«Забыть нельзя помнить»

Забыть нельзя помнить (fb2) - Забыть нельзя помнить [litres] 1747K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Агата Горай

Агата Горай Забыть нельзя помнить

Серия «Одна против всех. Психологические триллеры»

© Горай А., 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

* * *

Кира Медведь Ноябрь 1998

Раз, два, три, четыре, пять —

вышла Кира погулять…

«Погулять», смешно.

Детская считалочка – просто чтобы хоть чем-то занять бесполезный мозг во время так называемой прогулки. Обычно я считаю шаги, их бывало сто – иногда полтысячи, а сегодня захотелось игры.

Раз, два, три – я стою в крови. Три, четыре, пять – вот пятно опять…

Спустя неделю моего пребывания в женской колонии «Касатка» я обнаружила на полу в камере целых три бурых лужи. Кровь невозможно спутать ни с чем, если ее не отмыть сразу – она навсегда въедается во что бы то ни было: руки убийцы, человеческую душу или цементный пол. Судя по оттенку – лужи появились на полу в разное время и, ясное дело, вытекли из незнакомых друг другу людей. Кем были эти несчастные? А сколько приговоренных к разным срокам душ покинули этот мир, не оставив после себя даже кровавого отпечатка: повесившись или отравившись? Совершив какое преступление, они не смогли справиться с чувством вины и выбрали смерть? А не все ли равно? Не о том думаю. Преступление у каждого свое, и все расплачиваются за него по-своему – кто-то в этом мире, кто-то уже в ином.

Сегодня у меня маленький юбилей – семьсот тридцать дней молчания. С моим речевым аппаратом все в полном порядке. У меня не своровала язык кошка, мне просто больше нечего сказать этому миру. Я по своей воле отказалась произносить слова, мне так спокойнее.

Следователь, который вел мое дело, расценил молчание как необоснованное высокомерие и самодовольство. Доктора, обследовавшие меня, разглядели в моем нежелании говорить сразу несколько разновидностей афазии. И любезно пояснили, что это за зверь такой: афазия – локальное отсутствие или нарушение уже сформировавшейся речи. Интереса развенчивать безумные и глупые домыслы всех этих людей у меня не было и нет. Я просто продолжаю молчать.

Четыре грязно-серые стены одиночки и небо сквозь решетку – реальность, которая меня вполне устраивает.

У меня ужасно болят все кости – лопатки, копчик, локти. Синяки по всему телу выразительно кричат о том, что за месяцы тюремного заключения внушительная жировая прослойка ничуть не спасала от жесткости тюремной койки. Кровать – деревянный настил, накрытый наполовину сгнившим матрасом, стол на одной ножке, намертво приколоченный к стене, табурет, раковина, унитаз и зарешеченное окно размером с подушку – скромный интерьер моих покоев. У кого-то небо в алмазах, а у меня – в клетку. Но я не жалуюсь. Меня все устраивает.

Одиночка – это мой выбор, а не, как полагают многие, Уголовного кодекса. Я намеренно нарушаю тюремный устав, только бы оказаться в одиночке. Я не нуждаюсь в социуме и в общении. Мне не интересны судьбы других несчастных, которые то и дело норовят «поговорить по душам». Меня раздражают рассуждения о светлом будущем вне этих стен, раскаяние и обеты избрать верный жизненный путь. Мне хочется одного – тишины и покоя, и я их получаю.

«Жизнь – боль» – читаю на одной из стен, практически у изголовья койки, слова, написанные, скорее всего, углем. «Отсижу за чужие грехи и начну свою жизнь с чистого». Помада, что ли? «Провести остаток дней здесь не страшно. Страшно было жить в постоянной лжи, предательстве и изменах» – маркер, может быть, фломастер зеленого цвета, но такой огненный по смыслу текст. «Здесь была Я – Нонна Ветер. 1980–1985»; «Лучше смерти может быть только смерть»; «Отче наш, ижи еси на небеси. Да святится…»; «Черная вдова – да будет так!»; «1968–1972»; «1993 – прекрасно, что смертной казни в нашей стране больше нет, – отсижу и продолжу начатое. Л.В.»; «Жизнь, прощай. Если Ад в самом деле такой, каким его описывают, – я лучше перееду туда»; «Т.К.»; «Конец»; «Сижу за решеткой в темнице сырой… Но я не орлица, а он был КОЗЕЛ». Красные, синие, черные, зеленые надписи поверх затертой до дыр побелки исполняют роль обоев в моем нынешнем жилище, разных цветов и разного содержания, но общее у них все же нашлось – боль. Никто в подобные места не попадает просто так, каждого в клетку загоняет одно чувство – боль обиды, боль потери, боль предательства, боль измены. Кто-то из попавших в эту конуру оставил кровавый след, кто-то всего лишь каплю чернил, но я уверена, четыре стены отпечатались в душе каждого кровавым тавром.

Раз, два, три, – запись тридцать три. Три, четыре, пять, — есть что почитать. Шесть, семь, восемь, — каждый что-то просит. Девять, десять, ноль, — в каждом слове боль.

– Немая, на выход! – гремит, будто колокол в пустом храме, и эхом отдается внутри меня.

Абсолютно не понимаю, куда и зачем «выходить», но я «немая», поэтому без лишних вопросов шагаю к выходу.

– Руки давай. Свиданка у тебя с начальником. В твоем деле вроде как появились новые факты. – Двухметровая «сторожевая» тетка надевает мне браслеты, хватает за локоть и тащит так, будто я не человек, а репа, которую непременно нужно выдернуть из земли. – Уж не знаю – чего да как, но сдается мне, что ждет тебя хорошая новость. Дуракам везет.

В колонии давно ходят слухи, что я с головой не дружу. Прознали здешние «владычицы» каким-то образом о моем проживании в психушке, и плюс к тому, что «немая», я еще и «идиотка» у них. Хотелось бы, чтоб так оно и было, может, с диагнозом дебилизм или идиотизм, если таковые существуют, мне было бы легче принять реальность.

– По мне, так зря в нашей стране нет смертной казни, такие нелюди, как ты, не имеют права топтать землю. Тебя выродили, вырастили, воспитали, а ты… – Каждое слово звенит холодной ненавистью. – Эх, была б моя воля!..

Я как-то слышала, как эта самая «сторожевая» гоняла по тюремным коридорам крысу (их здесь хватает), только от одних ее воплей – «Стой, тварь! Все равно ведь поймаю! Лучше я тебе голову размозжу одним махом, чем ты долго и болезненно будешь подыхать от яда. Искать спасения бесполезно, мерзкое животное! Как же я вас ненавижу! Какие же вы мерзкие!» – можно было отдать Богу душу. В этом вся человеческая сущность – в ненависти ко всему и всем. Но по поводу смертной казни я с ней согласна – зря ей нет места в нашем государстве. Как бы это было здорово – ток по венам или инъекция, да даже расстрел, и тебе больше никогда не придется думать и анализировать, чувствовать и сходить с ума, все в один миг прекратилось бы…

– Пришли. – Серые лабиринты коридоров быстро приводят к двери, обшитой черной кожей, и надзирательница, на миг ослабив хватку, стучит. – Заключенная Медведь Кира доставлена. Ей можно войти?

– Да.

Впервые за два года я оказываюсь в кабинете начальника колонии, если быть точной – начальницы. Маленькая хрупкая женщина лет пятидесяти, с небрежной гулькой цвета сгнившей соломы на голове и огромными очками на носу нелепо смотрится в большом просторном кабинете. Общее у помещения и его хозяйки одно – серые, почти черные «одежды». На женщине цвета темной ночи костюм. Шторы такого же цвета и фактуры занавешивают окно. Мебель: железный шкаф, пара стеллажей, забитых папками, книгами, журналами, стол, стулья, в углу, у окна, кованая подставка с несколькими зелеными вазонами – и все это в черно-сине-зеленых тонах. Мрачно и неуютно. Но, видимо, начальница чувствует себя в подобной обстановке вполне комфортно. Я же, в своем насыщенном синем комбинезоне, являюсь самым ярким пятном в царстве темных тонов. Да и рыжий ежик на голове – просто пылает.

– Присаживайтесь. – Голос звучит мягко, вполне соответствует образу женщины, но точно не ее должности. – Вокруг да около ходить не стану. Некогда мне вести долгие беседы.

Чего-чего, а сидеть мне точно не хотелось, но я послушно присаживаюсь на один из трех стульев. Объяснить свое неповиновение все равно не смогу, лучше уж сесть.

– Только что у меня был господин Беликов, напомню – это следователь, который вел ваше дело, вдруг вы запамятовали. Так вот. Уже сегодня вы свободный человек, и, надеюсь, завтра, не только на бумагах. В крайнем случае два-три дня – и вас выпустят. Но не думаю, что это затянется. Государству ни к чему кормить лишний рот.

Абсолютно ничего не понимаю, но и раскрывать рот не хочется, я привыкла к безмолвию.

– Думаю, вам интересно узнать, с чем связан этот радикальный поворот в вашем деле. Вот, – худосочные руки протягивают мне какой-то лист бумаги, – прочтите. Откровенно говоря, я отказываюсь понимать – почему вы все это время молчали. Осознанно провести два года жизни в клетке за чужие грехи… Не мне судить о вашем психическом и душевном состоянии, но в подобной ситуации не могу не согласиться с мнением моих подчиненных, которые предполагают у вас некое психическое расстройство. Вот только они считают вас безумной оттого, что вы учинили безжалостную расправу над собственными родителями; я же думаю, ваше безумство заключено в том, что вы даже не попытались объясниться и очистить свою репутацию. До сегодняшнего дня я вообще не размышляла на ваш счет – убийца, с какой стороны на него ни взгляни, остается убийцей. А сейчас…

Женщина замолкает. А мои глаза медленно скользят по немного пожелтевшему листу бумаги. Аккуратный отцовский почерк узнаю с первых слов:

«Дочка, если сможешь когда-нибудь простить нас с матерью – прости. Мы подарили тебе жизнь, и мы же почти изничтожили ее. Продолжать тащить и дальше на себе этот груз нет ни сил, ни желания.

Людское мнение было когда-то важнее здравого смысла, важнее твоего здоровья, твоего будущего… Да что там, важнее самой жизни. Важнее самого главного – счастья стать дедом и бабой. Когда в наших головах случилась подмена истинных ценностей – одному небу известно, и да простит нас Господь за это. Хотя нет, я даже не пытаюсь просить у него помилования.

Надеюсь, у меня получится все исправить, и ты еще успеешь пожить в радость. А для нас с матерью, уверен, припасено теплое местечко в Аду уже давно. Это нас нужно было закопать в сырую землю еще при рождении, а не ни в чем не повинное дитя, твое дитя.

Дочка, строй свою жизнь так, как считаешь нужным, и никогда, слышишь – никогда не обращай внимания на чужие пересуды, мнения, оценки, ожидания. Жизнь твоя! Жизнь одна! Плюй на чужие мнения – ведь тот, кто судит, возможно, уже завтра отправится на тот свет. Тебе дальше жить с тем камнем, который он навесил на твою шею своим косым взглядом; с тем поступком, на который он тебя побудил. Люди поговорят да забудут, а ты – никогда.

Одному Господу известно, как сожалею я о том, что осознание этого пришло ко мне слишком поздно. Хотя я очень надеюсь, что для тебя еще не слишком.

Дочка, мы с матерью благословляем тебя на счастливую жизнь, а сами будем покоиться с миром и вымаливать у Господа счастливой для тебя доли. А нам уж ничего не нужно. Мать, как всегда, не согласна с моим решением, но впервые в жизни я поступлю против ее воли (что нужно было сделать много лет назад). Мы достаточно долго безнаказанно топтали эту землю, думаю, пришло время заплатить за свои грехи и вымолить тебе Рай на Земле.

Для следствия:

В моей смерти и смерти моей супруги прошу никого не винить – я все решил сам и за все свои злодеяния сам понесу наказание, пусть даже в другой жизни.

Георгий Медведь».

Странно это читать. Отец никогда не верил в Бога, да и в черта тоже.

Руки дрожат, а сердце не знает, как ему быть – то ли вырваться наружу, то ли замереть навсегда. Доставило ли мне радость это послание из загробного мира? Нет. Сумею ли я простить? Нет. Счастлива ли я оттого, что мне дарована свобода? Нет.

Следователь постоянно задавал мне один и тот же вопрос – как можно быть настолько бессердечным ребенком, чтоб из охотничьего ружья двумя точными выстрелами снести родительские головы? А я вот уже второй год сожалею, что это была не я. Страсти немного улеглись, но даже сейчас моя рука не дрогнула бы. Раны до сих пор кровоточат. Даже сейчас я бы спустила курок, глядя прямо в глаза мамочки и папочки, как когда-то они смотрели в мои глаза и делали свое грязное дело.

– Я уже занимаюсь подготовкой всех необходимых документов, а вы можете смело упаковывать вещи и благодарить своего дядю до конца дней своих.

В голове туман, а глаза застилает какая-то непонятная пелена, но точно не слезы. В мыслях пульсирует вопрос. И, кажется, мысли мои настолько громкие, что начальница слышит и отвечает:

– Игнат Павлович Сыч, родной брат вашей мамы, приехал погостить, но вместо распростертых сестринских объятий встретился лицом к лицу с заколоченными ставнями. Соседи быстро ввели его в курс дела и вручили ключи от дома. Так как вас взяли с поличным и вы никоим образом не попытались оспорить свою вину, вас ведь обнаружили у не успевших остыть тел, в крови и с оружием в руках, все было ясным, как божий день, и ваш дом полицейские осматривали не так тщательно, как следовало бы. Ну не любят наши стражи порядка лишний раз растрачивать энергию. К чему напрягаться, когда убийца сидит на «блюдце с кровавой каемочкой» прямо перед ними, а как оказалось… Прежде чем навестить вас здесь, мужчина принялся наводить в доме порядок, вы, думаю, понимаете, с какой картиной ему пришлось столкнуться. Этот листок бумаги был обнаружен под кроватью в вашей комнате. Скорее всего, он был оставлен для вас на тумбочке у изголовья кровати, быть может, и на самой кровати, но то ли сквозняки, то ли еще что… В любом случае благодарить вам стоит дядю, который не выбросил пожелтевший клочок бумаги в мусор, а прочел и обратился в правоохранительные органы. Поскольку его заверили, что после ряда необходимых процедур вас непременно освободят, он не стал сюда приезжать, а дожидается вас дома.

Начальница на секунду замолчала, перевела дух и сухо продолжила дальше:

– Следователем тут же было поднято ваше дело и изучено в этот раз внимательно и добросовестно. Как оказалось, заключение патологоанатома, на которое, думаю, пару лет назад никто не обратил внимания, само по себе является одним из главных доказательств вашей невиновности. Если бы стреляли вы, пули вошли бы в одну и другую жертву совершенно под другим углом и повреждения были бы иными. В заключении указано еще несколько подобных фактов, которые прежде, видимо, приняли за некачественную работу доктора, а в итоге выходит, что в вашем деле он единственный потрудился на совесть. Еще были заново изучены фотографии с места преступления – если бы стреляли вы, тела находились бы в других позах, но и на это почему-то никто не обратил внимания тогда. В общем, если я продолжу, то выставлю нашу полицию в совершенно неприглядном свете, а вам, сдается мне, не так важно, как и кто докопался до истины. Факт остается фактом – клеймо убийцы с вас стерто. Но хочу вернуться к письму вашего отца. Исходя из написанных им строк… Кстати говоря, то, что письмо написано рукой вашего отца – в этот раз подтвержденный экспертами факт. Так вот из письма мы узнаем, что ваши родители задолго до дня собственной смерти совершили другое жуткое преступление. Ничего не хотите рассказать? О каком ребенке и сырой земле идет речь? Я проверяла – вы никогда не рожали.

Я не совсем понимаю, о каком «дяде» идет речь, ведь у меня никогда в жизни не было ни единого родственника по крови – отец как-то обмолвился, что воспитывался в детском доме, а мать лишь однажды проронила фразу, что ее родных забрала война. Разговоров о тетях, дядях и братьях с сестрами у нас никогда не было – ведь невозможно разговаривать о несуществующих людях. Видимо, начальница что-то напутала либо кто-то посторонний выдал себя за родственника нашей семьи, чтоб получить бесплатное бесхозное жилье. Да и неважно это.

Молча опускаю глаза. Что тут скажешь? От моей малышки давным-давно остался один только скелет, что толку бередить МОИ раны? Вряд ли мне станет легче, если я озвучу страшный грех своих родителей, которых и в живых-то уже нет. Мое признание никого не воскресит – ни матушку с отцом, ни ребенка, который мог бы отвести от нашей семьи так много трагедий.

Я не смотрю на начальницу, но отчетливо чувствую на себе ее сверлящий взгляд:

– Полагаю, вы не собираетесь со мной откровенничать? Что ж, в таком случае и мне нет дела до тех событий, которые, судя по всему, произошли много лет назад. Да и, как я понимаю, виновники сами себе подписали приговор и привели его в исполнение, так что не будем тревожить ничьи останки. Вы можете идти. Как только все будет готово, перед вами откроются все наши затворы. Вряд ли мы уже свидимся. Удачи вам, Кира. Берегите себя и заново учитесь разговаривать, подобная прихоть едва не стоила вам жизни свободного человека. Можете идти.

Я протягиваю начальнице отцовское письмо.

– Мне это не нужно, у меня имеется копия. Возможно, эти строки когда-нибудь помогут вам простить и отпустить.

На лице женщины некое подобие улыбки, думаю, она решила поиграть в благородство, которым в этом поступке и не пахло. Хранить у себя письмо, которое изо дня в день будет напоминать мне о том, какими монстрами были мои родители, не самый лучший совет, но я все же прячу его в карман. Просто чтоб однажды разорвать в клочья и развеять по ветру, или сжечь, или съесть, но точно не для того, чтобы простить.

Без лишней волокиты уже через день я официально была признана невиновной и под недоумевающие взгляды «сторожевых» выпущена на свободу. Начальница оказалась права – государство в самом деле не горит желанием кормить лишний рот, но знать о том, что не таким уж «лишним» был мой рот, она никак не могла, а я не собиралась ей об этом сообщать.

Кира Медведь Ноябрь 1998

Вот она – свобода. Хотя кому она нужна? Середина прекрасного ноября, на удивление теплого. Я покидаю границы обнесенного стеной из серого камня тюремного двора по присыпанной робким снегом дорожке, а в душе нет и капли радости, лишь полная растерянность. Что дальше? В каком направлении двигаться? Как жить и жить ли вообще? Как возвратиться в этот мир, если он тебе не нужен? Да и нужна ли ему я, тоже вопрос.

Вдыхая полной грудью свежий прохладный воздух, единственное, чего мне не доставало за решеткой, двигаюсь в безразлично выбранном направлении вправо. Шаг, два, три, четыре… – привычно считаю собственные шаги, два года способны внести в жизнь новые привычки.

Воздух… Каким же он может быть сладким и живым, это понять способен лишь человек, который провел в заточении не один месяц, не один год. Растопыриваю ноздри так же широко, как ищейка, напавшая на след дичи, и дышу, дышу, дышу…

Дождя нет, как и снега, но лица, запрокинутого к небесам, касаются остатки утреннего тумана. Кутаюсь в захудалое пальтишко болотного цвета, в котором два года назад прибыла на территорию женской колонии «Касатка», и бреду дальше. Куда? Да все равно, просто переставляю ноги, и все.

Редкие пешеходы заставляют насторожиться, я отвыкла от людей, и мне тяжело сдерживать себя, чтоб откровенно не шарахаться в сторону. Куда торопятся эти унылые и скукоженные серые тени, я могу только догадываться – свидание с дочерью, подругой, матерью или, быть может, просто на рабочую смену? Место, из которого меня освободили, находится за чертой города, и причин для путешествия в эту сторону у обывателей просто не может быть.

Покрепче прижав к сердцу свои скромные пожитки, уместившиеся в старенький рюкзак студенческих лет, уверенно иду дальше, жаль, не знаю куда.

Тюремная стена, мой ориентир, моя крепость, быстро заканчивается. Но в дымке ноябрьского утра меня одиноко ожидает автобусная остановка.

Дорога всего двух полос, по обе ее стороны обнаженные поля, а за ними лес, а за лесом… Кто знает, что скрывается за верхушками деревьев. И важно ли это? Наверное, с деревьями можно сравнить жизнь каждого из нас. Мы для незнакомых людей, по сути, лишь верхушки деревьев. Шрамы, царапины, увечья, степень огрубелости коры и, самое главное, – корни, вот что первостепенно, но на что никто не обращает внимания. Все всегда видят только «верхушки», и мало кого волнуют рубцы, а уж тем более – корни. Но это совсем другая история.

Скамейка холодная и сырая, но выбора у меня все равно нет. Дожидаться неизвестно сколько минут или часов автобуса в роли вкопанного в землю столба – не хочется. Хочется забиться в угол и ждать транспорт в направлении «никуда» невидимкой.

Зябко.

Платков и шапок не имею. Покрываю рыжий ежик волос майкой, одной из имевшихся в рюкзаке, прямо как в старые добрые времена. Сильнее прижимаю к себе имущество и смиренно жду.

Откуда ни возьмись, в небе начинает светить, а главное, греть солнце. Утренняя серость и сырость понемногу рассеиваются. Голые поля кое-где вдруг начинают переливаться волшебными искрами, видно, в тех местах, где уже успел собраться первый снег либо не успел растаять иней. Верхушки деревьев вдруг превращаются в разноцветную палитру, смешивая красные, желтые, коричневые, зеленые и бурые остатки листьев. Только теперь я поднимаю глаза и замечаю, что небо все такое же голубое, как и два года назад, до того как, казалось, навсегда стало свинцовым. Пожалуй, в этом мире ничто, кроме меня, не изменилось.

Опьяненная безлимитным свежим воздухом и утомленная двумя последними бессонными ночами, невольно прикрываю глаза и то ли во сне, то ли в полубреду переношусь в прошлое. В очень далекое прошлое.

Лето 1976 года

– Кира! Что с тобой произошло?! – На лице мамы ужас.

– Ничего. Мы просто с Сережей, Сашей и Костей играли… – виновато опускаю глаза и прячу содранные до крови ладошки в накладных карманах уничтоженного платья.

Мама в два шага оказывается возле меня.

– Это, по-твоему, «играли» называется? – Она хватает мое платье за подол и задирает его так, что б я могла видеть разных размеров дыры и грязь.

– Да. Просто Сережа делал самокат, а Костя сказал, что если я помогу найти на свалке подшипники…

– Что, прости? – Мама выпучила глаза, а из ее ноздрей, казалось, вот-вот пойдет пар. – Ты была на свалке? Кира, ты хоть понимаешь, что скажут люди? Ты осознаешь, что твоя мать директор школы, а отец не последний человек в нашем поселке? Ты хочешь, чтоб люди начали судачить о том, что наша дочь по помойкам шастает?

Я ровным счетом ничего не понимаю – чего это мама так злится, ведь не я одна «шастала».

– И откуда ты вообще знаешь, что такое «подшипники», скажи на милость?

– А я и не знала, но мне Костя объяснил. Это такое колечко, с шариками внутри. Но я их так и не нашла. Зато Сережа сказал, что у его папы должны быть, и не ошибся. Они сделали этот самый самокат, доски для него Сашка со свалки принес, и мы все на нем по очереди катались. – Я начинаю сиять от счастья и гордости, а мама все больше чернеет. – Мне разрешили прокатиться первой, и я, с непривычки, заехала в канаву у фермы. А потом выяснилось, что мальчики забыли приделать тормоза.

– Где? – Взгляд мамы метал молнии, а лицо покрылось красными пятнами. – Какая ферма? Какие коровники, Кира?! Только не говори, что ты выкупалась в коровьих испражнениях? Хотя к чему слова, я чувствую, что так оно и есть.

Брезгливо мама хватает меня за растрепанный рыжий хвост и тащит в сторону ванной.

– Жди меня здесь, я пойду, переоденусь. Не очень-то хочется, чтобы один из моих лучших костюмов впитал в себя этот смрад. Хотя знаешь, можешь начинать раздеваться, а я сразу сожгу эти тряпки… – Белоснежная мамина седина стала еще белее, когда она застыла в дверном проеме. – А что с твоими сандалиями?

Я удивленно смотрю на свои косолапые пухлые ножки.

– А что с ними? – по-моему, они не особо пострадали.

– Кира, ты в какие игры со мной играть вздумала? Ты понимаешь, что у меня на все это нет времени! Почему на правой ноге у тебя белая сандалия, а на левой – коричневая?

Я горделиво задираю нос и улыбаюсь:

– Ах, это… Просто Сережа мне рассказал, что если носить целую неделю обувь разного цвета, то ко мне прилетит волшебник и исполнит все мои желания. Он сказал, что волшебники именно благодаря этому замечают детей, у которых много желаний.

Такой гордой и умной, как в эти минуты, я не чувствовала себя никогда.

– Да за что мне все это?! – вскидывая вверх руки, прокричала мама и исчезла…

Из пучины полусна меня вырывает промчавшийся на огромной скорости мимо неопознанный автомобиль, но это не спасает от нахлынувших воспоминаний. Вглядываясь в бескрайний горизонт, я не спешу покидать семьдесят шестой год. Пятилетнюю себя я помню лишь моментами, видимо, самыми важными для подсознания и сердца.

Вся перемазанная зеленкой, уже на следующий день я была передана из рук в руки няне.

Соседская бабулька, которая никогда не была замужем, не слышала в свой адрес теплого «мама» и тем более «бабушка», всегда соглашалась присмотреть за мной. Я любила Прокоповну, а она души не чаяла во мне. Родители доверяли меня ее внимательному взору и заботливому сердцу пять дней в неделю, а иногда и все семь, когда работы было больше обычного. Прокоповна любила меня всем сердцем, часто баловала разного рода вкусностями, даже шила платья, юбки и банты. Кукольная старушка с добрыми глазами цвета неба не скупилась на объятия и поцелуи, на небылицы и сказки. Именно Прокоповна учила меня быть хорошим человеком с большой буквы, и именно она объясняла, какую важную роль в жизни каждого играют любовь и дружба, а еще – как важно любить себя.

– Прокоповна, только я вас очень прошу – за Кирой глаз да глаз. Не дай бог ей снова с этими оболтусами повстречаться. Они издеваются над ней, а наша дурочка и рада. Да, и как можно меньше сказок о том, что добро всегда побеждает зло, что нужно всех и все любить, прощать, понимать, принимать и так далее. Нам-то с вами хорошо известно, что эти качества в жизни не особо пригодятся, если не планируешь стать ковриком у двери, о который все желающие вытирают ноги. Кира у нас и без того слишком нежный и доверчивый ребенок, а этому миру нужны другие качества.

– Хорошо, милая, не волнуйся, я за всем прослежу и дурному учить не стану.

Я доедаю молочную кашу, когда мама посылает мне воздушный поцелуй и, разодетая по последней моде, с идеальным, как всегда, каре, исчезает за дверью, оставляя после себя лишь нежный цветочный аромат.

– А о чем это тебе мама говорила? Кто такие «оболтусы» и кто эта «наша дурочка»? – Я погружаю ложку в остатки каши и внимательно слежу за Прокоповной, ожидая ответа.

Бабушка с миллионом морщин на добродушном лице и собранным в пучок инеем волос садится на соседний стул.

– Золотце мое, не бери в голову. – Прокоповна аккуратно заправляет выбившуюся из моего лисьего хвоста прядь за ухо. – Мама твоя хоть и взрослая, хоть и с седой головушкой, но так и не разобралась в жизненных ценностях. Так бывает, когда всю жизнь стремишься к придуманному идеалу, растрачиваешь себя на призрачные цели и из кожи вон лезешь, чтоб быть лучше других, чтоб тобой восхищались и восторгались, чтоб тебя ценили и уважали другие. А в мире ведь не все идеально, и жить нужно в первую очередь с любовью в сердце и для себя, а не ради соседской похвалы. Вот люди и теряют веру в добро, когда вместо восхищения получают зависть, а вместо помощи палки в колеса. Когда судьба раз за разом ставит на колени, а помощи ждать не от кого, ты начинаешь верить, что жизнь слишком суровая тетка, а многие из людей не имеют души. Но это не так. В ней всего в избытке. Да и люди встречаются разные. Главное, чтоб ты была хорошим человеком и шла по жизни с любовью и добром в сердце, стремилась к лучшему ради себя, а не ради кого-то. Хорошие люди ведь как магниты – всегда притягивают себе подобных, а те, кто имеют черноту внутри, просто отваливаются.

– А как это – стремиться к лучшему? Что значит «отваливаются»? Они что, падают? А я хороший человек? – Мне больше не хотелось каши, мне хотелось получить ответы.

Я отодвинула миску и, облокотившись на стол, с широко раскрытыми глазами и оттопыренными ушами, приготовилась впитывать каждое слово.

Прокоповна ласково улыбнулась, и все ее морщинки заиграли особенную мелодию тепла и добра:

– А это так – помогать ближнему и нуждающемуся, не хранить в сердце злобы какой или обиды, не бояться открывать сердце и дарить добро, верить в людей, в любовь и силу прощения. Ведь если б люди не копили ненависть, то и войн и революций не было бы. А «отваливаются» – это не «падают», а отстают от тебя, поняв, что ты не тот человек, который способен разделить их взгляды. Кто бы что ни говорил, в том числе и твоя милая матушка, добро побеждает всегда. С доброй душей легче идти по жизни, нежели год за годом, десятилетие за десятилетием тащить тяжесть черноты в сердце. Вот подрастешь маленько, сама во всем разберешься и поймешь. А пока скажу тебе вот что – ты прекрасный человек и чудный ребенок, Кирочка. Ведмежонок мой добродушный. Разве зацелованное солнцем дитя может быть плохим человеком?

Прокоповна склонилась и чмокнула меня в нос.

– А как это – «зацелованное солнцем»?

– А это когда солнышко тебя очень сильно любит и с самого первого дня твоего рождения целует и целует. Веснушки ведь – это солнечные поцелуи, а у тебя их вон сколько! Да и цвет волос огненный, цвет самых великолепных закатов и рассветов. А тепла в твою крохотную душу сколько уместилось… Кирочка, милая моя, запомни, прошу: что бы ни происходило и ни случалось в жизни, в какую бы сторону ни начинал дуть ветер перемен, сколько бы сложностей ни несла в себе жизнь (а так бывает) – оставайся теплым и солнечным человеком. Не позволяй ничьей ненависти и злобе погасить в тебе солнце. Ослепляй им недоброжелателей. Сжигай зависть. Не принимай близко к сердцу чужую глупость, и тогда тебе удастся в жизни все.

– И тогда я буду такой же хорошей и доброй, как ты?

– Да, милая. Да.

Прокоповна улыбалась, а глаза ее были такими печальными, какими никогда до этого момента не были. Столько мудрости было в ее словах, и одному Богу известно, какой ценой эта мудрость ей досталась.

Память – ненадежная штука. Полностью полагаться на то, что больше двадцати лет назад все именно так и было – нельзя, но мои воспоминания – не инструкция по запуску ядерной боеголовки, и некоторые погрешности вполне допустимы. Не так важно, ела ли я в то утро молочную кашу, и посылала ли мне мама воздушный поцелуй, и целовала ли Прокоповна мой веснушчатый нос, важна суть – меня воспитывали в противоречиях. Я впитывала в себя истину о добре и любви, которую исповедовала няня, но и мамины наставления о царящей повсюду ненависти и предательстве тоже не проходили мимо. Все копилось. Все откладывалось. Каждое видение мира в конечном итоге оказалось верным. Каждое посеянное в мою чистую детскую душу зернышко спустя годы дало урожай.

Весна 1977 года

– Кира, а правда, что твоя мама купила для школьных кружков фотоаппарат самой последней модели и телескоп, чтоб на звезды смотреть?

– Правда, – честно отвечаю, широко улыбаясь моим трем товарищам – Сашке, Косте, Сереже, которые редко проходят мимо моего двора, не вовлекая меня в очередное приключение.

Болоньевые куртки в клетку – коричневого, зеленого и синего цветов, висят на каждом из мальчишек, будто на огородных пугалах – кому-то, наверно, вещица досталась от старшего брата, а кому-то, может быть, от сестры. У круглолицего и светловолосого Сережи под носом присохшие намертво сопли, у Сашки-«оглобли» разбита нижняя губа, а Костя где-то потерял два зуба. На ногах у мальчишек резиновые сапоги с таким слоем грязи, что со стороны может показаться, будто они обуты в сапоги из влажного чернозема. Но на то на дворе и конец марта.

Мои ноги наряжены в сочные красные резиновые сапожки, а куртка розового цвета в крупную клубничку. На голове алый берет, из-под которого на плечи падают два курчавых рыжих хвоста, перевязанные малиновыми лентами. Я заметно выделяюсь на фоне мальчишек, и не только этой троицы, а практически всех детей нашего поселка, большинство из которых носят преимущественно вещи черно-коричневых тонов.

– Конечно, мамка с папкой какую хош тряпку достать могут по заниженной цене, а в магазине нашем такого добра не сыскать.

– И не только тряпку. Моя Леночка и мечтать о таких куклах не может, как у этой раскормленной и избалованной председательской дочки.

– Да уж, моя Марина тоже вечно рыдает и клянчит красивые наряды, мол, «у Киры есть, почему у меня не может быть?».

– Из глотки у этих Медведей уже прет, а все никак уняться не могут – постыдились бы!

Подобные диалоги стандартны для нашего поселка, и в силу своего возраста я не понимаю, почему люди с такой злостью отзываются о моей семье и обо мне, ведь я не была жадиной и всегда охотно делилась игрушками и лакомствами со всеми.

Вот и сегодня.

– А ты можешь показать нам их, а то ведь мы для таких кружков по возрасту не годимся, а так хочется хоть в руках подержать такую диковинку, – без стеснения улыбаясь беззубым ртом, говорит Костя, а Сережа ловко растирает локтем то, что скопилось под носом.

– Не могу, – опустив глаза в землю, виновато шепчу в ответ. – Мама строго-настрого запретила прикасаться к вещам, которые числятся школьными. После того случая с глобусами.

– Да брось ты! Сама знаешь, какие удобные гнезда для наших несушек получились из самого большого. Знаешь, как куры за них убиваются? А средний мы просто разукрасили. Кто сказал, что наша Земля имеет такие же цвета, как было нарисовано? Согласись, черно-белое намного понятнее: черное – земная часть, белое – водоемы всякие. А маленьким мы до сих пор метко сбиваем с любого дерева все что угодно. И что ж в этом плохого? Мы ведь не выбросили твои глобусы и не уничтожили, а просто придумали, как их использовать в других целях. Полет фантазии, творческий подход, – разве не этому учат в школе на уроках труда и рисования? Так и скажи, что ты просто жадина-говядина!

– Да-а-а! – подхватили Саша и Сержа. – Жадина-говядина, соленый огурец, на полу валяется, никто его не ест!

– Я не жадина!

– Жадина, жадина, – ехидно улыбаясь, шепчет Костя, а я от обиды готова разреветься. – Ребят, пойдем отсюда. Нечего нам с такими жадинами даже стоять рядом.

Костя сует руки в карманы и, гордо вздернув нос, шагает прочь, а Сашка и Сережа шагают за ним.

– Постойте! Я сейчас все принесу. Мама поймет. Вы ведь просто хотите посмотреть.

Я пулей несусь в дом, а когда возвращаюсь с фотоаппаратом на шее, сжимая в охапке тяжелый телескоп, обнаруживаю ребят сидящими на скамейке у дома.

– Вот, смотрите, – протягиваю безумно дорогие вещи своим товарищам, а сама сияю от восторга, что не жадина и что у меня есть такие друзья. – Только недолго. Прокоповна в доме, может выйти в любую минуту, получим же мы все…

– Ну, тогда мы пойдем куда-нибудь и спокойно хорошенько все рассмотрим, а то ведь за минуту не понять – что да как. – Костя крутит в руках фотоаппарат, а Сережа с Сашей принялись исследовать телескоп. – Мы ненадолго. Честно.

– А можно с вами?

– Нет, конечно. Вдруг твоя Прокоповна начнет тебя разыскивать? Будь дома, а мы совсем скоро все вернем. Честно.

– Хорошо. Я буду вас здесь ждать и, если что, так и скажу Прокоповне, что вы совсем скоро все вернете. А если поспешите, то никто ведь и не узнает, что я вообще брала эти вещи.

– Да-да, так и скажи.

Схватив трофеи, парни тут же умчались от моего двора, а я уселась на прохладную скамейку и преданно стала их дожидаться.

Первые минут десять я беззаботно болтала ногами и разглядывала свои сапоги. Затем отыскала на земле веточку и стала рисовать на мокрой, податливой земле всякие каракули. Спустя где-то полчаса я тревожно стала выглядывать в разные стороны дороги, пытаясь отыскать взглядом своих друзей, но безуспешно. В конце концов я дождалась Прокоповну, а ребята пропали, казалось, навсегда.

– Ведмежонок, что нос повесила? – Добрая старушка присаживается рядом и гладит меня по спине.

Прокоповна всегда учила меня быть честной, что бы ни случилось и ни произошло, она настаивала на том, чтоб я говорила правду – «честному человеку легче жить». Я выложила все как на духу.

– Милая моя, то, что ты щедрый и великодушный ребенок, ни для кого не секрет, но нужно и меру знать. – Прокоповна вглядывалась в мое лицо и улыбалась. – Ты хоть представляешь, как твоя матушка огорчится?

– Огорчится… – шепчу я, уставившись в землю. – Но ведь мальчики дразнили меня жадиной! А мне ведь не жалко для них ничего. Со мной и так никто дружить не хочет, а если я еще и жадиной буду…

– Кирочка, девочка моя, со своими игрушками ты вправе обращаться как угодно, но родительские вещи брать нельзя. Тем более фотоаппарат и телескоп, которые не их, а школьное имущество. Даже если ты вынесешь все родительское добро, дразнить тебя они не перестанут. Такие уж вы, дети. Просто не обращай на дразнил внимания. А то, что дружить не хотят, разве в этом твоя беда? Ты замечательный, добрый, щедрый ребенок, да за дружбу с тобой драться должны, а ты ее на игрушки выменять хочешь. Так быть не должно.

– Но меня все дразнят толстой и жирной и, только когда игрушки у меня новые появляются, начинают со мной общаться… А мне ведь одной скучно… – Я почти плачу, голубые радужки утопают в прозрачной влаге, а подбородок предательски дрожит.

Рука няни легонько касается моих рыжих хвостов.

– Ведмежонок, ты еще совсем юное дитя, но должна кое-что знать о жизни уже сейчас. – Голос Прокоповны звучит серьезно, но в то же время добро. – Есть злые и завистливые дети, жестокие, бессердечные, и даже когда они вырастают, то не меняются, такими уж уродились. Ты у своих родителей получилась прелестной и добродушной, такой и оставайся и дорожи этим. Пусть тебя дразнят, пусть не дружат, пусть другие делают все что угодно, Бог им судья. Ты прощай, улыбайся в ответ и никогда не опускайся до уровня обидчиков и завистников. Даже не слушай никого, а уверенно иди по жизни, зная, что ты самая красивая, милая, добрая и счастливая. Жизнь, она расставит все по местам, но ты должна ей помочь – не опускать собственной планки до чужих оценок и надежд, а люби себя такой, какая ты есть. Самое важное в этом мире – найти свое в нем место, свое счастье, а не плясать под чужую дудку. Так что, милая, не пытайся купить дружбу, а находи свое счастье в себе самой.

Естественно, понимаю я далеко не все, но в маленький еще не засоренный мозг навсегда впиваются слова, что я должна принять и полюбить себя такой, какая уж уродилась. Это и стало моим девизом на долгие годы.

– А что со мной мама сделает, если ребята не вернут школьные вещи?

– Что тут уже сделаешь? – Прокоповна пожимает плечами. – Дождемся вечера, авось твои дружки образумятся и все вернут. А там посмотрим, как нам выйти сухими из воды. А пока пойдем в дом, уж обед давно остыл.

Без особой надежды я еще раз взглянула по сторонам, но, кроме трех старушек, неспешно шагающих в неизвестном направлении, никого не увидела. Расстроенная, но в душевном возбуждении от того, что я красивая и хорошая, я и потопала в дом.

Буквально за несколько мгновений до прихода с работы мамы, Костя, Сережа и Сашка вернули фотоаппарат и телескоп, молча кинули их во дворе и убежали. Разбираться в том, возможна ли их эксплуатация после многочасового пребывания в руках малолетних хулиганов, времени не было, да и Прокоповна ничего в этом не смыслила, а я тем более. На вид все было в порядке.

– В этот раз Бог миловал, – облегченно выдохнула Прокоповна, и мне стало легче. – Но впредь чтоб ничего родительского не брала. Договорились?

Еще бы мы не договорились! Прокоповна уберегла мою мелкую душонку от маминых «уроков мудрости». Вот не знаю, почему так, но няню свою я всегда слушала с открытым ртом и каждое ее слово впитывала, как самая благодарная почва весенний дождь, а маму… Маму я слушала, но ее «мудрости» заметно отличались. Мама всегда и обо всем говорила резко и строго, по-директорски. Не было в ее словах ни добра, ни участия, ни душевности, она без раздумий погружала в мой неокрепший мозг суровую реальность:

«Кира, запомни, в этой жизни никто тебе ничего не подарит и не даст, так что вместо того, чтоб в куклы играть, лучше бы уже сейчас задумалась над тем, как будешь строить свою жизнь».

«Кира, нюни, сопли, телячьи нежности и наивность – недопустимые черты характера, если ты хочешь стать кем-то. Только трезвый рассудок и холодное сердце позволят тебе воплотить цели и планы в реальность, стать личностью».

«Кира, тебе не стоит общаться с этими мальчишками, да и девочками тоже. Дружба – это лишнее. Заводить друзей – значит осознанно приобретать самых сильных и беспощадных врагов, а таковых, поверь, и без «друзей» в жизни будет в избытке».

«Кира, всегда и во всем стремись к идеалу, безупречности. Прежде чем что-либо сделать или как-либо поступить, тысячу раз обдумай все «за» и «против». Никогда ни у кого не иди на поводу, будь личностью уже сейчас. У тебя на все должно быть свое мнение, свои оценки, свое видение. Серой овцой быть удобно, но среди них слишком мало счастливых и самодостаточных».

«Глупые люди говорят, что в этой жизни нужно быть гибким, чтоб тебя не сломали. Но я скажу так – попробуйте сломать кусок стали?»…

И так далее. Подобные нотации вкладывались в мои уши с рождения: я должна была быть лучше и умнее всех; не должна была совершать ошибки, чтобы с легкостью указывать на ошибки другим; первостепенным органом в моем организме считался мозг, все остальное просто бесполезные потроха. Я должна была усвоить, что жизнь жестокая, сложная и несправедливая и поэтому идти по ней нужно, сцепив зубы и отключив эмоции. Как мой детский мозг не взорвался от подобных потоков информации, до сих пор загадка для меня.

Кира Медведь Ноябрь 1998

В давно отживших свой век ботинках ноги быстро начинают мерзнуть, а транспорта все нет и нет. Меня так торопливо выпроводили за тюремные ворота, что я даже не сообразила поинтересоваться о расписании и маршрутах проезжающих в этом районе автобусов, но что уж теперь сожалеть. Ситуация требует каких-то действий, ежели собственная внушительная жировая прослойка не способна согреть.

Оставляю в покое рюкзак и свое прошлое и начинаю измерять остановку шагами в надежде хоть немного согреться.

– Не помешаю?

Женский голос звучит так неожиданно, что я едва удерживаю равновесие. Отрываю зачарованный взгляд от неба и, схватившись за рюкзак, снова забиваюсь в угол.

Как затравленный долгой погоней зверек, бросаю на появившуюся женщину осторожные взгляды, а все остальное время рассматриваю собственную обувь. Я отвыкла от какого бы то ни было обращения ко мне, кроме: «Немая, на выход», «Немая, обед», «Немая, гулять». Молчу.

– Ну, будем считать, что молчание – знак согласия. – Женщина уверенно размещает свой, не менее объемный, нежели у меня, зад рядом. В нос ударяет стойкий запах дешевого табака и кухни, то есть затхлых помоев. – Даже не знаю, стоит ли спрашивать насчет курева – не против? А, плевать. Это ведь общественное место, а не твой дом, так что кто ты такая, чтоб мне указывать?

За два года тюремного заключения я так и не пристрастилась к сигаретам, хотя изредка, пытаясь себя хоть чем-то отвлечь, не отказывала себе в никотиновой медитации. Но это не мое. Организм не просит еще и не требует добавки, а пассивное курение и вовсе вызывает неприятные внутренние ощущения. Вот и сейчас мне хочется заткнуть чем-нибудь нос, только жаль такой желанный свежий воздух, что проникает в мои легкие с клубами табачного яда.

– Что молчишь-то? Язык кто оттяпал? – Тупой смешок, обычный для заядлого курильщика кашель, и снова сказочный монолог: – Ну и ладно. Мы люди не гордые. От меня не убудет. Только мой тебе совет, голубушка, коль на волю выбралась – по ее законам и жить приспосабливайся. Тяжело придется, ежели себя выше других будешь ставить.

Так и хочется спросить – откуда такая прозорливость? Но желания раскрывать рот не возникло.

Аккуратно кошусь на развязную собеседницу и не нахожу в ней ничего особенного, самая обычная тетка – толстая, вонючая хамка. Такие обычно без мыла куда хочешь влезут – хоть в душу, хоть в преисподнюю. Ей не больше сорока, но что такое косметика, душ и гигиена в целом, она скорее всего не знает. Стеганая куртка цвета мокрого асфальта едва на ней сходится, а заляпанные грязью ботинки не лучше моих. Но, в отличие от меня, на голове у «дамы» имеется шапка, обычная вязаная черная шапка. Может, не только меня сегодня отправили на волю?

– Не хош разговаривать, не надо. А я люблю поболтать. Всегда легче на душе делается, когда выговоришься. – В голове мелькает вопрос «А я тут при чем?», и будто по волшебству я тут же получаю ответ: – Хорошо, когда есть с кем поделиться. А если нет, то и дереву выговориться можно, небу, собаке, кошке, даже крысы слушать умеют.

Противный смешок, и клуб дыма практически мне в лицо.

– Серьезно говорю. Знаш, сколько за теми серыми стенами этих уродливых тварей? М-м-м, точно больше заключенных.

Ясно. Она тоже появилась здесь, покинув пределы «Касатки».

– А если б они умели говорить… – женщина усмехнулась, – половина персонала враз в клетке оказались бы, такого иногда спьяну наболтаешь, так душу наизнанку вывернешь… На какое-то время даже грызуны исчезают, и яду никакого не надо. Вот так-то.

Судя по всему, мою «собеседницу» абсолютно не смущало мое молчание, а треп просто был в радость, и она без умолку болтала и болтала, не требуя ничего взамен.

– Знаш, как моя прабабка говорила: «Держать внутри дерьмо негоже. Если скопилось – выплесни наружу, а то захлебнешься». А оно-то ведь так и есть. Даже уборные в деревнях время от времени чистят, а чем наше нутро хуже?

Тетка ловким движением избавляется от окурка и начинает копошиться в своей сумочке. Сумочка – единственная приличная вещь в ее гардеробе. Черненькая, блестящая, с двумя ручками, в которую точно не войдет три кило картошки, но пару книг спокойно. Хотя было бы странно, если б эта женщина вытащила на свет божий томик какого-нибудь романа.

В руках женщины появляется целлофановый пакет, и я сначала чувствую кислый запах умершей в прошлом веке еды, а затем вижу носителя этого аромата. Огрубелые пальцы с килограммами грязи под ногтями сжимают чью-то ножку, возможно, на ней когда-то бегала курица, а быть может – утка. В другой руке появляется кусок черного хлеба.

– Хош? – Женщина почти приветливо улыбается и протягивает мне свои лакомства. Едва взглянув на нее, затем на предложенное, я опускаю глаза и все так же молчу, но нос прикрыть не решаюсь. – Ну и зря. Автобус ведь не раньше чем через час, а то и через два явится, а голодный желудок только холод и притягивает.

Тетка с аппетитом принимается поглощать скисшие продукты, но, похоже, ее этот факт не смущает. Я едва успела порадоваться, что хоть на какое-то время ее рот будет занят чем-то, кроме бесполезного трепа, и она перестанет насиловать мой привыкший к покою мозг, но не тут-то было. Вместо клубов дыма, вперемешку со словами, из ее рта теперь вылетали кусочки пищи. Отвратительное зрелище и звуки – чавканье, плямканье, шмыганье носом и бесконечный поток слов.

– Так о чем это я? Ах да, язык ведь нам для чего Господь дал? Думаешь, только чтоб то, что в рот кладем переминать? Ну и дура, значит. Только без обид. Я человек простой, что на уме, то и на языке, а коль судьба свела нас в этот час, то это не просто так. Значит, быть так должно. А почему должно? А кто ж его знает! Только не случайно в наших жизнях многое. Коль ты молчать вздумала, я перед тобой, как перед батюшкой, покаюсь во всем. Кто его знает, когда случай подвернется в церковь сходить?

Мне хотелось убежать, не дожидаясь автобуса, спрятаться от навязанного общества и противного общения, но… Почему-то я продолжаю сидеть на скамье, будто меня приклеил кто. Возможно, дело в том, что очень-очень глубоко внутри мне хочется услышать историю жизни этой бесцеремонной дамы, чтоб доказать себе, что у других и хуже бывает. Хотя вряд ли это возможно.

– Вот что ты делала в «Касатке»? – Женщина нервно стряхивает с себя крошки и вытирает подбородок, по которому стекает сок протухшей птицы, грязной ладонью. – Можешь не отвечать, мне-то какое дело. А я вот расскажу, мне скрывать нечего. Работаю я там уже добрый десяток годков, а до этого десяток сидела. А до этого мне было семнадцать и вагон возможностей – хош за тракториста Макара замуж, хош за конюха Игната, хош дояркой, хош свинаркой. Деревенская я, да все детство мечтала о городской жизни. Чтоб квартира своя, а не двор, загаженный дерьмом, да гектары земли, да бесконечный труд. Ленивой я была… – Сколько ностальгии и тоски в голосе прозвучало, а на губах едва заметная улыбка мелькнула. – Мама с утра до ночи знай одно твердила: «Работай, работай, работай, работай… А то кому ты нужна будешь, неумеха с задом размером с райцентр». А она, судьба-то, по-другому распорядилась.

В этот момент руки женщины опустились и расслабились до такой степени, что мне показалось, будто наполовину обглоданная ножка и сухарь вот-вот окажутся на земле. Но этого не случилось, а случилось то, что глаза женщины начали сиять, а губы посетила самая теплая улыбка, которая только может быть. Сама я давно так не улыбалась. Кажется, вообще никогда.

– Мне шестнадцатый год шел, когда к нам в деревню пожаловала бригада строителей. Молодые парни и мужчины из разных уголков страны были направлены к нам для расширения нашего коллективного хозяйства. По государственному плану они должны были за год построить несколько десятков домов для молодых семей, готовых проживать и трудиться на благо родине в нашей деревеньке. В общем, в одного из них я влюбилась без памяти. Ему было двадцать пять, и мои родители не одобряли мой выбор, а мне было плевать. Красавец с копной каштановых волос, богатырь, знавший миллион шуток и прибауток, трудяга, равнодушный к алкоголю. Как можно в такого не влюбиться? Едва мне исполнилось шестнадцать, мы поженились и уехали строить жизнь к нему, в большой город. Как же мне нравилась та жизнь!

И тут тетка будто опомнилась и снова принялась за свой обед или завтрак.

– Я выучилась на повара, а он продолжал мотаться по стране – куда пошлют, воздвигая десятки домов. Правда, теперь его командировки длились не дольше трех месяцев. У нас была идеальная жизнь. Жизнь, о которой можно только мечтать. И с его родней мне повезло, несмотря на то, что его отец был архитектором, мать простой домохозяйкой, а прежде штукатуром. Отец настаивал на том, что сын должен знать все нюансы строительства изнутри, ведь вся надежда на продолжение династии архитекторов была на него. Но был у них еще и младшенький – лодырь, которых поискать и который даже не пытался стать кем-то в этой жизни. Учился кое-как в университете, в который его отец пристроил, и дальше завтрашнего дня планов у него никогда не было. По большому счету я тоже никогда не рвалась пахать сверх нормы, но одно дело в деревне дерьмо за скотиной прибирать, а другое – в кабинете сидеть, при галстуке.

Женщина замолчала, пусть и ненадолго. Бросив в урну голую кость, хлебный огрызок она бережно завернула в кулек и отправила в сумочку, а потом продолжила:

– Дело вот в чем, дорогуша. Когда мне было восемнадцать, я забеременела. Это было самым большим счастьем на земле. Родила здоровую красивую девочку. К тому времени родители моего мужа оставили сыновьям квартиру и отправились коротать свои пенсионные дни в дачный поселок, им уже не нужен был ни город, ни молодежь, им хотелось спокойной старости. Но квартира одна, пусть и четырехкомнатная, а сыновей двое. И я еще с дитем. Это и сыграло с нами самую жестокую шутку, которую только могла придумать природа.

Улыбки больше не было, а глаза потухли, как церковные свечи после службы. Женщина снова заняла рот, и в этот раз сигаретой.

– Уж не знаю, что не давало покоя нашей полугодовалой крошке всю ночь, но что бы мы ни делали, она не замолкала дольше чем на минуту. Под утро явился в дом пьяный в стельку братец и со словами: «Если вы ее не заткнете, это сделаю я, причем раз и навсегда» – ушел восвояси. Но разве я или мой супруг могли подумать, что спустя каких-то полчаса этот монстр выскочит из своей комнаты и, выхватив из моих рук малышку, вышвырнет ее в окно? Знаешь, я по сей день задаюсь вопросами – почему мы тогда не вызвали машину «скорой помощи», если сами не могли разобраться, что с нашей доченькой? Почему в ту ночь у нас не хватило мозгов к приходу неадекватного братца быть в больнице, а не дома? Зачем мы самостоятельно пытались разобраться с проблемой, успокоить наше дите?.. Если б мы еще с вечера уехали в больницу, не случилось бы никакой трагедии. Но…

До этого момента я слушала свою собеседницу вполуха, но теперь…

– Дальше все происходило как в страшном сне и на рефлексах. Без единого слова мы с мужем помчали вниз, будто бешеные псы. Не знаю, на что мы надеялись. Восьмой этаж не оставил нашей малютке шансов. Она больше не кричала и не плакала, а безмолвно утопала в луже собственной крови. Схватив свою девочку, я крепко прижимала ее к груди и во всю глотку кричала мужу, чтоб бежал вызывал «скорую». Я сидела на коленях, прижимая бездыханное тело дочки, и молила Бога о чуде. Даже искренне верила, что оно возможно, несмотря на то, что крови было на асфальте столько, сколько не с каждого взрослого наберется. Время от времени я кричала не своим голосом, но старалась сдерживаться, чтоб не травмировать ребенка. Смешно. Я ж говорю, все на рефлексах. Спустя какое-то время, до сих пор не знаю – час прошел или миг, рядом с нами на асфальт приземлился мой муж. Безжизненно подняв голову вверх, я успела заметить его братца, выглядывающего с нашего балкона, но уже через секунду он исчез в доме. К этому времени вокруг меня творилось настоящее сумасшествие. На мои крики сбежались соседи. Я разбудила не только дом, а весь квартал, наверное. Я смотрела на неестественно лежавшее тело мужа остекленевшими от шока глазами, но не двигалась с места, а, затаив дыхание, ждала спасательную медицинскую машину. Я чувствовала, как что-то сломалось в голове, но надежда, призрачная, сказочная надежда, не покидала меня до фразы серьезного дяденьки в белом халате: «Девочка мертва, как и мужчина». Для него это были «девочка» и «мужчина», а для меня вся жизнь и смысл жизни. В этот миг что-то сломалось в груди. Как ни странно, я стойко приняла констатацию смерти своей семьи и не стала бросаться к ногам врачей со слезами и мольбами о чуде. Без лишних слов я уступила малышку докторам и пошла домой.

Я напряглась. И теперь смотрела на женщину-хамку по-другому – она больше не вызывала отвращение, а, скорее, жалость. Если бы у меня за плечами не было собственной трагедии, я, возможно, попыталась бы обнять ее и утешить, но я не делаю ничего подобного, ибо знаю – это бесполезные манипуляции. Горе всегда меняет людей, но каждого по-своему. Нет двух одинаковых судеб, как нет одинаковых отпечатков пальцев. Нет общей единицы измерения боли, она у каждого своя, и я точно знаю, что унять эту боль не способен никто, даже человек со схожими децибелами колебаний в душе.

– Я переставляла ноги не спеша, торопиться-то уже было некуда. Кто-то из соседей пытался одернуть меня за рукав халата, кто-то окликал, но я будто оглохла и просто шла. Почему-то я не стала дожидаться лифта. Сто сорок пять ступеней – и я дома. Входная дверь была не заперта. Переступив порог, сразу натолкнулась на бесполезную теперь коляску, споткнулась о туфли мужа и побрела дальше. Зашла на кухню, взяла самый большой нож. Комната братца находилась в дальнем углу квартиры, и именно туда я и направилась. Когда я распахнула дверь в его комнату, моим глазам открылась совершенно очаровательная картина – здоровый детина спал, будто младенец в утробе, да еще и с большим пальцем во рту. Будто и не случилось ничего. Будто не он только что прикончил двоих человек. Безмятежность и покой царили в воздухе. Он даже разделся до трусов, хотя я в последний раз видела его в брюках и рубашке. У меня не дрогнула рука, когда я легко и просто перерезала братцу погибшего мужа глотку. Даже сердце не екнуло. Этот монстр так и не проснулся. Когда в комнату вбежали мужчины в погонах, я наносила тридцать восьмой ножевой удар. Это мне потом рассказали. Прежде чем зачитать мне приговор, у меня спросили о раскаянии, что однозначно уменьшило бы срок, но я ни в чем не раскаивалась. Прежде чем осудить меня, специалисты обследовали все мое нутро на признаки безумия, но ничего не нашли. Всякий раз, как мне задавали один и тот же вопрос, из моих уст звучал один и тот же ответ: «Я находилась в здравом уме и трезвой памяти и ни о чем не сожалею. Повернув время вспять, проделала бы то же, а может быть, успела бы нанести этому извергу на десяток ударов больше». Таким образом я получила пятнадцать лет, но спустя десять, за хорошее поведение, да и амнистия сыграла на руку, меня освободили.

Женщина избавилась от третьей сигареты и тут же прикурила четвертую. Она дымила, не прекращая, но я больше не чувствовала зловония табака, а только вонь прожитых ею дней.

– Что делать со своей свободой, я не знала. Тридцатник на носу, а с таким прошлым глупо было бы рассчитывать на сказочную судьбу, тем более что один раз мне уже везло в этом деле. В общем, не покидая пределов «Касатки», я попросилась на работу, ведь стряпать всегда умела, да и документ о полученной профессии имелся. Да я и без того часто работала на тюремной кухне. Мне не отказали. Как оказалось – с поварихами у них перебои, уж не знаю, по какой причине. Я еще два года провела на тюремной территории безвылазно. Желания возвратиться домой не было. Родители моего супруга умерли почти сразу после своих мальчиков – у обоих инфаркт или инсульт, я не вникала. Все их добро было оставлено мне – квартира, дача, машина. Но мне это неинтересно. Первое, что я сделала, когда собралась с духом появиться за пределами серых стен, – разослала по газетам объявления о продаже всего, чем обладала. Дальше подъезда дома, в котором когда-то я была так счастлива, я не заходила даже в день, когда квартиру решились приобрести какие-то люди. Я все распродала через посредников. На часть вырученных денег купила себе однушку на окраине, а все остальные пожертвовала детской больнице. Тешу себя мыслями, что кому-то жизнь спасла. Так с тех пор и живу. Одна, в однушке, без планов на будущее, с постоянно стоящим перед глазами прошлым.

Как же хорошо я теперь понимала эту женщину. Как же знакомо мне ее – «что делать со своей свободой?». Боль у нас разная, но такие схожие судьбы. Жизнь вдоволь поглумилась над нами обеими.

– Скажи, вот если об этом дерьме не рассказывать, а таить и копить, долго ль душа выдержит и не разорвется от боли? – Женщина впервые пристально посмотрела мне в глаза, и не знаю, что увидела она в моих, а я в ее прочитала эту боль. – Вот я и выплескиваю постоянно одно и то же направо и налево, и мне легче становится. Спустя годы могу теперь о своем прошлом вспоминать спокойно, а если б утаивала все, навряд вышло бы что-то. Руки бы на себя наложила или убила бы кого, задай мне не осведомленный человек не те вопросы. А так… Несу свой крест, да живу, как знаю. Мои родители, кстати говоря, от меня отказались. Не нужна нам дочь уголовница, стыд-то какой. Позор на весь район! Да что там район – область вся смаковала эту кровавую историю, а с их слов – чуть ли ни вся страна! Они даже вынуждены были переехать в другую деревню, чтоб людям в глаза спокойно смотреть. А я и не набивалась. Им на меня плевать, а мне на них. Вся моя жизнь была в муже и доченьке, а не в одобрении или осуждении родных, близких и абсолютно посторонних людишек. Кто знает, как бы сложилась моя судьба после освобождения, не познай я до того, как попала за решетку, истинного счастья. У меня было все. Жаль, два раза в жизнь человека не приходит такая благодать. А на меньшее я уже не согласна. Да и заменить мужа и дочку другими людьми я никогда не сумела бы. Вот таки дела, барыня.

Женщина снова выбросила окурок, но уже не стала тянуть в рот следующую сигарету, а спрятала руки в накладных карманах.

– Жизнь может оказаться еще той сукой, но это не значит, что и ты должна озвереть. Так что, милая моя, поубавь спеси, будь проще и как-то выживешь в этом мире.

Слова незнакомки находят в моей душе невероятный отклик, но я все еще молчу. Мне комфортно в моем безмолвии, но впервые за два года мне захотелось заговорить.

Женщина вдруг резко повернула ко мне голову, немного прищурилась и, ударяя себя ладошкой по лбу, практически проорала:

– Батюшки, да ты ж та самая немая! Точно! Это ж тебя сегодня выпустить должны были. О тебе только и говорят во всех закутках! Я ведь права?

Мне остается лишь кивнуть.

– Ты уж не сердись на меня, я ведь не признала, вот и пристаю к тебе со своим уставом, так сказать. – Женщина виновато улыбается, выставив напоказ зубы цвета черного чая. – Вот дура-то, выговориться, говорю, надо, высвободить душу, выплеснуть дерьмо, а сама-то и не ведаю, что ерунду советую. Ты уж не обижайся, я не со зла. Могу только посочувствовать твоему горю, ведь ты даже исповедаться не в состоянии. Представляю, как невыносимо держать все в себе и не взорваться. Вот я в очередной раз выговорилась – можно жить дальше, пока снова не припрет. А ты… Бедняжка.

Искреннее сочувствие в голосе проникает в душу теплым лучиком, а на первый взгляд показавшаяся хамкой тетка вдруг преобразилась в самую обычную простодушную женщину, без намека на коварство и лукавство. Это подкупало. Внутри я в очередной раз ощутила звоночек, сигнализирующий о том, что, возможно, пришло время исповеди. Душевное напряжение отпустило.

– Заговорила я тебя. – Женщина звонко смеется, хотя несколько минут назад я бы решила, что она насилует своим противным, колким хохотом мои уши. – Но ничего, иногда нужно и о чужом услышать, чтоб понять, что твоя жизнь не так ужасна. Знаш, сколько я всего переслушала? О-о-о, недели не хватит, чтоб пересказать. Но ты не боись, я о чужом трепаться не любитель. Чужое на то и не мое, чтоб о нем другие рассказывали, а не я. Мне и своего в избытке. Другим давно известно, что передо мной, как перед батюшкой. Тюремные крысы не устают благодарить, что их, несчастных, донимают нынче реже, – она смеется, – а все мне в уши вливают. А я что? Я ничего. Сама давно всем по доброму десятку раз пересказала свою жизнь, чего б других не выслушать? Даже прозвищем со временем обзавелась – Психологиня. Ой, не могу! Смешно даже. Слово-то какое выдумали!

Женщина так заразительно смеется, что даже я непроизвольно начинаю улыбаться. Как же в эти мгновения хочется, чтоб улыбка приклеилась к моему лицу и никогда больше не покидала меня.

В минутку смеха вдруг ворвался какой-то далекий противный гул, а затем на горизонте появился огромный красный автобус. Он кряхтел, но все же приближался.

– О, счастье-то какое! Все, радуйся, отмучилась. – Не переставая улыбаться, тетка быстро оторвала зад от скамьи. – Больше я тебя донимать не буду, но, милая, запомни мои слова – из души на волю нужно выпускать все – как хорошее, так и плохое, чтоб место высвободить для чего-то нового. Почем я это знаю? Да потому, что заново научилась смеяться, только когда отпустила лишнее и приняла все, что мне Господь послал. Перестала наконец рыдать и на судьбинушку горькую жаловаться. А все почему? Да потому, что когда выворачиваешь наружу нутро, начинаешь себя лучше понимать. Ты посмотри заграничное кино – психологи-то деньги лопатой загребают, а все почему? Точно не потому, что дают нужные советы, нет. Они ни черта не делают, кроме того, что создают видимость, будто их твои проблемы волнуют. На самом деле человек исцеляет себя сам, когда озвучивает свои беды, искренне, без стыда и стеснения, будто в Судный день. С каждым разом вопросов и слез остается все меньше, и в итоге ты снова начинаешь улыбаться и замечать в этой жизни пусть небольшие, но позитивные моменты, которые повсюду можно встретить, если глаза раскрыть от черной занавески. Жизнь паскудная штука, как ни крути. Способность пройти путь из точки «А», оставив в ней кусок себя, в точку «Б», где снова придется расставаться с частью сердца и души, – и есть великое умение жить. А если весь этот путь не избавляться от скопившегося дерьма, добраться в точку «Б» в здравии практически невозможно. Не дано выговориться, заведи тетрадь какую, да ей все изложи. Бумага что, бумага выдержит еще больше, чем несчастные крысы. А избавляться нужно.

Последние слова тетка практически прокричала, так как приближавшийся автобус издавал такие звуки, будто был предвестником конца света и, не стесняясь, сообщал грохотом и гулом о том, что он не за горами. Красный зверь притормозил практически у наших ног. Издав страшный, пыхтящий звук, открылась дверь в салон, и на какое-то мгновение стало почти тихо.

– Ну что, едешь, или как? – Прежде чем незнакомка успела поставить на ступеньку обе ноги, я, бросив рюкзак на скамейку, вцепилась в ее руку хваткой голодной овчарки.

– Останьтесь, – неожиданно для самой себя срывается с губ, и, прежде чем мне что-либо отвечает тетка, я успеваю поймать себя на мысли, что мне странно слышать свой собственный голос.

– Вот это номер?! – С широко раскрытыми глазами и знаком вопроса во все лицо женщина убирает ногу со ступени. Грязные ботинки обеих ног оказываются снова на одном уровне – на асфальте.

– Я не такси, ждать не собираюсь! – Мужской бас тут же доносится из салона древнего и страшного, как этот мир, автобуса.

Тетка, без тени сомнений выставив средний палец, с силой ударила по переднему колесу:

– Больно мы тебя просили нас ждать!

– Малахольная! Лечиться не пробовала!

– Что?! – Глаза женщины заискрились, но водитель сумел закрыть дверь прежде, чем та влетела в салон.

Красный зверь с пуканьем и ревом отправился в дальнейший путь. Благодаря мне впереди нас двоих ждали еще несколько часов пребывания на свежем воздухе. Почему я так поступила? Сложно объяснить. Это был порыв. Внутри что-то подсказывало, что, если я не начну разговаривать сейчас, я уже не захочу делать это никогда. Я созрела для избавления.

– Вот же черт рогатый! – прозвучало вслед удалявшейся машине, а затем тетка резко переключилась на меня: – Так ты, выходит, и не немая вовсе? Это как же так? Выходит, два года ты дурачила всех? Ну ты, девка, даешь!

С выражением изумления на лице она снова уселась на скамью и сразу же вооружилась сигаретой.

– Любая история о прошлом всегда требует много никотина, чтоб перевариться и усвоиться лучше. О твоей истории наслышана, она ой как много сигарет съест. Чего только люди не болтали, но только тебе одной известна истина и ответы на вопрос – за какие такие прегрешения ты приговорила к смерти обоих родителей. Со мной вот все понятно, а ты прославилась тем, что ни следователю, ни адвокатам, ни прочим людям, задающим вопросы, не дала ведь ни единого ответа. Даже письменно. – Тетка закурила. – О причинах, которые толкнули нас на убийство, вообще мало кто справляется, а понять никто и не стремится. А оно-то, одно дело, когда ты убиваешь ради наживы или забавы, и совсем другое, когда у тебя сердце живьем выдрали, и ты просто воздаешь по заслугам. Ты ж вообще – ни слухом ни духом ничегошеньки не прояснила, а позволила бурной людской фантазии разгуляться. Уж поверь, люди вдоволь нафантазировали, обсудили, осудили, перемыли все кости, даже собственные вариации приговора твоего предлагали, так, между делом. А кто я такая, чтоб судить – зачем да почему ты так поступила, а потом решила онеметь? Знать, причины на то были. Что ж, мадама, выкладывай, как на духу, ведь не просто так ты меня остановила.

За те минуты, которые у Психологини снова не закрывался рот, я успела раскаяться в собственном поступке. Я не понимала, зачем остановила ее, и уж тем более – зачем произнесла роковое «останьтесь». Но дело было сделано, и я прекрасно понимала, что уже не отвертеться.

Присаживаюсь рядом.

– Можно и мне сигаретку? – Женщина молча протягивает предварительно раскрытую пачку. – Спасибо.

Без слов, как ни странно, тетка щелкает зажигалкой и подносит к моему лицу огонь. Кашляю, но не отказываюсь от затеи покурить, вдруг и в самом деле мне с никотином проще будет «переварить» собственную жизнь.

– В том, что все вокруг решили, будто я немая, не моя вина. Мне просто не хотелось разговаривать. Нечего было сказать. Да и не видела я смысла в собственных словах.

– А теперь видишь?

Мы дружно выпускали дым, и я открыла для себя неведомую до этого момента тайну о магических свойствах никотина сближать людей. Казалось бы, что особенного в этом по всем статьям вредном процессе, но разницу между курящим собеседником и беседе под сигаретку я уловила сразу. Клубы дыма будто настраивали на одну и ту же волну, сближали.

– Пока не до конца, но… – Странно произносить слова вслух, а не в уме, но назад дороги нет. – Мне очень хочется, чтоб ваши теории относительно силы слов оказались верными и мне наконец стало хоть чуточку легче.

– Дорогуша, я те о чем битый час толкую? Сама себя после разговора не узнаешь. А я что, я как те тюремные крысы – стерплю любую исповедь, пусть даже после нее у меня хвост отвалится и шерсть клоками начнет выпадать. Мне не впервой.

Женщина снова захохотала, а я пыталась сообразить – с чего бы начать?

В жизни я не единожды обнажала тело и проделываю это ежедневно на протяжении долгих лет, как и вы, и миллиарды людей, но нет и дня, когда бы я полностью обнажила душу. Я всегда боялась это делать, даже находясь наедине с собой. Но сейчас я чувствую, что нужно сбросить все наросшие за жизнь шкуры и позволить свету коснуться самых темных уголков моей сущности.

Никотин пробирался по моим внутренностям, будто ядовитый паук по малюсеньким коридорчикам, щекоча брюшком их границы. Я подняла глаза к небу, глубоко вдохнула и начала свой рассказ издалека. Чтобы что-то прояснить в настоящем, всегда нужно копнуть глубоко в прошлое. Уж я-то знаю, о чем говорю.

– Впервые я столкнулась со смертью в далеком семьдесят седьмом. Мне было шесть. Начался май. Все вокруг цвело и пахло. Трава сочная, солнце горячее, бабочки яркие. Моя няня, милейшая старушка Прокоповна, повела меня на прогулку в прекрасный яблоневый сад, принадлежавший нашему поселку. Сейчас я попробую перенестись в этот, один из дней, который не затерялся бесследно в сотнях других прожитых. Значимых дней в моей жизни на самом деле было не так много. Дни, которые въелись в память навсегда и которые сильно повлияли на то, кем я являюсь сейчас, можно сосчитать на пальцах. У всех оно так. Но как же мне иногда хочется, чтоб некоторые из них навсегда сгнили, а не продолжали кровоточить даже спустя много лет.

Прикрыв глаза, я практически проваливаюсь в тот день и час. Со всех сторон меня окутывают странные новые ощущения – никотиновое опьянение, волнение от возобновленной способности произносить слова и мелкая дрожь от предстоящего погружения в прошлое, равнозначное трансу.

Урок Весна 1977 года

С широко раскрытыми глазами я, кроха шести лет, стою и смотрю на тело незнакомой старушки, болтающееся на дереве. Ее губы черные. Ее кожа желто-синяя. От нее разит туалетом и протухшими яйцами или чем-то вроде того. Тонкая шея перетянута ремнем, привязанным к одной из веток.

Я не понимаю, что происходит, но замираю на месте, и только удивленные глаза бегают туда-сюда, опасаясь обнаружить еще кого-то живого или мертвого рядом.

Я ничуть не испугалась. Дети боятся только тех вещей, которых велят им бояться взрослые, а в моем перечне страхов не значилась реакция на встречу с трупом. Я с любопытством рассматриваю яркий наряд старушки: на груди сверкают увесистые гроздья крупных алых бус, синее ситцевое платье с широкими рукавами и резинками на их концах в огромные красные маки, белоснежный, почти прозрачный платок с бахромой и вышивкой на голове, а ноги обуты в новехонькие коричневые туфли на небольшом каблучке с ремешком. Я никогда не видела более красивого наряда ни на одной из живших в нашем поселке женщин. Мама всегда предпочитала сдержанные, почти мрачные цвета. Няня, Прокоповна, всегда была либо нежно-розовой, либо небесно-голубой, либо золотисто-песочной – приятные оттенки любых существующих цветов. А тут столько всего и сразу! Вот только прекрасный наряд портило до ужаса истощавшее лицо, запавшие щеки, ладони с целыми траншеями грязи, устрашающие ногти. Прекрасное и ужасное в одном просто загипнотизировали.

– Матерь Божья! – неожиданно и слишком громко раздается позади меня, заставляя вздрогнуть и прийти в чувство.

Оборачиваюсь на голос Прокоповны. За все шесть лет своей жизни я никогда не видела на добром лице няни такого ужаса. Она подскочила ко мне и, развернув лицом к себе, крепко прижала.

– Ведмежонок, дитя мое дорогое, ты не должна была этого видеть! Господи Иисусе! Что ж это такое творится?! Ильинична, что ж ты натворила?.. Идем, Кирочка, быстренько идем за помощью. Нужно милицию вызвать да людей оповестить о такой находке.

Крепко сжав мою руку, Прокоповна практически насильно вытащила меня за пределы цветущего сада, но я все же умудрилась пару раз оглянуться, чтоб навсегда запомнить красоту ярких маков и уродливость смерти.

На пути к моему дому Прокоповна успела оповестить всех встретившихся нам людей о страшной находке. Все встречные лица без исключения искажал ужас, такой же, как застыл на лице Прокоповны.

– Милая Кирочка, во имя всего святого, не рассказывай родителям об этом ужасном эпизоде. – Прокоповна усадила меня на табурет за кухонным столом, а сама присела на корточки и взяла мои ручки-сардельки в свои вяленые-осьминоги. – Врать не нужно. Я всегда за правду, и тебе это прекрасно известно, но в этот раз не стоит с правдой торопиться. Просто не спеши делиться новостью, я сама сообщу твоим родителям, если до меня кто не успеет, о трагедии. То, что в саду мы с тобой гуляли, не страшно, это можешь не утаивать. А если спросят – находку нашла я, а ты в нескольких шагах цветы на лужайке собирала и ничего не видела. Может, Господь милует, и никто и не спросит. Договорились?

Для маленькой меня Прокоповна была ангел во плоти, и не сделать так, как она просит, я просто не могла. Из уст няни я принимала за чистую монету все! Скажет она на черное – белое или что снег – это дело рук ангелов, которые шалят на небе, значит, так оно и есть. Я доверяла ее опыту безоговорочно. Я впитывала в себя все, что произносили когда-либо бледные губы Прокоповны, как пустыня впитывает случайно пролитую на ее территорию воду.

– Договорились, – шепчу и опускаю глаза вниз.

– Ведмежонок мой расчудесный, как же нам все это пережить? – Прокоповна нежно прижимает меня к груди, в которой бешено колотится сердце.

Больше о том, что мы видели среди цветущих яблонь, Прокоповна не обмолвилась ни словом. Я же до конца дня терзалась миллионом вопросов, но задать их не решалась.

Ближе к вечеру домой явилась мама, и первое, что прозвучало из ее уст, было:

– Прокоповна, это правда?

– Да, милая.

Это единственное, что я слышала. Я играла в гостиной и не могла видеть, что творится на кухне, куда поспешила мама и где хозяйничала Прокоповна. Среди игрушек, разбросанных на ковре, у меня и куклы, и кастрюли со сковородками, и солдатики, и плюшевых зверят полно, неваляшки, юла, но все мысли остались в саду. Я самостоятельно пыталась понять – что это было, но ничего не выходило. Все прояснилось на следующий день, а затем я охотно обо всем забыла. Думала, что обо всем.

С утра пораньше мама снова убежала на работу, а отец всегда уходил из дому ни свет ни заря. Я и Прокоповна снова были предоставлены друг другу, и первое, что прозвучало из моих уст, – съедающие изнутри мой детский любознательный мозг вопросы.

– Прокоповна, а что это вчера было?

Старушка сидела в двух шагах от меня, на скамье. Еще до моего рождения отец соорудил у нашего двора песочницу, хотя «отец соорудил» – это ложь, он просто дал указания своим подчиненным. Сидя в песочнице с десятком разноцветных игрушек, предназначенных для игр с песком: лопатка, грабли, ситечко, пасочки, ведерко, – я решаюсь начать такой важный для себя разговор.

– Что именно, Ведмежонок?

Гадая, то ли няне вдруг память изменила, то ли я неправильно спросила, я повторила попытку докопаться до истины.

– Ну та бабушка вчера… Почему она висела на дереве? Почему от нее воняло, если она так нарядилась? Что она делала в саду? Кто ее повесил на дерево?

Прокоповна непривычно долго подбирала слова:

– Милая, не стоит ворошить вчерашний день. Ни к чему это.

– Но ты ведь всегда учила меня, что всегда нужно спрашивать, если чего не понимаешь. Как ты любишь повторять? Как, а?

– Глупый не тот, кто не знает и спрашивает; а тот, кто не знает и узнавать не стремится. – Старушка медленно и как-то по-особому грустно выдыхает. – Что ж, сама виновата. Но ты, милая, права – ответы нужно получать, если того требует нутро.

Бросив все, я понеслась к скамейке со скоростью соседской кошки, которую мне ни разу не удалось поймать. Усевшись поудобнее, с воодушевлением уставилась на несчастную няню, которой от моей любознательности деваться было некуда.

– Ты ведь знала Ильиничну? – Живо мотаю головой из стороны в сторону, всем видом показывая уверенное «нет». – Как «нет»? А кто же вам молоко и яйца всегда приносил? Кто клумбы ваши вскапывал? Кто каждую осень овощами да фруктами ваш подвал заваливал?

Я напряглась. Как бы ни старалась расшевелить свой крохотный мозг, кроме скрюченной черной бабки, сжимающей в руках сооруженную из платка котомку с яйцами, грязной старушки, копающейся в нашем саду, из рук которой я никогда не принимала даже самых ароматных пирожков – вспомнить никого не удалось.

– Я никогда не видела ту бабушку. Я тебе точно говорю, я бы ее запомнила. А нам яйца с молоком приносит очень страшная бабушка в черной грязной одежде. И клумбы копает, и яблоки с картошкой приносит тоже бабуля очень страшная.

– Дитя… – Прокоповна слабо улыбнулась и провела ладонью по моей косе. – Эта бабушка, которая так тебя пугала, и была Ильинична. Зачем для тяжелой работы красивые наряды примерять? А вот в последний путь – другое дело.

Я тут же раскрыла рот, но няня предугадала мой вопрос.

– Что такое «последний путь»? – И дождавшись моего кивка, продолжила: – Это когда человек больше не будет ходить по этим тропам да дорожкам никогда, но прежде чем отправиться в лучший из миров, он проходит свой последний путь здесь. Вот поэтому Ильинична и нарядилась, чтоб в другой мир проследовать красавицей.

– Но у нее только вещи красивыми были, а сама-то она все равно не красавица.

– Да, Ведмежонок, жизнь не оставила ей шансов сберечь красоту.

– Это как?

– Судьба у нее очень сложная и тяжелая была. Слишком много горя она хлебнула и под конец сломалась.

– А как это «горя хлебнуть»?

– Какая ты у меня любознательная, не перестаю удивляться. Это когда много плохого жизнь преподносит. А Ильиничну она не пощадила. То война, то голод, то ссылка, то муж погиб, то ребенок, то болезнь… Много всего было, о чем вам, милая, знать не обязательно. Главное вот что – нельзя поступать так, как поступила Ильинична, что бы в жизни ни происходило.

– А как она поступила?

– Плохо. Очень плохо. – Прокоповна подняла глаза к небу. – Ты знаешь, кто такой Господь Бог?

– Нет, – растерянно прошептала я в ответ.

– Ничего удивительного, твоим родителям по должностям не положено даже думать о нем, не то что говорить. Твой возраст не совсем удачен для подобных бесед, но я все же попытаюсь объяснить тебе кое-что в нескольких словах, а остальное узнаешь в свое время. Бог – это наш создатель и хранитель. Ты, я, твои родители и все остальные люди, звери, птицы, рыбы, природа, погода – все в нашем мире – когда-то очень давно создал Господь и на протяжении многих лет хранит и оберегает собственное творение.

У меня непроизвольно раскрылся рот:

– Это что, получается, я тоже Бог?

Прокоповна удивленно улыбнулась:

– Это почему же?

– Я ведь тоже много чего создаю. Я из песка целые города строю и куклы мои в них живут, а в замках принцессы.

Няня рассмеялась:

– Давай договоримся так – Бог у нас один, а ты… – Старушка задумалась. – Ты когда-то станешь прекрасным архитектором, строителем, а быть может, археологом, раз так копаться в песке любишь. Ты безумно талантливый ребенок, который проявляет себя в разных занятиях. Это нормально, ведь все мы начинаем искать себя в раннем детстве, чтоб, повзрослев, связать свою судьбу с тем занятием, которое поглощало нас с головой. Вот и весь секрет твоей любви к созданию.

Я не совсем поняла, но мысленно расфасовала полученную информацию у себя в голове.

– Так вот о Боге, – продолжила няня. – Он хороший, добрый, щедрый, великодушный и всепрощающий, но живет в своем мире, не в нашем, который сам создал. За нами он присматривает, наблюдает, иногда проверяет на прочность, выдержку, посылает различные испытания, чтоб понять, кто чего стоит. Наш мир не идеален, а его – да, и все хотят попасть туда, в мир, где правят добро и благодать, но это не так просто. Чтобы попасть в Рай, – место, где живет Бог, называется так, – нужно прожить полную жизнь здесь. Он всем отводит определенное время для этой жизни и каждому посылает разные испытания, чтоб проверить, достойны ли мы жизни в Раю, в благодати и бесконечной любви. Уж точно не скажу, по каким причинам он одному выделяет сто лет, а другому двадцать; и не могу знать, почему у одних вся жизнь – сплошное испытание, а другие не живут, а порхают, так легко и просто все в их судьбе складывается. Никто не знает, каким образом и по каким меркам Господь распределяет меж нами судьбы и определяет пути. Но дело в том, что какую бы судьбу для тебя ни уготовил Господь, ты должен пройти этот путь от начала до конца, пока он не заберет тебя к себе. Ни в коем случае нельзя самостоятельно обрывать себе жизнь. Если ты это сделаешь, то никогда не попадаешь в Рай, где нет печалей и забот, слез и боли, а повсюду витает счастье и любовь.

– А почему это я должна ждать, пока Бог меня к себе позовет, если здесь надоело? И почему, если он такой добрый, он и наш мир не создал идеальным?

– Когда закончится мой путь в этом мире и Господь позовет меня к себе, я обязательно поинтересуюсь у него – почему наш мир не идеален, а сейчас я не стану врать и выдумывать тебе ничего, я не знаю ответа на этот вопрос. Может быть, он нарочно создал этот мир с изъянами, чтоб дать нам возможность самостоятельно создать Рай и здесь. Но не тут-то было. – Прокоповна иронично улыбнулась и тяжело выдохнула. – Пока ни у него, ни у нас с этим делом ничего не вышло. Но кто знает, может, спустя столетия люди не будут мечтать о загробном Рае, а научатся создавать земной. А по поводу ждать. Вот представь, что ты отправилась к кому-то в гости, потому что тебе так захотелось, постучала в дверь, а тебе либо не открыли, либо никого не оказалось дома, что тогда делать?

Я довольно улыбнулась, радуясь моменту блеснуть умом и сообразительностью:

– Как что? Вернусь домой.

Прокоповна тоже ухмыльнулась:

– Верно. Но в случае с походом в Рай обратной дороги нет.

– Почему это нет?

– Потому, что путь этот неблизкий, и к тому времени, как ты пройдешь туда и обратно, тебя уже здесь похоронят и возвращаться будет некуда.

Внутри меня все сжалось. Я не поняла, что к чему, суть всего сказанного, но мне стало страшно.

– Меня уже съедят черви?

– И откуда только ты это берешь? – Мой вопрос поверг милую старушку в шок. – Не тем тебе забивать рыжую головушку нужно. Не по годам этот разговор пришелся, и тебе хоть и нужно знать ответы на все вопросы, но некоторые вопросы должны звучать многими годами позже. Я одно тебе скажу: как бы жизнь тебя ни испытывала, не стоит поступать так, как Ильинична. Это большой грех, который нельзя искупить.

– А как это искупить? И что такое грех?

Прокоповна засмеялась:

– Дитя мое дорогое, и в кого ты такая почемучка? Грех, это когда поступаешь очень, очень плохо. Ты ведь знаешь, что нельзя воровать, нельзя обижать никого, нельзя завидовать, а тем более убивать кого-то.

– Даже маленькую букашку?

– Даже ее.

– А я вчера гусеницу случайно задавила, теперь мне никогда не попасть в Рай? – со страхом и разочарованием спрашиваю я.

– Господь все видит и все знает, от него ничего не скроешь, и все твои случайные проступки он великодушно прощает. А если ты умышленно над животными издеваешься или над сверстниками, над кем или чем угодно, вот это грех.

– А откуда мне знать, что Бог простит?

– Потому что он всегда и всех прощает.

– А разве так можно?

– Можно, когда сердце у тебя огромное и любящее всех и каждого.

– А у меня оно огромное? Я ведь тебя люблю, и маму с папой, и даже Сережу с Костей и Сашкой, Мурку соседскую люблю, и всех птичек, и рыбок, и даже муравьев!

– Ну конечно же огромное. Ты золотой ребенок с доброй душой, и рано тебе голову забивать сложными вещами. Стоит навсегда запомнить только одно – поспешишь в Рай, окажешься в Аду.

Новое слово с невероятной легкостью возбуждает во мне миллион вопросов.

– А что такое Ад?

Прокоповна заливисто смеется.

– Ну и Кира! Ну и дите! Ад – это очень плохое место, где царят все твои страхи, обиды и боль. Там тебя постоянно обижают, и ты все время плачешь. Там нет друзей, нет любви, нет радости, только все самое плохое. Ад – это место, где сбываются все твои самые страшные кошмары и повторяются по кругу.

– И что, попади я сейчас в этот твой Ад, меня там всегда будут ругать, наказывать и дразнить? У меня что, там даже собаки не будет? А сладости? А играть мне тоже запретят? А мама с папой там будут?

– Да, милая, попади ты сейчас туда, все было бы именно так, как ты говоришь. Но через десять лет или двадцать твой Ад будет выглядеть иначе. Чтоб ты понимала, это место, где сбывается все самое страшное, чего ты никогда бы для себя не пожелала и чего боишься. А Рай, место, где сбывается все хорошее. Разница в том, что дорогу в Ад ты сама находишь, а чтоб оказаться в Раю, нужно дождаться, чтобы тебя Господь туда забрал.

– А почему тогда эта вчерашняя бабушка не побоялась попасть в свой Ад? Она ведь такая же старая, как и ты, и должна была знать, что отправится в очень плохое место.

– Кирочка, кто ж его знает, почему она так поступила? Может, не подумала, а может, и не знала того, что теперь знаешь ты.

– Да, наверное, не знала, – кивнула я. – Хорошо, что ты мне обо всем рассказала. Я вот теперь никогда не захочу в Рай по своей воле. Тем более мне и тут хорошо. К чему мне какой-то там Рай?

Кира Медведь Ноябрь 1998

Сигарета, о которой я позабыла, давно сотлела, но только сейчас я избавилась от нее и на какое-то время вынырнула из воспоминаний.

– Тогда я не могла знать, сколько раз буду стоять над пропастью в этот самый Ад. Сжимая веревку, нож, таблетки, мне не единожды будет плевать на то, что ждет меня где-то там, и ждет ли вообще. Но слова Прокоповны так сильно отпечатались в моем детском подсознании, что я так и не решилась на загробную жизнь, полную самых страшных кошмаров, повторяющихся по кругу. На Земле ведь, как ни крути, все меняется, и в какой-то момент ты понимаешь, что кошмары остались в далеком прошлом и твое настоящее вполне сносно. А что в Аду? Превратиться в хомяка, постоянно вращающего свое адское колесо боли и отчаяния? Нет уж, лучше дождаться приглашения от Бога. Ну, или кто там всем заправляет? Может, и нет никого вовсе, но проверять не хочется.

Ноябрьское солнце все так же греет, а еще согревает душу понимание на лице тетки, имя которой мне до сих пор не известно.

– В этом я с тобой согласна. Тоже ведь не решилась на еще одно убийство, в этот раз собственное, по причине страха оказаться в Аду. – Не знаю, ту самую ли сигарету курила Психологиня или уже десятую, но она все так же дымила. – Хотя нет, не так. Ада на самом деле я не боюсь. Ну, во всем понятном понимании этого слова. Я боюсь, что после смерти не встречусь со своей семьей. В этом заключается мой собственный Ад. Мои любимые, муж и доченька, точно находятся в Раю, и им там очень хорошо – они есть друг у друга. А если я наложу на себя руки, точно попаду в другое место. Тоже не уверена, правильное ли это суждение о загробном разделении, но проверять, как и ты, не решилась. Так и существую в этом мире. Как ты интересно сказала – жду приглашения.

Тетка ухмыльнулась.

– Да. Ничего другого нам не остается.

– Мудрая нянька-то у тебя какая была. Бабуля-огонь.

– Что есть, то есть. Мне часто в жизни не доставало ее мудрости, но она получила свое «приглашение», когда мне было шестнадцать. Период, когда я больше всего нуждалась в ее мудрости и тепле. Но… Кто я такая, чтоб оспаривать волю высших сил? Значит, справиться со всем должна была сама. Никого рядом не оказалось, чтоб напомнить о смертных грехах и расплате за них. Зато вокруг всегда было полно людей, нарушавших любые заповеди и утверждающих, что им плевать на то, что будет потом, ведь живем мы здесь и сейчас.

Прежде чем продолжить исповедь, я обратилась к несчастной, которая не знала, что ее ждет, когда предложила свои уши в мое пользование.

– Уж простите, за мое неожиданное красноречие. Если слушать меня желание пропало, скажите, а то ведь много всего во мне за годы скопилось, а к чему вам все это.

– Мне ни к чему. Но сейчас не обо мне речь. Дело не в том, что я слушаю, а в том, что тебе нужно обо всем этом рассказать. Мне торопиться некуда, моя одинокая однушка дождется меня в любом случае, так что выкладывай все, ни о чем не задумываясь.

Благодарно улыбнувшись в ответ, я снова прикрыла глаза и продолжила свой рассказ. В этот раз я нырнула в лето семьдесят девятого, в еще один из дней, который запомнился в мельчайших подробностях. А если он спустя годы присутствует в моей памяти, значит, это неспроста, и о нем стоит упомянуть.

– О Боге, Рае и Аде Прокоповна больше никогда не упоминала, в отличие от меня. Я так прониклась идеей не допускать грехов, что везде и всюду старалась ее применить. Мне хотелось быть не хуже Бога – прощать, понимать, быть щедрой и великодушной, чтоб он непременно рано или поздно захотел меня к себе позвать, хоть я и не торопилась, но о будущем задумывалась. – Подобные воспоминания вызывают улыбку, ведь я и в самом деле старалась быть настолько хорошей для Бога, насколько понимала это. Только при родителях никогда не заикалась о высших силах. Из их уст я никогда не слышала упоминания о Господе, и сама осторожно помалкивала. Хотя, наверное, не нужно было молчать, может, многое в жизни бы сложилось иначе, знай они о том, о чем мне рассказала Прокоповна.

Насмешки Лето 1979 (8 лет)

Я важно гуляю по поселку, толкая впереди себя коляску, в которой загорает моя любимая кукла Настя. На дворе знойный июль, и дома не сидится. С гордо поднятой головой я шагаю по направлению к озеру, чтоб искупать своего ребенка да и поплескаться самой. Родителям неизвестно о том, что я сама хожу купаться, а Прокоповна в курсе, и именно с ее позволения я почти каждый день купаюсь до посинения.

Она доверяет мне так же, как и я ей. Она знает, что если я сказала, что буду дома через час – то буду; если сказала, что не стану плавать далеко от берега – не стану; да и обо всем, что творится на берегу, всегда выкладываю как на духу – что видела, что слышала, чем помимо барахтанья в воде занималась. У нее не было причин не доверять мне, тем более что озеро наше скорее большая лужа, а не опасный водоем. Самым главным аргументом для моей няни было то, что за всю ее жизнь она не могла припомнить ни единого случая, когда бы утонул ребенок. Наше озеро было неравнодушным только к пьяницам, которые без страха решались искупаться, и это было последним их решением.

– О, смотрите, кто пришел! – звучит сразу, стоит мне появиться в поле зрения ровесников да и ребят постарше.

– Жирный пончик, дай талончик! Нечем печку растопить!

Смех.

– Кира – дура, в лес подула. Шишки ела, нам велела. Мы не хочим, мы хохочем.

Вновь дружный смех.

– Толстый, жирный, поезд пассажирный!

Разными голосами звучат самые обидные дразнилки, но я слышу их не впервой и уже давно не реагирую.

«Будешь обижаться на всякие глупости и принимать их близко к сердцу, станешь глупее тех, кто выкрикивает гадости», – учила Прокоповна, когда я призналась в своем горе, еще несколько лет назад. Быть большей дурой, чем те, кто дразнится, мне не хотелось, а поэтому я никак не реагирую на насмешки.

«Кира, золотце, никакая ты не жирная – ты аппетитная. Вот скажи, если тебе предложу пирожок пышный и румяный или гренку, засушенную до невозможности, что выберешь? – Я восторженно отдаю свой голос за пирожок. – Так почему ты решила, что быть пышной и румяной плохо? Те, кто обзываются, просто завидуют» – еще одна мудрость от няни.

– Настенька, не слушай никого. Они все дураки, но Бог их все равно любит, а поэтому и нам с тобой нечего на них обижаться.

Заботливо вытаскиваю тридцатисантиметровую куклу из коляски (раньше я всегда измеряла ее рост при помощи линейки, в надежде, что она подрастет, но потом забросила это дело), снимаю с нее платье и укладываю на распростертое на траве полотенце.

Снимаю с себя панаму, ядовито-желтый сарафан, босоножки, все аккуратно складываю рядом с Настей. Новехонький салатовый купальник на фоне грязно-коричневых, серых и застиранных до дыр красных, зеленых и синих смотрится настоящим сокровищем. В душе каждой присутствующей на берегу девочки мой внешний вид сотрясает заполненные до предела пчелами ненависти улеи.

– Сначала я купаюсь, потом ты, если вода теплая. Так что присматривай пока за вещами.

– Посмотрите на Медведь, она на сосиску, завернутую в целлофан, похожа! – Костя Калюжный, худой до такой степени, что, играя в прятки, может смело прятаться за удочкой, главарь местной банды, десяти лет от роду, тычет в меня пальцем и хохочет, заражая смехом всех остальных.

– Точно, сосиска!

Дразнилки еще какое-то время звучат, но потом прекращаются, мальчики находят другой интерес, а девчонкам не так уж и смешно, они бы и сами мечтали быть «завернутыми» в такой сочный и яркий «целлофан», а не в свои обноски.

Я осторожно шагаю к воде. Окунаю сначала ногу, чтоб оценить температуру (как учила меня Прокоповна, чтоб избежать стресса всего тела, если резко нырнуть, а вода окажется холодной), затем собираюсь не спеша окунуться, но не тут-то было.

– Чего ждешь? Вода горячая, как раз подходит для того, чтоб сварить сосиску! – Сашка, с силой толкнувший меня в спину, весело хохочет со всеми кому не лень.

– Дурак! – кричу в ответ и начинаю плавать, раз уж мне помогли окунуться.

Умению плавать я, как ни странно, обязана все тем же «дружкам» – Косте, Сереже и Сашке. Отец мой не тот человек, который будет возиться с дочкой и учить ее таким важным и необходимым в детстве вещам, мама – тем более. А вот эти ребята…

Прошлым летом я еще не умела плавать, но на озеро ходила, чтоб хоть как-то поплескаться. В один из дней меня точно так же толкнули, причем не подумав о том, что я стою недалеко от глубокого места, и ничего, кроме того, чтоб барахтаться, пытаясь спасти себе жизнь, мне не оставалось. На берегу, как и сейчас, все хохотали, а я научилась плавать. Вот и сегодня все повторилось, с той лишь разницей, что теперь я умею плавать.

– Медведь, видела летающих лягушек? – хохоча, крикнул кто-то из мальчишек. – Лови!

Я только успела раскрыть рот и поднять к небу глаза, как прямо мне на голову приземлилось раздутое чудовище с торчащей из задницы соломинкой. Я никогда не боялась лягушек, но от неожиданности забыла, что нужно грести, и быстро ушла под воду.

Воды я не наглоталась, да и не могу сказать, что тонула, скорее завороженно наблюдала за тем, как прекрасно солнце, пробивающееся сквозь воду. Но мое «путешествие» в подводное царство длилось не долго, не прошло и минуты, как я оказалась на берегу.

– Выплюнь воду! – кричал Костя и, усадив на траву, бил кулаком мне по спине. – Выплевывай, говорю!

– Больно же! – ответила я и тут же поднялась на ноги. – Нечего мне выплевывать.

Это была правда. Воды в моем организме, кроме той, что положена, не было. Я не захлебнулась, я просто не пыталась вынырнуть, а медленно падала на дно.

– Ну ты и дура, Медведь! – облегченно заявил Костя. – Ты не сосиска, ты топор – плаваешь так же. Зачем вообще в воду лезть, если не умеешь?

– Что ж ты меня об этом в прошлом году не спрашивал, когда я в самом деле чуть не утонула?

– Это когда еще? – искренне удивился Калюжный.

– Никогда.

– Вот именно. Врать не нужно.

– Я не вру! – обиженно кричу в ответ и, хватая свои вещи, собираюсь убежать прочь, но только сейчас замечаю, что моя Настя пропала. – А где моя кукла?

Поворачиваюсь лицом к толпе из десятка человек – девчонки с мальчиками противно улыбаются, но не спешат с ответом.

– Сбежала, наверное, – говорит наконец Марина Кирпоносова, девочка, что старше меня на год, но в размерах меньшая на пару десятков килограммов.

По берегу раскатами звучит смех, а я растерянно перевожу взгляды с одного хохочущего лица на другое.

– Нет, она, наверно, плавает так же, как ты, вот и искать ее нужно на дне, – умничает Сережа, и все начинают смеяться еще громче.

– Точно – утопиться решила твоя кукла, испугалась, что в один страшный день ты ее съешь! – кричит еще кто-то, но я не стараюсь разобраться, кому принадлежат эти слова, это не имеет смысла.

На запястье Оксаны Антоновой я замечаю алую резинку для волос с большой красивой ромашкой, которая не так давно украшала волосы моей Насти. Девочка с прической «меня стригли собаки», с серым от въевшейся грязи цветом кожи, в купальнике, доставшемся ей, скорее всего, в наследство от старшей сестры, поймала мой взгляд и быстро спрятала руку за спину.

– Мне не жалко куклу, могла бы просто попросить, – шепчу я. – А воровать нехорошо, это большой грех. И обижать младших, и издеваться над животными тоже нельзя.

– Ты посмотри, какая святоша! – кричит Сашка. – Можно подумать, сама никогда не воровала у мамки с папкой и не раздавила ни единой лягушки!

Эти слова обижают больше, чем все насмешки.

– Никогда! Я никогда ничего подобного не делала и не сделаю! Вы никогда не попадете в Рай, если будете продолжать в том же духе!

Собираю вещи в охапку, бросаю их в опустевшую коляску и в одном купальнике быстро шагаю прочь.

– Да ты чокнутая! – кричит в спину Костя, его голос мне хорошо знаком.

– Это вы все чокнутые, но я на вас не стану обижаться – на дураков не обижаются, – бурчу себе под нос и ускоряю шаг.

Насти своей я больше никогда не видела, но спустя неделю у меня появилась новая дочка – София, такая же большая и не менее любимая.

Кира Медведь Ноябрь 1998

– Все мое детство так и проходило – меня обижали все кому ни лень, а я терпеливо сносила обиды и великодушно прощала. Одному Богу известно, сколько игрушек у меня пропало; сколько тетрадей, ручек и цветной бумаги; бантов, юбок и гольфов из школьной раздевалки; сколько раз меня толкали в лужи; сколько раз я слышала дразнилки; сколько раз в меня тыкали пальцем и хохотали. Мне все было нипочем, я свято верила в истину, которую вкладывала в мои уши Прокоповна – жить нужно с добрым сердцем и не обращать внимания на чужую глупость. Я была абсолютно счастливым ребенком с надетыми на нос розовыми очками во все лицо.

– Да уж, – поеживаясь, констатировала Психологиня, – Прокоповна твоя, по ходу, перегнула палку с воспитанием. Я считаю – за зло нужно платить той же монетой, а не понимать и прощать. Тем более когда со всех сторон столько гадости и несправедливости летит в твой адрес. Судя по твоему рассказу, ты бы одной левой уработала всех этих Костиков да Марин. Я бы так и сделала. С какой радости терпеть кражи и насмешки? Нет, я б точно съездила по физиономиям!

Я даже улыбнулась, представив, как я ввязываюсь в драку. Эдакий борец за справедливость – косолапая медведица Кира. Смешно. Да и к тому же за непристойное поведение, мать меня просто бы прибила.

– Ничего Прокоповна не перегибала, она учила меня самому важному – оставаться человеком, несмотря на все бесчеловечное в наших жизнях. Она была права – если бы все в этом мире придерживались подобного правила, в нем было бы жить куда радостнее, но… Все люди порочны. У каждого свои изъяны, свои комплексы, свои взгляды, вкусы, цели. Не каждый может прощать, но и не каждый способен причинить боль. Не все умеют любить, но и ненавидеть многие не умеют. Как говорится – кому что. А я такой уж уродилась и до определенного возраста оставалась милым и добрым «ведмежонком», пока не пришел день, с которого началось мое перевоплощение в гризли.

В этот самый момент моего лица коснулись ослепительные лучи ноябрьского солнца, и глаза автоматически прикрылись. Я не вижу, чем занята моя собеседница, но спустя секунду слышу, как щелкает зажигалка, и в воздухе снова пахнет никотином.

– Боюсь даже предположить, что произошло, но что-то мне подсказывает, будь ты изначально «гризли», вряд ли бы сегодня мы встретились на пороге «Касатки».

Не раскрывая глаза, легонько пожимаю плечами.

– Не знаю даже. Глупо сейчас думать о том, «если бы» да «кабы». Случилось все так, как случилось, и я была тем, кем была. Да, я была наивная доверчивая дуреха, но в этом ничего плохого нет. Жить, не замечая человеческой подлости, злости, жестокости и несправедливости, не так уж и плохо. Вот только я слишком поздно узнала, что, если всего плохого не замечать и находить всем дурным поступкам окружающих людей объяснение, это нисколько не уменьшит их количества. Я прощала все издевательства и насмешки и всегда с готовностью бежала играть со своими единственными друзьями – Костей, Сережей, Сашей. Хотя вряд ли те отношения, которые были между нами, можно было назвать дружбой. Они всегда использовали меня в самых разных своих целях, а я охотно позволяла им это делать. Но даже подобное внимание со стороны ребят было для меня настоящим счастьем. И, опять же, я не знаю, как бы все сложилось, не будь я наивной дурой, а соседский мальчишка – любителем в очередной раз воспользоваться моей доверчивостью. Этого, к сожалению, не дано знать никому. Случилось все так, как случилось.

Первое апреля – никому не верю Апрель 1986 года

– Знаешь, а ведь если потерять девственность первого апреля, это не будет считаться.

На меня, толстую, некрасивую, рыжую медведицу, смотрят черные, как угольки, и ядовитые, как плющ, глаза Кости Калюжного. Как всегда, на протяжении долгих лет он исправно издевается надо мной, как только фантазия диктует.

Мы стоим у моего дома, мимо которого, как обычно, совершенно случайно проезжал на велосипеде Костя, а я, совершенно случайно, сидела на скамейке.

– Костик, мне уже не десять, и тем более не пять. Неужели ты в самом деле полагаешь, что я в стотысячный раз куплюсь на придуманную тобой глупость?

– Нет, конечно. – Костя оставляет у скамейки велосипед и делает три шага навстречу. Я ощущаю на своих губах его дыхание, а он лукаво улыбается. – Если честно, я надеялся, что ты именно так и ответишь. Я давно заметил, что ты уже не наивный ребенок, а взрослая девушка, которую не стоит обманывать, а лучше обнимать.

Я сглатываю неожиданно образовавшуюся слюну. Мне становится дурно и немного тошнит. Руки дрожат, колени подкашиваются, а сердце не знает – то ли ему остановиться, то ли пробить наконец грудную клетку. Костя медленно склоняется надо мной и, не отводя глаз от моих, целует в губы.

Земля уходит из-под ног. Я моргаю чаще, чем напуганная до смерти курица, которую вот-вот казнят. Чувствую, как внутри меня смешиваются гнев, радость, растерянность. Вдобавок ко всему у меня пропал дар речи. Молчу и быстро опускаю глаза в землю.

– Ну как? – Я поднимаю голову и вижу самодовольную рожу. Гнев накрывает быстро, хоть злиться я никогда не умела.

– Что как?

– Понравилось?

– Ты дурак?

– Почему это? Ведь понравилось же?

– Да ну тебя!

Разворачиваюсь, чтоб убежать, и уже в спину слышу смех и фразу:

– Если что, предложение в силе.

Лицо пылает. С глаз срываются слезы. Чувствую себя униженной и оскорбленной, но в глубине души мое счастье не имеет границ! Божечки ж ты мой, только что я впервые целовалась с мальчиком!

Он дурак. Он не красив – полтора метра костей, обтянутых кожей. От него почти всегда дурно пахнет потом, и два передних зуба торчат, как у грызунов. Но его черные глаза с самого детства завораживали меня. Я не могу объяснить себе, почему взгляд Костика на меня так действует, но именно из-за него за свои пятнадцать лет я совершила миллион идиотских поступков. Я искала на свалках всякую ерунду, за которой меня отправлял Костя, которая ему вовсе была не нужна, а просто хотелось посмеяться над моей наивностью. Я каталась на самокате без тормозов, чтоб этот умник мог вдоволь насмеяться в тот момент, когда я улетала в канаву. Я ходила в разного цвета сандалиях, в надежде встретиться с волшебником. Я не единожды прыгала с крыши, с дерева, даже с обрыва, в надежде, что таким образом спровоцирую рост крыльев. Я съела пару десятков комаров, так как кое-кто рассказал мне сказку о Царевне-лягушке на свой манер, из которой следовало, что, будь я той самой Царевной, которая обречена на встречу с принцем, я обязана любить деликатес в виде сочных комариков. Я почти каждый день демонстрировала Косте и его команде свое нижнее белье, так как они отказывались верить, что у меня трусики в клубничку или в бабочки. Я с завязанными глазами заходила в жгучие кусты крапивы, так как меня посвящали в братство «Избранных». Я охотно жертвовала своих кукол для разного рода очень важных экспериментов. Меня часто брали с собой в лес по ягоды или грибы, а там затевали игру в прятки, и находила обратную дорогу домой я уже в гордом одиночестве и с ручьями слез на обеих щеках. Меня сотни раз толкали в лужи, в озеро и бесконечно дразнили «жирной сосиской»… Так много всего было, к чему приложил руку Костя Калюжный – заводила местных хулиганов, но я не умею обижаться, а иногда кажется, просто страдаю идиотизмом, а не простодушием. Человек, который учится на собственных ошибках, это не про меня.

В минувшую новогоднюю ночь я едва не сожгла дом. Костя по секрету рассказал, что, загадав желание, нужно обязательно записать его на бумажке и поджечь под елкой. Чтоб Дед Мороз, Господь Бог, или кто там отвечает за желания, точно разглядели, чего я хочу, желание должно быть написано не на клочке бумаги, а на самом большом листе. Розовый листок формата А4 из комплекта цветной бумаги подошел идеально. Вот только он и догореть не успел, как зажглась исполнявшая роль снега вата, разложенная по всем ветвям елки. Что же происходит сегодня? Сегодня случился откровенный перебор – «Первого апреля не считается», ага, как же! Да, я дура, но не до такой степени!

Убегая от Кости, я прямиком направилась к Прокоповне, которая давно не нянчит меня и редко навещает (ноги совсем отказываются работать), зато я каждый день у нее бываю. Иногда мы долго болтаем. Иногда я помогаю ей по дому – воды натаскать из колодца, посуду вымыть, пол подмести. Иногда молча пьем чай. Я часто читаю ей книги, что-нибудь из школьной программы (особенно мы это практикуем в осенне-зимний период, когда за окном непогода – барабанит дождь, либо воет вьюга, а нам у печки тепло и уютно). Но главное, как и много лет назад, я все так же доверяю ей все свои тайны и секреты, а она продолжает меня учить уму-разуму.

– Дочка, не вздумай ничего подобного сотворить! Девичья честь – не пустой звук. Это ж надо такую глупость выдумать! Ну и Костик! Ну и фрукт! – Прокоповну мой рассказ поверг в состояние гнева праведного, мне даже показалось, еще чуть-чуть, и она на своих двоих помчит вправлять мозги этому дураку. – Костику пора бы свою бурную фантазию в нужное русло направить. Гляди, какой сказочник пропадает! Сколько ж ты от него уже натерпелась, и когда же он уже уймется!

Прокоповна возмущается, лежа на диванчике у кухонного окна, а я суечусь у плиты, пытаясь вскипятить нам чаю. А еще я тайком улыбаюсь и все время возвращаюсь в тот момент, когда губы этого дурака прикоснулись к моим.

– Ты смотри, как краска лицо залила, не о том думаешь, ведмежонок. – Слова Прокоповны действуют, как если бы она плеснула в мое лицо керосина и подожгла. – Нет, ну то, что поцеловал, это, конечно, неплохо, это нормально и естественно. Должно же было это когда-то случиться, так почему не в таком чудном возрасте? Но дурак же он какой, совсем не пара тебе.

– Конечно, не пара! – встрепенулась я и, поставив на стол пиалу с баранками да кружки с чаем, уселась рядом с Прокоповной. – Сама ведь знаю, что в голове у него только шуточки.

– Да, милая, выбор у тебя невелик. Куда ни погляди – одни весельчаки да пьяницы. Но ничего, ты ведь уже взрослая и совсем скоро учиться куда уедешь, а там уж и выбирай себе достойного. Такого, чтоб на руках носил свое солнышко. Чтоб уважал, любил, ценил, – других нам не нужно.

– Прокоповна! – Четко представив себе картину, как спустя пару-тройку лет обзаведусь прекрасным женихом, счастье накрыло с головой, и я едва не задушила свою обожаемую няню. – Спасибо, что ты есть!

– Милая моя, задушишь старушку раньше срока. – Я ослабила хватку и почувствовала на спине тепло рук. – Это тебе спасибо, ведмежонок мой солнечный, что мой век долгий приукрасила и столько счастья подарила.

Оторвавшись от няни, я только теперь поняла, что никогда не спрашивала ее о том, как складывалась ее жизнь. Почему Прокоповна одна? Был ли у нее когда муж? Есть ли дети? С тех пор, как я научилась разговаривать, и по сей день эта женщина выслушивала все мои трели, а я не удосужилась задать ей даже одного вопроса.

В глазах старушки блестели слезы, но меня это не остановило.

– Прокоповна, а у тебя был тот, который на руках носил?

– Да, деточка, был. Что ж я, не человек, что ли? – Грусть и боль в один миг заполнили все пространство крохотного домика, но няня попыталась обмануть меня улыбкой. – Все было. И все прошло.

– А почему ты никогда мне не рассказывала о нем?

– А что рассказывать, коль все давно позади? Мне уж сто лет в обед, какие тут воспоминания о любовных переживаниях, когда все мысли заняты тем, как бы с утра до ночи дожить. Тридцатые годы забрали у меня мужа, а сороковые – двух сыновей. Вот и вся история.

Вижу, что даже на девятом десятке лет Прокоповне доставляют боль подобные воспоминания, но не задать свой следующий вопрос не могу.

– А почему ты еще раз не попробовала создать семью?

– А потому, моя хорошая, что не была уверена, что у меня ее снова кто не отнимет. Очень непросто пережить подобное расставание. Да и к одиночеству быстро привыкаешь и спустя какое-то время даже не мечтаешь о другой жизни. А на старости лет мне видишь как повезло – ты у меня появилась. – Поправляя белоснежный платочек, смеется Прокоповна и едва заметно смахивает слезу его кончиком. – Чего мне еще желать? Так что, ведмежонок, выбирай суженого сердцем да береги его потом как зеницу ока. А Костик твой еще тот дуралей. Я с ранних лет учу тебя не обращать на него никакого внимания, себе дороже, а ты все время на одни и те же грабли. Хоть в этот раз послушай. Это уже не детские шутки. Это взрослые дела. Смотри, чтоб горько жалеть не пришлось, коль в этот раз ослушаешься и сделаешь по-своему.

– Не сделаю, – уверенно заявляю, и мы дружно начинаем свое маленькое чаепитие.

* * *

Я не могла себя переделать, и когда в вечерних сумерках к моему дому подкатил на велосипеде Костя, да еще с букетом прекрасных котиков, я растаяла.

– Что бы это значило? – поднося к лицу пушистые соцветия вербы, шепчу, стоя между домом и Костиком.

– А ты как думаешь? – Локти Кости упираются в сиденье старого велосипеда, который нуждался в покраске так же сильно, как я в любви. Может, и сильнее.

– Не знаю. – Я смущена. Приобретенный за все годы жизни словарный запас полностью непригоден для подобного случая.

– Идем.

– Куда?

– Ты ведь всегда мне доверяла? – Лукавая улыбка и искры из самых красивых глаз во вселенной не оставили мне шансов.

– Да, но… Я ведь еще днем сказала, что больше в эти игры не играю. У тебя на уме одни шуточки. – Пытаюсь кокетничать, но кроме знания, что есть такое слово, о его значении и тем более применении абсолютно ничего не знаю.

– А кто говорит об играх? – Костя выпрямляет спину и одной рукой держит велосипед, а другую протягивает мне. – Я вполне серьезно предлагаю тебе прогуляться. Или ты боишься меня?

– Вот это уже вздор! Нет, конечно. – Естественно, я боялась. Естественно, ноги дрожали, а сердце то чувствовало землю, то взлетало до небес, но разве ему нужно об этом знать? – Просто я еще никогда так поздно не гуляла, к тому же с мальчиком.

– Знаю. Это проблема? Тебе нужно у родителей отпроситься?

– Нет. Кому-кому, а родителям точно без разницы, где я и с кем. Они доверяют мне с пятилетнего возраста. Хотя… – Уже шагая рядом с Костей по проселочной дороге все, как на духу, выкладываю я. Тайны никогда не были сильной моей стороной. – Наверное, у них просто все в полном порядке со зрением. Что случится с их дочкой-медведицей, будь то летом или зимой, днем или ночью? Незнакомый побоится создать мне проблемы, а знакомый тем более. От кого меня прятать? Думаю, у них иная забота, как бы пристроить свое чадо. – Пытаюсь смеяться, хотя впервые в жизни хочется реветь от осознания того, что я толстая рыжая медведица, а не утонченная лань.

Вечер выдался прохладный, но мне жарко так, будто я гуляю по раскаленной сковороде. Одежда тут ни при чем – болоньевый плащ, под ним рубашка без рукавов, юбка чуть ниже колен, а на ногах ботиночки, едва прикрывавшие щиколотки опушкой искусственного меха. Для первого апреля одежда даже слишком легкая, но я вся пылаю.

Костя идет рядом: в его руках велосипед, в моих – котики.

– Ого! Ничего себе оценочка! – Костя присвистнул. – Нормальная ты. Как говорит мой батя: «Сынок, на досках ты и в гробу успеешь належаться. Выбирай себе спутницу, чтоб каждая ночь с ней как на перине из лебедя». Вот и я так считаю.

Краска заливает лицо, руки, ноги, кажется, еще немного – и покраснеет дорога, по которой мы идем. Спутница! Соседский парнишка всего на пару лет старше, костлявее любого карася, уже задумывается о спутнице, да еще и о такой, которая больше похожа на тюленя. Тюлень и карась – великолепная пара!

– Спутницу?

– Да, – уверенно заявляет Костик. – Вот отслужу в армии и сразу женюсь. Уж больно охота узнать, как это «каждую ночь на перине».

Костя самодовольно улыбается, а я моментально начинаю примерять на себя его фамилию и придумывать имена будущим детям. От подобных мыслей покраснела не только дорога, а и трава, деревья и даже небеса. Вот оно, счастье.

– Ну что, пришли.

Костя кладет велосипед на землю и берет меня за руку. Только теперь я вижу, что мы зашли на территорию фермы.

– Пришли?

Мне казалось, мы идем в направлении озера, а получилось, что вместо лунной дорожки и свежего ветерка я получила вонь коровников и дорожку из мин, произведенных их жительницами.

– А что, мы именно сюда и шли?

– Да.

– Костя, снова твои шуточки?! – Я начинаю злиться, и все мои красочные бабочки в один миг исчезли. – Нет, ну это уже перебор! Я понимаю, что в твоих глазах давно выгляжу дурой, но не настолько же!

Бросаю на землю котики. Сразу сожалею об этом. Готова собрать их обратно. Но ничего не успеваю предпринять…

Губы… Все, что заполняет меня до предела, – губы. Горячие руки изучают спину и чуть ниже, а губы – мое лицо. Мне хочется прекратить все это, хочется дать пощечину и убежать, но… Не знаю, как и что происходит с другими девушками в подобных случаях, это мой первый опыт, и ноги не стремятся к побегу. Вокруг, вдруг, больше не воняет коровами и свиньями, а пахнет весной. Место уже не имеет никакого значения, важны эмоции, только эмоции. Бесконечное возбуждение, доселе неизвестное, проглатывает, будто сказочный кит корабли.

Без каких-либо слов Костя отстраняется от меня, берет за руку и куда-то уводит. В ответ я не задаю никаких вопросов, а, склонив голову, послушно топаю следом. Велосипед… Да кому он нужен!

Все случается слишком быстро. Я не успеваю ничего понять, как мои трусики оказываются спущенными на бетонный пол, по которому когда-то прошлось пару сотен коров. «Ложе» для первого раза более чем оригинальное. Мне мама всегда запрещала читать «развратную» литературу, но все же изредка мне удавалось просветиться по этому поводу, и в книгах все было далеко не так…

Старый заброшенный коровник. Стоя, упершись ладонями в стену, о которую, коротая свои бесконечные дни в стойле, ударяли грязными хвостами десятки Мурок и сотни Машек, я распрощалась со своей невинностью.

Девичья честь? Кто о ней вспомнит в момент, когда правят не мозги, а что-то тайное, укрытое от всего мира меж моих ног.

Костик развернул меня к себе спиной. Во время так называемого процесса он даже не пытался меня поцеловать, а я в обе ноздри вдыхала аромат старой извести, в которую были выкрашены стены.

– Черт! Черт! Черт! Кира-а-а… – Спустя несколько минут с этими словами все и закончилось.

Определяю по звуку ударяющейся бляшки ремня, что Костик поспешно приводит себя в порядок, а сама продолжаю стоять, прижавшись к стене. Душат слезы. Чувствую себя такой грязной и растоптанной, как может чувствовать себя только дождевой червь, у которого жизнь и без того не сахар, а его еще и размазали по асфальту.

– Ну что, возвращаемся. – Как-то слишком весело звучит голос Кости, а я боюсь вымолвить слово, чтоб не разреветься. – А то ведь в каждом правиле есть исключения. Дед всегда говорит: «Правила для того и придумали, чтоб их нарушать. Главное – не попасться за этим делом». Так что давай не станем заставлять нервничать твоих родителей.

Но меня будто кто приклеил к стене, и так хочется, чтоб замуровал. Отпечатки влажных ладоней и лица навсегда запомнят эти белые стены, но не слезы. Плакать поздно.

Трусики с помощью Кости оказываются на месте, как и колготки, хотя капрону ничто уже не поможет.

Обратная дорога кажется вечностью: молчаливой, бесконечной, серой вечностью, хотя Костя решил ускорить этот процесс, усадив меня на багажник и спешно управляясь с педалями.

– Пока. – Сухой поцелуй в щеку, хуже самой сильной пощечины.

– Да. – Шепчу и убегаю так быстро, как только умею.

– Кира, ты? – доносится из гостиной, стоит только зайти в дом.

– Да, мам. – Будто в девять вечера они ждали кого-то еще.

– Ужинать будешь?

– Нет. – Изо всех сил стараюсь не выдать своего душевного состояния и пулей несусь к себе в комнату, слава богу, попасть в нее можно, избежав гостиной.

– Все в порядке? – доносится, когда я уже практически закрыла за собой дверь.

– Конечно. Спокойной ночи, – звонко, почти весело кричу я.

– И тебе добрых снов.

Сколько часов кряду я проплакала, знает только Бог. Сколько раз пожалела о том, что натворила, – только Дьявол. В рваных колготах, не сняв даже плащ и не расплетая косу, я отключилась, а утром рассказала маме занимательную историю о том, что у меня, оказывается, аллергия на вербу, а я, дуреха, весь вечер гуляла у озера, где полным-полно верб. Поэтому мое лицо распухло, глаза красные, а голос звучит так, будто я простужена. Маму, как ни странно, такое объяснение устроило. Отца к тому времени, как я вышла из комнаты, уже не было дома.

Кира Медведь Ноябрь 1998

– Обалдеть! – буквально проорала Психологиня, стоило мне только замолчать. – Это ж надо быть такой дурой! – А затем, спохватившись, добавила: – Ты уж прости, но это факт.

Смотрю на собеседницу полными понимания глазами.

– Я и сама это теперь понимаю, жаль, раньше мозгов не хватило. Мне просто хотелось любви и счастья, о которых я так много прочла в книгах. У меня никогда не было подруг, и их отлично заменяли романы и рассказы, десятки придуманных кем-то историй о дружбе, любви, предательстве. О настоящей, насыщенной эмоциями и приключениями жизни, о которой всегда мечталось, я узнавала только со страниц книг. Я окуналась в книжный мир с головой, представляя себя самой прекрасной принцессой, которую обязательно разыщет принц и влюбится без памяти. В реальности мне не нужно было ничего сверхъестественного, но…

– Дай угадаю – он тебя обрюхатил, естественно, сломав этим жизнь. А твои идеальные родители не сумели с этим смириться, и ты их грохнула?

– Да, все до невозможности банально, но не так просто. – Грустно улыбаюсь в ответ и продолжаю свою исповедь.

Прокоповна Июнь 1986

– Прокоповна, я должна тебе кое в чем признаться…

Спустя несколько недель с поникшей головой я пришла на поклон к няне.

– Не убивай дитя.

– Что?

– Ты прекрасно слышала ЧТО.

Тошнота, которую я испытываю последние несколько недель, усилилась в разы. Еще мне хочется плакать. Еще кричать. Еще биться головой о стену.

– Как…

– Ведмежонок, когда девушка превращается в настоящую женщину, всегда заметно. Ты разве сама не подметила в себе изменений, и это я сейчас не о пузе?

– Да, но… – Я вспоминаю, как, глядя на свое отражение в зеркале, поняла, что что-то со мной не то, не так, еще до того, как случилась первая задержка. Черты лица стали нежнее, бедра округлились, грудь выросла, но главное глаза – взгляд стал иным. Все те же серые радужки, все те же ресницы, все те же веки, но суть всего этого иная – глаза словно начали излучать свет и тепло.

– А что отец?

– Ты что! Отец бы сразу меня убил!

– О нраве твоего батюшки я знаю, но спрашиваю сейчас не о нем.

Опускаю глаза. Что сказать? Правду.

– Я с того дня не видела его. Если не считать случайно запримеченную на улице спину или услышанный вдалеке смех, голос…

– Понятно. Но ты не должна проходить через все это в одиночку. Сегодня же найди этого засранца и все выложи ему как на духу. Пусть учится «саночки возить», коль ума хватило «покататься».

– Может, лучше…

– Даже думать о подобном не смей! – Прокоповна уже месяц не поднималась с кровати, ей было сложно сидеть, не то что ходить, и вдруг практически вскочила, но тут же вновь легла. – Дети – это дар Божий, пусть таким образом, но дар. Его нужно принять и поблагодарить. Знаешь, сколько женщин поменялись бы с тобой местами, даже душу продали бы за счастье стать матерью?

Молчу, тихо глотая слезы.

– И прекращай реветь. Ребенку это пользы не принесет. Поздно лить слезы, когда дело сделано.

Всхлипываю.

– Сомневаюсь, что ребенок будет. Меня родители убьют.

– Да, они это могут. Но знаешь, не так ведь страшен черт, как его малюют. В конце концов, твоя мать – мать. А какой отец не мечтает стать прекрасным дедом? Тем более у них еще уйма времени, чтоб принять, обмозговать, ужиться с этой новостью. Это сразу шок, а спустя месяцы – радость. Ты ведь не отняла жизнь, ты подаришь этому миру замечательного малыша, разве это плохо?

Все, что терзало меня два месяца, вдруг испарилось. Шакалы-сомнения, змеи-отчаяния, коршуны-неуверенности отступили.

– Прокоповна… – Слезы я уже не держу, а бежевую рубаху Прокоповны даже не пытаюсь спасти от ручьев, хлынувших из глаз. Висну на шее у обессиленной бабушки и благодарю весь белый свет, и не только за то, что он подарил мне ее много лет тому назад.

Няня отвечает на мои объятия, но руки ее не такие крепкие, как несколько лет назад. Я практически не чувствую тепла ее вечно горячих ладоней. Старческие руки быстро скользят по моей спине и обретают покой на белоснежных простынях.

Прокоповны не стало. Она получила свое приглашение. В памяти всплыли алые маки, но лишь на мгновение. Боль и отчаяние накрыли слишком плотным покрывалом.

На лице старушки умиротворение и покой, а еще едва заметная улыбка, а глаза на мгновение засияли, как бы странно это ни было, превратившись в драгоценные нежно-голубые камни, чтоб навсегда погаснуть. Она как будто давно получила от Бога приглашение на небеса, но откладывала его, ожидая именно этого разговора. Она ждала, не лезла в душу, желая в последний раз научить меня уму-разуму. Теперь, со спокойной душой, няня отправилась в лучший из миров. Она справилась со своей миссией – вправить мне мозги в последний раз ей удалось.

Если б не наш серьезный разговор о загробной жизни и взгляд Прокоповны на эти вещи, я бы, скорее всего, рыдала на ее похоронах похлеще любой плакальщицы. Но я верила, что мой самый родной человек получил приглашение в Рай, а это значило только одно – она наконец попала в место, где обретет счастье и встретится со своей семьей. Она дождалась своего приглашения, и за нее стоит порадоваться. Но, как бы мне того ни хотелось, без слез не обошлось – я оплакивала не ее, а себя. Так, наверное, со всеми искренне скорбящими и происходит – они оплакивают не призванных на тот свет любимых, а свою личную утрату. Это эгоизм в чистом виде, но так оно и есть. Зачем оплакивать тех, кто отправился в лучший из миров? Да даже если это не так и человек просто прекратил свое не всегда счастливое существование, ему уже все равно. Все рыдают оттого, что нужно будет учиться жить без самого дорого человека, без его объятий, без разговоров с ним, без его улыбки, без его любви, поддержки, заботы и участия. Заполнить вакуум в сердце кем-то другим сложно, порой невозможно, поэтому мы и рыдаем. Я не стала исключением и успешно проливала слезы несколько дней.

На другой день после похорон, на которых по не известным мне причинам присутствовал Костя, я решилась на то признание, на котором настаивала Прокоповна. Ну и что, что он избегал меня, и после всего случившегося я даже взгляда его на себе больше не уловила, но я не должна расхлебывать все сама.

Поселок наш небольшой, и чтоб встретиться с отцом пока не родившегося ребенка, много ума не нужно, стоит просто пройтись в нужном направлении: не больше пятнадцати минут – и дом Кости Калюжного.

– Я сегодня с Полиной гуляю, так что на меня не рассчитывайте.

Саша Егоров, Сережа Пургин – бессменные спутники Кости – стоят у его дома, а между ног у каждого по железному коню – велосипеды, как и у Кости, давно жаждущие обрести покой на свалке.

Я прячусь за кустом сирени, под которым в свое время под чутким контролем Кости похоронила не одну уничтоженную им лягушку, трех воробьев и одного ежика. Руки дрожат, сердце тоже.

– Ты на коровник опять? – Сережа, похоже, знает, о чем спрашивает.

– Да. Куда же еще?

Звонкий хохот раскалывает вечерние сумерки.

– И как у тебя только получается затаскивать этих пустоголовых давалок туда? – Сашке, видно, этот фокус ни разу не удался.

– Хех, вам расскажи, неудачники. – Сколько самодовольства в этих словах, сколько гордости, сколько удовлетворенности.

– Так нечестно. Пока мы раскрутим хоть кого-то на секс, ты уже всех объездишь. Почему это мы за тобой должны подбирать? – Сережа обижен, это слышно по голосу, но он точно не станет выступать против главаря.

– А почему нет-то? Они уже не так ломаться будут, терять-то больше нечего. – Смешок. – Вот ты, Саня, какую кобылу выбираешь, когда хочешь погонять? Объезженную, не так ли? Она ведь уже научена, не лягнет, не скинет, не понесется без надобности в галоп. Так и здесь. Спасибо должны мне сказать, а не завидовать да претензии предъявлять. Ты ведь, Серега, с Люсей уже вторую неделю гуляешь, еще немного, и можешь получить желаемое. Даже мне пришлось с ней повозиться недельку, а теперь она сама ищет, о кого бы почесать то, что чешется…

– Не говори о ней так, если не хочешь, чтоб я рожу тебе намылил! – Голос Сережи как сталь – холодный и решительный. – Она мне нравится, и ты знал об этом, когда тащил на ферму, этого я тебе никогда не забуду.

– Никто никого не тащил. Сами идут. А если б ты ей нравился, она б со мной не пошла. А так, видишь, уже и с тобой готова.

– Ну ты и говнюк, Костик, каких поискать. Саня, покатили отсюда, а то, не дай бог, Полина передумает.

– Не передумает. Она еще не знает, что ее ждет, а от прогулки со мной еще ни одна не отказалась.

Два велосипеда быстро удалились. Костя зашел к себе во двор и вернулся к двухколесному товарищу, сжимая в руках букет полевых ромашек. Минута – и он исчез.

– Прокоповна… Прокоповна!.. – вырывается из груди, вслед за вырванным сердцем.

Я падаю на траву и орошаю ее соленой водой, но недолго. Больше всего на свете мне сейчас нужен совет моей няни, но это, увы, невозможно.

– Что ж, похоже, «саночки возить» мне придется в одиночку, – шепчу я, вытирая подолом платья слезы и сопли. Поднимаюсь. Шагаю домой.

Кира Медведь Ноябрь 1998

– Только не говори, что ты этого засранца в покое оставила?

Я молча киваю.

– Вдвойне дура! Втройне! Боже правый, и откуда только такие дурочки в этот мир приходят? Да я бы его на весь поселок ославила! Да я б от него мокрого места не оставила и заставила платить по счетам! Сволочь малолетняя! Подумать только!

– Возможно, так бы оно было правильно, как вы говорите, но… Меня не так воспитали. Я не умела скандалить и выяснять отношения. Мама навсегда вдолбила в мою рыжую головушку, что репутация – это наше все. «Выносить сор из избы» в нашей семье было не принято. Точнее, родители строили жизнь так, чтоб в «избе» не было места «сору», чтоб нечего было «выносить», даже если очень сильно захотелось бы. Но кто ж знал, что их собственное дите сумеет нагадить им под коврик?

Тяжело выдыхаю. В какие-то моменты моего монолога будто и вправду становится легче, но в основном бередить давнишние раны больно и непросто.

– Я молча доходила до середины июля и никоим образом не выдала своего интересного положения. Блевала только на улице, впадала в валившую с ног спячку лишь в отсутствие обоих родителей. Это было не сложно, так как они все так же днями напролет пропадали на работах. Позволяла себе слезы редко и в ночное время. Лишний вес и излюбленные бесформенные одежды в этом случае сыграли мне на руку. Четыре месяца мне удавалось оставаться идеальной дочкой идеальных родителей, но ничто не вечно.

Мама Июль 1986

– Мам… – Пришло время. Тянуть больше нельзя.

С похорон Прокоповны еще не прошло сорока дней, а это значило, что ее душа еще здесь, и в том, что в такой ответственный момент она рядом, я ни на секунду не сомневаюсь.

На веранде, которую давно перестроила под свой кабинет, мама занята работой. Очки, идеальное каре, строгое выражение лица, осанка, которой позавидовала бы любая выпускница школы благородных девиц, и даже дома – синее платье строгого кроя. Мама увлеченно перебирает бумаги, коих на ее столе несколько стопок. Что-то читает, что-то записывает, что-то выбрасывает. Стою в дверном проеме, скованная страхом войти и взглянуть в холодные глаза. Еще в раннем детстве меня приучили не беспокоить ни маму, ни отца, если они заняты важными делами государственного масштаба. А сейчас мало того, что я решилась ее отвлечь, так еще и с какой новостью. Но ждать подходящего, удобного случая, чтоб поговорить, нет смысла – мама никогда не бывает свободной, а для таких разговоров еще не придумали подходящее время.

– Кира. – Мама замерла. – Тебе ведь известно, что, пока я работаю, лучше меня не трогать. Если ты ко мне с каким-то бесполезным разговором, смело можешь закрывать дверь с той стороны. Мне не до глупостей.

Мама, едва подарив мне взгляд длиною в пару секунд, снова склонила голову над какой-то документацией. В голове вдруг промелькнули все случаи, когда мне было страшно: вот я на спор ворую в соседском саду вишни; вот перехожу через самодельный мост бурлящий ручей; вот стою в лесу в гордом одиночестве, а где-то совсем рядом слышу вой; вот на меня летит раздутая жаба, и я начинаю тонуть; вот… Да случалось в жизни много приступов страха, но не таких, которые превращают кровь в лед, а сердце – в пульсирующий воздушный шар с шипами. Я уже практически готова вылететь за дверь, но… Прокоповна была права – родителям нужно время, чтоб свыкнуться с новостью, а если я буду тянуть, хуже сделаю только себе.

– Хорошо. Как скажешь. Вот родится твой внук или внучка, тогда и поговорим. Думаю, через несколько месяцев разговор и вправду будет не таким глупым, как сегодня. – Хотелось произнести все это дерзко, с вызовом, но слова звучат привычно тихо.

Когда-то давно я видела по телевизору демонстрацию ядерного взрыва, это безумно жуткое зрелище, до мурашек, до дрожи, до легкого головокружения. Огненные клубы дыма восхищают и пугают одновременно и с одинаковой силой. Когда до тебя доходит, сколько разрушительной силы заключено в тяжелых облаках, похожих на огромный гриб, мелкая дрожь пробирает все тело. А затем ты тихо радуешься, что это всего лишь телевидение, что это где-то там. Но здесь и сейчас я становлюсь единственным свидетелем мощнейшего взрыва, который не покажут по телевизору, но последствия которого мне придется переживать в одиночку.

Мама неторопливо отложила в сторону бумаги. Встала. Сняла очки, аккуратно сложив их, хотела, видимо, положить на стол, но уронила на пол. Взглянула на них, но не стала поднимать. Ни криков, ни истерик, ни упреков, от чего мне становится еще хуже. Мама всегда была сдержанной, и я никогда не знала до конца, что творится в ее голове, а тем более в душе и на сердце. «Непозволительная роскошь для директора школы быть шутом. Репутация – это залог уважительного к тебе отношения, а кто станет уважать мягкотелого начальника?» – любила повторять мать. За все годы своей школьной карьеры она и вправду заработала себе очень серьезную репутацию, за спиной все без исключения величали ее Фюрером. Ее одержимость порядком и правилами не один раз подводила ее к черте – народ требовал ее увольнения, но в глазах вышестоящего руководства мама была, есть и остается идеальным работником, которого нужно не увольнять, а холить и лелеять.

Вот и сейчас, мама не была бы мамой, если б не сумела пережить ядерный взрыв внутри себя. Я видела его в ее глазах, но он никак не проявился на поверхности.

– И когда же в наши с отцом семейные статусы будут внесены коррективы?

– В конце декабря.

– О, какой замечательный подарок к праздникам. Что ж, спасибо, дочка. – Мама продолжает стоять за своим столом, только руки спрятала в накладные карманы платья. Лицо непробиваемое, а глаза… Только глаза транслируют то, что творится внутри, когда несколько раз в минуту меняют цвет от кровавого до черного. – Хорошо. Спасибо, что предупредила. Что-то еще?

Теперь в моей голове происходили взрывы, десятки маленьких «ба-бах», я ожидала какой угодно реакции, но точно не подобного искусственного спокойствия.

– И ты даже не поинтересуешься, как так случилось и кто отец?

– А эти вопросы как-то могут повлиять на то, что уже произошло?

– Я буду рожать.

– Хорошо.

– И ты даже не предложишь сделать аборт?

– Но ты ведь, как я понимаю, уже все для себя решила? – Киваю. – Тогда в чем смысл моего предложения?

– Не знаю… Мне казалось… – Я в самом деле не знаю, не понимаю и растеряна не меньше, чем оторванный от мамкиной сиськи слепой котенок.

– Казаться может все что угодно, но главное то, что мы имеем, а не то, что предполагаем. Мне вот, например, тоже казалось, что мы с отцом воспитали порядочную дочь. Доверяли. Не ограничивали свободу. Не устанавливали правил и комендантских часов. Не запрещали гулять с босотой. Но что уж теперь.

Стыд проникает мне в каждую клеточку, даже под ногти. Краска затапливает все тело, а слезы спешат увлажнить глаза.

– Мамочка… – Прикрыв лицо ладонями, я упала на колени, прямо на голый паркет.

– Кира, не нужно драмы. Случилось то, что случилось. Более того, ты на протяжении не одной недели все обдумывала, ничем не выказывала своего состояния, свыкалась со своим положением, что ж теперь разревелась? Все. Уходи. Мне некогда это обсуждать. Да и обсуждать нечего. Будем ждать. Единственно, о чем попрошу, – не рассказывай о своем положении никому, даже папаше. Не нужно раньше времени позор на свою душу примерять. А время покажет, как жить дальше.

Утирая хлынувшие слезы, поднимаюсь.

– У меня нет друзей, так что, если бы я и хотела, мне некому рассказывать. А на счет папаши можешь не волноваться, я ничего ему не скажу. Ему не нужен этот ребенок.

– Кто бы сомневался.

Глотаю мамину иронию молча, заслужила.

– А нашему папе, правда, ты сама все расскажешь? – Разговора с отцом я точно не переживу.

– Естественно. Боюсь, если ты заявишь ему о своем положении так же бездумно, как мне, с ним может случиться удар. Я сама обо всем расскажу отцу. А теперь уходи. И да, не вздумай изменять свой привычный стиль – мешковатые бесформенные платья то, что нужно.

– Я и не собиралась. Я всю жизнь была толстой – килограммом меньше, килограммом больше, никто и не заметит. Но знаешь, даже если я стану ходить в настоящих мешках, они волшебным образом не заставят ребенка испариться, и рано или поздно все равно все обо всем узнают.

– Да, конечно. Но, повторюсь, не стоит позориться раньше срока.

С этими словами мама уселась обратно в кресло, подняла с пола очки и как ни в чем не бывало продолжила работу.

Что делаю я? Покидаю кабинет и отправляюсь на кладбище, вдруг Прокоповна воскреснет и развеет все мои печали, научит, как жить дальше. А еще лучше – попросит Бога выслать мне срочное приглашение.

Кира Медведь Ноябрь 1998

– На следующий день, как и через неделю, и спустя месяц, в негласном уставе нашего дома ничего не изменилось. Мама и отец продолжали вести привычную жизнь, работая двадцать часов в сутки, а я сходила с ума от безделья и иногда занимала себя чтением книг. Я долго терялась в догадках – знает ли уже обо всем папа, но спросить напрямую боялась, а он ничего не говорил. Только однажды, когда «сошлись все звезды» и я застала его за завтраком, случайно столкнувшись с ним взглядом, поняла, что он в курсе. В его глазах было столько боли и разочарования, незаданных вопросов и упрека, что я едва выдержала этот взгляд. Но он не произнес ни слова, только «Приятного аппетита», а потом «До вечера». Все было как обычно, но в то же время я понимала, что это иллюзия. В глубине души я чувствовала, что, рассказав обо всем маме, поставила таймер на отметку «начало конца».

– Да твоя маман – кремень! – радостно констатировала Психологиня. – Моя б сразу мне все волосы повыдергала, да сама лично обмазала бы меня смолой, обваляла в перьях и на улицу с позором выставила бы. А твоя… Интеллигенция, сразу видно.

Пришло время вспомнить о самом страшном, и мне едва хватает сил, чтоб продолжить, а не замкнуться снова, в этот раз навсегда.

Бесчеловечные картинки пронзают мозг, а язык послушно продолжает выполнять обязанности, от которых был освобожден на два года. Я должна это озвучить. Я должна освободиться от невыносимого груза прожитых и впечатанных в душу дней. Здесь и сейчас я обязана обрести настоящую свободу.

Новая жизнь 15 октября 1986 года

– Мама! Мамочка, пожалуйста, не надо! Пожалуйста!

На дворе середина октября. В этом году он выдался щедрым на дожди, а кроме этого, на ранние показатели ниже нуля по Цельсию. Я ползу на коленях по каше из тоненького льда и чернозема. Хватаюсь грязными ладонями за подол материнского пальто, которое доходит до середины голени. В руках нет сил и мощи ухватиться цепко, да и мама не стоит на месте.

– Мамочка, умоляю, смилуйся! Мамочка… Ма… м… чка… – Я глотаю слезы, глотаю слова, я готова есть ту самую землю, по которой приходится ползти, только бы мне вернули мою малышку.

Мамина спина слишком быстро исчезает за калиткой нашего двора, а меня резко подхватывают сильные руки отца.

– Этот ублюдок родился мертвым, и тут ничего не попишешь. Радоваться надо, – без тени эмоций, будто констатирует факт затянувшихся дождливых будней, произносит отец.

– Неправда! Это неправда! Зачем ты лжешь?! – кричу и, вырываясь из по-настоящему медвежьей хватки, снова приземляюсь на холодную и мокрую землю.

– Кира, прекращай истерику!

– Несколько минут назад я родила девочку, она прокричала свои первые слова! Я слышала ее! Я могу поклясться здоровьем собственной матери, да и своей жизнью, если потребуется, что она плакала. Моя дочь не была мертвой, и в этом меня не убедит даже царь всего мира.

Поднимаюсь с колен, не обращая внимания на холод и слабость во всем теле, одергиваю когда-то белоснежную ночную рубашку и выбегаю за калитку. Холодный октябрьский ветер, кажется, пробирает до самих костей, а волосы готов вырвать клочьями, но мне плевать.

– Мама! Мама!

– А я говорю – ребенок родился мертвым. И с чего ты взяла, что это была девочка? Кира, вернись, не пугай своими воплями соседей. Не нужно устраивать переполох.

Я отказываюсь слышать отца. Я слышу только собственное, с недавних пор – материнское, сердце. Оно подсказывает мне – что я носила под сердцем девочку, что она родилась живой и, более того, – здоровой, пусть и недоношенной, и что если я в ближайшее время не отыщу свою мать, я никогда не увижу свою дочь.

Я бегу. Куда? Не знаю. Я все время выкрикиваю свое «мама» и все глубже ныряю в темноту ночи, хотя со временем глаза привыкли к темноте настолько, что видеть я начала, будто днем.

Сильные руки снова хватают меня за плечи, но я не собираюсь сдаваться. Я кусаю отца с такой силой, что еще немного – и мои зубы прошили бы его ладонь насквозь.

– Кира! Да что ж ты за… Черт!

Я выиграла несколько минут, а это много значит.

Реву. Вою. Зову маму. Бреду непонятно куда и вдруг замечаю белое пятно на бесконечно черной грязи. Это кусок ваты, окровавленной ваты. Чуть дальше нахожу мамин резиновый сапог, вернее, отцовский, но в спешке именно их надела мать.

Крепко сжимая в руках единственное напоминание о собственном ребенке – вату, минуя сапог, бегу вперед. Будто обезумевшая сука, у которой отняли щенков с целью утопить, я пытаюсь пользоваться не только зрением, а еще нюхом и слухом, которые приводят меня… К одному из двух имеющихся в нашем поселке кладбищ.

– Мама! Мама! – В отличие от отца, который всю свою жизнь живет с вопросом в голове «А что скажут люди?», я об этом не думаю и продолжаю кричать во все горло.

Куда дальше? Кладбище не слишком большое, но и не три креста. В какой стороне искать мать и что она вообще здесь делает?

Сильнее прижимаю к сердцу кусочек ваты, и случается чудо – я слышу детский плач. Шум листьев, срывающийся дождь и сильный ветер не дают возможности услышать отчетливо, но и того, что есть, достаточно, чтоб определиться, в какую сторону двигаться дальше. Минуя десятки крестов, я наконец оказываюсь в нужном месте.

– Закрой свой поганый рот, выродок. Закрой свой рот, я тебе говорю!

Мама не я, мама, это тот же папа, только в юбке, а поэтому она не орет, вдруг кто услышит? Она кричит шепотом, который пропитан такой ненавистью и злобой, что даже ветер и шум листвы не в силах стереть их.

– Я не позволю тебе испоганить жизнь сразу трем людям! Не позволю поставить кресты на трех судьбах, пусть даже девочка, произведшая тебя на свет, этого и не заслуживает.

– Доченька! – кричу и бросаюсь на колени перед кричащим свертком, оставленным на сырой земле мамой, занятой чем-то другим.

Волшебство или нет, но малышка тут же замолкает.

– Что ты здесь делаешь? – Мама искренне не верит своим глазам.

Сидя на земле, прижимаю к груди свою малышку. Поднимаю глаза и вижу наводящий на меня ужас силуэт огромной женщины с растрепанными волосами и лопатой в руке. Сколько себя помню, мамино идеальное каре всегда было нереально белоснежным и больше напоминало какой-то головной убор, так тщательно были уложены волосы. Но сейчас ее седые пряди, слипшиеся от влажности в отвратительные сосульки, не вызывали восхищения, а придавали ей настолько зловещий вид, насколько это вообще возможно. Маме без года пятьдесят, но в эти минуты я вижу ее столетней старухой из самой ужасной сказки.

– Кира, я к тебе обращаюсь. Что ты здесь делаешь и где твой отец?

– Я пришла за ней, – кивком головы показываю на теплое маленькое тельце. – А где отец, без понятия.

Пытаюсь встать, но только сейчас организм дает понять, как сильно он истощен родами и как немного в нем осталось сил от ночной погони. Мне хочется прямо здесь скрутиться в клубок и уснуть сладким сном, чтоб поскорее проснуться и понять, что все, что сейчас происходит, просто ночной кошмар.

– Павла, я здесь, не волнуйся. Все под контролем.

Совершенно неожиданно позади гремит отцовский голос.

– Я бы не сказала, что у тебя «все под контролем». Как и чуть больше пятнадцати лет назад, когда ты утверждал, что нам не грозит стать родителями, ибо ты все контролируешь.

Ирония, разочарование и злость – то, чем наполнена мамина реплика.

– Спасибо, что не забываешь напоминать об этом с завидной регулярностью, но в этот раз я в самом деле контролирую ситуацию.

Я тут же почувствовала комариный укус на шее, но это был точно не комар. Следующие несколько минут превратились в Ад на Земле. Мое и без того уставшее и обессиленное тело охотно подчинилось введенному в него препарату и превратилось в податливый и безвольный пластилин.

В считаные секунды мои руки лишились плачущего свертка весом в три кило, не больше. Как на том настаивало мое тело, я распласталась на кладбищенской земле так, будто она была самой мягкой и теплой постелью. Перед глазами все плыло. Язык онемел. Я больше не могла кричать. Губы разучились произносить слова, а веки с каждой секундой отказывались работать, но я видела ВСЕ.

Отец отобрал у мамы лопату, а та – у меня малышку.

Слишком быстро мужчина, похожий внешне на двухметрового гризли и по прихоти небес носивший фамилию Медведь, и, как я теперь понимаю, по чистой случайности – мой отец, сменил лопату на кряхтящий сверток.

– Яма достаточна глубокая?

– Павла, я тебя умоляю, не зли меня.

– Я не хочу, чтоб уже завтра бродячие псы отрыли этого выродка и принялись таскать по поселку.

– Не переживай, никто никого и никогда не отроет. Этот позор навсегда укроется под толстым слоем чернозема.

Я слышу обрывками, но и этого достаточно, чтобы понять, что задумали мои родители и что ждет моего новорожденного малыша. Хочется превратиться в волчицу, в тигрицу, в гиену! Разорвать в клочья людей, подаривших мне жизнь, и ИХ останки навеки спрятать в землю, но это выше моих сил. Все, что я могу, – плакать. Это происходит непроизвольно. Я просто чувствую, что по щекам растекается горько-соленое тепло. Мозг фиксирует расплывчатые силуэты мужчины и женщины, которые торопливо расправляются с собственной внучкой. Я вижу, как они суетятся, но это длится не дольше нескольких минут.

Совсем скоро я перестаю слышать детский плач. Я перестаю что-либо видеть. Последнее, что я слышу:

– Ты уверен, что она ничего не вспомнит?

– От той дозы, что я ввел ей, Кира даже не сразу вспомнит свое имя, когда проснется. Сенька сказал, что от этого лекарства коровы забывают, что они коровы, а овцы, что они травоядные. Как думаешь, что она может вспомнить?

– Знаю я твоего Сеньку алкоголика. За бутылку он и не такое насочиняет, а как до дела доходит… Ветеринар с большой буквы «Х».

– Да, у него бывает. Но не в этот раз. «Если не подействует, буду месяц питаться куриным пометом! А если этого тебе не достаточно, можешь уволить меня в тот же день, когда лекарство не произведет должного эффекта». А это для Сени, согласись, аргумент.

Кира Медведь Ноябрь 1998

– Матерь Божья! Как такое вообще возможно? Это ж кем нужно быть, чтоб сотворить подобное?

Психологиня шокирована. Эмоции переполняют настолько, что она то вскакивает со скамьи и носится взад-вперед, не выпуская из рук очередную сигарету, то садится на место и отстраненно пялится в одну точку, чтоб спустя несколько минут вскрикнуть:

– Матерь Божья! Правильно сделала, что прикончила этих… Этих… Даже слов-то таких не знаю, чтоб полностью соответствовали людям, подарившим тебе жизнь, а затем уничтоживших. Твари, наверное. Да их живьем нужно было закопать, так же как они поступили с собственной внучкой! Господи, я отказываюсь верить в такую жестокость! Я не хочу верить в то, что родители способны на такое, это выше моего понимания! Это… Это… Не по-людски это, не по-христиански. Что ж ты тянула столько лет? Я б уже на следующий день их прирезала. А еще лучше – нанесла по паре десятков ножевых не смертельных ранений и в самую глухую лесную чащу оттащила, чтоб на помощь позвать они не могли, а самим сил добраться до населенного пункта не хватило. На запах теплой крови быстро сбежались бы любители мяска и рвали бы их плоть. Дай бог не отравились бы тем ядом, который вытекал из их жил. Вот как бы я поступила. А ты еще больше десяти лет тянула. Ждала чего?

– Ничего я не ждала. Я просто не помнила ничего.

– Как так – не помнила? Как можно забыть, что ты рожала? Как можно забыть, что твоего ребенка закопали живьем прямо у тебя на глазах? Как можно забыть о тех, кто это сделал?!

– Если б ты знала, сколько раз я задавала себе все эти вопросы, когда память ко мне возвратилась… Но, как оказалось, можно. Мозг часто запирает в самые далекие глубины подсознания то, с пониманием и восприятием чего у него сложности. Он не может нормально воспринять, обработать сумасшедшее количество болезненных и невообразимых вещей и без тени сомнений просто отказывается это делать. Он прячет болезненное прошлое глубоко, не зря ведь существует несколько разновидностей амнезий, но, как я теперь знаю, не навсегда. Выжидает лучших времен, наверное. А когда почувствует, что сил разобраться и справиться со всем у него уже поднакопилось – выпускает демонов наружу. Да и если ему активно помогают забыть – здесь тоже не обошлось без папочки с мамочкой, – это в разы облегчает задачу в целом.

– Прям не жизнь у тебя, а бразильский сериал! Тайная беременность, злобные родственнички, а теперь еще и искусственно спровоцированная амнезия… Прям не терпится узнать, как ты вообще дожила до этих дней, с таким-то бурным прошлым.

– Это было несложно. – Солнце спряталось за тучи, которые не пойми откуда появились на голубом покрывале поднебесья, и мне пришлось обниматься с самой собой, чтоб хоть как-то спастись от накатившей серости и прохлады. – Спасибо, родители постарались на славу.

Полусвет Октябрь 1986

Я очнулась в состоянии раздавленной гусеничным трактором сопли. Моя комната. Моя кровать. Но тело, в которое помещены остатки души, не мое. Я то совсем его не чувствую, то чувствую, как лопается внутри каждый капилляр, как оголяется каждый нерв, как кровоточит плоть, как ноет сердце. Зрение впервые в жизни подводит – фокус время от времени теряется. Иногда кажется, будто комната плывет или я плыву. В голове вакуум – ни единой мысли, только ощущения. Закрываю глаза в надежде, что сон спасет. Быстро проваливаюсь в темную бездну.

Открываю глаза и вижу мать. Зрение ни к черту, и я скорее понимаю, что это она, по аромату духов, а вижу серый овальный силуэт. На миг зрение проясняется – мама в своем любимом сером костюме стоит у моей кровати и сжимает в руках шприц. Рядом с ней отец, его руки в карманах брюк, а рукава рубашки непривычно закатаны (он никогда себе не позволял подобного вида). Первое, что приходит в голову, – за окном белый день, а отец дома, с чего бы это? Подобное за все мои шестнадцать лет не случалось ни разу. Но мысль быстро теряется, зрение теряется, и я снова проваливаюсь в черную дыру. Уже в полете чувствую, как в меня вонзается игла, прямо в пах. Второй раз вырывает меня из темноты укол в вену, но лишь на долю секунды.

– Кира, тебе нужно съесть хоть что-то. Проснись. – В этот раз из черного, почти уютного места меня выдирает голос мамы.

Открываю глаза. Со зрением сейчас все в порядке. На маме коричневое платье, очень похожее на школьную форму, только без белого воротничка, она любит подобные вещи, а в руках вместо шприца суповая тарелка.

Она садится рядом, на кровать.

– Тебя покормить или сама в состоянии подносить ко рту ложку?

Мама почти улыбается, но это «почти» слишком уж «почти», а голос все равно деловой, директорский, а не материнский.

Веки слишком тяжелые, а губами я вообще не владею, поэтому молчу и, прикрыв глаза, поворачиваюсь на бок.

– Кира, так не пойдет. Тебе нужно поесть. – Тарелка тут же оказывается на моем письменном столе, а мама уверенно укладывает меня на спину. – Я не предлагаю и не интересуюсь, хочешь ли ты есть, это нужно сделать.

Бескомпромиссность – это бо́льшая часть, составляющая маму. Диктаторский тон – вторая прелестная черта.

– Я покормлю тебя, но рот открывать тебе придется.

Спорить бесполезно. Я послушно раскрываю и закрываю рот, как новорожденный птенец, которому в клювик мама кладет пищу.

– Ну вот. Другое дело. – Мама утирает мой рот полотенцем и улыбается уже более заметно. – Теперь можешь снова спать. Тебе нужно восстанавливать силы.

Дверь за мамой захлопнулась быстро, но цветочный аромат духов витает в воздухе и проникает в подкорки моего мозга. Голова будто набита опилками и осколками, но где-то в этом составе выныривают воспоминания.

Хватаюсь обеими руками за живот, за грудь, ощупываю себя ниже. Грудь – два бидона молока, живот свисает с обеих сторон до простыней, а между ног марлевый памперс. Паника охватывает стремительнее любой лавины. Все мое существо отрицает появляющиеся воспоминания, но факты не лгут.

– Девочка моя… – шепчу и запихиваю себе в рот кусок подушки, чтобы не завыть во все горло.

Семь месяцев. Мне выделили семь месяцев материнства. Пока я окончательно не превратилась в шарообразное существо, которое непременно бы привлекло к себе лишнее внимание и породило много опасных вопросов и разговоров, проблему решили. Вспоминаю, как часто в последнее время малыш пинался, как не давал спать, устраивая бои без правил, как внимательно слушал мою болтовню, когда, положив руки на живот, я нежно гладила его и рассказывала без умолку о том, как у нас обязательно все будет хорошо. Я даже перестала ненавидеть Костю, ведь то, что он мне подарил, – любовь в чистом виде, а о чем еще можно мечтать? Я была счастлива, и мне было без разницы, что это счастье не с кем разделить, оно было МОИМ. Родители оставались родителями, не изменяя собственным принципам и рабочим графикам. За все время ни один из людей, подаривших когда-то жизнь мне, не поинтересовался моим самочувствием, не предложил сходить к врачу, не обеспокоился моим рационом питания, не велел поберечься и больше отдыхать. Разговор с мамой в ее кабинете был единственным на тему моей беременности, и похоже, теперь я знаю, почему. Какой смысл в том, чтобы привязываться к ублюдку, у которого изначально не было шансов остаться в живых?

В момент, когда я только-только начала наполняться ненавистью, в комнате появилась мать. В одной ее руке шприц, в другой блюдце, на котором несколько таблеток и еще один шприц.

– Я должна сделать тебе уколы, а затем ты выпьешь эти лекарства. – Только сейчас мама обращает внимание на мое лицо, и я не знаю, что она на нем видит, но ее тон враз меняется из услужливо-милого на встревоженный. – Кира, что-то не так? Что случилось?

Если б взглядом в самом деле можно было убить, я бы разделалась с ледяной женщиной, которая не достойна моего «мама», в два счета. Я бы запустила ей под кожу яд, чтоб она почувствовала в полной мере то, как я себя сейчас ощущаю. Я бы сделала надрез в районе левой груди и без наркоза выдрала бы бесполезную мышцу, гоняющую по ее венам желчь, яд, дерьмо и лед. И мне было бы легко это сделать, так как дети всегда учатся на примере родителей, а то, что сотворили со мной, выглядело именно так. Я чувствую себя выпотрошенной без наркоза рыбой, которую великодушно заштопали и пытаются снова пустить в пруд, чтоб я продолжила в нем беззаботно плескаться. Но разве подобное возможно?

Я молчу, но ни на секунду не отрываю от лица мамы глаза. Вижу, что она все поняла, но не в ее правилах демонстрировать любого рода эмоции.

– Приподними сорочку, мне нужно сделать укол. – Я послушно исполняю приказ. – А теперь дай руку. – Вену ловко пронзает игла, но мне совершенно не больно. – Держи таблетки, сейчас я принесу воду.

Прихватив с собой использованные шприцы и оставив прямо на кровати блюдце с разноцветными пилюлями, мама удалилась на несколько секунд, а войдя, продолжила:

– Не знаю, какие кошмары тебе снились, но сон все же остается единственным способом как можно скорее вернуться к привычному образу жизни. Так что отдыхай, родная.

Уже одного слова «родная» было достаточно, чтоб я решила, что перенеслась в параллельную реальность, в которой мать – мать, а не властный диктатор. Когда же моего лба коснулись ледяные губы, я содрогнулась. А когда мамина ладонь легонько взъерошила мне мокрые от пота волосы, я уже погружалась в свой привычный мрак. В голове все путалось. Я теряла связь с реальностью и со своими воспоминаниями.

Сон беспокойный, больше похожий на бред: мама, поедающая младенца, вся в крови, а изо рта у нее торчит маленькая ручка; дико хохочущий отец с лопатой в руках, которой он убивает маленькую девочку лет пяти, безжалостно расчленяя ее не очень острым лезвием; вороны и волки с кусками плоти в пастях и клювах; цветущий яблоневый сад, на каждой ветви каждой яблони которого висит по одной старушке в маковых нарядах; коровник и я, прижатая к стене мужчиной с головой быка, который раз за разом пронзает меня своим огромным достоинством, а вокруг собралось несколько десятков коров, и все они противно хохочут; я маленькая, хороню лягушек и воробьев, а потом подходит очередь куклы Насти, которую я еще не успела зарыть в сырую землю, а она вдруг оживает и со слезами на глазах выкрикивает: «Мамочка, пожалуйста, не надо!» Я изо всех сил пытаюсь вырваться из бесчеловечного калейдоскопа бреда, но то, что мне скормила мать, сильнее и не желает выпускать меня на волю. Кошмары длятся долго, и с каждым новым мозг выдает нечто из ряда вон, но ничего другого, как досмотреть каждый из кошмаров до конца, мне не остается.

Последнее, что транслирует мне измученный мозг: в моих руках огромные гвозди и большой молоток, с остервенением я приколачиваю ими к большой доске мать, а затем отца; они стонут, вопят, воют, просят пощадить, но с каждым ударом мой гнев и желание доставить как можно больше боли только растут; закончив, я сбрасываю их в заранее подготовленную яму, в которой их уже поджидают сотни голодных опарышей; они утопают в каше из червей с такими криками, что у нормального человека из ушей непременно пошла бы кровь, но не у меня; я упиваюсь и наслаждаюсь итогом своих деяний; я хохочу во все горло, а рядом стоит девочка не старше двух лет – с большими салатовыми бантами, в красном сарафане и белых гольфиках, в разного цвета сандалиях на ногах – и тоже смеется, а потом говорит: «Мамочка, я так тебя люблю».

Очнулась в следующий раз я уже не дома.

Кира Медведь Ноябрь 1998

– Конец восемьдесят шестого я провела в состоянии неизвестности и невесомости. Я едва могла вспомнить свое имя, не говоря уже о событиях, в связи с которыми попала в «Дом солнца». Так в народе величают столичную клинику для душевнобольных под номером тридцать три. С чего вдруг психиатрическая больница получила такое название, я не знаю, да и меня это мало интересовало. В этом сером изнутри и снаружи доме чего было меньше всего, так это солнца. Серость, сырость, безнадега – вот как должны были наречь это внешне напоминающее большой коровник здание. Но меня никто не спрашивал о мыслях на этот счет, а я не считала нужным их озвучивать.

В преддверии 1987 года мама наконец великодушно решилась изложить мне, полностью потерянной, историю о том, как я оказалась в таком «чудном» месте, да и в подобном состоянии: «Кира, прости нас с отцом, но это все ради твоего же блага. Ты, конечно же, не помнишь, сколько ужасов с тобой случилось, но ради твоего спокойствия и скорейшего душевного восстановления я должна открыть тебе правду. Будет больно, скорее всего, ты станешь все отрицать, и это нормально, но только правда поможет тебе восстановиться. Только обретя ответы, мозг отпустит ситуацию и постепенно восстановит все необходимые процессы». С подобного предисловия началась история длиною в несколько абзацев, не более.

Как оказалось с маминых слов, меня изнасиловали и оставили помирать на территории фермы, у конюшен, где меня обнаружил господин ветеринар, который ни свет ни заря пришел в тот день осмотреть беременных кобыл. О том, кто был моим насильником и один ли он был, ничего не известно, подозреваемых не нашлось. Потом была неделя домашней реабилитации, которая оказалась бесполезной. Когда со мной случился очередной припадок и я набросилась на мать с кулаками и криками «Оставь меня в покое, тварь!», родители решились на отчаянный шаг – запереть меня в «Дом солнца». Без специалистов и их постоянного наблюдения шансов прийти в себя у меня не было. Лечение психологических травм, особенно подобного формата, – безумно сложная процедура. Гораздо проще сделать операцию на сердце, нежели восстановить пострадавшую психику. Бесчисленные уколы и таблетки должны были со временем окончательно стереть боль и частично воспоминания (от полугода до года, иногда всего пару месяцев, смотря на кого как действовала эта терапия). Все это делается для моего блага и во имя моего светлого будущего, которое непременно меня ждет, как только не останется и следа от всего произошедшего.

Не верить матери у меня оснований не было, а обрывки воспоминаний и ощущения внизу живота только подтверждали ее слова: адская телесная боль, душевная, процесс совокупления с безликим мужчиной и связанные с этим неприятные ощущения, страх, ужас, безысходность… Эмоции были подлинными, пусть и какими-то не до конца понятыми.

За последующие полгода, проведенные в больнице, меня полностью убедили в том, что со мной случилось страшное, но от подобного, к сожалению, никто не застрахован. А еще в том, что, несмотря ни на что, жизнь только начинается, и со временем все обязательно забудется. Мама старательно и ненавязчиво, но с завидным постоянством твердила об одном и том же – о трагичной случайности, которую я должна пережить. Иногда мне казалось, что голос мамы звучит в моей палате постоянно, будто заевшая пластинка: «Тебя изнасиловали. Виновный не найден, но его накажет судьба. Тебе нужно забыть и жить дальше. Все лучшее впереди».

Самостоятельно восстановить полную картину всего, что со мной произошло, у меня так ни разу и не вышло, но мне все объяснил добрый доктор Йося. Мужчина, лицо которого напоминало переспевший арбуз и собиралось вот-вот лопнуть, ростом в полтора шага и с животом-арбузом побольше головы, в застиранном до дыр некогда белоснежном халате и ароматом изо рта будто из выгребной ямы, со знанием дела проинформировал меня: «Мозг – единственный орган человека, который изучали задолго до нашего с вами появления, и не сумеют в нем разобраться даже спустя несколько веков после нашего ухода. Я знаю одно – вам не нужно собирать воедино редкие осколки воспоминаний. Сейчас я разговариваю с вами не как врач, а как отец, мужчина, человек. Иногда «не помнить» – единственно верный выбор. Первое время вам придется принимать некоторые препараты, блокирующие воспоминания, которые не каждому под силу вынести. Спустя месяцы, может, и годы, точно не скажу, все мы разные, возможно, сможете обходиться без таблеток. Годы сыграют на руку и сами сотрут ненужное и болезненное. Вы красивая девушка, у которой впереди вся жизнь, и уж поверьте мне, старику, будете жить на зависть всем и думать забудете о грустном эпизоде в вашей биографии. Со временем ваши воспоминания станут лишь дурным сном, не более того. Так что пусть вас не тревожат обрывки и эпизоды, скоро и они сотрутся».

Я окончательно успокоилась, не пытаясь больше объяснить изредка пробивающиеся в сознание обрывки прожитых дней. Мой мозг охотно поддался препаратам.

Амнезия и лекарства уничтожили почти год жизни. Четко я помнила зиму восемьдесят шестого, а вот март уже выпадал, апрель практически стерся, не говоря о других месяцах. Даже о смерти Прокоповны мне сообщила мама уже в восемьдесят седьмом. Тем самым, пояснив мои ночные видения о том, как я сижу на кладбище среди могил и горько рыдаю, хотя чья это была могила, я понятия не имела. Я оплакала Прокоповну еще раз. Иногда мне казалось, что начиная с апреля в моей жизни ничего хорошего не случалось, и именно поэтому препараты подействовали, проглотив такой объемный временной промежуток, – они просто помогли мозгу перекрыть все плохое, и в конечном итоге я была им за это благодарна.

– Боже мой, Кира, прости, прости меня ради всего святого! – Психологиня утопает в слезах. Она буквально захлебывается и, не успевая осушать щеки, набрасывается на меня с объятиями. – Боже ж ты мой! Ребенок, милый ребенок, сколько ж хлебнуть тебе довелось… Что ж за люди-то такие твои родители?! Разве мать смогла бы так поступить? Разве отец допустил бы подобное? А я еще на своих в обиде, что отреклись от дочки-преступницы. Да они просто ангелы по сравнению с твоими монстрами, выпущенными из преисподней! По-другому их назвать у меня язык не поворачивается.

Женщина искренне рыдает, а я разучилась это делать. Для меня собственная жизнь давно превратилась в один из романов ужасов, которыми я зачитывалась в тюрьме. Настолько в ней все невероятно и жутко, что мозгу проще принять истину в форме написанной кем-то книги, а умываться слезами над выдуманными сюжетами я никогда не умела.

Нашу «идиллию» прерывает невообразимый шум, который уже был мне знаком. Психологиня выпускает меня из объятий и всматривается в сторону, из которой доносится грохот и «пуканье».

– Послушай, милая, на дворе не май месяц, и если мы пропустим и этот автобус, боюсь, околеем. Времени давно за полдень, и солнце уже в тучах спряталось, а мы с тобой не в норковых шубах. Может, поехали ко мне? Чаю заварю, состряпаю что-либо, а то ведь у тебя небось и маковой росинки во рту с утра не было. У меня хоть и однушка, но места на двоих хватит. Да и если не уедем на этом, на другой толпа соберется. Как ты на это смотришь?

Я смотрю на свои изношенные ботинки, в которых уже давно не чувствую ног, растираю ладонями плечи и понимаю, что предложение незнакомки просто счастье. Мне некуда идти. Меня никто нигде не ждет. Почему бы и нет?

– Я согласна, – шепчу и тут же беру в руки рюкзак.

– Вот и чудненько! – Психологиня расплывается в широкой улыбке и хватает со скамейки свою сумочку. – Поужинаем, выпьем по рюмке «чаю», согреемся, наговоримся вволю. Чует мое сердце, что в твоем еще ой как много всего схоронено.

– Что есть, то есть.

Красный рычащий зверь начинает тормозить за несколько метров до остановки, а мы с Психологиней готовимся запрыгивать в него чуть ли не на ходу.

Я в последний раз обвожу взглядом серые заборы «Касатки» и ловлю себя на мысли, что больше никогда не хочу даже проходить рядом. Мне не было плохо за стенами из серого кирпича, но жизнью это не назовешь. Проведя на свежем воздухе и теплом солнце несколько часов, тщательно покопавшись в прошлом, во мне наконец начало пробиваться наружу желание жить. Два года я будто была похоронена в склепе, но случилось чудо – человеческое участие незнакомки и самые обычные земные прелести спровоцировали трещины в нем, и еще немного – мой склеп может развалиться полностью.

Стоило автобусу притормозить и едва распахнуть дверь, мы тут же запрыгнули в салон. Свободных мест, как ни странно, не оказалось. Стоя плечо о плечо с такими же стоячими пассажирами, мы не спеша покидали границы «Касатки».

– О, Евдокия Кудряшова несется, – с улыбкой на губах, глядя в окно, констатировала Психологиня, я тоже с любопытством уставилась на бежавшую позади автобуса женщину, похожую на жирафа. – Это ж надо – досидеться до последнего, чтоб потом скакать, как раненая лань. Вот дура. Да не догонишь, не догонишь!

Кричит моя новая знакомая, абсолютно не смущаясь по поводу того, что в автобусе, кроме нее, еще пара десятков человек. Я молчу и виновато опускаю в пол глаза, когда ловлю на нас осуждающие недовольные взгляды.

За окном меняются пейзажи – поля, леса, березовые рощи, села, а страшный зверь по кличке «автобус» медленно, но уверенно везет нас в заданном направлении. На протяжении всего пути одни пассажиры сменяются другими, не прошло и часа, как мы с моей новой знакомой уселись на освободившиеся места.

– Знаешь, с тобой ведь все более или менее понятно, – нарушает покой Психологиня. – Наивный, глупый ребенок, по неопытности сотворивший страшный проступок. Но что не так было с твоими родителями? Взрослые образованные люди – и такое творить?! Их что, волки воспитали? Хотя нет, волки за своих щенков любого порвут. Тогда кто лишил их способности быть людьми?

– Хотелось бы мне найти ответы на эти вопросы, но у меня это не выходит. Больше двух лет я думаю об этом и не вижу ответов. Возможно, мне сложно хоть как-то понять их поступки, потому что ни мать, ни отец никогда не рассказывали о своем прошлом. У меня никогда не было бабушек и дедушек, теть и дядь, братьев и сестер. В наш поселок как папа, так и мама прибыли на работу по назначению вуза, а о том, где прошло их детство, кто и как их воспитывал, никому не было известно. Уверена, все ответы кроются в их детстве, вот только нет у меня возможности заглянуть в их прошлое, а расспрашивать уже некого.

Павла Сыч (мама) Июнь 1951

«У меня никогда не будет детей! Никогда-никогда-никогда-никогда-никогда-никогда…» – пульсирует в голове, в то время как очередная рубаха одного из шести братьев достирана. Костяшки пальцев разодраны до крови, по сути, вот уже пять лет они не заживают.

Война давно закончилась, но кому от этого легче? Сорок пятый отнял у меня и отца, и мать, и двоих старших братьев, а двоих сделал инвалидами.

Подумать только, мать рожала практически каждый год. Двенадцать детей! Двенадцать! И это те, кто выжил, но были и выкидыши. Сколько их было, известно одной маме, а я знаю одно – быть хранительницей домашнего очага в четырнадцать – обстирывать, кормить, поддерживать порядок в доме – невыносимо тяжело. А еще знаю, что последняя из сестер, неофициальное имя которой Смерть, а в быту Маруся, убила нашу плодовитую, как земля на сорняки, мать. Мать не пришла в себя после последних родов. Отца забрала война, но ему удалось обрюхатить маму в последний раз, когда всего на три дня он появился дома осенью сорок четвертого. Вася и Прокоп тоже не вернулись с фронта – одному было двадцать три, другому девятнадцать.

Бесконечные ведра еды, нескончаемые горы грязного белья, собственный огород и государственные паи и нормативы – вся моя жизнь. День начинается в пять утра, а заканчивается в десять вечера, если повезет. Откуда берутся силы – не знаю, но степень ответственности за трех младших сестер и двоих братьев-инвалидов не позволяет расслабиться. Я старшая женщина в семье, и хоть до совершеннолетия далеко, повзрослеть пришлось вразрез со свидетельством о рождении.

Вообще-то в нашей семье есть женщина старше нас всех – бабушка Катя, но она не в счет. Сколько лет ей, она и сама не вспомнит. Вот уже пятый год эта согнутая до земли старушка оплакивает последнюю погибшую дочь и отказывается понимать, как ей самой удалось пережить столько всего. Всех ее четверых детей забрали беды государственного масштаба – то война, то революция, то голод. Если бы не мы, внуки, она бы давно укоротила свой век, да «Больно жалко ни в чем не повинных ребятишек, – оправдывала свою жизнь бабушка, – которых тут же распихают по детским домам, приютам, а то и того хуже – они начнут бродяжничать». Здоровья и сил помогать внучатам не осталось, но сберечь выводок старшей дочери она считала своей святой обязанностью. Так и вышло, что все женские обязанности свалились на пусть и не такие хрупкие, но все же девичьи плечи – мои плечи.

В глазах стоят слезы, но я продолжаю развешивать свежепостиранные, но по-прежнему грязно-серые вещи, думая о том, что этим тряпкам помочь может только огонь. Со стороны дома доносится пронзительный мужской крик.

– Пашка! Пашка! Помоги!

Штаны, которые я только собиралась пристроить на бельевую веревку, вмиг оказываются на земле, а я стрелой несусь в дом.

– Семен, что… – Вопрос испарился, когда я увидела старшего на восемь лет брата беспомощно валяющимся на полу.

Уже не впервый, и точно не в последний раз, мне приходится надрываться, чтоб вернуть потерявшего на войне обе ноги брата в кровать. Он будто назло с завидной регулярностью выбирается из койки, и именно в те минуты, когда из огромного семейства поблизости нахожусь только я.

– Семен, сколько можно! Думаешь, мне больше заняться нечем? – Резко подхватываю под мышки молодого крепкого мужчину и, собравшись с силами, пытаюсь одним рывком вернуть брата на место. Но с первого раза мне это редко удавалось. «У человека нет обеих ног, почему же на общей массе тела это никак не отразилось? Почему задница, туловище и голова так немыслимо тяжелы?»

– Оставь меня! Я хочу умереть! Я тянулся за ножом. – Взгляд скользит на прикроватный табурет. Кухонный нож по какой-то жестокой случайности оказался почти в поле досягаемости Семена.

– Зачем тогда звал меня?! – Хватаю почти слизанный догола нож и бросаю его в сторону сеней. – Хватит! Прекрати! Надоело! – Злость наделяет меня недюжинной силой, и в два рывка брат оказывается в своей затхлой постели. – Сколько можно, Сема? Думаешь, тебе тяжело? Думаешь, ты самый большой страдалец? Валяешься днями напролет в тепле и добре, ни забот, ни хлопот, знай, плети себе корзины из лозы да поделки всякие! Разве это так ужасно? Я не виновата, что тебе оторвало обе ноги!

– Корзинки? Поделки? Павла, у меня ног нет! Понимаешь? Я калека! Моя жизнь кончилась в сорок четвертом, и я не хочу портить тебе твою, она и без меня не сахар. Я хочу одного – прекратить и твои, и свои мучения. – У крепкого и красивого парня в глазах стоят слезы. – Мне невыносимо это подобие жизни! Я не хочу «валяться», я хочу жить. Понимаешь – жить! А это… – Смирно лежавшие по левую руку брата, у стены, прутья лозы тут же полетели в ту же сторону, куда я отправила нож.

Мои глаза тоже наполняются слезами. Мне безумно жалко брата, но что я могу поделать? В голове в очередной раз проскочила мысль о том, что в один прекрасный момент Семен все же закончит то, к чему неоднократно стремился из года в год, и это будет его выбор. Возможно, единственно верный. Я ненавидела себя за то, что изредка мечтала о подобном исходе. В последнее время я чаще прежнего представляла свои будни без горшков, кислых прогнивших покрывал, мужских истерик и полной безнадеги во взгляде мужчины, которого точно не ждет ничего хорошего. Ежедневно убирать за взрослым, но беспомощным парнем дерьмо больше невмоготу. Может, это я и оставила этот злосчастный нож?

– Полно тебе Павлу доводить. Лось здоровый, а над ребенком измываешься. – В покосившемся дверном проеме появилась бабуля. Вся ее жизнь, кажется, держится на кончике березовой палки, которую она не выпускает из рук долгие годы. Убери эту деревяшку, и бабушка сложится, как книга, которую подперли для чего-то карандашом.

– Я, наоборот, хотел помочь, – глухо отвечает брат.

– Помочь? Так на вот, держи. – Бабушка поднимает с пола нож и медленно шагает в сторону Семиной койки. – Мы поглядим, на что ты горазд.

Во рту начинается всемирный потоп, я просто не справляюсь с количеством слюны и нервно сглатываю ее тоннами, а сердце вот-вот вырвется из груди. «Ты что делаешь?!» – хочется прокричать и остановить бабулю, но я оцепенела. Я не двигаюсь с места, успев поразмыслить о том, что лучше единожды прибрать за братом лужу крови, чем продолжать изо дня в день возиться с его говном.

Семен берет нож. Бабушка кладет обе руки на верхушку палки, а сверху еще и голову.

– Ну-ну, внучек, сделай это. Облегчи всем жизни, раз такой резвый. Сестрице твоей в тюрьме-то легче будет. Ее-то сразу без суда и следствия в клетку посадят за то, что тебе глотку перерезала, – надоело девке с тобой возиться, и она раз – ножичком полоснула и, считай, освободилась от непосильной ноши. А коль будет вестись следствие, то о том, что ты Павле надоел пуще горькой редьки, следователям любая дворняга поведает. Меня-то, страдающую всякими старческим болезнями – слабым зрением, плохим слухом, склерозом, например, слушать вряд ли кто станет. Так что свидетель из меня никакой, а больше-то в доме никого. Меньших же давно в детских домах заждались. Так что дерзай, внучек.

Я не дышу. Бабушка вызывающе улыбается. Семен бросает нож на табурет и молча отворачивается к стенке.

– То-то, мой мальчик. Думать не только о себе нужно, тем более если голова осталась на плечах. А ноги, ноги не так уж и важны, поверь мне. Что от них проку, когда болят вечно, а на погоду, знаешь, как выкручивает? И так всю жизнь, всю жизнь… У Владлена вон обе ноги остались, а что толку? Носят они его от одного чужого двора к другому, чтоб добрые люди пожалели калеку безрукого да стакан яду налили. Одной левой, знаш, сколько самогона в себя влил? Что толку от этих ног, когда в голове пусто? – Бабушка не говорила, а чирикала, так легко у нее получалось о слишком тяжелом. – Идем, внученька, я чего это зашла в дом, Матрона-то уже доедает последние штаны. Что ж ты кинула все белье на землю, эта наглая козонька скоро издохнет от заворота кишок.

Вспоминаю о том, чем была занята до всего этого кошмара, и в ужасе бросаюсь обратно во двор. Не хватало только, чтоб кормилица померла.

* * *

Уже в августе этого года Семен довел дело до конца. Его обнаружила в луже крови Ноябрина, когда вернулась домой с помидорной плантации. Брат перерезал себе горло. Изменил ли его уход мою жизнь? Нет.

Никто никого не посадил в тюрьму, как и по детским домам нас в этот раз не разобрали.

Владлен, старший из оставшихся в семье братьев (Мстислав, самый старший, второй по счету после погибшего Васи, домой с фронта не вернулся, а обосновался в чужом краю, бабушка невзлюбила его за это, а я никогда не винила – сама бы на его месте поступила бы, наверное, так же), продолжал безбожно пить. Мужской опорой и поддержкой был семнадцатилетний Игнат. Он пахал на благо родины не меньше моего, да и все мужские домашние хлопоты были на нем. Девятнадцатилетний Федя не особо утруждал себя делами и не обременял житейскими проблемами. Есть в доме еда – хорошо, нет – еще лучше. У него в жизни одна забава – гармонь да шутки с прибаутками в кругу девиц, которым после войны катастрофически недоставало мужчин с нормальной психикой и всеми конечностями, да и без вредных привычек. Каждая, от пятнадцати до двадцати (а то и тридцати, вдовы всегда «ЗА»), видела в Федоре своего мужа, а он этим охотно пользовался и плевать хотел на то, что творится в отчем доме. От Ноябрины, хоть она всего на год младше меня, помощи как с козла молока. Даже не знаю, как ей удалось остаться ребенком, несмотря на все ужасы нашей реальности. После того, как она нашла Семена, дело стало еще хуже. Она все время улыбалась и беззаботно плела венки да ловила бабочек, полностью игнорируя мои просьбы помочь хотя бы в нашем огороде. Илья со Светкой, девятилетние двойняшки, пусть силенок у них было не так много, но они всегда охотно соглашались справиться с любой поставленной задачей – перебрать фасоль, нарвать травы для Матроны, прополоть огород, наносить воды, насобирать в лесу ягод и грибов… Да что бы то ни было, они всегда были готовы помочь. Так мы и сосуществовали, потому что сказать «жили» язык не поворачивается.

Ноябрь пятьдесят первого отнял у меня Свету. Она сгорела за неделю. Фельдшер сказал, всему виной пневмония. Илья очень тяжело перенес смерть сестры, но, как настоящий мужчина, заявил: «Я никогда не поступлю так, как Семен. Как бы ни было тяжело и больно. У меня есть ты, есть Маруська, Ноябрина, бабушка, и все вы нуждаетесь в мужской поддержке». Так, наверное, бывает, что взрослые мужики ломаются и спиваются, а маленькие готовы сражаться за всю семью до конца. Маруська… А что Маруська, когда ребенку всего шесть и она никогда не видела отца и мать, не знала ужасов войны, не понимает этой боли, которая изрезала вдоль и поперек судьбу каждого в нашей семье. С самого рождения я тихо ненавидела Марусю – она досталась нам слишком дорогой ценой, но с годами отпустила это чувство. Не знаю, как сложилась бы жизнь каждого из нас, останься в живых мать, но что-то подсказывало мне, что мама стала бы для меня еще одной обузой.

К началу пятьдесят второго от нашей семьи осталось – восемь человек, хотя Мстислава тоже можно было вычеркнуть из списка выживших, ведь о себе он не давал знать. Январь наконец унял боль и страдания Владлена – минус один. Брат застыл, как бродячий пес, у соседского забора (тридцать градусов ниже нуля не оставили ему шансов).

– Вот как оно бывает, – над гробом внука шептала бабушка Катя. – Дочка-то моя все рожала да рожала в надежде, что в это нелегкое время дети облегчат им с зятем жизнь, что будут опорой и поддержкой, что жить они будут на зависть всем. А жизнь-то вон как распорядилась… Даже не знаю, оплакивать внучка-то или порадоваться, что муки его прекратились…

Я же не оплакивала ни Семена, ни Владлена – они сами сделали выбор, почему я должна лить слезы? Искренне рыдала лишь над Светкой, такой она лежала в гробу нежной и умиротворенной, будто только после смерти обрела счастье. В какой-то степени я даже завидовала ей, и вопрос «Почему болезнь не забрала меня?» не выходил из головы. А мужчины должны быть такими, как Ильюха и Игнат, тогда и терять их будет больно. А так… «Теперь Владлену не придется пить, его душа, надеюсь, обрела покой и освободилась от ужасов войны» – все, что проскользнуло в моей голове в день похорон брата.

* * *

Июнь пятьдесят второго отнял у нас бабушку Катю. Она просто не проснулась. Казалось, смерть не успокоится, пока с таким же завидным постоянством, как мать нас рожала, не выкосит весь наш род. Это были вторые похороны, на которых я плакала (не считая отцовских и маминых), и последние.

Павла Сыч (мама) Август 1952

– Вы не имеете права нас разъединять! – кричу в лицо краснощекому, похожему на жирную свинью дядьке в сереньком мятом костюмчике с кожаным портфельчиком под мышкой.

– Я, деточка, как раз таки имею. – Грязно-серым платком дяденька то и дело пытался избавиться от выступающего из всех щелей на лице капель пота, который превращался в настоящие ручьи.

Через две недели после похорон бабушки от нас ушел Федор. Брат женился на вдовушке, старшей его на пять лет, по совместительству председательской дочке, и в отчий дом практически сразу забыл дорогу. Почти семнадцать лет Игната и мои неполные шестнадцать роли не играли – четырнадцатилетняя Ноябрина, шестилетняя Маруся и десятилетний Илья законным постановлением кого-то там должны были отправиться в детские дома, причем разные, находившиеся даже не в одном городе.

– Они не сироты, у них есть мы! – Я указываю в сторону Игната, стоявшего у калитки, скрестив на мощной груди руки, в полной готовности наброситься, если придется, на этого самопровозглашенного большого начальника.

– У всех в этой жизни кто-то да есть, но этого не достаточно. У вас нет главного – восемнадцати годков и работы. Как вы планируете выжить в этом мире, когда вас и самих-то не мешало бы еще пару годков в интернате каком повоспитывать?

– Я тебя сейчас за пару минут воспитаю! – закатывая на ходу рукава рубахи, доставшейся в наследство от отца, к мужчине разъяренным зверем несется Игнат.

– Э! Молодой человек, попридержи свои босяцкие выходки, а то не в школу, а в колонию загремишь. – Свин выставил впереди себя руку, сжимавшую носовой платок, будто этот жест мог остановить моего братца, мышцы которого от тяжелого труда давно раздулись до неприличных размеров.

– Вот сейчас вколочу тебя в землю, и можешь отсылать меня, куда хочешь!

– Игнат! – вмешиваюсь я, хоть и сама бы с удовольствием приняла участие в избиении непрошеного гостя. – Боюсь, этот прав, мы только хуже сделаем, если изобьем его до полусмерти. Разве только насмерть?

Свиной розовый окрас дяденьки моментально сменился на цвет побелки, глаза вылезли из орбит, а челюсть упала на землю. Неподдельный ужас был налицо. Предобморочное состояние, не иначе.

Игнат, в отличие от этого чиновника, понял, что я шучу, и одного взгляда на бело-красного поросенка хватило, чтоб взорваться заразительным смехом. Я тоже подхватила смешинку.

– Ну вы у меня дошутитесь! Посмеяться захотелось? Я вам устрою! Вы еще у меня поплачете. Ох, поплачете! – Угрожая нам своим платком, под пристальным взглядом трех пар глаз, наблюдавших за происходящим из окна кухни, в этот раз дядька ушел ни с чем.

Мы с Игнатом думали, что у нас есть некий временной запас, и мы успеем что-то придумать, в крайнем случае, сбежим из нашей деревни, но…

Уже на следующий день товарищ Свин прибыл к нашему дому в компании четырех вооруженных молодых мужчин при погонах. Без суда и следствия, прямо из-за обеденного стола на улицу вытащили Ноябрину, Илью и Маруську, они даже не успели доесть завтрак. Как каких-то преступников, их затолкали в грязного зеленого цвета микроавтобус, не дав возможности даже попрощаться.

Автобус быстро уехал. Я ору так, что, кажется, еще немного – и выплюну собственную глотку, но мой вопль никак не действует на довольно ухмыляющегося у белой «Победы» Свина.

– Что ж не хохочешь? Иль ты только смелая в компании братца-дегенерата? – Меня сдерживают две пары крепких рук, иначе я бы собственными зубами разорвала этот кусок мяса в клочья. – Я дорожу своей работой, которую всегда выполняю на совесть, и этот раз просто не мог быть исключением. Отпускайте эту несчастную. Дело сделано. Нам пора.

Свин быстро исчезает в салоне машины. Двое заталкивают меня в дом и спешат занять задние сиденья легковушки. Выбегаю на улицу и несколько километров бегу следом, вдыхая клубы пыли, падая, поднимаясь, но автомобили скоро исчезают из поля зрения. Продолжать бег больше не имело смысла.

– А где Маруська? И почему Илья не накосил травы для Матроны? А Ноябрина спит? – В полдень домой на обед явился Игнат и застал пустой дом и меня, лежащую на кухонной кровати у печки.

– Их больше нет, – отвечаю мертвым голосом.

– Что значит – нет? – Брат бросает на табурет кепку, а сам усаживается за обеденный стол, на котором все еще стоят три тарелки не до конца съеденного супа, одна общая со свежими овощами, вторая – с яичницей.

– Их забрали, – все тем же голосом говорю я.

– Как?! – Только сейчас до Игната дошло. Табурет летит ко всем чертям, а брат пулей несется к двери. – Да я их… Да я им… Да чтоб они!

Выбежав на улицу, Игнат почти сразу возвращается:

– Кто забрал? Когда? На чем? Куда увезли? Как ты позволила? Почему меня не позвала? – Я неподвижно лежу. – Павла, отвечай!

Впервые в жизни брат больно толкает меня в плечо, а его взгляд режет изнутри хлеще любого ножа.

– Свин забрал! И не кричи на меня! Он не один приехал. Их было четверо. Четверо вооруженных мужчин. Уехали на двух автомобилях – микроавтобусе и белой «Победе». Одна против пятерых мужчин я ничего не могла поделать. Звать тебя не было ни времени, ни смысла. Ты бы тоже со всеми не справился.

– Я бы справился! Я бы со всеми справился, и мы бы сегодня же сбежали из этой деревни в другую, каких тысячи. Мы бы выжили в другом месте и оставались семьей до конца! А ты… Ты… Ты всегда нас всех ненавидела! Думаешь, я не знаю, что Маруську ты первые несколько лет, кроме как «смерть», про себя никак не называла? Думаешь, я не догадываюсь, что Семену ты помогла уйти, ножичек подсунув? Да и Светка бы осталась в живых, если б ты ухаживала за ней нормально!

– Прекрати! Хватит! Прошу… – Я вскочила с кровати, будто от жуткого ночного кошмара. Мне кажется, что собственные уши начали обманывать, ведь мой любимый брат не мог произнести всех этих ужасных обвинений, тем более он не мог так думать! – Игнат, ты в самом деле винишь во всем меня? Думаешь, я на короткой ноге с Богом?

– Нет, скорее с Чертом. – Игнат схватил со стула кепку и, прежде чем надеть, несколько секунд теребил в руках. – После того как умерла мамка, ты возомнила о себе слишком много. Великомученица святая Павла. Да вот только святые все делают по зову души и сердца, а ты вынуждена была играть в эту игру добродетели и хранительницы домашнего очага. Знаешь, сколько раз я слышал, как по ночам ты плакала и проклинала свою жизнь? Что ж, можешь теперь вздохнуть с облегчением – у тебя осталась только ты, а я отправляюсь искать брата и сестер. И я отыщу их, чего бы мне это ни стоило! И мы снова станем одной семьей, только ты об этом никогда не узнаешь.

Это было последнее, что произнесли жестокие губы брата, а затем он надел кепку, смахнул со щеки скупую слезу и исчез.

Всю следующую неделю, чем бы я ни занималась, в ушах назойливо звенели слова Игната, заставляя меня рыдать не переставая. Смириться с жестокостью брата было непросто, но еще сложнее было осознать, что он был во всем прав. Я ненавидела свою жизнь. Ежедневный тяжелый труд не оставил места для нежностей и сестринской любви, тем более когда некоторые из братьев были наглядным пособием по безразличному отношению к любому из родственников. Пусть я плохая сестра, но, по крайней мере, не сбежала из семьи, как Федор, не спилась, как Владлен, не укоротила свой век, как Семен. Рыдая по ночам в подушку, я продолжала тащить свой крест. Но Игнат прав – у меня теперь осталась только я, и строить жизнь теперь я могу по собственным правилам, желаниям и потребностям. В конце концов, Маруська с Ильей и Ноябриной не пропадут, за ними присмотрит государство. Игнат тем более. А у меня наконец появилась возможность начать жизнь с чистого листа.

Георгий Антонович Медведь (папа) Весна 1943

– Я не буду их бить! Не буду, не буду!

– Тогда мы поколотим тебя. Выбирай.

– За что?

– За ублюдство. – Наглый смех.

Я забился в угол собственной детдомовской комнаты вместе с еще двумя ребятами на пару лет младше. Жизнь в детском доме никогда не была сахаром, но с началом войны стала просто невыносимой.

– Вы такие же, как и мы! – выкрикиваю и сразу прикрываю голову руками и упираюсь лбом в стену.

Дикий хохот эхом разносится по комнате, в которой, кроме семи коек и шкафа с перекошенной дверью, нет ничего.

– Ничего подобного. Вы ублюдки, которых нагуляла мать-шлюха, а отца в глаза никогда не видели. А наши родители герои – они сражались за родину, и вражеские снаряды отняли их у нас. Так что не советую нас сравнивать. Вы, те, от кого отказались мамочки, должны жить на улице или подохнуть вообще, а не отнимать у нас кусок хлеба.

Слова резали по больному, по живому, но такой же, как и я, детдомовец не имел права на подобные заявления. Он тоже остался без родителей, и без разницы, как именно это произошло.

– Мы ничего у вас не отнимаем. А задаваться своим законным происхождением не советую – такую, как ты, сволочь родили не слишком хорошие родители. Скорее всего, ты один из щенков по меньшей мере дюжинного помета шакалов.

Не знаю, откуда во мне взялась храбрость и дерзость, но сказанное обратно не втолкнешь.

– Ах ты гнида! – Мою левую щеку обжигает крепкий удар кулака. – Сейчас ты свое получишь, ублюдливый выскочка! Парни, эти двое ваши, а с этим я сам разберусь.

Шестеро чумазых и тощих, как и ребята, которых я пытался защитить, парней, только на несколько лет старше, с удовольствием и азартом набросились на своих жертв. Из всех я был самым крупным, но это еще ни разу не спасло меня от побоев – я тюфяк. Меня колотил один, но с особой жестокостью. На мне не осталось живого места, когда наконец этим детям, рожденным в законе, надоело нас избивать. Тяжелые подошвы грязных потрепанных ботинок я прочувствовал на каждом сантиметре собственной шкуры. Когда старшие покинули нашу комнату, мы еще долго валялись на полу едва дышавшими кусками мяса.

С самого младенчества я привык к жестокости и боли, которой с каждым прожитым днем становилось все больше. Мать и в самом деле родила меня без отца и больше двух лет позорных скитаний в моем обществе не вынесла, а доверила мое воспитание государству. Так, по крайней мере, мне объяснили мое появление и пребывание в так называемом детском городке «Березки». Школа, интернат-общежитие, различные мастерские – моя реальность, и все могло бы сложиться неплохо: голод, грязь и недостаток многих вещей можно было пережить, но не детскую жестокость со стороны себе подобных ребят.

Я всегда был крупным, и не единожды мне предоставляли право выбора – стать сволочью и непонятно с какой целью выколачивать душу из младших ребят или самому оставаться подушкой для битья. Я всегда выбирал второе, не видя никакого смысла в избиении таких же несчастных детей, каким был сам. Я бы мог и часто пытался давать отпор, но самые отъявленные сволочи никогда не нападали в одиночку. Главарь никогда не передвигался по местной территории без сопровождения, стая насчитывала четыре-шесть человек. Справиться с тремя было еще реально, а с шестью уже нет. А иногда их было и около десятка.

– Нужно было соглашаться, – слышится из соседнего угла комнаты.

– Что? – поднимаю голову, не понимая, о чем речь.

– Говорю, нужно было соглашаться нас бить. Ты бы, может быть, делал это не так больно.

После избиения мы все расползлись по разным углам, будто тараканы, и сейчас из одного из углов на меня смотрела испуганная и обреченная пара глаз. В другом углу, будто бродячая кошка, зализывал раны третий участник бойни.

– Я никогда и никого не собираюсь избивать без причины. Тем более из лучших побуждений. – Подниматься больно. Ноги не слушаются, но валяться на грязном и холодном полу бесконечно просто невозможно. Скоро отбой, и в комнате станет на восемь человек больше. Поэтому нужно поторопиться, чтоб не пугать тех, кому сегодня повезло больше нашего.

Медленно подхожу к Ваське, который попал сюда год назад, на протяжении всего года его постоянно били, заставляли выполнять чужую работу, устраивали темную, да и просто могли помочиться ему в койку или украсть в лютый холод единственную пару сапог. Болезненно худой ребенок с большими черными глазами однозначно не заслужил подобной доли, но разве нас кто-то спрашивал о том, хотим ли мы появиться на этом свете, где, кажется, правит бал боль?

– Как ты? – Присаживаюсь на корточки и внимательно осматриваю похожее на свинцовое месиво лицо.

Растирая грязным рукавом на несколько размеров большей, чем надо, рубахи сочившуюся из разбитой губы кровь, Васька проговорил:

– Жора, скажи, зачем нас мамки рожали? Зачем угробили собственную жизнь и обрекли на вот это нас? Терпеть больше невмоготу. – С глаз Васьки срываются слезы, и как хорошо, что этого, кроме меня, никто не видит. С теми мальчишками, которые были замечены рыдающими, обращались более жестоко, а еще заставляли носить платья и мочиться сидя.

– Да ладно тебе. – Если б только Васька знал, сколько раз я задавался этим же вопросом… Но я старше и должен быть сильнее, даже мудрее, несмотря на свои одиннадцать лет. – Сколько нам тут осталось? Жизнь ведь ого-го какая длинная, а детский дом еще лет пять-семь, и останется в прошлом. Будем строить взрослую жизнь так, как нам того хочется. Не будет в ней ни Кузьмы, ни Ивана, ни Астаха, ни кого-то еще, кто будет указывать нам, где спать и как дышать. Все наладится, нужно только подождать.

– Наверное, ты прав, – безрадостно шепчет Васька. – Вот только семь лет это очень много. Мне сейчас семь, считай, впереди еще целая жизнь…

– Васька, не распускай сопли. Эти скоты старше, и уже через пару-тройку лет их не станет. Так что все наладится еще раньше, чем мы этого ожидаем. Главное – выстоять и исполнять то, чего они от нас требуют.

– Зачем меня мамка родила?..

Убеждать в светлом будущем человека, над которым ежедневно издеваются так, будто он бесчувственное бревно, все равно что пытаться убедить приговоренного к смерти в том, что на небе ему будет лучше – одинаково призрачные перспективы. Тем более это глупо, когда ты и сам-то ежедневно проклинаешь собственное существование и хочешь увидеться с мамкой лишь с одной целью: глядя в глаза задать вопрос – зачем я здесь? Да и в одиннадцать лет недостает слов, чтоб говорить о подобных вещах.

Оставляю Ваську наедине с его мыслями и, хватаясь за левое подреберье, бреду к Лешке, который не проронил ни слова.

– Леха, ты как? – склоняюсь, легонько касаюсь плеча, тормошу. – Лех?

– Номально, – голосом, похожим на мышиный писк, слышится ответ.

– «Номально», это хорошо. Но ты не врешь? – какой-то слишком неподвижный и тугой узел, а не человек лежал на полу.

– Нет. Номально.

Когда в комнате появились остальные наши соседи и заняли спальные места (коек было семь, а нас одиннадцать, самые мелкие спали по двое), Лешка продолжал лежать в углу, утверждая, что ему там хорошо. Мне было за него тревожно, но помощи просить у воспитателей было бесполезно – врачей на нашей территории все равно не было. Раз в неделю наведывалась медсестра, которая осматривала только больных, а те, кто ни на что не жаловался, в глаза ее никогда не видели.

Майское солнце еще не успело прогреть впитавшие в себя за суровую зиму холод стены, одеял на всех не хватало, а о простынях мы и мечтать не могли, приходилось согреваться теплом собственного тела, скрутившись в три погибели на голом, вонючем, блохастом матрасе. В этот вечер я засыпал с одной мыслью – как можно раньше сообщить воспитателю о Лешке, пусть они его все же осмотрят и чем-то помогут.

С утра я обнаружил Лешку в луже крови, которая вытекала из его заднего прохода. Тело было холодным. Его живо прибрали из нашей комнаты и увезли в неизвестном направлении. Смерть не была чем-то удивительным и неожиданным. Сироты бесконечно болели и мерли как осенние мухи. Никого не интересовали и не волновали причины, по которым в приюте стало на одного ребенка меньше, когда война ежедневно забирала жизни тысяч взрослых и крепких мужчин и женщин. Умерших детей ежемесячно десятками вывозили за пределы нашего городка, и о том, где их хоронят, никто не знал. Может, их просто сжигали; а может, сбрасывали в какую-нибудь бездонную яму с названием «Человеческие отбросы».

Ровно через неделю в бане нашли повешенного Ваську. И снова никто не задумывался: «почему?», «как?» и «сам ли?». Его просто увезли в неизвестном направлении.

После смерти Васьки я принял решение ни за кого не заступаться и прекратил рассказывать сказки о том, как все наладится, когда мы станем взрослыми. Я и сам в это больше не верил, полностью разочаровался в жизни и окончательно убедился в ее несправедливости и жестокости. Впервые я всерьез задумался над вопросом – как быть дальше: облегчить страдания с помощью веревки или доказать этому миру, что я сильнее? Доказать – было моим выбором.

Чтобы выжить, нужно было либо примкнуть к стае, либо перестать обвинять мать в том, что она меня родила, и взять жизнь в собственные руки, самому стать волком, а не ягненком. В свои одиннадцать мозги у меня работали на все тридцать.

Я начал усердно учиться, закаляться и заниматься на турниках. В самом начале подобный мой настрой только ухудшил положение – получать от шайки Кузьмы я стал чаще. Но вечного в нашей жизни не так много, и однажды пришел день, когда я сумел за себя постоять, избив Кузьму и его двоих рабов до полусмерти. Уж не знаю, кого нужно благодарить за крепкое телосложение и большие кулаки – мать или отца, но это единственное, за что я им благодарен.

Той же ночью, после избиения Кузьмы и его шакалов, прямо в кровати на меня напали около десяти парней, но я давно уже привык спать, сжимая в руке нож. Несколько ударов мне все же пришлось снести, но когда у кровати, плюясь кровью, упал один из нападающих, другие притихли.

– Этот выживет, – я указал головой в сторону корчащегося на полу парня, – я пырнул его в бок, в область, где нет жизненно важных органов. Но если кто-то из вас или вашей компании еще хоть раз попытается избить или убить меня, обещаю, что перережу глотку от уха до уха. Предлагаю вот что – вы оставляете в покое меня, а я вас. Мне безразлично, каким образом и как долго вы продолжите издеваться над другими ребятами, это их проблемы. А себя прошу оставить в покое. Всем нам известно, что здесь никто не станет разбираться в причинах смерти одного или десяти, им плевать на нас, они просто вывезут трупы и забудут о них. В стране война, и последнее, что интересует взрослых, – мы, бездомные дворняги. Так что либо вы живете сами по себе, а я сам по себе, либо рано или поздно нас всех отсюда вывезут в неизвестном направлении, и никто не узнает, где наши могилки.

Рука, сжимающая нож, дрожит, голос едва удается контролировать, я не уверен, что речь моя произведет должный эффект, но попробовать стоило. Несколько пар глаз смотрят на меня растерянно, несколько продолжают прожигать ненавистью, но никто не набрасывается.

– Лады, Жорик. – Заместитель Кузьмы, Андрюшка-«метр», плюнул на пол и, спрятав обе руки в карманах штанов, на несколько размеров больших, чем необходимо, не спеша прошел к выходу, а за ним и весь зверинец.

С этого часа жить стало куда проще. Клопы и вши никуда не исчезли, как и не улучшилось питание, не появилось больше такой необходимой одежды, мы все так же ютились на кроватях по двое, тяжело работали в мастерских и огороде, но я наконец мог себе позволить мечты о светлом будущем. Я понял, в этой жизни, о которой ты никого не просил, кроме тебя самого, о тебе позаботиться больше некому. Никто в целом мире не способен тебе помочь, если ты сам себе не поможешь. Одержимый мечтой стать в этой жизни кем-то и доказать всем, включая ту женщину, которая от меня отреклась, что я не зря топчу землю, я стал слеп к чужим судьбам.

В детдоме процветало насилие и бесконечные унижения старшими младших. Страшный автобус цвета весеннего чернозема появлялся в нашем дворе регулярно, увозя в неизвестном направлении очередную порцию свежего мяса для местных хищников. Моих сверстников, старших и младших мальчишек, избивали, насиловали, унижали и оставляли подыхать, но кого это могло волновать, когда в стране ежедневно погибали сотни взрослых мужей, детей, братьев и сестер? До трагедии государственного масштаба мне дела не было. Мне не хотелось стать героем, я не мечтал об окончании войны, я не думал о мире во всем мире, я мог думать только о себе, ведь больше думать о моей судьбе было некому.

Я старательно не замечал ничего вокруг, твердо веря только в одно – я выберусь из нищеты и навсегда забуду, что такое голод, холод и безнадега.

Павла Сыч (мама) Декабрь 1953

– «Без права на восстановление из государственного педагогического университета имени Романа Романовича Романовского с позором отчисляется Сосулькина Тамара Михайловна. Наш вуз – не место для безнравственного поведения. Мы не позволим позорить имя педагога с большой буквы Романа Романовича, борца за светлое будущее молодого поколения, чье имя гордо носит наш вуз. Не позволим пятнать репутацию одного из лучших университетов страны аморальным поведением».

«НЕТ! – распутству в вузе! НЕТ! – безнравственности и разврату! НЕТ! – порокам и бесстыдству!» – звучало по всей территории университета, из каждого уголка, в котором был размещен громкоговоритель.

Вот уже неделю в университете только и разговоров, что о несчастной Тамаре – безнравственной и падшей девке, нагулявшей ублюдка, которая не постеснялась посещать занятия с пузом. На всех столбах и новостных досках непременно присутствует одно, а то и несколько объявлений о безнравственной Тамаре. Изо всех уголков трубят о распутной Тамаре. Во всех закоулках перемывают кости, осуждают и обсуждают развратную Тамару.

Забеременеть, не имея мужа, – лучше уж расстрел. Это страшно. Это уничтоженное будущее. Это жизнь с позорным клеймом во весь лоб. Это вечные насмешки и реки грязи за спиной. Честь – то, что не восстановишь, не купишь, не выиграешь в шашки. Пять минут сомнительного удовольствия взамен на жизнь в опале? Это ужасно, и точно не по мне.

Как хорошо не иметь потребности ни в любовных утехах, ни тем более в детях. Я никогда не променяю себя, свою волю и жизненные планы на «счастье материнства». Никогда!

– «Без права на восстановление из государственного педагогического университета имени Романа Романовича Романовского с позором отчисляется Сосулькина Тамара Михайловна. Наш вуз – не место для безнравственного поведения. Мы не позволим…» – продолжает греметь в темных коридорах, но занятия окончены, и я торопливо устремляюсь к выходу.

Середина ноября в этом году снежная до неприличия. По расчищенным дорожкам идешь, будто передвигаешься в сказочном белом лабиринте – с обеих сторон метровые сугробы. Отражаясь на белом покрывале, солнце слепит глаза, а мороз кусает за доступные ему части тела.

Прячу нос и рот за варежкой и, как и десятки других студентов, спешу покинуть университетскую территорию, как вдруг за спиной раздается пронзительный крик:

– А-а-а-а! А-а-а-а!

Будто по команде, я и все остальные девушки и парни, мужчины и женщины, впереди и позади меня, оборачиваемся на этот проникающий под кожу вопль.

– Прошу, помогите! Помогите, кто-нибудь! Вызовите «скорую», скорее! Срочно вызовите «скорую»! – Что породило подобный вой, представить было страшно, но любопытных, кроме меня, оказалось много. Все, как умалишенные, бросились на крик о помощи.

Уже через несколько минут десятки знакомых и незнакомых людей встретились у правого угла здания университета. Кольцо любопытных сомкнулось вокруг тела Тамары Сосулькиной, изо рта которой вытекала кровь и быстро расползалась по снежному ковру. Глаза ее были приоткрыты, но каждый вдох давался с трудом.

– Я… Я… – Она что-то пыталась сказать, но это было непросто. – Я не хочу жить в обществе…

Никто так и не узнал, в каком обществе, но было понятно, что решение о том, что она не хочет жить, было принято Тамарой самостоятельно. Оно и понятно, практически ни у кого не возникло вопросов – почему Тамара Сосулькина решила шагнуть с крыши пятиэтажного здания. Одно дело позволить похоти и желанию раздвинуть перед кем-то ноги, и другое – не сломаться под давлением социума, выстоять, выносить и родить внебрачного ребенка, которого тоже вряд ли ждет светлое будущее.

Вокруг Тамары шум, гам и суета. Кто-то пытается чем-то помочь до приезда «Скорой», кто-то рыдает, кто-то просто глазеет, пара девушек падают в обморок, а я увидела все, что могла, и медленно удалилась.

Тамара Сосулькина умерла от сильного внутреннего кровотечения в карете скорой помощи по пути в больницу. Младенец тоже погиб. Вот и вся любовь.

Вечером в общежитии все только об этом и разговаривали. Мои соседки по комнате Софья, Тося и Ульяна, в принципе, редко замолкали, а тут такое дело!

– Кто бы мог подумать! Кто бы мог подумать! – как заведенная, повторяла Тося, сидя в постели не с книгами, а с зеркальцем в руках и горой разнообразной косметики вокруг.

– Да уж, это точно, – поддерживала тему Ульяна, не переставая при этом упаковывать чемоданы, она собиралась на выходные съездить домой.

– А я так считаю, – лежа в кровати с томиком Цветаевой, многозначительно протянула Софья. – Глупость сотворила эта Сосулькина и страшный грех на душу взяла. Ребенок – плод любви. Не с первым же встречным она в постель легла? А то, что он не женился на ней, так это его крест, и он должен был спрыгнуть с крыши. Любовь ведь дарит крылья, благодаря которым разум и улетучивается из тела. Все знают, что нежное чувство делает человека глупым. Вот, например… – И с чувством, мечтательно прикрыв глаза, Софья зачитала:

Легкомыслие! – Милый грех, Милый спутник и враг мой милый! Ты в глаза мне вбрызнул смех и мазурку мне вбрызнул в жилы…

Закончив, Софья посмотрела на нас со значением и сказала:

– Марина Цветаева написала эти строки в марте тысяча девятьсот пятнадцатого года. Разве они не прекрасны? Никто не застрахован от легкомыслия.

Я не выдержала, даже отвлеклась от учебников, над которыми, как обычно, корпела за столом.

– Софья, а тебе известно, до чего довело «легкомыслие» эту поэтессу?

– И до чего же интересно?

– До петли.

– А кто сказал, что это было легкомыслие? – отвлеклась от своего чемодана Уля.

– Если бы эта женщина жила разумом, а не чувствами, она бы не полезла в петлю.

– Не она одна так жила, и вовсе не значит, что все, кто живет чувствами, повально кончают с собой! – Софья больше не лежала, она села, пристально вглядываясь в мое лицо.

– Я и не утверждаю, что это массовое явление. Но те, кто поддается вирусу любви, более склонны к суициду. Столько всего сказано и написано об этом чувстве, что уже бы пора научиться на чужих ошибках. Разбитые сердца и разодранные в хлам души повсюду. Любовные треугольники, безответные чувства, неравные и недопустимые по возрасту браки регулярно отправляют десятки человеческих душ на тот свет. Сильные чувства несут в себе большую боль и разочарования, как результат – самоубийство. Что в этом красивого и романтичного? Что хорошего несет в себе сумасбродство и легкомыслие? Неделя, месяц, год, пусть даже пять лет блаженства в объятиях любимого ради вечности в Аду? Как мне кажется, слишком высокая цена.

К концу монолога уже три пары глаз были приклеены ко мне. На лице каждой соседки читалось недоумение.

– Павла, откуда в тебе это? Столько холода и цинизма в каждом слове, просто жуть! – взволнованно интересуется Софья.

– Как можно так относиться к любви? Это же прекрасно. Все рано или поздно влюбляются, женятся, рожают детей. Это норма. Так должно быть. Таков смысл жизни. – Ульяна отстаивает свою точку зрения со слезами на глазах, а о своем чемодане уже и думать забыла, усевшись рядом с Софьей.

Тося растерянно молчит, сжимая в руках тушь для ресниц, то и дело переводя взгляд с девочек на меня и обратно.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что одобряешь травлю несчастной Тамары, которую развернуло руководство университета? – в ужасе интересуется Софья.

– Дети – смысл жизни неудачников. Самодостаточные личности способны найти смысл и без сопливых ублюдков, Ульяна. А насчет травли… Кто я такая, чтобы одобрять или критиковать принятые в ректорате решения? Там явно сидят неглупые люди. Я только хочу сказать, что таким, как Тамара, прежде чем ложиться в койку с парнем, нужно задуматься, а готова ли она подарить этому миру очередного ублюдка? Война породила достаточно нищеты. В стране в десятки раз выросло количество детских домов, зачем их пополнять? Государство не обязано кормить и воспитывать тех детей, которые даже собственным отцам не нужны.

Было похоже, что соседки в моем лице увидели исчадье Ада, не меньше. Но что мне их осуждающие и шокированные взгляды? Не ради их любви и дружбы я больше года вкалывала в этом же университете, чтоб как-то выжить: мыла полы, туалеты, подметала огромную территорию двора, бегала у преподавателей на посылках, а все свободные минуты проводила в библиотеке, чтоб иметь возможность поступить и стать в этой жизни кем-то. Я из кожи вон лезла за СВОЕ светлое будущее, я даже не пыталась отыскать и наладить связь с братьями и сестрами, чтоб, не дай бог, своим появлением в моей жизни снова они все не разрушили, так что доброе расположение соседок по комнате – последнее, что меня волновало. Поняв, чего хочешь от жизни ты, чужие мнения и оценки превращаются в пустой звук. У каждого своя оценка нравственного и безнравственного.

– Может, ты еще предложишь расстреливать незаконнорожденных? С таким-то подходом к делу, – зло говорит Софья.

– Было бы неплохо, все равно ничего хорошего их в этой жизни не ждет.

Не знаю, что творилось в этот момент в голове каждой из трех девиц, кем они меня считали и как сильно ненавидели, но на этой фразе наш разговор был закончен. Я окунулась в учебу, а все остальные в полной тишине продолжили заниматься каждая своим делом.

Я могла бы рассказать им историю своей жизни и объяснить, откуда подобные мысли и столько цинизма, но к чему мне это? Вряд ли они поймут, что дети могут быть не только цветами жизни, но и обузой (пьяница Владлен, эгоистичный Федор, не от мира сего Ноябрина, Маруся-смерть). Даже рожденные в законе дети способны превратить жизнь родителей в ад. Кто даст гарантии, что твой рожденный вне брака ребенок, изначально отвергнутый и не принятый, принесет тебе счастье? Где гарантии, что ты не подохнешь при родах, что он не родится умственно отсталым, что он не станет алкоголиком, убийцей, Гитлером, в конце концов? Нет. Лучше без детей. Жить, неся ответ перед Богом и людьми только за свои поступки и проступки. Я больше не готова отвечать за других и жить для других. Пусть даже будут собственные дети.

С этого момента и без того прохладные отношения с соседками стали и вовсе ледяными. Максимум, чем баловали меня девочки, было «Доброе утро» или «Доброй ночи». Не удивлюсь, если про себя всякий раз добавляли: «Чтоб ты сквозь землю провалилась» или «Чтоб тебе всю ночь кошмары снились». Но это их проблемы. Я чувствовала себя вполне комфортно в статусе изгоя. Для того чтобы получить хорошее образование – друзья не нужны. А иметь в жизни собственные ценности и идеалы важно, иначе ты всегда будешь просто одной из серых овец.

Павла – Георгий Сентябрь 1959 – сентябрь 1960 года

– Я выйду за вас замуж только в том случае, Георгий Антонович, если вы пообещаете мне, что у нас никогда не будет детей. Вы их никогда не захотите, не станете требовать и гулять от меня тоже не вздумаете – измены и позора я не потерплю. В противном случае наш разговор – пустая болтовня.

– Надо же, какая вы строгая! – Веснушки на гладковыбритом лице игриво расползлись, а на носу появились милые морщинки, когда он улыбнулся в ответ на мои претензии. – Что ж, в таком случае – можем смело назначать дату свадьбы. Вот только хотелось бы узнать причины, по которым вы так категоричны, очень даже может быть, что я их разделяю.

– У меня иные планы на собственную жизнь, нежели сопливая обуза и вполне возможный позор. Вы же не можете мне гарантировать, что наши дети будут идеальными, а не какими-нибудь дегенератами или умственно отсталыми.

– Этого никто не может гарантировать.

– Я в курсе. Поэтому безразлична к супружеским обязанностям, вы понимаете, каким именно. К тридцати годам я планирую стать директором школы, а не наседкой.

– А к сорока президентом?

– Посмотрим. Я люблю планировать свое будущее, терпеть не могу хаос, но так далеко еще не заглядывала.

– Как интересно. Я тоже не люблю бардак. А еще к тридцати планирую стать родным отцом для этого поселка. Думаю, отсутствие собственного потомства я отлично смогу компенсировать тесным общением с чужими сыновьями и дочерями.

– Так вы амбициозный мужчина, как я погляжу! Георгий Антонович, а почему же не в кресло мэра райцентра сразу?

– Всему свое время. Я, как вы, Павла Павловна, выразились, так далеко еще не заглядывал.

– Потом чтоб не говорили, будто я вас не предупреждала. Думаете, вы один такой храбрый и смелый в моей жизни? Не могу похвастать изумительной красотой, но предложения о замужестве поступают регулярно. Правда, не проходит и недели, как ухажеры дают задний ход. Не рассчитывайте, что я передумаю насчет детей. Не стройте иллюзий, что во мне когда-то проснется материнский инстинкт. Не ждите от меня больше, чем я могу дать. Я буду вам хорошей женой – добропорядочной и внимательной, но растворяться в семейном быту, как и превращаться во влюбленную дурочку, танцующую перед вами на передних лапках, никогда не стану. И дело тут не в вас. Вы приятный, приличный, воспитанный мужчина, который, я уверена, пользуется немалой популярностью среди одиноких женщин и девушек. Просто я пресмыкаться в этой жизни не буду ни перед кем. Так я устроена. Во мне отсутствует функция восприятия навязанных обществом стандартов и правил, как и способность любить кого-то, кроме себя. Вас подобный расклад не пугает?

– Хм. Начнем с того, что меня восхищает ваша честность. А еще именно стальной характер и наличие собственного мнения привлекли к вам мое внимание. Вы правы, найти спутницу жизни мне не составит великого труда, но дело в том, что мне неинтересны женщины, вылепленные из серого пластилина. Для счастливой жизни мне не достает именно вас, выкованной из стали и покрытой позолотой. А дети… Будучи ребенком, мне довелось испытать много боли и прочувствовать на собственной шкуре всю несправедливость жизни. Если б в то время мне кто-либо задал вопрос – нужна ли мне эта жизнь, подаренная женщиной, которую я не помню, я бы уверенно заявил, что нет. Я не знаю, каким отцом я бы мог стать, но мне точно не хотелось бы быть причастным к рождению ребенка, который однажды скажет: «Зачем вы меня рожали на этот свет, который переполнен болью, несправедливостью, ненавистью, злобой?» Так что с этим тоже проблем не будет. Уверен, жизнь с вами и без детей будет весьма интересной. Провести десятки лет в компании пороховой бочки весьма весело, не находите?

– Что ж, и красиво говорить вы мастер. И сравнение с «пороховой бочкой» мне нравится, хотя не совсем в точку. И по поводу продолжения рода вы разумно мыслите. И для моей карьеры лучше будет продвигаться по лестнице в статусе замужней женщины. Пожалуй, я выйду за вас замуж. Вот только я не сторонник служебных романов. Точнее – категорически против подобных вещей. Так что хорошо, что вы планируете не связывать свое будущее со школой. Но пока вы официально не уволитесь, я для вас все еще просто коллега, не более.

– Вы не перестаете меня удивлять! Но сейчас ведь только начало учебного года, да и вакансий в «Белом доме» нет. Куда ж я уйду?

– Нужно было об этом думать прежде, чем делать мне предложение. Это не мои проблемы. Вам выбирать – работа или женитьба. Два в одном – не выйдет.

С этими словами я исчезаю за калиткой во двор, оставив почти двухметрового не красавца, но достаточно импозантного мужчину в смятении.

Я не восприняла всерьез разговор с Георгием. Я – двадцатитрехлетняя практикантка, прибывшая в поселок «Радость» по распределению университета, с не совсем здоровыми амбициями. Он – мужчина двадцати семи лет, отличный педагог, образованный человек с хорошим будущим. Поверить в то, что ради сомнительного счастья стать моим супругом мужчина, вслед которому томно вздыхают все незамужние женщины нашей школы, от кухарок до завучей, предпочтет среднестатистическому счастью меня, с явным отклонением от нормы, было бы глупо. Но…

Уже на следующий день в кабинете директора лежало заявление Георгия Антоновича Медведя, уважаемого учителя истории, с просьбой уволить его по собственному желанию. Естественно, для всех и каждого это был шок. Естественно, его никто не торопился отпускать. Естественно, на него обрушился поток вопросов. Естественно, руководство школы развело волокиту и просило задержаться хотя бы до конца четверти, пока они кого-то подыщут на его место. Естественно Георгий не мог отказать, и обещанную свободу получил только к Новому году, закрыв вторую четверть и уступив свое теплое место юному специалисту, которой только этим летом получил диплом. Женская половина школьного коллектива ничуть не проигрывала – новый учитель был более юным, более красивым, менее благоразумным и непритязательным. Совсем скоро все и вспоминать о рыжем великане Медведе забыли. Только мне это было не под силу, этот великан ежедневно караулил у школы, провожал до дома, баловал подарками, восхищал монологами, вносил в мою регламентированную жизнь долю разнообразия.

В середине января его приняли на должность агронома. Так сложилось, что его предшественник внезапно скончался, ждать достойного назначения было некогда – весна не за горами, а Георгий Медведь был всесторонне развитым и разумным мужчиной, которому под силу было справиться с чем угодно, и уж тем более переквалифицироваться из историка в агронома. Несколько недель за нужной литературой и обещание главе местной администрации, что обязательно получит необходимое для качественной работы образование, и теплое местечко отдали ему.

В начале лета я получила свой красный диплом и кучу всевозможных грамот. А еще направление на постоянную работу в поселок «Радость» в качестве учителя языка и литературы.

В середине лета Георгий поступил в аграрный университет, в этот раз избрав для себя заочную форму обучения.

В августе мы расписались. Пышных гуляний не было, как и дурацкого белого наряда, банкета на весь поселок и иных абсолютно не нужных для создания новой ячейки общества обрядов. Поскольку от людей ничего не утаишь и нас принялись поздравлять коллеги, мы были вынуждены хотя бы символически отпраздновать в рабочей обстановке – чай с тортом, ничего более. Пьянки на рабочем месте – не по мне, и если я собиралась рано или поздно стать директором этой школы, я с первых дней не должна нарушать собственные правила, идя на поводу у коллектива. Прежде чем что-то требовать от других, стань примером для подражания сам. Георгий «порадовал» своих коллег таким же набором. Ни у меня на работе, ни у него подобное празднование такого важного события, как свадьба, не оценили. Но что нам от этого?

К сентябрю мы получили в подарок от государства дом, как молодая многообещающая семья, и тихо радовались своему необычному, не такому, как у всех, но все же счастью. Мы пропадали днями на работах, по кирпичику выстраивая свои карьеры, а за ужином делились впечатлениями о прожитом дне. Мы спали в одной постели, но под разными одеялами, абсолютно не претендуя на телесные утехи. Мы строили планы на будущее, в котором не было места детям, но всегда присутствовал хороший дом, отличный автомобиль и только самые лучшие вещи, которые имеются во всех зажиточных домах. Мы не были влюбленной парой, но мы стали прекрасными друзьями друг для друга, а это ли не счастье, когда муж и жена больше, чем просто муж и жена? Наверное, крепость любой семьи и заключается в том, чтобы быть или стать друзьями, а не выяснять ежедневно, кто кого больше любит. Мы были искренне счастливы, утопая в своем эгоизме и амбициях.

Георгий – Павла Март 1970

– Я говорила тебе, что это добром не кончится! Георгий, как же ты мог?!

– Я мог? Я мог?! Павла, по-моему, мы оба хотели этого. Я, конечно, все понимаю, но это уже откровенный перебор, не находишь?

Всегда сдержанная супруга хватает со стола пиалу с яблоками и швыряет прямо в меня. За десять лет нашей совместной жизни мы ни разу не повысили друг на друга голос, а тут сразу такое!

– Хотели? МЫ хотели? Да это ты мне все время твердил, что сексом можно заниматься, не принося никому вреда, тем более не выпуская в этот мир ребенка! И что в итоге? Я беременна! Как это называется? Что, так трудно было сдержаться? Как ты мог?! Я доверилась тебе, а ты…

– Послушай, Павла, ты перегибаешь. Во-первых, не стоит все валить на меня, а во-вторых – ребенок, это не самое страшное, что могло с нами произойти в этой жизни. Нам давно уже не по двадцать, мы многого достигли и вполне можем себе позволить ребенка. Думаю…

– Что? Вот, значит, как ты заговорил? «Мы можем себе позволить». Может, это не случайность? Может, ты все спланировал, ведь секс у нас был не впервые, а результат налицо? Что скажешь – кого мне убивать – тебя или ребенка?

– Павла, для начала успокойся. – В гневе Павла страшна, на себе я это прочувствовал впервые, но в поселке давно легенды ходят о ее нечеловеческой жесткости и жестокости. Быстро подхожу к жене и заключаю ее в крепкие объятия. – Это случайность, я клянусь тебе, что ничего не планировал.

– Ты же знаешь, только у дураков бывают случайности, а ни тебя, ни себя я к дуракам отнести не могу, так что не пытайся убедить меня в обратном.

Павла хоть и не до конца успокоилась, но не стала ни колотить меня, ни вырываться, не в ее правилах поддаваться истерикам. За десять лет нашего супружества я не единожды слышал от нее о том, что она не любит меня и никогда не полюбит, не умеет. Но что бы ни произносили ее губы, я знал, что в ее сердце есть любовь.

В полной тишине и темноте, солнце только-только начало просыпаться, мы стоим, прижавшись друг к другу, посреди спальни. Сквозь тонкую ночную сорочку я чувствую, как колотится сердце моей жены, да и собственное от подобной новости готово вырваться. Ребенок. У нас будет ребенок.

– Павла, я никогда тебя не обманывал и сейчас готов поклясться на чем угодно и чем угодно, что ничего не планировал, и выходит, я почти сорокалетний дурак. Тебе ведь известна история моей жизни. Ты знаешь, что я никогда не мечтал о детях, и знаешь, по каким причинам. Этот мир слишком жесток и несправедлив, но…

Жена резко отстранилась. Голос у нее стал обычным – сдержанным и деловым. От эмоций не осталось и следа. Аккуратно поправляя каре и легонько ударяя себя ладошками по немного припухлым щекам, Павла заговорила:

– Ладно. Хорошо. Что сделано, то сделано. В конце концов – один ребенок нам не помешает, а, возможно, даже поможет. Люди давно толкуют о том, что я чрезмерно требовательна и сурова к их детям; что женщина, никогда не знавшая счастья материнства, не способна полноценно и качественно руководить школой; что, не имея возможности воспитывать собственных детей, я не могу достойно руководить воспитанием чужих. Возможно, ты в самом деле ни при чем, но от ребенка я избавляться не стану. Наше дитя заткнет всем рты, и это отличный повод дать ему жизнь.

Больше двух лет после дня нашей свадьбы мы прожили без близости, по большому счету мы даже не задумывались об интиме, были слишком заняты работой. Но приход нового тысяча девятьсот шестьдесят третьего года принес с собой две потрясающие новости – я добился желаемой должности главы поселка, а Павла получила премию «Учитель года» и стала завучем. Со словами «Без труда не вытащишь и рыбку из пруда», слетевшими с губ Павлы, мы, слегка опьяневшие от пузырьков шампанского и эйфории, оказались в объятиях друг друга, инстинкты взяли верх. Случилась наша первая брачная ночь, которая была прекрасной. Алкоголь помог нам обоим раскрепоститься и выключил на время мозг, а приподнятое настроение поработало над остротой ощущений. Наутро следующего дня Павла с испугом заявила, что это было первой и последней оплошностью, ей ни к чему сопливая обуза и крест на целях и амбициях.

Только спустя три месяца Павла убедилась, что беспокоиться не о чем – она не беременна. А еще через три я смог соблазнить свою супругу еще раз, знал, что новогодняя ночь доставила ей не меньше удовольствия, нежели мне. «Я соглашусь допустить в нашу жизнь секс, если ты пообещаешь, что он будет безвредным». Я пообещал. С того самого дня супружество стало доставлять еще больше радости и наслаждения. Невзирая на всю свою сдержанность и холодность в повседневной жизни, в постели Павла была страстной и горячей. Каждый раз она отдавалась мне, как в последний раз в жизни, а я никак не мог насытиться ею.

Поначалу наш интим был намертво привязан к менструальному циклу Павлы: не случилось задержки – значит, можно и в этом месяце. Раз в месяц, но мне этого было достаточно. В какой-то момент это случилось дважды, трижды, и ребенок у нас не появился.

– Может, нам вообще не стоит опасаться? Может, я просто бесплодна? Ведь так не бывает, чтоб заниматься ЭТИМ регулярно и без последствий.

Обессиленные и довольные, мы лежали на смятых простынях, когда Павла завела этот разговор.

– Но ведь я осторожен и все вполне объяснимо.

– Нет-нет, нужно показаться врачу.

После посещения гинеколога мы узнали, что Павла вполне может стать мамой, но это будет проблематично сделать из-за неправильного устройства ее женских органов. Пожилая женщина-врач стала успокаивать нас и убеждать, что ничего страшного и все у нас получится, только нужно чаще обычного пробовать.

– Дети рождаются от любви. Им без разницы, как устроена ваша матка. Поверьте, я много всего повидала на своем веку. Иногда у людей все в полном порядке, а дитя не появляется. А бывает, что все показатели и анализы утверждают, что женщине никогда не стать мамой, а она возьмет да и забеременеет. Так что у вас все будет хорошо, даже не переживайте.

– Вот как. – Павла как-то непривычно грустно ухмыльнулась, и если бы я не знал, что моей супруге дети нужны не больше, чем слону рога, я бы решил, что новость ее не обрадовала. – Моя мать рожала практически всю жизнь – двенадцать детей, немало. А я, оказывается, не способна выпустить в этот мир даже одного. Забавно природа шутит.

Врач раскрыла было рот, видимо, чтобы выпустить очередную порцию оптимизма, но Павла не дала ей этого сделать.

– Нет, вы не переживайте, все нормально. Это я так… Вспомнилось. – Жена обернулась ко мне, стоявшему у двери с кепкой в руках, и натянуто улыбнулась. – Много детей не принесли моей маме счастья. Отсутствие детей вряд ли принесет нам горе. Спасибо вам.

И вот, мне без двух лет сорок, а я узнаю, что стану отцом. Похоже, пожилая врач была права: «Дети рождаются от любви», а у нас с Павлой больше, чем любовь.

– Кстати, Георгий, у нас есть около семи месяцев, чтобы насладиться сексом, поскольку после рождения ребенка я больше не допущу тебя к своему телу.

От неожиданности я онемел. Растерянно хлопая ресницами, я наблюдал, как жена приводила себя в порядок, ведь рабочий день никто не отменял. Ее слова были похожи на бред, но я слишком хорошо знал Павлу – если она что-то решила, никто не заставит ее передумать. В своих убеждениях и суждениях Павла, в девичестве Сыч, непоколебима, и мне ничего не остается, как соглашаться со всеми ее решениями и принимать их как свои. В конце концов – впереди нас ждут семь месяцев сумасшествия без границ.

Павла – Георгий Январь 1971

– Скажи, это стоило того? – В тишине, при свете ночной лампы, я сижу на полу детской спальни с ворчащим свертком в руках. – Я спрашиваю тебя, наши бессонные ночи, расшатанные нервы и пропитанные до последней ниточки детскими испражнениями вещи стоят жизни вот этой девочки?

– Эта «девочка» – наша дочь. – Муж осторожно приближается и касается затылка малышки ладонью. – Не говоря уже о том, что жизнь любого человека бесценна.

– Георгий, перестань нести чушь! – Я вскакиваю и кладу дочь в кроватку. – Не нужно со мной как с умственно отсталой. Я знаю, кем является для нас это дитя, но я не понимаю, почему, кроме нелюбви, если не сказать большего, я к ней абсолютно ничего не чувствую. Почему ее жизнь бесценна, а моя, благодаря ей, уничтожена?

Мой голос пропитан разочарованием и отчаянием, которые сдержать в этот раз выше моих сил.

– Павла, что ты такое говоришь? С чего это ты решила, что твоя жизнь уничтожена? А то, что материнский инстинкт у тебя еще не проснулся, не страшно. Я где-то читал, что у женщин бывают послеродовые депрессии…

– Хватит! Остановись! – Схватившись за голову, я не даю мужу закончить фразу, а начинаю метаться по комнате, будто запертый в клетку крысеныш. – Не нужно меня лечить, ты не психиатр, в конце концов! Я знаю, о чем говорю. Эта девочка вынуждает меня сидеть дома, когда все мое нутро рвется на работу. Она измучила мои соски так, что мне больно носить бюстгальтер. Этот ребенок постоянно требует к себе внимания, и я даже книгу не могу спокойно прочесть, не говоря уже о том, чтобы заняться написанием учебных планов. Я задыхаюсь в этих четырех стенах от зловония рвотных масс, мочи и молока. Я чувствую, что начинаю деградировать, понимаешь? Она уничтожает мой мозг, заполняя его только своими потребностями! Я теряю себя настоящую. Мой мир рушится. А хуже всего знаешь что? Понимание того, что мой «материнский инстинкт» был растрачен мною в подростковом возрасте на братьев и сестер и я никогда не полюблю этого ребенка. Рожать было ошибкой, о которой, боюсь, мне еще не раз придется пожалеть.

Муж делает несколько шагов и крепко прижимает меня к своей груди.

– Павла, не накручивай себя. Да, малышка отнимает у тебя сейчас много времени, но ведь это не навсегда. Да, ты почти два десятка лет была полностью предоставлена только себе, самообразованию, карьере и прочим вещам, а с появлением Киры все изменилось, но это вовсе не означает, что так будет вечно. Дети растут быстро, и ты заметить не успеешь, как из дома испарятся такие ненавистные тебе ароматы. Твой мир не рушится, а на время стал другим. Назад малышку уже не втолкнешь, поэтому глупо рассуждать о том – было ли решение о ее появлении в нашей семье правильным. Стоит хотя бы попытаться не зацикливаться на своей нелюбви. Школа от тебя никуда не денется, и уже в сентябре ты, если не захочешь продлить декрет, сможешь вернуться на работу. Вот увидишь, все образуется, и от твоих нынешних мрачных мыслей не останется и следа. А рассуждать о наличии материнского инстинкта не советую, ты уже мать, и этого никто и ничто не изменит.

– Мало родить ребенка, чтоб иметь право называться мамой, – потерянно шепчу я. – Ты ведь знаешь, что всю свою взрослую жизнь я старалась быть идеальной во всех отношениях – женой, начальницей, женщиной, но, боюсь, мне никогда не стать идеальной матерью. Обещаю, я возьму себя в руки и буду изо всех сил стараться справиться с этой ролью, чтоб никто и никогда не смел бросить в меня камень со словами: «Прежде чем от нас требовать и учить уму-разуму наших, на свою посмотри». Пусть не в моих силах подарить нашей дочке любовь, но хорошее воспитание, образование и все то, чего лишены были в свое время и ты, и я, я сумею ей дать.

– Мы сумеем, – подытожил муж и нежно коснулся моих губ, но не более того. Близости между нами не было с сентября семидесятого, если не считать редкие оральные утехи.

Георгий оказался прав – все и в самом деле разрешилось. Уже в мае я подыскала малышке няню. В июне отучила ее от груди. В июле возвратилась из быстротечного декрета на работу. В сентябре жизнь вроде как и вправду возвратилась в привычное русло. Одно осталось неизменным – я не стала любить дочь так, как положено. Видно, быть не такой, как все, мой крест. А быть может, все гораздо проще – у меня просто нет сердца, и в этом не повинны ни мои несчастные братья с сестрами, ни родители, ни общество. Я такой родилась, и исправить ничего нельзя. Я не могу включить собственное сердце на отметку «любить», так же как и не могу отключить мозг и перестать думать, анализировать, прогнозировать, планировать.

Муж, который утешал меня из-за тревоживших мыслей по поводу отсутствия материнского инстинкта, и сам-то не особо баловал нашу дочь вниманием. Он вырос в детском доме и никогда не знал родительской ласки, заботы и любви, поэтому и не умел сорить подобными вещами. Хотя я видела, что в его сердце живет любовь к ребенку, просто он не умеет ее демонстрировать. Любовью искрились его глаза, когда он смотрел на крупную рыжеволосую девочку, собственное отражение. Любовь витала в воздухе, когда ночью, вместо собственного сна, он сидел у ее кроватки и молча охранял ее сон. И даже в том, что Георгий от рассвета до заката пропадал на работе, проявлялась высшая степень заботы и любви – он беспокоился о будущем нашей дочери, о том, чтобы она никогда и ни в чем не знала лишений. Я же просто старательно играла роли образцовой жены и матери.

Дочь росла здоровым и любознательным ребенком, не знавшим отказа ни в чем. У Киры всегда были самые новые и качественные игрушки, яркие и модные наряды, интереснейшие книги и няня, которая души в ней не чаяла. Глядя на аппетитные розовые щечки и сверкающие глаза девочки, мне казалось, что я справилась с ролью матери. Покупая очередную дорогущую куклу, велосипед или платье, я завидовала счастью собственной дочери, ведь в моем детстве были только лишения и ни о каких розовых бантах и оранжевых сарафанах я и мечтать не могла. В какой-то момент я решила, что материнский инстинкт слишком переоценен и счастливое детство собственного ребенка можно просто купить, а светлое будущее обеспечить правильными внушениями и моралью, но уж точно не разговорами о том, чего не достает ей и в чем нуждается ее душа. Мной всегда руководил мозг, но думать о том, что у моей крови и плоти может быть иное восприятие мира, в голову не приходило. Тем более я знала – активности моих извилин с лихвой хватит на всю нашу семью, и без разницы, что кто-то рожден жить под руководством сердца.

Георгий – Павла Июль 1986

Придя домой с собрания, на котором решались вопросы по борьбе с пьянством и аморальным поведением в пределах нашего поселка, я застал Павлу в кабинете. Жена не была привычно погружена в изучение каких-то бумаг, что само по себе уже было странно, но еще больше пугал ее внешний вид. Всегда идеально уложенные волосы всклокочены, а на лице штамп усталости, разочарования, боли. Впервые в жизни ее седина превратилась из бесценного серебра в копну обесцвеченных непростой жизнью волос. Поверх голубой блузы, застегнутой под самым горлом, она закутана в домашний халат. В руках Павла сжимает не методичку или журнал, а стакан, наполненный прозрачной жидкостью до краев, рядом, на столе, стоит наполовину пустая бутылка водки.

– И как это называется? – Я не понимаю, что происходит, но пытаюсь разрядить обстановку. Павла всегда была безразлична к спиртному и никогда не позволяла себе выглядеть плохо, даже в стенах дома, боясь оказаться дурным примером для Киры, и вот… – Пока муж борется с повальным пьянством в поселке, жена напивается под крышей нашего дома. Прекрасно. Просто прекрасно. Народ бы меня казнил, узнай ненароком о подобной несправедливости.

Присаживаюсь на стул по другую сторону стола. Немного тревожно и боязно, наверняка произошло что-то глобальное, если Павла позволила себе все это.

– А как насчет – пока мать осуждает распутное поведение чужих детей и отчисляет из школы обесчещенных пузатых девиц, ее собственная дочь уже к декабрю обещает сделать ее бабушкой?

– Что?.. – Мне показалось, я сошел с ума. – Кира? Быть того не может! У нее даже парня нет. Что за глупости ты несешь? По-моему, ты слишком пьяна.

Я пытаюсь выхватить из рук Павлы стакан, но безрезультатно. Одного движения хватило, чтоб все содержимое исчезло во рту супруги. Но бутылку я все же успел прибрать со стола.

– Да, я пьяна. Ты прав. Но знаешь, нет такого спиртного, которое уничтожило бы во мне то чувство разочарования и позора, которым пропитана каждая клеточка моего тела. Вот она, благодарность за подаренную жизнь. Позор в чистом виде! Я ведь всегда знала, что дети способны уничтожить твою жизнь. Я ведь знала, ребенок – это человек, в жилах которого течет кровь с твоей ДНК, но он никогда не будет тобой. Мне давно было известно, чтобы прожить жизнь спокойно и не краснеть за чужие грехи, не стоит заводить детей. Что теперь? Как я теперь смогу отстаивать свои идеалы, если собственная дочь носит под сердцем ублюдка? Да меня же засмеют и распнут! Да после того, как народ прознает о нашем позоре, меня вышвырнут с работы со свистом, как я это не единожды проделывала с опорочившими имя нашей школы девицами легкого поведения. Моя жизнь кончится. Я обречена на позорное существование и насмешки. И не только я.

Павла пристально смотрит мне прямо в глаза, и я понимаю – она не шутит, наша дочь и в самом деле беременна.

Падаю на стул и пытаюсь обеими руками сдержать грозящий взорваться череп.

– Как подобное могло произойти? Кто отец? Что за сволочь посмела так поступить с нашей девочкой?

– Георгий, не те вопросы ты задаешь. Какая разница «как» и «кто»? Важно другое – что делать будем?

Вскакиваю и нервно измеряю шагами кабинет.

– Да понятное дело ЧТО. Я убью этого сопляка!

Павла ухмыльнулась и снова потянулась за бутылкой, которую я в эмоциях вернул на стол.

– Может, лучше Киру?

– Что ты такое несешь?!

– Ничего особенного. Просто парень не так уж и виновен. Я хранила невинность двадцать пять лет, поверь, это было просто, когда все твои ухажеры для тебя пустое место. А если у нашей дочки зачесалось между ног раньше времени, в этом нет вины парня, который может быть кем угодно. Наша дочь шлюха, и нам с этим жить.

Павла говорила так, будто плыла, и пришло мое время притормозить и немного затуманить мысли. Схватив бутылку, борясь с рвотными позывами, я прямо из горла вливаю в себя приличное количество водки.

– Что же нам делать? – шепчу и не узнаю собственный голос, который больше подходит испуганному ребенку, а не взрослому мужчине.

– Как всегда – выбор. Нам с тобой хорошо известно, что бывает с незаконнорожденными и их мамашами. Думаю, ты понимаешь, что с появлением в нашей семье внука-ублюдка мы потеряем все, за что так долго боролись и что строили всю жизнь. Наши с тобой идеальные, без единого пятнышка черни репутации навсегда будут уничтожены. Из борцов за честь, мораль, добродетель мы превратимся в посмешища и ничтожества, которые на протяжении долгих лет занимались не чем иным, как пустословием. Мы не имеем морального права учить людей уму-разуму, если не сумели этому научить родного человека – дочь. Так что, Георгий, нам предстоит непростой выбор, но мы должны будем его сделать.

Я не до конца понимаю, о чем идет речь, но новость настолько ошарашила меня, что выяснять нюансы просто нет сил. Я знаю одно – Павла, как всегда, найдет выход из сложившейся ситуации. А еще я механически тянусь за бутылкой, видно, зря я веду борьбу с зеленым змеем, иногда без него реально не выжить.

Павла – Георгий Сентябрь 1986

С тех пор как я узнала о позоре собственной дочери, я пристрастилась к бутылке. Бесконечно прокручивая в голове всю свою жизнь, точно я теперь знаю одно: счастливым себя сделать можешь только ты сам, а несчастным – кто угодно. Только холодный рассудок позволяет идти по жизни с высоко поднятой головой. Только точный расчет и тщательное планирование приближают жизнь к идеалу. Никаких сюрпризов, никаких недочетов и слабины, никаких эмоций – только тогда спокойная счастливая жизнь тебе обеспечена. Стоит единожды расслабиться, позволить случайности проникнуть в твою размеренную жизнь – вся она рано или поздно погрузится в царство хаоса.

Будучи ребенком, я решила взять жизнь в свои руки и идти по ней, соблюдая только свои правила, и у меня это неплохо получалось. Моя случайная беременность изменила все. Уже тогда я знала, что ничего хорошего в мою жизнь это дитя не привнесет, но рискнула принять сюрприз. Итог – если в землю бросаешь семя хаоса, не жди, что оно принесет плоды иные, нежели еще больший хаос.

– Снова пьешь? – В кабинете появился Георгий, а я даже не подумала оторвать свой взгляд от стучавшего по окнам дождя. – Павла, ты ведь понимаешь, что это не выход.

Судя по звуку, муж присел, а я опустила глаза в стакан, в котором хотелось не просто утопить разочарование, а утонуть.

– Понимаю. К тому же выход мы с тобой уже нашли. – Я резко поднимаю голову, которая слабо меня слушается, и мило улыбаюсь мужу.

– Да, но…

– Георгий, только не говори, что ты передумал? Что, сложно исправлять ошибки?

– Ты о чем?

– О том. – Делаю глоток и снова отворачиваюсь к окну. – Не нужно было нам заводить ребенка, я ведь знала, что это добром не кончится.

– Павла, может, не все так ужасно, как ты себе нафантазировала. На дворе давно уже не тридцатые и не пятидесятые, люди стали менее жестокими, а жизнь легче. В конце концов, у нашей дочери есть мы, а у нас с тобой не было подобной блажи. Может…

– Не может! – Я не выдерживаю, в сторону мужа летит опустевший стакан. – Не для того я всю жизнь из кожи вон лезу, чтоб в конечном итоге стать посмешищем! Лучше смерть, чем подобный позор! Я собственной рукой неоднократно подписывала бумаги на отчисление из моей школы малолетних шлюх. Я на каждом собрании поднимаю вопрос о нравственности и пристойном поведении старшеклассников, о чести и семейных ценностях. Я сотни раз вызывала к себе родителей непутевых девочек и будто первоклассников отчитывала их за плохое воспитание детей. Я столько раз заставляла людей краснеть за грехи их безответственных отпрысков и призывала не упустить младших, коль старшим уже ничем не поможешь. Я отказала в «помиловании» многим, не обращая внимания на слезы и мольбы, указывала на дверь. Никто в целом мире не переубедит меня в том, что потерянная девичья честь – пустяк, за который не стоит никого наказывать. Каждый должен отвечать в этой жизни за свои грехи, и я готова к этому. Но я не могу позволить ублюдку уничтожить собственную жизнь, наши жизни. Здесь и сейчас ты должен сделать выбор, Георгий: лишить жизни либо меня, либо не до конца созревший плод. Что скажешь?

Муж схватился за голову. Спасаясь от круговорота мыслей, он тер виски, рвал волосы, он сходил с ума, но выбор нужно было делать.

– Павла, за что нам это? Мы ведь старались воспитывать дочь правильно. У нее было и есть все, о чем мы в ее возрасте и мечтать не могли, зачем она с нами так?

Зажав лицо в ладонях, муж впервые за всю нашу с ним совместную жизнь заплакал. Странно было наблюдать за тем, как не менее жесткий, нежели я, руководитель целого поселка, внушительных размеров, сильный духом мужчина, плакал будто маленький мальчишка. Георгий Медведь за незначительную кражу легко отправлял в тюрьмы знакомых и соседей; за распространение алкоголя во время «сухого закона» не щадил матерей-одиночек, которые пытались выжить на доход от торговли этой отравой; он наказывал тунеядцев и лгунов; он сделал все для того, чтоб поселок «Радость» стал примером для подражания и гордостью района. Он был несгибаем, не шел на сделки и компромиссы, его, как и меня, невозможно было подкупить, а шантажировать было нечем. Нас многие недолюбливали, да что греха таить – ненавидели, но, уверена, завидовали и восхищались тоже многие. До недавнего времени мы всегда ходили с высоко поднятой головой, ибо свою репутацию не купили и не украли, а выстроили за годы добросовестного труда и жизни в согласии с собственными принципами. Только одна слабость была у Георгия Медведя, и только один человек имел над ним полную власть – я. Вне стен нашего дома он мог быть кем угодно, но рядом со мной он всегда оставался влюбленным в самоуверенную и эгоистичную практикантку юношей.

– Мне нечего тебе ответить. Я не знаю, почему так вышло. Возможно, все дело в том, что способность здраво размышлять передается через поколение. Возможно, и мы должны это принять, мы плохие родители и не доглядели. Хотя… Я не единожды вела с ней беседы о том, что жизнь слишком жестокая и несправедливая штука. Я всячески пыталась объяснить, что нужно жить мозгами, а не эмоциями. Я столько раз вела с ней разговоры о том, что репутация и честь – это то, что нужно беречь всю жизнь. Так что я не знаю, чего ей не хватило и почему наша дочь не услышала меня. Этих «возможно» на самом деле можно выдумать бессчетное количество, но это уже не имеет никакого значения. – Я встала у окна спиной к мужу, дождь успокаивал меня, а сердце старалось стучать с ним в унисон. – Кира всегда была крупной девочкой, но скоро это ее не спасет. Пузо вот-вот даст о себе знать, срок немаленький, и нужно действовать. У нее впереди вся жизнь, и в ней будет столько детей, сколько она пожелает, но это случится не раньше ее совершеннолетия, надеюсь, и замужества. Когда она начнет самостоятельно отвечать за свою жизнь – пусть делает с ней все что угодно, а пока будет так, как решим мы. Тебе ведь хорошо известно, как непросто выжить в этом мире ребенку, рожденному вне брака, и еще сложнее женщине, рискнувшей подарить ему жизнь.

– Да. Известно.

– Мы подарим нашей глупой дочке второй шанс на счастливое будущее. Это наша задача. В моем и твоем детстве не было родителей, которые решали бы наши проблемы, но мы-то у Киры есть. Когда-нибудь она еще поблагодарит нас за все, пусть даже сразу ей будет непросто принять и понять. Когда-нибудь она скажет нам «спасибо».

Муж за считаные секунды стал мрачнее тучи.

– Да, у нас не было родителей… Но в подобной ситуации еще неизвестно, что хуже.

– Что ты сказал?

– Да так, ничего.

Кира Медведь Ноябрь 1998

От «Касатки» до дома Психологини мы добирались часа два: автобус, маршрутка и получасовая прогулка пешком. К этому времени солнца в небе не осталось, а землю неспешно поглощали прохладные сумерки.

В одной из серых многоэтажек незнакомого мне городка и ожидала нас пустующая однушка. Практически весь наш путь прошел безмолвно – Психологиня, видимо, переваривала полученную от меня информацию (даже практически не курила), меня же прошлое не отпускало, и в голове формировалось продолжение занятного триллера под названием «Жизнь Киры Медведь, рассказанная ею самой».

Квартира психологини была хоть и маленькой, но уютной. Начиная с коридора и заканчивая туалетом, везде царили чистота и порядок, в который с трудом верилось, глядя на внешний неряшливый облик моей новой знакомой. В комнате – шкаф, диван, тумба с телевизором, книжная полка, украшавшая одну стену, и десятки фотографий красивого мужчины и маленького ребенка – на другой стене. Зеленоватого оттенка обои придавали комнате свежесть, а уставленный цветами подоконник оживлял обстановку. Ничего лишнего, все самое необходимое.

– А вот и мои Толечка и Ксюша, – кивнув на фотографию, на которой очаровательный молодой мужчина бережно держит на руках белоснежный сверток, прошептала Психологиня. – Ради них и живу. Иногда представляю, что они живые, и разговариваю с фотографиями, что-то обсуждаю, советуюсь и, знаешь, уверена, что они слышат и отвечают, пусть даже я не вижу их светлых глаз и добрых улыбок. Но ничего, я всегда им обещаю, что, как только придет мое время, мы обязательно станем той счастливой семьей, которой не получилось стать в свое время.

Она быстро смахнула слезу и повернулась в мою сторону.

– Я бы все отдала, жизни бы не пожалела ради счастья моей крошечки. И хоть убей меня, но я отказываюсь понимать, как твои родители могли сотворить с тобой все то, о чем ты мне поведала. Даже не всякое животное способно на то зверство, какое учинили с тобой твои отец с матерью. Хотелось бы сказать – Бог им судья, да очень надеюсь, что горят они в Аду. Но, пожалуй, стоит дослушать тебя до конца, чтоб не брать на душу грех, ведь я не вправе судить. Хотя я бы на твоем месте поступила бы так же – грохнула, и дело с концом. Другой смерти они не заслужили. Идем пить чай да брюхо чем-нибудь набьем, а то ведь голодная смерть не лучший из вариантов.

Посетив первым делом две другие комнаты – туалет и ванную, мы прошли на кухню, в которой тоже не было ничего лишнего, а все по делу: холодильник, мягкий угловой диван, стол, пара стульев и два шкафчика – один для посуды, другой для продуктов, на кухонном подоконнике тоже красовались цветы, в большинстве своем фиалки. Все, начиная от пола и заканчивая плитой, сверкало чистотой, и только сейчас мне пришла в голову мысль, что Психологиня коротает свои свободные дни, утопая в домашних хлопотах, а на саму себя ей давно наплевать, поэтому так отличаются внешний вид квартиры от внешности ее хозяйки.

– Я поставлю чайник и кастрюлю супа на плиту, пусть нагреваются, а сама пока выскочу на балкон, уж больно курить охота. Квартиру уничтожать никотином я себе редко позволяю, стены не легкие, долго не протянут и пожелтеют, провоняются, цветы, не дай бог, подохнут. А к чему мне ремонты, когда можно этого избежать? Так что ты не скучай, но если хочешь, можешь присоединиться. – Психологиня остановилась в дверном кухонном проеме.

– Нет, я, пожалуй, пока без сигарет обойдусь. – Я улыбнулась, тот факт, что в квартире в самом деле пахло свежестью без намека на никотин, стал объясним. – Да и за чайником с кастрюлей присмотрю.

– В таком случае можешь и сковородку на огонь поставить, еще яичницу с колбаской организую, – исчезая из поля моего зрения, прокричала Психологиня.

Я послушно зажгла огонь на еще одной конфорке и поставила на него сковороду с мыслями о том, как странно сложился мой сегодняшний день. А если задуматься и проанализировать все, что уже было сегодня озвучено, вся моя жизнь складывалась по такому же принципу – странно, дико, нелепо.

– Ну что, не успела заскучать? – Как и обещала, всего через пару минут на кухне появилась хозяйка, а еще через несколько минут мы уселись за накрытый стол: суп, яичница с колбасой, соленые огурцы с помидорами собственного производства (как прорекламировала их психологиня), чай, пиала с баранками да конфетами и бутылка вишневой наливки (тоже собственного изготовления). – Ну, как говорится, чем богаты. Так что давай по первой за знакомство… Погоди! А мы ведь и не познакомились по-человечески, – женщина рассмеялась, – надо ж такому случиться! То, что ты Кира, я уж поняла, а меня Лидией зовут, по-простому – Лидка.

– Очень приятно. – Я искренне улыбнулась в ответ.

А Лида сквозь смех добавила:

– Тогда за знакомство!

Пропустив пару рюмочек, покончив с супом, мы не торопились уничтожить яйца с колбасой и переходить к десерту, а утолив голод, заговорили, ужин плавно перетек в беседу, благодаря которой, собственно, все это и случилось.

– Ты если не хош, можешь больше ничего не рассказывать. Я ведь, когда предлагала душу вывернуть, и не догадывалась, что в твоей душе было спрятано и что пережито. Могу представить, как больно тебе копаться в воспоминаниях, а я что, не человек, что ли, пойму, если замолчишь. И без того все ясно – жизнь обошлась с тобой жестоко, – сжимая в руках наполненную рюмку, понимающе шептала Лида.

Но меня уже было не остановить. Слишком долго я все хранила в себе, кошмарные воспоминания, гнездившиеся в душе больше двух лет, должны были наконец покинуть меня, будто страшные летучие мыши, которые почуяли вкус свободы, теперь их не запереть обратно.

– Спасибо, но, боюсь, это сейчас молчать выше моих сил. Разве только ты устала от моей болтовни…

– Нет, что ты! Мне ужасно хочется услышать твою историю до конца, а больше всего хотелось бы в подробностях узнать о последнем дне твоих родителей. После всего, что они с тобой сделали, по-моему, их слишком долго носила земля. Бездушные твари! – Лида не страдала абсолютно никакими комплексами, как и чувством такта, а подогретая наливкой, она, казалось, готова была прямо сейчас воскресить моих родителей и собственными руками уложить их обратно в гроб.

– Что ж, с твоего позволения, я продолжу. – Одним глотком я осушила свою рюмку и заговорила: – В общем, благодаря родительским сказкам я искренне поверила в то, что подверглась сексуальному насилию, на фоне чего со мной случился нервный срыв и я попала в психушку и потеряла кусок памяти. В том, что был вынужденный аборт, я не сомневалась, как и в том, что только ради моего блага меня заперли в этом ужасном месте, из которого я вернулась в конце лета восемьдесят седьмого. В стенах родного дома я провела пару недель августа. Все было как в тумане, я будто ослепла и перестала видеть в жизни четкие ориентиры – что делать, зачем просыпаться, как жить? Больница и препараты превратили меня в безвольное подавленное существо, мне все было безразлично. В сентябре меня отправили получать высшее образование. Отец все устроил. Связи и знакомства позволили ему превратить меня в студентку, а до этого мать позаботилась о моем среднем образовании, состряпав мне аттестат. Должность позволила ей организовать это без проблем, как говорится – без шума и пыли. Директор школы все же. Так я оказалась в большом городе, в престижном университете, и стала получать профессию археолога. Уж не знаю, отчего отцу захотелось, чтобы я стала человеком, изучающим быт и культуру древних людей по различным артефактам. Возможно, это было связано с тем, что он сам когда-то был историком. Благодаря своей профессии он и встретил маму, когда работал вместе с ней в школе. Хотел, чтобы я пошла по его стопам, так я прежде считала. Но сейчас сдается мне, что отцу просто хотелось, чтобы я колесила по миру и находилась как можно дальше от нашего поселка и как можно реже бывала на родине, чтоб, не дай бог, мой мозг не заработал в полную мощь. Этого я теперь тоже никогда не узнаю, но точно одно – его расчет стал просчетом. Именно моя профессия перевернула мой более-менее сложившийся мир.

– И что, все эти годы ты изучала свои артефакты-хренофакты и даже в кошмарных снах тебе не являлись ужасы пережитого? – с изумлением протянула Лида. – Мне кажется, подобные воспоминания способна стереть только могила, а ты говоришь о «сложившемся мире».

Я не удержала ухмылку.

– Да, ты права, сейчас их ничто не сотрет, а вот тогда мозг охотно воспользовался пресловутой амнезией. Потеря памяти, как оказалось, может встречаться не только в мексиканских и бразильских сериалах, это иногда случается и наяву. Я ничего не помнила, а главное – не пыталась вспомнить (кому нужны кошмарные воспоминания), и долгие годы прилежно принимала все таблетки, которые прописал добрый доктор Йося. Но однажды я забыла взять с собой в командировку, на раскопки, свою аптечку, и результат не заставил себя долго ждать. В девяносто шестом, когда нас отправили…

– Стоп! – подняв вверх руку, прокричала Лида. – Ты мне только что о восемьдесят седьмом говорила, а тут сразу девяносто шестой? Что, почти за десяток лет и вспомнить нечего?

Я улыбнулась. Мне приятно, что Лиде искренне интересна моя жизнь, что она от души переживает за меня, но рассказывать и вправду нечего.

– Слава богу – нет. Ничего существенного, все как у всех. Обычная студенческая жизнь. Я жила в общежитии, что не оставило мне шансов заниматься самоанализом и бередить детские раны. Всегда рядом были шум, гам, эмоциональные одногруппники, мозг успешно пополняли новые воспоминания, все глубже закапывая старые. Постепенно я пришла в норму и больше не чувствовала себя амебой. Чем примечательна жизнь любого отдельно взятого студента – ничем. Вот и моя была самой обычной. Занятия чередовались с вечеринками, а хорошие отметки с плохими. Но я всегда стремилась к лучшим показателям, чтоб не разочаровывать маму с папой и не терять стипендию. Я не превратилась в секси-девочку, а влачила свое мирное существование в вечной роли «страшной подружки». Но зато впервые в жизни у меня появились хоть какие-то подружки! Мне было без разницы, по какой причине меня приглашали на вечеринки и на двойные свидания симпатичные одногруппницы, я была счастлива уже оттого, что приглашали, и я не была изгоем. Не поверишь, но оказалось, Прокоповна была права – не каждый жаждет засушенных сухарей, а многие предпочитают пышные булочки. Пусть не долгие, но у меня бывали отношения. Я ни разу в жизни не влюблялась, так уж вышло, но мне льстило мужское внимание, и я охотно отвечала взаимностью на симпатию со стороны парней. За почти десять лет у меня было пятеро парней, но только трое из них были моими мужчинами. В смысле, я спала с ними, но ни к чему это не привело. Нет, не потому, что они меня бросали (по крайней мере, двоих оставила я), а потому, что после того, как между нами случалась близость, я давала задний ход. По непонятным для себя причинам всякий раз, как я ложилась в постель с любимым (я так тогда искренне думала), мне хотелось плакать, а когда все завершалось – выть. В какой-то момент я решила, что у меня какое-то отклонение, может, особая форма фригидности, но не считала нужным посещать специалистов, оставляя за собой право на крошечную надежду, что это все со мной происходит оттого, что рядом не МОЙ мужчина. В свои двадцать три я полностью отдалась работе, не засоряя голову парнями, в конце концов, у жизни и без любовных отношений много граней. В своей взрослой жизни я пыталась применять все те же правила, которым учила меня в детстве моя няня – уверенно идти по жизни, зная, что я самая красивая, милая, добрая и счастливая. На чужую глупость я не обращала внимания, как и на случавшиеся насмешки. Собственные ошибки и промахи принимала легко и с высоко поднятой головой. Я старалась жить по всем правилам оптимизма. Мне удавалось находить счастье в мелочах и радоваться каждому новому дню, словно чуду. А работа, поездки, интересные находки были просто подарком судьбы, за которую я благодарила своих родителей, хоть с каждым годом все реже виделась с ними, и, как обычно, на моей территории, а не в отчем доме.

– Да уж… Еще одна насмешка судьбы – благодарить монстров, даже не догадываясь, кем они являются. – Лида положила ладонь на лоб. – Неужели после всего, что они натворили, папочка и мамочка спокойно жили дальше? Страшно даже представить, как это?!

– Если честно, я никогда не видела в них любящих мужа и жену, заботливых родителей, сердечных людей. Они всегда и везде были холодными и сдержанными, поэтому в том, что виделись мы пару раз в год (они по отдельности приезжали ко мне в общежитие), и в редких письмах без намека на чувства я не видела ничего странного, и как им жилось на самом деле, одному богу известно. Я знала одно – мои родители не идеальны, но я их любила, так как это естественное для любого человека чувство. А затем случилось то, что случилось. Спровоцировала поток воспоминаний-обрывков из прошлого находка – детский скелет родом из тринадцатого века. Это случилось в июле девяносто шестого. Когда я все вспомнила… – Я прикрыла глаза, медленно выдохнула и продолжила: – Воспоминания ударили мне в голову таким мощным потоком, что в том, что со мной случился обморок, не было ничего странного. Вокруг меня началась суета. Кто-то решил, будто меня ужалила змея или скорпион, кто-то, что у меня солнечный удар, и только я, придя в себя, знала, что «ужалили» меня собственные родители.

– Подруга, да тебе сам Дьявол не позавидует. А я еще на свою судьбу жаловалась да своего деверя проклинала, а тут такое слышу… – не выдержала Лида, а я продолжила.

Раскопки Июль 1996

Сантиметр за сантиметром я медленно очищаю от пыли чей-то скелет. Сколько он пролежал в земле – сразу не скажешь, как и того – по естественным ли причинам человек оказался погребен и кто передо мной вообще – женщина, мужчина, ребенок или, быть может, животное. Ясно одно – я обнаружила в земле то, что искала, – чьи-то останки.

– Егор Валентинович, по-моему, у меня тут кое-что интересное. Не хотите взглянуть?

Высокий поджарый мужчина с майкой вместо шляпы на голове и одних шортах мгновенно реагирует на мой зов.

– А ну-ка, дайте взглянем, что тут у вас. – Профессор спустился ко мне в раскоп и со знанием дела принялся осматривать находку. – Кирочка, а дайте-ка мне вашу щетку.

– Держите.

Профессор сразу принимается аккуратно и мастерски очищать скуловую кость, решетчатую, носовую.

– Та-а-а-к… И что мы видим… – Даже не знаю, то ли это вопрос, то ли мысли вслух. Молча и с замиранием сердца наблюдаю за фанатиком своего дела. – Кира, что скажете?

– Даже не знаю… – Я растерялась. Если бы вместо двух глаз у меня было десять, я бы с ходу не смогла дать оценку обнаруженным останкам. Нужен опыт и годы практики, а у меня за плечами только годы теории и всего пара лет работы. – Честно, Егор Валентинович, мне так сразу сложно что-либо говорить…

Понимающая ухмылка на загорелом лице и веселый блеск глаз в тон кожи.

– А я вас и не тороплю. У нас полно времени. – Профессор вернул мне щетку и встал с корточек. – Мы сюда и выбрались, чтобы «докопаться», простите за каламбур, до истины. Не забывайте делать как можно больше фотографий, фиксируйте все мысли и наблюдения в блокнот или на диктофон. Вы обнаружили этот скелет, вам и предстоит составить подробный отчет. Думаю, вы понимаете, что он сыграет решающую роль в вашем будущем.

Я тоже встала.

– Да, конечно.

– Тогда успехов вам. Уверен, вы превосходно справитесь с задачей.

Профессор ободряюще хлопает меня по плечу и покидает мою территорию.

– Сим, дай камеру.

– Держи.

Без лишних вопросов чернокожий колобок вынырнул из соседнего раскопа и швырнул в мою сторону фотоаппарат. Медленно, сантиметр за сантиметром, я очищала чьи-то останки, как учил профессор – фиксировала, и совсем скоро поняла, кому может принадлежать этот скелет.

Ребенок! Под плотным земным покрывалом несколько сотен лет пролежал скелет маленького человека. С человеческим останками я столкнулась впервые, прежде мне доводилось находить кувшины, украшения, монеты, но никогда я не работала с костями.

Из одежды на мне коротенькие шорты, майка, а поверх тоненькая рубаха, которая бережно хранила плечи от палящего солнца, но мне вдруг стало так жарко, будто одета я была по меньшей мере в армейский бушлат. Фотоаппарат выпал из рук, которые то и дело стирали со лба капли пота, а глаза намертво приклеились к впечатанному в землю телу.

В мозгу вспышка, такая же яркая, как от фотокамеры, и слепит не меньше. После яркого света глаза застилает темнота, и я начинаю замерзать. Мне кажется, будто отовсюду дует ледяной ветер, а пот превращается в капли холодного дождя. Перед глазами старое кладбище и повалившиеся кресты, а меж ними стоит растрепанная седая женщина с лопатой. Я вижу кряхтящий сверток, слышу голос отца, и в полубреду-полусне смотрю на то, как отец и мать хоронят живого младенца – МОЕГО МЛАДЕНЦА!

Психика не выдерживает ярких вспышек, последовавших одна за другой. Я отключаюсь, но, упав на горячую землю, последнее, что я чувствую, – неимоверный холод.

Я несколько раз прихожу в себя и отключаюсь снова. Моментами я улавливаю панику и страх в глазах всей нашей группы, но полностью прихожу в себя в больничных стенах.

– Боже, Кира, как ты нас всех напугала! – Первым, кого я увидела, был Егор Валентинович, в глазах которого я в самом деле легко читаю испуг. – Что случилось? У тебя проблемы со здоровьем? Ты прежде переносила и более горячие дни. Доктора толком сказать ничего не могут, говорят, все жизненные показатели в норме, и что могло стать причиной подобного состояния, даже не догадываются.

Стоило ему заговорить о причинах, и мне снова сделалось нехорошо, но я изо всех сил старалась не поддаваться накатывающему приступу паники и отчаяния.

– С моим здоровьем все в полном порядке, вы уж простите, что так вышло, если доктора не в курсе, что да как, то я тем более. Но все же не могли бы вы оставить меня. Наверное, меня напичкали какими-то препаратами, и ужасно хочется снова уснуть. – Я виновато улыбаюсь.

– Конечно, Кирочка, о чем речь! Отдыхай и ни о чем не думай. Если понадобится, сразу по выписке возвратишься домой.

– Спасибо.

Профессор удалился, а я осталась один на один со своими кошмарами.

Картина была не полной, не гладкой, но обрывки воспоминаний все же о многом рассказали. Я наконец вспомнила последний день, проведенный в объятиях Прокоповны, и причины, по которым я изливала ей душу. Вспомнила ее похороны. Даже свой первый секс. Вспомнила Костю и его беседу с дружками, когда он собирался проводить на свидание в коровник очередную дурочку. Вспомнила, как рожала ребенка в собственной спальне без докторов и медсестер, только мать и дежуривший за дверью отец. Вспомнила… Я вспомнила все! Кладбище, бредовое состояние, психушку, мамины песнопения о моем изнасиловании, разговоры обоих родителей о том, что все будет хорошо. Но все это было настолько невероятным, что мне потребовалась не одна неделя, чтобы осознать, что это все не вымысел моего воспаленного мозга и не сон. Невозможно поверить в то, что твоя собственная мать способна зарыть в землю родную внучку, а отец охотно во всем помогал. Но выбора у меня не было, ведь назад в самые потаенные уголки подсознания я уже не могла возвратить то, что потекло наружу, когда взорвался самый тошнотворный и болезненный вулкан.

Кира Медведь Ноябрь 1998

– После выписки из больницы я не отправилась домой, этого не требовали медицинские показатели. Я провела на раскопках еще чуть больше месяца, за которые не приняла ни единой пилюли, и к сентябрю окончательно сформировалась полная и четкая картина всего случившегося в середине восьмидесятых. Прожитых после лет будто и не было никогда, по крайней мере, они не имели значения. Поначалу мне хотелось укоротить собственную никчемную жизнь. Я несколько раз хваталась за таблетки, лезвия и становилась на карниз, так невыносимы были воспоминания, но… В голове постоянно звучала история няни родом из детства, мне не хотелось вечно блуждать в темноте, а «приглашения» от Бога я не получала. Мне не хотелось жить, зная, чья кровь течет по моим венам, но и умирать от собственных рук было страшно. В конце концов я поняла, что нет в том моей вины, что я дочь чудовищ. Я засыпала и просыпалась с одной только мыслью – отплатить такой же невероятной монетой. Я ревела ночами, будто дикая кошка, на глазах у которой жарили и поедали ее котят. Оказалось, степень боли не имеет срока давности, будто она была законсервирована и сохранила вкус и аромат того жуткого дня. Я ощущала остроту потери, будто все, что произошло со мной десять лет назад, случилось буквально вчера. У меня даже начало сводить низ живота. В октябре… В октября у мамы был день рождения, юбилей, на который меня любезно пригласили. Шестьдесят лет как-никак, веский повод позвать впервые за десять лет дочь домой. И я согласилась. К тому времени я уже знала, как поступлю, и четко представляла последние минуты жизни собственных родителей.

– Боже мой, Кирочка, как же ты с ума не сошла?! Боже мой, подумать только! – Наполняя уже и не сосчитать какую по счету рюмку, причитала слегка хмельная Лида. – Знаш, я вот и говорила тебе, что прикончила бы таких сволочей не глядя, но… Но я бы лучше сама умерла, чем пережила то, что довелось тебе. Мои предки тоже ведь не подарки судьбы, родителей не выбирают, но смогла бы ли я их убить? Вопрос. А ты… Бедный ребенок!

Ставлю на стол рюмку и выхожу в коридор за своим рюкзаком, чтоб вытащить на свет божий очень важный документ.

– Я тоже не знаю – смогла бы? – Лида растерянно хлопает ресницами, а я протягиваю ей сложенный в несколько раз листок. – Вот, мой билет на волю. Прочти, чтоб я не с этого начала, а я, пожалуй, выйду покурю, если ты не возражаешь. Угостишь сигаретой?

– На балконе все есть – и сигареты, и пепельница, и зажигалка. – Лида жадно впилась глазами в строки, написанные два года назад рукой моего отца, а я бесшумно исчезла за дверью.

– Твою ж мать! Да что ж они за люди-то такие?! – донеслось до меня из кухни, когда я уже была на полпути к ней. – Да как такое возможно вообще?! Как можно изловчиться и убить себя так, чтоб за это осудили и без того уничтоженную дочь? Господи, не впервые я сомневаюсь в твоем существовании, но, похоже, ты либо слепоглухонемой, либо игры у тебя покруче дьявольских! А скорее всего, и нет тебя вовсе! – кричала во все горло Лида, не забывая вскидывать руки к небесам.

– Да не гневи ты его, – усаживаясь на свое место, проговорила я. – По правде говоря, я ведь сама не сопротивлялась и ничего не оспаривала. Для следователя все было ясно, как божий день, а я приняла это наказание покорно только потому, что много лет назад успешно избежала его за другое преступление.

– Как это? Что еще за преступление? – Дрожащими от гнева руками Лида вернула мне письмо. – Ты, милая, либо еще та сказочница, либо по твоей истории жизни нужно сериалы снимать – «Санта Барбара» отдыхает. Если б я не встретила тебя сегодня у «Касатки», я бы ни за что не поверила большей половине твоих россказней, встреться мы где-нибудь в другом месте.

Я невольно усмехнулась.

– Я и не настаиваю. Можешь не верить. Главное ведь, как ты сказала, – вывернуть душу, исповедаться. Убеждать тебя в чем-то не входит в мою задачу. О своем преступлении я расскажу чуть позже, я еще с родителями не закончила.

Мы одновременно опрокинул рюмки, и я снова заговорила:

– Я подошла к дому детства, и сердце начало колотиться сильнее. Родные улочки, родной воздух, родные места… Погода была мерзкой – дождливо-снежной, как и десять лет назад, что только усугубляло мое внутреннее состояние боли. В душе не было грусти или сожаления оттого, что я долго не приезжала на родину, нет, мной полностью овладел страх. Я ненавидела своих родителей больше двух месяцев. За то, что они сделали, я готова была убить их, но… я любила их почти двадцать шесть лет – этого тоже нельзя было списать. Десятого октября мне исполнилось двадцать шесть, а восемнадцатого я решила оборвать жизни тем, кто подарил мне эту самую возможность жить.

Отчий Дом 18 октября 1996

Битый час я кручусь около родительского дома, не решаясь войти, да и уверенности в том, что мне необходимо сейчас здесь быть, с каждой минутой становится все меньше. Меня разрывают противоречия – любовь и ненависть, прощение и месть, боль и… боль. В душевной схватке побеждает боль. Я решаюсь войти в дом и, отворив калитку, тут же встречаюсь глазами со стоявшим на крыльце отцом. Я вижу его лишь секунду, но этого достаточно, чтобы понять – от того огромного всемогущего рыжего медведя, которым он всегда жил в моей памяти, осталась только прохудившаяся шубка. В отце больше не было мощи и силы, дарованной самой природой, а рыжая грива превратилась в некрасивую редкую ржавую шевелюру.

Я замираю, но секундной вспышки в голове с фрагментом, как они с матерью хоронят моего ребенка, хватает, чтобы я двигалась дальше.

Когда я вхожу в дом, мне кажется, что и не было этих десяти лет, все в доме оставалось на своих местах, а в воздухе витает любимый цветочный аромат духов моей матери.

В кухне я не обнаруживаю ни праздничного стола, ни гостей. Неуверенно шагаю дальше. Я уже не знаю, как буду расправляться с отцом и матерью, хотя ехала с мыслью о том, что молниеносно перережу им глотки и исчезну из этого проклятого поселка навсегда. С каждым шагом по полу, на котором я училась ползать и ходить, меня покидает уверенность действовать и привести в исполнение задуманное. Меня начинает бить озноб, и я почти уверена, что не смогу, что взгляну им в глаза и просто вычеркну их из своей жизни, что выше моих сил нарушить заповеди Прокоповны – быть хорошим человеком. Я не убийца, я не в силах лишить жизни человека, но стоило мне распахнуть дверь в кабинет мамы…

Все решили за меня.

Возле маминого рабочего стола стоят два кресла – к одному из них привязана она, на другом, сжимая в руках ружье, сидит отец. Я не успеваю ничего сообразить, когда из уст отца звучит:

– Прости нас, родная.

А из маминых:

– Как же я вас всех ненавижу!

Сначала до меня долетают брызги крови вместе с кусочками мозга из развороченной выстрелом маминой головы, затем папиной. В этот миг я превращаюсь в камень, в голове проносится одна только мысль: «Почему не я нажала на курок?!» Со мной не случается никакой истерики, за что стоит поблагодарить мамину прощальную речь. Все встало на свои места – она ненавидела, а поэтому все объяснимо и логично. Я подхожу к телам родителей и, глядя на то, что от них осталось, пытаюсь возродить в себе хоть какие-то воспоминания, которые вытолкнут из меня наружу слезы, но их нет. Чувствую себя бездушной тварью, но оплакивать мне нечего. В памяти нет теплых семейных вечеров, крепких родительских объятий и поцелуев, заботливых родительских наставлений и добрых напутствий, нет самого важного – любви. Мать всегда держала меня на расстоянии, а отца никогда не было дома, и здесь и сейчас мне не было больно оттого, что их больше нет, – мне не о чем было сожалеть, нечего было оплакивать, и недоставать мне их точно не будет. Люди, подарившие мне жизнь, были холодными и пустыми, далекими и непонятыми, я чувствовала большую утрату, когда в далеком детстве Костя и его компания отнимали у меня очередную подаренную мамой куклу, нежели сейчас.

Брызги крови перепачкали весь бесценный кабинет мамы, которая неплохо для своих лет сохранилась (я успела это заметить), в отличие от осунувшегося отца. Мой взгляд опускается на лужи крови под стульями, и в голове снова срабатывает вспышка…

Кира Медведь Ноябрь 1998

– Схватившись за голову, я упала в вязкую лужу. В таком состоянии меня и обнаружил сосед Иван Скороходов, который прибежал на звук выстрелов. – Мы с Лидой снова опрокинули в себя настойку. – Участковый, который явился немыслимо скоро, увидел немного иную картину – я все так же лежала в кровавом море, вот только в руках сжимала уже не голову, а ружье.

– Господи, помилуй! Так вот оно что! Так вот значит как! – С безумными глазами Лида быстро сбежала из кухни, чтоб спустя пару минут вернуться с пепельницей и сигаретами. – Да простят меня стены моего дома и несчастные цветы, но я больше не могу переваривать твою жизнь без присутствия в организме никотина. Ты тоже можешь курить сколько угодно, может, хоть эта отрава немного притупит твою боль.

– Это вряд ли. – Но моя рука потянулась за сигаретой. – Но попробовать стоит.

– Кира, почему же ты молчала? Почему села в тюрьму? Почему позволила этим тварям-родителям отнять у тебя еще два года жизни? Что с тобой не так-то? Ты ведь не совершила ничего!

– Знаешь, почему участковый нашел меня с ружьем в руках? – Лида качает головой. – Потому что я хотела пустить и себе пулю в висок, да Прокоповна удержала. «Приглашение от Бога. Нужно дождаться приглашения», – слишком громко звучало в голове, и я не смогла.

– Господи, благослови эту мудрую старушку! – Лида в очередной раз за вечер подняла руки к воображаемым небесам. – А с чего это тебе с собой кончать? Я б на твоем месте пела да плясала – само провидение расставило все по местам. У тебя руки чисты, а за смерть твоего дитя убийцы получили по заслугам – радоваться нужно.

Следующие воспоминания давались нелегко, за два проведенных в тюрьме года я так и не свыклась с мыслью, что недалеко ушла от своих родителей. Мое сердце перегоняло по венам кровь убийц, и это уже не было так страшно, как то, что я и сама не без греха.

– Прямо в лужах крови меня догнало последнее, затерявшееся в подкорках мозга воспоминание. Оно и заставило меня онеметь. Я не могла и не хотела защищаться, так же как и бередить все раны давно минувших дней. Посторонним людям без разницы, за какое преступление я буду нести наказание, так зачем оправдывать одно убийство, чтобы сознаваться в другом?

– Кирочка, что за ерунду ты несешь, кого ты могла убить? – выпуская клубы дыма, хмурится Лида.

– Хотелось бы верить, что не могла, но… У моего подсознания был припрятан для меня еще один сюрприз. Как оказалось, прежде чем навсегда покинуть «Дом солнца» в июле восемьдесят седьмого, меня отпускали на выходные в начале мая, о чем мне не пришлось вспомнить даже на раскопках, и только огромная лужа крови, растекавшаяся по полу, выпустила наружу последний кошмар.

Костя Май 1987

– Дочка, не желаешь на свежий воздух выйти? Отец в саду гамак повесил. Отдохни среди природы. На парад идти не предлагаю, но в четырех стенах, по-моему, ты достаточно належалась.

После всего случившегося мама стала ко мне добрее. Как-то меньше в ее лексиконе звучало «Кира» и больше «дочка». Ее вдруг стало волновать, как я себя чувствую и чего мне хочется, хотя подобного не случалось с детского сада, наверное. Но я не спешила привыкать к подобным переменам, понимая, что таким образом проявляется не внезапно нахлынувшая нежность и любовь, а жалость и сожаление. Ей было жаль меня, она, как воспитанная и культурная, проявляла элементарную вежливость и заботу, не более того. Отец вел себя как обычно – его все так же не бывало дома днями напролет. Я даже изредка ловила себя на мысли о том, что то, что я у них вообще появилась, – чудо. Может, меня сквозняком задуло маме под юбку?

Возвращение домой не радует. Мне безразличен домашний уют, привычный аромат свежести и цветов, яркие краски и прямой доступ к солнцу. По возвращении я вышла из отцовской машины и, пройдя к себе, завалилась на кровать. Странные ощущения не давали покоя, не чувствовала я в себе радости от пребывания в родных стенах, наоборот, в «Доме солнца» с его серостью, затхлостью и десятками страдальческих лиц мне было комфортнее.

Отвернувшись лицом к стене, кутаюсь в плед. Желания наслаждаться весной и праздником трудящихся нет.

– Возможно, позже. Пока не хочется.

– Дочка. – Чувствую, как мама присела рядом, и на мое плечо легла ее рука, внутри инстинктивно все сжалось. – Я все понимаю, но нужно жить дальше. Все проходит в этой жизни. Ничто не вечно. Все забудется. Раны затянутся. Но ты должна помочь своему организму восстановиться. Твое желание жить – вот что важно. Случилось то, что случилось, переверни эту страницу, ведь исправить все равно ничего не возможно, а изводить себя днями напролет бессмысленно.

– Хорошо, мама, я подумаю над тем, что ты сказала. А пока можешь оставить меня? Спать очень хочется, – послушно, покорно, безжизненно шепчу и продолжаю лежать. – А еще, можешь мне помочь?

– Конечно.

– Никогда больше не упоминай при мне о том, что со мной произошло, и не рассказывай, что все обязательно наладится. Я уже столько раз слышала эту историю. Достаточно. Тем, что ты регулярно напоминаешь мне, конечно же, не со зла, ты делаешь только хуже, постоянно теребя мне душу.

– Хорошо, Кира. Как скажешь. Я не подумала. Больше, обещаю, ты от меня и слова не услышишь о восемьдесят шестом. Отдыхай, гуляй на улице, читай, в общем, сама разберешься, чего твоей душе угодно. Я должна присутствовать на празднике, отец уже там. Не скучай, мы вернемся, скорее всего, ближе к вечеру. Еда в холодильнике.

Мама провела ладонью по моему плечу и исчезла.

Какое-то время я пытаюсь дремать, но сон не идет. Почему-то бьет озноб, и хоть под пледом я одета в свитер, юбку и колготки, мне не хочется расставаться с пледом. Укутавшись с головой в клетчатый кусок шерсти, решаюсь прогуляться по дому. Заглянула в родительскую спальню, в гостиную, безразлично прошлась по кухне, и только в мамином кабинете мои ноги намертво приклеились к полу. Я не могу это объяснить себе, но мне хочется плакать, а затем и орать во все горло. Смотрю на пустующий стул, письменный стол с большим количеством различной документации, и сердце начинает колотиться. Несколько раз закрываю на короткие промежутки времени глаза, пытаясь прогнать пугающие ощущения, но ничего не выходит. Со слезами на глазах и колючим ежом в горле подхожу к маминому столу, беру в руки наше семейное фото с празднования моего десятого дня рождения, первого юбилея, о чем, кроме моих искрящихся глаз, ничто не говорит. Мама, не изменяя себе, наряжена в строгое темно-синее платье, отец в рубахе под цвет его чайных глаз, при галстуке, а посредине я с двумя белоснежными бантами, серьезным лицом и озорным взглядом, тоже в строгом платье под стать маминому. Счастливую ли семью запечатлела пленка? Впервые в жизни в моей голове возник подобный вопрос, и я поспешила избавиться от него, от фото, и покинуть кабинет.

Вышла во двор. Воспользовавшись маминым советом, отыскала гамак, но пролежала в нем не больше получаса, весеннее солнце и свежий воздух быстро подействовали на меня лучше всякого снотворного. Возвращаюсь в дом, а дальше случается все по лучшим законам кошмара.

Я сегодня забыла принять пилюли, и уже в недавно отремонтированной комнате (хотя не знаю, с какой целью, ведь белые обои в розовые мелкие цветочки были вполне себе еще приличные), с весенними обоями и шторами в крупные ромашки, я почувствовала неладное, но, не придав значения, завалилась спать.

Мозг в очередной раз выдавал мизерные порции прошлого, но в этот раз один из фрагментов был четче обычного. Я разглядела лицо того, кто насиловал мою плоть, кто измывался, кто бросил меня подыхать у конюшен – это был Костя. Я совершенно точно увидела его довольную ухмылку и черные глаза, которые когда-то гипнотизировали, а сейчас мне хотелось их выколоть, чтоб они не излучали такого самодовольного блеска.

Я медленно и мучительно возвратилась в реальность, но как-то не до конца.

Некоторое время сижу на кровати, пытаясь сообразить – кто я и где я. Так, в полубреду, без каких-либо острых эмоций, будто в состоянии лунатизма, я совершаю бесчисленное количество необъяснимых вещей.

«Я знаю, кто со мной проделал все те страшные вещи, о которых вы мне рассказали. Он должен страдать так же, как я сейчас.

Ушла на свидание с Костей Калюжным. Он оставил меня умирать у конюшен. Последнее, что он увидит в этой жизни, будет коровник.

Кира».

Первое, что делаю, – пишу записку. Второе – нахожу среди своих вещей самый красивый наряд – морковного цвета сарафан, похожий на колокольчик, с рукавами-фонариками, – один из последних подарков Прокоповны, созданный ею специально для меня в единичном экземпляре. Волосы заплетаю в косу, перевязываю алой лентой и кокетливо выкладываю на грудь. На ноги – мамины молочного цвета лакированные лодочки с черными носиками. На плечи – мамин нежно-молочный плащ. В карман главный аксессуар – нож.

Когда я покидаю дом, стрелки больших кухонных часов показывают время без четверти шесть. Родителей еще не было даже на горизонте, да и мало меня их появление волнует. Меня вообще ничто не волнует, кроме стоявшего перед глазами лица человека, который загубил мою юность. Будто робот с определенной встроенной программой, я двинулась в заданном направлении, чтоб справиться с поставленной задачей. Ни о чем не думая, не анализируя, не размышляя, – я просто не способна была это проделывать, мозг дал полнейший сбой и отказывался работать правильно.

Найти Костю было несложно. Пока все взрослые праздновали День труда в различного происхождения государственных столовых, а затем на танцах, молодежь зажигала на берегу озера. Так было всегда, и этот год не стал исключением.

Около десяти мотоциклов лежат и стоят на берегу, как и приблизительно такое же количество велосипедов, среди которых я узнала нужный. Еще я насчитала три легковых авто, окна и двери двух из которых нараспашку, из них звучат абсолютно разные песни, хотя присутствующих на коллективной попойке молодых людей это абсолютно не смущает. Кто-то поет, кто-то продолжает пить, кто-то пляшет, – все при деле, а тот, кто мне нужен, обхаживает не слишком красивую и умную (наверное, это его любимый типаж) Люсю Кулакову, которая старше его на пару лет. Однозначно подогретая спиртным девушка не помнит себя от счастья. Она сияет, наслаждаясь мужским вниманием.

– Привет! – Я здороваюсь звонко, весело, уверенно и нахально, абсолютно в чуждой мне манере. – Не помешаю?

В глазах Люси мелькнули молнии, в глазах Кости удивление, в приятном смысле этого слова, такое, как если бы перед нашкодившим котом вдруг поставили ведро со сливками.

– Привет, – довольно протягивает Костя, а Люся просто кивает. – Сколько лет, сколько зим! Как на курорте? Нам так не жить, простым смертным, – всю зиму на морском побережье бока греешь. А у нас тут все как обычно. Как видишь.

Ясно. Оказывается, для жителей нашего поселка существует легенда о том, как избалованную дочь Фюрера и главы их населенного пункта отправили на всю зиму в санаторий. Мамочка молодец! Просто актриса! «Репутация – это наше все, а опозориться мы всегда успеем», – вдруг вынырнуло в голове.

– Да уж вижу. – Моя улыбка становится шире и ярче Люсиной, и Костя в считаные секунды теряет к ней остатки интереса, а та, в свою очередь, остатки спокойствия и без лишних слов, на одних эмоциях, убегает.

Рука Кости легко и просто сменяет одну талию – другой. Он легонько притягивает меня к себе, я начинаю задыхаться от запаха сигарет и алкоголя, но продолжаю мило улыбаться.

– А ты изменилась. Повзрослела?

– Еще бы. Как ни крути, а все же уже не девочка.

– Точно.

Самодовольная улыбка заводит меня с полоборота, и я готова перерезать глотку этому скоту прямо здесь, но нарушать обещания не в моих правилах. Я не так воспитана.

– Как насчет прогуляться в места менее людные и более родные? – неумело пытаюсь кокетливо хлопать ресницами, может, это вовсе не соблазнительно, но я чувствую в себе силу и мощь самых обворожительных дам планеты. «Быть толстой не страшно, страшно чувствовать себя таковой и поэтому не любить» – спасибо Прокоповне, которая давно выучила меня искусству себялюбия. Да и выглядела я в этом ярком наряде, который скрывал многие мои недостатки, просто отлично. И пылающий цвет волос меня сегодня радовал, и искрящиеся ненавистью глаза – потрясающе дополняли образ.

– Я только «за»! Причем обеими руками.

Это была победа. Чистая победа похоти над любыми другими инстинктами и потребностями.

Костя схватился за свой велосипед. Не говоря никому ни слова, никем не замеченные (каждый озадачен личным праздником), мы неторопливо покинули пьяное побережье.

– Спешить не нужно, а то ведь до ночи далеко, и на ферме еще могут быть работники, – подбирая с земли слюни, сообщает Костя.

И что только раньше я находила в этом откровенном уроде? Абсолютно жуткие зубы, ужасающая худоба и черные глаза навыкате, – что в этом магического?

– Я не против неспешной прогулки. – Я покладиста, как всегда, хотя мне тяжело дается каждый шаг, проделанный рука об руку с этим типом.

Костя пытается затеять разговор, но я не настроена на беседы, ни к чему ему знать, «как все-таки на курорте» и «сколько у меня там было парней». Я старательно веду разговор в виде вопрос – вопрос, он мне – а я, не утруждая себя ответом, ему. В Костины рассказы о собственной жизни я не вникаю, реагирую на них как на любой фоновый шум – никак, есть и есть.

Уже в нескольких шагах от фермы мне становится не по себе. Запах дерьма практически подкашивает ноги, а вид старого здания, в котором нынче не живут рогатые, заставил притормозить.

– Что-то не так? – Костя испуган не на шутку. Уж не знаю, что в моем лице ему удалось увидеть, но вопрос звучал неподдельно испуганно. Быть может, он просто переживает, что я дам задний ход и оставлю его ни с чем, да еще и с Люсей контакт разрушила.

– Ничего. Все нормально. – Интересно, как чувствует себя этот урод, подходя к месту преступления? Сожалеет ли о том, как поступил со мной? О том, что бросил умирать? Интересно, он хоть вспоминает об этом? – Идем.

Сглатываю. Незаметно выдыхаю. Уверенно обгоняю Костю, чтоб попасть в «любовное гнездышко» первой. Стоит мне оставить за плечами вход, как меня начинает колотить, будто кто-то невидимый пытается вытряхнуть из меня всю душу. Пробивает мелкая дрожь, начинает тоннами литься пот, бесконечно тошнит. Я уже не уверена в своей затее, так мне плохо, и в голове проносятся мамины слова: «Случилось то, что случилось, что уж теперь. Нужно жить дальше». Но стоит мне пристально посмотреть на одну из белых стен – состояние нормализируется, а душу наполняет ледяной холод и безразличие. Перед глазами беленная известкой стена, в ушах чье-то прерывистое дыхание, между ног болезненное движение, а затем вспышка – я вижу улыбающегося Костю. Мрак. Наверное, все убийцы способны на подобное злодеяние только по причинам внутреннего умирания. В тебе нет ничего, что заставит отпустить жертву, сжалиться, внутри ты сам давно уже труп, и требовать от себя человеческих эмоций и благоразумия глупо.

Костя в сарай не входит, а влетает. Набросившись на меня, будто изголодавшийся по мышам коршун, мгновенно прижимает к знакомой до боли стене. Его руки хаотично передвигаются по всем многочисленным выпуклостям моего тела. Его рот скользит по лицу, шее, ложбинке между грудей. Он практически задыхается от возбуждения, а я ничего не чувствую, стою у стены каменной глыбой. Но недолго.

– Кира… Кира-а-а… Какая же ты стала! Как от тебя приятно пахнет… Какая ты сладкая девочка… Кира-а-а…

Рука все делает сама. Я и сообразить не успеваю, как спустя всего несколько секунд холодное острое лезвие легко вонзается в тонкую шею Кости. Мне в лицо брызгает горячая жидкость, а мамин плащ безнадежно испорчен. В глазах Кости ужас и непонимание. Схватившись за рукоять ножа, он пятится назад. Я не успеваю перерезать глотку до конца, но удар пришелся куда надо – в сонную артерию, и шансов остаться в живых у Калюжного нет.

– За что? За что ты так со мной? – звучит хрипло и обреченно, а с глаз парня срываются слезы.

– А ты со мной «за что»? Прости, что не подохла в ноябре. Нужно было меня добить, довести дело до конца! Как видишь, я выжила. А тебе это едва ли удастся, – не сдвинувшись с места, шепчу я, в то время как Костя уже лежит на грязном цементе, по которому когда-то прошлись сотни копыт и все еще виднеются темные пятна – следы случайно «брошенных мин».

– О чем ты, сумасшедшая?! – Костя пытается кричать, но это дается ему слишком тяжело. – Какой ноябрь? Кого добить? Я ничего ведь не сдела…

Этому дураку удалось вытащить из шеи нож, что было огромной ошибкой, не позволившей даже закончить фразу.

– Кира! Ки-ра-а-а! – доносится с улицы, и я не могу сообразить, кто мог нас видеть, ведь на пути сюда нам никто не встретился. – Кира… Черт! Черт! Черт! Что ты наделала? Дочка, что ты надела, спрашиваю?! – Голос отца гремит страшнее самого ужасного раската в небе. Я никогда не слышала, чтоб он повысил голос, а тем более кричал. Но этот день настал. Наконец в нем проявились хоть какие-то эмоции.

– Я отплатила той же монетой, папа. Он ведь вдоволь надо мной наизмывался. Он причинил мне большую боль. А теперь сам знает, как это. – Я говорю в состоянии транса, растерянно водя глазами по сторонам.

Позади отца появляется силуэт матери, которая не торопится проявлять хоть какие-то эмоции. Взгляд ее безразлично скользит по остывающему телу Кости, а затем касается меня.

– Кира, подойди. – Послушно топаю в распростертые материнские объятия. – Ты принимала сегодня лекарства?

Я задумалась.

– Нет.

– Это многое объясняет. – С этими словами мама выводит меня из коровника, а отец суетится над телом человека, который в моем изувеченном мозгу был менее жесток, чем я, – он хотя бы оставил мне шанс на жизнь, а я нет.

Не покидая пределов фермы, в отцовской машине мама скормила мне несколько пилюль и сделала два укола в вену. Пришла в себя я уже в «Доме солнца».

Кира Медведь Ноябрь 1998

– Когда в августе меня окончательно выпустили из психиатрической клиники, я узнала, что Константин Калюжный, оказывается, первого мая, в праздник труда, утонул в озере. Все видели его в тот день на берегу. Все подтвердили, что пил он много. Но никто не мог вспомнить, когда и куда Костя подевался. И только одиноко валяющийся на берегу велосипед да пара истоптанных ботинок, открыли всем правду – дурак в невменяемом состоянии полез в воду, которая никогда не щадила пьяных. Тела так и не нашли, но все было ясно. На ферме, как оказалось, в тот злосчастный день устроили пир волки – уничтожив нескольких коров, которые, спасаясь от них, нашли убежище в пустующем коровнике. Там доярки обнаружили три разодранные туши, утопающие в лужах собственной крови. Вот так и вышло, что мои мамочка и папочка не только мою жизнь загубили, а еще и заставили убить человека, который не был виновен настолько, чтоб умереть. Эти постоянные рассказы о том, что меня изнасиловали и бросили подыхать, сыграли со мной очень злую шутку, думаю, родители не представляли, чем играют, когда вливали в мои уши то, что им хотелось. Уже в тюрьме я начала сильно сожалеть, что колебалась и тянула с убийством родителей, тогда я не знала, что по их вине мои руки и без того уже в крови. Последнее воспоминание припозднилось.

– Господи, помилуй! Кем же были твои родители? Как земля носит таких? Как можно натворить столько всего и не бояться расплаты?! Ты не представляешь, что делают со мной твои слова! Все внутри меня уже сто миллионов раз перевернулось от ужаса. Я больше двадцати лет провела в «Касатке» и думала до сегодняшнего дня, что о человеческом зверстве слышала все. Да и на себе испытала. Но то, о чем рассказываешь ты, не умещается в моей голове и не хочет усваиваться никоим образом. Если так и дальше пойдет, это мне нужно будет отправляться в «Дом солнца», чтоб восстановить пошатнувшуюся психику. Это ненормально! Это просто… Это просто… Черт! Как об этом-то ты могла позабыть? Как?!

– Как-то смогла.

– Да ладно?! Быть этого не может! Не верю. Просто не верю.

– Имеешь право. Убеждать не стану, я уже об этом говорила. Собственно, это одна из причин, по которой я не стала выворачивать наизнанку душу перед следствием. Что толку? Я была уверена, что в подобное они вряд ли поверят, а если я стану настаивать, снова окажусь в «Доме солнца», а это заведение пугало меня больше тюрьмы. В «Касатке» у меня, по крайней мере, всегда был светлый ум, мысли не путались, реальность не плыла перед глазами и прошлое не смешивалось в причудливые фантазии. В тюрьме все было настоящим и реальным, а в больнице мне грозило вечное умопомешательство. Поэтому о моем там пребывании у меня практически нет никаких воспоминаний, и не потому, что память изменяет, нет. Просто долгие месяцы, проведенные в серой палате в компании пяти таких же инертных женщин – это серый шум. Как если бы ты смотрел телевизор, а потом на какое-то время он перестал транслировать интересное кино и передачи, а выдавал только серую рябь. Три раза в день нам что-то кололи, и мы что-то глотали. Пару раз в неделю нас выгуливали во дворе, регулярно кормили помоями, ничуть не лучше тюремных. Большую часть времени все мы проводили в горизонтальном положении без права на мысли. Проваливаясь каждая в свою темноту, мы безмолвно лежали, не ведя учет ни дням, ни месяцам. Не знаю, чувствуют ли что-то овощи, но тот период я могу описать двумя словами – вареная свекла. Так я себя помню в «Доме солнца».

– Хорошо. Допустим, работа мозга для меня все равно что работа электричества – ни черта непонятно, кроме одного – и то и другое работает и приносит пользу. – Лида морщит лоб. – А как и что в это время происходит – мне без разницы. Но неужели ни разу за десять лет не было никаких намеков на прошлое? Твою юность скучной не назовешь, а яркие эмоции фиксируются в памяти навсегда. Как можно забыть подобные кошмары и где мне взять такую память, чтоб стереть собственные?

– Как и говорил доктор Йося, со временем прожитые мною дни превратились в десятки глупых, злых, дурных снов, не более того. Даже если время от времени во снах проскакивали некие мрачные и волнительные эпизоды, я быстро о них забывала – кто хранит в памяти кошмары? Сейчас же передо мной дилемма, как перед героем советского мультфильма, который не знал, где вставить запятую в предложении: «Казнить нельзя помиловать», только у меня свой набор слов «Забыть нельзя помнить». Два года я пытаюсь понять, какая из запятых облегчит мне жизнь – «забыть, нельзя помнить» или «забыть нельзя, помнить». Хранить в памяти подобные воспоминания невыносимо, но вернуться к забвению при помощи пилюль уже вряд ли удастся, хотя попробовать можно, но… По отношению к моей крошке – это будет предательство, а по отношению к родителям невероятная щедрость. Двух лет мне не хватило, чтобы разобраться в этом, и вряд ли хватит всей жизни, каждый день которой будет наполнен вечным «забыть» и «помнить».

Лида разлила остатки второй по счету бутылки по рюмкам и, подняв свою, почти торжественно проговорила:

– Знаш, я не тот человек, который поможет тебе с этой твоей запятой, но скажу вот что – время само распорядится всеми знаками препинания. Поверь, похоронив много лет назад мужа и дочь, я знаю, о чем говорю. Иногда боль отпускает, иногда накатывает с новой силой. Иногда я помню все, как будто это случилось вчера, а иногда мне кажется, что я просто видела дурной сон. Бывают дни, когда я почти счастлива, вроде как живу не хуже других. Но бывают и такие, что хочется убить человека уже за то, что на его лице счастливая улыбка. Жизнь, слава Господу, не стоит на месте, ее течение постоянно приносит что-то новое и уносит старое. Вот ты сегодня выговорилась – кусочек твоей боли уже смыло невидимой волной. Этот процесс неосязаем, но легче становится, когда отпускаешь. Важно не привязывать свои страдания к якорю, а отпускать, тогда вода справится и со временем смоет большую их часть. Вот такая моя философия и психология.

Психологиня закурила, а я в полной мере прочувствовала правдивость ее слов – мне и в самом деле стало легче дышать, будто я и вправду отвязала от невидимого якоря свою боль и выпустила в открытое море.

– Лида, ты и представить себе не можешь, как я благодарна тебе за мое сегодня и за то, что ты подарила надежду на «завтра». Я ведь, выйдя из «Касатки», даже не представляла, как буду с этим всем жить дальше, а сейчас – сейчас я хотя бы понимаю, что это возможно. И знаешь, я, пожалуй, когда устроюсь где-нибудь, обязательно обзаведусь парочкой крыс – буду испытывать их на прочность своими исповедями.

Лида рассмеялась:

– Ну, если что, обращайся, я могу из «Касатки» десяток опытных тебе подкинуть. Знаешь, меня прям гордость распирает, утром я встретила на автобусной остановке рыжее испуганное существо с потухшим взглядом, а сейчас, – взгляд Лиды скользнул в сторону микроволновой печи, на которой светился циферблат, – два часа ночи, и рядом со мной сидит солнечный «ведмежонок», которым, наверное, ты всегда была и будешь. Ты хороший человек, Кира, права была твоя Прокоповна, и твою добрую душу не испоганили даже родители, жуткое прошлое и тюрьма. Твоего папашу я бы, конечно, пристрелила собственными руками, но в своем письме он был прав, когда писал, что «ты еще успеешь пожить в радость», какие твои годы! А я, если что, буду рядом. – Лида неуверенной походкой вышла из-за стола, а спустя пару минут возвратилась и положила меж тарелок два ключа. – Вот, держи. Это от моего дома, в котором ты можешь жить сколько угодно. Можешь не жить, твое дело. В этом мире у каждого должен быть человек, который всегда выслушает и с радостью разделит как слезы, так и счастье. Мы так устроены, что хочется делиться и тем и другим – радостью, чтоб приумножить, а горестью, чтоб уменьшить. Знай, что ты больше не одинока, и в любое время дня и ночи я буду рада тебе и всегда выслушаю, помогу, чем смогу. Не зря ведь я Психологиня!

– Спасибо, – шепчу со слезами на глазах и прячу ключи в рюкзак. – Спасибо за то, что ты – это ты.

Утро нового дня было прекрасным уже по той причине, что я наконец по-настоящему выспалась. Натертые жесткой тюремной койкой за два года синяки наконец всю ночь нежились на мягкой перине. Сон был крепким и глубоким, спасибо Лиде, она любезно уступила мне свой диван, но когда я проснулась, ее на полу уже не было, как и одеяла с подушкой. От выпитой настойки голова немного шумела, а во рту было мерзко, как в выгребной яме. Посетив комнату «Ж» и ванную, я побрела на кухню, где и обнаружила записку: «Будить тебя не стала. Ушла на работу. Будь как дома – ешь, пей, отдыхай. Если уйдешь куда, не поленись написать пару строк. Если что – до вечера, а нет – значит, будь счастлива. Помни – слушать могут и деревья, главное – не молчать. Твоя Психологиня».

Завтракать не хотелось, но чашку кофе я себе приготовила. Около часа я блуждала по пустой квартире с вопросом – «что дальше?», и ответ нашелся – дальше новая жизнь.

С легкой грустью покидаю уютную квартиру добродушной Лиды, которая, вполне возможно, спасла меня от помешательства длиною в жизнь. На кухне ее ждала пара слов: «Лида, спасибо за все! Я никогда не забуду ни твоего участия, ни твоей философии. Увидимся ли когда-то еще, не скажу, не знаю, жизнь покажет. Будь счастлива и помни – ты в сто раз лучше киношных психологов. Спасибо. Ведмежонок Кира».

Кира Медведь Ноябрь 1998

Смотреть на родительский дом так больно, что я едва сдерживаюсь, чтоб не сбежать. Как бы мне хотелось узнать все секреты, которые хранили эти обветшалые стены. Как хочется получить ответы на вопросы: «Кем нужно быть, чтобы живьем закопать в землю новорожденную внучку?»; «Кем нужно быть, чтобы поселить дочь в психушке и внушить ей нереальные кошмары, а реальные хранить в себе все эти годы?». Как бы хотелось вернуться в прошлое всего на несколько минут, чтобы, глядя в глаза, спросить родителей лишь об одном: «Зачем вы меня рожали, если не собирались быть родителями? Быть ребенком бездушных монстров совсем невесело».

Но пустующие стены мне вряд ли смогут дать ответы, а тех, кто способен был все разъяснить, уже не первый год нет среди живых.

Павла – Георгий 18 октября 1996 года

– Георгий, что все это значит?! – кричит разъяренная супруга, в то время как жесткие веревки обвивают ее тело. – Когда ты пригласил меня в кабинет, я думала, что в честь моего дня рождения ты готовишь какой-то сюрприз, но понимаю, что ошибалась.

– Нет, почему же? Точнее и не скажешь. – Мое сердце стонет, когда я привязываю любовь всей своей жизни и мать своего единственного ребенка к прочному стулу со спинкой, а второй стул ставлю рядом.

– Георгий, я не понимаю, что происходит?

В глазах Павлы испуг, какого мне за все годы совместной жизни видеть не доводилось, и я прекрасно знаю, чем он вызван – жена привыкла все и всегда держать под контролем, просчитывать, а тут… Неизвестность и неопределенность пугали ее всегда.

– Милая, не переживай, я сейчас тебе все объясню.

Я спокоен, мой голос ничем не выдает моих намерений. Десять лет я решался на подобный шаг и давно смирился с мыслью, что это неизбежно. Все мои действия обдуманные и взвешенные. Более того, я жалею о том, что не поступил так многими годами раньше.

– С нетерпением жду.

«Глупая», – проносится в голове, но произношу я иные слова.

– Ты ведь знаешь, что я любил тебя всю свою жизнь?

– Естественно.

– Знаешь, что ради тебя я готов был пойти на многое? – Павла кивает. – И шел.

– Что с того? – нетерпеливо бросает взволнованная супруга.

– Обожди минуту. – Я выхожу из кабинета и возвращаюсь с ружьем в руках. – Так вот это я к чему. Пришло время расплаты.

В глазах Павлы зажигается огонь паники и ярости, она больше не сидит смирно, а отчаянно пытается выпутаться из тугих веревок.

– Что на тебя нашло, Георгий? Не пугай меня! Какая расплата? Ты о чем? Разве не тебе я подарила всю свою жизнь? Разве не родила тебе ребенка? Разве я была тебе плохой женой? По-моему, я была честна с тобой с первых минут твоих ухаживаний – я не обещала тебе своей любви никогда, чего тебе сейчас от меня нужно? Что нам выяснять на старости лет?

Я присел рядом и оперся о ружье.

– Знаешь, в далеком детдомовском детстве я не понимал, как подростки могут быть такими бессердечными по отношению к себе подобным? Я не понимал, как можно калечить жизни посторонним и чужим людям только за то, что они тебе не по нраву? Я не понимал, как можно избивать до смерти и продолжать спокойно жить? Но я смирился с тем, что мир неидеален и что никуда не спрятаться от жестокости и ненависти. Но мне не хватило десяти последних лет, чтобы понять и оправдать ход твоих мыслей и отсутствие в твоей груди сердца, а в душе хоть какой-то человечности. Знала бы ты, как мне жаль нашу несчастную дочь, которая не знала ни материнского тепла, ни любви, ни заботы. В юности я полюбил тебя именно за такие необычные черты характера: за прямоту, непоколебимую веру в себя, гордость, стойкость и железную волю, но разве я мог тогда знать… У меня не так много времени, и я не стану сейчас анализировать всю нашу жизнь, мне это не удалось за все десять лет, но, Павла, ответь мне на один-единственный вопрос – что за дьявол в тебе сидит? За последние годы я превратился в алкоголика, градусы хоть на какое-то время спасают от кошмарных воспоминаний. Я уже и не помню, когда в последний раз спокойно спал, мне все время снится та ночь, та проклятая ночь и то крошечное существо, которое мы без суда и следствия лишили жизни. Меня повсюду преследует отчаянный плач Киры, ее потерянный взгляд после того, как она вернулась из больницы, а в тебе я не заметил никаких перемен, будто и не было ничего. Что ты за чудовище такое, Павла?

Задавая эти вопросы, я уже знал на них ответы, не зря прожил под одной крышей с этой женщиной не один десяток лет, но все же с любопытством заглянул в ее ледяные глаза.

– Ты все это серьезно? – На лице, которого практически не коснулись морщины, появилась ухмылка. – Я, значит, чудовище? А ты ангел?

– Моя вина только в том, что вопреки здравому смыслу я слишком тебя любил и слепо подчинялся и покорялся. – Это признание далось мне нелегко, но от правды поздно прятаться. Несмотря на всю свою силу и крутой нрав вне стен нашего дома, рядом с Павлой я всегда был беспомощным, безвольным и послушным мальчишкой, в этом вся прелесть и ужас любви. Этот день и час были первыми в моей жизни, когда я решился оставить последнее слово за собой.

– Мне нечего тебе сказать. Ты всегда знал, что я не люблю тебя так, как об этом пишут в глупых книгах. Тебе был известен мой взгляд на жизнь и мои ценности. Я не утаила от тебя своих истинных чувств по поводу беременности, как и не скрывала того, что материнский инстинкт во мне напрочь отсутствовал. Мне не в чем перед тобой каяться и не за что просить прощение, или чего ты от меня там ждешь. Я достойно прожила жизнь и ни в чем не раскаиваюсь. Обвинить мне себя не в чем. А в том, что в моей жизни нет и не было места телячьим нежностям, нет великого греха.

Не хочется верить собственным ушам, но с этой женщиной, в груди которой, судя по всему, радиоактивный криптонит, а не пылающее сердце, я прожил без малого полстолетия. Как глуп и слеп я был долгие годы, и винить за свой выбор мне, кроме себя, некого, в этом Павла права.

– А как насчет убийства собственной внучки? Это, по-твоему, тоже оправданно и безгрешно? – Накатившая ярость заставляет меня вскочить со стула.

– Господи, Георгий, прекращай этот цирк! Кира здоровая молодая женщина, она сможет родить себе еще десяток дочек и выводок сыночков, если пожелает. Я всего лишь спасла ее от бесчестия и подарила шанс на нормальную жизнь без позора, что в этом плохого? Я об этом уже и думать забыла, а Кира не в состоянии вспомнить, что ж тебе не живется?

– А-а-а?.. – Я поставил ружье у стены и от бессилия развел руками, а затем схватился за свою наполовину облысевшую головушку. – Я помню! Понимаешь? Я ничего не забыл и не могу так дальше жить! Алкоголь уже не спасает, а жить с таким камнем на душе сил и желания больше нет.

Беру в руки ружье, достаю из кармана пару патронов, заряжаю. Павла с ужасом смотрит на все происходящее.

– Милый, не горячись, прошу тебя. Мы столько вместе пережили. Оглянись назад, нам ведь не так уж и плохо жилось, если разобраться. Мы получили все, к чему стремились. Сколько нам осталось – пять, десять лет? Зачем ты хочешь взять на свою душу второй грех, если и с одним-то не справился? Прошу тебя, не делай этого.

Павла не умоляет, она диктует, даже в этом положении пытается управлять и приказывать, но ее слова и доводы больше не имеют надо мной власти.

– А мне моя душа уже безразлична. Чертям в Аду будет без разницы, сколько грехов числится на танцующем на сковородке человеке. Ладно, времени почти не осталось. Пойду дочь встречу, а потом, обещаю, быстро со всем этим покончу.

– Дочь? – Лицо Павлы исказило непонимание, а я вышел во двор, где глаза в глаза встретился с дочерью, которую уж и не помню когда видел в последний раз, но точно знал, что этот раз будет самым последним.

– Сейчас в дверь войдет наша дочь, и мне бы очень хотелось, чтобы ты хоть раз в жизни была к ней добра и великодушна. Попроси у нее прощение, прежде чем…

– Никогда! Слышишь меня! Никогда я стану извиняться! Разве человек извиняется за то, что родился слепым или немым? Кто-то извиняется за то, что появился на этом свете без руки или ноги, с тремя пальцами или заячьей губой? Разве в том, что я родилась без сердца, есть моя вина? За что мне извиняться?!

Мне уже хочется спустить курок, но я жду несколько секунд, чтобы сказать дочери свое последнее:

– Прости нас, родная.

А Павла в агонии кричит:

– Как же я вас всех ненавижу!

Я сижу на стуле рядом с обезумевшей супругой, приставляю к ее виску ружье и не дрогнувшей рукой жму на курок.

Последнее, что я чувствую в этой жизни, – огромное сожаление, и боль, и горячие брызги крови на своем лице, которые хотя бы в последние секунды на земле доказали мне, что в жилах Павлы все же текла именно эта жидкость, а не яд. Больше всего мне хочется повернуть время вспять и прожить жизнь заново, наполнить ее другими ценностями и никогда не совершать некоторые ошибки, но это, увы, никому не дано.

Холодный металл касается и моего виска, и я жму на курок еще раз.

Кира Медведь Ноябрь 1998

В поселок «Радость» я вернулась только по одной причине – чтобы начать новую жизнь, нужно было упорядочить старую: продать дом и в этот раз навсегда покинуть эти края.

Я неторопливо шагаю во двор, который будто оживает. Вот я вижу маленькую девочку в разноцветных сандалиях, которая играет в песочнице; вот она же, рыжая пышка, весело щебечет что-то на ухо Прокоповене; вот малышка оплакивает пойманную в мышеловку мышь и устраивает ей пышные похороны, схоронив крошечное тело под кустом калины; вот на крыльце прилежно сидят все ее пять кукол, три плюшевых зайца и два медведя и внимательно слушают юную учительницу, а Прокоповна сидит на стуле в двух шагах и задорно смеется. Рыжая пышная девчушка разного возраста присутствует в каждом уголке опустевшего двора: кормит соседского кота дорогой колбасой, сгребает облетевшие листья в кучки, учится ездить на велосипеде, срывает с клумбы прекрасные цветы, чтоб подарить букет маме, развешивает кормушки для птиц, прыгает через скакалку, пускает мыльные пузыри, лечит сломавшего лапу плюшевого зайца… Сотни воспоминаний, в которых постоянны две вещи – я и моя добрая няня. Нет в моем детстве ни отца, ни матери, и, наверное, их у меня никогда и не было. Были двое людей, которые по непонятным причинам дали мне жизнь, но назвать их родителями означает нагло соврать.

Я почти готова войти в дом, но дверь распахивается без моего участия. От неожиданности я вскрикиваю и едва не выпускаю из рук рюкзак. На пороге появляется невысокий коренастый мужчина с седой головой и добрыми чертами лица, которые кажутся мне знакомыми, но я понятия не имею, откуда.

– Прости, Кира, не хотел тебя напугать, но, войди ты в дом и там столкнись со мной, еще больше бы испугалась. – От голоса веет теплом, а улыбка на лице говорит о том, что передо мной друг, знать бы еще, откуда он взялся и что делает в доме моих родителей.

– А-а-а… – все, что мне удается произнести в первые секунды.

– Вот я дурак старый! – Мужчина ударяет себя кулаком по лбу. – Ты ведь понятия не имеешь, кто я, в чем нет ничего странного. Игнат, родной брат твоей матушки.

У меня невольно приоткрылся рот, и вспомнилась прощальная речь директора тюрьмы, в которой она упоминала дядю, кого мне стоило благодарить за свое скорое освобождение. Новоиспеченный дядя протягивал мне руку, но я не спешила отвечать на приветствие.

– А почему я никогда ничего о вас не слышала? Мама хоть и однажды, но упоминала о том, что всех ее братьев и сестер забрала война, с чего мне вам верить? – На самом деле мне не нужны были слова, я чувствовала, что передо мной не самозванец, и эти серые мамины глаза на его лице…

Мужчина понимающе закивал и почесал затылок.

– Что ж, думаю, нам стоит продолжить разговор в доме. На улице холод собачий, а у меня только чайник закипел. В двух словах всего ведь не расскажешь.

Делать было нечего – бежать в никуда глупо, а этот «дядя» мог многое прояснить. Да и в глубине души мне не хотелось находиться в пустующем, пропитанном смертью доме одной.

Странное дело, но всего один человек сумел наполнить печальный снаружи дом теплом и уютом. На пути сюда я была уверена, что меня ждут холод стен, сырость, затхлость и пустота, но… В доме вкусно пахло какой-то выпечкой и ромашковым чаем, а еще в нем было тепло так, как никогда прежде. Уже на кухне я заметила, что вокруг чистота и порядок, ничто не напоминало о печальных событиях, и на секунду мне даже показалось, будто вот-вот вернется с работы мама и со своим «Кира, кушать пора» начнет накрывать на стол.

– Я пойму, если ты пожелаешь, чтоб я ушел. Но позволь сначала напоить тебя хотя бы чаем с пирогами и дай возможность объясниться. Я отвечу на все твои вопросы, если, конечно, тебе важны ответы.

– Важны, – шепчу, избавляюсь от пальто и присаживаюсь за стол. – Возможно, именно ваши слова помогут мне многое понять. Очень хочется начинать новую жизнь без старых скелетов и призраков.

– Что ж, – мужчина тяжело вздохнул и присел на соседний стул, – тогда слушай.

Вчера я провела целый день в компании незнакомой, на первый взгляд неприятной женщины, но, как оказалось, чертовски радушной и участливой, а сегодня судьба свела меня с приятным на первый взгляд мужчиной, посмотрим, что будет дальше. Чашки были наполнены ароматным напитком, и в этот раз слушать собиралась я, а не меня.

– За то, что твоя мать решила отказаться от своего прошлого, винить ее не стоит, да я никогда этого и не делал. По факту она была права – ее семью забрала война, и неважно, что кто-то не вернулся с фронта, а кто-то не сумел выжить в мирное время, с кем-то пришлось расстаться. Семья у нас была большой, если не сказать огромной – восемь братьев и четыре сестры. Я был предпоследним из рожденных мальчиков, а Павла – старшей из девочек.

Уже этих слов хватило, чтоб по моему телу побежали мурашки. Как можно было прожить жизнь, ни разу не вспомнив о своих родных братьях и сестрах? Я невольно сжала горячую чашку, но даже не подала виду, что обожглась, а внимательно слушала дальше. Мужчина, дядя, отрешенно смотрел в окно, но губы продолжали двигаться.

– Наша мать умерла при родах, когда рожала Маруську, и девятилетней Павле пришлось взять половину женских обязанностей на себя. Со второй половиной справлялась бабушка, но недолго, ей уж было сто лет в обед. На фронте погиб отец и два старших брата. Один просто не пожелал возвращаться на родину, и я до сих пор не знаю, как сложилась его жизнь. Еще двое вернулись инвалидами. Семен оставил на поле боя обе ноги, Владлен – правую руку. Я не был на войне, хотя порывался, но по возрасту не подошел, а вот по хозяйству хлопотать помогал. В отличие от старшего брата Федора. Он был старше меня на четыре года, а Павлы на шесть и вел беззаботную разгульную жизнь, пока не женился. Он бросил нас, перебравшись к супруге. В конечном итоге на руках Павлы осталось два брата-инвалида, я, три младшие сестры (одна из которых родилась с умственными отклонениями), еще один младший брат и старая бабулька. Только представь себе на минуточку, как жилось твоей маме в возрасте от девяти до почти шестнадцати лет.

На глазах мужчины заблестели слезы, а у меня сжалось сердце. Я и представить себе ничего подобного никогда не могла. По большому счету, я никогда и не задумывалась (до последних событий), где и как росла моя мать, кем были ее родители, кто воспитал в ней силу и закалил характер. Теперь же все начинало сходиться и становилось понятным – не от хорошей жизни в ней умерла человечность и способность любить, ее воспитала и закалила жизнь.

– Я часто слышал, как Павла по ночам плакала и просила Бога забрать ее к себе на небеса, чтоб больше никогда не чувствовать боль, не работать так тяжело, не топтать зря землю. Я помогал, как мог, изо всех сил пытался облегчить ей жизнь, но моей помощи было недостаточно, работы меньше не становилось. Сестра в свои тринадцать-пятнадцать пахала как проклятая: бесконечные кучи грязного белья, гектары огородов и полей, ведра еды. Ее утро начиналось до рассвета, а день заканчивался к полуночи – то заштопать что-то нужно, то перебрать, то посадить, то вскопать. Она убиралась в доме, ухаживала за лежачим Семеном, растила младших сестер и брата, кормила скот, а сама часто не доедала, оставляя свой кусок хлеба тому, кому, как она считала, он больше нужен. В один из дней лишил себя жизни Семен, чем немного облегчил жизнь Павлы. Пневмония забрала жизнь Светки, одной из младших сестер. Холодная зима отправила на тот свет безрукого алкоголика Владлена, он замерз в подворотне. Умерла бабушка. И осталось нас на белом свете из огромного семейства Сыч горстка – я, твоя мама, полоумная Ноябрина, Илья и Маруська. Вроде как стало немного легче, но не сказать, что мы стали счастливее. А в один из дней случилось то, что случилось, – малолетних Ноябрину, Илью и Марусю забрали уполномоченные на то лица и определили в детские дома. Мне на тот момент было семнадцать, а твоей маме пятнадцать, и государство решило, что наших сестер и брата лучшая доля ждет в детских домах, а не рядом со старшими, но все же несовершеннолетними нами. Меня не было дома, когда это случилось. Сестра клялась, что ничего не могла сделать, ведь за ними приехали взрослые мужчины в форме и силой затолкали всех в машину. Но я не слышал ее, а, обвинив во всем, пожелал счастливой доли без нас и исчез из ее жизни навсегда. Я бросил ей в лицо, что она всегда нас ненавидела и давно мечтала о свободе, которую наконец получила, что у нее с этих пор есть только она, никакой обузы, так что, мол, наслаждайся. Совсем скоро я пожалел о сказанном, мы все-таки были семьей. Я разыскал Илью, Ноябрину и Маруську, убедился, что они устроены не так уж и плохо. В то время многие детские дома были хуже тюрьмы, но моим родным повезло – они попали в почти образцовые. Моя душа была спокойна. Спустя пару месяцев скитаний, ночей под открытым небом и рабского труда за кусок хлеба я решил вернуться в отчий дом. Я хотел извиниться перед сестрой, ведь она меньше всех заслуживала моей жестокости. Кроме лишений и нищеты в своем детстве, Павла ничего не видела, а я с ней вот так… Но когда я вернулся на родину, наш дом был заперт, а куда девалась Павла, никто не знал.

Дядя Игнат на минуту оторвал взгляд от окна, сделал несколько глотков остывшего чая и продолжил. А я сидела не дыша и совсем забыла про чашку в собственных руках. В голове, в который раз за последние несколько дней, случился настоящий бурелом – все устоявшиеся убеждения и домыслы рушились, будто слабые деревья под сильными порывами ветра перемен.

– Мне хватило двух недель, чтобы я разобрался, что почем, и отправился следом за сестрой в город, в который, как оказалось, она сбежала в поисках лучшей доли. Я сотни раз хотел подойти, заговорить, но из месяца в месяц, из года в год присматривал за Павлой издалека. – Дядя Игнат на мгновение умолк. – Подлить еще кипятка?

– Да, если можно, – растерянно шепчу, не до конца понимая, о чем вообще речь, так сложно мне вынырнуть из потока чужих воспоминаний.

Дядя любезно наполнил и без того почти полную чашку.

– В общем, мама твоя тяжело работала, чтобы поступить в университет, а когда это произошло, уже ни в чем и ни в ком не нуждалась. О ее взглядах на этот мир я узнал от ее соседки по комнате, милой, романтичной девчушки Софии, которая в красках описывала мне свою бессердечную соседку. Со слов своей будущей супруги, которая и по сей день не догадывается о моем родстве с Павлой, я узнал, что сестра моя бессердечная, циничная и жестокая карьеристка, которая готова вешать незаконнорожденных младенцев и не способна любить никого, кроме себя. Павла не верила в любовь, ненавидела детей, не умела прощать ошибки, была одержима собственными идеалами и не стремилась быть лучше, чем есть, оставаясь долгие годы изгоем. У нее не было ни друзей, ни подруг, ни романтических свиданий, но, как говорила моя София, ей этого всего было и не нужно – она вполне комфортно существовала в собственном мирке.

На несколько секунд дядя замолчал, утер скупые слезы и продолжил:

– Видит Бог, я от всего сердца желал, чтоб сестра была счастливой, и только поэтому не стал навязывать свое общество, в котором она точно не нуждалась. Убедившись в том, что Павла не пропадет, я позвал Софию замуж, она перевелась на заочную форму обучения, и вместе мы покинули город, перебравшись на другой конец страны, в родные края моей жены. С братом и сестрами, оставшимися в детском доме, я поддерживал отношения письменно. Ноябрину удочерила американская семья, и ее блаженная жизнь сложилась как нельзя лучше – она ни в чем не знала отказа и прожила в роскоши всю свою жизнь (умерла два года назад от инсульта). Илья до сих пор живет сыто, счастливо и довольно. После детского дома он поступил в техникум на автомеханика, затем была армия, с которой он и связал всю свою жизнь, женился на прелестной Аленушке, родили они троих деток и сейчас счастливо нянчат внучат, если не ошибаюсь, троих. А Маруська выучилась на швею, вышла замуж за чеха и живет себе в Праге, дай бог каждому. Им с мужем бог детей не даровал, но одну девочку они удочерили. У Маруськи свое ателье, любимый и любящий муж и двое внучат-двойняшек.

– А у вас есть дети, внуки? – не сдерживаюсь я.

Дядя Игнат поворачивает ко мне голову и дарит улыбку:

– Да, конечно. У меня два сына – Юра и Павел. Юрке, меньшенькому, тридцать пять, а Пашке – сорок. У Юры – две дочки, у Паши четверо – пятьдесят на пятьдесят. – При воспоминании о внуках дядя Игнат просиял. – Это такое счастье – внучата. Так они тебя любят, так целуют и обнимают, так стремятся каждые каникулы-выходные-проходные провести рядом с дедом и бабкой. Счастье в чистом виде, что тут еще скажешь. Ради этого и стоит жить.

Взглянув на меня, дядя осекся. Не знаю, что он прочел на моем лице, но все мое нутро кровоточило от обиды и боли. Подумать только, у меня было огромное количество братьев и сестер и еще больше племянников, но бессердечная женщина по имени Павла лишила меня даже их любви и тепла. Господи, знал бы этот добродушный человек о том, как обошлась со своей внучкой (до сих пор я убеждена, что родила дочь) его младшая сестренка, сошел бы с ума. И слепой увидит, как сильно он любит всех своих братьев, сестер, племянников, внуков, детей, а моя мать, похоже, и вправду не умела любить. Но дяде Игнату о моей истории знать не обязательно, это уже ничего не изменит.

– Кира, прости, я что-то не то сказал? На тебе лица нет!

– Нет, что вы, – я выдавила улыбку, – просто тяжело все это переварить. Столько информации… Голова идет кругом.

– Терять связь с Павлой мне не хотелось, пусть даже одностороннюю и невидимую. Благодаря своей Софии, я узнал, куда по распределению после вуза попала моя сестра, и обзавелся в вашей деревне парочкой, так сказать, информаторов, которые за чисто символические подарки охотно делились подробностями из вашей жизни. Не часто, пару раз в год, я получал вести из вашей «Радости», но для спокойной жизни мне этого хватало. И о трагедии мне сообщили телеграммой, но приехать проститься с сестрой мне не удалось. Слег с сердцем в больницу, вот только недавно собрался с силами, чтоб тебя в «Касатке» навестить, все же не чужой ты мне человек, как ни крути. Хотелось в глаза твои посмотреть, чтоб понять, как так получилось, а оно вон как вышло… Ты уж прости меня, старика, за правду, но ты имеешь право все знать и вправе сама решать, как быть и как жить дальше. Твоя мать не желала с нами родниться, может, ты в своем сердце найдешь для всех нас место. Оно-то, как по мне, одному на свете жить несладко, то ли дело в кругу близких и родных. Я пойму, если в тебе сидит причуда Павлы – быть изгоем, но, может быть…

– В моем сердце полно места! – Я не выдерживаю, во мне взрывается фонтан самых теплых эмоций, ведь я больше никогда не буду одинока, я начинаю душить своего дядю в крепких объятиях. – Спасибо, что разыскали меня! Больше всего на свете я всегда мечтала о теплом семейном очаге, и уверена, что этим мечтам теперь суждено сбыться.

– Да, дочка, наш очаг не просто теплый – горячущий! – Дядя Игнат крепко обнял меня в ответ. – Знаешь, в том, как ушли из жизни твои родители, нет ничего странного для меня, почему-то я не удивлен. Странно другое, как женщина, которая открыто заявляла в свои студенческие годы о том, что «дети – смысл жизни неудачников», и не стеснялась заявить в разговорах с соседками по комнате, что у нее их никогда не будет, все же подарила тебе жизнь. Видно, все же против инстинктов не попрешь, и с годами твоя мать стала добрее и научилась любить, раз уж вышла замуж и родила чудесную дочь.

– Даже не знаю, что вам сказать… – Но ответ нашелся сам собой: – Дочь у Павлы была, вот только матери у меня никогда не было.

Мужчина удивленно поднял на меня глаза, а я для себя решила, что ни за что на свете ни одному родному человеку не расскажу свою историю, а точно обзаведусь крысами и красивым садом, чтоб им изливать душу, если будет такая надобность.

– Не обращайте внимания, это все пустое. – И в подтверждение собственных слов я подарила этому мужчине самую искреннюю улыбку, на которую только была способна, это меньшее, чем я ему могла отплатить за ту новую жизнь, которая ждала меня впереди.

Эпилог

Так, в возрасте двадцати восьми лет я наконец обрела настоящую семью. Права была Прокоповна, когда говорила, что в жизни всего хватает: и хорошего, и плохого, люди все разные.

В моей жизни появились сестры и братья, племянники и племянницы, а самое главное – в ней появился смысл, тепло, нежность, забота, участие и любовь, в которой я нуждалась долгие годы. Человек в этом мире может счастливо прожить без дорогих кукол, модных одежек, вкусной еды, хорошего образования и престижной работы, но без настоящих эмоций и теплых объятий, искрящихся любовью родных глаз и истинных семейных ценностей жизнь никогда не будет счастливой. Это я теперь точно знаю, когда засыпаю в обнимку с неугомонным племянником или сажусь обедать за стол, на котором нет изысканных блюд, но вокруг которого собираются родные люди с теплыми улыбками.

Простила ли я родителей? Нет. Я не Господь Бог, и пока это выше моих сил. Уничтожила ли я прощальное письмо отца? Нет. Оно помогает мне возродить веру в то, что я была нужна в этой жизни хотя бы отцу и, может быть, когда-то я смогу простить. Готова ли я сама к материнству? Да. Если так будет угодно небесам и я встречу своего мужчину, я стану самой лучшей мамой ребенку, который никогда не задастся вопросом: «Зачем мне подарили эту жизнь?» Где я решила поставить запятую в своей страшной дилемме? Я не поставила, я время от времени ее переставляю, ведь в жизни есть много всего, что «забыть нельзя, ПОМНИТЬ», а есть и такие минуты, которые нуждаются в «ЗАБЫТЬ, нельзя помнить». Каждый в своей жизни волен сам расставлять знаки препинания, важно помнить, что маленькая закорючка иногда решает многое.

Оглавление

Кира Медведь Ноябрь 1998

Кира Медведь Ноябрь 1998

Лето 1976 года

Весна 1977 года

Кира Медведь Ноябрь 1998

Урок Весна 1977 года

Кира Медведь Ноябрь 1998

Насмешки Лето 1979 (8 лет)

Кира Медведь Ноябрь 1998

Первое апреля – никому не верю Апрель 1986 года

Кира Медведь Ноябрь 1998

Прокоповна Июнь 1986

Кира Медведь Ноябрь 1998

Мама Июль 1986

Кира Медведь Ноябрь 1998

Новая жизнь 15 октября 1986 года

Кира Медведь Ноябрь 1998

Полусвет Октябрь 1986

Кира Медведь Ноябрь 1998

Павла Сыч (мама) Июнь 1951

Павла Сыч (мама) Август 1952

Георгий Антонович Медведь (папа) Весна 1943

Павла Сыч (мама) Декабрь 1953

Павла – Георгий Сентябрь 1959 – сентябрь 1960 года

Георгий – Павла Март 1970

Павла – Георгий Январь 1971

Георгий – Павла Июль 1986

Павла – Георгий Сентябрь 1986

Кира Медведь Ноябрь 1998

Раскопки Июль 1996

Кира Медведь Ноябрь 1998

Отчий Дом 18 октября 1996

Кира Медведь Ноябрь 1998

Костя Май 1987

Кира Медведь Ноябрь 1998

Кира Медведь Ноябрь 1998

Павла – Георгий 18 октября 1996 года

Кира Медведь Ноябрь 1998

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg