«Москва 1979»

Москва 1979 (fb2) - Москва 1979 (Шпион особого назначения - 5) 1224K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Борисович Троицкий

Андрей Троицкий Москва 1979

Глава 1

Дежурную оперативную группу КГБ вызвали на место происшествия в воскресенье в начале одиннадцатого ночи. Клубился туман, моросил дождь. Машина прибыла через полчаса, остановилась на обочине, осветив фарами милицейский "уазик", машину "скорой помощи", покосившийся штакетник забора. С этой стороны дороги — старые дома, уже назначенные под снос, с другой стороны подступили новостройки. Из темноты слышен стук колес товарняка и короткий гудок электрички, отсюда пешком до станции Лосиноостровская, — всего минут десять, не больше.

Приземистый деревянный дом с застекленной верандой стоял в глубине участка, за старой яблоней, все окна освещены, занавески задернуты. Из машины вышел капитан госбезопасности Иван Лебедев и молодой лейтенант. По узкой тропинке прошел к дому, поднялся на крыльцо, предъявил служебное удостоверения милиционерам. Тут на порог выскочил старший следователь районного управления внутренних дел майор милиции Сергей Стеклов, невысокий средних лет человек в форме. Заметно волнуясь, скороговоркой он выпалил, что он тут старший, и в КГБ звонил он.

Стеклов провел контрразведчиков на кухню, где, пристроившись за столом, один милиционер составлял протокол осмотра места происшествия, другой сидел рядом и что-то негромко говорил, в углу курил пожилой дядька в синем халате и очках, державшихся на кончике носа, — судебный эксперт. При появлении офицеров КГБ вся замолчали и уставились на Лебедева. Стеклов решил, что тут говорить неудобно, — слишком много людей, — и потащил контрразведчиков дальше, через гостиную в одну из спален.

Он плотно прикрыл дверь, встал под люстрой, решая, с чего начать. Стеклов был не мастак складно говорить, но ремесло сыщика знал. Комната была не слишком велика, обставлена импортной мебелью, которую просто так в магазине не купишь: полированные румынские шкафы под старину, инкрустированные блестящими полосками латуни, комод, столик с зеркалом, широченная кровать, занимавшая половину комнатного пространства. Поперек кровати на боку лежала женщина в коротком сиреневом халатике из искусственного шелка, вьющиеся каштановые волосы растрепались и спутались. Ноги стройные загорелые, женщина уткнулась в скомканную простыню, покрытую бордовыми пятнами, согнула ноги, прижала окровавленные ладони к животу. Лебедев оторвал взгляд от мертвой женщины и закурил.

— Инга Белова, была скупщицей краденого, — негромко сказал Стеклов. — Тридцать шесть лет, дважды судима. Судя по температуре тела, смерть наступила приблизительно шесть часов назад от множественных ножевых ранений и потери крови, — это мнение эксперта-криминалиста. Орудие убийства, кухонный нож, найден под кроватью. Соседи опрошены. Картина в общем и целом ясная. У Беловой был сожитель, некий Иван Бедун, который отбывал срок за кражу. Освободился две недели назад и вот нагрянул. Он ей с зоны писал, чтобы ни-ни… Но Белова женщина интересная, отзывчивая на ласку…

— Ну, майор, давайте без лирики… Какое отношение эта баба, покойная, имеет к нам, Комитету государственной безопасности?

Стеклов вытащил из шкафа и поставил на пол спортивную сумку, темно синюю из плотной ткани на молнии, с пристяжным кожаным ремешком.

— Внутри в отдельном кармашке четыре кассеты с фотопленками, — Стеклов вытащил их и расставил на комоде. — У милиции есть инструкция. Если на месте происшествия найдены какие-то вещи, которые… Словом, мы нашли эту сумку с иностранными вещами. Документов нет. Но в сумке кассеты с негативами, уже проявленными. Я одну открыл, посмотрел на свет, там какие-то чертежи или схемы. Думаю, иностранца обворовали, вещи принесли покойной Беловой, на продажу. Может, напрасно я вам позвонил, но…

— Вы правильно поступили, товарищ майор. Где негативы? Какую кассету вы открывали?

Лебедев снял крышку с кассеты. Внутри две пленки с проявленными негативами, скрученными в рулончики, тридцать шесть кадров в каждом. Он долго смотрел негативы на свет. Понять, что изображено, — непросто. Какие-то чертежи, но что за чертежи… Пленка бытовая, отечественного производства, такой шпионы не пользуются. Затем он вытащил из сумки вещи, разложил их на спинке кровати. Несколько рубашек, все фирменные, почти новые. Три пары летних брюк, в отдельном пакете белье, ботинки из плетеной кожи. Видно, что вещи дорогие. Молодой лейтенант, не проронивший ни единого слова, стоял возле двери и хмурился.

— До утра составьте протокол изъятия на носильные вещи и негативы, — приказал капитан Лебедев. — Как только оформите документы, позвоните дежурному КГБ по городу. За бумагами и вещами приедет наш человек.

Контрразведчик подумал, что иностранный шпион не станет таскать в сумке с носильными вещами что-то важное. Скорее всего — пленки с чертежами, просто недоразумение, имеющее простое логическое объяснение. Он выкурил еще одну сигарету, осмотрел комнату, бегло, без видимого интереса, задал несколько уточняющих вопросов и сказал, что они с лейтенантом уезжают.

* * *

Вещи, изъятые в доме покойной Инги Беловой, сутки находились в распоряжении сотрудников управления КГБ по Москве и Московской области. Рапорт капитана Лебедева о сумке с вещами и негативах прочитал начальник управления генерал-лейтенант Сергей Иванович Лидин. На первый взгляд, происшествие не заслуживало внимания чекистов, но интуиция контрразведчика подсказывала, что за бытовым убийством и этими странными находками может скрываться нечто более серьезное. Лидин приказал немедленно забрать все следственные материалы из милиции и разобраться в этой истории своими силами.

За следующие сутки оперативники КГБ успели опросить сотрудников гостиниц, навести справки в Главном управлении внутренних дел Москвы и выяснили, что за последние две недели краж личных вещей у иностранцев не было зарегистрировано. Мало того, в отношении иностранцев в Москве вообще не было зарегистрировано ни одного противоправного действия. Но откуда тогда взялась эта сумка, набитая фирменными вещами… Одежда дорогая, известных производителей, в основном американских. Может быть, надо пойти другим путем, допустить, что вещи принадлежали гражданину СССР. Он бывал по службе за границей, в капиталистических странах, точнее в США.

Однако советский человек, побывавший в Соединенных Штатах, вряд ли наберет денег на столь дорогие покупки, и уж точно не станет сорить валютой, покупая семь пар очень шелковых трусов, — за эти деньги можно взять пару джинсов и рубашку в придачу. Нет, наш человек расчетлив в тратах, у него нет денег на глупости, — трусы, которые по советским меркам, стоят целое состояние. Сумка принадлежала иностранцу, — из этого надо исходить, в этом направлении копать. Но почему обворованный или ограбленный иностранец не заявил в милицию?

Кассеты с негативами ушли в техническое управление КГБ, в сопроводительном письме перед экспертами поставили ряд вопросов, первый из них: что это за чертежи? Утром четвертого дня эксперты представили свое заключение. Бумага была составлена в одном экземпляре, получила гриф "совершенно секретно", она не попала в управление по Москве и Московской области, а легла на стол Председателя КГБ Юрия Владимировича Андропова. Уже через два часа в кабинете прошло совещание, на которое пригласили всего несколько человек.

Андропов поднялся из кресла и коротко сообщил, что в сумке с вещами, предположительно, похищенной у неизвестного иностранца, обнаружены четыре кассеты с негативной фото пленкой. В каждой кассете две пленки по тридцать шесть кадров каждая. На негативах особо секретные объекты проекта 941, святая святых советского военно-морского флота, новейшего стратегического атомного подводного крейсера типа "Акула", по западной классификации — "Тайфун".

Первая лодка этой серии должна сойти со стапелей в Северодвинске в следующем году, можно не стесняться высоких слов, и сказать ясно и твердо, это совершенно уникальная, самая большая в мире подводная лодка, которая кардинальным образом изменит соотношение сил между флотом СССР и США, а также соотношение ядерных вооружений во всем мире. Американцы, насколько нам известно, давно пытаются подобраться поближе к этой разработке, но тщетно. Они получили лишь некоторые самые общие сведения о "Тайфуне", — но и эта общая поверхностная информация привела их в состояния паники.

Повисло молчание. Андропов сел и попросил заместителя начальника оперативно-технического управления генерала Феликса Зуева, владеющего темой, дополнить рассказ. Зуев сказал, что лодка не знает аналогов, длина 170 метров, ширина около 24-х, она имеет два прочных корпуса, соединенных тремя переходами. Экипаж — сто пятьдесят человек. Лодка вооружена в общей сложности тридцатью противолодочными и противокорабельными торпедами. Но главное — двадцатью первыми советскими межконтинентальными ракетами морского базирования на твердом топливе Р-39 "Вариант" или СС-Н-20 по классификации НАТО, разработанными в КБ "Машиностроение" под руководством академика Виктора Петровича Макеева.

Пусковые шахты находятся между двух корпусов лодки перед рубкой. Каждая ракета имеет двадцать метров в длину и два метра в диаметре, весит 90 тонн, трехступенчатая, с шестью — десятью разделяющимися боеголовками индивидуального наведения мощностью до 500-сот килотонн в тротиловом эквиваленте. Дальность — около девяти тысяч километров. Одна такая боеголовка превратит в пыль, например, Нью-Йорк. В лодке воплощены самые передовые разработки нашего времени. Теперь нет необходимости, соблюдая режим тишины, подходить к территории вероятного противника, чтобы нанести разящий удар. Выпуская ракеты практически из любой точки мирового океана, "Тайфун" полностью покрывает всю территорию США.

Ракетоносец способен, например, пробить льды на Северном полюсе и всплыть, или из подводного положения выпустить двадцать ракет и стереть с лица земли все крупнейшие города США. А затем уйти на глубину до шестисот метров. На фотонегативах представлены чертежи атомного реактора, — на лодке таких два, — а также паровых турбин и другого оборудования лодки, в том числе шахт баллистических ракет, схем электрических приборов и кое-что еще. Фотографии сделаны на бытовую пленку, предположительно советскую. Это пока все.

Андропов сказал, что вынужден будет доложить о случившимся на самый верх, лично Леониду Ильичу Брежневу. Скрывать такой провал у него нет права. Нужно думать, как исправить положение. Немедленно, не теряя ни минуты, надо создать оперативную группу из лучших чекистов, и поставить задачу. Первое — выяснить личность хозяина вещей. Наверняка он уже покинул СССР, но любая информация о нем очень важна. Второе, — установить личность человека, сделавшего фотографии и передавшего или продавшего их иностранцу.

Круг лиц, имеющих доступ к чертежам лодки, весьма ограничен, они живут, как правило, в закрытых городах, если едут в Москву или в отпуска, находятся под опекой контрразведчиков, контактов с иностранцами, общения с незнакомцами — лишены. Впрочем, еще не факт, что один и тот же человек пользовался доступом к чертежам и продает военные тайны иностранцам. Скорее, наоборот, это разные люди. Но строить предположения — дело неблагодарное. На все вопросы должно дать ответы начатое расследование. Поиски необходимо проводить в режиме строгой секретности, — это одно из важнейших условий успеха.

Во избежание хоть какой-то утечки информации целесообразно не создавать следственную группу, а поручить дело опытному оперативнику, наделив его самыми широкими правами и полномочиями. Встал вопрос о чекистах, которые могли бы провести такую операцию. Начальник Второго главного управления КГБ СССР генерал-лейтенант Григорий Федорович Григоренко сказал, что в его управлении контрразведки много достойных людей, которые справятся с задачей, — в этом нет сомнения. Но он хотел бы предложить кандидатуру майора контрразведки Алексея Гончара, за этого человека готов поручиться.

— Почему именно он? — спросил Андропов.

— Гончар — человек еще молодой, — ему только исполнилось сорок два, — но оперативник с большим опытом, — ответил Григорий Федорович. — Он хорошо проявил себя в операции по выявлению двух физиков, завербованных американцами на международной конференции в Стокгольме. Правда, с сегодняшнего дня в отпуске, я сам приказ подписывал, но… Придется ему задержаться. Разумеется, Гончар получит все, что ему потребуется для дела. Связь, людей, допуск к любым, — самым секретным, — документам.

Андропов ответил, что Гончара он хорошо помнит, по кандидатуре замечаний нет. И еще: информацию по расследованию докладывать ежедневно во второй половине дня. Теперь он хотел бы увидеться с Алексеем Гончаром с глазу на глаз и переговорить.

Глава 2

Утром московскому корреспонденту газеты "Лос-Анджелес таймс" Полу Моррису позвонили из американского посольства и попросили зайти сегодня вечером, якобы на его имя пришла посылка, надо ее срочно забрать. Пол немного удивился, он не ждал никакой посылки, но вопросы задавать не стал, решив, — кто-то из посольства хочет с ним поговорить, но не по телефону, который слушает КГБ, а с глазу на глаз. Он побродил по квартире, выпил кофе на кухне, надел спортивный пиджак, темно-зеленый в черную клетку, и бежевые брюки.

Это был сорокалетний сухощавый мужчина с каштановыми вьющимися волосами, последние два года он состоял в разводе, одевался элегантно, интересовался живописью и пользовался успехом у женщин. От проспекта Мира, где находился корреспондентский пункт, до посольства на машине всего полчаса езды. Пол спустился в тесный двор, сел в машину. "Шевроле", цвета голубой металлик, притягивал взгляды всех автомобилистов и прохожих, — американских машин на всю Москву всего десятка три-четыре.

В посольстве его встретил плотный человек с бритой наголо круглой головой и в очках. Он представился третьим секретарем Фрэнком Фелтоном, сказал, что он в Москве недавно, поэтому с Полом еще не успел познакомиться, хотя слышал о нем как о журналисте много добрых слов. Говорят, что у Пола острое перо, у него безупречная репутация в журналистских кругах и много врагов, но друзей все-таки больше. Фелтон предложил спуститься в подвал, в комнату для конфиденциальных разговоров, защищенную от прослушки.

Из мебели здесь был только длинный стол и несколько стульев. Портфель с бумагами и диктофоном, который Пол всегда таскал с собой, пришлось оставить за дверью. Фелтон сказал, что во время разговора будет присутствовать помощник консула некто Винсент Дорман, тут появился бесцветный блондин среднего роста лет сорока пяти, одетый в синий пиджак с блестящими пуговицами и яркий галстук. Он тепло улыбнулся, сказал, что для друзей он просто Винс, кстати, они уже встречались на посольских вечеринках, болтали об изящных пустяках, например, о русской авангардной живописи, даже выпивали. Возможно, на тех вечеринках выпито было слишком много, — Пол Моррис не смог вспомнить этого человека. Однако спорить на стал, сел за стол и оглядел голые стены, выкрашенные в бледно желтый цвет.

Винс принес кофе, закрыл дверь, сел в дальнем углу и стал листать какое-то толстое досье. Напротив Пола устроился и Фелтон, он пил кофе из большого бумажного стакана и вертел в руках карандаш.

— Небольшая просьба: содержание разговора не должно выйти за пределы этой комнаты, — сказал Фелтон. — Вы не против?

— Нет, разумеется.

— Я никогда не вел такие беседы с журналистами, опыта мало, — сказал Фелтон. — Чувствую, что получится не совсем гладко. Собственно, мы хотим попросить об услуге. Вы, разумеется, в курсе, что некоторые сотрудники посольства или консульства время от времени выполняют какие-то разовые поручения ЦРУ. Ну, скажем, надо что-то сказать нашим русским друзьям, что-то передать. Деньги, например. Или какие-то вещи. Нет, эти люди не профессиональные разведчики, они даже не получают вознаграждения за свою работу. Для такой практики есть свои причины. Все или почти все штатные сотрудники нашей разведки поименно известны русским. Поэтому, чтобы вывести их из-под удара, мы просим далеких от разведки людей что-то сделать для нас… Ничего опасного. Ничего криминального. Все в рамках закона. Ну, вы понимаете…

Фелтон стал разжевывать эту простенькую мысль. Подбирая слова, он щелкал пальцами, видимо, и вправду разговор давался ему непросто. Он объяснил, что сотрудничество с разведкой долг каждого патриота, особенно в наше время, когда холодная война может запросто превратиться в войну реальную, в глобальный ядерный конфликт, который положит конец человеческой цивилизации. Фелтон человек практический, он не привык прятаться за общими фразами и рассуждениями, поэтому будет предельно откровенен: ему нужно знать, готов ли Пол изредка передавать при встречах или по телефону кое-какую информацию одному хорошему человеку, гражданину СССР.

Пол, перешагнув порог этой комнаты, уже догадался, о чем пойдет речь. Он ответил, что дорабатывает в Советском Союзе последние месяцы, в начале следующего 1980-го года он должен вернуться в США, поэтому для длительного сотрудничества с разведкой не подходит. У него нет опыта подобной деятельности, человек он рассеянный, память иной раз подводит. Фелтон был готов к возражениям. Он сказал, что тут специальных навыков не требуется, а сотрудничество не растянется на годы. Это всего лишь несколько поручений, которые на самом деле очень просты: передал кое-что на словах — и все.

Пол покачал головой, — он журналист, и сотрудничество с разведкой, даже разовое, — это против его принципов и убеждений. Фелтон сказал, что о принципах люди вспоминают, — не в обиду будет сказано, — когда это выгодно. И забывают принципы, когда выгодно. Но здесь разговор откровенный, надо сказать, что Пол живет и работает в Москве уже семь лет. По случаю он покупал картины мастеров русского авангарда, брал за сущие гроши. Затем, пользуясь расположением одного из сотрудников посольства, вывозил картины без таможенного досмотра, пользуясь дипломатическими каналами. Если называть вещи своими именами — это контрабанда. Сейчас у Пола в Москве еще добрых два десятка картин. И он ждет удобной оказии, чтобы вывезти их из СССР, однако сделать это будет затруднительно. Дипломат, друг Пола, срочно покидает Россию. Фелтон улыбнулся и сказал, что дружба с разведкой полезная штука. И, если эта дружба как-то наладится, — картины можно будет переправить в Лос-Анджелес в любое время.

— Слушайте, я не скупал эти картины, как вы говорите, по дешевке, — сказал Пол. — Я давал цену, которую просили законные владельцы картин. Я ничего не украл, никого не обманул. Мне называли цену, и я…

— Вывоз антикварных ценностей без ведома и без разрешения государства — это контрабанда, — это Винсент Дорман подал голос из своего темного угла. — Даже если вы пользуетесь услугами знакомого дипломата, багаж которого таможенники не имеют права досматривать. И вы все это прекрасно знаете.

— По-вашему, будет лучше, если эти картины сгниют где-нибудь на чердаке?

— Лучше перепродать их в Лос-Анджелесе и неплохо заработать. Чем вы и занимаетесь.

— Все коллекционеры продают и покупают картины.

Теперь слово взял Фелтон.

— Коммунисты знают о вашем хобби. Но вам не мешают. Как думаете, почему?

— А черт их разберет.

— Давайте кое-что вспомним, — Фелтон продолжал улыбаться. — Два года назад вы пережили процедуру развода. Понесли большие финансовые издержки. Раздел имущества, алименты… Но и после развода вы продолжаете жить на широкую ногу, не ограничили себя в расходах. Это наводит на размышления. Откуда столько денег?

— Источники моих доходов раскрыты в декларации о доходах. Я продал кое-что из своей коллекции. Немного заработал.

— Возможно, — улыбнулся Фелтон. — За те же два года вы опубликовали двенадцать больших статей об СССР, вы отзываетесь о стране советов весьма позитивно. Можно сделать вывод, что ваши симпатии к коммунистам — не бескорыстны. Я ничего не утверждаю, мало того, я уверен, что вы честный человек. И ваша дружба с коммунистами не основана на материальном интересе. Но факты… Жизнь такая штука: достаточно посеять зерно сомнения — и все. Репутация человека уничтожена навсегда.

— Вы способны на такую подлость? — спросил Пол, чувствуя, как дрожит его голос.

— Не я. Скажем так: у вас есть недоброжелатели. И это влиятельные люди. Но мы, хорошие парни, защитим ваши интересы. Если вы сделаете шаг навстречу.

Поднялся Винсент Дорман, он сказал, что принесет кофе и еще кое-что пожевать, разговор, видимо, будут долгим. Он быстро вернулся поставил на стол тарелку с бутербродами и кофейник. И снова занял место в темному углу, но к папке с бумагами больше не притронулся.

Пол потер лоб ладонью и спросил:

— Кто этот человек? Ну, которому надо что-то передавать?

— Если я назову имя, обратной дороги для вас уже не будет, — ответил Фелтон. — Вы уже не сможете сказать "нет".

— Вы дадите мне время, чтобы подумать? Хотя бы пару дней?

— Вы должны принять решение здесь и сейчас.

Пол кивнул и прикурил сигарету.

— Хорошо. Я передам вашему человеку все, что надо.

Фелтон положил на стол фотографию красивого темноволосого мужчины.

— Вы должны помнить этого парня. Борис Зотов. Без преувеличения — это уникальный источник информации. Занимает ответственный пост в Центральном комитете комсомола. Вы с ним встречались на разных вечеринках. Последний раз — на приеме в честь открытия иностранной выставки в Пушкинском музее. Вспомнили?

— Да, теперь вспомнил. Я лучше знаком с его женой Галей. Она искусствовед, ее конек — русское изобразительное искусство первой половины двадцатого века. Я ее прошу посмотреть на картины, которые собираюсь купить. Я немного разбираюсь в живописи, но Галя — профессионал. Мы просто друзья.

— Галя не просто привлекательная женщина. Она дочь кандидата в члены Политбюро члена ЦК Дмитрия Шубина. Нет, она не сотрудничает с нами… Но ее муж, Борис, он наш человек. На дипломатическом приеме около двух лет назад помощник посла получил записку от одного русского, который знал много интересного и хотел поделиться информацией. Сначала мы не поверили в удачу, решили, что это провокация КГБ. И упустили много времени. Позднее мы убедились, что Борис искренний человек.

— Я должен знать еще кое-что. Почему этот человек, успешный в жизни, пошел на сотрудничество с американской разведкой? Чего ему в жизни не хватает, денег?

— Деньги тут не главное. Он ненавидит коммунистов. И действует скорее из гуманистических идейных соображений. Он считает, что коммунистический строй обречен. Разно или поздно СССР развалится, этот распад может превратиться в катастрофу глобального масштаба. Под своими руинами этот исполин погребет не только русский народ, но и все человечество. СССР запросто может начать ядерную войну, использовать свой последний шанс… И если силе коммунистов не противопоставить другую силу, война почти неизбежна. Позднее у Бориса появился и личный мотив. Его сестра Полина заболела раком крови. Эта форма рака поддается лечению. Болезнь прогрессирует не слишком быстро. Нужна операция по пересадке костного мозга. Но в СССР этого не делают. Такие операции в Америке еще не часто проводят. Сложная процедура… Он просит, чтобы мы вытащили его сестру. И позаботились о ней.

— И до сих пор вы ничего не сделали?

— Мы пытались, но… Полина получила американский паспорт на имя жены одного из секретарей нашего посольства. Эти женщины внешне очень похожи. Кроме того, Полина умеет держаться, знает английский. Мы доставили ее на территорию посольства. На имя жены нашего дипломата купили билет на поезд Москва — Париж с пересадкой в Варшаве. Собрали чемоданы. Посольская машина довезла ее до Киевского вокзала, провожал якобы муж, ну, наш дипломат. Весьма убедительная инсценировка. Жена дипломата едет в отпуск в Европу, обычное дело. Но на подъезде к Калуге ей стало плохо. Полину сняли с поезда, на машине "скорой" довезли до больницы. Дежурный врач по ее просьбе позвонил в посольство. Примчался наш человек и забрал Полину. Пригрозив скандалом, буквально вырвал у врачей еще до того, как в больницу нагрянули оперативники КГБ. Чудо, что Полину удалось вытащить. Иначе… Об этом подумать страшно. Теперь надо выждать время. Мы не можем снова рисковать.

— Почему вы решили обратиться ко мне?

— Недавно в Москву приезжал наш разведчик. Он забрал у Бориса пленки, негативы важных документов. Но, так глупо получилось, — в гостиничном номере сумку с вещами украла какая-то местная потаскушка. Она наверняка выбросила негативы, даже не взглянув на них. Зачем они ей… Поэтому никакой опасности для Бориса нет. Однако эта история стала горьким уроком. И мы обязаны, как говориться, сделать выводы. Нужна надежная связь с Борисом. Нужен человек, который входит в его окружение и не вызывает изжогу у КГБ. Выбор невелик. Вы подходите лучше других. В КГБ точно знают, что вы не американский шпион. По их понятиям — вы либеральный интеллигент с левыми взглядами, который неплохо относится к советской власти. Вы не лезете в политику, увлечены собирательством живописи. И КГБ вам не мешает, как бы в обмен на вашу лояльность…

Разговор завершился поздним вечером. Пол вышел на улицу, сел в машину, запустил двигатель и выкурил сигарету. На душе было тревожно. Он подумал, что прежняя спокойная жизнь кончилась навсегда. Сам того не желая, он залез в какую-то темную не совсем понятную историю, которая может кончиться плохо, очень плохо. Но отказаться, все переиграть, отступить назад, — уже нельзя.

Глава 3

Вечером после работы Борис Зотов заехал в спортивный зал общества "Урожай", переоделся в трусы, белую майку и кеды. В зале никого, только в углу на скамейке сидел тренер по классической борьбе Илья Федотов. Это был дядька лет сорока пяти в трикотажном спортивном костюме цвета "голубой Дунай", костюм подчеркивал недостатки фигуры: короткие ноги и расплывшуюся талию. Вечно занятый каким-то своими, далекими от спорта мыслями, тренер смотрел на мир грустным глазами, вечно одалживал деньги и забывал возвращать. Сейчас он раскрыл на коленях папку с бумагами и ставил галочки в какой-то таблице. Увидев Бориса, поманил его пальцем, не вставая, протянул вялую руку и сказал:

— Сядь на минутку. Хотел поговорить… Через два месяца — чемпионат Москвы по классической борьбе. От "Урожая" надо выставить молодняк. И двух возрастных борцов. Рассчитываю на тебя.

— Слушай, боюсь тебя подвести… Намечается поездка за границу.

— Ясно, — Федотов хлопнул ладонью по ляжке, обтянутой трико. — За последние два-три года ты стал таким важным начальником, что боязно обращаться. Ты всегда занят государственными делами, всегда в разъездах. Где-нибудь за границей. Ладно, давай начистоту. Тебе тридцать лет. Перспектив в большом спорте — уже никаких, все успехи в прошлом. Ты перворазрядник по классической борьбе. Призер каких-то там второстепенных соревнований на приз города и области. И выше уже не поднимешься.

Борис только сейчас почувствовал запах сладкого крепленого вина.

— Что ты хочешь сказать?

— Хочу знать: зачем ты вообще ходишь сюда, тратишь время на тренировки? Поднимаешь штангу, бегаешь… Хотя прекрасно знаешь: твой поезд давно ушел?

— У нас в стране спорт существует не ради великих достижений, а чтобы люди оставались в любом возрасте крепкими и сильными.

— Брось ты эту демагогию. В тридцать никто уже не тренируется. В этом нет смысла. А если уж занимаешься, — тогда выступай на соревнованиях для ветеранов. Тебе почет и уважение: кубок, грамота от Моссовета и ВЦСПС, а мне премию выпишут. А то вот сижу и не знаю, что делать. Нужны два возрастных спортсмена, ставить некого. А ты опять отлыниваешь.

Борис подумал, что разговоры с Федотовым всегда упирались в корыстный интерес: денежную премию или надбавку к зарплате, мизерную, копеечную. Тренер живет небогато вместе с матерью пенсионеркой, он проворачивает какие-то темные делишки, но всегда на мели.

— Хорошо, я завтра вечером позвоню. Скажу, смогу или нет.

Федотов закрыл папку.

— Пятерку взаймы дашь? Я уже тебе должен, не помню сколько. Ну, все подсчитаю. И с получки верну.

— Ладно. Отдашь, когда разбогатеешь.

Час с небольшим Борис потратил на силовую тренировку. Он вернулся в раздевалку, выпил минеральной воды "Есентуки № 17" и посидел на скамейке. Вода в душе была только холодная, горячую отключили до августа. Он наскоро помылся, уходя, завернул к тренеру, в крошечную комнатенку, выгороженную под лестницей. Стены завешаны вымпелами и фотографиями известных борцов. На единственной полке под слоем пыли несколько спортивных кубков. Федотов, склонив голову на грудь, дремал на стуле. В углу, возле корзины для бумаг, — пустая бутылка из-под портвейна "Кавказ". Борис положил на стол красную десятирублевую бумажку с рисунком Ленина. Чтобы не улетела, сверху поставил граненый стакан с недопитым вином.

* * *

Борис вышел на улицу. Стемнело, но над городом висел летний зной, пропитанный запахами гудрона и горячего асфальта. Он дождался троллейбуса и поехал домой. Когда вошел в квартиру, услышал шум льющейся из крана воды, значит, это Галя застряла в ванной. Он увидел под тумбочкой сумочку жены, из синтетической кожи, довольно вместительную, поднял ее, положил на стул, отметив про себя, что сумочка непривычно тяжелая. Борис расстегнул клапан. В левом отделении брошюра о творчестве Ильи Глазунова, справа — матерчатый кошелек с помадой, посередине записная книжка и стопка бумажных салфеток, а под ними что-то темное, продолговатое.

Он опустил руку в среднее отделение и вытащил пистолет, компактный, похожий на Браунинг. На самом деле пушка отечественная, — пистолет самозарядный малогабаритный, сокращенно, — ПСМ. Борис никогда не держал в руках это оружие, но слышал, что ПСМ разработан для сотрудников КГБ и высших армейский офицеров, у этой игрушки высокая убойная сила.

Борис взвесил пистолет на ладони, рукоятка слишком короткая для мужской руки. Он вытащил снаряженную обойму и снова вставил ее на место, в рукоятку. На затворе выгравированы мелкие буковки "Д. П. Шубину от тульских оружейников". Галя взяла у отца наградной пистолет, — наверняка без его ведома, и теперь носит оружие с собой. Ездит автобусом, спускается в метро. Разумеется, у нее нет и не может быть разрешения на хранение и ношение короткоствольного оружия, — и если посторонний случайный человек увидит пистолет, — запросто огребешь такие неприятности, — что даже подумать страшно. Шубин часто бывает на военных заводах, у него полно разного оружия, за которым он не следит, к которому годами не прикасается. Он не пользуется сейфом, Борис видел три-четыре коробки с наградными пистолетами в его книжном шкафу, на полках. Тесть вряд ли заметит исчезновение этого ствола.

Галя в полосатом купальном халате вышла из ванной, остановилась. Она увидела Бориса, стоявшего посередине прихожей с пистолетом в руке.

— Как это понимать? — спросил он.

— Понимай так, что на первый раз я тебя прощаю. За то, что лезешь в чужую сумочку. Но дальше пощады не жди.

Галя любую серьезную вещь умела превратить в хохму. Вот и теперь она сделала вид, что обижена на Бориса за то, что тот залез, куда не надо. Она прошла в комнату, села на диван, вытащила пузырьки с лаком для ногтей и ацетоном. Включила лампу и задрала голые ноги на журнальный столик. Борис сунул пистолет обратно в сумочку, вошел в комнату, сел в кресло.

— Твой отец знает о пистолете?

— Разумеется. Не знает.

— Говорю тебе как бывший мент: за ношение ствола — пять лет лагерей. Я хочу, чтобы ты завтра же вернула этот изящный сувенир отцу. Положи на место, иначе…

— Иначе что?

— Позвоню Дмитрию Павловичу. Пожалуюсь, что ты меня не слушаешься. Собралась кого-то пристрелить. Пусть принимает меры.

— Боря, милый, ты знаешь, что в музее я получаю смешную нищенскую зарплату. И вынуждена подрабатывать, а иначе нам не прожить. После работы я езжу к разным людям. Смотрю картины и стараюсь определить, сколько они приблизительно стоят. Последние два вечера провела у одной женщины из Нахабино. Ее отец, приятный старичок, похожий на одуванчик, всю жизнь собирал живопись. Таился от людей, боялся, что ограбят. Ни с кем не водил дружбу, донашивал лохмотья, питался кое-как. Теперь дочка хочет узнать, сколько стоит коллекция покойного папы. А цена — будь здоров.

— И что?

— Она живет в частном доме на краю поселка. Туда даже таксисты не едут, — ни за какие деньги. Ну, днем еще можно за три счетчика договориться, но вечером точно никто не повезет. Дорога к электричке — через темный пустырь. Из этой темноты лают собаки и раздаются человеческие крики. Когда идешь, — от страха кровь в жилах стынет. Серьезно… Ты же знаешь, что я трусиха. Я открывала сумочку, сжимала рукоятку пистолета, — и страх отпускал.

— Господи, Галя… Только представь, что сумочку вдруг украдут. Или в метро вор разрежет ее бритвой. Вытащит ствол, кому-нибудь продаст. Тогда придется заявить в милицию о краже. Иначе нельзя. Этот ствол будет искать вся милиция Советского Союза. И хорошо если найдут до того, как из него убьют человека. Или используют при налете, ограблении.

— Боренька, хватит… Ну, что я, ребенок?

— Ты хоть умеешь с ним обращаться?

— С близкого расстояния — не промахнусь.

— Ты обещаешь положить его на место?

Галя засмеялась и махнула рукой. Борис подумал, что жена бывает в незнакомых местах, за городом, вечерами одной боязно возвращаться, идти темными переходами или через пустыри. Убийц и насильников в Советском Союзе немного, но иногда попадаются бродячие собаки, среди них есть бешеные. Галя возилась с ногтями, пахло лаком и ацетоном.

— На прошлой неделе смотрела картины в доме некоего Савельева, директора гастронома на улице Горького. Хочет кое-что продать, — русских мастеров девятнадцатого вешать некуда. Все стены забиты, с пола до потолка. Просил найти покупателей, но я бессильна. Русскими художниками, — кроме авангардистов, — никто не интересуется. Ни свои, ни иностранцы. Даже по бросовым ценам. Всем подавай французов и голландцев. Так вот, у этого типа есть видеомагнитофон. И коллекция из двухсот кассет с самыми лучшими фильмами. Почти каждый день он смотрит новый американский фильм. Или французский на худой конец… Представляешь? А мы ничего кроме программы "Время" не видим. Господи… Полное собрание фильмов о Джеймсе Бонде. Всего у нескольких человек в Москве есть все фильмы о Бонде. Как я им завидую…

— И все они — директора центральных магазинов и рынков. Их скоро посадят за растраты и хищения в особо крупном размере. Видеомагнитофоны, кассеты, картины русских мастеров, которые уже вешать некуда, конфискуют. И спрячут в запасниках Третьяковки.

— Не злись, Боренька, это тебе не идет. Ну, какая разница, кто эти люди? Савельев сказал, что собирает только первые копии фильмов. Ну, значит, самое лучшее качество. Одна кассета стоит сто восемьдесят рублей. Даже больше. Представляешь, квалифицированный рабочий на заводе должен месяц пахать, — не есть и не пить, — чтобы купить одну кассету. Вот это цены… Скоро у тебя поездка в Америку. В лепешку расшибусь, но займу денег на видеомагнитофон. У отца не буду просить… Хотя он все равно не даст. Ну, если узнает, для чего нужны деньги.

— А сколько стоит этот видеомагнитофон?

— Дороже машины. Но, ничего, деньги достанем.

Посередине ночи Борис проснулся от ударов железа о железо. Пробуждение было внезапным, будто толкнули. Звук громкий и близкий. Еще не открыв глаз, Борис сел на кровати сбросил на пол простыню. По батарее стучали железной палкой или молотком. Звук по трубам проходил с первого до последнего этажа и возвращался гудящим железным эхом. Он взял с тумбочки чесы, посмотрел на светящие стрелки, — почти три часа. Жужжал вентилятор, за окном жил своей жизнью проспект Мира. Бум-бум-бум… Удары молотком по радиатору, звук долго держался в стояках, они гудели, как струны контрабаса. Но вот прошла минута, наступила тишина. Хоть бы больше не стучали. Бум-бум-бум… Кажется, лупят по голове. Галя давно проснулась, она лежала с открытыми глазами, смотрела в потолок и ждала. Ей вставать чуть свет, хотелось выспаться.

— Я убью эту стерву, — сказала Галя. — Возьму пистолет и пристрелю. Советский суд учтет все смягчающие обстоятельства, — и меня оправдает.

В квартире двумя этажами выше жила старуха, которая бушевала по ночам. Будила соседей истошными криками или стучала молотком по батарее. Иногда близкие родственники отправляли старушку то ли в дурдом, то ли в санаторий для заслуженных пенсионеров, пару месяцев жильцы наслаждались ночной тишиной и просили Бога, чтобы бабушка больше не вернулась в родное гнездо. Но она всегда возвращалась, и тогда ночами начинались крики и стуки. Бум-бум-бум…

— Совсем забыла, — сказала из темноты Галя. — Завтра, то есть уже сегодня, у нас гость, американский журналист Пол Моррис. Корреспондент "Лос-Анджелес таймс". Он сам напросился. Он коллекционер русской живописи и вообще отличный парень. Кажется, вы даже знакомы. Он такой высокий, худой. Помнишь его?

— Помню, — как эхо отозвался Борис.

— Я помогала ему с картинами. Оценивала кое-что, приводила экспертов. Он очень щедро платил. Мне нравится, когда мужчина не жадный.

— Угу, — по спине пробежал холодок.

— Только не надо говорить, что ты сегодня занят.

— Угу…

Борис почувствовал, что голос сделался напряженным. Американцы обещали подобрать человека, через которого можно будет постоянно поддерживать связь, и нашли этого корреспондента… Почему именно его? Черт, да какая разница…

— Боря, не говори…

— Я ничего не говорю. Пусть приходит. Я что-нибудь куплю в нашем ведомственном буфете. Ну, пожевать. И бутылку вина, десертного.

Борис пошел в кухню, зажег свет и открыл холодильник. Положил в стакан кубики льда из пластмассовых формочек, долил воды из-под крана. Он выключил свет и долго сидел, прислушиваясь к ударам, ожидая, что стук кончится, наступит тишина, и можно будет снова заснуть. Бум-бум-бум… Борис давно не курил, но сейчас вдруг так захотелось, что он не смог справиться с желанием. В ящике кухонного стола нашлась светло-серая пачка болгарских сигарет "БТ". Фу, кислый табак, какая же дрянь. Бум-бум-бум… Он стряхивал пепел в блюдце и ждал, когда закончится стук. Кажется, теперь стучали не молотком по батарее. Бум-бум-бум… Это стучало сердце.

Немного успокоившись, он вернулся в спальню, лег на кровать. Галя ворочалась с боку на бок. Стуков больше не было.

* * *

Утром он поднялся на два этажа выше, позвонил в семьдесят вторую квартиру. Дверь открыл мужчина с бледным лицом и стоящими дыбом темными волосами. Борис сказал, что так жить невозможно, надо на работу, а они с женой почти всю ночь глаз не сомкнули. За спиной хозяина квартиры появилась высокая худая старуха, закутанная в теплый платок. Она зло глянула желтыми навыкате глазами и пропала в темноте коридора.

— Мы обращались к докторам, — сказал мужчина с всклокоченными волосами. — Но толку чуть. Таблетки, которые ей прописали, не действуют.

— Вы еще раз обратитесь. Пусть ей пропишут таблетки, которые действуют.

— Мои извинения.

Мужчина захлопнул дверь, зазвенела цепочка. Борис посмотрел на часы, — на работу он уже опоздал, — и отправился в отделение милиции. В дежурной части его жалобы выслушал заспанный лейтенант, только заступивший на смену. Он ответил, что на старуху давно жалуются, надо что-то с ней делать, но на самом деле — это вопрос не к милиции, а к врачам психиатрам. В следующий раз, когда бабка начнет буйствовать, — следует звонить в скорую психиатрическую помощь. Борис понял, что зря пришел.

Уже стемнело, когда в гости пожаловал Пол Моррис, долговязый мужчина в вельветовом пиджаке и джинсах. Он говорил по-русски свободно, почти без акцента. И вел себя просто, как старый добрый знакомый. Они посидели за столом, выпили вина, пересели на диван и полистали несколько каталогов "Сотбис", посвященных продажам русских икон и другого антиквариата, которые американец принес с собой. Каталоги черно-белые, не слишком симпатичные. Борису стало интересно, он изучил листок со стартовыми и финальными ценами, — надо же, русская старина по их меркам стоит совсем не так уж дорого, видно, еще не вошла в моду, но все впереди. Вскоре гость засобирался, Борис напросился в провожатые. Пол жил по соседству, всего в нескольких кварталах, на той же стороне проспекта Мира.

Они вышли на пустой вечерний проспект Мира, залитый голубым светом фонарей, двинули пешком в сторону Рижского вокзала. Какое-то время шли молча.

— Слушай, ты не волнуйся, — сказал Пол на ходу. — Черт… Я сам волнуюсь. Потому что новичок в этих делах. Но утешаюсь тем, что от меня ничего особенного не требуют. Ну, взял что-то, отвез, куда скажут. В посольство или в консульство. Или передал тебе что-то на словах. И вся работа. Наверное, сразу понятно, что я не профессионал. Но ты должен знать: на меня можно положиться. Я сделаю все, что смогу, чтобы тебе помочь.

— Спасибо, — сказал Борис, он и вправду почувствовал, что волнение прошло.

Глава 4

Когда раздался звонок из приемной Юрия Андропова, по радио передали точное время, — ровно четыре вечера, следом начали выпуск новостей. Майор государственной безопасности Алексей Гончар сидел за кухонным столом и перочинным ножиком чистил яблоко. Он взял трубку, встал на ноги. Очищенное яблоко выскользнуло из рук и покатилось по полу. Разговор продолжался всего пару минут. Гончар вошел в комнату, остановился у порога. Жена склонилась над кроватью, на которой стоял раскрытый чемодан, и складывала в него вещи. Поезд на Симферополь уходил в шесть вечера.

— Ольга, послушай, с работы позвонили, — сказал Гончар. — Я никуда не еду. Жаль, но что поделаешь. Столько собирался, путевку в санаторий получил… И вот на тебе. Машина за мной придет через двадцать минут.

Жена бросила свое занятие, села на кровать. Это была женщина лет сорока, выше среднего роста, бледная и худая, с большими усталыми глазами. Вьющиеся светлые волосы на затылке стянуты в хвост. Она только вздохнула и спросила:

— Это надолго, как думаешь?

Он подошел к шкафу, открыл дверцу шкафа и начал переодеваться.

— Думаю, что… Наверное, придется повозиться.

— Я не хочу одна ехать, — сказала Ольга. — Не поеду…

— Делай, как знаешь, — сухо ответил Гончар. — Нет времени тебя уговаривать.

Он повертелся перед зеркалом и ушел. Жена села на кровать, уткнулась в ладони и заплакала.

Через полтора часа он вышел из кабинета Юрия Андропова, сел за стол для посетителей в приемной и составил список того, что нужно получить уже сегодня. Для начала необходима телеграмма во все подразделения КГБ, московские и региональные, с приказом оказывать содействие Гончару в полном объеме. Нужен толковый научно-технический консультант, который способен ответить на любой вопрос о лодках, их вооружении. Еще понадобится две-три больших комнаты, можно совмещенные, но не в центральном офисе на площади Дзержинского, а в спокойном месте, вдалеке от человеческих глаз.

На примете есть подходящее помещение в Кисельном переулке, что в нескольких кварталах от главного здания. Там сидит техническая служба, занятая прослушкой телефонных разговоров москвичей, этим ребятам придется немного потесниться. Дом небольшой, — в прошлом принадлежал какому-то купцу, — внешне похож на жилой, три этажа, на последний этаж отдельный вход со двора.

В одной комнате будет работать телефонистка, — Гончару потребуется связь с нужными людьми и организациями, не помешает, — хотя это не очень срочно, — секретарь, даже два секретаря, для бумажной работы, чтобы составлять запросы и вести отчетность. Нужен расторопный оперативник для выполнения разовых поручений, черновой работы, — подойдет стажер из их управления, лейтенант Станислав Лыков. Парень скорый на ногу и сообразительный, начинал в уголовном розыске Новосибирска, отличался при задержании опасного уголовника, бежавшего с зоны, награжден боевой медалью.

Окончил Высшие курсы подготовки оперативного состава КГБ в том же Новосибирске, год назад переведен в Москву во Второе главное управление КГБ. Комсомолец, в следующем году, если все будет нормально, станет кандидатом в члены КПСС. Живет в Москве недавно, еще не успел избаловаться. Есть, правда, один недостаток. По поводу и без повода краснеет, словно девица. Помимо Лыкова понадобится группа из трех-пяти оперативников, а также две разгонные служебные машины с водителями. Закончив с писаниной, Гончар спустился в свой кабинет и стал ждать. Из приемной Андропова позвонили через полчаса, сказали, что помещение в Кисельном переулке скоро будет готово, через час туда пришлют секретаря и телефонистку, лейтенант Станислав Лыков прибудет в девять вечера, машина уже ждет внизу.

Гончар осмотрел две просторные комнаты в Кисельном переулке и остался доволен. На последнем третьем этаже людей не было, в комнатах через стену — аппаратура для прослушки телефонных разговоров, металлические ящики, похожие на трансформаторы. Чтобы попасть к нему в офис, надо пройти длинным коридором, а затем еще через одну комнатенку, тесный предбанник, где стоит пустой книжный шкаф, стол с электрической пишущей машинкой и телефоном. Дальше комната, где будут сидеть технические работники. И наконец — служебный кабинет. Письменные столы, кожаный диван. Потолки высокие, стены толстые, поэтому летом здесь не жарко. Справа окна выходят на улицу, слева — во внутренний двор.

Через час Гончар закончил короткие переговоры с техническими консультантами, вызвал секретаря, пожилую женщину, одетую, как сельская учительница, — темное платье с кружевным белым воротничком, — и продиктовал несколько писем, которые нужно немедленно отправить телетайпом. Одно из писем в Ленинградское управление КГБ. Местные чекисты и военные контрразведчики получили задание, касающееся Центрального конструкторского бюро "Рубин", где был разработан проект лодки "Акула". В частности, необходимо сообщить в Москву, кто из руководства ЦКБ имел доступ к чертежам, кто из этих людей бывал в Москве в течение последних двух-трех месяцев, кто увлекается любительской фотографией, случались ли за последние месяцы нарушения режима хранения и пользования документами государственной важности. Если да, то что это за происшествия.

Вторая телеграмма с этими же вопросами ушла в Управление КГБ Челябинской области. Местным чекистам предстояло плотно поработать в Конструкторском бюро "Машиностроение" под руководством академика Виктора Макеева, где создали баллистические ракеты для проекта 941, разобраться с хранением документации и так далее. Московскому управлению КГБ поручено составить полный список лиц ответственных работников Министерства обороны СССР, других министерств и ведомств, а также ЦК КПСС, имеющих допуск к чертежам.

В следующем письме Гончар просил срочно создать группу оперативников, которая установит имя иностранца, которым была потеряна или у которого была украдена сумка с вещами. Судя по одежде, — это мужчина ростом около метра восьмидесяти сантиметров и весом примерно сто килограммов, на рубашках найдены темные волоски, есть седой волос. В заднем кармане брюк отрывок какого-то билета, то ли в театр, то ли в кино. Номера места и ряда отсутствуют. Однако мелким шрифтом внизу указан порядковый номер билета, — это должно облегчить поиски. И еще: на дне сумки, — истертый кожаный ремешок от часов. Возможно, иностранец чинил в Москве наручные часы или купил к ним новый ремешок, — это также необходимо выяснить.

Когда совсем стемнело, явился Станислав Лыков, это был высокий молодой человек, на вид лет тридцать или около того. Спортивный с приятным бледным лицом, каким-то одухотворенным, немного мечтательным. Встретишь такого на улице, решишь, что перед тобой молодой ученый, какой-нибудь физик-теоретик, в свободное время он сочиняет стихи, ходит в планетарий, собирает бабочек и посещает секцию легкой атлетики. Лыков доложил, что сдал дела и теперь готов к работе. Гончар, не жалея времени, подробно объяснил проблему. В заключении он сказал, что от Лыкова потребуется, прежде всего, внимание, терпение, навыки работы с документами и вообще — способность шевелить мозговыми извилинами. Возможно, подвернется и другая работа, черновая, неблагодарная… Никуда от нее не денешься. Что же делать, кому-то надо и дерьмо разгребать.

Ближе к ночи пришли наладчики и установили "вертушку", телефон правительственной связи, по которому можно было, минуя секретарей и референтов, напрямую связаться с Юрием Владимировичем Андроповым. Гончар вызвал служебную машину и вернулся домой во втором часу ночи. Он зажег свет в прихожей, приоткрыл дверь в спальню. На стуле аккуратной стопкой были сложены его вещи, кровать пуста, чемодана не видно. Значит, Ольга все-таки уехала. Он прошел в кухню, наскоро поужинал и лег спать.

Глава 5

Один-два раза в месяц Борис по вечерам дежурил в народной дружине. После работы комсомольцы собирались в спортивном зале местной школы, устраивали перекличку. Затем во дворе останавливался автобус из районного или городского управления внутренних дел, развозили по местам, где предстояло дежурить до позднего вечера. Сегодня дежурство не совсем обычное, собирали только спортсменов разрядников или парней, служивших в армии, самых крепких. Из отделения милиции заранее всех обзвонили, сказали, может быть, придется повозиться со шпаной из Сокольников.

Как обычно, собрались в спортивном зале школы номер 292 Дзержинского района. Старый знакомый капитан милиции Василий Иванович Захаров, в форме, с кожаной папкой под мышкой, вошел в зал, поздоровался за руку, сел в углу, ожидая, когда все соберутся. Двадцать молодых парней построились в две шеренги, надели на рукава красные повязки с белыми буквами: дружина.

Захаров встал перед строем и сказал, что вечер будет напряженным. Приближается Олимпиада, иностранцы съедутся в Москву. Это будут не только товарищи из стран братского социалистического лагеря, но и недоброжелатели из западных государств. Наши недруги будут рады увидеть на улицах Москвы алкоголиков и шлюх, а потом орать на весь мир: видите, что творится в Советском Союзе. Задача народной дружины в том, чтобы не доставить заморским господам этого удовольствия. Москва придет к Олимпиаде чистой, красивой и праздничной. А всю нечисть милиционеры и добровольные помощники вытряхнут из города.

Дежурить, как обычно, — четверками. Но не только в районе танцевальной площадки, где топчется молодежь. А забраться в глубину парка, туда, где начинается лес. Там не только мелкая шпана распивает водку, там попадается рыбка покрупнее. Правонарушителей, — драчунов и пьяниц, — доставлять в ближайшее отделение милиции или в опорные пункты, что на территории парка Сокольники. Особое внимание, — об этом просили сверху, — обращать на гомосексуалистов, которые вздумали уединиться где-нибудь под кустом, в дальней части парка. Но их тащить в опорный пункт не надо, — это установка сверху.

Гомиков задерживать, отобрать у них документы. Одного человека из наряда отправить в ближайший опорный пункт милиции, там уже будут ждать сотрудники московского ГУВД, — дальше будут они разбираться. А дружинники сдают подозреваемых в мужеложстве, как говорится, с рук на руки, на месте задержания, и продолжают патрулирование. Капитан расстегнул папку, достал стопку фотографий и велел всем посмотреть на эти физиономии и хорошо их запомнить. Контингент из милицейской картотеки, судимые за мужеложство, но не вставшие на путь исправления, все как один опасные психопаты, извращенцы, — спаивают и растлевают молодых пацанов.

Еще недавно эти общественные отбросы искали себе партнеров в традиционных местах для гомиков — сквере у Большого театра или возле Кремля, в Александровском саду, — но сейчас там опасно появляться, — милиция наводит порядок, — поэтому они перебрались в Сокольники, место большое, темное и спокойное. И, кажется, чувствуют себя неплохо, даже комфортно. На самом верху решено вывести оттуда эту публику, как тараканов. Тут дружина должна помочь. Борис внимательно посмотрел фотографии, лица как лица, обычные, увидишь такого в метро, не обратишь внимания, — ничего порочного, отталкивающего, один совсем юный, лет семнадцать, и похож на девочку. Челка на лбу, большие глаза, с краю нижней губы небольшой шрам.

Захаров снял форменный картуз и протер лоб платком, — труднее всего ему давалось складно молоть языком, с бандитами и ворами было проще. Но в этот раз все вышло гладко, как по писанному.

— Есть вопросы?

— Этот тоже особо опасный извращенец? — Борис показал фотографию мальчишки со шрамом. — Не очень похож.

— Зотов, ты человек опытный, грамотный. Но иногда наивно рассуждаешь. Этот тип только с виду такой: мальчик-колокольчик. А на самом деле… Мы тут мужики, поэтому мне даже стыдно вот так стоять перед вами и объяснять, что это за субъект. Моральный урод, высшей пробы. Я бы им всем давно отрезал то, чем они… А лучше — сразу к стенке… И весь разговор.

Капитан, сделал вид, будто от ненависти к гомосексуалистам закипает праведным пролетарским гневом. Он собрал фотографии, сунул в папку. Ясное дело, про молодого парня он знать ничего не знает. Все вышли в школьный двор, туда уже подогнали небольшой автобус со шторками на окнах. Через сорок минут вышли у центрального входа в парк, разбились на четверки и разошлись по аллеям. В четверке Бориса он был за старшего, так уж давно сложилось. Все дружинники старые знакомые, только один парень Петр, самый старший, — монтажник завода "Манометр", на дежурстве второй раз. Он не самого крепкого сложения, высокий и сутулый, но зато умеет быстро бегать.

* * *

На летней эстраде самодеятельный певец под гармонь пел русские песни, концерт близился к концу, люди вставали со скамеек и расходились. На центральной аллее горели фонари, здесь еще прогуливались молодые парочки. Пахло подгоревшим шашлыком, в закусочной, похожей на аквариум, все столики были заняты. Дружинники свернули на боковую аллею, здесь света было меньше и народа не видно. На дальней скамейке, парень, болтая о чем-то, накинул пиджак на плечи девушки. Увидав дружинников, он поморщился, как от кислого, перестал говорить.

Борис неплохо знал Сокольники, он шел на звуки музыки. Танцплощадка была расположена за высоким забором, без билета сюда не пролезешь. Остановились возле зеленой будки, Борис наклонился к окошечку, спросил кассира, знакомого дядьку пенсионного возраста, как дела. Тот пробурчал, что все нормально, народа сегодня много, даже для пятницы, но происшествий, слава Богу, пока нет. Дружинники отошли в сторону, стали глазеть, как к кассе подходят парни и девушки, у калитки отдают билеты контролеру, женщине богатырского сложения со свистком на шее. С сумками на танцы нельзя, но крепленое вино все равно как-то проносят. Почти каждый день здесь выясняют отношения выпившие парни. Но сейчас время еще раннее, публика почти трезвая, поэтому дружинникам тут делать нечего.

— Уходим, — сказал Борис. — Чего без столку стоять.

Они оказались на аллее, плохо освещенной, почти пустой, пошли в глубину парка. Впереди Борис с Петром, сзади Игорь Громов, — плечистый парень, когда-то увлекавшийся вольной борьбой, и Павел Агафонов, спортсмен разрядник. Эти ребята всегда шли сзади, выглядели грозно. У фонаря на лавочке сидел плотного сложения мужчина лет сорока и женщина в светлом платье и вязаном жакете. Человек глянул на дружинников, появившихся из темноты, наклонился к холщовой сумке, стоявшей между ног, что-то сунул в нее и отвернулся.

Борис подошел, вытащил удостоверение дружинника и показал его мужчине. Тот как-то неловко поднялся, одернул мешковатый пиджак и сказал:

— В чем дело, ребята? — лицо мужчины раскраснелось, пахло папиросами и крепленым вином.

— Вы через центральный вход заходили? Там возле турникетов большое объявление. Его нельзя не заметить. Написано, что в парк нельзя приносить и распивать тут спиртные напитки.

— Какие напитки? — человек хотел поспорить, но опустил взгляд, из сумки торчало горлышко винной бутылки. — Ах, это, господи… Только глоток сделал. Пустяки. Не видел никакого объявления. Если бы знал…

— Придется пройти в отделение и составить административный протокол. Документы при себе?

Женщина смотрела на Бориса снизу вверх и крутила пуговицу на жакете. Она была лет на десять моложе своего кавалера. У нее были гладкие русые волосы до плеч, вытянутое лицо и длинные острый нос. Она часто моргала глазами и, кажется, готова была расплакаться.

— Я приезжий, — сказал мужчина. — Черт, не знал ваших порядков. Что за глоток вина человека можно тащить в отделение… Вы не имеете права беспокоить людей, только потому что вам нечего делать. Или план по задержаниям не выполнили.

— Вы тоже приезжая? — Борис наклонился к женщине.

— Нет, почему… Москвичка. Я тут гуляла, мы гуляли…

— Слушайте, отстаньте, — лицо мужчины сделалось пунцовым. — Если два человека сели отдохнуть, это еще не повод, черт побери… Слушай, парень, как тебя зовут?

Борис снова раскрыл удостоверение и подержал его перед мужчиной. Все пьяницы и местные Казановы говорят всегда одни и те же слова: первый раз, один глоток, не имеете права… Скучно все это слушать, не хочется с ними возиться, а хочется плюнуть и уйти, но дать задний ход уже нельзя.

— Здесь все написано. Читайте, пожалуйста. Берите сумку и пошли с нами. Мы не хотим применять силу.

Чувствуя, что силу применить все-таки придется, из-за спины Бориса вышли Агафонов и Громов. Вид этих парней успокаивал кого угодно, лучше дойти до отделения, подписать протокол и заплатить штраф, чем мериться с ними силами. Мужчина оценил свои шансы, тяжело вздохнул, полез в карман пиджака. Он достал удостоверение и сложенную вчетверо бумагу. Борис развернул листок, прочитал короткий текст. Женщина все же расплакалась, острый носик покраснел.

— Отдыхайте, товарищ, — сказал Борис мужчине. — Но поосторожнее с выпивкой, сегодня здесь много милиции, — он повернулся к парням и коротко бросил. — За мной.

Дружинники с неохотой двинули следом. Рядом уныло брел долговязый Петр, он был расстроен этой неудачей.

— А чего мы его не взяли? — спросил он. — Какой-нибудь хрен из госбезопасности или бери выше? Удостоверением козыряет.

— Это военный моряк, капитан второго ранга Северного флота. У него краткосрочный отпуск. Ему в воскресенье к месту службы отбывать, в Мурманск.

— Ну и что? Если он военный моряк, ему можно пьянствовать? И с бабами под кустом?

— Побудь в его шкуре. Они в море выходят, месяцами женщин не видят. В Москве всего два дня осталось. А мы испортим ему вечер, загоним беднягу в отделение. И он будет там сидеть с алкашами, объясняться, оправдываться. А потом по месту службы пришлют телегу. Брось… Что мы не люди?

— Да… Ну, тогда правильно.

* * *

На ходу Борис стал рассказывать Петру, как рассказывал любому новичку, какие есть входы и выходы из парка, когда он закрывается, сколько людей посещает "Сокольники". Территория огромная, милиции для патрулирования не хватает, на ночь парк закрывают, посетители уходят, но далеко не все, да и в заборах множество дырок, через них доступ в Сокольники открыт круглосуточно. Разговор сам собой оборвался, некоторое время шли молча, оказались на берегу пруда, деревья расступились, стало светлее. Борис поднял голову, и стало видно небо, но не глубокое черное небо с россыпью ярких звезд, а городское желто-серое, на котором не разглядеть ни звезд, ни луны.

Асфальта здесь не было, берег пологий, утоптанный. Воду рябило от легкого ветерка, где-то совсем близко пела птичка, с того берега доносились мужские голоса, но слов не разобрать. Один из мужчин говорил громко и быстро, с истерической ноткой, другой отвечал тихо, просительно, будто оправдывался. Остановились, прислушались, но наступила тишина. Потом кто-то громко выругался и вскрикнул, словно от боли. И снова вскрикнул, уже громче.

Борис берегом побежал вперед, кажется, там есть мостик, можно перебраться на другую сторону. Но мостика не было. Черт с ним, пруд небольшой, две-три минуты вдоль берега — и окажешься в том месте, откуда доносились крики. Борис бежал быстро, но Петр его обогнал, вырвался далеко вперед, но зацепился ногой за вылезший из земли корень, грохнулся на землю, подскочил и помчался дальше, но вдруг остановился. Здесь вплотную к воде подступали густые заросли кустов и молодой осинник.

— Черт, я руку пропорол стекляшкой, — Петр стоял у кромки воды, разглядывал окровавленную ладонь. — Кажется, серьезно…

— Иди обратно, — скомандовал Борис. — В опорный пункт. Дорогу найдешь?

Борис поднялся по склону, здесь, среди деревьев, почти в полной темноте, снова пришлось искать асфальтовую дорожку. Побежали дальше, теперь первым был Борис, где-то далеко за спиной тяжело пыхтели два тяжеловеса дружинника. Дорожка вышла на открытое место, стало светлее. Навстречу бежал мужчина лет тридцати пяти в белой рубашке с закатанными по локоть рукавами, на плече ремень кожаной сумки. Увидав Бориса, подбежал к нему, но запыхался, чтобы что-то сказать. Стоял рядом и тяжело дышал.

— Ну? — поторопил Борис.

— Там, кажется, человека зарезали, — мужчина не мог справиться с дыханием и страхом, он показывал рукой на другой берег. — За мной погнались, но, я успел выскочить на дорожку. И ходу… Они на берегу…

— Сколько их?

Подбежали Громов и Агафонов.

— Двое, — мужчина тяжело дышал. — Один в серой куртке, другой в темной рубашке. Лет по двадцать с небольшим. Кажется, пьяные. Только вы, товарищи, поосторожней, у них нож. И вообще… Тут дело такое, надо милицию звать.

— Где раненый?

— Вот лежит. Видите? Возле самой воды.

— Жди здесь, — приказал Борис. — Никуда с этого места.

Глава 6

На несколько дней Гончар утонул в бумагах. Он диктовал запросы и служебные письма на секретные предприятия и организации, занятые производством узлов, агрегатов и оружия для проекта 941 "Акула". Ответы приходили пачками. Оперативник Стас Лыков и два секретаря, женщины, имевшие допуск к самым секретным документам, проработавшие по двадцать лет в КГБ, с утра до вечера читали и сортировали бумаги, составляли и рассылали шифрованные телеграммы и письма, принимали ответы.

Папки с делами быстро пухли, набирали вес. Вскоре стало казаться, что в этом бумажном море просто нет берегов и, если уж в него погрузился, дна не нащупаешь, не спасешься, — обязательно утонешь. Но к концу недели волна схлынула, на листе бумаги появилась тощая колонка цифр, — сухой остаток поисков, черновой работы и ночных бдений. Все оказалось не так страшно, как казалось в самом начале, еще в прошлую пятницу. Да, в проекте 941 задействованы более тысячи научных учреждений, заводов, конструкторских бюро, разбросанных на пространстве всего Советского Союза, — но только в шести организациях, включая Министерство обороны СССР, хранятся чертежи всей лодки, в остальных — чертежи некоторых отдельных агрегатов, узлов и деталей, систем вооружения, силовых установок, двух атомных реакторов и паровых турбин.

Допуск к чертежам имеет очень узкий круг ведущих специалистов, которые живут и работают под опекой контрразведчиков, доглядом штатных стукачей и партийных активистов. Возможность копировать чертежи или сфотографировать их на рабочем месте практически исключена, — даже у первых лиц этого проекта, генеральных конструкторов и ведущих инженеров. Однако чертежи все-таки были сфотографированы и оказались в Москве у неизвестного иностранца. На заводе изготовителе лодки "Севмаш" в Северодвинске Архангельской области, ЦКБ "Рубин" в Ленинграде, где лодку проектировали, а также КБ "Машиностроение" в городе Миассе Челябинской области, где создавали ракеты морского базирования, местные оперативники составили списки сотрудников, которые могли, — хотя бы теоретически, при благоприятных обстоятельствах, — сделать такие фотографии.

На учет взяли также членов семей, родственников и близких друзей и знакомых, которые, — опять же рассуждая теоретически, — могли помочь доставить негативы в Москву или сами их привезли, а затем передали иностранцу. Общий список довольно длинный — без малого две сотни человек. К началу второй недели поисков, все они прошли предварительную проверку. Две трети этих людей за последние полтора года не выезжали из своих родных городов, а если и выезжали, например, в отпуск, в ведомственный дом отдыха в Краснодарском крае или санаторий в Крыму, — там круглосуточно были под присмотром, а то и под охраной оперативников КГБ.

С прошлой зимы в Москве гостили или приезжали по делу шестеро административных работников или инженеров, а также два десятка их родственников и друзей. По списку прошлись крупным и мелким гребнем, кто-то отсеялся, но на карандаш все-таки взяли семь человек, проживающих в Северодвинские, Миасе и Ленинграде. С ними придется повозиться местным чекистам. В Москве чертежи лодки в полном объеме были доступны всего для четырех высших руководителей министерства обороны, еще для шести гражданских чиновников, включая министра тяжелого машиностроения СССР, а также одного члена ЦК КПСС, кандидата в члены Политбюро ЦК.

Через военную контрразведку выяснили, что никто из высоких чиновников Министерства обороны в специальную часть, где хранились чертежи, за последние три месяца не обращался, — отпало сразу четверо военных, это сузило круг поисков. Министру тяжелой промышленности чертежи приносили из секретной части министерства — и всего один раз. Министр знакомился с чертежами в присутствии двух офицеров контрразведчиков, взять бумаги домой у него не было права, да и возможности. Поэтому министра сразу можно вычеркнуть из списка. Оставался член ЦК КПСС Вадим Егорович Шубин.

Сделав это заключение, Гончар почувствовал азарт охотника, который поднимался откуда-то из глубины души, заставляя испытывать непривычное волнение. Гончар отодвинул на край стола бумаги и карандаш, заложил руки за голову. Стас Лыков сидел за столом у окна и вместо свежих донесений, поступивших из Ленинграда, украдкой читал смешной газетный фельетон.

— Можно я оторву тебя от работы на минутку?

— Конечно, — Лыков смутился, словно девушка, чуть не покраснел, торопливо спрятал газету в ящике стола.

— Ну, вот, Стас, похоже, наше расследование с самого начала поднимается на высокий уровень. Самый высокий. Министра тяжелой промышленности и даже военных из Министерства обороны — по боку. Они физически не имели возможности сделать фотографии лодки. И не выносили документы за порог своих министерств. Права не имели. Так-то… Точность информации гарантирует военная контрразведка. Но попала в поле зрения шишка поважнее, — член ЦК КПСС кандидат в члены Политбюро Вадим Егорович Шубин.

Гончар сделал драматическую паузу и сказал, что этот человек занимает высокое положение в партийной иерархии, имеет самые широкие права и полномочия, ни перед кем не отчитывался. Разве что перед Брежневым и господом Богом. Репутация Шубина почти безупречна. Персона такого уровня может запросто, без разрешения офицеров особого отдела, которых он в упор не видит, положить папку с документами и чертежами в портфель и уехать домой или на дачу. С одной стороны, подобраться к Шубину, выяснить детали его жизни и быта, — задача непростая, деликатная.

Если Вадим Егорович только заподозрит, что его проверяют по поводу утечки информации особой секретности, — разразится страшный вселенский скандал. Шубин на короткой ноге с Брежневым, ему ничего не стоит нажаловаться Леониду Ильичу, — и тогда пощады не жди. Брежнев снимет трубку правительственного телефона, свяжется с Андроповым, — и полетят головы. Как всегда, больше всех достанется исполнителям, маленьким людям, которые брали под козырек и выполняли приказы. Надо понимать всю деликатность ситуации и действовать с особой осторожностью. Обвинить в чем-то Шубина можно только в одном случае: если на руках твердые неоспоримые доказательства, — и никак иначе.

Если посмотреть с другой стороны, высокое общественное положение человека облегчает задачу. Охраной партийных лидеров занимается девятое управление КГБ, его сотрудники знают о Шубине и его родственниках все. Даже то, чего сам Шубин о себе не знает. С какой он ноги встает, часто ли улыбается, что ел на обед год назад и так далее. Вся эта информация уже затребована из "девятки" и ляжет на этот стол, может быть, уже сегодня.

Глава 7

Борис побежал дальше, за ним дружинники. Дорожка спускалась к берегу у воды на узкой песчаной полоске лежит человек. Борис остановился, присел на корточки. Человек громко застонал. Это был молодой парень с вьющимися волосами, одетый в черную матерчатую куртку и желтую майку. Он беспокойно заворочался, перевернулся на спину, зажимая ладонями рану на животе. Слава Богу, это не пуля. Разрез продольный, лезвие полоснуло сверху вниз, наискосок, неглубоко.

Борис оглянулся назад. Отсюда с открытого места видно далеко. Человек в белой рубашке оглянулся по сторонам, вихрем сорвался с места и пропал из вида.

— Перевяжи его, — приказал Борис Агафонову. — Я сейчас…

Он вскочил и пробежал по асфальтовой дорожке до того места, где она сходилась с аллеей. Здесь света немного, но фонари все-таки попадаются. Никого не видно. Борис побежал быстрее, вспомнил, что у парня в белой рубашке дыхание так себе, значит, он не успел далеко уйти. Если он не местный, с аллеи не свернет, — так легко заблудиться. И словно в ответ на эти мысли впереди мелькнуло что-то светлое.

Человек бежал со всех ног, нерасчетливо, быстро израсходовал силы и сбавил скорость. Борис легко сократил расстояние до десяти метров. Человек понял, что теперь не уйдет, на бегу выхватил нож, остановился и обернулся так резко, что Борис едва не налетел на клинок. Это был самодельный нож со стальным лезвием с двойной заточкой. Человек чуть согнул спину, выставил вперед голову, он держал нож прямым хватом, готовясь сделать выпад. Борис отступил на пару шагов, расставил руки и сжал кулаки.

— Брось нож, — тихо сказал он. — И я дам показания, что ты сдался сам.

— Пошел ты, сука…

Мужчина, словно подражая Борису, тоже приподнял руки до уровня груди, отвлекая внимание, взмахивал левой рукой. Он двигался боком, кругами по часовой стрелке. Борис следил за человеком, машинально отметив про себя, что у него длинные волосы, они закрывают шею, достают почти до плеч, щеки румяные, прямой нос и мужественная тяжелая челюсть. Его можно назвать симпатичным, даже красивым, вот только этот взгляд… Кажется, сквозь прищур век на мир смотрят не человеческие глаза, а сама смерть. Вечером здорово похолодало, из его рта вырывается горячее дыхание, в свете фонаря хорошо видно голубое облачко пара. На белой рубашке, на правом рукаве и груди, едва заметные брызги крови, похожие на чернильные кляксы.

Десять минут назад Борис столкнулся с этим типом нос к носу и не заметил этих пятнышек. Странно… Он всегда легко схватывал такие детали, а сейчас оплошал. Наверное, было слишком темно. И еще одна деталь: во время их первой встречи на плече этого типа висела сумка из желтого кожзаменителя с надписью "Автоэкспорт", картинкой автомобиля "жигули" на фоне карты мира, а сейчас сумки нет. Значит, убегая, забросил ее в темноту или спрятал… Нет, прятать не было времени, просто бросил. Борис следил взглядом за ножом, пытаясь угадать, как пойдет атака. Скорее всего, этот тип попытается сблизиться на среднюю дистанцию. Пойдет вперед левым плечом и пырнет справа, — не сильно, тычком, — в грудь или в живот. Короткий колющий удар, защититься от него будет трудно. Мужчина поднял нож над головой, хрюкнув, словно дикий кабан, бросился вперед грудью. Он хотел ударить сверху, в шею.

Борис шагнул вправо, одновременно правой рукой схватил запястье. Вцепился в него левой пятерней, с силой рванул захваченную руку на себя и вверх, носком ботинка ударил в пах, — и попал. Мужчина охнул от боли, но нож не выпустил. Тогда Борис опустил захваченную руку, зажал ее у себя под мышкой. Резко повернул корпус и стал заваливаться грудью на землю, увлекая за собой противника. Мужчина упал лицом вниз, от боли заскрипел зубами, Борис сильнее, до хруста в суставах, вывернул руку, пальцы разжались, нож упал на асфальт. Мужчина оттолкнулся ногами, дернулся всем телом, последний раз пытаясь вырваться. Борис успокоил его болевым приемом, а потом пару раз врезал кулаком по шее.

— Лежи тихо, иначе на хрен сломаю грабли.

Ремня у мужчины не было, пришлось выдернуть свой ремень и связать его руки за спиной.

* * *

Через два часа в отделении милиции с задержанного сняли первичные показания и отправили в камеру. Время перевалило за полночь, а Борис все сидел за столиком в небольшой комнатенке, дожидаясь, когда закончит с писаниной и освободится старший лейтенант Иван Фомин, который отвечает за работу с дружинниками. Фомин пришел, но ненадолго, он хоть и устал за долгую смену, но пребывал в добром настроении. Это был моложавый, рано полысевший человек в милицейской форме с темными навыкате глазами и щегольскими тонкими усиками.

— Курить хочешь? — спросил он и, не дожидаясь ответа, выложил на стол бумажную пачку сигарет "Новость" и коробок спичек. — Кстати, эти сигареты сам Брежнев курит.

— Значит нам, простым смертным, сам Бог велел, — Борис чиркнул спичкой. — Я вообще-то не каждый день злоупотребляю. Но сейчас хочется.

— Только не здесь, в коридоре покури. И жди. Скоро буду.

Фомин убежал на второй этаж. Борис вышел из кабинета, осмотрелся и стал бродить взад-вперед. Коридор длинный, — с одной стороны, — зарешеченное окошко во внутренний двор, с другой — дверь на лестницу и темный закуток, вроде комнаты, но крошечной, без окна, хлипкая фанерная дверь приоткрыта. Поперек комнаты на спине лежал молодой человек в желтой безрукавке и джинсах, на одной ноге сандаль, другая босая. Голова разбита, под ней на полу собралась лужица крови. На подбородке и губах запеклась кровавая корочка, рот полуоткрыт, глаза закатились ко лбу. Борис перешагнул порог, наклонился. Запаха перегара нет. Кажется, этого человека он сегодня где-то видел.

Запястье правой руки неестественно вывернуто, наверное, сломано. Рубашка задралась высоко, до самого подбородка, обнажился молочно белый живот и нижняя часть груди, поперек бордово-серые полосы. Борис потрогал ребра, при нажатии, четвертое и пятое ребро легко прогибались внутрь, похрустывали. Видимо, парня от души отходили резиновыми палками. Борис приложил пальцы к шее, пульс есть, но едва различимый, дыхание частое неровное. Надо вызвать "скорую помощь", отправить парня в больницу, иначе к утру он умрет здесь, на этом вытертом грязноватом полу. Человек застонал, захотел что-то сказать, но не смог, и потерял сознание.

Где же они встречались? А ведь это один из гомосексуалистов, фотографии которых сегодня на инструктаже показывал дружинникам капитан милиции Захаров. Борис еще сказал, что этот молодой человек не похож на особо опасного извращенца, он просто мальчишка, щенок. Точно, это он. И с краю губы небольшой розовый шрам. Борис выше в коридор, стал слушать шаги на лестнице и ждать, когда подойдет кто-то из дежурных милиционеров, но коридор оставался пустым. Борис вышел на лестницу, на нижней площадке столкнулся с незнакомым капитаном милиции, тот глянул настороженно.

— Тут нельзя находиться, — сказал капитан.

— Я дружинник, вот удостоверение.

— Все равно нельзя. Кто вас пустил?

— Фомин. Сказал ждать в восьмой комнате. Но там, в комнате по соседству, человек… Он сильно избит. Пульс слабый. Сломана рука и ребра. Нужна "скорая".

— Слушайте, товарищ… Не надо сообщать то, что мы уже без вас знаем. Сидите в восьмой комнате и не выходите, пока Фомин не вернется. Без вас забот хватает. Понятно?

Капитан пошел вверх по лестнице, Борис вернулся в коридор, стал ходить взад-вперед. Слева две двери, обитые оцинкованным железом, за ними камеры предварительного заключения. На уровне плеча окошки, стекло заменяет твердая прозрачная пластмасса. Из коридора видно, что происходит с другой стороны двери. Одна камера набита битком, люди сидят и лежат на деревянном настиле, курят и переговариваются шепотом. Когда на стекло ложится человеческая тень, разговоры смолкают, все сидят и ждут, что вот сейчас повернется ключ в замке, лязгнет засов и кого-то выдернут на допрос.

Борис застыл перед окошком, стал глазами искать мужчину, которого задержал, но в камере его не было. В другой камере — всего два человека. Один, на вид лет двадцати с небольшим, лежал на цементном полу вдоль стены. Кажется, левый глаз выбит, на его месте глубокая темная дыра. Молодой человек был одет в светлую майку с короткими рукавами, всю перепачканную пятнами грязи и кровью, и мятые серые штаны, чуть приспущенные. Он не двигался и, кажется, не дышал. Другой задержанный сидел на деревянном настиле и курил. Он был похож на обреченного на смерть человека, доживающего перед казнью последние минуты.

Ночь, но в отделении милиции продолжается рабочий день, с лестницы доносятся голоса, слышны шаги, на задний двор въехал грузовик с крытым кузовом. Остановился и выключил двигатель. Борис вернулся в кабинет и, оставив дверь открытой настежь, стал ждать, но Фомина все не было. Но в коридоре появились какие-то люди в штатском. Они вошли через дверь во двор, видно, приехали на том грузовике. Переговариваясь тихо, почти шепотом, прошли мимо двери, глянули на Бориса без всякого интереса. Затем извлекли из закутка молодого человека со сломанной рукой, взяли за ноги и поволокли к двери.

Быстро вернулись, вытащили из камеры другого человека, — его Борис видел через окошко лежащим у стены, — за ноги поволокли к машине. Человек не показывал признаков жизни, то ли действительно умер, то ли находился в глубоком обмороке. Люди в штатском скоро вернулись, вошли в ту камеру, где оставался один человек. За дверью началась возня, слышались глухие удары, будто подошвой ботинка лупили по железному листу, потом кто-то закричал тонким бабьим голосом, и снова возня. Через несколько минут по коридору протащили того мужчину, что сидел на краю настила и курил. Его рубаха была разорвана, густо залита кровью.

* * *

Минут через десять вернулся Иван Фомин.

— Мне начальство выговаривает, что твой дружинник болтается по отделению и смотрит туда, куда смотреть запрещено, — в голосе Фомина слышалась детская обида. — Я тебя на свою ответственность тут оставляю, а ты…

— Я только вышел в коридор покурить, — Борис пересказал то, что видел своими глазами и добавил. — Я слышал, что гомосексуалистами занимаются милиционеры из городского управления. Но что-то они уж слишком… стараются.

— Не знаю, что ты слышал и от кого, — Фомин перешел на тихий шепот. — Говорю тебе один раз, постарайся эти слова запомнить. Так вот… Не вздумай заикнуться хоть кому-нибудь о своих, так сказать, наблюдениях. Иначе тебе башку открутят, а заодно и мне. Гомиками занимается не милиция, а КГБ. У нас есть приказ задерживать голубых и передавать с рук на руки комитетчикам. Чекисты их обрабатывают, а потом на своих машинах куда-то вывозят. Москву чистят перед Олимпиадой. Ни тебя, ни меня эти дела не касаются.

— А если их…

— Чудак… Я же сказал: нас это не касается. И на этом точка. Теперь давай о приятном.

Фомин сказал, что, кажется, дружинники задержали не мелкую шпану, а человека весьма серьезного. Сумку, о которой говорил Борис, нашел милицейский наряд, лежала на земле под деревом. В ней деньги, десятками и четвертными, всего тринадцать с половиной тысяч рублей. И еще грязный строительный комбинезон и рабочая куртка. Личность пострадавшего, того, кто лежал возле пруда, пока не установлена, но с ним будут разбираться утром, сейчас он в больнице, потерял много крови, еще в себя не пришел.

Похоже, картина такая: два жулика пришли в Сокольники, чтобы разделить добычу, а заодно избавиться от улик, то есть строительного комбинезона, но о чем-то поспорили, все кончилось поножовщиной. Видимо, ограбили зажиточную квартиру, не на улице же они такую прорву денег нашли. Это серьезное преступление, которое с помощью дружинников удалось раскрыть по горячим следам, — настоящая удача.

— Грамотой отметим, но это так, пустяки… Кстати, ты чувствуешь запах, — Фоменко повел чутким носом. — Кажется, здесь пахнет ценным подарком. Скажем часы "Секунда", экспортный вариант, тебя устроят? Шикарная вещь, с календарем. Считай, уже твои. Я рапорт утром составлю, поощрим обязательно. И тех парней, что с тобой дежурили, тоже не забудем.

Фомин сказал, что до дома Бориса довезут на служебной машине. Вышли во двор, Борис сел рядом с водителем в "жигули" с синей полосой и надписью "милиция" вдоль кузова. Когда машина тронулась, помахал Фомину рукой.

Глава 8

Все вещи из сумки иностранца прошли экспертизу. Обрывок билета, найденный в кармане летних брюк, эксперты идентифицировали. Это был клочок зеленоватой бумаги размером в несколько квадратных сантиметров, с крупной цифрой 12 посередине, внизу мелкие неразборчивые буковки, еще пара цифр, непонятно что обозначающих.

В акте экспертизы, который лег на стол Алексея Гончара, была сказано, что это кусочек билета на утреннее представление в новом здании цирка на Ленинских горах, которое состоялось 10 июня текущего года, ряд 12 место 34. Несколько билетов на утренник были проданы не через городские кассы, а через "Интурист". Утром Гончар дал задание Стасу Лыкову выяснить, кому именно продали билет, вечером Лыков вернулся с хорошими новостями, а следующим утром в московское и ленинградское управление КГБ были направлены срочные запросы. Оба ответа, а с ними тонкое досье и несколько фотографий мужчины лет сорока пяти, поступили фельдъегерской почтой через сутки.

Имя иностранца — Томас Нил, американец. Купил через "Интурист" индивидуальный тур по России. По программе пять дней он должен был знакомиться с Ленинградом, пять дней намеревался пожить в Москве, в гостинице "Минск", потом перелет в Волгоград — и там еще три дня с экскурсиями и походом в местный драматический театр. Первая часть поездки прошла более или менее гладко, — обычная программа иностранного туриста с посещением Эрмитажа, Царского села, и так называемого "Петербурга Достоевского". Как известно, все иностранцы обожают Федора Михайловича, особенно те, кто классика не читал.

Этот Том Нил не произвел на ленинградского переводчика и экскурсовода, — по совместительству штатного сотрудника КГБ, — особенного впечатления. Ничем не примечательный дядька, склонный к полноте, не блиставший эрудицией или интеллектом. Но доброжелательный, говорливый, улыбчивый, в целом приятный человек. Нил немного понимает по-русски, — якобы изучал язык в колледже. Сказал, что работает менеджером в крупном универмаге в Бостоне, женат, имеет двух дочерей, почти взрослых.

Гончар полистал бумажки, что пришли из Ленинградского управления КГБ, наблюдавшего все эти пять дней за Нилом. Иностранец не встречался с жителями города, не заговаривал с прохожими, разве что пару раз на ломаном русском спросил дорогу. Каждый вечер просиживал в барах при гостиницах, где обслуживают только иностранцев, предпочитал компанию интересных женщин, тамошних валютных проституток. Одна из них, внештатный осведомитель КГБ, написала в служебном донесении, что будучи навеселе Нил ругал коммунистов, — мол, им скоро конец, говорил, что из Брежнева и его соратников давно сыплется песок, что они впали в старческое слабоумие, смеялся над плакатами патриотического содержания, которыми украшен Ленинград. Он много пил и плохо себя контролировал. Во время экскурсий по городу американец не проявил живого интереса к Ленинграду, его истории, казалось, он просто отбывает время.

В Москву он прибыл на "Стреле", на вокзале Нила встретил капитан госбезопасности Юрий Щербаков, выполнявший обязанности переводчика и гида, проводил до гостиницы "Минск", сказал, что может принести билет на любые мероприятия: концерты, выставки или в театр. Все, что душа пожелает. Нил выбрал цирковое представление и посещение Дома художника на Крымском валу. И еще по рекомендации Щербакова посетил Музей революции, там он присел на лавочку возле окна и проспал целый час, проснувшись, заглянул в туалет и ушел.

Он пробыл в Москве с восьмого по тринадцатое июня, экскурсоводу сказал, что гостил здесь раньше, любит Москву и знает ее. Однако в архивах следы пребывания Нила в Москве не обнаружены. Почти все время Нил находился под опекой Щербакова или его сменщика из седьмого отдела КГБ, который специализировался на слежке за иностранными туристами. В Москве не так много иностранцев из капиталистических стран, за всеми присматривают оперативники. Достопримечательности города Нила не интересовали, возможно, у него здесь были какие-то другие дела. С жителями Москвы на улицах или общественных местах он не встречался, за долгими разговорами не замечен.

Пару раз Нил отрывался от своих опекунов, оба раза ушел из гостиницы через черный ход, на некоторое время исчез, затем вернулся в номер. Где пропадал — неизвестно. Составлены отчеты, весьма подробные, о пребывании Нила в Москве. Он не дурак выпить, ценитель женской красоты. Выпивая, крыл чуть не матом советскую власть, болтал разные глупости и пошлости.

Обычно ужинал в гостинице "Минск", где и жил, однажды, — за день до отъезда в Волгоград, — пригласил местную проститутку составить ему компанию. Они посидели в баре, затем поднимались в номер. О том, что пропала сумка с носильными вещами, он никому не говорил, к экскурсоводу или администратору гостиницы не обращался. К исходу пятого дня Нил сказал, что плохо себя чувствует, обострилась застарелая язва, попросил заказать ему билет на рейс до Нью-Йорка, что Щербаков и сделал. Кстати, Щербаков точно не мог вспомнить была ли у Нила, когда тот прибыл из Ленинграда, довольно вместительная синяя сумка. Чемодан точно был, а вот сумка…

В последний день Нил выглядел расстроенным и подавленным, он несколько раз спускался в ресторан, заглядывал в бар, искал вчерашнюю знакомую, спросил у бармена, не появлялась ли Вика, но женщины нигде не было. Нил улетел на следующий день. Имя женщины легкого поведения — Виктория Блохина. За воровство вещей или денег у иностранцев не привлекалась. Как правило, она остается в номере клиента на вечер, уходит, не дожидаясь утра. В отчете был адрес и телефон Вики. С органами госбезопасности не сотрудничает.

— Симпатичная, — сказал Гончар, разглядывая фотографии Блохиной. — И чего этим шлюхам надо? Чего им в жизни не хватает?

— Наверное, думают: скоплю деньжат на приданое, а дальше — начну новую честную жизнь. Своя правда в этом, наверное, есть. Я на немецком читал Ремарка "Триумфальную арку". Он пишет: лучшие жены, самые преданные, самые хозяйственные и добродетельные, — получаются из бывших проституток. Они не изменят, не предадут…

— Много твой Ремарк понимает в шлюхах…

Гончар потянулся до хруста в костях, встал, подошел к окнам. Кисельный переулок был пустым, служащие разошлись по домам, зажгли фонари, ветер гонял по тротуарам бумажный мусор, быстро темнело. Он задернул шторы, сел на кожаный диван, поставил на кофейный столик горячий электрический чайник и стограммовую банку растворимого кофе.

— Пока за хорошую работу премирую тебя чашкой кофе, — сказал Гончар. — Кстати, сделан в СССР. Дорогущий. Два рубля банка. Мне его в продовольственном заказе к празднику дали. Наслаждайся. После того, как закончим это дело, думаю, получим хорошую премию. А к ней, — весьма возможно, — внеочередное звание. Как тебе такой вариант?

— Ну, я об этом не мечтаю, — щеки Стаса зарделись румянцем, будто Гончар случайно угадал его тайную порочною мечту. — А в чем Ремарк ошибался?

— Нельзя в молодости навороваться досыта, а всю остальную жизнь остаться честным. Так и будешь воровать, до конца. Не может шлюха стать добродетельной женщиной. Нельзя делать подлости, и вдруг переродиться в порядочного человека. Нельзя убить, а дальше жить чистеньким. Каждый из нас покупает билет на свой поезд, — и делает выбор сознательно. Каждый из нас знает, на какой поезд он садится. А потом человек едет. До конечной остановки. Нельзя с этого поезда сойти, нельзя пересесть на другой поезд. Честный человек — получит по своим добродетелям. Для остальных людей есть две конечные остановки: тюрьма или преждевременная смерть.

— Ну, у вас целая философия.

Лыков взял чашку, отхлебнул кофе и подумал, что он в свое время, когда надо было делать выбор, — не ошибся. Стас Лыков сел на правильный поезд и едет в правильном направлении.

Глава 9

Рабочий телефон в кабинете Бориса молчал все утро, зазвонил ближе к полудню. Голос теткиного мужа Петра Ивановича Коркина или просто дяди Пети звучал напряженно, не сразу узнаешь.

— Катя умерла сегодня ночью, скоропостижно, ни на что не жаловалась и вдруг раз — и нет человека, — скороговоркой на одном дыхании выпалил он. — Проснулась, села на кровати и… Вдруг за сердце схватилась. Я вызвал "скорую". В три часа это было, они быстро приехали. И сказали, что уже все. Ничем не поможешь. Говорят, мы другую бригаду вызовем. Ну я прождал почти пять часов. Приехали. Забрали тело в морг. Я им дал четвертной. Ну, чтобы все нормально сделали… Чтобы все путем…

Борис не сразу сообразил, что речь идет о родной тетке. А когда понял, кто умер, на душе сделалось пусто и тоскливо.

— Да, да, — как эхо повторил Борис. — Чтобы все путем…

Он слушал, как Петр Иванович по второму разу теми же словами пересказал свою ночную одиссею, дополняя ее новыми подробностями. Уже приходил агент, сказал, что похоронить можно только на новом кладбище, называется — Хованское. Говорят, это голое поле с ямами и колдобинами, где-то у черта на рогах, у кольцевой дороги, — полдня нужно, чтобы туда добраться. Но выбора нет, пришлось согласиться.

— Хованское? — переспросил Борис и записал незнакомое слово на листке перекидного календаря. — Не слышал о таком…

Он думал, что тетка выбрала для смерти не самое удачное время. На работе накопилось сто тонн неразобранных бумаг, эта бумажная лавина накроет с головой, если ее не разгрести. На ближайшие дни запланированы два собрания комсомольского актива, важная встреча с заведующим сектором печати Московского обкома партии, и надо подготовиться. А тут эта нежданная смерть, предстоящая возня с похоронами и поминками. Вот хоть бы неделей позже… Когда возникла пауза, Борис, сказал то, что принято в таких случаях, мол, могла бы еще пожить, что не старая была, человек хороший, всю жизнь работала, войну прошла, ранена, о себе забывала — все для людей… Слова были искренними, но звучали казенно. Однако дядя Петя на другом конце провода всхлипнул, надо думать, прослезился.

— Дядя Петя, чем я могу помочь? Деньги или чего…

— Деньги есть.

Бориса до глубины души удивляла способность людей, сидевших на скудных зарплатах, не только с голоду не умереть, но что-то отложить на черный день. У Бориса зарплата хорошая, плюс премии, и все равно, — от получки до аванса приходится сшибать пятерки и десятки. Его большой зарплаты хватало только на еду и карманные расходы. Если бы не заграничные командировки и Галя с ее предпринимательскими талантами, — жизнь могла превратиться в беспросветное копеечное существование, когда покупка пары ботинок или новой рубашки, — это первостатейное событие, которое запоминается на долгие годы.

— Вот если бы что из продуктов, — сказал дядя Петя. — Ну, на поминки. Колбасы, рыбы какой-нибудь. Ну, сам понимаешь… На стол поставить.

— Я постараюсь…

— Справка о смерти нужна? Ну, чтобы продукты достать?

— Думаю, мне поверят на слово.

Закончив разговор, он взял листок бумаги, написал заявление на имя секретаря профсоюзной организации с просьбой по случаю смерти тетки, заслуженного человека, участницы войны, помочь с продуктами для организации поминок. Он дважды перечитал текст, отодвинул листок на угол стола, позвонил Гале и сказал, что умерла тетка. Жена не удивилась и не огорчилась, даже не захотела сделать вид, будто смерть тетки краешком тронула душу.

Она помолчала и сказала:

— Понадобятся продукты. Ну, на поминки… Я позвоню Василию Лескову, ну, папиному референту. Он обязательно поможет. И перезвоню тебе в течение дня. Наверное, надо будет заехать в спец распределитель на улице Грановского. Это рядом с твоей работой. Попросишь у начальства машину и быстро съездишь…

Борис хотел сказать, что о теткиных поминках он сам позаботится, но смолчал, решив, что продукты не будут лишними. Он запер дверь кабинета и зашагал по коридору, глядя под ноги, не заметил, что навстречу торопится самый большой комсомольский начальник Советского Союза первый секретарь Центрального Комитета комсомола Борис Пастухов. Его сопровождал помощник и женщина секретарь, неаппетитная и немолодая.

— Привет, тезка, — Пастухов остановился, протянул руку, пожатие было крепким, а ладонь сухой и твердой, словно деревяшка. — Как дела на культурном фронте? Почему такой грустный?

Борис хотел сказать про смерть тетки, но Пастухов не ждал ответа, он поправил очки в золотой оправе и убежал. Моложавый и спортивный, он твердо усвоил, что, человеку с лишним весом трудно сделать карьеру в комсомоле. Комсомольцу надо казаться спортивным и уметь быстро бегать, — не только за девушками. Пастухов умел широко улыбаться, носил фирменные костюмы. Приятное открытое лицо и внимательные светлые глаза. Он похож на преуспевающего американского бизнесмена: деловой, непьющий, умный… Даже слишком умный. А это уже не черта человеческого характера, а медицинский диагноз. Того хуже — он был добрым человеком, этой добротой люди, плохие люди, умели пользоваться. Поэтому путь на самый верх для Пастухова был закрыт навсегда, выше министра ему не подняться. И, кажется, Пастухов об этом знал, и все окружающие тоже знали.

Подпись на заявлении Борис поставил быстро, это заняло всего четверть часа, затем он спустился вниз, в подвал, где помещалась кухня, и положил бумагу перед заведующей пищевым блоком, женщиной неопределенного возраста в белом халате и белом колпаке. Она вышла навстречу, встала по другую сторону пустого прилавка, обитого листами оцинкованного железа, и внимательно прочитала заявление.

— Справка о смерти нужна? — спросил Борис.

— Мы вам на слово верим, — ответила женщина. — Приходите завтра после обеда. Будет готово. Свежую говядину привезли. Я вам сделаю килограмма три. И килограмма три свиных ножек. На холодец. Хватит?

— Вполне, — машинально кивнул Борис. — Должно хватить.

* * *

В день теткиных похорон Борис взял такси и отправился в Сокольники, в морг при местной больнице. Вынос тела был назначен на полдень, но дядя Петя Коркин просил приехать пораньше, мало ли что… Сутулый, с потемневший лицом, он стоял один на заднем дворе двухэтажного дома красного кирпича, рядом с мусорными контейнерами. Он надел костюм, купленный еще лет тридцать назад, темно-синий, в узкую светлую полоску. Длинный свободный пиджак, двубортный, похожий на полупальто, и широченные брюки с отворотами, какие носили в пятидесятых годах. Белая застиранная рубашка, застегнутая на последнюю пуговицу, была велика на пару размеров, сморщенная шея с острым кадыком свободно болталась в воротничке. В руках авоська, а в ней объемистый сверток, какой-то предмет, завернутый в мятые газеты.

По небу плыли тяжелые облака, дул ветер, поднимавший пыль. Голубые выцветшие глаза Коркина слезились, наверное, от сильного ветра. Обеими ладонями он крепко ухватил руку Борису, затряс ее, стал благодарить за продукты, которые ему накануне привезли, и не просто привезли, а на черной "Волге". Борис поморщился, мол какая там благодарность, это же его родная тетка, — и денег никаких не надо.

— Хорошие продукты, — сказал дядя Петя. — При жизни она таких даже и не видела.

— Что ж, в этой стране давно так: чтобы хорошо поесть, надо сначала умереть. Пора привыкать. Ты извини, что Галя не смогла приехать. Ее с работы не отпустили. В Пушкинском музее сегодня открытие международной выставки. Никак не могла… А про отца ты сам знаешь — он с сердцем в больнице, уже неделю.

— Знаю, знаю… Это ничего. Главное, — ты пришел.

Дядя Петя сказал, что уж второй час тут стоит, приехал к самому открытию морга, привез теткино коричневое платье, еще белье, нитяные чулки и туфли. Работник морга вещи взял, а про туфли сказал, что они дерьмо, только на помойку. А белых матерчатых тапочек у него нет, хоть за них заплачено, они в комплекте с гробом, цена — тридцать восемь копеек. Надо бы другие туфли купить, новые, время в запасе есть — два полных часа, даже с четвертью. Тут рядом, за мостом через Яузу, универмаг, там женский обувной отдел должен быть.

— Дай-ка…

Борис взял авоську со свертком, развернул газету. Он увидел пару стоптанных туфель со сбитыми каблуками. Кожа потрескалась, одна перепонка оторвалась.

— Действительно, — только на помойку. Ничего лучше не нашел?

— Это и есть лучшая пара, — ответил дядя Петя.

— В таких туфлях только в ад пустят, если хорошо похлопотать. И то по нечетным дням.

Они вышли на улицу, встали у обочины, мимо проехали три такси с зелеными огоньками, но никто не остановился, будто не видели поднятой руки. Четвертая машина притормозила. Борис открыл дверь, сказал, что ехать до ближнего универмага, заплатит два счетчика. Таксист с красной мясной физиономией покачал головой:

— И за три не поеду. Мне в центр.

Наконец, остановился служебный "Москвич" с загадочной надписью вдоль кузова "аварийная". За три рубля сговорились, вышли возле универмага, поднялись по высокой лестнице. В толчее торговых залов нашли обувной отдел, на полках несколько пар войлочных сапог сорок второго размера и боты из резины, похожие на блестящие черные утюги, еще полусапожки, тоже резиновые. Борис пошептался с продавщицей, объяснил, что случай особый, обувь для покойницы, он заплатит, сколько скажут, без торга.

Девушка ушла куда-то, вернулась вместе с пожилой женщиной, заведующей секцией. Та сделала скорбное лицо и сказала, что родственники усопших сюда чуть не каждый день приходят с такими просьбами. Она и рада помочь, но хоть режь, хоть ешь ее, а туфель тридцать восьмого размера все равно нет, даже на складе. Ни черных, ни белых, ни импортных, ни отечественных, — никаких. Ни за какие деньги, хоть за миллион. Но вот добрый совет: если человеку в последний путь нужна обувь, идите в секцию спортивных товаров. Там стоят импортные кожаные тапочки "чешки", ну, в которых девочки на уроки физкультуры ходят. Купите, — останетесь довольны. Они как раз белого цвета, очень аккуратные на вид, надо на размер больше брать, тогда точно налезут.

В спортивной секции Борис повертел в руках пару белых "чешек", вздохнул и пробил в кассе четыре рубля двадцать копеек. Обратно к моргу вернулись на четырнадцатом троллейбусе, Борис вошел внутрь, коротко переговорил с мужиком в рабочем халате. Но тот тапки не взял, мол, сейчас нет времени этим заниматься, одевают другого усопшего, если хотите — ждите, а нет, — сами на покойницу чешки надевайте. Они спустились в подвал, тетка лежала в гробу, уже одетая в темное кримпленовое платье с длинными рукавами.

Мужик в халате получил свой червонец, включил лампу и ушел. Какое-то время Борис возился с тапками, стараясь натянуть их на подагрические шишковатые ноги, шептал проклятия себе под нос и пыхтел от натуги. Надо было на два размера больше брать, даже на три. Хорошо перочинный ножик оказался в кармане. Он распорол по шву задники тапок, кое-как натянул их, перевел дух и пошел наверх.

С поминок Борис вернулся рано, еще засветло, трезвый и злой. Пока шел от метро, промок под проливным дождем. Галя была на работе. Он разделся, помотался из комнаты в комнату. Сел на кровать. У дяди Пети он попросил на память о тетке какую-нибудь вещицу, которую та любила. Но выбрать было не из чего. Дядя Петя полез куда-то в шкаф, достал деревянную шкатулку, на крышке под слоем лака рисунок: два желтых листика.

Борис поставил шкатулку на прикроватную тумбочку, протер ее носовым платком. И подумал, что для дяди Пети теперь начнется другая жизнь, одинокая и тяжелая. Он младше жены на девять лет, тетка не давала ему пить. А дядя Петя, хоть и на пенсии уже второй год, работу сварщика на вагоноремонтном заводе не бросал. Теперь бросит. Сколько он один протянет на копеечной пенсии: год-другой, — не больше. И ничего уже не изменишь, и не поможешь ничем. Борис глубоко вздохнул и заплакал.

Глава 10

Утром в субботу Галя затеяла разговор, наверное, сотый по счету, про кооперативную квартиру, повторила все, что уже было сказано. Провести остаток дней в этой клетушке она не хочет и не может, это даже не квартира, а крысиная нора, темная и душная. Сюда стыдно пригласить приличного человека, невозможно собрать дружеское застолье, места мало, гости натыкаются друг на друга, как слепые щенки, покурить негде, потому что балкона нет. С проспекта Мира днем и ночью слышен гул автомобилей, дышать этой вонью невозможно, Галя мучается бессонницей, но если заснет, ночью разбудят сирены "скорой помощи" или стуки по батарее отопления…

Она уже посоветовалась с одним полезным человеком, он всей душой хочет помочь, это Антон Иванович Быстрицкий — адвокат по гражданским делам, хорошо известный в культурных кругах Москвы, а недавно избран председателем нового жилищного кооператива кинематографистов, строительство дома вот-вот начнется, все документы готовы, списки жильцов составлены. Ну, Борис должен помнить Быстрицкого, в прошлом месяце они встречались в Доме литераторов. Действительно, месяц назад жена затащила Бориса в ресторан, за соседнем столиком ужинал какой-то импозантный мужчина лет сорока пяти в очках с дымчатыми стеклами, модном пиджаке в крупную клетку, при галстуке и золотых запонках.

Еще у него был большой бумажник, плотно набитый деньгами, — эта деталь хорошо запомнилась. Быстрицкий часто вытаскивал бумажник, доставал визитные карточки и совал их всем подряд. Он хотел произвести впечатление утонченной натуры и светского льва, — при таких-то деньгах это нетрудно. Дело портили бегающие темные глазки, запрятанные под густыми бровями и дрожащие влажные руки. Антон называл себя режиссером, хотя не снял ни одного фильма. Видимо, он знал другие, более простые и верные способы скорого обогащения. Рассказывал, будто сам Тарковский, приступая к новому проекту, всегда присылал ему сценарии и спрашивал совета, а с Бондарчуком они друзья детства, хотя в последнее время отношения разладились.

Тогда в ресторане Антон долго шептался с Галей, спустя неделю появился в их доме, осмотрел обе комнаты и кухню, заглянув в туалет и кладовку. Он сокрушенно покачал головой и сказал, что красивая женщине не может жить в таких чудовищных условиях. И еще что-то о женской красоте… А, вот что. Он сказал, что красота — это продукт скоропортящийся, а красивому бриллианту нужна соответствующая оправа. Изрек еще какие-то убогие банальности и ушел.

Галя тогда заявила, что появилась возможность вступить в кооператив кинематографистов, у них есть четырехкомнатная квартира, дорогая, но шикарная, она стоит своих денег. Все абсолютно законно, ведь Борис в каком-то смысле тоже кинематографист. В соавторстве он написал три сценария документальных фильмов об истории комсомольской организации, один сценарий экранизирован, два ждут своего часа. Да, пока Борис не член Союза кинематографистов, но это дело десятое, — так сказал Антон.

Действительно, была такая история, старая, почти забытая — когда-то Борис помогал писать сценарии документальных фильмов об истории комсомола двум парням, профессиональным сценаристам, в титрах фильма "Незабываемые годы" есть его имя. Словом, — можно влезть в кооператив кинематографистов, если быстро раздобыть тридцать тысяч рублей на первый взнос. Сумма астрономическая, но это только на первый взгляд. Надо просто уметь жить, вертеться, — тогда и деньги будут. Галя кое-что соберет у своих друзей. А Борис скоро едет за границу, там купит видеомагнитофон и вещи, которые перепродадут в Москве. Словом, деньги они соберут.

В крайнем случае можно обратиться к отцу, но этот вариант пока лучше даже не обсуждать. Отец не любит помогать детям, — если только бесплатным советом, он старомодный человек и полагает, что деньги людей портят. Вчера вечером звонил Антон, откуда-то он узнал, что на работе Бориса специально для комсомольского начальства распределяют машины: шесть "жигулей" и две "Волги". И Борису ничего не стоит взять любую из этих машин, никакого ажиотажа нет. Все начальники давно купили себе, что хотели. Надо только написать заявление в профсоюзный комитет, — внести деньги и получить "Волгу".

И вот прямо сейчас Антон просит встретиться с Борисом, это займет всего час-другой, есть важный разговор. Кроме того, Антон обещает уже в этом месяце внести их в список кооператива кинематографистов. Надо встретиться и все обтяпать, — важные вопросы по телефону не решают. Борис не стал говорить, что на единственный выходной у него были другие планы, — Галя все равно настоит на своем. Он выругался про себя, набрал номер Антона и договорился о встрече в четыре вечера в пивной на Пушкинской улице. Заведение называли "ямой", — это был старинный подвал под сводчатым потолком, где поставили пивные автоматы и продавали по пятьдесят копеек порции вареных креветок и копченую скумбрию.

* * *

Борис приехал минута в минуту, купил закуску и пиво. Народа было немного, у высоких столов, стояли хмельные мужчины, все курили и громко разговаривали. Антон, одетый в бежевый в светлую клетку пиджак и шелковую бордовую рубашку, забился в темный угол. От него пахло селедкой пряного посола и французским одеколоном. Антон из вежливости поболтал о поездке в Пицунду, — компанию ему составила известная артистка, вскользь затронул женскую тему и перешел к делу.

Сказал, что искренне по-дружески симпатизирует жене Бориса и ему самому, такому молодому и симпатичному, но жизнь, — как это ни банально, всего одна, — и, если есть возможность, надо прожить ее в хорошей квартире, а не в тесной ночлежке, пропахшей мышиным дерьмом. Самое время схватить удачу за теплое место. У Антона есть друг по имени Игорь, очень обеспеченный человек, который хочет купить "Волгу — 24", а она простым гражданам не продается. У нас без очереди только "Москвич" и "Запорожец" — но эти колымаги и машинами не назовешь. Игорь может взять с переплатой "Жигули", но интересуется "Волгой".

Свою он разбил пару месяцев назад, теперь страдает. У Бориса на работе сейчас распределяют машины, можно купить "Волгу" без проблем по государственной цене — девять тысяч рублей. А Игорь с удовольствием возьмет машину за тридцать тысяч. Деньги у него есть, человек он нескупой. Все будущие хлопоты Бориса, — это написать заявление на машину и внести первый взнос на кооператив. А через год, а то и раньше, можно будет въезжать в новую квартиру. Если разобраться — дел всего на пару дней, а чистая прибыль двадцать одна тысяча.

— Как вам перспектива? Нравится?

— А вы когда-нибудь открывали книжку под названием "Уголовный кодекс"? — усмехнулся Борис. — Там есть статья: спекуляция. Реальный срок мне не дадут. Все-таки первый раз, плюс положительная характеристика с места работы. Ну, возьмут на поруки, в крайнем случае дадут условно. Но с должности сгонят. И пойду я наниматься на кирпичный завод, работягой. Короче, мне не нужны неприятности.

— Вы же сами знаете, что это фантазии. С таким-то тестем… За ним вы как за каменной стеной. Подобным бизнесом с машинами все занимаются, ну, у кого есть такая возможность. Факт спекуляции чертовски трудно доказать. Ну, купили вы машину. А вам вдруг срочно понадобились деньги. Вы машину продали. К чему тут придраться? В чем криминал? А Игорь — может вам пригодиться. Он полезный человек. Запросто достанет все, что угодно. Фирменные тряпки, любые продукты, импортные лекарства, Луну с неба. Даже путевку в Болгарию… Единственная его проблема — это "Волга".

— Вы говорите лекарства?

— Любые. Самые дефицитные.

— Чем занимается этот Игорь?

— Это в каком смысла? А-а-а, понял… Профессия? Ну и вопросы у вас. Сразу видно, что на заре туманной юности вы работали в милиции. Игорь — просто хороший человек. В нашей стране — это уже много. Это почти профессия. Он делает добрые дела. Ведь кто-то должен делать добро, а не коммунизм строить.

— Поконкретнее, если можно.

— Половину своего времени он проводит в Средней Азии, в основном в Душанбе, — Антон снял очки и протер стекла голубом платочком. — Наверное, вы знаете тамошние порядки. Магазинов мало, но много рынков, частного сектора. Человеческий труд ничего не стоит. Игорь руководит артелями, которые производят всякий ширпотреб: резиновые коврики для машин, шлепанцы, женские заколки. Они даже в Москве продаются, в любом табачном ларьке — по три с полтиной. Короче, он производит десятки тонн этого хлама, честно платит налоги. Народ все сметает с прилавков. Выручка огромная, потратить ее в Советском Союзе — чертовски трудно. У Игоря квартира в Москве, в Ленинграде… Но наша страна — увы, не самое веселое место для обеспеченного человека.

Мысли Бориса крутились вокруг кооперативной квартиры. Если с ним случится худшее из того, что может случиться, Галя запросто может лишиться государственной квартиры, в которой сейчас прописана. Опишут и конфискуют все имущество, а ее просто вышвырнут на улицу. Если квартира своя, кооперативная, — дело может повернуться иначе. Свою квартиру вряд ли станут отбирать, из Москвы Галю не выселят. Да, квартира наверняка останется, — гэбешники побоятся громкого скандала, который эхом прокатится по всей Москве.

Возможно, этот вариант с кооперативом сам Бог послал. Антон прав: риска почти никакого, факт спекуляции доказать очень трудно, да и кто станет этим заниматься… Борис знаком с парочкой партийных работников среднего звена, которые каждый год получают на работе талон на новые "Жигули", берут машину в Южном порту и в тот же день перепродают за две цены знакомым торгашам. И все об этом знают, но закрывают глаза, потому что… Всем на все плевать. Перепродать "Волгу" денежному мешку из Душанбе — святое дело. Галя всегда и во всем права: видишь шанс — хватай его, а не разевай рот.

Антон нетерпеливо топтался на месте.

— Игорь сейчас в Москве, остановился в гостинице "Центральная", — так ему удобнее. Это буквально два шага отсюда. Давайте, я ему позвоню, мы встретимся и все решим прямо сейчас?

— Ну, попробуем.

Антон помчался к телефону-автомату, что стоял на другой стороне Пушкинской улицы, вернулся через пять минут и сказал, что им везет: Игорь на месте, у себя в номере, он закажет столик в гостиничном ресторане и будет ждать. Взяли еще по кружке, Антон заметно повеселел и рассказал скабрезную историю про известную артистку, которую удалось соблазнить буквально на днях, и ее тупого мужа. А на закуску — пару анекдотов, за которые при Сталине рассказчику и слушателю совали по десять лет лагерей.

Глава 11

Огромные, почти в два человеческих роста, витрины ресторана "Центральный" выходили на улицу Горького и были прикрыты прозрачными белыми занавесками, столики стояли на одном уровне с тротуаром. Борис, сидевший лицом к улице, машинально перебирал глазами прохожих, ошалевших от душного дня, кусок плохо прожаренного мяса не лез в горло. Справа устроился Антон, он пил пиво, часто поднимался и, извинившись, выходил в туалет.

Слева в кресле развалился Игорь, мужчина лет под сорок, среднего сложения, одетый в тонкую кожаную куртку и модную марлевую рубашку с накладными карманами. Глядя на собеседника, он всегда наклонял голову набок и щурился, будто плохо видел. Пил мало, говорил негромко, в основном о каких-то пустяках. Он пришел сюда с дамой по имени Лиза, высокой и худой, у нее был породистый с горбинкой нос и глубокие сапфировые глаза. Лиза редко улыбалась, откидывала голову назад, поднимала подбородок и, поэтому казалась немного старомодной и надменной. Она курила американские ментоловые сигареты, насаживая их на костяной мундштук. Время от времени к столу подсаживался крупный парень в синем костюме, некий Олег Пронин, он придвигал стул к Игорю и что-то горячо шептал ему на ухо, получал указания и быстро уходил, но через некоторое время возвращался назад и снова что-то шептал хозяину.

— Много хлопот даже в выходные, — сказал Игорь, когда его помощник, получив новую порцию указаний, ушел. — Хочется поболтать с друзьями, отдохнуть. Вместо этого надо договариваться о том, чтобы с завода полимерных материалов отпустили пару тонн синтетического каучука. Ну, в одной моей артели из него делают разный ширпотреб. Этот каучук задаром никому не нужен, валяется годами на складах. Но купить его невозможно. Потому что у меня индивидуальное предприятие… Не государственное. Значит, я человек второго сорта.

— Игорь — это скучно, — сказала Лиза низким грудным голосом.

— Давайте о веселом, — сказал Игорь. — Недавно по делам был в Ульяновске. Для тех кто забыл — это родина Ленина. Через одного большого человека устроился в гостиницу обкома партии. Все очень прилично, — люкс, с душем и туалетом. Кафель и даже импортный унитаз. И тараканов не видно. Как всегда, встречи с нужным человеком пришлось ждать. Не часами — сутками. Я взял с собой пару книг, в том числе самиздатовского Кафку, но за два пустых дня их легко одолел. К третьему дню я понял, что провинциальная скука — страшная отрава, хуже водки. В больших количествах, — просто смерть. Можно дуба врезать с непривычки.

Лиза засмеялась и прикурила новую сигарету. На эстраду вышли четверо музыкантов, стали настраивать инструменты.

— Водку не люблю, в карты играть не с кем, — продолжил Игорь. — В кино крутят два фильма на весь город, оба наши. И те, падлы, старые. Один про горняков, как они друг с другом соревновались, кто больше угля нарубит. Другой — тоже про рабочих, как они пошли к управляющему трестом и от премии отказались. Из принципа, мол, мы на премию не наработали. Ну, посмотрел, делать-то нечего. И снова засыхаю от скуки. Тогда мой знакомый организовал индивидуальную экскурсию по ленинскому мемориальному комплексу, — раз в неделю там санитарный день. Ну, в окружении полусгнивших деревянных хибар стоит циклопическое сооружение из стекла и гранита. Идем мы с экскурсоводом, стройной девочкой, такой бы в кордебалет, — по этому комплексу. Смотрю, — под стеклянным куполом памятник Ленину из цельной глыбы белого мрамора. Высота шесть-семь этажей, не меньше. Простенько и со вкусом. Внизу замерли в карауле два пионера. А ведь зрителей нет, чего в карауле стоять? Перед кем выдрючиваться?

Он оборвал монолог, глянул на Бориса:

— Ничего, что я на запретные темы? Или тебе это в лом?

— Все нормально… Давай.

— Ладно. Там они рядом с этим роскошным ленинским дворцом поставили рубленный дом, точную копию того, в котором жила семья Ульяновых. Там экспонаты в витринах: вещички Ильича. Ну, якобы единственное его пальто. Прохаря стоптанные, шкары, протертые в паху. Такой он был скромный, что второго пальто не мог себе позволить. Чуть лишняя копейка заведется, — детям отдавал или на всемирную революцию. И вот эта телка из кордебалета мне мозги парит. А базар про ленинскую скромность еще со школы, — мне поперек яиц. Я и говорю: слушай, я темный человек. Ты объясни: вот горстка евреев эту революцию сделала, да еще на немецкие деньги, а мне, — русскому человеку и православному христианину, — всю жизнь надо мучиться при недоразвитом коммунизме? Кстати, в твоем Ильиче не было капли русской крови. Почему же единственную жизнь я должен прожить именно так, как завещал великий Ленин? Мать его оглоблей в то самое место, из какого он вылез… Эта девчонка сначала онемела, потом побледнела, затем позеленела. Стоит, рот открыт, на глазах слезы. Думал, в обморок бухнется. Или инфаркт… И умрет она с именем Ленина на устах. Прямо у меня на руках. А я ее пощупаю перед смертью. Так и быть, — девственности лишу.

— Ну, хватит, Игорь, — Лиза прикурила сигарету. — Тут в зале полно товарищей с Лубянки. Сидят, уши развесили. А ты травишь про Ленина.

На улице зажгли фонари. Оркестр приступил к первой, обязательной, части программы: песни о родине и о войне. Из туалета вернулся Антон, пробормотал "я дико извиняюсь" и стал протирать очки.

— Что-нибудь решили? — спросил он.

— Давай так, — сказал Игорь. — Я прямо сейчас даю пятнадцать штук. Остальное — в день, когда получу "Волгу". У нотариуса заверять не будем. Людям и так верю. Годится?

Он наклонил голову и, прищурившись, будто свет резал глаза, внимательно посмотрел на Бориса. Тот задумался, но ненадолго, всего на пять секунд. В душе он был готов к такому предложению.

— Годится.

— Паспорт с собой?

Борис кивнул.

— Тогда вот что, Антон. Поднимайтесь в номер. Пусть Борис напишет расписку. Так и так, взял в долг пятнадцать штукарей. Обязуюсь вернуть через месяц. Олег Пронин отстегнет пятнашку, он в курсе. А я тут еще должен человека одного дождаться. Дел, как всегда, выше крыши. А потом у нас культурная программа. Идем в театр оперетты. Будем слушать "Летучую мышь". Татьяна Шмыга, наша пятидесятилетняя примадонна, в роли юной любовницы. Занятно.

Он встал, протянул руку, пожатие оказалось неожиданно крепким.

* * *

Борис с Антоном лифтом поднялись на последний этаж, оказались в бесконечном узком коридоре с пожелтевшими обоями и трухлявым паркетом. Номера на дверях написаны от руки химическим карандашом. Пахло подгоревшей кашей, слышались чьи-то голоса, кажется, они доносились с потолка. Навстречу попался мертвецки пьяный мужчина, которого тащила к себе в комнату молодая особа. Завернули за угол, там новый коридор, еще длиннее и темнее. Ну и помойка… Больше похоже на ночлежку или провинциальное общежитие, чем на центральную гостиницу, что стоит почти напротив городского Совета народных депутатов, в километре от Красной площади.

Антон постучал в дверь без номера, толкнул ее и вошел. Обстановка здесь была едва ли лучше, чем в коридоре. Окна, выходящие на внутренний двор покрывала источавшаяся от старости желтая простыня. Один напротив другого стояли два дивана, на дальнем спал незнакомый мужчина в майке и приспущенных до колен трусах, на другом диване сидел Олег, он листал журнал "Америка". Без лишних слов он выдвинул из-под стола тяжелый железный ящик, открыл ключом замок, вынул пачку денег, сотенными пятидесятирублевыми купюрами. Веером разложил деньги на журнальном столике, дважды пересчитал. Затем дважды пересчитал деньги Борис. На листке школьной тетрадки он написал расписку, мол, беру деньги у такого-то гражданина взаймы, сроком на один месяц. Записал паспортные данные, поставил дату и расписался. Завернул деньги в газету, а газету сунул в бумажный пакет из-под сахара, который валялся тут же, на полу.

Четверть часа они с Антоном ловили такси, возвращались в одной машине, — по пути. Антон задремал сзади, а когда проснулся, — потерял очки и долго шарил руками под сидением. Наконец, протер стекла платком и сказал, что через пару недель на общем собрании пайщиков он предложит включить Бориса и его очаровательную супругу в кооператив "Заря". Дело, можно сказать, формальное, считай, что сделано. Тогда можно будет внести первый взнос и подождать окончания строительства.

— Кстати, почему ваш тесть не может как-то помочь с квартирой?

— Он считает, что человек должен сам о себе заботиться, — ответил Борис. — Не надеяться ни на кого. Он выбился из самых низов. Отца не помнит. Вырос в рабочем поселке, мать торговала в лавке. Ушел на фронт мальчишкой. Служил в десанте. Во время первой боевой операции в тыл немцев забросили шесть сотен бойцов. Надо было выполнить задание и выйти к своим. Вернулось трое. Тесть получил орден. По-моему та война убила в нем все человеческое. Не все, но что-то очень важное. Дети для него немногое значат. И деньги тоже. У него на первом месте — карьера. Близость к власти. Еще, может быть, — женщины. Я не попросил у него стакан воды, даже если бы умирал от жажды… Хотя, он бы все равно не принес.

Антон не дослушал, снова уснул, очки сползли на кончик носа и упали. В эту минуту Борис подумал, что напрасно взял деньги, поторопился. Нельзя было связываться с этими людьми. Он постарался успокоить себя мыслью, что скоро получит машину и забудет, как звали новых знакомых, но почему-то легче не стало.

Глава 12

К дому Вики Блохиной в Новых Черемушках подъехали под вечер. У подъезда стояла машина с оперативниками, которые вели наблюдение с утра. В салоне сидели два крепких парня и слушали радио. Старший доложил Гончару, что Вика выходила в полдень, провела около часа в парикмахерской, — это рядом, — и вернулась. Видимо, сейчас собирается на работу. Пока Гончар слушал доклад и задавал вопросы, Стас Лыков стоял возле машины и разглядывал окрестности. Впереди новостройка, башня в двенадцать этажей, где жила Вика, справа и слева пустыри, перекопанные экскаваторами, там, за заборами, начинали новые стройки.

Город накрыли первые сумерки, вдалеке грохотал гром, долетал запах дождя, но гроза, кажется, пройдет стороной. Гончар закончил разговор, кивнул Стасу, они вошли в подъезд и лифтом поднялись на последний этаж. Здесь пахло свежей краской и обойным клеем. Гончар минуту постоял перед дверью, прислушиваясь к звукам, потом нажал кнопку звонка. Дверь открылась на длину цепочки, Гончар раскрыл удостоверение и сказал.

— Комитет госбезопасности, открывай.

Вика распахнула дверь, пропустила незваных гостей в прихожую. Это была выразительная брюнетка с большими зелеными глазами и чувственными губами. На Вике было синее вечернее платье с глубоким вырезом, на ногах серебряные туфельки, — если фотографию такой девочки поместить на обложку журнала "Работница", тираж раскупят за полчаса. Она побледнела и заволновалась, не зная, как себя вести. Стас заглянул в комнату, на балкон, на кухню и в ванную, убедился, что в квартире никого.

Гончар быстро успокоил хозяйку. Сказал, что разговор — не официальный, а доверительный, почти дружеский. Они зададут несколько вопросов об одном иностранце, с котором Вика познакомилась недавно, — и на этом все. Разумеется, от нее ждут только правдивых ответов. Одно слово вранья — и обижаться будет не на кого. Разговор продолжится в казенном доме, а дальше — Вику лишат московской прописки и этой вот новой квартиры тоже лишат, и вытряхнут из города за сто первый километр. В тех местах иностранцев нет, Вике придется устроиться на тяжелую работу, скажем, подсобной рабочей в баню или землекопом, ну, чтобы себя прокормить. Впрочем, хорошо еще, если не посадят, а небо в клеточку можно легко устроить. Вика заплакала. Сели на кухне за столом, Гончар показал фотографию Томаса Нила.

— Вы встретились с ним в гостинице "Минск" тринадцатого июня вечером, — сказал Гончар. — Вот и расскажи мне все свои приключения. Весь этот вечер, подробно. От и до.

— Я говорить могу долго, — голос Вики дрожал. — Вы скажите, что интересует?

— У этого мужчины с фотографии украли вещи. Среди тряпок были негативы, которые меня интересуют. Ну, это такие пленки, с которых фотографии печатают.

— Что я, неграмотная? У меня между прочим — десять классов и техникум.

Вика опять заплакала, потом долго успокаивалась, курила и вертела на пальце золотое колечко с красным камушком. Наконец, справилась с собой и обрела дар речи. Тот день она хорошо помнит, у нее вообще память отличная. Утром она позвонила сутенеру Тимуру Клепачу: может быть есть какие-то заказы от иностранцев, работа в гостиничных номерах или на дому? Но Клепач был мертвецки пьян уже в полдень. Он сказал, что работы нет и бросил трубку. Пришлось идти на старое постоянное место в гостиницу "Минск". Не бог весть что, но на кусок хлеба заработать можно.

Она устроилась в баре у стойки, заказала коктейль и орешки. Начало вечера вышло неудачным. Публика — лоховская, ну, из социалистических стран. Престарелые мужички со своими толстыми женами. Такие кадры доллары в руках никогда не держали. Они тоже, вроде русских, на своих заводах и фабриках получают профсоюзные путевки за три рубля шестьдесят две копейки и едут в Россию, чтобы погулять по ВДНХ и Красной площади.

С одинокими мужчинами, иногда можно договориться и продать любовь не за деньги, за вещи. Но тут другое затруднение. Публика из соцстран и одета почти как наши, — ширпотреб с этикетками "Сделано в Венгрии". Постояльцы гостиницы медленно заполняли ресторанный зал, ужинали, — при этом многие даже вина не заказывали, и уходили обратно в номера. Вика готовилась скоротать длинный и скучный вечер, без надежды познакомиться с западным туристом. Мысли ее приняли иной оборот: хорошо, если из наших командировочных с крайнего севера кто подвернется, такие по пьяной лавочке денег не считают, их легко выставить на хороший ужин и еще две сотенные обломятся.

Время шло, Вика сидела у стойки, тянула коктейль "шампань-коблер" — такая сладкая гадость, от которой кишки слипаются, — два рубля за стакан, — и тосковала. Клиента не видно, десятый час ночи, шансы таяли. А по темным углам ожидали своего счастья три конкурентки. Вообще этот "Минск" гостиница паршивая, даром, что стоит на бойком месте, на улице Горького. Маленькая, с низкими потолками, ресторан скучный, похож на вокзальный зал ожидания и музыка как на кладбище. Но, — главное, — солидных денежных иностранцев здесь мало селят.

Вика пробовала пробиться в высшую лигу, то есть стать своей в гостинице "Националь", что напротив Кремля, — но там свой контингент, — секс бомбы союзного значения. И свободных мест в том райском саду не ожидается, даже для таких красавиц как Вика. Она выудила из пачки последнюю сигарету "БТ", когда появился Максим Зозуля, — не кличка, настоящее имя. Это гостиничный вор, который для своих делишек иногда использует местных девочек. Через них получает ключи от номеров иностранцев и обчищает их.

Он подсел к Вике, заказал выпивку, они поболтали минут десять. Зозуля сказал, что ему сегодня не помешает какой-нибудь ключик. Вика ответила, что сегодня полный штиль. А он сказал, если все-таки клюнет, — Вика знает что делать дальше. Ну, пару раз она работали с этим парнем. Он такой симпатичный, никогда не ругается, немного говорит по-английски и по-немецки. Еще — он отлично одет, от иностранца не отличишь, и пахнет от него приятно. Зозуля исчез, а через пять минут, когда Вика собралась уходить, в бар вошел этот Майкл. Ну, так он позже представился.

Он сел рядом и все пошло, как обычно… Он знал всего несколько слов по-русски, зато Вика многое может сказать по-английски. С произношением не очень, но понять ее можно. Майкл — это мужчина лет сорока восьми, в синем кардигане на молнии, серых спортивных брюках и мокасинах. Он был пьяный, когда переступил порог бара. То есть буквально на бровях пришел. А потом, когда они выпили по коктейлю и по две порции "Джек Дениелс" он совсем окосел. Вцепился ей в локоть и потащил в номер.

Глава 13

Вика, курила и рассказывала, как они залезли в постель, и у Майкла все не получалось, все никак… Хотя она очень старалась, но, когда мужчине под пятьдесят, надо выбирать между выпивкой и женщиной, — что-то одно. А два удовольствия сразу — это для молодых. Господи, и почему пьяные мужчины вечно хотят не удовольствие получить, а самим себе что-то доказать… Ну, а дальше — все как обычно. Он быстро заснул, но сначала открыл бумажник и сунул ей сорок долларов. Подумал секунду и заткнул кошелек под подушку. Видно, был уже ученый бабами.

Она оделась, взяла ключ от номера, спустилась вниз на лифте и вышла через главный вход, сунув швейцару десятку, — обычная такса. А потом обошла гостиницу, сзади стояли "Жигули" Зозули яркого канареечного цвета. Заднее стекло чуть опущено, всего на несколько миллиметров, но этого хватит… Она отстегнула от ключа бирку и сунула его в щель. И на этом все. Вышла на улицу Горького, постояла минут десять на обочине, поймала такси и отправилась домой.

Зозуля позвонил на следующий день утром, сказал, что денег у иностранца не было, но кое-какие вещички под руку попались. Вика должна взглянуть: если что понравится, может оставить себе. Они встретились в Серебряном Бору у пляжа. Зозуля попросил ее посидеть в машине, покараулить, а сам пошел купаться. Вика села на заднее сидение, порылась в сумке, у ее парня примерно пятьдесят второй размер, как у Майкла. Она выбрала три рубашки, фирменных, самых лучших и пару летних ботинок, тоже новых, на них муха не сидела. На этом все. Дождалась Зозулю, вышла из машины, искупалась и поехала домой.

Взял Зозуля бумажник того иностранца или нет, — не проверишь. Наверное, взял, но делиться не хотел. Без бумажника он не ушел бы. Собственно, там, в машине, Вика и увидела эти негативы. Один единственный раз. Зозуля шарится по гостиницам часто, когда попадаются фирменные вещи, отвозит их какой-то скупщице, та живет в районе Лосинки, в частном доме. Сам ночует на съемных квартирах, часто меняет адреса. Тогда в баре он сболтнул, что живет в однушке в районе Профсоюзной, вытащил рублевую купюру, написал на ней номер телефона и дал Вике. Она открыла кухонную полку, порылась в железной банке и положила на стол рубль с телефонным номером. Вот и весь рассказ, больше вспомнить нечего.

— Ответь на один вопрос, только правду, — лицо Гончара сделалось напряженным. — Лучше тебе не врать сейчас. Иначе… Ничего хорошего не жди. Проведешь в кандее месяц. На воде и хлебе. Будешь сидеть, пока я правды не услышу. Итак, вопрос: ты смотрела негативы?

— Я же сказала, что сама нашла их в сумке. Стала в ней копаться, рукой провела — что-то есть за подкладкой. А они, — в маленьком кармашке. Четыре кассеты с пленками. Ну, вытащила, посмотрела на свет. То ли рисунки, то ли чертежи. Бросила обратно. На кой мне они…

— Значит, негативы ты видела? А кто еще их видел?

— Не знаю. Может, Зозуля.

— Так он видел или нет?

— Почем я знаю? Он мне не докладывается.

Гончар повторил те же вопросы еще несколько раз, но другими словами, и получил те же ответы. Лыков, не проронив ни слова, весь разговор, словно провинившийся школьник, простоял в углу, у стены, облицованной кафелем. Когда Вика коротко пересказала постельную сцену с иностранцем, он отвел взгляд, сделав вид, что разглядывает темное окно, и густо покраснел, от этого смутился еще сильнее. Гончар хотел сказать: "Ну что ты краснеешь как девица, которой хулиган задрал подол платья. Ты же мужчина". Но тоже сделал вид, будто ничего не заметил.

Зазвонил телефон, Гончар что-то буркнул в трубку и положил ее на место. Помолчал и сказал, что сейчас поднимутся оперативники, они быстро составят протокол допроса и уйдут. Вика почему-то заволновалась, вспомнила, что Гончар обещал без протокола. Но тут позвонили в дверь, вошли два опера, дежуривших у дома. Они пригласили хозяйку в комнату для разговора. Вика продолжала сидеть на кухонном табурете, она разволновалась еще сильнее, она мяла платочек и боролась с неожиданной икотой.

Один из гостей, зашел на кухню, вопросительно посмотрел на Гончара. Тот тоже вышел в коридор, но быстро вернулся, и голосом, не допускающим возражений, сказал, чтобы Вика прошла в комнату. Она поднялась и вышла. Стас Лыков остался один, он подошел к окну и стал смотреть вниз. За забором виден котлован дома, освещенный прожекторами, строители спешат, работают даже поздним вечером. За стройкой большой темный пустырь. В небе высыпали мелкие звездочки. Стас, услышав женский крик, вздрогнул.

Он примерно представлял, что происходит в соседней комнате. Гончар называл это закреплением показаний, — надо убедиться на все сто, что во время разговора на кухне Вика не соврала. Это неприятная процедура, но и эту работу приходится выполнять. Вика вскрикивала еще несколько раз, но уже тише, видимо, кто-то догадался обмотать ее голову полотенцем или зажать рот подушкой. Через четверть часа Гончар позвал его. В комнате все было перевернуто вверх дном. Один оперативник ушел, другой сидел в кресле и курил, стряхивая пепел на пол. На диване лежала Вика в разорванном платье, она не шевелилась и, кажется, не дышала. Лицо было залито кровью, рот — широко открыт.

— Проверь на кухне банки с крупой, — приказал Гончар. — Бабы вечно кладут в банки что-то важное.

Минут десять Стас возился в кухне. Он открывал банки с чаем, сахаром и крупой, высыпал содержимое на пол и смотрел, нет ли чего интересного. Потом он обыскал сервант и тумбочку — ничего. Он вернулся и доложил, что на кухне ничего не обнаружено. Гончар кивнул, он был в комнате один, сидел в кресле и тупо разглядывал мыски своих ботинок. Оперативник ушел, диван был пуст. Только несколько кровавых пятен на светлом покрывале, на мятой подушке золотая цепочка с кулоном в виде сердечка.

Стас хотел задать вопрос, но не решился. Он вышел на балкон, внизу горел всего один тусклый фонарь, но кое-что можно было разглядеть. Женщина в синем платье лежала на земле возле кустов сирени, ноги вытянуты, руки на груди. Стас почувствовал легкое головокружение.

Глава 14

Борис стоял в спальне перед зеркалом шкафа и смотрел на свое отражение. Темно-серый костюм, голубая сорочка и бордовый галстук, — в общем и целом неплохо. Впечатление портят ботинки, поношенные, с острыми носами и старомодными пряжками. Галя сидела у туалетного столика и красила ногти, она не выспалась и пребывала в скверном настроении.

— К любовнице наряжаешься?

— Не совсем. Сегодня комиссия. Принимает концертную программу…

Галя не слышала, она оторвалась от своего занятия, глянула на него.

— Любовница в этом галстуке и пошлет тебя подальше. Впрочем, может быть, у нее нет художественного вкуса. И ей нравятся мужики в аляповатых галстуках. А-ля "не расстанусь с комсомолом". Кстати, откуда у тебя этот галстук?

— Купил в магазине "Подарки".

Глаза жены на секунду сделались глубокими и темными, словно два осенних омута.

— Так и поверила. С каких пор ты покупаешь себе галстуки?

— Про магазин "Подарки" я так сказал, от фонаря. Никогда не запоминаю такие мелочи. Наверное, сослуживцы на праздник подарили.

Он снял бордовый галстук и повязал тот, что получил в подарок от тещи: фирменный французский, синий в белый горошек. Вялая перебранка с женой и вся эта возня отняла более четверти часа. С утра Борис заказал по телефону черную "Волгу" с водителем. На ответственные мероприятия надо приезжать не своим ходом, а на служебной машине: чтобы коллеги чувствовали: в ЦК ВЛКСМ он не последний человек. Борис вышел из подъезда, сел на переднее сидение и назвал адрес Дворца культуры "Москвич" на Волгоградском проспекте.

В этом году пятьдесят пять лет, как комсомольской организации присвоили имя Ленина. По этому случаю состоится концерт в Кремлевском дворце съездов, его будут крутить по телевидению на весь Советский Союз, на страны социалистического лагеря. За этим концертом последует целая серия выступлений столичных артистов во всех крупных городах страны, даже за границей. Борис персонально отвечает за это мероприятие, между тем, программа еще окончательно не утверждена, сценарий сыроват.

Комиссия, в которую входят инспекторы ЦК КПСС, Московского и Московского областного комитетов партии, а также министерства культуры, внесли свои предложения, как сделать концерт еще более торжественным и зрелищным, уже прослушали и отобрали десяток исполнителей, но сегодня надо ждать новых дополнений и замечаний.

* * *

Он опоздал всего на насколько минут, но ждать его не захотели, уже начали. Верхний свет погасили, освещена была только сцена. Он прошел вдоль первого ряда, шепотом здороваясь. Почти все места оказались заняты, пришлось довольствоваться крайним местом во втором ряду рядом с проходом. На эстраде у микрофона стоял немолодой человек в черном костюме, черном галстуке и с красным революционным бантом, пришпиленным булавкой к лацкану пиджака. Он завел руки за спину, наклонился к микрофону и нараспев читал стихотворение "Встреча с Лениным".

Чтец закончил, отошел в сторону, стал ждать, что скажут члены комиссии. Из первого ряда поднялся и встал лицом к залу маленький человек в белой рубашке с блокнотом в руках, некто Павлов, инструктор Центрального комитета партии. У него были густые брови и темные глазенки буравчики.

— Какие будут предложения или замечания? — он обвел настороженным взглядом лица людей и, шурша листками блокнота, сам ответил. — Мы этого чтеца прошлый раз заслушали. Попросили подобрать другое стихотворение. То было очень длинным. На этот раз лучше, выразительнее, но… Все равно плохо. Нет молодого задора, энергии. Огонька нет. Почему стихотворение о Ленине читает старик? Должен выйти молодой человек, а не старик какой-то. И прочитать… Так и так, я пришел на встречу с Лениным… И Владимир Ильич сказал, дал наказ… Как жить и работать, как строить коммунизм. И далее по тексту, ну, какие там Ильич дал указания. А тут выходит какой-то старик… Что он вообще делает на комсомольском мероприятии? Это же не съезд ветеранов, честное слово… Это не вечер приятных воспоминаний. Этот номер надо убирать. Где режиссер?

Поднялась главный режиссер, некая Марина. Миловидная блондинка лет тридцати пяти, похожая на овечку с большим бюстом и тонкой талией. Она одевалась по принципу: ничего лишнего. Кофточка в обтяжку и облегающая юбка подчеркивали шикарные формы. Марина волновалась, говорила сбивчиво, щеки огнем горели. Отводила назад плечи и выпячивала грудь, которая начиналась от самой шеи. Мужчины вглядывались в ее невинное личико, сгорали от вожделения и думали, что Марина сущий ангел. Женщины завидовали и про себя называли ее шлюхой, которая сделала карьеру, затаскивая в кровать важных похотливых козлов. Всех, без разбора.

Марина сказала, что чтеца убрать нельзя, он будет декламировать стихотворение в то время, когда закроют занавес. Это минуты четыре, — столько уйдет, чтобы поменять декорации и освещение. Одновременно за занавесом выходит и строится рядами детский хор, нужно время, чтобы дети правильно встали. Поэтому без чтеца никак… Кстати, это не рядовой чтец, а заслуженный деятель искусств, народный артист республики Нил Никаноров. У него огромный опыт, он уже четверть века декламирует стихи о коммунистической партии и о товарище Ленине.

— Только не надо Лениным прикрываться, — махнул блокнотом Павлов и, сделав волевое усилие, отвел взгляд от бюста Марины. — Читает он… И нехай с ним. Я говорю, что старому старику нечего делать на комсомольском мероприятии. Перед чтецом мы смотрели танцевальный номер. Вот там "Яблочко" плясал революционный матрос. Он еще не переоделся? Пусть выйдет на сцену.

На сцене появился танцор из театра оперетты, одетый в матросский бушлат, бескозырку и широкие клеши.

— Вот, пожалуйста, — революционный матрос, — сказал Павлов. — Приятно посмотреть на человека. Повернитесь пожалуйста. Очень хорошо. Вот такой парень, должен читать стихи. А вы старика привели. Давайте так: номер со стихом оставляем, но нужен молодой горячий парень.

Чтец стоял на сцене с краю, прислушивался, смотрел в сторону, делая вид, будто разговор не о нем. Павлов махнул рукой чтецу.

— Вы уходите уже. С вами вопрос решен. Идите… Кто у нас следующий? Кобзон? Иосиф Давыдович? Очень хорошо.

Кобзон вышел на сцену, — шаг твердый, энергичный, — встал у микрофона, поклонился комиссии, заиграла музыка. Он спел две песни, снова поклонился и ушел. Павлов поднялся и сказал, что с Кобзоном вопрос ясен, песни хорошие, патриотические. Репертуар идейно выдержан. Лично он за то, чтобы Иосифа Давыдовича одобрить, в прошлый раз всем понравилось, и сейчас, можно сказать, — певец работает над репертуаром, растет в профессиональном плане. Надо одобрить выступление и утвердить его. Прямо сердце защемило, когда услышал: "И Ленин такой молодой, и юный октябрь впереди".

Следом поднялся мужчина с дряблой шеей, болезненно бледным лицом, похожим на ноль, и серыми губами. Борис вспомнил, что этот, кажется, инструктор ЦК партии по фамилии Миронюк или что-то в этом роде. Миронюк сказал, что не надо торопиться с одобрением песен, с этим всегда успеем, поспешишь, — людей насмешишь. В случае чего можно еще раз собраться. Репертуар вроде бы неплохой, но личность самого исполнителя, к большому сожалению, вызывает вопросы, — и весьма серьезные. Не договорил до конца, — замолчал, поджал серые губы и сел.

Глава 15

Борис вспомнил, что прошлый раз, когда собиралась комиссия, во время обеда этот Миронюк как бы между прочим, выбрав минуту между борщом и котлетами, завел разговор о Кобзоне. Сказал, что об этом исполнителе был разговор на самом верху. Вроде бы на словах, Кобзон за коммунизм и советскую власть, а на деле… А на деле, черт знает что за человек, — скользкий как уж. Славой обласкан, пластинки выходят одна за другой, — хоть никто их и не покупает, лежат на складах пачками. И по радио день и ночь его песни крутят про коммунизм и Ленина, и на праздничных концертах выступить предлагают. Деньги рекой льются. Самый богатый артист в Советском Союзе.

А ему все мало. Ходит по частным домам, в гости к богатым евреям. Поет им старинные песни на идише, а те ему платят огромные деньги за выступления. Иные, кто собрались с концами в Израиль, оставляют не только деньги, но и подлинники известных живописцев, бриллианты, золото — килограммами. Им все равно не дают ценности в Израиль вывезти, так пусть хорошему человеку достанутся. А тот берет, и все ему мало, все никак не нажрется…

Наверху такое мнение, что надо с ним как-то решать. Или пусть подобру-поздорову отправляется на историческую родину или, но если уж захочет здесь остаться, — пусть ведет себя как советский человек, как народный артист, а не лавочник, не еврей процентщик из ломбарда. Борис подумал, что Кобзона из программы могут запросто убрать. Нужна замена, но кого вместо него поставить? Магомаева? У него репертуар не тот, лирика в основном. А с новыми песнями уже возиться некогда, до первого концерта времени немного. Тогда кого? Юрия Гуляева? Или Эдуарда Хиля? Последний не годится, — опять не тот репертуар, лирик. Он обвел в кружок Юрия Гуляева, пожалуй, этот подойдет.

Борис раскрыл блокнот, записал кое-что для памяти. Тут подскочил Павлов, и повторил то, что сказал Миронюк. Что одобрять или нет Кобзона, — еще большой вопрос. Надо для начала повнимательнее приглядеться к этому исполнителю, а уж потом принимать решения. А то на словах все за советскую власть, а на деле… Видно, на прошлом обеде Павлов не присутствовал или сидел далеко, не слышал, что говорят старшие товарищи.

Приступили к просмотру самой ответственной, финальной части концерта. Перед началом режиссер объяснила, что большой детский хор поет три песни. Во время последней, на сцену выходит танцевальная группа: дети в пионерских галстуках, а за ними юноши и девушки лет двадцати — это комсомольцы. Взрослые передают детям красные флажки. На самом деле это не просто флажки, а своеобразная эстафетная палочка, как бы эстафета поколений. Мол, вы, дети, приходите на смену нам, взрослым, и эта связь, эта нить, эта эстафета, — она неразрывна, потому что объединяет людей разных возрастов, в единый советский народ, который идет к своей главной цели, — коммунизму.

Чтобы зрителю было все понятно, все эти иносказания с флажками и передачей эстафеты, хор поет: "Пионеры, пионерия, недаром мы Ленина внуки. Эстафету поколения мы примем в надежные руки". Режиссер так разволновалась, что еще сильнее стала отводить назад плечи и выпячивать бюст, поворачивая его для лучшего обзора слева направо и наоборот. Голос сел, Марина заговорила таинственным густым шепотом. По ее мнению, — надо донести до зрителя главную мысль — о неразрывной связи поколений, строителей коммунизма. Связи партии, комсомола и юных пионеров.

В нужный момент Борис поднялся.

— Разрешите, я это покажу, — сказал он.

Члены комиссии, сидевшие в первом ряду, обернулись. Чтобы не говорить откуда-то сзади из-за чужих спин, Борис вышел вперед, поднялся на сцену, остановился у микрофона. Он почувствовал волнение, хотя этот номер, этот его выход на сцену и все дальнейшие действия, они с Мариной и с артистами репетировали раз десять, не меньше.

— Я покажу… Тем более замысел режиссера уже согласован с ЦК ВЛКСМ. Никаких значительных изменений нет. Мы лишь слегка переделаем финал концерта. Усилим его…

Свет софитов резал глаза. Людей, сидящих в первом ряду, он уже не видел, только темную пустоту большого зала. Борис повернулся назад, заметил в глубине сцены детей в нарядных платьях и костюмчиках, с красными пионерскими галстуками на груди и с искусственными цветами в руках. Несколько мальчишек с пионерскими барабанами и горнами. Эта младшая танцевальная группа хореографического училища. Он дал сигнал, махнув рукой, отошел в сторону. Заиграла музыка, свет сделался ярче, дети приблизились к рампе, за ними высыпали подростки лет шестнадцати с комсомольскими значками и бумажными цветами. Грянул марш "Возрождение", дети и юноши взялись за руки, стали шагать на месте, высоко поднимая колени и по-солдатски печатая шаг.

Одна мелодия сменила другую, музыка сделалась громче. Дети и юноши, шагая на месте, соединили руки над головой, подняли и опустили. Мальчишки ударили в барабаны. Вышли, встали за спинами детей вполне взрослые дяди и тети, одетые в белые рубашки и голубые комбинезоны на бретельках, подпоясанные блестящими поясами, на головах — синие пилотки. По задумке — это молодые рабочие, строители коммунизма, но сейчас они, чистенькие и свежие, больше похожи на бортпроводников международных рейсов. Молодые люди махали букетиками цветов, маршировали и улыбались.

Появился певец Лев Лещенко, торжественный, в темно-синей тройке и лаковых туфлях. Стройный, малопьющий, — не даром в прошлом году премию Ленинского комсомола получил. Его бархатный баритон завораживал, а взгляд, устремленный куда-то в даль, за невидимый горизонт, казался твердым и романтичным:

— Если снова грянут громы, позови меня труба. Комсомол не просто возраст, комсомол моя судьба…

Сверху посыпалось конфетти. Голос певца окреп. Юноши и девушки затопали так, что поднялась пыль, а деревянный настил сцены стал мелко подрагивать. Руки с цветами взлетели вверх, свет замигал разными цветами. Песня закончилась. Молодые люди принялись хором скандировать три слова: Ленин, партия, комсомол. За сценой заработали два больших, почти в рост человека вентилятора, такие применяют в кино, на съемочных площадках, когда нужно показать порывы ветра или даже ураган. Потоки воздуха подхватили и подняли вверх конфетти, лица строителей коммунизма, подставленные ветру, выглядели живо, мужественно. Молодые люди маршировали, махали цветами, скандировали "Ленин, партия, ком — со — мол" с таким искренним чувством, что членам комиссии не сиделось на месте. Они елозили в креслах и беззвучно шевелили губами: Ленин, партия, ком — со — мол…

Но вот музыка смолкла, яркий свет убрали, певец и юные танцоры ушли. Борис спустился вниз и занял свое место во втором ряду. Финал концерта смотрелся красиво, динамично, действие было наполнено смыслом. Члены комиссии, видимо, готовились целый день, до самого вечера, обсасывать каждого исполнителя, каждую ноту, каждое слово. А тут им предъявили качественную продукцию, идеологически правильную, и трудно что-то изменить, да и нужды в этом нет. Все сделано на высоком идейно-политическом уровне, даже выше.

Поднялся председатель комиссии Феликс Сазонов, такой гладенький, прилизанный мужчина, с черными усиками, похожий на эстрадного конферансье:

— Ну, удивили, комсомольцы, — выдохнул он. — Одно слово — молодцы… Все хорошо. Но есть замечание. Всего одно. На сцену выходят танцоры, одетые в комбинезоны. Красивые парни и девушки. А почему бы нам к артистам не добавить реальных комсомольцев. Парочку строителей, парочку заводских рабочих, сельских девчонок. Чтобы симпатичные, статные… Из интеллигенции тоже надо. Ну, тут я подумал. Сам могу рекомендовать достойного кандидата. Вот Борис пусть и выйдет. Образцовый работник, семьянин, служил в армии, работал в уголовном розыске. Сейчас на высокой комсомольской работе в ЦК ВЛКСМ. На таких парней надо равняться. На них комсомол держится. А какой красавец, любому артисту сто очков форы даст.

Какая-то старушка, — ответственный работник Министерства культуры, — оглянулась назад, улыбалась Борису, затрясла кулаком с поднятым кверху большим пальцем. Вокруг ее тонкой шеи почему-то был повязан красный пионерский галстук.

— И пусть выходит, — сказала она. — Это хорошая идея. А мальчик и вправду красивый… Ой, красивый. Ты женат? А то в миг женим.

— Он женат, — живо отозвался Сазонов, решив, что старушка свернула куда-то не туда. — Женат на очень хорошей женщине. Кстати, кандидате наук. И вообще… Не надо захваливать молодого человека. А то он зазнается.

— Вот бы таких парней — побольше, — сказала старушка. — С первого взгляда видно: настоящий комсомолец… Молодец, Боря. Так держать.

Глава 16

С утра Гончар продиктовал пару писем стенографистке, прочитал несколько документов, поступивших из Ленинграда и Новосибирска, а затем пересел на кожаный диван и съел полпачки песочного печенья "Юбилейное", полученного накануне в продуктовом заказе, выпил чашку растворимого кофе, не имевшего запаха. К тому же кофе кислил, будто в него добавили лимон. Гончар остался доволен завтраком. Он закурил и стал наблюдать за Стасом Лыковым, тот сидел за столом у окна и, низко согнувшись, читал бумаги.

— Мы получили ответ из города Шостка Сумкой области, — сказал Гончар. — Это на Украине. Там делают фото и кинопленку. Наша негативная пленка сделана на этом самом комбинате "Свема". Пленка довольно редкая, негативная, черно-белая, 320 единиц. Еще они пишут, что она для фотографов, которые снимают в помещениях при лампах накаливания. Партия небольшая. Вся отгружена в Москву в январе и феврале текущего года. Слышишь — только в Москву. Это уже кое-что. И была реализована через розничную сеть с февраля по май месяц. Далее список магазинов, куда поступил товар. Больше половины пленки было продано через магазин "Юпитер" на Новом Арбате.

— Выходит, все опять сходится на Москве? — Лыков улыбнулся.

— Теоретически можно допустить, что пленку купил гость столицы. Но так ли много в Москве зимой проезжего люда или туристов, которые ищут негативную пленку? Надо посмотреть расширенные списки всех людей, имевших хоть какое-то отношение в проекту 941. Инженеров, конструкторов, их родственников и знакомых. Внимательно проверить, кто из них с февраля по март текущего года был в Москве. Этим займутся оперативники на местах: в Северодвинские, Миасе и Ленинграде. Я сейчас же составлю запросы. Пусть работают.

— Да, это отличная идея…

— Ты очень занят? — спросил Гончар и не дожидаясь ответа, продолжил. — Нужно кое-что выяснить, и срочно. Скоро мы получим новые данные на Шубина, его семью и друзей. И ближайшие пару дней будем читать художественную литературу, которую накропали писатели из девятого управления. Пока есть немного времени, работы еще не подвалило, хочу, чтобы ты сделал вот что. В сумке иностранца нашли ремешок от наручных часов. Широкий, такие сейчас в моде. Не новый, но в хорошем состоянии. Значит, Нил где-то поменял этот ремешок. Самому выполнить такую манипуляцию затруднительно. Нужно хорошее зрение. А зрение у Нила так себе. Он щурится, иногда надевает очки. В Ленинграде он этого сделать не мог, там его днем и ночью опекали чекисты. А в Москве он дважды куда-то пропадал из гостиницы часа на два-три… Это было одиннадцатого и двенадцатого июня во второй половине дня.

Гончар вытащил из ящика стола коричневый ремешок из лакированной кожи и протянул Стасу. Тот повертел ремешок в руках и сказал:

— Ремешок можно запросто самому поменять. Даже человек с плохим зрением справится.

— Пойми, менталитет у западного человека другой. Русский сам сделает. Американцу это в голову не придет. Он зайдет в ремонт часов. И там эту работу выполнит мастер.

— Ну, сменил человек ремешок. Что тут подозрительного?

— Менять почти новый ремешок на другой — глупо. И странное место Нил для этого нашел — Москву. Здесь не лучший сервис, — мягко говоря. И выбор этих ремешков — скудный, нищенский. Он не знал, где здесь эти мастерские, значит, искал их. Для чего? Сменить шило на мыло? Короче, разберись с этим вопросом. Хочу понять: почему Нил это сделал.

Для начала Стас получил справку из информационного центра КГБ. От гостиницы "Минск" на расстоянии до сорока минут ходьбы, — дальше по времени не получается, — четыре мастерских по ремонту часов. Вряд ли Нил брал такси, чтобы добраться до одной из них. Он знает всего два десятка русских слов, объясниться с водителем, — целая проблема. Из гостиницы Нил отлучался приблизительно около четырнадцати часов, в это время на улице Горького слишком много народу, такси не поймаешь. Что ж, значит, он шел пешком. Для начала надо заглянуть в ближние мастерские.

Лыков вызвал служебную машину, побывал по трем адресам, поговорил с приемщиками и мастерами, работавшими одиннадцатого и двенадцатого июня. Показал им фотографии Нила, но никто американца не узнал. На приемке уверенно отвечали, что этот человек не приходил, иначе его бы наверняка запомнили.

Лыков приказал водителю вернуться к гостинице "Минск", здесь он отпустил машину, решив прогуляться. Он дошел пешком до Пушкинской площади, спустился по бульвару к улице Герцена и оказался возле старого двухэтажного дома грязно-серого цвета. Вошел в крошечное душное помещение, за деревянной стойкой сидел мужчина лет сорока в синем рабочем халате, он пил чай и читал газету "Советский спорт". Лыков предъявил служебное удостоверение, вытащил три фотографии Нила и положил на прилавок.

Лицо часовщика сделалось напряженным, лоб мгновенно покрыла мелкая испарина. Когда он отодвигал стакан чая, ложечка зазвенела, рука дрогнула. Он посмотрел фотографии, вернул одну за другой. Левую руку старался держать не на виду, а под прилавком. На указательных и среднем пальцах блатные татуировки перстней, значит, сидел.

— Одиннадцатого и двенадцатого июня? — переспросил часовщик придушенным голосом и поскреб затылок. — Это, значит, десять дней назад? Нет, не видел такого. У меня на лица хорошая память.

— Может быть, у вас сменщик есть или еще кто работает?

— Сменщик в отпуске, я сейчас один. Старушка уборщица приходит по вечерам, через день. Но она совсем слепая.

— У вас ремешки продаются?

— Сейчас нет, — покачал головой часовщик. — Есть браслеты по три рубля двадцать копеек. Стальной и еще золотого цвета. Разного плетения. Вот, смотрите.

Он вытащил из коробки и положил на прилавок несколько металлических браслетов. Лыков внимательно рассмотрел их, будто собрался что-то купить, задал несколько общих вопросов, спросил у часовщика паспорт и переписал данные в записную книжку. Он вышел на воздух и стал подниматься вверх по бульвару, раздумывая, почему часовщик соврал. Опыт оперативной работы, считая работу в уголовном розыске, у Лыкова не так велик, — всего семь лет, но этих семи лет хватило, чтобы научиться немного разбираться в людях и отличать ложь от правды.

Вернувшись в рабочий кабинет, Лыков сделал пару звонков и проверил паспортные данные часовщика. Петр Винник, родился в Москве. Закончил машиностроительный техникум, дважды судим за квартирные кражи и спекуляцию. Последний раз вернулся из заключения четыре года назад. Через знакомых нашел место мастера в ремонте часов, — говорят, у него золотые руки, починит что угодно, от браслетика или колечка с камушком до гусеничного трактора.

По оперативным данным, серьезных дел за Винником нет. Время от времени занимается скупкой и перепродажей импортной радиоаппаратуры и фирменных тряпок. Однако, действует осторожно, поймать Винника с поличным еще не удалось. Теперь понятно, почему он так заволновался в ту минуту, когда перед носом раскрылось удостоверение офицера госбезопасности. Да, испуг можно объяснить… И все-таки Винник врал, будто не встречал иностранца. Почему врал? Ответа пока нет. Лыков рассказал о своем походе Гончару, затем составил короткий рапорт, где предложил установить скрытое наблюдение за Винником и поставить на прослушку его рабочий и домашний телефон.

Глава 17

Борис выхлопотал на работе недельный отпуск, позвонил Гале и сказал, что хотел бы подышать воздухом, государственная дача тестя Вадима Егоровича Шубина в Завидово — как раз подойдет, и не надо тратиться на путевку в дом отдыха. Галя немного удивилась этой поспешности, заметила, что, мол, тебе никогда не нравились те места, но раз уж решил ехать, что ж, — катись. Вадим Егорович наверняка потерпит тебя несколько дней, но только не напивайся, а если напьешься, — не болтай ерунду. Папа не любит болтливых глупых мужчин. И засмеялась, будто сказала что-то смешное.

— Я хотел, чтобы ты спросила у отца, можно ли…

— Ну что за церемонии? Сам с ним поговори. Папа будет рад.

И бросила трубку, она вечно опаздывала. Борис набрал номер, представился секретарю, пожилой мымре, похожей на воспитательницу, через минуту что-то щелкнуло в трубке, он услышал хрипловатый баритон тестя и как-то неожиданно для самого себя оробел, скомкал начало разговора. Сказал несколько общих слов, а затем и попросил разрешение Шубина пожить у него на даче неделю. Тесть спросил, когда он собирается приехать и услышал: хоть сегодня после работы. И сказал, — подходи к шести к главному подъезду Госплана на проспекте Маркса, Шубин будет как раз в тех местах и его подберет.

Борис повесил трубку побродил по кабинету, вспоминая подробности разговора. Шубин всегда говорит ровным негромким голосом, повышая его только в минуты гнева, редко выражает радость и вообще какие-то человеческие чувства. Но сегодня, кажется, голос был каким-то другим, по-человечески теплым. Он действительно обрадовался звонку зятя и неожиданной просьбе, если вообще способен радоваться. Однако не предложил прислать за Борисом машину, ведь тестю ничего не стоило, — одно слово, — и казенная "Волга" примчится хоть на край света. Он знает, что Госплан хоть и недалеко от работы Бориса, но добираться туда неудобно. Это вообще в характере Шубина, — не баловать близких людей вниманием и заботой.

Ровно в шесть Борис подошел к зданию Госплана, чуть поодаль от главного подъезда увидел черный "ЗИЛ". На переднем сидении рядом с водителем сидел Шубин в сером костюме. Борис залез на заднее сидение, машина сорвалась с места и помчалась по улицам и набережной. Перед "ЗИЛом" катила "Волга", там сидели водитель и охрана: три паренька в костюмах и светлых рубашках. В дороге Вадим Егорович, как обычно, молчал, смотрел куда-то в даль или вытаскивал бумаги из портфеля, читал и снова смотрел в даль.

Водитель, серьезный дядька лет пятидесяти с простым лицом, никогда не открывал рта, если его не спрашивали, и, кажется, знал всего несколько слов: здравствуйте, до свидания и добрый вечер. Выехали на загородное шоссе, первая машина, отпугивая водителей короткими гудками и мигалкой, спрятанной под решеткой радиатора, освобождала левый ряд, за ней неслась машина Шубина. Сто пятьдесят километров одолели за час с небольшим. За всю дорогу Шубин не задал ни единого вопроса, только заметил вслух, кажется, самому себе, что погода к вечеру испортится. Подъехали к зеленому забору, встали у какой-то будки и, когда ворота открылись, тронулись дальше по узкой асфальтовой дороге, — здесь очень редко попадались машины, государственные или частные, пешеходов не было. "Волга" с охраной осталась по другую сторону забора.

Могло показаться, что дорога шла диким лесом. Высокие сосны, березки и только изредка, если хорошо приглядеться, увидишь за деревьями, вдалеке от дороги, деревянный дом с двускатной крышей и застекленной верандой, но в окнах нет света. Большая часть домов пустовала, в других спасались от жары и городской духоты важные партийные боссы и высокие государственные чиновники.

Жизнь здесь шла медленно и монотонно, по раз и навсегда заведенному порядку, точнее, никакой жизни не было видно. Никто не ездит на велосипеде, не слышно детских голосов, музыки, не видно отдыхающих. Шубину могли найти дачу поближе и покомфортабельнее, но он почему-то любил это место. Подъехали к дому, когда небо потемнело и по крыше забарабанили крупные дождевые капли. Шубин, подхватив портфель, поднялся на крыльцо. Он остановился на верхней ступеньке и бросил взгляд на спортивную сумку, которую держал в руках Борис, синюю с крупной надписью Adidas. Этот короткий взгляд был удивленным, каким-то странным, будто брезгливым. А, может быть, Борису просто показалось.

Шубин ушел к себе в комнату. Водитель вытащил из багажника какие-то бумажные сумки, занес их на кухню и незаметно уехал. На веранде Бориса встретила Клавдия Ивановна. Он не знал, что теща здесь. Одетая в неряшливое платье с коротким рукавом, с оголенными дряблыми руками, она выглядела уставшей и чем-то расстроенной, глаза красные, будто она не высыпалась или недавно плакала.

— Боренька, как я рада, что ты приехал, — она обняла зятя и снизу поцеловала в подбородок. — Какой ты молодец. Как хорошо… Полтора месяца не был. Ты еще не забыл, где твоя комната? Ужинать будем через час.

Борис вошел в комнату, где они обычно останавливались, когда приезжали сюда с Галей. Две железные кровати, старый платяной шкаф, дешевая стеклянная люстра с рожками и ни капли человеческого уюта. Борис переоделся в спортивный костюм, вышел на веранду. Хотел присесть к столу, но тут увидел Николая. Единственный сын Шубина сидел в темном углу и делал вид, что читал газету. Он был небрит, с отечным с похмелья лицом, одет в цветастую рубашку и синие брюки. Николай поднял глаза от газеты, молча кивнул, что-то буркнул под нос и снова углубился в чтение.

Это был красивый мужчина, с каштановыми вьющимися волосами, точеным лицом и пронзительно синими ясными глазами. Дело немного портил глубокий шрам на лбу и похмельная отечность лица. До двадцати семи лет Николай числился студентом какого-то института, потом его то ли выгнали, то ли сам ушел. И чем занимается — неизвестно. О нем в семье почти никогда не говорили. Если в доме появлялся Николай, значит, — быть неприятностям. Он просто так никогда не приходил, только с какой-то просьбой, чаще всего просил денег или еще что-то, — к семейным тайнам Бориса близко не допускали, да он в эти тайны и не лез. Вот и сейчас Николай ждал, когда отец примет душ и переоденется с дороги. Борис вышел, постоял на крыльце, дождь перестал, потянуло ветерком. Он спустился вниз по ступенькам, вышел на дорогу и прошелся по асфальту. Было тихо, людей не видно, ветер свежий и приятный. Пахло близкой осенью, грибами и дождем.

Борис побродил и вернулся, когда прошел час с небольшим. Он был немного голоден, но ужин уже подали. На веранде не было ни души, теща куда-то пропала, и Николай ушел. Справа широкий длинный стол, сервированный белыми тарелками с золотыми ободками. Супница, закрытая крышкой, плошка с помидорами и огурцами, тарелка с селедкой и запотевшая литровая бутылка "Столичной", экспортный вариант. В коридоре никого не видно. Борис взял номер "Огонька", сел на стул возле двери и стал лениво переворачивать страницы, дожидаясь, когда появится Клавдия Ивановна и позовет к столу. Но никто не шел.

Вдалеке слышался какой-то шум, не сразу разберешь, что это голос Вадима Егоровича. Кажется, он с кем-то разговаривает по телефону из своего кабинета. Были и какие-то другие шумы, чьи-то шаги в темноте коридора, звяканье посуды. Небо снова нахмурилось, потемнело. Борис сидел в полумраке, не зажигая света, прислушивался. Он чувствовал себя здесь чужим человеком, никому не нужным, лишним. По крыше забарабанили крупные дождевые капли. Ударил далекий гром, и дождь застучал с новой силой.

Голос затихал, — и становилось слышно, как ходят механические часы с кукушкой, висевшие на противоположной стене. Снова загудел голос Шубина, он дорос почти до крика, но оборвался, и стало тихо. Скрипнула дверь, из темноты коридора на веранду вышел Николай. Он смотрел себе под ноги, будто что-то потерял. Лицо с правой стороны было красное, будто обожженное кипятком, под носом кровь. Он опустил голову, подошел к вешалке, снял нейлоновую куртку и снова повесил. Развернулся, вошел в коридор, зажег свет в ванной.

Теперь был слышен звук льющейся из крана воды. Из темноты коридора появилась Клавдия Ивановна, вытирая слезы салфеткой, она хмурилась, смотрела в сторону. Включила тусклый светильник под потолком. Снова вышел Николай, лицо вымыто, волосы расчесаны, он прижимал к распухшему носу платок, левый глаз заплыл. Клавдия Ивановна подошла к сыну, обняла, что-то зашептала в ухо, но тот освободился, натянул нейлоновую куртку. Быстро спустился с крыльца.

Борис встал со стула, выглянул за окно, он видел, как от дачи в сторону дороги уходил Николай. Лил дождь, быстро темнело. Хотелось догнать, Николая, что-то ему сказать… Но что тут скажешь.

* * *

Вадим Егорович, одетый в тенниску на трех пуговицах и легкие брюки, вышел к ужину позже обычного, он сказал Борису, чтобы наливал. Выпили несколько рюмок "Столичной", поели молча, только иногда обменивались короткими репликами. После водки и котлет с вареной картошкой и свежими овощами Шубин как-то обмяк, разрумянился и повеселел. Он поднял до уровня груди правую ладонь, расставил пальцы, довольно короткие, поросшие волосами. С внешней стороны ладонь распухла, большой палец в основании отек, сделался каким-то желто-зеленым.

— Да, послал мне Бог сына, — сказал он. — Сколько бил эту сволочь, — ему хоть бы что. На ночь привязывает к разбитой физиономии бодягу, разведенную подсолнечным маслом. А утром встает, — будто ничего не было. Где он?

— Уехал в Москву, — сказал Клавдия Ивановна.

— И пусть катится, хорек вонючий. Один раз я палец сломал, когда дал ему в морду. Вот и сейчас. Видишь, отекло?

Борис кивнул.

— Ты "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына читал? — без всякого перехода спросил Шубин. Он не дожидался ответа, наверное, подумал, что правды все равно не услышит.

— "Один день Ивана Денисовича" читал, — соврал Борис.

— "Один день" — жидковат. Работают зеки, кладут кирпичи… Скучно. И в чем тут новизна? А вот "Архипелаг" — вещь занятная. Видная работа. С первых строк понятно, что автор провел настоящее исследование, разобрался в проблеме. А не из пальца высасывал. Видно, что сам сидел и на своей шкуре понял, что такое зона. Да, такая проза производит впечатление. Я начал уже давно, но нет времени дочитать до конца. У меня парижское издание. На такой белой, очень тонкой бумаге. Если хочешь возьми, пожалуйста…

Выпили чаю с баранками и вареньем. Шубин поднялся и удалился, даже не взглянув на жену. Борис постоял на крыльце, слушая шум дождя в темноте. Вдруг снова появился Шубин с книгой, молча сунул ее в руки Бориса и ушел спать.

Глава 18

Утром Борис вышел на веранду, чайник был еще горячим, на тарелках, прикрытых стеклянными колпаками, сыр и яйца. Тут не было никого, возможно, он в доме один. Значит, можно рискнуть, войти в кабинет Шубина, осмотреться, пошарить в столе и сейфе. Борис живет на даче уже третий день, но до сих пор не имел такой возможности, — рядом вечно крутились теща или прислуга, — только заглянул пару раз, чтобы поздороваться с Шубиным. Еще одно неудобство, спальня и кабинет тестя всегда попадают в поле зрения домработницы Елены Ниловны. Она все видит, слышат, так и зыркает глазами.

Борис вернулся в свою комнату, вытащил из-под кровати корзинку для грибов, сплетенную из прутиков ивы, положил на дно фотоаппарат "Зенит", прикрыл спортивной курткой. Нельзя, чтобы кто-то из домашних увидел у него камеру. Начнутся вопросы, зачем и как… Он выглянул в коридор: прислушался. На кухне скрипели половицы, значит, Ниловна здесь. Топчется, вечно придумывает какую-то ненужную работу, лишь бы целый день торчать в доме и как цепной пес охранять подступы к кабинету хозяина.

На веранде он выпил кофе, посидел за столом, листая газеты, что накануне привез из Москвы Шубин. Основная тема: подготовка к Олимпийским играм, на закуску, — заметки о начинаниях производственников, — лучшие коллективы достойно встречают 26-й съезд КПСС, что состоится в следующем году, работают под лозунгом "Пятилетке качества — рабочую гарантию". Борис перевернул страницу: план по строительству, план по уборке хлеба, план по заготовке металлолома и прочая лабуда, — читать нечего. В этой стране люди только и делают, что перевыполняют план и улучшают производственные показатели, — никакой личной жизни, ничего для души.

Было тихо, только из открытой двери в коридор, доносились неясные звуки. Видимо, это домработница мыла посуду. Хозяин уезжал чуть свет, сегодня в город собиралась и Клавдия Ивановна, но уехала она или нет, — сказать трудно. А идти на хозяйскую половину дома не хотелось. Решая, что делать, Борис налил еще одну чашку кофе. Ему нравилась просторная веранда, заставленная разномастной казенной мебелью с бирками инвентарных номеров. Тут были два стола, два полированных серванта, набитых посудой, тоже казенной, плетеная мебель — кресла и стулья, два широких лежака и даже книжный шкаф. В дальнем углу — батарея пустых бутылок, — Канада, Марокко, Шотландия, Франция, — по наклейкам можно изучать географию.

Борис, прихватив корзинку, вышел на крыльцо, спустился по ступенькам.

В лесу, где стояла дача, почти не встречалось мелкого сорного подлеска, вокруг старые деревья, в основном высоченные корабельные сосны, — стоят далеко друг от друга, не загораживая свет неба. Когда поднимается ветер, шумят кронами в высоте. Дом брусовой, обшитый снаружи и изнутри вагонкой, крашенный в серо-зеленый цвет, с двускатной шиферной крышей, потемневшей от дождей. Примитивизмом планировки дом уступал разве что солдатской казарме.

Борис обогнул дом справа, прошел вдоль окон хозяйской спальни, повернул за угол и поспешил назад, увидев, как вдруг распахнулась задняя дверь. Елена Ниловна, одетая в серую юбку и кофту, с гладко причесанными волосами, собранными в пучок на затылке, спускалась с крыльца. По тропинке между деревьями она направилась к дороге, в руках большая сумка из парусины. Борис подумал, что эта Елена совсем нестарая женщина с ладной фигурой, недурная лицом, могла бы запросто устроить личную жизнь, но так вжилась, так полюбила роль старой добродетельной девы, что уже не выйдет из нее никогда. Он испытал волнение и азарт. Ниловна шла быстро, торопилась скорей вернуться. Бросать свой пост она не хотела, но, видимо, хозяйка перед отъездом в Москву оставила какие-то поручения. До поселка и обратно больше часа. На такой щедрый подарок судьбы Борис даже не рассчитывал.

Он вернулся, чтобы убедиться, что в доме никого, громко позвал Клавдию Ивановну, — ответа не было. С веранды дверь ведет в темный и длинный коридор, направо и налево двери спален, абсолютно одинаковых. Внутри кровати с панцирными сетками, бельевые шкафы, тумбочки, на окнах тюлевые занавески и серо-коричневые шторы. В комнатах всегда темно и сыро. В конце коридора слева кухня, где днем копается, готовится к ужину тихая как мышь Елена Ниловна, из которой и двух слов клещами не вытянешь. Она умеет незаметно исчезать и появляться. И одевается как, будто хочет быть похожей на мышку: юбка, кофточка, туфли, — все серое. Кажется, топни на нее ногой, и от страха она нырнет под пол, в норку и останется там жить.

Борис толкнул дверь. Спальная — это комната аскета. Бельевой шкаф, кровать с жестким матрасом и прикроватная тумбочка с лампой, — вся обстановка. На тумбочке обложками вверх две раскрытые книги: воспоминания Жукова и воспоминания Туполева. А закрытая — "Бессонница" Александра Крона. Борис покопался в шкафу. Ничего особенного. Три летних костюма. Стопка белых рубашек… Он снова вышел в коридор.

Справа, наискосок от кухни, кабинет Вадима Егоровича, ключ в замке. Старомодный письменный стол, покрытый зеленым сукном, похожий на биллиардный. Потертое кожаное кресло, книжные шкафы с казенным собранием сочинений Ленина в темно-синем переплете, Большая советская энциклопедия, — старое издание с золотым тиснением, техническая литература. Эти книги никто никогда даже не открывал. Бюстик Карла Маркса на столе, чернильный прибор с кремлевской башенкой, стопка американских научных журналов, железная лампа с зеленым стеклом, — тоже все казенное под инвентарными номерами. Вдоль стены кожаный диван, в дальнем углу сейф в рост человека.

На столе много бумаг, папки с чертежами и текстами. Как и все комнаты, кабинет темный, и, от того что редко открывали окна, сыро и густой запах табака. Борис поставил корзинку на пол, сел в кресло, просмотрел бумаги на столе. Это материалы к новому Пленуму ЦК КПСС, которые раздают всем будущим участникам. Статистические данные, какие-то таблицы, графики роста экономики, — макулатура, ей в холодную зиму только печку истопить. Борис выдвигал ящики стола. В них папки с документами, видно, что не новыми, с краев бумага захватанная.

Наградной пистолет в деревянной шкатулке с резной крышкой, несколько коробок с патронами, несколько нераспечатанных коробок с авторучками, — видимо, чьи-то подарки. В другой шкатулке какие-то памятные знаки, юбилейные медали… Все не то. Борис поднялся, — подошел к шкафу, поднял руку, сдвинул в сторону модель военного самолета на блестящей подставке. Под ней фигурный ключ.

Борис подошел к сейфу, открыл замок и повернул ручку. Он перебирал содержимое сейфа минут десять. Наконец выбрал две бордовые сафьяновые папки, с золотым тиснением. На первой странице приклеена бирка: "В ЦК КПСС, Совершенно секретно, экземпляр № 3". Борис действовал быстро, будто по сто раз отрепетировал каждое движение. Он раскрыл верхнюю папку, вытащил и разложил на столе бумаги, задернул тюлевые занавески и плотные шторы, включил верхний свет и настольную лампу. Он вытащил камеру из корзинки, примерился. Света едва хватало, но разобрать текст будет можно, если правильно проявить пленку.

Он сделал несколько фотографий. Поменял листки бумаги, снова стал фотографировать. Он отщелкал одну кассету, перезарядил камеру, отщелкал вторую и посмотрел на часы. Ниловны нет уже час. Сердце билось, как собачий хвост. В запасе наверняка есть еще немного времени, но трудно сказать, сколько точно. Напрасно он потратил минут семь на письменный стол, где тесть ничего серьезного не хранит. Надо было с сейфа начинать. Борис успел снять еще одну кассету до конца и сказал себе, что дальше нельзя, надо уходить. Сложил бумаги на место, запер сейф, выскользнул в коридор и повернул ключ в замке.

* * *

Еще три минуты провел в своей комнате, пряча отснятые пленки, вышел на веранду и, усевшись на диване, отгородился газетой. Ниловна появилась, не издав ни звука, она словно соткалась из воздуха. Пожелала доброго утра и спросила насчет завтрака. Есть пшенная каша, творожная запеканка с изюмом, можно пожарить яичницу. Он ответил, что пшенная каша — это как раз то, о чем он мечтал последние сто лет. Голос звучал ровно и спокойно. Ниловна внимательно смотрела на него, хотела, но не решилась спросить, давно ли он поднялся. Поджала бескровные губы и уползла на кухню.

После завтрака Борис взял корзинку, вышел из дома. Тишина, перед домом деревянный стол, вкопанный в землю и две лавочки. Иногда за этим столом Шубин пьет чай, разложит перед собой газеты и сидит. Прошлым летом Борис видел, как на дачу к Шубину пришел член Политбюро ЦК КПСС востроносый и седой Константин Устинович Черненко. Под мышкой шахматная доска, но внутри нее не шахматные фигуры, а шашки. В серой курточке, сшитой из какой-то дерюжки, тренировочных штанах, растянутых на коленках, он был похож на пенсионера, который не против сообразить на троих.

Они с Шубиным сели за этот стол, сыграли несколько партий, поболтали о пустяках, Черненко пожаловался на печень и засобирался, — время принимать лекарства. Тут примчался какой-то мужчина, референт что ли, увел своего хозяина за руку. Боялся, что тот заблудится на обратной дороге или сил в тонких дрожащих ногах не хватит, чтобы вернуться. Приходили и другие важные люди, сидели, разговаривали разговоры. О болезнях, лекарствах, погоде, сварливых женах и заодно уж, — о судьбах человечества. Но судьбы человечества, кажется, волновали этих стариков гораздо меньше, чем собственная подагра.

Когда-нибудь благодарные потомки поставят на стол латунную табличку: "На этом месте было принято историческое решение нанести превентивный ядерный удар по Соединенным Штатам Америки. Это решение стало первым решающим шагом к победе СССР над мировым империализмом". Впрочем, благодарных потомков после ядерной войны не будет, и неблагодарных тоже, даже тараканов на кухне Ниловны не останется. Земля превратится в облако космической пыли… Интересно, в каком звании Ниловна, лейтенант? В ее-то годы… Нет, по выслуге лет, ей наверняка уже присвоили капитана госбезопасности.

После вчерашнего дождика лес был влажным. Борис дошел до сплошного двухметрового забора, долго брел вдоль него, пока не наткнулся на распахнутую калитку. Дальше тянулся такой же сырой смешанный лес, скучный, почему-то без птичьих голосов, без людей, без звуков. Можно пройти километры в любом направлении — и не встретишь никого, не услышишь постороннего шума. Туман в оврагах, старые березы и сосны, серое небо. В этом есть что-то мистическое, первобытное, — огромный лес, пустой и враждебный. Борис бродил до обеда, повернул назад, но дорогу нашел не сразу, — долго плутал, пока не наткнулся на зеленую плоскость забора, пошел по нему к калитке.

На выходные в гости к Шубиным приехали супруги Захаровы, старые, еще с войны, приятели и еще какой-то давний друг Шубина, директор крупного оборонного завода в Челябинске. Обслугу отпустили, Борис натаскал веток, перетащил плетеные кресла на воздух, расставил кружком, до поздней ночи они сидели в лесу жгли огромный костер, смотрели на огонь, выпили много, но пьяных не было. Дача оставалась пустая. Борис несколько раз ходил в дом, то за минеральной водой, то за очередной бутылкой и подолгу задерживался. За этот вечер он успел израсходовать запасы пленки, и переснять все документы из портфеля Шубина. Он сложил отснятые кассеты в своей комнате, под половицу, — лучшего места не было, а когда вернулся к костру в последний раз, тесть говорил о литературе:

— С Солженицыным все ясно — он враг. Всегда был врагом. И злобы в нем, и яду — через край. Но как понимать наших советских писателей? Тех, кто обласкан славой, кто деньгам счет давно потерял? Но вот я недавно был в поселке Красная Пахра, где писатели живут. Зашел к одному литератору, члену правления Московской писательской организации. Посмотрел его дачу. У меня челюсть отвалилась. Огромный дом, шведская столярка, письменный стол ручной работы, бильярд… В гараже новая "Волга". У меня ничего подобного нет. Машина — казенная, дача — государственная. Квартира, — тоже государственная. Завтра снимут меня с работы, с чем я останусь? Пенсия — вот все мои льготы. Плюс к ней грыжа, которую еще в войну нажил. И партийный билет.

— И что этот писатель? — директор челябинского завода весь вечер задавал вопросы, сыпал ими без передыха. Оторванный в своей провинции от светской жизни, он наверстывал упущенное в обществе Шубина.

— Улыбается писатель, показывает свое хозяйство. Мы с ним давно знакомы. Поэтому я его так, по-свойски спросил. Мол, ты от советской власти все это получил. Дачу, две машины, две кооперативных квартиры. Жена вся в бриллиантах. Из заграниц не вылезаешь. Если кто-то в этой стране живет при коммунизме — это вы, писатели. В прошлый раз выпустили его повесть в "Роман-газете". Знаешь какой гонорар? Миллион. Я не шучу. Миллион рублей. При средней зарплате в стране сто тридцать рублей в месяц. Значит, — я ему говорю, — ты свой гонорар получил? Так чего же ты тогда на советскую власть зубы точишь? Только и смотришь, как ее за ляжку тяпнуть. Прямо слюной исходишь от ненависти.

— Потому что писатели через одного — евреи. И этот твой друг ответил?

— Смеется, что ему… Много таких смешливых теперь развелось. Вот Владимира Солоухина почитай — сплошная антисоветчина. Или Нагибина открой. Вроде бы любовь, лирика, охота, городская проза… А вчитайся, — настоящая махровая антисоветчина. Или Всеволода Кочетова возьми. Роман "Чего же ты хочешь", который он незадолго до смерти написал. Уж от Кочетова не ожидал… А этот, Юрий Трифонов. За первый роман за "Студентов" ему Сталинскую премию дали. И до чего докатился… Господи… И мы это дерьмо печатаем, причем — на государственные деньги. Даже в театрах ставим.

Разошлись под утро, Борис был пьян настолько, что едва добрел до своей кровати, разделся в темноте и упал лицом вниз, — будто сознание потерял.

Глава 19

Председатель профсоюзного комитете Сергей Быстров, дядька лет пятидесяти, как всегда, казался бодрым и полным сил. Он был сухощавым, делал зарядку, подкрашивал седину хной и даже пытался бросить пить. Быстров дважды прочитал заявление Бориса, в котором тот просил предоставить за наличный расчет автомобиль "Волга", вздохнул и сказал:

— Нет вопросов, старик, машина, считай, твоя. О цвете кузова будешь договариваться сам, на месте. Цвет — это по желанию покупателя. Насколько я знаю — взятка в размере ста рублей. Но учти: я тебе ничего такого не говорил. Ну, девять тысяч ты на "Волгу" нашел, и на сто рэ разоришься. Значит, переходишь в высшую автомобильную лигу… Да, тебе по статусу полагается. С таким тестем ездить на старом "Жигуле" — это хуже чем… Хуже чем государственное преступление. Тесть деньгами помог?

Борис только развел руками, ясное дело, без тестя такую покупку не потянул бы.

— Ясно, дерзай. Одну машину взял наш начальник хозяйственного управления. Он сказал так: выхожу на пенсию, делать будет нечего. Стану сдувать пылинки с новой "Волги". Чем ни занятие? Ладно, старик, ты свободен. Прокатишь как-нибудь. А лучше — бутылку поставишь. Как только заявление подпишет Пастухов, я тебе позвоню.

— Сколько ждать?

— Ну, неделю. Или ты очень спешишь? Завидую я тебе, Боря, все у тебя в жизни легко получается. Все просто. А я вот…

Он хотел рассказать грустную историю своей неудачной женитьбы и тоскливой семейной жизни, но в последний момент передумал. Только вздохнул и пригладил ладонью рыжеватые волнистые волосы, почесал переносицу и внимательно посмотрел на Бориса.

— Между нами, старик: ты неважно выглядишь. Глаза, как у бешенного кролика, кровью налились. Ты что в последнее время усугубляешь? — Быстров щелкнул пальцем по горлу. — Если это серьезно, — завязывай пока, не поздно. Я сам не трезвенник, но…

— Я в рот глотка не брал уже неделю. Третью ночь подряд не высыпаюсь. Одна старая сучка из верхней квартиры по ночам стучит железной палкой или молотком по батарее отопления. Постучит, заснет… Проснется и давай опять. Я уже к ментам жаловаться ходил. Им по фиг: это не по нашей части. Звонил в службу психиатрической помощи. Врачи говорят: для госпитализации нет показаний. Кому еще жаловаться? Только в партийную организацию по месту жительства. Эта ведьма ко всем своим заслугам еще и член КПСС с какого-то лохматого года. Участвовала в революции, пережила войну. Ну, чтобы сегодня отравлять мою жизнь. Партийная лярва. Впрочем, я про партию ничего не говорил.

— А я ничего не слышал. Поднимись к этой ведьме и выброси ее из окна.

— В следующий раз так и сделаю.

— А как спит твоя жена?

— У нее есть фирменные затычки для ушей. И нервы крепче моих. Как стальная проволока.

* * *

Быстров перезвонил через пару дней и сказал, что с машиной вышла, — как бы это сказать, — небольшая накладка. Одним словом — ничего не получится. Если есть желание пересесть на "Волгу", — придется дождаться следующего года. А та машина, что была в продаже, к сожалению, уплыла, — сам Быстров об этом узнал пять минут назад.

На имя первого секретаря ВЛКСМ Пастухова поступило письмо со Старой площади из ЦК КПСС. У них в этом году свои фонды на новые "Волги" исчерпаны. А большому человеку, — некоему Сазонову, заведующему отделом строительства, — срочно нужна машина. Партийцы просят у комсомольцев выделить "Волгу" из их фондов, ну, как обычно, — в порядке исключения. Конечно, в другой раз им можно было деликатно отказать. Какого черта? На ЦК и так машин выделяют целую кучу, — а им все мало. Скорее всего, тачка нужна какому-нибудь сынку большого человека, чтобы с девочками кататься.

Но скоро в здании ЦК ВЛКСМ начнется ремонт, строительные материалы в магазине не купишь, их через Старую площадь распределяют. Не отдашь им "Волгу", они в отместку оставят комсомол без импортного кафеля, без наборного паркета или вместо немецких унитазов подсунут родные, отечественные. Поэтому сейчас начинать эту мелкую мышиную возню, никак нельзя, — такая политика. Быстров сказал, что Борис еще молодой парень, год поездит на "Жигулях"… Хотя есть другой вариант: можно позвонить тестю, тогда недоразумение с "Волгой" наверняка как-нибудь утрясут, быстро и тихо. В принципе, тести нужны для того, чтобы решали проблемы детей.

Борис положил трубку и пару минут раскачивался на задних ножках стула, глядя в противоположную стенку, на здоровенный календарь с Софией Ротару. Он думал о том, что надежда получить машину еще остается, надо сходить к Сергею Сергеевичу Лукову, начальнику хозяйственного управления. И вымолить у него переуступить очередь на машину.

Луков выслушал Бориса внимательно, с серьезным видом полистал перекидной настольный календарь, сказал, что машину он собирался брать через две недели, — уже пришла открытка из магазина. И что бы ни случилось, — пусть небо упадет на землю или земля на небо, — это без разницы, — он свою "Волгу" получит, костьми ляжет, но получит. Он долго откладывал деньги на это дело, именно на "Волгу", продал дом умершей тещи, — как раз три тысячи не хватало, — и вот "Волга" почти в кармане. Осталось шаг шагнуть. Она ему ночами снится, не курорты, не водка, не бабы, а "Волга", — бежевого цвета, — и отдать свою мечту, пусть даже хорошему человеку, — все равно, что застрелиться. Все равно что удавиться. А давиться не хочется, особенно за три месяца до выхода на пенсию.

— Мне шестьдесят стукнет — и все, — сказал Луков. — Меня тут, в вашем комсомоле, лишнего дня держать не станут. И заранее предупредили, что некий человек уже ждет, когда должность освободится. Да и мне самому на хрен нужно портки просиживать. Все равно это не работа, а один геморрой. Сколько на меня анонимок писали, что ворую… Два толстых тома можно из них составить. Сколько приходило комиссий, проверок. Но я чистый. Поэтому решил, — уйду сам. Пошли они в… Не хочу больше тут… А пенсионер "Волгу" хрен получит. Даже "Жигулей" не дадут. Грамоту только — за безупречный долголетний труд. Я ее повешу в дачном сортире. Боря, это мой последний шанс. Другого не будет. Понимаешь?

— Мне очень надо.

Борис понимал, что спорить бесполезно, даже небезопасно, но не мог сдержаться. Этот Сергеич только с виду кондовый свойский мужик, — но простота обманчива. Знающие люди говорили, что он состоит нештатным осведомителем на Лубянке, и доносы научился писать виртуозно. Этим слухам можно верить, можно не верить, но о них нельзя забывать. Борис мог отделаться туманными намеками и посулить Лукову две тысячи рублей, даже две с половиной, за то, что тот уступит машину. Обещать больше, по сути вслух предлагать взятку, да еще в служебном кабинете в рабочее время, — слишком опасно. Да и деньги нешуточные. Сразу возникнут вопросы: откуда такое богатство привалило? Любимая бабушка умерла? Или что? Борис решал, что сказать, — и не мог решить.

— Это что же за надобность? — Сергей Сергеевич улыбнулся, показал темно коричневые от табака зубы, покрутил в руках пачку сигарет "Краснопресненские", вытащил одну. — Ну, что за срочность у тебя такая?

Борис медлил с ответом, до последней секунды взвешивал шансы, но рисковать передумал.

— Жену обещал отвезти на Кавказ. Прокатать по военно-грузинской дороге…

— Господи, Боря, — у тебя сердца нет. Гробить новую "Волгу" на бездорожье… На Кавказ переться, через всю страну. Как сказал поэт: летайте самолетами "Аэрофлота", любите на лету. Если у меня и была капля сомнения, теперь ее не осталось. "Волгу" ты от меня не получишь. Кстати, откуда у тебя такие деньжищи? Секрет? Ну-ну… Если бы теща не осчастливила меня своей кончиной, "Волга" досталась тебе. Но старушка прибралась.

— Что ж, поблагодари от меня покойную тещу.

— Если не забуду. Кстати, никогда не видел твою жену. Она много старше тебя?

— С чего ты взял? — Борис наигранно рассмеялся. — Мы ровесники.

— Понятно…

Вроде шутил Луков, губы сжал, смотрел недобро. Даже руки дрогнули, и сломалась не прикуренная сигаретка.

Глава 20

Поступили материалы на кандидата в члены Политбюро члена ЦК КПСС Вадима Егоровича Шубина, это были копии совершенно секретных документов, сброшюрованные в четыре довольно толстых книги. Полное жизнеописание, объективки на родственников, друзей и знакомых. Гончар разделил папки, засадил за чтение Лыкова и сам, не поднимая головы, шелестел бумажками до обеда. Он перекусил бутербродом и продолжил чтение, к вечеру кое-как почти все осилил. Когда стемнело, включил лампу, всухомятку сжевал второй бутерброд, что принес из дома, хотел читать дальше, но глаза устали. Он отпустил по домам женщин секретарей, сел на диван к журнальному столику и подогрел электрический чайник. Сделал две чашки растворимого кофе с сахаром и приказал Лыкову закончить чтение, — небольшой перерыв не помешает.

— Сначала я взял не тот том, он посвящен юности Шубина, службе в армии, — Гончар развалился на диване и закурил. — А в таких делах лучше начинать не сначала, а с конца. Сегодня моя педантичность сыграла против меня. Прочитал почти все от корки до корки. Хотя половину, а то и больше, можно было пропустить. Молодость Шубина — типичная для людей его поколения. Вышел из низов, после учебки попал на фронт, ранен, награжден, вступил в партию…

— У меня тоже отец был на фронте…

— Не сбивай меня… После войны Шубин закончил техникум, затем институт тяжелого машиностроения. Ему было чуть за тридцать, когда он стал директором крупного оборонного предприятия и членом Челябинского обкома партии. И дальше все в том же роде — покатился, как железнодорожный состав по путям. Все прямо и прямо. И еще в гору… Как пишут в характеристиках: коммунист, беззаветно преданный идеалам партии, несгибаемый ленинец и так далее. Так хорош, хоть икону с него пиши.

— Да, биография впечатляет, — сказал Лыков.

Он украдкой посмотрел на часы, почти девять вечера, а начальник, кажется, хочет продолжить чтение до полуночи. Хорошо бы объективки на сон грядущий прочитать, — быстро заснешь. Только выносить документы из этой комнаты строго запрещено. Гончар, словно угадав эти мысли, сказал:

— Ты торопишься? Может быть, работа мешает личной жизни?

— Нет, нет, все в порядке, — щеки Лыкова зарумянились, но в полутьме это было почти незаметно. — Надо сегодня добить эту литературу. Ну, раз уж начали.

— Есть у Шубина только одна слабина — бабы. Ты обратил внимание, сколько к его делу подшито анонимок? И каждая вторая — о его женщинах или его женщиной написанная. То он с одной спит, то с другой. А потом расстается. А женщины с оскорбленным самолюбием узнают адрес партийной организации, берут бумагу и строчат: прошу принять меры. Народ-то грамотный. Если бы не женщины, Шубин давно бы вошел в Политбюро ЦК. Правда, последние лет семь анонимок на него почти не поступало. Побаиваются жаловаться на такого большего человека.

— Может быть, бросил он это баловство, ну, с женщинами?

— Нет, не бросил. Ты просто кое-что еще не читал. И женщины все те же, того же сорта, что и раньше. Среднего сорта. Не самые молодые, не самые стройные и умные, из простых. Заведующая парикмахерской, администратор гостиницы. Последние года полтора он встречается с некой Голуб Оксаной Сергеевной, директором ресторана "Русская сказка". Это заведение — почти у кольцевой дороги. От метро "Сокол" на трамвае. Примерно раз в неделю он бывает у нее дома. Жена Шубина почти все лето сидит на государственной даче в Завидово. В город возвращается примерно один раз в десять дней. Переночует, возьмет новые книги и вернется обратно. А Вадим Егорович пожинает запретные плоды холостяцкой свободы. Он мужчина крепкий, в соку…

— Вы думаете Голуб…

— Чего тут думать, — надо ее проверить, — нахмурился Гончар. — Мне эта любовная связь, эта Голуб активно не нравится. У нее взрослый сын, великовозрастный болван. Не учится, не работает, мама купила ему справку, он закосил от армии, и теперь болтается как цветочек в проруби. От такого не знаешь, чего ждать. А Шубин постоянно бывает у этой женщины. Мало того, — остается ночевать. И в портфеле таскает такие документы, за которые любая разведка мира заплатит астрономические деньги, не торгуясь. И деньги эти очень просто получить. Особенно если есть добрый знакомый в каком-нибудь западном посольстве. И умеешь пользоваться фотоаппаратом. Завтра надо запросить все материалы на Голуб и ее сына.

— Еще что-нибудь?

— Прикидываю, что бы такое сделать с этой директрисой… Ну, чтобы дело поскорее двигалось. Некогда нам с ней возиться. Вот что подумал: неплохо бы ее посадить. Недели на две для начала. Она работает директором ресторана, значит, упрятать ее за решетку — ничего не стоит. Повод найдем. Она посидит, мы устроим обыск в квартире. Прощупаем сына. А потом, если Голуб окажется чистой, — выпустим ее и снимем обвинение. Что скажешь?

— Отправить ее в кандей, — не проблема. Но Шубин может сделать всего один звонок кому-нибудь из самых больших людей, с которыми он водит дружбу. В деле написано, что он ходит на хоккей на приз газеты "Известия". И сидит в ложе рядом с Брежневым и министром обороны Устиновым. Вот это и есть — близкий круг его друзей. Ну, Шубин снимет трубку, — и Голуб на свободе. А мы… С нас могут запросто погоны снять.

— Двойка тебе по психологии, — добродушно усмехнулся Гончар. — Ты прочитал много чего о Шубине, но не разобрался, что это за человек. С одной стороны партиец, фронтовик, прекрасный специалист в области вооружений. Но бабник — это раз. И карьерист — это два. Но семья, дети, бабы, — все это для него на втором месте. Он живет ради карьеры, — это для него главное. Он не станет позорить честь коммуниста и свои благородные седины, звонить первым лицам страны, чтобы вытащить из кандея очередную бабу, директора второсортного кабака. Особенно, если статья у любовницы какая-нибудь тухлая. Например, сводничество или валюта. Понял?

— Но почему мы сразу нацелились именно на Голуб? У Шубина полно друзей, знакомых женщин и вообще… Можно начать хотя бы с членов семьи.

— Мы отработаем все связи Шубина. Но близкие друзья и родственники Шубина — люди проверенные. Их всех КГБ десять раз под микроскопом рассмотрел. Голуб — единственный сомнительный человек в его окружении. Шубин называет ее своей последней любовью. Не знаю, он в курсе или нет, что его любовь два раза была под следствием за воровство. Один раз чудом спаслась от тюрьмы. А в молодости получила реальный срок. Работала в рюмочной и разбавляла водку. Пришли из ОБХС, сделали контрольную закупку. Исследовали водку в ящиках, — она вся водой разведена. Пожалели ее, — она уже была матерью, — дали три года. От звонка до звонка отсидела, в республике Коми. Это только кажется, что от воровства до измены Родине большое расстояние. На самом деле — один шаг. И чутье сыщика говорит, что Голуб или ее сын, — наши клиенты.

* * *

В среду в десять утра, когда Оксана Сергеевна Голуб собиралась на работу, позвонила давняя подруга, товаровед крупного универмага по имени Зина, и сказала:

— Оксана, ты говорила у тебя ставка официантки свободна?

— Ну, была свободна. Но я как раз сегодня хотела одну девочку посмотреть… Уже обещала.

— Я тебя умоляю, никого не смотри. У меня есть дальняя родственница из Ногинска. Прекрасная аккуратная девушка, красавица. Словом, надо ее взять. Буду очень благодарна. Ну, ты знаешь, я столько раз тебя выручала… Кстати, нам на будущей неделе обещали привезти австрийские сапоги, — тогда позвоню. Мою родственницу зовут Надя, запиши, пожалуйста… После обеда сможешь с ней поговорить?

— Ну, пусть подъезжает.

Голуб хотела что-то возразить, но не стала. Товаровед человек особенный, ее просьбу не трудно выполнить, а хорошая обувь всегда нужна. Второпях заканчивая завтрак, Голуб вспомнила, что недавно был разговор, будто у Зины неприятности с милицией. Надо было узнать, что за неприятности, — серьезные или пустяки. Скорее, — пустяки. Если Зина занята трудоустройством какой-то дальней родственницы из Ногинска, значит, ничего серьезного.

Голуб приехала на работу после полудня, вошла в кабинет, заглянула в записную книжку и вспомнила, что в той части ресторана, где клиенты ужинают в беседках на свежем воздухе, сегодня рабочие должны закончить ремонт, заменить несколько прогнивших досок и поправить ступеньки. Если за работягами не проследить, — а кроме нее в этом ресторане надеяться не на кого, — обязательно схалтурят или материал украдут. Она уже поднялась из-за стола. Но задержалась на минуту, глянула на себя в большое прямоугольное зеркало, висевшее на стене, увидела в нем ухоженную даму с высокой прической, — гораздо моложе сорока пяти, — в бежевом костюме, голубой шелковой блузке, которая подарил Шубин. Да, она очень даже ничего, очень даже…

Голуб не довела мысль до конца, зазвонил телефон, секретарь сказала, что явилась какая-то девушка, по поводу трудоустройства. Голуб вспомнила об утреннем разговоре и сказала, мол, пусть войдет. Дверь чуть приоткрылась, в щель протиснулась особа лет тридцати, худая и остроносая, состоящая не из приятных женских округлостей, а из одних острых углов, — лишенная капли привлекательности. На бледном лице пятна нездорового румянца, будто кожу ошпарили кипятком. Голуб почему-то испытала приступ инстинктивного безотчетного страха и сразу решила, что от этой особы надо держаться подальше.

Женщина подошла к столу и залпом пальнула, что она родственница Зины, работа официантки ей очень нужна, потому что ребенок на руках, мужа след простыл, алиментов нет… Она говорила сбивчивым ломким голосом, очень торопилась и волновалась. Выдавая бессвязные реплики, полезла в сумочку, трясущимися руками вытащила конверт. Голуб, привыкшая доверять своей безошибочной, интуиции, только взглянув на этот конверт, и сразу решила, что дальше произойдет нечто жуткое, непоправимое, возможно, катастрофа жизни. Представила во всех подробностях, что может случиться, — и животный ужас сжал сердце кольцом. Надо это как-то остановить…

Она вскочила, зачем-то через стол потянулась рукой к женщине, но та уже бросила конверт, на лету он открылся, посыпались зеленые купюры. Голуб только успела разглядеть ту банкноту, которая упала на столешницу ближе к ней, — двадцать американских долларов, — и подумала, что за всю жизнь держала в руках такие деньги всего несколько раз. У Голуб перехватило дыхание, глаза вылезли из орбит.

— Позвольте, милочка, — сказала она. — Позвольте, что вы тут устраиваете… Убирайтесь немедленно… Заберите это…

Тут Оксана Сергеевна сделала то, чего нельзя было делать: схватила купюры и стало засовывать их обратно в конверт, потом спохватилась, бросила. В тот же миг, будто это действие сто раз репетировали, — дверь распахнулась настежь, ввалились три мужчины, скрутили руки, повалили Голуб на стол, прижали к столешнице и надели браслеты наручников. Девушка с ошпаренным лицом стояла в углу и равнодушно наблюдала за этой страшной унизительной процедурой.

— Что вы делаете, сволочи, — закричала, обливаясь слезами Голуб. — Что же вы делаете… Пустите…

Она захотела закричать еще громче, позвать на помощь, — хотя ясно, — тут уж сам Бог не поможет, — но голос пропал, из груди вышел хриплый шепот, Оксана Сергеевна закашлялась, захлебнулась слезами.

Глава 21

Ночью Борису снилось, будто он должен выступать в Кремлевском дворце съездов на комсомольском съезде. Зал, затихает, когда он выходит на трибуну. Тысячи глаз смотрят на него из полумрака, люди ждут. Борис спокоен и сосредоточен, он кладет перед собой красную папку с текстом выступления. Откашливается, делает глоток воды из стакана, открывает папку, но внутри пустота, кто-то вытащил машинописные страницы или они выпали, когда он шел к трибуне. Борис смотрит в лица людей, сидящих в зале, лица внимательные и серьезные. Он должен что-то говорить, но сказать нечего: он понятия не имеет, по какому случаю собрались люди. Он стоит и думает, что делать. И ни одной спасительной мысли.

Тишина заканчивается, люди перешептываются, слышен нарастающий гул голосов. Он переминается с ноги на ногу, покашливает в кулак, хочется провалиться сквозь землю. Надо что-то говорить, но сказать нечего… Борис открыл рот, застонал и проснулся. Свет утра проникал через неплотно задернутые полосатые льняные занавески. В открытую форточку влетали звонки трамвая и шум автомобилей. Галя в бордовом халате сидела перед зеркальным столиком и подводила глаза.

— Что снится комсомольцам? — в последнее слово она вложила весь запас иронии, накопленный за ночь. — Собрания или разврат?

— Собрания. К сожалению.

— Хоть бы один раз правду сказал. Такие типы как ты, ярые комсомольцы, активисты, будущие партийные деятели, — в душе самые большие развратники. И бабники.

— Не стану тебя переубеждать. Теперь, когда ты выговорилась, стало легче?

— Ты во сне скрипел зубами, — сказала она, не бросая своего занятия. — Один знакомый врач говорил, что это верный признак глистов. Ну, скрипеть зубами во сне. Тебе надо срочно к врачу. Сдашь анализы и понятно станет, что делать дальше… Ну, с этими твоими глистами. Их же надо выводить. Или ты с ними всю жизнь собрался жить? До старости?

— Что ты болтаешь… Нет у меня никаких глистов.

— Если скрипишь зубами, значит, есть. Совсем забыла… Я нашла человека, который одолжит денег. Приходи пораньше. И пойдем к нему. Это тут недалеко, пешком…

— Кто это?

— Какая разница? Просто хороший человек. Он дает пять тысяч рублей. Без процентов, без всяких расписок. Просто потому что у нас общие знакомые. И он мне верит на слово.

— Откуда ты знаешь этого Рокфеллера?

— Ну, пару раз консультировала его по поводу покупки картин старых мастеров. Он собирает европейскую живопись. В частности, старых голландцев. Ему нужно было убедиться, что картины, которые он брал у коллекционера, — не подделки. Я нашла опытного эксперта. Он дал положительное заключение.

— А я зачем нужен? Раз он тебе доверяет без расписок?

— Догадайся сам, ты же умный мальчик. Как, по-твоему, я понесу обратно по темным переулкам пять тысяч рублей? Я ведь могу вернуться без головы. И, что немаловажно, — без денег. На что тогда покупать видеомагнитофон и прочее?

Он встал, пошел в ванную, потом на кухню. Холодильник оказался пустым. Только на верхней полке в пакетике лежало полбатона белого хлеба и кусочек сливочного масла. Банка растворимого кофе — тоже пустая. Только в чайной жестянке на дне немного черного чая, старого и мелкого, с тошнотворным запахом гниющих опилок. Он вернулся в спальню, Галя уже залезла в черное в белый горох платье, тесно облегающее талию и упитанный зад, — и теперь вертелась перед зеркалом.

— У нас третий день пустой холодильник, — сказал он. — Это так: информация к размышлению.

— Вот и поразмышляй. Это ведь ты, а не я, ездишь по разным организациям, выступаешь с лекциями о том, как хорошо жить при развитом социализме. Травишь байки, как у нас много тракторов, комбайнов и товаров для народа. А теперь возьми авоську и сходи в продуктовый магазин, что в нашем доме. Может быть, ты узнаешь много интересного. Например, что молоко бывает только по утрам. И к обеду на прилавках — покати шаром. А я возвращаюсь с работы вечером. Поэтому холодильник пустой.

— Как у такого папочки дочь выросла такой антисоветчицей?

— Быть антисоветчицей в доме партийного работника — это старая добрая традиция.

Галя побросала косметику в сумку и умчалась.

* * *

Он вернулся около восьми вечера, сел на кухне и выпил стакан чая, отдающего опилками. Он хотел налить второй стакан, но в кухню вошла жена, одетая к выходу: красная блузка в мелкий белый горох, однотонная синяя юбка в сборку и красные лодочки на высоком каблуке.

— Ну как я? — спросила она и покрутилась на месте. Когда она кружилась, складки расходились в стороны, юбка поднималась, как парашют, наполненный ветром, взгляду открывались стройные ноги.

— Если бы я был насильником… То воспользовался бы ситуацией. И получил удовольствие.

— Жаль, что ты не насильник. А просто пошляк. Жаль… Кстати, я видела у тебя на столе каталог игрушечных автомобильчиков. Ну, такие машинки, точные копии настоящих. Их собирают взрослые дяди. Раз в год эти машинки выбрасывают в продажу по десять рублей за штуку в "Доме игрушки" на Кутузовском. Сама видела, как туда приезжают толпы здоровых мужиков со всей Москвы и часами стоят в очередях. Дерутся в кровь из-за этих машинок. Так вот, возьми этот каталог с собой. Надо его подарить сыну моего знакомого. Мальчик собирает машинки.

— Каталог мне самому нужен для…

— Не спорь, Боря. Не надо. Может быть, у тебя есть какая-нибудь машинка.

— Есть одна, но…

— Возьми с собой, подаришь сыну.

— Слушай, это даже не моя машинка. Может быть, ему подарить почтовую открытку с Пугачевой и ее подписью. У меня их запас.

— Пугачеву оставь себе.

Борис не допив чай, встал и потащился за Галей в темную глубину переулков Марьиной Рощи. Этот район Борис плохо знал, прохожих попадалось немного, фонари не горели. Но Галя уверенно шла вперед, будто бывала здесь много раз. Они прошли вдоль по пыльной улице, изрезанной строительными траншеями, оказались перед серой громадиной старого дома с запыленными окнами, вошли в арку, нырнули в подъезд. Здесь было темно и пахло мышами.

* * *

Дверь открыла немолодая женщина в сером платье и светлом фартуке, сразу видно, — прислуга. Она молча пропустила гостей, длинным неосвещенным коридором повела за собой на кухню и пропала. На стенах коридора были беспорядочно развешаны картины в тяжелых золоченых рамах. На кухне живопись тоже присутствовала, какие-то пейзажи в старинном духе и пара натюрмортов, написанных маслом, тоже в золоченых рамах и под стеклом.

Посередине кухни на кресле с прямой высокой спинкой и резными подлокотниками сидел статный плотный мужчина: точеное лицо с тяжелым подбородком, грива седых вьющихся волос и орлиный нос. Он был одет в майку без рукавов и черные сатиновые трусы. Ноги мужчины стояли в эмалированном тазу с водой, перед тазом на коленях согнулась женщина в цветастом халате. Она, бросив быстрый взгляд за спину, на Галю, что-то пробормотала и стала мылить ноги мужа, тереть их губкой.

При виде гостей хозяин не выразил и тени смущения. Бросил взгляд на Бориса, застывшего в дверях, небрежно кивнул головой вместо приветствия. Галя, не терявшая самообладания в любых ситуациях, блуждая взглядом по стенам кухни, по картинам и кухонной мебели, — стала вдохновенно пересказывать прогноз погоды на будущую неделю. Закончив с погодой, она сказала, что Борис принес журнальчик про машинки. Хозяйка на секунду оторвалась от своего занятия, и сказала, что сын сейчас в ванной, пусть Борис отнесет ему журнальчик туда, — третья дверь слева по коридору.

Борис, давно не попадавший в такие ситуации, молча кивнул, — он испытал то же чувство, что в сегодняшнем страшном сне, когда он стоял на трибуне перед огромным залом и не знал, что сказать, — хотелось сквозь землю провалиться. Он прошел по коридору, постучал, потянул латунную ручку двери. Внутри было жарко и душно, словно в турецкой бане. В ванне под слоем пены лежал молодой небритый мужчина, он высунул наружу пенную руку, взял журнальчик, полистал его и положил на табуретку.

— Я скоро выхожу, — сказал мужчина. — У меня большая коллекция машинок. Хочешь взглянуть?

— Спасибо. Как-нибудь в другой раз. Ах, совсем забыл…

Он полез в карман, вытащил красный "мустанг" в коробочке и протянул парню. Тот долго разглядывал машинку, буркнул "спасибо", вытащил ее из коробочки и стал проверять, открываются ли двери. Неловко, пятясь боком, Борис прошмыгнул в коридор, вернулся на прежнее место. Женщина в халате, по-прежнему стоя на коленях, вытирала мужу ноги белым полотенцем. Хозяин дома поднялся, подтянул трусы и, гордо вскинув седую голову, ушел. Женщина последовала за ним, через минуту вернулась, держа в руках скомканную газету. Она поманила Галю пальцем в темный коридор, будто чего-то боялась, дрожащими руками сунула ей сверток, и прошептала на ухо, что в газете пять тысяч рублей. Затем выставила гостей на площадку, захлопнула дверь и загремела цепочкой. Галя нажала кнопку лифта.

— Кажется, сегодня в этой семье помывочный день, — сказал Борис. — Господи, зачем мы сюда притащились…

— Если бы у твоих друзей комсомольцев водились деньги, мы бы пошли к ним.

— Давай хоть пересчитаем, — сказал Борис.

— Не надо, — ответила Галя. — Я им верю.

Они спустились вниз и по пустым полутемным улицам пошли обратной дорогой.

— Что это за мужик, может быть, скажешь? — спросил Борис.

— Директор овощной базы Дзержинского района, Амбарцумян, — золотой человек, — Галя вцепилась в сумочку так, будто ее хотел кто-то вырвать. — Я знаю парня, который меняет доллары один к шести. Ну, если сумма большая. Обычная такса — один к десяти и выше, дешевле десятки вряд ли достанешь.

— Почему я не директор овощной базы…

— У тебя еще все впереди.

— Да, сегодня я увидел цель в жизни. Теперь мне есть к чему стремиться.

Глава 22

Оксану Сергеевну Голуб доставили в следственный изолятор Матросская тишина и двое суток продержали в одиночке. На третий день сестра принесла пакет с носильными вещами и записку, что она очень беспокоится, переживает, но продукты пока передавать не разрешают, — и все. На четвертый день Голуб вызвали на допрос. Посадили в следственный кабинет, вскоре пришел молодой мужчина, поздоровался, сел за письменный стол и стал писать какую-то бумагу. Иногда он отрывался от своего занятия, задавал вопрос и снова долго писал.

Голуб елозила на табурете и гадала, что хочет от нее этот мужчина в гражданском костюме по имени Станислав Лыков, еще молодой, свеженький, но она чувствует — опасный, с острыми зубами, такой вцепится в глотку и не отпустит, пока не перегрызет. Вопросы он задавал какие-то странные, между собой не связанные, даже глупые на первый взгляд. Для начала предупредил, что она проходит подозреваемой в получении взятки валютой, которую вымогала у гражданки Марины Суворовой, обещая устроить ее на должность официантки в ресторане. Статья тяжкая 88-я, санкция — от десяти до двадцати пяти лет тюремного заключения или смертная казнь с конфискацией имущества или без конфискации.

Сказал, что при обыске в квартире Голуб найдены деньги в сумме двадцать шесть с половиной тысяч рублей, а также золото и ценности на астрономическую сумму, эксперты пока не готовы назвать точную цифру. Происхождение денег, облигаций золотого займа и драгоценностей еще придется объяснить следствию, но не сейчас.

Дальше один за другим посыпались вопросы, к которым Голуб была не готова. Давно ли она знает гражданина Шубина Вадима Егоровича? Получала ли она от своего друга ценные подарки и какие именно? Часто ли встречались и где? Оставался ли Шубин ночевать? О чем разговаривали? Рассказывал ли он о работе? И так далее. Потом пошли другие вопросы. Есть ли знакомые иностранцы? Увлекается ли сын фотографией? Чем сын вообще занимается, раз последние месяцы нигде не работает?

Голуб была настолько оглушена и напугана этой нежданной бедой, страшной сценой в рабочем кабинете, задержанием, пустой камерой и тремя бессонными ночами, что потеряла способность трезво соображать, но нутром, чутьем человека, всю жизнь связанного с торговлей, разбиравшегося в людях, поняла, — задержали ее не просто так, скорее всего, — чекисты копают под Шубина, инсценировка с валютой нужна, чтобы ее пугнуть, а затем выдавить порочащие любовника показания. То ли его с должности хотят снять, из партии выкинуть, возможно, и посадить, то ли скомпрометировать перед людьми куда более значительными, чем сам Шубин, — этого ей, человеку маленькому, ничтожному, никогда не узнать. Но скорее всего, дело так пойдет: чекисты будут сочинять разные мерзости про Шубина, писать протоколы, а ее заставят все подписать, а потом на очной ставке подтвердить. Оксана Сергеевна тосковала смертельной тоской и не знала, что надо делать в таких ситуациях, как себя вести.

Первый допрос без перерыва продолжался четыре часа, потом ее отвели в камеру и дали миску остывшей каши, хлеба и чая. Она так разволновалась на допросе, что не могла есть. Но еще через час ее снова выдернули на допрос, повели бесконечными коридорами в следственный кабинет на другой этаж. На этот раз за столом сидел мужчина лет сорока с небольшим, подтянутый, с приятным лицом. Он представился майором госбезопасности Алексеем Ивановичем Гончаром и сказал, что надо уточнить кое-что. Положил перед собой чистый листок протокола и пошел частить без остановки. Он не давал ей сосредоточиться, сыпал вопросы вразнобой.

— Сегодня на допросе вы показали, что ресторан часто посещают иностранцы. С кем из них вы знакомы? Назовите имена.

— Я не спрашиваю их имен. Приходят люди… Я знаю, что иностранцы. Ну, с женами с подругами. Просто поужинать, отдохнуть… Я ведь с ними знакомиться не лезу.

— Назовите имена.

— Я знаю одного парня из Чехословакии, Карелом зовут. И еще Гюнтер из Германии, ну, из ГДР. Фамилии не знаю.

— Что это за люди, при каких обстоятельствах вы познакомились?

— Они часто заходят в ресторан. Работают в Москве. Ну, иногда приносят какие-то вещи на продажу. Иногда я покупаю или наши официантки… Женскую косметику, джинсы или кофточки.

— Как вы рассчитываетесь за вещи, рублями или валютой?

— Боже упаси… Только рублями.

Гончар положил на стол несколько фотографий хорошо одетого мужчины лет пятидесяти, спросил, знакома ли с ним Голуб и удивился, когда услышал отрицательный ответ.

— Вспоминайте лучше. Вы должны его знать.

— Я его не помню, честное слово.

— При обыске в вашей квартире нашли фотоаппарат "Зенит — Е", модель выпущена к Олимпиаде. Ее не было в свободной продаже. Небольшая партия ушла через валютные магазины "Березка". Как к вам попал этот аппарат?

— Сын, кажется, принес. Точно не помню.

— Придется вспомнить. Сын увлекается фотографией?

— Меня уже спрашивали об этом. Володя в детстве, то есть в школе, увлекался. Карточки сам печатал. У него увеличитель был. Но уж давно это дело забросил…

Допрос продолжался еще часа три без перерыва. Под конец Оксана Сергеевна впала в состояние отупелой заторможенности, гражданина начальника видела и слышала плохо, будто Гончар стоял где-то далеко, на высокой горе, и его слова отдавались эхом. Она все время переспрашивала, выставляла вперед ухо. И видела происходящее словно через пелену белесого тумана. Наконец, ей велели расписаться внизу каждого исписанного листка, — с моих слов записано верно и мною прочитано. Гончар сложил листки в папку, закурил и сказал сухо, не выдавая эмоций.

— С этим иностранцем, ну, который на фотографии, ты знакома. Его Зовут Томас Нил. Может, тебе он другое имя называл, — не знаю. Так что, будешь сидеть в камере и вспоминать. Кстати, для справки: твой сын Владимир Голуб задержан вчерашним вечером у магазина "Березка" на Старом Арбате. Пытался продать сертификаты иногородним гражданам. Те приехали отовариться в Москву и тут… Такая неприятность. Ему будет предъявлено обвинение в установленный законом срок.

Голуб закрыла глаза и подумала, что умрет прямо сейчас.

— Меня — хоть на куски режьте. Только сына не тро…

Голуб, не закончив слова, лишилась чувств и боком повалилась на бетонный пол.

* * *

Следующим утром Гончар просматривал новые материалы на Оксану Сергеевну, поступившие от оперативников. Действительно, в ресторане "Русская сказка" часто появляются иностранцы с разными девицами. В основном это служащие разных компаний, представительства которых открыты в Москве, попадаются югославы, — строители гостиницы "Космос". Иностранцы недорого продают администраторам и официанткам разный ширпотреб, а те занимаются спекуляцией. Ресторан пользуется популярностью среди иностранцев, потому что хорошая кухня и оркестр приличный, но главное, расположен он вдалеке от людских глаз, там можно спокойно поужинать с девушкой и не волноваться, что в зале появится законная жена или ее лучшая подруга.

В папке были подколоты разные документы, например, копии справок, в том числе из районной поликлиники, — о болезнях Голуб, ее жалобах на здоровье, карточка из стоматологической поликлиники, венерического диспансера, где все работники общепита регулярно проходит обследования. Из справки Гончар узнал, что венерическими и кожными болезнями Оксана Сергеевна в данный момент, не страдает, — и то ладно.

Были несколько листков, исписанных бисерным женским почерком некоей Марины, внештатной стукачки, дальней подруги Голуб. Подруга доносила, о чем говорила Голуб первого мая за праздничным столом. Превозносила западные ценности, восхищалась моделями одежды, увиденными в немецком посылочном каталоге "Квель", жаловалась, что подруга из комиссионного магазина, где торгуют антиквариатом, всучила ей парные фарфоровые фигурки пастушка и пастушки, — очень милые, французские, — но одна оказалась с дефектом. И прочая не заслуживающая внимания пустая ерунда. Еще по большому секрету хвасталась, что некий близкий друг обещал ей подарить серьги с бриллиантами. Свою связь с Шубиным Оксана Сергеевна перед подругами и родственниками, самыми ей близкими людьми, — никогда не раскрывала. Для них Шубин оставался "одним ухажером", "серьезным мужчиной" или "поклонником". Но сын ее знал, с кем встречается мать, — это установлено.

Гончар заканчивал просмотр документов, когда наткнулся на еще один донос все той же Марины. Она сообщала, что видела Голуб там, где они часто встречаются, — женщины стригутся и укладывают волосы по субботам у одного и того же мастера в парикмахерской на втором этаже гостиницы "Минск". При встрече Голуб была чем-то расстроена, она сказала, что при советской власти вся жизнь человека, все его свободное время проходит в очередях. И еще рассказала два анекдота: один похабный, второй — политический, про Брежнева. Гончар дважды перечитал бумагу, затем переложил досье на соседний стол. Стас Лыков прочитал и присвистнул.

— Бывает же такое… Везение. Она ходила в парикмахерскую, что в гостинице "Минск"… И наверняка прямо там в гостинице встречалась с Томасом Нилом.

— Ну вот, а ты сомневался, что Голуб замешана. И сын наверняка с стороне не остался. Они смекнули, что документам из портфеля Шубина нет цены. А покупатели на эти документы всегда рядом. Там же, в ресторанном зале, вертятся. Голуб была завербована кем-то из ее друзей иностранцев. А забрать пленки приехал Томас Нил. Надо проверить, когда Голуб последний раз была в парикмахерской.

Гончар пересел на диван, включил электрический чайник и распечатал пачку кускового сахара.

Глава 23

В середине дня Борис вернулся с работы, чтобы перекусить и переодеться. Вечером назначена встреча в Московском обкоме партии, встреча, от которой, возможно, зависела дальнейшая карьера. Два с лишним месяца назад позвонили со Старой площади из обкомовского отдела кадров, сухо объяснили, что аппарат областного комитета партии обновляется, нужны молодые перспективные кадры, для первого знакомства надо заполнить анкету и персональный листок по учету кадров.

Борис сдал анкеты в отдел кадров и втайне надеялся, что о нем забыли. Как положено, документы переправили в КГБ, там их проверили контрразведчики, затем бумаги вернули туда, откуда они пришли, еще какое-то время в них копались местные обкомовские кадровики, по второму кругу сверяли имена отца, матери, дедушек и бабушек, всех близких и далеких родственников, выясняли происхождение. Не было ли среди предков Бориса священников, крестьян-кулаков или особ голубых кровей, близких царскому двору. Уточняли, был ли кто из родни во время войны на оккупированных немцем территориях, в плену или среди перемещенных лиц, имел ли судимость и, если да, по какой статье. Еще раз проверяли, не скрыл ли Борис каких-то данных о себе, когда заполнял анкету, например, нет ли среди родственников евреев, а если есть, почему это не отмечено в документах.

Вопросов было много, даже очень много. Но главное, все эти проверки сейчас были особенно не ко времени, — Борис был чист, и родственники сплошь русские, положительные, в тюрьмах не сидели. Но никогда не знаешь, чем закончится эта возня, копнут поглубже, глядишь, — что-то вылезет. Изредка Борис вспоминал о той анкете, думал, что времени уже с избытком прошло, раз о нем не вспоминают, — тем лучше, значит, его кандидатура для работы в партийном аппарате не подходит, — и хорошо. Но третьего дня позвонили со Старой площади, назвали день и час, когда нужно придти, его будет ждать заведующий сектором печати МК КПСС Сергей Сергеевич Круглов.

Борис заглянул в холодильник, сказал "черт", взял сумку и вышел на улицу. На улице прохладно, но в ближайшем магазине "Казахстан" духота нестерпимая. В середине дня у прилавков всего несколько женщин. Есть сметана вразвес, сыр "Пошехонский" по три рубля двадцать копеек, "Российский" по три сорок, дешевая колбаса по два двадцать кончилась, вместо нее дорогая прессованная ветчина "Останкинская", — три семьдесят, еще есть яйца, тоже дорогие, — рубль тридцать за десяток.

Магазин большой, три отдела, считается исключительно хорошим, — в ближних домах живет много разного начальства, но хлебного отдела здесь нет, — надо идти на угол Банного переулка, — не очень далеко, но так можно в обком опоздать. Борис пробил в кассе чек и встал в короткую очередь у прилавка. Перед ним тощий сутулый мужчина среднего роста в заношенном пиджачке и матерчатой кепочке.

Человек снял кепку, вытер платком плешь, обрамленную темными с проседью волосами. Повернулся к Борису, взглянул на него глазами, похожими на влажные маслины. Господи, — это же Булат Окуджава. Борис и раньше мельком видел его здесь. Окуджава жил рядом, в новом доме светлого кирпича в Безбожном переулке, — дом называли правительственным. Борис подумал, что сейчас удобный случай, можно запросто обратиться к любимому поэту, сказать добрые слова, выразить восхищение стихами и песнями… Можно сказать: я чувствую то же, что и вы, вижу мир таким, каким видите его вы, но у меня нет дара воплотить эту картину в точные поэтические строфы, в двух словах сказать то, чего вообще словами выразить почти невозможно. А вот у вас получается, — метко, лирично…

Борис вспомнил, как лет десять назад, после демобилизации из армии, поехал в Киев к приятелю Володе, который работал тогда в газете "Киевский комсомолец". Именно в те дни приятель помогал с организацией двух концертов Окуджавы в местном клубе. Первый концерт прошел при таком стечении народа, что небольшой зал был забит битком. Окуджава подошел к микрофону, сказал несколько слов и начал петь. Зал мгновенно затих, люди вдохнули и забыли выдохнуть. Борис сидел в первом ряду, он тоже замер и перестал дышать.

Аккорды Окуджавы были неуверенными, голос слабым и ломким. Он дрожал как свеча на ветру и, казалось, вот-вот погаснет. Но вдруг набрал силу, подчиняя себе сквозную тишину зала, этих людей, очарованных магией слов и музыки. Публика собралась не песни слушать, а стать свидетелем чуда. Наверное, это чудо случилось.

На следующий день, когда народ пришел на второй концерт, двери клуба оказались заперты изнутри, висело объявление "По техническим причинам закрыто". Это из обкома партии был звонок, кто-то из местных начальников решил, что концерты вредные, идеологически не выдержанные, надо прикрыть лавочку. Но второй концерт все же состоялся.

Володя сказал: "Ну, что теперь делать… Давайте все ко мне. Там что-нибудь придумаем". Запало в память: по вечерней улице брел Володя с Окуджавой, а за ними по тротуару следовала колона народу, темная, притихшая в ожидании нового чуда. Квартира Володи была переполнена, входная дверь открыта настежь, люди стояли на лестнице, сидели на подоконниках. Во дворе у подъезда собралась большая толпа. Тогда микрофон подключили к усилителю, большие самодельные аудио колонки вынесли на лестницу. Люди замерли, притихли… Над этой тишиной зазвучали гитарные аккорды, слабый голос Окуджавы… Возможно, этот человек знал ответ на главный вопрос мироздания: зачем мы живем?

* * *

Борису пришла мысль: можно предложить Окуджаве выступить на каком-то большом концерте по случаю комсомольского юбилея, — их много впереди. Ведь есть же у него подходящие случаю песни: "Комиссары в пыльных шлемах" или "Надежда, я…" В следующую секунду Борис представил Окуджаву на сцене Кремлевского дворца съездов, — нелепая маленькая фигурка человека в поношенном пиджаке. Поэт похож на похудевшего и постаревшего Чарли Чаплина, всегда печального, с узкой грудью, выразительными глазами и усиками.

Вот он стоит на авансцене с гитарой, освещенный полусотней нестерпимо ярких софитов, а напротив в мягких креслах — десять тысяч слушателей, делегатов комсомольской конференции, молодых олухов с красными бантами, которые только что послушали гражданскую лирику Иосифа Кобзона "Наша Родина — революция" в сопровождении симфонического оркестра. И теперь хотят продолжения, — что-нибудь про Ленина, любимую коммунистическую партию и родной комсомол. Нет, приглашать Окуджаву — плохая идея. И зачем что-то обещать человеку, морочить ему голову, если наперед известно, что приемная комиссия не пропустит никаких песен под гитару.

Подошла очередь Окуджавы, он поставил на прилавок стеклянную банку, протянул чек и сказал:

— Пожалуйста, полкило сметаны и триста "Российского" сыру.

— У тебя банка немытая, — сказала продавщица.

— Разве? Извините…

— Чего извиняешься? Мыть банку надо… И маленькая она. В нее только четыреста грамм влезет. Я налью, а четырнадцать копеек в кассе обратно получишь. Понял?

— Понял: четырнадцать копеек…

Продавщица взвесила на весах стеклянную банку, половником зачерпнула из огромного бидона сметану, жидкую, как кефир, и стала нацеживать в банку.

Борис нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Нет, он все-таки подойдет, представится и скажет то, что Окуджава выразил то, о чем думают, что чувствуют сотни и тысячи молодых людей… Борис сделал шаг вперед и остановился, заволновавшись. Слова смешались, перепутались и рассыпались на буквы. Окуджава положил в авоську полную банку и кусок сыра, завернутый в толстую грязно-коричневую бумагу, пошел к двери, забыв получить в кассе свои четырнадцать копеек за недолитые сто грамм сметаны. Борис так и не решился подойти, подумал для самоуспокоения, что случай еще наверняка будет, ведь соседи.

Он спросил продавщицу:

— Вы знаете, кто это?

— Окуджава что ли? — продавщица странно усмехнулась, будто хотела сказать что-то не совсем приличное, но не решалась, — людей вокруг много. — Как не знать. Они все, эти знаменитости, живут вон, рядом. В правительственных домах, в Безбожном переулке. И ходят сюда… Да, жрать-то всем хочется. Окуджава ты или кто… Тебе чего?

Борис протянул чек, поставил на прилавок банку:

— Сметаны полкило, сыру триста и "Останкинской" полкило.

Он вернулся домой, заново переживая ту встречу в магазине, отрезал кусок прессованной ветчины, сочившейся влагой, будто ее перед продажей подержали в бочке с водой, чтобы набрала побольше весу. "Останкинская" отдавала несвежей кониной, и в горло не лезла. Пришлось порезать ее мелкими квадратиками, вывалить на сковородку и залить яйцами, — так сойдет. Он ел и вспоминал, как недавно в этом самом магазине "Казахстан" встретил лидера чилийских коммунистов Луиса Корвалана, соседа Окуджавы по дому.

Не так давно Корвалана, томившегося в чилийской тюрьме после военного путча, обменяли на русского диссидента Владимира Буковского. Тот переехал в Англию, а чилийский коммунист в Москву. Корвалан любил гулять по проспекту Мира, от своего Безбожного переулка до Банного. Тротуары на проспекте — ровные и широкие, навстречу мало пешеходов. Сопровождали его два скромно одетых молодых мужчины в летних костюмах, — на жизнь и здоровье чилийца в Москве никто не посягнет, — но ходить одному все равно было запрещено.

Корвалан брел медленно, выкатив свой округлый живот, заложив руки за спину. Его длинный нос был похож на клюв какаду. И сам он напоминал старого раскормленного попугая, слишком ленивого, чтобы летать. Он свернул в "Казахстан", побродил перед полупустыми застекленными прилавками. Середина дня, ходовой товар весь раскуплен. В мясном отделе на поддоне — говяжьи мослы и мясные обрезки. Если эти кости и есть великое достижение русских коммунистов, то наверное, хорошо, что власть в Чили захватила хунта. Эти мысли можно было прочитать на лице грустного чилийского партийца. Он нахмурился, тяжело вздохнул и через свой клюв произнес вслух одно из немногих русских слов, которое успел выучить.

— М-да, — сказал он и пошел к двери.

Борис усмехнулся, вспомнив Корвалана. Торопясь и обжигаясь, проглотил свой обед, надел костюм и заспешил к метро.

Глава 24

В Московском обкоме партии сектор печати занимал всего одну комнату с окном, выходящим во внутренний двор. Здесь тесно стояли три стола, пара унылых шкафов с внутренними шторками, на подоконнике — полупустая банка с остывшим крепким чаем. За столом перед Борисом сидел Сергей Сергеевич Круглов — заведующий сектором, аккуратно подстриженный и гладко побритый дядька лет пятидесяти. В коричневом костюме, галстуке в бордово-синюю полоску и желтой рубашке он выглядел моложе своих лет, но дело портили голубые глаза, сонные и мутные, отечность лица и нездоровый, — неровными пятнами, — румянец на щеках и шее.

На кончике носа сидели очки в темной оправе, но на окружающих людей Круглов смотрел поверх стекол. Так что, непонятно, зачем он вообще носит очки, для солидности что ли… В кабинете пахло хлоркой и крепким одеколоном "Резеда". Круглов смотрел в анкету, вчитываясь в строки, будто видел эту бумагу первый раз, — держал паузу и шумно дышал. Иногда он что-то говорил, прибавляя любимую присказку — "со всеми вытекающими".

— Нам нужен молодой парень, — сказал он. — У тебя хорошие организаторские способности и писать умеешь. Постоянно в газетах выступаешь. Ну, пишешь о стройотрядах и жилищных кооперативах для молодежи. Стилист, знаток языка. Со всеми вытекающими… А нам нужен человек, который запросто сможет составить, скажем, выступление первому и второму секретарю обкома партии. Ты ведь писал выступления за первых лиц ЦК ВЛКСМ?

— Занимался такой работой, — кивнул Борис.

— Требования здесь высокие, но… Перспективы — будь здоров, со всеми вытекающими. Только между нами: если твою кандидатуру утвердят, будешь иметь ставку на восемьдесят рублей выше, чем у тебя сейчас. Плюс премию в размере оклада. Плюс санаторий. Куда хочешь: Крым, Сочи, Прибалтика… Путевка стоит копейки. Плюс можешь отдыхать семьей, каждые выходные, в Подмосковье. У нас лучшие дома отдыха, какие только есть в стране. Плюс краткосрочные командировки за границу, в социалистические страны. Продуктовые заказы — каждую неделю. Но главное — от нас уходят только на повышение, в ЦК КПСС. Как тебе известно, обком партии и Центральный комитет находятся в одном доме. Поработаешь инструктором обкома, всего пару лет. И переедешь на другой этаж. На другой уровень…

Он поднял голову и внимательно посмотрел на потолок, показывая взглядом, куда именно переедет Борис. Выдержал новую паузу, с чувством подышал и добавил, что сам, лично, напишет рекомендацию в отдел пропаганды и агитации ЦК КПСС, точнее на имя товарища Суслова. Ну, если у Бориса все будет хорошо по работе. Он встал, взял с подоконника банку чая и налил себе в стакан, не предложив Борису. Долго размешивал ложечкой кусковой сахар, хмурился, о чем-то думал, наконец, спросил:

— Ну, что скажешь?

— Спасибо за доверие. Приложу все силы…

Хотелось сказать другие слова, резкие и злые. Сказать, что торчать тут, в тишине этого убогого кабинета, под портретом Брежнева, целыми днями пить чай и ковырять в носу, изредка изображая перед начальством деятельную активность, — Борису противно, так тошно, что словами не передать. Одна мысль о том, как он сидит и сочиняет выступление какому-нибудь второму секретарю обкома или другому партийному прыщу, выводит на чистом листе бумаги слова и гладенькие фразы про любовь к партии, высокую производительность труда и готовность работать еще лучше, еще эффективнее, — одна эта мысль повергает в уныние и смертную тоску, от которой даже водка не спасет, — только пуля в висок. И растрачивать молодые годы в этом клоповнике, за письменным столом, — это наказание, хуже которого нельзя придумать.

Но и отказаться невозможно, — перевод комсомольского работника в обком партии, — это очередная ступень карьеры, таковы правила игры: если предлагают шагнуть выше, — отказаться нельзя. Иначе тот же Круглов посмотрит на тебя как на зачумленного, иначе твоя карьера кончится плохо. Вместо Старой площади отправят на периферию, куда-нибудь очень далеко, за Урал, в холодный сибирский город, где девять месяцев зима, а остальное — лето…

На краю стола лежала книжица Леонида Ильича Брежнева "Малая земля" в красном переплете с злотым тиснением. Круглов перехватил взгляд посетителя, внимательно посмотрел на Бориса поверх своих бесполезных очков и спросил, строго и одновременно как-то по-доброму, по-отцовски:

— Надеюсь, читал?

Борис молча кивнул, он хотел сказать, что лично знает реального, настоящего автора этой книжки, того, кто "Малую землю" за Брежнева написал. Автор — хороший журналист, — это если судить по его деловым качествам, а по жизни, по судьбе, — сволочь последняя. Потому что только сволочь сможет так вот публично позориться, пачкать свое имя. Борис промолчал, но Круглов продолжал на него смотреть, ожидая какого-то ответа.

— Читал, конечно.

— Я дважды перечитывал, — Круглов задрал голову и посмотрел на портрет Леонида Ильича с холопской робостью, как пес смотрит на хозяина, вспоминая его тяжелую руку. — Поверишь, плакал? Неделю под впечатлением ходил. Даже месяц. Сильная вещь. Фронтовая правда.

Круглов врал легко и как-то убедительно, чувствовался профессионал. Борис поддакнул.

— Биография у тебя хорошая, — Круглов шумно отхлебнул из стакана. — Служил в армии, отличник боевой и политической подготовки. Комсорг роты. Со всеми вытекающими… Демобилизовался. Учился на подготовительном отделении историко-архивного института. Где познакомился со своей нынешней супругой… Однако решил изменить жизнь, бросил институт. Пошел в высшую школу милиции. Учился и работал оперативником в уголовном розыске. Выдвинут на комсомольскую работу. Сотрудник ЦК ВЛКСМ… Но вот вопрос: как же ты, отслужив в армии, так и не вступил в коммунистическую партию? Каждый сознательный молодой человек, каждый комсомолец должен поставить главной целью стать партийцем. А ты… Почему не вступал?

Сказать правду нельзя. Всю жизнь Борис шарахался от этой партии, как черт от ладана, всю жизнь считал, думал: чтобы стать хорошим сыщиком, сотрудником уголовного розыска, партия не нужна. Там держат не за партбилет, а за способность работать, находить преступников, а не хлопать в ладоши на партсобрании. Борис наперед знал, — обязательно спросят про партию, — и ответил как по писанному, с искренней прямотой.

— Да, в армии была возможность вступить в партию… Там это легко. Но я еще слишком молод был, сам толком не понимал, что мне нужно. Да, не понимал. Виноват. Позже осознал ошибку. Но исправиться было трудно. На работе очередь в партию. Сейчас я читаю лекции о международном положении, работаю в комиссии по борьбе с подростковой преступностью. В партийной организации отметили, что я веду большую общественную работу. И выдвинули меня кандидатом в члены партии. Через два месяца — партийное собрание. Кончается мой кандидатский стаж. Будут решать, достоин ли я стать членом партии. Вот так…

— Что ж, кандидат в члены партии — это уже кое-что. Отец у тебя фронтовик?

— Да, в составе Первого белорусского фронта воевал на Украине, под Харьковом. Дважды ранен, контужен. Инвалид войны. Награжден орденом Красной звезды и медалью "За отвагу".

— Хорошо… Но вот вопрос, — Круглов глянул на собеседника с веселым лукавым прищуром. — По анкетам ты русский. Но имя еврейское — Борис. Строго между нами: в твою родню какой-нибудь Абрамчик не затесался? Случайно, со всеми вытекающими?

— Евреев в роду нет. Мама в молодости находилась под влиянием своей родственницы, женщины темной, верившей в бога. А я родился в середине октября, на Бориса по церковному календарю. Поэтому и назвали Борисом.

Круглов в два глотка, — словно водку, — прикончил стакан чая, и весело посмотрел на Бориса.

— Хорошо, давай так. Через три месяца, как только вступаешь в партию, я сразу направляю бумаги в твой отдел кадров. И забираем тебя к себе. Засиделся ты в комсомольцах. Пора выходить на широкую партийную дорогу. Со всеми вытекающими. По рукам?

Круглов поднялся и протянул для пожатия широкую как лопата ладонь.

Глава 25

В этот субботний день Алексей Гончар явился на работу пораньше и стал листать бумаги, которые уже давно ждали своего часа. Он начал с досье Николая, — сына Вадима Егоровича Шубина. На нескольких фотографиях Николай смотрелся прекрасно, он мог играть в кино хороших парней, строителей новой жизни: рабочих, инженеров. Приятное лицо, прямой лоб, открытый взгляд голубых глаз, темные вьющиеся волосы. Надо думать, от девушек нет прохода.

Николай и вправду поступил в ГИТИС, в автобиографии написал, что мечтает стать режиссером, ни много ни мало вторым Тарковским. Отчислен с третьего курса за прогулы и нарушение дисциплины. В деле есть несколько докладных записок от нештатных информаторов. Пишут, что Шубин-младший погряз в пьянстве, он сквернослов и циник, играет в карты, принимал участие в пьяных оргиях на даче одного уже немолодого советского композитора, падкого до юных девушек. Занимался перепродажей фирменных шмоток, возможно, валютными спекуляциями.

Его вызывали в деканат, с ним беседовал начальник курса, заместитель ректора по учебной работе, — никаких результатов. Чашу терпения переполнил случай, когда староста группы получил стипендию на двенадцать человек, но не успел раздать деньги. Оставил их в физкультурной раздевалке, а Николай стянул все до копейки у него из портфеля. Кто-то видел эту сцену и донес. Конечно, отцу ничего не стоило замять ту историю. Но он ничего не сделал для спасения сына. Николая отчислили из института. Шубин старший устроил так, что его тут же загребли в армию, отправили к черту на рога, в заполярье, на какой-то остров, где была база пограничников.

В армии Николай перенес двустороннюю пневмонию, позже — получил травмы обеих ног, едва не ампутировали, — но ни отец, ни мать даже не побывали в военном госпитале. По возвращении из армии Николай, кажется, поменялся к лучшему, его восстановили в институте, стал учиться. Но однажды стащил у отца ключи от новой машины и разбил ее в хлам, сам чудом остался жив, — пьяным всегда везет. Шубин добился исключения Николая из института, избил его до полусмерти и выгнал из дома.

С той поры отношения отца и сына испортились окончательно и уже никогда не наладились. Николай перебивался случайными заработками, когда милиция допекала, — устраивался на работу, но ненадолго. Как и в прежние годы зарабатывает мелкой спекуляцией, перепродает фирменные вещи, редкие книги, часто выпивает. Николай поселился у обычной женщины, заведующей институтской лабораторией, которая старше его чуть ли не на десять лет, у нее ребенок от первого брака. Живут в двухкомнатной квартире в Чертаново. С отцом Николай почти не видится.

Гончар еще раз просмотрел фотографии, закрыл папку и отодвинул ее на дальний край стола. С младшим Шубиным все понятно, этого типа можно вычеркнуть из списка подозреваемых. Он физически не способен к сотрудничеству с иностранной разведкой, — не из того теста слеплен. Контактов с отцом не поддерживает, одна-две встречи в год, когда он униженно просит денег, — не в счет.

После полудня позвонили от Андропова, сказали, что фотографии зарубежного туриста из гостиницы "Минск", известного как Томас Нил, были розданы сотрудникам разведки, которые в разное время работали в Америке. Один из сотрудников, кажется, встречался с Нилом. Этот человек сегодня отдыхает на своей даче в Бутово, лучше поговорить с ним лично, а не по телефону, машину за Гончаром пришлют через десять минут. Когда Гончар услышал имя человека, опознавшего Нила, он был поражен в самое сердце, и только переспросил:

— Это тот самый Иванов? — и заволновался, как школьник. — Борис Семенович?

До Бутова домчали быстро, черная "Волга" остановилась на улице дачного поселка, с обеих сторон штакетник забора, старые яблони так разрослись, что домов не видно. Гончар отпустил водителя, потому что появилась мысль, закончив дела, завернуть на местный пруд и немного поплавать. Толкнул калитку, прошел по тропинке. Охраны не видно, собаки нет. Участок — соток десять, за деревьями одноэтажный дачный домик с небольшой застекленной верандой, когда-то дом был зеленоватого цвета, теперь краска выцвела почти до белизны, вся облупилась. У невысокого крыльца кусты роз, в пространстве между деревьями — пара грядок клубники.

Дрогнула занавеска на окне, по ступенькам спустился человек в светлых брюках и желтой тенниске навыпуск. В руке он держал соломенную шляпу. На вид мужчине было лет шестьдесят, простое доброе лицо, очки в темной пластиковой оправе, вьющиеся седые волосы. На улице встретишь, решишь, — это какой-нибудь институтский преподаватель гуманитарных наук. Загар на лице и предплечьях темный, не московский. Один знакомый шепнул, будто Иванова убрали из Первого главного управления, — сделали начальником какой-то секретной группы специалистов, которая сейчас работает в Афганистане. Но что это за группа, и почему именно в Афганистане, — об этом никто не знал.

— Значит, это вы Гончар? — спросил Иванов и протянул руку. — Очень приятно. Слышал о вас много хорошего.

— Спасибо, товарищ генерал.

Гончару хотелось сказать что-то приятное, но вышло лишь несколько общих фраз, и не о том, не от души, о погоде и лесных пожарах. Они сели на деревянных ступеньках.

— Я вашего Тома Нила узнал почти сразу, — сказал Иванов. — По моим прикидкам, он дважды был в Москве за последние четыре года. Под разными именами, немного изменив внешность… Позапрошлым летом в Москве проходил научный семинар по вопросам теоретической физики. В нем участвовали американцы, довольно большая делегация. И я пошел, чтобы встретиться с одним физиком ядерщиком. Мы познакомились в Нью-Йорке в начале шестидесятых. Я тогда работал в ООН. Ну, мы поболтали. И этот мой знакомый представил меня некоему Штраусу. Это и есть ваш Томас Нил. Тогда Штраус по документам состоял переводчиком и секретарем при одном физике теоретике. Видимо, в ЦРУ Нил на хорошем счету, если посылают на такие мероприятия.

— То есть он образованный эрудированный человек?

— Пожалуй. Это непростое дело — крутиться среди ученых. Нужна эрудиция, образование. Поднимите материалы по теоретической конференции по физике двухлетней давности. Наверняка где-нибудь найдется фотография Штрауса. Он говорит по-английски с характерным нью-йоркским акцентом. А первый раз я его видел мельком лет пять назад, тоже в Москве. Но подробностей той первой встречи уже не помню.

Гончар вытащил из папки еще несколько фотографий, сделанных ленинградскими оперативниками, Иванов просмотрел их и вернул.

— Да, это он. Немного изменился, но узнать можно.

Припекало солнце, пахло горячей землей, кажется, собирается гроза. Гончар подумал, что ни одно важное решение, касающееся внешней разведки, а иногда и международной политики в целом, не посоветовавшись с Борисом Ивановым, в Советском Союзе не принимают. Гончар учился в институте, когда Иванов был резидентом советской разведки в США. Он ближайший друг Юрия Андропова, человек энциклопедических знаний и острой памяти. А выглядит простым дядькой, без барства и чванливости. Живет совсем скромно. В Америке человек его положения занимал бы шикарный особняк в пригороде Вашингтона Джорджтауне. А здесь — облупившаяся дачка, старые яблони и несколько розовых кустов…

— Это все, чем я могу вам помочь, — сказал Иванов. — Боюсь, настоящее имя Нила будет трудно установить.

— Этого и не требуется, — Гончар поднялся. — Надо было точно убедиться, что этот Нил не случайный человек. Спасибо, товарищ генерал, вы здорово помогли.

Гончар дошагал до бутовского пруда, но купаться на стал. Дальний конец водоема подходил к местному кладбищу, прямо к могилам, к железным оградам и крестам. Гончар пожалел, что отпустил машину и зашагал назад к станции, спеша успеть до грозы.

Глава 26

Во вторую субботу сентября Борис поднялся чуть свет, перекусил, надел короткие резиновые сапоги, выцветший плащ, фетровую шляпу, подхватил рюкзак и вышел из дома. Проспект Мира был еще пуст от людей и машины попадаются редко. Моросил дождик, небо, сплошь затянутое серой пеленой, нависало совсем низко. Борис спустился в метро, в вагоне, где кроме него было лишь три пассажира, проехал несколько остановок по кольцевой линии.

Вышел на Киевской, эскалатором стал подниматься наверх, но развернулся и бросился вниз по ступенькам. Женщина, успела отступить в сторону: "сумасшедший, чего делаешь?". Вскочил в вагон метро и поехал в обратную сторону, вышел на Белорусской и, поднявшись наверх, купил в вокзальной кассе билет на электричку. Борис понимал, что слежки за ним нет. Он подумал: если начнут следить, он почувствует это кожей, сразу, у него нюх на такие вещи, — но пока все нормально, можно не дергаться. На вокзале народу порядком, но в вагоне оставались свободные места. Он ехал чуть больше часа, вышел на перроне, незнакомом и безлюдном.

Минут двадцать шагал по тропинке между дачными заборами, перешел на другую сторону шоссе. В плаще и резиновых сапогах он был похож на грибника или на дачника, приехавшего покопаться на огороде. Пару километров он шел по обочине узкой асфальтовой дороги, иногда останавливался и глядел за спину, — никого. Наконец, оказался на перекрестке, рядом с автобусной остановкой. Потоптался на месте, будто ждал автобуса, а когда тот подошел, не сел. Пересек дорогу, на другой стороне стоял стеклянный куб закусочной "Ветерок". Внутри аквариума плавали три посетителя и кассирша.

Было жарко и влажно, вовсю надрывалось радио, передавали воскресную юмористическую программу "С добрым утром". Борис пробил в кассе чек, получил на раздаче стакан кофе из жареных желудей с молоком, пирожок с капустой, пирожное — песочное колечко, посыпанное орешками.

— Сдачи нет, — предупредила кассирша.

Он раскрыл кошелек, старушечий, из искусственной кожи, отсчитал и положил на тарелочку сорок четыре копейки. Подхватил поднос, остановился возле углового столика, где Пол Моррис пил чай, мусолил газету "Сельская жизнь" и поглядывал на кисею дождя за окном над пустым полотном дороги. На краю стола большая тарелка манной каши, такой густой, что в ней стояла алюминиевая ложка, недоеденный бутерброд с сыром и стакан яблочного киселя, тоже густого, словно подмороженный свиной студень, — опрокинь стакан на бок, содержимое не выльется.

— Хорошее местечко, — Борис бросил рюкзак на пол, сверху положил мокрую шляпу и сел. — Только добираться неудобно по дождю.

— Ты попросил о встрече, я посоветовался с умным человеком. Он выбрал это место. В следующий раз придумаем что-нибудь получше.

Борис коротко рассказал, что на пару недель, на время ремонта в своей квартире планирует переселиться в квартиру тестя. Можно, конечно, пожить у Шубина хоть целый месяц, но он не самый гостеприимный человек, не хочется злоупотреблять терпением. Квартира на Кутузовском проспекте, рядом с 26-м домом, где живет Леонид Ильич Брежнев. Во всех комнатах установлена прослушка. Периметр дома, двор, подъезд и даже крышу охраняют днем и ночью. Две бабы из обслуги, приходящая домработница и повариха, — наверняка офицеры КГБ. Но все эти мелочи не помешают выпотрошить сейф Шубина и переснять документы.

— Борис, ты сам себе усложняешь задачу. Снимаешь любительской камерой "Зенит", на бытовую пленку, что продается в магазинах. Потом проявляешь… Долгая возня, пленки занимают много места. Они не светочувствительные, качество не самое лучшее. Если ты скажешь "да", через пару дней получишь отличную камеру размером со спичечную коробку. Ей можно снимать почти в полной темноте, а сотни снимков уместятся на кассете размером с наперсток. Тебе понравится эта штучка.

— Если меня поймают с поличным с фотоаппаратом "Зенит", — останется шанс на спасение. Пусть шанс не велик, но это лучше, чем ноль. Я могу сказать, что фотографировал секретные документы, но лишь из любопытства. С детства интересуюсь подводными лодками и всякой такой ерундой. Можно будет симулировать помрачение рассудка. Но если меня поймают со шпионской аппаратурой, не останется даже маленького шанса. Микрофильм в кармане — это смертный приговор. Прямое доказательство вины. Я все-таки бывший милиционер, оперативник. Знаю такие вещи.

Моррис хотел ответить, что ни в том, ни в другом случае у Бориса не останется даже крошечного шанса отвертеться, — он не мальчишка, глупо на это надеяться. Но ничего не сказал, только вздохнул и уставился на витрину толстого стекла. Если Бориса возьмут с поличным, он пройдет длинную череду допросов, полосу страданий и боли, заглянет в такие бездны ада, о существовании которых даже не подозревает в своей теперешней благополучной жизни, — в тюрьме его бедную душу будет согревать единственная добрая надежда, — на скорую смерть. Пусть даже не самую легкую.

Но ему не дадут быстро умереть, он пройдет весь путь от начала до конца, медленным шагом, с долгими остановками: пытки, крытые тюрьмы, пересылки, психушки. Стукачи, подсаженные в камеру. Химические препараты, развязывающие язык. И снова допросы, боль, страх, потеря человеческого достоинства, рассудка. Запоздалое сожаление о содеянном, и снова — страх, боль, унижение… В Лефортовской тюрьме он расскажет все, что знает, и чего не знает, все, о чем думает, о чем догадывается, о чем мечтал когда-то в детстве… И нет людей в мире, самых крепких, мужественных, подготовленных, которые пройдут эту страшную дорогу и не дрогнут, не сломаются. А рядом не окажется никого, кто скажет хоть одно доброе слово, — он услышит только оскорбления и проклятия. Перед смертью от Бориса отрекутся все близкие: отец, жена…

— Я сам об этом думаю, — сказал Пол. — О той минуте, когда на запястьях защелкнут браслеты наручников. Часто думаю, даже слишком часто. Ведь со мной это тоже может случиться. Задержание с поличным, допросы… Я простой журналист. У меня нет дипломатической крыши. Это дипломатам легко. Если поймают, — дадут пинка под зад, и точка на этом. Со мной вопрос сложнее. По вашим законам меня могут сгноить в сибирских лагерях, даже расстрелять. Но до этого вряд ли дойдет. Сейчас Россия и Америка в не самых плохих отношениях. Даже слово нашли — конвергенция. Но все это — показуха, она копейки не стоит, — Пол помолчал и сказал то, чего не хотел говорить. — Меня обменяют на какого-нибудь русского шпиона. Со мной Советы обойдутся гораздо гуманнее, чем с тобой…

— Не будем о грустном. Иначе всплакну от жалости к себе.

— Только не переоценивай их силы. В КГБ работают обычные службисты со средними способностями. Это не джеймсы бонды, это гораздо хуже. В большинстве — карьеристы, — высиживают мозолистыми задницами теплую должность. Или звездочку на погоны. Всех известных эпизодов, ну, когда гэбэшники хватали реальных шпионов, — по пальцам считать. Запомни, мой друг: все провалы разведчиков — это следствие ошибок, которые сами допустили. Они сами виноваты.

— Например?

— Я не так много знаю… Даже ваш Рудольф Абель, — икона русской разведки, — провалился в Америке, потому что сам напортачил. Он во всем и виноват. Таскал с собой в бумажнике фото жены и письмо от нее. Показал предателю дом, где живет. Вскоре за ним пришли, а квартира полна шпионской аппаратуры. И Ким Филби — тоже. Нашел время для пьянства. Сидел, парализованный страхом, ждал, когда арестуют свои. Но в последний момент появились русские и вытащили. Да и американцы не лучше: пьянство, девочки… Золотой совет: будь осторожен.

— Спасибо, постараюсь. Я попросил о встрече, потому что хотел посоветоваться. По деликатному вопросу… Кажется, я допустил важную ошибку. Но исправить ее, — уже нельзя. Короче, я хотел купить кооперативную квартиру. Чтобы в случае если со мной… Короче, чтобы жена не осталась одна на улице, без вещей и без денег. Шубин для дочери не сделает ничего. Разве что своими руками убьет. Поэтому я затеял одну штуку…

Борис в лицах пересказал историю о кооперативе кинематографистов, несостоявшейся покупке автомобиля "Волга", о деньгах, полученных вперед, как бы взаймы, — пятнадцать тысяч как-никак. Борис уже почувствовал себя владельцем кооперативной квартиры, но радовался он рано, машину купить не удалось. Из тех заемных денег он не истратил ни копейки, готов их вернуть Игорю хоть завтра. Но тот передал через своего человека, что не хочет принимать деньги обратно. В телефонном разговоре сказал ясно и твердо: ты мне должен машину, а не пятнадцать тысяч. И сроку тебе три недели. О деньгах поговорим, когда подгонишь" Волгу". Эта машина — теперь твоя единственная забота, где ее достать — думай.

И плевать ему на могущественного тестя, тещу и остальных родственников. Крутануть динаму — не получится, так он сказал и повесил трубку. Тогда, в ресторане "Центральный" Борис готов был поверить, что этот Игорь — цеховик, подпольный предприниматель, который организовал кооперативы по выпуску разной бытовой мелочи и толкает товар на рынках. И денег у него куры не клюют. Но через старых друзей в милиции навел справки и слегка заволновался, — кажется, Игорь — крупный уголовный авторитет, как говорят в России, — вор в законе. И к нелегальной коммерции не имеет отношения, мало того, он этих теневых дельцов, торгующих на рынках, на завтрак съедает, как вяленую рыбешку. Теперь надо что-то придумать, как-то замять эту историю, время еще есть…

— Да, скверная история, — Пол допил чай и глянул на часы. — Черт… Главное, об этом знает много людей. Почему ты не попросил деньги у людей из нашего посольства?

— Ну, предположим, я так и сделал. Но что в этом случае сказал бы жене? Откуда деньги: одолжил, нашел под дверью, выиграл в карты? О деньгах могли узнать сослуживцы, кооперативную квартиру ведь не скроешь, не спрячешь в кармане. Мне стали бы задавать вопросы. Поэтому я решил, что вариант с перепродажей "Волги" — самый подходящий. Да, на Лубянке могли узнать об этом. Информацию занесли бы в мое досье. Но ходу ей бы не дали. Положили на полку в архиве, — и все. Затевать дело против зятя Шубина из-за спекуляции, в которую вовлечен его зять, никто бы не рискнул. Можешь поверить.

Пол на минуту задумался, кивнул и сказал:

— Теперь надо думать, как вылезти из этой каши. Я передам все нашим друзьям, пусть подумают.

Они поставили подносы и грязные тарелки на столик возле прилавка, вышли на воздух и по асфальтовой дороге, ведущей через прозрачную березовую рощицу, пошли к станции. Ветер совсем стих, дождь сделался тише. Пол натянул на лоб козырек твидовой серой кепки и поднял воротник плаща. Лес был наполнен туманом и загадочными шорохами.

— Наверное, ты хочешь спросить о главном, — сказал Пол. — Когда Полину вывезут из страны?

— У меня бы гора плеч свалилась, — Борис остановился. — Время идет, болезнь развивается. Полю надо спасти. Я хочу сказать: ее еще можно спасти.

— Сожалею, но ответ отрицательный, пока они не готовы действовать. Сам понимаешь, человек — не чемодан, который можно сдать в багаж в Шереметьево и получить в Нью-Йорке, в аэропорту Кеннеди, в целости и сохранности. Вывезти человека из России — трудно. Но как только дело сдвинется, сразу дам знать.

— Ну тогда скажите им, чтобы помогли с лекарствами. Хоть это можно для меня сделать. Я каждый день рискую головой, а наши друзья почесаться не хотят. Я читал про это лекарство в одном американском журнале… Оно творит чудеса.

— Все, о чем ты просил, я уже передал и напоминал о твоей просьбе, но пока нет ответа, — сказал Пол. — Надо подождать. Неделю или чуть дольше. Наберись терпения. Ну, теперь все, мне пора.

Пол выглядел виноватым, хотя ни в чем не был виноват, он пожал протянутую руку, молча повернулся и зашагал обратно к шоссе. Борис поднял голову кверху, ветер качал макушки деревьев, сеялся мелкий дождик. Он стер с лица капли и покачал головой, до последней минуты он надеялся на другой ответ, думал, что хотя бы с лекарствами что-то получится. Вдалеке прогудел тепловоз, Борис пошел на этот звук. Возле станции на крохотном рынке у женщины, одетой в солдатскую плащ-палатку, он купил грибов, — скользких тонконогих маслят и сыроежек, сложил их в рюкзак, прикрыв сверху газетами, чтобы не мялись. Вышел на перрон, встал под навес и стал ждать электричку.

Глава 27

Фотоаппарат "Зенит Е", найденный в квартире Голуб, был отправлен на техническое исследование. Выводы экспертов таковы: фотографии чертежей лодки выполнены другим аппаратом. Допросы Оксаны Голуб, которые ежедневно проводили два опытных сотрудника КГБ, пока не принесли результатов. То ли эта дамочка обладала недюжинным актерским дарованием и талантом врать убедительно, на эмоциях, со слезами и обмороками, то ли действительно была чиста перед законом, ну, насколько вообще может быть чистым перед законом работник советской торговли или бытового обслуживания.

Гончар присутствовал на одном из допросов, который растянулся с раннего вечера до глубокой ночи. Он молча сидел на стуле в темном углу и смотрел на женщину, ослепленную светом настольной лампы. И десяти дней не просидела за решеткой Голуб, а как изменилась, сбросила килограммом пять веса, цвет кожи сделался серым, лицо одутловатым, глаза поблекли, стали похожи на серые плоские пуговицы. Налитая русской красавица превратилась в старую ведьму, совсем расклеилась, хотя к ней еще не применяли мер физического воздействия. Гончар решил, что с Оксаной Сергеевной можно поваландаться еще неделю-другую, а потом, если не сделает признательных показаний, придется назначить ей комплексную психиатрическую экспертизу и отправить в институт имени Сербского.

В психушке, Голуб узнает то, чего не дано знать простому смертному, — что такое ад на земле. Возможно, ей захочется умереть, — удавиться на простыне, кусочком стекла перерезать горло или выброситься из окна, — чтобы сразу и насмерть. Но нет там ни простыни, ни окна. Только темный ужас боли и страха. Она будет вспоминать тюрьму с теплым ностальгическим чувством, словно родной дом, обитатели которого относились к ней с лаской и добротой, почти любили.

Если после "психиатрического обследования" она окончательно не свихнется, и не заговорит, придется как-то решать ее судьбу. Что ж, в любом случае на воле Голуб больше нечего делать, выпускать ее нельзя ни при каких обстоятельствах. Значит, Оксана Сергеевна сядет по валютной статье, на этот раз не получит от суда никаких скидок. И если выйдет когда-нибудь на волю, через много лет, впрочем… Так далеко загадывать смысла не имеет.

Вадим Егорович Шубин на третий день, как Голуб исчезла, попытался найти ее. Позвонил на работу, представился другом, имени своего не назвал. Ресторанный администратор, говоривший по телефону, был заранее подготовлен, как отвечать на вопросы. Сказал, что у Голуб неприятности, сотрудники ОБХС нагрянули, Оксану Сергеевну задержали при получении взятки, устроили обыск. На следующий день Шубин позвонил давнему приятелю, большому милицейскому чину из МВД, и просил не в службу, а в дружбу навести справки, что за неприятности у Оксаны Сергеевны, можно ли как-то помочь хорошему человеку. Через пару часов Шубину перезвонили. Его приятель очень сухо сказал, что Голуб задержана за получение взятки, причем в валюте, в ресторане сотрудники ОБХСС организовали проверку, — и концы с концами не сходятся. Цифры еще будут уточнять, но уже сейчас понятно, — воровали с размахом. Помочь тут нельзя, дело слишком серьезное. Шубин прикусил язык и больше никого своими расспросами не беспокоил.

Сын Голуб некий Владимир, избалованный увалень двадцати пяти лет не плакал, ничего не просил. Он искренне не понимал, за какую вину оказался в следственном изоляторе и чего от него хотят. Да, он занимается фарцовкой, перепродает разный дефицит, — от рубашек до обуви, — потому что денег на ночные попойки, рестораны и девочек, постоянно не хватает, хотя мать — человек не жадный, но ее карманы не бездонны. Одна мысль, что бросить человека в тюрьму только потому, что он заработал сто рублей на перепродаже какой-то тряпки, — кажется абсурдной.

Да, Володя попадал в милицию, и не раз, в последний год ему особенно не везло, — менты лютуют, чистят Москву к Олимпиаде, — но мать всегда вытаскивала, из любых неприятностей, все кончалось быстро. Гончар увидел Владимира Голуба во время очередного допроса, парень был уже основательно помят, он начинал понимать, что шутки кончились, на мать больше надежды нет, — и по-настоящему испугался.

Гончар сидел на стуле в углу, курил и стряхивал пепел в консервную банку. Парень показался ему наглым и лживым. Перепугавшись, он стал давить на жалость, как говорят блатные, раскидывал чернуху, — врал в глаза и часто вспоминал, что у него слабое здоровье и, главное, больное сердце, — было дело, как-то раз перенервничал и чуть не умер от сердечного приступа, вот и сейчас — ему шаг до смерти. Гончар одну за другой курил и думал, что у этого малого кишка тонка связаться с иностранными шпионами, для этого нужно мужество, самообладание, воля, — а этот трус и тряпка. Суд может определить ему за тунеядство и спекуляцию года три-четыре в колонии поселении или в ИТУ общего режима, — ну, это в лучшем случае. Но Гончар приложит силы и сделает так, чтобы Володя сел надолго.

* * *

Накануне на съемной квартире у Белорусского вокзала задержали гостиничного вора Максима Зозулю, обворовавшего Томаса Нила. Сутки Зозуля провел в отделении милиции, оттуда его привезли в "Матросскую тишину", сняли первичные показания и отправили в одиночную камеру. Вечером вызвали на первый допрос. Как обычно, Гончар занял стул в темном углу, стал слушать и смотреть.

Зозуля был похож на лощеного иностранца. На вид лет тридцать пять или чуть больше, тщательно выбрит, светлые вьющиеся волосы зачесаны назад, смазанные гелем и блестят. Одет в светлый костюм, сшитый на заказ, рубашку в мелкую синюю клеточку и ботинки с пряжками. Максиму уже объяснили, что на этот раз дело серьезное, условным сроком он не отделается. Мало того, — речь не о жалкой гостиничной краже, а о вещах куда более серьезных. Если вздумает соврать или что-то утаить от следствия, будет жалеть об этом долгие-долгие годы, которые он проведет в колонии, голодной и страшной, с дикими волчьими законами, где-нибудь за полярным кругом.

Верхний свет был погашен, горела только настольная лампа и лампочка над дверью. Один оперативник сидел за столом, задавал вопросы и писал протокол. Второй опер в рубахе с засученными по локоть рукавами, молча стоял за спиной Зозули и держал в руке резиновую палку на ремешке. Зозуля был закован в наручники, хотя с ворами такие штуки не практикуют. Он отвечал на вопросы, как бы ненароком откидывал со лба прядь волос, а сам поворачивал голову набок и косил взглядом за спину, словно ожидал удара и поеживался, хотя холодно не было. Зозуля по часам рассказал весь свой день и, заметно волнуясь, дошел до того места, когда в половине второго ночи открыл дверь номера на пятом этаже в гостиницы "Минск" и переступил порог.

Пахло шампанским, разлитым по столу и каким-то одеколоном, противным таким, вроде нашего "Шипра". Окна, что на улицу Горького, не занавесили, поэтому было почти светло. Постоялец спал на груди, громко сопел и причмокивал. Бумажник он, видимо, спрятал под подушку, — туристы не доверяют гостиничной обслуге, — но во сне ворочался и вытащил. Зозуля взял все, что было, — двести восемьдесят долларов купюрами разного достоинства, а также четыреста рублей с какой-то мелочью. Еще в бумажнике оказались водительские права, карточка социального страхования, американская, — в документах Зозуля немного разбирается, — и много каких-то бесполезных бумажек, квитанций и чеков. Он заглянул в эти квитанции, просто ради интереса, но имя иностранца не запомнил.

Бросил пустой бумажник на пол, ударом ноги отправил его под кровать. И хотел уже уходить, но подумал, что, раз хозяин просыпаться не хочет, его надо наказать, — прихватить и вещи. Коридор пустой, служебный вход открыт, — условия шикарные, не работа, а курорт. Открытый чемодан стоял возле подоконника на кресле, Зозуля покопался в нем и перешел к шкафу. Нашел несколько приличных рубашек, летнюю куртку, две пары джинсов, три пары ботинок, из них выбрал новые. Тащить чемодан не хотелось, и тут, шаря рукой по днищу шкафа, нащупал матерчатую сумку, довольно вместительную, на ремешке. Он сгреб туда улов, выглянул в коридор, затем вышел из номера, толкнул дверь на лестницу.

Когда выходил через служебный ход, никого не встретил. Дошагал до машины и уехал. Это был удачный вечер, он даже не вспотел, а заработал прилично. Деньгами он не стал делиться с Викой, девочкой, которая навела на иностранца и подбросила ключ от номера, — зачем ее баловать. Он решил рассчитаться вещами. Встретились в Серебряном бору. Пока Зозуля ходил купаться, Вика отобрала себе тряпки по вкусу, — ведь в наше время это те же деньги, за пять минут продаст. Те вещи, что Вике не понравились, он вечером завез одной даме, которая занимается перепродажей краденого, живет в Лосинке, дом неподалеку от железнодорожный путей, точного адреса Зозуля не помнит, но готов показать на месте.

Вот и все. Свою вину он полностью сознает, в содеянном раскаивается и готов понести заслуженное наказание. Зозуля откашлялся и попросил сигарету. Оперативник, который вел допрос подвинул на край стола пачку "Астры" и спички. Зозуля глубоко затянулся табачным дымом.

— Ты видел, что в сумке кассеты с фотопленкой? — спросил оперативник.

— Только в Серебряном бору заметил. В вещах иностранцев часто кассеты с пленкой попадаются. Я обычно выбрасываю, а тут просто забыл. Эти кассеты так и остались в сумке, когда я оставил ее у скупщицы.

— Ты смотрел пленки?

— На кой черт. Ну, снимают иностранцы Красную площадь, какие-то памятники…

— Ты видел, что кассеты наши отечественные, а не иностранные?

— Не обратил внимания.

— Сколько было кассет?

— Точно не помню. Кажется, три, четыре или пять.

— Ты смотрел пленки?

— Я же сказал, не смотрел…

Человек, стоявший сзади ударил Зозулю резиновой палкой поперек спины. Тот коротко вскрикнул и боком повалился на пол. Удар был сильный и неожиданный, кажется, Зозуля на несколько секунд потерял сознание. Он очнулся и стал медленно подниматься, хватаясь руками за привинченный к полу табурет. Мешали стальные браслеты на запястьях, но Зозуля поднялся, даже не застонав. По опыту знал, — если не встанешь, будут бить ногами. Он сел на табурет, повернул голову, покосился на человека за спиной. Оперативник, сидевший за столом, постучал кончиком ручки по столешнице, требуя внимания.

— Итак, ты отвез сумку в Лосинку. Сразу получил деньги?

— Договорились, что на следующей неделе отдаст.

— Ты вынимал пленки из сумки?

— Вынул одну и обратно бросил.

— Не посмотрел, что внутри?

— Я никогда не смотрю пленки…

Новый удар резиновой палкой по спине сбросил Зозулю на пол. На этот раз нокаут длился дольше. Зозуля открыл глаза, затуманенные слезами, и некоторое время лежал, не двигаясь, но все-таки зашевелился, стал вставать, хватаясь за табурет, из груди вышел слабый стон.

Гончар поднялся и сказал, что есть срочные дела, и вышел в коридор. Допрос, видимо, затянется до утра, а ему надо перекусить. Он шагал по коридору и думал, что веры Зозуле нет. Наверняка он из любопытства все-таки посмотрел негативы. Человек на свою беду любопытен, а у Зозули три курса строительного института, он кое-что понимает в чертежах. Конечно, он мало что смог разобрать на тех негативах, а если разобрал что-то, наверняка успел забыть. И все-таки он видел чертежи, но не хочет в этом признаваться…

Глава 28

Федор Павлович, отец Бориса звонил, просил приехать к нему в Дмитров, мол, есть серьезный и весьма срочный разговор, но не для телефона, надо увидеться, посидеть, закусить, выпить по рюмке и только тогда… Но Борис откладывал визит, да и о теме предстоящего разговора он догадывался. Мать умерла от рака четыре года назад, отец все годы жил один, но добрые люди сообщили, что к нему в гости стала заворачивать одна женщина Полина Сергеевна, положительная и симпатичная. Работает диспетчером в автобусном парке, вдова. И вроде бы отец хотел жениться, но что-то удерживало его.

Может быть, он считал нужным сначала обсудить такой поворот судьбы с сыном, — отец человек старой закалки, прошедший фронт, дважды тяжело раненый, ему ничего не давалось легко и дешево, за все платил полную цену, а то и две. Поэтому к жизни относился серьезно, даже слишком серьезно, а к любым переменам, — недоверчиво. Тянуть резину дальше было нельзя, хоть и ехать не хотелось, но надо. Борис сложил в спортивную сумку кое-какие продукты, из еженедельных заказов, что выдавали на работе. Четыре банки тушенки, импортной, сделанной в республике Сомали, несколько пачек макарон, шпроты, овощные консервы, банку растворимого кофе и несколько пачек индийского чая. Он добрался на метро до вокзала, купил в автомате билет, два часа трясся в электричке, а потом автобусом ехал на другой конец города.

Дом отца стоял на окраине, старый сруб с резными наличниками и небольшой застекленной верандой, в палисаднике разрослись кусты золотого шара и шиповника. Выдался теплый день, солнце стояло высоко, припекало, Борис вышел из автобуса, прошел с полкилометра и толкнул покосившуюся калитку. Отец сидел за домом на скамейке, строгал какую-то деревяшку. Он был одет к приезду сына в пиджак и рубашку, застегнутую на последнюю пуговицу. Поднялся навстречу, ткнувшись в шею колючей щекой.

— Сынок, — сказал он. — Молодец, что приехал, Боря. А я уж не ждал… То есть ждал… Ты на машине?

— На электричке. Машина в ремонте.

— Эх, мне бы ее посмотреть. Я бы тебе живо ее на ход поставил.

Борис вспомнил, что они не виделись уже почти полгода, и за это время отец еще сильнее похудел и потемнел лицом. Прошли в дом, здесь после уличного солнца было темно и прохладно, отец собрал на стол, — видно, что заранее готовился, — кастрюля щей, правда, без мяса, огурцы, помидоры, бутылка водки.

На первый взгляд, в доме ничего не изменилось за последние четыре года. Только обои в цветочек пожелтели, а фотографии в рамках, висящие на стенах, — поблекли. Еще полы стали пружинить, видно доски подгнили. Мать старалась изо всех сил показать, что здесь живут не бедные люди, — и у нее получалось. Но сейчас бедность дома сделалась слишком заметной. На комоде стопка газет, отец состоял в партии, выписывал "Правду" и "Социалистическую индустрию". Самое удивительное, — он эти газеты читал, иногда — верил прочитанному.

Выпили водки, поели щей, — и на душе сделалось веселее. Отец полез в бельевой шкаф, долго копался, перекладывая с места на место застиранные тряпки. Вытащил две толстых тетради в твердых переплетах, свои фронтовые дневники, положил на край стола. Как уж он сумел на передовой что-то писать в этих тетрадках и не угодить в особый отдел, — загадка природы, но ведь сумел как-то. Борис пару раз заглядывал в отцовские записи. Простые предложения, рубленный стиль. Война, Сталинградская битва, а на ней двадцатилетний лейтенант, у которого, если рассуждать здраво и холодно, не было никаких шансов выйти живым из этой мясорубки и вернуться.

Он попал на фронт мальчишкой, вышел в отставку капитаном, наверно, он остался жив, потому что из четырех лет войны, почти два года провалялся в госпиталях с тяжелыми ранениями. После войны ему дали инвалидность, но он отказался, — считал, что неприлично молодому мужчине в калеки записываться. Вот он отец, живой и относительно здоровый. Он не собирается умирать, даже на пенсию не хочет, он работает начальником автомобильной мастерской строительной механизированной колонны. Всю жизнь ремонтирует чужие машины, долгие годы о своей мечтал, но так и не скопил на нее денег.

— Я хотел вот что попросить, — сказал Федор Павлович. — Ты ведь мои фронтовые записи читал? Из нашего полка народа осталось — всего ничего. Пусть люди узнают о тех, кто погиб, кто жизнь отдал… Я раньше ездил девятого мая встречаться с однополчанами, ну, к Большому театру. Но давно уж никто не приезжает. И живы если, здоровья нет.

— А я думал, ты об этой женщине поговорить хочешь. Ну, посоветоваться. Вроде как она тебе жена, хоть и брак не регистрировали.

— Соседи что ли донесли? Вот люди… Слушай, мы с ней уже давно в отношениях. А записываться идти, — ноги не несут. Ну, какой к черту из меня жених. Пусть все остается, как есть, без росписи. Мы с ней поговорили и так решили.

— Ну, тогда все понятно. Валяйте. Совет да любовь. Познакомишь с невестой?

— В следующий раз. Хотел я об этих тетрадках потолковать. Кто знает, сколько мне осталось. А это память. Знаешь, что я тебе скажу. Уже через полтора года будет 26-й съезд партии. Мы, фронтовики, многого ждем от съезда. На адрес съезда уже письма пишут. Это большое событие. Главное, чего мы ждем…

— Слушай, отец. Давай начистоту. Мы ведь с тобой дома сидим, а не на партийном собрании. Неужели чего-то доброго можно ждать от этих стариков из Политбюро ЦК. Они живут собственными болезнями, хворями, лекарствами… Им не до чего давно нет дела. Многие давно из ума выжили, не помнят имен собственных внуков. Так чего же от них ждать? На что можно надеяться?

Отец пожал худыми плечами.

— В Политбюро ЦК хоть и старики, но заслуженные люди. Вот возьми того же нашего родственника Шубина Вадима Егоровича. Светлая голова. Таких бы людей побольше. При случае поклон ему передавай. Я хоть Шубина всего раз в жизни и видел, — на твоей свадьбе, — но понимаю, какого калибра это человек. А ведь из самых низов вышел.

— Да я не только про него…

— Сынок, Политбюро рано или поздно обновится. А партия останется. Посмотри, сколько в стране умных честных людей. Придут на смену старикам молодые коммунисты. А сегодня, сейчас фронтовики ждут, чтобы Волгограду снова вернули имя Сталина. Чтобы снова Сталинград стал. Вот это — главное.

Господи, вот что оказывается главное… Отец безнадежен, и разговоры по душам не имеют смысла. Каким образом он прошел войну, трудные и голодные послевоенные годы, каторжный труд за сущие гроши, почти за спасибо, и сохранил веру в трухлявые коммунистические догмы. Он что, не видит или не хочет видеть, что происходит вокруг него? Интересно, как бы поступил он, узнай долю правды о своем единственном сыне, мелкую крупицу правды? Не поверил. А если бы поверил, если бы пришлось поверить? Он бы просто умер от горя. Сын — изменник родины. Сын предал то, чему всю жизнь служил отец, за что воевал. Перенести такое — тяжелее, чем пережить смерть любимой жены. Ружья или пистолета у него нет. Наверное, он вобьет гвоздь в притолоку и повесится на единственном галстуке, в котором ходит на партийные собрания.

— Ты как-то вспоминал войну и удивлялся. Фашисты, воевавшие за две с половиной тысячи километров от Германии, ели три раза в день горячую пищу. Даже бордели у них были за линией фронта. И оружие, и боеприпасы. А русский солдат на своей земле подбирал с земли лежалую падаль. Ты сам под Харьковом ел дохлых лошадей с червями. Саперной лопатой рубил эту падаль и ел. А теперь, на старости лет, Сталина вспомнил. И сколько русских солдат без толку погибло в той харьковской мясорубке? До сих пор историки сосчитать не могут, — потому что астрономия.

— Сталин о многом не знал. Ему не рассказывали, боялись рассказать, что на обед у солдата. Не знал он этого… В этих моих дневниках та мысль, ну, чтобы вернули городу имя Сталина. Поэтому я бы очень тебя попросил как-то похлопотать, чтобы какие-то отрывки были в газете опубликованы или еще где… Это очень важно. Ты вроде говорил, в какой-то газете у тебя хороший друг работает? Ну, так, может быть, можно что-нибудь пристроить?

— Значит, ты за этим просил меня приехать?

Федор Павлович налил рюмки под ободок.

— На тебя посмотреть хотел. Поэтому и просил.

— Хорошо, — вздохнул Борис, спорить с отцом не имело смысла. — Покажу дневник приятелю. Он работает в журнале "Молодой коммунист". К годовщине победы над Германией им всегда что-нибудь такое нужно. Воспоминания, мемуары…

— Ты уж похлопочи. А теперь давай за покойницу, тетю Катю. Земля ей пухом. Жаль не смог на похороны приехать, болел.

— Знаю, знаю. Что ты оправдываешься…

Посидели еще часок, Борис засобирался: путь неблизкий, а завтра на работу. Отец пошел провожать до остановки, долго ждали автобуса. Небо опустилось и нахмурилось, со стороны пустоши подул ветер. Борис уговаривал отца идти домой, но тот не уходил. Когда оба совсем продрогли и решили ловить попутную машину, автобус все-таки пришел. Борис втиснулся на заднюю площадку и через стекло видел, как отец стоит на обочине и машет ему вслед рукой. Стало жалко отца, жалко до слез. И вспомнил его слова: "Спасибо, сынок, что чай привез. Хороший этот индийский чай".

Глава 29

Пол вошел в подъезд, поднялся лифтом на последний восьмой этаж, вышел из кабины и прислушался. Было тихо, кажется следом за ним в подъезд никто не заходил. На площадке четыре двери, но одной из них, за номером 50, фанерной, покрашенной коричневой краской, кто-то накарябал гвоздем два неприличных слова и нарисовал пенис, вместо звонка из стены торчали два проводка. Он постучал в дверь костяшками пальцев и услышал с другой стороны торопливые шаги. Повернулся замок, упала цепочка, выглянула женщина лет пятидесяти с усталым лицом, про такое лицо можно сказать "со следами былой красоты". Впрочем, от былой красоты немногое осталось. Темными навыкате глазами скользнула по нему, и ни о чем не спросив, распахнула дверь, пропустила в просторную прихожую, включила свет.

— Проходите туда, по коридору.

Снова заперла дверь на верхний замок, накинула цепочку и стала возиться с нижним замком, но тот не слушался. Пол прошел в глубину квартиры, двери со вставками из матового стекла были распахнуты настежь, он повернул направо и остановился на пороге. У окна на разложенном диване лежал лысый мужчина в очках, с желтым каким-то плоским лицом. В воздухе плавал густой табачный дым, было душно и жарко, но мужчина до груди укрылся пледом в крупную клетку, высунув из-под него руки.

Рассказывали, что муж хозяйки — известный художник, с большими связями, весьма преуспевающий. У него студия в центре Москвы, заказы от ведущих музеев Советского Союза, он купается в деньгах. Наверное, это отец хозяйки дома. Пол поздоровался, но не услышал ответа. Человек щурил глаза и смотрел куда-то сквозь гостя, будто плохо видел. В одной руке он держал папиросу, в другой склянку с водой на донышке. В эту потемневшую воду он стряхивал табачный пепел и бросал окурки.

Появилась женщина, подхватила Пола под локоть:

— Вы не сюда. Пойдемте…

И потащила куда-то длинным коридором. В другой комнате, окнами выходившей во двор, было мало света. Женщина включила люстру.

— Вы Роза Михайловна? — спросил Пол.

— Да, да, она самая, — скороговоркой ответила женщина. — А вы Пол? Ну, я вас буду Павлом называть. Когда вы сюда входили, за вами никто не шел? Ну, не наблюдал?

— Кажется, нет. Но ручаться не могу.

— Вот, смотрите, пожалуйста.

У окна на деревянных мольбертах, заляпанных красками, стояли две картины. На одной разноцветные кубы и треугольники, другая картина пейзаж, написанный маслом на холсте. Грубоватые мазки, картина темная. Луг, речка и что-то вроде рощицы на другом берегу. Глубокого впечатления картины не производили, но все равно, — видна рука мастера. Роза Михайловна отступила назад, встала за его спиной, скрестив на груди руки.

Пол одну за другой снял картины с мольбертов. На обратной стороне холстов стояли подписи художницы Варвары Степановой и даты, когда картины написаны. Абстракция — 1920 год, пейзаж — 1939 год. На последней картине приклеена половинка бумажной страницы, на ней большая печать художественного ателье, фамилия Иванов, — видимо, какой-то чиновник от культуры, — и его подпись жирным красным карандашом. Пол уже видел фотографии этих картин, но одно дело фотографии, а другое дело подлинники.

Галина Шубина по его просьбе дважды была здесь, смотрела картины, первый раз пришла одна, сделала фотографии, другой раз приводила искусствоведа, специалиста по русской живописи начала двадцатого века, — тот вынес свой вердикт: картины подлинные, весьма редкие, лакомый кусочек для коллекционера, — это бесспорно. И цена более чем скромная, Роза Михайловна просила всего четыреста долларов за два полотна. Если поторговаться, отдаст за три сотни. Может быть, и за две отдаст. Он переминался с ноги на ногу и не мог решить, нужны ему эти картины или нет. Степанова — известное имя в художественном мире, но покупать то, к чему душа не лежала, только из-за имени живописца, — Пол не привык.

— Вы не сомневайтесь, эти картины мужу подарила сама Степанова, — сказала хозяйка. — Мой муж был дружен с ней до самой ее смерти. Варвара умерла в Москве в пятьдесят восьмом году, на два года пережила своего супруга художника Родченко. Одно время муж даже называл себя учеником Родченко и Степановой. Семен тоже увлекался авангардом одно время, но… Но все эти художественные эксперименты с цветом и формой коммунистическая партия не поощряла. Абстракция — это ругательное слово. Открыта была только одна дорога — социалистический реализм. Семен писал заводы, фабрики, строителей новой жизни, делегатов, депутатов… У него было несколько персональных выставок. Но все это в прошлом.

Большая по московским меркам комната производила странное впечатление. Книжные полки и два шкафа, были почти пустыми. Из мебели — только эти полки, шкафы, пара стульев и продавленное кресло в углу возле батареи отопления. Вместо люстры с потолка свешивалась пыльная лампочка, похожая на стеклянную грушу. Отсюда было слышно, как в дальней комнате на своем диване кашлял художник, это был сухой надрывный кашель.

— Я бы не стала ничего продавать, но другого выхода нет, — сказала женщина. — Это ведь не картины, а кусочки нашей жизни. Мы очень нуждаемся. Когда мой муж подал документы на иммиграцию в Израиль, у нас пошла черная полоса. Меня уволили с работы. У меня было хорошее место в одном министерстве. Семена исключили из Союза художников, у него отобрали студию, ему не дают работать… Да он сам уже ничего не хочет. Мы ждем выездной визы два с половиной года. Истратили все деньги. И сколько еще продлится эта мучение — никто не знает. Все друзья отвернулись от нас. Даже деньги занять не у кого. Господи, когда же это закончится?

— Ну, если вы меня спрашиваете… Думаю, ваше дело скоро сдвинется. По моей информации визы в Израиль сейчас будут выдавать очень быстро. Власти перед олимпиадой решили выпихнуть из страны как можно больше евреев. Боятся, что евреи на олимпиаде устроят что-нибудь, э-э… Не очень спортивное. Демонстрацию или что-то вроде того.

— Да, да… Я тоже об этом думала. Вы присаживайтесь… Может быть, чаю?

— Нет, пожалуй. Воды со льдом выпил бы.

Женщина ушла на кухню и вернулась со стаканом воды, льда у нее не было. Хотелось расплатиться и уйти. Но ради приличия Пол решил ненадолго задержаться, сел на стул, спросив разрешения, закурил. Теперь он вспомнил: Галина рассказывала про мытарства этой семьи. Кажется, первой выездную визу получила какая-то родственница Розы Михайловны, ее сестра или племянница. Выезжающим за границу на постоянное место жительства брать с собой золотые изделия и художественные ценности запрещено законом. Но бросать здесь все и приезжать в Израиль без копейки денег они не захотели, собрали драгоценности, зашили их в подкладку чемоданов, через знакомого чиновника заплатили огромные деньги таможенникам, чтобы те при прохождении досмотра в Шереметьево, ничего не заметили.

Но все пошло по самому плохому сценарию. Таможенники присвоили взятку, а потом выпотрошили чемоданы. Кажется, в том золоте было много по-настоящему ценных вещиц. Чуть ли не работы самого Карла Фаберже. Вот теперь Роза Михайловна считает последние копейки и продает то последнее, что еще осталось.

Пол раскрыл бумажник, решив не торговаться. Вытащил восемь банкнот по пятьдесят долларов и положил на подоконник. На минуту стало тихо, замолкли даже голоса мальчишек во дворе и хозяин ненадолго перестал кашлять. Хозяйка смотрела на купюры, словно на какое-то чудо. Видимо, она приготовилась к долгому и трудному торгу, а иностранец оказался покладистым и щедрым человеком. Она схватила деньги, сунула их за пазуху, куда-то убежала, вернулась заплаканная.

— Сейчас мне неудобно забирать картины, — сказал Пол. — Галя обещала это сделать за меня. Вы заверните их в бумагу. Она заедет завтра вечером. Но предварительно позвонит.

Роза Михайловна не слушала, она вытирала слезы и счастливо улыбалась.

— Ведь они все забрали у нас, — сказала она. — Разрешают обменять и взять с собой только сто тридцать долларов на человека. Как начинать жизнь заново со ста тридцатью долларами? Подождите…

Она схватила Пола, оказавшегося в прихожей, за рукав.

— У меня есть три иконы. Говорят, очень ценные. Серебряные оклады, украшены камнями. Середина семнадцатого века. У себя в Америке вы продадите их совсем за другие деньги. Сделаете хороший бизнес. Дайте мне пять минут, и я достану их с антресолей.

Пол остановился, деликатно освободил руку. В коридоре пахло дешевыми папиросами, надрывно кашлял хозяин.

— Простите, я не собираю иконы. Покупаю в основном живопись. Для своей личной коллекции. Не для перепродажи. Я бы с удовольствием вам помог, но сами понимаете… У меня ведь тоже могут быть неприятности, причем большие неприятности с этими предметами искусства. У меня нет дипломатического статуса. Понимаете что это значит? Если меня задержат с этими иконами, будет большой скандал.

— Послушайте, иконы в прекрасном состоянии. Вам надо на них взглянуть. На Западе они стоят огромных денег. Не упускайте такого случая…

Пол протиснулся дальше по коридору, кое-как открыл дверь, снял цепочку, вышел на площадку и, не дожидаясь лифта, ринулся вниз по лестнице. Он боялся, что хозяйка догонит его, силой затащит обратно в квартиру, и тогда не останется ничего другого, как только купить ее иконы.

Глава 30

Была пятница, это день для утренней пробежки. Чуть свет Борис был на ногах, он надел спортивный костюм, кроссовки "Адидас" из синей искусственной замши с серыми полосками, сделанные по немецкой лицензии, и купленные по случаю за двадцать девять рублей. Повесил на плечо ремень спортивной сумки, на дне которой перекатывался термос с чаем и бутылка воды, выскочил из подъезда, с пересадкой, автобусом и троллейбусом, через Рижскую эстакаду, добрался до Сокольников.

Пробежался от остановки до ограды парка, уже за оградой сделал упражнения на растяжку, отжимания и глубокие приседания. Воздух был прохладен, солнце еще не пробилось сквозь полоску облаков, людей не видно. Борис пробежал в среднем темпе четыре километра, встретив на пустых аллеях всего двух ранних пешеходов и похмельного дядьку в рабочем фартуке с метлой в руках. Борис бежал легко, чувствуя силы для рывка, и держа курс к главному входу в парк, но, когда оказался почти у цели, свернул на боковую аллею, уходящую вправо, и сбавил темп. На лавочке сидел Пол, одетый в серую курточку, и читал газету. Борис поздоровался и спросил, есть ли новости о лекарстве для больной сестры.

— Наши общие друзья считают, что это слишком опасно, — покачал головой Пол. — Сейчас в Америке выпущены два новейших препарата. Но они стоят целое состояние и пока запрещены к вывозу. Уколы должна делать каждые два-три часа квалифицированная медсестра, плюс таблетки. Курс приема — около месяца. Предположим, ты получишь сумку таблеток, ампул, шприцев и толстую инструкцию. Что дальше? Ты не сможешь сидеть возле Полины, как привязанный, и колоть внутривенно. Значит, понадобится врач или медсестра. Сестры будут приходящие, разные. Они будут задавать вопросы. Если кому-то из них что-то покажется подозрительным… Ну, что этой медсестре помешает написать донос? Тогда конец. И тебе, и Полине. Это лекарство опаснее, чем шпионская камера в кармане. Сожалею.

— Что ж… Скажи так: тогда пусть поторопятся и, наконец, вытащат Полину из страны. Пусть начинают что-то делать. Времени на ожидание больше нет.

— Хорошо, хорошо… Я напомню. Но они и без меня все помнят. Теперь по поводу этого бандита, ну, с которым ты познакомился в гостинице "Центральная". Я поговорил с нашими друзьями. Они сказали: надо будет предложить Морозову отступного. Дать денег, чтобы заткнулся и больше ни о чем не вспоминал. Не очень много денег, чтобы не возбуждать в нем какие-то подозрения и нездоровый аппетит. И не слишком мало, чтобы он не смог отказаться. Выделили пять тысяч, чтобы замять эту историю. Вернешь Морозову его пятнадцать тысяч, к ним добавишь еще пять. Это хороший бонус.

Пол вытащил конверт с деньгами, бросил его в раскрытую спортивную сумку.

— Выше нос. Надеюсь, что черная полоса скоро кончится. Кстати, по поводу всяких там лекарств, уколов и таблеток, я давно не питаю иллюзий и не надеюсь на врачей. Современная медицина убивает нас долго и дорого. А надо наоборот: быстро и дешево. Вот тогда она будет эффективной. Не сердись, старина, я шучу. Вот, взгляни…

Он протянул листок с адресом и планом квартиры, просил прочитать несколько раз и все запомнить. Район Марьиной рощи возле Марьинского универмага, в переулках. Неблагополучное место, в основном деревянные трехэтажные дома с коммунальными квартирами, там еще со времен царя-батюшки традиционно селились общественные отбросы, всякие люмпены, у которых проблемы с уголовным кодексом. Восемнадцать кварталов сносят к Олимпиаде, большинство домов уже выселено, кое-где свет отрезан. Но в некоторых квартирах и подвалах до сих пор живут люди, пока не получившие квартир от государства, ютятся пришлые бродяги и пьяницы.

Место трудно доступное для наблюдения КГБ, и милиция эти трущобы стороной обходит. Квартира пустует, есть мебель, даже газ не отключили, числится она за неким Иваном Моисеевым, мастером цеха завода "Манометр", беспартийным, вдовцом. В кухне под батареей отопления оборудован тайник. В этом месте можно оставлять посылки для Пола, надо только предварительно ему позвонить по домашнему телефону и сказать несколько общих слов, ни о чем, — он все поймет. Пол поднес спичку с листку бумаги, растоптал пепел и вложил в ладонь Бориса два старомодных фигурных ключа на стальном кольце.

— Ну что ж, будь здоров, — Борис поднялся на ноги, повесил сумку на плечо. — Черт бы тебя побрал… Ты мне снова испортил настроение.

— Наверное, это мое призвание — портить людям настроение.

* * *

В середине рабочего дня Борису позвонил Пол и сказал, что у него есть билеты в театр на Таганке, достали через посольство по брони для дипломатов, а пойти Полу не с кем, — нужна компания.

— Господи, какая из меня компания? — сказал Борис. — Предложи моей жене. Сходишь в приличное место с красивой женщиной. Будет тебе праздник.

— Ей я уже предлагал, пять минут назад. У Гали встреча с каким-то художником. Я бы на твоем месте ревновал жену. Она каждый день после работы встречается с какими-то мужчинами.

— Я к художникам не ревную. Как спектакль называется?

— Какая разница, в этом театре нет плохих спектаклей. Ну, "Деревянные кони", кажется, по мотивам повести Федора Абрамова. Говорят, — страшная антисоветчина. Со дня на день ожидают закрытия спектакля. Может, мы будем последними зрителями. Встречаемся в шесть тридцать у входа. Не забудь цветы.

— В этот театр не ходят с цветами. Я почти все там смотрел, — никогда цветов не видел. И выходных костюмов не увидишь: джинсы, свитера… Прошлый раз сидел в партере рядом с большим чиновником со Старой площади, — он тоже пришел в свитере.

— А там Высоцкий играет? Нет? Жаль… Хотелось бы на него в жизни посмотреть.

Рано стемнело, поднялся ветер, моросил дождь, народу перед театром на Таганке было немного. Зрители, не задерживаясь на улице, через двойной тамбур, между дверями со стеклянными вставками, проходили внутрь. Билетерши, седенькие в синих форменных пиджаках и белых блузках, торопливо расправлялись с билетами, предлагали программки спектакля и буклеты с цветной обложкой о театральной жизни Москвы. Пол снял плащ и оставил его в гардеробе, за рубль взял бинокль. Остановился перед зеркалом в человеческий рост, зачесал назад редеющие с проседью волосы, поправил складки свитера. Борис пришел в коричневом шерстяном пиджаке, рубашке в черную клетку и потертых джинсах. Он ловил заинтересованные взгляды девушек и делал вид, что их не замечает, отводил взгляд.

Из гардероба в фойе — лестница, несколько ступеней вниз. По старому начищенному паркету бродила публика, люди разглядывали фотографии актеров, висевшие на стенах. Пол остановился перед портретом Высоцкого, он на лучшем месте, — перед входом в зал. Открытое лицо с крупными чертами и короткой прямой челкой, открывающей лоб.

— Да, хотелось бы на него посмотреть в жизни, а не в кино, — вздохнул Пол. — Наверное, он такой здоровенный мужичина. Богатырского сложения. Уже был несколько раз на Таганке, — и все не везет…

— Ты только что его видел, и мимо прошел, — сказал Борис. — Пойдем.

Он пошел обратно к входу, где между двумя стеклянными дверями без устали трудились билетерши. Между старушками стоял человек невысокого роста, худой и сутулый с землистым лицом. Он был одет в джинсы и черный свитер, волосы давно не стриженые, засаленные. Он смотрел в лица людей, ожидая кого-то, переминался с ноги на ногу, встречался взглядами с мужчинами и женщинами, проходившими между дверей, но оставался никем неузнанным. Ему не хотелось стоять в этом тесном пространстве среди человеческого потока, но он не уходил. Пол недоверчиво хмыкнул и покачал головой. Высоцкий дождался двух девиц, сунул им пропуска, повел за собой в фойе, и дальше, лавируя между людьми, дошагал до двери в служебное помещение и, пропустив дам перед, пропал из вида.

— Ну, видел явление? — спросил Борис. — Теперь в мемуарах напишешь, что тебе не больно, как некоторым господам, за бесцельно прожитые годы. Ты видел живого Высоцкого.

— Иногда думаю: как тяжело добраться до вершин славы в вашей стране. В Америке тоже тяжело, но там хотя бы есть маленький шанс на успех, хотя бы иллюзия шанса. А у вас просто поле, закатанное асфальтом. И сквозь этот асфальт — несколько ростков, его пробивших. Каким живым, каким сильным надо быть, чтобы это сделать.

Борис потащил Пола в буфет на второй этаж, тут перед витриной выстроилась очередь. До начала спектакля успели взять по сто пятьдесят "рябины на коньяке". Встали у окна, потому что свободных столиков не оказалось. Сквозь стекло в дождевых каплях виден кусок Таганской площади, станция метро, тусклые фонари, прохожие в плащах.

— Ты возьми у Высоцкого интервью, — сказал Борис. — Пусть он все расскажет как на духу. Он любит давать интервью иностранным журналистам. Свои все равно не напечатают.

— Нет, не хочу. По-моему, он очень закрытый человек. Весь в себе. И никого в свою жизнь не пускает. И меня не пустит. Я читал несколько его интервью, он везде говорит одно и то же. Теми же словами, какие-то банальные штампованные вещи. Домашние заготовки впрок. Что он за человек на самом деле — неизвестно.

— Вот и попробуй раскусить…

— Легко сказать… А ведь он ведь пробился из самых низов. На неприступную вершину залез. Стал самым известным певцом, поэтом, человеком-легендой, он женат на Марине Влади, у него открытая виза во Францию, у него "Мерседес" той же модели, что у Брежнева. В стране, похожей на тюрьму, превратился в свободного человека. Он — воплощение русской мечты. Из американцев с ним можно сравнить Элвиса Пресли. Тот тоже из низов, и тоже залез на самую крышу мира. И стал петь свои песни. Он в Америке такая же легенда, как у вас Высоцкий. Жаль, что Элвис не рассчитал сил. Быстро жил и рано надорвался. Он умер в сорок два, от наркотиков. А сколько лет Высоцкому?

— Сорок один.

— Правда? Всего-то? А выглядит он старше…

В зал надо было заходить через сцену, на которой расставили предметы крестьянского быта, — прялку, самодельные лавки, оцинкованное корыто, — и развесили тряпье на веревках. Зал был маленьким, душным, неудобные жесткие кресла стояли тесно, но Пол быстро забыл о неудобствах, так его захватила драма о жизни двух крестьянских женщин. Во время сцены отпевания мужа героини, умершего в колхозе от непосильной работы, за которую получал палочками трудодней, а не деньгами, зал застыл в тягостном ожидании чего-то страшного, что нельзя угадать, а только почувствовать темноту, этот страх, — лишь темный туман, висящий в воздухе.

Тут загремело, на сцену вырвался артист Иван Бортник, с красной повязкой на рукаве кургузого пиджачка, в милицейских галифе, заправленных в сапоги. На голове картуз, за Бортником — группа сознательных колхозных активистов. Бортник стал что-то ломать и перевертывать. Но вдруг остановился, выпучив глаза, и остервенело прокричал в зал: "Не дадим позорить беспартийного большевика".

Полу показалось, что вот прямо сейчас в зал вломится отряд сотрудников КГБ в штатском. И арестует всех, кто видел эту постановку, а первого — главного режиссера Юрия Любимова, присутствующего где-то здесь, рядом, в зале. Его, может быть, расстреляют прямо на месте. А за компанию с ним, — артиста Ивана Бортника.

Глава 31

В последних оперативных отчетах из Челябинской области, Северодвинска и Ленинграда, — сообщали, что два человека из проверочного списка ездили в Москву минувшей зимой и весной, включительно по апрель, а значит, теоретически могли купить кассеты с фотопленкой чувствительностью 320 единиц. Но в обеих случаях такая вероятность сведена к минимуму. В феврале один из инженеров-конструкторов, человек преклонного возраста, приехал навестить больного брата. Пять дней он прожил в квартире родственников на Ленинском проспекте, а потом приехал к другим родственникам, и там прожил еще три дня.

Этот человек в молодости увлекался фотографией, но давно все забросил, сейчас у него слабое здоровье, руки сильно дрожат, близорукость — минус девять. Вряд ли он способен отснять несколько пленок в слабо освещенном помещении, получив приличное качество негативов. Кроме того, к последним чертежам проекта 941 он имел ограниченный допуск. Однако, рассуждая теоретически, он мог купить пленку и сделать снимки. К родственникам пришли чекисты, переодетые милиционерами, сказали, что наводят порядок в данных с пропиской москвичей, спросили, что за человек гостил у них зимой. Его контакты и поездки по городу удалось прояснить все, день за днем. К магазинам, торгующим пленкой, инженер близко не подходил.

Вторым человеком из проверочного списка, оказалась секретарь генерального конструктора из Свердловской области по имени Наталья. Она вхожа в кабинет генерального, значит, может сделать фотографии. Женщина сорока двух лет, привлекательная, интеллигентная, умная и одинокая. В Москве ей было нужно сделать пересадку на другой поезд, и поехать к матери в Краснодар. Она задержалась на три дня, жила у подруги, сходила в Третьяковскую галерею, побывала на концерте Рахманинова в консерватории и, кажется, осталась довольна культурным отдыхом. Увлекается ли женщина фотографией, — неизвестно.

Она не слишком общительна, подруг немного, с любовником рассталась год назад. Конечно, можно допустить, что Наталья купила пленку и даже сфотографировала чертежи, но никаких доказательств, даже косвенных, подтверждающих эту версию, собрать не удалось. Поэтому Гончар не исключил секретаря из списка, — поставил против ее имени вопросительный знак, а местным оперативникам послал телеграмму, просил внимательно присмотреться к этой особе.

Каждый день поступали короткие донесения от оперативников, наблюдавших за часовщиком Петром Винником. Ничего нового эти сообщения к его портрету не прибавляли. Холост, по характеру замкнутый, осторожный, товарищей немного. Живет в комнате в коммунальной квартире у Велозаводского рынка, кроме него в квартире только старушка, бывшая учительница начальных классов. Дом, где прописан Винник, шлакоблочный, скоро назначенный под снос. Как и все жильцы, Винник написал заявление в Московский городской исполком, просил предоставить ему комнату в новом доме. Теперь ждет ответа, не сомневаясь, что он будет положительным, ясно ведь, — когда старый дом сломают, его не бросят на улице.

Время от времени Винник покупает, чинит перепродает импортную радио аппаратуру, перезаписывает кассеты иностранных исполнителей. Судя по прошлогодним милицейским данным, занимался перепродажей шмоток, но в последнее время сбавил активность, свой бизнес свернул. Знает, что перед Олимпиадой сомнительных граждан пачками высылают на сто первый километр, а ему, с двумя-то судимостями, — тише воды надо быть, — иначе все потеряет и по гроб жизни в столицу не вернется, — чудо, что до сих пор не вышвырнули.

Гончар думал, что делать с этим типом, — против него ничего нет. Только слабое подозрение, что американец Томас Нил в этой мастерской возле Никитских ворот поменял ремешок часов. Но опять же — что с того, если так и было. Заново восстановив всю цепочку событий, — побег иностранца из-под наблюдения одиннадцатого июня, его исчезновение на два с лишним часа, а потом появление в гостиничном фойе, этот почти новый ремешок, оказавшийся в сумке, — все это плохо друг с другом складывалось, требовало объяснений. Дальше наблюдать за Винником можно долго, если он чего-то испугался, то будет осторожен. С ним надо разобраться, прижать хорошенько, а не тянуть время.

* * *

В пятницу, вернувшись с работы, Петр Винник услышал звонок в прихожей, открыл дверь. На пороге стоял местный участковый милиционер, он сказал, что по поводу заявления на жилплощадь, надо прямо сейчас, не забыв паспорт, приехать в районное управление внутренних дел, — там что-то срочное. Винник, сердцем чувствуя недоброе, уже через полчаса был на месте. Дежурный милиционер направил его в двенадцатый кабинет на первом этаже.

Винник тихо постучал и, переступая порог, привычно робея перед начальством, согнул спину в полупоклоне. За столом сидел убеленный сединами милицейский чин в мундире, — физиономия синюшная, испитая, погоны подполковника, на груди наградные колодки. В углу какой-то сухопарый человек в сером костюме. Опыт подсказывал Виннику, что от этого штатского и надо ждать неприятностей. Сесть не предложили, он так и застыл с полусогнутой спиной посередине кабинета. Никто не объяснил, что за срочность такая, подполковник открыл тонкую папку, выложил на стол заявление Винника с просьбой в предоставлении комнаты.

— Рассмотрели твое заявление, — сухо сказал милиционер. — В жилье тебе отказано. Будем, Петр, тебя из Москвы выписывать. Выселять то есть.

Милиционер достал чернильную ручку, кажется, готов был размашисто начертать на заявлении свою резолюцию, но в последний момент замешкался, стал дышать на перо. Винник часто заморгал глазами, будто боялся заплакать.

— Как же так? Ведь по закону за мной комната… Кроме нее у меня нет ничего.

Седой подполковник отложил ручку, приподнялся над столом, — рявкнул во все горло:

— Сейчас ты про закон заговорил? А когда воровать лез, тоже про закон помнил?

Винник пошатнулся как от удара.

— За те кражи я отсидел.

— Ты жулик, ворюга последний, — лицо подполковника налилось кровью, на шее выступили жилы, глаза побелели от ярости. — И никогда другим не будешь, сукин сын. Закон он вспомнил…

Но тут неожиданно встал человек в сером костюме, сказал, что, был на Виннике грех, но это — дело прошлое. Тут надо сначала разобраться, посмотреть повнимательнее, может быть, человек, действительно, когда-то пошел по скользкой дорожке, оступился, но уже встал на путь исправления. И теперь перед ними стоит не бывший заключенный, не уголовник со стажем, а настоящий сознательный гражданин Советского Союза, который достоин жить в столице нашей родины городе Москве. Штатский говорил мягко, с полуулыбкой.

Милиционер ничего не подписал, в сердцах бросил ручку и ушел. Место за столом занял штатский. Он прочитал заявление на комнату, спрятал его в папку, предложил сесть, если есть желание, можно закурить. Затем сунул под нос красную книжечку, представился майором госбезопасности Алексеем Ивановичем Гончаром. И предложил закурить. Винник, присев на краешек стула, дрожащими от волнения пальцами размял сигарету.

Гончар напомнил, что некоторое время назад в часовую мастерскую у Никитских ворот заходил молодой контрразведчик, показывал фотографии иностранца, но Винник ответил, что этого человека никогда не видел. Видимо, запамятовал, ну, с кем не бывает. Теперь можно получше вспомнить, как было дело. А если Винник решит соврать, то его не за сто первый километр загонят, а значительно дальше, в такие края, откуда и возврата нет. Винник почувствовал, как помимо воли из глаз выкатилась пара слезинок, мелких и колких, словно стеклянные осколки, они обожгли щеки, как царапнули, повисли на подбородке.

* * *

Запинаясь, путаясь в словах, он объяснил, что действительно соврал молодому оперативнику, но не из злого умысла, а просто черт попутал, испугался, когда увидел удостоверение сотрудника госбезопасности. Так уж привык жить, с осторожностью, с горьким опытом бывшего зека и убеждением, что от длинного языка — одни неприятности. Иной раз лучше сказать, что ничего не видел, чем правду. А тут скрывать нечего, дело простое. Одиннадцатого числа под вечер он запер мастерскую и вышел в сквер к памятнику Тимирязеву, — жара стояла невыносимая, в четырех стенах душно, как в гробу, а в сквере все-таки ветерок. Он сел на лавочке лицом к новому зданию ТАСС, открыл бутылку "Боржоми" и стал жевать покупной пирожок с капустой.

Народу на бульваре и в сквере было немного. Он ни о чем не думал, жевал и пил воду, только обратил внимание на этого самого человека с фотографии. За версту видно, что иностранец. Держится свободно, на плече сумка на ремешке, большая, но почти пустая. Постоял у памятника, присел на скамейку справа, там уже сидел какой-то молодой человек спортивного сложения. И бросилось в глаза, что иностранец слишком близко сел к тому парню. Скамейки длинные, полукругом, места вокруг полно, а он сел впритык. Винник это обстоятельство про себя машинально отметил, — и все, как забыл.

Парень и полминуты не посидел, поднялся и двинул по бульвару к Пушкинской площади, а иностранец, показалось или правда так, — что-то взял у того парня и опустил в раскрытую сумку. Винник доел пирожки, взял пустую бутылку из-под воды, — он всегда их оставляет старушке, которая в мастерской по вечерам убирает. Вернулся назад, сел за работу. Смотрит через витрину, — мимо тот иностранец. И вдруг открыл дверь, завернул. Вошел, посмотрел на прилавок, встретился с Винником взглядом и спросил по-русски, почти без акцента, есть ли в продаже русские наручные часы. Винник ответил, что тут мастерская, а не магазин. Есть хорошие браслеты. Иностранец и купил стальной браслет, — еще запомнилось, что кошелек у него толстый, в нем пачка червонцев. Винник сам заменил ремешок на браслет. Иностранец заплатил около четырех рублей и пошел себе. Вот и вся история. Больше они не встречались.

Гончар заставил все пересказать, записал и снова заставил пересказывать с начала, прерывая вопросами, особенно о том молодом человеке, что сидел рядом с иностранцем. Ну, про него особо вспомнить было нечего: лет тридцати, подтянутый, темно-русые волосы. Лицо приятное такое, открытое. Как говорят милиционеры, особых примет, — татуировок, родимых пятен или шрамов, — не видно. Светлая рубашка, галстук бордовый или салатовый. Брюки, кажется, коричневые. Винник добавил, что, пожалуй, сможет узнать того человека по фотографии или при встрече. У него неплохая память на лица. Гончар попросил расписаться на исписанных листках и обнадежил, — к заявлению Винника о предоставлении комнаты в новом доме отнесутся внимательно.

Уже хотел отпустить домой, но вдруг передумал, сказал, чтобы ждал в коридоре и никуда не отлучался ни на минуту. Оставшись один, Гончар походил по кабинету, о чем-то размышляя, снял телефонную трубку и покрутил телефонный диск. На другом конце трубку снял Стас Лыков, — было так заведено, что он никогда не отлучался с места, даже если рабочий день давно закончился, — только с разрешения Гончара. Сегодня ему выпало много бумажной работы, он все закончил и теперь ждал разрешения, чтобы уйти.

— Я до сих пор в отделении милиции, — сказал Гончар, глядя через переплет окна на темный двор. — Слушай внимательно. В сейфе лежат папки с досье Шубина и его близких. Так вот, мне нужны все фотографии его зятя, Бориса Зотова. Срочно вызови машину и привези. Да… Надо провести опознание по фотографиям.

Лыков позволил себе вопрос, хотя вопросы задавать не должен.

— А что-то случилось?

— Пожалуй. Да есть тут одна мысль… Случайная, шальная. Но чего не бывает в жизни.

Минут через сорок в кабинет вошел Лыков с большим почтовым конвертом в руках. На столе в ряд разложили четыре фотографии случайных людей, к ним добавили фотографию Бориса. Из коридора позвали Винника и попросили его посмотреть на фотографии внимательно и, если среди представленных граждан, есть кто знакомый, — надо указать и пояснить, где, когда и при каких обстоятельствах видел этого человека. Винник склонился над столом, — видно, что волнуется, прищурился и, не раздумывая, ткнул пальцем в фотографию Бориса.

Тут Гончар сам заволновался, почувствовал, что задергался левый глаз. Он сказал, что сейчас надо соблюсти все формальности, нужны двое понятых, чтобы в их присутствии еще раз провести опознание фотографии и составить соответствующий протокол, — таков закон.

Глава 32

С утра Алексею Гончару позвонил заместитель начальника тюрьмы "Матросская тишина" по режиму подполковник Дорохов, коротко сообщил, что сделано все, о чем договаривались во время последней встречи. Подследственная Оксана Сергеевна Голуб, бывшая директор ресторана "Русская сказка", вчера днем отправлена в психиатрическую больницу имени Ганушкина на принудительное обследование. Ее душевное здоровье вызывает опасение: последние четверо суток она не принимала пищу, но пила чай и воду, неподвижно сидела не табуретке, глядела на противоположную стену и разговаривала сама с собой.

С Владимиром Голубом, ее сыном, также сидящим в одиночке, третьего дня были проведены следственные действия. После первого допроса, продолжавшегося около пятнадцати часов, признательных показаний не получили. Там же, в следственном кабинете, Голуба осмотрел врач, написал в карточке, что жизни и здоровью подозреваемого ничего не угрожает. Есть несколько ушибов головы, туловища и конечностей, — это Голуб во сне свалился с койки, — только и всего. Врач сделал два укола, чтобы поддержать сердце. Дознание было продолжено до утра, однако положительных результатов не дало. Утром снова вызвали врача, тот дал заключение, что пока продолжать нельзя.

Голуб был доставлен в камеру, пришел в себя и пытался перерезать вены и сонную артерию не найденной при личном обыске кусочком бритвенного лезвия, что спрятал в ботинке, в узкой щели между подошвой и каблуком. Голуба перевели в лазарет и там зафиксировали, — его состояние удовлетворительное, жизни ничего не угрожает, хоть и крови вышло много. Врач сказал, что пока дознание проводить нельзя. Впрочем эти советы к исполнению не обязательны, Голуба можно выдернуть из больницы и еще с ним поработать, провести новый допрос.

— Нет, нет, пусть уж лечится, — смягчился Гончар. — Пусть отдыхает.

Он поблагодарил собеседника и сказал, что, возможно, сам заедет, попробует поговорить с Голубом по-хорошему, но не сейчас. Гончар положил трубку, отметив, что парень оказался крепким. Он ни в чем не признается, ничего не подписывает. Возможно, к тем негативам он не имеет отношения, — тогда пропадет вся долгая работа, которая пришлось проделать. Гончар этому не огорчился, он всегда считал, что работа чекиста в основном черновая, проверка, еще одна проверка, на множество неудач и ошибок, — и всего одна победа. А с Владимиром Голубом еще ничего не закончено, надо работать дальше.

Впрочем сейчас, когда часовщик показал на допросе, что иностранец Томас Нил имел контакт с Борисом Зотовым, картина следствия изменилась радикально. Всю первую половину дня Гончар читал досье дочери и зятя Шубина. Часть бумаг досталась Лыкову. Он читал медленно, вдумчиво, низко наклонялся над столом, будто плохо видел, часто хмурился невеселым мыслям.

Если лист бумаги разделить надвое вертикальной линией, и на одной половине записать положительные качества Бориса Зотова, а на другой отрицательные, а потом сравнить, — легко перевесят хорошие качества. Прекрасная учеба в школе, общественная работа, служба в армии, занятия спортом, снова учеба и работа… Уголовный розыск, райком комсомола, высокая должность в ЦК ВЛКСМ. Поезд следует в светлое будущее, не останавливаясь на полустанках. Можно эту жизнь рассматривать через увеличительное стекло, но с трудом найдешь мелкие пятнышки. Ну, когда-то в тесной компании, будучи навеселе, рассказал пару политических анекдотов. Что с того? Сейчас время либеральное. Конечно, за политический анекдот премии не выпишут. Но и к стенке не ставят, даже с работы вряд ли выгонят.

Поездки в социалистические страны, затем в европейские капиталистические государства: Франция, Германия. А вот теперь в США собирается. Если бы он был хоть как-то связан с американской нелегальной резидентурой, — он наверняка не вернулся бы назад из прошлой поездки во Францию, остался бы там, потому что здесь после истории с негативами стало слишком опасно.

Лыков за соседним столом продолжал шуршать бумажками, на языке вертелись важные вопросы, но он не решался нарушить тишину и мешать начальнику. В полдень Гончар объявил, что пришло время пить кофе, уселся на диван и включил в розетку электрический чайник. Лыков подсел к столу, протер чашки салфеткой и распечатал новую пачку кускового сахара.

— Я думал, мы с сегодняшнего дня установим наблюдение за Борисом Зотовым, ну, плюс телефоны будем слушать, — сказал Лыков. — А мы заняты чтением.

— Шубин, а вместе с ним вся семья, включая зятя, — каста неприкасаемых, — вздохнул Гончар. — Это тебе не шлюха из гостиницы "Минск", жизнь которой ничего не стоит. И не директор ресторана "Русская сказка" Голуб. Борис — другого поля ягода. Мы не имеем права даже наступить ему на любимую мозоль, если на то нет разрешения сверху. Не имеем права задержать и доспросить его. Не имеем права начать в отношении него следственные действия. Если Шубин узнает, что за его близкими следят, их разговоры слушают, что его зять находится в разработке КГБ, — будет скандал.

— Но Шубин ничего не сделал, когда любовница попала в беду.

— Шубин тоже под Богом ходит, ему не хотелось, чтобы история с любовницей стала публичной. Он боится подмочить репутацию. Но за семью горой встанет.

— Существует девятое управление КГБ, которое следит за партийной верхушкой, их женами и детьми. Так идет годами, — и никто этим не возмущается.

— Они не следят, они охраняют, — поправил Гончар. — Партийные лидеры окружены водителями, уборщицами, кухарками, которые состоят у нас на службе. Не только умеют баранку крутить и полы пылесосить, но и наблюдают, примечают, рапорты пишут. Их главная задача, — чтобы с какого-нибудь члена Политбюро волос не упал. А у нас с тобой другие цели.

— Значит, мы завязнем в этом бумажном болоте, а Зотов будет встречаться с иностранцами и продавать им государственные тайны?

В эту минуту на столе зазвонил телефон внутренней связи, Гончар вскочил, поспешно снял трубку, сказал всего пару слов: понял и слушаюсь. Закончив разговор, вернулся на диван и стал допивать кофе.

— Это начальник Второго главного управления звонил, генерал Григоренко. Наша взяла. Он прочитал мой рапорт, доложил Андропову. И тот разрешил, — на свою ответственность, — проверочные мероприятия в отношении родственников Шубина. С сегодняшнего дня за всеми членами его семьи, особенно за Борисом, установят наблюдение. Накинут прослушку на телефоны. Вся информация пойдет к нам. Кстати, сейчас пришлют новые материалы.

Действительно, два офицера принесли папки с бумагами. Гончар до вечера нашел много занимательного материала. Оказывается, Борис по линии общества "Знание" читает лекции о внутренней и международной политике СССР, — эта общественная нагрузка ему нужна, чтобы скорее пролезть в партию. На нескольких его выступлениях присутствовал штатный осведомитель и провокатор КГБ, он приставал к лектору с неудобными вопросами, а потом составил рапорт.

Вот, например, провокатор спрашивает, хороший ли писатель Солженицын. Борис отвечает: Солженицын — еврей, обиженный на советскую власть, настоящая фамилия Солженицкер, все его сочинения, — злобные выдумки, клевета, состряпанная по указке ЦРУ. Отец Солженицына еврей, офицер белой армии, втеревшийся в доверие к красным, но впоследствии раскрытый. Его расстреляли, а сын мстил за это всю жизнь.

Вопрос: Вражеские радиостанции вроде "Свободы" говорят, что партийные руководители СССР далеки от народа, пользуются незаслуженными льготами и привилегиями. Так ли это? Ответ: Из привилегий у работников высшего звена — так называемые продуктовые пайки, служебный автомобиль и государственная дача, весьма скромная. Ну, есть еще ателье, куда хозяйственное управление выдает ордер на пошив костюма, пальто, шапки, а также обуви и еще шубы и пальто для жены. Есть дома отдыха и санатории. Это я говорю совершенно точно, потому что знаю вопрос. Как видите, льгот не так уж много. И зарплата небольшая, скажем, заместитель министра получает так же как секретарь обкома партии — всего четыреста с небольшим рублей в месяц. На другой чаше весов — высокая ответственность и ненормированный рабочий день. Единственно, что, неправильно… Не только государственные чиновники, но и члены их семей пользуются казенной машиной.

Вопрос: А есть ли среди партийных начальников те, кто от привилегий отказался? Ответ: Например, первый секретарь Свердловского обкома партии Борис Николаевич Ельцин не получает продовольственные заказы, полностью отказался от этого. И не разрешает родственникам пользоваться казенной машиной. Его жена покупает продукты в обычных магазинах, стоит в очередях и носит сумки.

Вопрос: У нас отсутствует гласность и критика советской власти и партии. А те, кто критикуют, могут плохо кончить… Ответ: Разве? По-моему наоборот. Откройте "Литературную газету" — там почти в каждом номере разгромные статьи с критикой экономики. А юморист Аркадий Райкин, который остро критикует бюрократию и другие негативные явления нашей жизни? Он любимый артист Леонида Ильича Брежнева, Герой социалистического труда, у него свой театр в Москве. Единственно, что у нас не принято критиковать — это внешняя политика партии".

Да, странные лекции читает Борис. С одной стороны, говорит так, как учат лекторов на инструктаже в обкоме партии: Солженицын озлобленный еврей и прячет свою настоящую фамилию. Но дальше добавляет, что отец еврей служил в царской армии. И этим подрывает доверие к своему первому утверждению. Если еврей, — то как попал на службу и стал офицером? Евреи в царской армии не служили. Поневоле начнешь сомневаться.

Борис говорит, что привилегий у партийной и хозяйственной верхушки немного. Но тут же вспоминает систему закрытых ателье, распределителей, домов отдыха, продуктовые пайки. Ничего себе "немного". Какой вывод сделает слушатель: что партийцы заинтересованы в привилегиях, только ради них и строят свои карьеры. Человек, который на стороне советской власти, говорить об этом публично — не станет. Еще зачем-то приплел Ельцина с супругой, об этом вообще нельзя заикаться, тем более прилюдно. А потом вспомнил Райкина, которого давно пора выслать на его историческую родину, в Израиль, а лучше — в Магадан. Пусть там острит. Да, лекции Бориса — сомнительны. Жаль, что раньше сотрудники госбезопасности к ним не прислушались. А надо бы, надо… Тут явно проморгали.

Давно стемнело, надо было идти домой, но Гончар пересел на диван и снова стал возиться с кофе. Лыков сегодня никуда не спешил, он даже был рад возможности переброситься словом.

— Вот думаю, с какого конца взяться за Бориса Зотова, — Гончар почесал затылок. — За ним с сегодняшнего дня наблюдают, его телефоны уже слушают. Только этого мало. Так мы долго будем ждать у моря погоды. Он оперативник, хоть и бывший. Понимает методы нашей работы и будет осторожничать. А если заметит слежку, — испугается, ляжет на дно.

— Так что же делать?

— Надо его подтолкнуть к действиям, пусть раскроется, — сказал Гончар. — В досье написано, до свадьбы у него была большая любовь, некая Антонина Чаркина. Женщина интересная. Кандидат филологических наук, доцент кафедры иностранной литературы МГУ. Но неуравновешенная, со склочным характером. Чаркина попала в поле зрения КГБ, когда прислала нам жалобы на своих коллег по работе, обвиняла их в антисоветской деятельности и распространении самиздата. На кафедре появилась хорошая вакансия, она хотела получить эту должность.

— Получила?

— Нет. Антонина выпивала. И скрыть это от сослуживцев было трудно. Пришлось уйти с работы. Она рассталась с Зотовым. Вскоре у нее родился ребенок, кто отец — неизвестно. Это было пять лет назад. С тех пор ее жизнь шла по нисходящей, женщина быстро деградировала. Сидела с ребенком, перебивалась случайной работой. Сейчас устроилась научным секретарем кафедры естествознания в один институт, не самый престижный. И еще где-то подрабатывает. Она может нам пригодиться. Зотов сейчас собирается в краткосрочную поездку в США в составе группы. Его издергали разными проверками, работы через край. Он волнуется. Мы заставим его еще больше нервничать, совершить ошибки, наделать глупостей. Завтра же встречусь с этой сучкой, с Чаркиной. А там видно будет.

— Отличная идея, — сказал Лыков.

— Но для начала хочу составить о Борисе личное мнение. Встретиться с ним и поговорить, по-человечески, не вызвав подозрений. А то вся информация о нем отрывочная, с чужих слов, из справок, бумажек. Борис пару раз приносил заявление в милицию, жаловался на полоумную соседку по подъезду, которая ночью нарушает тишину. Вот тебе и повод для встречи.

Глава 33

На следующее утро Гончар ждал Бориса в отделении милиции по месту жительства. Ровно в девять в кабинет вошел крепкий парень, под черным плащом серый костюм служащего и белая рубашка. Рукопожатие крепкое, ладонь сухая и твердая. Гончар раскрыл удостоверение майора госбезопасности и сразу сказал, что волноваться не надо, Бориса попросили придти по пустяковому делу. Речь пойдет вот об этом человеке. Он показал фотографию старухи, в байковом халате, седые космы всклокочены, желтые кошачьи глаза вылезли из орбит.

— Садитесь, товарищ, — Гончар показал на стул. — Вы не удивились, когда вам из госбезопасности позвонили?

Волнения не видно, но парень настороже.

— Нет, не удивился, товарищ Гончар. Я просто не знал, по какому поводу…

Гончар сказал, что заявления о нарушении тишины к КГБ, конечно же, отношения не имеют, это вопрос к милиции, но тут дело деликатное, человеческое. Старушку зовут Лидия Наумовна Сомова, она член партии с 1915-го года, участник революции, бывшая сотрудница московского ЧК. Награждена правительственными наградами, в том числе памятным знаком "Почетный сотрудник Госбезопасности". Сегодня старушку опекают молодые чекисты, присматривают за ней, заботятся. Но годы, как говорится, берут свое. Милиция переслала на Лубянку жалобы на старушку, а Гончар пришел, чтобы извиниться.

Он развязно улыбнулся, расслабил узел галстука и сказал:

— Я вообще-то вас понимаю. Одну ночь не поспишь, другую… Если бы эта старая ведьма жила надо мной и ночью стучала по батарее палкой, даже не знаю, что бы с ней сделал… Наверное, поднялся наверх и выбросил старуху в окно. К чертовой матери, со всеми ее медалями и заслугами. Или купил бы здоровенный топор, как Раскольников из "Преступления и наказания".

— Что ж, спасибо за совет, — Борис засмеялся. — Когда захочу выспаться, так и сделаю. Ну, топор куплю.

Гончар стал серьезным, сказал, что с бабушкой вопрос скоро решится, родные хотят сдать ее в интернат. Нет, не в те заведения, где старики доживают последние годы, ждут смерти как избавления от земных мук и пухнут с голоду. Это нечто вроде хорошего санатория с трехразовым питанием и всеми условиями для жизни и отдыха заслуженных ветеранов. Соседей просят немного потерпеть, документы будут оформлены в течении двух месяцев. Вот, собственно, и вся информация.

Они поболтали о погоде и о московском "Динамо", которое не хочет радовать своих болельщиком. Гончар отпустил Бориса, встал у окна и смотрел ему вслед, пока тот не скрылся из вида. Наверное, после этого разговора Борис окончательно потеряет сон, будет терзаться мыслью, зачем вызывал майор госбезопасности, чего хотел сказать, но почему-то не сказал, передумал. Но если передумал, то почему так поступил. Пусть помучается, окончательно потеряет сон…

* * *

Гончар позвонил Антонине Чаркиной, представился и сказал, что есть важный разговор, но вызывать красивую женщину повесткой, разговаривать в казенном кабинете он, как джентльмен, не хочет. И предлагает встретиться в кафе "Салют", — это рядом, — сегодня часиков в пять. Они бы могли поужинать и побеседовать. Дело, о котором пойдет речь, не столько казенное, сколько личное, частное.

Когда Антонина вошла в зал кафе и подошла к столику, Гончар помнивший ее фотографии из личного дела, подумал, что женщина переменилась за пять лет, но былая привлекательность совсем не исчезла. Она была одета в простое синее платье и светлые босоножки, кожа на ладонях высохла и огрубела, ногти коротко подстрижены. И пахло от нее так, будто Антонина, присыпанная нафталином, эти пять лет пролежала в бабушкином сундуке. Он заказал бутылку сухого вина и отметил про себя, как дрогнула рука Чаркиной, когда она подносила бокал к губам, как жадно делала глотки.

Гончар поболтал на отвлеченные темы, о погоде и летнем отдыхе, и перешел к делу, сказал, ему попались старые, пятилетней давности, жалобы Антонины на руководителей кафедры, в свое время этим документам не дали хода, а напрасно. Впрочем, в том, что судьба Антонины пошла вкривь и вкось, виноваты не только эти бессердечные люди с кафедры, но и мужчина по имени Борис Зотов. Чаркина смотрела на собеседника с хитрым прищуром и не верила ни единому слову, но когда разговор коснулся Бориса, ее взгляд сделался грустным, а по щекам скользнули слезинки.

— Чего вы от меня хотите? — спросила она.

— Хочу помочь, — сказал Гончар. — Борис сделал вам много зла… И, главное, не желает ребенку помогать.

— Это не его ребенок.

— Все равно мог бы поучаствовать в его судьбе. Вы Борису отдали лучшие годы жизни, свою молодость, красоту. И что взамен? Наверное, вы знаете, что бывший поклонник женился на деньгах. На дочке видного партийного чиновника. Теперь у него высокая должность в ЦК ВЛКСМ, разъезжает по заграницам. Красивая жизнь, деньги, девочки… А вы одна поднимаете ребенка, из кожи вон лезете. Но напрасно говорят, что нет справедливости.

Гончар позвал официанта, заказал мясную солянку и еще бутылку сухого вина. Но тут ожила Чаркина, — сказала, — лучше рябиновой наливки, чем сухого. Они поужинали, Гончар развивал тему человеческой неблагодарности, подлости и коварства. Чаркина иногда всхлипывала, рюмочками пила наливку и вытирала слезы салфеткой. Гончар подумал, что эта Чаркина не только внешне подурнела, она, видимо, и умственно деградировала, а может быть, — и раньше была такой. Тогда непонятно, как Борис терпел ее почти два года, что тянулась их связь, и как эта женщина вообще сумела защитить диссертацию и найти работу на престижной кафедре. Только через постель, другого хода для нее нет.

Он сказал, что Борису можно испортить настроение, и надолго. Как говорится, зуб за зуб. От Чаркиной не потребуется ничего особенного: несколько телефонных звонков, пара встреч с Борисом. Гончар объяснит, что надо сказать, что сделать. Разумеется, Чаркина получит за потерянное время весьма приличные деньги. Он же понимает, что красивой женщине нужна поддержка, одеться не мешает поприличнее и вообще… Деньги — это не проблема, вот для начала и первый взнос, — он вытащил конверт, положил на стол. Завтра он пришлет Антонине пропуск в шестую секцию ГУМа, закрытую для посетителей. Ну, там отпускают дефицитные товары для своих. Антонина может сходить по этой бумажке в магазин и купить все, что ей понравится.

— Только единственная просьба, — сказал Гончар. — Держите себя в рамках. Ну, по части выпивки.

* * *

Борис возвращался в рабочий кабинет из столовой. Перед дверью стоял немолодой человек в мешковатом костюме, сутулый, с серым обрюзгшим лицом. Это был Василий Игнатьевич Соколов, или попросту дядя Вася, ветеран войны, принимавший участие едва ли не во всех концертах и встречах с молодежью, которые устраивал Центральный комитет комсомола.

— Не узнал тебя сразу, — Борис пожал большую теплую руку, открыл дверь ключом и пропустил гостя вперед. — Богатым будешь.

Дядя Вася сел за приставной столик и скорбно сжал губы. Ясно, сейчас будет высказывать обиды, недовольство. Он появляется в конце каждого месяца, чтобы забрать деньги за выступления и сказать какую-нибудь гадость. Борис открыл сейф, стоявший в углу, вынул пачку денег и отсчитал сорок пять рублей. Подумал и достал бутылку водки "Пшеничная", — в сейфе хранилась выпивка, которую использовали для общественных нужд, чтобы угостить хорошего человека. Он дал деньги и водку дяде Васе, тот неспешно пересчитал, раскрыл потертый кошелек. Водку завернул во вчерашнюю газету и опустил в авоську.

— Могли бы и накинуть немного, — проворчал дядя Вася. — Даете гроши жалкие. На ваши деньги только веревку купить и удавиться. Я за вас, сукины дети, на фронте кровь проливал. Мешками. А вы копейками отделаться хотите.

— Мы платим по прейскуранту. Плюс от комсомола премия.

— Не премия, а слезы, — сказал дядя Вася. — Совсем не уважаете ветеранов. В прошлом месяце два концерта прошли без меня. Первый — "Комсомольцы — беспокойные сердца" в Доме культуры "Связист", второй "Ты помнишь, товарищ" в Театре киноактера…

— Мы тебя пожалели, — сказал Борис. — Думаем: зал маленький, публики немного. Не стали за тридевять земель гонять заслуженного человека. Решили, пусть отдохнет.

В перерывах между выступлениями эстрадных артистов дядя Вася, увешенный орденами, выходил на сцену и делился воспоминаниями о войне. Поставленным голосом рассказывал, как тяжело было отступать в начале, как горек вкус первого поражения, о переломе в боевых действиях, как погнали немцев, как он прошел всю Европу до Берлина и встретил там победную весну. Он говорил, что теперь фронтовики передали эстафету поколений в крепкие молодые руки комсомольцев, а раз так, — можно быть спокойным за будущее, — голубое мирное небо больше не озарит пожар войны, дело мира обязательно победит и так далее и тому подобное. Все это получалось искренне, со слезой и вообще действовало на публику как надо, ободряюще.

Нанимать на эту роль профессионального артиста, — неэтично, все-таки воспоминания не цирковой номер, не песня. Тут надо, чтобы искренне. Со временем дядя Вася избаловался, стал капризничать, торговаться за каждую копейку, обижаться, если не позвали. Пробовали приглашать настоящего героического участника боевых действий, но получалось невразумительно, — долго, нудно, дребезжащим голосом. Зрителям спать хотелось. И снова просили дядю Васю, — выручи, выступи…

Этот человек появился здесь давно, еще до прихода Бориса, как бы достался по наследству. Биография его была мутной, точно никто не знал, на каком фронте воевал заслуженный ветеран, воевал ли вообще, или награды купил на базаре по случаю. Когда бывший фронтовик попадался Борису на глаза, душу трогало сомнение, сердце ныло, — а вдруг все это кончится большой неприятностью: со временем выяснят, что дядя Вася не доблестный красный воин, а совсем даже наоборот, какой-нибудь недобитый фашист или полицай, который партизан вешал, — а отвечать за все художества, все эти устные экспромты — придется Борису.

— Зачем мне отдыхать? — дядя Вася шмыгнул носом. — Мы, ветераны, не стареем душой. Еще на том свете отдохнем. А сейчас надо думать, как добыть к пенсии лишнюю копейку. Вы платите гроши, а я, — между прочим, воевал…

— Хоть не за фашистов? И то ладно.

Дядя Вася поворчал, вырвал обещание пригласить на большой концерт, где платили тройную ставку, и ушел, помахивая бутылкой, завернутой в газету.

Глава 34

Тут зазвонил телефон, Борис снял трубку и сразу узнал голос давней подруги Тони Чаркиной. Она говорила нараспев, глубоким голосом, мягко произносила согласные звуки. Да, это было сильное, чувство. Все давно прошло, кончилось, остыло, но голос Тони по-прежнему волновал.

— Да, да узнал, — ответил он. — Недавно тебя вспоминал.

— Ну, спасибо, что еще вспоминаешь, — сказала Чаркина. — Я уж думала, ты имя мое давно забыл. Впрочем, обид на тебя не держу. Вот что, Борис, нам надо встретиться по важному делу. И срочно. Скажем, давай сегодня в шесть часов в сквере на Патриарших прудах. Возле памятника Крылову. На нашем старом месте.

— Я очень занят, — ответил Борис. — Не могу ни сегодня, ни завтра. Вся неделя забита.

— Ты найдешь время, причем сегодня, — в голосе звучала стальная нота. — Не хотела говорить этого по телефону, но придется. Уже пять лет у тебя растет сын. Я никогда не претендовала на алименты или твои разовые подачки. Но тащить и дальше этот воз больше не могу, просто сил нет.

Прижимая трубку к уху, Борис поднялся. Он заволновался, мысли спутались. Тоня продолжала говорить.

— Мне нужна какая-то помощь. Да и тебе не вредно узнать о ребенке. Может быть в твоей душе осталось что-то человеческое, а не только эгоизм и корысть. Может быть, ты захочешь увидеть мальчика, а он захочет увидеть тебя.

Когда они расстались? Кажется, шесть лет назад, или пять? Тоня работала над диссертацией, на кафедре у нее завязался вялотекущий роман с каким-то профессором, который помогал ей в работе, точнее, он эту диссертацию и написал. Тоня сама сказала Борису, что их отношения зашли в тупик. Другое дело профессор, человек солидный, практического ума, с общественным положением… Позднее Борис узнал от общего знакомого, что научная карьера Тони не состоялась, профессор не захотел уйти из семьи, Тоня настаивала на своем, любовь кончилась громким скандалом, разбирательством в профкоме, но детали истории Борису не известны. Кажется, тот профессор вскоре попал в больницу с инфарктом, а оттуда на кладбище. Когда Борис расставался с Тоней, разговоров о беременности не было, вскоре он встретил будущую жену, и почти забыл тот роман.

— Хорошо, я буду в шесть, — сказал он. — Только не надо рассказывать подробности личной жизни по телефону. Этот разговор могу слышать не только я.

— Испугался? Вот в этом все мужчины. Сначала вы пакостите, ломаете жизнь женщине, вытираете о нее ноги, — для того, чтобы удовлетворить похоть. А потом трясетесь. Боитесь, как бы кто не узнал о ваших подвигах. Я могла бы уже сто раз написать правду в твой профком. Если верить анкете, ты — комсомольский начальник, семьянин. А на самом деле — показушник, лжец, который не дает ни копейки на своего же ребенка…

— Я прошу тебя, Антонина… Хватит.

— Ладно, я не буду, прости. Просто сегодня плохо себя чувствую. Жду тебя на Патриарших.

* * *

Он пришел к памятнику Крылову на четверть часа раньше, сидел на скамейке и глазел, как две молодые женщины, видимо, подружки прогуливаются, по аллее возле пруда и болтают без остановки, одна вела за руку мальчика лет пяти в синих штанишках и белой курточке, мальчик хныкал, тянул маму к воде. Борис подумал, что Тоня наверняка гуляет здесь с ребенком. У нее комната в коммунальной квартире в десяти минутах ходьбы. Комната большая, прохладная, окна выходят на старый двор, где половину пространства занимает огромный тополь. Борис решал про себя задачу: смогла бы Тоня так долго скрывать от него тайну отцовства, если по-настоящему нуждалась в деньгах? — и не находил ответа. Ее взбалмошный характер вступает в конфликт с природной скупостью, и что победит — непонятно.

Он задумался и не заметил Тоню, когда она подошла близко. Поднял взгляд и защемило сердце, — время не щадит красивых женщин. Тоня была одета по молодежному, в новые фирменные джинсы и ветровку с серебряной аппликацией, но выглядела неважно. Она похудела, глаза перестали блестеть, сделались тусклыми, кажется, — лоб стал выше, а нос заострился. И еще — она стала злоупотреблять косметикой. Тоня поздоровалась за руку, села рядом, закурила и без долгих предисловий рассказала о сыне, словно отвечала заученный урок. Что бьется одна, что денег нет, что надоело все, и нет сил тащить на себе этот воз, едва устроила мальчика в садик, а в это время как отец ребенка порхает по жизни как мотылек, строит карьеру и ездит по заграницам. Она открыла сумочку и сунула в руки Бориса две фотографии худенького белобрысого мальчика.

— Все говорят, что Вовочка на тебя похож, — сказала она. — Просто копия.

— Возможно, — он долго рассматривал карточки, — но не разглядел сходства, не почувствовал, что сердце забилось чаще, — вернул их. — Когда он родился?

— Через семь месяцев после твоего ухода.

— Насколько я помню, это ты захотела расстаться. Сказала, что не создана для семьи. Твое призвание — наука, — он увидел злые глаза Тони и свернул на другую тему. — Слышал, твой профессор умер? Он ведь здорово помог тебе… Ну, с диссертацией.

— Ничем он не помог. Старый развратник. Вечно озабоченный. Сдвинутый на этом. Не хочу о нем. Я подумала, когда шла сюда… Может быть, ты захочешь ко мне зайти? Сейчас в квартире никого нет. Соседка уехала. Вова на пятидневке в садике, их на лето вывозят под Рузу. Дома нам никто не помешает. У меня есть бутылка хорошего вина. Только ты и я. Посидим как раньше, а? Помнишь?

— Ты знаешь, что я женат… И вообще, все было кончено еще тогда. Почти шесть лет назад.

— Кто сказал, что все кончено? Это ты сам придумал. Жизнь так устроена, что можно начать сначала. Мне иногда кажется, что я люблю тебя по-прежнему… Закрою глаза и вижу… Нет, не скажу.

— Прости, наверное, я не смогу.

— Я тебя не прошу начать долгосрочные отношения, нет. Ну, один раз можно зайти в гости к привлекательной женщине? Или у тебя теперь другие красавицы, помоложе? Так сказать, комсомольский актив. Ну, это не удивительно. Ты сроду не пропускал ни одну юбку.

— Слушай, ну зачем все это? К чему этот разговор?

— А что ты торгуешься, словно базарная баба, — она бросила окурок и растоптала подметкой туфельки. — Если член не стоит, так и скажи. Начинает всякий вздор молоть… Ведешь себя, как никчемный импотент. Как и всякий настоящий комсомолец ты только говоришь, говоришь… И вся жизнь тонет в этих пустых словах. Да, так уж вас выучили в комсомоле. Умеете работать, но только языком. Когда нужен мужчина, его нет. Вокруг пустое пространство, пустые слова, жалкие поступки, трусость…

Борис поднял глаза и стал смотреть в блеклое небо, — лишь бы не на Тоню. Затем скользнул взглядом по зеленой глади пруда. Хотелось провалиться сквозь землю, хотелось уйти, но он продолжал сидеть и молчать, проклиная себя за робость перед женщинами. На соседней скамейке молодые люди прислушивались к чужому разговору, перешептывались и старались спрятать усмешки. Справа устроилась насупленная старушка в очках, она тоже навострила уши. Наконец смерила Бориса презрительным взглядом, поднялась и пошла по аллее.

— Прошу тебя, говори тише. Не обязательно, чтобы весь район узнал о наших проблемах.

— О твоих проблемах, дорогой мой. Теперь это твои проблемы. Если ты хочешь официальных отношений, ты их получишь. Я жду денег, жалкий импотент. И не думай, что удастся отделаться грошовыми разовыми подачками. Ты мне должен алименты за пять лет. И для начала я хочу их получить. Плюс еще немного, сверх того — на маникюр и мороженое. Чтобы не было обидно за погубленную молодость и бесцельно прожитые годы, — тут она прыснула странным истерическим смешком. — Ты хорошо устроился в своей новой жизни. Очень хорошо… Ты смазливый парень, ты всегда знал себе цену и способы, как эту цену взять. Но не все люди такие приспособленцы, как ты. И не всем повезло в этой жизни так, как повезло тебе…

— Сколько?

— Для начала хотя бы десять тысяч рублей.

— Ты с ума сошла… Откуда у меня такие деньги?

— Снова хочешь поторговаться? Или родной сын не стоит и копейки? Ребенка, у которого сто хронических болезней, можно спустить в унитаз, как использованную бумагу? Или лучше бедного мальчика просто на помойку выбросить? Он фруктов месяцами не видит, а ты по заграницам катаешься…

— Послушай, о ребенке я узнал только сегодня. И еще не успел проникнуться теплыми отцовскими чувствами. Кстати: у меня зарплата триста тридцать плюс премия.

Она снова засмеялась, хотя на глазах блестели слезы. Казалось, она сейчас расплачется, раньше она умела плакать и закатывать сцены по любому поводу, — самому мелкому, ничтожному.

— Слабая женщина, должна объяснять сильному мужчине, где взять деньги? Хорошо, дам совет: у тестя займи. И не надо прибедняться. Это совсем не страшная сумма, — всего-то десять тысяч. Или ты боишься, что отдашь деньги родному сыну и тогда ничего не останется на лечение импотенции? Тогда все твои бабы спишут тебя со счетов, жена из дома выгонит?

— Ну, хватит…

— Хватит, так хватит. Ищи деньги, где хочешь. Жду неделю.

— Слушай, у меня дел невпроворот и поездка в Америку намечается, — сказал он. — Всего на неделю. Я не могу все отменить. Дай мне какое-то время. Вернусь и постараюсь собрать деньги. Займу, что-нибудь продам… Дай хоть месяц.

— Хорошо, пусть, дам тебе две недели. А потом буду действовать. Я знаю адрес твоего профкома, знаю имя секретаря вашей партийной организации. И где работает тесть тоже знаю. И еще — мне известен адрес районного суда. Я приведу туда двадцать свидетелей, своих соседей по дому, знакомых, родственников… Все они покажут, что мы жили одной семьей, вели общее хозяйство. Значит, по закону это твой ребенок. Твой. Я уже консультировалась с адвокатом. У нас тут не Америка, в Советском Союзе закон на стороне женщины. Понял?

Она прикурила новую сигарету, жадно затянулась и замолчала. Борис смотрел в ее злые безумные глаза, хотелось подняться на ноги и бежать отсюда без оглядки, со всех ног. Бежать, куда глаза глядят, лишь бы подальше от этой женщины. Через пять минут она встала и ушла. Он тоже поднялся, пошел по аллее к метро.

Глава 35

Борис снят трубку зазвонившего телефона и сразу узнал председателя кооператива кинематографистов Быстрицкого. Голос был тусклым. Антон Иванович коротко доложил, что вступление в кооператив откладывается до лучших времен, и Борис сам должен понимать, в чем задержка. Лучший выход, — встретиться с Морозовым, поговорить и решить все вопросы в четыре глаза, по телефону всего не скажешь. Хорошо бы прямо сегодня, часа в четыре на Сретенке, у памятника Надежды Крупской.

Борис ответил, что звонил Морозову несколько раз, но его никогда нет на месте. Отвечает помощник, обещает перезвонить, но не перезванивает. Все то, что Борис взял в долг, он готов вернуть хоть сегодня. И не его вина, что не получилось с машиной…

— Знаю, знаю, — смягчился Быстрицкий. — Вас никто не винит. Ну, всякое бывает. Все мы люди, все человеки… Я говорю: надо решить вопрос. Не затягивая. Значит, у вас все собой?

Борис потянулся к портфелю, открыл его, вытащил со дна бумажный пакет и раскрыл. Деньги на месте. К пятнадцати тысячам Морозова он добавил еще пять тысяч, что получил от Пола. Этого должно хватить, чтобы этот тип заткнулся и больше не напоминал о своем существовании. Деньги сложены в четыре пачки по пять тысяч в каждой, перехвачены резинками.

— Это хорошо, — оживился Быстрицкий. — Приезжайте на место своим ходом. Я на машине, доставлю вас туда и обратно.

— В четыре я еще занят, давайте позже…

— Послушай, Боря, ты ведь хочешь решить вопрос? Тогда не опаздывай.

* * *

После полудня город задыхался и плавился от жары, висевшей в неподвижном воздухе, пропитанном запахом гудрона и бензиновых выхлопов, — такой жары не было и летом. За четверть часа, что пришлось ждать у памятника Крупской, Борис взмок. Наконец у бордюрного камня притормозили бежевые неновые "Жигули", он залез на переднее сидение, хотел протянуть руку, но в последний момент передумал, — положил на колени портфель и отвернулся.

Антон Иванович выглядел кисло, и одет был не для ресторанных посиделок: в простые мятые брюки и ветровку из грубой ткани. Вместо приветствия Антон сказал, что с юности страдает астмой, такая погода, — жара и городская вонь, — смерть для его слабых легких. Съехав на тему слабого здоровья, он некоторое время развивал ее, перечисляя хронические болезни и лекарства, но, не встретив сочувственного отклика, угрюмо замолчал и стал курить, сигарету за сигаретой. Какое-то время ехали молча. Когда машина оказалась за городом на полупустом шоссе, подул свежий ветерок, немного разогнавший жару, Антон сказал, что это очень удачная идея, — встретиться на природе после рабочего дня, организовать пикник и вообще…

Борис возразил, что со временем не густо, он просто хотел вернуть деньги, а насчет загородного пикника они не договаривались. В ответ Антон впервые улыбнулся, — природа — это святое, это наши корни, а рассиживаться они не будут. В багажнике, между прочим, красное вино, плюс два ящика "жигулевского" и копченый палтус, — рыба для гурманов, сочится жирком, такой нежный, — что и жевать не надо. Съехали с Ярославского шоссе, полем промчали по проселку, остановись возле речки, на высоком косогоре.

Здесь уже стояли две машины, дымил костерок, на раскладных стульях сидели трое мужчин и женщина, та самая Лиза, знакомая по ресторану "Центральный". Она курила ментоловые сигареты на костяном мундштуке и смотрела поверх деревьев, куда-то вдаль. Еще трое мужчин, тихо переговариваясь, стояли в сторонке. Среди тех, кто стоял, Борис узнал Олега Пронина, который тогда, в гостиничном номере, взял расписку и выдал пятнадцать тысяч. Пронин был одет в желтую майку с надписью на английском: Да здравствует Куба. Тут же стоял пластиковый столик, на нем бумажные тарелки с закуской и бутылки.

Появление Бориса осталось почти не замечено. Игорь Морозов, сидевший посередине, быстро глянул на вновь прибывших, молча кивнул головой. Шел какой-то разговор, видимо, не самый приятный, на повышенных тонах, тему которого трудно сразу схватить, — толковали о деньгах и о каком-то товаре, кажется, стиральном порошке, который кто-то отгрузил, но расчет получил не полностью, но и товар пришел разворованный. Мужчина лет сорока пяти, которого все называли Дато, кавказского типа, с курчавым волосами, тронутыми сединой и с тонкими усиками, сидел с краю на стуле, оживленно жестикулировал и что-то объяснял. Его лицо было красным от напряжения, на шее выступили голубоватые вены.

Слушали невнимательно. Физиономия Дато раскраснелась, он возбужденно размахивал руками, повторял про три вагона, которые пришли полупустыми, а теперь его обвиняют в воровстве. Только эти обвинения — пшик, спроси любого, — Дато чужого не надо, никогда такого не было, чтобы он у своих копейку взял. Дато вытащил накладные, расправил их на коленях, стал водить пальцем по строчками и снова что-то объяснять. Антон, вытащил из багажника вино в рюкзаке, ящик пива и рыбу в огромном промасленном кульке, уже порезанную, положил все на траву.

За деревом стояли два складных стула, Антон усадил Бориса и сам сел рядом, налил по стакану вина и сунул большой кусок рыбы, завернутый в бумажку. Пить не хотелось, но в горле пересохло, Борис сделал пару глотков. Антон, понизив голос до шепота, сказал, что сейчас Морозов договорит с этим Дато, а потом с ними все решит. Снова налил вина и стал на ухо рассказывать про некую молодую особу, с которой недавно познакомился, — редкая красавица, она занимается сексом, но даже не за деньги, а из любви к искусству, правда, не возражает, если поклонник, расставаясь с ней, оставит некую премию, сущие копейки, — за старание и вдохновение, ведь любовь без вдохновения — пшик.

И показал фотографию юной особы в открытом купальнике, необычно развитой, с лицом опытной обольстительницы и пухлыми порочными губами. Конечно, деньги можно и не платить, она и так согласится… Если есть желание, встречу можно организовать хоть завтра. И вообще у Антона много знакомств среди прекрасного пола, он может кое-что устроить, так сказать, для гурманов… Все мы люди, все со слабостями. Борис испытывал душевную неловкость, он никак не ответил на предложения насчет девочек, но и "нет" не сказал. Отвернулся и смотрел на костерок, не горевший, а пускавший удушливый серый дым. От него слезились глаза, от пустой болтовни Антона побаливала голова.

Разговор неожиданно оборвался, голоса смолкли. Дато сложил свои накладные и сунул в карман рубашки. Морозов взял стакан с вином и сказал:

— Давайте за Бориса. Пашет человек на скудной комсомольской ниве. В поте лица своего трудится. А урожай — партийцы собирают. И человеку никто и спасибо не скажет.

— Ну, не такой уж скудный урожай, — замялся Борис. — На жизнь хватает. Грех жаловаться.

Морозов выпил, прикурил сигарету:

— Хочешь рассчитаться?

Борис поставил портфель на колени, вытащил пакет с деньгами. Он заволновался и не мог с собой справиться, только еще чаще застучало сердце, будто в эту минуту решался вопрос жизни и смерти. Больше всего хотелось, чтобы эта дурацкая унизительная канитель, все это словоблудие, рассчитанное не поймешь на кого, закончилась как можно скорее. А потом он постарается все забыть. Он встал, подошел к Морозову, протянул четыре пачки по пять тысяч. Морозов повертел деньги в руках, передал Пронину:

— Чего тут, сосчитай.

— Я там кое-что добавил от себя, — Борис старался говорить твердо и ясно, и совсем другие слова, но мямлил, — уж лучше бы промолчал. — Это в знак уважения и за беспокойство. Прошу прощения, ну, что не получилось. Может, в следующий раз… Не все от меня зависит. Уплыла машина…

— Хорошо, Боря, — Морозов склонил голову набок и посмотрел на него снизу вверх, прищурившись, с каким-то странным любопытством. — Будем считать, с деньгами решили. Твое уважение я ценю. Садись, отдыхай. Дыши воздухом.

Борис вернулся к своему стулу, поднял стакан с красным вином и осушил его в два глотка. На сердце сделалось немного легче, по-прежнему побаливала голова, то ли от этого дыма, то ли от жары. Хотелось напомнить Быстрицкому обещание забросить Бориса домой или хоть до Москвы, до ближней станции метро. Вместо этого попросил сигарету, сказал, что год не курил, но вот сейчас так захотелось, что нет сил удержаться. Борис жадно затянулся и закашлялся, табак был сырым, неприятным на вкус, горько-кислым. Но он все-таки скурил сигарету почти до конца. Быстро смеркалось, налетал ветер, шуршал желтой листвой. Кто-то подогнал ближе машину, осветил фарами место пикника.

* * *

Краем глаза Борис заметил, как к Дато, сидевшему на прежнем месте, подошел один из незнакомых мужчин и, не проронив ни звука, наотмашь ударил кулаком по лицу. Все происходило в полной тишине. Дато хотел встать со стула, но получил встречный удар в нос, снова сел, хотел закрыть лицо руками, но пропустил еще один удар. Другой мужчина, стоявший за спиной Дато, быстро наклонился, просунул руку под подбородок, согнул ее в локте, выполнив удушающий захват. Дато закашлял, замахал руками, словно мух отгонял. Лицо покраснело, стало наливаться синевой. Тот человек, что стоял перед ним, пнул подошвой ботинка в грудь. И дважды повторил удар, но сильнее, прицельнее. Лиза закричала:

— Ну вот, мальчики, опять начинается… Ну, хватит… Приехали отдохнуть…

Она забыла про сигарету на мундштуке и во все глаза смотрела, как Дато, хрипит и старается оторвать чужую руку от шеи, но тщетно. Он выдувает из носа кровавые пузыри и мычит, хочет что-то сказать, но не получается.

Быстрицкий замер на месте, наблюдая за избиением, а когда Борис стал вставать, схватил его за руку, придвинул стул, притянул к себе и горячо зашептал в ухо:

— Умоляю, только ты не лезь… У них тут свои дела. Говорю тебе, — сиди и не рыпайся. Себе хуже сделаешь. Умоляю…

Борис пытался вырваться, но тут понял, что выпил напрасно. Движения сделались вялыми, медленными. Ему удалось подняться, но Быстрицкий повис на нем, ухватившись руками за шею и плечи, не давал шагу сделать. Дато лежал на земле, его били ногами. Он закрывал ладонями окровавленное лицо и стонал.

— Хватит, господи, — громко и четко сказала Лиза. — Вы же культурные люди… Ну, что вы…

Кто-то открыл багажник, из него выволокли щуплого человека в светлых брюках и голубой рубашке навыпуск, разорванной на груди, он был забрызган какой-то бурой жидкостью. Лицо синее, заплывшее от побоев, один глаз то ли выбит, то ли заплыл. Руки связаны за спиной стальной проволокой.

Подошел Морозов, присел на корточки перед ним, что-то сказал, но человек не ответил. Морозов снова что-то говорил, но человек его не слушал или просто потерял способность слушать. У него тряслась голова, а рот был широко открыт, будто ему не хватало воздуха. Морозов был раздражен, он щурился, что-то повторял, загибал пальцы. Потом встал, отошел в сторону и прикурил сигарету. Его взгляд встретился с взглядом Бориса. Морозов подошел на расстояние шага, бросил сигарету и плюнул на траву.

— Слушай, комсомольский вождь, — сказал он отрывисто, разделяя слова. — Ты как тестя называешь, папочкой? И какие у тебя с ним отношения? Сыновние, родственные?

— Прохладные.

— Давай начистоту… С деньгами мы вопрос решили. Ты ничего не должен. Но вот "Волга"… Как с ней быть? Я ведь рассчитывал на тебя. И кажется, предупреждал: мне нельзя динаму крутить. Короче: ты мне должен машину. И ты ее отдашь.

— Это как же?

— Попросишь папочку помочь. Он все устроит. Но поторопись. Иначе я огорчу твоего родственника. Он уверен, что отдал дочь за положительного парня, строителя коммунизма. А паренек-то с гнильцой. Шубин узнает о твоих отношениях с неким иностранцем по имени Пол Моррис. Интересный тип этот Пол, правда? Очень интересный. Спекулянт антиквариатом, контрабандист. И ты с ним заодно. Папочка не очень обрадуется. Как думаешь?

Борис почувствовал себя так, будто пропустил тяжелый удар под ложечку. Дыхание перехватило, он хотел что-то сказать, ответить, но не мог. Сел, словно парализованный, и таращил глаза в темноту.

— Пол Морис — журналист, — сказал он. — Он…

— Не хочу слушать этот жалкий треп.

Морозов отошел в сторону, взял за руку Лизу, увел за собой, посадил в машину, сам сел за руль и уехал. Борис встал, стараясь прийти в себя. Он смотрел на Дато, — тот лежал на траве с закрытыми глазами и не двигался. Кровь на лице стала засыхать. Другой мужчина со связанными руками и дрожащей головой стоял на коленях, тихо стонал и таращил глаза, будто чувствовал, что самое страшное еще не начиналось, но ждать уже недолго. Борис подошел к Дато, наклонился, приложил пальцы к шее, кажется, пульса нет.

Но тут кто-то подскочил сзади, и с размаху ударил по затылку веткой, короткой и тяжелой, как дубина. Мир закружился перед глазами, небо поменялось местами с землей, Борис почувствовал, что проваливается в пропасть. Он очнулся, когда небо сделалось черным, высыпали мелкие холодные звезды и появилась молодая луна. Он сел на холодную влажную траву, пощупал затылок. Болит голова, что ж, это неплохо, значит, он жив. Тлел костерок, слышался плеск близкой реки. А вокруг — никого. Откуда-то из темноты появился Быстрицкий с фонариком в руках.

— Ну, все в порядке? — спросил он. — Я давно уж дожидаюсь, когда вы в себя придете. Ничего страшного не случилось. Просто ушиб. Я осмотрел… Да, я немного понимаю в медицине.

Он помог подняться, довел до машины и принес портфель. Дорогой он молол какую-то чепуху, перескакивая с одного на другое. Мол, сегодня у Морозова было плохое настроение, у него какие-то неприятности, но он человек отходчивый, наговорил всякого, что поделать, — не сдержан на язык, — потом жалеет о сказанном, даже прощения просит. Да, и такое бывает… Борис чувствовал себя ужасно, голова раскалывалась, на шее, в том месте, куда ударили палкой, было довольно глубокое рассечение, из ранки сочилась кровь. Быстрицкий сказал, что к врачу идти не надо, а то он будет приставать с вопросом, как при каких обстоятельствах получил травму, кто ударил и чем. И не окажет помощи, пока не услышит правду. Кроме того, врачи обязаны сообщать милиции о таких вот, подозрительных травмах.

Они заедут в гараж Быстрицкого, это по дороге, там есть все необходимые медикаменты и чистая вода. И вправду, до гаража доехали быстро. Быстрицкий, включил в боксе свет, очень ловко, словно профессиональный врач, обработал рану, заклеил ее пластырем. И сказал, что это сущий пустяк, царапина, не стоило беспокоиться. Затем посадил Бориса в машину и отвез домой. Борис открыл дверь квартиры во втором часу ночи. Жена уже спала, он разделся, сел в кухне и приложил к затылку кубики льда, завернутые в полотенце.

Глава 36

Пол сидел на широком подоконнике и смотрел за окно. Долгий день превращался в фиолетовый вечер. Пол взял стакан с широким днищем, сделал глоток виски, разбавленного водой. Он ждал Галину Шубину, она обещала привести художника Валентина Егорова, просила помочь этому парню, но какая помощь нужна, — не захотела объяснять по телефону. Пол прикурил сигарету, слез с подоконника и, заложив руки за спину, побродил по комнате. Из мебели здесь всего два стула и бельевая тумбочка, на широком окне нет занавесок, на стенах полтора десятка картин современных московских художников, купленных по случаю.

Он не любил и не умел ждать, а Галя привыкла опаздывать. Время шло, Пол волновался. Сегодня от Бориса приедет посылка, — несколько фотопленок с отснятым материалом. Не встречаться самим, а передать пленки с Галей, идея хорошая, — проверить эту женщину, провести личный обыск, — не рискнет никто. Если Галю попробует остановить на улице оперативный сотрудник КГБ, — грянет скандал. Но Галю не остановят на улице. Все знают, кто она такая, всем знакомы правила игры, согласно которым дети членов Центрального комитета КПСС, — неприкосновенны. Все это так, но Пол все равно волновался.

С высоты второго этажа виден внутренний двор, закатанный асфальтом и заставленный автомобилями, где нет ни единого дерева, только голое плоское, как лепешка, пространство, вечно темное, со всех сторон закрытое забором и домом, где жили иностранцы. Дом построен при Сталине, высокий, отштукатуренный и окрашенный серой и бежевой, с белыми лепными украшениями, портиками, и прочими архитектурными излишествами, которые уже вышли из моды.

Собственно, это даже не один, а три дома, соединенные вместе общими боковыми стенами, если смотреть сверху получится что-то похожее на латинскую L. Два первых дома заселены москвичами, в третьем доме, который стоит фасадом в тихий переулок, живут граждане капиталистических стран, служащие крупных зарубежных компаний, дипломаты, аккредитованные в Москве, и журналисты. Чтобы по мере возможности предотвратить общение советских и иностранных граждан, а также их детей, задний двор огородили забором, кирпичным, метров пять высотой. Все четыре подъезда выходят на этот темный двор, попасть сюда можно одним путем — через арку, глубокую и темную.

Напротив арки железная будка с окошками, днем и ночью, сменяя друг друга, дежурят милиционеры. Они знают в лицо всех жильцов, их жен, детей, прислугу. Если во двор попадает чужак, он должен объяснить милиционеру, куда держит путь. Пол увидел, как во двор вошла статная женщина в бежевом в белый горошек платье и солнечных очках, за ней плелся долговязый субъект лет сорока в затертых джинсах, вытянутых на колеях, и старом пиджаке. Он нес картину, упакованную в оберточную бумагу. Милиционер проводил парочку взглядом, но останавливать не стал. Он знал Галю в лицо, знал, к кому она идет. Через стекла будки было видно, как он снял трубку телефона и стал набирать номер.

Пол открыл дверь, впустил гостей. Егоров пожал руку хозяина и представился.

— Значит, здесь вы обитаете? — он стал озираться по сторонам, будто в музей пришел. — Да, неплохо. Очень даже симпатично…

От Егорова исходил запах, которым пропитались все московские художники. Дешевого табака, скипидара, водки и масляной краски. Пол, привыкший удовлетворять любопытство своих гостей, предложил Егорову экскурсию по квартире, точнее, двум квартирам, соединенным вместе: в стене пробили дверь, и трехкомнатная и четырехкомнатная квартира превратились в одну семикомнатную.

Пол водил гостя из комнаты в комнату и рассказывал, что вот здесь была комната Шерон, — бывшей жены, соседнюю комнату занимал их сын Джеймс, ему десять лет, то есть уже двенадцать, да, бежит время. После развода Шерон с сыном живет в Нью-Йорке. А бедняга Пол ютится здесь, — в жалких семи комнатах, с двумя кухнями и кладовыми. Пол улыбнулся своей шутке, но Егоров оставался серьезным, он бубнил под нос: "да, неплохо, неплохо…".

Пол показал комнату, приспособленную под корреспондентский пункт. Тут стояли два письменных стола, телетайп, шкафы с бумагами, несколько пишущих машинок, от больших электрических, до механических, портативных. Следующие две комнаты даже не обставлены. По стенам развешены картины модных московских художников. Наконец, последняя комната — домработницы, это русская женщина, которая убирается, готовит еду, ночует изредка — у нее семья в Подмосковье, муж и трое детей.

* * *

Сели в кухне, большой и светлой, на столе тарелки с закусками, салатная плошка с лобио, приготовленным Марией.

— Я подозревал, что иностранные журналисты хорошо живут, — сказал Егоров. — Но чтобы в такой роскоши… Семь огромных комнат на одного. Кому рассказать, — не поверят.

— Редакция моей газеты сняла эту квартиру, когда я был женат. Когда остался один, новую квартиру искать не стали.

Виски Егоров не разбавлял, пил его рюмками, как водку. Ел жадно, много курил, восторженно рассуждал о Пикассо, строго судил московских художников.

— Илья Кабаков? — посмеивался он. — Это который в детском журнале "Мурзилка" волка и колобка рисовал? Говорят, он скоро получит заказ от журнала "Пионер". Попросят изобразить что-нибудь из жизни молодых строителей коммунизма. Костер, барабан, галстук…

— Но ведь он не только для детей работает…

— Да, и для взрослых поспевает, — пишет на коммунальные темы, в основном — унитазы и раковины. Надо сказать, — получается. Это его тема, писать сантехнические изделия. Нет, дорогие товарищи, это несерьезно.

— А что вы думаете о Глазунове?

— Стилизация под лубок. Поделки для западного обывателя. Россия в экспортном исполнении. Вы на Западе представляете Россию именно такой, лубочной: березки, елочки и Кремль посередине. И еще чтобы снежное поле и одинокая церквушка. Плюс морщинистая старуха, похожая на ученую обезьянку. Он для вас и рисует. Иллюстрации Достоевского — это еще туда-сюда. Но все остальное — хлам. Уж извините за прямоту…

Пару раз Пол встречал этого парня в дружеских компаниях, но Егоров вряд ли об этом помнит, — тогда он был не в форме. Он симпатичный парень, но не мешало поставить коронки на зубы, испорченные сигаретами и чифирем, и закончить с выпивкой, чтобы не умереть от водки в расцвете лет.

— Ну, хорошо… А как вам Олег Целков? Вы же не станете возражать, что он большой художник?

— Олег хороший парень, его творческий путь делится на две части. Сначала он рисовал все подряд: женщин, автобусы, арбузы… И про него говорили: подает надежды. Но однажды с ним случился приступ белой горячки. В бреду он увидел чертей, мясные морды разных цветов и полноты. Худые, толстые, зеленые, синие, красные… Олегу они понравились, что с той поры он рисует только эти рожи. Певец одной песни. Какой-то дурак написал в западной газете: рожи Целкова — гениальное произведение искусства. Возможно. Но, по-моему, та картина хороша, которую не страшно повесить на стену. А вешать этих чертей… Нет уж, увольте.

— Но какие-то имена вы можете назвать?

— Да, конечно. Даже очень много…

Егоров поднял рюмку, налитую под ободок. Медленно поднес ее ко рту, отставляя в сторону мизинец, ловко опрокинул виски в рот. Стал закусывать, долго и с видимым удовольствием, но никаких имен не назвал. Галя молчала, она давно завела привычку не спорить с художниками. Она терпеливо слушала любую ерунду и вообще как-то робела в присутствии творческих людей. Но выбрала минуту и сказала, что в следующем году в Москве начинается Олимпиада, приедет много иностранцев.

Власти планируют сомнительных, с их точки зрения, типов, которые могут испортить репутацию города, — вытряхнуть подальше, могут и в тюрьму посадить за то, что нигде не работаешь. Вот и Егорова того гляди выселят, лишат прописки, а потом, когда Олимпиада кончится, не разрешат вернуться обратно. Егоров осядет в провинции, а там жизнь покатится по наклонной. В глубинке люди живут бедно, там картины, особенно авангардные, вряд ли поймут, и уж точно не купят. Ну что остается хорошему талантливому человеку: устроиться на работу маляром?

— Участковый милиционер уже дважды приходил, — кивнул Егоров. — Сказал: устраивайся на работу, иначе привлечем за тунеядство. А как устроиться? Из союза художников меня в прошлом годы выставили. Я подписал письмо в защиту одного парня, ну, которого зажимали… Теперь заказов не дают. Я бы мог прокормиться и без них. Ну, продам пару картин иностранцам, — денег надолго хватит. Так ведь не разрешают…

— Нужно, чтобы ты написал о Валентине статью, — сказала Галя. — Про него уже писали французы и англичане, но это крошечные заметки, которые с микроскопом не найдешь. Если в твоей газете будет материал, — власти побоятся его трогать. "Лос-Анджелес таймс" весь мир читает. Выселять человека, про которого писали американцы, — уж точно не станут. Себе дороже. И вообще… Они ведь трусы и сволочи. В России власть всегда была сволочной, продажной и трусливой.

— На картину можно взглянуть? — спросил Пол.

Егоров сходил в прихожую и вернулся. Под бумагой оказались две картины, примерно метр на метр каждая, масло по холсту. Одна какая-то жутковатая. На поляне стоят гипсовые памятники вперемежку с живыми людьми, мужчинами и женщинами в парадных костюмах и платьях, увешанными орденами и медалями. Но люди какие-то бледные, больше похожие на оживших мертвецов. Трудно разобрать с первого взгляда, где живые люди, а где их гипсовые копии. На заднем плане огромная ракушка, наполненная крошечными музыкантами, похожими на червячков, с трубами и барабанами. Название — "Воскресный отдых в парке".

Другая картина: над залитой солнцем Москвой в голубом небе точно над высотным зданием Министерства иностранных дел на Смоленской площади летит зеленая собака с розовыми крыльями. Собака оскалила пасть, будто собралась кого-то укусить — название "Ядовитая бабочка".

— Мне нравится, — сказал Пол. — Интересная техника. И мысль есть…

В Москве Егоров только набирал популярность, но в двух французских газетах, его называли русским Ван Гогом, — ни больше, ни меньше, — прочили большое будущее. По опыту Пол знал: люди, от которых ждут многого, часто заканчивают под забором или угасают в нищете и забвении. Из Егорова, возможно, получится толк, его работы могут кого-то заинтересовать. Но нужен человек, который бы занялся раскруткой в Европе, а лучше, — в Америке. Тогда работы Егорова будут стоить больших денег, а не копейки, как сейчас.

— Может, хотите купить? — спросил Егоров. — Я отдам совсем недорого. Очень деньги нужны. Я совсем на мели… Рублей за шестьсот обе отдам. Это не очень дорого?

— Если бы я мог купить картины всех художников, которые мне симпатичны… Увы. Но попробую помочь. На днях из Америки приезжает один частный коллекционер. Он прислушивается к моему мнению. Но решения все-таки принимаю не я. Попробую продать ваши картины. Не за пять сотен, разумеется. За весьма приличную цену. А насчет статьи в газете… Я подумаю, что можно сделать.

Через полчаса гости стали собираться. В прихожей Пол спросил Галю как бы между делом, как дела у Бориса.

— Совсем из головы вылетело, — Галя полезла в сумочку, вытащила запечатанный конверт. — Борис сказал, что здесь фотографии каких-то артистов. Тебе может пригодиться для газеты. Я и не знала, что в Америке интересуется нашей эстрадой.

Когда Галя увела захмелевшего художника, Пол заперся в ванной, приспособленной под фотолабораторию. Борис должен был передать уже проявленные пленки. А вдруг не проявил? На всякий случай Пол включил красную лампу, открыл конверт. Внутри четыре кассеты с пленками, скатанные в рулончики. Да, негативы проявлены. Пола предупреждали, чтобы он не заглядывал в материалы, которые передаст Борис. Но журналистское любопытство трудно перебороть. Он включил фотоувеличитель, напечатал несколько фотографий, высушил их на глянцевателе. Это был машинописный текст с несколькими таблицами.

Пол вышел из ванной, сел в кабинете и стал читать, чувствуя, как его охватывает волнение, какого давно не испытывал. Текст — это предложения Министерства обороны и Генерального штаба, направленные в Политбюро ЦК КПСС. Подробно расписано, когда и какими силами советские войска войдут на территорию Афганистана. Перечислены мотострелковые части 58-й армии Закавказского военного округа, а также авиационные и десантные подразделения других округов, которыми необходимо усилить ударную группировку.

Глава 37

В середине рабочего дня Борис, вернувшись из столовой, сидел за столом в кабинете и перечитывал сценарий праздничного концерта "Комсомол — моя семья". Болела голова, он трогал пальцами основание шеи, здесь под засохшей болячкой образовалась внутренняя гематома. Шея отекла так, что голову больно повернуть. Надо было вчера ехать в больницу, чтобы врач посмотрел, но сейчас на это нет времени. Авось, так заживет. Борис откидывался на спинку кресла, закрывал глаза. И тогда он видел человека, стоявшего на коленях, рубаха разорвана на груди, руки связаны за спиной. Человек открывал рот, что-то хотел сказать, но слов не было. Рядом лежал Дато, его залитое кровью лицо было неподвижным, открытые глаза уже остекленели.

Время от времени Борис наливал в стакан воду из графина, выпивал ее, жажда проходила, но всего на пару минут. Он снова и снова вспоминал слова Морозова. Касательно дружбы с Полом Моррисом, их отношений… И становилось страшно до тошноты, до слабости в руках, даже боль пропадала, — хоть бросай все и беги, куда глядят глаза, куда несут ноги. Противная штука этот страх… Но с ним надо справиться. Что и откуда может знать Морозов? Ответа нет. И гадать бессмысленно. В таких случаях надо готовиться к худшему, — Морозову известно… Да, да, это самое.

Борис пытался отвлечься работой. Он дочитал до того места, где строй из десяти пионеров барабанщиков выходит на авансцену, дети одеты в белые рубашки и красные галстуки. Впереди строя шагает звеньевой, рослый мальчик с моделью самолета в руках. Звучат барабаны, трубят горны. Дети скандируют: "Мы берем с коммунистов пример". Музыка смолкает. Звеньевой поднимает модель самолета над головой и громко произносит, обращаясь к залу: "Мой папа летчик. Я мечтаю стать летчиком".

Борис представил себе мальчика с самолетиком и головная боль усилилась. Безнадежно тупой сценарий мог вогнать в меланхолию даже самого убежденного оптимиста. Но переписать, хоть как-то исправить это убожество уже не было времени, — на носу юбилей комсомольской организации, выбросить сценарий в макулатуру в корзину — тоже нельзя. Все уже согласовано на самом верху, афиши заказаны в типографии, арендован концертный зал "Россия", а предварительная продажа билетов начнется уже через месяц-полтора. Утешала одно: чем глупее, пошлее и бездарнее концерт, тем легче его принимает ответственная комиссия министерства культуры и ЦК КПСС, — в конце концов, — это главное.

Зазвонил телефон, Борис снял трубку и услышал голос Антона Быстрицкого:

— Не думал застать вас на работе, какой вы молодец, что вышли. Я за вас всю ночь волновался. Если бы знал, что наш пикник закончится таким конфузом… Как вы себя чувствуете? Тошноты нет? Не мутит?

Хотелось сказать правду: сильно, по-настоящему затошнило только сейчас, от твоего голоса. Борис потрогал рану на затылке, откашлялся в кулак и сказал:

— Не стоит разговора. Обычная царапина.

— Вот и хорошо. И слава Богу. Значит, сотрясения нет. Сегодня разговаривал с Игорем. Ему очень неудобно. Он попросил принести извинения за вчерашнее происшествие. И еще очень просил встретиться с вами. Ну, один на один, без посторонних, и кое-что передать от него. Я помню, что вы в Америку улетаете… Но разговор много времени не займет. Я в десяти минутах от вашей работы. Есть такой ресторанчик на улице Разина… Запишите адресок.

Борис с облегчением отодвинул папку со сценарием концерта, поднялся на ноги.

* * *

Ресторан был небольшим, народу в середине дня немного. За дальним столиким скучал Быстрицкий. Он поднялся навстречу, широко улыбаясь, завладел рукой Бориса и долго тряс, мял ее, и выпустил только для того, чтобы отодвинуть стул и помочь гостю лучше устроиться. Быстрицкий сказал, что насчет закуски уже распорядился, сейчас принесут, и голову не мешало бы поправить после вчерашнего, чисто символически, — всего по сто пятьдесят для бодрого настроения. Горячее пусть Борис сам выбирает, здесь неплохо кормят.

Отбарабанив вступление, Быстрицкий заметно погрустнел, сказал, что ему вечно в жизни выпадает сухарь черного хлеба, когда другим достаются сладкие пряники. Иногда к Быстрицкому друзья обращаются со странными просьбами, только из уважения к хорошим людям он соглашается похлопотать. Вот и сейчас Игорь поручил ему этот трудный разговор, хотя мог бы и сам потолковать. Впрочем, в жизни бывают проблемы, которые легче решать через третьих лиц. Борис оборвал его на полуслове.

— Перед тем, как мы начнем. Что случилось, когда я лежал с пробитой головой? Ну, с этими двумя несчастными? С Дато и вторым мужчиной, который был связал проволокой?

— Их увезли. Ну, пойми, это не наши дела. Их немного помяли, но всякое бывает. Тебе ведь тоже досталось. Но ты не стонешь и не жалуешься. А эти два парня в чем-то виноваты. С ними строго поговорили. И все. Разбежались. Правда… Их посадили в машину. Сказали, что домой отвезут.

Борис внимательно посмотрел в глаза собеседника и понял, что Быстрицкий врет, и сворачивать с этой дорожки не намерен, — правды не скажет даже под пытками.

— Хорошо. Давай о нашем деле, — он убрал руки со стола, чтобы Быстрицкий не увидел, как они предательски дрожат.

— Сегодня я выступаю в роли дипломата. Но предмет переговоров далек от дипломатии. Вообще я не мастак ходить вокруг да около. Изъясняться пустыми словами. Поэтому скажу, как умею, — напрямик. Игорь узнал, что ты водишь дружбу с неким Полом Моррисом, американским журналистом. Впрочем, журналистика для Морриса — лишь ширма, прикрытие его бизнеса. Как ты знаешь, он за копейки скупает в России полотна художников авангардистов. Вывозит их за границу и перепродает по бешеным ценам. И ты ему в этом активно помогаешь, и твоя жена тоже. Вы ищете клиентов, этаких простаков, облапошиваете их. Покупаете произведения искусства, передаете американцу. А в Штатах полно желающих купить картины, но за совсем другие деньги. Ну вот, теперь главное сказано. Об остальном ты уже догадался.

Быстрицкий откинулся на спинку кресла и стал прикуривать сигарету. Борис почувствовал, как его прошиб пот, будто температура подскочила, сделалось жарко и душно, а узел галстука стянул шею, словно удавка. Он достал платок, промокнул лоб. Но уже в следующую секунду слабость прошла, волнение отпустило. Вместо него пришла спокойная рассудительность. Значит, Морозов подозревает Бориса в спекуляциях антиквариатом и валютных делишках. Всего-навсего. Морозов не знает ничего, только эту глупость про картины… Якобы Борис ищет для Морриса простаков, мечтающих продать за валюту свои сокровища. Борис взял графинчик водки, налил стопку, выпил залпом.

— Я не такой догадливый, как ты думаешь, — сказал он. — Чего хочет Морозов?

— Он ничего не имеет против вашей деятельности. Даже наоборот. Он говорит, что это хороший, весьма прибыльный бизнес. Но если об этом узнают компетентные органы, — можно сесть лет на десять. Это минимум. Десятку в этой стране дают только за валюту. А у тебя других грехов немало. Шубин пальцем о палец не ударит, чтобы помочь. Мало того, сделает все, чтобы усугубить твое наказание, утопить поглубже. Он это может устроить, легко и просто. Ты вряд ли выйдешь на волю, — заживо сгниешь с лагере где-нибудь на краю земли. Например, в Салехарде. Но сначала ты узнаешь, что такое настоящий ад на земле. Ну, когда увидишь эти пересылки, крытые тюрьмы особого режима, пожалеешь, что на свет родился. Морозов предлагает поделиться прибылью. В качестве первого взноса он готов принять новую "Волгу". А дальше — видно будет.

— Дальше аппетит возрастет, — сказал Борис.

— Наверное, это цинично. Ну, делать подобные предложения. Но такова жизнь. Бог велел делиться. А сейчас трудные времена. Игорь будет хранить молчание, но за все надо платить. Если нужно, готов оказать поддержку во всех ваших начинаниях. У него на примете есть коллекционеры, у которых завалялся русский авангард. Но у Морозова, к сожалению, нет контактов с богатыми иностранцами. Поэтому вы друг другу нужны. Пройдет время, и вы станете хорошими деловыми партнерами. Даже друзьями, да, да… А дружба Морозова дорогого стоит. Ну, что скажешь?

Хотелось плюнуть в морду Быстрицкому, потом сграбастать его за лацканы светлого клетчатого пиджака, затащить в сортир и дать волю кулакам. Но Борис только вздохнул и опрокинул вторую рюмку.

— Насчет тестя ты прав. Шубин может сделать со мной все, что посчитает нужным. Он не станет церемониться.

— Ну, вот видишь… Будь уверен: Морозов сохранит твою тайну. Он бизнесмен от Бога, делает деньги не только на бижутерии, стиральном порошке и резиновых шлепанцах. Он зарабатывает на всем. Поэтому подумай, все взвесь. Поговори с Моррисом. Подготовь его. Сначала американец огорчится, но потом… Он быстро поймет, что работать с Морозовым, — приятно и легко. Ну, если все делать по-честному.

— Мне пора, — Борис посмотрел на часы.

— Иди с Богом. Пока будешь отдыхать в Америке, успеешь обо всем подумать. Вернешься и… Ну, собственно, тут и думать не о чем. Кстати, могу довезти тебя в аэропорт.

— Нет, нет… Не надо. Есть же служебная машина.

Борис поднялся, вышел на улицу и заспешил к остановке автобуса.

Глава 38

В Нью-Йорк прилетели под вечер, консульство прислало автобус, добрались до гостиницы, небольшого отеля в один подъезд, зажатого между громадинами двух жилых домов. Вечером первая ознакомительная экскурсия по городу, тем же автобусом их покатали по Манхеттену, разрешили прогуляться возле Рокфеллер центра, но только группой, и всего час. После полутемной Москвы вечерний Нью-Йорк казался каким-то фантастическим миром, праздничным, богатым до неприличия и счастливым.

Члены делегации были сосредоточенны и грустны, боялись неосторожной фразой выразить восхищение перед чуждым капиталистическим миром. Десять человек, — восемь мужчин и две женщины, прошлись тесной группой по улицам, залитым неоновым светом, постояли перед витринами, сунулись было в какой-то магазин, куда много народу заходило, но представитель консульства остановил: поход по магазинам запланирован на послезавтра, сейчас нельзя, а то еще потеряем друг друга, — а это ЧП. Снова сгрудились в кучу и пошли по улицам.

Представитель посольства, — такой долговязый малый по имени Павел в красной заметной издали бордовой куртке, — каждый квартал останавливал группу и пересчитывал, — вроде, все на месте. Шли дальше, снова останавливались и начинался пересчет группы. Потом кто-то один ухитрился потеряться, долго стояли, ждали, Павел побежал на поиски, нашел и привел отбившуюся от стада овечку: комсомольскую активистку, похожую на манекенщицу. Повернули обратно к автобусу.

В фойе гостиницы Павел повторил, что повестка дня будет насыщенная, предстоят интересные встречи с американскими коммунистами, а пока, для тех, кто хочет поужинать, он может порекомендовать одно заведение через дорогу, прекрасный ресторан самообслуживания, называется "Макдональдс", — калорийно и недорого, ну, по здешним понятиям. Из всей группы только одна комсомолка, та, что похожа на манекенщицу, решила отведать деликатесы из ресторана. Остальные сообразили, что тратить доллары на еду, — это верх человеческого безумия, тем более что из Москвы привезли макароны быстрого приготовления и консервы, запаслись вперед на неделю. Разошлись по номерам. Через некоторое время Борис высунулся из номера, столкнулся с комсомолкой манекенщицей и спросил, понравился ли ресторан.

— Это божественно, никогда такой вкуснятины не ела, — был ответ. — В Москве всем расскажу, как тут кормят… Но не поверят.

— Забыл, как этот ресторан называется?

— Макдональдс. Запиши где-нибудь.

Борис радовался, что ему досталось жить не с говорливым комсомольским активистом, который каждую минуту будет показывать свою преданность идеалам партии, а с неким Петром Коноваловым, мужчиной средних лет, с обильной сединой на висках, — провинциальным литератором, награжденным премией Ленинского комсомола за повесть "Им покоряется время" о трудовых подвигах молодых рабочих. Его герои нашли в безводной степи залежи железной руды и теперь, преодолевая все мыслимые и немыслимые трудности, строили новый город.

Премия, эти деньжищи, публикация повести в популярном центральном журнале, потом выход отдельной книги, читательское внимание, интервью для газет, поздняя слава, свалились на голову Коновалова, словно кирпичи. Но как человек от земли, с крестьянской жилкой, практичный, он не все деньги прогулял в ресторанах. Часть премии положил на книжку в сберкассу, и еще у московского барыги поменял на доллары и приехал сюда с той же целью, что и Борис — купить видеомагнитофон и, желательно, — две-три кассеты с интересными фильмами, а заодно уж приодеться. Только раз взглянув на Коновалова, Борис понял, — этот не стукач, и вздохнул с облегчением.

Когда остались вдвоем, Коновалов, забыв, что ничего не ел с самолета, долго бродил по номеру и делился впечатлениями. Затем снял старомодный костюм и пыльные ботинки, похожие на утюги, раздевшись, вытянулся на койке и так неподвижно лежал, даже дыхания не угадывалось, казалось, — умер. Но через некоторое время ожил, зашевелился. Борис спросил, можно ли потушить верхний свет, лег и уже хотел заснуть, но Коновалов сказал откуда-то из темноты:

— Да, кучеряво тут живут. Как-то ухитрились построить светлое будущее без родной коммунистической партии. И даже без дедушки Ленина. Чудеса…

Коновалов поднялся, зажег лампу на письменном столе, открыл банку рыбных консервов и съел с хлебом, запил водой. Помолчал и сказал, но не Борису, а словно с собой разговаривал:

— Долго я шел к этой вершине, ну, к Америке, — он постучал кулаком по костяному шишковатому колену. — Долго… Для начала устроили поездку в братскую социалистическую страну. Потом в европейское капиталистическое государство. Иначе нельзя. А сколько было собеседований. В райкоме, обкоме, профкоме. Партийное собрание первичной организации, рекомендации, интриги завистников, даже анонимки были… Господи, сколько мук. И вот я здесь. Мама дорогая, даже не верится.

— Ну, поздравляю, — зевнул Борис. — Будет о чем рассказать потомкам.

— Даже не верится, — повторил Коновалов.

Корочкой хлеба он собрал томатный соус с донышка банки, лег в кровать и тихо захрапел. Борис долго ворочался и заснул только под утро, приснилось, будто он в своей кровати, а сумасшедшая соседка сверху стучит палкой по батарее.

* * *

На следующий день делегацию повезли к одному из старейших членов коммунистической партии СШ А, он жил в штате Нью-Джерси, в сорока милях от Нью-Йорка, в небольшом городке, с всего одной торговой улицей и множеством церквей. Старик и его супруга, худая неразговорчивая женщина, занимали просторный двухэтажный дом с мезонином. Встречая гостей, старик в шерстяной белой кофте с поясом и джинсах, вышел на летнюю веранду. Был он древним, почти как динозавр, но держался бодро, стучал по полу тяжелой палкой. Супруга молча улыбалась, показывая ровные белые зубы.

Члены делегации расселись на диванах в гостиной, стараясь занять место рядом со столиком, на котором стояли кофейник и большие коробки с пончиками и сухим печеньем. Старик развалился в кожаном кресле возле камина, через переводчика объявил, — с этой минуты никаких сэров и мистеров, его можно без церемоний называть Майклом. Сказал, что до Второй мировой войны коммунистам в США приходилось туго, не очень их жаловали власти, да и рабочий класс еще не научился тогда понимать свои цели и задачи.

После войны гонения на коммунистов усилились, эпоха маккартизма и охота на ведьм — это позорные страницы американской истории. Но сейчас стало лучше, — тут все закивали, что, да, сейчас куда лучше, не сравнить с тем что было в пятидесятые. Майкл сказал, что партия в Америке небольшая, всего несколько тысяч, но это настоящие закаленные бойцы с империализмом, вспомнил, что по молодости ездил в Россию, перенимал опыт советского строительства в двадцатые и тридцатые годы, видел Сталина, и за руку с ним здоровался, а вот с Владимиром Ильичом Лениным встретиться не довелось.

Майкл был знаком с одним из основателей американской компартии Джоном Ридом, да и сам принимал участие в партийном строительстве, не раз был избран на руководящие посты. Вообще жизнь американских коммунистов — совсем не простая история, полная трудностей, даже лишений. Об этой трудной жизни и своих поездках в Россию Майкл выпустил книжку мемуаров "Настоящие люди", позднее отрывки печатала газета "People's World". Майкл и другие коммунисты, люди доброй воли, простые труженики, восхищаются страной советов, мечтают о том дне, когда к власти в Соединенных Штатах придут представители простого народа, как это случилось в России, и воплотят в жизнь заветы великого Ленина. Говорил Майкл медленно, скучно, забывал имена и даты. Переводчик из консульства, весьма поверхностно знавший английский, тоже путался в словах и запинался. Смертельно хотелось спать, и Борис заснул бы, но выпитая чашка кофе немного взбодрила.

Он елозил на стуле, кивал головой и думал: привести бы Майкла в современную Москву, поставить в очередь за туалетной бумагой, растянувшуюся на сто метров, вылезшую из магазинных дверей на тротуар, и проветрился бы старый коммунист в этой очереди с утра до обеда, на морозе или под дождиком, а бумага возьми и закончись перед носом, — что бы он тогда запел… Или в московскую поликлинику его отправить, просидит бедняга в коридоре несколько часов, дождется пятиминутного приема и получит рецепт на грошовые бесполезные таблетки. Борис разглядывал старика и думал, что тот еще не дожил до полного маразма, но к тому близок, — раз несет такую околесицу.

Когда кофе и печенье подошли к концу, все стали ждать окончания рассказа и встретили его вздохом облегчения. Вопросы задал только мужчина в костюме, представитель консульства. Он все время сидел с раскрытым блокнотом и что-то записывал. Майкл перешел к неофициальной части — предложил всей компании экскурсию по дому, повел наверх в мезонин, показал четыре спальни на втором этаже, мастерскую в подвале и гараж с двумя автомобилями. И сказал, что всю жизнь работал печатником. Раньше выпускали книжки, разные детективы и все такое, а последние годы все больше — цветные рекламные буклеты. Он дослужился до начальника смены, давно на пенсии, но молод душой и как и прежде готов бороться за социалистические идеалы. Доходы у них с женой небольшие, — тридцать семь тысяч долларов год, но они люди простые, привыкли обходиться малым. Даже с пенсии делают партийные пожертвования. Переводчик задумался, — переводить ли последние слова о скромных доходах, — скорчил кислую физиономию, но все-таки перевел.

— А мой дедушка тоже печатник, — сказала та самая комсомольская активистка с внешностью манекенщицы. — В типографии всю дорогу… Теперь на пенсии. Прекрасно живет. Недавно квартиру получил. Правда, однокомнатную, маленькую…

Хотела что-то добавить, но промолчала. Повисло напряженное молчание, все испытали чувство неловкости, будто девушка сказала нечто двусмысленное, на грани приличия. Наконец тепло попрощались с ветеранами, подарили Майклу красный флажок, вымпел с эмблемой Москвы и номер журнала "Советский Союз" за прошлый год, на обложке которого улыбались молодые колхозники, — парень и девушка. Всех погрузили в автобус, повезли обратно.

Коновалов, снова беспокойно ходил по номеру, о чем-то напряженно размышлял и беззвучно шевелил губами, будто репетировал выступление на комсомольском собрании. Потом бледный с заострившимся носом лежал на кровати и почти не дышал. Наконец поднялся, съел банку консервов, пару сухарей, размоченных в воде, и сказал:

— У меня замысел романа рухнул. По сюжету один из главных действующих лиц — здешний американский коммунист. Я хотел этого человека как бы с натуры срисовать. Живет трудной жизнью, полной лишений, борется за права трудящихся. Экономит на всем, чтобы лишний доллар отдать на партийное дело… Я даже в столичном журнале эту задумку обсуждал. Сказали — оригинально. Честно говоря, уже аванс взял… А теперь чего писать? О каких лишениях и трудностях? Тут коммунисты катаются как сыр в масле.

— Чего-нибудь напишешь, — ответил Борис. — Не думай о таких пустяках.

Глава 39

С вечера представитель посольства объявил, что завтра в девять утра начнется долгожданный закупочный день, когда все смогут посетить крупнейший универмаг мира под названием "Мейсис", он расположен в центральной части Манхэттена, под торговые площади отведено несколько этажей высотного дома, в этом универмаге найдется все, чего душа пожелает. Цены по американским меркам не высокие и не низкие, зато качество товаров отменное.

Утром подогнали автобус, быстро добрались до универмага, который действительно оказался огромным и совершенно бестолковым, уже заполненным посетителями, будто именно сейчас весь город сговорился пойти сюда за покупками. Одна минута, — и комсомольцы разбрелись, растворились в человеческом море, их разнесло во все стороны, по разным этажам. Борис не уходил далеко от дверей, слонялся на первом этаже среди прилавков, забитых мужскими наручными часами, поглядывал на цены и шел дальше.

Через час ему надо стоять справа от входа в отель "Нью-Йоркер", — как было договорено в Москве, — там он встретится с американскими друзьями, точнее, он сядет в машину, а затем его отвезут в какое-то место, — где и состоится разговор. Борис плохо выспался, с утра немного нервничал и вот сейчас, гуляя между прилавками, разглядывая несметное множество мужских часов, почувствовал, что беспокойство прошло.

Тут как из-под земли вырос писатель Петр Коновалов, осовевший и растерянный, он ухватил Бориса за локоть, потащил куда-то в глубину универмага, на другой этаж, в секцию, где продают джинсы, ковбойские рубашки и ремни. Он ходил вдоль кронштейнов и прилавков, задавая Борису вопросы.

— Вот эти штаны, — они новые? — Коновалов вытащил из стопки голубые джинсы.

— Абсолютно новые.

— Тогда почему они такие… Ну, потертые, будто их уже носили.

— Это последний писк моды.

— Серьезно? Продавать старые портки вместо новых? С ума сошли. С жиру бесятся. И какой дурак это покупает. А что это за название у джинсов, оно престижное или как?

— "Левис", в Москве котируются.

— У меня пятьдесят второй. Какой размер мне брать?

У Коновалова было много вопросов, а времени почти не оставалось. Борис сказал, что ненадолго отойдет в туалет. Не дожидаясь лифта, двинулся к лестнице и спустился вниз. Он выскочил на улицу, полную пешеходов, выбрал правильное направление. Машина подъехала, без пяти девять, это был темно-зеленый "Кадиллак" с нью-йоркским номером. Приоткрылась задняя дверь, за стеклом лицо Ричарда, мужчины из американского посольства, с которым познакомились полтора года назад в Москве. Это был коротко подстриженный темноволосый человек лет сорока пяти с вытянутым интеллигентным лицом. Как и в Москве, он носил очки без оправы, из нагрудного кармана пиджака выглядывал белый платочек. Он пожал руку Бориса, обнял его за плечи.

— Рад, дружище, что ты в порядке, — сказал он. — Я вчера прилетел из Вашингтона, чтобы встретиться с тобой. Ты молодец, что смог сюда выбраться. Честно, — даже не ожидал, что все получится. Да еще так гладко…

"Кадиллак" покатил по улице, в салоне было свежо. Некоторое время колесили по городу, меняя направления, сначала на запад, потом на север. Ричард сказал, что Нью-Йорк — не Москва, в этом городе никто из русских не может за ними следить, но меры безопасности не бывают лишними, — такова традиция. Вскоре оказались поблизости от того места, откуда недавно отъехали, двинулись на запад, мимо небогатых кварталов.

Остановились возле старой гостиницы с невыразительным названием, вошли внутрь. Когда-то она знавала лучшие времена, и сейчас сквозь наслоения времени проступают остатки прежней роскоши. Холл просторный, с высокими потолками, стены облицованы темным и белым мрамором, огромный камин с массивной полкой, за стойкой портье в бордовой ливрее и шапочке, похожей на турецкую феску. За столиком у окна два пенсионера играют в шахматы. На двухместном диванчике, прикрыв лицо соломенной шляпой, дремала старушка.

Поднялись на лифте на пятый этаж. Внутренняя архитектура была проста и сдержана: коридор, со стенами цвета слоновой кости, красный палас, вытоптанный, истертый, белые двери по обе стороны. Ричард, даже не взглянув на номер, будто бывал здесь каждый день, остановился перед дверью, постучал три раза, выдержал паузу и снова стукнул. Повернул ручку и пропустил вперед Бориса. Это был большой номер, пропахший пылью, с кухней, спальней и комнатой отдыха.

Под люстрой кофейный столик с чашками, бутылками с водой и печеньем в вазочках. В мягком кресле крупный мужчина лет пятидесяти с бритой головой. Он был одет не по погоде, в темный костюм и тяжелые ботинки. У дальней стены на стуле мужчина помоложе, улыбчивый, с приятным лицом, одетый в светлую рубашку и серую ветровку, скрывающую подплечную кобуру. Они поднялась навстречу Борису, пожали руки, Ричард придвинул ближе к столику два стула, расселись. Ричард сказал, что Борис может чувствовать себя свободно, здесь его друзья. Потом слово взял лысый, он представился Фрэнком Фелтоном.

— Как вы уже поняли, наше встреча пройдет в неофициальной обстановке, — Фелтон улыбнулся. — Так и мне легче. Про себя скажу, что с самого начала курировал всю московскую операцию. С того самого момента, когда вы передали сотруднику посольства первое письмо. Вы писали, что хотите работать с нами, ну, пересказывать нет смысла… Предложение было неожиданным, мы немного растерялись. Чертовски трудно было подобраться к этому проекту с подводной лодкой. Были попытки с нашей стороны, но неудачные. И вдруг добыча сама упала с неба. Сначала мы боялись, что это провокация КГБ, — они по этой части мастера. Но дело было настолько важным… Словом, мы решили рискнуть. Тогда я работал в Москве под крышей посольства. Я взял на себя ответственность, но, наверное, сейчас уже неприлично этим хвастаться, приписывать себе какие-то заслуги… Кеннеди говорил, что у победы много отцов, только поражение — сирота. На самом деле, эта победа — ваша. Только ваша.

Фелтон наговорил еще много теплых слов, налил Борису кофе, но потом посмотрел на часы, согнал с лица улыбку, — времени не так много, и перешел к делу. Для начала плохие новости. Те пленки, что Борис передал иностранному туристу, с которым встретился на площади у Никитских ворот возле памятника Тимирязеву, к сожалению были утеряны. Трудно об этом говорить, а искать виноватых — дело неблагодарное, да и ничего этим уже не изменишь, но прятать правду нельзя. Пленки пропали из гостиничного номера, где жил турист. Этот человек был нетрезв, привел сомнительную девицу, а когда проснулся утром, — не нашел денег, носильных вещей и сумки. То ли орудовал вор, то ли эта девица сама постаралась.

Конечно, гостиничный воришка не побежит в КГБ, кассеты с негативами он выбросил в первую же урну. Да и простоя логика говорит, — если бы пленки оказались на Лубянке, туриста арестовали бы без промедления. А он оставался в Москве почти двое суток после происшествия, оттуда нельзя вылететь сразу, надо билет заказывать заранее и ждать рейса до Нью-Йорка. КГБ не дал бы этому человеку спокойно уйти. Доля вероятности, что пленки в конце концов оказались в КГБ, — не велика, скорее — наоборот, но исключить ее нельзя. Если так, — Борис в опасности. Тоненькая ниточка, — а на Лубянке не дураки сидят, — может привести контрразведчиков к правде.

Фелтон сказал, что жизнь научила быстрее верить плохому, чем хорошему. Чертовски жаль, что пропали негативы. Но страшнее другое, — представить, что Бориса задержат чекисты. Выбор должен сделать сам Борис, ему решать: возвращаться назад или остаться здесь. Теперь он стал небедным человеком, кроме того, ему помогут. Сменят имя, подберут приличную работу. Пройдет время, он сможет ходить по улицам без оглядки, будет путешествовать по Америке, возможно, даже за границу. Главное, в этой стране у Бориса есть будущее. С ответом его не торопят, русская делегация будет здесь еще четыре дня, времени хватит, чтобы подумать, все взвесить. Фелтон закончил говорить и посмотрел на часы.

Борис некоторое время сидел молча, потом допил кофе и сказал:

— У меня в России отец, но я не думаю, что его тронут. Главное, — в Москве осталась мои сестра и жена. Женщины, которые мне дороги. Мне обещали вытащить из России больную сестру. Врачи говорят, что надежда есть, на западе эту форму рака лечат. Только нельзя запускать болезнь.

— Но, к сожалению, наши возможности ограничены, — ответил Фелтон. — Мы поможем… Но надо подождать.

Фелтон спросил, запомнил ли Борис что-то из тех чертежей, что были на пропавшей пленке, тут важно все, любая деталь, мелочь. Борис ответил, что фотографировал в спешке, ничего в голове не осталось. Фелтон протянул бумажку с телефоном и попросил запомнить номер, в течение четырех дней надо позвонить и сказать о своем решении. Звонка будут ждать днем и ночью.

Глава 40

Досье на Бориса Зотова росло быстро, секретарь подшивала новые справки, характеристики, сообщения осведомителей, расшифровки телефонных разговоров, но человеческий портрет за бумажками было трудно разглядеть. Чтобы лучше понять этого человека, Гончар вызвал для беседы друга Бориса, некоего Сергея Вадимовича Леонова. Одно время он учился с Борисом в институте, потом судьба развела их, но ненадолго, позже они работали в ЦК ВЛКСМ, буквально в соседних кабинетах, проводили вместе свободное время, выпивали, проще говоря, — дружили.

Года полтора назад Леонова пригласили на должность референта в Совет Министров РСФСР, теперь он уже старший референт и готовится перепрыгнуть на следующую ступеньку. Биография почти безупречная: молодой коммунист, принципиальный человек, специалист в области экономики, женат на дочери высокопоставленного дипломата, повышает идейный и профессиональный уровень и прочее. С таким досье Леонова хоть министром назначай, один недостаток — молод еще. Гончар позвонил ему на работу, представился и сказал, что нужно увидеться, прямо сегодня, не откладывая. Леонов отвечал по-барски снисходительно, даже надменно: сегодня он не может, в Совете министров совещание, и завтра тоже. Но он посмотрит расписание на следующую неделю, может быть, выкроит полчаса ближе к пятнице.

— Послушайте, Сергей Вадимович, вы наверное не поняли, с кем разговариваете, — сказал Гончар. — Я офицер госбезопасности. И занимаюсь делами государственной важности. Вы встретитесь в то время, которое я назначу. Иначе…

Леонов извинился, записал адрес и вскоре был на месте. Встречу назначили в центре, в одном из переулков в районе Сретенки. На третьем этаже старого дома без лифта была служебная квартира, которую использовали для встреч с осведомителями. Обстановка, словно в казенном кабинете: письменный стол, стулья и кожаный диван. На кухне чайник, заварка и кусковой сахар. Когда в дверь позвонили, Стас Лыков открыл, впустил хорошо одетого человека, через длинный коридор привел в комнату с задернутыми плотными шторами. Из-за стола поднялся Гончар, он предъявил удостоверение и предложил стул, но руки не подал.

— Речь пойдет о вашем друге Борисе Зотове, — сказал Гончар. — Есть несколько вопросов…

Леонов выдавил жалкую испуганную улыбку. Нутряным чутьем аппаратного работника, он почувствовал, что и как надо отвечать. Если Зотовым интересуется КГБ, значит, дела его плохи, значит, наломал дров. Словом, это очень серьезно. А если человек идет на дно, не надо мешать ему тонуть. Такова логика жизни.

— Послушайте, товарищ Гончар. Зотов мне не друг никакой. Так, бывший сослуживец. Здравствуй — до свидания. Пару раз ездили за город, ну, по молодости в туристические походы ходили, — вот и вся дружба. Одно название.

Гончар сделал глоток чая из кружки, он молчал, рассматривая холеного мужчину лет тридцати в фирменном темно-синем костюме, такие не продаются даже в ГУМЕ в секции для особо важных персон. Скользкий тип, пугливый, из него лишнего слова клещами не вытянешь. Гончар задал свои вопросы и получил уклончивые ответы. Леонов старался угадать, чего от него хотят и подыгрывал.

— Однажды, помню, Борис рассказал анекдот на политическую тему, — сказал Леонов. — Злой анекдот. Дело на природе было. Никаких свидетелей. Только он и я. Конечно, мне бы надо проявить принципиальность, сообщить в партийную организацию. Но, я же говорю, свидетелей нет. Начнут разбираться, кто подтвердит, что я прав? Поэтому промолчал.

— Анекдот-то хоть смешной? — спросил Гончар.

— Да я уж и не помню.

— Еще были эпизоды вроде этого, с анекдотом?

— Ну, были вообще-то. Он как-то сказал, что в Политбюро сидят склеротики и маразматики. Но тот разговор был тоже в четыре глаза, без свидетелей. Он всегда такие разговоры затевал где-то… Ну, вы понимаете. Не на рабочем месте. И чтобы рядом никого.

— Понятно. Кстати, аппарат Совета министров, где вы работаете, уже переехал в новое здание на набережной Тараса Шевченко? Как вы знаете, новое здание Совмина сейчас стали Белым домом называть?

— Белым домом? Остроумно. Мы переезжаем потихоньку. А что?

— Просто вспомнилось старое здание Совмина на Садовом кольце, как раз за театром кукол Образцова. Оно совсем маленькое, неприметное. Даже таксисты не знают, где находится Совмин РСФСР. А рядом с местом вашей старой работы стоит дом из светлого кирпича. В нем живет Молотов Вячеслав Иванович. Бывший председатель Совнархоза, министр иностранных дел при Сталине. А сейчас пенсионер союзного значения. Его частенько видят во дворе, выходит со стариками в домино поиграть. Сидит на скамеечке за столом, врытым в землю. Такой одуванчик в соломенной шляпе.

— И что с того? — лицо Леонова стало напряженным.

— Вот я и думаю: странно это… Человек, который подписал больше расстрельных приговоров, чем сам Сталин, доживает век счастливым человеком. А рядом, в этом же городе, живут тысячи, десятки тысяч женщин, которых этот палач сделал несчастными вдовами, многие тысячи детей без отца. Никто из них не хочет придти к товарищу Молотову и проломить его круглую лысую голову. Да, странно устроен мир… И человек странно устроен.

Леонов почувствовал легкое головокружение.

— Превратности судьбы, — он достал платок и протер вспотевший лоб, накатила слабость, стало страшно до тошноты. — Всякое бывает…

— Справедливости на свете нет. Вы как к Молотову относитесь?

Леонов мертвеющими губами что-то проблеял в ответ. Кажется, что этот разговор причинял ему не только нравственные муки, но и физическую боль. Он старался справиться с собой, но лицо оставалось бледным и каким-то деревянным, словно маска, а веко правого глаза дергалось, будто он подмигивал хозяину кабинета, предлагая нечто отвратительное, непотребное. Гончар наблюдал за собеседником и кончиком карандаша нетерпеливо постукивал по столу. Наверное, Леонов думает, что офицер его провоцирует, записывает все на пленку, и любой ответ может повернуть, куда захочет, раздуть целое дело. Карьеру испортит, да еще и посадит. Поэтому надо отвечать правильно. Но как правильно? И с какой целью Гончар начал свою провокацию?

— Молотов долгое время был министром иностранных дел СССР, еще при Сталине Иосифе Виссарионовиче, — Леонов говорил так, будто не языком ворочал, а шел по минному полю. — Это историческая личность, которая, которой… Заслуженный человек. Очень.

— Культ личности Сталина, как известно, партия осудила, — сказал Гончар. — Впрочем, про Молотова это я так, к слову. Просто вы в Совмине работаете, вот я и вспомнил, что Вячеслав Михайлович Молотов, можно сказать, не только ваш сосед, но и коллега. В некотором смысле даже — начальник. Как-никак бывший председатель Совнаркома, то есть Совета министров.

Леонов позеленел от страха. Гончар задал еще несколько вопросов, а затем отвел его в соседнюю комнатку, каморку, выходящую окном на помойку, положил на шаткий столик стопку бумаги и вежливо попросил Леонова, чтобы он вспомнил все, подробно и конкретно, про нехороший анекдот, про Политбюро, где сидят дураки, и еще что-нибудь. Затем вышел в коридор и запер дверь снаружи. Леонова, напуганного до полусмерти, он отпустил, когда уже смеркалось, решив, что толку от него нет никакого, с этим сукиным сыном только время зря потерял.

* * *

Через четверть часа в дверь позвонили, на пороге стоял некий Сергей Быстров, молодившийся мужчина лет пятидесяти с седыми волосами, подкрашенными хной. Гончар усадил гостя на стул, разрешил курить и сказал, что разговор пойдет о Борисе Зотове. Ничего конкретного у госбезопасности на Бориса нет, но иногда к человеку, особенно если он много ездит за границу, не мешает присмотреться повнимательнее. А Быстров может помочь в этом деле, он председатель профкома в ЦК ВЛКСМ, где Борис работает, вот поэтому его и вызвали. Быстров не растерялся и не испугался, он принял это объяснение за чистую монету.

— Правильно, что позвонили, — одобрил он. — На то я председатель профкома, чтобы на три метра вглубь видеть, чтобы в людях разбираться.

Он начал длинно рассказывать, что Борис с виду человек правильный, даже идейный. Но если поскрести эту позолоту, под ней — гниль. Знающие люди рассказывали, что во время поездки во Францию Зотов тайком приобрел несколько видеокассет с порнографическими фильмами. И человеку, который жил с ним в номере, сказал, что кассеты не себе купил, якобы, близкий приятель просил и денег дал. А ведь у нас, в стране Советов, за порнографию тюремный срок положен. И на какие деньги, позвольте спросить, все это куплено? Борис наверняка валютой балуется. Купил-продал… Красиво жить не запретишь… Ты мне, я тебе…

Да, тесть у него большой человек, выдающийся, можно сказать. Но нельзя же всю жизнь тестем прикрываться от ответственности. Возможно, Зотов и женился только затем, чтобы отсидеться за широкой заслуженной спиной тестя. Недавно Борис написал заявление, чтобы ему выделили новую "Волгу". Зачем она ему, если ездит на "Жигулях", которым меньше двух лет? Ясное дело, "Волга" нужна, чтобы ее перепродать и незаконно заработать. Борис молодой, а уже деньгами испорченный, не знает, как трудовая копейка достается.

Когда председатель профкома выговорился, Гончар отвел его в соседнюю комнатенку, посадил за столик и дал бумаги, чтобы все письменно изложил, в итоге вышло девять страниц. Гончар поблагодарил профсоюзного лидера и отправил его домой. За окном догорал поздний вечер, ушел к себе в общежитие Лыков, исчезли прохожие, зажгли фонарь над входом в подъезд. А Гончар еще сидел в пыльной комнате, он положил ноги на стол и неспешно пил растворимый кофе, горячий, с кислинкой.

Глава 41

В последний день пребывания в Нью-Йорке делегации выпало редкое везение. На первую часть дня была назначена встреча с двумя активистами Коммунистической партии США, их выступление на тему "Борьба за мир в условиях гонки ядерных вооружений". Автобус обещали подать к гостинице в восемь тридцать утра, а дальше — поездка за пределы города, там хороший гольф-клуб, а в нем прекрасный конференц-зал. Хозяин гольф-клуба — старый коммунист, он разрешает партийцами собираться в этом зале и болтать хоть целый день, даже за свой счет кормит гостей и поит кофе.

Но вместо автобуса приехал только представитель консульства, тот самый долговязый парень в бордовой куртке по имени Павел, знакомый с первого дня. Он собрал группу в комнате, где рядами были расставлены стулья, и объяснил: в последний момент узнали, что один из докладчиков нездоров, — все-таки старость не радость, — проводить собрание без него нет смысла. Павел очень сожалеет, что сорвалось такое познавательное и крайне важное мероприятие. В связи с этим у членов делегации образовалось свободное время, не только во второй половине дня, как было заранее намечено, — а на весь день. Комсомольцы от радости хотели захлопать в ладоши, но переглянулись и решили, что это лишнее, — могут неправильно понять.

Павел, как обычно, стал нагонять страху. Мол, надо помнить, что многие районы Нью-Йорка официально закрыты для русских туристов. Нельзя сворачивать с центральных улиц, заходить в сомнительные заведения, в узкие пространства между домами, где прячутся грабители и насильники, вести разговоры с американцами, — среди них могут оказаться провокаторы. Надо проявлять бдительность и осторожность. Был случай, когда нашего командировочного зарезали бандиты, — он не захотел отдать обменянные в Москве доллары. Если вам приставят нож к горлу, отдавайте что есть, — жизнь дороже. Павел раздал "памятки туриста" на русском языке, которые совал всем комсомольцам, каждый день, там были отмечены запрещенные районы. Сказал, что теперь можно идти, пожелал приятного дня.

Борис почистил ботинки в бесплатном автомате, выпил бутылку "Кока-колы", поболтал с комсомолкой, похожей на манекенщицу, и поднялся наверх в номер, чтобы взять кошелек. Вошел и увидел литератора Петра Коновалова. Раздетый, он лежал на кровати, уставившись в потолок. Даже холодок по спине пробежал, — опять на миг показалось, — не дышит. На тумбочке початая поллитровка "Экстры" и открытая банка скумбрии в томате.

— Ты чего тут киснешь? — Борис сел на свою кровать.

— Не пойду я в город, — вздохнул писатель. — Деньги кончились. Какой интерес: болтаться с пустыми карманами, пялиться на витрины и слюни пускать. Одно расстройство.

— Могу выделить тебе, ну, долларов тридцать. Даже сорок. В Москве отдашь.

— А что за тридцатку купить можно?

— Часы хорошие.

— Нет, все равно не пойду. А если пойду, могу и не вернуться. За себя не ручаюсь. Подойду к первому полицейскому и попрошу показать, где тут русским дают политическое убежище. А у меня в Союзе сын. Как ему в школу ходить, друзьям в глаза смотреть? Ну, если отец такой непутевый. Предатель. И вообще…

— Ты бы поменьше языком болтал, — ответил Борис. — Если кто услышит эти разговоры, — больше за границу не пустят. Даже в Болгарию.

— И черт с ним. Лучше вообще никуда не ездить…

Борис снова спустился вниз, когда выходил из отеля, увидел Павла. Спасаясь от палящего солнца, представитель консульства стоял под тентом и курил.

Борис подошел, задал пару вопросов, показал рукой на паб, что через дорогу.

— Может, заглянем ненадолго, угощаю? Или в этом городе раньше трех часов выпивать неприлично?

— Господи, да кто на это внимание обращает? — обрадовался Павел. — Пей, когда хочешь.

Они перешли улицу и оказались за столиком в пустом пабе, взяли по кружке светлого, рюмке виски и закуску. Света было мало, пахло мореным дубом и кислым бочковым пивом. Поболтали о том, о сем, Павел написал на бумажке адрес магазина, где можно купить видеомагнитофон, мультисистемный, который будет работать в Москве. Про себя рассказал, что должность у него ответственная, хлопотная, с женой они здесь уже три года, но женщине даже с двумя высшими образованиями очень трудно найти работу в консульстве, а работать на американцев — нельзя. Наши ведут себя по жлобски, свои своим не помогают, сидят, друг на друга доносы строчат в рабочее время, чтобы показать начальству принципиальность и бдительность. Глядишь, еще на год командировку продлят, никто не хочет возвращаться на любимую родину. Но недавно повезло: жена все-таки устроилась в консульстве. Моет лестницу и вестибюль, хоть на полдня, но все же — работа, деньги.

— Тяжело вам тут, — сказал Борис.

— Да, нелегко приходится, — Павел иронии не заметил. — Зарплата копеечная. Так еще сверху давят: будем тебе выдавать половину не долларами, а чеками Внешпосылторга. Вернешься в Москву, в магазинах "Березка" сможешь купить те же товары, что здесь продаются. Короче, не хотят на служащих доллары тратить. Зажимают валюту. А в московской "Березке", ясное дело, — одно дерьмо. И по бешеным ценам. Они бы знали, черти, как эта валюта зарабатывается…

Тут Павел спохватился, что сказал лишнее, и замолчал и стал отвечать коротко — только "да" и "нет". Выпили еще, Борис сказал, что ему пора, и расплатился. Он добрался до магазина электроники на автобусе, купил видеомагнитофон и привез коробку в гостиницу. В номере плавал густой водочный аромат, на тумбочке стояла вторая бутылка "Экстры". Коновалов, зарывшись в подушку, тихо похрапывал.

* * *

Борис снова оказался на улице. Он шел по тротуару, зажав в кулаке монету в двадцать пять центов, чтобы позвонить. Но телефона автомата не попадалось. Иногда он подбрасывал монетку, ловил ее на лету и снова сжимал в кулаке. Когда он заметил автомат, не остановился, прошел мимо, подбросил монетку и опустил ее в карман: можно и попозже, времени еще много.

Случайно он набрел на большой книжный магазин "Барнс энд Нобл", долго бродил среди полок, брал в руки книги, листал, ставил на место. Сейчас в Москве, чтобы купить хорошую книгу, надо сначала сдать двадцать килограммов макулатуры в приемный пункт, получить талон и вместе с талоном идти в книжный магазин. Впрочем, список макулатурных книг невелик, — их всего около десятка: "Граф Монте-Кристо", исторические романы Лажечникова, рассказы Шукшина… В Москве полки магазинов завалены трудами Ленина, Маркса, переизданиями партийных документов, в иностранном отделе — книги советских журналистов, разоблачающих двурушничество и ханжескую демагогию западного общества, про капиталистических акул, которые нарушают права человека, рассказы о тяжкой жизни пролетариата, как черных притесняют, как под тяжким ярмом империализма надрываются западные женщины.

А здесь, — глаза разбегаются, — десятки, сотни, тысячи наименований, и цена низкая. Если бы жить здесь, — не жалко половину зарплаты тратить на книги. Борис выбрал иллюстрированный альбом о культуризме Джона Вейдера и повести Набокова в твердом переплете, включая "Лолиту" на русском языке, заплатил в кассе. Вышел на воздух и побрел вдоль улицы дальше, куда глаза глядели. Вскоре оказался в большом сквере на перекрестке трех улиц. Присел на скамейку, положил пакет с книгами на колени и огляделся.

Справа высилась громада здания, но видно, что не современного, а построенного давно, — дом был треугольным, напоминающим утюг, острым углом выступал в сторону сквера. Фасад светлый, облицованный природным камнем. Красивый дом: портики, карнизы, орнамент на камне. За спиной, там, кончалась граница сквера, две башни, тоже из светлого камня, с острыми золотыми шпилями. По газону, играя с друг с другом, беспорядочно носились две белки. Вот они взобрались вверх по стволу дерева и пропали. Рядом сидел какой-то старик в летней куртке цвета хаки и матерчатой кепке, он жевал длинный бутерброд, завернутый в тонкую бумагу. Откусывал, запивал водой из бутылки и, задирая голову, долго смотрел в небо, что-то старался разглядеть. Но небо было чистое, только самолет прочертил серую полосу. По асфальту ходили жирные голуби, посматривали на старика: не кинет ли еды.

— Простите, сэр, что это за улицы? — спросил Борис.

Старик оторвался от своего занятия и с готовностью ответил.

— Это — 23-я стрит, а это, — он показал рукой, — Пятая авеню. А эта улица, что пересекает их, идет наискосок, — Бродвей.

Бродвей, Пятая авеню, — эти слова отозвались в душе словно музыка, прекрасная и торжественная. Борис подумал, что не хочет улетать обратно. Не любивший в других людях пустого любопытства, он зачем-то вступил в разговор со стариком, спросил как называется сквер, что это за странный дом, чем-то похожий на утюг и вот те две башни с золотыми крышами, что стоят за сквером. Старик ответил и задал свои вопросы: откуда приехал Борис, как долго он в Нью-Йорке и когда возвращаться. Они поболтали немного, о здешних достопримечательностях и ценах. Старик сказал, что он этнический грек, родители привезли его в Америку ребенком. Он всю жизнь работал в мужских отделах галантерейных магазинов, а теперь вот сидит здесь и греет старые кости на солнце, больше заняться нечем. Старик доел бутерброд, вытащил из кармана куртки кусок хлеба в бумажном пакете и стал крошить голубям.

Борис подумал, что уже завтра ранним утром он улетит в Москву и, возможно, никогда не вернется сюда, не увидит ни этого сквера, ни белок, ни людей, спешащих по делам. Возможно, уже завтра жизнь его кончится. И стало жалко себя до слез, до рыданий. Захотелось подняться и уйти куда-нибудь с глаз долой. Но он остался сидеть. Тут чей-то голос, кажется, идущий прямо от сердца, сказал громко и внятно: "Ты вернешься, но все рано ничего не получится. Ты не вытащишь сестру, а сам пропадешь. Оставайся. Зачем умирать, — да еще так глупо. Ведь можно жить. Вернуться, — значит, погибнуть. Бог помог тебе приехать сюда, зачем же отвергать его милость. Ты много наделал глупостей, но не сотвори теперь еще одну, — главную. Хоть раз в жизни поступи разумно и логично".

Голос пропал, Борис продолжал сидеть, глядя куда-то в даль. Он снова вытащил монетку, стал подбрасывать ее и ловить. Наконец поднялся, попрощался со стариком и пошел к гостинице. По дороге он увидел за витриной кондитерской телефон-автомат, зашел внутрь. Перед тем, как сделать звонок, съел пирожное и выпил большой стакан крепкого кофе с сахаром и сливками.

Затем поднялся, набрал телефон и опустил монету. Он подумал: возможно у телефона ждет тот лысый Фелтон, с которым разговаривали в гостинице или приятель по Москве Ричард. Но трубку поднял человек с незнакомым голосом, он спросил, кто звонит. Борис ответил, последовало долгое молчание, пауза явно затягивалась. Человек обрел дар речи и спросил, что Борис хочет передать общим знакомым. Голос был таким ровным и спокойным, что, казалось, говорил робот, а не живой человек.

— Передайте, что я уезжаю, — сказал Борис. — Я хорошо подумал. И решил, что сейчас не смогу остаться, — даже захотелось пошутить. — Может быть, в следующий раз…

Борис почувствовал, как на душе стало тошно, тоскливо. Будто дверь в глухой подвал захлопнулась, и не видно больше света.

— Я все передам, — бесстрастным механическим голосом ответил мужчина. — Спасибо, что позвонили. Прощайте. И счастливого пути.

Борис вернулся в гостиницу, когда стемнело. В номере еще плавал водочный дух, писатель Коновалов, уже немного протрезвевший, как и прежде в одних трусах, сидел на кровати, уставившись в телевизор. По бесплатному каналу передавали новости, вперемежку с рекламой. Коновалов оторвался от своего занятия, внимательно полистал книги Бориса, долго разглядывал фотографии культуристов и все пытался вслух произнести фамилию самого здорового накаченного парня: Шварценеггер. Блин, ну и фамилия, язык сломаешь. Нет, он никогда не станет известным человеком, потому что поклонники не смогут запомнить, как фамилия произносится. Надо Шварценеггеру псевдоним брать.

Отложив книги, Коновалов сказал:

— А моих произведений в том магазине не продавали? Ну, про то, как комсомольцы, преодолевая трудности, город в степи строили? Может, уже украли капиталисты, перевели на английский. Ну, без ведома автора. И теперь мой роман — бестселлер номер один в Америке. А я ничего не ведаю, даже гонорар не получил.

И громко засмеялся своей шутке.

Глава 42

Из ЦК комсомола прислали машину, встретить Бориса в Шереметьево. Самолет прилетел утром, приехала Галя, и зачем-то притащила свою подругу с мужем, мрачноватым типом по имени Федор. Дома ждал накрытый стол, посидели часик. Потом Галя с подругой ушли в спальню, бесконечно долго копались в чемоданах с тряпками, примеряли вещи и прикидывали, кому и за какую цену можно продать, что не подошло.

Борис, оставшись наедине с Федором, вынужден был отвечать на бесконечные вопросы, словно в викторине участвовал: как протекает жизнь за океаном, правда ли, что Америка окончательно погрузилась в болото разврата и полного падения нравов, не начнут ли американцы ядерную войну против СССР и прочее. Наконец, подруга купила у Гали кофточку, а вторую получила в подарок, подхватила мужа и убежала. Борис, даже не распаковал коробку с видеомагнитофоном, повалился на кровать и заснул. Телефонный звонок раздался поздним вечером, было темно, под закрытой дверью полоска света. Борис сел на кровать, стараясь сообразить, который час, снял трубку.

— Вернулись? — голос Антона Ивановича Быстрицкого был вкрадчив. — Хорошо, очень хорошо. А то я уж начал волноваться. Съездили удачно? Вот и прекрасно. Прости, что возвращаю с небес на землю, к прозе жизни. Но время идет. Я не хочу, чтобы Морозов начал нервничать. Не надо до этого доводить. Поэтому жду ответа. Позвони мне завтра, в обед. Мы встретимся в том же ресторане и все обсудим. Если завтра неудобно, давайте через день. Лады?

— Слушайте, я еще в себя не пришел, а вы уже нарисовались. Дайте мне хотя бы неделю времени. Обещаю, что через семь дней я решу этот вопрос.

Быстрицкий пытался возразить, но Борис попрощался и положил трубку. Он лежал в темноте и не мог заснуть. Пришла Галя легла рядом, спросила спит ли он, и не получила ответа. Она быстро заснула. А Борис не смог, болела голова, было душно, а после полуночи разразилась гроза. Он ворочался, прислушиваясь к неясным шорохам и грому, поднимался с кровати, выходил на кухню. Пил воду из-под крана и, на зажигая света, смотрел в темный прямоугольник окна. Он думал о том, как жить дальше, что делать с этой бедой, что свалилась на голову и готова погрести под собой всю его жизнь, — но черт с ней, его жизнью, — что случится с людьми, которых он любит. Морозов будет шантажировать его, а когда вытянет все деньги, — подстроит несчастный случай или еще что придумает, — не важно. Важно, другое: оставлять Бориса в живых — он наверняка не захочет. Его пристрелят или забьют ногами, как беднягу Дато на пикнике. Убили и не сразу это заметили.

Нет возможности бороться с Морозовым, а если начать борьбу, — мало шансов выиграть. И что делать? Борис должен завтра назначить встречу Полу, все рассказать и ждать ответа. Люди, которые находятся где-то в тени, где-то за кулисами, подумают и примут решение, правильное и взвешенное. Они не захотят рвать связь с Борисом, — он слишком ценный источник информации, — но эти люди решат, что продолжать игру слишком опасно. Борису посоветуют не встречаться с Морозовым, не отвечать на звонки… Пола Морриса отзовут из страны, сделают это как-то деликатно и ненавязчиво. Даже помогут вывезти коллекцию картин, подключив к этому дипломатов, их родственников, чей багаж таможня не досматривает.

Возможно все рассосется, грозовая туча пройдет стороной, Морозов получит много денег и успокоится. Вместо Пола в Москву приедет другой журналист, по совместительству кадровый сотрудник разведки. Он сам выйдет на Бориса, для начала сведет дружбу с его женой, попросит консультацию по поводу какой-нибудь картины… Но эти вынужденные ходы отнимут много, чудовищно много времени. Недели, месяцы… Полина должна будет ждать, надеяться на чудо, — на самом деле, потеря нескольких месяцев, возможно, — это ее смертный приговор.

К утру Борис решил, что слишком накрутил себя ночью. Надо взглянуть на вещи спокойно и трезво, подумать, как выбраться из этой истории. Позвонить Полу никогда не поздно, — хоть завтра, хоть через неделю. В семь утра он набрал номер рабочего телефона, сказал дежурной, что плохо себя чувствует после долгого перелета, поэтому сможет прийти только к обеду. Он заварил чай, пожелал доброго утра жене, принял душ. Когда вышел из ванной, Галя сидела за кухонным столом и красила ногти. Она отвлеклась от своего занятия, рассеяно посмотрела на мужа.

— Ты помнишь, что должен зайти к врачу?

— По поводу чего?

— Я сто раз говорила: ты скрипишь зубами во сне. Значит, у тебя глисты…

Борис не дослушал, он хлопнул входной дверью, спустился вниз, сел в машину и через час получил бумажный прямоугольник в бюро пропусков Главного управления внутренних дел Москвы на Петровке.

* * *

Еще через полчаса Борис пил чай в кабинете старого приятеля Ивана Панченко. В свое время они учились в Высшей школе милиции, а потом работали оперативными сотрудниками уголовного розыска в районном управлении внутренних дел. Панченко карабкался вверх, перепрыгивал ступеньки служебной лестницы, — теперь он уже не опер, а старший следователь МУРа. Борис сказал, что дело у него сугубо личное, нужна информация об Игоре Морозове, уголовном авторитете, сорок три года, дважды судим.

— Что у тебя с ним? — спросил Панченко.

— Глупая история… Мы с женой хотели купить кооперативную квартиру, тут появился этот тип. У нас нашлись общие знакомые. Ну, я занял у него денег. А возвращать надо с процентами… А я этого не учел. Короче, я слегка запутался в финансах. И решил узнать немного об этом парне. Кто он, откуда… Ну, ты понимаешь.

— На твоем стуле каждый день сидят люди, которые не хотят говорить правду. По разным причинам. Бывает, я слушаю вранье по пять чесов в день. Бывает, я угадываю, что скажет человек еще до того, как он откроет рот. Короче: твою сказку я пропускаю мимо ушей. Не хочешь, — не объясняй.

Борис смутился и поерзал на стуле.

— Просто история пока не совсем понятная. Вот мне и хотелось…

— У тебя с ним серьезные разногласия?

— Ну, как сказать… Кажется, он поверил, что я богатый, то есть очень богатый, человек. Что я помогаю иностранцам через свою жену находить и скупать антиквариат. А затем мы контрабандой вывозим ценности из России. И перепродаем их. Господи… Это же полный бред. Но у Морозова разыгрался аппетит, он решил взять меня за вымя и выдоить. И переубедить его — нет никакой возможности. Плевать ему, что я сам бывший мент, а мой тесть без пяти минут член Политбюро ЦК.

— М-да… Морозов человек известный. Интеллектуал, умница, есть принципы. Вместе с тем — волевой, безжалостный. Про него рассказывают такие вещи, от которых мороз по коже, даже у меня. Возможно, все эти страшные истории он сам и придумывает, чтобы его больше боялись. Возможно, все это чистая правда. Простых людей он не трогает. Специализируется на подпольных миллионерах, помогает им избавиться от лишних денег. Словом — ты в хорошей компании.

— В хорошей компании умирать веселее.

— Странно, что он решил, будто ты замешан в таких вещах: скупка ценностей, контрабанда… А у Морозова разведка работает. И вдруг он ошибся. Странно…

— Что ты хочешь сказать? Что я контрабандист?

— Боря, я на твоей стороне. Сейчас поищем, что у нас есть на него. Потом я выпишу бумажку для Московского городского суда. Там в архиве дела Морозова. Обрати внимание на последнее дело, его слушали год назад… Морозова обвиняли по сто сорок седьмой статье, — в вымогательстве. Но дело развалил адвокат, ничего не удалось доказать. А оба потерпевших, — исчезли неизвестно куда. И до сих пор не нашлись. Один заведовал универмагом, другой — складом строительных материалов. Заведующий складом утром поехал на работу, но не доехал. А другой вечером пошел в аптеку, — и с концами. Думаю, скоро их трупы найдут на каком-нибудь пустыре или свалке. Это фирменный стиль Морозова. Он нашел двух подпольных миллионеров, шантажировал их, выдоил. И грохнул, когда стало опасно.

— Кстати, посмотри сводку происшествий. Возможно, две-три недели назад под Москвой, примерно в районе Истринского водохранилища, находили свежие трупы с признаками насильственной смерти? Потерпевшим за сорок. Один похож на грузина.

Панченко пошуршал бумажками:

— Нет, ничего такого… Ребенок погиб в трансформаторной будке, от удара током. И женщину собака до смерти загрызла. Ну, взбесилась. Не женщина, разумеется, — собака.

* * *

Борис изучил архивные материалы о Морозове, хранившиеся в МУРе, затем добрался до Московского городского суда, посидел в архиве, листая бумаги и делая пометки в блокноте. Морозов родился в Москве. Отца не помнит, мать портниха, выполняла частные заказы, в основном перешивала одежду. Образование — незаконченное высшее. Интересуется театром, живописью, много читает. Эрудит, отличная память. Состоит на учете как уголовный авторитет. Решительный, склонный к насилию. Рост метр семьдесят четыре, спортивного сложения, физически развит, занимался силовыми единоборствами. Особых примет не имеет, за исключением татуировок. На груди — церковь, на спине — карта СССР, обмотанная колючей проволокой. Прописан в городе Павловский Посад, но живет в Москве, адреса постоянно меняет, останавливается у знакомых женщин или друзей, на съемных квартирах.

Специализируется на вымогательстве и выбивании долгов. Объекты его интереса — подпольные коммерсанты, валютчики, работники торговли, спекулянты, цеховики. Враждует с кавказскими уголовными авторитетами. Морозову помогают пять-шесть человек, все уголовники со стажем. Ближайший помощник — трижды судимый Олег Пронин. Группа Морозова действует примерно по одной и той же схеме: сначала выбирают жертву — богатого человека, чье состояние, как правило, нажито не совсем законным образом. Дальше угрозы, шантаж, похищение родственников, применение физического насилия включая жестокие пытки. Большинство жертв Морозова в милицию не обращается, — сами перед законом не чисты.

Дважды судим, за грабеж и вымогательство. Проходил подозреваемым в деле о двойном убийстве, но ничего доказать не удалось. Единственный свидетель пропал. Орудие убийства, пистолет ТТ, не найден. Семь лет назад Морозова обвинили в нанесении тяжких телесных повреждений супругам Масловым. Жена осталась инвалидом, муж получил открытую черепно-мозговую травму, умер через полгода после происшествия. Дело было верное, трудно было отвертеться, тогда от тюрьмы могло спасти только чудо. И оно случилось: вину взял на себя некий Артем Власов, кличка Корж, уголовный авторитет. Он был осужден на четыре года колонии строгого режима. С этим Власовым Борис познакомился, когда работал оперативником и, хотя прошло уже много времени, хорошо его помнит.

По оперативной информации, Власов, он же Корж, должен был получить большие деньги за то, что возьмет чужую вину на себя, однако Морозов не заплатил. Через своего человека в колонии он попытался организовать убийство Власова, но неудачно. Власов получил тяжелое ранение, но выжил. Лежал в тюремной больнице, когда поправился, был переведен в крутую тюрьму, два последние года отсидел в одиночной камере, поэтому остался жив. Срок отбыл полностью, в прошлом году освобожден. В настоящее время его место нахождения не известно.

Борис закрыл блокнот, сдал пропуск и вышел на воздух.

* * *

По дороге на работу он подвел итоги изысканий. По совести говоря, похвастаться пока нечем. Информация о Морозове весьма скупая, короткая, можно ли ей как-то с толком распорядиться, — пока не понятно. Под вечер Борис позвонил на Петровку Ивану Панченко и сказал, что ему нужен адрес Артема Власова, человека, который по оперативной информации согласился отсидеть за Морозова тюремный срок, а своего законного бонуса не получил.

— Играть в частного сыщика, — мальчишество, — ответил Панченко. — Тем более с плохими взрослыми дядями. Что этот Морозов, что Власов, — они тебя без соли на завтрак съедят. И не подавятся. Давай так: мы с тобой встретимся и все обсудим. Ты нервничаешь, это я заметил. Тебе не помешает разговор с однокашником. Под хороший ужин и рюмашку.

— Мне нужен только адрес.

— Это не так просто, как тебе кажется.

— Если бы было просто… Тогда я позвонил бы в адресный стол, а не тебе.

— Но не жалуйся, когда придешь в гости к этому типу, — и получишь вместо угощения заточку в печень. А хирург из Склифосовского скажет, что твой случай — не операбельный. Наше государство сделало гуманный шаг, когда вытащило тебя из уголовного розыска и перевело на комсомольскую работу. Здесь бы тебя давно грохнули…

Он поругался еще какое-то время, потом остыл и сказал, что постарается помочь. Через день Панченко позвонил и сказал, что Артем Власов по кличке Корж не имеет права проживать в Москве и еще сорока крупных городах. По документам он прописан в пригороде Калуги, числится истопником в какой-то артели. Но там уже давно не появлялся и вообще нигде никогда не работал. Околачивается он в Москве. В Замоскворечье, на Большой Полянке снимает комнату у некоей Тамары Зуевой, пятидесяти пяти лет, судимой. В милицейской картотеке женщина значится как бывшая проститутка и содержательница притона. Сейчас от дел отошла.

В квартире установлен телефон. Данные о квартире и телефоне непроверенные, получены от человека, который сейчас сидит в Бутырской следственной тюрьме по обвинению в грабеже. Артем еще раз посоветовал не искать встреч с Коржем, потому что добром это не кончится. Борис выслушал совет, положил бумажку с адресом и телефоном на письменный стол, некоторое время просидел в задумчивости, затем набрал номер. Ответила женщина с глубоким грудным голосом. Она спросила, кто звонит, по какому делу. Сказала, что Артем Павлович здесь уже давно не живет, но она может что-то ему передать, если очень нужно. Борис оставил номер рабочего телефона, положил трубку и стал ждать. Он был уверен, что Корж перезвонит, не сегодня, так завтра, — и не ошибся. Звонок раздался через час.

— Сколько лет, сколько зим, — Корж разговаривал тихо, почти шепотом, будто боялся кого-то разбудить. — Чем на этот раз обязан милиции?

Борис сказал, что в милиции давно не работает. Есть личный разговор, срочный и важный. Хорошо бы встретиться где-нибудь на нейтральной территории и потолковать, это не займет много времени. Повисло молчание, такое долгое, что показалось, — связь оборвалась. Но нет, Корж покашлял в трубку и сказал, что в принципе встретиться можно, но надо подумать где. Он перезвонит завтра и назовет место. Корж зашелся сухим кашлем, запикали короткие гудки.

Глава 43

Борис приехал на дачу своего старого приятеля Славы Красненкова в первых сумерках. Поселок выглядел пустым, заброшенным и темным, но здесь всегда темнело раньше времени, с запада к участку подступал лес, солнце еще не успевало низко спуститься, но за стеной деревьев, в их влажной хвойной тени, — было сумеречно, а сегодня еще и дождь, зарядивший после полудня. Борис вылез из машины, открыл калитку. Осенью в поселке тихо, тут остаются одни старики. Людей на дороге не видно, только слышна далекая музыка, — кто-то слушает радио и где-то лает собака.

По дорожке он прошел к дому, поднялся на крыльцо, вошел и запер замок изнутри. Здесь сыро, темно. Сейчас он почувствовал, как сильно хочет есть. На полке есть консервы, но возиться некогда. Он поставил на огонь чайник, заварил чашку растворимого кофе, торопясь, съел последние сухие галеты. Достал фонарик, вернулся в прихожую. Не включая верхнего света, поднялся по шаткой стремянке. Долго копался на антресолях, светя фонариком, перекладывал с места на место пыльные свертки, рулоны обоев, жестяные банки с краской, пока не наткнулся на коробку, упакованную в толстую оберточную бумагу и обвязанную шпагатом. Он спустился, вошел на кухню, задернул шторы, включил верхний свет.

Разрезал веревку ножом, снял бумагу. Вытащил и положил на стол два пистолета, восьмизарядный "Вальтер П-38" и "Браунинг Хай Пауэр", похожий на ТТ, тринадцатизарядный, выпущенный "Национальной фабрикой военного оружия" в бельгийском Эрстале. Еще здесь были герметичные пакеты с рассыпными патронами и несколько пустых обойм. Оба пистолета под патрон девять миллиметров "парабеллум".

Борис копался какое-то время, проверяя пистолеты. Стволы никогда не использовали, они выглядят так, будто выпущены вчера, а не в сорок втором году, во время войны. И патроны, кажется, в порядке, — лежали в сухом месте в герметичных пакетах, на капсюлях не видно ржавчины. Но с патронами наверняка не угадаешь, надо проверить. Он переобулся в резиновые сапоги, надел рабочую куртку и кепку. Взял с подоконника пару старых газет, сунул их во внутренний карман, вышел из дома и открыл замок железной калитки, что вела в лес. Здесь дышалось тяжело, висела кисея тумана. Он долго шел вдоль оврага, пересекающего лес. Если идти дальше вдоль него, — не заблудишься даже вечером. Наконец, Борис решил, что можно остановиться, выстрелы в дачном поселке не услышат, — влажный воздух, словно вата, поглощает звуки.

Он развернул газету так, чтобы в центре оказалась фотография десять на пятнадцать сантиметров, ножом приколол газету в стволу осины. Отошел на двадцать шагов, достал сначала один пистолет, затем другой, расстрелял две обоймы. Неплохой результат. На двадцать четыре патрона — двадцать два выстрела и всего две осечки, — то ли капсюль бракованный, то ли порох отсырел. Борис вернулся на дачу, положил обратно в коробку пакеты с патронами и "Вальтер", другой пистолет и пару снаряженных обойм опустил в глубокий внутренний карман плаща. Этот плащ английский оливкового цвета, — подарок жены, — был свободного кроя, с поясом, — если под него не надевать пиджак или свитер, — под складками не определишь, что за пазухой тяжелый ствол.

Он сел в машину и поехал обратно, чувствуя новые приступы голода. Ближе к Москве дождь снова зарядил. Он думал, — слава Богу у него есть эти стволы, о которых никто не знает. Лежали они долго, дожидаясь своего времени, и, кажется, время пришло. Когда он еще только начинал работу оперативника, в разработку попала группа молодых людей, которые занимались поисками в подмосковных лесах оружия, оставшегося с войны. Парни изредка продавали стволы постоянным клиентам с Кавказа, но по-настоящему развернуться не успели.

Оперативники задержали человек двадцать копателей, все, — молодые люди, половина — студентов, — сломали себе жизнь ради каких-то железяк. В разных местах, на квартирах, дачах, в лесных тайниках, нашли такой арсенал, что его, наверняка, хватило, чтобы вооружить роту солдат, а то и две. Кроме стрелкового оружия, в тайниках были гранаты — немецкие и русские, мины и взрывчатка в фабричной упаковке. Стволы в отличном или хорошем состоянии, в смазке, фабричной упаковке. Жаль, что такое добро… Борис решил: если пара стволов и немного патронов не попадут в опись конфискованного оружия, а затем на утилизацию, в переплавку, — от родного государства убудет совсем немного, — всего-то около двух килограммов стали.

* * *

Когда добрался до Таганской площади, уже стемнело, свет редких фонарей окрашивал город в синеватый призрачный свет. Борис приехал раньше назначенного времени, он оставил машину возле ресторана "Кама" и несколько минут сидел неподвижно, раздумывая, брать ли с собой пистолет. Он вытащил ствол из кармана, завернул в газету и спрятал под сидением. Еще через четверть часа он выбрался из машины, вошел в будку телефона-автомата, опустил в прорезь две копейки и набрал номер Коржа.

Женщина с уже знакомым низким грудным голосом спросила, кто звонит. Он ответил. Женщина назвала адрес и добавила, что Бориса будут ждать полчаса, ни минутой больше. Если не успеет вовремя, встреча не состоится. Женщина повесила трубку, он вышел из будки, быстро сообразил, куда идти. Тут минут десять хода или чуть больше. Он спустился вниз по переулку, повернул направо в другой переулок. Впереди горел единственный фонарь, вокруг старые двух и трехэтажные домишки, потемневшие, вросшие в землю, кое-где освещены окна, номера домов трудно разглядеть. Людей на улице почти нет, только согбенная старуха бредет куда-то, накрывшись зонтом.

Он перешел на другую сторону, услышав за спиной тихие шаги, остановился перед аркой. Оглянулся по сторонам, — никого. Есть ли кто в темноте, точно не скажешь, слишком темно, и еще этот дождь. Борис свернул в арку. На счастье, во дворе на телеграфном столбе светила лампочка, закрытая железным отражателем. Здесь не было ни деревца, ни кустика, только мокрый асфальт, впереди — двухэтажный желто-серый дом с облупившейся штукатуркой и двускатной железной крышей, длинный и узкий, похожий на барак. На втором этаже светится одинокое окошко, закрытое занавеской.

Борис вошел в подъезд, держась за шаткие деревянные перильца, поднялся на второй этаж, попал в длинный коридор. Возле лестницы под потолком лампочка, занавешенная паутиной, слева, в дальней торцевой стене окно, забранное решеткой. Он свернул направо, в темную часть коридора. Остановился перед дверью двадцать восьмой квартиры, посветил спичкой. Нажал кнопку звонка, но не услышал звука, тогда он постучал костяшками пальцев, негромко, потом сильнее. Кажется, с другой стороны скрипнула половица. И сразу другой звук, — скрип дверных петель за спиной.

Борис не успел повернуться назад, когда из двери напротив вывалился плотный дядька. Огромной, как лопата, ладонью зажал ему рот и ткнул под лопатку стволом пистолета. Кто-то с другой стороны двери повернул ключ в замке, Борис переступил порог, загорелась голая лампочка под потолком. Перед ним стоял незнакомый человек в куцем пиджаке и кепке шестиклинке, надвинутой на глаза. Борис успел бросить взгляд на комнату, оклеенную выцветшими зелеными с золотом обоями. Штор на окнах нет, стекла изнутри оклеены пожелтевшими газетами. В углу слева круглый стол, справа комод, покрытый белыми матерчатыми салфетками, на них выстроились в ряд семь белых фаянсовых слоников, пара блеклых фотографий и вазочка с бумажными цветами. Человек, стоявший сзади, толкнул Бориса в спину, к открытой двери в соседнюю комнату, придавая движению правильное направление. Борис переступил порог и остановился.

* * *

Комната небольшая, верхний свет не горит, у дальней стены на тумбочке лампа под зеленым стеклянным колпаком. У окна железная кровать, застеленная белым покрывалом, с хромированной спинкой и парой пуховых подушек. Пахнет скипидаром и сердечными каплями. Бориса подтолкнули к стене. Дядька, стоявший сзади, приказал опустить голову и поднять вверх руки. Тот, что в кепке, обшарил карманы, выудил паспорт, служебное удостоверение и бумажник. Борис стоял с поднятыми руками, в другой комнате зазвучали голоса, он прислушался, но не мог разобрать слов. Дядька, стоявший за спиной, убрал пистолет и громко чихнул. От него пахло чесноком и свежим луком. Тут открылась дверь, заскрипели половицы, загорелся верхний свет.

— Опусти руки, Боря, — сказал Корж. — Ну, повернись. Присядь вон на стул.

Из груди сам собой вышел вздох облегчения, Борис повернулся. Корж стоял посередине комнаты под лампой, руки он не протянул, но улыбнулся. Он был одет, словно молодой стиляга, — в джинсы, синюю нейлоновую куртку, под ней рубашка в мелкий цветочек. Он постарел и похудел, кожа сделалась серой, а глаза — тусклыми, как у дохлой рыбы. Корж сел на кровать, вытащил пачку "Кента" и зажигалку, хотел закурить, но передумал. Крупный мужчина отступил к порогу, другой человек, в куцем пиджаке и кепке шестиклинке, вышел и прикрыл дверь.

— А ты повзрослел, опер, — Корж обнажил в улыбке металлические зубы. — Последний раз, когда мы виделись, ты был еще зеленым… Да, время бежит быстро. Черт бы драл это время. Ну, хорошо, что у тебя за базар?

— Случайно узнал, что ты хочешь увидеться с Морозовым.

— С чего ты так решил?

— Я видел милицейские материалы на тебя. Один человек на предварительном следствии утверждал, будто ты взялся отсидеть срок за Морозова. Ты впрягся на четыре года, а Морозов тебя… Ты не хочешь ставить вопрос на понятия, устраивать воровской сход и на нем решать, как быть. Ты сам хочешь разобраться с Морозовым. Но найти его трудно. Вот я и подумал: может, помощь требуется?

— Я эту присказку и раньше слушал. Будто я за кого-то впрягся. Все не так было, опер. Не стал бы я окунаться на зону ни за какие деньги. Хоть за миллион. Понимаешь: оно того не стоит. Но ты прав. С Морозом мне надо поболтать. А он не хочет. Теперь скажи: в чем твой интерес?

Борис коротко пересказал историю с кооперативом кинематографистов и машиной, помолчал и добавил:

— Или я разберусь с Морозовым или плохо кончу, — так стоит вопрос. Но одному трудно. Надо что-то делать, но я не знаю что. Словом, я стал искать человека, который… Ну, ты понимаешь. Но у Морозова врагов нет, — одни друзья. Всех врагов он уже давно на свалке прописал. Я понял, что у тебя с Морозовым разногласия. И решил потолковать: а вдруг получится вместе с тобой…

Корж выслушал внимательно, кивнул и сказал:

— Да, опер, кажется, рано я тебя похвалил. Ты все-таки не повзрослел. Все такой же мальчишка. Занять деньги у Морозова… Только ты мог придумать эту хохму. Черный юмор, в натуре. У тебя есть его адрес?

— В последний раз мне звонил человек Морозова. Встречался со мной и на своей машине отвозил за город. Тихое место возле речки. Морозов там прессовал двух парней. А когда закончил с ними, поговорил со мной. Сказал, что ждет от меня новую "Волгу". В принципе, я могу позвонить приятелю Морозова и назначить встречу. Придумаю какой-то повод.

— Где тебя можно найти? — спросил Корж.

Борис протянул ему визитную карточку с рабочим и домашним телефоном.

— Хорошо, я подумаю, — сказал Корж и поднялся. — Может быть, позвоню. Сейчас мы уйдем. Посиди тут немного, потом тоже уходи.

Корж и его провожатый вышли из комнаты. Хлопнула входная дверь, стихли шаги в коридоре. Борис посидел какое-то время, прислушиваясь к звукам. В соседней комнате кто-то остался, слышно, как на пол что-то упало, затем тихое постукивание, и снова тишина. Он поднялся, потянул на себя дверь. За столом у окна сидела старуха с лицом сморщенным, как печеное яблоко, и бельмом на левом глазу. Одета в теплый байковый халат, голову покрывал платок, на ногах валенки. Она пила чай из блюдца и посасывала кусок колотого сахара. Старуха посмотрела на Бориса без всякого интереса, в ответ на приветствие прошамкала:

— Здравствуй, милок. Здравствуй, коли не шутишь… Вот тут тебе оставили. Забери.

Она показала пальцем на паспорт, кошелек и удостоверение, лежавшие на краю стола. Борис поблагодарил, нырнул в темный коридор, постоял несколько минут под козырьком подъезда и вышел под дождь.

Глава 44

С раннего утра Гончар и Лыков сидели на заднем сидении служебной машины, стоявшей во внутреннем дворе многоэтажного дома по проспекту Мира, где жила семья Зотовых. Рабочий день Бориса начинался с девяти утра, но он жил по какому-то своему графику и переступал порог кабинета около десяти, но не раньше. Сегодня предстояло провести в квартире Зотовых так называемый негласный обыск, без протокола, понятых и прочих формальностей. И без ведома хозяев, разумеется. Гончар надеялся, — авось, среди вещей попадется что-то интересное для следствия.

Несколько оперативников заняли позиции возле дома и ждали, когда супруги Зотовы уйдут на работу. Первой вышла Галя, молодая, красивая, в туфлях на высоких каблучках, она не пробежала, а пролетела от подъезда до арки, и пропала. Гончар проводил ее долгим грустным взглядом, засмотрелся на тонкую талию и ножки, вздохнул, но ничего не сказал. Через час сорок вышел Борис. Он выглядел не выспавшимся и усталым, будто всю ночь работал. Борис был в брюках и рубашке с галстуком, пиджак перекинул через руку, в другой руке тонкий портфель. Обычно он ездил на работу на метро, но в этот раз сел в "жигули", стоявшие у подъезда, завел двигатель и отчалил.

Гончар посмотрел на часы и сказал, что на всякий случай надо подождать еще минут тридцать. Бывают, что люди забудут что-нибудь и возвращаются с полдороги, такие сюрпризы ни к чему. Стасу Лыкову не сиделось, он хорошо выспался и был готов спорить с начальником.

— За машиной Бориса следуют наши люди, правильно?

— Положим, так, — кивнул Гончар.

— Нас по рации предупредят, если он задумает вернуться?

— Должны предупредить.

— Так зачем сидеть и попусту тратить время?

Гончар промолчал в ответ. Больше не сказал ни слова ни оперативник, сидевший спереди, ни водитель. Гончар хмурился и думал о своем. Он не любил бумажную работу, часы, проведенные за письменным столом, делали его вялым и апатичным. За последние недели, перечитывая горы справок и отчетов, он наглотался пыли и так безнадежно сник, — что не бодрил даже растворимый кофе. Кое-какие надежды он связывал с встречей Бориса и Чаркиной. Но тут, — надо признаться, — все прошло не слишком удачно.

Борис отказался от предложения заглянуть на огонек и за бутылкой вина вспомнить молодость. А жаль, в комнате женщины уже была установлена аппаратура, в случае удачи, Гончар получил бы серию пикантных снимков, которые можно было направить на работу Бориса, его начальству, в партком и профком. А заодно уж и законной супруге. Никто не хочет испортить карьеру молодому комсомольскому вожаку или его семейные отношения, но сейчас, — это Гончару подсказывал опыт, — нужно выбить почву из-под ног Бориса, заставить его нервничать, лишить покоя, сна. В таком состоянии люди допускают роковые ошибки, совершают поступки, о которых жалеют остаток жизни, — но ничего не вернешь.

Борис не соблазнился прелестями бывшей подруги, устоял. То ли с годами научился беречь репутацию комсомольского функционера, выбирать связи, то ли совсем остыл к этой женщине. А разговор о ребенке, болезненном мальчике, разговор больше похожий на грубый шантаж, не вызвал бурных эмоций, отклика в отцовском сердце, Борис только обещал достать деньги, — и все на этом.

Через полчаса на седьмой этаж поднялись два техника в рабочих комбинезонах, с ними Гончар и Лыков. Еще один техник, в рабочей куртке и штанах, был на этаже, он уже справился с двумя замками и оставил входную дверь в квартиру приоткрытой. Теперь техник размотал катушку с проводом, вытянул кабель на полу лестничной площадки, залез на стремянку и копался в распределительном щитке. Если кто из соседей поинтересуется, что за люди в подъезде, — электрики проводку чинят.

* * *

Последним вошел в квартиру Гончар, запер дверь с внутренней стороны. Еще попахивало подгорелой яичницей и кофе. Квартира двухкомнатная, не маленькая, но какая-то запущенная, обставленная кое-как, здесь мало семейного уюта. Гончар натянул резиновые перчатки, надел поверх ботинок пластиковые бахилы. В квартире не должно остаться никаких следов пребывания чужих людей. Техники начали обыск от входной двери, пошли в сторону кухни, и дальше по часовой стрелке через коридор к ванне, туалету и комнатам. Они перебирали вещи, делали фотографии. Гончар приказал Лыкову сесть за кухонный стол, и молча сидеть и наблюдать, как работают эксперты криминалисты.

Сам побродил по кухне, блуждая взглядом по сторонам. Пожелтевшие от времени полки, грязная посуда в раковине, посередине прямоугольный стол, несколько стульев и табуреток, окно выходит во двор. На деревянном подоконнике роман Ремарка "Три товарища" в зелено-серой потертой обложке и вчерашний номер газеты "Московский комсомолец", судя по тому, как сложена газета, ее не читали, ей били мух. Тут же на подоконнике увядший цветочек в большом глиняном горшке.

Гончар прошелся коридором, оказался в спальне. Он заглянул в ящики трильяжа. Обычная женская ерунда: полупустые склянки от духов и крема, не распечатанная колода карт, железная коробка из-под конфет с бумажным мусором: старыми квитанциями из ломбарда, стопкой облигаций государственного займа выпуска тысяча девятьсот сорок седьмого года, несколько писем от двоюродной сестры и старых фотографий.

Он сел на неубранную двуспальную кровать, осмотрел и прощупал матрас, перешел к трехстворчатому шкафу, румынскому с продольными и поперечными латунными полосами и запыленным зеркалом в полный рост. Глянул на свое отражение и подумал, что выглядит уставшим, серым, будто запылилось не это зеркало, а его лицо. Он открыл дверцу, выдвинул ящики, осмотрел содержимое. Тут он поднял голову и увидел на шкафу фотоувеличитель, Гончар придвинул ближе стул, залез на него. На этой штуковине не было пыли, кажется, увеличителем пользовались недавно. На шкафу слой пыли, а на фотоувеличителе нет.

Рядом глянцеватель, тоже тщательно протертый. Из бумаг известно, что Борис увлекался фотографией с юности, но занимается ли этим сейчас — ничего не сказано. Гончар сделал пометку в блокноте и перешел в другую комнату, — нечто среднее между гостиной и рабочим кабинетом, мебели много, но вся не новая, из разных гарнитуров, на полу круглый ковер, на стенах картины маслом, фотографии в рамочках под стеклом, две книжные полки.

Берем первую книгу, наугад, что это? Так… Сборник сочинений московских поэтов, библиотечка "Тебе в дорогу, романтик". Смотрим дальше. Другая книга нестандартного размера, твердый переплет, но на ней — ни названия, ни имени автора. Похожа на альбом, но не альбом. Гончар раскрыл книгу, так и есть самиздатовская литература: перепечатанные на тонкой бумаге антисоветские тексты Войновича, Гинсбурга, Синявского. Рядом перепечатка Солженицына, тоже сброшюрованная, прошитая, в твердом переплете, — "Раковый корпус". Одно название чего стоит, ясно, — раковый корпус — это Советский Союз, а его граждане безнадежно больные люди, которым назначено свыше умереть в муках. Вошел Лыков, он засиделся на кухне и жаждал новых впечатлений. Он тоже стал смотреть книги, присвистывая время от времени.

— Знал бы товарищ Шубин, что читает его дочка с зятем, — Лыков листал "Доктора Живаго" Пастернака, изданный в Париже в издательстве "Умка Пресс". — Господи, да он бы просто со стыда умер. Я вот одного не понимаю, товарищ майор, почему государство носится с этими инакомыслящими? Разъяснительные беседы, товарищеские суды по месту жительства… В итоге им за антисоветскую деятельность дают чисто символические сроки — год-другой ссылки или колонии-поселении. Иногда добавляют статью за педерастию, ну, чтобы срок побольше назначили. А они отсидят, снова вернутся. И все идет по новом кругу.

— А ты что предлагаешь?

— Можно вопрос решить быстро. Адреса мы все знаем. В одну ночь всех берем, в течении недели проводим заседания суда. Каждому — лет по десять. А по окончании срока — бессрочная ссылка без права жить в крупнейших городах СССР. Никаких диссидентов больше не будет в помине. А горстка евреев, что собралась Израиль, путь уезжает. Без них воздух чище.

— Не так все просто. Это большая политика, а не просто диссиденты. Ну, посадим их. А что скажут американцы? А вдруг они возьмут и объявят бойкот Олимпиады, к которой мы десять лет готовились. А вдруг перестанут продавать нам важные технологии и оборудование. И целые отрасли экономики встанут. Например, мы не сможем извлечь нефть из пластов глубокого залегания.

— И черт с ней, нефтью. Мы что, без нее прожить не можем?

Гончар приложил палец к губам и заговорил шепотом, чтобы не услышали криминалисты, копавшиеся на кухне.

— Без нефти проживем. Но как быть с родственниками, например, Юрия Владимировича Андропова?

— В смысле? — Лыков закрыл книгу и поставил на полку.

— Ты знаешь, что его ближайшие родственники — не самые благонадежные люди? И книжки вроде этих пачками читают. И не только читают, но помогают распространять антисоветскую литературу. Этих людей тоже осудить на десять лет, а потом в ссылку? Может, сразу расстрелять? Ах, дорогой товарищ Лыков, не все так просто. Диссиденты — это большая игра, большая политика. И если мы прихлопнем их одним махом, — ничего не выиграем. И многие наши товарищи без работы останутся. Нечего будет делать, если диссиденты по лагерям сидят.

Гончар засмеялся, достал с полки книгу и стал листать страницы. Лыков оставался серьезным.

— И все-таки не понимаю, зачем заниматься прослушкой, скрытым наблюдением, заводить осведомителей. Тратить деньги и время на диссидентов. А потом разрешать им выезд из СССР и слушать, как они тявкают по "Голосу Америки". И на "Немецкой волне" поливают нас грязью. Не понимаю…

— Может быть, тебе еще рано это понимать, — Гончар поставил книгу на полку и взял следующую. — Для самообразования советую прочитать то, что видишь здесь, в этой библиотеке. У нас для узкого круга читателей, имеющих соответствующий допуск, эти книжки издают. Да, да, мы сами издаем в своей советской типографии антисоветскую литературу. Ее можно брать в Спецхране и читать в свободное время. Я так перечитал почти всех диссидентов. И скажу тебе так: скучно это, пустая тягомотина. Одна веселая вещь попалась "Жизнь Ивана Чонкина", да, там много юмора. Но злобы на Россию столько, что весь этот юмор она уничтожила, сожрала. И ничего не осталось кроме злобы. Ладно… Слава Богу, мы с тобой не занимаемся мышиной возней с диссидентами. Мы делаем важную работу, а не в игрушки играем.

* * *

Закончив с книгами, Гончар сел на пол, открыл нижние дверцы серванта: стопки тарелок, столовые приборы. Он перебрался за письменный стол, стал один за другим выдвигать ящики. В нижнем высоком вместительном ящике лежали фотокамеры: видавший виды "Зоркий" и "Зенит — Е" в черном кожаном футляре. Гончар повертел в руках "Зоркий": камера с дефектом, защелка крышки болтается. "Зенит" почти новый, последняя модель с олимпийской символикой, выпущен, судя по маркировке около года назад, такую камеру пока что можно купить только в магазинах "Березка", да, хорошая вещь.

В комплекте светосильный объектив. А в железной коробке из-под импортных конфет три запечатанные коробочки. Судя по маркировке в них неиспользованная негативная пленка "Свема — 320". Теперь присвистнул Гончар. Он обернулся на Лыкова, стоявшего за спиной, снизу вверх посмотрел на него, улыбнулся, выставил вперед кулак и поднял большой палец. Затем наклонился, пошарил рукой в дальних углах ящика. Один мусор, проявленных пленок нет.

— Ну, что скажешь? — спросил Гончар.

— У Зотова опыт работы в милиции, — пожал плечами Лыков. — А он хранит пленку в письменном столе… Глупо. Наверное, ему в голову не приходило, что мы можем придти средь бела дня и… В милиции, где он работал, негласные обыски не практикуют.

— А почему он должен прятать пленку? Обычную, купленную в советском магазине? Зотов уверен, что бояться ему нечего. У него даже запрещенные книги на полке стоят. А за хранение пленки тюремный срок не дают. И за фотоаппарат тоже. Наверное, и я бы с таким тестем не боялся ни черта, ни дьявола. И хорошо, и чудесно, пусть Зотов ни о чем плохом не думает.

В глубине души Гончар надеялся на удачу, но не предполагал, что все будет так просто, — только руку протяни и вот она. Он вытащил "Зенит" из футляра положил на стол, достал из кармана увеличительное стекло и стал внимательно разглядывать поверхность камеры. На пластмассовом покрытии небольшие царапинки, но едва ли разглядишь невооруженным взглядом. А вот на металле внизу, рядом с заводским клеймом и номером нацарапаны чем-то острым буквы Б и З, — инициалы Бориса. Дурная привычна везде оставлять знаки, буквы… Словно в каменном веке пещерные люди. Трудно сказать, зачем он это нацарапал. Впрочем, это не важно.

Если пленки, найденные в Лосинке, отсняты этим фотоаппаратом, значит, расследование подошло к концу. Как по пуле можно определить, из какого оружия она была выпущена, так по использованной фотопленке можно определить, камеру, которой снимали. Внутренние части камеры оставляют на целлулоиде едва заметные характерные следы, которые может сделать только эта конкретная камера и никакая другая. Так или иначе, специалисты выполнят экспертизу за два-три дня. Жаль, прямо сейчас нельзя взять с собой этот фотоаппарат.

Тут надо по-другому. Сейчас техники сфотографируют "Зенит", а в лаборатории на Лубянке за сутки изготовят точную копию этого фотоаппарата. Те же царапинки, монограмма, заводской номер на задней крышке и даже штамп ОТК. Зотов может отличить копию от оригинала разве что при помощи микроскопа. Через два дня Гончар откроет дверь отмычкой, проникнет в квартиру и поменяет одну камеру на другую. Эксперты в срочном порядке выполнят исследование и ответят на вопрос: этой камерой сделаны негативы из Лосинки или другой? Но Гончар не сомневался, — заключение экспертов будет положительным. Интуиция редко подводила, и сейчас не подведет.

Он подколет результат экспертного исследования к делу. Вернется сюда и снова поменяет камеру, положит "Зенит" Зотова на место. Тогда останется лишь выполнить некоторые формальности. Задержать Бориса, предъявить ему обвинение и отправить в Лефортовскую следственную тюрьму. Затем предстоит провести официальный обыск в квартире, с понятыми и протоколами, изъять камеру.

Зотов может отпираться сколько угодно, но в этом уже не будет смысла. Ему не поможет ни высокопоставленный тесть, ни сам господь Бог, потому что есть в жизни ситуации совершенно безнадежные. Борис неглупый парень, поэтому поймет, что у него нет даже призрачного шанса на спасение, и начнет давать показания. Конечно, он ни в чем не раскается, — не из того теста слеплен, — но наверняка захочет немного облегчить страдания, сократить трудную мучительную дорогу, которая пройдет через множество допросов, через физическую боль и моральные унижения. И кончится в сыром тюремном подвале, выстрелом в затылок.

Глава 45

Борис возвращался с работы позже обычного, он шел от метро, переступая через лужи и думал о разных пустяках. Уже стемнело, серенький дождливый вечер не сулил ничего веселого: программа "Время" по телевизору, ужин, приготовленный на скорую руку, пустой разговор с женой. Он свернул во двор, не дошел до подъезда нескольких метров, когда услышал короткий гудок, мигнули фары. Машина, стоявшая впереди, тронулась с места и остановилась рядом. За рулем адвокат Быстрицкий.

Он опустил стекло и сказал скороговоркой:

— Боря, наконец-то… Мы вас заждались. Садитесь, есть разговор. Минутное дело.

Выругавшись про себя, Борис сел впереди и оглянулся. На заднем сидении за водителем развалился Игорь Морозов, радом с ним Олег Пронин. Борис поздоровался, но ответа не услышал. Машина тронулась, проехала по проспекту, свернула на Банном переулке. Они молча ехали минут десять, оказались на каком-то пустыре, обнесенном забором. Кажется, какая-то стройка. Быстрицкий остановил машину и стал со скучающим видом барабанить пальцами по баранке, будто все происходящее его не касалось.

— Выходи, — приказал сзади Морозов.

Борис открыл дверцу. Подошвы скользили по жухлой мокрой траве. Слева за забором горел уличный фонарь, света едва хватало, чтобы разглядеть картину вокруг. Справа строительная площадка, фундамент какой-то постройки. Бетонные плиты, сложенные одна на другую, высокие отвалы щебня. Морозов был одет в серый костюм, видимо, сшитый на заказ, светлую рубашку и пижонские остроносые ботинки. На Пронине черная рубашку с рукавами, закатанными по локоть, и джинсы. В руке он держал какие-то бумажки.

— Покажи ему, — сказал Морозов. — А ты, Боренька, посмотри.

Пронин шагнул вперед и протянул Борису пару черно-белых фотографий. На первой человек, одетый в кожаную куртку, с изуродованным лицом плавал в черной луже. На второй то же изуродованное лицо, взятое крупным планом. Рот провалился, правая сторона лица сильно деформирована, кажется, глаз вытек, нос провалился. Левый оставшийся глаз застыл в прищуре, будто человек старается подмигнуть, но почему-то не может. Борис вернул фотографии, он хотел сказать, что не знает этого мужчину, не понимает, почему он должен на это смотреть. Но ничего не сказал, испугался, что голос дрогнет, сорвется.

— Он был еще жив, когда я его закапывал, — сказал Пронин. — Не жалей его, Боря. На самом деле, он редкая падаль. Ничего хорошего о нем не вспомню. Ну, на зоне он мне белье стирал. Чисто. Как и все гомики, любил кожаные вещи.

— Я его не знаю, — тихо сказал, почти прошептал Борис.

Пронин разорвал фотографии и пустил бумажные кусочки по ветру.

— А нам он перед смертью сказал, что встречался с тобой. На днях, возле метро Таганская. И будто бы ты говорил, что обязательно узнаешь, где искать Морозова. Вы поболтали немного. Как друзья. Как бывший мент с бывшим жуликом. И разошлись. Но ты обещал перезвонить.

— Я его не знаю, — повторил Борис.

Морозов, стоя в сторонке, слушал. Он достал сигареты и прикурил от зажигалки.

— Хорошо, — сказал он. — Будем считать, что старик что-то перепутал. У него вообще память слабая была. Мозги набекрень. Ну, Бог ему судья. Перед смертью он лизал мои ботинки и просил не трогать его близкую подругу. У него подружка симпатичная. Не старая старуха, в квартире которой вы встречались, — другая. Молодая девка, в соку. Ну, вот он и ползал… Ее жалко, а меня нет.

Пронин шагнул вперед и, коротко размахнувшись, ударил Бориса в подбородок. И вдогонку справа в челюсть. Перед глазами мелькнул уличный фонарь, наступила темнота. Нокаут длился несколько секунд. Борис очнулся от жгучей боли в правой руке. Он лежал на земле, голова кружилась. Пронин наступил каблуком ботинка на ладонь, надавил, отнял ногу и снова надавил. Борис сжал зубы, чтобы не застонать, — и все-таки застонал.

Пронин отступил на шаг и ударил носком ботинка в живот. Борис зажал живот руками, но новый удар пробил эту защиту. Борис перевернулся на спину, оттолкнулся руками от мокрой земли. Пронин дал ему встать и ударил в подбородок, расчетливо и точно. Борис устоял, отступил назад, сжал кулаки. Еще секунда, — и он бы бросился вперед, сбил противника с ног, но вдруг остановился, услышав металлический звук, который ни с чем не спутаешь. Морозов передернул затвор пистолета, сделал шаг вперед и приподнял руку, готовясь выстрелить.

— Ну, давай, Боренька, — сказал он. — Или сначала хочешь ботинки полизать? И вправду, грязные ботинки. Но ты ведь гордый… Не захочешь.

Пронин засмеялся. Борис наклонился и сплюнул кровью. Кажется, он прикусил язык.

— Вот что, Боренька, я машину от тебя жду, — сказал Морозов. — У тебя за все про все пять дней в запасе. А там поговорим, как нам с тобой жить дальше. Не забудь только, что я не пацан. Не буду за тобой бегать и напоминать про долг. Ты все понял?

— Понял, — кивнул Борис.

— Не слышу. Что ты там кашу жуешь?

— Понял.

Морозов сунул пистолет под брючный ремень и прикурил новую сигарету.

— Если не успеешь, — тогда обратись к тестю. Попроси, чтобы помог достать хороший костюм. Этот уже не годится. Грязный, испорченный. Ну, в нем уже неприлично на кладбище ходить. На торжественные мероприятия. А придется ходить. Сначала похоронишь жену. За ней старика отца. И еще, кажется, есть больная сестра? Такая отвратительная грымза, синий чулок. На нее ни один мужик еще не позарился. Когда ее похоронишь, ну, тогда и твоя очередь, может быть, подойдет. Да… Тогда Олег, — по моей просьбе, — и тебя закопает. Где-нибудь на свалке, в мусорной куче…

Больше он ничего не сказал, сел в машину, за ним сел Пронин. "Жигули" тронулись с места, развернулись и пропали за штабелем бетонных плит. Снова стал моросить дождь. Борис пошел вдоль раскисший дороги к выезду со стройки. Он шагал домой по пустым улицам, сплевывал кровь и сжимал кулаки.

* * *

Вечером домой позвонил Пол, он сказал, что главный редактор газеты заказал серию статей о жизни московской молодежи, как учится, как проводит свободное время, — танцует, веселится и вообще развлекается. Пол собрал кое-какой материал, даже написал пару страниц, но решил, что информации не хватает, а достать ее совсем непросто.

Он позвонил в администрацию некоего дома культуры, где парни и девушки собираются на танцы по субботам, хотел приехать и посмотреть, что там происходит вечерами, — и поначалу директор этого заведения согласился помочь, даже назначил время встречи. Но позже перезвонил, сказал, что обстоятельства изменились, разговаривать с западными корреспондентами он пока не может, — просто нет времени, такой напряженный график, — а когда сможет, — обязательно перезвонит, но только не на этой неделе, даже не в этом месяце… Та же история в другом месте, и третьем. Он попытался поговорить с молодыми людьми в неформальной обстановке, где-нибудь в молодежном кафе, но убедился, — к иностранным корреспондентам в Союзе относятся настороженно, даже подозрительно. Люди боятся сказать лишнее слово, — тогда жди неприятностей. Дело с места не двигается, а из редакции напоминают, — сроки подходят. Словом, обратиться не к кому, он будет благодарен за помощь…

— Мне не нужен официоз, — сказал Пол. — Ну, про то, как комсомольцы работают на субботниках. Или в свободное время оформляют ленинский уголок. Или стенгазету рисуют про партийных вождей. Я дарю эту тему вашей газете "Комсомольская правда". Мне бы что-то живое. Кафе, дискотеки. Возможно, какие-то злачные места…

— С этим труднее. У нас мало злачных мест. Ты вот что… Приготовь письмо на бланке твоего издания, за подписью главного редактора: прошу оказать помощь корреспонденту в сборе и подготовке материала о досуге советской молодежи. Если сделаешь за день, — я мигом получу подпись Бориса Пастухова. И пятницу посвящу целый день тебе.

* * *

Бумажные дела уладили быстро. В пятницу в полдень они встретились на Новом Арбате. Пол надел вельветовые брюки, мокасины из замши и твидовый пиджак, на плече сумка с камерой и объективами. Борис был в синем костюме, что привез из Америки, черных кожаных ботинках и при галстуке. Они прошлись по проспекту. Борис сказал, что неподалеку ждет служебная машина с водителем, которая весь день в их распоряжении. Начнут с самого популярного в Советском Союзе молодежного кафе "Метелица", попросту "Метла". Длинная в три ряда очередь, начинавшаяся перед закрытой дверью в кафе из двадцатилетних парней и девчонок, изогнулась дугой и растянулась по тротуару метров на сто.

Молодые люди угрюмо поглядывали на Пола, сделавшего несколько фотографий, угадав в нем иностранца. Борис постучал в стеклянную дверь, с другой стороны уже ждал администратор, средних лет мужчина в бордовом пиджаке и темном галстуке. Он открыл, спросил, понимает ли иностранный журналист по-русски. Поздоровался за руку с гостями, пригласил войти и показал бестолковое фойе на первом этаже, половину которого занимала широченная лестница наверх. Они поднялась в огромное помещение, напоминающее вокзальный зал ожидания, лишенное капли привлекательности и человеческого уюта, с обшарпанными полами и тесно расставленными столиками под белыми скатертями.

Администратор говорил как по писанному и ослеплял собеседников блеском золотых коронок. Вот здесь молодые люди едят пьют, а там, на широкой площадке танцуют. Нет, оркестра, крутят записи зарубежной эстрады, "Бони Эм "и "Аббы". Но в ближайшем будущем планируют добавить в репертуар патриотические песни отечественных исполнителей. Молодежь воспитанная, вежливая, потасовок или драк, — боже упаси, — не бывает. Цены весьма умеренные. Входной билетик три шестьдесят с персоны, на него положена закуска и половина бутылки сухого вина.

Значит, чтобы выпить сухого и послушать записи "Бони Эм" надо днем выстоять очередь, а затем вечером приехать и снова в очереди стоять? У нас молодежь спортивная, ради такого дела — хоть три раза постоят. Больше показывать было нечего. Они спустились вниз, вышли на Новый Арбат, двинули в сторону Кремля.

— Посетители "Метелицы", они весь вечер пьют сухое вино? — спросил Пол.

— Господи, какая разница? Ну, приносят с собой портвейн. "Кавказ", "Агдам", "Чашма", "Тридцать три"… Отвратительное дешевое пойло. Об этом не пиши.

Пол стал говорить тише.

— Твой водитель стукач? — спросил он.

— Наверное. Или на окладе в КГБ. В любом случае чекисты к вечеру получат подробный отчет о нашей поездке и наших разговорах.

— Повезло с этой серией статей про молодежь. Теперь мы сможем видеться часто. Мне ничего придумывать не пришлось. Главный редактор действительно прислал заявку на серию репортажей о московской молодежи. Товарищи из КГБ точно знают, что обратился к тебе не просто так, а по делу. Ты неважно выглядишь. Устал?

— Все одно к одному. Быстро устаешь, когда говоришь одно, думаешь другое, делаешь третье. И все надо держать в голове. Ничего нельзя забывать, — иначе прихлопнут. Передай нашим друзьям вот что. Первое: мне кажется, что за мной началась слежка. Возможно, я ошибаюсь, но… Слишком много совпадений. В разных местах города я видел одних и тех же людей, идущих следом. Второе: срочно нужны десять тысяч. Появилась некая Тоня… Ну, подруга, с которой мы расстались шесть лет назад. Она утверждает, что у нее от меня ребенок. Обратилась, потому что якобы до зарезу нужны деньги. Если я их не достану… Может получиться большой скандал. Который совсем не нужен.

Борис коротко пересказал историю с бывшей подругой и ее ребенком. Пол пожал плечами:

— Насчет денег не беспокойся. Но эта женщина… Она ведь на десяти тысячах не успокоится. И дальше будет шантажировать…

— Плевать. Что будет дальше — не так уж важно. Особенно когда живешь одним днем. Скоро наши друзья вытащат отсюда мою сестру. И сразу станет легче, у меня руки развяжутся. Главное, чтобы этот месяц прошел без происшествий. Впрочем, это может быть не один месяц, а два… Друзья не дают никаких гарантий. А если и обещают что-то, то очень неопределенно. Я устал волноваться, устал ждать. Последнее время я только тем занят, что прошу отсрочки у Морозова, а теперь еще бывшей подруги. Прошу, прошу… Но в итоге совсем запутался, и все сроки вышли. Надо что-то решать, делать ход, а ходов не осталось. Черт побери…

— Как только получу деньги, схожу в тот дом в Марьиной Роще и оставлю их в тайнике. Потерпи еще какое-то время… Даже не знаю, что посоветовать. Кстати, статью о досуге молодежи начну с того, что в Москве всего две улицы — Горького и Новый Арбат, где вечером светло от фонарей. Но Москва город темный, после захода солнца выглядит так, будто началась война, свет выключают для маскировки, спасаясь от налетов вражеской авиации.

— С ума сошел? Ты же друг Советского Союза. Напиши, что комсомольцы умеют работать и веселиться. А Москва — это праздник, почти рай на земле.

Они подошли к машине, втиснулись на заднее сидение. Водитель, дядька лет пятидесяти, тепло поздоровался с западным журналистом, завел машину и навострил уши. Борис назвал адрес на Волгоградском проспекте, — профессионально-техническое училище завода Ленинского комсомола "Москвич" и сказал, что теперь Пол должен увидеть, чем живут, чем дышат молодые комсомольцы, выбравшие рабочую профессию. Скоро они придут в заводские цеха, встанут к станкам, на конвейер, а сегодня их главная цель — грызть гранит науки, как и завещал великий Ленин. Борис говорил медленно, чтобы водитель хорошо запомнил: иностранцу рассказывали об учебе и патриотическом воспитании молодежи.

Глава 46

Во второй половине дня два оперативника в штатском вошли в служебный кабинет Гончара. Поздоровались, поставили на стол небольшую картонную коробку и попросили расписаться в какой-то бумажке. Оба были упитанными, немолодыми. Один, что постарше и ростом пониже, похожий на дачника, в летней кепочке и легкой бежевой куртке, носил пистолет в подплечной кобуре, но куртка была тесновата и рукоятка пистолета выпирала. У него было лицо с крупными чертами, покатым выпуклым лбом, большим носом и толстыми лоснящимися щеками, будто натертыми маслом. Гончар называл его дядей Геной.

— Ты на машине? — спросил Гончар.

— Конечно, — кивнул головой дядя Гена. — Сегодня наша смена до девяти часов. Мы в твоем распоряжении.

— Надо будет подъехать на проспект Мира. Но это позже. Сначала дождусь звонка. Не мешает убедиться, что квартира пустая.

Другой мужчина, немного помоложе первого, с рябым дряблым лицом, голубыми ясными глазами и большой плешью, почти лысый, был похож на приезжего, скромного провинциала, оглушенного скоростью столичной жизни. Звали его Игорем Ивановичем или просто Игорем. Он прятал один пистолет за поясом брюк, а второй ствол, — во внутреннем кармане темного безразмерного пиджака, который никогда не расстегивал. С Гончаром оба были давно знакомы, поэтому без спроса присели к столу, закурили и стали, посмеиваясь, говорить про какую-то женщину, общую знакомую.

Возле окна сидел Стас Лыков, на которого никто не обращал внимания. Сегодняшний день был наполнен утомительной бумажной работой, Стас устал, ему нечего было делать в кабинете, среди малознакомых мужиков, с которыми прежде сталкивался всего несколько раз. Лыков поглядывал на часы, ждал окончания работы, чтобы отправиться домой и отоспаться. Он хмурил брови, делая вид, что читает документы, и боролся со сном.

Гончар открыл коробку, вытащил из нее фотоаппарат "Зенит — Е", точно такой же, что у Бориса Зотова. Гончар вынул камеру из кожаного футляра и стал что-то разглядывать через увеличительное стекло. Затем включил электрочайник, достал банку с кофе и пачку рафинада. Когда разговор о знакомой женщине зашел слишком далеко и стал откровенным, он попросил Лыкова, если не очень затруднит, немного погулять, пока они посплетничают. Лыков обрадовался просьбе, спросил, можно ли совсем уйти, но Гончар не разрешил. Мол, это у простых граждан рабочий день к концу, а у чекистов, — он не нормированный, может, только сейчас все самое главное начинается.

Лыков вышел в коридор, спустился по лестнице вниз, дошел до угла, купил эскимо на палочке, в белой бумажке, вернулся назад, сел на лавочку во дворе. Он доедал мороженое, когда лестничное окно на втором этаже распахнулось, Гончар помахал рукой и крикнул, чтобы Стас шел к машине. Машина оказалась видавшей виды "Волгой", неопределенного цвета с надписью "Геодезия" вдоль кузова. Быстро доехали до дома, где жил Борис с женой. Дядя Гена уже бывал здесь и хорошо ориентировался, он поставил машину в дальней части двора так, чтобы был видел вход в подъезд.

— Сейчас мы заменим фотоаппарат Зотова на его точную копию, — сказал Гончар. — За ночь эксперты проведут исследование. Если фотографии сделаны этой самой камерой, — лично я в этом не сомневаюсь, — мы завтра же задержим Зотова. И предъявим ему обвинения.

Сейчас надо связаться с дежурным офицером с Лубянки, выяснить, где сейчас Зотов и его жена, ну, чтобы случайно не встретиться с ними в неподходящий момент на лестнице или в квартире. Но рация в машине не работала, дядя Гена сказал, что вчера поздно закончили работу, не было времени вызвать техника, чтобы ее починить. Тогда Гончар вложил в ладонь Лыкова бумажку с телефонным номером, приказал сходить к автомату, позвонить и спросить дежурного офицера, где сейчас Борис и его жена, просто на всякий случай, для перестраховки. Лыков вышел на проспект, дошагал до телефонной будки.

Как раз перед его носом будку заняли два мальчишки лет двенадцати. Одно из стекол будки было разбито, дверь закрывалась неплотно, поэтому Лыков хорошо слышал разговор. Сначала, он хотел прогнать мальчишек, но, оказалось, они звонили больной бабушке, — раз такое дело, — и Лыков подождет, пара лишних минут — не проблема. Сначала говорил один из внуков, он подробно расспросил бабушку о самочувствии, о каком-то Пахоме, который обещал принести хлеба, но не принес, о тете Свете, которая тоже хворает. Потом трубку взял другой мальчик и стал задавать те же самые вопросы, о самочувствии, о Пахоме и тете Света. Лыков постучал монетой по стеклу:

— Долго вы еще?

— Сейчас дяденька, — сказал тот мальчик и продолжил в трубку. — Да, бабушка… Хорошо, хорошо… А мазь у тебя не кончилась? А то мы можем привести. Ага, ага… Понял, хорошо. Ну, да свидания. Все, пока, бабушка. Даю трубку Мише, он что-то хочет сказать.

Трубку снова взял Миша, стал спрашивать про мазь, про тетю Свету. Лыков постучал монетой по стеклу и подумал, что мальчишки хорошие. Помнят о больной бабушке, звонят. А еще говорят, что нынешнее поколение школьников какое-то равнодушное, бессердечное.

— Хорошо, — сказал Миша. — Ты, бабушка, много не ходи. Чтобы ноги не уставали. Береги себя. Да, да, береги… Я Андрею даю трубку, он что-то сказать хочет.

Терпение Лыкова кончилось, он распахнул дверь будки, вырвал у мальчишки трубку. Парни выскочили наружу, один высунул язык, другой погрозил кулаком — и убежали. Лыков прижал трубку к уху, но не услышал гудка. Да и трубка оказалась подозрительно легкой. Господи, да из нее кто-то вытащил микрофон. Мальчишки разыграли его как последнего дурака.

Он выскочил из будки, спросил прохожего, где ближайший телефон и побежал по проспекту. В дальней будке стояли те же парни, разыгрывали другого прохожего, которому надо было позвонить. Издали заметив опасность, они дали деру. Когда Лыков вернулся, Гончара не было в машине, а сумерки во дворе под деревьями сделались густыми, зажглась пара тусклых фонарей. Дядя Гена сказал, что Гончар поднялся наверх, не стал дожидаться. Сидел, сидел, злился, что подчиненный куда-то пропал, то ли завернул к знакомой девушке, то ли в ресторане ужинает. А потом взял камеру и пошел, сказал, что быстро вернется, дело-то пустяковое, минутное, — один фотоаппарат надо на другой поменять. Но вот уж десять минут, а его все нет.

Лыков сказал, что напрасно Гончар поспешил. По телефону сказали, что оперативники, наблюдавшие за Галиной Зотовой, более часа назад потеряли ее из вида в районе Чистых прудов. Она хотела встретиться с какой-то знакомой возле театра "Современник", ждала эту женщину минут десять, зашла за угол и пропала. Дядя Гена присвистнул. Иван Иванович, дремавший на заднем сидении, вдруг проснулся, сразу сделался очень серьезным, закопошился в своем углу. Лыков видел, как в арку въехало такси, машина остановилась у распахнутой настежь двери подъезда, с заднего сидения вылезла Галина Зотова, оглянулась по сторонам и пропала в темноте подъезда.

* * *

Гончар вышел из лифта на седьмом этаже, постоял, прислушиваясь. Он переложил из руки в руку фотоаппарат "Зенит", повертел на пальце стальное кольцо с ключами от верхнего и нижнего замка. Ключи изготовили, чтобы во время следующего проникновения больше не возиться с отмычками. Он вошел в квартиру, здесь было уже темно, без света почти ничего не разглядеть. Гончар достал из куртки плоский фонарик, светя под ноги, вошел в большую комнату, сел к письменному столу. Придвинул стул, открыл нижний ящик.

Фотоаппарата "Зенит" на прежнем месте не было. Гончар чертыхнулся шепотом, заглянул в другие ящики стола, — пусто. Он поднялся на ноги, соображая, куда Борис Зотов мог переложить камеру. Посветил фонариком на полки с книгами, обеденный стол, подоконник. Открыл нижние дверцы серванта, но увидел только стопки тарелок, блюдца и чашки. Минут десять он потратил, обследуя спальню, — и здесь ничего. Он вернулся в большую комнату, и стал водить световым кругом фонаря по стенам комнаты, прикидывая, где же еще можно поискать. Картины, фотографии в рамочках, старомодный буфет, диван…

Он сел на ковер возле бельевой тумбочки, открыл створки. Прислонил фонарик к ножке стула, чтобы свет падал в правильном направлении. Стираного белья тут немного, всего пара комплектов. В дальнем углу — фотоаппарат, Гончар взял его в руки, на его место положил ту камеру, которую принес с собой. Тут он услышал сбоку какой-то странный шум, будто дверь приоткрылась и снова захлопнулась. Гончар, замерев, сидел на полу, соображая, что это за звук, если из соседской квартиры, то почему так близко. А если вернулся кто-то из хозяев? Нет, этого не может быть, тогда бы загорелся свет.

Глава 47

В комсомольской комнате Бориса и Пола дожидались комсомольские активисты, одетые в безукоризненно чистую выглаженную форму учащихся ПТК: темно-синие костюмы с комсомольскими значками на лацканах и белые рубашки. Эти парни и девушки всегда выступали перед важными гостями и знали, что надо говорить. Заученными штампованными фразами рассказали Полу о работе кружков по интересам, подготовке представления самодеятельных артистов "Наследники великого Ленина" и концерта "Позови меня, труба", приуроченного к юбилею комсомола. Особенно выделялась комсомолка по имени Лиза, похожая на звезду "Плейбоя". Эта девочка была способна пробудить в заскорузлом сердце одинокого мужчины, уже махнувшего на себя рукой, соблазны и смелые надежды. Зеленые развратные глаза смотрели насмешливо и дерзко. Под тесноватой блузкой поднималась высокая грудь. Пухлый опытный ротик, иногда растягивался в двусмысленной улыбке. Глядя на Пола в упор, она облизывала губы розовым языком и опускала взгляд, давая возможность получше рассмотреть свои пышные прелести.

Начали с тематических кружков. Показали гостям легендарную машину "Москвич — 408" выполненную в масштабе один к пятнадцати. Затем самодельный макет двигателя в разрезе. Нажимаешь кнопку, и механизм приходил в движение, поднимались и опускались поршни в цилиндрах. Борис одобрительно кивал головой, задавал толковые вопросы. Пол украдкой поглядывал на Лизу. Сердце замирало, он представлял себе запретную и оттого сладкую любовь немолодого мужчины с девушкой, которая годилась ему в дочери.

Пол встречался взглядом с Лизой, — и словно обжигался, — старался смотреть в сторону, на макет двигателя. Поршень, казалось, имел фаллическую форму, двигался не ровно, а как-то рывками вверх-вниз, и это движение рождало новые ассоциации и греховные мысли. Пол глотал слюну и переводил взгляд на студентку, она отвечала двусмысленно полуулыбкой, приоткрывала ротик. Появлялся кончик розового языка, он облизывал губки и пропадал. Пол переминался с ноги на ногу, ожидая, когда же закончится демонстрация работы двигателя, превратившееся в форменное мучение. Или этот двигатель — вечный, и сладкая мука не кончится никогда…

Потом подошли к столу, где стопкой сложили стенгазеты, выпущенные за два последних года. Пол снова старался изобразить заинтересованность, но помимо воли косил взглядом на Лизу, стоящую крайней в ряду, так, что никто, кроме иностранца, ее не видел. Она, продолжая улыбаться, положила пальцы на грудь, ловко расстегивала и застегивала пуговичку белой рубашки. Но вот убрала руку, — а пуговица осталась не застегнутой. Пол успокоил себя мыслью, что его физиономия вряд ли способна понравиться такой вот красотке. Эта девочка возбудится разве что от вида толстого бумажника, но коммерческий секс, — это не для него.

Студенты наметили обширную программу, они хотели показать комсомольскому начальнику и прогрессивному американскому журналисту, большому другу СССР, механические мастерские, поделки из дерева и металла, а потом, после обеда в столовой ПТУ, — отдельные номера будущего концерта, — три песни, танец революционных моряков и поэтический номер "греза солдата", — для будущих новобранцев. Но американский гость, сказал, что плохо себя чувствует и поспешил откланяться. Кажется, он не обманывал. Пол выглядел бледным и каким-то рассеянным. Напоследок он сделал несколько снимков, где Лиза оказывалась на первом плане.

* * *

Вышли на улицу, повернули направо. Народа навстречу почти не попадалось, — жилых домов в округе по пальцам считать, — одни заводы. Воздух пропитан запахом горелой резины и густой до тошноты, сладковатой вонью тухлого мяса и вареных костей, — это благоухала пугающая желто-серая громадина Микояновского мясокомбината, снабжавшего колбасой пол-Москвы. Они вышли на мост, было шумно, по Волгоградскому проспекту ползли потоки машин, внизу тянулись бесконечные железнодорожные пути, заставленные товарными составами.

— Старик, статью о комсомольских активистах я вряд ли смогу продать, — сказал Пол. — В Америке комсомольцы никого не интересуют. Лучше помоги написать о греховных местах.

— Потерпи, будут тебе и греховные места. В СССР такой порядок. Есть обязательная программа, — передовики, ударники, романтики… И дополнительная, — проститутки, притоны, валютчики… Без обязательной программы нет дополнительной. Если я буду водить американского корреспондента только по катранам, малинам и кабакам, мне укажут на неполное служебное соответствие.

— Почему в Москве почти нет наркотиков?

— Со временем все появится. Мы еще обгоним Америку.

Они перешли мост, перебежали Волгоградский проспект, пользуясь тем, что движение на проспекте окончательно встало. Вошли в кирпичное административное здание, школу рабочей молодежи завода Ленинского комсомола, здесь учатся заводские комсомольцы, приехавшие по лимиту из разных городов Советского Союза. Они не получили десятилетнего образования у себя на родине, наверстывают здесь.

В учительской уже ждали трое парней и пара девушек, — лучшие комсомольцы школы, всем уже далеко за двадцать. Они серьезные, с усталыми лицами, у троих — обручальные кольца, когда-то все они умели улыбаться, но разучилась радоваться жизни. Сегодня двое из них приехали сюда специально на встречу с иностранным корреспондентом, потому что секретарь заводской комсомольской организации сказал — так надо. Трое учатся в первую смену, через полтора часа надо на завод, а там восемь часов на конвейере или у станка, затем на метро и автобусе возвращаться в общежитие. А там — семьи, дети, — даже на сон времени нет. Никто об этом не сказал вслух, но все без слов понятно. Посмотрев на эти усталые лица, Пол тоже погрустнел.

Программу гостям устроили примерно ту же, что и в ПТУ: рассказ о созидательном труде, общественных нагрузках. Комсомольцы принимают участие в субботниках, в общежитии создали самодеятельный театр, один парень, такой рыженький, живой, — рабочий корреспондент заводской газеты "За советскую малолитражку". Напечатал более сотни заметок. В следующем году будет поступать в полиграфический институт на факультет журналистики.

Другой комсомолец, бригадир сборщиков, рассказал, как в прошлом году ездил во Францию, перенимать опыт на заводе "Рено", видел их конвейер, старался лучше понять принципы организации труда… Мог ли он, простой парень из русской глубинки, мечтать, что окажется во Франции и посетит завод "Рено". Конечно, нет. Но вот родной завод помог встать на ноги, выйти в люди. Кстати, американцы делают большую ошибку, когда отказываются покупать автомобили "Москвич", — они не хуже фордовских образцов, по надежности не уступают, — и цена отличная. Так и передайте всем американцам: вы делаете ошибку…

На том экскурсию закруглили, поблагодарили комсомольцев, вышли на улицу, где ждала машина. Борис сказал, куда ехать, минут через двадцать они вышли возле девятиэтажного панельного дома в несколько подъездов, — образцового заводского общежития. Тут гостей ждали три симпатичные комсомолки, которые провели их по коридорам и комнатам, в каждой стояли две-три железные кровати, а на стенах пришпилены кнопками портреты артистов из журнала "Советский экран".

Все приезжие, все из деревень и рабочих поселков, все, сколько себя помнят, мечтали приехать в Москву, поселиться в общежитии. И так до самой пенсии, — работать на заводе "Москвич" и жить в общежитии. Если выйти замуж и завести ребенка, — дадут отдельную комнату. Это же мечта любой девушки. Своя комната, — это звучит, как волшебная песня. В свободно время комсомольцы делают стенную газету, участвуют в субботниках, зимой — лыжи и коньки, летом — туристические походы. Палатки, песни под гитару… Везде молодые люди живут интересной полнокровной жизнью и уверенно смотрят в прекрасное будущее.

А личная жизнь сложилась? Девушки смутились. Пока еще нет, но вот-вот, ведь иногда любовь приходится ждать долго. Именно настоящую любовь, а не какие-то шуры-муры. Пол чирикал в блокноте, девушки переглядывались, посмеивались, а украдкой — вздыхали. Да, немолодой корреспондент, но еще ничего, симпатичный… Пол выглянул из окна. Видны серые бетонные коробки, длинным строем уходящие к горизонту. Это все — заводские общежития, в основном мужские, но и женских немало. Сколько их? А никто не считал. Пол загрустил и шепотом пожаловался на усталость, вышли из здания, когда на землю легли фиолетовые тени.

— Я не сентиментальный, — сказал Пол. — Но сейчас мне так грустно, что хочется плакать.

Сели в машину, поехали в Центр международной торговли на Красной Пресне. Там постояли во внутреннем дворе, осмотрелись. Из дверей выскользнула нарядная женщина лет сорока, ярко одетая и злоупотреблявшая косметикой, представилась Ниной Николаевной, по поводу сегодняшнего гостя ей уже звонили, вот пропуска, столик в ресторане заказан.

Нина Николаевна провела гостей в фойе. Спросила, как удобнее общаться, на русском или английском. Подхватила мужчин под руки, потащила за собой. На ходу рассказала, что комплекс построен на деньги и под руководством большого друга Советского Союза, прогрессивного американского бизнесмена Арманда Хаммера, который был знаком с Лениным и вообще всеми партийными вождями. Здесь гостиница, деловой центр, магазины, сувенирные лавки, школы для изучения русского языка для иностранных бизнесменов. Это кусок запада в социалистической стране. Они осмотрели стенды с русскими сувенирами, завернули в учебный класс, где даже вечером шли занятия, для них была приготовлена целая экскурсия, но Борис сказал, что у американца был трудный день.

Глава 48

Запоздало Гончар протянул руку к фонарику, но выключил его не сразу, крошечная кнопка заедала. Но вот стало темно, Гончар сидел на ковре, прислушивался, но слышал только монотонный гул за окном. Он хотел подняться на ноги, но в следующую секунду блеснула вспышка, близко раздались хлопки пистолетных выстрелов. Пуля просвистела над головой, задела вазочку, стоявшую на телевизоре. Зазвенело, посыпалось битое стекло.

Гончар сунул руку за пазуху, в подплечную кобуру, выхватил пистолет и дважды выстрелил в то место, где должен находиться невидимый в темноте стрелок, услышал звук падающего тела. И снова тишина и монотонный гул за окном. Он поднялся, включил свет. И так стоял пару минут, не в силах поверить тому, что видит. Возле двери на боку лежала Галя Зотова, юбка высоко задралась, обнажив бедра, на светлом плаще яркое пятно крови. Рядом на полу пистолет, похожий на Макарова, но меньше и ручка не из темной пластмассы, а светлая, кажется, костяная. Гончар взял со стола бумажную салфетку, поднял пистолет, на затворе гравировка: "Товарищу Шубину от оружейников Ижевска". Он бросил пистолет, словно обжег руку.

Постоял немного, оглядываясь по сторонам, будто хотел кого-то увидеть. Он подумал, что женщина мертва, но тут Галя задвигалась, подтянула колени к животу и застонала. Он присел на корточки, перевернул Галю на спину, — пуля вошла в грудь, чуть выше сердца, прошла навылет. Галя стала дышать тяжело, с нутряным свистом. Гончар подумал, что вызывать "скорую помощь", пожалуй, поздно. Еще две-три минуты, — и все кончится…

Он осмотрел стену, пуля вошла неглубоко, даже не пробила насквозь слой сухой штукатурки. Гончар поковырялся лезвием перочинного ножика в стене, доставая кусочек еще теплого свинца. Вторая пуля попала в косяк двери, эта вошла глубже, сильно деформировалась, превратившись в лепешку. С ней пришлось повозиться лишние пару минут. Когда Гончар закончил, Галя была еще жива, она открыла глаза и смотрела на него внимательно, часто смаргивая, словно хотела надолго запомнить. На ее глазах выступили слезы, темными разводами растеклась тушь, стало казаться, что у Гали синяки на лице. Гончар топтался на месте, проклиная себя за нерешительность.

Галя застонала, глубоко вздохнула и перестала дышать.

Гончар нашел на полу две свои стреляные гильзы, сунул их в карман. Захватив камеру, выскользнул из квартиры, захлопнув дверь, спустился вниз по лестнице, чтобы не столкнуться в лифте с кем-то из жильцов. В подъезде было тихо, он вышел в пустой двор, сел в подъехавшую машину и сказал:

— Эта сумасшедшая баба начала стрелять. Переступила порог и… Достала из сумочки наградной пистолет отца, и стала стрелять. Слова не сказала. Бах-бах… Я выстрелил в ответ и убил ее. На месте, одним попаданием.

Сидевший за рулем дядя Гена только крякнул и покачал головой. Иван Иванович потер ладонью лоб и тихо спросил:

— Что будем делать?

— Надо ехать к начальству, — ответил Гончар. — Блин, ну и дела…

* * *

Пол с Борисом сидели за столиком в ресторане и листали меню. Это был довольно большой полутемной зал, освещенной оставалась только эстрада, на которой разминался небольшой оркестр. Пахло сандаловым деревом и дорогим табаком. Официанты, одетые в бархатные бордовые куртки, расшитые золотой тесьмой, были элегантны и почти незаметны. Карта вин поражала воображение неподготовленного человека, здесь были французские вина и даже импортная водка. Борис сделал заказ, попросив, чтобы с рыбной и мясной закуской поспешили, — они голодны. Официант порекомендовал армянский коньяк двенадцатилетней выдержки и назвал цену.

— Выдержим, — кивнул Борис. — Скорее несите.

Пол молча показал пальцем на столешницу, затем прикоснулся к уху. Он спрашивал, прослушивает ли КГБ столик, где сидят иностранцы. Борис молча кивнул. Принесли коньяк и закуску, они выпили. Борис сказал, что русские рестораны совсем не похожи на американские. За океаном ресторан — даже самый изысканный, — это всего-навсего место, где люди едят и пьют. Туда ходят семьями, завтракать и ужинать. Ресторан в СССР — нечто другое, место распутного развлечения, грехопадения. Здесь редко увидишь семейные пары. Люди приходят, впрочем, тут без очков видно кто и зачем сюда приходит, можно просто оглянуться, посмотреть на эти лица, и все понятно без слов.

В Москве можно попасть в любые рестораны, — но не сразу, — захотел и пришел. В самые неприступные надо записываться за месяц, например в "Прагу", в другие, например, в "Арагви" — за неделю, в рестораны попроще просто люди стоят в очереди, суют пятерку швейцару, чтобы пустил, и пятерку метрдотелю, чтобы нашел место за столиком. Но есть один ресторан, посидеть в котором простой человек, да и непростой, не сможет. Вот этот самый ресторан. Почему так, — Пол скоро поймет.

Через полчаса оркестр исчез, заиграла музыка в стиле диско, на сцену высыпали девицы в разноцветных полупрозрачных накидках, прошитых золотой ниткой и сапожках выше колен. Они попрыгали, повертелись и вдруг сбросили накидки. Мужчины в зале отодвинули тарелки и стали смотреть на сцену. Девушки не рождали сильных эмоций, — похожи одна на другу, плоские, худосочные и жилистые, как крестьянские лошадки.

— Это единственное место в Советском Союзе, где показывают стриптиз, — сказал Борис. — Поэтому сюда почти невозможно попасть. И это здание, и этот кабак — построил американец Арманд Хаммер. Задумайся: единственное гнездо разврата на всю страну построено на американские деньги.

— Ты рассуждаешь, как большевик.

Борис хотел что-то ответить, но засмеялся.

* * *

Они вышли на воздух уже ночью, на улице симпатичная женщина спросила, не желают ли мальчики отдохнуть в хорошем месте. Услышав "нет", пропала в темноте. Они двинули вниз к набережной. Шли темными переулками, когда останавливались, Пол вытаскивал из сумки с фотоаппаратурой бутылку крымской мадеры, купленную в ресторане, делал глоток из горлышка и протягивал бутылку Борису. Вечер был теплый и ясный, высыпали звезды, ни машин, ни людей не видно. Только следом увязался подгулявший гражданин с толстым портфелем, на ходу он разговаривал сам с собой, задавал вопрос и отвечал. Иногда он пропадал в темноте, но издали были слышны его нетвердые шаги и глухое бормотание. Потом он грянул солдатскую песню, но быстро выдохся и вскоре совсем пропал.

Они вышли на пустую темную набережную, повернули в сторону Кремля. Ветер совсем стих, вода стала ровной, в ее темноте отражались редкие фонари.

— Ну и нажрался же я, — сказал Пол. — Давно я так не нажирался… Но сейчас мне легче.

— Дыши. Чувствуешь какой чистый воздух? Днем такого нет.

— Я вообще-то люблю Москву, — Пол остановился, поставил бутылку на гранитный парапет. — Но не ту, которую ты мне сегодня показал… Не Москву комсомольцев, общежитий, ПТУ и заводов с дымными трубами. А ту, которая еще сохранила патриархальный дух девятнадцатого века. Бульварное кольцо, Неглинка, Замоскворечье… Что-то есть в этом городе. Прелесть, которую словами не передашь. Представь, что совсем скоро ты попадешь совсем в другую страну. И уже никогда не сможешь вернуться… Тебе грустно? Всю оставшуюся жизнь будет не хватать Москвы. Ты будешь ждать с ней встречи. Но вы больше не встретитесь… Ты думал об этом?

Борис взял бутылку и сделал глоток из горлышка.

— Старина, ты же знаешь, что у меня нет выбора. Я не могу все переиграть, вернуться в в ту точку, откуда начал путешествие. Разорвать билет и остаться на том вокзале. Я понимаю, что в чужом городе меня никто не ждет, никому я там не нужен. Старая истина — предателей не любят. Ни свои, ни чужие. Другой вопрос: где чужие и где свои? Да, меня никто не ждет, но я все равно еду…

— Ну, а если бы свершилось чудо, время повернуло назад… И вот ты снова стоишь на перроне с билетом в руке. И можно сделать выбор: ехать или остаться. Ну, как бы ты поступил? Остался?

— Я все это сто раз передумал, — Борис хлебнул из бутылки. — Так долго думал, что мозги превратились в подгоревшую кашу. Главное для меня — не самому вырваться, а посадить на этот поезд сестру. И точка. Я давно жду поезда, но он опаздывает.

— Но почему так? Это мне нужно знать как литератору, журналисту. Ты ведь не из-за денег?

— Нет, конечно. Можно долго объяснять, но ты все рано поймешь неправильно. Надо прожить тридцать лет в этой стране, в моей шкуре… А словами не объяснишь. Так-то, брат.

Бутылка упала на асфальт и разбилась. Пол достал сигареты и прикурил. Темно, далекие фонари и черная река. Вдалеке Борис увидел зеленый огонек такси и поспешил навстречу.

Глава 49

Вечер и ночь Стас Лыков провел в служебном кабинете в Кисельном переулке. Гончар ушел в главное здание, на прием к начальству, а с ним Иван Иванович и дядя Гена. Лыков выключил свет и пытался поспать, даже задремал на полчаса, приснились ему мальчишки в телефонной будке. Они болтали по телефону с бабушкой, Лыков стучал в стекло, сначала монетой, потом кулаком, но никто не обращал на него внимания. Он очнулся, сел на диване и долго не мог понять, где он, что это за комната, пропахшая табаком и пылью. После полуночи вернулся Гончар. Лицо было землисто-серым, уставшим. Он сел на диван к журнальному столику, согрел чайник и молча выпил чашку кофе. Лыков не задавал вопросов, он молча сидел за столом у занавешенного окна и, чтобы чем-то себя занять, копался в бумагах. Гончар налил вторую чашку и сказал:

— Подсаживайся. Бери чашку.

Лыков пересел на другой стул. Гончар, не дожидаясь вопросов, сказал, что было совещание, на самом верху, первые лица присутствовали, но фамилий называть не стал. Прочитали его рапорт, приказали устно все объяснить и ответить на вопросы. Потом он ждал в приемной, снова пригласили через час с лишним. Уже все было решено. Он подготовился к худшему, но обошлось. Если довести до сведения Шубина правду, — за зятем следили без его ведома, залезли в квартиру незаконно, без ордера, не соблюли никаких процессуальных норм, — за это можно под суд отдать не только Гончара, много кого.

Но тут такое дело, что под суд не отдают, правда никому не нужна, и этот первый вариант — сдать майора Гончара на съедение Шубину, — даже всерьез не рассматривали. Хотя ему устно вынесли взыскание, и официально оформят выговор, — нельзя иначе поступить. Но, — главное, — с дела не снимут. Конечно, глупейшая смерть молодой женщины — это трагедия, но надо не посыпать голову пеплом, а работать дальше. Сейчас они близки к успеху, и отнять победу у того, кто для победы многое сделал, — против правил. Поэтому рассматривали две версии происшествия.

Галина Зотова убита случайным злоумышленником, вором. Она вернулась с домой, когда в квартире орудовал злоумышленник. Достала из сумочки наградной пистолет отца, но преступник тоже оказался вооружен и неплохо стрелял. У версии много недостатков, но ее можно как-то доработать. Вторая версия — более правдоподобна, жизненная. Галину застрелил ее муж Борис. Последнее время супруги не ладили, было много денежных споров, скандалов, — это подтвердят соседи. Борис возобновил связь со своей старой любовницей — Антониной Чаркиной. Разумеется, она даст исчерпывающие показания, подтверждающие интимную близость.

Галина, зная об изменах мужа, не находила себе места, ревновала. Вчера бытовая ссора переросла в трагедию. Во время скандала Борис выстрелил в жену, — именно так будет выглядеть окончательная версия: бытовое убийство на фоне неприязненных отношений. На самом деле в момент трагедии Борис Зотов находился в метро, где-то в районе станции Парк культуры, значит, у него нет никакого алиби. Впрочем, алиби — вопрос десятый, не существенный. По сообщению оперативников, наблюдавших за ним, Борис вошел в квартиру без четверти одиннадцать, то есть примерно через два часа после смерти жены. Что он там делал — неизвестно, но в милицию не звонил, вообще телефонную трубку не снимал. В одиннадцать двадцать пять он вышел из подъезда. Был одет в темную куртку и брюки, на плече спортивная сумка. И оперативники, дежурившие во дворе, Бориса разумеется, не задержали — не было команды.

Зотов сел в свои "Жигули" и уехал куда-то, за его машиной не следили. Может быть, сейчас он у какого-нибудь приятеля. Надо выговориться, излить душу, принять трудное решение. По-человечески его понять можно, он женился не по расчету, а по большой любви, а сегодня пережил большую трагедию. Возможно, он просто струсил, когда понял, что в этом деле может стать первым подозреваемым, — и не позвонил в милицию. Вообще все это странно, как-то не похоже на Зотова… Он ушел из квартиры, где остывающее тело жены, — поступок не в его пользу. Когда начнется официальное милицейское расследование, — как Зотов объяснит свое бегство, что скажет в оправдание. Словом, он проявил малодушие и навредил самому себе.

На совещании решили, что тело Галины утром обнаружит участковый милиционер. Ему позвонит какой-то доброхот аноним, скажет, что дверь квартиры открыта, — это подозрительно. Дальше все, — как обычно. На вызов приедет следственная бригада Главного управления внутренних дел Москвы, Бориса Зотова объявят в розыск, если к тому времени он сам не найдется. Надо будет организовать свидетелей, которые якобы были рядом в тот момент, когда Борис заходил в подъезд и когда он бежал. И выстрелы слышали.

Шубина поставят в известность о гибели дочери, доложат рабочую версию: дело рук зятя, который, убив жену, с места преступления скрылся. В связи с особой значимостью преступления материалы розыскного дела КГБ затребуют из милицейского главка и примут в производство. Надо надеяться, что уже в середине следующего дня начнется допрос Бориса Зотова. Для разминки можно спросить, когда и при каких обстоятельствах он был завербован иностранной разведкой, кому продавал информацию и от кого получал свои тридцать серебряников. С ним можно на церемониться, без покровительства Шубина этот бывший комсомольский выскочка, — пустое место. Его никто не защитит, не спасет, не выручит…

Гончар допил кофе и сказал, что Лыков может отправляться домой. Внизу дежурная машина, его довезут.

— А вы? — спросил Лыков, поднимаясь на ноги.

— Тут заночую. Вдруг вызовут. И "Зенит" уже в лаборатории. Как только будет готово заключение, мне позвонят. Понимаешь, когда дело к концу, спать не хочется.

Лыков вышел на воздух, прошел через арку и, оказавшись на улице возле служебной машины, поднял голову. Темно, моросит дождь, на всю улицу, застроенную старыми трехэтажными домами, горит всего одно окно. Лыков подумал, что жена Гончара не звонит ему целыми днями, не спросит, как настроение, как дела, не скажет, что готов ужин, что она его ждет. Наверное, у Гончара не все хорошо в семье, если он на работе остается ночевать. Он никогда не рассказывает о жене, у него не детей…

* * *

Алексей Гончар провел на работе бессонную ночь, ожидая новостей, но их не было. Оперативники московского управления КГБ, а также сотрудники столичной милиции получили ориентировку на Бориса Зотова, тридцати одного года, правильные черты лица, крепкого спортивного сложения, брюнет, волосы средней длины, вьющиеся. Рост — выше среднего, особых примет не имеет. Гражданина Зотова подозревают в убийстве супруги. Преступник владеет приемами рукопашного боя, он может быть вооружен. При задержании проявлять осторожность, по возможности надо взять гражданина Зотова живым, применять оружие, — только в случае крайней необходимости. Он может передвигаться на машине ВАЗ 2103 темно синего цвета с номером таким-то. Далее шло описание одежды Зотова, и его фотография, — крупная, приличного качества, не из личного дела, а из семейного альбома, сделанная в прошлом году и найденная в квартире.

В места, где мог появиться Борис, — по адресам его друзей и в город, где проживает отец, были направлены оперативники. Гончар был уверен, что задержание Бориса, — вопрос ближайшего времени, самое больше, суток. Куда может направиться человек, оглушенный свалившимся на него горем, — в том, что Борис любил жену, сомнений не было. Ясно, он будет искать близкого человека, способного разделить с ним эту боль, направится к какому-то другу-приятелю, потому что оставаться одному — невыносимо. Все возможные адреса были проверены, усилено наблюдение за посольством США и Англии, — однако новостей не было, ни хороших, ни плохих.

В девять утра стало ясно, что Борис не появлялся ни у друзей, ни у отца, его машину не видели возле посольства США и дружественных Америке стран. Разумеется, на работу он не пришел. Он исчез, словно камень, брошенный в воду. По опыту Гончар знал, что в таком огромном городе можно прятаться долго, — а Борис все-таки оперативник, хоть и бывший, он умеет играть в прятки на профессиональном уровне. Но тут многое зависит не столько от мастерства, сколько от удачи, она рано или поздно заканчивается, — это общее правило. Сети закинуты, надо набраться терпения и подождать, — совсем немного.

Предстояла еще одна крайне неприятная задача, — Шубину и его супруге сообщили о гибели дочери и, главное, донесли до них версию убийства, сочиненную в большом доме на площади Дзержинского. Эту обязанность удалось удачно переложить на почтенного седовласого генерал КГБ из аналитического управления, близкого друга Шубина. Он доверительно рассказал Шубину и его жене, что по данным предварительного следствия у супругов были серьезные проблемы: Галина хотела иметь детей, Борис возражал. Он эгоист, не созданный для семейной жизни. И вообще гнусный растленный тип, Галина доверилась сердцу, когда выходила за него, а сердце часто ошибается. Борис злоупотреблял спиртным, у него была женщина на стороне. Опытная корыстолюбивая самка, она много старше его, искушена в любви.

К этой женщине Борис планировал уйти, когда оформит развод с законной супругой. Не хочет поминать об этом в минуту высокой душевной скорби, — но в отношении Бориса следственные органы уже пару месяцев начали доследственную проверку. Основанием стал недостаток денег в комсомольской кассе, существующей для расчетов с приглашенными артистами. Деньгами Борис имел право распоряжаться по своему усмотрению, — и своим правом он пользовался. Вот фотография рабочего сейфа Бориса, она сделана при обыске в его рабочем кабинете. Как видите, сейф забит бутылками водки и здесь же крупная сумма наличными. Похищенные деньги шли на пьянство и разврат, а также на содержание любовницы и ребенка, незаконнорожденного.

Конфликт супругов тянулся уже давно, но Галя скрывала семейное неблагополучие от родителей. Следствие пришло к выводу, что она боялась за свою жизнь, поэтому позаимствовала наградной пистолет Шубина, иногда носила его с собой, — наверняка Борис не раз угрожал ей. И тем трагическим вечером от слов перешел к делу. Он дожидался супругу в темноте, когда та вернулась с работы и зажгла свет в прихожей, вышел ей навстречу, — и дважды выстрелил, одна пуля прошла мимо и застряла в наличнике двери, вторая попала в цель. Галя была убита единственным выстрелом в грудь, насмерть.

Сейчас следственные органы КГБ и МВД разыскивают Бориса, не исключено, что после его задержания ему будут предъявлены обвинения не только в убийстве жены, но и в других преступлениях, не менее тяжких. Но о сути будущих обвинений пока, до завершения проверки и задержания, — говорить рано.

Вадим Егорович выслушал старого друга молча, без жалоб и вздохов, без слез, не перебивая вопросами. Затем кое-что уточнил и сказал: "Надеюсь, вы скоро поймаете этого подонка". Клавдия Ивановна к которой седовласый генерал приехал, чтобы выразить соболезнования, была безутешна. По городу с невероятной скоростью распространились, — не без помощи КГБ, — слухи, что дочку высокого партийного работника зверски убил ее муж, тоже высокий чин, но в комсомольской иерархии. Правда обросла небылицами, кровавыми подробностями расправы. Если верить слухам, получалось, что Борис в приступе ревности зарубил топором неверную красавицу жену, части расчлененного тела сложил в мешки, а мешки в багажник машины, пытался вывести страшный груз из города на свалку, но был остановлен на посту ГАИ. Убийце удалось сбежать, теперь он, окончательно спятив, рыщет по городу в поисках новой жертвы.

Глава 50

Борис остановил "Жигули" в темном переулке, не выключая фонарей, открыл багажник, достал оттуда плоский ящик с инструментом и поменял на машине номера. Это был вариант, предусмотренный на всякий случай, — вероятность такого случая невелика, — если уж захотят задержать, — задержат, но кто знает, как могут повернуться события. Вот сработало, пригодились. Он запер машину и побрел в темноте по лужам, едва разбирая дорогу, ориентируясь на далекий свет фонаря. Нырнул в проулок между двумя почерневшими от времени деревянными домами.

Света в окнах не было, дома назначены к сносу, прежние жильцы уже перебрались в новые квартиры, но до февраля следующего года дома обещали не трогать, — поэтому кое-где мебель стояла еще не вывезенной, стекла в окнах целы, квартиры заперты на все замки. Ночами во дворах собиралась окрестная оболтусы, бренчали на гитарах и пили с девчонками крепленое вино, — но это в хорошую погоду, а сегодня прохладно и дождь. Борис вошел в подъезд, по прямой лестнице с шаткими деревянными перилами поднялся на второй этаж. Ключи от этой квартиры он получил от Пола, пару раз был здесь, оставил в тайнике негативы.

Он остановился на площадке второго этажа, прошел по коридору до конца, выглянул в окно, выходившее на пустырь, открыл оба замка, вошел внутрь. В подъезде сырой воздух был пропитан запахом плесени, здесь же до сих пор сохранились запахи человеческого жилья, пахло тряпками, шерстью, было тепло, потому что центральное отопление еще не отключили. Борис прошел на кухню, бросил сумку на пол. Не зажигая света, налил воды из-под крана в чашку с отбитой ручкой. Он выпил до дна эту воду, отдающую ржавчиной, еще налил и выпил. Потом он рухнул на табуретку, дрожащими руками достал из кармана пачку сигарет и прикурил от спички. Он бросил окурок на пол, раздавил его подметкой, прошел в комнату и упал ничком на железную кровать, накрытую ватным одеялом.

Он отвернулся к стене и долго лежал, обхватив голову руками и плотно сжав зубы. Провалился в зыбкое полуобморочное состояние, и долго лежал так, не представляя, сколько прошло времени, не замечая его движения. Еще не рассвело, когда он поднялся, вошел на кухню. В пачке оставалось четыре сигареты, он выкурил одну, не чувствуя желания курить и не понимая, зачем вообще он это делает. Присел у подоконника, отодрал доску, прибитую под радиатором. Запустив руку под пол, вытащил пластиковый пакет.

В нем два пистолета, патроны и снаряженные обоймы. Он достал из сумки новую пару брюк, свитер и переоделся. Сел у окна и, тоскливо глядя на пустырь. Занимался мутно-серый рассвет, моросил дождь. Был виден кусок пустыря, отгороженный забором, за ним несколько старых домов, уже полностью выселенных. По пустырю лениво трусила стая одичавших собак. Борис надел кепку шестиклинку, застегнул пуговицы черного полупальто, вышел на площадку и запер квартиру. По улице мимо забора дошагал до машины. В первых рассветных сумерках синие "Жигули" казалась черными. Он сел за руль и поехал в сторону Рязанского проспекта.

* * *

Через сорок минут он остановил машину неподалеку от ворот гаражного кооператива "Бор". Здесь дул промозглый ветер, качая одинокую березу, к стволу которой кто-то прибил скворечник. Будка вахтера была пуста, створки ворот приоткрыты. Изредка на территорию заходил кто-то из автолюбителей, вскоре выезжал, выскакивал из машины, чтобы закрыть за собой ворота, — и снова никого не видно. Борис сидел неподвижно, постукивал пальцами по баранке и глядел в пространство. Зеленый забор кооператива уходил куда-то далеко в сторону лесопосадок и там терялся в тумане.

Борис закрывал глаза, вспоминал, как вчера вечером вышел из метро "Проспект Мира", купил в киоске у метро большой сливочный пломбир за сорок восемь копеек, положил его в полупрозрачный пластиковый пакет с изображением синего облака и надписью "Летайте самолетами аэрофлота" и свернул к дому. Справа через проспект за строительным ограждением — контуры серой громадины "Олимпийского", — в газетах писали, — самого большого крытого стадиона в Европе. В сумерках видны всполохи электросварки, подходят грузовики с бетоном. Строители торопятся, работы идут в три смены, надо успеть к Олимпиаде.

Он остановился на переходе через Безбожный переулок, ждал, когда пройдет трамвай и загорится зеленый свет. Прохожих немного, ветер холодный, порывистый, дует в лицо. Он шел и думал, не зайти ли в "Казахстан", если повезет, если пельмени еще не разобрали, он купит пару пачек, но потом вспомнил, что пельмени он покупал еще вчера. Он подошел к дому, поднялся на этаж, повернул ключ в замке. Перешагнул порог, включил свет и спросил: "Эй, есть кто дома?" Сделал пару шагов вперед и остановился. Он видел Галю в светлом плаще, она лежала в большой комнате, у порога. Крови было мало, она собралась в небольшую лужицу под головой. Лужица была почти черная, похожая на чернильную кляксу. В ней отражался свет люстры.

* * *

Антон Иванович Быстрицкий появился из тумана, словно призрак, он шагал к гаражам не по асфальтовой дороге, а по тропинке через пустырь, напрямик от ближайшего девятиэтажного дома. Он был одет торжественно и строго, будто собрался на собственные похороны. Болоньевый синий плащ, под ним финский костюм тройка, шерстяной, тоже темно синий в узкую полоску, светлая сорочка и атласный в полоску галстук, в руке портфель из толстой свиной кожи, потертый на углах, с двумя хромированными замками. Вьющиеся с проседью волосы зачесаны назад, Антон Иванович был сосредоточен, внимательно глядел под ноги, стараясь не угодить в лужи остроносыми ботинками, хоть и польскими, но очень добротными, — сноса им нет.

Он приоткрыл створку ворот и, никого не встретив, вошел и пропал из вида. Борис сунул в карман куртки моток двужильного кабеля в белой оплетке, "Вальтер" и запасную обойму. Вышел из машины и запер дверцу ключом. Распахнул настежь ворота, свернул направо, быстро зашагал между рядами одинаковых боксов, снова свернул. Антон Иванович как раз снял навесной замок, втиснулся в тесное помещение. Поставил портфель на капот и вынул ключи, чтобы открыть дверцу, но тут заметил чью-то тень.

Человек стоял спиной к свету, Быстрицкий не сразу разглядел лицо, а когда разглядел, онемел от страха, схватившего клещами сердце.

— Борис? — он старался изобразить приятное удивление, но, кажется, ничего не получилось. — Какими судьбами? Надо же… Оказывается, как мир тесен.

Теперь, когда глаза привыкли к полумраку, он видел лицо Бориса, какое-то серое, похожее на деревянную маску, запавшие глаза и сжатые губы. Он видел пистолет в полусогнутой руке. Борис прижал локоть к боку, направил ствол ему в грудь. Свободной рукой потянулся к веревочке, дернул за нее, включив лампу. Борис приказал Быстрицкому сесть за руль, сам сел сзади, размотал двужильный кабель и накинул его на шею адвоката, сзади пропустил под двумя металлическими штырями, державшими подголовник, сплел концы. Оставив небольшой зазор между шеей и кабелем, чтобы Быстрицкий мог дышать и вертеть головой, — но как бы ни извернулся, какую позу ни принял, не смог бы вылезти со своего сидения.

Быстрицкий сказал себе, что получилось глупо: он сам, когда Бориса навернули по шее тяжелой палкой, привез этого гада в гараж, промыл рану и заклеил пластырем. Не делай людям добра… Теперь надо набраться выдержки и выполнять все приказы, авось удастся усыпить бдительность и тогда… Может быть, судьба подарит счастливый шанс на побег, или в голове Бориса щелкнет какой-то защитный клапан, пар выйдет из ушей, и он сменит гнев на милость. Впрочем, это вряд ли, не похоже.

— Вчера Морозов убил мою жену, — голос Бориса звучал ровно, но за этим спокойствием угадывалась плохо спрятанная ярость. — Застрелил. Она как раз вернулась с работы. Вскоре пришел я… Она была еще теплой. Вот так. А теперь — поехали.

— Этого не может быть, — рука дрожала так, что он не сразу вставил ключ в замок зажигания. — Морозов не мог. Он не тот человек…

Ехали в сторону области около часа, свернули с шоссе, оказались на раскисшем проселке. Справа тянулось влажное вспаханное поле, дальним концом оно доставало прозрачную березовую рощу и какую-то брошенную полуразвалившуюся постройку, похожую на телятник. С другой стороны дороги глубокий овраг, на дне которого бежала безымянная речушка. Борис расплел кабель, приказал выйти и вышел сам. Быстрицкий стоял перед капотом и чувствовал, как дрожат колени. Чтобы спрятать эту дрожь, он переступал с ноги на ногу и утешался мыслью, что все еще может кончиться миром. Надо только пообещать Борису… Но что ему пообещать? Голова плохо соображала, а в ушах что-то звенело.

Глава 51

Борис подошел на расстояние вытянутой руки и молча ударил Быстрицкого кулаком в лицо. Подошвы ботинок поехали по мокрой траве, адвокат упал. Поднялся на ноги, из носа сочилась кровь. Борис снова ударил в лицо и снова стоял и ждал, когда Быстрицкий поднимется и можно будет снова ударить. Адвокат больше не хотел вставать с земли, но мысль, что Борис забьет его ногами, все-таки заставила подняться.

— Теперь говори, — сказал Борис. — Зачем вы с Морозовым начали все это…

— О чем ты, я не понимаю.

— Ты подкинул мне мысль купить и перепродать "Волгу". Морозов выступил в роли покупателя, который потерял счет деньгам. Зачем?

Быстрицкий вытащил платок и старался вытереть кровь с лица. Собираясь с мыслями, он выгадывал время. Подумал, что не должен выгораживать подонка Морозова, когда речь о собственной жизни. Сейчас такая минута, когда выгоднее сказать правду. Ноги не держали, кровь попадала в рот, и было сладко, будто съел конфетку.

— Можно я присяду? Господи, Борис, я сам узнал всю эту историю случайно. Пронин был пьян и рассказал. Если бы ни Пронин… Я бы ничего не знал до сегодняшнего дня.

Он опустился на мокрый капот, достал пачку сигарет, прикурил. Он сказал, что лучшего друга Морозова задержали в парке Сокольники какие-то дружинники. Вообще-то у Морозова друзей нет, но если все-таки подумать, можно назвать некоего Максима Королева. Они знали друг друга с юности и прокрутили сообща много разгонов. Ну, так называют наезды на богатых людей. Теневых бизнесменов, цеховиков, подпольных торговцев, хозяев катранов. Быстрицкий хорошо знает эту механику, потому что сам помогал Морозову и его команде найти богатую дойную корову, все-таки Быстрицкий известный адвокат, и клиентура соответственная, — только советская знать, плюс тузы из торговли.

Когда-то Морозов и Королев вместе сидели в режимной тюрьме в Красноярском крае. Наверное, Борис слышал, что это за место, — преисподняя, отвратительная клоака, где люди живут недолго, умирают трудно. Короче, они были рядом тогда, и прожили бок о бок три трудных года… И вдруг нелепая глупейшая история, когда Королев с одним парнем, тоже общим знакомым, пришли в Сокольники, чтобы поделить деньги и немного повздорили. Королева задержали какие-то дружинники, господи, более нелепую абсурдную ситуацию трудно представить. Крупного авторитета хватают какие-то пацаны с красными повязками.

И наверняка дело обошлось бы, Королева можно было вытащить, договориться с милицией, хорошо заплатить, — если бы не эти строгости с Олимпиадой, когда за мизерное правонарушение, — чуть ли не безбилетный проезд в трамвае, — людям мотают реальный срок. А сверху за всем этим безобразием и беззаконием наблюдает КГБ, — и улыбается. Королев очутился в Бутырской тюрьме, завели дело, ему клеили покушение на убийство и грабеж. Но, по существу, следствие так и не началось, Королев умер в следственной тюрьме от язвы желудка.

За сутки до смерти его поместили в тюремную больницу, но что там за медицина, — можно не рассказывать. Морозов был очень зол, он приказал узнать имя врача, допустившего смерть Королева, и дружинника, который больше всех постарался в парке Сокольники. Врачом оказался старый гриб, полуслепой жалкий старик. Ему устроили что-то вроде несчастного случая со смертельным исходом.

Когда выяснили, что кто тот дружинник из Сокольников, Морозов сказал, что этого активиста он для начала разгонит на все деньги, потом убьет жену, а последним — самого Зотова. Морозов попросил своих людей понаблюдать за Борисом, — его мало смущал всемогущий тесть. Вскоре стало известно, что Борис водит дружбу с американским журналистом Полом Моррисом, страстным собирателем русского авангарда, — и коллекция его весьма ценная. Некоторая часть картин хранится в загородном доме, который снимает Моррис. А почему не вывозит? Наверняка пока нет удобной возможности переправить картины за границу. После этого открытия Морозов решил, что Борис пользуется связями тестя и возможностями жены искусствоведа, чтобы помогать иностранцу скупать и перепродавать советский авангард.

Вывод вполне естественный, логичный. Правда, не было доказательств этой версии, но они не нужны, — зачем водить дружбу с американцем, если не можешь извлечь из этого прибыль. Морозов потирал руки, — ему попались идеальные кандидаты для разгона. Он никуда не спешил, со дня на день ждал "Волгу" — и вдруг убийство Гали. Нет, это не логично, Морозов не стал бы убивать… И вообще адвокат считает его угрозы пустым звуком. Да, Морозов отберет деньги Бориса, получит наслаждение от его унижений, но он не убьет.

Борис молча слушал, когда Быстрицкий закончил, сказал:

— И все-таки он убил.

Быстрицкий достал пачку, в которой оставалась одна сигарета. Прикурил и долго смотрел на черное поле, дальний лесок и небо в клочьях облаков.

— Морозов никогда не станет пачкаться женской кровью. Твою жену мог убить Олег Пронин. И есть еще отморозок Вадим Агапов по кличке Резаный. Внешне такой симпатичный, благообразный. Носит усы и бороду. Ну, чтобы скрыть шрамы на подбородке и шее. Вот этим подонкам, Пронину и Резаному, достается вся грязная работа. Это они…

— Хорошо, я понял.

— Послушай, Борис… Ты же не сделаешь этого? Ты ведь хороший парень…

— Хороший парень умер вчера, рядом с моей женой.

— Я могу кое-что еще рассказать, — Быстрицкий чувствовал, что на глазах выступили слезы, и не мог с ними справиться. — Быстро выясню, где найти Морозова и его бандитов. Да, это можно сделать. Запросто… Да…

— Не надо. Я знаю, где Морозов.

Быстрицкий сделал две жадные затяжки и бросил окурок. Он отвернулся и закрыл глаза. Борис выстрелил дважды, когда все кончилось, столкнул тело с косогора вниз. Следом спустился сам, он проверил карманы адвоката, вытащил документы, разложил костерок и сжег их. Столкнул тело в мутную речушку, проводил взглядом. Труп доплыл до места, где река поворачивает, застрял в корнях вывернутого из земли огромного пня. Тем лучше, здесь он никем незамеченный может проплавать до зимы, а то и до весны. Борис поднялся на склон, сел за руль и добрался до станции метро ВДНХ, здесь он оставил машину на бесплатной стоянке, вернулся к гаражам на общественном транспорте и пересел в свою машину.

Глава 52

Борис остановил "Жигули" неподалеку от железнодорожной платформы Беговая, спустился в подземный переход. Будний день, народу немного. Он постоял возле телефонных автоматов, опустил в прорезь двухкопеечную монету и набрал номер Пола. Разговор продолжался минуты полторы. Он сказал, что, к сожалению, должен отменить назначенную встречу, — появились срочные дела на работе и, кроме того, — семейные неприятности. Пол должен понять, что Борис просит о встрече, и сегодня вечером будет ждать на квартире в Марьиной роще. Пол ответил, мол, ничего страшного, он никуда не спешит, можно встретиться в другой раз, когда будет время.

Это был вежливый разговор двух знакомых, — не более того. В самом начале в трубке что-то щелкнуло, это подсоединились сотрудники КГБ, занятые прослушкой иностранцев. Наверняка они успели определить место, откуда звонит Борис. Но приехать и задержать его не успеют, через минуту след Бориса простынет.

Он поднялся наверх, сел в машину и уехал. Где-то Борис слышал, что в кинотеатре "Мир" начинают показ фильма Андрея Тарковского "Сталкер", но слухи оказались враньем, — крутили французский детектив с Бельмондо. Впрочем, это даже лучше. "Сталкера" Борис уже видел еще весной на закрытом просмотре в "Мосфильме", пожалуй, сейчас нужно что-нибудь повеселее. В Марьиной роще он оказался, когда начало темнеть, как и в прошлый раз, оставил машину в чужом дворе, за несколько кварталов до места.

Поднявшись в квартиру, устроился у окна и, пока совсем не стемнело, пытался читать вчерашние газеты, от этого тянуло в сон. За пустырем зажгли пару фонарей, но свет был далекий, похожий на лунный. Борис думал, что встреча с Полом рискованное мероприятие, комитетчики насторожились, на Лубянке не дураки сидят. За Полом следят, и не факт, что он сумеет оторваться и не приведет за собой оперативников. Может быть, лучше было назначить встречу в области, в том кафе возле трассы, или в Сокольниках, — там, где много пространства, в случае опасности останется шанс уйти.

Правда, среди кварталов пустых почти выселенных домов, только темнота и запустение, — легче затеряться, пропасть. Идешь по улице, свернул в проулок, — и тишина. Ни звука, ни человека… Это как в омут нырнуть, — провалился в черную глубину, — и с концами, только круги по воде. Мысли путались, Борис задремал на стуле, и проснулся, когда в дверь постучали. Часы показывали без четверти двенадцать. Он вытащил пистолет, подошел к двери и спросил, кто. Повернул замок и снял цепочку. Пол был в мокром плаще с капюшоном, с сумкой на плече.

Борис повел его в комнату, занавесил окно дырявой простынкой, поставил на стол свечку в консервной банке и зажег фитиль.

— Как добрался? — спросил Борис.

— Не беспокойся. Сегодня небольшая вечеринка в английском посольстве, пригласили еще месяц назад. Туда я приехал на такси. оттуда вывез на своей машине знакомый журналист. Потом я прокатился в метро…

Пол выдержал паузу и сказал:

— У меня нет слов утешения. Про Галю услышал днем. Это был просто чужой разговор, сплетня. Официального подтверждения до сих пор нет. Я не поверил. А потом в английском посольстве подошел знакомый дипломат: ты знаком с Галиной Шубиной, это правда, что ее убил муж? И я понял… Господи, у меня язык не поворачивается сказать это слово. Знаешь, она самая живая из всех женщин, каких я знал. Живая, какая-то человечная…

— Надо решить, что делать дальше, — сказал Борис. — Ну, со мной в последнюю очередь. Я хочу, чтобы ты вытащил Полину. Не знаю, как ты это сделаешь, но ты это сделаешь. Обещаешь?

— Это не от меня зависит…

— Слушай, я хочу, чтобы спасли мою сестру. Я долго ждал, долго об этом просил. Теперь нет времени на просьбы, на слова, на обсуждение и поиск разных вариантов. Надо просто взять и сделать. Наши друзья могут это устроить. В Америке сказали, что есть запасной вариант моей эвакуации. На самый крайний случай. Вот сейчас как раз такой случай.

— Я поговорю об этом, завтра же. Сделаю все, что можно.

* * *

Пол Моррис приехал в американское посольство, по внутреннему телефону позвонил Фрэнку Фелтону, сказал, что дело срочное. Их разговор проходил в той же подвальной комнате. Фелтон выглядел мрачным и не выспавшимся. Только они сели за длинный стол, явился Винсент Дорман. На этот раз он хмурился. Винс сел на дальнем конце стола, будто не собирался участвовать в разговоре, а пришел затем, чтобы послушать умных людей. Пол потер пальцами виски, болела голова, — наверное, подскочило давление. Он хотел попросить пару таблеток аспирина, но не попросил.

— Я виделся с Борисом, — сказал он. — На той пустой квартире в Марьиной роще. Борис попал в беду, ему нужна ваша помощь.

— Это хорошо, что вы пришли, Пол, — кивнул Фелтон, хотя чувствовалось, что встреча его не радовала. — Мы знаем, что случилось на квартире Бориса. Галя была красивой женщиной… Совсем молодая. Такое несчастье. Очень жаль. Но ее уже не вернешь, а нам надо думать о тех, кто жив. О вас, например. Вы больше не должны сюда приезжать без нашего звонка. И уж упаси Бог проявлять какую-то инициативу. Встречаться с Борисом или с вашими общими знакомыми. Это опасно. Это против правил.

— В каком смысле? Я не мог сказать Борису: больше не звони и не жди от меня поддержки. Я считаю, что несу ответственность. За его судьбу, за его жизнь.

Дорман зашевелился в своем темном углу и сказал:

— Пол, вы не должны ничего предпринимать по собственной инициативе. Не поставив нас в известность. Вы совершили большую ошибку, когда согласились встретиться с Борисом. Вас могли задержать сотрудники КГБ, накачать какой-нибудь химией. И тогда на допросе под запись вы скажете все, что знаете и о чем только догадываетесь. Понимаете? У вас нет дипломатической крыши. Поэтому с вами могли сделать все, что угодно. Могли засунуть в тюрьму, допросить, а потом убить вас, инсценировать несчастный случай.

— Слушайте, Винс, не старайтесь делать вид, будто моя жизнь вас интересует. Запахло большим скандалом, теперь вы опасаетесь, что эта бомба взорвется и похоронит вашу карьеру. Вы сейчас думаете о собственном спасении, а не обо мне.

— Не будем спорить, — Фелтон поднял руки вверх и театрально рассмеялся. — Оставим эту полемику до лучших времен. Когда уляжется пыль, мы встретимся в другом месте, поприятнее этого. Напьемся и забудем все плохое. А пока… Пол, ваша миссия закончена. Думаю, что Борис больше вам не позвонит.

— Мне нужно знать: вы поможете Борису выбраться из страны? Только не пытайтесь врать.

— Я всегда с вами откровенен, — сказал Фелтон. — Иногда правда полезнее сказок. А правда в том, что помочь Борису мы не можем. По нашей информации, он совершил тяжкое преступление. Убил жену, скрылся с места преступления и сейчас в бегах. Понимаете? Он убийца, его ищет милиция. А когда поймает, предъявят обвинение по сто второй статье Уголовного кодекса. У меня нет причин сомневаться, что так оно и было: Борис убил красавицу жену. Мужья красивых женщин бывают очень ревнивы. Словом, это уголовщина.

Пол старался говорить спокойным ровным голосом.

— Он не убивал Галю.

— Как ни странно, в нашей ситуации это не так уж важно, — снова ожил Фелтон. — Убивал или не убивал. Его ищут за убийство. В остальном разберется следствие. Это нас уже не касается. Это их дело. Еще пару дней назад ситуация была принципиально иной. Но это убийство перевернуло все с ног на голову. Представьте: американская разведка помогает русскому убийце бежать из страны. Снабжает его документами и деньгами. Переводит через границу. Вы можете такое вообразить? А если все раскроется? Эта паршивая история, она дурно пахнет. То есть она воняет за сто километров. И мы не можем в нее ввязаться. Возможно, Борис сам, без нашей помощи, на свой страх и риск сможет перейти границу. Ну, тогда… Тогда это меняет дело. Но помочь ему сейчас, сегодня, — мы не можем.

Пол прикурил новую сигарету. Головная боль, начавшись с утра, сделалась просто нестерпимой. Хотелось сжать кулак и влепить его в самодовольную физиономию Фелтона.

— Положим, его задержат, — сказал Пол. — Борис даст показания о своем сотрудничестве с американской разведкой. Разве этот вариант — лучше? Опять же большой скандал, статьи в советских газетах, передача по телевизору…

— Не в его интересах много болтать, — покачал головой Фелтон. — За убийство жены Борис может отделаться тюремным сроком. За предательство Родины — расстрел. Он будет молчать. А следствию, если Борис расскажет всю правду, — выгодно эту правду не предавать огласке. Потому что Борис — зять Шубина. Такой громкий отвратительный скандал, в котором замешаны первые лица страны Советов, — никому не нужен.

— Взглянем на эту историю с другой стороны, — подхватил Винс Дорман. — Предположим: Бориса задержат, он заговорит… Что он знает о нас? Да, были такие дипломаты, но в Москве они уже не работают. Ну, предположим, он скажет, что передавал секретную информацию одному американскому журналисту. Но это еще надо доказать… Все его рассказы, не подкрепленные реальными доказательствами, — стоят недорого. А вам пора паковать чемоданы, собираться домой.

— Значит, вы бросите его?

— Иногда не из чего выбирать, — развел руками Фелтон. — Мы не волшебники.

— Послушайте, Борис работал на вас не из-за денег. Он считал, что это правильно, справедливо. Если американцы знают секреты СССР, если смогут противостоять Союзу, — значит, меньше вероятность большой войны, которая уничтожит человечество. Так он считает. Борис рисковал жизнью, жизнями близких людей. И теперь, когда нужно его спасти, вы его предаете? У меня в голове это не умещается. Сколько сегодня платят за предательство, дорого? Цены растут или падают?

Фелтон пожал плечами и поднялся, Винсент Дорман курил в своем темном углу и молчал. Пол тоже встал на ноги, так ему легче было говорить.

— Помните, вы поручили мне забрать какие-то негативы, но в тот раз вместо Бориса ко мне на квартиру пришла его жена с одним художником? Галя передала пленки, думая, что это какие-то комсомольские фотографии. Когда она ушла, меня одолело любопытство. Я напечатал несколько фотографий. И глазам своим не поверил.

Фелтон снова сел, постучал пальцами по столу.

— Вы напечатали фотографии?

— В документах, которые украл для вас Борис, — план ввода русских войск в Афганистан. Если вы не поможете Борису и его сестре, я опубликую эти документы. И напишу о том, как они ко мне попали. Расскажу всю эту историю. Раскрою все имена. Вот это будет настоящий скандал. И для вас, и для русских…

— Пол, вы блефуете, — сказал Фелтон.

— Я потратил на это немало времени, но сделал копии негативов. Вот несколько готовых фотографий. Остальное — в надежном тайнике.

Он вытащил из портфеля конверт, бросил на стол. Подошел Винсент Дорман, он перебрал фотографии, покачал головой и сказал:

— Вы сумасшедший. Не думал, Пол, что вы способны на такие дикие поступки. Эти карточки опаснее динамита. Вы даже не понимаете что случится, если КГБ узнает о них. Даже не представляете… Господи… Избавьтесь от фотографий и негативов. Сегодня же. Сожгите их. И готовьтесь к отъезду из Союза.

— Я уеду из Советского Союза не раньше, чем Борис. Сначала он и его сестра. Вслед за ними я.

Винс Дорман задумался, помолчал, сложил карточки в конверт и сказал, что ему надо кое с кем поговорить. Он ушел и вернулся через час с четвертью. Сел к столу в свой темный угол и сказал, что говорил по линии правительственной связи с Вашингтоном. Там решили, что Бориса надо вывезти из страны. Если бы решал сам Винсент, он бы поступил иначе, но приказы начальства не обсуждают, — их надлежит выполнять, нравятся они или нет.

Глава 53

Борис провел еще одну ночь в пустой квартире в Марьиной Роще. Вернулся рано, не включая света, посидел на кухне, разглядывая через окно пустырь и строительный забор. Пол Моррис обещал придти около полуночи, но придет ли, — неизвестно. Дом жил своей таинственной жизнью, неведомой чужому человеку. Поскрипывали доски, будто кто-то ходил в квартире наверху, раздавались шорохи, то ли ветер за окном, то ли мыши бегали под половицами, потом все стихало, но рождались новые звуки, теперь казалось, будто кто-то ходил в общем коридоре, останавливался с другой стороны двери, ждал и снова уходил.

В первом часу ночи постучали, как условлено: два стука через интервал один и три. Борис зажег электрический фонарик и открыл. Сели в кухне, Пол сказал, что пришел с хорошими вестями. Документы на Полину готовы, ее, как и было договорено заранее, вывезут через границу в Финляндию. По паспорту она американка, жена дипломата Френка Фелтона, супружеская пара путешествует на своей машине. Все уже согласовано с властями, — так положено по закону. Эта поездка не вызовет подозрений КГБ, американцы часто катаются туда и обратно. Сейчас сестра Бориса в безопасности, она на территории американского посольства, там ей ничего не угрожает.

Но Фелтон нервничает. Выдать Бориса за иностранного дипломата, сотрудника торгпредства или журналиста после громкой истории с убийством, — уже невозможно. Фелтон не согласится на этот опыт даже под страхом смерти, наверное, он прав. Фотографии, словесное описание внешности Зотова сейчас на всех таможенных постах, и проскочить будет трудно, почти невозможно. Фелтон не хочет рисковать, в случае неудачи все обернется большим скандалом, его карьера будет кончена, да и вообще своих постов, должностей, денег лишатся многие профессиональные разведчики с паспортами дипломатов.

Но это полбеды. Только представь, какой вой поднимут советские газеты и телевидение: американцы, пользуясь дипломатическим прикрытием и вывозят из СССР жестоких убийц. Скандал никому не нужен. Но Борису все-таки хотят помочь. Как именно, будет известно в самый последний момент. Пол достал вчетверо сложенную карту, цветную, похожую на иностранный туристический буклет. Борису нужно выехать в Карелию завтра, Фелтон будет ждать в месте, обозначенном на карте, с четырех до пяти вечера через два дня.

Если Фелтон не появится, нужно придти на следующий день и ждать. Если Фелтона снова не будет, — а он может задержаться, что ж, Борису придется приходить на это место еще два-три дня. Ночи холодные, ночевать в лесу нельзя, с непривычки можно насмерть замерзнуть. Лучше в ближайшей деревне попроситься на ночлег к кому-то из местных жителей. Сказать, что рыбак из Москвы, это не должно вызвать подозрений, рыбаков на Онежском озере много.

Место встречи — глухое, развилка лесных дорог, движения там нет. Это в стороне от шоссе, до ближайшего населенного пункта семь километров, еще через тридцать километров на северо-запад начинается режимная пограничная зона, туда нельзя без специального пропуска КГБ, еще дальше — граница. Фелтон свернет с шоссе, поговорит с Борисом, сообщит, какое решение принято, что делать дальше, даст подробные указания и карту. Скорее всего, Борису помогут нелегально перейти советско-финскую границу. А дальше — надо надеяться на удачу. Вот и все, что поручили передать. Больше новостей не будет, это последняя встреча с Полом.

— Спасибо за хорошие новости, — сказал Борис. — Главное, что Полина в безопасности. До Карелии я доеду на машине. Я немного знаю эти места. Бывал там с моей бывшей девушкой, ну, Тоней Чаркиной. У ее тетки свой дом неподалеку от этого места. Может быть, у Тони Чаркиной есть ключи. Надо с ней встретиться.

— Приятное совпадение. Вот видишь, черная полоса кончилась, тебе начинает везти.

— Как думаешь: в погранзоне у Фелтона могут возникнуть проблемы? Ну, пограничники могут задержать его на некоторое время, проверить по-настоящему?

Пол пожал плечами.

— Твой вопрос к Богу, — наверное, только он знает ответ. Вообще-то Фелтон дипломат. Его машину не имеют права обыскивать на границе. Ну, теперь все. Мне пора идти.

Пол поднялся и обнял Бориса, повернулся и быстро вышел. Стихли шаги на лестнице. Борис сел у окна, стараясь разглядеть Пола в темноте за окном, но ничего не увидел. Шел дождь со снегом, до утра еще далеко.

* * *

Следующим вечером Борис оставил "Жигули" в одном из дворов на Малой Бронной, прошелся пару кварталов пешком. Смеркалось, прохожих не видно. Он свернул во двор, вошел в подъезд дома, поднялся лифтом на седьмой этаж. Короткая трель звонка, шаги, дверь распахнулась на ширину цепочки.

— Это ты?

Цепочка упала, Антонина Чаркина отступила в темноту прихожей.

— Почему ты не позвонил? — она всегда задает этот вопрос. — А если бы здесь сидел мой поклонник? Ну, вдруг? Ты каким был, таким остался. Бесцеремонным человеком.

— Я принес деньги, — он хлопнул ладонью по сумке, висевшей на плече. — Но если ты не одна, зайду в другой раз.

— Нет-нет, что ты… Очень рада.

Он вошел, скинул пальто, достал из сумки бутылку вина и свертки с продуктами, купленные по знакомству, — в магазине, что проезжал по дороге сюда, директор — старый приятель. Антонина провела его в кухню. Она была одета в узкую юбку, кофточку "лапша", плотно обтягивающей ее большой бюст. Из-под кофточки торчал воротник блузки, видно, недавно вернулась с работы. Тоня порезала Любительской колбасы, Пошехонского сыра, поставила бутылку десертного вина и один пустой стакан, села к столу. Проглотив слюну, стала полировать взглядом бутылку, но выпить отказалась. Теперь она позволяет себе глоток-другой только по большим праздникам, — все-таки работа ответственная и, главное, — сын растет.

Прошли годы, но здесь ничего не изменилось. Те же полки на стенах, только пластик пожелтел, та же кухонная плита, стол и табуретки. Сквозь стекла виден узкий прямоугольник двора с тополем посередине, кажется, он разросся, сделался шире и выше, заполнив ветвями все свободное пространство. Тоня смотрела с внимательным прищуром, словно, это последняя встреча, словно хотела запомнить Бориса навсегда.

— Ты плохо выглядишь, — Тоня всегда умела подобрать приятные слова. — Какой-то я даже не знаю… Пожеванный. Кто-то из классиков написал: "Жизнь разжевала его и выплюнула". Помнишь?

— Нет. Но доверяю твоей памяти. Разжевала и выплюнула… Это про меня?

— Ну, не совсем. Я говорила, что умер сосед по квартире? Помнишь, такой маленький старикашка, дядя Саша. Он все извинялся, по поводу и без. Войдет на кухню — извините, чихнет — извините…

— Нет. Ты только сказала, что пока живешь одна. Соседка уехала.

— Пока одна. Лида, — дочь дяди Саши, — у родственников. Хотя что я говорю, — какая она Лида? Этой Лиде давно полтинник стукнул. Она, еще до отца, — своего мужа похоронила.

Тоня помолчала и перешла к самой важной, обязательной части разговора. В прошлые выходные она навещала их сына Васеньку на пятидневке в Ватутинках, привезла фотографию Бориса, сказала мальчику, — этот дядя и есть папочка, которого ты ждал, — скоро увидитесь. Папочка купит сынку красную машинку и пистолет, стреляющий такой пластмассовой палочкой с присоской на конце. Если Борис захочет увидеть Васеньку, можно поехать в Ватутинки вместе, в следующие выходные. В руках Тони оказалась фотография худенького белобрысого ребенка, будто она держала карточку в рукаве, готовая к неожиданному визиту.

Борис взглянул, — кажется, этот снимок он уже видел. Сказал, действительно, мальчик хороший, чем-то похож на отца. Впервые он сам, — помимо воли вырвалось, — произнес слово "отец". Тоня расцвела в улыбке, — с этой улыбкой на лице вдруг появлялось множество незаметных минуту назад морщинок. Борис вспомнил то, чего никогда не вспоминал, о чем не думал: Тоня старше его на девять лет, прежде эта разница была почти незаметна, теперь, когда пыльца молодости облетела, — все вылезло наружу. И еще пришла мысль, что время всеядно. Оно разжует и проглотит без разбора, самые невкусные куски.

— Одно лицо, — фотография мальчика куда-то исчезла, словно Тоня пальцами фокусника снова засунула ее в рукав. — Все говорят: одно лицо, копия. Да, все так говорят. И Маша тоже. Ты помнишь Машу? Ну, мою знакомую, похожую на морскую свинку. Впрочем, — помнишь или нет, — уже не важно. Столько лет прошло, подумать страшно. Вот и сынок подрос. Господи, если бы ты только увидел Васеньку. Он такой послушный… Но нужна мужская рука, мужское слово. Иногда, может быть, даже ремешок. Все деньги принес?

— Пять тысяч. Остальные через неделю.

Он сходил в прихожую, вернулся с деньгами, пятидесяти и сторублевыми банкнотами, набитыми в большой почтовый конверт из плотной бумаги. Антонина разложила деньги на столе, словно пасьянс, несколько раз сосчитала и пересчитала, всплакнула, все убрала в конверт. Но не стерпела, вытащила, еще раз пересчитала. Хотела заплакать, но решила, что это уже лишнее.

— Выпей со мной хоть глоток, — попросил он.

Она поставила стакан себе, а когда поднимала его, чтобы выпить, рука вдруг задрожала, — это было лишь секундная слабость, с которой она справилась. Борис поел, разрумянился, на душе стало легче. Последний раз он появился здесь лет шесть назад, тогда роман с Антониной был уже безнадежен. Она увлеклась моложавым профессором, тот дважды в неделю, вечерами, помогал сочинять кандидатскую диссертацию, а Борис с его неуклюжими ухаживаниями, бесперспективной работой, — милиционер оперативник с небольшим окладом, унылым копеечным существованием от получки до получки, — не вписывался в светлое будущее красавицы, без пяти минут кандидата наук.

Их последний разговор с глазу на глаз состоялся в полутемной прихожей. Он пришел после работы, Тоня выскочила в новом бирюзовом халатике из синтетического шелка, с неохотой впустила, — на лестнице курил сосед из квартиры напротив, такой пожилой дядька с огромными, как локаторы волосатыми ушами. Кажется, он умел слышать сквозь стены, все запоминал, а потом пересказывал жене, жадной до сплетен, а та уж разносила соседям и по двору. От Тони пахло самыми модными французскими духами "Черная магия", американскими сигаретами и сладким кагором.

Не зажигая света в прихожей, она горячо зашептала, что если захотел зайти, — надо заранее позвонить, а не сваливаться, как кирпич на голову, сейчас она занята, и в ближайшие недели ни одной свободной минуты не выпадет, и вообще — их отношения себя изжили, дошли до определенной стадии, до той степени, когда дальше уже нет ничего, — только пустота… Но об этом не сейчас, не сегодня, как-нибудь в другой раз, это будет отдельный трудный разговор.

Он испытал неловкость и смущение, и ушел, решив, что больше никогда не напомнит этой женщине о своем существовании, если нужен, — сама появится. Но все-таки несколько раз малодушно нарушил обещание, позвонил, это были сухие унизительные для мужского достоинства разговоры, которые спустя время казались еще более унизительными. Сейчас он вспоминал Тоню шестилетней давности, ее короткий шелковый халатик на голое тело, небрежно наспех завязанный поясок, — и удивлялся своему теперешнему спокойствию, любовь прошла, сгорела, не оставив ничего, — даже горстки пепла. И не жалко ни той любви, ни расставания с той женщиной, ни Тони, ни себя, — ничего не жалко.

Глава 54

— Помнишь, мы ездили к твоим родственникам в Карелию? — спросил Борис. — Зимой на лыжах катались, а летом на рыбалку, на Онежское озеро, на острова?

— Конечно, я все помню, — слова Тони прозвучали по-особому, многозначительно, хотя кроме рыбалки и лыжного похода помнить было нечего. — Все-все помню.

— На следующий год твои родственники, — тетка с мужем, — переехали в Петрозаводск. Дом остался пустым. Как живет твоя тетка и ее муж?

— Чего с ними сделается… Как и раньше. Муж пьет, тетка на двух работах.

— Их дом, он еще цел, туда можно съездить? Погостить?

— Дом хотели продать, но покупателей нет. Сельсовет предлагал выкупить, но дает сущие копейки. А тетке жалко. Говорит, нет смысла отдавать. А почему ты вдруг сейчас решил туда сорваться? Холодно уже.

— Изредка человеку надо побыть одному. Подумать, посидеть в тишине.

— У меня такого не случается, — Тоня пожала плечами. — Ну, чтобы хотела одна сидеть сиднем. Я была там этим летом, тетка просила съездить. Потому что она свое сокровище, одного оставить не может, — а то упьется до смерти. В деревне плотник нашелся, ну, крышу починить. И кое-что по хозяйству… Торчала там одна целыми днями, как дура. Страшно ночевать. В деревне тридцать с лишним дворов, а живут — полтора старика. Таких деревень вокруг десятка два, даже больше. На них — один сельсовет. Но давно уже никто не пашет и не сеет. Рыбу ловят артельно. На лето дачники приезжают, а осенью — пустота. Нет, надо было все-таки дом продать. Я хотела на море, но вместо этого поехала комаров кормить. Если нужно, забирай ключи и езжай.

Она взяла со стола конверт с деньгами, ушла, долго копалась в комнате, наверное, деньги прятала. Вернулась с пачкой "Космоса", положила на стол два ключа на стальном кольце, четвертинку тетрадного листа и химическим карандашом записала адрес, на всякий случай.

— Вот. Вернуть не забудь.

— Я памятливый, — сказал он. — Слушай, что-то устал я сегодня. На работе запарка. Поспать можно у тебя? Часок хотя бы?

— Разумеется… Постелю на диване. Там Васенька спит. Правда, ты плохо выглядишь. Неприятности?

— Не совсем. То есть, — да. Куда без них…

Комната обставлена по моде конца шестидесятых: открытые книжные полки, на них черно-белые фотографии Есенина с курительной трубкой, Хемингуэя с седенькой бородкой, бесформенный журнальный столик на трех рахитичных ножках, вытертые кресла в форме раковин. У одной стены кровать, у другой — раскладной диван. В дальнем углу картонный ящик с детскими игрушками. Борис сказал, что стелить ему не надо, он и так заснет, как убитый, но все равно скоро уходить, — неотложные дела.

Он лег на диван, подложил под голову подушку, накрылся пледом и спросил, где телефон. Оказалось, все как раньше, — аппарат только в коридоре, чтобы установить его в комнате, нужно разрешение соседки. Но та возражает, — дескать, у меня больное сердце. Боится, что Тоня вечерами будет долго разговаривать, — а у нее случится приступ, понадобится вызвать "скорую помощь", — телефон занят. Короче, соседка — вредная тетка, мнительная. Тоня погасила свет и ушла. Стала греметь тарелками на кухне, что-то переставляла, потом все звуки стихли. Он вытащил из-под ремня пистолет и положил его под подушку.

Борис лежал и смотрел в темный потолок. Он спросил себя: почему Тоня не сделала научной карьеры? В чем причина? В этом долгом странном взгляде, которым она ласкала бутылку? В ее дрогнувшей руке, когда подняла стакан? Как хорошо, что его любовь кончилась, не переродилась в болезненную привязанность, похожую на душевную болезнь, от которой было бы трудно освободиться, — легче умереть.

Он задремал. В коридоре скрипнули половицы, приоткрылась дверь. Тоня придушенным шепотом спросила, спит ли он. Не получив ответа, постояла минуту, прислушиваясь к его дыханию, вышла и плотно прикрыла дверь. Не включая света в прихожей, присела на стул, сняла трубку телефона, стоявшего на тумбочке. Услышав голос Гончара, тихо сказала:

— Борис пришел. Да, почти два часа назад. Что? Нет… Сейчас он спит. Нет, точно. Я только что к нему заходила. Спит, как убитый. Он и раньше так спал. Ляжет, закроет глаза — и все. Когда, прямо сейчас? Не спешите. Да, да… Если надо будет, я его задержу. Не важно, как. У женщин есть свои способы. Мы все умеем, если надо, если необходимо…

На другом конце, видимо, положили трубку, не дослушав монолог Тони. Там торопились. С площади Дзержинского сюда ехать на машине минут двадцать, не меньше. Они же не на реактивных самолетах летают. Тоня ушла на кухню, села на табурет. Через минуту она увидела, что дверь в ее комнату открылась, там горит свет. Борис вышел в прихожую, громко объявил, что убегает, потому что проспал лишнего, — надо было будильник поставить. Тоня выскочила из кухни, — походка нетвердая, — когда он уже влез в ботинки и натягивал пальто.

— Господи, ты что как ужаленный? — она смотрела внимательно, стараясь угадать, слышал ли он разговор. — Посиди еще хоть немного. Прошу… Я даже тебя не рассмотрела как следует.

— Не могу. Говорю же — я проспал.

— Ради всего, что с нами было, — подари мне полчаса.

— Не могу. Но если настаиваешь, заеду на днях.

Он улыбнулся, шагнул к ней, обнял за плечи, чмокнул в щеку, почувствовал запах табака и десертного вина. Тоня не знала, чем его удержать. Повисла на руке, крепко прижала ее к своей большой груди, но не подействовало, но он ловко освободился, вышел из квартиры и ринулся вниз по лестнице, даже лифта не стал дожидаться.

* * *

Две бригады оперативников, — в общей сложности десять человек, — приехали к дому на Бронной на трех темных "Волгах". Трое поднялись на лифте, позвонили в дверь Чаркиной. Она открыла сразу, зажгла свет в прихожей, отступила от двери и сказала:

— Не торопитесь, он ушел. Минут десять назад.

Оперативники оттеснили Чаркину от двери, осмотрели квартиру. Гончар позвал хозяйку на кухню. Он стоял посередине, засунув руки в карманы бежевого плаща.

— Я знаю, где он будет через день-другой, — Чаркина усмехнулась. — Ему захотелось к моей тетке, в Карелию. Он уже у нас, то есть у вас, в кармане.

— Почему ты его выпустила?

— Я ничего не могла сделать, — сказал Чаркина. — Он здоровый как лось. Как я его удержу?

— Я же просил тебя — не пить, — сказал Гончар. — Тварь, просил ведь тебя…

Гончар ударил ее открытой ладонью по лицу слева, а потом справа. Чаркина отлетела к плите, колени подогнулись, она опустилась на пол, села на линолеум. Гончар наклонился левой рукой сгреб ее за воротник, дернул верх и снова ударил. Так больно, что из глаз брызнули слезы, но Чаркина, потерявшая от страха дар речи, даже не посмела пискнуть. Она сидела на полу и хватала воздух широко открытым ртом, она была уверена, что сейчас захлебнется этими слезами и умрет. Одной рукой Гончар вцепился ей в волосы, другой потянул на себя воротник блузки, сжал его, медленно сдавливая горло. Он видел, как Чаркина открыла рот еще шире, выпучила глаза, — но воздуха больше не было.

Лицо порозовело, потом сделалось серым с каким-то странным фиолетовым оттенком. Чаркина высунула язык и тихо захрипела. В кухню вошел оперативник, которого друзья называли дядей Геной, он хотел что-то спросить у Гончара, но смолчал. Встал на пороге, прислонился к косяку и, скрестив руки на груди, стал смотреть на Чаркину. За спиной дяди Гены топтался Стас Лыков. Они молча наблюдали, как на полу, высунув синюшный язык, извивается женщина. Гончар ослабил хватку, Чаркина повалилась на спину, прижала руки в лицу.

— Заберем ее с собой, — сказал Гончар. — Отведите эту сучку в машину.

Глава 55

Дом, где снимал квартиру Игорь Морозов, находился в районе метро Кировская. Пять этажей, постройка начала двадцатого века в стиле ампир, с портиками, капителями и лепниной по фасаду, подъезд, узкий, почти всегда пустой, выходит на две стороны: во двор и в переулок, Первый этаж занимала какая-то городская контора, но она переехала в другое место, — на всем первом этаже, — должен был начаться ремонт. Полгода назад строители завезли на объект доски, подсобные материалы, но дальше дело не пошло. Окна первого этажа оставались темными, под густым слоем пыли.

Борис почти весь день, с утра до первых сумерек, — наблюдал за подъездом из машины, с пятидесяти метров, но ничего примечательного не заметил. Изредка выходили люди, пара мужчин, судя по одежде, конторские служащие, женщина средних лет, старушка в старомодном теплом пальто с каракулевым воротником. Ни самого Морозова, ни людей из его окружения не было видно. Борис ждал терпеливо, зная, что рано или поздно терпение будет вознаграждено, — так всегда выходило. В полдень он переставил машину на другую сторону, дальше от подъезда. Вылез, вытащил сумку, повесил ее на плечо.

Он обошел квартал, побродил по окрестным переулкам. Вскоре оказался перед подъездом со стороны двора, вошел и по лестнице спустился в подвал, дальше не пускала дверь, обитая листовым железом, и навесной замок. Он достал молоток и сбил замок. Включил свет на лестнице, одинокую лампочку на коротком шнуре, спустился на еще один пролет. Подвал был большой и темный, воздух застоявшийся, влажный, дышать тяжело. Борис достал китайский фонарик, посветил на водопроводные трубы, протянувшиеся по всему подвалу на уровне человеческой груди, а потом уходившие в потолок. Трубы местами проржавели, сочились водой. Но вентили и задвижки, кажется, в порядке.

Если перекрыть синий вентиль, весь подъезд останется без холодной воды. Он поднялся наверх, вышел и еще побродил по переулкам. В середине дня он развернул газету с бутербродами, один съел, запивая "Пепси-колой", — к Олимпиаде построили первый в Советском Союзе завод по выпуску этого экзотического американского напитка. Теперь "Пепси" продавалась везде, но брали плохо, из-за высокой цены, тридцать пять копеек за бутылочку.

День выдался коротким и серым, на улице рано зажгли фонари, засветились окна. Снаружи подъезда — лампочка в плафоне матового стекла, в стороне уличный фонарь. Борис вышел из машины, — теперь в сумерках его никто не заметит, — побродил по другой стороне улицы. Он задирал голову, посматривал наверх. Морозов снимал квартиру на последнем пятом этаже, окна всех четырех комнат выходили в переулок, только одно окно, кухонное, во двор. Когда в квартире загорелись два окна, Борис подумал, что ждал не напрасно.

Он спустился в подвал и отключил холодную воду и вернулся в машину. После семи подъехало такси, вылез Олег Пронин, одетый в темную куртку, а за ним две девчонки в коротких плащах и сапогах выше колен, какие не продаются даже в "Березках". Девчонки о чем-то болтали, прыскали смехом. Еще через полчаса на белых "Жигулях" приехали два мужчины средних лет, оставили машину у подъезда и вошли.

Борис прошагал до угла, здесь стоял целый блок телефонных будок, — четыре кабины, но работал только один автомат. Борис набрал номер, но когда сняли трубку он услышал незнакомый баритон:

— Слушаю…

— Это диспетчер из РЭУ, — сказал Борис низким лающим голосом. — У вас горячая вода есть? Посмотрите, пожалуйста.

— Чего смотреть, — человек был под хмельком, в трубке была слышна музыка и женский смех. — Я только что с кухни. Из крана даже не капает. Долго теперь без воды сидеть?

— Не знаем, сейчас аварийная бригада работает.

— Слушай, командир, нам сегодня вечером нужна вода, — мужчина икнул. — Сделайте все, как надо. Ну, не обидим. Только в темпе.

— Пришлем слесаря. В течение вечера.

Он вернулся к машине. Сидел, слушал радио, глазел на подъезд. Около девяти переставил машину, зашел в подъезд со двора. Постоял под лестницей, прислушиваясь к звукам, доносящимся сверху. Пахло пылью и подгоревшей кашей. Лестница широкая, мраморные ступени вытерты, но все равно смотрится неплохо. Он вытащил пистолет из-за пояса, переложил его в карман пальто. Другой пистолет уже лежал в левом кармане.

Он стал подниматься по лестнице, отметив, в подъезде не слышны голоса и другие звуки. На последнем этаже он постоял перед одиннадцатой квартирой, нажал кнопку звонка. В двери был глазок, он светился в полутьме, словно звездочка. Борис надвинул кепку на лоб, — если откроет сам Морозов, в полутьме он не сразу узнает гостя.

— Кто? — спросили из-за двери.

— Из РЭУ, — сказал Борис. — Водопроводчик.

Дверь распахнулась настежь. На пороге плотный мужчина в белой рубашке, брюки держат широкие бордовые помочи, — последний писк моды. Прихожая ярко освещена, большой холл с двумя креслами и круглым столиком, дальше — коридор, широкий, тоже хорошо освещенный. Откуда-то из комнат орет "Бони-Эм", женщина с высоким неприятным голосом позвала:

— Саша, ну, куда ты делся?

— Сейчас, иду, — отозвался мужчина в помочах.

Борис выхватил пистолет, держа его за ствол, молча шагнул вперед и с разворота, рукояткой ударил человека по голове, словно молотком, один раз и второй. Саша дернулся назад, удары пришлись в лоб, рукоятка рассекла кожу над бровью. Кажется, мужчина даже не почувствовал боли, не издал ни звука, молча бросился вперед. В этот момент Борис уже вошел и захлопнул за собой дверь. Он легко ушел от удара и взял противника на прием, перехватил руку, рванул ее на себя. Повернул корпус вбок, резко наклонился вперед и перебросил Сашу через спину. Падая, тот со всего маху приложился затылком к тумбочке для ботинок, тяжело рухнул на пол и потерял сознание.

— Ей, ты чего там? — крикнула женщина из комнаты.

Прямо — коридор в комнаты. На полу зеленый палас, две напольные керамические вазы с пластмассовыми экзотическими цветами, на стенах декоративные полки с безделушками. Налево закуток, ведущий в туалет и на кухню. Борис пошел по коридору, первая дверь направо закрыта, внизу полоска света. Вторая дверь налево тоже закрыта, но света не видно. Двери в третью комнату французские со вставками из матового стекла, распахнуты настежь. Здесь кончается коридор: на торцевой стене картины в раме, — обнаженная женщина лежит на берегу реки, на полу ваза с огромными пластиковыми ирисами. Музыка стала ближе, можно разобрать голоса людей.

Глава 56

Борис появился на пороге. Комната была большой, обставленной кое-как, видимо, весь свой вкус хозяева уже растратили на напольные вазы в прихожей и картины обнаженной женщины. В воздухе плавали слои табачного дыма. Слева массивный буфет, — такие можно увидеть только в музеях. Посередине длинный низкий стол с батареей бутылок, большим круглым блюдом, полным какой-то еды, грязными тарелками, стопками и фужерами.

Справа на диване, задрав ноги, сидела девица похожая на овечку, с завитыми волосами, в красной блузке, расстегнутой до пупа. Ее лапал расплывшийся седовласый мужик кавказского типа с темными навыкате глазами и горбатым носом. Он был в костюме и галстуке, съехавшим на сторону.

Кавказец посмотрел на Бориса сверху вниз и неизвестно кому задал вопрос:

— А это еще что за хрен?

Слева на стульях двое мужчин, между ними женщина лет тридцати с небольшим, худая и высокая, длинное кремовое платье болталось как на вешалке, — Лиза, ближайшая подруга Морозова. Ее Борис узнал с первого взгляда. Музыка оборвалась, двухкассетная магнитола "Шарп" — последний писк моды, мечта любого меломана, — щелкнула, кассета кончилась. Люди смотрели на пистолет в руке Бориса. Лиза положила вилку, приоткрыла рот, выпучила зеленые кошачьи глаза, — и так замерла. Двух мужчин Борис видел на том памятном пикнике у реки, когда до смерти забили человека, но имен не знал. На другой стороне стола пустой стул, на спинку накинут синий пиджак, на сидении валялась скомканная салфетка.

Первым оценил ситуацию мужчина с высоким лбом и роскошными рыжими усами, похожий на солиста ансамбля "Песняры". Он сидел на стуле ближе всех к Борису, и не мог не видеть пистолет в его руке, но бросился вперед, будто это был детский пугач, — то ли этот солист был пьян, то ли не поверил, что незваный гость на что-то способен. Борис повернул корпус, ударил мужчину подошвой ботинка в живот, это был сильный встречный удар, после которого устоять невозможно. Человек отлетел назад, повалил стул, рухнул спиной на стол, разметал по сторонам бутылки. Лежа спиной на столешнице, перевернулся на бок и, увлекая за собой посуду, скатился в пространство между столом и диваном. Выполз оттуда, встал на четвереньки, стал подниматься.

Истошно закричала девица в красной блузке. Ее сосед полез под пиджак и вытащил пистолет, успел выключить предохранитель, но Борис опередил. Он понимал, что вряд ли промахнется с расстояния в несколько шагов, два выстрела, в грудь и в голову. Девица закричала громче, ей на лицо попали брызги крови. Обожгли, словно кипяток, словно концентрат кислоты. Борис хотел выстрелить в потолок и, когда все заткнуться, спросить, где Морозов. Но ничего не получилось.

Мужчина поднялся с пола, он еще не отошел от нокаута, плохо соображал. Он схватил бутылку и запустил в голову Бориса, удалось уклониться в последнее мгновение, бутылка врезалась в стеклянную половинку двери, разбила ее, разлетелась сама, брызнули мелкие осколки, будто взорвалась граната. Одна стекляшка чирикнула по шее, другая задела ухо. Борис инстинктивно вжал голову в плечи. Мужчина ловко подхватил с пола вторую бутылку, отвел руку назад, будто собирался метнуть противотанковую гранату. Он метил в голову.

Борис выстрелил, не целясь, куда придется, — попал в грудь. Человек истошно закричал, встал на колени, боком упал на пол. Второй мужчина, сидевший на стуле, закрыл глаза, сгорбил спину, обхватил голову ладонями и так застыл. И тут в комнате появился Морозов, он возник ниоткуда, слово с потолка свалился, или материализовался из клубов табачного дыма. На самом деле он выбежал из смежной комнаты, дверь было почти не видно из-за огромного буфета. На Игоре были синие брюки и белая рубашка с засученными по локоть рукавами. Он остановился в дальнем углу, повернулся боком, приподнял руку с пистолетом на уровень плеча, — и потерял пару секунд. Лиза вскочила со стула и заорала, тонко и страшно:

— Игорь уходи… Игорь…

Казалось, что выстрелы с обеих сторон прозвучали одновременно. Женский крик оборвался. Снова брызнуло осколками стекла, поплыл запах горелого пороха. Одна пуля вошла в бок, чуть ниже плеча, другая в бедро. Игорь выронил пистолет, будто хотел сделать шаг, но оступился на ровном месте. Он коротко выругался, зажал ладонью темное пятно на белой рубахе и сел на пол. Наступила такая тишина, какая бывает в зимнем лесу в рождественскую ночь. Снова закричала Лиза, она рванулась к Игорю, села рядом с ним, обняла. Кровь из простреленной ноги била фонтаном, значит, задета бедренная артерия, — все закончится, через три-четыре минуты.

Борис вышел в коридор. Теперь осталось найти Олега Пронина, этого типа оставлять в живых нельзя. За спиной в комнате тишина, только бормотание Лизы, она повторяет неизвестно кому:

— Господи, надо вызвать "скорую". Кто-нибудь — вызовите.

Борис остановился перед закрытой дверью, под которой видна полоска света, пнул ее подметкой и отступил на шаг, держа пистолет в полусогнутой руке. Посередине комнаты широченная кровать с высокой резной спинкой, но кровати лицом к двери сидел мужчина лет сорока пяти, раздетый до пояса, толстый, с дряблой бабьей грудью. Из-за его спины испугано выглядывала голая девчонка со светлыми распущенными волосами, прикрывающими плечи. Мужчина уже натянул штаны и теперь пытался надеть ботинки, но трясущиеся руки не могли справиться со шнурками.

Человек оторвался от своего занятия и посмотрел в лицо Бориса, перешагнувшего порог. Комната большая, но спрятаться здесь негде. Борис повернулся, чтобы выйти обратно в коридор, когда мужчина сунул руку под подушку и вытащил короткоствольный револьвер, Борис резко обернулся и выстрелил первым. Человек повалился лицом на пол. Девчонка не издала ни звука. Она легла на кровать, закрылась одеялом с головой и не шевелилась. Борис вышел, осмотрел вторую спальню, тоже с широкой кроватью, множеством зеркал, которые были даже на потолке, и камином, отделанным зеленым мрамором. Он прошел в кухню, здесь в углу возле окна стоял незнакомый худой мужчина. Он был пьян, едва сохранял равновесие, но понимал, что рядом смертельная опасность, и шутки неуместны. Покачиваясь, как былинка на ветру, он прижался задом к разделочному столику и поднял руки над головой.

— Где Пронин? — спросил Борис.

Человек молча, не опуская рук, пожал плечами.

— Где Пронин?

— Я его не видел, — мужчина говорил медленно, то ли был совсем пьян, то ли испугался. — Он… Ну, еще не приходил. Обещал. Быть.

Борис посмотрел на часы. Он вошел в эту квартиру четыре минуты назад. Если соседи слышали выстрелы и вызвали милицию, — у него еще осталось время, чтобы спокойно уйти. Он заглянул в туалет и в ванную комнату, — пусто. Что ж, значит, ему не повезло. Он снова оказался у входной двери, здесь копошился Саша. Стараясь подняться, он хватался за стену. Борис оттолкнул его, открыл дверь, но оглянулся, услышав быстрые шаги. Лиза бежала через коридор, грудь и подол длинного платья заляпаны свежей кровью. Она повисла на Борисе, стараясь вцепиться ему в горло, он ударил Лизу наотмашь. Она еще крепче схватила ворот пальто, он ударил снова, сильнее.

Лиза опустилась на колени, схватил его за карманы пальто, притянула к себе, он с усилием освободился, вышел на лестницу и хлопнул дверью. Лиза пару минут лежала на полу, потом села. В коридор вышел единственный мужчина, не принимавший участи в драке и стрельбе. Это был дородный румяный дядька с аккуратно подстриженной бородкой. Он молча помог подняться, довел Лизу до комнаты с камином, посадил на кровать.

— Вадим, ты — сволочь, — сказала Лиза. — Ты ничего не сделал. Сидел и смотрел, как Игоря убивают. Трус, мерзавец, гад последний…

— Что я мог сделать? Вилкой этого психа уколоть? В задницу?

— Вадим, надо вызвать "скорую".

— Поздно уже, — ответил Вадим.

— Тогда ментов.

— С этим успеем.

Вадим принес полстакана коньяка. Сейчас Лиза затряслась как в ознобе и разжала кулаки. На ладони смятая бумажка, четвертинка тетрадного листка с адресом, начинавшегося словами: Карелия, Медвежегорский район.

* * *

Борис спал беспокойно, прислушивался, лежа на спине, глядел в темноту. Утром он не спешил выходить, дожидаясь, когда утренний город наполнится людьми и машинами, — так безопаснее. Он съездил в комиссионный магазин неподалеку от Киевского вокзала, сделал кое-какие покупки в дорогу: компас, фляжка в матерчатом чехле. В комиссионном магазине при Тишинском рынке нашелся отличный брезентовый плащ, почти новый, с глубокими карманами и капюшоном, рюкзак с широкими ремнями, приличные резиновые сапоги и брезентовая палатка в чехле.

В другом магазине, где торговали всякой всячиной, от ратиновых пальто на вате до фарфоровых статуэток Ленина, он за большие деньги купил армейский бинокль. Ценная штука, конец пятидесятых годов, тогда еще не разучились делать качественные вещи. Он зашел в парикмахерскую, а затем отправился в ресторан в здании Рижского вокзала, пообедал и выпил стакан коньяка. Он подумал, что завтра уедет и больше никогда не вернется в этот город, где родился, где прожил жизнь, не такую уж длинную, где осталось много людей, которых он любит. И уезжать совсем не хочется, но выбора нет.

Он вернулся в тот же дом, рано лег, проснулся еще до света, но понял, что больше не заснет. Выходить было рано, он сел у окна и сквозь предутреннюю мглу стал смотреть на пустырь. Наконец выпил стакан кипятка и ушел. Утро было холодное, под башмаками поскрипывал лед, на лобовом стекле машины слой инея. Он сел за руль, полистал автомобильный атлас. От Москвы до города Медвежегорска, районного центра в Карелии, тысяча с небольшим километров и там еще сотня.

Глава 57

Время шло, Гончар устал ждать, он распорядился доставить Чаркину в большой дом на площади Дзержинского. Чтобы скорее протрезвела, ее освежили под холодным душем и заперли в камере. На допросе Чаркина утверждала, что Борис пришел, чтобы отдать часть денег и получить ключи от карельского дома, принадлежащего родственнице. Как показала проверка, дом действительно принадлежит тетке Чаркиной, семь лет назад Борис дважды бывал там. Почему он решил направить стопы именно в ту деревню, в Никольское? Тут все понятно: хочет спрятаться в глухой дыре, отсидеться.

Оперативники из местного управления КГБ побывали на месте, вернулись в Петрозаводск, — оставаться в деревне команды не было. Гончар прочитал их рапорт. Место уединенное, в километре от Онежского озера, население — четыре старухи, пять женщин, три из них — предпенсионного возраста. Еще три трудоспособных мужчины, но они летом и осенью вплоть до холодов заняты в рыболовецкой артели имени Кропоткина. Еще есть старик инвалид и некий мужчина неопределенных лет, слабый на голову, вроде юродивого.

Дорога в деревню — грунтовая, телефонной связи нет, раз в неделю приезжает передвижная лавка, крытый грузовик, с него продают самое необходимое: соль, хлеб, нитки, керосин. Из районного центра можно добраться автобусом, который ходит по трассе дважды в сутки и останавливается на перекрестке, но в деревню не заворачивает. От трассы километра четыре пешком.

Гончар некоторое время раздумывал над этой информацией, затем приказал Стасу Лыкову отправить телеграмму в Карелию: два оперативника, — больше не надо, — должны выехать в указанный населенный пункт и скрытно наблюдать за домом. Как только появится гость, — дать телеграмму в Москву. Если Борис Зотов надолго в деревне не задержится, — надо проследить за ним. Попыток задержания не предпринимать. Через некоторое время пришла телеграмма, что двое сотрудников местного КГБ добрались до места, и сейчас находятся, — как было сказано в телеграмме, — "в доме покойного пенсионера Терентьева, — это почти напротив строения, за которым установлено наблюдение". Что это за пенсионер Терентьев и чем он знаменит, — не уточнили.

Гончар вызвал двух лучших оперативников, — дядю Гену и Ивана Ивановича, — обрисовал ситуацию и сказал, что доверить задержание местным чекистам не хочется. Операция тщательно засекречена, лучше действовать самим, любая утечка информации недопустима. Их трое включая самого Гончара, плюс Лыков на подхвате. Да еще двое оперативников из Петрозаводска, что уже сидят в той деревне. Сил более чем достаточно. Но нельзя не учитывать, что дело может быть опасным, не исключено, что Борис Зотов вооружен. Дядя Гена и Иван Иванович могут отказаться от этой командировки, они люди немолодые, семейные, найдутся помоложе. Надо принять решение прямо сейчас. Дядя Гена потер красный мясистый нос и сказал:

— Этот Борис — не профессионал высокого класса, а так… Мы брали матерых преступников, убийц со стажем. Настоящих шпионов задерживали. В сравнении с ними он, — мальчишка. Мы столько времени угробили на него в Москве… А задерживать будут другие?

— Это тебе решать, — улыбнулся Гончар.

— Чего тут решать? — пожал плечами дядя Гена. — Я поеду.

— И я тоже, — сказал Иван Иванович. Он говорил мало, и голос у него был тихим, слабым. — Это без вопросов.

— Я на всякий случай спросил, — Гончар хлопнул ладонью по столу. — Решено. Отправляйтесь по домам, собирайте вещи, что-нибудь теплое. Как позвонят из Карелии, пришлю машину. Вылетим из аэродрома Чкаловский военным бортом. Через полтора-два часа будем в Карелии. А там машиной.

Этой ночью Гончар снова остался в прокуренном кабинете. Наутро из суточной сводки криминальных происшествий он узнал об убийстве известного авторитета Игоря Морозова и еще двух воровских положенцев на съемной квартире неподалеку от метро Кировская. Зотов был знаком с покойным авторитетом. По оперативной информации, они вместе сиживали в ресторане, не то чтобы близкие друзья, но все же… Гончар приказал Стасу Лыкову отправляться в Главное управление внутренних дел Москвы и возвращаться назад с копиями допроса свидетелей.

После обеда он получил все бумаги. Свидетелями убийства оказались два человека: Елизавета Струнилина, и воровской авторитет Вадим Агапов, он же Резаный, у него шрамы от ножа на шее и подбородке, чтобы их спрятать, он отрастил бороду. Оба свидетеля говорят одно и то же: за столом сидела компания, тут в дверь позвонил человек, представился водопроводчиком. Оказавшись в квартире он, не говоря ни слова, начал стрелять. Затем бежал.

Елизавета Струнилина и Вадим Агапов были в шоке, внешность убийцы запомнили плохо: бесцветный лысеющий блондин, среднего роста с невыразительным лицом, на вид лет сорок с небольшим, одет в темную болоньевую куртку. Раньше этого человека они никогда не встречали. Готовясь к преступлению, убийца побывал в подвале дома, сломал замок, спустился вниз и закрутил вентили водопровода, поэтому хозяйка, открывая дверь, поверила, что он и вправду из РЭУ.

Гончар твердо решил, что к этому кровавому преступлению Борис отношения не имеет. Его внешность свидетели наверняка бы запомнили, — он парень высокий, красивый, его трудно перепутать с бесцветным блондином. Для очистки совести, Борис отправил в ГУВД с нарочным фотографию Бориса и попросил показать ее свидетелям. Но Зотова не опознали, свидетели заявили, что убийца на него совсем не похож. Скорее всего, Игорю Морозову отомстил кто-то из его врагов, — таких же бандитов, как и он сам. А врагов у него гораздо больше, чем друзей.

Глава 58

Алексей Гончар совсем извелся, ожидая известий. Казалось, вот сейчас зазвонит телефон, дежурный офицер скажет, что место нахождения Бориса засекли, но ожидание затягивалось. Пару раз принесли письменные донесения: Борис звонил знакомым, пользовался телефонами-автоматами в разных частях города, в людных местах. Во всех случаях на место, откуда звонили, выезжали группы захвата, но Бориса к тому времени там уже не было. Стенограммы телефонных разговоров, были короткими, пустыми.

Борис говорил друзьям, рассказывал, что с Галей случилась беда, а у него крупные неприятности. Но не объяснял, что именно случилось, и почему у него неприятности. Говорил, что, видимо, скоро уедет из Москвы, но не сообщал, куда. В разговоре с неким Рыбиным, он упоминает Волгоград, может, в этом году получится половить рыбу. В другом разговоре говорит: уеду, хочется побыть одному. Место не называет, но оговаривается, что под Волгоградом живет одна знакомая, давно зовет в гости.

Скорее всего, Зотов перед поездкой в Карелию путает, маскирует следы, но действует не слишком умно. Ни в Москве, ни на пригородных шоссе его машина не замечена. Он мог продать "Жигули" кавказцам, которые перебивают номера в частных гаражах, по липовым документам перегоняют машины в Дагестан и в Грузию, на продажу. А в Карелию отправился своим ходом. Самолетом до Петрозаводска он не полетит, — нужен паспорт, а вот при покупке железнодорожного билета паспорт не требуется, их можно купить свободно, без документов, во многих городских кассах. Впрочем, это лишь предположение.

Из петрозаводского управления КГБ позвонили под вечер. Дежурный доложил, что поступило сообщение от оперативников, дежурящих в Никольском. Приблизительно в четыре тридцать вечера в доме, за которым ведется наблюдение, загорелся свет. Кто именно вошел, оперативники не видели. Со стороны улицы прохожих не было, значит, гость прошел огородом и отпер заднюю дверь. Вскоре на занавеску легла тень мужчины, тут же свет погас. Машины поблизости не замечено. Наверное, гость прибыл вечерним автобусом, сошел у перекрестка на трассе и пешком добрался до места. Какие будут указания? Гончар, раздраженно ответил, что все команды он уже отдал. Пусть опера сидят и не высовываются. Только наблюдают, но очень осторожно, не обнаруживая себя. В следующий раз надо выйти на связь в пять утра, если не будет неожиданностей.

Он перезвонил дяде Гене и Ивану Ивановичу, сказал, что машины за ними высланы, встреча на аэродроме. Затем позвонил в следственный изолятор, сказал, чтобы быстро собрали и посадили в машину Антонину Чаркину. Закончив телефонные разговоры, взглянул на Стаса Лыкова, тот сидел за своим столом, нервно постукивая по столешнице кончиком карандаша, и ловил каждое движение, каждое слово начальника, каждый его вздох. Стас до последнего сомневался, возьмут ли его на задержание, и больше всего на свете боялся услышать слово "нет".

— Вот и все, пора в дорогу, — улыбнулся Гончар. — Ну, чего смотришь? Проверь пистолет. Запасную обойму возьми и наручники. Вещи все собрал?

Через полчаса они ехали на аэродром в служебной черной "Волге". Рядом с Гончаром на заднем сидении тихо всхлипывала, прижимая ладони к лицу, Антонина Чаркина. Гончар думал о чем-то, видимо, мысли были приятные, он глядел в даль, прищуривался и растягивал в улыбке плотно сжатые губы. Услышав всхлипы Чаркиной, повернулся к ней и тихо сказал:

— Заткнись. Иначе сверну тебе шею и выброшу из машины. Будешь на обочине валяться как падаль. Пока менты не подберут.

Больше Чаркина не издала ни единого звука. В Чкаловском они сели в самолет Як-40 и стали дожидаться Ивана Ивановича, — который задержался, машина на подъезде к аэродрому пропорола колесо, водитель провозился четверть часа. Вылетели в половине восьмого вечера, в последних закатных сумерках, приземлились почти ночью.

* * *

Борт из Москвы в Петрозаводске встречал начальник местного управления КГБ некий полковник Евдокимов и несколько офицеров. Товарищей из Москвы провели в служебное помещение аэропорта, где уже был накрыт стол и развернуто нечто вроде оперативного штаба, — на отдельном столе военные карты местности и чертежные принадлежности. Гончар, хорошо знавший хлебосольную натуру чекистов и то, что это хлебосольство часто заканчивается пьяной болтовней и взаимными доносами, — от угощения отказался, мол, на обратном пути выпьем по стопке за успешное завершение дела, — пока рано.

Полковника съедало любопытство, но вопрос, что это за подозреваемый, что за личность такая, если из-за него из столицы гоняют самолеты, — остался без ответа. Тогда он встал возле столика с картами, коротко доложил свои соображения. К селу Никольское можно скрытно выдвинуть две роты солдат пограничных войск КГБ, выставить оцепление, чтобы муха не пролетела. Офицеры опытные, все солдаты — старослужащие, — готовы и ждут команды. Гончар приказал отставить мероприятие. Никакой шумихи, пусть солдаты и офицеры занимаются своим делом, — охраной границы. Полковник насупился, решив, что этот московский майор с неограниченными полномочиями, — просто жлоб, не хочет делиться с коллегами и малой толикой будущей удачи, — все только себе.

Гончар сухо заявил, что сейчас ему нужен подходящий транспорт, чтобы добраться до места. Полковник и офицеры еще больше помрачнели и сквозь зубы пожелали московским оперативникам удачи. Подогнали светлый микроавтобус "РАФ", в салоне мягкие сидения с желтой матерчатой обивкой, откидной столик и занавески на окнах, за рулем молодой веселый водитель.

Расселись и поехали, включили верхний свет, разложили на столике закуску, захваченную со стола, открыли большой термос с чаем. Гончар рассказал пару доисторических анекдотов, Чаркина наелась бутербродами и задремала. После полутора часов пути по мерзким дорогам, разбитым тяжелыми грузовиками, выяснилось, что в каком-то месте свернули не туда и заблудились. Поехали обратно, но развилку не нашли, миновали какую-то деревню, огней нет, только собачий лай. Наконец, наткнулись на рабочий поселок, на площади горел фонарь и стоял тягач, груженый круглым лесом. В кабине спал полупьяный водитель в матросском тельнике, лохматый, заросший пегой щетиной. Растолкали, мужик насилу проснулся, вылез и показал, куда ехать.

Снова оказались на какой-то довольно широкой дороге, но это было не шоссе, дорога вдруг сузилась, уткнулась в деревеньку, стоявшую на берегу Онеги, всего десятка два домов. Постучали в крайнюю избу, но никто не открыл. Постучались в другую, там жил одинокий старик, тугой на ухо и совершенно бестолковый. Тут в соседнем доме загорелось окно, на крыльцо вышел мужчина в ватнике на голое тело и синих милицейских галифе с красным рантом, какие носили в незапамятные времена. Он объяснил, как ехать, даже карандашом нацарапал на пустой папиросной пачке что-то похожее на план.

Глава 59

Борис выехал из Москвы днем, первую остановку сделал в Ярославле, побродил по центру города и не спеша поехал дальше. Он останавливался еще несколько раз, ехал не слишком быстро. В Карелию он въехал под утро, когда дорога пересекала Беломоро-Балтийский канал, притормозил. В белесых сумерках видна речушка с высокими насыпными берегами, мелкая, непригодная для судоходства, заросшая по берегам камышом, — словно гнилое озерцо. Никчемная рукотворная речка, забытая, никому не нужная…

Понатыканы таблички на полосатых столбиках: "режимная зона, "фотографирование объекта строго запрещено", "останавливаться запрещено". Дощатая будка ядовито желтого цвета с окошечком на дорогу, — внутри никого. Сколько человеческих тел, безымянных заключенных, — десятки, сотни тысяч, — лежат в общих могилах, в этих земляных отвалах, в бесконечных рвах вдоль берегов? Только подумаешь об этом, — и мороз по коже. Он вздохнул и двинулся дальше.

Заехал в одну знакомую деревеньку, проскочил ее, остановился возле воды, загнал машину подальше в лес, так, чтобы с дороги не было видно. Он переоделся в сапоги и плащ, закинул за спину рюкзак. До Успенского — километров десять, он шел краем озера, чтобы не заблудиться. Воды за туманом не видно, только холодом веет. Возле огромного серого валуна, почти в человеческий рост, он свернул в лес, нашел подходящее место и разбил лагерь. Нарубил лапника, поставил палатку, запасся дровами. Здесь и летом человека не встретишь, а осенью лес совсем пустой. Он хотел развести костер, но передумал. Напился воды из фляжки, вышел к берегу и пошел дальше.

Лес заканчивался метров за сто от дома, впереди, кочковатое пространство, заросшее жухлой лебедой. Он прислонился плечом к сосне и долго разглядывал почерневший сруб, большой, высокий, крытый железом. Тремя окнами он смотрел на лес, справа пристроена зимняя веранда. Крыльцо дома, выходившее на дорогу, отсюда не видно, только покосившееся заднее крылечко с навесным замком. Над крышей кирпичная труба, дыма нет. Наверное, в доме никого, если бы нагрянули гости, наверняка затопили печь. Ближе к лесу дровяной сарай, дощатая будка туалета. Борис в сотый раз спросил себя, придет ли сюда Олег Пронин, и ответил утвердительно. Друзья покойного Морозова совсем скоро будут здесь, они на край света отправятся, используют, даже не сулящий надежду, призрачный шанс, чтобы отомстить. Надо набраться терпения и ждать.

Где-то далеко заливается лаем собака. Справа видна часть улицы, покосившийся забор, дом через дорогу. Со стороны дома Бориса не видно, он в тени, закрыт этой высокой жухлой травой, сорным кустарником. Он наблюдал за домом более двух часов, — но гостей так и не заметил. И деревня будто окончательно вымерла. За все время по улице прошла женщина в темном пальтеце. В Другую сторону неспешно проследовала старуха в телогрейке. На дом даже не посмотрела.

Время текло медленно, Борис замерз и вернулся на место лагеря. Он развел костер, разогрел воду в железной кружке, заварил чай и съел банку рыбных консервов. Залез в палатку, проспал час, а когда проснулся, пошел обратно к деревне. В этот день в общей сложности он побывал там трижды, приходил и возвращался. Когда вокруг разлились белесые сумерки и туман стал гуще, снова разложил костерок, съел банку рыбы и запил горячей водой.

Раннее утро выдалось холодным, от Онеги шел туман, на земле, на почерневшей прелой траве слой инея. Борис выпил кружку чая, проверил оружие и отправился в деревню. Он оказался позади дома, за огородом, когда еще не разошлись рассветные сумерки и сразу понял, что приехал сюда и ждал не напрасно. Задняя дверь была распахнута настежь. У порога лицом к дому стоял мужчина, справлявший малую нужду. Он застегнул штаны, на секунду повернулся лицом, бородка, каштановы волосы, — знакомая личность. Человек поднялся на три ступеньки и закрыл за собой дверь. Борис наблюдал за домом часа полтора. За это время вышел еще один человек, незнакомый. Он обошел двор, заглянул в сарай и вернулся назад.

Через минуту появился Олег Пронин, смурной, не выспавшийся, он тоже обошел двор, зачем-то сунулся в сарай. И еще некоторое время стоял возле ржавой бочки, смотрел в мглистое небо и курил. Стрелять с этой дистанции из пистолета никак нельзя, слишком далеко. Есть шанс ползком подобраться поближе и ждать своего шанса за сараем, чтобы в следующий раз, когда появится Пронин, не промахнуться. Но лучше дождаться сумерек. Так или иначе, сейчас главное, — не испортить все бездумной спешкой. Пронин плюнул и ушел в дом.

Глава 60

Чуть стало рассветать, Гончар и компания нашли трассу, через час доехали до поворота на Успенское, водителю приказали возвращаться в Петрозаводск. Двинули вдоль грунтовой дороги, в глубоких колеях стояла вода, схваченная коркой льда. Первой шла Чаркина, одетая в казенную одежду, полученную в Москве, — синий плащ из клеенки и резиновые боты. Она довела до околицы, оттуда — в обход, огородами к дому покойного пенсионера Терентьева.

Дом оказался большим, не крашенным, в этих краях почти все дома — основательные, из круглого леса, иногда под тесовой крышей, — и все как один не крашенные, краска удовольствие дорогое. Группа остановилась за домом, дядя Гена с Иваном Ивановичем встали под окна. Стас Лыков с Чаркиной затаились за сараем. Гончар поднялся на заднее крыльцо, постучал. Правую руку он держал под плащом, готовый, если что, выхватить ствол и выстрелить через дверь. Послышались шаги, мужик прокуренным голосом спросил, кто пришел и чего надо.

Гончар хотел ответить, что свои, из Москвы, но передумал, сказал, что он рыбак, в прошлом году оставлял у пенсионера Терентьева снасть, — сейчас забрать нужно. За дверью послышались шаги, человек куда-то ушел, потом вернулся и глухим голосом ответил, что пенсионер Терентьев скончался пять лет назад, если нужна снасть, то с ним, с покойным, прямо сейчас запросто можно организовать встречу. Пришлось назвать свое имя и цель приезда. Человек снова ушел, вместо него вернулся другой мужик, открыл дверь, впустил Гончара, приказал предъявить документы.

Все приезжие вошли в дом, сели в горнице, кто на деревянную лавку, кто возле окон, занавешенных марлей. Оперативник, открывший дверь, был долговязым мрачным дядькой, черноволосым с проседью, с длинной шеей и острым кадыком, — капитан Евгений Осипов. Другой опер пониже ростом и помоложе, курносый, с голубыми глазами, веснушками на круглой физиономии. Веселый и шустрый, он часто улыбался. Гончар точно его фамилии не запомнил, — то ли лейтенант Лещенко, то ли Лещев. Он откликался на прозвище, — Лещ.

Осипов доложил, что с шестнадцати часов вчерашнего вечера никаких изменений нет. Вечером и ночью свет в доме зажигали трижды, всего на две-три минуты. Но кто там, отсюда не разглядеть. Кто-то выходил на двор, но не с переднего, а с заднего крыльца, — в темноте светил фонарикам. На этом доклад закончился.

— Ты в госбезопасности давно? — спросил Гончар.

— Двенадцать лет, — когда Осипов говорил, кадык на худой шее двигался сверху вниз. — Без одного месяца тринадцать. Да, несчастливое число.

— А мне на тринадцать всегда везло, — сказал Гончар. — Откуда к нам?

— Из милиции, из уголовного розыска.

— Женат?

— Так точно. Двое детей, школьники.

Тут разговор оборвался, — появилась хозяйка, сухая плоская старуха, некая бабка Степанида или просто Стеша. Она молча осмотрела гостей, покачала головой, что-то буркнула себе под нос. Поджала губы и исчезла в закутке за печкой. Даже не спросила из вежливости, не хотят ли приезжие люди с дороги чая выпить. Гончар сидел у окна на табуретке, смолил сигарету и смотрел на улицу. Дом, где предположительно мог находиться Борис Зотов, стоял через дорогу, наискосок справа. Перед ним палисадник, обнесенный штакетником забора. На дорогу выходили три окна и крылечко, довольно высокое, с перилами, под покосившимся навесом.

Окна темные, без света, но над трубой клубится серый дымок, — значит, кто-то в доме есть. Широкая улица, разбитая лесовозами, раскисла от дождя. Гончар некоторое время раздумывал, что делать. Ситуация простая. И решение должно быть простым, — тут мудрить не надо. Осипов сосед. Увидел дым, пришел спросить, кто в доме обосновался, может, чужие. Интересно, что ответит Борис Зотов. Гончар внимательно посмотрел на Осипова, — да, в своей рабочей куртке, покрытой россыпью мазутных пятен, ватных штанах и толстой фуфайке, он похож на местного деревенского мужика. Гончар поставил задачу и спросил, есть ли вопросы. Осипов проверил пистолет, закурил. Он постоял, надел кепку и вышел за порог.

В эту минуту Гончар почувствовал беспричинное волнение, почему-то захотелось окликнуть и вернуть этого высокого дядьку, немногословного и простого, и пойти самому. Из окна было видно, как Осипов переходит дорогу, вот он толкнул калитку, поднялся на крыльцо и постучал. Правая рука в глубоком кармане куртки.

* * *

Похороны преступного авторитета Игоря Морозова собрали много народу, на кладбище было не протолкнуться. Для поминок арендовали ресторан в пригороде Москвы. Но Олег Пронин, ближайший друг и помощник покойного положенца, и еще пять человек дождались окончания отпевания в церкви и сразу ушли, даже не присутствовали на погребении. Они сели в две "Нивы" и поехали в деревню Успенское, — путь неблизкий, надо было торопиться. На трассе, уже в Карелии, они посадили в машину местного парня, некоего Наума, который должен был показать дорогу.

Добирались окольным путем, в объезд. Прибыли в сумерках, загнали машины в лес, вытащили из багажника два ящика консервов и спальные мешки, к дому подобрались сзади, сломали замок и вошли. Сразу стало ясно, что Борис Зотов здесь пока не появлялся. Дом оказался большим, но сырым, запущенным. Вечер просидели впотьмах, свет включали пару раз, возле окон старались не курить, чтобы с улицы не видно было. Но печь пришлось истопить, иначе в холодном доме можно до смерти замерзнуть. Разговаривали мало, в основном о Зотове, приедет он или нет. Как ни крути, — вероятность есть. Не случайно же выпала бумажка с этим адресом.

В Москве навели справки. Оказалось, что дом принадлежал родственнице женщины, с которой Зотов когда-то состоял в близких отношениях. Эту бабу Антонину Чаркину в городе найти не удалось, на ее московской квартире на звонки никто не отвечал, на работу она последние дни не приходила и не звонила, сослуживцы не знали, куда она пропала, где ее искать. Единственный столичный родственник, двоюродный брат, школьный учитель математики, — тоже ничего не знал.

С Борисом Зотовым — ситуация совсем странная, запутанная. Ползли слухи, которые позднее подтвердились, что его жена Галя убита, а сам он исчез, как сквозь землю провалился. И кажется, — он первый подозреваемый. Один мент, подполковник из ГУВД Москвы, слил информацию, что Бориса ищут за убийство жены. А он где-то прячется, возможно, уже не в Москве. Если сопоставить все факты, можно сделать вывод, что Борис бежал вместе с этой Антониной Чаркиной, бывшей любовницей, и теперь со дня на день наверняка объявится в Успенском. Пронин решил не дожидаться новостей в Москве, а выехать на место.

Утром дом опять выстудился, но с печью решили обождать до вечера. Сели вокруг длинного самодельного стола, перекусили, попробовали перекинуться в буру, но не пошло. Включили транзистор, слушали музыку и московские новости, ждали. Вадим Агапов, он же Резаный, остался за столом, он раскладывал пасьянс, улыбался каким-то своим мыслям и поглаживал бороду, скрывавшую шрамы на шее и щеке. Иногда он посматривал в окно и снова принимался за карты. Резаный думал, что Борис сюда не явится. Он наверняка заметил, что потерял бумажку с адресом. Если у него и были планы залечь здесь на дно, то он наверняка хорошенько об этом подумал и поменял решение, — верх взяла осторожность. И выбрал какое-то другое место, поспокойнее и подальше.

Но Резаный не высказывал вслух эти мысли. Ему уже пару раз напоминали, что тем вечером, когда на съемную квартиру заявился Борис и запросто положил несколько человек из своей пушки, — он, Резаный, не оказал сопротивления. Сидел на своем стуле, вжав голову в плечи, и смотрел, как убивают друзей. С другой стороны, — это любому дураку понятно, — что он мог сделать голыми руками против ствола? Ну, пристрелил бы Резаного этот псих, неужели кому-то стало от этого лучше, легче на душе? Никто из парней вслух его трусом не назвал, но это несказанно слово "трус", оно было где-то рядом, совсем близко, словно в воздухе висело. Не хотелось, дать повод, чтобы его сейчас заподозрили в малодушии. Поэтому Резаный хранил молчание и перекладывал карты.

Оторвался от своего занятия, посмотрел в окно и присвистнул. От дома через дорогу в их направлении шагал какой-то долговязый мужик в синей рабочей спецовке и кепке.

— Глядите, — сказал Резаный. — Идет какой-то хмырь.

— Местный алкаш, — сказал кто-то. — На бутылку не хватает. Скажет: добавьте рубль.

— В деревнях люди экономные, на водку деньги не выбрасывают, — ответил Резаный. — Тут самогон.

Со своего спального мешка поднялся Олег Пронин, встал у окна и сказал.

— Похож на мента. Что ж… Надо впустить.

Глава 61

Дверь распахнулась наружу, на крыльцо вышел мужчина с бородкой и усами, одетый в брезентовую куртку, — он улыбался гостю. Осипов вошел в дом, за ним бородатый. Дверь закрылась.

— Похоже, Бориса там нет, — сказал Гончар. — Чужой человек. Ладно… Осипов вернется, тогда расскажет, что и как.

— Да, напрасно прождали этого Бориса, — вздохнул Лещ.

— Интересно, кто этот бородатый? Может, вор залез?

— Наверное, кто-то из рыбаков, — ответил Лещ. — Ну, заглянул переночевать. Может, хозяйка кому-то ключ оставляла. Тут не Москва, нравы простые. Ключ от дома запросто друг другу доверяют. И воров нет, — в домах брать все равно нечего. Небогато люди живут.

— Что взять — всегда найдется.

На улице ничего не происходило, с Онеги дул слабый ветерок, разгоняя клочья холодного тумана, где-то на другом конце деревни лаяла собака. На стене тикали ходики, Чаркина, сидевшая на стуле в темном углу, тяжело вздыхала, будто воз тащила. Гончар пристально глядел в окно, переводил взгляд на часы. Прошло уже двадцать пять минут, по-прежнему никого не видно. Плохо, что стало совсем светло, теперь к дому незаметно не подберешься. Беспокойство росло.

Он обратился к Лещу:

— Твой напарник Осипов, он языком потрепать любит?

— Он мне не напарник. Мы третий день как познакомились. Он в Петрозаводске работает, а я в районе. А болтать попусту он, кажется, не любитель. Неразговорчивый.

И снова стало тихо. Гончар решил, что можно подождать еще немного. Если бы что-то случилось, Осипов наверняка в минуту опасности сумел подать знак, крикнуть или выстрелить, он опытный сотрудник, все-таки столько лет на оперативной работе. Тут поднялся Иван Иванович:

— Что-то мне это не нравится, — сказал он тихим придушенным голосом, с хрипотцой. Говорил он так, будто на шею накинули петлю и затянули. — Кажется, пора идти.

— Отправляйся, — приказал Гончар. — Дядя Гена, ты тоже пойдешь. И ты, Лещ. Оружие приготовьте.

— А мне можно с ними? — спросил Стас Лыков. Он томился без дела и был бы рад любому заданию. — А то уж устал сидеть.

— Ничего, еще потерпишь, — нахмурился Гончар.

Дядя Гена поднялся, улыбнувшись, и сказал:

— Не волнуйся, Алексей Иванович, мы быстро. Проверим и назад. Засиживаться и чай пить не будем.

Гончар видел в окно, как трое оперативников вышли и двинулись вперед, но не группой, а на расстоянии нескольких шагов друг от друга. Иван Иванович — слева, Лещ справа, посередине шел дядя Гена. Возле дороги Лещ замешкался, зачем-то, — будто вдруг замерз, — вытащил из кармана мятую кепку, натянул на голову. Хоть и был в высоких резиновых сапогах, стал обходить лужу, но поскользнулся на мокрой глине и замахал руками, чтобы не упасть. Гончар, наблюдая за его неловкими суетливыми движениями, выругался шепотом.

Иван Иванович шел медленно, держал руки в карманах плаща, поглядывал на дом. Он перешел дорогу, остановился, посмотрел по сторонам, — улица пуста. С озера по-прежнему дул ветерок и, кажется, заходила тяжелая туча. Иван Иванович поднял с земли прутик, словно хотел соскрести грязь с сапога, но передумал, бросил. Он не хотел входить через калитку, следом за дядей Геной, видимо, задумал обойти дом сзади, заглянуть в окно, посмотреть, что делается внутри. Заборчик едва держится, одна секция лежала на земле. Другая секция была не прибита к столбу, а примотана проволокой и тоже готова упасть. Видимо, в этом месте, через сломанный забор, Иван Иванович хотел войти на участок. Но остановился и стал чего-то ждать, словно примерялся, что-то про себя прикидывал.

Дядя Гена поднялся на крыльцо, постучал, подождал немного и снова постучал, уже сильнее. Было видно, как дверь приоткрылась. На крыльцо вышел не бородач, а какой-то другой мужик, по виду заспанный или с перепоя. То, что произошло дальше, Гончар хорошо не разглядел. Раздались сухие хлопки пистолетных выстрелов, — это стрелял дядя Гена. Человек, появившийся на крыльце, упал грудью вперед, рухнул на ступеньки и сполз вниз.

Дядя Гена выстрелил еще раз, шагнул вперед и тут будто споткнулся о невидимое препятствие, повалился ничком. Были видно только подметки его сапог, облепленные глиной. На крыльцо вывалился уже знакомый мужик с бородой, в руках он держал охотничье ружье. Все произошло быстро, будто в кино. Человек вскинул ружье, плотно прижал тыльник приклада к плечу и выстрелил в Ивана Ивановича, стоявшего на открытом месте. Сначала из одного ствола, затем из другого. Иван Иванович был убит первым же выстрелом. Он шагнул назад, будто получил сильный удар в корпус и упал на спину, лицом вверх. Куртка на груди была разорвана картечью, лицо залито кровью.

Лещ, стоявший посередине дороги, все видел, но, кажется, не мог поверить глазам. Несколько мгновений он просто стоял, парализованный страхом. Зачем-то бросился вперед, но понял, что выбрал не то направление, хотел повернуть обратно, но тут снова поскользнулся на жидкой глине и сел в грязь. Бородач на крыльце переломил ружье, из стволов выскочили, запрыгали по доскам дымящиеся зеленые гильзы. Он вытянул из кармана два патрона, зарядил ружье.

Бородач действовал не очень быстро, но проворно, — движения были точными, уверенными. Он вскинул ружье. Лещ поднялся, оглянулся назад и понял, что времени, чтобы добежать до спасительного укрытия, не осталось. Он вытащил пистолет, надеясь сделать прицельный выстрел, но Бородач опередил, пальнул сразу из двух стволов.

Старуха хозяйка слышала выстрелы на улице, она заволновалась, вылезла из-за печки, но ни о чем не спросила, только перекрестилась на икону. Чаркина сидела в темном углу, от страха не знала, куда деться. Она до тошноты, до обморока боялась выстрелов, но больше всего боялась Гончара, который может убить ее только потому, что у него плохое настроение. Гончар заметил, как справа, с дальнего края, почти вне зоны видимости, в их сторону дорогу перебежал человек, за ним другой. Бежали быстро, но, кажется, ружей нет. Бородач по-прежнему стоял на крыльце, в левой опущенной руке он держал ружье, правой расстегнул куртку и стал скрести ногтями грудь. Он смотрел на дом через дорогу, словно за марлей, закрывающей окна, мог видеть все, что происходит в комнате. Гончар оторвался от зрелища, вытащил пистолет.

— Лыков, за мной, — скомандовал он.

Гончар метнулся в сени, повернул к двери на задний двор, толкнул ее плечом. Здесь не было крыльца, только три деревянные ступеньки. Гончар спрыгнул вниз, боковым зрением заметил справа темный силуэт человеческой фигуры, появившийся из-за угла. Выстрелы с обеих сторон ударили почти одновременно, но Гончар оказался немного быстрее. Человек схватился за грудь, выронил пистолет и упал. Гончар повернул за угол, резко остановился, перед ним в нескольких шагах другой незнакомец. Этот человек, услышал выстрелы за углом и замешкался, — решая, поворачивать ли назад или остаться.

Человек приподнял руку с пистолетом, Гончар выстрелил первым, навскидку. Попал в живот и добил выстрелом в голову. Стало тихо. Гончар выглянул из-за дома, — на улице по-прежнему никого. Бородач спустился с крыльца, подошел к калитке и пнул ее ногой. Он держал ружье двумя руками, готовый выстрелить. Стас Лыков стоял с другой стороны дома и выглядывал на дорогу. Он видел бородатого, но стрелять пока не спешил, ждал, может, этот тип подойдет ближе. Расстояние метров двадцать с гаком, — Лыков не был метким стрелком.

Глава 62

Когда на улице появились люди, Борис стоял за деревом и смотрел на улицу через бинокль. Он старался понять, что происходило, но понять было трудно. Сначала он видел двух мужчин, которые вышли из противоположного через улицу дома, уже немолодых, полноватых. Следом появился третий, этому лет тридцать. Невысокого роста в плаще. Человек дошел до середины дороги, но остановился, вытащил кепку и натянул на голову. Двое скрылись за ближним домом. Борис перебежал на другое место, но теперь вид закрывал темный прямоугольник сарая. Пришлось сместиться левее.

Он прятался за деревьями, но в этом не было необходимости, за высоким чертополохом и кустами со стороны улицы его и так было не разглядеть. С новой позиции видно двоих мужчин, молодого в кепке и самого старшего. Тут раздались выстрелы, сначала тихие пистолетные хлопки, а за ними громкие ружейные. Немолодой дядька, который остановился у поваленной секции забора, был убит наповал. Стреляли картечью из ружья, не оставив жертве никаких шансов.

Стрелка Борис не видел. Парень в кепке, заметался на середине дороги, как заяц, попавший в свет ночных фар, не зная, куда бежать, он поскользнулся, но устоял. Выхватил пистолет, тут задул ветер, понеслись клочья тумана, смазав картину. Грянул ружейный залп, парня срезали, как мишень в тире. Кепка слетала с головы, будто ее ветром сдуло. Он упал лицом в грязь и больше не шевелился. Борис решал, что делать. То ли побежать к дому и там уж действовать по обстановке, то ли ждать, чем все кончится. Он вытащил пистолет, передернул затвор, сделал несколько шагов, но остановился, вернулся назад и стал глядеть в бинокль.

* * *

Капитан госбезопасности Евгений Осипов пришел в себя от боли и от громких хлопков, похожих на выстрелы. Он приоткрыл глаза и справился с головокружением. Осипов сидел на полу возле двери, привалившись к стене и вытянув ноги. Пахло сыростью и пороховым дымом. Он подумал, что случилось какое-то чудо, по странному недоразумению он жив, хотя должен был умереть. На противоположной стене висело прямоугольное зеркало в деревянной раме, тусклое, с трещинами. В этом зеркале отражение: человек с мертвенно бедным, испачканным грязью лицом сидит у стены в кровавой луже.

Справа длинный стол, покрытый вытертой клеенкой. У окон стоят два человека и смотрят на улицу, третий сидит в противоположном углу на табуретке и курит. На коленях охотничий карабин. Осипов вспомнил, как перешел улицу, поднялся на крыльцо и постучал. Дверь открыл бородатый мужчина с приятным лицом, ярко голубыми глазами, одетый в нейлоновую куртку. По выговору заметно, что нездешний. Он сказал, что приехал порыбачить из Москвы, буквально на пару дней, предложил зайти. Осипов в ответ соврал, что он родом отсюда, из этой самой деревни, но сейчас живет в городе, а здесь случайно, проездом.

Едва за спиной закрылась дверь, на Осипова навалились в темных сенях какие-то люди, отобрали пистолет, ударили по голове чем-то тяжелым и ткнули ножом под ребра. Теряя сознание, он решил, что все кончено, но оказалось — нет, еще жив. Он сидел и чувствовал, что второй пистолет, под ремнем на спине, — на месте, не вытащили. То ли не нашли, то ли совсем не искали. Пистолет был с патроном в стволе. Чтобы выстрелить, хватит двух секунд, надо выключить предохранитель и нажать на спусковую скобу. Действуя медленно, он сунул руку под полу куртку, и дальше, за спину, под ремень. Потянул наверх пистолетную рукоятку. Ладонь была в крови, пальцы непослушные, рукоятка пистолета, словно сырой обмылок, выскальзывала.

Голова снова пошла кругом, Осипов закрыл глаза и провалился в минутное забытье. Когда сознание вернулось, человек с карабином стоял возле окна. Он вставил обойму в направляющие, передернул затвор и что-то сказал. Кажется, он собирался стрелять, прицельно через стекло. Но поступил по-другому, ткнул стволом в стекло, осколки посыпались на пол, под ноги.

Осипов вытащил пистолет, выдернул руку из-под полы и выстрелил в темные фигуры у окна. Насмерть, с первого попадания убил человека, стоявшего ближе к нему, ранил второго, с карабином в руках. Третий человек отскочил в сторону к тому месту, где на стене висело зеркало в раме, сбил его плечом с гвоздя и несколько раз выстрелил в ответ, разрядив в Осипова все восемь патронов пистолетной обоймы.

* * *

Этим человеком был Олег Пронин. Он был настолько поражен случившимся, что на минуту потерял дар речи. Он встал посередине комнаты с дымящимся пистолетом в руке, стараясь представить, как все это, дикое недоразумение, вдруг случилось: ожил мент, казавшийся мертвым или тяжело раненым. Сумел откуда-то вытащить пистолет и пальнул, точно, прицельно. Один из московских друзей валялся убитым на досках пола. Второй парень, местный, которого они подобрали на трассе, был еще жив, — но лучше бы умер сразу. Он получил две пули, — в грудь и в живот, — и теперь лежал на боку, подобрав колени к животу, тяжело хрипел и стонал. Пронин перезарядил пистолет и добил раненого выстрелом в голову.

Он глянул в окно, там, на улице, что-то изменилось. Возле калитки стоял Резаный с ружьем в руках. Он прицелился и выстрелил, сначала из одного ствола, затем из другого, в дом через улицу. Он видел какую-то цель, но, кажется, промахнулся. Пронин подумал, что история может закончиться скверно, совсем не так, как он планировал. В доме напротив их ждала милицейская засада. Теперь надо уходить, ничего, кроме пули, здесь уже не дождешься. До машин рукой подать. Можно добраться до трассы, а там сжечь "Ниву" и найти новый транспорт, кого-нибудь остановить.

За окном у калитки Резаный перезарядил ружье, выстрелил и не попал. Он переломил ружье, чтобы снова перезарядить. От дома напротив раздались несколько пистолетных выстрелов, Резаный выронил ружье. Он опустился на колени, затем сел на землю. Привалился плечом к столбику калитки, протянул к ружью руку, ухватился за ремень. Он положил ружье на колени и выгреб из кармана несколько патронов. Ярко зеленые гильзы из прессованного картона хорошо видны издали. Они выкатились из раскрытой пятерни, упали на землю.

От противоположного дома снова стали стрелять. Шальная пуля разбила соседнее окно. Пронин видел, как Резаный, сидя на земле, все-таки перезарядил ружье, приподнял его, прижал приклад к плечу, но не стрелял, видимо, не видел цели. Надо было уходить, но Пронин все стоял у окна, словно завороженный этим зрелищем, и смотрел. Резаный выстрелил в сторону противоположного дома, один раз, потом второй. Оттуда раздались пистолетные выстрелы. Резаный упал боком на землю, перевернулся на грудь, попал лицом в грязь, и больше не шевелился.

Пронин выскочил в другую комнату, запутался ногами в каком-то тряпье. Оттуда на заднее крылечко. Небо было низким и хмурым, падали редкие снежинки, а туман еще не рассеялся. Пронин перелез через изгородь, какие-то колья, соединенные перекладинами. Продрался через огород, перекопанную низину, где местами попадались замерзшие лужи. И дальше через высокий, выше пояса, мертвый чертополох с черными листьями, покрытыми инеем. До ближних деревьев два десятка метров, а там до машины рукой подать.

Идти по скользкой земле было трудно, Пронин часто оглядывался назад, но не видел ни людей, ни собак. Погони не было. Видно, ментов не так много, чтобы организовать преследование, да и собачьего лая не слышно. Стало так тихо, что Пронин не слышал ничего кроме своего тяжелого дыхания. Он еще раз обернулся через плечо и не увидел ничего нового, пугающего. Тот же черный некрашеный дом, чертополох и загородка.

* * *

Хрустнула ветка, Пронин посмотрел вперед. От сосны отделилась человеческая фигура, Пронин сразу узнал Бориса Зотова, хотя в рыжем мокром плаще и заляпанных грязью резиновых сапогах он больше напоминал местного бродягу, промышлявшего воровством. Он подумал, что Борис оказался заодно с ментами, он их привел. Людей разделяли метров десять, с такой дистанции Пронин не промахнется. Он поднял руку на уровень плеча, но выстрелить не успел, пуля вошла справа под ребра, мир перевернулся, рассыпался на части. Пронин лежал на земле, видел прелую потемневшую траву в налете инея, чувствовал, что жизнь уходит, но ничего уже не мог исправить. Как глупо…

Борис подошел к Пронину, присел на корточки и убедился, что он уже не дышит. Борис не поднимался, сидел на корточках за чертополохом и ждал. Он оставил бинокль где-то под деревом, но где именно, — точно не помнил. Ни выстрелов, ни голосов не было слышно. Он подумал, что больше ничего не случится, дело сделано, теперь можно уходить, но не уходил. Устав от ожидания, он, пригнувшись, вернулся к деревьям, нашел бинокль и стал наблюдать за домом и дорогой. Но все было тихо, будто не было перестрелки. Три окна дома темные, будто закрашенные краской. Возможно, там никого нет.

Он посмотрел на часы и подумал, что больше ждать нечего. Через час-другой, а то и раньше, тут будет милиция, наверняка пригонят солдат, все оцепят… Тут он увидел женщину, которая быстро шла по улице. Волосы растрепаны, на ходу она вытирала рукой слезы. Борис узнал Чаркину. За ней бежал человек в синей нейлоновой куртке, лицо знакомое. Кажется, с этим типом, офицером госбезопасности, Борис разговаривал в отделении милиции, когда вызвали поговорить о сумасшедшей соседке, ночами стучавшей молотком по батарее. Как же его фамилия? Вылетела из головы. Майор госбезопасности Гончар, точно… Тогда в отделении он сказал, что старуха — заслуженный человек, старая большевичка, которая выжила из ума. Просил отнестись снисходительно к ее ночным выходкам. Ясно было, что майора эта сумасшедшая бабка не интересует. Бориса вызывали, чтобы получше присмотреться к нему, прощупать… А вот теперь здесь встретились. Эти мысли вихрем пронеслись в голове.

Человек догнал Чаркину, схватил за руку, но она вырвалась, заспешила дальше. Гончар снова догнал, развернул ее к себе и наотмашь ударил ладонью по лицу. Чаркина упала бы, но ухватилась за перекладину заборчика, повисла на нем. Гончар шагнул к ней, схватил за плечо, стал трясти и стал что-то горячо говорить, — теперь Борис мог хорошо разглядеть его лицо. Ошибки нет, тот самый московский знакомый. Человек ударил Чаркину, она опустилась на колени и закрыла лицо руками. Борис бросил тяжелый бинокль и напрямик побежал к дороге. Жидкая глина хлюпала под ногами, на открытом месте разошелся ветер.

Глава 63

Борис преодолел расстояние быстро, даже дыхание не сбилось, остановился за углом избы, перебежал к дровяному сараю, выглянул из-за него. Теперь бинокль не нужен, дорога совсем близко. На другой стороне улицы возле забора курит молодой мужчина лет двадцати семи, бледный, как смерть. Он затягивается неумело, сплевывает под ноги. Вот он бросил взгляд на своего старшего коллегу и отвернулся. Возможно, ему было противно смотреть, как бьют женщину. Возможно, он так испугался стрельбы и убитых людей, что еще долго не сможет придти в себя. Больше вокруг никого. Гончар стоит боком, слышен его голос, но не все фразы целиком, лишь отдельные слова, злые и короткие. Борис вышел из-за сарая и двинул к забору, держа пистолет в опущенной руке.

Гончар стоял и ждал, когда Чаркина поднимется и можно будет снова ударить, но она не хотела вставать. Лежала возле штакетника, закрывая лицо руками и протяжно стонала. Гончар посмотрел на руку, испачканную кровью, и запоздало вспомнил, что в карманах перчатки. Он хотел спросить Чаркину, что за люди в ее доме, что это за вооруженная банда, откуда она взялась, как тут оказалась. Он понимал, Чаркина может не знать ответы. Никаких бандитов она привести не могла, не имела такой возможности, да и знакомых уголовников у нее нет. Ничего она не знает, а если что и знала, то забыла от страха. Но это не так важно. Главное сейчас на ком-то выместить злобу и горечь поражения. Хотя бы на этой суке. Гончар сказал себе, что надо уметь проигрывать, впрочем, это еще не окончательное поражение, авось, Бориса Зотова можно еще поймать. Да, надо уметь проигрывать… Но тошно повторять самому себе, словно несмышленому ребенку, прописные азбучные истины. От этого только хуже.

Внутри что-то дрожало, эта дрожь передалась коленям, шее, рукам. Гончар даже не сразу натянул перчатки. Он схватил Чаркину за волосы, с силой потянул наверх. Она, будто не чувствовала боли, подгибала ноги, держалась за разбитое лицо и скулила, как собака, чувствуя скорый конец. Гончар молча сопел, он уже устал от этой возни. Несколько раз ударил, — почти не глядя, просто, — куда придется. Он отпустил Чаркину, расстегнул куртку, потому что стало жарко, отступил на полтора шага, примериваясь, куда ударить ногой, но чтобы не сразу убить, а немного растянуть эту процедуру. Авось, станет легче.

Гончар даже не увидел, а почувствовал движение сбоку, он обернулся — на той стороне улицы, в двадцати шагах, прямо за штакетником забора Бориса Зотова. Гончар не удивился и не испугался, — на это даже времени не осталось. Он сунул руку под куртку. Возиться с пистолетом, когда на руке кожаные перчатки, — неудобно. А снять их уже нет времени. Гончар вытащил пистолет, но не успел выстрелить. Он получил три пули в грудь и умер, не успев упасть.

Когда раздался первый выстрел, Стас Лыков стоял в десяти шагах от Гончара, он повернулся к озеру, смотрел куда-то в даль, в пелену тумана. Он успел выхватить пистолет из кармана куртки и даже выстрелил один раз, но не прицельно. Ответная пуля вошла в правое плечо. Он выронил пистолет и упал, потеряв сознание. Когда пришел в себя от боли, он сидел возле забора, прислонившись к нему спиной, в двух шагах от него стоял Зотов. Он изучал служебное удостоверение, прочитал, глянул на фотографию. Бросил красную книжечку на землю и сказал:

— Не трясись, не умрешь. Скоро твои приедут… Помогут.

Лыков ничего не ответил. Борис повернулся, перешел на другую сторону улицы, перемахнул забор и побежал к лесу. Лыков смотрел вслед, пока Борис не скрылся из вида. Чаркина перешла на другую сторону улицы, встала у забора и платком вытирала кровь с лица. Закончив с этим, она повернулась и быстро зашагала прочь. На какое-то время Лыков остался один, — он почувствовал боль в плече, слабость и подумал, что может истечь кровью еще до того, как найдут врача или фельдшера. Впрочем, местный фельдшер, вряд ли может оказать квалифицированную помощь при огнестрельном ранении. Лыкову стало жалко себя и страшно.

Не хотелось умирать в крошечной деревне, которую не на всякой карте найдешь, на пустой улице под холодным небом, с которого падают редкие снежинки. Он сунул руку за пазуху, чтобы ее согреть, и почувствовал, что свитер от плеча до пояса пропитан теплой кровью. Вскоре подошла женщина в телогрейке, с цветастым платком на голове. Наклонилась к нему, сказала, что какой-то местный житель уже съездил на велосипеде в соседнюю деревню, в рыбацкую артель, оттуда звонили в "скорую помощь" и в милицию. Значит, скоро должны приехать, надо потерпеть. Она раскрыла пачку папирос, прикурила и сунула папироску Лыкову. Он жадно затянулся, голова закружилась, только сейчас он понял, что каким-то чудом остался жив.

* * *

Борис, чтобы не сбиться с дороги, около часа шел берегом озера. Затем свернул к машине, сел за руль и завел двигатель. Бензина еще много. Он вырулил на дорогу, добрался до шоссе и поехал на северо-запад, к месту, где должен был встретиться с Фрэнком Фелтоном. Изредка навстречу попадались лесовозы. Затем на полных парах пролетел милицейский "Уазик", за ним два военных грузовика с брезентовыми тентами, две легковые машины с офицерами.

Он свернул с шоссе, испугавшись, что могут остановить и проверить документы. Сверяясь с картой, пытался добраться до места окольными путями, но едва не заблудился, пришлось снова выехать на шоссе. Когда до погранзоны оставалось двадцать километров, он свернул направо, поехал по неширокой асфальтовой дороге, местами покрытой снегом, в нужном месте свернул на проселок, но совсем узкий. На восьмом километре увидел синий "Шевроле", стоявший на обочине. Зрелище фантастическое: большая американская машина в русской глубинке, это все равно что летающая тарелка. Сзади стоял Фрэнк Фелтон, одетый в серое пальто и кепку. Он подъехал недавно, следы от покрышек на снегу совсем свежие. Фелтон бросил сигарету и стал смотреть, как Борис вылез из машины, двинулся навстречу. Американец протянул руку и сказал:

— А ты везучий. Как бы не сглазить…

— Да, повезло… С первого раза встретились. А я приготовился ждать вас еще сутки или двое. Пока не дождусь. Где она?

— В машине, где же еще…

Распахнулась задняя дверь, появилась женщина в дорогом черном пальто с меховым воротником, которое ей было явно велико. Женщина была худой, с узкими плечами, под заплаканными глазами лежали тени, нос покраснел. Борис шагнул вперед и обнял сестру. Он хотел что-то спросить, но решил, что сейчас не время.

— Ну, что ты плачешь? — сказал Борис и замолчал. Решил, — еще одно слово, — и он сам расплачется.

Фелтон встал радом.

— Слушайте, если тут проедет машина и нас кто-то увидит… Кто-то заметит… Вряд ли мы далеко уедем. Наше путешествие подойдет к концу.

— Что надо делать? — спросил Борис.

— Залезай.

Фелтон поднял крышку багажника. Борис вопросительно посмотрел на американца, перевел взгляд на сестру. Борис думал недолго, поднял ногу и залез в багажник, лег на бок, поджав колени. Фелтон велел женщине сесть впереди, рядом с ним и держать документы наготове. Он тронул машину с места, развернулся и поехал назад, к шоссе. Примерно через час они оказались на границе с Финляндией, в пункте пропуска. Еще через некоторое время Фелтон остановился, открыл багажник и сказал, что можно выбираться, теперь они на территории Финляндии, — как ни банально это звучит, — все кончилось.

Эпилог

По прибытии в Америку Борис Зотов в целях безопасности поменял имя, и стал Кэвином Джонсоном. Несколько лет он вместе с сестрой жил в Сан-Диего, Калифорния. Преподавал русский язык американским военным морякам и служащим министерства обороны. Когда "холодная война" закончилась, курсы временно закрыли, а потом открыли вновь, но теперь там изучают китайский и фарси. Борис переехал на Восточное побережье в Бостон, там он учился на риэлтера, получил лицензию, пять лет работал на крупное агентство, продавая дома, квартиры и земельные участки, а позже открыл свой бизнес по продаже недвижимости.

В Бостоне он женился на американке, которая была моложе его на девять лет. Брак продлился всего два года, детей не завели. Борис был слишком занят сделками с недвижимостью, а жена надолго оставалась одна, в голову лезли разные мысли о том, как скрасить одинокий досуг. В конце концов, она подружилась, а потом сошлась с бывшим бейсболистом, владельцем нескольких заправочных станций, и подала на развод. У нового мужа свободного времени было еще меньше, но от него Рейчел родила двух чудесных детей, и на этом успокоилась.

Борис продал бизнес и переехал в Нью-Йорк. Здесь он окончательно осознал, что наступили новые времена, — холодная война стала забываться. Он недолго раздумывал, какому делу себя посвятить, вспомнил связи и знакомства, оставшиеся с комсомольских лет, и занялся организацией гастролей русских артистов в Америке. Деньги не слишком большие, высокая конкуренция, но зато оставалось много свободного времени. Коротая досуг, Борис гулял по городу, иногда останавливался на углу Бродвея и Пятой авеню. Там он садился на лавочку, читал газету или кормил голубей.

Однажды, в августе 2006 года, он оказался на этом месте под вечер, часов в пять, сел и открыл пакет, где лежал бутерброд и банка воды. Он жевал и иногда бросал взгляд на соседнюю скамейку, где, сидел человек, вроде бы, знакомый. Борис присмотрелся, задумался, и вспомнил, кто это. В нескольких шагах от Бориса сидел Станислав Лыков, бывший лейтенант, оперативник из КГБ, в которого пришлось стрелять много лет назад. Конечно, с годами Лыков изменился, он располнел, волосы на висках поседели, спина немного сгорбилась, но узнать можно. Он курил и смотрел куда-то в пространство, в какую-то точку, которую видел только он один.

Пора было уходить, ждали кое-какие дела, но он забыл обо всем. Он хотел подсесть поближе и представиться. Но тут его стали мучить сомнения: а вдруг это не тот самый Лыков. А если Лыков, вдруг этот он — шпион нелегал, выполняет задание русской разведки. Все может быть… Может ошибся, может нет. У Лыкова была родинка на подбородке, темная, хорошо приметная, а у этого человека родинки нет. Можно просто подсесть к нему, начать разговор о погоде или что-то спросить. Наверняка такой пустой разговор Лыкова не насторожит, не напугает, но Борис не решился. Человек был одет просто: светлая рубашка в голубую клетку, бежевые брюки и сандалии на босу ногу, недорогие часы на кожаном ремешке. Выкурив еще одну сигарету, мужчина поднялся, перешел улицу, свернул за угол.

Борис последовал за ним. Человек дошел до темного "Доджа", сел за руль и уехал. Борис записал номер. Через час он вернулся домой, нашел в интернете сайт, на котором можно узнать адрес человека, если знаешь номер его машины. Борис перевел с кредитной карточки круглую сумму и был немного удивлен результатами изысканий. Оказалось, Лыков жил в Америке уже более десяти лет. Квартира в Бруклине, где он зарегистрирован сейчас, это уже третье его место жительства. Там установлен стационарный телефон. Квартира полностью выплачена, по меркам Нью-Йорка, — довольно просторная, две спальни, гостиная и комната отдыха. Расположена в Бруклине, всего в одной миле от океана. Имени Лыков не менял, у него есть жена, видимо, из России, — Наталья Левинсон.

Некоторое время Борис сидел за письменным столом перед телефонным аппаратом и смотрел в окно. Он жил на первом этаже, окно закрывала кованная решетка, выходило оно на стену соседнего дома, старую кирпичную стену всего в двух метрах от его окна. Борис придвинул телефон и набрал номер, подошла какая-то женщина, он попросил по-русски Станислава. Мужской голос звучал молодо.

— Вы меня вряд ли помните, — сказал Борис. — Хотя… Такое не забывается. Мы виделись давно при трагических обстоятельствах. Черт, не представляю, с чего начать… Помните, семьдесят девятый год, Карелия. Деревенька в несколько домов… Не знаю, зачем я позвонил. Просто не мог иначе.

— Вы не обознались случайно?

— Нет, я вас видел сегодня в сквере на Пятой авеню. Вы сидели на лавочке и курили. Ну, ваше лицо показалось знакомым. Меня зовут Борисом Зотовым.

Повисла долгая пауза, показалось, что Лыков положил трубку.

— Тот самый?

— Да, это я.

— Хм… Вы знаменитый человек. О вас в свое время много писали газеты. А потом описание вашей жизни я встречал в разных документальных книгах. Да, вы стали мировой знаменитостью. До сих пор есть разные мнения о том, как вам удалось уйти от погони и пересечь границу СССР…

— Ну, это совсем просто. Но пока сказать не могу, до поры до времени. Я набрался наглости и решил предложить: может, встретимся? Где вам удобно. Просто поговорим. Столько лет прошло.

— Можно, — неожиданно согласился Лыков. — Подъезжайте на Брайтон. Знаете место, где на пляже в шахматы играют, беседку? Хоть сейчас?

В первых сумерках Борис добрался до места, оставил машину на улице, свернул, по деревянном мосткам вышел к пляжу и на ближней скамейке увидел Лыкова. Тот, заметно волнуясь, поднялся навстречу, секунду раздумывал, протягивать ли руку, — и не протянул. Сели рядом, произнесли несколько вежливых общих фраз и замолчали. Над океаном кричали чайки, в ресторанах, витрины которых выходили на пляж, уже было полно людей. Лыков достал сигареты, закурил.

— Ну, как сложилась жизнь? — спросил он.

Борис рассказал, где жил и чем занимался. Лыков выслушал, спросил о чем-то, снова закурил и сказал:

— А я не думал, что здесь окажусь. Но вот приехал и начал все с чистого листа.

— Ясно, — кивнул Борис. — Может, по рюмке?

Они зашли в кафе, сели за столик у витрины, взяли мясную закуску и бутылку водки. Лыков смотрел куда-то в даль, на океан и далекие огоньки кораблей.

— Почему ты тогда меня не добил? — спросил он.

— Не захотел, — сказал Борис. — Мы почти одного возраста. Я подумал, что тебя ждет мать и вообще… Еще рано было умирать. Значит, у тебя все в порядке?

— Ранение скоро зажило, — сказал Лыков. — Сделали операцию, вытащили пулю. Когда выписался из госпиталя, меня на полгода отстранили от оперативной работы, а дальше все пошло, как было. Я работал в центральном аппарате КГБ еще десять лет. И потом написал рапорт и ушел.

— Жалеешь?

— Ни разу не пожалел. Вспоминаю ту прошлую жизнь и думаю: а со мной ли это было? В СССР построили шесть лодок проекта "Акула". Да, самых больших в мире, самых опасных для американцев. Позже три лодки распилили на металлолом. А три, никому не нужные, ржавеют у стенки. Господи, а ведь это было самое грозное оружие страны. Нет больше КГБ, нет СССР… Россией управляют барыги, валютчики, спекулянты, которых мы когда-то ловили у магазинов "Березка". От которых в 1979-м году, перед Олимпиадой, чистили Москву. Да, вот как жизнь повернулась…

— А сюда зачем приехал?

— Из-за детей, у меня их двое. Теперь уж почти взрослые. Хотелось, чтобы они получили хорошее образование. И жена настаивала. У нее здесь больше родни, чем в России. Я не стал спорить: какая разница, где жить. Хоть мир посмотрел, — и то ладно. Я на судьбу не в обиде.

— Я тоже не в обиде, — сказал Борис. — Правда, у меня детей нет. Но сестра жива. И неплохо себя чувствует, даже работает.

— А ты не боялся все эти годы? Ну, что тебя найдут и организуют несчастный случай или инфаркт? Или автомобильную аварию?

— Я не был уверен, что меня станут искать. Все эти годы спецслужбы России, внешняя разведка занималась какими-то своими делами. Спецслужбы получили большие деньги, льготы, привилегии. Им было не до Бориса Зотова. Здесь меня охраняли, хотя бы в первое время. А сейчас, когда столько лет прошло, бояться уже нечего.

Они помолчали, потому что говорить было не о чем.

— Что ж, рад за тебя, — сказал Лыков. — И за твою сестру.

Он посмотрел на часы, сказал, что спешит, надо идти. Он поднялся и, все так же, не подав руки, ушел.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Глава 42

Глава 43

Глава 44

Глава 45

Глава 46

Глава 47

Глава 48

Глава 49

Глава 50

Глава 51

Глава 52

Глава 53

Глава 54

Глава 55

Глава 56

Глава 57

Глава 58

Глава 59

Глава 60

Глава 61

Глава 62

Глава 63

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg