаточно большим для мира, в котором живу я, чтобы передавать тебе подарок лично. Но этот год — особый. Мицунобэ Иеасу». — Сэнсей, -выдохнул Аки.

Мицунобэ был их ближайшим соседом. Хотя мальчик не раз видел, как тот разговаривает с его матерью, но он фактически не был с ним знаком. Мицунобэ окружала какая-то особая аура исключительности, которая удерживала Аки на расстоянии. Тем не менее, он всегда испытывал особое чувство, когда видел, как этот старик с копной густых седых волос разговаривает с его матерью, опершись на свой покрытый резьбой посох. Тогда он, бывало, взбирался на энгавуи наблюдал за ними, обхватив руками деревянный столб, будто опасаясь, что его стащат вниз по деревянным ступенькам и подведут к грозному сэнсею.

Сэнсейзначит «мастер», и Мицунобэ действительно был мастером не только играть в го -хотя уже и этим одним искусством он мог бы стяжать себе титул сэнсея — но и в целом ряде других дисциплин.

Аки развернул кимоно и примерил его. Оно было сделано из материала тонкого, как паутина, и легкого, как крылья стрекозы. На нем не было ни единой морщинки, что было весьма странно для одежды из шелка-сырца. Любопытный Аки не мог не высказать своего удивления по этому поводу.

Юмико деликатно пожала плечами.

— Об этом тебе надо спросить самого сэнсея. Наверно, это кимоно одевают по особым случаям.

— По каким? — машинально спросил Аки, а затем повернулся к ней и добавил со смехом: — Знаю, знаю. Сейчас ты скажешь, что об этом надо спросить самого сэнсея!

И тут его лицо внезапно помрачнело.

— Что-то не так, Аки-чан?

Он молча пожал плечами.

— Тебе не нравится подарок сэнсея?

—Нравится, конечно, — честно признался он, — но... Просто у меня...

— Продолжай.

— Ну... — Он поднял на нее глаза. — У меня очень сильно стучит сердце, когда я притрагиваюсь к этому кимоно.

Юмико улыбнулась и обняла его за плечи. Сквозь невероятно тонкий шелк она чувствовала его мальчишеские мышцы и хрупкие косточки.

— Все это вполне естественно, сынок. Сэнсей.обладает огромной внутренней силой. Это хороший знак, что ты чувствуешь его силу на расстоянии. Но ты не должен путаться ее. Она призвана защищать тебя, а вовсе не причинять тебе боль.

Она повела сына к выходу.

— А сейчас я открою тебе один секрет, который поможет тебе во время твоей первой встречи с сэнсеем. Я знаю, что ему будет приятно услышать из твоих уст, что тебе понравился его подарок. Знай, что сегодня и у него день рождения. Мне кажется, именно это и привлекло его внимание к тебе с самого первого дня нашей жизни в Японии. У него нет собственных детей, жена его давно умерла. Вся его жизнь теперь посвящена воспитанию учеников. Он говорит в письме, что этот год для тебя особый. Он особый и для него. Сегодня, Аки-чан, сэнсеюисполняется восемьдесят восемь лет. Начинается его «возраст риса».

— Почему этот возраст так называется?

Юмико снова подвела его к столу, подала ему лист бумаги и кисть.

— Ты знаешь иероглифы, — сказала она. — Напиши цифру 88.

Аки выполнил ее просьбу. Она взяла у него кисть.

— А теперь, если мы разломаем этот иероглиф, то получим три новых. Смотри, что получается. — Она начертала их. — Ну-ка прочти теперь.

— "Возраст риса", — прочел Аки и захлопал в ладоши. — Как здорово! И это все, мама? Юмико взъерошила ему волосы.

— В Японии мы считаем человека старым после того, как он отметит свое шестидесятилетие, потому что наша старая пословица гласит: «Жизнь человека длится только шестьдесят лет». И наш календарь особо выделяет шестидесятый год, потому что все знаки, под которыми человек был рожден, с этой даты начинают снова повторяться. То есть получается, что человек рождается заново. И поэтому ему положено дарить особые подарки.

— Наверно, и в «возраст риса» надо дарить что-нибудь особенное? Что мы подарим сэнсею?

Юмико ответила не сразу. Какое-то время она ласково смотрела в наивные глаза сына, смотревшие на нее снизу вверх. Не было для нее на всем свете человечка ближе и родней. Сердце ее было переполнено любовью к нему.

— Я оставляю это на твое усмотрение, — тихо сказала она.

— На мое? Но откуда я могу знать вкусы сэнсея?

—Загляни в свое сердце, — посоветовала мать. — Оно тебе подскажет.

Аки сосредоточенно нахмурил брови, раздумывая. Затем его лицо просияло.

— Как ты думаешь, мама, — спросил он, — сэнсейтоже любит маринованные сливы?

* * *

Спасибо за подарок. — Голос сэнсеяразнесся под сводами потолка, поддерживаемого с кедровыми балками.

Аки показалось, что с ним заговорил горный склон. Упершись руками и лбом в татами, расстеленные в передней сэнсея, он пробормотал:

— Я их люблю больше всего на свете.

Шорох разворачиваемой бумаги, конечно, не такой тонкой и красивой, в которую было завернуто черное кимоно, но самой лучшей, какая только нашлась у них в доме.

— Ого! — опять зарокотал тот же голос. — Маринованные сливы! Ничего лучше ты не мог бы подарить мне! Я их обожаю, даже в начале осени!

Аки закончил свой низкий, почтительный поклон. Его грязные гетауже стояли на бетонной площадке крыльца дома Мицунобэ, от которой начинались деревянные ступеньки, ведущие в прихожую. На ногах Аки были чистые белые таби.

—Входи же, мой мальчик, — пригласил сэнсей. — Добро пожаловать!

Его лицо источало силу. Широкое лицо, обрамленное гривой седых волос и с массивным подбородком. Глубокие морщины пролегли от носа к уголкам широкого рта. Седые брови нависли над пронзительными глазами, как утесы над морем. На нем была надета простая полотняная блуза с широкими рукавами и бледно-голубая юбочка хакама,в каких выступают на соревнованиях лучники, демонстрируя свое искусство.

Дом сэнсеяказался необычайно просторным: высокие потолки, массивные кедровые балки, пересекавшиеся в его центре. Дом был построен так, что из окон главных комнат открывался вид на горы. Сидя на коленях перед чайным столиком, можно было любоваться снежными горными кручами, альпийскими лугами и остроконечными утесами, то залитыми солнечным светом, то хмурыми в непогоду.

Мицунобэ налил Аки чаю так, как если б он принимал взрослого человека. Аки поразило, что сэнсейотносится к нему не так, как другие взрослые. Кроме матери, конечно. Он не разговаривал с ним тем неестественно бодрым и покровительственным тоном, с каким обычно разговаривают взрослые с подростками.

— Извините, что я не смог вам подарить что-либо, способное по изысканности соперничать с вашим подарком, — смущенно пробормотал Аки, отхлебнув первый глоток зеленого чая.

— Напротив, — возразил Мицунобэ, — ты мне очень угодил своим подарком. Я люблю маринованные сливы, а уж попробовать умебоси.домашнего приготовления — так это и вообще редкое удовольствие.

— Такое же редкое, как празднование «возраста риса»? — осведомился Аки, бросив на сэнсеясвой бесхитростный взгляд.

Мицунобэ захохотал басом, и мальчику показалось, что стропила под потолком задрожали, вторя этому хохоту.

— Это ты здорово заметил! — сказал он. — Редкое, как возраст риса! — Он снял с банки крышку. — Как насчет того, чтобы присоединиться к моему пиршеству? Нет закуски лучше умебоси!

Спустилась ночь, но Аки заметил это только тогда, когда Мицунобэ зажег свет. Электричества в его доме не было. Сэнсейпользовался керосиновыми лампами. Праздничный ужин был простым, но основательным: жареная рыба и рассыпчатый рис.

После этого сэнсейпровел его в главную комнату. Аки ожидал, что он и здесь зажжет лампу, но Мицунобэ просто опустился на татами.Мальчик устроился рядом с ним, почувствовав, словно его омывает неземной свет. Он перевел взгляд на окно. Ночь была ясная, прямо на него смотрело созвездие, напоминавшее герб, вышитый на спине подаренного сэнсеемкимоно.

В тишине ночи свет звезд вливал в душу покой и ясность.

— Это время я обычно посвящаю размышлениям, — сказал Мицунобэ, — купаясь в Свете Будды.

Из темноты выступали только отдельные черты его лица, так что Аки пришлось мысленно дорисовать остальное. В таинственной атмосфере комнаты облик сэнсеяпреобразился. Сейчас он казался каким-то фантастическим существом, пришедшим из глубины веков.

— Жил когда-то на земле волшебный барсук, — начал Мицунобэ. — Точнее, не барсук, а некий мудрец, принявший облик этого лесного зверя, потому что его жизни угрожал один злой волшебник, находившийся в услужении у жестокого и несправедливого князя. Приняв этот облик, мудрец покинул свою телесную оболочку. Князь, увидав бездыханный труп своего врага, очень обрадовался. Но волшебник, которого было не так просто обмануть, только недоверчиво покачал головою и принялся обыскивать замок, чтобы найти какие-нибудь подтверждения своим подозрениям. Мудрецу пришлось спешно покинуть свой дом. Чувствуя, что волшебник идет по его следу, он бежал во всю барсучью прыть. Но он понимал, что не может бежать вечно. Да и залезать в барсучью нору возле лесной реки тоже не имело смысла, потому что волшебнику ничего не стоило его оттуда выкурить.

И тут барсук увидел плавучий островок лотосов, и его осенила прекрасная мысль. Он подбежал к берегу и сорвал два самых больших цветка. В один, который был побольше, он залез сам, а второй, поменьше, он надел себе на голову, как шлем. Так и стоял он, тревожно поглядывая своими золотистыми глазенками сквозь тычинки цветка в ожидании злого волшебника. Скоро барсук почувствовал холод, который мы все ощущаем при приближении опасности. Он старался унять дрожь, сотрясавшую его тело внутри лотосового скафандра, потому что малейшее движение могло открыть его присутствие. Волшебник пролетел мимо него на своих кожистых, как у гигантской летучей мыши, крыльях. Все обитатели леса умолкли, заслышав шипение, вырывавшееся из его пасти. Мгновение — и он исчез, растворившись в сумраке ночи.

А барсук вылез из спасительного лотоса и помчался к себе домой. Теперь, когда он отделался от своего опасного врага, он мог вернуть себе свой прежний, человеческий облик. Вбежал он в комнату, где оставил свое бренное тело, и замер на пороге: оставленное им тело исчезло. Жестокий князь приказал соорудить костер и сжечь на нем тело заклятого своего врага. Тоска сжала сердце барсука, когда он понял, что отныне ему до конца дней своих придется оставаться зверем лесным, и он убежал прочь от своего бывшего жилища.

Весь следующий год барсук провел в лесу, обдумывая способ, каким он может вернуть себе человеческий облик. За это время он подружился со многими своими соседями: с лисицами, зайцами, горностаями. Даже в хорьках он нашел нечто симпатичное. И чем ближе он знакомился с ними, тем дальше отходил от человеческого общества. Живя в лесу, он смог посмотреть на людей непредвзято. Он видел, как люди беспрестанно воюют друг с другом. Он видел, с какой легкостью они проливают кровь своих собратьев, видел злорадствующих победителей и униженных побежденных. Более того, он увидел корни этой исконной порочности человека, главную черту, отличающую в худшую сторону человека от зверей. Эта черта — гордыня. Зверю абсолютно чужд этот грех, являющийся проклятием человечества.

И вот, в день летнего солнцестояния, когда все звери лесные собрались, чтобы отпраздновать начало Нового лесного года, барсук, который сидел на опушке леса, наблюдая, с какой бесчеловечностью человек обращается с человеком, проклял род людской и решил навсегда остаться со своими новыми друзьями в лесу. Но, на беду, его заметили охотники и последовали за ним вглубь леса. Они страшно обрадовались, увидев, что барсук привел их на поляну, где звери встречали Новый год. Натянули они свои луки и послали острые стрелы в ничего не подозревавших зверей. Последним погиб барсук, и перед своей кончиной ему довелось увидеть смерть всех его товарищей. Закрыл он в тоске свои золотистые глаза и как избавительницу встретил стрелу, пронзившую его сердце...

Долго еще после того, как сэнсей закончил свой рассказ, Аки сидел молча. Казалось, он напряженно вслушивается в крики ночных птиц, в шуршание, с которым ветка растущего рядом с домом дерева терлась о стену.

— Я бы хотел быть барсуком, — сказал он наконец.

— Вот как? — повернулся к нему Мицунобэ. — А как же насчет опасностей, которым он постоянно подвергался?

Свет звезд отражался от его плеч, и создавалось впечатление, что он то появляется, то исчезает в чаще густого леса.

— Если быть достаточно умным и храбрым, можно перехитрить врагов.

Через минуту Аки услышал звук раздвигаемой фузумыи почувствовал на своем лице прохладу осенней ночи.

— Сейчас мы проверим, что в тебе говорит: храбрость или глупая бравада. Возьми свой лук и стрелы, — голос Мицунобэ уносился в ночь, — и следуй за мной.

Аки поднялся, нашарил в темноте подарок матери, который он принес показать сэнсею,и прошел по татамик выходу. Переступив через порог, он оказался на каменном крыльце и сразу же почувствовал, как мерзнет нога в тонком таби.

—Мои гета.

—Никаких башмаков, — голос Мицунобэ рокотал, как раскаты грома. — Только кимоно.

— Но оно же такое тонкое, — возразил Аки. — А ночь холодна.

Сильная рука сэнсеяобняла мальчишеские плечи.

— Одежда грибов в лесу еще тоньше.

Голос его расколол ясное небо, усеянное звездами.

Аки поплотнее запахнул свое черное кимоно.

Где-то далеко впереди подымался туман...

* * *

Когда он вернулся домой после первых уроков у сэнсея, Юмико увидела, что он уже не малыш Аки-чан, и пошла в свою комнату, где она устроила алтарь богине с лисьей головой, которую избрала в свои покровительницы. Юмико зажгла множество свеч и поставила двадцать семь сандаловых палочек полукругом вокруг алтаря. Затем она позвала сына.

Когда он вошел в комнату матери, она сидела на татами.скрестив ноги и уставившись неподвижным взглядом в разложенные перед ней старинные книги. Знаком приказала ему сесть в освещенный круг. Пламя свечей мерцало в его глазах, сила его юного тела наполнила ее усталое сердце, ее увядшую душу. Она чувствовала его дыхание на своем лице, освежающее ее, как ветер бессмертия. Она знала, что может скоро умереть, но сын ее останется на этой земле, чтобы отомстить Афине и Чжилиню.

Исторический Ничирен бунтовал и убивал во имя святого дела. А разве ее дело менее свято? Шрамы ее горели, как стигматы, как физическое свидетельство этой святости. Врачи уверяли ее, что нервные узлы в тех точках, к которым прикоснулась раскаленная кочерга, не восстановятся и, следовательно, эти точки будут абсолютно нечувствительны ко всякой боли. Но почему же они так горят?

Что может быть более святым, чем месть? Сознание того, что сейчас она начинает нечто значительное, смягчило мучительную боль, которая не покидала Юмико с той страшной ночи, когда рука соперницы заклеймила ее. Обычно дети — радость, но, бывает, что они еще и орудие возмездия. Да, Аки-чан был отпрыском Чжилиня, но ведь именно от нее зависело его воспитание. И уж она с помощью сэнсеяпостарается, чтобы Аки-чан стал таким человеком, в котором Чжилинь вряд ли признает собственного сына.

Жизненная философия его отца заключается в том, чтобы наводить порядок в этом мире и перестраивать его по законам разума. Высшей карой для него будет видеть, что его собственная плоть и кровь — воплощение хаоса и анархии. Его собственный сын. В этом Юмико видела торжество высшей справедливости, трагическую иронию бытия.

И она начала свою молитву, воскрешая из эфемерных частиц, блуждающих в пространстве и времени, древних духов — ками. За порогом дома бушевала непогода. Тучи заволокли небо, погасив пронзительный свет звезд, при котором сэнсейпровел с Аки первые уроки его обучения, которым предстояло продлиться еще многие годы. Заряженные электричеством тяжелые тучи ползли над землею. Они заполняли собой весь мир. Бросив быстрый взгляд в окно, Аки вспомнил рассказ сэнсея обарсуке. Ему и самому хотелось сейчас спрятаться в лотос, потому что он чувствовал приближение чего-то холодного и страшного. Он слышал хлопанье кожистых крыльев во мраке ночи.

Монотонное пение Юмико заставляло пламя свечей трепетать. А может быть, их задувает ветер, проникавший сквозь щели в окнах и стенах? Свечи то почти гасли, то вспыхивали с ослепительной яркостью. Свет и тени сплетались в причудливые узоры.

Заклинания стихли.

Перед Юмико сидел уже не Аки-чан. В ее сына вошел дух мужчины с железной волей и необузданной жаждой жизни.

Чары Юмико вернули к жизни самого Ничирена. Он возродился в ее сыне. И разве нашелся бы кто-либо в целом мире, кто смог бы переубедить ее и доказать, что это не так?

Книга четвертая Го[30]

Время настоящее, лето Москва — Гонконг — Пекин — Вашингтон — Макао

Я хочу расспросить тебя кое о чем. Юрий Лантин лежал на скомканных простынях тончайшего полотна. Совершенно голый, он курил американскую сигарету, небрежно скрестив ноги в лодыжках. Он чувствовал приятную истому во всем теле.

— До меня дошли слухи, — продолжал он, разглядывая сводчатый потолок, — весьма тревожного характера.

— Насчет чего? — спросила Даниэла. Она полулежала рядом с ним, подсунув под спину пару пуховых подушек. На ней был пеньюар, который Лантин купил для нее в валютном магазине «Березка». Хотя у Даниэлы, как и у всякого другого большого начальника, были заветные «чеки», на которые в этих магазинах можно купить роскошные вещи западного производства, она не любила там бывать, И уж, конечно, ей бы и в голову не пришло покупать эту дрянь из синтетики голубого цвета с оборочками. Но Лантин настаивал, чтобы она напяливала на себя эту хламиду во время их, как он выражался, «любовных запоев». Он говорил, что в пеньюаре от Нипона у нее очень сексуальный вид. Он вообще предпочитал в любви изобретательность, и ему нравилось видеть, как все выпуклости и ложбинки ее тела просвечивают сквозь полупрозрачную ткань. Сам же предпочитал быть телешом.

Она изучала его наготу, как художница изучает тело натурщика, прежде чем приступить к работе. Ее взгляд скользнул по чистым линиям его груди, абсолютно лишенной растительности, избыток которой у многих россиян всегда ее коробил. Живот поджарый, плоский, мышцы видны даже в расслабленном состоянии, в котором он сейчас пребывал. Пах затенен, отчетливо видны только курчавые волоски. У него мускулистые ноги, как у бегуна. Даниэле нравилось его тело. Более того, оно пробуждало в ней страсть. Правда, мозги у него несколько набекрень, но это уже дело другое...

Наконец Лантин докурил сигарету. Он дотянулся до пепельницы, потушил окурок и, не возвращаясь в исходное положение, взял с тумбочки стакан, в котором еще оставалось немного старки. Он любил иногда покурить, особенно после обильного секса, но терпеть не мог привкуса, который сигарета оставляет во рту.

Отхлебнув старки, он прополоскал рот, затем проглотил жгучий напиток.

— Я имею в виду слухи насчет Камсанга. Атомного проекта, что возводится в Гуандуне.

— Ну и что?

— Ходят слухи, — продолжал он, окидывая взглядом ее замечательные ноги и думая, что если бы ему было бы предложено выбрать для себя способ смерти, то он предпочел бы, чтоб его задушили такими вот ножками, — что Камсанг — не совсем то, за что его выдают. Что китайцы что-то скрывают от всех.

— Ничего им не удастся скрыть от нашей внешней разведки, — ответила Даниэла и ухмыльнулась, проследив за направлением его взгляда. — И Южный Китай, и Гонконг — сфера нашего особого внимания. Я прекрасно осведомлена о всех тайнах Камсанга. Для твоего ведомства они интереса не представляют.

— И все-таки?

— Мои агенты сообщают, что по своим функциям Камсанг будет радикально отличаться от всех других атомных станций. С помощью его генераторов китайцы собираются очищать от соли морскую воду, что для Гонконга имеет немаловажное значение: с самого своего основания Гонконг страдает от недостатка питьевой воды Камсанг снимет эту проблему.

Лантин закрыл глаза, то ли задремав, то ли задумавшись. Даниэла смотрела, как ритмично подымается и опускается его грудная клетка. У него даже дыхание, как у атлета.

Ей тоже кое-что нужно было от него, и она все раздумывала, как к этому подступиться. Как-то она видела один американский фильм о мафии. Добрую половину фильма герой разговаривает с боссом, то есть с крестным отцом, уговаривая его, чтобы он дал ему свободу действий. Интересно, подумала Даниэла, насколько к Лантину применим термин «крестный отец»?

— Ты уверена в своих информаторах? — спросил он, открывая глаза.

— Насчет Камсанга?

Мысли ее все еще были далеко.

— Да.

— Послушай, Юра, у тебя есть хоть какой-нибудь опыт обработки разведданных?

— Я служил в армии, — ответил он, — и это моя военная специальность.

Он произнес это таким тоном, словно другие военные специальности не стояли ни гроша.

— Тогда ты должен знать, что эта работа не похожа на гадание на кофейной гуще, — сказала она. — И это не копание в бычьем кишечнике, которым занимались римские авгуры. Агентурная сеть создается годами, а потом еще требуется масса времени, чтобы разместить ее на местности так, чтобы она полностью слилась с ней. Как насекомые в траве... Когда это сделано и сеть заработала, ты начинаешь получать информацию, проверяя каждую крупинку на лакмусовой бумажке, как химик. — Она откинула назад пряди золотых волос, пригладив их рукой. — Но на этом аналогия кончается. К точным паукам шпионаж все же отнести нельзя.

Она немного помолчала, запрокинув голову на подушку, с удовольствием ощущая затылком ее мягкость.

— Главное, не пускать дело на самотек. С самого начала внедряешь в каждую ячейку сети своего наблюдателя, совершенно независимого от остальных. Ну и еще надо позаботится о поддержке для каждой ячейки. В функции этих служб входит проверка сведений, полученных агентурной сетью. Они тоже независимы, как ты, вероятно, уже догадался.

— Ты мне рассказываешь об этом, чтобы показать, насколько надежна твоя информация? — спросил Лантин.

— Нет, — ответила она. — Для того, чтобы показать, почему она такая надежная.

— Именно это, — сказал он, — и привлекает меня в тебе. — Он заглянул в ее серые глаза, впервые заметив в них крохотные вкрапления коричневых пятнышек. — Ты основательная, и, главное, бесстрашная женщина.

— Иногда бесстрашие бывает глупым.

Он прикоснулся к ее руке, причем без всякой задней мысли, что редко с ним бывало.

— Я не это имел в виду.

— Бесстрашная Даниэла, — сказала она, желая одновременно и позлить его, и раззадорить, — крутит напропалую со своим старшим по службе и с крестным отцом из Политбюро.

— С кем, с кем?

— Будто не слышал?

— Это ты меня с кем-то путаешь, — усмехнулся он. — Вот гене...

Даниэла зажала ему рот ладонью. Он отвел ее руку в сторону.

— Не смей этого делать! Сколько раз тебя предупреждал!

Даниэла не жалела, что разозлила его. Она это сделала умышленно, зная, что в таком состоянии он более податлив.

— А повежливее нельзя ли? — взвизгнула она и влепила ему пощечину.

Ее злость выглядела вполне естественной. Схватив ее за руку, он так ее вывернул, что Даниэла вынуждена была повернуться к нему всем телом. И тотчас же почувствовала, как его жесткое колено внедряется между ее ног. Волосы ее упали на лицо, рассыпались по подушке золотой волной, сверкая в солнечных лучах таинственным металлическим блеском.

— А может быть, меня привлекает в тебе еще больше то, что ты такая сильная, — прошептал он ей в самое ухо.

— Ты мне делаешь больно.

Ей надо было, чтобы он ей поверил именно сейчас, пока боль еще достаточно терпима. Без сомнения, выпусти она эту игру из-под контроля, Лантин может и в самом деле увлечься и покалечить ее.

— Так тебе и надо, — прошипел он, упиваясь ее видимой беспомощностью.

Наклонившись к ней, он укусил ее в шею, в самое уязвимое место. Она высвободилась из его хватки ровно настолько, насколько было необходимо для продолжения этой опасной игры, которая все более и более захватывала ее. Эта игра состояла в том, что Даниэла заставляла его поверить, что он делает ей больно и одновременно, давала ому понять, что эта боль доставляет ей удовольствие. Последнее время она не раз спрашивала себя, зачем она это делает. Скорее всего, -решила она, — чтобы приучить себя к его типу секса.Она испытывала нечто подобное тому, что испытывает наркоман. Этот опасный секс изменял восприятие реальности.

Так это было или не так, но в данный момент Даниэла чувствовала только то, что хочет еще и еще.

Она с оттяжкой ударила его ладонью в грудь. Ей понравилось ощущение в руке после этого удара. Она давно заметила, что по мере того, как он возбуждался, тело его все более напрягается. И сама она от этого начинала звереть.

Ее волосы свисали, как золотой занавес. Он запустил в них обе руки и притянул ее на себя, коленом раздвигая ей ноги. Это было так больно, что она охнула, и на глазах ее навернулись неподдельные слезы. Заметив это, Лантин тут же принялся слизывать их, заставив этим сердце Даниэлы так сильно колотиться, что даже ему слышно было. А она слышала только, как кровь ее шумит в ушах, и чуяла, что снизу у нее уже все мокрешенько.

— Сейчас тебе будет еще жарче, — пообещал он, наседая на нее по новой.

Резким движением торса он перевернул ее на спину. Даниэла зажмурилась. Крепко держа ее запястья, он завел ей руки за голову, заставив ее пышные груди вздыбиться, и, сдавив их коленями, вошел напряженным членом между ними.

Когда рука убралась, Даниэла открыла глаза, чтобы посмотреть, что он теперь делает. А Лантин снова пристраивался между ее грудей. Его член, красный и вздрагивающий, был совсем близко, и она, улучив минуту, когда Лантин приподнялся над ней, взяла в рот его кончик. Он так и взвился, ахнув, а потом опять заерзал, как прежде.

— Еще разок, — попросил он. — Ну еще! Еще!

Лицо его было красное и перекошенное от напряжения. И она сделала так, как он просил ее... Некоторое время спустя она попыталась высвободиться, но он не отпускал ее...

Мыча, она попыталась что-то сказать.

Наконец он дал ей возможность перевести дыхание.

— Я хочу тебя по-настоящему, — выдохнула она, изнемогая. — Пожалуйста.

Он сжалился над ней. И задрав подол ее пеньюара, взметнулся...

Она поддала ему еще, крошечными дозами увеличивая темп. Он стонал так, что можно было подумать, что у него начинается сердечный приступ.

Лежа на ней, Лантин содрогался всем телом, то собирая внутри себя силу, то отпуская... То собирая, то отпуская... Даниэле никогда не приходилось спать с мужчиной, который бы шел к оргазму так долго и «пахал» так глубоко, как Лантин.

Ей самой так и не удалось вызвать оргазма, хотя она и подошла к нему близко. Все думала о Карпове.

Потом, когда в комнате было так тихо, что Даниэла могла отсчитывать крохотные частички времени вместе с часами в соседней комнате, в хрустальное пространство-время между сном и бодрствованием, в которое она уже успела закутаться, вклинился его голос, прозвучавший у самого уха:

— Как прошел день?

Это не был праздный вопрос, и она это сразу же поняла. Он, конечно, уже изучил копии материалов, которые она ему представила. Даниэле хотелось рассказать ему о том, что сообщила ей Таня Назимова, и спросить, что это все значит, но она не решилась. Странное это ощущение: говорить по телефону с Химерой и одновременно быть под колпаком. А что если ему уже донесли? Ощущение было такое, будто сидишь на бомбе с часовым механизмом, прислушиваясь, как она отсчитывает последние секунды твоей жизни. Да, звонила. Ну и что? Другу, родственнику — мало ли кому?

Оправдываешься? Это плохой знак. Даниэла понимала, что если ей не удастся перейти в наступление, она будет конченый человек и в профессиональном, и в человеческом плане. Тогда она уже точно будет собственностью Лантина: и душой, и телом. В заднем кармане брюк. Взять бы бритву, да чиркнуть по венам! Залить бы кровищей и эти сен-лорановские простыни в полосочку, и этот идиотский пеньюар! Данайские дары... Это он себе делает приятное своими подарками, но не ей. Она в эти игры не раз играла. Надоело.

Но вопрос есть вопрос. Она рассказала ему о совещании в департаменте, об обеде в министерской столовке, о подколах ее бывших подружек насчет ее новой прически, египетских сигаретах... Так, чтобы он не заметил ее лжи в потоке этой абсолютно достоверной информации.

— Ну и что они думают по поводу твоего нового стиля?

Голос мягкий, дремотный. Обычный разговор любовников. Но Даниэлу трудно было одурачить. Она отлично понимала, что ему в высшей степени наплевать на то, что там думает кто бы то ни было о ее новом стиле. Главное, чтобы он нравился ему.

— Они были сражены наповал, — весело ответила она. — И захотели узнать, что это все значит.

— Ну и что же ты им сказала?

— Что я могла сказать? Что мы живем в пору великих перемен. Отшутилась, конечно.

— И как же они относятся к переменам? — не мог не спросить Лантин.

Этого вопроса Даниэла только и ждала. Рассказывая о всякой всячине, она давно уже ощущала, что тема, которую она хотела затронуть, маячит где-то на периферии их беседы. Она намеренно держалась от нее подальше: для нее было очень важно, чтобы Лантин сам затронул ее, не подозревая, что ему помогли.

— Это зависит от того, кто их инициатор.

— Ну а вообще?

— Вообще? Ты же знаешь, что их приучили воспринимать любые перемены, не рассуждая. Чтобы, значит, не вносить хаос в их строго регламентированный мир.

Он на мгновение задумался.

— А еще о чем они говорили? Много сплетничали? Ага, подбираешься к главному! -подумала она.

— Да ничего интересного, — ответила она вслух. — Кто с кем спит. Какого лейтенанта какой майор извлек из своего шкафа. Обычный треп.

— Я просто подумал, не доходят ли до тебя те же слухи, которые доходят до меня.

— Это о чем? Не понимаю.

— Прекрасно понимаешь. — Лантин придал лицу хитрое выражение. — Только предпочитаешь хранить лояльность.

— Это кому еще?

— Карпову, конечно.

Ну наконец-то разродился! -подумала Даниэла. — Он ведь помогал твоей карьере, дергая за нужные веревочки. Думаешь, я об этом не знаю?

— Причем здесь Карпов?

— А притом. — Он повернулся к ней погладил ей руку. — Я думаю, тебе пора завязывать с этой лояльностью.

— Ты меня извини, — возразила Даниэла, — но мне надо думать о своей карьере. Не забывай, он ведь мой начальник!

Даниэла сказала это не столько потому, что так думала, сколько потому, что полагала, что именно это он и ожидал от нее услышать. И она не ошиблась.

— Карпов ворует мои громы и молнии и говорит, что сам их сделал.

Его глаза были закрыты, дыхание спокойно, будто он засыпал. Мелкий пот покрывал его лоб липкой, соленой пленкой.

— У Карпова самомнение величиной с Украину, — сказала она после небольшой паузы.

— Это я знаю.

— Самовлюбленные люди сродни шантажистам. У них никогда не хватает здравого смысла, чтобы вовремя остановиться.

— Это твое мнение о нем?

Даниэла промолчала, но не потому, что ей нечего было сказать.

— Карпову принадлежит идея операции «Лунный камень», — заметил он, все еще не открывая глаз.

— За всю его жизнь его осенила только одна хорошая идея.

— Какая?

— Поставить меня во главе внешней разведки.

Он засмеялся, и его веки разлепились так стремительно, что она даже вздрогнула от неожиданности. Уставившись на нее неподвижным взглядом, Лантин произнес, чеканя каждое слово:

— Что мне делать с Карповым?

— И этот вопрос ты задаешь мне?

— А почему бы мне его не задать? Ты знаешь его давно. Причем, довольно... интимно.

— И ты полагаешь поэтому, что он посвятил меня во все свои тайны?.. — Даниэла не хотела, чтобы у Лантина создавалось впечатление, что ее легко уговорить. — Почему бы тогда не обратиться к его жене?

Он предпочел не заметить насмешки, прозвучавшей в ее вопросе.

— Его жена, возможно, и любит его. Кроме того, у нее нет твоих мозгов. А человека, поднявшегося по служебной лестнице до положения, занимаемого сейчас Карповым, свалить нелегко. Будучи начальником Первого главного управления КГБ, он имеет массу друзей. Особенно среди военных. Не мути воду, если хочешь поймать рыбку.

Она засмеялась.

— Можно подумать, ты говоришь серьезно.

— Я в самом деле серьезен.

Вот теперь, кажется, можно и согласиться, — подумала Даниэла. — Он уже полностью убежден в авторстве этой идеи.

—Это еще надо обговорить, — сказала она вслух.

— Надо.

— Тогда первое, что я попрошу — это разрешение на свободу действий.

Он взглянул на ее груди, такие роскошные, такие плотные, и почувствовал, что в нем опять нарастает желание.

Эх, Юра, не туда ты смотришь, -подумала Даниэла. Она слегка пошевелилась, груди ее затрепетали, и Лантин тяжело задышал.

— В системе госбезопасности ведь работаешь ты, а не я, — сказал Лантин, придвигаясь ближе. — Зачем тебе мое разрешение?

Она потянулась рукой к его вздыбленной плоти и слегка сжала ее у основания, в то же самое время коснувшись затвердевшими сосками его грудных мышц.

— Настоящая-то власть — у вас. Я имею в виду, власть разрешать и запрещать. Без вас наша контора и гроша ломаного не стоила бы.

Он судорожно вздохнул.

— Такая власть! — прошептала она, сжимая его член. — Такая большая!

Лантин закрыл глаза, шумно задышав открытым ртом. Он думал, как крепко он держит Даниэлу в руках.

Может, она и хитрая бестия, но против его она и пикнуть не посмеет. Она знает свое место. Гарантией того служит компрометирующий ее материал, что лежит в его сейфе. А это значит, что любые его прихоти она будет выполнять беспрекословно.

* * *

Чжан Хуа почти бежал через площадь Тяньаньмынь. Он опять опаздывал на встречу с У Айпином, и ему не очень хотелось снова слышать ехидные комментарии министра по поводу этой его скверной привычки.

Он быстро поднялся по широкой лестнице Исторического Музея, расположенного напротив здания Народного Собрания. Так же быстро проскользнул мимо огромной рельефной карты Китая, занимающей вместе с цитатами из Мао и хронологической схемой династий правителей страны почти всю стену в прохладном фойе. Повернул налево, затем направо и наконец очутился в комнате, в центре которой стояла десятиметровая лодка, выдолбленная из цельного ствола гигантского дерева, обнаруженная во время раскопок в Цзянсу в 1958 году. Считается, что это очень древняя лодка, но, как и большинство других экспонатов музея, она могла быть как реставрированным предметом старины, так и просто копией. Китай слишком много раз подвергался разграблению, и мало осталось исторических реликвий, чтобы заполнить даже главный музей страны.

— Приношу тысячу извинений, товарищ министр, — сказал он, приближаясь к У Айпину, внимательно изучающему копию календаря периода династии Шан, то есть между XVI и XXI веками до новой эры. К великому облегчению Чжан Хуа, он не отпустил ни одной из своих обычных едких шуток. Просто стоял и смотрел на свиток, висящий на стене.

Затем он молча двинулся к застекленным шкафам, стоящим вдоль стены. Чжан Хуа последовал за ним и увидел, что в первом из них были выставлены различные виды старинного оружия.

— Осознаешь ли ты, Чжан Хуа, — обратился к нему У Айпин, — что все эти красивые рукоятки ножей, копий и топоров были, в основном, изготовлены современными умельцами по их изображениям в старинных манускриптах? Когда я об этом думаю, я начинаю чувствовать гордость за современный Китай.

А я начинаю чувствовать тошноту, -подумал Чжан Хуа, — потому что это заставляет меня вспомнить, сколько разрушено и разграблено всяческими гвай-ло. Ничего не осталось от нашего славного прошлого, кроме этихпечальных подделок, которые только выглядят предметами старины.Этого Чжан Хуа, конечно, не сказал, а сказал он только ни к чему не обязывающее:

— О да, конечно, товарищ министр.

Они двинулись к следующему шкафу. Там были выставлены различные сельскохозяйственные орудия, вроде бронзовой лопаты, выглядящей как настоящая, каменных мотыжек и серпов, сделанных из морских раковин. Тут же висел список сельскохозяйственных культур, выращиваемых в древнем Китае, составленный на основании старинных рукописей. У Чжан Хуа эти экспонаты вызвали точно такое же чувство, как и предыдущие.

— Теперь, когда дело сделано, — сказал У Айпин, — я, пожалуй, поставлю тебя в известность о наших успехах. Мне хочется заставить тебя корчиться в муках, наблюдая падение своего учителя. Ты ведь в душе сохраняешь лояльность по отношению к Ши Чжилиню — ты, моя собственность! Вот я и хочу отплатить тебе за эту лояльность.

У Айпин говорил все это тоном, каким обычно беседуют друзья, прогуливаясь по музею.

— Последняя из наших телеграмм отослана в Гонконг, — продолжал он. — Возглавляемая мною ЦУН, пошарив по сусекам министерских фондов, собрала достаточно денег, чтобы скупить все долговые расписки фирмы «Тихоокеанский союз пяти звезд», ухнув на это свыше двенадцати миллионов долларов. Теперь мы контролируем эту компанию. Главное звено в генеральном плане Ши Чжилиня нейтрализовано. Теперь, когда мы стали главными партнерами сэра Джона Блустоуна, можно считать, что песенка Ши Чжилиня спета. Он лишился рычага, с помощью которого он мог перевернуть Камсанг и заставить его работать на себя.

— Камсанг может погубить нас всех, — горячо возразил Чжан Хуа. — В этом я абсолютно согласен с Ши Чжилинем. Секреты этого проекта слишком опасны, чтобы...

— Замолчи! — прошипел У Айпин, предупреждая и одергивая одновременно. — Мне тошно слушать это слюнтяйство! Окруженный со всех сторон, Китай похож на осажденную крепость. Если мы но дадим решительного отпора Советам, то они раздавят нас. Эти пограничные инциденты в Юньнани являются пробным шаром в широкомасштабной кампании, направленной на то, чтобы уничтожить нас. Камсанг будет нашим гарантом, что этого не произойдет никогда!

Чжан Хуа узнал бешеный огонек, поблескивающий в глазах У Айпина, — это глаза фанатика. Ужасно было даже подумать, что в его руки попала такая власть. Притулившись плечом к застекленному шкафчику, он подумал с тоской, что, задействовав Камсанг, полоумный министр их всех обрекает на гибель. Да и себя тоже.

— Кстати, о нашем сэре Джоне Блустоуне, — добавил У Айпин несколько более спокойным тоном, видя, что Чжан Хуа не собирается ему перечить. — Я получил от него телеграмму, пересланную через Гонконгский и Азиатский Банк. Ему нужны дополнительные средства, чтобы скупить оставшиеся акции Пак Ханмина. — У Айпин, очевидно, упивался сознанием того, что Блустоун теперь егоагент. — Вчера вечером я созвал ЦУН и, хотя риск и велик, уговорил их еще пощипать министерские фонды. Поскольку мы можем рассчитывать, что наши вложения скоро вернуться сторицей, мы сегодня утром отправили ему требующуюся сумму. Это последний гвоздь в гроб Ши Чжилиня.

— Но, товарищ министр, — робко возразил Чжан Хуа, — Ши Чжилинь сам собирался переслать им деньги.

А Айпин высокомерно улыбнулся. — Конечно, собирался. Но я его опередил, пробив тем самым брешь в его плане. Теперь, управляя Блустоуном, я могу контролировать события. И ты, мой добрый Мышонок-Лаошу, сообщишь мне, когда Ши Чжилинь пошлет следующую закодированную радиограмму своему Митре. Как только это произойдет, я попрошу аудиенции у премьера. Наконец-то у нас появились реальные шансы разделаться с Ши Чжилинем! Как только он даст команду о начале завершающей стадии его гонконгской операции, можешь считать его покойником. И, как только мы его устраним, мы тотчас же заменим генералов, которым он сумел запудрить мозги, нашими людьми. Вырвав у него из рук топор, который он натачивал несколько десятилетий, мы используем его таким образом, каким он сам, по причине трусости, никогда не собирался пользоваться. Пришло время быстрых и решительных действий. Со дна нашего болота подымается пузырь, заряженный огромной энергией. Когда он лопнет, все мои враги будут сметены с лица земли.

Семеня рядом с широко шагающим министром, Чжан Хуа заметил перемену в интонации, с которой тот произнес последнюю фразу. Но промолчал, как обычно.

* * *

Джейк наблюдал, как Блисс спит, наполовину выпроставшись из-под цветастого покрывала. Когда он вылез из кровати, солнечный свет, вливающийся в окно, коснулся его плеча, как меч, посвящающий в рыцари. Он снова в Гонконге. Она спит, и он наблюдает за ней с напряженным вниманием, будто пытаясь разгадать загадку. Он чувствовал на душе все тот же дискомфорт, от которого страдал, лежа рядом с ней в полусне-полудреме. Он усиленно пытался снова заснуть, ощущая какое-то беспокойство от ее близости. Шелк ее кожи, аромат ее дыхания, касающийся его щеки, легкие, как воздух, пряди ее волос, щекочущие его плечо. Он чувствовал, как, ритмично подымается и опускается ее грудь, и ему казалось, что он погружен в воды Южно-Китайского моря у острова Чеунг Чоу и слышит крик Фо Саана, доносящийся к нему из ниоткуда:

Ба-маак! Ищи пульс!Он буквально задыхался в ее ауре. В конце концов, сон снова овладел им. И сон был такой сладкий и глубокий, каким он не наслаждался многие годы.

Полностью Джейк проснулся, когда уже было светло, с чувством такой неловкости и вины, что тотчас же вылез из постели. Хотя ему и очень хотелось остаться рядом с Блисс.

Это чувство вины, такое «западное» по своей су та, он впитал в себя, должно быть, с молоком матери Конечно же, оно не пришло к нему от отца. Джейк вообще редко думал об отце. А когда и думал, то перед ним возникал образ Дэвида Мэрока. Единственной связью Джейка с его настоящими родителями был обломок фу.Сознательные воспоминания детства начинались у него с Гонконга и с людей, которые вырастили его: Дэвидом и Руфью Мэроками.

В свете нового дня Джейк развернул обломок фу, который дала ему Камисака. Тот, который принадлежал Ничирену Да, убеждали его глаза и разум, это обломок той же фу— печати того же китайского императора. Как такое возможно?

Взгляд Джейка вернулся к спящей Блисс. Кто она на самом деле, эта девочка из его далекого детства? Она давно уже переросла ту роль, в которой он привык ее воспринимать. Он понимал, что надо заставить ее выполнить данное ему обещание. Хватит с него всяких тайн. Он не любил вопросов, на которые не мог найти ответа. Он предпочитал озадачивать других. Наверно, и эту черту он унаследовал от матери, Афины Ноулан Ши. Даже умирая, она не открыла ему его истинного имени:

Джейк Ши.

Он стал Джейком Мэроком, но теперь, чувствуя на ладони тяжесть фу, он подозревал, что на свете были еще кое-какие люди, знающие его истинное имя. Кто эти люди? Можно предположить, что Мэрокам было известно его происхождение. А еще кому?

Фу.С самого рейда на Дом Паломника все события вращаются вокруг этого обломка жадеита цвета лаванды: исчезновение Марианны, действия Ничирена, даже появление Блисс. Она знала о пропаже фу, посылала его за ней в Японию. Откуда она узнала? Что она знала об этой реликвии такого, чего не знал он?

Он пересек комнату. Когда он проходил мимо Блисс, его тень упала на ее лицо. Она проснулась и увидела его.

— Джейк.

Блисс спала телешом. Плечи и частично грудь высовывались из-под смятого покрывала. Она не пошевелилась, чтобы прикрыться.

— Ты хорошо выспался?

Этот простой и естественный вопрос вызвал новый приступ чувства вины: спал с ней лучше, чем когда-либо с Марианной.

— Всю ночь ворочался с боку на бок, — ответил он. — Сны замучили.

— Неправда, — мягко возразила она. — Я два раза просыпалась, чтобы проверить, все ли с тобой в порядке. Ты спал, как младенец. Ни разу не пошевелился. Все тревожные морщинки разгладились на твоем лице.

Он сел к ней на кровать.

— Я хочу напомнить тебе о твоем обещании, Блисс. Расскажи мне все.

Она взглянула на него, как мать смотрит на обеспокоенного чем-то ребенка. Села, обхватив колени руками, прижавшись к ним грудью. Ее темные как вороново крыло волосы упали ей на лицо.

— Послушай сначала сказку, которую мне часто рассказывал в детстве отец, — сказала Блисс. — В одной из северных провинций, где зимой мороз надолго сковывает землю, жил да был лис. С утра до ночи он бегал по лесу, добывая пропитание для себя и своей подруги, которая мало того, что была беременной, но и еще страдала от смертельного недуга. Зима выдалась малоснежной и голодной, вот и приходилось лису уходить все дальше и дальше от норы в поисках съестного.

Однажды он пробегал мимо фермы и, заметив в заборе дыру, проник внутрь. Покрутив носом туда-сюда, он живо нашел курятник. Так и стал с тех пор он наведываться на эту ферму, каждый раз таская по курице. Фермер ставил капканы, каждый раз все более мудреные, но лис, от которого всецело зависела жизнь его подруги и еще нерожденного отпрыска, не попадался. Тогда фермер, плюнув на механические ухищрения, взял в руки топор и засел с вечера в курятник, намереваясь подстеречь вора.

И вот, когда лис сунул морду в дыру в стоне курятника, чтобы утащить очередную курицу, фермер набросился на него с топором. Хотя лису и удалось избежать прямого удара, но топор все-таки вскользь задел его. Истекающий кровью лис бросился наутек. Ночь была лунная, и фермер, идя по кровавому следу, пришел к лисьей норе, вырытой под корнями старого дуба.

С помощью своего топора фермер попытался расширить вход в нору так, чтобы можно было пролезть внутрь и добить зверя в его собственном доме. Однако корни столетнего дерева не поддавались топору и скоро усталость и ночной холод заставили фермера отступить от своего первоначального намерения. Однако он не ушел, решив довести до конца начатое дело. Он устроился у входа в нору и стал ждать. Когда лис появится — а он не мог не появиться, поскольку каждое животное должно питаться, — топор обрушится на его голову и положит конец его преступной деятельности.

Целую ночь просидел фермер у входа в лисью нору, но никто из нее не вышел. Утро перешло в серый день, день — в вечер, а вечер — снова в ночь. Голодный и озябший, фермер махал топором, чтобы согреться. И вот наконец он услышал шорох глубоко в норе и притаился, замерев с поднятым наизготовку топором. Скоро он смог рассмотреть черную мордочку, усы зверя и его горящие глаза, фермер приготовился нанести свой смертельный удар.

Но в последний момент он удержал орудие убийства буквально в сантиметре от головы жертвы. Потому что это был не лис, который каждую ночь совершал набеги на его курятник, а крохотный лисенок, бока которого еще блестели от материнской слюны. Пошатываясь на нетвердых ножках, он выбрался из норы, щурясь на свет божий.

Фермер сразу понял, что перед ним сиротка, потому что родители его, будь они живы, ни за что не отпустили бы его. Отец его, наверное, умер от раны, а мать, скорее всего, умерла еще раньше.

И фермер положил топор на плечо, наклонился, подхватил дрожащего лисенка поперек живота и отнес его к себе на ферму. Там он выкормил его, вырастил и научил стеречь ферму от вторжений ночных грабителей. Таких, каким был его отец. Что молодой лис и стал делать в меру своих способностей, а они у него были, надо сказать, недюжинными.

Блисс протянула руку и погладила Джейка по щеке.

— Терпение, любимый. Самое надежное оружие праведных — это терпение.

— Вряд ли меня можно причислить к праведным, Блисс. — Он отвел ее руку от своего лица. — Я хочу получить ответы хотя бы на некоторые из моих вопросов. Сейчас.

— Сейчас, сейчас, сейчас. Иногда европеец так из тебя и прет, Джейк.

Джейк как-то сразу притих.

— Что ты этим хочешь сказать?

— О Джейк, я знаю насчет фу. Неужели ты думаешь, я не знаю, что ты наполовину китаец?

— Мэроки...

— Мэроки привезли тебя из Шанхая, когда твоя мать умерла.

Он уставился на нее.

— А это откуда тебе известно?

— Моя мать тоже из Шанхая. И она знала твоего отца. Настоящего отца.

Джейк встал с кровати. Притянул к себе Блисс. Так и стояли они, обнаженные, залитые светом утра. Весь Гонконг лежал у их ног. Сквозь туман вырисовывался пик Виктории.

— Блисс, ты ускользающий призрак. Сама призналась недавно.

— В этом мы с тобой похожи. Ее запрокинутое лицо, золотое от солнечного света, и иссиня-черные распущенные волосы, отгораживающие их от всего остального мира, как занавес.

— Фу.Каково ее назначение?

— Фу является ключом в тайный крут — йуань-хуань.

—Крут? Какой круг?

— Кружок, — поправила она. — Основанный твоим отцом.

— Ничего не понимаю.

— Никто из членов этого тайного кружка не понимает полностью его структуры и назначения. Части стыкуются вместе, чтобы составить единое целое. Как осколки фу.

—Это не мой осколок. Он принадлежит Ничирену. Мой достался мне от родителей. Настоящих родителей. Не знаешь ли ты, откуда у него этот осколок?

— Если бы я это знала, я знала бы все.

— Мы с Ничиреном... — Он не договорил, отвернулся в окно, из которого открывался вид на город и на гавань. — Мне не дает покоя мысль, что, раз это его осколок, то мы с ним являемся частью чего-то... такого же уникального, как фу. — Он снова повернулся к ней лицом. — Он сейчас здесь, в Гонконге. Мне сказали, что он часто наведывается сюда. И знаешь, с кем он здесь встречается? С Верзилой Суном.

— Это твой приятель.

— Ты и это знаешь. Так на кого же ты работаешь?

— Тебе я такого вопроса никогда не задавала.

— Я полагаю, ты это уже и так знаешь.

— Знаю я или не знаю, — сказала она без всякого нажима, — но я никогда не просила тебя раскрыть секрет, который ты обещал беречь. Почему ты просишь это сделать меня?

— Потому что ты обещала открыть его мне. Ты сказала, что скажешь мне все.

— Я и скажу. — Она опять прикоснулась к его щеке. — В свое время. — Она поднялась на цыпочки, прижалась губами к его жестким губам. — Терпение, Джейк. На кого бы я ни работала, моя работа направлена на наше выживание. Хочешь помочь мне в этом?

Ее темные глаза встретились с его глазами, и такая сила была в ее взгляде, что он не нашелся, что ответить.

* * *

Более двадцати минут потратил Цунь Три Клятвы, чтобы наладить радиосвязь с Пекином. Из-за атмосферных помех на северо-востоке сигнал колебался, как пламя свечи на ветру, и, даже когда контакт был установлен, голос в наушниках был нечеткий и часто неразборчивый.

Цунь Три Клятвы сидел на корме пятиметровой лорки, стоящей на якоре в устье небольшой речки примерно в шестнадцати морских милях от Гонконга. Он каждый раз менял место во время своих регулярных — раз в три недели — сеансов радиосвязи, но никогда не выходил за пределы района, который хорошо знал. Устанавливать передатчик на джонке в Абердинской бухте была рисковано, и он считал, что лорка в местности, которую он знал как свои пять пальцев — это оптимальный вариант.

— "Тихоокеанский союз" скупил все важнейшие пакеты акций Пак Ханмина, — мрачно сообщил он в микрофон.

— Хорошо, — сказал знакомый голос. По привычке они говорили на мандаринском диалекте.

— Клянусь духом Белого Тигра, за последние сто тысяч акций была хорошая драчка. Блустоун и Эндрю Сойер бились не на живот, а на смерть, прежде чем они достались Блустоуну.

— Еще лучше.

— Лучше? Будь ты трижды неладен со своим «лучше»! — крикнул Цунь Три Клятвы в микрофон. — Я утратил контроль над своей компанией!

В ответ послышалось какое-то кваканье: Цунь забыл, что из соображений безопасности они должны менять частоту каждые шестьдесят секунд. Крутанув в сердцах ручку настройки, он попросил повторить.

— По этому поводу можешь не переживать. Все идет нормально в Гонконге. Мой план реализуется, несмотря на недавние проколы. К сожалению, не могу этого сказать по поводу событий на этом конце линии. Меня здорово теснит министерская клика.

Цунь Три Клятвы сидел, сгорбившись, перед передатчиком.

— Насколько серьезна угроза?

— Настолько серьезна, что хоть гроб заказывай. Чем все это закончится, пока сказать трудно. На какой день ты назначил заключительное совещание?

— На послезавтра. Можем мы тебе чем-нибудь подсобить отсюда? Лично я могу что-нибудь для тебя сделать?

— Как дела у Блисс?

— Она с Джейком. — Цунь вздохнул. — Убит Дэвид Оу, друг Джейка.

— Кем?

— Куорри.

— Понятно. Химера зашевелилась. Мы уже в заключительной фазе. Обязательно свяжись с Блисс. Логично предположить, что следующей мишенью Химеры будет Джейк.

— Все сходится в одну точку, не так ли? — с горечью в голосе сказал Цунь Три Клятвы.

— Так и было задумало.

— Но не кажется ли тебе, что слишком много переменных величин в нашем уравнении?

— Переменные величины уже возникали не раз. И они ничего не изменили.

— Ничего не изменили? А смерть Марианны Мэрок? А смерть Дэвида Оу тоже ничего не значит? А сколько еще было смертей, о которых я ничего не знаю?

— Мы говорим сейчас о будущем Китая... Возможно даже, всего мира. Что значит по сравнению с этим смерть горстки людей?

Цунь Три Клятвы покачал головой.

— Но ведь должна же остаться в тебе хоть крупица человечности! Неужели для тебя все люди только шашки в твоей игре, которыми можно манипулировать, как вздумается?

— На этой доске разыгрывается будущее Китая. Вот и все.

— А твоя семья? — Цунь Три Клятвы сто раз давал себе зарок не поднимать этого вопроса. Это бессмысленно и, даже более того, это нечестно. Но он просто не смог сдержаться. Он обязан подумать о Блисс. О ее чувствах. — Что стало с твоей семьей? Великий Будда! Ты только посмотри, что со всеми нами сделала твоя одержимость!

Молчание.

Треск эфира, свидетельствующий о том, что где-то далеко бушуют грозы.

* * *

Привет, Генри, — сказал Энтони Беридиен, поднимая глаза от стола, заваленного папками. Он всегда говорил, что только в окружении папок он чувствует себя уютно. В них кровь, разгоняя которую по системе Куорри, он поддерживает в созданном им агентстве жизнь. — Что, уже пора? Вундерман кивнул.

— Давно пора. Я знаю, что ты очень занят последнее время, и поэтому не тревожил тебя до последней минуты.

За спиной Беридиена было окно, из которого отрывалась роскошная панорама Белого Дома, сияющего своими будто алебастровыми стенами в последнем свете хмурого дня, и розария в цвету на знаменитой лужайке. Людей, вечно толпящихся на тротуаре перед входом в резиденцию Президента США, отсюда видно не было: само здание загораживало их.

Беридиен вышел из-за стола и потянулся.

— Знаешь, я почти ничего не могу делать с тех пор, как вы с Роджером установили свою сверхбдительную систему безопасности. Вы даже кабинет врача вывели на видеомонитор!

— Просто предосторожность, сэр, — небрежно бросил Вундерман.

— Тоже мне предосторожность! Я в сортир не могу сходить без ощущения, что за мной не следит камера, и где-то на мониторе не дается крупным планом, как я расстегиваю ширинку! Великий Боже, даже старине Айку не требовалась такая система безопасности! А ведь тогда была война!

Вундерман улыбнулся, шагая вниз по коридору рядом с шефом.

— Наверно, генералу Эйзенхауэру не приходилось иметь дело с Даниэлой Воркутой.

— Ох уж эта чертова Внешняя разведка! — пробурчал Беридиен. — Добраться бы до Воркуты вместе с Карповым! Уж я бы их поимел как следует!

Он приложил ладонь к двери в конце коридора, вызывая лифт.

— Я задействовал Аполлона, — сообщил Вундерман. — Это мой актив: вхож в самые высокие кремлевские кабинеты, имеет надежную крышу. Я полагаю, мы подошли к такой критической точке, что можем себе позволить его разоблачение.

Двери из полированной бронзы открылась, и Беридиен шагнул в лифт, бросив на своего спутника испытующий взгляд. Нажал на самую нижнюю кнопку.

— Нашего ферзя — на ихнего?

— Да, сэр, коли на то дело пошло. Размен ферзей.

— Ты подкармливал Аполлона столько лет, Генри. Уверен ли ты, что мы можем им пожертвовать таким образом?

— Может быть, до жертвы дело не дойдет. Аполлон чертовски умен. Он может выкрутиться, не скомпрометировав себя, после того, как разделается с Воркутой.

Беридиен покачал головой.

— Чтобы он улизнул из святая святых КГБ? Он даже не относится к этой организации! Риск слишком велик, Генри.

— Сейчас для нас устранение Воркуты представляет большую важность, чем разведывательные данные Аполлона.

— Очень жаль, что ты со мной не посоветовался, прежде чем начинать операцию.

— Чтобы ты приказал мне не трогать Аполлона?

— Мы потеряем его, Генри. Потеряем жучка, которого нам удалось посадить за портьеру в самом высоком кабинете в Кремле!

— А если мы не устраним Воркуту, некому будет пользоваться информацией, полученной через этого жучка. Всего нашего агентства не будет!

Они прошли мимо двух охранников в крыло, где находился медицинский профилакторий. Едва закрыв за собой дверь кабинета врача, Беридиен начал раздеваться.

— В любом случае, — сказал он, завершая разговор, — я боюсь, что наша потеря окажется невосполнимой.

Облачившись в белый халат, застегивающийся сзади, Беридиен подошел к кушетке и устроился на ней, зашипев, когда почувствовал под собой холод клеенки.

— Могли бы придумать какие-нибудь средства подогрева, черт бы их побрал! Все-таки в XX веке живем! — пробурчал он сердито.

Тут и врач появилась, войдя через другую дверь. Ее темно-русые волосы были стянуты на затылке в аккуратный пучок. Высокие славянские скулы не нуждались в ухищрениях косметики. Вундерман любовался ее длинными ногами, когда она шла к кушетке, на которой возлежал Беридиен.

Осмотр проходил как обычно: глаза, нос, горло, легкие, кровяное давление, почки. Вундерман не спускал глаз с ее ножек, когда она суетилась подле босса, а особенно когда она нагибалась. Наверно, занимается теннисом. Как Донован.

— Вы практически здоровы, — сказала она, закончив осмотр. Вундерман слышал, как врач скрипит пером, заполняя карточку Беридиена. — Но у вас, похоже, небольшая простуда. А может, грипп в начальной стадии. Ничего серьезного, но я вам сделаю укольчик. Для профилактики. Это только витамины. При вашем ненормированном рабочем дне они не помешают.

Беридиен заворчал.

— Вы можете сесть, — бросила она через плечо. Вундерман перевел взгляд на ее аккуратный задок. Стоя у сверкающего никелем и стеклом стола с различными флакончиками, колбочками и пузырьками, она доставала шприц. Проткнув иглой пробку в небольшом пузырьке, она перевернула его вверх донышком, потом потянула за поршень шприца, засасывая прозрачную жидкость.

— Минуточку, — сказал Вундерман. Подойдя к столику, он взял опустевший пузырек. Он внимательно изучил список витаминов, обозначенных на этикетке. Потом посмотрел в спокойные карие глаза врача и кивнул.

— Хорошо.

От нее пахло хорошим мылом.

Она подождала, когда Вундерман вернется на свое место у стены, затем достала ватку, намочила ее в спирту и, продезинфицировав мясистую часть руки Беридиена, воткнула туда иглу шприца.

Беридиен отвернулся, когда игла прокалывала кожу, иначе он заметил бы нехорошую улыбочку, появившуюся на лице врача, когда она нажимала пальцем на поршень.

— Это недолго.

Слова будто упали в тишину комнаты.

Беридиен повернулся к ней, и она добавила:

— Не более трех минут.

— Трех минут до чего? — спросил Беридиен.

— До вашей смерти, директор.

Вундерман в два прыжка очутился рядом с ними.

— Что? Да вы шутите, доктор? Я...

Но яд уже начал парализовывать центральную нервную систему, и Беридиен уже не контролировал голосовые связки. Его рот комично открывался и закрывался.

— Да нет, не шучу, — ответила врач. — Да вы, наверно, уже в этом сами убедились. — Она протянула руку, приподняла пальцем веко. — Ага, зрачки уже расширились.

Она говорила спокойным, четким голосом робота.

Вундерман оттолкнул ее.

— Энтони!

— Он вас уже не слышит, — сказала докторша. — Он умирает.

— Что?

Вундерман смотрел в глаза Беридиена, уже затуманенные, бессмысленные. Закусив до крови губу, он крикнул:

— Какого черта! Что с ним?

— Отравлен, — спокойно объяснила докторша. — Я его Ливия.

Выхватив из наплечной кобуры малокалиберный пистолет, Вундерман три раза выстрелил в упор. Пули отбросили ее к стене. На удивленном лице врача красовались три черные дырки.

Затем он бросился к красной кнопке, имеющейся в каждом из рабочих помещений Куорри, независимо от Функционального назначения комнаты. Нажав на нее три раза, он крикнул в телефонную трубку:

— Тревога! Нет, не учебная, а боевая! Совершено покушение на директора! Повторяю: боевая тревога! Всем немедленно явиться в комнату профилактория!

Через минуту двери с шумом распахнулись и в комнату ворвались служащие Куорри. Над их головами видеокамера бесстрастно фиксировала каждую деталь происходящего.

* * *

Он заказал пьяные креветки.

В первый раз сэр Джон Блустоун отведал этот китайский деликатес в Тайбее много лет назад.

Пьяные креветки были любимым блюдом некой молодой женщины, отличающейся необычайным аппетитом как к вкусной пище, так и к сексу. Как других людей тянет после занятий любовью выкурить сигарету, так ее тянуло скушать две-три пьяных креветочки.

В память далеких дней своей разудалой молодости Блустоун всегда по торжественным случаям заказывал это блюдо. Приобретение контрольного пакета акций Пак Ханмина, конечно, можно было рассматривать как торжественный случай, и он, не мешкая, пригласил Т.И. Чуна отметить его.

Оба тай-пэнясидели напротив друг друга за столиком в «Джумбо» — самом большом из плавучих ресторанов в Абердинской бухте на южной оконечности Острова. Естественно, они сидели не на третьей палубе, куда водили заезжих гвай-ло,а внизу. Даже отсюда из широкого окна открывался роскошный вид на бухту, город и пик Виктории, возвышающийся над ним.

Блустоун поднял стакан с виски — «Джонни Уокер» с черной этикеткой — и чокнулся с гостем. Сам бы он предпочел выпить шампанского по такому случаю, но он хотел показать, что по своим вкусам он настоящий китаец.

— За человека, без помощи которого мне бы никогда не удалось заполучить Пак Ханмин! — провозгласил он.

Это было, конечно, не совсем точно. Правда, Т.И. Чун помог ему весьма существенно, взяв на себя труд в непосредственном приобретении акций, но главным образом Блустоуну следовало благодарить не его, а своих новоявленных благодетелей.

Сначала, когда его банкиры уведомили его, что некая компания скупает долговые обязательства «Тихоокеанского союза пяти звезд», он встревожился. Особенно в свете того, что он ничего не знал о компании «Йау Син-Кьюн».

Но банкиры успокоили его, убедив, что эта компания не имеет ничего общего ни с Цунем Три Клятвы, ни с Эндрю Сойером. Более того, они уведомили его, что «И.С.К.» заготовила документ, по которому он может оплачивать свои долги, исходя всего из четырнадцати процентов. Это было на целых четыре пункта ниже того, что он выплачивал до настоящего времени. Но за это фирма просила десять процентов «Тихоокеанского союза».

Блустоун, который последние месяцы не вылезал из финансовых затруднений, не мог не признать, что с ним обходятся по-божески. Могло бы быть и хуже. В конце концов, с десятью процентами акций они не смогут диктовать политику, и, если вмешательство «И.С.К.» выведет его из финансового тупика, он возблагодарит судьбу за такой подарок. Он уже несколько месяцев собирался признаться своему Источнику в своих трудностях, да все не решался.

И тогда он решил взвалить на «Йау Син-Кьюн» оплату последней порции Пак Ханмина. Почему бы и нот? Им нужны доходы с «Тихоокеанского союза» или не нужны? Так пусть они за это потрудятся!

И его план сработал. Не прошло и суток после того, как он отправил телеграмму в «И.С.К.», как пришли и денежки, и очень выгодный контракт, по которому он должен будет выплатить заем через доходы с Пак Ханмина. На это он просто не мог не согласиться, хотя подозрительность его не прошла. Дело в том, что он по-прежнему не знал, кто стоит за таинственной гонконгской фирмой «Йау Син-Кьюн», хотя и предпринимал отчаянные попытки узнать это. Но он успокоил себя, сказав, что будет продолжать «раскопки» и рано или поздно что-нибудь да откопает по поводу своих благодетелей. А пока придется принять все как есть на их условиях.

Но говорить об этом Т.И. Чуну, он, конечно, не собирался. Чем меньше китаец знает о делах Блустоуна, тем лучше. В конце концов, партнером Т.И. Чуна был Блустоун, а не «Тихоокеанский союз». Тем более, что до Пак Ханмина ему вообще никакого дела не было: эту компанию Блустоун не хотел уступать никому.

— Без вашей помощи и без поддержки триады Хак Сам на Новых Территориях я бы не сумел провернуть эту сложную операцию.

Т.И. Чун скупо улыбнулся.

— Судьба, мистер Блустоун. Хак Сам, с которой вы поддерживаете деловые связи, без сомнения, была рада разрешить ваши проблемы на Новых Территориях. Совместные предприятия — это, как говорите вы, американцы, его хлеб с маслом. В том районе по-прежнему трудно работается, и люди там по-прежнему нервничают, хотя договор с КНР и дает некоторые надежды. Что касается меня, то я всегда рад сотрудничать с такой мощной фирмой, как «Тихоокеанский союз».

Официант принес еду. Морское ухо в черном бобовом соусе и гарупа с молодыми побегами бамбука и бутонами тигровой лилии. Оба мужчины ели молча, их палочки так и мелькали. Чай оставили на потом. Пока в бутылке оставался виски, Блустоун не забывал время от времени наполнять стаканы.

Наконец официант подошел к их столу, таща за собой небольшую тележку, на которой стояло нечто, напоминающее маленький аквариум. В нем в морской воде лениво плавали отборные креветки.

Ловкими, точными движениями официант достал из-под аквариума большую металлическую чашу, установил в центре стола и налил в нее литра два белого вина. Затем он стал вылавливать с помощью бамбукового ситечка плавающих креветок и бросать их в чашу с вином. Когда он переселил туда все двадцать четыре штуки, он взял свою тележку и с достоинством удалился.

Блустоун посмотрел на Т.И. Чуна и увидел, что его взгляд обращен в окно. Не на Абердинскую набережную, а на плавучий городок хакка.Блустоуну показалось, что он смотрит на джонку Цуня Три Клятвы.

— Да, на этот раз мы здорово его нагрели.

Т.И. Чун повернулся к нему.

— Кого нагрели?

— Цуня Три Клятвы, — ответил Блустоун. Он был немного раздосадован тем, что его гость не обратил должного внимания на деликатес. — Мы нанесли ему серьезный удар. Пак Ханмин был одним из его любимых проектов. А мы с вами его забрали у него.

Т.И. Чун опять улыбнулся, но на этот раз Блустоуну было абсолютно не ясно, что у него на уме.

— Да, — подтвердил он. — Серьезный удар, без сомнения.

Блустоун перевел взгляд на металлическую чашу. Движения плавающих креветок были уже не такими уверенными.

— Посмотрите, — указал он пальцем, — они уже порядком наклюкались.

Т.И. Чун поднял свой стакан.

— Как и мы с вами.

Блустоун улыбнулся, но в глубине души это замечание ему не понравилось. Он с деловым видом помешал вино в чаше.

— Поскольку наше партнерство теперь сцементировано Пак Ханмином, — сказал Т.И. Чун, наблюдая за танцем креветок, — пора устроить трехстороннюю встречу с участием Туна Зуб Акулы.

Глаза Блустоуна погрустнели.

— Почтенный Тун человек занятой.

Ну уж нет! -подумал Т.И. Чун. — Не удастся тебе сохранить Хак Сам для себя одного. Я и здесь-то сижу главным образом, потому, что хочу установить отношения с драконом этой триады.

—Все мы занятые люди, мистер Блустоун. Но если мы хотим, чтобы наше партнерство процветало, то надо быть ближе друг к другу. Без этого мы будем просто даром терять время.

— Я подумаю, каким образом это можно организовать.

Но по его тону Т.И. Чун понял, что ни о чем подобном он думать не собирается. Надо раздразнить его аппетит, -подумал он.

— У меня есть конкретная идея, — сказал он, — каким образом Тун Зуб Акулы может нам помочь справиться.

— Справиться с чем? — спросил Блустоун. Кажется, я его поддел, -подумал Т.И. Чун.

— Не с чем, мистер Блустоун, а с кем! С Цунем Три Клятвы. У меня на уме новое приобретение. В Новых Территориях. Но у местной администрации, я слышал, какие-то недоразумения с триадой Хак Сам.

Блустоун задумался. Чем скорее мы свалим Цуня Три Клятвы, тем лучше. Тогда самые прибыльные компании откроют нам свои объятия: кого хочешь выбирай. Имы с Т.И. Чуном скупим их точно таким же образом, как мы приобрели Пак Ханмин. В конце концов, именно ради этого я и вступил с ним в партнерство. «Тихоокеанский союз» не имеет наличности. У Т.И. Чуна же денег куры не клюют. Но рано или поздно браки по расчету кончаются разводами, и к этому моменту я должен урвать для себя как можно больше.

— Пожалуй, — сказал он, — я смогу уговорить Тупа Зуб Акулы уделить нам немного своего драгоценного времени. Как-нибудь на следующей неделе мы пообедаем вместе.

— Прекрасно, — сказал Т.И. Чун.

Сэр Джон Блустоун заглянул в металлическую чашу, потирая руки.

— Я полагаю, что наша еда достигла нужной степени опьянения.

С этими словами он запустил руку в чашу, выловил одну наклюкавшуюся креветку и, откусив ей голову, со смаком начал жевать ее нежное, белое мясо.

* * *

Верзила Сун, дракон гонконгской триады 14К, был человеком занятым. Оно и понятно: его триада была самой крупной и могущественной во всей Колонии Ее Величества.

Многие годы 14К вела кровопролитную войну с шанхайской триадой Зеленый Пан за контроль над извилистыми улочками города. В конце концов создалось какое-то патовое положение, мучительное для обеих сторон, которое сумел разрядить Джейк, недавно назначенный руководителем гонконгской базы Куорри.

Примерно через месяц после прибытия в Гонконг он встретился с Верзилой Суном и предложил заключить взаимовыгодный договор между его триадой, с одной стороны, и Куорри — с другой. Идея заключалась в том, чтобы 14К осуществляла охрану домов, занимаемых агентами Куорри и членами их семей. За это Джейк обещал не только хорошо оплачивать эти услуги, но и передавать руководителю триады всяческую информацию, имеющую жизненно важное значение для него.

Уже через шесть месяцев после заключения этого союза баланс сил начал явно клониться в сторону 14К. В результате между Джейком и Суном возникли хорошие отношения, переросшие в настоящую дружбу.

Сун Бо-хань был самым молодым и низкорослым вожаком в истории этой триады. Потому он и получил свое прозвище «Верзила». В деле реорганизации и усовершенствования работы он за семь лет своего лидерства сделал больше, чем его предшественники за семь десятилетий. Такая деятельность означала такой плотный график, что другой бы выдохся за неделю.

Но, несмотря на всю свою занятость, Верзила Сун всегда находил время для Джейка Мэрока. С самой их первой встречи Сун находился под обаянием личности американского агента, хотя он всегда старался скрыть это от него, боясь, как бы это не поставило его в невыгодное положение при обсуждении вопроса об оплате услуг его триады.

Первым делом Джейк решил наведаться в его офис на фабрике игрушек. Верзила Сун был связан с самыми различными предприятиями по всей колонии. Когда Джейка ввели в этот офис, расположенный в одном из закоулков Ванчая, Верзила Сун встал, увидев на рукаве друга повязку. Она была белая — китайский цвет траура.

Они поклонились друг другу. — Примите мои искренние соболезнования, мистер Мэрок. — Безукоризненная вежливость между деловыми партнерами — как китайцами, так и гвай-ло -одна из традиций Колонии. — Я рад видеть, что вы выглядите гораздо лучше, чем во время нашей последней встречи, но я также опечален, поскольку слышал о безвременной кончине вашей супруги. Да помочатся боги на голову всех русских, и особенно на их совокупляющихся где попало агентов!

— Спасибо, почтенный Сун. — Джейк все еще стоял с опущенной головой. — Я очень тронут вашим сочувствием.

— Без всякого преувеличения могу сказать, что это сочувствие всей 14К, — с чувством произнес Верзила Сун. — Пусть только появится в наших местах какой-нибудь питающийся нечистотами агент КГБ! Мы его раздавим, как козявку!

— Всегда приятно знать, что у тебя есть такие преданные друзья! — сказал Джейк, подымая голову.

— О Будда! Какие злые дни наступили! Сначала ваша почтенная супруга, потом Дэвид Оу. Мы все очень уважали почтенного Оу. — Верзила Сун удрученно покачал головою. — Друзья необходимы и в лучшие времена, но в лихолетье им просто цены нет.

— Однако в отличие от золотых таэлей, одинаково Ценных, независимо от того, с какой стороны на них смотришь, у друзей оборотная сторона бывает иногда весьма непривлекательной.

— Да?

Джейк понял, что завладел его вниманием.

— Дэвид Оу, по-видимому, был убит не агентами КГБ.

— Неужели китайцами? Тогда это просто ужасно.

Джейк кивнул.

— Особенно принимая во внимание тот факт, что те китайцы были агентами Куорри.

В соседнем офисе кто-то выбивал чечетку на клавишах пишущей машинки. Эта трескотня особенно резала ухо в наступившей тяжелой тишине.

— Дорогой мистер Мэрок, — произнес наконец Верзила Сун, — если это так, то я боюсь, перед нами одна из непостижимых загадок нашего тревожного времени.

— Не такая уж она непостижимая, как кажется. Дэвид Оу ее разгадал, да и я разгадаю со временем. Кто-то из Куорри повернулся к нам своей темной стороной.

— Ой!

Джейк с трудом подавил улыбку. Верзила Сун ойкнул совсем по-старушечьи. Но в ситуации ничего смешного не было, и они оба это отлично понимали.

— Да помочатся боги на голову всех предателей! — Верзила Сун даже плюнул в угол, чтобы подчеркнуть серьезность своего проклятия. — Предатели хуже шелудивых псов на улице, которые заражают всех, кто прикоснется к ним. Кому можно верить? — Он поцокал языком. — Поистине тревожные времена наступили!

— Да, — согласился Джейк. — Всем надо держать ухо востро. Мне вот приходится скрываться от своей родной организации.

— Что?

— Боюсь, что их следующей мишенью буду я.

— Тогда вас надо срочно укрыть от преследования. Я знаю одно место...

Джейк поднял растопыренную ладонь.

— Тысяча благодарностей, почтенный Сун, но в этом нет необходимости.

— Чепуха! Друзья есть друзья. Истинные друзья познаются в беде. Они не выворачивают шубу наизнанку, стоит только ветру переменить направление.

— Без сомнения это так, — сказал Джейк. — Но сейчас я просто не могу позволить себе роскошь отсиживаться в подполье. Есть, однако, другой способ, которым вы можете оказать мне услугу.

Верзила Сун распростер руки. — Все что угодно, мой друг.

— Объясните мне, что делает в Гонконге Ничирен.

В напряженной тишине, последовавшей за этими словами Джейка, Верзила Сун понял, что попал в западню.

— Почему мне об этом может быть известно?

— А потому, — ответил Джейк, захлопывая в западне дверцу, — что Ничирен приезжает сюда, чтобы повидаться с вами.

Верзила Сун даже не разозлился. Чувство, которое он в этот момент испытывал, можно было смело назвать восхищением. Какой истинно китайский ум у этого человека, -подумал он. — Если бы я мог, я бы посылалего своим представителем на самые ответственные переговоры.

—Ничирен встречается в Гонконге с разными людьми. Я только один из многих.

У Джейка не было времени обмениваться с ним ударами по всем правилам фехтовального искусства, но у него не было и выбора. Верзила Сун ни за что не сообщит важной для собеседника информации без того, чтобы не содрать с него побольше. Придется поторговаться. Вещи, которые уступаются задаром, для китайца никакой ценности не представляют.

Проблема теперь заключается в том, чтобы догадаться, что Сун хотел бы получить за свою информацию, и предложить ему нечто менее ценное. Весь вопрос в том, чья заинтересованность окажется выше.

— Насколько мне известно, — начал осторожно Джейк, — у вашей триады возникли какие-то трения с полицией в Стэнли. Что, ароматная смазка на лапу начальника уже не достаточна, чтобы защитить ваши интересы?

— У них новый начальник, Маккена Напруди Лужу. С австралийцами всегда трудно договариваться. Со временем мы его уломаем.

Джейк пожал плечами.

— Со временем. Ну а пока, сколько таэлей вы теряете ежедневно?

— Ну, не так уж и много, чтобы расстраиваться.

В голосе Верзилы Суна была точно отмеренная доза беззаботности.

Джейк решил подобраться к нему с другой стороны.

— А как идет война за склады?

— С триадой Зеленый Пан? Они не больше, чем совокупляющиеся подонки. Мы их в бараний рог согнем.

Это он произнес с еще большей легкостью. Значит,— сделал вывод Джейк, — заноза в его боку все-таки Маккена.

Джейк выждал минуту, потом сказал:

— Информация насчет Ничирена для меня очень важна, почтенный Сун.

Вожак 14К покачал головою.

— Это ж дело конфиденциальное, почтенный Марок. Вы ведь не собираетесь просить меня, чтобы я сообщил вам то, что обещал хранить в тайне?

Джейк невольно вспомнил утренний разговор с Блисс.

— Между друзьями, — заметил он, — всякое бывает. Верзила Сун кивнул.

— К любому замку можно подобрать ключик.

— Верно. Даже упрямого австралийца может урезонить старый друг.

— Вы друзья с Напруди Лужу? С трудом верится.

— Я его знал еще капралом.

Верзила Сунпочесал за ухом.

— Нет, не думаю, что мы здесь можем договориться. По правде говоря, у нас уже есть кое-что для него. Не хочу лишать себя удовольствия сделать ему этот презент.

— Сколько лет мальчику?

— Ага, вижу, что вы и в самом деле хорошо его знаете! — Верзила Сун широко развел руками. — Что поделать, иногда не хватает средств, чтобы купить о-о-очень нужную информацию!

Джейк улыбнулся, но не потому, что дурные пристрастия Маккены неожиданно явились аргументом в его переговорах с вожаком 14К.

— Я полагаю, вам хотелось бы, чтобы война за склады прекратилась.

— Не только это. Еще мне хотелось бы каждую неделю выигрывать на скачках в Счастливой Долине. Но, к сожалению, в жизни приходится довольствоваться только возможным.

— А что если и это возможно?

Верзила Сун задумчиво постучал указательный пальцем по губам.

— По правде говоря, почтенный Мэрок, я не представляю себе, как такое может быть возможно.

Но при этом он думал нечто другое. Если война за склады будет закончена, -думал он, — я буду героем дня па встрече руководителей триад, что состоится послезавтра. Престиж мой сказочно вырастет.Глаза его посерьезнели: он принял решение.

— Я принимаю ваше предложение, но с условием, что война закончится в ближайшие тридцать шесть часов. Согласны?

— Согласен.

Верзила Сун улыбнулся. При этом лицо его чудесным образом преобразилось. Пожалуй, что-то от прежнего Бо-ханя проглянуло в нем: беззаботного, немного взбалмошного подростка, который искал в триаде то, чего не мог получить в своей семье. Его отец был сухим и черствым бизнесменом, который за всю свою жизнь не сказал детям ни единого доброго слова. Он был убежден, что только соперничество, борьба и, главное, злость — то есть, умение контролировать ее — являются главными факторами в формировании характера мужчины.

Сун Бо-хань не согласился с отцом. Не согласился настолько категорично, что ушел и навсегда забыл дорогу к дому. На территории 14К он нашел людей, которые смогли оценить его быстрый ум и сильную руку. Он быстро прошел все ступени иерархии в своей триаде. Она заменила ему семью.

— Чай заваривается, — сказал он. — Потом пообедаем. Как можно говорить о важных делах на пустой желудок?

Джейк кивнул.

— Мы не раз обедали вместе.

— Совместная трапеза — лучший знак доверия в этом ненадежном мире, верно?

Джейк закрыл глаза и попытался заставить себя расслабиться.

— Именно так.

Перед его умственным взором возникла доска для игры в вэй ци, на которой шашки одного цвета, выстроенные в линию, прокладывали маршруты, окружали шашки противника, лишали их «дыхания».

Он резко открыл глаза. Проблема заключается в том, что он не может идентифицировать противоборствующие силы. Одно он только знает наверняка: сам он находится на одной стороне. А вот с противниками — сложнее. Сначала он думал, что это Ничирен. Теперь он считает, что это крот, закопавшийся глубоко в Куорри. Есть ли между ними связь? На первый взгляд, есть, поскольку Ничирен заставил Марианну похитить для него у Джейка его обломок фу.Но как тогда объяснить появление на Цуруги кагэбистов, пытавшихся убить его?

Далее. Ничирен так и не появился у Камисаки, но зато оставил для него свой обломок фу.Что это означает? Предложение мира?

Как ни крутись, а все возвращается к Ничирену.

— Почтенный Сун, — обратился он. — Так как начет нашего договора?

— Ах да, — Верзила Сун поставил чашку. — Как только я получу доказательство того, что вы выполнили взятое на себя обязательство, я удовлетворю ваше любопытство.

— Значит, через полтора суток? — переспросил Джейк, напомнив себе, что главное — не нервничать и не злиться. Терпение, говорила ему Блисс.

— Только если этого времени вам хватит, чтобы положить конец войне за склады, — ответил Верзила Сун с улыбкой. — Все в ваших руках, почтенный Мэрок.

Джейк что-то хотел сказать, но не успел. Дверь распахнулась настежь и появилась Блисс в сопровождении трех или четырех членов группы 14К.

— Тебя все-таки выследили, — сообщила она, переводя дыхание. — Мне едва удалось проникнуть сюда, не привлекая к себе внимания.

Джейк поднялся.

— Сколько их?

— Трое.

— Мистер Мэрок?..

— Боюсь, почтенный Сун, наш обед придется перенести и приурочить его к завершению сделки.

Он оглядел комнату.

— Сколько отсюда выходов?

— Три. Два наземных и один подземный.

Джейк выбрал туннель.

* * *

Энтони Беридиен умирал. Лента видеокассеты, запущенная с максимально допустимым замедлением, показывала на экране, как жизнь уходит из него крохотными дозами. Движения были замедлены до такой степени, что его веки подымались и опускались несколько секунд, когда он мигал.

— Господи Иисусе!

— Это все Мэрок, — предположил Вундерман. — Мэрок мстит нам.

Донован пошевелился в кресле. Он сидел, как-то по-детски задрав обутую в топсайдер ногу на колено, задумчиво постукивая подушечками пальцев по мыску. На нем была его рубашка стиля «поло» от Ральфа Лорана в синюю и зеленую полоску и шорты цвета хаки.

Они сидели в комнате за свинцовыми дверями, расположенной ниже подвальных помещений в штаб-квартире Куорри в Вашингтоне, всего в двух шагах от Белого Дома. Президент видел эту ленту и уже принял соответствующее решение. По законам военного времени, -сказал он, хотя один только Вундерман по своему возрасту мог помнить, что это такое.

Они просмотрели эту ленту десятки раз. Вот Вундерман отталкивает докторшу и склоняется над Беридиеном. В замедленном показе невозможно разобрать, что он говорит. Для этого надо переключиться на нормальную скорость.

Вот рука Вундермана исчезает за обшлагом пиджака. С мучительной медлительностью он достает пистолет. Стреляет в лицо докторши: Бац! Бац! Бац! Кровь и мозги брызгают во все стороны. Стена за ее спиной покрывается красно-белой кашицей.

Донован развернулся в своем кресле.

— Ты теперь наш начальник, Генри. И ты, конечно, можешь не отвечать, но я все-таки спрошу. Зачем тебе понадобилось ее убивать? Я бы на твоем месте предпочел ее допросить и получить ответы на кое-какие вопросы. Кто нам теперь на них ответит?

Вундерман провел рукой по лицу.

— Я не знаю, как ответить на твой вопрос. Инстинкт какой-то сработал, наверно... Я столько сил положил на все эти меры безопасности, сон из-за них потерял. И надо же! Прямо в медицинском кабинете!.. А, да что я говорю? Нет у меня никакого оправдания... Нервный срыв, слепая ярость, жажда мести.

— Это я все хорошо понимаю, Генри, — мягко заметил Донован. — Но у меня в голове не укладывается, как мог ты, с твоим опытом работы, так сорваться? Ты ж ветеран, черт подери! Тебе тридцать семь стукнуло! Такого не должно было случиться!

— Я понимаю, что не должно! Думаешь, не понимаю? — крикнул Вундерман. — Чертов Джейк Марок!

Донован встал, потянулся, выключил видео. Экран потух, и комната сразу же озарилась мягким розоватым светом.

— Может быть. Мэрок здесь не при чем.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Не забывай про наш айсберг.

— Опять Воркута?

— Не исключено. Врач, скорее всего, глубоко законспирированный советский агент.

— Прошедший наше сито? Не смеши меня.

— Такое бывало не раз.

— В ЦРУ бывало. Но только не у нас.

— А что, наша процедура отбора чем-то отличается от той, что принята у них?

Вундерман раздраженно буркнул:

— Это не твоя сфера компетенции, поэтому ты, естественно, не можешь этого знать... Да, радикально отличается. Только изнутри можно провернуть такую операцию. У Джейка было куда больше шансов заручиться поддержкой докторши, чем у Воркуты.

Донован полез в карман, достал копии радиограмм, напечатанных на папиросной бумаге мутновато-желтого оттенка, указывающего на то, что она произведена в Советском Союзе.

— Вот, ознакомься, — сказал он, передавая их Вундерману. — Получил по моей новой сети. — Вундерман углубился в изучение декодированных разведывательных донесений. — Я думаю, нам надо собрать побольше сведений о Камсангском проекте, возводимом сейчас в Китае.

— Что? — Вундерман поднял на него глаза. — Нам о нем все известно. Это совместный проект, который возводится с помощью западных фирм, базирующихся в Гонконге. Что там может происходить такого, о чем мы не знаем?

— Да всякое может происходить, — ответил Донован. — Ты обратил внимание на радиограмму, где агент КГБ сообщает о том, что его продержали восемнадцать часов в кутузке, подвергая непрерывным допросам, после того, как он забрел в запретную зону, окружающую Камсанг?

Вундерман пожал плечами.

— Ну и что? Это же атомная станция. Любая диверсия в том районе может подвергнуть смертельной опасности миллионы мирных жителей.

— Все это так, — согласился Донован. — Но того парня допрашивали двое полковников контрразведки. Это тебя не настораживает?

— Значит, они посчитали, что это не рядовое нарушение режима секретности, вот и все.

— Ничего нельзя считать рядовым в Камсанге. Там многое выходит из ряда вон и при проверке может оказаться не тем, чем кажется.

— Ты намекаешь на то, что Камсанг будет работать на войну?

— Если это так, то нам надо постараться об этом узнать до того, как об этом пронюхают русские. В той накаленной обстановке, что господствует последнее время вдоль русско-китайской границы, малейшего признака военной эскалации в Китае будет достаточно, чтобы послужить поводом для крупных неприятностей.

Вундерман потер себе лоб.

— У меня голова разваливается, как у последнего выродка!

— Да? — откликнулся Донован. — Я понял твою мысль. У меня есть ощущение, что должно стать еще хуже, прежде чем станет лучше.

* * *

Выходя из министерства, Чжан Хуа едва не потерял сознание. Прямо у самых ступенек мимо него пронеслась группа велосипедистов, и у него помутилось в глазах. День был немилосердно жаркий и душный, а в кабинете Чжилиня вообще дышать было нечем.

Чжан Хуа сделал три неверных шага к железным перильцам и, схватившись за них рукой, опустился на ступеньки. Раскаленный цемент пек его снизу через брюки.

У него было явное переутомление, и он знал об этом.

Я не создан для такой жизни, -подумал он, держась за голову. Велосипедисты неслись дальше, подымая пыль своим стремительным движением. Ежедневный летний марафон. Вся жизнь в Пекине сплошной марафон. Их потные майки на спинах рябились в мареве, подымающемся от раскаленного асфальта.

Сердце его невыносимо колотилось в груди, и к горлу подступала тошнота от одной мысли об У Айпине. Чжан Хуа так его боялся, что сон бежал от него по ночам, стоило ему только сомкнуть усталые глаза. С его слабым здоровьем ему так долго не протянуть. Возвышенное бодрствование — удел богов, а он всего лишь маленький, испуганный человек.

Я забыл свой портфель, -тупо подумал он.

С трудом поднявшись, на деревянных ногах он поднялся вновь по ступенькам. Пошатываясь, направился в кабинет Чжилиня. Голова раскалывалась на части, мозг будто дымился. У него все время был страх, что он забудет, какую ложь он сказал какому человеку. Уползти бы в какую-нибудь пещеру и исчезнуть из жизни лет на десять.

У него был вид, как у выходца с того света, когда он дотащился до кабинета. Мешком опустился в кресло, пока Ши Чжилинь наливал в чашку холодного чая. Выпил с жадностью, и ему сразу же полегчало.

Почувствовав, что Ши Чжилинь рассматривает его в упор, он открыл глаза. Старик придвинул свой стул, и теперь они сидели, почти соприкасаясь коленями. Чжан Хуа трясло как в лихорадке, и он подумал, а не заболел ли он на самом деле.

— Могу я тебе чем-нибудь помочь, мой друг? Чжан Хуа откинул голову на спинку кресла. Что он мог сказать? Что ему надоел весь этот обман до такой степени, что выть хочется? Этого он не смог сказать. Вспомнил об У Айпине и не смог. Он опять закрыл глаза и вздохнул.

— Ничего страшного, товарищ министр. Жара. Пустяки.

— Понятно. — Чжилинь не спускал с него глаз. — Это трудно, Чжан Хуа. Но таков наш суровый долг. Чувство выполненного долга помогает выжить в этом мире.

— Вам, возможно, и помогает. — Что-то хрустнуло внутри Чжан Хуа. — Вам, небожителям. — Его глаза открылись, и Чжилинь увидел в них страх, какой бывает в глазах лошади, испугавшейся пламени. — А я только несчастный смертный. У меня нервы, истрепанные в клочья. У меня зубы стучат от ужаса. У меня не желудок, а сплошной сифон. И еще у меня есть психика, которая отказывается выключаться, когда я ложусь спать. Все это ежесекундно загоняет меня в гроб. Я не Небесный Покровитель. Я не Цзян.

Чжилинь посмотрел на своего помощника. Вспомнил слова Цуня Три Клятвы: Великий Будда! Ты только посмотри, что со всеми нами сделала твоя одержимость!Семья... Хоть я и Цзян, но я тоже смертей. Ломота в моих костях подтверждает это... Я не знал, что так больно отсекать себя от семьи. Если бы знал, то, возможно, не сделал того, что сделал. Молодость не знает сомнений. Моя вера в правоту дела заставила меня пройти испытание огнем. Огонь жег меня, когда я уходил, оставляя женщин, которых любил, сынов, которых даже не успел понянчить.

—Простите меня, товарищ министр, — сказал Чжан Хуа, не в силах оторвать затылок от спинки кресла. — Голова совсем не варит в такую жару. Сам не знаю, что плету.

— Полно, друг мой. После стольких лет совместной работы ты имел полное право сказать, что думаешь.

Чжилинь наклонился, провел пальцем по подоконнику. На нем остался светло-серый налет. Не пыль. Песок пустыни Гоби, расположенной по ту сторону Великой китайской стены.

Он растер песок на ладони, чувствуя его шероховатость. Видя Чжан Хуа, близкого к срыву, слыша слова Цуня Три Клятвы, зная, какой страшной смертью погибли его две невестки, страшась мысли, что его оба сына сейчас находятся в одном городе. По словам брата, это может закончиться смертью одного из них, а то и обоих. Чем он лучше своих современников, заливших мир кровью? Людей, пожертвовавших своей человечностью ради власти над другими людьми, ради жалкого олицетворения бессмертия — Государства?

Я видел своими глазами, как создается Государство и как оно изменяется. Я сам был архитектором этих изменений. Их Цзяном. А что с ним станет, когда я уйду? Станет ли оно прахом, как стали другие государства, бывшие в веках?

Песок пустыни Гоби. Он существовал задолго до его рождения. Он останется на земле после того, как он уйдет. Неужели это и есть то, что он искал пятьдесят лет своей жизни? Песок. Пыль столетий. Неужели эта бесцветная и безликая субстанция и есть содержание его жизни? Неужели это и есть конечный продукт его «генерального плана»? Урожай, который принес его рен? Нет. Не может быть.

Какому дураку придет в голову собирать песок вместо урожая?

Дурак и на большие глупости способен. Но не Цзян. Конечно же, не Цзян.

* * *

Кого ты видишь?

— Троих китайцев, — ответила она. — Один в серых штанах и рубашке в синюю полоску. На щеке у него шрам. Второй сейчас направляется в другую сторону. Маленький, накаченный, в белой майке и черных джинсах. Мускулы так и играют. Третий находится на другой стороне улицы. Он постарше этих двоих, в коричневый брюках и светло-зеленой футболке. Вислоухий такой.

— Надо от них смыться, — сказал он.

Они сидели в сыром дворике, в который вывел их подземный ход Верзилы Суна. Дворик находился на уровне полуподвального помещения, и поэтому голова Блисс едва высовывалась над тротуаром, по которому разгуливали их преследователи. Джейк сидел еще ниже. Вонь была невыносимая: вокруг лежали мешки с отбросами. Запах разлагающейся рыбы и мочи.

— Так мы не узнаем, кто стоит за ними, — заметила Блисс. — Если мы удерем от этих, придут другие.

— Дэвид Оу знал.

— Но так и не сказал тебе.

— Сказал, сколько успел, — возразил Джейк. — Хо йань.

—"Движущееся око"? Какое отношение может иметь эта стратегия вэй цик людям, которые охотились за ним, а теперь и за тобой?

— Понятия не имею, — признался Джейк. Он поднялся повыше и теперь видел противников собственными глазами. Они перегруппировывались. Сразу видно профессионалов. — Но Дэвид знал свое дело. Он раскопал что-то подозрительное, работая с компьютером Куорри. И я уверен, что он записал все это на дискету. Поскольку при нем ее не оказалось, когда его убили, то логично предположить, что она припрятана где-то.

— Но где?

— Этого я не знаю.

— Хойань?

— В том-то и беда, что я не могу понять этого намека. Должен бы, но не могу. Может быть, потом что-нибудь прояснится. А пока нам надо пробраться к Преподобному Чену так, чтобы эти чижи за нами не увязались.

— Зачем тебе понадобился дракон триады Зеленый Пан?

Джейк в двух словах сказал ей о сделке, которую он заключил с Верзилой Суном.

— Теперь я точно знаю, что ты не в своем уме, — заявила она. — После всего, что ты сделал для 14К, ты можешь считать себя счастливчиком, что Преподобный Чен не повыдергивал у тебя ноги из задницы. А ты собираешься идти к нему с миротворческой миссией.

— Да. На первый взгляд это кажется невыполнимым делом.

Она фыркнула.

— Оно невыполнимо, сколько на него не смотри.

— Давай скажем так: я люблю браться за дела кажущиеся невыполнимыми.

Блисс посмотрела на него.

— Ты что, смерти ищешь?

— Если бы искал, я бы сейчас просто встал и вышел на улицу, — сказал Джейк, не спуская глаз с трех китайцев.

Они заняли наблюдательные посты по всей короткой Винчун-стрит, скрываясь в полосатых тенях, как ночные хищники. Эта способность к абсолютной неподвижности встречается очень редко в людях, и она особенно высоко ценится в избранной ими профессии.

— Вопрос заключается в том, как заставить их двигаться, — сказал он после минутного наблюдения за преследователями. — Где движение, там и суета. А то сейчас перед ними весь район Моррисон-хилл как на ладони. Нам не удастся от них скрыться, если мы не сможем спровоцировать их на резкое движение.

— Если оно не будет слишком резким. Джейк хмыкнул, затем бросил взгляд в противоположный конец дворика.

— Я уже проверяла, — сказала Блисс. — Никаких выходов. Мы в тупике.

— Это как посмотреть, — глубокомысленно заметил Джейк, рассматривая пакеты с мусором. — У тебя есть спички?

— Да, а что? Объявляешь перекур с дремотой, пока эти трое нас не прищучили?

Джейк проигнорировал сарказм, прозвучавший в ее словах.

— Ты можешь поджечь эти пакеты с мусором? — спросил он.

Блисс бросила на них критический взгляд.

— Боюсь, они сыроваты для того, чтобы получился костерчик. Но дыму будет много.

Джейк кивнул.

— Это как раз то, на что я рассчитываю.

Пригнувшись, Блисс пересекла дворик, устроилась на корточках перед мешками. Зажгла спичку, прикрывая огонек ладонями. Она истратила с полкоробка, прежде чем добилась того, что хотела.

Повалил дым, такой вонючий, что они сразу же закашлялись. Но он был достаточно густым. И, главное, заметным.

Двое тех, что были помоложе, Шрам и Качок, покинув свои наблюдательные пункты, двинулись в их направлении, скользя из тени в свет. Вот они уже пересекли Вингчун-стрит.

— Ты знаешь здание плавательного бассейна на Ойкван-роуд? — шепнул Джейк. Когда Блисс кивнула, он прибавил: — Если нам придется разделиться, то встретимся там. Восточная сторона. Дверь, обитая цинком.

Качок и Шрам приблизились к дворику и осторожно заглянули внутрь. Они сделали это по всем правилам: первый разведывает, второй прикрывает. Джейк напал на Шрама снизу, сбив его с ног. Одновременно увидел, как Блисс прыгнула на Качка сверху. Падая, тот все-таки успел схватить ее за руку и увлек ее за собой. Блисс упала на левый бок, подавила готовый сорваться крик боли и увидела краем глаза, как Джейк, ударив Шрама ногой в горло, наклонился вперед и рубанул ребром ладони ее противника. Удар пришелся по нервному узлу в районе правой почки и вышиб из Качка дух. А Блисс уже была на ногах и мчалась вниз по улице, слыша за собой дыхание Джейка.

Вниз по Винчун-стрит, мимо Вислоухого, резкий поворот — и они выскочили на Ойкван-роуд, описывающую вокруг квартала Моррисон-хилл, где находился плавательный бассейн, что-то вроде полукольца.

Оказавшись на освещенном месте, Джейк юркнул в тень. Прижимаясь к каменному забору, он осторожно двинулся к восточной стороне Моррисон-хилл и к обитой цинком двери.

Здесь Джейк позволил себе перевести дух. Как последствие недавней контузии, он часто чувствовал легкое головокружение, если ему приходилось бежать или делать какие-нибудь резкие движения. Он стоял, прижавшись спиной к бетонной стенке, не сводя глаз с двери, навострив уши, чтобы не упустить ни малейшего звука. Влага, осевшая на шероховатом, покрытом масляной краской бетоне, неприятно холодила тело сквозь тонкую рубашку. Цикады заливались металлическими трелями.

Пошарив в брючном кармане, Джейк извлек оттуда скрепку для бумаг. Сделав глубокий вдох, будто погружаясь в воду, он тихо проскользнул в открытое пространство между стеной и дверью. Разогнув скрепку, сунул ее конец в замочную скважину. Он чувствовал, что весь взмок, и понимал, что фактор страха весьма велик. В данный момент Джейк был практически не защищен.

Услышав легкий щелчок, он толкнул дверь внутрь. Почти одновременно с этим услышал легкий шуршащий звук, идущий откуда-то сверху. Он сразу же весь напрягся, слегка согнул колени, изготовившись к прыжку. Только убедившись, что это Блисс спускается к ному с крыши здания, он позволил себе чуть-чуть расслабиться. Разозлившись на себя за то, что не почувствовал сразу, что это Блисс, он втолкнул ее внутрь, зашел сам и закрыл за собой дверь.

Звуки эхо, обычные для закрытого бассейна. Шорох пустоты, распространяющейся во все стороны. Химический запах хлорки.

Тьма.

Джейк взял ее за руку, провел к раздевалке. Там они сели на деревянную скамейку.

— Неразумно было сюда забираться, — сказала она. — Вислоухий наверняка заметил, что мы рванули сюда. Лучше было бы попытаться уйти по крышам.

— С крыши высоковато падать, — возразил он. — А отсюда есть много выходов.

— Тс-с-с! Я что-то уже слышу. Джейк напряг слух. — Нервы.

Она потянула его к выходу.

— Уйдем отсюда.

Они быстро прошли на другой конец раздевалки. Где-то рядом тихо плескалась вода, разбивая тишину на физически ощутимые отрезки.

Джейк почувствовал, что за его спиной кто-то стоит, и отскочил в сторону как раз вовремя, чтобы избежать прямого удара. Но равновесие он все же потерял.

Вода была холодная. И темная. Лишенная света, она казалась неимоверно тяжелой, сдавливая грудь, как могильная земля. Почувствовав обхватившие его голые руки, он догадался, что это Качок. Он ударил его ногой, но было поздно: они оба ушли в глубину так, что давление воды наполнило уши беспрестанным комариным писком.

Качок висел на нем, как драга. Видимо, он был привычен к этой подводной борьбе, и тратил силы экономно. Он просто держал Джейка за горло мертвой хваткой и не желал отпускать. Темнота превращалась во тьму. Жутко и холодно, как в морге.

Попытался провести два атеми,но Качок только усилил свою хватку. Удары локтя Джейка не произвели на него ни малейшего впечатления. Мелкие пузырьки вырвались из уголков его ухмыляющегося рта.

Огонь все сильнее охватывал легкие Джейка и он начал всерьез бороться с желанием вдохнуть в себя воду. Голова раскалывалась, последствия контузии все больше и больше давали о себе знать. Джейк понимал, что у него очень мало времени.

Оттолкнувшись ногами о воду, Джейк вытянул руки вперед и подался всем корпусом на противника, вместо того, чтобы пытаться отодвинуться от него. Это заставило Качка двигаться вместе с Джейком, и он начал всплывать. Используя это движение, Джейк изогнулся вправо и, пользуясь своей правой рукой, как тараном, обрушил ее на левый бок противника, двигая кулаком, как буравчиком, вытягивая руку на всю ее длину. Почувствовал, как ребра подаются под его натиском, но не слышал ничего, кроме шума крови в ушах.

Стиснув зубы, чтобы не открыть рот и не нахлебаться воды, он еще раз поднял правую руку и, преодолевая сопротивление воды, обрушил ее на подвздошную кость Качка. Почувствовав, что обмякшее тело отлипло от него, Джейк оттолкнулся ногами от дна и выскочил на поверхность, с шумом расплескав воду.

Отдышавшись, он поплыл к бортику и выбрался из воды.

— Джейк.

Повернулся и увидел направленное на него дуло пистолета Вислоухого.

— Сейчас я тебе вышибу мозги.

Только на мгновение сосредоточил все внимание на Джейке, забыв о Блисс. И это было его роковой ошибкой. Джейк видел, как потенциальная энергия Блисс переходит в энергию кинетическую.

Вихрь, в который превратилась Блисс, обрушился на Вислоухого. Он уже собирался нажать на курок, чтобы прикончить Джейка, но почувствовал опасность.

Вислоухий уже начал разворачиваться, чтобы встретить Блисс, когда она закончила свой прыжок, опустившись одной ногой на его стопу и парализовав таким образом его движения. Его неподвижность сделала его беспомощным перед ударом ее второй ноги, направленном в его коленную чашечку. Раздался треск ломающейся кости, и Вислоухий, взвыв диким образом, полетел в бассейн.

Волна пошла такая, что залила бортик и окатила их ноги. Джейк все еще тяжело дышал. Глаза их встретились.

Впервые они увидели, что каждый из них способен сделать в экстремальной ситуации. Такие мгновения остаются в памяти людей на всю оставшуюся жизнь.

* * *

Семь минут спустя они уже шли по Хэннеси-роуд. Хотя они были мокрыми и взъерошенными, но старались не выделяться среди зевак, которых всегда полно у ярко оформленных витрин в Ванчае. Джейк использовал витрины, как шофер использует зеркало заднего вида: они показывали ему, что происходит у них за спиной, рядом с ними и на противоположной стороне улицы.

Стали в хвост длинной очереди. Третий подошедший к остановке автобус оказался номером 24, и они вскочили на его подножку. Это был красный лондонский автобус с двумя «палубами». Кондуктор находился внизу и, естественно, не всегда мог проконтролировать винтовую лестницу, ведущую наверх. Китайцы помоложе так и норовили прошмыгнуть туда в момент отхода автобуса, если внимание кондуктора было чем-нибудь отвлечено.

— Нам ехать долго, — сказала Блисс. — Можно подняться наверх.

Джейк покачал головой. — Мы должны сойти, не доезжая Коттон-драйв. Если нам не удалось отделаться от всех преследователей, то об этом лучше узнать до того, как мы сядем на трамвай, идущий на Виктория-Пик. Я не хочу притащить их за собой к твоей квартире.

Они стояли на нижней переполненной «палубе» и, по мере того как кое-кто выходил, а кое-кто входил на промежуточных остановках, они постепенно продвигались в заднюю часть автобуса. Лучше быть поближе к заднему выходу, когда им придет время сходить.

Вот они уже въехали на Куинсуэй, направляясь в сторону Центра. Автобус перешел в первый ряд, начал тормозить. Через пару остановок будет Коттон-драйв. Джейк бросил быстрый взгляд по сторонам, не только для того, чтобы сориентироваться, где они едут, но также, чтобы еще раз посмотреть, кто стоит рядом с ним.

Блисс была впереди него, на самом краю крутых ступенек вниз, к выходу. Цепкий взгляд Джейка остановился на полной китаянке средних лет, двух подростках с зализанными назад черными волосами и в темных очках, худом бизнесмене с объемистым кожаным портфелем в руках. Европеец, а может быть, австралиец. Молодая китаянка, которая одной рукой прижимала к себе ребенка, завернутого в розовое одеяло, а другой сжимала ручонку второго, постарше. Двое коренастых китайцев в легких брюках и шелковых рубашках с коротким рукавом. Молодая американка с хорошенькими глазками, но довольно прыщавая.

Автобус замедлил ход и остановился. Несколько человек вошло через передний вход. Никто не собирался выходить. Джейк наблюдал за людьми, просачивающимися в автобус. Когда желающих войти уже не оставалось, он толкнул Блисс локтем.

Она тотчас же начала спускаться по ступенькам вниз и спрыгнула на асфальт. Джейк двинулся за ней следом. Но тут подросток китайского типа отделился от толпы, стоящей на остановке, подбежал к автобусу и вскочил на заднюю подножку, надеясь прокатиться зайцем. Он налетел на Джейка, мешая ему выходить.

— Куда тебя несет, черт подери! — гаркнул на него Джейк. — Прочь с дороги!

Мальчишка замер, вытаращив на него глаза. И в тот же момент Джейк почувствовал, что сзади его что-то тянет за рубашку. Он развернулся и увидел, к величайшему своему удивлению, что это китаяночка с ребенком. Только ребенок, которого она минуту назад держала за руку, был, скорее всего, вовсе не ее. А завернутый в одеяло младенец, которого она так бережно прижимала к груди, оказался короткоствольным автоматом «Лайсон ТИ-6000», какие изготовлялись по спецзаказу для Куорри. Сейчас она сунула правую руку в одеяло и держала палец на спусковом крючке.

Лицо ее было совсем рядом, и Джейк поразился злобе, которую прочел в ее глазах. На вид ей было не больше двадцати одного или двадцати двух лет.

Автобус дернулся, отъезжая от остановки. Пассажиры невольно качнулись вперед, чтобы удержаться на ногах. Воспользовавшись мгновенным замешательством террористки, Джейк схватил подростка, который в свое время помешал ему сойти и теперь тоже не давал ему возможности развернуться, и толкнул его прямо на нее. Та, не долго думая, пнула парнишку ногой, чтобы расчистить себе дорогу к Джейку, и он упал на четвереньки. Джейк все же сумел воспользоваться этой заминкой и ударом локтя подбил ствол автомата вверх.

А за его спиной китайчонок кубарем летел вниз по ступенькам. Двери в автобусе были открыты, и он выпал на дорогу, прямо под ноги Блисс, которая, видя, что Джейк так и не сошел, заподозрила неладное и бежала за отходящим автобусом, надеясь заскочить в него на ходу. Когда мальчишка выкатился прямо ей под ноги, она упала через него, ссадив до крови коленку и руку. Вскочила на ноги, побежала снова.

Всего этого Джейк, конечно, не мог видеть. Все его внимание было приковано к агенту Куорри. Когда он подбил ствол «Лайсона» вверх, она попыталась с размаху опустить его ему на голову. Хотя это у нее и не получилось, но мушка автомата все-таки оцарапала ему лоб. Кровь сразу же хлынула из раны, залив глаз. Удар, хоть и пришелся вскользь, все же вызвал головокружение: последствия недавнего сотрясения мозга опять дали себя знать. Он зашатался, почувствовал, что «Лайсон» опять заносится над его головой. Тут и зрения не требовалось, чтобы понять, что это значит.

Вслепую вытянув руки, он схватился за ложе автомата, слыша со всех сторон испуганные крики пассажиров. Китаянка, видя, что он не дает ей нанести удар сверху, изменила тактику. Резко опустив руки, она затем ударила Джейка снизу, под подбородок. Удар отбросил его голову назад, у него перехватило дыхание, и он упал на четвереньки, все еще держась руками за автомат.

Террористка упала на него, развернула ствол автомата в его направлении и передвинула рычажок на автоматическую стрельбу. При стрельбе с такого расстояния можно не целиться. Джейк знал начальную скорость полета пули, вылетающей из ствола «Лайсона». Знал он также, сколько выстрелов в секунду можно произвести из этого оружия. Так что он отлично понимал, что если он позволит ей нажать на спусковой крючок, то дальше автобус повезет вместо него кровавое месиво, имеющее очень отдаленное сходство с человеческим телом.

Его последней надеждой был прием, именуемый дзо-вадза.Хотя в руках террористки был автомат, а не катана, онвсе-таки решил попробовать провести его. Главное дело было схватиться за ствол автомата, прежде чем она нажмет курок. Сделав обманное движение ногой, чтобы отвлечь ее внимание, он схватился девой рукой за ствол, поднялся из лежачего положения на колени и резко подался вправо, насколько ему позволяло ограниченное пространство до ступенек. Одновременно он вывернул «Лайсон» из горизонтального в вертикальное положение. И, завершая прием, поднялся на ноги, одновременно подаваясь всем корпусом вперед, увлекая ее за собой.

Но она его опять удивила. Она разжала руки, выпуская автомат, и с размаху врезала ему ребром ладони в незащищенный левый бок.

Застонав от боли, он тоже выпустил из рук автомат, и он загремел вниз по ступенькам. А китаянка добавила ему сверху, так трахнув по голове, что он полетел вслед за автоматом. В голове стоял звон, все вокруг было как в тумане. Одна ступенька, вторая. Вот его голова уже на самой нижней ступеньке. Террористка наседает сверху, нанося молниеносные удары, посылая волны боли по всему его телу. До проносящегося внизу асфальта всего каких-то полметра. Ее стальной каблук упирается ему в бедро. Он едва дышит, уже ничего не видит.

Вслепую взмахнул руками, стараясь попасть в лицо. Она легко парировала его атаку. Ему даже показалось, что она издала что-то похожее на издевательский смех. Захватив левой рукой ее куртку, он притянул ее к себе, насколько это было возможно, одновременно нанося правым кулаком страшный удар в переносицу, так что сразу сломал ее. Кровь хлынула из раны, и Джейк чудовищным усилием отбросил ее от себя, но сам потерял равновесие и почувствовал, что сейчас упадет на проносящуюся внизу дорогу. Он сделал последнее усилие, чтобы остановить падение, но ничего у него не получилось.

Еще крепче прижав к себе агента Куорри, Джейк вывалился в открытую дверь. В воздухе он перевернулся, подминая под себя китаянку, в надежде, что ее тело смягчит его столкновение с асфальтом. Услышал удар, второй, когда они приземлились. Все закружилось у него перед глазами: это они, в соответствии со всеми законами физики, катились кубарем вслед за автобусом. Затем он услышал визг тормозов, проклятия на кантонском диалекте...

Наконец все кончилось. Он лежал на дороге, наполовину оглушенный. Кто-то наклонился над ним, и вокруг уже собиралась толпа, как мухи слетаются на запах сырого мяса.

— Пропустите меня! Пропустите! Ему показалось, что это ее голос.

— Дайте мне пройти, пожалуйста! Я — врач! Кто-то, стоящий прямо над ним, подвинулся, и через мгновение Джейк увидел лицо Блисс, наклоняющееся к нему.

— Ну и видок у тебя! — шепнула она. Затем повысила голос, обращаясь к зевакам: — Подайтесь хоть немного назад! Ему дышать ведь нечем!

— Я хочу сесть, — сказал он ей.

Она подсунула ему руку под спину и помогла подняться. Джейк сразу же почувствовал, что на него накатывает волна дурноты. Он закрыл на мгновение глаза, облизал сухие, потрескавшиеся губы.

— Ну как, лучше?

Он кивнул головой. И напрасно это сделал. Движение вызвало новую волну дурноты. Несмотря на это, он все-таки встал. Во рту был привкус крови. Кровь была на его руках, на одежде. Только пока было непонятно, чья это кровь: его или ее. Голова раскалывалась, и он поднес руку к виску.

— Тот мальчишка не пострадал?

— Ничего серьезного, — ответила Блисс. Она поддерживала его за талию.

— А как девушка?

— Девушка? Можешь сам посмотреть.

Джейк посмотрел в направлении взгляда Блисс. Рой черных мух поредел, и он смог увидеть на асфальте нечто переломанное и потерявшее всякий человеческий облик. За этим куском человеческого мяса тянулся темный след, поблескивающий в свете яркого уличного освещения.

— Очень много крови, — сказала Блисс. Послышались приближающиеся звуки сирен.

— Давай-ка поскорей отсюда сматываться, — сказал Джейк. — Но прежде надо убедиться, что мы отделались от всех наших назойливых провожатых, черт бы их подрал!

У него опять слегка закружилась голова, и он немного постоял, собираясь с силами. Потом заковылял мимо ярко освещенного Адмиралтейского центра в темный переулок. Блисс поддерживала его за талию.

— Твой дом становится единственным безопасным местом во всей колонии.

* * *

Это утро он посвятил обходу недавно открытого крыла психотерапии в Институте психиатрии имени Сербского. Оно предназначалось для наиболее опасных политических диссидентов и непроверенных перебежчиков с Запада. Последние содержались в более комфортабельных палатах.

В задачи крыла входило изучение сознания диссидентов и ренегатов с целью установления истины: во что они в самом деле верили, что знали, с кем связаны, являются ли они теми, за кого себя выдают. Ну и так далее.

Ученые этого института разрабатывали новые методики, с помощью которых можно проникнуть в человеческое подсознание. Карпов, который убил два с половиной года, чтобы добиться разрешения на проведение работ такого типа и комплектование лабораторий новейшим галлюцинаторно-голографическим оборудованием, большую часть которого составляли опытные образцы, назвал про себя вновь открытое крыло «андроповским».

В этом обходе его сопровождала Даниэла, и ее присутствие делало это мероприятие еще более приятным для Карпова. В фойе их ждали трое психотерапевтов. В этом институте все помешаны на секретности. Все боятся, как бы кто не украл их методики. Лучше бы следили за меховыми шапками в гардеробе, подумал Карпов. Был такой конфуз здесь прошлой зимой, когда украли «пирожки» нескольких высокопоставленных чиновников, приехавших сюда по какому-то делу.

Встретившие их психотерапевты были людьми военными, все в ранге от подполковника и выше. Поэтому на вопросы отвечали по-военному четко и сухо. Без эмоций.

С должной торжественностью они провели Карпова с Даниэлой через стерильно-чистые приемные покои по длинным коридорам, тоже сверкающим чистотой и полировкой. Через лаборатории с умопомрачительным оборудованием, снабженным разными датчиками, регуляторами и прочими финтифлюшками.

Еще один коридор. Но на сей раз со стенами, выкрашенными в серый, казенный цвет. Сильные лампы дневного света под потолком, отбрасывающие на пол четкие тени проходящих людей.

Коридор заканчивался дверью, похожей на те, за которыми в банках располагаются денежные хранилища. Двое охранников с тяжелым взглядом и с пистолетами на поясе молча открыли ее для них.

— Здесь палаты для больных, — объяснили сопровождающие.

«Палаты» были снабжены сверхсложными запорами.

— Мы заперли в одну из палат инженера, придумавшего эти запоры. Когда дверь открыли через неделю, он там уже окоченел. Это убедило нас в надежности конструкции, — повторил один из психотерапевтов образец институтского юмора, который Карпов слышал уже не раз. Из приличия он тоже усмехнулся, когда врачи засмеялись.

Экскурсия продолжалась. Гостям сообщили, что в этом крыле есть разного типа «палаты», в зависимости от того, кто в них содержится. Есть здесь так называемые «мягкие комнаты» с обоями пастельных тонов, с диванами и креслами с прекрасной обивкой, — не хуже, чем в шикарных отелях Запада. Они предназначались Для «зарубежных гостей»: перебежчиков-шпионов и дипломатов, попросивших у Советов политического убежища.

— Эта обстановка помогает в любом случае, — объяснил один из сопровождающих. — Если они искренни в изменении своей политической ориентации, то хорошие условия успокоят их, и в будущем они будут из кожи лезть, чтобы оправдать доверие. А если они засланы к нам с каким-то заданием, то неожиданно хорошее отношение ослабляет их бдительность и помогает нам разоблачить их.

Они прошли в другую секцию, где были так называемые «жесткие комнаты». Гости заглянули внутрь первой из них. Каменная клетка с толстой деревянной доской, вделанной прямо в стену, на которой лежит соломенный тюфяк. В середине комнаты — примитивнейший из туалетов в виде круглой дырки.

— Обратите внимание на потолок, — сказал один из врачей.

На покрашенном белой масляной краской потолке были укреплены прожекторы. Нажав пальцем на кнопку в двери, он включил их, и комнату тотчас же залил ослепительный свет, погасший так же внезапно, как и зажегся. Немного погодя свет снова зажегся. Врач объяснил, что опыты показали, что включающийся через каждые шесть минут свет не только нарушает сон, но и ослабляет волю пациента.

Они вышли из комнаты и продолжили свой путь по унылому коридору. Лампы дневного света невыносимо раздражали Карпова, который в конце концов достал из кармана темные очки в металлической оправе и надел их, защитив глаза от этого неприятного освещения.

Открылась одна из окованных железом дверей, и они вошли в комнату, похожую на те, в которые предполагалось поселить «зарубежных гостей»: такие же кресла? с мягкой обивкой, такие же коврики на стенах и на полу. Стены нежно-персикового цвета.

— Это комната, зарезервированная для наиболее опасных больных: для изменников Родины, которых в доброе старое время просто ставили к стенке после того, как их хорошенько допросят в подвале здания на Лубянке, — объяснил один из сопровождающих их врачей, молчавший до сих пор. — Теперь у нас в руках более современные методы работы с такими людьми.

Карпов вопросительно уставился на доктора. — И какие же?

— Пожалуйста, товарищ генерал, — сказал тот. — Мы можем все это продемонстрировать, если хотите.

Он указал рукой на кресло в стиле Людовика XIV.

Карпов сел, и врач щелкнул потайным выключателем, вмонтированным в спинку кресла. Тотчас же стальные скобы обхватили генеральские запястья и лодыжки.

— Что это значит?

Рев наполнил уши Карпова. Стена напротив него зашаталась, и из нее начали выпадать кирпичи. В образовавшийся пролом хлынули потоки воды. Книжный шкаф превратился в какое-то жуткое существо, которое с ворчанием бросилось на него и принялось грызть его скованные лодыжки. Коврики на полу начали разделяться на полоски, каждая из которых на его глазах превратилась в шипящую и извивающуюся змейку. Подняв свои острые головы, они тоже поползли прямо на него. Пуфик с полосатой обивкой обратился в тигра, который повернул к нему свою оскаленную морду и зарычал.

Карпов пытался вырваться из оков, но не мог.

— Я не выношу неволи! Вы не имеете права...

Но он так и не докончил фразы, потому что комната вдруг наклонилась, и он уехал вместе с креслом в угол. Прижатый спиной к стене, он почувствовал, что на грудь его давит толща воды, которая все прибывает и прибывает сквозь пролом в стене. Он чувствовал холод морских глубин и видел подплывающих к нему акул, гигантских скатов и барракуд. Такого и в самом страшном сне не привидится!

Карпов открыл рот, чтобы закричать, и почувствовал, как в него вливается горько-соленая морская вода. Глаза у него выпучились, в голове творилось черт знает что. Его вырвало прямо на его генеральский мундир.

Даниэла наблюдала за всем этим через односторонне прозрачное стекло уже из соседней комнаты, куда ее проводили «психотерапевты», когда этот жуткий спектакль начался.

— Галлюцинаторная голография, — объяснил Лантин, материализовавшийся вдруг из теней за ее спиной. — Но отсюда не так впечатляет, как если бы мы стояли с ним рядом. Пациент становится центром поля, порождающего фантастические образы. — Лантин даже хрюкнул от удовольствия. — Наш друг генерал Карпов, кажется, сейчас получает донесение.

— С таким одновременным мощным воздействием на все пять органов чувств, — пояснил врач, — можно и не такое внушить. Наш лазерный процессор способен создавать голограммы очень высокого качества. Поверьте мне, что для находящегося в той комнате они абсолютно реальны.

Даниэла и Лантин не могли не согласиться с ним, глядя на согбенную позу. Карпова.

— Но где нам действительно удалось сделать прорыв, так это в области тактильных и обонятельных стимуляторов. Человеческое сознание привыкло к обманам зрения, но ему трудно смириться с тем, что и с другими видами ощущений может происходить то же самое, и причем одновременно.

По другую сторону узкого окошка в сене Карпов пытался свернуться в комочек, вероятно, от страха. Его могучие мышцы были напряжены, и из-под стальных полос, стягивающих его ноги и руки, сочилась кровь. Хотя переговорное устройство с той камерой пыток и было отключено, они знали, что он кричит как резаный.

Лантин на него уже не обращал внимания. Сейчас он смотрел на Даниэлу, думая, до чего же она все-таки хороша как женщина. Вслух он сказал:

— Ты все-таки была права тогда, намекнув, что у меня духу не хватит расколоть жену Карпова. Я, конечно, понимаю, что радикальные меры всегда самые эффективные. Но не у каждого хватит характера, чтобы довести их до конца. Тут надо быть настоящим точильным камнем, как говорят американцы.

Даниэла видела в его глазах похоть, и впервые в жизни ей было неприятно чувствовать себя желанной. В этой ситуации, когда Карпов по ту сторону окошка медленно сходил с ума, когда трое психотерапевтов, холодные, как обслуживаемые ими машины пыток, стоят в пределах слышимости, томные взгляды Лантина казались ей просто неприличными. Этого подонка все-таки надо уничтожить, -подумала она. — Хотя бы ради того, чтобы спасти себя.

Так они и стояли, каждый, замкнувшись в звенящей тишине своего сознания, разглядывая сквозь окошко знакомую фигуру человека, которого специалисты из института Сербского поместили в ад, оборудованный по последнему слову изуверской техники, и теперь регистрировали на специальных мониторах становящиеся все более и более беспорядочными отправления жизненных функций генерала Анатолия Карпова, одного из руководителей советских оккупационных войск во время восстания в Венгрии 1956 года, героически подавившего начинающийся мятеж на Украине в 1966 году и прочая, и прочая...

* * *

Эндрю Сойер присутствовал на свадьбе духов, когда вдруг почувствовал, что его привычный мир рушится вокруг него.

Произошло это странным образом. Весьма странным, если учесть, что мысли его в этот миг были заняты совсем другим. Он думал о Мики и о ее будущем муже-духе. Семейство Ху, естественно, тоже присутствовало на церемонии. Большая семья: семь сыновой и шесть дочерей. Восьмой сын, Дункан, погиб под колесами автомобиля, когда ему было шесть лет. Шофер влил в себя несколько лишних унций спиртного, когда садился за руль той машины.

Сам-ку,которую подыскал Питер Ынг, свела Сойера с семьей Ху. Духи их давно умерших детей рыдали от счастья, которого было слишком мало в их короткой земной жизни.

Все Ху ужасно понравились Сойеру. Они так и излучали душевную теплоту и сердечность. Боль, которая не покидала его сердце с того самого момента, когда Мики явилась ему во сне, наконец прошла, когда он обсуждал с Ху вопрос свадебных подарков.

Одежда, вещи домашнего обихода, двуспальная кровать — все, конечно, из бумаги и миниатюрных размеров. Договорились также о сумме приданого в валюте Загробного банка, которую можно приобрести в магазине, торгующем подобной параферналией.

Церемония была организована сам-кув даосистском храме в западной части Острова, на Лэддер-стрит, в выбранный для этого соответствующий день и час. Там она украсила должным образом алтарь и поставила на него две ярко раскрашенные бумажные куколки, символизирующие жениха и невесту. Вокруг них были фигурки богов и богинь загробного мира. Предполагалось, что они выступают в качестве свидетелей на свадьбе духов и дают им свое благословение.

Оранжевые клубы благовоний наполнили храм. Сам-куначала читать литанию, обращаясь к жениху и невесте. Ритуал, весьма сложный и абсолютно непонятный Сойеру, тянулся час за часом, пока всех присутствующих не начало подташнивать от запаха курений в монотонного повторения непонятных слов, имеющих, очевидно, магический смысл.

Волшебство творилось перед их взором. Даже гвай-лоЭндрю Сойер чувствовал это. Слова старухи, казалось, жили собственной жизнью. Казалось, что она не произносит их, а только открывает рот, и они сами, приобретая объемность и осязаемость, выходят из ее рта по своей собственной воле. Как будто дух его Мики и сына его новых знакомых, Дункана, оживает в витиеватой литании сам-ку.

К концу церемонии Сойер уже был убежден, что видел среди теней, заполняющих даосистский храм, Мики, такую взрослую и такую красивую. Она стояла рядом с красивым, сильным юношей и счастливо улыбалась Сойеру. Как идиот, он направил на нее свою кодаковскую камеру, которую принес с собой, и щелкнул затвором.

А потом, по завершении церемонии, он решил сделать еще один снимок на память, собрав на ступенях храма все семейство Ху. И именно наводя на них свою камеру, Сойер и заметил спешащего куда-то Питера Ынга.

Сойер сначала не поверил своим глазам. Ведь он сам послал Питера в Цзюнун на важные переговоры, которые завершить раньше вечера было просто физически невозможно. Как могло случиться, что Питер Ынг бежит куда-то по Лэддер-стрит в направлении к Голливуд-роуд?

* * *

Прежде чем Джейку и Блисс удалось установить местонахождение Преподобного Чена, прошло все утро и большая часть дня. Джейк теперь мог рассчитывать только на собственные силы: по вполне понятным причинам, ресурсы Куорри были для него закрыты, а по каналам связи 14К тоже ничего не удалось выведать из-за того, что всякие отношения между враждующими триадами были давно прекращены.

Так что вся надежда была на Блисс. Она с полчаса названивала из уличного телефона-автомата. Джейк не спрашивал, кому она звонит. Потом из другого автомата, из третьего...

Без четверти четыре она вышла из очередной будки и сообщила:

— Он в Макао.

— Почему там? Макао не относится к территориям, контролируемым триадой Зеленый Пан.

— Очевидно, теперь относится, — сказала Блисс. — Два раза в неделю его можно найти там в отеле «Партита». Он ему частично принадлежит.

Есть три способа добраться до Макао, в зависимости от того, насколько вы торопитесь попасть туда. В детстве Джейк и Блисс добирались туда на пароме. На это уходило три часа. Более позднее изобретение — катер на подводных крыльях. Он покрывал это расстояние за полтора часа. Когда на маршруте Гонконг — Макао появились «Ракеты», на это стало уходить еще меньше времени — всего сорок пять минут.

Пристегнувшись ремнями, как в самолете, Джейк и Блисс помчались по волнам через залив к далекому клочку земли, считающемуся суверенной португальской территорией, который европейцы по-прежнему называли Макао, но которому китайцы давно вернули его исконное название Аомынь.

Макао деградировал прямо на глазах. Джейк часто думал, что если бы Энтони Берджесс действие своего романа «Заводной апельсин» развернул не в Англии, а в каком-нибудь южном портовом городе, например, на Майами-Бич, то его видение печального мира будущего очень напоминало бы Макао.

Самые приставучие в мире зазывалы облепили пристань. Такси дребезжали всеми частями, некогда роскошные отели имели такой обшарпанный вид, словно их не подметали с тридцатых годов. Даже листья пальм казались чахлыми, безжизненными.

Несмотря на все заверения туристских буклетов, смотреть здесь ровным счетом было нечего. Единственное, что по-прежнему привлекало туда китайцев, так это многочисленные казино. В Гонконге единственной легализованной формой азартной игры были скачки в Счастливой Долине. В Макао было разрешено все.

Во всех казино с утра до ночи невозможно было продохнуть от серо-бурого сигаретного дыма, запаха потных тел игроков, готовых поставить последний грош, играя в фоньтянь, сик по,а также в десятки европейских игр типа рулетки и американских вроде крэпса — в кости.

Отель «Партита» оказался задрипанным зданием, расположенным напротив похожего на него отеля «Синтра». Местами штукатурка на фасаде осыпалась, местами розовая краска, покрывающая ее, выцвела, превратившись в «телесную». Или в цвет застиранного нижнего белья. Отель был построен в двадцатые годы, но у Джейка были сомнения, что даже тогда это нелепое здание казалось кому-нибудь привлекательным. Сейчас оно более, чем что-либо еще, напоминало фурункул на заднице толстяка.

Они нашли Преподобного Чена за игрой в сик по:три игральных кости, вложенные в стеклянную емкость с крышкой. Лицо его раскраснелось от азарта, круглые, как пуговицы, глаза зачарованно смотрели на крышку.

Джейк не спешил протолкнуться к нему сквозь толпу. Хотя он и был весьма ограничен во времени, но было бы непростительной легкомысленностью прерывать игру Преподобного Чена. И так борьба предстояла не из легких. Незачем добавлять трудностей.

Он поднялся вместе с Блисс наверх, и там они проглотили довольно безвкусную португальскую пищу. За окном раскаленный кулак солнца опускался в море. Они были единственными посетителями в ресторане. Все были в казино. Даже пляж опустел.

Примерно через сорок минут Джейк и Блисс вернулись в игорный зал. Преподобный Чен сидел все на том же месте, вытирая платком вспотевшее лицо. Джейк подумал, какие странные эмоции старик, должно быть, испытывал, выигрывая у самого себя.

Он наблюдал за его лицом и понимал, что нет ничего на свете, что могло бы оторвать взгляд шанхайца от кубиков с нарисованными на них точками.

Много путей ведет в лагерь врага, -говаривал Фо Саан не раз, — но только один из них может вывести тебя оттуда невредимым.Как всегда, Фо Саан быкправ. Привлечь внимание Преподобного Чена — не штука. Еще труднее — это удержать его.

Джейк полез в карман, извлек оттуда пачку денег и сунул ее в руку Блисс.

— Как насчет того, чтобы сыграть в сик по?— шепнул он, глядя ей прямо в глаза.

Он подождал их в баре — темном и довольно угрюмом месте, расположенном под главным игорным залом. Он уселся в переднюю кабинку, откуда хорошо было видно всех, кто входил и выходил.

Бар соединялся с холлом сводчатым проходом, сквозь который Джейк хорошо видел столик экскурсионного бюро. Служащие от нечего делать играли в маджонг. Постукивание костяшек доносилось даже до того моста в баре, где сидел Джейк, потягивая содовую с лимонным соком: до спиртного он еще не дозрел. От напитка пахло плесенью и разбитыми надеждами.

За те двадцать минут, что он сидел один, мимо него продефилировали три девицы — две китаянки и одна евразийка, — назвав вполголоса свою цену. Лица их покрывал толстый слой штукатурки, и сексуальной привлекательности в них было не больше, чем в восковых фигурах. Когда они вернулись для второго прохода, официантка их шуганула. Ее цена была более разумная, но Джейк предпочел взять еще один стакан содовой с лимонным соком.

Он увидел их, когда они спускались по винтовой лестнице из игорного зала. Сразу же выйдя из кабинки, он подождал, когда Блисс подведет Преподобного Чена поближе, и затем отвесил им обоим церемонный поклон.

— Я слышал о разных необычных способах знакомства, мистер Мэрок, но тот, что выбрали вы, конечно, самый интригующий. Даже если он ни к чему больше не приведет, я вознагражден тем, что узнал эту очаровательную даму.

— Вы не присядете?

Преподобный Чен кивнул. Джейк посмотрел на Блисс. Она тоже кивнула и вышла. Джейк предпочел бы, чтобы она осталась. Но Преподобный Чен этого не поймет. В Азии женщина должна знать свое место. И к бизнесу она никакого отношения не имеет.

Пронзительные глазки Преподобного Чена изучали каждую морщинку на лице Джейка. Как будто он по ним хотел выяснить характер их встречи, как фэншочитает будущее по порыву ветра или рельефу почвы.

— Мистер Мэрок, — сказал он, отклонив предложение Джейка выпить, — из-за вас я в свое время потерял много людей, денег и... престижа. — Отказ выпить с человеком, который тебя пригласил к столу, даже если тебяне томит жажда, означает преднамеренное оскорбление. Этим Преподобный Чен сразу дал понять, что мира между ними быть не может. — Теперь вы пересекаете залив, чтобы встретиться со мной. Сказать по правде, я представляю, что такого важного мне может сообщить один из чужеземных чертей? Но безрассудной смелости, которой проникнут ваш шаг, я не могу не признать, хотя я и далек от того, чтобы восхищаться им.

Закончив свою речь, он сложил руки на груди. Он был похож на лилипута, напялившего костюм нормального человека.

— Мой визит носит чисто деловой характер, — сказал Джейк. — Ничего личного. Любые способы хороши, когда в воздухе пахнет барышом. Но Почтенный Чен не нуждается в том, чтобы ему объясняли очевидное.

— Да, но я нуждаюсь в объяснении вашего появления здесь, — возразил шанхаец и бросил выразительный взгляд на свои часы.

Джейк уже было собирался представить требуемые объяснения, когда стена, возле которой они сидели, вдруг вспучилась и рухнула со страшным грохотом, от которого даже бутылки и стаканы на противоположной стороне комнаты разлетелись вдребезги.

* * *

Блисс увидела двух тайванцев, поднимающихся из нижнего зала казино. Она запомнила их лица, еще когда играла в сик по,сидя рядом с Преподобным Ченом. Они обратили на себя ее внимание тем, что совсем не играли.

Поднявшись в главный холл, один из них остался возле винтовой лестницы, по которой можно было спуститься в бар, а другой начал медленно прогуливаться по холлу. Первый между тем стоял, положив руку на металлические перильца, и Блисс не могла не обратить внимание на эту руку. Твердая, желтоватая мозоль покрывала ребро ладони.

Она быстро опустила глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом, когда он поднял голову. Хотя его взгляд и казался случайным, но было видно, что не было ничего, попадающего в поле его зрения, что оставалось бы не замеченным им. Блисс двинулась вдоль холла к месту, откуда было бы удобнее наблюдать за тайванцами. Тут она заметила, что второй из них подошел к первому и что-то ему тихо сказал. Затем они вместе начали подыматься по лестнице.

Блисс собиралась пойти следом, как вдруг почувствовала какое-то беспокойство, которое всегда ощущаешь, когда что-то происходит у тебя за спиной. Она повернулась и успела увидеть мелькнувшее и исчезнувшее лицо. А затем все вокруг стало каким-то нечетким, будто не в фокусе. Третий тайванец, мать его так! -успела подумать она и потеряла сознание.

Осколки стекла, цементные осколки и пыль осыпали ее, и она пришла в себя. Застонав, потрясла головой, чтобы очистить мозги от опутывающей их паутины. Поднялась на ноги и заковыляла вниз по винтовой лестнице. Дым, гарь и цементная пыль заставили ее закашляться, и она подумала: О, Будда! Что с Джейком?

* * *

За взрывом последовало головокружительное мгновение, после которого стена разлетелась на части.

Как раз достаточное количество времени для Джейка, чтобы схватить Преподобного Чена за шиворот и швырнуть его под перевернутый стол. Крышка стола послужила им щитом, когда взрывная волна ворвалась в бар, как бронированный кулак. Мгновенная реакция Джейка и крышка стола — вот что спасло им жизнь. Шанхаец не мог не признать этого.

— Мистер Мэрок, — подал он голос из-под прикрывающей его сверху мягкой защиты, — хоть вы и чужеземный черт, но есть в вас что-то и от китайского тигра. Ваша быстрота спасла нас обоих.

Мягкая защита была телом самого Джейка. Сейчас, когда опасность миновала, он сполз с Преподобного Чена и помог ему подняться. Куски сухой штукатурки все еще продолжали сыпаться сверху. Если не считать стены и пространства в непосредственной близости от стола, бару был нанесен удивительно малый урон. Кто-то истерически визжал. Джейк повернул голову в том направлении и увидел, что это кричит официантка. Она стояла на коленях и визжала, раскачиваясь взад-вперед. Цементная пыль побелила ее волосы, и сейчас она казалась старой бабкой.

Преподобный Чен посмотрел на разгром.

— Клянусь милосердным Буддой! У одного из нас есть могущественные враги. — Издалека донесся звук приближающихся сирен. Шанхаец повернулся к Джейку.—Интересно, у кого именно? — Он засмеялся и махнул рукой. — А какая, собственно, разница? Главное, наши сокровенные члены не пострадали, верно? А убытки возместит страховая компания. — Преподобный Чен жестом радушного хозяина указал на выход. — Сюда, прошу вас! — Казалось, его нисколько не беспокоил разгром, учиненный врагами Джейка в его заведении.

В холле они увидели Блисс. Джейк сразу же бросился к ней и обнял.

— Со мной все в порядке, — успокоила она его. но потом прижалась лбом к его плечу и заплакала. — Извини, — прошептала она. — Двоих я заметила и следила за ними, а вот третьего проглядела. Он прошел сзади меня. Я повернулась, но было уже поздно... Я так испугалась за тебя, Джейк!

— Все хорошо, — сказал Джейк, гладя ее по голове. Что он мог ей еще сказать?

Тут они заметили, что Преподобный Чен стоит рядом.

— Наша очаровательная дама в порядке? — осведомился шанхаец.

— Очаровательная дама в полном порядке! — заверила его Блисс, вытирая последние слезы кулачком.

— Это хорошо! — одобрительно кивнул он. — А теперь нам надо отсюда поскорей сматываться. У меня нет ни малейшего желания выслушивать дурацкие вопросы, на которые у меня нет ответов. Совокупляющаяся друг с другом полиция будет здесь с минуты на минуту.

Он провел их в другой конец холла, где была дверь с табличкой «Личные апартаменты».

— А теперь, мистер Мэрок, — сказал он, когда они вошли в удобный и просторный кабинет, — я полагаю, что с меня причитается.

* * *

Заинтригованный, Сойер торопливо распрощался с семейством Ху и сбежал по ступенькам храма. Ынг был уже в конце улицы. Сойеру удалось сократить расстояние между ними почти вдвое, когда Ынг исчез за углом.

Слегка пыхтя от непривычно быстрой ходьбы, да еще в такую жару, он достиг поворота как раз вовремя, чтобы заметить, что Питер Ынг зашел в продовольственный склад. Вывеска говорила, что он специализируется по женьшеню.

Сойер замедлил шаг, вытер вспотевший лоб белоснежным платком. Черт меня побери, -подумал он.

Дожил до того, что гоняюсь по жаре за своим компрадором.

Двери склада были открыты. Большой грузовик стоял задом к двери, и двое молодых людей в рубашках с коротким рукавом и с волосами, перетянутыми лентой, перегружали коробки из склада в кузов грузовика. Когда Сойер подошел ближе, он заметил и третьего человека, постарше, который сидел за конторкой и щелкал на счетах. По-видимому, подсчитывал стоимость товара, который грузили молодые люди.

Сойер воспользовался возможностью уйти хоть ненадолго с раскаленного солнца. Стоя в тенечке под козырьком склада напротив, он с удовольствием вдыхал запах пряностей. Грузчики продолжали свою работу. Благосклонная судьба подарила ему прекрасный наблюдательный пункт: грузовик полностью закрывал его от них.

Из своего укрытия он видел и Ынга, разговаривающего с каким-то человеком. Сначала Сойер видел только его темные с проседью волосы. Прищурив посильнее глаза, он разглядел и лицо.

Это было широкое, типично кантонское, крестьянское лицо. Чем больше Сойер в него вглядывался, тем больше крепла уверенность, что он его где-то видел. Но где?

Ынг и кантонец стояли очень близко друг к другу. Грузчики не обращали на них никакого внимания, бегая с тяжелыми коробками как заводные.

Кантонец вдруг бросил на них быстрый взгляд и, неодобрительно мотнув головой, отошел левее вместе с Ынгом. Глубже в тень, но ближе к Сойеру. Теперь угол, под которым Сойер рассматривал его лицо, изменился, и американец почувствовал, что в животе у него появилось ноющее, нехорошее ощущение.

Боже мой! -подумал он, совершенно сбитый с толку. — Не могу поверить этому.

Теперь кантонец стоял так, что его левая щека была хорошо видна Сойеру. От уголка глаза вниз тянулся серовато-сизый шрам.

Белоглазый Гао, -вспомнил Сойер.

Несколько лет назад на одном из электронных предприятий фирмы «Сойер и сыновья» пропали чертежи двух опытных образцов. Тогда Сойер лично изготовил еще один комплект чертежей — на этот раз фиктивных — и положил в тот же сейф, в котором была обнаружена пропажа. Установив рядом с ним аппаратуру для съемки в инфракрасных лучах, он получил фотографию похитителя.

Вместо того чтобы немедленно арестовать его, Сойер нанял частных — и абсолютно надежных — сыщиков и попросил их проследить за тем человеком. И сыщики установили, кому были переданы эти чертежи. Сойер как сейчас помнил черно-белую фотографию — очень зернистую из-за сильного увеличения и с неестественно плоским изображением из-за длиннофокусного объектива. На этот шрам было просто невозможно не обратить внимания.

Стоя под козырьком склада на узенькой улочке, Сойер дрожал сам не зная отчего: то ли от страха, то ли от ярости. Дело в том, что Белоглазый Гао работал на советскую разведку. Тай-пэньвытер потную шею. Да защитит меня Будда! -подумал он. — Ведь это мой компрадор разговаривает с советским шпионом!

В свое время Сойер не предпринял никаких шагов в отношении Белоглазого Гао. Все материалы относительно него, переданные ему детективами, он закрыл в сейфе, цифровой код к которому знал только он один. Тай-пэньсчитал, что известный враг куда менее опасен, чем неизвестный. В течение следующих шести месяцев он смог очистить фирму от людей, связанных с Белоглазым Гао. Теперь, глядя на то, как шпион разговаривает с Питером Ынгом, он пожалел, что не сдал этого подонка в спецотдел.

На складе, за которым наблюдал Сойер, произошло какое-то движение. Оправившись от шока, тай-пэньудвоил внимание. Дверь на антресолях открылась. К разговаривающим кто-то спускался сверху. Сойер не мог разглядеть, кто это был: в глубине склада было гораздо темнее.

Раздался голос человека, спускающегося по лестнице, и Гао с Ынгом тотчас же прервали разговор и повернулись к нему. И Сойер заметил, что у них даже выражения лиц изменились при приближении третьего. Было совершенно очевидно, что приближается начальство. Зная, что Белоглазый Гао стоит довольно высоко в советской шпионской иерархии, Сойер мог предположить, что вновь прибывший — какая-то очень большая шишка.

Боже мой! -подумал он. — Да это никак сам резидент советской разведки в Гонконге пожаловал!Кто бы это мог быть?

Конечно, Сойер не ожидал, что увидит какую-нибудь знакомую личность. Однако, когда фигура вышла на свет, дрожащие руки тай-пэнявскинулись в чисто рефлекторном движении и указательный палец нажал на кнопку затвора его кодаковской камеры. Его сознание было так парализовано, что он продолжал нажимать на нее даже после того, как пленка кончилась.

Питер Ынг. Щелк! Белоглазый Гао. Щелк! Сэр Джон Блустоун. Щелк! Щелк! Щелк!

* * *

То, о чем вы говорите, просто немыслимо! — Преподобный Чен поднялся из-за стола. Чело его было нахмурено. Рука потянулась к фарфоровой фигурке панды, которая придавливала стопку бумаг. Он взял ее и во время разговора крутил в руке, оглаживая ее холодную, гладкую поверхность. — Да и вообще война за склады касается только нас с Верзилой Суном!

— Она касается всех людей в вашей триаде — заметил Джейк. — Каждая новая смерть — это еще одна семья, оставшаяся без кормильца.

— Каждая семья получает достаточную компенсацию, — холодно возразил Преподобный Чен. — Мы заботимся о своих людях.

— Но даже одна напрасная смерть — невосполнимая потеря, — подала голос Блисс со своего диванчика. — Вы со мной согласны, почтенный Чен?

Шанхаец резко повернулся к ней и смерил ее взглядом. Она сидела, свернувшись по-кошачьи: подбородок упирался в прижатые к груди колени. Граненый стакан с виски она держала в обеих руках, как бы согревая его. Преподобный Чен уже собирался отчитать ее за то, что вмешивается в мужской разговор, но ее поза напомнила ему о том, как он сам недавно лежал под столом, свернувшись в такой же комочек, и резкое слово замерло на его губах.

— Мы все смертны, — сказал он ровным голосом — Никто из нас не в силах этого изменить.

— Конечно, это так, почтенный Чен, — вмешался Джейк. — Но, даже чисто с деловой точки зрения, экономное и упорядоченное расходование материала всегда дает скачок в чистой прибыли.

— Каждый деловой человек подтвердит это, мистер Мэрок.

— А упорядочивание невозможно без некоторых компромиссов.

Преподобный Чен вернулся к столу и сел, поставив фарфоровую панду на стопку больших конвертов.

Джейк счел молчание за приглашение развить мысль.

— Нам приходится идти на компромиссы каждый день. Давая на лапу полицейскому, чтобы он воздержался от проведения операций, прибегая к мерам устрашения по отношению к лавочникам, сажая своего человека в органы таможенного надзора, чтобы обеспечить контрабандный провоз оружия, золота, слез мака... Разве, проводя в жизнь эти мероприятия, вы не идете на своего рода компромиссы? Почему подобная гибкая политика невозможна в отношении складов?

— Потому, мистер Мэрок, — ответил Преподобный Чен, — что все склады — единая и неделимая собственность триады Зеленый Пан. Это наше наследие, и оберегать его — наш долг чести.

— Если вопрос зашел о наследии, то у старожилов Гонконга, у хакка,гораздо больше прав на склады, — заметил Джейк. — Но, конечно, мне нечего возразить, когда вы говорите о долге чести. Однако, почтенный Чен, скажите мне по совести, получаете ли вы хоть какие-то прибыли со складов с самого начала этой войны?

— Никаких.

В голосе Преподобного Чена не было даже намека на эмоции.

Джейк встал и подошел к окну. Южно-Китайское море было на своем месте.

— Если бы я был экономическим советником руководителя триады, вовлеченной в эту бесперспективную войну, я бы мог от его имени связаться с главным хаккаи предложить ему следующее, — начал он. — Пусть те хакка,которым надоело качаться на волнах в своих джонках, перейдут на наземный образ жизни. Пусть они занимаются складами и получают с них прибыль. Но на одном условии: пятьдесят процентов с выручки они могут оставлять себе, а другие пятьдесят должны быть поделены поровну между руководителями 14К и триады Зеленый Пан.

Джейк замолчал, чтобы дать возможность Преподобному Чену оценить сказанное. Затем он продолжил свою мысль, делая акцент на выгодах, которые сулит такая сделка.

— Руководитель триады Зеленый Пан получал бы в таком случае ежемесячно значительную сумму денег, не заставляя никого из своих людей заниматься мало престижной для вас работой по содержанию складов и, более того, не заставляя их рисковать своей жизнью в войне, которая грозит затянуться до бесконечности. Далее. Хаккабудут у него в неоплатном долгу, поскольку это решит их проблемы с подрастающим поколением, которое хочет жить иначе, чем они. Недовольство среди молодежи распространяется, как эпидемия, вы об этом сами прекрасно знаете. И такой выход удовлетворил бы и отцов, и детей: дети получили бы хорошую работу на земле, но в то же время связанную с их плавучим отчим домом... Вы только представьте себе, как подымется престиж человека, явившегося инициатором таких грандиозных реформ!..

Преподобный Чен очнулся от самого долгого из раздумий, которые посещали его за последний год.

— Мистер Мэрок, я беру назад свои слова, сказанные в начале нашего знакомства, но не безусловно. Вы действительно черт, но не в том смысле, в котором я употребил это слово тогда. Вашему чертовскому уму может позавидовать любой китаец. — Он рассмеялся, и смех его был заразительным, как у ребенка.

— Я думаю, что в вас я нашел свое секретное оружие!

* * *

Ничирен лежал в объятиях Перл. Он прислушивался к ее нежному посапыванию, ощущал исходящий от ее уст чуть заметный запах алкоголя, смешивающийся с мягким запахом ее духов и чуть-чуть терпким — секса. Окна были широко распахнуты, и сквозь них в комнату вливались сонные трели цикад. Свет луны упал на шелковистую кожу ее рук, когда она пошевелилась, переходя, возможно, из одного красочного сна в другой.

Он знал эти запахи, звуки, ощущения, как художник знает краски на своей палитре. В его прежние посещения Гонконга эта гамма ощущений служила мощным стимулом, посылающим его в глубокий сон без всяких сновидений, от которого он просыпался через десять часов отдохнувшим и посвежевшим.

Но сейчас сон был так же далек от него, как берега Японии. И не о Перл он думал.

Он думал о Камисаке.

Она нашла его в лунном сиянии, пробившемся наконец-таки сквозь облака, из-за которых первая половина ночи была такой тяжелой и липкой, влившемся в комнату сквозь распахнутое окно и посеребрившем их переплетенные ноги.

Хотя в искусстве любви Перл была сильна по-прежнему, Ничирен чувствовал, что какой-то барьер, непоколебимый, как гранит, мешает ему войти в мир, в котором она была царицей. Но барьер не внешнего характера, а выросший в нем самом, когда его душа была объята сном. Проснувшись, он обнаружил, что в нем произошли какие-то необратимые перемены.

И вот сейчас, лежа в полутьме среди раскиданных вокруг него эпикурейских атрибутов, он понял, что этот барьер — дело рук Камисаки. Это она воздвигла эту стену внутри него.

Душевной сумятицей, которую он теперь переживал, он обязан тоже ей. Япония приказывала ему вернуться назад не только голосом земли, взрастившей его, но и голосом человеческого духа. Впервые в жизни он увидел, что власть комисильнее власти земли.

И это откровение потрясло его до глубины души. Самый факт, что его чувство к другому человеческому существу может пересилить все его жизненные установки, вбитые ему в голову давным-давно его матерью, поверг его в полную прострацию.

Но что самое странное, в этом новом для него чувстве ему было так же уютно, как в гамаке, привязанном к могучим соснам, пропускающим сквозь свою хвою достаточно солнечного света, чтобы согреть, но не достаточно, чтобы обжечь. И он с упоением покачивался в этом гамаке.

Довольный до безобразия.

Как такое может быть? Разве не внушала ему мать, что довольство не существует в этом мире, как и подлинное совершенство?

Теперь он начал подозревать, что мать заблуждалась.

Потому что теперь он понимал, что значит быть своим среди людей. И одновременно с этим он понимал — причем с такой же отчетливостью, с какой осознавал, что в данный момент он находится в Гонконге, — что Юмико никогда не понимала, что это значит. Она просто-напросто не владела этим понятием, как рожденный слепым не может знать, что такое свет. До сих пор он ощущал себя отверженным — не то в силу обстоятельств, не то потому, что сам выбрал для себя такое амплуа. Было в этом ощущении некоторая доля злобного удовлетворения: заставлять других чувствовать по отношение к тебе то, что они и так бы к тебе почувствовали. Но в этом была некоторая иллюзия самоутверждения, как будто сознательное культивирование своей боли и своего гнева было необходимо для его выживания во враждебном мире.

И, как ни странно, его путь к прозрению, на который его вывела Камисака, принес первые плоды благодаря Марианне Мэрок. Она послужила в этом своего рода катализатором. Потому что Марианна была первым человеком, который заставил его увидеть в ней человека, несмотря на всю его предубежденность против нее. Возникшая между ними дружба была удивительной как по своей неожиданности, так и по силе. Это была воистину чистая дружба. Что-то в этой женщине глубоко тронуло его душу и побудило его искать контакта с миром вообще. Марианна вывела на свет божий чувства, которые всегда жили в нем, но были в свое время подавлены уродливым воспитанием, организованным для него его матерью. Марианна заставила его увидеть, что он может чувствовать. Поэтому ее смерть он пережил, как настоящую трагедию.

Ничирен думал о своем Источнике. Я твой спаситель,— постоянно внушал ему его электронный голос. Ничирен никогда не встречался с Источником и сомневался, что когда-либо встретится. И в этом был свой смысл. Во всяком случае, Источник убедил его в этом, когда заключал с ним договор. Подчиняясь воле Источника, он спасал свою душу, осуществлял тайную помощь Китаю и подрывал влияние Советов в Юго-Восточной Азии.

Источник знал о его любви к Японии. Советы были враждебны к этой стране. Враги его духовной Родины были его врагами. Даже этого последнего фактора было бы достаточно, чтобы убедить Ничирена сотрудничать с Источником.

Теперь Ничирен не был во всем этом так уверен. У него было ощущение, что он стоит посреди затемненного анатомического театра. Перед ним был образ Юмико. Но он видел ее будто бы сквозь фасетчатые глаза насекомого. Она была матерью, которую он любил; она была калекой, которую он жалел; она была создательницей ужасного, мстительного демона, которого она слила с его душой посредством колдовской науки.

Он видел перед собой Юмико, какой она была во плоти: красавицей и уродкой. Вслушавшись в тишину ночи, он услышал литанию, которой его мать вызвала дух его тезки.

Внезапно он почувствовал удушье. Даже близость, к Перл царапала его плоть, как наждаком. Ее руки, так нежно и ласково обнимающие его, показались ему щупальцами спрута, присосавшимися к нему.

Судорожно хватая воздух открытым ртом, он высвободился из ее объятий и спустил ноги с кровати. Поднялся и тихо пересек испещренную пятнами лунного света комнату.

Мгновенно оделся и выскользнул через переднюю дверь, как призрак, рожденный утренним туманом. Когда он вышел на улицу, луна уже зашла, и ночная тьма вновь окутала землю.

* * *

В конце концов, Лантин сам решил свою судьбу.

Он отклонил предложение Даниэлы разъехаться по своим домам. Смерть, сказала она в шутку, всегда утомляет ее.

У Лантина она абонировала его шикарное кожаное кресло. Дом был достаточно велик, и эту комнату Лантин отвел под кабинет. Даниэла почему-то подумала, что если бы у него были дети, он бы устроил здесь детскую.

Всю стену занимали массивные полки красного дерева, заполненные всемирной литературой. Что бы там о Лантине ни говорили, но невежественным человеком его не никто назвать бы не мог.

На письменном столе, тоже красного дерева, стояла фотография самого Лантина, только гораздо моложе. Он улыбался в объектив. Рубашка с открытым воротом и само выражение лица наводили на мысль, что перед вами отчаянный парень и очень чистый. Рядом был столик с пишущей машинкой. Стены кабинета удивляли своей безмятежной голубизной, потолок с лепниной был кремового цвета.

Придя к Лантину, Даниэла облачилась — по его требованию — в домашнее платье от Диора из чистого шелка. До того, как Лантин купил для нее это платье, она знала о том, что существуют домашние платья только понаслышке. Оно было очень приятным на теле: под ним у Даниэлы ничего не было, кроме шелковых чулок, ну и, конечно, пояса с резинками, чтобы чулки держались.

Чулки с резинками — это была все лантинская фантазия, но Даниэла не возражала. В доме у него она всегда ощущала себя, как в паровой бане: жарко, непривычно, иногда мучительно трудно дышать, но, если расслабиться, можно получить удовольствие.

Лантин, как всегда, сам занялся стряпней на кухне. Оставшись одна, Даниэла открыла стеклянную дверцу книжного шкафа, где Лантин хранил свои самые дорогие книги. Сразу же ей попался на глаза роман Полин Реже «История О» на французском языке. Он понравился ей своим шикарным кожаным переплетом и золотым обрезом. Мало кто знал, что она говорила и читала на восьми языках. А к французскому у нее была особая любовь. Французскую прозу она ставила на второе место после русской.

Пролистав первые двадцать страниц, Даниэла уже составила приблизительное представление о романе. На стерео крутился диск с музыкой Моцарта. Через каждые пятнадцать минут забегал Лантин, чтобы перевернуть пластинку или поставить новую. Но на всех был только Моцарт.

Сочетание музыки Моцарта, интеллектуальной прозы Реже и шелкового платья от Диора создало неповторимый букет ощущений, так что у нее даже слегка закружилась голова. Невозможно было поверить, что она все в той же Москве, а не в Париже. В Париже, где ей когда-то удалось завербовать своего лучшего агента.

Вошел Лантин поставить новую пластинку. Опять зазвучала музыка Моцарта, затопив комнату своей чистой мелодией. На Лантине были вельветовые брюки и светло-синяя рубашка из джинсовой ткани. Ступая босыми ногами по персидскому ковру, он приблизился к креслу, на котором она сидела, и сунул ей в рот что-то вкусненькое. Угощение растаяло во рту, и Даниэла даже промычала что-то от удовольствия.

Вот тогда-то Лантин и предложил ей затянуться из трубочки с длинным чубуком, сделанной из слоновой кости, которую он держал в руке. Резная чашечка цвета хризантем была набита опиумом, черным как ночь.

Лантин зажег ароматное зелье и передал трубочку ей. Даниэла сделала затяжку. Чубук был очень приятным на ощупь. Конечно, в программу обучения в Высшей школе КГБ, которую в свое время закончила Даниэла, входило знакомство с наркотиками. Преподаватели описывали очень подробно эффект, производимый различными наркотическими веществами на мозг, нервную систему, координацию движений и так далее. Но пробовать, разумеется, не давали. Ну а когда она начала работать в органах, то ей и подавно было не до этого. Аналитическая работа требовала ясности мысли.

Они докурила трубку, передавая ее друг другу. Лантин вернулся к стряпне, а она возобновила чтение. Ноздри приятно щекотал запах свежей кинзы, чеснока и перца, доносящийся с кухни. Опиум обострил ее восприятие мира, дал возможность одновременно читать книгу и думать о посторонних вещах. Мягкая кожа кресла, сначала холодившая ее снизу, теперь казалась теплой, как губы любовника. Она. заерзала. Да и сюжет книги, что она читала, тоже действовал возбуждающе.

Запах кожи, такой мужественный, смешиваясь с запахами лантинской стряпни, создавал какое-то странное ощущение цельности, которого Даниэла не могла себе объяснить. Йинь и янь -мужское и женское начало.

Ее решимость порвать с Лантиным колебалось в ее сознании, как пламя свечи на ветру. По правде говоря, ей нравились вещи, которые он ей дарил. В них был приятный аромат декаданса. Вот, например, это ее домашнее платье было абсолютно декадентским. Оно ласкает тело при каждом движении. Да и сам Лантин был декадентом до мозга костей, и это странным образом тоже ее возбуждало. Возвышенная музыка Моцарта ласкала ее слух, как проза Реже — мозговые извилины.

Она буквально купалась в море эмоций, раскрепощающих ее желания. Не было ни вчера, ни завтра. Только бесконечно длящееся здесь и теперь.

Она глотала страницу за страницей, пока не услышала голос Лантина:

— Подымайся.

Она повиновалась.

Ее глаза, хотя и порядком остекленевшие, поймали похотливый взгляд, который он бросил на ее вздернутые груди, соски и живот, просвечивающие сквозь тонкий шелк. Высокие каблуки создавали впечатление, что ноги, облитые шелковыми чулками, бесконечны как вселенная.

Лантин сменил пластинку.

— Ты проголодалась?

— Еще бы!

— Тогда пошли.

Она двинулась, но Лантин изменил направление ее движения, и скоро они уперлись в книжный шкаф.

— Покажи руки.

Она выполнила требование и, даже не успев сообразить, что происходит, услышала клик-клак защелкнувшихся на ее запястьях очень изящных, никелированных наручников.

Даниэла вытаращилась на него, ничего не понимая. Если бы он сказал: «Подыми руки», — она бы могла догадаться о его намерениях, особенно учитывая величину бугра, образовавшегося спереди его брюк. Она подумала, что это, наверно, больно, когда член вот так упирается в жесткую материю.

— Повернись.

Казалось, она была не в силах даже пошевелиться. Потом почувствовала его грубые руки на своих плечах, разворачивающие ее лицом к стеклянной дверце шкафа. Схватив ее скованные руки за цепочку, он поднял их вверх так, что Даниэла едва касалась пола. Он фактически подвесил ее на крюк, вделанный в одну из полок.

— Мы будем есть через пару минут.

Ее платье от Диора было тотчас же задрано. Звук расстегиваемой молнии на джинсах корябнул по мелодии Моцарта. Шрам, увечащий прекрасное лицо.

Даниэла поняла, что сейчас произойдет, за мгновение до того, как это случилось. Героиню романа Реже тоже таким образом заставили доказывать свою любовь и преданность. Причем это унижение было первым из многих.

Она невольно вскрикнула, почувствовав, как его раскаленный член входит в нее. Казалось, он вырос вчетверо против своих обычных размеров. Инстинктивно она выгнула спину, предоставив таким образом свои ягодицы в его полное распоряжение.

Ощущение было такое, словно ее оседлал жеребец. Ничего приятного в этом не было. Унижение и липкий ужас мгновенно очистили ее сознание от паров опиума. Сладкая мелодия Моцарта казалась издевкой.

Она вспомнила эпизод из романа, который только что читала. Бедная О! Ее возлюбленный первым овладел ею именно таким способом, а потом и его друзья. А предварительно они отстегали ее кнутом. И кольцо с инициалами ее возлюбленного засунули в нижние губы.

Но бедная О терпела ради любви. Лантин, конечно, недаром ей эту книжку подсунул. Это чтоб каким-то образом ее подготовить к тому, что он собирался с ней сделать. И сам акт замыслен как этап своеобразной школы мужества.

Но Лантин, видно, не внимательно читал. Он упустил в истории самое главное. Героиню спрашивали на каждом этапе испытаний, согласна ли она перенести его. И на каждом этапе она давала свое согласие. Пока ее измученная душа не освободила ее от традиционных женских цепей, дав ей безграничную власть над мужчинами.

Лантин же ничего не спрашивал у Даниэлы. Ему не нужно было ее согласие. Из истории О он понял только ее поверхностный смысл: мужчина заставил женщину выполнять его прихоти. Но он не понял, что подчинение женщины — это ее сила, а не слабость. И за свою непонятливость он заплатит.

Таким образом он заставил Даниэлу принять решение.

Она позволит ему достичь своего потного оргазма. Но свое унижение она обратит в победу, как это сделала героиня Реже. В конце концов, она должна быть благодарна Лантину, потому что через его жестокость она стала свободной женщиной, а не представительницей слабого пола, которой могущественные мужчины помогают достичь высот карьеры.

Все еще пыхтя, Лантин вытянул руку и снял цепочку с крюка. Освободил ее покрасневшие запястья от оков, которые, звякнув, упали к ее ногам. Ноги тоже пылали от стыда.

Но он все еще не хотел выходить из нее. Ощущение было такое, что она больна дизентерией: все внутри сводило судорогой. Даниэле хотелось плакать от боли, но она не могла себе позволить этой роскоши. Во всяком случае, при нем.

Он не хотел отпускать ее, но мышцы ног Даниэлы так дрожали, что ему все-таки пришлось это сделать. Он вытащил из нее свой инструмент, будто меч из тела жертвы. Во всяком случае, у Даниэлы было именно такое ощущение. Она прижалась лбом к холодному стеклу шкафа, и оно скоро стало мутным от ее горячего дыхания.

Она была вся мокрая от пота, и в комнате буквально висел запах секса, покачиваясь на волнах музыки Моцарта.

Музыка сопровождала ее, когда она, пошатываясь, шла в ванную. Закрыв за собой дверь, она оперлась о нее спиной и уже не могла сдержаться: ее вырвало прямо на кафельный пол.

Двадцать минут спустя, прибравшись и приняв холодный душ (горячая вода не помогала), Даниэла подошла к шкафчику с медикаментами. Она взглянула на себя в зеркальце, укрепленное на дверце, и, преисполнившись отвращения к себе, открыла дверцу, чтобы только не видеть своей физиономии.

Прошло несколько минут, прежде чем ее взгляд прояснился, и она увидела, на что смотрит. Пузырек со снотворным.

Прихватив его с собой, она вернулась в спальню и высыпала все таблетки в бутылку со старкой, которую Лантин всегда держал на столике возле кровати. Все двадцать штук.

Как завороженная, она смотрела, как таблетки медленно растворяются в алкоголе. Скоро от них и следа не осталось. Бутылка была заполнена меньше чем наполовину. Даниэла прикинула, какая концентрация у нее получилась. Примерно такая, какую люди делают, когда хотят отравиться. Почти.

Было так больно сидеть на жестком обеденном стуле, когда они ужинали, что Даниэла кусала губу, чтобы не расплакаться. Лантин этого не замечал, а, может быть, и замечал, но воздерживался от комментариев. Он с ней разговаривал, будто ничего такого не произошло.

Ложась спать, он, по привычке, плеснул в стакан немного старки и выпил. В кромешной тьме Даниэла ждала, когда лекарство подействует. Ощущать его рядом с собой было так страшно и так противно, что у нее мурашки на теле высыпали. Это было все равно, что лежать в кровати рядом с медведем или с гиеной, которые, хоть и достаточно одомашнены, но могут в любой момент шарахнуть лапой.

Наконец она не выдержала.

— Юрий? — позвала она. Потом немного погромче: — Юрий?

Ответа не последовало.

Она повернулась к нему. Он лежал на спине и в темноте его профиль четко вырисовывался на фоне стены. Дьявол! -подумала она, вздрогнув.

Сжав кулак, она ткнула его под ребра. Потом ударила с оттяжкой по лицу. Никакой реакции.

Тогда она перелезла через его неподвижное тело и стащила его с кровати. Времени до рассвета не так уж много, -подумала она. — Надо спешить.

Схватив его под мышки, она потащила его через комнату, кряхтя от напряжения. Его ноги волочились по ковру, добавляя веса, пока она не догадалась положить его на пол и, скатав ковер, выдернуть его из-под него.

По полированному паркету тащить стало легче. Медленно двигались они по коридору по направлению к кухне. Даниэла слышала тиканье больших часов в гостиной. Жаркое дыхание вырывалось у нее из открытого рта. Из-за наклонного положения живот снова свело судорогой.

На кухне она открыла дверцу духовки и пустила газ. Подтащив Лантина к плите, сунула его головой в духовку. Зажав рот и нос рукой, повернула газовый кран до отказа.

У нее ушло пятнадцать мучительных минут, чтобы одеться, вломиться в ящик стола, где он держал свой архив, удалить все следы своего присутствия в его доме, включая отпечатки пальцев. К этому времени газ так заполнил помещение, что она почувствовала, что у нее начинаются галлюцинации.

* * *

В скольких войнах он участвовал? В войне с Чан Кайши, в войне с капитализмом, в войне с неправильными коммунистами. Но самая трудная война — это война с самим собой.

Как альпинист, измученный долгим восхождением, стоит, окутанный облаками, стоял Чжилинь у окна своей виллы, погруженный в раздумья.

Его тайная жизнь, посвященная йуань-хуаню,протекала в постоянной борьбе. Со стороны казалось, что он неустанно работает над претворением в жизнь предначертаний каждого следующего режима: нажимал на кнопки, тянул за веревочки, заворачивал гайки. Но, несмотря на все его старания, Китай не вылезал из зыбучих песков политической нестабильности, болота стагнации системы производства и распределения и, главное, из пучины хронической неспособности ставить более или менее реалистические долговременные планы и придерживаться их.

Возможно, -думал Чжилинь, — это не столько неспособность, сколько нежелание.После дурацких пятилеток Мао в правительстве не горели желанием вернуться к попыткам жить по плану, хотя необходимость в этом и ощущалась.

Мы просто неповоротливая и неуклюжая нация, -думал Чжилинь с горечью. — Нас слишком много, мы слишком темны и забиты. Наше коммунистическое чванство столкнуло нас в область неэффективной экономики. Наша боязнь «капиталистической заразы» обрекает пас на девственное невежество в вопросах современного бизнеса.

Но у китайцев врожденный талант к бизнесу. Снова и снова Чжилинь вспоминал о том, как хорошо зарекомендовали себя в этом отношении китайцы во всех уголках земного шара. И в большинстве случаев они платят за это дорогую цену. Филиппинским китайцам отказывают в гражданстве, хотя они живут там на протяжении нескольких поколений. В шестидесятые годы тысячи китайцев погибли во время расовых беспорядков в Малайзии и Индонезии именно из-за того, что они занимали ведущие места в деловом мире этих стран.

А десять лет спустя Ханойский режим предпочел сбросить вьетнамских китайцев в Южно-Китайское море, вместо того чтобы воспользоваться их колоссальными знаниями в области экономики и бизнеса. В наши дни все наиболее влиятельные бизнесмены в Джакарте являются китайцами по национальности, но, не желая подвергать опасности себя и свои семьи, индонезирутотся, принимая новые имена.

Хотя китайцев в Индонезии и не преследуют так откровенно, как в былые времена, отношение к ним как к людям второго сорта остается. Согласно правительственному постановлению, бумипутры, то есть коренные малайцы, имеют преимущества в сфере бизнеса, и «иностранным» бизнесменам рекомендуется брать малайцев в деловые партнеры.

В Америке, правда, китайцы процветают. Среди них можно отметить Энь Вана, гения-компьютерщика. Иногда Чжилинь сожалел, что никогда не увидит Америки.

Но еще более он сожалел, что в свое время покинул жену и любовницу, обеих с его детьми на руках.

Его юношеские мечты осчастливить свою Родину казались ему в такие минуты чушью, родившейся в незрелом мозгу. Тоже еще Небесный Покровитель нашелся! физические боли, от которых он так страдал последние годы, напоминали ему, что он — всего лишь смертный. Как и все люди, что его окружают.

Правда, некоторые из этих смертных все более и более проявляли свою демоническую натуру. Например, У Айпин. Его кожистые крылья все громче и громче хлопали в ночи, окружающей Чжилиня на его вилле. Ночь казалась ему черным плащом, который министр набросил ему на голову, подкравшись сзади, и для верности еще и руками обхватил вокруг тела. Чжилиня в пот бросало, когда такие образы посещали его.

Покинуть Афину и Шен Ли его вынудила мечта, родившаяся в его сознании давным-давно в садике Цзяна в Сучжоу. Продуманный до мелочей садик, кажущийся созданием природы. Его искусственническая философия, дающая ему силы жить и бороться. Но в минуты сомнений ему казалась, что она также извратила его сознание до неузнаваемости.

Он Цзян. Созидатель и стратег.

Конечно, современное лицо Китая — это плод его трудов, хотя об этом мало кто знает. Но в самом ли деле будущее Китая более важно для него, чем его собственное человеческое счастье и счастье его близких? Поднимаясь к вершинам власти, он был свидетелем таких проявлений жестокости, глупости и бесчеловечности, что немудрено, что его посещали сомнения в правильности выбранной стратегии. Он не мог остановить потока злобы и алчности. Ему приходилось приспосабливаться к нему, подлаживаться к власть имущим. Иначе бы он просто не выжил бы. Мао сожрал бы его. Его сожрали бы после смерти Мао вместе с Бандой Четырех. Или когда-нибудь после. Но сожрали бы, это точно.

Дети мои, дети! -думал он. — Я должен вернуть себе детей! Даже Китай не значит для меня сейчас так много, как значат они.

В глубине виллы тихо прозвучал зуммер. Чжилинь со вздохом поднялся с кресла. Подошел к передатчику и щелкнул переключателем. Но отключиться от своих мыслей было не так просто. Еще не окончательно стряхнув с себя задумчивость, он механически выполнил все необходимые операции, обеспечивающие секретность его переговоров с агентами.

Контакт.

Без запинки они обменялись паролями.

— Докладывай, — сказал Чжилинь.

— Я... Голос заколебался и Чжилинь вышел из задумчивости.

— В чем дело?

— Не знаю, — откликнулся Ничирен издалека. — Что-то, кажется, изменилось.

— В Гонконге?

— Во мне.

— Объяснись толком, — приказал Ничирену его Источник с твердостью в голосе, которой в самом деле не чувствовал.

— Как? Меня никто не учил объяснять свои... чувства.

— Мне кажется, я научил тебя делать это, вырвав тебя из-под контроля твоей матери, который она осуществляла и за могилой.

— Я сомневаюсь, что этого было достаточно.

— Не понял.

— Я хочу... — Мгновение слышался только треск эфира. — Я хочу прекратить это.

— Прекратить что?

— Повиноваться приказам, подчиняться дисциплине, оставаться в йуань-хуане.

—Что ты такое говоришь? Чушь какая-то! Ты осознаешь, сколько времени и сил я потратил на то, чтобы связать тебя с Даниэлой Воркутой? Через тебя я был в курсе всего, что она говорит и делает. Я узнал о том, что она завербовала Химеру, проникнув таким образом в святая святых Куорри. Поэтому я велел тебе забрать Марианну Мэрок и фуиз Гонконга. Химера каким-то образом пронюхал про фуи издал директиву найти и уничтожить Марианну Мэрок. Благодаря тебе, Даниэла Воркута была частью нашего йуань-хуаня,даже не подозревая об этом. Она убрала руками Лантина нашего главного противника в России — генерала Карпова. Если я хоть чуть-чуть знаю Даниэлу, она найдет способ сделать то же самое и с Лантиным. Как только это произойдет, мы сможем смело делать наш ход. Ты, наверное, уже догадался, что это Лантин прислал убийц в Цуруги. Это Лантин пытается удушить Китай, подтолкнув его к войне, которую страна не может выиграть... Послушай меня. Я спас твою душу от анархии, заложенной туда стараниями твоей матушки. Не приди я к тебе на помощь, один Будда знает, что бы ты натворил. Подумай об этом. Сделав тебя членом йуань-хуаня,я многое поставил на карту. Подумай об этом тоже. Ты не можешь сейчас выйти из игры. Твой долг — идти с нами до конца.

— Я полагаю, главный долг человека — перед самим собой Он тяжкой ношей лежит на моих плечах с недавних пор. Урок, преподанный мне Марианной Мэрок.

— Но послушай меня...

— Я хочу жить своей собственной жизнью! — В этом крике прозвучало отчаяние потерянного ребенка, и слова замерли на губах Чжилиня. — Хочу и буду!

Связь прервалась. Будто тонкая нить порвалась. Нить, соединяющая отца с сыном, не подозревавшим, что он говорил с отцом.

Рука Чжилиня дрожала, когда он ставил микрофон на место и выключал передатчик-приемник. Йуань-хуань, -подумал он. — Пятьдесят лет прожектерства.Пятьдесят лет жертв, чтобы доказать, что он — Цзян.

Я хочу жить своей собственной жизнью!

Крик в ночи. Чжилинь почувствовал страстное желание встретиться с детьми лицом к лицу, сказать им, что он жив, что он любит их, что всегда любил, даже покидая их. Желание это было таким острым, что оно даже пересилило боль, дробящую его тело на части, как камнедробилка.

Его всего трясло. Что толку, что он — Цзян? Он потерял своих детей на столько долгих лет! На губах своих он почувствовал пепел своей сгоревшей жизни, пыль и песок бесплодно прожитых лет. Он сам себе стал чужим. Цзян не может плакать. Цзян не может смеяться. Ничто на свете не должно его печалить или радовать. Есть только его йуань-хуань,спланированный в безвоздушном пространстве абстрактной мысли. Как полководец, что посылает своих людей на смерть, но их боли и их скорби его не касаются. Вот страхи — это его забота. Зная о них, он может предугадать желание человека совершать действия, идущие вразрез с его планами, и он может создавать мотивацию для действий, выгодных для него.

Я хочу жить своей собственной жизнью. Хочу и буду!

Он ни разу не был рядом с детьми, когда они нуждались в нем. Вот и теперь Ничирен, одинокий и покинутый, может опять наломать дров. Он слишком уязвим в таком состоянии. Он так долго не протянет. Женщина может утешить, но кто, кроме отца, может наставить на путь истинный?

О Будда, помоги мне! -взмолился он. — Что мне делать?

И Чжилинь зарыдал такими горькими слезами, что они щипали кожу, скатываясь по щекам.

* * *

Интересно, почему это ночной звонок всегда кажется громче клаксона обгоняющего вас на дороге грузовика? Может, благодаря своим особым свойствам проникать в сонное сознание? Или это потому, что у людей, как у собачек Павлова, особый рефлекс выработался — ожидать только дурных новостей ночью?

Так или иначе, телефон вырвал Генри Вундермана из глубокого сна. Он тотчас же сел в кровати и схватил трубку. Другой рукой он успокаивающе прикоснулся к плечу пошевелившейся во сне жены. Прикрыв рукой трубку, он шепнул:

— Ничего, спи. У детей все тихо, и ты спи. Он подождал, пока не почувствовал, что она снова расслабилась в сонной истоме. Хотя дети были не такими уж маленькими, она все не могла привыкнуть, что к ним не надо вскакивать по ночам.

Наконец Вундерман откликнулся в трубку.

— В ночном клубе танцы идут во всю, — услышал он знакомый голос.

— Хорошо, — ответил Вундерман. — Буду через двадцать минут, максимум.

Он уже вставал с кровати.

«Ночной клуб» было в Куорри кодовым названием азиатского направления, а «танцы» означали высшую категорию срочности.

Езда по ночному Вашингтону всегда заставляла Вундермана вспоминать Париж. Оба города являются символами власти, каждый на своем континенте. Города тысяч огней. Кроме того, по своей планировке Вашингтон был очень европейским городом: все главные улицы расходятся от одной точки, от Капитолия. Такой город легко защищать.

Париж занимал в сердце Вундермана особое место. Сюда они с Марджори приезжали на медовый месяц. Туристическая поездка. Большего он не мог себе позволить в те годы, поскольку отказался взять деньги, предложенные семьей Марджори. Автобусные экскурсии. Не беда. Париж — это такой город, в который нельзя не j влюбиться, беден ты или богат. Он попытался представить себе, как выглядел Роджер Донован, прогуливаясь по парижским бульварам. Наверно был все в тех же белоснежных брючках, в рубашке стиля «поло» и в туфлях-топсайдерах. Типичный американец среди всего этого гальского очарования.

Наверно, парижские красотки были от него без ума. А о московских уж и говорить не приходится: так, поди, и норовили в кустики в Парке Горького затащить. Не человек, а сплошной День Независимости.

Вундерман прошел все пять стадий проверки, когда входил в здание. Хотя его все прекрасно знали в лицо, он не хотел, чтобы для него в этом отношении делались какие-нибудь послабления.

На восьмом этаже его встретил оперативный дежурный, серьезный человек по фамилии Роунз, которого Вундерман сам откопал среди вашингтонских умельцев.

— Что здесь у нас стряслось?

Роунз не стал извиняться за то, что вытащил босса из постели: он службу знал и был безупречным исполнителем.

— Компьютерная связь.

— Ты шутишь? — уставился на него Вундерман. — С ночным клубом компьютерной связи быть не может.

— Конечно, сэр. Но вызов пришел из Гонконга. Он автоматически переключился на компьютер, потому что был набран соответствующий шифр.

— Роунз, вся наша связь зашифрована. Как внутренние линии, так и зарубежные.

— Я знаю, сэр. Но это же АТАС!

Алгоритмизированная Транслитерация Аграфическим Способом -это был шифр, придуманный не так давно Донованом. Он объяснил Вундерману, что название звучит как шутка и ключевым словом является «аграфия». Вундерману пришлось лезть в словарь, где он прочел, что оно означает патологическую неспособность грамотно писать.

Разрабатывая этот полный атас системы кодирования, Донован брал за основу не буквы, а звуки речи, которые он затем перемешал по определенным правилам, создав репрезентативный словарь. Это означало, что только компьютер Куорри мог понять закодированную таким образом речь.

Донован придумал свой АТАС шутки ради, но Вундерман и Беридиен нашли для кода практическое применение, внедрив его в память ГПР-3700.

В результате Куорри получил на вооружение самый надежный шифр из всех известных Вундерману.

Вундерман сел за терминал компьютера, и Роунз вышел. Сообщения, передаваемые этим шифром, предназначались только для директора или его доверенных лиц.

Он набрал серию цифр и, когда на экране загорелись буквы ПРОДОЛЖАЙТЕ, набрал кодовое слово для приема сообщений, зашифрованных по системе АТАС. система РАБОТАЕТ, — сообщил ГПР-3700.

В этой комнате без окон было душновато. Вундерман позвонил Роунзу и попросил его подрегулировать кондиционер, работающий в ночное время чисто символически.

ПРОДОЛЖАЙТЕ.

Вундерман набрал второе кодовое слово и на экране появилось сообщение:

СООБЩАЮ, ЧТО ДЖЕЙК МЭРОК ОТВЕТСТВЕНЕН ЗА СМЕРТЬ ТРЕХ АГЕНТОВ КУОРРИ В ГОНКОНГЕ. ТРЕБУЮ ПЕРЕВЕСТИ ЕГО В КАТЕГОРИЮ «ОПАСНЫЙ ОТЩЕПЕНЕЦ». ЖДУ СООТВЕТСТВУЮЩЕГО ПРИКАЗА.

Вундермана словно окатило холодной волной прибоя. Взглянув на свою руку, лежащую на клавиатуре, он заметил, что она дрожит.

Как он мог отдать приказ?

Я сам привел Джейка в Куорри. Я его наставник. Я готовил его к полевой работе и отправлял в Гонконг.

Но Боже мой! Трое агентов убито, и это дело рук Джейка. Вундерман почему-то подумал о своей жене и детях, спокойно спящих дома. Надо его остановить, -подумал он. — Он несется, не разбирая дороги. Как бешеный волк. Надо остановить его во что бы то ни стало...

Вундерман был готов нажать на клавишу, когда на экране появилось слово ДАЛЕЕ. Значит, еще одно важное сообщение есть. Вундерман быстро очистил экран и напечатал ПРОДОЛЖАЙТЕ. И вот что он далее прочел:

ПОЛУЧЕНО ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ПО КРАСНОЙ РОЗЕ. — «Красная роза» значит Россия. — НОВЫМ РУКОВОДИТЕЛЕМ ПЕРВОГО ГЛАВНОГО УПРАВЛЕНИЯ КГБ НАЗНАЧЕНА ДАНИЭЛА ВОРКУТА. В БЛИЖАЙШИЕ 48 ЧАСОВ БУДЕТ ОФИЦИАЛЬНОЕ СООБЩЕНИЕ. ПО СЛУХАМ, ОЖИДАЕТСЯ ИЗБРАНИЕ ГЕНЕРАЛА ВОРКУТЫ В ПОЛИТБЮРО. КОНЕЦ СООБЩЕНИЯ.

Господи Иисусе! -подумал Вундерман. — Надо немедленно связаться с Аполлоном. Позвоню из уличного телефона-автомата по дороге домой. Такие звонки рисковано делать в черте города.

Он очистил экран и напечатал распоряжение через систему АТАС:

ДИРЕКТОР БАЗЕ: ПОДТВЕРЖДАЮ ПРИНЯТИЕ СООБЩЕНИЯ. МЭРОК ПЕРЕВОДИТСЯ В КАТЕГОРИЮ «ОПАСНЫЙ ОТЩЕПЕНЕЦ». ПОДТВЕРЖДАЮ ПЕРЕВОД МЭРОКА В ЭТУ КАТЕГОРИЮ.

Он выключил терминал и отвернулся от экрана. Теперь, -подумал он устало, — как только он попадется им на глаза, его пристрелят. Как бешеного волка.

* * *

Что еще мог предпринять Эндрю Сойер, кроме передачи фотографий Преподобному Чену? Питер Ынг был его компрадором, но он также был племянником Преподобного Чена. За свою жизнь Сойер достаточно освоил китайскую жизненную философию и традиции, чтобы знать, что семья имеет приоритет даже над бизнесом. Неважно, сколько секретов Питер Ынг украл у фирмы «Сойер и сыновья». Важно то, что он родственник Преподобного Чена.

— Вы знаете человека со шрамом?

Преподобный Чен кивнул.

— Белоглазый Гао. — Лицо его было полно невыразимой скорби. — Питающийся нечистотами агент сучьего КГБ.

— Они все в одной компании, — сказал Сойер. — Ынг, Гао и Блустоун.

Преподобный Чен поднял на него глаза.

— Вы ужепредприняли какие-либо действия?

Сойер покачал головой.

— Я уже говорил, Почтенный Чен, что первым человеком, которому я об этом сообщаю, являетесь вы. Я решил, что это просто мой долг, поскольку Питер Ынг — член вашей семьи.

Они сидели в кабинете Преподобного Чена в районе Сай Йин-Пун на Острове.

Когда Преподобный Чен заговорил снова, то на тему, внешне не связанную с их разговором.

— Я слыхал, что вы недавно были на Свадьбе Духов.

Сойер кивнул.

— У моей дочери Мики. Она умерла, когда ей было восемнадцать месяцев.

— Это очень печально. Тяжелая судьба для такой крохи. Но теперь, соединившись с другим духом, она счастлива.

— Наконец-то.

Старики обменялись взглядами, будто впервые увидев друг друга в новом свете.

— Очевидно, мистер Сойер, мой племянник нанес огромный урон вашей фирме?

Разговор внезапно стал хрупким, как стекло.

— Пустяки, по сравнению с тем разочарованием, которое он принес вам.

— Ценю ваше сочувствие, но меня волнуют размеры ущерба, который он причинил фирме «Сойер и сыновья».

— Чтобы точно подсчитать размеры ущерба, — осторожно заметил Сойер, — потребуется время. — Он сделал паузу. — И мне может потребоваться ваша помощь.

Преподобный Чен, казалось, ждал этих слов.

— Вы ее получите, стоит вам только попросить.

Сойер поклонился.

— Глубоко польщен, Почтенный Чен.

Шанхаец поднял глаза.

— Как насчет наказания?

— Преступление совершено против всего Гонконга. Наказание должно соответствовать тяжести проступка. Во всяком случае, я так считаю.

Преподобный Чен испытующе посмотрел на Сойера.

— Значит, вы не видите необходимости сообщать о случившемся в спецотдел?

— На ваше усмотрение. — Сойер понимал, что рискует, и сердце его екнуло в груди.

Чен кивнул. Смешно семеня своими маленькими ножками, он пошел к письменному столу и положил фотографию, которая была у него в руке, в ряд с другими. Еще раз внимательно посмотрев на них, он повернулся к Сойеру.

Он увидел перед собой доброго человека с открытым лицом, в котором сквозил не только большой ум, но и искреннее чувство. Насколько китаец мог разбираться в лицах европейцев, это было лицо союзника.

— Мое суждение таково, мистер Сойер. Пусть китайцы позаботятся о китайцах, а тай-пэни о тай-пэнях.

Сойер сделал шаг вперед и поклонился.

— При всем моем уважении к вам, я бы хотел высказать и свое предложение.

— Пожалуйста.

— Давайте накажем их вместе. Пусть это наказание, о котором мы сейчас договоримся, будет нашим первым взносом в складывающиеся между нами отношения делового партнерства и личной дружбы.

Преподобный Чен позволил себе внутренне улыбнуться сквозь слезы, которые лил в душе по своему племяннику. Клянусь Буддой, -подумал он, — с этим варваром можно иметь дело.

* * *

Главный офис Верзилы Суна находился на фабрике игрушек. Там из красного, зеленого, желтого и голубого пластика мастерили крохотных самураев, хотя, возможно, эти чистые цвета, столь любимые китайцами, и не очень соответствовали теме.

Вдоль прямых как стрелы проходов стояли гигантские коробки, в которых лежали миллионы крохотных рук, ног, торсов и голов. Мечи и подставки под ноги находились в конце прохода, потому что их приделывали последними.

Китаянки в возрасте между тринадцатью и шестнадцатью годами, одетые одинаково, с одинаковыми косыночками на голове, сидели на жестких стульях и добавляли каждая свою деталь к свирепым воинам, движущимся мимо них на конвейере.

Хотя, возможно, у хозяина и были средства для того, чтобы оснастить эту фабрику — да и другие фабрики такого рода — новейшими сверкающими роботами, это было бы просто непрактично. Человеческий труд здесь стоил гораздо дешевле автоматики.

Человек из триады Суна с щетинистыми волосами и колючим взглядом заметил Джейка на подходе к фабрике. Он встретил его в дверях и проводил сквозь шумный цех.

Верзила Сун его ждал. Чай уже заваривался. Пара драконов — один зеленый, другой золотой — симметрично переплетенные над шкафчиком из камфарного дерева, смотрели на него своими рубиновыми глазами. Дымились сандаловые палочки, наполняя неповторимым запахом тесно заставленный мебелью офис.

Деревянные пластины жалюзи впускали с улицы тонкие полоски света. Свет здесь зажигался только вечером, о чем Джейк знал из собственного опыта. Но даже при свете чернильно-черные тени жили во всех углах. Драконы, как сказал Суну его фэншо,предпочитают сумрак, и хозяин офиса хотел им угодить. Он верил в этих своих личных стражей с неистовостью фанатика. Людей, которые им не нравились, он и на порог не пускал, советуясь с фэншопо поводу всех своих потенциальных деловых партнеров.

— А-а! — приветствовал Верзила Сун своего гостя. — Мистер Мэрок!

У китайцев не принято рассыпаться в комплиментах и вообще демонстрировать свои чувства в подобных ситуациях. Тем более это было бы неприлично делать старшему человеку, вроде Верзилы Суна, по отношению к младшему, каким был Джейк.

Вместо этого он своими руками заварил чай.

Джейк остался с глазу на глаз с руководителем триады, что бывает не так уж часто. В Китае учишься, как говорится, выжимать эмоции из самых незначительных явлений, как в пустыне порой находишь воду в самых неожиданных местах. И в том, и в другом случае это относится к технике выживания.

Чай пили молча, наслаждаясь ритуалом и нисколько не пытаясь при этом «прощупать» друг друга. Джейк чувствовал, что может в любой момент спросить своего хозяина о чем угодно. Но это бы означало конец их взаимоотношениям. Вежливость обязывала Джейка принимать момент таким, каков он есть: спокойное времяпрепровождение равных.

Наконец в их чашках не осталось ничего, кроме мокрых чайных листьев. И тогда Верзила Сун сказал:

— Война за склады закончена.

— Рад это слышать, — отозвался Джейк. — Это значит, что потерянных жизней больше не будет.

Кроме этого ничего не было сказано такого, что можно было бы классифицировать как признание победы Джейка.

Они сидели друг против друга, и звуки работающей фабрики создавали своеобразный фон их разговору. Оба мужчины обладали мощной аурой, и их внутренняя энергия встречалась в середине комнаты, как воды двух полноводных рек.

— Ничирен, — произнес Верзила Сун, как бы открывая тему для разговора.

— Я хочу знать, зачем он встречается с вами, бывая в Гонконге.

— Нам с ним есть о чем поговорить. Но он встречается не только со мной, когда приезжает сюда. Он встречается также с Преподобным Ченом, с Туном Зуб Акулы, главой триады Хак Сам. Фактически он встречается со всеми драконами.

— Но с каждым порознь, насколько я понял.

Джейк сказал это между прочим, но Верзила Сун ответил не сразу.

— Он бы предпочел иначе, но после двух неудачных попыток собрать нас вместе для переговоров, был вынужден довольствоваться этим. Я ответил на ваш вопрос?

— Встреча руководителей триад? — заинтересовался Джейк. — Но зачем?

Глава 14К повернулся к нему, на лице его было неподдельно удивленное выражение.

— Разве вы не знаете об этом от своего друга?

— Друга?

— А что, вы как-то иначе называете ту женщину?

— Блисс? Сун кивнул.

— И Блисс обо всем этом знает?

— Дорогой мой мистер Мэрок, — мягко сказал Верзила Сун, — она является членом йуань-хуанятак же, как и вы.

— Ну а вам о нем откуда известно?

— А вы не догадываетесь? Я сам в нем состою. Так же, как и Ничирен.

— Ничирен? — У Джейка появилось ощущение, что из-под него выдернули половик. — Но Ничирен ведь работает на Советы!

— Не совсем так, — улыбнулся Сун. — Советы думают, что он работает на них. Но его деятельность направлена на пользу йуань-хуаня.

—Я даже не знаю, что это за организация.

— К сожалению, в этом вопросе я вас просветить не могу.

— После того, что я сделал для вас?

— Мистер Мэрок, вы прекрасно знаете пределы нашей договоренности. Йуань-хуаньне упоминался.

— Хорошо, — согласился Джейк. — Тогда Ничирен. Зачем он хотел собрать руководителей троек?

— Я полагаю, цели совещания очевидны. Сплотить триады вокруг одного дела.

— Понятно, какого. Дела йуань-хуаня.

Верзила Сун не стал на это возражать.

— И как же вас удалось втянуть в «круг»? Насколько я понимаю, драконы всегда гордились своей независимостью.

— Независимость, мистер Мэрок, есть понятие историческое. Позвольте мне рассказать вам одну подходящую историю. Начало ее уводит нас в далекое прошлое. Некий горячий юноша гонял свою лорку по всем водным путям вокруг Гонконга в компании с капитаном другой лорки. Они знали каждый подводный камень и каждую мель в этих водах. Некоторые вещи никогда не меняются в Китае. Я полагаю, вы об этом сами хорошо знаете. Например, наркотики всегда были и остаются прибыльным делом. Поэтому конкурентная борьба в этом бизнесе никогда не ослабевала. Ну а юноша был, как я уже говорил, не в меру горячим. Вот его и угораздило однажды по пьянке расхвастаться перед людьми, которых он считал надежными. Но, как он позже уразумел, надежда на быстрое обогащение весьма часто подтачивает дружбу... И вот однажды этот горячий юноша и его старший товарищ попали в засаду, когда возвращались после завершения удачной сделки. Четверо людей из их экипажей погибли, а сам юноша получил тяжелое ранение. Наставник не оставил своего ученика в беде, а выходил его и никогда впредь ни словом не поминал о том инциденте и о материальных и моральных потерях, которых он им обоим стоил. Но, чтобы компенсировать эти потери своему наставнику, тот юноша безвозмездно работал на него целый год и в процессе этой работы еще больше сблизился с ним... А наставник тот был весьма необычным человеком. И вот, когда обстоятельства принудили его уйти из этого прибыльного дела, он передал все тому юноше, который, по сути, не был таким уж не в меру горячим.

Верзила Сун снял свой пиджак и повесил его на вешалку в углу офиса. Затем он расстегнул рубашку, снял галстук и, заголив правую руку и грудь, показал Джейку шрамы, образующие некий замысловатый узор на лишенной растительности коже и делающий эту часть тела Верзилы Суна похожей на полотно какого-нибудь художника-авангардиста.

— Как вы уже догадались, — сказал он, снова застегивая рубашку, — тем горячим юношей был я. А моим наставником, мистер Мэрок, был Цунь Три Клятвы — дракон йуань-хуаня.Да что я вам все рассказываю? Вы и так должны знать о том, что он входит в йуань-хуань.

Джейк недоуменно посмотрел на своего собеседника.

— Почему я должен был об этом знать?

— Да потому, мистер Мэрок, что ваша Блисс — его дочка.

* * *

Солдаты из личной охраны премьера вошли в кабинет Чжилиня в министерстве ровно в девять часов утра. Они открыли шкафы с папками, выдвинули ящики столов, разыскивая, вероятно, материалы, связанные с Гонконгом, Митрой и планами Чжилиня по тому региону.

Сам Чжилинь бесстрастно наблюдал, как они хозяйничают в его кабинете, в то время как Чжан Хуа, который привел их в комнату, белый от страха, дрожал как осиновый лист.

После того как солдаты закончили обыск, их начальник прочел официальный приказ, в котором четко и ясно говорилось, что министру и его заместителю надлежит предстать перед трибуналом под председательством самого Премьера.

Чжилинь собрал нужные бумаги в портфель и подал его Чжан Хуа, бросив на него испытующий взгляд.

— Мужайтесь, мой друг, — сказал он внятно, но достаточно тихо, чтобы его не услыхали солдаты.

Медленно спустились они по лестнице и вышли на улицу. Стального цвета дождь падал с небес, обесцвечивая не только стены домов и асфальт, но даже зелень на деревьях.

Нагнув голову, Чжилинь залез в машину, которая ждала их у подъезда. Поморщился от боли, которую вызвало в нем резкое движение. Чжан Хуа сел рядом, устроив портфель на коленях. Он так крепко вцепился в его ручку, что костяшки пальцев даже побелели. Чжилинь чувствовал, что его помощника всего трясет. Ему хотелось хоть как-нибудь подбодрить его, но он понимал, что при посторонних этого делать не следует.

Офицер сидел с ними рядом, двое солдат — на переднем сидении. Чжилинь невольно подумал, не многовато ли охраны для двух пожилых и больных людей.

Прижавшись затылком к дерматиновой обивке сидения, он закрыл глаза. Боль не отпускала его. День ото дня становилось все труднее с нею справляться. Каждый раз ему стоило больших усилий локализовать боль и отправить ее на хранение в какой-нибудь участок тела, где она не очень мешала работать.

Чжилинь открыл глаза. Сквозь завесу боли и дождя он уставился в окно на милый его сердцу Пекин. Любовь к этому городу захлестнула его сердце, оттеснив на какое-то время боль.

Он вспомнил, как лет тридцать назад ездил в Чжоукуцзян, к юго-западу от города, посмотреть на место, где были обнаружены останки Пекинского Человека. Вспомнил, какое волнение он испытал — и даже какую-то странную гордость, — когда разглядывал раскопки.

Время покатилось вспять, возвращая его к заре человечества. Именно здесь, на одной из самых стратегически важных точек азиатского континента, человек оставил древнейшие следы своего пребывания на этой планете.

Здесь, где плодородная долина великой Желтой Реки переходит на северо-востоке в горный массив, где торговцы, совершающие свой опасный путь в северные районы, должны преодолевать водную преграду, и выросло поселение, позднее ставшее Пекином.

В период междоусобных войн, между 403 и 221 годами до новой эры, оно называлось Цзи, что значит «тростник», который рос здесь в изобилии. После заката династии Тан это место потеряло свой статус пограничного района. Став частью северной империи в 936 году, оно стало называться Танцзин. Так его назвали основатели династии Киао.

В начале XII столетия название изменилось на Чжунду, что означает «центральная столица». Столетие спустя монголы сравняли город с землей. Но место было настолько важным со стратегической точки зрения, что Хубилай-хан в 1261 году построил здесь Даду, «великую столицу» монголов. Марко Поло называл этот город Камбалуком, произнося таким образом слово Ханбалык, что означает «город хана». Ко времени посещения его великим путешественником он был уже большим городом.

Когда в 1368 Чжу Йуаньчжень, основатель династии Мин, пришел к власти, он переименовал город в Бэйпин, что значит «северный мир». Придя к власти в 1403 году, один из его сыновей решил перевести сюда столицу из Нанкина, и город был переименован в Бэйцзин, что значит «северная столица».

При этом правителе город принял облик, который он сохраняет, в основных чертах, и поныне. В его северной части были построены новые стены внутри старых фортификаций. В южной — был насыпан земляной вал, на месте которого, повторяя контуры монгольского «города хана», в 1543 была возведена кирпичная стена. Таким образом, Бэйцзин, который иностранцы предпочитают называть как Пекин, имеет как бы два облика: внутренний город скорее квадратный, а внешний — прямоугольный.

Чжилинь повернул голову. Дождь хлестал в стекла лимузина, мчащегося по широким бульварам столицы. Уличного движения почти не было, так как автобусные и троллейбусные маршруты здесь не проходят.

Великая история, великий город. Чжилинь гордился, что был рожден китайцем, что всю свою жизнь прожил в этой великой стране. Он никогда не был на Западе и никогда не стремился туда попасть. Но он знал, что современные технологии идут оттуда. Пусть они кажутся порой ему, коренному китайцу, чем-то вроде ядовитых змей, но без их сладкого яда невозможна цивилизованная жизнь. Правда, есть опасность погибнуть от их яда, прежде чем научишься их укрощать. Но ради того, чтобы не дать своей стране прозябать вечно на задворках современности, он всю свою сознательную жизнь шел по канату над пропастью. Сейчас он понимал, что пришел решительный момент: или он дойдет до конца, или же позволит себя свалить.

Обширный зал, где заседал трибунал, из-за гнусной погоды казался еще мрачнее, чем обычно. При теперешнем душевном состоянии Чжилиня он даже казался ему могилой на дне океана. Как ни странно, сырой запах комнаты напомнил Чжилиню запах раскопок в Чжоукуцзяне, где археологи нашли Пекинского Человека.

Это был запах не только сырости, но и остановленного времени. Мир Чжоукуцзяна нисколько не изменился с тех пор, как по той земле ступала волосатая нога Пекинского Человека. Здесь, в этом просторном зале, ощущение остановившегося времени было не меньшим.

Когда он в сопровождении дрожащего Чжан Хуа и суровых стражей закона приблизился в столу трибунала, он увидел, что У Айпин пришел сюда раньше него. Долговязый министр сидел все в той же позе богомола, сложившись на стуле, в какой он сидел во время их первого открытого столкновения, произошедшего всего несколько недель назад.

Премьер тоже сидел на своем привычном месте, за высоким дубовым столом. На его челе была маска власти: сложная сеть морщинок, которая даже молодых людей превращает в стариков.

Проходя мимо высокого зеркала, Чжилинь непроизвольно бросил на него взгляд. То, что он увидел в зеркале, потрясло его: было такое впечатление, словно маска премьера перешла на лицо Чжилиня.

Все человеческие чувства, переполнявшие сердце Чжилиня, когда они ехали по улицам Пекина, куда-то испарились. Сейчас он чувствовал только холод коридоров власти, по которым он ходит уже много лет. Он подумал, что все то время, которое он потратил, выжидая и наблюдая, прежде чем сделать тот или иной ход, сплести паутину той или иной интриги, терпеливо ожидая именно того стечения обстоятельств, которое позволит ему выйти на ту или иную фазу его генерального плана, — все это время сжалось в мгновение, которое он теперь переживает.

Чжилинь и Чжан Хуа сели.

— Мы сегодня собрались здесь. — начал премьер, — чтобы выслушать серьезные обвинения, которые выдвинуты против одного из наших наиболее заслуженных министров.

Краем глаза Чжилинь заметил гаденькую улыбочку, промелькнувшую по лицу У Айпина. Вот момент, которого его враг ожидал с того самого дня, когда встал во главе министерской клики, поставившей себе целью свалить его во что бы то ни стало.

— У Айпин, — торжественно произнес премьер, — встаньте и повернитесь лицом к трибуналу.

Министр поднялся во весь свой внушительный рост. Под левой рукой у него была зажата папка с бумагами. Без сомнения, компрометирующие меня материалы, -подумал Чжилинь.

— Ши Чжилинь, — продолжал премьер, поворачиваясь к нему. — Учитывая ваш преклонный возраст, я не буду просить вас стоять во время слушания.

— Ничего, я постою, — отозвался Чжилинь с места. Оперевшись о плечо Чжан Хуа, он почувствовал, как в него вливаются силы его молодого сподвижника, помогая ему подняться. — Я еще пока не совсем инвалид.

Премьер кивнул. Прежде чем продолжать, он перевел взгляд в точку, находящуюся где-то посередине между враждующими министрами.

— Вчера вечером специальный курьер доставил мне некоторые документы. — Он зашелестел бумагами, разложенными на столе. — Вот они здесь передо мной. С помощью советников я тщательно изучил их, на что ушла большая часть этой ночи.

У Айпин не смог скрыть торжествующего блеска, появившегося в его глазах при этом заявлении главы государства.

— Надеюсь, вы нашли материалы вполне убедительными, товарищ премьер? — спросил он.

— Вполне.

У Айпин с удовлетворением кивнул.

— В случае какой-нибудь неясности, на вес вопросы может дать ответ заместитель Ши Чжилиня, товарищ Чжан Хуа. — Тут он повернулся так, чтобы видеть лицо Чжилиня. — Чжан Хуа за последнее время много поработал для меня.

— Чжан Хуа, — сурово сдвинув брови, произнес премьер, — подтверждаете ли вы это заявление?

Чжилинь не пошевелился. Высказывание У Айпина, кажется, не произвело на него никакого впечатления. Это весьма разозлило У Айпина, которому очень бы хотелось видеть, как ненавистный враг извивается под его каблуком.

Когда Чжан Хуа поднялся-таки на ноги, хилый на вид Чжилинь протянул руку и поддержал своего более молодого помощника, который чуть не упал. И столько тепла было в пожатии руки наставника, что Чжан Хуа расхрабрился и произнес коротко и решительно:

— Я отвергаю это обвинение.

— Что? — У Айпин сделал было шаг по направлению к своему «мышонку», но премьер остановил его жестом руки.

— Объясните, что это все значит, Ши Чжилинь, — приказал премьер.

— Попытаюсь, товарищ премьер. — Чжилинь глубоко вздохнул. — Уже несколько лет я замечаю, что группа министров, чьи взгляды на будущее страны значительно отличаются от моих и, позволю заметить, от тех, что преобладают в правительстве, все более и более набирает силу. Когда я узнал, что во главе этой ЦУН встал У Айпин, я понял, что пора переходить к решительным действиям. Я вознамерился расставить ему ловушку так, чтобы, попавшись, он разоблачил и себя, и всю ЦУН. Для этой цели я уговорил своего помощника, чтобы он взял на себя роль наживки. Согласно замыслу, товарищ Чжан Хуа должен был сделать вид, что завел тайную интрижку с некой молодой особой. Эта роль очень трудно далась ему, поскольку такие вещи совершенно не в его натуре, а также потому, что из-за секретности операции он вынужден был все скрывать от семьи. Замысел был, конечно, опасным, но он сработал. Обдумывая способы инфильтрации в мое министерство, У Айпин узнал о «любовной связи» моего заместителя и начал шантажировать его сделанными тайно фотографиями. Сделав вид, что страшно испугался «разоблачения», Чжан Хуа согласился поставлять У Айпину всяческую секретную информацию, касающуюся работы моего министерства. Ну и, естественно, товарищ премьер, У Айпин получал такую информацию, какую я хотел, чтобы он получил.

У Айпин побелел от гнева.

— Я не могу слушать эту белиберду! — крикнул он. — Все это ложь и...

— Замолчите! — рявкнул премьер. Он любил время от времени повысить голос, который обычно был мягким и приятным. Он весь подался вперед, налегая облаченной в гимнастерку грудью на дубовую крышку стола. — Как вы смеете уличать кого бы то ни было во лжи! Вы, сам погрязший во лжи и махинациях! Да у меня здесь, под рукой, целая папка документов, уличающая вас и членов вашей ЦУН в растрате огромных сумм из министерских фондов!

— Товарищ премьер, я вам все объясню! — вскричал У Айпин с отчаянием в голосе. — Это никакая ни растрата! Просто я занял эти деньги у своего собственного министерства, чтобы внедриться в гонконгскую фирму «Тихоокеанский союз пяти звезд».

— Про этот ваш «союз» мне тоже известно из этих документов, — заявил премьер, хлопнув рукой по папке. Он произнес эти слова таким тоном, что кровь застыла в жилах У Айпина. — Это не какие-то там домыслы, а подлинные документы, представленные Ши Чжилинем и Чжан Хуа. Они убедительно доказывают ваше тайное сотрудничество с фирмой «Тихоокеанский союз пяти звезд», возглавляемой неким сэром Джоном Блустоуном, о котором у нас есть неопровержимые данные, что он является резидентом КГБ в Гонконге.

— Этого не может быть! — заверещал У Айпин пронзительным голосом. — Этот гвай-лоагент Чжилиня, а не Советов! Я это докажу!

— Не удастся, товарищ У! — ледяным тоном осадил его премьер. — А вот эти документы доказывают, что вы и члены вашей группы по уши увязли в контролируемой! Советами западной фирме, переведя на ее счет двенадцать миллионов долларов государственных денег. Надеюсь, этого вы не посмеете отрицать?

— Нет, но...

— Как вы не посмеете отрицать, что, нанося удары по Ши Чжилиню, вы стремились расширить ваше влияние в правительстве, чтобы добиться радикальногоповорота в его политике.

— При всем уважении, я протестую...

— Вы расскажете этому трибуналу все без утайки или будете отвечать за последствия по всей строгости закона!

— Моя преданность Родине вне сомнений! Я протестую...

— Не смейте говорить о Родине! Я лишаю вас всех привилегий как члена правительства и заключаю под стражу. Суд решит вашу дальнейшую судьбу.

— Это чудовищное недоразумение, товарищ премьер! Вы попались в ловушку, расставленную прожженным интриганом!

— Чуть-чуть не попался, товарищ У. Чуть-чуть. Но, благодаря бдительности товарища Ши и товарища Чжана, вы сами в нее угодили!

В этот момент Чжан Хуа, который во время этой перепалки дрожал сильнее обычного, вдруг охнул и, оттолкнув поддерживающую его руку Чжилиня, тяжело упал на пол лицом вниз.

— О, Будда! — выдохнул Чжилинь. Превозмогая пронзающую его боль, он опустился на колени перед распростертым помощником.

— Чжан Хуа! — восклицал он. — Чжан Хуа!

Премьер дал знал охранникам, и двое бросились на помощь министру, а третий побежал за врачом. Не прошло и пяти минут, как личный врач премьера опустился на колени перед лежащим на полу человеком. Проворив пульс, он покачал головою и с великой осторожностью перевернул его на спину. До самого своего смертного часа это мгновение будет стоять в памяти Чжилиня с кристальной четкостью: добрые руки незнакомого доктора осторожно переворачивают Чжан Хуа; неподвижные глаза на пепельно-сером лице, уставившиеся в потолок.

Он понимал, что это судьба, жестокая судьба скосила его помощника в минуту его торжества. Сердце его кричало от боли. Что значит рядом с этой болью победа над ЦУН, одержанная после многих лет борьбы? Жалкая эта победа, раз Чжан Хуа не может разделить ее с ним. Чжан Хуа, человек чести и долга. Человек, поломавший свою жизнь ради Чжилиня.

Именно такую смерть принято называть героической.

Он чувствовал потерю давнего друга с такой остротой, словно потерял ногу. Остаток своей жизни он проживет калекой. Возможно, он и был калекой всю свою жизнь. Со страшной силой нахлынули на него воспоминания не только лет, прожитых бок о бок с этим человеком, но и. мгновения, когда он оттолкнул от себя Афину и Джейка, Шен Ли и мальчика, который стал Ничиреном.

Склонив голову, он застонал от невыносимой муки: сердце, сокращаясь, посылало по всему телу волны боли, как от никогда не заживающей раны.

Судьба, -подумал он. — Жестокая судьба.

Неужели и детей он потеряет так же внезапно, как потерял лучшего друга?

— Боюсь, здесь ничем нельзя помочь, — сказал врач, подтверждая то, что Чжилинь знал и без него. Врач бросил на премьера виноватый взгляд. — Его. сердце просто перестало биться. Скорее всего, инфаркт миокарда. Но окончательный диагноз можно делать только на основании вскрытия...

Премьер дал знак охранникам.

— Уведите отсюда У Айпина, — приказал он. — Меня тошнит от одного его вида.

В полном остолбенении У Айпин позволил себя вывести, не сказав ни слова. Глаза его были совершенно стеклянными.

Затем премьер вышел из-за стола и спустился с помоста. Он оказался совсем маленьким человечком, меньше даже сморщенного, высохшего Чжилиня. Подойдя вплотную к своему министру, который все еще стоял на коленях возле мертвого друга, он нагнулся и помог ему подняться на ноги. — Пойдемте, — тихо сказал он. — Пойдемте со мной.

За их спиной Чжан Хуа положили на носилки и понесли к выходу.

— Велика ваша потеря, друг мой, — сказал он. — Но сознание того, что вы победили, должно хоть немного смягчить ее. Я распорядился выяснить степень вины остальных членов ЦУН. Но что касается Министра обороны и Первого секретаря партии, то на их арест можно хоть сейчас выписывать ордер. Однако с ними надо действовать с оглядкой. Слишком уж велика власть, которую они успели приобрести... Не изучи я все свидетельства, собранные вами и вашими помощниками в министерстве, я бы ни за что не поверил, что эти люди — я имею в виду ЦУН — имеют такую могущественную поддержку.

— К власти их вознесли такие могучие крылья, которые заставляют вспомнить о Боксерском восстании, — заметил Чжилинь.

— Вот именно, — согласился премьер. — Современные ихэтуани. Они спали и видели, чтобы выжить нас и совершить государственный переворот. В этом вы были абсолютно правы. Необходимо было заманить их в ловушку и сорвать с них личины «слуг народа». Опять, уже в который раз, я вам обязан более, чем жизнью: вы спасаете дело моей жизни.

— Я ваша заслонная лошадь, товарищ премьер, — заметил Чжилинь. — Знаете, в старые годы феодалы использовали на охоте лошадь, которая отвлекала опасного зверя на себя? Так что те, кто мечтает вас свалить, имеют во мне непримиримого врага. Они вынуждены расходовать свою энергию на мою ничтожную персону.

— Все дороги в Китае идут в Пекин, но ни одна из них не минует Ши Чжилиня. — Премьер дружески коснулся плеча своего министра. — Так повелось со времен, которые принято называть, мой друг, незапамятными, не так ли? Но, между прочим, китайцы приносят жертвы тоже с незапамятных времен.

— Боюсь, на этот раз цена победы слишком высока.

— Мы сделаем все, что можем, для увековечивания памяти о нем. Он будет похоронен как Герой Революции. Его старший сын...

— Товарищ премьер, прошу вас, не надо церемоний. Пусть мертвые покоятся с миром.

— Ши Чжилинь, страна должна знать.

— Об этом знаем мы, и этого достаточно. Возможно, даже более, чем достаточно.

Сейчас они находились в дальнем углу Тай Хэ Дяня — Зала Высшей Гармонии. Над их головами окна подымались к потолку, как хрустальные мечи.

— Как ваша боль?

Чжилинь пожал плечами. Что он мог сказать? Серый дождь отчаянно стучал в окна, будто желая, чтобы на него обратили, наконец, внимание.

— Только элементарные частицы вечны, — сказал премьер. — Так учил Будда, хотя, возможно, он и не употреблял этого термина.

— Что делать Будде в современном Китае?

Премьер улыбнулся.

— А разве не Будда вас поддерживал все эти годы, Ши Чжилинь? — Хотя это был явно не риторический вопрос, Чжилинь счел за благо промолчать. — Или вы думаете, что я был не в курсе ваших прогулок в Храм Спящего Будды? Долгих часов, посвященных вами медитации в храме?

— Совсем наоборот, — ответил Чжилинь. — Или, как говорят греки, антитеза.

— Вас в детстве никто не называл мальчиком наоборот, Ши Чжилинь? — иронично осведомился премьер, заложив руки за спину. — Вы сами воплощенная антитеза... Но я должен сознаться, что порой завидую вам: вы можете отключиться от нашей суеты и достичь — как это называется? — полной гармонии с миром через свою медитацию в храме Вофози.

— Далеко не полной, — покачал головою Чжилинь. — Какую гармонию может ощущать человек, лишенный своих детей?

— И что же делать?

— Я должен ехать в Гонконг.

Наступила тишина. Только дождь-анархист исполнял свое сумбурное соло на ударнике, используя для этого окна Зала Высшей Гармонии.

— Вы планировали это с самого начала?

Чжилинь грустно улыбнулся.

— Некоторые вещи, товарищ премьер, даже я не могу планировать.

— Значит, надо ехать. А что дальше? — спросил премьер. — Ведь и там это не кончится.

— Кончится, если это будет угодно Будде.

Они стояли, окутанные туманом веков. В Китае прошлое каким-то странным образом умеет оставаться вечно живым. И всегда такое ощущение, что оно касается вас своей призрачной рукой.

— А если не будет угодно?

— Тогда я не вернусь в Пекин, — ответил Чжилинь.

Духи предков, казалось, говорили с ними нестройным хором.

— Как же мы будем обходиться без вас? — спросил премьер.

Его вопрос прозвучал странно, приглушенный то ли туманом, то ли голосами духов.

— Ветер будет по-прежнему скатываться с горных хребтов, и Желтая Река не остановится в своем течении.

—Нам будет без вас неуютно, как ребенку без твердой руки воспитателя. Мы ведь все еще дети, несмотря на то, что считаем себя единственной подлинно цивилизованной нацией. А, может быть, потому мы и считаем себя таковой, что является детьми.

— Не кажется ли вам, что мы порой бывали слишком кровожадными, отстаивая свою цивилизацию?

— Мы всегда были убеждены, что это способствует всеобщему благу.

— Мне кажется, — сказал Чжилинь, — что это самый суровый приговор нашей политической системе, который мне доводилось слышать.

— Возможно, — сказал премьер как-то отрешенно. — Возможно.

Чжилинь вдруг почувствовал себя страшно усталым, хотя еще и не трогался в путь.

— Все идет хорошо, — сказал он. — Наш главный враг в советском руководстве, Юрий Лантин, замолк навечно и уже никогда не возвысит против нас голос. И генерал Карпов, разработавший операцию «Лунный камень», тоже больше не представляет для нас опасности.

Премьер кивнул в подтверждение то ли слов Чжилиня, то ли своих собственных мыслей.

— Признаюсь, мне казались неубедительными ваши соображения насчет Даниэлы Воркуты. Но характер любого гвай-лопредставляется мне непостижимым. Как вам только удается их разгадывать? А она ведь еще и женщина, в придачу...

— Как учит Лао-Цзы, нет на свете людей, которых умный человек не может так или иначе использовать в своих интересах. Для этого он должен только знать, на что они способны и на что неспособны. Я долго изучал механику власти внутри советского общества и внутри их аппарата, известного как КГБ, пытаясь найти способы заставить их самих делать то, что мы не в силах сделать сами. И я не мог не обратить внимание на личность Даниэлы Воркуты. Ее уникальный ум в сочетании с обстоятельствами, способствующими ее продвижению по служебной лестнице, навели меня на мысль, что она именно тот человек, который нам нужен.

— Но все-таки я не могу понять, как вам удалось предугадать, что она уберет Карпова и Лантина. — Премьеру всегда с трудом давалось произношение иностранных имен. — Или вы все-таки приложили руку к их устранению? Так сказать, оборудовали место для заклания?

— С моей стороны помощь была минимальная, — ответил Чжилинь. — Я только увидел расстановку сил и подбросил Даниэле Воркуте нужную информацию, чтобы привести эти силы в действие. Мы должны возблагодарить Будду, что генерал Воркута действительно обладает той силой духа и тем всепоглощающим честолюбием, которые я усмотрел в ней. Она блестяще сыграла свою роль, это точно. Я только оборудовал сцену.

— Вот это я и называю «оборудовать место для заклания». Но вы сделали больше. Вы это оборудование сделали из ничего. Можно сказать, выковали победу из воздуха, окружающего нас...

— Я только делал то, что считал своим долгом, — мягко возразил Чжилинь, которому вдруг стало почему-то стыдно выслушивать похвалы в свой адрес после того, как он не уберег Чжан Хуа. — Возможно, скоро нам придется опасаться Даниэлы Воркуты еще в большей степени, чем мы опасались Карпова и Лантина, вместе взятых... Хотя мне удалось внушить ей, что путь к влиянию на нас лежит через Гонконг, но никому не дано предугадать, как власть может повлиять на душу человека. Остается себя утешать тем, что скоро у нас будет Камсанг. Пока его опасные секреты удается хранить в тайне. Но я думаю, что скоро нам придется дать возможность и нашим союзникам, и нашим врагам взглянуть хотя бы одним глазком на то, что мы создали в Камсанге. Однако, нельзя забывать уроков нашего кровавого прошлого. Нам нужен Камсанг не для того, чтобы его использовать, а только для того, чтоб он просто был.

Усталость никак не хотела отступать. Чжилинь вздохнул и закончил свою мысль:

— В этом отношении между Юрием Лантиным и У Айпином нет особой разницы. Они оба подталкивали нас к всемирному пожару. Первому хотелось, чтобы мы показали при этом свою неполноценность, второму — свое превосходство. Но мы с вами, товарищ премьер, знаем, что наш путь — другой. И он лежит через Гонконг. Другого пути у нас просто нет... А теперь, товарищ премьер, мне надо вас оставить и я должен с вами попрощаться.

Эти слова вывели премьера из задумчивости.

— Ах да! Простите! Ну что ж? Надо так надо! — Он взял Чжилиня за руку. — Но я надеюсь, что узнаю, как вы добрались?

Чжилинь посмотрел премьеру прямо в глаза.

— Или от меня, или от них.

— Вы уверены, что поступаете правильно?

В конце концов, премьер не выдержал и отвел глаза. Он почувствовал себя еще более маленьким, чем был на самом деле, под проницательным взглядом этого необыкновенного старика. Слова его отдались гулким эхо под сводами Зала Высшей Гармонии, хотя они предназначались только одному ему:

— Я полагаюсь на твою мудрость, Цзян.

* * *

Джейк и Блисс стояли, будто на посту, перед зданием фабрики, на которой делали игрушечных самураев. Стояли молча часа, наверное, два, и Блисс это скоро порядком надоело.

— Я даже но знаю, что мы здесь делаем, — сказала она.

Джейк ничего не ответил, продолжая внимательно смотреть на проходную. Распрощавшись с Верзилой Суном, он не поленился оглядеть здание снаружи. Будучи втиснутым среди других строений, оно не имело никаких других выходов, кроме того, по которому вывели Джейка. Задняя стена фабрики примыкала к глухой стене склада. Выше нее по улице было жилое здание с однокомнатными квартирами кукольных размеров.

— Джейк?

Три девушки вышли из проходной. Их волосы, неприкрытые нелепыми косынками, сверкали в свете уличных фонарей.

— Джейк, что с тобой?

— Почему ты не сказала мне, что Цунь Три Клятвы твой отец?

— Во-первых, потому, что ты об этом никогда не спрашивал. А во-вторых, он мне не родной отец. Принял меня в семью совсем маленькой. А своих настоящих родителей я не знаю. По словам Цуня Три Клятвы, моя мать родила меня в Бирме, на пути сюда из Китая.

Она повернулась к нему, но он по-прежнему смотрел в сторону. Она видела только его точеный профиль.

— А что, это так важно?

— Еще бы не важно, — откликнулся он, будто издалека, — раз Цунь Три Клятвы — дракон йуань-хуаня.

Блисс даже вздрогнула от такого заявления, и он впервые за эти два часа оторвал взгляд от выхода с фабрики и посмотрел на нее.

— Кто тебе это сказал? — спросила она.

— Верзила Сун.

— Это неправда.

— Вот как?

Она почувствовала, что он опять напрягся, и отвернулась.

— Давай, небудем разговаривать в таком топе? — мягко попросила она. — Мне очень неприятно.

— Он, извини! — ответил Джейк с издевкой в голосе. — Но подумай, каково мне. Ты обещала мне все рассказать, но не рассказала ровным счетом ничего.

— Но и я мало что узнала о тебе, — робко возразила она. — Дэвид Оу умер, сказав только два слова. Хо йань.Может быть, это что-нибудь и значит, но с таким же успехом это может и не значить ничего.

— А я и не обещал, что ты что-либо узнаешь, пойдя вместе со мной на встречу с Дэвидом. — Джейк не на шутку разозлился, и Блисс не могла не сделать того замечания, пытаясь скрыть, как она боится нарастающей в нем внутренней энергии. У нее было ощущение, будто она, находясь в чистом поле, видит приближающейся тайфун.

— Ты еще не готов, чтобы узнать... — Она остановилась, чувствуя, что говорит что-то не то.

О, Будда, -подумала она, — что я наделала?

Лицо Джейка потемнело от ярости, и Блисс почувствовала, как сжалось ее сердце.

— Я не готов? Кто это решил? Твой отец? Дракон йуань-хуаня?

Блисс поняла, что у нее просто нет выбора. Котел не выдержит такого давления: надо хоть немного спустить пар.

— Да. Дракон йуань-хуаня, -ответила она. — Но не мой отец.

— Тогда, может быть, ты мне скажешь, кто он?

Блисс глубоко вздохнула.

— Это твой отец, Джейк. Ши Чжилинь.

Ее слова зазвенели в его мозгу. Но, обрастая различными отголосками, они потеряли значение.

В этом обалделом состоянии Джейк чуть не прозевал Верзилу Суна. Дракон 14К вышел из проходной в сопровождении трех охранников.

— Мой отец... — повторил Джейк.

— Что мы здесь делаем, Джейк? — напомнила ему Блисс.

— Мой отец жив? Но почему?.. Почему он ни разу не дал знать, что жив?

— Он Ши Чжилинь, Джейк. Ши Чжилинь. Не кажется ли тебе, что это могло бы несколько помешать твоей шпионской карьере, если бы кто-нибудь узнал, что один из самых известных министров в Пекине — твой отец?

— Уму непостижимо! Он жив!

Радость, страх, тревожное ожидание — все смешалось в душе Джейка. Его отец жив! Столько лет он был один как перст. В какой-то степени он был сам тому виной, потому что сторонился женщин. Отворачивался от тех, кто любил его. Почему? Может, в этом сказывалось ожесточение сироты, которого по доброте душевной подобрали Мэроки? Может, он считал, что это одиночество без семейных уз — его жребий, его судьба, от которой не уйти?

Обломок фураскаленным углем жег его бедро через карман. Обломок, принадлежавший Ничирену. Попавший к нему из того же источника, из которого и он получил свой обломок. Сейчас Джейк не мог не чувствовать, что встреча двух частей целого каким-то образом связана с тем, что его отец восстал из мертвых.

Мой отец, отец, отец...Ему нравился отзвук, который эти слова будили в его душе. Он мысленно пропел их на мелодию своего собственного сочинения.

Его отец. Один из ведущих министров в пекинском руководстве. Кто он ему: друг или враг? Блисс входит в йуань-хуань.Говорит, что и он тоже. И кем же тогда оказывается сам Джейк, если йуань-хуань — операция, спланированная китайскими коммунистами? Получается, что он, сам того не подозревая, участвовал в ней? И как давно?

Какой-то бред, ей-богу! Он и Ничирен, смертельные враги, гоняющиеся друг за другом то в одном участке земного шара, то в другом, — они, оказывается, участвуют в одной и той же операции, и причем на одной стороне. Играют, так сказать, за команду КНР!

Кто я? -спрашивал себя Джейк. — Просто шашка на гигантской доске для игры в вэй ци. А Марианна? АДэвидОу? За что они умерли? Понимаю ли я это?И он сказал себе, что не понимает.

— Верзила Сун.

Джейк, вздрогнув, вышел из задумчивости. — Что ты сказала?

— Я говорю, мы с тобой Верзилу Суна караулим? Так вон он!

Джейк посмотрел в направлении ее взгляда и увидел главаря 14К и его охранников. Он кивнул.

— Да, мы здесь именно по этой причине.

Он двинулся, Блисс — за ним следом, как тень.

— Верзила Сун приведет нас прямо к Ничирену.

* * *

Из-за того, что произошло в доме Лантина, Даниэла дважды пропустила связь с Химерой: надо было хорошенько разобраться в документах, которые она прихватила с собой, уходя. Свора ищеек, расследующих обстоятельства смерти товарища Лантина, также отрывала ее от дела. Они обнаружили записку, которая была напечатана на машинке Лантина, где говорилось, что операция «Лунный камень» проводилась сумасшедшим генералом, поставившим мир на грань атомной войны, что все люди, помогавшие этому параноику, сейчас находящемуся на излечении в институте Сербского, должны разделить с ним ответственность.

«Только сейчас я понял, — так заканчивалась записка, — во что чуть-чуть не обошлась Советскому Союза моя слепота. Я не хочу жить с грузом такой вины». Внизу листка стояла завитушка, которой Лантин всегда расписывался. Даниэла аккуратно скопировала ее с одного из документов.

Ищейки, конечно же, были идиоты и не усомнились в подлинности подписи. Но даже если бы они были умнее самого Лантина, то и в этом случае они не могли бы заподозрить, что это Даниэла спровадила его на тот свет. Документ, заверенный собственноручной подписью, оказывал на них магическое воздействие, как огонек свечи на мотыльков. Чертовы бюрократы! -подумала Даниэла.

Что касается тех досье, которые она унесла из кабинета Лантина, то сначала ей показалось, что они могли представлять интерес скорее для бытописателя, нежели для шпиона. Ее не удивило, что у представителей московской политической элиты оказалось столько мелких и не очень мелких грешков. Ее удивило, что Лантину удалось собрать такую массу конкретных фактов.

Но, немного поразмыслив, она смекнула, что и этот материал можно пустить в дело. Теперь ей стало ясно, каким образом Лантин смог так быстро продвинуться по служебной лестнице: он играл на слабостях власть имущих. Теперь ей надо не теряться, а поскорее внедряться в нишу, освобожденную Карповым и Лантиным. Учитывая ее опыт разведывательной работы, это не составит для нее особых трудов.

Тем не менее, прошло несколько дней, прежде чем она смогла установить связь с Химерой. И когда она узнала последние новости, то пожалела, что позволила внутренним проблемам занимать ее столь долгое время.

То, что сообщил ей Химера, имело первостепенную важность. Секреты Камсанга, оказывается, были связаны вовсе не с очисткой морской воды.

— Проект явно военный по своему назначению, — услышала она электронный голос Химеры, — и враждебный по ориентации. Его секреты надо выведать, и как можно скорее.

Да, -подумала Даниэла, обрывая связь задолго до истечения девяностосекундного лимита, — мы их выведаем. И у нас теперь есть для этого время.

Несколько часов спустя, уже в кровати, она закрыла глаза и удовлетворенно вздохнула. Безумная операция «Лунный камень» будет свернута, так же, как и марионеточная война руками вьетнамцев.

Я была права, -подумала она. — Ключ ко всему — Гонконг, ия внедрилась в самое сердце колонии. Я попала как раз в то место, где мне и следует быть.

Она задумалась об опасности, свернувшейся, подобно гремучая змея, где-то в недрах Камсанга, и вздрогнула. Лантин с Карповым чуть-чуть не разбудили эту гадину. Но об этом никто не узнает. Опасное оружие, сработанное на Камсанге, все еще дремлет.

Даниэла намеревалась сделать все, чтобы оно никогда не пробудилось.

* * *

Маслянистая вода сонно плескалась у деревянных мостков. Плавучий город хоккапоскрипывал оснасткой. Прямо за скопищем джонок покачивались на воде красные, желтые и изумрудные огни ресторана «Джумбо». Последний из яликов отчалил от его борта, увозя полуночных гуляк на берег.

Цунь Три Клятвы сидел неподалеку от бушприта своей джонки. Он только что поднялся сюда по трапу из нижней каюты, где занимался любовью с Неон Чоу. Она хотела, чтобы он остался с ней, разомлевшей от секса. Цунь сделал вид, что уступил ее просьбам, прижался к ее потному, скользкому боку, чувствуя тяжесть ее ноги на своем колене. Но как только ее дыхание замедлилось и стало более размерным, он освободился от ее объятий, вылез из постели и поднялся на палубу.

Переведя взгляд на корму, он увидел, как трое его сыновей, переговариваясь, разматывают лески, плетут трал и готовят рыболовные снасти. Хорошие дети, -подумал он. — Я не хочу кого-нибудь из них потерять.И тут же быстро отвернулся, уставившись в темную морскую гладь. Клянусь духом Белого Тигра, я не хочу терять их не из отцовского эгоизма. Просто я их люблю.

Он уловил какое-то движение внизу, и тотчас же джонка слегка качнулась, потому что кто-то ступил на ее борт. Цунь Три Клятвы оглянулся и увидел приближающуюся тень. Ему не требовалось света; он узнал человека по походке.

— Однако опасно заявляться сюда вот так, — сказал он, когда фигура приблизилась.

— Что поделаешь? Иначе мы бы не смогли увидеться: я знаю, что у тебя дел невпроворот накануне встречи.

— Он скоро будет здесь, — сказал Цунь Три Клятвы. — После стольких лет он покидает Пекин.

— Наш брат, — сказал человек, лица которого по-прежнему не было видно. — Просто невозможно поверить.

— Завтра йуань-хуаньпрекратит свое существование в том виде, к которому мы привыкли за все эти годы.

Человек слегка пошевелился, и иллюминация «Джумбо», слабо отсвечивающая вокруг этого плавучего ресторана, выхватила из темноты черты его лица.

— Это означает, что все обломки фунаконец-то сойдутся вместе, — сказал Т.И. Чун. — И нам уже не надо будет продолжать эту дурацкую войну.

— Ты не прав! — горячо возразил Цунь Три Клятвы. — Эта война была необходима не только для того, чтобы другие тай-пэнине заподозрили, что мы союзники. Пользуясь ей, как прикрытием, мы смогли так широко развернуться здесь: пока все наблюдали за нашими «схватками», мы спокойно скупали фирму за фирмой в Гонконге и его окрестностях. Если бы не эта война, я бы не смог начать Пак Ханмин, а Блустоун не был бы сейчас твоим партнером. Ни складами Тан Шань мы бы не владели, ни танкерами «Донелли и Тун», ни «Южно-Китайской электроникой». Короче, мы не смогли бы отработать свою долю в йуань-хуане.А так совесть наша чиста. Вот только неясно, что будет, когда все осколки фусоединятся. Кстати, ты случайно не знаешь, у кого четвертый осколок?

Т.И. Чун смотрел на море. Лицо его было полно грусти.

— До завтрашнего дня это остается тайной Старшего Брата. Но одно не подлежит сомнению: не собрав все осколки вместе, мы не имеем ничего. А пока ты только посмотри, что сделал с нами йуань-хуань! Два брата не смеют даже заявить о своем родстве, не говоря уж о том, чтобы вести семейный бизнес. Ты вынужден рисковать жизнью своей приемной дочери, а я — якшаться с этим подонком Блустоуном.

Цунь Три Клятвы вздохнул.

— Но если бы мы не знали, что такое долг, брат, то мы были бы не лучше любого варвара.

Т.И. Чун отвернулся и сплюнул за борт.

— Тогда я должен сказать тебе, что порой я сожалею о своей цивилизованности.

— Я уверен, что ты это сказал сгоряча. Я верю, что все закончится благополучно. Старшему Брату удалось разделаться со своими врагами в Пекине, и это означает, что препятствий для выполнения йуань-хуанемсвоей миссии теперь практически нет. Мы с тобой должны молиться, чтобы больше не было никаких накладок. Иначе наша колония обречена, несмотря на пятидесятилетнюю отсрочку, которую удалось выторговать Старшему Брату у пекинских властей. Но битва еще не закончена. Я уверен, что на севере имеются еще люди, мечтающие увидеть нашу бухту Благоуханную под коммунистической пятой.

Т.И. Чун подошел и стал рядом с братом. Их плечи соприкоснулись.

— Мы должны оберегать его как от драконов, так и от здешних властей. Если его кто-нибудь ненароком опознает, может пойти прахом работа, считай, всей нашей жизни. Наш Старший Брат — необыкновенный человек. На него всем нам молиться надо. За эти годы он стал тем, кем мечтал стать с детства: Небесным Покровителем Китая.

А в это время на верху трапа, ведущего на палубу из нижней каюты, стояла Неон Чоу и слушала затаив дыхание. Она прокралась туда почти сразу же за Цунем Три Клятвы и чуть не ахнула, увидев его занятым разговором с Т.И. Чуном, своим злейшим врагом. Прислушавшись к их беседе, она многое поняла.

Лян та мадэ! -подумала она. — Кто бы мог подумать, что Цунь Три Клятвы и Т.И.Чун родные братья? О Будда! Это же просто фантастика!

Когда за три часа до этого Питер Ынг не пришел на назначенную встречу к Блустоуну, то задействовали ее, хотя сама она и не знала об этом. Такая уж у Даниэлы была методика, что ее агенты часто даже не подозревали о существовании друг друга. В свое время она имела полное право сказать Лантину, что в ее шпионскую сеть встроены элементы контроля друг за другом.

Неон Чоу обычно опускала свои закодированные донесения в указанный ей почтовый ящик, предварительно набрав заученный ею наизусть местный номер и назвав пароль.

Несколько месяцев назад она подслушала разговор между Цунем Три Клятвы и Блисс, в котором было упомянуто слово «фу». Неон Чоу знала, что это такое, но не могла понять, какое значение фуможет иметь в современном мире. Примерно через неделю после того случая она однажды заметила, что Цунь Три Клятвы потихоньку садится в лорку.

Сдерживая свой восторг, она продолжала наблюдения и обнаружила такую закономерность: дважды в неделю, если ночь была безлунная, он куда-то ходил на своей лорке. Понимая, что рискует жизнью, она все-таки однажды решилась проследить за ним во время одной из этих таинственных ночных вылазок.

Она увидела передатчик и услышала каждое слово, сказанное Цунем Три Клятвы на мандаринском диалекте. Неон Чоу знала диалекты и поэкзотичнее мандаринского: в частности, за это ее и ценили как агента.

Фу. Цунь Три Клятвы несколько раз упомянул это слово. И он говорил о власти, которою фунаделяет своего обладателя. Он говорил о силе, которая окружила Гонконг, словно кольцом, той силе, которую символизирует фу.

Поздно ночью она набрала известный ей номер и произнесла в трубку лишь одно слово: Митра.На следующее утро она опустила свое донесение в почтовый ящик.

Мир Неон Чоу был безликим и бесконтактным. Иногда ее посещала крамольная мысль: а имеют ли какие-либо последствия ее донесения? Иногда, находясь в особо скверном расположении духа, она даже подумывала: а читает ли их вообще кто-нибудь? У нее не было никакой возможности даже узнать, насколько важным является то, что ей удалось обнаружить.

Такова была одна из особенностей того мира, в котором она существовала.

* * *

Очень трудная это работа: ничего не делать, а лишь наблюдать. Восемь часов назад был вечер, и он вместе с Блисс засел в засаду у входа на фабрику, на которой делают игрушечных самураев. Когда Верзила Сун и его охранники сели в машину и уехали, пришлось последовать за ними. На арендованной машине не так легко было угнаться за лимузином, но машина Суна довольно скоро остановилась на полпути между Абердином и Центральным районом. Джейк знал, что здесь, на Пинэп-роуд, находится вилла главаря 14К. В вечернем небе описывали круги черные коршуны.

Верзила Сун вошел внутрь, и больше они не видели, чтобы кто-нибудь входил или выходил из этой виллы, расположенной высоко на горе. Все это было странно. Какой дракон триады усидит в такую ночь на своей вилле, в стороне от ночной жизни Гонконга? Когда он задал этот вопрос Блисс, она сказала:

— Что-то здесь не так.

— Собрание главарей триад?

Блисс покачала головой.

— Они перерезали бы друг другу глотки.

— Если Ничирен не привел какой-нибудь убедительный аргумент в пользу мира.

— А чего это они будут к нему прислушиваться? Он же японец.

Джейк вспомнил, что в досье на Ничирена, которое он видел на вилле у Микио Комото, говорилось, что Ничирен вместе с матерью приехал в Японию, когда ему не было и года. Откуда же он приехал? Естественно было предположить, что из Китая.

— А что если Ничирен китаец? Блисс вытаращила глаза.

— Что?

— Я думаю, что раз его пускают на собрания триад, значит он китаец. Логично?

— Его мать была японкой. Это я знаю точно.

— Я тоже слыхал что-то в этом роде, — задумчиво промолвил Джейк. — Но уверена ли ты, что это была его родная мать? Что если он, как и ты, приемыш? Кроме того, кто может поручиться, что его отец не был китайцем?

— В таком случае, он и не японец, и не китаец. Это еще хуже, в глазах руководителей триад.

— Необязательно. Он является членом йуань-хуаня,а это говорит о том, что его действия направляют китайские коммунисты, а не русские. Он двойной агент, vвесьма ловкий. Кроме того, я не думаю, что мой отец мог открыть главарям триад, кто является истинным драконом йуань-хуаня.Даже Верзила Сун считает, что это Цунь Три Клятвы. И я имею основания думать, что и другие драконы того же мнения. Участие Ничирена ничего, в сущности, не меняет, но добавляет интернациональный оттенок. Как ты думаешь, понравилось бы им, если бы они узнали, что один из высокопоставленных советских агентов втайне сотрудничает с ними?

— Еще бы! Это заставило бы их сплотиться, забыв про свои междоусобные дрязги, — признала Блисс.

— Вот именно. — Джейк задумался. — А кто еще состоит в йуань-хуане?

— Не знаю.

Джейк испытующе посмотрел ей в глаза.

— Точно?

— Да.

— Ну ладно.

Над их головами ярко выделялось на фоне темного неба серебристое от лунного света облако. Добавить бы ему пару глаз, и получился бы свернутый дракон.

— Джейк, — сказала она, — каждый день, что мы вместе, я все больше и больше чувствую, что есть тысячи вещей, о которых мы не успели сказать друг другу. Время летит так стремительно. Взгляну я порой на тебя — и вижу человека со связанными за спиной руками. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Он ничего не ответил, уставившись неподвижным взглядом в ночь. Но Блисс почувствовала, что задела что-то, глубоко спрятанное в его душе. Как бы заставить его выплюнуть яд, который отравляет его столько лет? Что это за темная тайна, которой он не может поделиться ни с кем на свете?

В нем идет процесс саморазрушения, все быстрее и быстрее. Мысль эта пришла к Блисс с такой неожиданностью, что она вздрогнула. Надо как-то остановить этот распад. Она вспомнила хокку, которую часто повторял Фо Саан, когда она не могла высказать то, что у нее на душе.

Со дна колодца

вернуло эхо

крик перепелки.

Интересно, знает ли ее Джейк, -подумала Блисс. Чтобы выяснить это, она продекламировала эту хоккувслух.

Джейк устроился поудобнее в каменной нише, откуда они вели наблюдение.

— Я помню эти строчки, — тихо сказал он. — Но прошло очень много времени с тех пор, как я в последний раз их вспоминал.

Блисс почувствовала, как что-то смягчилось в его душе, с такой отчетливостью, словно это была ее собственная душа. Но она ничего, разумеется, не сказала.

А Джейк, дождавшись, когда эта размягчившаяся субстанция снова немного отвердеет, приняв контуры его сердца, заговорил:

— Как ты уже знаешь, я два раза был женат. Первый раз женился совсем молодым. В те годы, как и в последующие, на первом месте у меня стояла работа. Куорри. А Тин была еще моложе, чем я. Она могла понять что угодно, но только не то, почему я все время где-то пропадаю... Молодым нельзя жениться. Когда еще не закончены поиски человеком самого себя, нельзя брать на себя ответственность за другую жизнь. Или жизни.

Здесь Джейк остановился, провел языком по пересохшим губам. Ощущение было такое, словно его рот набит ватой. Он заставил себя дышать ровно и глубоко.

— Я тогда был очень глуп, Блисс. Я все хотел сразу — жену, детей, Куорри — не понимая, что это невозможно. По мере того, как наша дочь Лан подрастала, все больше и больше трений возникало между мной и моей женой — чиу-чоу, хорошо освоившей европейские обычаи. Это, естественно, заставляло нас обоих мучиться. Особенно меня... Ну а Лан, являясь свидетельницей наших ссор, считала себя их причиной и относила мои отлучки на свой счет. В конце концов она озлобилась на нас и, не находя ничего хорошего в жизни дома, все больше и больше времени стала проводить на улицах Гонконга. Как и я в свое время, когда был ребенком... Ни одна из городских триад ее к себе не взяла. Ей было только двенадцать лет. Она была девушкой, да еще и наполовину гвай-ло.Ее просто подняли на смех. Тогда она начала искать для себя новое поле деятельности...

Чем ближе подходил Джейк к самой сути этой истории, тем сильнее потел. Во рту было, как в пустыне Гоби...

— Три года назад меня послали на задание высшей степени секретности. Пунктом моего назначения была крохотная деревушка на реке Сумчун. И с самого начала операции я почувствовал, что все идет наперекосяк. Все из рук вон плохо. Завязалась перестрелка, перешедшая в настоящую бойню. Как на войне... И тут я почувствовал, что здесь что-то не так. Наши противники защищались как-то необычно. Защита — это ведь вещь сугубо индивидуальная. Как отпечатки пальцев. И я сразу понял, что она организована мастером. Стратегом. Все у него делалось четко, как по нотам. А еще точнее сказать, как на завершающем этапе игры в вэй ци.

Джейк проглотил комок в горле. Говорить ему было все труднее и труднее. Поэтому и фразы его становились все более рублеными.

— Дело в том, что наша атака была молниеносной: ребята у меня были что надо... А контратака последовала незамедлительно. Мы не ожидали такого отпора. Мы были не готовы. И ребята занервничали, засуетились... Ничирен руководил нашим противником, будто переставляя шашки вэйци, а затем и сам бросился вперед, убив двоих моих лучших ребят... Нас окружили и устроили кровавую баню. Кровь была везде... На широких листьях кустарников, на траве и на земле... Вода в Сумчуне покраснела от крови...

Джейк опустил голову и долгое время молчал, подавленный своими воспоминаниями. Потом он поднял глаза, и Блисс увидела, что они полны боли.

— И тут я почувствовал, что нам кто-то помогает из-за кустов. А потом и увидел их — членов китайской триады, знакомых мне по Гонконгу, которые, как я знал, работают на границе, обеспечивая переход людей из коммунистического Китая. Они помогали нам скрытно, стреляя из-за кустов, но потом некоторые из них выскочили из засады и набросились на людей Ничирена сзади...

Джейк проглотил комок в горле. Глаза его смотрели на Блисс, не мигая. Как у маньяка, — подумала она.

— Я наблюдал за ней несколько минут, прежде чем до меня дошло, кто это. Она очень изменилась. И все-таки это была моя девочка. Моя Лан...

На этот раз молчание затянулось. Джейк совсем потерялся в хаосе своих воспоминаний и чувств, отражение которых он видел на прекрасном лице Блисс. Она пошевелилась, и Джейк, сморгнув, продолжил свой рассказ. И теперь в голосе Джейка появились какие-то отрешенные нотки.

— Я видел, как она сломала позвоночник одному из людей Ничирена. Она сделала это очень умело, как это сделала бы львица, защищая своих малышей. В лице ее не было ни злорадства, ни жестокости. Только чувство выполняемого долга. Она делала то, во что верила. Чего ни я, ни ее мать дать ей не могли... А в следующий момент кровь брызнула из ее жил. Она подломилась, как тростинка на ветру. Пули прошили ее насквозь, вырывая из нее куски живой плоти... Ничирен опустил свой автомат, а я уже ничего не видел. Будто красной пеленой закрылось мое сознание, и я бросился на него сквозь кусты. Ветки били меня по лицу, но я бежал все дальше... Очнулся я в джунглях, совсем один. Ничирена не было... Вернувшись к реке, я обнаружил, что моей дочери среди убитых не было. Ее унесли, по-видимому, ребята из ее триады.

Блисс, не мигая смотрела на Джейка.

Наконец он закрыл глаза. Его зрачки были полны лунного света, и ей казалось, что Джейк все еще смотрит на нее.

* * *

Тайванец был в паршивом настроении. Его брат утонул в крытом бассейне в Моррисон-хилл два дня назад. Взрывное устройство, заложенное им в игорном доме в Макао, сработало впустую. И, в довершение всех несчастий, ему пришлось просидеть уйму времени, свернувшись калачиком, как медведю в берлоге, дожидаясь своего часа.

Он приложил прибор ночного видения к правому глазу и еще раз внимательно поглядел сквозь окуляр. Голова Блисс, затем Джейка. До чего же глуп этот человек, -подумал он, — что притащил сюда женщину. Поделом ему, что умрет сейчас.

Тайванец выследил их через фирму, в которой они арендовали машину. Это было так же просто, как свалиться с плавающего бревна. Ему давно бы надо быть дома. В Тайбее его заждалась его слепая девушка по имени Мо: она могла возбудить его до чертиков, просто походив по его голой спине босыми ногами. В ней было что-то неземное. Ему очень хотелось к ней. Он не занимался сексом с тех пор, как получил это задание, и сейчас буквально исходил половой истомой. Надо будет побаловаться с этой китаянкой после того, как он прикончит ее мужика. С ней, конечно, не будет так хорошо, как с Мо, но придется довольствоваться тем, что имеешь.

Да, придется. Запах крови всегда стимулировал его половую мощь. Надо будет позаботиться о том, чтобы было побольше крови, прежде чем он возьмет ее. Это будет хоть какой-то компенсацией за то, что он сейчас не дома, не с Мо. Во всяком случае, эта хоть не белая. От белых женщин его вообще воротит.

Тайванец заерзал, почувствовав тяжесть между своих ног. Опять посмотрел на женщину сквозь окуляр, пристроенный на ствол его автомата «Лайсон-6000». Относительно новая для него игрушка. До этого он пользовался исключительно шведским «Кульспрута», считая его лучшим автоматом в мире. Теперь пришлось перейти на «Лайсон». Хорошая машинка: делает 850 выстрелов в минуту, причем патроны самые его любимые — от «Парабеллума».

Тайванец вспомнил инструкцию: убить на месте. И он бы мог выполнить ее, но только не сейчас, когда утонул его брат. Сейчас его цель была как на ладони, в призрачном сиянии инфракрасных лучей. Стоит ему нажать на спусковой крючок, и через три секунды от этого гвай-лои от его женщины останутся только два куска кровавого мяса, размазанные по скале.

Но Тайванец и не подумает этого делать. Не ему, обладателю черного пояса в тэквондо, таким образом мстить за смерть брата. Это дело чести, которое мужчина обязан выполнить, стоя лицом к лицу с врагом. Дело чести не имеет ничего общего с 850 выстрелами в минуту.

Тайванец отложил «Лайсон» в сторону и соскользнул с плоского камня, на котором он только что лежал, свернувшись клубком.

* * *

На этот раз Джейк почувствовал врага. Он слился с природой, став частью этой душной ночи, полной треньканья цикад, шорохов ночных зверьков, шелеста ветра среди деревьев, движущихся теней облаков.

Фо Саан учил его не только прислушиваться к ночи. Он учил его, как стать ее частью.

Поэтому Джейк и почувствовал приближение Тайванца. Его обостренным органам чувств он предстал в виде темного туннеля — черноты чернее ночи.

Он повернулся. Но чтобы оказаться лицом к лицу с нападавшим, ему надо было избавиться от камня, который он подставил себе и Блисс под спины для удобства, когда они устраивались здесь. Сейчас камень был скользким от росы. Джейк потерял долю секунды и поэтому, услышав жужжание, он, вместо того, чтобы защититься, ударил ногой поднимающуюся с земли Блисс, чтобы она не попала под нунчаки.

Этот звук было трудно не узнать. Это оружие издает переливчатое жужжание, похожее на трель жаворонка — совершенно посторонний звук в тишине ночи.

За проявление заботы о Блисс он поплатился. Пожалуй, Тайванец был прав насчет него. Все было бы иначе, будь он один среди гнездовий хищных птиц и вилл богачей.

Рабочий конец нунчаков обвился вокруг его бедра, и вся правая сторона онемела. Он упал лицом вниз в сырую траву, успев заметить, как Блисс метнулась к той ускользающей тени и свалила ее наземь. Свет луны, жиденький и непостоянный из-за мчащихся туч, осветил Тайванца. Его плоское, блестящее от пота лицо было сосредоточено. Это делало его похожим на каменного идола.

Холод объял Джейка и он отчаянно пытался преодолеть его. Он не пытался двигаться, понимая, что это было бы пустой тратой времени. Вместо этого он сконцентрировался на том, чтобы изгнать из организма сковавшее его онемение.

Тайванец прижал Блисс к земле. Ее ноги раскинулись, будто она совокупляется с нападающим. Они оба так отчаянно извивались, что борьба и в самом деле напоминала половой акт. В темноте ночи, с луной и облаками в качестве свидетелей, впечатление были истинно сюрреалистическое.

Джейк увидел, что она провела прием атемив район печени Тайванца. Он скатился с нее, одновременно нанеся ей удар коленом. Блисс, все еще прижатая к земле, не смогла увернуться от удара в тазовую кость. Джейк услышал ее стон.

Мгновенно перехватывая инициативу, Тайванец обрушил на ее грудь и живот град ударов костяшками пальцев. Карате, -подумал Джейк.

Теперь главное, чтобы его беспокойство за Блисс не отвлекало его от того, что он должен был делать. А дело его заключалось не в том, чтобы прохлаждаться на мокрой траве, а наблюдать за Тайванцем, стараясь понять его стиль: в чем его сила и в чем его слабость, каков его дух.

Утраченное ощущение конечностей медленно возвращалось. Джейк сконцентрировался на дыхании, стараясь сделать его глубоким и медленным. Чтобы помочь организму, снабжая его кислородом.

Тайванец, по-видимому, стремился поскорее разделаться с Блисс. Она оказалась более крепкой, чем он мог предположить. Понимая, что Джейк серьезно выведен из строя, она теперь прилагала все свои силы, чтобы отвлечь нападающего на себя и дать Джейку возможность оправиться.

Чем отчаяннее Тайванец пытался покончить с Блисс, тем более он свирепел. Эта злость, вероятно, и спасла ее. Злость — плохой союзник в рукопашной схватке. Сильные эмоции ослабляют реакцию, которая должна быть мгновенной. Чем больше силы он вкладывал в свои удары, тем хаотичнее становились они и тем легче их было отбить. Он этого в своем теперешнем состоянии не чувствовал, и его неспособность закончить бой одним победным ударом только усиливала его злость.

Прижатая к земле Блисс извивалась от боли под его ударами, хотя ей и удавалось парировать наиболее опасные из них. Однажды ей даже показалось, что она теряет сознание. Пропало чувство времени, а это плохой признак. Казалось, ее уносит куда-то река боли, а сознание кричит, приказывая остановиться. Нервы словно горели огнем, но инстинкты не сдавались: слабеющими руками она механически продолжала отражать удары своего могучего противника.

Джейк перевернулся на живот. Теперь он был всего в метре от них, но казалось, что это целая миля. Он приподнялся, с хрипом всасывая в себя сырой ночной воздух. Он задыхался, как бегун, заканчивающий дистанцию. Невольно вспомнились слова Камисаки, которые она ему сказала при их знакомстве.

Распрямившись, он бросился на Тайванца, обрушивая на нижнюю часть спины, где почки, страшный удар сцепленными руками. Этот атемибыл проведен достаточно четко, чтобы заставить Тайванца прекратить удары, которыми он осыпал Блисс.

Она увидела снизу, как лицо противника исказилось в гримасе боли, растянувшей его синие губы так, что даже десны обнажились. Он не издал никакого звука, лишь резко выдохнул воздух и сполз с нее. От внезапно прекратившегося напряжения у нее перед глазами заплясали красные точки.

Не обращая внимания на боль, Тайванец бросился на Джейка. Он даже не стал разыскивать в траве свои нунчаки. Перед глазами его стояло лицо брата, раздувшееся, с остановившимися глазами, мутными от хлорированной воды.

Джейк вышел на суми отоси,захватив правую руку Тайванца, потянув его на себя и резко вильнув всем телом влево. Это вывело противника из равновесия и позволило Джейку задрать его правую руку еще выше, до уровня плеча Тайванца, и резко дернуть. Векторы приложения силы были выбраны точно: Тайванец оказался на земле.

Но победу было рано праздновать: нога упавшего стремительно распрямилась, ударив Джейка в лодыжку. Джейк упал, и Тайванец, вскочив, нанес ему еще один удар ногой — на этот раз по лицу.

Кровь хлынула из носа у Джейка, а Тайванец добавил ему — в кость плеча.

Джейк обмяк, и Тайванец, раздвинув в торжествующей улыбке губы, бросился на него рыбкой. Прямо навстречу атеми, который сломал ему три ребра. Улыбка застыла на его лице, глаза вытаращились от удивления, когда Джейк восстал, словно из мертвых, нанося победный атеми,сломавший Тайванцу шею. Он умер, думая, что одержал победу.

* * *

Прошла ночь, прошел день и вновь наступили сумерки, когда Верзила Сун вышел из виллы. Преследование началось.

Все это время Джейк и Блисс провели в объятиях друг друга. Джейка мучила его собственная боль. Но он с удивлением обнаружил, что боль Блисс его волнует больше.

Дюйм за дюймом он исследовал ее тело, пытаясь определить, не сломано ли чего. На удивление, все было в целости, но большая часть поверхности замечательной золотистой кожи Блисс была обезображена синяками, час от часу становившимся все темнее и все болезненнее. Полопавшиеся кровяные сосуды извилистыми линиями исчертили живот и грудь.

Она сидела, привалившись к нему спиной, пока он проводил свое обследование. Ее густые, сверкающие волосы щекотали ему шею и подбородок. Даже когда его пальцы впивались между ребер, проверяя, целы ли они, Блисс не издавала ни звука, хотя Джейк знал, какая это мучительная процедура. Она только дышала глубже, и это давало ему понять, что она все еще не потеряла сознания.

Когда он закончил, она произнесла его имя, как будто для того, чтобы убедиться, что он рядом. Джейк поцеловал ее в лоб, в кончик носа, в нежные губки. Он был вне себя от счастья, что она не очень пострадала.

Так они и сидели, обнявшись, в течение всего этого пасмурного дня, вставая время от времени, чтобы размять ноги и помочиться в кустики. Пища, что была у них с собой, давно кончилась, и они довольствовались тем, что пили тошнотворно теплую воду из канистры, что стояла рядом, удивляясь, что Верзила Сун ни разу за весь день не высунул носа из своей виллы.

Сумерки принесли конец этому мучительному ожиданию.

...Бордовый «Мерседес-500» шел довольно резво по горным дорогам центральной части Острова. Джейк едва поспевал за ним на четырехцилиндровом «Ниссане» и был благодарен за то, что на пути было не слишком много прямых участков, на которых мощный «Мерседес» мог бы оторваться.

Время от времени он видел силуэт Верзилы Суна на переднем сидении «Мерседеса». В салоне горел свет, будто дракон что-то читал, предоставив водителю маневрировать на крутых поворотах.

Джейк ехал с потушенными фарами. Опасно, конечно, но еще опаснее было бы привлечь внимание Верзилы Суна и пустить все насмарку.

Сумерки спустились над бескрайними просторами Южно-Китайского моря, плещущегося где-то далеко внизу. Только кое-где на его сизом бархате сверкали сапфировые и рубиновые огни кораблей.

«Мерседес» лихо мчался по горной дороге, как будто его владелец опаздывал на свидание. Шофер у Верзилы Суна был отличный, и слава Богу: на дороге проводились ремонтные работы, и то здесь, то там она была перегорожена полосатыми заборчиками с укрепленными на них висячими красными фонарями и знаками, приказывающим воспользоваться объездной пыльной дорогой, проложенной сквозь кустарник, растущий вдоль обочины.

Они взбирались по северному склону Вайолет-хилла, когда «Мерседес» внезапно свернул с главной дороги. Джейк сбавил скорость, но все равно чуть-чуть не проскочил развилку.

Дорога, на которую он свернул, оказалась асфальтированной только на ближайшие сто метров. Дальше асфальт кончался и начинался проселок, правда, вполне сносный: видно, по нему часто ездили на машинах. Джейк тащился с черепашьей скоростью: с обоих сторон чернел лес. Впечатление было такое, что он затерялся в ночи.

Остановив «Ниссан», он высунул голову в окно и прислушался. Кроме звука мотора его машины он не услышал ничего. Потихоньку двинулся дальше и, увидев просвет между деревьями, съехал с дороги и вырубил движок.

Дальше пошли пешком. Почти сразу же деревья расступились, и они оказались около виллы под черепичной крышей, приткнувшейся к скале, нависающей над бухтой.

Джейк взял Блисс за руку и они, обойдя виллу, пробрались к месту, где, наполовину скрытые зарослями пеонов и хризантем, они могли рассмотреть дом. Справа на высоте второго этажа его охватывала широкая веранда на толстых деревянных брусьях. Бордовый «Мерседес» стоял на посыпанной гравием площадочке у изогнутой подъездной дорожке. Через мгновение на столбах перед виллой и за ней зажглись фонари. Джейк увидел, что из дома вышли двое и остановились, скрытые тенью.

Тут к вилле подъехало еще несколько машин, и Джейк, взяв Блисс за руку, увлек ее под защиту тенистых кустов.

* * *

— Это он!

Треугольное, как у кота, лицо с большими, сверкающими, как осколки вулканического стекла, глазами. Стройная как у лебедя шея. Маленькие уши, почти не заметные под длинными черными волосами.

Этот человек шел прямо к дому, ступая по мощеной дорожке с грацией тигра, пробирающегося сквозь джунгли.

Ничирен.

Блисс почувствовала, как Джейк весь напрягся. Ее пальцы впились во вздувшиеся бугры его бицепсов.

— Не надо! — прошептала она, увлекая его назад в их укрытие. — Другие уже на подходе. Мы ждали слишком долго для фальстартов.

Джейк понимал, что она права. Но не так-то просто было усидеть в тени кустарника, когда твой заклятый враг находится всего в ста ярдах. Тень, за которой он гоняется последние три года по всему континенту. С той памятной встречи на реке Сумчун.

В последних отблесках малиново-желтой зари Джейк увидел Цуня Три Клятвы и Т.И. Чуна, стоящих бок о бок возле веранды.

— Ну и ну! — удивился Джейк. — А я думал, что твой отец и Т.И. Чун — лютые враги!

— Я и сама так думала, — призналась Блисс, подумав, какие еще сюрпризы ожидают ее впереди.

Тем временем Верзила Сун подошел к Ничирену, и они начали о чем-то переговариваться. Подъехало еще две машины. Из одной вышел Преподобный Чен, из другой — Тун Зуб Акулы, дракон триады Хак Сам. Они молча смерили друг друга взглядами и двинулись ко входу на веранду. Подойдя к двери, они, как по команде, остановились. Несмотря на серьезность ситуации, в их нежелании уступать друг другу было что-то комическое.

Тогда Цунь Три Клятвы подошел к ним и затеял разговор с Преподобным Ченом, дав возможность Туну Зуб Акулы войти в дверь, не потеряв лица. Увидев, что он вошел, Цунь Три Клятвы провел на веранду и Преподобного Чена.

— Теперь вроде все собрались, — прокомментировал Джейк.

Никто, однако, не собирался начинать общего разговора. Ощущение было такое, что они все еще кого-то ждут.

Блисс это тоже почувствовала. — Что-то сейчас будет! — шепнула она.

Небо уже совсем потемнело, и огни застывших на водной глади танкеров сверкали, как упавшие с неба звезды. По пляжу прогуливались влюбленные, поглядывая на встающую над морем луну.

Джейк услышал звук приближающейся машины и повернул голову. Из леса выехал черный лимузин. Он приближался так медленно, словно двигался накатом. Наконец он остановился у крыльца. Его мотор продолжал работать на холостом ходу, дверца открылась и из машины вышел водитель с явно военной выправкой.

Предчувствие заставило Джейка вздрогнуть. Он почувствовал, что у него даже в горле запекло, когда шофер открыл заднюю дверцу и наклонился вперед, помогая кому-то.

Старый китаец выбрался оттуда, и Джейк вздрогнул, в первый раз в своей взрослой жизни увидев лицо своего отца!

То, что это отец, у него не было никаких сомнений. Именно таким он видел его глазами своей души, как скульптор видит свое произведение еще до того, как оно выйдет из-под его резца.

Значит, все это правда. Все, что сказала ему Блисс. Он, конечно, не сомневался в ее словах, но все-таки у него дух захватило, когда действительность подтвердила ее слова.

— О Будда! — прошептала Блисс. — Да ведь это Ши Чжилинь! Зачем он сюда пожаловал? Его присутствие может погубить йуань-хуань.не говоря уж о том, какой опасности подвергается он сам. Если драконы триад узнают, кто он такой, все наше дело может рухнуть. Ну а если местные власти узнают...

Заканчивать эту фразу не было необходимости.

Шофер-китаец достал из лимузина толстую трость и, подав ее Чжилиню, вернулся в машину. Старик пошел к дому. Никто из собравшихся на веранде не пошевелился, чтобы спуститься к нему навстречу и помочь подняться на крыльцо: это означало бы для старика потерю лица. Но они все чувствовали его приближение. Никто не разговаривал, никто не пил. Никто не смотрел ни на море, ни на горные склоны.

Когда Чжилинь поднялся по каменным ступенькам, Цунь Три Клятвы отошел от группы драконов и остановился в самом центре веранды. Ничирен тоже оставил Верзилу Суна, подошел к Цуню Три Клятвы и что-то сказал, обращаясь к старику.

Когда старик не ответил, он, по-видимому, повторил свой вопрос, уже более нетерпеливо. Тогда старик заговорил. Джейк не мог слышать, что он говорит, но он видел реакцию, которую произвели его слова на Ничирена.

— Лян тамадэ! -прошептал потрясенный Джейк. — Мой отец — Источник Ничирена!

Когда Чжилинь повернулся к нему, Джейк увидел выражение лица Ничирена, а вернее, полное отсутствие всякого выражения. Пустота. И тогда он одним прыжком выскочил из укрытия и бросился через лужайку к веранде. Блисс крикнула что-то ему вслед, но он не услышал ее предостережения. Он видел только выражение лица Ничирена. Точно такое выражение, которое он видел на его лице, когда они стояли друг против друга в Доме Паломника в Токио. Джейк его запомнил, потому что оно предшествовало взрыву.

О чем он спросил у Цуня Три Клятвы? Что ответил старик? Джейк этого не знал. Но он был уверен, что уже опаздывал.

Мгновенно переходя из состояния абсолютной неподвижности к бешеной энергии, Ничирен врезался в Ши Чжилиня, сшибая старика с ног, прежде чем Джейк успел преодолеть три четверти расстояния до веранды.

* * *

А дело было так.

— Я хочу знать, кто этот человек, — сказал Ничирен, подходя к Цуню Три Клятвы.

По правде сказать, Цунь Три Клятвы не расслышал с первого раза, что Ничирен сказал. Он смотрел на брата, которого не видел пятьдесят лет. Как часто он представлял себе этот момент. Воссоединение семьи. Его даже дрожь пробирала от сознания важности происходящего.

Невнимание к его словам рассердило Ничирена. Он повторил свой вопрос, и на этот раз Цунь Три Клятвы его услышал. И понял, что отмолчаться нельзя. Однако, подумав, что сейчас не время объяснять Ничирену что это, мол, твой отец, он решил сказать ему лишь часть правды.

— Он твой Источник.

Вот тут-то и появилось на лице Ничирена то отсутствующее выражение, которое заметил Джейк. Прямо как маска театра Но. Цунь Три Клятвы, конечно, не мог знать, что у матери Ничирена хранилась старая, обтрепанная по краям, фотография Чжилиня, которую она увезла с собой в Японию. После ее смерти Ничирен обнаружил ее среди других бумаг матери и, ознакомившись с ее дневником, идентифицировал человека на фотографии.

И вот теперь, десятилетия спустя, Цунь Три Клятвы своим ответом помог ему сделать следующий шаг в идентификации того человека: он не только отец, но и Источник в придачу. Осознание этого ударило его как током, заставив его на мгновение окаменеть.

Я знаю о тебе все, что мне надо знать, -говорил ему Источник.

Гнев и унижение, искалечившие душу его матери, перешли к Ничирену по наследству. Не понимая истоков этих чувств, он привык относить их на счет отца, который бросил на произвол судьбы его мать, бросил его самого. И вот теперь, узнав, что все эти годы он слепо выполнял распоряжения человека, которого ненавидел с детства, он чуть не задохнулся от ярости. Какая низость! Какая подлость!

Красная ярость полыхала в его душе, мешая дышать, мешая связно думать. Ему хотелось бежать отсюда, вернуться в Токио, к Камисаке. Жить своей собственной жизнью. Но этот человек с его непостижимым коварством, каким могут обладать только волшебники, заманил его в свои сети и заставил работать на себя. Грандиозность этого великого обмана потрясла Ничирена до мозга костей. Она его даже напугала. Он почувствовал себя бессильным перед таким дьявольским искусством и понял, что ему никогда не стать самим собой, покуда жив его отец.

Он хотел быть свободным. Свободным от чудовищного психологического груза, с которым он вырос. Свободным от страха. Сейчас он вынужден был признать, что боится этого человека. До сего дня страх был ему практически неведом. И ощущение того, что он трусит, заставило его еще больше ненавидеть человека, вызвавшего в нем это постыдное чувство.

Прекрасное тело Камисаки наложилось в его смятенном сознании на обезображенную плоть матери. Он почувствовал, что внутри него все горит от боли и стыда, как будто это заклеймили его, а не мать.

Да, он тоже был клейменным. Сейчас он понял это с необычайной ясностью. И осознание этого наполнило его душу яростью, будто он вдохнул в легкие целое море огня. Сердце дико колотилось в его груди. Бешенство накрыло его, будто волной жидкого пламени.

Издав нечленораздельный вопль, похожий на звук, с которым рождается страшное стихийное бедствие, Ничирен пронесся мимо Цуня Три Клятвы и, прежде чем присутствующие смогли опомниться, схватил Чжилиня за горло.

— Сейчас ты присоединишься к моей матери. Только такая жертва сможет умилостивить ее искалеченный дух.

Цунь Три Клятвы услышал эти слова и вздрогнул. Но не столько сами слова его испугали, сколько то, как они были произнесены. Человеческое горло не способно производить такие звуки.

* * *

Непроизвольно рот Джейка открылся, и откуда-то из самого нутра вырвался клич: киа! -нечеловеческий вопль, исполненный силы и агрессивности, которому его обучил еще Фо Саан. Листья на деревьях вздрогнули от этого крика, а все собравшиеся на веранде просто приросли к месту. Он заставил Ничирена помедлить с выполнением своего намерения как раз на столько времени, сколько была нужно Джейку для того, чтобы преодолеть разделяющие их метры.

Ворвавшись на веранду, он увидел скрюченное тело старика, черты его лица, так похожие на его собственные, колеблющиеся в насыщенном ненавистью воздухе, как колеблется солнечный свет, пробиваясь через мчащиеся тучи. Он ощутил, какой колоссальный заряд внутренней энергии несет в себе Ничирен.

Локоть Джейка обрушился на плечо Ничирена. Проводя этот атеми, он ни о чем не думал, кроме того, чтобы заставить этого бугая выпустить из рук старика. Но когда это произошло, и Джейк сцепился с Ничиреном на отполированных до блеска досках пола веранды, он вдруг почувствовал, что образ Лан, который он носил в себе как постыдную тайну столько лет, теперь освободился из своего заключения.

Возможно, этому способствовало то, что Джейк заставил себя рассказать об этом эпизоде Блисс, но только, коснувшись тела Ничирена, он почувствовал, что наконец-то может полностью очиститься от яда, который отравлял его более трех лет. С тех пор, как он явился свидетелем смерти дочери на реке Сумчун.

Но как бы то ни было, мир сжался до размеров острия иглы. Исчезли мысли о Камисаке, о ее доброте и ее любви. Забыл он и об осколках фу,которыми они с Ничиреном обменялись. Одна только месть властвовала в этом мире, закрыв своими черными крыльями небо от горизонта до горизонта.

И посередине этого мира стояли двое: Джейк и Ничирен. Не было ни виллы, ни людей, собравшийся на веранде этой виллы. Не было бухты, мерцающей в лунном свете далеко внизу. Не было даже Блисс.

И сам Джейк был уже не Джейк, а страшный зверь, родившийся от брака между Горем и Виной, которые жили в душе несостоявшегося отца. Этот зверь сейчас разевал свою страшную пасть, размахивал лапами, вооруженными острыми когтями, готовый бездумно прыгнуть хоть в самый ад.

Марианна хоть была взрослым человеком, она знала, на что шла, когда выходила за него замуж. Но Лан была ребенком, и покинутый ребенок превращается в страшный крест, который родители несут всю свою оставшуюся жизнь. Объяснение долгих отлучек отца служебной необходимостью не удовлетворит ребенка. И когда дитя кончает свою жизнь так, как Лан, это тяжким бременем ложится на душу отца.

Сознание вины расплющит его сердце, ударяя по нему, как молот бьет по наковальне. Оно деформирует его душу.

С того страшного дня он начал медленно умирать, проклиная мир, который он создал для себя и для своих любимых.

Любовь, выродившаяся в ненависть. Джейк и Ничирен.

Сцепившись, они покатились по веранде. Врезались в ограждение. Левая нога Ничирена распрямилась в стремительном атеми.Джейк увернулся, и доска треснула от удара.

Теперь постараться успеть провести два стремительных удара, прежде чем Ничирен успеет развернуться. Нет, все таки успел! Джейк отлетел к ограждению. Треснутая доска разлетелась в щепки, и оба они вылетели в образовавшийся пролом, во тьму ночи.

Ничирен успел ухватиться руками за край веранды. Джейк, обхватив его бедра снизу, висел на нем. Он ничего не соображал. Одна только мысль сверлила его мозг: он наконец-то поймал Ничирена. И лицо Лан в сгустках запекшейся крови. Его собственное перекошенное лицо, отразившееся в ее глазах. Ба-ба.Папа.

Последнее слово, которое она успела прошептать. Он не смог повторить его, когда рассказывал Блисс о ее смерти. Он никогда не мог заставить себя произнести это слово.

Ба-ба.

Как вырвать из души невыразимо печальный образ умирающей дочери? Марианна может привидеться лишь во сне, а Лан никогда не покидает его — ни во сне, ни наяву. Он все сильнее стискивал бедра Ничирена, словно это был сам дьявол.

Сверху на них смотрели китайцы, пораженные яростью борющихся. Чжилинь и его братья могли бы вмешаться, но сейчас сам Чжилинь лежал неподвижно посреди веранды, а Цунь Три Клятвы и Т.И. Чун стояли рядом с ним на коленях, стараясь привести его в чувство.

Первой опомнилась Блисс. Растолкав глазеющих мужчин, она схватила Ничирена сверху за рубашку и попыталась втащить его на веранду. Но его вес, к которому присоединялся вес Джейка, оказался ей не под силу.

Она кричала на Джейка, требуя, чтобы он остановился. Видя, что Ничирен работает ногами, стараясь освободиться от Джейка, она кричала на него. Но никто ее не слушал. Похоже, они оба решили умереть, -подумала она.

Джейку удалось вскарабкаться повыше на Ничирена, и теперь их дыхания смешивались. Какие странные искры проскакивали между ними? Какие эмоции сталкивались? Каждый был в плену своего прошлого: грязной, крошечной, давно брошенной комнатушки, в которой они когда-то обитали и которую никак не могли забыть. Ничирен помнил шрамы унижения на бедрах матери, Джейк помнил лучи восходящего солнца, отражавшиеся в зрачках его умирающей дочери.

Затем бесконечное мгновение раскололось. Ничирен, которому приходилось держаться руками за край веранды, был в невыигрышном положении. Пользуясь этим, Джейк смог перелезть через него, ухватиться за доски и заползти на веранду. Затем он развернулся и ударил Ничирена ребром ладони.

Ничирен откинулся назад, и Джейк, задыхающийся и весь в поту, подумал, что бой закончен. Через мгновение он понял, что ошибся. Ничирен использовал удар, которым его наградил Джейк, для накопления потенциальной энергии, которую он затем превратил в кинетическую, когда, вернувшись в исходное положение, свернулся клубком и вкатился на веранду.

Едва коснувшись досок пола веранды, он атаковал Джейка, застав его врасплох. Два «коршуна» — два стремительных удара острым концом распрямленной ладони — клюнули его в печень, заставили его согнуться, почти теряя сознание.

Перепуганная Блисс ударила Ничирена ногой в подбородок, чтобы отвлечь его хоть на мгновение и дать Джейку возможность оправиться от ударов. Лязгнули зубы, голова откинулась назад, и Ничирен отпрянул, сплевывая кровью.

Не давая ему опомниться, Джейк провел атеми,целя в кадык на горле противника. Тело Ничирена изогнулось назад, но, падая, он успел сделать подсечку. Джейк опрокинулся на пол, а Ничирен добавил ему ребром ладони по спине. Корчась от боли, Джейк изо всей силы ударил Ничирена ногой в бедро, заставив его снова отлететь к ограждению веранды, а сам вскочил, мигая обоими глазами, чтобы стряхнуть с них слезы боли. Он выбросил руку вперед, чтобы нанести последний, смертельный удар, но раздался резкий хруст, и перед глазами Джейка оказалось только мерцающее в ночи Южно-Китайское море. Влажный ветер обдувал его лицо.

Ничирен перевалил через треснувшую ограду. Джейк ухватился за столб, чтобы не упасть самому, сжимая в руке шнурок, сорванный им в последний момент с шеи Ничирена. И услышал голос Блисс, звучащий откуда-то издалека:

— Его уже нет, Джейк. Ничирен мертв.

Ба-ба.

Что это было? Ночной ветер? Или он в самом деле слышал зов Лан?

Джейк почувствовал, что дрожит всем телом.

Блисс оттащила его от края бездны. Он сделал несколько неверных шагов и оказался в освещенном центре веранды. Там был только Ши Чжилинь, а рядом с ним — Цунь Три Клятвы и Т.И. Чун. Верзила Сун ушел в дом, уведя с собой главарей гонконгских триад.

Кожа на лице Чжилиня казалась тонкой, как тончайшая рисовая бумага. Голубые вены просвечивали сквозь нее, покрывая его щеки изощренным узором. Более сложным, чем узор морщин на лицах стариков гвай-ло.

— А Ничирен? — голос его был тоньше кожи. Джейк не смог ответить: скулы свело.

— Он ушел от нас, гау-фу, -ответила за него Блисс.

Ей так давно хотелось произнести это слово: Давший имя.Крестный, как говорят европейцы.

— Ушел?

Вся неизбывная любовь его жизни вместилась в это слово.

Ши Чжилинь прижался лбом к плечу своего брата.

— О Будда, сохрани остатки моей семьи в добром здравии!

Джейк приблизился к отцу. Он хотел сказать что-то, но в сознании его царил хаос. Злобный зверь все еще бушевал в нем. После того, как он держал его на привязи целых три года, иначе и быть не могло.

Чжилинь поднял взгляд, и долго его удивительно ясные для его возраста глаза впивали в себя черты сына. Он столько лет мечтал об этом мгновении, часто даже не надеясь, что оно когда-нибудь настанет. Это был взгляд человека, голодавшего много дней и теперь увидевшего перед собой накрытый пиршественный стол.

Чжилинь глядел на сына и не мог наглядеться. Он попытался что-то сказать, но слова застряли в сумятице чувств, таких сильных, и в то же время таких новых для него. Наконец он повернулся в Цуню Три Клятвы и тихо попросил:

— Не поможешь ли ты мне подняться на ноги, Младший Брат?

Осторожно, с помощью Т.И. Чуна, Цунь Три Клятвы поднял старика. Того вес еще била дрожь, будто через него проходил ток высокого напряжения.

— Джейк, — позвал он сына.

Джейк, все еще не остыв от схватки с Ничиреном, взглянул в глаза отцу:

— Почему твой первый вопрос был о нем?

— Я не ожидал такого конца, — ответил старик. — Ненависть, которую внушила ему его мать, оказалась сильнее, чем я предполагал. Мне казалось, что я изгнал ее из его души.

Туман медленно рассеивался. Джейк почувствовал, будто чья-то рука разорвала ему грудь и вцепилась в его трепещущее сердце.

— Не понимаю!

Но он уже все понял, только не хотел в этом признаться даже самому себе.

— Ничирен тоже был моим сыном, — сказал Чжилинь. — И твоим братом.

Липкая от его крови чья-то рука еще сильнее сдавила ему сердце. Джейку показалось, что он умирает. Волна такого жуткого отчаяния, которого он никогда в жизни не испытывал, накрыла его с головой. Черная вода лезла в рот. Он задыхался. Сначала дочь, потом жена, теперь брат... Сердце еще раз дернулось и остановилось.

— Джейк?

— Я убил своего брата, — сказал кто-то в комнате. И только потом, когда он уже бежал, как безумный, по лесу, начинающемуся сразу за виллой, чувствуя, как ветки хлещут его по лицу, он понял, кто произнес ту страшную фразу.

* * *

Много позже, в тишине своей квартиры, Блисс принесла Джейку доску для игры в вэй ции две мелких чашки с черными и белыми шашками.

Честно говоря, она не знала, что еще она могла для него сделать. Когда она вернулась домой, он был уже там и сидел на диване, уставившись в окно, за которым уже занималась заря. Кое-где еще горели огни. Окруженные перламутровым ореолом, они помогали стереть с неба сумрак ночи.

Хотя он и не спал уже сорок восемь часов, усталость его не брала. Блисс принесла ему поесть, но он так и не притронулся к пище. Пил только воду.

Она поставила перед ним доску для игры в вэй ци,но, видя, что он не пошевелился, присела рядом и развернула бумажку, которую Чжилинь сунул ей в руку, когда она выбегала из виллы вслед за Джейком. На бумажке был записан помер телефона.

— Джейк, — сказала она. — Надо позвонить. Отец хочет видеть тебя.

Джейк промолчал.

Блисс, конечно, сочувствовала ему, но, по мере того, как проходил час за часом, его уход в себя начал действовать ей на нервы. Потом она разволновалась не на шутку. Это ничем хорошим не кончится, -подумала она. Когда снова стало темнеть, она поняла, что надо принимать решительные меры.

У диванчика, на котором сидел Джейк, была низкая, широкая спинка. Блисс потихоньку разделась, повесила на спинку одежду. Голая, она снова вернулась на диванчик. Как огромная кошка, подкралась к неподвижной фигуре Джейка, прыгнула на него сзади, и они вместе рухнули на коврик. Блисс, разумеется, оказалась сверху. Обхватив его руками и ногами, она укусила его за ухо, а потом вцепилась коготками в грудь.

— Блисс, не надо. Это были его первые слова за весь день.

— Нет надо, — прошептала она. — Надо, надо, надо...

Она оскалила зубки, грозя снова укусить его, если он не поумнеет. Ее длинные волосы свесились и щекотали его грудь, как живые. Пальцы ее уже расстегнули пуговицы его рубашки и уже опускались ниже. Когда он попытался остановить ее, она влепила ему пощечину.

— Блисс, ты что? Черт бы тебя побрал!

Это уже лучше, -подумала она, локтями и коленками пытаясь вызвать его реакцию. Хоть какую-нибудь реакцию.

Их лица так сблизились, что ее ресницы щекотали его щеку, когда она моргала. От нее пахло лимоном и мускусом. В сознании Джейка творилось черт знает что. Все его болезненные воспоминания всполошились и, галдя, как голодные птенцы, вертели шеями и разевали пасти. Он яростно противился вторжению в его воплощенный кошмар, но затвердевшие соски Блисс буквально царапали его голую грудь. А потом она и вообще наклонила к нему голову, и ее горячие губы присосались к его собственным рудиментарным соскам. Ее острый розовый язычок двигался взад-вперед, как у ящерки. Почувствовав, что у него между ног кое-что заметно утолщилось, она удовлетворенно зацокала.

— Оставь меня в покое, — умолял он. — Я не хочу.

— Нет, хочешь, — возразила она ему в самое ухо. Ее пальцы тем временем расстегивали его пояс. — Ты имеешь в виду другое, когда говоришь, что не хочешь. Ты считаешь себя недостойным любви. Это до такой степени омерзительно по-европейски, что я тебя просто начинаю ненавидеть!

Он перестал сопротивляться. Его необыкновенные глаза, обычно напоминающие цветом золотистые топазы, сейчас, в сумеречном свете, казались совсем оранжевыми.

— Ты действительно ненавидишь меня? — спросил он внезапно севшим голосом.

— Просто по-дикому.

Ее блестящие в закатном солнце губы были полуоткрыты.

Джейк потянулся к ней руками, захватил ее за щеки и, пригнув к себе, впился в ее рот. Их языки переплелись, и дрожь пробежала по всему существу Блисс.

Ее руки, которые и во время поцелуя продолжали возиться с его брюками, наконец стащили их. С нетерпеливым стоном она высвободила его уже дошедшую до нужной кондиции плоть и впустила ее в себя. Он приподнялся и вошел в нее до упора.

Блисс охнула, чувствуя, что весь воздух вышел из ее легких. Она пыхтела ему прямо в шею. Слезы стояли в ее глазах. Она обладала им, а он обладал ею. Радость этого вроде бы простого дела была столь огромной, что но умещалась в земном измерении. Просто невероятно, что один человек может быть так близок другому.

Джейк был для нее больше чем любовник.

Чувствуя, как его плоть бушует внутри нее, она ощущала такую цельность, какая доступна разве только Будде. Она терлась о него бедрами и стонала от избытка чувств. Ее волосы накрыли их обоих, как сетью, и шевелились, как живые.

И когда оргазм раскрылся внутри нее, как экзотический цветок, он как будто заставил светиться все ее тело, от пяток до макушки.

От него шел жар, как от печки.

— Джейк, о Джейк! Давай же, давай!

Она целовала его потную грудь, царапала. Распластавшись на нем, она слышала стук его сердца, словно пульс океана. Когда он, помягчев, наконец, вышел из нее, Блисс протянула руку и ухватила его плоть, не желая отпускать.

У него до сих пор горела щека от ее оплеухи. Крик перепелки, который эхо вернуло со дна колодца. Он знал, что она сделала это не для того, чтобы причинить ему боль. Она просто хотела вернуть его себе.

— Блисс, — прошептал он. — Блисс. И она заплакала, потому что поняла, что сумела-таки вернуть его.

* * *

И все-таки он был непреклонен.

— Я не хочу его видеть.

— Джейк, но он твой отец.

— Зачем мне ваш йуань-хуань?Он уже погубил Марианну и Дэвида Оу. Из-за него я убил брата.

Он сунул в карман бумажку, которую она ему подала, даже не взглянув на написанный там номер телефона.

— И тебе даже не интересно узнать, что такое йуань-хуань?

— Я это и так знаю. Китайская коммунистическая организация.

— Только наполовину угадал. Она, и правда, китайская, но далеко не коммунистическая.

Он удивленно посмотрел на нее, потом вынул руку из кармана. В ней было что-то зажато. Когда он клал туда бумажку с номером телефона отца, его пальцы наткнулись на замшевый мешочек.

— Узнаешь? — спросил он.

— Где ты его взял? — удивилась Блисс.

— Сорвал с груди Ничирена в последний момент. Джейк ослабил завязку и вытряс на ладонь осколок фу.

Они оба благоговейно воззрились на него, потом Джейк положил его на столик, на котором Блисс разложила доску для вэй ци.Из другого кармана он достал другой осколок и сложил их вместе. Свирепый тигр в прыжке.

— Это одна сторона фу, -сказал он. — Интересно, у кого осколки оборотной стороны?

— А мне показалось, что тебя не интересует йуань-хуань, -ехидно заметила Блисс.

Джейк скорчил уморительную физиономию, и она, хмыкнув, пошла в другой конец комнаты. Ее золотистая кожа так и играла. На спине синяков и кровоподтеков не было.

Вернувшись, она с загадочным видом положила на стол свой кулачок. Медленно пальцы разжались. На ладони лежал осколок жадеита цвета лаванды: голова дракона.

— Ну и ну! — изумился Джейк. — Откуда это у тебя?

— Я не чужая Ши Чжилиню. Крестница, если использовать термин, принятый на Западе. Когда твой отец был ребенком, у него был учитель. Цзян. Тот человек был моим прадедом. Много лет спустя Ши Чжилинь помог моей матери уехать из Китая. По дороге в Гонконг, в Бирме, я и родилась. Моя мать была очень больна, но все-таки сумела добраться до места назначения, которое указал ей Ши Чжилинь: до дома Цуня Три Клятвы.

Этот кусок фумне передала моя мать, — закончила Блисс, прикладывая свой осколок к первым двум.

— Значит, все они имеют один источник — моего отца?

Блисс подняла голову.

— Да.

— А у кого четвертый осколок?

— Не знаю. Спроси об этом Ши Чжилиня.

Он отвернулся.

— С этим все покончено. Довольно с меня теней и лжи.

— Но, Джейк, без тебя йуань-хуань,не сможет выполнить свое предназначение.

— Мне все равно.

— Ну а как насчет инфильтрации Куорри? Тебе тоже все равно? — гневно бросила она. — Как насчет того, что тебя самого, как шелудивого пса, гоняли по всему Гонконгу? Ты думаешь, погоняют и забудут? Вряд ли, Джейк. Ты должен что-то предпринять.

— Что бы я ни сделал, это ничего не изменит, — сказал Джейк, начиная рассеянно расставлять шашки на доске. — Я не знаю, за что убили Дэвида Оу.

— Кое-что знаешь. — Блисс натянула на себя джинсы и блузку янтарного цвета с глубоким вырезом. — Хо йань.

—Движущееся око, — задумчиво повторил Джейк. — Ничирен широко пользовался этой стратегией в своей игре. И я тоже пользовался... Ты что, думаешь, я не пытался понять, что Дэвид имел в виду?

— Что-то оно да значит. — Блисс подошла и села рядом с ним. — Вы с Дэвидом были друзьями. Старыми друзьями.

Джейк кивнул.

— Возможно, в вашем прошлом есть что-то, связанное с хо йань?

— Но что?

— Вы с Дэвидом играли в вэй ци?

— Шутишь? Да Дэвид терпеть не мог всяких интеллектуальных игр. Это был типичный старый холостяк. Все свое свободное время волочился за девицами. Представляясь, говорил, что он — секретный агент. Девицам, которые ему нравились, обычно приходилось объяснять, что это то же самое, что шпион. Естественно, они ему не верили. Хихикая, щупали у него под мышкой, чтобы проверить, есть ли там пистолет, уверенные, что его там нет.

— И, несмотря на разницу вкусов, вы много времени проводили вместе. Чем вы с ним занимались?

Джейк продвигал белые и черные шашки по доске, создавая связи.

— Да разными вещами. Блисс засмеялась.

— Сеансы одновременной игры в вэй ции с девушками?

Сказано это было в шутку, но он вдруг подскочил.

— Лян тамадэ!У меня память не лучше, чем у морского слизня.

Он уже влезал в рубашку и застегивал брючный ремень.

— Собирайся же! Быстро! — скомандовал он.

— Куда мы идем?

— В хойань,конечно. В хо йань.

* * *

Джейк и Блисс торопливо шли сквозь запруженные, как всегда, улицы квартала Ванчай, по которым совсем недавно бежал Дэвид, пытаясь спасти свою жизнь.

— Тут неподалеку есть одно место, где мы с ним часто бывали вместе, — объяснял на ходу Джейк. — Там были девочки, которые больше всего нравились Дэвиду Оу: чистые и достаточно юные, чтобы заинтересовать его. Заведение принадлежало одному человеку по имени Мок. Лысый такой, с серьгой в ухе. Монгол, наверно. Я особо не интересовался его происхождением, но больше всего он смахивал на монгола... И вот этот Мок был самым скользким типом из тех, с которыми Дэвиду и мне приходилось когда-либо сталкиваться. Мы два раза пытались его завербовать, но у нас ничего не получалось. Даже триады оставили его в покое. В девицах он знал толк. Поэтому они у него были всегда чистыми. Ну и старух он тоже не держал. Был он также фанатиком вэй ци.Он любил заканчивать игру стратегией хо йань.А Дэвид в это время успевал закончить с его девицами. А потом они менялись местами. Но даже Дэвид не обладал выносливостью Мока, и поэтому мы с ним обычно сразу приступали к эндшпилю, как выражаются шахматисты. Хо йаньбыла единственная стратегия вэй ци, которую Дэвид знал.

— Значит, ты думаешь, он спрятал улики у Мока?

— Скоро узнаем.

Заведение Мока располагалось в полуподвальном помещении довольно-таки зачуханного строения на Луард-роуд. В восьмиугольном танцзале по стенам метались красные, голубые и желтые круги. Звучали мелодии в стиле «ритм-энд-блюз», популярные в начале шестидесятых: группы «Темптейшнз», «Супримз» и другие. На танцующих были, в основном, военные формы и юбки с разрезом.

Взяв Блисс за руку, Джейк пробрался с ней к стойке бара. Перекинулся с барменом парой слов, и тот кивком головы указал на дальний угол комнаты.

Блисс сразу узнала Мока. Он выглядел именно таким, каким его описал Джейк. Только он не упомянул про 250 фунтов лишнего веса и гору мышц. Очень скользкий тип. Но увидев Джейка, он просиял, как маяк в туманную ночь. Немедленно встал из-за доски и хлопнул Джейка по спине. Дружелюбно осклабился в сторону Блисс, когда Джейк представил ее.

— Давно тебя здесь не было. Пришел поиграть? — пророкотал Мок низким басом.

Руки его были украшены татуировкой, как у американского матроса: якоря и русалки.

— Не совсем так, — ответил Джейк. Они обменялись беглым взглядом.

— Дэвида убили.

— Дерьмо и вечные муки! — выругался Мок и сплюнул. — В таком случае я знаю, за чем ты пришел.

* * *

Джейк потратил около трех часов, разбираясь с данными, извлеченными Дэвидом Оу из памяти компьютера Куорри. За это время он узнал, что Джерард Стэллингс был убит по той же причине, что и Дэвид Оу. Он также узнал, что группа агентов Куорри была направлена в Гонконг, чтобы убрать Марианну в ночь его рейда на Дом Паломника.

— Если им был нужен твой осколок фу,то зачем им было убивать Марианну? — засомневалась Блисс, после того, как он ввел ее в курс дела.

— Потому что человек, пославший их, знал, что фуспрятана, — ответил Джейк. — Он явно прекрасно знал и меня, и Марианну. Знал он, что Марианна добровольно не скажет им ничего. Так что в их задачу входило выбить из нее информацию. Ну а потом, естественно, убрать. Зачем им оставлять в живых свидетеля несанкционированной операции Куорри?

Нелепость гибели Марианны снова резанула его по сердцу, и он не мог не ругнуться.

Блисс обняла его за плечи.

— Донован или Вундерман? — спросила она немного погодя. — Кто из них?

Джейк уставился в окно, за которым царила звездная гонконгская ночь. Невероятная усталость вдруг накатила на него: он был уже почти у финиша. — К сожалению, — сказал он, — есть только один способ узнать это.

* * *

Над американской столицей собирались грозовые тучи, под которыми памятник Вашингтону казался темнее обычного, а вода в Чесапикском канале и в бассейне перед мемориалом Линкольна приобрела оттенок вороненой стали. Влажность повышалась прямо на глазах. Запотевшие листья заметно потяжелели на ветках.

В прохладе кабинета на третьем этаже Грейстока Генри Вундерман подключился к богатейшей электронной памяти Куорри и извлекал разнообразную информацию, относящуюся к безопасности. После покушения на Энтони Беридиена никакие меры предосторожности не удовлетворяли его. Мысли о Джейке Мэроке и о том, какую опасность Джейк представляет для его родного агентства, не оставляли его ни на минуту и постепенно превратились в настоящую манию.

Надвигающаяся гроза не помешала Роджеру Доновану заняться своим любимым делом — починкой «Корвета» 1963 года выпуска. Он подкатил машину к розарию возле дома. Здесь, среди ленивого жужжания толстых шмелей, он чувствовал себя уютнее всего. Не обращая внимания на то, что погода портилась прямо на глазах, он возился с машиной, позволив мыслям свободно парить, выдумывая новые сложные программы для ГПР-3700.

Услышав тихий голос, произнесший: «Привет, Роджер», — он замер, держа в правой руке вымазанный маслом гаечный ключ, а в левой — свечу зажигания. На нем была рубашка стиля «поло» от Ральфа Лорана, старые летние брюки как всегда белого цвета, хотя и замасленные. На ногах — стоптанные топсайдеры на босу ногу. На руках — резиновые перчатки. Он стоял рядом с кустом, покрытым розами с лепестками нежно-кремового цвета.

— Джейк, — сказал он, оборачиваясь, — У тебя, по-видимому, больше жизней, чем у героя авантюрного романа. Я знал, что нам не удастся тебя прикончить.

— Но, тем не менее, это не остановило вас. Донован поморщился от жесткого тона, с которым эта фраза была произнесена. Сам он оставался абсолютно спокойным.

— Конечно. Ты нас что, за новичков принимаешь?

— Хватит болтать, — оборвал его Джейк. — Поехали к Вундерману.

— Ах, к Вундерману? Я полагаю, у него возникнет масса вопросов по поводу того, как тебе удалось проникнуть сюда, несмотря на все наши меры предосторожности.

— В таком случае, его ждет разочарование. Поехали.

Донован огляделся вокруг.

— Так прямо сейчас и поедем? Ты забываешь, кто теперь у нас Директор. А ты, согласно нашей классификации, — «опасный отщепенец», а я...

— Меня не интересуют кадровые перестановки в Куорри. Я не собираюсь о них спрашивать.

— Даже если бы и спросил, я бы не смог удовлетворить твое любопытство. Это засекреченные сведения. Лицо Джейка посуровело.

— К Вундерману!

Донован раскинул руки.

— Убей меня, если хочешь, одним из своих приемчиков. Покажи, как ты...

Джейк двинул ему так, что Донован улетел в кусты, буквально не успев глазом моргнуть. Шипы изодрали его модную рубашку, будто кот поработал когтями. Из носа текла кровь. Слезы выступили на глазах Донована, и он, уронив гаечный ключ, поднял руку к носу, вытирая кровь.

— О Господи, — пробормотал он. — Наверно, мне пора оставить шутки.

Джейк поднял его на ноги.

— К стене, Роджер.

Тот повиновался, и Джейк ощупал его со всех сторон.

— В этом вряд ли была какая-нибудь необходимость, — промямлил Донован. — Я не ношу при себе оружия.

— Поехали, — сказал Джейк. — Мне вы оба нужны. Причем вместе.

* * *

Донован просунул свою виновато улыбающуюся физиономию в кабинет Вундермана. Нос и верхняя губа у него заметно распухли, а ноздрю он заткнул бумажной салфеткой, чтобы унять кровь.

— Господи Иисусе, — воскликнул Генри Вундерман, увидев его, — что с тобой стряслось? Мордой в двигатель клюнул?

— Извини, — повторил Донован, шмыгая носом.

— Что ты извиняешься?

Тут Джейк втолкнул его в комнату и зашел следом.

— Я думаю, он извиняется за меня.

— О Боже! — глаза Вундермана выпучились. Он опустился на свой стул перед терминалом компьютера и больше ничего не сказал. Только голова его медленно поворачивалась, следя за продвижением Джейка по комнате.

Стены кабинета были окрашены в светло-голубой цвет. Одну из них занимала большая коллекция бабочек. Расположенные ровными рядами в одинаковых коробках из красного дерева, они напоминали образцы тканей. Лампа дневного света, укрепленная прямо над коллекцией, обесцвечивала на их крылышках все яркие краски.

Джейк не взял с собой компьютерных распечаток, оставленных Дэвидом Оу. Какой в этом смысл? Предатель будет все отрицать, чтобы спасти себя, невинный агент — чтобы спасти репутацию Куорри. В этом смысле между предателем и добросовестным работником нет особой разницы.

На войне, -говорил Фо Саан, — слова не имеют смысла. Люди готовы сказать все что угодно, если им кажется, что это даст им хоть какое преимущество. Только действие имеет смысл. Действие есть квинтэссенция намерения.

— Ты нарушил все мыслимые и немыслимые законы Куорри, — сказал Вундерман.

Он сидел в одной рубашке, уронив руки на колени. Джейк обратил внимание на изменения, произошедшие в нем с тех пор, как он стал Директором. Не внешние, а внутренние.

— Не думай, что мы начнем объяснять свои действия или извиняться за них.

— Генри полагает, что ты пришел, чтобы убить нас, — пояснил Донован. Он стоял все на том же месте, куда его поставил Джейк. — Он считает, что твои китайские гены на данном этапе твоей жизни доминируют. И что на уме у тебя только месть.

По его интонации Джейк понял, что Донован тоже склоняется к этому мнению. Он ничего не сказал. Не хватает еще вступать с ними в полемику!

— Джейк, — обратился к нему Вундерман преувеличенно убедительным тоном, каким врач разговаривает с опасным сумасшедшим. — Я понимаю, что тебе нелегко: трагическая смерть Марианны наложилась на травму после реки Сумчун и от гибели твоего дантаяво время нападения на Дом Паломника... Столько смертей на совести одного человека — это, пожалуй, многовато даже для тебя. Если ты сейчас сдашься, прежде чем пострадал кто-нибудь еще, я обещаю, что на тебя не будет наложено никакого взыскания. Мы просто разберемся во всем, подлечим тебя...

Джейк с трудом мог узнать человека, который завербовал его в Куорри и провел через программу обучения в этих самых вирджинских холмах. Власть, до которой теперь дорвался Вундерман, развратила его. Ответственность оказалась ему не по силам. Ведь и более устойчивые не выдерживали искуса власти. Кроме того, двойственная жизнь, которую ему приходилось вести, тоже, возможно, преждевременно состарила его.

Донован помалкивал, и это тоже показалось интересным Джейку.

Его глаза, как и глаза Вундермана, постоянно следили за ним, но в них не было страха. Он был спокоен, будто занимался переборкой двигателя своего «Корвета».

Тяжелый взгляд Джейка вернулся к Вундерману, потому что его боковое зрение уловило кое-какие отклонения от нормы. И теперь в его распоряжении были доли секунды, чтобы отреагировать на них. В руке Вундермана он увидел пистолет, и было необходимо срочно принимать решение.

Действие есть квинтэссенция намерения.И его собственная мысль: Человек, подославший убийц, прекрасно знал и меня, и Марианну.

Вундерман!

Грянул выстрел, но Джейка уже не было в той точке, в которую целился Вундерман. Он был в воздухе, и носок его правой ноги уже наносил удар в грудь Вундерману.

Оба с грохотом покатились по полу. Вундерман хряснулся головой, пистолет выпал из его руки и отлетел на середину комнаты. Джейк врезал ему пару «коршунов» в печень, так что у того глаза на лоб полезли.

— Не двигайся!

Джейк оглянулся. Донован держал его на мушке.

— Вообще-то мне надо было стрелять без предупреждения!

— В Куорри обосновался предатель, — сказал Джейк.

На душе его было пусто. Он видел перед собой лица Марианны и Дэвида Оу. Их смерти отмщены. Но почему же тогда так пусто на душе?

— Я полагаю, — сказал Джейк, — ты и сам мог придти к такому заключению. Дэвид Оу был убит за то, что выудил кое-какую информацию из банка памяти компьютера Куорри. То же самое произошло и со Стэллингсом.

Джейк отметил про себя, что глаза Донована широко открылись. В них была растерянность, смешанная с недоверием.

— Генри считает, что этот предатель — ты.

— Значит, это я убил Дэвида Оу?

— Ты убил четырех агентов Куорри за столько же дней.

— Они убили Дэвида, когда он ехал на нашу с ним встречу. А потом гонялись за мной по всему Гонконгу.

— С директивой, где ты классифицируешься как «опасный отщепенец», иначе и быть не могло.

— Кто дал директиву?

Донован не ответил, уставившись на Вундермана.

— Боже мой! — ахнул он, затем взмахнул пистолетом. — Отойди от него.

Джейк повиновался.

Донован опустился на колени, расстегнул воротник на рубашке Вундермана, приложил два пальца к яремной вене. Пульса не было.

Глядя в его серое лицо, он сказал:

— Генри, ты сукин сын.

* * *

Они вдвоем отправились в ресторанчик неподалеку от Грейстока, где неплохо готовили французские блюда. Ночные бабочки кружились вокруг фонарей, а за столиками сидели молоденькие девушки со своими парнями, ясноглазые и яснолицие. Нос Донована изрядно припух, но даже в таком состоянии он умудрялся выглядеть элегантно. Именно на него и заглядывались девицы, но не на Джейка. Донован заказал лучшего вина, и они выпили за помин души Генри Вундермана.

Джейк вспомнил, как Вундерман завербовал его тогда на Полуострове.

— За друзей, которых сейчас с нами нет, — произнес он тост, будто Вундерман уехал куда-то в отпуск. По сути, так оно и было: просто бессрочный отпуск...

— За Марианну, — добавил Донован. — Я искренне сожалею, Джейк.

Они допили бутылку до того, как подали блюда.

— Я полагаю, мы никогда не узнаем, как это случилось, — сказал Донован уже за кофе с бренди. — Я имею в виду, что его заставило переметнуться. — Он заказал фазанов и оставил одни косточки. Джейк выбрал креветки, но соус, в котором был явный перебор с рафинированным маслом и где также явно не хватало более важных ингредиентов, оказался ему не по вкусу. Он был благодарен, когда официантка забрала его тарелку.

— Ясно, однако, что Вундерман был в основании того айсберга, о котором говорил Энтони, — продолжал Донован, добавив в кофе немного бренди и задумчиво помешивал ложечкой. — Кстати, ты не слыхал, что Даниэла Воркута, так сказать, главный архитектор того айсберга, получила повышение и теперь возглавляет Первое главное управление?

Джейк сказал, что не слыхал.

— Да, — прибавил Донован. — И не исключено, что она скоро окажется первой женщиной, избранной в Политбюро.

— Зачем ты мне все это рассказываешь? — ехидно осведомился Джейк. — Ведь это, поди, тоже засекреченные сведения.

Донован засопел, запихивая в нос свежую бумажную салфетку.

— Я надеялся, что смогу уговорить тебя вернуться в родные пенаты.

— Должен сказать, ты выбрал для этого очень оригинальный способ.

— Но ты все-таки подумай. Это все, о чем я прошу, — сказал Донован, подзывая официантку, чтобы расплатиться.

* * *

Но не о Куорри думал Джейк, возвращаясь в свой отель. В его номере, типичном номере типичного американского отеля, окна были занавешены тяжелыми шторами, отчего в комнате было темно, как в склепе.

Джейк пересек комнату и раздвинул шторы. Он увидел дворик, в центре которого рос старый платан. Его пятнистые ветки слегка гнулись под напором теплого летнего ветра, но, поскольку окна были закрыты, со двора не доносилось никаких звуков. Впечатление было такое, что смотришь немое кино.

Сквозь узорчатые листья платана можно было видеть освещенное небольшое кафе с мраморными столиками и полосатыми грибками-тентами. Кафе имело удивительно европейский вид. Пока он любовался этим симпатичным двориком, пожилая пара прошла рука об руку между столиками. Видно, они были трогательно привязаны друг к другу. Джейку, постороннему наблюдателю, эта сцена показалась исполненной приятной грусти.

Во время обеда предложение Роджера Донована прозвучало как шутка. Но теперь, глядя на усеянную блестками тьму, он увидел себя глазами Донована: такого, каким он был всегда. Он ничем не отличается от других людей, участвующих в этой смертельно опасной игре.

Когда он снова опустил глаза на дворик, там уже никого не было. А потом и лампочки, развешанные на ветвях платана, погасли.

Джейк взглянул на часы. Было уже за полночь.

Он подошел к кровати и уселся на ее краешек. Какое-то время смотрел на телефон, потом достал из кармана листок бумаги и развернул его. Поднял трубку, вызвал коммутатор и спросил, как позвонить в Гонконг. Телефонистка ответила, что в Гонконг можно звонить по коду, и объяснила, как это делается.

Долгое время линия отвечала пустыми гудками. Он уже собирался положить трубку, когда раздался голос:

— Алло?

Столько чувств пробудил этот голос в душе Джейка, что он совсем растерялся и не знал, что сказать. Затем, сделав глубокий вздох, он произнес:

— Ба-ба.Отец.

Эпилог Время настоящее, лето Гонконг — Вашингтон

Собака с лаем бежала по линии прибоя, преследуя брошенный хозяином красный мячик. То складываясь, то вытягиваясь в полете, она, как метательный снаряд, промчалась мимо Джейка, обдав его ноги мокрым песком.

Джейк и Чжилинь медленно шли по изогнутому полумесяцем пляжу Шек-0. Солнце, с трудом пробиваясь сквозь утреннюю дымку, слегка серебрило поверхность океана у горизонта.

Чжилинь только что закончил свой рассказ о своей жизни в Китае. Он принял известие о смерти Химеры с характерным для него хладнокровием.

— Теперь ты знаешь обо мне больше, чем даже мои братья.

Джейк взглянул на старика, подумав, что он, наверно, никогда не перестанет удивлять его.

— Я не должен был бросать тебя и твою мать, — признался Чжилинь. — Как и не должен был заводить любовницу. Но я был слеп, как крот. К тому же это было продолжением моей жизненной философии. Я всегда сначала принимал решения, а уж потом задумывался над их последствиями... Снедаемый своими честолюбивыми планами, я утерял связь с внешним миром, как теряет ее монах, посвятивший себя служению богу. Я действовал в рамках правил, которые сам установил для себя и для других.

— Йуань-хуань?

Чжилинь кивнул.

— В каком-то смысле да.

Они сделали небольшой крюк, чтобы обойти шоколадного от загара мальчишку, деловито строившего у кромки воды замок из песка.

— Если я видел, что мои действия как-то влияют на жизнь окружающих меня людей, то я просто сбрасывал это со счетов... Ты рассказал мне, что случилось с Афиной после того, как я вас покинул. Я знаю о том, как трагически сложилась жизнь Шен Ли, из того, что мне удалось по крупицам вытянуть из Ничирена. Их обеих убил йуань-хуань,или, вернее, моя одержимость им.

Какое-то время они шли молча. Вдоль горизонта, над черными силуэтами танкеров громоздились пушистые облака. Оставляя за собой серебристый хвост пены, пронесся глиссер. Юная блондинка, уверенно выруливая его по дуге, весело помахала кому-то на берегу.

— Я должен отдохнуть, — сказал Чжилинь. Он сел у кромки воды за песочным замком, построенным мальчиком. Джейк стоял рядом и молча наблюдал, как отец снимает туфли, носки, засучивает брюки. Потом Чжилинь погрузил ноги в мокрый песок так, чтобы их омывали набегающие волны. Почему-то от этого зрелища слезы подступили к глазам Джейка.

Он присел на корточки рядом с отцом. Они не обнялись при встрече и не произносили нежных слов. Такие знаки внимания не в традициях китайской культуры. Возможно, их чувства проявляли себя в тех минутах молчания, которые часто возникали у них во время разговора.

— Я останусь здесь, — сказал Чжилинь, переводя взгляд с моря на сына. — Коммунистом я никогда, по сути, не был. Я люблю Родину, но не особенно восторгаюсь тем, что с ней стало за последние сорок лет. Если я в свое время и принял коммунизм, то сделал это лишь потому, что был и остаюсь закоренелым прагматиком. И, знаешь, мои расчеты оправдались: коммунистическая идея действительно сплотила Китай. И я до сих пор считаю, что это был единственный способ остановить междоусобицы, раздиравшие нашу страну на протяжении столетий. Из тисков родной истории, как ты сам понимаешь, довольно трудно вырваться... Но мне, как и многим другим моим собратьям на политическом поприще, всегда было трудно вовремя остановиться. Коммунистическая идея исчерпала свои возможности, и я уверен, что мы все в правительстве давно это чувствуем, но продолжаем пользоваться ею, боясь потерять власть. Я понял, что коммунизм тянет нас в прошлое и мешает строить будущее. Вот так и возник йуань-хуань.

Слушая отца, Джейк, тем не менее, продолжал исподволь следить за людьми на берегу — в силу профессиональной привычки.

— Эта идея родилась, когда я почувствовал полную уверенность, что Гонконг — это ключ к спасению Китая. Если мы сможем контролировать Гонконг — сейчас я говорю не о правительстве Китая, а только о себе самом или о том человеке, который придет сменить меня, — мы сможем контролировать будущее Китая, перекачивая огромные денежные суммы в тяжелую промышленность, продвигая рыночную экономику, взяв за модель отношения между тайпэньскимидомами. Через пятьдесят лет мы могли бы создать действительно могучий, единый Китай. Вот для чего нам нужен йуань-хуань!

Некоторое время Джейк сидел молча, обдумывая слова отца. Он вспомнил слова Блисс: Это китайская организация, но далеко не коммунистическая.Она сказала сущую правду.

— Но контролировать всю колонию? — произнес он с сомнением в голосе. — Я не представляю, каким образом это можно осуществить.

Чжилинь улыбнулся, но не потому, что счел слова Джейка забавными. Сеть голубых жилок покрывала его умудренное долгой жизнью лицо.

— Не забывай, что я ведь — Цзян. Созданное мною живет в веках. И этот замысел тоже будет жить, смею тебя уверить, сын мой. Я всегда контролировал ситуацию.

— И даже сейчас?

— Да, и сейчас.

Солнце вышло из облаков и теперь светило ему в глаза, но он не отвернулся. Джейк видел, как пульсирует на его виске синяя жилка.

— Но боюсь, что не доживу до того дня, когда мы увидим первые плоды наших трудов. Слишком много близких мне людей погибло из-за моей черствости. Я устал. Даже Цзян порой нуждается в отдыхе.

Волна набежала на берег и подмыла стену песочного замка, построенного мальчиком. Он посмотрел на разрушения, слезы навернулись на его глаза и он заревел. Тут из воды вылезла его сестра. Она бухнулась на колени возле замка, и ее золотистая кожа на бедрах сразу же покрылась песочной коркой.

— Ну-ну! — прикрикнула она на братишку. — Не реви!

И начала восстанавливать разрушенную стену. Понаблюдав за ней с минуту, мальчишка перестал плакать и, все еще шмыгая носом, устроился рядом с ней и начал помогать.

Джейк, наблюдавший за этой сценой, не мог не улыбнуться.

— Отец, — попросил он. — Расскажи мне о йуань-хуане.

Чжилинь кивнул.

— Расскажу обязательно. Но прежде выслушай еще одно мое сообщение. Это по моему приказу Ничирен вызвал Марианну в Японию.

Волны разбивались о берег, но звук их ударов показался Джейку громче пушечных выстрелов.

Марианна лежит на узком уступе скалы, и дождь сечет ее бледное лицо. Медленно сползает к краю пропасти...

Марианна! Не может быть!

— Я бы хотел продолжить.

Голос отца донесся будто издалека.

— Но зачем надо было ее похищать? — с трудом выговорил он.

— Химера послал группу захвата в твой дом, когда ты уже летел в Японию со своим дантайштурмовать Дом Паломника.

Джейк расслышал укоризненные нотки в последних словах отца, но не стал их комментировать.

— Это я знаю, но все-таки мне не понятно, как Марианна могла довериться Ничирену?

— Конечно, такое нелегко понять, — мягко согласился Чжилинь. — Для нее ведь не была секретом лютая вражда между вами. Но не менее трудно было се убедить, что ей угрожает опасность и со стороны Куорри.

Чжилинь смотрел на море невидящим взглядом.

— Ничирен позвонил ей, предупредив о том, что скоро в ее квартире появятся убийцы и что ей надо немедленно, как говориться, брать ноги в руки. Она, конечно, ему не поверила. И тогда он назвал ей руководителя группы захвата. Она его лично знала.

— Эванс?

— Да, Эванс. Химера, очевидно, не знал, что Марианна была в курсе, чем Эванс зарабатывал себе на жизнь. Она спряталась в кустах и, увидев, как убийцы вошли в ее дом, не могла не поверить Ничирену.

Некоторое время Чжилинь и Джейк сидели, не говоря ни слова. Наконец Джейк спросил:

— Но почему надо было привлекать к этому именно Ничирена?

— У меня не было выбора. Надо было спасать Марианну, и причем немедленно. Я знал, что в Гонконге ей от убийц не скрыться. И наиболее безопасным местом для нее я посчитал Японию. Никому в Куорри не пришло бы в голову искать ее у Ничирена. Все знали о том, что это твой заклятый враг.

— И все-таки ее нашли, — с горечью заметил Джейк.

Чжилинь печально кивнул.

— Я не мог предугадать, что в результате борьбы за власть внутри органов КГБ на Цуруги будет тоже послана группа убийц. Прости, мой сын.

Старик склонил голову в душевной муке, и Джейк выругал себя за черствость. Мы все в этом виноваты в той или иной степени, -подумал он. — Но главная вина— моя. Из-за того образа жизни, который я для себя избрал. Мой страшный мир убил ее. Мир, который я так любил.

Волны накатывали на берег и с шипением уходили в сырой песок.

— Расскажи мне о йуань-хуане,отец.

Чжилинь понял, что пора ответить на главный вопрос сына.

— Хорошо. Ты уже знаешь о Цуне Три Клятвы и о Т.И. Чуне. Ты один о них знаешь. Даже Блисс не догадывается, что они мои братья. Пусть это так и останется до поры до времени. Ты также знаешь, что, пользуясь своей враждой как прикрытием, они скупали одно за другим все гонконгские предприятия. Это они делали по моему указанию, чтобы наше «кольцо» все время расширялось. Одним из наших главнейших завоеваний я считаю приобретение Т.И. Чуном контрольного пакета акций «Пяти звезд». В течение шести месяцев, благодаря крупному просчету моего главного оппонента в Пекине, мы завоевали крупнейшую в Гонконге корпорацию. Триады тоже на нашей стороне. Как тебе известно, Верзила Сун, главарь 14К — лучший друг Цуня Три Клятвы. Хак Сам сотрудничает с «Пятью звездами» через сэра Джона Блустоуна.

— А как насчет Зеленого Пана? — спросил Джейк. — Без привлечения шанхайской триады на нашу сторону мы далеко не уедем.

— Это верно, — согласился Чжилинь. — Преподобный Чен в союзе с Эндрю Сойером контролируют золотой ручеек, впадающий в Макао.

Чжилинь повернулся к сыну и посмотрел ему в глаза. На какое-то мгновение годы, состарившие его тело, куда-то исчезли, и Джейк увидел отца таким, каким он был в молодости.

— Три осколка фу уже у тебя, сын. Четвертый — у Эндрю Сойера.

— Сойер? Ну и дела!

* * *

На одном из холмов, окаймляющих бухту Шек-0, стоял небольшой буддийский храм. Уже вечерело, когда двое людей вошли под его своды, сразу же окунувшись в его прохладную, пропахшую благовонными курениями полутьму.

Чжилинь молился, а Джейк, стоя рядом, размышляя о более мирских, но не менее важных, вещах. Он все еще привыкал к мысли, что теперь у него есть отец, человек одной с ним крови. Его даже порой дрожь пробирала от этой мысли. Он полагал, что это от радости.

Потом они долго сидели под стрехой крыши храма, сделанной из раскрашенного бамбука и разговаривая.

— Йуань-хуаньне может функционировать, — сказал Чжилинь, — если кто-то не сидит в самом его сердце, координируя и направляя деятельность всех его звеньев.

Закатное солнце золотило гладь Южно-Китайского моря. Обложившие горизонт облака стали еще живописнее в его лучах.

— Этот из всех тай-пэней тай-пэньдолжен контролировать весь Гонконг, а со временем — и весь Китай. Потому что Гонконг — это внешняя торговля, а без нее современное государство существовать не может.

— У тебя есть я, отец. Чжилинь покачал головой.

— Слишком часто в твою жизнь вмешивались разные силы, причем без твоего согласия. Тебе это еще не надоело?

— У меня есть для этого все данные, — заметил Джейк, не сочтя, очевидно, это возражение достаточно веским.

Чжилинь немного подумал, взвешивая все за и против.

— Во всем мире нет человека с лучшими, чем у тебя, данными для того, чтобы стать центром йуань-хуаня.Я это планировал с самого начала. Ты — в Гонконге, а Ничирен — в Японии. Два полюса круга.

— Тогда решено.

— Нет. Ничего не решено. Ты не знаешь, на что себя обрекаешь. Идеология — страшная штука. Вот возьми, к примеру, Китай. Много лет мы пользовались марксистскими доктринами, чтобы добиться в стране хотя бы видимости закона и порядка и, главное, отмежеваться от гвай-ло,угрожающих сожрать нас с потрохами. Коммунизм был средством для достижения целей, которые нельзя не считать благородными. И вот теперь, когда мы достигли этих целей, пора бы начинать отмежевываться от этих доктрин. Но не тут-то было! Коммунизм еще сильнее обострил наше феодальное мышление. В Пекине есть огромное количество людей, вцепившихся в отжившие понятия мертвой хваткой... Но немало там также и сторонников рыночной экономики. Гонконг и Тайвань — это кузницы рыночной экономики, через которую граждане нашей великой страны могут достичь подлинной свободы — экономической. И не только пекинские маоисты стоят поперек дороги. Кремлевским стратегам это тоже как кость в горле. Им ни к чему наша подлинная независимость. Вот какое наследие получит тай-пэнь из тай-пэней.Захочешь ли ты принять его?

— Отец, когда я был в Вашингтоне в последний раз, я обнаружил в себе кое-что, существовавшее там и прежде, но не обращавшее на себя моего внимания. Я, оказывается, могу быть хозяином своей собственной жизни.

Чжилинь с сомнением посмотрел на него.

— И ты по-прежнему так считаешь? Даже после того, как узнал, что даже Фо Саан, и тот был членом йуань-хуаня?

—Да. Даже после этого. Фо Саан обучил меня приемам, но сила и ловкость у меня — от природы. И он не мог, да и не пытался учить меня тому, что меня не интересовало. Вот и сейчас моя жизнь такова, какой я ее сам делаю. Когда я говорю, что что-то решено, я говорю это вполне серьезно.

— Значит, ты выбираешь такую жизнь потому, что ты этого хочешь?

— Конечно.

Чжилинь смотрел на заходящее солнце. Он не переставал поражаться тому, насколько сильно отличается жизнь здесь от того, к чему он привык дома. Ему постоянно приходилось себе напоминать, что Гонконг — это тоже Китай. Странно, -думал он, — даже солнце здесь какое-то другое. Пройдет немало времени, прежде чем я привыкну к этому миру.Так думал он, хотя и понимая отлично, что не будет у него слишком много времени для акклиматизации. Но когда он уйдет, останется Джейк. Он сам поразился, насколько важной показалась ему эта, в сущности, тривиальная мысль. Наконец он кивнул.

— Быть по сему. Я уже разговаривал с Эндрю Сойером. Он многим мне обязан. Если бы не я, не быть бы ему тай-пэнем. И он верный человек. Поэтому я и дал ему последний осколок фу.Имей это в виду. Так вот, этот Сойер сообщил мне во время нашего последнего разговора важную информацию, которую я теперь передаю тебе. Сэр Джон Блустоун — резидент КГБ на Юго-Восточном направлении, а много лет работавший у Сойера Питер Ынг был его агентом. Я говорю о нем в прошедшем времени, потому что с ним уже разобрались. Но Блустоун — это птица более высокого полета. Когда будешь разговаривать с Сойером, намекни, что было бы неплохо оставить дела как есть. Блустоун напрямую связан с Даниэлой Воркутой, и, я полагаю, эту связь было бы грешно обрывать.

— Я с тобой полностью согласен.

— Хорошо. Далее. Я так и не понял, откуда Химера узнал про фу. Он не мог получить эту информацию ни по какому из известных мне каналов. Кто-то из очень близких нам людей — его агент. Агент, о ком мы ничего не знаем, кроме того, что он работает под самым нашим носом.

— Я его найду.

До чего же странно устроен мир, -подумал Джейк. Целую вечность он считал, что один-одинешенек в этом мире. И вот теперь всеблагое провидение вернуло ему отца. А с ним — целую кучу дядей, племянников, племянниц... Он чувствовал себя как человек, который, после того, как долгие годы бродил по бесплодной пустыне, наткнулся на копи царя Соломона. Его богатство ошеломило его самого.

Чжилинь закрыл глаза. Он чувствовал на своем лице лучи заходящего солнца. Но тепло от сидевшего с ним рядом сына радовало его больше. Даже не просто тепло, а целый поток энергии вливался в его старческое тело через руку сына, которую он держал в своей. И столь велика была радость от этого ощущения, что ему приходилось сдерживать себя, давая ситуации более скромную оценку. Пока, мол, все идет нормально.

* * *

Ему снился Париж. Тягучий солнечный свет заливал бульвары медвяными потоками. Он смотрит в окно своей квартиры на втором этаже старого здания в Шестнадцатом муниципалитете. Это высокое окно выходит в задний дворик, кажущийся серым даже в летний полдень.

Сон иногда повторялся, но всегда он начинался именно с образа этого дворика, будто сошедшего с полотна какого-нибудь импрессиониста. Несмотря на то, что в нем преобладали серые тона, дворик всегда был полон птичьего пения.

Звонкий щебет птиц смешивается с тихим стуком в дверь. Пульс его сразу же учащается. Ее холодные серые глаза сводят его с ума. На них крапинки, как на полотнах Сера. Он часами может следить за вихрями этих цветных точек, которые сходятся, расходятся, создавая новые оттенки, неожиданные формы...

Он балдеет от этой живописи; он балдеет от ее серых глаз, от ее медвяных волос, каскадом падающих на плечи. Когда она говорит по-английски, акцент почти не заметен. Только сочетание слов какое-то чуточку странное. Как ее глаза. В его сне ее голос приобретает осязаемые, наглядные формы. Как и этот серый, полный птичьего пения дворик, он также полон неземного очарования. Как картина Сера.

Она приходит три раза в неделю, но обычно в разные дни и в разное время. Перед этим обязательно звонит, договариваясь о времени встречи. И всегда говорит по-английски, хотя он не хуже ее самой владеет русским языком.

И сон его всегда заканчивается одинаково. Она позирует ему в обнаженном виде. Сидя или стоя — трудно сказать, как именно. И все из-за освещения, путающего все формы. Художественное освещение. Потом полотно сливается с самой натурой, но он продолжает его расписывать. Кисть превращается в его собственный iie-нис, который он с деловым видом макает в краску и затем наносит на ее ослепительно белую кожу мазки, покрывая ее руническими письменами, горящими на ней, как горят буквы на экране компьютера.

И всегда он просыпается — как проснулся сейчас — с такой жуткой эрекцией, что хоть вой от боли. Но эта боль сладка. Сон этот действует на него, как опиум. От счастья у него даже голова немного кружилась, когда он шел в ванную.

Пустив горячую воду, он встал под струи, произнося ее имя, будто для того, чтобы вызвать ее образ из ароматных клубов пара. Даниэла.

Обмотавшись полотенцем, он побрился, глядясь в запотевшее по краям зеркало. Потом не торопясь облачился в темно-синие легкие брюки и кремовую рубашку от Ральфа Лорана. Стиль «поло».

Всовывая ноги в разношенные топсайдеры, Химера подумал о себе, как бы в развитие своего сна, что он по-своему действительно художник. С помощью программ, разработанных им и введенных в компьютер ГПР-3700, он может заставить людей увидеть жизнь так, как ему заблагорассудится.

Насвистывая, он засел готовить доклад. Даниэла всегда ему снилась накануне очередного сеанса связи.

И весь этот день, с утра до вечера, играл всеми своими красками. Как на картине Сера.

Примечания

1

Кейбацу (яп.) — традиционная спайка между членами семейного клана.

(обратно)

2

Цзян — творец, стратег, полководец.

(обратно)

3

Английское слово Quarry, использованное в качестве названия этого агентства, имеет два основных значения: 1) каменоломня, карьер; 2) источник информации.

(обратно)

4

Цзюлунский полуостров — часть Гонконгской колонии (площадь около 7 кв. км).

(обратно)

5

Кантон — английское название Гуанчжоу.

(обратно)

6

Широко распространенное ругательство с упоминанием матери.

(обратно)

7

Английское слово Bliss означает «блаженство, счастье».

(обратно)

8

Змейки и лестницы — известная детская настольная игра; кроме того, в Гонконге есть улица Лестниц (Ладдер-стрит).

(обратно)

9

«Дикий Билл» Донован — известный американский разведчик.

(обратно)

10

Лига плюща — престижное студенческое общество, объединяющее 8 старейших американских университетов.

(обратно)

11

Менса — клуб интеллектуалов, членство в котором определяется особым тестом, организован по принципу круглого стола.

(обратно)

12

Высококачественный твид ручного производства, вырабатывается на о. Харрис (Гетридские острова).

(обратно)

13

Таэль или лян — денежная единица Китая, обращавшаяся до 1933 года.

(обратно)

14

Глава торговой фирмы в Гонконге.

(обратно)

15

Гвай-ло (кит.) — презрительное обращение, означающее на кантонском диалекте «чертов иностранец».

(обратно)

16

Ханг Сенг — Гонконгская биржа.

(обратно)

17

Зеленая карточка — вид на жительство в США.

(обратно)

18

Новые Территории — часть Гонконгской колонии (площадь около 800 кв.км).

(обратно)

19

Фу (кит.) — печать, обычно из жадеита или слоновой кости, которую император давал своим заместителям во время своего отсутствия как знак их неограниченных полномочий.

(обратно)

20

Итеки — варварами — японцы презрительно называют европейцев.

(обратно)

21

Ба-маак — буквально значит «чувствуй пульс». Это состояние внутренней собранности, когда сигналы окружающего мира, прежде казавшиеся скрытыми, начинают восприниматься.

(обратно)

22

Рен — в мандаринском диалекте это слово употребляется в значении «жатва, урожаи». Здесь в значении свой «генеральный план».

(обратно)

23

Фань тянь — китайская азартная игра с использованием пуговиц.

(обратно)

24

Воздержаться от раздоров.

(обратно)

25

Компадор — (португ.) туземец-управляющий

(обратно)

26

Макао — английское название бывшей португальской колонии вблизи Гонконга. Китайское название Аомынь

(обратно)

27

Думбартон-Оукс — поместье в Вашингтоне, где в 1944 году было подписано соглашение о создании ООН. Сейчас там размещается институт, входящий в состав Гарварда, для изучения гуманитарных наук.

(обратно)

28

«Звезда-1» — самая главная из девяти «звезд», т.е. пересечений линий на доске для игры в вэй ци, откуда открываются широкие возможности для применения различных стратегий.

(обратно)

29

Масаока Сики (1867 — 1902 гг.) возродил хокку, традиционную поэтическую форму, пришедшую в Японии к концу XIX века в упадок.

(обратно)

30

Одно из понятий буддийской философии: единица времени, приближающаяся к вечности, а также точка, в которой противоборствующие силы оказываются в безвыходном, патовом положении.

(обратно)

Оглавление

Пролог . Время настоящее, лето . Тосимо-Ку, Токио

Книга первая . Цзян[2]

  Время настоящее, лето . Вашингтон — Гонконг — Пекин — Токио — Москва — Цуруги

  Лето — осень 1910, лето 1921 — весна 1927 . Сучжоу — Шанхай

Книга вторая . У-вэй[24]

  Время настоящее, лето . Гонконг — Крым — Пекин — Цуруги— Токио — Вашингтон

  Весна 1927 — лето 1937 . Шанхай

Книга третья . Син-1[28]

  Время настоящее, лето . Гонконг — Токио — Москва — Пекин Вашингтон

  Лето 1937 — весна 1947 . Шанхай — Гонконг — Центральный Китай — Шанхай — Японские Альпы

Книга четвертая . Го[30]

  Время настоящее, лето . Москва — Гонконг — Пекин — Вашингтон — Макао

Эпилог . Время настоящее, лето . Гонконг — Вашингтон . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте