«Убийца с крестом»

Марсель Монтечино Убийца с крестом

Имена, характеры, место действия и эпизоды, описанные в этой книге, — результат авторского вымысла. Любые совпадения с фактическими событиями или реальными персонажами, живыми или мертвыми, — чистое совпадение.

Посвящается Т. К.

С благодарностью Дэвиду Гроувзу, Элен Геллер, Аллену Майеру, Питеру Ливингстону и Энн Харрис

Пятница, 3 августа

3.57 утра

— На исходе четвертого часа утра, — произнес мягкий, почти чувственный голос, — дежурство на ночной радиостанций «Реальность» принимаю я, Жанна Холмс. Эта радиостанция мощностью в пятьдесят киловатт, расположенная в Тихуане, Мексика, передает для наших слушателей на юго-западе Соединенных Штатов прежде всего те известия, которые Соединенные Штаты хотели бы от вас утаить. Сегодня я представляю вам отставного армейского генерала Аллана Экс Уаттли — героя, заслужившего почетные награды в трех войнах, бывшего командира войск специального назначения — «зеленых беретов» — во Вьетнаме, ныне основателя и духовного вдохновителя организации «Борющаяся Америка». Однако, прежде чем поговорить об этой организации, я хотела бы спросить вас — неужели положение во Вьетнаме, в вашу там бытность, генерал, было действительно безнадежным? Это лишь одна из причин того, что мы с таким позором проиграли эту грязную малую войну?

Генерал ответил четко и ясно, с гнусавым западно-техасским акцентом:

— Вы подобрали совершенно точное слово — «позор», Жанна. Да, мы проиграли эту войну. Если говорить прямо, мы удрали оттуда, как побитые собаки с поджатыми хвостами. Ибо эта страна потеряла...

— Не забывайте, генерал Уаттли, что мы вещаем из-за границы. Под «этой страной», как я понимаю, вы подразумеваете Соединенные Штаты?

— Верно, Жанна. Соединенные Штаты утратили решительность, свойственную истинным христианам. Утратили волю к борьбе, неуклонное стремление к победе, к успеху.

— И в чем, по вашему мнению, заключается причина всего этого, генерал?

— В беспорядочном смешении рас, в широком внедрении негритянского и еврейского духа в нашу арийскую христианскую культуру. Причина только в этом, ни в чем ином.

— Питаете ли вы какие-нибудь надежды, генерал Уаттли, что эта страна изменится к лучшему?

— Только если мы примем самые решительные меры.

* * *

На пустынной ночной улице, глядя на длинный, с целый квартал, двухэтажный дом, стоял молодой мужчина. Он дышал ровно и глубоко и пустым, ничего не выражающим взглядом обводил гранитную облицовку. Сначала высокий парадный подъезд, затем стандартные окна второго этажа, огромный, залитый светом восьмисвечник и снова парадный подъезд.

С боковой улочки к бульвару Ла-Сьянега вывернул автомобиль. На какой-то миг свет его фар озарил одиноко стоящего парня. Тот смачно сплюнул на тротуар, пересек улицу и вновь устремил взгляд на здание.

Роста мужчина был невысокого, но его пропитанная потом тенниска туго обтягивала широкие, хорошо развитые плечи и не менее могучую грудь, и он казался выше, чем на самом деле. Из-под коротких джинсов высовывались мускулистые, белые и волосатые ноги.

Несколько минут он еще продолжал внимательно рассматривать здание. Но, когда проехала вторая машина, он перевязал платком потный лоб и побежал легкой трусцой вдоль бульвара. Через несколько кварталов он повернул на восток, к Пико, и пересек улицу, где первые проблески света уже боролись с предутренними сумерками. Только его глубокое дыхание и равномерное пошлепывание кроссовок и нарушали в этот час душное безмолвие.

Эти звуки, регулярно повторявшиеся каждую ночь в эту пору, еще за целый квартал услышал доберман, полудремавший во дворе станции обслуживания Фишера, где ремонтировали иномарки. Бесшумно вскочив со своей подстилки за длинным, с кузовом седан, «мерседесом», он стал нервно метаться в восточной части двора, обнесенного железным забором. Когда парень поравнялся с псом, тот, опустив морду и не сводя с его рук змеиных глаз, побежал рядом.

Миновав ползабора, мужчина протянул руку к запачканному чернилами фартуку и достал туго скатанную в трубку газету. При виде газеты доберман глухо зарычал. Это было угрожающее, полное злобы и ненависти рычание.

Мужчина улыбнулся. И вдруг, не замедляя бега, широким взмахом руки провел газетой по штырям забора. Доберман тут же кинулся на забор, пытаясь схватить газету, а если можно, то и человека.

Ударяя газетой по планкам, тот довел пса до полного бешенства. На самом углу он остановился и, со смехом глядя на рычащее, прыгающее животное, просунул газету между планок. Доберман тут же вырвал ее и, злобно крутя головой из стороны в сторону, принялся рвать ее на клочки.

Мужчина наблюдал за псом с безмолвной улыбкой. Затем подошел ближе к забору и ударил по нему ногой.

— Ну ты, черный ублюдок!

Доберман тут же отшвырнул остатки газеты и прыгнул на забор, щелкнув клыками всего в нескольких дюймах от горла человека. Тот громко смеялся, наслаждаясь этой шарадой, которую они с псом разыгрывали каждую ночь под самое утро. Зрелище такой чистой, необузданной ненависти — он знал, что пес перегрыз бы ему горло, если бы добрался до него, — вызывало у него почти чувственное возбуждение, какое-то особое удовлетворение, чувство причастности ко всему земному.

— Ну ты, черный ублюдок!

* * *

— В шестидесятые годы особую активность проявляли левые революционеры; семидесятые годы были всего лишь передышкой после шестидесятых. Сейчас заканчиваются восьмидесятые, и в стране почти ощутимо растет напряжение. Могу вам с уверенностью сказать, Жанна, что следующее десятилетие принесет чертовски большие перемены.

— Какие же перемены? К худшему?

— Может быть. Может быть. Если мы будем идти все тем же путем. Но если мне и моей организации удастся осуществить то, что мы замышляем, двадцать первый век будет — по всей справедливости, как и должно быть, — принадлежать арийским христианам. Как вся история, начиная с рождения Спасителя, принадлежала белым христианам.

— Скажите, генерал, согласны ли вы с теми, кто именует вас реакционером?

— Видите ли, Жанна, слово «реакционер» всегда повергало меня в недоумение. Слово «реакционер» подразумевает реакцию, но на что? Если это реакция на загрязнение нашего американского расового наследия, то да, я реакционер. Если это слово подразумевает реакцию на то, что нашу страну обескровливает уолл-стритская биржа, манипулируемая евреями, а также на то, что косоглазые язычники-японцы пытаются лишить ее короны первой промышленной державы мира, то да, Жанна, я реакционер. И дьявольски этим горд.

* * *

Оставив пса грызть железные штыри и цемент, он пробежал семнадцать кварталов на восток, а затем и шесть кварталов на юг. Остановился он лишь у грузового фургона, припаркованного на окаймленной пальмами улице, по обе стороны которой находились нарядные газоны и небольшие южно-калифорнийские бунгало.

Он стоял, прислонившись к фургону, пока его дыхание не успокоилось, а сердце не вернулось к своему обычному ритму. Затем отпер и открыл заднюю дверь. Весь пол был завален скатанными газетами, их груда занимала половину грузового кузова, поднимаясь высоко вверх. Затем, наклонившись над приборной доской, он зажег внутреннее освещение и вытер лоб полотенцем, перекинутым через сиденье. Под сиденьем стоял термос. Мужчина налил себе чашку дымящегося черного кофе. Затем уселся за руль, выключил освещение и стал наблюдать за улицей. Почти допив кофе, он сунул руку под то же сиденье, где был термос, и достал небольшой пузырек с лекарством. Там оставалось всего лишь две пилюли. Проглотив одну из них, он запил ее остатком кофе. Затем откинулся на спинку ковшевидного сиденья и вытянул ноги, глядя, как под крыльцом какой-то кот гоняется за собственной тенью. За несколько кварталов от него, над задним двором, светя прожектором, висел вертолет. Мужчина закрыл глаза и, казалось, задремал.

Минут через десять он открыл глаза. Улыбнулся, решительно фыркнув, завел двигатель фургона, включил стояночные фонари и внутреннее освещение, а также радиоприемник.

* * *

— Генерал, — произнес все тот же мягкий женский голос, — расскажите нам, что представляет собой организация «Борющаяся Америка». Мы все знаем, что о ней говорят левые средства массовой информации: это, мол, военизированная организация, частная армия, правые революционеры. Все это пустые слова. Расскажите нам, что в действительности представляет собой ваша организация.

— Жанна, наша организация объединяет лояльных, патриотически настроенных американцев, которые сыты по горло тем, куда катится наша страна. «Страна катится ко всем чертям», — без обиняков говорит моя жена. «Борющаяся Америка» готова без колебаний использовать любые средства, чтобы вновь поставить наш народ на уготованное ему самим Господом место — во главе всех других народов.

— Под «использованием всех средств» вы понимаете вооруженный переворот, генерал?

— У нас принято говорить «вооруженная оборона», Жанна.

* * *

Мужчина наполнил весь фартук газетами, несколько сунул себе под мышку и вышел из фургона. Не выключив ни огней, ни двигателя, так и оставив заднюю дверь открытой, он побежал по улице, бросая по одной газете почти к каждому дому. В конце квартала он пересек улицу и побежал в обратную сторону, продолжая бросать газеты, пока не достиг своего фургона.

* * *

— И кого вы принимаете в члены своей организации?

— Возможно, вы обвините нас в том, что мы действуем банально и старомодно, но мы принимаем всех чистокровных белых христиан-американцев. Всех, кто не боится называть вещи своими именами.

И евреев — евреями.

* * *

Проехав один квартал, мужчина остановил фургон. Он взял еще пачку газет и повторил уже проделанное.

* * *

— Да, Жанна, у нас есть тренировочные лагеря в Техасе, Южной Каролине и Айдахо.

— И чему вы обучаете в этих лагерях, генерал?

— Рукопашному бою, стрельбе из автоматического оружия, искусству партизанской войны в городе, тактике выживания в условиях после атомного нападения, карате, дзюдо и учению Иисуса Христа.

* * *

Иногда скатанный рулон шумно ударялся о крыльцо или дверь, и в ответ яростным лаем разражалась собака. Но кроме этих звуков, слышно было только равномерное дыхание бегуна и легкий топот его кроссовок. А когда он возвращался к фургону, еще и радио.

* * *

— И еще я хочу сказать всем, кто меня слышит. Жанна не только говорит милым голосом очень милые вещи, но она и вообще очень мила.

— Благодарю вас, генерал Уаттли. Кстати, что означает «Экс» в вашем имени?

— "Экс" — буква, обозначает как раз то место, где собака зарыта. Ха, ха, ха!

* * *

Через полтора часа, когда мужчина поставил свой фургон в аллее за бульваром Пико, небо над восточной частью уже окрасилось в бледный дымчато-серый цвет. Здесь, вдоль всей улицы, тянулись небольшие конторы, книжные лавки, булочные и кое-где лавки кошерных мясников. Лишь в одной грязной витрине горел свет. Наклейка в одном ее углу обещала «доставить „Таймс“ прямо к вашей двери». С другого конца закопченного стекла взметался ввысь тонкий голос Майкла Джексона. Мужчина вытер испачканные типографской краской руки о тенниску и вошел внутрь.

Комната была длинная и узкая, с растрескавшимся линолеумом на полу и запачканными оштукатуренными стенами. Вдоль одной стены лежали перевязанные проволокой большие кипы газет. Висевшие на потолке две лампочки по 150 ватт наполняли комнату резким светом и глубокими тенями. Пахло чернилами, дымом и потом.

— Здорово, масса[1] Уолкер.

За ободранным столом под одной из ламп сидел чудовищно толстый чернокожий человек, читая утреннюю газету. В зубах у него был короткий пожелтелый мундштук со вставленной в него недокуренной сигарой.

— Эй, вы, чико[2], — процедил он. — Радуйтесь: явилась Великая Белая Надежда.

В глубине комнаты, поедая пирожки, сидели на скамейке два подростка-мексиканца. Между ними лежал большой кассетник. Один из подростков перелистывал журнал «Пентхауз». Они оба рассмеялись, услышав слова толстяка, и мрачно уставились на Уолкера.

— Входи, хмырь. Сними с себя груз. Ты обошел весь свой участок? Присядь же и выпей чашку кофе. Или ты не пьешь кофе с таким отребьем, как мы?

Один из мексиканцев ухмыльнулся, жуя пирожок с фруктовой начинкой. Другой углубился в чтение «Пентхауза».

Уолкер налил себе чашку кофе из стеклянного кофейника, стоявшего на горячей плите, и сел на металлическое раскладное кресло напротив толстяка.

— Ты сказал Фасио, что я хочу его видеть?

— Да, хмырь, сказал. Он скоро вернется. Не гони лошадей.

На стене за спиной толстяка клейкой лентой были приклеены дюжины фотографий обнаженных красоток. Они занимали все пространство от пола до потолка. Блондинки с невероятно большими грудями, большеглазые латиноамериканки с уже полнеющими талиями, женщины с чуть вьющимися рыжими волосами, все в веснушках на фоне «харли-давидсонов» с их фаллическими выхлопными трубами. На нескольких фотоснимках, вырезанных из глянцевитых журналов, девушки с застенчивым видом стояли под душем или на балконе, задумчиво обхватив себя руками. На других, очевидно выдранных из каких-то книг в переплетах, они, широко раскинув ноги, в притворной страсти высунув языки, покоились на сморщенных простынях. Уолкер беглым взглядом осмотрел все картинки, как всегда остановившись в конце концов на изображении молодой негритянки с темными сосками. Эта одна из самых больших, сверкающих, профессионально выполненных фотографий была вывешена на видном месте. «Плэймейт» месяца. Прическа у негритянки была в стиле «афро», только покороче, чем обычно. Фотографии было несколько лет. Блестящие волосы казались пышными, но и жесткими одновременно. Частично повернутые к зрителю упругие ягодицы отливали ярким блеском. Тяжелые груди свисали вниз, были большими, как чайные блюдца, и цвета шоколада. Зато соски, все усыпанные родинками, удивительно малы.

— Что, хороша бабенка, Уолкер? — спросил толстяк, наблюдавший за ним поверх газеты.

Уолкер быстро отвел взгляд.

— Вы все, сраные ирландцы, одинаковы. Терпеть не можете ниггеров, но не прочь побаловаться с черной кошечкой. Так бы приголубил ее, верно? А почему бы тебе, хмырь, и впрямь не побаловаться с такой кошечкой? Тут их навалом. Прокатись по Сансет как-нибудь ночью. А можно и днем, черт возьми!

Уолкер отхлебнул кофе, прополоскал им рот и выплюнул на цемент, который проглядывал через порванный линолеум. Толстяк вынул сигарету из своих точно резиновых губ, свернул газету и положил ее перед собой на стол.

— А знаешь, Уолкер, ты странный ублюдок. — Он помолчал и добавил: — Таскаешься сюда каждую ночь. И никому из нас не говоришь ни слова. Ни одного сраного слова. Всю ночь бегаешь, разносишь свои газеты, будто марафонец какой. А когда возвращаешься, только и спрашиваешь: «Когда придет Фасио? Когда придет другой белый?»

Мексиканцы внезапно притихли. Они внимательно наблюдали за Уолкером.

— Ведь это-то и хочешь сказать: когда придет другой белый! А нам тебе нечего сказать, масса Уолкер?

Уолкер отмолчался.

Толстяк встал со стула за столом. Его живот выступал перед ним, как почетный караульный.

— Ну что, хмырь, я попал в самую точку? Ведь ты, засранец, ненавидишь нас лютой ненавистью.

Толстяк подошел ближе. Он возвышался над Уолкером, как башня.

— Ты знаешь, что от Западного Лос-Анджелеса до Западной Ковины ты единственный белый, который разбрасывает газеты? Единственный! Почему ты занимаешься этим делом?

Уолкер притронулся к своему носу. Потер переносицу.

— Это помогает мне сохранить спортивную форму, Генри, — сказал он с лживой улыбкой.

Толстяк с отвращением вскинул обе руки и пошел прочь, передразнивая Уолкера:

— "Это помогает мне сохранить спортивную форму... помогает сохранить спортивную форму..."

Улыбка сбежала с лица Уолкера.

— Пошел ты куда подальше, Генри.

Толстяк остановился и обернулся. В комнате сразу стало очень тихо. Один из мексиканцев выключил кассетник.

— Ты со мной потише, парень, — мягко сказал Генри.

Подъехал какой-то грузовик. В запыленном окне сверкнул свет его фар. Уолкер и Генри обменялись взглядами. Уолкер неторопливо поднялся и так же неторопливо пошел к двери.

— Смотрите, чико. Наш Уолкер просто истосковался по своему белому дружку или кем он там ему приходится.

Один из подростков нервно рассмеялся и тут же оборвал смех.

Уолкер не оглядываясь вышел.

На улице уже рассвело. Из кабины грузовика вылез Фасио — костлявый парень с прыщавым лицом и длинными, до плеч, жесткими, точно проволока, волосами.

— Здорово, Сонни, — сказал Фасио.

— Как-нибудь я убью этого черного сукина сына!

— Кого?

Уолкер кивнул через плечо.

— Генри? — спросил Фасио. — С ним все в порядке, приятель.

— Как-нибудь я убью его.

— Забудь об этом, Сонни. — Фасио вытащил из кармана рубашки недокуренную сигару. Облизал и закурил ее.

— Ты хотел видеть меня, приятель. Поэтому я и вернулся. От самой типографии. — Он предложил горящий окурок Уолкеру, но тот отмахнулся.

— Мне надо что-нибудь подбадривающее. У тебя есть какие-нибудь пилюли?

— Нн-е-е-ет, — сказал Фасио, растягивая это слово на несколько слогов. — Никаких пилюль у меня нет. Но зато у меня есть вот это. — И он достал из своих грязных джинсов квадратный флакон.

— Что это?

— Дексамил. Сделано прямо здесь, в наших старых Соединенных Штатах. Отличное снадобье. Только глотнешь — и любого негра за пояс заткнешь. И никакой нервотрепки.

— Пилюли мне нравятся больше.

— Но у меня их нет. А эти капсулы будут подешевле.

— По сколько?

— По полтора доллара за штуку.

— Ну, ты дерешь.

— Что поделаешь, инфляция. — Фасио улыбнулся.

— И сколько их у тебя?

— Пятьдесят.

— Дай их мне, заплачу на следующей неделе.

— У меня не кредитный банк, приятель.

— Дай мне эти чертовы капсулы! — резко сказал Уолкер. — Заплачу в понедельник.

— О'кей, приятель, о'кей. Успокойся. Я тебе не Генри. На, возьми.

Уолкер залез в свой фургон и завел двигатель. Фасио подошел к водительскому окошку.

— По скольку штук ты принимаешь, приятель? Скажи мне.

Уолкер улыбнулся.

— В день? По шесть. А этих, наверное, еще больше.

— В день?

— В день.

— Господи Иисусе. Конечно, ты хороший покупатель, но тебе надо сбавить темпы. Ты просто не выдержишь таких доз. Окочуришься.

— Подумаешь, испугал, — сказал Уолкер. Выводя фургон задом из проулка на улицу, он все еще улыбался.

6.05 утра

В нескольких милях оттуда, в округе Креншо, Эстер Фиббс припарковала свой микроавтобус на узкой подъездной дорожке, ведущей к ее двухэтажному дому. Она заглушила мотор, выключила передние фары и вышла. На боковой двери было написано большими буквами: ОБСЛУЖИВАНИЕ НА ДОМУ. ФИРМА «ЭСТЕР». Открыв заднюю дверь машины, она вытащила два мешка с продуктами и, поставив их на крыло, кое-как умудрилась закрыть и запереть дверь.

Улица была серая и пустынная. Хотя солнце даже еще не поднялось над крышами, было уже жарко, и Эстер предчувствовала, что днем будет настоящее пекло.

Закрыв входную дверь облупленного коричневого дома, она на миг задержалась внизу у лестницы и прислушалась, тихо ли наверху. Но не было слышно ничего, кроме тиканья будильника над камином, и она, мягко ступая, прошла через длинный холл в кухню в самой глубине дома. Взгромоздила мешки на стол, наполнила чайник водой и поставила его на газ. Затем, убрав мешки, всыпала ложку растворимого кофе в надтреснутую чашку, закурила сигарету и с тяжелым вздохом уселась на стул.

Это была высокая, усталая женщина лет тридцати пяти; поношенные джинсы и не менее поношенная помятая рубашка, казалось, лишь подчеркивали ее худобу и усталость. Руки у нее были длинные и тонкие, босые ноги, лежавшие на стуле, также отличались длиной и утонченной хрупкостью. Кожа была цвета хорошо отполированного грецкого ореха: этот цвет белые люди сочли бы темным, а черные — светлым.

— Это ты, Эстер, моя голубка?

Эстер вздрогнула.

— Ты меня испугала, мама. Я, должно быть, как раз задремала.

— Вода уже вскипела, чайник посвистывал.

— Сейчас я его сниму. — Эстер попыталась подняться.

— Нет, моя голубка. Я сама все сделаю, а ты пока отдыхай.

Это была пожилая, очень черная женщина. Глаза ее заплыли от сна, волосы убраны под сетку. На ней был чистый, тонкий, как бумага, махровый халат голубого цвета. Она налила кипяток, размешала кофе и поставила чашку на стол перед Эстер. Затем налила и себе чашку.

— Почему ты не разрешаешь купить тебе приличный чайник, Эс?

— Не надо, мама. И этот неплох. — Она притушила сигарету. — Хочешь, я отвезу тебя домой, пока не так жарко?

— Я подожду, пока ты отведешь в школу маленького Бобби.

— Сегодня будет настоящее пекло.

— Ничего, как-нибудь перетерплю.

Эстер потерла глаза и переносицу. Пожилая женщина внимательно посмотрела на нее.

— У тебя очень усталый вид, родная.

— Я и в самом деле устала, мама.

Они обе молча отхлебывали кофе, затем пожилая сказала:

— Ты увидишься сегодня с Бобби?

— Да, днем.

— И тогда сможешь немного поспать?

— Пару часов, мама.

Эстер встала. Она выплеснула кофейную гущу в раковину и помыла чашку. Затем повернулась, прислонилась спиной к кухонному шкафчику и улыбнулась.

— Во вторник он приедет домой, мама.

— Я знаю, родная. Хорошая новость. — Мать улыбнулась, но ее глаза остались, как были, печальными.

— На этот раз все будет хорошо, мама. Я знаю.

— Я тоже так надеюсь, родная.

— Все будет хорошо, мама. Непременно. — Эстер села и взяла руки матери в свои ладони.

— На этот раз он завяжет. Я знаю, что он сдержит слово. Я с ним говорила. Он сказал, что, если может воздерживаться от наркоты в тюрьме, то на воле и подавно сможет. Он сказал, что в этой проклятой тюрьме больше наркоты, чем в любом месте на воле. Он сказал, что ему нетрудно воздерживаться. Заключенные колются прямо в камере, а ему хоть бы что.

— И ты ему веришь?

— Да, мама. А ты?

Мать промолчала, но глаза ее были холодны и неподвижны.

— Ты не хочешь ему верить, мама?

Та вздохнула.

— Конечно, хочу, Эстер. Но он слишком много раз меня обманывал. Ведь он мой единственный сын. Моя кровь и плоть, но он столько лет скрывал от меня, что ворует, а сам воровал и воровал. Столько раз я умоляла его бросить это дело, исправиться. Он надает обещаний, но только я оглянусь — смотрю, он уже что-нибудь стибрил у меня, у своей родной матери. И все только для того, чтобы купить щепоть этого дерьма. — Она как будто выплюнула последнее слово.

Они сидели молча, не глядя друг на друга.

— Старику моему еще бы жить и жить, а он довел его до могилы.

— Мама, — сказала Эстер.

— Не знаю, как это случилось. Он был таким хорошим мальчиком. Всегда был хорошим мальчиком. Не причинял нам никаких неприятностей. Особенно когда был младенцем. Лучше, чем он, младенца я просто не видела. Он почти не плакал. Не капризничал. Но и когда подрос, он был хорошим. Ходил у нас в младших бойскаутах. Ты этого не знала?

Эстер покачала головой.

— Да, было дело. Мы мечтали, чтобы он поступил в колледж, но он заявил, что пойдет работать. Говорил, что хочет нам помочь. А мы отнекивались: не нужна нам, мол, твоя помощь, поступай в колледж, для этого мы много лет копили деньги. Но нет, он настоял на своем. Говорил, что хочет помогать нам. И по дому тоже. Мол, Чарльз совсем больной, ну и все такое. Вот он и поступил работать в эту треклятую больницу.

Старуха отпила кофе и плотнее закуталась в халат.

— Клянусь тебе, Эстер, мы ничего не знали. Ничего-ничегошеньки. До тех пор пока не заявилась полиция. Оказалось, что три года, даже почти четыре он воровал в больнице эти чертовы наркотики, а мы даже ничего не подозревали.

Эстер закурила легкую сигарету «Салем». За кухонным окном рождался новый яркий день.

— И на этот раз он тоже обещал исправиться. Женился на тебе. Я сразу поняла, что ты хорошая девушка. Чуть постарше Бобби, серьезная, степенная. Я-то надеялась, что ты, может, возьмешь его в руки. А он опять за свое. В тот день, когда у него народился сын, он упал на колени — ты только подумай, упал на колени! — и над головой младенца поклялся завязать с этим делом. А через две недели его посадили в тюрьму за ограбление винного магазина. Полицейские сказали, что он так надрался, что не мог даже отъехать на машине. Так они его и поймали. Он не смог сообразить, как подать машину назад.

Эстер обошла стол и обняла мамашу Фиббс. Свекровь плакала.

— Мы не можем отречься от него, мама. Ведь, кроме нас, у него больше никого нет.

Она смахнула слезу, катившуюся по щеке мамаши Фиббс.

— Бобби — мой муж, мама, и я его люблю. Он отец моего ребенка и твой сын, твой единственный сын, которого ты очень любишь. Мы не можем отречься от него.

Старуха долго смотрела на Эстер.

— Но ведь ты не можешь отречься от себя самой, Эстер. И от этого малыша наверху. Ты ведь и перед ним в долгу.

— Что ты хочешь сказать, мама?

— Только то, что говорю. — Ее лицо посуровело. — Да, Бобби — мой единственный сын. Но маленький Бобби — мой внук. И тоже один-единственный. А ты для меня что родная дочь. Я не позволю, чтобы ты сгубила свою жизнь, да и жизнь маленького Бобби, потому что Бобби не может вести себя как настоящий мужчина. Я не хочу, чтобы он и тебя потащил за собой.

— Мама, в этот раз он поклялся мне, что исправится. Старуха выпрямилась. Ее глаза полыхнули обжигающим огнем.

— А если нет?

Эстер надолго задумалась. Она присела, затянулась сигаретой, затем вынула ее наполовину недокуренной. Своими длинными пальцами она мягко притронулась к пепельнице, словно прощупывая ее фактуру. И только тогда взглянула в глаза свекрови.

— Это последний раз.

— Ты взвалила на себя непосильное бремя, Эстер. Каждый вечер чистишь туалеты в домах у других людей. А ведь все учителя говорят, что Бобби очень способный. У него есть право стать человеком. Настоящим человеком. Ты не можешь...

— Это последний раз, мама.

Эстер встала. Усталость навалилась на нее с непреодолимой силой.

— Это последний раз, мама.

— Этот парень свел отца в могилу раньше времени. — Глаза старухи смотрели куда-то далеко. Далеко за пределы дома.

Эстер повернулась и вышла из кухни. Она уже поднималась по лестнице, когда мамаша Фиббс крикнула ей вдогонку:

— И тогда тоже, на похоронах отца, он обещал исправиться.

В комнате Бобби, которая располагалась в передней части дома, было жарко, и малыш сбросил с себя простыню. Эстер мысленно еще раз пообещала себе купить маленький кондиционер для этой комнаты. В ее собственной спальне был установлен кондиционер, иначе она попросту не смогла бы спать летом в этом жарком лос-анджелесском климате. Тем не менее, она ощутила чувство вины.

Она смотрела, как он спит — самое дорогое, принадлежащее ей сокровище. Затем она села на краешек кровати и поцеловала его в лобик. Его веки затрепетали, и он сразу же проснулся. Быстрота, с которой он пробуждался, всегда поражала ее.

— Мама!

Он сел и поскреб у себя под мышкой.

— Кто отвезет меня в школу? Ты или бабушка?

— Я. Но мне придется задержаться, чтобы навестить твоего отца.

— Хорошо.

— Что хорошо?

— Хм, — пробормотал он с широко раскрытыми глазами, и она в миллионный раз почувствовала безграничную любовь к своему сыну.

— Что хорошо? Что я отвезу тебя в школу? Или что я навещу сегодня отца?

Малыш соскользнул с кровати и выбежал из комнаты. В следующий миг из расположенного в холле туалета послышался сильный плеск струи, бьющей в унитаз. Затем громкий голос:

— Мисс Абрамс хочет...

— Не разговаривай со своей матерью, пока не кончишь писать. — Она встала и стала убирать кровать. — И пожалуйста, закрывай дверь. Ты уже достаточно большой, чтобы...

Он уже успел вернуться в спальню и натягивал штаны поверх спортивных трусиков.

— Тебе надо еще принять душ, сынок.

— Я принимал вчера вечером!

— Прими и сегодня. А то ты все еще сонный.

— Да нет, не сонный.

Эстер рассмеялась.

— Вот уж неправда.

Она подоткнула угол простыни под матрас.

— Иди, помойся. От воды и мыла еще никто не пострадал.

— О'кей. — Он кинулся к двери.

— Маленький Бобби! — крикнула она.

Он резко остановился.

— Да, мэм.

— Так чего же хочет мисс Абраме?

— Мисс Абраме? — Его лицо посветлело. — У нас будет поездка за город. На Каталину. С ночевкой.

Она повернулась к нему лицом.

— В следующем месяце, мама, — возбужденно продолжал он. — Только для самого лучшего класса. Мы покатаемся там на пароходике, мама, и...

Эстер скрестила руки.

— И кто же будет вас сопровождать?

— Мисс Абраме и мисс Гутьерес...

— Гм.

— И мисс Куолман, и мисс Сильва. Мы увидим там буйволов, моржей и... и...

— И во что мне влетит эта поездочка?

Улыбка сразу соскользнула с лица мальчика.

— Пятьдесят долларов. Но мисс Абраме хочет поговорить с тобой; возможно, за меня заплатит школа.

Эстер покраснела от стыда и гнева.

— Передай мисс Абраме, что мы сами заплатим за эту паршивую поездку на пароходике.

Мальчик сперва не понял, затем завопил от радости.

— Значит, я смогу поехать, мама? Значит, я поеду?

— Конечно. Не могу же я допустить, чтобы весь класс поехал, а ты остался.

— Это остров.

— Я знаю.

— Там есть город и национальный парк.

— Но я ведь согласилась. Зачем ты меня убеждаешь? Иди прими душ, не то ты опоздаешь в школу, и тогда тебя никуда не пустят.

Мальчик выбежал, и через минуту Эстер услышала веселый плеск воды в ванной. Она кончила убирать кровать и устало присела на край матраса. Затем оглянулась, ища взглядом сигареты, но вспомнила, что они внизу.

— Мама.

В дверях, скрестив ноги, стоял маленький Бобби; на его лице было какое-то странное выражение.

— В чем дело, малыш? Я думала, ты моешься.

— Мама, — начал он, — Дарнелл, и Ллойд, и все на игральной площадке сказали, что в специальные классы ходят только ребята, у которых не все ладно.

Она помолчала.

— Ну и что? — наконец спросила она.

Теперь молчал он.

— Ты слепой?

— Нет, мэм.

— Ты глухой?

— Нет, мэм.

— Ты калека?

— Нет, мэм.

— Тогда с тобой все в порядке, ты у меня как огурчик. Только меньше слушай Дарнелла, и Ллойда, и всю эту компанию. А теперь беги мойся. У тебя вода зря льется.

— Да, мэм, — весело сказал он и тут же исчез.

Эстер тихо рассмеялась и покачала головой. Похлопала по карманам рубашки, все еще ища сигареты, и опять вспомнила, что оставила их внизу. Она глубоко вздохнула, забросила свои длинные ноги на кровать, вытянувшись во весь рост, и в тот же миг уснула.

7.05 утра

Уолкер вышел из-под душа и посмотрел на часы. Оставалось еще два часа до выхода на дневную работу. Он лег, весь мокрый, на односпальную кровать и положил на глаза полотенце. От дексамила по всему его телу пульсировала кровь, сердце учащенно билось, в горле совсем пересохло. Но чувствовал он себя прекрасно.

Квартирка у него была маленькая, всего одна комната, и то в форме буквы "L". В одном конце помещалась крохотная кухня: газовая плита с двумя горелками, старый холодильник, облезлая мойка. В другом конце находилось все необходимое для накачивания мускулов: гантели, гири, штанги, скамья и опорные стойки. По всей комнате была разбросана одежда и обувь и большие кипы желтеющих газет.

Уолкер, так и не высохнув, встал и подошел к гирям. Взял две двадцатипятикилограммовые гири и стал их раскачивать перед зеркалом, висящим на двери клозета. Шумно, словно паровоз, вдыхая и выдыхая воздух, он, как зачарованный, наблюдал за своими вздувающимися мускулами, которые плавно перекатывались под его татуированной кожей.

Татуировкой было густо изукрашено почти все его тело: пантера и череп на левой руке, крест и пронзенное кинжалом сердце — на правой, на груди и спине — летящие птицы. И он с удовольствием любовался, как под этими наколотыми картинками напрягаются его мускулы и сухожилия.

Проделав по двадцать движений каждой рукой, он уронил тяжелые гири на пол. Квартирка находилась в гараже, и под ним не было никаких других жильцов. Он прислонился к кухонному столу, пережидая, пока пройдет легкое головокружение, вызванное упражнениями и капсулами. Вновь поднял глаза на зеркало, понаблюдал за собой пару минут и занялся мастурбацией. Дело подвигалось медленно. Это все из-за капсул, подумал он.

Закрыв глаза, он думал о негритянке с черными сосками. И ему почему-то хотелось отрезать их.

9.43 утра

Мимо них снова проскользнул серый «линкольн» с шашками.

— Он едет в центр, — сказал Голд.

— Не думаю, — ответил Хониуелл.

— Нет, он едет в центр, я уверен.

«Линкольн» прибавил скорость и скрылся за углом.

— Он уже в третий раз тут проезжает. Мы в Пасадене, — сказал Хониуелл.

Его черное лицо поблескивало тонкой пленкой пота. Окна машины были закрыты, и жара внутри стояла удушающая.

— Такие веши я всегда могу определить. Он направляется к центру, я уверен, — сказал Голд.

— Стало быть, ты уверен. Может, ты еврейский колдун?

— Не хочешь — не верь, — сказал Голд с сильным еврейским акцентом. — Смотри внимательно.

Они стояли на стоянке около бульвара Санта-Моника, напротив западноголливудского филиала Золотой государственной банковской и трастовой компании. Они сидели в красной машине, конфискованной две недели назад у венесуэльского торговца кокаином; его выпустили под залог, и, по всей вероятности, он уже был дома, в Каракасе. Машина никак не походила на полицейскую.

В радио послышался шум и треск, затем кто-то сообщил:

— Они свернули на Санта-Монику, лейтенант.

— Они направляются к центру, — повторил Голд.

Хониуелл улыбнулся, но его глаза были холодны и прикованы к улице. На стоянке возле банка, в ожидании его открытия, собралась небольшая толпа.

Хониуелл был высок и худощав, ему было уже под сорок. На нем был блестящий, голубой с красным кантом спортивный костюм.

Голд, сидевший на пассажирском месте, был старше и плотнее. На нем была яркая цветастая гавайская рубашка, теннисные туфли и выцветшие джинсы. На голове спортивная, для игры в гольф, шапочка, надвинутая на самые глаза.

«Линкольн» проехал снова. Хониуелл и Голд сидели не шелохнувшись, стараясь; чтобы их не заметили. Когда автомобиль исчез, Голд спросил:

— Ты знаешь этих братьев?

— Я знаю младшего, Уэтерса. Того, что зовут Псом. Однажды я задержал его за опасную езду. Он просидел три года в тюрьме. Старшего зовут Джоджо. Этот размазня. Я даже не знаю, почему он ввязался в это дело. В первую очередь наблюдай за Псом. Он может убить тебя.

— Они все могут убить.

— Что верно, то верно. — Хониуелл вновь улыбнулся. — Но я не знаю водителя.

— Зато я его, знаю, — сказал Голд.

Хониуелл недоуменно взглянул на него.

— Он стукач, — объяснил Голд.

— Должно быть, он в большом долгу перед тобой, если выдал Пса.

— Поэтому надо, чтобы все выглядело правдоподобным.

Как раз в эту минуту мимо них, громко стуча обувью, прошла веселая пара; они крепко обнимали друг друга за талию. Голд и Хониуелл проводили их глазами. В открытые двери банка устремилась собравшаяся толпа.

— Теперь уже скоро, — сказал Голд.

В следующий момент серый «линкольн» остановился за полквартала от банка, в запрещенном для стоянки месте.

— Они остановились, лейтенант, — доложил голос по радио.

— Вижу, Манкузо, — ответил Голд в свой передатчик.

Хониуелл нервно хохотнул.

Из «линкольна» на жгучее утреннее солнце вышел высокий черный человек в черном кожаном пальто. За ним появился, человек поменьше, в коричневом замшевом пиджаке и в кепке с большим козырьком.

— На улице больше тридцати, — сказал Хониуелл. — Любопытно, что эти гады прячут под своими пальто.

Оба человека остановились у входа в банк. Тот, что поменьше, оперся о стену и закурил сигарету, с мнимым безразличием наблюдая за улицей через зеркальные очки. Второй стоял совсем рядом и что-то ему втолковывал, быстро и возбужденно. Правой рукой он яростно жестикулировал.

— Похоже, этот Джоджо уже наложил в штаны, — сказал Голд.

— Да. Похоже, он отговаривает своего напарника. И впрямь наложил в штаны. Явно хочет отказаться от всей этой затеи.

Пес в последний раз затянулся сигаретой и швырнул ее на мостовую. Джоджо подошел еще ближе и коснулся руки Пса. Он что-то шептал ему на ухо.

— Он не здешний, — сказал Хониуелл. — И к тому же размазня. Ему следовало бы заняться каким-нибудь другим делом, полегче. Если он вытащит револьвер, то рискует отстрелить себе свою собственную шишку. Следи за Псом. Пес может...

— Убить меня, — с улыбкой договорил за него Голд.

Хониуелл посмотрел на него искоса.

— Я только хочу, чтобы ты берег свою шкуру, Джек. Вот и все.

— Знаешь, что я тебе скажу, Хони? Я буду беречь свою шкуру. Но и ты береги свою черную шкуру. Нам надо смотреть в оба.

Пес сказал что-то тихо, но резко Джоджо, и тот отпустил его руку и понурил голову. Они оба вошли в банк.

— Манкузо, — сказал Голд в микрофон, — вы со Спайсером возьмите водителя. Не стреляйте в него — он наш человек. А вы, Кристиансен и Флорес, спрячьтесь за подпорной стенкой. И не показывайтесь. Мы возьмем их на выходе. Понятно?

— Понятно, лейтенант, — ответил другой голос.

— А ты, Майклс, со своим напарником закрой своей машиной подъездную дорогу. О'кей?

— О'кей, лейтенант.

— Ну что, все готовы?

Радио молчало. Хониуелл протянул руку к заднему сиденью и достал оттуда автоматический пистолет.

— Пошли, — сказал Голд в микрофон, одновременно толчком ноги распахивая дверцу.

На полпути через Санта-Монику Голд, точно с чьей-то подсказки, вытащил свой полицейский револьвер 38-го калибра и загнал патрон в патронник. Проезжавшие мимо них машины отклонялись в сторону. Разинув рты и широко раскрыв глаза, на них смотрели матроны с голубыми волосами и бородатые строители. Как будто на глазах у них, под ярким солнцем, разыгрывалась очередная сцена из телевизионного боевика. Машина Майклса остановилась на подъездной дороге.

— Проклятый ковбой! — прошипел Голд.

Они тесно прижались к стене по обеим сторонам от входа в банк. Шероховатости стены врезались в их спины. В висках у Голда стучало. Он дышал часто-часто, и во рту у него все пересохло, точно он был в знойной пустыне. И он знал, что это было не от короткой перебежки через улицу.

Они ждали.

Из кузова проезжающего пикапа им помахал маленький мальчик. К тротуару подъехала женщина в зеленой «севилье», но, увидев их, тотчас же укатила прочь.

Хониуелл прижался лицом к стеклянной двери и заглянул внутрь.

— Я не вижу их, Джек.

Голд хмыкнул в ответ.

— Хочешь зайти в банк?

— Нет, они же должны выйти, — сказал Голд. — Запасись терпением.

Хониуелл вновь привалился спиной к стене и тыльной стороной руки стер пот со лба. Мимо, с таксой на поводке, медленно пробежал мужчина лет шестидесяти в зеленых беговых трусах. Он улыбнулся им.

— Господи Иисусе, — выдохнул Хониуелл.

Голд заглянул одним глазком внутрь.

— Они выходят, — сказал он.

Хониуелл опустил автомат, прижав его плашмя к своей ноге, подошел к фургону, который стоял на стоянке. Он сделал вид, что открывает дверь, но в последний миг положил автомат на крышу фургона и занял боевую позицию. Пес и Джоджо были уже посредине двора, когда заметили, что подъездную дорогу загораживает машина Майклса. Они замерли на месте, отыскивая глазами свой «линкольн», где никого не было за рулем. Джоджо попятился назад. Рука Пса медленно поползла в карман пальто.

— Эй вы, чертовы поганцы! — завопил Хониуелл. — Руки вверх!

Джоджо пятился назад. Пес как-то весь съежился, стараясь быть незаметнее. Теперь рука была уже в кармане. Его взгляд метался между «линкольном» и прячущимся за машиной без номера Хониуеллом.

— Руки вверх или мы пристрелим вас на месте! — крикнул Хониуелл.

Джоджо уперся спиной в стену банка и медленно поднял руки. В это время из боковой двери банка появилась средних лет женщина в жакете от Шанеля. Она что-то записывала в свою чековую книжку и, не поднимая глаз, направлялась к своему «мерседесу».

— Берегитесь, леди! — закричал Хониуелл, но Пес уже успел обвить рукой ее горло и приставить дуло своего автоматического пистолета 45-го калибра к ее виску. Она была выше, чем Пес, но он резко наклонил ее назад, так что ее ноги оторвались от земли и только его рука удерживала ее от падения.

— Я вышибу ей все мозги! — заорал Пес, туфли свалились с ее ног, обтянутых чулками, и она тщетно барахталась, пытаясь достать до земли.

— Я вышибу ей все мозги.

Голд ворвался в банк и пробежал по залу, крича:

— Происходит ограбление. Никому не выходить в переднюю дверь. Всем лечь на пол.

Послышался удивленный гул, стоявшие в очереди люди уставились на Голда с нескрываемым удивлением. Было ясно, что только кассир знает об ограблении.

— Всем лечь на пол! — повторил свой приказ Голд и толкнул молодую азиатскую девушку, чтобы она легла. В поднятой левой руке он держал свой золотой значок и поворачивал его так, чтобы все могли видеть.

— Я из полиции. Всем лечь на пол. Сейчас же!

Толпа наконец осознала, что происходит, и все распростерлись на гладких плитках. Голд осторожно открыл боковую дверь.

Женщина стояла на коленях. Пес тесно прижимался к ней сзади. Одной рукой он держал ее за волосы, другой все еще приставлял пистолет к ее виску. Джоджо все еще стоял у стены с поднятыми руками так близко от Голда, что тот чувствовал, как он дрожит.

— А сейчас мы сядем в машину этой суки! — кричал Пес.

— Пес, ничего у тебя не получится, — сказал Хониуелл. — Твоя затея не сработает.

— Послушай меня, мать твою... Мы сядем в машину этой суки. Уберите ваш чертов драндулет!

Какой-то миг никто не двигался, никто ничего не говорил. Только шумели машины, проезжавшие по Санта-Монике.

— Сейчас я ее убью!

— О'кей, о'кей, — сказал Хониуелл. — Мы уберем машину.

Он подал знак Манкузо, и тот, пригнувшись, сел за руль и медленно вывел задним ходом машину с подъездной дорожки. Пес поднял женщину за волосы, все время стараясь держаться поближе к ней. Женщина хныкала. Голд оперся о косяк двери и прицелился.

— Мы сядем в машину этой суки и уедем.

— Мы не можем допустить этого, Пес! — крикнул в ответ Хониуелл. — Ты знаешь, что мы не можем этого допустить.

— Лучше пропусти меня, проклятый ниггер, или, клянусь, я пришью эту суку! Вышибу ей все мозги. Держитесь от меня подальше, мать вашу так!

Пес медленно, дюйм за дюймом, потащил женщину по стоянке. Не отрывая глаз от Хониуелла, он кивнул Джоджо.

— Пошли, парень.

Голд услышал, что сообщник Пса тихо плачет.

— Пошли, Джоджо, — повторил Пес.

— Ну, пожалуйста, Пес. — Джоджо вдруг зарыдал. — Пожалуйста!

— Говорю тебе, пошли, — прорычал Пес.

— О Господи, — сказал Джоджо, и вокруг его ширинки расползлось темное пятно. — Ну, пожалуйста, пожалуйста.

— Иди сюда, кусок куриного помета, или я тебя убью, — сказал Пес и направил свой автоматический пистолет на Джоджо. В этот момент он увидел Голда в дверях, увидел, что тот вооружен и что его пистолет нацелен прямо на него. Прежде чем он успел выстрелить, Голд опередил его. Джоджо у стены завопил и упал на колени. Из-под его кожаного пальто послышался оглушительный грохот, и Джоджо вновь завопил. Пес покачивался, у него на боку расползалось пятно крови. Он попробовал поднять свой пистолет, но Голд выстрелил два раза подряд. Пес повалился вперед на женщину, его тело забилось в конвульсиях. Женщина завизжала и попробовала выбраться из-под него. Она ломала себе длинные ногти, а ее рот и глаза были широко раскрыты от ужаса. Голд прошел вперед, не опуская своего револьвера 38-го калибра, готовый выстрелить еще раз, но Пес вдруг затих. Чувствуя на себе всю тяжесть мертвого тела, женщина завизжала еще громче. Голд схватил ее за руку и вытащил из-под убитого Пса. Он попробовал поднять ее на ноги, но ноги у нее были как резиновые, и она тяжело осела на асфальт. Она перестала визжать и, горько рыдая, старалась отдышаться. Теперь вокруг них собрались все другие полицейские, и Манкузо, который был в таких делах мастак, стоя перед ней на коленях, утешал ее. Хониуелл и Кристиансен накладывали ременной жгут на кровавый обрубок, который некогда был ногой Джоджо.

— Я же вас предупредил, что он отстрелит себе свою шишку. Только он отстрелил ногу, — сказал Хониуелл. — У него был обрез под пальто. Лучше бы у него был с собой игрушечный пистолет.

Джоджо стонал.

— Заткнись, задница! — проворчал Хониуелл, пытаясь остановить кровь. — Ты перепачкал мой лучший спортивный костюм.

Хониуелл поднял глаза на Голда.

— Пес мертв?

— Мертвее не бывает. Больше эта собака никого не укусит.

Голд прислонился к стене.

— С тобой все в порядке, Джек?

— Меня что-то подташнивает, Хони.

Хони пригляделся попристальней.

— Почему бы тебе не сесть в машину, Джек?

— Со мной все в порядке, — сказал Голд. — Ты уже вызвал «скорую» для этого засранца?

Хониуелл буркнул что-то невнятное. Он вновь принялся затягивать жгут. Появился Флорес с молодым парнем в наручниках.

— Как поступить с водителем, лейтенант?

Парень смотрел на тело убитого Пса.

— Господи, — чуть слышно произнес он.

— Чего ты хочешь, Нолан? — спросил его Голд. — Я могу отпустить тебя прямо сейчас. Или из полицейского участка. Или продержать тебя пару дней в кутузке, а потом выпустить.

Парень не мог оторвать глаз от Пса.

— Господи! Ведь он муж моей сестры.

— Отведи его в машину, — сказал Голд Флоресу. — Мы задержим его, а завтра я поговорю с окружным адвокатом, и через день мы его отпустим за отсутствием улик. Так будет лучше. Не думаю, что у такого дерьма, как Пес, были друзья, но осторожность не помешает. Так будет лучше.

Он повернулся к парню.

— Я поговорю с окружным прокурором, Нолан. Доложу ему о том, что ты для нас сделал, и попрошу отнестись к тебе снисходительнее. Я считаю, что ты искупил свой давешний проступок. Я поговорю с ним, а он позвонит кому следует.

— Господи Иисусе, — сказал парень. — Ты уложил его на месте.

— Завтра суббота, — вставил Флорес.

— Значит, ему придется побыть в кутузке до понедельника или вторника. Так будет лучше.

— Господи Иисусе, — продолжал твердить Нолан.

Вдалеке послышалось еще негромкое завывание сирены «скорой помощи», оно чем-то походило на отзвук гитарных струн. Спайсер, стоя на улице, махал вертолету, зависшему высоко в пропитанном смогом воздухе. Подкатил черно-белый автобус, и полицейские в униформах стали разгонять собравшихся зевак-автомобилистов. Хониуелл и Кристиансен все еще продолжали возиться с ногой Джоджо. Несколько мгновении Голд наблюдал за ними, затем пересек улицу и зашел в небольшой бар. Бар назывался «Уют»; бармен стоял на тротуаре с группой молодых людей, наблюдая за происходящим. Он вошел в бар следом за Голдом и занял свое место за короткой, обтянутой искусственной кожей стойкой.

— "Джонни Уолкер", черная марка, — сказал Голд и поднял широко расставленные большой и указательный пальцы.

Бармен был худым, загорелым, похожим на сосиску человеком в тесно облегающей футболке и шортах цвета хаки. Его волосы были острижены коротко, по-военному; в одном ухе — золотая серьга; на шее повязана красная банданна[3], на левом бедре — огромная связка ключей.

Он налил виски, отошел от стойки и смотрел, как Голд одним залпом выпил половину налитой ему большой порции.

— Эти люди мертвы? — спросил он.

Голд сделал еще глоток, наблюдая за барменом над краешком стакана. Поставил стакан на стойку и показал на него. Бармен налил еще порцию.

— Один мертв, а другой нет, — ответил Голд.

С улицы вернулось несколько молодых людей; собравшись в другом конце бара, они опасливо посматривали на полицейского. Кто-то бросил в музыкальный автомат четверть доллара, послышался старый хит «Еще один целует прах земной» в исполнении «Квин». Кто-то приглушенно рассмеялся.

— Я тоже однажды убил человека, — сказал бармен.

Голд посмотрел на него.

— Да, — подтвердил бармен. — Прошло много, много, много дней, прежде чем я очухался.

Молодые люди засмеялись. Один из них, маленького роста, танцуя, прошел вперед. Он был лишь в «бананах» и бейсбольной шапочке с надписью «Доджерз».

— Тебе пришлось убить этого негодяя или это получилось само собой?

Голд мрачно улыбнулся коротышке:

— Уматывай-ка ты лучше, пустозвон, а то я тебе выдерну ноги из задницы.

— О-о-о, вы только послушайте, Пресвятая Мария, — сказал коротышка и с вызывающим видом вернулся к своим друзьям, которые встретили его заливистым смехом.

Голд вновь показал на стакан. Бармен налил двойную порцию и ушел в другой конец бара, чтобы присоединиться к своим друзьям. Голд достал из нагрудного кармана длинную, толстую сигару и закурил. Загасив спичку, он поднес ее к своему лицу. Рука не дрожала.

В дверях показался Хониуелл. Его лицо было все в поту. Он всмотрелся в прохладный полумрак, разглядел Голда и сразу же подошел к нему.

— Какого хрена ты тут околачиваешься, Джек? — спокойно спросил он.

— Выпей немножко, Хони. — Голд прищелкнул пальцами, подзывая бармена, который хотел было подойти, но Хониуелл взмахом руки заставил его оставаться на месте.

— Тебе нельзя этого делать, Джек. Эти гады из отдела проверки уже здесь. Они хотят знать, куда ты запропастился, и я их понимаю. Это твоя операция, а ты здесь попиваешь виски. Тебе нельзя этого делать, дружище.

Голд раскурил сигару, и его окутал венок сизого дыма. Посасывая шотландское, он посмотрел на Хониуелла.

— Отдел проверки уже здесь?

— Да.

— Быстро же они примчались.

— Такая уж у тебя репутация.

— Кто там?

— Куш. И кое-кто из его людей.

— Сержант Куш, — медленно произнес Голд и отхлебнул еще виски. — Если Куш здесь, значит, недалеко и телевизионщики.

— Одна независимая телекомпания уже готовится к съемке. Они находятся в трех кварталах отсюда. На Сансет.

Голд выпустил облако дыма и, казалось, внимательно рассматривал зажатую в руке сигару.

— Джек, ради Бога!

Голд медленно раздавил сигару о пепельницу.

— Джек, прошу тебя.

— Хорошо, — сказал Джек, вставая. — Не будь таким занудой. — Он вынул десять долларов из кармана брюк и положил их перед барменом, тот кивнул. Допив виски, Голд поставил стакан на стойку рядом с деньгами. Один из молодых людей что-то сказал, и остальные опять рассмеялись.

Снаружи было очень жарко, смог сильно сгустился. Голливудские холмы теперь рисовались смутными коричневыми пятнами на фоне коричневого неба. Банковская стоянка была отгорожена желтой полицейской лентой; люди коронера[4] уже уносили тело Пса. Голд и Хониуелл протолкнулись через толпу, собравшуюся перед входом в банк.

Молодой человек в тройке, с уже нанесенным на лицо гримом, стоял перед полицейским барьером, говоря в мини-телекамеру, установленную на плече длинноволосого азиата.

— Этим утром на задымленных улицах Западного Голливуда, — вешал репортер, — разыгралась ужасная трагедия.

— Повтори еще раз, Джефф, — попросил оператор.

От толпы отделилась девушка и щеточкой поправила макияж на лице репортера. Он подтянул галстук и уставился в камеру.

— Можно продолжать?

— Продолжай, Джефф.

— Говорит Джефф Беллами, репортер телевизионной компании КЗТВ в Западном Голливуде. Сегодня утром на этих туманных улицах разыгралась ужасная трагедия, которую, по мнению некоторых людей, можно было бы предотвратить.

— Еще раз. Джефф.

— Что за дерьмо он там несет? — спросил Голд у Хониуелла.

— Не знаю, Джек. Он...

— Я вам объясню, что он говорит, — пролаял тучный, коротко стриженный человек в костюме спортивного покроя из шотландки и галстуке в виде шнурка. — Он говорит о том, что миссис Эскадириан собирается подать жалобу на вас. А может быть, даже возбудить уголовное дело против города.

— Привет, Джо Куш. Я уже слышал, что ты здесь. Что это за миссис Эскадириан? Погоди минутку. Не говори мне этого.

— Точно. Это глупая баба с Беверли-Хиллз, которой сегодня утром едва не отстрелили задницу. Та, что «танцевала» с этим самым... Уэтерсом. Ее муж — знаменитый кинопродюсер, он только что закончил съемку документального фильма об аргентинских эскадронах смерти.

Куш обмахнул свое багровое лицо сложенным носовым платком.

— Ну и что?

— Она утверждает, что вы, парни, такие же.

— Как аргентинские эскадроны смерти? — переспросил Голд.

Хониуелл хихикнул.

— Да нет, она так прямо и говорит, что вы — лос-анджелесский эскадрон смерти. И что вы казнили бедного гражданина из непривилегированного класса. «Устроили на него засаду» — это ее точные слова. И когда мистер Уэтерс оказался в положении, когда вы могли его легально ликвидировать, вы тут же убили его. Даже не думая о многих невинных людях, чья жизнь оказалась под угрозой. Включая, естественно, и саму миссис Эскадириан.

— Что за чушь! — сказал Хониуелл. — Джек спас ее задницу. Пес непременно убил бы ее.

— Я передаю вам то, что сказала леди. Это все.

— Где она? — спросил Голд. — Я хотел бы с ней потолковать.

— Слишком поздно. Она села в ту же «скорую», куда посадили подозреваемого с отстреленной ногой. Как его, кстати, зовут?

— Джоджо.

— Она была малость в истерике. Впрочем, это вполне понятно, насколько я наслышан. Не каждый день убитые валятся тебе на голову. Они впрыснули ей какое-то лекарство и повезли в больницу, чтобы там хорошенько проверить, все ли с ней в порядке. Перед отъездом она успела сказать, что потребует, чтобы вас лишили вашего значка, лейтенант. А по пути в больницу они с Джоджо, чего доброго, договорятся обвинить вас в убийстве.

Сержант Куш весело фыркнул и показал свои мелкие, острые, похожие на крысиные зубы, которые плохо вязались с его одутловатым лицом.

— Где вы, кстати, пропадали, лейтенант? Я вас уже давно ищу, с тех пор как приехал. — Куш внимательно поглядел на Голда и принюхался. — Вы же знаете, что не имеете права уходить, пока вас не осмотрят люди из отдела проверки.

Голд прислонился спиной к машине и скрестил на груди руки.

— Я ходил пописать, Джо. Не знал, что на это требуется письменное разрешение.

— Не усложняйте положение, лейтенант, все старые служаки вроде вас доставляют мне кучу неприятностей. И больше всех — вы. Вы знаете, что у меня, как и у вас, есть своя работа. Позвольте же мне ее сделать. — Лицо Куша все раскраснелось от жары и раздражения.

— Извините меня, офицеры, — прервал их знакомый голос. Рядом с Кушем стоял светловолосый репортер Джефф Беллами; он был преисполнен сознания собственной важности. — Сержант Куш, можем ли мы провести сейчас интервью. А то уже подключаются другие каналы.

— Да, конечно, Джефф. Сейчас я подойду, — ответил Куш маслянистым голосом. И, обращаясь к Голду, резко добавил: — Лейтенант, я поговорю с вами позднее.

— Ради Бога, — рассмеялся Голд. — Ради Бога.

Куш сверкнул глазами на Голда и торопливо последовал за Беллами, застегивая верхние пуговицы рубашки и поправляя свой узкий галстук.

— Ты только посмотри на этого жирного ублюдка, — сказал Хониуелл, усаживаясь на крыло рядом с Голдом. — Говорят, что он держится так самоуверенно, потому что готов сделать все, что угодно, для шефа Гунца.

Голд снова рассмеялся. Он вытащил еще сигару из кармана. Когда он ее раскуривал, Хониуелл глянул на него искоса:

— Что ты думаешь об этой истории с миссис Эскадириан, Джек? Будто бы она собирается подать жалобу? У нас могут быть неприятности?

Голд медленно попыхивал сигарой.

— Сержант Хониуелл, я служу в полиции уже больше двадцати пяти лет, и если я что-то усвоил твердо, то только одно: не беспокойся о том, что будет завтра, потому что завтра не заставит себя ждать. — Он повернулся к Хониуеллу. — О'кей?

Хониуелл пожал плечами и поднял обе ладони.

— Как скажешь, Джек.

— Давай-ка посмотрим на это шоу?

Джефф Беллами с серьезным видом разглагольствовал перед камерой:

— Мы беседуем с сержантом Джо Кушем, сотрудником специального подразделения лос-анджелесского департамента полиции. Сержант Куш, можете ли вы рассказать нам, что случилось? — Беллами протянул микрофон к багровому лицу Куша.

— Видите ли, была произведена попытка ограбления местного, западноголливудского отделения Золотой государственной банковской и трастовой компании. Попытка была сорвана, на короткое время была взята — и тут же освобождена — заложница, один подозреваемый был убит, второй ранен и отвезен в лос-анджелесскую Мемориальную больницу. После необходимого лечения он и третий подозреваемый — молодой парень — будут задержаны и им будет предъявлено обвинение.

— Есть ли, сержант, какие-нибудь основания у слуха... что этого кровопролития можно было бы избежать?

— Абсолютно никаких, Джек, — сказал Куш, глядя прямо в камеру. — Предварительное расследование показывает, что офицеры полиции действовали быстро и осторожно в крайне опасной ситуации. Я считаю, что их действия в этом случае заслуживают всяческого одобрения.

— Мели, мели языком, сержант, — пробурчал Хониуелл.

— Поговаривают, будто освобожденная заложница намерена подать жалобу на департамент, — сказал Джефф Беллами, — Жалобу о том, как вся операция была проведена?

— Освобожденная заложница, Джек, была в очень возбужденном состоянии, поэтому ее даже пришлось госпитализировать. Я уверен, что когда она достаточно успокоится, то сможет увидеть утренние события в другом свете; не сомневаюсь, что, когда расследование будет закончено и все факты тщательно изучены, всем станет совершенно ясно, что полицейские офицеры действовали мужественно, чрезвычайно мужественно, с полным сознанием своей ответственности.

— Ну и болтун этот Куш, — присвистнул Хониуелл. — Навалил целую кучу дерьма.

— Болван, каких мало, — проворчал Голд.

Два высоких человека в темных костюмах и солнцезащитных очках пересекли улицу и остановились перед Голдом.

— Лейтенант Джек Голд, из лос-анджелесского департамента полиции?

— Да, это я.

Один из них поднял свое удостоверение личности в кожаном футляре.

— Агент Фицхью, а это агент Бремер из Федерального бюро расследований. Мы хотели бы с вами поговорить.

Голд взглянул на удостоверение и краешком рта сказал Хониуеллу:

— Если так пойдет дело дальше, скоро станет невозможно работать. Ты меня понимаешь?

Полдень

Здание была низкое и длинное, в современном кубистском стиле. Фасад был из гладкого, черного, прозрачного плексигласа, перед ним были высажены пестрые, похожие на райских птиц цветы. Сзади помещалась небольшая стоянка для машин ответственных сотрудников, дальше — склад с погрузочной платформой, а еще дальше — большая стоянка для всех остальных служащих.

Ровно в двенадцать часов из дверей склада и из заднего выхода здания высыпали смеющиеся рабочие и собрались небольшими группками на стоянке машин для ответственных работников. Прислонясь к машинам и к стене черного здания, они курили, ели и шутили.

Выйдя из полутьмы склада на яркий свет, Уолкер подслеповато заморгал. Он сел на край погрузочной платформы и свесил ноги. Из мятой, замызганной сумки достал сандвичи с ветчиной и швейцарским сыром, апельсин и серебристый термос. Затем аккуратно свернул коричневую сумку и убрал ее в задний карман джинсов. Налив дымящийся кофе в крышку от термоса, Уолкер проглотил две капсулы и отпил немного кофе. Запихнул в рот большой кусок сандвича и стал его медленно пережевывать, поглядывая на прячущееся в смоговой пелене солнце. Многие рабочие и служащие, сотрудники компании, ели горячую еду в вагончике, который назывался «Чу-чу чико» и стоял всего в нескольких футах от въезда на стоянку. Но Уолкер не любил стоять в очереди, чтобы получить сандвич или пирожок. Не любил он и сталкиваться, хотя бы случайно, с чернокожими и мексиканцами со склада. К тому же, несмотря на название, владельцами вагончика были не мексиканцы, а вьетнамцы, а Уолкер слышал, что вьетнамцы едят собак. Один только вид азиатов сильно раздражал Уолкера, а он заметил, что в последнее время ему все труднее и труднее сдерживаться. И он отнюдь не был уверен, что у него есть желание сдерживаться.

И была еще одна — самая веская — причина для того, чтобы Уолкер носил свой ленч в коричневой сумке: однажды таксист в ночной пирожковой рассказал Уолкеру, что вечером подслушал разговор двух черных служанок, которых их хозяева почему-то решили отослать домой; они со смехом рассказывали о том, как, готовя своим хозяевам сандвичи на ужин, прежде чем накрыть один кусок хлеба другим, они смачно плевали под салат-латук и потом с тайным удовольствием следили, как те, облизывая губы и обсасывая пальцы, жадно поедают то, что им подсовывают служанки. Уолкер безоговорочно поверил всей этой истории, и, так как он был убежден, что все небелые находятся в тайном сговоре, он редко ел вне дома.

Покончив с сандвичем, Уолкер очистил и съел апельсин, вытерев руки о джинсы. Стащил с себя тенниску, обнажив свое мускулистое, татуированное тело, откинулся спиной к стене склада и вытащил из другого заднего кармана скатанную в рулон газету. Он бережно развернул газету и, держась одной рукой за грудь, стал ее читать.

ТРУБНЫЙ ГЛАС КАЛИФОРНИЙСКОГО КЛАНА

Так называемый Холокост[5] — просто миф.

Дезерт-Виста, Калифорния. Доктор Артур Фогель уважаемый просветитель и председатель Общества в защиту исторической точности, заявил сегодня, что обширные изыскания привели его к выводу, что рассказы о миллионах евреев, якобы умерщвленных во время Второй мировой войны, сильно преувеличены и фактически являются лживыми вымыслами и прямыми искажениями истины.

Говоря от имени Общества в защиту исторической точности, доктор Фогель, который в прошлом году был уволен из университета по настоянию радикальных еврейских элементов, сказал, что миф о так называемо." Холокосте был создан после Второй мировой войны сионистскими, антихристианскими силами, чтобы привлечь международные симпатии к национальному отечеству евреев.

"Действительно, в отдельных случаях евреи стали жертвами интенсивных бомбардировок, которым подвергалась во время войны вся Европа, — сказал доктор Фогель, — но следует иметь в виду, что в огненной буре, которая пронеслась над этим континентом, погибло множество людей других национальностей. Лживое утверждение, будто единственно евреи подвергались систематическому преследованию со стороны немецкого народа, Просто не соответствует фактам. Этот вымысел распространялся и продолжает распространяться могущественной мировой сетью террористических сионистских организаций, имеющих связи и влияние во всех городах и странах мира, которые заполонили и заразили евреи".

ОСОБЕННОЕ МОГУЩЕСТВО ЕВРЕЕВ В США

Доктор Фогель сказал, что международная сеть еврейских организаций обладает особым могуществом здесь, в Соединенных Штатах. "Евреи, — заявил доктор Фогель, выступая перед группой, в которой находился кандидат в законодательное собрание штата Джесс Аттер, — с присущим, им коварством использовали исключительные свободы американского судопроизводства, излишний либерализм американской просветительной системы и левые тенденции американской прессы, чтобы исказить истинное положение и привлечь к сионистскому делу симпатии плохо информированной белой Америки. Забрав под свой контроль наши издательства, наши школы, наши университеты, нашу кинопромышленность и наше телевидение, международная сеть еврейских организаций пытается всеми силами внедрить ложь о так называемом Холокосте, всячески раздувая миф о концентрационных лагерях, и сумела использовать наши американские общественные институты и принципы в своих еврейских целях".

Уолкер отпил еще кофе и продолжал читать, слегка шевеля губами, в то время как его глаза скользили по газетным строкам.

КАТАСТРОФИЧЕСКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ СУДОПРОИЗВОДСТВА В АМЕРИКЕ

Дезерт-Виста. Калифорния. Американские адвокаты и судьи подрывают сами основы американского общества, выпуская на наши улицы преступников и убийц, которых следует, как хорошо известно этим самым адвокатам и судьям, заключить в тюрьму или казнить. Такое заявление сделал сегодня кандидат в законодательное собрание Джесс Аттер.

И отнюдь не случайное совпадение, что подавляющее большинство этих адвокатов и судей составляют евреи.

Начав свою избирательную кампанию на прошлой неделе здесь, в своем родном городе Дезерт-Виста, независимый американский кандидат Джесс Аттер высказал глубокое убеждение, что еврейские суды и адвокаты намеренно натравляют на белую христианскую Америку как можно большее количество чернокожих убийц, насильников и грабителей, чтобы создать хаос и замешательство в ядре американского общества, и в этом своем намерении они весьма преуспели.

Выступая на предвыборном митинге, состоявшемся здесь, в мировой штаб-квартире Калифорнийского клана, кандидат Клана Джесс Аттер обещал приложить все усилия для подавления всемирного еврейского заговора, который ставит своей целью уничтожить Америку посредством ее судебных органов.

"Эти евреи превосходно знают, что они делают,— высказался кандидат Джесс Аттер. — Американские ниггеры, с присущей им тупостью, всегда были послушным орудием в руках умных и хитрых евреев. Сидя в полной безопасности в таких хорошо охраняемых еврейских бастионах, как Беверли-Хиллз и Палм-Спрингс, еврейские адвокаты и судьи участвуют в грязном сговоре, стараясь натравить на белую христианскую Америку всех наркоманов, полуживотных негров-насильников и убийц, которым место лишь за тюремной решеткой.

Принимая необязательные для исполнения законы, отменяя при любой возможности процессы против черных преступников, подавая необоснованные апелляции..."

* * *

— Эй, Уолкер! Смотри, вон идет твоя красотка.

Уолкер поднял глаза на широкое коричневое лицо, все в каплях пота, повязанное голубым платком. В двадцати футах от него собралась группа грузчиков-чикано; среди них был и окликнувший его Гонсалес, который смеялся и разрезал своим шестидюймовым охотничьим ножом грушу.

— Сегодня у нее просто сногсшибательный вид. Наверное, приготовилась побаловаться с мистером Моррисоном. Как ты думаешь? — Гонсалес явно его поддразнивал, тогда как другие мексиканцы смеялись.

По стоянке шла высокая грудастая блондинка лет двадцати семи — двадцати восьми. Несколько человек засвистели, кто-то проговорил: "Мира, мира[6], Терри" — и почмокали губами.

Блондинка заказала Нгу Мингу, повару из «Чу-чу чико», два сандвича с яичницей. У нее был соблазнительный вид женщины, постоянно борющейся с лишним весом. Ее тело под легким голубым летним костюмчиком привлекало внимание всех мужчин.

— Эй, Терри! — крикнул Гонсалес, но она не обратила на него никакого внимания, набирая пирожки в целлофановый пакет.

— Эй, Терри. Мира, мира! Я хочу тебе кое-что показать.

Люди на стоянке с улыбкой обратили взгляды на Терри. Кое-кто скользнул глазами в сторону Уолкера.

— Ну что ты там думаешь, Уолкер? — Гонсалес слизнул кусочек груши с кончика своего ножа. — Я думаю, мистер Моррисон уже успел ей кое-что показать. Что ты думаешь по этому поводу? — Гонсалес, не закрывая рта, пережевывал грушу.

— Пошел бы ты подальше, — спокойно произнес Уолкер.

Гонсалес, ухмыльнувшись, повернулся к стоянке.

— Эй, Терри, ты хочешь отнести ленч мистеру Моррисону, твоему коррасон?[7]

Она повернулась и, прикрыв глаза рукой от солнца, посмотрела, кто ее окликает. Гонсалес помахал ей рукой, и она нерешительно помахала в ответ. В краешках ее губ таилась нервная улыбка, пока она не заметила, каким пылающим взглядом смотрит на нее Уолкер. Улыбка сразу же слиняла. Она заплатила за ленч и быстро направилась к плексигласовому зданию.

— Эй, Терри! О-о-о-ох, Терри! Не оставляй меня! — вопил Гонсалес, и даже Нгу Минг в пылу работы смеялся, провожая взглядом ягодицы уходящей девушки.

— Ай, ай, ай, — мягко сказал Гонсалес, качая головой. Затем он ушел, и все остальные последовали за ним. Уолкер налил себе еще кофе. Он перевернул страницу газеты и начал читать статью под названием:

УБИВАЮТ ЛИ ЕВРЕЙСКИЕ ВРАЧИ НАШИХ ДЕТЕЙ?

1.22 дня

Помощник шерифа Вашингтон с вялым интересом наблюдал, как к его столу приближается высокая стройная женщина. Он прослужил в офисе шерифа целых пять лет, после чего, семь месяцев назад, его перевели в лос-анджелесскую окружную тюрьму. Он с гордостью считал, что отныне ничто уже не может его удивить. Но он всегда с любопытством разглядывал женщин, навещающих заключенных. Самый соблазнительный задок принадлежал девятнадцатилетней рыжеволосой девушке, чей муж изнасиловал и задушил восьмидесятишестилетнюю прабабушку. Она посещала его дважды в неделю — используя весь лимит, — пока его не отправили в Фолсом. Эта история очень забавляла помощника шерифа Вашингтона.

— Я Эстер Фиббс. Пришла на свидание к Роберту Фиббсу. Третий этаж, шестая камера, ярус "б".

— Я уже хорошо знаю, как тебя зовут, Эстер. Твое имя забыть трудно. — Вашингтон улыбнулся и скользнул взглядом, по ее худощавому, мускулистому телу. Он взял телефонную трубку и сказал: — Фиббс Роберт. Третий этаж, шестая камера, ярус "б".

Он протянул ей список разрешений на посещение, и она быстро его подписала.

— Спасибо, — сказала Эстер, не глядя на него. Она села на жесткую скамью в нескольких футах от помощника шерифа. Закурила сигарету и нервным движением скрестила ноги. Рядом с ней на узкой скамье молодая мексиканка с подведенными серебром глазами кормила младенца, заткнутого за расстегнутую блузу. Из недр тюремного здания постоянно доносилась приглушенная какофония мужских голосов, хлопали железные двери, булькала вода в туалетах — обычная тюремная симфония. Помощник шерифа наблюдал за ней сощуренными нахальным глазами.

— Неужели вам больше не на кого глядеть?

Вашингтон широко улыбнулся, обнажив большие белые зубы.

— Представь себе, не на кого, Эстер. Ну совершенно не на кого.

Попыхивая сигаретой, Эстер разглядывала свои ногти.

По наружному коридору прошли две молодые белые девушки, подпрыгивая и напевая под музыку из огромного кассетника, который одна из них несла на плече. У другой девушки лодыжки были обвиты звеневшими на каждом шагу цепочками. На лице помощника шерифа, словно он вдруг надел маску, появилось суровое выражение.

— Боюсь, вам придется выключить ваш магнитофон, — сказал он.

— Мы хотим видеть Джонни Шокуейва, — ответила девушка с цепочками на лодыжках.

— Шокуейв, — пробормотал себе под нос Вашингтон, перебирая картотеку на своем столе. — Шокуейв. У меня здесь нет никакого Шокуейва. Может, вы перепутали имя?

— Он музыкант, — сказала девушка с цепочками, — ударник.

— Мы не могли бы посетить его вместе?

— Извините, мэм... — Услышав, как язвительно хохотнула Эстер при слове «мэм», шериф запнулся.

— У вас допускаются семейные визиты?

— Выключите же свой...

— Мы хотели бы посетить его вместе. Семейный визит. Вместе. В одно и то же время.

— Ничего себе семейка.

Другой помощник шерифа распахнул тяжелую решетчатую дверь, ведущую в комнаты для свиданий.

— Фиббс! — сказал он, оглядывая комнату.

Когда Эстер вошла в дверь, Вашингтон проводил ее внимательным взглядом.

— Да выключите же вы свой проклятый магнитофон, — пробурчал он, обращаясь к девушке с цепочками.

* * *

Когда Эстер увидела Бобби за толстым разделительным стеклом, он улыбнулся ей и что-то заныло у нее под ложечкой, а затем все ее тело захлестнула волна теплого чувства. Он поднес ладонь к стеклу и взял телефонную трубку. И она тоже положила свою ладонь на стекло в том же месте, но с другой стороны и тоже взяла трубку.

— Привет, детка, — сказал он, и при одном звуке его голоса ее пронзила сильная дрожь.

Бобби Фиббс был очень красивым парнем, с острым, словно изваянным из мрамора носом и большими миндалевидными глазами. Не будь его кожа такого темно-коричневого цвета, он вполне мог бы сойти за обитателя Ближнего Востока или берегов Средиземного моря. В его движениях было какое-то тяжелое изящество, а торс обличал в нем прирожденного атлета — футболиста или бейсболиста. На макушке волосы у него были короткие, зато на затылке длинные, вокруг рта завивались причесанные на восточный манер усики.

— Осталось совсем немного, Бобби, — сказала Эстер, присаживаясь. — Всего четыре дня. Четыре несчастных дня.

— Что правда, то правда, — просиял Бобби.

— Ты знаешь, я читала статью в журнале: там говорится, что последние несколько недель в тюрьме — самые трудные. В эти последние недели совершается больше побегов, чем в любое другое время.

— Это бегут те, у кого большие сроки: двадцать — двадцать пять лет. В нашей окружной тюрьме такого не бывает.

Эстер посмотрела прямо в глаза мужу.

— Ты знаешь, я бы не хотела, чтобы ты особенно тревожился... мучился.

— Я совершенно спокоен, Эс.

— Тебе не надо думать ни о чем плохом, Бобби. Еще четыре дня, и все это останется позади. Еще четыре...

— Со мной все в порядке, Эс. Я ни о чем не тревожусь. Не беспокоюсь. Ужасно счастлив, что выхожу на волю.

Эстер глубоко вздохнула, и ее тело расслабилось. Она вновь приложила руку к стеклу.

— Бобби, — сказала она мягко. — Я так люблю тебя.

— Эс.

— Я так по тебе скучаю. Мы все по тебе скучаем. Очень сильно.

— Все будет о'кей. Не беспокойся, детка. Я выйду отсюда, и все будет о'кей. Твой муженек выйдет из тюрьмы. И больше сюда не вернется.

Эс наконец позволила себе улыбнуться. Ее взгляд жадно пожирал его тело.

— Бобби, ты единственный мужчина, который хорошо выглядит даже в тюремном комбинезоне.

— Перестань болтать, Эстер. Много ли других мужчин ты видела здесь, в тюрьме?

Они тепло улыбались друг другу, наслаждаясь взаимным присутствием.

— И ты выглядишь очень хорошо, детка. Просто замечательно. — Бобби перегнулся вперед и шепнул в телефонную трубку. — Уж и надеру я тебе задницу, когда выберусь отсюда.

— Тише, Бобби. — Эстер покраснела и оглянулась.

— Надеру, надеру, — громко сказал Бобби, и они оба рассмеялись.

В стеклянном окошке в двери за спиной Бобби появился тюремщик, он окинул их суровым взглядом, прежде чем двинуться дальше. Бобби и Эстер с трудом удержались от смеха. Бобби закурил сигарету, то же самое сделала и Эстер.

— Тебе нужны еще сигареты, Бобби?

— Нет, детка. Все, что у меня останется, я должен отдать другим ребятам.

Некоторое время они молча курили. Эстер смотрела, как, выбиваясь из широких ноздрей, струйки дыма постепенно окружали его лицо. Она вообще любила наблюдать за ним. Смотреть, как он что-нибудь делает. Курит. Бреется. Ест. Трахает ее. Он был самым красивым мужчиной, какого ей доводилось когда-либо видеть, но вот уже год, как они разъединены, и она вся истосковалась по нему.

— Бобби, я говорила с мистером де Кастро в больнице. Он сказал, что не может быть и речи о том, что ты сможешь снова там работать. Возможно, когда-нибудь, но не сейчас. Но он поговорил с женщиной, которая заведует нашим больничным кафетерием — не могу вспомнить ее имя...

— Миссис Макартур.

— Верно, миссис Макартур. Так вот, мистер де Кастро потолковал с миссис Макартур, а она потолковала со своим другом, который заведует кафетерием «Пикадилли» — тем, что в центре города, на Гранд-стрит. И миссис Макартур сказала мистеру де Кастро, что, как только выйдешь, ты получишь там работу.

— Вот это новость! Просто офигенная!

— Верно, Бобби? Миссис Макартур рассказала своему другу, каким хорошим работником ты был в больнице, как пациенты всегда благодарили тебя за заботливый уход. Она не скрыла от него, что ты совершил много дурных поступков и ошибок и что ты сполна заплатил за эти поступки и ошибки и раскаялся.

— Все так, детка.

— Мистер де Кастро передал, что миссис Макартур сказала, что работа у тебя будет простая. Для начала, во всяком случае. Переставлять столы, шинковать овощи, выносить подносы из кухни. Убирать... и все такое. Получать ты будешь не так много, сказала миссис Макартур, но ведь это только начало.

— Это очень хорошее начало, детка. Отличное начало, моя сладкая. А я весь этот год копал канавы, носил дерьмо. После этого ада такая работа покажется мне просто отдыхом, Эстер.

Энтузиазм Бобби переполнял Эстер теплым чувством и надеждой.

— О, Бобби! Теперь у нас будет все хорошо.

Лицо Бобби посерьезнело, голос звучал тихо и убедительно.

— Эстер, я никогда больше не вернусь в эту дыру. Никогда. Целый год я думал, сколько глупостей натворил. Потерял почти все, что у меня есть в мире. Чуть не потерял тебя и маленького Бобби. А сколько боли я причинил моей матери. И я клянусь тебе, детка, что ни за что на свете не вернусь больше сюда. Ни за что на свете. Никогда. — Бобби покачал головой. — Конечно, я никчемный человек, детка, но я весь твой.

— Бобби!

— Я буду самым хорошим мужем, самым хорошим отцом, самым хорошим работником кафетерия, какого ты когда-либо видела.

— Бобби, я так тебя люблю.

— И я люблю тебя, детка.

5.37 вечера

Предвечерний смог обволакивал низинный Лос-Анджелес как грязная марля. Уолкер припарковал машину на спокойной стороне улицы, где стояли пыльные автомобили и небольшие убогие каркасные домишки, разбросанные, словно грибы, по склону холма. Сидя в фургоне, он наблюдал за двумя мальчишками лет семи-девяти, которые шли по тротуару, возвращаясь с игровой площадки на углу. Один мальчик, одетый в бейсбольную кепку с надписью «Доджерз», нес бейсбольную биту, другой подбрасывал и ловил мяч бейсбольной рукавицей. Один был белый, а другой черный.

Когда мальчики поравнялись с фургоном, Уолкер вдруг распахнул дверцу.

— Кевин!

Услышав его голос, белый мальчик подпрыгнул. Он выдавил из себя жалкую улыбку.

— Здравствуй, папа.

— Я не видел тебя целый месяц, неужели тебе больше нечего мне сказать, кроме как «здравствуй, папа»?

Кевин подошел ближе и нерешительно обнял отца. Уолкер нагнулся и крепко обхватил его руками. Заметив, что Кевин скосил глаза на черного мальчика, Уолкер выпрямился и посмотрел на приятеля своего сына.

— Что вы там делали, Кев?

— Да ничего особенного, папа. Практиковались в ударах. Для настоящей игры у нас слишком мало народу. — Кевин опустил глаза и посмотрел на шов на перчатке. Черный мальчик как-то странно поглядел на Уолкера и пошел дальше.

— Увидимся потом, Кевин! — крикнул он через плечо.

Уолкер проводил его взглядом.

— Кто это такой, Кевин?

— Кто? О, Андре. Это Андре. Мы с ним в одной школе.

— Андре? — рассмеялся Уолкер и покачал головой. — Что-то он, черт побери, не похож на француза. Он француз?

Кевин промычал что-то невнятное, посмотрел в глаза отцу и тут же отвернулся, не выдержав его взгляда, и стал выщипывать распустившийся шов на рукавице.

— Я спросил тебя: он француз?

Кевин молчал. Он ведь съежился.

— Кевин!

На улице было так тихо, что можно было слышать шум автомобилей, проезжающих по Голливуд-Фриуэй, за полмили от этого места. Уолкер встал на колени и заглянул в опущенные глаза сына.

— Неужели здесь нет белых ребят, что ты играешь с ниггером?

Кевин перестал выдергивать нитку и замер. Только его ресницы яростно моргали.

— Отвечай, Кевин.

— Папа, он просто мальчик. — Кевин заставил себя встретить взгляд отца. — Я с ним играю в мяч. Он мой друг.

— Кевин, я же тебе говорил, что нельзя дружить с ниггерами. Как только рядом появится другие ниггеры, он сделает вид, будто и знать тебя не знает. Или выкинет что-нибудь похуже.

— Андре не такой, папа.

— Все они одинаковые, Кевин. Ты не должен якшаться с ними. Люди судят о тебе по твоим приятелям, сын, а ниггеры — дурная компания. Понял?

— Папа, я...

— Понял?

— Да, сэр, — тихо произнес мальчик.

— Я не желаю тебя больше видеть с этим маленьким-черным шимпанзе. Или с какими-нибудь другими негритосами, о'кей? Я хочу, чтобы ты дружил с хорошими белыми ребятами. Такими, как ты сам. О'кей?

— О'кей, папа. — Кевин снова принялся за рукавицу.

Уолкер встал.

— Ты идешь домой?

— Нет, сэр, — быстро сказал Кевин. — Я должен пойти на Сейфуэй и купить тетради.

— В августе? Зачем? Ведь у тебя каникулы?

— Но мы должны написать сочинение о том, как провели каникулы.

— Тебе нужны деньги? — Уолкер полез в карман, но Кевин уже быстро удалялся.

— Спасибо, папа. — Мальчик перешел на бег. — Увидимся позже.

— Помни, что я тебе сказал! — крикнул вслед ему Уолкер.

— О'кей, папа.

Уолкер смотрел вслед сыну, пока тот не исчез за углом. Затем он повернулся и пошел по выщербленной цементной дорожке к небольшому белому каркасному домику с закрытым спереди крыльцом. Поднявшись на крыльцо, он постучал в дверь. Изнутри послышался шорох, затем женский голос:

— Погодите минутку. Кто там.

— Это я.

Холодное молчание, затем:

— Сонни? Это ты, Сонни? Погоди минутку. Я что-нибудь накину.

За дверью послышался усиленный шум, признак лихорадочной деятельности, затем дверь отворилась, и перед ним предстала Терри в бигуди, босиком, в укороченных джинсах и тугой майке, едва скрывающей ее тяжелые груди.

— Я думала, это Эйб, — сказала она, слегка запыхавшись.

— Ты всегда открываешь ему дверь голая?

Она нахмурилась.

— Очень смешно.

— Да я все это уже видел.

— Чего тебе надо, Сонни? Ты не должен даже здесь появляться. Это одно из условий нашего развода. Или ты забыл?

— Я должен с тобой поговорить.

Она раздраженно спросила:

— О чем еще? Тебя опять уволили?

— Нет, я просто хочу с тобой поговорить.

Она стояла в дверном проеме, упершись одной рукой в бок.

— У меня нет времени, Сонни. Эйб получил бесплатные пропуска в кино, затем мы где-нибудь пообедаем. Я только что вернулась домой с работы, и мне надо привести себя в порядок. И приготовить обед для Кевина.

— Мне хватит одной минуты.

Она подняла руку к бигуди, слегка ощупала их.

— Ты не должен сюда приходить.

— Послушай, Терри, я хочу поговорить с тобой.

Она повернулась и быстро прошла в дом.

— Хорошо. Но я готовлю обед для Кевина и не могу оторваться от этой работы.

Уолкер последовал за ней. Совмещенная гостиная-столовая была небольшие размеров и обставлена дешевой мебелью. И не гарнитуром, а плохо подходящими друг к другу разрозненными вещами. На спинках стульев, на дверях висела одежда, она была разбросана по грязной софе из некогда яркого голубого синтетического бархата. Терри прошла в маленькую кухоньку, примыкающую к гостиной-столовой.

— Я думала, тебя опять вышвырнули. Но Эйб, наверно, сказал бы мне об этом, ведь это он устроил тебя на работу. — Терри стала замешивать говяжий фарш в голубой миске. При каждом движении ее груди подскакивали.

— Так что ты хочешь мне сказать, Сонни?

Уолкер нагнулся над порогом и смотрел, как она смешивает мясо с протертым луком и крошками хлеба.

— Почему ты позволяешь Кевину якшаться с этими ниггерами?

— Ты имеешь в виду Андре? — спросила Терри, не поднимая глаз. — Это его неразлучный приятель. Кевин чаще спит у них в доме, чем у нас.

— И это тебя не тревожит?

— Нет, — сказала Терри, вытирая руки о кухонное полотенце. — Ни капельки.

Уолкер скривил губы в усмешке.

— Так, видно, и должно быть. Гулящей женщине, которая спит с евреем, видно, плевать, что ее сын якшается с ниггером.

Терри выпрямилась и посмотрела на него.

— Опять ты за прежнее, Сонни. Я не хочу слушать эту чушь, и семь лет назад судья сказал, что я не должна слушать эту чушь. Поэтому, если ты пришел поговорить об этом, проваливай. Можешь рассказывать об этом кому-нибудь, кому интересно, о'кей?

Она достала из-под мойки глубокую сковороду и сердито швырнула на нее мясо.

— Я не хочу, чтобы ты выходила за него замуж, Терри.

Терри улыбнулась и покачала головой.

— Ну ты и чудак, Сонни. Просто обалдеть можно, какой ты чудак.

— Я не хочу, чтобы моего сына воспитывали иудеем, вот и все. И я думаю, что это вполне законная просьба.

Терри молча слепила котлеты на сковородке, поставила ее на конфорку и включила газ. Затем вымыла руки под краном, налила две чашки кофе из кофейника и села за небольшой, обшитый пластиком стол. Она подтолкнула одну чашку к Уолкеру и кивком головы показала на стул напротив себя.

— Присаживайся, Сонни.

Уолкер сел и отхлебнул кофе. Кофе был затхлый и горький.

— Сонни, — сказала она, изучая взглядом свои ногти. — Сонни, Эйб Моррисон — хороший человек, он заботливо относится и ко мне, и к Кевину. Он хороший отец. Я видела его с детьми от первого брака, а Кевин уже давно нуждается в хорошем обращении. К тому же он человек надежный, преуспевающий — обеспечивает семью всем необходимым, а мы так долго жили в нужде, так что для нас это очень важно.

Она отпила кофе и, кокетливо улыбнувшись, сказала:

— Сонни, я нравлюсь мужчинам. Они всегда смотрят, когда я прохожу мимо. Они...

— Да, сегодня ты устроила настоящее шоу на стоянке.

Она подняла руку.

— Они любят смотреть на меня. Это доставляет им удовольствие. Они готовы смотреть на меня целыми днями. О'кей, это просто замечательно. Но я не знаю, как долго это будет продолжаться, Сонни. В один прекрасный день мои титьки вытянутся до самых колен. Я могу удерживать свой вес лишь на ста тридцати пяти фунтах. Две недели назад я не следила за своей диетой всего один уик-энд, и мой вес сразу подскочил до ста сорока двух — сорока трех. Всего-то один уик-энд. А уж моя задница стала что твой чемодан. В этом году мне исполняется двадцать девять, Сонни. А ведь мне было всего шестнадцать, когда ты мне заделал ребенка, семнадцать, когда мы поженились и родился Кевин. Это было двенадцать лет назад. И я даже не имею понятия, на что ушло десять лет. Я не хочу, чтобы, когда мне стукнет сорок, я сидела в каком-нибудь дешевом ночном клубе, включив музыкальный автомат, слушала, как поет Долли Партон, и, в то время как какой-нибудь засранец лезет мне под юбку, плакала над кружкой пива о своей загубленной жизни. Я не намерена больше губить свою жизнь. Так вот, Сонни, у меня есть возможность кое-что сделать для себя и Кевина, и я не упущу этого шанса, и никто мне не сможет помешать сделать то, что я хочу. И уж тем более ты. Поэтому больше не приходи ко мне со всякой чепухой, о'кей?

Уолкер внимательно за ней наблюдал. Позади дома кто-то играл в бейсбол. Мяч то и дело попадал в заднюю стенку.

— Я не хочу, чтобы Кевин стал иудеем, — повторил Уолкер.

— Да уймись же ты, Сонни. Долдонишь одно и то же, как испорченная пластинка. Эйб Моррисон с удовольствием живет со мной и совсем не прочь на мне жениться. Но он же не миссионер, чтобы обращать в другую веру. Усек?

— Ты должна вырастить Кевина христианином.

Терри откинула голову и рассмеялась.

— Сонни! Да ты же ни хрена не знаешь о христианстве. Помнишь, однажды, в канун Рождества, ты сломал мне руку? Это что, по-христиански? За всю свою жизнь ты никогда не был в церкви. Можно подумать, твой старик воспитал тебя христианином? Вот смехота-то! Старый хрыч работал на железной дороге в Барстоу только для того, чтобы каждый вечер надираться и колошматить тебя и твою мать. Единственный христианский поступок в своей жизни он совершил, когда нализался до беспамятства и лег на рельсы перед товарным поездом. А теперь ты вдруг заявляешься ко мне и начинаешь нести невесть что. Как будто ты ни в чем и не виноват. Плевать тебе на весь мир. А я все еще жду, что хоть раз в своей жизни ты поступишь по-христиански. Оставишь в покое меня и моего сына.

Он откинулся на спинку кресла, обхватив руками затылок и выпятив локти вперед.

— Тебе пора выбросить всю эту чушь из головы, Сонни. Я говорю с тобой как твой друг, а не как бывшая жена. Тебе надо научиться ладить с людьми. Обязательно. Нельзя же жить, как ты, ненавидя всех. Поэтому ты и не можешь удержаться ни на какой работе, кроме этой дурацкой работы — доставки газет. Ты знаешь, как только ты пришел ко мне, я сразу же подумала, что тебя вышвырнули. Твоя нынешняя работа -единственная, на которой ты смог продержаться больше двух недель. Устроиться туда тебе помог Эйб, почему же ты поливаешь его грязью? Он не сделал тебе ничего плохого.

Уолкер вместе со стулом покачнулся вперед. Уперся локтями в стол.

— Не обо мне же он заботится. Он делает это ради тебя.

Он сложил перед собой согнутые ладони и, используя свои большие пальцы как прицелы, нацелился на портрет матери Терри, который висел на стене.

— К тому же мне не нужна эта работа. Я взялся за нее только для того, чтобы видеться с тобой.

Терри опустила глаза в чашку, не желая встречаться взглядом со своим бывшим мужем.

— Сонни, — сказала она. — Все это было так давно.

— Да, но...

— Мне было шестнадцать, Сонни. А ты был мускулистый парень, весь в татуировке. И у тебя был мотоцикл. И ты был такой горячий — настоящий огонь. — Она спокойно посмотрела на него. — Не думаю, что ты и сейчас такой же горячий.

— Терри... — начал Уолкер и потянулся через стол.

— Не лезь ко мне, — сердито воскликнула Терри, убирая свою руку. — Не смей этого делать!

— Послушай, Терри. Не нападай так на меня. — Он улыбнулся. — Почему бы тебе не расслабиться?

— Послушай, Сонни. — Терри поднялась и задвинула стул под стол. — Мне надо собираться. Подкраситься и причесаться. Я же сказала тебе, что у меня всего несколько ми...

— А ведь было же у нас хорошее времечко.

— Что было, то прошло, — сказала она, взмахнув рукой. — Прошло и не вернется.

Улыбка сбежала с лица Уолкера, оно стало мрачным. Терри почувствовала, что ее спину холодит старый знакомый страх. Страх поднимался все выше и выше по шее, пока не достиг головы. Она всегда боялась Сонни. Вначале это возбуждало ее, усиливало получаемое удовольствие. Но после всех пережитых ею за эти годы побоев в душе у нее оставался только страх.

— Тебе пора уходить, Сонни.

Лицо Уолкера было как застывшая угрюмая маска.

— Это никогда не кончится, Терри.

— Тебе пора уходить, — повторила она.

— Я не позволю этому проклятому еврею жениться на тебе, убью его.

С полминуты Терри молчала, затем заговорила ровным монотонным голосом:

— Сонни, ты еще не отбыл условного наказания; если ты только притронешься ко мне пальцем или просто повысишь голос, я надолго, очень надолго засажу тебя в тюрьму. Усек?

Уолкер смотрел на нее холодными жестокими глазами.

— Уходи же, — сказала она, подвигаясь к двери с такой осторожностью, какую обычно проявляют в присутствии злобного, сорвавшегося с цепи пса. Она открыла дверь, и внутрь заструились солнечные лучи. — Ну, пожалуйста, Сонни.

Уолкер улыбнулся, затем, поколебавшись, встал со стула. Он потянулся и почесал руку. Терри ждала. Уолкер улыбнулся еще раз и направился к двери. Когда он проходил мимо нее, она вся напряглась. Она хорошо знала его, если он ударит ее, то именно сейчас. Но он прошел мимо нее на крыльцо.

— Желаю хорошо провести вечер, — сказал он, улыбаясь. На мгновение он задумался, потом широко ухмыльнулся. — Но ведь сегодня пятница. Ты уверена, что он поведет тебя не в синагогу?

Она вздохнула и слегка покачала головой.

— Оставь нас в покое, Сонни. Пожалуйста. — Она закрыла дверь, и Уолкер услышал, как брякнул засов.

— Спасибо за кофе! — крикнул он, оглянувшись. Он подождал, но ответа никакого не было.

Он быстро прошел по побуревшему ат солнца газону, обогнул дом, миновал короткую подъездную дорожку и оказался на небольшом зацементированном заднем дворе. Кевин стоял спиной к Уолкеру, готовясь ударить по мячу. Уолкер набросился на него с кошачьей быстротой. Он ударил мальчика по затылку, повернул его и дал еще звонкую пощечину. Голова Кевина откинулась назад, а рука схватилась за щеку.

— Говорил я тебе, чтобы ты не играл с этим черным ублюдком! — Уолкер указал на Андре, который с широко открытыми глазами пятился назад.

Задняя дверь бунгало распахнулась, и из нее выбежала Терри; ее лицо было искажено яростью.

— Не смей трогать его! — вопила она. — Не смей прикасаться к нему своими грязными руками!

В руке у нее было бигуди, которое она швырнула в Уолкера. Перед глазами болталась одиночная прядь волос.

— Оставь его в покое, чертов подонок, или, клянусь Иисусом, я упрячу тебя в тюрьму!

Кевин пытался сдержать слезы. Его губы подрагивали.

— Убирайся отсюда, Сонни! Убирайся к чертовой матери!

Уолкер перевел взгляд с уже плачущего Кевина на Терри, которая искала, чем бы ей бросить в Уолкера, на Андре, а затем опять на Кевина.

— Уматывай отсюда! Здесь тебе не место! — Терри подобрала бейсбольный мяч и кинула его в Уолкера. Мяч отпрыгнул от его груди.

— Кевин, — сказал Уолкер и протянул руку к мальчику, который попятился назад.

— Оставь его в покое! — завопила Терри, обвивая сына руками, чтобы защитить его от отца.

Уолкер хотел было что-то сказать, но повернулся и пошел по подъездной дорожке к улице. Терри следовала за ним, осыпая его проклятьями.

— Оставь нас в покое, проклятый ублюдок! Убирайся прочь и оставь нас в покое!

Уолкер завел двигатель, автомобиль, визжа шинами, рванулся с места. Терри стояла на улице, что-то крича ему вслед. Из окон выглядывали соседи. Кевин и Анд-ре наблюдали с подъездной дорожки. Фургон с ревом катился вперед. В зеркале заднего обзора Уолкер видел все уменьшающуюся и уменьшающуюся фигуру Терри.

9.27 вечера

В комнате мотеля было темно и прохладно. Голд нашел выключатель — сразу за дверью, справа. Над маленьким круглым столиком зажегся тусклый свет. Голд поставил на стол уже пятую за сегодняшний день бутылку виски и белый бумажный пакет, в ванной обнаружил стакан в стандартной дезинфицирующей обертке. Скинул ботинки, отстегнул от пояса кобуру. Револьвер, тяжело шмякнулся на стол — этот знакомый звук вселял уверенность. Голд придвинул к столику угловатое, неудобное на вид кресло и сел. Налил себе виски, развернул сандвич с салатом из цыпленка, затем подался вперед и включил телевизор. Пока он ел, экран замигал и нагрелся, на нем появилась злодейская ухмылка Дж.-Р. Юинга. Звук был отключен, и Голд не потрудился включить его. Не доев бутерброд, он встал и попытался выключить кондиционер — повернул термостат на отметку «ВЫКЛ». Жужжание, однако, не смолкло, и холодный воздух все поступал. Оставив кондиционер в покое, Голд уселся и вновь принялся за сандвич. Жевал, вяло поглядывая на экран. Прикончил сандвич и наконец почувствовал себя в достаточно хорошей форме, чтобы осторожно пригубить виски. Поесть днем Голд забыл (что часто случалось во время серьезных запоев), так что, когда он подъехал к этому мотелю в восточном конце Голливудского бульвара, его изрядно трясло. Денек выдался адов: слежка, перестрелка, потом эти дегенераты из ФБР, рапорты — и все это время Голд пил, пил, пил...

— Что-то я старею. — Он аккуратно смахнул крошки со стола в пригоршню, высыпал в мусорную корзину, потом перенес револьвер и стакан с виски на тумбочку. Растянулся на кровати, сложил ноги — лодыжку на лодыжку. Постель была такая чистая, мягкая, просто чудесная — только сейчас Голд почувствовал, как он вымотался. Наблюдая за беззвучным спором Линды Грей и Ларри Хэгмана, он погрузился в сон.

Полчаса он проспал крепко и без сновидений — пока не услышал, что дверь открывается. Спокойным инстинктивным движением его рука потянулась к оружию.

— Джек Голд, привет. Как поживаешь?

Он расслабился, закинул руки за голову и зевнул.

— Куки?

Куки была филиппинкой: маленькая, смуглая, быстрая. Ее прямые волосы опускались ниже талии. Белые брюки в обтяжку и безрукавка вызывающе контрастировали с темной глянцевой кожей.

— Джек Голд, — сказала она, зажигая длинную коричневую сигарету и присаживаясь на краешек кровати. — Ты не знаешь одного тупорылого мусора? Кнудсен его зовут. Ну Кнудсен — белый такой, как молоко, знаешь, о чем я. — Она стремительно встала и налила себе виски. — Этот поганый коп застукал меня на прошлой неделе в баре «Сансет Хайэтт». Взял, что называется, с поличным. Пришлось упрашивать его. Ну так что, может, потолкуем об этом, ты понял меня, да?

— Понял я тебя, понял, — ответил Голд.

— Да, ну так отлично. — Куки снова села на кровать. Она положила ногу на ногу и откинулась назад. Даже отдыхая, она вся излучала нервную энергию. — А, ну так вот, этот козел Кнудсен мне говорит: «Пойдем выйдем, побазарим в моей тачке». — Она сердито дернула ногой и вонзила в сигарету длинные, в красном лаке, ногти — они скорее походили на окровавленные когти. — А в машине он спросил, сколько у меня денег с собой. Я говорю: «Ну, сотни три-четыре». Он говорит: «Давай сюда». Я думаю, ну хрен с ними, все же дешевле, чем адвокату платить, знаешь. Ну, значит, я отдаю ему бабки и уже из машины вылезаю. Тут этот козел Кнудсен говорит: «Ну-ка, подожди». А я ему: «Чего ждать-то?» Тут он свой конец вытаскивает. Я говорю: «Очень смешно — это что, наказание за взятку, которую я тебе дала?!» А он: «Ха-ха-ха, ты и правда смешная — вон рядом театр комедии, тебе туда надо бы. Но только после того, как отсосешь у меня». В общем, он заставил удовлетворить его прямо на стоянке у «Сансет Хайэтт».

Сигарета потухла, и она опять раскурила ее.

— Ну так ты знаешь этого ублюдочного копа Кнудсена?

— Куки, в полиции Лос-Анджелеса служат семь тысяч копов.

— Да, но ты-то везде побывал. Ты всех знаешь. Тебя все знают.

— Но я не имею дела с новичками, Куки. Это кто-то из нижних чинов, младенцев безусых.

— И что я, по-твоему, должна делать?

— Делать? В смысле?

Ее глаза сверкнули.

— Черт возьми, Джек Голд! В смысле, с этим козлом Кнудсеном что делать? Это ведь жадный ублюдок, понял?! Он мог бы получить либо удовольствие, либо бабки. Но ведь не все сразу, жадный ублюдок! Ну, понял ты меня?

— Эй, Куки, ты же сказала, что он застукал тебя без вариантов. Сделку предложила ты. Ну а условия ставил он.

— О, Джек Голд, ты говоришь так, потому что ты мусор. Все вы... Ой, Джек Голд! О тебе говорят по ящику! — Куки подбежала к телевизору и сделала звук громче. Глубокий, без малейших следов местного говора голос Джеффа Беллами сотрясал стены:

«...Миссис Эскадириан заявила через своего адвоката мистера Милтона Шиндлера... что в ближайшем будущем она намеревается направить прокурору округа официальную жалобу на департамент полиции Лос-Анджелеса. Возможно, это произойдет в понедельник утром. Мистер Шиндлер заявил, что детективы лейтенант Джек Голд и сержант Элвин Хониуелл будут упомянуты в жалобе особо».

— О, Джек Голд! Что ты там натворил?

— Тс-с, — сказал Голд, поднялся и сел на постели.

Экран заполнила красная физиономия Джо Куша:

«Департамент выражает сожаление по поводу чувств, испытываемых заложницей, которая была освобождена благодаря решительным действиям упомянутых офицеров. Тем не менее департамент приветствует любое расследование и выражает уверенность, что расследование подобного рода докажет, что упомянутые офицеры действовали осмотрительно и разумно в соответствии со сложившейся ситуацией».

— Что за чертовщину он несет?

— Он хочет сказать, что полиция о своих позаботится.

Камера медленно скользила по окровавленной стене банка, там, где Джоджо оторвало ногу. Голос Джеффа Беллами за кадром звучал тихо и с иронией — блестящая имитация на Майка Уоллеса:

«Каков бы ни был исход будущего расследования, результат того насилия, что вершилось здесь сегодня утром в течение пяти минут, уже не изменить: один из подозреваемых убит, другой госпитализирован и останется калекой на всю жизнь. Один из заложников госпитализирован в шоковом состоянии — возможно, он так и не оправится от травмы. Вы слушали репортаж Джеффа Беллами из Западного Голливуда».

— Черт бы его подрал! — Голд вскочил с кровати и выключил телевизор. — Ему только не хватает музыкального сопровождения Джона Уильямса за кадром!

— Ты о чем, Джек Голд?

— А-а-а... — Голд презрительно махнул рукой в сторону телевизора и развернул длинную тонкую сигару.

— У тебя проблемы, Джек Голд?

Голд закурил сигару и, прищурившись, смотрел сквозь облако дыма.

— Ничего такого, с чем бы я не справился, Кук.

— Эй, Джек Голд, да ты крутой малый, дальше некуда! — Куки засмеялась, ее черные глаза заблестели. Она мотнула головой, разметав гриву своих волос: одним неуловимым движением сорвала с себя безрукавку. Груди у нее были маленькие, соски, они были чуть темнее ее смуглой кожи, твердо стояли в прохладном воздухе — кондиционер продолжал работать. Сидя за столом, Голд рассматривал ее.

— Этот Джефф Беллами придурок какой-то, а не репортер, правда ведь? А вот японская сучка со «второго канала» мне гораздо больше нравится. Если бы она захотела пожить в свое удовольствие, то уж денег бы себе заработала кучу. — Куки вылезла из брюк и аккуратно повесила их на вешалку. Она стояла перед ним почти голая — на ней остались лишь белые трусики-бикини, маленькие белые туфельки на каблуках — они назывались «трахни меня» — и кружевные носочки. Следом за брюками она сняла трусики — они были запиханы в ридикюль. Голд плеснул в стакан немного виски. Улыбающаяся Куки позировала перед ним.

— Ну как тебе, Джек Голд?

Голд отхлебнул виски.

— Потрясно. Ты просто порнозвезда, Куки.

— Давай трахнемся, Джек Голд.

Голд затянулся сигарой.

— Слушай, Куки, ты же знаешь, что это делается не так. Садись, давай поговорим. А я буду смотреть на тебя.

Куки хитро улыбнулась.

— Конечно, Джек Голд. Конечно.

Она развернула твердый пластиковый стул и оседлала его, широко расставив ноги, так что все, что было между ними, оказалось перед его глазами во всей красе и как бы в рамке: спинка стула ничего не закрывала. Она сидела, изогнувшись, свесив руки со спинки стула. Голд налил ей виски. Куки цедила его и улыбалась, разглядывая янтарную жидкость.

— А знаешь, Джек Голд, на прошлой неделе у меня был клиент — семидесятилетний старикан. Ювелир из Нью-Йорка. У этого старпера не стоял годами. Но я обслужила старого пижона как надо — когда он выходил из отеля, он чувствовал себя двадцатилетним пацаном, уже поверь мне! И он дал мне двести долларов сверх обычного!

Свет от лампочки над столом падал на бронзовые плечи Куки, ее кожа как будто светилась. Лобковые волосы были коротко подстрижены, виднелись толстые и темные края срамных губ.

— Ты выглядишь просто отлично, Куки.

Она осклабилась.

— Ты правда так считаешь?

— Куки, ты потрясающая женщина.

— Джек Голд, — ее голос упал до шепота, — давай я доставлю тебе удовольствие. — Она ласкала себя открытой ладонью — рука скользила по животу все ниже. Два пальца ушли внутрь, она начала мастурбировать. — Джек Голд, я доставлю тебе такой ка-а-айф, милый.

Голд отвернулся. Когда он вновь взглянул на Куки, она разглядывала его из-под опущенных век.

— Хочешь понюхать? — Она протянула ему блестевший от влаги палец.

Голд неожиданно вскочил с места, вспугнув ее. Вытащил из кармана пачку денег и вынул из нее две сотни. В носках он прошлепал к постели и запихнул деньги в белую кожаную сумочку, под трусики. Вернулся с ее пачкой «Шермана» — длинные коричневые сигареты в плоской красной коробке.

— На, покури, Куки. — Его голос звучал странно, еле слышно.

Куки взглянула на него, пожала плечами и взяла сигареты. Он дал ей прикурить и вновь раскурил потухшую сигару. Сел на небольшой стол — напротив нее, долил виски в оба стакана, до краев. Некоторое время пили молча, не глядя в глаза друг другу. Жужжал кондиционер.

— Джек, — спокойно начала она, — ублажать мужчин — это моя работа. Вот ты коп. Это твоя работа. Ну... президент, например: это Рейгана работа. Ну, понимаешь? — Она улыбнулась. — Знаешь, как это говорится: «Только скажите, что вам надо».

Голд слегка приподнял руки, что получилось почти по-итальянски.

— Мне просто нравится смотреть на тебя, Куки. Просто смотреть на тебя. Это доставляет мне удовольствие.

Она подозрительно оглядела его.

— Ты просто смотришь на меня и получаешь от этого удовольствие?

— И немалое, хорошая моя. Любой мужик смотрел бы на тебя не отрываясь. — Голд стряхнул с брюк пепел. — И потом, ты кое-кого мне напоминаешь.

Куки все еще недоверчиво таращилась на него.

— И ты уверен, что тебе больше ничего не нужно?

— Уверен, Куки.

— Просто смотреть на меня?

— Да, и ничего более.

— И я ничем больше не могу быть тебе полезна?

— Абсолютно ничем.

— Эй, ну какого черта?! — Она встала и воздела руки в притворном гневе. — Ты болван, Джек Голд. Я сама не пойму, чего я так стараюсь.

Стремительной, целенаправленной походкой она пошла к своей сумочке. Зад у нее был круглый и упругий. Из сумочки она выудила лак, и пилку для ногтей, и маленький тюбик суперклея. Повернув стул, она села лицом к Голду, положила ногу на ногу и принялась подтачивать ноготь.

— Тридцать пять долларов отдала за этот чертов маникюр сегодня утром на Беверли-Хиллз. — Она показала палец Голду и сразу же убрала, прежде чем он разглядел его. — Потом выхожу от маникюрши, отпираю свою тачку и — оба-на! — тридцать пять долларов коту под хвост!

— Жизнь трудна, Куки, — ухмыльнулся Голд, — особенно жизнь шлюхи.

— Не будь таким занудой.

Растопырив пальцы, она положила руку на крошечный столик и принялась чинить ноготь суперклеем.

— А кто она была? — спросила Куки, не поднимая головы.

— Кто «она»?

— Ну, девушка, которую я тебе напоминаю.

Голд молча наблюдал, как она наносит на сломанный ноготь тонкую полоску суперклея. Куки подняла голову и мельком взглянула на него.

— Это была филиппинка? — Ее внимание вновь сконцентрировалось на ногте. — Ты сказал, я похожа на нее — значит, она была смуглая. Латиноамериканка, может быть? Мексиканка? Итальянка? Эй, а не была ли это какая-нибудь еврейская шлюха?

Она вновь взглянула на Голда, потом еще раз — уже более пристально.

— Эй, Джек Голд, ну не будем говорить о ней, ты, вижу, не хочешь. Не надо вообще ни о чем говорить. Я всего лишь хотела...

— Она была черная, — сказал Голд.

— Черная! — Глаза Куки блеснули. — Как ты смеешь говорить, что я похожа на какую-то черномазую?! Я не могу быть похожа на черномазую суку! Ты на что это намекаешь? — В возбуждении Куки заерзала ногами: то раздвигала их, то опять клала ногу на ногу. По ее животу волной прокатывался едва заметный слой молодого здорового жирка.

— Куки, кожа у нее была очень светлая. Она была черная всего-то на одну восьмую. В Новом Орлеане таких называют окторунами[8]. Она из Нового Орлеана.

— Их называют окто... Как ты сказал?

— Окторун. Ну, как octo-pus, то есть осьми-ног, то есть с восемью ногами. А это негр на одну восьмую.

Куки обрабатывала восстановленный ноготь пилочкой — яростными движениями счищала лишний клей.

— Так она была красива, эта твоя окто-макаронша?

— Очень.

— Так вот почему я напоминаю тебе ее.

— Именно поэтому, Кук. — Голд затянулся сигарой и улыбнулся.

— И поэтому ты звонишь мне раз в три-четыре месяца: чтобы я приходила к тебе и расхаживала нагишом. И это возбуждает в тебе воспоминания о ней!

— Ну вот, Куки, ты и раскрыла мою самую страшную, темную тайну.

— Эй, Джек Голд, — Куки пожала плечами, — это еще не самое странное, что мне приходилось делать, уж были причуды и покруче. Но что ж ты не удержал ее? Тебе бы это дешевле обошлось, по большому счету!

Голд засмеялся, скорее даже фыркнул как-то безрадостно. Все чувства исчезли с его лица — в плохо освещенной комнате мотеля он выглядел вдруг постаревшим.

— Она умерла.

Куки вытянула руку и с удовлетворением осматривала результаты своей «реконструкции».

— Что ж, рано или поздно все там будем, — сказала она с отсутствующим видом. — Или я не права, Джек Голд?

Голд закинул ноги на стол и откинулся назад, так что стул накренился.

— Насколько я знаю, так оно и есть.

— Так не теряй же времени, пока оно у тебя есть, черт бы тебя драл! Развлекайся, гуляй, понял?!

Голд наклонился на стуле еще дальше и прижал свой стакан с виски к груди.

— А, так мы этим сейчас и занимаемся? Я сразу и не врубился, Куки.

11.52 вечера

Ночь выдалась жаркая и влажная. Эстер кое-как выбралась из бесконечных заторов на Сансет-бульваре и припарковала машину на узкой аллее у жилого дома, покрытого осыпающейся розовой штукатуркой. На крыльце ошивалось несколько молодых мексиканцев: бездельники передавали по кругу сигарету с марихуаной и бутылку «Спиньяды». Когда Эстер проходила мимо, один из них прищелкнул языком и остальные дружно заржали. Глядя прямо перед собой, Эстер подошла к исцарапанной двери в конце длинного вестибюля. Из-за двери орал телевизор — была включена испано-язычная программа. Эстер забарабанила в дверь, потом вновь, еще сильнее.

— Лупе, Лупе! Это я, Эстер!

Дверь приоткрылась, и наружу выглянула хорошенькая латинка с «хвостиком» на голове и в футболке с надписью «Universal Studio Tour».

— Сейчас-сейчас, Эстер, я как раз малышку укладываю. Она простудилась и все время просыпается.

— Еще бы ей не просыпаться — у тебя ящик орет на всю катушку!

Лупе улыбнулась.

— Ну, а ей нравится; он ей навроде приятеля. Вот только простуда ее донимает — никак не проходит.

— Ну пойдем, пойдем, девочка, работать надо!

— Идем.

* * *

Пять минут спустя, когда Эстер заводила мотор своего фургона, в машину проскользнула Лупе и села рядом, на переднее сиденье. За ней последовала еще одна девушка, потяжелее с виду.

— Эй, а это кто еще? И где Мария? — спросила Эстер.

— "La Migra"[9], — печально ответила Лупе. — Она еще в центре города где-то работала, карманы пришивала. Представь: ночью пахала на тебя, днем — в центре, а иногда еще за детьми чужими присматривала. Зарабатывала как только могла. А сегодня они приехали и увезли двадцать три девушки.

— Какой ужас! Бедная Мария!

— Ну, она еще вернется. Ей нравится в Лос-Анджелесе. "Любая работа на свете хороша, если хочешь работать" — это ее любимая присказка.

— Работала она и впрямь отлично. — Эстер взглянула на новенькую, сидевшую по ту сторону от Лупе. — Надеюсь, что твоя подружка проявит хоть половину такого трудолюбия.

— Это моя кузина, Флоренсия, только что из Соноры приехала. Она будет работать что надо, обещаю тебе.

— Ну что ж, — сказала Эстер, виртуозно поворачивая налево в неуправляемом потоке несущихся машин. — Скажи ей, чтобы работала как надо и не вздумала воровать, тогда мы поладим распрекрасно. Переведи ей.

Лупе затараторила по-испански. Флоренсия заулыбалась, закивала и тихо ответила:

— Si. Voy a trabajar fuerte[10].

— Она говорит, что будет очень стараться и работать на тебя как следует, Эстер. Я говорила ей, что ты прекрасный босс. Она очень благодарна тебе за предоставленный шанс.

— Скажи ей, что наше дело идет в гору. Наши заказы растут каждый день. Так что если будет пошевеливаться, денежки у меня заработает — переведи!

Лупе перевела.

— Она говорит, что все понимает, Эстер. Она не подведет тебя.

— Хорошо. Виепо. — Эстер улыбнулась Флоренсии. — А сейчас давайте возьмем пончиков на ночь.

Четыре часа спустя они сидели на полу в офисе архитектора в Калвер-Сити, поедали пончики, французское печенье и запивали их тепловатой колой. Они успели помыть два зубных кабинета в Уилшир-Дистрикт, закуток писателя в Брентвуде, несколько офисов юристов и студию коммерческого художникам Санта-Монике.

Эстер запихнула в рот французское печенье, запила маленьким глотком колы. Не прожевав до конца, заговорила:

— После еды я возьмусь за пол в этом офисе и в холле: мы уже три недели как не натирали полы, и это видно. Вы отдрайте ванную и вытрите пыль с чертежного стола, договорились?

— Идет, — сказала Лупе.

Эстер наблюдала, как Флоренсия поедает пончик: та ела с преувеличенной жеманностью, довольно нелепой для столь крупной девицы. Большими, глыбообразными зубами она отхватывала маленькие кусочки. Когда она жевала, массивные челюсти едва шевелились. Ацтекское лицо девушки словно бы сошло с настенных фресок ист-сайдских подземных переходов, намалеванных художни-ком-чиканос.

Флоренсия поймала взгляд Эстер и застенчиво улыбнулась, прикрывая рот тыльной стороной ладони. Эстер улыбнулась в ответ. «Я улыбалась бы побольше, кабы ты работала получше», — подумала она. Рубашка Эстер, мокрая от пота, липла к телу. Футболка Лупе — тоже. Одежда Флоренсии отличалась сухостью и свежестью. Эстер подумала, что ей будет недоставать Марии.

Доев печенье, Эстер вытерла пальцы о выцветшие джинсы, допила до дна теплую колу и протянула девушкам пачку «Салем». Лупе взяла сигарету, а Флоренсия — с жеманной улыбкой — отказалась. Эстер закурила, дала прикурить Лупе и бросила спичку в пустую банку из-под колы. Вытянув ноги, она облокотилась о стену, устало вздохнула, выпуская струю серого дыма.

Эстер уставилась в потолок.

— Ты знаешь, Лупе, у меня ведь действительно заказчиков все больше и больше. На следующей неделе буду договариваться с одним насчет уборки целого здания. Это целая корпорация: два этажа, пятьдесят помещений.

Убирать надо каждый вечер. — Она опустила глаза и встретилась взглядом с Лупе. — Как думаешь, выдюжим, Лупе?

— No problema[11], управимся легко.

— Работы будет завались, учти.

— No problema, Эстер.

Эстер взглянула на Флоренсию, но промолчала.

— Не волнуйся, — поспешно сказала Лупе. — Она ведь новенькая. Со временем у нее все будет прекрасно получаться.

— Хотелось бы надеяться, Лупе, — работы будет много.

Флоренсия увидела, что обе женщины смотрят на нее, отвела глаза и сделала вид, что возится со шнурками.

Эстер глубоко затянулась.

— Знаешь ли, Луп, мне сдается, что совсем скоро мне понадобятся две бригады. Работы будет просто невпроворот. Боссом второй бригады будешь у меня ты.

Лупе с улыбкой кивнула.

— Правда, много чего еще понадобится. Прежде всего, мне будет нужна вторая машина. Такая же, с кузовом «универсал». Или побольше, фургон. Наверное, я отдам тебе тачку с кузовом, а себе возьму фургон. Мне всегда хотелось иметь здоровый такой фургон. А ты водить-то умеешь, Луп? Хорошо, а права у тебя есть?

— Нет, Эстер. Но могу получить.

— Ну ладно, ладно. Положим, транспорт имеется: я достаю машину, ты — права. Но ведь еще мне понадобится второй полотер, второй пылесос. — Эстер на секунду смолкла и улыбнулась. — Ну, уж новая партия тряпок обойдется по дешевке. Но девушки? Мне ведь понадобится новая команда.

— Я найду их тебе, Эстер.

— Нужны хорошие девушки, — продолжала Эстер, — которым можно доверять. Которые красть не будут. Сама понимаешь — люди из этих офисов знают, что у одной черномазой и у нескольких мексиканок есть ключи и что они могут заходить после полуночи. Поэтому начнут пересчитывать все до последней скрепки. Если пропадет хоть один карандаш, нам сразу же дадут пинка под зад. Finito[12]. И слух о нас пойдет miy pronto[13]. Эти людишки, если уж поймают кого на мелочевке, то сделают все, чтобы очернить человека.

— Я буду искать только хороших девчонок. Честных.

— И чтоб работали нормально, Луп. — Эстер мельком взглянула на Флоренсию — та сидела за столом, уронив голову на руки и почти засыпая под английскую речь. — Ты должна заставить их работать так же, как работаешь сама. Это и означает быть боссом. Ну что, справишься?

— Я все организую, Эстер.

— Понятное дело, все это еще не завтра будет.

— Конечно.

— И все же не за горами тот день, когда у меня появится вторая бригада. А ты у меня единственная девушка, которая работала со мной и которой я уже могу доверить руководство.

— Я не подведу тебя, Эстер.

— Знаю, Лупе.

С минуту они молча смотрели друг на друга, потом одновременно расплылись в широкой улыбке.

— Эй, Луп, тебе не кажется, что так начинал Рокфеллер?

Лупе засмеялась.

— Ну, уж по меньшей мере Говард Хьюз.

Эстер запрокинула голову и рассмеялась вслед за подругой.

— Точно! А я буду президентом «Эстер Фиббз энтерпрайзис инкорпорейтед». Тебя возьму в вице-президенты. Будешь отвечать за... персонал. А убирать будем сами!

Они расхохотались обе.

— О да! — веселилась Лупе. — И скоро у нас денег будет выше крыши. Мы станем зажравшимися американскими капиталистами!

— Будем разъезжать по Беверли-Хиллз на «мерсах», покупать платья у Джиорджио, туфли — у Гуччи, а подстригать нас будет Хосе!

Последовал взрыв хохота. Флоренсия (она начала было похрапывать) встрепенулась, разбуженная их громоподобным смехом.

— А когда устанем тратить деньги, — Лупе уже брызгала слюной, а из глаз у нее текли слезы, — перекусим в ресторанчике «Мама Мэйс»!

Схватившись за живот, Эстер сползла по стенке. Она лежала на спине и судорожно хватала ртом воздух. В интервале между двумя вдохами она хрипло выдавила из себя:

— Ох, «Мама Мэйс»! — И тут же обе зашлись в припадке хохота.

Лупе картинно подняла воображаемый бокал и оттопырила мизинец.

— Эй, официант! Jye, pendejo[14]. Еще шампанского, por favor![15]

Эстер обхватила колени руками и раскачивалась из стороны в сторону. Лупе колотила кулаком в стенку. Смущенная и озадаченная, Флоренсия изобразила подобие смешка.

— Ой, я сейчас описаюсь! — взвизгнув, Лупе вскочила и понеслась в уборную. Это рассмешило Эстер еще сильнее — лежа на полу, она сотрясалась от взрывов хохота: остановиться было невозможно, как во время чиханья. Когда Лупе вернулась из уборной, они взглянули друг на друга и вновь прыснули. Наконец им удалось спокойно посидеть с полминуты. Эстер вздохнула и выпрямилась. Подолом рубашки вытерла слезы.

— Пора браться за работу.

— Да уж.

При мысли о работе обе девушки хмыкнули, встали с пола — Флоренсия поспешно последовала их примеру.

— Ну ладно, — сказала Эстер. — Я пойду в машину за полотером, а вы займитесь ванной.

— Хорошо. — Лупе кивнула Флоренсии. — Vamanos![16]

Эстер открыла дверь черного хода, ведущую к автостоянке, покачала головой, тихо пробормотала:

— Ох, «Мама Мэйс», — и опять захихикала.

Суббота, 4 августа

3.47 утра

Собака в исступлении грызла дужку замка. Ее клыки блестели в свете уличных фонарей, а глаза затуманились от ярости и ненависти.

Уолкер продолжал шлепать по железным штырям забора свернутой газетой, и разъяренное животное (это была сука-доберман) высоко подпрыгивало, каждый раз извиваясь в воздухе, словно исполняя какой-то грозный танец. Наконец Уолкер просунул газету сквозь дужку замка, и собака выхватила ее, вмиг разорвав в клочки, — при этом она яростно мотала головой.

Уолкер отступил от забора и засмеялся. Собака застыла над разлетающимися клочками газеты и оскалилась. Полное ненависти рычание заклокотало у нее в глотке как нагревающийся мотор.

Уолкер коротко, по-мальчишески хохотнул, затем его лицо стало бесстрастным, и легкой трусцой он побежал на восток, в глубь квартала. Собака побежала вдоль забора, опережая его. В углу, где забор перпендикулярно упирался в стену, она остановилась. Когда Уолкер пробегал мимо, сука бросилась на забор в последней, тщетной атаке. Уолкер даже не повернул головы.

Следуя на восток, он пробежал еще несколько кварталов и, повернув на север, потрусил по сонной улице двухэтажных домиков, покрытых штукатурным гипсом. Пробежав еще три квартала и свернув на посыпанную гравием аллею за приземистым неприметным зданием из железобетона, Уолкер затаился в ожидании в затененном дверном проеме. Дышал он легко и ровно. Улица вспыхнула в свете фар, и он вжался в дверной проем и стоял так, пока автомобиль не проехал мимо. Через несколько минут медленно и осторожно повернул дверную ручку — дверь была заперта. Он подождал еще. Где-то вдалеке завыла сирена. Проехал еще один автомобиль. Уолкер закинул руку за спину, порылся в рюкзачке и нашел то, что ему было надо. Прождав еще несколько минут, вышел из проема на улицу. С севера и юга улица была пуста. Уолкер поднял баллончик с краской и принялся неторопливо писать на ровной серой стене — удлиненные, со множеством петель буквы, казалось, сами возникают на поверхности. Окончив, он отступил на шаг и с минуту любовался своим произведением. Затем двумя быстрыми движениями нанес «последний штрих» — на стене появился грубо намалеванный крест. И еще один рядом. Не оглядываясь, он выскользнул на аллею и беззвучно побежал. Через пять минут он был уже в миле от серого дома.

7.33 утра

Когда раздался первый звонок, Голд опустил ноги на пол и сел на кровати, уставившись на телефон. Этот старый трюк он применял уже более пятнадцати лет: смотрел на трезвонящий телефон и с каждым звонком заставлял свой мозг мыслить яснее — вновь и вновь. Внезапно разбуженный коп ни в коем случае не должен говорить по телефону, пока полностью не придет в себя, — об этом он знал по собственному горькому опыту. Как-то раз его маленький худой осведомитель (именуемый всеми Чарли Браун) позвонил в четыре утра и очень взволнованно что-то зашептал в трубку. Голд фыркнул и опять заснул, сжимая в руке трубку. Через час его словно подбросило с кровати, так что спавшая рядом Эвелин проснулась. А через три недели какие-то мексиканские ребятишки, игравшие на пустующей стоянке в Бойл-Хайтс, нашли полуразложившийся, труп Чарли Брауна с перерезанным горлом — его завернули в толь и запихнули в сточную трубу.

Обычно Голд приходил в форму на четвертом или пятом звонке. Сегодня он очухался на седьмом. Рука, протянутая к трубке, дрожала чуть сильнее обычного. Ну иночка была!

— Да. — Голос прозвучал глухо.

— Джек, это Хониуелл.

— В чем дело, Хони?

— Джек, мы влипли. Сегодня утром Том Форрестер звонил из кабинета босса!

— Ну и?

— Нас повесят за яйца за то, что мы вчера сделали на Беверли-Хиллз с Псом. Эта сука состряпала на нас официальную жалобу, но в особенности на тебя. Шеф желает видеть тебя в своем кабинете в понедельник утром. Ровно в восемь. Потом меня — в девять.

Голд вздохнул, протер глаза:

— А Том не говорил, чего этому кретину надо?

— Ну, он не уверен на все сто... Однако ему кажется, что Гунц затребует у тебя назад полицейскую бляху. То есть сначала он попросит тебя уйти в отставку, а если ты откажешься, потребует бляху. Что до меня, Том думает, что мне просто слегка намылят шею. Может быть, письменный выговор будет. А может — нет. Том говорит, что поначалу Гунц рвал и метал, хотел на месяц отстранить меня от работы. Потом поостыл. Так что теперь ему только ты нужен.

— Чего-таки еще новенького? — спросил Голд, ввернув еврейское словечко.

— Что нам делать, Джек?

— Да ничего. Пойдем к нему в понедельник с утра. Что мы еще можем сделать?

— Мне тоже так кажется.

— Мы всего лишь выполняли свой долг. Работа у нас такая! А если они этого не понимают, это уж их проблема.

— Дело в том, что они могут сделать это нашей проблемой: это уж у них работа такая!

— Ублюдки!

Немного помолчали. Голд начал:

— Хони...

— Что, Джек?

— Я очень сожалею, если я впутал тебя в эту историю! Это все Гунц, у него всегда был зуб на меня.

— Эй, приятель, мы выполняли свой долг — ты сказал совершенно правильно. Пошли они все в задницу, если шуток не понимают!

— Ну ладно, Хони.

— Ладно, Джек.

— Увидимся там в понедельник утром.

— Да уж. — Хониуелл нервно рассмеялся.

Повесив трубку, Голд с минуту сидел и пытался собраться с мыслями. Внезапно заверещал будильник на захламленной тумбочке — Голд даже подпрыгнул. «Нервишки ни к черту!» — подумал он, заглушая будильник. На электронных часах мигало: 7.45. Голд порылся в памяти — зачем это он встал в субботу в семь сорок пять? Вспомнил: сегодня же у его сына день бар мицва![17] Или это у ее сына бар мицва? Ссутулив плечи, мрачно ухмыльнулся. Подумал: «Выпить, что ли, или еще слишком рано?»

Голд встал и пошел в ванную. Однокомнатная квартирка с кухонной нишей была тесна и забита дешевой мебелью. При взгляде на эту мебель возникало ощущение, что ее взяли напрокат. Так оно и было — правда, очень давно. На заваленном всякой всячиной пластиковом столе было несколько фотографий в рамках. Все они изображали пухлощекую блондинку в разных возрастах: младенец, дитя, девочка-подросток, молодая женщина. Над столом висел последний снимок с блондинкой — она держала смеющегося младенца. Рядом с ней стоял темноволосый бородатый парень, на вид чуть младше тридцати. Стоя над унитазом и справляя нужду, Голд внезапно почувствовал, как в голове у него застучала кровь. Стряхнув последние капли, нагишом вышел на кухню. Открыл холодильник, вскрыл банку пива «Coors», выпил ее медленными, размеренными глотками, открыл еще одну и тяжело плюхнулся на табуретку за пластиковым столиком. Рядом с солонкой и перечницей всегда стояла на страже бутылочка с аспирином. Голд вытряхнул четыре пилюли и запил их ледяным пивом. Громко рыгнул — наконец-то начал приходить в себя. Допил пиво, смял банку, выбросил ее вместе с первой в пакет для мусора у плиты.

До чего надо докатиться, чтобы бояться праздника бар мицва собственного сына? Для этого надо быть стариком Голдом.

Как так получается, что твой сын уже тебе не сын?

— Загадки, шарады. К черту! — Голд выругался.

Взбил пару яиц, нашел в холодильнике черствые английские булочки и сделал тосты. Начал было делать себе растворимый кофе, передумал: выключил огонь под чайником и открыл еще одну банку пива. И чего ему сегодня не спится? Он поставил пиво и еду на столик. Чуть приоткрыл входную дверь — в квартиру просочился лучик солнца. Две пожилые дамы в соломенных шляпах с обвисшими полями уже подстригали розовые кусты во дворе. В шкафу валялся влажный, давно не стиранный халат. Голд облачился в него и, щурясь от солнца, босиком вышел во двор. Маленькая пушистая собачонка, путавшаяся в ногах у одной из женщин, стрелой метнулась на середину двора и залилась яростным лаем, подскакивая на негнущихся ножках. Пожилые дамы оторвались от своей работы и улыбнулись Голду.

— А, это мистер Голд. Доброе утро, мистер Голд. Целия, смотри-ка, мистер Голд вышел. Тише, Чингиз!

— Лейтенант Голд, Тоби. Он ведь полицейский. Все еще лейтенант. Да заткни ты своего пса, Тоби!

— Доброе утро, миссис Акерманн, миссис Ширер. Неплохой денек сегодня. — Голд без особой надежды искал что-то на ступеньках и под кустами. Собачонка металась по двору, рычала и норовила ухватить Голда за лодыжки.

— Чингиз! Ну будь же хорошим мальчиком! — умоляла миссис Акерманн.

— Вы потеряли что-то, лейтенант Голд? — осведомилась миссис Ширер.

Голд грубо проигнорировал ее и с минуту продолжал свои поиски, пока до него не дошло, что обе женщины молча смотрят на него.

— Э-э-э, что-то я газету свою никак не найду.

— А, это все мальчишка-почтальон виноват! Проносится здесь чертом по утрам. Столько шума от него! Каждый раз пугает моего Чингизика до смерти. Бедняжка лает целый час после этого, и я никак не могу его уложить спать. Может, вы поговорите с ним. Может, если поли...

— А, вот она где! — Голд вытащил газету из живой изгороди и удалился к себе, бросив: — Всего доброго, леди!

Миссис Акерманн продолжала говорить, но Голд поспешно захлопнул дверь. Пища на столе уже остыла, а пиво нагрелось.

За завтраком он пробежал глазами заголовки вверху газеты. В городе разразился очередной бюджетный кризис. Продолжался смог: сообщалось, что из-за него погибло по меньшей мере двое. На холме, в Ривер-сайд-Каунти, пожар уничтожил полдюжины домов, каждый стоимостью не меньше миллиона. В Бейкерсфилде погиб офицер полиции — был убит в перестрелке. Голд взглянул на фото: лицо было незнакомое. Он перевернул газету. В нижнем правом углу была фотография полуразрушенного дымящегося здания. Над входом можно было с трудом различить разбитую звезду Давида. В Жене взорвана синагога. Подпись гласила:

ЕВРОПУ ЗАХЛЕСТНУЛА ВОЛНА АНТИСЕМИТИЗМА. ПОДРОБНОСТИ СМ. НА СТР. 3.

Голд раскрыл газету на третьей странице. Там была еще одна фотография: еврейский ресторан в Париже, изрешеченный пулеметными очередями. В статье сообщалось, что за последние семьдесят два часа европейские города пережили целую волну нападений, направленных против еврейских и израильских учреждений. В Риме израильский посол попал в засаду и ушел живым лишь чудом — пули превратили его лимузин в решето. В Лондоне пострадала секретарша известного еврейского газетчика (ему удалось добиться широкой международной поддержки для Израиля): бомба-бандероль, адресованная ее шефу, оторвала ей руки. Ответственность за большинство этих преступлений взяло на себя радикальное крыло ООП, или «Красные бригады», однако несколько самых «свежих» терактов приписывались вновь возникшей группе европейских ультраконсерваторов. Похоже, у последних были собственные резоны ненавидеть евреев. Далее в статье утверждалось, что за большинством этих актов, несомненно, чувствовалось искусное планирование и организация центрального штаба международного терроризма, пользующегося активной поддержкой и помощью некоторых арабских государств. Инциденты, спровоцированные правыми, были организованы словно по шаблону: нападали на самые уязвимые места, использовали фактор неожиданности. Арестов не было.

Голд доел завтрак и допил пиво. Кое-как вымыл вилку с тарелкой, поставил на полку. По пути в ванную включил проигрыватель, что громоздился на книжном шкафу у стены. Тотчас же комнату затопил жалобный вой саксофона. «Коулмен Хокинз», — машинально отметил Голд. Он прислушался чуть внимательней, пытаясь определить, кто играет на остальных инструментах. На пианино — Рей Брант, на ударных — Кении Кларк, а на басу — либо Жорж Дювивье, либо Эл Маккиббон. Запись года этак пятьдесят восьмого или пятьдесят девятого. Названия пластинки Голд не помнил.

В ванной он включил душ и ждал, пока вода нагреется. Вкус к джазу у него появился во время службы в отделе наркотиков, миллион лет назад. В ту пору в городе была масса джаз-клубов, куда больше, чем сейчас. Некоторые из них превратились в притоны наркодельцов. Большинство из последних ошивались в «Сансете», некоторые — в «Вестерне», а кое-кто и в «Вашингтоне», на краю черного гетто. В этих темных прокуренных заведениях Голд провел бесчисленные ночи: выслеживал торговцев, наблюдал за наркоманами, ждал сделок. Именно тогда, вечер за вечером, он обнаруживал, что наслаждается музыкой, исполняемой в этих клубах, что понимает ее лучше, чем все то, что слышал на протяжении своей жизни. Абстрактные арабески солирующих музыкантов (сначала он слышал в них не более чем блеяние) приобрели для его слуха и логику и лиричность. Размах и ритм этой музыки — поначалу Голд воспринимал его как некий животный такт, помогающий «сидевшему на игле» барабанщику раскачиваться над своей ударной установкой — оказался в действительности самим пульсом жизни, биением сердца. Однажды обретя дыхание, эта музыка была неудержима в своей энергии. Это откровение повлияло на Голда: теперь, когда ему приходилось арестовывать или обыскивать музыкантов (что случалось нередко), он старался делать это по-доброму и с уважением. Музыканты понимали его и платили ему той же монетой. Он превратился в их среде в живую легенду: о детективе Голде ходили невероятные слухи, говорили, что ему достаточно послушать тебя пару минут и он скажет, кололся ты или нет, сколько «дерьма» вколол себе, как давно и даже у кого это «дерьмо» купил. И все это он узнавал по манере твоей игры! Голда уважали. Музыкантов, которых ему пришлось арестовывать, Голду было жаль. А торговцев он выводил на аллейку за клубом и ломал им челюсти. Или ребра. О... старые добрые дни. Древние дни! Это было еще до «битлов», до ЛСД, до революций. Это была доисторическая эра, когда настоящие «хилы» носили одежду в белую полосочку, кололись героином и слушали джаз. Двадцать пять, а то и все тридцать лет назад. В то время Голд еще не успел толком послужить в полиции. Он был новичком, «молодым львом». Детективом он стал в рекордно короткое время, и его направили в отдел наркотиков. В «наркотиках» он служил пятнадцать лет — вплоть до того дня, когда погибла Анжелика. Голд познакомился с Анжеликой в одном из тех самых клубов. Стройная, ладно скроенная Анжелика с длинными прямыми волосами. С кожей цвета cafe au lait[18].

Сладостно прекрасная Анжелика с мозгами, растекшимися по синему покрывалу.

Голд стал под душ. Горячая вода барабанила по спине и плечам, промывала последние запыленные уголки его сознания.

«День, когда умерла музыка». Это из какой-то песни. Так юные «фаны» называли день смерти своего любимого рок-музыканта. Так он, Голд, называл день смерти Анжелики, День, Когда Умерла Музыка. День, когда погибло все. Он вновь видел перед собой лицо Гунца — гладкое и насмешливое. В той квартирке, недалеко от Вермонта. Тогда Гунц еще не был шефом, он служил в отделе внутренних дел. «Я прикрою твою задницу, ведь ты коп, — сказал тогда Гунц. — Но повышения тебе больше не видать, уж я позабочусь об этом. Девчонка погибла из-за тебя». Тогда Голд был лейтенантом. Он и по сей день лейтенант — один из старейших во всей полиции. Гунц сдержал свое обещание.

День, Когда Умерла Музыка. День, когда погибла его карьера. День, когда погиб его брак. Теперь он видел перекошенное лицо Эвелин — искаженное, залитое слезами. Эвелин стучала кулаками в ветровое стекло и вопила: «Ты ублюдок! Ублюдок!». Его одежда была разбросана по мокрой от дождя лужайке перед тем домиком в Калвер-Сити. Одежда была разодрана, разорвана в клочья. «Ты ублюдок!» Она стучала в окна машины. Она била в окна ногами! Он никогда не подозревал, что Эвелин способна на такую страсть.

День, Когда Умерла Музыка.

Уэнди видела, как Эвелин колотит по машине. Сколько ей тогда было — семь, что ли? Светловолосая пухлощекая девчушка с испуганными глазами пряталась за парадной дверью. И Голд подумал тогда: «Боже, неужели Уэнди тоже знает об Анжелике?»

Через два месяца, когда он нашел себе квартиру — эту самую квартиру, — посреди ночи зазвонил телефон. Голос Эвелин ядовито сообщил: «Я беременна. И ты никогда не увидишь ребенка, ублюдок! Молю Бога, чтобы это был мальчик — ты ведь так хотел мальчика. И ты его никогда не увидишь. Обещаю тебе».

Она сдержала свое обещание. Как и Гунц.

Фотографии он, конечно, видел. На снимках был худенький светлый мальчуган с такими, же, как у него, голубыми глазами. Он ходил смотреть фотографии к матери — пока та еще была жива. Его мать и Эвелин остались добрыми друзьями. Эвелин была у смертного одра матери. С Того Дня мать не выносила его:

— Как ты мог, Джек?

— Ты бросил все, Джек!

— Он даже не знает, кто его настоящий отец, Джек.

— У тебя было все, Джек. И ты пожертвовал этим.

— И это ради какой-то шварцы[19], Джек?!

Все было связано. Взаимосвязано. Гунц и Анжелика, Эвелин и Уэнди — все. Образы проплывали в сознании, как немного размытый фильм. Музыкальное сопровождение к фильму — саксофон Коулмена Хокинза. Но только теперь это был уже не Хок: теперь на саксе играл Минт Джулеп Джексон. Великолепный теплый звук инструмента, великолепное теплое движение.

— Позаботьтесь о ней, — говорил Джулеп. Его большое черное лицо блестело от обильного пота наркомана, обеспокоенные глаза были полуприкрыты тяжелыми веками. — Она хрупкая такая. — Джулеп говорил с сильным южным акцентом (так говорят негры в дельте Миссисипи). — Очень хрупкая. Позаботьтесь о ней.

Голд арестовал Минта Джулепа в крохотной гардеробной бара «Фолкэнер Лаундж». Героин был обнаружен в раструбе саксофона — там, где и указывал осведомитель.

— Боже мой, Боже мой! Это все, что она мне завернула, — сказал Минт Джулеп. — В прошлый раз судья говорил: «Еще раз попадешься — схлопочешь пожизненное». Это все, что она мне завернула.

— Правила не пишут, Джулеп. Любишь кататься, люби и саночки возить!

— Знаю, мистер Голд, знаю.

Минт Джулеп — здоровенный мужик весом чуть ли не в триста фунтов — рыдал в грязной гардеробной. Было тесно и жарко, слезы лились по его лицу, мешаясь с потом. Жирные руки в наручниках были завернуты за спину, так что он сидел не столько на расшатанном стуле из красного пластика, сколько на собственных ладонях.

— Послушайте, мистер Голд. Вы всегда были справедливы ко мне. Позвольте попросить вас об одном одолжении. — Джулеп поднял глаза и посмотрел на Голда. — Тут есть одна девчонка, она была со мной. Анжелика Сен-Жермен, не знаете такой? Она просто прелесть. Голосок у нее пронзительный. Может, из нее что-нибудь и выйдет, из Анжелики Сен-Жермен, а? Певицей себя воображает. Как бы там ни было, это моя девушка, и мне не безразлично, что с ней будет. Я люблю эту девочку. Боже, Боже, как я люблю эту малышку! Мистер Голд, вы должны помочь мне. Сходите ко мне, заберите девушку и посадите ее в автобус — ей надо вернуться в Луизиану. Если вы не сделаете этого, здешние сутенеры налетят на нее, как мухи на мед, и мне будет горько услышать об этом, сидя в тюряге. Уж я-то видел, как они на нее пялились, когда мы с ней ходили куда-нибудь. Мистер Голд, она слишком невинна, чтобы защитить себя. Силы в ней нет, понимаете? Она совсем хрупкая, мистер Голд. Умоляю вас, мистер Голд: позаботьтесь о ней!

И я позаботился о ней, это уж точно!

Хрупкая Анжелика. Сладостная Анжелика. Ее длинные тонкие пальцы, легкие как перья, играли на твоем позвоночнике, скользя вверх и вниз, когда ты трахал ее, Голд. Анжелика прекрасная, та самая, что обвивала тебя ногами, вопила и рыдала в бесконечном оргазме, пока соседи не начинали стучать в стену:

— Эй, там, вы что, совсем скоты, что ли?!

И тогда они лаяли и мычали, кукарекали и выли до изнеможения, падали в потные объятия друг друга и хохотали до слез.

— О, Джек, я не могу без тебя! Ты нужен мне больше, чем это.

Больше, чем это? Черт бы меня подрал!

«Позаботься о ней! Она такая хрупкая».

— Я так люблю тебя, Джек!

Даже больше, чем это?

Голд вышел из душа, насухо вытерся полотенцем. В комнате звучала музыка: Майлз играл на своей фисгармонии, Ред Гарланд — на пианино, Филли Джо Джонс — на ударных, Пол Чеймберз — на басу. Уж не пятьдесят ли седьмой год? Накануне падения Майлза. Еще до того, как он испугался быть нежным. До того как мы все испугались этого.

Он вспомнил о вчерашней встрече с Куки. Бедная Куки! Ведь отказать шлюхе в сексе — это все равно что запретить художнику рисовать. Но разве он мог признаться ей, что не имел женщины вот уже почти четырнадцать лет?

С того Дня, Когда Умерла Музыка.

Разве мог он признаться, что встречается с ней только потому, что женщина, умершая четырнадцать лет назад, начинала казаться не такой уж мертвой — благодаря их внешнему сходству? Разве мог он сказать ей, что она служила лишь суррогатом, фотографией привидения?

Голд взглянул на часы: чуть больше девяти. Время ничем не хуже и ничем не лучше любого другого. Он налил себе двойной виски и сел за кухонный столик.

Сегодня можно было бы никуда не ходить. Просто сидеть здесь и пить до отупения, пока боль не отступит. Кому он там нужен? Эвелин, конечно же, прислала приглашение. С единственной целью: разбередить старые раны. Торжественно продемонстрировать сына, которого отняла у него. Может быть, похвастать новым мужем. Хотя каким, к черту, новым — они женаты уже двенадцать лет. Почти столько же, сколько с Голдом. Теперь она Эвелин Марковиц. Доктор и миссис Стэнли Марковиц. А также их сын, Питер. Питер Марковиц. Ну, хоть Уэнди сохранила его фамилию, и на том спасибо. Пока замуж не вышла. Нынче она миссис Хоуи Геттельман. У них сын — Джошуа. Он взглянул на фото над столом. Уэнди звонила и просила прийти сегодня. Беленькая Уэнди с пухлыми щечками. Когда он наконец-то добился права посещать ее, она ожидала его у тротуара с чемоданчиком, где было упаковано самое необходимое. «Папочка, ты любишь меня? А со мной ты не разводишься?»

Что за гадский уик-энд нынче! То шеф Гунц с утра, то бар мицва сегодня. Слишком много воспоминаний. На песню похоже: «Слишком Много Воспоминаний». Однако «Так Мало Надежды».

Уэнди знала, что он придет, если она попросит его прийти. Он никогда ни в чем ей не отказывал. Хот-доги в Диснейленде. Летние отпуска в Испании. Все эти годы одна лишь Уэнди хотела быть с ним. Только она любила и прощала его. Голд знал, что Эвелин всячески мешала этому. Эвелин выпытывала у матери Голда, что он собирается подарить Уэнди на праздник Ханука[20] или на день рождения, и дарила такой же подарок, но гораздо лучше и дороже.

Теперь у нее были деньги для подобных игр. Деньги доброго доктора. Доктор Марковиц пользовался популярностью в Беверли-Хиллз, Бель-Эйр и Энсино среди женщин, перешагнувших печальный порог сорокалетия. Убрать лишнее? Пожалуйста! Удалить морщинки, подтянуть лицо? Пожалуйста! Был и побочный рог изобилия — надо же чинить искривленные носовые перегородки кокаиновым деткам все тех же стареющих дам.

Захватив с собой стакан с виски, Голд пошел в ванную. Критически осмотрел себя в зеркале и заметил, что изрядно потерял форму. Как автомобиль: то одно вышло из строя, то другое, а в одно прекрасное утро не заведется, и все тебе! Лицо было не то чтобы изрыто морщинами, а совсем покрыто сетью филигранных морщинок: тонкие, как паутина, ручейки расходились в стороны от глаз, от углов рта. Цвет лица — бледный, аж просвечивающийся. «На мертвеца смахиваю», — подумал Голд. Только нос жил своей жизнью: виски уже бродило по капиллярам, и он светился розовым блеском. Ирландский нос. Не нос, а какой-то клюв цвета копченой лососины. Такие носы у тех, кто жрет солонину с капустой.

Голд отхлебнул виски и принялся рассматривать свое тело. Вообще-то всю жизнь он был скорее худым, нежели полным, но сейчас — увы! Над твердыми мускулистыми ногами громоздилось раздувшееся яйцевидное туловище. И еще: хотя полной уверенности не было, ему казалось, что руки у него уменьшились, стали тоньше, слабее. Он начал усыхать, прямо как девяностолетний дядюшка Мэнни. Усыхал он, правда, только там, где не раздавался вширь. Грудь и плечи Голда заросли густыми спутавшимися волосами: на груди волосы были седоватыми, но по мере продвижения вниз — где они плавно переходили в растительность на лобке — господствовал первозданный темный цвет. Анжелика говаривала, что он обезьяна. Грандиозная Обезьяна. Ей так нравилось проводить рукой по его груди, скручивать своими тонкими пальчиками завитки из волос.

Лицо Голда исказила гримаса боли: четырнадцать лет, как мертва, а он думает о ней каждый раз, когда смотрит в зеркало.

Он побрился и причесался. В серебристых волосах виднелись темные пряди, а совсем недавно было наоборот. Прическа у него была модная, короткая, правда, он всегда носил такую — задолго до того, как она вошла в моду. По крайней мере облысение ему вроде бы не грозило, в отличие от старика отца: тот облысел задолго до смерти.

Голд начал было напяливать свой лучший костюм темно-синей шерсти, но вспомнил, что день будет жаркий, и потянулся за коричневым летним костюмом. Когда натянул на себя летние брюки, внезапно передумал, сбросил их и стремительно оделся в синий костюм.

«Чего это я дергаюсь сегодня с утра», — удивился Голд, — ведь мне всегда было наплевать на мою внешность".

— Надо бы еще выпить, — сказал он вслух, не замечая этого.

Наливая виски, взглянул на часы: почти десять уже.

Завалился в тесное неудобное кресло перед телевизором. Закурил первую за сегодняшний день сигару. Покопался под подушкой, нашел пульт от телевизора, включил его. Радиола все еще играла — звучал какой-то дерьмовый джаз-рок, который Голд не переносил. Он прошелся по телеканалам: мультики, комитеты для тех, «кто еще не забыл, что они черные», теледискуссии для тех, «кто еще не забыл, что они мулаты»... А, наконец-то! — бейсбольный матч с Восточного побережья. «Ангелы» играют в Нью-Йорке. Подача была скучнейшая: очков никто не заработал. Мяч подавал Уоллли Джойнер. Когда пошла реклама, Голд вновь принялся переключать каналы. Остановился, наткнувшись на «Беседу с репортером». Эта передача всегда ему нравилась. Ведущую (это была красивая мулатка с довольно светлой кожей) звали Одра Кингсли. Голду она напоминала Анжелику.

"Сегодня в нашей студии необычный гость, — вещала Одра своими напомаженными, цвета персика, губами. — Это член городского совета Харви Л. Оренцстайн. Он представляет Совет Западного округа Лос-Анджелеса. Советник Оренцстайн — фигура известная, многие ожидают, что он выиграет ближайшие выборы и станет первым еврейским мэром Лос-Анджелеса. Мы не планировали встречу с господином Оренцстайном на сегодняшнее утро, но все же попросили его прийти в нашу студию, чтобы обсудить с ним отвратительную волну антисемитизма, прокатившуюся по Европе в течение минувшей недели. Кроме того, имеется информация о событиях, представляющих самый непосредственный интерес для наших зрителей. Об этом и многом другом мы будем говорить с членом городского совета Харви Л. Оренцстайном — после того как «Побеседуем с репортером».

Одра Кингсли была красива, но ее красота отличалась от красоты Анжелики. Цвет кожи и волос был у обеих одинаков — отличались глаза. Тлаза у Анжелики были гораздо светлее, карие, временами даже почти зеленые. Анжелика возненавидела бы Одру Кингсли — она не выносила телевидения. Кино она тоже терпеть не могла: так ни разу и не высидела ни одного фильма до конца. Еще она ненавидела рок-н-ролл, мотаун-саунд[21] и заниматься любовью при свете. Она была пылкой натурой — и в своих вкусах тоже.

«Она такая хрупкая!»

Она говорила, что любит все на букву «джей»: джаз, джанк[22] и Джека Голда.

А еще джайвинг[23]. Это она секс так называла — джайвинг.

"Прошу вас, советник Оренцстайн! Мы очень благодарны вам за то, что вы пришли на «Беседу с репортером».

— А вам, Одра, спасибо за приглашение".

Харви Оренцстайн походил на этакого неряшливого медведя, облаченного в помятый костюм и белую рубашку с несвежим воротничком. Свою политическую карьеру он начал в шестидесятые как вожак студенческих волнений. И хотя длинные волосы были давным-давно подстрижены, а линялые джинсы выброшены на свалку, пятисотдолларовая, сделанная на заказ английская «тройка» сидела на Харви мешком. Когда он впервые вступил в должность, его заместители обнаружили, что у него нет ни единой пары носков. Ладно бы носки безвкусной окраски — а то вообще никаких! Все прошлые годы Харви не носил ничего, кроме кроссовок и сандалий. Для менеджера выборов он стал сущим кошмаром. Невзирая на все это, либерально настроенное еврейское население Вест-Сайда упрямо переизбирало его год за годом. Голд и тот голосовал за него.

"Советник Оренцстайн, расскажите нам, откуда вы прибыли этим утром в нашу студию.

— Как это ни прискорбно, Одра, я приехал сюда из оскверненной синагоги.

— Где же произошло это омерзительное святотатство, господин советник? В Париже? В Женеве? В каком-нибудь из европейских городов, о которых мы недавно читали?

— Нет, Одра. Мне тем более тяжело сообщать об этом, поскольку святотатство произошло в нашем Лос-Анджелесе.

— Не могли бы вы рассказать подробнее?

— Конечно, Одра. Рано утром мне позвонил мой добрый друг раввин Мартин Розен из синагоги «Бет Ахим»[24].

Он был ужасно, просто ужасно взволнован, что неудивительно. Он сообщил мне ужасную новость об осквернении синагоги. Это произошло в промежуток времени от полуночи до шести утра (в шесть к синагоге подъехал техник, чтобы приготовить храм к субботней службе.) Какой-то подонок осквернил стены и входную дверь храма грязными антисемитскими лозунгами — у него был аэрозольный баллон с краской. Я успокоил раввина Розена и обещал быть на месте как можно скорее. Однако, как только я повесил трубку, телефон зазвонил вновь..."

Телефон Голда зазвонил.

— "...один из прихожан синагоги, мой избиратель, сообщил мне о святотатстве и просил меня, даже требовал от меня не оставить это дело без разбирательства!

В течение следующих десяти — пятнадцати минут мой телефон не смолкал, так что я не смог выехать из дому сразу. Звонили не только прихожане и даже не только евреи, но и просто жители нашего города, возмущенные и разгневанные этим отврати..."

Голд встал с кресла и поднял трубку. Не отрывая глаз от экрана, он внимательно слушал, время от времени односложно отвечал.

«...Мы немедленно направили на место происшествия наших операторов, так что в нашем распоряжении уже есть видеозапись, которую вы сейчас увидите. Господин советник, не могли бы вы прокомментировать эти кадры?»

Лицо Одры Кингсли растворилось в темноте, затем на экране возникла серая бетонная стена. Через всю стену ползли красные буквы со множеством петель:

БЕЙ ЖИДОВ!

СМЕРТЬ ПАРХАТЫМ!

Ниже были два креста.

Невысокого роста седой человечек в сером костюме с жемчужным отливом взволнованно жестикулировал, указывая на стену, и что-то говорил двум полицейским в форме.

«Это раввин Розен. Сами видите, в каком он состоянии».

Голд отрывисто бросил в трубку несколько односложных вопросов. Его лицо помрачнело, он стиснул зубы.

"Господин советник, если рассматривать эту запись в свете недавних событий, неизбежно возникает вопрос: не является ли осквернение синагоги «Бет Ахим» частью спланированной международной акции? Как вы думаете, не могут ли исполнители этого святотатства здесь, в Лос-Анджелесе, быть каким-то образом связаны с терактами, произошедшими в Европе?

— Я полагаю, Одра, что на данной стадии расследования было бы опрометчиво игнорировать вероятность этого".

Голд повесил трубку, одним глотком допил виски и крепко зажал сигару в углу рта. Выключил телевизор — радиола продолжала играть. В дверях замешкался, вернулся в комнату и достал из тумбочки револьвер и кобуру. Уходя, он вспомнил, что за пластинка играет на радиоле — правда, не прежде, чем услышал пьесу Мин-та Джулепа Джексона «Голубой ангел». Джулеп написал эту мелодию для Анжелики.

День сегодня ну просто феркахтовый[25], подумалось ему.

11.23 утра

Реформистская синагога «Бет Шалом»[26] возвышалась над автострадой Сан-Диего подобно замку надо рвом.

В жарком облаке смога она сияла своей белизной. Сняв плащ, но по-прежнему обливаясь потом, Голд стоял, прислонившись к крылу своего помятого зеленого «форда». Он отдал бы что угодно, лишь бы оказаться где-нибудь подальше отсюда. И желательно, другим человеком. Свой «форд» он припарковал в дальнем конце стоянки храма — стоянки, забитой «севильями», «мерседесами», изредка — «роллс-ройсами». Теперь он наблюдал за опоздавшими: как те подъезжают и один за другим спешно исчезают внутри. Последний из них зашел минут двадцать назад. Тянуть больше было нельзя: сейчас или никогда. Голд отшвырнул мокрый окурок изжеванной сигары, быстро пересек стоянку и поднялся по ступенькам крыльца. У входа остановился, надел плащ, вытащил из внутреннего кармана синюю, расшитую по краям золотом ермолку и аккуратно положил ее на темя. После этого открыл дверь и вошел.

В синагоге было прохладно и темно. Солнце пробивалось сквозь окна с голубыми витражами. Стоя в заднем ряду, Голд рассматривал мальчика со светлыми прямыми волосами, который стоял на возвышении и читал текст, написанный на свитке. Немного позади и слева от него стоял кантор[27], справа — раввин (улыбаясь, одобрительно кивая.)

И откуда взялись эти светлые волосы (кстати, у Уэнди такие же)? Может быть, от давно умершего украинского солдата с наганом и мощной эрекцией? А может, и от немецкого лавочника, поселившегося в России, — добряк посулил хорошенькой молодухе, сбежавшей из гетто, хорошую пищу или работу в обмен на постель.

— Сегодня я становлюсь мужчиной, — взволнованно произнес мальчик. — Ха-йом ани мэкабел эт ха-ми-цивот[28].

— Благодарю всех, пришедших на мою симху[29]. Я особенно благодарен матери и отцу, а также раввину и кантору. Ибо сегодня главный день в моей жизни.

Голд вышел наружу. Когда он прикуривал сигару, чья-то рука игриво обняла его за талито и начала слегка поглаживать по заду.

— Приветик, Джек! — дохнул голос ему прямо в ухо. — Я так рада тебя видеть.

В нос Голду ударил тяжелый запах дорогих духов. Повернувшись, он встретился взглядом с полногрудой блондинкой пятидесяти с небольшим лет, хорошо одетой и ухоженной. На ней было специально изношенное платье — последний крик моды в то лето. Правда, она была старовата для такого наряда. Огромное ожерелье из золота и бриллиантов вульгарно бросалось в глаза. Кольца — чуть ли не на каждом пальце.

— Джек, ты еще не знаком с моим мужем. Познакомьтесь — Арим. Арим, это мой самый замечательный бывший зять. Его зовут Джек Голд. — Кэрол легкомысленно рассмеялась.

Голд был наслышан об Ариме — тот был четвертым мужем Кэрол. А может, и пятым. Арим говорил всем, что он перс, хотя он был на самом деле иранским евреем, которому удалось уехать из Ирана до безумия, учиненного Аятоллой. Причем уехал он с деньгами. Хотя никого из бывших мужей Кэрол бедняком назвать было нельзя, про Арима ходили слухи, что он богаче всех. Был он маленьким, худеньким и выглядел совершенно несолидно. Волосы у него были темные, как и глаза, которые подозрительно стреляли по сторонам. «Если бы Кэрол была моей женой, у меня тоже хватало бы поводов для подозрительности», — подумал Голд. Одет Арим был роскошно: светло-голубая сорочка с почти белым воротничком, в стиле «родео», голубой шелковый галстук чуть потемнее, который, по оценке Голда, тянул на все пятьдесят долларов. О костюме даже и думать не хотелось.

Мужчины обменялись небрежным рукопожатием, Кэрол захихикала:

— По крайней мере, мне кажется, что он самый замечательный. — Она плотоядно посмотрела на Голда. — Ты ведь так и не дал мне в этом удостовериться, а, Джек?

Кэрол была младшей сестрой Эвелин. Она преследовала Голда вот уже как тридцать лет: терлась об него ногой под столом за едой, прижималась к нему всем телом, когда они проходили по вестибюлям и коридорам. Это началось еще тогда, когда он — юнец, только что отслуживший во флоте и полный самодовольного энтузиазма — начал ухаживать за Эвелин. Приглашал ли Голд Эвелин пообедать в Чайнатауне или сходить в кино на Голливудском бульваре, Кэрол была тут как тут. Даже если у Кэрол тоже было назначено свидание (то со студентом-юристом, то с дантистом из Пасадены), она усаживала их и заставляла ждать, а сама обхаживала Голда, которого любила до безумия. Ей нравилось наклоняться перед ним — обязательно в платье с огромным декольте. Она наклонялась, чтобы положить салфеточку под бокал с коктейлем, чтобы протянуть ему блюдце с орешками, Кэрол всегда гордилась своей грудью, и та сослужила ей добрую службу: у нее было четыре мужа (или пять все-таки?). Но она никогда не переставала хотеть Голда, а тот ее всегда избегал. Даже когда они с Эвелин поженились, Кэрол не оставила его в покое. Стоило Эвелин выйти из комнаты, как Голд мгновенно подвергался нападению что-то шепчущей, тянущей к нему руки, облизывающей губы Кэрол. Голда всегда поражало, что Эвелин даже не подозревает, чего так упорно добивается ее похотливая сестричка. Однажды, уже после развода, Голд, нагруженный всяческой бакалеей, заскочил к матушке — там оказалась Кэрол. Улыбаясь, она объявила, что просто зашла «на чашку чая». Как только мама Голда, извинившись, вышла в ванную, Кэрол выгнула спину, как кошка, и потянулась к Голду. Ее ладонь легла ему на ширинку, начала елозить по ней.

— Ты больше не принадлежишь Эвелин, — зашептала она. — Эвелин не стоит между нами.

Голд отпрянул к стене.

— Ради всего святого, Кэрол! Здесь же мама!

Она продела руку ему за пояс, запустила в трусы и, схватив его за член, начала легонько щекотать кончиками пальцев.

— Я покажу тебе такое, что Эвелин и не снилось.

— Кэрол, мама в соседней комнате!

Она начала мастурбировать его, а сама терлась о его бедро:

— Со мной ты узнаешь такое, чего никогда не испытывал. Никогда! Даже со своей черномазой сукой!

Прежде чем Голд сообразил, что происходит, пальцы его левой руки сомкнулись у Кэрол на горле. Он шмякнул ее о стену с такой силой, что полочка со специями упала на пол и разбилась. Правая рука Голда, сжатая в дрожащий кулак, была занесена над головой Кэрол.

— Заткни свою пасть вонючую! — прошипел он сквозь зубы.

Кэрол хватала его за пальцы, пытаясь отцепить их от шеи, глаза ее горели — в них был и ужас, и страсть, и возбуждение. Казалось, она хотела испепелить его дерзким, торжествующим взглядом.

— Это ты убил ее! Ты!

В этот миг Голду захотелось расквасить ей физиономию, ударить ее так, чтобы кулак прошел насквозь — через затылок. Вместо этого зверским прямым ударом он прошиб стенку в шести дюймах справа от ее щеки. Кэрол лишь тихонько взвизгнула — как мышь в мышеловке.

— Бог ты мой, Джек! — В дверях стояла мама Голда, испуганная, с открытым ртом. — Что ты вытворяешь?!

Голд повернулся и вышел из дома на одеревенелых ногах. Час спустя он несся по автостраде Сан-Бернардино на скорости девяносто миль в час и вдруг понял, что разбил себе костяшки пальцев.

И вот сейчас эта самая Кэрол стояла перед ним под ручку со своим игрушечным мужем, истекая под августовским солнцем своей обильной косметикой.

— Какая служба была красивая, правда, Джек? — слащаво пропела она.

— О да, Кэрол.

— Как замечательно, что... э-э-э... ты пришел. — Она тщилась изобразить пронзительный взгляд, но из-за подтаявших «теней» глаза у нее заслезились. Компактный муж Кэрол явно скучал — его внимание привлекла молодая рыжеволосая особа в белом летнем платье, вприпрыжку сбегавшая по ступенькам синагоги.

— А мальчик какой красивый, да, Джек? — Она выудила из ридикюля салфетку «Клинекс» и промокнула глаза.

Голд промолчал. Из синагоги начал выливаться людской поток — все устремились вниз по ступенькам. Кое-кто с интересом поглядывал на Голда. Арима потеснили и прижали к Голду: в ноздри, ему ударил сильный — мускусный какой-то — запах пота, просачивающийся сквозь дорогой костюм в стиле «родео».

— Это был красивый жест с твоей стороны, ведь ты пришел все-таки, — продолжала Кэрол.

Голд вздохнул. День обещал быть томительно долгим. Зря он пришел, наверное.

— Да, красивый жест. И служба была красивая, и мальчик красивый. И, хотя смога сегодня как дерьма и жарко как в пекле, день тоже прекрасный. Все распрекрасно, Кэрол. Все просто чертовски красиво!

Грубый тон Голда мгновенно привлек внимание Арима. Кэрол лишь печально покачала головой.

— Ах, Джек, Джек, Джек! Всегда такой вспыльчивый, такой сердитый, настоящий мужик. Даже теперь в твоем-то возрасте. Неужели ты никогда не изменишься?

— Боюсь, что нет, Кэрол. — Голд затянулся сигарой. — Я ведь не бутылка вина, с годами не становлюсь выдержаннее.

— О, Джек, все могло быть совсем по-другому, — сказала Кэрол с тоской в голосе. Глазки Арима заметались между ними, острые, как у хорька, уши поднялись торчком. Кэрол сжала руку Голда в своей.

— В жизни никогда не получается так, как мы хотим, не правда ли?

Кэрол вцепилась в его руку. Голд физически ощущал, что Арим почти доведен до белого каления.

— Все складывается так, как складывается, Кэрол. Такова жизнь.

— Но как это грустно.

— Ну, Кэрол, ради Бога!

Кэрол встряхнулась — как попугай, приглаживающий перышки, — и стала приводить себя в порядок. Промокнула глаза «Ютинексом» в последний раз, запихнула салфетку в карман.

— Ты еще не разговаривал с Эвелин?

— Нет.

— Но ведь собираешься, да?

— Да я не знаю.

— А на прием пойдешь?

— Боюсь, что придется.

— Придется?!

— Уэнди и Хоуи повидать хочу.

— О, Джек, я видела их там, внутри. Они с ребенком. У них такое прелестное дитя! — Внезапно Кэрол заплакала. Тушь потекла по ее щекам ручьями. Бросив мужа, она обвила шею Голда руками и зарыдала во весь голос. Люди, выходившие из храма, начали останавливаться и глазеть на них.

— Боже мой! Ну, Кэрол! Пожалуйста!

— О, Джек, Джек. Еще один красивый мальчик!

Голд беспомощно молчал — было трудно освободить руки, прижатые к бокам. Через голову Кэрол он бросил взгляд на Арима, но миниатюрный муж лишь ответил ему испепеляюще-гневным взором. Голду просто не верилось, что день был загублен так быстро и бесповоротно. И зачем он только пришел — это была его главная ошибка.

В этот критический момент на плечо Кэрол нежно легла рука седого как лунь мужчины в розовом костюме свободного покроя.

— Кэрол, сейчас в офисе раввина будут делать снимки ближайших родственников. Пошли, Стэн и Эвелин ждут тебя там.

— Черт побери! Я, наверное, похожа на ведьму! — сказала Кэрол, отлипая от Голда. — Пойдем, Арим. Придется заскочить в туалет и подправить лицо. — Исчезая за дверью, она бросила: — Увидимся на приеме, ладно, Джек? Ну, идем же, Арим!

Коротышка поспешил за ней, потом обернулся, хотел было что-то сказать, но раздумал и молча скрылся за дверью.

— Я хотел сказать: «Было очень приятно побеседовать», но это и беседой не назовешь: он не сказал ни слова! — обратился Голд к седовласому.

— Да уж, если поблизости кто-нибудь из моих сестричек, тебе и слова вставить не удастся! Им прививку сделали — иглой от патефона. Кроме того, этот маленький погонщик верблюдов по-английски знает пару фраз, которым его научила Кэрол: «Я беру вот это» и «Пришлите счет за эту штуковину».

Голд рассмеялся и протянул ему руку.

— Как жизнь, Чарли?

— А! Пожаловаться не могу. Ты на прием-то идешь? Отлично! Это будет с той стороны, синагоги. Пойдем вместе.

— А тебе разве не надо сниматься с ближайшими родственниками?

— Да я уже успел, хватит с меня. А потом, без семьи Стэна я прекрасно обойдусь.

— Это без доброго доктора Марковица? Который аж из тех Марковицей, что в Бель-Эйр?

Они неторопливо шагали по дорожке, огибающей синагогу. Машины, выстроившись в ряд, начали выруливать со стоянки.

— Да нет, сам Стэн, в общем-то, неплохой малый, мне кажется. К сестре очень добр, и вообще. Но вот со всеми остальными из людей его круга я что-то не в ладу. Как-то в прошлом году пошел я к нему на вечеринку. В октябре, кажется, это было. Там, в Бель-Эйр, у Стэна с Эвелин. Ты дом их не видел? Нет? Ну и дом, я тебе доложу, Джек! Ха! Не дом, а целый особняк! Подстригая цветочки, на такой дом не заработаешь, это уж поверь мне. Четыре этажа. В доме четыре этажа, представляешь! О чем это я? А, ну так вот, пришел я к нему на вечеринку. Посидел на софе, выпил немного с друзьями Стэнли. Один из гостей был Ори — его брат. Не знаешь Ори? Нет? Ну ладно. В общем, говорит он с британским акцентом, прямо как англичанин. Я и говорю, мол, что и понятия не имел, что Ори англичанин — ведь остальные-то в семье совсем не так разговаривают. А Ори отвечает, что учился в Англии — в Оксфорде. Ну я спросил, а когда? Так ты можешь представить — аж в пятьдесят девятом! Проучился всего-то год, и это тридцать лет назад, а акцент до сих пор! Ну я подумал, что говорить с этим пижоном, который косит под англичанина! Решил я поговорить с другими ребятами. Хорошие вроде бы люди. Ну, это сначала мне так казалось. Болтали они о том о сем, что со всем миром неладно, что с Америкой неладно. Рейган у них козел. Дейкмеджян[30] тоже козел.

Все козлы, если их послушать. Ну, у меня-то тоже свое мнение имеется. Как и у всех, правда ведь? Когда в разговоре возникла пауза, решил я вклиниться. И вот говорю, что во всем виноваты шварцеры и профсоюзы — это они страну загубили.

Тут Чарли остановился и взял Джека за руку.

— Джек, ты бы видел, как они отреагировали! Как будто я принес бутерброд с ветчиной на еврейскую свадьбу. Вроде как я пернул, и у них хватило такта, чтобы сделать вид, что они как бы не заметили этого!

Они пошли дальше.

— Ну, значит, через минуту они продолжили свои дебаты с таким видом, словно меня там и не было. Ладно, думаю, понял ваш намек. Помалкиваю себе, виски потягиваю, не хотите со мной говорить — ради Бога! Кому вы нужны, правда ведь? Но не тут-то было: один такой маленький поц[31] — как его там — забыл, ну так вот, этот недомерок, этот фёйгель[32] начинает нести чушь в том духе, что, мол, вторжение Израиля в Ливан — это все равно что нападение Германии на Польшу. Ну, ты представь себе! Потом этот маленький шмок[33] объявляет, что Израиль, видите ли, обходится с арабами ничуть не лучше, чем Гитлер обходился с евреями, и что Бегин даже хуже Гитлера, потому что корчит из себя праведника. А Израиль — это плохая шутка, которую измученный комплексом вины западный мир навязал после Второй мировой войны исконному населению Палестины. Джек, ну я просто не верил своим ушам! И все эти шмоки с ним соглашаются: «Правильно!», «Совершенно верно». Джек, мне начинает казаться, что я на митинге ООП. Или Арабо-Американской лиги. Боже мой, да Арафат для этих идиотов герой! Каддафи у них герой! Джек, я оглядываюсь по сторонам и не верю глазам своим: кругом одни евреи! Ну, хоть убей, я не мог поверить, что все это взаправду!

Они встали в конец длинной очереди, тянувшейся к дверям банкетного зала. За ними сразу же стали другие гости — они отирали пот и обмахивались веерами, жалуясь на несносную жару. Двигалась очередь медленно.

— Ну так вот, ты ведь меня знаешь, я всегда называю вещи своими именами. Я не умею держать свою пасть на замке, а тут еще этот кретин такую чушь несет. Ну я и сказал этому пустозвону, что он болтает о том, чего не знает. Сказал, пусть снимет штаны, и взглянет на свой обрезанный поц, и вспомнит, кто он такой есть на самом деле, — ведь если дойдет до этого, как знать, может, и дойдет, то все эти громилы и чернорубашечники именно это и сделают с ним первым делом! Они всегда так поступали. И еще я сказал, что и он, и все евреи на свете должны каждый день благодарить Господа за то, что есть на земле место, куда они могут уехать, если вдруг дела пойдут плохо у них дома. Даже у нас, не дай Бог, конечно! Смотрел сегодня новости с утра? Может, по радио слышал?

— Про синагогу «Бет Ахим»? Это которая на Беверли-Хиллз? Да, видел.

— Значит, понимаешь, куда я клоню. Это может случиться везде. Везде! Ну, я и говорю этому маленькому гонифу[34] — а раз он из этих друзей-юристов Хоуи, то он скорее всего гониф, — чтобы он заткнулся и возблагодарил Царя Небесного, что через две тысячи лет вновь восстал Израиль, сильный и гордый!

И что ты думаешь, Джек? Этот недоносок засмеялся. Надо мной засмеялся! Говорит мне, кто я такой, чтобы ему лекции по политике читать? Ах, так?! Кто я такой? Кто я такой, значит? Ну, ладно, скажу тебе, кто я такой: я тот самый старый пердун шестидесяти лет, который сейчас даст тебе такого пинка под зад, что ты долетишь до Бенедикт-Каньона! Вот ты смеешься, Джек, а ты бы видел этого жалкого червяка, когда он сиганул от меня через всю комнату! Прямо как заяц. И завопил, аж завизжал во всю глотку! Все орал: «Не подходи ко мне! Не подходи!» Ну, Джек, ему же не больше тридцати было. Да каких там тридцати: лет двадцать восемь, самое большее. И кого они там выпускают, в этих юридических школах. Неужели образование превращает человека в такое вот?

Очередь понемногу двигалась. Развеселившийся Голд все смеялся.

— Чарли, вообще-то я даже не хотел приходить сегодня, но вот тебя повидал, послушал — и мне сразу полегчало.

— Постой, Джек, дай докончить! Значит, после этого Эвелин и Стэнли зовут меня в спальню. И тут Эвелин говорит, что еще никогда в своей жизни не испытывала такого унижения. Боже мой, она плаката! Говорила, что на вечер были приглашены такие важные люди, а ее собственный брат оскорбил ее. Так и сказала: «Оскорбил!» А Стэнли говорил: «Чарли, лучше бы тебе уйти. Сейчас же». Ну, я им говорю: «Спокойно, спокойно. Уже ухожу: не хочу оставаться в доме, где целая толпа жидов-антисемитов!» В общем, я вылетел оттуда пулей, а на следующий день Эвелин приходила ко мне извиняться, а через день Стэнли приходил. Обоих я послал к чертовой матери. Тогда они уговорили Уэнди прийти ко мне. Сам знаешь, я всегда питал слабость к твоей дочурке, еще с тех пор, как ей было четыре года и она каталась у меня на шее и называла меня «дядюска Цялли». Уэнди, конечно же, поговорила со мной, все это дело загладила, так что теперь мы вновь одна семья — такая большая и счастливая. Да только, знаешь ли, Джек, с тех пор Стэн и Эвелин уже не звали меня к себе в гости. Знают, наверное, что не пойду, даже если позовут.

— Очень жаль, Чарли. Ведь вы с Эвелин были так близки.

— Да, но все меняется. Она уж точно не та. Теперь у нее со Стэнли совсем другие расклады: Бель-Эйр, Палм-Спрингс, в Швейцарию ездят на лыжах кататься. Это в Швейцарию-то! Боже, я и не подозревал, что евреи на лыжах гоняют. — Чарли покачал головой. — Нет, Джек, это совсем не то, что раньше. А помнишь, как бывало: я с Дот (упокой Господь ее душу), ты с Эв, а Кэрол с этим — кто у нее тогда был-то? — все вместе хаживали к Сан-Педро и каждый год смотрели парад рыболовов в порту? А помнишь, как на моей старой развалюхе в Лас-Вегас ездили? Тогда стакашек можно было пропустить за двадцать пять центов, а на Фрэнка Синатру поглазеть долларов за двенадцать — пятнадцать, плюс обед и все такое прочее. А когда там разузнали, что ты коп, то вообще часто и на халяву сиживали. Вот это времечко было, а, Джек?

Они подошли ко входу, и тут фигуристая брюнетка в накрахмаленном халате медсестры остановила их предупредительным, но не допускающим возражений жестом.

— Будьте добры назваться, джентльмены. — Она сладко улыбнулась.

— Я — Голд, а со мною Виганд.

С минуту она изучала лист бумаги, прикрепленный зажимом к стальной дощечке.

— Так, так. Значит, вы — Джек, а вы — Чарли.

— Прямое попадание! — констатировал Чарли.

Она обернулась и взяла со столика два прозрачных пластмассовых браслета. Выудив из кармана маленький перфоратор, она застегнула один из браслетов на запястье у Чарли.

— А это что еще за чертовщина? — спросил тот.

— Это пропуск в больницу, господа. А это, — освободив проход, она махнула рукой в сторону переполненного зала, — тематическая бар мицва, посвященная, конечно же, врачам.

Весь зал и впрямь был украшен таким образом, что создавалось впечатление больницы. Все сияло белизной: столы, стулья, бумажные декорации. На стенах висели медицинские таблицы и диаграммы. Между столами были установлены мощные лампы из операционной. Официанты и официантки, наряженные медсестрами, санитарами и врачами, развозили по залу капельницы, наполненные гавайским пуншем. Они нажимали на пластмассовые трубочки, и струйки красного сока брызгали прямо в стаканы детям — те визжали от восторга. В других капельницах была текила с земляничным соком, розовое шампанское и «розэ» для взрослых. Закуска подавалась — вернее, подкатывалась — на металлических больничных столиках. Два-три комедийных актера из сериала «Санта-Где-Нас-Нет» (его крутят по каналу Эн-би-си) стояли у будки фотографа, где их снимали на память с детьми. Всем раздавали градусники с именем Питера Марковица и датой праздника — они предназначались для размешивания напитков. Детишки помладше играли во врачей — прослушивали друг друга игрушечными пластмассовыми стетоскопами (каждому вручили по одному). Подростки мерили себе пульс, сверяясь с хромированными часами, полученными сегодня в подарок в праздничной обертке, да еще и с надписанными карточками. На всех часах были выгравированы имя одаряемого и дата.

— Врачи все, что ли? — хмыкнул Чарли. — С чего бы это.

— Но ведь отец у мальчика доктор, — ответила «медсестра», защелкивая браслет-пропуск на запястье у Голда. — Можно подумать, вы не знаете этого!

— Это Стэнли-то? — фыркнул Чарли. — Какой он, к черту, доктор?! Врачи людей лечат, сражаются с болезнью. А Стэнли косметолог, гример.

«Медсестра» взглянула на них очень недружелюбно.

— Простите, нам надо пойти выпить немного, — сказал Голд, беря Чарли под руку.

— Одну минуту, джентльмены! — «Медсестра» проворно щелкнула пальцами. Двое молодых людей в белых халатах — хотя они скорее смахивали на пехотинцев из линии обороны — подкатили к ним носилки на колесах и инвалидное кресло.

— Сейчас санитары доставят вас к вашим местам.

Голд и Чарли изумленно уставились на эти приспособления, а затем — на «медсестру».

— Вы что, издеваетесь? — сказал Чарли.

«Медсестра» вздохнула, придвинулась к ним поближе и заговорила еле слышным сердитым шепотом:

— Слушайте, вы, идиоты! Да у меня есть карточки САГ, АФТРА и «Эквити»[35].

А играть я могу так, что Мэрил Стрип за пояс заткну, да и вообще за весь год я недели три проработала. Прекрасный способ заработать на жизнь и, как правило, не очень трудный — пока не нарвешься на парочку старперов, которые захотят осложнить тебе жизнь, поскольку никому другому этого сделать уже не могут! Так окажите мне маленькую услугу: будьте пай-мальчиками и не мешайте мне делать свою работу.

Голд и Чарли переглянулись. Голд ответил:

— Ну, раз вы так любезно нас просите... — И улегся на носилки.

— Ну ладно уж. — Чарли уселся в инвалидное кресло.

«Медсестра» улыбнулась.

— Какое приятное совпадение, господа. Вы оба будете сидеть за столом номер двадцать семь.

— Эй, ну мы же хорошо себя вели! — запротестовал Голд. — Отвезите нас в бар хотя бы.

— И немедленно! Мальчики, — обратилась она к юным толстощеким атлетам. — Отвезите этих пациентов в бар, им надо подлечиться. Всего хорошего, джентльмены, развлекайтесь.

Пока их везли сквозь разбегающуюся в стороны толпу, Чарли наклонился к Голду и сказал:

— Ну, я доложу тебе, от этой сучьей шиксы[36] прямо холодом веет! Попробуй затащить ее вечерком домой и устроить ей штоп[37], так наутро с отмороженным концом проснешься. Уж поверь мне!

По мере их продвижения по шумному залу Голд замечал, что люди узнают его, толкают локтями соседей, шепчут им что-то на ухо. Похоже, что Великая Тайна была не такой уж и тайной. Возле бара в противоположном конце зала Голд, чувствуя себя изрядным идиотом, соскользнул с носилок и повернулся к толпе спиной. Бармену он заказал два двойных виски.

— Спасибо, — сказал Чарли.

— Л-хайим![38]

— Л-хайим!

Прислонившись спиной к стойке, Чарли обвел глазами зал. Голд, не снимая со стойки локтей, уставился в стену.

— Ну что, Чарли, давно не был в Голливудском парке?

— На прошлой неделе ходил.

— Успешно?

— Не так уж плохо. Пришлось потратиться.

Оба фыркнули и сделали еще по глоточку виски.

— Как ты думаешь, «Доджерз» выйдут в этом году в финал?

— По правде говоря, Джек, я уже не хожу на игры. Даже по ящику их не смотрю. Везде одно и то же: шварцер подает мяч, другой шварцер ловит, шварцер у «калитки»[39] стоит, а еще один шварцер в дальнем поле за мячом бегает.

Везде одни шварцеры. Судьи и те шварцеры! А большинство из этих шварцеров даже по-английски не говорят. И это называется Великое Американское Развлечение? А! Они испохабили всю игру!

В углу, возле бара, рок-группа начала расставлять свои инструменты. Клавишник устанавливал у стены свои колонки. Ударник настраивал свои барабаны — бил по ним палочками и, где было надо, натягивал мембрану с помощью серебряного ключа.

— О Боже, — простонал Чарли. — Ну, сейчас такая головная боль будет! Теперешних детей интересует в музыке лишь одно: громкая ли она. Все, что их волнует, — это достаточно ли она гремит.

— Кстати о детях, Чарли, как там Лестер?

Чарли помешал виски градусником, медленно покачал головой. Оглядевшись по сторонам, он придвинулся к Голду и заговорил совсем тихо:

— Скажу тебе честно, Джек, только пойми меня правильно: но бывает и так, что лучше бы вообще не иметь сына. Ведь и у тебя мог бы быть такой сын, как Лестер.

— Что ты хочешь сказать, Чарли?

— А вот что: ты когда видел Лестера в последний раз?

Голд на секунду задумался.

— У Дот на похоронах. Когда это было, года два-три назад?

— Это было три года три месяца и шестнадцать дней назад. Когда хоронишь лучшее, что у тебя было в жизни, дату уже не забываешь. Моли Бога, чтобы с тобой такого не случилось!

Голда передернуло — казалось, дух Анжелики провел ему рукой по позвоночнику.

— Ну, так вот. Через три дня после похорон — это через три дня всего лишь — Лестер приходит ко мне, и как ты думаешь, что он мне сообщает?

Голд почесал нос.

— Что он голубой?

— Так ты знал?!

— Подозревал.

— Ну да, на Рэмбо он, конечно, не тянет — это уж точно. Значит, приходит он ко мне сразу после похорон Дот и заявляет, что собирается выходить из «подполья». Говорит, что специально ждал, пока Дот умрет, чтобы ее не расстраивать. А я говорю: «Чего ж ты не подождал заодно, пока я подохну? Меня, что ли, хочешь огорчить?» А он говорит, что ему уже тридцать семь и он больше не может жить во лжи. «А почему бы и нет?» — я его спрашиваю. Все, кого я знаю, так или иначе всю жизнь врут, всю жизнь кем-то притворяются. А он что, какой-то особенный? Но он и слушать не захотел — он, видите ли, уже принял окончательное решение. Так что сейчас он развлекается в Венеции в пляжном домике с каким-то мексиканским мальчишкой лет семнадцати. Мексиканским, Джек! Его мать, наверное, в гробу поворачивается. Неужели он не мог подыскать хорошего еврейского мальчика?!

Раздались вопли детей — в прихожей установили видеоигры, и они полностью погрузились в новое развлечение. Бармен принес еще две порции двойного виски. Когда Чарли и Голд выложили на стойку по двадцатке, он в знак протеста воздел руки.

— Ребята, это бесплатный бар! Вам поклоны от доктора и миссис Марковиц.

Голд раскурил потухшую сигару.

— Значит, я не в черном списке? Что-то верится с трудом! Когда я разговаривал с Эвелин в последний раз, было очень непохоже, что она собирается угощать меня виски.

— О, забудь все это, Джек. Теперь сестрица богата, у нее другие проблемы. Вряд ли она будет ворошить старое.

— Знаешь ли, Чарли, я и сам не пойму, зачем я приперся сегодня. Конечно, мне надо потолковать с Хоуи, но это можно было сделать и попозже, вечером. Наверно, лучше бы я так и сделал.

Полная блондинка лет двадцати с небольшим (она стояла по ту сторону Переполненного зала) поймала взгляд Голда и помахала ему рукой. Она взяла из коляски ребенка и начала медленно пробираться между столами, направляясь к бару.

— Слушай, Джек, Лестер рассказал мне один анекдот. Тебе, наверно, понравится. Знаешь, почему в Сан-Франциско одни гомосеки, а в Лос-Анджелесе — одни юристы?

Голд не мог оторвать взгляда от приближающейся женщины — та улыбалась.

— Почему?

— Потому что Сан-Франциско разрешили выбирать первым! Когда увидишь Хоуи, расскажи эту хохму ему. Или нет: пусть лучше Лестер ему расскажет.

— Привет, папочка!

Уэнди была невысокого роста, хороша собой, но весила фунтов на двадцать пять больше, чем хотелось бы. На ней был комбинезон цвета хаки, весь в молниях и пряжках. Штанины в складку постепенно сужались книзу и туго обхватывали икры. На фотомодели из журнала «Вог» такой костюм смотрелся бы потрясающе, а на ее полной фигуре он был мило смешон. Однако вся ее внешность восхитительно преображалась из-за лица: щеки, гладкие и белые, как фарфор, светились здоровой бледностью. Но основной достопримечательностью были глаза — небесно-голубые и сверкающие энергией, оптимизмом и бесхитростным умом.

— Привет, детка. — Осторожно, чтобы не придавить младенца, Голд заключил ее в объятия.

— Спасибо, что пришел, папа, — прошептала она ему на ухо. — Я так рада, что ты здесь. Они долго стояли, прижавшись друг к другу, пока Чарли не подошел и похлопал Голда по плечу.

— Эй, але, можно прервать ваш танец?

Голд отпустил дочь, но та продолжала крепко держать его за руку. Ее глаза светились любовью и гордостью.

— Уэнди, — сказал Чарли. — Неужто не поцелуешь старого «дядюску Цялли»? Дай взглянуть на малыша, я не видел его со дня его бриса[40].

Уэнди неохотно отпустила руку Голда и, обвив свободной рукой шею Чарли, прижала его к себе.

— Ну, как ты, дядя Чарли? Как поживает мой любимый дядюшка?

— Как поживаю? А вот так: Уэн, как может поживать шестидесятилетний вдовец — встает у меня уже не то, что раньше, но так оно и к лучшему, ведь засунуть-то некуда!

— Ну, дядя Чарли!

— А теперь давай взглянем на малыша. Он мне, конечно, не то чтобы внук, но вроде того. А внука мне не видать уже.

— О, дядюшка Чарли, только дайте Лестеру время.

— Уэнди, Лестеру нужно вовсе не время. Яйца ему не нужны!

— Ну, дядя Чарли же!! — сказала Уэнди, и они все расхохотались.

— В конце концов, дайте же мне взглянуть на моего внучатого племянника! Покажи мне крошку Джошуа. — Чарли забрал мальчика у Уэнди и поставил его на стойку бара. Обхватив крохотными ручонками Чарли за указательные пальцы, малыш стоял и раскачивался на своих толстых ножках. Осознав, что падение ему не угрожает, он оглядел зал. Хмурая гримаса исчезла с его пухлого личика, и он звучно рассмеялся.

— Вы только поглядите на этого маленького туммлера[41], — сказал Чарли. — Вылитый мой папаша. Один к одному!

— Забавно, — удивился Голд. — А я только что собирался сказать то же самое: он очень похож на моего старикана.

— Да ты свихнулся, что ли? — возразил Чарли. — В твоей семье вообще смеяться не умели! Говорю тебе, он похож на моего отца, упокой Господь его душу.

— Дядя Чарли, — вмешалась Уэнди. — А вот Хоуи говорит, что он точная копия его деда, который эмигрировал из Минска.

— Ох, не смеши меня, разве может такой красавчик происходить из какого-то жалкого Минска? — Чарли приблизил лицо к животу младенца и сделал вид, что хочет прокусить тонкую синюю фланель. Джошуа захихикал, схватился за живот и чуть было не потерял равновесие. Чарли положил его на стойку и склонился над ним, гугукая и корча смешные рожи. Малыш засмеялся, задрыгал ножками и стал играть с подбородком Чарли.

— Нет, вы только посмотрите на это лицо!

Ансамбль заиграл: вопреки ожидаемому, звучал не оглушительный рок, а мягкая, чувственная боссанова. Голд узнал этот танец — ему было полтора десятка лет. Джазмены любили эту мелодию и всегда включали ее в свой вечерний репертуар. Любила ее и Анжелика.

— Папа, потанцуй со мной. — Уэнди уже тянула его на площадку. — Дядя Чарли присмотрит за Джошуа, правда ведь, дядюшка?

— Да я готов тебе даже заплатить за это удовольствие!

Они были единственной парой на площадке. Уэнди прижалась к нему, положила голову ему на грудь. Голд заметил, что на них смотрит весь зал. Здесь были Уотерманы — семейство кузена Эвелин, Джейсоны из Ла-Джоллы, Джо Маршалл, (сын лучшей подруги матушки Эвелин) со своей женой — шиксой из Торонто. Голду даже показалось, что где-то мелькнул один из бывших мужей Кэрол, но он не был уверен в этом.

— Как я рада, что ты пришел, папочка. — Уэнди подняла к нему лицо. — Я очень тебе благодарна. Я ведь знаю, тебе это нелегко далось!

— А-а-а-а... — сказал Голд с таким видом, как будто это была для него пара пустяков.

— Папа, — мягко упрекнула она. — Ну, я ведь точно знаю, как трудно тебе здесь находиться.

Он обнял ее крепче.

— Я пришел повидаться с тобой, детка!

С полминуты они танцевали молча. Голд машинально отметил, что музыкант, играющий на басу, знал свое дело.

— Ты с матерью еще не говорил?

— Нет еще.

«Пока что я избежал этого удовольствия», — подумал он.

— А Питера не видел еще?

Голду показалось, что на долю секунды у него остановилось сердце.

— В храме только.

— Папа, он просто отличный мальчишка. — Она выдержала паузу. — Ты бы очень гордился им.

Голд промолчал.

— Он очень похож на тебя, правда, папа! — Подняв голову, она взглянула на него и заговорщически зашептала: — С того самого дня, когда мать принесла его из роддома, я стала видеть тебя во всем, что бы он ни делал! Он ложку держит, как ты, ест то же самое, что ты.

Ну, во всем сходство! И чем старше он становится, тем больше походит на тебя. Он вылитый ты, папочка!

— Ну угомонись, Пирожок! К чему об этом говорить — в эту дверь ломиться бесполезно.

— Знаю, знаю. — Она машинально погладила его по плечу. — А знаешь, он спрашивал у меня о тебе.

— Да-а?

— И не один раз. Однажды, когда он был совсем еще маленьким, я застала его врасплох — он разглядывал твое фото на комоде у меня в спальне. Начал меня расспрашивать, хотел знать о тебе все.

— Неужто? И что же ты ему сказала?

— Ну, что ты — мой отец, что вы с матерью были когда-то женаты. Все в таком духе. Но мне кажется, что он догадывается о большем.

Голд слегка отстранил ее от себя.

— Почему ты так думаешь?

— Знаешь, когда тетя Кэрол начинает говорить с матерью о тебе, он сразу затихает и старается не пропустить ни слова. По-моему, он знает, что Стэнли ему не отец.

— Кто ему сказал об этом, мать?

Уэнди тихо рассмеялась.

— О нет! Все, что ему сказала мать, было следующее: «Питер, когда ты родился, мы с отцом еще не были женаты. Не правда ли, я ужасна?»

Голд печально улыбнулся: «Нет, Эвелин, ты вовсе не была ужасна. Просто ты не была Анжеликой».

— Как бы там ни было, папа, я настояла на твоем приходе. Конечно, Стэнли прекрасный человек, он всегда был добр ко мне, и он обожает Питера, просто обожает его! Но все же ты его настоящий отец.

— Пирожок, настоящий отец — это человек, который тебя вырастил. Питера, как ты только что сказала, вырастил Стэнли, и надо отдать ему должное, у него это прекрасно получилось.

— Но, папа, неужели тебе не любопытно? Неужели ты не хотел бы...

— Абсолютно, солнце мое!

— Зачем же ты пришел сегодня?

Голд поцеловал ее светло-соломенные волосы, пахнущие шампунем.

— Я пришел проведать тебя, Уэнди. Это ты просила меня. Это ты звонила мне три раза, чтобы я не забыл. И я знал, что это значит так много для тебя, Уэнди. И ни для кого больше. И пожалуйста, никогда не забывай об этом.

Несколько танцующих пар присоединились к ним на площадке. Солли Саймон — брокер, в которого Эвелин была влюблена в университете, — протанцевал мимо со своей молодой женой.

— Привет, Джек! Рад тебя видеть. Я смотрел вчера вечерние новости. Хорошая работа! Надо бы перестрелять всех этих подонков. Уэнди, как там твой малыш?

Танцевали также Чартовы — они жили на той же улице, что и Эвелин с Голдом в ту пору, когда у них был домик в Калвер-Сйти. Они кивнули ему и понимающе улыбнулись. Чартовых Голд ненавидел.

Все больше парочек пробивалось на площадку, становилось тесно. Ансамбль плавно перешел к другой боссанове.

— Придешь завтра пообедать? Я цыпленка «энчалада кассероле» приготовлю — ты ведь его так любишь. «Шестьдесят минут» посмотришь, с малышом повозишься.

— Посмотрим, Пирожок.

— Ну, постарайся прийти, папочка! Хоуи говорил, что ему, наверное, придется пойти на встречу с клиентом, так что мы с Джошуа будет одни-одинешеньки.

Полицейский инстинкт Голда сработал автоматически — что-то было не так. Голд был в полном замешательстве: ему никогда не приходилось проверять этот инстинкт на своей семье. На Анжелике — да, но только не внутри семьи.

— У Хоуи деловая встреча в воскресенье? Что-то это не похоже на нашего мистера Джона Макэнроу[42], на нашего мистера Шесть Сетов По Воскресеньям! Кого же ему так приспичило видеть в воскресенье?

— Да я не знаю. Каких-то юристов, наверное. Он что-то говорил насчет встречи с какими-то юристами.

— По какому поводу?

— Что? — В глазах Уэнди мелькнула тень беспокойства.

— Встреча будет по какому поводу, зайка?

— Ой, папа, у меня нет ни малейшего понятия.

— А где, собственно говоря, Хоуи сейчас? Что-то я его нигде не видел.

— Он говорил, что после службы в шуле[43] ему надо будет кое-куда позвонить. Он наверняка скоро придет сюда. Он так хотел тебя видеть!

— Да неужели?

— О да, сегодня утром он меня аж три раза спрашивал, придешь ли ты сюда. Он правда тебя любит, папочка.

«Ага!» — подумал Голд.

— А ты не знаешь, зачем это я ему нужен?

— Да мне кажется, никаких особенных дел у него к тебе нет. — Тут ей что-то пришло в голову, и она рассмеялась. — Может, он хочет научить тебя играть в теннис?

Голд выдавил из себя смешок, но глаза его были холодны.

— Как же все-таки замечательно, что ты пришел сегодня. — Уэнди прижалась к нему теснее. Они продолжали кружиться под музыку. По шумному, набитому публикой залу шныряли фотографы, пытаясь поймать «откровенные» кадры: стариков с молоденькими девочками, отцов с дочерьми, матерей с сыновьями. В противоположном конце зала официанты — под «охи» и «ахи» гостей — открыли длинную буфетную стойку. Фотографы поспешили запечатлеть нарезанную печень в формочках и маринованную сельдь. Все выстроились в очередь и принялись нагружать свои тарелки горами разных салатов, свежих фруктов, креветочных коктейлей, грудинками цыплят «тернияки» на деревянных шомполах, рисом и салатом из раков «ньюбург». Взмыленный шеф-повар нарезал толстыми, сочными ломтями первоклассное жаркое и сдабривал его соусом и хреном.

Ансамбль закончил свое попурри постепенным замедлением ритма и вычурно угасающим дуэтом барабана и саксофона-тенора. Несколько пар зааплодировали. Голд взял Уэнди под руку и повел к бару. Чарли Виганд приветствовал их широкой улыбкой.

— Сдается мне, что у нас тут стихийное бедствие, Уэн! — мощно пробасил он.

Уэнди забрала у Чарли мальчика и пощупала у него попку:

— Да, дядя Чарли, действительно бедствие, причем крупномасштабное.

— Не вызвать ли нам пожарных?

Уэнди рассмеялась этой избитой шутке Чарли, которую помнила с детства.

— Не стоит, дядя Чарли, я думаю, что сама справлюсь.

Закинув младенца на плечо, она отыскала взглядом коляску на другом конце зала — там лежала упаковка памперсов.

— Пап, я хотела бы танцевать с тобой еще дюжину танцев, и это как минимум. Но в эту минуту самый главный мужчина в моей жизни — Джошуа.

— Эй, а как же я? — жалобно проскулил Чарли. — Неужели со мной ни разочка не станцуешь?

— Как только вернусь. Как только вернусь! — Она пошла в обход танцующей толпы. — Пап, скажешь Хоуи, куда я пошла, ладно? — крикнула она, обернувшись.

— Девчонка у тебя замечательная! — сказал Чарли.

Голд кивнул.

— Да, Чарли. Хоть что-то в этой жизни у меня получилось на славу!

Чарли искоса взглянул на него, поставил свой стакан на стойку.

— Мне кажется, что Джошуа высказал правильную мысль. Надо бы мне кое-куда прогуляться. — Он указал на свой стакан. — Если кто-нибудь прикоснется к моему виски, арестуй его!

Когда Чарли ушел, Голд повернулся к толпе спиной и оперся локтями на стойку. Подошел бармен.

— Не желаете ли еще порцию, сэр?

— Конечно, почему бы и нет?

Бармен был высокий паре ль с широкой грудью и темной кожей. На голове у него произрастали целые джунгли распушенных кудрей. Нос был широкий, сломанный.

— Странно, на еврея ты что-то не похож.

Бармен осклабился, обнажив белоснежные зубы.

— Гаваец, что ли? — осведомился Голд.

— Самоанец. — Бармен протер свою короткую стойку.

— Из вас получаются хорошие футболисты.

Бармен скрестил руки на могучей груди.

— А из вас — хорошие юристы.

Голд отхлебнул виски.

— Прополощи рот мылом, сынок!

Бармен коротко хохотнул и уставился в некую точку чуть в стороне от правого плеча Голда. Обернувшись, Голд столкнулся взглядом со своей бывшей женой — та злорадно ухмылялась.

— Джек! Как замечательно с твоей стороны, что ты пришел. Мне очень приятно видеть тебя.

Внезапно Голд почувствовал себя мальчишкой, застигнутым за мастурбацией. Возникло паническое желание проверить, застегнута ли ширинка. Он вдруг осознал, что Эвелин — единственный человек на свете, которого он боится.

— Эвелин, ты прекрасно выглядишь!

Ох, не прекрасно! Напротив, есть в ней что-то от посмертной маски. Добрый доктор Марковиц слишком уж часто упражнял свое искусство на собственной супруге. Кожа у глаз и вокруг рта туго натянута. Щеки, загоревшие под щедрым солнцем Палм-Спрингс, блестят, как бока отглазурованного горшка. «Она вся — как сплошной шрам от ожога», — подумалось Голду. Когда он порвал с Эвелин (это было на следующий день после смерти Анжелики), она весила на тридцать фунтов больше нормы. После рождения Питера она села на ускоренную диету, сбросила эти тридцать фунтов, а заодно — еще пятнадцать сверх того. В результате кожа провисла, мышцы висели тряпками. Тогда она стала искать хорошего спеца по пластической хирургии. Так она познакомилась со Стэнли. И он перекроил ее заново — видимо, в ту женщину, которая была ему нужна. Разве все не желали ее такой, как она была, — и сейчас и всегда? Голд не мог этого наблюдать, но он знал, слышал: она перенесла имплантацию грудей, удаление жировой ткани на животе, «подтягивание» ягодиц. Теперь она ходячая реклама пластической хирургии — школы доктора Стэнли Марковица. Голд подумал — и далеко не впервые, — что оба мужа Эвелин обошлись с ней не очень-то хорошо.

— Спасибо, что пришел, Джек. — Глаза Эвелин светились гордостью.

«Бог ты мой, — ужаснулся про себя Голд. — Да если бы я встретил тебя на улице, то не узнал бы. И даже за живого человека не принял!»

— Давно мы не виделись, Эвелин.

— Слишком давно, Джек. Когда же это было? На свадьбе у Уэнди ты выскочил из синагоги, как только кончилась церемония. Я даже не успела поздороваться с тобой. Потом мы как-то разминулись на похоронах Дот — как грустно, что она умерла. А! Должно быть, мы виделись на похоронах дядюшки Макса.

«Похороны, сплошные похороны, — подумал Голд. Слишком много смертей легло между нами, Эв. Начиная со смерти Анжелики».

— Когда ж это было? — продолжала она. — Лет шесть назад. И как нам удалось избегать друг друга так долго? Да и зачем мы это делали?

На ней было простое белое платье из сырого шелка: Голд знал, что это было платье-оригинал. По его подсчету, оно обошлось ей в семьсот — восемьсот долларов. В отличие от Кэрол с ее нарочито показными бриллиантами, Эвелин носила ненавязчивое одинарное ожерелье с натуральными жемчужинами, которые были гораздо дороже бриллиантов. Когда она протянула Голду руку, он заметил у нее на среднем пальце перстень с громадной жемчужиной, напоминающей небольшое блестящее яйцо.

— Ты же знаешь, как это бывает, Эвелин. Время ускользает от нас.

— Не от всех, Джек, не от всех! — лукаво поправила Эвелин, делая маленький глоточек шампанского. Над хрустальным ободком стакана на него смотрели полные ненависти глаза. От ее лица веяло холодом. — Что до меня, я никогда не чувствовала себя такой молодой — по утрам меня прямо подбрасывает. А ты как?

Голд быстро отхлебнул виски. Очень кстати — виски еще понадобится. Он не мог оторвать взгляда от глаз Эвелин.

— Врать не буду, Эв: когда я встаю по утрам, каждый прожитый год висит на мне тяжким грузом. И даже непрожитый.

Эвелин улыбнулась. Это было ужасно: она похожа на раскрытый бумажник, на распоротое сиденье с кожаной обивкой! А кое-кто за это еще и платит?!

— Это тебя совесть мучит, — сказала Эвелин. — Слишком много грехов на душе у тебя. Ты и спишь-то небось плохо. Кошмары тебя посещают, а?

У Голда прошел мороз по коже — то ли потому, что Эвелин попала в точку, то ли потому, что она все еще корчилась в своей отвратительной улыбке. "Кто ты такая? — подумал Голд. — Ты — не Эвелин. Ты даже не человек, а какое то инопланетное существо. Что вы сделали с Эвелин?!"

— С минуту назад я видела, как ты танцуешь с Уэнди. Очень трогательное зрелище: отец и дитя. Кстати, ты знаком с моим сыном Питером? Вряд ли. Нет, вряд ли вы встречались.

Эвелин поставила пустой бокал на стойку и взяла новый. А ведь раньше она с трудом выпивала один бокал коктейля, да и то за обедом. Голд взглянул на зал: казалось, взгляды всех присутствующих нацелены на них с Эвелин.

— Так, значит, ты не знаком с Питером? С мальчиком, у которого сегодня бар мицва? — вновь спросила Эвелин.

— Нет, мы еще не встречались.

— А какой мальчик, Джек, какой мальчик! Таким сыном гордились бы любые родители.

Голд улыбнулся ей в ответ — так же холодно.

— Знаешь, он валедиктор[44] в своем классе, — продолжала она. — А в своей возрастной группе, среди юниоров Калифорнии, он занял седьмое место по теннису. А впрочем, откуда тебе знать это?

— Я и не знал, Эвелин.

— Конечно, не знал. — Она пригубила шампанское. — Красив, элегантен, умен. Собирается стать доктором. — Она пристально взглянула на Голда. — Как и его отец.

Голд не поддался на провокацию.

— Да уж, я заметил. — Широким жестом он обвел украшенный «под больницу» зал. — А ты не думаешь, что о профессии думать еще рановато?

Эвелин фыркнула в свое шампанское.

— Рановато? Ну уж нет, Джек. Никогда не может быть слишком рано думать об успешной карьере. Но в любом случае ты ничего не будешь знать об этом, правда ведь?

«Один-ноль в твою пользу, сука!» — подумал Голд.

— Нет, Эвелин, конечно, не буду.

— Слушай, а сколько пятидесятишестилетних лейтенантов служат в департ...

— Джек! Как поживаешь, старина! — Высокий худой человек с белой бородой, одетый, в цвета пороха с синевой, пиджак «сафари», крепко пожал Голду руку. — Очень рад лицезреть тебя! Доктор Стэнли Марковиц принадлежал к тому разряду усердных людей с непоколебимо хорошим настроением, которые способны кого угодно довести до бешенства. Голду казалось, что счастливое расположение духа Стэнли зиждится на уверенности, что всю дисгармонию мира можно исправить парой правильно наложенных швов, несколькими искусно выполненными надрезами. Если бы Рейгану подтянули его индюшачью шею, он смотрел бы на мир с куда большей уверенностью. Кабы Арафату слегка нос подрезали, он выглядел бы не столь воинственно. А Горбачев без своего пятна подошел бы для ролей у лучших голливудских режиссеров.

— Мы слишком давно не виделись, Джек. Надо бы почаще бывать друг у друга.

На шее у Стэнли висела внушительная коллекция тяжелых золотых цепочек. Они картинно поблескивали среди мощной седой поросли на его груди. На носу у него сидели модные солнцезащитные очки с затемненными стеклами, а из-под закатанного манжета рубашки виднелись сверхточные золотые часы размером с мятный леденец. Каждый волосок в бороде и прическе Стэнли был тщательно уложен таким образом, чтобы создать иллюзию полной неухоженности. Доктор Стэнли Марковиц явно работал под Голливуд.

Голд был очень рад его появлению.

— Стэнли, черт тебя дери! Ну как жизнь-то?

— Лучше не бывает. Слушай, давай как-нибудь вечерком в ресторан нагрянем. Как насчет...

— Я знаю, — вклинилась Эвелин. — Мне только что сообщили об отличной новой забегаловке в Брентвуде. Это эфиопский ресторан.

Она сладко улыбнулась. Последовала неловкая пауза.

— А то еще в Ла-Сьянеге ресторан есть. Западноафриканский, кажется.

Мужчины молчали.

— Ну, тебе же нравится все такое туземное, а, Джек?

— Эв, прошу тебя... — начал было Марковиц.

Эвелин сделала изрядный глоток шампанского. По подбородку у нее потекла струйка вина, а глаза горели словно угли.

— Я вот на прошлой неделе читала статью в «Сайколоджи дайджест». Там объясняется, почему некоторые мужчины предпочитают темнокожих женщин: причина кроется в низкой самооценке или что-то вроде того.

— Эв, перестань.

— А чего «перестань»?! — огрызнулась Эвелин. — Я всего лишь с бывшим мужем беседую. — Она вновь повернулась к Голду. — У тебя низкая самооценка, Джек? Неудивительно, если так! А что ты сейчас ночами поделываешь? Небось ошиваешься в самых сомнительных кварталах города? По-прежнему любишь темную сторону жизни?

Ее голос поднимался, становился все пронзительнее.

— Постой, я знаю, что ты любишь. Вчера в вечерних новостях я все видела. Ты убивать любишь, а, Джек? — Она осушила бокал одним глотком. — Ты всегда любил убивать. Убивал все: семьи, карьеры, людей. — Ее ненавидящий взгляд бил ему в глаза с интенсивностью лазера. — Девушек молоденьких!

Пока Эвелин кликушествовала в мощном порыве пьяной праведности, пораженные мужчины не могли вымолвить ни слова. Гости, сидевшие за столами вокруг, в открытую наблюдали за разыгравшейся драмой. Музыканты исполняли «Атласную куклу». Бездарно исполняли.

Голд поставил свой стакан на стойку.

— Думаю, мне лучше уйти.

— Только не сейчас, Джек! — прорычала Эвелин. — Забава лишь начинается.

— Довольно, Эвелин! — Голос доктора Стэнли Марковиц приобрел суровые интонации. — Ты устраиваешь здесь сцену. Я этого не потерплю! Может быть, на рыбном рынке на Ферфакс-авеню такое нецивилизованное поведение и в норме, но только не на бар мицве моего сына!

При словах «моего сына» Эвелин наградила мужа долгим взглядом.

— Я не оговорился: он и мой сын тоже. Что-то мне кажется, что обо мне на этом празднике жизни подзабыли. Ты еще не забыла меня, а? Я тот самый, кто будет подписывать чеки, по которым оплачено за все это. И я не позволю превращать этот зал в этакую операционную, где вы с Джеком будете публично вскрывать друг другу старые раны! Так что, Эвелин, будь добра взять себя в руки — если не ради меня, то хотя бы ради Питера! Ведь это его праздник или ты об этом тоже забыла?

Глаза Эвелин широко раскрылись — в них сменялись гнев, удивление, внезапно перешедшие в слезы. Схватив со стойки очередной бокал шампанского (там их стояла целая дюжина), она метнулась прочь и скрылась в направлении женской комнаты.

Мужчины остались стоять в неловкой, напряженной тишине.

— Инцидент, достойный сожаления, — наконец вымолвил Стэнли Марковиц.

— Мне нужно идти.

Доктор вздохнул.

— Глупости, Джек! Ты хоть поел здесь?

— После этого? Да нет, я правда есть не хочу, Стэнли. Мне надо идти.

— Не смеши меня, Джек. Еще не хватало, чтобы Эвелин испортила этот день — день Питера. Кроме того, даже если ты не голоден, ты должен попробовать, как кормит, наш новый поставщик провизии — фирма Антона с Беверли-Хиллз. Одна из моих пациенток — имен я не называю, сам понимаешь, профессиональная тайна, хотя по лицу ты бы ее мгновенно вычислил, — так вот, она дала мне его номер, который не значится ни в одном справочнике. Это был единственный способ раздобыть его. Ты просто обязан снять пробу с цыпленка в желе!

Обняв Голда за плечи, он увлек его к свободному столику, каковых в зале было совсем немного.

— Посиди здесь, Джек, а я прорвусь в буфет без очереди — на то она и прерогатива отца.

— Стэнли, мне вообще не следовало бы здесь появляться. Я здесь не в своей тарелке.

— Не болтай глупостей, Джек. Уэнди хотела, чтобы ты пришел. Я тоже рад тебе здесь.

— Но я так сильно расстроил Эвелин.

— Переживет. Ничего с ней не случится, Джек. В конце концов, в ее возрасте пора бы хоть немного повзрослеть.

— Стэнли, я...

— Слушай, кончай кветчить![45] — Марковиц бережно, но решительно усадил Голда в мягкое кресло. — Вообще-то, если кому-то и можно расстраиваться, так это мне!

— Почему это? — Задрав голову, Голд взглянул на него.

— За двенадцать лет нашей женитьбы я ни разу не наблюдал у Эвелин таких вспышек страсти, какая только что у нее произошла — по твоему поводу.

Пару секунд Голд изучал салфетку на столе, затем ответил:

— Какая же это страсть, Стэнли? Ненависть это.

— Нет, Джек, это настоящая страсть, уж поверь мне.

Голд взглянул на доктора.

— Тогда она порождена ненавистью: прежде ее и близко не было. Быть может, в этом и состоит проблема — хотя бы частично?

— Хватит об этом, Джек. — Марковиц выставил руку ладонью вперед. — Я ведь не психиатр, а пластический хирург. — Он улыбнулся. — А сейчас я буду твоим официантом.

Он двинулся к очереди в буфет на противоположном конце зала.

— Всего понемногу попробуешь, а, Джек?

— Да, конечно.

— А цыпленка — в обязательном порядке! — крикнул Марковиц через плечо. Тут какой-то мужчина пожал ему руку, а некая дама с навеки застывшим изумлением на лице начала что-то шептать ему на ухо. Марковиц засмеялся, пригладил бороду и наградил ее легким поцелуем в щеку. Затем вокруг него сомкнулась толпа.

Голд достал новую сигару, снял с нее целлофановую обертку и закурил. Огляделся вокруг и заметил, что кое-кто с любопытством рассматривает его. Под его «дружеским» взглядом не в меру любопытные быстро отвели глаза. Голд поискал Чарли — тот должен был торчать где-то у парадного входа, но розовый костюм куда-то исчез. Голд хотел было встать и заказать еще виски, но потом решил удовольствоваться водой со льдом, которая была на столе. Попыхивая сигарой, он пытался убедить себя в том, что надо остаться. Интересно, куда Уэнди подевалась?

Шум в зале стал совершенно оглушительным. Дети носились между столами, как маленькие поезда в городских парках. Во всем помещении господствовала атмосфера легкого опьянения. Музыканты исполняли легкий рок, клавишник пел что-то смутно знакомое Голду. Танцплощадка была забита до предела. За соседним столом сидели юнцы и девчонки лет четырнадцати-пятнадцати. Они заговорщически перешептывались и хихикали. Трое из них поднялись, протолкались через зал и вышли из парадной двери. Голд подумал, что если проследить за ними и припереть их к стенке, то почти наверняка у них окажется какая-нибудь «травка». В лучшем случае — марихуана.

В углу было представление: клоун в белом халате и с лампочкой на размалеванном лбу установил бутафорскую рентгеновскую установку и демонстрировал двадцати — тридцати детишкам «флюорографию». Он поставил за экраном маленькую девочку и повернул карикатурно огромный выключатель на «рентгене». Экран засветился, и на нем возникла жуткая тварь — по желудку девочки полз огромный волосатый паук. «Рентген» оказался видеоплеером. Дети завизжали: одни давились от подступающей рвоты, другие хохотали. Следующим к экрану подошел маленький мальчик: при «обследовании» оказалось, что он «проглотил» белую мышь. Девчушка с черными как вороново крыло волосами бросилась прочь, зажимая рот руками. Клоун схватился за живот и затрясся в театральном хохоте. Его красный нос вспыхнул.

Голд опять поискал глазами Чарли или Марковица, но тех нигде не было видно. Встал, подошел к стойке. Бармен, не ожидая заказа, налил порцию виски и поставил перед Голдом, который осушил ее одним залпом.

— Черт! Только этого мне еще не хватало! — сказал он вслух. Бармен лишь взглянул на него с хорошо отрепетированным безразличием. Голд развернулся на каблуке и направился к выходу. Справа, сразу за дверью, был короткий вестибюль. В поисках туалета Голд пошел дальше и обнаружил искомую дверь, поднявшись на один пролет по застеленной ковровой дорожке.

В мужском туалете было пусто. Голд заперся в кабинке, опустил брюки, стремительно сел на унитаз и, попыхивая сигарой, справил нужду. Кондиционера в туалете не было, и его лоб покрылся испариной. Внутри у него все бурлило и урчало. Внезапно ему стало плохо.

Спустив воду. Голд встал перед широким зеркалом и осмотрел себя уже во второй раз за день. «Зеленоват малость», — подумал он. Наполнив раковину холодной водой, он наклонился, и принялся поливать лицо, пуская отдельные ручейки себе за шиворот. Когда он промокал лицо бумажным полотенцем, дверь отворилась.

— Джек! Я уже боялся, что упущу тебя.

— А, Хоуи, — холодно приветствовал Голд отражение своего зятя в зеркале.

Хоуи Геттельман был невысок и мускулист. На лице у него красовалась коротко остриженная черная бородка, а волосы на темени уже начали редеть. Темный костюм в тонкую полосочку в стиле «Сэвил Роу» сидел на нем безупречно. Хоуи выглядел стопроцентным юристом даже по выходным.

— Джек! — Вцепившись в рукав Голда, Хоуи крепко пожал ему руку. — Мне очень надо поговорить с тобой.

— Да пошел ты...

Хоуи пристально посмотрел на Голда.

— Значит, ты знаешь?

Завязывая галстук, Голд по-прежнему смотрел не на Хоуи, а на его отражение.

— Знаю.

— Как же тебе уда...

— Утром, когда я собирался в шуль, мне позвонил Сэмми Пирлман.

— Ах, гони, черт его подери!

— Послушай, Хоуи, ты звонишь поручителю, человеку, которого я знаю тридцать лет и который очень многим мне обязан; ты прикрываешься моим именем, говоришь ему, что ты мой зять, сообщаешь ему, что ты в тюрьме и нуждаешься в его услугах, но при этом не хочешь, чтобы я знал об этом. Неужели после всего этого ты ожидаешь, что он будет молчать и не позвонит мне, чтобы все это проверить?

— Он же поклялся, что будет держать все в строжайшем секрете!

Голд повернулся лицом к Хоуи и присел на край раковины.

— Люди часто нарушают клятвы. Это им все равно что юристу вроде тебя поесть. А что ж ты прямо мне не позвонил?

— Боялся, что ты неправильно поймешь.

Голд пожал плечами.

— А что тут понимать-то? Что моя дочь замужем за наркоманом?

— Джек!

— Даже хуже — за торговцем наркотиками. За «толкачом»!

— Джек, это не совсем так.

— О? А как же?

— Возникло недоразумение. Небольшая проблема.

Голд вынул сигару изо рта и повертел ее между пальцами.

— Небольшая проблема, говоришь? Это полфунта первоклассного кокаина у тебя небольшая проблема?!

— Джек...

— На сколько это потянет? Тысяч десять, если толкать на улице, это минимум. Если поднажмешь — двадцать заработаешь. К тому времени, как чины из отдела наркотиков и прокурор округа поднимут сумму залога, эти полфунта будут стоить тысяч пятьдесят, а то и все шестьдесят. Так что речь идет о серьезном преступлении.

— Джек, не злись на меня так. Все это дело можно приостановить, если...

— Приостановить? Приостановить?! Да ты знаешь, по какой статье тебя обвиняют? Знаешь, как она звучит? «Несанкционированное хранение психотропных препаратов с целью продажи, раздачи и распространения иными методами». Владение с целью продажи, Хоуи, — это очень серьезное преступление. «При первом нарушении наказуемо пребыванием до трех лет в государственных исправительных учреждениях». Понимаешь, что это означает, зятек? Неужто? Это пахнет исключением из корпорации юристов и концом карьеры. А также позором моей дочери и пятном на имени моего внука.

— Ради Бога, Джек, выслушай меня.

—  — Нет уж, Хоуи, это ты выслушай меня! На кой хрен тебе сдались целых полфунта кокаина? Я знаю, что молодые юристы-хипы покуривают «травку», вкалывают себе ампулу-другую по утрам, прежде чем идти в зал суда, и принимают пилюли «Квалуд»[46], чтоб по вечерам стоял лучше. Однако восемь унций кокаина не «предназначены для личного пользования», понял, бубеле?![47]

Восемь унций кокаина — это достаточное основание для полицейской облавы с применением оружия. Радуйся, что ты не попал в сюжет программы «Новости из первых рук»! А теперь все-таки объясни мне, на кой хрен тебе столько кокаина?

Хоуи потупил глаза: этакий аккуратный, утонченный молодой человек с отшлифованными ногтями. Он всегда казался Голду чересчур изнеженным.

Хоуи поднял голову, взглянул Голду в глаза.

— Я оказывал услугу кое-кому из своих друзей.

Голд издевательски усмехнулся и покачал головой.

— Ну, тогда у тебя нет никаких проблем. На суде расскажешь всем, что это за друзья, и ступай на все четыре стороны!

Темные симпатичные глаза Хоуи, казалось, потемнели еще больше.

— Я не могу так поступить. Не такой я человек!

— Ах, вот как! Так какой же ты человек?

— Ну, я же не один из ваших уличных осведомителей. Не стукач какой-нибудь вонючий! Я не могу так поступить с этими людьми. И не буду!

— А кем ты себя возомнил, черт возьми? Может быть, ты — Багси Зигель или Мейер Лански? — Голд ткнул в сторону Хоуи обслюнявленным концом сигары. — Вот ты здесь стоишь и доказываешь мне, какой ты честный парень, прямой парень, словом, настоящий мужчина, а я тебе вот что скажу: Хоуи, у тебя нет ни малейшего представления об этом. Честные парни отбывают срок, ты понял, тупица? Хорошие люди сидят в тюрьме! — Голд сунул сигару в зубы. — И пусть у тебя не будет иллюзий на этот счет, зятек: тюряга для еврея — ох, не рай! Там не будет еврейской банды, которая взяла бы тебя под крыло. И еврейской мафии не будет. Зато «Арийское братство» превратит твою жизнь в сущий ад. А «Черные мусульмане» найдут две сотни поводов для того, чтобы двинуть тебя трубой по башке или воткнуть тебе нож в спину! Поэтому...

— Кончай, Джек! Я не желаю слушать твои полицейские проповеди! Либо ты соглашаешься помочь мне, либо я сейчас же ухожу. Ну?

Они смолкли, в упор глядя друг на друга. В туалет вошел толстяк в желто-зеленом костюме и бордовой ермолке. Он улыбнулся и кивнул им, но был грубо проигнорирован. Он встал перед писсуаром, расстегнул молнию и, оглядываясь через плечо, извлек свой член. Голд сжал зубы, едва не перекусив сигару. Глаза горели гневом. Напряжение в воздухе стало физически ощутимым. У толстяка никак не получалось помочиться.

— Славная вечеринка, а? — сказал толстяк в полном замешательстве. Ответом ему было гробовое молчание.

Бедняга аж кряхтел, пытаясь выдавить из себя струйку. Однако у него ничего не выходило. Еще раз оглянувшись через жирное плечо, он быстро застегнул молнию и чуть было не прищемил себе мясистую головку пениса. Вышел он не оглядываясь.

— А чего ради я должен тебе помогать? — спокойно спросил Голд. — Особой любви у нас никогда не было.

— Сам знаешь, чего ради.

— Не стесняйся, советник, скажи!

Хоуи повернулся к зеркалу и некоторое время рассматривал себя. С удовлетворением. Поправил свой шелковый галстук, смахнул с лацкана воображаемую пылинку.

— Ради Уэнди, Джек, ради нее. Она ведь не перенесет такого удара. Ты не позволишь, чтобы что-нибудь такое случилось с твоей золотой девчушкой, правда же?

Голд почувствовал, как в нем поднимается привычный гнев — холодный, как лед, и огненный, как раскаленное добела железо. Так долго он подавлял в себе этот гнев, что даже почти обрадовался его возвращению. Он едва ли не наслаждался этой яростью.

— Ты же знаешь, как много значит для нее наша маленькая семейка, — говорил Хоуи. — Может быть, потому что ваш с Эвелин разрыв произошел, когда она была слишком маленькая и впечатлительная. Но если вдруг со мной что-нибудь случится, если что-нибудь разобьет наш крохотный безупречный мирок, я не хотел бы, чтобы она обвиняла в этом меня. — Любуясь своей бородой, он наклонился к зеркалу.

Голд мысленно схватил Хоуи за шею и шмякнул его физиономией в зеркало. В воображении живо возникли сломанные кости, изуродованная плоть, разбитые зубы. С большим трудом он подавил мощную волну закипавшего в крови гнева.

— А ты не прогадал, Хоуи. Женился на падчерице знаменитого доктора Марковица. Молодец!

Хоуи повернулся к Голду:

— Джек, не пытайся представить дело так, будто я не люблю Уэнди. Я очень ее люблю — с первого взгляда. И я не встречал существа более чудесного и доброго, чем она. А ради малыша я жизнь готов отдать. Но я не отрицаю, что меня ничуть не огорчил тот факт, что отец — ой, прости, отчим — Уэнди делает пластические операции звездам. Эти люди очень нужны мне, чтобы продолжить свою карьеру в этом городе. Когда-нибудь я хочу стать важной фигурой в той отрасли права, которая обслуживает индустрию зрелищ. А для этого надо быть конкурентоспособным в деле. Надо использовать все связи, имеющиеся в твоем распоряжении. Надо использовать любые средства, чтобы добраться до нужных людей, которые помогут тебе в продвижении. Но этого тебе не понять, Джек. Ты никогда не добивался ничего путного. У тебя даже амбиций не было — никакого желания стать реальной фигурой. Все, чего ты желал в этой жизни, — это быть вонючим копом, прости Господи!

— Не доводи меня до крайностей! Я ведь раздавлю тебя, как хитрого, пронырливого нью-йоркского таракана — ты и есть таракан!

В черных глазах Хоуи появилась жесткость.

— Ну не могут же все быть чисты, как девственный снег. Как ты!

Двое стояли друг против друга, разделенные узким полом туалета и океаном ненависти. Голд старался не шевелиться, ожидая, когда спадет кроваво-красная пелена гнева, застилающая ему глаза. Он смотрел на Хоуи, но заставлял себя видеть Уэнди, думать об Уэнди. И это помогло — через некоторое время он уже был в состоянии небрежно прислониться к кафельной стенке, сложив руки на груди и засунув ладони под мышки. Наконец он вымолвил:

— Значит, в интересах продвижения своей карьеры ты начал приторговывать кокаином.

Хоуи немного расслабился и присел на край раковины.

— Ты все-таки никак не поймешь: весь этот бизнес просто работает на кокаине, пилюлях «Квалуд», немного и на героине — ну, как машина на бензине работает. Все эти штуки вовсе не вредят никому. Ведь эти ребята знают, как вести себя: уж они-то не будут никому морду бить, чтобы отобрать деньги и купить наркотики. Они не преступники.

— Они употребляют наркотики, — перебил его Голд. — Это преступление. Следовательно, они преступники.

Хоуи снисходительно улыбнулся.

— Джек, ты все еще не видишь всей картины. У Бокмана, Фляйшера и Бернхарта есть один клиент — кинорежиссер. Так вот, его общий доход за прошлый год перевалил за триста миллионов долларов. Триста миллионов! У некоторых стран валовой доход за год меньше получается. Ты не можешь указывать такому человеку, что он может запихивать себе в ноздри, а что не может. Не посмеешь ты ему указывать. Для таких людей кокаин — как кофе. Сними поводишься — вообще забудешь, что он запрещен. Он у них везде. Повсюду. Джек, они настоящие короли! Они делают то, что захотят.

Прислонившись к стене, Голд наблюдал за своим ораторствующим зятем.

— Если мне придется иметь дело с подобными людьми, завязывать с ними отношения, поставить себя так, чтобы они доверяли мне, верили в меня, нуждались во мне, то я должен научиться говорить на их языке, мыслить и жить на их уровне! — Хоуи на секунду задумался. — Ну вот взять, к примеру, одну встречу на прошлой неделе. Это было в конференц-зале фирмы. Наш клиент — одна из известнейших рок-групп — вторично подписывает контракт с крупнейшей в мире фирмой звукозаписи. Рок-группа продает платиновые диски. Значит, дорабатываем мы последние детали. Я там был младшим партнером — ну, это примерно как старший помощник младшего дворника. Почти мальчик на побегушках. Может быть, на одну ступеньку повыше секретарши, которая кофе заваривает. С начала встречи и пятнадцати минут не прошло, а солист уже заявляет: «Не могу я переговоры вести, когда я не под кайфом!» Кладет на стол свой дипломат, открывает — а там у него кило кокаина. Ну ни хрена ж себе! Мой босс, Тед Бокман, здесь же, рядом сидит. Он — член совета директоров в шести огромных компаниях, председатель правления двух фирм звукозаписи, прилетевший из Нью-Йорка специально, чтобы подписать контракт, — и этот здесь же сидит! Я просто в ужасе. Ну, думаю, сейчас все эти шишки вон отсюда побегут — полицию звать или что-нибудь в этом роде. Им же надо свою репутацию блюсти и все такое! Верно? А вот и неверно! Через две минуты они все зависают над столом, только галстуки придерживают, чтобы в порошке не извозить. Передают друг другу соломинку из чистого золота и нюхают, нюхают — прямо как свиньи, которых я видел во Франции: те трюфеля нюхали! А солист смотрит на меня и подмигивает. Смеется над ними и надо мной. Такой весь из себя чувак — волосы лиловые, рубаха расстегнута, аж пупок виден. Ну, и что я, по-твоему, должен делать? Кричать: «Насилуют!» — и бежать, спасая свою честь? ФБР вызывать? Пустое, Джек! Такова реальность. И все эти люди, заметь, не попадают в тюрьму.

— Конечно, не попадают — за них сидят такие шмоки навроде тебя!

— Послушай, тот арест был чистой случайностью. По идее, его просто не должно было быть вообще.

— Чем больше я тебя слушаю, тем больше ты мне напоминаешь весь этот сброд, который я упрятал за решетку.

Хоуи покачал головой.

— Не пора ли нам прекратить эти перепалки и состязания в остроумии?

— Ладно, расскажи мне, как это произошло. — Голд затянулся сигарой.

— Ну, значит... — начал Хоуи, тщательно изучая свои безупречные ногти. — Нас человек десять, все юристы, а один парень — государственный защитник. Свои маленькие дела мы проворачиваем главным образом, чтобы заполучить себе немного «порошка», а деньги получаются совсем небольшие. Я хочу, чтобы это дошло до тебя, Джек.

Голд промолчал.

— Мы скидываемся — с каждого по несколько тысяч — и покупаем приличный кус героина. — Крошим его, заделываем под какое-нибудь там итальянское слабительное для младенцев и продаем своим друзьям: парням из наших же контор. Иногда порошок идет в дело, чтобы уломать крупного клиента заключить контракт с фирмой. В этом случае мы выписываем липовый расходный документ, а компания возмещает сумму за свой счет.

— И никто не задает вопросов?

— Абсолютно. Все это оформляется как расходы на транспорт, или развлекательные мероприятия, или что-нибудь еще в этом роде. Иногда — как удержание каких-нибудь налогов. А наше последнее приобретение я намеревался использовать как приманку для одной телезвезды, чтобы добиться для нашей фирмы права представлять ее интересы. И я почти что уломал ее поставить подпись. А что теперь будет, одному Богу ведомо.

Голд не верил своим ушам.

— Хоуи, да знаешь ли ты, сколько законов вы нарушаете? Это же преступный сговор — раз, владение наркотиками — два, их продажа — три, уклонения от уплаты налогов — четыре!

— Ох, дай передохнуть, Джек! Я-то думал, что все объяснил тебе. Бизнес так устроен, понимаешь?!

— В таком случае ты ввязался в чертовски сомнительный бизнес!

— Ты дослушаешь меня или будешь в полицейского играть?

— Продолжай.

— Значит, была моя очередь делать закупку. С посредником я встретился на автостоянке за театром «Сан-сет», знаешь, где это? Там еще левее, чуть в стороне, небольшой торговый центр. Ну, я покупаю товар в машине торговца, иду, сажусь в собственную, хочу уже мотор заводить, и вдруг откуда ни возьмись — со всех сторон копы, машина окружена. Пушки в руках и все такое прочее. Один парень приказывает мне положить руки на руль — так, чтобы он их видел, а не то он меня пристрелит! Он орет на меня! Боже, я не мог поверить, что все это происходит на самом деле! Поэтому я не среагировал на его команду сразу же — и меня чуть не пристрелили, Джек! Я до сих пор не могу поверить в это!

— Придется поверить, — сухо отрезал Голд. — А что торговец?

— Да он к тому времени уже далеко был.

— Вот как? И его не преследовали?

— Э-э-э... нет. Думаю, что нет.

— Как же так... черт возьми?

— Я не совсем тебя понял.

— Да подставили тебя.

— Джек, не пори чушь. Я же говорил тебе, что знаю всех заинтересованных лиц. Это мои друзья. Коллеги.

— А торговец?

— Вне всяких подозрений. Репутация у него безупречная, проверенная. У него покупают лучшие люди, действительно важные персоны в этом городе. Неужели он хочет, чтобы про него говорили, будто он сдает своих покупателей? Ну, только не это, уверяю тебя! Потом, я же говорил тебе, что это просто провал, ну не повезло мне, и все! Полиция устроила засаду — они подкарауливали угонщиков. На этой стоянке уже давно кто-то орудует, и ее охраняют. А я просто подвернулся им под руку — они заметили что-то похожее на наркотики, ну и задержали меня. Они думали, что я хочу угнать собственную тачку.

— Это они тебе сказали?

— Проговорились случайно.

— И ты им поверил?

— Конечно. Возможно, за все дело и надо взяться с этого угла зрения.

— В том смысле, что они заподозрили тебя в угоне собственного автомобиля, а кокаин обнаружили случайно?

— Именно так. Я буду ходатайствовать, чтобы все улики и показания не разглашались. Судья просто не даст делу хода.

— Какой же ты осел, Хоуи!

Хоуи взглянул на Голда и заморгал.

— Какой же ты кретин! Да ты просто шлемил![48] Если бы ты занимался уголовным правом, ты сдох бы с голоду. Или кто-нибудь из твоих недовольных клиентов разбил бы твою дурную башку! Именно потому, что ты такой...

— Ну хватит! — крикнул Хоуи.

— Это же мусора из «наркотиков»! — проорал в ответ Голд. — Из наших вонючих «наркотиков»! Сэмми-поручитель видел фамилии на рапорте о твоем аресте — они все из «наркотиков»! И ожидали они именно тебя, Хоуи, мой мальчик. Ни при чем здесь какие-то там угонщики. Не было никакой засады на стоянке! Тебя они караулили, шмок! Подставили тебя!

Лицо Хоуи стало мертвенно-бледным. Покачнувшись, он оперся о стену, потом тяжело опустился на край раковины.

— Не может быть. В полиции мне сказали... — забормотал он.

— Это старый трюк, Хоуи. Они стараются прикрыть своего осведомителя.

— Осведомителя? Осведомителя! Боже мой, я не могу в это поверить. Обо всем знали только мои друзья.

— А откуда, по-твоему, осведомители берутся? С неба сваливаются?

— Зачем... почему кто-то со мной так обошелся?

— Когда ты наконец повзрослеешь, болван?! Зачем? Да затем, зачем стукачи всегда так поступают: долг отдать кому-то, собственную задницу прикрыть! Тобою расплатилась в этой сделке, мальчишка!

— Боже мой, Боже мой! — повторил Хоуи.

Дверь распахнулась, и в туалет ворвались три запыхавшихся, весело гогочущих мальчика.

— Пошли отсюда! — рявкнул на них Голд.

— Нам бы пописать! — пропищал старший из них, щекастый рыжий мальчишка лет девяти. Он уже расстегивал молнию.

— Внизу тоже туалет есть. Или в женский забегите. Этот не работает.

Двое младших ребят смотрели на Голда широко раскрытыми глазами. Рыжий проявил недоверие: подойдя к писсуару, он открыл кран, из которого хлынула бурная струя.

— И ничего он не сломан! — сказал рыжий.

Голд наклонился к мальчишке.

— Слушай, малый, я — полицейский. Если ты сию же секунду не уберешься отсюда, я арестую тебя за неподчинение официальному приказу полиции, и, когда ты вновь увидишь солнышко над своей песочницей, ты будешь старым и седым дедушкой. Я достаточно ясно выражаюсь?

Но рыжего было не так просто запугать.

— Если вы коп, то где же ваша бляха?

Голд вытащил из заднего кармана бумажник и рывком открыл его перед глазами у мальчишки. Рыжий внимательно изучил позолоченный «щит», поднял голову и ехидно спросил Голда:

— А откуда я знаю, что вы не сперли ее?

— Пошел к черту! — заорал Голд. — Вон! Пока я тебе полноги в тухис[49] не загнал. Живо!

Мальчишки опрометью кинулись из двери, однако напоследок рыжий обернулся и, показав Голду «нос», смачно сымитировал ртом пердение.

— Ах ты, ублюдок маленький! — Голд сделал вид, что хочет броситься на мальчишку, — того как ветром сдуло.

Голд вновь повернулся к зятю. У Хоуи по-прежнему был такой вид, как будто его вот-вот стошнит. Расфокусированные глаза слезились, руки дрожали. Мусоля во рту сигару, Голд молча рассматривал его. Наконец Хоуи поднял глаза, и заговорил:

— Я... я попал в большую беду. — Голос Хоуи звучал тихо и вяло.

— Довольно точное определение.

— Наверно... наверно, мне придется испить эту чашу до конца — под суд пойти.

— Да. Или признаться в меньшем преступлении. Возможно, это удастся преподнести как хранение наркотиков.

— Ты думаешь?

— Есть такая возможность. Но тогда тебе придется побеседовать с ними. Пойти им навстречу, имена кое-какие назвать.

Хоуи медленно покачал головой.

— Я не могу сделать этого.

Под пристальным взглядом Голда Хоуи поднял глаза:

— Значит, ты не думаешь, что у меня получится придержать улики?

Голд пожал плечами.

— Ты ведь из нас двоих юрист, Хоуи. Но, судя по тому, что ты мне сообщил — как все это произошло, каким манером тебя повязали, — я думаю, что ты попался. Это был настоящий арест, без дураков. Просто классический.

Хоуи опять покачал головой.

— Боже мой!

Голд поставил ногу на крышку урны и принялся чистить туфлю бумажным полотенцем. Хоуи пробормотал что-то беззвучное. Некоторое время Голд продолжал полировать туфлю. Затем разогнулся и взглянул на него.

— Что?

Хоуи судорожно сглотнул слюну:

— Ты поможешь мне?

Голд неторопливо наклонился и принялся за другую туфлю.

— Забавно, Хоуи: ты просишь помощи у меня. Оч-чень забавно. — Голд был поглощен чисткой обуви. — Хотя ничуть не удивительно. Просто забавно. Но я готов поклясться, что тебе никогда и в голову не приходило, что в один прекрасный день придется обратиться за помощью ко мне. Правда ведь, Хоуи?

Хоуи молчал.

— Ох, едва ли тебе приходило такое в голову. Зато я помню, как сам предлагал тебе помощь, а ты чуть ли не рассмеялся мне в лицо. Помнишь?

Хоуи прятал глаза.

— Давай вспомним. Когда это было — в утро твоей свадьбы, так ведь? Я пришел к тебе и сказал — что я тебе сказал? Ах да: «Если я могу что-нибудь сделать для тебя, если могу чем-то помочь вам начать семейную жизнь, скажи мне, что тебе надо!» Помнишь? А ты мне что ответил? И как? Вот так ты мне ответил: «Джек, я думаю, что Стэнли и мой отец уже обо всем позаботились, так что расслабься — погуляешь на нашей свадьбе, хорошо?» Только что по голове меня не погладил, так ведь, Хоуи?

— Я прошу тебя сейчас, Джек. — Голос Хоуи упал почти до шепота.

— Ты сказал тогда: «Мой отец позаботится о нашем медовом месяце». По Европам катались, да? "А Стэнли отстегнул мне наличными на домик в городе, так что я даже не знаю, чем ты можешь быть мне полезен!" Ты примерно так мне сказал, а, Хоуи?

Голд критически осмотрел свою туфлю, плюнул на бумажное полотенце и вновь принялся наводить блеск.

— Джек... — начал Хоуи.

— Что ж ты опять к ним не сходишь, чтобы они помогли тебе сейчас, зятек? Попробуй сходи. — Голд выпрямился и смерил Хоуи сердитым взглядом. — Сказать, почему ты не идешь к ним? Ты не хочешь, чтобы все эти твои чистенькие родственнички узнали, что ты натворил. Так ведь, деляга? Ты боишься, что они узнают, кто ты таков на самом деле. И поэтому ты приходишь ко мне, просишь меня убрать за тобой дерьмо!

— Джек, ну, пожалуйста. Это очень нелегко.

— Ты совершенно прав, это будет вовсе не легко. Это обойдется в кругленькую сумму...

— Деньги я как-нибудь раздобуду.

— Понадобятся больше связи.

— Я понимаю это.

— И даже при этих условиях дело рисковое.

— Это ясно.

— И все-таки это можно сделать — если знать нужных людей.

— Поэтому-то я тебя и прошу, Джек.

Некоторое время Голд молчал. Он вымыл руки, вытер их о новое полотенце. Использованное швырнул в металлический контейнер. Повернулся к Хоуи.

— Ну, ладно, хватит. Можешь забыть обо всем этом. Я позабочусь о твоих делишках. Иди, развлекись на вечеринке.

Хоуи не мог поверить. «Мой отец позаботился о нашем медовом месяце». По Европам катались, да?

— Как, и все? Неужели это так просто?

— Для меня — да. Это из тех дел, которые под силу только мне.

— Сколько денег тебе нужно? Когда?

— Я же сказал, что позабочусь об этом.

— Джек, я же знаю, что это будет очень недешево!

— Ты ничего не знаешь, зять. Это свадебный подарок моей дочери. Тот самый, что ты не захотел принять три года назад. Такой подарок тебе не смогут преподнести даже знаменитый доктор Марковиц со своей супругой. И испортить не смогут. Так что иди гуляй. Я обо всем позабочусь.

— Джек, я прямо не знаю, как благодарить тебя! — Хоуи взял Голда за рукав, но тот стряхнул его руку.

— Пойми одну вещь, советник. Я делаю это ради Уэнди. А ты для меня всего лишь кусок дрека[50], зарвавшийся нью-йоркский пижон. Если бы ты подыхал от жажды, я даже мочи пожалел бы для тебя. Так что благодари Уэнди и малыша! Понял?

Хоуи помрачнел, его рот — губы, сжатые в тугую белую нитку, — резко выделялся в бороде.

— И еще одно: со всем этим кокаиновым дерьмом кончено. С этой минуты и навсегда! Один раз ты уже оступился, бубеле, а это ровно на один раз больше, чем со мной позволено. По крайней мере для большинства.

— Кончено.

— Я больше не желаю слышать ни единого слова о тебе в связи с наркотиками. И начиная с сегодняшнего дня я буду слушать очень внимательно. Ушей у меня везде много.

— С этим покончено, Джек. Навсегда. Эмес![51]

— Смотри мне!

— Клянусь тебе. Клянусь жизнью своего сына! Клянусь Господу своей десницей!

Голд пристально посмотрел на него. Вынув изо рта сигару, он слегка ткнул ею Хоуи в грудь.

— Береги мою дочь! — выпалил он. — И внука моего.

— Джек. Джек, Джек... — Улыбаясь, Хоуи качал головой.

Голд воздел руки ладонями вверх.

— Больше я тебе ничего не скажу. — Он развернулся, как будто собираясь уходить. Хоуи опять потянулся к его рукаву.

— Благодарю тебя. Джек! — Он протянул руку. Голд взглянул на нее с сомнением.

— Ну, Джек! Неужели ты не пожмешь мне руку?

После секундного колебания Голд пожал руку Хоуи.

— Пойдем отсюда. А то мы весь праздник в сортире провели.

— Да, мне вот заскочить надо, — сказал Хоуи. — Через минуту спущусь.

Голд взглянул на него.

— Мы же здесь целый час торчим. Чего это тебе так внезапно приспичило?

Хоуи смущенно улыбнулся.

— А у меня ничего не получается, когда кто-нибудь рядом.

Голд толкнул дверь.

— Ну, в таком случае в тюрягу тебе противопоказано попадать.

— Точно! — засмеялся Хоуи.

— Ну, ладно. Внизу увидимся. — Голд вышел в вестибюль и остался стоять там.

В вестибюле было пусто. Снизу доносились звуки музыки — ансамбль перешел к рок-н-роллу. Из женской уборной вышла дама средних лет в короткой кожаной юбке. Она наградила Голда теплой улыбкой, но, поскольку тот не среагировал, засеменила вниз по лестнице. Голд развернулся и бесшумно проскользнул в мужскую уборную. Хоуи нигде не было, значит, он зашел в одну из кабинок. Голд стоял, застыв на месте. Из-за двери второй кабинки раздался звук — кто-то шумно вдыхал носом. Звук повторился. Использовав в качестве опоры низкую раковину, Голд ударил в дверь кабинки обеими ногами. Легкий металл прогнулся, но задвижка выдержала. Голд повторил удар. На этот раз рама подалась, и дверь обрушилась внутрь. Хоуи корчился у задней стены кабинки, на его лице застыло выражение ужаса, почти идентичное изображаемому в комиксах.

— Господи, Джек, что ты...

Голд схватил Хоуи за галстук и выволок его из кабинки.

— Джек, ради Бога!

— Куда дел?! — завопил Голд.

— О чем ты, Джек?

Левая рука Хоуи была крепко сжата в кулак. Голд схватил его за запястье и начал разгибать судорожно сомкнутые пальцы.

— Отдай!

— Джек, прекрати!

Голд отвесил Хоуи смачную пощечину — стены ответили гулким эхом. Хоуи попытался было вырваться, и Голд дал ему еще одну затрещину. Он вывернул Хоуи руку за спину и резко дернул ее вверх. Пальцы Хоуи разжались, на пол выпал стеклянный пузыречек, к которому была приделана крошечная золотая ложечка на золотой цепочке. Пузырек покатился по плитам.

— Ах ты, идиот! Сопляк недоношенный! — Голд схватил Хоуи за горло рукой и прижал того к стенке. Коротышка Хоуи почти висел в воздухе. — Я же предупреждал тебя: не пытайся мне врать!

— Джек, ты задушишь меня!

— Я убью тебя, поц—недомерок! Убью!

Голд обхватил шею Хоуи еще сильнее, и коротышка, болтая руками и ногами, завис в воздухе. Хоуи судорожно цеплялся за руку Голда, его лицо побагровело, и он начал задыхаться. Его речь исказилась до неузнаваемости.

— Пппы-жжжал-ста! — прохрипел он.

Наконец Голд отпустил Хоуи — тот повалился на колени, судорожно кашляя и брызгая слюной, разрывая ворот рубашки.

— Не вздумай забыть этот урок! — Голд опустил каблук на пузырек с кокаином и — после того как пузырек с еле слышным хлопком разбился — растер кокаин и стекло в пятно серой пыли, поблескивавшей на темно-синих плитках пола. Изящная золотая ложечка погнулась и сплющилась.

— Не забудь! — снова проорал Голд. — Не смей делать этого, пока ты женат на моей дочери! Никогда! Иначе я убью тебя! Я просто шлепну тебя!

Хоуи все еще стоял на коленях, кашляя и отплевываясь, судорожно хватая воздух. Голд повернулся, чтобы выйти, и врезался в живот толстяка с черной кудрявой бородой. Толстяк взирал на представшую перед ним сцену в полном изумлении. С секунду постояв в замешательстве, Голд обошел его.

— Извините, рабби, — сказал Голд и скрылся за дверью.

Бегом миновав короткий пролет лестницы, Голд направился к стоянке, но, передумав, вернулся в зал.

В зале царили шум и всеобщее опьянение. Танцплощадка была забита прыгающими потными телами. Жирноватая девица в ожерелье под Бо Дерек визжала в микрофон последний хит группы «Пойнтер Систерз». Музыканты играли, сбросив часть одежды. Вытянувшиеся «змеей» хихикающие дошкольники продолжали плясать между столами.

— Я думал, вы уже ушли, — сказал бармен и налил ему двойное виски со льдом.

— Да вот захотел выпить твоего фирменного пойла — на дорожку. — Голд поднял стакан, чествуя бармена, и выпил виски. Бармен незамедлительно наполнил стакан по новой.

— Если вздумаешь поставить свою кандидатуру на президентских выборах, я за тебя проголосую. — Голд бросил купюру в кубышку для чаевых. Бармен рассмеялся и поблагодарил его, потом отошел — надо было выполнить другие заказы.

Девица перед микрофоном умолкла, а гитарист начал исполнять соло — взрыв дисторсии и бесконечное эхо наложений звука. Шум в зале подскочил децибелов на десять.

— Куда ты исчез? — проорал в ухо Голду Чарли Виганд. — Стоило мне на три минуты отойти поболтать с племянницей Дот, так все куда-то свалили. Пуф! Испарились! — Чарли рыгнул так громко, что заглушил громыхающий рок. — Отличная жратва! — закричал он. — Я этих поставщиков знаю. В свое время я проработал с цельным мульоном таких ребят! Жратва просто отличная! Ты пробовал что-нибудь?

— Мне есть не хочется! — проорал в ответ Голд.

— Уэнди искала...

— Что?! — Голд придвинулся поближе и приставил к уху ладонь.

— Уэнди тебя искала!

— А где она?

— У рабби в кабинете!

— Это где?

— Лестницу знаешь, как в уборную идти?

— Да!

— Иди не по лестнице, а мимо нее! Там увидишь!

— Спасибо, Чарли! Пока!

— Ты вернешься?

— Вряд ли!

— Домой поедешь?

— Наверно!

— Позвони мне!

— Хорошо, Чарли!

— Нет, серьезно!

— И я серьезно!

— Правда?

— Конечно!

— Ну ладно, давай!

Голд прикончил свое виски и с трудом протолкался через переполненный зал. Вестибюль показался ему райским уголком, прохладным и тихим. Голд отыскал дверь с табличкой «ОФИС» и уже хотел постучаться, как его остановил голос за спиной:

— Джек, я хотела тебя познакомить кое с кем.

Короткие волосы на Голдовом затылке внезапно стали колоть ему шею. Обернувшись, он увидел Эвелин и Питера Марковица.

— Вот это и есть мальчик сегодняшней бар мицвы! — Эвелин подтолкнула Питера вперед. Ее глаза, все еще красные от слез, горели торжеством. — Ну, разве он не картинка?!

Голд и светловолосый мальчик молча рассматривали друг друга. Голд пытался найти в нем что-нибудь знакомое, кусочек самого себя, осколок разбитого зеркала. Он протянул мальчику руку:

— Мазэл тов[52], Питер!

Питер пожал ему руку и широко улыбнулся.

— Спасибо, сэр.

Опустив руки, они смущенно замолчали. Внезапно Питер сказал:

— А я знаю, кто вы.

У Голда вновь закололи волосы на затылке, а мошонка сжалась, как от холода. Он взглянул на Эвелин: на ее лице боролись ужас и замешательство. Несмотря на загар, было видно, что она побледнела.

Голд повернулся к мальчику.

— Вот как? Ну, и кто же я такой, Питер?

— Вы первый муж мамы.

У Эвелин перехватило дыхание.

— Правильно, сынок, — ответил Голд.

Мальчик расплылся в улыбке.

— А еще вы отец Уэнди. Вы полицейский. Она мне о вас рассказывала. А можно ваш пистолет посмотреть?

Эвелин тихо заплакала — то были слезы облегчения. Голд ощутил некую смесь эмоций: напряжение отступило, но было и разочарование.

— А я не принес его, — соврал Голд. — Вообще, Питер, не следует носить оружие в общественных местах. Это очень опасно — может произойти несчастный случай.

— О! — сказал мальчик.

— Пистолет — не игрушка! — сказал Голд, чувствуя себя полным идиотом.

Внезапно возник доктор Стэнли Марковиц. Обняв за плечи Эвелин и Питера, он развернул их в другую сторону.

— Что это мы здесь делаем? — Он сурово взглянул на Эвелин. — Фотографы должны снять вас вдвоем, как вы танцуете буги. Пойдем, а то они уже домой собираются!

Он быстро повлек их через вестибюль. Обернувшись, крикнул Голду:

— Жаль, что ты так рано уходишь, Джек. Мы обязательно должны пообедать вместе. Позвони мне на работу!

Когда они скрылись. Голд с минуту постоял на месте. Потом тихо вздохнул.

Он деликатно постучал в дверь кабинета раввина. Ответа не последовало. Постучав еще раз, он открыл дверь. Уэнди сидела в большом кожаном кресле за раввинским столом. Комбинезон цвета хаки был расстегнут до пупка: она кормила маленького Джошуа. Она подняла голову и улыбнулась.

— А, папа! Заходи.

Засмущавшись, Голд топтался на месте.

— Да заходи же и дверь закрой. — Засмеявшись, она прикрыла грудь, насколько это было возможно.

Голд вошел, закрыв за собой дверь. Остановился перед столом.

— Иди сюда. — Она протянула ему свободную руку.

Голд обошел стол и взял ее за руку. Краем глаза увидел младенца, мусолящего раздутый сосок Уэнди. Голд сконцентрировался, пытаясь отвести глаза. На стене, по ту сторону стола, висела картина — вся в складках, как веер. Посмотришь справа — Голда Мейр, посмотришь слева — Давид Бен-Гурион. Голд изучал этот эффект тщательнейшим образом.

Малыш закашлялся. Уэнди склонилась над ним. Дверь слегка приоткрылась, и в кабинет заглянул Хоуи.

Он успел причесаться и привести в порядок одежду, но галстук он держал в руке, воротничок был расстегнут, а на шее — сразу под бородой — красовалась красная отметина. Увидев перед собой Голда, он вздрогнул. Голд ответил ему свирепым взглядом, давая ему понять, что он здесь не нужен. Бросив взгляд на Уэнди — та склонилась над мальчиком, — Хоуи вновь посмотрел на Голда. Голд молча указал ему на дверь. Хоуи помешкал еще чуть-чуть, уставившись на Голда, затем бесшумно попятился и прикрыл дверь.

Ребенок перестал кашлять и спокойно посасывал грудь. Уэнди подняла голову и взглянула на Голда. Ее глаза светились от счастья.

— Ну, признайся, папочка — ты ведь рад, что пришел? Ведь здорово было?

Голд улыбнулся ей.

— Просто отлично, Пирожок.

10.17 вечера

На углу Сансет-бульвара и Сьерра-Бониты стояла черная шлюха. Она махала рукой и вопила вслед автомобилям, проносившимся мимо на зеленый свет. Все в ней было чрезмерно: груди, зад, губы и глаза поражали своими размерами. Она походила на карикатуру или на обезумевшего персонажа диснеевских мультиков — этакая Минни Маус, наглотавшаяся депрессантов. На ней были ярко-оранжевые шорты и тенниска, обрезанная снизу, сразу под грудями. На ногах — черные вязаные гамаши. Когда из проносившейся машины раздавались крики мужчин, она исполняла нечто вроде танца стриптизерши, заканчивая эти вихляния бедер игривым выпячиванием зада в сторону машин. При этом она развратно проводила языком по губам.

— Не желаете сексу-у-у?! — выкрикивала она, хлопая себя по объемистому заду и заходясь в злобном хриплом смехе. — Хорошего сексу-у-у!

Через некоторое время к ней неторопливо подошла другая проститутка — худосочная белая девица в грязном платье из белого атласа. Она протянула «мультипликационной» шлюхе сигарету. Покурили, поболтали. Когда сигареты были выкурены, белая девица вяло утащилась прочь.

Пару минут спустя подъехал низкий черный «порше» — модель шестьдесят седьмого года. Карикатурная шлюха наклонилась к окну и обменялась с водителем несколькими репликами, после чего открыла дверь и влезла в машину. Оставляя за собой ошметки «линялой» резины, «порше» с ревом исчез.

По ту сторону Сансет-бульвара, примерно в четверти квартала от дороги, Уолкер завел свой фургон, зажег фары и влился в непрерывный поток машин. Четырьмя кварталами восточнее фургон попал в «пробку» (не было никакой возможности обогнать набитый какими-то босяками «шевроле», ехавший с опущенным до мостовой шасси, и «порше», проскочив на красный свет, скрылся из виду. Уолкер рывком вырулил на боковую улицу. Резко тормозя на каждом перекрестке, он добрался задворками до Голливудской автострады. Разогнав фургон до шестидесяти пяти миль в час, Уолкер направился на север, к пустыне. Он опустил все окна, и в машину ворвался горячий ночной воздух. Миновав северные пределы долины Сан-Фернандо, фургон катился через пустыню.

— ...Пытаясь довести до сведения американской общественности, Жанна, тот факт, что нас затопляет поток иностранных эмигрантов. Южная Калифорния в особенности переполнена беспаспортными рабочими — она просто задыхается от них: На прошлой неделе люди из Национальной безопасности опустили шлагбаум — ну, если вам угодно, провели проверку — на 405-й автостраде, в сорока милях к северу от Сан-Диего. Они обнаружили нелегально едущего иностранца в каждой пятой машине! Образовалась такая пробка, что им пришлось прекратить проверку и пропустить все остальные машины. Они не были готовы бороться с таким количеством иммигрантов!

— Я смотрела репортаж об этом в новостях, доктор.

— Это всего лишь один случай из многих, Жанна. Это верхушка айсберга. Каждую ночь по всей двухтысячемильной американской границе тысячи мексиканцев (фактически вы можете видеть их собственными глазами из окна этой радиостанции) проникают сюда и вливаются в поток американской жизни подобно вирусу, всасывающемуся в кровь здорового человека.

— Однако, доктор Тичнер, не стоит забывать о том, что мы находимся здесь и ведем эту передачу благодаря гостеприимству мексиканского правительства, мексиканского народа.

— О, я вовсе не обвиняю мексиканцев, Жанна. Это не их проблема. Это наша проблема. Я люблю Мексику — для мексиканцев. И Америку люблю — для американцев. Я говорю не только о людях мексиканской национальности. Нашу страну наводняют нелегальные беженцы со всех концов света: Никарагуа, Гватемала, Вьетнам, Камбоджа, Филиппины, Иран. Боже мой, да мы не можем продохнуть даже от законно въехавших иностранцев! Можно пройти пол-Лос-Анджелеса и услышать какую угодно речь, кроме английской!

* * *

Примерно через час после Лос-Анджелеса движение на автостраде заметно разрядилось. Ветер пустыни продувал фургон, пощипывая волосатые руки Уолкера.

* * *

— ...Сегодня вечером беседуем на волне «Радио Реальность» с доктором Филиппом Тичнером, возглавляющим организацию «Закроем наши границы», которая призвана достичь именно этого. Доктор Тичнер, какова, на ваш взгляд, главная угроза, связанная с потоком бесконтрольной иммиграции?

— Отвечу вам так, Жанна: разумеется, существует много опасностей. Однако главная из них та, что тревожит меня более всего, — это отрицательное влияние иммиграции на наше общество, нашу культуру.

— Не могли бы вы остановиться на этом подробнее?

— Конечно, Жанна: давайте забудем о рабочих местах, отнятых у американцев. Забудем о миллионах долларов, незаконно вывезенных в другие страны беспаспортными брасерос[53].

Забудем и о тех миллионах, которые пропали для нас, поскольку налогов эти люди не платят. Забудем о наших переполненных школах, о наших задыхающихся социальных и благотворительных учреждениях, приведенных в такое состояние все теми же людьми. Давайте сконцентрируемся лишь на одном вопросе: какое мышление, какой склад ума и какую мораль несут с собой люди в нашу страну. Нас заполонили люди, которым безразличен наш уклад жизни, наша христианская мораль и демократическая форма управления, наш язык и стиль жизни. Эти люди не хотят становиться американцами! Это уже не душераздирающий исход бедных и сирых толп, бегущих под сень Статуи Свободы. Это поток дельцов, ищущих рынок побольше и побогаче!

* * *

Уолкер съехал по наклонной на уровень пониже и, оказавшись под автострадой, повернул налево — на двухполосную дорогу. Высматривая, где бы вновь свернуть на автостраду, с тем чтобы вернуться в Лос-Анджелес, он заметил, как в полумиле от него что-то мелькнуло в свете фар. Ярко блеснули глаза какого-то зверя. Нажав на газ, он погнался за тенью: фары высветили койота, вприпрыжку удиравшего вдоль края дороги. Оглянувшись на стремительно приближающуюся машину, зверь спрыгнул с дороги и побежал в пустыню — он знал, что туда за ним не поедет ни один автомобиль. Но этот почему-то поехал. Уолкер съехал с шоссе на скорости семьдесят пять. Крепко сжимая руль, он заливался громким смехом. Койот понял, что его преследуют, сделал обманный финт направо и метнулся налево. Но голубой фургон неумолимо надвигался. Из последних сил койот развернулся почти на сто восемьдесят градусов. Фургон занесло на рыхлом песке и какую-то долю секунды он балансировал на двух колесах. Уолкер вдавил педаль газа в пол, и машина рванулась за койотом. Зверь вновь метнулся направо, к шоссе, — именно там его и настигла машина. Койот коротко взвизгнул и оказался под колесами. Уолкер ощутил мягкий удар. Он резко затормозил, фургон со скрежетом стал на дыбы и опустился на твердый бетон. Дав задний ход, Уолкер подъехал к койоту. Зверь валялся на дороге, пытаясь ухватить себя зубами, вдыхая запах собственной крови. Он пытался подняться, но не мог — задние ноги были раздавлены. Язык вывалился из пасти. Серая голова повернулась к Уолкеру, и невидящие глаза, полные боли, уперлись в него. Уолкер рассмеялся.

Дюйм за дюймом койот продвигался вперед, подтаскивая себя на передних лапах. Наконец он остановился, задрал окровавленную голову и завыл на луну — коротко и отрывисто. Потом свалился на шоссе и издох. Ветер, прилетевший из пустыни, растрепал его грязно-серую шерсть.

Уолкер дал полный газ — ярдов пятьдесят шины дымились. Над безлюдной пустыней раздался его победный вопль.

* * *

— ...Жанна, у этих людей нет ни малейшего представления о том, за что стоит наша страна, что значит быть американцем. Они не понимают принципов демократии, той ответственности, которую подразумевает свобода. Они вообще ничего не понимают, кроме самых элементарных, примитивных основ нашей экономики. Подавляющее большинство этих людей прибыли сюда, фигурально выражаясь, из семнадцатого — восемнадцатого века. В своих странах они были почти крестьянами, крепостными холопами у феодалов Третьего мира. Они дикари — неграмотные и беспринципные, немытые и вечно больные. Какого же благотворного влияния мы вправе от таких людей ожидать?

Язык — вот фактор, который связывает нацию, Жанна. Язык объединяет людей. Он цементирует их, дает им общенациональную цель. А у этих иммигрантов нет ни малейшего интереса к изучению английского языка. Уже одно это раскалывает наше общество. Впервые за всю историю нашей страны мы превращаемся в расколотую нацию, как это я называю. Некоторые чрезвычайно образованные люди, которые озабочены таким положением вещей (и которых я весьма уважаю), высказали опасение, что в недалеком будущем Южная Калифорния превратится в отдельное испаноязычное государство.

Или даже в один из мексиканских штатов. И это может произойти куда быстрее, чем мы предполагаем. Может быть, даже до наступления нового века.

* * *

Уолкер несся обратно, в город.

* * *

— Стало быть, доктор Тичнер, вы предлагаете, чтобы, с целью уменьшения незаконного притока иностранцев в нашу страну, были проведены такие мероприятия, как усиление пограничных постов, введение более строгого визового режима и так далее?

— Я предлагаю гораздо большее, Жанна. Я предлагаю, даже требую, чтобы мы прекратили, приостановили, заблокировали любую иммиграцию в нашу страну; чтобы мы покончили с иммиграцией. Любой — будь то законная или незаконная. Раз и навсегда. Нам не требуется больше поселенцев, как в былые времена. Нам надо сохранить и защитить то, что у нас уже есть. ЗНГ именно это и означает: «Закроем наши границы». Или Америка для американцев, если угодно. Сегодняшний мир совсем не таков, каким его представляют сочинители наших устаревших и совершенно идиотских законов об иммиграции.

* * *

Уолкер вернулся в город после двух. Объехал Голливудский и Сансет-бульвары. Шлюхи исчезли, движения на улицах почти не было. Забирать газеты было еще рано.

Он подумал, что надо бы поесть. Когда он гонял на такой скорости, то мог забывать о еде целыми днями. Сейчас он почувствовал, что проголодался. Он проехал мимо всех этих ларьков с хот-догами, гамбургерами, пиццей и круглосуточными цыплятами: они были забиты черными, мексиканцами и всяким белым уличным сбродом. Все они толкались в очереди, выкрикивали заказы и наконец получали свою сомнительную еду. Готовили и подавали пищу негры, мексиканцы и азиаты. Уолкер подъехал к стоянке у кафе «7-11», что на Сельме, рядом с Голливудским бульваром. Здесь тоже пили несколько убивавших время негров, но Уолкер был уверен, что вся еда здесь упаковывалась автоматически — она была запечатана в пакеты из толстого пластика, герметически закрытые в раскаленном воздухе. Эта пища была чиста: к ней не прикасались руки цветных. Он заказал цыпленка и сандвичи с тунцом, а также пакет молока из холодильника. Он принес с собой термос и наполнил его здесь из резервуара с кофе. Кассир был пакистанец, и Уолкер поднес сандвичи к его глазам, чтобы тот прочел цену, не прикасаясь к ним. В сумку он их положил тоже собственноручно.

Когда он подходил к своему фургону на стоянке, один из молодых негров отделился от толпы и преградил ему путь.

— Эй, мужик, закурить не найдется? Дай пять долларов. — На черном не было ни рубахи, ни обуви — ничего, кроме грязных брюк. Уолкер хотел было обойти его, но наткнулся на еще одного.

— Эй, пидорюга, ты оглох, что ли?! Гони пятерку! — Он слегка толкнул Уолкера в грудь. Уолкер отбросил черную руку.

— Не прикасайся ко мне, ниггер!

В ту же секунду остальные черные повернулись и двинулись на него.

— Что ты сказал, козел? — спросил стоявший напротив.

Уолкер протолкнулся мимо него и пошел к машине.

— Ты куда это собрался, пидор? — Негр без рубашки не отставал от Уолкера, оживленно жестикулируя. — Кого это ты обозвал ниггером, дерьмо? Вонючий белокожий педик! Чего это ты так заспешил? Ну, иди сюда, назови меня ниггером еще раз!

Вокруг полуголого негра сгруппировались остальные; их взгляды не предвещали Уолкеру ничего хорошего. Один из них швырнул полпинтовую бутылку, завернутую в бумажный пакет. Бутылка разбилась о дверь фургона — Уолкер едва успел залезть внутрь. Толпа испустила сердитый вопль.

— Ниггеры тебе не нравятся, козел? Спроси свою мамашу о ниггерах — ей они уже точно "нравятся! Она любит ниггеров с большими такими!

Они засмеялись.

— Она тащится от такого большого, толстого ниггера!

— Ты мразь...

— Пидор ирландский! Куда засобирался, а?

Черные столпились перед фургоном. Кто-то начал стучать по машине. Кто-то вытащил большой ключ и стал царапать им краску.

— Давай выходи, собачье дерьмо!

Уолкер завел мотор, включил сцепление и резко нажал на газ. Машина рванулась вперед, и толпа бросилась врассыпную. Один из них оказался недостаточно проворным — колесо проехало ему по пальцам ноги, и он взревел от боли и ярости:

— Я убью тебя! Я тебя убью, пидорюга!

Другой негр швырнул вслед фургону пустую бутылку. Бутылка приземлилась на дороге и, не разбившись, скатилась в сточную канаву.

— Мы знаем тебя, ублюдок! Мы тебя разыщем, козел!

— Уж поверь в это, белый! Поверь!

Посмеиваясь, Уолкер гнал машину по Юкке. Улица была пуста. Проскочив несколько раз на красный свет, он снизил скорость и свернул на юг, в сторону от Голливуда. Через несколько минут он ехал уже по богатому жилому району. Вдоль улиц росли дубы и ивы. Кирпичные и каменные дома были обнесены заборами из литого железа и поставлены на сигнализацию. Сточные канавы — чисто выметены. Уолкер остановился подальше от уличных фонарей, на краю небольшого тенистого парка. Он развернул сандвичи и поел, не выходя из машины. На улице было безлюдно и тихо. Уолкер попил молока. На улицу свернула черная с белым машина лос-анджелесской полиции. Ехала она очень медленно, освещая деревья парка прожектором на крыше. Уолкер замер. Патрульная машина миновала фургон и медленно скрылась вдали. Он осушил пакет до конца, смял его, выскользнул из фургона и запер дверь.

В парк он вошел небрежной походкой, засунув руки в карманы подрезанных джинсов. За деревьями, обозначавшими периметр парка, находилась бейсбольная площадка, окруженная беговой дорожкой. Выйдя на дорожку, Уолкер побежал легкой трусцой. Гаревая дорожка похрустывала под его кроссовками. Сделав два круга, он начал было наматывать третий, но неожиданно соскочил с дорожки и помчался по ухоженной лужайке, в конце которой виднелась кирпичная стена в семь футов высотой — она окружала парк сзади. Не сбавляя шагу, он взлетел на стену, изящно перепрыгнув на другую сторону. Там оказалась пустая автостоянка. Пригнувшись, Уолкер застыл в ожидании — ни дать ни взять кот. Несколько минут прошло в полной тишине. Он выпрямился и подошел к задней части здания. Как и стена стоянки, здание было из красного кирпича. К черному ходу вели ступеньки из белого мрамора. Уолкер стоял перед стеной, залитой лунным светом, и смотрел на нее с видом художника, взирающего на девственно чистое полотно. Тихонько хмыкнув, он вытер руки о футболку и вытащил из-за пояса своих укороченных джинсов аэрозольный баллончик. Через несколько минут все было закончено. Он перепрыгнул через стену, и стоянка вновь опустела.

Воскресенье, 5 августа

10.15 утра

Веки Эстер дрогнули, глаза открылись. Взор, скользнув по подушке, которую она обнимала обеими руками, остановился на циферблате часов, и она застонала. Натянула одеяло на голову и еще плотнее вжалась в матрац.

Она пролежала так без сна минут пять. Затем откинула одеяло и потянулась за сигаретой. Встала, подошла к окну и посмотрела в щелку жалюзи. Из пелены смога, словно серые призраки, выступали вершины Голливуд-Хиллз.

«В воскресенье», — подумала Эстер. Выключила кондиционер и, когда шум мотора стих, услышала внизу бор-мотанье телевизора. Не расставаясь с сигаретой, она спустилась, как была босая, в просторном черном свитере с надписью на груди «L.A. Raiders», в котором спала.

Малыш Бобби в жокейских шортах распластался на ковре перед телевизором. Вокруг были разбросаны воскресные комиксы в пестрых обложках, учебники, романы и атлас мира, открытый на карте штата Калифорния. Неужели этому ребенку никогда не надоест читать?..

— Тебе не мешает шум из этого ящика? — спросила она со ступенек.

— Привет, ма! — Малыш Бобби вскочил, подбежал к ней и обнял. Она взяла его личико в ладони и расцеловала.

— Протри очки, детка.

Малыш Бобби протер стекла очков краем майки.

— Завтракал? — спросила Эстер, проходя на кухню.

— Нет, мама. — Бобби последовал за ней. — Съел банан.

— А почему ты не на улице, с другими ребятишками? Смотри, как там красиво, какой туман...

— Да я только недавно проснулся. Мы с бабулей допоздна смотрели телек.

Эстер принялась готовить кофе. На секунду замерла, подняла на него глаза.

— С бабулей?

— Правильно, мама, — капризно и с вызовом ответил малыш Бобби.

— Правильно! — Эстер рассмеялась. — Ай-ай-ай! Как вам это нравится? Поправляет собственную мамочку!

— Но мам!

— Ладно, ладно. Давай договоримся так. Иди выключи этот треклятый телевизор, а я тем временем приготовлю нам прекрасный и вкусный, настоящий воскресный завтрак.

— Но, мам, я же смотрю эту программу!

— Ну тогда хоть потише сделай.

— Хорошо. — Малыш Бобби выбежал из кухни.

Эстер поставила кофейник на плиту. Вскрыла упаковку бисквитов с маслом, выложила их на противень и поставила в духовку. Затем вскипятила воду и вылила ее в кастрюлю с овсяными хлопьями. Потом извлекла одну из тяжелых черных сковородок, нарезала толстыми ломтями канадский бекон и поджарила его с четырьмя яйцами. Поставила две тарелки с едой на поднос, туда же поместила корзинку с бисквитами, масло, баночку джема, кленовый сироп. Нашлось место и для высокого стакана с молоком и чашки кофе для себя. Затем она понесла тяжелый поднос в гостиную. Малыш Бобби пребывал в той же позе: лежал животом вниз на полу перед телевизором, болтая в воздухе голыми пятками. Эстер, сдвинув в сторону журналы и воскресную газету, поставила поднос на кофейный столик.

— Ты что, собираешься завтракать в нижнем белье?

— Угу.

— Нет, этого не будет.

— Но ты же сама не переоделась, мам!

— Я — это совсем другое дело.

— Ой, ну мам!

— Ступай! Быстро, а то все остынет!

Малыш Бобби, вскочил и помчался наверх, прыгая через три ступеньки.

— Осторожней.

Когда Бобби ушел, Эстер убавила в телевизоре звук, пододвинула кресло к кофейному столику и открыла «Лос-Анджелес таймс». Положила яичные желтки на овсянку, размешала, добавила соли и черного перца.

Малыш Бобби с топотом сбежал по ступенькам. Уселся, скрестив ноги, перед кофейным столиком и схватил бисквит.

— А руки ты утром мыл, малыш?

Бобби замер, поднеся бисквит ко рту. Секунду раздумывал, потом ответил:

— Ага.

— Что это значит?

Малыш Бобби перевел взгляд на бисквит, затем — снова на мать.

— Как положено говорить? — спросила Эстер.

— Да.

— Да, а дальше?

— Да, мэм.

— Ну, вот так-то лучше. А теперь принимайся за завтрак.

Малыш Бобби откусил большой кусок.

— Но, мам, в школе у нас уже никто не говорит «да, мэм», и «нет, мэм».

— А мне плевать на этих «никто». Меня интересуешь исключительно ты.

Малыш глотнул молока — слишком уж горячее. На верхней губе остались белые усики.

— Мисс Абраме говорит, что все эти «да, мэм» и «нет, мэм» придумали рабовладельцы, чтоб держать черных у себя в подчинении. Она называет это, — задумчиво жуя, продолжал Бобби, — называет это языком неравенства.

Эстер проглотила кусочек бекона и запила кофе. Потом посмотрела на сына.

— Что ж, детка, у этой мисс Абраме полно всяких дипломов из колледжей, и она, должно быть, очень умна, и все такое прочее. Однако эти ее разговоры напоминают мне болтовню белых, которые озабочены тем, что они белые. Чувство вины и все такое... Можешь сказать своей мисс Абраме, что хорошим манерам меня обучала моя тетушка, мисс Розали Гиббонс, а уж ее-то ни в коем случае нельзя было причислить к рабовладельцам. Она была черной, как сапог, эта самая тетушка Розали, и вовсе не испытывала при этом комплекса неполноценности. И еще она говорила, что хорошие манеры — самая дешевая вещь в мире. Они ведь не стоят тебе ни цента. И в то же время это самая дорогая на свете вещь, не считая, конечно, Иисуса. Тетушка Розали очень чтила Иисуса.

Эстер подцепила вилкой овсянку с яйцом.

— У тетушки Розали наверняка бы случился сердечный приступ, услышь она, как говорят со взрослыми калифорнийские детишки. Все эти «ага», «не-а» и «угу». Так что передай своей мисс Абраме, что, пока ты мне сын, ты будешь обращаться ко взрослым с должным уважением. Это будет лучшей памятью моей замечательной тетушке Розали.

— Но, мама, я ведь даже не знал эту тетушку Розали!

— Конечно нет, детка. Она умерла до того, как ты родился.

— Тогда почему...

— Послушай, малыш, давай договоримся так. Вот станешь взрослым, как я, тогда и перестанешь говорить «мэм» и «сэр». Договорились?

Малыш Бобби подозрительно покосился на мать.

— Хочешь меня надуть?

— С чего ты взял? — улыбнулась Эстер.

— Но ведь когда мне будет столько же лет, сколько теперь тебе, ты все равно будешь старше.

— А ты хитрец, Бобби! Всегда умеешь выкрутиться. Давай ешь!

Какое-то время они ели молча. Малыш Бобби краем глаза косился на экран. Потом налил сиропа на тарелку и обмакнул в него бисквит. Покончив с едой, Эстер закурила сигарету. Уютно свернулась в кресле, подобрав под себя длинные стройные ноги, и, перелистывая «Таймс», просматривала объявления. Она искала объявление о продаже подержанного грузовичка.

— Мам!

— А? — рассеянно откликнулась она.

— Что такое синагога?

— Что?

— Что такое синагога?

Эстер оторвала взгляд от газеты.

— Ну, видишь ли, детка, — медленно начала она, — это что-то вроде церкви. Церкви для евреев.

— А за что люди не любят синагоги?

Эстер глубоко затянулась.

— Почему ты спрашиваешь, детка?

— В передаче «Подробности жизни в Лос-Анджелесе» говорили, что люди ос... ос... оскверняли синагоги. — Бобби показал вымазанным в сиропе пальчиком на экран. Эстер проследила за его взглядом. Двое белых мужчин сидели в ультрасовременных креслах за столом замысловатой конфигурации и яростно о чем-то спорили. На одном из них была ермолка.

Улыбка Эстер светилась неподдельной гордостью. Но произнесла она с притворной укоризной:

— Нет чтобы, как все нормальные дети, смотреть мультфильмы:

Малыш Бобби улыбнулся в ответ.

— Но, мама, каждый человек знает, что мультфильмы показывают в субботу утром.

— Вот хитрюга, опять выкрутился! — рассмеялась Эстер. Затем снова опустила глаза к газете, но малыш Бобби был не из тех, кто так просто сдается.

— Ну, мама же!..

— Ну, ладно, ладно. — Эстер аккуратно сложила газету и опустила ее на колени. Прикурила еще одну сигарету от окурка старой.

— Почему они оскверняют синагоги? — снова спросил мальчик.

— А ты знаешь, что такое «осквернять», малыш?

Маленький Бобби смотрел на нее, часто моргая, всем своим видом выражая растерянность.

— Я... думаю, что да, — пробормотал он.

Сердце Эстер Фиббс буквально разрывалось от любви и гордости за то, что она произвела на свет такое существо. Никогда прежде не доводилось ей сталкиваться с таким любопытством, такой неуемной жаждой знаний. Она любовалась сыном. И это — часть ее самой, плоть от плоти.

— Осквернять — это значит ранить, портить. Разрушать что-то. Совершать акт вандализма.

— Я знаю, что такое вандализм. В прошлом году у нас в школе тоже устроили вандализм.

— Ну вот, это то же самое.

— Но почему они это делают?

Эстер тяжко вздохнула и указала на пустую чашку.

— Иди, подлей мне кофейку, малыш. И добавь ложечку сахара.

Малыш Бобби схватил чашку и помчался на кухню. Эстер распрямила длинные ноги и, перегнувшись в кресле, затушила сигарету. Она пыталась собраться с мыслями, сообразить, как лучше объяснить все сыну. Он так стремится к знаниям. Она понимала, что в один прекрасный день — а день этот наступит очень скоро — он посмотрит на свою мать и поймет, какая она тупица. Какая необразованная, примитивная. Какая провинциальная. Она всеми силами старалась отсрочить наступление этого дня. Но пока... пока надо объяснить своему ребенку, редкостно одаренному ребенку, смысл и суть предрассудков.

Малыш Бобби принес кофе. Снова разлегся на полу и вопросительно уставился на мать. Эстер достала из корзинки один из последних бисквитов, намазала маслом, потом — клубничным джемом. Откусила, стала медленно жевать.

— Так что они там говорили, по телевизору?

— Они говорили, что кто-то писал краской на стенах синагоги разные подлые вещи. Неприличные, какие пишет шпана. Гадости. Разные непристойности...

«Что бы это все означало, черт возьми?» — подумала Эстер.

— Что ж, малыш, думаю, дело тут сводится вот к чему. — Она откусила еще кусочек и запила кофе. — Помнишь тот день, когда я привела тебя в класс для особо одаренных детей? Мы как раз поднимались по лестнице и вдруг услышали, как какая-то белая мама говорит своей маленькой дочурке. — Эстер, передразнивая резкий высокомерный голос, произнесла: — «Интересно, как это им удалось пропихнуть сюда этого?» И ты еще спросил меня, почему она так сказала. Помнишь?

— Угу.

— Так вот, тогда я этого тебе объяснять не стала, ты был слишком мал. Но теперь скажу. Это была дама с предрассудками. Ей не нравятся черные. Она их не любит. Понял?

— Да. Да, мам.

— Таким, как она, не важно, хорош черный человек или плох, добрый он или подлый, мужчина или женщина. Или ребенок... Она просто не любит нас всех. Не хочет находиться рядом с нами. У нее против нас предубеждения.

— Но почему?

— Да нипочему и одновременно — по тысяче причин. Первая — страх. Вторая — невежество. Обычно эти качества сопутствуют друг другу. Люди боятся того, чего не понимают, к чему не привыкли. И еще, некоторые из белых просто сумасшедшие. Они готовы на все, лишь бы унизить черного человека, а потом ненавидят его за это унижение. И знаешь, таких в Джорджии, на моей родине, полно. Некоторые из них чокнулись уже окончательно: они вообразили, что сам Бог повелел им властвовать над черными людьми. Я как-то подслушала разговор двух пожилых белых дам. Моя тетушка Розали у них убирала и как-то взяла меня с собой. Мне было лет девять-десять, не больше. И вот одна из этих белых старушенций вдруг говорит другой, что ее священник будто бы объяснил, почему черные люди — черные. Будто бы, когда Каин убил Авеля, Господь страшно на него разгневался и отправил в пустыню. А женщин там не было, потому что Каин был единственным из оставшихся в живых ребенком Адама и Евы, а сами Адам и Ева — единственной тогда парой, которая плодилась и размножалась. И вот Каину стало так одиноко, что он спарился с обезьяной, и от их потомства и началась негритянская раса. И черная кожа — это знак проклятья, которое наложил Господь Бог на всех детей Каина. А потому все черные люди — полуобезьяны и полуубийцы.

С минуту Бобби размышлял над услышанным, затем поднял глаза на мать.

— Глупо, — сказал он.

— Ты прав, малыш Бобби. Это глупо, это подло, мерзко и ужасно — думать и говорить такие вещи! Но от того не легче. Ведь эти старые дамы действительно верили, что это именно так. Верили, как в Господа Бога.

А потому они предубеждены против нас, против всех черных. Ты меня понял?

Малыш Бобби кивнул.

— Ну вот. А еще на свете есть много людей, которые предубеждены против евреев.

— Но у евреев-то кожа не черная.

— Нет, не черная. Но люди изобрели целую тысячу причин, по которым евреев надо ненавидеть.

— Каких?

— Ну, например, они винят евреев в том, что они распяли Христа. Ну, знаешь, приколотили гвоздиками к кресту.

— Так это же давно было!

Эстер пожала плечами.

— У многих хорошая память. И две тысячи лет спустя они готовы обвинять евреев в том, что произошло с Христом. И все это время их — надеюсь, ты знаешь это слово? — преследовали! И до сих пор преследуют. И оскверняют их синагоги. До сих пор винят во всем евреев.

— Но это же несправедливо!

— Конечно, несправедливо!

— Так почему бы с ними не поговорить? Не объяснить им, что они ошибаются?

Эстер горько рассмеялась.

— С этими людьми не поговоришь, детка. Они полны ненависти и злобы.

Малыш Бобби сморщил носик и, заморгал длинными ресницами за стеклами очков.

— Но ненавидеть — это же просто глупо!

— Ты прав, милый.

— Тогда мы должны их остановить.

— Что ж, послушай, что я тебе скажу, детка. Ты будешь учиться в школе и очень-очень стараться. Вырастешь, станешь умным-преумным. И может быть, однажды изобретешь такую таблетку, от ненависти.

Малыш Бобби насупился.

— А знаешь, мам, я больше не хочу быть ученым.

— Почему?

— Я собираюсь стать телекомментатором, как Дэн Рейзер.

— Неужели? Но ведь еще на прошлой неделе ты вроде бы собирался стать лауреатом Нобелевской премии.

— Да. Но мисс Абраме говорит, что в двадцать первом веке самым значимым для человека полем деятельности должны стать средства коммуникации, общение.

— Полем?! — Эстер изобразила испуг. — Что же это? Выходит, эта белая женщина хочет, чтоб мой сыночек работал в поле, где-нибудь на хлопке, как его предки?

— Мама!

Эстер расхохоталась.

— Иди сюда, маленький! — Она похлопала рукой по мягкому сиденью. Бобби подошел и устроился рядом в ее объятиях.

— Послушайте, маленький мужчина! Слишком уж серьезный для воскресного утра получается у нас разговор. Какие у вас на сегодня планы?

— Ты о чем это? — подозрительно спросил он.

— Не желаешь ли отправиться на свидание с одной высокой, очень сексуальной брюнеткой?

Малыш Бобби нахмурился.

— Не хочу ехать к бабушке Фиббс! Потому что по воскресеньям у нее вечно торчат эти дамы из церкви и лезут ко мне со щипками и поцелуями...

— Но я вовсе не предлагаю тебе ехать к бабушке Фиббс.

— А потом должен прийти Дуэйн, и мы будем играть в бейсбол.

— Господи, я же не прошу сопровождать меня в Тимбукту, в какую-нибудь чертову даль! Просто покатаешься с мамочкой. Неужели я прошу невозможного?

На секунду Бобби задумался, потом лицо его расцвело в улыбке, и он чмокнул Эстер в щеку.

— Конечно, мамочка!

— Тогда вперед, детка! Не хочу надолго отрывать тебя от важных занятий. — Она прижала сына к себе и прошептала ему на ушко: — А тот, кто соберется последний, будет мыть посуду! — Малыш Бобби моментально вырвался и помчался наверх. Эстер — следом, хохоча и дергая его за край майки.

Двадцать минут спустя они уже катили по автостраде на Санта-Ана, в южном направлении. Смог сгустился, погода стояла совсем не воскресная. Ветви пальмовых деревьев, которыми было обсажено шоссе, казалось, поникли от выхлопных газов. Эстер подняла все стекла и включила кондиционер.

Малыш Бобби крутил ручку настройки радио, перебирая один музыкальный канал за другим.

— Эй! — жалобно воскликнула Эстер. — Это же была Уитни Хьюстон.

Но малыш Бобби, не обратив на ее слова ни малейшего внимания, продолжал крутить диск, пока не поймал трансляцию матча с участием «Энджелс». С улыбкой взглянул на мать.

— Дуэйн говорит, что «Доджерз» должны встретиться в «Энджелс» в мировом чемпионате. Матч будет транслироваться на весь мир.

— О! Вон оно что...

— Дуэйн говорит, что это в первый раз, такого до сих пор еще не было!

— Вот как?

— Дуэйн говорит, что никто из нашего класса никогда не входил и не войдет в состав бейсбольной команды.

— Знаешь, что я тебе скажу, — медленно начала Эстер, — все когда-нибудь бывает в первый раз. И нечего относиться к болтовне твоего Дуэйна как к Священному Писанию. Тоже мне, истина в последней инстанции.

— Ты так считаешь, мама?

— Я полагаю, что если ты очень сильно захочешь организовать в своем классе бейсбольную команду, никто и ничто не сможет тебя остановить.

Какое-то время они ехали молча, вокруг кипело движение. По радио диктор распространялся на тему, насколько вопиюще безграмотно в этом сезоне защищают поле у своих ворот «Энджелс». Эстер покосилась на сына.

— Малыш?

— Угу? — рассеянно отозвался Бобби. Эстер убавила звук.

— А ты знаешь, что во вторник папа возвращается домой?

Бобби поднял на нее глаза. В стеклах очков блеснуло солнце.

— Да, мам.

— Так вот, — несколько неуверенно продолжала Эстер, — я бы хотела знать, как ты к этому относишься. Ты разве не рад?

— Конечно, мама. Наверное, рад.

— Что значит «наверное»?

— Да нет, конечно же, я очень рад, и все такое...

— Ты ведь скучал по папе, правда?

— Конечно, мама. Только...

— Что только?

— Только не хотелось бы, чтоб дома у нас снова начались все эти крики и скандалы. Как раньше, когда папа приходил домой... Я не могу заниматься, когда кричат и дерутся.

Эстер почувствовала, как сердце у нее дрогнуло и словно скукожилось. Словно клочок бумаги, объятый пламенем.

— И еще, мама. — Малыш Бобби обернулся и посмотрел на нее: — Ты говорила, что папу забрали потому, что он болеет. А Дуэйн сказал, что в тюрьму попадают только плохие люди. А больных забирают в больницу.

Не мешало бы добавить крысиного яда в сладкое, когда в следующий раз этот Дуэйн забежит к ним угоститься молоком с шоколадными чипсами, отметила про себя Эстер.

— Ты совершенно прав, малыш Бобби. Но иногда люди ошибаются. Иногда они помещают больного в тюрьму, а плохих людей — в больницу.

Бобби продолжал молча смотреть на нее.

— Твой отец был болен, — твердо заявила Эстер.

— А теперь поправился?

Эстер не сводила глаз с дороги.

— Будем надеяться, что да, малыш. Мы все на это надеемся.

— Потому что я не могу готовить уроки, когда в доме шум и драка.

— Не беспокойся, детка. — Она протянула руку и похлопала сына по бедру. — Никто больше не будет мешать тебе заниматься. Никто и ничто, обещаю. Ой, мы же чуть не проскочили съезд!

Эстер резко свернула направо. Машина, ехавшая следом, тормознула и сердито засигналила. Эстер и малыш Бобби только хихикнули, съезжая на боковую дорогу, ведущую под уклон.

— Куда мы едем, мама? Я здесь раньше никогда не был.

— Это Промышленный центр, детка.

— Ну и?.. Куда мы все-таки едем?

— Я же сказала.

— Куда?

— Это сюрприз.

— А когда мы туда попадем?

— Прямо сейчас! — Эстер свернула на дорожку, усыпанную гравием и выходящую на площадку перед невысоким кирпичным зданием. За домом виднелся длинный ряд клеток, обнесенных высокой изгородью. Вывеска у входа гласила: «Центральный приют для животных южного округа». Эстер выключила мотор, и воздух наполнился собачьим лаем и завыванием. Малыш Бобби с удивлением посмотрел на мать.

— Ду-ду! — изобразила звук трубы Эстер. — Сюрприз!

Малыш Бобби перевел взгляд на здание, затем — снова на мать.

— Я что-то не пойму, мама...

— Помнишь мисс Реджину, даму, которая у меня работала?

— Ага.

— Так вот, теперь она работает здесь. В комиссии по контролю над численностью домашних животных.

— О! — откликнулся малыш Бобби, откинувшись на сиденье.

— И она кое-кого присмотрела. Для тебя.

Бобби, похоже, пребывал в полном смятении.

— Послушай, — произнесла Эстер таинственным шепотом. — Чего бы тебе больше всего хотелось на этом свете?

Малыш Бобби задумался.

— Войти в школьную команду.

Эстер покачала головой.

— Нет, не то. Какую вещь ты бы хотел иметь больше всего на свете?

Бобби прикусил нижнюю губу.

— Маленький компьютер.

— Нет, не то, детка. На втором месте.

Малыш Бобби недоверчиво уставился на мать.

Эстер решила помочь: «М-р, м-р...»

— Котенка!

— Угадал! — воскликнула Эстер. — Идем!

Малыш Бобби выкатился из машины и преодолел лестницу у входа прежде, чем Эстер успела отворить дверцу автомобиля.

— Идем же, мама! Идем! — Бобби затанцевал от нетерпения, как делают дети, когда хотят писать. — Ну, скорее же, мам!

— Иду, иду!

Полы в холле были покрыты выщербленной плиткой и устланы газетами. В воздухе стоял острый звериный дух и запах экскрементов, но все перекрывала кислая вонь какого-то дезинфектанта. Посредине над стойкой из пластика возвышалась темнокожая женщина неопределенного возраста в коричневой униформе. Цвет костюма в точности гармонировал с цветом кожи. Позади нее от пола до потолка поднимались клетки, где обитали кошки, котята, маленькие собачки, щенки и даже целый выводок енотов. В одной из клеток сидела пара зеленых попугаев.

— Эстер! — воскликнула женщина в униформе. — Как поживаешь, детка? Как дела?

— Реджина! Смотрите-ка, какой на ней костюмчик! — рассмеялась Эстер, — Ты выглядишь просто шикарно!

Реджина была очень ухоженной и нарядной дамой с пышными формами. Высокая грудь, широкие бедра, соблазнительный зад. Под жакетом виднелась белая, туго накрахмаленная блузка. На запястьях блестели и звенели золотые браслеты.

— Иди сюда, Эс, — сказала Реджина и, обогнув стойку, подошла к подруге и обняла ее. — Могу поклясться, девочка, ты еще больше похудела. Хотя уж больше вроде бы некуда. Одна кожа да кости!

— Ты же знаешь меня, Ри. Сколько ни ем, все не впрок. Я всю жизнь такая.

— Нет, дело не в этом. — Реджина выпустила ее из объятий. — Слишком много работаешь. И слишком долго. И так — всю жизнь.

— Ну, ты же знаешь, какая на этот счет есть поговорка. Не потопаешь — не полопаешь.

— Слыхала. А кто это тут у нас такой толстый, того гляди лопнет?

Малыш Бобби, терзаясь нетерпением, перебегал от одной клетки к другой. Глаза его сверкали.

— Где он, мисс Реджина?

Женщины рассмеялись.

— Веди себя прилично, Бобби, — заметила Эстер. — Во-первых, ты должен поздороваться с мисс Реджиной Мы с ней полгода не виделись.

— Здравствуйте, мисс Реджина. Где он?

Реджина, глядя сверху вниз на малыша Бобби, снова рассмеялась.

— Здравствуй, Роберт. А ты с тех пор, похоже, ни на дюйм не вырос. Ну, ничего. Зато потом сразу вымахаешь. Будешь высоким и сильным, как папа, правда?

— Да, мэм, — ответил малыш Бобби, изо всех сил стараясь вести себя прилично.

— А кем собираешься стать? Футболистом или бейсболистом? Мои — так только об этом и мечтают. «Рейджером» или «Лейкером»?

— Сегодня утром заявил, что собирается быть телекомментатором.

— Телекомментатором? Как вам это нравится? Вот уж не думала...

— Пожалуйста, мисс Реджина! — взмолился малыш Бобби, да так громко, что на миг заглушил визг и щебет плененных животных.

— Бобби! — строго одернула его Эстер, однако не могла сдержать при этом улыбки.

— Прости, мама. Ну, пожалуйста...

— Ну, ладно, ладно. — Реджина снова зашла за стойку. — Придется принести, а не то несчастный ребенок лопнет от нетерпения. — Она вышла в заднюю комнату и вскоре вернулась, неся в руках пушистого, цвета какао, котенка с темными лапками и золотистыми глазами. Он с любопытством оглядывал людей.

— Вот, прошу вас, мистер Фиббс. — Реджина передала котенка Бобби. — Держать его надо вот так... Не слишком крепко, но аккуратно, чтоб не упал. Чтоб чувствовал себя в безопасности. А не как какой-нибудь там бездомный бродяжка.

Малыш Бобби отнес котенка в угол и сел на пол.

— Пол грязный, малыш, — заметила Эстер, но он ее не слышал. Котенок вскарабкался по рукаву и уселся на узенькое плечо.

— Эй, ты! Ты кто такой, а? — нежно произнес малыш Бобби. Осторожно оторвал котенка от плеча и прижал к груди. Котенок вырвался и снова взбежал по рукаву. На этот раз он вскарабкался Бобби на голову и закачался там, пытаясь сохранить равновесие. — Ты кто такой, а? — снова прошептал мальчик.

— Вы только посмотрите на них! — заметила Эстер.

— Два ребенка, — сказала Реджина. — Жаль, что камеры нет.

Какое-то время они наблюдали, как мальчик играет с котенком. Потом Эстер покачала головой.

— Бирманский котенок, подумать только! Большинство мальчишек мечтают о собаке. Немецкой овчарке, добермане, о чем-то в этом роде... О большом и злобном звере. Этот же хотел только котенка.

— Да, он у тебя особенный, Эс.

— И не просто о котенке. Именно о бирманском. Слыхали что-либо подобное? Я сроду не знала, что на свете существуют бирманские кошки.

— Да, это редкая порода. За все время, что здесь работаю, попался впервые.

— Должно быть, непросто было раздобыть его, а, Ри? Я так тебе благодарна!

— С тех пор как поступила сюда, только и делала, что искала. Сколько я уже здесь? Полгода? И вот, представляешь, в прошлый четверг приходит какой-то мужчина с котенком, и, клянусь Богом, девочка, в глазах у него слезы. Сказал, что купил его на день рождения своей маленькой дочурке, а тут вдруг выясняется, что у нее аллергия на кошек. Стоит ей только его погладить — и тут же начинает кашлять, чихать и задыхаться. А стоит только его забрать, как начинает кричать и плакать.

— Кошмар!

— Правда? И вот мужчина говорит, что этот котенок едва не разбил ему семью. Жена заявила, что разведется с ним, если он не уберет котенка из дома и не придет со щенком. А человек, у которого он его купил, назад не взял, вот он и принес котенка сюда. Он обошелся ему в четыреста долларов!

— Четыреста?!

— Белые — они же почти все сумасшедшие, детка. Ну и как только я его увидела и поняла, что это то, что надо, что как раз о таком мечтает малыш Бобби, тут же договорилась с этим господином. Он отправился домой с совершенно очаровательным щенком коккера. Хозяин присмотрел для какого-то своего родственника, но я сказала ему, что собачка ночью сдохла.

— Ой, Ри, может, не стоило?

— Здесь такое происходит сплошь и рядом, Эстер. Для того и предназначено это заведение. Здесь убивают животных...

В здание вошел мужчина с двумя сыновьями. Он хотел подобрать себе собаку, и Реджина повела его на улицу, смотреть. Эстер закурила. Малыш Бобби лежал в углу на спине, а котенок охотился за его пальцем, которым он водил под майкой.

— Пол грязный, детка, — снова сказала ему Эстер.

Малыш Бобби поднял на нее глаза.

— А он теперь правда мой, мама?

— Конечно, детка. Смотри, не забудь поблагодарить мисс Реджину. Как следует поблагодарить. Она так для тебя старалась.

— Да, мам, обязательно. — Бобби продолжал играть с котенком.

— А как ты его назовешь, детка?

Бобби улыбнулся.

— Багира.

— Ба... что?

— Багира. Так звали черную пантеру из сказки, которую читала нам мисс Абраме. «Книга джунглей». О маленьком мальчике, который живет с волками. А лучшим другом у него была старая черная пантера по имени Багира.

— Но наш-то вовсе не похож на черную пантеру.

Вернулась Реджина, размахивая тяжелой связкой ключей.

— Позвольте познакомить вас с Багирой, Ри. Королевой джунглей.

Реджина расхохоталась.

— Ах, Багира! Как поживаете, мисс Багира? Звучит по-африкански. Это что, правда африканское имя? Очень экзотичное!

Малыш Бобби вскочил на ноги и подошел к Реджине, прижимая котенка к груди.

— Мисс Реджина, огромное вам спасибо за Багиру. Это лучшая кошка в мире. Когда я вырасту и стану знаменитым телекомментатором, мы обязательно приедем сюда со съемочной группой, мини-камерой и тонвагеном, и я сделаю о вас и вашем приюте передачу. И вы станете знаменитостью.

Реджина улыбнулась.

— В кругу своих знакомых мужчин я уже и так достаточно популярна, малыш. — Она задорно подмигнула Эстер. — Но буду тебе страшно признательна, если ты подкинешь мне еще парочку-другую! — Реджина наклонилась и чмокнула Бобби в щеку, оставив на ней четкий красный отпечаток жирной губной помады. Бобби отошел, что-то нежно шепча на ухо Багире и вытирая щеку рукой.

— Очень занятный у тебя малыш, Эстер. Личность.

— Да, это верно. — В голосе Эстер звучала гордость.

Малыш Бобби снова уселся на пол. Котенок с воинственным видом расхаживал вокруг.

Реджина облокотилась о стойку.

— Ну, рассказывай, как живешь, детка. Бобби скоро возвращается?

— Во вторник утром.

— Небось рада?

— Да, Ри, очень.

Эстер снова закурила. Реджина внимательно наблюдала за ней.

— Тогда в чем дело?

Эстер, щурясь, смотрела на нее сквозь сигаретный дым.

— О чем ты?

— Давай выкладывай все как есть своей старой подружке! Она-то чует, когда что-то не так.

Эстер затянулась и вздохнула.

— Я боюсь, Ри. Страшно боюсь!

— Понимаю, милая.

— Я обещала маме Фиббс, что, если Бобби еще хоть раз затеет скандал, между нами все кончено. Я вычеркну его из жизни. И знаешь, Ри, на этот раз я действительно так и сделаю.

— Мы это уже слышали.

— Просто я ужасно люблю этого человека, Ри.

— Да, он красавчик, это верно.

Эстер снова глубоко затянулась. Потом заговорила снова, голос ее дрожал.

— Я так боюсь, Ри. Так страшно боюсь! Я не представляю себе жизни без Бобби.

— Ну, стоит ли так убиваться, детка! — Реджина нежно погладила Эстер по руке.

— Знаешь, последние пять лет Бобби провел в тюрьме больше времени, чем дома. Но я всегда знала: срок кончится и он вернется. Три месяца, шесть, последний раз он загремел на год. И знаешь, он мне снится каждую ночь! Я без него не могу...

— Знаю.

— Но я понимаю также, что продолжаться так больше не может. Не хочу, чтобы мой сын рос, зная, что отец его в тюрьме. Что это за жизнь? Ничего хорошего! Особенно для такого ребенка, как малыш Бобби. Ему нужен покой в доме, стабильность.

Эстер помолчала, глядя, как Бобби играет с Багирой.

— Учителя беседовали с родителями детей, которые учатся в классе для особо одаренных. Они говорят, что такие дети особенно чувствительны. Они очень остро реагируют на все. Понимаешь?

— Ага.

— Такие дети ко всему относятся иначе. Родители должны быть вдвойне внимательны к талантливым детям. Когда Бобби был совсем маленьким, это значения не имело. Он не понимал, что происходит. Я уходила на работу, оставляла его с Бобби. Как-то возвращаюсь, а большой Бобби вырубился и лежит на полу в кухне, как камень, не сдвинешь. А малыш твердит: «Папочка спит, папочка спит!»

Реджина сострадательно закивала головой.

— Пару раз возвращалась, а Бобби нет. Он бросал ребенка, оставлял в доме совершенно одного. Уходил раздобыть себе зелья. Бог его знает, где он пропадал, еще слава Богу, у малыша хватило ума не выскочить на улицу, начать играть со спичками и все такое. Господи, Ри! Я как-то раз пришла и вижу: Бобби оставил на кухонном столе заряженное ружье. Представляешь, заряженное! На кухонном столе! А этот сидит, уперся в телевизор и больше ничего не видит! Но, Боже мой, Реджина, не вечно же будет так везти!

Реджина снова закивала головой.

— Да, этот героин — дьявольское зелье!

— А теперь малыш Бобби вырос. Он все понимает. И он посмотрит однажды на отца — отца, которого едва знает, — и что? Жалкий наркоман, и все тут. Преступник. А кто тогда я? Жена наркомана. Нет, я не хочу, чтобы мой сын так обо мне думал, Реджина! Клянусь Богом, не хочу!

Голос Эстер превратился в хриплый шепот. В глазах блестели слезы. Реджина вышла из-за стойки и ласково обняла ее.

— Ну, ну, успокойся, — бормотала она, похлопывая Эстер по плечу. Малыш Бобби на секунду прервал игру с Багирой, взглянул на обнимавшихся женщин, затем его внимание снова переключилось на котенка.

— И знаешь, Ри, — продолжала шептать Эстер подруге в воротник, — я тут пошла навестить его. И когда увидела, такого чистого и аккуратного, с такими ясными глазами, как тогда, когда я выходила за него замуж, знаешь, у меня сердце чуть не разорвалось от любви. Мне так хотелось дотронуться до него, просто коснуться рукой. Ты понимаешь, Ри?

Реджина не ответила, лишь еще крепче прижала ее к себе.

— Я не представляю себе жизни без Бобби! И в то же время знаю: так дальше продолжаться не может. О. Ри, я так страшно боюсь!

— Ну, тихо, тихо... — Реджина продолжала похлопывать подругу по спине. — Может, на этот раз Бобби исправился. Может, все будет хорошо...

Наконец женщины оторвались друг от друга. Эстер вытерла глаза ладонью.

— На это я и надеюсь, Ри. Молюсь об этом каждую ночь.

— Ну, вот вам, пожалуйста! — Реджи на широко улыбнулась, обнажив ярко-белые ровные зубы. В помещение вошел отец с сыновьями в сопровождении щенка эрде-ля-полукровки. Собака, почуяв Багиру, рванулась вперед. Мужчина дернул за пластиковый поводок, и пес, неуклюже осев на пол, залился звонким лаем. Нахмурившись, Бобби подхватил Багиру на руки и крепко прижал к груди.

— Отойди, псина! — сказал малыш Бобби и сделал вид, что хочет пнуть щенка ногой. — Заткнись!

Пока Реджина выписывала на эрделя документы, Эстер подошла к сыну и присела рядом на корточки.

— Эта противная злая собака пугает Багиру! — пожаловался малыш Бобби.

Эстер бросила окурок на пол и раздавила каблуком. Бобби поднял на нее глаза.

— Ты в порядке, мам?

Эстер улыбнулась и кивнула:

— Конечно, детка. Я в порядке.

— Я видел, ты плакала.

Эстер рассмеялась.

— О! Это ничего не значит! Женщины вообще любят поплакать. После этого они себя лучше чувствуют. Вот подрастешь — сам убедишься.

Бобби не сводил глаз с эрделя, тот в свою очередь — с Багиры.

— Ты плакала из-за папы?

Эстер провела пальцами по бедру, обтянутому синими джинсами.

— Я плакала из-за жизни, детка. Вот так... — Она снова улыбнулась. — Такое с женщинами тоже часто случается.

Эрдель потерял интерес к Багире и теперь подобострастно обнюхивал ноги своего нового владельца. Один из его сыновей посмотрел на Бобби с Багирой, потом обнял щенка за шею. Щенок радостно завилял хвостом и облизал ребенку лицо.

— А мне моя Багира гораздо больше нравится, чем этот противный старый пес! — шепнул Бобби матери.

— Мне тоже, — шепнула Эстер в ответ.

Малыш Бобби помолчал немного, затем вдруг добавил:

— Надеюсь, папе он тоже понравится...

Эстер испытующе взглянула на сына.

— Не беспокойся, детка! Папа будет от Багиры просто в восторге, вот увидишь!

8.15 вечера

Уолкер тихо крался по вымощенной плитами дорожке, что вилась между двумя рядами жилых домов. В распахнутые окна струилась вечерняя прохлада, из окон нижних этажей, где находились кухни, тянулись пряные ароматы готовящейся пищи. Светились и бормотали экраны телевизоров, а там, где окна были закрыты, работали кондиционеры. Дорожка, густо поросшая сорняками и травой, круто обрывалась у насыпи футов пятнадцать высотой. Уолкер осмотрелся, проверяя, не следит ли кто-нибудь за ним, затем нарвал две полные пригоршни сорняков и вскарабкался вверх по насыпи. Она заканчивалась узкой грязной площадкой не более семи футов в ширину; от самого ее края отвесно уходили вниз стены каньона глубиной этажа в три, где надавно устроили стоянку для машин. Сразу за стоянкой начинался Пико-бульвар, а на противоположной его стороне возвышалось новое ультрасовременное здание из стали и грубо обработанного камня, вход в которое украшала футуристическая скульптура в виде звезды Давида из металлических конструкций. У входа сверкали огромные буквы из стали, гласившие, что здесь располагается Центр западного побережья по исследованию массового уничтожения евреев.

Уолкер залег в высокой траве на краю обрыва и уставился на здание. К красному ковру, разложенному на тротуаре, подкатывали лимузины — «роллс-ройсы», «мерседесы». Из них выходили мужчины в смокингах и дамы, сверкающие драгоценностями. Затем машины отъезжали и припарковывались на стоянке, мигая фарами. Расторопные служители в коротких зеленых пиджаках помогали столь же элегантным гостям выбраться из таких же роскошных автомобилей, затем прыгали за руль и, взвизгивая тормозами и давя на газ, объезжали здание по Пико и отгоняли машины на стоянку, расположенную прямо под тем местом, где лежал Уолкер. Сквозь затемненные стеклянные панели фасада нового здания Уолкер видел этих господ — они смеялись, пили, хватали закуски с подносов, которые разносили молоденькие девушки латиноамериканского типа в черно-белых униформах.

Уолкер пролежал в траве, наверное, целый час, пока не закончился съезд гостей. Двое служащих в зеленых пиджаках лениво бродили у входа в здание, перебрасываясь шутками и посмеиваясь. До Уолкера доносились обрывки речи на испанском — мексиканцы слушали трансляцию матча с участием «Доджерз» по портативному приемнику, который они поставили на ступеньки у входа. Стемнело, и стоянка, где еще не успели установить прожекторы, погрузилась во мрак. Уолкер поднялся. Прошел по узкому гребню вдоль обрыва, пока не нашел более пологий спуск, и снова залег, приподняв голову, чтоб видеть служителей у входа. Несколько минут спустя игрок из команды «Доджерз» прорвал оборону противника, и мексиканцы, радостно рассмеявшись, обменялись дружескими пинками. Уолкер выскользнул из травы и начал спускаться вниз по склону, то притормаживая на каблуках, то помогая себе руками. Под тонкую футболку забилась пыль. Наконец, сопровождаемый тонкими струйками земли и мелких камешков, он приземлился на дне обрыва и торопливо присел на корточки за капотом сверкающего лаком серого «корниша». Оттуда было слышно, как пересмеиваются и поздравляют друг друга и «Доджерз» служители.

Уолкер приподнялся и высунул голову из-за капота «SL-450». Увидел, как по ступенькам сбежала девушка-официантка с двумя бумажными тарелками, наполненными едой. Мексиканцы поблагодарили ее и начали с ней заигрывать. Один из них сделал вид, будто собирается шлепнуть ее по заду. Девушка увернулась и, улыбаясь, погрозила ему пальцем. Парни расхохотались, а она убежала в дом.

Мексиканцы уселись на раскладные стулья и начали есть прямо руками. Отстегнув от пояса баллончик с краской, Уолкер встряхнул его и начал с помощью распылителя выводить на лакированном сером боку машины слово «жид». Затем подкрался к черному «биарицу» и огромными красными буквами вывел на дверце слово «еврей». Потом подобрался к коричневому «мерседесу» и написал на одном крыле «любитель ниггеров», а на другом — «лживый еврей». Так он ползал между автомобилями минут десять, тяжело пыхтя, и практически вслепую выводил на автомобилях надписи. Он был окрылен своим успехом, кровь, казалось, так и кипела в жилах, разливаясь приятным теплом по рукам и ногам. Обработав двадцатую по счету машину, он откинулся на хромированный бампер немного отдышаться. Дыхание было учащенное, сердце бешено билось, и он вдруг с удивлением обнаружил, что у него эрекция. Он дотронулся до члена. Какое приятное ощущение... Потом развернувшись лицом к машине, винного цвета «ягуару», уже начал было выводить на капоте «Бей жидов!», как вдруг через улицу до него донесся крик:

— Эй, ты! Какого черта ты там делаешь?!

На ступеньках стоял высокий худощавый мужчина с длинными седыми волосами и указывал в его сторону пальцем.

— Я заметил его со второго этажа! Это ваша обязанность — охранять стоянку! — кричал он служащим. — Схватите его!

Парни перебежали через Пико и направились к стоянке. Но вместо того, чтобы разделиться, они держались вместе. Уолкер побежал между рядами автомобилей, увлекая преследователей за собой, затем метнулся в сторону, запетлял как заяц, приближаясь к улице.

— Он там! Держите его, не позволяйте уйти! — кричал мужчина. Теперь к нему присоединилось еще несколько человек из приглашенных, и все они бросились вдогонку за Уолкером.

Уолкер перепрыгнул через низкую металлическую цепь, огораживающую стоянку, и, свернув направо, помчался по Пико к ближайшему перекрестку. Еще раз свернул направо. Дорога плавно поднималась на холм, вокруг расстилались лужайки частных владений. Он бежал легко, неспешно, время от времени оборачиваясь. Два мексиканца отстали от него примерно на полквартала. Мужчины в смокингах и кожаных вечерних туфлях, выбежавшие из здания, отстали еще больше и постепенно выдыхались. Уолкер пробежал еще несколько кварталов, затем свернул налево, промчался по аккуратно подстриженному газону и повернул направо, на боковую улицу. Здесь подъем кончился, и он позволил себе остановиться и осмотреться. Парни все еще пытались догнать его. Уолкер побежал дальше, все время сворачивая направо. Потом нырнул в темную аллею, обсаженную кустарником, бегущую вдоль задних изгородей между двумя плохо освещенными улицами. Примерно посредине обернулся, потом распластался на животе и стал следить за входом в аллею. Несколько секунд спустя в нее вбежали мексиканцы — головы опушены, ноги заплетаются. Они проскочили мимо. Тогда Уолкер поднялся, развернулся и затрусил в обратном направлении. Его голубой фургончик был припаркован в нескольких ярдах от входа. Он отпер дверцу и сел за руль. Сорвал с себя пропыленную футболку, завел мотор и выехал на дорогу. Сунул майку под сиденье, туда же кинул баллончик с краской. Давя на газ, он мчался среди закругленных холмов, одновременно натягивая на себя ярко-красную ветровку, затем натянул на потную голову желтое бейсбольное кепи с надписью «Шины фирмы Мишлен». У подножия холма он свернул на восток, по направлению к Пико-бульвару, и немного сбавил скорость. Впереди стояло несколько полицейских автомобилей, сверкая мигалками. Полисмен в униформе регулировал движение. На тротуаре и ступеньках у входа толпились люди с мрачными, расстроенными лицами. Напротив, на стоянке, вдоль рядов изгаженных автомобилей, чертыхаясь и размахивая руками, двигались люди с фонариками.

Уолкер надвинул кепи по самые брови и, улыбаясь, проехал мимо.

Понедельник, 6 августа

4.02 утра

Свернутая трубочкой газета шлепнулась на крыльцо у входной двери. В доме напротив залаяла маленькая собака. Голд налил себе еще чашку кофе, выдернул вилку кофейника из штепселя и понес чашку наверх. На нем был летний желтовато-коричневый костюм и белая рубашка с расстегнутым воротом. На улице еще стояла тьма, собака продолжала лаять. В свете ночной лампы Голд бегло просмотрел заголовки в газете. В Вест-Сайде подверглась осквернению еще она синагога. В Комптоне мужчина застрелил свою жену, мать и обеих дочерей, потом застрелился сам. «А что ему еще оставалось делать», — подумал Голд. Сунул газету под мышку, вышел из дома, запер за собой дверь. Прошел через двор и свернул на дорожку, ведущую к гаражам. Дверца «форда» отворилась с металлическим скрипом. Он бросил газету на сиденье, выпрямился, осмотрелся, затем направился к бревенчатым опорным балкам в задней части гаража. Сунул руку под скат крыши, в том месте, где балка упиралась в потолок, пошарил в темноте, вытащил маленький серебряный ключик и опустил его в карман. Затем вывел машину из гаража, медленно проехал по двору и выехал на улицу.

Даже по лос-анджелесским меркам ночь стояла на удивление теплая, всего градусов на 10 — 12 ниже, чем в дневное время. Голд поднял стекла и включил кондиционер. Единственная в машине вещь, которая работала нормально. В ноги ему задул прохладный ветерок. Он медленно ехал по улицам по направлению к магистрали на Санта-Ана. Потом свернул к югу. Лишь в эти часы, на стыке глубокой ночи и рассвета, на дорогах было относительно спокойно. Он закурил сигару, поудобней откинулся на спинку сиденья и включил радио. Как всегда, попал на станцию «Кей-кей-джи-оу», транслирующую джаз. Диск-жокей крутил старую запись «Кэннон-бол Эддери». Голд, попыхивая сигарой, размышлял о дне предстоящем и вчерашнем. Вчера он вообще не выходил из дома. Точнее, с самого субботнего вечера. Вернувшись с бар мицвы, сел за обеденный стол с бутылкой хорошего виски и напился до чертиков. В воскресенье проснулся довольно рано, почистил зубы и первым делом налил себе виски. И пил весь день. Раз семь-восемь звонил телефон, но он не подходил. Он знал, что это звонит Уэнди, хочет, чтоб он зашел. Он чувствовал себя виноватым, но не настолько, чтоб снять трубку. Около шести позвонил и заказал по телефону пиццу на дом, потом обзвонил несколько знакомых, пока не раздобыл нужный ему номер. Быстро нажал на кнопки и стал ждать. Ответил голос юноши или подростка.

— Отец дома? — спросил Голд.

— Ага. А кто это?

— Давай его к телефону, бубеле!

— Угу. Сейчас. О'кей!

Раздался глухой стук — это трубку положили рядом с аппаратом. Голд слышал, как мальчик кричит: «Эй, там папу к телефону!» Минуты три спустя ему ответил уже другой, низкий хрипловатый голос:

— Кто говорит?

— Это Макгриффи? — спросил Голд.

— Да. Кто это?

— Джек Голд.

В трубке молчание. Затем Голд произнес:

— Ты знаешь, кто я.

— Да. Я знаю, кто ты.

— Хочу угостить тебя ленчем. Завтра.

— С какой стати?

— Заодно и потолкуем.

Похоже, человек на другом конце провода задумался.

— Ладно. О'кей. Где?

— На Пико, к западу от Вермонта, есть кубинский ресторанчик. Называется «Куба либре». Жду тебя там в одиннадцать тридцать.

— Почему именно там?

— Потому что хожу туда вот уже лет десять и ни разу не видел поблизости ни одного фараона.

Снова долгая пауза.

— Ладно. Значит, в одиннадцать тридцать?

— В одиннадцать тридцать.

Голд обогнал тяжелый грузовик с номерными знаками штата Монтана, водитель которого наверняка решил воспользоваться утренним затишьем на дорогах, чтоб проехать Лос-Анджелес. Возможно, он направляется в Анахим, подумал Голд. В Диснейленд. И он тоже едет в Анахим. Свободной рукой Голд почесал живот и снова вспомнил субботу. День бар мицвы. Господи, ну и кошмар! Какая чудовищная вышла свара! Впрочем, что тут удивительного... Ведь он знал, что ему лучше было остаться дома. И все равно, черт подери, он сделал все, чтобы еще больше испортить себе жизнь. Конечно, объяснения с Эвелин нельзя было избежать. Как без него... Но неужели он действительно пытался убить собственного зятя? Господи! Да, это не лучший способ укрепить семейные связи. Что, если Хоуи запретит ему видеть Уэнди и ребенка? Ведь больше у него в этой жизни никого не осталось. Неужели Хоуи способен на такое? Неужели он такая задница? «Определенно», — мрачно подумал Голд. Этот маленький поц способен на все. Неужели он не понимает, что играет с огнем, связавшись с кокаином и торговцами наркотиками? Нет, наверняка не понимает. Что ж, возможно, в субботу он маленько его припугнул. Внушил ему страх Божий, как говорят толкователи Библии. Может, хоть какая польза будет от всей этой заварухи.

Сразу же за Орэндж-Каунти он увидел, что на шоссе проводятся ночные ремонтные работы и что все объезды, кроме одного, закрыты. Голд сбавил скорость до пятидесяти в час и медленно двигался за фургоном по перевозке таможенных грузов.

Странное все же это чувство — впервые увидеть собственного сына... Его сын и одновременно — не его. Возможно, в жилах Питера Марковица и течет его кровь, но то, что он ему не сын, — это уж определенно. Он сын доктора Стэнли Марковица. Голд вспомнил своего дядю Макса, который заменил ему отца, когда тот умер, едва мальчику исполнилось девять. Это дядя Макс водил его в «Колизей» в конце сороковых — послушать, как играют «Рэмс». Это дядя Макс платил за него в баре, пусть по мелочам, но все же — холодные закуски, картофельный салат. Это к дяде Максу он обратился за поддержкой после того, как заявил матери, что учиться больше не желает, а пойдет служить во флот. И уже перед самой отправкой в армию он говорил с дядей Максом. А когда вдумывался в слово «отец», представляя, какие у него должны быть фигура и лицо, перед глазами всегда вставал образ дяди Макса, шумливого, жизнерадостного брата матери, а вовсе не смутное воспоминание о робком близоруком портном из России, выкашливающим свои больные легкие в носовой платок.

Именно тот мужчина, кто оставил след в твоей душе, мыслях, психике, именно тот человек и есть настоящий отец, думал Голд. А это означает, что сам он вовсе не является отцом Питеру Марковицу. Ладно, пусть будет просто отцом Уэнди.

Перед самым съездом к Диснейленд Голд съехал с главной магистрали. Улицы были абсолютно пусты, по обеим сторонам выстроились в ровную линию маловыразительные дома. Бог знает, почему они стоят тут четверть миллиона, если не больше. Эвелин всегда мечтала поселиться именно здесь, в Орэндж-Каунти. «Знаешь, мы будем тут как пионеры, — шутила она. — Первыми в этих краях евреями, добравшимися до южного окончания Лонг-Бич. И нам надо сразу же организовать кибуцу».

Голд улыбнулся — в темноте в его ушах продолжал звучать смех Эвелин. Она не всегда была сварливой и злобной сучкой, в какую превратилась теперь. Нет, сохрани Боже! Когда в 1958-м они познакомились, Эвелин была стройной хорошенькой двадцатилетней девушкой, два года как окончившей школу в Ферфаксе. Теперь днем она училась в лос-анджелесском колледже, а вечерами и по воскресеньям вместе со всеми — отцом, матерью, Чарли и Кэрол, сестрой, младше ее на полтора года, — работала в рыбном магазинчике, принадлежавшем семье. На протяжении многих лет мать Голда покупала там рыбу.

— Знаешь, я нашла тебе такую невесту! — как-то пошутила она. — Такая девушка!

Полгода они встречались. Позднее Эвелин призналась, что Голд совершенно обворожил ее. Еще бы, он уже успел побывать в Японии, Корее. Новой Зеландии, на Окинаве. Никогда прежде не встречалась она с моряком, шептала она ему, а потом начинала смеяться. Она пыталась подсунуть ему книжки: «Чужой» Камю, «Над пропастью во ржи», а также стихи какого-то педика по фамилии Гинсберг. Голд никогда особенно не интересовался книгами, а уж эти совсем ему не понравились. Их сочиняли какие-то совершенно аморальные эгоистичные типы, которым было наплевать на все вокруг. А она продолжала твердить, что он должен учиться, поступить в колледж. Совершенствоваться. Они поженились жарким и ясным июльским днем и в «кадиллаке» дядюшки Макса отправились в Розариту. Через неделю Голд держал экзамен в академию. У тетушки Минни, жены дяди Макса, была подруга, работавшая секретарем судьи, так что Голд в своем округе сдавал все экзамены в государственную гражданскую службу. Лос-анджелесское отделение откликнулось первым. Только там можно будет свести концы с концами, говорили всем молодожены. Днем Джек будет работать в полиции, вечером — учиться в колледже, а затем юридическая школа.

Только там можно добиться цели. Положение сулило немало благ. В банке можно было взять ссуду. Лечение в больнице — бесплатное. Зубной врач — тоже. Причем для всех членов семьи, включая детей.

— Господь услышал мои молитвы, — твердила мать Голда.

А потом, на второй неделе службы, второй неделе патрулирования по этим чертовым улицам, случилась перестрелка. И не где-нибудь, а на Мейн-стрит. Они выехали по звонку, сообщавшему, что там грабят винный магазин. Не успели они выбраться из машины, как из лавки выскочили три латиноамериканца и принялись палить. Напарник Голда, двадцатилетний ветеран войны по имени Катлер, рухнул на асфальт. Голд отскочил от патрульной машины и разрядил свой револьвер в преступников. Позднее один из свидетелей — сам Голд этого не помнил — утверждал, что он совершенно хладнокровно извлек из своего револьвера 38-го калибра стреляные гильзы и зарядил его снова. То, что пришлось стрелять, он помнил, слышал, как вокруг свистели пули. Затем он снова занял оборонительную позицию за автомобилем и снова открыл огонь. Свидетели, наблюдавшие за происшествием из окон верхнего этажа, говорили, что все это очень походило на сцену из боевика, с той разницей, что здесь убивали всерьез. Голд успел перезарядить свое оружие еще два раза, к этому времени двое грабителей валялись на асфальте мертвыми, причем Голд проявил удивительную для новичка меткость — у одного зияла меж глаз огромная дыра от пули, третий же был арестован и провел за решеткой три недели. Позднее он утверждал, что перестрелка стала поворотным моментом в его жизни. Что в тюрьме он много размышлял о преступлении и католицизме — не обязательно именно в этой последовательности, — стал истинным христианином и решил принять духовный сан. И действительно, после освобождения он основал миссию в Калифорнии, в Нэшнл-Сити. До самой своей смерти, которая последовала в 1981 году, преподобный отец Ортега не уставал твердить, что спасением своей души он обязан двум великим евреям: Иисусу Христу и Джеку Голду.

Расследующий факт перестрелки офицер полиции обнаружил в патрульной машине, находившейся в нескольких футах от Голда, шестнадцать пулевых отверстий. Мало того, пулевые отверстия были обнаружены также в рукавах куртки Голда и в одной из его брючин. Раненый сержант заявил, что за все четыре года службы в тихоокеанском флоте ему ни разу не довелось сталкиваться с таким героизмом. Он просто обязан новичку жизнью. Голд вернулся в участок знаменитостью. Копы толпились вокруг него, хлопали по спине, жали руку.

— Отличное начало, парень!

— Молодец, цыпленок!

— Разреши поставить тебе пару стаканчиков, Джек!

Голд застенчиво улыбался и бормотал слова благодарности. Он слышал у себя за спиной и другие разговоры: «А этот сопляк не промах!» и «Этот молодой жиденок Голд — крепкий орешек!» А потом кто-то из полицейских заметил, что магазинчик, который собирались обчистить, назывался «О'кей». Кто-то еще заметил, что перестрелка случилась около полудня. И инцидент с чьей-то легкой руки окрестили "полуденной перестрелкой «о'кей на Мейн-стрит». Надо же, ровно в полдень! И новичок Джек Голд стал легендой. Ему придумали прозвище: Виатт Эпштейн. И Маршал Эпблюм. А за спиной называли Билли Жиденок. На протяжении полугода ему ни разу не удалось выпить на собственные деньги в баре, где обычно собирались полицейские. В «Таймс», в разделе городских новостей, напечатали очерк о чувствах и мыслях новичка в критический момент. И о его семье. И даже поместили фотографию Эвелин, которая смотрела на мужа снизу вверх и гордо улыбалась. Еврейский еженедельник «Наследие» посвятил герою всю первую полосу. Комитет бизнесменов закатил в его честь банкет на Ферфакс-авеню. Сперва он упирался, не хотел идти, но Эвелин настояла. Присутствовали члены муниципального совета Пятого округа. Присутствовали родители Эвелин. Дядя Макс и тетушка Минни. Его мать. Кэрол, Сарли. Сержант Катлер явился на костылях и произнес в его честь волнующую речь, заключительные слова которой утонули в слезах гостей. И все три сотни человек встали как один и приветствовали его.

После этого понадобились годы, чтобы доказать Эвелин то, что Голд знал с самого начала — никем, кроме как полицейским, он быть не может. Роль «крутого еврейского копа» подходила ему, как никакая другая. Несходство, отчужденность от всех остальных, которую он ощущал все время, по вечерам превращалась в профессию. Каждый день, отправляясь на работу, он чувствовал себя так, словно собирался на битву со всеми силами зла. Ему вообще нравилось общаться с самыми разными людьми — одна из основных причин, по которой он в свое время записался во флот. Он наконец обрел дело своей жизни. Тот факт, что он был единственным евреем в Центральном округе и одним из немногих среди полицейских вообще, ничуть его не смущал. Напротив, ему это даже нравилось. Два года он провел в открытом море, на авианосце «Йорктаун», там, среди 1900 моряков, было всего два еврея. Он прекрасно ладил со своими товарищами более «чистого» происхождения. Да, там имели место несколько довольно безобразных стычек, но Голд оказался скор на расправу и хорошо владел искусством кулачного боя, а потому, если кто и продолжал отпускать в его адрес шуточки, до его ушей во всяком случае они не доходили. Вообще Голд как-то мало осознавал себя евреем. Ему были чужды все религии. В детстве мать посылала его по субботам в синагогу. Вечерами он сидел в доме дяди Макса, попивая пиво, поедая попкорн, и, громко пукая, смотрел по телевизору спортивные матчи. Как-то он спросил дядю Макса об ортодоксах. Он видел их в Ферфаксе — мужчины с длинными бородами, в долгополых пальто, черных, тяжелых меховых шапках. И это в июле!

— А! Эти люди... — отвечал дядя Макс. — Они почему-то вбили себе в голову, что ближе к Богу, чем мы с тобой, Джеки.

— А что, они правда ближе, дядя Макс?

— Джеки, если б я в это верил, я бы сам носил длинное черное пальто.

— Но почему они так одеваются?

— А почему парни в Техасе носят ковбойские сапоги и громадные шляпы?

— Не знаю.

Дядя Макс пожал плечами и улыбнулся.

— Все по той же причине, Джеки. Все по той же...

* * *

Голд запарковал «форд» у длинных металлических ворот на колесиках. На вывеске большими буквами было выведено: «Не забудь запереть», а ниже — «Мини-склады. Охраняются как частная собственность». Голд вышел из машины и надавил на кнопку звонка. Закурил сигару. Начинало светлеть. Небо на востоке отливало жемчужным блеском. Воздух здесь был почти совсем чистый. Голд снова надавил на кнопку. Потом привалился спиной к решетке, затянулся сигарой и стал ждать.

И вспоминать.

* * *

Нет, после банкета никаких сомнений у него не осталось. Он был прирожденным полицейским. Плохо то или хорошо, но факт есть факт. Он — полицейский. И Хоуи Геттельман, его торгующий наркотиками зять-придурок, оказался прав: именно копом, и только им, Голд хотел стать всю свою жизнь. Кое-как он отучился два года в вечерней школе, получая тройки и двойки. Один из преподавателей узнал, что он — полицейский, и вскоре все они потеряли всякую охоту топить его. И Голд переходил из класса в класс, словно во сне. Наконец он заявил Эвелин, что ему необходим перерыв. Он слишком переутомился. Боится, что просто свалится с ног в один прекрасный день. Она жарко спорила, но в конце концов сдалась, когда он пообещал, что через полгода продолжит занятия. А когда выяснилось, что он вовсе не собирается сдержать это обещание, Эвелин начала пилить его, и так продолжалось целый год.

— Полицейский! Разве это профессия? — восклицала она. — Я полагала, ты хочешь большего добиться в этой жизни, Джек!

Сама она все еще посещала колледж и при каждом удобном случае колола его этим.

— О чем мы будем говорить с друзьями? О стрельбе по мишеням? Правилах ухода за оружием и его чистке? О том, как лучше схватить с поличным? Боже, ну и дружки у нас тогда должны быть! Сплошь копы! Эти сквернословы, фашисты! Пьяницы, хвастуны!

Она получила диплом, но продолжала ходить на лекции для выпускников. Она уже не походила на дочь торговца рыбой. Посещала научные семинары. Посещала кофейни в Венайсе, где проводились поэтические чтения, и арт-шоу в Вест-Голливуде. Она стала частицей пробуждения социального сознания начала 60-х. Она устраивала вечеринки в своем крошечном доме в Калвер-Сити, который они купили в рассрочку и только-только успели расплатиться. Она называла эти скромные посиделки «погружением в беседу» и приглашала на них бледных еврейских юношей, членов левацкого движения, и сладкоречивых негритянских активистов. Голд мог высидеть лишь несколько минут, отщипывая крошки от кофейного торта и наполняя помещение густым сигарным дымом. Затем, в заранее обговоренное время, ему звонил напарник. Как раз тогда он разрабатывал одну банду, промышлявшую торговлей наркотиками, а потому вызвать его могли в любую минуту. Голд торопливо бормотал извинения — лицо Эвелин отражало явное облегчение — и быстро выходил из маленького домика с белыми рамами, а вдогонку ему несся смех Эвелин, словно кто-то только что сказал ей забавную шутку.

Они отдалялись друг от друга все больше и больше. Голд пристрастился к выпивке. После одной из вечеринок Эвелин он обнаружил в пепельнице окурок от сигареты с марихуаной. Последовала долгая и бурная ссора. Эвелин стала членом нескольких организаций по борьбе за гражданские права. Она даже участвовала в каком-то марше «свободы» по южным штатам.

Каждый вечер после работы Голд отправлялся в бар. Там он был среди своих. Потом Эвелин поступила на работу в «Саншайн коалишн» — организацию, которая пыталась распространить либеральные идеи по всему штату. В течение нескольких лет вечерами она трудилась над инициативой «Нет атомной бомбе», задолго до того, как подобные движения вошли в моду. Голд начал трахать девиц, которые ошивались у баров, где собирались полицейские. И не то чтобы секс стал для него проблемой. Эвелин вовсе не походила на героиню одной старой шутки: «Как сделать так, чтобы еврейская девушка перестала думать о сексе? Жениться на ней». Даже после шумных ссор и скандалов с битьем посуды они обычно заключали короткое перемирие у дверей в спальню и яростно и неистово занимались любовью, словно лишь с той целью, чтобы в конце повернуться друг к другу спиной и заснуть в темноте.

После шести лет супружества они были чужими друг другу. Брак их зашел в тупик. Они не были друзьями, не были партнерами. Они были любовниками, но в чисто физиологическом смысле. Голд часто задавал себе вопрос: кто же из них предложит развестись первым?

А потом вдруг произошли сразу два события. События, благодаря которым удалось если не спасти, то хотя бы продлить их брак.

Но сначала Кэрол вышла замуж.

Младшая сестренка Эвелин выросла и превратилась в соблазнительную молодую женщину в крашеных белокурых локонах и жестких, словно железо, бюстгальтерах, что делало ее похожей на бюсты римских красавиц. Критик, присутствовавший на одном из школьных спектаклей, окрестил ее юной Ланой Тернер, и она стала подражать звезде, наряжаясь исключительно в тесно облегающие кашемировые свитера и повязывая на шее шарфики. Она дошла до того, что часами просиживала на открытой террасе аптеки «Швэбс», что на Сансет-бульваре. Потягивая через соломинку коку с вишневым сиропом, она улыбалась каждому проходившему мимо прилично одетому мужчине. Один из них действительно оказался продюсером. Он дал ей несколько маленьких ролей в телешоу, совсем коротеньких, на один выход, где она произносила всего несколько реплик. Обычно она изображала спутницу какой-нибудь комедийной звезды или подружку гангстера, появлявшуюся с ним на людях под ручку. В одном из эпизодов «Перри Мейсона» она сыграла красивый женский труп в бикини; распростертый на тигровой шкуре. И фильмы-то были второразрядные — дешевые вестерны, боевики про сыщиков с перестрелками, исторические картины, где актеры появлялись в тогах. В романтических фильмах «плаща и шпаги» она обязательно изображала придворную даму королевы, одну из дюжины грудастых красоток, рассевшихся вокруг трона героини с высоко зачесанными волосами и низкими вырезами платьев. Один из студийных пресс-агентов прозвал ее белокурой Софи Лорен, и она начала изучать свой профиль в каждом зеркале и спрашивать всех подряд, стоит ли ей сделать пластическую операцию и немного изменить нос. Она придумала себе псевдоним — Кэрол Уандерли. Ее видели прогуливающейся по улицам в сопровождении восходящих и уходящих «звезд» мужского пола. Она едва не подписала долгосрочный контракт с «Уорнер Бразерс», последней студией, которая занималась поиском новых талантов.

И вдруг всему этому пришел конец.

Конец пришел, когда Кэрол исполнилось двадцать пять. Подросло новое поколение — целая серия смазливых свеженьких личиков, крепких юных тел. А поскольку актерским мастерством Кэрол никогда не блистала — она ведь мечтала стать не актрисой, только звездой, — то переключиться на роли, требующие нечто большего, чем просто эффектная внешность, ей не удалось.

И телефон перестал звонить.

И роли перестали предлагать.

Кэрол понадобилось несколько месяцев, чтобы осознать, что происходит, что уже произошло. И тогда она нашла единственно возможный для девушки в ее положении выход. Она выскочила замуж за первого же богатого человека, который сделал ей предложение.

Эрик Каплан, шестидесятипятилетний бывший кинопродюсер, уверял всех, что ему сорок девять. Некогда он был самым известным и преуспевающим в городе бизнесменом от кино, выпускавшим хит за хитом после нашумевшего в конце 40-х и начале 50-х сериала-триллера из жизни частного детектива. Каждый заработанный им пенни он неизменно вкладывал в недвижимость на юге Калифорнии и довольно быстро разбогател. Ко времени женитьбы на Кэрол он вот уже лет десять как оставил кинематограф. И в жизни у него остались две радости — побеждать четырех своих взрослых сыновей на теннисном корте и жениться на красивых молоденьких женщинах.

Голды получили богато разукрашенную открытку с приглашением почтить своим присутствием вечеринку в честь «самых счастливых в Неваде» новобрачных. Прежде им никогда не доводилось бывать в Бель-Эйр. Подъезд к особняку тянулся на добрые полквартала и заканчивался гаражом на шесть автомобилей. Эвелин бродила по дому с убитым выражением лица. Это выражение чем-то напомнило Голду лицо задержанного, которого допрашивали и лупцевали в участке на протяжении двадцати четырех часов. Кэрол водила их по особняку, с гордостью показывала плавательный бассейн, зал для демонстрации кинофильмов, патио, цветные витражи, мраморную мозаику, Пикассо, Сезанна, Куинджи. Челюсть у Эвелин отвисла.

По дороге домой она трясла головой и твердила шепотом:

— Ну, прямо дворец! Дворец султана!

А еще через несколько минут пробормотала:

— Никогда не поверила бы, что люди могут так жить...

Голд покосился на нее. Она напоминала больную в глубоком шоке. Внутренний ее мир был сокрушен. Она посвятила годы нападкам на богатеев и привилегированных, но все это носило абстрактный характер, словно ей приходилось иметь дело с представителями некой отдаленной страны. Теперь же ей удалось посетить эту неизведанную землю, и она была очарована и ее жителями и обстановкой. Богатство всегда казалось ей злом, некой нереальностью. И вдруг оно воплотилось в реальность, стало достижимо и вовсе не выглядело чуждым и диким. И Господи, ведь в этом дворце живет теперь Кэрол! Но разве не была она всегда лучше Кэрол во всех отношениях, разве не превосходила сестру во всем, кроме разве что бюста? Разве она не трудилась? Разве не вышла она замуж за высокого, сильного и мужественного Джека Голда, по которому, как она знала, давно сохла Кэрол? Нет, если уж ее сестрица могла поселиться в таком дворце, уж она, Эвелин, тем более сможет...

На следующий день, в понедельник, Эвелин рассталась с факультетом для выпускников и поступила на курсы агентов по продаже недвижимости. В течение нескольких месяцев Голд, возвращаясь после ночных дежурств, заставал ее в спальне за маленьким письменным столом корпевшей над книгами и схемами. Или спящей рядом, на кушетке, с разбросанными вокруг карандашами и проспектами. Она вышла из членов «Саншайн коалишн». Она перестала посещать ленчи Городской лиги и благотворительные обеды. Она даже отказалась от подписки на «Нью мэссис».

Эвелин получила диплом агента по торговле недвижимостью с очень высокими оценками. И на следующей же неделе ей предложили работу в «Джон Гербер энд ассошиэйтс» — самой крупной посреднической фирме штата. В течение трех месяцев ей удалось стать самой предприимчивой и удачливой женщиной-дилером в компании. В «Таймс», в разделе о недвижимости, была напечатана ее фотография. Она вошла в «Б'най Брит», в «Джейсис», в Совет по недвижимости штата Калифорния. Она читала «Форчун», «Уолл-стрит джорнэл», «Архитекчурэл дайджест», «Бетте хоумс энд гарденс». Она зарегистрировалась как член партии республиканцев.

А потом одним воскресным утром за завтраком она вдруг попросила Голда выключить телевизор, по которому показывали матч с «Лейкерс», заявив, что хочет с ним серьезно поговорить. Сердце у Голда забилось. Он этого ждал. Она собирается просить у него развод.

Эвелин, потягивая кофе, подняла над чашкой глаза и улыбнулась.

— Я думаю, ты заметил, Джек, что в последнее время в жизни моей произошли большие перемены?

Вот оно, подумал Голд. Следующее, от чего она откажется, — это я.

— И мне кажется, в нашем браке тоже должно кое-что измениться.

Так и знал...

— Если, конечно, мы хотим сохранить его.

Что? Что такое? Голд подался вперед, весь обратившись в, слух.

— В течение вот уже долгого времени мы словно чужие друг другу. Чужие, хотя живем в одном доме, под одной крышей. Впрочем, одного тебя я не виню. Это наша общая вина. Моя и твоя. Но думаю, у нас есть еще шанс спасти нашу семью. Если мы будем обсуждать все наши проблемы и недоразумения открыто. Если скажем прямо сейчас, чего мы хотим друг от друга.

Голд, не сводя с нее глаз, тупо кивнул.

— Я первая, Джек. О'кей?

— О'кей, — пробормотал Голд.

Она вздохнула.

— Прежде всего мне хотелось бы попросить у тебя прощения. — Она подняла на него глаза. — Признаю, я относилась к тебе отвратительно. Все это время вела себя как настоящая ведьма. Когда ты решил остаться в полиции, я, честно говоря, в тебе разочаровалась. Я возненавидела тебя за это. Прости, но именно такое чувство испытывала я тогда. Не понимая, что это скорее мой недостаток, нежели твой. Я не видела в этом твоем занятии никакой перспективы. Теперь вижу. Имеешь ли ты представление, насколько могущественна организация Кредитный союз для полиции?

Голд растерянно заморгал.

— Ну да. Благодаря им мы могли купить этот дом.

— Этот дом обошелся нам почти даром, Джек. Любой простои работяга мог позволить купить себе дом в этом районе. Нет, я говорю о вкладах в частную собственность. Мы могли бы купить себе хороший дом, стоянку для машин, возможно, даже небольшой торговый центр.

— Но, Бог мой, Эвелин, разве мы можем себе это позволить?

Она застенчиво улыбнулась.

— Не скажи. Ежедневно мне на стол попадают бумаги о самых невероятных сделках. Просто нужно действовать. Если уметь считать деньги, то и на зарплату офицера полиции можно приобрести практически все. Возможно, это вообще лучшая профессия в гражданской службе.

Голд слушал, а она говорила, все больше и больше увлекаясь собственной речью.

— И потом, Джек, раз уж ты выбрал себе такую карьеру, надо постараться, чтоб это действительно была карьера!

— Я что-то не пойму, Эвелин...

— Джек, ты уже стал детективом. Ты сам мне говорил, что большинство копов как влезут в форму, так уж никогда из нее и не вылезут. Ты же достиг своей цели с легкостью. — Глаза Эвелин возбужденно сверкнули. — Этого я от тебя и жду, Джек. Постарайся. Вот и все. Сейчас ты просто плывешь по течению. Ничто тебя по-настоящему не интересует, ничто не впечатляет. Ты можешь стать лучшим полицейским в управлении, если постараешься.

Голд криво улыбнулся.

— Но многие и без того считают, что я — лучший полицейский.

Эвелин отвергла это предположение, покачав головой.

— Самый храбрый — возможно. Самый одержимый — это уж точно. Но я говорю о том, чтоб ты стал лучшим, Джек. Самым-самым... Я говорю о кресле начальника.

Голд уставился на нее, не веря своим ушам.

— Да ты с ума сошла, Эв, — пробормотал он, — а даже если нет, то кто, скажи мне на милость, захочет...

— Полно людей! — воскликнула Эвелин. Она встала и расхаживала теперь взад-вперед по тесной кухне. — На свете полно людей, которые мечтают пробраться наверх, добиться пика в своей карьере. Причем неважно, чем они занимаются. И что тут удивительного, Джек? Боже, неужели тебе не хочется большего? Неужели это тебя вполне удовлетворяет? — Она обвела рукой крохотную кухоньку. — Вся твоя жизнь сводилась до сих пор к простому, выпендрежу перед своими ребятами. К похлопыванию по задницам в душе. Ты так и не стал взрослым. Джек. Ты до сих пор выходишь на дежурство как на охоту, убиваешь, потом приносишь добычу друзьям — полюбоваться. Но эта добыча — люди!

Эвелин гневно смотрела на него. Через секунду Голд отвел глаза. Она помолчала, подошла к плите, поставила на огонь чайник, по-прежнему храня ледяное молчание. Налила себе чашку чая, села за стол напротив.

— Джек, — начала она мягко, — ты у меня чертовски храбрый парень, настоящий герой. Ты молод, ты еврей. Для тебя не существует границ, по крайней мере в твоем отделении.

— Если ты думаешь, что у нас нет антисемитски настроенных копов, то...

— Послушай, Джек, Америка входит в эпоху нацменьшинств. Я предвижу, очень скоро наступит день, когда представителям нацменьшинств будут оказывать поддержку везде и во всем. Только потому, что они мексиканцы, негры или просто женщины. Или даже гомосексуалисты.

— Да, ничего себе, радостный будет денек!

— А также евреям, потому что в Америке они тоже нацменьшинство. Ты — белый. Ты говоришь по-английски. Ты здесь родился. Так почему бы тебе не получить свой кусок пирога?

— Эв, я никогда прежде ничего подобного от тебя не слышал.

Она потянулась через стол и взяла его за руку.

— Знаешь, Джек, совсем недавно у меня на очень многое открылись глаза. И я хотела бы открыть глаза тебе. Многие мужчины используют свое служебное положение как трамплин для достижения более высоких целей, гораздо более высоких...

— О чем это ты?

— О политике, Джек. О городском совете. О муниципалитете. Возможно, должности районного прокурора, но для этого тебе придется вернуться в вечернюю школу.

— Нет. Эв, ты точно сошла с ума!

— Это тебе кажется. А я вижу нас обоих вместе счастливыми, преуспевающими, богатыми. — Она погладила руку Голда и еще больше подалась вперед. — Золотые Голды, вот как нас будут все называть, Джек. И мы вполне можем этого добиться, надо только постараться. Постарайся! Пожалуйста, прошу, постарайся ради меня, Джек!

И он стал стараться. На год вернулся в вечернюю школу. В свободные от занятий вечера дежурил на бейсбольных и регби матчах, на разных дерби. Он старался заработать где и как мог. Получил нашивки лейтенанта полиции. Сослуживцы, так искренне поздравлявшие его с победой в той памятной перестрелке, теперь перешептывались за спиной, что он получил свое второе повышение так быстро только благодаря тому, что он еврей. До Голда доходили эти слухи. Но он плевал на них. Сперва тебе не дают ходу потому, что ты еврей, рассуждал он, потом обвиняют, что ты чего-то добился именно потому, что ты еврей.

Он начал приносить домой деньги. Иногда чек, иногда наличные. Больше наличных, чем зарабатывал, порой гораздо больше. Эвелин, казалось, не замечала. По крайней мере, никак не комментировала. Под ее руководством они сперва купили в Санта-Монике двухэтажную квартиру с внутренней лестницей, затем трехэтажную, потом бакалейную лавку в Саут-Сентрал — все с небольшой скидкой и очень крупными ежемесячными взносами. Порой Голд приносил домой деньги совсем уж неизвестно откуда. Эвелин ни разу не задала ему ни одного вопроса. Впервые за семь лет супружества она забеременела. Уэнди — вторая причина, по которой они остались вместе. Ей пришлось уйти с работы. Теперь все финансовые проблемы падали на плечи Голда, но он не жаловался. Родилась Уэнди, но Эвелин на службу не вернулась. Сказала, что будет сидеть дома и управлять их собственностью. Так они прожили еще семь лет, а потом вдруг умерла Анжелика.

И все развалилось, как карточный домик.

* * *

— Прошу прощения, слышал звонок, но присел, знаете ли, по большому. А такое дело прерывать никак нельзя, нет, никак...

На Голда глядела такая знакомая, круглая и цветущая физиономия ночного сторожа.

— Нет проблем, — ответил Голд, показывая сторожу маленький серебряный ключик. Сторож отмахнулся.

— Белых не проверяю, — сказал он с ухмылкой. Отпер замок и раздвинул ворота. Голд забрался в машину. Сторож сделал ему знак: проезжай.

— Посигнальте, когда соберетесь уходить. Я буду в конторе.

— О'кей, — ответил Голд. — Спасибо.

Он медленно проехал вдоль длинного ряда освещенных флюоресцентными лампами помещений с раздвижными дверями, напоминавших гаражи, пока не увидел на стене одного из них тот же номер, что был выбит на его ключе. Отпер, толкнул металлическую дверь. В ноздри ему ударил спертый воздух. Он не заглядывал сюда три или четыре года. Просто каждое первое января оплачивал счет за год вперед, затем сжигал квитанцию и прятал ключ в гараже, возле дома.

Голд дернул за цепочку, и под потолком вспыхнула голая 150-ваттная лампа, залив холодным электрическим светом небольшое, почти квадратное помещение с цементным полом. Именно эту лампочку ввинтил он сюда, когда шестнадцать лет назад арендовал этот склад. Уже только она свидетельствовала о том, как редко он здесь бывал.

Он закрыл за собой дверь.

К стене был криво прислонен матрас, рядом стояла продавленная кушетка с грязными подушками, несколько стульев из старомодного кухонного гарнитура — таких сейчас днем с огнем не сыскать. За ними высился пустой книжный шкаф, на полках которого покоилась только пыль. Голд купил всю эту рухлядь на распродаже в Санта-Ана шестнадцать лет тому назад. Заплатил какому-то мексиканцу двадцать долларов, чтоб он доставил все сюда на своем грузовичке. Здесь мебель и простояла все эти годы.

Голд приподнял свернутый в трубку ковер, сделанный под персидский, что валялся за кушеткой, и извлек из-под него дешевенький красный чемоданчик. Положил его на кушетку и, покосившись на входную дверь, щелкнул замками и поднял крышку.

В чемоданчике, под рваным синим полотенцем, которое осторожно приподнял Голд, лежали деньги. Целые пачки пятерок, десяток, двадцаток. Попадались и пачки сотенных и пятидесятидолларовых купюр, скрепленные резинками и уложенные аккуратными стопками. С первого же взгляда Голд понял, что за время его отсутствия к деньгам никто не прикасался.

Он отсчитал десять тысяч долларов пятидесятками и сотенными, десять тысяч двадцатками и еще десять — пятерками и десятками. Это заняло у него добрый час. Затем он положил тридцать тысяч долларов в большой конверт, а оставшиеся деньги убрал обратно в чемоданчик. Секунду внимательно смотрел, словно фотографируя его содержимое, затем прикрыл деньги синим полотенцем и захлопнул крышку. Сунул чемоданчик за кушетку и завалил фальшивым персидским ковром. Когда он проезжал в ворота, краснолицый сторож махнул ему рукой.

— До встречи!

Голд выехал на автостраду и быстро довел скорость до семидесяти миль в час. Было уже почти совсем светло, скоро шоссе, ведущее к северу, будет забито автомобилями, как засорившийся водопровод — волосами. Надо успеть в Лос-Анджелес до этого. Он не имеет права опаздывать на встречу с шефом Гунцем, назначенную ровно на восемь утра.

Голд держал направление на север и думал о деньгах в красном чемоданчике. Там осталось еще двести двадцать тысяч долларов. Конверт с тридцатью тысячами оттопыривал нагрудный карман пиджака. Первый раз за четырнадцать лет, с тех пор как умерла Анжелика, он тронул эти четверть миллиона. Все эти годы красный чемоданчик мирно пролежал за кушеткой. Он лишь время от времени проверял, в целости ли он и сохранности, но до содержимого не дотрагивался.

— Интерес, Джеки! Интерес! — Голд вообразил, как дядюшка Макс предостерегает его, и улыбнулся своему отражению в зеркале.

* * *

История денег в красном чемоданчике началась давно, очень давно. Он занимался охотой за торговцами наркотиками, а его напарником и боссом был коротышка, полугрек по происхождению, по имени Джо Корлисс. Корлисс принадлежал к старому поколению полицейских — был груб, прямолинеен и жесток, казалось, он вышел из прошлого века. Он просто тянул до пенсии и категорически отказывался брать взятки. По некой ведомой только ему одному причине он почему-то сразу проникся к Голду симпатией. Он часто брал его с собой, учил молодого детектива, как лучше ловить наркоманов и торговцев зельем, знакомил его с нравами улицы. Он учил его, как пользоваться доносами, не выдавая при этом информатора, объяснял Голду основные различия между теми, кто «торчит на игле», и теми, кто глотает «колеса». Показывал ему, как незаметно следить за наркоманом, находящимся в судорожных поисках зелья, как понять, кто из них опасен, кто обречен, а кто просто пребывает в кайфе.

Они проработали вместе с полгода, и вот однажды, ранним воскресным утром Корлисс заявился к нему домой с парой упаковок пива по шесть банок в каждой. Эвелин приветствовала гостя с такой знакомой Голду снисходительно-презрительной вежливостью. Джо улыбнулся в ответ и почесал в паху. Эвелин тут же заявила, что у нее срочные дела, и, извинившись, поспешила удалиться. Голд с Корлиссом немного посмотрели по телевизору матч, попили пива, затем Корлисс сказал:

— Хочешь проветриться немного? Время есть?

Голд взглянул на него и ответил:

— Конечно, Джо.

Уже в дверях Корлисс спросил:

— Пушка есть?

— С собой?

— Ага.

— Нет.

— Возьми. На всякий случай.

Голд не колеблясь исполнил совет. Ведь Корлисс был его напарником, учителем, лидером. Голд доверял ему, как никому другому.

Они приехали в бедняцкий квартал, расположенный в Игл-Рок, и припарковались в аллее, за белым, одиноко стоящим щитовым домиком. Корлисс отпер заднюю дверь отмычкой, приложил палец к губам и сделал Голду знак следовать за ним. Они тихо прошли через грязную кухню, затем отдающий мочой коридор прихожей. Корлисс проскользнул в кладовку. Голд — за ним. И они затаились за пыльными, пахнущими затхлостью пальто, сожалея о том, что не успели отлить после выпитого утром пива. Время шло... Какая-то женщина стрекотала по-испански. Плакал ребенок. На исходе второго часа они услышали новые голоса — в дом вошла группа мужчин. Немного погодя один из них впустил в дом еще кого-то. Голд и Корлисс слышали, как они прошли мимо кладовой в заднюю часть дома. Дверь за ними захлопнулась. Голоса превратились в приглушенное бормотание. Корлисс вытащил огромный кольт 45-го калибра. Голд последовал его примеру. Они на цыпочках вышли из кладовой, пересекли пустую, без мебели, гостиную, встали по обе стороны выкрашенной в голубой цвет дверь. Голоса доносились оттуда. Корлисс кивнул напарнику, немного отступил и резко ударил в дверь короткой толстой ногой. Голд ворвался следом за ним, выставив перед собой револьвер.

— Сидеть, сучьи дети! — завопил Корлисс. — Полиция!

— Полиция! — крикнул Голд. — Не рыпаться, твари!

Вокруг старинного стола с мраморной столешницей стояли семеро мужчин. Пятеро были черные, остальные — латиносами: сицилийцы или выходцы из Южной Америки. На столе стояли аптечные весы, набор пробирок и колб для химических анализов и раскрытый кожаный портфель. В нем виднелись толстые запечатанные пластиковые пакеты с белым порошком.

— О'кей, суки! — продолжал орать Корлисс. — Всем на пол! Лечь! Живо! Живо на пол, говорю! Лежать!

Мужчины залегли.

— О'кей, — продолжал кричать Корлисс. — Руки за головы, все! Медленно, спокойно, не то мой напарник вышибет вам мозги!

Корлисс начал обходить лежавших на полу мужчин, по очереди наклонялся над каждым и обыскивал. У всех, кроме одного латиноса, оказались при себе револьверы Корлисс совал их себе за ремень и посмеивался. Затем быстро осмотрел предметы на столе и содержимое портфеля.

— Ладно. Где бабки?

Голд, стоявший с нацеленным револьвером, быстро взглянул на него, но не сказал ни слова.

Корлисс пнул одного из латиноамериканцев под зад.

— Где деньги, скотина?

— Убери пушку, коп. Денег тут нет. — В голосе латиноса отчетливо звучал испанский акцент.

— Что ты сказал?! — завопил Корлисс и пнул его снова, сильней.

— Да мы тут только пробу снимали. А деньги должны быть позже. Упустил ты бабки, сучий ты потрох, коп проклятый.

Корлисс ткнул его револьвером в голову.

— Придержи язык, обезьяна! Иначе пробью тебе еще одну дырку в заднице!

Корлисс взял портфель и защелкнул замки. Помолчав немного, сказал:

— Всем вывернуть карманы, гниды! Резких движений не делать! Так, так... Потихоньку... Ты тоже давай пошевеливайся, обезьяна!

На теле обоих латиносов под широкими резиновыми поясами оказались толстые пачки стодолларовых купюр. У черных тоже были деньги. Не такие увесистые пачки, как у латиносов, но тоже довольно внушительные. Корлисс забрал деньги и рассовал их по брючным карманам.

— Ладно, — сказал он, стоя у двери. — Ты готов, приятель? — Голд кивнул. В голове у него царило полное смятение, на лице застыла маска холодной решимости. — О'кей, суки! — Корлисс улыбнулся. — Можете считать, вам крупно повезло, что не загремели за решетку. Нет, ей-богу, удачный у вас выдался денек!

— Мать твою... — пробормотал один из латиноамериканцев.

— Вы только смекните, сколько я бабок вам сэкономил. На адвоката, на взятки судье!

— Скотина, сучий потрох! — прошипел один из черных.

— Адье, приятели! — Корлисс махнул Голду рукой, и они выбежали из дома в заросший сорняками двор. Корлисс завел мотор, и машина рванула вперед по аллее, разбрызгивая гравий из-под задних колес. Голд опустил револьвер и обернулся — посмотрел, не преследуют ли их.

Час спустя они сидели на кухне, обшитой деревянными панелями, в берлоге Корлисса, отделанной под ранчо в стиле «Ван Найс», и ели сандвичи с холодными цыплятами. Наверху дочери Корлисса имитировали какого-то местного рок-певца. Корлисс налил холодного как лед пива в высокий стеклянный бокал и поставил его перед Голдом. Запертый портфель лежал рядом, на столике для игры в покер. А рядом с портфелем — шесть револьверов, которые Корлисс вытащил из-за пояса. Откусив огромный кусок сандвича, Корлисс начал считать деньги. Закончив, откинулся на спинку кресла и ухмыльнулся.

— Тринадцать тысяч с хвостом! И это только в их вонючих карманах! Настоящие бабки там еще не появлялись. Тут мы дали маху, черт бы их побрал!

Корлисс разделил купюры на две одинаковые стопки и подтолкнул одну к Голду.

Голд взглянул на деньги, оттер каплю майонеза с губы бумажной салфеткой, затем перевел взгляд на Корлисса: — Что, черт подери, происходит, Джо?

Корлисс усмехнулся и глотнул еще пива.

— А происходит вот что, Джек. Пытаюсь приобщить тебя к разным странностям и превратностям этой жизни. Взял тебя под крыло, как принято у нас говорить. Буду твоим раввином... Ты мне скажи, был у тебя когда-нибудь раввин из греческих ортодоксов, а, Джек? — Корлисс снова расхохотался хриплым, скрипучим, как наждачная бумага, смехом. В глазах, смотрящих на Голда, светилась неподдельная теплота. Затем, подавшись вперед, заговорил уже более серьезным тоном: — Знаешь, Джек, за все двадцать пять лет, что я мотаюсь по улицам, мне еще ни разу не попадался такой отличный напарник, как ты. Ты самый храбрый парень из всех кого я видел. С тобой я готов в огонь и в воду, без проблем! С тобой вместе я готов хоть в пекло, к самому дьяволу! И будь уверен, мы бы вытащили его оттуда, не успеешь и глазом моргнуть!

Голд молчал.

— Но ты в каком-то смысле еще младенец, Джек. Вот и хочу научить тебя уму-разуму.

Корлисс закурил сигарету без фильтра. Таких он выкуривал по три пачки в день.

— Первое, что тебе надо зарубить на носу, — продолжал он, — это то, что копы попадаются разные. Хорошие, плохие... Иногда просто отличные копы. И глупые... А ты бываешь и отличным и глупым одновременно. Но так дальше дело не пойдет. — Он глубоко затянулся. — Сейчас ты просто хороший коп, Джек. А вот закончим разговор, и, я надеюсь, станешь просто гениальным.

Голд продолжал хранить молчание.

— Думаешь, я не вижу, Джек, — говорил Корлисс, — как каждый день ты жуешь эти поганенькие бутерброды с копченой колбасой, которые дает тебе с собой жена. Половина ресторанов в городе готовы обслужить тебя в кредит, но даже этого ты не можешь себе позволить.

Голд почувствовал, что краснеет.

— Слишком уж туго затянула она на тебе пояс, Джек. Смотри, как бы не сломаться. За что вы там сейчас выплачиваете? За двухэтажную квартиру? И ты говорил, что она уже присмотрела трехэтажную. А ведь кроме того у вас есть дом, где вы сейчас живете. Кто может такое осилить? На зарплату копа?

Голд пожал плечами.

— Ну, как-то сводим концы с концами.

— Да ты с каждым днем все больше увязаешь в долгах, вот что. И кого собираешься обмануть этой твоей вечерней школой? Это не для тебя, Джек. Совсем не для тебя. Ты ведь из того же теста, что и я. Кроме газет, читать ничего не можешь, да и там просматриваешь только спортивный раздел. Тебе никогда не стать юристом, Джек. И слава Богу! Только этого в мире не хватает — еще одного еврея-юриста! Ты прирожденный уличный коп. Ты им родился, понимаешь? И еще... Она талдычит тебе, что однажды ты станешь начальником и все такое прочее. Но помяни мои слова: скорее ниггер станет президентом США, чем еврей — шефом лос-анджелесской полиции. Вот так!

Губы Голда превратились в плотную белую полоску.

— Я просто объясняю тебе, что к чему, Джек. Как обстоят дела, а не какими они должны быть. Ты очень быстро сумел стать детективом. Возможно также, скоро получишь лейтенанта, просто потому, что ты хороший полицейский. Но на этом все. Так и останешься лейтенантом. Надолго, возможно, на всю жизнь. Потому что кому нужен в полиции капитан-еврей? Да никому, Джек! Этого никогда не будет.

Какое-то время они сидели молча, купаясь в густом ядовитом дыму сигареты Корлисса.

— Ну и к чему ты говоришь мне это, Джо? Намекаешь, чтоб я ушел из полиции?

— Да нет, нет, что ты! — Корлисс повысил голос. — Ни хрена ты не понял! Разве не говорил я тебе всегда, что ты — гениальный коп? Разве нет? Просто я хочу предупредить, чтоб ты не рассчитывал на то, что в ближайшие двадцать лет тебя пригласят на ленч с мэром. Не тот у тебя характер. Не будешь ты лизать задницу высшему чину даже ради спасения собственной души! И еще, не позволяй своей жене выжимать тебя как губку. Ты уж извини меня за такое выражение.

Корлисс загасил окурок и тут же сунул в рот новую сигарету. Она свисала у него с губы, незажженная.

— Просто я хочу сказать: пора бы тебе и о себе позаботиться, Джек. — Он ткнул пальцем в портфель. — Только на этом героине можно свободно сколотить полтораста тысяч. Даже если тебе достанется четвертая часть, все равно это хорошие бабки. Прибавь еще сюда наличные, которые мы выгребли у них из карманов, — да столько нам за много лет не заработать!

— Но это же наркотики, Джо. Ты что, хочешь заняться наркобизнесом?

— Ой, Джек, только не надо! Не умничай! А кто у нас не в наркобизнесе, скажи на милость? Ты когда-нибудь встречал судью на пенсии, у которого бы не стояла в бухточке пусть маленькая, но яхта? Или коп в отставке, который работал бы? Все эти адвокаты, прокуроры, поручители — да они разбогатели на наркотиках! Все, кроме одного бедолаги и придурка полицейского, который сидит здесь и пытается их остановить! А ведь они-то вовсе не хотят этого, Джек! Они хотят греть на наркотиках лапы! Они смеются над нами. Джек! Мы для них пугала. Мы — животные. Мы — чертовы немецкие овчарки. Они бросают нас на растерзание, как кусок мяса стае волков! Как обозвал нас этот парень? Тонкая голубая линия? Нет, нам не стоит останавливать их. Джек. Не думаю даже, что мы вообще должны мешать им. Просто время от времени мы должны подкидывать кость всем этим сраным судьям и адвокатам, чтоб им было над чем оттачивать зубки и состязаться в остроумии, вспоминая, чему их учили в колледжах. Ты мой намек понял? Если нам удастся контролировать хотя бы одну двадцатую — черт, что я говорю! — хотя бы одну пятидесятую крупных наркосделок в этом городе, тогда и волки, то есть юристы, будут сыты и смогут упечь пару нехороших мальчиков за решетку. И те тоже будут довольны, потому что будут знать: за ними осталось еще сорок девять пятидесятых. Знать, сколько они с этого могут поиметь. Они-то уж сумеют ублажить из оставшихся денежек всю эту чертову свору законников и продажных судей, чтоб те сняли их с крючка. Неужели не понимаешь, Джек? Все это игра, одна большая грязная игра. А мы — в самом ее центре и смазываем колесики и винтики, и еще на хлеб с маслом нам останется. Да к тому же еще и прославимся. Удостоимся нескольких заголовков в газетах. А по телеку покажут пару пакетов с наркотой и пару старых пушек, а потом — и Его Величество Обывателя Джона К., который сидит дома с семьей и чувствует себя в полной безопасности. Еще бы, налоги, которые он платит, пошли на благородное дело. Его правительство не дремлет, оно готово защитить его, оно не дает спуску торговцам наркотиками. В то время как на деле все сводится к скромной, дешевенькой игре, небольшому такому, уютному рэкету! Да сам Капоне не придумал бы ничего лучшего!

Дверь в кухню отворилась. В нее заглянула низенькая темноволосая гречанка, жена Корлисса, с широкой улыбкой на лице.

— Ну что, мужчины, принести вам еще пива? — спросила она.

— Не сейчас, Катрина. Попозже. Мы разговариваем.

— О'кей. — Она вес так же с улыбкой затворила за собой дверь.

Корлисс прикурил сигарету, свисавшую с губы.

— Джек, — сказал он и подался вперед, — сейчас на дворе у нас 1966-й. К концу десятилетия наркотики будет так же легко купить, как пиво. Они станут продаваться на каждом углу, как утренние газеты. Это будет. Это обязательно состоится. Если бы я мог действовать легально, то вытащил бы все деньги из загашника, из банка, биржи, черт его знает чего еще и вложил бы их в наркотики. За ними будущее.

— Ты и впрямь так думаешь, Джо? Это же ужасно!

— Да, малыш. Как подумаю об этом, так прямо тошнит. Но верь моим словам, так оно и будет, к тому все время и шло. С самой войны. С конца войны. Особенно когда они смешали всех ребят в Корее, послали туда чистеньких белых мальчиков служить бок о бок с огромными черными грязными ниггерами. Естественно, что мальчики вернулись домой, куря марихуану и жуя травку. Это было начало конца, поверь мне. А потом еще мальчики стали слушать этот хренов шум, эту какофонию, которую они называют музыкой. — Корлисс ткнул пальцем в потолок. Из комнаты дочерей доносился грохот музыки, от которого дрожала люстра. — И ведь не остановишь их никак, сколько ни старайся. Еще спасибо, что не хотят стать битниками. И вот вся эта мразь полеживает целый день в своих кроватках, покуривая «травку» и глотая «колеса». Господи, помоги этой стране, если они возьмут власть в свои руки, помяни мое слово!

Корлисс допил пиво, аккуратно завернул остатки сандвича в бумажную салфетку и метко швырнул в мусорное ведро, украшенное крошечными флажками популярной спортивной команды.

— Я говорил тебе, что Джанет в июне выходит замуж? За какого-то аристократишку из Пасадены, с которым познакомилась в Стэнфорде. Деньги в семье и все такое... Еще, слава Богу, согласился венчаться в церкви. Уж не знаю, за что нам такое счастье привалило! По крайней мере надо устроить девочке приличную свадьбу. В «Хантингтоне», на родине ее жениха. И экономить мы не собираемся. Все по первому разряду. Катрина, дурища, предложила: давай наготовим дюжину котлов долмы, но я сказал — нет, надо, чтоб все было как у людей, как у настоящих чертовых янки!

Корлисс хмыхнул, подавился дымом и закашлялся, прикрывая ладонью рот. Когда кашель утих, он продолжил:

— Патрис учится в выпускном классе. Мозги у девочки есть. Бедняжка, она единственная в нашей семье унаследовала фамильные черты, могу показать старые фотографии. Такая никогда не выйдет замуж. Видно, придется продержать ее в колледже до конца жизни. Ну, ничего... Зато она получит все, что заработал папочка. Все и еще чуток сверх того, ты мой намек понял? И еще одна, там, наверху. — Корлисс возвел глаза к потолку. — Когда ей было семь, она заболела. Врачи называют это «легкой» формой полиомиелита. И у нее немного сместились позвонки. Четыре операции успела перенести, прежде чем ей стукнуло двенадцать. Сеансы физиотерапии по три раза на неделе. И если наша с тобой контора и оплачивает все это, то всего лишь настолько. — Сложив большой палец с указательным, Корлисс изобразил дюйм. — Врачам, которых они рекомендуют, я не доверяю, поэтому приходится вкладывать свои денежки. — Корлисс почесал в паху. А вы с Эвелин тоже, небось, хотите завести детишек? Конечно, хотите! А ты знаешь, сколько это сегодня стоит, поставить ребенка на ноги? По первому классу? Каждый придурок может одевать своего ребенка у «Зоди» или у «Федко». Но первый класс, ты знаешь, что это такое? Когда твои дочки рыдают по ночам в подушку потому, что ты не можешь позволить себе купить им то платье, которое им нравится? И это еще мелочи... А все эти школы, врачи, лекарства, ортопеды, терапевты, летние лагеря, эти туфли и книги, платья для вечеринок и прочие трали-вали? Ты имеешь представление? Все по первому классу, если ты не хочешь, чтоб твои дети носили дешевую одежонку и немодные туфли. Хочешь чувствовать себя полной задницей и болваном потому, что едва сводишь концы с концами, едва наскребаешь на хлеб, в то время как эти треклятые васпы[54] жрут себе бифштексы и омаров, да еще тычут тебе этим в глаза?

Корлисс обернулся и крикнул в сторону двери:

— Трина! Давай тащи сюда пиво!

— Ты что думаешь, Джек, — продолжил он после паузы, — что я купил себе этот дом на зарплату? Ни в коем разе. Ты что, думаешь, можно растить детей и скупать для них половину Вест-Сайда на нашу жалкую зарплату? Ошибаешься! Одно скажу: когда-нибудь этот нарыв да прорвется. Обязательно. Это только вопрос времени. И что ты тогда будешь делать?

Вошла Катрина с двумя запотевшими бутылками пива. Улыбнулась каждому из мужчин по очереди, покосилась на револьверы и деньги на покерном столике, снова улыбнулась и вышла. Корлисс отпил глоток и громко икнул. Резко чиркнув спичкой, закурил «Кэмел».

— Придет день, и ты примешь решение, Джек. Ты каждый день вкалываешь как проклятый, истаптываешь последние башмаки, гоняясь за каждой рванью, стреляешь, дерешься, рискуешь. Но однажды ты примешь решение... Однажды ты спросишь себя: кто на первом месте? Они? Или я? Я и мои интересы? И снова будешь бегать, стрелять. Но помни: здесь тебе не Нью-Йорк. Не это болото. Здесь нет этих вонючек-рэкетиров, собирающих бабки для всего отделения. Здесь не вонючий Манхэттен. Здесь Лос-Анджелес. И у нас самая чистая, самая честная полиция в мире! — Корлисс ухмыльнулся. — Но ты не зевай. Пользуйся случаем. Вот, к примеру, таким, как сегодня. — Он махнул рукой в сторону покерного столика. — Что у нас здесь произошло? Маленькая сделка. Некто работал по другому делу, возможно, даже в другом подразделении, тебе ведь не обязательно это знать, верно? Ну и перехватил один телефонный звонок. Один разговор о скверных ребятах. Довольно интересные вещи услышал, на чем можно сколотить немного бабок без особого труда и хлопот. Просто эти ребята, что навели, не хотели сами туда лезть. Они находились слишком близко, ну, ты мой намек понял... Ну и позвонили тому, кто находился немного подальше. Человеку, которому доверяют, смекнул? А этот человек — я. А теперь и ты тоже. Вот почему мы делим то, что лежит в этом портфеле, на четыре части, понял?

Корлисс замолк, и в комнате стало непривычно тихо. Потянулся за пивом, сделал громкий глоток. Затянулся сигаретой. Потом откинулся в кресле и сунул пальцы за ремень.

— Я говорю тебе все как на духу, Джек: Ты мой напарник, и я не имею права тебе лгать. Я хочу тебе только добра. Ты должен действовать сам, никто за тебя ничего делать не будет. Так что давай, засучи рукава — и вперед. Сперва тебе надо подружиться с хорошими людьми. Пусть они станут твоими клиентами. И работай с ними. По очереди. Как бы по отдельному контракту с каждым, уловил, малыш? Заведешь несколько постоянных покупателей. Все хорошие, порядочные люди. Пара итальянцев. Возможно, пара евреев, адвокаты. Возможно, копы, но из другого отделения. Никаких ниггеров. Никаких педрил. Никаких подонков. Только порядочные люди! Я знаю этих людей, Джек. И хочу познакомить тебя с ними. Ведь мне скоро на пенсию. Ты мой намек уловил?

Корлисс сделал паузу, перевел дух.

— А уж там дальше будешь сам крутиться, Джек. Так уж в мире устроено. Приходится крутиться самому.

С того самого дня и начались поступления денег в красный чемоданчик.

* * *

Было уже начало восьмого и совершенно светло, когда Голд запарковал машину на подземной стоянке Центра Паркера. По проходам сновали полицейские в костюмах-тройках, походившие, на взгляд Голда, скорее на чиновников низшего ранга, нежели на полицейских. Он прошел три квартала по Темпл-стрит до здания уголовного суда. В кафетерии, к его неудовольствию, тоже оказалось полным-полно полицейских — уличные патрульные убивали здесь время в ожидании, пока их вызовут дать показания по их делу. В одном углу полным ходом шла непрерывная игра в покер. Несколько полицейских, узнав его, приветственно помахали рукой.

Голд купил свежую газету и рюмку абрикосовой и сел в уголке с чашкой кофе, мечтая, чтоб в ней было виски. В полуквартале отсюда находился винный магазин, постоянными клиентами которого являлись полицейские, и Голд испытывал сильнейшее искушение заскочить туда до назначенной на восемь встречи с Гунцем. Но он понимал, что не может себе этого позволить. Иногда мужчина просто обязан сказать себе «нет». А те, которые не могут сказать себе «нет», заканчивают дни, таская трехсотфунтовые мешки, или сшибая деньги у четырнадцатилетних мальчишек, или как Тимми Старнс, который уже с десяти утра околачивался по Бродвею в дымину пьяный. А кончил он тем, что средь бела дня вломился в стеклянную витрину ювелирного магазина, а потом месяца три провалялся в госпитале с трубками, воткнутыми в вены.

В 7.40 Голд допил кофе, бросил пластиковый стаканчик в мусорное ведро и вышел из кафетерия, остановившись по дороге у нескольких столиков — пожать руку и обменяться приветствиями со старыми приятелями. В 7.58 он вошел в прохладную, хорошо обставленную приемную шефа полиции Алана Гунца, что располагалась на шестом этаже Центра Паркера.

— Чем могу быть полезной? — спросила Черри Пай.

Черри Пай, личную секретаршу Гунца, звали на самом деле сержантом Шари Пай, и, если верить слухам, она являлась тайной любовницей своего шефа. Мужчина, имеющий жену, троих детей и намерение стать мэром города, не может позволить себе открытую связь.

— Джек Голд. Меня вызвали к восьми к Гунцу.

Черри Пай недовольно скривилась, услышав, как непочтительно называют ее начальника.

— Присядьте, пожалуйста. Господин начальник примет вас через минуту.

Черри Пай стала легендой отделения в первые же дни занятий в академии, когда вдруг в самом разгаре урока по физподготовке остановилась поправить свой бюстгальтер размера 38-D. Весь класс, включая инструктора, тоже остановился, с интересом наблюдая за этим. К середине второй недели половина студентов академии стала как бы случайно наведываться в гимнастический зал, чтобы посмотреть, как прыгают у нее груди. Именно, там и увидел ее Гунц, и с тех пор она стала его личной секретаршей.

Голд плюхнулся на пышный, обтянутый кожей диван.

— Ну, как они у тебя, все еще прыгают, Черри?

Черри Пай презрительно уставилась на него поверх своих впечатляющих форм.

— Простите?

Голд взял журнал «Ло инфосмент ин Америка» и начал рассеянно листать глянцевые страницы.

— Ты в курсе того, что творится? — Он кивнул в сторону двери, ведущей в кабинет Гунца. — Знаешь, что твой любовничек лишил одного бедолагу полицейской пенсии не далее как сегодня утром?

И без того холодный взгляд Черри оледенел уже окончательно. Она вырвала из пишущей машинки, письмо, которое печатала, и скомкала. Подержала шарик над корзиной, сверкая взором, и уронила в нее.

— Пойду скажу господину Гунцу, что вы здесь. — Она выплыла из приемной, оставив Голда в одиночестве.

Голд сорвал целлофановую обертку с сигары и закурил. Он знал, что Гунц ненавидит курильщиков — все в отделении знали это, — особенно тех, кто курит сигары. Ну и хрен с ним, подумал Голд. Если отберет у меня бляху, я хоть по крайней мере провоняю в отместку весь его вшивый офис.

Голд поискал взглядом пепельницу на столиках орехового дерева, потом на столе Черри Пай. Не найдя, сунул обгорелую спичку в керамический горшок с бостонским папоротником. На стене за спиной у Черри были развешаны десятки фотографий в рамках. На каждой из них красовался Гунц, пожимающий руки разным знаменитостям. На каждой — практически в одной и той же позе: Гунц всегда справа, с широкой улыбкой прирожденного политикана, лишь знаменитости были разные. Обычные для Голливуда персоны: Хоуп, Хестон, Пек.

Синатра. Синатра был на нескольких. Висели здесь и целых шесть снимков Рональда Рейгана во всех ипостасях — в качестве актера, губернатора Калифорнии и, наконец, президента. Были фотографии и других, менее знаменитых людей. Их сопровождали подписи, на тот случай, если несведущий посетитель не сможет сообразить, кто именно из этих чрезвычайно занятых персон выкроил время, чтобы пожать руку своему старому доброму другу Алану Гунцу. Одна из подписей гласила: «Джозеф Шульц, госсекретарь». На этом снимке Гунц все еще был начальником отделения. Под следующим снимком говорилось: «Тим О'Нил, спикер парламента». Под еще одной стояла подпись: «Один из ведущих голливудских продюсеров». Голд усмехнулся. На первой фотографии, где Гунц красовался в форме начальника, он жал руку своему предшественнику, Дэриэлу Гейтсу. Затем Голд пытался сообразить, каким это образом на стену попал снимок Гунца, где он обнимает за плечи Франсуа Миттерана, и знал ли тогда Гунц, кто это такой, но тут за спиной у него отворилась дверь.

— Начальник просит вас... О Боже! — воскликнула Черри Пай. — Да вы курите!

— Вы очень наблюдательны, Черри. Вам следовало бы стать полицейским, — заметил Голд, проскальзывая мимо нее в кабинет шефа полиции Алана Гунца.

Черри Пай последовала за ним, причитая:

— Но с этим нельзя... Туда нельзя! Вы не можете...

Гунц восседал за огромным полированным, девственно чистым столом и говорил по телефону. И стол, и лоснящееся кожаное кресло Гунца находились на возвышении, примерно на фут выше, чем вся остальная мебель в комнате. Тоже своего рода легенда лос-анджелесской полиции. Таким образом начальник мог всегда говорить со своими подчиненными свысока. Гунц, все еще мягко и неслышно шептавший что-то в трубку, уставился на сигару Голда и не сводил с нее глаз. Голд улыбнулся ему и передвинул окурок в другой уголок рта.

— Как поживаешь, Алан?

Гунц продолжал смотреть на него невидящим взором, как сквозь стену. Черри Пай, снующая между ними, прошипела Голду:

— Немедленно выньте изо рта эту вонючку! Сию же секунду! Шеф не разрешает!

— Не суетись, Черри. Если Алан против, пусть сам мне скажет.

Черри кипела. Она уже подумывала о том, чтобы выдернуть сигару у Голда изо рта. Тот угадал ее намерение.

— На твоем месте я бы не стал этого делать, Черри, — сказал он тихим, но отчетливым голосом.

— Сержант Пай, — произнес Гунц, на секунду оторвавшись от трубки и прикрыв ее ладонью. — Это все, вы можете быть свободны. Все в порядке.

— Но Алан... — пробормотала она.

— Довольно. Ступайте, сержант.

Черри Пай помедлила секунду. Гнев не давал ей сосредоточиться. Затем, повиливая круглым задом, вышла и мягко притворила за собой дверь.

— Еще минуту, лейтенант, — сказал Гунц, и впервые за все время посмотрел Голду прямо в лицо, затем снова зашептал что-то в трубку. Эта его тактика также была частым предметом обсуждения среди коллег. Стервец начальник мог продержать вас вот так, стоя, добрые полчаса, пока вы не начинали потеть от страха. А сам все продолжал шептать в свою треклятую трубку. Никто из ребят не верил, что на том конце провода кто-то есть.

— Нет проблем, Алан, — ответил Голд. И заметил, как Гунц слегка поморщился, услышав, что его называют по имени.

Голд отодвинул низкое кресло от стенки и плюхнулся в него. Скрестил длинные ноги, глубоко затянулся и подмигнул Гунцу. Тому понадобилось все самообладание, чтоб сделать вид, что он этого не заметил. Голд откашлялся, цыкнул зубом, протер пыль на туфлях задней стороной брючин. Гунц не реагировал. Тогда Голд достал маникюрные ножницы и начал подрезать ногти, бросая обрезки на ковер. Гунц пробормотал нечто, отдаленно напоминающее «до свиданья» и повесил трубку.

Он смотрел на Голда холодными жесткими глазами и молчал. Еще одна из его уловок. Прожигать тебя насквозь недобрым взглядом, чтобы собеседник раскололся и заговорил первым.

— Я так понял, Алан, ты хочешь мне что-то сказать. А если собрался просто строить глазки, то мы могли бы встретиться в кафе «Свим».

Голд приподнялся с кресла.

— Сидеть, лейтенант! — рявкнул Гунц. Это был худенький мужчина лет пятидесяти пяти с короткой флотской стрижкой, немного смягченной для телевизионных камер.

Голд сел.

— Что у тебя на уме, Алан?

Однако Гунц не торопился с объяснениями. Скрестил руки на груди и развернулся в своем вращающемся кресле так, чтобы видеть из окна окутанные смогом небоскребы Лос-Анджелеса. Затем покачал головой и издал скрипучий смешок.

— И это считалось когда-то лучшей полицией в мире! Это...

— Да ради Бога, Алан!

— Лучшей полицией в мире! В мире! Теперь же мне приходится иметь дело с копами, которые занимаются грабежами, которые путаются с герлскаутами...

— Я пришел сюда не для того, чтобы слушать это дерьмо!

— Которые занимаются контрабандой, наркотиками...

Оба они повысили голос.

— Которых нанимают, чтобы совершать убийства!

— При чем тут я, черт подери?

— А при том, что все начинается с таких, как ты! — Гунц развернулся к Голду лицом. Оба они теперь кричали. — Именно с таких, как ты! — И он ткнул пальцем в Голда.

— Да пошел ты на хрен, Алан! Чего тебе нужно? Моя бляха нужна? Так и скажи. Ты ведь большой человек, Алан. Попроси ее у меня. Но учти: так просто я тебе ее не отдам!

Гунц взял себя в руки. Сложил пальцы рук вместе и испытующе уставился на Голда.

— Я только об этом и мечтаю, — тихо произнес он. — Вот уже лет двадцать ты у меня словно заноза в заднице. Ты — позор моего отделения, ты — черное пятно на его репутации! Тебе известно, например, что покойный мистер... — он заглянул в листок бумаги на столе, — мистер Уэтерс, которого ты устранил в ходе этого весьма подозрительного ограбления банка в пятницу утром, стал твоей восьмой жертвой на протяжении всей твоей блестящей карьеры? Или ты уже потерял им счет?

— А чего мне считать? Есть бумажные крысы вроде тебя. Вот пусть этим и занимаются.

— И это только по официальным данным. А сколько еще других, которые не попали в отчеты?..

Голд молчал.

— Об одной девушке я лично знаю, — сказал Гунц.

В комнате повисла мертвая тишина.

— Место для еще одного всегда найдется, Алан, — сказал наконец Голд.

Гунц издал короткий, напоминающий лай смешок.

— Ты что же, угрожаешь мне, лейтенант? — В голосе его звучала бравада, но встречаться с Голдом взглядом он избегал. — Ты что же, собираешься пришить меня в один прекрасный день?

Голд вдруг почувствовал себя измученным и старым.

— Чего ты хочешь от меня, Алан? — устало спросил он.

— Знаешь, сколько хлопот ты доставил мне в эти выходные? — огрызнулся Гунц, довольный тем, что можно снова вернуться к упрекам. — На сколько телефонных звонков пришлось ответить? Глава местного отделения ФБР просто в ярости. Он хочет знать, почему его бюро не уведомили о готовящемся ограблении. И я не знал, что ему ответить. Тебе ведь прекрасно известно, банки — это их сфера.

— Но никакого ограбления не было. Просто мне позвонил один информатор, сказал, что прошел такой слушок. Да, мы ехали за их машиной. Но почем знать, куда они направлялись? Может, в цветочный магазин.

— Не пудри мне мозги! Это не соответствует моей информации. Мне сообщили, что за два часа до предполагаемого ограбления ты устроил там засаду. Это правда?

Голд пожал плечами и развел руками.

— За целых два часа! — продолжал Гунц. — И у тебя не нашлось, видите ли, времени уведомить федеральные власти, что один из банков может быть ограблен!

— Ага. А потом эти задницы приехали и стали совать носы в каждую щелку. Да они на всех смотрят как на дерьмо и снимают все сливки! Это был мой информатор, моя игра, мои ребята! Да пошли они знаешь куда!..

Гунц смотрел на него с изумлением.

— Нет, ты невозможен!

— Но ведь в конце концов все закончилось хорошо, ведь так?

— Хорошо?! Да ты совсем спятил! В одно ухо вопили фэбээровцы, в другое — адвокаты миссис Эскадириан. Она собирается подать в суд на городские власти, полицию, тебя, меня — всех! И может! За эту ковбойскую перестрелку, которую ты устроил на автостоянке у банка. Она считает, что твое безрассудное, безответственное поведение поставило под угрозу ее жизнь. Она заявила, что твои «безрассудные и рискованные действия» в такой деликатной ситуации, когда можно было все утрясти в ходе переговоров, нанесли ей «глубокую психологическую травму». Мне с трудом удалось успокоить ее. Мы с ней пришли к компромиссу. — Гунц усмехнулся краешком губ. — И компромисс этот строится вокруг твоей персоны.

«Вот оно, — подумал Голд. — Сейчас потребует у меня бляху».

— Мне пришлось пообещать миссис Эскадириан и ее адвокатам, что я больше не буду задействовать тебя в ситуациях, где ты можешь... ну... слегка переборщить, что ли... И мое отделение наконец-то оставят в покое. Итак, лейтенант, я забираю тебя с улицы. Ты больше не будешь заниматься грабежами, разбойными нападениями. В общем, уголовщиной. Ты больше не будешь попадать в ситуации, вынуждающие тебя палить из пушки налево и направо, нервируя честных граждан.

Голд испытывал чувство облегчения и смятения одновременно. Его бляха остается при нем. Но что за дело придумал для него шеф?

— О чем это ты?

Гунц откинулся во вращающемся кресле и улыбнулся ему. Он походил на довольного собой кота.

— Перевожу тебя на другую работу. Хочу поставить во главе одного нового важного дела.

Голда охватило дурное предчувствие.

— С этого момента наш непоседа Джек Голд займется другими непоседами, художниками. Авторами граффити! — Гунц расхохотался.

— Куда, черт дери, ты гнешь?

— Отныне ты начальник только что созданного специального подразделения по борьбе с клеветниками и осквернителями святынь.

— Чего-чего?

— Уверен, лейтенант, вы слышали об этих негодниках, что разгуливают по городу и малюют разные непристойные надписи и картинки на машинах, домах и церквях ваших соплеменников.

Голд не ответил.

— Так вот, всю субботу и воскресенье, когда я отбивался от миссис Эскадириан и Эда Форби, мне обрывали телефон твои собратья по религии. Сегодня утром — тоже. С шести утра. Не будет преувеличением сказать, что эти дети Давидовы испортили мне весь уик-энд. — Гунц холодно улыбнулся.

— Давай выкладывай, Алан.

— Сейчас, сейчас. — Гунц явно любовался собой. — Так вот, как раз перед тем, как ты ввалился сюда с этой вонючей соской, я говорил с советником Оренцстайном — не самым любимым мной представителем вашей нации, — и он категорически требовал от меня принять самые решительные меры, чтобы все эти безобразия прекратились. Особенно возмутили их события прошлой ночи. Думаю, ты в курсе, что произошло?

Голд заморгал.

— Нет.

— Вот как? А я-то думал, вы между собой уже перешепнулись. — Он снова холодно улыбнулся. — Короче, прошлой ночью некий сумасшедший размалевал краской целую кучу еврейских тачек — «роллсы», «мерседесы» и прочее. Ущерб оценивается в четверть миллиона. — Гунц громко расхохотался. — Знаешь, похоже, ваши от этого далеко не в восторге, а?

Секунду Голд размышлял, стоит ли прикончить Гунца прямо сейчас, на месте. Нечто аналогичное сделал в свое время в Сан-Франциско Дэн Уайт. Но потом раздумал. Он не будет убивать его, по крайней мере пока.

— Итак, советник Оренцстайн требовал от имени своих «вест-сайдских избирателей» — но мы-то с тобой понимаем, кто на самом деле стоит за ним, — требовал, чтобы я принял срочные меры против этих «зверств». — Гунц с иронией выговорил последнее слово. — И я принял. Сказал, что создал активную, мобильную, хорошо вооруженную группу по борьбе с клеветниками и осквернителями святынь. И это ничтожество Оренцстайн был совершенно счастлив. Особенно когда я сообщил ему, что во главе этой группы будет стоять его собрат по вере. Он даже что-то о тебе слышал.

На черта мне это дерьмо, подумал Голд. Лучше уж отдать бляху, прямо сейчас. Отстегнуть и отдать. А что потом? Сидеть целыми днями в одиночестве, вспоминая о славном прошлом? Ездить на рыбалку? Заняться каллиграфией? Керамикой? Совершить самоубийство?

— Все это сущий бред. От начала до конца. Тебе, как и мне, наверняка понятно, что все эти штучки проделывает пара-другая ребятишек, каких-нибудь панков с гиперактивной щитовидкой. Им скучно. И вот они напьются пива и начинают малевать свастики на дверях туалетов, вот и все. Все это ерунда.

Гунц молитвенно воздел руки.

— Разве это моя вина, что твоим соплеменникам под каждым камнем мерещится Гитлер?

— Но я вот уже двадцать девять лет в полиции, и после этого ты хочешь заставить меня гоняться за школьниками, какими-то мелкими хулиганами?

— Да ладно, чего кипятишься? Сегодня Оренцстайн хочет представить на заседании муниципалитета билль. Хочет, чтобы осквернение святынь рассматривалось отныне как уголовное преступление, нарушение гражданских прав, что-то в этом роде. Теперь мы знаем, что «святыни» на самом деле есть не что иное, как синагоги. Кто последний раз размалевывал стены лютеранской церкви? Ну, скажи мне, было такое или нет?

— Все равно — чушь собачья.

— Чушь или не чушь, но именно так обстоят дела. Сейчас на восьмом этаже расчищают кладовую. Там будет твой офис. Офис группы по борьбе с осквернением святынь.

Мужчины смотрели друг на друга через полированный стол, яростно сверкая глазами.

— Я не согласен.

Гунц подался вперед, кипя от гнева.

— А тебя никто не спрашивает! Я приказал — значит, все! Знай свое место, лейтенант! Я твой начальник, прошу не забывать. Если не желаешь подчиняться приказам своего непосредственного начальника, клади на стол бляху сию минуту! Я давно мечтал от тебя избавиться. Я бы свободно мог тебя уволить после этого прокола с банком, просто не хотелось иметь дела с этими придурками из профсоюза. Может, у тебя и полно поклонников в нашем департаменте, Голд, но поверь — я не из их числа!

— И слава Богу! — парировал Голд.

— Мне до чертиков надоело выступать на публике, выгораживая убийц вроде тебя всякий раз, когда они разряжают свои револьверы в детей и беременных женщин!

— Да что ты знаешь об убийцах! Ты ж... ни разу не сталкивался ни с кем опаснее мелкого спекулянта! Ты ж лет как пятнадцать не выходил на улицу! А когда и выходил, то только в качестве личного шофера своего шефа.

— Я знал, что ты подонок, знал уже давно, с тех пор как ты пришил эту черную бродяжку, с которой спал! Именно такие, аморальные, бесчестные люди вроде тебя позорят полицию!

— Да любой новичок, выехавший на патрулирование, имеет большее представление о том, что такое служба в полиции...

— Чего еще ждать от таких, как ты?..

— И куда храбрее! Ты ничтожество, дерьмо! Да каждый коп в городе знает, что ты не мог ужиться ни с одним напарником! Вот почему ты всю жизнь протираешь задницу в креслах! Ни один нормальный человек не согласится с тобой работать, ты, червяк! Потому что знает, что ты можешь пальнуть ему в спину! У тебя нет, не было и не будет друзей!

— Вон отсюда! — завопил Гунц, вскакивая и указывая на дверь.

— Ладно, я уйду. Здесь воняет, только не от моей сигары!

— Вон! Пошел вон!

Когда Голд был уже у двери, Гунц крикнул ему вдогонку:

— Лейтенант Голд, извольте с часу дня приступить к своим новым обязанностям! Иначе я заберу у вас бляху и личное оружие.

Голд обернулся.

— Да пошел ты... — И вышел из комнаты.

У сидевшей за машинкой Черри Пай отвисла челюсть, а лицо побледнело. Вслед Голду все еще неслись из кабинета дикие крики Гунца.

— Ступай к своему шефу и отсоси у него! Может, тогда чуть поостынет. А то еще удар хватит бедняжку, — заметил Голд.

Черри Пай выскочила из-за стола и кинулась в кабинет Гунца, захлопнув за собой дверь и заглушив его вопли.

Голд обернулся к Хониуеллу, сидевшему на узенькой кожаной кушетке в ожидании приема. Он тоже все слышал и тоже несколько побледнел.

— Джек, какого дьявола...

— Не бери в голову, Хони, — ответил Голд и, сложив пальцы колечком, сделал ему знак «о'кей». — Я уже и за тебя с ним потолковал. Ты только упомяни мое имя.

И с этими словами он вышел.

9.35 утра

— Моя работа, миссис Фиббс, состоит в том, чтобы экономить средства нашей компании. Обычно я неплохо справляюсь с этим. И я надеюсь, что вы поможете мне делать это еще лучше.

Эйб Моррисон сидел за настоящим произведением искусства (ручная работа, девятнадцатый век), которое служило ему письменным столом. Весь офис был напичкан антиквариатом: бронзовая вешалка для шляп, массивное кресло-качалка, даже старинный водоохладитель, увенчанный диковинным стеклянным графином. С тех пор как Эстер уехала из Джорджии, ей не приходилось видеть столько старинных предметов в одной комнате.

— Вы останетесь довольны моей работой, мистер Моррисон. Можете рассчитывать на меня.

— Видите ли, миссис Фиббс, — почти не слушая Эстер, Моррисон продолжал свою заученную речь, — производство полупроводников — отрасль весьма нестабильная, сами знаете.

"Что такое нестабильная? — подумала Эстер. — И что такое полупроводники"?

— Подобно другим производителям компьютерных микрочипов, «Текно-Кэл» постоянно испытывает взлеты и падения, успехи чередуются с неудачами. Я поступил сюда на работу три года назад с тем, чтобы, так сказать, выровнять эти колебания, уменьшить их амплитуду.

Эстер кивнула.

— Должен сказать, что мне удались кое-какие несколько неортодоксальные эксперименты, благодаря которым расходы удалось уменьшить. Мы пересмотрели наши пенсионные программы, поработали над системой здравоохранения, короче, избавились от балласта, где только можно было. Вы только подумайте, миссис Фиббс, когда-то у нашей компании было кафе с персоналом в сотню человек! В каждом финансовом году оно приносило одни убытки, но никому не приходило в голову закрыть его. Теперь все обедают в фургончике, где можно купить сандвич с цыпленком, которым нас пичкали и в кафе. Кстати, поэтому оно и прогорело.

Закинув голову, Эйб Моррисон захохотал. Кожа у его глаз сморщилась от смеха, он весь излучал приятную уверенность в себе. Эстер засмеялась вслед за ним.

— А теперь мы решили избавиться от наших уборщиц. Очень уж нерентабельно держать на ставке команду из трех человек, да еще страховку им выплачивать и все такое прочее. В конечном счете получается гораздо выгоднее нанимать вольных стрелков вроде ваших работниц. Кроме того, с некоторых пор у нас стала пропадать разная мелочь — я совершенно уверен, что это работа наших бывших уборщиц. Знаете ли, они работают здесь среди ночи, без всякого присмотра: кое-кому это может показаться очень соблазнительным.

— О, мистер Моррисон, насчет нас можете не волно...

Эйб жестом остановил ее.

— Я вовсе не хотел этого сказать о вас, миссис Фиббс. О вас и вашей работе у меня самые лестные отзывы. Если бы я не доверял вам, то и разговаривать с вами не стал бы.

Эстер улыбнулась.

— Благодарю вас, мистер Моррисон.

— Ну что же, думаю, этого достаточно, миссис Фиббс. — Моррисон встал со своего вращающегося кресла викторианской эпохи. Он был невысок, полноват. Лыс и бородат — бородка у него была пегая. Одет он был в светло-желтую рубашку с короткими рукавами, обут — в туфли на резиновой подошве. Моррисон подвел Эстер к двери. — Моя секретарша покажет вам мастерские и снабдит вас всеми ключами. Вы поняли, что от вас требуется? Прекрасно. Приступайте в следующее воскресенье ночью. Это будет двенадцатое.

Эстер поспешно кивнула.

— Прекрасно. Каждую вторую пятницу на столе в приемной вас будет ожидать конверт с чеком на ваше имя. Вряд ли мы будем часто видеться — разве что возникнут непредвиденные трудности. Просто ненавижу работать сверх нормы.

Моррисон опять закинул голову и засмеялся собственной шутке. Распахнув дверь, он обратился к грудастой блондинке, заполнявшей за антикварной конторкой какой-то документ:

— Терри, будь добра, разберись с миссис Фиббс: заполните все бумажки и все такое. Потом покажи ей наши помещения.

Он протянул Эстер руку и дружески улыбнулся.

— Добро пожаловать, так сказать, на борт, миссис Фиббс!

— Благодарю вас, мистер Моррисон, — едва успела промолвить Эстер, прежде чем Эйб Моррисон скрылся в своем кабинете.

— Идите сюда, голубушка, — сказала блондинка, протягивая Эстер несколько листков бумаги и ручку. — Заполните эти бумаги, и вся ваша жизнь вновь промелькнет у вас перед глазами. В трех экземплярах.

Садитесь вон туда, а я вам чашечку кофе принесу. Вы как его пьете?

— Спасибо. Со сливками и сахаром.

Блондинка вернулась с кофе и жестянкой английских бисквитов.

— Меня зовут Терри Уолкер. Печеньице хотите?

— Спасибо, нет. А я — Эстер Фиббс.

Женщины обменялись легким рукопожатием и улыбнулись друг другу. Эстер вновь погрузилась в заполнение прилагавшихся к контракту анкет. Терри сидела за своим столом. Прошло несколько минут. Эстер корпела над вопросом: «Привлекались ли вы, ваши ближайшие родственники или кто-либо из ваших сотрудников к суду?» Машинально она открыла сумочку и начала рыться там в поисках «Салема».

— Ничего, если я закурю? — спросила она, не поднимая головы.

— Что за грязная, отвратительная привычка!

— Что? — Эстер подняла глаза: Терри смеялась, помахивая только что зажженной сигаретой. Скользнув по столу, обтянутый пушистой лиловой тканью портсигар Терри оказался в руках у Эстер. К нему тонкой золотой цепочкой была прикреплена миниатюрная золотая зажигалка. Закурив, Эстер подалась вперед и пустила портсигар по столу в обратном направлении. — Спасибо.

— Эйб — в смысле мистер Моррисон — настаивает, чтобы я бросила курить. День и ночь напролет меня терзает. Однажды я бросала уже. Давно — когда была беременна. Правда, как только родила, сразу же закурила. Он единственный мужчина, ради которого я могла бы бросить смолить.

Они понимающе кивнули друг другу.

— Мы с Эйбом скоро поженимся, — смущенно проговорила Терри.

— Поздравляю. А когда?

— В следующем месяце. Ничего такого устраивать не будем, просто в Вегас прокатимся на уик-энд. Может, даже сынка с собой прихвачу.

— Большой у вас мальчик?

— Двенадцать уже. Я замуж рано вышла. Даже слишком рано.

— Моему десять.

— Как, у вас тоже мальчик? Десять?

— На все сто десять тянет.

— Шустрый, да?

— Шустрей не бывает, Я его устроила в класс для ребят с высоким "Ай-Кью[55]. Знаете, такой умный, что это иногда меня даже пугает.

— У моего Кевина с мозгами не очень, зато парня с таким золотым сердцем не найдешь. Доброе сердце — вот что важно. И у мальчика и у мужика. Поневоле начнешь ценить доброту, когда тебя зашпыняют, как это со мной было.

— Аминь! Лучше не скажешь.

— Значит, вы знаете, о чем я толкую?

— Ох, знаю. Мне ли не знать!

Некоторое время женщины молча курили, оценивая друг друга взглядами. Эстер разглядывала Терри: чувственная блондинка была одета в строгое хлопчатобумажное платье синего цвета, но Эстер могла без труда представить ее в совершенно ином облачении — кожа, джинсы, разные рокерские прибамбасы. Девица была явно еще та. Ее выдавал рот — каждый раз, как только она открывала его.

— У Эйба тоже доброе сердце. Очень. Поэтому я и выхожу за него.

— Мне он показался очень приятным.

— О да, он отличный парень! Вам понравится с ним работать. Он оставит вас в покое, понимаете, какой это кайф! Вы делаете свое дело, и он к вам никогда не привяжется. Много ли таких боссов на свете?

— Это отлично.

— У вас уже все с этой анкетой?

— Э-э-э, ну, почти что. — Эстер решила рискнуть. — У меня некоторые трудности с вопросом номер пятнадцать.

Терри взглянула на нее, сделала затяжку и спросила, постукивая карандашом по шее:

— Это который насчет преступлений?

Эстер выдержала ее взгляд.

— Да.

Терри барабанила по горлу карандашом, получался гулко-пустой звук.

— Так вы что, к суду привлекались?

— Не я — муж. Сегодня вечером он выходит из тюрьмы округа. Отсидел ровно год плюс один день.

— За что?

— Хранение наркотиков, — быстро сказала Эстер.

— Год и день за какое-то хранение? Плохой же у него адвокат был.

С полсекунды Эстер колебалась, затем призналась:

— Вооруженное ограбление. Все дело удалось представить как тайное ношение оружия.

Не спуская глаз с Эстер, Терри несколько долгих секунд продолжала барабанить карандашом.

— А он будет здесь с вами работать? В вашу бригаду он входит?

— Нет, ни в коем случае, Терри. Семья — это одно, работа — другое.

— Вы отвечаете за это?

— Будьте уверены, Терри. Конечно, он мой муж, и я люблю его. Но «Эстерз кастодиал сервис» принадлежит мне, и только мне.

Терри улыбнулась.

— Да, это можно понять. Мне знакомо это чувство. Ох уж эти мужики! С ними жить невозможно, без них — тоже. Если бы у них не было членов, их всех надо было бы пристрелить!

Обе засмеялись.

— Послушайте, Эстер, — сказала Терри. — Вы мне нравитесь. Я всегда полагаюсь на первое впечатление. Как только я вас увидела, вы мне понравились и сразу вызвали доверие. — Понизив голос, она продолжала заговорщическим тоном: — Кроме того, если ваш мужик не собирается здесь работать, на кой хрен компании знать обо всех подробностях вашей личной жизни. Ведь на работу принимают вас, а не вашего мужа, так ведь? И вообще, мне всегда казалось, что этот пятнадцатый вопрос незаконный. Просто свинство какое-то: это же нарушение прав личности или что-то похожее. Так что пишите «нет», и пошли они все в задницу. Если вдруг когда-нибудь это всплывет и будут неприятности, скажем, что мы неправильно поняли вопрос.

— Спасибо. — Эстер подписала анкету и передала ее Терри.

— Пойдемте. — Терри взяла со стола здоровенную связку ключей. — Я устрою вам экскурсию по нашей свалке. Покажу вам все замочные скважины для этих ключей.

Эстер пошла за Терри по центральному вестибюлю. Платье Терри плотно облегало покачивающиеся при ходьбе бедра, все встречные мужчины останавливались и глазели ей вслед.

«Классно сложена девчонка!» — подумала Эстер. Неудивительно, что за босса выходит. Любой шеф на его месте стал бы к ней привязываться и что-нибудь да получил бы".

— У нас только два этажа, но некоторые офисы разбиты на такие маленькие закуточки или как их там. Вы отвечаете за уборку всех помещений в здании, кроме отдела исследований и разработок. Они сами у себя убирают. Секретность у них, понимаете ли. — Терри хихикнула.

— Туалеты на обоих этажах? — спросила Эстер.

— Да, и еще один в офисе президента, в дальнем конце коридора на втором этаже. Он вообще помещался на чистоте. Однажды уволил одного из уборщиков только потому, что обнаружил на своем унитазе волосок, который, как ему показалось, был не его собственный. Сказал, что он не потерпит, чтобы уборщики пользовались его личным туалетом.

— Спасибо за предупреждение. Если приспичит, я уже не побегу в дальний конец второго этажа. А как у вас добраться до мусорных ящиков?

— Это сзади, возле разгрузочной площадки. Туда спускаются по наклонной плоскости. А тачки всякие стоят в старой дворницкой. Пойдемте, я покажу.

Терри провела Эстер за большие металлические двери. Солнечный свет и жар ударили им в лицо с резкостью пощечины. За автостоянкой, на разгрузочной площадке, работало несколько голых по пояс мужчин. Брюки между ногами у них были мокры от пота. Некоторые прервали работу и с удовольствием пялились на Терри, вытирая лица мятыми носовыми платками, извлеченными из карманов. Один — он в одиночестве складывал какие-то ящики в углу дока — выпрямился и уставился на них. Он отличался мощнейшей мускулатурой, вся грудь и руки у него были покрыты наколками. Сложив руки рупором, он что-то прокричал. Эстер не разобрала слов.

— Э-э-э... — Терри почему-то начала запинаться. — У нас тут крысы были когда-то, но Эйб распорядился все расчистить. Так что...

Грузчик опять заорал. Остальные рабочие начали толкать друг друга локтями, прекратили работу и уставились на него.

— Так что, когда будете сгружать весь ваш мусор, старайтесь не уронить ничего на землю. Эйб говорит, что крысы — это результат небрежности.

— Что он там говорит? — Поставив ладонь козырьком, Эстер пыталась разглядеть татуированного — тот стоял на другом конце площадки.

— Кто?

— Да вон тот мужик. С той стороны.

— А черт его знает. — В замешательстве Терри заторопилась, взяла Эстер под руку. — Пойдемте. Я покажу вам помещение для персонала; раньше там кафе было: кофе, автоматы с конфетами разными, микроволновые печи...

Наконец Эстер разобрала, что вопил человек по ту сторону залитой солнечным жаром стоянки.

— Сначала жиды, а теперь еще и ниггеры! — орал он. — Значит, у тебя, как у Кевина, тоже черномазые друзья завелись? А она тоже спит с кем попало — с белыми, с черными?

Эстер остановилась как вкопанная.

— Вы слышали, что он сказал?

— Сначала жиды, а потом и ниггеры — всегда так и начинается.

Взяв Эстер за руку, Терри провела ее через дверь; они вошли внутрь.

— А, да он псих. Никто здесь на него внимания не обращает.

— Но... кому он говорил все это?

— Хрен его знает. Может, сам с собой разговаривал. Я же говорила вам, что он тронутый.

— А кто он такой?

Терри взглянула на нее.

— Честно говоря, я не знаю, Эстер. Его нанял Эйб. Я, наверное, поговорю с Эйбом, чтобы он выкинул его. В один прекрасный день этот кретин попадет в неприятную историю. — Терри стремительно шагала по вестибюлю, глаза ее загорелись. — Когда-нибудь на этой площадке кто-нибудь уронит ящик на его дурацкую башку. И чем скорее, тем лучше.

Лицо Терри приобрело выражение угрюмой решимости. Потом она приветливо улыбнулась и повернулась к Эстер.

— Я вам еще не говорила, что у нас душ есть? И мужской и женский. Так что можете им пользоваться. Пойдемте, я покажу, где это.

11.32 утра

Когда Макгриффи входил в парадную дверь «Куба либре», Голду подумалось, что и марсианин безошибочно признал бы в этом ирландце полицейского.

Макгриффи окинул взглядом ресторан, набитый маленькими смуглыми людьми, которые сбежались сюда на обеденный перерыв. Сидевший за стойкой Голд поднял палец, и Макгриффи заметил его. Макгриффи был крупным, начинавшим полнеть мужчиной. Его лицо было испещрено глубокими оспинами и украшено, густыми усами, придающими ему строгое выражение. Это был шатен — нестриженые, мышиного цвета волосы почти касались воротника. Глаза у него были водянисто-голубые.

— Джек Голд?

— Там, сзади, у них есть зал, в котором накрывают только обед, — сказал Голд, вставая. — Пойдемте туда. — Показывая дорогу, Голд пошел впереди.

Второй обеденный зал был длинным и узким, вдоль каждой стены стоял ряд покрытых клеенкой столов. На задней стене висела огромная карта Кубы с названиями провинций, намалеванными красной краской. По сравнению с первым залом здесь было тихо и прохладно.

— Есть хотите? — осведомился Голд, когда они сели за столик.

— Если я не ошибаюсь, вы меня на ленч приглашали? — резко ответил Макгриффи.

Голд смерил его взглядом.

— Верно, приглашал.

— Вы, кажется, говорили, что это какой-то особенный ресторан? — Макгриффи с сомнением осматривал зал.

— Кубинский, — просто ответил Голд. — Поэтому и называется «Куба либре».

— В Лос-Анджелесе сотня тысяч мексиканских забегаловок, а вас угораздило выбрать кубинскую.

— Да хватит вам ныть, не вы же платить будете. Кроме того, не исключено, что вы откроете здесь что-то новое для себя. Похоже, что вы человек, который любит хорошо поесть.

Макгриффи стрельнул в Голда глазами.

— Ну и что тут такое сугубо кубинское имеется?

Голд пожал плечами.

— Рис с фасолью. Бифштекс. Свиная отбивная. Они едят много свинины.

Анжелика любила этот ресторан — говорила, что здешняя пиша напоминает ей о Новом Орлеане. Поэтому Голд продолжал ходить сюда все эти годы.

— Свинина, говорите? — улыбнулся Макгриффи. — Довольно странно.

Голд улыбнулся в ответ: холодно, по-волчьи оскалился.

«Ну почему из всех копов, работающих в „наркотиках“, мне приходится иметь дело с этим козлом», — подумал Голд. Ничего не поделаешь, приходится играть теми картами, которые выпали.

Тут в зал вошла официантка и подошла к их столику. Это была крашеная блондинка весом фунтов в триста, с бородавкой на щеке. Узнав в Голде завсегдатая, она кивнула ему.

— Что будете заказывать, сэр? — спросила она с пулеметной скоростью и с карибско-испанским акцентом.

— Бифштекс в сухарях, рис с фасолью и немного жареных бананов.

Она повернулась к Макгриффи.

— А вы, сэр?

Изучив напечатанное на тонкой бумаге меню, Макгриффи поднял голову.

— Буррито у вас есть?

— Не-е-ет, — протяжно ответила она.

— А тако?

Она взглянула на Голда и закатила глаза.

— Это же кубинский ресторан, сэр.

Макгриффи ударил по меню тыльной стороной руки.

— Но ведь я не знаю ни одного из ваших дерьмовых блюд!

— Позвольте мне заказать вам, — предложил Голд. — Мне кажется, я знаю, что бы вам понравилось. — Он повернулся к официантке. — Принесите ему бифштекс в сухарях. И еще рис с фасолью — все как мне.

Официантка записала заказ в маленьком зеленом блокноте.

— Пить что будем?

— А какие сорта пива у вас есть? — спросил Макгриффи.

Официантка расплылась в широкой улыбке, продемонстрировав несколько золотых коронок.

— У нас есть много мексиканских сортов, сеньор.

— Тогда два «Эки».

— Si. — Официантка записала заказ. — А вам, сэр?

Время перевалило за полдень, и Голд сообразил, что сегодня ему уже не придется дышать в лицо Алану Гунцу.

— Мне «Корону». Muy fria, рог favor[56].

— Si.

Когда она ушла, Макгриффи закурил сигарету. Откинувшись назад, он погладил усы.

— Значит, великий Джек Голд выходит на охоту за уличными художниками, которые пишут на заборах?

Голд криво ухмыльнулся.

— Худые вести не лежат на месте.

— Не так уж много копов способны довести Гунца до такого состояния. Насколько мне известно, вы — единственный.

— Да уж, заслуга сомнительная. Видите, до чего я дошел — придется гоняться за сопляками, у которых надо отнять баллончик с краской.

Официантка принесла пиво.

— Dos mas[57], — сказал Голд и указал на кружки. Она кивнула и вышла.

Потягивая пиво, они беседовали. Это был обычный разговор двух полицейских, взаимное прощупывание. Макгриффи осведомился насчет своих знакомых, работавших с Голдом в отделе ограблений. Голд в свою очередь спросил, как поживают старые друзья из «наркотиков». Поболтали о смоге, о «Доджерз», о том, кто будет мэром, если мэра изберут губернатором, и кто сменит шефа Гунца, если того выберут мэром.

Принесли еду, и они молча принялись за нее. Макгриффи поливал все кетчупом и с наслаждением поглощал. Рис с фасолью с неожиданной остротой напомнили Голду об Анжелике: она говорила, что рис с фасолью — это душа Нового Орлеана. Голду часто хотелось съездить туда, но так и не собрался, времени не было.

Когда с едой было покончено, официантка принесла кофе по-американски. Макгриффи закурил новую сигарету. Голд развернул сигару. Некоторое время молча курили, рыгали, ковыряли спичками в зубах.

— Я расспрашивал о вас, Мак, — начал Голд. — Говорил с людьми, которых уважаю, и они сказали мне, что вы хороший человек. Что вам можно доверять.

Макгриффи не ответил, он просто смотрел на Голда своими водянистыми голубыми глазами. С таким выражением, какого и следовало ожидать.

— Мне сказали, что вы человек, с которым можно поговорить. Можно о чем-то договориться.

Макгриффи развел руками.

— Ну, я всегда готов выслушать тех, кто хочет мне что-то сказать, конечно же.

Голд стряхнул пепел с сигары в тарелку, на жирное пятно.

— В пятницу вечером вы повязали одного юриста. За кокаин. У него было с полфунта.

Макгриффи осклабился.

— Что здесь смешного? — спросил Голд.

— Люблю я этих адвокатов за глотку хватать. Просто обожаю! Ненавижу этих скользких ублюдков. Однажды я повязал одного члена аж из Американского союза юристов. Какой кайф я тогда словил — как никогда в жизни! По-моему, лучше арестовать одного из этих, чем какого-нибудь наркомана-маньяка, который на детей нападает.

Голд мысленно застонал. Это будет труднее, чем он думал.

— Давайте вернемся к делу. Юриста, о котором мы говорим, вы взяли в пятницу вечером. На автостоянке на Сансет-бульваре.

— Как там его зовут, я забыл?

— Ховард Геттельман.

— Ах да. Правильно. Я вспомнил его. Такой темноволосый коротышка с бородой.

— Он самый.

— Ну, так и на кой он вам нужен?

— Зять он мне.

— У-у-у, это очень скверно. Но ведь ему следовало бы тогда знать, во что он впутывается. Полфунта кокаина — вещь очень серьезная.

— Я его предупреждал.

— Эти ублюдки юристы думают, что они превыше всего. Что им все сойдет с рук!

Голд решил дать ему возможность выговориться и молчал. Ему ли не знать, какие чувства питал Макгриффи к юристам. Он и сам так думал. Как, впрочем, и все копы.

— Известно ли вам, что эти ублюдки юристы, с которыми связался ваш зятек, заправляют целой цепью торговцев? Это настоящая крупная торговля, поставленная на широкую ногу.

— Да нет же, — возразил Голд. — Насколько я понял, у них там междусобойчик. Немного приторговывают внутри фирмы.

— Чушь полная. У вас никудышняя информация. Эти кретины толкают кокаин всем своим клиентам — этим боссам от шоу-бизнеса. Они просто поставляют им наркотик.

Макгриффи закурил очередную сигарету и наклонился к Голду.

— Послушайте, на «наркотики» уже давно давят сверху. По всей нашей вонючей стране известно, что Голливуд — кокаиновая столица. Почти не проходит недели, чтобы кого-нибудь из этих любимых сопляками телезвезд не отправили в реабилитационный центр, чтобы у них нос от кокаина проветрился. Те же «Доджерз» сидят на кокаине, черт бы их подрал. Потому-то мы, детективы из лос-анджелесских «наркотиков», и выглядим полными идиотами. Все думают, что мы не способны на большее, чем повязать каких-нибудь ниггеров, которые толкают кокаин на Саут-Сентрал, что потревожить Голливуд денежных мешков нам не под силу. Или многие думают, что мы просто не хотим этого делать, что еще хуже. Так что если уж твоего мальчишку застукали в постели с этими козлами, не надо тут орать, что он чист, как девственница. Он прекрасно знал, на что идет.

Официантка принесла еще кофе, но Голд заказал себе «Корону». Когда она принесла пиво, Голд заговорил:

— Послушайте, мой зять не настолько умен, чтобы стать этаким заправилой преступного мира, как вы его изображаете. И вам и мне понятно, что кое-кто — наверное, один из его дружков-юристов — расплатился за должок тем, что застучал Геттельмана. Вероятно, он что-то задолжал вам, ведь это была ваша операция.

Макгриффи оставил последнюю реплику без ответа. Закинув одну руку за спинку стула, он разглядывал Голда своими прозрачными, водянистыми глазами.

— Итак, — наконец сказал он спокойным тихим голосом, — что вам от меня надо?

— Надо немного помочь моему зятю.

— Это не так трудно. — Макгриффи взял чашечку и отхлебнул маленький глоток кофе. — Попросите его назвать кое-какие имена. Возможно, мне хватит даже одного имени, если оно — то самое. Тогда я обо всем позабочусь.

— Он не может сделать этого.

Прихлебывая кофе, Макгриффи смотрел на Голда поверх чашки.

— Ему всю жизнь с этими людьми работать. Он не может стучать на них, это будет конец его карьеры.

— Скажите ему, что я его прикрою. Я ведь тоже не хочу, чтобы мои люди оставались без работы.

Голд покачал головой.

— Я не за вас волнуюсь, а за него. Он — настоящий лох. Сами видите, в какую историю влип. Если он кого-нибудь застучит, его и пришить могут. — Он вновь покачал головой и решительно сказал: — Нет, здесь определенно надо подойти к этому делу с другой стороны.

Макгриффи с грохотом поставил чашку на стол.

— Что же я могу сделать?

— Вы можете сказать мне, сколько стоит закончить это дело здесь, прямо за этим столом.

Макгриффи смерил его долгим взглядом.

— Мне кажется, я не полномочен...

— Я вас спрашиваю, сколько с меня причитается за то, чтобы покончить с этим здесь и не мешкая.

Макгриффи хихикнул — коротко и нервно.

— Вы действительно такой сумасшедший, как о вас рассказывают. Послушайте, здесь такие шутки не проходят. Может быть, в Нью-Йорке, в Майами, но только не в Лос-Анджелесе.

Голд жестом остановил его.

— Кончайте, Макгриффи. Приберегите эту речь для прессы. Я ведь в «наркотиках» девять лет проработал, или вы забыли?

Лениво поглаживая усы, Макгриффи задумчиво рассматривал Голда.

— Я хочу знать, — Голд терпеливо начал заново, — сколько стоит расчистить все это...

— А могу ли я быть уверен, что на вас нет какого-нибудь передатчика или магнитофона?

— Нет на мне ничего.

— Да, но как я могу удостовериться в этом?

— Ну я же вам сказал.

— Но как мне узнать наверняка?

Внезапно Макгриффи наклонился и протянул руку через стол, намереваясь прощупать Голда на груди и на поясе. Но не успел — Голд перехватил его руку и сжал запястье как в тисках. Макгриффи — далеко не слабак — попытался было освободиться, но Голд сжал его руку еще сильнее. Глаза Макгриффи загорелись злобой.

— Послушайте, вы! — хрипло зашептал Голд. — Мы могли бы зайти в сортир, я бы разделся, и вы бы удостоверились, что я чист. Но потом мне пришлось бы вытереть вашей физиономией мочу на полу. Тогда мой зять потеряет возможность получить от вас помощь, а вы потеряете несколько зубов и неплохой куш. Не лучше ли поверить мне на слово, когда я говорю, что на мне нет никаких штуковин. Вам известна моя репутация. Вы знаете, что я человек прямой. На кой хрен мне меняться после стольких лет работы?

Голд ослабил свои тиски, и Макгриффи вырвал руку. Откинувшись назад, он принялся ее массировать. Когда он вновь взглянул на Голда, его лицо было не особенно дружелюбным.

— За десять тысяч я мог бы гарантировать условное заключение. Ну, может быть, «мошенничество», которое можно свести к «мелкому преступлению» после того, как срок условного заключения истечет.

Голд покачал головой.

— Это его первое правонарушение. Условный срок он получит в любом случае, если мы просто пойдем в зал суда и скажем «виновен». Это не подойдет.

— Так какого хрена вам надо?

— Я уже говорил. Замять все дело. Навсегда. Капут. Финита. Я не хочу, чтобы у моего зятя были какие бы то ни было неприятности из-за этого. Я даже не хочу, чтобы дело дошло до обвинения.

На этот раз головой покачал Макгриффи.

— А не слишком ли многого вы хотите? Сколько вы служили в полиции, тридцать лет? Тогда вы должны знать, сколько народа бывает задействовано в подобных делах: люди прокурора округа, потом ребята, которые брали его, судья, клерк в суде, в конце концов! Не слишком ли многим придется, э-э-э, дать на лапу, чтобы преступление как бы исчезло?

— Назовите цифру.

— Даже с большими деньгами полной уверенности в успехе быть не может. Ведь это не дело о парковке машины в запрещенном месте. Есть много деталей, которые...

— Ну, хватит меня обрабатывать, — перебил его Голд. — Вы нарочно всю эту чушь несете, чтобы набить цену своим услугам. Я говорил о вас с очень многими, все утверждают, что вы способны доводить дело до конца, и вполне успешно. Если бы у меня не было уверенности, что с моей проблемой вы справитесь, я бы не стал здесь с вами беседовать. Я выбрал бы какой-нибудь другой способ. Так что кончайте ходить вокруг да около и скажите сколько.

Пристально разглядывая лицо Голда, Макгриффи закурил сигарету. Допил свою чашку кофе. Из другого зала доносилась музыка: музыкальный автомат играл громкую сальсу — много ударных инструментов и бесконечно повторяющаяся партия на пианино.

— Тридцать тысяч.

Голд фыркнул.

— Но ведь его не в групповом убийстве обвиняют! За какое-то хранение наркотиков тридцать тысяч?

— Полфунта кокаина — не такие уж игрушки. Вдобавок обвиняемый является юристом. Судьи ох как ненавидят попавшихся адвокатов! Ведь это — позор профессии.

— Двадцать.

Макгриффи покачал головой.

— Не получится. Слишком многих придется учесть, взять в долю. — Он на секунду умолк, погладил усы. — Я взялся бы сделать это за двадцать пять.

— Двадцать две, — поспешно отреагировал Голд.

— Эй, кончайте дурью маяться! — Макгриффи не на шутку рассердился. — Вы что, меня обжидить пытаетесь?! Мы с вами не на Южном Бродвее, и я вам не какой-нибудь вонючий латинос, покупающий пару туфель из поддельной крокодиловой кожи. Это вы пригласили меня, помните? Так будьте любезны расплатиться по счету!

Голд примирительно поднял ладонь.

— Ладно. Извините. Я согласен — по рукам! — Он встал. — Подождите меня здесь.

Макгриффи мгновенно почувствовал неладное.

— Здесь обождать? Зачем это?

— Буду через секунду. Расслабьтесь.

Голд направился к двери мужского туалета. Пока он шел через короткий вестибюль, подозрительный взгляд Макгриффи жег ему спину.

Очутившись в уборной, он запер дверь на задвижку и вытащил из кармана пиджака желтый конверт из толстого картона. Отсчитав двадцать пять тысяч долларов, он обернул оставшиеся пять резинкой и запихал сверток в левый карман брюк. Двадцать пять тысяч он вновь засунул в конверт и запечатал его. Наскоро помочившись, он вышел в обеденный зал. Макгриффи, по-прежнему нервно ерзавший, ожидал его с нетерпением.

— В интересное время приключился у вас зов природы! — буркнул он.

Голд сел и пустил конверт по столу. Макгриффи быстро положил его в карман, его глаза при этом стреляли по опустевшему залу.

— Вот так запросто вы носите с собой деньги?

Голд пожал плечами.

— А кто у меня их отнимет?

Макгриффи улыбнулся и покачал головой.

— Все, что о вас рассказывают, — чистая правда.

— А рассказывают далеко не все, детектив Макгриффи. Есть многое, о чем можно было бы рассказать еще.

В зал зашла официантка с чеком. Голд дал ей десятку и двадцатку. От сдачи отказался. Одарив его ослепительной улыбкой, она собрала грязные тарелки и удалилась. Собираясь уходить, Голд поднялся. Макгриффи (теперь его манеры стали небрежны и вальяжны) посмотрел на него и зевнул.

— Если вам еще когда-нибудь понадобится одолжение... — Он усмехнулся.

Голд положил руки на стол и нагнулся к Макгриффи; их лица были в нескольких дюймах друг от друга.

— Слушай, жирный козел! — Голд говорил резко, но тихо. — За двадцать пять тысяч долларов — это уже не одолжение. Двадцать пять тысяч — это чистой воды сделка. И не забудь, что, если хотя бы что-нибудь в этом деле пойдет не так и мой зять просто услышит об этом еще раз, ты мне ответишь за все, а двадцать пять тысяч — это большая ответственность.

— Спокойно, спокойно. Не принимайте так близко к сердцу. — Макгриффи застенчиво улыбнулся. — Это всего лишь фигура речи. Я знаю, как все это делается.

Голд выпрямился.

— Думаю, мы поняли друг друга.

— Конечно. — Макгриффи кивнул. — Вы действительно нечто большее, чем о вас рассказывают. Вы знаете, в «наркотиках» вас все еще вспоминают!

— Неужели?

— Ну да, когда кто-нибудь из «нарков» особенно круто оформит какого-нибудь торговца наркотиками или еще кого, про него говорят, что он «крут, как Голд». Я-то сначала думал, что gold в смысле «золото», то есть золотой такой коп, а потом кто-то сказал мне, что они вашу фамилию имеют в виду.

— Еще увидимся, детектив. — Голд двинулся к выходу.

— Хорошо, — закричал вслед ему Макгриффи. — Послушайте, вы не очень-то круто обходитесь с этими заборописцами. Кое-кому кажется, что они настоящие художники!

Смех Макгриффи отскакивал от стен пустого зала гулким эхом.

* * *

Сквозь удушливый дневной смог Голд гнал машину обратно — в Центр Паркера. По радио объявили тревогу второй степени по всему бассейну Лос-Анджелеса, по всей долине и многим кварталам к востоку от центра. Согласно сообщению Бюро проверки качества воздуха, воздух был «нездоровым для вдыхания».

С полчаса Голд бродил по зеленым коридорам Центра на восьмом этаже, пока ему не подвернулся служащий, которого он попросил провести его в комнату 8112В. Там был офис новоиспеченного спецподразделения по борьбе с вандализмом. Находившийся в наиболее удаленном от лифта углу, офис еще недавно был тесной кладовкой — двенадцать на двенадцать футов. Здесь хранились ксероксы и прочее оборудование: пачки с бумагой, тонеры, картриджи. Теперь в тесной комнатенке стояли друг напротив друга два маленьких письменных стола, покрытых множеством царапин, пара стульев с прямой спинкой и изрядно побитый шкаф для папок с делами. Окно как таковое отсутствовало. На столе лежала тонкая папка. Голд сбросил пиджак, сел, задрал ноги на стол. Закурил сигару, открыл папку. В папке были рапорты о трех случаях «вандализма», имевших место в прошлый уик-энд, сверху лежал рапорт о воскресной оргии с разукрашенными автомобилями. С него Голд и начал. Затем он перешел к инциденту, происшедшему в субботнюю ночь, и наконец (двигаясь в обратном порядке) дошел до описания событий, приключившихся в пятницу. Ничего неожиданного он не прочел: простые случаи — однажды он слышал, как один полицейский-психолог назвал действия такого рода «дискомфортом современной Америки, находящим выражение в аномальном антиобщественном поведении». Юные панки размалевывают стены. Впрочем, в субботнем рапорте содержался один момент, доставлявший ему беспокойство. Несколько очевидцев утверждали, что им удалось мельком видеть потенциального виновника — это был белый мужчина лет тридцати пяти, действовавший в одиночку. Это никак не согласовывалось с теорией Голда. Правда, описания были очень фрагментарные и размытые, а свидетелей он всегда находил очень ненадежной публикой даже при наилучших условиях наблюдения, уже не говоря об этих происшествиях — здесь условия были наихудшими. Голд сделал затяжку и принялся перечитывать воскресный рапорт. Когда он дошел до середины, дверь офиса открылась. На пороге стоял молодой коп с полицейской бляхой на кармане рубашки.

— Чем могу служить? — осведомился Голд.

— Это и есть спецподразделение по борьбе с вандализмом? — Молодой коп с недоумением огляделся и улыбнулся.

— Да, как видите, это не сортир, а помещение покрупнее. Если у вас ко мне дело, то изложите его. А если вы пришли поглазеть на роскошь моего офиса, можете уходить.

Юноша вошел и закрыл за собой дверь.

— Меня только что причислили к вашему персоналу. Похоже, что я и составляю весь ваш персонал. Вы ведь Джек Голд? Меня зовут Шон Замора. — Он протянул Голду руку, тот пожал ее, хотя и не сразу.

— Шон Замора? Как это вас угораздило заиметь такое имя?

Молодой полицейский улыбнулся еще шире. Выглядел он симпатично, был среднего роста, его светлые волосы были густы. При взгляде на его лицо возникало впечатление, что черты были нарисованы остро отточенным карандашом, а затем художник слегка размазал их большим пальцем.

— Это долгая история. Когда мы будем подыхать от тоски, я все вам расскажу.

— Здесь у нас будет много таких моментов, — пообещал Голд. — Ну, что же вы стоите там, «персонал»? Садитесь!

Замора сел.

— Расскажите, чем это вы так разозлили Гунца? — сказал Голд.

Замора рассмеялся.

— Откуда вы узнали?

— Иначе зачем бы вас сюда послали, приписали ко мне и поручили эту дерьмовую работенку? Так что же вы натворили?

Замора продолжал смеяться.

— Да так, ничего особенного.

— Э-э, вам удалось заинтриговать меня. Теперь я просто обязан выведать.

— Ну, — застенчиво начал Замора. — Вы знаете такой журнал — «Плейгерл»?

— Это который пидора покупают?

— Нет, это журнал для женщин.

Голд хохотнул.

— Ну, и при чем здесь журнал?

— Я был у них моделью.

— Как это?

— Ну, в композиции позировал.

— А просто, по-английски, вы можете изъясняться? — рявкнул Голд.

Замора вздохнул.

— Они меня фотографировали, а снимки публиковали.

— Что за снимки были?

— Ну, сами знаете.

— Значит, нагишом снимались?

— Ну, в общем... да.

— Прямо совсем в чем мать родила?

— Ну, не совсем все-таки.

— О?

— На паре фотографий я снят с кобурой на плече.

Голд удивился.

— Вот это да! Такой имидж полицейского не совсем совпадает с идеалом Гунца; не так он представляет своих орлов в синей форме.

— Пожалуй.

— И сколько же вам заплатили за эту... композицию?

— Полторы тысячи.

— Полторы тысячи? Не слишком ли мало за всю потерянную карьеру?

— Не совсем вас понял, — озадаченно сказал Замора.

— Копы, на которых у Гунца зуб, никогда не получают повышения. Неужели вам это неизвестно, детектив Замора? Это же аксиома департамента полиции Лос-Анджелеса. А я — живое доказательство этой аксиомы.

— О, Гунц может идти на... Я вовсе не намерен долго ходить в полицейских.

— Вот как?

— Да, я ведь актер. У меня и членский билет ассоциации имеется. В июне я играл в «Сладком запахе разложения» в театре «Коллборд». В «Таймс» появились восторженные отзывы о моей игре. Не видели?

— Я не читаю театральных обозрений, — сухо ответил Голд.

— Как бы там ни было, я хочу взять месячный отпуск в декабре. Придется изрядно экономить: хочу поехать на съемки фильма в Мексику. Ленту должны отснять за двадцать один день. Работа будет зверская. Придется грызть землю зубами, но я во что бы то ни стало должен получить роль.

— Как угодно, — сказал Голд.

— Мой агент раздобыл мне эту работу в «Плейгерл». Они лепят из меня нечто среднее между Эриком Эстрадой и Доном Джонсоном. И кроме того, я всамделишный коп.

— И когда наступит ваш звездный час? Может быть, уже сегодня?

Замора хмыкнул.

— Ну, сегодня — едва ли.

— Значит, у вас найдется немного времени на работу в полиции со мной?

— Полагаю, что могу втиснуть вас в свое расписание, — осклабился Замора.

Голд встал, перекинул через плечо пиджак. Замора поднялся вслед за ним.

— Вы всегда при пиджаке и галстуке, лейтенант? — спросил Замора, когда они шли по коридору.

— Коли уж нам придется работать вместе, называйте меня Джеком. Нет, не всегда. Я просто помешан на ярких нейлоновых рубашках. Мы, старики, все носим такие.

Замора взглянул на Голда.

— Вы знаете, Джек, работать с вами — большая честь для меня. Я много наслышан о вас.

Голд отмахнулся.

— Это для меня честь с вами работать. — Они подошли к лифту. Голд нажал кнопку. — Человек, умудрившийся стать врагом Гунца в столь юном возрасте, достоин наивысшего уважения. Кстати, откуда Гунц узнал об этих фотках в «Плейгерл»? Что-то не похоже, чтобы он выписывал такой журнал.

Двери лифта открылись.

— Он — нет, а вот Черри Пай, наверное, выписывает.

Голд вопросительно посмотрел на Замору. Они вошли в кабину лифта. Замора подмигнул:

— Когда я уходил из кабинета шефа, она назначила мне свидание.

По пути к машине Голд неудержимо хохотал.

2.26 дня

Член городского совета Оренцстайн уже заканчивал пресс-конференцию на ступеньках Центра «Вест-Коуст», принадлежащего студиям «Холокост», когда Голд и Замора вылезли из машины на другой стороне улицы.

— Итак, — говорил Оренцстайн (полицейские тем временем приближались к небольшой группе репортеров и операторов), — будем надеяться, что благодаря конкретным действиям, которых мне удалось добиться, с помощью вновь созданного спецподразделения по борьбе с вандализмом и объединив усилия всех граждан Вест-Сайда, нам удастся остановить этот ужас. Нельзя допускать повторения в нашем городе подобных безобразий. Благодарю за внимание.

После жидких аплодисментов техники начали сворачивать кабели и упаковывать камеры.

— Эй, — прошептал Замора. — А как же вы? Вы же и есть спецподразделение. Разве он не представит вас публике?

Голд покачал головой.

— В последнее время я и так слишком часто попадаю в новости.

Замора понимающе кивнул. Оренцстайн — он был занят тем, что обменивался рукопожатиями со своими немногочисленными сторонниками, — заметил Голда в толпе и еле заметно мотнул головой в сторону стальных дверей Центра. Извинившись, он покинул своих слушателей, поднялся по ступенькам и скрылся внутри.

— Пошли, — сказал Голд. — Зайдем внутрь.

В высоком холле Центра было темно и прохладно. Стены из грубого камня были украшены сталью, в центре был фонтан — вода стекала по медной скульптуре. Участок стены за столом администратора был занят полуабстрактной фреской — скорчившиеся в агонии лица и тела. Фигуры были в полосатой лагерной униформе.

Оренцстайн в окружении своих коллег стоял пол фреской. Оторвавшись от них, он взял Голда под руку и отвел его в тихий угол — подальше от Заморы и всех остальных.

— Вы — Джек Голд. Позвольте представиться: Харви Оренцстайн. — Они пожали друг другу руки. — Поздравляю вас с назначением на пост начальника спецподразделения. Я настаивал, чтобы назначили выдающегося офицера-еврея. Вы подходите как нельзя лучше.

— По правде говоря, господин советник, я не уверен, что это назначение достойно поздравлений.

Оренцстайна такой ответ озадачил.

— Что-то я не пойму, куда вы клоните.

Голд пожал плечами.

— Видите ли, господин советник, все это чушь. Вы делаете из мухи слона.

— Неужели? — натянуто спросил Оренцстайн.

— С моей точки зрения, мы имеем дело с двумя случаями мелкого вандализма, между собой никак не связанными.

— Ущерб, нанесенный автомобилям, составил четверть миллиона долларов — и это, по-вашему, мелкий вандализм, лейтенант?! — Оренцстайн возмущенно засопел.

— Согласен. Случай пустяковый, но дорогостоящий. Но зачем вы устроили весь этот цирк: телеоператоры, пресс-конференции, спецподразделение? Ведь из-за всего этого акты вандализма не прекратятся, а, наоборот, будут продолжаться до бесконечности: тем, кто безобразничает, только этого и надо. Громкая слава, целая мегилла[58], устроенная средствами массовой информации. Это и есть первая побудительная причина для их «деятельности». Лучше всего было бы ничего не предпринимать, и все это быстро прекратится, завянет само собой.

— Значит, вы считаете, что люди, которые натворили все это, не особенно опасны?

— Вполне возможно.

— И полагаете, что нам надо просто замять весь этот инцидент?

— Вот именно. А не впадать из-за этого в паранойю.

Оренцстайн помрачнел, его губы сжались в суровую линию.

— Просто не верится, что я слышу это от офицера полиции. Более того, от офицера полиции — еврея.

Голд вздохнул.

— Послушайте, господин советник, когда я поймаю этих подонков, я им ноги переломаю. Однако ваши действия приведут лишь к тому, что будет всплывать все больше и больше этого дерьма.

— Я и намереваюсь заставить его всплыть, лейтенант. Как можно больше этого дерьма, все это дерьмо! Я посвятил свою жизнь борьбе против фанатизма и неравенства любой окраски и вывожу этих подонков на чистую воду, где бы я ни находил их. И если антисемитизм поднимает свою отвратительную голову в моем округе, в моем городе, я не успокоюсь, пока все его очаги не будут найдены и уничтожены, уж поверьте мне!

Голд смерил Оренцстайна пристальным взглядом.

— Скажите мне, Харви, откуда эта святая ненависть и запал? Не связаны ли они случайно с нынешней избирательной кампанией?

— Не зарывайтесь! — огрызнулся Оренцстайн, пытаясь удержать свой голос на уровне сердитого шепота. — Насколько мне известно, вам понадобятся услуги всех друзей, которых вы в состоянии собрать, и это лишь затем, чтобы сохранить за собой пенсию. Вы получили сегодняшнее назначение лишь благодаря моему влиянию, так что я вправе ожидать от вас хотя бы вежливого обращения во время еженедельных рапортов.

— Во время чего?

— Еженедельных рапортов о ходе вашей работы, лейтенант. — Оренцстайн повысил голос, с тем чтобы окружающие могли слышать его слова. — Мой офис будет постоянно держать связь с вашим спецподразделением. Я хочу, чтобы меня немедленно информировали о малейших деталях расследования. Я не оставлю так этого дела!

— Это уж точно, — пробормотал Голд.

Подбежал один из помощников Оренцстайна.

— Господин советник, давно пора выходить! Там пожилые дамы жалуются, что жара невыносимая. Едва ли нам удастся провести полноценное собрание.

— Хорошо, иду. — Оренцстайн протянул Голду руку и широко улыбнулся. — Очень рад работать над этой проблемой вместе с вами, лейтенант. — Щелкнуло несколько фотоаппаратов. Хлопнули вспышки. — Вместе мы замочим ублюдков! — прогремел он. Это был любимый предвыборный лозунг Оренцстайна, который он неизменно выдвигал еще с шестидесятых. — Вместе мы замочим ублюдков! — повторил он громче. Кое-кто зааплодировал, затем Оренцстайн — в тесном кольце своих людей и оставшихся репортеров, за которым следовал менее организованный хвост зевак, — двинулся к выходу. Не прошло и тридцати секунд, как холл обезлюдел.

К Голду неторопливо подошел Замора.

— Что он говорил вам, когда вы были с глазу на глаз?

— Он сказал, что знает, с какой стороны бутерброда масло.

Замора озадаченно взглянул на Голда.

— Ну, и что нам теперь делать?

— А хрен его знает.

— Ладно, в конце концов, мы здесь полиция. Какова ваша обычная практика?

— Обычно если я ловлю тех, кто берет банк, то начинаю трясти всех известных мне спецов в этой области. В конечном счете Кто-нибудь выдаст мне искомого субъекта. — Голд закурил сигару. — Тот же прием применяется при поисках торговцев наркотиками, вуайеров, фальшивомонетчиков, издателей порнухи. Надо трясти все дерево, пока твой «фрукт» не свалится. Но сейчас проблема в том, что я не знаю никого из этих заборных художников. А вы?

— Знаю ребят из разных группировок: «Слабаки», «Черномазые», «Белозаборники». Вы что, хотите прижать их к стенке? Встряхнуть как следует и посмотреть, что посыплется?

— В общем-то, нет. Разве что у вас есть на примете какой-нибудь махровый антисемит из их тусовки. Нет, сейчас мы имеем дело не с обычными заборописцами. Наши клиенты даже не оставляют завитушек — знаков группировки.

— Почему вы все время говорите «они», «их»? Наши свидетели видели одного-единственного белого мужчину.

Они вышли наружу. Горячий неподвижный воздух был нездоров. Солнце светило огненным шаром, закутанным в пелену смога.

— Какой-то белый одиночка чуть старше тридцати рушит мою теорию о пьяных сопляках, — сказал Голд, глядя на дорогу в сторону стоянки. — Белый одиночка старше тридцати может оказаться куда опасней, чем кучка ужравшихся подростков.

— Вы полагаете?

Голд прикусил сигару.

— Опять-таки хрен его знает. — Он улыбнулся Заморе. — Улики захотелось пособирать? Ну что ж, пойдемте к стоянке и начнем собирать улики, как и полагается прилежным маленьким детективчикам.

Замора улыбнулся в ответ ему.

— Конечно. Почему бы и нет?

Они еще не спустились с лестницы, когда у бордюра с визгом затормозили два белых фургона. На тротуар высыпал десяток вооруженных людей — все молодые.

— Ни хрена себе! — Замора потянулся за пистолетом.

— Спокойно, это люди из ЕВС.

— Из чего?

— Из Еврейского вооруженного сопротивления. Их следовало бы ожидать сегодня.

Молодые люди рассыпались неравномерной цепью и заняли позиции: одни — перегораживая доступ к Центру, другие — на лестнице. Все были одеты одинаково — синие береты, голубые джинсы и голубые безрукавки со звездой Давида, скрещенными кулаками, разрывающими путы из колючей проволоки, и буквами IAR (все это было нанесено краской по шаблону). У большинства были винтовки М-1 и М-16, у двоих — автоматы.

— Иисус Мария! — выдохнул Замора. — Да у них «узи»!

Голд швырнул сигару на тротуар.

— Пойдем, надо кончать с этим.

Из фургона вышел седобородый мужчина лет пятидесяти с небольшим. Он отличался значительным брюхом и пронзительным взглядом. Седобородый начал выкрикивать команды, и все становились перед ним по стойке «смирно».

— Это кто здесь командует? — заорал Голд на бородача.

— Я! — огрызнулся тот. — То есть Джерри Кан, командующий Западными силами Еврейского вооруженного сопротивления. А ты кто такой, черт возьми?

— А я — капитан Фантастик из империи Клинтон! Забирай отсюда своих детишек, пока кто-нибудь из них сам себя не подстрелил.

Кан презрительно ухмыльнулся.

— Будь спокоен, уж если кто-нибудь из моих солдат выстрелит в кого-нибудь, то это будет не несчастный случай. Прочь с дороги!

Лицо Голда посуровело.

— Убери их отсюда сейчас же! На улицах нельзя носить автоматическое оружие, неужели непонятно?! Бегом — все оружие в фургоны и линяйте отсюда, а то я конфискую ваши любимые игрушки! Остаток дня проведете в поисках поручителя.

Прошибить Кана было не так легко.

— Ты что, правда возомнил себя капитаном Фантастиком?

Один из юнцов, застывший по струнке в нескольких футах от Кана, повернул голову и сказал:

— Командир, это Джек Голд. Тот самый показной еврей, о котором толкуют по радио. Начальник дерьмового спецподразделения.

— Ах да! — Зловещий оскал Кана стал еще шире. — Ренегат. Полицай из гетто, который готовит собственный народ в недолгий путь до «центра переселения». По дороге по железной.

— Заткнись, идиот! — прошипел Голд.

— Нет, это ты заткнись, дядя Айк! Знаешь, кто такой дядя Айк, а, Голд? Так мы называем вас — еврейских дядюшек Томов.

— Кан, заткни свою глупую пасть и увози отсюда своих деток, пока я не арестовал вас!

— Это нас он собрался арестовывать! — заорал Кан, повернувшись к своим приспешникам. — Наши храмы оскверняют, наших женщин терроризируют, священная память о наших усопших попирается, нас называют жидами, нам угрожают смертью — и еще насылают на нас этого еврейского Иуду, чтобы этот козел арестовывал нас за то, что мы защищаемся. Предатель! — Кан повернулся к Голду, его лицо было перекошено от ненависти. — Тебе бы нашлось применение в лагерях, Голд. Ты лизал бы там нацистские сапоги. Меня тошнит от тебя! — Он плюнул Голду под ноги.

Голд мужественно пытался обуздать кипевший в нем гнев. Разинув рот. Замора в изумлении наблюдал за происходящим.

— Кан, — медленно проговорил Голд. — Прошу тебя в последний раз. По машинам и давайте...

— Мы никуда не поедем, Айк. Мы останемся прямо здесь, на страже, и будем двадцать четыре часа в сутки защищать жизнь и имущество евреев. Мы остаемся здесь выполнять твою работу. Насколько мне известно, ты мог бы выполнять эту работу, если бы не провел всю жизнь в погоне за черной зад...

Для человека его лет и сложения Голд двигался с невероятной скоростью. Вывернув Кану руку, он схватил его за седые волосы, протащил несколько футов к стоявшей рядом машине и шмякнул физиономией о капот. Люди Кана бросились было ему на выручку, но Замора выхватил пистолет и, резко поводя окостеневшей рукой из стороны в сторону, пытался держать всех под прицелом.

— Никому не шевелиться! — кричал он. — Всем оставаться на местах!

Все застыли на месте, судорожно сжимая винтовки в дрожащих руках. Задержавшиеся репортеры — они уже влезали в свои машины на той стороне улицы — чертыхались и лезли впопыхах за фотоаппаратами.

Голд рывком задрал Кану голову: из носа у того хлестала кровь, она лилась в рот, стекала по подбородку. Нос был скорее всего сломан.

— Ну что? — прошептал Голд Кану на ухо. — Хочешь, я тебе и руку сломаю, крикун?

Он резко дернул руку Кана наверх. Невольно Кан крякнул от боли.

— Кретин ты! — выдохнул Голд Кану на ухо и нажал сильнее.

— Не надо, пожалуйста! — Кан брызгал слюной.

Голд наклонился ближе.

— Скажи: не надо, дядюшка.

— Дядюшка, — выдавил из себя Кан.

— Теперь скажи: дядюшка Айк.

Даже несмотря на боль, Кан пришел в ярость:

— Твою мать!..

Голд дернул руку Кана с такой силой, что тот на секунду завис над асфальтом и завопил.

— Когда ломается рука, — прошептал Голд на ухо Кану, — звук иногда слышен аж за квартал.

Кан уже плакал.

— Говори, — потребовал Голд, — дядюшка Айк.

— Дядюшка Айк! — прохрипел Кан. Измученный адской болью, он был согласен на все.

Голд отпустил Кана, и тот рухнул на тротуар, схватившись за поврежденную руку и одновременно пытаясь зажать кровоточащий нос. Несколько бойцов Сопротивления бросились к нему на помощь.

— А теперь убирайтесь все отсюда к черту! — заорал Голд. — Заберите свои винтовки домой и заприте в кладовке. На улице оружию не место. Это вам не Ближний Восток. Вам лучше вновь заняться добрым делом: провожайте старушек домой из шуля. И не вздумайте больше делать за полицию ее работу.

Несколько человек помогали Кану залезть в фургон.

— Свинья антисемитская! — Девушка из Сопротивления гневно ткнула в сторону Голда пальцем. — Друг нацистов!

— Шевелись! — рявкнул Голд.

Кан был уже внутри, остальные влезали вслед за ним. Вопя и потрясая винтовками, они отъехали от тротуара.

— Мы еще вернемся!

Кто-то начал скандировать:

— Это не повторится! Это не повторится!

Все дружно подхватили:

— Это не повторится! Это не повторится! Это не повторится!

Фургоны укатили по улице Пико, и голоса затихли вдали. Рухнув спиной на дверь чьей-то машины, Замора левой рукой вытер потное лицо — правая все еще сжимала пистолет.

— Иисус Мария! Святой Иосиф! — Он повернулся к Голду. — Неужели у вас каждый день так?!

Голд закурил сигару.

— Держись меня, сынок!

10.42 вечера

Мини-пикап свернул с Сансет-бульвара на Гарднер и затем на первом перекрестке налево. Проехав два квартала, он резко затормозил у тротуара на темной улице. Из пикапа пулей вылетела давешняя «карикатурная» шлюха.

— Мошенник гребаный! — проорала она в дверь машины и с остервенением захлопнула ее. — Дешевый латинос, козел вонючий! Спроси у своей мексиканской мамаши, будет ли она трахаться за десять вонючих долларов!

Пикап отъехал от тротуара и, вихляя по улице, скрылся вдали.

— Козел! — закричала вслед машине проститутка.

К бордюру тихо подкатил голубой фургон Уолкера. Шлюха подозрительно заглянула в машину.

— Ну а тебе чего еще надо?

Уолкер перегнулся через переднее сиденье, опустил стекло вниз и попытался изобразить на лице подобие дружеской улыбки.

— Привет.

— Привет, — ответила шлюха. — Что скажешь, дорогуша?

— Ну, сама знаешь. Скучно мне без компании, вот и все.

— Вот так вот, да? — Слегка оттаяв, она просунула голову в окошко. — Надеюсь, ты не хочешь компании на халяву, а то был тут один такой только что.

— Нет, я при деньгах. Получишь все, что захочешь.

Она улыбнулась.

— Что я захочу? Нет, голубчик, я позабочусь, чтобы ты получил все, что ты захочешь! — Она открыла дверь и протиснулась в машину.

— Сегодняшнюю ночку ты будешь вспоминать всю жизнь. Будешь внукам рассказывать, как славно ты потрахался с Хани Дью.

Уолкер отъехал от тротуара.

— Поезжай по улице Ла-Бреа, а потом сверни направо, дорогуша. Там маленький, чистенький мотель, где я занимаюсь своим бизнесом. Очень удобно.

— Э-э-э... — Уолкер напустил на себя невинно-растерянный вид. — Понимаешь ли, я не хотел бы выходить из фургона.

— Почему это?

— Ну, давай займемся этим сзади, за сиденьями. Мне так нравится.

Повернувшись на сиденье, она пристально посмотрела на него.

— Небольшое автомобильное извращение. Ты от этого тащишься, что ли? В фургоне у тебя чисто хоть? — Она оглянулась назад.

— Чисто, чисто, сегодня я там пропылесосил.

Она опять взглянула на него.

— А ты понимаешь, что это обойдется тебе дороже?

— Ничего страшного.

— Ну и где ты собираешься припарковать свой тарантас? Не будешь же ты останавливаться и трахаться посреди Сансет-бульвара?

Машина тем временем ехала по Лорел-Каньону.

— Я знаю одно местечко недалеко от Малхолланда. Оно мало кому известно.

— Недалеко от Малхолланда? — Она вновь смерила его подозрительным взглядом. — А ты случаем не извращенец, а, братишка? Может, ты садист какой-нибудь? Смотри, а то мне пришлось как-то одного такого засранца вырубить. И здесь у меня кое-что имеется, — она похлопала по своей дешевой сумке, украшенной бисером, — чтобы вырубить таких козлов навсегда, понимаешь меня, голубчик?

— Я заплачу тебе сотню, — поспешно сказал Уолкер.

— Сотню? — еще более стремительно отреагировала шлюха. — Ты же увозишь меня с места минимум на полчаса. Я потеряю двух-трех клиентов за это время. Нет уж, дорогой мой, коли хочешь устроить шоу с такой звездой, как Хани Дью, на шоссе Малхолланд, придется платить как следует!

— Сколько ты хочешь?

— Двести.

— Идет.

— Согласен? А денежки где?

— Тебе прямо сейчас?

— Именно, золотой мой, сейчас. Сначала покончим с делом, чтобы перейти к удовольствию. — Последнее слово она со смаком растянула.

Уолкер вытащил из кармана своих подрезанных джинсов пачку денег, отсчитал при свете фар едущего следом автомобиля две сотни и передал их проститутке.

— Отлично, мой сладкий, — сказала она, запихивая деньги в расшитую серебряным бисером сумку. — Теперь едем, куда ты там ехал, и займемся этим! — Она похотливо рассмеялась и прислонилась к нему. Когда она положила руку ему на шею, его затрясло.

— О-о-о! — пропела она, массируя ему шею. — Да ты уже завелся, что ли? Я обслужу тебя по первому разряду, можешь не волноваться!

Она принялась поглаживать его мускулистую руку.

— Вы, белые парни, обожаете татуировки, — праздно отметила она.

Она гладила его, а ему казалось, что это не руки, а змеи ползают по его коже — ощущение и возбуждающее и отталкивающее. Наклонив голову, она провела языком по татуировке на его предплечье; на рисунке был изображен череп с кинжалом. Кончиком языка она провела по контуру наколки. Подняв голову, она взглянула на Уолкера и улыбнулась.

— А ты вкусный, мой милый.

Уолкер мельком взглянул на нее. В горле у него пересохло, сердце бешено колотилось. Его лицо стало пустым, улыбка исчезла. Воздух в фургоне был заряжен чувственностью, пропитан ароматом страсти.

Она положила руку ему на колено и медленно повела ее вверх — к паху. Осторожно обхватив пригоршней ширинку его подрезанных джинсов, она стала поигрывать его яйцами.

— Хочешь, Хани Дью пососет твой здоровый белый член, пока ты за рулем, пока ты гонишь свою развалину?

— Мы почти приехали. Подожди, пока будем на месте. — Он не узнал собственный голос, прозвучавший чуждо, как будто издали. «Чей это голос?» — подумалось ему.

— М-м-м-м! — промычала она, покусывая его плечо сквозь тонкую ткань футболки.

Он свернул в сторону от Малхолланда, проехал по темной аллее и остановился за растущими в ряд кедрами. Далеко внизу, сквозь причудливый узор сплетенных ветвей, светились огни города. Когда он остановил мотор и выключил фары, стало тихо и темно.

— Хочешь кончить прямо в сладенький черный рот Хани Дью? — спросила она, задыхаясь. — Повернись сюда, дай мне свой большой и красивый белый... — Она опустилась на колени у него между ногами и стащила с него джинсы. Член у него был вялый и сморщенный.

Она взяла его в пригоршню одной руки и стала поглаживать другой.

— Ну же, красавчик, — зашептала она. — Я так хочу отведать твоего белого и большо-о-го!

Она взяла его дряблый орган в губы. Он почувствовал, как ее язык ходит вокруг головки, обхватывает, тянет — словно рыба дергает за леску. Она подняла глаза и наградила его страстным взором изголодавшейся шлюхи. Его опять передернуло. Стало трудно дышать, как будто грудь ему что-то сдавило. Он чувствовал себя как человек, наблюдающий за крысами, которые грызут ему пальцы на ногах.

— Эй, ну давай же, попробуй со мной. Может, ты сегодня еще кого трахал?

Он помотал головой — говорить был не в силах.

— Ну, тогда давай, Чего же у тебя не встает?

— Разденься. — Он вновь обрел дар речи, но голос был по-прежнему чужим, незнакомым.

С полсекунды она молча смотрела на него, потом едва заметно кивнула. Одной рукой она сорвала с себя безрукавку, ее отвислые груди вывалились наружу и задрожали в лунном свете. У Уолкера перехватило дыхание. Она снова принялась за него: заглотила весь по-прежнему вялый член и, насколько смогла, мошонку. Он чувствовал лижущий язык, тянущие и сосущие губы. Плотоядно поглядывая на него, она взяла в левую руку свою жирную грудь и начала мять и сжимать ее, надеясь возбудить его этим представлением. Сосок, который она пощипывала, затвердел, и она стала крутить его пальцами. Уолкер смотрел как завороженный. Ему казалось, что какое-то гладкое темное животное пожирает его, заглатывает от середины к краям.

Она открыла рот, и член вывалился наружу — скользкий, мокрый и вялый.

— Слушай, красавчик, я не могу возиться с тобой всю ночь. Ты точно никого не...

Он нанес шлюхе зверский короткий удар — она головой ударилась о приборную доску, застыла, глаза расфокусировались и закатились. Инстинктивно она попыталась отползти. Он ударил ее в лицо, и она потеряла сознание. Не дав ей соскользнуть на пол, он схватил ее за волосы и стал бить затылком о приборный щиток — еще, еще и еще. На щитке появились вмятины. Ее череп раскололся, как яйцо. Когда Уолкер наконец прекратил бить ее, переднее сиденье было влажное и липкое от крови. Футболка Уолкера тоже пропиталась кровью и липла к телу. Он рывком распахнул дверь фургона и вывалился наружу. Его вырвало. Когда он выпрямился, расстегнутые джинсы все еще болтались у него на щиколотках. Прохладный ночной ветерок лизнул раздувшуюся плоть — вот теперь его член встал. Он притронулся к нему и в ту же секунду кончил.

11.59 вечера

Докурив, Эстер тут же зажгла новую сигарету. Она бросила «бычок» на бетонный пол и нервно растерла его, превратив в небольшое табачное пятнышко. Все это время она не отрывала глаз от огромных, покрытых ржавчиной часов, висевших на пожелтевшей стене. С коротким металлическим скрежетом минутная стрелка передвинулась еще на одно деление вперед. Эстер тут же подошла к тюремной проходной. У толстой негритянки, которая сидела за столом, была короткая мужская стрижка. Охранница перевела на Эстер скучающий взгляд.

— Успокойся, милая, — проговорила она с сильным алабамским акцентом. — Через несколько минут они его выпустят. Сама знаешь, бумаги надо оформить.

Эстер вышагивала по пустой комнате ожидания, яростно затягиваясь и ежеминутно бросая взгляды на часы. Когда они показали 12.04, Эстер остановилась и стала пристально следить за минутной стрелкой. Когда же стрелка дошла до пяти, Эстер взорвалась.

— Какого черта?! — заорала она на охранницу. — Судья сказал, один год и один день, и уже прошел один год и один день. И вы не имеете никакого права держать его дольше. Проклятье! Уже семь минут лишних! Уже...

Железная дверь с лязгом отворилась, и появился Бобби Фиббс. На нем был темно-синий костюм, который Эстер принесла ему в тюрьму для выступлений с показаниями в суде. Он немного прибавил в весе за этот год, и костюм был тесноват в плечах и в груди. Бобби улыбнулся и заключил жену в объятия. Эстер заплакала. Хотя она обещала себе, что не будет, но ничего не могла с собой поделать.

— О, Бобби! О, Бобби! — Слезы душили ее, и она ничего больше не в силах была произнести.

— Пойдем домой, — ласково сказал Бобби и, обняв ее за талию, повел ее наружу.

Он попросил ее ехать домой через автостраду. Бобби хотелось вдохнуть запах свободы, увидеть открытое небо над головой. Всю дорогу домой он держал руку у нее на колене, и она при каждой возможности покрывала ее своей. Когда они, держась за руки, подходили к дому на Креншо, Бобби сделал глубокий вдох и улыбнулся.

— Что это? — засмеялся он, когда она отворила дверь. Прихожая была украшена бумажными пароходиками и цветными воздушными шариками. Над камином висел большой желтый бант. А на тонких его лентах блестящими буквами была сделана надпись: «С возвращением домой!» Мамаша Фиббс улыбалась, вытирая уголки глаз. Малыш Бобби, — под очками у него были совсем сонные глазки — задудел в рожок приветственный гимн и, показывая на бант, произнес:

— Здравствуй, папочка! С возвращением домой!

— Спасибо, сынок, — торжественно ответил Бобби, взяв сына на руки. — Я ужасно по тебе соскучился.

Он посадил сына на колени, подбросил его вверх и крепко прижал к себе.

— Папочка... А ты... ты теперь насовсем домой вернулся? — спросил малыш Бобби, явно неловко чувствуя себя в объятиях отца.

— Ты чертовски прав. Я слишком долго жил без тебя. И я им больше не позволю нас разлучать.

Эстер с мамашей Фиббс обменялись беспокойными взглядами. На лице матери застыло печальное выражение.

— Мама приготовила твое любимое блюдо, — быстро проговорила Эстер. — Жареный цыпленок, спагетти и фрикадельки.

— Думаешь, я не догадался? Да я еще за квартал от дома учуял их запах. — Бобби поднялся и обратился к матери: — Здравствуй, мать!

— Здравствуй, Бобби! — Она прижала его к груди и крепко обняла, обвив руками его шею. Кулаки ее были сжаты. По щеке скатилась слеза. Она прошептала: — Мы надеемся на тебя, сынок.

— Не волнуйся, мама. — Он мягко отстранил ее. — Не волнуйся.

Позже они все сидели за столом и смотрели, как он ест. Эстер без умолку болтала обо всем подряд: о новых контрактах, которые ей удалось заключить, о том, как прошлой ночью ей пришлось начать работу в пять часов, чтобы приехать за ним в тюрьму, о том, что Бобби ждет работа в столовой.

— Ну, крошка, — проговорил Бобби, набивая рот хлебом, который он обмакивал в соус, и спагетти, — если у тебя столько забот, тебе ведь нужна помощь. Так почему бы мне не начать работать на тебя?

Все смущенно затихли. Потом мамаша Фиббс сказала:

— Не думаю, Бобби, что они разрешат это.

Бобби отмахнулся.

— А почему бы нет? — Он облизал пальцы.

— Не думаю, что они разрешат тебе работать в таких условиях, где твоя жена будет единственным твоим начальством.

— Хм. — Бобби оглядел сидевших за столом. — Ну, может, потом, попозже, а?

— Конечно, — уверенно сказала Эстер и погладила его по руке. — Конечно. Когда-нибудь наступит этот день.

В середине ужина мамаша Фиббс сгребла в охапку заснувшего на кушетке малыша Бобби и отнесла его наверх в постель. Бобби ел, а Эстер сидела рядом с мужем, полуобняв его одной рукой. Мамаша Фиббс спустилась вниз, накинув на плечи пальто. Она все время мерзла, даже в августе.

— Ну, мать, это было мощно, — сказал Бобби, отодвинув пустую тарелку. — Ничего подобного в тюрьме не ел. Ничего подобного. — Он рыгнул и причмокнул губами.

— Я рада, что тебе понравилось, сынок. Я с огромным удовольствием для тебя готовила. — Она улыбнулась. — А теперь я, пожалуй, пойду домой.

— Мама, — Эстер поднялась из-за стола, — не уходите так скоро, — проговорила она, втайне радуясь, что мать уходит.

— Нет, я пойду, — твердо повторила мамаша Фиббс. — Обними и поцелуй меня на прощание, сынок.

Бобби быстро встал, и мать снова крепко прижала его к себе.

— Я и вправду очень рада видеть тебя дома, сынок. — Она отстранила его, все еще не отпуская. — Надеюсь, что ты никогда туда больше не вернешься.

— Я же сказал, не волнуйся, мама, а это значит, не волнуйся.

Мамаша Фиббс застегнула верхнюю пуговицу на пальто и открыла дверь.

— Несколько дней я побуду в стороне, чтобы вы, молодые, могли побыть одни. Позвоните, если надо будет присмотреть за малышом. Я буду только рада.

— Спасибо, мама, — сказала Эстер и заперла дверь. Она повернулась к мужу и прислонилась к двери. Бобби игриво улыбнулся ей. Эстер засмеялась.

— О чем, — кокетливо спросила она, — о чем ты думаешь?

Бобби сел на кушетку и, похлопав по колену, сказал:

— Иди сюда, крошка.

— Мне надо бы убрать со стола.

— Э, нет. Не сейчас.

Эстер подошла, а Бобби, потянув ее вниз, на кушетку, начал яростно целовать. Она было оттолкнула его, но поцелуи стали мягче, и Эстер жадно отвечала, обвив шею мужа руками. Он лег, а она покрывала его лицо маленькими поцелуями, нежно приговаривая: «О, Бобби, Бобби...» Он стал расстегивать пуговицы на юбке, но Эстер сказала:

— Пойдем наверх, в постель.

Она взяла мужа за руку и повела за собой. Дойдя до верхней площадки, он поднял ее и на руках понес в кровать. В темной комнате они раздевали друг друга. Ее руки ощупывали его плечи и грудь.

— О, Бобби, как же долго тебя не было.

Он положил ее на спину и закинул ее ноги себе на плечи.

— Ты ведь знаешь, кроме тебя, никого не было, Бобби. Никого, дорогой. Я ждала, я ждала тебя, — вскрикнула она, когда он вошел в нее. Она обхватила его спину и изогнулась, вбирая его в себя.

— Трахай меня, Бобби. Просто трахай! — простонала она. — Мне так этого не хватало!

Он что-то пробормотал, и она почувствовала, как он содрогнулся и обмяк. Он уткнулся лицом ей в шею и после долгой паузы произнес:

— Прости, Эс.

— Останься во мне, Бобби. Это так хорошо. Останься во мне.

Ее руки скользнули вниз, и она стала легонько царапать его ягодицы. Еще и еще. И еще, пока его член снова не налился силой. Стоя на коленях, Бобби раскачивался взад-вперед, потом громко застонал, и влагалище её увлажнилось его семенем. В страстном порыве она крепко прижала его к себе и почувствовала, что он содрогается от рыданий.

— Все в порядке, малыш, — ласково проговорила Эстер. — Все в порядке.

Вторник, 7 августа

7.32 утра

Голд пришел на работу рано. Он купил чашку кофе и сливочный сыр в автомате между этажами и принес завтрак в свой новый офис. Он сел за стол, достал принесенную из дому газету и начал есть и читать. На третьей странице красовалась фотография, на которой он швырял Джерри Кана на капот «тойоты». Заголовок гласил: «Полиция сдерживает натиск командующего ЕВС. Арестов не зарегистрировано». В коротеньком комментарии к снимку сообщалось, что этот случай — типичное проявление возросшей напряженности между лос-анджелесским департаментом полиции и Ортодоксальной еврейской общиной. Причем к обострению отношений, по мнению газетчиков, привело резко возросшее в последнее время количество актов антисемитского вандализма. Голд был доволен, что его имя нигде не упоминалось. Кроме того, насколько ему удалось понять из газеты, новых происшествий такого рода этой ночью не было. И этому он тоже был очень рад. Когда Голд пришел на службу, он сразу, еще внизу на контроле, проверил — для спецотдела ничего не было. И теперь, за кофе и газетой, он наконец закурил свою первую сигару. И ничего, что весь его штат в лице Шона Заморы на десять минут опаздывал на работу.

В семнадцать минут девятого Замора позвонил:

— Джек, я опоздаю.

— Ты уже опоздал.

— Хм... Тогда я еще опоздаю.

— Ну, здесь пока не слишком-то много событий. Если это важно, оставайся там, где ты есть. Но приезжай сюда, как только сможешь. Мне здесь немного скучновато, в этом глухом офисе.

— Это очень важно, и я приеду, как только смогу.

Едва Голд повесил трубку, телефон зазвонил снова.

— Лейтенант Голд? — официальным тоном спросила Черри Пай. — Не вешайте трубку. Шеф будет с вами говорить.

Еще через мгновение Голд услышал лай Гунца.

— Голд? Ради Бога, парень! Вечно с тобой какая-то чертовщина!

— Что ты имеешь в виду. Алан?

— Я даю тебе самую спокойную должность во всем городе. Ради Бога! Я сам ее создал, чтобы удержать тебя от конфликтов. И что же — в первый же рабочий день на новом месте ты засветился в «Таймсе». Избил уважаемого члена общества. С тобой связаться — все равно что заливать огонь бензином.

— Послушай, Алан, я ведь не напрашивался на эту должность. Так если тебе не нравится, как я справляюсь, отправь меня назад, в отдел по ограблениям.

— Э-э, нет уж. — Голд почувствовал, как Гунц ухмыльнулся. — Меня не проведешь. Даже если ты убьешь миллион своих единоверцев, от меня ты ничего не добьешься. Я предоставляю вам абсолютную свободу действий, лейтенант. И я совершенно уверен, что...

Голд повесил трубку. Телефон снова зазвонил.

— Не смей бросать трубку, когда со мной разговариваешь. Я твой нач...

Голд снова нажал на рычаг. На этот раз Гунц не перезвонил.

В десять тридцать в офис влетел Замора, на ходу приглаживая мокрые волосы и застегивая рубашку.

— Итак, это было важно, — проговорил Голд, развалясь в кресле поудобнее. — Ну и как она?

— Нет, нет, Джек. Ты все не так понял. Это было собеседование. По приему на работу.

— На работу?

— Да. В рекламе. Для «Спаркл сентид соуп». Я вылезаю из душа, вода стекает по телу, полотенце на плечах. — Замора разыгрывал сцену перед Голдом, — и говорю в камеру: «Все девушки на работе спрашивают меня, каким одеколоном я пользуюсь. Я отвечаю им, что не пользуюсь одеколоном. Это запах мыла „Спаркл сентид“. Девушки мне не верят. Тогда я приглашаю их к себе домой, чтобы принять душ вместе. И это их всегда убеждает». Потом я посылаю камере мою лучшую редфордскую улыбку, — Замора послал Голду свою лучшую редфордскую улыбку, — и исчезаю из кадра.

— О Господи! — выдохнул Голд.

— Что скажешь, Джек?

— Ну, вряд ли после этого захочу принимать с тобой душ, но я ведь немного старомоден.

— Я думаю, что попал в яблочко — работа точно моя! Мы там с одним парнем целых семь раз заходили и выходили из душа.

— А тебе не кажется, что всем этим голливудским гомикам просто хотелось полюбоваться твоим голым телом?

— Я совершенно уверен — работа моя! Тот, другой парень — он очень непрезентабельный. Понимаешь, о чем я.

— Думаю, да. Ты их должен всех на руках носить.

— Ты меня подкалываешь, Джек. Но ведь это все очень серьезно. Если меня возьмут, то ведь это точно больше, чем двадцать штук в год. Всего за один день работы. И потом, я смогу наконец показаться перед широкой аудиторией.

— Мне кажется, ты уже «показался» в этом «голубом» журнальчике.

Замора упал в кресло.

— Бисер перед свиньями метать. — Он ухмыльнулся.

— Будь осторожнее с этой свиньей, парень.

— Ладно, проехали. Пойдем, я угощу тебя ленчем. Умираю от голода. Из-за этого интервью мой агент вытащил меня сегодня из дома в шесть утра. У меня даже не было времени позавтракать.

Голд согласно кивнул.

— Приходишь на работу на три часа позже и через десять минут предлагаешь сделать перерыв и поесть. Если ты не слиняешь, то станешь классным копом.

* * *

Замора предложил поехать в одно местечко на Западной авеню, где работал его кузен. Кафе-гриль под названием «Синяя точка». Кондиционеров там не было, и воздух раскалился от жары. Все было окрашено в убийственно синий цвет. На стенах висели от руки написанные таблички с названиями блюд: «Лепешки: с цыпленком, говядиной, со свининой; пирожные: овсяные и с соусом „кантри“; яичница с ветчиной, корейское барбекю, сандвичи, стейк, соус „териаки“, мексиканские лепешки».

— О Боже, — вырвалось у Голда, когда он начал читать названия, — да ведь здесь представлена вся Организация Объединенных Наций. — Он продолжал: — "Спагетти в мясном соусе, говядина с вареным рисом, рис и бобы, кошерные хот-доги, окорок с кукурузной лепешкой, цыпленок «карри».

— Такое только в Лос-Анджелесе возможно, — сказал Замора. — Сам знаешь — у нас здесь такая национальная мешанина.

Упитанный повар-мексиканец, весь в поту от пышущего жаром гриля, заметил Замору и приветственно махнул ему.

— Как жизнь?

Замора и повар сердечно пожали друг другу руки и затрещали на уличном испанском диалекте. Голд сел за маленький столик у двери. Жар кафе здесь разгонял легкий ветерок с улицы. Замора оторвался от повара и вернулся к Голду.

— Решил, что закажешь?

— Сандвич с сыром и польскими колбасками.

Замора передал повару заказ на каком-то испано-язычном диалекте и сел напротив Голда.

— Так это твой двоюродный брат? Значит, ты на самом деле мексиканец?

Замора кивнул.

— Кроме тех дней, когда я навещаю родных матери в Дублине. Тогда я до мозга костей ирландец. — Замора с легкостью перешел на ирландский акцент. — Сейчас я тебе все объясню, Джек. Старший брат моего отца иммигрировал сюда, в Лос-Анджелес, из какой-то глухой мексиканской деревушки в тридцатых годах. Началась война, и дядя записался в американскую армию. Они отправили его на корабле в Англию дожидаться вторжения европейских союзников. Он получил увольнительную и отправился в Лондон. А там в одно дождливое воскресное утро, шатаясь по Пикадилли, он решил, что надо бы пойти послушать мессу. Сам понимаешь, война и все такое, — и никогда не знаешь, когда придет твоя очередь. После мессы дядя случайно разговорился с приходским священником, который так к нему проникся, что пригласил на небольшое симпатичное сборище «по-поддержке-наших-смелых-парней-в-форме» во второй половине того же дня. Сахарные пирожные и чай, возможно чуточку подкрепленные ирландским виски, — что-то в этом роде. Ну, и мой дядя отправился на эту церковную вечеринку и встретил там одну маленькую ирландочку. Она работала на английском военно-промышленном предпрятии, где зарплата была получше, чем дома. А дома у нее оставались три младшие сестрички, которых надо было еще поставить на ноги. То да се — и мой дядя женился на этой малышке ирландочке, а после войны вернулся в Лос-Анджелес. Рассказывать дальше?

— Рассказывай.

— Ну вот. А через десять лет после войны мои дядя и тетя отправились в Дублин, а дядя взял с собой своего младшего брата. Да, я забыл сказать: вся дядина семейка переехала в Лос-Анджелес после того, как дядя Луис — это его так зовут — получил американское гражданство за службу в армии. Но это все было сразу после войны. А лет через десять — двенадцать мой дядя Луис отправился вместе с тетей Морин в Дублин, а моего отца они взяли с собой. Думаю, ему тогда было лет восемнадцать. Он в семье самый младший. Ну так и получилось, что мой отец встретился с одной из сестер тети и привез ее в Лос-Анджелес и женился на ней. Это и была моя матушка.

— Подожди-ка. Два родных брата женились на двух родных сестрах?

— Что ж, бывает.

— Наверное.

— Поэтому мои кузены и кузины одни и те же с обеих сторон.

— И все до сих пор вместе?

— В радиусе нескольких кварталов в Восточном Лос-Анджелесе, куда ни кинь — одни Заморы. Пара братьев — копы, поэтому-то я и стал полицейским. Но я всегда мечтал быть актером. В колледже я сыграл в нескольких пьесах. Мне кажется, что я на этом просто помешан. Еда была готова. Замора сходил к стойке и принес завернутые в белую вощеную бумагу сандвичи с польскими колбасками и сыром и чиллибургер.

— Пиво здесь есть? — спросил Голд. Замора с полным ртом покачал головой.

Они молча ели, обливаясь потом и задыхаясь от жары. Повар принес пару бутылок кока-колы, и они смогли наконец запивать пишу.

— А что там с этими уличными мазилами, которых мы якобы ловим?

Голд прожевал сандвич и сквозь зубы спросил:

— О чем ты?

Замора пожал плечами.

— Не знаю, — сказал он, пытаясь удержать жирный расползавшийся сандвич. — Мы ведь их поймаем?

Голд отправил в рот очередную порцию польской колбаски с сыром и проговорил:

— Может, да, а может, нет. Лучшее, на что можно надеяться, — это то, что все это затянется, отпадет само собой, а мазилки больше нас не побеспокоят. Тогда можно продолжать быть копами.

— Ты действительно думаешь, что это просто «детские игры»?

Голд ткнул в Замору пальцем.

— Ты меня пойми. Я не говорю, что мы имеем дело с хэллоуинскими проказниками. Эти бойскауты испоганили стены мерзкими и оскорбительными словами.

— Может, это правое крыло неонацистов?

— Ты имеешь в виду «Смиренное братство», «Арийскую нацию», Калифорнийский клан? Кого-то из них?

— Да.

— Думаю, все может быть. Я уже чертовски стар, кажется, всего навидался. Но всегда найдется что-то новенькое, чтобы загнать тебя в угол. Все может быть.

Замора покончил со своим чиллибургером и вытер бумажной салфеткой рот.

— Знаешь, я никогда не мог понять все эти дикие шайки ненавистников и что ими движет.

Голд пожал плечами, продолжая жевать, сказал:

— А что тут понимать? Они людей не любят.

— Но я имею в виду не просто «не любить людей», а ненавидеть отдельные группы людей, людей другого сорта, не как они сами... Понимаешь, о чем я? Это как-то так... так... не по-американски, что ли.

Голд покачал головой.

— Не будь наивным, Шон. Фанатизм — такое же американское явление, как и Четвертое июля. Сто тридцать лет назад в этой стране ты мог владеть человеком, если у него был другой цвет кожи. То же и с антисемитизмом. Среди лучших американских граждан немало ярых антисемитов. Генри Форд. Чарльз Линдберг. Эрнест Хемингуэй. Люди, которые хотели бы, чтобы мы выиграли войну только после того, как Гитлер закончил свою работу.

— Почему все так ненавидят евреев? У меня тетка через слово повторяет «проклятые жиды». Почему именно евреи?

Голд умоляюще сложил руки.

— Из нас двоих это ты не еврей. Ты мне и ответь.

— Я не знаю, Джек, — беспомощно проговорил Замора.

— А я тем более, — Голд зажег сигару, погасшую в маленькой пластмассовой пепельнице. Затянувшись, он продолжал: — Послушай, причина, которая лежит на поверхности, — мы, мол, убили вашего Христа, и все такое прочее. Но я полагаю, что есть и настоящая причина. За всю мировую историю евреи отказывались быть тупыми неудачниками. Люди ненавидят их — нас — за это. Ведь в любой стране, в любом деле, если еврей посвящает себя чему-то — уборщик это, или продавец, или ассенизатор, — в любом деле им лучше удается не вымазаться в дерьме. Евреи отказываются лакействовать. Уж если две тысячи лет назад они не соглашались быть «слушаюсь-что-прикажете», то уж тем более теперь не соглашаются. Если еврей занят каким-то делом, он всегда считает, что можно сделать его еще лучше. Он всегда хочет стоять во главе дела.

Замора улыбнулся.

— Тогда почему бы тебе не стать начальником вместо Гунца?

— Это цель для кого-то другого. Не для меня. — Голд поднялся. — Пойдем-ка вернемся в офис. Там по крайней мере прохладно. Сколько мы должны твоему брату?

Замора тоже встал.

— Все уже улажено. Я даю тебе взятку за то, что ты разрешил мне сегодня прийти позже.

Голд ухмыльнулся.

— Меня, конечно, можно подкупить, но не сандвичем с польской колбаской.

Они рассмеялись и вышли на улицу.

12.15 дня

Продавец, сидевший за прилавком оружейного магазина, оторвал взгляд от очередного номера журнала «Солдат удачи» и посмотрел на Уолкера. Тот вошел в магазинчик, сопровождаемый громким звоном электрического «сторожа» на двери. Тощий, узкогрудый мужчина-продавец был одет в маскировочный комбинезон, походные ботинки и военную летную куртку. За кожаным ремешком на ноге красовалось четырнадцатидюймовое лезвие ножа «под Рэмбо», а над козырьком зеленой бейсбольной шапочки сверкали золотом перекрещенные кости и череп. Огромный комок жвачки за щекой придавал ему сходство с бурундуком.

— Чего желаете, начальник?

Уолкер нервно заулыбался. Потом сделал серьезное, искреннее лицо.

— Я хочу купить оружие.

— Ну, тогда ты на верном пути. — Продавец перекинул жвачку к другой щеке и закрыл «Солдата удачи». — Если бы ты пришел за детской погремушкой, я бы тебе сказал, что ты ошибся адресом. Но раз тебе нужно оружие, то мы поладим. Какую «пушку» ты хочешь?

Уолкер пожал плечами и снова улыбнулся.

— Я не знаю.

Продавец наклонился к нему через прилавок.

— Почему бы тебе не сказать, для какого дела тебе нужна «пушка»? И мы бы вместе подобрали тебе подходящую железку.

— У меня... Я развожу газеты, — запинаясь, начал Уолкер. — И я иногда работаю по ночам. Ну и бывает, что налетаю на... ну, вы сами знаете...

— На ниггеров?

— Ну да.

— Грабят?

— Только раз. А так-то все больше пугают.

Продавец внимательно посмотрел на плечи и руки Уолкера.

— Похоже, что тебя не так-то просто запугать.

— Они часто вооружены, нападают втроем-вчетвером.

— Так, а тебе нужно, чтоб было чем их встретить?! Небольшая «пушка» в кармане?

— Точно.

— Для самозащиты.

— Точно. — Уолкер радостно улыбнулся.

Продавец нырнул под прилавок.

— У меня как раз есть то, что тебе надо. — Когда он выпрямился, в руках у него был серебристый «смит-и-вессон» 45-го калибра. — Черт побери! Что может быть лучше! — Он протянул Уолкеру револьвер вперед рукояткой. — Когда хочешь, можно любого негритоса остановить. Только покажи эту дьявольскую игрушку. Черномазые выродки. Ненавижу их всех. Нажми вот здесь.

Нажав на кнопку, Уолкер открыл барабан и снова его захлопнул. Он прицелился и нажал на курок. Раздался резкий механический щелчок.

— Видать, ты в этом деле не новичок.

— Не совсем.

Воспоминания замелькали у Уолкера перед глазами, как вспышки кадров в старом кинофильме на самодельном экране: вот его пьяный отец едва держится на ногах, а вот и он сам стреляет по консервным банкам. И каждый раз, как он промахивается, отец с размаху бьет его по шее. Каждый раз, как пуля со звоном пробивает жестянку, старик смеется и делает еще один огромный глоток виски.

— Ну, значит, ты «пушкам» цену знаешь, — продолжал продавец. — А за эту я с тебя много не возьму.

— Сколько?

— Сто девяносто пять. А с кобурой еще двадцать.

Уолкер достал из кармана джинсов пачку помятых и грязных банкнот. Продавец выложил на прилавок розовую карточку.

— Заполни это, пока я выпишу чек.

— Что это?

— Тест на благонадежность, чтобы получить разрешение на личное оружие. Заполни, заплати по чеку — и через две недели игрушка будет твоей, начальник.

— Через две недели?

— Здесь эхо, или мне показалось? Закон есть закон, начальник. В штате Калифорния следят, чтобы личное оружие не попадало в плохие руки. Тут что-то не так? Может, ты видел, как какой-нибудь ниггер заполнял такие бланки? Они-то свои «пушки» добывают, врываясь в дома к белым.

— Но мне этот револьвер нужен сейчас.

— Ничего не поделаешь, начальник. Это не от меня зависит. А почему бы тебе не купить дробовик? И ждать не придется. — Продавец кивком указал на стойку с дробовиками у дальней стены.

Уолкер долго смотрел на стойку и наконец снова обратился к продавцу:

— Это мне тоже пригодится. Но сначала мне надо «пушку», которую можно держать в руке.

Продавец засмеялся.

— Ты можешь и за свой член подержаться, начальник. — Увидев, что Уолкер не смеется, он добавил: — Нам всем что-то надо, начальник.

Уолкер завороженно смотрел на револьвер, словно ребенок, который не может отвести взгляда от недоступной игрушки. Наконец он поднял глаза на продавца, тот пристально его рассматривал.

— Мне и вправду он срочно нужен.

Продавец зачавкал жвачкой и поскреб между ног.

— Ты прошел Вьетнам, верно, начальник?

Уолкер на мгновение заколебался.

— Само собой.

Продавец ударил кулаком о ладонь.

— Я так и знал! Уж я-то всегда сумею отличить «вьетнамца» от какого-нибудь слизняка. Я и сам два года там оттрубил. С шестьдесят девятого по семьдесят первый. А ты когда был.

— В шестьдесят шестом.

— О, в самом начале? А на вид ты не так стар. Морской десант? Ты похож на десантника.

Уолкер кивнул.

— Я так и понял. «Голубые береты» не спутаешь ни с кем. Ты был в первой дивизии?

— Да. Ну, теперь-то как насчет револьвера?

Продавец перегнал жвачку за щеку и улыбнулся.

— Этот я, конечно, тебе продать не смогу — он зарегистрирован. Но я не допущу, чтобы парень, прошедший Вьетнам, расхаживал без «запаски». Подожди-ка здесь. Я сейчас. — Продавец скрылся за защитного цвета ширмой, закрывавшей проход в складскую комнату. Через несколько минут он вернулся. В руках он держал большую черную «пушку» с длинным стволом. С видом заговорщика он сказал:

— Это «магнум» 357-го калибра. Лично я думаю, что он не так хорош, как «господа Смит и Вессон», но зато он слона на ходу остановит. Или гориллу. — Продавец улыбнулся. Уолкер послал ему ответную улыбку. Продавец нежно держал свою игрушку, так и эдак вертя ее в руках. — Мне она досталась от одного моего приятеля из Техаса. Он сказал, что побывал в какой-то никарагуанской заварушке. Перебил немало коммунистов этой штукой. Что может быть лучше, чем громить этих гребаных коммунистов.

Продавец протянул «пушку» Уолкеру.

— Эх-х, начальник, знали бы мы, что это были лучшие годы в нашей жизни! Там, во Вьетнаме. У нас хоть цель была в жизни. Мы хоть знали, зачем вся эта дребедень.

— Сколько? — Уолкер прицелился в манекен в охотничьем костюме и спустил курок. Щелчок был громче, чем у револьвера.

— Ну, я тебе так скажу, начальник. Я с этим делом могу погореть вконец. И работу потерять к чертям собачьим.

Уолкер прицелился в размалеванную блондинку с ружьем на плакате Национальной стрелковой ассоциации. Он взвел курок.

— Ну, понимаешь, я ведь не каждый день такие дела проворачиваю.

— Сколько?

— Триста пятьдесят, и меньше не проси.

Уолкер положил «магнум» на прилавок и отсчитал три с половиной сотни долларов из своей замызганной пачки. Продавец улыбнулся и снова зачавкал жвачкой.

— А теперь пойдем выберем дробовичок, начальник.

1.37 дня

Кларк Джонсон, сложив руки «домиком», уткнулся в них носом и уставился на Бобби и Эстер Фиббс, которые сидели напротив него с другой стороны стола.

— Мистер Фиббс, мы здесь считаем, что поручительство и испытательный срок — это привилегия, а не право.

— Да, сэр, — серьезно ответил Бобби.

Эстер взяла мужа за руку и согласно кивнула.

Кларк Джонсон пристально посмотрел на Бобби.

Было похоже, что ему немного не по себе.

— Не зовите меня «сэр», мистер Фиббс. Здесь это не принято. Итак, как я уже сказал, испытательный срок — это привилегия, а не право. Немногие это осознают. Надеюсь, что вы среди них.

— Конечно, — мягко произнесла Эстер.

Джонсон взглянул на нее и продолжал:

— Вам очень повезло, мистер Фиббс. Ваше обвинение, условия вашего ареста: состояние наркотического опьянения, незаконное ношение оружия, ваши прежние обвинения — за все это по законам штата вам следовало бы получить гораздо больший срок, чем год и один день окружной тюрьмы и три года испытательного срока. Вам здорово повезло. Я тут посмотрел ваши документы. — Он порылся в бумагах. — Думаю, что главным смягчающим обстоятельством при вынесении приговора стала пылкая речь, произнесенная миссис Фиббс, — Джонсон снова посмотрел на Эстер и, на мгновение задержав на ней взгляд, продолжал, — на следствии по вашему делу. Не вижу больше никаких причин для вынесения такого мягкого приговора. Как я уже сказал, вам очень повезло.

— Да, сэр, — пробормотал Бобби.

Джонсон снова с неприязнью взглянул на него.

— Итак, вы пришли ко мне, к офицеру, который будет курировать вас в течение всего испытательного периода. В ближайшие три года у нас с вами будут очень тесные отношения. Но это только если все пойдет хорошо. Если нет, то я уполномочен наказать вас, и тогда вы снова отправитесь в тюрьму отбывать те три года, что вы могли бы получить с самого начала.

Когда Джонсон замолчал, в кабинете повисла напряженная тишина. Было слышно, как в приемной плакал ребенок.

— Извините, может, я слишком резок, но таково реальное положение дел. И я хочу, чтобы вы понимали, что мы здесь имеем дело только с реальными фактами. Никаких «может быть», никаких «если бы да кабы». Только то, что есть. Мы ведь говорим не на разных языках, верно, мистер Фиббс?

Бобби кивнул.

— А реальность следующих трех лет такова, ваше будущее — в ваших руках. И возможно, в большей степени, чем у большинства американцев. Вы сами, и только вы сами, хозяин своей судьбы. И больше никто. — Кларк Джонсон в третий раз взглянул на Эстер. — Мы вас поддержим. Мы всегда здесь, если вам надо посоветоваться. Но выбор за вами. Если вы решите вернуться к наркотикам, вы сами решите это. Если нет, то это тоже будет ваше собственное решение. — Он пристально смотрел на Бобби.

Эстер беспокойно заерзала и, закашлявшись, мягко спросила:

— Мистер Джонсон, здесь можно курить?

— Конечно, — ответил он, улыбнувшись Эстер, и быстро отвел взгляд.

Эстер нащупала в сумочке сигареты.

— Вы должны осознавать, что вы временно лишены всех ваших гражданских прав, — вновь обратился Джонсон к Бобби, — на все время вашего исправительного срока. Ваш дом могут в любой момент обыскать. У вас нет никаких гарантий. Вы должны в течение двадцати четырех часов письменно сообщать мне о перемене места жительства. Или места работы. Насколько я понял, работа вас уже ждет?

Бобби и Эстер одновременно кивнули.

— Это очень хорошо. Но если какие-то проблемы с работой — немедленно дайте мне знать. Какие бы ни были проблемы — немедленно со мной свяжитесь. Не ждите, пока снова возьметесь за наркотики, чтобы потом просить меня о помощи. Я, надеюсь, понятно излагаю?

Джонсон откинулся на спинку стула и снова сложил руки «домиком». Плотный, хорошо сложенный чернокожий мужчина лет под сорок. Он был чисто выбрит и коротко подстрижен. Очки без оправы делали его похожим на сову.

— Но самым важным пунктом в программе вашего испытательного срока будут незапланированные анализы мочи. Вам дадут номер телефона и код. Каждый вечер вы обязаны звонить по этому телефону. Если вы услышите на пленке автоответчика ваш код, вам надо быть у меня в кабинете не позже семи утра. Вы должны будете под моим наблюдением сдать анализ мочи, который протестируют на присутствие наркотических веществ. Если хоть что-то обнаружат, или если вы не придете в этот кабинет к семи утра, когда вас вызовут по номеру кода, или если здесь вы откажетесь сдать мочу на анализ — если хоть одно из этих условий не будет выполнено, вам отменят испытательный срок, и вам придется предстать перед судом, который вынес вам приговор, и назвать достаточно вескую причину, почему вас не следует отослать назад в камеру для продолжения отбывания наказания. Вам это ясно?

— Да, — ответила Эстер, и оба мужчины бросили на нее короткий взгляд.

— Мистер Фиббс, — продолжал Кларк Джонсон, потирая большим пальцем подбородок. — Многие наши офицеры-кураторы гордятся тем, что им удается добиться полного взаимопонимания со своими подопечными. Многие офицеры-кураторы время от времени не обращают внимания на то, что анализы бывают недоброкачественными, и их подопечные их обманывают. — Джонсон положил руку на папку с документами. — Я не таков. Меня не интересует, откуда взялись наркотики. Я отказываюсь понимать наркомана. Я считаю, что в мои обязанности не входит разбираться в том, почему вы снова взялись за старое. Я здесь не для этого. Если вы примитесь за старое и а поймаю вас на «грязном» анализе — вы сразу снова окажетесь за решеткой. Никаких «если бы» и «но». Мы все еще хорошо понимаем друг друга?

Бобби напрягся.

— Мистер Фиббс, мы все еще хорошо понимаем друг друга?

Эстер нервно взглянула на мужа и сказала:

— Конечно, мистер Джонсон. Нам все ясно, правда, Бобби?

— Ясно, — резко ответил тот.

Кларк Джонсон наклонился к нему, поставив локти на стол.

— Мистер Фиббс, я здесь для того, чтобы вам помочь. Я сделаю все, что в моих силах. Вы можете позвонить мне в любое время дня и ночи. Если у вас возникнут проблемы, дайте мне знать. Я здесь, чтобы помочь вам, но, как я уже сказал, ваше будущее целиком зависит только от вас. Можно сказать, вы сейчас на самом главном перекрестке. И вы можете выбрать верный путь и оставить позади свое неудачное прошлое. А можете выбрать и другую дорогу. И тогда вам снова не миновать тюремных стен. Все зависит только от вас.

В комнате снова повисла напряженная тишина. Каждый ждал, что кто-то другой заговорит. Наконец Эстер приподнялась на стуле и сказала:

— Не волнуйтесь, мистер Джонсон. Бобби с этим покончил. Он больше не собирается попадать в тюрьму.

Джонсон откинулся назад и пристально посмотрел на Бобби.

— Так ли это, мистер Фиббс?

Бобби улыбнулся одними губами. Взгляд его был холоден и тверд.

— Я никогда больше не вернусь в тюрьму.

Выждав долгую паузу, офицер сказал:

— Хорошо.

Он вырвал из блокнота листок и написал на нем несколько цифр.

— Вот ваш код и телефон, по которому вы должны звонить каждый вечер. — Он протянул листок Бобби, губы которого искривились в презрительной усмешке.

Эстер быстро встала и взяла листок.

— Спасибо за все, мистер Джонсон. Мы вас не подведем.

— Надеюсь, что нет, миссис Фиббс.

Кларк Джонсон поднялся и пожал Эстер руку. Бобби угрюмо прошествовал из кабинета. Эстер, пораженная, смотрела ему вслед. Она обернулась.

— Ни о чем не беспокойтесь, мистер Джонсон, — выдохнула Эстер. И поспешила за мужем.

3.52 дня

— Проклятье! Вот уж действительно повезло — попасть к какому-то ниггеру на испытательный срок, — пробурчал Бобби Фиббс, набивая рот биг-маком. — Ишь как важничает, сукин сын. Сам пятки лижет своим белым начальничкам. Сучий потрох.

Эстер взглянула на малыша Бобби, который широко распахнутыми глазами, не отрываясь смотрел на отца. Они сидели в «Макдональдсе» на углу Креншо и Олимпик. Забрали малыша из школы и зашли перекусить.

— В задницу этого ублюдка ниггера! Ты слышала, что он там говорил: "Вы попадете за решетку на те три года, которые вы сразу должны были получить. Испытательный срок — это привилегия". Дерьмо. Ниггеру, который так выпендривается, башку надо разбить. Даже не смотрит, с кем он говорит.

Эстер достала из сумочки пятидолларовую бумажку и протянула ее малышу.

— Сынок, принеси-ка мне биг-мак.

— Мамочка, ведь ты их не любишь.

— А сегодня мне хочется попробовать. Иди и принеси его мне.

Малыш Бобби слез с табурета и побежал занимать очередь.

— Бобби, не разговаривай так в присутствии ребенка. Не нужно ему слышать такие вульгарные выражения.

Бобби положил свой биг-мак.

— Что-что?

— Все эти разговоры о насилии с проклятьями и ругательствами. Не надо ему слышать всю эту дрянь. Я всегда старалась оградить его от этого. И я никогда не говорю при нем «ниггер». Малыш не должен ощущать себя человеком второго сорта. И я хочу, чтобы ему это даже в голову не могло прийти.

Бобби Фиббс ткнул пальцем в Эстер.

— Ничего хорошего не будет от такого баловства. Ты что же, думаешь, какой-нибудь белый ублюдок не назовет его однажды «ниггером»? Ты что же, думаешь, никогда этого не случится?

— Если такое и произойдет, то у малыша хватит твердости и сил, чтобы разобраться, кто есть кто.

Бобби нахмурился.

— Забиваешь парню башку всякой чепухой. Выдумала какой-то Гарвард. Где мы денег возьмем, чтобы отправить его в колледж?

— Когда придет время, мой ребенок пойдет в любую школу, в которую захочет. Мисс Абраме считает, что с его способностями он будет принят, куда бы он ни поступал. А я буду двадцать четыре часа в сутки скрести полы и драить сортиры, чтобы он мог учиться там, где захочет.

Бобби вытер рот бумажной салфеткой.

— Ну и зачем все это? В любом уголке страны, в любом колледже, будь они все прокляты, наш сын всегда будет черным. От этого никуда не денешься. Он всегда останется только ниггером, и неужели ты думаешь, что белые позволят ему об этом позабыть хоть на минуту?

Эстер дрожащими руками разворачивала пирожок с рыбой.

— Великий Боже! Бобби! Что с тобой происходит? Ты только послушай, что ты гово...

В этот момент вернулся малыш Бобби с куриным маком. Он уселся рядом с Эстер.

— Сынок, — сказала она, — ты принес мне мак с кисло-сладким соусом. А ты ведь знаешь, что я люблю соус «барбекю».

Малыш вытаращил глаза на мать.

— Мама! Откуда я мог это знать! И потом, мой биг-мак уже совсем остыл...

— Делай, как мать велела, — резко вмешался Бобби. — И сию минуту, если не хочешь получить по физиономии.

Малыш опустил глаза и вылез из-за стола.

— Да, сэр, — тихонько пробормотал он и пошел к прилавку.

Эстер закурила. Руки у нее тряслись.

— Бобби, никогда больше не смей разговаривать так с моим сыном.

С угрожающим спокойствием Бобби взглянул на нее и произнес:

— Может, ты хочешь, чтобы я тебя отхлестал по щекам? Здесь и сейчас?

Эстер отвела глаза. Бобби улыбнулся.

— Ну, так-то лучше. — Он развернул второй биг-мак. — Жаль, что, пока меня не было, ты тут развела всякие нежности. Пора с этим кончать, к чертям собачьим. — Он отправил в рот огромный кусок. — Парень без меня растет каким-то сопливым ниггером, точно как этот «мистер» Кларк Джонсон. Сукин сын, который лижет задницу своим белым хозяевам.

— Бобби, — медленно начала Эстер, стараясь тщательно подбирать слова и по-прежнему избегая смотреть на мужа, — Бобби, этот человек просто делает свое дело. Это его работа. Все, что он хотел сказать, так это то, что ты попадешь в беду, если вернешься к наркотикам. Ты ведь сам сказал, что больше никогда этого не будет. Верно? Так, значит, нам больше не о чем беспокоиться?

Бобби покачал головой.

— Ничего из этого не выйдет. А все этот чертов продажный ниггер! Все это чушь собачья. Повезло мне, что я год отсидел в тюряге, как же — повезло! По его словам, выходит, словно год в тюрьме — это как прогулка по парку. Но это не так. — Бобби отпил колы прямо из бутылки. — Все. С этим покончено. Больше я в это дерьмо не вляпаюсь. Хватит. — Он кинул в рот несколько картофельных чипсов и начал их тщательно пережевывать. — У меня в камере был парень. Его пару месяцев назад выпустили. Так вот он рассказал мне об одном адвокате-еврее из Беверли-Хиллз. Понимаешь, можно пойти в суд и так все организовать, чтобы во время испытательного срока никуда не надо было звонить каждый вечер, и проб никаких и прочего дерьма. Знай только ходи раз в месяц расписывайся — и никаких проблем. Но для этого дела нужен очень хороший адвокат. Не какой-нибудь дешевый адвокатишка из этих общественных защитников. А классный адвокат из евреев. И у меня есть один такой на примете.

— Бобби, все эти юристы из Беверли-Хиллз стоят целое состояние. Как мы можем себе такое позволить?

— Мы с тем парнем в камере все обсудили. Он велел, чтобы я его разыскал, когда выйду. Он там задумал одно дельце. Если выгорит, то все о'кей.

Эстер с трудом удавалось держать себя в руках.

— Бобби, все эти люди только снова втянут тебя в свои темные делишки. Они снова доведут тебя до беды. Ты ведь только вчера вышел из тюрьмы. Прошу тебя, не говори так. Тебя ждет хорошая работа. Завтра утром нач...

Бобби жестом остановил ее.

— К черту! Не по мне все это. Быть на побегушках на кухне. Жалкий ниггер! Не хочу я впрягаться в эту рабскую жизнь. Я тебе предлагаю кое-что получше.

Эстер тихонько заплакала.

— Прошу тебя, Бобби, не говори так, не говори так, — повторяла она:

— Не плачь, Эс, — смягчился Бобби. — Не плачь, женщина. — Он протянул было руку погладить ее, но она резко отпрянула.

Внезапно появился малыш Бобби. Опустив глаза, он произнес:

— Мама, там нет соуса «барбекю». Я у всех спрашивал. Прости меня, но его там нет.

— Ох, сыночек. — Эстер взяла сына на руки и нежно погладила его голову.

9.00 вечера

Голд стоял в дверях «Монтегро» и вглядывался в прохладный сумрак ресторана. Это было шикарное заведение. Полы покрывали толстые ковры, на стенах висели первоклассные копии картин импрессионистов, несколько уютных кабинетов были отделены друг от друга перегородками из матового стекла с изящными рисунками. В алькове рядом с баром пианист томно наигрывал «Саммертайм». Музыка медленно плыла по залу, покрывая разговоры и звяканье серебряных приборов. Как только метрдотель направился к Голду, Хоуи Геттельман помахал ему рукой через зал.

Проходя через ресторан, Голд взглядом профессионала автоматически отмечал посетителей. Зал был набит иностранцами — темнокожими смуглыми мужчинами в европейских костюмах, с кричащими золотыми украшениями. Двигаясь между столиками, Голд слышал испанский, итальянский, арабский, еврейский говор и то, что он принимал за греческий. Женщины почти все были американки — пресыщенные блондинки в стильных нарядах.

— Джек, как хорошо, что ты пришел! — На Хоуи был великолепно сшитый синий двубортный костюм и светло-желтая рубашка. В этой толпе он казался своим.

— Сколько же времени ты предаешься возлияниям в Родео-Драйв? — спросил Голд, проскальзывая в нишу к Хоуи.

Хоуи улыбнулся и подмигнул.

— Здесь можно провернуть куда больше дел, чем в Поло-Лондж.

— Смотря каких дел, — ответил Голд, оглядывая зал. За столиком напротив сидел известный телеартист, уже изрядно набравшийся. Он попеременно склонялся то к салату из крабов, то к ушку юной киноактрисы, чье лицо было смутно знакомо Голду.

— Джек, спасибо, что пришел, — проговорил Хоуи. — Для начала прошу прощения за то, что произошло в субботу. Пойми, мне абсолютно ясно, почему ты так взъярился. И не думаю, чтобы ты хоть немного переигрывал.

— Я — тем более.

— Ладно, ладно. Знаю, откуда ты тогда явился, и тем более понимаю, что тобой руководило. Но где тебе понять, что такое наркотики и что без них порой не обойтись!

— А уж тут, Хоуи, ты заблуждаешься. Я слишком долго имел дело и с наркотиками и с наркоманами и прекрасно отдаю себе отчет, зачем потребляют эту дурь. И потому прихожу в бешенство, когда вижу, что этим занимается муж моей дочери.

— Джек, Джек. — Хоуи хмыкнул и поправил галстук. — Немного кокаина для бодрости духа — еще не наркомания.

Голд глотнул воды. В стакане плавала косточка. Голд выудил ее вилкой.

— Слушай, Хоуи, не пудри мне мозги. Оставь это для своих вонючих клиентов.

— Хорошо, — быстро проговорил Хоуи, — с этим покончено. — Он протянул руку над столом, покрытым дорогой скатертью, и дотронулся до Голда. — Слышишь, Джек? Навсегда. Решено. — Он проникновенно посмотрел на Голда. — Клянусь Господом, Джек. — Он поднял правую руку. — С этим делом я завязал.

Голд смерил зятя долгим взглядом. Потом дотянулся до хлебницы, отщипнул корочку, намазал ее маслом.

— Хватит врать, Хоуи. Чертовски не люблю, когда меня водят за нос. По-моему, тебе это известно.

— Джек, не я ли клялся именем Господа? Только что? Может, ты хочешь, чтобы я поклялся жизнью собственного сына? Клянусь жизнью Джошуа...

— Ладно. На сегодня хватит. Рад, что ты так решил.

Подошел официант, протянул меню. Они заказали по двойному шотландскому виски. Официант удалился. Голд всматривался в названия блюд в свечном полумраке.

— Ослеп я, что ли, на старости лет, или цены тут и впрямь такие чудовищные?

— Не бери в голову. Это мое дело.

— Семь семьдесят пять за салат?

— Ты платишь за вывеску, за обстановку. За то, чтобы тебя здесь заметили.

— Но семь семьдесят пять!

— Да прекрати! Закажи-ка телятину. Она тут превосходная, лучшая в городе.

— Еще бы! Да за такие деньги можно потребовать целого быка! Неудивительно, что ты торговал наркотиками. Естественно, нужны огромные средства, чтобы соответствовать здешним ценам.

— Джек, — Хоуи рассмеялся, — только прикажи!

— А почему с нами нет моей дочери? Она что, не годится для этакой роскоши? И в одиночку должна поглощать телевизионный ужин, чтобы ты тут разыгрывал героя из Беверли-Хиллз?

— Во имя всего святого, Джек, не надо! Я часто бываю здесь с Уэнди. Но сегодня, ты же знаешь, мне нужно было поговорить с тобой без свидетелей. А сейчас закажи телятину марсала или телятину пармеджиано. Право, не прогадаешь.

Официант принес виски. Они сделали заказ, и официант удалился, сладенько улыбаясь.

— Джек, — Хоуи глотнул из стакана, — сегодня утром мне звонил помощник прокурора.

— Да?

— Все улажено. Он даже извинился за причиненные неудобства.

— Очень мило с его стороны, — усмехнувшись, заметил Голд.

— Джек, — Хоуи помотал головой, — как тебе это удается? Черт побери, как вообще тебе все удается?

Голд тронул кубики льда в бокале с «Джонни Уолкером».

— Поработай с мое, лет эдак тридцать, — узнаешь.

— Но это неправдоподобно! Ты меня просто ошарашил! Чтобы так быстро решить все вопросы!

— Я же говорил, не изволь беспокоиться, не твоя забота — ведь так?

Хоуи улыбнулся.

— Ну, говорил.

— А ты мне не верил.

— Каюсь, не верил.

Голд пожал плечами. Хоуи полез во внутренний карман и вытащил чековую книжку в футляре из крокодиловой кожи. Он щелкнул авторучкой.

— Что ты делаешь?

Хоуи положил чековую книжку на стол.

— Джек... — начал он.

— Что ты задумал?

— Джек...

— Хоуи, убери это куда подальше. Не оскорбляй меня.

— Джек, я знаю, это слишком дорого стоило. Ты оказал мне неоценимую услугу, так позволь по крайней мере оплатить расходы.

Голд покачал головой.

— Я же сказал, что обо всем позабочусь сам, что и сделал. И довольно об этом.

— Джек, пожалуйста.

— Хоуи, пожалуйста.

Хоуи, со вздохом закрыв чековую книжку, положил ее в пиджак.

— Я на все для тебя готов!

Голд отхлебнул виски.

— Я уже сказал, чего хочу, чего жду от тебя.

Хоуи воздел руки.

— С этим покончено. Голову даю на отсечение, больше не повторится.

Голд улыбнулся.

— Идет.

Официант принес салаты. Крошечную тарелочку прикрывал листик латука, на нем лежали несколько ломтиков огурца, обильно политых соусом.

— И за это — семь семьдесят пять? — воскликнул Голд, уставясь на салат. — Ну и жулики! Их стоило бы арестовать.

Хоуи расхохотался.

11.23 вечера

— ...Двадцать три минуты двенадцатого, в студии — ведущая Жанна Холмс. В нашей программе — беседа с Джессом Аттером, кандидатом в Законодательное собрание штата Калифорния от Дезерт-Виста. Мистер Аттер также является Верховным магистром Калифорнийского клана, что не мешает его намерениям попробовать свои силы в политике. Не так ли, мистер Аттер?

— Жанна, зовите меня просто Джессом. Вы абсолютно правы. Принадлежать к Калифорнийскому клану и одновременно баллотироваться в Законодательное собрание — отнюдь не противоречит одно другому. Более того, я уверен, что членство в Клане — лучшая подготовка к работе в собрании.

— Поясните, пожалуйста, Джесс.

— Так вот, Жанна. Возглавлять Калифорнийский клан — задача не из легких. Это тяжкий путь к вершине. Ты все время подвергаешься давлению — словесному, физическому, умственному, наконец, просто ругани — со стороны либералов и сочувствующей им прессы, со стороны правительства, симпатизирующего коммунистам, со стороны так называемых христианских клерикальных кругов, а также модного еврейско-сионистского лобби. Быть членом Клана — крайне неблагодарное дело. Порой чувствуешь, что ты — просто глас вопиющего в пустыне. Единственный одинокий голос разума и правды, тонущий в какофонии истерических воплей безумия. Это очень угнетает, но в то же время делает тебя непреклонным, заставляя твердо идти к поставленной цели. Члены Клана — люди горячего нрава. Нас нелегко сбить с верного пути, заставить поступиться принципами. Нам могут твердить, что черное — это белое, нам миллион раз будут выдавать ложь за правду, но мы плюнем им в лицо и в миллион первый раз ответим, что их правда — лжива. Не думаю, что хоть кто-то из нынешних членов Законодательного собрания настроен столь же решительно.

* * *

Уолкер припарковал синий фургон на служебной дорожке, которая шла параллельно проспекту Пико. Он выскочил из машины, не выключив мотор, оставив гореть фары, даже не приглушив радио, и торопливо прошел вдоль цепи, ограждавшей станцию Фишера по обслуживанию.

* * *

— Джесс, как вы относитесь к недавним актам вандализма в синагогах и прочих еврейских сооружениях?

— Сказать по правде, Жанна, меня это даже не удивляет. Я столько времени твердил тем, кто желал слушать, что в этой стране незримо бьется большое трепетное сердце, полное ненависти к евреям. И по-моему, последние акты героизма лишь подтверждают мои слова.

* * *

Доберман, тихо дремавший под передним крылом «мерседеса», услышал знакомые шаги, вскочил с места и встал в стойку у ограды, угрожающе скаля зубы. Уолкер хихикнул.

* * *

— Неужели можно безнаказанно оставаться нацией роботов, нацией ростовщиков, мошенников и лжецов, нацией, запятнавшей себя позором бесчестья и предательства, и не осознавать, какую ненависть это рождает в честных сердцах! Какие ответные действия влечет за собой!

* * *

Уолкер пнул решетку ограждения, и собака с рычанием прыгнула на него, царапая когтями металл.

* * *

— Заметьте, Жанна, антиеврейские выступления знаменуют крушение надежд белых американцев-христиан. Ибо кому заступиться за них? Абсолютно некому. У негров есть Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения и Национальная городская лига, к услугам евреев — вся пресса и телевидение, латиносы — под крылом католической церкви; даже у индейцев есть свой правоохранительный орган. Но кто выступит в защиту белых американцев-христиан?

* * *

Уолкер приставил «магнум» 357-го калибра к ограде, потом протолкнул его внутрь. Псина кинулась на оружие и сжала челюсти. Раздался сдавленный хрип, и в воздух полетели куски плоти. Правую половину собачьей морды снесло вчистую, на том, что осталось от левой, застыл тусклый безжизненный взгляд, как у чучела. Кровь хлынула на гладкий лоснящийся бетон. Туловище добермана боком пропрыгало несколько шагов, пошатнулось и рухнуло. Черные изящные лапы вздрогнули, царапнув когтями воздух, и оцепенели.

* * *

— Известно ли вам, Джесс, что очень многие — например, Джерри Кан из Еврейского вооруженного сопротивления — обвиняют в осквернении синагог именно членов Калифорнийского клана?

— Простите, Жанна, что я смеюсь, но меня это просто восхищает! Этот еврей Джерри и молокососы из его банды готовы свалить на нас половину преступлений, совершаемых в Южной Калифорнии. Вынужден признаться, что к последним событиям члены клана совершенно непричастны. Но, кто бы ни устраивал подобные патриотические акции, я был бы рад пополнить наши ряды такими людьми. Очень рад. Ибо только действуя с ними заодно, нам удастся вывести страну на правильный путь.

* * *

Уолкер дал газ, и машина с ревом умчалась.

Среда, 8 августа

0.47 ночи

Эстер плакала, оттирая раковину в туалете фотоателье. Слезы катились по щекам и капали с кончика носа. Она выпрямилась, вытерла лицо. Поймала свое зареванное отражение в зеркале и тяжко вздохнула.

— Господи, на кого я похожа!

Выйдя из туалета, она прошла через приемную, открыла ключом входную дверь и оказалась на бульваре Робертсона. Промокнув лицо, Эстер прислонилась к стене. Через секунду появилась Луп с двумя дымящимися чашками кофе. Не говоря ни слова, она протянула одну из них Эстер. Та взяла ее столь же безмолвно. Луп по-индейски присела на корточки и сделала глоток. Мимо проехала патрульная машина, полицейские кивнули девушкам.

— Que pasa, hermana?[59] — наконец произнесла Луп, взглянув на Эстер.

Эстер молча покачала головой.

Луп окинула взглядом пустынный бульвар. На противоположной стороне размещался магазин, торговавший здоровенными кукольными домиками. Это называлось «усадьба в миниатюре».

— Опять он, — произнесла Эстер наконец. — Все мой Бобби.

Она отхлебнула кофе. Луп молча смотрела на улицу.

— Кажется, он снова начал колоться.

Луп пожала плечами.

— Но ведь он на свободе всего два дня. Даже меньше. Дай ему оглядеться, chica![60]

Эстер мотнула головой.

— Я его слишком хорошо знаю, Луп. Я это чувствую. Такое впечатление, что у него внутри какой-то нарыв который болит все сильнее и сильнее, покуда не созреет. А Бобби места себе не находит и успокаивается только тогда, когда вкатит себе героина.

— Дай ему время, дорогая. Ведь он год провел за решеткой. Потерпи.

Эстер снова начала плакать. Рыдания душили ее, слезы текли по шекам. Она всхлипнула.

— Кажется, он обманывал меня. Наверняка кололся и в тюрьме. Потому сейчас такой вздернутый. Он все время тащится, понимаешь, и не собирается завязывать.

Луп подняла на нее глаза.

— Ты правда так думаешь?

Эстер кивнула.

— Уверена в этом.

— Что же дальше? — Луп выпрямилась, разминая ноги.

Эстер выплеснула остатки кофе в сточную канаву, стряхнула последние капли. Она устало согнула спину, потерла шею.

— Не знаю. Луп. Одно мне известно точно: по новой я этого ада не выдержу. Конец. Нет выхода. — Она вздернула голову в дымное ночное небо. — Как мне все обрыдло.

3.24 утра

Помятый «форд» Голда, тарахтя, отъехал от Малхолланда и, набирая скорость, поехал вдоль ряда кедровых деревьев. Там, где кончались деревья, дорога переходила в равнину, простиравшуюся до самого холма. На стоянке был припаркован красный «корвет» Шона Заморы. За ним виднелись несколько полицейских мотоциклов, мигавших красными огоньками, и фургон следователя. В свете фар можно было различить фигуру Заморы, который сидел на крыле «корвета» в наброшенной на плечи куртке и поглощал йогурт из бумажного стаканчика. Голд выключил мотор и вышел из машины. Земля под ногами была сухой и твердой. Легкий ночной ветерок со свистом пробегал по высушенной солнцем траве, словно нож, вспарывающий ткань. Патрульный вертолет кружил на высоте четверти мили над горным склоном, заливая округу призрачным белесым светом прожекторов.

Замора поднялся, выбросив пустой стаканчик из-под йогурта.

— Я здесь, как вы и просили. Что случилось? Что нам предстоит?

— Пока не знаю. Мне позвонили. Пойдем посмотрим, — буркнул Голд, зажав во рту незажженную сигару.

— Не курите, а то всех переполошим.

Голд, что-то пробормотав, прошел между полицейскими машинами. У подножия холма была натянута желтая полицейская ленточка. Одетый в форму полицейский преградил Голду путь. Голд показал ему удостоверение, и тот отступил со словами:

— Прошу прощения, лейтенант.

— Где Лиггет и Ляйтель?

— В доме, вниз по дорожке, она как раз ведет к пруду.

Голд скользнул под ленточку ограждения. Замора последовал за ним. Тропинка, петляя, огибала склон и спускалась к водоему неправильной овальной формы. На противоположном берегу стоял дом в калифорнийском стиле, низкий, выстроенный без плана. Он был поставлен на бетонные сваи, вбитые в скалу. Свет горел во всех окнах. Голд с Заморой обогнули прудик и тихонько постучали в заднюю дверь. На пороге появился огромный, толстый, смуглокожий человек.

— Джек, погоди немного. — Мужчина что-то сказал в дверь и вышел в патио.

— Мы вас не разбудили? Есть новости, которые заинтересуют вас.

— Сэм, познакомься, — мой новый помощник, Шон Замора. Шон, а это следователь по уголовным делам, Сэм Ляйтель.

Мужчины пожали друг другу руки. Ляйтель оглянулся на дом и заговорил сухим шепотом:

— Джек, ты не представляешь, что за гнусное место. Крыша течет, потолок вот-вот обвалится, зато картины в гостиной, наверное, стоят целое состояние. У этого типа две девицы. Две! Хотя и одной хватит, чтобы отдать концы. Какой-то англичанин, кинорежиссер. Ридли... Ридли...

— Ридли Уимс? Это дом Ридли Уимса? — Замора отступил назад и с интересом уставился на постройку.

Ляйтель пытался рассмотреть Замору в тусклом свете, потом вопросительно взглянул на Голда. Голд пожал плечами.

— Он актер. Но с ним все в порядке. Что здесь произошло?

— В общем, этот Уимс на две недели уезжал в Мексику, в Пуэрто-Вальярту, со своими девицами. Возвращались поздно вечером, по пути из аэропорта прихватив двух ротвейлеров из собачьего пансионата, куда их отдавали на время отъезда. Знаешь, этакая конура с круглосуточным обслуживанием. В общем, были бы деньги. Так вот, они приезжают, и Уимс выпускает псов со двора. Дескать, он всегда дает им побегать на воле. Особенно после того, как мы две недели просидели на привязи. А эти голубчики тем временем ловят кайф, занимаются своими непотребствами, в общем, веселятся как могут. Конечно, не без кокаина. И в самый интересный момент в комнату с диким лаем вбегают псы, явно что-то друг у друга отнимая. Этакие резвящиеся щенки. Одна из девиц поднимается, идет их разнимать. Псы бросают игрушку и убегают, а девица берет салфетку, чтобы убрать за ними. И тут до нее доходит, что у нее в руках — женская грудь! С девицей, понятное дело, истерика, весь обед мексиканской авиакомпании оказывается на ковре. Ее в полной отключке тащат в ванную. Вторая девица пытается привести ее в чувство. Можете представить, какой кайф это фотографировать.

— Тело нашли?

— А то нет! Мы здесь все, к чертям, облазили. А этот подонок еще и порезвился власть. Мало того, что отрезал грудь. Впечатление такое, что он жертву просто освежевал. Лица, считай, нет, сплошное месиво. Он мог запросто искупаться в ее крови.

— Кто эта женщина?

— Проститутка. Уличная кличка — Хани Дью Меллон. Настоящее имя — Тэлия Мэ Робинсон. Негритянка. Двадцати семи лет. В сентябре стукнуло бы двадцать восемь.

— Мог это сделать ее сутенер?

Ляйтель покачал головой.

— Ни в коем случае. Видел бы тело — не спрашивал. Сутенер себе такого никогда бы не позволил, даже собирайся он ее прикончить. Они слишком уважительно относятся к товару. А здесь просто какое-то безумие. У малого явно с мозгами не все в порядке. И он определенно добился, чего хотел.

Голд переступил с ноги на ноту.

— Когда ее убили?

— Приблизительно вчера вечером, как сказал сотрудник медэкспертизы. После того как сделают анализ, ответят точнее.

Дверь со стуком отворилась, и низенький, толстый, лысоватый человек шагнул в патио.

— Джек!

— Привет, Лу! Шон, это Луи Лиггет. Они с Сэмом работают...

— Пятнадцать лет.

— Пятнадцать лет. Лиггета и Ляйтеля знает весь город. Звучит, как название модной фирмы.

Мужчины фыркнули. Лиггет спросил Ляйтеля.

— Показывал ему труп?

— Еще нет.

— Пошли, — обернулся Лиггет к Голду. — Увидите нечто любопытное.

Ляйтель повел их той же дорогой назад, вверх по холму, светя сильным карманным фонарем. На полпути Лиггет свернул на боковую тропинку. Все начали спускаться, огибая холм. Там, далеко внизу, на автостраде Сан-Диего, виднелась тонкая цепочка ярких огней, редкие машины с включенными фарами беззвучно проносились по трассе, как мыльные пузыри. Вертолет, висевший над холмом, внезапно пошел прямо на них, наполнив воздух вонью и грохотом, приминая вокруг траву.

— Чертова задница, — заорал Лиггет на вертолет, угрожающе сжав кулаки, — проваливай отсюда! — Он обернулся к Голду: — Ненавижу эту вонючку!

Вертолет направил на них прожектор. Они стояли окутанные бледной фосфоресцирующей дымкой, одежда хлопала на ветру, воротники прилипли к лицам.

— Пошел вон, зараза! — Лиггет погрозил вертолету. — Сгинь!

Вертолет сделал крутой вираж и завис над поляной, футах в пятидесяти от них. Прожектор шарил по траве.

— Боже! — воскликнул Замора. — Совсем как во Вьетнаме!

Лиггет повернул голову.

— Ты что, был во Вьетнаме?

— Нет, — ответил Замора, — но я семь раз смотрел «Взвод», очень похоже.

Лиггет глянул на Голда, который понимающе кивал и улыбнулся в темноте.

Тропинка круто обрывалась вниз, к огромным голым валунам; на них-то и был направлен прожектор. Четверо мужчин начали спускаться, скользя, оступаясь и тихо матерясь себе под нос.

— Староват я для этого, — задыхаясь, пробурчал Голд. — Я всего лишь городской полицейский.

— Вот мы и пришли. — Лиггет направил фонарь на каменную глыбу, выступавшую из скалы. На ней красным были груба намалеваны два креста. Мужчины молча смотрели на камень.

— Это кровь? — наконец спросил Замора.

— Да нет, — протянул Голд.

— Малый, видно, хочет громко заявить о себе, — заметил Лиггет. — Он весьма честолюбив.

— По крайней мере, это единственно возможный убийца, — добавил Ляйтель.

Голд взглянул на него.

— Он пока не уничтожил ни одного еврея.

— Пока что.

Четверо полицейских стояли, уставясь на камень.

— Может, это подделка? — предположил Лиггет.

— Возможно, — отозвался Голд.

— Но ты так не думаешь?

Голд помотал головой, не отводя взгляда от крестов.

Лиггет почесал задницу.

— То-то Гунц будет в восторге!

Все нервно рассмеялись.

Вернувшись, к машине, Голд открыл дверцу и облокотился о крышу.

— Придется ехать в Паркер. Иди тут что-нибудь пойми, когда сам черт не разберет.

Замора был чем-то озабочен и взволнован.

— Джек, погоди чуть-чуть. — Он открыл багажник и вытащил оттуда плоский почтовый конверт. — Сейчас приду. — С этими словами, быстро пройдя между полицейскими машинами, он исчез на тропинке. Через несколько минут появился, смущенно улыбаясь.

— Черт возьми, что ты там делал?

— О Господи, Джек! Ведь там живет Ридли Уимс! — Замора слегка запыхался.

— Ну? И что ты ему отнес?

Замора ответил со смешком:

— Джек, так было надо! Я оставил свою фотографию и краткую анкету.

4.07 утра

Анна Штейнер неспешно ссыпала лук-шалот, тимьян и помидоры с разделочной доски в большой, видавший виды котел; покончив с этим, убавила огонь. Она сняла с плиты неглубокую кастрюлю с заранее сваренными капустными листьями, которые до поры лежали в теплой воде, и поставила ее на рабочий стол поближе к внушительному блюду начинки: мясной фарш, рис, рубленый лук и петрушка. Вытащила нежный лист и, орудуя мягкими ловкими пальцами, принялась заворачивать начинку, загибая уголки спорыми движениями маленьких узловатых рук. Это была небольшая седоволосая женщина чуть за шестьдесят, с добрыми голубыми глазами, отличавшаяся цепким умом; на запястье левой руки темнел несмываемый номер — В-27372. Татуировку сделали в Дахау, куда она попала тринадцати лет. Она едва ли думала о том времени, но недавно к ней вновь вернулись ночные кошмары. Даже не кошмары. Скорее — ожившая память. Но что может быть кошмарнее памяти. Последний раз это случилось прошлой ночью. Она кричала во сне и от этого проснулась. Повернулась к Сэмюэлю, но его не оказалось рядом. Она села в постели и через мгновение вспомнила, что Сэмюэль уехал в Седарс-Синай за результатами последних анализов. Чтобы узнать, будут ли ему ампутировать ногу. «Бог мой! — Она представила, как Сэмюэль произносил это, склонив куполообразную голову. — Как много горя приходится на одну жизнь!»

Анна Штейнер разложила нафаршированные голубцы по кастрюлям, щедро полив их соусом из чугунного котла, поставила в духовку, отрегулировала температуру; выпрямилась, вытерла руки. Потом налила, себе чаю и присела, прислонившись к буфету, глядя в большое окно витрины, по которому буквы шли в обратном порядке, что с улицы должно было читаться «Вест-Пик, кафе Штейнер». Понемногу начало светать, и на мгновение Анне почудилось неясное движение снаружи. Она прошла через небольшой зал на шесть столов и припала к темному стеклу. Стояла тишина. Улица была пустынна. Тем не менее ее охватило какое-то дурное предчувствие, очень схожее с недавним ночным кошмаром.

Она снова была в Дахау. Стояло серое холодное утро. Всех девушек из ее барака выстроили на главном дворе. Снег с дождем превращал землю в грязное месиво. Поразительно красивый молодой немецкий офицер в шинели с меховым воротником прохаживался перед шеренгами, указывая рукоятью жокейской плетки на произвольно выбранных девушек. Попавших в это число уводили в город — уводили работать, ублажать солдат в борделях, уводили умирать в душевых-душегубках. Каждый шаг немецкого офицера сопровождался омерзительным чавкающим звуком, когда он вытаскивал ногу из раскисшей глины. Дождевые капли висели на меховом воротнике его шинели. Офицер все ближе и ближе подходил к тому месту, где стояла она. Завыла сирена, вой нарастал, становился все оглушительнее. Немецкий офицер стоял теперь как раз напротив Анны Штейнер. Он повернулся и посмотрел на нее. Он улыбнулся. Он был красив, как киногерой. Он поднял плетку. Он собирался указать на нее.

В этот момент она заставила себя проснуться. Анна Штейнер вздрогнула. Не в ее натуре было предаваться таким мыслям. Она была оптимисткой, и стакан ей казался всегда наполовину полным. Она даже нашла бы, что вспомнить хорошего о тех годах. Когда посетители замечали ее клеймо и отпускали замечания по этому поводу, она всегда отвечала, что немецкий народ сам по себе не плох, да вот правительство сошло с ума. Она могла бы рассказать и о светлых мгновениях, которые запечатлелись в памяти куда острее, чем ужасы тех лет. Немецкий доктор, с участием касавшийся ее лица во время осмотра. Солдат-гестаповец, накинувший на нее драное завшивленное одеяло, когда ее трясло от холода в открытом фургоне. Мрачные и гневные лица жителей родного Будапешта, высыпавших на улицы, когда евреев гнали к вокзалу.

«Ах, — запричитал бы Сэмюэль, — ты просто ненормальная! Ты, потерявшая родителей, трех братьев из-за этого зверья, готова умиляться над каким-то солдатишкой, швырнувшим тебе грязное тряпье! Вот уж подвиг, достойный воспевания!» Сэмюэль бы долго в изумлении тряс головой, но она-то знала, как он ценит ее яростный оптимизм, как это придает ему сил. Ибо сам Сэмюэль был сломлен лагерями. Он дожил до прихода американцев, но лучшее, что в нем было, не уцелело. Они встретились там, в Дахау, после освобождения. Сэмюэль являл собой ходячий скелет с ввалившимися щеками, впалой грудью, потухшим взглядом. Нельзя сказать, что сама она выглядела иначе, но в ней кипела такая исступленная жажда, такая железная решимость выжить. И Анна тянула его за собой — волокла от края могилы — в мир, в жизнь. Он был настолько слаб, что не мог сам есть — она держала его голову и кормила с ложечки, таская еду из столовки. Когда кости чуть обросли мясом, на нее стали обращать внимание американские солдаты; она вовсю кокетничала с ними и смеялась над поверженной Германией, а потом бежала к Сэмюэлю с шоколадом и сигаретами, которыми те ее угощали.

— Ах, — говорил Сэмюэль, закуривая «Честерфильд», — чем ты лучше уличной девки? Впрочем, чего еще ждать от венгерки, цыганки!

— Молчи, старичок, — смеялась она в ответ, ибо он и впрямь казался старичком, хотя был всего на два года старше нее.

Они поженились в лагере, потом она забрала его в Будапешт (Сэмюэль был из Берлина), ибо лелеяла тайную надежду, что кто-то из близких все же выжил после концлагеря, а она точно знала, что будь это так, родные непременно вернутся в Будапешт. Но чуда не случилось: не уцелел никто.

Они открыли маленькое кафе — крошечный закуток, и она яростно копила деньги, с непреклонностью, которой научилась в лагерях. Она остро ненавидела коммунистов и с нежностью вспоминала веселый нрав и благородство американских солдат, мечтая об эмиграции в Америку. Окончательное решение пришло во время событий 1956 года. Анна Штейнер увязала скопленные деньги в носовой платок, укрепила узел на груди, накинула теплое пальто и пинком открыла дверь их крохотного жилища.

— Пошли, старичок, — сказала она Сэмюэлю, и он последовал за ней, как всегда, жалуясь и причитая, тоже как всегда. Они перешли границу Австрии, оттуда добрались до Цюриха, потом были Лондон, Нью-Йорк — и, наконец, Лос-Анджелес. Используя свое венгерско-еврейское происхождение, она обратилась за пособием сразу в несколько организаций и на полученные деньги открыла крошечную забегаловку на Вермонт-авеню, где торговала гамбургерами.

— Да это же меньше нашего кафе в Будапеште! — причитал Сэмюэль. — И ради этого стоило рисковать жизнью, исколесив полмира! Чтобы семь дней в неделю по шестнадцать часов штамповать чертовы бутерброды для этих «швартцерз»!

— А ты что, рассчитывал на королевский престол? — кричала в ответ Анна Штейнер. — Учти, в Америке нет никаких королей, здесь в почете средний класс, и мы им станем!

Это им удалось. Они купили «бьюик», телевизор, проигрыватель. Потом дважды в год уезжали на уик-энд в Лас-Вегас, где играли по маленькой. Гамбургерная сменилась бакалейной лавочкой в Венисе, но наркоманы грабили их каждый месяц, и Анна Штейнер боялась, что Сэмюэля, могут прикончить, потому что он ругался с ними по-немецки даже тогда, когда на него наставляли оружие.

— Мерзавцы, твари, Идиоты! Если ты не раздобудешь ружье, я сам тебя убью!

— Молчи, старичок, — сквозь зубы ворчала Анна Штейнер, отдавая бандитам пяти— и десятидолларовые купюры из кассы. Банкноты в двадцать и пятьдесят долларов она прятала в разбитой миске справа от счетчика.

Двадцать лет назад они продали бакалею и купили кофе «Вест-Пик». Теперь к Анне Штейнер на ленч стекались юристы и бухгалтеры из Сенчури-Сити отведать тушеного мяса, яичницы с луком, фаршированных перцев и голубцов.

Анна Штейнер вытащила внушительных размеров бывалый суповой котел и водрузила его на плиту. Она очистила десяток крупных картофелин, три пучка моркови, несколько луковиц, затем накрошила их прямо в котел. Они легли на дно, образуя неправильный круг. Следом она добавила черешки сельдерея, кусочки кабачков, цветной капусты, помидоров, залила все водой. Помешивая в закипающем котле длинной деревянной ложкой, зажатой в левой руке, правой всыпала соль, черный перец, чесночный порошок, столовую ложку сахара и, конечно, венгерскую паприку. Шла молва, что овощной суп Анны Штейнер — лучший в городе, и она каждое утро ходила на рынок за всем необходимым. Кушанья, предлагаемые посетителям, ничем не отличались от ее домашнего угощения, о чем Анна Штейнер с гордостью сообщала завсегдатаям, когда те нахваливали ее стряпню.

Однако держать марку становилось все труднее и труднее, особенно сейчас, когда заболел Сэмюэль. Вся работа свалилась на нее, хотя Сэмюэль и в прежние годы мало чем мог ей помочь. Так размышляла она, готовя еду на рассвете. Она даже подумывала о том, чтобы продать кафе и остаток дней пожить спокойно. Они достаточно скопили, им должно хватить, и едва ли оба протянут слишком долго. Если Сэмюэлю ампутируют ногу, с кафе все равно придется расстаться. Бедный Сэмюэль, думала она, бедный мой старичок. Вдобавок ко всему еще и рак кости. Анна Штейнер покачала головой. Лучше бы этот рак нашли у нее, она бы куда лучше справилась с ним.

Анна Штейнер услышала какую-то возню на дорожке позади кухни. Как будто разбили пустую бутылку. Она положила поварешку, подошла к тяжелой, плотно закрытой задней двери и выглянула наружу. Ночное небо стало теперь темно-синим, и Анна Штейнер могла разглядеть очертания предметов в предрассветной мгле. Краем глаза она заметила, как что-то промелькнуло мимо. Толстая белая кошка застыла посреди аллеи, уставясь на нее. Анна Штейнер фыркнула и высунула руку.

— Кис-кис, иди сюда, — позвала она по-венгерски.

Кошка зашипела и кинулась прочь. Анна Штейнер возвратилась в кухню и снова взялась за стряпню. Она попробовала суп. Кое-чего не хватало. Она потянулась за солонкой и в этот момент услыхала, как кто-то пробует открыть запертую входную дверь. Недавний ужас вновь накатил на нее. В предрассветном сумраке проступили контуры чьей-то фигуры. Там, на улице. Покуда она вглядывалась во тьму, небо чуть посветлело, и она наконец осознала, что перед ней — немецкий красавец офицер. Рукоятью плетки указывающий на нее. Настал ее черед. Только это был не немецкий офицер. Это был кто-то еще. И не плетку он держал в руке. Он держал оружие.

Мир Анны Штейнер разбился вдребезги.

4.42 утра

Чистая, душистая, свежая, Эстер вышла из душа и скользнула в постель. Она прильнула к Бобби, обхватила его ногами. Он застонал во сне и, перевернувшись, отодвинулся от нее. Эстер прижималась к нему всем своим тонким длинным телом, гладила, ласкала. Коснувшись лобком его бедер, она взяла в руку пенис и нежно его сжала. Бобби пошевелился.

— Бобби, — шептала она, — Бобби.

Он задрал ей ноги и грубо вошел в нее.

— Бобби, — жалобно застонала она, — Бобби. Но он вошел в нее еще, и еще, и еще раз, покуда не кончил, издав сдавленный вопль. Он перекатился и лег на другой бок. Мгновением позже он уже храпел.

Эстер какое-то время оставалась недвижной, потом дотянулась до ночного столика, взяла сигарету; закурила, тихо вытирая слезы, катившиеся по щекам.

11.30 утра

Голд закрыл глаза, с силой надавил пальцами на веки, стараясь поскорее стереть из памяти сцену, свидетелем которой он был. Открыв глаза, он обнаружил, что шеф полиции Алан Гунц стоит там же, где и стоял, нависая над столом Голда, в обществе верных прихлебателей — Черри Пай, капитана Мэдисона, шефова любимчика, и сержанта Орма, шофера. Голд никак не мог постичь, почему в Лос-Анджелесе шоферы очень быстро становились шефами полиции. Так случилось и с Гунцем, и с его предшественником Гейтсом. Может быть, это находилось в какой-то связи с их примерным поведением на дорогах.

— Лейтенант, вы никоим образом не можете возглавить это следствие. Ни в коем случае. Я был бы куда спокойнее, если бы расследование проводил любой проходимец, нежели столь несведущий в делах, как вы.

Гунц не кричал, но лицо его было багровым. Шестеро — Голд, Гунц, Черри Пай, Мэдисон, Орм и Замора — сгрудились в тесном кабинете оперативного отдела борьбы с преступностью. Голд и Замора — за столами, прочие — стоя.

— Лейтенант, — продолжал Гунц, — что вы собираетесь говорить толпе репортеров, собравшихся внизу? Там представители «Тайм», «Ньюсуик», телерадиокомпаний, включая Си-эн-эн! «Нью-Йорк таймс», лондонский «Таймс»! Даже корреспонденты этой проклятой «Правды», черт бы ее побрал!

Голд отмахнулся.

— Я их об этом не просил.

Гунц проигнорировал его ответ.

— Вы уверены, что в состоянии обеспечить информацией всю эту ораву?

— Мне нечего им сообщить.

— Час назад мне звонили из «Шестидесяти минут». Они хотят сделать гвоздем программы сюжет на тему «Новая вспышка антисемитизма в Лос-Анджелесе»! — орал Гунц.

— Я их об этом не просил, — повторил Голд.

— Весь мир будет наблюдать за нашим полицейским управлением, все взоры будут устремлены на вас! О Боже! — Гунц развернулся, чтобы пройтись по комнате, но врезался в грудь Черри Пай. — О Боже! — Он посмотрел на Голда. — Я бы с большей охотой предъявил им моего пса!

— А как насчет вашего шофера? — кивнул Голд в сторону сержанта Орма. — Или это одно и то же?

Гунц, натолкнувшись на стол, затряс пальцем перед носом Голда.

— Я бы попросил не шутить так со мной, лейтенант! Я бы...

Голд отшвырнул руку Гунца и встал, с силой двинув стулом.

— Пошел в задницу! — заорал он. Замора за своим столом тактично отвернулся. — Увольте! Я не напрашивался на это чертово дело и не хочу им заниматься. И никогда не жаждал! Если вас разбирает зависть, что все лавры достанутся мне, а не вашему лизоблюду Мэдисону, так поручите ему вести следствие! А еще лучше — делайте все сами! Мне уже осточертело!

— Мне тоже! — взгляд Гунца полыхал гневом. — Мне предпочтительнее иметь дело с кем угодно, кроме вас! Но ваши единоверцы на заседании совета выразили желание, чтобы этим вопросом занимался человек одной с ними крови. Они требовали, чтобы именно вы продолжали расследование.

— С каких это пор вы прислушиваетесь к мнению Городского совета?

— Именно в данной ситуации у меня не было выбора. Меня связали по рукам и ногам. — Гунц, кипя от злости, сцепил кисти, дабы проиллюстрировать сей момент.

— Минуточку, — задумчиво произнес Голд, — кажется, картина проясняется. Вы хотите стать мэром, а в совете сидят четыре еврея, которые тоже метят на этот пост. И если они кого и ненавидят больше вас, так это друг друга. Стало быть, вы боитесь потерять их расположение, ибо их голоса вам еще могут пригодиться. Вам, конечно, предпочтительнее, чтобы они подсиживали кого угодно, хоть самих себя.

Гунц просто зашелся от ярости.

— А я оказался просто пешкой в этой игре. Но я не желаю участвовать в ваших крысиных гонках. Так что если хотите заменить меня — милости прошу. А нет — убирайтесь из моего кабинета и не мешайте работать.

В комнате повисло молчание. Голд и Гунц обменивались выразительными взглядами. Остальные наблюдали за ними. Когда Гунц наконец заговорил, тон его был весьма нервным:

— Вы обследовали место преступления?

— Через час после того, как обнаружили жертву, миссис Штейнер.

— Кого-нибудь нашли?

— Множество соседей, которые были готовы линчевать убийцу. Кажется, миссис Штейнер все любили. Еще красные кресты на витрине — визитная карточка нашего героя. И его записка. Что там было, Шон?

Замора вздрогнул.

— Э-э... «Смерть евреям!»

— А что насчет другой жертвы? Проститутки?

— Похоже, тот же почерк.

— Есть ли какая-то связь между убийствами?

— Едва ли. Кроме того, что обе жертвы чем-то выводили его из себя.

— Чем же?

— Национальностью. Еврейка и негритянка.

Гунц на минуту задумался.

— Вы подозреваете одного и того же преступника?

Голд пожал плечами.

— Откуда я знаю? Он поправил стул и сел. — Я заблуждался, думая, что это дело рук мелкого хулиганья. Очевидно, перед нами какой-то маньяк. Сильно не в себе. При этом с идеологической установкой.

— Если так, может быть, мы имеем дело с представителями ультраправого крыла СЛА?

Голд что-то смахнул со стола.

— Возможно. Я ничего не исключаю. Я уже дважды недооценивал этого подлеца, не хотелось бы еще раз сесть в лужу.

— Я считаю, вам следовало бы прощупать эти слои. Задержать людей, допросить их.

Голд усмехнулся.

— Замечательно, Алан. Вы хорошо знаете свое дело.

Гунц продолжил без тени улыбки:

— Я готов предоставить двадцать детективов.

— Алан. Двадцать — это многовато...

— Если дела пойдут еще хуже, я подниму вдвое, втрое больше людей.

— Они будут только запутывать друг друга. Они...

Гунц поднял руку, требуя тишины.

— Мне нужны результаты, и как можно быстрее. Итак, формально вы продолжаете отвечать за это расследование, но мне бы не хотелось, чтобы вы игнорировали предложения капитана Мэдисона. Он связующее звено между нами, но на самом деле именно он будет возглавлять данную операцию. Я не могу допустить, чтобы такой неустойчивый тип, как вы, провалил дело, к которому приковано международное внимание, дело, которое может иметь политические последствия. Прежде чем сделать следующий шаг, ставьте в известность капитана Мэдисона. Заблаговременно. — Тут Гунц улыбнулся. — Вам все ясно, лейтенант?

— Мэдисон прекрасно умеет вести дела подобного рода. Но не может отыскать собственную машину без автомобильного атласа.

Физиономия Гунца вытянулась.

— Надеюсь, лейтенант, мы поняли друг друга?

Голд откинулся на стуле. Стул скрипнул.

— Конечно, Алан.

— Ну что ж, приступайте к работе. — Он направился к выходу, и Черри Пай быстро отступила назад. Казалось. Гунц впервые увидел Замору. Он нахмурился. — Следователь Замора будет переведен в другой отдел, где займется делами, которые больше соответствуют его интересам. Например, порнографией.

Замора покраснел и опустил глаза.

— Следователь Замора остается со мной, — отчеканил Голд.

Гунц взглянул на Голда, перевел неприязненный взгляд на Замору.

— Как бы там ни было, вы стоите друг друга. Выходя из кабинета, Гунц торжественно пожал Мэдисону руку.

— Ни пуха, ни пера, капитан!

— Благодарю вас, сэр. — Мэдисон важно расправил плечи. Шеф выплыл из кабинета в сопровождении Черри Пай и шофера.

Голд хлопнул по столу и расхохотался.

— Ни пуха, ни пера! — Он откинул голову и откровенно заржал. Замора, глядя на него, тоже начал смеяться.

Мэдисон подошел к столу Голда. Тот все еще продолжал хохотать, держась за живот.

— Джек, надеюсь, ваши разногласия с шефом не повлияют на наши отношения. Мы должны работать бок о бок, и хотелось бы, чтобы мы стали друзьями. — Он протянул руку. Это был ничем не примечательный человек среднего роста, среднего сложения, средней упитанности. Все в нем казалось усредненным, этакий ходячий компромисс.

Голд перестал смеяться и, вытерев глаза, протянул для рукопожатия ладонь. Мэдисон яростно в нее вцепился.

— Вы брали пробы краски? — дружелюбно спросил он.

— Что?

— Я имею в виду краску, которой нарисованы кресты — в синагогах, Холокост-центре, в кафе Штейнер, на скале в Малхолланде. Мне нужны данные химического анализа.

— Это еще зачем?

— Чтобы удостовериться, что краска одна и та же и, следовательно, всюду действовал тот же самый человек.

— Это же видно невооруженным глазом!

— Верно, тон совпадает, но... — Мэдисон поднял палец, он упивался своей идеей, — но, быть может, мы выйдем на производителя, значит, на поставщика, следовательно, на убийцу. Думаю, стоит попробовать.

Голд кинул взгляд на Замору и пожал плечами.

— Вреда, во всяком случае, не вижу. Если вам так спокойнее, — что ж, Долли, действуйте. — Мэдисон вздрогнул, услышав свое прозвище, но через минуту замешательство прошло.

— Кроме того, я собираюсь снять отпечатки пальцев со всех дверей и стен в квартале Пико и кафе «Вест-Пик».

Голд, кивнув Заморе, встал из-за стола. Мэдисон, явно нервничая, затараторил.

— Я понимаю, в районе Малхолланда никаких отпечатков быть не могло, но...

Голд взял его за локоть.

— Долли, прежде чем вы этим займетесь, попрошу сделать кое-что для меня.

— Да?

— Во-первых, отдайте распоряжение о всеобщей тревоге по округу. Чтобы иметь возможность задерживать всех подозрительных типов — велосипедистов, фермеров, шоферов и так далее. Хорошо бы их правдами и неправдами припереть к стенке, зарегистрировать — словом, испугать как следует, а после этого объявить, что они могут идти на все четыре стороны, если располагают сведениями о нашем крестомазе. Далее, дуйте к террористам, выудите у них досье на всех правых радикалов Южной Калифорнии: ку-клукс-клан, «Смиренное братство», «Арийскую нацию» — и как там называется эта организация в округе Сан-Бернардино в Дезерт-Виста?

— Калифорнийский клан, — подал голос Замора. Они теперь быстро шли по коридору, Мэдисон изо всех сил старался поспеть за ними, на ходу яростно записывая что-то в маленький блокнот, который оказался у него в руках.

— Правильно, Калифорнийский клан и прочие группировки подобного рода. У террористов, скорее всего, эта информация занесена в компьютер. Не знаю, правда, насколько их данные современны, сейчас они, по-моему, больше интересуются либералами, — но все равно попытайтесь. Далее, поднимите уголовные дела в окружных судах Лос-Анджелеса — изнасилование, похищение людей, убийства. Посмотрите, встречаются ли одни и те же имена, — а они неизбежно всплывут, — допросите этих людей и попытайтесь вызнать у них о нашем подопечном; закиньте удочку, согласны ли они на сделку. Кроме того, прошерстите списки тех, кто за последние полгода покупал через магазин «магнум» 57-го калибра. Наш герой запросто может там оказаться.

Они были уже у лифта. Замора нажал кнопку.

— Далее, свяжитесь с начальниками тюрем Сан-Квентин и Чино. Сошлитесь на меня. Пусть выложат все, что знают, об «Арийском братстве» и прочих бандах; намекните, что кое-кто из их постояльцев мог бы избежать приговора, если благоразумно согласится снабдить нас нужной информацией.

— Неужели можно что-нибудь узнать, находясь за решеткой? — спросил Замора.

— Вполне. Зачастую там знают гораздо больше, чем на воле. Половина этих группировок зарождалась в тюрягах.

Двери лифта медленно открылись. Голд и Замора вошли в пустую кабину.

— Если это не сработает, составим список в алфавитном порядке, — продолжал Голд, — сорвется и здесь — пройдемся по телефонному справочнику. Кто-нибудь да заложит нашего красавчика.

Двери начали закрываться, но Мэдисон успел вклиниться между ними, и двери, дернувшись, разъехались снова.

— А как быть с прессой? — не отставал он.

— Возьмите это на себя, Долли. Скажите, что мы лезем из кожи вон, что преступник будет пойман в ближайшее время, — словом, лепите чернуху, нагоняйте туману — не мне вас учить.

Мэдисон, продолжая держать дверцы, оглянулся по сторонам и шепотом спросил:

— А куда вы собрались? Можно с вами?

— Имеем мы право поесть? Но нам никак нельзя идти вместе.

— Но почему?

— Кто же будет отвечать репортерам?!

— О, тогда конечно!

Голд легонько тронул Мэдисона, и тот дернулся, как от ожога. Дверцы почти закрылись, но он опять просунул руку, и они снова поехали назад.

— Долли! — прорычал Голд.

— Я все же возьму образцы краски на анализ. Никто не знает, как обернется дело.

— Вы-то уж точно не знаете, — заметил Голд, надавливая на кнопку «двери закрываются».

— А где вы собираетесь обедать? Может быть, мне придется связаться с вами.

— Мы вам позвоним. — Дверцы наконец сомкнулись.

Мэдисон продолжал еще что-то кричать вслед, его слова эхом отдавались в шахте.

— Не забудьте сообщить номер... — Голос наконец затих.

Голд с Заморой молча проехали несколько этажей, потом переглянулись и хором сказали:

— Естественно, черт его дери.

12.16 дня

Ферфакс-авеню дымилась — в прямом и переносном смысле. Над улицей висело зловонное марево, больше всего напоминавшее ядовитый банный пар. Не было ни намека на ветерок. Перед многочисленными магазинчиками — мясными лавочками, где торговали кошерным, кондитерскими — группками стояли старики и, яростно жестикулируя, что-то горячо обсуждали. Воздух был наэлектризован ощущением надвигающейся опасности, как бывает там, где ожидают стихийное бедствие — ураган, наводнение или лесной пожар. Жители высыпали на улицу, чтобы подбодрить друг друга. То там, то тут мелькали голубые рубашки и синие береты ребят из Еврейского вооруженного сопротивления. Один из них узнал Голда и помахал сжатым кулаком, когда они проходили мимо.

В «Деликатесной» Гершеля было прохладно и чисто. Она казалась благословенным приютом, особенно после изнуряющего уличного зноя. В застекленной витрине неподалеку от входа были выложены кондитерские изделия, соленое мясо, копченый язык, всевозможные сорта сыра, маринованная спаржа. Выпечка наполняла помещение густым сладким ароматом ржаной коврижки и настоящего пумперникеля, имбирных пряников, пирожков с луком. Из кухни вкусно пахло маслом, яичницей, подсушенным хлебом. Помещение — просторное, обжитое — было пропитано устоявшимся запахом хорошей еды. Панели над нишами были увешаны фотографиями знаменитых звезд шоу-бизнеса тридцатых, сороковых, пятидесятых годов. Эдди Кантор, Эл Джолсон, Бернс и Эллан, Пикфорд и Фэрбенкс, Арнатц и Болл — все они работали на телевидении или киностудиях, располагавшихся по соседству, в нескольких кварталах отсюда, в Голливуде, и были завсегдатаями этого круглосуточно открытого ресторанчика. С ним соседствовали увеличенные снимки рок-звезд шестидесятых, семидесятых, восьмидесятых — портреты новых посетителей «Деликатесной».

— Джек, — окликнул Гершель Голда из-за стойки, вытирая руки полотенцем, — привет, как дела?

Они пожали друг другу руки непосредственно над индейкой, приготовленной на болонский манер.

— Я слушал радио. Когда ты наконец изловишь этого убийцу? Когда этот поц перестанет отравлять людям жизнь?

— Скоро, Гершель. Правда, скоро. Познакомься, мой новый помощник Шон Замора.

— Здравствуйте, мистер Гусман.

— Просто Гершель. Меня все так зовут. Джек, так это твой напарник! Такой юный! Слушай, сынок, делай все, как велит тебе Джек Голд, — точно останешься в живых. Он тебя многому научит. Только не бери у него уроков по части виски.

Они засмеялись.

— Я здесь подрабатывал еще ребенком, у Гершеля-большого, Гершеля-отца, — вспоминал Голд. — Я учился в школе напротив, а после уроков приходил сюда. Убирал со столов, мыл посуду. Двадцать пять центов в час.

— И ливерных обрезков, сколько мог стянуть.

— Ты и это помнишь?

— Еще бы! Мы же объедались ими вместе.

Мужчины снова рассмеялись.

— Что хотите покушать? Я сам приготовлю.

Трое помощников Гершеля быстро выполняли заказы, ибо народу по обеденному времени было полно.

— Два пастрами, исключительно постных...

— Непременно.

— ...на ржаной лепешке. Можно на большой.

— Все сделаем в лучшем виде.

— И хорошенько добавь горчицы.

— А как же без этого! Что будете пить?

— Два «Доктора Брауна» с содовой.

Делая сандвичи, Гершель приговаривал:

— Та убитая женщина, которая держала кафе на Пико. Я сам ее не знал, только слышал от посетителей. Хорошая была женщина. Она подкармливала начинающих адвокатов, вроде того как мой отец — безработных актеров. Ее все любили.

— Да, я знаю.

— Она была в лагерях. Но выжила.

— Это я тоже слышал.

— Ты правда надеешься быстро расправиться с этим типом?

— Так быстро, как только смогу, Гершель.

— Вот и я говорю, чем скорее, тем лучше. Может, его приговорят к электрическому стулу. Я сорок лет голосовал за демократов, даже сорок пять. Но довольно, сказал я себе. Республиканцы опять ввели электрический стул, и я с ними согласен. Око за око, вот мой закон. Будь это так, куда больше честных людей могли бы спокойно ходить по улице. На прошлой неделе зашла вполне приличная женщина — купить дюжину бубликов. Стоило ей выйти за дверь, как к ней подскочил какой-то цветной и сорвал с шеи золотую цепочку. Да еще хорошенько ее избил. В больнице пришлось наложить восемнадцать швов — здесь, за углом, ты помнишь. Нет, верните электрический стул, вот что я вам скажу. Пастрами готовы.

— Благодарствуй, Гершель. Сколько о нас? — Голд потянулся за бумажником.

— Мальчику — бесплатно. С тебя — вдвойне.

Снова все рассмеялись.

— Спасибо, Гершель.

Гершель помахал им.

— Бога ради, схватите этого подонка, который убил хорошую женщину. Электрический стул, только электрический стул, запомните это. — Следующий! — Гершель принимал уже другой заказ.

Голд с Заморой заняли столик в тихом уголке у стены. Какое-то время оба жевали, потом Голд произнес:

— Правда вкусно?

Замора кивнул с набитым ртом.

— Нью-йоркские евреи, — проговорил Голд, поглощая сандвич, — уезжают отсюда, твердя, что на Западном побережье не отведаешь настоящего пастрами. О, говорят они, хорошо покушать можно где угодно, только не здесь. Дерьмо они там, а не евреи. Я бывал в Нью-Йорке, когда служил во флоте, и точно говорю, это не евреи, а дерьмо. Лучшее в мире пастрами готовят именно здесь, у Гершеля! Ведь правда замечательно?

— Правда, правда, — согласился Замора.

Голд с удовольствием захрустел маринованной спаржей.

— Я бывал здесь раньше, — сказал Замора.

— Да?

— Мы иногда забегали сюда с ребятами из театральной студии. После импровизаций.

— Каких таких импровизаций?

— Ну, несколько актеров выходят на сцену, им задается ситуация...

— Что?

— Ситуация. Время, место действия, характеры. Это все надо сыграть.

— Сразу? Без подготовки?

Замора кивнул, не переставая жевать.

— Это скорее из области писательства, — заметил Голд. — Здесь литературы больше, чем театра.

— Нечто среднее. — Замора вытер губы салфеткой. — Но, пожалуй, это можно считать литературой, что меня и привлекает. Я написал пару сценариев вместе с приятелем. У него уже приняли несколько вещей. Один из сценариев, написанных в соавторстве, я показал Джо Уэмбо, — помнишь, бывший полицейский, который занялся литературой.

Голд покачал головой.

— Ну, не важно, но Уэмбо сценарий одобрил. Сказал, что у меня есть способности, что написано убедительно. — Замора глотнул виски. — Голд, надеюсь, ты не против, я завел специальный блокнот для этого.

— Для чего?

— Мне кажется, что дело, которым мы сейчас занимаемся, действительно важное. И когда мы его завершим, я напишу сценарий и попробую его куда-нибудь пристроить.

Голд озорно сверкнул глазами.

— Ну, Шон, ты просто выдающийся полицейский. А я встречался на своем веку с прелюбопытнейшими экземплярами.

Замора улыбнулся.

— Да и ты, честно говоря, ведешь себя весьма оригинально.

Теперь уже рассмеялся Голд.

— Может, Гунц был прав — мы впрямь друг друга стоим! Голд покончил с сандвичем и вытащил сигару. Замора, осушив стакан, откинулся на спинку стула.

— Джек, ты правда думаешь, что арест и допрос всех этих правых нас к чему-нибудь приведет?

Голд, прежде чем закурить, поковырял в зубах спичкой. Он пожал плечами.

— Это уведет нас куда дальше, чем Долли Мэдисон с его анализом краски. Дик Трейси хорош только для кино. — Он выразительно поглядел на Замору на слове «кино». — Я бы отдал все лабораторное дерьмо за пару крепких наручников или за хорошего осведомителя, за подслушанный телефонный разговор. Достаточно как следует шарахнуть одного сопляка об стену или врезать ему по яйцам — и он выдаст всех до единого, даже если сам не подозревает, что ему что-то известно.

— Думаешь, его кто-нибудь продаст?

— Если мы случайно зацепим того, кто знает убийцу.

— А если у этого подонка нет друзей?

— Ну, приятели найдутся у каждого. Даже у Гитлера, у Аятоллы Хомейни. Даже у Алана Гунца. — Голд отодвинул стул и поднялся. — Пошли. Надо поговорить с ярыми антисемитами. Может быть, удастся выйти на тех, кто ненавидит и мексиканцев, и в особенности тамошних выходцев из Ирландии.

5.07 вечера

Бобби рывком распахнул дверцу машины и, плюхнувшись на сиденье, с силой захлопнул ее.

— Бобби, — спросила Эстер, — что с тобой?

— Отстань, давай сначала уберемся куда подальше с этого чертова места.

— Бобби, Бога ради, скажи мне, что случилось. Это же твой первый день!

— Слушай, Эстер, или заведи этот драндулет, или пусти меня за руль. Ну!

Эстер нажала на педаль, и машина медленно тронулась от кафетерия «Пикадилли» на Гранд-авеню в центре Лос-Анджелеса. На дороге была дикая пробка, машина еле двигалась, и Бобби тихо закипал, но, когда машина в третий раз встала на красный свет, взорвался и с силой ударил кулаком в крышу.

— У, грязная тварь!

— Бобби, что произошло?

— А, эта сучка, миссис Вилланова, проела мне плешь, целый день зудела: подними это, убери то, унеси, принеси. Весь день. Гоняла, как последнюю скотину, помыкала, словно я падаль вонючая.

— Но, Бобби...

— А потом, когда я говорил по телефону, она подошла и облила меня дерьмом. Сказала, мол, слишком долго разговариваю и не должен вообще подходить к аппарату, если хочу здесь работать, и тому подобное. А сейчас, я уже собрался уходить, она меня подозвала и сказала: «Мистер Фиббс, если вам не нравится эта работа, я быстро найду замену». Конечно, у нее чертова прорва родственничков. И ведь эта сволочь знает, что я условно освобожден, знает, сука. И тычет этим мне в морду.

В тот момент, когда машин скопилось особенно много, отказал светофор. Постовой пытался направить транспорт на соседнюю улицу. Машины практически не двигались.

— Бобби, — осторожно начала Эстер, — ты должен там остаться.

— Мне это дерьмо задаром не нужно.

— Бобби, мистер Джонсон сказал, что тебе необходимо устроиться на работу. Он...

— Эта вонючка?! Пусть сам подбирает дерьмо за белыми старухами. Пусть сам чистит за ними сортир. Я этого делать не буду.

Эстер сняла руку с руля и дотронулась до Бобби.

— Милый, но это только начало. Только на первое время.

Он отвернулся.

— Никакое, к черту, начало. Это конец, это все, это крышка. Это полный обвал.

На какое-то время оба замолкли. Потом Бобби тихо произнес:

— Лучше бы я не выходил из тюрьмы.

Эстер закурила. Она опустила стекло и выдохнула дым наружу. Потом взглянула на Бобби. Лицо его было разгоряченным и потным. Глаза нервно бегали.

— Кому ты звонил, Бобби?

Он вскинул голову.

— Ты что, мой надзиратель?

— Нет, — медленно проговорила она, — я твоя жена.

— Ну и веди себя как положено, — сплюнул он.

Машина впереди них продвинулась на несколько футов. Эстер автоматически последовала за ней.

— Это что, тот человек, с которым ты встречался в Каунти? С которым ты вместе сидел?

Бобби молча глядел перед собой.

— Бобби, эти люди могут принести только горе. От них ничего хорошего...

— Я сегодня вечером ухожу.

Эстер заплакала.

— Бобби, пожалуйста, не надо. Не начинай все по новой.

— У меня дела. Есть возможность заработать.

— Бобби! — Она всхлипнула, вцепившись в руль.

Он повернулся к ней.

— Эстер, ты должна понять, я не могу заниматься подобной дрянью. Просто не могу...

— Ты врал мне, — неожиданно зло закричала она. — Ты кололся в тюрьме, ты, опустившаяся скотина! Тебе и сейчас нужна доза! Думаешь, я не вижу? И ты опять идешь туда, где наркотики! Тебе плевать на меня, на маленького Бобби, на все, кроме поганого кокаина. Ну и убирайся!

Бобби уже не было в машине.

— Сама пошла к черту, идиотка! — заорал он, изо всех сил хлопнув дверцей, так что треснуло стекло, и смешался с толпой.

Эстер сидела за рулем, тихо плача, стараясь не обращать внимания на соседние машины.

9.31 вечера

Как всегда после душного дымного дня, в Лос-Анджелесе закат являл собой захватывающее зрелище. Запад играл малиновым и оранжевым, багряным и золотым. Небо же, темнея, приобретало грязно-синий цвет, ни звезд, ни облаков не было видно. Смог с приближением ночи все так же висел над городом.

Уолкер положил две капсулы на язык и, не глотая, начал их потихоньку рассасывать. Горькая слюна потекла в горло, Уолкера слегка передернуло. Он переключился на первую скорость и, дождавшись зеленого света, выжал сцепление. Он медленно вел машину, проплывая мимо прохожих, которые высыпали на улицу, чтобы немного глотнуть свежего воздуха. Горожане вынесли из домов стулья и сидели, болтая на родных наречиях. Здесь можно было расслышать любой язык. Испанский и корейский, кантонский диалект китайского и тагальский, японский, вьетнамский, ломаный английский и вкрапления идиша.

Уолкер купил себе кофе и пирожок, половину которого выбросил, не доев. Он не был голоден. Вернувшись в машину, тихо поехал по улицам, туда и обратно, туда и обратно.

10.10 вечера

Голд вошел в свое жилище и закрыл дверь с чувством облегчения. Денек выдался не дай Бог. Вернувшись от Гершеля на службу, они с Заморой должны были допрашивать какое-то хулиганье, малоинтересных драчливых типов, которых притащили в отделение дежурные копы. Долли Мэдисон все время врывался в комнату, где велось дознание, с совершенно умопомрачительными идеями, покуда Голд не попросил его изложить их письменно, дабы попозже внимательно с ними ознакомиться. Около трех часов двенадцать членов Американской нацистской партии, вызванные телефонным звонком из штаба в долине Сан-Фернандо, появились в Центре Паркера в полном обмундировании: начищенные армейские ботинки, коричневые рубашки со свастикой на рукавах. Сомкнув ряды, они выступали гусиным шагом по улице Лос-Анджелеса. Пересекли газон Центра Паркера и двинули дальше, в вестибюль. Громко скандируя «хайль!», протопали мимо обалдевшего дежурного. Командир потребовал показать ему сию же секунду «еврея при исполнении». Голд спустился вниз и четверть часа препирался с командиром, пытаясь тому втолковать, что ни он, лейтенант Джек Голд, ни его коллеги не настроены «беседовать» с людьми из отряда, покуда те в нацистской форме, что им остается одно из двух: либо переодеться, либо провести ночь в камере. После бесконечных криков и оскорблений командир, презрительно фыркнув, отступил и отдал приказ своим воякам — кругом и шагом марш из здания. Когда они были уже на середине газона, на нацистов набросились двадцать пять человек с бейсбольными битами — члены Революционной коммунистической партии. Завязалась драка. Полицейские высыпали из Центра Паркера, предвкушая хорошую заваруху, с радостью готовые накостылять и тем, и другим. Для них ситуация была одинаково беспроигрышной. В результате одиннадцать человек угодили в больницу, включая двух полицейских. Только при помощи слезоточивого газа удалось наконец прекратить эту свару. Голд поднялся к себе в кабинет, долго вытирал глаза, костеря всех и вся на чем свет стоит.

Около шести Долли Мэдисон назначил пресс-конференцию в личном кабинете Гунца. Не успел он начать свое тщательно составленное сообщение, как репортеры заулюлюкали, почуяв, что их попросту надувают, и потребовали Джека Голда. Мэдисон, взопрев от ужаса, быстро послал кого-то за Голдом, который манкировал оным действом, закрывшись у себя в кабинете. Выходить он отказался. Через несколько минут к нему вломился Гунц и приказал немедленно спуститься вниз и предстать перед прессой. Голд послал его куда подальше. Весьма шумная перепалка продолжалась минут двадцать, после чего Голд с Заморой покорились-таки; Голд нудно объяснял репортерам, что да, следствие продвинулось, но нет, пока никто не арестован, но непременно будет арестован в самое ближайшее время, как только наберется достаточно улик. Замора стоял у Голда за плечом, стараясь одновременно улыбнуться во все камеры. Журналисты были ненасытны, они кричали, напирали, требовали. Наконец Голд сказал, что видит свою задачу в том, чтобы как можно скорее изловить этого мерзавца, а не в том, чтобы обеспечивать очередной выпуск новостей предварительными данными, после чего удалился из поля зрения.

В наступившей оглушительной тишине Замора, который, казалось, был не против продолжить пресс-конференцию, с неохотой проследовал за Голдом. Репортеры немедленно затеяли спор, как им лучше преподнести последнее заявление Голда, чтобы оно прошло в эфир.

Приблизительно в полвосьмого здоровенный детина, мотоциклист, кого допрашивал кто-то из подчиненных Голда, плюнул офицеру в физиономию. Тот пришел в бешенство и как следует врезал ему. Бандюга шарахнул полицейского об стену. Восемь оперативников едва с ним совладали. Полицейский заработал перелом руки.

В девять, только Голд собрался уйти, пришло сообщение, что и Революционная коммунистическая партия, и местная ячейка американских нацистов подали в суд на полицейское управление за грубые противоправные действия. Нацисты в своем заявлении выражали особое недовольство поведением Голда. И вдобавок ко всему, несмотря на то что допросили уже 157 чрезвычайно неприятных личностей, следствие осталось на той же точке, что и шестнадцать часов назад.

Воистину, нехороший выдался денек.

Голд сбросил с себя одежду, оставив ее лежать на полу в прихожей. Платье провоняло слезоточивым газом и потом. Он нагишом пересек комнату и остановился перед проигрывателем, выбирая пластинку. Хотелось негромкой умиротворяющей музыки, чтобы хоть немного успокоить расходившиеся нервы. Он вытащил старый диск Ахмада Джемала — шестьдесят второго или шестьдесят третьего года. Чак Исраэльс — бас-гитара, Вернел Фурнье — ударные. Пусть незатейливо, даже простовато. Зато без претензий, зато можно отключиться и ни о чем не думать. Тихо и блаженно. Именно это было ему нужно сегодня. Послышались первые аккорды, Голд сел в кресло, откупорил виски и налил себе тройное.

Анжелике тоже нравился Ахмад Джемал.

Голд потягивал виски и слушал музыку, поднимаясь лишь для того, чтобы сменить пластинку. В одиннадцать он включил новости, но убрал звук, предпочитая слушать Билла Эванса, пусть несколько рассудочного, но столь же близкого ему, как и Ахмад.

Он пил, следя за чередованием беззвучно говорящих лиц на телеэкране. Шеф полиции Гунц и Долли Мэдисон; член муниципального совета Оренцстайн; мэр города; Джерри Кан из Еврейского сопротивления — лисья мордочка нациста. Он налил еще. На экране появилось незнакомое негритянское лицо. Джон Примус — Национальная городская лига — указывалось в титрах. Голд не понимал, из-за чего тот так горячится, и чуть-чуть добавил звук.

«...Мы забываем, что была убита представительница негритянской общины. Возможно, теми же расистами, что и белая женщина. Но вы не слышите...»

Голд снова приглушил звук. Налил еще. Пошли спортивные новости, и его стало клонить в сон. Эван играл «Эмили». Голд начал слегка похрапывать.

Его разбудил резкий телефонный звонок.

Пусть звонит, решил Голд. Ничего хорошего он все равно не услышит. Наверняка опять дурные известия. На пятый звонок он все же снял трубку.

— Папа! — Из трубки неслись рыдания его дочери Уэнди. — Папа, папочка, умоляю, спаси меня!

11.42 вечера

«Форд» Голда с визгом остановился у роскошного квартала Брентвуд. Он выскочил из машины и побежал по дорожке, выложенной каменной плиткой. Дверь была заперта. Он бешено заколотил в нее.

— Уэнди! Уэнди!

Изнутри донеслись какие-то звуки. Голд напряженно прислушался и забарабанил снова.

— Уэнди! Что с тобой?

Кто-то отпирал дверь. Голд отступил назад и осторожно нащупал курок револьвера 38-го калибра. Дверь рывком распахнулась, и Уэнди бросилась к нему. Она вцепилась в Голда и, рыдая, бессвязно забормотала:

— Папаопапочкапапочкапапа, — разобрал он. Голд обнял дочь.

— Все в порядке, моя родная. Папа с тобой. Он не даст тебя в обиду. Что стряслось, девочка моя?

Она отчаянно прижималась к нему. Он осторожно отодвинулся, чтобы рассмотреть дочь получше, но она прятала лицо. Голд тихонько взял ее за подбородок и повернул к свету. Под глазом темнел синяк, щеки были распухшие, со следами побоев. Из губы шла кровь.

— Я его прибью, — тихо пробормотал Голд и ринулся в дом.

— Папа! Не надо! — кричала Уэнди вслед, но он ее не слышал.

Хоуи сидел за обеденным столом, уронив голову на руки. Увидев Голда, приподнялся.

— Джек, я...

Голд с размаху влепил ему пощечину, и Хоуи повалился на стул. Стул с громким треском раскололся. Уэнди пронзительно закричала. В смежной детской проснулся ребенок и испуганно заплакал. Голд двинул Хоуи под ребра, тот охнул. Голд ударил его снова. Ребенок зашелся в крике. Хоуи извивался на синем ворсистом ковре, Голд продолжал его избивать. Между ними встала Уэнди и, повиснув у Голда на руке, запричитала:

— Папа! Прекрати! Что ты делаешь?

Хоуи уцепился за кресло, пытаясь встать. Голд, не обращая внимания на Уэнди, схватил Хоуи за рубашку и, протащив его по полу, швырнул в застекленную дверцу шкафа. Стекло с грохотом разбилось, сверху посыпалась посуда. Голд проволок Хоуи по комнате и снова с силой кинул в осколки. Тарелки, стаканы — все летело на пол. Уэнди, вцепившись в Голда, повисла у него на плечах:

— Хватит! Хватит! Хватитхватитхватит! Это не он, папа! Это не он!

Голд замер с занесенным кулаком. Хоуи прикрывал лицо. Из детской доносились всхлипывания Джошуа.

Уэнди снова зарыдала, прижимая Голда к себе. Она трясла головой, молотила кулаками по полу и без остановки кричала: «Я больше не могу! Папа, зачем ты так? Папочка, ну зачем? Зачем, зачем, зачем?» Она уже не могла себя сдерживать и билась в тяжелых судорогах.

— О Боже, — с трудом выдохнула она. — Какой кошмар! Какой кошмар!

Голд, опустившись на колени, обнял дочь. Она дернулась и затравленно посмотрела на него. Голд крепче прижал ее к себе. Она громко застонала, на лице застыла гримаса отчаяния и горя.

— Пап-а-а-а, пап-а-а-а, — выла она каким-то жутким, утробным голосом. — Папа!

Голд сел на пол, стараясь ее удержать.

— Девочка моя, что с тобой? — шептал он, утешая дочь. — Может быть, вызвать врача?

Она прижалась к Голду, не переставая плакать. Хоуи, левой рукой держась за ребра, попытался осторожно выбраться из осколков, дополз до дивана и рухнул на спину.

Ребенок все не утихал.

Уэнди вдруг очнулась. Казалось, за это время она впервые расслышала плач Джошуа. Высвободившись из объятий Голда, она бросилась в детскую и вышла оттуда уже с ребенком на руках. Уэнди опустилась в кресло и расстегнула рубашку. Мальчик немедленно принялся сосать. Уэнди нежно ворковала над ним, смахивая слезы. Она случайно задела синяк. Мальчик, увидев это, засмеялся. Уэнди вздрогнула и снова тихо заплакала.

В комнате висело молчание. Тишину нарушали всхлипы Уэнди и чмоканье Джошуа.

Голд вышел в ванную, потом проследовал в кухню, вытащил из холодильника несколько кубиков льда и, завернув их в полотенце, протянул Уэнди. Она непонимающе глядела на него. Голд приложил лед к распухшему глазу. Уэнди вдруг порывисто поцеловала его руку. Внезапно смутившись, отвела взгляд.

Голд присел на краешек журнального столика и долгое время с интересом изучал собственные ботинки. Наконец, взглянув на Хоуи, произнес:

— Что же здесь произошло?

— Это не Хоуи, — быстро вставила Уэнди. — Хоуи меня не бил.

— Неужели? — Голд в упор посмотрел на Хоуи.

— Нас ограбили, папа. Нас ограбили. — Уэнди снова заплакала, по разбитым щекам потекли слезы. — Мы смотрели телевизор, и вдруг они вошли через кухню. Два жутких, жутких... самца. — Последнее слово прозвучало как выстрел. — Они угрожали пистолетами и... и... они ограбили нас, и... — она уже не могла остановиться, — они приставили дуло к виску Джошуа и спросили: «Куда вы все попрятали?» — а иначе они бы убили моего мальчика, моего сладкого мальчика! — Ее снова душили слезы. — А потом они затащили меня в спальню, и, Господи, я не могу, и, папочка, папа-папа, они меня изнасиловали! — Она зарыдала в голос. — Понимаешь, изнасиловали! А потом один из них заставил меня — ну, сделать ему, ну, понимаешь, — эту мерзость, эту пакость, я не хотела — и, папа, они начали меня бить! Папочка, они меня избили, смотри, что со мной стало — и за что, за что, за что?!

Джошуа опять расплакался, испугавшись ее криков.

— Папа! Папа! Меня изнасиловали, я вымылась, но чувствую себя такой грязной, и — папочка, за что? За что они меня так, эти скоты! — Она яростно отшвырнула полотенце, кубики льда разлетелись по битому стеклу. — За что? За что? Что им было надо? Хоуи, что им было надо?

Уэнди, крепко прижав к себе плачущего ребенка, зашлась от слез. Потом направилась с Джошуа в спальню, но внезапно замерла на пороге. У нее перехватило горло, во взгляде читалась брезгливая ненависть.

— Я не войду туда, — закричала она, — я никогда больше туда не войду!

Она бросилась в ванную и захлопнула дверь. Из гостиной было слышно, что она плачет.

Голд пристально изучал Хоуи, который все так же лежал поперек дивана, закрыв лицо руками.

Голд с такой силой вцепился с край стола, что у него побелели костяшки пальцев.

— Хоуи, что им было нужно? — тихо начал он.

Хоуи молчал.

— За чем они приходили?

Хоуи медленно приподнял голову, встретившись с Голдом взглядом. Глаза его были подернуты, какой-то тусклой пеленой. Он тоже плакал.

— Боже мой, Джек, — прохрипел он, — Боже мой...

— А ну заткнись, — рубанул он. — За-мол-чи!

Голд вскочил и почти выбежал на улицу. Он стоял на пустынной дорожке, вглядываясь в ночное небо. Ярость клокотала в нем, как в хорошем котле, растекалась по жилам, как героин.

Ему вспоминалась наркотическая эйфория Анжелики за утренним кофе.

Он думал об Уилли Дэвисе, полицейском, с которым когда-то был знаком. Тихий наркоман, пробавлявшийся героином. Во что он превратился, Голду было слишком хорошо известно. Он думал о том, как сам всю жизнь боялся прикоснуться к героину, ибо знал, что героин способен лишить его главного — ярости. А это означало конец ему, Голду.

Он снова глянул вверх. Луна висела совсем близко. Казалось, до нее можно дотронуться или, по меньшей мере, поразить из спецполицейского револьвера 38-го калибра.

Голд присел на обочину и провел рукой по глянцевитой ухоженной траве.

Человек средних лет, в шлепанцах и купальном халате, выключил поливальный фонтанчик на соседнем газоне. Помедлив, он направился к Голду.

— Послушайте, что здесь происходит? И что означают все эти рыдания, вопли, грохот, шум? Я уже хотел вызывать полицию.

— Я полицейский, — тихо проговорил Голд. — Идите отсюда.

Человек хотел еще что-то добавить, но выражение лица Голда заставило его ретироваться. Он отправился восвояси, бормоча под нос: «Это не Уаттс. И не Комптон».

Голд сорвал несколько травинок, растер их между ладонями. Попробовал стебельки на вкус. Они горчили. Горькие травы. Голд вспомнил драку на борту корабля, когда он служил во флоте. Тридцать лет назад. Какой-то дурень с Миссисипи обозвал его «жидом пархатым», и они сцепились в одном из цейхгаузов. Кроме них, там никого не было. Они долго молотили друг друга, сопя и обливаясь потом, покуда Голд не въехал парню локтем в дыхательное горло; тот, хрипя, рухнул на пол. Голд его, почти бездыханного, продолжал добивать обломком ящика. Парню пришел бы конец, если бы в цейхгауз не занесло кого-то из команды. Голда оттаскивали вчетвером; он угодил на «губу», а потом и вовсе был списан с флота.

Ярость.

Голд встал, отряхнул штаны и направился к дому.

Хоуи сидел на диване в той же позе — наклонившись вперед, с низко опущенной головой. Уэнди пустила воду в ванной. Голд смахнул осколки со стула и уселся напротив Хоуи. Под ногами скрипело стекло.

— Хоуи, — начал он ровным голосом, — как они выглядели?

Хоуи поднял голову.

— Я все слышал, — проговорил он севшим голосом. — Там, в спальне. Я все слышал. Пока один из них был с Уэнди, его приятель издевался надо мной. Они с ней... по очереди. Я все слышал.

В черной бороде Хоуи блестели слезинки.

Голд долго изучал зятя.

— Ты зря ждешь от меня сочувствия. Больше всего на свете мне хочется тебя убить просто сию же секунду. Раздавить, как клопа, каковым ты и являешься. И сделать это весьма просто. Но сейчас ты выложишь мне все, что знаешь, а душевные излияния прибереги для психоаналитика. Итак, опиши их внешность.

Хоуи сглотнул.

— Двое черномазых. Оба рослые, за шесть футов. О Боже, Джек, я не хотел...

— Прекрати, — резко оборвал Голд. — Возьми себя в руки и отвечай, сволочь, на поставленные вопросы. Итак, оба высокие, за шесть футов. Негры. Совсем черные?

Хоуи замигал, пытаясь вникнуть в смысл.

— Ну, один — скорее смуглый. Темный, но не совсем. Второй — практически светлокожий. Лысый.

— Который? Светлый? — Голд быстро записывал за Хоуи. Он знал, что потом эти листки придется уничтожить.

— Да, светлый. У светлокожего была лысая голова.

— Ладно, остановимся пока на нем. Приметы? На голове вообще нет волос?

— Нет, я же говорю, абсолютно лысый.

— Но, может быть, он их сбрил? Да или нет?

— Конечно, конечно. Он точно был бритый. Как Марвин Хаглер.

— Дальше.

— Действительно очень высокий. Выше напарника.

— Рост?

— Шесть футов шесть дюймов. Ну, может, семь дюймов.

— Комплекция?

— Что? — Хоуи отвлекся.

— Толстый? Худой? Какой?

— А, средней упитанности. Но очень высокий.

— Так, — записывал Голд. — Что еще?

— У него необычные для негра глаза. Голубые. Зеленовато-голубые.

— И он действительно светлый?

— Кажется, да.

— Может он быть еще кем-то кроме негра? Испанцем? Пуэрториканцем?

— Нет, точно негр. Только светлокожий, с зеленовато-голубыми глазами. У него серьга в левом ухе, в форме пера.

— Какие-нибудь шрамы, отметины?

— Нет. По крайней мере, я ничего подобного не заметил.

— Как он был одет?

— Довольно заношенный спортивный костюм. Темно-бордовый, с белыми лампасами.

— Кроссовки?

— Не помню.

— Так. Перейдем ко второму. Его рост?

Хоуи пригладил рукой волосы. Морщась от боли, опустил руку.

— Его рост? — холодно повторил Голд.

— Приблизительно шесть на шесть. Очень мускулистый. Мощная грудная клетка, сильные руки. Как у футболиста или у тяжелоатлета.

— Прекрасно, — строчил Голд. — Продолжай, — произнес он по привычке. Жертву иногда следует подбодрить.

— Модная прическа. Аккуратные черные завитки. У них это считается шиком. И вообще он похож на киноактера. Красивый, и усы, как Панчо Вилла.

— Цвет лица?

— Темный. Просто темный.

Голд отметил у себя.

— Характерные отметины, шрамы?

— Нет. — Хоуи попытался встать, но, застонав от боли, осел, держась за грудь.

— Ты чего-нибудь хочешь?

— Выпить.

Голд достал из бара бутылку виски, разлил, один стакан поставив перед Хоуи.

— Они кого-нибудь упоминали? Обращались друг к другу по имени?

— Только раз, — сказал Хоуи хмуро. Он сделал большой глоток и сморщился. — Когда тот, что с усами, был в спальне с Уэнди, второй, у которого голубые глаза, — он все издевался надо мной, — так вот, он произнес: «Бобби, разорви-ка этой сучке все на свете». — Хоуи судорожно глотнул виски. — Гребаные обезьяны.

Голд выдержал паузу. Неспешно раскурил сигару, отхлебнул. Из ванной доносился нежный голос Уэнди, успокаивавшей малыша.

— Сколько же кокаина у тебя было.

Хоуи старался смотреть в сторону. Он вертел стакан, позвякивая льдом.

— Так сколько же, Хоуи?

— Джек, — умоляюще начал он, — ну кто знал, что все так обернется! Я никогда...

— Хватит, — оборвал Голд. — Эту песню я уже слышал. От тебя требуется одно:ответить, сколько кокаина ты прятал у себя.

Хоуи, запрокинув голову, залпом прикончил стакан. Его трясло. Болезненно морщась, он ощупывал разбитую голову.

— Хоуи!

— Десять килограммов.

Голд вытаращил глаза.

— То есть как?

— Десять килограммов, — повторил Хоуи, по-прежнему отводя взгляд.

— Десять кэгэ кокса?! — Голд раздельно выговорил каждое слово. — Недурно, ты действительно сорвал большой куш. Рафинад тянет на четверть миллиона. Если оптом. — Голд помотал головой и ядовито добавил: — Просто голливудская история. Этакий преуспевший замухрышка. Только, к сожалению, кино без хэппи-энда, или я не прав?

— Джек, зачем ты так?

— Держать в доме столько леску и не завести хотя бы хлопушку! Не будь ты таким ничтожеством, ты бы знал по крайней мере, как обращаться с марафетом. Десять кэгэ кокса, а эти голубчики играючи вскрывают грошовый замок и целятся в твоего сына, потом походя насилуют жену, — а почему бы и не поразвлечься с белой бабенкой, коли есть такая возможность, — ведь полицию ты вызывать не собирался?!

— Джек...

— Хоуи, ты просто поц. Я ли не упреждал, это отнюдь не детки из воскресной школы. — Тихий голос Голда звучал зловеще. — Но ты полез в это гнилое дело, захотел приторговывать дурью, — ты что, не знал, что такую шмакодявку, как ты, неизбежно раздавят?! Это серьезные люди, Хоуи. Они скушают тебя просто от нечего делать. Я говорил, держись подальше от этого дерьма. Но ты очень самоуверенный мальчик. Ты захотел иметь большой успех, так ведь? А теперь знай: если бы не Уэнди, не моя дочь, я бы забил тебя до смерти, просто не сходя с этого места. Пожалуйста, учти это. Надеюсь, я понятно изъясняюсь?

Хоуи медленно кивнул.

Голд пожевал сигару, чтобы слегка остыть.

— Почему у тебя дома оказалось столько крэка? Кто еще знал об этом?

Хоуи беспомощно развел руками.

— Ну, как обычно. Все, кто вошли в долю...

— Что, сплошь адвокаты?

— Да, адвокаты: Только в этот раз сделка была куда крупнее. И — о Боже! — Хоуи судорожно вздохнул, — я отвечал за эту партию. Я старался как лучше! Хотел, чтобы каждый имел с этого навар!

Голд скептически оглядел Хоуи.

— Хоуи, ты действительно не человек, а дерьмо! Над Уэнди надругались, избили ее, как собаку, — ты же горюешь об уплывших деньгах! Чем эти твари больше могли насолить тебе? Убить? Вот уж, право, осчастливили бы мир!

Хоуи молча потирал лоб.

— А теперь скажи, — продолжал Голд, — почему именно у тебя хранился кокаин?

— Подошла моя очередь. Я его брал только до вечера.

— Пусть даже так. Но как-то странно оставлять у тебя товар, когда ты совсем недавно на этом попался.

Хоуи начал заикаться:

— Ну, наверное, я слегка расхвастался, что так легко ускользнул от первого ареста, и вызвался провернуть сделку и подержать партию в офисе до завтра, а там бы мы ее вскрыли...

— Так ты сам предложил взять ее домой?

— Ну, в общем, да.

— Зачем?

— Понимаешь, Джек...

— Кажется, я действительно понимаю, — протянул Голд. — Ты хотел немного отсыпать себе, подменив кокаин, к примеру, питьевой содой.

Хоуи вертел пустой стакан.

— Ты грязный, омерзительный тип. Не перестаю тебе удивляться.

— Боже мой, Джек, но ведь я и представить не мог!

Открылась дверь ванной, оттуда вышла Уэнди с сонным Джошуа. Голд вскочил.

— Уэн, я вызову врача! Скажу своим ребятам, они сейчас же будут здесь.

Она отсутствующе посмотрела на Голда, покачала головой и скрылась в детской. Голд долго созерцал закрытую дверь, потом вырвал из блокнота чистый лист и положил его перед Хоуи.

— Мне надо позвонить. А ты пока составь список тех, кто мог знать, что у тебя хранится кокаин. — Голд поднялся.

— Джек...

— Делай, что говорят, — оборвал Голд. Он вышел в кухню. Замок на двери, выходившей на задний дворик, был сорван. Каждый, кто хотел, мог спокойно войти. Голд набрал номер. Ему ответил веселый мужской голос.

— Хони? — спросил Джек.

— Да, слушаю, — отозвался Хониуелл.

— Хони, это Джек Голд.

— Джек! Привет! Старая перечница, как нам тебя не хватает! Голливудская полиция без Голда не в полном составе! Ты еще не поймал этого ненормального расиста?

— Пока нет. Ищу. Надеюсь, я тебя не разбудил?

— Что ты, наоборот! Мы только-только начали гулять. Еженедельное сборище Негритянской ассоциации офицеров. Немного покера, зато пива от пуза. Я уже выиграл тридцать долларов! Впервые за год! Джек, помнишь такого Джонни Джимса, порнозвезду? Он в прошлом году был у нас в Каунти.

— Кажется, да.

— Так вот, мы крутили сегодня конфискованные порнофильмы — просто чтобы повеселиться, — и этот черт нам такое предъявил! Вот это актер! Вот кого вы, белые, должны избрать президентом! У этого парня член — в полтора фута длиной! У белых хрен такое увидишь! В одном кадре он развлекался с темнокожей девочкой, и, скажу тебе, Джек, у нее была такая блаженная улыбка, что все наши ребята просто озверели! Вот уж угроза так угроза! Такой штуки в мешке не утаишь! — Хониуелл громко расхохотался.

Голд старался быть вежливым и веселым, но слова застревали в горле. Хониуелл, кажется, понял настроение бывшего напарника.

— Джек, у тебя все нормально?

— Нет, чудовищно.

— Я могу помочь?

— Надо найти двух подонков. Оба — негры, мужчины. Один — довольно темный, мускулистый, шесть на шесть, усы как у Панчо Вилла, зовут Бобби. Второй — шесть на шесть или шесть на семь, светлокожий, зеленовато-голубые глаза, бритая голова, в ухе серьга в виде пера.

Хониуелл немного подумал.

— Погоди, дай спрошу у ребят.

Голд услышал, как Хониуелл крикнул в комнату: «Джентльмены, джентльмены, необходима помощь в установлении личности двух преступных элементов. Один — шесть на семь, бритоголовый, голубоглазый негр с пером в ухе...»

Голд услыхал громкий смех, потом гул голосов, снова смех. Наконец Хониуелл взял трубку.

— Этот длинный — не иначе как Алонсо Фирп. Для одних — Черный Коджак, для других — Голубоглазый. Наркоман, колется. Несколько месяцев назад выслан за пределы округа за хулиганство. Про Бобби пока ничего не могу сказать. Хочешь, чтобы я помог их найти?

— Буду тебе крайне признателен, Хони. Я совершенно зашился с этим убийцей. Сможешь позвонить завтра в Центр Паркера?

— Завтра? С ними надо поскорее покончить?

— Да, Хони. Чем раньше, тем лучше.

— Считай, все уже сделано.

— И еще, Хони...

— Да?

— Это дело сугубо личное, не для записи.

— Какая еще запись? Все твои любимые джазисты?

— Спасибо, Хони.

— Как управлюсь, дам знать. Вернувшись в комнату, Голд взял листик.

— Здесь человек двенадцать?

— Тринадцать, — ответил Хоуи.

— Вам, адвокатам, доверять нельзя. — Он пробежал список. Ни одного знакомого имени. — Ты сегодня приобрел партию?

Хоуи кивнул.

— Я ходил к посреднику домой и принес все сюда.

— А его имя есть в списке?

— Нет.

— Так кто связующее звено?

— Джек, — заныл Хоуи, — этого я сказать не могу. Ведь ты, черт побери, все же полицейский.

Голд глубоко вздохнул.

— Хоуи, до тебя, по-моему, никак не доходит. Они избили и изнасиловали мою дочь. Кто-то должен за это ответить. Право, было бы лучше всего, если бы этим кем-то оказался ты, но, сдается мне, семье не на пользу, если Уэнди останется вдовой, а мой внук осиротеет. Это не самый хороший вариант. А потому я должен знать каждого, кто как-то связан с этим делом, ибо кто-то один, а может, и все до единого виновны в том, что сегодня произошло. И уж поверь, меньше всего я сейчас говорю как полицейский. — Голд старался держаться спокойно, но гнев и ярость готовы были прорваться наружу. — И если ты сию же минуту не назовешь мне имени, я выбью его из тебя. Так кто он?

Хоуи теребил поднос.

— Еще один адвокат.

— Вот как. Мне что, прикажешь удивляться?

Хоуи кинул многозначительный взгляд.

— Это Нэтти Сэперстейн.

Голд присвистнул и медленно опустился на край столика.

— Нэтти Сэперстейн, — повторил он растерянно. — Нэтти Сэперстейн замешан в этом деле?

— Ты его знаешь?

Голд кивнул.

— К сожалению, да. Похоже, собственного дерьма копам недостаточно. Но у тебя-то какое оправдание?

Хоуи выглядел очень обиженным.

— Но ведь Нэтти Сэперстейн — лучший адвокат по уголовным делам в Калифорнии! Он же знаменитость! Автор бестселлеров! У него всенародная слава! Он...

— Проходимец и торговец наркотиками. Беспринципный адвокат и развратник. Он готов защищать хоть Гитлера, лишь бы хорошо платили. Вдобавок ко всему растлевает молоденьких мальчиков.

Хоуи вдруг пошел в наступление. Кажется, он начал приходить в себя.

— Да кто бы говорил! Тоже мне, ходячая добродетель!

Голд нехорошо улыбнулся.

— Речь не обо мне. По крайней мере не сегодня. Хоуи сменил тон, заговорил мягко, без тени сарказма:

— В правовых кругах Лос-Анджелеса Нэтти Сэперстейн пользуется всеобщим уважением. Его рождественские вечера давно стали легендой. Чтобы туда попасть, нужно быть в списке избранных!

— Вот потому ты с ним и познакомился, — ядовито заметил Голд, — что ты у нас избранный?!

— Но он — лучший из лучших!

— Куда уж лучше! Он — распоследняя дрянь.

Хоуи счел за благо не продолжать спор. Голд раскурил потухшую сигару.

— Понятно. Нэтти надоело защищать торговцев наркотиками и контрабандистов. Он сам решил заняться бизнесом. Кажется, он хочет нажиться на всех колумбийских клиентах.

Хоуи согласно кивнул.

— У него очень широкая сеть. Очень.

— В последней афере посредником тоже был он? Когда тебя сцапали на автостоянке? Ты и тогда покупал наркотики через Нэтти Сэперстейна?

— Да.

Какое-то время оба молчали. Голд сплюнул прилипший табак. Хоуи завел по новой:

— Я до сих пор не могу поверить! Какой-то ночной кошмар. Неужели это было на самом деле?!

Голд стряхнул пепел, Хоуи взглянул исподлобья.

— Что же ты предлагаешь?

— Можно, конечно, подать официальную жалобу, — начал Голд. — Мы втроем пойдем в отделение, Уэнди заявит, что ее избили и изнасиловали, по твоим описаниям в самое скорое время мерзавцы будут схвачены. Естественно, полицию заинтересует, почему они напали именно на ваш дом. Эти голубчики, как ты понимаешь, особо стесняться в выражениях не будут, десять килограммов героина рано или поздно всплывут. И вот тогда кто-нибудь вспомнит, что не так давно ты уже попался на хранении наркотиков; стоит потянуть за эту ниточку, как возникает вопрос, почему дело так быстро замяли, почему не приняли никаких мер, почему не осталось ни одного письменного свидетельства. Нет, — с расстановкой сказал Голд, — это отнюдь не лучший путь.

— Боже мой, конечно, — замотал головой Хоуи, — и речи быть не может.

— На что и рассчитывали те, кто устраивал эту милую вечеринку. В подобных ситуациях главное — захватить инициативу. О тебе, как ты понимаешь, они думали в последнюю очередь. — Голд раздавил окурок. — В равной степени они и меня не принимали в расчет.

— Так что же ты предлагаешь? — нервно повторил Хоуи.

Голд смерил его взглядом.

— Лучше оставайся в неведении, советничек.

— Но, — брызгая слюной, затараторил Хоуи, — ведь не будешь ты каждую голову разбивать о шкафы! В списке есть очень именитые адвокаты, к ним не полезешь с твоими гестаповскими методами. И они узнают, что это я их выдал, я все рассказал, я...

— Ну и сука же ты! — взорвался Голд. — Из какого только жидкого дерьма тебя лепили! Над твоей женой надругались, твоему ребенку угрожали! И все это подстроил один из тех, с кем ты попиваешь кофеек, кому закатываешь обеды в ресторанах; один из тех, кого ты держишь за друзей, кто не моргнув глазом будет раскланиваться с тобой при встрече. Неужели тебе не хочется придушить их на месте, неужели...

— Так ты с ними знаком? — проговорила Уэнди, появившись на пороге детской. Она в упор смотрела на Хоуи.

— Уэнди... — начал он.

— Ты знаком с этими скотами? Уэнди медленно прошла в гостиную. Хоуи опять принялся растирать синяки, боясь поднять глаза на жену.

— Этих подонков подослал кто-то из твоих дружков?

— Деточка, это просто ошибка, — пытался успокоить Хоуи, — коммерческая сделка, которая, к сожалению, провалилась.

— Коммерческая сделка? — эхом отозвалась Уэнди. Она смотрела то на одного, то на другого. Хоуи прятал глаза. — Ошибка? — Она вскинулась на Хоуи. — Да как ты мог водить знакомство с людьми, которые связаны с такими подлецами?!

Хоуи по-прежнему смотрел вбок.

— Так отвечай же!

Она угрожающе надвигалась на него.

— Хоуи, что они искали? Почему целились в Джошуа? Что им было надо?

— Уэнди. — Хоуи все ниже склонял голову.

— Я имею право все знать.

Хоуи яростно продолжал массировать шишки; казалось, он хотел добраться до мозгов. Уэнди в замешательстве обернулась к отцу.

— Папа?

Голд подошел к дочери.

— Уэн, хорошая моя, все позади. Все нормально...

— Хватит! — с криком оттолкнула его Уэнди. — Хватит меня утешать! Надо мной измывались два подонка, и я наконец хочу понять, что здесь сегодня произошло и какое я имею к этому отношение. Я вправе требовать.

Голд вглядывался в Уэнди.

— Хоуи, расскажи ей, она действительно имеет право.

Хоуи всхлипнул. Голд с омерзением от него отвернулся.

— Хорошо, папа, тогда расскажи ты.

— Я не дома.

— Вот проклятье! У вас что, не хватает мужества говорить со мной?

Голд с интересом следил за дочерью. Такая Уэнди была для него внове. Он узнавал в ней себя.

— Дело в том, что Хоуи пристрастился к наркотикам. Он не только употреблял кокаин, но и приторговывал им. Сегодня в доме оказалась большая партия; некто, знавший об этом, навел двух парней. Им нужен был наркотик, а тебя они изнасиловали между делом, так как были уверены, что Хоуи не кинется в полицию. Вот, пожалуй, и все.

— Кокаин, — недоверчиво протянула Уэнди. — Кокаин... Хоуи, нежели это правда?

Плечи Хоуи вздрагивали, он по-прежнему не смотрел на Уэнди.

— Почему я ничего об этом не знала? Хороша супружеская жизнь, если от меня скрывают такие веши!

Хоуи поднял голову, глотая слезы.

— Прости меня, Уэнди, — выдавил он.

— Как ты только посмел допустить, чтобы подобное происходило в нашем доме? — Ее голос срывался, дрожал.

— Я знаю, каково тебе, Уэн. Клянусь, я все поправлю.

— Ты знаешь?! Ты поправишь?! Можно подумать, что насиловали тебя! Что тебя таскали за волосы и тыкали носом в эту мерзость!

— Уэнди...

Она как следует съездила ему по лицу. Хоуи здорово перепугался.

— Да разве тут можно хоть что-то поправить? Каким образом? Как?

Она уже просто кричала. Сжав кулак, она с силой влепила ему хорошую затрещину. Хоуи отшвырнуло назад.

— Тварь! — кричала она. — Как ты мог ставить наш дом под угрозу?!

Голд положил ей руки на плечи.

— Пошли отсюда, моя девочка.

Уэнди его не слышала. Она с новой силой накинулась на Хоуи. Он дотронулся до лица, пальцы были в крови. Три глубоких царапины пересекали щеку.

Голд пытался ее удержать, но она вырвалась.

— Убирайся! — в исступлении кричала она.

— Уэнди, Уэнди, — всхлипывал Хоуи. — Ну, пожалуйста, не надо!

— Убирайся!

— Прости меня! Умоляю, прости!

— Убирайся! Убирайся! Убирайся! — яростно набрасывалась она на Хоуи. — Пусти! Пусти! — кричала Голду.

Хоуи встал. Он выглядел совершенно больным.

— О Боже, Уэнди, ну пожалуйста, я так тебя люблю!

— Убирайся вон, гадина!

Он медленно пошел к двери.

— На кой ты нам нужен! — кричала она вслед. — Убирайся к своим подонкам! К своему кокаину! Нам гораздо лучше без тебя, Джошуа и мне!

Хоуи уже стоял в дверях.

— Прости меня, Уэн. Пожалуйста, не надо...

— Убирайся! — завизжала она.

Хоуи вышел. В доме вдруг стало очень тихо. Голд разжал руки, и Уэнди, не глядя на отца, медленно прошлась по комнате, наступая на битое стекло. Она принесла из кухни мусорное ведро и, опустившись на колени, принялась собирать осколки. Напоровшись на острый край, долго сидела, наблюдая, как из пальца капает кровь. Слизнув ее, села в кресло, вытащила из стола сигареты. Достала одну и подняла глаза на отца, стоявшего посреди комнаты.

— Остались от домработницы. Я не курила с тех пор, как узнала, что беременна Джошуа.

— Может, не стоит начинать? — тихо проговорил Голд.

Она повела плечами.

— Не все ли равно? Дай мне прикурить. — Сигарета прыгала в руке.

Голд поднес зажигалку. Уэнди слегка затянулась и сморщилась.

— Чудовищная гадость. — Но сигарету не положила.

Голд сел на журнальный столик.

— Девочка моя, с тобой все в порядке? Дай я все же вызову врача.

Она выдохнула дым.

— Не волнуйся, все нормально, — ответила, тихо плача. Обвела глазами гостиную, взгляд ее задержался на двери спальни.

— Я не смогу здесь остаться.

— Может быть, поедем ко мне? Я устроюсь в кресле. Она через силу улыбнулась.

— Нет. Ты не отвезешь меня к матери? Там так много комнат. Лучше я поеду к маме.

— Хорошо, девочка моя. Они со Стэнли будут ухаживать за тобой.

Она снова огляделась.

— Знаешь, я вообще не смогу находиться здесь.

Голд взял ее за руку.

— Все будет хорошо. С тобой все будет хорошо.

— Конечно. Не волнуйся. — Взгляд ее все время возвращался к спальне. Она встала.

— Надо взять кое-что из вещей. Для Джошуа.

— Хочешь, побуду с тобой? Пока ты собираешься?

Уэнди чуть поколебалась.

— Нет, не надо. Я быстро.

Она слегка помедлила и пошла.

— Уэнди...

Обернулась.

— Хочу тебе сказать, — начал Голд, запинаясь, — те подонки, которые так поступили с тобой, уверяю, больше никогда не сделают ничего подобного.

Помолчав, она кивнула.

— Хорошо. — Повернулась и пошла в спальню собирать вещи.

Четверг, 9 августа

1.00 ночи

Дождавшись двадцатого гудка, Эстер повесила трубку. Она звонила из приемной фотоателье. Набрала номер еще раз. К телефону опять никто не подошел. Эстер бросила трубку.

— Луп, — позвала она, — Луп!

Луп вышла с веником из съемочного павильона.

— Que pasa, Es?

Эстер кинула ей увесистую связку ключей.

— Дома что-то неладно. Никто не отвечает. Мамаша Фиббс пошла в церковь, пришлось малыша Бобби оставить одного, а сейчас почему-то к телефону никто не подходит.

— Может, он просто спит. Все-таки час ночи.

— Может быть. Но мне все равно надо съездить домой. Думаю, часа за полтора обернусь. Ключи оставляю вам с Флоренсией.

— No problema. Ester.

— Если закончишь раньше, чем я вернусь, прикорни там на диванчике.

— Ладно. Думаю, Флоренсия уже спит.

— Это слышно, — сказала Эстер, выходя из ателье.

— Будь поосторожней! — крикнула Луп ей вслед. — Con cuidado![61]

Эстер вывела машину со стоянки и рванула в сторону Уилшира, стараясь лишний раз не натыкаться на полицейских. Бобби не пришел домой. Она прождала его до начала одиннадцатого, но он так и не появился. Зачем она себя с ним так вела? Неужели нельзя было поласковее? Разве это мужская работа — чистить сортиры, выносить помои, мыть посуду? Кто угодно взбеленится. Его тоже можно понять, ведь надо же хоть чуть-чуть пообвыкнуть. А она его так отметелила. Любой бы вышел из себя.

Но его не было дома. Что он делал? Господи, где он?

Через двадцать минут быстрой езды Эстер добралась до Креншо. Она резко остановила машину и выскочила из нее. На полпути к дому она почувствовала, что теряет сознание.

Малыш Бобби неподвижно лежал на ступеньках.

Какое-то мгновение Эстер соображала — бежать к нему со всех ног или подойти на цыпочках.

Как сумасшедшая Эстер бросилась к малышу.

— Хороший мой, — прошептала она, дотрагиваясь до мальчика. Тельце его со сна было теплым, податливым.

Бобби пошевелился. Эстер почувствовала, что жизнь вновь обретает краски.

— Мама, — сонно пробормотал Бобби, приподнимаясь. Он прижимал к себе котенка.

— Как ты здесь очутился? — ласково спросила Эстер.

Бобби тер глаза кулачками.

— Они сказали, что впустят меня домой. Они оставили дверь открытой, а Багира выскочила на улицу. Я пошел ее искать. Они пообещали, что не будут запирать двери, но, наверное, забыли.

— Кто такие «они»?

— Папины друзья. — Бобби принялся ласкать котенка.

— Так папа дома? — удивилась Эстер, вглядываясь в окна спальни. Сквозь занавески просачивался слабый свет.

— Ага.

— Давно ты здесь?

Бобби наморщил лоб, щурясь от уличного фонаря.

— Давно. Папа пришел с друзьями, они шумели, смеялись, и я проснулся. Когда я спустился вниз, Багира выбежала из дома, и белая тетя обещала меня впустить...

— Белая тетя? — Эстер отпирала дверь.

— Ага. Я стучался, стучался, но никто почему-то не вышел. Я даже звонил в звонок.

Эстер вошла в дом. Ни в гостиной, ни в холле никого не было, но ясно чувствовалось, что здесь кто-то чужой. Непривычно пахло дешевыми духами и серой от горелых спичек.

— Малыш, возьми себе на кухне чего-нибудь поесть.

— В это время я уже должен спать. У нас завтра контрольная, — ворчливо ответил Бобби, копируя бабушкины интонации.

— Ну поешь хоть немного. Совсем чуть-чуть.

— Ладно. Пошли, Багира, я дам тебе молока.

Мальчик понес котенка в кухню. Дверь за ним закрылась.

Эстер окинула взглядом лестницу. Сверху не доносилось ни звука. Она начала подниматься и, дойдя почти до конца, расслышала неясный стон. Эстер остановилась, прислушалась. Тишина. Потом — игривый женский смех.

Эстер расправила плечи и решительным шагом направилась в спальню, резко распахнув дверь.

На какое-то мгновение ее охватило чувство нереальности. У нее никогда не было голубой спальни. Потом до нее дошло, что кто-то обернул ночник синей тряпкой, отчего комната наполнилась голубоватым светом.

Когда глаза свыклись с лазурным полумраком, открылась следующая картина: в ее постели лежала субтильная, узкобедрая белая девица, совершенно голая. Рядом с ней — Бобби, тоже нагой. Обритый светлокожий парень в одних шортах сидел со шприцем, делая себе инъекцию. Он посмотрел на Эстер и улыбнулся. У него были небесно-голубые глаза.

Бобби медленно спустил ноги с кровати и, шатаясь, встал.

— Эс, ты же должна быть на работе, — тупо пробормотал он, направляясь к Эстер. Она дождалась, чтобы он подошел поближе, и влепила хорошую пощечину. Увидев, что она замахивается снова, Бобби перехватил ее руку.

— А что такого, — промычал он нечленораздельно, — все нормально. — Он смотрел на нее сквозь тяжелые полуоткрытые веки; зрачки были сильно сжаты. Бобби вело.

— Ты зачем привел этот сброд сюда? — процедила она сквозь зубы. — Что твоя наркота забыла в моей спальне, в доме, где ребенок? Как ты посмел выгнать мальчика?..

— Ах, детка, ты просто не поняла. Эта девушка — давняя подружка Алонсо. Мы зашли слегка отдохнуть. Вот и все, и нечего шуметь.

— Выметайтесь отсюда, чтоб духу вашего не было, — зло сказала Эстер.

— Слушай, прекрати, это все мура. — Бобби едва держался на ногах.

— Грязная опустившаяся скотина, — еле слышно выговорила Эстер.

— Бобби, это еще что за телка? — протянула девица из постели. — Пусть проваливает, а ты иди ко мне.

Эстер прорвало.

— Сама проваливай, ты, занюханная шлюшка. Вон отсюда сию же секунду, или, клянусь Богом, я вызову полицию, и всех вас заметут. — Она направилась к выходу, но Бобби ее остановил.

— Не смей заикаться про полицию, Эс, — комкая слова, бормотал он, — только попробуй.

— Ты еще будешь угрожать? Ты, ничтожество, дерьмо! А ну быстро отсюда, глаза в мои на тебя не глядели! — Она вырвалась и выскочила из комнаты. — Убирайтесь сейчас же! Сию же секунду — или я звоню в полицию! Вон!

На столе в коридоре Эстер увидела учебник Бобби. Она запустила им в кровать, но угодила в окно; стекло со звоном посыпалось.

Эстер сбежала по ступенькам, едва сдерживая слезы. На полпути в кухню она судорожно всхлипнула, ее скрутило пополам, как от удара в живот. Ничего не различая из-за слез, почти вслепую, на ватных ногах она добрела до кухни и, рывком выдвинув ящик, выхватила самый острый мясной нож. В эту секунду она оглянулась. Малыш во все глаза смотрел на нее, испуганно застыв с поднятой ложкой.

— Нет, нет, нет! — закричала Эстер и отшвырнула нож. Багира, спрыгнув с колен мальчика, юркнула за холодильник. — Господи Иисусе! — Эстер с плачем выбежала из кухни. В гостиной она остановилась, ничего не соображая. Мир, казалось, рухнул, она чувствовала себя как во время землетрясения. Бобби стоял на ступеньках, уже одетый, в незастегнутой рубашке, с ботинками в руках. Он начал спускаться. Эстер бросилась ему навстречу.

— Эс, остынь малость, остынь, крошка...

Одной рукой она вцепилась ему в волосы, другой царапала лицо. Он попытался было ее оттолкнуть, но она продолжала колотить с удвоенной силой, теперь уже норовя ударить ему в пах. Наконец Бобби удалось ее оттолкнуть. Эстер, потеряв равновесие, покатилась по лестнице; опустошенная, потрясенная, затихла на нижней площадке.

— Сука ненормальная! Сука ненормальная! — вслед ей орал Бобби.

Маленький Бобби подбежал к матери и, сжав кулаки, крикнул отцу:

— Не трогай маму! Оставь маму в покое!

— Именно это я и собираюсь сделать. Пошли из этого дурдома, — бросил он оставшимся в спальне и начал спускаться. За ним шли бритоголовый парень с девицей.

Бобби перешагнул через Эстер, но, помедлив на пороге, обернулся.

— Иначе и не могло быть. — И вышел, хлопнув дверью.

Эстер прислонилась к стене и дала волю слезам.

— Мамочка, не плачь, не плачь. Я с тобой.

Она крепко прижала сына и зарыдала, раскачиваясь из стороны в сторону.

2.22 ночи

Куини просилась гулять.

Ирвинг Роузуолл ломал голову над вопросом, как лучше убить Георгину. Сбросить ее с какого-нибудь балкона старинного замка — весьма в духе времени, но уж больно кроваво и неэстетично. Отравить — можно, конечно, но это слишком буднично, приземленно. Нет, он определенно склонялся к тому, чтобы ее задушить. Например, шелковым шнурком от ее вечернего платья. В этом есть нечто изящное, драматичное и вместе с тем леденящее душу. И весьма приличествует такому созданию, как Георгина. Но где оставить тело? В спальне? Банально. В библиотеке? Уже было. Или скинуть ее, обнаженную, в компостную яму перед службами? Ирвинг Роузуолл долго забавлялся этой идеей, но в конце концов отверг и ее, как чересчур грубую и прямолинейную. В результате он убедил себя в том, что единственно правильный выход — опустить убиенное тело в зеркальный водоем, лицом вниз. И непременно в полупрозрачной ночной сорочке. И чтоб луна освещала соблазнительный труп. Возбуждающе, сексуально — и вместе с тем изысканно, начисто лишено вульгарности! Да, именно так! Очень в характере Георгины! Констебли будут готовы заложить душу дьяволу, лишь бы узнать, когда ее прикончили — до того, как бросили в фонтан, или же несчастная жертва просто утонула.

Но Куини рвалась на улицу. Немедленно!

— Идем, идем, — проговорил Ирвинг Роузуолл, поднимаясь из-за шаткого стола, который стоял в уютной нише его комнаты, служившей одновременно и спальней и столовой. Маленький терьер от радости закрутился волчком. Глаза собаки светились восторгом. — Ну, ну. Только давай потише, — приговаривал Роузуолл, вытаскивая из шкафа свитер. Ему все время было зябко — даже в августе, даже в Лос-Анджелесе. Но чему удивляться, если тебе за семьдесят.

Он снял с крючка поводок, и псинка пошла описывать круги по всему дому; потом остановилась у двери, низко опустив голову и яростно виляя хвостом.

— Вот, уже выходим, — бормотал под нос Роузуолл, пристегивая поводок к ошейнику. Собака счастливо залаяла.

— Тише, уже поздно, ты же знаешь! — Он открыл дверь, и собака рванула со всех сил, волоча его за собой.

Он до сих пор не переставал удивляться. Он всю жизнь привыкший вставать в шесть утра, вдруг обнаружил, что он воистину ночной человек. Теперь вся его жизнь протекала ночью — ночью он готовил, ел, мылся, — даже ухитрился подыскать круглосуточную химчистку. Но особенно он любил писать по ночам. И находил в этом неизъяснимую прелесть. Черт побери, это выглядело даже артистично! Весь свет в доме погашен, кроме настольной лампы, рядом — стакан дымящегося чая; стрекот электрической машинки; негромкая музыка. Как ему нравилось все это! Порой он засиживался до утра, до того момента, когда уже начинали носить газеты. Он писал почти пять лет, пристрастившись к этому занятию практически сразу же после того, как ушел на пенсию. Через год после смерти Рахили. Всю жизнь он запоем читал — все, что угодно, любой печатный текст, что весьма раздражало Рахиль. В первый же день после свадьбы она запретила ему выходить к столу с книгой или журналом. Через пять минут она поймала его на том, что он читает этикетку на банке с маринадом. Рахиль была настолько потрясена, что даже не рассердилась. Дома они практически не разговаривали по-английски, и потому книги оставались для него единственной отдушиной. Он читал даже в тот момент, когда Рахиль умирала, и, когда медсестра спросила, в котором часу та скончалась, он, к стыду своему, не смог ответить; когда он читал, он полностью терял представление о времени, он забывал обо всем, кроме того мира, который был заключен в печатных знаках.

Зато теперь он создавал свою собственную вселенную. Он стал писателем! И это — после тридцати семи лет честной службы у Франковича, в магазине одежды больших размеров, в Уилшире! После того как он тридцать семь лет кряду натягивал на гигантские задницы дурно сидящие штаны, которые больше смахивали на провисшие палатки, — подумать только, он стал настоящим художником, литератором, романистом!

Нет, он еще ничего не издал, но его однокашники по вечерним курсам при Калифорнийском университете в один голос твердили, что это дело времени. В группе он слыл знаменитостью. Он — это ж надо! Даже профессор, человек, отнюдь не склонный раздавать комплименты направо и налево, и тот говорил, что его произведения «достойны публикации»! Ирвинг Роузуолл смаковал эти слова. «Достойны публикации!» Каждый звук тут ласкал его слух, вселял силы, заставлял выпрямить спину.

Очутившись на улице, Куини больше не спешила. Страстный, исступленный зов природы перешел в тихий шепот. Маленькая черно-белая собачка неторопливо семенила по дорожке, тщательно принюхиваясь к оставленным меткам. Роузуолл, обернув поводок вокруг руки, послушно следовал за собачкой, останавливаясь там, где присаживалась она, двигаясь с места, когда ей того хотелось, весь погруженный в свои мысли.

По иронии судьбы, едва начав писать, он начисто забросил чтение.

Вся печатная продукция теперь пылилась невостребованной; неразрезанные книги скромно дожидались часа, чтобы встать на одну из полок огромных, тянувшихся вдоль стен стеллажей; пожелтевшие, невскрытые газеты пылились на обеденном столе; около кровати грудой были навалены журналы за много месяцев. Современные события перестали волновать Роузуолла. Его вообще больше ничто не интересовало, кроме собственного творчества. Да разве могло быть иначе! Ведь воображаемый мир был куда более реальным и ярким, чем его, Роузуолла, настоящая, весьма серая и однообразная жизнь. А люди, Бог мой, а люди! К примеру, Георгина, уже покойная, но при жизни — о, что это была за женщина! Ненасытная, чертовски честолюбивая, коварная! В течение суток она последовательно уложила в постель самого лорда, двух его сыновей и управляющего замком, исключительного любовника, который знал толк в своем деле и у всех вызывал дикую ревность. Вот это женщина! Готовая заниматься любовными утехами и на сеновале, и на шелковых простынях! Но в конце концов угодившая в собственную ловушку, от чего и погибшая.

А чего стоит Жильбер! Настоящий лорд Эшкрофт! Биржевой игрок. Немощный старый вдовец, рабски вожделеющий к телу Георгины.

А еще — его сыновья, Филипп и Хаули. Инь — ян. Зло и добро. Каин и Авель. Но настолько ли добродетелен Филипп? И так ли порочен Хаули? И кто такой Малькольм, таинственный управляющий? Откуда он взялся? И какие цели преследовал?

И зачем кому-то понадобилось душить Георгину и бросать ее тело в фонтан?

Ирвинг Роузуолл улыбнулся в темноте. Он любил готические романы не меньше, чем свои собственные.

Куини наконец выбрала место, достойное ее собачьего внимания. Она трижды обежала вокруг фонарного столба, прогнула спину и глубокомысленно, серьезно справила нужду.

— Молодец, хорошая девочка, — машинально похвалил Роузуолл.

Синий фургон въехал на пустынную улицу, проплыл мимо Роузуолла и завернул за угол.

— Пойдем, моя хорошая. — Роузуоллу вдруг захотелось домой, к машинке. Он предвкушал тот момент, когда будет найдено тело Георгины. Описание должно выйти чувственным. Цветущее тело, спелая грудь, дрожащие капли воды. Полупрозрачная ночная сорочка — или оставить Георгину нагой? Чтобы угодить нынешней публике, нельзя пересолить ни в ту, ни в другую сторону.

— Идем, идем, — снова позвал Роузуолл. Собачка выдрала задними лапами несколько пучков травы, после чего вышла на дорожку, ведущую к дому. Роузуолл шел за ней.

— Эй, жидовина!

Ирвинг Роузуолл был настолько погружен в свои мысли, что никак не отреагировал на звук. Он прошел несколько шагов, покуда по натянувшемуся поводку не понял, что Куини остановилась. Он посмотрел на собаку. Она страшно нервничала и глухо рычала.

— Эй, жидовина!

Роузуолл обернулся, чтобы рассмотреть, кому принадлежит голос. В него выстрелили в упор.

Когда Ирвинг Роузуолл чуть пришел в себя, он осознал, что лежит на спине, глядя в ночное небо сквозь переплетения телеграфных проводов. Куини жалобно скулила, вылизывая ему лицо. Он попробовал поднять руку и не смог. Ему стало жутко холодно.

Куини отчаянно лаяла на кого-то.

Змея! Где-то поблизости притаилась змея! Он слышал ее шипение!

Роузуолла стала сотрясать дрожь. Он понял, что умирает.

«Нет, — кричало все его существо, — я же еще не закончил! Ведь никто не узнает, кто задушил Георгину и бросил ее тело в фонтан».

Куини снова лизнула его в лицо; она теребила его лапами и скулила. Потом задрала морду и издала душераздирающий вой.

Ирвинг Роузуолл этого уже не слышал.

4.00 утра

— Четыре часа утра. Говорит Тихуана, Мексика.

Начинаем передачу «Радиошоу Жанны Холмс», записанную по трансляции вчера вечером.

Несколько секунд в эфире звучал струнный квартет Моцарта — легко, изящно, чарующе.

— Добрый вечер, дорогие жители Южной Калифорнии и Великого Юго-Запада. У микрофона — ведущая Жанна Холмс. Со мной в студии — гость нашей программы, с которым мы уже беседовали на этой неделе, — кандидат в Калифорнийское законодательное собрание, верховный магистр Калифорнийского клана Джесс Аттер. Мы с ним говорили о недавних событиях в Лос-Анджелесе, о столкновении под окнами Главного полицейского управления между вооруженными формированиями американской нацистской партии и членами Революционной коммунистической партии Америки. Во-первых, Джесс... можно мне вас так называть?

— Разумеется, Жанна.

— Да, мы ведь старые друзья.

— Новые друзья, смею заметить, что гораздо лучше.

— Спасибо, Джесс. Так вот, во-первых, мне бы хотелось, чтобы вы прояснили ситуацию нашим слушателям, имеет ли нацистская партия хоть какое-то отношение к Калифорнийскому клану, а то у них может сложиться превратное представление. Так существует какая-то связь между этими организациями?

— Абсолютно никакой, Жанна. Абсолютно никакой.

* * *

В темном гараже Уолкер, раздетый догола, энергично отжимался, сцепив руки за головой, а ступнями вплотную прижавшись к стене. Каждый раз, приподнимаясь, он крякал, с силой проталкивая воздух через плотно сжатые зубы. Он выполнял упражнение быстро и очень ритмично.

* * *

— Национал-социализм — идея, выросшая на чужой почве, привнесенная извне. Он не в силах справиться с множеством нерешенных проблем, которые стоят сегодня перед всеми американцами, и в особенности перед жителями Калифорнии. Американская нацистская партия — несерьезная организация. Она не способна выработать правильную линию поведения. Я думаю — нет, я знаю, что большинство ее членов — это незрелые, недисциплинированные люди, которые вступают в партию только для того, чтобы распивать пиво и щеголять в форме. Им очень нравится одеваться в кожу, бравировать свастикой и выхваляться перед девицами. Это больше всего напоминает фарс!

* * *

Не сбиваясь с ритма, Уолкер разомкнул руки и вытянул их вдоль туловища. Он коснулся пальцев одной ноги, потом другой. Его обнаженное тело было покрыто испариной, призрачно отливавшей в лунном свете. Он увеличил темп.

* * *

— Джесс, чем Калифорнийский клан отличается от нацистской партии?

— Как я уже говорил, Калифорнийский клан объединяет в своих рядах элитные кадры беззаветно преданных идее белых христиан, решивших посвятить жизнь святому делу защиты этой страны от засилья евреев, негров, атеистов, коммунистов, чье тлетворное влияние разлагает великую нацию. Для выполнения этой задачи мы не погнушаемся никакими средствами.

— Включая применение силы?

— Жанна, Калифорнийский клан готов предпринять любые шаги, чтобы спасти эту страну от господства евреев, монголов и прочих нехристиан. Мы резко отмежевались от крайне левых Европы и Южной Америки. Мы многому научились благодаря безжалостности и готовности к самопожертвованию. И, зная, что Господь на нашей стороне, мы будем делать все, что от нас потребуется, чтобы достичь намеченной цели.

— То есть вы хотите сказать, что оправдываете последние убийства в Лос-Анджелесе?

— Убийство, Жанна, всегда нежелательно, но порой его просто не избежать. Иногда это единственный способ высветить проблему, привлечь внимание к явно творящейся несправедливости. Американские евреи должны отдавать себе отчет, что они не могут безнаказанно смущать умы, развращать и деморализовывать великую нацию. Мы этого никогда не допустим. Кто-то обязан за все расплачиваться. И они должны быть готовы к тому, что выбор падет на них.

— Следует из этого, что вы считаете убийцу героем и были бы рады видеть его среди членов Клана?

— Пожалуй, да. Его можно назвать героем. В античном понимании слова. Этот человек в одиночку принял на себя бремя борьбы с международным сионизмом. Согласитесь, это героический шаг. Что касается его вступления в наш Клан, то, как я уже говорил в начале, он определенно принадлежит к тем ясно представляющим свою задачу личностям, которые Клан всегда готов приветствовать. Мы будем рады таким добровольцам.

— Так вы действительно заинтересованы в новых членах?

— Конечно, мы с нетерпением ждем встречи со столь отважными ребятами. Вроде морских пехотинцев! Ха-ха-ха!

* * *

Уолкер опять сцепил руки над головой. Пот заливал лицо, тело, затекал в пах. Мускулы на животе ходили ходуном. С каждым движением он дышал все труднее и труднее, но не сбавлял темпа. Он не позволял себе остановиться.

6.30 утра

В Лос-Анджелесе начинался тяжелый день. Накануне управление метеослужбы обещало изменение движения воздушных потоков в районе залива Санта-Моника, и прогноз полностью оправдался. За ночь похолодало, но из-за сильной жары температура в верхних слоях атмосферы оставалась прежней. В результате смог висел над побережьем мертвой пеленой. Машины на перетруженных автомагистралях извергали в уже отравленный воздух выхлопные газы, что никак не способствовало улучшению атмосферы, перенасыщенной окисью азота, серой, угарным газом и свинцом. Раскаленное августовское солнце превращало эту гремучую смесь в зловонную копоть, от которой слезились глаза, першило в горле, горели ноздри. Следующее тревожное предупреждение распространялось дальше, к востоку — на Алхамбру, Пасадену, в сторону Сан-Бернардино и Риверсайда. Детей не пускали на улицу. Фирмы, насчитывающие в штате более пятидесяти человек, должны были обеспечить организованную перевозку служащих. Предрасположенным к туберкулезу предписывалось оставаться дома. На центральных улицах мелькали люди в больничных масках. В Лос-Анджелесе начинался воистину скверный день.

Голд пил кофе с пончиками. По столу были разбросаны фотографии тела Ирвинга Роузуолла. На некоторых снимках встречалось изображение собаки Ирвинга — маленького терьера Куини. Она стояла, скаля зубы на каждого, кто смел приблизиться к телу хозяина.

У приехавших на место происшествия полицейских вид еще одного трупа не вызвал особых эмоций, но преданность собачки растрогала даже самых толстокожих. Особенно после того, как соседка сказала, что Ирвинг — вдовец, у которого совсем не осталось родственников. А еще больше — когда Куини искусала троих из «скорой помощи», пытавшихся установить причину смерти Роузуолла, хотя она была очевидной — пулевое ранение в грудь с очень близкого расстояния. Несколько полицейских сразу вызвались забрать собаку с собой, но тут встрял Долли Мэдисон, явившийся в шинели, накинутой поверх пижамы. Он вызвал ребят из ветнадзора, которые, понятное дело, были не в восторге от звонка в полпятого утра. Они наконец прибыли, набросили сеть на бедную псинку и погрузили ее в один из пластиковых ящиков своего драндулета. Полицейские обложили их по всем статьям.

Голд откусил застывшее тесто, липкая начинка заляпала ему рубашку. Ругнувшись, он промокнул пятно салфеткой.

Голд рассматривал фотографии маленькой отважной собачки, несшей посмертную вахту у тела поверженного хозяина. Голд знал, что у газетчиков есть копии, и не далее как в вечернем выпуске этот снимок облетит весь мир. Репортеров была тьма-тьмущая. Не успел Голд появиться, как телевизионщики наставили на него камеры. Корреспондент из «Пари-матч» объявил, что с тех пор, как стихла волна террористических выступлений в Европе, эта история находится в центре внимания мировой общественности.

Голд отхлебнул остывшего кофе и вытянул из пачки еще один снимок. На нем крупным планом были сфотографированы три красных креста, нарисованных на асфальте в нескольких футах от тела Роузуолла.

— По одному за ночь, да, лейтенант? — крикнул через перегородку репортер. — Парень отлично знает свое дело.

Голд поморщился от неприятных мыслей. Эту историю в управлении называли «Кресты», а самого убийцу — Убийца с крестом.

Голд закурил. До него донеслось легкое похрапывание Заморы. Тот дремал, положив голову на свернутую куртку. Голда самого клонило в сон. Он отвез Уэнди с ребенком к Эвелин, вернулся домой и два часа кряду тупо глядел в потолок, не в силах уснуть. Потом его вызвали по делу Роузуолла. В голове была страшная мешанина. Стоило чуть дольше посмотреть на снимки Роузуолла, как перед глазами вставало избитое, заплаканное лицо Уэнди, и ужас, смешанный с яростью, закипал в нем. Стоило больших усилий сосредоточиться на текущей работе.

Голд был в тупике и знал это. Он никогда не был следователем в прямом значении слова, никогда не верил уликам и очевидцам; его не убеждали пробы краски, микроскопические ворсинки, фотороботы и компьютерные распечатки. Его сила была в другом. Угроза, шантаж, надежная сеть осведомителей. Чуть-чуть поддать жару — и крысы зашевелятся. Подстроив ловушку, надо только вовремя закрыть дверцу. Рано или поздно твой герой себя проявит. Только, боялся Голд, это будет скорее поздно, чем рано. А он не мог позволить себе роскоши ждать. Слишком много людей требовали от него быстрых результатов. И, он знал, в дальнейшем их число будет только расти.

А времени совсем не оставалось.

Ровно в семь тридцать в кабинет ввалился член Городского совета Харви Оренцстайн в сопровождении трех помощников с хмурыми и серьезными лицами.

— Вас что, мама не научила стучаться? — проворчал Голд.

Замора немедленно продрал глаза, чуть не свалившись со стула, и, часто мигая, огляделся.

— Вот видите, ребенка разбудили, — ехидно вставил Оренцстайну Голд.

— Лейтенант, — начал Оренцстайн, — в двенадцать я назначил у себя пресс-конференцию. Мне бы очень хотелось, чтобы вы там выступили.

— Грешникам в аду тоже хочется холодной водички. Но это вовсе не означает, что им дадут напиться.

— Тогда доложите мне, как продвигается расследование.

— Если я и буду что докладывать — а я и не подумаю — о результатах следствия, каковых просто нет, то сделаю это через официальные каналы полицейского управления.

Оренцстайн закипал.

— Так что, черт возьми, я должен говорить прессе?

Голд улыбнулся.

— Сэр, это ваше личное дело.

Замора хмыкнул.

— Нет, вы только посмотрите, — брызгая слюней, распалялся Оренцстайн, — народ хочет знать, чем занимается полиция, чтобы положить конец убийствам!

Голд улыбнулся еще ласковее.

— Народу вы можете сказать, что в течение дня мы будем допрашивать подозреваемых.

Оренцстайн, помедлив, спросил:

— Это правда?

— Истинная.

— Вы что, хотите сказать, что нет даже примет убийцы?

— Разве что удастся разговорить эту собачку. — Вздохнул Голд, положив на стол одну из фотографий. — Она пока единственный свидетель. Все остальные видели его только со спины, с довольно далекого расстояния. Он, как призрак, растворяется в ночи. Фактически мы даже не знаем, один ли это человек. Их может быть сотня. Хотя мне кажется, что убийца действует в одиночку.

Оренцстайн замотал головой.

— Быть того не может!

Голд улыбнулся в третий раз.

— Сэр, а шли бы вы куда подальше.

Оренцстайн стоял в растерянности. Он украдкой поглядел на помощников и сел, почти вплотную придвинувшись к Голду.

— Лейтенант, зачем разговаривать в таком тоне? Мы могли бы вместе заниматься этим вопросом. Ведь у нас одна и та же цель!

— Не уверен. Чего, например, хотите вы?

— Естественно, чтобы убийца был задержан.

— Любопытно. А я-то думал, что вы хотите стать мэром.

Оренцстайн, казалось, не заметил колкости.

— Джек, можно я буду называть вас Джеком?

— Вы это только что сделали.

— Джек, многие считают, что Гунц чересчур затягивает дело.

Голд хотел возразить, но Оренцстайн продолжал:

— Отношения Гунца с национальными меньшинствами складываются не лучшим образом. Он унижал испано-говорящих полицейских, его репутация среди черных — чудовищная; он отталкивает женщин сальными шуточками, он примитивный расист, с ним все понятно. И за это расследование он взялся без особого рвения. А почему? Жертвами все время оказываются евреи, а Гунц — антисемит, ясно как дважды два. — Оренцстайн для пущей важности выпрямился. — Ко всему этому делу до последнего момента не относились достаточно серьезно, покуда на улицах не появились трупы евреев, а международная печать не вынесла его на первые полосы. И мы оба знаем, что было множество предупреждений. А сколько человек задействовал Гунц? Двадцать? Всего-то?! Но это же возмутительно! Это преступно! — Оренцстайн опять наклонился к Голду: — Джек, Гунца необходимо выставить в истинном свете! Такой человек — и шеф полиции здесь, в Лос-Анджелесе, где столько евреев! Это просто безнравственно! Я очень рассчитываю, что ты поможешь мне выдворить его с этого поста. Так будет лучше для всех. — Он склонился еще ниже. — Мы должны это сделать во имя нашего народа! Голд долго медлил с ответом. Он аккуратно сложил фотографии, смел со стола крошки и сахарную пудру, выбросил стаканчик из-под кофе. Потом раскрыл руку и начал поочередно загибать пальцы.

— Во-первых, — произнес он, — если кто и недооценил опасность ситуации, так это не Гунц, а я.

Он загнул следующий палец.

— Во-вторых, сегодня в шесть утра Гунц дал в помощь следствию еще сорок человек. Невзирая на мои возражения, смею добавить. Итого, уже шестьдесят. В-третьих, пожалуй, нет другого человека, который так же сильно ненавидит Гунца, как я. Он, конечно, фанатик. Но в полиции трудно сыскать человека без предрассудков. Откуда, по-вашему, нас набирают? Из воскресной школы? Как вам известно, нет среди кандидатов в полицейскую академию и лауреатов Нобелевской премии. В-четвертых, вы мне отвратительны куда больше, чем Гунц. Вы явились, размахивая флагом Израиля, произносите громкие речи о нашем народе и хотите на этом заработать политический капитал, прикрываясь трогательной заботой об Анне Штейнер, Ирвинге Роузуолле и, самое интересное, о Хани Дью Меллон. Тогда как вами движет одна мысль — по трупам этих несчастных пробраться к власти. Да вы после всего — просто дрек мит пфеффер![62] Вы оскорбили меня как человека, как офицера полиции и, наконец, как еврея. Меня от вас блевать тянет. В-пятых, — Голд загнул мизинец, — вон из моего кабинета и никогда больше не появляйтесь здесь.

Воцарилась гробовая тишина. Слышно было только попискивание компьютера с нижнего этажа. Помощники безмолвно таращились то на Голда, то на Оренцстайна.

Оренцстайн медленно поднялся, одернул пиджак. В его тихом голосе звучала угроза:

— Человеку с вашей репутацией лучше бы не наживать новых врагов.

— Человеку с моей репутацией уже нечего терять. — Голд передернул плечами. — А теперь попрошу вас закрыть за собой дверь.

Оренцстайн в сопровождении помощников мрачно вышел в коридор. На пороге обернулся, многозначительно подняв палец.

— Я вам этого не забуду!

— В чем и не сомневаюсь, — рассмеялся Голд. — Ничуть.

Оренцстайн с силой хлопнул дверью. Замора, давясь от хохота, что-то быстро записывал в блокнот.

— Ну просто черт меня побери!

— Что? — переспросил Голд.

— Не фильм, а конфетка! Просто черт побери! — Он взглянул на Голда. — Как ты думаешь, я не слишком молод для твоей роли?

— Салага! А почему бы тебе не сыграть самого себя?

— Нет, не выйдет. Роль уж больно хиловата. А мой режиссер этого не любит.

Голд встал и потянулся за пиджаком.

— Надо же кому-то в жизни быть и на вторых ролях. Такова жизнь. Пригладь вихры. Мы уходим.

— Куда?

— На похороны. Надо выразить соболезнование.

* * *

Перед войной Бойл-Хайтс был средоточием еврейской жизни Лос-Анджелеса. На холмах, к востоку от центра, лепились друг к другу небогатые каркасные дома, почти вплотную примыкая к синагоге. Теперь здесь осталась всего одна община, и «Таймс» не замедлила разразиться статьей, что порой, дескать, не набрать положенных десяти человек для совершения обряда. По мере того как удавалось скопить деньжат, евреи уезжали в более престижные районы, где ничто не напоминало им о том времени, когда их деды должны были вкалывать по двенадцать — четырнадцать часов в день, чтобы выбиться из нужды. Нынешние предпочитали селиться в Эсчино, в долине, в Западном Лос-Анджелесе, Беверли-Хиллз, Пасифик-Палисадес, Малибу и Санта-Монике. В Бойл-Хайтс ныне осталось совсем немного старых евреев, у которых уже не было сил — или денег — сниматься с места. Теперь здесь жили в основном мексиканцы, и стены были исписаны именами вроде Сли-пи и Допи, Локо и Негро, Чуэй и Уайт Бой, Чиндо и Чако. Этакий латиноамериканский вариант сказки про Белоснежку и семь гномов.

В Бойл-Хайтс было несколько еврейских кладбищ, и люди через весь город ехали сюда, чтобы почтить память близких. Одно из кладбищ называлось «Кедры Сиона», здесь и должны были сегодня хоронить Анну Штейнер.

Голд поставил машину так, чтобы они с Заморой могли наблюдать за похоронной процессией, которая как раз медленно входила на кладбище. Толпа кишела газетчиками, телевизионщиками — всеми, кто в эти дни смаковал подробности убийства Анны Штейнер, однако у самого входа путь представителям масс-медиа преградила полиция; репортеры сгрудились, расталкивая друг друга, чтобы успеть отснять наиболее эффектные кадры. Было много просто любопытствующих; на похороны явились старейшины еврейской общины, представители городской власти — двое членов совета и вся еврейская часть такового — Вакс, Пикус, Ярославски, Галантер, Бернсон, — кроме, к слову сказать, Харви Оренцстайна, — а также множество посетителей кафе «Вест-Пик», которые хотели сказать последнее «прости» покойной.

Голд с Заморой увидели из машины, как неподалеку затормозили два белых фургона, откуда высыпали парни из Еврейского вооруженного сопротивления в голубых форменных рубашках. Они тут же заняли вооруженную позицию по сторонам дороги, у кладбищенского входа. Некоторые держали палки и бейсбольные биты, но большинство было по-настоящему вооружено пистолетами и полуавтоматами. Фотокоры издали защелкали затворами аппаратов, что прибавило значимости серьезным лицам юнцов, которые делали вид, что ничего не замечают.

— Нет-нет, с меня хватит, — проворчал Замора, краем глаза взглянув на Голда.

Голд вздохнул и покачал головой.

— Нет, на этот раз они получат пропуск. Я не могу больше заниматься жалобами на самого себя. Бумажная работа смерти подобна. Пойдем, я знаю другую дорогу.

Голд повел Замору вдоль ограды. Они вышли к западному входу. Голд просунул руку сквозь прутья решетки и отодвинул засов. Калитка, скрипнув, отворилась.

— Ты, видно, хорошо знаешь эти места, — заметил Замора.

Голд улыбнулся.

— Еще бы, мои родные места. Откуда вам, молодым, знать! Мы жили здесь, покуда не переехали с матерью в Ферфакс. Я раздевал машины и сплавлял детали одному типу, который жил вон там, через улицу. Кстати, надень-ка. — Он протянул Заморе ермолку, сам надел вторую.

Они быстро шли между надгробий с обветшавшими, потрескавшимися звездами Давида, с полустерыми надписями на иврите. Гроб с телом Анны Штейнер уже стоял рядом со свежевырытой могилой. Голд и Замора старались не смешиваться с толпой. Они подошли как раз в тот момент, когда мэр заканчивал заготовленную речь. После него член Городского совета сказал несколько слов о ненависти в людских сердцах, которую необходимо всячески искоренять. Раввин прочел надгробную молитву и Кадиш на иврите. Гроб опустили в могилу. Толпа в молчании потянулась к выходу. Голд пробрался к хилому больному старику. Тот прихрамывал, опираясь на трость. С двух сторон его поддерживали мэр и раввин.

— Мистер Штейнер!

Старик, прикрывая от солнца глаза, с недоумением посмотрел на Голда. Он был явно растерян.

— Мистер Штейнер, я лейтенант Джек Голд. Примите мои соболезнования.

Старик молчал. Болезненно морщась, он присел на край хорошо сохранившегося надгробия и принялся массировать колено искривленными ревматическими пальцами. Мэр взглянул на часу и, поколебавшись секунду, быстро пошел вперед, догоняя своих помощников. Раввин тихо ждал поодаль. Штейнер искоса посмотрел на Голда.

— Вы знали мою Анну? Я что-то вас не припоминаю. Может, вы бывали в нашем кафе?

— Нет. Я полицейский. И хочу найти убийц вашей жены.

Старик всматривался в толпу, уже выходившую с кладбища.

— Кто эти люди? — спросил он. — Неужели они знали мою Анну?

— Право, затрудняюсь сказать.

Штейнер затряс яйцевидной головой. Он выглядел очень больным. Продолжая растирать ногу, вновь обратился к Голду.

— Как же я буду без Анны? — Казалось, он ждал ответа.

Голд опустился рядом, молча тронул его худое костлявое плечо.

— Что же мне делать теперь, когда Анны нет на свете? — повторил Штейнер с тяжелым немецким акцентом.

— Ничего, все наладится, — сочувственно проговорил Голд, — и вам станет легче.

Старик покачал головой.

— Мне легче уже не будет.

Несколько минут они молчали, потом к ним приблизился раввин.

— Я должен отвезти мистера Штейнера назад, в больницу.

Голд, кивнув, поднялся. Они помогли старику встать.

— Машина ждет у ворот, — сказал раввин Штейнеру, потом посмотрел на Голда. — Он отказался от инвалидной коляски. Захотел идти сам.

Раввин, поддерживая Штейнера, повел его к выходу. Голд глядел им вслед. «А ведь он ни разу не спросил „за что?!“, — подумал Голд. — Впрочем, побывав в Дахау, разучишься задавать подобные вопросы».

Замора подошел к Голду.

— Тяжко на это смотреть. Когда мы наконец поймаем убийцу, он должен получить по меньшей мере тысячу лет.

Голд надел солнечные очки.

— Он никогда не будет за решеткой.

— Почему?

— Потому что я его убью.

Замора медленно кивнул.

— Ну что ж.

Они уже ехали в Центр Паркера, но Голд внезапно крутанул руль, и машина, нарушая все мыслимые правила, резко развернулась — в противоположном направлении.

— Что случилось? Куда это мы?

— Сегодня день посещения кладбищ. День поминовения.

— Нет, это же второго ноября.

— Пусть так. Считай, что сегодня — мой личный День поминовения.

За последнее время Замора достаточно изучил Голда, чтобы лишний раз с ним не спорить.

— Как прикажете, босс.

Голд остановил машину около крошечной католической церкви Санта Мария Горетти. К церкви примыкало неухоженное холмистое кладбище. По соседству находилось заброшенное гетто. Голд необычайно долго прикуривал новую сигару. Замора, вытащив блокнот, углубился в записи.

— Подожди здесь. Я скоро.

— Что? — спросил Замора, оторвавшись от блокнота. — Прошу прошения, я не расслышал. Я просматривал свои заметки. Делайте то, что считаете нужным. А я покуда приведу в порядок рукопись.

— Ты молодец, малыш, — улыбнулся Голд, выпуская дым.

— Но у меня правда много работы. Сделайте одолжение, дайте чуть-чуть потрудиться.

Голд фыркнул. Слегка задыхаясь, он миновал небольшой холм, и вошел на кладбище. Он медленно проходил мимо крестов, мимо надгробий с изображением Богоматери, мимо статуй страдающего Христа. Он не был здесь уже несколько лет и потому не срезу нашел могилу с надписью:

АНЖЕЛИКА СЕН-ЖЕРМЕН.

Голд опустился на бетонную скамью. Он никогда не был особо благочестивым, и молитвы редко слетали с его губ. Но он часто приходил сюда — куда чаше, чем теперь, — просто воздать должное памяти. Чтобы помнить. Чтобы не забывать ее. Он приходил сюда, ибо больше было некому. Четырнадцать лет назад, на обратном пути из Алжира, в Лос-Анджелес заезжала бабушка Анжелики, но, когда она позвонила Голду, в ее голосе чувствовались растерянность и смущение. Она сетовала, что у нее не хватает денег, чтобы перевезти тело на родину. Голд ее успокоил, сказав, что похоронит Анжелику сам, взяв на себя все расходы. Бабушка поколебалась и приняла предложение.

— Она была хорошей девушкой, — сказала почтенная леди.

— Да, — согласился Голд.

— Покуда не пристрастилась к наркотикам. Она была очень хорошей.

— Я знаю.

— Обещайте, что устроите ей хорошие похороны.

— Непременно.

Он не стал вдаваться в подробности, почему так не хотел отправлять прах на Юг. Позже — гораздо позже — он признался самому себе, что не мог предать ее даже после смерти. Он забрал тело из морга, сославшись на устное разрешение кого-то из родни. Потом обзвонил все церкви города, но всюду встретил отказ. Наконец он наткнулся на священника, служившего в этом бедном приходе, который согласился с ним встретиться. Он оказался коренастым седоволосым ирландцем, в его речи временами проскальзывал дублинский акцент. Помнится, его звали Скелли.

— Как насчет виски? — спросил он Голда, когда тот сидел в его приходском доме, и, не дожидаясь ответа, налил два стакана. — Как вы знаете, — начал отец Скелли, — по нашим обычаям нельзя хоронить самоубийц в освященной земле. Церковь не разрешает этого.

— Она очень хотела, чтобы ее похоронили по католическому обряду.

Скелли замотал головой.

— И речи быть не может об отпевании. Это строжайше запрещено. Некоторые епархии придерживаются более либеральных взглядов, но, боюсь, мой кардинал таковых не разделяет.

Они сидели и пили. Голд ждал. Все это Скелли мог сказать ему по телефону. Значит, была надежда.

— Но в разговоре с одним из ваших коллег — моим земляком — я узнал, что это довольно-таки спорный вопрос, и неизвестно, добровольно ли она ушла из жизни. Безусловно, существует официальное свидетельство о смерти, но церковь не всегда стоит на одной точке зрения с чиновниками. По крайней мере, в этой стране. — Скелли отпил виски. — Так что если вы дадите мне какое-нибудь подтверждение, что девушка не просто ушла из жизни. А погибла, скажем, от чьей-то руки...

Они с Голдом хорошо поняли друг друга.

— Можете мне поверить, все останется в глубочайшей тайне. Мы, священники, не нарушаем обещаний.

— Отец, вы хотите выслушать мою исповедь?

Скелли покачал головой.

— Возраст не тот, чтобы обращать вас. Мне нужно убедиться, что церковь напрасно отвергает бедную христианскую душу. Необходимо, чтобы кто-то их тех, кто был с ней в этот роковой момент, сказал, что смерть ее была — в некотором роде — случайной...

Теперь настал черед Скелли ждать.

Тогда Голд произнес фразу, которую потом не один раз слышал в связи с Уотергейтским делом.

— С этим не будет никаких осложнений.

Скелли, провожая Голда, взял его за руку.

— Быть может, вы заметили, что мы строим около школы баскетбольную площадку. Мои прихожане очень любят баскетбол. Это хоть как-то заполняет их досуг. Но, к моему горькому сожалению, нам придется свернуть строительство. Не хватает денег.

Голд понимающе кивнул.

— Бизнес есть бизнес, так, святой отец?

— Как и повсюду, лейтенант. А чеммы хуже других?

На следующий день Анжелику похоронили. Голд, Скелли да двое могильщиков. Скелли прочел положенные молитвы по католическому требнику, и фоб на веревках опустили в раскисшую землю. Скелли захлопнул книгу, сказал несколько слов о трагически прерванной в расцвете лет жизни, о неисполненном назначении, о воле Провидения. Моросящий дождь перешел в ливень. Скелли перекрестился и поднял воротник. Потом они с Голдом отправились в тихий мексиканский бар неподалеку от кладбища и остаток дня провели за текилой, которую запивали пивом. На следующий день Голд получил от Скелли конверт со счетом на три тысячи долларов. Он вытащил деньги из красного чемоданчика.

* * *

Голд сидел в окружении могил. Из воспоминаний его вывел чей-то голос. Он увидел молодое, типично американское лицо над крахмальным воротничком.

— Что?

— Я спрашивал, не могу ли я вам чем-то помочь. У вас очень расстроенный вид.

— Здесь по-прежнему настоятелем отец Скелли?

— К сожалению, отец Скелли умер в прошлом году. Может быть, я могу чем-либо помочь?

Голд покачал головой.

Молодой священник настаивал.

— Я чувствую, вам необходимо поговорить о том, что вас тревожит, открыть душу.

— Я еврей, — резко ответил Голд.

Молодой человек одарил его первоклассной семинарской улыбкой.

— Все мы дети Божьи...

Голд встал.

— А шел бы ты, святой отец... — И быстро двинулся к выходу.

* * *

Вернувшись в Центр Паркера, Голд набрал номер Стэнли и Эвелин Марковиц. Трубку взяла Эвелин. Узнав Голда, заговорила растерянно и смущенно.

— Как там Уэнди?

— А как может быть в ее состоянии, Джек! Рано утром ее мучили кошмары, и она проснулась в истерике. Стэнли дал ей сильное успокоительное, она до сих пор спит. Звонил Хоуи, но я не стала ее будить. Мне кажется, она не захочет с ним разговаривать.

— Вчера ей пришлось несладко. Пусть побудет с вами, сейчас ей необходимо ощутить, что она в безопасности что за нее есть кому заступиться.

— До сих пор не могу поверить в этот кошмар. Никогда еще я не видела Стэнли таким разгневанным. Ведь он относится к Уэнди как к собственному ребенку. Как к Питу... — Она скомкала фразу, но потом быстро продолжила: — Я просто в ужасе. И больше всего меня потряс Хоуи. Как он мог такое допустить! Кокаин! Я и представить себе не могла...

— Бывает, откроешь дверь, чтобы впустить кошку, а вместо нее влетает тигр. Хоуи не мог контролировать ситуацию. Он рассчитывал при помощи кокаина сделать карьеру. Многие так погорели, не один Хоуи.

— Но почему бедная Уэнди должна страдать! Как жить с сознанием того, что мы даже не можем возбудить дело против этих подонков! Что они на свободе!

— Мне нечего добавить!

После короткой паузы Эвелин сказала:

— Я видела тебя в утреннем выпуске новостей. Еще кого-то убили ночью. Одинокого старика с маленькой собачкой. Господи, куда катится мир!

Голд ждал неизбежного вопроса.

— Когда ты только поймаешь Убийцу с крестом?

— Скоро, очень скоро.

— Мы говорили со Стэнли за завтраком, а не переехать ли нам в Палм-Спрингс. Этот город все больше становится похож на Нью-Йорк. Нигде не чувствуешь себя в безопасности.

Голд подыскивал ответ.

— Что ж, неплохая идея.

Эвелин вздохнула.

— Джек, прости, что я не сдержалась на бар мицве у Питера. Не знаю, что на меня нашло.

— Ну, не будем об этом.

— Нет, меня просто несло. Я как с цепи сорвалась. Я, видимо, сильно устала. Но это меня совершенно не извиняет. Я не имею права так себя вести.

— Эв, я все понимаю.

— Я все равно очень виновата перед тобой. И была бы рада, если бы ты к нам пришел. Кстати, ты совершенно покорил Питера! Тут недавно Стэнли пригласил известных кинозвезд, кумиров рока, но Питер остался совершенно равнодушен. А стоило ему увидеть тебя, легендарного полицейского, да к тому же отца его сестры — и он совершенно без ума! Вот и думай после этого, что знаешь детей!

«Вот дьявол, к чему она клонит?» — думал Голд.

— Так вот, Джек, мы со Стэнли все обсудили, нам бы очень хотелось, чтобы ты вошел в жизнь Питера. Чтобы вместе с нами воспитывал мальчика, особенно сейчас, когда он взрослеет. Как ты на это смотришь?

— Право, не знаю, что и сказать.

— Если захочешь пообщаться с Питером — ну, сходить с ним на бейсбол или в кино... Только скажи нам заранее, примерно за неделю, и мы с радостью его отпустим.

«Сын напрокат», — подумал Голд.

— Естественно, мы не будем менять заведенный порядок. Ты для него — только мой бывший муж, отец Уэнди. Зачем травмировать мальчика! Я не хочу, чтобы он считал, будто мы ему лжем.

«Определенно сын напрокат».

— Стэнли настаивает, чтобы мы компенсировали твои траты, когда ты будешь забирать мальчика.

«Нет, это просто „Эскорт-служба, отец и сын“. Неизвестный папа. Пожалуй, стоит наклеить себе на лоб», — думал Голд.

— Чтобы все было по-хорошему. Пойми, мы действительно хотим, чтобы ты принял участие в жизни Питера.

У Голда помутилось в голове. Он смотрел на фотографию Ирвинга Роузуолла и его собачки. Он вспомнил, что в далеком детстве, лет в шесть-семь, у него самого был пес. В Бойл-Хайтс. Манчестерский терьер с примесью. Вот только как звали собаку, он забыл.

— Джек, Джек, ты меня слышишь?

Внезапно Голд почувствовал себя смертельно усталым. Опустошенным. Старым.

— Джек!

— Эв, давай оставим все как есть. Зачем менять, когда прошло столько времени!

— Ну...

— Какая разница?! — Голд чувствовал, как в нем закипает гнев, — он не знал, на кого или на что, — и старался держать себя в руках. — Давай оставим все как есть. Так будет лучше. Идет?

— Конечно, Джек, если ты...

— До свиданья, Эв.

Голд повесил трубку. Несколько минут он сидел, тупо уставясь в стену. Страшно хотелось выпить. Зазвонил телефон. Вместо того чтобы ответить, он вышел из кабинета и отправился вниз, слушать допрос.

11.22 утра

Эстер зажгла под чайником огонь, вложила в пластиковую воронку бумажный фильтр и насыпала туда шесть ложек кофе.

— Ну что ж, лучше сейчас, чем потом, — сказала мамаша Фиббс, сидевшая у стола. На ней было черно-белое вязаное платье с длинным подолом. Волосы собраны в пучок.

Эстер достала из посудного шкафа две чашки и, поставив их на стол, села напротив мамаши Фиббс. Она всхлипнула и высморкалась в смятую салфетку. Ее глаза вновь наполнились слезами.

— Лучше сейчас, чем потом, — решительно повторила мамаша Фиббс.

— Ах, мама! Ну как вы можете относиться к этому столь безразлично! — воскликнула Эстер.

Лицо старухи напряглось.

— Как, спрашиваешь ты? Очень просто. И знаешь почему? Потому что этот парень никогда не изменится. Он навсегда останется преступником, вором и наркоманом. И ничем другим. Он выбрал, как это называют, свой образ жизни. Он отвернулся от Господа. Мне горько и больно об этом говорить, но это правда. И теперь я должна позаботиться о том, на какие средства будут существовать мои сноха и внук. Вот что меня теперь беспокоит.

Эстер протянула ей руку, мамаша Фиббс взяла ее пальцы и крепко, ласково сжала их.

— Разве можно просто взять и вычеркнуть его из своей жизни, мама?

— Просто? — фыркнула старуха. — Чего уж проще! Он свел моего Чарльза в могилу, и тот умер, терзаемый горем. Теперь я одинокая старая вдова, которой приходится проводить ночи в пустой постели. Думаешь, мне легко? И ты сама изнываешь от одиночества всякий раз, когда он попадает в тюрьму. Ты чахнешь, впустую растрачивая жизненные силы. Трудишься, стирая пальцы до костей, чтобы заработать деньги на адвокатов и тому подобные вещи. И ты считаешь, что это — просто? Ничего подобного. Говорю тебе, милая, этот парень — конченый человек. Именно так ты должна к этому отнестись. Считай, что он умер, и думай о том, как тебе жить дальше. Тебе и Малышу Бобби.

— Вы думаете, мы никогда его больше не увидим? — По щеке Эстер скатилась слеза.

— Конечно, он еще вернется: как только у него кончатся деньги и ему потребуется очередная доза, он станет колотить в дверь, выпрашивая подачку, словно собака. Если дома никого не будет, он взломает дверь и унесет телевизор. Такой уж он человек, Эстер.

Эстер опустила лицо и приложила к глазам смятую салфетку.

— Не забывай, у тебя на руках маленький ребенок. Да и сама ты еще молода. Ты волочишь ноги, словно восьмидесятилетняя старуха, и все из-за Бобби. Пора положить этому конец. Забудь о прошлом и не упусти возможности наладить свою жизнь.

Раздался звонок. Эстер поднялась на ноги.

— Кто бы это мог быть, черт побери? — Она пошла к парадному входу. За сетчатой дверью стоял Кларк Джонсон.

— Миссис Фиббс, мне нужен Бобби.

— Его здесь нет.

— Миссис Фиббс, я хотел бы войти.

— Я же сказала — его здесь нет.

— Мне нужно войти. Я на работе.

Эстер смотрела на него сквозь сетку.

— Миссис Фиббс, вы должны впустить меня. Именем закона.

Эстер отперла замок и распахнула дверь.

— Входите. Но Бобби здесь нет. Он ушел.

Джонсон вошел в дом.

— Сегодня утром Бобби не явился на обследование. Вы не знаете, где он сейчас?

— Я же говорила вам — он ушел.

— Хотите сказать, навсегда?

— Навсегда, мистер Джонсон. Навсегда.

— И вы не знаете, где он и куда пошел?

— Понятия не имею.

— Когда он ушел.

— Этой ночью.

Он смотрел на Эстер сквозь стекла очков в тонкой золоченой оправе.

— А что случилось?

Эстер пожала плечами.

— Он ушел. Смылся. Вот что случилось.

— Вы поссорились?

— Можно сказать, да.

— Из-за чего?

— Это личное дело, мистер Джонсон.

— Из-за наркотиков?

— Нет.

— Он опять их принимает?

— Откуда мне знать?

Джонсон вздохнул, глядя в опухшие, покрасневшие глаза Эстер.

— Вы хорошо себя чувствуете?

— Все в порядке.

— Нет ли у вас ощущения, что ваш супруг представляет собой опасность для вас и... — он заглянул в записную книжку, — и для вашего сына?

— Нет.

— Миссис Фиббс, нам стало ясно, что ваш муж нарушил правила, обязательные для условно освобожденных. Боюсь, он ударился в бега. Мне придется задать вам несколько вопросов и составить протокол. Вы позволите мне сесть?

— Разумеется, мистер Джонсон. Я не хотела быть невежливой, просто я немного расстроена. Хотите кофе?

— Буду очень благодарен. — Впервые на памяти Эстер Кларк Джонсон улыбнулся. Усевшись в кресло, он оглядел гостиную. — Прекрасная комната. Вы живете здесь с сыном вдвоем? После того как Бобби ушел?

— Ага.

Он вновь улыбнулся.

— Очень хорошая комната.

— Сейчас принесу кофе.

— Спасибо, миссис Фиббс.

За дверью кухни, подслушивая и подглядывая, стояла мамаша Фиббс.

— Кто это, Эс? — шепотом спросила она.

— Мистер Кларк Джонсон, полицейский. Он ищет Бобби.

Эстер взяла из шкафа еще одну чашку и отвернулась к плите.

— Смотри-ка, огонь погас.

— Я его выключила, — рассеянно отозвалась мамаша Фиббс, продолжая выглядывать из-за двери. — Откуда мне было знать, скоро ли ты вернешься.

Эстер включила конфорку и, подойдя к стойке, оперлась о нее спиной.

— Что ты делаешь, Эс?

— Мама, я жду, пока закипит чайник, чтобы налить гостю кофе.

— Он остался там один. — На лице мамаши Фиббс появилось странное выражение.

— Ничего, потерпит.

Мамаша Фиббс подошла к Эстер.

— Эс, мне кажется, что оставлять гостя одного нельзя.

— Мама...

— Я крикну тебе, когда вода согреется. Ты же знаешь, что, если следить за чайником, он никогда не закипит.

— Мама...

— Позволь мне сделать все самой. Иди в комнату и займи мистера Джонсона разговором. — Мамаша Фиббс подтолкнула Эстер к выходу в гостиную. Эстер остановилась в дверях, озадаченная и смущенная.

— Кофе будет через несколько минут.

— Ну вот и хорошо, Эстер. Можно, я буду вас так называть?

В первый раз Эстер посмотрела на него так, как обычно женщины смотрят на мужчин. Мистер Джонсон был невысокого роста, хорошо сложен, но красавцем его назвать было нельзя. До Бобби ему было далеко.

— Так можно вас называть Эстер? — спросил он еще раз.

— Называйте меня как хотите, но для ужина поздновато, — небрежно бросила Эстер, пытаясь унять внезапное волнение.

Джонсон откинул голову и хрипло, по-пиратски расхохотался, что было совершенно неожиданно со стороны этого своеобразного человека.

— Очень смешно. Что это значит?

— О чем вы?

— То, что вы сказали. То самое выражение.

— Так любила говорить моя тетка Розали. Она родом с Юга.

— Ваша семья оттуда? С Юга?

— Как и все прочие.

— Не все. Моя семья около полутора сотен лет жила в окрестностях Сиэтла. Во всяком случае, столько, сколько мы себя помним.

«Экий сноб», — подумала Эстер.

Она опустилась во второе кресло.

— А что теперь будет с Бобби? Я хочу сказать — когда вы его поймаете.

Джонсон щелкнул авторучкой и положил ее на стол.

— Боюсь, что, где бы его ни поймали, ему почти наверняка грозит заключение. — Он внимательно посмотрел на Эстер. — Это беспокоит вас?

— Ну... — Эстер достала сигарету и сунула ее в рот, но прежде, чем она успела поджечь ее, Джонсон наклонился, взял коробок и, чиркнув спичкой, поднес ее Эстер. Пламя лизнуло кончик сигареты, и Эстер почувствовала, что краснеет. — Все же он отец моего ребенка. Мы женаты уже десять лет. Я всегда о нем беспокоилась, мистер Джонсон. Мне невыносима сама мысль о том, что он опять попадет за решетку.

— И насколько сильна ваша обеспокоенность, миссис Фи... Эстер? Вы по-прежнему намерены время от времени встречаться с ним?

В глазах Эстер загорелся злой огонек.

— Если вы имеете в виду, что Бобби станет приходить ко мне по ночам, то — нет, этого не будет.

— Эстер...

— Но если вы думаете, что я стану доносчицей и позвоню вам, когда Бобби хотя бы попытается вернуться домой, то вы серьезно заблуждаетесь. Я вычеркнула Бобби из своей жизни, но не собираюсь помогать вам засадить его в тюрьму.

— Да нет же, я...

— Тогда прекратите расспрашивать меня, я все равно ничего не знаю.

— Эстер, прошу вас... Вы совершенно не понимаете меня.

Из кухни выскочила мамаша Фиббс.

— Чайник кипит, Эстер. — Она улыбнулась Джонсону. — Здравствуйте.

Джонсон встал из кресла.

— Мистер Джонсон, это моя свекровь, миссис Ванда Фиббс. Мама, это мистер Кларк Джонсон.

— Прошу вас, называйте меня Кларк, — сказал он Эстер. — Миссис Фиббс, мне очень приятно с вами познакомиться. Жаль, что наше знакомство состоялось при таких обстоятельствах.

— Мне тоже жаль. Эс, если ты не займешься кофе, вода выкипит.

— Извините. — Эстер вслед за свекровью вышла на кухню. Дверь закрылась, и мамаша Фиббс обернулась к невестке.

— Что это на тебя нашло, черт побери? — прошипела она.

— О чем вы?

— Мистера Кларка Джонсона ты заинтересовала, разве не видишь?

— Ох, мама, — усмехнулась Эстер, заливая кофе кипятком.

— И не говори мне «ох, мама»! Я все еще женщина и могу угадать это в глазах мужчины, даже если ты не способна на такое.

— Мама, вы сумасшедшая.

— Сумасшедшая, как лиса. Отправляйся в комнату и постарайся быть любезной с этим беднягой. От лишней улыбки тебя не убудет. Может, от этого будет хоть какой-то прок. Может быть, хотя бы одной из нас не придется коротать век, распевая блюз Пустой Постели:

— Мама, как вы можете такое говорить! Ведь я все еще замужем за Бобби.

Лицо старой женщины выразило холодную решимость.

— У Бобби теперь другая жена — пачка этого чертового героина. Она сведет его в могилу, как старого черного паука-вдовца. Ты должна позаботиться о себе, девочка. Приступай к делу прямо сейчас и здесь.

Женщины долго сверлили друг друга взглядами.

Внезапно Эстер хихикнула, словно малолетняя девчонка.

— Вы действительно так думаете, мама? Вы действительно считаете, что я ему нравлюсь?

Мамаша Фиббс улыбнулась в ответ.

— Еще бы.

— Но, мама... он весь такой правильный! — простонала Эстер.

— Ничего. И такой сгодится.

Только теперь Эстер заметила, что на ней надета футболка, в которой она спала. И даже голова не прибрана.

— Боже, я выгляжу настоящей ведьмой. — Она провела пальцами по волосам.

— Совершенно очевидно, что мистер Джонсон так не считает. Иди туда и постарайся обращаться с ним по-человечески.

С двумя чашками кофе в руках Эстер остановилась перед дверью, стараясь успокоиться и придать лицу надлежащее выражение. Мамаша Фиббс подмигнула ей. Эстер толкнула дверь и вошла в комнату.

Джонсон резво вскочил на ноги. Эстер поставила перед ним чашку, уселась на диван и, вытянув ноги, принялась за свой кофе.

— Миссис Фиббс... Эстер... — проговорил Джонсон, усаживаясь в кресло. — Мне кажется, вы совершенно не понимаете моих намерений. Боюсь, мы начали не с того конца.

— Вот как? — отозвалась Эстер, глядя поверх ободка чашки.

— Да. Видите ли, — запинаясь, произнес он, — я расспрашивал вас... так сказать... от себя лично.

Эстер молча смотрела на него.

— Ну... видите ли... я постоянно думаю о вас. С тех пор как вы вошли в мой кабинет вместе с вашим мужем.

— Неужели? И часто вы думаете о замужних женщинах?

— О нет, конечно нет, — пробормотал он. — Такого прежде не случалось. Я хотел лишь сказать, что вы произвели на меня глубокое впечатление. Когда пришли ко мне в кабинет. И я подумал: вот сильная, независимая, умная, изысканная женщина. И очень привлекательная. Любой мужчина мечтает о такой женщине. Я подумал: ваш супруг чертовски везучий человек, несмотря на трудности, которые выпали на его долю.

— По-моему, он думает иначе.

Джонсон улыбнулся.

— Надеюсь, не обижу вас, если скажу, что мне жаль его...

Почувствовав, что ее губы подрагивают, готовые улыбнуться, Эстер напрягла мышцы лица, стараясь придать ему серьезное выражение.

— Так что же я... э-э... хочу сказать, Эстер... в общем, я купил билеты на завтрашнее вечернее представление в Пасадена-Сити-колледж. Я подумал, может быть, мы могли бы...

— Мистер Джонсон, что вы задумали?

Он быстро заморгал.

— Извините, я не пони...

— Так вот как вы обращаетесь с женами ваших подопечных!

— Прошу вас, я...

— Итак, я должна стать вашей любовницей в обмен на снисходительное отношение к моему мужу?

Из кухни донесся звук разбитой чашки.

— Нет, нет! Миссис Фиббс... Эстер! Ничего подобного!

— Мне совершенно безразлично, сколько женщин попались на вашу удочку. Меня вы на этот крючок не поймаете. Как бы то ни было, Бобби сбежал, и я не собираюсь забивать себе голову такой ерундой. Но я готова поспорить, что вы потеряете работу, добиваясь таким образом благосклонности женщин!

— Эстер! Прекратите! — ужаснулся Джонсон. — Вы поняли меня совершенно превратно. Я не собираюсь шантажировать вас. Я не такой человек. Я пришел к вам только тогда, когда мне стало ясно, что ваш муж покинул вас и что ваш брак расстроился. И я никогда, никогда ничего не требовал от жен моих подопечных. Никогда!

«Но почему я?» — подумала Эстер.

— Но почему я? — спросила она.

— Что?

— Почему я? — повторила она. — За что мне такое счастье?

Джонсон заговорил, тщательно подбирая слова:

— Я не какой-нибудь вертопрах. Я человек серьезный. Может быть, даже чересчур. Может быть, я старомоден, но ничего с этим поделать не могу. Ни одна из моих знакомых не пожелала бы связываться с таким занудой, как я.

«Это уж точно», — подумала Эстер и хихикнула, словно школьница. Джонсон, приободрившись, решительно продолжал:

— В тот самый день, когда мы встретились у меня в кабинете, я почувствовал: мы с вами родственные души. Я понял это сразу. Словно мы были знакомы раньше. Вам знакомо это ощущение, Эстер? Мне казалось, что мы знаем друг друга всю жизнь. И что вы, как и я, человек серьезный. Теперь же, узнав, что ваши отношения с мужем прекращены, я был бы полным дураком, не попытавшись познакомиться с вами поближе. Я хотел бы быть рядом с вами. Узнать о вас все. И чтобы вы поняли, кто я и что я.

Эстер медленно провела рукой по волосам и внимательно посмотрела на Джонсона.

— Так что у вас за билеты и на какое время?

— На завтрашний вечер, — с готовностью отозвался он. — Пасадена-Сити-колледж. Вечер современных танцев.

«Боже мой, — подумала Эстер, — этому человеку верить нельзя».

— Танцевальная студия Элвина Эйли. В восемь вечера. А потом мы могли бы пообедать и потанцевать.

Эстер улыбнулась.

— Буги-вуги?

Он вновь рассмеялся — удивительно сердечным смехом, звук которого, казалось, пронимал Эстер до самых костей.

— Точно. Буги-вуги.

Эстер на секунду задумалась.

— Завтра вечером? Что у нас завтра — пятница?

Джонсон кивнул.

— А как насчет субботы?

— Они дают лишь одно представление, — с сожалением произнес Джонсон.

— Мне очень жаль, мистер Джонсон...

— Зовите меня Кларк.

— Мне очень жаль, но вечером по пятницам я работаю.

Кухонная дверь распахнулась, и оттуда выскочила мамаша Фиббс.

— Извините за вмешательство, но на кухне все слышно. Эс, а почему бы тебе завтра не отработать за два дня и не отложить оставшееся на субботу? Я уверена, твои хозяева не станут возражать. Теперь лето, и ты сама мне говорила на прошлой неделе, что все равно никто в субботу на работу не ходит. Отпросись на вечер. Я уверена, что Луп и та, другая девушка, будут счастливы получить отгул на вечер в пятницу. К тому же ты принимаешься за свой большой отчет в воскресенье вечером, так что ты должна иметь, по крайней мере один отгул на этой неделе.

Джонсон улыбнулся мамаше Фиббс и обернулся к Эстер.

— Боюсь, что вам некуда деваться. Соглашайтесь.

Эстер рассмеялась.

— Да, похоже на то.

— Ну что ж. Позвонить вам часиков в семь?

Эстер замялась, переводя глаза с Джонсона на свекровь. Мамаша Фиббс одарила ее тяжелым взглядом и кивнула.

— Хорошо, мистер Джон...

— Кларк.

— Хорошо, Кларк, позвоните мне в семь.

Из прицепленной к поясу Джонсона рации раздался сигнал.

Он отключил его нажатием кнопки.

— Пора возвращаться. — Его лицо приняло серьезное выражение. — Эстер, еще пару слов по делу. Я не прошу вас сообщать мне, если появится или позвонит Бобби, но постарайтесь уговорить его — пусть он придет сам. У нас еще есть возможность не доводить дело до тюрьмы, если он явится вовремя.

Эстер кивнула.

— Если он позвонит, я передам ему ваши слова. Но мне кажется, что он этого не сделает.

Джонсон поднялся на ноги и протянул руку мамаше Фиббс.

— Рад был с вами познакомиться, мадам.

Мамаша Фиббс улыбнулась в ответ.

— Мне тоже очень приятно, мистер Джонсон.

Эстер проводила гостя до дверей.

— Так до завтра? — сказал он, улыбаясь. — В семь часов?

Эстер кивнула.

— В семь.

— До свидания. — Он скрылся за сеткой. Эстер закрыла за ним дверь, обернулась к мамаше Фиббс, и, как только их взгляды встретились, обе женщины расхохотались.

2.03 дня

Помощник коронера вытянул из холодильника для хранения трупов тяжелый ящик.

— Вот он, ваш человек, — сказал Хониуелл. — Алонсо Фирп.

— Он был им когда-то, — добавил помощник, нервно хихикнув. Это был худой, женоподобный негр с розовым пятном на шее.

— Вы искали этого парня? — спросил у Голда Хониуелл.

— Похоже, да. У него голубые глаза?

Помощник протянул руку и, приподняв веко трупа, улыбнулся.

— Синие, что твой Тихий океан, — пробормотал он с сожалением в голосе. — Эх, красивый был мужчина.

— Как он погиб? — спросил Голд у Хониуелла, стоявшего по ту сторону тела.

— Все из-за его подружки. Похоже, Алонсо проснулся в дурном настроении. Должно быть, эта шлюшка шумела в ванной и разбудила его. И он принялся выколачивать из нее дух. Постарался на славу. Я разговаривал с ней около часа назад, ее лицо — сплошной синяк. Покончив с этим делом, Алонсо опять забрался в постель. Видать, решил вздремнуть после утренней зарядки. Как только захрапел, девица встала над ним и выстрелила в него из его же пистолета.

— Вот так девка!

— Белокожая, к тому же маленькая и худющая. Трудно поверить, что она на такое способна.

— Я слишком стар, Хони, чтобы чему бы то ни было удивляться.

Помощник коронера кашлянул.

— Так вы закончили с мистером Кадавером? А то я еще не завтракал.

Выйдя в коридор, Голд закурил сигару, чтобы заглушить запах химикалий и смерти.

— А что там со вторым парнем?

Хониуелл вытащил записную книжку.

— Девка назвала мне его полное имя. Роберт Руперт Фиббс. Его фото будет у меня сегодня, но попозже. Когда все это произошло, он находился в соседней спальне. Увидев, что она натворила, взревел, словно пожарная сирена. Говорит, они занимались сексом на троих, и девка в него втюрилась. И поэтому она не раздумывая разделалась со стариной Алонсо. То-то она опечалилась, когда Фиббс сбежал.

Двое санитаров прокатили мимо них в морг тележку с трупом. Голд уселся на деревянную скамью с жесткой спинкой. Хониуелл продолжал:

— Фиббс лишь во вторник вышел из тюряги. Ему было велено сегодня утром явиться на обследование по поводу наркотиков, но он не пришел. Полицейский, которому было поручено за ним приглядывать, составил на него протокол. Вот адрес, по которому он проживал. — Хониуелл протянул Голду листок бумаги. — Это дом его жены, но мой человек из отдела условных освобождений утверждает, что жена его выгнала из дома.

Голд прочел адрес.

— Это еще не значит, что он там больше не появится.

— Верно. Его приметы подходят под описание, которое вы мне дали. Мускулистый, симпатичный, с усами. Думаю, это тот самый парень, который вам нужен.

— Что еще интересного?

— Девка говорит, что Фиббс и Фирп совершили вчера ночью кражу. Они вышли часов в девять и вернулись к одиннадцати. Принесли немного денег и наркотиков — кокаина и героина. Они ходили домой к Фиббсу, чтобы он взял чистую одежду, и заодно пошарили там по комнатам. Неожиданно вернулась жена Фиббса и устроила скандал. Нынче утром Фиббс, испуганный убийством, взял все деньги и унес с собой. Девка сказала, что, если не кончились патроны, она и Фиббса бы прикончила. Голд присвистнул.

— Ну и баба, черт возьми!

— Я же говорю — настоящий мужик в юбке.

Голд посмотрел на Хониуелла:

— Что-нибудь еще?

— Нет, ничего.

Голд встал со скамейки.

— Большое спасибо, Хони. Я твой должник.

— Да брось ты. Это было нетрудно. После того как нашли Фирпа, остальное получилось само собой. Я не сделал и пяти телефонных звонков.

— И все равно я твой должник. Если тебе что-нибудь потребуется — звони.

Хониуелл ухмыльнулся.

— Не хочешь вернуться в Голливуд и работать со мной? Я скучаю по твоей гнусной роже.

— Так было бы лучше всего. А то эти гребаные переезды совсем меня замучили.

— Но как только ты поймаешь этого...

— Дай мне немного времени, Хони. Я поймаю его, как только смогу.

— Ага, — кивнул Хониуелл. — Ну, как только поймаешь, врежь этому ублюдку и от меня.

Теперь улыбнулся Голд.

— Ты слишком хорошо меня знаешь, Хони.

— Ага.

2.57 дня

Дезерт-Виста, залитый солнцем спальный городок, выстроенный из камня и песка покрытой лесами Южной Калифорнии, раскинулся вдоль шоссе Пирблоссом, словно мусор, выбрасываемый из окон проезжающих машин. Когда-то по центральной улице городка проходила основная магистраль, по которой жители Лос-Анджелеса добирались до сияющего огнями Лас-Вегаса с его забавами и развлечениями. Однако после постройки шоссе, соединявшего два штата, антикварные магазинчики, автозаправки и закусочные «обеды как у мамы» в основном были закрыты и заколочены досками. Составлявшие основную часть населения рабочие — «голубые воротнички» и отставные военные, бежавшие от кошмара больших городов, делали покупки в громадных торговых центрах Викторвилля и Барстоу. Единственной достопримечательностью города был музей, посвященный стареющей кинозвезде, игравшей ковбоев, да и тот был на грани разорения. Температура летом редко опускалась ниже 30° С и зачастую целыми неделями держалась на отметке 35° С. Специалисты по ремонту кондиционеров пользовались небывалым для своей профессии почетом, и три последних мэра города были либо ремонтниками, либо продавцами подобного рода аппаратуры.

Рабочий станции обслуживания, к которому обратился Уолкер, ухмыльнулся и указал ему дорогу, к штаб-квартире Калифорнийского клана: вверх по крутой дороге, недавно проложенной среди опаленных солнцем холмов, затем вдоль железнодорожных путей, выходящих из города и вновь вверх по заросшим полынью холмам, возвышавшимся среди пустыни.

Штаб-квартира представляла собой хаотическое нагромождение недостроенных кирпичных зданий, расположенных у гребня одного из бурых холмов. Задняя стена примыкала к склону, и на голой рыжей земле все еще виднелись следы ножей бульдозеров, стоявших неподалеку. Передний двор, голое пространство, на котором не росла даже трава, тянулся на сотню футов и кончался у зубчатого обрыва. На флагштоке, укрепленном в залитой бетоном и полузасыпанной песком тракторной покрышке, развевались на горячем ветру два полотнища — флаг Соединенных Штатов и стяг Клана: две буквы "К", наложенные на желтый силуэт штата Калифорния на фоне голубого шелка. Было такое ощущение, что флаг изготовлен вручную.

Уолкер припарковал фургон среди прочих машин: трех «харли-дэвидсон», пикапа, трех седанов, стоявших у окончания пыльной дороги на плоской площадке чуть ниже здания, и вылез из кабины. Из дома вышли двое мужчин и, стоя в широком патио, наблюдали за тем, как он поднимается по склону. Один из мужчин был субтильный блондин. Второй, должно быть, весил не меньше трехсот фунтов. У него была огненно-рыжая борода, закрывавшая его свитер до половины, и толстое, вечно потное брюхо, складки которого свисали над поясом, на котором держались джинсы. Подойдя поближе, Уолкер увидел, что оба носят на ремнях пистолеты.

Рыжебородый поднял руку, приказывая Уолкеру остановиться.

— Чего надо? — В его хриплом голосе слышался южный акцент.

Уолкер щурился от нестерпимо яркого света.

— Я хотел бы поговорить с мистером Джессом Аттером.

— Зачем?

— Я хочу вступить в Клан.

Двое в патио переглянулись и заулыбались. Тощий блондин спустился на несколько футов. На нем был надет кожаный жилет, на лице — тонкая щегольская бородка.

— А с чего ты взял, что Клан в тебе нуждается?

Оба заржали. Уолкер рассмеялся вместе с ними.

— Откуда ты?

— Из Лос-Анджелеса.

Блондин покачал головой.

— Страна чудес Третьего мира. У них там мэром негр, население смешанное, а всеми делами заправляют евреи; Как ты мог там жить?

— Потому-то я и хочу вступить в Клан. Потому-то и хочу встретиться с Джессом Аттером.

— Подожди здесь, — сказал блондин и вошел в дом.

Рыжебородый оперся спиной о кирпичную стену и уставился на Уолкера, положив руку на кобуру.

Уолкер провел рукой по волосам и посмотрел на мокрые от пота пальцы.

— Чертовски жарко, верно?

Рыжебородый промолчал бесстрастно взирая на непрошеного гостя.

Из дома вышел блондин и махнул Уолкеру рукой. Чувствуя, как бьется сердце, он поднялся по ступенькам, и, как только он вошел в патио, рыжебородый грубо остановил его, упершись ему в грудь рукой.

— Что у тебя с собой, парень? — спросил он, наблюдая за тем, как блондин хлопает по телу Уолкера и водит руками вверх и вниз по его ногам и талии.

— Все в порядке, — сказал блондин.

Рыжебородый открыл дверь, и Уолкер вошел в дом.

Внутри горел слабый свет и было прохладно. Когда глаза Уолкера привыкли к полумраку, он разглядел шестерых или семерых человек, сидящих и полулежащих в большой комнате, стены которой были окрашены ровным тусклым черным цветом. На полу расстелен дешевый золотистый ковер, а вокруг расставлены кресла и кушетки. Две молодые женщины — одна из них толстая и краснолицая, вторая — изящная и симпатичная — пытались унять трех малышей, гонявшихся взапуски по полу. Один из малышей расплакался. По стенам были развешаны большие подсвеченные черно-белые фотографии, плакаты и открытки. Справа от Уолкера висел снимок трех эфиопских детишек со сморщенными, изуродованными голодом телами. Они ели непереваренные остатки кукурузы из взрезанного дымящегося желудка коровы. Над плакатом на белой полосе надпись, исполненная плотным, аккуратным шрифтом: «ПИЩА ЛЮДСКАЯ». На соседней фотографии — изможденный, измученный голодом негритенок, уткнувшийся лицом в задний проход коровы. Под снимком подпись: «СВЕЖАЯ ПИЩА». Рядом висела фотография нацистского концлагеря. Несколько солдат союзников мрачно смотрели на поле, усеянное черепами и скелетами: «БЕРЛИНСКОЕ РАГУ». Затем — снимок тридцатых годов, с которого задумчиво глядел Гитлер, стоявший на балконе в Берхтесгадене, — «ВОТ ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НА ЭТО СПОСОБЕН». Зернистая фотография двадцатых изображала сцену линчевания. Многие из стоящих в толпе были одеты в ку-клукс-клановские белые плащи с капюшонами: «ТОЛЬКО МЕРТВЫЙ НИГГЕР ХОРОШ». Бегин, Садат и президент Картер в Кэмп-Дэвиде; улыбаясь, они пожимают друг другу руки: «ЖИД-ЧЕРНОМАЗЫЙ И КЛОУН». Джесс Джексон, читающий с кафедры проповедь. На изображение Джексона наложены концентрические круги мишени. Яблочко красовалось точно на лбу Джесса: «ИЗБРАННЫЙ ПРЕЗИДЕНТ».

— Ты выглядишь так, будто в церковь пришел.

Уолкер перевел взгляд на широкий пустой письменный стол, стоявший прямо перед ним. За столом сидел худощавый мужчина в белой рубашке и галстуке. Его черные волосы были аккуратно зачесаны назад, на лице — массивные черные очки, кожа бледная, одутловатая.

— Ты похож на паписта, впервые попавшего в Ватикан. «О-о! Святой отец! — поддразнил он Уолкера высоким жеманным голоском. — Нельзя ли мне поцеловать вашу католическую задницу? Лизнуть ваш итальянский член?»

Присутствующие весело зафыркали. Женщины расхохотались во весь голос. Дети бросили игру, недоуменно повертели головами и вновь принялись носиться по комнате.

— Или, быть может, польский хрен, чтобы быть точным?

Опять смешки.

— Это вы — Джесс Аттер? — пробормотал Уолкер.

— Он самый. — Аттер улыбнулся и отхлебнул из банки, которую держал в правой руке. — Так чего тебе от меня нужно?

Уолкер нерешительно оглянулся на мужчин и женщин, которые смотрели ему в спину.

— Я... я слышал о вас по радио. «Шоу Жанны Холмс»... — Уолкер замолчал.

— Было дело, — медленно проговорил Аттер, слегка сжимая кончиками пальцев банку, отчего та щелкнула.

— Вы говорили, что ищете новых людей. Пополнить ряды.

Аттер улыбнулся.

— Неужели?

— В общем, я бы хотел... я хотел бы присоединиться к вашим парням. Хочу стать членом Клана.

Улыбка Аттера стала еще шире.

— Правда?

— Да, сэр. — Уолкер сглотнул и посмотрел на посмеивающихся над ним людей.

— Тини! Предложи новичку стул.

Рыжебородый подтолкнул поближе новенькое хромированное, обитое кожей кресло, и Уолкер медленно уселся.

— И что-нибудь выпить, Тини.

Тини сорвал кольцо с банки и протянул ее Уолкеру. Уолкер, запинаясь, нервно поблагодарил.

— Тебе удобно? — спросил Аттер.

— Да, сэр, — почтительно отозвался Уолкер, торопливо глотая пиво.

Аттер откинулся на спинку своего вращающегося кресла.

— Тебе нравится наша штаб-квартира? — лукаво спросил он.

— Да, конечно, — отозвался Уолкер, оглядывая комнату. По стенам среди плакатов торчали подставки, на которых были уложены винтовки и карабины, полуавтоматические МАК-10 и армейские автоматы М-16. Тут же висело несколько мечей. За спиной Аттера, словно театральный задник, была натянута увеличенная копия флага Клана, развевавшегося на улице. Рядом стояли каталожные ящики, копировальная машина, огромный принтер. Вдоль стены тянулись полки, на которых выстроились в ряд персональные компьютеры.

— И это лишь начало, — сказал Аттер, самодовольно улыбаясь. — Настало время истины. Америка поднимается на борьбу против своих внутренних врагов.

Уолкер не мог понять, ожидает ли Аттер ответа. Наконец он пробормотал:

— Верно. Вы совершенно правы.

— Ты согласен с убеждениями, которые отстаивает Клан?

— Целиком и полностью, — с воодушевлением ответил Уолкер.

— И ты хочешь вступить в наши ряды? Стать нашим соратником в решающей схватке?

— Да, сэр. Больше, чем чего бы то ни было.

— Чего бы то ни было? Это серьезное заявление.

Одна из женщин прищелкнула языком.

— Знаешь ли, — сказал Аттер, отбросив иронический тон, — стать членом Клана нелегко. И быть им не так-то просто. Мы предъявляем к нашим братьям серьезные требования. Преданность, верность, самоотверженность. Нашим требованиям отвечают очень немногие люди. Объясни мне, почему ты хочешь стать членом Калифорнийского клана? Объясни мне это своими словами.

Уолкер почувствовал себя неуютно.

— Видите ли, я прочитал «Кларион», и я согласен со всем, что вы говорите. Ваши братья — единственные люди, которые говорят правду. Я верю в то, что вы отстаиваете.

Аттер еще раз отхлебнул из банки и вновь щелкнул ею, легонько сжав пальцами.

— Расскажите своими словами, исходя из своего опыта: зачем вы хотите стать членом клана. Объясните подробнее.

Уолкер опустил глаза и уставился на картинку, изображенную на банке. Горный ручей в Колорадо.

— Я... я... мне трудно подобрать слова. Не то что вы, в вашем «Кларионе». Вы сказали там все, о чем хотел бы сказать и я.

— А конкретно? — настаивал Аттер. — Что вы имеете в виду?

Уолкер нахмурился. Его глаза метались по комнате, словно в поисках подсказки.

— Я... э-э... — начал было он и вновь замолчал.

— Ну, давай же, — велел Аттер. — Соберись с мыслями.

Уолкер посмотрел на свою банку. Затем он поднял лицо и посмотрел в глаза Аттера.

— Вы сами знаете. Евреи. Ниггеры.

— Да? И что же евреи и ниггеры?

Уолкер пожал плечами.

— Вы сами знаете. Как евреи захватили всю страну. И отдали ее ниггерам.

— Продолжай. Расскажи нам об этом.

Уолкер медленно заговорил, спотыкаясь на каждом слове.

— Дело в том, что Америка должна была стать другой. С самого начала предполагалось, что она будет не такой, какая она теперь. С самого начала — когда писали конституцию и все такое прочее. Когда писали Конституцию, вовсе не думали давать воли неграм. И равенства. Равенства с белыми людьми. Ниггеры были рабами. Все они были рабами. Все те, кто писал Конституцию и Декларацию независимости, — у них у всех были рабы. У всех. Никто и не думал, что ниггер может сравняться с белым человеком.

Внезапно Уолкер прервал свою речь, словно смутившись от того, что наговорил так много.

— Все это так, — сказал Джесс Аттер. — Что еще?

Уолкер нервно мотнул головой. Жаль, что не осталось пилюль. Проглотил бы одну прямо сейчас.

— Как теперь преподают историю? Ни слова правды о старых временах! О том, как все было, не рассказывают. Как все было на самом деле.

— Ну, ну, — приободрил его Аттер. — А как же было на самом деле?

Уолкер пожал плечами. Откинув голову назад, он плеснул немного пива в рот и вытер губы наружной стороной руки.

— Евреи — они все врут. Во всех книгах по истории. И все такие книги написаны евреями. Посмотрите на их имена — и вы поймете. Они не пишут правды. Они искажают факты. Заставляют всех говорить только о том, что им хотелось бы слышать. Прямо как ниггеры. Евреи ставят все с ног на голову. От этого все беды. Евреи до добра не доведут.

Аттер наклонился вперед и оперся локтями о стол.

— Продолжай.

Уолкер начал входить во вкус. Ему редко доводилось встречать человека, который был готов выслушать его.

— Евреи вечно подстраивают всякие гадости. Это ослабляет Америку. Они выставляют белых людей дураками. Чудовищами. В своих книгах, газетах, по телевизору, в кинофильмах. Они все евреи — писатели, актеры и все прочие. Все они. Журналисты. Телерепортеры. Все они жиды. Они заправляют всей этой — как они ее называют? — массовой информацией. Вся эта дерьмовая массовая информация в руках жидов. Они делают все, чтобы прибрать ее к рукам. — Уолкер кивнул Аттеру. — Вы сами писали об этом в «Кларионе».

Аттер смял пальцами жестянку.

— Верно, я писал обо всем этом в «Кларионе». Но мне нравится, как ты все это излагаешь. Продолжай.

— Короче, евреи представляют только одну сторону — ту, которая им выгодна. Они врут, а бороться с этим невозможно, потому что все в их руках. Услышать правду просто негде. И вот они врут, выставляя себя в лучшем свете, будто бы они герои, говорят, что ниггеры — хорошие, мексиканцы и китайцы — хорошие, и все потому, что сами они — всего лишь потомки ниггеров. У них все хорошие, кроме белых христиан. Они выставляют белых христиан дураками. И так все время.

— А зачем они это делают?

— Чтобы ослабить Америку, — отрывисто произнес Уолкер. Он почувствовал, что все присутствующие отнеслись к его словам с одобрением. Наконец-то Уолкер попал туда, куда стремился. — Чтобы Америка прогнила до мозга костей.

— Зачем?

— Чтобы коммунисты смогли взять верх. Просто войти и победить. Евреи всегда об этом мечтали. Евреи изобрели коммунизм...

— Карл Маркс, — сказал Аттер, одобрительно кивнув.

— И потом, когда они наводнят Америку своими полчищами, словно крысы, они станут насаждать коммунизм, подстрекать к беспорядкам и захватят Америку. Ведь Америка — это настоящая земля обетованная, и евреям не остается ничего, кроме как попытаться все здесь разрушить. Они выдумали профсоюзы, агитируют ниггеров, они продали бомбу Советам. Вот так. Вы и сами это знаете.

Уолкер еще отпил пива и продолжал, не дожидаясь вопросов:

— Они готовят Америку к большому захвату. Делают из белого человека мягкотелого труса, боящегося даже собственной тени, неуверенного в себе. Вот такой у евреев план. Вот затем-то они и втравили нас во вьетнамскую войну, затем обеспечили нам поражение, так что теперь мы чувствуем страх и слабость. Когда явятся коммунисты, им останется лишь все прибрать к рукам. Никаких проблем, никакой борьбы. Вот что задумали евреи. И все идет точно по их плану.

— А зачем евреи борются за победу международного коммунизма?

— Чтобы покончить с христианством раз и навсегда. И тогда Иуда победит Христа. И эти ублюдки, эти слизняки станут плевать на него. Затем они обратят белых людей в рабство и заставят работать на своих фабриках; они поставят над нами ниггеров и сделают их нашими хозяевами. Они отдадут наших женщин ниггерам, чтобы те их трахали, и уже через поколение не останется ни одного белого человека, кроме иудеев. Хотя они и не настоящие белые, но они хитры и коварны, а все эти полунегры будут идиотами, так что евреи будут править миром без всяких затруднений и становиться все богаче и богаче.

Уолкер, слегка запыхавшись, умолк. В комнате царила гробовая тишина. Джесс Аттер встал и обошел вокруг стола. Сев на край столешницы, он скрестил руки на груди.

— Да, это правда. Все, что ты говоришь, — правда. Это настоящий позор, что в мире так мало людей, которые были бы способны видеть истину, как ты.

Лицо Уолкера засияло.

— Значит, ты хочешь вступить в нашу организацию? — спросил Аттер, глядя на Уолкера сверху и улыбаясь ему.

— Больше, чем чего бы...

— ...чего бы то ни было, — закончил за него Аттер, вызвав одобрительный смех в комнате. Высказанная таким образом поддержка согрела душу Уолкера.

— Мы не только занимаемся дебатами, — продолжал Аттер. — Нам не пристало сидеть, созерцая свой пупок, как это делают в большинстве известных нам добропорядочных проамериканских организаций...

Опять раздался смех.

— Шататься по закоулкам клуба, попивая пивко и хвастаясь друг перед другом, какие мы крутые парни. Подобная болтовня не спасет цивилизацию. Мы готовимся к действию. К действию, направленному на решение назревших проблем.

— Да-да, правильно! — нетерпеливо воскликнул Уолкер.

— Именно поэтому я стал кандидатом в Законодательное собрание штата, — заявил Аттер, расхаживая по толстому ковру. — Мы должны оттуда выдавать информацию. Мы должны сделать так, чтобы люди слышали слово правды. Мы должны быть готовы к самопожертвованию ради возрождения нашей национальной расы. Каждый член Клана — солдат на передовой линии фронта борьбы за выживание арийско-христианской расы. — Аттер стоял прямо перед Уолкером и смотрел на него сверху вниз. — Ты готов к такому самопожертвованию?

— Да, сэр.

— Ты уверен в этом? Нам не нужны липовые патриоты. Ты уверен, что готов принести себя в жертву ради нашего дела?

Уолкер сглотнул застрявший в горле комок.

— Я уже начал.

Аттер вопросительно заглянул ему в лицо.

— О чем это ты?

Уолкер нервно оглядел комнату.

— Говори же, сынок. Мы здесь в полной безопасности.

Уолкер еще раз сглотнул.

— Вы знаете об этих евреях в Лос-Анджелесе? Которых пришили?

Молчание.

— Это я сделал. Я — тот самый Убийца с крестом.

Аттер долго смотрел ему в глаза. Его улыбающиеся губы сложились в жесткую гримасу. Почувствовав, что тишина за его спиной стала угрожающей, Уолкер смутился. Он заставил себя улыбнуться.

— Так ты и есть тот самый герой? — мягко спросил Аттер.

Уолкер кивнул.

— Да. Да, это я.

Аттер быстрым шагом отошел от стола и остановился у плаката с изображением концлагеря, повернувшись спиной к Уолкеру и к остальным, и принялся рассматривать фотографию. Уолкер смотрел ему в спину и пытался понять, что же произошло. Чувство покоя и удовлетворенности, владевшее им мгновение назад, ушло словно вода сквозь сито.

В комнате воцарилась мертвая тишина. Даже дети притихли, глядя во все глаза.

Наконец раздался голос Аттера.

— Тебе не удалось обмануть меня ни на минуту, — сказал он, не оборачиваясь.

— Что? — спросил Уолкер с застывшей на лице улыбкой.

Аттер обернулся.

— Я сказал, тебе не удалось обмануть меня ни на секунду.

Уолкер потряс головой, словно желая вытряхнуть пыль из ушей.

— Я не пони...

— Но, готов поклясться, остальных ты сумел обвести вокруг пальца, а? — крикнул Аттер, обращаясь к своим людям. — Я готов спорить, вы попались на удочку этого иуды, поверили тому дерьму, что он тут наговорил.

В мозгу Уолкера закружился вихрь, и он никак не мог собраться с мыслями.

— Прошу вас, я...

— Кто ты такой? — заорал Аттер с перекошенным от ненависти лицом. — Кто тебя подослал? ФБР? Департамент правопорядка? А может быть, ты один из наемных шпиков Джерри Кана?

— Мистер Аттер, тут какая-то ошибка...

— Впрочем, ладно. Можешь не отвечать. Я и так знаю, что ты из ФБР. Мне лишь хотелось посмотреть, станешь ли ты продолжать молоть эту чепуху. Когда ты вошел в дверь, я уже знал, что ты из ФБР. Мне известно, что ты побывал здесь три дня назад, получив задание внедриться в ядро нашей группы.

Уолкер растерялся. Он был настолько вне себя, что его губы шевелились, не издавая ни звука.

— Если ты и твои приятели думаете, будто у Джесса Аттера нет друзей в верхах, то вы глубоко заблуждаетесь. Нашу деятельность одобряют очень многие люди. Многие из них занимают высокие посты. И они шлют мне предупреждения! — воскликнул Аттер. — Предупреждения о том, что ко мне подосланы ищейки, собирающие информацию для того, чтобы покарать Джесса Аттера и помешать ему исполнить священную миссию. Уберите отсюда этого иуду, любящего евреев! Чтобы я его больше не видел!

Сильные руки сгребли Уолкера и вытащили его из кресла.

— Что я сделал? — завопил Уолкер. — Что я сделал?

— Прекрати строить из себя невинную овечку! — гневно произнес Аттер. — Какое тебе дали задание? Что ты мне должен был пришить? Заговор? Убийство?

— Прошу вас, скажите, что я такого сделал? — воскликнул Уолкер.

Аттер подошел поближе.

— Я тебе скажу, что ты сделал, — тихо прошипел он. — Ты опять недооценил Джесса Аттера. И тут ты крупно ошибся. Я с самого первого дня знал, кто этот лос-анджелесский герой. Я знал это даже раньше. Я планировал его действия. Я постоянно с ним общаюсь. Я отдавал ему приказы, ты, ренегат! Я отдавал ему эти чертовы приказы!

— Это неправда! — Уолкер бросился на Аттера, и Тини нанес ему короткий жесткий удар по почкам. Уолкер всхлипнул и упал на колени. Симпатичная женщина ударила его в пах, и Уолкер, корчась и извиваясь, растянулся на полу.

К нему подошел Аттер.

— Неужели ты думаешь, что такой вот Убийца с крестом мог действовать в Южной Калифорнии и чтобы я не знал о каждом его шаге? Ты вошел сюда в тот самый момент, когда я рассказывал своим людям о последнем его сообщении. Ты здорово ошибся, легавый! Вышвырнуть отсюда эту дрянь!

Тини и другой здоровенный парень проволокли Уолкера по полу к двери. По пути ему досталось еще несколько пинков. Один из детей плюнул ему в лицо. Вытащив Уолкера на залитый жарким солнцем двор, громилы швырнули его из патио на пыльную землю.

— Уноси отсюда свою задницу, ты, — процедил Тини, и громилы вернулись в дом.

Лежа в пыли, Уолкер перевернулся. При каждом ударе сердца его спину и крестец пронизывала острая боль. Он поднялся на ноги и, шатаясь, поплелся назад к двери.

— Это неправда! Неправда! — крикнул он. По его щекам катились слезы.

Из патио вышли Тини и его приятель. Тини держал в руках автомат М-16.

— Если ты еще способен соображать, то сейчас же унесешь подальше свою задницу, сынок, — рявкнул Тини.

— Но это неправда! — крикнул Уолкер. — Неправда!

Он сделал еще один нетвердый шаг, и Тини дал очередь из автомата. Вокруг Уолкера поднялись облачка пыли, неторопливо рассеявшиеся в воздухе.

— Я сказал тебе: мотай отсюда! — медленно проговорил Тини. — А ну-ка вали!

Уолкер стоял, всхлипывая и глотая слезы. В маленьких окошках штаб-квартиры показались лица людей, выглядывавших наружу.

— Это неправда! — негромко воскликнул Уолкер.

Тини спустился из патио, встал напротив него и молниеносным движением своих мясистых рук плашмя ударил прикладом автомата по незащищенному животу Уолкера. Тот повалился на колени, схватившись за живот. Он судорожно хватал воздух, и при каждом вдохе его подбородок ударялся о грудь.

Он поднял голову и посмотрел на Тини.

— Это неправда, — проговорил он сдавленным голосом, почти стонал.

Тини навел дуло автомата на щеку Уолкера чуть ниже его правого глаза.

— Хочешь подохнуть? — спросил он Уолкера.

Уолкер проглотил застрявший в горле комок.

— Да, — прошептал он.

На несколько секунд пустыня, казалось, затаила дыхание и замерла в неподвижности. Затем на двор неуклюже опустился большой, уродливый ворон. Тини отвел ствол винтовки от лица Уолкера.

— Вали отсюда, сынок, — мягко проговорил он. — Пусть твоим страданиям положит конец кто-нибудь другой.

Тини отступил назад и ткнул пальцем в сторону стоящих автомобилей.

— Давай иди!

Уолкер зарыдал. Он закрыл лицо руками и, плача раскачивался, стоя на коленях.

Тини жестом подозвал своего напарника. Они взяли Уолкера за руки и, подтащив его к краю выжженного солнцем пустынного дворика, спустили его по склону по направлению к импровизированной стоянке. Уолкер остался лежать там, где упал, и продолжал плакать, уткнувшись лицом в пыль.

— Заводи свою тачку и мотай отсюда, пока у тебя есть такая возможность! — крикнул сверху Тини.

Двое громил двинулись к дому.

Через некоторое время Уолкер поднялся, залез в фургон и двинулся в путь по дороге, петлявшей среди побуревших холмов.

8.15 вечера

Свет был по-прежнему погашен.

Натан Сэперстейн по кличке Нэтти, подогнал белый «корниш» к западному концу улицы Сансет, нырнул в подземный гараж ресторана «Ле Парк», с визгом затормозил и сунул ключи от машины одетому в красную куртку дежурному по имени Грегорио.

— Добрый вечер, мистер Сэперстейн. Вы оставляете машину надолго?

Сэперстейн улыбнулся ему, и Грегорио послал ему в ответ куда более приветливую улыбку.

— Полагаю, мне придется задержаться на ужин, Грегорио. Несколько часов машина мне будет не нужна. Присмотри за ней повнимательнее.

— Конечно, мистер Сэперстейн, — заверил его юноша и, облизнув губы, прыгнул в кресло водителя.

«Вот нахальный паршивец!» — весело подумал Нэтти.

Прежде чем открыть блестящие хромированные двери ресторана, Нэтти, по своему обыкновению, осмотрел себя в установленном справа от входа голубоватом стекле. И, как обычно, остался доволен увиденным: низкорослый, похожий на гнома, он тем не менее выглядел весьма импозантно и был безукоризненно одет. Натан Сэперстейн уже очень давно смирился со своим полутораметровым ростом, точнее — с нехваткой такового. Он понял, что сила человека, его возможности и общественное положение практически не зависят от физических данных. Вот и сегодня, когда Нэтти Сэперстейн вошел в зал суда, помощники окружного прокурора, которые выступали в качестве защитников футбольной команды, лишь сглотнули слюну и потупили глаза. Нэтти поломал карьеру не одному многообещающему молодому человеку, разнося в клочья обвинения, казавшиеся ошеломленному противнику совершенно неопровержимыми. Молодые прокуроры бросали жребий, кому в очередной раз выступать против Нэтти. Его называли сторонником строгой дисциплины, и это определение нравилось Сэперстейну. Оно свидетельствовало о неукротимой свирепости, и богатому клиенту, пожелавшему иметь в своим арсенале столь грозное оружие, приходилось выкладывать немалые деньги. В желающих недостатка не было. Нэтти Сэперстейн был ходячей легендой Лос-Анджелеса — города, полного легенд. Проще говоря, он был лучшим адвокатом города по уголовным делам. Точка. Если вы убили жену или зарезали любовницу, если вас застукали на таможне и нашли в чемодане с двойным дном пару ключиков, если вы растратили имущество компании на удовлетворение низменных желаний, если вы сделали что-то подобное и при этом богаты, то, возможно, вам придет на ум фамилия Сэперстейн. Мафиози, кинозвезды, торговцы наркотиками — все они прибегали к дорогостоящим услугам Нэтти Сэперстейна. Ходили слухи, что Джон Де Лорен обратился было в его контору, но там у него создалось впечатление, что Нэтти ему не по карману. Несколько лет назад произошел нашумевший случай, когда престарелая суперзвезда, узнав о том, что ее юная мужеподобная протеже из Италии путается также и с ее малолетним сыном, позвонила Нэтти и заручилась его поддержкой, а лишь потом вошла в соседнюю комнату и пристрелила мерзавку. Прежде чем действовать, она хотела быть уверенной в том, что Сэперстейн возьмется представлять ее интересы в суде. Нэтти, разумеется, не опровергал, не подтверждал эти слухи.

Нэтти внимательно оглядел себя в голубом окне и улыбнулся. Кое-кто утверждал, что он позаимствовал стиль одежды у писателя Томаса Вулфа; другие утверждали прямо противоположное. Нэтти хранил по этому поводу молчание. Сегодня он надел легкий костюм-тройку ванильного цвета, темно-синюю рубашку с белым воротником, голубой галстук и фетровую шляпу, цвет которой идеально подходил к костюму. К каждому костюму Нэтти подбирал шляпу соответствующего цвета. Это был его стиль. Десятки лет назад Нэтти понял, что, когда ты работаешь адвокатом в Голливуде, следует одеваться эффектно — это вселяет в клиента уверенность.

Из-под шляпы на узкие плечи Нэтти ниспадали тщательно уложенные седые волосы. Мода восьмидесятых диктовала возврат к коротким прическам, но звезда Нэтти вспыхнула в конце шестидесятых, когда он, хорошенько подумав, принял решение отрастить длинные волосы. И теперь, то ли из самолюбия, то ли из суеверия, он отказывался обрезать их. К тому же молоденькие мальчики обожали длинные волосы. Нэтти наклонился поближе к своему отражению и поправил напомаженные кончики усов наподобие велосипедного руля, придав им идеальную симметричность. Усы были частью его стиля, к тому же молоденьким мальчикам они тоже нравились.

Удостоверившись в том, что его внешность безукоризненна, Нэтти открыл дверь ресторана и вошел внутрь.

Метрдотель Генри ринулся ему навстречу с масленой улыбкой на губах.

— Месье, ваши гости уже здесь. Я усадил их за ваш столик.

— Да, я знаю, спасибо. Чем будешь потчевать на ужин, Генри?

— Морские окуни очень хороши, мсье Сэперстейн...

Столик Нэтти — кабинет в дальнем углу у задней стены — был к его услугам каждый вечер за исключением воскресений. По воскресеньям ресторан «Ле Парк» был закрыт. За столом Нэтти не имел права сидеть никто другой, даже если хозяин обедал в другом месте. Проходя по залу, завсегдатаи — на лицах многих из них можно было безошибочно прочесть их национальность — махали ему рукой и здоровались. Нэтти приветствовал их сухой улыбкой. Он вошел в свой кабинет вслед за ослепительно красивым юным блондином с такими голубыми глазами, что они казались нарисованными. Нэтти прижался к юноше и, сунув под стол руку, положил ладонь на его ногу и легонько стиснул пальцами его мужские сокровища. Юноша улыбнулся и сдвинул колени.

— Нэтти, йа так много хотель сказать тебе, — произнес он с отчетливым берлинским акцентом.

— Так рассказывай же, — улыбнулся Нэтти, принимая стакан мартини, принесенный официантом.

— Сегодня Эллен гадаль мне по картам. — Юноша просиял и кивнул безвкусно одетой молодой женщине, сидевшей напротив. — И карты биль такой кароши!

Нэтти вовсе не был женоненавистником. Просто они были ему не нужны — разве что в качестве клиентов. В таких случаях он мог быть галантным, словно змей-искуситель. Сидевшее напротив несчастное создание было безвредной фантазией Эрика и забавляло его в дневные часы.

— Что сказали кароши карты, Эллен? — спросил он.

Эллен была бледная, массивная женщина, одетая в свободного покроя платье черного цвета. Ее глаза были щедро подведены черной тушью. Желая произвести на приятелей глубокое впечатление, Эллен признавалась, что она — колдунья.

Эллен таинственно улыбнулась.

— Карты сулят нашему Эрику удачу, — мягким голосом проговорила она, шевеля пунцовыми губами.

— Про ту роль, Нэтти. Роль в кино, куда я ходиль экзаменоваться. Я говориль тебе, что имею кароши данные.

Нэтти пригубил мартини.

— Это чудесно.

— Я готофф взять ту роль, Нэтти. Я ее знаю. Карты биль очень благожелателен. Верно, Эллен?

— Очень, очень.

Нэтти улыбнулся ей.

— Мне вышла пиковая дама, — сказал Эрик. — Эллен говориль, пиковая дама никокта не прихотит. Правда, Эллен?

— Никогда.

— Эллен сказаль, клиенты хорошо заплатиль бы за карты, который мне выпали.

— Карты сулят великое будущее, — сказала Эллен. — Успех в делах. Удачу. Гармонию. Счастье.

— Это очаровательно. — Нэтти открыл черный ониксовый портсигар и, вынув длинную сигарету, прикурил ее от золотой зажигалки.

— И любоффь, — добавил Эрик, улыбаясь ему. — Карты предсказали про романтический, страстный любоффь.

Нэтти еще раз стиснул под столом его гениталии.

— У нас и есть такая любовь, — сказал Нэтти. Эрик вздохнул и положил голову ему на плечо.

* * *

В другом конце ресторана, в баре, скрытом за увитой плющом решеткой, Голд заказал вторую порцию двойного виски. Он видел, как Нэтти и его гости заказывали блюда, как им принесли закуски, как они их съели и официант, забрав тарелки, принес салат. Голд перехватил взгляд бармена, и тот принес ему еще стакан. Около столика Нэтти остановились двое одетых в деловые костюмы молодых людей, которых Голд счел адвокатами. Пришли засвидетельствовать свое почтение его величеству. Нэтти что-то им сказал, молодые люди рассмеялись и отошли от столика. Голд, прихватив с собой выпивку, направился к телефонной будке, стоявшей подле автомата, торгующего сигаретами.

В трубке послышался голос Эвелин.

— Это Джек звонит. Как там Уэнди?

— Джек, подожди секунду. С тобой хочет поговорить Стэнли.

Минуту спустя трубку взял доктор Стэнли Марковиц.

— Стэнли, как она?

— Спит. Опять пришлось дать ей сильное снотворное. Мы наняли для Джошуа сиделку. Мне бы не хотелось, чтобы она очень уж задумывалась над тем, что произошло. Чтобы она на этом зациклилась. Ты же знаешь, ее здорово избили.

— Знаю.

— К тому же ее изнасиловали в задний проход. Ты знал об этом?

Стоя в будке, Голд повернулся так, чтобы не терять из виду столик Нэтти. Юный блондин произносил тост; Нэтти и сидящая напротив безобразная женщина держали в руках бокалы с вином. Все трое смеялись.

— Джек, ты слушаешь?

— Да, я слушаю. Я не знал об этом, Стэнли.

— И все же мне кажется, что нам повезло. Ее могли убить. Не сомневаюсь в том, что она страшно напугана.

— По ней этого не скажешь. Вчера вечером, когда я вез ее домой, она была взбешена и яростно ругала Хоуи, но в целом держала себя в руках.

— Джек, тебе часто доводилось вести дела об изнасиловании?

— Нет.

— Так вот, сейчас у нее обычный послешоковый синдром. Некоторым женщинам он доставляет мучительные страдания. И Уэнди — как раз такая женщина. Об этом я и хотел тебе сказать.

— Да?

— Мы с Эвелин все обсудили и решили увезти Уэнди и ребенка на несколько недель в Кабо. Увезти ее отсюда. У нас там есть дом, и я полагаю, что перемена обстановки сразу даст благотворный эффект и способствует выздоровлению. Она и видеть не хочет Хоуи, а больше ее в городе ничто не удерживает. Что скажешь, Джек?

— Мне кажется, это удачная мысль.

— Правда? Отлично. Эвелин вылетает с ними завтра утром, а я отправлюсь следом, как только позволят обстоятельства. Я уверен в том, что Уэнди необходимо отвлечься от того, что произошло вчера ночью.

— Полностью с тобой согласен, Стэнли. Спасибо тебе.

— Нашей девочке пришлось такое пережить... А мы и понятия не имеем, что тут можно сделать.

Официант зажег у столика Нэтти фейерверк. В воздух взметнулись языки пламени. Юноша захлопал в ладоши.

— Никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь, Стэнли, — сказал Голд.

Повесив трубку, Голд набрал свой рабочий номер. Трубку поднял Замора.

— Что-то ты сегодня задержался, — заметил Голд. — Что-нибудь случилось?

— Ничего особенного. Слушай, Джек, почему бы нам вдвоем не прошвырнуться вечерком по Вест-Сайду. Наш парень непременно попробует сделать это ещё раз.

— Хорошая мысль, Шон, но давай будем действовать порознь. Имея две машины, мы сможем покрыть вдвое большую площадь.

— Как скажешь, Джек, — разочарованно протянул Замора. — Я лишь хотел бы быть с тобой в тот момент, когда ты прищучишь этого мерзавца.

— Не волнуйся, Шон. Я обещаю тебе, что ты будешь рядом.

— Хорошо.

Голд вернулся к стойке и заказал еще виски. Он следил за Нэтти Сэперстейном, глядя сквозь увитую плющом решетку.

— Ф том раскладе быль только один плохой карта, — говорил Эрик, кладя в рот кусочек омара.

— Что за карта? — рассеянно произнес Нэтти, накручивая на вилку ломтик языка.

— Скелет. Карта смерти.

Нэтти сунул язык в рот. Между его губ осталось торчать волоконце, и он всосал его в рот.

— Кто-то из моих близких скоро будет умирайт, — сказал Эрик. — Правда, Эллен?

Эллен намазывала маслом кусок хлеба.

— Кто-то из самых близких. И очень скоро.

— Наверное, это есть моя бабушка. Она живет в Берлине. Она очшень больна.

Нэтти поднес к губам бокал каберне.

— Сколько ей лет?

— Девяносто один.

— Как ее зовут?

— Берта.

Нэтти поднял стакан.

— Я пью за Берту. Которая в Берлине. Вечно жить невозможно, но Берта, уж конечно, постаралась на славу.

— Нэтти! — Эрик рассмеялся и шлепнул его по руке.

Бармен включил маленький телевизор, стоявший у кассы. На экране появилась Одри Кингсли.

«...руководство и работники нашей станции хотели бы извиниться перед телезрителями, которые были возмущены тем, что мы назвали виновника убийств, имевших место в Вест-Сайде, христопродавцем. Мы понимаем, что многие наши зрители могли быть оскорблены такого рода выражением, и мы получили немало телефонных звонков, в которых нам указывали на нашу ошибку. И это действительно была ошибка, точнее — оговорка, о которой мы глубоко сожалеем. Сейчас в эфир выйдет Джефф Беллами с последними известиями о расследовании по делу Убийцы с крестом».

Несколько секунд экран занимала «говорящая голова» Джеффа Беллами, потом замелькали кадры: пресс-конференция мэра, шеф Гунц на пресс-конференции, прямой репортаж из Вествилля, где были усилены наряды полиции, кадры о пеших патрулях Джерри Кана, обходящих округ Ферфакс, потом на экране показался Джек Голд, старательно уклоняющийся от репортерских микрофонов около Центра Паркера.

— Гляди-ка, — сказал Голду парень, стоявший слева. — Это же ты!

Голд осушил стакан, бросил на стойку двадцатку и быстро вышел, оглянувшись на столик Нэтти Сэперстейна. Официант как раз предлагал им десертное меню.

— Когда же вы схватите Убийцу с крестом? — крикнул вслед Голду парень из бара.

Голд пересек бульвар Сансет и устроился за рулем своего старого «форда». Уже стемнело, и, прежде чем развернуться, Голд включил фары. Он проехал по бульвару на восток, свернул на Западную улицу, потом поехал обратно по направлению к Креншо. Вынув адрес, нацарапанный Хониуеллом на клочке бумаги, он нашел нужный квартал и остановил машину на противоположной стороне улицы. В доме, который он искал, было два этажа, и его стены явно нуждались в ремонте. Забор был испещрен надписями и рисунками.

Когда Голд был маленьким, по соседству жили сплошь белые — их было, во всяком случае, не меньше девяноста процентов. Голд мог припомнить лишь нескольких цветных и пару мексиканцев, а вот на улице Креншо жили в основном эмигранты из Европы — армяне, греки, поляки, итальянцы и несколько выходцев из Оклахомы. Там жили, даже несколько евреев. Но в течение пятидесятых-шестидесятых годов улицу заполонили чернокожие. В последнее время появились корейцы, и их становилось все больше.

В доме горел свет.

Голд не стал выключить рацию, но уменьшил звук. Пошарив под сиденьем, он достал серебристую фляжку и, отвернув крышку, сделал солидный глоток. Усевшись поудобнее, он принялся наблюдать за домом.

Спустя полчаса открылась дверь, и на запущенную побуревшую лужайку упал луч света. Из дома вышла маленькая чернокожая женщина лет шестидесяти, за ней показался мальчик девяти-десяти лет. Он нес на плече рюкзак, набитый чем-то похожим на книги. Они сели в стоящий у обочины старый «бьюик» и уехали. Через несколько минут на улицу вышла стройная женщина с коричневой кожей.

Она напомнила Голду Анжелику. Разумеется, Анжелика была куда красивее, но какое-то сходство все же было.

Это должна была быть жена Фиббса. Голд прочел в бумажке ее имя. Эстер.

Эстер Фиббс держала в руках пару завернутых в полиэтилен швабр и пластиковое ведро. Уложив свою ношу в багажник стоявшего на улице фургона, вернулась к дому и заперла дверь. Затем забралась в фургон и поехала по направлению к северу.

Голд подумал, не поехать ли ему следом. Она вполне могла ехать на встречу с Бобби Фиббсом. Она могла солгать полицейскому и как раз в этот момент ехать к своему мужу.

Поразмышляв, Голд решил оставаться на месте. Он еще раз глотнул из фляжки и принялся рассматривать дом. В квартиру никто не входил. Теней в окнах не появлялось.

Голд жевал сигару и наблюдал, внимательно слушая радио.

Он ждал больше часа. Ничего — ни в доме, ни по радио. На улице ни души, если не считать двух школьников в спортивных куртках, которые прошли по тротуару, перебрасываясь баскетбольным мячом.

Голд завел мотор и отъехал от обочины. Проезжая под уличным фонарем, он посмотрел на часы. Пятнадцать минут одиннадцатого. Голд сжал в зубах сигару и поехал назад в «Ле Парк».

Автомобиля Нэтти на стоянке не оказалось. Чтобы удостовериться в этом, Голд трижды объехал площадку. Затем он включил первую передачу и направил свой «форд» вверх по улице, ведущей к Голливудским холмам. На пути к вершине пожиратель бензина закашлялся и задымил, и Голд остановил машину, чтобы остудить мотор. Отсюда, даже сквозь неизбежный смог, Лос-Анджелес выглядел великолепно — огромное множество ночных огней, сияющих словно рождественская елка.

Наконец «форд» перестал дымить, и Голд поехал дальше.

Отыскать дом Нэтти Сэперстейна было нетрудно. Уже шестьдесят лет, с момента постройки в двадцатые годы, он был знаменит на весь Лос-Анджелес установленной на крыше сиреной, которую, впрочем, никогда не включали. Дом не был очень уж большим или роскошным, но его архитектура в стиле египетского дворца и яркая розово-зеленая штукатурка стен постоянно привлекали внимание экскурсоводов, путешествовавших по Голливудским холмам на автобусе.

Голд остановил дымящийся «форд» на вершине холма и вылез наружу. На подъездной дорожке стоял «роллс-ройс» Сэперстейна. Голд осмотрелся и, не увидев никого вокруг, быстро прошел вокруг дома, направляясь к арке дверей, ведущих к балкону, окаймляющему стены дома. В доме играла музыка. Голд шагал беззвучно и осторожно, стараясь не задеть датчики сигнализации. Он аккуратно отодвинул ветку с листьями и заглянул в скошенное окно.

* * *

На подушках дивана, листая журнал, развалился юный немец — обнаженный, если не считать черных узеньких трусиков. Его гибкое молодое тело, намазанное кремом, блестело. Нэтти Сэперстейн стоял у полированного бара красного дерева, одетый в длинное кимоно из черного шелка, перехваченное на поясе лентой того же цвета, и насыпал в крошечный стеклянный флакончик кокаин. Его серебристые волосы были собраны сзади в пучок. Добавив соды и немного воды, он нагрел флакончик в пламени маленькой золотой бунзеновской горелки, встряхивая его время от времени, чтобы отделить кокаин от примесей. Вода во флакончике закипела, и Нэтти процедил содержимое флакона через шелковый лоскуток. На ткани остались маленькие зернышки — чистый кокаин. Нэтти осторожно взял зернышко и положил его на решетку чашечки маленькой трубки. Чиркнув золотой зажигалкой, он поднес пламя к кокаину и резко вдохнул. Подержав дым в легких почти минуту, он медленно выдохнул. Юноша, лежащий на диване, хихикнул. Нэтти обернулся к нему, улыбаясь.

— Иди сюда, — низким голосом проговорил коротышка. Юноша медленно приподнялся и подошел к Сэперстейну, шагая мягко, словно кот. Нэтти протянул руку, и юноша скользнул ему в объятия, потираясь телом об Сэперстейна. Они страстно поцеловались, и Нэтти положил свободную руку на обтянутые трусиками ягодицы парня. Юноша отпрянул, кокетливо хихикая.

— Это мне?

Нэтти улыбнулся и положил в трубку еще немного кокаина. Юноша, продолжая хихикать, взял пальцами черенок, и Нэтти поднес к чашечке огонек зажигалки. Парень всосал дым между стиснутыми зубами, крепко зажмурив глаза. Нэтти положил трубку на стойку бара. Юноша вновь зашелся от смеха.

— Зря потратил затяжку, — мягко упрекнул его Нэтти.

— Прости меня, — отозвался юноша и обвил руками тонкую шею Нэтти. Тот погладил его соски и лизнул в шею. Сунув руку в трусики юноши, он вынул его необрезанный член и ласкал, пока тот не поднялся в эрекции.

* * *

Голд вернулся к машине. Под горку «форд» бежал гораздо резвее.

10.30 вечера

Хаймен Гусман по прозвищу Гершель с трудом поднял свое двухсотшестидесятифунтовое тело с дивана, стоявшего в его двухэтажной квартире, и выключил телевизор, немедленно разбудив тем самым свою малютку жену Рут, уже около часа дремавшую в соседнем кресле.

— Гершель, — сонным голосом спросила она, увидев в его руке связку ключей, — ты что — в ресторан собрался? В такое-то время?

Гершель не мог припомнить, когда его в последний раз звали настоящим именем — Хайменом. Его все звали Гершелем, и жена не была исключением. По имени его отца. По названию ресторана. Даже когда он был ребенком и его старик был еще жив, завсегдатаи звали мальчика «молодым Гершелем». Теперь, спустя тридцать лет после смерти отца, он стал собственно Гершелем. Теперь он уже и сам так себя называл.

— Да, — буркнул он. — Схожу туда.

— Зачем? — спросила Рут, вновь погружаясь в сон.

— Сегодня собирался прийти Джеки Макс. Может быть, приведет с собой еще несколько человек. Я должен быть на месте.

В ответ послышалось сопение.

Гершель вышел, беззвучно заперев замок. Проезжая по холмам в сторону Лорел-Каньона, он перебрал в памяти все, что ему предстояло сделать. Печеночный фарш — Джеки Макс обожал котлеты из печени с луком. Содовая — Джеки терпеть не мог льда в содовой, но теплое пиво он ненавидел еще больше. Хлеб — достаточно ли его напекли утром? Джеки Макс был бы очень разочарован, если бы у Гершеля не нашлось котлет из печенки с луком. Он мог бы устроить скандал в присутствии своих парней. Разумеется, он ограничился бы насмешкой, но это все равно повредило бы репутации заведения. Такой уж у него стиль. От Джеки Макса всегда можно ожидать дурацкой выходки.

Гершель Гусман и Джеки Макс были — как бы это выразиться — друзьями, если вам будет угодно так сказать, уже в течение тридцати лет. Аккурат с той поры, когда старший Гершель умер и ресторан достался сыну. Тогда Макс был молодым безработным писателем-юмористом. Он подрабатывал на роли конферансье в стрип-шоу на западном конце улицы Сансет и шлялся по телестудии Си-би-эс, расположенной в квартале Ферфакс неподалеку от заведения Гершеля в надежде найти кого-нибудь, кто мог бы помочь ему реализовать свои таланты.

Гершелю было жалко худосочного, постоянно голодного бродягу. Как-то вечером он по своей инициативе соорудил для Джеки отменную печеночную котлету толщиной в три пальца и украсил ее свежим укропом. Котлета была горячая и издавала соблазнительный аромат. Он положил ее на стол Джеки Макса, который с видом голодающего человека сидел, прихлебывая остывший кофе и читая недельной давности журнал. Парень посмотрел на сандвич, затем поднял глаза на Гершеля.

— Я это не заказывал.

— Знаю.

— Но... у меня нет денег. Мне нечем заплатить.

— Ну и ладно. Заплатишь, когда станешь знаменитым. Как и все вокруг.

На лице Джеки Макса появилась серьезная мина.

— Я обязательно стану знаменитым. Но я вовсе не такой, как все вокруг. Я отработаю вам за бутерброд.

— Ешь, парень, — рассмеялся Гершель. — И не беспокойся. Это всего-навсего сандвич.

— Нет, Гершель, я хочу отработать. Может быть, помыть чашки и миски?

— Для этого у меня есть судомойки. Сделай одолжение, съешь сандвич — и все тут.

— Минутку, — отозвался Макс, оглядывая помещение. — У вас старые ценники. Я могу сделать новые. Мой старик рисовал вывески. Утром я приду сюда и все вам сделаю. Новые ценники украсят магазин. Зачем вам оставаться внакладе?

С этими словами Джеки набросился на сандвич, улыбаясь Гершелю, и, набив рот, принялся пережевывать печенку. И утром он, конечно же, явился с карандашами и кисточками и нарисовал новые ярлыки, без спросу завысив все цены на двадцать процентов. Гершель выразил удивление, и Джеки Макс спросил:

— Сколько они тут провисели?

— Два года.

— Долгонько, — непререкаемым тоном заявил Джеки.

— Но цифры не совпадают с ценами, указанными в меню.

— Я и их переделаю.

С этого дня Макс приходил сюда каждый день после полуночи. Обсудив с другими юмористами новые шуточки, он заказывал печеночный паштет с пивом и, когда ему приносили сандвич, громко и с достоинством говорил официантке:

— Запишите за мой счет.

Он регулярно сменял ценники и этикетки. И меню тоже. Затем окрасил помещение внутри, потом снаружи. Внешний вид здания не менялся лет двадцать, и Макс сделал из старого дома конфетку. Гершель любил и уважал его куда больше, чем всех прочих постоянных своих посетителей вместе взятых. В сущности, он и в грош не ставил телевизионщиков и киношников. Вот его отец был одним из тех, кого прельщал мишурный блеск, окружающий этих типов. Младший же Гершель видел в них лишь шумную толпу лентяев, жестоких друг с другом, неверных своим женщинам, людей, которым нельзя было доверять в серьезном деле. Он ни капли не жалел актеров, не желавших честно трудиться и ночами напролет сидевших в его ресторане, жалуясь на безработицу. А их агенты и менеджеры и того чище! Ящик его стола был забит чеками двадцатипятилетней давности, подписанными юными балбесами, утверждавшими, что они и есть будущие Сэмы Голдвины, и исчезавшими, как только почта приносила банковские протесты.

Нет, по мнению Гершеля Гусмана, для которого шестнадцатичасовой рабочий день был нормой жизни, всех этих шоуменов явно переоценивали.

Именно поэтому Гершелю тогда, тридцать лет назад, так понравился этот худосочный юнец, Джеки Макс. Он был исключением из правил.

Гершель до сих пор обожал рассказывать посетителям о том дне, когда Джеки Макс пришел и сказал ему:

— Гершель, я больше не могу рисовать тебе вывески.

— Вот как? Стало быть, возвращаешься домой? Отлично. Этот хренов Голливуд — не место для тебя.

— Нет, Гершель, не в том дело. — Лицо Макса расплылось в улыбке. — Я начинаю делать собственный сериал.

— Ого! Еще какой сериал! На второй месяц после выхода в эфир сериал «И это любовь?» стал телевизионным шоу номер один. Шутливые получасовые сценки о бруклинском мусорщике, женившемся на даме из высших кругов Манхэттена, казалось, вернули зрителям Америку 50-х годов с ее добродушным сердечным юмором. Пронзительный вопль соседа: «Мистер Макс! Сделайте нам одолжение, примите ванну!» — стал едва ли не самой популярной национальной хохмой. Шоу было бесспорным лидером экрана, и Джеки Макс мгновенно превратился в звезду первой величины. Он был сценаристом, директором, исполнителем главной роли. К третьему сезону он стал также и менеджером. И в этот самый год шоу получило название "Джеки Макс и «Это любовь?». В следующем году сериал уже назывался просто «Шоу Джеки Макса».

Сериал продержался восемь сезонов, сказочно обогатив Джеки Макса. После его завершения в 1964 году Макс снялся в двух фильмах, которые сам же финансировал. Обе ленты направились прямиком в мусорную корзину, и голливудские сплетники, всегда готовые подхватить дурной слух, объявившие Джеки королем малого экрана, заговорили о том, что якобы кино ему не по силам. Джеки исчерпал себя, утверждали они, его успехи — в прошлом. Его звезда закатилась. Макс потихоньку уехал в свое имение в сельском районе штата Нью-Йорк и жил там на протяжении десятка лет. Это было десятилетие революций, перемен, наступления наркотиков. Добродушный, печальный юмор Джеки Макса остался за рамками эпохи, в которой слово «респектабельность» вызывало неизменный смех.

Начиная с семьдесят восьмого года Джеки Макс вновь стал время от времени появляться на подмостках — в ночных клубах, на концертах и — что наиболее примечательно — в теледебатах Мэрва и Дины, Давида и Дика. Как же он изменился! Прибавил в весе пятьдесят фунтов, пепельные волосы засеребрились сединой. Он стал носить английские галстуки, и юмор его стал острым, жестким, отчаянно-веселым. Его шутки приобрели оскорбительный, скандальный оттенок в традициях Дона Риклеса. Однако если Риклес был любезен и галантен, Джеки Макс держался холодно и сдержанно. Эдакий Мистер Самообладание. Его колючие реплики блистали интеллектом. Вам бросают в лицо оскорбление, но вы не в силах сдержать смех. Карсон буквально давился от хохота, сидя за своим столом. Публика ревела от восторга. Приглашенный на передачу гость, которому были адресованы ядовитые стрелы красноречия Джеки, натужно улыбался и краснел.

Джеки Макс вернулся!

Лас-Вегас, Атлантик-Сити, Тао-Лейк. Поначалу он представлял таких артистов, как Синатра, Мартин, Дэвис. Затем и сам стал суперзвездой. В начале восьмидесятых Джеки развлекал публику Невады по тридцать недель в год, а оставшееся время выступал на концертах, и число его поклонников росло на пять-шесть миллионов за год.

Затем последовало приглашение от Нелли Саймон. Новая бродвейская постановка. Одна из главных ролей написана специально под Джеки Макса. Гораздо меньше денег, чем он получал раньше, но какой престиж, какой почет!

Гершель впервые в жизни съездил в Нью-Йорк, чтобы увидеть своего друга, купающегося в лучах славы. Его игра не показалась Гершелю очень уж смешной, но публика считала иначе, а ведь это главное, не так ли?

Шоу выдержало два сезона, и теперь нью-йоркская труппа приезжала в Лос-Анджелес. Сегодняшнюю вечеринку в ресторане Гершеля давали в ознаменование первого дня возобновления репетиций. Джеки Макс настоял на том, чтобы отпраздновать дату в старом, привычном заведении. Вечеринку планировали начать после восьми — также привычное Джеки Максу время посещения знаменитого ресторана Гершеля.

Притормозив свой «эльдорадо» у бульвара Лорел-Каньон, Гершель улыбнулся. Остановившись на улице Сансет, он наблюдал за проезжавшими мимо машинами.

Все эти годы Джеки Макс был ему верным — как бы это сказать? — другом. Каждый раз, готовясь выступить в «Тропикане», «Гостинице в пустыне» или «Цезаре», он звонил Гершелю и приглашал его и Рут на спектакль, полностью их обеспечивая за свой счет. И они нередко приезжали. Рут любила Лас-Вегас. И оттого Лас-Вегас нравился и Гершелю.

Наибольшее впечатление на Гершеля Гусмана Джеки Макс произвел, когда он лежал в фешенебельном номере лас-вегасского отеля на новенькой кровати, обнаженный, если не считать усыпанной бриллиантами звезды Давида, мерцавшей среди волос на его лобке. Его обхаживала шикарная шлюха.

Гершель постучал в дверь номера Макса.

— Кто там? — послышался из-за двери голос Джеки.

— Гершель.

— Рут с тобой?

— Осталась внизу.

— Входи. Дверь не заперта.

Гершель открыл дверь и увидел суперзвезду Джеки Макса, совершенно голого, забавляющего шутками лас-вегасскую проститутку, которая усердно полировала предмет его мужской гордости, скрючившись подле Джеки на кровати.

— Вот, Гершель, — сказал Джеки, — проверяю новую секретаршу. В данный момент она — как бы это выразиться? — отбивает телеграмму в устной форме.

Проститутка хихикнула, не отрываясь от своего дела.

— Можно сказать и так: печатает письмо. Девица еще раз хихикнула, промурлыкав что-то неприличное.

— Неясно выражаешься, крошка. Да оно и понятно — с набитым ртом... — И обернулся к Гершелю. — Её прелестная головка словно создана для бизнеса!

Вновь смешок.

— Так знайте, мисс Флетчер: если я и возьму вас на работу, но просить вас сварить кофе не стану!

Это оказалось последней каплей. Проститутка разразилась смехом, и Джеки Макс, вытащив из ее рта красный, мокрый от слюны член, шлепнул себя по брюху.

— Полагаю, вы уже поняли, мисс Флетчер: этой работы вам не видать как своих ушей.

Схватившись за живот, девица задохнулась от хохота.

* * *

Сворачивая на Ферфакс-авеню и вспоминая этот случай, Гершель рассмеялся.

Джеки Макс — человек особенный, это уж точно. И поэтому нынче вечером все должно быть на уровне.

Так что перестань волноваться, сказал он себе. Разве может что-нибудь не получиться? Что-нибудь! Когда работает ночная смена? Да все, что угодно!

Как-то у него в ночную смену работала официантка, любившая пошалить в женской уборной. Что вы хотели бы? Кофе? Чай? Или, может быть, меня? Вторая кабинка слева? Отлично, буду через пять минут.

Еще одну ночную официантку, невинное с виду создание, он застукал на продаже марихуаны посетителям, на лицах которых, впрочем, читался явный интерес.

Несколько дней назад парень, едва ли шестнадцати лет от роду, перерезал на кухне горло судомойке, причем в самый разгар суеты после окончания представления в соседнем театре.

Разве может что-нибудь случиться? В ночную смену — все, что угодно.

Гершель поставил «эльдорадо» на своей стоянке, которая — он отметил это с удовлетворением — была заполнена почти до отказа, и пешком прошел полквартала до ресторана. Было 11.15 вечера.

11.40 вечера

Уолкер медленно бродил по Вест-Сайду, пытаясь понять, что же ему хочет сообщить Господь.

Он был уверен в том, что Господь хочет передать ему послание, но никак не мог его понять. Как всегда, он был недосягаем, невидим, неслышен. И тем не менее он был рядом. Вокруг и везде.

На то он и Господь. Уолкер отлично это понимал.

Ему сегодня был знак свыше. Джесс Аттер и его парни. Это было испытание. Вот такое же испытание выпало Иисусу в пустыне. Господь поставил на его пути препятствие, желая убедиться в его твердости и решительности.

Все они — евреи. Теперь Санни был уверен в этом. Все люди либо евреи, либо простофили. Дьяволы и ведьмы. Антихристы. Он должен поразить их огнем и болью. Он заставит их заплатить за свои деяния. Их руки в крови. В крови Христа-младенца. Да падет на их головы мщение Господне.

Евреи должны быть наказаны за все, что они натворили. И тогда человечество обретет наконец свободу.; Господи, помоги Убийце с крестом.

11.41 вечера

Сидя в своем запаркованном на бульваре Креншо «форде», Голд заметил хорошо сложенного мужчину, который прошелся до границы квартала, повернулся, двинулся назад и прошел мимо. Он проходил тут уже третий раз. На сей раз он прошел под тускло светившим уличным фонарем. Это был мужчина, фотографию которого нынче вечером принес посыльный Хониуелла. Это был Бобби Фиббс.

Фиббс еще раз прошел мимо дома. Теперь он остановился, окинул взглядом улицу и быстро двинулся к двери. Вынув из кармана брюк ключ, он сунул его в замочную скважину. Ключ не поворачивался. Фиббс внимательно осмотрел его, подсвечивая фонариком.

— Сука! — злобно прошипел он, дергая дверную ручку. — Сука паршивая!

Отойдя от парадной двери, Фиббс пошел в обход дома. Его тень мелькнула в маленьком заднем дворике, обнесенном живой изгородью. Он подошел к окну и постучал по ставням. Они были заперты изнутри на крючок. Фиббс порылся в кармане и вынул нож с трехдюймовым лезвием на пружине. Выпустив лезвие, он сунул его в щель деревянной рамы.

— Не двигайся, подонок, — произнес Голд, приставив к его затылку дуло пистолета. — И не оборачивайся.

— Сволочь! — негромко выругался Фиббс. — Вот сволочь!

— Спокойно, — сказал Голд, стоя за его спиной, и осторожно выхватил нож из пальцев Фиббса.

— Слушай, — усмехнулся Фиббс, — ты никак подумал, что я решил взломать двери своего дома? Это мой дом, парень. Я потерял ключ. Говорю тебе серьезно, браток. Я живу здесь. Давай-ка я покажу тебе документы.

Фиббс сделал попытку обернуться, и Голд шмякнул его о стену дома.

— Попытаешься еще раз — и я снесу тебе башку. Слышал, что я говорю?

— Хорошо, хорошо. Как скажешь. Я лишь хотел объяснить, что ты ошибаешься. Черт побери, я живу здесь. Нельзя же ограбить свой собственный дом.

Голд завернул его руки за спину, защелкнул наручники и быстро пригнул Фиббса к земле.

— Эй, да послушай же меня! — раздраженным голосом произнес Фиббс. — Это мой дом!

— Заткнись, Бобби.

— Э, да тебе известно мое имя! В таком случае ты знаешь о том, что я живу здесь. Вчера ночью мы повздорили с моей старушкой, я вернулся, чтобы забрать одежду, а эта психованная сучка сменила замки. Я собираюсь поутру заняться поисками работы, и мне нужны чистые...

Голд врезал ему локтем по пояснице, и Бобби, хрюкнув, повалился на бок, привалившись к стене.

— Заткни пасть, говорю тебе! — рявкнул Голд.

Он вытащил из кармана сложенную наволочку, развернул ее и натянул на голову Бобби.

— Эй, в чем де...

Голд врезал рукояткой пистолета ему по затылку. Колени Бобби подогнулись, он сполз по стене и повалился на утоптанную землю.

Голд выбежал на подъездную дорожку и осмотрел улицу. Ни слева, ни справа никого не было. Он вернулся назад и поднял на ноги ослепленного, закованного в наручники Бобби.

— Иди туда, куда я скажу, и — ни звука, подонок!

Голд торопливо провел Бобби к машине и, открыв пассажирскую дверцу, втиснул его крупное тело в салон, поставив его на колени на пол и уперев его закрытое наволочкой лицо в сиденье. Затем быстро обошел машину и сел за руль. Он отъехал от обочины, крутя руль левой рукой и отстегивая ремешок пистолета правой, затем с силой прижал дуло к ткани наволочки.

— Расслабься, — прорычал он. — Не двигайся. Не разговаривай.

Около пяти минут они ехали на север по направлению к центру города, пока не оказались на пересечении пяти шоссе, расходящихся в стороны по типу клеверного листа. Голд остановил машину на пустынной улице, застроенной промышленными складами. Улица кончалась тупиком, перекрытым проволочным заграждением, за которым сновали автомобили, проезжающие по пересечению автострад. Голд вытащил Фиббса из машины и подтолкнул его к участку заграждения с порванной проволокой и покосившимися столбами. Голд шел за Фиббсом, крепко упираясь ему в спину бейсбольной битой, которую он достал из багажника своей машины. Фиббс шел, спотыкаясь на каждом шагу, пока наконец не налетел с размаху на один из столбов. Голд спустился следом. Фиббс попытался встать на ноги. Из-под наволочки доносилось его тяжелое дыхание. Голд потянул его вверх, взявшись за наручники.

— Послушай... — заговорил Бобби дрожащим, испуганным, приглушенным голосом. — Кто ты, черт побери? Откуда ты взялся?

Голд не ответил. Он провел Бобби по узкому коридору между рядами колонн. В дальнем конце коридора было выстроено помещение, образованное полотнами расходящихся надземных дорог. Стены, потолок, замусоренный пол — кругом разрисованный бетон: «Янки! Вон из Сальвадора!», «Мартин и Роза», «Если надо кого-то без шума убрать — обращайтесь к Рубену». В куче сигаретных окурков что-то зашуршало, удаляясь. Несколько лет назад тут был известный салон игральных автоматов, пока его не заполонили алкаши и наркоманы. Люди перестали сюда ходить. Говорили, что в этой крысиной норе водятся привидения.

Голд вытолкнул Фиббса на середину и отошел в сторону. Оба они обливались потом.

— Ты из полиции? — крикнул сквозь наволочку Бобби, стараясь перекрыть голосом рев проносящихся над ними и вокруг них машин. — Если ты полицейский, так арестуй меня, мать твою! Тащи меня в свою хренову тюрьму! Только прекрати эти свои штучки!

Голд оперся о грязный столб и вынул из кармана сигару. Прикурив, выпустил струю дыма в сторону Бобби.

— Чего тебе надо? — завопил тот.

Голд выдохнул еще одну струю дыма.

— Чего тебе...

— Хорошо повеселился вчера ночью, Бобби?

Бобби слегка повернул голову, словно стараясь разглядеть Голда сквозь наволочку.

— Что тебе понравилось больше — трахать эту белую суку или избивать ее?

— Слушай, ты! Я и понятия не имею, мать твою, о чем ты толкуешь.

— Ты просто кайф ловишь, насилуя и избивая. Ты в жизни не получал большего удовольствия, а, Бобби?

— Ты с ума сошел! Ты с ума сошел, мать твою!

— Вы с Алонсо отменно развлеклись вчера ночью, не так ли? Ну что ж, теперь повеселимся по-другому. Сегодня ночью. Не сходя с этого места. Я и ты. А как забава закончится, ты расскажешь мне все, что я хочу знать. Кто устроил разборку. Кто давал тебе адрес жертвы. Кто дал тебе ключи. Но прежде мы повеселимся, крошка. Повесели-им-ся!

Голд размахнулся и сильно ударил битой, целя по ногам. Коленная чашечка Бобби треснула с хлопком, словно лампочка, брошенная с третьего этажа. Бобби вскрикнул и распластался, словно краб, на загаженном бетоне, дергая уцелевшей ногой, пытаясь унять боль.

— Это не я! Не я! Это Алонсо! — кричал он. — Это все Алонсо! Он принес мне список! А получил его от своего адвоката! Нэтти Сэперстейн! Это он все устроил! Нэтти Сэперстейн! Нэтти Сэперстейн!

Голд наклонился над Бобби и вновь занес биту для удара.

— Ты так от меня не отделаешься, Бобби, — сказал он. — И не рассчитывай так легко отделаться.

Пятница, 10 августа

2.37 ночи

Гершель Гусман был очень доволен. Все шло отлично. Просто замечательно.

В 12.15 весь зал заполнила шумная толпа во главе с Джеки Максом. 41 человек! Они заказали лососину, булочки, яйца, сосиски, шашлыки, ветчину, сыр — все меню! Гершель приготовил печенку на луковом соусе и подал ее с огромным количеством подливки, чем вызвал долгие рукоплескания. Джеки Макс развеселился, его гости — писатели, студенты, актрисы, музыканты, поклонницы музыкантов и преуспевающие люди — продолжали аплодировать, наслаждаясь всеобщим весельем. Гершель заметил театральных критиков, имевших собственные программы на телевидении, и нескольких старых друзей Джеки Макса из Лас-Вегаса.

В шумную вечеринку быстро оказались вовлечены остальные посетители, вскоре кто-то уже доставал из бумажного пакета бутылку виски, и Гершель, имевший лицензию на торговлю только пивом и вином, впервые в жизни притворился, что ничего не видел. Были слышны шутки, старые истории, обросшие подробностями, или явное вранье. Джеки Макса шатало из стороны в сторону, и он грозился снять брюки. Гершель пообещал выставить его мужские достоинства в витрине магазина. Джеки сообщил, что их вес будет рекордным. Все громко хохотали.

Около двух часов народ начал потихоньку расходиться. Джеки Макс, поддерживаемый под руки грудастыми хористками, покинул зал одним из последних. Около двери он кинулся Гершелю на шею и расцеловал его в обе щеки.

Хористки дотащили его до стоящего у входа лимузина. Оставшиеся посетители, покачиваясь, выходили на улицу.

Официантки начали убирать со столов посуду, расставлять стулья и мыть пол. Гершель, стоя за прилавком, полировал большой нож для резки мяса. Столь ответственную работу он не доверял никому и всегда выполнял ее сам.

В зале осталось совсем немного поздних посетителей — похоже, это были рокеры, поверяющие друг другу за чашкой кофе свои рокерские мечты.

За одним из столиков сидели шесть человек: трое были членами недавно созданной постпанковской группы под названием «Скузз», рядом с ними восседала пожилая дама, солиста группы, напротив нее в креслах развалились ударница и басистка из группы «Lollippops». В течение пятнадцати минут последняя (называвшая себя Квики) заигрывала под столом со Скаром, солистом группы, и его возлюбленная решала сложную задачу: расцарапать ли нахалке лицо прямо в зале или поколотить ее на улице.

Под висящими на стене карикатурами на великих были заняты еще три столика: два молодых актера из Нью-Йорка исповедовались друг перед другом в своей нелюбви к Лос-Анджелесу, парочка голубых выясняла отношения и две писательницы пытались пережить провал их третьего сценария.

Берди, полная пожилая блондинка шестидесяти лет, работавшая официанткой, первая заметила его.

— Убирайся отсюда! — закричала она и бросилась в сторону кухни, сбивая по пути столы и стулья.

Квики, сидящая лицом к двери, увидела его второй и издала пронзительный вопль, от которого, по словам свидетелей, волосы встали дыбом.

Скар встал и обернулся. На его губах появилась насмешливая улыбка, он схватил за горлышко пивную бутылку и двинулся навстречу человеку, стоявшему в дверях.

Гершель как раз нагнулся за упавшим ножом, когда услышал крик Берди, испуганный вопль Квики и странный смешок Скара. Пройдясь в душе по поводу музыкантов, он выпрямился и посмотрел через прилавок — как раз вовремя, — для того чтобы увидеть, как человек дважды выстрелил в живот Скара. Как сок из перезрелого арбуза, из Скара хлынула кровь, мгновенно залив его футболку. Его уже мертвое тело упало на стол, из-за которого он пару минут назад поднялся. Визжащая Квики, казалось, обрела второе дыхание, и ее визг поднялся на тон выше. Его прервал выстрел, превративший голову девушки в кровавое месиво. Стул опрокинулся, и ноги Квики в черных колготках мелькнули в воздухе.

Все, находившиеся в зале, еще секунду назад скованные ужасом, бросившись под столы, прижались к кафельному полу.

Лишь массивная Берди, все еще пытавшаяся пробраться на кухню, была отличной мишенью для убийцы.

Белая форменная одежда на спине Берди окрасилась пунцовой кровью, хлынувшей гейзером, и официантка свалилась на пол подобно подстреленному слону.

Гершель метнул из-за прилавка нож в сторону стрелявшего. Сталь лязгнула о кафель, не долетев десяти футов.

Человек повернулся к Гершелю и спустил курок. Гершаль, приседая, почувствовал резкую боль в левом плече. Он повалился на подсобные столы, стоявшие за прилавком. Человек выстрелил шесть раз, и на спину Гершеля посыпались осколки стекла и куски мяса.

Убийца сделал несколько шагов внутрь, спокойно перезарядил свой обрез 12-го калибра и сделал несколько выстрелов наугад. Кто-то из-под стола закричал: «Не надо! Остановитесь! Не надо!»

Стрелявший переложил оружие в другую руку, нагнулся к витрине и вывел на ней пульверизатором большой красный крест.

Резко повернулся и вышел.

Одна из сценаристок, прятавшаяся за перевернутым столом, продолжала кричать: «Не надо! Не надо! Ненадоненадоненадо!»

2.59 ночи

Ферфакс-авеню была безлюдна.

Уолкер добежал до угла и повернул на запад, оставляя позади яркие огни. Пробежав несколько кварталов, он осознал, что до сих пор держит в руке обрез. Он проскользнул на узкую темную улочку между двумя домами. Добежав до ее конца, сдвинул крышку с какого-то полуподвального люка, бросил туда оружие, а затем задвинул крышку на место.

Выбравшись на дорогу, Уолкер вновь направился к востоку. И вдруг похолодел: путь ему преграждала полицейская патрульная машина, сверкающая синими и красными сиренами.

Уолкер ринулся через улицу вниз к узкой аллее, которая заканчивалась разрушающейся бетонной стеной, перелез через нее, оказавшись на крыше гаража, и спрыгнул в темноту. Пробежав немного, он оказался на соседней улице.

Патрульная машина завывала за углом, следуя за ним.

Уолкер пересек улицу по направлению к шоссе. Ему пришлось прыгнуть на капот какой-то машины, чтобы преодолеть заросший сорняками проволочный забор, и он очутился на заваленной мусором улочке. Уолкер умудрился уклониться от света фар полицейской машины, показавшейся в конце улицы. Выла сирена, кто-то за его спиной кричал. Он услышал негромкие щелчки, затем нечто прожужжало мимо его уха. В него стреляли.

Уолкер бросился бежать. Изгороди и розовые кусты царапали ему лицо, он перелезал через заборы, слыша свист пуль позади себя. Он потерял направление: не мог вспомнить, где оставил свой фургон. Ночь вокруг него разрывали сирены, десятки сирен. Он бросился в парк, где днем пенсионеры играли в итальянские кегли, упал в сырую траву. Вокруг него разом заработали разбрызгиватели воды, орошай его каплями, сверкавшими в лунном свете. Уолкер скатился с холма и увидел перед собой баскетбольную площадку. Он перелез через забор и побежал к противоположному концу поля, где, опершись о забор, попытался отдышаться. Одежда, мокрая от пота и воды, прилипла к телу.

Внезапно стало светло как днем.

Прямо в него вперился луч, спускающийся прямо с неба. Зависший над ним вертолет издавал трубные звуки.

— Не двигаться! Стой, где стоишь! Не двигаться!

Уолкер побежал по аккуратно подстриженному газону, преследуемый лучом прожектора.

— Не двигаться! Стой, где стоишь! Полиция! Не двигаться!

Сзади слышались быстрые шаги. Все. Конец. Уолкер перевалился через кирпичную стену. Тень по-прежнему над ним. Он пересек крошечный дворик, заставленный пластиковой летней мебелью. После толчка Уолкера по воротам дерево треснуло и поддалось. Визжали сирены. На узкой улице, затененной пальмами и каучуковыми деревьями, ему удалось оторваться от пронзающего луча прожектора. Вертолет кружил над деревьями, прочесывая лучом улицу, но густая крона деревьев скрывала Уолкера.

Уолкер пробрался сквозь плотную изгородь на соседнюю улицу, где не было красно-синих вращающихся огней полицейских машин. Он задыхался, все тело болело, но он заставил себя бежать.

Снова сзади шаги. Кажется, один человек.

Уолкер пробежал через огромную стоянку около темного супермаркета. Вертолет потерял его и трещал где-то вдалеке, луч прожектора скользнул по крышам. Сирены напоминали далекий лай гончих.

Он остановился, попытался успокоить бешеный стук сердца и выровнять дыхание. Никаких шагов. Никого.

Свой фургон он нашел там, где припарковал его, — за супермаркетом. Он распахнул дверь машины и ввалился внутрь, слишком уставший, чтобы закрыть ее за собой. Сердце бешено колотилось. Неровное дыхание рвалось из груди. Прислонившись к стене фургона, он подтянул колени к груди и глубоко вдохнул.

Вдруг он замер.

Шаги! Близкие и осторожные.

Уолкер опустил руку в тайничок под сиденьем водителя и вытащил обрез. Он положил оружие на колени и прикрыл его газетой. С трудом, но заставил себя дышать медленно, через нос.

Шаги приближались. Булыжники гулко грохали под подошвами грубых ботинок.

Уолкер ждал.

Молодой полицейский в форме приблизился к фургону и заглянул в открытую дверь. Он заметил Уолкера и напрягся, крепче сжав в руке револьвер.

— Вылезай! — приказал он дрожащим голосом.

— А в чем дело?

— Просто вылазь, черт бы тебя побрал! — заорал полицейский, и тут Уолкер в упор выстрелил в него. Удар отбросил парня на десять футов, но палец, лежавший на курке, неожиданно дернулся. Уолкер почувствовал росчерк полицейской пули на щеке.

Уолкер стоял и тупо смотрел на мертвое тело. Просто чтобы быть уверенным до конца, он выстрелил еще раз.

Он захлопнул дверь кабины фургона, повернул ключ зажигания. Вертолет, как голодный стервятник, кружил несколькими улицами дальше. Уолкер проехал немного назад, а затем выскользнул на освещенное шоссе Ла-Сьянега. В зеркале заднего обзора заметил три патрульные машины. Держась за руль левой рукой, правой обхватил пистолет. Но полицейские машины вскоре отстали. Уолкер вздохнул.

Проехав несколько кварталов, он расслабился и спокойно продолжил путь.

5.07 утра

Если раньше все было плохо, то теперь — просто ужасно.

Корреспонденты сновали везде, наступали друг другу на ноги, бубнили на разных языках в микрофон о «деликатесной резне». Вспышки камер ярко осветили Ферфакс-авеню, рассеивая туман и помогая солнцу, тускло засветившемуся на востоке.

Голд подумал, что все это было похоже на театр, на одну из трагедий Шекспира. Кровавую и неизбежную. Трое убитых, даже четверо, считая молодого полицейского, двое серьезно раненных, трое в состоянии шока. Одним из тяжело раненных был Гершель Гусман, его старый товарищ, которого на «скорой помощи» доставили в больницу в критическом состоянии. Другой жертвой оказался один из нью-йоркских актеров. Пулю извлекли из его легких, но у него почти не было шансов выжить. Его коллегу из Нью-Йорка, насмерть перепуганную писательницу и басиста «Скузз» задело лишь слегка. Остальные — пара голубых, вторая писательница, гитарист и ударник из «Скузз», вдова Скара, все официантки и мальчишки-помощники — давали сбивчивые показания и описания стрелявшего. Некоторых, вежливо посадив в полицейские машины, отвезли в Центр Паркера на просмотр фотографий возможных убийц. Мэр и начальник полиции Гунц выглядели несколько смущенными, были небрежно одеты — они стояли, окруженные возбужденными журналистами, пытаясь отвечать на вопросы корреспондентов. Два репортера из соперничающих японских компаний новостей затеяли драку и были задержаны. Долли Мэдисон стоял за начальником полиции, что-то шепча ему на ухо. Член муниципального совета Оренцстайн пытался держать себя в руках. Репортеры закидывали мэра новыми вопросами, не получая ответа на только что заданные. Впрочем, основная масса журналистов и не пыталась услышать ответ — это было просто невозможно в том анархическом беспорядке, который царил на улице.

Новости о бойне в кафе разнеслись, словно пожарная тревога, по всему округу Ферфакс, и жители, в основном пожилые, высыпали на улицу прямо в пижамах. Они толпились за полицейскими машинами, с ужасом смотря на пурпурный крест, выведенный на витрине кафе Гершеля.

Голд вновь зашел в кафе. Замора последовал за ним. Они молча пересекли зал, скрипя разбитым стеклом под ногами. Дактилоскописты до сих пор фотографировали, снимали отпечатки, вычерчивали диаграммы.

Голд распечатал сигару, положил в карман обертку и закурил.

— Как, кстати, звали новичка-полицейского?

Замора перелистал записную книжку.

— Эстевез.

— Сколько времени он был на службе?

— Семь месяцев.

Голд сокрушенно покачал головой.

— Был бы он поопытней — ни на шаг не отходил бы от своего напарника и не полез бы на рожон, чтобы справиться с тем подонком в одиночку.

Замора пожал плечами.

— Его напарник старше и тяжеловат. Не мог за ним поспеть. А Эстевез, как и все молодые, любил рисковать. Любил.

Голд задумчиво жевал сигару.

— Наверняка остались беременная жена и выводок ребятишек.

— Кстати, он был холостяком.

Голд поднял глаза к потолку.

— Ну почему я от этого не чувствую себя лучше?

Голд подошел к лаборанту, набиравшему кровь из лужи в пробирку. Лужа была в дюйм глубиной и по консистенции напоминала заварной крем. Голд затянулся сигарой.

— А как имя актера из Нью-Йорка?

Замора вновь открыл записную книжку.

— О'Коннор. Дэвид Джон О'Коннор.

— О'Коннор, — размышлял Голд. — Берди Вильям-сон, Катерин Квики Акоста и Милтон Скар Скарбруг. И новичок Эстевез. Ни одного еврея. Наш парень делает промашку. На такой скорости ему жизни не хватит, чтобы истребить нас.

Замора озадаченно посмотрел на Голда.

— Ладно, пошли отсюда. Нам здесь больше нечего делать, — буркнул Голд.

Толпа на улице росла, и любопытные все больше напирали вперед, пытаясь заглянуть в окна кафе. Мэр, освещенный многочисленными юпитерами, все еще что-то рассказывал репортерам.

— Что теперь? — спросил Замора. — В Центр Паркера — опросить свидетелей?

Голд посмотрел на толпу.

— Сначала домой. Хочу принять душ. Похоже, будет тяжелый день.

— Мне идти с вами?

— Нет, встретимся в Центре Паркера.

Мужчины разошлись. Как раз в этот момент в толпе началось оживление, море людей раздвинулось, пропустив вперед Джерри Кана и его единомышленников, громко скандирующих: «Никогда вновь! Никогда вновь!» На носу Кана красовалась широкая белая повязка. Он продолжал энергично кричать.

— У евреев хорошая память, господин мэр! — Он потрясал кулаком перед мэром, прерывая его речь на полуслове. — Мы никогда не забудем тех, кто смазывает кровью евреев мотор своей политической машины!

Репортеры повернулись спиной к мэру и бросились к Кану со своими микрофонами. Член муниципального совета Оренцстайн умудрился выглядеть одновременно потрясенным и довольным. Гунц куда-то испарился.

— Все вы! — орал Кан, указывая на окружавших мэра людей. — Вы все виноваты в этой бойне! Все вы замешаны в этом! И это вам не сойдет с рук!

Долли Мэдисон рванулся вперед.

— У ваших людей есть оружие, — сказал он Кану. — Мы этого не потерпим. Нужно быть осторожнее.

— Пошел ты к черту! — прорычал Кан. — Если полиция не может нас защитить, мы прекрасно защитим себя сами. Хватит терпеть ночные убийства! Хватит с евреев! Никогда вновь! Никогда вновь!

Он повернулся к своим спутникам, взмахнул рукой, и они уже вместе продолжили скандирование.

Зажужжали камеры, техники дали максимум освещения на место конфликта.

— Мы не можем позволить вам носить оружие, — настаивал Долли Мэдисон.

— Ну так попробуй отнять его у нас, — с вызовом ответил Кан, сверкая глазами. — Покажите миру, что полиция Лос-Анджелеса делает с евреями, пытающимися защитить себя. Покажите миру, как относятся к евреям в Лос-Анджелесе!

Долли Мэдисон застыл, смущенный. Через плечо он окинул взглядом представителей прессы.

— Подождите здесь! — прошипел он Кану, повернулся на каблуках и направился к Гунцу, чье лицо напоминало застывшую неподвижную маску.

Кан сделал знак соратникам, и они, обогнув толпу, встали за полицейской желтой лентой на расстоянии пятнадцати футов друг от друга с ружьями в руках.

— Эй, дядюшка Айк! — обратился Кан к Голду. — Этот полицейский не такой напористый, как истинный еврей. А ты просто бьешь человека по морде.

Голд покачал головой.

— Ты придурок, Кан. Мотай отсюда и не мешай нам делать нашу работу.

— Если бы вы делали свою работу, как это положено, нас бы здесь не было. Сегодняшний день не отличается от других. Мы, евреи, всегда больше страдаем от полицейских, вместо того чтобы чувствовать себя в безопасности. Что ты думаешь по этому поводу, дядюшка Айк?

Голд уставился на перевязанный нос Кана.

— Выглядишь ты не здорово, приятель. Может, прибавим еще и костыли?

Кан ухмыльнулся.

— Камеры работают, Голд. Свою лучшую работу ты совершаешь почему-то под покровом ночи. Или под действием травки?

Голд уже начал приближаться к Кану, когда между ними возник Долли Мэдисон.

— Мистер Кан, — задыхаясь, сказал он. — Согласно чрезвычайной ситуации, возникшей в городе в данное время, мэр и начальник полиции разрешили вам оставить оружие при том условии, что оно будет незаряженным.

— Какой прок от пустой пушки? — заорал Кан.

Долли Мэдисон нервно мигнул.

— Это удобно для полиции. Я надеюсь, мы можем сотрудничать. Вы и полиция не должны спорить по поводу оружия.

Кан уставился на него, а затем разразился громким смехом и повернулся к Голду.

— Дядюшка Айк, ты слышал, что он сказал?

Голд резко повернулся и зашагал прочь. Он услышал, как Долли Мэдисон говорил Кану, что они могут дать совместное заявление прессе и скооперировать усилия в расследовании.

И ехидный смех Кана в ответ.

Голд продрался сквозь толпу, отыскал свою машину, вставил ключ в зажигание. Проехав три квартала от места происшествия, он заметил, что утреннее движение перетекало неторопливо с улицы на улицу, словно не было в кафе Гершеля пролившейся на пол крови. Голд, как всегда, поразился, как мало кругов идет от камня, брошенного в пруд, которым представлялся ему Лос-Анджелес. Город был слишком большим, слишком децентрализованным, чтобы пытаться разделить его еще больше. Кажется, именно этого и хотел убийца.

Голд открывал дверь квартиры, когда свернутая газета просвистела в воздухе и шлепнулась к его ногам. Генфис, пекинес миссис Акерманн, живущей в соседней квартире, залился злобным лаем. Разносчик газет, (очень хорошо сложенный, около тридцати лет, в шортах и рубашке с длинным рукавом, пробегал мимо него по узкой дорожке, огибавшей двор. Он, видимо, не заметил Голда, потому что, когда Голд обратился к нему, вздрогнул.

— Поздновато бежите сегодня?

Разносчик уставился на Голда и ничего не сказал.

Голд подошел к нему поближе. У парня на лице красовались свежие царапины.

— Какие-то проблемы, не так ли? — спросил Голд.

Разносчик газет смутился. Он молчал и пялился на Голда.

— Вы американец? — поинтересовался Голд. — Говорите по-английски?

Парень кивнул.

— Слышите, как та собака лает? — Голд указал на активно погавкивающего пекинеса. — Из-за вас эта собака лает каждый день, потому что вы все время бежите по двору. Миссис Акерманн попросила меня поговорить с вами, потому что я ее сосед и потому что я полицейский. Так что сделайте нам обоим одолжение и не бегайте в нашем дворе — и не швыряйте так газеты, договорились?

Разносчик молчал.

— Договорились? — повторил Голд.

Разносчик медленно кивнул.

— Да.

— Замечательно. — Голд повернулся к нему спиной и подобрал свои газеты. Он зашел в квартиру и захлопнул дверь перед парнем, который молча смотрел ему вслед.

В квартире тихо играло радио. «Мили по Европе», 1962 или 1963 год. Семнадцатилетний Тони Уильямс на ударных.

Голд налил себе граммов сто виски, опустошил стакан, затем налил еще полстакана и отправился в ванную.

2.59 дня

К полудню температура достигла 38 градусов. Над городом завис смог. Первый подобный случай за семнадцать лет, сообщили по радио и предупредили о вредном влиянии такой погоды на здоровье. Инверсия слоев. Результат загрязнения. Видимость резко ухудшилась. Школьников отпустили с занятий. Заводы остановились. Тротуары пустовали. «Скорая помощь» была завалена вызовами пожилых людей, астматиков и детей.

В три часа Уолкер направился к мастеру и пожаловался на плохое самочувствие; ему нужен был свободный день. Мастер-мексиканец отказал ему, напомнив, что за день до этого Уолкер уже уходил с работы раньше. Уолкер натянуто улыбнулся и вышел из дока. Сев в фургон, он подъехал к первой попавшейся телефонной будке и вырвал из справочника страницу с магазинами по продаже оружия. До ближайшего было две улицы. Он проехал в магазин и купил новое ружье, 12-го калибра, вместо выброшенного ночью, охотничий нож с десятидюймовым лезвием и несколько коробок патронов. В следующем магазине он купил еще один большой нож, несколько фляжек и пару охотничьих сапог. Последними его покупками были походная плита, палатка, спальный мешок, несколько фляжек, несколько походных пайков, мачете, пятидесятиметровый канат и еще одна винтовка.

Сунув все покупки в фургон, он направился к маленькому домику с крыльцом, где жила Терри. Он припарковался на тихой извилистой улочке и, зарядив новое ружье 12-го калибра, вылез из грузовика. Дверь домика оказалась запертой. Он с силой толкнул дверь, но замок не поддался. Уолкер отошел назад, поднял оружие и выстрелил в замок. Дверь распахнулась. Он вбежал в дом с криком: «Терри!» Везде валялась разбросанная одежда. На холодной плите стояли кастрюли. Уолкер заглянул в ванную, под кровати и за шкафы. Наконец он заметил прикрепленную на холодильник клейкой лентой записку:

"Кевин!

Мы с Эйбом уехали в Вегас. Приедем в понедельник утром. Оставайся с Андре. С Жанетт я поговорила. Веди себя хорошо и не забудь зубную щетку. Люблю тебя, мама.

P.S. «Можешь нас поздравить!!!»

Уолкер присел на стол, положил ружье на колени и перечитал записку. А затем спокойно, методично прошел через квартиру, разбивая все — тарелки, стаканы, круша ружьем, как дубинкой, мебель. Взяв с кухни нож, он вывернул наизнанку матрасы, подушки, разодрал одежду Терри и Кевина, фотографии — все. В ванной прикладом разбил зеркало, висевшее над раковиной. Он открыл краны, и вода взметнулась фонтаном. Вернувшись в комнату, он написал на стенах: «СМЕРТЬ ВСЕМ ЕВРЕЯМ», «СМЕРТЬ ЕВРЕЙСКОЙ ШЛЮХЕ» — и разрисовал обои красными крестами.

Вернувшись в фургон, положил ружье на сиденье рядом с собой и медленно покатил от дома, никем не замеченный.

Уолкер направлялся к западу, к пустыне. В Сан-Бернардино он заправился, заполнил фляжки водой и после этого свернул с удобной дороги на узкую колею, ведшую в сторону пустыни. В ветхом придорожном магазинчике он купил хлеба, шоколадного масла, кофе и фруктов.

Через три мили дорога сошла на нет. Уолкер осторожно поехал по песку, лавируя между зарослями кустарника. Несколько раз ему пришлось вылезать из машины и расчищать дорогу. В один из моментов он услышал рокот вездехода несколькими милями дальше. Уолкер схватил винтовку и замер, но звуки вскоре смолкли. Когда он наконец достиг основания горы, солнце начало садиться за туманно-оранжевый горизонт. Небо было кирпичного цвета. Уолкер разделся, оставив только носки и тяжелые ботинки, и вывалялся в пыли, как собака, смеясь и завывая. Присев на корточки и оправившись, он осмотрел свои испражнения, оставшиеся на красном песке.

Уолкер пошел навстречу садящемуся солнцу с протянутыми руками. Он опустился на колени и поблагодарил своего Бога, своего Христа.

Он знал, кем он был сейчас.

Он был правой рукой Бога.

Он был мстящим ангелом.

Он был защитником Христа.

В его руках сосредоточилась судьба всего мира.

Никто не мог навредить ему. Теперь он это знал. Он был бессмертен. Пули отлетали от него прошлой ночью. Он это видел.

Он был бессмертным.

Он был убийцей за Христа. Даже враг сказал ему это.

Мстящим за Христа.

Мстящим за Священного Барана.

Убийца за Христа.

Мстящим за Христа.

Христос.

Он был Христос.

Теперь он это понял. Вот почему они хотели погубить его, эти евреи. Вот почему они его так боялись. Он был Христос. Он!

— Я — Иисус! — прокричал он заходящему солнцу. Потом помочился на песок и повалился на спину, извалявшись в смеси песка и мочи.

5.07 вечера

Кларк Джонсон не мог этому поверить.

Он смотрел на часы снова и удивлялся: 17.07!

Он прибыл на два часа раньше. Это просто невозможно! Что-то случилось — два часа!

Он припарковался перед домом Эстер Фиббс на бульваре Креншо, пытаясь объяснить себе, как взрослый, достаточно зрелый мужчина умудрился приехать на два часа раньше.

Кларк уехал из испытательного центра в полдень, отпросившись на остаток дня. Какая польза от суеты в такой важный день? Съев свой легкий завтрак, салат из тунца и немного фруктов, он отправился в спортивный зал для разминки, затем заехал в химчистку и забрал пиджак и серые слаксы, принял душ, оделся, сел в машину, и вот он здесь — на два часа раньше, как школьник на первом свидании.

Какого черта...

Неожиданно на улице показался фургон Эстер. Кларк похолодел, боясь, что она увидит его. Эстер выбралась из машины, захватив с собой пакет с заднего сиденья. На ней были кроссовки, джинсы и плотная футболка. Она зашла в дом.

О Боже, подумал он, я как последний идиот, примчался раньше на два часа, а она еще не начинала собираться.

Что за черт? Что со мной?

Вдруг он подумал, что Эстер может выйти из дома, увидеть его, приехавшего на два часа раньше. Он — дурак.

Кларк завел машину и резко рванул от дома, все время смотря в зеркало заднего обзора, и перевел дыхание, лишь когда отъехал на два квартала от дома.

Он въехал в парк Креншо. В парке был тихий пруд, окруженный песчаными холмами. Ему рассказывали, что когда-то в пруду водились утки, но их переловили подростки. Давным-давно местные жители здесь играли после наступления сумерек, теперь же парк превратился в дурно пахнущее место.

Кларк уселся на разрушающуюся бетонную скамью у самой кромки воды и уставился на голую однорукую куклу, плавающую в грязной воде.

Он взглянул на часы — 17.32.

О Боже, каким занудливым может быть человек!

Очень занудливым. Занудливым настолько, чтобы приехать на два часа раньше. Зануда! Зануда, постоянно приходящий минута в минуту, вежливый, опрятный, пунктуальный, заботливый, спокойный, лояльный. Занудливый.

Занудливый настолько, чтобы сводить окружающих с ума. Особенно женщин.

Он довел до ручки жену. Она ушла к другому.

«Кларк! — крикнула она, стоя в дверях, а ее друг сидел и ждал в машине. — Пойди посмотри в гардеробе, все ли в порядке с носками!»

Когда Ивон ушла, он решил попробовать. Он старался. Он бросил одежду на пол, оставил грязные тарелки в раковине и не завел будильник.

Он лежал в кровати и пялился на потолок.

Утром он встал в четыре часа, пошел в комнату дочери, которую Ивон забрала с собой. Он заплакал. А потом вымыл пол и убрал весь дом.

Это было шестнадцать лет назад.

С того дня он смирился со своим совершенством. Просто он был слишком правильным с самого начала, как сказала одна из его сестер.

Мальчишка с учебником зашел в парк и сел на скамью на другой стороне озера, лицом к Кларку Джонсону. Их разделяло пятьдесят футов грязной воды. Мальчишка открыл книгу и начал читать. Джонсону стало жарко. Он встал со скамьи, снял пиджак и сел снова, аккуратно свернув его на коленях.

После развода он пытался флиртовать со всеми женщинами, которые ему встречались. Это было ошибкой, потому что он старался стать тем, кем он на самом деле не был. Женщины это чувствовали и отклоняли его приглашения. Потом у него был «монашеский» период, когда он всю свою сексуальную энергию изливал во время бега или игры в гандбол, по крайней мере, ему казалось, что он изливал до тех пор, пока как-то раз не оказался в кинотеатре, специализирующемся на порно. На экране две девицы занимались любовью, а какой-то мексиканец с соседнего ряда улыбался ему.

Когда в понедельник утром он появился на работе, он уже принял решение. Ему надо встречаться с женщинами. А поскольку в светских кругах он не вращался, знакомиться нужно было на работе. Так как пять лаборанток и три секретарши из испытательного центра были замужем, оставались только жены, дочери и сестры его «клиентов».

Да, Эстер как раз являлась одной из этих — она была супругой выпущенного под честное слово человека, и далеко не первой чужой женой, которую он приглашал на ужин. До нее он познакомился с двумя женщинами, правда, случились эти знакомства уже давно, и конец этих историй оказался просто ужасным. Он тогда как раз только начал работать в испытательном центре, и женщина, супруга которой он упек в тюрьму, угрожала разоблачить их связь, если Кларк не вызволит его на волю. Другая женщина, приходившаяся сестрой его «клиенту», просто хотела, чтобы он доставал ей наркотики. Она уверяла, что это укрепит их любовь.

Каких трудов ему стоило отделаться от обеих женщин и умудриться избежать огласки и конца карьеры! В ход было пущено все: взятки, угрозы, лесть, так что этот урок ему надолго запомнился. Он больше не старался завязать отношений с женами «клиентов». Пока не появилась Эстер.

На другой стороне пруда появился другой мальчишка и присоединился к сидящему. Они болтали, громко смеялись и оживленно размахивали руками.

Он долго ждал женщину, подобную Эстер: спокойную, сильную, трудолюбивую, знающую жизнь. Женщину, которой нужны были его внимание и забота. Короче, ту, которая могла по достоинству оценить Кларка Джонсона.

Уже потом он почувствовал всю ее притягательность. Эстер была высокой, худощавой, спокойной — как раз такой женщиной, какие ему нравились, и полной противоположностью низенькой и бойкой Ивон. На лице Эстер явно отражались ее сильный характер, ум, решительность. Не то что у большинства калифорнийских девушек.

Джонсон улыбался, думая об Эстер. Он был очарован ею, и мысль об Эстер привела его в возбуждение. Он бросил взгляд на мальчишек и нервно поднялся со своего места.

Он не мог поверить в свою удачу, когда он нашел ее, а потом — когда Бобби Фиббс бросил ее. Это была явная ошибка Фиббса.

На другой стороне, пруда один из мальчишек, сидевших на скамейке, протянул другому маленький, завернутый в фольгу пакетик а второй сунул в его руку свернутую в трубочку банкноту.

Наркотик! Чертов продавец наркотиков! Прямо рядом с ним! Это так неприятно поразило Кларка, что он отвлекся от мыслей об Эстер. Он быстро встал и пошел через парк к машине.

Медленно пробираясь сквозь оживленное уличное движение, он пытался представить, что Эстер думала о нем. Может быть, то же, что думали о нем остальные женщины — что он старомоден, стеснительный зануда, неисправимый лох и т. д. Но он знал, что он может предложить Эстер, а также любой другой женщине, которая оценила бы его. То, о чем его «клиенты» не могли и мечтать, — он предлагал будущее. Просто хорошее будущее. И он понял, встретив ее, что это было именно то, о чем она мечтала больше всего в жизни.

А он мог дать это ей.

В 18.30 он припарковался на улице, где жила Эстер, порядочно не доехав до ее дома. Осталось убить еще полчаса. Он заглушил мотор и включил радио, пытаясь поймать какую-нибудь спортивную программу. Вдруг кто-то постучал в окно. Он повернулся и увидел мать Эстер. Она держала за руку маленького Бобби. Женщина что-то говорила ему. Он опустил стекло.

— Почему вы ждете на улице, мистер Джонсон? Заходите в дом.

— М-м... Я приехал слишком рано, миссис Фиббс. — Он глупо улыбнулся и постучал по циферблату часов.

— Какие глупости. Эстер одевается наверху. Заходите в дом.

— Я... я не уверен, что это удобно, миссис Фиббс.

— Конечно, вы не уверены. Но я-то знаю. Я как раз собиралась заняться приготовлением пирожных с орехами для внука.

Кларк Джонсон вылез из машины и повернулся к малышу.

— Тебя, я знаю, зовут Бобби. Мне давно хотелось познакомиться с тобой. Как поживаешь?

Маленький Бобби мрачно насупился, смотрел себе под ноги, молчал и так и не взглянул на обращавшегося к нему Кларка.

— Бобби, — начала увещевать внука миссис Фиббс, — невежливо молчать, когда от тебя ждут ответа.

— Привет, — пробурчал мальчик.

Миссис Фиббс подмигнула Джонсону.

— У маленького человечка сегодня опять неудачный день.

— Да что вы? — Джонсон подошел к ребенку поближе и сочувственно спросил:

— Что случилось, сынок?

Маленький Бобби явно не желал разговаривать.

— Ну же, малыш, — сказала пожилая женщина, подталкивая Бобби. — Ответь дяденьке.

Бобби наконец взглянул на Джонсона и упавшим голосом пожаловался:

— Меня не приняли в бейсбольную команду. Сегодня игра, а меня не взяли.

— Правда? — Джонсон взглянул на бабушку Бобби.

— Чемпионат среди начальных школ, — пояснила она.

Джонсон опять взглянул на мальчика.

— Почему же тебя не взяли в команду?

— Я... я не умею бить. — Мальчик был готов расплакаться.

— Действительно?

Малыш печально кивнул. Он смущенно вертел в руках мяч и биту.

— Дуэйн сказал, что умники не умеют бить. Он сказал, что очкарики не видят, куда бить.

— Дуэйн так и сказал? — мягко спросил Джонсон.

— Ладно, мужчины, обсуждайте это без меня, — вмешалась миссис Фиббс и направилась к дому. — А я приготовлю пирожные. Вы знаете, какой наш дом? Заходите, не стесняйтесь.

— Дай-ка мне взглянуть на мяч, Бобби, — сказал Джонсон. Мальчик протянул ему мяч. Джонсон повертел его в руках. — Знаешь, Дуэйн абсолютно не прав. Хороший игрок должен быть большим умником.

Бобби надул губы.

— Хороший игрок, — продолжал Джонсон, — должен все время думать. Какой мяч бросает подающий? Куда он хочет его направить? Где упадет мяч — в поле или нет? Как он подал в прошлый раз? Понимаешь меня, Бобби? Йоги Берра сказал, что девяносто процентов успеха в игре в бейсбол зависит от мозгов играющих. Кто твой любимый игрок?

— Дэррил Строберри. Он уехал в Креншо.

— Дэррил Строберри — великий игрок. Ты хоть раз видел, как он выступает по телевизору? Строберри очень умный парень. Все лучшие игроки — умники. Тед Вильямс, Род Карью, Мики Мантл.

— Точно? — Лицо ребенка оживилось.

— Конечно. Все эти ребята, играющие сейчас в серьезных командах, ходили в колледж. Нужно иметь хорошие мозги, чтобы играть в бейсбол. И хороший глаз.

— О-о! — горько протянул Бобби и дотронулся пальцем до своих очков с толстыми линзами. — А я ношу вот это.

— Но разве ты плохо видишь, Бобби? Ты же видишь лучше, чем те, кто не носит очки. У тебя огромное преимущество!

— Да? — удивился мальчик.

— Естественно. Когда офтальмолог проверил наше зрение, он прописал нам такие очки, в которых мы все видим. У тех, кто не носит очки, не важно, как хорошо они видят, все равно нет такого зрения, как у нас, кто их носит.

— Вы не шутите?

— Смотри. Регги Джексон — лучший игрок, который когда-либо играл в бейсбол. Он сделал три рекордных перебежки в одной из игр. Он всю жизнь носит очки.

— И правда! — воскликнул маленький Бобби.

— Конечно, правда. В очках Регги видит мяч, как ястреб кролика. — Они шли по направлению к дому, Джонсон с мячом, ребенок — с битой в руках. — Знаешь, Бобби, бейсбол больше наука, чем спорт. А искусство удара построено на принципах, которые можно выучить, как математику.

— Я хорошо знаю математику! — счастливо произнес Бобби.

— Следить за мячом, делать удар, не срываясь слишком рано, — всему этому можно научиться. Слушай, встань-ка туда, а я кину тебе несколько мячей.

* * *

Почти час спустя миссис Фиббс вышла на маленькое крылечко И увидела своего внука, запульнувшего мяч так, что он ударился о крышу новой «тойоты» господина Кима. Кларк поймал крутящийся мяч и вместе с Бобби кинулся бежать, громко хохоча.

— Видела, бабушка? Это был по крайней мере двойной удар!

— Тройной, — сказал Джонсон.

— Тройной? — закричал мальчик. — Ты так думаешь?

— Безусловно.

Миссис Фиббс посмотрела на обоих и вздохнула.

— Тройной, бабушка! — снова завопил Бобби.

— Не кричи так, дорогой. Пирожные готовы.

На кофейном столике в гостиной стоял поднос со стаканом молока, кофейником, чашками и свежеиспеченными пирожными.

— Присаживайтесь, мистер Джонсон, — предложила миссис Фиббс. — Не стесняйтесь. К сожалению, не могу предложить чего-нибудь покрепче. Эстер не держит в доме ничего подобного. Мой покойный муж, дьякон, говаривал, что ни один американский дом не может быть полной чашей без бутылки хорошего бурбонского из Кентукки. Думаю, что я согласна с ним.

Она окинула Джонсона оценивающим взглядом.

— Вы ведь не законченный трезвенник, мистер Джонсон?

Бобби поглощал еще теплые пирожные и запивал их молоком.

— Конечно нет, миссис Фиббс, — ответил Джонсон, беря чашку кофе. — Хотя, боюсь, я слишком хорошо знаю, чем заканчивается чрезмерная приверженность к наркотикам и спиртным напиткам.

Он встревоженно посмотрел на миссис Фиббс.

— Я не хотел вас обидеть, миссис Фиббс.

Она махнула рукой.

— Что вы, что вы, молодой человек. Мне слишком много лет, чтобы обижаться на кого-то.

— А чем вы занимаетесь? — вдруг поинтересовался Бобби, запихивая в рот третье пирожное. — Где вы работаете?

Джонсон улыбнулся.

— Я работаю в испытательном центре.

— Я знаю, где это. Мой папа туда ходит.

Джонсон бросил быстрый взгляд на миссис Фиббс.

— Я знаю.

— Моего папы сейчас нет. Мама говорит, что он больше не придет.

Миссис Фиббс и Кларк Джонсон посмотрели на мальчика и ничего не ответили.

— Я очень рад, — сказал Бобби и взял стакан с молоком. — Я его ненавижу.

Затем его глаза округлились.

— Мама, — воскликнул он. — Неужели это ты!

Эстер спустилась по лестнице в гостиную. На ней был черный, с большими плечами, атласный костюм, украшенный фальшивыми бриллиантами. Короткие волосы она завила, уложив их в маленькие кудряшки. Она с трудом сдерживала себя, пытаясь не выглядеть самодовольной.

— Отлично выглядите, — выдохнул Кларк, поднимаясь.

— Что эта старая штучка? — спросила Эстер, и жен-шины засмеялись.

— Куда ты идешь, мамочка?

— Мы идем на балет, сынок. Не так ли, мистер Джонсон?

— Кларк, — поправил он, улыбаясь.

— А потом мы поужинаем и потанцуем. Это вы мне обещали. — И она улыбнулась Кларку.

— Будьте осторожнее, не ездите в Вест-Сайд, — предупредила миссис Фиббс. — Этот сумасшедший Убийца с крестом, похоже, убьет кого-нибудь сегодня ночью. И полиция, кажется, не сможет его остановить. Если бы это был черный, они быстро его поймали бы. Ручаюсь, тут же линчевали и схоронили.

— Согласно информации, поступающей в Центр, — произнес Джонсон официальным тоном, — я бы не исключал возможности скорого ареста.

Все трое уставились на него.

— Сомневаюсь, — пробурчала миссис Фиббс, больше обращаясь к себе, чем к кому-либо еще.

— В любом случае, — продолжил Кларк Джонсон, — мы не собираемся заезжать в район Беверли-Ферфакс. Танцы будут в Пасадене, в Посольском представительстве, а ресторан находится в деловой части города. Ваша дочь будет в безопасности, миссис Фиббс, уверяю вас.

— Это не имеет никакого значения, — усмехнулась Эстер. — Мама, я работаю в районе Вест-Сайда каждую ночь.

— Это вовсе не значит, что это должно нравиться, — парировала миссис Фиббс.

— Я не хочу забивать себе голову сплетнями о каком-то сумасшедшем. Мне надо обеспечить себя и ребенка. Полиция, насколько я знаю, не собирается оплачивать мои счета.

Тень пробежала по лицу миссис Фиббс.

— Все равно мне это не нравится.

Кларк Джонсон посмотрел на часы:

— Думаю, нам пора идти, Эстер. Занавес поднимается точно в восемь.

На улице миссис Фиббс заговорщически прошептала:

— Я заберу Бобби домой. Развлекайтесь. — Она обняла Эстер. — Ни о чем не волнуйся. Мистер Джонсон, будьте осторожнее.

Джонсон взял Эстер за руку и повел по дорожке.

— У вас замечательная семья. Очень.

Эстер улыбнулась.

— Они, безусловно, очарованы вами.

— Надеюсь, оставшиеся присоединятся к ним.

Он подвел ее к машине, распахнул дверь. Эстер посмотрела на красную машину, потом на него, затем снова на машину и удивленно покачала головой.

— Мистер Джонсон, — сказала она, залезая в «порше» одной из последних моделей, — вы человек, постоянно преподносящий сюрпризы.

— Кларк, — поправил он, усмехаясь.

7.31 вечера

Голд направил свой старый «форд» в напоминавшее пещеру здание стоянки «Сенчури-Сити». По темному коридору, извивавшемуся спиралью, он направился к верхним этажам. На третьем этаже припарковался недалеко от подъемников, чудом втиснувшись между двумя машинами. Голд включил радио и приготовился ждать.

Через несколько минут он поймал себя на том, что начинает дремать. Пожалев, что не прихватил с собой термос с кофе, он с силой хлопнул себя по лицу. Вполне понятно — он не мог припомнить, когда за последнее время он мог спокойно отдохнуть. В конце концов, у него была очень тяжелая неделя. И похоже, она никогда не закончится.

Взять, к примеру, сегодняшний день.

Начальник полиции Гунц вызвал его и Долли Мэдисона в семь утра и орал почти до восьми. «Результаты, результаты», — втолковывал он. «Аресты, слежки, хоть что-нибудь», — орал он. Голд, конечно, возразил ему, что, если Гунц считает, что справится с работой лучше, то мог бы сделать ее сам. Все прошло так, как и предполагал Голд, Гунц предупредил, что Голд давно нарывается на скандал и что он теряет поддержку даже со стороны своих «собратьев». На что Голд ответил, что он не хочет быть ни мэром Лос-Анджелеса, ни премьер-министром Израиля, так что он, Гунц, мог убираться к черту со своими угрозами. Долли Мэдисон как будто съежился под обвинительной тирадой шефа, и Голду стало даже жаль Долли, тем более что на улице ему показалось, что он заметил в его глазах застывшие слезинки.

По крайней мере, у них было описание этого человека, хотя свидетели из кафе Гусмана так и не смогли прийти к согласию в деталях. Преступнику двадцать — сорок лет, рост от пяти до шести футов, вес — 175 — 225 фунтов; волосы русые, глаза же не запомнил никто. Два свидетеля были уверены, что на руках убийцы видели татуировку. Остальные этого подтвердить не могли.

Данные были немедленно введены в компьютер и разосланы по всем агентствам в Южной Калифорнии. Остаток утра был посвящен детальному разбору поступавших сведений. Ничего нового. Проверили многих, оказавшихся под подозрением, но у всех было алиби. Полиция оставила в списке людей, чье алиби нужно было проверить, остальных вычеркнули.

В полдень Голд приказал Заморе оставаться на посту, сам же в одиночестве отправился обедать. Он выбрался на машине из Центра Паркера через задний вход, тщательно избегая сотен репортеров, устроившихся на Лос-Анджелес-стрит. Один раз он остановился, чтобы купить пинту виски и пакет печенья, и по дороге в Анахим наскоро перекусил. У ворот на склад стояли новые охранники, они тщательно проверили удостоверение Голда и лишь затем пустили его внутрь.

В этот раз Голд не обратил внимания на красный чемодан. Он взял обшарпанный саквояж, прикрытый старым ковриком. В саквояже было оружие — револьверы, автоматы, обрезы, которые он и Корлисс начали собирать шестнадцатью годами раньше, накрыв притон. Постепенно запас незаконного оружия пополнялся. Уличный полицейский никогда не знает, в какой момент ему может понадобиться хорошее, не зарегистрированное нигде оружие. Особенно тот, кто часто занимается частным бизнесом. Внимание Голда сначала привлек смертоносный семимиллиметровый пистолет, но он все-таки выбрал отделанный серебром пистолет 5-го калибра. Он больше подходил для стрельбы в близкую цель. К нему была даже коробка патронов. Он закрыл саквояж потрепанным ковриком и закрыл дверь.

Вернувшись в офис, Голд отпустил Замору на ленч. После его ухода он сел за стол и тщательно прочистил и смазал пистолет. Что может быть более естественным, чем полицейский, чистящий оружие!

Теперь, сидя в «форде» на стоянке с сигаретой в зубах и следя за «роллсом» Нэтти, Голд скользнул рукой по штанине брюк и в носке нащупал пистолет.

К восьми часам на третьем уровне остались только три машины: «форд» Голда, «роллс-ройс» и оранжевый «корвет», стоящий рядом с «роллсом».

В 20.30 двери подъемника раздвинулись, и на этаже появился Нэтти Сэперстейн. Его сопровождал молодой парень, носивший стрижку под панка и выкрашенный в неестественный желтый цвет. Правая рука парня была в перчатке без пальцев, одет в черные кожаные шорты и черную футболку. Парочка медленно скользила мимо машин. Сэперстейн одной рукой обнимал парня и нежно поглаживал ему спину. Они немного поговорили, посмеялись, потом нежно поцеловались и пожелали друг другу спокойной ночи. «Роллс» Сэперстейна зарокотал, уносясь со стоянки, за ним последовал оранжевый «корвет» панка.

Голд еще раз пощупал оружие, завел «форд» и последовал за ними с двадцатисекундной задержкой. «Корвет» резко повернул на запад, к заходящему солнцу. Голд сумел влиться в поток транспорта на три машины позади «роллса» Нэтти. Когда Нэтти свернул с бульвара Сан-сет на стоянку «Ле Парк», Голд притормозил у обочины и стал наблюдать. Нэтти бросил ключи улыбающемуся охраннику и вошел в ресторан.

Голд зажег потухшую сигару, а затем резко направил машину направо. Он доехал по Сансет-бульвару до Ферфакс-авеню, потом объехал еврейский квартал, сделал круг около кафе Хаймена Гусмана. Потом завернул на бульвар Санта-Моника. Он включил фары и сирену, выскочил на центральную полосу и съехал на противоположную сторону улицы. В конце Ферфакс-авеню Ассоциация евреев перегородила дорогу, вытащив на нее старые покрышки и брошенные машины. Члены Ассоциации в бледно-голубых футболках проверяли водительские удостоверения. Не обладавших еврейской фамилией и наружностью спрашивали, что они делают в этом районе. Тем, кто проезжал через район, следуя привычному маршруту, собираясь затем выехать из него, приходилось делать круг. Завязывались споры, но охранники твердо стояли на своем, вооруженные автоматическими винтовками. Группа полицейских, одетых в штатское, с вытянувшимися лицами наблюдала за происходящим. Голд заметил Долли Мэдисона, что-то вешающего в рацию. Голд оставил «форд» посреди улицы и подошел к Долли.

— Что здесь происходит, черт возьми?

Мэдисон оторвался от рации.

— Что это? Войска специального назначения.

— Что?

— Дополнительные войска специального назначения. Мэр только что говорил с Джерри Каном и Оренцстайном. Сейчас Ассоциация евреев отправляет здесь правосудие. По крайней мере до тех пор, пока мы не поймаем маньяка.

Голд покачал головой.

— Трудно поверить. А что Гунц думает об этом?

— Шеф в ярости. Но мэр сказал ему, что ситуация вышла из-под контроля. Приказал ему заткнуться и выполнять свою работу. Если ему это не по силам, он может отправляться в отставку.

Голд недоверчиво произнес:

— Странно, что город рвется на части из-за одного сумасшедшего.

— В этом нельзя винить мэра, — ответил Мэдисон. — Он просто пытается себя защитить от обвинений в мягком отношении к антисемитам и террористам.

— Я не о мэре говорил, задница, — прошипел Голд, и Долли Мэдисон явно обиделся.

Садящееся на западе солнце тускнело. Группы евреев торопились в синагоги. Их охраняли вооруженные члены Ассоциации евреев. Ортодоксальные евреи предпочитали находиться под охраной полицейских, отказываясь сотрудничать с теми, кто призывал к разбою. Люди собирались у ступеней храмов, обсуждая ужасные события, происходящие в их районе. Последний луч солнца упал на спокойную гладь моря. Неизбежные сумерки опустились на землю. Голд бродил по улице, попыхивая сигарой. Часовые неодобрительно посматривали на него. Вскоре он сел в машину и укатил прочь.

10.45 вечера

Нож Эстер легко вонзился в отбивную. Ей никогда в жизни не приходилось есть такую вкусную говядину.

— Нравится? — заботливо спросил сидящий напротив нее Кларк Джонсон.

Эстер прожевала кусок. На лице не отразилось ни малейшего восторга.

— Ничего.

Джонсон разволновался.

— Что-то не так? Может, отправим его на кухню?

Эстер взглянула на него.

— Нет, все в порядке.

— И все-таки, — настаивал он, положив на белую скатерть свою вилку, — если тебе не по вкусу, мы можем послать это обратно...

Эстер засмеялась. Этот мужчина казался абсолютно неопытным, скорее невинным. Как он смог сделать карьеру в Испытательном центре?

— Если честно, Кларк, это превосходно. Просто здорово, — быстро сказала она и проглотила второй кусок, чтобы подтвердить свои слова.

Джонсон просветлел.

* * *

Двухчасовой балет показался Эстер самым длинным мероприятием, на котором она когда-либо присутствовала. Ей пришлось максимально сконцентрироваться, чтобы не заснуть. Дело не в том, что танцоры были плохими. Напротив, она сразу поняла, что это была отличная труппа, состоящая из прекрасных танцоров. Хрупкости и грациозности балерин Эстер даже позавидовала. Мужчины поражали крепкими мускулами и изящностью движений. Первые двадцать минут Эстер даже была увлечена музыкой Стравинского и гибкими телами, вращающимися, изгибающимися и прыгающими на сцене, демонстрируя почти нечеловеческую координацию. И хотя Эстер в глубине души оценила все мастерство актеров, тем более что музыка во втором отделении ей понравилась больше, но балет не был зрелищем, которое ее увлекало.

После представления они пошли по зеленым улицам Пасадены к красному «порше», и Кларк Джонсон всю дорогу без умолку говорил о концерте. Хореография показалась ему блестящей, хотя немного скучноватой, а игра актеров — потрясающей. В общем, он был в восторге.

Эстер улыбалась про себя, слушая Кларка. Он был, без сомнения, самым странным из черных мужчин, которых ей приходилось знать. В обществе на далеком Юге, где она выросла, такие люди были объектами насмешек. Их называли Мистер Чернозадый, считали претенциозными и фальшивыми. Сама Эстер не раз смеялась над шутками в их адрес. А теперь она видела, что ее сын будет именно таким черным мужчиной. Именно этого ей и хотелось. Маленький Бобби был необычным, очень необычным ребенком. Ему суждено было стать серьезным человеком — врачом, адвокатом, журналистом или сенатором — кем он сам захочет. Она об этом позаботится. Ребенок — смысл ее жизни. Эстер волновало лишь то, что когда-нибудь мальчик перерастет свою необразованную мать, и появятся причины, чтобы ее стесняться. Эта мысль буквально убивала ее, и она молилась, чтобы такого никогда не произошло. С помощью необыкновенного человека, подобного Кларку Джонсону, Эстер могла избежать такого будущего.

* * *

Эстер подцепила вилкой очередной кусок и улыбнулась через стол Кларку, который продолжал:

— И когда я вернулся из Вьетнама...

— Ты был во Вьетнаме?

— Ты удивлена? Почему? — спросил он, поднося бокал к губам.

Эстер пожала плечами.

— Я не знаю. Просто спросила. Ты не похож на тех, кто был во Вьетнаме и которых я знаю.

— Да? Чем же они отличаются? Эстер почувствовала себя неудобно.

— Ну... они менее... менее...

— Чопорные?

— Нет, — нервно засмеялась она. — Пожалуйста, извини. Я не хотела прерывать тебя. Продолжай, пожалуйста, Кларк.

Он улыбнулся.

— Я хотел остаться в армии. Я серьезно подумывал о карьере, и мне нравилось служить. Меня даже приглашали в школу офицеров. Но тяга к гражданским профессиям взяла верх.

— И тогда ты решил стать офицером полиции по режиму?

— Это не было осознанным решением. — Он вытер рот салфеткой. — Я был назначен на острове Окинава в береговой патруль, и мне это пришлось по душе. После увольнения я отправился в Лос-Анджелес и хотел работать в полиции. Но в то время у них был излишек кадров, и мне отказали. Но один из чернокожих офицеров сказал, что в отдел по режиму и в испытательный центр требуются люди. Он считал, что, когда в полицию понадобятся люди, гораздо охотнее возьмут в штат тех, кто работал в государственном учреждении.

Официант, проходя мимо их стола, остановился, чтобы наполнить бокалы вином. Кларк Джонсон забрал у него графин с «божоле» и поставил на стол. Официант улыбнулся, но ничего не сказал.

— Тебе настолько понравилось работать в испытательном центре, что ты решил остаться. Так?

Джонсон кивнул.

— В январе будет четырнадцать лет. Мне нравится работать со сложными людьми. Это интереснее, чем в полиции. Мне кажется, я помогаю окружающим, по крайней мере тем, кто нуждается в этом.

Эстер смотрела на него, попивая вино из бокала.

— Работа дает мне возможность продолжить образование.

— Правда? Ты посещаешь лекции в колледже?

Джонсон полил тушеные помидоры сметаной.

— Я пишу докторскую диссертацию.

— Докторскую диссертацию! — Эстер отложила вилку. — Я поражена! Я не знаю ни одного доктора! Ты мечтаешь стать начальником испытательного центра?

Джонсон покачал головой:

— Нет, я целюсь повыше.

— О, извини! — засмеялась Эстер. — Поведайте мне, мистер Доктор, о чем ваша диссертация?

— О пенологии, — засмеялся он. — О тюрьмах, Эстер. Изучение тюрем и их действие на заключенных, обслуживающий персонал, тюремщиков. Когда-нибудь я стану главным начальником тюрем.

Эстер нахмурилась.

— Тюрьмы? Они вызывают только неприятные ассоциации. Запирают людей и прячут ключ. В основном черных людей. Почему тебя тянет к такой работе? Тебя, черного?

Он отодвинул тарелку в сторону.

— Мне нужна эта работа потому, что каждый день я общаюсь с людьми, вышедшими из тюрем в скотском, нечеловеческом состоянии, у которых нарушена психика. В тюрьмах они черствеют, ожесточаются, теряют жалость. Тюрьмы должны помогать заключенным осознать их ошибки и затем вернуться в нормальное общество.

— О, как ты серьезно настроен.

— Да, ты права.

— Думаешь, тебе удастся получить эту работу?

— Им придется назначить меня. Преступлений все больше. Особенно там, где живут меньшинства. Нынешняя администрация тюрем не справляется с работой. Скоро Америка осознает, что пора остановить преступления любой ценой. В тюрьмах от 0 до 70 процентов черных. Одним из средств борьбы с ростом преступности среди негров будут черные начальники тюрем.

— Ты можешь спокойно общаться с преступниками? — поинтересовалась Эстер.

— Я четырнадцать лет имею дело с подозреваемыми и подследственными. Не думаю, что с черным персоналом заключенные будут вести себя так же, как с белым.

— Ты уверен?

Джонсон наклонился к ней, положив локти на стол и сложил вместе ладони.

— Вся трудность общения с черными заключенными — в хорошо усвоенных всеми социальных различиях.

— То есть?

— Черные преступники точно такие же, как белые преступники, испанские, азиатские и любые другие. Все они хотят что-то иметь, не платя за это.

— Ты будешь крепким орешком.

— Очень крепким.

— Они полюбят тебя, — засмеялась Эстер.

— Я тоже так думаю, — серьезно ответил Джонсон. — Думаю, полюбят. Всего десять процентов преступников неисправимы. Все, что мы можем поделать с ними, — изолировать от общества до конца их жизни. Остальные девяносто процентов хотят в душе жить честным путем, даже если в действительности они этого не делают. Они хотят жить на свободе, найти преданную женщину, хорошую работу и иметь семью. У них есть своя американская мечта. Они просто не знают, как воплотить ее в жизнь. Вот почему они ищут спасения в наркотиках. Я считаю своим долгом подвести их шаг за шагом к их мечте. Я забочусь о своих клиентах, и они это видят и ценят. Мои клиенты редко совершают преступление снова. Думаю, из меня получится хороший начальник тюрьмы.

Эстер зажгла сигарету и выпустила облако дыма.

— Я верю тебе, Кларк. Я верю, что ты преуспеешь в любом начатом тобой деле.

Он улыбнулся. Выражение его лица становилось добрым и милым, когда он улыбался.

— Мне не нравятся неудачи, — продолжал Кларк.

— Их никогда не было?

— Была одна, — ответил он задумчиво. — Но большая.

— Когда же?

— Когда я женился.

Теперь Эстер наклонилась к нему через стол.

— Так ты был женат? Расскажи мне о своей семье.

Кларк Джонсон пожал плечами.

— Я только начал служить. Мы были очень молоды. Иначе ничего бы и не случилось. Служба была для меня всем, и я мало уделял внимания Ивон. А ей этого явно не хватало. Можно было понять, что у нее кто-то появился. Когда она ушла, это так потрясло меня. Она и ее... ее друг уехали в Коннектикут. И забрали Дину.

— Дину?

— Мою дочь. Ей сейчас восемнадцать. Она на втором курсе университета. Мы друг друга почти не знаем. Это самая ужасная часть моей жизни.

Эстер не знала, что и сказать, и молчала, сосредоточенно рассматривая красное вино в бокале. Наконец, посмотрев на него, твердо произнесла:

— Я бы умерла, если бы у меня забрали Бобби.

— Пусть этого никогда не произойдет! Все потом складывается так ужасно.

— Поэтому ты больше и не женился?

— Я... стал очень осторожен. Особенно в отношениях с женщинами. И стал скучным.

Эстер похлопала его по руке.

— Ты не скучный. Может, немножко заумный, как говорят дети. Но не скучный. И определенно очень симпатичный.

Он накрыл ее ладонь своей и погладил. Они смотрели друг на друга сияющими глазами, освещенные тусклыми огнями.

В этот момент подошедший мальчишка-помощник попросил разрешить ему вытереть стол. Эстер и Кларк быстро выпрямились и убрали руки. Появился официант с десертным меню. Но Джонсон заказал бренди. Музыканты, до этого отдыхавшие, заиграли медленный блюз.

— Потанцуем? — спросил он, поднимаясь.

— Может, подождем вальс?

Джонсон рассмеялся.

— Ну, пойдем! Я не такой уж неуклюжий!

Он взял ее за руку и вывел на площадку.

— Ты очень симпатичный и очень неуклюжий, Кларк, — пошутила Эстер.

Они перестали разговаривать, когда оказались в объятиях друг друга. Возникла пауза, а затем Эстер осторожно положила голову на плечо Кларка. Она была рада, что надела туфли на низком каблуке. Так, молча, они кружились по залу. Когда саксофон исполнял соло, Эстер слегка отстранилась от Кларка.

— Ты уверен, что не делаешь этого все время? — спросила она.

— Чего?

— Флиртуешь с женами своих подопечных?

Он решительно покачал головой.

— В первый раз.

Она снова положила голову ему на плечо, и они продолжили танцевать.

— Почему я? — прошептала Эстер.

— Ты не такая, как все, — тоже шепотом ответил Кларк, крепко обнимая ее обеими руками за талию.

— Ну же, — снова спросила она, — почему я?

Он легонько губами коснулся ее уха.

— Ты имеешь в виду, помимо чисто физического влечения?

Она улыбнулась.

— О-о! Как заговорил! Так ответь мне на мой вопрос.

— А я уже все сказал. Ты не такая, как остальные женщины.

— Я работаю прачкой. Я отменная прислуга. Может быть, и не столь отменная.

— Ты — маленькая деловая женщина. Ты олицетворяешь собой основу американской экономики.

— Что олицетворяю? — переспросила она.

— Я тщательно тебя проверил. Мне пришлось это сделать, когда Бобби выпускали на свободу.

— Ты меня проверил?

— Это обыкновенная процедура. Делается все тайно, конечно. Говорим твоим работодателям, что мы возможные клиенты или что-то в этом роде. Представляешь, каждый дал тебе блестящую характеристику, все о тебе высочайшего мнения. Эстер, у тебя большое будущее. Я прямо его вижу: «Эстер Фиббс энтерпрайзис», «Эстер Фиббс инкорпорэйтед», «Эстер Фиббс интернэшнл»!

Они засмеялись.

— Ты шутишь, но я действительно расширяюсь! В воскресенье начинаю новое большое дело.

— Я не удивлен.

Музыканты закончили песню. Посетители ресторана стали громко рукоплескать.

— Значит, ты поешь мне дифирамбы из-за моих будущих денег? — спросила Эстер, когда воцарилась относительная тишина.

Он усмехнулся.

— Некоторых моих подопечных такое заявление привело бы в восторг. Они считают меня безнадежно честным.

Музыканты начали играть странную импровизацию. Улыбающийся басист шлепал по струнам и дергал плечами в такт музыке. Вокалистка — хорошенькая белая девушка — пыталась танцевать в стиле Мадонны. Эстер направилась к столу. Джонсон схватил ее за руку.

— Я думал, ты хочешь танцевать?

На лице Эстер отразилось удивление.

— Да, но я не думала, что ты знаешь как...

Он закружился около нее, хлопая в ладоши и поводя плечами. Вдруг остановился. Он стоял так несколько секунд. Затем повернул голову, словно робот, и заскользил по паркету, танцуя брейк. Закончил танец он за спиной Эстер. Остальные танцующие громко аплодировали. Вокалистка показывала на него и покачивала плечами в такт музыке.

Эстер была шокирована.

— Но господин Джонсон!

Кларк Джонсон взял ее за руку и закружил в танце.

11.32 вечера

Сквозь распахнутые французские окна клуба доносились звуки веселой вечеринки. Гремела песня группы «Simply Red».

Полдюжины молодых людей в плавках плескались в теплой воде, и взрывы смеха разносились далеко в ночи.

Нэтти Сэперстейн в длинном восточном халате появился около бассейна, неся в хрустальном бокале несколько доз кокаина. Молодые люди поприветствовали его, и он пустил бокал по кругу. За ним появился юный немец с ангельским лицом и подал Сэперстейну выпить. Тот ласково улыбнулся и обнял немца за плечи. Оба удалились.

Голд осторожно пробрался через кусты на улицу, уселся в «форд», зажег сигару и отпил из фляжки. Потом по радио связался с диспетчером: все было спокойно. Диспетчер спросил, где он находится. Голд пробурчал в ответ что-то неразборчивое.

Несколько минут спустя мимо дома тихо проехала патрульная машина с двумя полицейскими. Дождавшись, когда она исчезнет из виду, Голд завел «форд» и начал спускаться с холма.

Суббота, 11 августа

0.02 ночи

Он придержал дверцу машины.

— Где же все-таки ты научился так танцевать?

— В нашей семье было восемь детей, а я — единственный мальчишка. Сестры разучивали со мной новые па. Великолепная школа, до сих пор помогает.

Эстер покачала головой.

— Кларк, ты неподражаем.

Он проводил ее до двери. Она вставила ключ в замок, обернулась.

— Я чудесно провела время.

— Я тоже.

— Хочешь пропустить стаканчик?

— Твоя свекровь сказала — в доме нет спиртного.

Эстер улыбнулась.

— Поищем.

* * *

Он был потрясающим любовником, нежным и ласковым. Сначала она еще думала о Бобби. Ведь целых десять лет она спала только с ним. Ей не хватало его напора, его почти животной грубости. Но скоро это прошло. Она подчинилась Кларку, прижималась к его крепкому, темному телу, целовала лицо и плечи. Он вошел в нее сразу, потом еще и еще, уверенно ведя к вершине блаженства. Она кончила со стоном, вцепившись в него. Второй раз он взял ее сзади, шептал: «Ты красивая, ты такая красивая». В окно проникал слабый свет, через плечо она взглянула на Кларка, его кожа блестела от пота. Она отвела назад руки и втянула его в себя. И он взорвался в ней.

Они лежали рядом в темноте на горячей, влажной постели. Эстер закурила.

— Ты слишком много куришь, — сказал Кларк сонным голосом.

— Заботишься обо мне? — промурлыкала Эстер.

— А как же.

Она еще разок затянулась и отложила сигарету. Ничего больше не хотелось. Она томно ласкала его, поглаживала яички, целовала грудь. Он чуть вздрагивал. На улице в машине орало радио. Они задремали.

Кошка Багира спасалась за шифоньеркой от шума столь пылкой страсти, а теперь осторожно выбралась из укрытия с удивленно раскрытыми глазами и топорщащимися усиками. Но звуки сонного дыхания успокоили ее, киска постепенно осмелела, с наслаждением потянулась и с важным видом обошла комнату. На полу валялось сброшенное с кровати голубое покрывало. Багира поднялась на задние лапки, поскребла когтями развороченную постель. Эстер во сне пошевелилась, потерлась о Кларка. Это привлекло внимание Багиры, она бесшумно вспрыгнула на кровать. Но нагие тела были опять неподвижны. Кошка улеглась прямо на телефонный сигнализатор, который выпал из кармана Джонсона, и начала было умываться, но только вошла во вкус, как запищала эта противная штуковина. Багира взвизгнула, слетела с кровати, стрелой пронеслась через комнату, холл и дальше вниз по лестнице.

Джонсон проснулся недовольный, зашарил по простыням.

— В чем дело, милый? — пробормотала Эстер.

— Нужен телефон.

— Мм-м, там, внизу. — Она зарылась головой в подушку, когда он, голый, пошел к двери.

Через несколько минут Кларк вернулся и потряс Эстер за плечо:

— Вставай.

— Да... сейчас. — Она села, протерла глаза.

— Бобби. Твой муж.

— Да?

— Полиция только что нашла его.

3.37 утра

В пункте «Скорой помощи» медицинского центра конгресса царила неизбежная в выходные дни толчея и неразбериха. Отвратительный бедлам. Приемная была набита о чем-то молящими, на что-то жалующимися членами Клуба жертв револьвера и кинжала, как называли их врачи травматического отделения. Кое у кого на кровоточащих еще ранах самодельные повязки. Грязная безобразная старушонка раскачивалась на стуле и громко пела. Два алкаша спорили, кто первый в очереди. В коридорах теснились тяжелораненые — подстреленные, отравленные, разбившиеся. Вой сирен возвещал о прибытии все новых пациентов.

За стеклянной загородкой Кларк Джонсон разговаривал с молодым доктором-бенгальцем. Одежда доктора спереди пропиталась кровью. Эстер, мамаша Фиббс и маленький Бобби наблюдали за ними через захватанное грязными руками стекло. Доктор посмотрел на Эстер, губы его шевелились. Вот он что-то сказал, Джонсон ответил, вышел из-за перегородки. Лицо его было мертвенно-бледно.

— Безнадежный случай. Мне очень жаль, Эстер.

— Нет! Нет! Нет! — Она упала на колени, завыла.

Мамаша Фиббс попыталась поддержать Эстер, та вывернулась. Джонсон подхватил ее, она вырвала руку.

— Не трогай! Не прикасайся ко мне!

— Ну же, Эстер, — успокаивала мамаша Фиббс. Она сдерживалась, но и у нее глаза стали мокрыми и растерянными.

— Как это случилось? — Она повернулась к Джонсону.

— Его зверски избили. Неизвестно кто, сколько их было и когда. Может, прошло несколько дней. Они думают, он долго полз.

— Святый Боже! — простонала Эстер.

— Доктор сказал, не будь он таким сильным, умер бы сразу.

— О Господи, мой Бобби! Мой бедный Бобби!

— Мне так жаль, Эстер. Честное слово.

Эстер подняла голову и посмотрела на Кларка. Слезы хлынули у нее из глаз, заструились по щекам. Казалось, это не кончится никогда.

— Позволь проводить тебя домой.

Эстер с ужасом уставилась на него.

— Бедный Бобби, — причитала она. — Они били его как собаку, а я в это время валялась с тобой в постели — как свинья.

— Эстер! — цыкнула мамаша Фиббс, указывая глазами на маленького Бобби.

Но Эстер повысила голос:

— Мы трахались, как недоделанные вонючие подростки, а мой бедный Бобби боролся за жизнь в каком-то Богом проклятом месте.

— Мне так жаль, — повторил Кларк и опять попытался взять ее за руку.

— Отойди! Не прикасайся! — Она оттолкнула его. — Такие и убили Бобби! Такие, как ты!

Мамаша Фиббс взяла Эстер за плечо, повернула к себе.

— Эстер, возьми себя в руки. У нас еще много дел. Оставь этого беднягу в покое.

— У Бобби не было выхода! Они не дали ему шанса!

— Он сам виноват, и ты знаешь это. Бобби сошел со стези Господней, он выбрал иной путь и потому мертв. Никто не виноват, он все сделал сам. Это должно было случиться, рано или поздно.

— Как ты можешь так говорить! Ведь это твой сын!

— Я говорю истинную правду. Упокой Господь его грешную душу, но он был плохим сыном, плохим мужем и плохим отцом. Скажи спасибо, что вы не остались просто на улице.

— Не смей так говорить! Не смей! — Эстер готова была кинуться на свекровь.

— Сегодня ночью ты потеряла мужа, — мягко сказала мамаша Фиббс, выпрямляясь во весь свой рост. — Смотри не потеряй и мать.

Эстер затравленно взглянула на нее, но тут же вся сжалась от горя и стыда.

— Нет! Нет! Нет! — закричала она и выбежала из комнаты. Миссис Фиббс посмотрела ей вслед и глубоко вздохнула.

— Бобби, маленький, иди присмотри за мамой.

Тот колебался.

— Ступай, ну!

Мальчик выбежал в коридор, куда скрылась Эстер.

Мамаша Фиббс запахнула пальто, застегнулась на все пуговицы. Потом обратилась к Кларку:

— Скорбная ночь, мистер Джонсон:

— Да, миссис Фиббс.

— Сожалею, что вы оказались свидетелем. Семейные распри и горести не для посторонних. Я уверена, Эстер не имела в виду ничего такого.

— Я понимаю. Все нормально. Я хотел бы помочь.

Она рассеянно помотала головой.

— Может, вы скажете больничному начальству, что мы постараемся скорей забрать тело?

— Конечно.

— Я свяжусь с похоронным бюро Колемана, как только оно откроется.

Джонсон кивнул, не зная, что сказать.

— Я знаю мистера Колемана почти сорок лет.

— Неужели?

— Да. — Она теребила кошелек. — Надо поблагодарить врачей.

— Хорошо. Миссис Фиббс?

— Да?

— Мне, право, ужасно жаль вашего сына.

Старуха смахнула слезинку. Мимолетная слабость.

— Мистер Джонсон, мой сын мертв уже много лет, первый раз он убил себя сам. И с тех пор — он лишний на этом свете. Пожалуй, то, что произошло сегодня, к лучшему.

Кларк отвел глаза.

— Вы суровая женщина, миссис Фиббс.

— Жизнь — суровая штука, мистер Джонсон. А у меня есть живые близкие, о которых нужно позаботиться.

— Да, мэм.

— Спасибо за заботу.

— Ничего.

Она повернулась и ушла.

5.20 утра

В помещениях, занятых отрядом особого назначения, в комнатах и коридорах для полицейских были приготовлены койки. Одни приходили передохнуть, другие шли патрулировать улицы. Около половины пятого лучи солнца прорвали наконец темную дымовую завесу, все оживились, загалдели. Кто-то пустил по кругу бутылку. Первая спокойная ночь на неделе, ни одного убитого с крестом около трупа. Отпраздновав, копы улеглись поспать на несколько часов. Замора втащил матрас в крошечный кабинетик и уже через несколько секунд громко захрапел. Голд беспокойно задремал прямо за столом. В 5.25 зазвонил телефон. Голд взял трубку.

— Угу. Да. Уверен? Почем ты знаешь, может, это обычный трюк? Угу. Нет, держите его там. Выезжаем. Хочу поговорить с ним как можно скорее.

Он повесил трубку, растолкал Замору.

— Надо идти, Редфорд. Кажется, нам повезло.

Пока «форд» поднимался в гору, Голд все растолковал Заморе. Прошлой ночью в долине Ван-Ньюис сцапали одного парня, рокера. Он треснул другого придурка железным ободом от мотоциклетного колеса. Ну, они пропустили данные о нем через компьютер, и оказалось, что малого уже задерживали — и далеко не по пустякам — в Орегоне, Вашингтоне и Неваде. В Рено он проходил по делу об убийстве. Копы играли с ним в кошки-мышки всю ночь — и никакого результата, он не кололся. Но в пять умер тот придурок, которого он поколотил. Когда это сообщили нашему лихачу, он, натурально, стал сговорчивей. У него, мол, найдется, что порассказать. Он готов выполнить свой гражданский долг, но сперва требует полного оправдания, по всем статьям. Копы посмеялись: «Ты что, Гитлера собираешься выдать?» А этот гад улыбнулся и говорит: «Навроде того молодчика, что замочил тех евреев». Вот тогда они и позвонили.

В Ван-Ньюис собралось чертово количество народу: Долли Мэдисон, который уезжал на несколько часов вздремнуть домой, в Нортридж, три офицера в больших чинах из конторы окружного прокурора и сердитый, не проснувшийся хорошенько Ирвинг Танненбаум, общественный защитник номер один и давний противник Голда. Они обменялись враждебными взглядами.

— Так в чем дело? — обратился Голд к людям, толпившимся у входа в комнату для допросов.

Вперед выступил один из молодых детективов, арестовавших героя дня.

— Он говорит, что знает Убийцу с крестом. И я верю ему. Я думаю, он говорит правду. — Юнец немного заикался от волнения, он явно трепетал перед важностью своей миссии.

— Чего он хочет?

— Полной свободы, — вмешался Долли Мэдисон, пытаясь перехватить инициативу. — Вот в чем загвоздка.

— Почему? В чем проблема?

— Джек, жертва нападения мертва. Наш парень проломил ему башку.

Голд повернулся к молодому детективу.

— Кем он был? Погибший, я имею в виду.

Полицейский пожал плечами.

— Из «Ангелов ада». Мы думали, с ними давным-давно покончено.

— Бог мой! — фыркнул Голд. — Пришить такого — уже немалая заслуга. Дайте рокеру все гарантии. Мне нужны эти сведения.

Старший помощник прокурора сердито засопел.

— Мы уже уступили мистеру Танненбауму, снимем обвинение в убийстве. Если информация действительно окажется полезной.

— Так давайте потолкуем с ним.

— Но мистер Танненбаум и его клиент не удовлетворены.

— Да? — Голд повернулся к Танненбауму. — Опять за старое?

Адвокат, лысый и бородатый, холодно улыбнулся.

— Мой клиент требует также снятия обвинений в Орегоне и Неваде.

Помощник прокурора вспылил.

— Для мистера Танненбаума не секрет — это не в нашей власти. Мы не контролируем юридические аппараты других штатов.

— Учитывая это, — хладнокровно продолжал Танненбаум, — мой клиент требует гарантий, что не будет выдан Неваде.

Голд пососал незажженную сигару.

— И что же?

Долли Мэдисон еще раз попытался показать, кто тут главный.

— Кому нужны пустые обещания? Мы не сможем аннулировать законный ордер на выдачу. Мистер Танненбаум прекрасно это понимает.

— Ну ладно, черт возьми, что мы можем обещать?

Долли замялся.

— Неофициально?

— Конечно.

— Ну, тянуть со всякими формальностями, задерживать выдачу, короче, не ускорять процесс. Еще... — Он запнулся, вмешался помощник прокурора:

— Перепутали бы бумаги, документы, дата слушания откладывалась бы. Ну и все такое... Может, если подозреваемый окажется полезен нам в связи с другими делами, власти Калифорнии возьмут его под свою защиту. Значит, вопрос о выдаче подниматься не будет.

Голд повернулся к Танненбауму.

— Ирвинг?

Вид у того был недовольный.

— Что-то неопределенно. Не то, чего мы требовали. Но я согласен обсудить это с клиентом.

— Обсуди, Ирвинг, — сказал Голд, и Танненбаум скрылся за дверью комнаты для допросов.

— Пообещайте этому придурку хоть что-нибудь, — прошипел Голд, когда защитник скрылся за дверью. — Ставки, сделаем позже.

Мэдисон откашлялся.

— Не совсем этично, Джек.

— Плевать, — огрызнулся Голд. — Ирвинг Танненбаум изгадил больше хороших дел, чем Верховный суд. Так или иначе, он добьется требуемых уступок, так пускай получит, что ему надо, от нас. Спорить не приходится. Мне срочно нужен этот человек, ahora[63]. Некогда тянуть резину.

В холле появился молоденький коп без формы, он нес два замасленных пакета с надписью «Жирный Томми».

— Это еще что?

— Для заключенного.

— Сколько же их там?

— Погоди, увидишь этого борова, — хмыкнул коп, заходя в комнату.

Через несколько минут он вышел вместе с Танненбаумом.

— Мой клиент находит ваши условия неприемлемыми. Мы по-прежнему настаиваем на полном освобождении от судебного преследования и угрозы выдачи.

Помощник прокурора посмотрел на своих коллег, а затем на Танненбаума.

— Мы должны связаться с офисом прокурора в Рено. Думаю, в выходные ответа не будет. Может быть, в понедельник после...

— Вы что, е... вашу мать, вконец рехнулись?! — заорал Голд. — У меня нет времени. Нам дали передышку, но перемирия этот подонок с крестом не подписывал.

Все уставились на него.

— Черт с вами! — Голд пинком распахнул дверь.

— Не имеешь права! — кричал вслед ему Танненбаум.

Арестованный, сидел за длинным столом. Содержимое пакетов он аккуратно разложил перед собой. Довольно просторное, но без окон помещение пропахло луком и жареным мясом.

— Хай, — сказал Голд, разглядывая арестованного. Это был ненормально толстый человек с рыжими волосами и бородой. Огромное брюхо свободно покачивалось над пряжкой ремня «Харли Давидсон». Надпись на майке призывала: «Трахайся больше!» Рот был набит чизбургером, но он все-таки ответил:

— Хай, я тебя знаю.

— Молчите! Ни слова! — завопил Танненбаум, врываясь в комнату. — Вы не обязаны говорить. Особенно с ним.

Арестованный посмотрел на адвоката, потом опять на Голда.

— Я видел тебя по телеку, в новостях. Я тебя знаю, — бормотал он, жуя чизбургер, не сводя с Голда глаз.

За Танненбаумом потянулись и остальные: Шон Замора и Долли Мэдисон, детективы, люди окружного прокурора. Но толстяк явно не принимал их в расчет. Внимание его было приковано к Голду.

— Ты тот крутой еврейчик. Я видел тебя в новостях. Голд взял у лейтенанта рапорт об аресте — там были и компьютерные данные, весь список обвинений — и просмотрел его.

— Мистер Уильямсон, — Танненбаум сверкал глазами, — суд назначил меня защищать вас, и я советую не разговаривать с этим человеком. Никто не может вас заставить. В ваших интересах не говорить с ним. Вы понимаете, мистер Уильямсон?

— А я знаю, кто ты, — сказал Голд тихо, будто они были вдвоем в комнате. — Тимоти Джеймс Уильямсон, — читал он, — иначе Крошка Тим Уильямсон, иначе Слоновый Джим, иначе Крошка Две Тонны, иначе Рыжий Крошка Уильямсон. — Голд некоторое время читал про себя, потом присвистнул: — Крошка! Да ты нехорошо вел себя! Семь лет в Сан-Квентине за вооруженный грабеж, три года в Балла-Балла за незаконное хранение пулемета. Член «Сатанинской мотоциклетной банды», «Арийского братства», группы «Христианский народ», а теперь — Калифорнийского клана. — Голд отложил рапорт. — А потом ты приехал сюда и поколотил этого Ангела, и тут ты немножко перестарался. И ты вовсе не хочешь, ни в коем случае не хочешь посетить вновь прекрасный штат Невада? Тогда недурно расстараться и приобрести друзей здесь.

— Мистер Уильямсон, — настаивал Танненбаум, — не говорите с ним. У нас нет пока письменных гарантий, мы не пришли к соглашению. Вы понимаете, меня, Уильямсон?

Крошка приканчивал бургер и вторую порцию мяса.

— И не подумаю возвращаться в Неваду.

— Да?

— Я и дня не проведу за решеткой, хоть и пришил того придурка. — Крошка мерзко, с бульканьем, рыгнул.

— Это почему?

— Мистер Уильямсон!.. Прошу вас... пожалуйста...

— Ты знаешь почему.

— Так скажи мне. Скажи.

— Потому что я знаю что-то, без чего вам не обойтись.

— Ты о чем?

— Сам знаешь.

— О чем же?

— Мистер Уильямсон...

— Я знаю, кто прикончил всех твоих евреев. Там, в еврейском, районе.

Голд внимательно посмотрел на него.

— Откуда ты знаешь?

Крошка запихивал в пасть здоровенный хот-дог.

— Просто знаю, — прочавкал он.

— Откуда тебе знать, разве только ты сам прикончил их?

— Мистер Уильямсон, я настоятельно советую...

— Нет, не я.

— Докажи.

— Я скажу вам кто.

— Хорошо. Кто же?

— Мистер Уильямсон!

Крошка энергично работал челюстями.

— Ух ты! Представь себе, я не так глуп. Я ничего не скажу, пока мы не заключим сделку.

Голд засмеялся. Засмеялся и Крошка. Голд вытащил из кармана коробок, чиркнул спичкой, закурил, глубоко затянулся, кончик сигары покраснел. Уильямсон, со вторым хот-догом в руке, наблюдал за ним, словно завороженный. Голд выдохнул дым, улыбнулся ему и стал жонглировать сигарой. Потом ткнул пальцем в хот-дог.

— Никак не накушаешься, Крошка?

Тот напряженно всматривался в него.

— Как сказать. Я ведь с вечера ничего не ел.

Крошка зажмурился, облизнулся, поднес хот-дог ко рту. Голд одной рукой обхватил его сзади за толстую шею, а другой вбил ему в глотку целый хот-дог. Крошка подавился, попробовал встать, но Голд ткнул его мордой в третий чизбургер.

— Бог мой! Ты что, какого черта... — Танненбаум брызгал слюной от ярости.

— Джек, что ты делаешь?! — Долли кинулся к нему.

— Партнер! — крикнул Голд, и Замора встал между ним и остальными. Поднял руки.

— Не мешайте ему.

Двое молодых детективов кивнули в ответ и отступили.

Крошка пытался выплюнуть чизбургер, перевести дыхание, но Голд поставил ногу на его огромный мягкий живот. Как будто произошла утечка газа; Крошка согнулся пополам, наклонился над столом и изверг два чизбургера, два хот-дога и две порции жаркого.

Воняло, как в сточной канаве. Стовосьмидесятикилограммовая туша корчилась на четвереньках, вереща, как свинья, когда ее режут. Голд наступил ему на руку, надавил всем весом. Крошка попытался закричать, но вышло только какое-то урчанье. Голд опустился рядом на колени. Во рту у него снова была сигара, он снова затянулся и, схватив грязные рыжие космы, рывком приподнял голову Крошки и прижег ему щеку. Тот рванулся.

— Голд, я отниму у тебя значок! — ревел Танненбаум.

— Ради Христа, Джек! — вопил Мэдисон.

Голд даже не посмотрел в их сторону.

— Ты скажешь мне, что знаешь, или я выжгу тебе глаза.

Уильямсон дышал как загнанная лошадь.

— Богом клянусь, ты ответишь!

Голд, по-прежнему игнорируя Танненбаума, почти ласково нашептывал в покрытое бородавками ухо:

— Никто тебе не поможет, и начхать, что будет дальше. Глаза-то у тебя не будет. Понял?

Крошка понял. Очень хорошо понял.

— Не разговаривай с ним!

Крошка скользнул равнодушным взглядом по защитнику. Попросил Голда:

— Умыться-то можно?

Вместо ответа Голд ткнул в него сигарой.

— О'кей, о'кей. Два дня назад. В четверг. На штаб-квартире Клана. Этот хлыщ...

— Все присутствующие — соучастники! Все виновны! — Танненбаум хлопнул дверью.

Крошка без всякого интереса проводил глазами взбешенного адвоката. И продолжил. История заняла несколько минут. Вся комната провоняла потом и блевотиной.

— Почему Аттер выгнал этого парня? Почему не поверил ему? У него действительно была какая-то информация?

Крошка пожал плечами. Он уже сидел на своем месте и успел вычистить из бороды остатки рвоты.

— Джесс — гад. Так себя ведет, точно мы все у него в кармане. Он полное дерьмо, кретин. Любит встряхнуть ребят, сделать вид, что у него везде уши. Рыскал, вынюхивал все утро, вот теперь он знает того убийцу. А может, все по его приказу и делалось. Тут врывается этот пижон и заявляет, он, мол, этакий праведник, а головы всех паршивых евреев все равно что у него в багажнике. Ну, Джесси решил, что парень врет, или он шпик, или того хуже...

— Синий фургон, ты сказал?

— Так.

— Последняя модель?

— Может, 77-я или 78-я.

— Номер?

— Калифорнийский. Цифр не помню. Джесс знает.

Голд пролистал блокнот.

— Откуда знает?

— Посуди сам. После того как мы вытолкали парня, надавали ему пинков и он отвалил, Джесс вышел и в бинокль следил, как фургон покатился с горы. А потом и говорит нам, что засек номер и сравнит с номером шпиона из ФБР. Все разыгрывает большого человека, хочет нас припугнуть. Хочет показать, что все знает наперед. Черта с два он знает. Кое-кто из придурков в Дезерт-Виста думает, он новый Иисус Христос, а я знаю, что он просто кусок дерьма. Ну, мы все вернулись в штаб, и Джесси записал номер на клочке бумаги и спрятал в карман. Я видел.

Голд вновь прикурил сигару. Крошка с опаской покосился на него.

— Ну, мужики, это все, что я знаю. И все чистая правда.

Мучитель улыбался ему сквозь клубы дыма.

— Умница, Крошка, право, умница. Но с чего ты взял, что попал в точку? Что это и есть Убийца с крестом? Какие улики против него?

Крошка ухмыльнулся.

— Слушай, я служил в охране Чарли Мэнсона. И у этого парня такие же гнусные глаза. Он сдвинутый. Крыша поехала. А трт фрайер, которого вы ищите, как раз такой. Сечешь?

— А имени ты не расслышал?

— Никто его не звал по имени.

Голд кивнул и закрыл блокнот.

— О'кей, Крошка. Придется тебе еще денек посмотреть фотки из архива. Скажешь, если узнаешь того типа.

На столе и на полу засыхали грязные лужи.

— Тебе дадут новый завтрак. Лучше что-нибудь другое, а то опять затошнит.

— Нет, чего там, «Томми» — о'кей. Люблю «Томми».

Голд подал знак Заморе и детективам следовать за ним и пошел к двери.

— Эй, — окликнул Крошка, — а как наша сделка? Что будет со мной? Работаем вместе?

Голд задержался в дверях.

— Об Ангеле можешь забыть. Очевидная самооборона. Что касается Невады, сделаю что смогу. Если это и вправду наш парень и если то невадское дело не первостепенной важности, думаю, ехать не придется.

Крошка недоверчиво прищурился.

— Не надуешь?

— Слово джентльмена и еврея.

Уильямсон заржал было, но потом задумался.

В холле Голд деловито обратился к молодым детективам.

— Очень жаль; но спать сегодня не придется. С этого момента — вы члены отряда особого назначения. Выпейте кофе и притащите этой свинье побольше фотографий.

— Только правых? — Юноша нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

— Нет, — сказал Голд задумчиво, — не только. Крошка, похоже, давно якшался с этой сворой лунатиков, шатался по всему Западу. А с этим паршивцем не сталкивался. А потом парень пришел проситься в Клан. Я думаю, он впервые попытался найти единомышленников. Прибежал, как щенок, который тащит в зубах кролика и ждет, что его за это погладят по головке. Классическая шизофрения. А Клан отверг его — этим-то, видимо, и объясняется бойня в кафе Гершеля.

— Думаешь, это в самом деле Убийца с крестом? — спросил Замора.

— Слава Богу, один такой в городе.

Голд повернулся к детективам из Ван-Ньюис.

— Покажите Крошке все фотографии, все — хулиганов, извращенцев, маньяков, всех. Особо психов. Смирительная рубашка ему как раз впору. Но сперва дайте этому животному пожрать. Надо беречь его силы. Все, делайте!

Копы рысью бросились исполнять приказания. Голд и Замора пошли к стоянке.

— Что теперь?

— В округе Сан-Бернардино есть судья, который мне кое-что должен. Попытаем счастья, надеюсь, он выдаст ордер на обыск без проволочек.

— Обыск? Где?

— В штаб-квартире Калифорнийского клана. Хочу слегка потрясти старину Джесса Аттера.

На лужайке, рядом со стоянкой, громко спорили Долли Мэдисон и Ирвинг Танненбаум. Заметив Голда, Танненбаум накинулся на него:

— Что ты о себе возомнил? Что возомнил?!

— Утихни, Ирвинг. Инфаркт хватит.

— Вообразил, что он вне закона. Ошибаешься, поверь мне. Ответишь перед судом!

Голд и Замора подошли к «форду». Голд распахнул дверцу.

— Ирвинг, почему бы тебе не пойти домой и не сказать своей еврейской мамочке, что сегодня, впервые в жизни, ты поступил разумно? Ты вышел из комнаты, когда коп допрашивал свидетеля, и тем самым, может, спас ей жизнь. Ступай похвастайся.

— Ты спятил! Ты хуже преступника!

Голд захлопнул дверь и уехал. Танненбаум что-то кричал вслед.

11.15 утра

Плывущее из города облако ядовитого черного смога, как одеяло, окутывало Дезерт-Виста. Не было и двенадцати часов, а жара уже стояла страшная — и ни намека на ветерок. Солнце безжалостно пекло голые вершины.

Джозеф Кристофер Катлер-младший, тридцатисемилетний низенький светловолосый шериф городка Дезерт-Виста, сердито гнал свой скоростной патрульный автомобиль по петляющей, грязной горной дороге, обдавая градом камней идущие сзади с зажженными фарами машины охраны. Шериф был сыном ветерана Джо Катлера, которого лет тридцать назад новобранец Джек Голд выручил во время перестрелки на ранчо.

— О'кей, о'кей. Пусть у тебя есть ордер! — кипятился шериф. Пот тек по его мясистой физиономии, пачкал накрахмаленный воротник форменной рубашки хаки. — Но прошу тебя, спокойно. Спокойно, о'кей?

Шериф Катлер был из тех людей, что любят все повторить несколько раз.

— Чего ты-то суетишься, Малыш? — Сидящий рядом Голд холодно взглянул на него. — Эти гады тебе что, приятели?

Услышав свое детское прозвище, Катлер поморщился.

— Послушай, Джек. Людям нравится здесь, потому что тут хорошо и спокойно. Безопасно. В самом деле безопасно, — втолковывал он, не отрывая глаз от дороги, вцепившись в руль.

— Для кого? — перебил Голд.

Шериф Катлер еще крепче ухватился за руль.

— Для всех добрых людей. Пока парни из Клана соблюдают законы и не впутывают граждан Дезерт-Виста в свои говенные дела, они никому не мешают. К тому же многие в городишке думают, что Джесс Аттер и его ребята отпугивают всякую шпану, ну, всяких там криминальных типов.

— Каких типов? — подзуживал Голд.

— Брось, Джек! Ну чего ты добиваешься? — воскликнул Катлер.

— Никак не пойму, что у тебя на уме, Малыш.

— Хорошо, хорошо! Ниггеры! Ниггеры и латиносы! Какого черта, кто ж еще грабит и насилует?

Замора на заднем сиденье заржал, и Катлер через зеркальце раздраженно зыркнул на него.

— А евреи? — спросил Голд. — Советую поджечь несколько крестов — вот тебе и повод, избавишься заодно от евреев. Чем не способ? Такое в Дезерт-Виста не пробовали? Дарю.

Катлер совсем растерялся, ослабил руль и чуть не сшиб ящики с деревенской почтой.

— Полегче, Джек, полегче! Дай передохнуть! Не я создал этот дерьмовый мир!

— И значит, не тебе возиться в этом дерьме! Так?

— Ради Христа! Мы едем делать обыск! Чем ты недоволен?!

— Но ведь тебе это не по душе, Малыш?

— Ради Христа! Отвяжись, Джек!

— Ты окопался в этом городишке, в своем маленьком безопасном офисе — и забыл, что значит быть полицейским. Видел бы это твой старик!

Катлер затормозил, из-под колес полетела галька. Они остановились перед штабом Клана. Сопровождающие машины чуть не врезались в них. Шериф ерзал на сиденье.

— Не болтай чепухи, Джек. Не болтай чепухи. Ты спас шкуру моего старика, он был тебе бесконечно благодарен, и я тоже. Но до евреев ему дела не было. Он любил тебя, именно тебя. И от других копов он ни капельки не отличался. Так что не вали все на мою бедную голову, Джек, не вали. Мне жить в этом городишке. Эти люди платят мне жалованье. И дали маленький безопасный офис. Дали работу. А Ферфакс-авеню меня не касается. Другой участок.

Голд сунул Катлеру под нос ордер.

— Ну так давай, делай свою долбаную работу, шериф. Обыскивай!

— О'кей. — Катлер выхватил ордер и ногой распахнул дверцу.

Четыре человека вышли из штаба и смотрели вниз, на приближающихся Голда, Катлера и Замору.

— Джесс, — начал Катлер, — у нас ордер...

— Хай, жиденок! — закричал Аттер. — А я уж заждался. Тебя и твоего ублюдка. Битый час жду.

Голд, пораженный, остановился на тропинке, вопросительно поднял брови. Катлер пожал плечами. Они обернулись к четырем помощникам шерифа, вылезавшим из машин. Но лица у тех были как каменные.

— Да, у меня везде глаза и уши, еврейчик. Даже в вашем сионистском полицейском управлении.

— Значит, ты знаешь, чего я хочу.

Аттер усмехнулся.

— Знаю, конечно. Очень хорошо знаю, жиденок. Ты хочешь, чтобы страна досталась коммунистам и чтоб всех христиан перебили. Но обещаю, ничего не выйдет. Клянусь тебе.

Голд утомленно вздохнул.

— Мне нужен номер той машины.

Аттер хихикнул.

— Какой еще номер?

— Номер парня, который приезжал сюда в четверг. В синем фургоне. Парень с татуировкой.

— Понятия не имею, о чем ты, жиденок.

Голд ткнул пальцем в открытую дверь.

— Номер там?

— Глупый жид. Ведь сказано — я жду вас больше часа. И теперь что же ты думаешь?

— Ты его помнишь?

Аттер широко улыбнулся.

— Глупый жид.

— Что ж, тогда будем искать, — сказал Голд и направился к двери.

— Куда прешься, еврей? — Аттер стал у него на дороге. Голд на ходу толкнул его в тощую грудь, и маленький Аттер забарахтался в пыли. Замора тем временем, не спрашивая разрешения, вытащил винтовку из патрульной машины, взвел курок и, скаля зубы, глядел на оставшихся трех клановцев.

— Шериф, предъяви ему ордер, — велел Голд, переступая через порог.

Аттер с трудом поднялся, кинулся к Катлеру.

— Ты позволишь этому грязному еврею осквернить наше святилище? Ты позволишь ему войти?!

— Заткнись, Джесс, — процедил Катлер. — К тому же тебе придется дать ему этот номер.

Аттер зашипел, как испорченный мотор.

— Вспомни лучше, кто твой хозяин, шериф!

Катлер презрительно сощурился и пошел за Голдом в помещение. Замора стал у входа, сверкая белозубой улыбкой и холодными как лед синими глазами, по-прежнему держа клановцев на прицеле.

Голд обвел внимательным взглядом непристойные плакаты по стенам темной комнаты, в которой разместился международный штаб тайного Калифорнийского клана. Глаза его сузились, лицо потемнело от гнева.

— Аттер, — крикнул он в дверь, — ты просто больной сукин сын!

— Нет, — бесновался на улице Аттер, — болезнь — это вы, евреи! Ты и этот ублюдочный полукровка! Вы — язва на теле этой страны!

Винтовка Заморы уперлась в костлявую грудь Джесса.

— Помолчи, парень, — ухмыльнулся он. — А то этот ублюдок заткнет твою вонючую глотку.

Голд и Катлер удрученно разглядывали пустые полки для оружия, незакрытые второпях ящики столов.

— Они успели подготовиться. Аттер не врал. Ничего нет, ничего, что можно инкриминировать, — ни писем, ни бумаг, ни оружия. Все убрали. Ищи хоть с микроскопом, кукиш с маслом отыщешь. Нечем надавить на этого гаденыша.

Катлер нахмурился.

— Мне очень жаль, Джек. Надеюсь, их предупредили не мои люди.

Голд не ответил. Катлер направился к двери.

— Мне в самом деле жаль, Джек, — повторил он.

Голд не двигался.

— Джек?

— У тебя есть на него что-нибудь, Джо? Что-нибудь, чем мы могли бы достать мерзавца?

— Ничего.

Голд рассматривал плакаты.

— Пошли, Джек. Меня дрожь пробирает.

Голд упрямо мотнул головой.

— У нас ордер на обыск, Джо. Давай искать.

— Ну чего ты, Джек, пошли...

Голд сердито сверкнул глазами.

— Не хватает смелости, шериф, подожди снаружи. И правда, зачем ссориться с друзьями?

Он решительно шагнул к щиту с плакатом, изображавшему груду закоченевших еврейских трупов, которых разбивали и сваливали в кучу как мусор. Брезгливо потянул за край. Но щит был хорошо укреплен. Он дернул сильнее. Один шуруп вылетел, задребезжал по полу. Голд поднатужился, дернул изо всех сил. Щит обрушился.

— Не смей! Какого черта! Что ты задумал?! — У Аттера на губах выступила пена.

Голд наступил на щит, расколол его пополам.

— Просто ищу тот клочок бумаги, Джесс. Произвожу законный обыск, — откликнулся он и подошел к следующему плакату — африканские детишки, купающиеся в слоновьей моче, — и крепко ухватился за верхний конец. — Впрочем, если ты готов дать мне номер, я немедленно прекращу обыск. — Голд подождал немного. — Что скажешь, Джесси?

— Скажу, что ты поганый жид, христоубийца. И не смей называть меня моим христианским именем.

— Если ты так на это смотришь...

Голд, бормоча что-то себе под нос, сорвал плакат со стены, разодрал на части и отбросил в сторону. Он действовал методично, неотвратимо, казалось, никто не в силах остановить его. В шкафу он нашел ручку от швабры, переломил о колено, а расщепленные концы использовал как рычаг. Сшиб оставшиеся шиты с плакатами, растоптал и разбросал осколки. Опрокинул столы, конторки, сбросил с них пишущие машинки, метнул в монитор, расколотил телевизор, радио. Клановцы следили за погромом в зловещем молчании.

Замора все улыбался, не снимая пальца со спускового крючка.

— У копов тоже непростая работенка, — заметил он.

Оставалась еще внушительная — от пола до потолка — стенка, там хранилась литература, фотографии, сувениры и даже картина в рамке — видимо, Джесс Аттер с семейством. Голд толкнул стенку, но она не поддалась.

— Тяжелая, сволочь. Помоги-ка, Джо.

— Ради Христа, Джек...

— Поскорей, мудак!

Катлер смирился и всем телом навалился на стенку. Им удалось раскачать и с ужасающим грохотом перевернуть ее. Посыпались книги, кассеты, фотографии. Голд и Катлер удовлетворенно переглянулись. Теперь комната была разгромлена окончательно. Они вышли.

— Грязный жид! — заорал Аттер.

— Для начала хватит, скотина, — тяжело дыша, сказал Голд, — но лучше дай мне номер, я от тебя не отстану.

— Убирайся!

Катлер встал между ними.

— Джек, номера здесь нет. Оставь его.

Голд взглянул на шерифа, потом бросил Аттеру:

— Жаль, у меня нет времени потолковать с тобой, кусок дерьма.

— Пошел вон, жид!

Катлер пытался удержать Голда, тот грубо оттолкнул его руку.

— Смотри, я еще вернусь.

— Приходи один, — с вызовом предложил Аттер. — Ночью. Без дружков, без значка. Соберется весь Клан, устроим настоящий праздник, таких пинков надаем в твою жидовскую задницу, ты с горы скатишься.

В это время из-за угла здания появился тощенький клановец с клочковатой блондинистой бородкой, его почти волочила за собой пара немецких овчарок на своре. Глаза Аттера блеснули.

— Эй, жид, ты не познакомишься с нашими эсэсовскими собачками? Вот этого, побольше, зовут Освенцим. А белую суку — Треблинка. Правда, здорово?

Голд кивнул Заморе.

— Пошли отсюда.

Аттер развеселился.

— Обожди. Помнишь, что говорили гестаповцы в лагерях, чтоб натравить собак на еврея? Сейчас напомню.

Аттер щелкнул пальцами. Звери сразу же уставились на него. Он ткнул пальцем в Голда и приказал:

— Человек, убей эту собаку!

Собаки грызли поводок, рычали, рвались к Голду. Аттер и другие клановцы ржали. Малый с клочковатой бороденкой тоже хихикал, оттягивая собак.

— Человек, убей собаку! Убей его! Убей! — Аттер покатывался со смеху.

Огромный серый кобель с удвоенной свирепостью прыгнул вперед. Улыбка блондинчика увяла, он почувствовал, что не может удержать поводок, потянул сильнее, намотанный на кулак кожаный ремень лопнул, собака вырвалась и ринулась на Голда.

— Стой! Стой! — визжал парень, но взбешенный пес приготовился к прыжку.

Замора, еще стоявший у входа, направил на него ружье, но не успел прицелиться.

— Джек! — закричал он. — Сзади!

Голд уже прошел часть пути вниз по хорошо утоптанной тропинке. Он мгновенно обернулся, выхватил из кобуры револьвер. Пес прыгнул. Пуля 38-го калибра настигла его в воздухе, не больше чем в трех шагах от цели, перевернула и оставила лежать в красной пыли мертвым, неподвижным, как камень.

— Освенцим! — в отчаянии завывал Аттер.

Выла и белая сука Треблинка, ополоумевшая от запаха крови и шума выстрела. Выла, лаяла и почти стелилась по земле. Блондинчик упал на колени, ухватился за ошейник. Сука извернулась и злобно вцепилась в него. Блондин закричал и, пытаясь зажать рану, из которой хлынула кровь, упустил поводок. Треблинка кинулась на Голда. Она пробежала лишь метров десять, пуля перешибла ей переднюю лапу и плечо. Сука упала было, но поднялась и с глухим рычанием, с ненавистью в глазах потащилась к Голду.

— Треблинка! Стой, девочка, стой! — Поздно. Собака не слушала. Шатаясь, она шла вперед. Голд выстрелил. Сука в агонии повалилась на тропинку. А потом сдохла. Стоял тяжелый запах. Аттер наклонился над собакой. — Жидовский ублюдок!

Голд, с револьвером в руке, спускался к машинам. Замора шел следом, оглядываясь, с винтовкой наготове.

— Только посмей заявиться сюда еще раз! Только посмей! Мы убьем тебя!

Они подошли к машине Катлера. Замора заглянул внутрь.

— Ключи здесь.

— Тогда отсюда отваливаем... Проклятый притон.

— Джо! — задрав голову, крикнул Голд. — Тачку оставим на стоянке.

— Джек, погоди!

— Увидимся позже. Й на этом спасибо.

Помощники шерифа смотрели на них, разинув рты.

Замора дал газ, и через несколько секунд автомобиль скрылся в густом облаке пыли.

Почти у подножия горы, выжимая девяносто миль, с ними поравнялся Катлер, и сиреной дал знак им остановиться.

— В чем дело? Хочешь арестовать нас? — недовольно проворчал Голд. — За что? В Дезерт-Виста не быть англосаксом — уголовное преступление? Или ты из местного Общества защиты животных?

— Джек, мне, право, жаль, что так получилось.

— Ах, бедняга. Боюсь, ты сегодня будешь плохо спать.

— Джек, я хочу помочь.

— С чего вдруг?

— Все-таки, черт возьми, я полицейский! И я должен тебе. За своего старика.

Глаза Голда загорелись.

— Ну?

— Ну, тебе охота потолковать с Джессом Аттером на своей территории? Это было бы недурно?

— Продолжай.

— Ну, у Аттера, может, есть сторонники среди моих ребят, но и у меня в его организации тоже есть несколько шпиков. Парни, которых я кое на чем поймал и отпустил с миром. Они сообщают мне о каждом шаге Аттера.

— Эге, может, ты и вправду коп.

— Слушай. Я внимательно слежу за Джессом, он ведь как пороховая бочка. Так вот, завтра он выступает в церкви в Северном Голливуде. Суперсекретное мероприятие. Только специальные приглашения. Он хочет открыть новое отделение Клана в долине Сан-Фернандо. У тебя под носом.

— Только через мой труп.

— Я тебе говорю, Джек. Завтра вечером. В десять. В комнате изучения Библии церкви Крови Агнца.

Голд развернул сигару и сунул ее в угол рта.

— На чем бы его подловить? — сказал он задумчиво. — Разжигание фанатизма? Неплохо, может дойти до Верховного суда.

Шериф Катлер протянул ему в окно зажигалку. Дружелюбно ухмыльнулся.

— Уверен, что-нибудь придумаешь, Джек. Наверняка придумаешь.

2.26 дня

Обычно в Шаббат на Ферфакс-авеню, у рынка, и фешенебельной Мэльроз-авеню, проходящей через старый район, толпился народ: панки, туристы, гуляющие. Но в эти выходные еврейские магазины, булочные, киоски были закрыты и заколочены досками, тротуары пусты, только запоздалые, принаряженные по-субботнему прохожие спешили домой из синагоги. Случилось нечто такое, что потрясло даже Лос-Анджелес, самый сумасшедший город в мире. Вечером на службе раввины призывали прихожан быстро сходить домой и сразу же вернуться в бейт-кнессет[64], провести там весь день. По еврейской общине носились грозные слухи: правые террористы хотят взорвать синагогу, иудейскую школу, убить раввина, устроить побоище, как в четверг в ресторане, — и кровопролитие намечено именно на сегодняшний день, Шаббат. Страх и гнев сплотили общину. Бросалось в глаза, что многие мужчины вооружены.

Лагерь Еврейского вооруженного сопротивления охраняли бойцы с автоматами М-16, угрюмо осматривавшие проходивших. Они позволили Голду и Заморе припарковаться, но затем молоденький хлипкий типчик с глазами фанатика преградил им путь.

— Он не похож на еврея, — заявил храбрый воин, тыча винтовкой в Замору.

— Это ж коп, ослеп, что ли?! — прорычал Голд. — И убери свое паршивое ружье, пока я его не запихал тебе в задницу.

Паренек отскочил, и Голд с Заморой вступили на территорию лагеря. Улицы казались непривычно широкими. Голд не сразу понял почему. Совсем нет машин. Наверное, велели убрать, чтоб спасти их от бомб террористов и чтоб негде было укрыться снайперам. Настоящий вооруженный лагерь. Улица Ферфакс готовилась к войне.

Командный центр ЕВС расположился через несколько кварталов от кафе Гершеля, на втором этаже кондитерской. Перед входом несколько бойцов продавали за карточным столиком всякую всячину, атрибутику, связанную с Сопротивлением: памфлеты, брошюры, майки, шарфы. Кто-то притащил чудовищного размера допотопный кассетник. Играла военная израильская музыка. Туда-сюда сновали парни с корреспонденцией. Черноволосые девушки в голубых теннисках предлагали мацу, сандвичи и жареную баранину на вертеле. Солдаты перешучивались с девушками. «Воображают себя героями, — подумал Голд, — героями из французского фильма. Надо же, после Холокоста — такое расистское представление! Сопляки!»

Голда узнавали, неодобрительно косились на него. Те, что понаглее, подошли ближе.

— Что ты забыл здесь, коллаборационист? — начал зеленый юнец лет двадцати. — Это наша территория.

Голд холодно улыбнулся.

— Не играй со мной в солдатики, сынок. Поранишься.

Юнец смутился. Голд посмотрел на окна второго этажа.

— Джерри Кан там?

Он двинулся к входу, юнец заградил дверь карабином. Голд вздохнул.

— Сынок, — устало сказал он, — тяжелый выдался день. Знаешь, столько придурков вертелось под ногами. Боюсь, нервы не выдержат, смотри не попадись под горячую руку... Отвали по-хорошему.

Юнец колебался, сконфуженный.

— Но ему наверх нельзя. Он гой.

— Он мой напарник, сынок.

Паренек решительно замотал головой.

— Ну уж нет. Его не пущу.

Голд повернулся к Заморе.

— Шон...

— Я подожду здесь, — сказал Замора, окинув настойчивого паренька недружелюбным взглядом. — Позови, если что не так. Мы мигом приведем в чувство этих мальчишек.

Голд поднялся по узкой лестнице в приемную, набитую участниками Сопротивления и сочувствующими. Шум был адский. Израильская кампания снимала документальный фильм. Люди с переносными камерами сновали в толпе, тыча микрофонами в доблестных бойцов ЕВС, стараясь не пропустить ни одной из их мужественных, чеканных фраз.

— Киношники, мать их, — пробурчал Голд.

В приемной стояла удушающая жара, хуже, чем на улице. Пахло мужским потом и оружейной смазкой. Несколько человек узнали Голда, но ни один не попытался заговорить с ним. Юнец провел его в противоположный конец комнаты.

— Обождите тут, — важно сказал он и скрылся.

Голд повернулся к находящимся в приемной. Разговоры смолкли, все уставились на него. Голд улыбнулся.

— Ну, как дела?

Никто не ответил, никто не улыбнулся в ответ.

Из-за двери высунулась голова юнца.

— Входите. Джерри примет вас.

В маленькой комнате было еще жарче.

Джерри Кан восседал за массивным белым столом в окружении флагов Израиля и США и плакатов с видами Израиля: Масада, Старый Иерусалим, Средиземноморское побережье. Рядом сидели женщина в русской шали, белокурый юноша и мужчина средних лет в мрачном черном костюме. На носу Джерри красовалась повязка.

— Вот уж не ожидал вас, дядюшка Айк!

Голд улыбнулся.

— Пустое болтаешь.

— Ты сломал мне нос. И чуть не сломал руку.

— Ну, ты дешево отделался.

Кан раздраженно глянул на него.

— Хорошо, чего тебе?

— Пожалуй, стакан чая.

— Чего?

— Стакан чая. Попьем чайку. По-русски, вприкуску.

— Что ты несешь?

— А потом составим план атаки на английскую тюрьму. Кстати, где Ньюмэн?

— Ньюмэн?

— Ну да, Пол Ньюмэн. Я узнал декорации Исхода. Ведь у вас тут съемки, верно?

Он по-хозяйски расхаживал по комнате, не обращая внимания на сердитые взгляды.

— Эти ваши шмакодявки бегают тут, задрав носы, как маленькие Моше Даяны. Придумали, тоже мне. Спектакль для субботнего утренника.

Враждебное молчание.

— А как распределите роли? «Эй, Сол, пришли-ка несколько типичных семитских физиономий в солдатской форме, да присматривай за новичками. Мы тут затеваем одно дельце, и нам пригодятся доверчивые молокососы». Вот что здесь происходит.

Джерри криво усмехнулся.

— Ты явился сюда, как пророк Даниил в ров ко львам. Ты здесь нежеланный гость, никому не нужен и, несмотря на это, заявился и поносишь нас. Я на твоем месте был бы осторожней.

Голд перегнулся через широкий стол и прошипел прямо в лицо Кану.

— Не волнуйся за меня, Джерри.

Терпение Кана лопнуло.

— Какого дьявола тебе в конце-то концов надо? — огрызнулся он. — Мы получили разрешение мэра на патрулирование улиц. Кто-то убивает евреев. Опять. И мы будем патрулировать, пока его не поймают. Вы виноваты, вы плохо работаете. Что делать, американский закон не в силах защитить евреев, даже с твоей бесценной помощью.

Голд пододвинул стул, сел. Выудил сигару из кармана рубашки.

— Знаешь, я только что из одного местечка, которое очень напоминает это.

Кан немного подождал, потом поинтересовался:

— Да? И где ж это?

Голд чиркнул спичкой.

— Наверху, в Дезерт-Виста. В штаб-квартире Калифорнийского клана.

Кан выразительно хмыкнул. Остальные засмеялись.

— Ну, грязью нас обливали и раньше. Все вы, поборники ассимиляции, светские евреи, всем прожужжали уши этой надоевшей песней: ЕВС — обратная сторона медали, ЕВС — темная сторона еврейского характера, правый еврейский терроризм. Но мы не купимся на это. И когда наступит очередной кризис и все, как всегда, свалят на евреев, когда арабы перестанут поставлять нефть и вспыхнет новая эпидемия антисемитизма, когда ваши возлюбленные, замечательные братья-христиане придут ночью, чтобы выкинуть вас из уютных теплых домиков, бросить в грузовики и отправить в лагеря и печи, — тогда вы намочите в штаны от страха и счастливы будете, что ЕВС рядом, что ЕВС защитит вас, что ЕВС дерется за вас.

Голд уставился на него.

— Ты что, серьезно? — участливо спросил он.

— Я уверен, так и будет. Но мы не позволим надругаться над собой. Верно?

В ответ послышалось: «Все верно», «Конечно», «Никогда больше».

— Никогда, никогда больше, — повторил Кан.

Голд задумчиво попыхивал сигарой.

— Я хотел бы поговорить с тобой наедине.

Кан махнул рукой на троицу за столом.

— Мои командиры. Мои генералы. От них у меня нет секретов.

Голд покачал головой.

— У тебя, может, и нет, а у меня есть. Сегодня я уже один раз пошел на компромисс. И не хочу, чтобы это снова повторилось.

Кан насмешливо улыбнулся.

— Почему я вообще должен тебя слушать?

— Если ты в самом деле хочешь остановить эти убийства, ты выслушаешь. Если действительно хочешь сохранить жизни евреев, ты выслушаешь. Или ты просто пудришь всем мозги?

Кан сдержался с трудом.

— Оставьте меня с ним, — решительно сказал он.

Сразу раздались протестующие возгласы.

— Джерри, он же псих!

— Посмотри, что он натворил!

— Он опасен!

Кан поднял руку, призывая к тишине.

— Мы не крысы из гетто, трясущиеся от страха, боящиеся собственной тени. Мы — потомки нации воинов. Я буду говорить с этим коллаборационистом с глазу на глаз.

Ворча, трио покинуло комнату. Женщина с шалью на плечах остановилась на пороге.

— Мы будем поблизости. — И захлопнула дверь.

Оставшись вдвоем, мужчины посмотрели друг на друга. Кан опустился настул, тяжело оперся правой рукой о стол. Голд жевал сигару.

— Ты неплохо устроился, — начал он. — Попал в самую точку. Эта заварушка сделала тебя важной шишкой, разве не так?

— Не я заварил эту кашу, — сердито отрезал Кан. — Но она не удивила меня. Я предостерегал годами — я видел, как усиливается антисемитизм в этой стране, в этом штате, в этом городе. Но богатенькие, преуспевающие евреи в своем тупом самодовольстве пропускали мои слова мимо ушей. Так что теперь нечего винить меня. Сопротивление нужно, потому что плохо работает полиция.

— Не нужно.

— Евреев истребляют на улицах. А убийцы выходят сухими из воды.

— Никто не выйдет сухим из воды.

— Да ну? Вы арестовали его?

— Нет еще.

— Так вот, пока вы не выполните свой долг, защищать евреев будет ЕВС. Десятилетиями, если понадобится.

Голд свирепо прикусил мокрый кончик сигары. Кан победоносно откинулся на спинку стула.

— Ходят слухи, ты послал Оренцстайна ко всем чертям. Это было красиво. Давно пора заткнуть глотку этой скотине.

Голд не ответил.

— Знаешь, Джек, несмотря ни на что, ты мне нравишься. Евреев такого сорта как раз не хватает в моем отряде.

— И что ж это за сорт?

— Настоящие евреи, евреи с яйцами, с chutzpa[65], истинные потомки наших свободных, воинственных предков. Не из слюнявых либералов, сторонников ассимиляции, которые боятся назвать себя евреями. Все тужатся, представляются не тем, что они есть. Эдакие маленькие книжные червячки, до сих пор думают — наци такие, как на карикатурах. Вуди Аллена. Книгочеи и клерки, ювелиры и юристы. Слабые и малодушные, бесплодные импотенты, истерзанные самоанализом.

Голд изучающе осмотрел Кана.

— Немного самоанализа вам не помешало бы.

— Говорю тебе, психоаналитический бред здесь не пройдет. Мы точно знаем, кто мы. Кто наши друзья. И кто враги.

Голд удобно облокотился на белый письменный стол.

— Я скажу тебе, кто вы, — начал он. — Вы дерьмо. Вы компания великовозрастных бойскаутов. Вы сучьи дети. Вам бы печеньем торговать! Но вы научились так ловко манипулировать общественным мнением, что политики не могут вас игнорировать, они боятся. Боятся сказать, что думают. Что Джерри Кан — жалкий горлопан. Боятся обвинений в антисемитизме. Выступить против Джерри Кана — задеть всех евреев. Вот как вы работаете. А раньше? Провожали старушек с рынка да устраивали марши протеста в защиту советских евреев — все. Но тут подвернулась блестящая возможность, крупно повезло, подыграл Убийца с крестом. О вас заговорили. Мировая известность. Тебя показывают по телевизору. Джерри Кан оправдал надежды своей мамочки. И все благодаря какой-то несчастной кучке трупов. Ведь это трупы евреев и гоев принесли тебе признание. Да ты платить должен этому подонку — Убийце с крестом, он прославил тебя!

— Довольно! — закричал Кан.

— Нет, не довольно! Чем ты отличаешься от отъявленного негодяя Харви Оренцстайна? Он — склизкий кусок дерьма, хорошо, но он политик, а это все равно, что носить на шее табличку: «Я склизкий кусок дерьма». По крайней мере, без обмана. Ты — другое. Ты корчишь из себя героя, притворяешься, что ты выше простых смертных. Лев иудаизма. Но меня провести не удастся. Чего ты добиваешься? Хочешь заседать в Городском совете? Издать книгу? Представлять штат? Подружись с Джессом Аттером, выдвинете кандидатуры от одной партии. Партии Войны и Ненависти. Лозунг: «Убей ближнего!»

— Вон! — загремел Кан, поднимаясь и указывая на дверь.

Дверь со скрипом приоткрылась, кто-то заглянул в комнату. Голд неторопливо закурил. Долго молчал, выпуская клубы дыма, пока не окружил себя белым облаком.

— Кан, я намерен дать тебе шанс, шанс, который бывает раз в жизни. Тебе выпал счастливый номер. Возможность совершить наконец то, к чему ты призываешь. Шанс сохранить жизни евреев. Шанс...

— Бог мой! — протянул Кан, не веря своим ушам. — Ты пришел сюда просить об услуге. Тебе нужна моя помощь. — Он медленно расплывался в улыбке. — Тебе нужна моя помощь. — Он плюхнулся на стул.

— В виде исключения, — продолжал Голд, — ты можешь сделать кое-что полезное, действительно полезное, в борьбе с врагами Израиля.

— Полегче! — Кан недоверчиво ухмылялся. — Эта mitzva не для меня. Я недостоин.

Но Голд одернул его.

— Без шуток, Джерри. Это серьезно, безумно серьезно.

— Так что от меня требуется?

— Не могу сказать. Сперва дай согласие.

Кан пожал плечами.

— И когда я должен выполнить эту божественную миссию?

— Завтра вечером.

— Сожалею. Не выйдет. Вечером в воскресенье на стадионе митинг Братства Джеки Макса. ЕВС обеспечивает охрану.

Голд вспылил, он вскочил и, размахивая руками, забегал по комнате.

— Фальшивка! Дешевая фальшивка. Полное дерьмо, ничтожество. Стопроцентное, высшей пробы дерьмо!

Я даю тебе шанс помочь нам поймать этого сукина сына, а ты, ты способен только обниматься с такими же фальшивками! Где вы откопали эту поганую работенку? У тебя что, до сих пор соглашение с Уильямом Моррисом? Черт возьми, не верится! Киношники, киношники поганые!

Так он расхаживал по комнате, взывая к Всевышнему.

— О Боже, Боже мой! И это здоровый, крепкий еврей! Борец за свободу! Да он просто старая баба! Билетерша! Ему бы фонарик в руки и показывать места в кинозале старым толстозадым «звездам».

— Хорошо.

Голд споткнулся от неожиданности.

— Что? — Он повернулся к Кану. — Что? Что ты сказал?

— Я сказал, ладно. Я согласен. Надо захватить каких-нибудь наци?

— Тебе это здорово понравится, Джерри. Я хочу, чтоб вы напали на церковь.

7.57 вечера

Закат и в этот вечер был великолепен. Небо — дымно-розовое, алое, малиновое, оранжевое — как на картинах импрессионистов.

Долли Мэдисон, проспав весь день, явился в Центр Паркера сияющий и энергичный и сказал Голду и Заморе, что вид у них как у зомби и не мешало бы им отправиться домой и поспать немного. На этот раз даже Голд не воспротивился. Он завез Замору домой, в Восточный Лос-Анджелес. Этот холмистый район был самым оживленным в городе. На тротуарах возились ребятишки. Они смеялись так простодушно и непосредственно, как не умеют смеяться дети англосаксов. Их насквозь пропыленные, вернувшиеся с тяжелой черной работы отцы собирались в группки у ворот, пили пиво и любовались на своих чад. Приятно пахло крепкими чилийскими пряностями и жареным мясом. В свободном уголке мальчишки играли в бейсбол или гоняли футбольный мячик. Смуглые девочки-подростки околачивались около маленьких винных погребков, потягивали пепси, сплетничали и хихикали. Смог не пугал обитателей квартала, они видели кое-что похуже — они видели Мехико.

Голд остановился у дома Заморы. Шон громко храпел, откинувшись на спинку сиденья.

— Приехали. Проснись, Шон.

Замора встряхнулся, осмотрелся кругом. Глаза его прояснились, и он улыбнулся.

— Джек, заходи, пообедаешь с нами. Mi abuela[66] по субботам стряпает menuclo[67].

Голд скорчил гримасу.

— А это съедобно?

— Ты чего, приятель! Это ж мексиканский куриный суп. Похлебаешь — будешь как новенький.

Голд засмеялся.

— В другой раз, Шон.

— Ну смотри. Мать нальет тебе хороший стакан ирландского виски.

— В другой раз. Когда все кончится.

Замора кивнул.

— О'кей. Понятно. Езжай домой и ложись бай-бай.

Долли прав, вид у нас, надо полагать, неважнецкий.

* * *

Замора вышел из машины, открыл расшатанные деревянные ворота и направился к скромному домику, аккуратно выкрашенному в синий цвет. С веранды он махнул рукой. Голд поехал на запад.

В почтовом ящике накопилась целая куча чеков, рекламных проспектов. Газет среди этого хлама, как ни удивительно, не было. Не приносили их и в последующие два-три дня. Или их таскали ребята по дороге в школу? Придется позвонить в отдел распространения «Таймс». Почтальон вконец обнаглел. То все запугивал бедных малышей, а теперь и вовсе исчез.

В квартире Голд с облегчением содрал с себя грязную, измятую одежду, приготовил выпить, присел к пластмассовому обеденному столу, набрал номер Эвелин и Стэнли Марковица. Никто не ответил. Тогда он вспомнил — они собирались в Сан-Лукас, Эвелин сказала, они увезут и Уэнди. Голд вздохнул, сделал хороший глоток. Потом пошел в душ, пустил горячую воду, прислонился к выложенной кафелем стене и долго наслаждался струйками теплой воды, сбегавшей по спине и плечам. Вытираясь, он случайно заметил свое расплывчатое, призрачное в запотевшем зеркале отражение. Протер стекло рукой и с любопытством стал рассматривать себя. И с болью осознал: он уже стар, расцвет минул, впереди — холод могилы. Лицо суровое, жесткое, щеки ввалились, взгляд отчужденный, глаза холодные, как лед в пустом стакане, а тени под ними напоминают грубый театральный грим.

Умирающий ангел смерти. Голд передернул плечами, отгоняй мрачные мысли. Он быстро оделся, натянул джинсы, ботинки, неброского цвета рубашку выпустил поверх пояса, чтоб прикрыть кобуру с кольтом 38-го калибра. Из набитого ящика маленького письменного стола достал второй револьвер, 22-го калибра, и положил в карман брюк. Потом позвонил Долли Мэдисону в Центр Паркера и сообщил, что ложится спать. Его неожиданная покладистость обрадовала капитана.

На раскаленных улицах стало совсем темно. Кончился еще один Шаббат.

Голд покружил по Парку, разыскивая «роллс» Сэпер-стейна, но не нашел и поехал наверх, к зелено-розовому дому в ложноегипетском стиле. Круглая стоянка перед домом пустовала. Он медленно съехал с холма, жуя незажженную сигару. Через три квартала он нажал на акселератор и семь минут спустя был в Сенчури-Сити. Подземный гараж на выходные был закрыт для всех, кроме владельцев месячных абонементов, которые могли прокомпостировать их в автомате и проехать через заграждение, защиты же против пешеходов не было вовсе. Голд оставил машину в переулке и вошел. Не торопясь, но и не слишком медленно, спустился, никого не встретив до третьего этажа. Почти на том же месте, что и в прошлый раз, стоял «роллс» с пуленепробиваемыми стеклами. Кроме него, на третьем этаже было две машины, обычные седаны. Голд отыскал щель между круглыми, толстыми столбами-подпорками, жевал сигару и ждал. Минут через двадцать из лифта вышла женщина в безукоризненно сшитом деловом костюме, села в один из седанов и уехала. Голд подождал еще. На другом этаже заскрипели тормоза, звук глухо разнесся по всему подземелью. Мерцающий свет то тускнел, то становился ярче, барахлил генератор, хотя трудно сказать наверняка — может, подводило зрение. Он выплюнул крошки табака, застрявшие между зубами, и полез за спичками. В этот момент лифт бесшумно открылся и показался Нэтти Сэперстейн. Один. В хлопчатобумажном костюме-тройке тошнотворно-розового цвета, мягкой шляпе с плюмажем и с черным портфельчиком из крокодиловой кожи. Нэтти спешил, крошечные ножки в белых мокасинах так и мелькали. Он будто явился из времен Людовика XVI. Голд вышел из укрытия.

— Погоди, Нэтти.

Сэперстейн вздрогнул и застыл на месте, напряженно всматриваясь в темноту, откуда донесся голос.

— Кто это? Кто здесь?

Голд подошел к горящей тусклым светом лампе.

— Джек Голд.

— Джек? А, Джек. Сколько лет. Какого черта ты прячешься?

— Наблюдательный пункт.

— Что-что? Подожди минуту. — Сэперстейн испуганно осмотрелся. — Ты что, выслеживаешь Убийцу с крестом? Где он? Близко?

Голд пожал плечами.

— Трудно сказать. Послушай, если уж встретились, надо кое о чем потолковать.

— А ты уверен, что здесь нет Убийцы с крестом?

— Не бери в голову, Нэтти.

Голд приблизился. Теперь их разделял только капот автомобиля.

— Мне и в самом деле нужно поговорить с тобой.

Успокоенный Нэтти уже смотрел на него хитрым, проницательным взглядом юриста.

— О чем?

— Есть проблемы, и я хотел бы их обсудить с тобой.

— Тебе нужен адвокат?

Голд загадочно улыбнулся.

— Не просто адвокат — именно ты, Нэтти.

Сэперстейн открыл дверцу «роллса», бросил портфель на заднее сиденье.

— Позвони в офис, Джек. Секретарша назначит день. В конце следующей недели я вроде более-менее свободен.

Голд подошел вплотную к машине. Облокотился на капот.

— Это срочно, Нэтти. Будь так добр, удели мне несколько минут.

— Джек, ради Бога. Субботний вечер. Мне еще надо в офис. Я уже опоздал к обеду. Перенесем на следующую неделю. На понедельник, о'кей?

Голд не отставал.

— Всего несколько минут, Нэтти. Несколько минут — и все.

Нэтти раздраженно вздохнул.

— Никак нельзя отложить?

Голд покачал головой.

— Только не затягивай, — буркнул Сэперстейн.

Он проскользнул в «роллс», устроился поудобнее и отпер правую дверцу. Голд сел. Он никогда раньше не видел «роллс-ройс» изнутри. Салон отделан дорогим полированным деревом, мягкие кожаные сиденья.

— Неплохая машина, Нэтти. В делах, видно, полный порядок. Процветаешь как всегда.

Нэтти вставил ключ зажигания.

— Хорошо, так в чем дело? — нетерпеливо спросил он, глядя на пепел, который сыпался с потухшей сигары Голда.

— Итак... — Голд принужденно улыбнулся. — Давно не виделись, Нэтти.

Сэперстейн состроил недовольную гримасу.

— Джек, некогда предаваться воспоминаниям. Какие проблемы?

Голд будто не слышал его. Не переставая улыбаться, он продолжал:

— Все по темным делишкам, Нэтти? И клиенты те же, торговцы наркотой? Продаешь в своем роскошном пентхаусе покровительство полиции?

— Что такое? — Глаза Сэперстейна сузились.

— Все держишься золотой середины между копами и мошенниками, все посредничаешь? Закажи вывеску: «Оптовая торговля коррупцией».

Сэперстейн вспылил:

— Что за дьявол! Да это ловушка! Я что, нахожусь под следствием? Ты допрашиваешь меня? Если так, то послали не того человека. Ты кое-что заработал на мне. Лейтенант. Или ты забыл? Конечно, прошло столько времени, а копы такие жадные. Я требую объяснений. Наш тет-а-тет официальный?

— Я не допрашиваю тебя, Нэтти.

— В таком случае настоятельно попрошу удалиться, немедленно. Потому что я чувствую — официальный это разговор или нет, — ничего позитивного из него не выйдет. И в офис не звони, для полиции меня никогда нет. Никогда. А сейчас выйди из машины. Сейчас же!

Голд не двигался. Сэперстейн повернул ключ, завел мотор.

— Ты отнимаешь у меня время, лейтенант. А мое время дорого.

Голд перегнулся через руль и выключил мотор. Вытащил ключи и засунул в карман рубашки. Сэперстейн изумился.

— Что это значит?! Ложный арест — не шутка, подумай. Или ты меня похищаешь?

— Заткнись.

Сэперстейн начал угрожать.

— Таких дрянных копов, как ты, я съедаю на завтрак. Каждый день, в суде. Ты рискуешь потерять пенсию.

— Заткнись, — повторил Голд, протянул руку за спиной Нэтти и запер левую дверь.

— Неужели ты так глуп? — поразился Сэперстейн. — Не верю.

Голд пристально посмотрел на него. Улыбка пропала.

— Ты знаешь адвоката Ховарда Геттельмана? Ты знаешь Хоуи Геттельмана?

Нэтти изменился в лице, глаза его забегали.

— Да, да... Я знаю Ховарда, но...

— Почему ты сделал это, Нэтти? — Голд повысил голос, и крошечный человечек отпрянул, будто его ударили.

— Я... я не понимаю...

— Не ври, Нэтти! Мне нужна правда. Я хочу знать — почему? Зачем?

— Джек, пожалуйста, я не знаю, о чем...

— Умирающий не будет лгать, Нэтти.

Нэтти все не понимал.

— Бобби Фиббс, Нэтти. Уверен, он работал на тебя. И он шепнул мне твое имя, шепнул на ухо, тихо-тихо.

Нэтти понял. И побледнел от страха.

— Это... это ты! — выговорил он, запинаясь, вытаращив от ужаса глаза.

— Нет, Нэтти, это ты. И я хочу знать — зачем.

Сэперстейн отполз от него, забился в угол.

— Денег у тебя полно. Так зачем? Все же деньги? Или кокаин? Кокаин? Говори, Нэтти.

Сэперстейн уставился на него, губы шевельнулись, но он не издал ни звука.

— Нэтти! Скажи мне.

— Геттельман нанял тебя? Я за-заплачу больше. Го-гораздо больше, — выдавил Сэперстейн.

Голд покачал головой.

— Скажи мне зачем, Нэтти.

Сэперстейн дернулся, налег на дверь. Она не поддалась.

— Заперто, — сказал Голд.

— А! — Нэтти все толкал дверь.

— Заперто. Я запер ее. — Голд тронул Нэтти за плечо, тот затрясся. — Сюда, смотри сюда, Нэтти.

Сэперстейн повернулся. Голд высунул из кармана брюк дуло револьвера и бережно покачивал, поглаживал его, как будто это пенис, а он предлагает Нэтти заняться сексом.

— Успокойся, — сказал он мягко. — Расслабься.

— Джек, ради Бога, давай поговорим... — Маленький человечек дрожал.

— Этого-то я и хочу, Нэтти. Только этого.

И вдруг они услышали чувственный женский смех, серебристый и манящий. Из лифта вышли седеющий пятидесятилетний бизнесмен весьма самодовольного вида и женщина, значительно моложе. Левой рукой Голд поднял револьвер и приставил к виску Нэтти.

— Ш-ш-ш.

Парочка направилась к седану. Четко, звучно простучали высокие каблуки женщины. Мужчина что-то сказал, и она опять засмеялась, прикрывая рот рукой. Бизнесмен открыл левую дверцу, усадил женщину, задержал ее руку в своей. Потом обошел машину и сел за руль. Теперь через заднее стекло их было хорошо видно, как на картине. Они целовались, она обвила его шею. Целовались долго, минуты три-четыре, но вот силуэты их разъединились, женщина засмеялась снова грудным, волнующим смехом. Мужчина подал машину назад и поехал по скату к выходу.

Голд и Сэперстейн, застывшие, как восковые фигуры в музее, не двигались еще полминуты. Затем Голд, не опуская револьвера, сказал:

— Я думал, они будут трахаться. Прямо в машине.

Нэтти не отозвался.

Голд задал риторический вопрос:

— Ты когда-нибудь любил женщину. Нэтти?

Сэперстейн молчал. Голд повернулся к нему.

— Нет, конечно нет. Как ты мог любить женщину? Может, мать?

Сэперстейн пискнул что-то невразумительное.

— Не слышу.

Нэтти справился с голосом и выпалил даже слишком громко:

— Мать я ненавидел.

— Я любил трех женщин. Кроме матери. Трех. Одна мертва. Другая ненавидит меня. — Голд сделал паузу. — А третья — моя дочь, а Ховард Геттельман — ее муж.

Нэтти окаменел. Голд придвинулся поближе и быстро, негромко заговорил:

— Моя дочь боготворит меня. Все признают это, всегда признавали, даже когда она была совсем маленькой. «Девчушка молится на тебя» — вот что говорили люди. Она, только она никогда не осуждала меня. Никогда. Когда умерла Анжелика, и мир рушился, и все ополчились против меня, она ни слова не сказала, ни слова упрека. Ни о чем не спросила. Она никогда не переставала любить меня, ни на секунду. Я чувствовал, знал это. Пойми, Нэтти. Я чувствовал, она тянется ко мне. Отдает мне свою любовь. Она — единственный человек на свете, который думает обо мне, заботится обо мне. А ты... Ты послал к ней тех подонков, чтоб они насиловали и били ее.

— Джек, Джек, Джек...

— Они избили ее как собаку. — Голос Голда дрогнул. — Они насиловали ее в задний проход, в рот. По твоему приказанию, Нэтти?

— О Джек, нет...

— Они заставили ее сосать их... Ты им велел?

— Нет, Джек, ради...

— Они приставили ружье к голове моего внука. Они сказали Уэнди, что вышибут ему мозги.

— О, пожалуйста, Джек...

— Я убью тебя, Нэтти.

— Оооооооо, — стонал маленький человечек, в отчаянии заламывая руки.

Наверное, он обделался. В «роллсе» воняло, воняло животным страхом.

— Зачем. Нэтти? Деньги? Кокаин? Или ты хотел причинить боль мне?

— Нет! Нет! — запротестовал Нэтти изо всех оставшихся сил. — Я-я-я не знал, что Геттельман — твой зять. Я не знал! Клянусь! Я... я просто послал их достать кокаин. И все, просто хотел, чтоб они достали кокаин. Я не знал, что они все это сделают. Ни о чем таком не знал, только что узнал, от тебя. Богом клянусь!

— Ты знал, что посылаешь туда зверей.

— Нет! Нет!

— Ты знал, что при подобных кражах делают с женщиной.

— Нет!

— И особенно с белой женщиной.

— Нет! Умоляю!

Нэтти взмок от пота. Его розовый костюмчик покрылся темными пятнами.

— Зачем, Нэтти?

— Оооо... Кокаин, Джек. Мне нужно было достать кокаин.

— А купить ты не мог?

Нэтти попытался покачать головой, но Голд по-прежнему прижимал дуло к его виску.

— Нет! Никогда не хватает! — задыхался Нэтти. — Мальчики. Мальчики такие красивые. Все хотят их. Они любого могут иметь. А я старею! — Он уже кричал. — Старею! Мне трудно! Все трудней и трудней. Все хотят их, а им нужен кокаин. Так много кокаина. Умоляю, Джек!

— И даже у тебя не хватает денег, чтоб набить их ненасытные носы...

— О-о-о! Джек! Прошу, умоляю, Джек! Мне так жаль! Прости меня!

— Почему Геттельман?

— Он... Он... Ховард такой нетерпеливый, такой глупый. Такой податливый. Прости, Джек!

Несколько секунд оба молчали. Потом Сэперстейн начал снова:

— О Джек! Мне так жаль! Пожалуйста!

— Нэтти, я больше ничего не могу для нее сделать, — сказал Голд и спустил курок.

Голова Сэперстейна мотнулась, ударилась о стекло на левой двери. Коротенькие ножки конвульсивно задергались. Голд прижал дуло к затылку. Выстрела не было слышно. Только щелкнуло — и все. Ноги Нэтти перестали дергаться. В салоне пахло порохом, человеческими испражнениями и слабо, едва уловимо кровью. Голд подхватил упавшую шляпу Сэперстейна. Этой мягкой войлочной шляпой он решил воспользоваться как перчаткой. Протер ручки и замки. Вылез из машины. Посмотрел на часы. Они показывали 22.15. Достал из кармана баллончик с краской. И на ветровом стекле «роллса» нарисовал два больших темно-красных креста. Потом стал на колени и по всей длине машины с левой стороны написал огромными, корявыми буквами: УБИВАЙТЕ ЕВРЕЕВ! Мертвые глаза Нэтти смотрели на него. Голд направил струю краски ему в лицо, изобразил крестик и на нем. Поднялся, обошел машину, обтер заднее сиденье, капот, извлек из кармана рубашки ключи от «роллса», тщательно протер каждый ключ и бросил на сиденье рядом с трупом. Сделал надпись и на правой стороне: СМЕРТЬ ЕВРЕЯМ! Пульверизатор шипел, как ядовитая змея. Голд оглядел еще раз свою работу, засунул шляпу под машину и, не оборачиваясь, пошел через пустой гараж к лестнице.

«Форд», никем не замеченный, спокойно ждал его в переулке у японского ресторанчика. Ярлыка за неправильную парковку не было. Голд поехал на запад, в Олимпийский район, несколько миль ехал медленно, потом, после поворота на юг, к бульвару Вествуд, быстрее. Миновал светофор и выехал на скоростную автостраду, ведущую в Санта-Монику. Через девять минут он остановился на стоянке у пирса. Опять проверил часы. Было 22.36. Запер «форд» и вышел на причал.

Здесь, около океана, в субботний августовский вечер, казалось, никто и не слышал, что совсем недалеко, в Лос-Анджелесе, готовятся к войне. Люди настроились развлекаться. Не обращая внимания на запрещающие таблички, крепкие, в открытых до предела бикини молодые женщины скользили по пирсу на роликах. Черный мускулистый франт с укрепленным на плече приемником выделывал замысловатые вензеля под ритмичную механическую музыку. Фигура его — от оранжевых роликов до макушки — излучала здоровье и радость. Стайки мексиканских ребятишек собирались у киосков, покупали пиццу, бананы на палочках, поедали тающие в руках вафельные конусообразные стаканчики мороженого. В дальнем конце причала теснились серьезные рыбаки — старики, остаток жизни которых был не длиннее четырехметровой удочки, женщины-эмигрантки с суровыми лицами, латиноамериканки, азиатки, окруженные ордами толстеньких детишек. Они не отрывали глаз от подпрыгивающих на воде пробок, заменявших поплавки. Белый подросток сидел, прислонившись к облепленному ракушками столбу, и играл Баха на серебристой флейте.

Голд перегнулся через перила, посмотрел на море. В огромных ладонях он прятал револьвер. Минуты через две один из пожилых рыбаков вытащил рыбу и бросил на пирс. Странная, какая-то допотопная рыбина с синей чешуей и красными жабрами. Все повернулись к нему и стали разглядывать рыбу. Голд разжал руки, и револьвер со слабым плеском упал в залив Санта-Моника. Рыбак снял диковинную добычу с крючка и положил в пластмассовое, наполненное водой ведро. Остальные вновь погрузились в созерцание своих удочек. Голд пошел назад по причалу.

Вдали, на холмах, светились сквозь скрытую ночью завесу дыма огни домов, стоящих на обрыве. Было жарко.

Голд выбросил пакетик с баллончиком в мусорный ящик, переполненный промасленными обертками хот-догов и коробочками из-под воздушной кукурузы. Он добрел почти до края причала, почти до стоянки и остановился у захудалой шашлычной «Приют джазиста». На вывеске был изображен забавный толстый негр в фуфайке и котелке, а под ним надписи, приглашающие отведать рис с котлетами, цыпленка и сандвичи с ветчиной. Голд зашел в тесную комнатенку, настоящий сарай, в котором помещались шесть покрытых клеенкой столов и прилавок. Столики пустовали. Голд занял один, ближайший к двери. Коротко стриженная, маленького роста женщина в белой форме официантки, без макияжа и украшений, вышла из-за прилавка и подошла к нему с блокнотиком в руках принять заказ. Она была очень черная и простоватая на вид.

— Что вам угодно, сэр? — спросила она, улыбаясь.

— Привет, Глэдис. Как поживаешь?

Она взглянула на него повнимательней, перестала улыбаться.

— Чего вы хотите? Мы ничего не сделали дурного. Нечего вам сюда шляться.

— Спокойно, Глэдис. Я просто зашел проведать Реда.

— Его нет.

— Он здесь, Глэдис. Ты ведь десять лет его ни на шаг от себя не отпускаешь.

— Говорю вам, его нет.

— Он в кухне. Пойди и скажи, что я жду.

— Чего вам надо от Реда? Он ничего не сможет вам рассказать. Он со своими дружками-наркоманами больше не якшается. И я тоже.

Голд улыбнулся.

— Знаю, Глэдис, — кротко сказал ан. — Просто хочу немного поболтать с ним.

Но кроткий тон не смягчил женщину.

— Его нет.

Голд встал и пошел за прилавок, к служебному входу.

— Эй, Ред! — крикнул он, не заходя.

— Ну чего там? — откликнулись из кухни.

— Иди сюда. Один приятель хочет тебя видеть.

Голд вернулся и сел за столик. Посмотрел на Глэдис.

— Чашку кофе, пожалуйста.

Она бросила на него уничтожающий взгляд и круто повернулась на каблуках.

— Чертовы копы воображают, что они — пуп земли, — ворчала она, возясь за прилавком.

Дверь открылась, и вошел невысокий жилистый белый, с огненно-рыжими волосами и в поварском переднике. Его веснушчатое, бледное, изборожденное морщинами лицо носило следы усталости и страдания. Ему можно было дать и сорок и шестьдесят лет. Он увидел Голда и захохотал.

— Лейтенант, какими судьбами? Как поживаешь? Детка, почему ты мне не сказала, что пришел лейтенант?

Глэдис готовила кофе и даже не подняла глаза.

— Мы скоро закрываемся.

— Детка! Не будь такой с лейтенантом, — сказал Ред, усаживаясь напротив Голда. — Он хороший парень.

Вместо ответа она раздраженно перелила пенящийся кофе в кружку.

— Извиняюсь, но чашек нет. Мы закрываемся.

— Детка!

— Пойду в кухню, нужно закончить уборку, — мрачно заявила Глэдис. — Потому что пора закрывать. — И хлопнула дверью.

— Не обращай внимания, лейтенант. Она ничего такого не имеет в виду. Она так по-идиотски встречает всех, кто связан с моей прежней жизнью, включая копов. Она просто свирепеет. Наверное, не может забыть те дни. Слушай, пару лет назад зашел к нам на квартиру один парень, мы с ним вместе ширялись. Не знаю, как он узнал адрес. Так я опомниться не успел, как Глэдис схватила кочергу и спустила бедолагу с лестницы. Самое смешное, что парень чист как стеклышко. А Глэдис и дела нет. Она не желает, чтоб эти люди крутились вокруг меня, не желает, и все тут. Верно, боится, мол, мы сядем да начнем вспоминать старые деньки, толковать о наркоте. Ну и слово за слово... Так ей кажется. Так что не обижайся на Глэдис, намерения-то у нее хорошие.

Голд прихлебывал кофе.

— Как вообще делишки, Ред?

— Отлично, лейтенант. Просто превосходно. Девятнадцатого декабря исполнится десять лет, как я завязал. Мы устроим вечеринку. Печенье, пирожные, мороженое. Глэдис покончила с этим дерьмом тремя годами раньше.

— Здорово, Ред. Я всегда знал, что ты осилишь.

— М-да. Ты-то знал. Раньше, чем узнал я. — Ред кашлянул и придвинулся поближе. — Слушай, лейтенант, я до сих пор не поблагодарил тебя хорошенько. Ты тогда выступил перед комиссией по досрочке...

Голд махнул рукой.

— Ерунда.

— Нет, — возразил Ред, — не ерунда. Это чертовски важно. Благодаря твоей рекомендации мне дали шанс, выпустили. Больше никто за меня не заступился. Только ты. Вот что ты для меня сделал. Ты настоящий друг.

Голд пожал плечами.

— Я чувствовал, рано или поздно ты справишься, все" будет нормально. — Он глотнул кофе. — И я гордился тобой.

— Гордился?

Оба засмеялись.

— Это еще почему?

— Сам не знаю. Может, потому, что лучшего пианиста я не слышал. Может, потому, что ты был такой упорный, все гнул свою линию. Чертовски упорный, стойкий еврей, сидящий на игле.

Ред засмеялся опять, чуть смущенно.

— А может, просто потому, что ты еврей.

Голд поднес кружку к губам. Ред рассеянно потирал руки.

— Знаешь, порой думается, сидел-то я за то, что держал язык за зубами. Ведь стоило лишь заложить нескольких парней, и я гулял бы себе преспокойно на свободе, кололся и все такое. Но пусть я повел себя как форменный осел, пусть мне и тридцати пяти не было, а я уже девять лет просидел за решеткой, зато я могу по утрам, когда бреюсь, не краснея смотреть на себя в зеркало.

— Ты правильно поступил.

— Думаешь?

— Уверен.

В забегаловку, весело переругиваясь, зашли три черных подростка. Ред отпустил им газировку и картофельные чипсы. Один из парнишек вдруг узнал Голда.

— Эй, я тебя видел по телеку. Ты — коп, что ловит того сукина сына, ну, того Убийцу с крестом.

— Верно.

— И что ты с ним сделаешь, когда сцапаешь?

Голд улыбнулся.

— В порошок сотру.

— Класс! — Ребята поаплодировали Голду и убежали, смеясь.

— Лейтенант, а я и забыл. Как продвигается расследование? — спохватился Ред.

Голд умоляюще поднял руки.

— Ради Бога, Ред. Не спрашивай.

Ред кивнул. Указал на пустую кружку.

— Еще кофе?

Голд покачал головой и достал из заднего кармана пол-литровую бутылку виски. Налил себе, потом пододвинул бутылку Реду.

— Нет, спасибо, лейтенант. Знаешь, одно за другим...

Голд оставил бутылку на столе.

— А играть ты не бросил?

Ред откинулся на спинку стула.

— Ну нет. Бросил. Как и героин. Семейная жизнь отбивает охоту. С шестнадцати лет я играл джаз и с шестнадцати лет кололся. Это был стиль моей жизни — джаз и героин. Я не смог бы их разделить. Чтоб иметь нормальный дом, надо было от этого избавиться, от всего сразу. Теперь все позади. И слава Богу. А то я в давно подох. Те парни говорили правду.

Голд плеснул себе еще виски.

— Все же жаль, что ты бросил играть. Я слышал тебя несколько раз, когда ты уже завязал. Это было здорово.

Ред невесело улыбнулся!

— Да, всем моя игра стала нравиться больше. Всем, но не мне. Меня она не трогала.

Голд понимающе хмыкнул.

— Вот почему я бросил играть. Без героина ничего не выходило, потеряло смысл. Понимаешь, о чем я?

— Думаю, да.

Мужчины посидели молча, оба вспоминали прошлое. Потом Голд сказал:

— Ты был лучшим пианистом в стиле би-боп. Белый ли, черный, наркоман или благополучный гражданин. Никто. Равных Реду Гринбергу не было.

Ред благодарно кивнул.

— А я слышал и Гарленда, и Пауэлла, и Тайнера. Ты бил всех. Однажды на закате я слушал тебя, ты был тогда с Минтом Джулепом. Тем вечером ты играл одну штучку... Такое чувство я испытывал мальчиком в синагоге, пел кантор, и казалось — есть еще что-то большее, чем просто ты и он. Вот что я почувствовал той ночью. Как будто играл кто-то еще, ты, старый, славный «Стейнвей» — и еще кто-то. Ту ночь я никогда не забуду.

Толпы гуляющих на пирсе редели, закрывались киоски, опускались со стуком ставни, гасли огни. Легкий бриз тронул воду, запах моря усилился, что-то тоскливое, ностальгическое чудилось в нем.

— Мы с Глэдис каждое воскресенье ходим в комптонскую церковь. Тамошний священник все приставал ко мне, чтоб я аккомпанировал их хору. Я отказался. Не лежит душа.

— Ты сменил веру?

— Не совсем. Глэдис понимает. Она-то истовая христианка. А я туда хожу вроде как на прогулку. Преподобный обожает меня. Когда в я ни пришел — он в свинячьем восторге. Еще бы, джазист, еврей, вдобавок на игле сидел — а превратился в аккуратного, законопослушного человечка. Он себя ощущает Великим Спасителем, чем-то в этом роде.

Голд, попыхивая сигарой, смотрел на потемневший пирс.

— Раньше казалось, — проговорил он задумчиво, — когда буду стариком, по-настоящему разберусь в религии. И про иудаизм подумаю, про все. Теперь я состарился, и понимаю, что был не прав.

— Не помню, когда последний раз был в храме. Наверное, на отцовских похоронах.

— А я на прошлой неделе, на бар мицва.

— Какой-нибудь родственник?

— Сынишка моей экс-супруги.

Ред взглянул на него, потом быстро отвел глаза. Наступило долгое, полное значения молчание. С пирса доносилась дурацкая музыка.

— Ты... Ты помнишь, — начал Ред неуверенно, — та девчонка, певичка, что умерла, и ты был в той квартире...

— Не просто певичка, — сказал Голд ровным голосом.

— Недавно я настроился на джазовую волну — Глэдис этого терпеть не может — передавали, запись Минта Джулепа. Это было написано для нее. Знаешь, «Синий ангел»... Понимаешь, о чем я?

Голд кивнул.

— Позволь мне сказать, лейтенант. Не хочу ворошить прошлое, но, когда все это стряслось, многие ребята думали, что ты убил ту девушку, но я никогда не верил сплетням. Я-то знал. Я знал, ты ее любил. Ты бы ее пальцем не тронул.

Бриз утих, перешел в мертвый штиль. В заливе, далеко-далеко, будто на луне, лязгал бакен. Голд подлил себе виски.

— Красивая вещь «Синий ангел», — сказал Ред.

Голд постукивал пальцем по кружке. Ред привычным движением потирал руки. Глэдис вышла из кухни. Ее сердитые черные глаза устремились на Голда.

— Послушай-ка, давно пора закрываться. А из-за бутылки мы можем потерять лицензию.

— Я коп, Глэдис. Не беспокойся.

Бормоча себе под нос ругательства, она вернулась в кухню.

— Не обращай внимания. Она просто присматривает за мной. И так всю дорогу.

— Пора идти. — Голд встал. — Скажи, Ред, сколько времени?

Ред, озадаченный, взглянул на запястье Голда.

— Не знаю, лейтенант.

Голд поднес часы к его глазам.

— Ровно полночь.

Ред не ответил.

— Господи Иисусе, Ред. Мы треплемся больше трех часов.

Ред долго смотрел на него. Потом кивнул.

— Верно, лейтенант. Ты здесь с...

— С восьми сорока пяти.

— Верно. Восемь сорок пять. Точка в точку.

— Откуда ты знаешь? Ведь ты не носишь часов.

— Глэдис носит.

— Она вспомнит, когда я пришел?

— Я напомню.

— Договорились?

Ред опять кивнул.

— Иногда она забывает, что старые друзья сделали для нас. Я ей напомню. Обо всем.

— Скорее всего, это не понадобится.

— Неважно. Мы славно протрепались эти три часа.

Голд взглянул на плакаты по стенам.

— Может, в следующий раз чего-нибудь съем.

— За счет заведения, лейтенант. Постараюсь подать свиные окорочка. Как твоя мамочка готовила.

Они засмеялись.

— Шалом, Ред.

— Шалом, лейтенант. Береги себя. Этот Убийца — настоящий Дьявол.

Стояла глубокая ночь, душная и тихая. Океан лизал сваи, ласково, как собака зализывает рану. В конце пирса Голд нашел открытую телефонную будку и позвонил в Центр Паркера. Его соединили с Долли Мэдисоном.

— Ну как? — спросил Голд.

— Пока все о'кей. Плюнь через плечо. Ты дома?

— Нет. Не смог заснуть, представляешь? Вертелся, вертелся, как юла. Не мог успокоиться. Пришлось выйти. Поехал на взморье. Походил. Зашел повидать старого знакомого на причале. Все сидели, перебирали, то да се. Полегчало.

— Лучше средства не придумаешь, — сказал Мэдисон заботливо, в восторге от столь доверительного тона. — Прочищает мозги.

— Точно.

— И все-таки тебе надо попытаться немного поспать.

— Прямо сейчас еду.

— Здесь я все держу под контролем.

— Уверен, так оно и есть, капитан, — серьезно сказал Голд. — Полагаюсь на тебя. — Он буквально видел, как просиял Долли на том конце линии. — Но, капитан, сразу звони мне, буди, если что-нибудь случится.

Голд медленно поехал по автостраде на восток. Дело сделано, спешить больше некуда. Отказал кондиционер, из него выходил только горячий воздух, пришлось опустить стекла на всех окнах, легкий ветерок продувал салон.

Голд вернулся домой, откупорил новую пол-литровую бутылку «Джонни Уолкера». С выпивкой он уселся, скрестив ноги, на ковер и стал рыться в куче пластинок на нижней полке шкафа. Лишь через несколько минут он разыскал то, что хотел: альбом Минта Джулепа Джексона пятнадцатилетней давности, «Мелодия любви». Фото на конверте изображало миловидную полную блондинку, но Голд знал, кому посвящен альбом, для кого играла музыка. Он поставил пластинку, перевел иголку на «Синего ангела», и тотчас волшебное, чуть надтреснутое звучание саксофона Джексона заполнило комнату, чувственное, мужественное и нежное, более древнее, чем сама цивилизация. Голд тяжело опустился в старое кресло и потягивал виски.

Джексон играл.

Голд вспоминал. День, когда умерла Анжелика.

* * *

В тот день шел дождь — пасмурное, дождливое декабрьское воскресенье. Дождь шел всю неделю, настоящий потоп, один из тех, что случаются в Лос-Анджелесе раз в год, иногда раз в три года. В Малибу участки стоимостью в миллион долларов смывало с гор в океан. Бригады рабочих складывали мешки с песком у входов в первоклассные магазины на Уилширском бульваре.

В то дождливое воскресное утро, четырнадцать лет назад, Голд проснулся от настойчивого, глухого — словно костяшками пальцев — постукивания. Сообразил, это дождь барабанит в окно. И сразу же почувствовал — член его стоит, кто-то трогает, ласкает его. Глаза Эвелин светились лукавством, улыбнуться она не могла, языком и губами она скользила вверх и вниз, лизала, заглатывала его. Наконец, с агонизирующей медлительностью сжала головку, и сперма залила ее. «Доброе утро, Джек», — хрипловато выдохнула она и засмеялась счастливым, девическим смехом. Потом возбудила его вновь, рукой, и села на него. Вращая бедрами и тазом, она жадно всасывала его в себя, во влажную от желания, горячую пещеру. Он кончил почти сразу, и она засмеялась опять. И, не выпуская его из себя, лениво растянулась сверху.

Весила Эвелин немало. С возрастом она расплылась, зад отяжелел. От смеха вокруг глаз и губ разбегались морщинки.

Когда они были вместе последний раз? Неделю, месяц, шесть, месяцев назад? Голд не мог вспомнить. Но припомнил, что в последнее время Эвелин начала посещать занятия по самосовершенствованию, якобы воспитывающие оптимистический подход к жизни и очень модные среди ее друзей, торговцев недвижимостью. Эти несчастные торговцы всегда были удобной мишенью для любых мошенников. Эвелин, видно, решила взять инициативу в свои руки и воскресить их распадающийся брак.

Голд не сомневался: сегодняшнее утро — только начало. Он знал Эвелин и знал ее отношение к жизни.

Она долго обнимала его, удовлетворенно посмеиваясь, еле слышно шептала в ухо: «Я люблю тебя, Джек».

Немного спустя они услышали, как семилетняя Уэнди в своей спальне на другом конце холла болтает с куклами.

Пока Голд в гостиной разводил огонь, открывал вытяжку и читал Уэнди комикс «Положись на меня, Чарли Браун!», Эвелин, напевая себе под нос, приготовила обильный воскресный завтрак — яйца, копченая лососина, тосты с плавленым сыром, джем и кофе. Они ели, а за окном шумел дождь, и гром — калифорнийский гром — грохотал по крыше. Уэнди лепетала что-то о школьном рождественском представлении. Каждый раз, стоило ему оторваться от тарелки, Голд встречался с устремленными на него глазами Эвелин, полными любви и надежды. Он поглощал тосты и улыбался в ответ.

После завтрака Эвелин нарядила дочку — красный спортивный костюмчик, сапожки на молнии, красный резиновый плащ. Уэнди собиралась в гости к тете Кэрол, ее новому, третьему по счету мужу, южноафриканцу, и его маленьким дочуркам. Ликующая девочка побежала в холл собрать игрушки, о которых чуть было не забыла. Голд сидел на покрытой цветастым покрывалом кушетке, Эвелин положила руки ему на плечи.

— Провожу Уэнди и вернусь. Мы целый день будем вместе.

Голд похлопал ее по руке. Уэнди притопала в гостиную с игрой под мышкой. Эвелин надвинула ей на голову капюшон, оделась сама, и милые девочки пошлепали по лужам к машине. Голд видел, как они выехали, Эвелин прощально прогудела, включила «дворники». Уэнди помахала рукой. Ее оживленное личико сияло.

Голд уже набирал номер. Машина скрылась за углом, и тут же Анжелика взяла трубку. Голос ее звучал глухо, отрешенно. Как она? О'кей. Она больна? Нет, сейчас нет. Она встала, но утро такое скверное, и пусть кое-кто скорей приезжает. Он не может. Почему? Просто не может. Но он нужен ей. Очень. Она должна увидеть его. Зачем? А он не знает? Он хочет, чтоб она сказала. Он нужен ей, чтобы взять ее, чтоб лечь на нее, разорвать ее пополам — чтоб трахать ее. Ей нужен папочка, а папочке она не нужна? Нужна. Да, да, да. Он любит ее? Так любит. Очень-очень. Тогда скорей. Поторопись, пожалуйста.

Второпях он нацарапал записку, пришпилил к холодильнику.

"Эв,

Извини, ради Бога. Звонил капитан. Крупные неприятности. Пришлось поехать. Постараюсь вернуться пораньше. Обещаю. Я люблю тебя.

Дж."

Дождь лил как из ведра. Торговцы наркотой в Уоттсе попрятались от сырости и холода. Голд остановился перед ветхим грязно-белым строением, притаившимся в глубине заросшего дворика, заваленного яркими детскими игрушками. Он просигналил. Через несколько минут из дома выскочил крепкий мужчина в старой армейской куртке, залез в машину и уселся рядом с Голдом. С его волос, подстриженных под «афро», капало. Кожа под известково-белым налетом, похожим на скисшие сливки в чашке холодного кофе, была красно-коричневого цвета. От него плохо пахло.

— Принес? — спросил Голд.

Ветеран кивнул.

— Все в порядке. Для всяких пакостей слишком холодно.

Голд протянул ему сложенную банкноту в пятьдесят долларов. Тот молча взял, деньги и сунул Голду три пакетика.

— Увидимся, — сказал Голд, ветеран вылез и бегом вернулся в дом.

Голд поехал в Уилшир. Казалось, дождь не перестанет никогда. Он затопил улицы, и машина еле плелась, по крылья в воде. Голд три раза объехал квартал, прежде чем удалось найти местечко для стоянки — за две улицы от дома Анжелики.

Он отпирал дверь, а она открыла ее с другой стороны. Слабо вскрикнула, потом засмеялась. Он уехал из дома без пальто и промок насквозь, хоть выжимай, на полу образовалась лужа. Смеясь, она взяла его за руку и повела в ванную. Стянула мокрый свитер и бросила в стоящий под ногами таз. Расстегнула рубашку, повесила на дверь. Потом ботинки, носки, брюки и белье. Сняла с пояса кобуру и положила на полочку над унитазом, рядом с бумажником, мелочью, ключами и тремя пергаминовыми пакетиками. Толстым жестким полотенцем, нагретым на радиаторе, начала весело растирать его, задорно подшучивая. Вытерла волосы, плечи, волосатую грудь, половые органы и между ягодицами. Стала на колени, вытерла ноги и ступни. Она встала, он развязал ее купальный халат, притянул к себе. Она прижалась к нему, и они долго целовались, язык ее бился у него во рту. Он постанывал, она нежно оттолкнула его.

— Не сейчас. Сначала укольчик.

Из аптечки она достала маленький, покрытый черным лаком китайский ларчик, поставила на туалетный столик. В ларчике хранились шприц, дамская золотая зажигалка, кусочек ваты и детская антикварная серебряная ложечка. Анжелика присела на край ванны, положила тонкий, зловещего вида шприц на столик, взглянула на Голда, и он протянул ей плоский пакетик. Она взяла его бережно, как цветок, надорвала, высыпала белый порошок на бумажку. Бумажку положила на столик. Открыла кран. Ловкими коричневыми пальцами выудила из китайского ящичка крошечную ложечку. Одна, ровно одна жемчужная капелька упала на тусклое серебро. Анжелика чиркнула зажигалкой, подержала пламя под ложечкой. Через полминуты вода нагрелась. Она осторожно высыпала порошок и стала кругообразным движением покачивать ложечку. Героин растворился, Анжелика положила ложечку на столик, взяла иглу.

За покрытым инеем окошком сверкнула молния. Дождь громче застучал по крыше.

Она скатала ватку в крошечный тугой комочек, наколола на кончик иглы, погрузила в молочного цвета раствор, опустила поршень. Ложечка опустела, шприц наполнился, Анжелика вновь взглянула на Голда. Он протянул руку к висящим на веревке брюкам и выдернул ремень. Анжелика встала и сбросила с плеч халат. Теперь она была совсем голая, как и он. И красивая, невероятно красивая.

Она перешагнула через халат и устроилась на коленях у Голда, сидевшего на крышке стульчака, приладив попку к его члену, а изогнутой спиной прижавшись к животу. Вывернула левую руку, и он туго обмотал ее ремнем. Кожа натянулась, выступили вены на предплечье. Анжелика хихикнула, высунула кончик языка. Взяла шприц, вонзила иглу в руку. На теле вздулся пупырышек, потом исчез, острие проникло в вену. Она потянула поршень обратно, опять хихикнула и медленно впрыснула героин.

— О, папочка, о-о-о-о, мой сладкий папочка...

Игла раскачивалась в руке, она закрыла глаза, привалилась к Голду. Он чувствовал себя ослабевшим, размякшим.

Чувствовал ее легкое дыхание, неровный от наркотика пульс, чувствовал, как погружается она в блаженное забытье. Он баюкал ее на своей груди и любовался медовой, гладкой кожей. Она облизнулась, рот так и остался приоткрытым. Он вытащил иглу.

Так она проспала больше часа. Проснулась оживленная, счастливая и хотела его. Так забавно, так странно было видеть в небольшом зеркале, как погружается его сухое, бледное тело в ее — тонкое и темное.

На улице бушевал ураган. Они завернулись в купальные полотенца, пообедали — креольский рис с креветками, — поставили тарелки на пол и снова занимались любовью. На стерео пела Билли Холидей. Потом Голд смотрел, как Анжелика перед большим, круглым старинным зеркалом, улыбаясь его отражению в мутном стекле, расчесывает длинные, жесткие, цвета воронова крыла, волосы розовой щеткой. Одурманенная, она двигалась плавно, как в замедленной съемке. Голд в постели закурил свежую сигару, потягивал виски и думал, что надо хоть позвонить Эвелин, извиниться. Но вместо этого он задремал. Из-за дождя день так и не наступил, было темно.

Когда он открыл глаза, Анжелики в спальне не было. Он нашел ее в ванной, она опять кололась. Он разозлился. Это было так, будто он поймал ее с другим любовником. Он назвал ее вороватой сукой, наркоманкой. Он обвинял ее, говорил, что она его использует, чтобы доставать героин. Нет, нет, молила она, глаза под тяжелыми веками наполнились слезами. Она любит его. Любит! Но он так часто оставляет ее одну. А она ненавидит одиночество. Почему он не останется здесь, с ней, навсегда? Ее настойчивость разозлила его еще больше. Он пнул столик, с грохотом упала лампа. Глупая сука, наркоманка! У него есть семья, она что, не способна понять?

Жена и дочь! Вот именно, мерзкая, отвратительная семья! А у нее есть только он. Ну нет, он тоже кричал, у нее есть это проклятое зелье. Она избавится от этого, мечтает избавиться. Она хочет его, только его. Чтоб он оставался с ней каждую ночь. Она будет его семьей. Это будет его дом. Глупая шлюха. Она хоть что-нибудь понимает?! Сколько раз он твердил. Он никогда не оставит жену и дочь, никогда. Для какой-то наркоманки, метиски, которая на Уоттсе ходила по рукам, как бутылка дешевого джина. Она металась по квартире, захлебываясь от слез. Оставь меня! Уходи! Хорошо, так вот чего она хочет. Сучка. Он рывком распахнул дверь, ураган все свирепствовал. Голый, он глупо стоял на пороге. Что же, если таково ее паршивое желание! Злобный ублюдок! — задыхалась она. Сволочь! Жид! Он закатил ей оплеуху, голова ее мотнулась, она схватилась за щеку, упала на стол. Жид! Жид! — орала она. Бессердечная гадина! Мистер Айсберг! Черномазая сучка! Он убьет ее! Черная сука! Ну давай! Умереть — вот чего она хочет. Умереть! Чтоб он сдох! Она убьет себя из этой херовины. Она вцепилась в него когтями. Не царапайся! Ах, к нему и прикоснуться нельзя! Он трус, он боится, как бы его жидовка... жена не догадалась, что он лезет в негритянскую... Он убьет ее, убьет! Ну давай! Давай! Он схватил ее за горло, начал душить. Давай! Валяй! — хрипела она. Она не хочет жить без него. Не хочет. Слезы лились по лицу, струились по его рукам... Джек, о, Джек. Джек, Джек, люби меня, Джек.

Он подхватил ее на руки, отнес на софу. Лег рядом, она свернулась калачиком, прижалась к нему и рыдала, рыдала. Все хорошо, хорошо, уговаривал он, поглаживая ее по плечу. Он просит прощения, просит простить его.

О, Джек, о, Джек, захлебывалась она. Он ей так нужен. Ей так страшно. Она боится.

Чего боится?

Всего. Боится заболеть. Боится темноты. Боится, что он не любит ее.

Люблю, конечно, люблю, не бойся.

Боится, что однажды он уйдет и не вернется. Просто выйдет за дверь и...

Я всегда возвращаюсь. Ты знаешь, остаться я не могу, но...

Боится, что он бросит ее.

Он целовал ее, слизывая со щек соленые слезы. О, детка. Прелестная детка.

О, Джек. Возьми меня. Возьми.

Он вошел в нее, она подняла бедра, стонала, а слезы все текли.

Еще, Джек, еще, возьми меня, возьми. Не оставляй меня. Живи во мне. Останься во мне навсегда. На веки вечные. Не оставляй меня, Джек. На веки вечные, навсегда. Навсегда.

Они заснули на софе, руки и ноги их сплелись. Он спал крепко. Он спал слишком крепко. Ему снилось, что он гонится за кем-то по бесконечно длинному, кошмарно длинному тоннелю, тоннель петляет, он никак не может увидеть, кого преследует, видит только тень на стене. Вдруг поворот, петля, и уже не он преследует, а жертва гонится за ним. И это не тоннель — лабиринт, лабиринт, а в нем масса крыс, крыс размером с лошадь-тяжеловоза, и глаза у них в темноте горят красными огнями, как фонарик, о котором он мечтал в детстве. И папа дал ему денег, медяки из жестянки с мелочью, что стояла на швейной машинке, а потом папа умер, и, черви сожрали его...

Голд проснулся в холодном поту. Он весь заледенел. Комната была пуста. Где Анжелика? Он потянулся за стаканом, залпом осушил его. Алкоголь обжег, но не согрел.

Хотелось помочиться. Он потащился в ванную, ноги заплетались, и он понял, что пьян. Ухватившись за стену, он облегчился. В унитазе плавали обрывки последнего пакетика из-под героина. Значит, она вколола еще дозу. К черту, надо убираться отсюда, подумал он. Скорей отсюда, домой.

В спальне вдруг зазвенел смех Анжелики, ненатуральный, металлический. Он услышал ее голос, что-то тихо, монотонно бубнящий.

Какого дьявола, с кем это она?

Голд встряхнулся, собрал с полки ключи, бумажник, револьвер, которые Анжелика положила туда, когда раздевала его, и, осторожно ступая по холодному полу, отправился в спальню.

Анжелика, голая, сидела на краю постели и оживленно разговаривала по телефону цвета морской волны. Голд положил вещи рядом с ней, подошел к шкафу и в темноте отыскал кое-что из чистой одежды, которую хранил здесь. Помедлил, оглянулся на нее. Она повернулась к нему. По лицу блуждала сомнамбулическая улыбка.

— Я ей сказала, — с запинкой произнесла она.

— Что?

— Сказала ей, можешь не ходить домой. Я сказала.

Голд медленно подошел к кровати.

— Кому?

— Ей! — твердила Анжелика, держа перед собой трубку. — Ей! Я сказала ей, и теперь не надо идти домой.

Он понял. Как будто бомба, разорвалась в мозгу, показалось, он тонет, он уже под водой, конечности налились свинцом, легкие разрываются, он борется, пытается вынырнуть — тщетно.

— Что ты сделала? — тихо переспросил он, не решаясь поверить. — Что ты сделала?

Она, все еще с аппаратом, лениво приподнялась, не очень уверенно потянулась к нему.

— О'кей, папочка. Сказала, как сильно ты любишь меня, как мы любим друг друга, как...

Он неловко размахнулся, ударил ее. Она упала назад, на кровать, прижала руку к лицу. В углу рта выступила кровь.

— Скотина! — закричала она. — Мне больно! Ты сделал мне больно!

Он хотел ударить ее снова, раздавить, уничтожить, истребить, заставить замолчать.

— Ублюдок! — визжала она, стоя на коленях, изо рта текла кровь.

— Что ты наделала?!

— Сказала ей! Сказала! — Голос стал пронзительным, истерическим. — Сказала, как сильно ты любишь меня, как трахнешь меня. Сказала, что она жирная еврейская корова, а дырка между ног у нее...

— Заткнись! — Голд угрожающе нависал над ней. Гнев разливался по телу, распирал, разрывал его, как разрывает вой сирены мирную ночь. Она пятилась от него по Широкой постели, а телефонный провод, волоча за собой перекрученные простыни и упавший аппарат, соскользнул на пол и полз, как змея. Это было жутко.

— Сказала ей, что ты ее больше не хочешь, а хочешь только меня. Сказала, что из нее воняет, а я вымываю эту вонь...

— Заткнись!

— Что ты любишь меня, ты не любишь ее, никогда не любил, скажи, скажи ей, Джек, скажи, что ты любишь меня...

— Заткнись! — Он шагнул к ней, поднял руку. Уставился на ее окровавленный рот, рот, который не хотел молчать, который погубил его.

— Сказала ей, что она тебе больше не нужна, нужна я, только я! — сердито прорыдала она, дернула на себя простыню, задела провод, и телефон опять пополз по полу.

— Заткнись!

— Сказала ей, она просто жирная еврейская бабища, она не нужна тебе, она и ее отродье...

Уэнди?

— И никто, кроме...

— Заткнись! Заткнись!

— Жирная еврейская сука! Бесцветная образина!

— Заткнись! Заткнись! Заткнись!

Он опять ударил ее, повредил руку об скулу.

Она вскочила, схватила трясущимися руками его револьвер.

— Ублюдок! Я убью тебя! Убью!

— Что ты натворила! — орал он.

— Убью!

— Уже убила!

— Ублюдок! Мразь! — Она целилась ему в сердце.

— Ну давай! Давай! — Кто-то должен был умереть.

— Джек, ты не любишь меня? — вдруг всхлипнула она.

— Давай же, сучка, наркоманка! — бесновался он.

— Я люблю тебя, Джек! — крикнула она, приставила дуло к виску и спустила курок. Пуля прошла через голову, она рухнула на кровать и больше не шевелилась.

Что это было? Выстрел? Атомный взрыв? Он уничтожил его, его жизнь, мир, вселенную.

Ее мозг стекал по стене. Как живой. Она лежала, распростершись на голубом покрывале, и кровь лилась по лицу, сбегала на шею, на маленькие груди. Горячая, красная кровь, дымящаяся в ледяном воздухе.

— Анжи, — выдохнул он, — Анжи!

Глаза Анжелики были мертвые, пустые, но уже не той осоловелой, наркотической пустотой. Пустотой смерти. Они остекленели, застыли. На веки вечные. Навсегда.

— Детка? — прошептал он недоуменно. — Детка?

Машинально он вынул револьвер из ее безвольных, холодеющих пальцев, положил на ночной столик. Взял ее руку в свою. Чтобы согреть? Чтобы удержать ее? Чтобы успокоить себя? Чтоб удержаться на краю пропасти, не соскользнуть в бездну безумия?

— Анжи?

Он приподнял ее за плечи. Голова Анжелики упала. В затылке зияла рана. Он обнимал ее, а теплая кровь и кусочки мозга стекали по его рукам и голому животу.

— Конечно, я люблю тебя. Люблю тебя. Люблю.

Он нежно поддерживал ее, раскачиваясь взад-вперед на пропитанной кровью постели. Он сознавал, что делает что-то ненормальное, он сошел с ума. Но какое это имело значение?

— Я люблю тебя, Анжи. Я всегда буду тебя любить. Никого, кроме тебя, детка. Никого.

Он прижимал ее к себе. Так он утешал дочку, когда она ушибалась или, наказанная, разобиженная, прибегала к нему искать справедливости.

Он говорил, как она нужна ему, как он хочет ее, он умолял не покидать его, потому что нигде, никогда он не встретит никого, кого мог бы полюбить, как любит ее, и что он будет делать без нее, без нее, без нее...

Он услышал какой-то звук, слабый, неясный, будто из другого мира, как писклявый голосок одной из кукол Уэнди, и сообразил, что это из телефона, телефона цвета морской волны, провод которого коброй свернулся на полу.

И Голд знал: ничего больше не будет как было прежде.

Он не мог восстановить в памяти многие подробности той проклятой ночи.

Он не помнил, как позвонил в отделение, но, наверное, что-то такое он — или кто-то другой? — сделал, потому что вдруг оказалось, что в квартире, теперь аляповатой, нелепой, толпятся люди, перешептываются похоронным шепотом и, стоит ему отвернуться, украдкой поглядывают на него.

Он не помнил, как оделся, но, наверное, он все же натянул на себя что-то, потому что все остальные были одеты. Может, кто-то из коллег-копов одел его. Он не помнил.

Не помнил, что случилось с ларчиком Анжелики — шприцем и прочими инструментами. Он их больше никогда не видел, никто не упоминал об этом, и он так и не узнал, куда они делись, что с ними сталось.

Не помнил, когда смыл кровь Анжелики с рук. Помнил только, что недели спустя все пытался отчистить, отскрести их, содрать это клеймо. Но как мыл руки той ночью — не помнил.

Все это провалилось, сгинуло куда-то. На веки вечные. Как сама Анжелика.

Что он помнил — это звук, точно ножом по коже: Анжелику положили в специальный мешок для переноски трупов и застегнули на молнию, потом перенести тело в фургон следователя из отдела по расследованию случаев насильственной смерти. Открыли дверь — и стало слышно завывание ветра, шум дождя, шторм еще бушевал.

Анжелику вынесли, и квартира опустела, хотя в ней было полно копов. Исчез центр. Все стало жалким, убогим, ненужным. Чужим. Как будто он здесь впервые. Он направился к выходу, хотел сопровождать ее, но какой-то детектив с дружелюбным лицом тронул его за рукав:

— Присядь. Джек.

Голд тупо, не понимая, уставился на него.

— Садись, Джек. Все о'кей.

Голд сел и начал внимательно разглядывать свои руки. Кто-то из знакомых сунул ему сигару, но он забыл, зажечь и выронил ее. Через какое-то время, нескоро, другой коп отвел его назад, в кухню, там сидел Алан Гунц, промокший и сердитый. Тогда он возглавлял комиссию по внутренним делам.

— Представить не могу, как пьяный дегенерат вроде тебя вообще попал в полицию, не то что дослужился до лейтенанта.

Голд щурился, безуспешно пытаясь сосредоточиться на его словах.

— Герой. Мистер Бравый Ковбой, — говорил Алан. — Мистер Железные Яйца. Ты говоришь, это самоубийство, и мы скажем, это самоубийство. Но ты убил эту девушку и хочешь выйти сухим из воды. Хочешь, чтоб тебе сошло с рук убийство, и меня тошнит от одного твоего вида.

Голд силился понять. Обрывки фраз долетали до него. Но он еще балансировал на краю бездны.

— Кровавые отпечатки пальцев на оружии... соседи слышали, как вы ругались всю ночь... голый и залитый кровью... приказ сверху считать это самоубийством... защитить честь полиции... посадить бы тебя лет на двадцать... хоть она и была всего лишь негритоска, наркоманка...

Голд знал — что-то не так, он не в себе. Будь он в порядке, он бы убил эту тварь прямо здесь, сейчас. Он обязан его убить. Но он не мог заставить себя почувствовать гнев. Пустота, смертельная пустота, как черная дыра в затылке Анжелики. Он отвернулся от Гунца и пошел из кухни. Гунц преследовал его, вопил:

— На твоем месте я искал бы другую работу. В полиции для тебя все кончено, мистер! И мне плевать, сколько у тебя друзей. Повышения ты больше никогда в жизни не получишь! Никогда! Помни, мистер!

Голд вышел под ливень. Прочь из этой квартиры, из этого дома. Никто не остановил его. Дождь хлестал в лицо, сразу промочил одежду. Он бродил с полчаса, забыв, где оставил машину. Поразительно, что, когда он наконец наткнулся на нее, он нашел ключи в кармане брюк.

Голд ехал несколько часов, без цели, без направления. Он потерял часы и понятия не имел, сколько времени. Знал только, что поздно, потому что винные магазины закрыты. А в первую очередь хотелось выпить. Он начинал страдать от невыносимой жажды. Заехал в забегаловку на прибрежном тихоокеанском шоссе, ведущем в Малибу, но официант отказался продать ему бутылку.

Дальше на север шоссе перекрыли из-за оползня, патруль завернул его. Он остановился в пальмовой рощице и стал смотреть на океан. Дождь глухо стучал по крыше, обливал ветровое стекло. Он кончился перед рассветом. Голд опустил мутные от воды окна, и новый мир предстал перед ним — серое, туманное, призрачное царство смерти. По морю, по линии горизонта, медленно, как мишень в тире, проходил нефтяной танкер.

В ящичке для перчаток завалялась сигара, но она была совершенно безвкусной. Голд томился по глотку виски. Движение на шоссе усилилось, он включил мотор и поехал к дому.

На подъездной аллее валялись какие-то предметы. Какие-то вещи. Приглядевшись, он начал узнавать их. Это же его одежда. Это было его одеждой. А теперь все превратилось в грязные, мокрые, изрезанные тряпки. И коллекция пластинок. Джазовых пластинок. Некоторые очень ценные, все нежно любимые — теперь расколотые, покоробленные, вместо конвертов — куча размякшей бумаги. Он различил и другие дорогие безделушки, газетные вырезки, трофеи, фотографии. Разбитые вдребезги, разорванные в клочья мстительной рукой.

Голд начал вылезать из машины. Парадная дверь с треском распахнулась, и вылетела Эвелин, полы халата развевались, как парус. Зубы оскалены, как у бешеной собаки.

— Негодяй! — завизжала она. — Ублюдок! Она стоила тебя! Она заслужила это!

Она мчалась на него, через лужайку, спотыкаясь о разодранные вещи, сжимая в руке нож для разделки баранины.

— Я убью тебя! Я не боюсь! Я убью тебя!

Мир Голда рухнул. Это было последней каплей. Бесконечный кошмар свел его с ума. Ничего не осталось, не за что уцепиться, не на что опереться, вся жизнь пошла к черту. Если ранним утром его жена мчится по газону с ножом, чтобы убить его, значит, в самом деле настал Судный день. Раздвинутся могильные плиты, восстанут мертвые, источая немыслимый смрад, а тени Адольфа Гитлера и Голды Мейр будут совокупляться в сточной канаве.

— Я убью тебя, ублюдок!

Голд запрыгнул в машину, запер дверь. Стекло над его головой разлетелось в куски.

— Как ты посмел явиться домой! Я все знаю! Все! Ты никогда не любил никого, кроме нее. Никогда не хотел никого, кроме нее!

Эвелин размахнулась, стекло треснуло в другом месте.

— Скотина!

«Это обо мне», — подумал Голд.

— Подонок! Она сказала, тебе противно, когда я прикасаюсь к тебе! Противно! Я хочу убить тебя!

— Пожалуйста, — тихо сказал Голд, он сам не знал, к кому обращается.

Неудачный удар, клинок сломался. Эвелин билась о капот, колотила кулаками в ветровое стекло. Веки покраснели от слез. Глаза горели безумным огнем.

— Почему ты пришел сюда?! Я все знаю! Все! Я слышала, как ты говорил, что любишь ее, любишь! Я слышала тебя!

Голд попытался подать назад, но Эвелин цеплялась за машину.

— Куда ты направляешься, назад, к своей шварце? Назад к своей черной шлюхе?

— Чего тебе надо?!

— Я все знаю, все! Она сказала — ей девятнадцать! — швырнула она самое страшное обвинение. — Девятнадцать, ублюдок!

Маленькая Уэнди, круглолицая и перепуганная, похожая на Винни Пуха в своей пижамке, подглядывала из-за двери.

Боже, Боже мой.

— Девятнадцать! Девятнадцать! Я слышал тебя-яяя...

* * *

Много, много позже Голд сумел, отважился собрать эти отрывки воедино, разобраться в них. Пока он спал, Анжелика пошла в ванную и сделала себе еще один, последний укол, а потом, одурманенная, присела на край кровати и позвонила к нему домой. Каким образом, как давно узнала она номер — этого он так никогда и не узнал. Анжелика рассказала все, все о них двоих.

И Эвелин слушала, с ужасом, но не в силах оторваться, как подсудимый слушает смертный приговор. Потом Кэрол пересказала ему ночные откровения сестры. Анжелика подробно изложила, как они встретились, как долго были любовниками. Как часто трахались. Как хорошо трахались. В разных позициях. И какие ему нравились больше. Как сильно они любили друг друга. Как он дождаться не мог, как бы сбежать от Эвелин, как вырваться к ней, к ее рукам, рту, к ее сладкой попке. Как им удавалось путешествовать по выходным — в Санта-Барбару, Вегас, Палм-Спрингс, а Эвелин думала, он работает внеурочно. И как они не вылезали из постели, даже поесть им присылали. Как любил он ее темные, вьющиеся волосики, как любил зарываться в них лицом, нюхать ее там. А когда он кончал, она просовывала пальчик ему в анус, кончик пальца...

* * *

Глубокая ночь. Голд неуклюже поднялся с кресла. Бутыль «Джонни Уолкера» покатилась по полу, янтарные брызги рассыпались по зеленому ковру. Рыдал саксофон, автоматический диск проигрывал пластинку снова и снова.

Он не дошел до ванной, на полпути его вырвало на рубашку. Прижав руки ко рту, он кинулся к унитазу, стал на колени на кафельный пол. Его вырвало опять, вырвало горьким алкоголем и горькими воспоминаниями. И все закружилось в водовороте.

* * *

Когда Голд вошел в спальню, Анжелика разговаривала с Эвелин почти час. «Бог мой, Джек, час! — приставала Кэрол. — Вот это страсть! Было что порассказать!» А Эвелин все слушала, стояла на ватных ногах у телефона и слушала, обмякшая от стыда и бессилия. "Скажи, Джек, Эвелин не говорит. Ты и вправду был в комнате, когда бедная девочка покончила с собой? Был? Ох, что выслушала Эвелин, Джек! Что она перенесла!"

* * *

Голд умылся, прополоскал рот. Вернулся в гостиную. Светящиеся часы на письменном столе показывали 4.32. Он подобрал упавшую бутылку виски, наполнил бокал, сел за обеденный стол, сделал глоток. И почувствовал, что плачет. Он закрыл лицо руками и зарыдал, смывая свое горе. И все прошло. Он спокойно вытер глаза. Налил еще. На столе рядом лежал кольт 38-го калибра. Не тот, что убил Анжелику, тот он изничтожил, изничтожил, как врага, как причину всех бед. Другой. Он нашел выход. Поднял револьвер и сунул ствол в рот. Ствол был скользкий и тоже горький на вкус. Кончиком языка он забрался внутрь, в дуло. Так он обычно играл с клитором Анжелики. Курок придется спустить пальцем. Интересно, услышит ли он выстрел. Интересно... Зазвонил телефон. Издалека. С другой планеты. Зазвонил опять. И опять.

Голд вынул револьвер изо рта, положил на стол. Еще звонок. Он взял трубку.

— Джек... Джек...

— Алло. — Голд не узнал собственный голос.

— Джек?

— Я слушаю тебя, Долли...

— Похоже, еще один, Джек.

Воскресенье, 12 августа

5.06 утра

Пресса и телевидение пытались прорваться через полицейский кордон. Репортеры узнали Голда и окружили машину, умоляя сделать заявление, дать хоть какую-то информацию. Щелкали фотоаппараты. Копы провели его через толпу. Через каждые пятнадцать метров были расставлены патрульные. На третьем этаже вокруг «роллса» толклось множество народу, не считая охраны, — фотографировали, снимали отпечатки пальцев. Голд припарковал «форд», вышел. Мэдисон встретил его.

— Господи Иисусе, Джек! Я послал тебя домой отдохнуть, но ты выглядишь еще хуже, если только это возможно.

Голд вымученно улыбнулся.

— Ты мастер говорить комплименты. Кто на этот раз? — Он кивнул в сторону «роллса».

— Не поверишь. Нэтти Сэперстейн.

Голд присвистнул, широко открыл глаза.

— Ничего себе. Теперь у нас полный комплект. Евреи, голубые, юристы.

Они подошли к «роллсу».

— Когда это случилось?

— Время смерти установлено — примерно между десятью и одиннадцатью, прошлым вечером.

— А нашли его только что?

— Выходные. Ночной сторож говорит — извини за каламбур — в выходные здесь как в морге. А его место у входа.

— Кто же нашел тело?

— Один адвокат. Он всю ночь проругался с женой, послал ее в конце концов к черту и отправился ночевать в офис. Он узнал машину Сэперстейна, подошел посмотреть поближе. Держу пари, месяца не пройдет, он переберется в другой офис.

Они стояли около машины. Нэтти все еще сидел за рулем, там, где его настигла пуля.

— Почему его не увезли?

Мэдисон пожал плечами.

— Не знаю. Эй, Казу! Когда вы увезете тело?

Помощник следователя поднял голову, посмотрел на Долли.

— Кончаем. Еще несколько снимков — и все.

Щелчок аппарата. Вспышка.

— О'кей. Выносите его.

Открыли левую дверь «роллса». Волосы Нэтти, вымазанные засохшей кровью, приклеились к окну. Их отодрали, подняли окоченевший труп, упаковали в сумку на молнии и погрузили в фургон.

— Похоже, наш парень осваивает новые районы, — сказал Голд. — Так далеко на запад он забрался впервые.

Мэдисон покачал головой.

— По правде говоря, Джек, я не думаю, что это наш парень.

Голд прямо взглянул на него.

— О чем ты, Долли?

Мэдисон сделал паузу, посмотрел на судебных техников, вертевшихся вокруг «роллса».

— Я думаю, это подделка. Кто-то убил Сэперстейна и хочет, чтоб мы думали — это наш парень. Но это не такое убийство.

Голд достал новую сигару, снял целлофановую обертку, чиркнул спичкой, неторопливо закурил.

— Почему ты так думаешь?

Долли подошел поближе и сказал приглушенным голосом:

— Джек, похоже на мафию. Маскировка, оружие, почерк. Очень похоже.

Голд покрутил в пальцах сигару.

— Мафия, говоришь?

— Их дело, Джек. Для меня тут нет вопросов.

— Это только подозрение?

Мэдисон украдкой оглянулся вокруг.

— Во-первых, калибр револьвера — двадцать второй. Ставлю свой значок, я не ошибаюсь. Его пристрелил профи. Убийца с крестом не пользовался таким оружием. И потом, слушай, Джек, у шефа в офисе я узнал много всяких секретов, которых среднему копу не узнать ни в жизни.

— Угу.

— Сэперстейн был высокого уровня информантом DEA[68].

Голд выпустил клуб дыма.

— Без обмана? И давно?

— Пару лет. Работал «и нашим и вашим». Продавал покровительство полиции торговцам наркотиками, а потом сообщал имена и адреса федералам. Я слышал даже, кое-какие сделки он заключал сам — с молчаливого согласия и поощрения властей.

— Не брешешь?

Фургон следователя уехал, они видели, как он тащился по третьему этажу.

— Такие типы, Джек, — дни их сочтены, они сплошь и рядом так кончают. Это профессиональное убийство. Спорю на значок.

Голд выплюнул приставшие к языку крошки табака.

— Может, ты и прав.

— Думаешь? — Мэдисон был польщен.

— Но лучше придержать эту теорию. На какое-то время, по крайней мере. Слишком взрывоопасная ситуация для бездоказательных догадок. Не стоит выделять этот случай. Представляешь, какая чертова буря поднимется, если мы впутаем сюда организованную преступность?

— Представляю, Джек, — задумчиво протянул Мэдисон.

— А если окажется, что мы ошиблись, а слухи уже расползутся — да Гунц нам головы поотрывает. Ты ведь знаешь, он ненавидит всякие осложнения.

Это решило дело.

— Я думаю, нам не стоит игнорировать возможность профессионального убийства, Джек, но мы займемся этим сами. Вне рамок основного расследования.

— Полностью поддерживаю тебя, капитан.

— Я высоко ценю твою поддержку, Джек.

— Прибережем это для себя.

— Верно.

Прибежал взволнованный детектив из особого отряда.

— Капитан, журналисты прорвались через черный ход. Мы их задержали, но они требуют сообщить, что происходит.

Это Мэдисон мог сделать не хуже всякого другого. Он самодовольно улыбнулся.

— Я разберусь с ними, Джек, если у тебя нет охоты.

— Нет, благодарю. Уступаю эту честь тебе. Сделай публичное заявление.

Мэдисон светился от удовольствия.

— Хорошо, — обратился он к копу, — пошли. Поговорим с прессой, надо же им сообщить что-то в воскресных известиях.

И Долли удалился деловым шагом, таща на буксире детектива.

Голд жевал сигару и наблюдал, как рабочие прицепляли «роллс» к тягачу. Мешали низкие потолки, и страшные проклятия оглашали опустевшее помещение.

С дальнего ската послышался рев мотора, и на стоянку ворвался красный спортивный автомобиль с откидывающимся верхом. Замора со скрипом затормозил в нескольких шагах от Голда.

— Эй, что стряслось?! — спросил Шон. Волосы у него были мокрые, а рубашка расстегнута.

— Поздравляю, еще одна жертва. — Голд улыбнулся, взглянул на влажные волосы Заморы. — Опять какое-нибудь мыльное предприятие?

— Я просто не мог проснуться. В конце концов, мать вылила на меня чашку холодной воды.

— Ирландские штучки. Вы, христиане, детей своих продадите за бутылку виски.

— Ну уж.

Голд продолжал шутить.

— Черт возьми! Я хочу позавтракать с Робертом Редфордом в его маленьком сексуальном авто. И пусть он угощает.

Замора подал машину назад, развернулся.

— Кстати, — спросил Голд, — вы довели до конца то предприятие?

— "Великолепное душистое мыло"? — Замора дал газ. — Нет, вмешался один немытый еврей.

Они умчались, резина мягко прошуршала по полу.

2.38 дня

По-воскресному гудел бульвар Креншо. Кларк Джонсон выпрямился, подтянулся и негромко, но решительно постучал по дверному косяку. Дверь была открыта, но завешена сеткой от насекомых. Через сетку доносились обрывки разговоров о тяжкой утрате, приглушенный смех и странное шарканье вилок по бумажным тарелкам.

Крепкая полная женщина с серебристыми волосами в длинном, до лодыжек, черном платье откинула сетку одной рукой. Она отирала пот с черного лба кружевным платочком.

— Заходи, сынок. Проклятая жарища. — Голос у нее был глубокий, звучный и сладкий, как патока. Прямо-таки оперный голос.

Джонсон колебался.

— Ну, туда или сюда? Мух напустишь.

Он все не решался.

— Здесь миссис Фиббс?

— Ну, конечно, сынок. Но не заставляй меня идти за ней. Ты друг семьи, значит, желанный гость на поминках.

Кларк слабо улыбнулся.

— Я думаю, мне лучше поговорить, с миссис Фиббс.

Толстуха неодобрительно оглядела его и опустила занавеску. Через несколько секунд на пороге появилась мамаша Фиббс.

— Мистер Джонсон? Заходите, пожалуйста.

Она держала сетку открытой, но он не заходил.

— Уф, миссис Фиббс. Я имел в виду Эстер. Когда попросил миссис Фиббс.

— Эстер в кухне. Заходите.

Он шагнул было в комнату, но опять остановился.

— Миссис Фиббс, наверное, лучше все-таки справиться у Эстер. Я не уверен, что она хочет меня видеть.

— Чепуха, — сказала она и потянула его за рукав. — Не сомневаюсь, что хочет.

В небольшой, тщательно прибранной — пол недавно натерт, обивка мебели вычищена — комнате собралось много народу. В основном женщины лет пятидесяти — шестидесяти, рослые и плотные, вроде той, что открыла дверь, в темных, шуршащих платьях. Были и мужчины, потевшие в воскресных костюмах. Один из них, плешивый, в очках без оправы, как Джон Леннон, носил воротник священника. У стены на стуле с прямой спинкой сидела молоденькая мексиканка с четырехлетней дочуркой на коленях. Девочка таращила любопытные глазенки. Буфет разместился на тщательно отутюженной скатерти, раскинутой на двух карточных столиках. Белый хлеб, холодные закуски, куски свинины, бобы, картофельный и капустный салаты. Гости примолкли, перестали жевать, внимательным взглядом окинули нового посетителя. И вернулись к прерванным занятиям.

— Миссис Фиббс, хочу еще раз принести соболезнования по поводу трагической кончины вашего сына.

Мамаша Фиббс вздохнула, прищелкнула языком.

— Да, очень печальный день. Я пережила мужа, мне пришлось смириться с этим, упокой Господь его душу. А сегодня схоронила единственного сына. Жизнь полна горьких неожиданностей, не так ли, мистер Джонсон?

Джонсон не ответил. Она провела его через комнату. Женщины откровенно разглядывали его, некоторые кивнули.

Эстер в простой шляпке с вуалью и маленький Бобби сидели в кухне. Багира на столе уплетала специальную печенку для кошек.

Эстер и Кларк долго смотрели друг на друга, потом она отвернулась, полезла за сигаретами.

— Мам, вот же они, — сказал Бобби.

— Можно сесть? — спросил Кларк.

Эстер не ответила. Мамаша Фиббс стояла в дверях.

— Мистер Джонсон нашел для нас время, так любезно с его стороны, не правда ли? — заметила она.

Эстер молча курила.

— Можно сесть? — снова спросил Кларк.

Эстер стряхнула пепел.

— Эстер... — В голосе мамаши Фиббс слышалась укоризна.

— Приспичило сесть — пусть садится, нечего спрашивать.

Смущенное молчание. Джонсон пододвинул стул к старому металлическому столу у мойки, сел. Багира подняла мордочку, облизнулась и уставилась на него широко раскрытыми глазами.

Маленький Бобби погладил кошку. Она выгнула спину, заурчала.

— Слишком много народу. Она боится.

Джонсон подвинулся ближе к Эстер. Багира снова уткнулась в миску.

— Вообще-то вы зря приучаете ее. Она привыкнет прыгать на стол и будет воровать масло.

— Навряд ли. Неужели ты и правда так думаешь?

— Говорю тебе.

— Не верю. Мама, неужели Багира будет так плохо себя вести?

Эстер затянулась последний раз и медленно раздавила окурок в пепельнице.

— Последнее, что меня волнует. — Она покосилась на Джонсона.

Мамаша Фиббс все еще стояла в дверях. Она откашлялась и сказала:

— Надо идти к гостям. Это все мои друзья из церкви. Они не покинули нас в трудный час. — Она улыбнулась, очевидно не ожидая ответа. — Скушаете что-нибудь, мистер Джонсон? Я принесу тарелку.

Джонсон повернулся к старухе.

— Нет, спасибо, миссис Фиббс. Я уже ел.

— Ну ладно. Бобби, малыш, пойдем со мной, поможешь принимать гостей.

— Ну, баба. Ты без меня не обойдешься?

— Не спорь со старшими, сколько раз тебе говорить. Бабушка велит сделать то-то — вот и делай, нечего препираться. Ты теперь единственный мужчина в доме.

Маленький Бобби медленно сполз со стула, понурился и поплелся к двери. Он выглядел и трогательно и забавно в своем черном костюмчике с галстуком.

— Ну давай, давай, — ласково понукала мамаша Фиббс. — Не унывай. Быть мужчиной не так уж плохо.

— Бобби, — сказал Джонсон, — на этой неделе интересный матч. Хочешь пойти?

У мальчика загорелись глаза.

— Ух ты! Можно, мама?

Эстер пожала плечами, ни на кого не глядя.

— Можно пойти всем вместе, — намекнул Джонсон.

— Думаешь? — Бобби вопрошающе посмотрел на взрослых.

Эстер не ответила, Джонсон сказал:

— Там решим, Бобби.

— Это было в здорово!

Мамаша Фиббс взяла сияющего внука за руку.

— Пойдем, малыш, — мягко сказала она и увела мальчика из кухни.

— Не забудь! — крикнул Бобби из коридора.

— Обещаю.

Несколько минут они сидели молча, наблюдая, как кошка подлизывает остатки печенки. Из гостиной доносилось печальное бормотание. В конце концов Кларк прямо взглянул на Эстер.

— Надеюсь, ты ничего против меня не имеешь. Она ничего не сказала.

— Я был на кладбище. Но я не хочу навязываться. Если тебе неприятно меня видеть...

Эстер взглянула на него, но опять ничего не сказала.

— Мне, право, жаль твоего мужа. Я хочу, чтоб ты знала. У меня сердце за тебя изболелось.

Молчание.

— Ради Бога, Эстер, говори со мной. Вели мне уйти. Вели остаться. Только скажи что-нибудь. Говори со мной.

Эстер поднялась, достала с сушилки две чистые чашки.

— Кофе? — спросила она, снимая с плиты чайник.

— Спасибо. — Он улыбнулся.

Она разлила кофе, села, схватила сигарету.

— Ты слишком много куришь.

Эстер покачала головой, зажгла спичку.

— Не сегодня же бросать.

— Верно. — Он торопливо отхлебнул кофе.

Кошка приподнялась на задние лапки, начала умываться. Эстер сняла ее со стола, бережно опустила на пол. Киска недовольно замяукала. Эстер вдруг нахмурилась.

— Чего ты здесь торчишь?

— Я не понимаю...

— Чего ты вынюхиваешь? Ты уже получил что хотел? Почему ты не оставишь меня в покое? Оставь меня одну с моим горем! — Она беззвучно заплакала! — Спи с женой следующего своего подопечного, найди другое развлечение. Чего ты приперся сюда?

Она положила голову на стол. Плечи ее вздрагивали. Джонсон потянулся было к ней, но отдернул руку. Кошка, вспрыгнув на стол, льнула к хозяйке. Эстер поплакала, подняла голову, вытерла глаза. Достала новую сигарету.

— Ты слишком много куришь. — Кларк взял у нее пачку «Салема».

Эстер долго не смотрела на него.

— Я ведь сказала, — наконец выговорила она, отбирая у него сигареты, — сегодня неподходящий день. Дай даме огоньку, будь так добр.

Он нашел коробок, чиркнул спичкой, поднес к сигарете. Она затянулась, выдохнула дым в потолок. Потом отложила сигарету.

— Я приготовлю еще кофе.

7.00 вечера

Гершель Гусман лежал в «Хедер-Синай» в 415-й палате, отдельной, угловой комнате в конце длинного коридора, прямо напротив поста сиделки.

Сиделка — худощавая, холодноватая блондинка с заметным скандинавским акцентом — преградила им путь.

— Курить запрещено, сэр, — проворчала она, уставившись на сигару Голда так, будто это не сигара, а кал, сданный на анализ. — Только в комнате ожидания.

Голд хотел спорить, но Замора подарил девушке самую редфордскую из своих улыбок. Она оттаяла, захлопала ресницами, захихикала и отошла. Замора проводил глазами ее крепкий, обтянутый белой формой задок.

— Брось эту дрянь и заходи, — шепнул он Голду. — А я пощупаю сестричек. Как Ньюмэн в «Форт Апаш».

В прохладной комнате стоял полумрак. Гершель лежал в постели с кислородной маской на лице. Рядом сидела его жена, Рут. Вокруг собралось несколько человек. Голд узнал Джеки Макса. Остальные были из его свиты. Пара писателей-юмористов, какие-то пешки-лизоблюды и грудастая деваха, якобы секретарша.

— Джек, — Рут встала, — спасибо, что навестил.

— Ну что ты. Как он? Как ты, Гершель?

Гершель поднял трясущийся большой палец и подмигнул Голду. Лицо у него было известково-бледное, и Голду показалось, что он успел похудеть килограммов на десять. А ведь не виделись они пять-шесть дней, не больше.

— Все чудесно, — ответила Рут за мужа. — Сегодня утром его перевели из реанимации. Все просто поражены, так быстро он поправляется. Доктор Синх говорит, это потому, что сложение у Гершеля как у индийского буйвола.

— Доктор Синх? — перебил Джеки. — Доктор Синх? Что это за еврей с фамилией Синх?

— Он индиец.

— Индиец? — Джеки прикинулся возмущенным. Его подхалимы с готовностью захихикали. — Настоящий индиец? Йог? Так он не еврей?

— Босс, — один из подхалимов захлебнулся от смеха, на лету подхватывая шутку нанимателя, — если его зовут Синх, значит, он сикх.

— Сикх? Из тех типов в чалмах, которых показывают во всех дрянных киношках? Из тех, что щеголяют в грязном белье? Из тех типов? Заклинатель змей? Вот это доктор! И это в самой большой в мире еврейской больнице, с самыми дорогими еврейскими врачами — тебя, еврея Гершеля, лечит какой-то торговец коврами?

Теперь хохотали все, даже Голд улыбался. Гершель под своими простынями вздрагивал от смеха.

— Джеки! — строго одернула Рут. — У Гершеля трубки выскочат.

Макс возвел очи к небу.

— Господь не допустит этого. Он не позволит им выскочить.

Новый взрыв смеха.

— Джеки! Пожалуйста! — взмолилась Рут.

Джеки Макс повернулся к Голду, протянул руку.

— Привет. Я Джеки Макс, — сказал он с напускной скромностью, прекрасно понимая, что Голд узнал его.

— Я Джек Голд.

Джеки искренне, до боли сжал ему руку. Одно из его знаменитых рукопожатий. На нем был красивый, на заказ сшитый шелковый смокинг, лакированные ботинки, модные часы-браслет. Он выставлял напоказ манжеты и благоухал одеколоном.

— Я знаю тебя, лейтенант. Встретимся через несколько часов на одних подмостках.

— Ты о бенефисе Братства? Боюсь, я не смогу там быть.

— Да? Я очень огорчен. — Он в самом деле выглядел огорченным. — Жаль. Все там будут. Все.

— Все, — поддакнул кто-то из свиты. На этот раз не подхалим, а подхалимка.

— Франк, Дин, Сэмми, Милтон, — перечислял Макс, — Джерри, Робин, Ричард, Уоррен...

— Барбара, — подсказали ему.

— Барбара, Лиза, Диана, Барт, Клинт. Все, черт возьми! Не верю, что ты это пропустишь.

Голд пожал плечами.

— Дело прежде всего.

— Вупи, Кении, Эдди, Джоан, Джонни...

Макс жестом велел всем замолчать.

— Ты знаешь, что придет мэр? И шеф полиции? Может быть, губернатор.

— Здорово, — без всякого выражения сказал Голд. Макс покачал головой.

— Нет, надо же пропустить такую грандиозную штуку. Наверное, у тебя чертовски важное дело.

— Наверное. — Голд холодно улыбнулся.

Максу надоело разговаривать, он опять продемонстрировал манжеты, взглянув на золотые часы.

— Надо идти. Я уже не успеваю загримироваться. А нас будет снимать Эн-би-си. Они хотят использовать этот материал в специальном выпуске. Или в «Недельном обозрении». — Он перегнулся через кровать и почти прокричал в ухо Гершелю: — Все для тебя сегодня вечером. Все для тебя, старичок! Понимаешь?

Гершель едва заметно кивнул.

— Хочу, чтоб ты знал, Герш. Я люблю тебя. Я люблю тебя, старый еврей. — Джеки выпрямился, глаза у него были мокрые.

Подхалимка бросилась к нему с носовым платочком, Макс отмахнулся. Он обнял Рут Гусман за плечи, приподнял со стула.

— Проводи меня до лифта, дорогая. Мы обсудим, как открыть супермаркет.

Свита последовала за Джеки, комната опустела. Голд придвинул стул к кровати, сел. Гершель, казалось, задремал.

— Гершель, — тихо позвал Голд. Веки старика дрогнули, тяжелый взгляд черных глаз остановился на Голде, он улыбнулся, промычал что-то. — Сегодня ночью, Гершель. Я доберусь до этого сукина сына сегодня ночью, Я воткну ружье ему в задницу. Разнесу ему башку. Сегодня я поймаю Убийцу с крестом. Я изничтожу его.

Гершель высунул из-под простыни руку, сжал в кулак.

9.16 вечера

Дирижер взошел на подиум, взмахнул палочкой, требуя внимания. Оркестр — в основном джаз-банд «Ночное шоу», дополненный духовыми и струнными инструментами и усиленный барабанщиком, — застыл в ожидании. Звучный голос разнесся по всему стадиону:

— Леди и джентльмены...

Дирижер подал знак барабанщику, тот изо всех сил заработал палочками — бум-бум-бум, крещендо.

— Сегодня с вами Макс... Мистер Джеки Макс!

Оркестр заиграл любимую песню Джеки «О, мой Манхэттен» в страстной блюзовой аранжировке. Разговоры на трибунах смолкли. На темной сцене появился в золотом луче света Джеки Макс. Публика зааплодировала, затопала ногами. Джеки пересек сцену, подошел к микрофону и остановился, благосклонно принимая овации. Толпа неистовствовала. Джеки поднял руку, призывая к тишине, но рев стал еще громче. Джеки отступил от микрофона — казалось, он был неподдельно тронут. Только минут через семь ему позволили говорить.

— Я думаю, все мы знаем, почему мы здесь.

Опять многотысячный рев.

— Я думаю, все мы знаем, из-за кого мы здесь! Все знают, кто причина!

Опять буйство.

— Каждый! Каждый!

Рев, свист, вспышки факелов.

Джеки с микрофоном в руке подошел поближе к мониторам.

— Любовь, возлюбленные мои, любовь! Вот почему они здесь! И вот почему вы здесь! — Он ткнул пальцем в толпу.

Продолжительные овации. Акустика чаши стадиона усиливала звук, казалось, кричат не восемнадцать тысяч доведенных до истерики фанов, а по меньшей мере тысяч сто. Рев разносился в теплом ночном воздухе, от него колебалась иссохшая земля на Голливудских холмах.

— Это так, возлюбленные мои! Любовь! Любовь, любовь, любовь, любовь!!! Вот почему мы здесь! Вот почему столько талантов собралось на этой сцене сегодня вечером! Сегодня воистину ночь тысячи звезд! — Очень довольный последней цветистой фразой, Джеки воздел руки к дымному, беззвездному небу Лос-Анджелеса.

Новый взрыв рукоплесканий.

* * *

— Евреи всегда были болезнью, инфекцией, отравой в крови цивилизации. Неудобоваримым хрящом, застрявшем в зобу христианства. Так всегда было и так будет. Пока мы терпим это.

В пыльной, с бетонным полом комнате для собраний церкви Крови Агнца на беспорядочно расставленных складных стульях сидело человек тридцать. Стену украшала картина — грозное, в мрачных, черных тонах изображение крестных мук Иисуса.

Джесс Аттер откашлялся, гневно уставился на слушателей.

— Евреям не место среди нас. Им нечего делать в компании христиан. Настала пора избавить от евреев и их прихвостней-полукровок нашу великую страну.

Аттер ткнул в воздух пальцем, оперся о кафедру. Он и четверо особо приближенных к его персоне охранников — сейчас они стояли рядом — были одеты в новую, без капюшонов форму Клана восьмидесятых годов: белые хлопчатые рубашки и брюки (их приобрели у симпатизирующих клановцам оптовиков, которые снабжали материей лечебницы), черные ботинки, ремни «Сэм Браун» с начищенными до блеска пряжками; черные галстуки доходили точно до третьей пуговицы. На рукавах эмблема — калифорнийские горы, их перекрывают буквы «КК», две скрещенные стрелы-молнии, а в серединке — маленький американский флажок.

— Пару лет назад они клянчили центы у маленьких белых детишек на починку этой отвратительной Статуи Свободы в прожидовленном Нью-Йорке. Леди Харбор — так они называли ее. А я говорю вам — это Восточная Блудница. Пока ее не водрузили в Нью-Йорке — дар французских евреев, кстати, — страна была на верном пути. Да простятся мне такие слова в храме Божьем, но блудница эта готова улечься и расставить ноги под любым грязным иностранцем, стоит ему только пальцем поманить.

Несколько вздохов, кивков. Почтенная, седовласая, пожилая в основном публика робко поддержала оратора.

— Эта страна создана белыми христианами, европейцами, для них она и предназначена, для них и потомков. Они открыли Америку, отвоевали у дикарей и пустыни. А теперь евреи, бюрократы и коммунисты хотят захватить ее. Желтые и черные, коричневые и красные. Люди, которые не верят в нашего Христа, люди, которые не говорят по-английски, не признают наших законов. Так мы заставим их!

Жидкие аплодисменты.

— Убрать так называемую Статую Свободы! Убрать этот позор Нью-Йорка, сбросить ее в грязь! — гремел Аттер. — И соорудить на ее месте мощную заставу с огромным замком на воротах. Построить такие же заставы в Майами, в Сиэтле, в Новом Орлеане и в Чикаго, а особенно здесь, в провонявших евреями Лос-Анджелесе и Сан-Франциско. А на воротах я бы высек: "Нам не нужны ваши неуправляемые орды, ваши болезни, ваши преступления, ваши безработные, ваши шлюхи, извращенцы, слабоумные. Молитесь вашим богам, костенейте в безбожии. Нам не нужны сальные, грязные, немытые. Нам не нужны косоглазые, ниггеры, жиды...

В открытое окно со свежевыкрашенными наличниками влетел кирпич, загрохотал по полу. Все вскочили на ноги. Старики сгрудились в кучку, прижались друг к другу. Дверь распахнулась, с криком: «ЕВС! Напали с лужайки! Их больше тридцати!..» — ворвался клановец в белой форме и тут же охнул и скорчился от боли, держась за бок: кто-то заехал ему бейсбольной битой по ребрам.

Джерри Кан с битой в руках стоял над ним в окружении нескольких бойцов Сопротивления, одетых в неизменные синие майки.

— Убирайся из Дома Иисусова, еврей! — завопил Аттер.

— Сточные воды, которые хлещут из тебя, не имеют ничего общего с Иисусом.

— Убирайся или мы убьем тебя!

Падали стулья, бились стекла. Клановец и боец Сопротивления вцепились в автомат и тянули каждый на себя.

— Чего ж ты не пришел, не выдворил нас из страны, наци! — Кан взобрался на кафедру.

— Убейте, убейте его! — завизжал Аттер, и четверо телохранителей ринулись на Джерри. Одного из них он смазал битой по физиономии, изо рта у парня хлынула кровь. Но другие набросились на Кана, ему пришлось отступить. Вмешались бойцы Сопротивления, началась свалка. На улице кто-то открыл огонь.

Аттер кинулся к запасной двери, столкнулся с пытавшейся улепетнуть старушкой, отпихнул ее, сбил с ног, прорвался к выходу.

Мощеная дорожка между церковью и библейской школой вела к крошечной стоянке позади здания. Аттер уже сидел за рулем пикапа, но тут чья-то сильная рука ухватила его за узкий черный галстучек и выволокла из кабины.

— Не торопись, приятель, — ухмыльнулся Замора. — Как дела, Джесс?

— Пусти меня! Пусти! — протестовал Аттер.

Шон собрал в горсть его жидкие черные волосенки, отволок к дряхлому зеленому «форду» и швырнул лицом вниз на капот.

— Ты арестован, — пробурчат Голд.

— На каком основании? — Аттеру приходилось разговаривать со спиной Голда, тот даже не повернулся в его сторону.

Из церковных строений доносился шум драки.

— Возбуждение беспорядков. Слышишь, что делается?

— Не мои люди это затеяли, — сердито возразил Аттер.

— Тайное собрание с целью возбуждения беспорядков, нарушение спокойствия...

Опять выстрел.

— ...Бегство с места преступления, порча чужого имущества, и вообще ты завяз крепко.

— Проклятый еврей! — Аттер скалил зубы, плевался от злости.

Голд улыбнулся, вынул из кармана на груди прямоугольный отпечатанный листочек бумаги.

— Те еврейчики-коммунисты из ACLU[69] велят зачитывать это арестованным. Итак, здесь написано: «Вы имеете право молчать...»

Не отрывая глаз от бумажки, Голд нанес Аттеру короткий прямой удар правой, выбил ему два передних зуба и снова швырнул лицом вниз на капот.

— "...Если вы отказываетесь от этого права..."

Голд пнул Аттера коленом в пах, и Джесси медленно опустился на колени.

— "...Все, что вы скажете, может быть использовано против вас..."

Голд засунул бумагу в карман, подошел еще ближе, уперся в крыло «форда» и уверенным, отработанным движением каратиста ударил третий раз, ногой. Аттер повалился на бетон.

— "...Вы имеете право пригласить адвоката... — декламировал Голд по памяти, запихивая Аттера на заднее сиденье, — и не отвечать на вопросы до его прихода..."

Замора сел за руль.

— "...Если вы не в состоянии пригласить адвоката... — Голд осмотрел суставы пальцев, ободранные о скулы Аттера, — вам должны предоставить его".

* * *

Через десять минут Голд и Замора подъехали к ван-ньюскому отделению полиции, вытащили Аттера из машины и почти пронесли по коридору к посту дежурного. Белая форма Джесса была вся заляпана кровью. Кровь лилась из носа, изо рта, из ушей.

Дежурила молоденькая азиатка.

— Бог мой! — охнула она. — Кто это его так?

Чтоб снять отпечатки пальцев, Аттера пришлось прислонить к стойке.

— Я хочу подать жалобу. — Он едва шевелил разбитыми губами.

— Заткнись, недоносок! — прикрикнула девушка. Она узнала форму Клана. И мелодичным голосом обратилась к Голду: — Кошмар, что творится в той церкви. Вызвали специальное подразделение, восемнадцать солдат, три раза стреляли, арестовано больше тридцати человек. Через пятнадцать минут сюда этих придурков набьется как сельдей в бочку.

— Смертельные случаи есть?

— Я хочу подать жалобу! — С подбородка у Аттера капала кровь.

— Нет, но много проломленных голов. И еще один парень укусил другого за ухо. — Она повернулась к Заморе: — Скажи, мы не встречались раньше?

Шон заулыбался, подошел ближе.

— Я актер. Вы могли видеть меня по телевизору. Последняя моя роль — в «Симон и Симона».

— Пошли, гад, — сказал Голд.

— Я хочу позвонить своему адвокату! — Аттер снова задергался, обрызгал всех кровью.

— По телевизору! — Глаза девушки засверкали.

— Правда, пока в эпизодах. Но осенью я буду играть главную роль в одном очень забавном фильме. Но сниматься придется в Мехико.

— Я имею право вызвать адвоката!

— Телефон неисправен.

— Неправда!

Голд подошел к висящему на стене телефону, снял трубку, дернул обеими руками, оборвал и выбросил в корзину для мусора.

— Вот и все.

— Еврейская свинья!

— Пошли, — приказал Голд, толкнул Аттера в спину и повел по коридору к камерам.

— Подожди! Вспомнила, где я тебя видела. В том журнале, как его...

Замора застенчиво улыбнулся.

— "Плейгерл".

— Верно! «Плейгерл»! Все девчонки в отделении от тебя без ума. «Обнаженный слуга закона». Ты такой сексуальный!

Замора расплылся в улыбке и подошел совсем близко.

— Спасибо, сержант.

— Ким. Зови меня Ким. — У нее были ровные, ослепительно белые зубы. — Слушай, я хочу тебя кое о чем спросить.

— Уже догадался, о чем.

— Как у тебя держится значок, на чем, понимаешь? Одежды-то никакой нет.

— Замора! — окликнул Голд. — Подай-ка дубинку! Проломлю ему башку.

Аттер уцепился за проволочную сетку на стальной двери и отказывался идти дальше. Голд напрасно пытался отодрать его.

Замора покинул хорошенького сержанта, подошел к борющимся.

— Вот приклеился. Как самым лучшим театральным клеем. Ничего, справимся. — И Замора боднул Аттера в поясницу. Клановец выпустил дверь и застонал от пронзившей его насквозь боли.

— О, бить по почкам — жестоко! — посочувствовала дежурная.

— Ничего подобного. — Шон повернулся к ней. — Это немножко взбодрит его. Просто немного спирта — чтоб растворить клей.

Девушка захихикала.

— Пошли, сукин сын. — Голд ухватил Аттера за ремень и потащил по коридору. Замора шел следом и пинал Джесса в зад.

До камер оставалось немного. Аттер хватался за дверные ручки, и Голду все время приходилось быть начеку. Коридор кончился, они завернули направо, и Голд швырнул маленького человека на пол перед зарешеченной, ничем не отличающейся от прочих дверью.

— Пришли, Джесс. Обезьяний питомник. Аттер приподнялся, взглянул на него.

— Что?

Голд засмеялся:

— Буги-вуги, Джесс. Зверушки из джунглей. Черномазые. Видишь?

В длинной, темной камере шесть или семь негров расположились в ленивых позах на бетонном выступе, заменявшем скамью. Некоторые по пояс голые, другие в пестрых, рваных майках и свитерах. Голд знал, что это всего лишь внеочередная воскресная встреча Союза черных офицеров в костюмах для рыбной ловли. Но Аттер видел воплощение своих ночных кошмаров — ужасных преступников из гетто.

— Эй! Ниггеры! — Голд потряс решетку. — Вам подарочек, макаки! Знаете, что это за парень? Это великий маг и кудесник из Калифорнийского клана, и сейчас он с вами разберется, надает пинков в ваши черные задницы. Не верите? Ей-богу, это знаменитый клановец!

Семеро негров уставились на них. Угрюмые, грубые лица невозмутимы, в темноте сверкают белки глаз.

— Ты не посадишь меня к ним, — прошептал Аттер.

— Посажу, будь уверен.

— Пожалуйста, не сажай меня к ним.

— Ты хочешь позвонить? О'кей. Это и есть загон для придурков, которые хотят позвонить. — Он опять тряхнул решетку. — Ниггеры, вы все ждете, когда освободится телефон? Правда ведь?

— Заткни свою вонючую пасть, полицейская собака!

— Видишь, — ухмылялся Голд. — Просто компашка негров-насильников ждет очереди, чтобы позвонить адвокатам-евреям.

Один из черных, глядя прямо в глаза Аттеру, сделал неуловимое движение рукой, в ладони блеснуло короткое, зловещее лезвие. Он послал Джессу воздушный поцелуй.

— У него нож! — заверещал Аттер. — Я видел, видел лезвие ножа!

— Что? Жена? Ты хочешь позвонить жене? Ладно. Я бы на твоем месте позвонил адвокату, но монетка твоя, тебе выбирать. Сержант! — позвал Голд. — Вторую камеру.

В глубине тюрьмы что-то лязгнуло, клетка открылась.

— Нет! Нет! — Аттер вопил и катался по полу. — Пустите меня!

— Заходи, великий маг.

Голд и Замора ловили Аттера за ноги, за руки, он вырывался, брыкался.

— Нет! Нет! Подождите! — Аттер в отчаянии цеплялся за своих палачей. — Я дам вам номер, который вы хотели.

Голд покачал головой.

— Поздно, майн фюрер. Я к тебе приходил по-хорошему, ты меня осрамил, теперь пеняй на себя. — Он кивнул Заморе, они подхватили Аттера и бросили в камеру, в лужу мочи. — Сержант! — Решетка с лязгом опустилась.

Аттер просовывал руки сквозь прутья.

— Ради Бога, не оставляйте меня здесь! Не оставляйте меня здесь!

Негры поднялись с цементной скамьи, обступили его. Избитый, перепуганный человечек ползал по холодному полу, плакал и пресмыкался у них в ногах.

— Нет, нет, нет, — все молил он.

Голд подошел вплотную к решетке, закурил, присел на корточки и выдохнул дым в лицо рыдающему Аттеру.

— Теперь можешь сказать мне номер, Джесси.

11.42 вечера

Эстер вставила ключ в замок, повернула. Ногой открыла дверь, втащила большой круглый полотер. Дверь оставила приоткрытой. Луп шла за ней с вениками и швабрами, а Флоренсия плелась сзади с деревянным ящиком, наполненным очистителями, тряпками, щетками. На плечо она ремнем прикрепила портативный приемник.

— Не фига себе! — Луп оглядела огромный центральный холл. — Однако! Места здесь предостаточно!

— Да уж. Придется погнуть спины.

Эстер присела прямо на полотер, зажгла сигарету. Луп внимательно посмотрела на нее. Глаза красные, опухшие. Тело обмякло.

— Эс, подруга, шла бы ты домой. Мы с Флоренсией как-нибудь справимся.

Эстер коротко, иронически засмеялась.

— Если в вас было в самом деле двое — я бы еще подумала. Но... — Она кивнула на Флоренсию. Девушка возилась с длинной антенной, настраивая приемник на испано-язычную волну.

— Не ладно это. Ты сегодня похоронила мужа. До работы ли тут.

У Эстер потекли слезы, она быстро отвернулась, пытаясь справиться с собой. Потом встала, вздохнула и потянулась.

— Луп, если я оставлю вас вдвоем убирать это здание, завтра я схороню вас. Слушай, попроси ее отыскать что-нибудь повеселей — диско, рок. Что-нибудь, подо что можно работать. А то от этой дряни мы все заснем.

Из приемника неслась заунывная мексиканская мелодия. Луп сказала своей неуклюжей подруге что-то по-испански, Флоренсия недовольно передернула плечами, но все-таки перевела на другую волну. Теперь играла ритмичная, механическая танцевальная музыка.

— Она хорошая девушка, — заметила Луп. — Просто немножко медлительная.

— Вижу. Что ж, сначала первый этаж. Вынести мусор. Потом пол, вытираем пыль и... Что это?

— Да?

— Что это? Ты слышала?

— Что?

— Не знаю. Пусть вырубит этот драндулет! — Замолчи! — прошипела Луп.

Флоренсия выключила радио. Во внезапно наступившей тишине все услышали шаги, кто-то ходил по одному из темных холлов, звук отражался от стен. Тяжелые, мужские шаги.

— Кто здесь может быть? — спросила Луп испуганным шепотом.

— Не знаю.

— Вроде никто не может.

— Не знаю.

Луп схватила веник и держала его перед собой, как копье. Эстер подняла над головой металлический стул из приемной. Шаги приближались. Эстер и Луп переглянулись, напряглись, ожидая нападения. Из темного угла вышел крепкий черный мужчина в выцветшей форме, на поясе у него висел револьвер. При виде столь воинственно настроенных женщин он оторопел.

— Тпру, дамочки! Спокойненько. Я на вашей стороне.

— Вы ночной сторож, — гневно констатировала Эстер.

— Я бы сказал — охрана.

— Меня не предупредили, что здание охраняется. — Эстер аккуратно опустила стул.

— Это уж их оплошность. И нечего на меня бочку катить, дорогуша. — Мужчина добродушно улыбнулся, показав единственный золотой зуб. На вид ему было лет пятьдесят, но Эстер подумала, что, наверное, он старше. — Хай, я Уолтер Чаппел, но все запросто зовут меня Чаппи. И только очень близкие подружки — Уолтером.

Эстер, не обращая внимания на его заигрывания, принялась натирать пол. Луп и Флоренсия уже обходили комнаты, опорожняли пепельницы и корзины для бумаг в зеленые пластиковые пакеты.

— Кстати, Чаппи, а нельзя ли включить поярче свет в этом старом сарае? К восьми утра все должно быть как новенькое.

— К семи, — поправил Чаппи. — «Текно-Кэл» — ранние пташки, дорогуша. А насчет лампочек... — Он пошарил по стене, холл вдруг весь залило светом. — Мистер Моррисон строг насчет электричества. Каждый счет с лупой проверяет. Чуть что не так — накинется как ястреб. Так что кончишь с полом, дорогуша, — погаси. Ясно?

— Заметано. Вы давно в компании, Чаппи?

— Двадцать три года. Как ее основали, с той поры. Они тогда выпускали транзисторы и все такое.

— А с мистером Моррисоном ладите?

— Пока старый Эйб не ввел всякие строгости да экономии, тут было три человека охраны, все работали полный день. Остался только я, да через ночь, когда я выходной, приходит еще один, он здесь на договоре, подрабатывает.

— Мне показалось, он славный. — Эстер наклонилась, чтобы включить машину.

— Ничего себе. — Чаппи взглядом знатока рассматривал ее обтянутый синими джинсами зад. — Слушай, дорогуша, а я уютно устроился в кладовке. Есть тостер, кофейничек, телевизор. — В глазах у него зажегся огонек. — Ну и, конечно, койка и старая добрая бутылочка. Ты должна навестить старину Чаппи.

Эстер нахмурилась.

— У меня много работы.

— Я просто говорю: вот у меня есть то-то и то-то.

Эстер откинула прядь волос со лба.

— А у меня есть работа.

Понедельник, 13 августа

2.01 ночи

Голд толкнул низкую дверь. Он торопился, но на крошечной лестничной площадке негде было развернуться. Наконец удалось выломать замок, дверь с треском распахнулась. Согнувшись и держа в вытянутой руке револьвер, Голд проскользнул в темную комнатенку. Шагов за четырнадцать, прямо перед собой, он увидел человека точно в такой же позе. Человек целился в него. Голд выстрелил. Незнакомец выстрелил тоже. Голд выстрелил второй раз, незнакомец открыл ответный огонь.

— Черт! — воскликнул Голд.

— Черт! — ответило отражение.

— Зеркало! Паршивое зеркало! — закричал Замора.

Голд медленно поднялся, все еще сжимая кольт. Шон нащупал выключатель на стене. Голд зажмурил глаза. Свет оказался неожиданно ярким. Это засверкали осколки разбитого вдребезги зеркала. Замора пнул носком ботинка гантели, они покатились по стеклу.

— Он тренировался перед зеркалом.

От шума выстрелов залаяли собаки по всему кварталу. А теперь собрались и соседи в халатах, сгрудились под лестницей, ведущей в клетушку над гаражом, задавали встревоженные, недоуменные вопросы. Замора показал им значок.

— Все нормально. Мы просто хотим поговорить с мистером Уолкером. Кто-нибудь в курсе — где он может быть?

Никто не знал.

— А что-нибудь о нем знаете? С кем он дружит? У него есть семья? Подружка? Что-нибудь в этом роде.

Люди только головами качали. В конце концов одна старушонка в очках, явно из тех, что любят соваться в чужие дела, отважилась и выступила вперед. Свою выкрашенную в голубой цвет шевелюру она накрутила на розовые бигуди.

— Никто ничего о нем не знает. Он ни словом ни с кем не перемолвился. Да и бывает здесь нечасто. Я слышу иногда, он приходит, уходит. Приходит иногда на рассвете.

— У него собственный фургон? Синий?

— Верно. Паркует его прямо у дороги. Он на катафалк похож.

Замора поднялся обратно в квартиру. Огляделся.

— Уф! Да парень настоящая свинья!

Воздух в комнате был тяжелый, спертый. Раковина полна грязной посуды. Из дырявых пакетов под ней вываливался мусор. Повсюду разбросаны пожелтевшие обрывки газет и журналов.

— Не просто свинья, Шон. — Голд перевел дух. — Ты посмотри, что у него на стенах.

Замора взглянул на стену. К ней были прикноплены первые страницы местной газеты с сообщениями о недавних серийных убийствах.

— Ну, может, он просто коллекционер, чудак, любитель почитать о всяких злодействах, — предположил Замора.

Голд обыскивал стенной шкаф.

— Может, только я уже откопал кучу клановских воззваний, литературу американской нацистской партии, антисемитские памфлеты.

Замора пожал плечами.

— Подумаешь. Многие недолюбливают евреев. Голд выглянул из шкафа, холодно взглянул на него.

— Чего ты застыл, как пень? Давай помогай.

— Что мы ищем?

— Что-нибудь. — Голд стащил с кровати потрепанный матрас, встряхнул его. — Платежные ведомости, записные книжки, письма... — Он перевернул койку. — Пули.

Замора подошел, стал рядом. В ящике для белья под койкой, в пыли, лежали два блестящих серебристых цилиндрика.

— Триста пятьдесят седьмые, — определил Замора.

— Попал.

— Он заряжал пушку, не заметил эти патроны и оставил их валяться здесь.

— Молодчина, Шерлок. Будешь со временем шефом. Смотри сюда. Надо разобрать свалку, не спеши, не упусти ничего. Мы должны найти что-то, что поможет изловить эту скотину. Я чувствую, надвигается нечто ужасное. Мы должны остановить его, Шон.

Хватило пятнадцати минут, чтоб обыскать однокомнатную квартиру с ванной вдоль и поперек. Потом еще и еще. Голд в отчаянии опустился на спортивную скамейку, взъерошил волосы.

— Этот сукин сын — просто призрак. Нормальный человек побреется — и то больше следов оставит. А этот будто и не жил. Нет, ты посмотри на этот свинарник. Он просто бестелесный дух, дух, обитающий в помойке.

Замора прислонился к холодильнику и молчал, предоставив разоряться боссу.

— Уильям Чарлз Уолкер. Судимостей нет. Под арестом не был. В армии не служил, телефона нет, кредитной карточки нет. Это привидение не голосует, ничего не покупает в кредит, не платит налоги, фургон у него не застрахован. Крепкий орешек. Я чувствую, Шон, это наш парень. Говорю тебе.

Голд достал сигару, сунул было в рот, но потом положил обратно в карман, встал и подошел к стене с вырезками.

— А знаешь, интересно — свежих газет он не получал уже три дня, с пятницы. Ни субботних, ни воскресных.

— Я бы сказал — может, он струсил и сбежал. Если он действительно тот самый преступник, — предположил Замора. — Но ведь прошлой ночью он прикончил беднягу Нэтти.

Голд быстро взглянул на Замору и сразу отвел глаза. Уставился на вырезки. Внимание его привлек лист с заголовком «БОЙНЯ В СУПЕРМАРКЕТЕ. ПОГИБ ОФИЦЕР». Голд ощупал бумагу. Что-то спрятано под ней. Он выковырял верхнюю кнопку, осторожно отогнул лист. К грязной желтой стене клейкой лентой была прикреплена пачка снимков — выцветших любительских фотографий молодых мужчины и женщины с маленьким мальчиком. Такие костюмы и прически давно вышли из моды. Похоже, фотографиям несколько лет. Девушка — грудастая блондинка, видимо, снимали ее на пляже, в один день, она упоенно позирует перед камерой, выставляя напоказ свои обтянутые бикини прелести. Мальчику лет пять-шесть, у него копна песочного цвета волос и нервная улыбка. Мужчина массивный, мускулистый, хмурый. На руках татуировка.

— Я знаю этого сукина сына.

— Что? — недоверчиво переспросил Замора. Придвинулся поближе.

Голд ногтем отодрал высохшую ленту, взял одну фотографию, поднес к свету. Мужчина свирепо смотрел на него. Голд протянул снимок Заморе.

— Кто это, Джек? Ты его знаешь? Кто это?

Голд ткнул пальцем в оставшиеся вырезки.

— Ни за пятницу, ни за субботу, ни за воскресенье. Парень три дня не получает газеты. И, подумай только, я тоже. Знаешь почему? Потому что это мой мерзавец почтальон.

— Вот это да! — выдохнул Шон. Поднес фото к глазам. — Однако. Ты думаешь, он смылся из города? Но как же Сэперстейн? Он что, смылся, потом вернулся и убил Сэперстейна? Нет, надо это хорошенько обмозговать. Может, Долли...

Замора услышал, как застучали шаги вниз по лестнице, оторвался от хмурой физиономии Уолкера и обнаружил, что остался в одиночестве.

— Джек, подожди! Подожди!

3.02 утра

Эстер выключила полотер, мотор постепенно стих. Она вытащила громоздкую машину в коридор, остановилась, вздохнула и прислонилась к стене. Эстер была вымотана до предела. Ноги не держали. Она медленно съехала по стене и уселась прямо на натертый пол, обняла колени тонкими руками, положила на них голову и сидела так, раскачиваясь из стороны в сторону. Где-то на втором этаже Флоренсия поставила кассету с мексиканскими песенками. Эстер прислушалась к печальной, бесконечно повторяющейся мелодии. Не поднимая головы, залезла в карман рабочей рубахи, извлекла сигаретную пачку. Пусто. Она тихо выругалась, смяла пачку и собралась было бросить комочек бумаги на пол, но сообразила — ведь тут же придется подбирать его.

Это была длинная, мокрая от слез ночь. Слава Богу, здание такое большое, можно побыть одной. Эстер работала и плакала. А теперь не могла и плакать. Вымотана, вымотана духовно и физически. Глаза сухие, как ветер Санта-Аны. А в голове роятся беспокойные, запутанные мысли, стучат, как палочки барабанщика. Сегодня хоронили Бобби. Он был ее мужем двенадцать лет, отцом ее ребенка, она мечтала состариться вместе с ним. Правда, он обманул и бросил ее меньше чем неделю назад, но все равно, последние двенадцать лет он был центром ее жизни. Даже когда он исчезал надолго, она ощущала его присутствие, его бытие. И вот он исчез навсегда, бесповоротно. Его смерть опустошила ее. Но все же сквозь эту пустоту, это горе брезжил луч надежды, надежды на новое завтра, на счастье.

Тот мужчина. Кларк Джонсон. Сова в мужском обличье. Бюрократ в костюме-тройке и очках с золотой оправой, такой правильный, так решительно отличающийся от всех, кого она знала. Как он мог вызвать волнение в ее крови и эти сладостные покалывания во всем теле? Она подумала о том, что вчера вечером после поминок этот мужчина играл в салочки с маленьким Бобби. Она вспомнила, как носились они по площадке для игр. И это воспоминание согрело ее. Она вспомнила, как поразительно он танцует, и улыбнулась про себя. Закрыла глаза и представила ночь, когда он трахал ее. Он вошел в нее и шептал: «Ты красивая, ты такая красивая». Краска залила ее щеки. Как смеет она думать об этом, ведь бедный Бобби еще не остыл в могиле. Но мысли все возвращались к Кларку. Чего он нашел в ней? Почему не оставлял в покое? Не то чтоб она считала себя недостойной. У нее никогда не было проблем с мужчинами, многие домогались ее. Но такой — впервые, такой образованный, с таким правильным выговором, такой воспитанный. Даже будь он белым — это не смущало бы и не возбуждало ее так сильно. Кто-то тронул ее за руку, она очнулась от дремоты и обнаружила, что по-прежнему сидит, скорчившись, рядом с полотером.

— Эй, дорогуша. Не пужайся. Это я. — Блеснул золотой зуб Чаппи.

— Черт подери! — Эстер поднялась на ноги. — Что за манера подкрадываться и пугать людей?

— Не обижайся, дорогуша. Я просто делаю обход. Ты знаешь, несколько раз за ночь я должен обойти наш сарай. Скажи-ка, как ты теперь насчет хорошего стаканчика? Я гляжу, ты совсем заснула.

— Не пью на работе.

— Ну, а после работы?

Она не ответила. Чаппи склонил голову набок и проницательно посмотрел на нее.

— А мужчина у тебя есть?

Вопрос поднял целую бурю чувств в душе Эстер. Злость на Чаппи — как он смеет спрашивать; новый прилив тоски — раскаленное от жары кладбище, дым над ним, и холодная, холодная земля, в которую только что опустили Бобби; и сладкие, виноватые воспоминания о нежных руках Кларка. Может, у нее есть мужчина?

— Не ваше дело, — сказала она ровным голосом.

— Ха! — фыркнул Чаппи. — Значит, нет.

— Может, есть, может, нет, — парировала Эстер. — А у вас есть женщина?

Чаппи заулыбался.

— Несколько, дорогуша. Я, что называется, живу полной и разнообразной жизнью.

Эстер покачала головой и улыбнулась пожилому мужчине.

— Мистер Чаппи, вы такой нехоро-о-ший.

Они посмеялись вместе.

— И то правда. Ничего не могу с собой поделать.

Эстер взялась за полотер.

— Может, выпьешь все-таки? — окликнул ее Чаппи.

— Мне надо найти девчонок и кончить работу. Скоро рассветет, а я с ног валюсь от усталости.

— О'кей. Коли надумаешь — я буду поблизости. Надо проверить все помещения. Короче, я в здании или на дворе, решайся.

— До свидания, мистер Чаппи, — небрежно бросила Эстер. Она с трудом протолкнула полотер через двустворчатые двери, оставила у входа и отправилась искать девушек.

Она нашла их на втором этаже в туалете. Они мыли унитазы. У обеих потные футболки прилипли к телу, но все было отчищено до блеска.

— Здорово! — восхитилась Эстер.

Луп посмотрела на нее с гордой, сияющей улыбкой.

— Неплохо, а, Эстер? Я поговорила с Флоренсией. Я ей растолковала, что ты вовсе не обязана горбатиться по ночам, а если уж работаешь — так мы в лепешку должны расшибиться, но помочь тебе с новым контрактом.

— Я ценю это, Луп, в самом деле ценю.

— Но, Эс, — Луп отбросила спутанные пряди черных волос с потного лба, — втроем здесь вкалывать — околеешь. Этакий огромадный сараище. Нам бы побольше muchachas[70].

— Само собой. — Эстер присела на крышку унитаза.

— В этот раз уж закончим. Я на будущее.

— Позвоним сегодня, попробуем найти еще кого-нибудь.

Эстер потянулась за сигаретами, но вспомнила, что они кончились.

— Луп, давай-ка выбираться отсюда. Уже светает. Я вижу, у вас все почти готово?

— Еще чуть-чуть.

— О'кей. — Эстер встала.

— Мусор.

— Я оттащу пакеты вниз, в помойку. Заканчивайте здесь и расходитесь по домам. — Эстер остановилась в дверях.

— Si?

— Слушайте, сегодня воскресенье. Я заплачу вам вдвое.

— Не надо, Эс.

— Ну нет. Вы обе горбатились всю ночь, и я хочу, чтоб вы знали — я ценю это.

Луп кивнула.

— Gracias, Эс.

— Пока.

Эстер спустилась вниз и нашла черный ход, который показала ей Терри, секретарша Эйба Моррисона. Она толкнула массивную дверь. Не заперто. Ночь была тихая, теплая. Эстер потянулась всем своим длинным телом, поднялась на цыпочки, зевнула. И вдруг услышала сзади какой-то непонятный звук. Она быстро обернулась. Никого нет, но свет погас. В холле было абсолютно темно.

— Чаппи?

Никто не ответил. Она пожала плечами и пошла к стоянке. Контейнер стоял у помойки, под ярким фонарем. Она крепко ухватилась за железный край, вытащила тележку и покатила назад, в дом. Прошла по темному коридору, нащупала выключатель и зажгла свет. Эстер оставила тележку у лестницы и поднялась наверх. Луп и Флоренсия вынесли пакеты, набитые всяким хламом, из офисов второго этажа на лестничную площадку. Играло радио. Опять что-то меланхоличное. Унылые звуки разносились по пустому зданию. Эстер сбросила шесть пакетов в пролет, потом спустилась, погрузила их на тележку и проехалась по первому этажу, подбирая мешки, которые девушки завязали и выставили у дверей офисов. Тележка становилась все тяжелей и тяжелей, Эстер с трудом волочила ее. Где-то хлопнула дверь. Эстер остановилась, умяла груз ногами и позвала:

— Чаппи!

Тишина.

— Чаппи, не пугай меня.

Тишина.

«Черт-те что». — Эстер налегла на тележку. Поехала дальше. Наконец-то все пакеты собраны. Теперь к черному ходу.

Снова потух свет.

Она вцепилась в кузов, пытаясь затормозить, но перегруженная тележка, прежде чем удалось остановиться, протащила ее еще несколько шагов. Эстер вгляделась в темноту. Дверь открыта снаружи, на полу прямоугольник голубоватого света. В холл ворвалась струя ночного воздуха.

— Чаппи, что за дурацкие шутки!

Тишина.

Эстер пошарила по стене, отыскала выключатель и попробовала зажечь свет. Странно, не включается. Она подергала движок вверх-вниз, вверх-вниз несколько раз. Нет, она не ошиблась. Выключатель не работает. Черт. Эстер вытерла руки о штанины, решительно ухватилась за ручку и медленно покатила тележку по темному длинному коридору.

— Чаппи, — громко сказала она, — если ты выскочишь из-за угла, мы подеремся, ей-богу подеремся.

Никто не ответил. Поскрипывали колеса. Эстер проехала уже половину пути, и тут ей показалось, что сзади кто-то есть. Она ощущала чье-то присутствие, но коридор был по-прежнему пуст. Впереди желтый квадратик, как свет в конце туннеля. Эстер налегла на ручку всем весом, пятьдесят пять килограммов, торопилась изо всех сил.

Тележка подпрыгнула на пороге, загрохотала по цементному скату. Выбралась! Эстер с наслаждением вдохнула свежий воздух. Она чувствовала себя необъяснимо счастливой и просветленной. Тележка катилась все быстрей, она уже не могла удержать ее и только услышала ужасающее «бум!» — металлический кузов стукнулся о большой синий бак для мусора.

Она нервно захихикала и сама удивилась — чему она смеется?

На стоянке не было ни одной машины, улицы за проволочным заграждением тоже сверхъестественно безлюдны. Повезло, что никто не видел, какого дурака она сваляла с этой проклятой тележкой. Чего она перепугалась? Потух свет, ну и что? Сколько раз за все эти годы она работала по ночам и никогда ничего не боялась. Скорей отсюда, домой, в постель. Отоспаться за неделю. И покурить. В самом деле, давно пора домой. Спина нестерпимо ноет, ноги подламываются, голова гудит, глаза болят от слез. Страстно хотелось увидеть сына. И любовника? Она нагнулась и начала забрасывать мешки с мусором в открытый бак. Забросила штук двадцать, больше не помешалось, мешки стали вываливаться. Она забралась на крышку, запихнула пакеты поглубже в заплесневелый бак, утрамбовала. Теперь места хватит. Эстер потянулась за следующим пакетом. И тут почувствовала на руках что-то мокрое. Мокрое и липкое. Что еще за дьявол? Она повернулась к фонарю. Кровь. Проклятие, она, верно, порезалась обо что-то в этой старой посудине. Придется заехать в больницу и сделать противостолбнячный укол. Она обтерла руку о джинсы, внимательно осмотрела. Ранки как будто нет. Но порезалась она обо что-то ржавое, и обязательно нужно сделать противостолбнячный укол. А потом ехать домой и хорошенько выспаться.

Эстер спрыгнула с крышки, отпихнула ногой вывалившийся из бака мешок. В нем была окровавленная голова Чаппи. Глаза выпучены, рот разинут в беззвучном вопле. И блестит золотой зуб.

Эстер громко охнула. Ледяной ужас сковал тело, словно гигантские холодные руки, руки насильника, жадно облапили ее, грубые пальцы впиваются в плоть, лезут в анус, грязные когти царапают лицо. Желчь подступает к горлу. Волосы встают дыбом.

Она выпустила бак, упала. Сердце билось громко, как колокол. Она обдирала ладони о шершавый бетон. Казалось, кто-то хочет раздавить ее, кто-то наступил ей на грудь. Не хватало воздуха, она задыхалась, хрипела. Бежать! Прочь отсюда! Прочь!

Ей удалось встать сначала на колени, потом на ноги. Ноги как ватные. Она стояла, покачиваясь.

Прочь отсюда!

Она как будто смотрела в перевернутый бинокль. Бак где-то далеко-далеко, в сотнях метров, хотя она знала: он здесь, совсем рядом, со своим страшным грузом.

Прочь отсюда!

«Девочки!» — вдруг подумала она. Она должна увести их.

Эстер робко повернулась к черному ходу. Дверь распахнута, как голодная, разверстая пасть. Она видела весь длинный черный коридор. Прямоугольник света в конце. Тоннель, ведущий в ад. Спотыкаясь, она поднялась по скату, поколебалась у двери, всматриваясь в черную воронку. Пульс стучал как молоток. Дыхание прерывалось. Она хотела позвать Луп, но шепот замер на губах. Она побежала, помчалась — к прямоугольнику света в конце коридора. Она должна увести девочек! Она должна спасти их! Она почти добежала, свет был уже близко, но тут кто-то или что-то, в темноте похожее на мужское тело, стало на ее пути, загородило свет. Она попыталась сбавить скорость, избежать столкновения, но споткнулась и упала на колени. В нос ударил запах мочи, пота, затхлости — знакомый запах давно не мывшегося мужчины. Так пахли черные рабочие в Атланте. Она помнила, когда они, возвращаясь вечером с работы, входили в автобус, белые пассажиры переглядывались и качали головами. Но сейчас она чувствовала и другой запах, едкий, резкий запах свежей крови.

— Луп! — закричала Эстер. Что-то обрушилось на нее, и коридор, и без того темный, погрузился во мрак.

4.30 утра

— Сынок Уолкер! — Посасывая мундштук, жирный Генри горько усмехнулся. Его ярко-красные губы казались резиновыми. — Он псих. И я вам скажу, если вы найдете этого сумасшедшего ублюдка, этого сукина сына — приведите его ко мне.

Голд и Замора сидели в пыльном офисе отдела распространения «Таймс» на бульваре Пико. Двое мексиканских парнишек со своих одинаковых табуреток с любопытством глазели на них. Жирный Генри стоял у потрескавшегося письменного стола и обмахивался бумажным веером. Его тонкая майка приподнималась от ветра, обнажая огромное гиппопотамье пузо.

— Пропал, сукин сын! Не позвонил, не предупредил — ничего. Двадцать три года держу эту контору, и никогда ничего подобного не случалось. Это же Вест-Сайд, мужики. Маклеры, юристы, бизнесмены, продюсеры, «звезды» — все они желают, проснувшись, находить газету у двери. А теперь, конечно, они имеют полное право скандалить. Этот дерьмец Уолкер не показывается с утра пятницы. Не позвонил, ничего. Даже не соблаговолил прислать свою книжку с записью клиентов. Я до сих пор не знаю, кто получил газету, кто нет.

— Я не получал три дня.

— Черт! — Генри сел, взялся за карандаш. — Где вы живете, лейтенант?

— Не важно. Где найти Уолкера? Что вы знаете о нем? Он с кем-нибудь дружит? Он где-нибудь еще работает?

С минуту Генри внимательно изучал Голда, потом спросил:

— Это насчет пилюль?

— Пилюль?

— Наркота.

— Уолкер наркоман?

Жирный Генри поднял руки.

— Не хочется никого беспокоить, но если вам в самом деле нужен этот кретин, вы обратились не по адресу. Вам надо расспросить одного белого.

— Белого?

— Фасио. Томми Фасио.

4.52 утра

Эстер с трудом открыла глаза. Болел затылок, она ощупала шишку и сморщилась от боли. Но боль прояснила сознание, она вспомнила все, вспомнила голову Чаппи с разинутым ртом в мусорном баке.

Прочь отсюда!

Девочки! Она должна найти Луп и Флоренсию.

Она заставила себя подняться на ноги, прислониться к стене, постояла, борясь с дурнотой. В коридоре теперь было не так темно. И справа и слева пробивался свет. Она удивилась, но потом сообразила, что голубоватый свет справа — с улицы, наступило утро. Держась за стену, она побрела влево, в глубь здания.

Приемная была пуста, стул перевернут, на стене кроваво-красная надпись:

УБИВАЙТЕ ЕВРЕЕВ! УБИВАЙТЕ ЕВРЕЕВ! УБИВАЙТЕ ЕВРЕЕВ!

Эстер прочла, у нее перехватило дыхание. Почти распластавшись по стене, она кралась по коридору. Совсем близко, в нескольких метрах, из приоткрытой двери слышались всхлипывания. Она заглянула в щель и узнала обставленный старинной мебелью кабинет Эйба Моррисона, в котором была на собеседовании. Только это другая дверь. Тогда она прошла через комнату Терри, а эта выходит прямо в коридор. Она приоткрыла дверь еще немного и увидела Луп и Флоренсию. Они сидели, связанные спина к спине нейлоновыми веревками — как в телевизионных вестернах, — на двух стульях с прямыми, в раннеамериканском стиле, спинками. Запястья и лодыжки скручены проводами. И обе страшно избиты, заплывшие глаза, окровавленные лица, на голых грудях следы окровавленных пальцев, синяки, укусы. Луп сидела лицом к Эстер, рот у нее был заткнут, Флоренсия рыдала и твердила в отчаянии:

— Oh, mi Dios, mi Dios, mi Dios...

Эстер проскользнула в комнату, кинулась к Луп. Опухшие глаза девушки ошеломленно уставились на нее.

— Не бойся! — Эстер яростно теребила узлы. — Я выручу вас! Я уведу вас отсюда!

— Ммммм... — Луп пыталась что-то сказать.

— Шшшш! — Проклятые узлы не поддавались. — Луп! Успокойся! — умоляла Эстер.

— Угммм!

— Ну, что такое? — Эстер сердито выдернула кляп.

— Он сзади! — закричала Луп.

Эстер отскочила. Слишком поздно. В глазах вспыхнула молния. Кто-то ударил ее кулаком в лицо, швырнул на высокий письменный стол Моррисона. В обычном состоянии она потеряла бы сознание, но сейчас была так возбуждена, что немедленно вскочила на ноги и зашарила по столу в поисках какого-нибудь оружия. Кажется, он сломал ей челюсть. Под руку попался дырокол, она схватила его — вместо ножа — и повернулась к противнику.

Кровь застыла у нее в жилах. Она увидела призрак, зомби из фильма ужасов. Уолкер был одет только в джинсы и тяжелые сапоги и закован в панцирь из бурой засохшей крови и песка. Сквозь панцирь просвечивала татуировка, напоминавшая тайные письмена, послания из других миров. Но страшнее всего были глаза. Сверкающие, совершенно безумные.

— Отойди от меня! — закричала Эстер. — Отойди!

Уолкер вытащил из-за пояса револьвер, направил на нее. Подошел ближе.

— Оставь меня!

Уолкер приближался.

— Не трогай меня!

Эстер попятилась к шкафу. Уолкер подошел, приставил ей к уху дуло револьвера.

— Пожалуйста, не убивай меня, — прошептала Эстер. Дырокол выскользнул из ослабевших пальцев. — Не убивай меня.

Уолкер ударил ее кулаком по голове. Оглушенная, Эстер упала на колени, из носа полилась кровь. Уолкер запустил пальцы ей в волосы, приподнял над полом, расстегнул джинсы.

— Нет, нет, нет! — стонала она, цепляясь за руки убийцы. Он ударил ее в висок, бросил на ковер, быстрым, злобным движением сорвал джинсы и оценивающе осмотрел темные ягодицы. Расстегнул молнию на грязных джинсах, наступил на них. Стал на колени сзади Эстер, опять рванул за волосы, она застонала, и он взял ее.

Будто нож вонзился в тело, холодное лезвие рызрывало внутренности. Эстер инстинктивно сжалась, выталкивая его из себя. Но Уолкер ударил ее револьвером по голове, прорычал:

— Я убью тебя, черномазая обезьяна.

Она попыталась расслабиться, все, что угодно, только бы это скорей кончилось.

— Тебе нравится это, макака. У тебя никогда не было белого мужчины.

«Святой Иисус, — молилась Эстер, — святой младенец Иисус, сделай так, чтоб это было все, все, что он хочет».

Но она помнила голову Чаппи в мусорном баке и знала, что это не все.

Он задвигался в ней быстрее, яростнее. Теперь она была вся мокрая. От крови? Она не знала. При каждом толчке он рычал.

Эстер встретилась глазами с Луп. Девушка плакала. Они смотрели друг на друга тупо, безучастно, без жалости. Как жертвы всегда и везде. Как рабы на галерах. Как евреи в газовых камерах.

«О Святой Иисус, спаси меня, спаси».

— Я кончу — ух! — и вышибу мозги из твоей — ух! — черной башки — ух!..

— Нет, нет, нет! — Эстер вырывалась, он крепче ухватил ее за волосы, ткнул лицом в пол.

— Вышибу — ух! — мозги — ух!..

— Нет-нет-нет!!!

Она скребла ногтями по ворсистому ковру. Его пенис был как плотоядный маленький грызун, он впивался в нее, рвал, кусал.

— Кончаю! — закричал он и приставил дула к затылку Эстер.

— Нет! Нет! Нет! — Ее руки беспомощно ерзали по ковру. — Нет! Нет!

Эстер почувствовала, что он взводит курок. Время остановилось.

Щелк. Щелк. Щелк.

Магазин был пуст.

Его член еще вздрагивал, извергаясь.

Щелк. Щелк.

Он стрелял из незаряженного револьвера. Уолкер был разъярен. Он бил ее рукояткой револьвера и вопил:

— Чертов ниггер! Не способен даже зарядить пистолет!

Он пинал ее ногами в зад, в бок, в голову. Колошматил тяжелыми сапогами.

Свет померк в ее глазах, она потеряла сознание.

5.32 утра

Серое хмурое утро было в самом разгаре. Движение на харборской автостраде, совсем неподалеку, было уже довольно оживленным, но в этом квартале стояла тишина, как на кладбище.

Замора осторожно полз по крыше коттеджа к стеклянному люку. Дополз, ухватился за край и заглянул внутрь. Под ним, на надувном матрасе, спали тощая девушка и прыщавый парень. Оба совершенно голые. Замора заметил рядом с собой забытый на крыше, видимо, со времен каких-то давних ремонтных работ, ком вара, взвесил его в руке и стал спокойно ждать. Все вокруг казалось серым, тусклым.

Секунд через тридцать в дверь забарабанили, Шон услышал голос Голда:

— Открывайте! Полиция! Открывайте!

Парочка среагировала мгновенно. Они вскочили и кинулись подбирать раскиданные по комнате шмотки. Замора размахнулся и ударил куском вара в люк, брызнули осколки. Шон мягко спланировал сначала на резиновый матрас, а с него на пол, на лету выхватив пистолет.

— Фасио! Фасио! — позвал он, озираясь в поисках ванной.

— Не убивайте его! Не убивайте! — визжала голая, встрепанная девица.

— Открой-ка. — Замора указал на дверь. Голд выламывал ее с другой стороны.

Шон услышал шум воды в туалете, бросился туда, ногой распахнул дверь и увидел взъерошенного Фасио, который пытался спустить в засоренный уже унитаз пригоршню разноцветных капсул. Замора толкнул его, и Фасио шлепнулся на пол.

— Не убивайте его! — верещала девица.

Голд вошел в ванную, схватил Фасио за шиворот, поставил на ноги.

— Некогда с тобой валандаться. Мне надо кое-что спросить. Срочно.

— У вас есть ордер? — потребовал Фасио.

Без лишних слов Голд с Заморой подхватили его с двух сторон, приподняли, перевернули и сунули головой в унитаз.

— Не убивайте его! Не убивайте!

— Все о'кей, — Замора улыбнулся, — унитазы — это его слабость.

Они вытащили Фасио, дали ему отдышаться и повторили процедуру. На третий раз он взмолился:

— Ладно! Ладно! Я согласен.

Они опустили Томми на пол, он был весь мокрый, фыркал, отплевывался от набившихся в рот капсул. Длинные космы закрывали лицо.

— Сынок Уолкер, — сказал Голд.

— Что... Что о нем?

— Все, что знаешь.

Молчание.

— Быстро!

Фасио поднял глаза.

— Слушайте, я не понимаю...

Больше он ничего не успел сказать — снова очутился в унитазе.

— Я не знаю... Я знаю, мужики, ну, он работает в одном месте, называется «Текно-Кэл», я ему как-то посылал туда пилюли, это в Уилшире. Он вроде на погрузке работает. На Библии поклянусь, больше ничего не знаю.

6.34 утра

Уолкер был счастлив. Он знал, зачем живет. Многие ли могут сказать это о себе?

Он сидел за столом Эйба Моррисона. Перед ним, выстроенные в два аккуратных, ровных ряда, лежало около сорока патронов. Похожих на маленьких солдат, готовых вступить в священную войну. В лицо Уолкеру с фотографии в позолоченной рамочке улыбались Терри и Моррисон. Они сидели за столиком ночного клуба, где-то в Мехико, а может, в Акапулько или Пуэрто-Вальярта.

Он не сердился на Терри. Она не виновата. Ее обманул, заморочил ей голову этот еврейский трюкач. Евреи обманули весь мир.

В ушах Терри были серьги с поддельными бриллиантами, она улыбалась, расправив плечи, подчеркивая свой великолепный бюст. Она всегда делала так, когда фотографировалась. Прочла об этом в «Инквайере».

Уолкер изучал лицо Моррисона. Типично еврейское лицо. Большой нос, крысиные глазки, слабый подбородок. Он обманул Терри. Его Терри. Одурманил ее. Он пожалеет об этом. Он ответит. Бог не любит безобразия. Мама часто повторяла это. А евреи безобразны. Вот почему бедствия сыпались на них испокон веков. Гитлер и так далее. Бог не любит евреев. Не любит, потому что они распяли Его Сына. Вот почему Он наказывает их. Они распяли Сына. И Гитлер. Бог послал Гитлера, чтобы покарать евреев. Евреи знали это. Все равно как если вы смотрите на какого-нибудь зазнавшегося ниггера, просто смотрите, не отрываясь, и все, смотрите на черномазого ублюдка — и очень скоро он просто встанет и уйдет, уберется к черту, потому что он понимает: его разоблачили, он проиграл. Так и евреи. Они понимают, за что им был послан Гитлер. Гитлер был частью вечной кары, обещанной им в Священном Писании. Потому что они отказались служить Сыну. И теперь он, сынок Уолкер. Он тоже часть воздаяния. Это цель его жизни. Он здесь, чтобы служить Сыну. Чтобы защитить Тело и Кровь Господня.

Уолкер мельком глянул на неподвижное тело черномазой девки. Он забил ее до смерти. Это его долг христианина. Ниггеры отвратительны Господу, а потому не могут служить Сыну. Они произошли от спаривания евреев с обезьянами. Эти получеловеки отвратительны Богу, и потому мы должны убивать их, где бы ни встретили, когда бы они ни попались нам на дороге, должны давить их, как тараканов и клопов. Ниггер опасен. От своего отца-еврея он унаследовал пронырливость и подлость, а от вскормившей его самки — ее животную силу и чувственность. Они не так опасны, как евреи — первопричина всех зол, но все же опасны, по-другому. Опасны своей звериной силой. Вот почему он трахал этих макак. Так римские императоры трахали тигриц. Чтобы вобрать в себя эту силу. И вот почему надо их немедленно убивать после этого. Получеловеки не должны существовать, они прокляты перед лицом Господа.

Уолкер повернулся на старинном вращающемся стуле. Флоренсия Сантьяго, уже два часа не перестававшая молиться, заговорила громче, без конца повторяя:

— Ave Maria, Ave Maria, Ave Maria...

Уолкер брезгливо изучал ее и вторую особь, ослабевшую, бессильно обмякшую в своих путах. Очень просто. Или ты белый, или нет. Если ты не белый, ты ниггер. Все небелые люди на земле — ниггеры, все отвратительны Богу и не могут служить Сыну. Все мексиканцы, япошки, китаезы, арабы со своим поганым аятоллой, индусы, все туземцы. Все они прокляты...

Кто-то стучал в парадную дверь.

Уолкер встал, собрал своих солдатиков в красную коробочку, закрыл крышку. Потом взял со стола «магнум» 357-го калибра. Его-то пистолет был заряжен, не то что у этого глупого ниггера-охранника, который лежал сейчас, обезглавленный, в соседнем офисе. Уолкер с удивлением обнаружил, что забыл одеться. Он засунул «магнум» в высокий сапог, захватил еще двенадцатизарядное ружье, переступил через тело Эстер и вышел в холл. Дверь в кабинет Эйба закрывать не стал. Он осторожно подкрался к парадному входу, через полупрозрачное стекло различил какие-то смутные тени. За дверью стояли люди и, заслоняя стекло руками, пытались заглянуть в темное здание, трясли дверь, нетерпеливо стучали ключами от машин по стеклу. Раздавались приглушенные голоса.

— Какого черта, куда запропастился Чаппи?

— Пьян, что ли...

— Чаппи! Чаппи! Проснись!

— Об заклад бьюсь, черномазый опять напился...

— Умолкни, Эрни идет...

— Эй, Эрни, твой дружок...

— Верна, у тебя есть ключ, отопри эту проклятую дверь, рабочий день начался.

— Он даже свет для нас не включил...

Уолкер слышал, как поворачивается ключ, с лязгом открывается засов. Он усмехнулся про себя и погладил ствол. Он был доволен собой. Он служил Сыну.

У двери столпилось человек пятнадцать — двадцать служащих фирмы. Верна, администратор, седая пятидесятилетняя женщина, открыла дверь, и они сразу же заспешили к своим столам.

Но через несколько шагов остановились. Они увидели перевернутый стул, кровавые отпечатки пальцев, ужасающую надпись:

УБИВАЙТЕ ЕВРЕЕВ!

— Боже мой! — выдохнула Верна.

— Что там?! — Те, что задержались у входа, еще ничего не знали. Они проталкивались вперед.

Уолкер выступил из угла; обнаженный, покрытый кровью и грязью, с ружьем в руках.

— Терри! — закричал он. — Все хорошо, девочка, все хорошо!

С воплями ужаса, отпихивая друг друга, люди кинулись назад, к дверям. Некоторые так и не поняли, что случилось.

— Все в порядке, Терри! Терри!!

Уолкер открыл огонь. Он посылал в толпу пулю за пулей, загоняя в магазин все новые патроны. Молоденькой секретарше удалось выползти на улицу, Уолкер погнался за ней, ступая по корчившимся, истекавшим кровью телам, и выстрелом сбил ее с ног. У него за спиной двое мужчин в окровавленных деловых костюмах попытались пробраться к черному ходу по длинному центральному коридору, но Уолкер настиг и застрелил обоих. Пожилая женщина бросилась по лестнице на второй этаж, Уолкер побежал за ней. В коридоре ее не оказалось. Он обыскивал комнату за комнатой и в одном кабинете услышал ее рыдания. Он зашел, но не увидел ее. Она спряталась в стенном шкафу. Уолкер сорвал дверь с петель. Женщина забилась в угол и кричала, кричала. Он выстрелил в упор, снес ей полголовы.

В приемной валялись в одной куче мертвые и умирающие. Раненые, погребенные под трупами, стонали и молили о помощи. Уолкер добивал их из «магнума» — один выстрел в затылок, и все. Он видел по телевизору в сериале «Холокост» — немцы делали так. Это гуманно, по-христиански. Он перезарядил оружие и уселся на пол, рядом с жертвами. Ему было удобно, хорошо рядом с ними. Он один из них. Он избавил их от опасности, им больше ничто не грозит. Он служит Сыну. Это цель его жизни.

Он ползал среди тел, не выпуская из рук ружья и поглядывая на открытую парадную дверь. Она не закрывалась, мешал чей-то труп. На улице бегали, кричали люди, с визгом тормозили патрульные машины, из них выскакивали полицейские. Вход держали под прицелом, но близко никто не подходил. Уолкер смотрел на них, как смотрят на экран телевизора с выключенной громкостью, отрешенно, как сквозь сон. Он поднялся и пошел обратно, в кабинет Эйба Моррисона. Положил оружие на стол и открыл внутреннюю дверь, ведущую в соседний офис, в комнату Терри. Здесь запах свежей крови был почти невыносим. На полу глубокие лужи крови, стены забрызганы. Здесь он отрубил голову Уолтеру Чаппелу. Топор еще торчал в теле. Уолкер наступил Чаппи на грудь, выдернул лезвие. Вернулся в кабинет, взял оружие и вышел в коридор.

Он не заметил, что тело Эстер исчезло.

Вернувшись в приемную, Уолкер прислонил ружье к стене, «магнум» снова засунул в сапог. Он выбрал ближайший труп — молодая белая женщина — и ловко, одним ударом отделил ее голову от туловища. Голова откатилась на несколько шагов. Уолтер отбросил топор в сторону, лезвие звякнуло об пол. Подобрал и несколько раз встряхнул голову. Она была нужна ему, как банка с краской. Он окунул два пальца в рану и написал на чистой стене:

УБИВАЙТЕ ЕВРЕЕВ! УБИВАЙТЕ ЕВРЕЕВ!

УБИВАЙТЕ ЕВРЕЕВ! УБИВАЙТЕ ЕВРЕЕВ!

Прошло какое-то время, в голове у него немного прояснилось, он услышал, как рыдает и молится Флоренсия:

— Santa Maria! Madre de Dios...

Уолкер отбросил ненужную уже голову, взял ружье и пошел в кабинет Моррисона. Остановился на пороге. Мексиканка все плакала и взывала к Господу. Глаза ее были зажмурены, тяжелые груди вздрагивали при каждом всхлипе. Он посмотрел на нее, потом вниз, на свою покрытую кровью правую руку. Член его был напряжен. Он начал мастурбировать. Уолкер был счастлив.

6.33 утра

Эстер очнулась, когда в приемной началась стрельба и истерически зарыдала Флоренсия. Она заставила себя очнуться, выйти из полусонного, полубессознательного состояния. Ей было почти хорошо, тело не болело, и Бобби был опять с ней, живой, счастливый, и наркотики были ему не нужны, а маленький Бобби вырос, сделал карьеру и ходил каждый день на работу в костюме-тройке, как у Кларка Джонсона. Гораздо лучше, гораздо легче было оставаться в спасительной темноте. Но она заставила себя выплыть на поверхность. Непреодолимое, всепоглощающее стремление — остановить его! — владело ею.

Она еще не открыла глаза, но сразу же вернулась боль, прошла через тело, как электрический разряд. Потом она осознала — это не просто синяки, он повредил ей что-то очень важное, она тяжело ранена. В ней проснулся древний животный инстинкт — уползти в свое логово и зализать раны.

Она все еще не могла открыть глаза, но услышала, как Флоренсия твердит по-испански:

— Matale el diablo! Matale-el diablo![71]

В холле гремели выстрелы, дикие крики неслись оттуда, там происходило что-то чудовищное, жуткое.

Эстер хотела встать. Прочь отсюда. Она должна встать. Но тело не слушалось. Она попробовала ползти и поняла, что вся левая половина парализована, онемела, ничего не чувствует. Она не испугалась, просто вытянула правую руку и поползла, цепляясь за мебель, отталкиваясь правой ногой. Было больно дышать, наверное, ребра тоже переломаны. Морщась от боли, медленно ползла она по ковру.

Эстер дотащилась до комнаты Терри. Вдохнула сладковатый, дурманящий запах смерти и поползла через лужу густой, засыхающей крови. Обезглавленный труп был в нескольких шагах от нее, он почти плавал в крови. Она отметила все эти летали, отметила сквозь туман боли, но не испугалась, не ужаснулась. Будто это просто мусор, необычный, омерзительный, склизкий, но всего лишь мусор. Ею двигал только инстинкт самосохранения и желание остановить маньяка. Она проползла еще несколько шагов — и наткнулась на что-то твердое. Что-то твердое, что-то, чем можно убить. Револьвер Чаппи 44-го калибра. Сердце подпрыгнуло в груди, как у юной девушки, впервые обнявшей любовника. Она крепко прижала к себе револьвер и по-волчьи оскалила зубы. Она должна остановить его! Но... Что-то не в порядке с этим револьвером. Что-то не так. Что0 Она пыталась поймать ускользавшую мысль, пыталась вспомнить. Он не заряжен. Возбуждение ее угасло. Он приставил дуло к ее затылку, спустил курок и — щелк! — шесть раз. Не заряжен. Вот что его взбесило. Ну конечно, револьвер-то Чаппи. Конечно, он не заряжен. Извиваясь, как червяк в грязи, Эстер подползла к трупу. Из шеи свисали клочья мяса. В ране торчал топор. Где? Где у него пули? В ящике? В кармане? В... Она увидела ряд патронов в самодельном кожаном патронташе на поясе мертвеца. Она попыталась отстегнуть патронташ, но пряжка была какая-то хитрая — специально для военных? — она не могла справиться с ней одной рукой.

В приемной снова гремели выстрелы. Но теперь не сплошной огонь, а отдельные залпы, как салют на Четвертое июля.

Она тщательно теребила пряжку, ощупывала пальцами патроны. Как бусы на платье у богатой женщины. Ей удалось вытащить один, но патрон выскользнул, упал в красное болото. Второй она поймала. И еще один. И еще. И вдруг услышала быстрые шаги в соседней комнате. Он увидит ее! Святый Боже, он увидит ее! Она перелезла через труп и заползла под стол Терри. Она лежала тихо-тихо, превозмогая боль, сдерживая дыхание. Она видела подкованные тяжелые сапоги, видела, как они наступили в лужу крови, на грудь Чаппи, слышала хлюпающий звук — он выдернул топор — и ушел.

Торопливо — она должна остановить его! — Эстер положила револьвер на колено, осмотрела его. Как, черт возьми, заряжают эту штуковину? Как-то раз Бобби оставил револьвер на столе, так она такой скандал закатила — еще бы, мальчик рядом. О, Святой Иисус, увидит ли она когда-нибудь сына? О, Святой Иисус, как заряжать револьвер? Что-то дернуть? Куда-то затолкать патрон? За что? Или это предохранитель? Что такое предохранитель? Она нажала на какой-то рычажок. Может быть, сюда? Положила револьвер на неподвижную левую руку. Руки, револьвер, патроны — все было покрыто тонкой пленкой крови. Первый патрон она уронила, он покатился по полу. Со вторым была осторожней, ей удалось загнать его внутрь. И еще один. Щелкнула затвором.

Она выбралась из-под стола и медленно, как улитка, проползла в кабинет Моррисона. Луп скользнула по ней полубезумным, отрешенным взглядом. Флоренсия по-прежнему бормотала молитвы. Эстер извивалась между заполнившей кабинет старинной мебелью. Еще этот аквариум на металлических ножках. Надо встать, она должна встать, чтобы остановить его. Она вложила револьвер в мертвые, негнущиеся пальцы левой руки. Прижалась спиной к стене, уперлась здоровой ногой и, как могла выше, подняла правую руку, ухватилась за орехового дерева тумбочку с картотекой, подтянулась изо всех сил, скрежеща зубами от боли, и поднялась. И вновь боль пронзила искалеченное тело. Она зажмурила глаза, наморщила лоб. Комната поплыла в красном тумане. Прошло несколько секунд, прежде чем ей удалось остановить головокружение, перебороть смертельную дурноту, подкатившую к горлу.

Где он? Куда он делся?

Эстер перехватила револьвер в правую руку, втиснулась в щель между аквариумом и картотекой. Положила руку на тумбочку, направила ствол на дверь, что вела в коридор. Он придет отсюда или из комнаты Терри? Последний раз, за топором, он приходил отсюда. Но вернется ли он тем же путем? Он должен вернуться тем же путем, потому что, если он войдет из комнаты Терри, он увидит ее прежде, чем она успеет прицелиться.

А как целятся? Как это делали во всех тех вестернах, которые она смотрела в детстве по телеку? Как это делал Рой Роджерс? Паладин? Маршал Диллон? Просто взвести курок. Не дергать, просто нажать на него. Просто хорошенько прицелиться и спустить...

Он идет! Она услышала шаги в коридоре, Где он? Шаги затихли. Она взглянула на дверь Терри — нет, там его нет, опять повернулась к выходу в коридор и увидела ствол ружья. О Господи, он ищет меня! Он ищет меня! Потом она заметила еще что-то светлое, толстое, окровавленное. Это его пенис. Он хочет сделать с девочками то, что уже сделал с ней. Он кончит и убьет ее девочек. Она должна остановить его!

Хорошо прицелиться не удастся — а что значит хорошо прицелиться? — потому что она не видит его. Если только он войдет в комнату. Но тогда он увидит ее! Только несколько шагов. Один шаг. Чуть-чуть поближе. Чтоб она могла видеть хоть что-то, руку, ногу, голову — что-то. Попробовать выстрелить? Боже! Он входит в кабинет? Входит! Сделать это прямо сейчас, сейчас же, сейчас же!

Щелк.

Что случилось, что она сделала не так, она же зарядила револьвер. Щелк. Нет, он не заряжен, и сейчас дьявол войдет и прикончит ее, войдет и прикончит!

Уолкер стонал, он чувствовал, что приближается оргазм, взрыв, восторг, как поднимается он из глубин его существа. Его член — это автомат, и голые еврейки выстроены на краю открытой шахты — как в фильме «Холокост». Он открывает огонь из своего члена-автомата, косит их, разрывает в куски бледную плоть. Но у одной еврейки большие черные груди, у другой — раскосые азиатские глаза, у третьей — курчавые африканские волосы... оооооо!!!

Щелк.

Уолкер услышал, он понял, что это револьвер дал осечку, но как могло быть такое, ведь ружье он держит в левой руке, а член-автомат — в правой...

Щелк.

Он заметил, как что-то зашевелилось в углу, шагнул в комнату, шагнул — и раскаленный кусочек металла ударил его в грудь. Револьвер Чаппи все-таки сработал. Уолкера отбросило назад. Он выстрелил в ответ, и выстрел разнес бутыль старинного водоохладителя, стоявшую рядом с Эстер. Эстер упала, черная боль накрыла ее, как одеяло, сначала она еще слышала оглушительные вопли Флоренсии, но тише... тише, тишина, пустота, ничто.

* * *

Она приехала погостить к тетушке Ровене в маленький зеленый домик позади овощного магазинчика у пологих холмов Южной Джорджии. Тетушка Ровена была хорошей женщиной, может быть, немного слишком щедрой к своим покупателям. Но, как говорила тетушка, «какое это имеет значение, раз я все равно никогда не беременею». Так или иначе, тетушка Ровена знала, что нужно восьмилетней девочке. И в один воскресный жаркий августовский день она разрезала свое старое платье, пришила к нему хорошенькие кружевные рукавчики, а подол обшила бледно-лиловой лентой. Малышка Эстер не могла оторваться от большого, вделанного в дверцу шкафа зеркала. Она улыбалась своему отражению, встряхивая косичками, которые заплела ей тетушка. А потом они отправились на церковный пикник. Тетушка Ровена несла корзинку с отбивными котлетами, пшеничным хлебом, горохом, рисом и флягой холодного чая. Они шли через поле к старой, давно не крашенной церквушке, и тетушка болтала без умолку. Было жарко, влажно, в траве и в воздухе гудели, щелкали, попискивали насекомые. Они подошли к церкви, и тетушка покинула ее, отправилась здороваться с подругами, а маленькая Эстер осталась на грязном дворе. Мальчики не обращали на нее внимания, а девочки рассматривали и пересмеивались, все они были такие недоступные, чужие. Одна рослая, смуглая девочка с расчесанными на пробор волосами подошла к ней.

— Тебя как зовут?

— Эстер.

Все захихикали.

— Ты откуда такая?

— Из Ланты.

— А тут в деревне чего делаешь?

— Меня прислали погостить к тете Ровене.

Опять хихикают.

— Она шлюха, — сказала девочка, и все засмеялись, а Эстер пожала плечами, она не знала, что такое шлюха. — А ты тоже шлюшка?

Эстер не отвечала. Она почувствовала, что что-то не так. Ее обступили.

— Отвечай же, сучка! Мое имя — Танья, — с гордостью заявила девочка-заводила. — Красивое имя, правда? А твое как, повтори.

— Эс... Эстер.

— Эстер? Это ведьм так зовут. Я знала одну ведьму, ее звали Эстер. Может, это ты и есть? Ведьма Эстер.

Девочки захохотали, закричали:

— Эстер-ведьма! Эстер-ведьма!

Потом все сидели и ели за длинным столом, поставленным на лужайке у церкви. Эстер молча смотрела себе под ноги. У нее пропал аппетит.

— Ты чего притихла, малышка? — спросила тетушка Ровена. Рот у нее был набит котлетой.

После еды дети и взрослые опять собрались вместе, а Эстер тихонько отошла в сторону. Она спустилась к ручейку, который вился под деревьями вдоль пыльной дороги. Там было темно и прохладно. Эстер представила, что она олененок, Бэмби, но вспомнила, что у маленького Бэмби тоже не было мамы, и стала воображать себя Робином Гудом в Шервудском лесу.

Она поиграла на берегу, надеясь найти жука или рака, ничего не нашла, сняла туфли и решила немножко походить по воде. Какой-то треск привлек ее внимание, она подняла голову и увидела на другой стороне ручья, шагах в двадцати, маленького мальчика в полном ковбойском снаряжении — в жилете, шляпе, с кобурой на поясе и большими манжетами.

Он бегал между деревьями, прятался за стволами и все время стрелял: пиф-паф, пиф-паф.

Эстер показалось, что он очень красивый и очень странный. Волосы и брови у него были почти белые, глаза — небесно-голубые, а кожа, как молоко.

Эстер сложила руки рупором и позвала...

— Эй, ковбой!

Белый мальчуган подошел и со своего берега уставился на нее.

— Тебя как зовут?

Он не отвечал.

— Ты чего, язык проглотил?

Мальчик вертел в руках шестизарядный игрушечный пистолет.

— Орем.

Эстер обрадовалась.

— Какое красивое имя. Хочешь играть со мной?

Он покачал головой.

— Почему?

— Ты ниггер, а папа не разрешает мне играть с ниггерами.

— Почему?

— Не разрешает, и все. — Мальчик украдкой разглядывал ее.

— Я перейду, — Эстер вошла в ручей, — и мы поиграем в ковбоев или в индейцев. Я буду индейской принцессой.

— Не ходи сюда! — завизжал мальчик. — Папа говорит, ниггеры не смеют соваться в наши владения.

Эстер шла к нему.

Он поднял свой пистолетик с длинным серебристым стволом, заряженный розовыми бумажными пистонами, и палил в нее: пиф-паф, пиф-паф, пиф-паф!!

— Ниггер! Ниггер! Ниггер!!!

И птицы перестали петь, в воздухе запахло гарью и...

* * *

... И Флоренсия все кричала, но это был не человеческий голос, а вой сирены, где-то на улице выла сирена, и вновь боль прояснила сознание. Она почувствовала, что вся мокрая, и подумала: если это кровь, значит, она умирает, и вспомнила взрыв, фонтан воды, осколки стекла...

Она остановила его?

Эстер испуганно раскрыла глаза, рука судорожно шарила в воздухе, наткнулась наконец на револьвер, схватила его, направила на дверь.

Он ушел.

Где он?

— Ты попала, попала! — кричала Луп. Безумные глаза мексиканки сверкали. — Matale! Убей его, Эстер! Убей дьявола!

Где он?

Она снова выпрямилась, и снова боль пронзила ее, новая боль, крошечные осколки впивались в обнаженные ягодицы, ноги. Она ухватилась за стену и двинулась вперед, волоча парализованную ногу.

— Matale! Matale!

Она толкнула дверь револьвером и неуклюже вывалилась из комнаты.

Море крови, потоки крови, коридор завален трупами, только узенькая сухая тропинка идет в другую сторону, к черному ходу.

— Matale, Эстер! Убей его! Убей!

Эстер тащилась по коридору, по кровавым следам, они вели в конференц-зал — большую комнату с полупрозрачными, как парадный вход, стенами. Держа револьвер наготове, она толкнула дверь. Железные пальцы вцепились в плечо, швырнули ее в комнату, на ряд металлических стульев. Казалось, избитое, израненное тело не выдержит, разорвется от боли, но она тут же нащупала выпавший из рук револьер, быстро повернулась. Он занес над ней окровавленный топор. Она спустила курок.

Щелк. Щелк.

Револьвер выстрелил, гейзер крови забил из брюха Уолкера, он отлетел назад, ударился спиной о доску.

Эстер дышала, как затравленное животное, бока вздымались, раздувались ноздри, она не отрываясь смотрела на него.

Он шел к ней, плелся, опираясь на ручку топора, как на костыль, кровь хлестала из груди и живота, стекала по обмякшему теперь пенису и яйцам. Тусклые глаза сразу нашли ее.

— Нет!

Он поднял топор над головой, он шел на нее.

Она знала, что магазин пуст, но все-таки жала, жала на курок.

Щелк. Щелк. Щелк.

Нет! Нет! Нет!

6.42 утра

Автомобиль Голда резко затормозил, врезался в цветочную клумбу, лязгнул буфер. Квартал запрудили черно-белые патрульные машины. Секретарша с простреленными ногами лежала на земле, кто-то накрыл ее свитером.

Голд и Замора выскочили из «форда».

— Мы опоздали! Проклятие, мы опоздали! — воскликнул Шон.

— Какого черта, что вы делаете! — набросился на них стоявший рядом полицейский. — А, это вы, лейтенант. Лучше держитесь подальше. Парень совершенно непредсказуем.

— Что там происходит? — спокойно обратился Голд к патрульному.

— Не знаем, сэр. Скорей всего, стреляет один человек. А может, и дюжина. Видите, трупы у самого входа. Машины «скорой помощи» уже выехали, будут здесь с минуты на минуту. Мы ждем их, перекрыли все выходы. Может быть, кто-то из заложников еще жив. Мы не...

В здании прогремел выстрел. Копы пригнулись ниже за своими машинами.

— Он не в нас целится, — сказал Голд. — Он только что убил кого-то из них.

— Там, в здании!! Сложите оружие и сейчас же выходите! Сейчас же! — кричали в рупор.

— Есть еще один выход?

— Сзади. Мы перекрыли оба.

— Пошли, — кивнул Голд Заморе.

— Лейтенант! Едет специальная группа!

Они, не оборачиваясь, пригнувшись, бежали мимо патрульных машин к зданию. Свернули за угол и наткнулись на двух полицейских, охранявших черный ход. Голд велел им идти следом и стоять у самой двери, чтобы в крайнем случае оказаться под рукой.

Дверь была взломана, Голд и Замора, по-прежнему согнувшись, проскользнули внутрь. Коридор петлял, они двигались медленно, осторожно, проверяя каждый угол. С последнего выстрела прошло пять минут.

Они завернули в последний раз, и страшная картина открылась перед ним. Груда утопающих в крови трупов. Замора прислонился к стене, сглотнул, его вырвало.

Они услышали женский крик: «Нет! Нет!» Второй выстрел — и снова пронзительный крик: «Нет! Нет!» Побежали на голос, спотыкаясь о трупы, скользя в крови, и через полупрозрачное стекло увидели две тени — женщину и мужчину, занесшего над ней топор.

Они открыли огонь, стекло разлетелось, Уолкер медленно сползал по стене, глаза его стекленели, он опустился на пол, он был мертв. Голд и Замора вбежали в зал.

— Убейте его! — кричала Эстер. Они уставились на нее. Наполовину голая, избитая, вымазанная кровью. — Убейте его!

Голд опустился на колени рядом с ней.

— Он мертв, — сказал он мягко.

— Нет! Нет! — Эстер колотила кулаками по полу. — Убейте его! Убейте!

Голд взял ее за руку, она вырвалась.

— Убейте, убейте его! — Она подползла к трупу Уолкера, схватила его топор.

— Хорошо, — сказал Голд. Он подошел, разрядил револьвер в неподвижное тело. Кивнул Заморе.

— Убейте его!

Замора стрелял в труп. Примчались копы, которых Голд оставил у входа. Взглянули на него, на Эстер, друг на друга. Ничего не сказали.

— Он мертв, — обратился Голд к женщине.

Эстер посмотрела на труп, подняла глаза на Голда, заплакала.

— Он в самом деле мертв? — Она боялась поверить, слезы катились по лицу, оставляя светлые борозды на грязных щеках, рот жалобно кривился. — О-о-о-о-о, — стонала она.

Голд снял рубашку, прикрыл ее, обнял. Она прижалась к его груди.

— Вызовите санитаров. Проверьте другие комнаты.

Замора присел на металлический стул, взъерошил волосы.

— Все хорошо, все хорошо, — шептал Голд на ухо Эстер.

Понедельник, канун Рождества

2.57 дня

Шел дождь. Всю неделю шел дождь. Как в ту неделю, когда умерла Анжелика. Прибрежное шоссе перекрыли. Дома съезжали в каньон Лорел. Небо было низким, серым, и как только дождь прекратился, становилось необычайно чистым. Снег на вершинах был виден с бульвара Сансет.

В этом году Рождество и Ханука совпали. На празднично сверкающих улицах в Беверли-Хиллз полно покупателей. Витрины одних магазинов украсились красным и зеленым, других — синим и белым.

Голд отыскал ресторан, в котором он должен был встретиться с Уэнди. Она пригласила его на ленч. Претенциозное заведение, папоротники, графика по стенам. Волосы у официанта были как шахматная доска — прядь черная, прядь оранжевая. Голд заказал виски, но тот сказал, что здесь подают вино и пиво. Голд попросил кружку пива, и официант закатил глаза, словно говоря: «Естественно», — и удалился прочь.

— Просто пиво? — Официант презрительно усмехнулся, мол, так я и знал.

Голд снял целлофан с новой сигары, закурил. Он потягивал пиво и смотрел на потоки воды, сбегавшие по оконному стеклу.

Он увидел, как подъехала Уэнди в своем «вольво», как искала место для парковки, как перешла улицу. Она выглядела похудевшей, повзрослевшей.

Уэнди заметила его, тепло улыбнулась. Сердце Голда растаяло.

— Привет, папочка, — поздоровалась она, снимая пальто. — Я видела твою фотографию в газете. На свадьбе той девушки. Девушки, на которую напал садист-наци.

Она проскользнула к нему за столик, уселась напротив. Нет, выглядела она замечательно. Но по-другому, совсем по-другому.

— Как ты? — спросил Голд.

Она только рукой махнула.

— Очень мило со стороны той девушки пригласить тебя на свадьбу. За кого она вышла, за полицейского?

— За офицера из отдела по условным освобождениям. — Голд рассматривал дочь, как будто видел ее впервые. Она так изменилась.

— На фотографии она хорошенькая. Она совсем оправилась? От того... того избиения? — Уэнди запнулась на слове «избиение» и несколько секунд избегала взгляда Голда. Потом прямо, спокойно посмотрела на него.

— Я думаю, она еще лечится. Но у нее все прекрасно, просто превосходно.

— С ее стороны было очень мило пригласить тебя.

— Очень мило.

— Хотя естественно. Ты спас ей жизнь. — В голосе Уэнди слышалась гордость за отца.

Голд пожал плечами.

— Я опоздал. Я должен был спасти остальных.

— Ты сделал все, что мог. Больше. Ты спас ей жизнь. Не будь так строг к себе, папочка. Ты всегда слишком строг к себе, — запротестовала Уэнди.

Они помолчали. Дождь усилился, нагруженные свертками люди разбегались в разные стороны, спешили укрыться где-нибудь.

— И еще один полицейский был на свадьбе. Красивый мексиканец.

— Наполовину мексиканец, наполовину ирландец. Но он ушел из полиции.

— Да?

— Он стал актером. Сразу после каникул начнет сниматься в одном фильме в Мехико.

— Я не знала.

— После этой истории у него было много предложений. С тех пор он все время снимается.

Вернулся официант с шахматными волосами. Уэнди заказала шпинат и шабли. Голд долго изучал меню: Какие-то диковинные пиццы, салаты для гурманов, торты с пикантными наполнителями, горячие сдобные булочки с ломтиками ананаса. Официант нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

— Гамбургер, — наконец сказал Голд.

Официант покровительственно улыбнулся.

— С авокадо, сэр?

Голд улыбнулся в ответ.

— С луком. И побольше майонеза.

Официант ушел. Голд чиркнул спичкой, зажег потухшую сигару.

— И мне, папочка. — Уэнди порылась в сумочке, вытащила сигарету.

— Ты-то когда начала? — Голд дал ей прикурить.

Уэнди затянулась.

— Забыл? Той ночью.

Они долго молчали. Потом Голд увещевающим тоном сказал:

— Все же это нехорошо.

Уэнди улыбнулась, погладила его по руке.

— Папочка, я подала на развод.

Голд кивнул.

— Думаю, ты права. — Глаза его сверкнули. — Подожди-ка. Ты потому пригласила меня? Хоуи беспокоит тебя? У него хватает наглости предъявлять права на Джошуа?

— Нет, нет. Ничего подобного.

— Если он на что-то такое осмелится, скажи мне. Я с ним разберусь по-своему.

— Папочка, — у Уэнди тоже загорелись глаза, — это как раз то, чего я тебя прошу не делать. Оставь Хоуи в покое. Он тебя до смерти боится, и я прошу тебя не трогать его после того, как развод будет завершен. Что случилось, то случилось. Ничего изменить нельзя. Но я знаю, какой ты злопамятный. Обещай мне, что оставишь Хоуи в покое.

Голд жевал сигару.

— Кроме того, он достаточно настрадался. — Голд ухмыльнулся, но она продолжала: — Он потерял жену. Он потерял сына. И я слышала, что его выгоняют из фирмы.

— Сам виноват.

— Это убивает его, папочка. Я понимаю, он жалкий человечек. Наркоман к тому же. Но, какой бы он ни был, он отец Джошуа. Пусть он не муж мне, но всегда будет отцом твоего внука. Обещай мне не обижать его. Обещай не мстить ему. Обещай.

— Уэнди, уж не думаешь ли ты, что твой старый...

— Папочка, я слишком хорошо тебя знаю. Обещай мне.

Голд взглянул на нее поверх сигары.

— Тебе адвокатом бы быть.

— Обещай!

Голд махнул рукой.

— Хорошо. Я никогда близко не подойду к этой маленькой вонючке. Обещаю.

— Честное слово?

— Богом клянусь. Жизнью моего внука. Официант принес Уэнди белое вино. Она попробовала, потом опять обратилась к отцу:

— Это одна причина, почему я хотела встретиться с тобой. Но есть и другая.

Голд сделал большой глоток пива, негромко рыгнул.

— Пли, Пирожок. — Он лукаво улыбнулся ей, как улыбался, когда она была маленькой. — В полиции так говорят. Пли.

— Я еду в Израиль.

Голд вылил остатки пива в свою кружку.

— Здорово, детка. Сам всегда хотел съездить. Когда едешь?

— Сегодня ночью. Мы летим до Нью-Йорка, потом из Нью-Йорка до Тель-Авива.

— Кто «мы»? Кто едет с тобой?

— Джошуа и я.

— Долгий полет для такого малыша. Ты уверена, что с ним все будет в порядке?

— Ну, он молодец. Я за него не волнуюсь.

Голд пожал плечами, поднес к губам кружку с остатками пива.

— Ты мать, тебе видней. А когда вернешься?

Уэнди перевела дыхание.

— Мы не вернемся, папочка.

Голд опустил кружку.

— Не понял, Уэнди.

— Я уезжаю в Израиль. Эмигрирую. Я воспользуюсь правом, данным мне от рождения. Я еврейка. Я приму израильское гражданство. И Джошуа тоже. Мы едем домой.

Пораженный, выбитый из колеи, Голд не находил слов. — Ты... ты не сделаешь этого.

— Почему?

— Потому что... потому что ты американка.

— Голда Мейр тоже была американкой.

— Это не то.

— Почему не то?

— По рождению она иностранка. Голда Мейр родилась в России.

— Папочка, все евреи, родившиеся не в Израиле, иностранцы.

— Что сказала твоя мать? Что думает об этом Эвелин?

Уэнди закурила новую сигарету. Упрямо сжав губы, посмотрела на отца.

— Она против, изо всех сил против. Чтобы ты мне сейчас ни сказал — я все уже слышала от мамы и Стэнли. И не изменила своего решения.

Голд заикался от злости. Он не помнил, чтоб когда-нибудь так сердился на дочь.

— Уэнди, это безумие. Какого черта ты будешь делать в Израиле? Одинокая женщина с ребенком. Не обижайся, но ты дитя Беверли-Хиллз. Мы все очень любим тебя, окружали заботой, баловали. Что ты собираешься делать в Израиле? Вступишь в киббуц? Станешь фермершей? Поля будешь обрабатывать? Ты обломаешь ногти, от солнца появятся морщины. А как ты будешь воспитывать Джошуа? Как коммунисты?

Она засмеялась, ласково покачала головой.

— Папочка, папочка. Я не вступлю в киббуц. Ты помнишь Лори Фрэнкель? Мы вместе учились. Так вот, у нее магазин подарков в Иерусалиме. Обслуживает в основном христиан-паломников. Она открывает новый филиал, недалеко от Вифлеема, я буду там вести дела. Если повезет, выкуплю магазин, стану компаньоном.

— Я помню Лори Фрэнкель, — сказал Голд. — Она старая дева?

— Папочка! Она замужем за израильским летчиком. У них двое детей. Как видишь, Джошуа будет с кем поиграть.

Голд откусил мокрый кончик сигары, уставился на нее.

— Ты все это затеяла из-за того, что стряслось с тобой?

Уэнди старалась не смотреть на него. Она погасила вновь закуренную сигарету, пригубила вино.

— Наверное, и поэтому...

— Эта скотина Хоуи! — воскликнул Голд. Люди за соседними столиками уже оборачивались на них. — Уэн, не позволяй этой гадюке разрушить твою жизнь.

— Дай же мне кончить, папочка. То, что случилось той ночью, конечно, ужасно. Это поразило меня. Испепелило ту золотую клетку, в которой меня держали всю жизнь. Ты говоришь, вы баловали меня, нянчились, цацкались со мной. Увы, ты прав, но не гордись этим, я думаю, ты, мама и Стэнли оказали мне плохую услугу. Роковую. Я и представить себе не могла, что на свете существуют такие подонки, тем более не могла представить, что муж приведет их в мой дом, что они будут бить и насиловать меня, угрожать жизни моего ребенка. Я думала, что «Девятичасовые новости» такая же выдумка, как саблезубые тигры из «Страны Оз». Теперь я поумнела. Я столкнулась с реальностью. Я рада, что живу теперь не в стране чудес. Но приходится платить большой ценой. Я больше не чувствую себя в безопасности. Нигде.

— Те гады никогда....

— Не желаю слушать, папочка! Я не позволю втянуть меня в это. Я уезжаю отсюда. Из города. Из страны. Я хочу понять, что действительно ценно в этом мире. Я вижу, что мама попалась в сети, расставленные американскими богачами. Чтобы жить, она должна приобретать вещи. У нее есть золотая карточка «Америкен экспресс» — значит, она существует, она кто-то. А кого я выбрала в мужья? Дальше идти некуда. Человечишко, не способный защитить семью от себя самого, не то что от других. — Она постукивала ногтем по бокалу, как молоточком по металлофону. — А я? Что-то не ладно со мной, если я выбрала такое ничтожество.

Голд молчал, не смел взглянуть на нее.

— И мой отец. Более нежного мужчины я не знаю, — прошептала она. — Но он так любил кого-то, а она умерла на его руках. И теперь он не способен выразить свою любовь иначе, как убивая других людей.

Голд заплакал. Закрыл лицо руками, чтобы скрыть краску стыда на щеках.

— Мне жаль, папочка, но я должна покинуть это место. Это Вавилон. Это место не для меня. И не только из-за того, что случилось со мной. А с тобой, что случилось с тобой? История Убийцы с крестом потрясла меня. Ненависть пропитала эту страну. Это неизлечимо. Нация больна, больна горячкой, и эпидемия может вспыхнуть в любом месте, в любую минуту. — Она вздохнула, рассеянно поправила серебряную цепочку на шее. — Может, некоторые люди просто не годятся для этого общеамериканского салата, не могут вариться в общем котле, или какое там название придумали социологи на этой неделе. Может, некоторые просто не могут ассимилироваться, стать частью толпы.

В окно стучал дождь.

— А может, дело во мне, папочка. Я больше не знаю, кто я. Я еду в Израиль искать себя.

Официант принес шпинат и гамбургер. Взглянул на Голда и сразу же отвел глаза, отошел. Уэнди взяла вилку, нерешительно поковыряла салат.

— Последняя некошерная еда. Даже в самолет подают кошерное. — Она откусила кусочек шпината, задумчиво пожевала. — Честное слово, не думаю, что соскучусь по ней.

Голд отнял руки от лица. Он выглядел ошеломленным, постаревшим. Уэнди перегнулась через стол, коснулась его руки.

— Поедем со мной. Тебя ничто здесь не держит. Ничто. Ты можешь подать в отставку и поехать со мной в Израиль. Ты мог бы открыть сыскное агентство или что-то в этом роде. Эксперты такого класса нужны всюду. Поедем со мной, с Джошуа. Начнем новую жизнь вместе.

Голд долго думал, потом покачал головой.

— Я не могу, Уэнди. Я лос-анджелесский коп. Это я знаю точно. Я уезжаю в соседний штат, к реке, и мне не сидится там, не терпится вернуться, потому что это слишком далеко от дома. Я брожу как потерянный.

— Папочка, ты не можешь вечно патрулировать эти улицы.

Голд слабо улыбнулся.

— Я должен, детка, я должен.

Они попрощались у выхода из ресторана, под навесом, она крепко обняла его, прошептала: «Пожелай мне удачи» — и ушла, заторопилась скорей спрятаться от проливного дождя. Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась за углом. Потом поднял воротник, чтобы защитить лицо от южно-калифорнийского зимнего ветра, и прошел с полквартала пешком, до винного магазина. Купил две литровые бутылки «Джонни Уолтера». Сразу у входа в магазин был платный телефон. Он бросил монетку, набрал номер.

— Линия любви, — ответил женский голос с придыханием, растягивая слова.

Голд удивился, помедлил секунду.

— Я хотел бы поговорить с девушкой, которую называют Пышка.

— У нас три Пышки, — голос источал сладость, — Пышка Джонсон, Пышка с Кремом и Пышка Сантос.

— Сантос.

— Боюсь, сейчас она занята. Оставьте, пожалуйста, свой номер. Она скоро вам перезвонит. А может, вас интересуют другие Пышки?

— Что за чертовщина! Это что, телефон, по которому шлюх вызывают?

Короткая пауза, и невозмутимо, уклончиво и все же с потугами на сексуальность.

— Это линия любви, сэр. Может, оставите свой номер?

Голд повесил трубку. Вышел из будки. Дождь припустил с новой силой. Он неторопливо прошел два квартала до своего старого «форда». Одежда промокла, в ботинках хлюпало. Он положил бутылки на сиденье, вытер лицо ладонями. И поехал под дождем домой.

Примечания

1

Масса — мистер (искаж. англ.).

(обратно)

2

Чико — прозвище мексиканцев.

(обратно)

3

Банданна — пестрый платок, обычно шелковый.

(обратно)

4

Коронер — следователь, производящий дознание в случаях насильственной или скоропостижной смерти.

(обратно)

5

Холокост — массовое уничтожение евреев перед началом и во время Второй мировой войны.

(обратно)

6

Мира — смотри (исп.).

(обратно)

7

Коррасон — любовь, возлюбленный (исп.).

(обратно)

8

Окторун (англ. — octoroon) — негр на 1/8 (по аналогии с quadroon — квартерон).

(обратно)

9

Вероятно, название организации, которая вывезла девушек.

(обратно)

10

Да. Я буду работать очень прилежно (исп.).

(обратно)

11

Нет проблем (исп.).

(обратно)

12

Кончено (исп.).

(обратно)

13

Очень быстро (исп.).

(обратно)

14

Послушай, тупица (исп.).

(обратно)

15

Пожалуйста (исп.).

(обратно)

16

Пошли! (исп.)

(обратно)

17

Бар мицва — букв, «сын заповеди» — совершеннолетний (иврит). День бар мицва справляется у евреев, когда ребенку исполняется 13 лет.

(обратно)

18

Кофе с молоком (фр.)

(обратно)

19

Шварца — черная (идиш).

(обратно)

20

Ханука (букв. торжественное открытие) — еврейский восьмидневный праздник, справляемый в декабре в память победного восстания Маккавеев (иврит).

(обратно)

21

Разновидность поп-музыки (англ. motovyn sound).

(обратно)

22

Жаргонное название наркотиков, особенно героина (англ. junk).

(обратно)

23

Джайвинг — от глагола to jive: «играть быстрый джаз».

(обратно)

24

Название синагоги означает «Дом братьев» (иврит).

(обратно)

25

Загаженный (от глагола kasken: «испражняться» — идиш).

(обратно)

26

Бет Шалом — название синагоги означает «Дом мира» или Дом благополучия" (иврит).

(обратно)

27

Кантор — певчий в синагоге (лат.).

(обратно)

28

Сегодня я принимаю заповеди (иврит).

(обратно)

29

Симха — веселье, радость, праздник (иврит).

(обратно)

30

Вероятно, мэр Лос-Анджелеса.

(обратно)

31

Еврейское ругательство (букв, «пенис» — идиш).

(обратно)

32

Птенец, пташка (идиш).

(обратно)

33

Мудак (идиш).

(обратно)

34

Гониф — вор (ашкеназ. иврит).

(обратно)

35

Названия престижных актерских ассоциаций (САГ, АФТРА — американские, «Эквити» — английская).

(обратно)

36

Шикса — нееврейская женщина (ашкеназ. иврит).

(обратно)

37

Штоп — секс (идиш).

(обратно)

38

За жизнь! — традиционный еврейский тост (иврит).

(обратно)

39

Речь идет о бейсболе.

(обратно)

40

Брис — здесь — обряд обрезания (букв. «союз», «завет» (ашкеназ. иврит).

(обратно)

41

Туммлер — пупсик, малыш (идиш).

(обратно)

42

Джон Патрик Макэнроу — американский теннисист, известный своей мощной профессиональной игрой, неоднократный чемпион Уимблдона и других чемпионатов.

(обратно)

43

Шуль — синагога (идиш).

(обратно)

44

Валедиктор — один из наиболее успевающих учеников в классе или студентов в группе, которому предоставляется право произносить прощальную речь в особо торжественных случаях (выпуск школы и т.п.) (лат.).

(обратно)

45

Пороть чепуху! (идиш).

(обратно)

46

«Квалуд» — торговая марка и разговорное название метаквалона, успокаивающего средства, не содержащего барбитуратов.

(обратно)

47

Бубеле — мальчишка, сопляк (идиш).

(обратно)

48

Шлемил — болван (идиш).

(обратно)

49

Тухис — задница (ашкеназ. иврит).

(обратно)

50

Дрек — дерьмо (идиш).

(обратно)

51

Эмес — правда (ашкеназ. иврит).

(обратно)

52

Желаю счастья (ашкеназ. иврит).

(обратно)

53

Брасерос — чернорабочие (исп.).

(обратно)

54

Васпы — от WASP (White Anglo-Saxon Protestanuts) — белые англосаксонские протестанты, так в США называют аристократию.

(обратно)

55

«Ай — Кью» (сокращенное от Intelligence Quotient) — показатель интеллекта, выявляемый с помощью системы особых тестов (англ.).

(обратно)

56

Похолоднее, пожалуйста (исп.).

(обратно)

57

Еще два (исп.).

(обратно)

58

Мегилла — долгая история, сказка про белого бычка, здесь: подробное освещение, раздувание популярности (иврит).

(обратно)

59

Что случилось, сестричка? (исп.).

(обратно)

60

Девочка (исп.).

(обратно)

61

Осторожней! (исп.).

(обратно)

62

Дерьмо с перцем (идиш)

(обратно)

63

Сейчас же (исп.).

(обратно)

64

Бейт-кнессет — одно из наименований синагоги (дословно — дом собраний).

(обратно)

65

Дерзость, смелость, наглость (иврит).

(обратно)

66

Бабушка (исп.).

(обратно)

67

Требуха, потроха (исп.).

(обратно)

68

DЕА — Drug Enforcement Administration — Администрация по контролю за применением закона о наркотиках.

(обратно)

69

АСLU (American Civil Liberties Union) — Американский союз борьбы за гражданские свободы.

(обратно)

70

Девочки, девушки (исп.).

(обратно)

71

Убей дьявола! (исп.)

(обратно)

Оглавление

Пятница, 3 августа

  3.57 утра

  6.05 утра

  7.05 утра

  9.43 утра

  Полдень

  1.22 дня

  5.37 вечера

  9.27 вечера

  11.52 вечера

Суббота, 4 августа

  3.47 утра

  7.33 утра

  11.23 утра

  10.17 вечера

Воскресенье, 5 августа

  10.15 утра

  8.15 вечера

Понедельник, 6 августа

  4.02 утра

  9.35 утра

  11.32 утра

  2.26 дня

  10.42 вечера

  11.59 вечера

Вторник, 7 августа

  7.32 утра

  12.15 дня

  1.37 дня

  3.52 дня

  9.00 вечера

  11.23 вечера

Среда, 8 августа

  0.47 ночи

  3.24 утра

  4.07 утра

  4.42 утра

  11.30 утра

  12.16 дня

  5.07 вечера

  9.31 вечера

  10.10 вечера

  11.42 вечера

Четверг, 9 августа

  1.00 ночи

  2.22 ночи

  4.00 утра

  6.30 утра

  11.22 утра

  2.03 дня

  2.57 дня

  8.15 вечера

  10.30 вечера

  11.40 вечера

  11.41 вечера

Пятница, 10 августа

  2.37 ночи

  2.59 ночи

  5.07 утра

  2.59 дня

  5.07 вечера

  7.31 вечера

  10.45 вечера

  11.32 вечера

Суббота, 11 августа

  0.02 ночи

  3.37 утра

  5.20 утра

  11.15 утра

  2.26 дня

  7.57 вечера

Воскресенье, 12 августа

  5.06 утра

  2.38 дня

  7.00 вечера

  9.16 вечера

  11.42 вечера

Понедельник, 13 августа

  2.01 ночи

  3.02 утра

  4.30 утра

  4.52 утра

  5.32 утра

  6.34 утра

  6.33 утра

  6.42 утра

Понедельник, канун Рождества

  2.57 дня . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте