«Мастер теней»

Мастер теней (fb2) - Мастер теней 595K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Иван Степанович Плахов

Мастер теней Иван Плахов

«Нет того урода, который не нашел бы себе пары, и нет той чепухи, которая не нашла бы себе подходящего читателя». Антон Павлович Чехов

© Иван Плахов, 2018

ISBN 978-5-4493-4816-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Все имена, фамилии, названия стран и национальностей выдуманы и не имеют ничего общего с существовавшими когда-либо действительно историческими лицами или событиями. Все совпадения случайны, автор не несет ответственности за то, что окружающий нас мир ужасней, чем он описывает, если таковые совпадения обнаружатся.

1

Быть художником в наше время так же хлопотно, как биржевым маклером или дилером по продаже дорогих автомобилей. Спрос крайне ограничен и переменчив, а у товара, который ты толкаешь на рынок, никогда нет устойчивой цены. Ее опять же определяет спрос, для которого главное – известное имя. Поэтому все современные художники в основном заняты тем, что поддерживают неустанное внимание – не к своему искусству, а к себе.

Дима Бзикадзе не был исключением. Свою творческую карьеру он начал, когда учился в Строгановском училище: нагадил в одном из залов Пушкинского музея изящных искусств, заработав 15 суток и славу первого перформансиста тогда еще Союза. Благодаря этому незабываемому событию он был отчислен с последнего курса худучилища и стал постоянным участником всяковозможных выставок художественного авангарда как в Столице, так и за границей.

Он одним из первых получил грант Мюнхенского института современного искусства, право стажироваться за границей и участвовать в знаменитой кассельской выставке «Документа», где для показа фекального искусства Диме предоставили целый зал.

Демонстрировать кучи экскрементов было легко, но продавать – невозможно. Тогда Дима вернулся к живописи, как традиционной форме товарного обмена на рынке художественных услуг – по совету своего старого приятеля по училищу Леши Рябого. Тот всё же окончил Строгановку как художник-монументалист, но в дальнейшем специализировался на порнографических миниатюрах в стиле русского лубка. Правда, содержание картин Бзикадзе осталось прежним: срущие и блюющие люди в стилистике Фрэнсиса Бэкона, с искаженными пропорциями, гипертрофированными гениталиями и в цветовой гамме с преобладанием фекальных оттенков. Зато теперь картины можно было продавать, так как они приобрели вещественный характер материальных тел: они только изображали говно, но формально говном уже не являлись.

Коммерческий успех не заставил себя долго ждать. У Димы появилось имя, и его картины начали покупать. Впервые он держал в руках крупные суммы в валюте, которые мог самостоятельно тратить на себя.

Первым делом Дима купил в районе Трубной площади огромную коммунальную квартиру и переоборудовал ее в мастерскую, где мог теперь непрестанно заниматься творчеством, экспериментируя с живыми художественными формами. Это происходило так. Он с приятелями каждый вечер напивался до скотского состояния и затем совокуплялся с потертыми жизнью бабами, каковые неизбежно появлялись там, где была дармовая выпивка. Дима экспериментировал в сексе с их несвежими телами, а утром бежал в ближайшую пивную в Головином переулке, где пытался ликвидировать, но каждый раз безуспешно, острый похмельный синдром.

Так бы он и спился, если бы не одна случайная встреча, изменившая всю его дальнейшую богемную жизнь. Однажды в полдень, когда муравейник головинской пивной становился особенно оживленным, а хмельные разговоры рокотали, то и дело переходя на более высокую ноту, внутрь вошла высокая брюнетка в бордово-красном брючном костюме. Безошибочно отыскав Диму в разношерстной толпе в основном не очень свежих личностей, оживленно обсуждавших мировые проблемы за очередной кружкой пива, поинтересовалась, не он ли Дима Бзикадзе, знаменитый художник-говномаз.

Заданный вопрос был Диме одинаково лестен и обиден. Так что он уточнил, что это за демон-искуситель интересуется им в интимно-ответственный момент первого утреннего опохмела.

Брюнетка, ничуть не смущаясь ни видом Димы, ни его окружения, представилась Сарой Лилит из Америки, очень желающей заказать ему серию полотен для организации его персональной выставки в Нью-Йорке.

Слова о Нью-Йорке и о персональной выставке в Штатах подействовали на Диму просто магическим образом: он уже давно, как всякий родом из совка, мечтал перебраться на Запад на ПМЖ. И тут же пообещал неведомой даме продать душу и сердце, а заодно и всё свое искусство, если она ему это организует.

– ОК, – произнесла загадочная Сара, – заключим стандартный контракт, где факт данной сделки оформим юридически. Вы получите ПМЖ и деньги – а я вас и ваше искусство.

Нечего и говорить, что Дима был на всё согласен. Сделку оформили у этой самой С. Лилит в офисе в тот же день, заверив у городского нотариуса и в американском посольстве.

Через месяц Дима ровно в полдень стоял на Манхэттене, чесал яйца и смотрел на Эмпайр-стейт-билдинг, не совсем понимая, сон ли это, похмельный бред или же явь. В заднем кармане брюк лежала грин-карта, в бумажнике – пятьсот долларов на мелкие расходы. Дело оставалось за малым: намалевать холстов сорок или пятьдесят всё тех же срущих и блюющих мужиков, как обычно, и получить деньги, обещанные по контракту.

И вот тут-то Дима и столкнулся со своей первой по-настоящему серьезной проблемой: он никак не мог начать работать. Нет, держать в руках кисть он не разучился, да никого, собственно говоря, и не интересовало, рисует он красивые с точки зрения пропорций человеческие тела или малюет пикассообразных уродцев, плоды больной фантазии. Физическая немощь охватывала Диму всякий раз, когда он брал кисть и подходил к чистому холсту с желанием ну хоть что-то изобразить. С горем пополам он кое-как одолел две картины за два месяца и почувствовал, что сломался.

День открытия выставки приближался со скоростью курьерского поезда. А Дима тупо сидел в огромной мастерской на пятом этаже в районе Ист-ривер и ничего не мог сделать. Куратором его выставки был некий старичок из евреев-антикваров, который выехал в Штаты с семьей в семидесятые и сделал первоначальный капитал, торгуя тульскими самоварами, палехом, хохломой и прочими продуктами мелкого кустарного промысла индустриального Союза. Он-то и посоветовал Диме снять творческий ступор с помощью темного языческого ритуала, который практиковали латиносы квартала.

– Подзарядитесь их энергией, с чем-то новым познакомитесь. Всё-таки другой этнос, другая культура, другой голос крови, – произнес еврей несколько печально-картавым голосом с участливым сочувствием, глядя на горе-художника темно-карими, почти черными влажными глазами восточной красавицы. – Авось это вам поможет, откроете в себе новые источники таланта.

Дима сходил – и ему действительно на первое время помогло. Он смотрел на кровь петухов, которым живым отрывали головы (этой кровью, еще теплой, окропляли присутствующих), слушал глухие ритмы и вакхические выкрики, участников ритуала, которые корчились от спазмов экстатического оргазма – и это чудесным образом подействовало.

Внутри художника словно заработала динамо-машина и стала выдавать неконтролируемую разрушительную энергию. Ее Дима лихорадочно выплескивал на холсты в виде месива из уже известного говна, крови и кусков тел. Месиво складывалось то ли в натюрморты для людоедов, то ли в изображение содомских актов между вурдалаками и лошаками.

Успех выставки был просто оглушительный. Все картины продали в первые же дни, а миссис Сара Лилит организовала крупную публикацию в журнале «Art report» о Диме и ввела его в круг нью-йоркской богемы. В нее входили дети эмигрантов из бывшего соцблока и всяческие маргинальные личности со всего света, которые тем или иным образом оказались на крыше здания артистического мира.

2

Дима оседлал удачу, и ему даже не пришлось ее пришпоривать. Она летела вперед, словно волшебный Конек-Горбунок, открывая одну радужную перспективу за другой.

Единственная проблема – в условиях западного рынка искусства ему приходилось работать потогонно, как шахтеру-стахановцу, каждый день выдавая что-нибудь на-гора. Только не чувство гордости за великую соцдержаву, чьим сыном он формально оставался, не избыток художественных идей в голове подталкивали творческое рвение Димы, – а штрафные санкции контракта с Сарой Лилит.

В контракте черным по белому было написано: тридцать работ в месяц. Неважно, скульптура это, графика или живопись. Тридцать работ для реализации на внутреннем художественном рынке США. Госпожа С. Лилит взяла на себя сбыт его полотен, но взамен потребовала, чтобы за каждую в срок не сданную картину (в контракте это расплывчато называлось «art-object») Дима платил ей неустойку: один процент усредненной рыночной стоимости его арт-объекта в день.

Чем дороже стоили картины Димы, тем дороже ему обходился каждый день его простоя. Динамо-машина для выработки энергии творческого разрушения всё время требовала новых и новых шоковых впечатлений. Жалкое зрелище откушенных петушиных голов ее уже не удовлетворяло.

К счастью для незадачливого Димы, тот же старичок-куратор познакомил его с Диего, художником из Колумбии. Он создавал такие арт-объекты: развешивал на голых электропроводах бездомных кошек и собак, а затем врубал ток и наблюдал, как орущие животные зажариваются заживо. Обычно Диего снимал это на видеокамеру, а затем демонстрировал запись в каком-нибудь выставочном зале, на стенах которого развешивались опаленные шкуры несчастных жертв колумбийского гения. От арт-шоу художника-живодера Дима получал мощный заряд негативной энергии, которая помогала ему и дальше творить безобразные кровопускания – пока что на холстах.

Но со временем даже вид вопящих от боли животных перестал работать. Нужны были радикальные действия для сублимации энергии ненависти, которая помогала Диме творить арт-объекты на продажу. Своей проблемой он вновь поделился со стариком-евреем. Тот молча выслушал художника, печально посмотрел на него и предложил для начала обратиться к врачу-психиатру. Или же, на худой конец, сходить к психоаналитику, чтобы тот ему морально помог.

Художник предложение отринул и популярно объяснил на русском матерном, что он думает о психоанализе и о всех врачах вместе взятых. На это старик ответил, что Диме неплохо бы начать во что-то верить, но Бог человеку с таким складом ума явно не подходит, и предложил обратиться к антиподу Бога – Дьяволу.

– У нас здесь, знаете ли, Дима, как в Одессе, всё есть. Так что, если хотите, можете сходить на службу к сатанистам. Организуем.

В районе Ист-ривер, на пересечении 14-й Восточной улицы с авеню D, в одном из подвалов неприметного складского здания действительно оказалась церковь сатаны.

Дима сходил туда на службу пару раз, но разочаровался в увиденном. После экспериментов Диего с животными сатанинская служба показалась ему просто детским садом. Все эти тарабарские бормотания на латыни, чтение молитв задом наперед, перевернутые кресты и черные стены… Развлечение для слабонервных интеллигентов-христиан, требующих новых пикантных развлечений, как решил Дима. Правда, кое-что он у сатанистов оценил и даже взял на вооружение. Это право первой крови (они пили теплую кровь жертвы из чаши по кругу) и секс в ритуале (и обливали совокупляющихся на алтаре капища кровью только что убитого жертвенного животного).

Именно с тех пор Дима пристрастился пить кровь живых домашних животных. По утрам он высасывал, как вампир, кровь из куриц и петухов и чувствовал, как вместе с ней он поглощает дух жизни птиц и как их плоть постепенно застывает, превращаясь в мертвую.

Теперь картины художника начали пугать даже его самого – до такой степени, что по ночам он боялся спать в мастерской. Со всех сторон на него глядели полулюди-полузвери, терзающие плоть орущих, переполненных ужасом и болью таких же то ли людей, то ли зверей.

Но притягательная сила ненависти, которая рождала в Диме это искусство, будто толкала его попробовать что-то еще более экстраординарное, нежели просто пить кровь живых петухов.

Как-то вечером, шляясь по ист-риверскому парку, около Вильямсбургского моста он познакомился с черномазой шлюшкой, немолодой, лет сорока, и снял ее на всю ночь за двести баксов и бутылку водки. Водку они тут же и распили вместе, а затем совершенно опьяневшую негритянку Дима оттащил в ближайший заброшенный парковый грот, заваленный пластиковыми мешками с мусором, и принялся сладострастно насиловать. Мускусный ли запах несвежего женского тела, черная ли кожа, выпитая ли водка подействовали на него – или же всё сразу, но Дима перочинным ножом вскрыл пьяной шлюхе сонную артерию и впервые напился человеческой крови. Остановился только тогда, когда его первая жертва перестала хрипеть и безжизненно обмякла. Облил тело шлюхи остатками водки, завалил пакетами с мусором и уходя, поджег.

Дима нимало не смутился совершённым. Наоборот – испытал небывалый эмоциональный и пьянящий подъем духа. Именно с этой ночи, как сам считал, он наконец обрел себя в искусстве и разрешил все свои психологические проблемы. Нашелся тот самый материал, которым питалось отныне его творческое alter-ego. А взамен Дима получил уверенность в собственных силах и материальные блага окружающего мира.

3

Дима Бзикадзе вернулся в Столицу столь же неожиданно, как в свое время покинул ее. Самое смешное – он прибыл без гроша в кармане, с чемоданом, полным несвежего белья, в спешке захваченным с собой. По правде говоря, Дима из своей нью-йоркской мастерской попросту сбежал, дабы скрыться от преследований городской полиции.

Разумеется, его новое увлечение – убивать проституток во время полового акта – для нью-йоркской общественности не осталось незамеченным. Когда количество найденных трупов перевалило за десяток, местная полиция занервничала и преступила к полномасштабному расследованию.

По всем местным телеканалам прошла серия репортажей о новом сексуальном маньяке, которого пресса окрестила ист-риверским вампиром. Население квартала только о нем и говорило.

Все жертвы были цветными проститутками, так что за большинством из них полиция стала негласно наблюдать. Это оказалось не очень сложно. Разношерстные и разнокожие обитатели квартала с готовностью поддержали полицию, добровольно сообщая о подозрительном поведении клиентов жриц любви.

Беспечный Дима, довольно плохо зная язык и не следя за новостями, первое время по-прежнему продолжал снимать проституток, предпочитая метисок и негритянок. Парочку из них он зарезал, и от поимки его спасло только то, что дамы принимали клиента на дому, у себя в квартирах, а не в номерах.

Немного позже старик-антиквар, с которым Дима в последнее время жизни в Нью-Йорке почти что подружился, сообщил ему, что после убийств, наделавших немало шума, всех проституток района – от Вильямсбургского моста аж до моста Квинсборо – негласно контролирует полиция, а местные выслеживают подозрительных личностей. Тогда Дима понял, что ему нужно остановиться на время или что-то кардинально изменить, чтобы избавиться от постоянной необходимости создавать арт-объекты на продажу.

Так у художника родилась шальная идея. Он задумал жениться на своем арт-менеджере Саре Лилит в надежде, что к мужу она будет относиться иначе, чем к компаньону. На худой конец – постараться влюбить ее в себя и вертеть ей потом, как угодно. Дима поделился мыслями со стариком-евреем, но тот лишь печально покачал головой и начал его отговаривать, при этом довольно странно выразился:

– Дима, мой вам совет: не трогайте госпожу Лилит и не домогайтесь ее. Эта дама – типичная vagina dental.

На вопрос о значении слов vagina dental Дима получил ответ, что это по-латински – влагалище с зубами. Мол, такая женщина, как Сара, пожирает мужиков, высасывая из них все соки.

– У нее восточная кровь, – добавил старик. – Она откуда-то из Северного Ирака, а мать ее родом из Курдистана. Со слов Сары знаю, что мать звали Лайлой, а фамилия – Lilith. Так она пишется по-английски. А представляется Сара всегда как госпожа Лилит, а не Лилиз, как было бы правильно. Лайла была художником-керамистом, делала горшки – очень своеобразные. Эта манера получила название whippoorwill-style. А отец Сары – какой-то немец, то ли лингвист, то ли этнограф, по фамилии Хекснфюрер. У нее еще есть сестра, но я ее никогда не видел.

Тем не менее, советом старика Дима пренебрег и принялся реализовывать свой отчаянный план. Первая часть у него получилась на удивление легко. Уже через пару дней госпожа Лилит лежала под ним, широко раздвинув ноги, и тихо постанывала, пока Димина мотыга окучивала темно-бордовое влажное поле сариной промежности.

После столь удачного начала художник рассчитывал на полный успех – но не тут-то было. Как только Дима упомянул о том, что неплохо бы изменить условия контракта – и перестать всецело зависеть от воли Сары, – тут же потерпел крах. Лилит то начинала прикидываться, что его не понимает, потому что очень плохо говорит по-русски, то отвечала, что не может сейчас думать об этом, так как полностью им увлечена, то предлагала вернуться к разговору чуть попозже… В результате Дима попал в двойную кабалу. Днем ему приходилось, превозмогая плотскую и духовную немощь, рисовать, а по ночам – доставлять любовные утехи Саре, которая с каждой ночью становилась всё более ненасытной и требовательной.

Через месяц такой жизни достаточно упитанный Дима, который раньше весил 120 килограммов, осунулся и похудел аж на 20 кило. Рисовать он не мог, испытывая полный упадок физических сил. Поэтому днем спал, а по ночам играл роль сексуального раба. Любвеобильная американка сначала возбуждала его мазями и грубыми ласками, а оставшуюся часть ночи пользовалась им как живым вибратором, каждый раз новым способом удовлетворяя свою похоть.

В довершение к этому Дима всё же попал под подозрение местной полиции. Расследование стало приносить первые плоды. Несколько свидетелей опознали его как человека, который последним посещал одну из убитых проституток. Об этом ему сообщил тот же старик-антиквар. Он встретился с местными детективами: те пришли в его мастерскую, чтобы его допросить.

– Дима, – обратился к нему старый еврей, – если вам есть что им сказать – лучше скажите. Всё равно узнают. Но вам будет уже поздно, как говорят в Одессе, пить боржоми, когда почки отвалились. Они здесь такие дотошные, что докопаются до правды рано или поздно. Учтите, в штате Нью-Йорк смертной казни нет, зато есть пожизненное. Скажите, вам, молодому человеку, это надо – сидеть всю жизнь в здешней тюрьме только за то, что вы русский, а значит, потенциально опасный человек?

В Димины планы это явно не входило, поэтому он попросил старика оказать ему личную услугу: купить обратный билет на самолет в Столицу, пока он уладит дела с госпожой Лилит. На это антиквар за вознаграждение охотно согласился.

Условившись с ним о встрече в тот же вечер в аэропорту, Дима спешно побросал вещи в чемодан, забрал с собой все документы и деньги и, взяв такси, без предупреждения поехал к Саре.

Квартира Сары находилась в одном из домов на Пятой авеню, почти рядом с музеем Гуггенхайма, и занимала целый этаж здания, так что через окна ее спальни можно было любоваться центральным парком, его зеленью и водой, а из окон кабинета – наблюдать за вечной людской суетой на Мэдисон-авеню.

Дима очень надеялся, что Сары в это время не будет дома – и он просто оставит портье для нее записку, в которой как-нибудь объяснит, отчего ему пришлось срочно выехать в Столицу. Но, к удивлению, она будто бы ждала его: портье, узнав художника, сообщил, что госпожа Лилит только что предупредила, что придет Дима, и просила немедленно проводить его к ней наверх, в ее апартаменты.

«Ну, тем лучше, – подумал тогда Дима, – объяснимся напрямую, без посредников».

…О том, что произошло у Сары, Дима не любил вспоминать. На вопросы о ней отвечал уклончиво. Мол, она сделала харакири из-за неразделенной к нему любви. Вскрыла себе живот и намотала на шею собственные кишки. Как бы там ни было, никто не видел, как Дима Бзикадзе покинул ее квартиру, но нью-йоркской полиции достоверно было известно только одно. Тем же вечером из аэропорта имени Кеннеди художник вылетел на родину, воспользовавшись услугами советской компании «Аэрофлот», и через восемь часов тридцать минут борт SU 316 доставил его в Столицу, в аэропорт «Шереметьево-2».

4

Когда человек покинул Родину, решив, что это раз и навсегда, безвозвратно, но был вынужден вернуться, первое время он чувствует себя хуже некуда. Это можно сравнить разве что с поеданием по второму разу шоколада – который ты уже один раз съел, переварил, испражнился им. Самому есть дерьмо всегда хуже, чем заставлять других или же смотреть со стороны. Особенно гадко в таком человеке его самолюбию, которому против воли сделали обрезание.

Именно гадливое чувство уязвленной души, обиды на злодейку-судьбу, которая заставила, вопреки Гераклиту, войти в одну реку дважды, не давало Диме Бзикадзе покоя первые полгода. Он искал встречи со старыми друзьями-ровесниками, с кем когда-то учился, и ревниво интересовался их успехами в жизни и карьере.

Никто из однокашников, правда, особо никуда не продвинулся. В большинстве своем они остались просто тусовщиками, фоном для основной художественной жизни столицы. Только пара человек выделялась успехами на общем фоне нонконформизма и всеобщего пьяного веселья Диминых дружков.

Первым был Гера Левинсон, урожденный барон Таубиц фон Левинсон. Гера был потомком какого-то заштатного немецкого князька, который незадолго до революции приехал в Россию и не без труда получил российское гражданство. После дальнейших исторических перипетий и мытарств его отпрысков по полям и весям великого «внутреннего континента» первая, злополучная часть фамилии потерялась – не без стараний потомков, конечно. Те вели благопристойный образ жизни трудящихся интеллигентов в первом пролетарском государстве, где приставки «фон» и германские фамилии не поощрялись. Потому Левинсонов позже принимали за обрусевших евреев, и всяческие Гершенсоны, Лившицы и Кокенбауэры помогали теплым участием в устройстве их судьбы.

Отец Геры, по всем документам чистокровный еврей, но с внешностью ницшеанской белокурой бестии, легко сделал карьеру профессора столичной консерватории. Сын его окончил музыкальную школу по классу скрипки. Правда, Гера выбрал иной путь, нежели его папаша. Тот, антисемит и убежденный русофоб, тем не менее, на Пейсах ходил в столичную синагогу, а на Пасху дирижировал хором певчих в Елоховском соборе, вместе со всеми христосовался, кричал «Христос Воскресе» и радостно разговлялся под обильные возлияния церковного вина.

Двойная жизнь родителей молодому Гере не нравилась. Так что музыке он предпочел живопись, а красному вину – простую водку, и много. Несмотря на протесты главы семьи, он всё же – правда, не без папиных связей, – поступил в художественный институт имени Сурикова, где и просиживал штаны пару лет, ничего не делая. Когда терпение проректоров окончательно истекло, а разгульная жизнь юнца стала невмоготу даже ректору, его (опять же не без участия папы) перевели на курс монументальной живописи в Строгановское училище.

Там Гера благополучно пропьянствовал до самого диплома и познакомился с Димой Бзикадзе. Они близко сошлись с ним на почве русофобства, так как Дима тогда (то ли на почве алкоголизма, то ли в силу навязчивой идеи) выдавал себя за потомка немецкого князя Гессен-Дармштадтского, уверяя, что он – дальний родственник Романовых по женской линии и даже «где-то и как-то» единственный законный наследник российского престола.

Выйдя из института с дипломом художника-монументалиста, Гера даже толком не умел рисовать. Но зарабатывать на жизнь было надо. Ситуация усугубилась тем, что в его семье неожиданно кончились деньги: в стране грянул экономический кризис, в обществе поменялись приоритетные ценности, произошла денежная реформа и масса еще черт знает чего. Нужно было срочно найти способ легко и необременительно зарабатывать.

И Гера его нашел. Организовал Фонд обновленного российского дворянства, восстановил первую часть своей фамилии и снова стал бароном Таубицем фон Левинсоном, а затем объявил себя регентом российского престола и «временным блюстителем российского императорского двора».

Двора, правда, никакого не было, но его Гера очень быстро организовал, за деньги выдавая от своего имени дворянские звания всем, кто хотел. Предприятие, основанное на глупости и честолюбии разбогатевших рыночных торговцев, оказалось настолько выгодным, что уже через пару лет Гера купил себе квартиру на Кутузовском проспекте (там разместилась штаб-квартира фонда) и выпросил у столичного правительства старый особняк в центре города, где разместил некое подобие Дворянского собрания, организовывал балы и приемы для новой русской «аристократии» – за ее, разумеется, деньги.

Второй из друзей Димы, кто сделал себе «карьеру», – его старый приятель Боря Картавых по прозвищу Боб Красноштан. Красноштаном его прозвали за то, что в свое время, еще в конце восьмидесятых, Боб-хиппан сшил себе штаны из красного плюшевого знамени и в таком виде с парой девчонок появился на Гоголевском бульваре.

Его появление вызвало фурор. Пенсионеры и работяги остолбенели, а местная молодежь и школьная поросль забилась в истерическом восторге.

Первый же постовой, увидев Борины штаны, среагировал на них, как бык на красную тряпку, и под пронзительно-веселую трель милицейского свистка устроил погоню. К его истерическим крикам и свисткам присоединились еще пара постовых, и они, как собаки зайца, гоняли Борю по Пречистинским и Остоженским дворам часа два – но без толку. Преодолев все препятствия, Боря благодаря завидному здоровью ушел от погони, а в среде тогдашних хиппи заработал репутацию гуру и кличку «Красноштан».

Будучи убежденным хиппи, то есть противником насилия, Боря всем друзьям предлагал выкурить «трубку мира», в которую забивал основательную порцию гашиша или опиума, благо тот у него был всегда: помогали обширные восточные связи. Боб учился с Димой в одном институте, но на другом факультете – на кафедре промышленного дизайна, и был в числе его близких друзей именно потому, что позволял иногда Диминому сознанию благодаря химвеществам расширяться до таких пределов, где само понятие реальности становилось нереальным.

Собственно, Борю в институте ценили именно за то, что за пару десятков рублей он дарил любому билет в страну грез, в то время как на эти деньги в стране развитого социализма уже ничего реального нельзя было купить. Боря откровенно торговал иллюзиями, называя себя «архитектором теней». Под тенями он, очевидно, понимал тех, кто прибегал к его услугам.

Когда начался бум на новый художественный авангард из России и по Столице рыскали арт-агенты и импресарио из-за рубежа, выискивая всё сколько-нибудь похожее на то, что делали тогда в «капиталистическом и загнивающем» западном художественном мире, Боря организовал несколько акций.

Одну из них он провел на Красной площади. Прямо перед мавзолеем группа молодых людей сбросила с себя пальто и портки и оказалась в чем мать родила, затем улеглась на брусчатку и своими телами выложила слово «ХУЙ». Сию композицию Боря заснял на пленку и опубликовал во всех мало-мальски престижных художественных журналах за рубежом. Примерно то же самое он проделал еще на паре площадей Столицы и Северной Пальмиры, заработал в общей сложности 40 суток в КПЗ и титул Короля перформанса в России.

После Боб увеличил снимки этих действ до двух-трехметровых размеров и организовал выставку, с ней колесил по городам России, на презентациях и открытиях угощая зрителей бутербродами с марихуановым маслом и балтийским коктейлем (смесь водки и кокаина).

Вот именно с этими двумя «удачниками», как их называл сам Дима, он и решил организовать новое художественное предприятие «Арт-бля».

Почему он не стал делать это сам? Всё очень просто. Вернувшись из-за рубежа на родину-уродину, он в одночасье потерял художественное имя, под которым можно было собрать народ. Из-за долгого отсутствия Диму забыли все. И когда его приятель Витя Штеллер на одной из презентаций представил его новому «мэтру» столичной жизни как короля хэппенинга, мэтр равнодушно поинтересовался, за что Диму так прозвали.

– Он насрал прямо в Пушкинском музее, – ответил Витя. – Прикинь, прямо перед полотном Матисса. Разве это не художественно смело, а?

– Я не вижу здесь ничего художественного, – иронично протянул мэтр и снисходительно посмотрел на Диму. – А если бы он насрал в консерватории, он что, был бы тогда композитором-новатором?

Эта шутка так понравилась всем окружающим, что они оглушительно ржали над ней еще минут пятнадцать, а Димина репутация художника-авангардиста была в Столице окончательно и навсегда погублена. Мало того – за ним закрепилась кличка «Говнюк». И от дурного запаха репутации и новой клички не помогал никакой импортный дезодорант или освежитель воздуха.

5

Димина идея была проста, как банный лист, а точнее – как фиговый листок, прикрывающий срамное место падшего человека. Он предложил друзьям организовать элитный клуб, члены которого могли бы реализовывать самые низкие и темные человеческие желания. Доводить их до низшей точки падения – ритуального убийства с поеданием тела жертвы в сыром виде. А в качестве жертв приглашать их конкурентов по бизнесу или обидчиков.

Идея приятелям понравилась, но каждый из них внес свои уточнения.

– Безусловно, основная цель жизни современного человека – получать наивысшее наслаждение. То есть удовольствие – и физическое, и духовное, – закуривая ментоловую сигаретку, мечтательно протянул Гера. Он прикрыл глаза и откинулся в мягком кожаном кресле своего кабинета, где его приятели собрались после очередного предновогоднего бала-маскарада. – Но именно удовольствие. А понятие «удовольствие» должно включать в себя и эстетическую часть. То есть это должно быть красивое, изысканно оформленное убийство, которое собой подчеркнет изначальную красоту убиваемого тела. Бывает иногда – знаешь ли, Димыч, – хочется красивую, ценную вещь разбить из-за того, что она, во-первых, не твоя, а во-вторых… Просто так, без причины. Непередаваемо больно и невозможно терпеть эту красоту – и хочется ее осквернить. Это как желание красивую бабу трахнуть. Кто бы она ни была – а это в тебе, когда ты на нее смотришь, на уровне инстинкта. Ты ее хочешь. И только самоконтроль удерживает тебя вот от такого: просто подойти, сорвать с нее одежду, схватить за сиськи и за жопу да на спину завалить, а?

– То есть ты предлагаешь, чтобы жертвой обязательно была именно женщина? – уточнил Дима.

– Не просто женщина. Красивая, очень красивая женщина. И чтоб ее сначала, понимаешь, все оттрахали, а потом задушили. И непременно шелковыми чулками.

– Гера, кончай молоть чушь, – перебил его Боря и, отхлебнув балтийского коктейля, продолжил: – С тем, что надо бабу убивать, согласен. Ненавижу этих двужопых, всё время мужикам жизнь портят. Но зачем ее душить? Давайте голову отрезать, это куда круче. Помните, в институте нам историю рассказывали – когда Гойя умер, то неудачливый завистник-коллега его могилу раскопал, отрезал у трупа голову, выварил ее и из черепа сделал себе чашу. И пил из нее – за здоровье Гойи. Это, по-моему, эстетично, а? Вот ты бабу трахаешь, она вся изгибается, а тут ей кто-то сзади – чик ножиком по горлу! Кровь на груди, на плечах, а ты дальше ее трахаешь, только уже без головы, во! Это тебе не декаданс с чулками, это прям Эль Греко: пурпур крови, белая пена спермы, желтый блеск пота на ее бедрах. И народ вокруг, со свечками в руках.

– А почему со свечками-то? – иронично протянул Гера, нервно затягиваясь сигареткой.

– Для романтики, черт побери. Сами же сказали – ритуальное убийство. Значит, никакого света, возбуждающая ритмичная музыка, до этого – всеобщий свальный грех, а затем – кульминация: убийство самой красивой и желанной для всех на алтаре, в центре комнаты. И главное – бабу должна баба убивать.

– А это-то зачем? – удивился Дима.

– А символично, старик, очень символично! Красота гибнет от красоты. Этакий последний день Помпеи: красивые люди, гибнущие в прекрасном блеске разбушевавшейся стихии. Блин, ребята, да это уже Брюллов: мягкий свет колеблется, прекрасное голое женское тело, кровь, цветы, печальная музыка… Супер.

– И каждый потом кровь убитой пьет! Чтоб как причастие, как круговая порука! – выдохнул возбужденный Дима и без спросу отхлебнул половину из Бориного стакана.

– Кровь? – протянул Гера и, перекинув ногу на ногу, сладко потянулся. – Ну, я даже не знаю. А это гигиенично? А то заразимся чем-нибудь…

– Да чем заразимся, Гера, чем заразимся? Это же самый кайф, понимаешь – еще теплую, как вино. Это – это настолько кощунственно и противоестественно, что если попробуешь, то продолжишь – снова и снова. Хотя бы чтоб доказать себе, что ты не слабак, что ты можешь это сделать снова, – горячо заговорил Дима. – Это как один раз ширнуться и глюки испытать, от которых тебе еще никогда так приятно не было. Да ты потом отца с матерью укокошишь, лишь бы снова «там» побывать, – протянул неожиданно медленно Дима и показал куда-то в сторону.

Зрачки его вдруг настолько расширились, что почти слились с контуром радужки, отчего Димин взгляд стал инфернальным, нечеловеческим. По всей видимости, Борин коктейль подействовало на Диму так сильно, что он начал отключаться от реальности и впадать в наркотическую кому. Но Боб и Гера, будто не замечая того, продолжили обстоятельно и с интересом обсуждать пикантную эстетику убийства.

– Нет, правда, в этом что-то положительное есть, – убежденно сказал Боря. – Ты знаешь, Гера, я уверен, дело выгорит. Денег загребем. Мы ведь станем продавать иллюзию убийства. Они, правда, не сами будут его совершать, зато во всем соучаствовать. А иллюзии – это самое выгодное, это всегда востребовано. Затем, соответственно, цепь раскаяния в совершённом, страх, паника – в своем роде наркотическая ломка, а потом опять порция адреналина в крови и всё по новой. А пятна крови – это как сильная эмоционально-вкусовая связка, на уровне синдрома Павловского рефлекса. Порезал, к примеру, палец и его облизал, прикусил язык или зуб, или десна заболела и во рту вкус крови – и тут же накатит воспоминание и желание снова испытать вседозволенности и остаться безнаказанным. Нет, я думаю, что кровь нужна.

– Ну раз вы так оба настаиваете, да еще меня и какой-то психологией педерастов и неврастеников грузите, пусть. Я почти убежден, что работать мы будем с одними душевнобольными. Их теперь так много, что даже можно выбирать. Как-никак рынок, теперь во всем рыночные отношения, – подытожил Гера и, налив себе рюмку коньяку, чокнулся и выпил с Борей за успех нового совместного предприятия.

6

Когда Диму и Геру посетила идея создать элитарный суперзакрытый клуб прирожденных убийц, то первой об этом узнала Варя, одна из его близких знакомых, с которой его многое связывало.

Гера попросил ее найти надежных женщин для участия в нетрадиционном арт-проекте. Варя тут же доложила об этом Селене, своей патронессе по закрытому ордену женщин-жриц тайного культа Изиды, в котором состояла – и лишь только после того, как та вызвала инкуба Сатурна и, ритуально совокупившись с ним, получила благоприятное пророчество, Варе разрешили участвовать, а еще – привлечь в новое для ордена дело ее старших подруг Инну и Жанну.

Варя уже была достаточно опытной колдуньей. Помимо низшей, симпатической магии во всех проявлениях (гомеопатическом и контагиозном) она освоила еще и высшую, индифферентную (инфернальную и астральную), так что ей не терпелось применить знания на практике.

Ей, как молодой колдунье, нужно было отведать человеческой крови, чтобы наконец пройти наивысшее магическое посвящение, но участвовать в слишком грязных обрядах ее сестры по ордену и одновременно близкой подруги Жанны ей претила врожденная брезгливость. Жанна дружила с сатанистами, глава которых Готлиб Рольпистон, известный как Гоблин, работал в морге прозектором и доставал для них необходимый для ритуалов человеческий материал – части тел мертвецов и сцеженную трупную кровь.

Для начала нужно было найти первую жертву. На эту роль другая ее сестра по ордену Инна очень рекомендовала свою коллегу по цеху поэтов Виолу Блейдун, творения которой просто ненавидела. По мнению Вари, стихи Виолы были такие же омерзительные, как и стихи самой Инны, с той только разницей, что Блейдун строки рифмовала.

Она специализировалась на любовной лирике и производила в бесконечном количестве такие опусы, как этот, например, под красноречивым названием «Банальность»:

Одинокий фонарь светит в ночь на углу,

Мир заснул и не слышно шагов,

В этот час я сижу у тебя на хую,

Размышляя над словом «любовь».

Может, это как раз свет в ночи, тот фонарь,

Что стоит на углу, молча ждет —

Может, что у тебя упадет?

Но решить не могу: мне мешает комар,

Что жужжит и кусает меня в вагиналь.

Может быть, это песня в тиши, скрипки плач,

Что проносится в мирной дали?

Вот опять: со шкафа громко плюхнулся мяч.

Ух, достал, поскорей отвали!

По утрам на плите догорает омлет

И мешает мне делать сакральный минет.

Вот и ночь пролетела, а дворник метлой

Разрушает моих мыслей сладостный строй.

Ах, однако, люблю я подумать порой

Про того, кто меня не любил,

Про того, кто меня не сгубил.

Виола Блейдун даже получила литературную премию от молодежного журнала «Ж+ПА» за стихотворение «Another brick in wall», которое начиналось словами:

Кирпичный мир глядит на нас.

Из кирпичей мой бывший класс.

Везде вокруг нас кирпичи,

Кричи тут или не кричи.

Для начала Инна пригласила поэтессу на вечеринку к Диме Бзикадзе. Виолу уговорили почитать гостям свои новые стихи, а Варя и другие присматривались к кандидатке на роль первой жертвы.

Та оказалась высокой и довольно симпатичной девушкой с короткой стрижкой каре и волосами, выкрашенными в бледно-голубой цвет. Когда она читала стихи, то непристойно крутила задом и непрерывно гладила и поправляла упругую грудь, которой явно было тесно в бюстгальтере.

Стихи, которые читала Виола, были еще хуже опубликованных, так что чувствительного Геру Левинсона с непривычки даже вырвало пару раз. Причем рвота была аж зеленого, желчного цвета, а наутро у всех болела голова: то ли от стихов, то ли от паленой водки.

Начала Виола свой поэтический вечер со следующих строк, которые буквально проблеяла с завываниями и всхлипами, порой переходящими в истошные крики, имитирующие женский оргазм:

Чайник на плите.

Радио молчит.

В грязной суете

Жизни монолит.

Солнце, как моча,

Залило глаза,

Всю меня облив.

Извращенка я?

Я в борделе вот,

Смысла нет бежать,

Даже рот зашит,

Не могу кричать.

Вот паук ползет,

Судеб костоправ,

Жизнь и счастья мед

На угол променяв.

Не успели гости переварить первое стихотворение, как Виола, пропустив стаканчик портвейна для смягчения голоса, как она изящно выразилась, тут же прочла еще два: первое называлось «Electric light», а второе – №17.

«Electric light» начиналось со слов:

Ваша дочь максималистка.

Вы ей на слово поверьте.

Она хочет скорой смерти,

И мгновенье это близко,

а №17 вторило первому:

Я всё и ничего.

Я пустота и мир.

Я истина того,

Что в тишине квартир

Родилась и умру,

Живу и нет меня.

Чумные на пиру,

Прибавьте же огня!

Все стихотворения Блейдун были похожи на приведенные выше, но доконало всех ее «Вечернее», закончившееся так:

Опереться бы нежной ручкою

На балкончик крахмально-морозный

И растаять в закатном знамени,

Полететь вместе с клином свищущим.

Да, знать, вечно гореть мне в пламени

И всю жизнь оставаться ищущим.

От слов «нежной ручкою на балкончик крахмально-морозный» Геру скрутило так, что он подумал, не приступ ли это аппендицита. Когда ему полегчало, то знаками (на слова уже сил не было) он дал Варе понять, чтобы она нашла любой повод прервать чтение стихов, от которых его просто выворачивало наизнанку.

Остальные желание Геры активно поддержали и устроили Виоле просто оглушительную овацию, этим положив конец поэтическому вечеру и одновременно начав неформальную часть вечеринки.

Виола, к счастью, не заметила эффекта, который произвели стихи на всех присутствующих, и приняла активное участие в потреблении спиртных напитков. Пока молодая поэтесса выпивала в компании Димы и Бори Красноштана, рассказывающих ей скабрезные анекдоты о военных и врачах, Варя, Гера, Инна и Жанна уединились в соседней комнате и на коротком совещании единогласно пришли к выводу, что кандидатура Виолы им вполне подходит. Для Геры было важно, чтобы жертва была красивой и молодой, а для Вари и ее подруг – чтобы она не была христианкой.

– Я думаю, что русская поэзия нам только спасибо скажет, если мы ее избавим от автора таких стихов, – ядовито пошутил Гера и хитро подмигнул Инне.

– Поэзия – это состояние счастья, даже ценой собственного разума. Где вам, циникам, это понять, ведь вы даже не догадываетесь, какую услугу оказываете этой милой девушке. Так хоть ее тело послужит спасению ее души, а иначе погибнет и то и другое и – это самое печальное – никому не принесет ни грамма удовольствия.

– А ей больно не будет? – поинтересовалась Варя. Окружающие истерически захохотали.

– Больно… – чуть ли не ревел Гера, свалившись на пол и держась обеими руками за живот. – Она говорит – больно… Ха-ха-ха…

– Что тут у вас такое? – заглянув на шум в их комнату, поинтересовалась любопытная Виола. – Мы с ребятами пропустили что-то интересное?

– Отнюдь, – еле переведя дыхание после смеха, произнесла Жанна и, полуобняв Варю, ответила: – Тут нам Варя клевый анекдот рассказала, просто обхохочешься.

– Какой, если не секрет?

– Я тебе потом, Виола, расскажу. Он очень личный, – спасла положение Инна и, оттеснив Жанну, повела поэтессу выпить за успех ее новых стихов.

Через пару дней Блейдун была принесена в жертву человеческому любопытству, напоив своей кровью двадцать Геркиных гостей и связав их отныне в единую магическую цепь.

Первое ритуальное художественное убийство произошло на редкость гладко, а Гере Левинсону принесло сто тысяч долларов чистого дохода, а в Столице начали появляться слухи о Выхинском маньяке.

Варе очень ясно запомнились подробности ночи, когда она впервые попробовала свежую человеческую кровь и сырое человеческое мясо. Потом она часто думала: а что если бы она смогла вернуться в прошлое, в то время, когда познакомилась с Жанной Ведьмак? Сумела бы она отказаться от пути, который сама выбрала в жизни?

И что удивительно, Варя каждый раз понимала, что ей нисколечко не стыдно за поступки, которые она совершила. И если бы судьба предоставила ей такую возможность, она без колебания выбрала бы тот же путь – сладкие поцелуи Жанны, опыты в любви и магии и ни с чем не сравнимое удовольствие от парной крови только что убитого человека.

«Может, это аномалия? Может, я просто урод, нравственный выблядок?» – частенько спрашивала себя Варя, пытаясь найти в глубине души хоть какие-то признаки беспокойной совести, но, к удивлению, продолжала чувствовать себя просто отлично.

«Получать удовольствие – это единственная цель жизни человека», – частенько она повторяла вслед за Димой Бзикадзе, главным потрошителем клуба прирожденных убийц.

«Уж он-то явно испытывает оргазм, когда режет очередную девушку», – думала Варя, вспоминая глаза Димы, которые сияли при заклании жертвы особым, поразительно всепроникающим светом.

«У него добрые глаза убийцы», – вспоминала Варя фразу Инны, сказанную ей о Диме, когда та впервые его увидела.

– Такие глаза бывают только у человека, кто видел бога, – сказала она Варе, когда та спросила ее мнение о Бзикадзе.

– И кто же видел бога? – иронично поинтересовалась Варя.

– Только тот, кто видел лицо человека, которого убивает, и свет всего мира в его глазах, когда того оставляет жизнь. Только он может сказать, что заглянул в лицо богу. Это длится мгновенье, невероятно краткий миг. Но он стоит того, чтобы ждать встречи с ним целую вечность. И именно это убийцы забирают у тех, кого убивают, – всего лишь краткое свидание с богом.

– Но мы ведь с тобой в него не верим.

– Да. Но те, кто умирают, не знают об этом. Заметь – даже те, кто изначально отрицали его существование.

7

Последнее время Диму мучили ночные кошмары. Ему являлась Сара Лилит и, шевеля голубыми губами мертвеца, всё время твердила:

«Любимый, почему ты оставил меня? Почему бросил? Вернись ко мне, любимый, я жду тебя, я жду тебя. Где ты? Вернись, вернись, вернись…»

Тело ее покрывали лиловые трупные пятна, изо рта шел сизый дым, а волосы развевались, будто от порывов сильного ветра.

К тому же у Димы обострился хронический геморрой, которым он страдал со времен бесшабашной молодости. Однажды застудил зад, сидя ранней весной на камнях фонтана в сквере Большого театра, где в ту пору любила собираться богемная столичная молодежь, или, как они себя сами именовали, гламурные подонки.

«К чему бы это? – зло размышлял Бзикадзе, сидя в сортире и ощущая при каждом сокращении сфинктера, как из него вместе с калом обильной капелью течет кровь. – К чему вся эта хрень снится? Явно не к добру. Нужно с Рафиком потолковать – он у нас доктор по мозгам, ему видней. Еще и накануне очередной встречи с богом… – Так Дима называл вечер ритуального убийства. – Нужно срочно достать подходящую девку. Но, как назло, никого на примете нет. Единственная надежда – случайно кто сам объявится: на ловца, как известно, и зверь бежит. Эх, найти бы не одну, а целых двух баб, и обеих выпотрошить. Тогда можно с народа в два раза больше денег взять… За, так сказать, эксклюзивный номер».

При мысли о сегодняшнем вечере у Димы от возбуждения запершило горло и перехватило дыхание.

«Эх, не успокоюсь, пока не выпью пива. После вчерашнего во рту будто кошки нагадили».

Подумав еще пару секунд, он приоткрыл ногой дверь туалета и раздраженно крикнул в сумрак коридора, что расходился в разные стороны от проема:

– Ирка, а Ирка, блядь! Иди сюда быстрей, да банку пива захвати!

Подождав секунд десять и не услышав ничего в ответ, он подался как можно дальше всем телом вперед, не слезая с унитаза, и что есть силы еще раз заорал:

– Эй, ты, блядь! Ирка! Кому сказал – ко мне!

В его голосе зазвенела такая злость и змеиная сила, что это подействовало. Сбоку лениво зашаркали, и перед ним в освещенном проеме возникла абсолютно голая рыжеволосая девица с опухшими после сна глазами и следами от складок простыни на левом бедре и плече. Руки безвольно болтались вдоль тела, как плети, в каждой было зажато по банке пива, а груди лениво висели треугольными лоскутками кожи с розовыми пуговками маленьких сосков на костлявом абажуре грудной клетки. Сама девица сутулилась и пошатывалась, выпятив плоский веснушчатый живот с сильно выступающим меховым клочком лобка. Она села на пол и медленно протянула ему пиво. Дождалась, пока он его не вскроет и не начнет жадно пить.

– Ну что, утолил жажду? – полусонным, капризным голосом избалованной мужским вниманием женщины тихо произнесла она и, полуоткрыв глаза, презрительно взглянула на Диму. – Я могу идти снова спать?

– Иди, родная, иди. Только напомни, кто мне сегодня звонил? Слышь, что я тебе говорю, блядь рыжая! Очнись! Звонил кто? Ты же подходила!

– Сам мудак, объебос грузинский, – вяло огрызнулась девица, медленно пытаясь встать, опираясь руками о кафельные стены, чтобы сохранить равновесие. – Блядь какая-то звонила, ты потом с ней сам говорил, пока не отключился после прихода. Не помнишь, что ли? Всё уговаривал сегодня вечером зайти, Людочкой называл. Просил, чтоб подружку с собой захватила. «Приходите! Да не одна, а обязательно с вашей очаровательной подругой! Ах, спасибо, что вы мне позвонили! Ах, я вас помню, конечно, помню!» Как же, помнишь ты их, охуярок столичный, помнишь ты их, блядей заштатных. Где ты их только находишь, прости господи, погань какую-то? Небось на вокзале или в стрип-баре засранном для водил-дальнобойщиков. А потом лечись от гонореи или трихомонады какой-нибудь.

– Молчи, Ирка. Ни хера ты не понимаешь. Мне они для дела нужны, понимаешь – для Дела! Не ревнуй, это просто материал, свежее мясо для нашего шоу. Или ты забыла, что сегодня особенный день – встреча с богом, а?

Девица ничего не ответила и, закончив подниматься с колен, наконец выпрямилась, повернулась к Диме спиной, слегка наклонилась вперед, выставив в сторону его лица свой немного обвислый, но еще вполне аппетитный зад, и демонстративно громко даже не пукнула, а пернула.

Затем, не обращая внимания на его возмущенные возгласы, гордо выпрямилась и, слегка покачиваясь, исчезла в глубине коридора, оставив после себя на полу туалета банку пива.

– Эх, вот как должен начинаться каждый день, – потянувшись за ней, прошептал Дима и, с громким хлопком вскрыв банку, одним махом вылил ее содержание в рот. Утолив жажду, отшвырнул далеко в глубь коридора банку и, встав с унитаза, спустил за собой воду.

Заткнув клочком туалетной бумаги кровоточащий зад, он медленно побрел в ванную, на ходу пытаясь вспомнить, с кем же он сегодня утром договаривался о встрече на вечер.

От частого злоупотребления горячительными напитками и кокаином у Димы в последнее время с похмелья случались полные провалы в памяти. Он совершенно не мог вспомнить, что делал накануне или даже пять минут назад, без посторонней помощи.

Вот и сейчас Дима стоял в душе под струями горячей воды. Свежая порция алкоголя шумела у него в крови и память заработала, отдавая из глухой темноты вчерашнего и сегодняшнего утра отдельные фрагменты скупой информации.

Постепенно они сложились в довольно занятную картину. Вечер он провел в компании двух скульпторов, Чернова и Кирюхина, в свое время знаменитых тем, что они отформовали и отлили из бронзы для Вучетича фигуру Ленина с эрегированным членом – так что он указывал вперед, в будущее, не только знаменитой кепкой, зажатой в кулак, но и причинным местом, которое колом торчало из складок бронзовых штанов.

Парадоксальна дальнейшая судьба статуи обезображенного вождя. Член не стали отпиливать, чтобы придать фигуре пристойный вид. Ее просто потихоньку переправили в одну из слаборазвитых африканских стран и установили перед сквером советского посольства как подарок.

Вождь мирового пролетариата указывал на его вечно запертый вход в здание, намекая местным гражданам, что именно там находится источник его невероятной сексуальной силы, в честь которого можно было получить бесплатно глянцевые брошюры о социализме и портреты генсека Брежнева.

Как ни странно, но именно сочетание памятника эрегированного Ленина с портретами Брежнева привело к становлению социализма в отсталой аграрной стране. Местное население искренне полагало, что социализм – это учение о приумножении в неограниченных количествах мужской потенции, а не развитие общественных средств производства. Брежнев для них был настоящим воплощением социализма: по местным поверьям, размер и густота мужских бровей были напрямую связаны с сексуальной мощью.

Но если наивные африканцы поверили в социализм, влюбившись в брови престарелого генсека на фотоплакате, то что бы с ними стало, если бы они воочию увидели растительность скульптора Кирюхина… Не брови – а крылья альбатроса: каждая шириной в два пальца, густая, будто каракулевая шуба столичной генеральши, лохматая, словно туманное лондонское небо, – в общем, не брови, а любовный эпос в двух частях, написанный щедрой рукою природы.

Но не бровями был знаменит скульптор Кирюхин в народе и не эрегированным Лениным, а неуемным темпераментом и широкой натурой. Потому друзья прощали ему многочисленные недостатки, в числе которых были косноязычие, шепелявость, чрезмерная тучность и потливость, неумение сдерживать газы во время еды, неряшливость, обжорство, пьянство и хамство.

В художественной среде у скульптурного дуэта – закадычных друзей Кирюхина и Чернова – было прозвище «Чип и Дейл спешат на помощь»: за то, что они никогда не ходили порознь, а только вместе. На вечеринках, даже если их туда никто не звал, они были желанными гостями, потому что всегда появлялись именно тогда, когда, казалось, пьяное веселье начинало идти на убыль, и народ принимался понемногу расходиться по домам. И тут-то нежданно-негаданно возникали наши герои с ящиком водки в руках – и с криками «Идем на вы!» обрушивались на уже порядком разомлевших от принятого на грудь гостей, заставляя их пить с ними на брудершафт до полной потери памяти.

Именно это и случилось вчера с Димой. Его приятель Боря Картавых отхватил очередной зарубежный грант и устроил в своей мастерской на 1-м Зачатьевском переулке вечеринку. Там же водку пьянствовал и Дима Бзикадзе. И вдруг на вечеринку предсказуемо-неожиданно ввалился вышеупомянутый дуэт – Кирюхин и Чернов, получившие накануне гонорар за барельефы к памятнику Победы на Поклонной горе. Они собственноручно упоили всех в мастерской до полной потери памяти, так что к середине ночи никто не мог ни вспомнить своего имени, ни связно объяснить первоначальную цель визита к хозяину праздника жизни.

Лишь под утро, часов в пять, Дима, очнувшись, обнаружил себя дома, в постели с Иркой Бодун. Удивился неожиданному соседству – у нее была репутация женщины легкого поведения – и снова погрузился в пьяную спячку. Сейчас же, постепенно приходя в себя, по мере того как горячая вода смывала темное забытье похмелья, Дима всё отчетливей вспоминал подробности утреннего разговора с Людочкой. Понял даже, к огромному облегчению, когда и где они познакомились: в ночном баре «Дил-лириум» напротив гостиницы «Савой», совершенно отстойном месте, по мнению Димы, куда он скуки ради зашел дня три назад, чтобы присмотреть себе шлюху на ночь, но, ничего подходящего не обнаружив, попробовал наудачу познакомиться с несколькими девушками у барной стойки, в числе которых и была эта самая Людочка.

Она запомнилась ему заразительным, звонким смехом и тем, что была до идиотизма доверчива, верила каждому его слову. А врал он в тот вечер просто вдохновенно – Хлестаков бы позавидовал, – рассказывая о себе невероятные истории, для достоверности обильно пересыпая их именами известных людей, чтобы звучало убедительней.

«Видимо, – тяжело заворочалась мысль в голове у Димы, да так, что тут же нестерпимо заломило виски, – не зря врал, раз сам позвонила. Заинтересовал, чем-то всё-таки зацепил. Главное, чтобы теперь она с крючка не соскочила, а то нечем будет гостей вечером угощать. Нужно на них сегодня впечатление произвести, показать, что я при деньгах, а то бабы, что козы: все они любят только одно – свежую зелень и вонючих козлов, одним из которых сегодня буду я».

8

«Благодарю тебя, Господи, благодарю! Как же мне здорово жить. Господи, как же мне повезло. Я такой счастливый, я занимаюсь любимым делом. Разве такое бывает с обычными людьми? Безусловно, нет: обычный человек – это двуногая скотина, которая постоянно ест и испражняется, покупает и продает – и работает, работает, работает. И так всю жизнь, пока не сдохнет. У большинства нет ни цели, ни понимания, зачем они вообще живут. А я знаю. Я художник, я убиваю людей, и это мне нравится. Сегодня многое нужно успеть, хотя времени мало. Придут гости, надо подготовиться, а для начала привести себя в порядок».

Так думал Дима Бзикадзе, выпивая после душа первую за сегодня чашку кофе и размышляя о предстоящем дне. Обычно день для Димы начинался в два часа пополудни, не раньше. Сегодня же он проспал, уже четыре, надо торопиться. Кофе, который ему вручила на кухне абсолютно голая Ирка Бодун, был отвратительным. Вкус скрашивали только 20 граммов добавленного в кружку арманьяка.

Волосы Димы после душа еще не просохли, и тяжелые капли воды падали на плечи и спину, неприятно холодя кожу.

– Ты одеваться-то собираешься? – поинтересовался он, отхлебывая кофе и морщась.

– Что, не нравится? – съязвила Ирка и хихикнула. – Как сумела, так и приготовила.

– Это явно не твой конек, – подтвердил Дима и повторил: – Так ты оденешься или так и будешь ходить в чем мать родила? Накинь хоть что-нибудь.

– А зачем? – Ирка вяло потянулась и вздохнула. – Как говорила Коко Шанель, на женщине должно быть только несколько капель духов.

– Так это в спальне! Но не на кухне же, – возразил Дима.

– А может, ты после кофе меня захочешь, почем я знаю… Вот и жду.

– Чего? – усмехнулся Дима.

– Когда ты меня трахнешь. Я же к тебе для этого приехала, помнишь, – пояснила Ирка и насмешливо посмотрела на него. – Или слабо?

– Слушай, я реально не могу сейчас. Столько дел. К тому же после пьянки я ведь кончить не смогу: буду только впустую елозить. Да и сомнительное это удовольствие. Давай я тебе лучше порошку дам, вместо того чтобы впустую трепаться?

– Да больно ты мне нужен, – надменно хмыкнула Ирка, демонстративно раздвинув перед Димой ноги, и начала теребить средним пальцем левой руки клитор под клочком рыжей шерстки на выпуклом лобке. – Я могу себя и сама удовлетворить.

– Так что, будешь и дальше заниматься онанизмом или нюхнешь дорожку?

– А ты не спрашивай, а угощай. И не одну, а две, как вчера обещал. Я помню.

– Неужели? – съязвил Дима. Достал из нижнего ящика тумбочки жестяную баночку из-под монпансье, открыл ее, осторожно вынул бумажный пакетик и, осторожно высыпав дозу на бритвенное зеркальце, неожиданно бережно положил его на середину кухонного стола. Ирка, не переставая онанировать, оглянулась, заметила на краю раковины гору грязных коктейльных стаканов, в одном из которых торчала забытая трубочка, дотянулась до нее правой ногой и, прихватив трубочку пальцами, ловко выдернула ее из стакана; согнув ногу, взяла ее свободной рукой.

– Ну ты и артистка, – удивился Дима, – совсем как дрессированная обезьяна, можешь в цирке выступать.

– Я и не такое умею, – невозмутимо ответила Ирка, кладя трубочку на стол перед собой. – Пять лет на художественную гимнастику ходила. Хоть чему-то научили, не зря же меня родители мучили. Нас там такое заставляли делать, даже вспомнить стыдно. Теннисные мячики учили жопой со стола снимать, чтобы ягодичные мышцы натренировать. Я, кстати, умею заниматься любовью, стоя на одной ноге, так что зря ты не захотел. Ну да ладно, проехали.

С этими словами Ирка, взяв со стола кухонный ножик, довольно ловко разделила маленькую белую горку порошка на две равные узкие полоски, пододвинув заранее зеркальце поближе. Затем отрезала от коктейльной трубочки небольшую часть и, прихватив ее большим и указательным пальцами, быстро вдохнула через обрезок порошок: сначала левой ноздрей, а затем правой.

– Ой, блядь, хорошо… – хрипло выдохнула она и перестала онанировать, замерла, откинув назад голову и закрыв глаза, а затем медленно выпустила воздух через сведенные в трубочку губы.

– Ну как, забрало? – поинтересовался Дима, с интересом наблюдая за телодвижениями голой Ирки.

– Не то слово – полный астрал. Хорошая у тебя мулька, Димочка мой разлюбезный, прям на измену пробивает.

– Мы говна не держим, – самодовольно улыбнулся Дима и подытожил: – Ладно, давай заканчивай свою рекламную паузу, одевайся, умывайся. Мне на дело идти надо.

– Не ломай кайф, успеешь, – медленно-медленно проговорила Ирка, так и продолжая сидеть с запрокинутой головой и закрытыми глазами. – А поговорить?

– О чем?

– О жизни.

– Да о какой жизни с тобой говорить, коли ты ее не знаешь?

– А ты, значит, знаешь?

– Ну уж побольше твоего. Я хотя бы по улицам хожу, с народом общаюсь, а ты – только по тусовкам. Да от одного мужика к другому в постель скачешь.

– Ну и что. Я живу так, как мне нравится.

– А ты никогда не думала, зачем ты живешь? Какая твоя цель в жизни?

– Дима, что за дурацкий вопрос. Ответ ты знаешь не хуже меня. Получать удовольствие, конечно. А всё остальное – только способы его достижения. Господи, как же мне хорошо сейчас, ты бы только знал…

– Да знаю я, знаю. А вот Исаак Сирин, Ирка, говорил, что счастье мужчины в работе, а женщины – в детях. Что ты об этом думаешь?

– Ничего. Глупости. Это истина не для свободных людей. Свободные, как мы с тобой, живут только для себя, без предрассудков. К чему рожать детей, если это не принесет мне никакого удовольствия? Да и зачем? Людей и так слишком много в этом мире. Самое лучшее, что мы можем сделать для него, – это взять и убить кого-нибудь. Впрочем, ты этим и занимаешься.

– Ты, дура, поменьше болтай! Не дай бог, ляпнешь кому-нибудь постороннему, тогда нам всем кирдык.

– Да не бойся, дурак. Что я, кукушка какая-то, приходная девочка, которая за понюшку ебется? Я с чужими за жизнь не разговариваю. – Тут Ирка наконец открыла глаза и взглянула на Диму безумными черными зрачками. – Ты мне лучше скажи – убивать тяжело? Может, мне тоже попробовать? – И тут она засмеялась.

– Что здесь смешного? – разозлился Дима.

– Ой, прости, прости, я не нарочно. Хохотунчики наступили. Так правда, тяжело или нет? Ха-ха-ха…

– Ты зря смеешься. Это не так просто – убить человека, – пристально глядя на Ирку, которая корчилась от смеха, неожиданно серьезно произнес Дима. Он молча убрал банку из-под монпансье обратно в тумбочку и, посмотрев поверх головы девушки, произнес: – Человека убить чертовски трудно. Ты у него отбираешь всё, даже будущее. Так что и не пытайся – это удел избранных.

– Может, я тоже избранная, ха-ха-ха-ха-ха…

– Как все в России, я крещен. Как все в России, я не верю. Я красотой лишь увлечен, чужую жизнь я смертью мерю. Это я сам написал, между прочим.

– Так ты у нас, ха-ха-ха, еще и поэт, ха-ха-ха…

– Перестань ржать, как дура! Я с тобой о важном говорю.

– Не могу, ты же знаешь… Ха-ха-ха…

– Кстати об избранных. Взгляни на себя со стороны. Разве это о тебе?

– Ну и какая я избранная, ха-ха-ха?

– Да никакая! Срань ты господня и не более того. Избранный – это страх Господень. Он Бога видит каждый раз, когда убивает.

– Да неужто, ха-ха-ха… Не замечала, что он рядом с тобой стоял, когда ты баб потрошил, как куриц.

– И не заметишь: он не снаружи, он внутри. – Тут Дима приложил правую руку к сердцу и как-то печально произнес: – Внутри того, кого убиваешь. Взгляд Бога – это последний взгляд умирающего человека, это, Ирина, что-то непередаваемое. Он настолько светел и хорош, что хочется вновь и вновь его увидеть.

– Поэтому ты режешь, режешь и режешь, ха-ха-ха, ой, не могу, сейчас описаюсь…

– Да ну тебя! – обиделся Дима, и, встав из-за стола, двинулся к выходу из кухни. – Что с тобой говорить о высоком, когда ты даже мои чувства не уважаешь. И убери здесь за собой, мне уже пора. Всё, что я тебе обещал, я сделал.

Уже стоя в кухонных дверях, Дима обернулся и, взглянув на Ирку, которую всё еще корежило от смеха, спросил:

– Хочешь, одну тайну тебе открою?

– Хочу, ха-ха-ха… Говори скорей…

– Хочешь съесть поросенка – убей его. Вот так-то, – и Дима вышел вон.

Зазвонил телефон на стене в коридоре. Дима снял трубку и услышал голос Герки Левинсона:

– Ну, как дела?

– Нормально.

– Сегодня всё в силе? Можно народ приводить?

– Я работаю над этим: в семь встречаюсь с парочкой, думаю, что получится.

– Смотри, чтоб не как в прошлый раз…

– Ты о чем?

– А то не знаешь. Не было ж ничего, обещал – а никого не привел. Пришлось людям неустойку платить. Сегодня будут десять старых и десять новых, имей в виду.

– Да не бзди, всё в норме. Я чувствую, меня интуиция не подводит.

– Ты один?

– Нет. С Иркой Бодун.

– Ну, это свои, она не в счет.

– Да, кстати. Много мы сегодня заработаем? А то мне деньги сейчас нужны.

– Тебе, Дима, деньги всё время нужны, сколько я тебя знаю и помню. С учетом новых и некоторых расходов выйдет сто тысяч гринов чистыми. Если ты, конечно, сегодня всё-таки кого-нибудь зарежешь.

– А моя доля?

– Треть – тридцать штук, ты же знаешь. Но я хочу тебе кое-что получше предложить.

– Получше денег?

– Да не язви, а слушай. Тема есть мощная – трансплантация органов.

– И чего? При чем тут наши художественные акции, не побоюсь этого слова, манифестации смерти – и хирургия? У них же важно не внешнее, а внутреннее, а у нас наоборот. И потом – кому нужен ливер, который я вырежу у очередной дуры?

– Да нет, ты не понял. Я не о сегодняшних делах, но и о них тоже. Трансплантация – страшно дефицитная вещь в нашей стране. Забирать органы без согласия родственников запрещено. Вот я и подумал, не инвестировать ли деньги в нелегальную трансплантацию? Отлавливать бомжей на улице, разбирать на части и продавать богатеньким буратино. На мой взгляд, это куда более выгодно, чем публично резать баб на потребу зажравшейся богатенькой сволочи, как сейчас. Да и безопасней. Сечешь фишку?

– Ты что, хочешь прикрыть наше шоу?

– Да нет же, не хочу. Хотя мы последнее время по лезвию бритвы ходим, уж больно много шуму в газетах. Я с Борей говорил – он тоже опасается, что нас рано или поздно, но накроют. Нужно затаиться, а заодно альтернативу для бизнеса придумать. Вот я и говорю, трансплантация – это беспроигрышная вещь. Бомжей ведь всё равно никто не ищет, в отличие от твоих баб. Что думаешь?

– Да ничего я не думаю, – обиделся Дима, совершенно не ожидая услышать такое от Герки. – Кого я тогда резать-то буду? Как я буду Богу в лицо смотреть?

– Сегодня – кого приведешь, того и режь, флаг в руки, никто тебе не мешает, успокойся. А на будущее нужно смотреть здраво. Не может это наше безобразие всё время оставаться безнаказанным. Рано или поздно кто-нибудь нас запалит. Поэтому нужно самим потихоньку свернуться. Денег у нас и так сейчас достаточно, как раз можем в новое дело инвестировать. Кстати, Боря за. А ты?

– Ну что я, черт побери, должен делать? Вы оба уже всё решили. А как же наш художественный проект?

– Дима, всё когда-то заканчивается. Любой проект устаревает. Год назад наша затея была актуальна, а теперь уже нет. Публика приелась, народ это, говоря на сленге толпы, уже не вставляет.

– А что вставляет?

– Порнография.

– Чего-чего? Дешевая ебля?

– Да, это сейчас берут. Понимаешь, там страха нет, нечего бояться. Смотришь, как публично совокупляются, можешь сам в этом паскудстве поучаствовать – зато безнаказанно, тебя не посадят и не привлекут. Конечно, адреналина тут нет ни грамма, зато массово, понятно и доступно. Пипл хавает – все довольны. Вот Боря, он у себя в галерее выставил видеоинсталляцию «Сорок два способа совокупления иного и этого» – и туда отбоя нет, народ на улице стоит, как в свое время на Глазунова в «Манеж» ломились. Человечек от американцев уже был, посмотрел и остался в восхищении. Обещает в музее Гуггенхайма выставить. Это известность, международный уровень. И заметь: полная легальность. Хотя по мне – редкостное паскудство. Особенно когда кому-то в рот мочатся или экскрементами друг друга обмазывают. Вуайеризм.

– Дешевка. Это уже всё было в Германии в семидесятых.

– Еще одна проблема – людей подбирать. Всё труднее и труднее. Да и мало кто по психологическому складу в члены нашего клуба подходит: Рафик почти каждого второго бракует. Если бы не он – кто-нибудь из них давно бы нас спалил. Утешайся мыслью, что любой современный художник – это всего лишь презерватив, которым современный капитализм пользуется для ритуального совокупления с самим собой.

– Ты хочешь сказать, что я – гондон? И теперь меня, использованного, можно выкинуть на помойку?

– Да при чем здесь ты! Я же иносказательно. Надеюсь, ты не серьезно относишься к тому, что мы делали? Это же всего лишь экстрим-акция, игра в смерть, не более того.

– Но убивал-то я по-настоящему.

– Ну и что? Этого, кроме тебя и меня, никто не знает и никто не узнает. Так что на самом деле всё, что было и что сегодня случится, – его как будто и не было. Согласен?

– Ну хорошо, а как с деньгами?

– Что – с деньгами?

– Мне надо сейчас с телками в ресторан идти, впечатление произвести, а, как назло, ни копья. Вчера всё прокутили.

– Надеюсь, ты не с Иркой пойдешь? Сегодня вечером работа.

– Я про работу и говорю. Это будущая жертва. Но зверьков надо поразить, прикормить, прикупить…

– Ладно, подгоню лавэ, не волнуйся. Через полчаса к тебе человечек заскочит, даст столько, сколько попросишь. В рамках разумного, конечно. Ну так как, мы обо всем договорились?

– То есть?

– О новом деле! Будем вкладываться?

– Мне всё равно, лишь бы прибыльное было. Кстати, раз вы хотите органами торговать, то тогда лучше не связываться с бомжами, а работать с детьми.

– Это как?

– Ну, во-первых, бомжи в большинстве больные и старые, наверняка у многих отклонения или патологии, все алкоголики, возни много, каждого обследовать придется – подходит или нет. Во-вторых, они очень подозрительны и ходят кучей. Я за ними наблюдал и знаю: если кто-то неожиданно пропадет – шум поднимут, будут искать, как вороны в стае. А детей беспризорных отлавливать – совсем другое дело. Те сами за нами пойдут, стоит лишь пальцем поманить. Да и детские органы, насколько я знаю, намного дефицитней, чем взрослые, и дороже. Я думаю, что на детях и легче и больше можно заработать, чем на бомжах.

– Любопытно. Я об этом не думал. Ну, значит, есть что обсудить, – радостно прозвучал голос Герки на другом конце провода. – Я буду сегодня к десяти, как обычно, а эту тему мы втроем с Борей обговорим на днях, когда удобно будет. Всё, пока.

В трубке раздались гудки. Дима с ненавистью посмотрел на нее и, еле подавив желание со злости разбить ее об стену, медленно положил на телефон.

– Сука, – сквозь зубы выдохнул он и с ненавистью заскрежетал зубами, – гондон, значит, я? Для ритуального совокупления? Ах ты недоносок еврейский! – дав волю чувствам, заорал Дима во весь голос. – Регент недоделанный российского престола! Ну, я тебе еще покажу… Это ты еще меня вспомнишь, объебос пархатый. Всё труднее и труднее, видите ли, страшно-то как! Вдруг кто узнает!

На крик в коридор выглянула Ирка и удивленно спросила:

– Чего кричишь, случилось что-то?

– Ничего, – зло оборвал ее Дима и свирепо бросил: – Поправь что-то в лице, а то выглядишь, как дура.

9

– Так сколько вам нужно денег для счастья? – чуть-чуть картавя, спросил Диму пожилой очень хорошо одетый армянин, сидя напротив него за кухонным столом, на том самом месте, где час назад Ирка Бодун себя самоудовлетворяла.

– Миллион вы мне не дадите. Ну а долларов пятьсот для начала вполне устроят, – ответил Дима, искренне радуясь тому, что успел до прихода «человека с лавэ», как его изящно назвал Герка Левинсон, выгнать Ирку, всучив ей свои последние деньги на такси. – Понимаете, у меня сегодня на вечер назначена важная встреча. Нужно на людей благоприятное впечатление произвести.

– Пятьсот? Зачем же так много? – с невозмутимым видом поинтересовался армянин. – Разве недостаточно для впечатления просто быть хорошо одетым и говорить умные вещи?

– Не совсем, любезный. Нужно еще и накормить, и напоить, и удивить. Знаете, что больше всего сейчас люди ценят в других?

– И что же, позвольте узнать?

– Только деньги, уверяю вас, ничего больше: ни одежду, ни ум, ни золотое сердце. Только деньги. Точнее, их количество. Хочешь произвести впечатление на человека – покажи ему для начала туго набитое портмоне. А после можно говорить на любую тему – уверяю, в рот будут смотреть и каждое слово ловить, как слово пастыря, который больше всех знает о жизни. Пойдут за тобой, как за крысоловом из сказки, играющим на дудочке человеческих страстей… Кстати, как мне вас звать? Не очень удобно общаться так – без имени.

– Зовите меня просто Гамлет, – не повышая голоса, очень спокойно прокартавил армянин.

– Вы случайно не принц датский? – попробовал пошутить Дима, но, столкнувшись с взглядом невозмутимых черных глаз, полных армянской грусти, осекся и попытался оправдаться: – Я имел в виду, что вы так же богаты, как датский принц. Во всяком случае, деньги у вас должны водиться, тем более валюта.

– Я вашу иронию понял. И жизненную концепцию – тоже, – невозмутимо прокартавил армянин и грустно улыбнувшись, с сочувствием добавил: – Но не согласен с ней. Количество денег, к сожалению, не делает ни умней, ни образованней, а только усугубляет пороки. Кстати, моя фамилия Мелик-Карчикян. Я отпрыск старого армянского рода, и деньги, о которых вы изволили говорить, у меня есть, вопреки законам нынешней рыночной экономики. Гера меня просил ссудить вас деньгами, и я это охотно сделаю, выдам вам пятьсот долларов. Но сделать вас лучше они не смогут.

– И не надо, – поспешно перебил его Дима и нервно пробежал пальцами правой руки по краю кухонного стола, будто играя на пианино. – Нет нужды. У меня есть только два постоянных занятия: ебать и резать. Ебать, конечно, предпочтительней, но и второе тоже не мешает, – так что жизнь моя удалась.

– Правда?

– Правда-правда, мне в жизни спорадически не хватает только денег.

Дима не совсем понимал, что такое «спорадически», но ему нравилось, как звучит это слово, и он по интуиции всегда старался его приладить к слову «деньги».

– Ну, что ж, это дело поправимое, – с достоинством, величественно, очень вежливо, но вместе с тем слегка издевательски произнес старый армянин. Достал из внутреннего кармана портмоне с золотым тиснением, не торопясь вынул из него пять зеленых продолговатых сотенных купюр и небрежно уронил их на обеденный стол перед собой. Дима суетливо и очень некрасиво сгреб деньги и, прикрыв их ладонями, оскалясь, выдавил:

– Мерси.

– Всегда пожалуйста, Дмитрий, – печально улыбнулся армянин и, пристально посмотрев на собеседника, добавил: – Чем Гамлет еще может вам помочь? Ведь я всего лишь старый младенец, который еще не избавился от пеленок, как говорил мой тезка.

– Да пожалуй, больше ничего не нужно. На сегодняшний вечер хватит, а что будет завтра – мне и самому неизвестно. Деньги – это великое изобретение: они открывают нам доступ к реализации всех желаний. Если бы у меня было много денег, то я многое бы себе позволил: как минимум жить без оглядки на остальных.

– По-моему, деньги – великое зло, – не повышая голоса, почти под нос прокартавил «человек с лавэ». – Они развращают, делая доступным всё что угодно, причем без усилий. Вы становитесь заложником желаний. В некотором смысле деньги как лекарство: в малых дозах они полезны, а в больших приводят к зависимости. Сдержанность – вот главный принцип состоятельного человека, а знаете почему?

– И почему же? – скривился Дима, про себя подумав: «Ну поучи, поучи меня, старая армянская обезьяна; у самого небось денег куры не клюют и молодая любовница для поддержания нормального тонуса в усохших чреслах».

– Чтобы не пресытиться. Понимаете, нужно иметь что-то недоступное. Желать его, но не позволять себе. Знаете, самое страшное – это пресыщение, когда ты уже всё испытал и тебе ничего больше не хочется. А мечты о чем-то запретном дают нам силу жить.

– Ерунда. Вы рассуждаете, как старый младенец, который еще не избавился от пеленок морали. Большие деньги могут с толком тратить только люди с воображением, слова «нельзя» они не знают.

Зачем запрещать себе что-то? Нужно успеть надкусить все яблоки, испытать все наслаждения: естественные и противоестественные. И даже купить жизнь человеческую и пустить ее в расход, ради удовольствия, ради забавы. Деньги дают власть – поэтому они манят, вскармливая в нас корыстолюбие. Каждый хочет жить, самоутверждаясь на страданиях другого.

Знаете, в мире по закону сохранения энергии удовольствия и страдания одинаково. Если одни страдают, другие наслаждаются. Собственно, на этом сейчас строится вся мировая политика. Золотой миллиард живет в свое удовольствие, а остальные пять миллиардов страдают от войн и голода, чтобы какой-нибудь Джон из Небраски или Смит из Уэльса мог всю жизнь наслаждаться, ни в чем себе не отказывая, был всегда в хорошем настроении… Посмотрите на иностранцев. Они же светятся от счастья, оно просто фонтанирует из них. И взгляните на рожи нашего плебса – это уныние и злость. Нашего человека изнутри точит горе, которое он заливает водкой.

Собственно, это открытие – когда одни страдают за других, которые, наоборот, испытывают наслаждение – принадлежит Гитлеру и его команде «Анненербе». Концлагеря для евреев, первые генераторы счастья для немцев, поддерживали в них животный энтузиазм нацизма на протяжении всего третьего рейха. Когда генераторы счастья закрыли, а евреев освободили, вся Германия впала в глубокую депрессию на десятки лет. Она просто перестала существовать как самостоятельное государство. Собственно, экспансия Гитлера вовне объяснялась именно стремлением увеличить градус счастья внутри Германии, сделав из немцев сверхлюдей с помощью страданий других народов. У Гитлера это не получилось, а у Западной коалиции hat geklart, как говорят немцы.

Почему Запад процветает? Всё объясняется очень просто: чтобы ты был постоянно счастлив, нужно, чтобы кто-то постоянно страдал. И теперь мы живем в биполярном мире: на одном полюсе счастье, а на другом – горе. На одной стороне мы, а на другой – они. А я хочу быть счастливым, не хочу быть генератором счастья для кого-то где-то за бугром.

– Вы вправду во всё это верите? – спросил армянин и не торопясь убрал портмоне обратно, во внутренний карман пиджака.

– Вера – это понятие ненаучное, – твердо ответил Дима. – Я знаю, что страдания другого облагораживают тебя.

– Вы точно ничего не путаете? – переспросил армянин.

– Да ничего я не путаю, я знаю, о чем говорю. Сам это не раз испытывал. Вот вы кем работаете?

– Я – директор N-ского кладбища, – очень важно, с нескрываемой гордостью произнес армянин, – и директор похоронного агентства «Бестиарий».

– Вот уж не ожидал, – искренно удивился Дима, про себя отметив: «Ай да Гера, ай да сукин сын! Ценю иронию: прислать гробовщика ссудить деньгами палача. Прям поэзия какая-то», – но постарался удержаться и не поддеть самолюбие гостя. – Наверное, страшно выгодное дельце – погребать современных Йориков.

– Я понимаю вашу иронию, но я не жалуюсь на свою профессию, а наоборот, даже горжусь ей. Почетней только проституция, да и то потому, что лучше оплачивается. Под проституцией я понимаю всё, что касается торговли собой за деньги: это и сами проститутки, и актеры, и спортсмены, и политики, и художники – нет им числа. Но все они рано или поздно приходят ко мне, чтобы купить место в человеческой памяти.

– Да, подгнило что-то в датском королевстве, раз только на кладбище о нас останется хоть какая-то память.

– Вы зря иронизируете, ведь еще сам Толстой пришел к выводу – а он был, согласитесь, выдающимся человеком, – что человеку нужно только два квадратных метра земли…

– Два квадратных метра земли нужно мертвому человеку, – перебил Дима и возмущенно продолжил: – А живому целой земли мало, это заложено в нашей природе. Человек – самый страшный зверь, а зверю нужен ареал обитания. То есть себе подобные, которых он использует в своих интересах. И в памяти человеческой остаются только те, кто своими зверствами затмили всех предыдущих зверей. Ленин, Сталин, Гитлер, Пол Пот и другие упыри. Их историю мы учим, на них мы равняемся. А почему? Да потому, что чужие страдания приносят человеку удовольствие. Вот вы сами – вы тоже зарабатываете на горе других?

– Я работаю с человеческим горем, – уточнил армянин и спокойно, не повышая голоса, продолжил: – Но мое учреждение и призвано канализовать человеческое горе, дать ему, если хотите, конкретное место плача. Любой человек на самом деле слаб, даже самый сильный, когда обнаруживает, что смертен. Мы ему помогаем с этим смириться – но не проливать море крови, чтобы его помнили, а поставить себе красивый гранитный памятник с добрыми словами в свой адрес. Между прочим, для большинства это единственный шанс оставить след в жизни. При этом, заметьте, никакой цензуры: на своем надгробии вы можете написать всё, что пожелаете. Правда, никто об этом при жизни не задумывается. Обычно за покойника это делают другие, а пишут черт знает что, ничуть не заботясь о том, чего бы хотел он сам.

Обволакивающая речь армянина нахлынула волной смертной скуки на Диму, и от слов гробовщика у него вдруг стало муторно на душе: всё, что не укладывалось в его концепцию жизни, казалось ему ненужным. Неожиданно для себя Дима зевнул и, поспешно извинившись, постарался как можно быстрей выпроводить гостя под предлогом, что ему скоро уходить.

Оставшись один, он радостно потер руки и, достав деньги, внимательно изучил их на свет, решив на всякий случай проверить, не фальшивые ли они. Убедившись, что доллары настоящие, Дима спрятал их в потертое кожаное портмоне, купленное еще в Нью-Йорке на 50-й авеню у какого-то негра на развале, засунул его в задний карман джинсов и, хлопнув в ладоши, радостно запел:

– Бывали дни веселые – по десять дней не ел. Не то что было нечего, а просто не хотел. Эх, бляха-муха, вечернее рандеву ждет меня. Я иду к вам, девушки, я иду к вам, милые, – и радостно захохотав, он выскочил в прихожую, быстро нацепил меховую летную кожаную куртку и собачий треух, захлопнул дверь в мастерскую и, выбежав из подъезда на Рождественку, тут же свернул в Кисельный переулок и быстро зашагал вниз, к Неглинной.

Не доходя двух домов до улицы, в подворотне он привычно зашел в пункт обмена валюты и разменял первые сто долларов на рубли. Затем, на ближайшем углу Трубной площади, купил у флегматичного азербайджанца два букета роз. Цветы тот держал в самодельном фанерном ящике со стеклянной стенкой. Внутри него тускло горела одинокая свеча, отчего казалось, что ящик – это маленький раек, в котором вот-вот начнется кукольное представление, а выставленные в нем цветы – всего лишь хрупкие декорации предстоящей, почему-то новогодней пьесы.

Бегло взглянув на часы и убедившись, что до встречи осталось пятнадцать минут, Дима не спеша перешел на другую сторону Неглинной и, встав напротив театральной афиши, сделал вид, что ее рассматривает. Постаравшись отдышаться и успокоиться, закрыв глаза, он принялся непрерывно повторять про себя, как молитву: «Деньги решают всё, деньги решают всё, деньги решают всё…»

Наконец, произнеся: «У меня есть деньги», он открыл глаза и прочитал на афише: «А. С. Пушкин. Пиковая дама. Постановка Вячеслава Непорочного, в главной роли Жан Замогильный».

– Смешно, однако, – ухмыльнулся Дима. – Герман погубил невинную девичью душу за то, чтобы получить деньги, а я готов поступить прямо наоборот: отдать деньги за невинную девичью душу. Ужасный век, ужасные сердца.

Встряхнув головой, он поспешил к ресторану «Узбекистан», весело помахивая букетами цветов в обеих руках. Приблизившись, он издалека приметил две девичьи фигуры сбоку от входа, которые жались друг к другу, отчаянно пытаясь продемонстрировать окружающим «гордость и предубеждение».

«Прилетели, мои птички певчие, мои голубки, птицелов встречает вас», – плотоядно встрепенулся Дима и с самой дружелюбной улыбкой, которую только мог изобразить, устремился к ним.

– А вот и я. Надеюсь, не опоздал? – зажурчал он патокой приторных любезностей и, поклонившись, протянул букеты девушкам. – К вашим услугам собственной персоной, как и обещал. Встречаю вас цветами и улыбками, а музыка будет чуть позже, обещаю.

Первой из девушек отреагировала эффектная брюнетка, напряженную сосредоточенность ее лица тут же сменило радостное удивление:

– Какая прелесть! Это мне? Мои любимые розы! Как вы угадали, что я люблю именно красные? – принимая цветы, спросила она, одновременно протягивая Диме правую руку лодочкой для рукопожатия, – Вы, наверно, телепат, раз догадались?

– Я просто гениальный человек. Вы это поймете, когда получше меня узнаете, – поцеловав ей ручку, промурлыкал Дима и тут же вручил оставшийся букет стеснительной, чуть пухловатой блондинке.

Та неловко, двумя руками взяла цветы и с силой прижала их к груди, будто боясь, что их отнимут. Неожиданное появление Димы с дорогими букетами застигло ее врасплох: она не верила, что эта встреча вообще состоится, сюда прийти ее уговорила подруга.

– Я Людочка, а это моя подруга Вика, – ничего умнее не смогла придумать она, заново представив Диме себя и свою подругу.

– Я знаю, – снисходительно улыбнулся тот и, отступив на шаг, сделал глубокий шутливый реверанс. – И я понимаю ваше волнение, но я всё еще помню, как вас зовут, – вежливо заметил Дима, снова улыбнувшись, почти насильно поцеловал правую руку Людочки и продолжил: – Мы же уже знакомы, вспомните. Конечно, три дня – это не срок, но ваши образы и имена, прекрасные дамы, – самое святое, что у меня есть. Если бы вы знали, какие женщины меня обычно окружают по жизни, вы бы поняли, что я нисколько не преувеличиваю. Ну что ж, у вас есть красота и молодость, а у меня деньги. Так давайте их потратим сегодня с пользой для всех нас. Идемте для начала поужинаем, а потом обсудим планы на вечер.

Дима, встав между девушками, обнял их за талии и увлек за собой мимо швейцара в национальном узбекском наряде в распахнутые двери ресторана.

10

– Так вы, значит, художник? – спросила Вика и кокетливо склонила голову набок, отчего прядь волос эффектно упала ей на лоб, прикрыв часть лица.

– Да, я художник, – уверенно ответил Дима и снисходительно пояснил: – Но искусство мое особого рода, не всем доступное и понятное: это сублимация воедино красоты и ужаса.

– Что, вот так одновременно? – уточнила Вика и томно выдохнула: – Как интересно! Никогда ничего подобного не слышала. Вы, наверно, очень талантливы.

– Девочки, не побоюсь этого слова – я гений, – заверил Дима подруг и подлил им еще вина в полупустые бокалы. – Я первый человек на земле, кому дано изменить эту жизнь. Успех человека складывается из трех составляющих: везение, деньги и хорошие связи, и всё это у меня есть. А цель моей жизни – произвести апгрейд культуры.

– А что это – апгрейд? – наивно поинтересовалась Людочка.

– Господи, подруга, не глупи! Дай человеку нас просветить! А то живешь и не знаешь, что есть такое хорошее дело – апгрейд, – оборвала Людочку Вика и улыбнулась Диме, всем видом пытаясь показать, как ей интересно его слушать. – Вы продолжайте, продолжайте, не обращайте внимания. Она у нас как дитя малое: любит всякие дурацкие вопросы задавать.

– Современная культура в нашей стране – это нонсенс, плод усилий местечковых евреев и провинциалов, понаехавших в двадцатые годы в столицу. Всякие Бабели, Катаевы, Ильфы-Петровы или Булгаковы – отрыжка дурно понятого столичного искусства XIX века. У этих ребят обязательно присутствовал моральный императив, они во всем пытались увидеть только хорошее. А зачем?

– Что зачем? – опять не поняла Людочка, но тут же осеклась: Вика больно ткнула ей в бок кулаком.

– Вот я и говорю, а зачем вся эта херня нам нужна? – продолжил свою мысль Дима и вальяжно развалился на кушетке отдельного кабинета на шесть персон, который он снял на сегодняшний вечер, разведя руками, пояснил: – Ну кому нужна вся эта устарелая мораль и принципы социалистического гуманизма типа «Человек человеку друг, товарищ и брат»? Или бесконечные истории о высокой и чистой юношеской любви типа «Белеет парус одинокий» или «Зависть» Олеши? К чему все эти Суоки, Тибулы, Лары и Живаги, Мастеры и Маргариты? Люди хотят земного, простого и ясного бытия, в котором они занимаются любовью, жрут, извините за подробности, срут, убивают друг друга за деньги. Хотят видеть это, узнавать себя и не стыдиться того, что делают. Разве Павка Корчагин сегодня – наш идеал? Да ни хрена. Мы же не хотим быть такими, как он, паралитиками в тридцать лет ради никому не известного светлого будущего. Зойка Космодемьянская? Опять нет. Жертвовать собой ради других – неразумно. Наш новый идеал – это или миллионер Корейко, заработавший деньги на государственной разрухе, или инженер Гарин, который хочет мирового господства. Вот их я понимаю, их взгляды разделяю. Мы все хотим денег и власти, ведь так?

– Ой, Димочка, вы такие правильные вещи говорите, просто сердце радуется! – горячо поддержала Диму Вика. – Я полностью с вами согласна. Мы все люди и хотим жить для себя. Вот я всегда подругам говорю, что жизнь одна, прожить ее нужно максимально выгодно для себя, а другие, суки, пусть завидуют. И наплевать мне, правильно или неправильно я поступаю в глазах окружающих. Их мнение для меня ничего не стоит. А они боятся, говорят, что это аморально, что общественность будет считать меня продажной блядью, нехорошие слухи распускать, испортит мне репутацию… Так эта самая общественность мне просто завидует, потому что боится жить, как я живу!

– Вот видите? Вы меня понимаете, разделяете мою точку зрения, что вся эта культурка с идеалами чистоты духовных помыслов и благородными поступками – ублюдочное наследие идеологии тоталитарного государства, которое зомбировало нас, готовя в жертву своим политическим интересам. А теперь люди хотят жить так, как велит им их природа: для себя, во имя себя. Поэтому и культура должна учить людей правде, а правда – она для всех одна: и для пролетариев, и для интеллигентов. Хотите – пример из собственной жизни приведу?

– Хотим, – тут же согласилась Вика и, толкнув в бок Людочку, спросила: – А ты хочешь, подруга?

– Ну пускай, – согласилась Людочка, почувствовав пристальный взгляд Димы, – я не возражаю.

– Когда я был, как Ленин, маленький, с кудрявой головой, и пиздил сливы из соседского сада, моя семья снимала летом дачу в Удельной. Тогда это было модное место среди столичной профессуры. И вот, послала меня мама в местное сельпо за продуктами, дала рубль на всё про всё: хлеб, молоко, колбасу. Я купил, иду обратно, а навстречу местная шпана, лет четырнадцать-пятнадцать. Останавливают и спрашивают, есть ли у меня деньги. Я тут же отвечаю – нет, всё в магазине потратил. Они говорят – если врешь, ебало разобьем, а ну попрыгай! Хотели проверить, звенит у меня в карманах мелочь или нет. И как вы думаете, за что я испугался?

– За что? – поинтересовалась Вика и тут же уточнила: – За лицо, наверное?

– Вот видите, вы сразу поняли их правильно, – горько усмехнулся Дима и тряхнул головой. – А я, маменькин сынок с тепличным воспитанием, обеими руками прикрыл свою писю. Во как!

– Ха-ха-ха, – загоготала Вика, совершенно не ожидая, что кто-то может не знать значение слова «ебало», – ну вы и даете, это же еще в первом классе проходят.

Даже Людочка улыбнулась – она тоже с детства знала это слово и даже сама не раз пользовалась им в приватных разговорах с подругами.

– А я, представьте себе, не знал, – оправдывался Дима, – потому что с матом я познакомился в старших классах, когда в нашей среде стало считаться шиком употреблять арго.

– Арго – это что? – уточнила Вика.

– Условный язык, понятный только особенной социальной горстке. В общем, типа фени, только круче.

– Почему? – удивилась Вика.

– Ну, понимаешь, голубка моя, если ты просто материшься в разговоре – это плохое воспитание, а если ты сознательно сквернословишь в приличном обществе, зная о последствиях и нарушая социальное табу, – это уже эстетическая позиция, художественный жест.

– Ничего не поняла, но звучит красиво, – восхищенно выдохнула Вика и, достав пачку сигарет, спросила Диму: – Вы не возражаете, если я закурю? Вы так интересно всё сейчас о мате объяснили, что мне надо расслабиться, чтоб ваши слова уяснить.

– Курите-курите, – охотно согласился Дима и угодливо пододвинул массивную стеклянную пепельницу поближе к Вике, – я люблю женщин, которые курят. Это так романтично, напоминает мне стихи Блока:

Всегда без спутников, одна,

Дыша духами и туманами,

Она курила без конца.

Правда, здорово?

– Охуеть, – нервно прикурив сигаретку, Вика жадно затянулась и, выпустив клубы ароматного дыма, пояснила: – И не думала, что когда-то буду говорить на арго. А это прикольно, хочешь попробовать, Люд, а?

– Я как-нибудь воздержусь, – сухо заметила Людочка, искренне стесняясь перед Димой за поведение подруги. – Может быть, позже, смотря как получится.

– Ну ты и даешь, подруга. Стесняешься, что ли?

– Ну, может, и стесняюсь. Мне как-то непривычно с первой встречи материться, мы же всё-таки девушки.

– И что? Если ты девушка, не имеешь права говорить на том же языке, что и мужики? А вы что думаете, Дима?

– Я с вами полностью согласен. Я ведь эту историю из детства рассказал именно для того, чтобы показать, насколько деструктивна наша культура. Она – причина ханжества, желания казаться лучше, чем ты есть. Отсюда – ментальное расслоение общества. Поведение людей ограничивают, навязывая им определенные стереотипы. Если ты материшься и не скрываешь своих желаний – то ты бескультурный, а если ты вежлив и скрытен – то сама интеллигентность. Хуйня! Это еще американцы доказали. Нужно, чтобы кто-то первым послал всех на хуй, и тогда все последуют его примеру. Это как Элвис Пресли в музыке – он вышиб дверь в новый мир, а все вошли за ним следом. Он сделал сексуальную революцию в своей стране, первым запев о том, что ему нравится крошка и он хочет с ней перепихнуться. Это покруче октябрьского переворота Ленина.

– Охуеть, – охотно согласилась Вика и, докурив сигаретку, изящно затушила ее в пепельнице. – Никогда не думала, что искусство – это так увлекательно.

– Понимаете, голубки мои, Уильям Берроуз в свое время сломал хребет американской литературе, а Хантер Томпсон выбросил труп американской мечты на помойку. Так и мы – мы должны сделать то же самое с нашей сраной культурой, лишить ее мерзкой русскости, с паскудным национальным окрасом: крашеные яйца, деревянные ложки, омерзительная хохлома… Это же унижает нас, образованных людей, говорит о нашем низком происхождении. Не все же мы крестьяне, не всем нравится золото и навоз или розовые женские жопы в бане, как на полотнах Кустодиева. Кого-то привлекают и мужские попы, кстати! И это правильно, это много круче – ебать мужика вместо бабы. Кстати, хотите – свеженький анекдот о голубых расскажу?

– Ой, расскажите-расскажите, Дима, просветите нас, – засмеялась Вика и пихнула подругу в бок, – а то Людмила стесняется спросить, ей воспитание мешает.

– Да ну тебя, – обиделась Людочка и отодвинулась от Вики, – тоже мне – Элвис Пресли в юбке.

– Девчонки, не ссорьтесь. Голубые этого не заслуживают.

Все рассмеялись шутке Димы, а он продолжил:

– Так вот, встречаются два голубых, один из них только что приехал из Северной столицы. Его приятель спрашивает: как там культурная столица страны? А тот отвечает: деревня деревней. Представляешь, мужики там до сих пор баб ебут! Ха-ха-ха…

– Ой, Дима, вы такой душка, – давясь смехом, похвалила его Вика и достала новую сигарету, – можете поухаживать за мной?

– С удовольствием, – плотоядно ухмыльнулся Дима и, достав из заднего кармана зажигалку, которую на всякий случай носил с собой, помог Вике прикурить. – Всегда готов оказать любую услугу красивой девушке.

– Прям-таки любую? – заигрывая, подначила его Вика. – Тогда долейте нам с Людмилой еще вина, а то мы свое уже выпили.

– А вы закусывайте побольше, а то у нас еще целый вечер впереди, – отшутился Дима и радушно указал на заставленный снедью стол. – Попробуйте салат из баклажанов с телятиной, луком и кинзой. Или здешний салат из бакинских помидоров – это просто объедение. Еще рекомендую местный плов, вот – ковурма, шашлык-машлык, азербайджанская дюшбара, лучшая в городе, мамой клянусь, кутабы и бастурма. А на десерт – вот, пожалуйста, айран и сладости из Дастархана, виноград кишмиш. Как звучит, а? Просто поэзия, будто читаешь «Тысячу и одну ночь». Почувствуйте себя в сказке, голубушки-красавицы, угощайтесь.

– А вы умеете уговаривать, – похвалила его Вика и, отложив тлеющую сигаретку в сторону, лениво подхватила вилкой кусок сочного помидора из глубокой пиалы и отправила его в рот. – Ого, очень вкусно. Люд, попробуй! Правда прикольно: вроде салат салатом, а реально вкусно.

Людочка присоединилась к подруге. Дальше минут двадцать все в основном дегустировали блюда, выставленные на столе, обмениваясь лишь односложными фразами типа «Ну как?» или «Попробуй это – пальчики оближешь».

Наконец, насытившись, трое лениво развалились на диванах, застеленных бухарскими коврами, и, неспешно потягивая красное вино, продолжили беседу.

– Так значит, вам нравятся мужские попки? – спросила Вика Диму и, заговорщицки подмигнув Людочке, продолжила: – Смелое признание для мужчины в компании двух девушек. А вы тоже голубой?

– Ну что вы. Я нормальный мужик, просто не зашоренный человек и люблю эксперименты, – пояснил Дима. – Ведь что самое важное в акте любви? Это момент наивысшей близости с партнером, достижения наивысшего бесстыдства, когда уже нечего скрывать друг от друга, когда ты позволил партнеру даже то, что противоестественно – то есть интимный секс.

– А что это? – поинтересовалась Людочка.

– По моему мнению, интимный секс – это секс сзади, в анус. Это наивысшая форма близости. Мы доверяем партнеру самое запретное, самое потайное, самое срамное место – зад. Единственная часть тела, которую человек не может увидеть самостоятельно, – это спина и ягодицы. Дать их разглядывать, массировать и ласкать другому – это наивысший акт доверия к партнеру. Одновременно в этом акте мы позволяем своему любовнику разглядывать самое потайное в себе, показываем самое грязное место, оно становится желанным именно в силу срамоты и низости. С точки зрения здравого смысла это абсурд – засовывать детородный конец в чужой анус, через который экскременты выводятся из тела, но это и притягивает как магнит. Чем? Противоестественностью, – тут Дима прервался, наполнил пустой бокал вином, жадно отхлебнул и продолжил: – И в этом унижении одного перед другим – наивысшая сладость для обоих. Один получает удовольствие от того, что владеет любовником полностью, а другой – переступает некий порог, совершая противоестественные сексуальные действия. Если честно, девчонки, то женская плоть для меня в последнее время не очень привлекательна. Мне сейчас больше нравятся волосатые тугие мужские попы. В них можно с силой загнать елду, ощущая, как от напряжения и боли сжимается сфинклер и ягодицы партнера. Знаете, есть какой-то кайф – держать мужика за яйца и член. И поддрачивать ему, когда его же ебешь. Это настолько противоестественно и мерзко, что самому страшно становится. Ты объявляешь себя через этот поступок богохульником, преступаешь естественный порядок вещей, установленный еще, наверное, богом – или, как теперь говорят, матерью-природой. Когда я кончаю в мужскую попу, чувствую – не побоюсь этого слова, – что я богоборец, что я восстаю против закона, и от этого получаю дополнительное удовольствие. Я веду себя в этот момент, как зверь, и становлюсь зверем, пусть и на время. А только тот, кто бывает зверем, избавляется от боли быть человеком. Вот так!

– Обалдеть, – возмущенно выдохнула Вика и с искренним недоумением посмотрела на Людочку, ожидая поддержки с ее стороны. – Неужели ебать мужика интересней, чем женщину?

– Честнее, – пояснил Дима.

– Это как?

– Ну, к примеру, как определить, когда женщина кончает? Только по косвенным признакам и по ее словам. А когда я держу мужика за конец и чувствую, что из него фонтанирует сперма, я сам тоже… то нет нужды спрашивать, кончил ли он. Природу не обманешь.

– И что, женщины вас вообще не интересуют?

– Вовсе нет, горлинки мои. Я вижу, что напугал вас, но я не гомик. Просто люблю эксперименты. Этому меня научили в Академии алхимии Александра Асадова. Слышали о такой? Ну да ладно, проехали. В экспериментах я реализую свое право быть зверем, отказавшись от всего человеческого.

– Зачем? – искренне удивилась Людочка.

– Быть человеком так обременительно, девчонки, так затратно. Понимаете, я художник, мне надо где-то черпать энергию для создания арт-объектов. Ну не из души же ее брать, тем более что в бога я не верю. Значит, остается только один источник – тело. А тело – это зверь, ведь мы, по сути, ничем не отличаемся от обезьян. Разве что привычкой мыться и чистить зубы, да и то не все.

– Это точно, – согласилась Вика и, двусмысленно хихикнув, потянулась за сигаретой. Дима помог ей прикурить и продолжил:

– Как большинство были обезьянами, так и остаются. Какой самец у павианов самый крутой? У кого жопа красней и клыки длинней. А у людей важно, у кого прикид модней и связей больше, или денег. И цель у самцов павианов и у нас, мужиков, всегда одна – выебать первыми понравившихся нам самок, а заодно и самцов в своем стаде, чтобы знали, кто здесь главный. Мне вообще иногда кажется, что вся наша жизнь – это гадкий анекдот, рассказанный богом дьяволу в перерыве между заседаниями Страшного суда, где один за прокурора, а другой за адвоката.

– Так вы что, ни в бога, ни в дьявола не верите? – удивилась Людочка.

– А вы верите, что ли? – вопросом на вопрос ответил Дима и горько усмехнулся.

– Я – да, – призналась Людочка.

– А я нет, – ответила Вика, – по-моему, всё это словоблудие для слабаков.

– Точно, – подтвердил Дима и, наполнив пустые бокалы девушек вином, предложил: – Давайте лучше выпьем на брудершафт, а то мы всё выкаем да выкаем. Я думаю, нам вполне пора перейти на «ты».

– Я за, – тут же согласилась Вика.

– Ну, давайте, – вынужденно произнесла Людочка, подумав: «Ох, неспроста этот Дима нам лапшу на уши вешает. Вот бы понять, к чему он клонит».

Они дружно чокнулись бокалами, а затем по очереди Дима с каждой выпил вина и поцеловался в губы.

– Ну что, теперь на «ты», – хитро улыбнулся он и щелкнул пальцами. – Давайте теперь как друзья обсудим дальнейшие планы на вечер. Предлагаю допить вино, доесть десерт, если хотите, закажем еще чаю или кофе, чтобы взбодриться, и двинемся ко мне на вечеринку. Точнее, так: сначала в мастерскую к моему другу Славе Цапле, он художник-авангардист, а потом ко мне, на вечеринку в честь полнолуния. Ну так как, согласны?

– А кто там еще будет? – поинтересовалась Людочка, лихорадочно прикидывая в уме, чем ей это всё может грозить и какие могут быть последствия этого мероприятия.

– Да, кто помимо нас приглашен? – вслед за Людочкой спросила Вика.

– Я бы соврал, сказав, что только вы. На самом деле народу будет до хуя. И все – сплошной бомонд, элита города: режиссеры, актеры, бизнесмены, писатели, поэты. В общем, повеселимся. Заодно увидите современное искусство на халяву, даже, может быть, станете частью моей художественной акции, которая сегодня планируется. Если, конечно, захотите. Идем?

– Я – за! – охотно согласилась Вика и, захлопав в ладоши, дурашливо затрясла головой, как маленькая капризная девочка. – Хочу-хочу-хочу!

– А ты, – пристально взглянув на Людочку, поинтересовался Дима, – пойдешь на вечеринку или оставишь подругу одну?

– Ну вот еще, – искренне возмутилась Людочка, – что я, рожей не вышла? Конечно, пойду.

«Будет потом о чем с Викой посплетничать, чай, не каждый день вечеринки в честь новолуния устраиваются», – подумала она.

11

Вход в мастерскую Славы Цапли находился прямо на улице – на первом этаже того же дома, где жил художник Дима. Под дверью виднелась полустертая надпись «ART SKLIF», а к само́й двери зачем-то приколотили перевернутую пятиконечную красную звезду с ярко-желтыми серпом и молотом посередине.

Дима подвел Вику и Людочку к двери и три раза нажал на кнопку звонка.

– Вечеринка будет здесь? – поинтересовалась Вика, с недоумением разглядывая советскую символику на двери. – Он что, фанат Красной армии?

– Нет, ну что вы. Просто артист с большой буквы «а», – снисходительно пояснил своим спутницам Дима. – Он работает со стереотипами советского прошлого, наполняя их другим содержанием. Всё на продажу за рубеж. Made in Russia, hand-made.

– Это что значит? Переведи, – потребовала Вика. – Не выебывайся, говори по-человечески.

– Сделано в России, ручная работа.

– А, поняла. Это типа когда к шмоткам лейбы пришивают и под фирму косят, – догадалась Вика.

– Ну, в общем, да. Русское говно в фирменной западной обертке, – согласился Дима. – Но вы, голубушки, ему ничего такого не говорите, а то обидится. Образчик его искусства прямо перед нами на двери – перевернутый знак советской звезды. Что этот символ сейчас означает?

– Красную звезду, – уверенно произнесла Людочка.

– Да нет. Это значит, что советская власть молотком всегда била по голове, а затем серпом секла по яйцам любого, кто не согласен с ней. А чтобы советский человек об этим никогда не забывал, она всюду демонстрировала ему эти атрибуты наказания, чтобы он знал, что его ждет за любую провинность.

– Разве? Это же символы рабочих и крестьян, от имени которых правили коммуняки, – удивилась Людочка.

– Может, когда-то так оно и было, но сейчас это значит именно то, что я вам сказал, – заверил Дима. – Это и есть чистый постмодернизм – сохраняя форму, наполнять ее абсолютно другим содержанием. По-научному это называется переносом смыслов.

Наконец дверь открылась, обдав входящих клубами табачного дыма и звуками музыки группы U2. Хозяин мастерской, мускулистый наголо бритый бородач радушно улыбнулся гостям, обнялся с Димой, помог девушкам снять шубки, положил их в углу прихожей поверх целой груды верхней одежды, а букеты сунул под стол.

– Людей много – а вешалка только одна, – смущенно улыбнулся бородач и пожал плечами, – но вы не беспокойтесь, у нас не как в театре, из гардероба вещи не пропадают.

Дима без лишних церемоний надел свою куртку на гипсовую статую безымянного атлета, стоявшего у стола с одеждой, засунув собачий треух в рукав, после чего, взяв девушек за руки, ввел их вслед за хозяином мастерской в большой двухсветный зал с антресолью, весь забитый народом.

Внутри был полумрак, светили только редкие софиты под потолком и экраны многочисленных телевизоров вдоль стен. Музыка звучала настолько громко, что с трудом можно было разобрать слова стоящего рядом.

Публика в зале в основном делилась на два сорта: богатые дураки, которые мучились от праздности и убивали свободное время всеми возможными способами, и деляги от искусства, которые пытались заработать на праздной публике. Случайные персонажи, волею судеб оказавшиеся здесь, как Вика или Людочка, выглядели белыми воронами в стае галок и с недоумением озирались по сторонам. Увиденное заставляло задуматься, здоровы ли психически люди, что производят и потребляют такое искусство. На экранах телевизоров мелькали садомазохистские сценки, главным действующим героем в которых выступал хозяин мастерской. В одной он, абсолютно голый, в собачьем ошейнике бегал по улице на четвереньках и лаял. В другой, снова голый, но с огромным клювом на голове, бился о стеклянную стену, пытаясь ее разбить. В третьей, опять голый, с гребнем из перьев на макушке, забирался на деревянный столб и мочился на землю. То он насиловал двух маленьких семилетних девочек, сидя с ними в большой клетке, то голышом бегал по комнате с топором и рубил иконы, развешанные по стенам…

– Это что, видеосалон какой-то? – прокричала Вика Диме прямо в ухо.

– Нет, это называется видеоарт, – пояснил он, с трудом перекрывая голосом музыкальный фон, – очень модная вещь. Теперь искусством считается только то, что модно. А что модно – решают арт-критики.

– А почему не сами зрители? – проорала Людочка.

– Это прошлый век, – ответил он и удивленно пожал плечами. – Теперь искусство – предмет продажи. Неважно, нравится оно кому-то или нет, главное только одно: сколько оно стоит, его рыночная цена. Это и определяют арт-критики, они же зарабатывают вместе с галерейщиками на новом искусстве.

– А кто это такие – галерейщики? Что-то типа галантерейщиков? – уточнила Вика.

– Ага, – хохотнул Дима, – верно ты подметила. Только апломба у них больше.

– А кто такие эти арт-критики? Как ими становятся? – не отставала от художника Людочка. – И почему только они решают, что искусство, а что нет? Кто дал им такое право?

– Да никто. Они сами его присвоили, – терпеливо объяснял Дима, пока они трое медленно шли по кругу, рассматривая видеоэкспонаты. – Просто при совке вся критика была партийной и определялась только тем, насколько похоже художник пишет партийных деятелей или, там, жанровые сценки из жизни рабочих и крестьян. Если яблоко нарисовано как яблоко, а стол как стол – картина считалась хорошей и провозглашалась настоящим искусством. А все неаутентичные изображения яблок и столов, непохожие на реальные, считались плохими, клеймились как всяческие «измы» и проявления неблагонадежности.

– А что такое аутентичные? – капризно дернула Диму за рукав Вика. – Говори ясно, я половину из того, что ты сейчас сказал, ни хуя не поняла!

– Подлинные. Соответствующие подлинному, – проорал ей на ухо Дима. – Короче говоря, художниками тогда считали только тех, кто умел хорошо рисовать и работал на государство, тупо изображая то, что разрешено, и при этом не выебывался. Ну или выебывался, но только чуть-чуть, самую малость, чтобы немного отличаться от других. Когда же совок развалился, выяснилось, что искусство, которое создавали для народа, этому народу нахуй не нужно. А нужна ему только колбаса по два двадцать, водка и видики с порнофильмами. Порнуху народ охотно покупает – а картины нет. Все художники сразу оказались никому не нужны. Пришлось решать, как теперь жить дальше. Одни пошли на Арбат, на улицу и начали рисовать для простонародья, расписывать матрешки и заниматься прочей низкобюджетной хуйней. А другие, кто хотел славы и денег и был поумнее, решили продаться на Запад. Вот тут-то и начала создаваться идеология нового постсоветского арт-рывка, и только критики и галеристы стали решать, что такое искусство. Дело в том, что на Западе уже полвека художниками считают только тех, кто создает коммерчески успешные арт-проекты. Понимаете? Не картины, не скульптуры или что-то еще из традиционного перечня жанров, а именно проекты. А проектом может быть всё, что угодно, от простой кучи говна на полу до покраски Великой китайской стены в розовый цвет.

– А критики здесь при чем? – удивилась Людочка.

– Девчонки! Ну как вы не можете понять! – опешил Дима. – Если все создают то, что объективно не считается искусством, не соответствует привычным представлениям о нем, нужно, чтобы специальные люди объясняли другим, что это такое.

– Объяснять, что говно – это говно? – уточнила Людочка.

– Совсем нет, наоборот. Что говно – это теперь золото, просто отличное вложение капитала, – поправил ее Дима. – Ведь за что боролись все художники на Западе?

– За что? – повторила его вопрос Вика.

– За свободу. За абсолютную свободу от догм и правил. И они ее получили. Теперь любой козел где-нибудь в Лондоне или Нью-Йорке может сказать, что он художник. Неважно, умеет он что-то делать своими руками или нет. И его будут считать художником. Он может вставить в рамку то, что захочет, и назвать картиной, свалить в кучу любой мусор и назвать скульптурой – и всё такое. При этом никто не знает, хорошо это или плохо, согласитесь? Ведь критериев нет, сравнить не с чем. Главное – новизна, главное теперь – суметь удивить и шокировать. Но этого мало. Нужно, чтобы люди покупали твои работы. Их надо где-то выставлять. Сечете?

– Не очень, – простодушно признались в один голос Вика и Людочка.

– Блядь, ну это же просто, как дважды два четыре! – начал горячиться Дима. – Скажите, например, что продают в булочной?

– Хлеб, что же еще? – удивилась Вика.

– А в книжном?

– Книги, естественно, – вслед за Викой ответила Людочка.

– Вот видите? Вы обе отлично знаете, что в булочной продают хлеб, а в книжном – книги. Если вы завтра купите в булочной что-то не очень похожее на хлеб с надписью «Хлеб» – фруктовый рулет, предположим, – то вы всё равно будете считать свою покупку хлебом. Только фруктовым. Или каким-то еще – шоколадным, ореховым – не суть важно, главное – рулет станет хлебом. То же самое с книгами. Если вы купите в книжном какую-нибудь хуйню, например книгу с чистыми страницами, то будете считать ее книгой, а не блокнотом. Потому что вам сказали: это книга, только очень странная. Теперь, возвращаясь к произведениям искусства: где их можно купить?

– В комиссионке? – предположила Людочка.

– Раньше так было, – возразил Дима, – да и то не всегда. Чтобы купить настоящее искусство, вы пойдете в художественную галерею, где оно выставляется. Правильно?

– Ну да, наверное. Или в музей, – согласилась Людочка.

– Итак, всё, что вы увидите в галерее, вы автоматически сочтете искусством. Статус заведения это гарантирует. А это значит, что купленная в галерее вещь – искусство. Ведь выставляется там только оно. Как хлеб в булочной. А теперь вспомните, кто помогает выбирать товар в магазине?

– Ой, я знаю! – обрадовалась Вика. – Продавец-консультант.

– Правильно. А в музее или в галерее это арт-критики. Они помогают выбрать вещь, которая понравится, лишают вас сомнения, потому что лично гарантируют, что вы покупаете настоящее произведение искусства, а не дешевое фуфло. Ведь искусство для богатых людей – это статусная вещь. Оно позволяет показать всем остальным, что ты можешь позволить себе то, что другим недоступно. Это как желтые штаны из «Кин-дза-дзы». Увидишь их – и ясно, перед кем надо приседать. Поэтому чем бессмысленнее то, что стоит больших денег, тем это круче.

– Так можно любую хуйню объявить произведением искусства – и все будут ей восхищаться? – удивилась Людочка.

– С одной только разницей, – поправил ее Дима. – Если это сделаешь ты – от твоего мнения ничего не изменится. А если это сделает критик Гавнятов, вон тот седой мудила в дальнем конце зала, – это будет мнение эксперта. Если его опубликуют в авторитетном журнале о современном искусстве, то мнение превратится в модный тренд, направление, а если его еще поддержат и другие критики – станет модой, и все примутся подделываться под это направление, стараясь продать как можно больше подобной хуйни богатеньким буратинам.

– Но ведь это же нечестно! – возмутилась Людочка. – Это просто надувательство!

– Да. Всё, что мы делаем, это надувательство, фикция, – рассмеялся Дима, указывая правой рукой на выставленные в зале экспонаты. – Мне самому иногда страшно становится о того, чем я занимаюсь, ведь всё это действительно жульничество по отношению к людям, и я боюсь только одного: что какой-нибудь ребенок ляпнет правду-матку – король голый! – и все вокруг это увидят, точнее, перестанут притворяться. Утешает только то, что весь наш мир от начала до конца замешан на лени. А всё потому, что основная цель современного искусства – в стремлении стать средством потребления, заменив собой золото.

– Да кому нужно всё это говно? – искренне удивилась Людочка. – Надо быть форменным психом, чтобы за него платить настоящие деньги.

– Вовсе нет, – успокоил ее Дима, – просто золото – это первый симулякр представления людей о богатстве, а искусство – это симулякр современного представления о крутизне. Помните – в совке наивысшей крутизной считалось ходить в кроссовках «Адидас» и джинсах, когда их ни у кого не было.

– Ну да, было дело, – согласилась Вика, – только очень недолго, их потом стали и у нас штамповать.

– Да, теперь даже бомжи ходят в кроссовках, потому что их можно без проблем купить на любом вещевом рынке. Зато сейчас, если у тебя есть малиновый пиджак от Версаче и мобильный телефон, то круче тебя только яйца, правильно?

– Ага, – подтвердила Вика, которая немного устала от Диминых сентенций, – а еще цепочка на шее и золотые фирменные котлы.

– Но пройдет пара лет – и все забудут об этих пиджаках, как о страшном сне быдла, и о цепочках с телефонами: они станут доступны всем. А вот владеть этим говном, как ты, Людочка, голубка моя, изящно выразилась, будет по-прежнему круто. Оно еще и вырастет в цене.

– Почему? – недоумевала Людочка.

– Да потому, что современное искусство – аналог золота, оно олицетворяет общественный успех. Можно публично сжигать деньги, показывая, что ты богат, но это сиюминутное действие. А можно купить Славкины телевизоры по 10 тысяч баксов за штуку и всем показывать с гордостью всю оставшуюся жизнь как овеществленный акт уничтожения этих денег, зафиксированный в специальном сертификате, прилагаемом к телевизору, где прописана его цена. Благодаря этому любое чмо в кроссовках может всем доказать, что оно круче обычного жлоба в малиновом пиджаке из мерседеса на 10 штук баксов, вложенных им в фундамент своего тщеславия. А что у нас дороже всего ценится? Конечно, человеческая гордыня и человеческая глупость. Современное искусство олицетворяет их – потому оно и будет всё время дорожать. Современные художники нашли очень удачные способы капитализации человеческих пороков посредством превращения их в фетиш поклонения. Если сейчас нет грязи в том, что ты делаешь, то это только раздражает, ты рискуешь получить в морду за то, что говоришь современному человеку, что он недостаточно хорош. Да, мы все не святые, у всех нас есть слабости. Мыслишки наши грязные и мелкие, как вся наша жизнь. Каждый с говнецом внутри. Поэтому и искусство, которое нам предлагают, тоже должно быть немножко гаденьким – чуть-чуть, самую малость, чтобы понравиться.

– Но ведь искусство призвано воспевать искренность, чистоту чувств, чтобы делать нас лучше? Оно же должно давать нам образцы для подражания, увековечивать их? – возразила Людочка.

– Какая чистота? Чистым сейчас потребляют только спирт и кокаин, – невозмутимо парировал Дима, – всё остальное обязательно нужно разбодяживать, иначе вылетишь в трубу и разоришься или сгоришь ко всем чертям от собственных страстей. Теперь даже в живописи чистые цвета не приветствуют, считают дурновкусием. Как я уже сказал, всего должно быть немножко, самую малость, но грязненьким, начиная от сюжета и заканчивая формой. Вот там, впереди, видите мужика? В темных очках и серо-синем вельветовом пиджаке?

– Ну да. Он в обнимку с каким-то явным педиком стоит, – подтвердила Вика.

– Так вот, это очень известный театральный режиссер. Не только латентный педераст, еще и большой любитель переиначивать классические сюжеты на новый лад. Он недавно поставил «Чайку» Чехова, где главные движущие мотивы героев – их сексуальные девиации.

– А что такое «девиация», что-то типа поллюции? – искренне удивилась Вика. – Ты что-то совсем, Димон, стал говорить на птичьем языке, ваще ничего не понятно.

– Девиация, голубка моя, это медицинский термин. Означает отклонение от нормы в поведении людей, в основном в сексуальном, – терпеливо пояснил Дима. – Или, по-простонародному, извращения всякие. Все главные герои этого режиссера больные на голову, ненормальные. Например, Треплева играет женщина, которая убеждена, что она мужчина, она сожительствует со своей матерью Аркадиной, лесбиянкой, и ревнует ее к Тригорину, которого тоже играет девушка. Сорин, брат Аркадиной, старый импотент, страдает от того, что ничего не может, ходит по сцене в немыслимых кожаных штанах с дырками на ягодицах и мечтает вылечиться от полового бессилия и выебать весь мир. Доктор Дорн – драгдилер, Маша – кокаинистка, ее мать – хозяйка борделя, а отец – сутенер. Заречную он превратил в мальчика, которого совращает Тригорин-женщина. В общем, полный бардак на сцене – и бешеный успех у публики.

– А кто это – Тригорин, Аркадина, Треплев? – спросила Диму Вика. – Мне эти фамилии ничего не говорят. Ты вообще на кой хрен всё это рассказал?

– Персонажи чеховской «Чайки», – пояснила Людочка. – Помнишь, мы еще в школе проходили? В девятом классе, кажется.

– Да откуда я помню, что мы учили в школе, да еще и в девятом классе! О Чехове я знаю только, что он «Каштанку» написал и «Письмо на деревню дедушке», про Ваньку Жукова. Остальное у меня из памяти стерлось, растворилось, потому что это по жизни мне на хер не нужно. А в театр я сама никогда не пойду: скукотища страшная. Балеты разные и пьесы из жизни никому не интересных людей. Вот кино – это я понимаю, а еще если сюжет закручен, как в «Основном инстинкте»… Вот это действительно правда жизни. Особенно когда Шэрон Стоун на широком экране ноги раздвигает и все мужики в зале ей под юбку смотрят, как завороженные. На этом весь мир держится: все хотят приложиться к красивой пизде.

– Сильно сказано, – одобряюще хмыкнул Дима, – и добавить нечего. Кстати, я о том же самом и говорил: искусство должно возбуждать, а художник с помощью лжи открывает правду! А правда такова: что человек по природе своей скотина, которая жрет, срет, совокупляется и мечтает все эти три занятия, доставляющие удовольствие, объединить. Это для него и станет катарсисом, а не чириканье со сцены о мировой душе. Кстати, вон наши ребята. Давайте я вас с ними познакомлю.

В дальнем углу зала, на антресоли, Дима заприметил Борю Красноштана и Льва Лурье. Они о чем-то горячо спорили, а рядом с ними стояли со скучающим видом поэтесса Инна с подругой Жанной и молодой парнишка, подмастерье Славика Цапли, которого Дима частенько встречал на подобных мероприятиях.

Не без труда протиснувшись сквозь толпу разношерстного народа, бесцельно бродящего в клубах табачно-марихуанового дыма, Дима почти втащил своих спутниц по лестнице наверх, на антресоль, и радостно представил друзьям:

– Ку-ку, а вот и мы! Встречайте и восхищайтесь: будущие звезды нашего вечера Люда и Вика собственной персоной.

– А сами они хотя бы знают, – сонно зевнула Жанна, – что им предстоит?

– Что предстоит? – поинтересовалась Вика. – Дима нам пока ничего не объяснил.

– Девчонки мои, девицы-голубицы, они вам просто завидуют. Сегодня будет хэппенинг, посвященный полнолунию, и, как я и обещал, вы в нем сыграете главные роли. Мы это еще и на видео заснимем на память.

– А вы тоже будете участвовать? – наивно поинтересовалась Людочка.

– А как же! Грех пропустить такое зрелище. Его организует главный говнюк вечера, большой мастер, – уверенно подтвердила поэтесса Инна, причудливо одетая, с ярко-оранжевыми волосами и в шляпке, похожей на горшок с цветами, замотанный в серебристую фольгу.

12

– Настоящей литературой может считаться только то, что публикуем мы, а не то, что пишут где попало! – горячо доказывал Боре Красноштану Лев Лурье, не обращая внимания на Диму и его спутниц. – И не надо дешевых контраргументов – мол, публика сама решает, что читать, а что нет, голосуя рублем. Настоящая литература нерентабельна, потому что элитарна! Настоящему художнику нужна материальная независимость!

– Или состояние. Чтобы содержать литературных рабов, – уязвил его Боря, отхлебнув из стакана изрядную порцию водки, разбавленной тоником. – Сейчас, Лёва, никто ничего сам не пишет. За деньги тебе слепят любой роман, похлеще Набокова или Сартра. Время хороших писателей кончилось – остались одни говнюки. Взять, к примеру, всё ваше движение. То, о чем вы пишете, намного честней изложено матом на заборах по всему городу. Вот это и есть литература, потому что она искренняя.

– Не согласен! Категорически не согласен! – энергично запротестовал Лурье. – Ты тупо констатируешь физиологию, а мы говорим о психологии. Нам важно понять, где заканчивается человек и начинается зверь.

– Человек заканчивается там, где заканчивается язык, – перебила его поэтесса Инна, неожиданно присоединяясь к спору. – А язык, как известно, неразложим на составляющие его смыслы, он лишь средство коммуникации, так же, как литература – это превращение мысли в товар, который потом покупают или нет.

– Таким макаром мы дойдем до утверждения того же Васи Пригаркова. Мол, ему всё равно, читают его или нет, главное – чтобы покупали, – возразил Лурье. – Мы всё-таки не барыги, торгующие шмотьем на рынке. Писатель – это скорее жрец, пророк, призванный открыть нам что-то новое о нас самих, донести весть бога…

– Лева, хватит, ну не смеши! – возразил Боря, недовольно сморщившись. – Ну какие вести от бога и кто может нам донести? Всё, что он хотел сказать, он уже сказал. Если он существует, кстати. Ничего нового от бога мы не услышим. И точно так же ничего нового мы не услышим о самих себе. Благодаря науке за последние сто лет человек узнал всё о себе. А современная литература сводится к простому пересказу анекдотов и словесным трюизмам, которые скрывают отсутствие смысла во всем, что сейчас происходит. Смысл к жизни не прилагается, и нет иного смысла, кроме придуманного или взятого у кого-то напрокат.

– Или украденного, – поддержала его поэтесса, – всё уже кем-то придумано задолго до нас.

– А я верю в то, что делаю, – неожиданно произнес молодой парнишка, который всё это время молчал и внимательно слушал спор Красноштана и Лурье. – Поэтому мы и работаем в жанре, в котором нет цензуры.

– Ага – пишете всё что вздумается на заборах, – возмутился Лурье.

– Но если вся наша жизнь – говно, кто-то же должен об этом говорить людям? Ведь искусство – это акт свободы. Действия нашей арт-группы некоммерческие, мы творим абсолютно бескорыстно, мы анархисты и денег не признаем.

– «Я верю в то, что делаю» – так и Гарри Трумэн говорил, когда сбрасывал атомную бомбу на Хиросиму, молодой человек, – укорил его Лурье. – То, что вы делаете, равносильно термоядерной войне, в результате которой никто не выживет. Вы боретесь с институтами арт-рынка, не признаете искусство товаром и этим дискредитируете идею вашего же учителя, Славы Цапли, о прозрачности в искусстве, отвергающую смысл творения художника. Ведь он учит, что произведение искусства – это пустота формы, сублимированная волей автора в множественность смыслов. Она доступна потребителю только после покупки и наделения купленного ценностным смыслом. Только когда у произведения появляется цена, открывается истинное его содержание, его начинают воспринимать всерьез, с ним считаются. Пока то, что вы делаете, кто-то должен «мене, мене, текел, упарсин» – исчислить, взвесить и разделить, а до этого оно будет оставаться всего лишь бесплодным результатом бессмысленных поступков.

– И кто же будет нас взвешивать? Уж не вы ли? – дерзко бросил парнишка.

– Отчасти я, отчасти другие критики, – самоуверенно ответил Лурье, – без критики нет арт-рынка, а без арт-рынка нет искусства.

– Бессилье сильных мира не в силах превозмочь, – патетически произнесла поэтесса Инна, манерно всплеснув руками.

– Именно поэтому мы и основали свою арт-группу «Хуйня». Чтобы бороться за свободу искусства от всего буржуазного. Левой части спектра в российском арте вообще нет. Всё, что вы здесь декларируете, – это концепция мелкобуржуазной идеологии. Вы стремитесь извлечь выгоду отовсюду, а подлинное искусство бескорыстно. Всё ваше современное искусство – это гной и блевотина, сплошной рвотный порошок, а вы – его апологеты, растлители нашей родины.

– Во как! – опешил Лурье и удивленно взглянул на Красноштана. – Это что, ваша очередная провокация, попытка взять меня, теоретика, на слабо́? Неужели в стране еще остались люди, разделяющие быдлячие взгляды левых? Это же просто смешно, как минимум – немодно.

Боря Красноштан удивленно пожал плечами – мол, я тут не при чем – и вопросительно посмотрел на парнишку.

– Я, отец-основатель группы «Хуйня», заявляю вам официально, что мы не хотим иметь с вами ничего общего. Вы – идеологи буржуазии, обслуживаете ее эстетические представления о жизни. А наша задача – актуализировать современное отечественное искусство, внедрить его в широкие массы всеми возможными способами – как законными, так и нет.

– И чем же вы отличаетесь от нас, юноша? – возразил Лурье. – Мы тоже отвергаем нормы морали и традиционные ценности старого советского общества. Ведь именно мы, наше с Борей поколение, приложило максимум усилий, чтобы разрушить ненавистный совок, внедрить в народное быдло идеи либерального общества, основанные на культе материальных ценностей, предложить им джинсы и импортные сигареты в качестве новой идеологии. Грех живет в природе человека как новая идеология лейблов, и наша задача – просто капитализировать его и канализировать в русло актуального модернизма, к чему мы все, во главе с Исааком Шварцманом, и призываем. Вы читали последний роман Мануэля Ибанеза «Мерзь» в журнале «XYZ»? Там он ставит и блестяще разбирает вопросы педофилии в современном обществе. Вот это сейчас актуально – а не ваши грязные надписи на заборах и совокупления в публичных местах.

– Это как? – оживилась Вика и дернула Диму за рукав. – Они что, прилюдно где-то ебались?

– Не то слово, – громко произнес Дима, – не просто ебались – а делали это группой под лозунгом «Ебись всё конем, живем под царем», протестуя против отсутствия политической свободы в нашей стране. А организатор и вдохновитель этой акции перед вами собственной персоной. Вот он: широко известный в узких кругах художественного андеграунда Ваня Негодяев, он же просто Негодяй.

– Отъебись, Бзикадзе! Ты нам просто завидуешь, – грубо оборвал Диму паренек, даже не посмотрев в его сторону.

– А происходило это всё, девушки-голубушки, – как ни в чем не бывало продолжал Дима, – в зоологическом музее всего месяц назад. Эффект акции был оглушительный – в том смысле, что старухи-смотрительницы визжали во всё горло, пока эта группа маргиналов, четыре двуполые пары, занималась групповым сексом. А два великовозрастных мудака – Парнокопытов и Игорь Нужный – держали над ними лозунг про коня и царя. И это они называют актуальным искусством, а себя – актуальными художниками.

– Всё новое всегда непонятно, особенно ретроградам, – по-прежнему демонстративно не замечая Диму, ответил Ваня. – Лучше честно показать, что с нами происходит, чем жаться по углам и целовать жопы богатым холуям режима. Групповой секс в музее был протестом против порнографии и морального разложения, которые захлестнули нашу страну. О ваших выставках пишут только за деньги продажные критики модных журналов, а о нас говорят потому, что это актуально, потому, что мимо этого просто невозможно пройти, не отреагировав.

– Точно, – засмеялся Лурье. – Когда у тебя перед глазами ебутся, это очень трудно не заметить. Я читал о вашем недавнем перформансе «Пыжики». Вы в ночь на 7 января закидали прилавки «Макдональдса» дохлыми кошками с криками: «Свободная касса!» А молодежный журнал «Ж (.) ПА» объявил эту акцию самым хулиганским перформансом, что, безусловно, заслуживает уважения. Но что всё это значит? Что вы хотели сказать?

– Сегодня художник реализуется в любом материале. Это был наш подарок низкооплачиваемой рабсиле американского фастфуда, которая в самый светлый праздник человечества не может отдохнуть. Призыв приобщиться к протесту западных антиглобалистов против международного капитала. А дохлые кошки символизировали гнилые идеи либерализма, которые в нашу страну подбрасывают из-за рубежа.

– А что-нибудь неполитизированное есть в вашем, если можно так выразиться, репертуаре? – спросил паренька Боря Красноштан, всё это время молчавший. – Что-нибудь без ангажированной на злобу дня тематики?

– Есть, конечно, – охотно пояснил Ваня Негодяев. – Например, мы провели акцию «Пи-ар-тд» в столичном метро. Устроили поминки по современному искусству в лице Васи Пригаркова. А еще сбросили шкаф с книгами того же Васи с верхнего этажа университетской общаги. Эта акция называлась «Падшие слова», что символизирует стихотворный диалог в условиях современности. Наконец, я сейчас книгу пишу – под названием «Адрастея».

– Как-как, «Педерастия»? – уточнил Дима.

– «Адрастея»! – поправил его Ваня.

– Нет, что такое педерастия – я знаю, а вот кто такие «адерасты» и чем они занимаются – никогда не слышал, – загоготал Дима, заговорщицки подмигивая окружающим.

– Что за похабные шутки! Адрастея – это богиня справедливости у греков, – чуть не плача от обиды, вскричал Негодяев.

– Слушайте, Ваня, вы же, кажется, выпускник философского факультета? – поинтересовался Лурье у него.

– Да, это правда, – подтвердил тот.

– Так может, вам лучше книжки писать о судьбах нашей злосчастной родины, вместо того чтобы заниматься мелким хулиганством, выдавая его за искусство? Еще раз повторяю: вы играете в опасную игру, дискредитируете методы современного искусства его же приемами. Каждого из нас из-за вас скоро никто не будет воспринимать всерьез. Пострадают все, кстати, в первую очередь – ваш учитель Слава. То, что он делает, очень похоже на то, что вы высмеиваете. Не нравится наша действительность? Пишите разоблачительные книжки и статьи, их всё равно никто не читает, но – умоляю вас, не предпринимайте никаких действий, ведь последствия будут самые непредсказуемые.

– А мы будем продолжать призывать нашу стражу к топору, – твердо возразил ему Ваня, – будем, и никто нам этого не запретит. Открою вам один секрет: если прочитать задом наперед слово «топор», выйдет «ропот». Поэтому мы ропщем против того, что с нами происходит, призываем бороться, взяться за топор и выкорчевать гниль из народа. Жизнь – говно? Тогда нужно сказать об этом, чтобы все знали. А если нам не дают возможности сделать это публично в рамках закона, то мы напишем это на всех стенах нашего города, всей страны, наплевав на закон.

– Господи, и когда же ваш чертов факультет перестанет производить одних философов-наркоманов? – огорченно произнес Лурье и тяжело вздохнул. – Самые страшные люди в нашей стране – это такие, как вы, идеалисты. Подсаживаете на наркотик своих иллюзий других, ни в чем не повинных людей.

13

– Современное искусство омерзительно в своей простоте, – признался Боря Красноштан Лурье. – Иногда мне кажется, что публику дальше уже некуда эпатировать. Ну всё сделали, что могли: сняли штаны и всем показали и перед, и зад в голом виде. Ан нет: найдется какой-нибудь паршивец, выкрасит, к примеру, задницу в красный цвет или членом будет холсты писать, а всем остальным придется подражать ему. Ну как жить, Лева, в мире, где все и всё друг у друга воруют?

– Что ты так переживаешь, – попытался утешить его Лурье, – по поводу этих молодых объебосов? Они нам не конкуренты. А потом, неужели ты всерьез воспринимаешь свое искусство? Ты же слишком умный человек, чтобы верить в то, что делаешь.

– Всерьез можно воспринимать только деньги, – ответил Боря, – или людей с деньгами.

– Кстати, – подхватив собеседника под руку, шепнул Лурье ему на ухо, – посмотри вон туда, вниз, – и указал на ухоженную блондинку блядоватого вида в окружении двух здоровых телохранителей. – Это жена замминистра здравоохранения Ольга Продана.

– И чем она нам интересна?

– Как чем? Ты что, не знаешь, что она владеет компанией «Медстандарт», которая торгует по демпинговой цене сырьем для производства дезоморфина?

– Чего? Вот эта болонка, выряженная в кружевное нижнее белье?

– Именно. У нее эксклюзивное право производить лекарства «Терпинкод» и «Коделак», из которых любой ханыга может за пять минут соорудить дозу.

– Может она этого и не знает. Думает, что торгует лекарствами от кашля. А как их химики со стажем в мульку переделывают – это ее не касается.

– И это в стране, где, по твоим же словам, все друг у друга воруют? Чтоб ты знал – она при делах. У нее негласное соглашение с Управлением президента по контролю за оборотом наркотиков.

– Какое?

– Да очень простое. Она помогает им бороться с нелегальными производителями наркоты типа самогонщиков, кто дурью торгует, а с государством не делится.

– И зачем это им?

– А чтоб они все передохли как можно быстрей от самопальных препаратов. Это как продавать алкашам из-под полы, за копейки, метиловый спирт.

– А при чем здесь наше государство?

– Так понимаешь, оно стоит на страже интересов и себя, и потребителей. Клиентуру свою снабжает только высококачественным товаром, чтобы они как можно дольше и счастливей сидели на игле, принося доход. Это же чистая экономика. Борьба за то, чтобы леваки не уменьшали клиентскую базу наркоманов, а заодно и от самих леваков хороший способ избавиться.

– Подстава, что ли?

– Именно. Дураки передохнут, а остальные поймут, что только у уполномоченных государством драгдилеров можно покупать чистые наркотики, а не у каких-то левых ханыг из подворотни.

– Так значит, у этой дамочки куча бабок, раз она легально с наркотой работает? Хорошо бы с ней познакомиться. Может, она у нас что-нибудь купит?

– Не, не получится, даже не пытайся. Видишь – рядом с ней мордовороты? Только подойдешь – они враз тебе челюсть сломают, даже не успеешь пикнуть.

– А что она тогда здесь делает?

– Ее Инга Самец пригласила, подруга нашего Рафика. Она ей подбирает картины для интерьеров и мебель продает, которую на заказ из Италии привозит. Так что эта поляна уже занята.

– А жаль, с этого цветочка можно было бы собрать не одну бочку меда. И зачем ты только мне рассказал, как она деньги зарабатывает? Только расстроил. По сравнению с ней и ее муженьком мы просто мелкие жулики, шпана.

– Я тебе просто наглядно объяснил, как работают серьезные люди, устраняя конкурентов с рынка, на ее примере.

– И как?

– Ты что, еще не понял?

– Нет, не понял, поясни.

– Ну ты же сам сказал – подстава. Соображаешь?

– А при чем здесь мы?

– Господи, Боря, включи соображалку! Раз тебя раздражает какой-то паршивец, выкрасивший свой зад в красный цвет, уговори его сесть на зеленый кактус голой жопой – и твоя проблема будет тут же решена.

– Это ты о дебилах из «Хуйни», что ли?

– Именно. Их нужно подставить.

– Но как, им же нечего инкриминировать? Искусство – не наркотики, кто за него посадит?

– Тогда давай на них донос напишем, это всегда помогало устранять ненужных людей.

– Какой донос?

– О том, что они пропагандируют порнографию, да еще и с политическим уклоном. Общественность подключим. Одной акции в музее хватит, чтобы их закрыть лет на пять.

– Я тебя не пойму, Лева. Ну ладно – я: они у меня хлеб отбивают. А тебе-то до какое дело до этой «Хуйни»?

– Ты понимаешь, я вообще не люблю людей, которые верят в то, что делают. Они очень опасны.

– Почему?

– У них четкая гражданская позиция, потому что они убеждены в своей правоте. Договориться с такими невозможно, а можно только сломать. Для них искусство – это инструмент пропаганды их собственных идей бороться за правду. А я убежден, что всякое творчество – это лишь игра со смыслами, а точнее – наоборот: бессмысленная игра с соучастником в прятки. Главное, чтоб никто и никогда не догадался, что действительно хотел сказать автор своей работой. Ведь абсурдность всего, чем мы занимаемся, очевидна: мы пропагандируем ужасные вещи для ужасных людей, чтобы на них заработать ужасные деньги. И это нам нравится. А говорить правду нашему потребителю о нем самом нельзя, это запрещено – verboten ьber alles. В искусстве мы имеем право только на ложь.

– Да, Лева, я тобой просто восхищаюсь. У тебя дар всё разлагать, расцеплять и анализировать, докапываясь до сути проблемы, как говорится, зрить в самый корень вопроса. Нас действительно все воспринимают лишь как забавных дураков, шутов, с которыми всегда интересно и весело. Поэтому художник должен оставаться всего лишь милым лжецом, если хочет быть успешным. Вон смотри, там, в дальнем углу, совершенно безобразного вида человечек, настолько отвратный, что даже не понятно, как он с такой рожей живет. – Боря Лурье указал на толстого коротышку в малиновом пиджаке с массивной золотой цепью на шее, рядом с которым стояли двое парней в темно-синих спортивных костюмах и высокая брюнетка в обтягивающем платье с блестками, почти на две головы выше своего кавалера. – Если его изобразить на заказном портрете таким, каков он есть, то он же того, кто его рисовал, тут же грохнет. Решит, что это карикатура. Наверняка этот уродец восхищается собой, находит свои черты лица неотразимыми и считает себя кем-то великим, вроде Наполеона, который тоже был, как известно, маленького роста.

– Ну то, что этот упырь комплексует по поводу внешности, это понятно, – подтвердил предположение Бори Лурье. – Ведь не случайно он себе такую бабу купил – высокую, красивую и наверняка тупую, как ножка стула. Такие, как он, любят самоутверждаться за счет других. Можем подойти и проверить, если хочешь.

– Нет, Лева, не хочу. Мне хватает общения со своими уродами, спонсорами нашего арт-проекта. Я думаю, ты действительно прав. Такие, как Негодяев и его сообщники, не должны участвовать в богемной жизни: они дискредитируют наши методы работы. Конечно, донос – это подлость, но подлость ради спасения. Обсудим это завтра тет-а-тет, без посторонних.

– Кто тут посторонний? – случайно подойдя к ним, ухватился за услышанное Дима Бзикадзе. – Здесь все свои, больше двух – говори вслух.

– Вот ты и скажи, охламон, сегодня что-нибудь у тебя в мастерской случится или опять вечер впустую? Ты жертву нашел?

– А то! Даже не одну, а целых двух. Вон там, с Инной, две лахудры стоят, выбирайте любую.

– А что мы будем делать со второй? Отпустим, чтобы она нас запалила? – разражено спросил Боря.

– Законсервируем ее до следующего раза – успокоил его Дима, – поставим ей морфиновую капельницу – и дело в шляпе.

– А разве тебе Гера не говорил, что следующего раза не будет?

– Ну тогда я ее себе оставлю, для домашних опытов. Ох и поглумлюсь же я над ней… Уж будьте уверены: живой не уйдет, – плотоядно ухмыльнулся Дима, а глаза его вспыхнули злым огнем.

– Ты, пожалуйста, без подробностей. Нам хватает и того, что ты при нас с ними делаешь, – остановил его Боря. – Лева, тебе какая больше нравится?

– Да какая разница? Они же обе умрут, – ответил Лурье и скучающе зевнул. – Хорошо, что вы решили прекратить этот рискованный балаган, а то чужую смерть уже начинаешь воспринимать как свою, всерьез. А впрочем, брюнеточка, что посмазливей, мне больше нравится: у нее, кстати, и фигура получше.

– А когда будет Гера? – спросил Дима Борю. – Может, нам начать без него?

– Нет, это невозможно, – ответил тот. – Во-первых, он приведет новых клиентов, во-вторых, это в последний раз, он не должен пропустить шоу. Сделаем так: разделим девиц и обеих приготовим к выступлению. Попроси наших дам ими заняться – Жанну и Инну. Если надо, сам помоги. Понятно?

– Да понятно, понятно, – заверил его Дима, – не в первый раз, всё сделаем в лучшем виде. А помните, кстати, ту дуру, что стихи читала, самую первую? Ее, кажется, Виолой звали, как плавленый сыр. Смешная такая была, до самого последнего мгновения не понимала, что мы собирались делать.

– Мы ей оказали услугу, – сухо ответил Боря, – она стала частью нашей легенды.

– Да, – согласился с ним Лурье и снова зевнул, – литература была не ее призванием. Вести жизнь пишущей машинки, механически фиксирующий поток своих мыслей, – не самое лучшее занятие для девушки с фигурой. Если бы мы могли убивать всех, кто нас раздражает, жить стало бы намного проще.

14

– Ну что, будем знакомиться? – воспользовавшись короткой отлучкой Димы, обратилась к Вике и Людочке Жанна. – Меня зовут Жанна, а это чудо в перьях рядом – моя подруга Инна. Она поэтесса, сразу предупреждаю – натура тонкая и нервная, а я медсестра, существо циничное, знаю жизнь не по книгам, а по личному опыту.

– Я Вика, а это Людочка, – в ответ представилась Вика и поинтересовалась: – Расскажите вкратце, как тут у вас всё устроено? А то с первого раза не разберешь, кто с кем, зачем и почему.

– Да всё так же, как везде, – заверила ее Жанна, кивнув на группку молодых людей, которые горячо спорили в стороне. – Сейчас все будут соревноваться между собой, кто сегодня самый умный, затем напьются, надерутся и по домам разойдутся. Мы для них всего лишь блестящий антураж, призванный подчеркнуть их гениальность. Одно слово – ярмарка тщеславия.

– Не забывай еще и про дураков, – поправила подругу Инна, – дураки в нашей тусовочной жизни очень важны.

– Богатые дураки, – добавила Жанна, назидательно помахав указательным пальцем у Вики перед носом, – ведь в конечном счете за всё платят они.

– И много их тут? – спросила Вика.

– Понимаешь, деточка, – ответила Жанна, – дурак дураку рознь. Ты о каких спрашиваешь?

– О богатых, конечно же, – уточнила Вика, чувствуя, что сейчас-то и начнется что-то главное, – бедные дураки никому даром не нужны.

– Достаточно, чтобы обеспечить нам dolce vita, – заверила ее Жанна. – Вот скажи мне, может ли дурак быть умным? Точнее, стать умным в одночасье?

– Вряд ли, – ответила Вика.

– А стать счастливым, красивым, блестяще образованным?

– Да нет же, – вновь заверила ее Вика, – по-моему, это и так ясно.

– Ошибаешься, – уверенно возразила Жанна, снисходительно переглянувшись со своей подругой Инной. – Дурак, безусловно, может в одночасье стать умным, счастливым, красивым, блестяще образованным, если ему об этом все будут говорить. А после ему так же объяснят, что цель его жизни – служить другим, помогать таким, как мы. Понимаешь?

– Если честно, то не совсем. С этого места поподробней, – попросила Вика.

– Мы умеем манипулировать людьми. Убедительно объясняем, зачем им жить, и взаимовыгодно сосуществуем. Раньше это делало государство, а теперь мы, люди искусства. Понимаешь, многим страшно скучно жить: большинство даже не знает, чем заняться. А мы наделяем смыслом их никчемное бытие. У тебя когда-нибудь был хомяк или белка?

– Нет, а что?

– Ты же всё равно знаешь, как у них выглядит обычная клетка: домик из прутьев, а сбоку всегда приделано колесо. Белка или хомяк периодически залезают туда и его крутят, бегая в нем и в то же время оставаясь на месте.

– Да, видела я такие клетки, но при чем тут они?

– Мы для богатых дураков строим такие же огромные невидимые колеса тщеславия, – ответила Жанна, – в которых они бегут, крутят их и вырабатывают энергию для нашего существования. Это похоже на магию, колдовство, ведь искусство магии – именно в умении управлять окружающим миром с помощью тайного знания о том, как он устроен.

– И что, много людей ведется на это ваше вранье? – поинтересовалась Вика.

– Все, – уверенно произнесла Жанна, почти прожигая Вику черными южными глазами, – потому что дураки для того и существуют, чтобы содержать умных.

– А вы, значит, умные? – съязвила Вика.

– Как видишь, – никак не отреагировала на ее выпад Жанна. – Ты же к нам пришла, а не мы к тебе. Значит, тебе чего-то недостает в жизни, чего-то хочется, но ты не знаешь точно, чего именно…

– Почему? Знаю, – рассмеялась Вика. – Денег и вечной молодости. Здесь этого точно не найти.

– Как знать, как знать, – уклончиво ответила Жанна и предложила: – А пойдемте, девочки, лучше в мастерскую к Диме, начнем готовиться к вечеринке. Здесь уже всё заканчивается, народ через полчаса начнет расходиться, по опыту знаю.

– А ты правда поэтесса? – поинтересовалась Людочка, которая до этого молчала.

– Да, – подтвердила Инна.

– Знаменитая?

– Быть знаменитым некрасиво. Среди друзей-поэтов – да, известная. Но поэзия сейчас – это не модно, нас мало кто читает.

– А прочти мне какое-нибудь свое стихотворение, я еще никогда живого поэта не видела, – попросила Людочка Инну.

– Да запросто. Вот, например, из последнего, – произнесла Инна холодно, с таким недовольным видом, будто ее попросили сделать гадость, но отказать она не может:

– Хуйня, ты хуйня,

полная хуйня,

охуительная.

– Всё? – удивилась Людочка.

– Всё. А что ты хотела, письмо Татьяны Лариной из «Евгения Онегина»? Так этого добра навалом в учебниках для детей и в книжках для взрослых, которые так и не научились жить своим умом. А я пишу для продвинутых в литературе, кто устал от русского языка.

– Но ты же пишешь по-русски? – снова удивилась Людочка.

– Ты понимаешь, нам, поэтам, всегда тесно в рамках того языка, на котором мы говорим и пишем. Мешает неоднозначность языка. Поэтому я усиленно работаю над изменением смысла слов, чтобы освободиться от уз языка и заново оценить слова, которые использую. Например, «хуйня» для меня здесь не просто неодушевленное существительное женского рода, а обозначение любой вещи и ситуации, которая может случиться. Понимаешь?

– Не очень, – честно призналась Людочка. – По мне, так это просто набор матерных слов, непристойность какая-то.

– Господи, что ж ты такая недалекая! Ты разницу между словами «хуйня» и «поебень» понимаешь?

– Поебень – это когда чем-то маешься, – ответила Людочка.

– Вот видишь? А «хуйня» – это реально другое, нечто плохое. Это слово происходит от индоевропейского «кхшой», что значит «шип, колючка, иголка». Чувствуешь, какая глубина у этого понятия, а?

– Что-то не очень, ты уж извини. Частушки матерные напоминает типа:

Над селом хуйня летала

Серебристого металла.

Много стало в наши дни

Неопознанной хуйни.

По-твоему, это тоже поэзия?

– Здорово она тебя уела, Инна! – хохотнула Жанна, от злой радости захлопав в ладоши. – И ответить нечего нашей поэтессе этой святой простоте!

– Вот поэтому я и не люблю вам, плебеям, читать свои стихи, – спокойно возразила Инна, с презрением глядя на искренне недоумевающую Людочку и Вику. – Чтобы понять глубину моих стихов, нужно разбираться в тонкостях современной поэзии, знать и ценить слова. Как сказал когда-то Чарльз Буковский:

Умереть на кухонном полу в семь утра,

когда другие люди готовят яичницу,

это не круто – если только

речь идет не о вас самих.

Лучше пойдемте в мастерскую к Диме, вина немного выпьем, пока к нему на вечеринку народ не набежал.

– А это далеко? – спросила Вика.

– Прямо здесь, этажом ниже, в подвале, – ответила Жанна, – у него и квартира в этом же доме, двумя этажами выше: он ее купил, когда вернулся из Америки.

– А он что, был в Америке? – восхитилась Вика. – Правда?

– Ну да, – подтвердила Жанна, – а он вам разве не говорил? Он вообще-то любит хвастаться, всем рассказывать, какой он там был успешный.

– А зачем же он обратно вернулся, дурак, в нашу помойку? – удивилась Вика.

– Не знаю. Молчит, как партизан, всё отшучивается: мол, по родине соскучился. Но я не верю.

В это время к ним вернулся Дима и, приобняв Жанну, что-то шепнул ей на ухо, после чего, радушно улыбнувшись Вике и Людочке, предложил:

– Айда ко мне в мастерскую! У меня немного кокса есть. Предлагаю перед вечеринкой забить пару дорожек для настроения.

– О, кокаин, – неожиданно оживилась Инна и даже попыталась улыбнуться, отчего на ее лицо причудливо смешались презрение и радость. – Как там пел Эрик Клэптон? «Всё ништяк, всё ништяк, всё ништяк, кокаин».

– Ну всё, погнали, девочки, погнали! – заторопил их Дима и, схватив за руки Вику и Людочку, поволок их за собой. Вслед за ними пошли Жанна и Инна, радостно переглядываясь.

Спустившись вниз с антресоли и быстро пройдя через зал обратно к входу в мастерскую Цапли, они забрали верхнюю одежду, цветы и через малоприметную дверь в прихожей вышли на металлическую винтовую лестницу. По ней спустились этажом ниже и оказались в коридоре, по стенам которого змеились толстенные, в руку толщиной, ряды проводов, а по потолкам висели гроздья канализационных труб и жестяные коробки воздуховодов.

– Вы только не пугайтесь: это технический коридор, главный вход в мою мастерскую с другой стороны, – успокоил девушек Дима. – А это какой-то секретный коллектор кагэбэшный, он транзитом идет от Лубянки черт знает куда, наверно, в преисподнюю. Раньше, говорят, его солдаты охраняли, а сейчас он никому не нужен, поэтому я им пользуюсь, как запасным выходом из мастерской и подземным ходом: отсюда можно незаметно выбраться или на Сретенку, или на Тверской бульвар. Вообще, говорят, здесь целый подземный город под нами, его еще со времен Сталина строить начали, в форме пятиконечной звезды. Он, по слухам, располагается вокруг главного капища коммунистов, где они сублимировали веру в народе.

– Чего-чего делали? – переспросила Вика, удивленно оглядываясь. Ей показалось, что они неожиданно попали в декорации фильма о Второй мировой войне и находятся в самом логове фашистов, в одном из коридоров гигантского бункера фюрера.

– Сублимировали веру, – повторил Дима и, видя, что Вика не понимает, пояснил: – Заставляли народ верить в свои идеи, но не насильственным, а магическим путем. Один дедок, бывший гэбист, мне рассказывал, что на Лубянке, прямо под памятником железному Феликсу, и находилось это капище – точная копия пещеры силы на Тибете. Его строительством лично руководил легендарный Яков Блюмкин. Основоположники русского коммунизма, если вы не знали, сатанисты. Им были нужны человеческие жертвоприношения. Для этого они организовали специальную службу, знаменитое ВЧК, что означало «Ведомство черных колдунов», а вовсе не «Всероссийская чрезвычайная комиссия», как нам в школе рассказывали. Поэтому-то его члены всегда ходили в черных кожаных куртках и черной униформе. Гитлер потом попытался скопировать это в СС, но его эсэсовцы и их эксперименты над людьми были просто детскими игрушками по сравнению с делами наших упырей. Они и войну-то проиграли потому, что «Аненербе» ничего не могла противопоставить нашим магическим госструктурам.

– Ой, Димон, ну ты и даешь, – кокетливо-смущенно отреагировала Вика, – и откуда ты всё это знаешь? У тебя прям не голова – дворец Советов.

– Да шучу я, шучу, – Дима громко засмеялся, и его голос зловещими раскатами побежал по коридору, отражаясь от стен причудливым эхом.

Когда звуки смеха наконец-то стихли и в коридоре стало зловеще тихо, Дима заговорщически подмигнул Вике и Людочке и прошептал:

– А может и нет, черт знает, что он со своими подельниками здесь вытворял. Сталин, говорят, даже Ленина мог оживлять с помощью ритуальных убийств. Ему это знание Гурджиев передал вместе с советом переменить фамилию, во как!

– Да ну тебя, мудака, на хуй! Чего зря пугаешь! – оттолкнула его Вика и испуганно прижалась к Людочке. – Не было ничего такого, не было.

– Конечно, не было, я вас разыграл! – зло заржал Дима, наслаждаясь испугом подруг. – Я так со всеми делаю, кого первый раз сюда завожу, в туннель, га-га-га, гы-гы-гы, ха-ха-ха.

– Охуярок, чего с него возьмешь! – презрительно шепнула Инна Жанне. Они вдвоем стояли позади Вики и Людочки и молча, с холодным равнодушием наблюдали за кривляньями Бзикадзе. – Не дай бог, действительно испугаются и раздумают идти – тогда всё пропало. Надо вмешаться.

Жанна понимающе взглянула на Инну, одобрительно кивнула и подошла к девушкам со словами:

– Хватит дурака валять! Не слушайте его, девчонки, он известный приколист. Когда он мне первый раз в туннеле все эти истории рассказывал, я от страха чуть не описалась. На самом деле это коридор для телефонной канализации, его для экономии прям через подвал в открытую проложили. Он у одной наружной стены начинается и у другой заканчивается.

– Он правда никуда не ведет? – испуганно спросила Людочка, опасливо оглядываясь.

– По нему наружу нельзя выйти, не говоря уже о чем-то большем, – заверила ее Жанна и хлопнула Людочку по плечу, – хотите проверить?

– Спасибо, нет, – вздрогнула та, – я и так верю. Лучше давайте быстрее пойдем в мастерскую, а то мне здесь как-то не по себе.

Дима пошел вперед, как по команде, увлекая за собой спутниц влево. За ближайшим изгибом коридора оказалась железная дверь, неряшливо, неровно окрашенная суриком, с радостно-нагловатой ярко-желтой надписью «БЛЯ» поверх бугристых подтеков, буквы Б и Я в которой были стилизованы под древнеегипетский символ ока Ра.

– One moment, please, – радостно гоготнул Дима и, достав из заднего кармана потертых джинсов связку ключей, вставил один из них в замочную скважину и открыл дверь. – Быстрей заскакивайте, девчонки, внутрь, пока какой-нибудь гэбэшный упырь случайно нас здесь не застукал и к своим на расправу не утащил, кровушкой вашей полакомиться.

Неожиданно далеко в темноте раздался душераздирающий вой, темной волной ужаса захлестнув узкое пространство коридора, и Людочка с Викой в полной панике с визгом буквально вломились в открытую дверь, чуть не сбив Диму с ног.

Вслед за ними вошли Жанна с Инной, хитро переглянувшись, а Дима, воровато посмотрев вокруг, осклабился в темноту совершенно жуткой улыбкой, отчего его одутловатая небритая рожа превратилась на несколько секунд в морду хищного зверя, который почуял добычу и скалит зубы в предвкушении кровавой тризны.

Затем он с глумливенькой ухмылкой неспешно затворил дверь за собой, последним войдя в мастерскую, и старательно запер дверь на ключ, мурлыкая под нос незамысловатый мотивчик из песенки:

– Пора-пора-порадуемся на своем веку, красавице и ку-ку, счастливому клинку…

Внутри мастерская представляла собой причудливую смесь коридоров и комнат, который сходились к центральному сводчатому залу.

В отличие от мастерской художника Цапли, заставленной телевизорами и импровизированными скульптурами из сварного ржавого железа, здесь не было и намека на то, что тут обитает художник. Разве что все стены были выкрашены в белый, а в углу зала стоял пустой мольберт, рядом с которым висела тяжелая бордовая портьера.

– А у тебя здесь просторно, не то что у твоего друга сверху, – с любопытством оглядываясь вокруг, произнесла Вика, постепенно успокаиваясь от внезапного страха, – только вот мебели нет и картин. Ты что, их прячешь, что ли?

– Нет, просто я их больше не пишу, не вижу необходимости.

– Это как? Ты же художник – значит, должен рисовать всякие там разные пейзажи или портреты, ну или хоть что-то. Нельзя же ничего не делать и называться художником.

– Почему? Можно, – лениво зевнул Дима и пожал плечами. – У тебя очень наивные представления. Художник Звездунов, в прошлом известный, тоже был убежден, что чем больше он напишет огромных холстов, тем вернее прославится. Ну и где теперь Звездунов с его «Мистериями» и «Апокалипсисами»?

– И где?

– Да там же, где и все: в глубокой жопе. О нем все забыли, а его «шедевры» в свернутом виде пылятся в запасниках музеев, которым он сумел впарить свои опусы. Настоящее величие художника – в его самопиаре, как сейчас говорят, а вовсе не в работах. Возьмите, к примеру, Леонардо да Винчи. Да этот говнюк за всю свою жизнь не сумел ничего толком доделать: ни одну картину не закончил, – а в памяти народной остался как самый гениальный художник, когда-либо живший на Земле. А его конкурент Микеланджело? Всю жизнь ебашил разных там Давидов и Моисеев, как проклятый, потолки для пап расписывал, – и считается всего лишь одним из мастеров итальянского Возрождения. Почему так? Да потому, что людям интересен прежде всего сам художник как источник творчества. Леонардо это отлично понимал и всю жизнь умело поддерживал к себе интерес. Чем больше анекдотов складывают о тебе при жизни, тем больше шансов, что и после смерти о тебе будут помнить, как о Кандинском и его кошке.

– Ох, Димон, ты опять загадками заговорил, – развязно перебила его Вика, нетерпеливо оглядываясь в поисках хоть какого-то предмета, на который можно сесть. – Кто такой Кандинский и при чем здесь кошка?

– Да ладно, проехали, – грязно ухмыльнулся Дима, – на хуй Кандинского и весь абстракционизм, включая Миро и Пикассо. Давайте лучше порошку нюхнем для начала. Кто первый?

– Чур я, чур я! – суетливо закричала Инна, тяня правую руку вверх, как школьница. – Я первая в очереди.

– А я вторая, – хохотнула Жанна, подражая подруге, которая вела себя, как великовозрастный ребенок.

– Я тоже хочу. Бля буду, а попробую, – заявила Вика и, дернув Людочку за рукав, добавила: – И Людка будет, правда же, правда же? Скажи им, скажи.

– А это разве не противозаконно? – осторожно спросила Людочка Диму. – Нас никто не накажет?

– Здесь территория свободы, не действуют никакие законы, ограничивающие наше право получить удовольствие любой ценой, – заверил ее Дима. – Здесь мы можем делать всё что захотим, ничего не опасаясь. Хочешь увидеть небо в алмазах?

– Хочу, – стыдливо призналась Людочка.

– Ну так увидишь, говно вопрос – порошку на всех хватит, вставит так, что на всю оставшуюся жизнь запомнишь.

– Первому бегуну на самую короткую в мире дистанцию по четыре сантиметра на ноздрю приготовиться. На старт, внимание, марш!

Инна, небрежно приняв из рук Димы самодельное нюхательное устройство, наклонилась над столом и ловко вдохнула половину дорожки левой ноздрей, а затем остаток – правой.

Выпрямившись и не глядя передав стодолларовую трубочку Жанне, она шумно выдохнула ртом:

– Life is simply cocaine…

Жанна, молча оттеснив Инну от стола, тихо и деловито вдохнула свою полоску и молча передала трубочку Вике.

Вика, лукаво взглянув на Людочку, а затем на Диму, всё же переборола робость и неумело, но старательно постаралась повторить всё то, что до нее делали Инна и Жанна. Вдохнув первую половинку дорожки, она испуганно охнула и, отшатнулась от стола, чуть не выронила трубочку – ее подхватил Дима и, приобняв Вику за талию, успокоил:

– Задержи дыхание и не паникуй. Это как анестезия. Сейчас болезненное ощущение пройдет, и спокойно другой ноздрей вдыхай остальное.

Вика послушно кивнула, покорно взяла трубочку и вдохнула остаток порошка, не издав ни звука.

– Ну как? – поинтересовался Дима, забирая у нее свернутую купюру и жестом подзывая к себе Людочку. – Понравилось?

Вика ответила:

– Пока не поняла. В глазах аж потемнело и ноздри ничего не чувствуют, будто весь нос внутри онемел.

– Это нормально, – заверил Дима и велел Людочке: – Ну давай, скорей, а то все тебя устали ждать.

– Ой, я боюсь, – испугалась Людочка, невольно втягивая голову в плечи. – Ты как, Вик, всё нормально?

– Не бзди, подруга, я в норме! – неожиданно хохотнула Вика и взглянула на Людочку совершенно безумными глазами. – Слушай, это так прикольно: всё вокруг такое выпуклое и цветное – охуительно!

– Вот видишь? Не задерживай нас, – поторопил Людочку Дима. – Как писал великий русский поэт:

Забил заряд в ноздрю я туго,

И думал: угощу-ка друга!

Постой-ка, брат мусью!

Подходи и заряжайся, подруга, давай-давай, не заставляй уговаривать, наша батарея уже заждалась.

Людочка всё же взяла из рук Димы скрученную купюру и, склонившись над зеркальной поверхностью столика, на которой белела последняя полоска, вдохнула. Ее будто чем-то ледяным ударили в левую ноздрю, она мгновенно онемела изнутри, а в глазах потемнело от внезапной ломоты в переносице. Превозмогая страх и боль от первой понюшки, она что есть силы втянула правой ноздрей остаток порошка и, зажмурившись, выдохнула через рот: нос у нее заложило.

Первые болезненные ощущения неожиданно пропали, как и напряжение, отчего вдруг наступило блаженство и беспричинная радость, которую невозможно было контролировать. Она неудержимой энергией заструилась наружу через глаза и уши, обрушивая на мозг Людочки какофонию звуков и цвета.

– Ну все, – радостно констатировал Дима, убирая купюру обратно в портмоне.

– А ты что, не будешь? – поинтересовалась Вика, давясь от беспричинного смеха.

– Нет, мне нельзя, я же на работе, – ответил Дима. – Я тебе уже говорил, что я художник. Только работаю я с измененным сознанием, а вы уже почти готовы воспринять то, что я собираюсь сделать.

– А что ты собираешься сделать? – захлебываясь от восторга, выдохнула Людочка.

– Как что? Убить вас, а кровь вашу – выпить.

– А почему нас, а не их? – хохотнула Вика, указывая на Жанну с Инной.

– А они мои помощницы, в некотором роде ассистенты, хотя работаю я один. Так сказать, ручная работа – никому не доверишь. Господи, вы бы только знали, как это прикольно: убивать людей! И почему это все не делают?

– Ты серьезно? – продолжала смеяться Вика, ничуть не пугаясь. – Опять начал, как в коридоре! А ты приколист, Димон, с тобой и правда интересно!

– Эй, Жанна. Принеси-ка нам волшебной водички, жажду утолить, – велел Дима.

Жанна вместе с Инной вышли в ту же комнату, откуда Дима ранее приволок деревянную треногу. Через полминуты Жанна в зал вернулась, в каждой руке она несла по граненому стакану, наполненному доверху белесой жидкостью. Подойдя к девушкам, она молча протянула им стаканы и так и стояла, не двигаясь, пока девушки их не забрали.

– Что нам с этим делать? – спросила Вика, с любопытством рассматривая содержимое стакана.

– Просто выпить, только и всего, – пояснил Дима. – Пейте-пейте, от этого еще никто не умирал.

– Ладно, как скажешь, – согласилась Вика и залпом выпила свой стакан.

– А ничего. На холодный чай похоже. Только вкус более пряный, как у микстуры от кашля.

– Точно, точно, – подтвердил Дима и кивнул Жанне, отпуская ее. – Вода настояна на анисовом корне.

Вслед за Викой свой стакан молча допила Людочка, поставила его вверх дном на зеркальную крышку трехногого стола.

– Что теперь? – спросила Вика Диму и пьяно улыбнулась.

– Сейчас мы гостей подождем, а потом вас резать будем, – ответил Дима и, взяв из ее ослабевших рук стакан, добавил: – Вы пока здесь постойте, я вам принесу кресла и стол, на котором буду вас потрошить. Принесу сегодня я в жертву сразу двух горлиц-непорочных девиц, чтоб очистить себя их кровью от собственной скверны. И бо-о-о-ги не ведают – что он возьмет! Алмазные сливки иль вафлю с начинкой?

15

Постепенно в мастерскую начали приходить нужные люди. Их встречали Жанна и Инна. Вечеринка у Димы была полной противоположностью той, что проходила этажом выше, в мастерской у Славы Цапли – с ее хаосом и бесшабашной удалью. Всех входящих просили пройти в специальную комнату, где они надевали на голое тело одинаковые черные рубахи длиной до щиколоток. Затем гостям закапывали глаза физраствором с морфием и провожали их в центральный зал. Там посередине стоял белый длинный стол, а с двух его продольных сторон – два кресла. В них беззвучно, не шевелясь, как истуканы, напротив друг друга сидели Вика и Людочка, обездвиженные выпитым напитком.

Всё происходило в полной тишине. Никто из присутствующих друг с другом не говорил. Все они, как завороженные, просто смотрели на Вику и Людочку, которых должны были принести в жертву их любопытству. Гостей связывало одно желание: увидеть смерть и насладиться свежей кровью, которая должна была связать их в единую цепь соучастников ритуального убийства. Тревожная тишина прерывалась только тяжелым дыханием и хлопками входной двери, которая впускала в мастерскую всё новых и новых участников вечеринки.

Наконец подошла и Варя Рут. Она должна была ассистировать Диме в сегодняшнем вечере.

– Опаздываешь, – укоризненно произнесла Инна, встречая ее у входа.

– А они что, уже радеют? – невозмутимо спросила Варя, осторожно заглядывая в зал, наполовину полный людьми в черном. – Так это же старенькие, новеньких-то еще нет. Радение голодных упырей по свежему мясу – это процесс интимный. Им мешать нельзя. У каждого сейчас наверняка такая фигня в голове крутится, что страшно и представить.

Они тихонько прошли на кухню в дальнем конце мастерской, где сидели Жанна с Димой и весело о чем-то болтали. Увидев Варю, Жанна вспыхнула от счастья и, страстно поцеловав ее в губы, прошептала ей на ухо:

– Давай сегодня у меня переночуем, я так по тебе соскучилась, по твоему запаху, по твоим губам, любимая моя, сладкая моя!

Варя в ответ только по-кошачьи мурлыкнула, зажмурив глаза, и одобрительно кивнула.

– Ну что, лесбиянки, готовы к труду и обороне? – сыронизировал Дима, глядя на обнимающихся девушек. – У нас сегодня прощальная гастроль, надо не ударить в грязь лицом.

– А что, разве мы можем? – поинтересовалась Инна, присаживаясь рядом с ним и томно пожимая плечом.

– Любое дело можно просрать в одночасье, – заверил ее Дима – Нужно решить, что нам делать с новенькими, которых Гера приведет.

– А сколько их будет? – поинтересовалась Варя, усаживаясь за стол напротив Димы. Жанна присела рядом с ней, приобняв, положив голову Варе на плечо и теребя ее волосы.

– Да кто ж его знает: максимум три пары. В этот раз будут именно семейные пары, а не богатые буратины, которые пресытились жизнью. Нам надо сейчас какой-то сценарий накидать, что делать, в какой последовательности.

– Сегодня последний день в году, когда врата открыты, – сказала Варя, многозначительно посмотрев на Инну. – Если мы хотим этим воспользоваться, то нужна джакотасума.

– Чего ты на меня смотришь? – возмутилась Инна. – Я знаю это так же хорошо, как и ты. У меня сейчас месячных нет, как и у тебя, и у Жанны. Откуда я кровь возьму, чтобы ментальное тело демона построить? Может у одной из этих сучек, что Дима приволок, месячные? Это решило бы все наши проблемы.

– А без вашего демона никак нельзя? – поинтересовался Дима. – Обходились всё это время – и ничего.

– То-то и оно, что ничего, – возразила Жанна. – Уже тринадцатая жертва, а все без посвящения, и эта, заметь, последняя. Получается, что наш орден тебе всё это время задаром помогал, и ни в одном убийстве царица ночи не участвовала, потому что мы не смогли до сих пор провести ее через врата времени. Из недр смерти ее можно извлечь только в благоприятное расположение светил, как сейчас. И нужна свежая кровь месячных, а еще лучше – тело самой девушки, в которую она воплотится.

– И надолго? – уточнил Дима.

– А черт его знает, – усмехнулась Жанна, обжигая его своими злыми черными глазами, – это у нас еще ни разу не получалось. Мы о процедуре только в теории знаем, а ритуал ни разу не совершали. Меня специально для этого проинструктировали: заставили выучить заклинание и вручили черный опал Иштар, который отпирает врата вечности. Я его должна вложить в рот жертве перед началом жертвоприношения.

– Тогда чего расстраиваться, если и в этот раз не выйдет? – беззаботно хохотнул Дима. – Зато кровушки попьем и денег заработаем.

– Дурак ты, – оборвала его Варя. – Ты вроде художник, должен быть искушенным человеком, понимать, что есть вещи поважней, чем наша жизнь. Разве тебе не хочется заглянуть в бездну и увидеть то, что никто никогда не видел?

– Черта, что ли? – скептически хмыкнул Дима и почесал яйца. – Я как-то не тороплюсь с ним встретиться, еще успею. Это вам, дурам, не терпится отправиться туда, откуда нет пути назад. Лучше предложите, как сегодняшний вечер организовать. Я вам предлагаю для начала устроить легкое лесби-шоу, чтобы завести гостей, затем организуем всеобщую групповуху с участием наших дурочек, затем сцедим из них кровь, которой все причастятся, ну а под конец – показательная расчлененка в моем исполнении. После вольная программа по интересам: я утилизирую отходы, а вы окучиваете гостей. Согласны?

– Предлагаю не планировать, а поступать по обстоятельствам, – мягко возразила Варя. – Самое лучшее – это проверенные схемы. Как раньше делали, так сделаем и в этот раз: сначала дадим людям расслабиться, а потом шокируем их твоими действиями. Когда радения закончатся, нужно собрать в одной комнате всех, и старых, и новых, чтобы они могли пообщаться, взаимонастраивая друг друга на убийство. Разговоры и ожидание куда лучше, чем бессмысленная групповуха, тем более что все они импотенты – и моральные, и физические.

– Неужели импотент может быть моральным? – уточнил Дима.

– А разве ты сам не моральный импотент, разве ты способен на раскаяние? – спросила Варя.

– Чтобы раскаиваться, нужно бояться бога, а я в него не верю, мне и так хорошо. Людей я презираю, как и вы, поэтому бояться, что кто-то из них меня осудит, просто бессмысленно. Нормы морали для меня ничего не значат, но это вовсе не слабость, это сила, разве не так? Когда мы отказываемся от морали, то нам сразу становится намного легче жить. Без морали ничто не может нам мешать наслаждаться свободой в получении удовольствия. Мир создан для меня, а не я для мира. Это же очевидно!

– Поэтому с точки зрения обычного человека ты моральный урод, – возразила Жанна и зло хохотнула, – в бога не веришь, людей не любишь, живешь только для себя, как, собственно, и все мы…

– А что в этом плохого? – удивился Дима. – Девиации – это основа любой эволюции. Такие, как я, – будущее этой страны. Кстати, хотите – раскрою вам одну тайну?

– Валяй, – снисходительно разрешила Инна, с нескрываемой иронией сморщив противную рожицу избалованной девочки, – открой нам наконец глаза на этот мир.

– Не, правда, без шуток, мне об этой теории происхождения человека один совершенно ебанутый биолог рассказал, абсолютный маргинал – его отовсюду поперли, и он теперь работает ночным сторожем в Дарвиновском музее.

– И что же он тебе такого рассказал, за что его отовсюду выгнали? – поинтересовалась Инна.

– Правду о происхождении человека, – заверил ее Дима, – биологическую правду. Мы все для биологов всего лишь гоминиды, большие человекообразные обезьяны.

– Ну и что в этом нового? – перебила его Жанна. – Это еще Дарвин говорил.

– Да погоди ты, не перебивай, – оборвал ее Дима. – Я ведь только начал его теорию рассказывать, а суть ее вовсе не в этом.

– Тогда в чем же? – поддержала Жанну Варя.

– Дело в том, что наши предки, какие-нибудь там уранопитеки, изначально делились на гоминид травоядных и плотоядных, которые вовсю жрали своих сородичей-вегетарианцев. Но у племен перволюдей, практиковавших каннибализм, и-за поедания мозга жертв повсеместно распространенились болезни типа коровьего бешенства, которые вызывались прионами, инфекционными агентами. Потому все каннибалы постепенно вымерли. Но, – тут Дима многозначительно потряс указательным пальцем, – тут-то и начинается самое интересное. Вымерли не все: их остатки влились в сообщество травоядных гоминид и до сих пор существуют как отдельный вид, во всем похожий на людей, за исключением того, что они хищники. Теперь понимаешь, почему мы другие? Почему мы не раскаиваемся от того, что здесь совершаем?

– Ты хочешь сказать, что мы все хищники, прирожденные каннибалы? – удивилась Варя.

– Именно. Мы все, собравшиеся здесь, другие, абсолютно другие, в отличие от остальных, обычных людей. Их законы для нас не указ, потому что у нас другая природа, другая конституция. Мы – сверхлюди, другой вид, Homo bestiaries или Homo belua, Homo bestia. Сама наша природа такова, что не терпит нормы, порядка. Пожирая других, мы реализуем себя как личности. Разве не так?

– То есть твой чокнутый биолог утверждает, что среди людей существуют люди-каннибалы, которые выглядят, как люди, ведут себя, как люди, но при этом они – не люди? – уточнила Инна.

– Именно! – подтвердил Дима и, встав со стула, прошелся по комнате, размахивая руками. – Убивать для нас – потребность, норма, и не надо этого стыдиться. Нам с детства внушали, что это плохо, но на самом деле – это хорошо: для нас хорошо. Господи, как сладостна человеческая плоть на вкус, как сладостна. Как солона человеческая кровь, как солона!

Его речь прервал входной звонок. Инна с Жанной отправились встречать очередных гостей, оставив на кухне Варю и Диму.

– Ты сам-то в свой рассказ веришь? Или это так, пустой порожняк на заданную тему? – тихо спросила Варя, задумчиво разглядывая свои руки.

– Не знаю, это не столь важно, – ответил Дима, вновь усаживаясь на свое место. – Для меня мое происхождение ничего не значит. Деда с бабкой я помню плохо, они жили с родителями порознь, а мать с отцом я видел только по выходным. Меня воспитывали книги и школа, если хочешь – среда. Моя национальность – всего лишь штамп в паспорте. Я такой же, как и вы, дитя системы, я нахуй никому не нужен, и мне никто не нужен, я не люблю людей, они для меня – назойливый рой мух. Я думаю, что этой теорией биолог пытался объяснить, почему у всех таких, как я и ты, нет души. Почему я, маленький кусок мяса, вместо того чтобы быть забитым в интересах общества, восстаю против этого общества, начиная пожирать себе подобных. А на самом деле всё просто: у нас всех нет души, потому что мы изначально отказались от бога. Он нам просто не нужен, он – помеха. Мы живем в настолько жестоком мире, что само допущение существования бога оскорбляет наш разум, разве не так?

– Ты что же, жалеешь, что отказался от бога, от веры в него?

– Я от него никогда не отказывался, просто всё это изначально было мне чуждо. Я вообще не понимаю ваше дурацкое увлечение мистикой, призывы к потусторонним силам, эксперименты с воплощениями. Нет там ничего, понимаешь – нет. Я это лично проверил, в Академии алхимии Асадова, о которой ты наверняка слышала. Какие мы только эксперименты ни ставили, какие только обряды ни совершали, призывая потусторонние силы, чтобы превратить говно в золото. Только зря друг друга насиловали и животных заживо сжигали. Ничего не получилось, никто не явился. Сам Асадов удавился, а остальные разбрелись по жизни – кто куда, лишь бы друг с другом больше не встречаться. Никакой некрономикон Аль-Азифа или Симона не помог. Всё это выдумки Лавкрафта, не более, приманка для дураков. Вот ты сказала, что для тебя есть что-то важнее жизни. Неужели ты реально, без дураков, в это веришь? Твоя вера в черта, в богиню ночи важнее, чем твоя сладкая, неповторимая жизнь, здесь и сейчас?

– А тебе что, нравится твоя жизнь? – ответила ему Варя, продолжая, как завороженная, разглядывать руки.

– А тебе нет?

– Мне – нет, не нравится. Вся моя жизнь – это постоянное ожидание чего-то главного, важного, что должно случиться со мной, но не случается. Понимаешь?

– А что должно с тобой случиться?

– Не знаю. В том-то и дело, что не знаю. Я знаю только одно: то, что я сейчас делаю, – это бессмыслица, напрасная трата времени. Тебе никогда не приходило в голову, что всё, что нас окружает, – ненастоящее, придуманное?

– Кем?

– Не знаю, кем-то. А настоящее, подлинное – где-то рядом, только мы его не можем увидеть, проходим мимо, не замечая. Только когда дурью закинешься, наглядно понимаешь, что другое настолько больше и лучше того, в чем мы находимся, что от боли выть хочется, видя, в каком мы говне пребываем. Слушай, мне всё последнее время кажется, что у меня руки грязные. Хочется их отмыть, но никак не получается: обязательно снова испачкаю, ненароком прикоснувшись к какой-нибудь дряни. Может, это паранойя? Профессиональное желание медика постоянно держать себя в чистоте?

– А тебе не кажется, что об этом должен я волноваться, а не ты? Это у меня руки по локоть в крови, – зло засмеялся Дима, вертя ладонями у Вари перед глазами. – Чистоплюи хреновы. Живете какими-то мечтами о трансцендентном. Нет никакого другого мира, кроме этого, и точка.

– Если его нет, тогда зачем существует смерть?

– Слушай, мне порой кажется, что ты раскаиваешься в том, чем мы здесь занимаемся. Ты что же, боишься, что на том свете тебе за это придется отвечать?

– Дурак, – холодно оборвала его Варя, презрительно улыбнувшись. – В отличие от тебя, я от бога сознательно отреклась, а благодаря сестрам взамен получила гораздо больше, чем жизнь.

– Это что же?

– Перестала бояться смерти, потому что поняла, что смерть лучше жизни, а женщина – ее проводник.

– Это как?

– Женщина принесла в этот мир смерть. Она научилась рожать: если бы никто не рождался, то никто бы не умирал. Помнишь, я рассказывала тебе миф о том, что изначально людей сотворили два разных демона: мужчину сотворил демон света и дал ему дар жизни, а женщину – демон тьмы, он дал ей дар смерти. Мужчина и женщина соединились, и получилось человечество. После женщина соблазнила мужчину, пообещав поделиться с ним своим даром в обмен на то, чтобы и он поделился с ней своим. В результате мужчина научился убивать, а женщина – рожать. Кто из них выиграл – непонятно, но демоны обиделись на обоих и бросили их на произвол судьбы. Это чертова диалектика, с ней не поспоришь. Всё в этом видимом мире теперь пребывает равновесно смешано: добро и зло, свет и тьма – а мы, сестры, хотим вырваться из этой природы и обрести бессмертие и всемогущество одновременно, соединившись с первоосновой бытия, с первичной тьмой, получить прощение нашего создателя. Так что люди делятся не на каннибалов и неканнибалов, а на светлых и темных. Я вот темная, да и ты явно не ангел света. Поэтому мы другие. Не потому, что так нас устроила природа, а потому, что с помощью смерти мы связываем два мира.

– Хватит говорить о том, что не имеет смысла, – раздраженно перебил ее Дима, – я никому не служу – и точка. А чем занимаетесь вы в вашем женском кружке, меня не касается. Всё, что здесь происходит, – это мой гешефт, мое зарабатывание денег на человеческой глупости и любопытстве. Так же это воспринимают и остальные организаторы проекта, для нас это только бизнес, не более. Мы ничего не создаем – мы только разрушаем.

16

Вернулись Жанна и Инна, с ними – три семейных пары и Левинсон.

– Это наши новенькие, – представил новоприбывших Гера, энергично пожимая Диме руку, – а это хозяин дома и по совместительству художник. Хороший человек, только вот людей не любит. Мизантроп, понимаешь. Зовут Дима, но вы его не бойтесь, вас он точно не тронет. То, что он делает, мы считаем актуальными художественными перформансами. Но поскольку они противозаконны, то об этом мы – молчок. Вам, Марина, будет интересно с ним поговорить, вы ведь тоже любите снимать мертвых. Разрешите вас представить всем присутствующим. – Тут Гера повернулся к гостям и, указав на пару – женщину с выдающимися ногами и лошадиным лицом и рыжего питекантропа с перебитым носом, – продолжил: – Это Марина, режиссер-некрореалист, с ней ее муж Евгений, убежденный трансгуманист. А вот другая пара художественно одаренных людей, которые желают расширить эстетический опыт, – тут он указал на вальяжного брюнета с маленькой скуластой блондинкой, – это Руслан и Полина. Руслан коллекционирует живопись, Полина – дизайнер. Ну и в заключение – просто Андрей и Елена: люди с деньгами, которые способны позволить себе всё. Остальные могут сами о себе что-то сказать, если хотят. А вот свита мастера, которая ему помогает в работе. – Гера указал на ассистенток Димы. – Это Жанна, Инна и Варя. Прошу любить и жаловать.

– У вас чего-нибудь выпить не найдется? В горле пересохло, – попросила Марина, оценивающе огладывая всех особей женского пола в комнате. – Никогда не думала, что у смерти будет столько красивых лиц.

– Здесь вообще собрались, как вы успели заметить, любители прекрасного, – ответил Гера и попросил Бзикадзе: – Дима, организуй нам что-нибудь выпить, сейчас радение закончится и остальной народ подтянется, всем нужно будет хорошенько подкрепиться перед твоим выступлением.

Дима сделал знак Варе, и та принесла из подсобки поднос с гранеными стаканами, две бутылки водки и тарелку с квашеной капустой.

– Нет ничего лучше простой русской водки, – заверил гостей Гера, энергично потирая руки. – Чистый продукт, дистиллят духовной сущности русского народа. Примем же его с благодарностью, а капусточка только оттенит его вкус.

Варя разлила водку по стаканам.

– Энергетический напиток отменного качества! – первым взяв стакан, произнес Гера, широким жестом предлагая остальным присоединиться. – Стимулирует работу головного мозга и притупляет эмоции. Благодаря ему вы избавитесь от угрызений совести, если они у вас всё еще есть. Итак, предлагаю выпить за всех нас. Прошу – присоединяйтесь.

Все молча разобрали стаканы, чокнулись и пригубили.

– Итак, объясню всем вновь прибывшим правила игры, – продолжил Гера. – Прикасаться к жертве может только мастер и его ассистентки. Все остальные стоят и смотрят. Это правило номер один. Правило номер два: тишина. Во время действия нельзя переговариваться. Не издавать ни единого звука. Правило номер три: выполнять все требования мастера. Если он дает вам пить кровь – пейте. Протягивает вырезанные части тела – берите. Правило номер четыре: в конце мероприятия каждый должен съесть часть тела жертвы, чтобы доказать свою лояльность. Это всё. Есть вопросы?

– А если я не захочу есть, что тогда? – спросил Кощеев, недовольно сморщив нос. – Я заранее поужинал.

– Надо, Руслан, надо. Иначе теряется смысл. Понимаете, вы получили шанс узнать сегодня, чего в вас больше – добра или зла, сильный вы или слабый человек. Это как причастие наоборот: вы вкусите кровь и тело реального человека, принесенного в жертву лично вам, – акт сознательного человекоубийства, квинтэссенция актуального искусства в наивысшем его проявлении. Раньше только австрийские перформансисты Герман Ницш, Отто Мюль и Гюнтер Брюс пытались делать подобное: забивали животных и поливали кровью участников действия. Вы же вместо дешевой имитации культа Мирты сейчас будете участвовать в реальном убийстве. Вот скажите, что заставляет человека убивать?

Не обращая внимания на молчание гостей, Гера продолжил:

– Отчаяние. Понимаете – отчаяние! А что привело вас сюда? Отчаяние и привело. Мы с вами достигли предела, за которым нам скучно жить: любой человек однажды понимает, что исчерпал лимит возможностей для получения удовольствия. А это означает, что он теряет цель в жизни. Всё, жить дальше неинтересно. Мы вернем вам вкус. Вы, забирая чужую жизнь, снова почувствуете, как это прекрасно – жить за счет другого. Вы вкусите самое дорогое мясо, которое вам не подадут ни за какие деньги ни в одном ресторане мира. Только у нас – полный эксклюзив. Сейчас в кино всеобщая мода на вампиров, а вы сами станете одним из тех, кого боятся и боготворят. Так выпьем же за нас, за сверхчеловеков!

– За нас, за сверхчеловеков! – со всех сторон горячо поддержали тост Геры гости и торопливо опустошили стаканы.

– А ничего – забирает, – тряхнув головой, буркнул похожий на обезьяну гость со сломанным носом, которого представили как трансгуманиста. – Ты, Гера, умеешь убедить. С нетерпением жду начала зрелища. А где, собственно, то, на что мы будем смотреть?

– В соседнем зале, выставлено на радение, – пояснил Дима, неопределенно махнув в сторону. – Вы ее увидите чуть позже, вместе со всеми. Сможете первым после меня отведать ее крови во время процедуры посвящения. А сейчас ее мысленно пожирают прошедшие инициацию – это их право: так сказать, наслаждаются ужасом жертвы и предвкушением казни, в воображении раздевая и расчленяя ее, – самые сладкие моменты.

– Почему? – спросил его брюнет, с недоумением переглядываясь со своей скуластой подругой.

– Что почему? – не понял Дима.

– Почему радение для них – это самый сладкий момент? Разве он лучше участия в казни?

– Это как в ебле, – снисходительно пояснил Дима. – Важно не само совокупление, а прелюдия: когда между вами еще ничего не случилось, но в воображении ты ее уже раздел и отымел.

– Это какой-то умственный онанизм.

– Как и вся жизнь. Воображение постоянно подсовывает нам образы, которые мы принимаем за настоящие: это особенность человеческого мышления. Тебе бы поговорить об этом с нашим мозгоправом Рафой, он с удовольствием расскажет о своей теории разума как ментального паразита тела. Но его сегодня, к сожалению, а может, и к счастью, нет. Так что поверь мне на слово: для них это самый лучший момент сегодняшнего вечера.

– Мы встречались с Рафаилом, но ничего подобного я от него не слышал. Он же чурка. Откуда у него какие-то мысли?

– Что за предубеждение к выходцам из Средней Азии?

– По-моему, они все тупые.

– А как же Авиценна? Он ведь тоже был чуркой!

– Так это когда было! Тысячу лет назад. У них была цивилизация.

– А что, сейчас ее у них нет?

– Нет, конечно. Они же наши сателлиты. Точнее, солитеры.

– Так и у нас нет цивилизации. Мы тоже, знаешь ли, один большой европейский солитер.

– Не стоит обсуждать то, что обсуждения не требует, – прервал их Гера и, поставив на стол пустой стакан, обратился к Диме: – Надо наших новичков приодеть.

– Говно вопрос, – ответил Дима и велел Инне: – Отведи их в комнату для переодевания и выдай по рубахе.

– Мы что, должны во что-то переодеваться? – поинтересовалась скуластая блондинка.

– Да, вам нужно будет надеть на голое тело саван. Это чтобы легче было участвовать в общих действиях во время инициации, ну и чтобы кровью или чем-то еще одежду не перепачкать, – пояснил Гера. – Многих возбуждает происходящее во время жертвоприношения, и люди начинают бесконтрольно совокупляться. Это, кстати говоря, только приветствуется.

– Чем дальше – тем интересней, – радостно хмыкнул обезьяночеловек и оценивающе окинул взглядом присутствующих в комнате. – А с кем можно трахаться?

– Да с кем хотите, ограничений нет, – ответил Гера. – А теперь отправляйтесь переодеваться, время не ждет. Девушки вас проводят.

Жанна и Инна увели гостей вглубь мастерской, в импровизированную раздевалку в темном углу, а Гера присел за стол напротив Димы, и выжидающе посмотрел ему в глаза.

– Ну что, что ты от меня хочешь? – не выдержал Дима его пристального взгляда и отвел глаза. – Я всё делаю, как договорились. Какие ко мне претензии?

– Ты знаешь, а я даже рад, что это сегодня закончится, – ответил Гера, тяжело вздохнув. – Ты не обижайся, но всё же убивать людей – это нехорошо, не по-людски, что ли.

– А торговать органами лучше, что ли? – съязвил Дима, зло оскалясь. – Или ты забыл, о чем мы сегодня говорили?

– Ну, это как-то гуманней. Согласись, что смерть под наркозом лучше, чем без него. Им хотя бы не будет больно.

– Всё это ерунда, ханжество, – возразил Дима, – всё равно ты убиваешь, под наркозом или без, ты забираешь жизнь.

– Ну, не всем удается, как тебе, превратить в источник удовольствия свою патологию. Мне, например, в последнее время страшно, что нас кто-нибудь сдаст и нас всех возьмут за жопу. Один раз всё-таки живем.

– И что, теперь надо всего бояться? Когда мы это затевали, не думали о страхе. Ты же сам только что сказал, что нас здесь собрало отчаяние: мы отчаянно устали жить, как раньше, пресмыкаясь перед окружающим говном.

– Мы с тобой здесь не от отчаяния. Нам деньги нужны. Не забывай этого, не путай свои желания и общие деловые интересы. Мы зарабатываем на чужой скуке жить, только и всего. Ты же не Дракула, чтобы тебе поклонялись, а всего лишь убийца-перформансист. Отработай свой номер и уйди со сцены под аплодисменты благодарных зрителей. Всё рано или поздно заканчивается. Das ist das Leben. Alles klar?

– Natьrlich, – недовольно буркнул Дима и обратился к Варе: – Думаю, пора всех звать на общий сход. А вам нужно заняться нашим мясом, пока оно не протухло. И водки еще принеси, а то на всех не хватит.

17

В комнате собрались приглашенные на казнь, они бурно обменивались мыслями о предстоящих впечатлениях. Это были люди разных возрастов, в основном мужчины за сорок и женщины неопределенных лет, которые тщательно, но безнадежно молодились. Все, крайне возбужденные, говорили громко и невпопад, мало обращая внимания на то, слушают их или нет. Со стороны могло показаться, что это слет городских сумасшедших, которые заранее еще и приняли чего-то возбуждающее.

Среди людей ходили ассистентки Димы – Инна, Жанна и Варя, абсолютно голые, разнося гостям стаканы с балтийским коктейлем. Гости много курили и истерически смеялись по поводу и без. Особенно выделялся какой-то хлюпик с лицом сильно пьющего человека, который уверял всех, что у искусства нет будущего, а его заменят online-трансляции публичных казней. Для тех, кто не понимал, что это такое, хлюпик охотно пояснял:

– Интернет – перспектива всего человечества, единое информационное пространство. Через десять лет он сменит телевидение, почту и телефон: все будут сидеть дома и общаться по скайпу, а рентабельность любого предприятия станет определяться количеством его просмотров.

– Сомневаюсь, что смотреть на казнь на экране интересней, чем лично участвовать в ней, – возразил ему аккуратный толстячок с похотливыми глазами. – Это как есть прошутто одними глазами или заниматься сексом по телефону. Суррогат для нищих. Личное участие в таких вопросах просто необходимо.

– Не скажите – не скажите! – горячился хлюпик, энергично тряся его руку. – Одни любят подсматривать, а другие – участвовать. Я бы сам не решился убить человека, но наблюдать – это для меня несказанное удовольствие. И таких, как я, заметьте, большинство. Я соучаствую, причем не в вымышленном, а в реальном событии – вот это очень важно. Тут всё по-настоящему, не подстроено. Вот смотрите: в чем разница между домашним порно и профессиональным фильмом?

– Ну и в чем? – заскучал толстячок. – И то и другое, по мне, – дешевые визуальные суррогаты онанистов. Хочешь возбудиться – так сходи на свингерскую вечеринку или закажи себе пару на дом.

– Опять вы неправы, – не унимался хлюпик. – Можно даже не дрочить, а просто смотреть, но главное – на что. В порнофильме всё ненастоящее: там если ебутся, то два часа подряд – но мы-то с вами знаем, что так не бывает, следовательно, это имитация. Девки кричат, имитируя оргазм, в то время как мужики пытаются своими полувставшими членами тыкать в разные отверстия их насиликоненных тел. А в домашнем порно всё по-честному. Пусть от силы пять минут, пусть не в фокусе, пусть даже не в кадре, плохо видно подробности – но возбуждает именно то, что это по-настоящему, не подстроено: там если целлюлитная баба кричит, то от реального удовольствия, а если мужик кончает, то взаправду.

– Вы какой-то чересчур озабоченный, – удивился толстячок. – Может, вам воспользоваться услугами хороших проституток, чтобы расслабиться?

– Не могу: я почти импотент. А потом, у меня профессия такая: продвигать порнографический контент в социальных сетях и зарабатывать на этих сайтах.

– Ну, тогда всё понятно, – успокоился толстячок.

– Вовсе нет, – возразил хлюпик. – Вы думаете, что раз я этим торгую, то вот и ответ на вопрос, почему я озабочен? На самом деле я классический пример современного человека. А современный человек не способен любить, он может только производить: детей, деньги, вещи – потому что он абсолютный эгоист и нарциссист. Казалось бы, что единственное плотское удовольствие человека – а это ебля – в полной мере теперь, в свободном обществе, доступна. Так ему лень самому ебаться – проще смотреть и сопереживать. Я это отлично знаю, потому что я сам такой и не скрываю этого. Более того: я на этом зарабатываю, и зарабатываю хорошо. А раз мой бизнес успешен, значит, таких, как я, большинство.

– Господи, ну что у нас за общество такое! – всплеснул руками толстячок, притворно возмущаясь. – Сплошные педерасты, всеобщий духовный онанизм. Если мы перестанем ебаться, то рано или поздно просто вымрем. Интересно, на Западе люди так же живут – или это особенности нашего национального менталитета?

– Не знаю, – ответил хлюпик и ободряюще тряхнул его за плечо, – но человеческая природа не знает, что такое национальность. Человек одинаково плох как здесь, так и там. Кстати, помнится, французы говорят: вы – то, что вы едите. Следовательно, мы – это те самые девушки, которых мы уже съели. Помните последнюю?

– Блондинку с мощным торсом, лупоглазую?

– Ну почему сразу лупоглазую. Немного навыкате были глаза – и всё. Я думаю, от страха. Приятно сознавать, что часть ее жизненной силы досталась нам, что мы теперь живем вместо нее.

– Печень у нее была хороша, мне очень понравилась. А вот мозги не очень.

– Почему?

– Не знаю. На вкус и цвет товарища нет. Мне вообще сложно угодить. Иногда я задумываюсь, что всё, что мы делаем, просто бессмысленно.

– А я не задумываюсь, – неожиданно встрял в их беседу Лев Лурье. – Я лично не изучаю смыслы, а сам их создаю.

– Вам легко так говорить. Вы литератор, а я финансист, – возразил толстячок. – Я всего лишь получаю деньги из ничего и снова превращаю их в ничто.

– Ага, вы волшебник? – подначил его Лурье.

– В некотором роде, – согласился тот. – Главное – я сам не понимаю, как это происходит. Это и беспокоит: разве можно показывать фокусы, не зная, в чем их секрет? Когда инвесторы спрашивают меня о рынке и ценных бумагах, я не знаю, что им ответить. Смешно, но они думают, будто я знаю всё о том, как зарабатывать деньги.

– А это не так?

– Да я даже вопросов-то их не понимаю! Фундаментальные принципы, на которых строится здание моего волшебства, – это желание всякого приходящего ко мне разбогатеть. Торговать человеческими надеждами – самая лучшая профессия. При условии, конечно, что они, надежды, вам самому ничего не стоят. Одна только трудность – суметь их зародить их в душе потенциального клиента.

– И как вам это удается?

– Очень просто. Жадность – краеугольный камень любого желания разбогатеть, – пояснил толстячок, хитро улыбнувшись. – Сначала вы вкладываете в ценные бумаги рубль в надежде заработать два, а затем следующие десять, чтобы сохранить первый вложенный и потенциальные два прибыли. Да будут благословенны ГКО и тот, кто их выдумал.

– Значит, вы тоже торгуете человеческим пороком, как и я. – Хлюпик радостно хлопнул толстячка по плечу и заметил: – Я торгую похотью, вы – жадностью, а он… – Тут он ткнул указательным пальцем в плечо Лурье и уважительно произнес: – А он – гордыней. Он круче нас в сто раз.

– Почему? – в один голос спросили его Лурье и толстячок.

– Потому что мы с тобой, друг, оба – его клиенты, ведь так?

– Каким образом? – уточнил толстячок.

– Так мы же заимствуем у него мысли и идеи, которыми потом оправдываем свое существование. Разве не так? Вспомните его знаменитый постулат: «Грязный язык – грязные поступки».

– Это не мой постулат, – мягко поправил его Лурье, – а моего друга Исаака Шварцмана. Мои тезисы звучат немного иначе: «Насилие как высокое искусство жизни» и «Патология любви – это норма».

– Какая разница, – не унимался хлюпик, – всё равно мы все отравлены вами: вашими словами, образами, идеями. Ваша идеология заменила совесть моей душе. Благодаря вам я могу не стесняться своих мыслей, какими бы гадкими они не казались другим. Мало того – теперь я могу публично их обсуждать, потому что это стало модным в приличном обществе, таком, как это.

– Ну что ж, искусство и должно будоражить самые низкие наклонности человеческой души, чтобы в человеке пробуждался стыд как дополнительный стимул получения удовольствия, – самодовольно согласился Лурье, одобрительно покачивая головой. – Стыд и грех – классическое сочетание двух противоположных чувств. Так что грешите и стыдитесь, только не стремитесь стать лучше: это бессмысленно. «Человек чем культурней, тем ничтожней» – это еще Чехов сказал. Вообще, людям свойственна тяга к противоестественному. Вспомните, кстати, «Заводной апельсин» Берджесса. Как вы думаете, какой основной идеологический смысл его книги, за исключением пропаганды подросткового насилия? Не знаете, а? Ну так я вам открою глаза на это произведение иначе, чем это сделал Кубрик, широко открою глаза, шире некуда. Так вот, главная идея этой книжицы такая: норма – самое страшное наказание для человека. Норма нивелирует индивида до уровня окружающей среды, до уровня человеческого быдла. Всю жизнь быть послушным животным оскорбительно для всякого острого ума. Мы с вами умные люди, значит, у нас есть право презирать норму. Норма нужна для скотов, но не для их хозяев. Всегда есть те, кому можно всё, и те, кому нельзя ничего. Это диалектика, баланс интересов.

Тут разговор был прерван возвращением новичков – четы Нежигайло, Кощеева с его любовницей и молчаливой пары Андрея и Елены, которые обрядились в черные саваны. Гости обступили их и стали наперебой знакомиться, восхищаясь тем, что новенькие решили присоединиться к их компании.

В это время Жанна, Варя и Инна вместе с Димой оставили гостей одних, чтобы приготовить Вику и Людочку к казни. Первым делом они аккуратно раздели их до нижнего белья, снятую одежду небрежно свалили в картонную коробку из-под телевизора, которую Дима по случаю взял взаймы у своего соседа Цапли. Обнаружив на Людочке плотные черные трусы-штанишки, Варя с Жанной жадно ощупали ее сквозь ткань и убедились, что у Людочки месячные.

– Мы можем совершить обряд по всем правилам, – радостно выдохнула Жанна, широко улыбнувшись Варе, – и вызвать сегодня нашу Мать!

– Всё, Дима, эту – нам, – безапелляционно заявила Инна, подходя к Людочке. – Тебе достается только ее подруга, а она поступает в наше полное распоряжение.

– И надолго? – съязвил Дима, снисходительно окинув взглядом ассистенток.

– Насколько потребуется, – грубо бросила Инна, состроив рожу и показав Диме язык. – Это уже наше дело, тебя оно не касается.

– Бляди вы, неблагодарные бляди, – зло выругался Дима. Подошел к Вике, засунул правую руку ей глубоко в трусы и деловито ощупал ее вагину, запустив внутрь пальцы. Затем, вынув руку, внимательно осмотрел и даже обнюхал ее и заявил: – У этой точно никаких месячных. Так что она моя.

Дальше всё происходило быстро, будто это они проделывали каждый день. Дима уложил тело Вики на стол, сняв с нее белье, а его ассистентки отволокли кресло с Людочкой в дальний, противоположный угол зала, к темно-бордовой портьере. Из угла Людочке было хорошо видно, как Дима тщательно готовился к казни. Он принес набор сверкающих холодным блеском хирургических ножей, по краям стола расставил свечи, вынес чашу причудливой формы из-за портьеры и поставил ее в головах жертвы. Ему помогали ассистентки, которые стремительно метались по комнате.

Всё это Людочка видела, будто во сне, отказываясь верить в реальность происходящего. Мысль о том, что художник Дима, хлебосольный хозяин, будет сейчас резать Вику, как свинью, в голове не укладывалась. Самое странное – она не боялась, словно это происходило не с ней, а с персонажем американского фильма ужасов. Более того: ей даже было любопытно, что случится дальше. Как в детстве, когда Людочка шалила с другими детьми в садике на глазах у воспитательницы, строгой Марьи Ивановны, подчеркнуто игнорируя ее грозные окрики прекратить баловаться; угроза близкого, неотвратимого наказания щекотала ей нервы.

«Неужели моя жизнь закончится так нелепо? – спрашивала она себя, не в силах шевельнуть ни пальцем: тело вдруг стало ей чужим. – Неужели Бог сберег меня от Юрки Баранова, который чуть не придушил меня до смерти, только затем, чтобы сейчас толстый придурок, называющий себя художником, публично зарезал меня на потеху своим друзьям-извращенцам? Неужели я для всех них так и осталась грязью, всего лишь девочкой-подстилкой, которой можно воспользоваться и выбросить, как пустое место? Но они же меня не знают. Господи, они со мной даже ни о чем не разговаривали. С ними говорила только Вика, я же всё время молчала. Все эти гнусные интеллигенты, считающие себя особыми людьми, не понимают, что мы – точно такие же, как и они, живые и несчастные. Почему, почему я должна сейчас умереть? А где же бог, где справедливость? Неужели моя жизнь закончится в этом подвале только потому, что я хотела быть счастливой и пыталась найти свою половинку? Вот, Любка, и наступило твое будущее. Вот твой суженый. А может, это и к лучшему – умереть сейчас, чтобы больше не мучиться? Ну что меня ждет дальше? Безуспешные поиски жениха, беременность, жизнь матери-одиночки, в лучшем случае – муж-алкоголик. Всё-таки жизнь несправедлива: одним всё, а другим ничего. Вике повезло меньше, чем мне: она умрет первой. А ведь сегодня целый день я чувствовала, что не нужно никуда ходить. И знаки: смерть Иванова, сбитый машиной мужик, избитый на глазах прохожий… Но я ничего не замечала, как глупый мотылек, летела на свет лампы, чтобы сгореть. И сгорю, без сомнения, сгорю. Эти меня живой отсюда не отпустят, ни за что не отпустят. Господи, неужели смерть – это единственное, что случится в моей жизни по-настоящему? Ведь я никогда не была счастлива, так и не узнала, зачем живу… Точнее, теперь уже правильнее сказать – зачем жила…»

Жалость к себе защемила сердце Людочки, и слезы обильными ручьями потекли из ее широко раскрытых глаз, в которых отражался пустой зал с одиноким столом посередине, где простиралось тело Вики и где предстояло оказаться и ей самой.

18

– Ну что, господа, попрошу на казнь! – наконец громко объявил гостям Дима, с трудом перекрывая гул бессвязных разговоров в комнате. – Жертва ждет вас. Попрошу за мной – и без суеты.

– Начинается! Начинается! – комната наполнилась радостными, почти истерическими выкриками. Кто-то захлопал в ладоши. Левинсон и Лурье вывели из комнаты неофитов – чету Нежигайло, Андрея с Еленой и Кащеева с любовницей, – совершенно одуревших от балтийского коктейля и разговоров о предстоящем убийстве.

– Вы первые, остальные после, – жестом пригласил их проследовать за собой Дима и пошел впереди, указывая дорогу. – Только попрошу больше ни с кем не разговаривать и повторять всё, что будут делать другие. Вы сами поймете, что это правильно, вам понравится.

Он провел их в центральный сводчатый зал, посередине которого одиноко стоял обеденный стол с зажженными свечами по краям. Посередине лежала приготовленная к закланию жертва. В ее изголовье стояла чаша в форме человеческого черепа, а в ногах были разложены разной формы и размера ножи и инструменты. В углу зала в широком кресле полулежала полуголая девица, вокруг которой суетливо хлопотали ассистентки Димы, пытаясь привести ее в чувство.

– Что это они делают? – шепнул Нежигайло-муж Диме на ухо.

– Пробуют провести какой-то древний колдовской обряд. Это к нашей казни не относится, – ответил Дима. – Так сказать, бонус к сегодняшнему представлению. Сначала выступят они, а уже потом – я. Просто стойте и смотрите.

Затем он подвел своих спутников к столу, велев женщинам стать слева, а мужчинам – справа от жертвы.

– Хорошенько ее рассмотрите, – приказал Дима, указывая на лежащую девушку. – Больше вы ее такой не увидите. Постарайтесь запомнить, как она сейчас выглядит. Вы последние, кому суждено видеть ее живой.

В это время одна из ассистенток, которая приводила Людочку в чувство, махнула ему рукой, подзывая подойти.

– Я вас оставлю, а вы ее разглядывайте, разглядывайте, – велел Дима и пошел к своим помощницам.

– Нам надо вернуть ее в сознание, – обратилась к нему Жанна. – Она своего тела совершенно не чувствует и на наши действия не реагирует.

– А зачем? – возразил ей Дима, брезгливо разглядывая Людочку. – Хотите, чтобы она начала истерить и звать на помощь?

– К чему нам полудохлая кукла? – возразила Жанна. – Нам она нужна в нормальном состоянии: чтобы ногами и руками двигала и на нас реагировала.

– Ну хорошо. Сейчас она очнется. Но если что-то пойдет не так, я ее сразу же убью. Предупреждаю. И плевать мне на вашу царицу ночи и ее воплощение. Понятно?

– Понятно, понятно, – торопливо ответила Жанна, с трудом скрывая раздражение, – только поторопись и подыграй нам. Веришь ты в потусторонний мир или нет, но в ритуале тебе придется участвовать. Нам нужна помощь для приготовления жертвенной жидкости.

– Какая?

– Нужна твоя сперма.

– Почему моя, а не кого-то другого?

– Потому что ты же будешь выполнять ритуальное убийство, разве не так?

– Я буду выполнять просто убийство, – уточнил Дима.

– После обряда это будет уже не просто убийство, а ритуальное жертвоприношение, чтобы вызвать сюда из мира мертвых нашу царицу ночи, ясно?

– Да ясно мне, всё мне ясно – вы еще безумнее меня. Я убиваю хотя бы ради искусства, по приколу, а вы еще и верите, что это кого-то оживляет. Давайте для начала я вам верну эту бабу, а вы с ней дальше делайте что хотите.

В руках у него, как по волшебству, неожиданно оказался одноразовый шприц для инъекций. Он сделал Людочке укол в правое предплечье и, криво улыбнувшись, пообещал ей:

– Только пикни. Хоть раз. Убью. Понятно? Если поняла – моргни два раза в знак согласия.

Людочка послушно моргнула два раза, после чего Дима, отходя обратно к неофитам, бросил Жанне через плечо:

– Через полминуты очнется, можете начинать.

Варя, наклонившись к Людочке, пообещала:

– Не бойся, тебе сегодня повезло. Мы тебя не убьем, ты нам живая нужна. Только не сопротивляйся, не иди наперекор судьбе, не делай глупостей.

В зал начали по одному входить остальные участники казни и широким полукругом выстраиваться вдоль стены. Словно оставив в соседней комнате истерическое возбуждение, гости, точно актеры в немом кино, беззвучно занимали свои места.

Из угла Людочка хорошо видела лица людей, которые пришли посмотреть на казнь. На них отражалась неприкрытая злоба и порочность этого мира. Укол Димы вернул ей власть над телом, кожа вновь стала чувствительной к прикосновениям, она могла двигать руками и ногами, вертеть головой – но вместе с тем к ней вернулся и страх испытать боль, страх умереть: подлый, душный страх.

Людочка начала обильно потеть, судорожно сжала пальцами ручки кресла, с трудом перебарывая нестерпимое желание заорать во всё горло банальное «Помогите!». От напряжения у нее закружилась голова.

Дальше с ней и вокруг нее стали происходить необычные и трудно объяснимые для всякого здравого смысла вещи.

Жанна и Варя принялись в паре танцевать в центре зала под неожиданно зазвучавшую негромкую пьяную восточную музыку, принимая развратные позы и своими движениями имитируя половой акт между собой. Третья ассистентка, Инна, подошла к Людочке и начала ее ласкать, одновременно массируя ей голову и мочки ушей.

Людочка мало что понимала в том, что с ней происходило, помня только угрозу Димы убить ее, если она пикнет, и обещание Вари сохранить ей жизнь, если она не будет сопротивляться. После всего сегодняшнего она утратила всякую волю к сопротивлению, и только страх смерти и желание выжить любой ценой – даже ценой невероятного физического унижения – царствовали в ее душе.

«Пусть как угодно насилуют, лишь бы отпустили, – стучала в голове у Людочки одна и та же мысль, как маятник, возвращаясь обратно вновь и вновь. – Лишь бы только отпустили, изнасиловали и отпустили, изнасиловали и отпустили, изнасиловали…»

Колебания в голове навязчивой мысли не давало сосредоточиться на происходящем вокруг. Людочка не заметила, как танцевавшие ассистентки Димы оказались у ее ног, помогая ласкать и возбуждать Инне ее тело. От их необычайно сильных и умелых прикосновений всё тело ее налилось желанием, а кровь густым и валким шумом запульсировала в голове, отдаваясь в ушах гулкими ударами сердца, которое стучало всё быстрее и быстрее. Перед глазами поплыло, сквозь розовую пелену Людочка смутно различала, как к ней подошел Дима, держа в руке кубок, украшенный разноцветными камнями, эмалью и золотом.

Он ловко снял с нее трусы с гигиенической прокладкой и, широко раздвинув ей ноги, сел на корточки и принялся массировать ее срамное место. Одна из ассистенток приложилась в глубоком, засасывающем поцелуе к ее клитору, одновременно помогая Диме ловкими и сильными пальцами. Из недр Людочки бурно хлынула целая река горячей и едкой влаги. Дима, будто заранее предвидя это, подставил кубок и принялся собирать в него кровавые истечения. Как долго это продолжалось, Людочка не могла сказать, но наконец природа взяла свое и поток влаги иссяк. Тогда Дима аккуратно вытер ее интимное место досуха прокладкой, которую до этого держал в левой руке, поднялся с колен и подошел к столу, где лежала голая Вика.

Встав в головах к ней лицом и держа кубок перед собой, Дима низко поклонился ей, а затем раскланялся на все четыре стороны. Гости одобрительно захлопали и радостно загоготали. «Боже, куда я попала? – в ужасе застучало в голове у Людочки. – Неужели это какая-то секта? Господи, господи, только бы не убили, я же еще такая молодая».

Пока Людочка лихорадочно соображала, что происходит, Дима, нисколько не смущаясь гостей, скинул штаны и принялся онанировать, стоя над головой Вики. Две ассистентки ему в этом активно помогали, каждая на свой лад. Наконец он добился своего и исторг семя в тот же самый кубок под одобрительные возгласы гостей. Вытерев остатки влаги с еще не успевшего опасть члена Людочкиной прокладкой, он передал ее и кубок Жанне. Та, выйдя на середину зала, подняла кубок двумя руками высоко над головой и громко произнесла:

– Тебе, великая мать богов, царица тьмы и ужаса, наслаждения и страха, посвящаем этот священный нектар. Прими его вместе со всем миром, наполни наши тела радостью и помоги угаснуть для жизни света и причаститься тайн твоей ночи.

После она подошла сначала к Вике и вложила ей в рот черный овальный камень, а затем – к темно-бордовой портьере на стене и резко отдернула ее. Взгляду Людочки открылась ниша с языческим алтарем, в его центре возвышались две бронзовые статуэтки: пара многоруких индуистских идолов. Жанна поставила кубок перед ними, а затем зажгла вокруг статуэток ароматические палочки, отчего весь зал наполнился сладко-рвотным ароматом, потом бросила в кубок щепотку ярко-зеленого порошка и влила жидкость из темно-зеленой бутыли, тихо и нечленораздельно шепча и повизгивая. Людочка совершенно не могла разобрать слов. Но в том, что это языческая молитва, она не сомневалась; как и в том, что стала невольной участницей святотатственного ритуала, которого любой нормальный человек должен стыдиться и избегать:

«Интересно, кого она вызывает? Неужели люди до сих пор верят в чертей и с ними общаются?»

Закончив кривляния над чашей, Жанна почтительно обтерла бронзовые статуэтки прокладкой, пропитанной Диминым семенем и Людочкиной кровью, бережно положила ее на полочку позади них, взяла с алтаря кубок и начала обходить с ним всех гостей, давая каждому отпить из него.

Когда все причастились содержимым, Жанна подошла к Людочке и насильно заставила ее попробовать изготовленный ею напиток, после чего сама допила остатки жидкости и вернула кубок на середину алтаря. Затем Жанна вновь наполнила кубок жидкостью из темно-зеленой фляги, стоявшей в одной из ниш алтаря, сыпанула туда пару щепоток всё того же зеленого порошка и опустила в кубок прокладку, скороговоркой бормоча себе под нос: «Абракадабра илоса лигкалозада олапирета иалперейи велпоре». В конце ритуала она трижды громко произнесла, почти прокричала: «Иадана-люда, иодана-люда, иодана-люда, хоазайе Шайтан», присела на корточки перед алтарем, помочилась, несколько раз поклонилась до земли, упираясь головой в лужицу мочи, с однотонным горловым пением.

Неожиданно жидкость в кубке вспыхнула ярко-голубым пламенем. Столб огня в добрых полметра заслонил идолов в нише. Когда жидкость прогорела, взору присутствующих предстала пустая ниша: идолы исчезли.

Раздался низкий, вибрирующий звук, заглушивший все звуки в зале: казалось, что он доносится со всех сторон одновременно. После сухо треснуло, будто порвали ткань, и под сводом зала повисло темно-сизое облако – словно тысячи невидимых курильщиков разом выдохнули из себя клубы табачного дыма.

Отчетливо запахло серой, воздух стал душным, спертым и горячим, атмосфера наэлектризовалась, гости принялись ритмично раскачиваться из стороны в сторону в такт музыке, звучавшей всё громче и всё быстрей. Застучали барабаны нервной дрожью, всё убыстряясь и убыстряясь. Казалось, что сейчас должно что-то произойти…

И тут Людочка потеряла сознание.

19

Шумная огненная волна ударила ей в голову снизу, и сознание Людочки лопнуло, как огромный мыльный пузырь. Мысли разлетелись, сверкая, как искорки. Что происходило с ней, Людочка уже не могла сказать точно. Она очутилась в темно-сизом облаке, где не было ни времени, ни пространства. Перед ее глазами расстилалась безбрежно-непроглядная серебристая мгла, светящаяся смутными образами непонятных сущностей.

Вдруг перед ней предстало нечто, что обожгло ее ужасом и восторгом. Навстречу двигалась невероятно красивая женщина с двумя лицами – одно лицо было там, где и положено, на голове, а другое – вместо гениталий в низу живота без пупка. Темно-синие волосы развевались, как от сильного ветра, хотя воздух вокруг был недвижимо-плотным, почти осязаемым.

Тело незнакомки отливало сияющим перламутровым блеском, тяжелые полушария идеальных грудей сочились молоком, будто она кормила невидимого младенца, жадно сосущего сосцы, набухшие сладкой материнской влагой.

Людочка облизала пересохшие губы и возжелала:

«Господи, вот бы и мне отведать этого молока, наверное, слаще его нет ничего на свете».

В голове ее вдруг отчетливо зазвучал голос:

«Хочешь молока, что слаще меда? Тогда иди ко мне. Я, Лилит, царица ночи, стою на трех ветрах, четвертым погоняю, миром мертвых повелеваю. Прими власть мою и утоли жажду. Возжелай меня, возжелай меня, возжелай меня! Поклонись мне и призови меня. Поклонись мне и призови меня».

Людочке стало страшно: что-то неправильное было в этой женщине из потустороннего мира, что-то иное стояло за ее словами, нежели простое желание дать ей утолить жажду.

– Назови мое имя, – сказало ей верхнее лицо, а нижнее лицо потребовало:

– Назови свое имя, слышишь? Назови свое имя. Как тебя зовут?

– А зачем тебе знать? – опасливо спросила Людочка, вспомнив слова покойной бабки Аглаи, что духам никогда нельзя называть свое имя, потому что в потустороннем мире это знание дает им власть над тобой.

– Назови свое имя, – вновь потребовало нижнее лицо голосом, не терпящим возражений.

– Меня зовут Вика, – соврала Людочка, назвавшись именем подруги. – Дай мне молока.

– Принимаешь ли ты власть мою, готова ли ты служить мне целую вечность? – спросила незнакомка.

– Принимаю власть твою. Я, Вика, готова служить тебе целую вечность, – вновь соврала Людочка.

– Отдаешь ли ты тело свое во власть мою, готова ли служить мне до смерти?

– Я, Вика, отдаю тело свое во власть твою, готова служить тебе до смерти, – продолжила врать Людочка, искренне радуясь своей выдумке. – Так дашь ли молока, что слаще меда?

– Иди ко мне, – велела незнакомка, а нижнее лицо разъяренно закричало:

– Дай мне клятву по всем правилам, по всем правилам!

– Так я ваших правил не знаю, – возразила Людочка, – можно я своими словами в свободной форме поклянусь?

– Ты как с нами разговариваешь? – возмутилось лицо под животом, в отчаянии закатив глаза. – Я, нижнее лицо, должно учить тебя, срань господню, как говорить с высокопоставленным лицом? Возьми книгу и читай, там всё написано.

Перед Людочкой, откуда ни возьмись, предстала раскрытая книга, в которой было написано: «Клятва. Клянусь матерью и отцом, черным петухом, глазами бога и имуществом ангельского чертога, что сохраню тебе верность до конца, эти слова буду помнить всегда. Делай со мной любые дела, тело свое отдаю навсегда, имя мое теперь Лилит, отныне душа моя тебе принадлежит».

– Стоп-стоп-стоп, – дойдя до слова «душа», возразила Людочка, и книга тут же исчезла. – Ты что же, сам Сатана? Пришел покупать мою душу? За глоток молока? Да вы что, там, у себя, совсем оборзели? Душа моя больше стоит! Не, только за молоко я душу продавать не буду.

– Вот те на, – опешило нижнее лицо, а затем растерянно попросило верхнюю половину: – Ваше высокородие, объясните этой дуре, что душа вообще ничего не может стоить. Неизмерима ее цена. Ну как мы можем что-то покупать, если не верим в достоверность внематериального существования? Да здесь и денег-то нет, только свобода воли. Внематериальное существование, деточка, имеет и свои минусы.

– Ладно, черт с тобой, не хочешь душу отдавать – и не надо, – произнесло верхнее лицо и, улыбнувшись по-чеширски, попросило: – Тогда просто отрекись от своего бога, только и всего. Скажи три раза: «Отрекаюсь от моего бога» и имя его произнеси – ты сама его знаешь. А я молоком тебя, так и быть, угощу.

– Не буду отрекаться от бога! – упорствовала Людочка, раздражаясь всё больше и больше. – Я хотя и не шибко религиозная, но крещеная. У меня, между прочим, ангел-хранитель есть, мне об этом еще бабушка говорила. Если что, он меня защитит.

– Ой-ой-ой, оказывается, мы здесь не одни, а со старшими товарищами, – засмеялось нижнее лицо. – Крыша, значит, у нас есть. Тоже мне – защитника нашла. Да где он, твой ангел? Что-то не видать твоего крылатого заступника. Небось нектар в райских кущах пьет с волоокими гуриями. Ты хоть знаешь, где находишься и с кем разговариваешь? Мы пред тобой явились, молока предложили испить – это великая честь! О такой малости просим – от бога отказаться. А ты кочевряжишься, гордыню демонстрируешь. Да если мы тебе настоящее лицо покажем, ты от страха обосрешься, тебе тогда ни один ангел не поможет. И знаешь почему?

– Почему? – наивно, совершенно искренне спросила Людочка.

– Да потому, что ты там, где ни один бог никогда не был и не будет. Соображаешь?

– Если честно, не очень, – призналась Людочка. – Правда, я что-то не въезжаю. Может, я тупая, вы поподробнее объясните.

– Ишь чего надумала, – возмутилось нижнее лицо со строго-укоризненным выражением. – Может, тебе еще рассказать, как этот мир устроен? Может, обучить 64 искусствам и 64 способам совокуплений иного и этого? Какая наглость: она нас, ваше высокородие, ни в грош не ставит, никакого уважения к нам не проявляет.

– Молчи, Шакти, просто она не знает, кто мы такие, – оборвала ее верхняя половина и, взмахнув рукой, начертала перед собой в воздухе огненный квадрат, под ним круг, треугольник, полумесяц и поставила над этим огненным великолепием точку, засиявшую одинокой звездой во мраке, который вдруг обступил Людочку и незнакомку со всех сторон.

– Это твои пять таттв. Созерцай их и постигай истину, – велела незнакомка.

– Да как же я постигну истину, если не знаю, что это за знаки? – возразила Людочка. – И как долго на них смотреть?

– Эти знаки и есть истина. Просто созерцай. А о времени не беспокойся – его здесь нет.

– Быть такого не может, – не поверила Людочка, – время есть везде, где есть жизнь!

– Ха-ха-ха-ха-ха, – засмеялась обоими лицами незнакомка, раскатами громогласного смеха сотрясая всё вокруг. Казалось, что этот всепроникающий адский хохот сейчас разорвет воздух и Людочку вместе с ним в мелкие клочья, разметав огненные фигуры в стороны. – Никогда еще меня так не смешили, ох, ха-ха-ха… Нашла где жизнь искать. Ты хотя бы понимаешь, где ты?

– Нет, – честно призналась Людочка, – а где?

– Во тьме внешней и в зубовном скрежете, – раздался из темноты глухой голос нижнего лица. Перед глазами Людочки теперь расстилался только непроглядный черный мрак. – Где никого отродясь не было.

– А как я сюда попала? – удивилась Людочка. – Я же только что была в мастерской художника Димы. Он меня, между прочим, хотел убить. Редкостной скотиной, знаете ли, оказался: обещал небо в алмазах, а в результате я теперь здесь, черт знает где и черт знает с кем.

– Хе-хе-хе, это ты правильно сказала, – хохотнула из глубины мрака незнакомка, растворяясь в антрацитовой черноте, – черт знает где и черт знает с кем.

– Эй, ты! Как тебя там, Лилит! Не покидай меня, мне страшно одной, – позвала ее Людочка, напрасно вглядываясь в темноту и прислушиваясь. Тишина, ни единого звука в ответ.

Людочка представила, что вот так, одна, будет целую вечность пребывать в этой кромешной тьме, и заплакала от жалости к себе. Слезы текли у нее по щекам, а она их даже не могла утереть – не было ни рук, ни тела, хотя она могла плакать и ощущать, как слезы текли по ее несуществующему лицу. От этого становилось еще обидней и еще сильнее хотелось плакать и жалеть себя. Неожиданно Людочку посетило озарение:

«Интересно, зачем эта Лилит требовала передать ей власть над моим телом, если у меня здесь тела нет. Что-то тут нечисто, ох, нечисто. И как я могу хотеть молока, если у меня нет рта, чтобы его пить? Не, ну прикинь, как хотела обмануть – обменяв власть над несуществующим телом на вкус несуществующего молока. Но если я нахожусь черт знает где, то, наверное, могу пожелать черт знает чего, и оно должно произойти. Дай-ка попробую».

Для начала Людочка представила огненный квадрат, который перед ней нарисовала незнакомка, и он возник, как по волшебству, светясь ярко-желтым.

Затем она представила круг, который явился ей ярко-голубым шаром; потом образовала оранжево-красный треугольник, серебристо-белый полумесяц, повернутый рожками кверху, и, наконец, яркую синюю точку, пламенеющую сверху.

Людочке вдруг стало так хорошо от осознания своего всемогущества. Ее охватило ликование от собственной значимости. Она даже сравнила себя с богом и решила, что ни в чем ему сейчас не уступает.

«Я же могу всё, что и он, – восхищалась открытием Людочка, – могу творить всё, что захочу. Чем я не ипостась?»

Слово «ипостась», неожиданно возникшее в ее сознании, заворожило ее красотой и загадочностью.

«А что такое ипостась?» – сама себе задала вопрос Людочка, но так и не сумела найти ответ.

– Ликуй, дщерь Сиона, Всевышний грядет тебе навстречу, – неожиданно зазвучали слова у нее внутри, и перед Людочкой вновь предстала незнакомка в сиянии вспышек молний, змеящихся вокруг нее. Теперь она гордо восседала на колеснице, которую катили двенадцать обезьян, каждая из них была внутри отдельного колеса, а каждое колесо – внутри другого колеса, украшенного глазами.

Обезьяны гордо вышагивали, приводя в движение колесницу, и казалось, что они несут незнакомку, сияющую в молниях, на головах. Вид у нее был грозный, почти устрашающий, от прошлого дружелюбия не осталось и следа. Нижнее лицо громко кричало:

– Да не будет у тебя богов, кроме меня!

А верхнее лицо в перерывах между криками нижнего фальшиво-театрально декламировало:

– «Живущий на небесах посмеется, Господь поругается им».

Приблизившись к Людочке, колесница остановилась, а незнакомка обоими устами произнесла:

– Поклонись мне и прими власть мою. Я, Вышний в силах, Альфа и Омега, Начало и Конец.

– Как же я тебе поклонюсь? Нечем, – возразила Людочка и вдруг обнаружила, что у нее снова появилось тело.

– Поклонись мне и прими власть мою, – продолжала настаивать незнакомка, – отрекись от бога, отрекись от бога.

«Не отрекаются любя», – неожиданного всплыли в памяти строчки стихотворения, а затем в голове у Людочки снова завертелось загадочное слово «ипостась», царапая колючими звуками «и» и «а» ее воспаленный мозг, а затем вспомнилась прилипчивое простонародное: «Узелок завяжется, узелок развяжется, а любовь – она и есть только то, что кажется».

– Не отрекаются любя, – зачем-то сказала вслух Людочка и для пущей важности перекрестилась, а затем жалобно попросила: – Отпустите меня, тетенька, я домой хочу, к маме.

– Не хочешь по-хорошему – тогда мы заставим тебя по-плохому! – в бешеной ярости заорала обоими ртами незнакомка и превратилась в ужасную тварь с взъерошенными волосами, ожерельем из отрубленных человеческих голов на длинной складчатой шее, с тремя ярко-красными глазами и поясом из человеческих рук вокруг нагих бедер. В одной руке тварь держала меч, а в другой – отрезанную голову, которая жалобно причитала: «Хум, хум, хум…»

Если бы Людочка могла бояться, она бы испугалась, но после всего, что с ней уже случилось, она вдруг принялась просто молиться, как могла, своими словами, неумело, но искренне: «Господи Иисусе, прости меня, прости за всё, что я плохого в жизни сделала. Помоги мне исправиться, спаси меня, Господи, спаси меня из плена этого ада, душу мою бессмертную спаси. Помоги мне, Господи, помоги, ты же хороший, ты добрый, на тебя уповаю, у тебя защиты прошу. Господи Иисусе, не знаю, как к тебе обращаться, но знаю, что ты наш Бог и защитник, настави мя на путь истины милостью твоей и благодатью. Матерь Божия, Пречистая Дева, спаси меня, Богородица».

И вдруг произошло чудо: адская тварь с визгом и хохотом растворилась в воздухе, перед глазами Людочки поплыли разноцветные круги, и она очнулась – в мастерской художника Димы, где была раньше, до обморока.

За время, что ее не было, многое вокруг изменилось. В воздухе стоял смешанный смолистый запах камфары и сладкого марихуанового дыма, пронзительно-надрывно змеилась монотонная мелодия индийского песнопения, а все присутствующие, за исключением одного лишь Димы, который голышом одиноко стоял перед алтарем, совокуплялись, как бешеные, визжа и стеная, превратившись в сплошной ковер из переплетенных тел на полу. Похотливый рев мужиков, всхлипы и сладострастные повизгивания женщин, глухие звуки бьющихся друг о друга голых тел, хлюпающие звуки яростно соединяющихся половых органов складывались в адскую какофонию звуков, дополняя омерзительное зрелище.

Дима стоял с закрытыми глазами, разведя руки в стороны, и непрерывно тянул один и тот же звук: «Хум». Его голос низко вибрировал. Вокруг полыхал нимб темно-зеленого пламени, такой же, как и над телом Вики на жертвенном столе. Дима тянул свой однотонный звук – а тело Вики медленно поднималось над поверхностью стола и постепенно зависло над ним на целый метр. Зрелище висящей в воздухе девушки, охваченной инфернальным пламенем, завораживало.

Если бы не место и не время, где всё происходило, то Людочка сочла бы это отличным цирковым фокусом, сейчас же происходило настоящее, необъяснимое чудо. Тело Вики постепенно стало поворачиваться и наконец приняло вертикальное положение, продолжая висеть в воздухе, не касаясь ногами стола.

«Мечта часто становится кошмаром, – мелькнула шальная мысль в голове у зачарованной зрелищем Людочки. – Хорошо, что я Викой назвалась, хотя бы свое тело не потеряла».

Неожиданно Дима оборвал пение и, бессильно опустив руки – пламя вокруг него погасло, – камнем рухнул на колени, попав прямо на спину совокупляющейся у него в ногах паре. В тот же миг Вика тяжело спрыгнула на стол, развернулась вполоборота, и Людочка увидела ее лицо.

Удивительно: это была уже не Вика. Точнее, тело – Вики, а лицо – незнакомой женщины. Абсолютно другие черты. Дима, взглянув на нее, в ужасе закрыл глаза руками и выдохнул только одно слово:

– Лилит…

Подойдя к краю стола, женщина подбоченилась и, презрительно взглянув на Диму, низким, утробным голосом с ярким американским акцентом произнесла:

– Ну что, любимый, дождался меня, свою госпожу?

Дима, продолжая стоять на коленях, протянул к ней руки и жалобно попросил:

– Пожалей меня, не убивай! Давай как-нибудь договоримся. Тебе уже всё равно – ты ведь умерла. Простим друг другу всё, что между нами было. Пойми, ты лишь призрак, ты случайно попала в чужое тело. Ты умерла – а мне еще жить! Прости и забудь меня.

– Ты у меня жизнь забрал, а сейчас смеешь со мной торговаться? Пока смерть моя не отплачена – я не буду удовлетворена.

– Тебе что, чужая жизнь взамен твоей нужна? Тогда возьми любую в этой комнате, если хочешь, хоть всех убей, только меня не трогай! Поверь мне, Сара, у меня тогда просто не было выбора: кто хоть раз переступил черту, тот уже не может остановиться.

– Ты убил, и еще вступаешь в наследство? Аз воздам, – в ответ прорычала Вика-Лилит и, наклоняясь к столу, схватила здоровенный тесак Димы, которым он обычно отсекал головы жертвам, и метнула его с нечеловеческой силой. Нож серебристой молнией снес голову Димы, которая от удара невероятной мощи взмыла вверх ракетой и, окропляя всё вокруг брызгами алой крови, опустилась прямо в руку мстительницы.

– У тебя есть право на последнее слово в этом мире, – обратилась к голове Вика-Лилит. – Говори!

– Хум, – отчетливо произнесла голова Димы и, жалобно моргнув, закрыла глаза.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg