«Фалько»

Фалько (fb2) - Фалько [Falcó-ru] (пер. Александр Сергеевич Богдановский) (Фалько - 1) 1175K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Артуро Перес-Реверте

Артуро Перес-Реверте Фалько

Не верю тем, у кого есть дом, кровать, семья или друзья.

Шарль Плинье «Фальшивые паспорта»

На самом деле ад – довольно мощный стимулятор.

Джон Дос Пассос «Лучшие времена (неофициальные мемуары)»

Роман основан на исторических событиях, но сюжет и все персонажи вымышлены. Следуя законам беллетристики, автор позволил себе изменить некоторые второстепенные исторические детали.

Arturo Pérez-Reverte

FALCó

Copyright © 2016, Arturo Pérez-Reverte

© А. Богдановский, перевод на русский язык, 2017

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

1. Ночные поезда

Женщина, которой предстояло умереть, вот уже десять минут болтала без умолку. Разговор, банальный и пустой, шел в вагоне первого класса: сезон в Биаррице, последний фильм с Кларком Гейблом и Джоан Кроуфорд и тому подобное. Войну в Испании упомянули всего раза два, и мимоходом. Лоренсо Фалько с наполовину выкуренной сигаретой в пальцах слушал, закинув ногу на ногу и стараясь не измять заглаженную складку фланелевых брюк. Соседка сидела у окна, за которым проплывала ночь. Фалько – напротив и наискосок, ближе к двери в коридор. В купе они были вдвоем.

– Джин Харлоу, – сказал Фалько.

– Простите?..

– Харлоу. Джин… Это она играла в «Китайских морях» с Гейблом[1].

– О-о.

Дама задержала на нем неморгающий взгляд на три секунды дольше, чем позволяли приличия. Все дамы, впрочем, удостаивали Фалько по крайней мере этими тремя секундами. Он и сам несколько мгновений оценивал шелковые ажурные чулки, дорожные башмаки столь же отменного качества, что и шляпа с сумкой, брошенные на соседнее сиденье, элегантный костюм от Вионне, который в глазах человека наблюдательного (а Фалько был именно таков) не вполне вязался с чем-то вульгарно-простецким, смутно сквозившим во всем облике соседки. Настораживала и нарочитая приподнятость интонаций. Дама открыла сумочку, оглядела, в порядке ли губы и брови, каждым движением демонстрируя изысканность манер, которой на самом деле была лишена. Легенда, заключил Фалько. Придумано неплохо и воплощено недурно. Но бесконечно далеко от совершенства.

– А вы тоже в Барселону? – спросила соседка.

– Да.

– И война не помеха?

– Я – деловой человек. А война одни дела затрудняет, другие – облегчает.

У нее в глазах мелькнула и исчезла мимолетная тень пренебрежения.

– Понимаю.

За три вагона от них протяжно загудел паровоз, колеса чаще и громче застучали по стыкам рельсов – начинался долгий подъем. Фалько взглянул на свои «Патек Филипп». До пятиминутной остановки в Нарбонне оставалось четверть часа.

– Виноват, – сказал он.

Погасил сигарету в пепельнице, вделанной в поручень кресла, поднялся, поправляя стрелки на брюках, подтягивая узел галстука. Лишь беглым взглядом скользнул по своему потертому чемодану свиной кожи, вместе со шляпой и макинтошем лежавшими в багажной сетке над сиденьем. Внутри не было ничего, кроме нескольких старых книг – для придания должного веса. Все необходимое – паспорт, бумажник с французскими, немецкими и швейцарскими деньгами, пузырек с таблетками, черепаховый портсигар, серебряная зажигалка и 9-мм «браунинг» с шестью патронами в обойме – было при нем. Шляпу надевать не стал, чтобы не вызвать подозрений у соседки, и, мысленно послав прощальный привет коричневому фетру своей безупречной «трильби», взял только макинтош.

– С вашего разрешения… – добавил он, открывая дверь купе.

И взглянул на женщину в последний раз, но она уже отвернулась к тьме за окном, и в черном стекле отражался ее профиль. Напоследок Фалько окинул взглядом ее ноги, безразлично отметив: «Красивые». Лицо – ничего особенного, да и то благодаря косметике, однако фигура, угадывавшаяся под костюмом, хороша, и ноги ей под стать.

В коридоре стоял приземистый мужчина в длинном пальто верблюжьей шерсти, двухцветных туфлях, в черной шляпе с очень широкими полями. Глаза навыкате и смутное сходство с американским актером Джорджем Рафтом. На Фалько, как бы невзначай задержавшегося рядом, повеяло смесью бриллиантина с розовой водой. Это было не очень приятно.

– Она? – шепнул человечек.

Фалько кивнул, доставая из кармана портсигар, а из него – новую сигарету. Человечек в пальто скривил рот – маленький, розовый, с жестокой складкой губ.

– Точно?

Не отвечая, Фалько прикурил и двинулся в конец вагона. У выхода в тамбур оглянулся и увидел, что в коридоре уже никого нет. Он курил, прислонясь спиной к двери туалета, возле самого перехода-гармоники из вагона в вагон, и слушал глуховатый перестук колес. Инструктируя его в Саламанке, адмирал особо подчеркивал, что тактическая сторона дела Фалько не касается. Не светись, чтобы не рисковать, если что вдруг пойдет не так, – вот был вердикт. Вернее, приказ. Женщина едет из Парижа в Барселону без сопровождения. Твое дело – установить, опознать и немедленно уйти. Остальным займется Пакито-Паук. Не мне тебе объяснять. Со свойственным ему изяществом. Он мастер на такие штуки.

В голове состава снова взвыл гудок. Поезд сбавил ход, и огни за окном теперь не летели, а ползли. Колеса застучали реже и как-то вразнобой. Появившийся в торце вагона кондуктор в синей тужурке и форменном кепи объявил: «Нарбонн, стоянка пять минут», и Фалько, проходя ему навстречу мимо дверей своего купе, подобрался, насторожился. Однако все обошлось – кондуктор разминулся с Фалько в коридоре и вышел в тамбур, вероятно, Паук задвинул занавески.

Народу на платформе было немного: полдесятка пассажиров с чемоданами выгрузились из вагонов, неторопливо шагал к голове состава начальник станции в красной фуражке и с фонарем в руке, да станционный жандарм в коротком плаще стоял со скучающим видом у выхода, заложив руки за спину и не сводя глаз с часов под стеклянным куполом, показывавших 0:45. Фалько мельком оглядел свой вагон: занавески на окне его купе и в самом деле оказались задернуты. Не вертя головой, а только скосив глаза, он убедился, что Паук вышел из другого вагона и двигается сейчас в пяти шагах позади.

Начальник станции остановился у дальнего края платформы, помахал фонарем и дал свисток. Локомотив фыркнул клубом пара и тронулся, медленно сдвигая с места поезд. Только тогда Фалько вошел в здание вокзала, пересек зал и вскоре оказался снаружи, на улице, где в желтоватом свете фонарей виднелась стена, заклеенная рекламными плакатами, а у тротуара, неподалеку от стоянки такси, как он и предполагал, приткнулся «пежо». Фалько задержался на миг – ровно настолько, чтобы его догнал Паук. Можно не оборачиваться – сложный букет бриллиантина с розовой водой ни с чем не перепутаешь.

– Да, это она была, – подтвердил Паук.

И с этими словами протянул Фалько изящный кожаный портфельчик. Потом, сунув руки в карманы пальто, надвинув на глаза шляпу, торопливо засеменил по улице и скрылся в темноте. Фалько направился к автомобилю – тихо урчал мотор, на водительском месте чернел неподвижный силуэт, – открыл заднюю дверцу и уселся, положив макинтош рядом, а портфель – на колени.

– Фонарь есть?

– Есть.

– Дай-ка.

Водитель протянул ему фонарик и включил первую передачу. В свете фар замелькали пустынные улицы, а потом почти сразу же – предместья, где по обочинам шли белые полоски на черных стволах деревьев. Фалько нажал кнопку и в пятне света стал перебирать содержимое портфеля: напечатанные на машинке письма и документы, записная книжка, вырезки из германских газет и удостоверение личности на имя Луизы Ровира Бальсельс с фотографией и печатью правительства Каталонии. Четыре документа – на бланках с грифом коммунистической партии Испании. Фалько все спрятал обратно, фонарик положил рядом, устроился поудобней, закрыл глаза, откинул голову на спинку сиденья, предварительно распустив узел галстука и укрывшись плащом. Даже теперь, когда от подступающего сна расслабилось четко очерченное привлекательное лицо, чисто выбритое всего несколько часов назад, но уже вновь обметанное проступающей щетиной, оно не утратило всегдашнего выражения благодушного любопытства, с которым, казалось, обладатель его наблюдает за неким трагикомическим действом, где роль отведена и ему, – однако порой от свирепого оскала лицо это делалось неузнаваемым.

По обеим сторонам шоссе по-прежнему бежали полосатые черно-белые стволы. Прежде чем окончательно погрузиться в сон, Фалько, убаюканный мягким покачиванием автомобиля, вспомнил ноги убитой женщины. Жалко, мелькнуло в отуманенной голове. Упустил случай. Сложись иначе – ему бы не составило труда сделать так, чтобы они раскинулись для него на всю ночь.

– Новое задание, – сказал адмирал.

У него за спиной в окне над пока еще голыми ветвями деревьев на площади возносился купол Саламанкского собора. Двигаясь против света, начальник НИОС – Национальной информационно-оперативной службы – подошел к большой, на полстены, карте Пиренейского полуострова, висевшей рядом с портретом каудильо и полками с энциклопедией «Эспаса».

– Дело мутное и муторное.

С этими словами он достал из кармана пиджака – адмирал на службе неизменно появлялся в штатском – измятый носовой платок, трубно высморкался и посмотрел на Лоренсо Фалько с укоризной, словно тот был виноват в его простуде. Потом, пряча платок, метнул быстрый взгляд на нижнюю правую часть карты и ткнул туда пальцем:

– Аликанте.

– «Красная зона», – неизвестно зачем сказал Фалько, и адмирал посмотрел на него сперва внимательно, а потом недовольно.

– Ну, ясно, что красная, какой же еще быть?! – ответил он брюзгливо.

Фалько сдержался. Он всего сутки назад приехал в Саламанку, а до этого была трудная поездка по югу Франции и переход границы в Ируне. А еще раньше – головоломное задание в Барселоне, находящейся в республиканской зоне. С того дня, как произошел военный мятеж, у него не было ни одного выходного.

– В могиле выспишься, – и адмирал посмеялся собственной шутке невесело и как бы про себя.

С тех пор как 3 августа его единственный сын, старший лейтенант флота, был убит вместе с другими офицерами на борту крейсера «Либертад», адмирал все чаще не в духе, подумал Фалько. Впрочем, едкость суждений и зловещий похоронный юмор были присущи ему неизменно, даже когда он отправлял агента из группы специальных операций за линию фронта, зная, что в ЧК с него не в фигуральном, а в самом прямом смысле могут содрать кожу заживо. «Ну, зато твоя вдова узнает наконец, где ты спишь», – говаривал адмирал или пошучивал еще как-нибудь, но в том же, совершенно даже не забавном роде. А теперь, на четвертом месяце гражданской войны, после того как при разных обстоятельствах было потеряно человек десять агентов, этот ернически-циничный тон усвоила себе вся Служба, включая даже секретарш, радистов и шифровальщиков. И уж как перчатка по мерке приходился он впору самому шефу – щуплому и малорослому галисийцу родом из Бетансоса, с густой седой гривой, пожелтевшими от никотина усами, нависавшими над верхней губой, крупным носом, косматыми бровями и очень черным, суровым и живым правым глазом (левый был вставной). Адмирал отличался умом чрезвычайным, а слова «красный» или «противник» неизменно вызывали в нем спокойную злобу. Говоря коротко, человек, отвечавший у Франко за шпионаж, был миниатюрен, проницателен, желчен и очень опасен. В генштабе его называли «Вепрь». Не в лицо, разумеется, а за глаза.

– Я закурю? – осведомился Фалько.

– Черта лысого ты закуришь! – рявкнул адмирал, меланхолически скосив глаз на пакет с трубочным табаком посреди стола. – Не видишь – у меня страшеннейший грипп!

Хотя начальство было на ногах, Фалько продолжал сидеть. Они с адмиралом знакомы были давно – еще с той поры, когда тот (тогда еще капитан 1-го ранга и военно-морской атташе в Стамбуле) создавал для республики разведывательную сеть в Восточном Средиземноморье, которую предоставил в распоряжение франкистов, как только вспыхнула гражданская война. А задолго до этого в Стамбуле они занимались поставкой оружия Ирландской республиканской армии, причем Фалько в этой сделке выступал посредником.

– Я тут вам привез кое-что, – сказал он.

И, достав из кармана, положил на стол конверт. Адмирал взглянул на него пытливо. От того, что стеклянный глаз был чуть светлее настоящего, казалось, будто адмирал как-то странно косит, и это создавало неудобства собеседникам. Он вскрыл конверт и извлек оттуда почтовую марку.

– Не знаю, есть ли у вас такая, – сказал Фалько. – Тысяча восемьсот пятидесятого года.

Адмирал вертел марку, поднося ее ближе к свету. Потом извлек лупу из ящика стола, заваленного трубками и жестянками с табаком, и стал неспешно вглядываться.

– Черная на голубом, – объявил он с явным удовольствием. – Негашеная. Первая в Ганновере.

– Продавец мне так и сказал.

– Где ты ее купил?

– В Андае, перед тем как перейти границу.

– Цена по каталогу – не меньше четырех тысяч франков.

– Я заплатил пять.

Адмирал подошел к шкафу, снял с полки альбом и вложил марку между страниц.

– Внеси в отчет о расходах.

– Уже внес… Что там с Аликанте?

Адмирал медленно запер шкаф. Потом потрогал себя за нос, взглянул на карту и опять потрогал.

– Время еще есть. Дня два, по крайней мере.

– Мне надо будет ехать туда?

– Надо.

Забавно, как одно короткое слово может вместить в себя столько всякого, с усмешкой подумал Фалько. Перейти линию фронта, чувствуя такое знакомое беспокойство оттого, что вновь оказался на вражеской территории, что вокруг и впереди поджидают опасность и страх. И, может быть, тюрьма, пытки и смерть: выведут на сером рассвете и поставят к стенке или просто пустят пулю в затылок в полутемном тюремном подвале. Безымянный труп свалят в канаву на обочине или в братскую могилу. Бросят лопату извести – и все на том. На миг ему припомнилась давешняя дама в купе, и он, безропотно признав, что от судьбы не уйдешь, вдруг сообразил, что уже начал забывать лицо соседки.

– А пока встряхнись, повеселись, развейся, – посоветовал адмирал.

– Когда введете меня в курс дела?

– На сей раз поэтапно. Завтра утром встретимся с людьми из СИРФ.

Фалько в недоумении вздернул бровь. Это сокращение расшифровывалось как Служба информации и расследований «Фаланги» – военизированной фашистской организации, объединявшей самых твердокаменных и фанатичных членов Национального движения, во главе которого стоял сам Франко.

– А при чем тут «Фаланга»?

– А при том. Увидишь. В десять утра у нас встреча с Анхелем Луисом Поведой… Да-да, с этой скотиной. И нечего кривиться!

Фалько убрал с лица перекосившую его гримасу. Поведа возглавлял СИРФ. Твердокаменный ветеран движения, севильянец, стяжавший себе печальную славу в Андалузии, где в первые дни мятежа он по приказу генерала Кейпо де Льяно расстреливал профсоюзных лидеров и школьных учителей.

– Я считал, что мы всегда действуем сами по себе. На свой страх и риск.

– Выходит, что считал ты, не спросясь хозяина. Личный приказ генералиссимуса… На этот раз будем согласовывать действия с фалангистами, и не только: влезут немцы и дай бог, чтоб не встряли еще и итальянцы. Недавно я говорил со Шрётером на эту тему.

Фалько удивлялся все сильней. Он не был лично знаком с Гансом Шрётером, которого неугомонные пересмешники-испанцы по созвучию называли Хуанито Срётер, но знал, что тот руководит нацистской разведкой в Испании и имеет прямой доступ к адмиралу Канарису. Вся франкистская штаб-квартира в Саламанке просто кишела отечественными и иностранными агентами: параллельно с германским абвером работала итальянская разведслужба вдобавок ко множеству испанских спецслужб, соперничавших между собой и порой мешавших друг другу, – фалангисты, разведки армейская и военно-морская, гражданские ведомства вроде тайной полиции и прочие структуры государственной безопасности. Что же касается НИОС, которую возглавлял адмирал, она напрямую подчинялась генштабу, а точнее Николасу Франко, брату каудильо, и занималась внедрением своих агентов в республиканскую зону и за границу, саботажем, физическим устранением. В ее состав входила особая группа – элитная и малочисленная, – на жаргоне спецслужб именуемая Группа Грязных Дел или ГГД.

– Сегодня вечером в казино будет прием в честь итальянского посла. Миссия разместится на верхнем этаже. Гостей будет очень много. Так что тебе надо там быть.

Фалько не сводил с него внимательного взгляда. Он знал, что шеф благоволит к нему: «Ты мне чем-то напоминаешь сына», – вырвалось у того как-то раз, – но знал также, что ему мало дела до светской жизни своих подчиненных. Правильно истолковав его взгляд, адмирал раздвинул губы в язвительной улыбке:

– И Ганс Шрётер там будет непременно. Ты с ним там повидаешься, накоротке… Без лишних глаз и ненужной огласки. Он хочет познакомиться с тобой, но так, чтобы не привлекать внимания… Без посещения нашей конторы и всякого такого прочего.

– И что мне ему сказать?

– Ничего не говорить. – Адмирал в очередной раз трубно высморкался. – Встреча нижнего уровня. Помолчишь, дашь на себя посмотреть и, главное, лишнего не сболтни. Это так… прощупывание. Он слышал про тебя. Теперь хочет попробовать на вкус.

– Я понял. Смотреть, слушать и молчать.

– Вот именно… Там наверняка будет еще один наш с тобой знакомый немец – Вольфганг Ленц.

– Из компании «Рейнметалл»?

– Он самый. С супругой, вероятно. Ута, кажется, ее зовут. Или Грета. Что-то вроде. Короткое такое имя. Нет, все же Петра.

– Я знал ее.

Адмирал послал ему кривоватую усмешку, призванную показать, что эти слова его нимало не удивили. Слишком давно эти двое были вместе.

– Вот как? В библейском смысле?

– Нет. Что называется шапочное знакомство. На одном званом ужине в Загребе оказался рядом с ней и ее мужем. В прошлом году. Припоминаете? И вы там тоже были.

– Как же не помнить… – Усмешка превратилась в пренебрежительный смешок. – Могутная такая блондинка… вырез на спине до самой этой… задницы. Шлюха, как все немки… Странно, что ты не вышел на арену против этого бычка, а верней коровки, на тебя непохоже.

Фалько улыбнулся уклончиво и как бы извиняясь:

– На других лужках пасся.

– Понимаю-понимаю… – рассеянно пробормотал адмирал, уже думая о другом. – Но теперь, раз они все равно будут на приеме, нелишне узнать, чем можно у них поживиться. Случайных людей туда не позовут.

– Это должно иметь отношение к нашему делу с Аликанте?

Указательный палец уставился на Фалько, точно ствол пистолета.

– Я ни разу не произнес слово «Аликанте». Уловил, мальчуган?

– Уловил.

Правый глаз глянул жестче и суровей:

– Я не упомянул ни Аликанте, ни какой другой географический пункт.

– Разумеется, нет.

– В таком случае хватит мудрить. Вставай со стула и дуй отсюда. Завтра в десять без четверти жду тебя на улице Консуэло: пойдем к Поведе… Ах да. Форму надень.

– Форму? Вы это всерьез?

– Более чем. Если, конечно, ее еще моль не съела.

Несколько удивленный, Фалько медленно поднялся. Он был не то чтобы военный, а скорей совсем наоборот. В 1918 году его с позором выгнали из Морской академии за скандальную связь с женой одного преподавателя и мордобой с ним самим, случившийся посреди лекции о минно-торпедном вооружении. Тем не менее после начала войны адмирал сумел выхлопотать для Фалько – временно, в интересах дела и облегчения работы – звание капитан-лейтенанта. Во франкистской Испании галуны или звездочки на обшлагах – ключ, отпирающий любые двери.

– Фалангисты млеют при виде мундира, – добавил адмирал вслед. – Так что сразу зайдем с козыря.

На пороге Фалько с преувеличенным строевым щегольством вытянулся и щелкнул каблуками:

– Не был бы я сейчас в штатском, сказал бы: «Точно так, ваше превосходительство!»

– Пошел к черту!

Благоухая лосьоном «Варон Денди», разделив зачесанные наверх волосы высоким пробором, он стоял перед зеркалом в своем номере и неторопливо прилаживал накладные крахмальные манишку и манжеты. Черные подтяжки подчеркивали ослепительную белизну сорочки, брюки с безупречными стрелками спускались на сияющие лаком туфли. Лоренсо Фалько на мгновение замер, внимательно всматриваясь в свое отражение, и остался доволен: идеально выбрит опасной бритвой, бачки подстрижены именно там, где надо, серые глаза, взиравшие на него, как и на весь остальной мир, с насмешливо-печальным спокойствием. Когда-то одна женщина – кому же как не женщинам давать такие определения? – сказала, что у него глаза хорошего мальчика, у которого в школе дела идут неважно.

В действительности дела и обстояли, и шли великолепно, хотя ему иногда казалось полезным это скрывать, особенно если рядом была женщина. Фалько происходил из хорошей андалузской семьи, издавна связанной с виноделием, виноторговлей и экспортом вина в Англию. Усвоенные с детства манеры и полученное дома воспитание очень пригодились ему позднее, когда беспутная юность, неудавшаяся военная карьера и жизнь, бродячая и авантюрная, подвергли серьезной проверке иные свойства его характера. Сейчас ему было тридцать шесть лет, а за спиной – весьма насыщенная биография: Америка, Европа, Испания. Война. Ночные поезда, переход границы под снегом или дождем, международные отели, тревога темных улиц, запретные тайные объятья. Где-то там, где свежие воспоминания перемешивались со смутными тенями прошлого, были у него еще какие-то картины и образы, которые ему – сейчас, по крайней мере, – не хотелось бы множить. Завораживающее, пленительное пространство жизни представлялось Фалько охотничьим заказником, куда доступ открыт только самым дерзким и отважным, лишь тем, кто согласен рисковать и готов платить, когда придется, не прекословя и не торгуясь. Сколько с меня? Получи, сдачи не надо. Награды вручаются немедленно, а кары – и, быть может, очень жестокие – ждут своего часа, но он пробьет еще очень не скоро. Для Лоренсо такие слова, как «отчизна», «любовь» или «будущее», не имели никакого смысла. Жизнь приучила его жить настоящей минутой. Быть волком во тьме. Алчным и опасным хищником.

Завязав галстук-бабочку, он надел жилет и смокинг, продернул сквозь петельки часовую цепочку, застегнул гладкими овальными серебряными запонками манжеты, ровно на три сантиметра выглядывавшие из рукавов, и принялся рассовывать по карманам аккуратно выложенные на доску секретера предметы: массивную серебряную же зажигалку «Паркер-Бикон», автоматическую ручку «Шиффер-Баланс» в зеленом нефритовом корпусе, карандаш со стальным колпачком, блокнотик, серебряную коробочку с четырьмя таблетками кофе-аспирина, крокодиловой кожи бумажник с двумястами песет мелкими купюрами и несколькими монетами – на чаевые. Потом достал из большой жестяной коробки «Плейерс», доставленной ему из Лиссабона по каналам НИОС, двадцать сигарет и набил ими оба отделения черепахового портсигара, а его спрятал в правый карман смокинга. Потом ощупал себя, убеждаясь, что ничего не забыл, и обернулся к стоявшему в изголовье кровати ночному столику, где лежал пистолет. Это было его любимое оружие, и с июля нынешнего года Фалько с ним не расставался. Полуавтоматический «браунинг FN» 1910 года выпуска – шестизарядный пистолет бельгийского производства, плоский, надежный, простой в обращении, легкий в но́ске, удобно лежащий в руке, снабженный тремя предохранителями и способный послать 9-мм пулю со скоростью 229 метров в секунду. Перед тем как принять ванну, Фалько довольно долго возился с ним – разобрал, тщательно вычистил и смазал, удостоверившись, что возвратная пружина, в этой модели расположенная вокруг ствола, ходит плавно и без задержки. Сейчас взвесил его на ладони, убедился, что снаряженная обойма с щелчком стала на место, а патронник пуст, и, завернув в платок, положил на полку в шкафу. Нечего, подумал он, идти на раут в казино со стволом в кармане, хотя там – уж время такое на дворе – не будет недостатка в мундирах, портупеях и кобурах.

Оглядевшись в последний раз вокруг, он взял пальто и черную мягкую шляпу, набросил белое шелковое кашне, погасил свет и вышел из номера. В коридоре губы его раздвинулись в жестокой улыбке при отрадном воспоминании о том, что именно из такого «браунинга» 1910 года выпуска серб Гаврило Принцип застрелил эрцгерцога Франца-Фердинанда, развязав Первую мировую войну. Помимо дорогой одежды и английских сигарет, аксессуаров из серебра и кожи, облаток от головной боли, непредсказуемо-крутых житейских поворотов и красивых женщин Лоренсо Фалько любил многозначительные совпадения в деталях.

2. Вздохи Испании

Когда Лоренсо Фалько вошел в зал, духовой оркестр играл «Вздохи Испании»[2]. Крытый внутренний двор казино, расположенный во дворце XVI века, был залит ярким светом, что несколько противоречило требованиям жесткой экономии, которую предписывали национальные интересы. Как Фалько и ожидал, вокруг было много людей в военной форме, перетянутых ремнями, в глянцево сверкающих сапогах, с поблескивающими кобурами на боку. Офицеры, как он заметил, были в немалых чинах – от капитана и выше, и почти все с эмблемами генерального штаба или интендантской службы, хотя кое у кого рука была на перевязи, а на груди – боевые награды, полученные за участие в совсем недавних и особенно ожесточенных сражениях под Мадридом, о которых взахлеб писали все газеты. Война напоминала о себе, но, несмотря на мундиры большинства гостей и общую воинственно-приподнятую обстановку, все это было бесконечно далеко от фронта. Дамы, хоть и держались с подчеркнутой скромностью – она стала чем-то вроде национального стиля: женщине отныне подобало быть созданием утонченным и нежным, верной подругой бойца, его невестой, женой и матерью, – были в элегантных туалетах, соответствовавших понятию «последний крик моды», которая изощрялась в стремлении совместить новые идеологические веяния с женской привлекательностью. Что касается мужчин, то среди защитных френчей мелькали кое-где более или менее корректные смокинги и – значительно чаще – темные костюмы, под которыми виднелись порой форменные голубые рубашки и черные галстуки «Фаланги». Гудели голоса, официанты в белых куртках кружили по залу с подносами, уставленными бокалами. Никто не танцевал. Фалько небрежно кивнул кому-то из знакомых, огляделся по сторонам и остановился, чтобы закурить, у широкой каменной лестницы, украшенной желто-красным полотнищем, с которого франкисты, взяв его несколько недель назад в бою, содрали нижнюю пурпурную республиканскую полосу.

– Лоренсо, какими судьбами? Я думал, ты за границей.

Фалько, не успев открыть портсигар, поднял глаза. Перед ними стояла пара – он и она. Мужчина по имени Хайме Горгель был в военной форме, с капитанскими звездочками на обшлагах, с пехотными эмблемами в петлицах. На женщине, тонкой, черноволосой – и незнакомой – отливало серебром кашемировое платье. В хорошем месте и за хорошие деньги купленное, определил Фалько. Глаз у него был наметанный.

– А я думал, ты на фронте, – ответил он.

– Недавно оттуда. – Офицер прикоснулся к виску, где под зализанными волосами угадывался кровоподтек. – Контузию получил. Говорят, сотрясение мозга.

– Да неужто?.. Сильное?

– Рикошетом задело. Фуражка, по счастью, смягчила удар. В Сомосьерре дело было. Мне дали неделю отпуска прийти в себя. Послезавтра возвращаюсь в часть.

– Как наши дела?

– Чудесно. Мы в двадцати километрах от Мадрида и развиваем наступление. Слух прошел, будто республиканцы эвакуировали правительство из столицы и убрались в Валенсию, так что, если повезет, к Рождеству все кончится… Ты знаком с Ческой, моей свояченицей?

Аромат «Амока». Духи дорогие, изысканные, редкие, в эти дни особенно – «Морок Востока» называют их в журналах мод. Фалько обстоятельно оглядел даму: светлые глаза, длинный нос, идеально вылепленный бюст, превосходная фигура. Таких женщин любил писать Ромеро де Торрес[3]. Качество выше среднего. Намного выше.

– Не имею чести.

– Рекомендую – Лоренсо Фалько, мой школьный товарищ. Мы несколько лет учились вместе в марианистском колледже в Хересе… Мария-Эухения Прието, жена моего брата Пепина. Мы все зовем ее Ческа.

Фалько поклонился и пожал протянутую руку. Он несколько раз видел ее мужа – Хосе Марию Горгеля, графа де Мигалоту. Сухой, надменный, вылощенный субъект лет сорока, страстный лошадник и любитель скачек. Одно время они с ним были завсегдатаями одного и того же клуба фламенко и посещали одни и те же дорогие бордели в Севилье и Мадриде.

– А как поживает брат? – спросил он у Хайме больше из вежливости, но смотрел при этом на женщину. Это всегда и познавательно, и полезно – примечать, как реагирует замужняя дама на упоминание ее отсутствующего супруга.

– Хорошо, насколько я знаю, – отозвался тот. – С 18 июля[4] в армии, получил под начало роту регуларес[5]. Он тоже где-то на мадридском фронте… под Навалькарнеро, если не ошибаюсь… Хорошо звучит, а? Совсем как в старину – испанский гранд командует ротой мавров… Вечная Испания возрождается, сметая всю эту марксистскую нечисть.

– Грандиозно, – подтвердил Фалько.

И отметил про себя, что женщина уловила потаенный насмешливый смысл его отзыва. Но не успел решить, хорошо это в тактическом отношении или плохо, потому что из-за за ее плеча – обнаженного и прикрытого тончайшим газом, опять же в соответствии с новыми веяниями, – некто привлек его внимание. Марили Грангер, личный секретарь адмирала. Он удивился, увидев ее здесь, хотя удивляться было особенно нечему – Марили замужем за офицером Главного морского штаба, почему бы ей не появиться на приеме? Абсолютно в порядке вещей, что она здесь не сама по себе, а в качестве супруги. В глубине зала, за колоннами, возле фуршетного стола, Фалько различил белобрысую голову Ганса Шрётера – тот направлялся к двери маленькой гостиной.

Когда Марили закрыла дверь, оставив их наедине, Шрётер уставился на Лоренсо Фалько. В одной руке у немца был бокал с коньяком, в другой – гаванская сигара. Над жестким крахмальным воротником и галстуком-бабочкой выпирал кадык. Шрам поперек левой скулы добавлял лицу брутальности. Шрётер был высок ростом и худощав, с квадратным, тщательно выскобленным подбородком, с голубоватыми, как арктические льды, глазами, лишенными всякого выражения.

– Чрезвычайно рад познакомиться, – сказал он почти без акцента, если не считать чересчур раскатистого «р».

– Взаимно.

Они оставались на ногах, молча рассматривая друг друга; немец время от времени попыхивал сигарой и пригубливал коньяк. Тишину нарушала только доносившаяся издалека духовая музыка. Наконец Шрётер перевел глаза на дверь:

– Приятный вечер.

– Весьма.

– Кажется, с фронта поступают добрые вести. Марксисты откатываются в беспорядке, со дня на день следует ожидать падения Мадрида.

– Говорят.

Скептическая реплика Фалько пробудила любопытство Шрётера – прихлебывая коньяк, он поглядел на собеседника еще внимательней:

– Вы знаете, кто я?

– Конечно.

– И что же вам сказал обо мне ваш шеф?

– Что в связи с неким заданием вы хотели бы посмотреть на меня.

Зрачки у Шрётера сузились:

– С каким заданием?

– Не сказал.

Немец продолжал смотреть на него пристально и пытливо. В гостиной стояли кресла, но никто из собеседников не выказал намерения присесть.

– Sprechen Sie Deutsch?

Фалько с улыбкой ответил на том же языке:

– Более или менее. Я некоторое время жил в Центральной Европе.

– А еще какие языки знаете?

– Французский и английский. Ну, и самую чуточку итальянский. Еще знаю все турецкие ругательства, проклятия и оскорбления.

Шутка разбилась о каменное лицо Шрётера. Он взглянул на столбик сигарного пепла, потом огляделся, ища, куда бы его стряхнуть, и легким движением указательного пальца отправил прямо на ковер.

– Раз уж речь зашла о турецком языке… Год назад в Стамбуле вы убили моего соотечественника.

Фалько выдержал его взгляд.

– Возможно.

Шрам на скуле как будто обозначился резче.

– Его звали Клаус Топека, он продавал военную оптику.

– Не знаю, не помню, – Фалько пожал плечами. – Не могу ничего сказать.

– Вы стольких убили в Стамбуле и других городах, что всех и не упомнить?

Фалько промолчал. Он прекрасно помнил Топеку, торговца оружием, работавшего и на абвер. Дело было в ноябре 1935 года, еще до войны. А сделано это дело было быстро и чисто – выстрел в затылок на пороге дешевого борделя в квартале Бейоглу. Имитация вооруженного грабежа. Он получил приказ ликвидировать Топеку, который слишком глубоко залез в поставки оптических приборов, покупаемых у Советского Союза на деньги республиканцев. Цель указал Фалько сам адмирал, в ту пору еще возглавлявший испанскую разведслужбу в Восточном Средиземноморье. Забавно, подумал Фалько сейчас, как жизнь перетасовывает карты. Союзы. Дружбу и вражду.

– Ваш шеф отзывался о вас как о человеке, которому можно доверять. В высшей степени надежном. А задание вам предстоит деликатного свойства. Так говорите, вам ничего о нем не известно?

– Да. Говорю.

Шрётер долго молчал, задумчиво посасывая сигару.

– Ну, тогда и я не стану забегать вперед. Почти не стану, – сказал он наконец, выпустив дым. – Скажу лишь, что операцию обеспечивает германский флот. Для участия в ней выделен боевой корабль. Эсминец или подводная лодка – узнаем на днях.

Фалько решил сыграть наивность:

– В «красной зоне»?

Немец смотрел на него, не отвечая и явно прикидывая в уме, что Фалько знает и о чем умалчивает.

– В Картахене есть германский консул. Его зовут Санчес-Копеник, и он получил инструкции насчет вас. В нужный момент установите контакт.

– Мне никто ничего не говорил о Картахене.

Льдисто-голубые глаза оставались бесстрастны:

– Ну, вот я вам говорю. Пребывая в уверенности, что вы забудете название этого города, едва лишь выйдете отсюда.

Картахена и Аликанте. Испанский республиканский Левант. Фалько торопливо соображал, что к чему. Материала для этого, по правде говоря, было мало.

– И что же мне надлежит там сделать? В чем задание?

– Об этом вам скажет ваш адмирал. – Шрётер снова попыхтел сигарой. – Не моя епархия. Думаю, завтра состоится общее совещание с обсуждением всех частностей.

Фалько мысленно поежился. Куда лучше было бы работать одному, на свой страх и риск и отвечать только перед адмиралом. ГГД для того и существовала. Но теперь, судя по всему, наступают иные времена. И то, что НИОС, фалангисты и немцы окажутся в одной упряжке, никак нельзя было счесть отрадной новостью. Все по старинному испанскому присловью: «Пастухам – ужин, барашку – вертел». И совсем уж неприятна перспектива самому оказаться этим барашком.

– Что еще? – спросил он.

Шрётер поставил пустой бокал на стол.

– Больше ничего.

– Это всё? – удивился Фалько.

– Все. Я хотел с вами познакомиться. Посмотреть вам в глаза.

– Профессиональное любопытство?

– Можно и так сказать. Мне рассказывали, что в двадцатом году вы с белой армией эвакуировались из Крыма. И даже были ранены.

Фалько бесстрастно выдержал его пристальный взгляд.

– Вероятно.

– Я был морским офицером и служил на «Мютце». Но вы-то ведь не русский. И были так молоды. Что вы там забыли? Как вас туда занесло?

– По делам.

– Нашли место делать дела. Там бывало жарковато.

– Случалось.

– Вы продавали оружие, так ведь? Немножко тем, немножко этим. Или работали на тех, кто продавал?.. На людей Захарова?

Фалько внутренне усмехнулся. С Василием Захаровым он познакомился на пароходе «Конте ди Савойя» за карточным столом. За пять дней плавания из Гибралтара в Нью-Йорк знаменитый оружейный барон проникся симпатией к самоуверенному и раскованному юноше-испанцу – Фалько только что выгнали из Морской академии, и семья отправила его в Америку в надежде, что там он возьмется за ум. Спустя полгода Фалько уже работал на Захарова и курсировал между Мексикой, США и Европой.

– Право, затрудняюсь вам сказать, – ответил он. – Запамятовал.

Немец по-прежнему буквально сверлил его взглядом:

– А правда ли, что вы вели дела не только с русскими, а в ту пору поставляли еще оружие мексиканским революционерам и боевикам ИРА?

– Этого я уж совсем не помню.

– А-а, понимаю… И еще, кажется, вы бывали в Германии? В Берлине, не так ли?

– А вот это, представьте, я помню прекрасно. Оштукатуренные фасады, огни кабаре, фальшивая радость, которая через две улицы превращается в печаль. И все эти шлюхи в истертых шубах шепчут тебе: «Komm, süßer»[6].

– Так было прежде.

– Прежде чем что?

– Прежде чем пришел национал-социализм.

– Ну, раз вы говорите…

Немец открыл дверь. Они вернулись в зал, где оркестр, перекрывая гул голосов, играл вступление из оперы «Лесной кот».

– Вы знакомы с господином Ленцем? – спросил Шрётер.

– Да.

Они остановились перед парой – рыжеватый господин держал под руку белокурую, очень высокую и дородную даму в черном атласе.

– Вольфганг Ленц и его супруга Грета. Кажется, вы уже встречались?.. Это Лоренсо Фалько.

– Да, мы знакомы, – подтвердил Ленц.

Он был не в смокинге, а в темном костюме. Дышал анисом, а в руках держал ополовиненный бокал. Пиджак, застегнутый на одну пуговицу, топорщился на изрядном животе. Вольфганг Ленц, представитель концерна «Рейнметалл» на юге Европы, в прошлом несколько раз пересекался с Фалько по делам. Они даже провернули однажды совместную торговую операцию в Бухаресте – очень выгодно сбыли трехтысячную партию винтовок «маузер», старых и неисправных. И оба получили недурные деньги. После мятежа Ленц стал заниматься снабжением армии Франко. Жил он с женой в отеле, и часто можно было видеть, как он, словно к себе домой, заходит в епископский дворец, где расположился Генеральный штаб каудильо.

– Оставляю вас в приятном обществе, – сказал Шрётер и отошел.

Фалько достал, открыл и протянул собеседникам портсигар. Ленц отказался, Грета взяла.

– Английские? О-о, спасибо! Люблю английские сигареты.

Она была на голову выше мужа, с грубоватым и вульгарным лицом, но вовсе не безобразна. Густые гладкие волосы до плеч. Ярко накрашенный рот. Вечернее платье сзади обтягивало могучий германский круп, а спереди щедрым декольте открывало полновесность плотных полушарий, которые – с юмором подумал Фалько – ни одна жительница нынешней богомольной и пресной Испании не решилась бы с таким простодушным бесстыдством выставлять напоказ.

– Интересные у вас друзья, – заметил Ленц, показав бокалом на удалявшегося Шрётера.

– Правильней сказать, «деловые партнеры», – сказал Фалько, поднося огонек зажигалки к сигарете, которую Грета уже вправила в янтарный мундштук.

Муж сделал глоток и взглянул на Фалько лукаво:

– Патриотизм и бизнес часто идут рука об руку.

Фалько прикурил сам и выпустил дым через ноздри:

– А как ваши негоции?

– Грех жаловаться. Сами знаете, как это устроено… Генерал Франко нуждается в том, что я могу ему предоставить.

– Но это денег стоит.

– Разумеется. Но тут есть кому платить, так что все довольны. Германия и Италия сотрудничают и предъявят счета. Немедленно или чуть погодя. Я слышал, что Томас Ферриоль, ваш соотечественник, живущий во Франции, несет сейчас основное бремя расходов… Что-нибудь знаете об этом?

– Нет.

Поговорили еще немного. Грета открыла сумочку и попудрилась, распространив аромат «Элизабет Арден». Она поглядывала на Фалько с интересом, но для него это было в порядке вещей. Дамам обычно нравились его элегантные манеры в сочетании с чеканным профилем и дерзко-обаятельной улыбкой – выверенной до миллиметра, тысячекратно испытанной в деле, верно служащей чем-то вроде визитной карточки. Еще в юности ценой стремительных и горчайших разочарований усвоил он главный урок: дамы влекутся к джентльменам, но спать предпочитают с мерзавцами. Это непреложно, как математика.

– Хочешь анисовки, дорогая? – спросил Ленц.

– Нет, спасибо. – Она понизила голос и сказала не без упрека: – И тебе бы довольно, мне кажется.

– Ты преувеличиваешь.

Муж отошел за очередной порцией, а жена, повернув голову, наткнулась на спокойную улыбку Фалько.

– Вольфганг обожает Испанию, – сказала она через миг. – Ему здесь все по сердцу.

– Да уж вижу… А вам?

– Мне не так… – Она скорчила пренебрежительную гримаску. – Мне все кажется каким-то грязноватым, серым… Мужчины жестоки, чванливы, а женщины с этими своими мессами, четками… такую тоску наводят… Раньше тут было забавней – в Мадриде, Севилье или в Барселоне… – И окинула Фалько долгим, задумчивым взглядом: – Где мы с вами виделись в последний раз?

– В Загребе. Отель «Эспланада». На какой-то вечеринке.

Погрузившись в подсчеты, она вскинула брови: выщипанные в две тоненькие ниточки, отчеркнутые штришками коричневого карандаша. Глаза у нее были светло-карие, с соломенно-желтым отблеском.

– Да, верно. Вы были с какой-то дамой, с испанским офицером и с этим… итальянским писателем… как его? Малапарте! Мы с вами поболтали на террасе, но, к сожалению, недолго.

– Именно, – Фалько сделал точно рассчитанную паузу и нагло уставился в вырез ее платья. – К моему очень большому сожалению.

Грета Ленц восприняла его дерзость с восхитительной невозмутимостью. Должно быть, решил Фалько, для нее ловить на себе такие взгляды – что слышать «доброе утро». Давно привыкла, что на нее пялятся.

– Как-то непохоже, – сказала она, чуть помолчав. – Припоминаю, что ваша спутница была очень мила… Гречанка, наверно? Или итальянка?

Фалько смотрел на нее бесстрастно:

– У меня не было никакой спутницы.

– В Загребе?

– Да нигде не было.

Теперь Грета Ленц смотрела на него с насмешливым вниманием. Она уже собиралась что-то сказать, но тут оба издали увидели, что сквозь толпу протискивается муж. С новым бокалом в руке он остановился с кем-то поговорить.

– И где же вы здесь, в Саламанке, обитаете? – спросила она почти безразлично.

– Остановился в «Гранд-отеле».

Грета сощурилась от дыма.

– Какое совпадение. Мы тоже.

В половине одиннадцатого Лоренсо Фалько вышел на улицу. После одиннадцати начинался комендантский час, но отель был совсем рядом, и потому он не прибавлял шагу. Идти минут десять, и после табачного дыма, выпитого и шума хотелось немного проветриться. Он только что принял две таблетки аспирина с кофеином – частые мигрени были его ахиллесовой пятой, – и обезболивающее уже начало оказывать свое благотворное действие. От реки Тормес тянуло сыростью, и он слегка замерз. Но шел не торопясь, сунув руки в карманы пальто, стянув на груди кашне, надвинув шляпу до бровей, меж погруженных во тьму домов на улице Самора – ночь была безлунная, а город затемнен, оттого что опасались налетов республиканской авиации, – а потом пересек Пласа-Майор. Было безлюдно, и в тишине слышались только его шаги. Тьма стояла такая, что он скорее угадал, чем увидел полукружие арки и, прежде чем спуститься по ступеням, на миг задержался там, чтобы закурить. Но огонек привлек чье-то внимание, и несколько темных фигур вынырнули из подворотни внизу.

– Кто идет?

– Испания.

Это был обычный ответ в те дни. По металлическому лязгу передернутого затвора Фалько понял, что его остановил патруль, совершавший ночной обход своего участка.

– Пароль, – произнес тот же голос.

Но другим тоном – более властным. Раздраженным и высокомерным. Какой-нибудь сержант, не в духе от того, что ночь не спать, подумал Фалько. А может быть, и еще хуже – ополченец-фалангист, у которого палец зудит на курке от желания отличиться.

– Я не знаю пароль.

– Тогда бросай сигарету и руки вверх.

Обращение на «ты» не оставляло сомнений – это фалангисты. Фалько скривился, благо в темноте было не видно. Ружейный ствол уткнулся ему в грудь. Он повиновался, и несколько рук бесцеремонно обшарили его. Внезапно вспыхнувший фонарь ослепил.

– Откуда идешь?

– Из казино.

– А куда?

– В «Гранд-отель».

Из мрака донеслось невнятное перешептыванье.

– В городе комендантский час, – сказал прежний голос.

– Комендантский час только через пятнадцать минут.

– Погляди-ка – он еще и в шляпе…

– Красные в шляпах не ходят.

– Документы!

Подсвечивая себе фонариком, патрульный стал изучать то, что протянул ему Фалько. Обычное удостоверение личности, где под фотографией значились вымышленные имя, фамилия и севильский адрес. В пятне света мелькнула на рукаве суконной куртки повязка с вышитыми ярмом и стрелами. Две темные фигуры стояли рядом. Еле различимые мрачные лица, отблеск света на стволах винтовок. Никакого тепла. Еще холодней, чем этот ночной воздух.

– Билет члена «Фаланги» есть?

– Нет.

– А другой какой-нибудь организации, входящей в Движение?

– Тоже нет.

– А-а, так ты из господ… дерьмо.

– Чего ж – правильно рассуждает! Пусть, мол, другие воюют, а мы будем развлекаться…

Фалько поборол искушение ответить, что и они ведь ошиваются в двухстах километрах от передовой. В провинциях, занятых мятежниками, весь сброд и все, кто привык держать нос по ветру, поспешили надеть голубые рубашки и записаться в так называемое Национальное Движение. При известном везении и полезных знакомствах, чтобы отсидеться в тылу, подальше от боев, лучше всего вступить в фалангистское ополчение. В засаде сидеть, как говорится. Эти «патриоты по случаю» могли безнаказанно сводить счеты с соседями, доносить на подозрительных, грабить их дома и даже расстреливать при свете фар где-нибудь на шоссе, а потом сбрасывать труп в кювет. С первых дней боевых действий военные власти передоверили этим людишкам карательные функции, и те исполняли их со зверской жестокостью. И мало общего было у них с фалангистскими центуриями, которые сражались по-настоящему и погибали на севере или под Мадридом.

– Следуй за нами, – сказал старший патруля.

Фалько усмехнулся. Самому себе. «Следуй за нами» в буквальном переводе значило: отведем тебя в казарму, а там измордуем и отберем все, что у тебя есть мало-мальски ценного. Сдавленный смешок все же прорвался сквозь зубы. Дилетанты. Болваны.

– Что смешного нашел?

Прежде чем заговорить, он сделал глубокий вздох. Голос его звучал очень спокойно:

– Смешно то, что, как ни крути, вариантов тут два. Первый – я вытащу портсигар, мы все возьмем по сигаретке, а потом разойдемся. Тихо и мирно. Второй – я пойду с вами туда, куда вы меня хотите отвести, и когда придем, я поговорю с командиром вашей центурии, а потом мы позвоним по телефону товарищу Поведе, начальнику СИРФ, или в генштаб каудильо, или в Главный морской штаб, или еще куда-нибудь… А завтра в это самое время вы будете уже в окопах под Навалькарнеро доблестно спасать отчизну. В час добрый.

Все дело в интонации, думал Фалько, продолжая посмеиваться про себя. Важно не что ты говоришь, а как. Повисло долгое, плотное молчание, и, покуда оно длилось, он соображал, какими действиями подкрепить слова, если тех окажется недостаточно. Трое на одного – расклад не из лучших, тем более что слишком темно, чтобы прибегнуть к бритвенному лезвию «жиллет», запрятанному за ленту шляпы. Он хладнокровно размечал загодя неистовую хореографию этого классического падекатра, готовясь почти автоматически применить все, что умел, – раз-два-три. Хрясь. Бац. Головой в лицо тому, кто с фонарем, – если повезет, нос сломать, – ногой между ног тому, кто стоит ближе всех, – если повезет, попасть в пах, – а потом уже взяться за третьего, импровизируя на ходу. Темнота и приклад винтовки – если удастся вырвать ее из рук у кого-нибудь из троих – будут сильно способствовать удачному исходу. В крайнем случае для бегства открыта вся Саламанка. Ночь еще в самом начале.

– Что он там несет? – пробурчал один из фалангистов.

– Заткнись, дубина, – оборвал его старший.

Опять и так же надолго повисла пауза. Луч фонарика мгновение держал в пятне света лицо Фалько. Потом свет погас, а удостоверение Фалько оказалось у него в руке.

– Ладно, идите… А это вы всерьез насчет сигаретки?

Из бара в «Гранд-отеле» просматривался весь холл. Лоренсо Фалько, облокотившись о стойку, а ноги поставив на штангу высокого табурета, время от времени подносил к губам стакан и делал короткий глоток. В треугольной пепельнице с логотипом «Чинзано» было уже четыре окурка. Бар, выдержанный в международном довоенном стиле, оказался приятным заведением. Удобные табуреты обиты кожей. На стенах, отделанных деревом и хромированной сталью, развешаны фотографии голливудских кинозвезд.

– Я, пожалуй, попрошу у тебя еще один «хупа-хупа», Леандро.

– А я бы на вашем месте немного обождал, дон Лоренсо… Вы уже приняли два, а эта штука показывает себя не сразу.

– Молчу-молчу. Тебе видней.

Бармен Леандро был спокойный, седой, с меланхоличным рябоватым лицом. К этому времени они уже, можно сказать, подружились – Лоренсо Фалько считал нужным заводить добрые отношения с барменами, мэтрами, портье, гардеробщиками, лифтерами, чистильщиками ботинок и прочей обслугой, призванной облегчать жизнь постояльцев. Сражения – Фалько и этот урок усвоил прочно – выигрывают не генералы, а капралы. Что касается Леандро, то его специальностью был «хупа-хупа» – коктейль из мартини, водки, вермута с добавлением нескольких капель апельсинового сока. После начала мятежа администрация из патриотических побуждений или обычного благоразумия заменила водку на галисийское орухо[7]. Фалько так даже больше нравилось.

Около полуночи он наконец увидел, как в холл входят супруги Ленц. Муж в расстегнутом пальто, со сбитой на затылок шляпой еле переставлял ноги, опираясь на руку жены. Пройдя вертящуюся дверь, споткнулся на ковре и чуть было не упал. Грета в норковом манто поверх вечернего туалета была чем-то явно раздражена. Они уже направлялись к лифту, когда она взглянула в сторону бара и заметила Фалько. Никак не показав, что узнала его, проследовала с мужем дальше и скрылась из виду.

– Нет, все же дай мне еще один, Леандро. И себе налей чего-нибудь.

Удовлетворенно прислушиваясь к звукам, которые извлекал из шейкера бармен, артистично его потряхивая, Фалько вытянул очередную «Плейерс». Последнюю в портсигаре.

– У тебя есть сигареты?

– Только рассыпной канарский табак. И бумажка для самокруток.

– Вот ведь черт.

Бармен наполнил стакан, а остатки коктейля перелил в другой. Фалько поднял свой, поглядел на свет:

– Да здравствует Испания, Леандро!

– Да здравствует, дон Лоренсо.

– Да сгинут Ленин и Сталин! И Дуглас Фэрбенкс.

– Верные ваши слова, дон Лоренсо.

– Россия виновата!

– По самые эти самые.

Они сдвинули стаканы и выпили: бармен – как всегда, с невозмутимой серьезностью, Фалько – с улыбкой. И не успел еще поставить стакан, как в бар вошла Грета Ленц.

Они даже не поцеловались, пока Фалько не запер дверь номера, оставив ключ в замке – муж, даже мертвецки пьяный, есть муж. Пока все шло с холодной естественностью: короткий и банальный разговор у стойки, причем Леандро тактично отодвинулся в глубь бара, а потом женщина без лишних слов, без предварительных договоров допила свой стакан и, безмолвной соучастницей поднявшись с табурета, первой направилась к лифту, а замерший у стойки Фалько наблюдал красноречиво-зазывное покачивание бедер под тонкой тканью вечернего платья, мощную тевтонскую спину, белокурые прямые волосы до плеч. Выждав по часам на запястье ровно три минуты, он положил на стойку две бумажки по пять песет, быстро переглянулся с непроницаемым барменом и двинулся в свой номер. Успел снять смокинг, бабочку и крахмальный пластрон, когда в дверь постучали. И вот теперь они наедине. Крепят узы братства между новой Германией и напористой юной Испанией.

Фалько почти сразу же убедился, что Грета Ленц – существо довольно распутное. Чего другого и ждать от немки. Как нельзя лучше подходящее для дел такого рода, на что прозрачно намекнул хорошо, судя по всему, осведомленный адмирал. Языком она действовала с удивительной сноровкой, сама получая удовольствие от своей работы, так что Фалько пришлось вскоре приложить известные усилия, чтобы все это не завершилось досрочно преждевременным извержением. Он поспешил отвлечься на посторонние мысли о генерале Франко, о предстоящем задании, о недавней встрече с тремя фалангистами, и это слегка охладило его и позволило обуздать себя. Тут подтвердилось, что у Греты не только умелый и жадный рот, но и великолепное тело. К этому времени одна из лямочек вечернего платья уже сползла, полностью оголив плечо и изобильно-щедрую, как раз во вкусе Фалько плоть – свободно колышущуюся, налитую, с темным торчащим соском изрядного размера. Истая валькирия с ярким лаком на ногтях рук и ног, источающая на этот раз аромат «Суа де Пари». Прежде чем зайти к нему в номер, она (опытность – мать предусмотрительности) уже избавилась от лифчика, панталончиков, пояса с чулками, и, по мнению Фалько, эта техническая процедура облегчает процесс. И заслуживает всяческой благодарности, ибо дает возможность приступить прямо к сути. Он ласкал ее груди, покуда она заглатывала все, что позволяла заглотнуть мужская анатомия. Под черным атласом очертания крупного мускулистого тела особенно радовали глаз.

– Тебе сегодня… можно? – учтиво осведомился он.

– Глупости не говори.

Успокоившись в этом отношении, он потянул подол кверху. Пейзаж и там открылся пленительный. Меж крепких белых ляжек обнаружилась светлокудрявая поросль и ниже – удобно расположенная портативная Валгалла, как определил ее после краткого размышления Фалько. Просторно, горячо, удобно. Просто прекрасно. Бывали у него ночки и похуже.

– Подожди, – сказал он.

И с проворством, которое достигается годами практики, принялся – действуя одной рукой, а другой не покладая – снизу вверх снимать башмаки, носки, трусы, брюки, сорочку. Методично. В строгом порядке. Когда он дошел до последних пуговиц на рубашке, Грета подалась чуть назад. Она стояла перед ним на коленях, в платье, ужавшемся до размеров атласной оборочки на бедрах, и глядела с явным одобрением. Соломенные сполохи в карих глазах замерцали ярче.

– Как ты хорош, мой маленький испанчик. Очень хорош.

– Спасибо.

Фалько тоже опустился на колени и вдвинул два пальца в ее влажное устье. Грета улыбнулась.

– Скажи мне: «Потаскуха!»

– Потаскуха.

Похабная улыбка стала шире.

– А теперь скажи: «Сучка!»

– Сучка.

Он хотел было опрокинуть ее на ковер, но она со смехом выскользнула из рук. Потом развернулась спиной, стала на четвереньки. Заколыхались, свесившись, тяжелые германские груди. Не хватало только Вагнера.

– Возьми меня сзади, – приказала она.

3. Миссия в Леванте

Штаб-квартира СИРФ размещалась в доме на улице Консуэло, возле башни Клаверо. Один охранник в голубой рубашке с портупеей и пистолетом на боку стоял в вестибюле, второй – у лестницы на верхние этажи. Та же лестница вела вниз, в подвал, снискавший себе в те дни зловещую известность, и к черному ходу, откуда на рассвете из подземелья выводили со связанными руками арестованных – синдикалистов, коммунистов, анархистов и прочих приверженцев Республики, – которых через несколько часов находили без признаков жизни на горе Ла-Орбада или у кладбищенской ограды. И местные полицейские врачи, не склонные усложнять себе жизнь политическими тонкостями, обозначали их в протоколах под иносказанием: «Погиб в результате применения огнестрельного оружия».

– А тебе идет мундир, – заметил адмирал, когда они с Лоренсо Фалько поднимались по лестнице. – Надевай почаще.

– У меня на него аллергия, – Фалько запустил палец под воротник белой сорочки, повязанной безупречным черным галстуком. – Сыпь начинается.

– Терпи. – Адмирал достал платок и очень звучно высморкался. – В таких обстоятельствах военная форма творит чудеса. Тем более твоя флотская тужурка… золотые пуговицы… на рукавах по два галуна с колобашками, фуражка с крабом… Очень, очень респектабельный вид у тебя, прости за прямоту… Хорошо, что ты хоть время от времени для разнообразия становишься похож на офицера.

– Вы мне, господин адмирал, прямо отец родной… Всегда найдете, чем укрепить и поднять дух.

– Когда придем, будь так добр, клоунады свои отставить. Поведа – человек опасный.

– А вы – нет?

– Это птица другого полета. И опасность от нее другая.

Анхель Луис Поведа вышел им навстречу из-за стола, над которым висел портрет Хосе Антонио Примо де Риверы, основателя «Фаланги». Поведа был средних лет, полноватый, бритый, седой, курчавый господин с изящными руками. В очках. На столе, заваленном бумагами, стояли два флажка: желто-красный – национальный и красно-черный – партийный. 9-мм длинноствольный пистолет «астра» (эта модель в обиходе называлась «синдикалист») лежал на бумагах чванливым пресс-папье.

– Капитан-лейтенант Фалько. Анхель Луис Поведа, – представил их адмирал.

– Рад познакомиться. Прошу садиться.

У него был очень явственный андалузский выговор. Фалько подумал, что его мирная наружность противоречит послужному списку. Член «Фаланги» с момента ее появления – на партийном жаргоне таких называли «старые рубахи», – крупный севильский землевладелец, 18 июля он принял участие в военном путче. И первым его патриотическим актом стал расстрел пятерых поденщиков, работавших на его землях: одному за другим он пустил им пулю в лоб, «pour decourager les autres»[8], как объяснил он французскому журналисту, бравшему у него интервью. Когда основателя «Фаланги» после начала войны республиканцы посадили в тюрьму в Аликанте, Поведа вошел в руководство партии, и военные поручили ему карательные акции в провинциях, занятых мятежниками, имея в виду сохранить по возможности чистыми руки армии и жандармерии. Из своего кабинета на улице Консуэло шеф СИРФ координировал и подпольные действия «пятой колонны» в тылу республиканцев.

– Сеньор Фалько осведомлен о сути задания? – спросил он у адмирала.

– Не имеет ни малейшего понятия.

Фалангист рассматривал гостя, вперив в него маленькие недоверчивые глазки за стеклами круглых очков. Он уселся за свой стол и барабанил пальцами по зеленой обложке какой-то папки. Намеренно, разумеется. Фалько, и не читая того, что было на ней написано, знал, что это его досье.

– У вас богатая биография, – сказал Поведа, нарушив наконец молчание.

– У вас тоже, насколько я знаю, – ответил Фалько и тут же получил укоризненный взгляд адмирала.

Поведа несколько секунд смотрел на него, не произнося ни слова. Потом изобразил на лице некую ужимку, недотягивавшую до улыбки. И, не поворачиваясь, ткнул большим пальцем себе за спину, где на стене висел портрет основателя «Фаланги».

– Что вам о нем известно?

Фалько скрыл удивление и подавил желание обернуться к адмиралу. Вопрос застал его врасплох.

– Видел его как-то раз в Хересе, – сказал он после минутного раздумья. – И братьев его тоже.

– Если встретите, сможете узнать?

– Конечно.

– Я имею в виду в необычных ситуациях. В особых условиях.

– То есть?

– Ну, например, ночью, в полутьме…

– Думаю, да, если увижу его лицо.

Поведа оценивающе смотрел на него.

– А что еще вы о нем знаете?

– То же, что и все, наверно. Адвокат, сын генерала Примо де Риверы… Образованный, воспитанный, приятной наружности, любит женщин, знает языки. По взглядам ближе к Муссолини, чем к Гитлеру… Убежденный фашист, три года назад основал испанскую «Фалангу». Еще знаю, что в марте республиканцы его посадили, а в июле, когда произошел переворот, он еще оставался в тюрьме Аликанте. И по сию пору там.

– Вы симпатизируете делу, за которое борется «Фаланга»?

Фалько бесстрастно выдержал его взгляд:

– Я много чему симпатизирую.

Поведа скосил глаз на зеленую папку. Потом упер в нее палец.

– Насколько я понял, в первую очередь себе самому. Своему делу, каково бы оно ни было.

– Главным образом.

Адмирал покашлял. Потом достал платок, издал обычный трубный звук и прокашлялся снова. Правый глаз метнул молнию в фалангиста.

– Мы здесь не за тем, чтобы рассматривать политические симпатии капитан-лейтенанта Фалько, – заговорил он раздраженно. – Это человек, беззаветно преданный Национальному Движению, агент в высшей степени умелый, отважный и эффективный… С 18 июля выполняет важнейшие поручения – важнейшие и чрезвычайно рискованные. Именно поэтому и намечен для предстоящей операции. И этого довольно.

– Ну, разумеется, – согласился Поведа. – Тем не менее всегда полезно знать, кто на какую ножку припадает.

Фалько вынул портсигар, взял сигарету. Щелкнул зажигалкой.

– А я вообще не хромаю.

– Довольно, я сказал! – рявкнул адмирал; потом перевел взгляд на Поведу: – Давайте к делу. Вы сформулируете задачу или мне доверите?

Фалангист откинулся на спинку кресла, посмотрел на пистолет, придавивший бумаги, а потом на Фалько.

– Мы хотим освободить Хосе Антонио, – выпалил он в упор.

Фалько уже минут десять опасался услышать именно эти слова. Особенно то, что будет относиться непосредственно к нему.

– Кто «мы»? – осведомился он.

– Мы. «Фаланга». Благородная и достойная Испания. Место основателя нашей партии – здесь, в Саламанке. Дело его – приближать рассвет над новой Испанией. Руководить товарищами.

Он взял сложенную вчетверо карту и расстелил ее на столе. И показал на участок побережья, включавший Картахену и Аликанте.

– Кое-кто злонамеренно распускает слухи, будто Франко устраивает, чтобы Хосе Антонио оставался за решеткой. Дескать, устраняет соперника. Рассуждающие так не имеют ни малейшего представления о том, что на самом деле думает каудильо. И мы докажем это… Генеральный штаб очень одобрительно отнесся к идее провести дерзкую операцию по освобождению нашего вождя, – тут он взглянул на адмирала, как бы прося подтвердить. – И предложил оказать нам всяческое содействие.

– Да, – кивнул адмирал. – И поэтому мы здесь.

Поведа показал несколько мест на карте:

– В тылу у красных есть наши люди. Смелые и надежные. Предполагается высадка небольшой отборной группы фалангистов, которая присоединится к тем, кто уже находится на месте.

– Силовая акция? – поинтересовался Фалько.

– Да. Захват тюрьмы в Аликанте.

– А уходить как?

– Морем.

Адмирал кивнул:

– В разработке плана участвуют наши итальянские и германские друзья, – сказал он, склоняясь над картой. – Пока это предварительно… – Он показал какую-то точку. – Вот здесь, возле мыса Санта-Пола Хосе Антонио и его освободителей должны будут подобрать.

– А от меня что требуется?

Поведа оделил его еще одной полуулыбкой. Второй. Он явно был не слишком на них щедр.

– Самое главное. Перейдете границу, свяжетесь с пятой колонной в Картахене – там нечто вроде оперативной базы и происходит предварительное планирование. Передадите им инструкции и проконтролируете ход подготовки. Потом по суше доберетесь до Аликанте для захвата тюрьмы. В ночь атаки к вам присоединится десант.

– И где же это будет?

Адмирал ткнул еще в какую-то точку:

– Вероятней всего, вот здесь. Там обширные сосновые леса и низина, тоже поросшая сосняком. Место называется Ареналь.

– Какое оружие?

– Гранаты, пистолеты, ручные пулеметы, – ответил Поведа. – В тюрьме есть наши сторонники. И надзиратели, и кое-кто из администрации. Вы знаете Картахену?

– Знаю.

– А Аликанте?

– Знаю.

– Превосходно. Я уже сказал: ваша задача – обеспечить координацию и взаимодействие. Все подготовить к сроку.

– А почему вы не поручите это дело кому-нибудь из ваших… фалангистов?

Поведа взглянул на адмирала – и сразу же на Фалько:

– У вас в НИОС имеются опыт, связи, средства. Наши товарищи пока еще зелены. Потому вам придется координировать предварительную стадию операции… Старший нашей группы возьмет командование на себя лишь перед началом штурма. Но всё, за исключением чисто военных вопросов, – на вас.

Фалько с улыбкой выпустил облачко дыма.

– И ответственность тоже, если что вдруг не заладится… Воображаю…

– Это уж как водится.

– Ну, и кто же возглавит штурмовую группу?

– Проверенный и очень надежный товарищ. Сейчас он возвращается из Альто-дель-Леон… Герой войны. Зовут его Фабиан Эстевес – вы познакомитесь сегодня вечером или завтра утром, как только он приедет в Саламанку. Мы запланировали вашу встречу для обсуждения всех деталей… – Он взглянул на часы. – Я, к сожалению, присутствовать не смогу, потому что совсем скоро уезжаю в Севилью.

– Ну а что мне делать, когда они со спасенным – если, конечно, все пройдет гладко, – погрузятся на судно?

– У вас выбор: возвращаться вместе с ними или самому. Ваша работа на этом кончается.

Фалько кивнул, коротко глянув на адмирала. Он ждал от шефа хоть слова, хоть жеста. Чего-нибудь для завершения разговора. Но адмирал хранил равнодушное молчание. И оно не могло не тревожить.

Открытая терраса кафе «Новелти» была залита солнцем. Сидя под одной из арок на площади, совсем рядом со зданием магистрата, где с балкона свисал государственный флаг, Лоренсо Фалько слушал адмирала. Был час аперитива, и потому они заказали вермут и оливки. За соседними столиками сверкали начищенные сапоги, роились защитные офицерские френчи, кожаные куртки поверх голубых рубашек, красные карлистские береты, легионерcкие пилотки с кисточками, фуражки. Чуть только покинув кабинет Поведы, Фалько хотел немедля вернуться в отель и переодеться, но адмирал не пустил. Я, сказал он, желаю выпить с тобой, покуда ты в форме. Тут, в Саламанке, сроду не видели флотских офицеров, так что пойдем-ка покажем наш флаг. Пусть видят, что и мы, моряки, вносим свою посильную лепту в священное дело освобождения Испании от марксистского варварства, от либерального масонства и от всякого такого зловредного прочего.

– Да какой я моряк…

– Мне решать, кто моряк, а кто нет. Кем скажу, тем и будешь.

И вот сейчас, понизив голос и посасывая то вермут, то пустую трубку, адмирал сообщал Фалько кое-какие дополнительные подробности предстоящего задания. В тюрьме Аликанте заместителем начальника служил некий субъект, который отправился навестить семью сюда, во франкистскую зону, и был схвачен. И посажен в тюрьму здесь, в Саламанке, за приверженность социалистическим идеям. Его, разумеется, ликвидируют, но сначала он может быть полезен – нарисует план своего исправительного заведения и опишет его внутреннее устройство.

– Зачем ему сотрудничать, если все равно расстреляют? – возразил Фалько.

– У него есть семья, не забывай. Можно будет надавить с этой стороны.

– И когда же я его увижу?

– Завтра, когда прибудет этот… фалангист. Пойдете вместе.

– А что известно про этого Фабиана Эстевеса?

– Начальство за него ручается головой. Молод. Сметлив, что называется. Не из тех, кто отсиживается в тылу и неизменно примыкает к победителям. Учился на юридическом, распространял фалангистские газетки да не где-нибудь, а в рабочих кварталах… Одной рукой распространял, другой – ствол в кармане держал. Партийный билет номер тридцать с чем-то, так что сам понимаешь… Участвовал в мятеже в Толедо, а когда подавили, отбивался в Алькасаре вместе с генералом Москардо, пока город не освободили. Ну и вот, вместо того, чтобы шляться, как все, по кафе и врать о своих подвигах, пошел добровольцем на фронт: под Гуадаррамой дрался, говорят, как лев.

– По описанию человек подходящий.

– Ну да. Работает не языком, а руками, но зато как надо. Остальное – твое дело.

Фалько замолчал на минуту. Он складывал мозаику, но кое-каких кусочков не хватало.

– А почему я? – спросил он наконец.

– Ничего лучшего у меня нет.

Мгновение они смотрели друг другу в глаза. Познакомились они, когда Фалько торговал оружием, адмирал же стоял перед выбором – ликвидировать его или взять на свою службу. Наконец, после ночи за водкой, сигарами и беседами в румынском порту Констанца – у причала стояло судно, куда Фалько собирался погрузить двадцать пулеметов «максим» советского производства, – адмирал решился и предложил работать на правительство тогда еще совсем юной Республики, а позднее, накануне событий 18 июля – против нее. Разумеется, придерживайся адмирал иных воззрений, он запросто убедил бы Фалько примкнуть к другому лагерю. Тот, услышав про готовящийся военный переворот, спросил только: «Мы за или против?»

– Я еще не успел тебя спросить, как прошла твоя встреча со Шрётером.

– Хорошо прошла.

– Что за темы были затронуты?

В косоватом двухцветном взоре читался искренний интерес. И предостережение, внятное Фалько.

– Говорили о задании, хотя и немного, – ответил он. – Подтвердил, что германский флот примет участие в этой… затее… Еще расспрашивал о моей юности, когда я делал дела с белыми русскими, и всякое такое. Судя по всему, он в те годы тоже плавал по Черному морю на одном из кораблей международных сил.

– Какое совпадение.

– Не более того.

В глазу адмирала блеснула искорка насмешливого интереса:

– Это когда тебя ранили при отступлении к Севастополю и ты, как последний болван, чуть было не попался красным в лапы?

– Люди любят болтать… – Улыбка Фалько была так невинна, что убедила бы даже налогового инспектора. – И чего только не наболтают.

Губы адмирала, сжимавшие мундштук трубки, дрогнули в улыбке.

– Это же самая темная часть твоей биографии. Немудрено, что кое-кому очень интересно.

– Да ничего интересного… После отчисления из академии родители отправили меня подальше, к родственникам, в надежде, что я возьмусь за ум. Я и взялся, но не за ум, а за дела… Ну, вы все это знаете – слишком даже хорошо.

– Знать-то я знаю, но иногда, глядя, как ты ловко притворяешься этаким пай-мальчиком, – забываю. Ты даже мне умудряешься впарить, как у нас говорят, вместо вороной кобылы крашеную ослицу.

– Обидные ваши слова, господин адмирал, – улыбнулся Фалько.

– Будешь дерзить – пеняй на себя. В цепи закую, в узилище брошу.

– Да? А кому же тогда плясать с самой уродливой?

– Молчать, я сказал.

– Есть молчать, господин адмирал!

Правый глаз адмирала продолжал мерцать каким-то непривычным огоньком. Фалько подался вперед:

– Вы мне чего-то пока не сказали, а? Такое, что мне положено знать?

Адмирал примолк ненадолго. Потом покачал головой и сразу же понизил голос:

– Каудильо лично в этом заинтересован… Вчера я виделся в штабе с ним и с его братом Николасом, и он сказал мне открытым текстом. Хочет, чтобы знатный пленник был доставлен сюда. Любой ценой. Судя по всему, на Франко сильно давит Муссолини, который очень симпатизирует «Фаланге».

– Что же, это очень благородно со стороны каудильо, – с насмешкой произнес Фалько. – Если учесть, что в конце концов ему придется отдать власть.

Адмирал задумчиво разглядывал последнюю оставшуюся на блюде оливку.

– Вот в этом я как раз не уверен. Генерал Франко – галисиец.

– Как и вы.

– Более или менее, – улыбнулся тот.

– А если верить поговорке, встретишь галисийца на лестнице – не поймешь, вверх он идет или вниз.

Улыбка стала шире.

– По каудильо не скажешь даже, идет он или стоит.

Фалько наколол оливку на зубочистку и положил в рот. От наплывшей тучи на площади стало темно.

– В равной мере, господин адмирал, это относится и к вам.

Он заметил Ческу Прието, когда они уже поднимались из-за стола. Она появилась из-под арок и, пересекая площадь, прошла перед столиками: во взгляде, которым проводил ее Фалько, читался живой интерес. На ней было очень элегантное светло-коричневое суконное пальто с бархатными отворотами, а на голове – мужского фасона шляпа с узкими полями и перышком на тулье. Адмирал перехватил взгляд Фалько, опять опустившегося на стул.

– Знаком с ней?

– Меня представили ей вчера вечером в казино. Ее деверя знаю хорошо.

– А мужа?

– Шапочно, – Фалько все же встал и поправил узел галстука. – Прошу прощения…

Адмирал, продолжая посасывать пустую трубку, наблюдал за ним и явно забавлялся.

– Эта птичка высокого полета, мой мальчик.

– Насколько высокого?

– Я знаю, кто у этой дамы в любовниках… Один, видишь ли, командует нашей авиацией и приходится кузеном генералу Ягуэ[9], а другой – маркиз де чего-то там.

– Действующие любовники?

– Вот на этот счет данными не располагаю. Однако Пепин Горгель, ее муж, – тварь довольно ядовитая. И при пистолете.

– Ничего, он сейчас на фронте, под Мадридом, – ответил Фалько. – Родину защищает.

Он одернул свою темно-синюю тужурку. Сдвинул фуражку немного набекрень и на самые глаза. Улыбнулся:

– Ну, как я выгляжу, господин адмирал?

Тот оглядел его критически:

– Даже в форме ты – вылитый альфонс.

– Эх, не по той стезе я пошел.

– Прочь с глаз моих.

Ускорив шаг, он догнал ее на выходе из галереи. Ческа словно бы удивилась его появлению. Он очень непринужденно притерся борт к борту, снял и взял под мышку фуражку, прежде чем склониться к протянутой ему руке в лайковой перчатке. Какой счастливый случай, какая чудесная погода, какой солнечный день и все прочее. Фалько с безупречной учтивостью исполнял светский ритуал встречи, которая, казалось, была приятна этой женщине. Глаза ее, напоминавшие цветом незрелую пшеницу, а от солнца посветлевшие, сияли. И, по мнению Фалько, создавали пленительный контраст смуглой коже и дерзко торчащему носу, заставляя предположить, что была у нее в роду какая-нибудь цыганская плясунья с бубном, а потом несколько поколений знойных красавиц обретали утонченность и изысканность в мастерских художников, на выложенных изразцами патио, в роскошных гостиных провинциальных столиц. Фалько, вспомнив слова адмирала про командующего авиацией и про маркиза, а потом и про мужа, на мадридском фронте получившего под начало роту марокканцев, почувствовал, как вдруг что-то заныло в душе, и в этом странном ощущении беспорядочно слились воедино ревность, азарт соперничества и вожделение.

– Далеко ли собрались, Ческа?

– В Комитет патриотической помощи. У меня там кое-какие дела.

– Это восхитительно… Вносите посильный вклад в наш национальный крестовый поход?

– Ну а как же иначе может быть? – ответила она с шутливой обидой. – Это долг каждой испанки.

– Вы правы, правы. Позвольте вас проводить.

– Кто же вам не дает?

Они медленно двинулись по улице Бордадорес.

– Вы, я вижу, тоже в крестоносцы подались? – сказала она, глазами показав на его военно-морскую форму.

– Не мог остаться глух к стенаниям отчизны.

– И нужды нет, что до ближайшего моря триста километров?

– Ну, в наше время расстояние – не преграда.

– Это верно, – она еще несколько раз окинула его оценивающим взглядом. – Так или иначе, форма вам очень к лицу.

– Редко приходится носить.

– Я так и подумала. Вчера мне показалось, что смокинг вам привычней. И мой деверь это подтвердил.

– Славный малый Хайме… Что он вам обо мне рассказывал?

– Если коротко – что вы «шальная пуля».

– А если в подробностях?

– Что вы из хорошей семьи. Что нахал и волокита. Что вас выгоняли отовсюду, где вы учились. Что родители послали вас за границу, чтобы образумить, и хотя неизвестно, чем вы там занимались, совершенно очевидно, что чем-то сомнительным… Хайме не сказал лишь, что вы – морской офицер.

– Это так… временно. Пока война идет.

– Надеюсь, она скоро кончится. Все твердят в один голос, что Мадрид будет взят еще до Рождества.

– И тогда вернется ваш муж.

Зеленая искра вспыхнула в ее глазах. Вспыхнула и погасла. И невозможно было определить, рассердил он Ческу или позабавил.

– Вы всегда такой?

– Какой такой? – улыбнулся Фалько.

– Такой самодовольный. Такой самоуверенный.

– Нет… День на день не приходится.

– Но сегодня как раз такой день?

Он устремил на нее взгляд пай-мальчика. Направленный прямо в глаза.

– От вас зависит.

– Вы мне льстите.

– Это входит в мои намерения.

Они остановились на миг. Она посмотрела на Фалько, задумчиво склонив голову, и пошла дальше.

– Я хочу вас видеть, Ческа.

Она шла, не поднимая головы, и по-прежнему смотрела вниз, но не прямо себе под ноги в туфлях на высоком каблуке, а чуть вперед.

– В чем же дело? Смотрите.

– Я хочу с вами увидеться, когда окажете всю свою патриотическую помощь. Сегодня. Позвольте мне пригласить вас пообедать.

– Это невозможно. У меня назначена встреча.

– Тогда вечером.

– Тоже не получится. Мы с приятельницами идем в «Колизей» на «Арагонскую честь»[10]… Я без ума от Имперьо Архентины и Мигеля Лихеро…

– Да ведь вы уже видели этот фильм! Вся Испания двадцать раз его видела.

Когда она подняла наконец голову, Фалько заметил изумрудные искорки насмешки.

– А что вы мне предлагаете вместо этого?

– Выпить в каком-нибудь приятном месте. – После секундного колебания он решил рискнуть: – Бармен в «Гранд-отеле» сбивает замечательные коктейли.

Выстрел оказался в молоко.

– Вы в своем уме? Вы полагаете, я отправлюсь с посторонним мужчиной в бар отеля?!

– Если угодно, я буду сопровождать вас в форме, вот как сейчас. Это будет выглядеть пристойней…

– Никакая форма не изменит вашего непристойного содержания, сеньор Фалько. Скорей наоборот.

– Пожалуйста, зовите меня просто Лоренсо.

– Я никак не буду вас звать, – она показала на здание Комитета. – Тем более что мы уже пришли.

Фалько не признал себя побежденным. Он умел толковать взгляды женщин. И проникать в потаенный смысл их молчания.

– Возле Римского моста есть отличный ресторанчик, – сказал он хладнокровно. – Погода прекрасная. Мы могли бы прогуляться туда… посмотреть на закат.

– Бо-оже… – протянула она ехидно. – Да вы ко всему еще и романтик.

Фалько вновь превратился в хорошего мальчика. Он давно уже заметил, что она больше смотрит не в глаза ему, а на его губы. И иногда на руки.

– Да нет… – возразил он. – Едва ли… Ну, бывает изредка. Находит временами.

Женщина вдруг расхохоталась – звонко и почти ликующе.

– Вам не надоело постоянно играть соблазнителя?

– А вас не тяготит постоянно быть обворожительной?

Она посерьезнела, однако глаза цвета незрелой пшеницы продолжали смеяться.

– Послушайте, сеньор Фалько…

– Лоренсо.

– Все это очень напоминает назойливое домогательство.

– Да, я был назойлив. Дело за домогательством.

Какую-то секунду он ожидал, что получит пощечину. Но Ческа лишь навела на него неподвижный и пристальный взгляд и смотрела так долго, что Фалько решил, будто все уже потеряно. Но вот наконец она крепче прижала сумочку к боку и странно тряхнула головой – так, словно издали до нее долетел какой-то звук, и теперь она пыталась его распознать.

– Завтра в полдень приходите к вашему этому ресторанчику у моста, – тускло произнесла она.

– Буду. А в котором часу придете вы?

– А я не сказала, что приду.

Фалько кивнул, соблюдая правила игры:

– Да, конечно. Не сказали.

4. Безгрешные палачи

Тюрьма в Саламанке когда-то строилась в расчете на сотню заключенных, но с 18 июля там сидело больше тысячи. И это было заметно. Невероятные скученность и теснота. Военно-полевые суды и казни не поспевали разгружать камеры, которые тотчас же заполнялись вновь. Новая Испания – оплот веры и национализма – спешила выполоть дурную левацкую траву, в чем большую услугу оказывали ей так называемые переводы: появлялись группы фалангистов или карлистов со строгим предписанием перевести таких-то и таких-то арестантов в другую тюрьму, до которой те так и не добирались, а оканчивали жизнь в придорожных канавах, в оврагах, прудах – это еще называлось пустить погулять. И Лоренсо Фалько думал об этом, пересекая тюремный двор и поглядывая на вышки, откуда торчали винтовки жандармов.

– Невеселое место, – сказал Фабиан Эстевес.

Фалько поглядел на него с любопытством. Они познакомились три часа назад в кабинете адмирала. Оба явились в штатском. У Эстевеса был квадратный подбородок, а взгляд – одновременно и энергичный, и отстраненный, будто затуманенный годами подполья и непрестанного напряжения, к которым в последнее время прибавились еще война и тюрьма. Черные припомаженные волосы он зачесывал назад, открывая широкий лоб с залысинами, и это придавало ему сходство с Хосе Антонио Примо де Риверой, его вождем. Фалько он понравился. Воспитанный, мрачноватый, малоречивый. Покуда обсуждали детали предстоящей операции, почтительно внимал указаниям адмирала и выказывал полнейшую готовность сделать все, что от него ждут. Еще Фалько понравилось, что в отличие от других фалангистов, носивших голубую рубашку под курткой или пальто, на Эстевесе были обычная белая сорочка и шерстяной галстук. Он не кичился ни своим чином, ни положением – а между тем командовал центурией в ударных частях – и даже словом не обмолвился ни о том, как недавно оборонял крепость в Толедо, ни о тяжелейших боях за Мадрид.

– Надо, надо оздоровлять Испанию, – прощупывая его, сказал Фалько.

– Предпочел бы делать это на передовой. А здесь воняет местью и позором.

– Боюсь, это еще самое начало. Если верить радио и газетам, красные бегут и массово сдаются в плен.

– Брехня. Я только что оттуда. Дерутся отчаянно за каждую пядь своей территории.

– Так что же, к Рождеству не кончится? – удивился Фалько.

– Разумеется, нет. Это пропаганда.

– Значит, война будет долгой и кровавой?

– Представьте себе. Лучшая в мире пехота сошлась с лучшей в мире пехотой.

Встретивший визитеров начальник тюрьмы повел их через галерею вдоль длинного ряда окон, освещавших противоположную стену с железной лестницей. Два этажа. Двери камер. Отопления здесь не было, и царил лютый холод. Слышались отдаленные голоса, иногда лязг отпираемых дверей, и шаги отдавались в коридоре со зловещей гулкостью. По дороге начальник рассказал им про человека, ради которого они сюда пришли: член социалистической партии, бывший заместитель начальника тюрьмы в Аликанте, приехал навестить свою семью, остававшуюся в зоне националистов. Пытался бежать в Португалию, но в Бехаре его схватили. Сейчас сидит в камере с еще пятнадцатью заключенными, ждет военно-полевого суда.

– Мать живет в Альба-де-Тормесе. Вдова депутата-социалиста. Разумеется, она под наблюдением… Брат записался в «Фалангу», но мы думаем – для того только, чтобы снять с себя подозрения.

Арестант по имени Паулино Гомес Сильва ждал их в кабинете с серыми стенами, где были только стол, три стула и портрет каудильо на стене. Начальник оставил их наедине с заключенным и закрыл дверь. Гомес Сильва оказался щуплым и худосочным, с близорукими испуганными глазами на остроскулом лице. На нем был грязный и измятый серый костюм, башмаки без шнурков и рубашка без галстука, сильно залащенная на обшлагах. Все трое уселись, и Фабиан Эстевес без дальних слов достал из кармана пальто сложенный вчетверо план и расстелил его на столе:

– Узнаете?

Арестант взглянул и тотчас вскинул к нему удивленный и недоверчивый взгляд:

– Кто вы такие?

– Это неважно. Отвечайте на вопрос. Узнаете, что тут изображено?

Гомес Сильва растерянно заморгал:

– Ну да, конечно. Это тюрьма в Аликанте.

– Опишите все подробно и обозначьте все на плане.

– Я не вижу без очков. А очки разбились, когда меня задерживали.

– Придвиньтесь поближе. Я вам буду говорить.

Тот послушно и точно начал отвечать на вопросы. Главный вход, задний, расстояния, стены, дворы, галереи, камеры. Он говорил, а руки и небритый подбородок с проступившей седой щетиной у него дрожали. Пальцы с отросшими грязными ногтями подцепили сигарету, предложенную Фалько. И на секунду в его глазах измученного животного мелькнула искорка благодарности.

– Давно не курили? – спросил Фалько.

– Три месяца.

– Тяжко, должно быть.

Гомес Сильва быстро глянул на Эстевеса и потом на дверь.

– Не это здесь самое тяжкое.

Фалангист достал записную книжку в клеенчатой обложке, карандаш и пометил в ней ворота, три корпуса, восемь внутренних двориков, часовня, высота стен. Все записал обстоятельно и аккуратно, убористым бисерным почерком, сделал чертежик. Арестант время от времени с немым вопросом в глазах посматривал на Фалько. Тот протянул ему еще одну сигарету.

– Ну, думаю, достаточно, – сказал Эстевес, пряча записную книжку.

– Я вам не нужен больше?

– Нет.

Фалько и фалангист поднялись. Гомес Сильва остался сидеть, переводя растерянный взгляд с одного на другого.

– Мне как-нибудь зачтется это?

– Непременно, – солгал Фалько.

– Я три месяца ожидаю суда. И каждый день боюсь, что однажды меня вытащат из камеры и я исчезну, как другие.

– Не бойтесь. Ваше дело будет разобрано законным порядком. Мы вам гарантируем.

Арестант ухватился за эту надежду. Или хотел ухватиться. Сигарета дрожала у него в пальцах.

– Я симпатизирую Национальному Движению, поверьте! Я признал свои политические ошибки… Мой брат – активный член «Фаланги»…

Покуда Фабиан Эстевес стучал в дверь, Фалько вывернул весь портсигар в руки Гомесу, и тот взглянул с благодарностью. Начальник тюрьмы проводил их обратно до ворот.

– Тут вот какое дело, – сказал ему фалангист на прощание. – По соображениям государственной важности этого арестанта надо бы на какой-то срок изолировать. Пресечь общение с сокамерниками.

– Постараюсь. Но вы же сами видели, какая тут у нас скученность, а дальше будет только хуже.

– Это приказ руководства «Фаланги» и генштаба каудильо. Необходимо сделать так, чтобы этот заключенный не контактировал с другими. Никто не должен знать, о чем мы тут с ним разговаривали.

Начальник тюрьмы в задумчивости сморщил лоб:

– И на какой же срок?

– Четыре недели – самое малое.

Начальник перевел дух:

– А-а, ну в таком случае сложностей не предвижу! Как раз вчера мне переслали документы. Через три дня суд. Исходя из опыта его предшественников, можно предположить, что…

В машине на обратном пути оба молчали. Не говорили ни о том, какая судьба уготована Паулино Гомесу Сильве, ни о чем другом. Сидя сзади – за рулем был юный и ко всему безразличный солдатик в штатском, – Эстевес листал свою записную книжку, а Фалько смотрел в окно. Вышли на улице Толедо и стали напротив друг друга, глаза в глаза, руки в карманах пальто. В отличие от Фалько, Эстевес был без шляпы. У фалангистов их носить было не принято.

– Когда отправляетесь? – спросил Эстевес.

– Завтра.

– По суше?

– Да.

– Перейти границу – дело опасное.

– Не впервой.

– Да, мне говорили.

Эстевес чуть улыбнулся – и сразу словно помолодел. Улыбка у него была грустная, будто слишком много он видел за краткий срок. Меланхолик какой, подумал Фалько, и все у него на лбу написано – и прошлое, и будущее. Такие долго не живут.

– А что еще вам сказали?

– Достаточно. Как, полагаю, и вам обо мне.

– Всегда хорошо знать, с кем сел играть.

Он полез за портсигаром, но спохватился, что там пусто. Фабиан Эстевес смотрел сквозь него, словно вглядывался в какую-то даль. Накануне адмирал рассказал Фалько, что, когда красным удалось ворваться в северное крыло Алькасара и поднять свой флаг над развалинами, Эстевес был одним из пяти добровольцев, которые с одними пистолетами по приставным лестницам и по веревкам сумели взобраться туда и выбить противника.

– Я говорил вчера вашему шефу, – нарушил молчание Эстевес, – что будете работать с первоклассными бойцами. Надежные, отважные товарищи.

– Другие там не справятся, – согласился Фалько.

– Они понимают, как рискуют. Вы можете полностью доверять людям, о которых я вам говорил, – Хинесу и Каридад Монтеро… Я знаю их лично.

В словах его клокотала – так, что даже голос чуть подрагивал, – вера, не ведающая ни колебаний, ни сомнений. Стиль немного наивный, заключил Фалько, и чуточку старомодный, стиль прямоты и рубашек с вышитыми на рукаве ярмом и стрелами, стиль, пришедший из других времен или оттуда, где членство в «Фаланге» было не способом преуспевать и сводить счеты, но делом тайным, опасным и азартным. Стиль избранных и верующих, «старых борцов», еще не сожранных приспособленцами и негодяями. Старо как мир.

– С вами встретимся на берегу, – сказал Фалько. – Постараюсь, чтобы к моменту вашей высадки все было в порядке.

– Надеюсь.

– Успеем к сроку.

– Надеюсь и на это. – Эстевес посмотрел по сторонам. – Мне здесь не по себе, – и, перехватив взгляд Фалько, сказал с той же грустноватой улыбкой: – Не знаю, поймете ли вы… Я солдат.

Молчание затянулось настолько, что обоим стало неловко. Они по-прежнему стояли напротив друг друга, словно сомневаясь, пора ли прощаться. Когда встретимся в следующий раз, подумал Фалько, будет не до разговоров по душам.

– Желаю удачи, Фабиан.

– И вам.

Они обменялись рукопожатием – и каждый постарался, чтобы оно вышло крепким. Потом Эстевес круто повернулся и двинулся вверх по улице, а Фалько смотрел ему вслед. Руки в карманах длинного темного пальто, голова непокрыта, печаль во всем облике – от фалангиста исходила аура, присущая героям, мученикам и безгрешным палачам. Фалько по опыту знал, что они-то опасней всего.

Таблетка уже начала действовать, унимая головную боль и более того – вселяя какое-то светлое чувство в душу Фалько, заглядевшегося на пейзаж. За Римским мостом Тормес делал изгиб, окрашивая в серебристо-перламутровые тона туманную голубизну неба. На другом берегу под башнями, колокольнями, куполами раскинулась охристо-бурая всегдашняя старая Саламанка, Саламанка университетская и церковная, а в последние несколько месяцев еще и патриотическая, и военная: ее студенты сражаются на фронте, а ее профессора доносят друг на друга. Он издали заметил, как, припарковав открытый двухместный «рено», проходит по мосту к ресторанчику Ческа Прието. Короткая куртка в серо-зеленую клетку на плечах, серый берет, туфли на невысоком каблуке, чуть подкрашенные губы, слегка подведенные брови. Косметики ровно столько, сколько надо. Она шла спокойно и была уверена в себе, в своей красоте, в прочности своего положения. Шла на первое свидание, как идет большинство женщин – больше из любопытства и вызова, чем от желания.

– Вы мне еще не объяснили, что делает в Саламанке военный моряк.

Это будет непросто, понял Фалько через пятнадцать минут разговора. Атакой с ходу ничего не добьешься. Она кое-что знала про него – по крайней мере, ту часть его жизни, которую можно было считать публичной. Без сомнения, деверь, сегодня утром вернувшийся на фронт, просветил ее в этом отношении. И чем сильней разжигалось ее любопытство, тем сдержанней становился Фалько. Он заставлял ее применять типично женскую тактику, основанную на том, что называется «активной обороной». Она прощупывала противника и следила за его реакциями – ничего нового из затрепанного учебника жизни не вычитаешь. Но она была умна, а потому могла и рискнуть, оставляя незащищенные участки в линии своей обороны и заманивая в эти пустоты, – кто отважится, в выигрыше окажется.

– Я объяснил.

– Ничего вы не объяснили. И потом, я знаю, что из академии вас в юности исключили.

– Наше Движение все изменило. Нужны были люди. Меня восстановили.

– Судя по тому, что порассказал мне Хайме, если уж вас восстановили, они должны были просто отчаянно нуждаться в людях. Вы были далеко не примерный курсант. Бесконечные интрижки и скандальные нарушения дисциплины.

– Что еще он рассказал?

– Что вы отправились в Америку, а потом в Европу и впутались в сомнительные дела.

– Деверь ваш – большой шутник.

– Да нет, не думаю. Несколько месяцев на фронте отбили у него всякую склонность шутить.

На столе стояли графин белого вина и два бокала. Ческа задумчиво отпила из своего. На левой руке поблескивало золотом обручальное кольцо и рядом другое – простенькое, с маленьким бриллиантом.

– Вы, может быть, не знаете, но мы с вами встречались. Причем дважды, – сказала она чуть погодя.

– Это невозможно. Я бы вас запомнил.

– Нет, серьезно… В гриль-баре отеля «Палас» в Мадриде… Я была с друзьями, вы ужинали за соседним столиком, и кто-то из ваших знакомых рассказал про вас.

– Да? И что же именно?

– Симпатичный, много поездивший, ненадежный. Эти самые слова.

– Вот как… А во второй раз?

– В парке у казино в Биаррице. Около года назад. Вы были в синем пиджаке, в белых брюках, в шляпе-панаме и с дамой под руку.

– Дама-то хоть была хороша?

– Очень даже. Но отзывы о вас были опять же не самого лестного свойства. На этот раз от Пепина, моего мужа. Вы ведь знакомы?

Фалько осторожно кивнул. Зыбкая почва.

– Отдаленно.

– Это я поняла, – в ее улыбке проскользнула едва ли не жестокость. – В тот день в Биаррице он не выказал особенной приязни…

– Нельзя же выигрывать всегда. И у всех.

– Разумеется. Хотя вы не похожи на тех, кто проигрывает.

– Стараюсь по мере сил.

Ческа взглянула на него по-иному. Так, словно отыскивала трещинки в этой бетонной конструкции. Потом закинула ногу на ногу, и Фалько подумал, что настоящая женщина совершать такие движения, курить и заводить любовников должна изящно. Небрежно и непринужденно. У этой, несомненно, получается.

– Это обязательное условие? – вдруг спросила она.

– Что, простите?

– Женщины в вашей жизни обязательно должны быть хороши?

Фалько невозмутимо выдерживал ее взгляд. Он твердо знал, что, если отведет глаза, рыба оборвет леску и, плеснув хвостом, уйдет в глубину.

– Не припомню женщин, столь привлекательных, как вы.

– Это вы мне уже говорили. Вчера. Я думала, у вас найдется другой ответ.

Он задумался на миг. Или на два.

– Ну, поскольку все требуют одинаковых усилий, – сказал он наконец, – хотелось бы, чтобы игра стоила свеч.

– Иными словами, чтобы за ту же цену получить наилучший товар?

– Более или менее так.

– А куда вы относите умных женщин?

– Ум красоте не помеха.

– А если все же они вступают в противоречие?

– Тогда предпочтение отдаю красоте. – И добавил про себя: «А отношу в спальню».

Она протянула руку к бокалу, но не взяла его.

– Вы всегда так брутально искренни?

– Нет, лишь когда женщина не только красива, но и умна.

И увидел, как она слегка, медленно оперлась на стол рукой в кольцах.

– Сеньор Фалько…

– Лоренсо, прошу вас. И уже не в первый раз. Лоренсо.

– Я с вами спать не буду.

– Сегодня?

– Никогда.

– Не хотите отдаваться – дайте право попытаться.

– В ваши права я не вмешиваюсь, – рука ее по-прежнему лежала на столе, у него перед глазами. – Но я замужем.

– Почему же это должно стать препятствием? Напротив.

– Напротив? Вы предпочитаете нас, замужних дам?

– При прочих равных… Замужней даме есть что терять. Она осторожней. Внимательней. Благоразумней.

– Не усложняет жизнь, вы хотите сказать?

Он не ответил на это. Не должен был. Вместо этого взял со стола портсигар, открыл его и протянул ей. Она взяла сигарету, но качнула головой, когда он потянулся через стол с зажигалкой.

– А где же чувства? Куда вы девали любовь и страсть?

– Это вовсе не исключается. – Фалько закурил сам и взглянул на нее сквозь облачко дыма. – Дело, видите ли, в том, что мне никогда не было нужды делать то, что делаете вы… А вы – почти все – в качестве меры предосторожности влюбляетесь.

– Чтобы защититься?

– Чтобы оправдаться.

– О господи, какое бесстыдство. Никогда не слышала, чтобы так хладнокровно планировали адюльтер.

Она осторожно, как что-то хрупкое, положила на стол сигарету, так и не закурив, и поднялась.

– Вы уходите?

– Разумеется.

– Я провожу вас до машины.

– Не затрудняйтесь.

– Нет уж, позвольте.

Под растерянным взглядом официантки он оставил на столе щедрые чаевые и тоже поднялся. В неловком и напряженном молчании они шли по тысячелетней каменной конструкции. Римский мост был безлюден. На другом берегу возносилась Саламанка, монументальная и непорочная.

– Меня тут некоторое время не будет, – произнес он. – Уеду.

– Мне совершенно все равно, где вы будете, а где нет.

– Нет. Не все равно.

Он остановился, и следом она. Лицо было бесстрастно, но рот чуть приоткрыт, и подбородок еле заметно подрагивал. Поддавшись внезапному озарению, а верней по сиюминутному, инстинктивному наитию (порой это бывало как нежданный шахматный ход), он протянул руку и двумя пальцами осторожно прикоснулся к ее шее, словно проверял, нет ли жара, или считал пульс на сонной артерии. Женщина не противилась, стояла неподвижно. И заметив, как вспыхнувшая в зеленых глазах искра теплоты и нежности растопила их лед, Фалько потянулся к ее губам.

– Завтра уезжаю, – сказал он, отстраняясь. – И надеюсь застать тебя здесь, когда вернусь.

– Негодяй, – сказала она.

– Что есть, то есть.

Леандро, бармен из «Гранд-отеля», перестал трясти шейкером и осторожно перелил его содержимое в стакан Лоренсо Фалько. Тот посмотрел на свет и потом чокнулся с адмиралом, который пил скотч со льдом и без воды.

– Ваше здоровье, сеньор.

– Пей на здоровье – оно тебе понадобится.

Выпили неторопливо и молча.

– Хорошо, – сказал адмирал, прищелкнув языком. – Не то что этот клопомор из Порто.

Оба, как обычно, были в штатском и сидели на винтовых табуретах в ближайшем к выходу углу. Бар заполняли завсегдатаи – офицеры, фалангисты в голубых рубашках, иностранные корреспонденты и помещики, не устававшие радоваться тому, что пять лет республиканских треволнений остались позади и теперь можно держать поденщиков в узде или с пулей меж глаз – в придорожных канавах.

– Когда отправляешься? – осведомился адмирал. Он довольно долго медлил с этим вопросом.

Фалько взглянул на часы. В номере уже стоял его собранный багаж – вещевой мешок, полевое обмундирование и сапоги, сигареты, таблетки аспирина с кофеином. А также «браунинг» с тремя запасными обоймами, выкидной нож, шифровальный блокнот с цифровым и буквенным кодами. Бритвенное лезвие он собирался запрятать в поясной ремень.

– Через восемь часов за мной придет машина.

– Непременно встану и тебя провожу.

– Не беспокойтесь.

– Это не беспокойство. Я должен своими глазами увидеть, что ты отчалил. Кто повезет?

– Пакито-Паук. Машиной из Севильи в Гранаду, а дальше – своим ходом.

– Ага… Значит, он уже вернулся из Франции?

– Вчера.

– Хороший кадр… Ты знаешь, что он, хоть и гомик и все такое, был охранником Лерруса[11] в Барселоне? И завалил среди прочих Чике дель Раваля?

– Да, знаю.

– И прекрасно справился со своим… с вашим, я хотел сказать, делом в Нарбонне. Та женщина в поезде…

И осекся, словно проглотив то, что собирался сказать, вместе с виски.

– Не вижу разницы, – сказал Фалько.

– Я знаю.

Фалько раздвинул губы над ободком стакана:

– Всего лишь старые комплексы, поверите ли?.. Когда женщины на своем месте, они убивают и умирают не хуже мужчин.

– А иногда и лучше.

После долгой паузы адмирал спросил, где намечен переход границы.

– В секторе Гуадикса.

– Будь осторожен. Попадешься нашим – они, не дай бог, примут за перебежчика и пристрелят на месте, слушать ничего не станут. Особенно мавры. «Красный? К стенке»… Сам знаешь.

– На этом участке фронта можно пройти, – сказал Фалько. – Есть два-три тихих места.

Адмирал разглядывал людей за столом в глубине. Они как раз вставали, собираясь прощаться. Один был в зеленом мундире Гражданской гвардии.

– Смотри-ка – Лисардо Керальт. «Мясник Овьедо».

Фалько обернулся. Полковнику Керальту было поручено пытать и расстреливать десятки шахтеров во время жестокого подавления мятежа, вспыхнувшего в 1934 году в Астурии, а его военные дарования не шли ни в какое сравнение с его кровожадностью. После путча колонна под его командованием была наголову разгромлена в Навальпераль-де-Пинарес и фактически истреблена. Его сняли с должности, но благодаря хорошим связям в генштабе и полному отсутствию того, что принято называть «чистоплюйством», его сочли идеальной кандидатурой для борьбы с внутренним врагом. Так что Николас Франко, брат каудильо, назначил его начальником полиции и службы безопасности. Тайной, как говорили.

– О-о, какой сюрприз… Мальчики, которые гуляют сами по себе или, по крайней мере, в этом уверены… Вепрь и один из его детенышей.

По пути к дверям Керальт остановился перед ними с треуголкой в руках. Рослый, тучный, с неприятным угрюмым лицом – толстые бледные губы, очень пристальный взгляд. Фалько знал, что у адмирала и Керальта давняя и прочная неприязнь. Соперничество и ревность постоянно прорывались у полковника откровенной грубостью. Однако Николас Франко покровительствовал обоим, а потому друг для друга эти двое были неуязвимы. До поры до времени.

– А я знаю, кто вы, – развязно сказал он Фалько. – Я все знаю.

– И что же ты знаешь? – спросил явно позабавленный адмирал.

– Все, что делает этот твой цепной пес, – Керальт сантиметров на десять раздвинул большой и указательный пальцы. – У меня вот такой толщины досье на него. И как оружием торговал, и сколько трупов на нем. Все знаю!

– Все, да не все, – недобро улыбнулся адмирал.

Фалько смотрел на Керальта, не размыкая губ. А тот метнул на адмирала злобный взгляд:

– Играйте, играйте в шпионов, пока можно.

И с этими словами вышел из бара вместе с остальными. Фалько продолжал смотреть – теперь уже ему вслед.

– Эта сволочь досаждает мне, как гвоздь в сапоге, – заметил адмирал.

– А что это он тут молол? «Все знаю… все знаю»?..

– Пусть тебя это не волнует.

– То есть как это «пусть не волнует»? – Фалько поставил пустой стакан на стойку. – В тыл красных мне ведь идти, не ему. Он что, в курсе дела? Посвящен в план операции?

– Не исключено.

– Не исключено?! Это теперь стало общим достоянием? Сначала «Фаланга», теперь полиция. Остался еще кто-нибудь, не знающий про мою заброску в Аликанте?

Адмирал поглядел по сторонам:

– Не ори.

– Да тут уж ори, не ори… Я просто вижу свою фотокарточку на первой полосе «Аделанте».

– Не преувеличивай. Естественно, кое-кто информирован…

– И на той стороне тоже?

– Хватит! – адмирал взглянул на него сурово. – Без истерик мне тут! Нечего скандалить, как обиженный кот! Сам знаешь, как действует эта система – каждый норовит запустить в котелок свою ложку… Меня, сказать по правде, больше другое беспокоит.

– Да ну? Больше, чем то, что красные устроят мне торжественную встречу с оркестром?

Адмирал позвенел кубиками льда в стакане.

– Упорно поговаривают, что в ближайшие месяцы секретные службы объединят с полицией. Под единым руководством. И если назначат Керальта, мы с тобой окажемся в известном месте… и в самой глубине его.

– Замечательная новость! – сказал огорошенный Фалько.

– Еще бы…

– А что будет с вами? И с НИОС?

Адмирал достал из кармана данхилловскую трубку, кисет и принялся набивать чашечку табаком, приминая его большим пальцем.

– Понятия не имею. Так что очень надеюсь, у тебя все пройдет гладко. Нам совсем не лишним будет всех обштопать, показать, кто тут главный, и вставить фитиль всем остальным.

Фалько обескураженно засопел. Больше всего ему хотелось сейчас оказаться где-нибудь подальше, в тылу врага. Когда проводишь операцию, все, по крайней мере, ясно – кругом враги, они этого не скрывают, и, значит, поступать с ними следует как с врагами. Дело простое – убивать или умирать. И никто не морочит тебе голову.

– Поставьте мне еще одну порцию, господин адмирал, – пожал он плечами. – По крайней мере.

– Ты же сказал, что угощаешь! Поэтому я и заказал виски.

– Я передумал.

Покуда бармен готовил новый коктейль, Фалько заметил, как по вестибюлю прошла к своему номеру Грета Ленц. Он знал, что муж у нее уехал в Бургос по делам. И раньше завтрашнего дня не вернется.

– Леандро, будь добр, «хупа-хупа» для этого сеньора.

– Я эти ваши сиропчики в рот не беру, – пробурчал адмирал.

– Тогда выпейте еще скотча. А мне надо идти.

Он слез с табурета, послал адмиралу прощальную улыбку и двинулся к вестибюлю, на ходу поправляя узел галстука. На миг вспомнил Ческу Прието, но забыл ее через пять секунд после того, как нажал кнопку лифта.

5. Убить нетрудно

Убить нетрудно, думал Лоренсо Фалько. Трудно выбрать удобный момент и способ. Убийство человека похоже на игру в «семь с половиной», потому что одна карта может погубить все. Убить внезапно или в драке может любой слабоумный придурок. Нетрудно убить и в том случае, если уверен, что это сойдет тебе с рук, а такое часто случается в нынешние времена. Но вот убить профессионально, как надо, и с безупречной чистотой – это совсем другое дело. Тут требуются высокая концентрация воли, умение безошибочно определить удобный случай, холодный расчет и хорошая выучка.

И еще терпение. Много терпения. Для того чтобы убить или чтобы не убивать. И потому Фалько уже довольно давно лежал совершенно неподвижно возле опоры моста. Серп молодого месяца освещал из-за туч откос, заросший тростником, и другой берег, где начиналась дорога на Гуадикс. Над головой у Фалько, метрах в десяти, сидели двое, покуривали и разговаривали. В темноте, где обрывались каменные перила, он видел их силуэты и огоньки сигарет. Чуть подальше угадывались очертания караульной будки и мешков с песком.

Он совершил ошибку. Оставив позади траншеи франкистов под Гуадиксом, откуда можно было начать внедрение на территорию противника, он вброд перебрался через Дарро и шел всю ночь по правой стороне шоссе, удаляясь от него, но из виду не теряя. Часа за два до рассвета, решив, что до республиканских аванпостов еще далеко, снова вышел к шоссе и наткнулся на мост и часовых. Наткнулся едва ли не в буквальном смысле – нос к носу. Судя по всему, их было двое. Выговор у них был местный, гранадский. Беседовали они о том, как холодно, что нынешней осенью урожай не собрать и сколько же еще ждать смены. И, само собой, о войне. В сущности, было бы нетрудно подняться к ним и ликвидировать обоих, однако Фалько предпочел запастись терпением. Мало ли что пойдет не так, да и время еще было.

От мешка ломило плечи, но снять его Фалько не решался, боясь нашуметь и выдать себя. С другой стороны, все равно ведь придется сбросить его, если дойдет до драки. В одном кармане кожаной куртки, надетой поверх синего комбинезона – Фалько был в обмундировании республиканской армии и с подложными документами, – лежал снятый с предохранителя пистолет с досланным в ствол патроном, а в другом – пружинный нож с клинком сантиметров восемнадцать. Однако не стоило с этого начинать задание и искать на собственную задницу дополнительных приключений. Рано или поздно караульные уйдут. И тогда он покинет свое убежище и двинется берегом в сторону Гуадикса, оставив мост позади.

– Схожу-ка я облегчусь, – произнесла тень. – Винтовку оставлю тут.

Это надо было предвидеть, выругавшись про себя, подумал Фалько. Об этом следовало подумать раньше. Вторая ошибка за ночь. Скверное начало. Под мостом густо пахло экскрементами. Ведь ясно же, часовые давно уже устроили тут отхожее место. Нашел, где прятаться, нечего сказать. Впрочем, что толку теперь сетовать. Один из солдат уже спускался по откосу – слышны были шаги и шорох трущегося об одежду тростника. Стараясь не шуметь, Фалько освободился от мешка и осторожно лег ничком. Несколько раз глубоко вздохнул, насыщая легкие кислородом, и вытащил из кармана нож. Потом, придерживая лезвие, чтобы не щелкнуло открываясь, нажал на кнопку, вделанную в рукоять.

Темный силуэт был уже рядом – солдат стоял против света, голова и плечи обведены каймой смутного лунного сияния. Человек без лица. Вероятно, он распускал пояс, расстегивал штаны, когда Фалько прыгнул на него из темноты. Ощутил на миг запах пота и грязной одежды, земли и ружейного масла, представил себе, как исказилось небритое лицо, когда перед глазами мелькнула черная смертоносная тень. Левой рукой Фалько зажал солдату рот, одновременно нащупывая шею, правой нанес удар, глубоко вонзив клинок сбоку и направив его немного вверх, чтобы мгновенно оборвать любой звук, который могла бы издать жертва. Завершил движение резким поворотом кисти по горизонтали и в тот же миг ощутил предсмертную конвульсию, а вместе с ней заменившее нерожденный крик слабое дуновение из раны, откуда сейчас же толчками стала бить теплая – 36,5 градуса, если, конечно, у солдата не было жара, – кровь, мгновенно залившая рукоять ножа, пальцы и предплечье Фалько до самого локтя.

Крепко обхватив и придерживая тело, чтобы не обрушилось с шумом наземь, он по-прежнему зажимал ладонью рот умирающего, глушил хрипы. Плавно и постепенно опускал его вдоль каменной мостовой опоры – рука часового все еще судорожно дергалась, словно в ней нашли прибежище последние остатки жизни, – потом медленно выпрямился и вновь глубоко вздохнул, дожидаясь, когда уймется сердцебиение. Спустя несколько секунд присел на корточки и тщательно вытер липкие от крови нож и руку об одежду убитого.

– Эй, Лусиано, все в порядке?

– Да, – ответил Фалько, нарочитой хрипотцой маскируя свой голос.

И с ножом в руке полез наверх.

В караулке нашлась бадейка с водой, и он смыл кровь с лица, куртки и клинка. А также более чем кстати – котелок с тушеным кроликом и бутылка вина. Фалько оттащил труп второго солдата вниз и вместе с первым спрятал в зарослях тростника, потом забрал свой вещевой мешок. Впрочем, можно было не слишком опасаться, что убитых обнаружат: фронт проходил совсем близко, и с обеих сторон нередко устраивали ночные рейды, чтобы выявить слабые места в обороне противника. Особенно славились такими делами марокканцы, которые проникали довольно глубоко в тылы республиканцев и резали всех, кто попадется под руку. Получая от этого большое удовольствие. Без сомнения, на их счет отнесут и этих часовых.

Фалько поел неторопливо и с аппетитом, потому что со вчерашнего дня крошки во рту не держал, а взятые с собой полголовки сыра, хлеб и банку сгущенного молока не трогал, оставляя на потом. Взглянул на часы – свои «Патек Филипп» он сменил на другие, дешевые и стальные, – достал карту и компас и при свете бензинового фонаря погрузился в вычисления. Он рассчитывал дойти параллельно шоссе до Гуадикса, откуда все еще ходил поезд узкоколейки Гранада – Мурсия, маршрут которого сильно сократился из-за военных действий. Отойдя подальше от линии фронта, Фалько намеревался идти и по самому шоссе, надеясь, что попутный грузовик или легковая машина подбросят до места назначения. В конце концов, по документам с фотографией и всеми печатями он теперь был Рафаэлем Фриасом Санчесом, капралом артиллерии, и направлялся в свою часть – на зенитную батарею в Картахене.

На горизонте уже светлело, когда Фалько оставил позади караулку и двинулся напрямик через поле. За два часа он отмахал километров десять и вернулся на шоссе. В какой-то момент стали слышны отдаленные орудийные залпы, бухавшие где-то на отрогах сьерры: ее заснеженный хребет величественно высился справа. Немного погодя небо с запада на восток пересекли два биплана, а потом один отделился, снизился и пошел над шоссе. Фалько различил на хвосте черный крест в белом круге – опознавательный знак франкистской авиации – и оценил опасность, однако в чистом поле прятаться было негде. А потому он пошел дальше, напряженный как струна, меж тем как самолет снижался все больше и был все ближе. И через минуту Фалько с отвратительно-непреложным сознанием своей беззащитности увидел его всего метрах в тридцати от себя, затем летчик в кожаном шлеме и очках-консервах посмотрел на него, набрал высоту и пристроился к своему напарнику.

Когда две крошечные точки растаяли на горизонте, Фалько остановился, скинул с плеч вещмешок и расстегнул куртку. Комбинезон промок от пота. Присев на километровый столбик у обочины, Фалько свернул самокрутку, достал спички – элегантный черепаховый портсигар и английские «Плейерс» тоже остались в Саламанке – и, прикуривая, заметил под ногтями узкие грязно-бурые каемки засохшей крови. Он долго выковыривал ее кончиком ножа.

Вагон третьего класса – теперь, впрочем, эти категории были на территории Республики официально упразднены – был почти полон. На ходу он трясся и гремел. В багажных сетках громоздились корзины, баулы, фибровые чемоданы, нависая над головами солдат в пилотках, в синем или в хаки, перетянутых ремнями снаряжения, с винтовками «маузер». Четверо или пятеро играли в карты, остальные курили или спали. Прочую публику составляли женщины в черном и мужчины в мешковатых пиджаках из вельвета или полотна. Кто в кепке, кто в берете. Шляпы ни одной. Поезд шел на северо-восток – позади осталась уже станция Баса – между бурых холмов плоскогорья и пустошей, и в окна, кое-как закрытые картоном взамен выбитых стекол, вместе с холодным неприятным ветром летела угольная пыль от паровоза, время от времени гудевшего в голове состава.

Лоренсо Фалько раздавил каблуком окурок, поднял воротник куртки и попытался поудобней устроиться на жесткой деревянной лавке в надежде поспать. Спокойно покоряясь судьбе и принимая как должное все, что на этом этапе жизни она ему посылала, он вспоминал другие поезда и другие времена, когда при встрече в коридорах спальных вагонов мужчины казались – или на самом деле были – особенно элегантными, а женщины были – или казались – хороши как нигде и никогда. У Фалько в отношении последнего пункта имелся богатый набор образов и впечатлений, похожий на мысленный альбом с фотографиями: обеды в роскошных вагонах-ресторанах по пути в Лиссабон или в Берлин; обитые кожей табуреты в баре «Трэн Блё», еще более изысканном, чем в парижском «Ритце»; столовое серебро на накрытых к ужину столах в Восточном экспрессе, несущем его в номер, откуда на рассвете открывается волшебный вид на стамбульскую Перу… И все это – поезда, пересечения границ, разноязыкие попутчики – перемешивалось у него в памяти с трансатлантическими лайнерами, фешенебельными отелями, создавая полотно опасного и возбуждающего бытия, лишенного всякой обыденности. И поезд, которым он ехал сейчас, и его судьба неопровержимо доказывали, что жизнь отсыпала ему поровну провалов и удач, в места гнусные и опасные приводила столько же, сколько в дорогие и приятные. Ну да, жизнь, та самая жизнь, что когда-нибудь кончится, опротестует его вексель и отсрочки не даст, а скажет: «Тук-тук-тук, сеньор Фалько, настало время платить. Праздник наш завершен». И ради того, чтобы завершение это произошло как можно скорей и безболезненней, Фалько и хранит в стеклянной трубочке с таблетками ампулку цианистого калия, позволяющую сократить путь, если карта не так ляжет. Достаточно положить в рот и раскусить. Хрустнет – а ты уже среди ангелов небесных или где они там обитают. А умирать медленно, когда тебя стругают ломтиками на допросе, в его намерения не входило.

Как-то раз его спросила об этом одна женщина. Именно женщины всегда задавали такого рода вопросы. Зачем ты это делаешь? Почему гуляешь по лезвию бритвы? Только не говори, что ради денег. Это все звучало вскоре после рассвета, в заведении настолько роскошном и фешенебельном, что женщина эта не вполне вписывалась в его антураж, хотя правильней было бы сказать, что заведения такого класса добавляют совершенства иным женщинам, избранным биологией и судьбой, помещая их как раз в то место, для которого они и были созданы. Разговор шел в номере отеля «Гранд Бретань» в Афинах: после ночи, когда оба если и спали, то лишь самую малость, они завтракали у окна, выходившего на площадь Синтагма. Зачем, настойчиво повторяла она, глядя на него поверх чашки дымящегося кофе. Женщина эта – венгерка – была красива, умна и тиха. Фалько всматривался в текучий блеск ее глаз со следами вчерашнего макияжа, в прекрасное тело, едва прикрытое белым купальным халатом, под которым виднелись бедра и начало круглых крепких грудей, в упругую кожу, пропитавшую своим запахом постель, развороченную и сбитую их совместными методическими усилиями, в утомленную теплую плоть, одарившую его. Услышав вопрос, Фалько с преувеличенным спокойствием еще раз оглядел идеальный пейзаж, открывавшийся его взору, и, помолчав немного, пожал плечами: «У меня всего одна жизнь. Краткий миг света меж двумя безднами тьмы. А мир – такое замечательное приключение, что грех его упускать».

На полустанке Пурчена в вагон вошли три новых пассажира. Двое были вооружены: один, в альпаргатах, был, судя по завязанному на шее красно-черному платку, анархист, второй носил темно-синюю форму штурмгвардейца. Держа в корявых крестьянских руках винтовки с примкнутыми штыками, они вели третьего – юношу со связанными спереди руками, в накинутой на плечи куртке. Конвоиры, поставив винтовки между колен, уселись по бокам от арестанта напротив Фалько. Тот встретился глазами с парнем – взлохмаченным, небритым, с запекшейся ссадиной между носом и верхней губой, распухшей и заклеенной пластырем. Пятна крови были и на рубашке. Почувствовав на себе взгляд, он, словно собрав жалкие остатки гордости, чуть приподнял голову и машинально выдавил улыбку, больше похожую на быструю гримасу. Тут Фалько отвернулся, потому что не хотел привлекать к себе внимание ни этого юнца, ни чье-либо еще.

В конце вагона солдаты пели печальную андалузскую песню, подхлопывая в такт. Стучали на стыках колеса. Сидевший рядом с Фалько человек в серой овчинной безрукавке, в берете, надвинутом на самые брови, спросил у конвоиров, кого это они везут.

– Фашиста, – ответил штурмгвардеец. – Мы его взяли вчера в Олуле.

– У его отца земли были и консервная фабрика, – добавил анархист так, словно это исчерпывающее объяснение.

– А сам-то отец где?

– Расстреляли три месяца назад вместе с другим сыном. А этот скрывался.

– И куда ж вы его?

– В Мурсию, в тюрьму. Пока.

Попутчик достал кисет с уже свернутыми самокрутками и предложил конвоирам. Потом спросил, можно ли угостить табачком арестованного.

– Ну пусть покурит, если хочет, – разрешил штурмгвардеец.

Держа самокрутку связанными руками, юноша наклонился к огоньку зажигалки. И, выпрямляясь, вновь встретился глазами с Фалько. Тот, прежде чем отвернуться, успел заметить в них безмерную пустоту. Голую безжизненную пустыню. Тусклую усталость от того, что впереди ничего нет.

– Тем более, – добавил анархист, – что небо коптить ему недолго осталось.

Документы у Фалько проверили на следующий день, когда он слез с поезда в Мурсии и ждал на перроне экспресс на Картахену. Самый обычный паспортный контроль, но Фалько знал, как часто непредвиденные случайности приводят к большим неприятностям. Буквально за ручку берут и приводят. Впрочем, то был хороший случай удостовериться, хорошо ли ему смастерили поддельные бумаги, и потому он в напряжении, сжимая в кармане куртки пистолет и мысленно намечая пути отхода, ждал, пока один из патрульных изучит удостоверение капрала Рафаэля Фриаса Санчеса, холостого, сына Андреса и Марселы, уроженца города Гуадикса, местожительство имеющего в Картахене, службу проходящего в частях ПВО. Патрульный прежде всего взглянул на эмблему в виде двух крылышек, увенчанных красной звездой, потом на фотографию, а отпечатанный на машинке листок с печатью и подписью главнокомандующего Южной группировкой, удостоверявший, что капрал Фриас передвигается с ведома и разрешения начальства, проглядел лишь мельком, из чего Фалько заключил, что этот зеленовато-бледный заморенный парень с пистолетом на боку, в клетчатой кепке на голове и с повязкой компартии на рукаве грамоте не обучен.

Пройдя эту первую проверку, он подошел к газетному киоску, купил «Эль Либераль» и «Мундо Графико», поставив вещевой мешок в ногах, присел за столик в закусочной как раз под двумя плакатами: один рекламировал целебную микстуру «Салют», другой славил республиканскую армию. Заказал яичницу и булочку и стал с аппетитом есть, одновременно листая газету и журнальчик. «Мадрид противостоит фашистской агрессии, – гласил броский заголовок на первой полосе. – Правительство, по стратегическим соображениям эвакуированное в Валенсию, возобновляет свою официальную деятельность… Тяжелые бои на Арагонском фронте… Организованный народ сражается и побеждает…» Обложку «Мундо Графико» украшала фотография очаровательной женщины в военной форме: под наблюдением инструктора она разбирала пистолет «кампохиро». «Кинозвезда Пепита Монтебланко работает шофером в Революционном Союзе», – было написано ниже, и Фалько мысленно усмехнулся, прочитав. С этой самой Пепитой Монтебланко, которую на самом деле звали Хосефина Льедо, в 1935 году, после новогоднего ужина, случился у него скоропалительный романчик в номере отеля «Мария-Кристина» в Сан-Себастьяне, где актриса снималась в роли элегантной дамы из высшего общества. Жизнь, заключил он, – это нелепая карусель. Россыпь абсурдных фотокарточек.

Голова у него болела. Долгий путь и напряжение предъявили счет. Кофе оказался против ожиданий не таким уж скверным, несмотря на трудности военного времени, – Фалько предположил, что скоро испортится, и, заказав еще чашку, запил таблетку. Потом замер, не куря и не читая, стараясь, чтобы в голове стало совсем пусто, и стал ждать, когда подействует. Тут он и увидел перед собой темно-синие кители двух штурмгвардейцев с винтовками.

– Предъяви документы, – сказал один.

Он на вид был старше годами и носил усы, и это среди почти поголовно бритых служило верной приметой – у человека есть уверенность в себе и отличная республиканская родословная. Из-под козырька фуражки, удивительно подходя к избранному им роду занятий, недоверчиво и подозрительно смотрели темные глаза. В отличие от Гражданской гвардии, едва ли не в полном составе поддержавшей мятежников, Гвардия штурмовая осталась верна законному правительству и охраняла общественный порядок в «красной зоне», если эти функции не брало на себя одно из бесчисленных ополченских формирований, расплодившихся повсюду. Окинув их быстрым взглядом, Фалько заключил, что эти двое, не в пример патрульному на перроне, читать умеют. Профессионалы.

– Откуда будешь, товарищ?

– Из Гуадикса. Родных навещал. Дали увольнительную на шесть дней: мать умерла.

– Соболезную.

– Спасибо.

Гвардеец разглядывал документы, с особенной обстоятельностью изучая литер.

– А куда направляешься?

– Там же написано.

– Написано, но хочу от тебя услышать.

Сердце у Фалько забилось чаще. Но ответ прозвучал с ненатужным безразличием:

– К себе в часть. На зенитную батарею в Ла-Гии, под Картахеной.

– Как фамилия командира?

– Капитан Сехисмундо Контрерас Видаль.

– А здесь чего сидишь?

– Поезда жду. Похоже, опаздывает.

Гвардеец взглянул на газету и журнал, лежавшие на столике рядом с пустой чашкой.

– Оружие есть?

– Табельное, – Фалько без колебаний вытащил из кармана и показал свой «браунинг».

– Ездить не положено даже с табельным.

Фалько спрятал пистолет:

– Мне положено.

И достал из внутреннего кармана куртки особое разрешение. Гвардеец не сводил с него глаз. Нет, не с разрешения, а с самого Фалько. И тот без особого труда угадывал ход его мыслей. Такую бумагу кому попало не выдадут, так что, скорей всего, перед ним сидит человек непростой. И с хорошими связями где надо.

– Состоишь в какой-нибудь организации, товарищ?

Фалько извлек из клеенчатого бумажника книжечку с серпом и молотом на серой картонной обложке. Адмирал и соответствующий отдел НИОС расстарались, подумал он, оказались на диво предусмотрительны.

– В «Амелии», – сказал он.

«Амелия», как по созвучию называли AML[12], была близка к компартии. Объединяла людей дисциплинированных и твердых, пользовалась в «красной зоне» большим авторитетом. Ее влиянием можно было объяснить, почему этот капрал отправляется в Картахену, а не на фронт.

– Что ж ты раньше не показал?

– Не думал, что понадобится.

Гвардеец еще мгновение смотрел на него. Потом вернул документы и вскинул сжатый кулак к козырьку:

– Салют, товарищ!

– Салют.

Они пошли к выходу на перрон, а Фалько спрятал в карман документы, и его лицо, будто окаменевшее от многолетнего напряжения, обмана и насилия, наконец-то слегка обмякло. Сердце застучало в прежнем ритме – шестьдесят ударов в минуту. Чуть не засыпался, подумал он. И проклятый аспирин с кофеином не оказал своего действия. Фалько пошел за стаканом воды. Если таблетка не помогла, остается только одно – принять вторую.

Вопреки своему поэтическому названию, улица Бальконес-Асулес[13] находилась у подножия Молинете, китайского квартала Картахены: холм, застроенный мрачными старыми домами, стоял в самом центре города и был увенчан древней полуразвалившейся мельницей, к которой стекались улицы с тавернами, кабаре и прочими сомнительными заведениями. На балконах сушилось белье и стояли кадки с геранями и базиликом.

Лоренсо Фалько спустился по лестнице в пансионе, где только что снял номер, и вышел на улицу. Вельветовые брюки, белая рубашка, кожаная куртка – пистолет с досланным в ствол патроном был заткнут сзади за поясной ремень, – берет на голове. До захода солнца было еще далеко, но в подворотнях уже заняли позиции определенного сорта женщины, и, разглядывая их, медленно дефилировали мимо мужчины, и постепенно втягивались в лабиринт узеньких улочек кучки моряков и солдат. Фалько неторопливо шагал в толпе прохожих вверх по склону. Открывались двери увеселительных заведений. Он повернул наугад в первое попавшееся – это оказалось обшарпанное казино с эстрадой в глубине зала – и присел у стойки. На стене была намалевана Бетти Буп[14] в военной форме и с республиканским флагом в руке, а рядом висел плакат: «Товарищ! Выбрал девушку – не обижай ее! Это может быть твоя дочь, сестра или мать».

Невольно улыбнувшись, Фалько спросил анисовой. Посетителей было немного: куражились за жбаном вина четверо тыловых громил в бескозырках с ленточками «Броненосец «Хайме Первый», рассказывая, как раскатают фашистню, да полдюжины штатских пили в одиночку или болтали с девицами. Одна из них, дебелая и грузная, в домашнем халате с китайскими цветами, стояла за стойкой. Когда она поставила перед Фалько стакан, он попробовал и заметил вскользь:

– Слишком сладко. Хотелось бы посуше… А случайно «Ромерито» нет?

Женщина секунды три сверлила его взглядом. Потом качнула головой:

– Не держим.

– Жаль. Это новый сорт.

– До нас пока не доехало, – она провела мокрой тряпкой по стойке. – Толкнитесь в погребок на улице Параисо. Вниз по лестнице, почти на углу.

– Спасибо.

– С вас два реала.

– Нич-чего себе, – Фалько полез в карман. – Как за шампанское.

Женщина взглянула на него очень серьезно:

– У нас, дружок, народная революция. Перераспределяем собственность.

– Вижу.

– Так что вот.

Она будто утратила к нему интерес, однако вскоре Фалько заметил, как она подошла к одной из девиц в зале, о чем-то коротко переговорила с ней, и та бросила на него быстрый взгляд. Он допил анисовую, вышел и, спрашивая у прохожих дорогу, стал спускаться по ступеням, и вскоре запах жареного осьминога мгновенно воскресил в памяти это место. Харчевенка была маленькая, шумная, набита народом. Он сел у стены напротив стойки и минут двадцать ждал. Наконец появилась та, с кем он переглянулся в казино. По виду ей было уже за тридцать, но вопреки профессии она сумела сохранить известную миловидность. Собранные в узел черные волосы, густо и ярко накрашенный рот, слегка набрякшие подглазья. Она стала пробираться сквозь толчею к его столику.

– Как тебя зовут, миленький? – спросила она с механической профессиональной улыбкой.

– Рафаэль.

– Нам придется пройти немножко.

Он последовал за ней, на этот раз по лестнице вверх, как ежедневно делали десятки мужчин в этом квартале. Свернули в переулочек, где перед лотком, монотонно расхваливая свой товар, сидела старуха в черном. Вошли в подъезд, поднялись по скрипучим деревянным ступеням узкой мрачной лестницы, и женщина отворила дверь. Попали в темный коридор, в глубине которого была комната. Прежде чем войти, Фалько переложил пистолет из-за пояса в карман куртки, большим пальцем сдвинул рычажок предохранителя, а указательным обхватил спусковой крючок. Внутри оказались кровать, застеленная покрывалом, столик с пепельницей, в углу – биде, кувшин с водой, два сложенных полотенца. На кровати, покуривая, сидел молодой человек. Спутница Фалько закрыла дверь у него за спиной, оставшись снаружи, а юноша улыбнулся ему едва ли не застенчиво:

– Раздобыли анисовую «Ромерито»?

– Как бы не так.

Улыбка обозначилась яснее.

– Меня зовут Хинес Монтеро. С благополучным прибытием в Картахену.

– Благодарю вас.

– Перейдем на «ты»? Здесь так принято. Безопасней не выделяться.

– Как угодно, – кивнул Фалько.

Внешность у юноши была располагающая – кудрявый, с ямочкой на подбородке. Руки в веснушках. Круглые очки в роговой оправе. Серый пиджак, рубашка с расстегнутым воротом, галстук явно признан буржуазным предрассудком. На вид Фалько дал бы ему лет двадцать пять. По типу он напоминал второстепенного персонажа из американских романтических кинокомедий. Лучшего друга главного героя.

– Как к тебе обращаться, товарищ?

– Рафаэль. Только давай уж обойдемся без «товарищей».

– Как скажешь. Привез инструкции?

– Да.

– Излагай.

Четверть часа Фалько подробно рассказывал все, что имел право рассказать. Ход операции, роль, отведенную каждому участнику. Высадку и штурм тюрьмы в Аликанте. Предварительную координацию, порученную картахенской подпольной группе.

– Людей мало, – сообщил Монтеро. – За последний месяц еще троих взяли. Двое уже казнены. Третий выдержал допросы, никого не выдал и сейчас в тюрьме Сан-Антон, ну, или, по крайней мере, был три дня назад… Позавчера, после авианалета, красные в отместку вломились в тюрьму, вытащили наружу десяток заключенных и расстреляли. Мы не знаем пока, был ли он среди них.

– Итак, сколько у тебя в строю?

– Моя сестра Кари, Ева Ренхель и я. О четвертом члене нашей группы – его фамилия Портела – поговорим особо, не наспех. Так или иначе, для того что надо сделать, трех человек достаточно. – Он взглянул на Фалько с уважительным восхищением. – Ну, и ты, разумеется.

– А кто такая Ева Ренхель?

– Лучшая подруга моей сестры. Фалангистка с первого часа, одна из тех, кто вступил здесь в Женскую секцию. Замечательная девчонка, бесстрашная и надежная… Договорились, что обе встретятся с тобой завтра в кинотеатре «Спорт». Вечерний сеанс, места нумерованные. Русский фильм «Мать»[15]. Познакомитесь как бы случайно.

Он вытащил из кармана и протянул Фалько билет.

– Что слышно из Аликанте? – спросил тот, пряча билет в бумажник.

– Хосе Антонио нормально себя чувствует, готовится защищать себя в суде, а суд будет непременно… Играет в тюремном дворе в футбол. Так что ничего нового.

– Ему дали знать о наших планах?

Монтеро погасил окурок в пепельнице и покачал головой:

– Для его же собственной безопасности решили сообщить в последний момент. Он может заартачиться… начнет возражать, чтобы не рисковать жизнями товарищей… А как дела в Саламанке?

– Там считают, что есть шансы на успех операции. Немцы примут участие. Отправят корабль.

– Я думал, итальянцы.

– Вероятно, генштаб больше склонен доверять Kriegsmarine[16].

– Что же, это хорошая новость.

– Полагаю.

Монтеро не сводил с него близоруких восторженных глаз. Перейти линию фронта и оказаться в Картахене способен только человек необыкновенный, редкостный.

– Я мало о тебе знаю, – сказал юноша.

– Да чего там знать. И не нужно.

– Мне только сказали, что ты хоть и не фалангист, но человек умелый. И что послан с самого верха. Но мне бы хотелось…

– Хватит с тебя и этого, – прервал его Фалько. – Где находится германское консульство?

– Сейчас в здании одной коммерческой компании. Над стеной у моря. Пока там. Но говорят, что Гитлер и Муссолини вот-вот признают правительство Франко и немцам тогда придется уносить отсюда ноги как можно скорей.

– Мне надо увидеться с консулом. Это возможно?

– Думаю, да. Только действовать надо осмотрительно.

Фалько вытащил кисет и закурил, не предлагая собеседнику.

– А что происходит в городе?

Налеты нашей авиации очень всех озлобляют. Особенно когда есть жертвы среди гражданского населения. И каждый раз следуют репрессии. Республиканцы хватают людей, расстреливают их на кладбище или в поле. Коммунисты еще соблюдают хоть какой-то порядок и дисциплину, а вот анархисты – весь здешний сброд записался в ФАИ и не признает над собой никакого начальства – это угроза даже для самой Республики. Очень много уголовников, вышедших на свободу, когда открыли тюрьмы, ходят по городу с оружием и ни при какой погоде не желают воевать.

– Честные все на передовой. Под огнем, – заключил Монтеро. – А здесь осталось бессовестное отребье, захватившее фабрики и мастерские, да матросня с кораблей эскадры: после того как перебили всех офицеров, они в море не выходят даже тунца ловить. Сколотили банды, которые якобы возвращают пролетариату его собственность и под этим предлогом вламываются в дома, ищут фашистов и уносят все, что найдут ценного… По ночам колотят прикладами в двери почтенных людей, наводят ужас на всех.

– А ты как до сей поры тут жил-выживал?

Монтеро пытливо взглянул на него, силясь понять, нет ли в этих словах скрытого упрека. Но через миг как будто успокоился.

– Когда началась война, я еще не успел получить членский билет, а потому не значился в списках, которые достались красным после разгрома здешней ячейки. Я интерн в госпитале, лечу здешних женщин. И меня занесли в разряд тех, кто нужен в тылу, потому что венерические болезни тут просто свирепствуют… Так что нахожусь в относительной безопасности.

– А сестра?

– Она состоит в «Социалистической молодежи», а работает на телефонном узле на площади Сан-Франсиско.

– Ого. Там можно услышать много интересного.

– Еще бы. Она очень полезна для нас. – Он посмотрел на часы и сморщил лоб. – Мне пора. Ты где остановился?

– Здесь, неподалеку. В пансионе «Рабочий».

Монтеро улыбнулся:

– Раньше он назывался «Принц», – и снова взглянул на часы. – Завтра утром я извещу германского консула. А вечером встретишься с Кари и Евой в кино. После этого мы поступаем в твое распоряжение, пока не прибудут товарищи, которых мы ждем. Такие приказы я получил.

– И ничего, не обидно? – Фалько разглядывал его с любопытством. – Поступать в распоряжение?

Тот пожал плечами:

– У нас тут по-военному. Я привык получать и исполнять приказы и вопросов не задавать.

Фалько чувствовал, что так оно и есть. Более того, он был в этом уверен. Хинес Монтеро той же породы, что и Фабиан Эстевес, который высадится через несколько дней. Да, Монтеро простодушней и наивней, Эстевес – искушенней, но они из одного теста, замешанного на отваге, скрытности, жесткой политической определенности и вере в то дело, ради которого они ставят на карту жизнь. И это, как ни странно, сближает обоих с врагами – с лучшими из тех, кто на другой стороне. Фалько повидал таких в первые дни мятежа, когда на улицах гремели выстрелы и фалангисты, социалисты, коммунисты, анархисты с замечательным упорством убивали друг друга. Юноши, полные отваги и решимости, они порой были знакомы или даже дружили, сидели рядом в университетских аудиториях или стояли у станков, смотрели одно и то же кино, отплясывали в одних и тех же дансингах, пили в одних и тех же кафе, делили дружбу, а порой даже и любовь. И Фалько видел, как они сознательно уничтожали друг друга. Иногда с ненавистью, иногда с холодным уважением к противнику, которого знаешь и которому отдаешь должное, хоть он и сидит в другом окопе. Вопрос стоял так: или ты, или я. Они или мы. Жалко, в сущности, заключил он. В эту топку бросили и продолжают бросать цвет юношества с той и с этой стороны.

Вместе с погашенным в пепельнице окурком он отделался и от этих размышлений. Не мое дело. У каждого свои резоны убивать и умирать. По глупости, по злобе или из высоких побуждений. Он, Лоренсо Фалько, ведет другую войну, и на ней все предельно ясно: с одной стороны – он, с другой – все прочие.

Хинес Монтеро протянул ему руку и вышел, и Фалько еще немного подумал о его одновременно твердом и наивном взгляде из-за круглых стекол очков. О застенчивой улыбке этого мальчика, уже обреченного – неважно, погибнет он или выживет, – как и все его поколение. Тут в дверь постучали, и вошла давешняя девица. Фалько достал из бумажника две купюры по пять песет и положил их на стол под пепельницу.

– Спасибо за все.

И двинулся было к дверям. Проходя мимо, обратил внимание на ее усталое лицо, но не мог, разумеется, не заметить, как посверкивает золотая ладанка Пречистой Девы дель Кармен в глубокой ложбинке меж грудей, открытых вырезом черной блузки. Для шлюхи с Молинете очень недурно, сказал он себе. Выше среднего. Она истолковала его взгляд по-своему, потому что показала на кредитки и с профессиональным безразличием спросила:

– Хочешь, чтобы отработала?

Фалько в нерешительности бросил быстрый взгляд на часы:

– Я тороплюсь. Как-нибудь в другой раз.

– Можно по-быстрому… Чтобы, если спросят, что там у тебя в штанах, я могла ответить.

6. Вновь улыбнется весна

Вход в кинотеатр «Спорт» был украшен пальмами. Лоренсо Фалько вылез из битком набитого трамвая – бесплатный проезд в муниципальном транспорте был одним из завоеваний пролетарской революции, – который поехал дальше, рассыпая искры под проводами, а он пересек площадь и подошел к дверям. По пути, повинуясь почти безусловному рефлексу, остановился у фонтана завязать шнурок, незаметным взглядом окинул местность и не увидел ничего подозрительного. Потом двинулся дальше.

Он много успел за день. Ровно в одиннадцать, наедине и без свидетелей имел беседу с германским консулом по фамилии Санчес-Копеник. Белокурый, полноватый и симпатичный консул, по всей видимости, до полусмерти замученный работой, говорил негромко и с места в карьер сообщил, что готовится к эвакуации из Картахены, потому что не пройдет и недели, как рейх официально признает правительство генерала Франко. А консул не хочет оставаться в городе и дожидаться, когда часа в три ночи к нему за объяснениями нагрянут республиканцы. А поскольку дипломатическим иммунитетом они подтереться готовы – консул так и сказал, – он сидит на чемоданах. Жену с детьми уже отправил, а сам последует за ними через несколько дней. Так что срок, в течение коего Фалько может рассчитывать на помощь его ведомства, сильно ограничен.

– В остальном все пойдет по намеченному плану – высадка штурмовой группы, прикрытие с моря и прочее… В случае надобности можно и дальше передавать через нас.

Фалько мысленно усмехнулся. Это через нас означало, что его сообщения пойдут в Берлин, а уж оттуда их перенаправят в Саламанку, в генштаб. Точно так же и ответы. Таким образом, германские разведслужбы не упустят ни единой детали. Фалько до глубокой ночи составлял донесение адмиралу, пользуясь кодами, которые были у него с собой, хоть и знал, что расшифровать его будет для абвера детской забавой. В том что касалось немцев, можно было бы вообще не утруждать себя и писать открытым текстом. Разве что он шифровал новым кодом, не тем, еще довоенным, что был в ходу и у республиканцев, и у франкистов, а потому, разумеется, известен и тем, и другим.

– Вот это надо будет переслать, – сказал он, передавая консулу шифровку.

Тот оглядел депешу – два тетрадных листка с написанными карандашом буквами и цифрами.

– Немедленно отправлю, – сказал Санчес-Копеник и положил листки в карман. – Вы, я думаю, знаете, что сюда вам следует приходить лишь в случаях крайней необходимости, если надо передать что-нибудь чрезвычайно важное… Принимать сообщения будете через передачи «Радио Севильи», так что достаньте приемник и слушайте каждый вечер в десять. После слов «Сообщения для друзей Феликса» последует зашифрованный текст.

– Это я знаю. Меня проинструктировали.

– Ну, в таком случае… Чем еще могу быть вам полезен?

– Еще можете мне денег дать.

– Ах, верно! Виноват.

Они прошли в кабинет, где над нерастопленным камином висел портрет Гитлера. Консул отпер сейф и вытащил толстый конверт с республиканскими песетами.

– Деньги тут решают всё, – сказал он. – Вроде бы революция… борьба за попранные права угнетенного пролетариата… мы наш, мы новый мир построим… однако чуть только зашуршат купюры, сразу все: «Мое! Мне!» Просто невероятно, как скоро коммунисты и прочие либертарии распробовали вкус презренного металла.

– Да как всюду, я думаю.

– Здесь что-то особенное… Невообразимое! Солдаты, матросы, ополченцы только и знают, что мериться, кто из них левей, кто убил больше фашистов, а здесь в тылу всем лишь бы урвать кусок послаще… Полная вакханалия. Двадцать тысяч пришлось мне отдать людям из НКТ[17], чтобы выпустили моего зятя, главу общины «Святая Неделя», которого чуть было не поставили к стенке. На той стороне тоже такое?

– Более или менее… Там человека могут хлопнуть лишь за то, что он – школьный учитель… Но, если опустить подробности, тарифы примерно такие же.

Санчес-Копеник оглядел его с любопытством, и Фалько догадался, что консул пытается причислить гостя к определенной категории – и это ему не удается. Что касается самого консула, Фалько перед началом операции собрал о нем исчерпывающие сведения. Всегда лучше знать, с кем садишься играть. В отличие от консула в Аликанте, который был убежденным нацистом, картахенский определенных политических взглядов не придерживался. Он, гражданин мира, стал испанским предпринимателем и еще работал на германскую разведслужбу.

– Вы хорошо устроились? – поинтересовался он, пока Фалько пересчитывал деньги.

– Да. В неприметном пансионе.

Консул показал за окно. Там, за пустым флагштоком – флаг со свастикой был бы расценен как провокация – открывался обширный вид на причалы, маяки и море.

– Надеюсь, не вблизи порта или Арсенала… Франкисты с каждым днем усиливают бомбардировки, а бомба, знаете ли, не разбирает, кто свой, а кто чужой.

– Самолеты-то хоть германские? – не без ехидства спросил Фалько.

– Итальянские, «Савойя», хоть и с франкистскими опознавательными знаками… С тех пор как начались налеты, по всему городу открыли убежища. Здесь, поблизости, на улице Хисберта, тоже есть. Услышите сирену воздушной тревоги, бегите туда и прячьтесь.

Фалько уже собирался откланяться и прятал конверт в левый карман куртки, когда консул сказал:

– Да, вот еще что…

Казалось, ему вдруг стало как-то неловко. На губах появилась вымученная улыбка. Фалько застегнул молнию и взглянул на него выжидательно:

– Слушаю.

Тот после краткого колебания все же решился:

– Если вдруг что-то пойдет не так… ну, вы понимаете… сюда приходить вам не следует. Вы можете нас скомпрометировать.

– Да вы не беспокойтесь. Я привык сам справляться.

Консул кивнул. Теперь в его дипломатической улыбке появился оттенок облегчения.

– Это очень заметно.

В «Спорте» было душно. Партер с мягкими креслами и ложи еще хранили следы былого великолепия, но драпировки пропахли затхлостью, пылью, человеческим телом. Под деревянными скамейками кинозала валялись на полу смятая бумага, раздавленные окурки, шелуха. Когда Фалько вошел в зал, как раз начинался сеанс. Зрителей было немного – всего человек десять. «Мать», советская революционная мелодрама, снятая по одноименному роману Горького, – «волнующая дань уважения женщинам-антифашисткам», как сообщала реклама, – по всей видимости, не слишком привлекала пролетарские массы. Фалько занял указанное на билете место в пустом ряду; люстры в зале погасли, и осветился экран.

Соседнее кресло по-прежнему пустовало. Фильм шел своим чередом, а Фалько не очень внимательно следил за сюжетом. Зато чутко прислушивался к тому, что происходит вокруг. На экране разыгрывалась печальная и героическая история Пелагеи, которая обретала революционную сознательность благодаря несчастью, случившемуся с ее сыном во время забастовки рабочих в 1905 году. Когда появилось слово «Конец» и стало меркнуть возникшее на горизонте грандиозное видение будущего Советского Союза, Фалько по-прежнему оставался в своем ряду один. Никто к нему не подсел. Немногочисленные зрители потянулись на выход. В некотором недоумении он поднялся и тоже направился к дверям.

– Смотри, это же Рафаэль! Какая встреча!

Он увидел двух молодых женщин – блондинку и темноволосую. В эту эпоху траура, равноправия полов и воздетых кулаков обе одеты были в том корректном стиле, который прежде назвали бы буржуазным. Они стояли в фойе у афиш ближайших премьер – «Ночь в опере» и «Атака легкой кавалерии»[18].

– Вот радость-то! – повторила темноволосая.

Обе подошли к нему, и она порывисто протянула ему руку. Манера поведения живая, непринужденная. Не красавица, но и не уродина.

– Не узнаёшь?! Я же Кари! Ну, вспомнил? Каридад Монтеро!

– Да я и не забывал, – сказал Фалько спокойно. – Очень рад тебя видеть.

Крепкое рукопожатие. Слишком крепкое, отметил он. Напряженное. Тактильный контакт, рекомендующий проявлять предельную осторожность.

– А как же это мы тебя не заметили в зале? Ты ведь тоже смотрел кино?

У нее было явное сходство с братом. Барышня из хорошей семьи, обдутая ветрами перемен. Волнистые темно-каштановые волосы подстрижены по моде. Скромное темно-серое пальто, носки, башмаки.

– Счастливый случай! Вот Хинес обрадуется, когда узнает, что ты здесь! – Она обернулась к своей спутнице: – Ты знакома с Рафой Фриасом? Он друг всей нашей семьи.

– Очень приятно, – отозвалась та.

– Ева Ренхель, – представила ее Кари. – Моя лучшая подруга.

Лучшая подруга оказалась ростом почти с Фалько, а в нем было сто семьдесят девять сантиметров. Пшеничные, очень коротко остриженные волосы, карие глаза, статная фигура под английским, туго подпоясанным плащом мужского фасона. Загорелое лицо. Повадки не женские. И вообще во всем облике сквозило что-то неуловимо мальчишеское. Чем-то она напоминала здорового спортивного паренька. На вид лет 25–28. Ее легко было себе представить в лыжном костюме, или в купальнике на площадке трамплина, или в амазонке на скачках с препятствиями.

– Нет, теперь мы тебя так не отпустим, – сказала Кари. – Пойдем кофе пить или что захочешь.

Она непринужденно подхватила его под руку, и троица отправилась в кафе на углу площади Рисуэньо, где заказала по чашке гадостного цикория, причем Кари засыпала Фалько невинными вопросами – с тем, чтобы официант в случае чего мог подтвердить, что молодые люди, давно не видевшись, вели самый обычный разговор. Ничего существенного – общие воспоминания (только что придуманные) и расспросы о родственниках (несуществующих).

– Пойдем погуляем, Рафа? Такой чудный вечер, если, конечно, фашисты нам его не испортят… Они как раз в это время налетают.

– Удачно придумано.

Ева Ренхель взглянула на него с насмешкой:

– Что удачно придумано? Бомбить по вечерам?

– Погулять, – улыбнулся Фалько.

Ему никак не удавалось определить едва уловимый акцент, с которым она говорила. Он заметил, что мочки у нее – не как у большинства женщин – не проколоты. Ногти очень короткие – обкусаны или обломаны – и не покрыты лаком, а пальцы правой руки желтые от никотина. Да уж, не выхоленные дамские ручки.

– Предложение погулять кажется мне необыкновенно удачным.

Он расплатился, и они двинулись к выходу. Фалько – посередине, держа девушек под руки. Шли не торопясь. Попавшиеся навстречу четверо ополченцев с пистолетами на боку проводили их плотоядно-завистливыми взглядами. Один восторженно присвистнул, и Фалько подмигнул ему. Ополченцы со смехом прошли дальше.

– Утром брат меня предупредил, – сказала Кари. – Все готово, осталось только назвать день. Еще он сказал, что руководить будешь ты.

– Таков приказ.

– Значит, будем выполнять. Еще Хинес сказал, что ты – не наш товарищ. Не член «Фаланги».

– Верно. Не член.

– Сочувствующий?

– Тоже нет…

Теперь Ева поглядела с любопытством:

– Как странно, что именно тебе поручили это задание.

– Освобождение вашего вождя – дело очень важное. Для наших, для ваших и для многих других. Не вы одни мечтаете, чтобы он вышел на свободу.

Они проходили мимо дома, где окна взамен выбитых стекол были заклеены газетами или заткнуты картоном, а стены выщерблены осколками. Посреди улицы зияла воронка от авиабомбы, кое-как заваленная землей, камнями, досками.

– А чем ты занимался до Восстания? – спросила Кари Монтеро. – Работал в какой-нибудь партии? В профсоюзе?

– Да. В ПГС.

– А это что такое?

– Партия Гидравлического Созерцания.

– Я серьезно!

– И я серьезно. Смотрел, как течет вода под мостами.

– Да ну тебя! Ты слышала, Ева?! Какого шутника нам прислали!

В этот час ларьки на рынке уже были закрыты. Дети, женщины, оборванцы копошились на земле, выискивая среди отбросов что-нибудь съедобное.

– Голод начинается, – сказала Кари. – Фабрики захвачены, поля в запустении… Ничего не производится. Хозяев перестреляли, и люди остались без жалованья. Даже за квартиру теперь никто не платит, потому что это капиталистическая эксплуатация… Кто пошустрее, успел вступить в партию или примазаться к какому-нибудь профсоюзу и недурно устроиться, а прочие – крутись как хочешь, выживай как знаешь… Кругом хаос, и он только нарастает.

Рынок остался позади. Небо на западе стало наливаться багрово-малиновым цветом.

– Ты уже знаешь дату операции?

– В ближайшие три-четыре дня. Нас оповестят.

– А есть такое, что ты можешь рассказать сейчас?

Фалько сделал жест, неопределенный и ни к чему не обязывающий:

– Распространяться не стоит.

– Тебе не сказали, что нам можно доверять? – сказала Кари обиженно. – Не знаю, где ты был восемнадцатого июля, но мы с братом и нашими друзьями начали действовать еще до переворота… И многое из той информации, которой ты пользуешься, добыто нами. Мы и в Аликанте были: обследовали подступы к тюрьме, умудрились даже проникнуть внутрь.

Фалько, повернув голову к Еве, встретил ее взгляд. Она хранила молчание, в котором ему почудилась нотка презрения. И от этого стало слегка не по себе.

– Не о том речь, – сказал он. – Всему свое время. Пойдем шаг за шагом.

– Ты, наверно, хочешь сказать, что из нас, если схватят, легче будет вытрясти сведения, чем из мужчин? Так, что ли, выходит? – запальчиво вскричала Кари.

– Разные есть мужчины. Точно так же, как и женщины.

– Само собой. Но почему ты уверен, что в ЧК мы раскиснем?

– Ты ошибаешься. Ничего такого я не имел в виду.

Он продолжал ощущать на себе осуждающий взгляд Евы. Да шли бы они обе подальше, подумал он. И одна, и другая. Ему-то приходилось видеть, как допрашивают женщин, – и это было совсем не то, что допросы мужчин. Далеко нет. И впечатления об этом он получал не на митингах, не за столиками кафе, не на дебатах о равноправии полов. Он своими глазами видел, как зверски терзали этих женщин, не принимая в расчет их пол, не снисходя к их слабости. Он хорошо знал эту механику. И расположение самых чувствительных точек. И методы воздействия на них. Есть мучения, которые женщина способна вынести только ради своего ребенка или возлюбленного.

– Тут есть одна странная история, – вдруг сказала Кари. – Кажется, Хинес говорил тебе насчет человека по имени Портела.

Фалько кивнул:

– Упоминал мимоходом. Что он из вашей группы. А что такое?

– Да странное что-то… И странности совпадают с арестами наших товарищей.

– Думаешь, он имеет к этому отношение?

Кари сморщилась. Забавный вид у нее, подумал Фалько: лобик нахмурен, на лице – озабоченность. Ей идет. Кажется совсем девчонкой. На миг представив ее в руках палачей, он почувствовал нежность и жалость, от которых поспешил с раздражением отмахнуться. Не мое это дело. При моей работе этого быть не может и не должно. Такие чувства заставляют совершать ошибки, а ошибки убивают. И тебя самого, и остальных.

– Я в этом уверена. И Хинес со мной согласен. Вот и Ева тоже так считает.

Фалько перевел глаза на подругу. И в ее глазах увидел спокойную решимость. И безмолвное согласие.

– И, по-твоему, этого Портелу не стоит посвящать в наши планы?

– Он уже посвящен, – жалобно произнесла Кари. – Частично, по крайней мере. Это меня и беспокоит. Может быть, он ведет двойную игру. Сливает информацию красным.

Фалько прикидывал, взвешивая «за» и «против». Степень риска. Этот самый Портела вносил во всю затею нечто непредвиденное.

– А почему ты раньше не сказала?

– У нас уже несколько дней не было связи с вашими. А подозрения возникли недавно.

– Да не подозрения, а уверенность, – поправила Ева.

Фалько снова полуобернулся к ней:

– И уверенность, я вижу, непреложная.

– У меня есть основания.

Он задумался еще на миг.

– Чего же вы ждали?

– Брат собирался сказать тебе об этом сегодня вечером, – ответила Кари. – Потому что хотели пригласить тебя поужинать. К нам домой.

– Благоразумно ли?

– Вполне. Встретили в кино старого друга семьи, позвали ужинать – что может быть естественней? Ты, Ева, мы с Хинесом…

– А она зачем? – Фалько показал на Еву. – Тут какие мотивы?

Кари засмеялась:

– Это Хинес придумал, и, по-моему, неплохо. Познакомился сегодня, она тебя заинтересовала… понравилась…

– Это правдоподобно?

– Что Ева тебе понравилась? А разве нет?

Фалько и Ева встретились глазами. Она тоже улыбалась. Можно подумать, сказал он себе не без удивления, что мы тут затеваем легкий студенческий флирт. А меж тем запросто можем отправиться в каталажку, если не прямиком к стенке.

– Тебя это не смущает? – спросил он Еву.

– Наоборот, – ответила та, явно забавляясь ситуацией. – Я считаю, что и это удачно придумано.

– Значит, мы с тобой друг другу приглянулись?

– Именно.

– Сильно?

Она выдержала его взгляд на секунду дольше, чем было нужно.

– В меру.

Теперь уже засмеялся Фалько. Потом обернулся к Кари посмотреть, как реагирует на происходящее она, и стал смеяться еще пуще.

– Нет ничего лучше свободной любви, да? Особенно во времена войн и революций… Станем жить и любить, ибо завтра умрем…[19] И так далее.

Он заметил, что Ева Ренхель слегка напряглась.

– Ну не довольно ли? Ты всегда шутишь над этим?

– Над любовью?

– Над тем, что тебя убьют.

Губы Фалько искривились в жестокой усмешке:

– Если смогут.

Потом скользнул быстрым взглядом по ее фигуре, обтянутой и обрисованной туго подпоясанным кушаком макинтоша с поднятым воротником. Белокурые коротко остриженные волосы, не закрывавшие длинную крепкую шею. Пухлые, красиво вырезанные губы, не тронутые помадой. Когда она шла, держа его под руку, он ощущал близость ее теплого и крепкого тела, и она была приятна ему и так же естественна, как сама жизнь, как сама плоть. Ее не смущало, что она стоит почти вплотную, сделал он вывод. И пальцев с обломанными ногтями и желтыми пятнами не стеснялась ни в малейшей степени. Она была уверена в себе – ей приходилось быть такой ради того, что она делала. Того, что делали они обе. Тысячи мужчин содрогнулись бы от одной мысли об этом.

Они почти дошли уже до конца улицы Хисберта, до ведущего в порт подземного перехода, когда началась воздушная тревога: над самой головой у них с крыши военно-морского госпиталя завыла сирена, которую там и тут немедленно подхватили другие, более отдаленные. По улице, уже погружавшейся в красноватые вечерние сумерки, к устроенным в скалах убежищам бежали кучки местных жителей.

– И нам бы надо, – сказал Фалько.

И они ускорили шаги по направлению к ближайшему, где собралось уже человек тридцать: пожилые люди, матери с детьми, солдат и моряк. Под сводом плясали и множились тени. Последними прибежали двое ополченцев, неся на руках немощную старушку, и сейчас она лежала на разостланном одеяле, слабо постанывая. Лица у всех были напряженные, ожидающие, мрачные. С отблеском тревоги в глазах. Терпко и густо пахло потом, страхом, табачным дымом. Почти все мужчины курили. Вдалеке, но все ближе и ближе то и дело бухали взрывы. Внезапно где-то неподалеку грохнуло – задрожали стены. Женщины закричали, и тотчас дети откликнулись им плачем.

– Твари фашистские, – сказал кто-то.

Фалько со своими спутницами устроился в узком проходе у двери. Девушки сохраняли спокойствие, даже когда бомбы стали рваться совсем рядом. Он достал сигареты, и все трое закурили.

– Что это у тебя за акцент? – спросил Фалько.

– Почти незаметно же, – сказала Кари.

– Кому как.

Ева сжато рассказала, что ее отец, горный инженер, был англичанин, женившийся на испанке. Руководил разработками в Линаресе, а потом его перевели в Картахену. Мать Евы умерла родами, и девочка росла и воспитывалась в семье отца. Она часто приезжала сюда; ей нравились и страна, и народ. Отец умер через несколько недель после начала войны; ей досталось небольшое наследство. Она приехала в Картахену вступать в права, и тут вспыхнул мятеж. Рента – привилегия буржуазных паразитов – испарилась, когда банк национализировали. В муниципалитете нужны были люди, знающие языки, а она свободно владела французским и английским. И получила должность переводчицы.

– Завидное место, – одобрил Фалько. – То, что надо.

Грохот разрывов, перемежаемый отрывистой дробью зениток, стал отдаляться. Когда и это стихло, Фалько выглянул наружу:

– Идем?

– Пошли.

Они выбрались в темноту. Под ногами хрустело разбитое стекло.

– Каким ветром тебя занесло в Движение?

Девушка ответила не сразу. Три черных силуэта выходили на эспланаду перед портом. Все тонуло во тьме – лишь в разрывах туч сияла луна. Позади, над стеной, сирена возвестила отбой воздушной тревоги.

– У меня еще до войны были друзья по эту сторону, – наконец сказала Ева. – Члены «Фаланги» или сочувствующие. Я увидела, какая кровавая вакханалия творится вокруг, и поняла – надо что-то делать. Кари познакомила меня с братом и остальными. И я вступила в Женскую секцию «Фаланги».

– И страшно не было? И сейчас не боишься?

– Она ничего не боится, – вставила Кари. – Сроду не видала такой отважной девчонки. И Хинес так же считает.

– Да нет… боюсь, конечно, – сказала Ева. – Постоянно боюсь.

– Почему же тогда?

Она не ответила. Фалько спохватился, что они незаметно оказались у самых ворот порта и их может задержать патруль.

– Еще скажут, что огоньком сигареты подавал сигналы самолетам.

– С них станется, – засмеялась Кари.

– Вот я и говорю.

Они пошли назад – к стене и площади, где стояла ратуша. Огромные магнолии, которыми была обсажена эспланада, укрывали их своей густой темной сенью.

– Ты так и не сказала, почему стала фалангисткой, – напомнил Фалько.

Девушка опять промолчала.

– Ты когда-нибудь видела Хосе Антонио? – настаивал он.

– Один раз, на митинге в Мадриде.

– Ну и…

– Мне понравилось, как он говорит. Просто, доходчиво. Видно, что человек культурный…

– И красивый.

– И это тоже.

– Ты и сам недурен, – рассмеялась Кари. – Тебе бы еще рубашечку голубую…

– Предпочитаю белые.

– То-то и оно… А жалко.

Они дошли до Ратушной площади. Слева угадывались силуэты боевых кораблей, кормой пришвартованных к причальной стенке. Следов бомбежки не видно. Справа, в верхней части города, зарево небольшого пожара четко очерчивало стены старинного собора.

– Я люблю Испанию, – наконец произнесла Ева. – Мне было бы очень стыдно смотреть на то, что тут творится, и ничего не делать.

– Это мотив… – начал Фалько.

– Мужской? – резко, почти агрессивно перебила она.

– Основательный, – договорил он.

– С Евой происходит то же самое, что и со мной, – встряла Кари. – Вся разница, что я буквально вскипаю от негодования при виде всего этого. Когда вижу, как анархисты, социалисты, коммунисты, сепаратисты раздирают нашу Испанию на части… А Ева воспринимает все иначе. Она спокойней. И любит, и ненавидит не так бурно.

– Вы занялись опасным делом. Может быть, обе не до конца осознаете, чем все может кончиться.

– Не говори так! – вскричала Кари, слегка ударив его по плечу. – Вновь улыбнется весна!

Это была строчка из «Лицом к солнцу», гимна «Фаланги», и тут уже не мог не улыбнуться Фалько.

– Когда кончится, тогда и осознаю, – сказала Ева.

Кари снова уцепилась за руку Фалько. У нее был очень довольный вид.

– Ну что, Рафа, или как там тебя зовут на самом деле – понравилась тебе моя подружка?

– Очень, – кивнул он. – Очень понравилась.

– Но только напрасных надежд не питай.

Мимо прошел ночной патруль. Их не окликнули и не остановили. Лишь на мгновение луч фонарика высветил их лица и тотчас же погас. Силуэты растаяли во тьме, оставив позади звук шагов и тихое позвякиванье карабинов.

– Матросы с какого-то корабля, – Кари внезапно стала серьезной. – Торопятся в Арсенал, в тюрьму… Сколько-то несчастных поплатятся сегодня жизнью за этот налет.

7. Друзья Феликса

Ужин был окончен. Мать Хинеса и Кари, тучная радушная сеньора, очень похожая на дочь, убрала со стола и ушла, закрыв за собой дверь. Слышался слабый посвист газовой печки. Они сидели в столовой, обставленной, как и подобает в семействах средней руки, скромно и без излишеств: мебель красного дерева, фотографии в рамочках по стенам. На скатерти рядом с пустыми кофейными чашками, пепельницами и ополовиненной пачкой «Муратти» были разостланы карта и план тюрьмы. Тут же стояли бутылка коньяка «Фундадор», сифон и стаканы. Соблюдая правила затемнения, большую люстру под потолком погасили, деревянные ставни затворили. В табачном дыму конус света от настольной лампы посерел.

– Вот камера Хосе Антонио, – Фалько ткнул кончиком карандаша в точку на плане, начерченном от руки. – Чтобы попасть к ней, надо пройти вот этот дворик и вот этот. И направо, видите? По галерее.

– Это дверь? – показал Хинес Монтеро. Лист бумаги отражался в стеклах его очков.

– Да. А вот здесь вторая. И нам нужны ключи.

– Раздобудем. В администрации тюрьмы работает наш товарищ, и он твердо обещал помочь с этим. А как пройдем в главные ворота?

– Мы вшестером подъедем на первой машине, скажем, что доставили арестованного. Предъявим ордер со всеми печатями. Когда откроют ворота, забросаем охрану гранатами, поднимем стрельбу и расчистим путь остальным.

Монтеро перевел внимательный взгляд с Евы на сестру и кивнул:

– План хорош, мне нравится. Но с оружием у нас неважно… Всего ящик гранат «лафитт», три пистолета «стар» и около сотни патронов.

– На первое время хватит, тем более что десантники привезут еще, – успокоил его Фалько. – Оружие, боеприпасы, гранаты.

– Замечательно.

Фалько сложил план тюрьмы вчетверо и спрятал в карман куртки, висевшей на спинке стула.

– Возражений нет?

– Согласно моим инструкциям, с этой минуты отвечаешь за операцию ты, – сказал Монтеро.

– Неважно… Я всего лишь координатор. Предварительную работу сделали вы.

– Ты тоже будешь штурмовать тюрьму? Внутрь пойдешь?

– Пока не знаю.

– Там ведь еще и его брат Мигель. Надо бы и его вытащить.

Фалько знал Мигеля Примо де Риверу, хоть и не близко. Знал и остальных братьев и сестру Пилар. Самого младшего, Фернандо, видел несколько раз в Хересе – тот бегал еще в коротких штанишках, когда Мигель и Хосе Антонио уже покуривали, учились танцевать танго и ухлестывать за девчонками. Фернандо расстреляли в Мадриде. Мигель сидел в тюрьме и ждал суда, который – судя по тому, как обстояли дела в стране, – почти наверняка вынесет ему смертный приговор.

– На это у меня приказа нет, – сказал Фалько.

– Но ведь он – наш товарищ! – воскликнул Монтеро.

– Не имеет значения. Первое и главное – освободить Хосе Антонио. Если после этого представится возможность, можно будет помочь и другим заключенным. Но не раньше, чем Хосе Антонио окажется за пределами тюрьмы.

– Среди них есть фалангисты, – продолжал настаивать Хинес. – Если оставим за решеткой, их казнят.

– Меня это не касается. Мне даны инструкции относительно только одного заключенного. В отношении прочих… у нас попросту нет возможности вытащить их. Ресурсов нет. От места высадки полчаса на машине. Нет транспорта, нет места на судне, которое должно будет нас подобрать на берегу.

– Можем же просто вывести их за ворота, а дальше как знают… – сказала Кари.

– Не можем. Даже будь время и возможность, они все повиснут у нас на ногах как гири. И потом начнется свалка, сумятица.

– Ты ведь не наш, – заметил Монтеро. – Есть такое, что…

– Нет такого, – жестко ответил Фалько. – Вы ведь, кажется, гордитесь своей дисциплиной? Вот вам прекрасный случай продемонстрировать, как умеете подчиняться приказам.

Он плеснул коньяку на донышко стакана и коротко нажал на рычажок сифона. Хинес, Кари и Ева переглянулись.

– Тут вот еще что… – сказал брат. – Они тоже хотят участвовать.

Фалько полуприкрыл глаза, оценивая вкус коньяка. Потом качнул головой и очень медленно поставил стакан на стол.

– Даже и речи быть не может.

– Они ведь уже были там. Сильно рискуя.

– Ну и хватит с них.

– Они могут быть полезны как прикрытие. Необязательно лезть в тюрьму. А оружием они владеют.

– Да, мы и стрелять умеем, и гранаты метать, – подтвердила Кари. – Хинес нас научил. А Ева прекрасно водит машину.

Та облокотилась о стол, а ладонями подперла подбородок. В пальцах у нее дымилась сигарета.

– Это правда, – сказала она. – Я разбираюсь в автомобилях.

Фалько задумался. О собственном опыте. О личных воспоминаниях. Ему случалось убивать по вине женщин или за них. Женщины облегчают дела такого рода. Не имеет значения, насколько они преданы делу, или полны решимости, или за что там еще они склонны ценить себя. Глуша и перекрывая любой расчет или резон, вмешиваются – и самым опасным образом – древние инстинкты. И совершенно неважно, что движет мужчиной – тщеславие, желание властвовать, стремление защищать или более возвышенные чувства вроде нежности, жалости и даже любви. Оказавшись в экстремальной ситуации рядом с женщиной, редкий мужчина сумеет не поддаться основному инстинкту – оберегать. И оттого он становится неосторожен. И, следовательно, уязвим. А вслед за тем уязвимы становятся и женщины. В итоге опасность грозит всем.

– Сколько всего будет людей, не считая тех, кто высадится на берег?

Ева и Кари смотрели на него, как и прежде, выжидательно. Он глотнул коньяку, чтобы не встретиться с ними глазами.

– Девочки и еще один наш товарищ могут караулить на берегу и подать сигнал судну.

– Что еще за товарищ?

– Он из Аламы, молоденький, но очень надежный! Студент, зовут Рикоте. А мы с тобой тогда могли бы примкнуть к штурмовой группе… А? Как тебе такой вариант?

Фалько по-прежнему старался избегать взглядов Кари и Евы. Ясно одно, подумал он: людей мало.

– Годится, – сказал он наконец. – Но они к тюрьме не пойдут – останутся на берегу.

По комнате прошелестел явственный вздох облегчения. Только теперь, подняв голову, Фалько наткнулся на пристальный взгляд Евы, как-то странно смотревшей на него сквозь спирали табачного дыма.

– Сколько человек должно высадиться? – спросил Монтеро.

– Мне сказали – десятка полтора… Все люди обстрелянные, умелые. Отобраны в фалангистских центуриях, воюющих на передовой.

– А когда?

– В полночь. До Аликанте девять километров. У нас полтора часа на все про все – выгрузиться, добраться до тюрьмы и вернуться на берег.

– Ты знаешь это место?

– Нет, только на карте видел.

На своей карте – старой, военной, топографической – Монтеро показал узкую полоску земли у самого берегового уреза.

– Вот. Это здесь – на северной оконечности мыса Санта-Пола. Видишь? Место называется Ареналь. Сосновая роща в котловине и берег с дюнами. Сосны доходят чуть не до воды.

– Чтобы попасть туда, придется пройти через какую-нибудь деревушку?

– Нет. От магистрали Картахена – Аликанте идет вбок грунтовая дорога до самой этой рощи. Очень незаметно.

Фалько взял «Муратти», легонько постучал ею по стеклу циферблата и закурил ее с той стороны, где напечатана марка сигарет. Он всегда поступал так – чтобы сигарета сгорала именно с этого конца и следов оставалось как можно меньше. По окуркам нетрудно вычислить курильщика. Обычно он употреблял другой сорт, но привычка сделалась почти рефлексом. Да он и сам в немалой степени был набором хорошо скоординированных рефлексов. Они помогали сохранять здоровье и голову на плечах. Стрельба по неподвижной мишени – не вполне то же самое, что по движущейся.

– Мне сказали, вы приведете еще нескольких человек.

– Да, – кивнула Кари. – У нас есть надежная группа – ребята готовы на все. Трое товарищей из Мурсии на грузовике: двоюродные братья Бальсалобре и штурмгвардеец Торрес.

– До сих пор мы держали их в резерве, – сказал Хинес, – но вот теперь их время пришло.

– Они знают цель операции?

– Нет. Но они – люди дисциплинированные и пойдут, куда скажут.

– И этому гвардейцу вашему тоже можно доверять?

– Целиком и полностью. Таких в движении называют «старая рубаха».

Фалько, зажав во рту дымящуюся сигарету, мысленно фиксировал все предстоящее. Кроме плана тюрьмы, нужного для десанта, у него не было ни единого клочка бумаги, связанного с операцией. Он давно уже ничего не записывал, а если все же приходилось, делал лишь краткие заметки, да и те уничтожал, едва запомнив. Лишние бумаги в кармане легко могут погубить человека. И в тот день, когда откажет память, придется менять профессию. Или сделать так, чтобы тебя ликвидировали как слабоумного.

– Вместе со штурмовой группой нас двадцать четыре человека, считая этих сеньорит, – сказал он. – Негусто.

– Больше взять неоткуда. Потому-то нам и нужны Кари и Ева… И все равно нас не двадцать четыре, а двадцать три.

– Это почему же?

Вопрос повис в воздухе – в этот самый миг в комнату ворвалась бледная и дрожащая сеньора Монтеро. У подъезда остановилась машина, сказала она. Боже мой. Оттуда вылезают люди с оружием.

– Они идут сюда?

– Не знаю…

Фалько переложил пистолет из куртки в задний карман брюк. Погасили настольную лампу, потушили сигареты. Сбиваясь и путаясь, хозяйка принялась молиться вслух, пока сын на нее не шикнул. Фалько подошел к застекленному балкону и чуть-чуть приоткрыл ставни. Ничего не увидел и тогда протиснулся в щель, выглянул на улицу. В полутьме различил стоящий у тротуара автомобиль темного цвета с намалеванными на капоте белыми буквами «UHP»[20] и рядом несколько фигур с винтовками.

– Входят в дом напротив, – прошептал Монтеро. – С обыском.

– Кто там живет?

– Да разные люди… Отставной военный с дочерью-монашкой – монастырь ее сожгли, а саму выгнали… Сын у него на той стороне. Да и отец голосовал за правых. Наверно, за ним… В это время начинаются ночные визиты.

В руке Хинеса поблескивал никелированный ствол револьвера.

– Спрячь, – сказал Фалько. – Выстрелит ненароком – спалимся все.

– Ты ведь тоже не пустой.

– Я в кармане держу.

Он будто чувствовал, как несет от Хинеса страхом, но с удовлетворением отмечал, что это хороший страх, правильный. Присущий человеку страх, которому отдаешься безропотно, покоряешься, но искорежить себя не даешь. Так они простояли неподвижно минут пятнадцать, а женщины в напряжении застыли в столовой. Слышно было, как мать бормочет молитвы. Наконец несколько темных силуэтов вышли из подъезда, двинулись к машине. Балкон напротив осветился, появились две женские фигуры. Послышались плачущие голоса. Снизу грубо крикнули, чтобы погасили свет и не высовывались, пока пулю не схлопотали. Прямоугольник света исчез.

– Так что же там все-таки с двадцать четвертым? – спросил Фалько.

Они с Хинесом вернулись в столовую. Мать, не переставая причитать и плакать, ушла к себе. Матерь божья… какое безумие… Господь, спаси и сохрани нас всех… Настольная лампа снизу освещала сосредоточенные лица Кари и Евы.

– Хуан Портела, – сказал Монтеро. – Член нашей группы. Мы ему не доверяем.

Фалько показал на девушек:

– Да, они мне говорили. И давно перестали доверять?

– Совсем недавно, – ответила Кари.

– Обо мне он знает что-нибудь?

– Нет.

– А про Аликанте?

– Нет. Знает лишь, что есть некий план… Но ничего определенного.

– Ну так в чем проблема?

– За последние несколько недель мы потеряли троих наших, а он знал их всех.

Фалько неприязненно поморщился. Паранойя в нашем мире – явление распространенное, но это вовсе не значит, что рядом с тобой нет врага. Самое главное – отыскать равновесие между игрой воображения и реальной опасностью.

– Так ведь он и вас, сдается мне, знает.

Прозвучало неуместно. После этой реплики повисла напряженная и неловкая тишина.

– Это совсем не смешно, – наконец ответила Кари.

Ее брат поднялся и запустил руку в зазор между шкафом и стеной.

– Ева дважды видела его в магистрате. В кабинетах, где ему совершенно нечего было делать. Тогда она решила кое-что разузнать, и вот что ей удалось добыть.

Из тайника Хинес извлек и передал Фалько два отпечатанных на машинке и сколотых скрепкой листка с грифом Специального управления безопасности. Согласно сведениям, предоставленным мне Хуаном Портелой Конесой 32 лет, холостым, проживающим по адресу… Документ, подписанный неким Роблесом, содержал подробности разговора, где упоминались люди правых взглядов. Судя по всему, Портела на них донес.

Фалько внимательно изучил бумагу. Похоже, что не подделка.

– Давно она у вас?

– Три дня.

– А как попала к вам в руки?

– Ева же служит в магистрате переводчицей и имеет доступ ко многому.

Фалько поглядел на девушку с искренним уважением:

– Рискуешь жизнью.

Ева на это лишь отчужденно улыбнулась. И взяла сигарету. Фалько чиркнул спичкой и дал ей прикурить. Когда она наклонилась над огоньком, их руки на миг соприкоснулись.

– Я как увидела это, просто оцепенела, – простодушно сказала она, выпуская дым.

– Не хватятся?

– Надеюсь, что нет. Не дай бог, конечно… Я взяла, чтобы тебе показать, а теперь, как только смогу, положу на место.

Она произнесла это спокойно и будто не придавая значения своим словам. Молодец, ничего не скажешь, подумал Фалько. Сейчас Ева показалась ему красивей. Когда, войдя в дом, она сняла плащ, Фалько машинально отметил, какие у нее стройные ноги и как обтягивает синяя юбка крутые бедра здоровой, цветущей женщины. Заметил и спокойные карие глаза, плечи пловчихи, непроколотые мочки, крепкую длинную шею, открытую низким вырезом блузки и очень коротко подстриженными волосами. И все же, не без растерянности подумал он, весь ее облик как-то странно двоится. То ли из-за грубоватых рук с неухоженными ногтями. То ли из-за какой-то неженской силы, которая чувствовалась в ней и делала ее едва ли не мужеподобной, чему только способствовало полное отсутствие косметики. В первый раз промелькнула у него в голове мысль: уж не лесбиянка ли она – отважная фалангистка Ева Ренхель?

– Тут упоминается один из наших, – говорил между тем Монтеро. – Его арестовали, но до тюрьмы не довели… Допросили в ЧК и расстреляли на кладбище.

Фалько откинулся на спинку стула. Он размышлял.

– Ну, и что вы об этом думаете?

Трое переглянулись.

– Хуан Портела ведет двойную игру, – решительно высказался Хинес. – Его надо нейтрализовать, пока бо́льших бед не натворил.

Фалько взглянул на него с насмешливым интересом. Слово, употребленное Хинесом, явно позабавило его.

– Нейтрализовать?

– Называйте как угодно – смысл не изменится.

– Дело серьезное, – Фалько обвел всех троих взглядом, всматриваясь в каждого и будто желая окончательно убедиться, что это не шутка. – Он ведь ваш товарищ.

– Он предатель и доносчик.

Фалько взглянул на Кари:

– Ты согласна? Тоже считаешь, что его следует… нейтрализовать?

Та промолчала. Фалько повернулся к Еве:

– А ты?

Ответа не было.

– Нам трудно в это поверить, – подытожил Монтеро.

– Давно этот малый в «Фаланге»?

– Столько же, сколько и я. И не подводил ни разу…

– Может быть, кто-нибудь из его близких попал в тюрьму и вашего Портелу шантажировали?

– Да вроде бы нет… Отец его далек от политики. Но вот брат, капитан артиллерии, был казнен франкистами в Мелилье за то, что отказался примкнуть к Движению.

– И давно он узнал об этом?

– Месяц назад.

– Совпадает по срокам с первыми доносами?

– Более или менее.

Фалько потушил сигарету.

– Вот вам и мотив. Не хуже любого другого.

Все молча переглянулись.

– Ты командир. Тебе и решать, что делать, – сказал наконец Монтеро.

– Хотелось бы взглянуть на него.

– Можно завтра устроить вам встречу.

– Где?

– В баре «Американо» на Калье-Майор. Он там пьет аперитивы, а потом играет на бильярде на улице Айре. Работает неподалеку, у отца, в швейном ателье. Поговорю с ним, а ты посмотришь издали, запомнишь в лицо… Давай я назначу ему свидание, а потом поговорим с ним прямо. Ты и я.

– И мы тоже, – сказала Ева неожиданно жестко.

Фалько прикидывал опасности и выгоды. К этому времени Хуан Портела уже мог выложить все, что знал. Да и убивать его сейчас было бы не ко времени. Его гибель могла бы всполошить власти и ускорить ход событий. И поэтому слово нейтрализовать – самое подходящее. Следует выяснить, много ли знает Портела, многого ли не знает и что успел рассказать. Если подтвердится худшее, можно будет предположить, что власти ничего не предпринимали, ожидая, когда дичи-добычи в силках соберется побольше. У красных тоже далеко не все только бестолково суетятся, мешая друг другу. Есть и среди них люди, которые умеют соображать.

– А можно будет взять его живым и допросить?

– Постараемся.

– В военном деле есть такой очень полезный принцип, – сказал Фалько после краткого раздумья. – Готовиться к самому вероятному варианту, но противодействовать самому опасному.

– Мне нравится! – воскликнула Кари.

– Мне тоже, – поддержал ее Хинес.

– А здесь у нас сочетание вероятного и опасного. Ты какого мнения, Ева?

Девушка посмотрела на него безучастно. Очень тщательно и долго давила в пепельнице окурок, покуда не погасла последняя дымящаяся искорка.

– Сделаем, – сказала она.

У Фалько заболела голова. Делать нечего – он полез в карман куртки за стеклянной трубочкой с таблетками.

– Согласен, – и поднял руки, словно сдаваясь. – Завтра же и сделаем.

«Мадрид отбивает яростные атаки фашистов, – гласил заголовок в «Эль Нотисьеро». И ниже шли две колонки текста: – Мирное население Картахены вновь страдает от варварских бомбардировок…» Привалившись плечом к стене в баре «Американо», Лоренсо Фалько свернул газету и положил ее на стойку рядом с кружкой пива. Он был в клетчатой кепке, на лацкан приколол значок компартии – красно-золотое изображение серпа и молота, – купленный в соседней лавке в надежде, что он поможет лучше вписываться в окружающий пейзаж. Был час аперитивов, погода стояла хорошая, и потому бары и кафе на Калье-Майор ломились от посетителей. Много было молодых людей призывного возраста, ухитрившихся уклониться от мобилизации и остаться в тылу в спасительной категории «незаменимый специалист». Были здесь чиновники муниципальных учреждений, хозяева и продавцы окрестных магазинов, но имелись в немалом количестве и люди в военной форме. В «Американо», который до войны считался изысканным заведением, где собиралась «золотая молодежь», ныне мелькали защитные френчи, серые и синие комбинезоны, кожаные куртки, тужурки с нарукавными повязками, обозначающими партии и части, фуражки, береты, пилотки с кокардами. Молодцевато скрипели ремни амуниции, сияли лаком кобуры пистолетов, хотя до ближайшего легионера или мавра было километров триста. Среди бутылок на полках стояли портреты Ленина и Сталина. Усмехаясь в душе, Фалько подумал, что, если всех этих вояк отправить на передовую, они задавят франкистов – ну, не умением, так числом.

Рядом с ним сидел какой-то малый с темными от загара лицом и кистями, в клетчатой рубахе, в альпаргатах, в черно-красной пилотке анархистов со вшитым в борт патроном: прислонив к стойке свой карабин, он медленными глотками пил вермут и время от времени бросал в рот оливки. У него были крупные, узловатые, загрубелые руки рабочего. Тлеющий окурок сигары уже оставил на деревянной стойке темное пятно.

– Сколько с меня? – спросил он бармена.

– За счет заведения, товарищ, – ответил тот. – Я тоже из ФАИ.

Фалько оглядел его: шрам над бровью, наглая физиономия, пустые глаза, угодливая подловатая улыбочка. Про таких говорят: двадцать лет и один день каторги дай – не ошибешься.

– А-а, ну ладно. – Жуя зубочистку, ополченец взял свой карабин и направился к двери. – Салют, товарищ.

– Салют.

За столиками или у стойки Фалько заметил и нескольких женщин. Среди них выделялись две девицы в военной форме, сидевшие со своими спутниками недалеко от двери. Одна – хорошенькая, завитая, с выщипанными бровями и с огромным автоматическим пистолетом «бергманн» на поясе – особенно лихо носила набекрень кокетливую пилоточку.

– Нельзя отдавать им ни пяди, – раза два донеслось до Фалько.

– Но у фашистов итальянские самолеты и германские орудия.

– Надо просто яйца иметь! – воскликнула ополченка. – И отбивать их!

– Кого отбивать? Яйца? – расхохотался ее спутник.

Та обрушилась на него со всей силой пролетарского и женского гнева:

– Пошел ты со своими шуточками – у них фашистский душок!

– Ну прости, прости, товарищ…

– Я тебе не товарищ!

Может быть, сказал себе Фалько, это все и определяет разницу между двумя Испаниями. Между двумя параллельно существующими дикостями. Дело тут, конечно, не в отваге, которой, вне всякого сомнения, наделены обе стороны. Только на одной под единым командованием проводятся плановые и методические преследования и уничтожение всего мало-мальски напоминающего демократию, свободу, атеизм, а превыше всего ставится идея сплоченного, сильного, религиозного государства. Потому-то в Саламанке провозглашают новый крестовый поход – тотальную войну профессиональных военных, которые используют в качестве главного своего оружия террор и кровь. А там, где правит Республика, царит хаос непродуманных, внезапных решений, оппортунизма, демагогии; там из тюрем, открытых после 18 июля, выплеснулась на улицы толпа всякой мрази – она записалась в ополчение и тратит на попойки и потаскух то, что добывает грабежами и разбоем, – а над этим хаосом властвует вооруженный народ, и все пронизано смертельной ненавистью не только к армии Франко, но и к своим же единомышленникам, принадлежащим к другим партиям и фракциям и люто враждующим друг с другом, не определившим пока что, войну ли выигрывать или революцию делать, не способным согласовывать и объединять усилия; здесь власти и политики бесконечно далеки от действительности, разобщены, бессильны, ни на что не способны. И потому победят, наверно, франкисты, безразлично завершил свои размышления Фалько. Фашисты, как сказала эта ополченка. Они свободны от демократического чистоплюйства, они спаяны крепче, нежели члены банды, и, значит, сильней. Да, не приходится сомневаться, что победа в конечном счете останется за ними, сколько бы красные ни трепыхались. И он надеется дожить и увидеть это своими глазами. Когда все кончится, земли не хватит убитых хоронить.

Он заметил в дверях Хинеса Монтеро в пальто и шарфе. Фалангист огляделся, сделав вид, что с Фалько незнаком. Потом присел у противоположного конца стойки и спросил себе кофе. Фалько остался на прежнем месте, допил пиво и заказал еще кружку. Бармен только успел поставить ее перед клиентом, как появился молодой человек в шляпе, в пиджаке поверх джемпера, осмотрел зал, заметил Монтеро и подсел к нему. Обменявшись несколькими словами, они вместе вышли на улицу. Фалько положил на стойку деньги и двинулся следом.

Они шагали по Калье-Майор к порту. Портела был выше Монтеро, наружность имел примечательную: у него были редкие волосы, очень крупные уши, томная повадка. Впрочем, смотрелся он неплохо, выделяясь элегантным видом из толпы прохожих. Сунув руки в карманы и опустив голову, он шел и слушал Монтеро. Перед входом в казино они задержались и поговорили еще немного, а Фалько, чтобы не выдать себя, сейчас же сделал вид, будто рассматривает выставленные в витрине перчатки. Говорил только Монтеро, а второй лишь кивал в ответ. Потом они разошлись. Монтеро поравнялся с Фалько, встал рядом и тоже уставился на витрину.

– Встреча сегодня вечером, – шепнул он.

Фалько, не ответив, пошел дальше. Портела удалялся вниз по улице, а Фалько – за ним, хотя это было не предусмотрено. Договаривались, что Монтеро лишь покажет его, чтобы в дальнейшем Фалько ясно представлял себе этого человека. Однако он вдруг решил, что этого мало, и поддался внезапному побуждению. Такое бывало с ним. Есть тысяча способов убить человека, но следует собрать о нем как можно больше сведений, приступая к выполнению задания. Очень важно знать, как он ходит, двигается, останавливается. Понять, как смотрит и что предусматривает, насколько доверчив или подозрителен. Усвоить его привычки и ужимки, которых тот и сам не замечает. Фалько очень хорошо знал, что самое подробное, тщательно составленное досье на предполагаемую жертву не заменит глаза и интуицию исполнителя. И потому всегда, если только обстоятельства позволяли, сам кружил рядом с жертвой, изучал ее. Выслеживал и подстерегал терпеливо и спокойно. Звери семейства кошачьих умеют это делать. У них это в крови. Это умение, древнее, как сама жизнь и сама смерть. И на самом деле, думал он, в процессе убийства это, пожалуй, самое интересное. Самое влекущее. Все прочее – удар ли, выстрел, яд, клинок – это дело техники.

Когда по пятам за Портелой он вошел в биллиардную, тот уже стоял у дальнего стола и разговаривал с маркером, держа в руках кий. В салоне – душном и прокуренном помещении без окон – играло еще человек десять: все мужчины, кое-кто в военной форме. Было полутемно, хотя над каждым столом висела стеклянная лампа. Слышно было, как щелкают кии, как звучно ударяются друг о друга шары и стучат костяшки счетов на стене, отмечающих очки.

Фалько бродил между столами, разглядывая положение на каждом и таким манером приблизился к тому, за которым стоял Портела. Играли в «тридцать одно», в роли арбитра выступал маркер, и было еще два партнера – косматый приземистый сержант-ополченец и долговязый нескладный человек в пиджаке с продранными локтями. Фалько попросил разрешения присоединиться, игроки не возражали. Бросили жребий, разыграли очередность, вытянули секретные шарики с номерами[21], маркер выставил на сукно пять кеглей, и игра началась. Ставки были по пять песет; по одной с каждого игрока доставалось бильярдной. Портеле выпало играть первым, Фалько – последним.

Портела играл спокойно и умело, не торопясь. Подолгу прицеливался, легко водя кий между пальцами взад-вперед. Наклонившись над столом, тщательно высчитывал траекторию, следя при этом, чтобы подбородок был перпендикулярен кию, опять вхолостую сновавшему у него между пальцами. Избегал вульгарной манеры тянуться всем телом вслед за катящимися шарами. Все делал, как надо. Набрал приличествующее количество очков, сбил нужные кегли, остановился именно тогда, когда следовало, и выиграл первую партию. Вторая осталась за сержантом. Только приступили к третьей, как на улице завыла сирена.

– Воздушная тревога! – крикнул кто-то.

Все, включая сержанта, бросились на выход, к ближайшему бомбоубежищу. В опустевшем салоне остались Портела, Фалько и маркер, нетерпеливо ожидавший, когда же эти двое последуют за остальными. Ну да, подумал Фалько, а шестнадцать песет за недоигранную партию достанутся ему.

– Кажется, ваш черед, – бесстрастно сказал Портела.

На мгновение их взгляды встретились, и Фалько понравилось увиденное. На губах Портелы играла даже не усмешка, а намек на нее. Легкая тень презрительной издевки.

– Бомба может упасть, – проблеял маркер.

– Извольте соблюдать правила, – сказал Фалько.

Улыбка Портелы обозначилась заметней. Оставаясь глух к вою сирен за окном, он с невозмутимым спокойствием мелил кий. Невольно подражая его манере, Фалько достал из кармана кисет и предложил Портеле уже свернутую сигарету.

– Спасибо, я не курю.

Фалько прислонил кий к столу, чиркнул спичкой и закурил. Затянулся, смерил взглядом шары и кегли.

– Сбейте двойку, это пятнадцать очков, – сказал покорившийся своей участи маркер.

Он так побледнел, что лицо у него стало того же оттенка, что и костяные шары на столе. Фалько не спеша изучал пространство, затянутое зеленым сукном. Два шара лежали в одном углу стола, почти вплотную друг к другу, а кегля, которую предстояло сбить, – в противоположном. Удар предстоял сложный, но путей к отступлению не было – маркер не сводил с Фалько перепуганных, а соперник – внимательных глаз. Фалько наклонился над бортиком, стараясь встать поудобнее, и отвел кий.

– Вы помните, какой у вас номер? – спросил Портела, увидев, под каким углом Фалько собирается нанести удар.

– Естественно.

– Вам следовало бы поглядеть на отметку, чтобы понять, что вам нужно.

– Я сам знаю, что мне нужно, – холодно сказал Фалько.

С улицы донесся грохот – сначала отдаленный, а потом поближе. Маркер вздрогнул. Фалько стоял неподвижно, дымя зажатой в углу рта сигаретой, и сощуренными глазами всматривался в расположение шаров.

– Первая кегля? – сообразил наконец Портела.

– Она.

– О-о… Трудный удар.

– Непростой.

– Придется бить очень крутой оттяжкой.

Фалько на мгновение вскинул глаза и взглядом встретился с Портелой. И отметил, что тот выдержал его со спокойным любопытством. Казалось, рвущиеся снаружи бомбы ни капли его не тревожат. Снова громыхнуло, теперь уже совсем рядом, будто прямо на улице.

– О господи! – пробормотал маркер. Нечастое по тем дням восклицание. Руки, опиравшиеся на бортик стола, тряслись.

– Убирайся отсюда, – презрительно бросил Портела.

– Но уже поздно идти в убежище, – жалобно произнес маркер.

– Спрячься в подвал, дубина.

Маркер не заставил себя упрашивать. Схватил причитавшиеся ему четыре песеты и бросился прочь со всех ног, лавируя между столами. Напоследок обернулся:

– Отчаянные вы.

Фалько, ощущая на себе взгляд Портелы, ударил энергично и коротко. Вышло безупречно. Биток ударился о второй шар, пошел назад, почти на середине срикошетил о длинный борт и двинулся по прямой к первой кегле.

– Ровнехонько тридцать одно, – сказал Фалько.

После отбоя воздушной тревоги они вышли вместе. И, словно заранее договорившись, двинулись к подножию лестницы, что вела к старинному собору. Ниже, между зданий на улице Каньон упала бомба, побив оспой осколков фасады и засыпав мостовую стеклянным крошевом и обрывками трамвайных проводов. Экой, прости господи, символизм, подумал Фалько, увидев, что шрапнель как бритвой срезала нижнюю лиловую полосу на трехцветном полотнище, вывешенном над входом в винный погребок. Жильцы соседних домов оценивали ущерб от бомбежки, мальчишки искали скрученные в жгуты осколки.

– Как насчет стакана вина? – спросил Фалько.

– Не откажусь.

Погребок притулился на углу рядом с папертью: мраморный прилавок, большие темные бочки, афиша, возвещающая о корриде 1898 года. Пахло грязными опилками и винной кислятиной. Фалько и Портела заказали по стакану красного и несколько минут говорили о всяких пустяках. Ни тот, ни другой не упомянул ни бильярд, ни бомбы. Один расспрашивал, а другой рассказывал о том, как работает в швейном ателье своего отца, очень известном на Калье-Майор. До войны оно процветало, а сейчас переживает трудности.

– Времена такие, что людей не больно-то заботит, как они выглядят… Разумеется, клиентов не убавилось, но гораздо меньше стали заказывать элегантные костюмы… Такие, знаете, чтоб как раньше. Никому они не нужны.

– Но обмундирование-то шьете?

– Только за счет этого и держимся. То же самое у хозяина мастерской, где на двери изображено огромное «борсалино»… Раньше торговал шляпами, а теперь пилотками да беретами.

– Ну, это естественно. Другие потребности сейчас у людей.

Портела взглянул на значок с серпом и молотом в петлице у Фалько:

– А вы на каком поприще подвизаетесь?

– Я мобилизован.

– Вы здешний?

– Из Гранады.

– Я ведь не жалуюсь, – сказал Портела, немного помолчав. – Так, наверно, и должно быть. Но все же надеюсь, все это пройдет и начнется нормальная жизнь.

– Что вы называете «нормальной жизнью»?

– Когда бомбы не падают и люди одеваются, как им нравится.

– Словом, как Господь заповедал, да?

Последовавшее молчание было неприятно. Портела уставился на свой стакан и не поднимал глаз на собеседника. Потом резко вскинул голову:

– Хоть вы и носите это, я не верю, что вы из тех, кто…

– Из кого?

– Из тех, которые не признают за другими право свободно высказывать свои мнения.

– А вы из каких?

Опять повисла пауза. На этот раз Портела ответил едва ли не с вызовом:

– Сами видели там, в биллиардной.

Фалько смотрел на него молча. Портела наконец пожал плечами, как бы признавая поражение.

– Я всегда считал – есть на свете такое, что делает людей братьями.

– Вы про мужество?

– В том числе.

– Без различия идеологий?

– Может быть, и без.

Фалько сделал глоток.

– Даже если речь идет о фашистах и антифашистах?

И почувствовал, что взгляд собеседника изменился, стал пронизывающим. Забеспокоился, подумал Фалько.

– Мы раньше с вами не встречались? – вдруг спросил Портела.

– Вроде бы нет.

– Да кто вы, черт возьми, такой?

– Сами не видите? – сказал Фалько с ледяной улыбкой. – Человек, который играет на бильярде и носит на лацкане партийный значок.

– Вы что, провоцируете меня?

– Даже и не думаю.

– Сейчас мне показалось, что вы из полиции.

Фалько расхохотался:

– Попрошу не оскорблять!

Портела тоже рассмеялся – сквозь зубы, принужденно и невесело.

– Вы правы, – сказал он. – Внешность порой не соответствует сути.

– Чистая правда. Не всегда.

Портела покосился на хозяина, перемывавшего в раковине стаканы.

– Вы, наверно, знаете, что за такой разговор меня могут выволочь из дому в пижаме в три часа ночи?

– Вас это беспокоит?

– Я хочу спросить об этом вас. Следует ли мне беспокоиться?

Фалько, не отвечая, допил свое вино.

– Что вам нужно от меня? – допытывался Портела.

– Спасибо за интересную партию. – Фалько поставил стакан на мраморную стойку. – И больше ничего.

Портела еще мгновение смотрел на него с немым вопросом, но наконец отступился. Печально и как-то устало вздохнул, сунул руку в карман и спросил хозяина, сколько с них.

– Я угощаю, – сказал Фалько.

Портела повернулся и пошел прочь, не поблагодарив и не попрощавшись. Молча и мрачно. Прислонясь к дверному косяку, Фалько смотрел ему вслед, пока тот не скрылся из виду.

8. Пути-дороги

В лунном свете на стене возникла человеческая тень. Стена была выбелена, и оттого заметней стала темная фигура, двигавшаяся торопливо и приближавшаяся неуклонно. Лоренсо Фалько на переднем сиденье «испаносюизы», припаркованной в темноте, затянулся зажатой в кулаке сигаретой, чтобы огонек ее разгорелся поярче, и поднес его к циферблату часов. Было без четверти десять.

– Это он, – сказала Кари Монтеро.

За рулем сидела она. Раздобыть автомобиль оказалось непросто, но все же на деньги Фалько и под предлогом перевозки родни и пожитков в Мурсию удалось все устроить: за тысячу песет начальник гаража, где стоял десяток машин и грузовиков, предоставил «испаносюизу» с полным баком и двумя запасными канистрами и документ с печатью, дававший право пользоваться ею в течение недели.

– Один идет, – добавила девушка.

– Похоже на то.

Откинувшись на спинку, Фалько еще немного посидел неподвижно, наблюдая за улицей, покуда мужская фигура не скрылась в подъезде дома. Это было кирпичное, за железным забором здание дешевой гостинички, стоявшей на пустыре между кварталом Санта-Лусия и кладбищем. Ни одно окно не светилось. Фалько, покуда не стемнело, побывал здесь и провел рекогносцировку, чтобы не было неожиданностей. Пути подхода, возможные неприятности и вероятные угрозы. Стандартные меры безопасности.

– Остаешься здесь, – приказал он Кари. – Смотришь, чтоб никто не помешал. Если появятся ополченцы…

– Знаю-знаю. Нажать на клаксон и уматывать на полной скорости.

– Именно. Геройство хорошо для кино. Если возникнут сложности, ты помнишь, куда мы рванем.

– Да не беспокойся. Я помню все, что надо будет сделать.

– Только одно – по нашему сигналу подогнать машину к дверям.

– Да-да. Договорились. Удачи вам.

Фалько понравилось, что в такой момент Кари обошлась без мелодраматических эффектов. А искушение, подумал он, было велико. Приключение и опасность. Однако и Кари Монтеро, и ее брат сумели совладать с собой. Девушка оказалась спокойной и храброй. Другой бы и не удалось перебороть страх, действуя в тылу у красных и ежедневно рискуя тем, что попадет в ЧК, где ее будут пытать перед неизбежной казнью. Пленный фалангист обречен на смерть, но мало кому достается смерть быстрая и легкая. Выдержать такое могут лишь люди особого замеса, и она принадлежит к их числу. Как и Ева Ренхель, мелькнуло у него в голове, покуда он тушил окурок в пепельнице. Потом дослал патрон, поставил пистолет на предохранитель и вновь спрятал в правый карман куртки. Открыл дверцу и двинулся к отелю.

Он с удовольствием отмечал, что к нему вернулись знакомые ощущения – частый стук крови в висках, покалывания в паху, необыкновенная отчетливость всех органов чувств, приведенных в наивысшую степень готовности и настороженно выискивающих малейший признак опасности. Схожий эффект достигался с помощью нескольких порций спиртного, нескольких сигарет, нескольких женщин. Но этот был сильнее. Ничто другое так не возносит на вершину, отшлифованную до идеальной гладкости мраморного надгробья, как этот путь по враждебному миру, столь же бесприютно-пустынному, что и сама жизнь, как уверенность, что позади не осталось ничего своего, а впереди нет никакой силы, сколь бы ужасна она ни была, способной его остановить. Он сполна наслаждался всеобъемлющим чувством свободы и независимости, теряя представления о прошлом и о будущем, зная, что и карманы его, и душа, и память совершенно очищены от всего ненужного, не загружены ничем, кроме того, что поможет выжить в данную, конкретную минуту. И в этом счастливом состоянии, благодарно ощущая в кармане успокоительную тяжесть пистолета, обхватив его рукоять и не дотрагиваясь пока до скобы и спускового крючка, шел Фалько, спокойный и смертоносный, и казалось, будто на плече у него лук и колчан со стрелами невидимого лучника и лицо его подобно созданной из мрака маске, а сам он – окружавшей его тьме.

Дверь на задвижку не заперли. Он закрыл ее за собой, пересек вестибюль и вошел в коридор. В массивном канделябре, укрепленном на перилах лестницы, оставшейся слева, горела свеча. Владельцев дома, как рассказали Кари и Хинес, мятеж 18 июля застал на территории франкистов. Летом республиканцы разграбили дом – но умеренно. На стенах остались невыгоревшие прямоугольники от снятых картин, ящики в шкафах выдвинуты. Под ногами хрустели обломки хрусталя и фарфора. Фалько толкнул дверь в конце коридора и оказался в комнате, освещенной лампочкой без абажура: стол, полдюжины стульев, шкаф, детекторный приемник «Эмерсон». Как раз в этот миг стихла музыкальная заставка «Радио Севильи» и раздался голос генерала Кейпо де Льяно, начавшего свое ежевечернее обращение к республиканцам: «Добрый вечер, дамы и господа…»

Фалько до мелочей рассчитал все, что должен будет сделать. И то, как он это сделает. Молча пройдя мимо сидевших за столом Кари и Хинеса, он подошел к приемнику и выключил его. Потом обернулся к Хуану Портеле, который глядел на него в изумлении. Одет он был так же, как утром в биллиардной, – джемпер поверх рубашки с галстуком. Узел он ослабил, а пиджак снял и повесил на спинку стула. При внезапном появлении Фалько он встревожился, но когда узнал его, тревога сменилась недоумением.

– Что вам нужно?

Фалько ударил его левым кулаком в висок, правой рукой одновременно выхватив пистолет из кармана. От короткой, резкой, расчетливо жестокой затрещины голова Портелы мотнулась, а сам он, потеряв равновесие, свалился на пол вместе со стулом. Не давая ему опомниться, Фалько оседлал его, придавив коленями. Он был опытен в делах такого рода. Главное – не позволять ему думать, раз за разом ошеломлять, не допуская, чтобы успел приготовиться к тому, что его ожидает. И он с размаху открытой ладонью очень сильно хлестнул Портелу по лицу – оплеуха хлопнула звонко, как пастушеский кнут. Потом приставил пистолет меж глаз и спросил остальных:

– Оружие у него есть?

– Вроде бы нет, – ответил Хинес.

Он, казалось, был сбит с толку, как и Ева. Для верности – памятуя, что береженого бог бережет, – Фалько сам обшарил лежащего, а тот смотрел на него с ужасом, не понимая, что происходит. Струйка крови текла у него из правого уха, пачкая воротник. В карманах брюк обнаружились только перочинный нож и связка ключей. Фалько отшвырнул их в угол, снова уткнул Портеле ствол в лицо и трижды ударил. Без остервенения, но с подобающей случаю жестокостью. Методично. Потом поднялся на ноги.

– Посадите его на стул.

Хинес и Ева молча склонились над Портелой, ухватили его за руки и подняли. Фалько отметил, что даже в таких обстоятельствах проделали они это бережно и осторожно, как старые товарищи. Портела, который явно плохо соображал, не противился и только смотрел бессмысленно и мутно, покуда Хинес усаживал его на стул.

– Держите крепче.

На бледном лице Хинеса застыла такая растерянность, словно били его, и Фалько понял, что юный фалангист никак не ожидал такой жестокости даже по отношению к предателю. И уж во всяком случае не ожидал, что дело с места в карьер начнется с такого зверского избиения. Наверно, воображал себе, что в сигаретном дыму они станут обиняками и недомолвками подбираться к сути, что на коварные вопросы последуют ответы сперва уклончивые, а потом все более и более пространные и откровенные. И так вот шаг за шагом, постепенно и естественно распутается этот узелок. Потом признание и кара. Без сомнения, Монтеро видел такое впервые, и от этой мысли на лице Фалько заиграла злорадная усмешка. На Еву Ренхель он старался не смотреть. И спросил себя, как бы справились с задачей эти юные идеалисты без его участия. Наверно, поневоле рано или поздно научились бы, лиха беда начало… Да только дело в том, что в это время и в этих обстоятельствах можно просто не успеть чему-нибудь выучиться. Ничему не выучиться. Тик-так, тик-так. Седое Время поспешает за всеми по пятам, в одной руке у него песочные часы, а в другой коса.

Он снова дал Портеле пощечину – на этот раз не очень сильную. Но звонкую. Самое то, чтобы ковать железо, пока горячо.

– Держи как следует, – сказал он Хинесу.

– Держу как могу.

– Я сказал – держи крепче! Или хочешь на его место?

Перекладывая пистолет в брючный карман – куртку, может быть, придется скинуть, а оружие должно быть под рукой, – Фалько все же решился наконец взглянуть на Еву Ренхель. Девушка отошла подальше и теперь стояла у самой стены. Башмаки мужского фасона, без каблуков, черная юбка, серый свитер с высоким воротом, какой носят боксеры на тренировках, обтягивающий высокую грудь. Ева смотрела не на Портелу, а на него, на Фалько. Смотрела с острым любопытством. На миг он с беспокойством понял – ему не хочется, чтобы она видела то, что он тут делает и будет делать. Не это бы ему хотелось ей демонстрировать, совсем не это. Но на сегодняшний вечер выбора у него нет. Слишком далеко зашла их игра.

– Документ, – сказал он, протягивая руку.

Хинес подал ему два вчетверо сложенных листа бумаги. Фалько развернул их и поднес к выпученным глазам Портелы:

– Знаешь, что это?

– Нет.

Когда Портела говорил, из угла рта у него тянулась ниточка слюны. Розоватой от крови. А из уха текла струйка красная и яркая. Наверно, барабанная перепонка лопнула, подумал Фалько. И приблизил губы к здоровому уху:

– Вот, прочти-ка. Не торопясь, внимательно.

И стал смотреть, как глаза Портелы перебегают со строчки на строчку. Дойдя до конца страницы, тот в смятении откинул голову и пробормотал:

– Это ложь.

Фалько снова его ударил. Портела со стонами заворочался на стуле, пытаясь уклониться от ударов, так что Хинесу пришлось крепче схватить его за руки. Лицо пленника уже распухало от побоев, и Фалько коротко двинул его в солнечное сплетение, отчего тот задохся, резко согнулся, а потом стал корчиться, ловя воздух раскрытым ртом.

– Говори, кого еще ты выдал? Хинеса и Кари? Еву?

Тот замотал головой, пытаясь перевести дыхание. Фалько выждал немного. Руки у него уже болели.

– Скажешь или нет?

– Я… никого… не выдавал…

Фалько достал пистолет, вытащил обойму, извлек патрон из ствола, положил руку Портелы на стол и рукояткой раздробил ему палец.

– О боже! – вскричал Хинес.

Сам Портела был так ошеломлен ударом, что не издал ни звука, а лишь широко открыл глаза и рот. Казалось, ему перерезали голосовые связки. И лишь через несколько мгновений завопил так пронзительно, что Фалько, ухватив его за волосы, затолкал ему в рот скомканный носовой платок. Он чувствовал, что Ева Ренхель не сводит с него пристального взгляда. Хинес метнулся в угол, пытаясь подавить приступ рвоты.

– Ты бы вышел на минутку, – мягко посоветовал ему Фалько.

Монтеро кивнул и, проходя мимо, остановился, но на Портелу старался не смотреть.

– Он наш товарищ, – пробормотал он.

– Был, – ответил Фалько. – И мы все ставим жизнь на карту.

Юноша колебался. От света голой лампочки, отражавшейся в круглых стеклах его очков, по бледному лицу скользили какие-то маслянистые отблески.

– Неужели нельзя без этого обойтись?

– Выйди на воздух, легче будет, – сказал Фалько.

Хинес открыл рот, словно собирался что-то сказать или вздохнуть поглубже. Но не сделал ни того, ни другого, а вышел и прикрыл за собой дверь. Фалько обернулся к Еве Ренхель, которая все так же стояла у стены, скрестив руки на груди, и наблюдала за ним.

– Хинес не за этим пошел в «Фалангу».

– А ты?

– И я тоже. Это мерзко.

– Мерзко.

Он вытащил изо рта у Портелы платок. Тотчас послышался протяжный медленный стон. Фалько взглянул на Еву:

– Ваши товарищи – спасители отчизны – делают такое каждый день, – проговорил он неторопливо. – И руки выпачкать не боятся.

– А ты что – видел? – враждебно спросила она.

– Разумеется, видел.

– А ты?.. Ты почему это делаешь?

Фалько, не отвечая, подошел вплотную к Портеле и пристально взглянул ему в самые глаза. Словно пытался что-то прочесть в зрачках, остекленевших от боли и страха.

– Ни Хинес с Кари, ни я не боимся умереть, – сказала Ева. – Мы готовы к этому. Но то, что делаешь ты…

Портела, уронив голову на грудь, поддерживая одну руку другой, продолжал подвывать, как раненое животное. Влажное пятно расползалось по левой штанине: он обмочился. Ничего общего, подумал Фалько, с тем малым, что утром играл на бильярде, покуда на улицах рвались бомбы. Много на свете путей-дорог, и все разные. И ломаются люди по-разному. Вся штука в том, правильно ли ты взялся за дело. Он, Фалько, выбрал верную. Помог, конечно, первый ее этап, очень помог. Достоинство удалось растоптать, так что некогда больше и думать о нем. Все тем же носовым платком он вытер с лица Портелы кровавую слюну.

– Если нас возьмут, сделают то же самое, – сказал он Еве Ренхель. – С ними, с тобой, со всеми. Впрочем, тебе и Кари будет похуже.

– Знаю. Потому и стою тут, смотрю на тебя… Много интересного узнала.

– О ком?

– О себе.

Ева по-прежнему стояла, прислонясь к стене, скрестив руки на груди. Да нет, она красива, заключил он, оглядывая ее плечи пловчихи, крепкие стройные ноги, золотистые волосы, остриженные коротко, по-мужски и придававшие ей какую-то странную, смутную притягательность андрогина. Двусмысленную прелесть, которая причудливо сочеталась с ощущением редкостной телесной крепости.

Сделав над собой почти физическое усилие, Фалько вернулся к действительности. Несколько раз глубоко вздохнул и посмотрел на Портелу:

– Ладно, товарищ, начнем сначала… Кого еще ты успел выдать?

Через пятнадцать минут они вышли в коридор, где их ждал Хинес Монтеро. Портелу, прикрутив к стулу, оставили в номере. Мгновение назад он потерял сознание.

– Не колется, – сказал Фалько. – А продолжать бессмысленно. Он сейчас готов сознаться в чем угодно. Есть грань, за которой это происходит со всеми.

– А что если он говорит правду? – спросила Ева.

Хинес посмотрел на нее удивленно:

– Ты же видела документ. Мы все видели… Сомневаться не приходится.

Юный фалангист уже пришел в себя. И теперь выказывал – или изображал – твердую решимость. Нетрудно догадаться, подумал Фалько, что так он заглаживает свою недавнюю слабость.

– Это может быть подделка, – сказала Ева.

– Ты ведь сама его принесла.

– Могли специально подложить.

– Чтобы ты его нашла? Сама-то в это веришь?

Ева беспомощно вскинула руки:

– Нет… По правде говоря, не верю.

Все трое переглянулись. Пламя свечи, горевшей на перилах, заметалось, и лиловатые тени замелькали по их сосредоточенным лицам. Убийцы держат совет, бесстрастно подумал Фалько. Мастер и два любителя. От этой мысли по лицу скользнула жестокая усмешка. Отчужденная и больше похожая на гримасу. Ева заметила ее.

– Ну и что же нам делать теперь? – спросила она.

Хинес судорожно сглотнул. Даже в красноватом свете свечи было видно, как он бледен.

– Слишком много говорим, – сказал он. – Пора кончать с этим.

– Ты, что ли, возьмешься?

– Кому же еще.

Все, что произносил Хинес, звучало со слегка вопросительной интонацией и как бы немного недоуменно. Ева смотрела на него с сомнением:

– А Кари?

Хинес не ответил.

– Забирай Кари и уходите обе, – посоветовал Фалько. – Пешком. Машину оставите нам.

– Где это будет?

– Да какая разница? – вскинулся Хинес. – Прямо здесь. И сейчас…

– Неразумно, – снова вмешался Фалько.

Оба уставились на него. Дилетанты дырявые. Ввязались в это дело, думая, что геройствовать в «красной зоне» – это примерно как в английских фильмах про шпионов. Что он – Роберт Донат, а она – Мэдлен Кэрролл[22]. Однако на поверку выходит иначе. Реальность будет пожестче. Кровь – субстанция липкая, остается надолго и на пальцах, и в памяти. Совершить преступление не так просто, как кажется. Не всякому по плечу. Многого, конечно, можно достичь терпением, привычкой, убежденностью в своей правоте, но не все люди – прирожденные убийцы.

– Одно дело – нести труп, а другое – вести живого человека, способного переставлять ноги. Вести лучше, чем нести. Кроме того, он не выпачкает сиденье.

Лицо Хинеса мгновенно помертвело. Он почти отпрянул. Тут Фалько встретил взгляд Евы.

– Я пойду с тобой, – сказала она совершенно спокойно. – Я нашла эту бумагу. Я принесла ее вам. Значит, мне и отвечать.

Хинес в изумлении обернулся к ней.

– Но ты… – начал он.

Во взгляде Евы было презрение. Превосходство. Нужны тысячелетия, чтобы смотреть так, подумал Фалько.

– Ну, договаривай. Я – женщина, ты хотел сказать?

Казалось, наступившее молчание длится целую вечность. Первым его нарушил Фалько:

– Мне нужен кто-нибудь – все равно кто. И не тяните, решайте.

– Пойдемте втроем, – сказал Хинес.

– Не возражаю. Ева, пойди скажи Кари, чтобы шла домой. Потом подгони машину к самым дверям.

Та, словно не слыша, не сводила глаз с Хинеса.

– Ты не пойдешь, – сказала она с неожиданной твердостью. – Кари может нарваться на патруль, так что проводи ее. Идти почти полчаса. – И показала на Фалько: – Я останусь с ним.

– Что за чушь!.. – возразил Хинес. – Я…

– Хватит! – оборвал его Фалько, приняв решение. – Отправляйся к сестре, а Ева со мной.

– Не думаю, что…

– Это приказ, понятно? Приказ надо выполнять.

Хинес растерянно моргал, переводя взгляд с Фалько на Еву и назад. Фалько почувствовал, что за этой растерянностью и униженностью скрывается облегчение. Монтеро вышел, не сказав больше ни слова. Фалько и Ева стояли лицом к лицу.

– Оружие есть? – спросил он.

И с удивлением отметил, что она восприняла его вопрос так спокойно, словно он осведомился, есть ли у нее сигареты.

– Есть. В плаще в кармане.

– Тогда пошли.

– Вы убьете меня… – стонал Портела. – Вы убьете меня.

Он сидел сзади, со связанными руками. Фалько покуривал рядом. Ева молча вела машину.

– Я никого не предавал… Клянусь вам.

Фары выхватывали из темноты пустыри по обе стороны дороги – грунтовой, извилистой и со множеством рытвин и выбоин. «Испаносюиза» подпрыгивала на рессорах, покряхтывала, поскрипывала. В тусклом свете луны, почти скрытой тучами, угадывались темные бесформенные громады близких гор. Наконец, после длинного поворота возникла полуразрушенная кирпичная стена. Над ней виднелся высокий силуэт печной трубы.

– Здесь, – сказала Ева.

Фалько, перегнувшись через Портелу, открыл дверцу с другой стороны и вытолкнул его наружу. Ева уже вышла из машины.

– Сволочи вы, – сказал Портела.

Вылез и Фалько. Портела не устоял на ногах, и теперь Ева помогала ему подняться.

– Тварь… – процедил он, извиваясь всем телом. – Сука… Грязная сука…

Фалько довольно мягко подхватил его под руку и отвел на несколько шагов в темноту. Потом поставил на колени так, что смутное лунное свечение обрисовывало голову и плечи. В такие минуты он старался, чтобы в голову не лезло ничего, связанного с тем, что делал или собирался сделать, – ничего, кроме чисто практических деталей предстоящего. Место, случай, средства. Моральный аспект он оставлял на потом, когда можно будет взглянуть на него сквозь просвечивающую на свету влагу в стакане и завитки табачного дыма. А тут это ни к чему и может только помешать действиям. Усложнить их. Сами же они должны быть просты и предельно конкретны. И еще должна быть воля к этим действиям, чем бы ты их ни совершал – пулей, ножом, рояльной струной, голыми руками. Убийство человека в техническом отношении почти ничем не отличается от убийства животного. Единственное неудобство лишь в том, что человек иногда понимает, что с ним должно произойти, а это уже меняет дело. Человек же, который сейчас стоял перед Фалько на коленях, прекрасно знал, что умрет.

– У меня маленький ребенок!

Думать тут не надо, снова сказал себе Фалько. Это будет тактическим просчетом. Застревать на подобном несовместимо с тем, что я намерен сделать. Здесь нет места ни для детей, ни для будущих вдов, ни для матерей, которые через минуту потеряют сыновей. Жизнь – жесткая штука, суровый ландшафт, а я просто выполняю правила, как кто-то выполнит их в отношении меня. Никто ведь не обещал, что двигаться по этому сволочному миру будет легко и просто. И что за это не придется платить. Особенно в наше время.

– Дочка!

Это был уже не крик, а стон. Мольба. Зайдя за спину темной фигуре на коленях, Фалько достал пистолет из кармана. Вспомнил, что раньше, во время допроса, разрядил его, и сейчас, оттянув ствол, вновь дослал патрон. Став на место, зловеще лязгнул затвор.

– Да здра…

Вспышка и грохот выстрела ошеломили Фалько. Он-то еще не успел нажать на спуск. Портела повалился ничком, темное пятно его тела слилось с темной землей. Рядом с собой Фалько увидел черный силуэт Евы и почувствовал кисловатый запах сгоревшего пороха.

Прошло пять секунд.

– Это было мое дело, – тускло произнесла она.

Они оставили автомобиль в гараже и вышли на улицу, когда куранты на башне магистрата пробили час ночи.

– Я недалеко живу, – сказала Ева.

– Провожу до подъезда.

– Как хочешь.

Фалько застегнул куртку.

– Что с пистолетом сделала? – спросил он.

– Спрятала под сиденьем. А ты?

– Обо мне не беспокойся. У меня разрешение имеется.

После того как Ева застрелила Портелу, это были первые слова, произнесенные обоими. Оставив труп – чтобы запутать следы, Фалько бросил на него записку «Казнен как фашист», – они сели в машину: Ева с сигаретой во рту – Фалько раскуривал для нее одну за другой – твердо держала руль. Не смотрела на него и ничего не говорила. И те пятнадцать минут, что заняла у них дорога, Фалько так же молча разглядывал ее профиль, чуть подсвеченный уличными фонарями, и красный уголек сигареты, разгоравшийся ярче при каждой затяжке. Разглядывал так, словно видел впервые. И мысленно обрушивал на себя лавину вопросов, не находя на них ответов.

– Здесь.

Дом стоял на площади, до революции называвшейся Королевской, а теперь – Республики. На противоположном ее конце и в отдалении, за темными силуэтами пальм, в полумраке затемненного города угадывались стены и башня над воротами в Арсенал. Миновав два блокпоста у здания ратуши – коммунистический и анархистский, откуда их не окликнули, Ева и Фалько по безлюдным улицам, где гулко отдавались их шаги, дошли до площади. Чтобы все выглядело естественно, девушка, когда подходили к блокпосту, взяла Фалько под руку, и теперь они так и шли, в ногу, иногда невольно касаясь друг друга плечом или бедром.

– Ну, до свиданья, – сказала она и высвободила руку.

– Не хочешь поговорить о том, что было? – спросил он.

– Я в этом не нуждаюсь.

Тон был нейтральный, столь ей свойственный. Бесстрастный и невозмутимый. Но в нем дребезжала вразнобой какая-то посторонняя нотка. Странная. Добавочная. Ева была словно под гипнозом или грезила в полузабытьи. Фалько даже спросил себя: а понимает ли она, что сделала? Убить в первый раз трудно. С ним такое произошло десять лет назад, в Мехико. Он стрелял тогда не в упор, а с десяти шагов, но потом подошел посмотреть на результат. И почти полчаса просидел рядом с трупом, глядя на него неотрывно. Вглядывался в тайну неподвижных полуоткрытых глаз, тускневших по мере того, как на них оседала дорожная пыль. Вопрошал сфинкса.

– Можем зайти ко мне, – сказала Ева.

Фалько посмотрел на нее не без растерянности:

– Ну что же… Рюмочка бы сейчас не повредила. Или чашка кофе.

– Нет у меня ни спиртного, ни кофе. Но если хочешь, можешь подняться.

Держась за деревянные перила, они в темноте стали взбираться по лестнице. На площадке третьего этажа Фалько чиркнул спичкой, чтобы Ева могла найти замочную скважину и всунуть ключ. Когда вошли, она задернула шторы и включила свет. Торшер у дивана, обычная мебель, морские эстампы по стенам и дурного вкуса картина, изображающая двух оленей на опушке леса. Медная жаровня с заботливо насыпанной горкой мелкого угля – оставалось только разжечь. Через открытую дверь виднелась другая комната – спальня с двуспальной кроватью, распятие на стене.

– Давно здесь обитаешь? – спросил Фалько.

– Три месяца. Это не моя квартира.

Он подошел к окну.

– Отличный вид на Арсенал. Идеально, чтобы отслеживать, что туда ввозят и что вывозят.

– Да. Только занавеску не отдергивай. Заметят свет – через пять минут сюда вломится патруль.

– Не беспокойся.

Они смотрели друг на друга через всю комнату. Ева уже успела снять плащ.

– Тебе приходилось делать такое раньше? – спросил Фалько.

Она ответила не сразу. И смотрела на него пристально, словно думая о чем-то другом.

– Что именно?

– Стреляла?

– В мужчину, ты хочешь сказать?

– В мужчину, в женщину – какая разница? В человека.

Она замолчала надолго. Словно напрягала память, ловя ускользающее воспоминание. Потом горько улыбнулась:

– Дурацкий вопрос.

Фалько вытащил сигареты и предложил ей. Она качнула головой и потом спросила:

– Как тебя зовут на самом деле?

Фалько прикурил и помахал спичкой, гася ее. Потом положил в пепельницу с маркой компании «Трансмедитерранеа».

– Не надейся, что скажу.

– Я и не надеюсь, – ответила она. – Но хотела бы знать.

Сделала несколько шагов по комнате и вновь остановилась. Падавший сбоку свет четче выделял обтянутые свитером груди.

– Как бы тебя ни звали, не в этом дело, – прибавила она. – А в том, что дело это – не твое.

Фалько глубоко затянулся.

– Это не имеет особенного значения.

– Для меня имеет. И для Хинеса с Кари тоже.

Она по-прежнему так сверлила его настойчивым взглядом, что Фалько при всем его хладнокровии стало не по себе.

– Мы в одном окопе. И этого достаточно, – сказал он.

– Нет.

– Не нет, а да. Никто не говорил, что оставит выбор за тобой… Вы хотели поиграть в солдатики и вот сейчас играете. Такая уж эта война.

– Слишком она грязная. Устаешь от этой грязи.

– Все они такие. Я видел еще парочку. А верней сказать, война всегда одна и та же.

– Мы ведь тебе не нравимся, да? – Улыбка ее была полна горечи. – Я заметила.

– Чушь какая.

– Нет, не чушь. Мы для тебя любители. Каждый, в ком есть вера, для тебя дилетант. Разве не так? Ты уважаешь лишь тех, кто ни во что не верит. Таких же наемников, как ты сам.

Пришел черед невесело улыбнуться и ему:

– Сегодня вечером ты снискала мое уважение.

Ева как будто вздрогнула при этих словах:

– В самом деле?

– Может быть, верил Хуан Портела. А может быть, только боялся.

– Посмотри на меня, – она показала на себя. – Я боюсь.

– Странная ты женщина, Ева.

– А ты – странный мужчина. Как бы тебя ни звали.

Они по-прежнему смотрели друга на друга издали, из противоположных углов. Ева, скрестившая руки на груди, была очень серьезна. Потом вдруг сказала:

– Извини… Я сейчас. Мне жарко.

Она повернулась и ушла в спальню. Фалько погасил сигарету в пепельнице и пошел следом, туда, где в нише у кровати Ева, скрестив руки над головой, стягивала с себя свитер. В полутьме он различил светлую кожу, освобождавшуюся из-под тугого шерстяного покрова, широкую белую полоску лифчика, пересекавшую спину с напрягшимися от усилия мышцами. Уловил и удивление на ее лице, когда развернул ее к себе, обхватил ее щеки ладонями и поцеловал длительно и настойчиво. Ева сначала вся словно одеревенела, попыталась высвободиться, и тогда, скользнув руками вдоль плеч вниз, он крепко стиснул ее, прижал к себе, чувствуя грудью тепло полуобнаженного тела и упругое прикосновение ее грудей. Силясь вырваться, девушка одной рукой ухватила Фалько за волосы сзади, оттянув его голову назад, а другой замахнулась. Но он уже расстегнул крючки бюстгальтера, одним движением стянул его с плеч и отбросил в сторону, и когда ничем не стесненные тяжелые груди закачались свободно, потерял голову. Слепой от яростного желания, он толкнул ее на кровать и навалился сверху, но Ева, уже падая, все-таки изловчилась ударить его по лицу так, что из носу потекла кровь. Фалько почувствовал, как теплые капли скатываются по верхней губе в рот и на подбородок, оставляя темные подтеки на лице девушки, на ее груди. Ева заметила это и вдруг перестала отбиваться, глядя на него в темноте широко открытыми глазами. Она словно сама испугалась того, что натворила. В следующее мгновение порывисто прильнула к его лицу, губами обирая с него кровь и дыша при этом тяжело и хрипловато. Она вдруг затихла, замерла. Тогда Фалько задрал ей юбку выше бедер, рванул трусики, торопливо расстегнулся сам и глубоко внедрился в распростертое великолепное тело в таком отчаянном безотлагательном порыве, словно вся жизнь его зависела от этого. Он стиснул зубы, чтобы не застонать от наслаждения, близкого к сумасшествию, покуда Ева, тихо поскуливая, как раненое животное, продолжала слизывать кровь.

Когда взвыла сирена воздушной тревоги, Фалько чиркнул спичкой и осветил циферблат. 4:45. Обнаженная женщина лежала рядом с ним, мерно дыша. Казалась спящей. Свет в соседней комнате не горел – наверно, в городе перебои с электричеством. Фалько закурил, поднялся, босиком и не одеваясь подошел к окну. В комнате пахло сгоревшим углем из еще теплой жаровни. Пряча в кулаке сигарету, он чуть отодвинул штору – взглянуть, что там снаружи. Как почти во всех домах в этом городе, окно на самом деле было не окно, а застекленная дверь на крохотный балкончик, обнесенный железной решеткой. Сирена смолкла, но над темными грудами гор по ту сторону Арсенала пульсировали вспышки зенитного огня. После каждой с небольшим запозданием долетал приглушенный гром, и Фалько легко вычислил дистанцию: если звук распространяется со скоростью триста сорок три метра в секунду, значит, это не дальше двух километров отсюда. Канонада приближалась. В клочьях туч, слабо подсвеченных лунным сиянием, две вспышки на мгновение выхватили маленький силуэт самолета.

Рядом оказалась Ева. Она подошла неслышно – босиком, в его рубашке, которую не стала застегивать. За миг до того как она, обняв его, прильнула сзади всем своим теплым крепким телом, он, кроме запаха табачного дыма, уловил, как сильно пропиталась ее кожа смесью пота, спермы, нутряной сокровенной влаги.

– Приближаются, – сказал Фалько.

В тот же миг, словно в ответ на его слова, вспышка осветила на мгновение башню Арсенала. Две секунды спустя донесся тяжкий грохот разрыва.

– База подводных лодок, – сказала Ева.

– Хочешь спуститься в убежище?

– Нет. Дай затянуться.

Фалько, все так же пряча огонек, протянул ей сигарету, Ева дважды глубоко вдохнула дым и вернула ее. Он открыл окно, чтобы взрывной волной не выбило стекла. Стало холодно. Они обнялись и застыли, наблюдая за бомбежкой.

– Какое зрелище, – сказала она.

– Да.

Светлячки зенитных разрывов, перемещаясь по небу, постепенно приближались и теперь вспыхивали и гасли в небе над Арсеналом, почти над самой площадью, и звук отставал от света совсем ненамного. Где-то рядом, но вне поля зрения разорвалась бомба, и грохнуло с особенной силой, так, что задребезжали стекла открытого окна. В эту секунду Фалько сумел наконец ясно различить зловещий силуэт самолета, проходящего над башней у ворот Арсенала.

– Дайте им, дайте, друзья, – сказала Ева, глядя на небо и словно молясь.

Разрывы, которые вспыхивали теперь почти непрерывно, и медленно ползущие ввысь трассеры освещали ее лицо, отражались в глазах. Фалько поглаживал ее длинную шею, плечи, ложбинку между грудей. Потом вдруг вспомнился человек, убитый четыре часа назад, и ему стало не по себе. Отнимать жизнь, зарождать жизнь. Еще недавно, после бесконечной череды объятий и ласк, он, сочтя, что ей достаточно, вырвался из влажного сладкого плена и излился на ее гладкий упругий живот и на миг потерял сознание: будто скользнул в тихую, темную, глубокую заводь, сотворенную из забвения и умиротворения. И Ева, побежденная и истомленная, долго еще лежала под ним неподвижно, легко водя кончиками пальцев по его спине.

Очень явственный, отчетливый свист, возникший за окном, завершился тяжелым громовым ударом. Эта бомба тоже упала где-то рядом – по ту сторону стены Арсенала грохнуло одновременно со вспышкой. Стекло снова заходило ходуном. Но не разбилось, зато снаружи зазвенели о мостовую осколки. Трассирующие очереди и вспышки расцветили небосвод диковинным фейерверком.

– Давай-ка отойдем отсюда, – сказал Фалько, задергивая шторы.

В темноте, не размыкая объятий, они пошли к кровати. Фалько поцеловал волосы Евы:

– Спать не хочется.

– Мне тоже, – сказала она.

9. Пепел в консульстве

Труба на крыше германского консульства дымила чересчур сильно; и Фалько обратил на это внимание Санчеса-Копеника.

– Да плевать мне, – ответил тот. – Я уже почти все сжег.

И провел посетителя в кабинет, где все ящики были вывернуты, а перед камином, полным пепла, лежала груда папок. Обрывки бумаг валялись повсюду, а пол и мебель покрывал слой черно-серой копоти.

– Через час отбываю, – добавил консул. – Германия признает правительство Франко еще до полудня.

Под глазами у него лежали темные круги, и видно было, что эту ночь он провел без сна. Фалько глянул на висевший над камином портрет Гитлера в полный рост: вся нижняя половина туловища – от пояса до сапог – почернела от копоти. Он подумал, что консул, сжигая бумаги, должно быть, получал злорадное удовольствие от того, что с портретом происходит такое. Дверь в смежную комнату была открыта, и Фалько увидел два чемодана, а на них – пальто и шляпу.

– Как собираетесь уходить?

– Морем. Надо поскорее выбираться отсюда, потому что местные власти могут выкинуть какой-нибудь фортель. В порту ждет катер, доставит меня на «Дёйчланд».

Фалько, заинтересовавшись, вскинул бровь. Наконец-то все определилось. Маски долой. До сей поры никто не знал, что в здешние воды зашел немецкий тяжелый крейсер «Дёйчланд». Это означало, что рейх принял серьезные меры. Защитить своих подданных, находящихся в «красной зоне», и заодно показать зубы. В опасной улыбке акулы, готовой отбросить притворство.

– Хорошо, что пришли, – сказал консул. – У меня для вас тут кое-что есть.

Он подошел к открытому сейфу в углу кабинета, вытащил конверт и передал его Фалько, который заметил лежащий на полке «люгер». В конверте оказалось два листка.

– Последняя сводка из Саламанки. Получил через Берлин три часа назад.

Фалько просмотрел листки. Шифровка. Группы цифр и букв. Чтобы прочесть, нужны шифровальный блокнот и добрых полчаса.

– Я полагаю, передать ответ уже нельзя.

– Правильно полагаете. Я только что привел в негодность мой телетайп. А телефоном пользоваться не отважусь.

Из того же сейфа консул достал коробку «Партагас», где оставалось три сигары. Одну предложил Фалько, другую сунул себе в рот, а третью спрятал в нагрудный карман пиджака, откуда выглядывал белый уголок платка.

– Эти Республика не покурит, – сказал он, покуда Фалько подносил ему огня.

Потом отошел к письменному столу, открыл ящик и вернулся с бутылкой «Курвуазье» и двумя бокалами, с которых сдул пепел.

– Коньяк пьете?

– Пью все, что нальют.

– Тогда простимся как подобает. Prosit.

Они выпивали и курили не торопясь. За окном расстилалась великолепная панорама порта, раскинувшегося по ту сторону стены: солнце освещало пакгаузы, навесы, краны – и серые силуэты военных кораблей перед волноломом. Вдалеке, на горизонте, за вершинами гор, увенчанных башнями замков, собирались тучи.

– Жаль, что приходится уезжать, – сказал консул. – Три поколения моей семьи жили здесь, понимаете? Но времена нынче скверные… Слышали – у кладбища утром обнаружили еще один труп? Сына портного с Калье-Майор пустили погулять. Говорят, за тайные симпатии к фалангистам.

Фалько бесстрастно сделал глоток. Коньяк оказался отличный и хорошо выдержанный. Согревал и нежил. Сигара тоже была на редкость хороша. И вообще хорошо быть живым, сказал он себе, курить гавану и пить французский коньяк, а не лежать на белом мраморном полу с картонной биркой на большом пальце ноги.

– Занятная у вас работа, – как бы между прочим заметил консул. – Я бы с вами не поменялся… По крайней мере, у меня хоть дипломатический паспорт есть.

Фалько выразительно сморщился:

– Здесь, в Испании, это недорого стоит.

– Вы правы, правы… – Консул показал на засыпанный пеплом кабинет и чемоданы в соседней комнате. – По этой причине я предпочитаю без нужды не рисковать. И часа через два, если все пойдет хорошо, я буду, как у вас тут говорят, смотреть на быков из-за барьера.

– Я вам завидую. Да.

Консул окинул его пытливым взглядом, будто сомневался, что Фалько говорит правду.

– Когда расшифруете сообщения? – спросил он.

– Как только вернусь к себе в пансион.

– Я не верю, что вы питаете иллюзии насчет секретности информации, которая в них содержится… Тем более что их переслали мне из Берлина, – сказал консул с усталой улыбкой сообщника.

– Разумеется, нет. – Фалько взглянул на консула с неожиданным интересом: – Может быть, сообщите кое-что авансом?

– Официально считается, что я ничего не знаю. И вообще я вам ничего не передавал…

– Так, эту часть опускаем. Обойдемся без пролога. Мне будет полезно знать все, что знаете вы.

Санчес-Копеник в задумчивости попыхтел сигарой. Потом, видимо, решился:

– Послезавтра в час пятнадцать пополуночи «Дёйчланд» откроет огонь по гавани Аликанте, железнодорожной станции и хранилищам «Кампсы»[23]. А заодно словно бы ненароком даст залп по окрестностям тюрьмы. Этого будет достаточно, чтобы оттуда никто носа не высунул, пока идет обстрел.

Фалько поинтересовался, под каким же соусом будет подано такое откровенно враждебное действие, и консул объяснил. Бомбардировку объявят ответной мерой за акты насилия, которые через несколько часов после того, как правительство Франко будет признано рейхом, затронут интересы последнего на территории Республики. В этом можно не сомневаться: аналитики абвера предвидят разгром германского посольства, где нашли убежище полсотни испанцев. И в настоящее время дипломатический персонал эвакуируется.

– А что же с испанцами этими будет? – спросил Фалько.

Консул мрачно усмехнулся. Приподнял бокал на уровень глаз и выпил не чокаясь, как за помин души.

– Мне бы не хотелось оказаться на их месте. Да и на вашем тоже. Вытащить их оттуда не представляется возможным. И кроме того, я ни минуты не сомневаюсь, что в здании миссии обнаружат оружие и подрывную литературу.

Фалько показал глазами на пистолет, лежавший на полочке сейфа:

– Иными словами, вы переходите от сомнительного нейтралитета к несомненной враждебности…

– Примерно так. Да, и вот еще что – для вас это важно… Наше консульство в Аликанте тоже эвакуируется.

– Этого следовало ожидать.

– А значит, мы ничего не сможем сделать для вас.

– Ясно.

– Ну, вот и все, что я имею вам сообщить.

Последовало молчание, нарушаемое лишь посасыванием сигар и прихлебыванием коньяка. Фалько смотрел на закопченный портрет фюрера. Рано или поздно, подумал он с фатализмом, свойственным его холодной натуре, все это сгинет к соответствующей матери. Камины, заваленные пеплом сожженных бумаг, и пустые сейфы. Трупы, брошенные в придорожные кюветы или под кладбищенскую ограду. А сейчас пришло время таких, как он. Волки и овцы. И в это время быть волком – единственная гарантия. Поможет выжить. Но тоже не всегда. А потому всегда полезно носить неприметную серую шкуру. Передвигаться скрытно по границе тьмы и тумана. Внезапно он остро ощутил свою уязвимость и страстно захотел вернуться во мрак, из которого его выманили. Слишком долго пробыл он во враждебном окружении, слишком сильно раскрылся. И сейчас невольно вздрогнул, сообразив, что нарушил старинную заповедь Нико, своего инструктора-румына (в 1931 году адмирал на месяц послал его в Тыргу-Муреш, в секретный тренировочный лагерь, где среди прочего учили диверсиям и убийствам), напоминавшую о кодексе скорпиона – гляди медленно, жаль быстро, а смывайся еще быстрей.

– Ну, ладно, – сказал он. – Налет на тюрьму будет послезавтра ночью, а крейсер начнет отвлекающую бомбардировку… Что еще вам известно?

Консул пожал плечами:

– Только то, что с одиннадцати до двенадцати наш торпедный катер «Ильтис» подойдет к берегу, высадит штурмовую группу и будет ждать в условленном месте до рассвета, чтобы взять вас на борт… – Он показал пальцем на карман, куда Фалько спрятал конверт с шифровкой. – Там все изложено подробнее. Если в последний момент появятся еще детали, вам их передадут по радио. Ну, вы помните – «Радио Севильи», сообщение для друзей Феликса…

Фалько бросил взгляд на часы. Пора идти. Можно даже сказать – давно пора.

– Спасибо за все, – сказал он, ставя пустой бокал на стол.

Консул покосился на портрет, а потом взглянул на Фалько:

– Это всего лишь моя работа.

– Ну, иные работы сродни каторжным.

– А все ж полегче, чем ваша. Желаю вам удачи, дорогой друг.

– А я – вам, сеньор консул.

– Я буду доволен, если доберусь без приключений до катера, который ждет меня в порту у причала. А вот в вашем случае удача очень даже понадобится. – Он показал на «парабеллум» на полке сейфа: – Может, возьмете? Пригодится. Великолепное оружие и фамильная, можно сказать, реликвия, а забрать с собой нельзя. И как представлю, что он окажется на поясе у какого-нибудь тылового героя-пролетария, тошно становится.

Фалько задумался секунды на три. В кармане куртки у него лежал «браунинг», но «парабеллум» – это и в самом деле настоящее боевое оружие. Именно то, что надо для предстоящего.

– Это никогда лишним не бывает. Спасибо, – поклонился он.

– Мой дядюшка был с ним под Верденом. Минутку… Полная обойма. И вот еще…

Он достал из сейфа пачку патронов и вручил ее Фалько вместе с пистолетом. Полуавтоматический Р-08 с деревянными щечками на рукояти. Тяжелый, массивный, зловеще-красивый.

– Постарайтесь, чтобы он не доста…

Он осекся, наткнувшись на иронический взгляд. Фалько с сигарой в зубах молча спрятал люгер сзади за ремень под курткой, а патроны сунул в карман. Застегнул молнию. И подумал, что, если республиканцы задержат его со всем этим богатством – шифровкой, поддельными документами, патронами и двумя стволами, – ему грозит нечто большее, чем то, что принято называть «крупные неприятности».

– Надеюсь, вы отдаете себе отчет, – подчеркнул консул, – что отныне и впредь вы теряете прямую связь с Саламанкой. И рассчитывать сможете исключительно на себя.

– Как обычно, – кивнул Фалько.

Тюрьма провинции Аликанте представляла собой массивное сооружение из нескольких корпусов с выбеленными стенами. Перед трехэтажным фасадом шла высокая ограда с несколькими караулками, а по обе стороны от него располагались прогулочные дворики за железными решетками. Тюрьма стояла в рощице на окраине города, на ответвлении автострады, ведущей в Оканью.

– Не тормози, – сказал Фалько.

За рулем сидел Хинес Монтеро. «Испаносюиза» медленно ехала мимо тюрьмы, а Фалько внимательно разглядывал все, что было вокруг. У закрытых ворот стояла деревянная будочка-караулка, рядом с ней – двое часовых с винтовками на ремне.

– Анархисты, – определил Фалько.

– Да. С недавних пор охрану тюрьмы несут надежные ополченцы. И это осложняет дело.

– Боевой опыт у них имеется?

– Да ну, какой там опыт. Шелупонь тыловая.

– Ну что же, тогда еще терпимо…

Они обогнули тюрьму по боковой дороге и, проехав рощу, вернулись на шоссе.

– Хосе Антонио вместе с братом Мигелем сидел в десятой камере на первой галерее, – сказал Хинес. – Но несколько дней назад его перевели в одиночку на нижнем этаже, верней в полуподвале. Изолировали.

– Как считаешь – можно будет добраться до нее, не разнося в щепки всю тюрьму? Не взрывая одну дверь за другой?

– Думаю, можно. Доберемся. Спасибо нашему товарищу из тюремной канцелярии – он сделал слепки, у нас теперь есть ключи от галереи и от камеры.

Фалько, обернувшись, в последний раз взглянул на тюремные корпуса.

– Главное – дойти до Хосе Антонио, прежде чем охранники поймут, что мы пришли за ним, и его убьют.

– Времени должно хватить, – успокоил его Хинес. – Особенно если люди Фабиана Эстевеса не будут канителиться.

– Подбирали вроде бы таких, чтобы не канителились.

Фалангист какое-то время молчал. Раза два он покосился на Фалько, а на третий заговорил вновь:

– Ты раньше знавал Фабиана?

– Перед отъездом поговорили накоротке.

– Славный он малый. Фалангист с первого часа, «старая рубаха». Тех, кто жив и на свободе, теперь уже наперечет, – сказал Хинес с восхищением. – Мы с Кари познакомились с ним в Мурсии, на митинге в театре «Ромеа»… Потом он организовывал отряды в Леванте. И, судя по всему, воевал хорошо.

– Говорят.

– Мне бы хотелось с ним повидаться… Если все пройдет гладко, мы уплывем с вами. Кари, Ева и я.

– Мать оставите?

– Уедет к родне в Лорку. Утром и отправится – после нашего дела начнется натуральный пожар Трои. Красные всё здесь перевернут вверх дном.

– Можно не сомневаться.

Монтеро снизил скорость. Они приближались к центру города.

– Ты тоже пойдешь в тюрьму, когда начнется штурм? – спросил он.

– Пока не знаю, – не сразу ответил Фалько. – Там видно будет.

– Что именно?

– Нужно соваться или нет.

– Тебя не горячит это приключение?

– Ни в малейшей степени.

– Не понимаю тебя… Дело беспримерное, неслыханное…

– Ну да. Налево.

– Что?

– Налево, говорю, сверни. Объедем пост.

Хинес повернул на боковую улочку, огибая магистраль, где на пути туда у них проверили документы люди из ВСТ[24]. Обошлось без последствий, но судьбу лучше не искушать.

– Мы тут долго говорили о тебе, – сказал он через минуту.

– Кто и с кем?

– Мы с Кари и с Евой. И пришли к выводу…

– Меня не интересует, куда вы пришли.

– Но… мы ведь все – одна команда.

– Это вы трое – команда. А я здесь по приказу. Временно к команде вашей прикомандирован. Вот и все.

Хинес не сдавался.

– Ну, а вот то, что было ночью… – сказал он, сглотнув. – Ну ты понял, о чем я… О ком. О Хуане Портеле… Разве это нас не сплотило? Как, по-твоему, а?

Фалько взглянул на него жестко:

– В самом деле полагаешь, что убийство сплачивает убийц?

– Но ведь есть такое…

– Послушай. – Фалько закурил. – Сделай милость, не тереби мне мозги. Хочешь быть настоящим бойцом – в час добрый. Воюй, спасай Хосе Антонио, а заодно, если сможешь, и всю Испанию от марксистских орд. Но меня оставь в покое.

Вновь вырулив к центру города, они оставили машину под пальмами на эспланаде. Ева и Кари ждали их на террасе итальянского кафе-мороженого рядом с отделением «Банко Испано-Американо». Покуда Фалько и Монтеро осматривали подступы к тюрьме, девушки отправились поглядеть на расположенные у вокзала Мурсии хранилища «Кампсы» – одну из целей, по которым следующей ночью должен был ударить «Дёйчланд».

– Полыхнут миллионы литров бензина, – вполголоса с удовольствием заметила Кари. – И красным будет чем заняться.

Они с Евой пили прохладительное. Мужчины заказали себе пива. Вечерело. Часть неба покрывали тучи, но временами еще показывалось солнце, и было не холодно.

– Ну, так каков же план действий? – спросила Ева.

Все посмотрели на Фалько. Тот, сдвинув кепку на нос, сделал глоток и взглянул на часы.

– Надо бы изучить место высадки.

– Можем и завтра, – сказал Хинес.

– Лучше сейчас. Пока еще достаточно светло.

– Девять километров, – заметила Кари. – Полчаса до берега и столько же обратно. И это если не задержат на блокпосту на шоссе. Там есть один возле аэропорта в Эль-Альтете, куда садятся самолеты «Эр-Франс».

– Можно объехать пост по грунтовой дороге, – сказал Хинес. – Завтра мы по ней же повезем штурмовую группу.

– Насчет транспорта подтвердили? – спросил Фалько.

– Да. Грузовик и две легковых. Хватит. За час до начала спрячем их в сосняке, закамуфлируем.

Фалько в задумчивости тянул свое пиво. Из-под козырька глаза его привычно искали признаки близкой опасности. Изучали прохожих на эспланаде, продавцов креветок, чистильщиков ботинок с анархистскими шейными платками и республиканским флагом, намалеванным на ящике – пролетарии тоже любят ходить в чистой обуви, – газетный киоск с висящими на бельевых прищепках «Диарио де Аликанте» и «Эль Лучадор». На фасаде кафе «Сентраль» красовались огромные портреты Ленина и Маркса, а витрины магазинчиков были заклеены крест-накрест полосками бумаги, чтобы во время бомбежек уберечь людей от осколков.

– Вчетвером там делать нечего, – сказал он. – Привлечем к себе совершенно ненужное внимание.

– Я пойду? – предложил Хинес.

– Лучше я, – сказала Ева. – Парочка в сосновой роще будет выглядеть естественней.

Сказано было бесстрастно. Нейтральным тоном. Фалько заметил, как переглянулись Хинес и Кари. Наверно, заподозрили что-то, подумал он. Для конспирации они с Евой днем сняли один номер в отеле «Сампер». Не исключено, что брат и сестра Монтеро, которые остановились у родственников, догадались о том, что произошло вчера ночью в Картахене, а может быть, Ева и сама поделилась с подругой, хотя трудно представить себе, что она склонна к таким доверительным признаниям. Фалько нутром чувствовал, что это не в ее стиле. Впрочем, не все ли равно. На этом этапе.

– Пойдем мы с Евой, – решил он.

– Вам надо будет вернуться к сроку, чтобы послушать радио, – напомнил Хинес, сильно понизив голос. – Возможно, там будет сообщение для нас.

Обсудили это и договорились встретиться в задней комнате книжной лавки на улице Анхеля Пестаньи, где и остановились брат и сестра Монтеро. Хозяин был их родственником, сочувствовал Движению – 19 июля у него расстреляли брата-монархиста, – и там, покрутив рычажок настройки, они после рассуждений генерала Кейпо де Льяно смогут узнать, нет ли у генштаба генералиссимуса Франко сообщения для друзей Феликса.

– Как приятно думать, – сказал Хинес, – что Хосе Антонио неподалеку от нас. Сидит в своей камере и не знает, что завтра товарищи освободят его.

Произнесено было с подъемом, с юношеским воодушевлением, с волнением, вызванным такой перспективой. При этом мужественно. Глаза Хинеса блестели, встречаясь с глазами Кари и Евы. И тон, и взгляд безмерно раздражали Фалько. Потому что для предстоящего требовался не энтузиазм, а хладнокровие. В подобных делах, повторил он про себя, эмоции опасны. Смертельно опасны.

– Предпочел бы, чтобы ты думал о том, что нас ждет. И о том, что надо будет сделать.

– Я все обдумал – от и до, с лица и с изнанки. В последние дни ничем другим и не занимался.

– Вот и продолжай. Наверняка ты предусмотрел не всё.

– А ты всё всегда предусматриваешь?

– Всё и всегда.

Фалько откинулся на спинку стула, внимательно разглядывая эспланаду и намеренно избегая взгляда, который молча устремила на него Ева. Его насторожил человек в берете и сером пальто, уже дважды прошедший мимо. Но вот, перелистывая на ходу газету, тот двинулся прочь, и Фалько немного успокоился.

– Какой-то древний римлянин, не помню, кто именно, сказал однажды, что на войне бессмысленно оправдываться словами «я об этом не подумал».

Хинес воспринял это как упрек.

– Мы подумали обо всем! – запротестовал он. – В подвале книжкой лавки спрятаны пистолеты, мой револьвер и ящик гранат «лафитт».

Фалько обернулся к нему и сказал очень веско:

– Не вздумайте выходить на улицу с оружием. Все дело завалите.

Юноша, оскорбленный в лучших чувствах, показал взглядом на карман куртки:

– Ты-то вон выходишь, – сказал он сквозь зубы. – Один ствол в машине, второй при себе.

На это Фалько ответил жестко:

– Что там при мне – это мое дело.

И, отвернувшись от него, встретился глазами с Евой. И заметил у нее на губах легчайшую, едва заметную улыбку.

– Сципион Африканский, – сказала она вдруг.

Сбитый с толку Фалько заморгал от неожиданности:

– Что?

– Turpe est in re militari dicere non putaram, – процитировала она. – Это слова Сципиона. «Позорно в делах военных говорить: «Я об этом не подумал».

Хинес злорадно расхохотался.

– Знай наших! – в восторге воскликнул он.

На широком берегу сосны росли почти у самой кромки воды, лениво накатывавшей на песок. С одной стороны виднелись высоты мыса Санта-Пола, с другой – угадывался в голубоватой дымке далекий Аликанте. Под облаками, которые близкий закат уже подсветил розовым, расстилалась до горизонта темно-синяя ширь Средиземного моря.

– Можем застрять, – сказал Фалько. – Дальше – пешком.

Увязая в рыхлом песке, они побрели под широкими кронами. Ева – на ней были широкая удобная юбка и блузка – разулась. Песок облепил ее ноги в дымчатых чулках.

– Хорошее место, – заметил Фалько.

Ева стояла перед ним, чуть подавшись вперед, и смотрела на горизонт. Морской ветерок, раздувая ее блузку, открыл шею, взметнул волосы на затылке. Фалько видел непроколотые мочки ушей без сережек, четкий и чистый абрис профиля и шеи, уходящий под ворот блузки к плечам. Чувствовал, как исходит от нее ощущение крепости и жизненной силы. Он припомнил, как это обнаженное мускулистое тело слабело и теряло толику своей восхитительной упругой мощи от длительного и самозабвенного наслаждения, как эта тугая плоть то обмякала под неистовством его ласк, то вновь напрягалась, как они сжимали друг друга в объятиях на ее кровати, а за окном грохотали бомбы, в небе рвались зенитные снаряды и завывали сирены, пока все наконец не кончилось и они не замерли в опустошении и изнеможении, в общей испарине слитых воедино тел, и как Ева вдруг перестала гладить его спину, выскользнула из-под него, перевернулась на бок и застыла на смятых простынях, уже не прикасаясь к нему, покуда не пришли сон и остаток ночи.

– У тебя шрамы… – сказала Ева.

Фалько взглянул на нее непонимающе. Она уже стояла к нему лицом, и бриз продолжал трепать легкую ткань ее блузки, будто хотел сорвать ее и обнажить крепкую, даже на вид горячую грудь. Фалько ощутил прилив желания, но тотчас подавил его и отправил в какие-то свои тайники, чтобы не мешало рассуждать и размышлять здраво. Не препятствовало столь необходимому сейчас душевному равновесию. Он умел это делать.

– Что?

– Шрамы, – повторила она очень спокойно. – На руке и на ноге. Я еще ночью заметила.

Темно-карие глаза оценивающе изучали его. Скорее внимательно, чем с любопытством. Фалько уклончиво повел плечом.

– Тяжелое детство, – сказал он просто.

– Детство с ножом?.. Рубец на правой ляжке, похоже, остался от ножа.

Он позволил себе неопределенную усмешку. От чего же еще? В 1929 году, прямо в дверях отеля «Метрополь» на Златы Пясцы наемный убийца-болгарин на три сантиметра не дотянулся клинком до бедренной артерии, заявив таким образом особое мнение по вопросу незаконной конкуренции с чешской фирмой «Техноарма», стоившему 90000 долларов.

– Дети любят опасные игры.

Ева смотрела на него серьезно:

– Похоже на то… А второй?

– Что «второй»?

– Шрам на левой руке – откуда?

– А, это…

И ничего больше не прибавил. Оглядел пляж в оба конца, словно это требовало полной концентрации внимания, а потом принял делано беспечный вид. Не хватало только сейчас вот пускаться в воспоминания о былом и пережитом – хотя осколочное ранение в левую руку мог бы и не пережить, если бы с инфекцией не справились в новороссийском госпитале в 1920 году, как раз к тому времени, когда Фалько достаточно окреп, чтобы встать с койки и добраться до порта, где грузились на корабли остатки деникинской армии для эвакуации в Крым.

– Изрядный кусок вырван, – отметила Ева.

Вот именно. Обширный шрам в самом деле заметно деформировал бицепс. Фалько поначалу стеснялся этого и старался скрывать. Особенно при женщинах, так что даже раздевался в полутьме. Но за шестнадцать лет привык и перестал обращать внимание. Теперь он заботился больше о том, чтобы отвлекать своих подруг иными деталями.

– Меня укусила большая собака.

– Должно быть, очень большая. И очень прожорливая.

– Ты даже не представляешь.

Да в сущности говоря, подумал он со злой насмешкой, это ведь недалеко от истины. В ту минуту, когда он грузил ящики с винтовками на пароход «Турас», его ранило шрапнелью, и это в самом деле походило на укус. Потом были одиннадцать дней между жизнью и смертью, когда он метался в жару на грязном тюфяке среди умирающих от ран или от тифа, были испуганные голоса: «Все, кто может, – на корабль! Красные на подходе!» – было бегство под ледяным ветром и в черном дыму пожарищ, были раскуроченные пушки и взорванные вагоны, распотрошенные чемоданы, лошади, притащившие наконец фургоны к сходням, спущенным с парохода «Корнилов».

– Зачем ты этим занимаешься? – спросила Ева.

– Мне нравится, – ответил Фалько, подумав секунду.

– И давно ли стало нравиться?

– Не знаю… Всегда нравилось, кажется. С самого начала.

– А что было вначале?

– И этого не знаю. Может быть, когда где-то далеко в море корабль прошел. Может быть, когда прочел какую-нибудь книжку о путешествиях или приключенческий роман… Забыл.

Наступило долгое молчание. Слышался только тихий рокот прибоя.

– Ты ведь не веришь в это, а? – наконец спросила она. – В то, что делаешь?

– Во что я должен верить? – Фалько издал неприятный смешок. – Что генералы богом посланы спасать Испанию от марксистских орд? Что светлая и чистая пролетарская республика отстаивает свою свободу? Это я вам оставлю. Ребятишкам, окрыленным верой.

– Да что ты знаешь о моей вере?

Она неотрывно смотрела на горизонт, где собравшиеся тучи с каждой минутой все тяжелей набухали красным. И потом добавила, чуть понизив голос:

– У меня есть причины. И более веские основания.

Фалько пожал плечами.

– Как бы то ни было, – сказал он безразлично, – ни твоя вера, ни твои веские основания меня не интересуют. Меня интересует эффективность. Твоя и остальных.

– Эффективность?

– Ну, назови это как-нибудь иначе, суть дела не изменится.

Она глядела на него очень серьезно. Фалько заметил, что она изучает его глаза, губы и руки.

– Скажи-ка мне, Рафаэль, или как там тебя зовут по-настоящему… Что все это значит для тебя?

– Я думал, это было ясно с самого начала. Работа.

– А я?

– А ты – лучшая часть этой работы.

Ева по-прежнему не сводила с него глаз.

– Ночью я рассматривала тебя, пока ты спал. Или делал вид, что спишь.

– Знаю. Заметил.

– Я ведь тоже притворялась спящей. И видела, что ты поднялся и бесшумно стал ходить по комнате, как бессонный волк… В полутьме я видела, как мерцают у окна огоньки твоих сигарет. И их отблеск на твоем лице.

– Да я слышал. Во сне ты дышишь ровно, когда просыпаешься – иначе.

– Две притворы в темноте.

– Вот именно.

Повисла длинная пауза. Ева по-прежнему была очень серьезна. В ней чувствуется какая-то суровая твердость, подумал Фалько. Она непохожа на брата и сестру Монтеро, явно из другого теста. Совсем другая – и не только физически. Хладнокровного убийства Хуана Портелы хватило бы, чтобы понять, но еще раньше, чем проявились зримые признаки этой чужеродности, Фалько почуял в Еве какое-то плотное и темное начало и узнал его без труда, потому что сам был сделан из того же вещества. Почувствовал он и то, что несколько часов назад держал в объятиях тайну, и то, что Ева догадалась о его ощущениях. И принадлежала она ему вся без остатка лишь краткие мгновения – и каждый раз очень скоро выходила из самозабвения и обретала власть над собой. Фалько с саркастической усмешкой подумал, что адмирал бы сказал так: «Она – из твоих, твоей породы, и никаких сомнений на этот счет быть не может».

– Ева… Твоя история началась задолго до этой войны, так ведь?

Девушка выдержала его пристальный взгляд, в буквальном смысле не моргнув глазом. Молча. Потом повернула голову к морю, и Фалько с трудом удержался, чтобы не поцеловать ее в шею, открытую расшалившимся бризом. Снова и еще острее ощутил, как захлестывает его желание повалить ее на песок, устланный сосновыми иглами, развести бедра, проникнуть в нее, в самое нутро – влажное, жаркое, трепещущее, – чтобы его кровь пульсировала рядом с ее, как это было вчера в постели, проникнуть в неуемной жажде обрести утешение, покой, забвение в эту удивительно крепкую и сильную плоть.

– У меня нет истории, – наконец произнесла Ева.

– Ну, вот сегодня ночью появилась.

Он имел в виду Хуана Портелу, стоявшего перед ними на коленях, вспышку выстрела и ничком упавшее тело. И знал, что девушка поняла его правильно.

– Я ничего не почувствовала, – сказала она.

Все так же тускло. Почти равнодушно. И не отрывая взгляд от моря.

– А думала почувствую… Но ошиблась. Почувствовала потом… С тобой. Там, на улице все гремит и грохочет, а мы…

Она замолчала, тряхнула головой, словно хотела вытрясти из нее мысли, мешавшие найти подходящее слово, и выговорила наконец:

– …такие живые…

– И в полушаге от смерти в любую минуту, ты хочешь сказать?

– Да.

Она очень красива, подумал Фалько. Туфли она несла в руке, и облепивший ее шелковые прозрачные чулки желтый песок поблескивал, словно крупицы золота. Желание стало нестерпимым. Он положил руки ей на бедра.

– Не сейчас, – сказала она.

Фалько сделал вид, что не слышит. Да к черту все, подумал он. Неизвестно, сколько мне жить осталось, а она вот она, рядом. Только руку протяни. Награда за все мои страхи и опасности. Премия за то, что пока не сдох. И потому он притянул ее к себе, крепче прижал – так, чтобы она почувствовала безотлагательность его желания. Мгновение Ева упиралась, но потом перестала сопротивляться, сделалась податлива и покорна. Фалько, заглянув ей в глаза, не увидел там ничего, кроме пустоты, но для него сейчас это не имело значения. Сейчас – ровно никакого. И, одной рукой придерживая ее, другой начал задирать ей юбку. Тут она отстранилась.

– Постой. Давай так…

С прежним спокойствием очень медленно опустилась перед ним на колени. Эта медлительность могла взбесить кого угодно. Ева бросила туфли на песок и расстегнула Фалько брюки. Все так же медленно взялась ласкать губами и языком напряженную плоть. Потом, отстранившись, подняла на Фалько равнодушный взгляд и с холодной механичностью завершила дело руками, заставив его исторгнуть семя – и стон.

10. Время на раздумье

Вернувшись в Аликанте, поставили машину в гараж за отелем «Сампер» – консульский парабеллум был спрятан под сиденьем – и по окружавшей отель эспланаде направились к дверям. До начала комендантского часа было еще далеко. Город затемнен, покрытое тучами небо черно, улица погружена во мрак, и казалось, что это не бриз раскачивает ветви пальм у входа в отель, а какие-то призраки размахивают руками. Лишь по грохоту колес да по искрам под проводами можно было понять, что прошел невидимый в темноте трамвай. Мостовая была едва различима, и Фалько взял Еву под руку, чтобы не споткнулась.

– Когда мы должны встретиться с Хинесом и Кари в книжкой лавке? – спросила девушка.

– В десять. А передача «Радио Севильи» кончится еще через полчаса. Времени у нас в избытке.

– Ты что, думаешь…

Но он стиснул ее руку:

– Молчи.

Инстинкт, опережая органы чувств, предупреждал об опасности. Фалько, привыкший чуять ее, как собака чует дичь, понял – что-то не так. Сначала метнулась слева стремительная тень, потом за спиной послышались чересчур поспешные шаги. Внезапно теней стало две, и одна оказалась впереди, на углу, загораживая дорогу. Фалько видел, что она выделялась чернотой на фоне темного порта за эспланадой и пальмами, где близкое море еще источало последние остатки сумеречного света. Трое, подумал он. Самое малое.

Будь он один, действовал бы иначе – рванулся вперед и либо удрал, либо где-нибудь затаился. Но с ним была женщина. И он все еще держал ее под руку. В какую-то долю секунды у него в голове, вытренированной для критических ситуаций, сшиблись два инстинктивных порыва. Самосохранение и защита самки. Будь у него время, он бы проклял второй и решил «будь что будет», но времени не было. Все произошло слишком быстро. И на самом деле голова у него была пуста, чиста и готова к бою, когда он высвободил руку, почувствовав, как напряглись мышцы и заныло под ложечкой. Что еще он мог сделать для Евы?

– Беги! Беги!

Задержать нападавших на миг и потом кинуться следом. Позаботиться о себе. Почти вслепую он яростно пнул ногой ближайшую тень, по сдавленному хрипу поняв, что попал, а потом откачнулся к другой, надвигавшейся слева: провел серию из четырех ударов и лишь после этого сунул руку в карман куртки за «браунингом». Замысел – а на самом деле рефлекс – состоял в том, чтобы выхватить оружие на бегу, выстрелить в преследователей и бежать дальше. Сто раз отрабатывалось на тренировках и несколько раз – в реальных условиях. Однако он не успел достать пистолет. Торопливые шаги зазвучали теперь за спиной, сильные руки обхватили его, развернули и стиснули, не давая пошевелиться. Нападавший был грузен, шумно дышал и пах потом и табаком. Извивавшийся в его лапах Фалько яростным усилием сумел вместе с ним упасть на землю и все же дотянуться до пистолета. Но подскочила еще одна тень, за ней еще одна. Его крепко схватили за руки и за шею, обездвижили, а пистолет выбили.

– Лежи тихо, сука, – прошипел голос.

Фалько расслабил мышцы, словно признавая себя побежденным. Старый трюк, базовый прием. Подействовало – хватка тоже ослабла, и Фалько неожиданным и резким движением сумел высвободить одну руку, сжать кулак и ткнуть туда, где, по его представлениям, должно было находиться лицо ближайшего противника. Он почувствовал удар, услышал неприятный хруст под костяшками и крик боли.

– А-а, он мне зуб выбил, сука! Сука!

От зверского удара по черепу глаза заволокло черной пеленой с мерцающими искорками. В ушах зазвенело. Врезали чем-то весомым, подумал Фалько: резиновой дубинкой или вроде того. Преодолевая боль, ударил наугад, но попал в пустоту, а его самого тотчас скрутили опять, сдавили горло так, что он подумал: «Сейчас задохнусь», – и, как рыба, стал хватать воздух ртом. Теперь он не мог даже шевельнуться. Дубинка – или что это было? – снова обрушилась на голову, и в мозгу словно взорвалась граната.

– Паскуда… фашист… Врежь ему еще… Врежь покрепче.

Бац. Третий удар вызвал тяжкую тошноту. Фалько лежал распластанный, лицом в брусчатку мостовой, плавно кружившуюся перед глазами. Он ничего больше не мог сделать и, смирившись, стал соскальзывать в глубь бездонного темного омута. С прибытием вас, сказал он себе. Добро пожаловать. И прежде чем потерять сознание, успел подумать о трех вещах – что его хотели взять живым, что до ампулки с цианистым калием не дотянуться и что Еве Ренхель, кажется, удалось уйти.

Когда он пришел в себя, голова болела так, словно все бесы в аду воткнули в нее свои трезубцы. Кровь стучала в висках сбивчиво, беспорядочно и нестерпимо. Голый до пояса, он сидел на стуле с высокой спинкой, за щиколотки, запястья и шею прикрученный к нему проволокой, не дававшей пошевельнуться. Провода с изоляторами тянулись по голой выбеленной стене с темными пятнами почти на уровне пола, а мебели в этой комнате не было никакой, кроме деревянного стола, у которого валялась его превращенная в лохмотья одежда. На столешнице лежали документы и «браунинг». Свисавшая с потолка слабосильная лампочка без абажура бросала зловещие желтоватые блики на голое темя стоявшего у стола человека.

– Очухался, – сказал он.

За спиной у Фалько послышался короткий влажный смешок, похожий на удовлетворенное хрюканье. Этого человека Фалько видеть не мог, а тот, кто стоял перед ним, был приземист и гладко выбрит. Поблескивала под лампой лысина, окруженная венчиком черных густых волос. Столь же черны и густы были брови, из-под которых он с сумрачным любопытством разглядывал пленника.

– Отбивался грамотно, – прозвучал голос позади.

В нем слышалась плохо скрываемая злоба, и Фалько подумал, что это, наверно, один из тех, кто набросился на него на улице. Может, даже тот, кому он выбил зуб. Вздохнув про себя, он понял, что продолжение вечера отрады не сулит. И снова проклял себя за то, что не успел раскусить ампулу и сказать: «Ну, счастливо оставаться». Все решилось бы к этому времени само собой, а он счастливо избежал бы продолжения, которое сейчас, вне всяких сомнений, последует. Однако стеклянной трубочки с аспирином на столе не было, отметил он. Сочтя безобидным снадобьем, они оставили таблетки в кармане куртки, валяющейся сейчас на полу. Но все же, если представится случай, осталось еще одно средство – для него или для других: бритвенное лезвие, запрятанное в поясной ремень, который не отобрали.

– Ну, давай поговорим, – сказал, подходя поближе, лысый.

Рукава его сорочки были закатаны и открывали устрашающего вида ручищи. Фалько напрягся, ожидая первый удар новой серии, но его не последовало. Лысый наклонился к нему, глядя в упор.

– Только песню про то, что ты Рафаэль Фриас Санчес, не заводи. Мы связывались по телефону с твоим предполагаемым начальством, и оно такого не знает.

– Это какая-то ошибка, – спокойно ответил Фалько. – Меня в самом деле зовут Рафаэль Фриас.

– Ага, самый он. Но если даже тебя зовут так, не расскажешь ли, что забыл артиллерист из Ла-Гии в Аликанте, в сотне с лишним километров от расположения своей части?

– У меня тут родственники.

– И ты приехал их проведать. С пистолетом.

Фалько, хоть и не мог шевельнуться, сумел глазами показать на стол:

– Вон разрешение на право…

– Налево! Видел я твое разрешение. И слышал, что ты оказывал сопротивление при задержании.

– Я не знал, кто это. Да и сейчас не знаю.

– Желаешь знать, кто мы? – угрюмо хмыкнул его собеседник. – Да уж не эти клоуны-анархисты со своим войском в стиле Панчо Вильи… Мы – люди серьезные, к шуткам не склонны. – Он выпрямился и посмотрел на того, кто стоял у Фалько за спиной. – Так я говорю?

– Святая правда!

Лысый показал на разложенные по столу предметы:

– У тебя на лацкане партийный значок, а в бумажнике – членский билет АML. Отсюда следует два вывода: либо ты в самом деле товарищ, либо хочешь сойти за такового.

– Я – коммунист. Как и вы.

Тот устало вздохнул:

– Послушай, Рафаэль или как тебя там… Не знаю, коммунист ли ты, но можешь быть совершенно уверен, что таким, как мы, тебе не стать.

– Да от него просто смердит пятой колонной, – сказал стоявший сзади.

– Вот и я так думаю. Знаешь, куда ты попал? – он вновь наклонился к Фалько. – В ЧК. А знаешь, что это такое? А? Это такое место, где в руках у народа немые начинают говорить, а безногие – плясать. А по ночам мы предоставляем нашим клиентам время на раздумье. Так что начинай.

– Что начинать?

Фалько уже не раз допрашивали, хотя дело никогда не доходило до пыток. Случалось допрашивать и самому (в последний раз сорок восемь часов назад). А потому он знал, что в конце концов говорить начинают все. Очень хорошо знал. Только неумелость допрашивающих или спешка могли бы осенить жертву благодатью быстрой смерти. И Фалько, с неимоверным усилием собрав мысли в раскалывающейся от боли голове, выстроил схему обороны. Глубоко эшелонированной. Он рассчитал, что настанет минута, когда говорить все равно придется, и прикинул, что будет сдавать позиции постепенно, отступая шаг за шагом и стараясь, чтобы времени от одного до другого проходило побольше. Он наметил, когда вместо лжи начнет выдавать частицы правды. Или всю целиком. Это зависит от того, сколько он выдержит, добиваясь смерти быстрой и легкой, то есть заставляя палачей совершить ошибку, которая, если повезет, дарует ему вечный покой. Однако если они в самом деле такие мастера своего дела, какими кажутся, все это может продлиться чудовищно долго. А проклятая мигрень не поможет ему ни на йоту.

– Что начинать, спрашиваешь? – Лысый показал на стену: – Видишь подтеки? Мы их специально оставили. Чтобы молодцы вроде тебя сразу смекали, что к чему и что с ними будет. Смекаешь?

– Смекаю. – Всем своим видом изображая покорность, он опустил веки, но сейчас же вновь открыл глаза: – Но вы совершаете большую ошибку. Меня зовут Рафаэль Фриас, я состою в партии.

– А женщина?

– Не понимаю, о чем вы. О ком.

– О женщине, которая шла с тобой и успела смыться.

Фалько постарался скрыть, какое облегчение вызвал у него этот вопрос.

– Никто со мной не шел.

Лысый вскинул глаза на человека за спиной у Фалько, и в ту же секунду обжегшая правый висок зверская оплеуха острой болью отдалась в барабанной перепонке. Голова заболела совсем уже невыносимо, спазмы скрутили желудок. Его вырвало желчью – хорошо еще, подумал он, что ничего не ел с утра, – попавшей на голую грудь, отчего лысый с брезгливым отвращением сделал шаг назад.

– Быстро ты скис, товарищ, – сказал он насмешливо. – А мы ведь еще толком и не начинали.

– Начать – не штука, – ответил Фалько, откашлявшись и глубоко вздохнув. – Главное – сразу не кончай.

Он уже дважды терял сознание, и палачи ждали, пока он придет в себя. Методичные удары по голове и животу – то кулаками, то набитым дробью носком – отдавались во всем теле, и казалось, что мозг со стуком бьется о стенки черепной коробки. Проволока была закручена вокруг шеи так туго, что едва не пережимала гортань, не давая дышать.

– Это еще только начало, товарищ, – приговаривал лысый. – Еще только самое начало.

Они словно бы разминали его для последующего, но и этого было более чем достаточно. Пожалуй, даже чересчур. Кровь из разбитого носа отдавала на вкус ржавым железом. Проволока въедалась до мяса в запястья и щиколотки. Руки и ноги отекли. Голову порой ломило так нестерпимо, что это перекрывало даже боль от ударов в живот, и Фалько несколько раз кричал, давая выход энергии и отчаянию, запертым в измученном нутре. В минуты просветления, в паузах между ударами, он успевал осознать, что терзающие его люди – профессионалы, что они не торопятся и не совершат ошибки и что смерть к нему придет много позже, чем нужно. И потому решил, что оставит первую линию окопов и отступит во вторую, то есть развяжет язык. Да, я не Рафаэль Фриас Санчес. Меня зовут Хуан Санчес Ортис. Я дезертировал из ополченского батальона «Красные пули», сформированного Республиканской левой[25]. Был на фронте под Талаверой, решил сбежать. Документы купил у приятеля.

Так он скажет, но не сейчас. Сейчас он покрылся холодным потом от тошноты и в четвертый раз потерял сознание. Когда очнулся, не увидел перед собой лысого. Сквозь звон в ушах доносился негромкий разговор у него за спиной. Звучало несколько приглушенных голосов. Потом перед ним появились их обладатели – лысый и еще какой-то здоровяк в сером пиджаке, в рубашке с расстегнутым воротом, с тремя швами, наложенными на верхнюю опухшую губу. Глядел он с ненавистью.

– Повезло тебе сегодня, – сказал лысый.

Второй дал Фалько звонкую оплеуху. Когда он вынул из кармана клещи, Фалько напрягся в ожидании новых и нестерпимых мучений, но тот перекусил проволоку у него на шее. Потом освободил ему руки и ноги. Когда кровь опять заструилась по жилам, стало так больно, что Фалько застонал.

– Забирай свое вшивое барахло и уматывай отсюда, – сказал лысый.

Фалько смотрел на него мутно и непонимающе. Когда же смысл сказанного дошел до его помраченного сознания, он хрипло вздохнул и начал неуклюже вставать. Однако ноги подкосились, и если бы эти двое не подхватили его под руки, он повалился бы наземь.

В рассветных сумерках Фалько очень медленно, неуверенно шагал по улице и дрожал в ознобе, потому что холодный пот до сих пор не просох. Остановившись перед фонтанчиком, он нажал на бронзовый рычаг и, когда пошла вода, дрожащими руками достал стеклянную трубочку – ампула с цианистым калием уцелела, – принял две таблетки и запил их крупным торопливым глотком, а потом, как истомленное жаждой животное, стал ловить струю губами. Потом в изнеможении присел на поребрик и замер, ожидая, когда подействуют аспирин с кофеином. И лишь когда по задернутому тучами небу скользнули первые сероватые отблески зари, отступила до терпимых пределов головная боль и после смятения, страдания, страха последних часов пришли в порядок мысли – закурил.

Да, конечно, заключил он, это могла быть ошибка, однако в его мире, где жизнь неизменно подобна русской рулетке, слово «ошибка» звучит слишком успокаивающе, а значит, опасно. Слишком рискованно ему доверять. Был ли этот арест случайностью? Схватили не того, кого хотели? Не было решительно никаких резонов для этого внезапного освобождения, особенно если вспомнить, как жестко вели себя палачи. Одного того, что он наврал насчет своей воинской части, хватило бы, чтобы засадить его до выяснения всех обстоятельств. Впрочем, в эти годы смуты, когда у каждой политической организации имелись свои батальоны и свои спецслужбы, его могли принять именно за члена компартии, выполняющего некое задание, в ход которого встревать не осмелились. Но не исключено, что его выпустили, чтобы проследить, куда пойдет, и использовать как приманку.

От этой мысли ожили притупившиеся было профессиональные инстинкты. Долгим взглядом Фалько обвел уже проступающую в сером рассвете округу – и не заметил ничего подозрительного. Для верности встал и дважды обошел весь квартал, останавливаясь и оглядываясь в поисках тревожных примет. Но не увидел ничего. Потом посмотрел на часы – их, как ни странно, ему вернули вместе с пистолетом и всем прочим – и подумал, что Кари, Хинес и Ева, должно быть, с ума сходят от беспокойства. И страха. Попробовал представить, что могла рассказать Ева брату с сестрой. Если предположить, что ей удалось ускользнуть, она сейчас в книжной лавке, где они встречались накануне. А может быть, вернулась в отель. Вероятно также, что все трое поспешно покинули Аликанте и где-нибудь затаились. Он спросил себя, что могло сообщить ночью «Радио Севильи» друзьям Феликса. Все остается в силе? Все пошло… хорошо, если прахом, а если еще куда-нибудь?

Слишком много неопределенности, сказал он себе. Слишком запутанно. Надо все обдумать с холодной головой, не торопясь. Все разложить по полочкам. И еще раз убедиться, что за ним нет хвоста. Не хватало только привести его на явку. И Фалько направился в отель, находившийся в четырех кварталах. По дороге ему никто не встретился. Пройдя под пальмами мимо трамвайных путей, он остановился напротив фасада с вывеской «Отель Сампер Ресторан Кафе». Здание было трехэтажное, с террасой, над которой как раз и сняли номер Фалько и Ева: в окнах темно, и шторы задернуты. Кажется, там никого. Выждав минуту, оглядевшись по сторонам, он пересек эспланаду и вошел в отель. За спиной у него, в порту, взвыло сиреной судно, только что бросившее якорь. И тогда Фалько, которого вдруг пробил озноб беспокойства, сообразил, что всего через восемнадцать часов торпедный катер «Ильтис» высадит штурмовую группу.

Ночной портье дремал за стойкой под календарем «Испанский Союз производителей взрывчатых веществ». Он сонно взглянул на Фалько:

– Вам просили передать.

И вместе с ключом от номера вручил ему запечатанный конверт. Фалько осмотрел его так же опасливо, как портье поглядывал на него самого.

– Ревнивец попался, – объяснил Фалько.

– Да уж вижу.

– И притом анархист.

Портье взглянул на значок с серпом и молотом:

– Эти хуже всех.

Фалько, не вскрывая конверт, побарабанил по нему пальцами:

– Бар, я думаю, закрыт?

– Правильно думаете.

Фалько аккуратно вытянул из бумажника банкноту в двадцать пять песет. Что-то совершенно невиданное, подумал он, даже деньги не взяли.

– Мне нужна бутылка коньяка.

– Сейчас?

– Сейчас.

Немного поколебавшись, портье отправился в темный бар. И вернулся с бутылкой «Фундадора».

– Спасибо, друг, – благодарно улыбнулся Фалько. – Сдачи не надо.

– Салют! – сказал бармен, пряча купюру.

– Сейчас это будет очень кстати. Салют!

Поднимаясь по лестнице с бутылкой под мышкой, он вскрыл конверт. Внутри оказалась лишь визитка отеля с приписанными карандашом цифрами 12. Фалько посмотрел на номера. 12-й был направо по коридору. Он дошел до двери, секунду подумал, вынул «браунинг» и дослал патрон в ствол, стараясь, чтобы затвор не лязгнул. Потом снова спрятал пистолет в карман куртки и трижды мягко постучал. Дверь открылась, и Фалько обомлел, потому что на пороге увидел Пакито-Паука в полосатой пижаме и комнатных туфлях, с сеткой на напомаженных волосах.

Когда Фалько вышел из-под душа и вытерся, Паук сидел на табурете. Сеточку он снял, зато поверх пижамы надел шелковый халат. И чувствовал себя вольготно, как дома.

– Отделали тебя на славу, – заметил он безразличным тоном. – Расписали как яичко пасхальное. Живого места нет.

Фалько протер запотевшее зеркало над раковиной и критически оглядел себя. Лиловатые круги под глазами, небольшие синяки на скулах и на лбу. На шее, на запястьях и лодыжках глубокие следы от проволоки. Живот до самых ребер – один сплошной кровоподтек.

– Ты сейчас не такой хорошенький, как обычно. Попортили малость личико, – не без злорадства сказал Паук.

Губы его расползлись в улыбку удовольствия, и Фалько подозрительно взглянул на него в зеркало. После того как Паук на машине доставил его из Саламанки в Гранаду, они не виделись. И Фалько уж никак не ожидал, что тот окажется здесь, в Аликанте. Хотя, вдруг сообразил он, вытершись окончательно, это кое-что объясняет. Или до известной степени проясняет.

– Ты мне еще не сказал, что тут делаешь.

– Правда. – Паук провел пальцем вдоль выщипанных бровей. – Не сказал.

Знакомы эти двое были не очень близко. Четыре месяца прослужили вместе в Группе Грязных Дел, где Паук был всего лишь простым исполнителем и время от времени курьером. Перед войной он поднаторел на убийствах синдикалистов в Барселоне. Всему свое время: пока Фалько после еще двух таблеток и еще двух бокалов коньяка принимал душ, разговор вертелся вокруг ареста и загадочного освобождения. Как ни странно, Паука оно не слишком удивило, как и задержание ночью посреди улицы.

– Тебе очень повезло.

Фалько вспомнил, что этими же словами простился с ним лысый. Он поднес к губам горлышко бутылки и сделал еще глоток. Долгим, внимательным взглядом окинул Паука.

– Адмирал шлет тебе поклон, – сказал тот.

Фалько продолжал недоверчиво его разглядывать. Он умножил два на два, и произведение ему не понравилось.

– Ты пока не ответил на мой вопрос. Итак, что ты тут делаешь?

– Я думал, ты знаешь, потому что ночью тебе через «Радио Севильи» отправили сообщение. Друзьям Феликса, как положено.

– Ночью я не слушал радио. Ночью, как я только что сказал, меня лупили в ЧК.

– Очень жаль. Такое милое было сообщение. Его придумал лично адмирал, чтобы оповестить тебя о моем приезде: «Пакито везет вам шоколад». Улавливаешь игру слов?

Он насвистал несколько тактов из «Пакито-лакомки»[26] и маслено улыбнулся. Фалько подошел к шкафу в спальне и стал одеваться: трусы, носки, полотняные брюки. Темная рубашка-поло с короткими рукавами. Предстояла долгая работа, и одеться следовало удобно.

– Второе сообщение подтверждало время высадки: «Друзья Феликса выпьют кофе в назначенный час». Жаль-жаль, что ты пропустил… Хотя твои люди, наверно, слышали.

– А что тебе известно о моих людях?

– Да кое-что известно. Что ты командуешь группой поддержки. Что она, как и штурмовая группа, состоит из фалангистов. И что ты, по твоим словам, должен был встретиться с ними ночью, да не успел.

– Может быть, они ушли, узнав, что случилось со мной.

– Неважно. Высадка произойдет в любом случае – с ними или без них. – Паук загадочно помолчал. – И даже без тебя.

– То есть?

– Меня послали, потому что адмирал хочет быть уверен, что ты знаешь новости. И выполняешь инструкции. И чтобы убедить тебя, что все правда, я должен передать тебе следующее: он вклеил в альбом первую марку Ганновера. Черную на голубом. – И устремил на Фалько пытливый взгляд: – Ты понимаешь, о чем речь?

– Да.

– Слава богу. Потому что я – нет.

Фалько, шнуровавший английские башмаки с парусиновым верхом, поднял голову и замер, глядя на Паука:

– За исключением марки я не понимаю ни черта. О каких новостях ты толкуешь?

– Произошли изменения.

– Серьезные?

– Относительно. Высадка фалангистов состоится, но приказ теперь другой. Ты не должен сопровождать их до места.

– Почему это?

– Потому что их всех положат.

Фалько, встававший с кровати, снова сел.

– Кто?

– Красные.

– А как об этом узнал адмирал?

– А он сам это и подготовил.

Фалько, потеряв дар речи, смотрел на него недоверчиво:

– Иными словами, начальник военно-морской разведки – то есть наш с тобой шеф – подготовил операцию по освобождению лидера «Фаланги» и сам же теперь собирается ее провалить?

Паук, казалось, наслаждается всем происходящим. А больше всего своей ролью курьера, который вдруг достает из цилиндра кролика.

– Именно об этом я тебе и говорю.

– Что тогда я здесь делаю? Зачем мне дали это задание?

– Именно за этим. Чтобы ты помог провалить операцию.

Фалько по-прежнему сидел, упершись кулаками в бедра. И чувствовал, что не в силах подняться. Коньяк, аспирин, усталость и то, что он сейчас услышал от Паука, – от всего этого у него закружилась голова.

– О-о, дьявол… – еле выговорил он и повалился на кровать.

Паук присел у него в ногах. Заботливо склонился так близко, что Фалько почувствовал запах его помады и одеколона.

– Ну, как ты? Отошел?

– Я сейчас в лучший мир отойду, мать его так…

– Ты поспокойней, поспокойней воспринимай…

– Что за чушь?!

– Вовсе не чушь. Хочешь скажу, как я это вижу?

– Ну, валяй. Авось, поможет.

И Пакито-Паук, соединив собственные догадки и то, что было ему доподлинно известно, рассказал, как он это видит. Генштаб каудильо никоим образом не мог возражать против идеи освободить Хосе Антонио, которая исходила от руководителей «Фаланги», однако не без оснований предполагал, что, оказавшись на свободе и в Саламанке, тот будет оспаривать полновластие генерала Франко. Двум петухам в одном курятнике не ужиться. Вот и решили для виду согласиться с «голубыми рубашками» и провести операцию, но так, чтобы она ни в коем случае не кончилась успешно.

– Ну, теперь уяснил?

Фалько кивнул. Уяснил. И мог теперь даже заполнить пустые клеточки. Адмирал – близкий друг Николаса Франко, родного брата каудильо и куратора всех спецслужб. Он-то и взял все на себя. Высокая политика и сложная красивая комбинация с немцами, с фалангистами, с чертом и дьяволом. А всю вину свалить на красных.

– А они-то в курсе дела?

– Красные?.. Не знаю. – Паук полюбовался своими отполированными ногтями. – Но если представлять себе, как это действует… Донос, засада на дороге, вождь «Фаланги» отправляется обратно в каталажку, а его приверженцы с пением партийного гимна превращаются в мучеников за святое дело… – Он поцеловал кончики пальцев, словно отведав изысканное кушанье. – Все чисто и гладко.

– Да их же больше двадцати человек, считая тех, кто уже здесь.

– Что делать, дружище… Государственные интересы.

– А я, значит, должен буду завести их в ловушку?

– Боюсь, что да.

– Два десятка жизней… Ты понимаешь, что говоришь?

Паук скривил губы:

– Генералы Франко каждый день жертвуют сотнями жизней. Ну и потом, у тебя репутация человека, которого чужие жизни мало беспокоят.

– А тебя?

Тот вместо ответа глумливо ухмыльнулся.

– Ах, вот почему меня освободили… – протянул Фалько. – Получили сведения и предпочли держать меня на воле… Твоя работа, да? Ты их навел на меня и ты же сделал так, чтоб отпустили.

– Вот еще. Что за бредни…

– Врешь ведь!

– Я сказал тебе, кто меня послал и зачем. На этом – точка.

Фалько наконец встал. Сжал кулаки. Накопившаяся ярость и горькое разочарование, память о ночи, которая могла стать в его жизни последней, и обида на то, как его использовали втемную, – все это требовало разрядки.

– Твоя работа, твоя, мразь поганая!

Паук не изменился в лице и даже не шевельнулся. Но откуда ни возьмись в правой руке у него вдруг появился складной нож. Паук не открывал его и не делал никаких угрожающих движений, просто взвешивал на ладони. И поглядывал на него с любопытством, словно недоумевая, как это он сюда попал.

– На меня не наезжай, – сказал он очень спокойно. – Вот вернешься в Саламанку – требуй отчета с кого хочешь. Я – это я, точно так же, как ты – это ты.

– Сволочи мы с тобой, вот и все, – Фалько впервые за все это время горько рассмеялся. – Делаем наше сволочное дело.

Пакито пожал плечами и спрятал нож в карман халата.

– Получил приказ – выполняй, а не сомневайся, – сказал он, рассматривая ногти. – Так что теперь это твое дело. Я свое сделал… И потом не понимаю, откуда такие терзания… Давно ль ты стал таким нежным? В первый раз, что ли? Что-то вроде этого мы проделывали и раньше.

– То-то что «вроде». Не такого масштаба.

Паук улыбнулся ему с некоторым цинизмом. Философски.

– Ты бы должен знать старую истину: «Что чесаться, что убивать – раз начав, никак не бросишь».

– Ладно, в задницу тебя… с поговорками твоими.

– Да я бы с удовольствием, но сегодня уж не успею, мой сладенький.

Фалько надел куртку и принялся рассовывать по карманам свои вещи. Прежде чем спрятать пистолет, по одному выщелкнул на покрывало все шесть патронов, потом вытащил пустую обойму, зарядил ее вновь, вставил на место, сдвинул флажок предохранителя.

– А-а, «браунинг-цареубийца»? – спросил Паук с профессиональным интересом.

– Да.

– Хорошая машинка.

Фалько застегнул молнию на куртке и огляделся. Все необходимое было у него с собой. Прочее можно было оставить в номере.

– Как будешь выбираться из Аликанте? – спросил он Паука.

Тот расплылся в улыбке, похожей на гримасу:

– У меня французский паспорт.

– Морем или сушей?

– В полдень в Оран отходит судно. Через три дня буду в Кадисе среди легионеров, мавров и смазливых итальяшек.

– А мне припасли что-нибудь или устраивайся как знаешь?

– На выбор – либо своими средствами добираться до наших, либо сегодня ночью сесть на германский корабль… Для правдоподобия он, высадив штурмовую группу, в назначенный час вернется забрать уцелевших. Чтоб комар носу не подточил. Сам знаешь, что за народ эти немцы – аккуратисты, каких свет не видывал. Однако, судя по всему, на обратном пути у них будет единственный пассажир.

– Так. Давай подробности.

Паук, оправляя халат, поднялся на ноги. Адмирала благодари, сказал он. По первоначальному плану генштаба Фалько ничего не должен был знать и разделил бы участь всего отряда. Однако шеф НИОС уперся и настоял на своем.

– Да и вообще, я здесь отчасти по твоей милости. Шеф не хочет, чтобы тебя хлопнули, как остальных… Можешь ничего не говорить. Я знаю – тебе нравится это сволочное занятие. Как и мне.

Фалько смотрел в окно. За террасой, за кронами пальм виднелись пришвартованные у причала корабли, волнолом и море.

– Там две молодые женщины, – сказал он, не оборачиваясь. – Фалангистки.

Паук испустил пронзительный женский смешок.

– О-о, ты стал сентиментальным… Раньше за тобой такое не замечалось. Взять хотя бы ту дамочку в вагоне…

– Так вот, – перебил его Фалько, – это все не так просто. Я не могу допустить, чтобы и их тоже…

– Ну, подсуетись, устрой так, чтоб они отстали от основной группы. Или возьми их с собой. Почем мне знать? Это дело твое.

– А старший группы? Я познакомился с ним перед самой заброской.

– Сдается мне, утра он уже не увидит, как и остальные. Как бы то ни было, утешайся мыслью, что не красные бы кокнули, так наши в Саламанке. Здесь, по крайней мере, погибнет как герой. И если уж его отрядили на такое дело, он, скорей всего, герой и есть. Видно, где-то там, в высоких кабинетах, не ко двору пришелся.

– Да… Мне тоже так кажется.

Пакито-Паук уже на пороге номера, взявшись за дверную ручку, вдруг остановился на миг:

– Да и ты тоже… Если бы не адмирал… Разница лишь в том, что ты пока нужен. А он, по всей видимости, уже нет.

Он вошел в книжную лавку, отряхиваясь, – низкие тучи, затянувшие небо, потемнели, пролились дождем. Ночью будет настоящий потоп, уныло подумал Фалько. Хозяин скользнул по нему нарочито безразличным взглядом и повернулся спиной, не поздоровавшись в ответ. Первое, что Фалько увидел в подсобке, был направленный на него ствол револьвера.

– Убери, – сказал он Хинесу Монтеро. – Это я.

Все трое – Хинес, Кари и Ева Ренхель – были в сборе. Вокруг громоздились груды книг и пахло старой бумагой. Заслышав его шаги, все поднялись. Хинес опустил револьвер.

– Тебя выпустили? – сказал он удивленно.

– Сумел их убедить.

– В чем?

– Это были коммунисты, – Фалько дотронулся до значка у себя на лацкане. – Как и я.

– А за что задержали?

– По ошибке. Спутали с кем-то. И я поначалу оказал сопротивление.

– Если бы не он, меня бы тоже сцапали, – вмешалась Ева.

Она смотрела на него задумчиво. И благодарно. Фалько вспомнил, как исчезал в темноте ее силуэт, пока он дрался с нападавшими. Он был рад, что Еве удалось удрать, потому что с нею в ЧК дело пошло бы иначе. И улыбнулся ей быстрой, успокаивающей улыбкой, и Ева улыбнулась в ответ. Он показал на сверток в газетной бумаге, который, войдя, положил на стул. Рядом на столе стояли термос и чашки с остатками кофе.

– Принес тебе кое-что из одежды. Правильно сделала, что не вернулась в отель. Теперь тебе туда хода нет.

– Спасибо, – ответила она.

– Ночью вела себя молодцом… Действовала отважно и быстро.

Она не ответила. Продолжала глядеть на него пристально, и лишь спустя несколько мгновений губы ее дрогнули в легкой улыбке. Хинес тем временем спрятал револьвер. Тот самый – маленький, никелированный, – что Фалько видел у него раньше.

– Ночка у нас выдалась жуткая, – сказал Хинес. – Мы же ничего о тебе не знали.

Фалько прикоснулся к синяку на скуле:

– У меня тоже бывали поприятней.

– Что с тобой там делали? – спросила Кари.

– Ничего особенного. Несколько вопросов, несколько оплеух.

– Вот сволочи.

– Потом разобрались и отпустили. Я же говорю – не за того приняли.

Он пытался думать. А вернее, продолжать мыслительный процесс, потому что по пути от отеля к книжной лавке только этим и был занят. А после того, что он узнал в последние часы, смотреть на этих троих, сохраняя душевное равновесие, было непросто. С учетом полученного приказа. С пониманием их обреченности. Они всего лишь рабочий материал, сказал он себе. И на самом деле испытывал он не угрызения совести – на этом отрезке жизни он и позабыл, что это такое, – а спокойную ледяную ярость: безмерную ненависть к людям из Саламанки, которые решили, что дела должны пойти так, а не иначе. К тем, для кого мы все марионетки. Он вновь взглянул на Еву, припомнил тепло ее тела и решил так: пусть в ближайшие часы ему, Лоренсо Фалько, придется вести себя как последнему сукину сыну (что, в сущности, давно уж не ново), но ее, по крайней мере, он попытается спасти.

– Были ночью сообщения?

– Два, – ответил Хинес. – После своей речи Кейпо де Льяно передал привет друзьям Феликса и сказал: «Пакито везет им шоколад» и «Они выпьют кофе в назначенный час». Насчет шоколада мы не поняли.

– Это для меня, заранее условленное, – пояснил Фалько.

– А что еще за Пакито? Откуда взялся?

– Это «Ильтис». Немецкий торпедный катер. Сообщение относится к штурмовой группе.

– А-а, вот оно что.

– Так что все в порядке.

В наступившей тишине трое смотрели на Фалько, а он – на часы.

– Пора выдвигаться. Что там с транспортом?

Подтверждено, ответил Хинес. Три наших товарища из Мурсии в срок будут стоять с грузовиком в сосновой роще в Аренале – братья Бальсалобре и штурмгвардеец Торрес. Рикоте, студент из Аламы, подгонит легковушку. Старый «форд».

– Грузовик и две легковые, считая с нашей. Хватит, чтобы перевезти пятнадцать человек. В кузове Бальсалобре доставят пистолеты и гранаты…

Отодвинув термос и чашки, Хинес разложил на столе карту побережья, план Аликанте и самодельный чертежик, изображавший внутреннее устройство тюрьмы. Все придвинулись поближе. Хинес пальцем провел линию от Ареналя до Аликанте.

– Значит, как договаривались, Кари и товарищ Рикоте останутся на берегу, чтобы просигналить катеру, а мы…

Пора сказать, подумал Фалько. Самое время.

– Есть изменения.

И сказано это было так, что все трое подняли головы и взглянули на него сперва с удивлением. А потом с тревогой. Фалько ткнул пальцем в план тюрьмы.

– Я не пойду со штурмовой группой.

– Почему? – спросил Хинес оторопело. – Ты же говорил, что…

– Планы изменились, – сказал Фалько очень спокойно. – Послание насчет шоколада адресовано мне и означает, что я должен передать командование Фабиану Эстевесу и отойти в сторонку. Так что это я вместе с Кари буду подавать сигналы с берега торпедному катеру. Ева тоже пойдет с нами.

– Это не предусмотрено! – воскликнула Ева.

– Тем не менее мы поступим именно так. Таков приказ. А пока не высадились Эстевес и его люди, тут распоряжаюсь я.

Хинес снял очки и начал протирать их платком. Близорукие глаза сверлили Фалько.

– Приказ? Чей? Саламанки или твой?

– Всего понемножку.

– На берегу место тихое, безопасное, – язвительно произнес Хинес.

Фалько невозмутимо закурил.

– Ты фалангист, не я, – сказал он, помахивая в воздухе спичкой. – Освобождать будем твоего вождя, не моего. Я тут так, погулять вышел.

– Меня спросить не забыли? – вмешалась Ева.

Фалько выждал секунды три и лишь потом поднял на нее глаза:

– Верно.

– Было ведь решено, что я пойду с вами… Со штурмовой группой.

– Женщине там делать нечего.

– И, кажется, не только женщине, а?

– Да, – спокойно улыбнулся Фалько. – И мне тоже.

Все смотрели на него так, словно впервые видели. Он затянулся и медленно выпустил дым. Ему было безразлично, как они на него смотрят. Ну, разве что Ева. Только от ее разочарования было немного не по себе. Самую малость.

– Кари и мы с тобой будем сидеть на берегу, а остальные – драться? – спросила Ева. – Я правильно поняла?

– Правильно, – кивнул Фалько.

– Я могу пойти с группой, – предложила Кари. – Поведу машину.

– Нет.

Хинес снова надел очки.

– Он прав, вообще-то… Лучше будет вам обеим держаться позади… Вместе с ним.

Он и не думал скрывать свое презрение. И Фалько прекрасно его понимал. Однако презрение или восхищение Хинеса Монтеро его не касались. В этой игре такие карты не ходят.

– Я в тебе ошибался, – добавил юноша.

– Да что ты говоришь?

– То и говорю. – То, что Хинес изобразил у себя на лице, мало походило на улыбку. – Это ведь тебе не Хуана Портелу сперва пытать, а потом убивать.

Фалько понял, что Ева не рассказала, кто на самом деле казнил предателя. И все уверены, будто это его работа.

– Конечно, нет, – сказал он мягко. – Сегодня ночью будет боевая операция, для которой требуются герои. Разве не так? Готовые под звездами караул нести.

Строчка из гимна фалангистов, относящаяся к павшим воинам, судя по всему, не понравилась Хинесу – его лицо исказилось от ярости. Он придвинулся к Фалько и стоял теперь почти вплотную – неподвижно, однако агрессивно. Тот почти инстинктивно поднес руку к дымящей во рту сигарете. На всякий случай. Щелчком отправить в лицо горящий окурок и одновременно – коленом в пах: элементарное действие на опережение. Если ударить головой, можно разбить очки, а это будет не ко времени. По счастью, продолжения не последовало. Хинес лишь метнул на Фалько свирепый, бесстрашный взгляд, какого от юноши и ждать было нельзя. Взгляд бойца.

– Насколько я вижу, – процедил он, – в тебе-то ничего от героя нет.

Фалько выпустил струю дыма. Поверх плеча Хинеса посмотрел на Еву и Кари. Он едва сдерживал смех.

– В помине нет, это ты верно заметил. Да и откуда же взяться?

11. Шоколад и кофе

Лоренсо Фалько беззвучно выругался. Дождь не стихал. Не проливной, но достаточно сильный, чтобы омрачить жизнь и размыть грунтовые дороги. Он открыл дверцу, надвинул кепку, поднял воротник и огляделся. В свете фар виднелись между сосен струи дождя.

– Погаси, – приказал он.

Хинес Монтеро повернул ключ зажигания, рокот мотора стих, и слышен стал лишь шорох щеток по лобовому стеклу.

– Черт, как же этот дождь некстати, – сказала Кари, сидевшая позади вместе с Евой Ренхель. Та не раскрывала рта уже полчаса, с той минуты как машина, объехав блокпост на шоссе у Эль-Альтете, двинулась к сосновой роще.

– Так даже лучше, – ответил Фалько. – Посторонних нет. Все сидят под крышей и носа не высовывают.

Он вылез из автомобиля и сделал несколько шагов, чувствуя, как капли с козырька скатываются по щекам. Меж деревьев грунтовая дорога обрывалась у сосновой рощи, выросшей на песчаном пустыре и тянувшейся метров на двести, до самого берега моря. За песчаными дюнами – почти в рост человека – мягко и приглушенно шелестел накатывающий прибой. Было совсем темно: Фалько, пока глаза не привыкли, шел наугад.

– Как у волка в пасти, – заметил Хинес Монтеро.

Он шел следом, увязая в рыхлом песке. Справа во тьме послышался характерный щелчок взводимого курка. Фалько вытащил свой пистолет – консульский «парабеллум» был у него за поясом сзади, – медленно пригнулся, вглядываясь и вслушиваясь. Он почувствовал, что Хинес сделал то же самое.

– Кто идет? – спросил мужской голос.

– Кофе, – ответил Хинес.

Из темноты вышли три силуэта и стали видны на светлом фоне дюн. Фалько держал палец на спусковом крючке, пока они, подойдя вплотную, не поздоровались вполголоса и не обменялись с ними рукопожатиями. Это были двоюродные братья Бальсалобре и штурмовой гвардеец Торрес, которые находились здесь уже полчаса, спрятав грузовичок – шестицилиндровый «опель блиц», как они сказали, – чуть подальше, среди сосен. Вооружены они были пистолетами и гранатами. Лиц Фалько не различал, но голоса у братьев были юношеские и взволнованные. На плече у Торреса висел табельный карабин «маузер», а сам он оказался до крайности малоречив: несколько раз пробурчал что-то односложное – и все на этом. Голос взрослого человека. Звучал спокойно. Фалько подумал, что он, наверно, единственный профессионал в группе. Уголек сигареты во рту одного из братьев то мерк, то разгорался ярче.

– Потуши, – сухо приказал Фалько.

– Чего это?

– А того, – со злой насмешкой сказал Хинес. – Он тут главный. Пока.

Уголек, описав дугу, упал на землю и погас под подошвой. Фалько велел ждать и прошел немного в сторону берега. Сначала он услышал рокот прибоя, потом за гранью светлых дюн сумел различить темное протяженное пятно. Волнение было слабое, словно дождь усмирил стихию, и это должно было облегчить высадку. Кругом ни огонька – только вдалеке, справа от гавани, пульсировал маяк на мысе Санта-Пола, действовавший, несмотря на военное время. Примерно через час, прикинул Фалько, «Ильтис» должен подойти к берегу – в том случае, разумеется, если операцию не отменили и все пойдет как намечено. Без сомнения, командир ждет условленного времени, дрейфуя без огней в открытом море. Наверняка он на расстоянии мили, не больше, но невидим во тьме. Фалько вновь уставился на темное пятно сосняка, гадая, где красные устроят засаду. Дай-то бог, чтобы подальше отсюда.

С трудом шагая по песку, он вернулся к Хинесу и остальным, а потом все вместе направились туда, где ждали Ева и Кари. Рядом с «испаносюизой» стояла вторая машина с выключенными мотором и фарами, и девушки представили ему водителя: темный силуэт отозвался на имя Андрес Рикоте – молодой голос, нервное рукопожатие. От дождя его защищал плащ, и потому Фалько послал новоприбывшего, предварительно убедившись, что он без оружия и сдуру не поднимет стрельбу, на опушку рощи. Братья и гвардеец подогнали грузовик, поставили его под соснами в ряд с легковыми автомобилями, и все расселись: трое – в кабину, а Фалько с Монтеро и Евой – в «испаносюизу». Стали ждать, слушая, как неумолчно барабанит дождь по крыше.

– Все хорошие ребята, – сказал Хинес, устроившийся за рулем. – Надежные товарищи.

Фалько промолчал. Он курил в кулак и глядел на дождевые струи, сметаемые щетками с лобового стекла. Заметил, что брючины снизу вымокли насквозь. Почувствовал сзади безмолвное и близкое присутствие Евы Ренхель. Голова его была занята сложной расстановкой грядущих событий, тактическими задачами, практическими решениями: предстояла сложная партия в шахматы, в которой большей частью фигур надо будет пожертвовать, а две – сохранить. Три, поправил он себя, если удастся спасти и Кари Монтеро.

– О господи, – с чувством произнес Хинес, – как подумаю, что уже совсем скоро… Часа через два, если все сойдет гладко, Хосе Антонио будет свободен…

Знакомые приметы, подумал Фалько. Эта говорливость – от нервозности, от напряжения в преддверии того, что должно произойти. Пусть чешет языком – это немного успокаивает. Малость расслабляет.

– Все будет хорошо, – сказала Кари.

Ей тоже явно было не по себе, и она словами унимала тревогу. Чем ближе решительный момент, тем сильней расходятся нервы. Только Ева хранила молчание, и Фалько спросил себя: а что будет, когда она поймет, что операция провалилась и что Хинес и все, кто направляется в Аликанте, назад не вернутся никогда?

– Долго еще? – спросил Хинес.

Фалько, наклонясь, чиркнул спичкой и осветил циферблат своих часов.

– Да пора уж, – сказал он.

Достал из ящичка фонарь, открыл дверцу и выбрался под дождь. Прежде чем захлопнуть дверь, вновь просунул голову и плечи внутрь; вытащил из-за пояса «парабеллум» и спросил Еву:

– Оружие есть?

– Нет. Пистолеты для тех, кто пойдет в Аликанте.

Он протянул ей пистолет. Руки их соприкоснулись в темноте на холодной стали.

– Не забыла, как пользоваться?

– Не забыла.

– В обойме восемь патронов. – Лязгнув кареткой затвора, он поставил оружие на боевой взвод и поднял флажок предохранителя. – Теперь один заряд – в стволе. Сдвигаешь вот этот рычажок, выпускаешь первую пулю, а остальные сами пойдут. Поняла?

– Конечно.

Спокойствие в ее голосе передалось и Фалько.

– Скажи этим кузенам и третьему, чтоб поставили машины на ход и следили за дорогой. Мы вернемся через полчаса.

Он захлопнул дверцу, поднял молнию куртки и зашагал меж сосен к берегу. За спиной он слышал шаги Хинеса. Остановился, дойдя до самых дюн. Слева, несмотря на затемнение, вырисовывались в темноте город и порт. Справа продолжали помаргивать проблесковые огни далекого маяка. Фалько вгляделся в черную поверхность моря – и ничего не увидел. И ничего не услышал, кроме плеска волн и приглушенного песком стука дождевых капель.

– Должны быть где-то здесь, – сказал Хинес озабоченно.

Фалько поднял фонарь, направив его под прямым углом к огню маяка, вытер тылом ладони глаза и азбукой Морзе – пятью длинными вспышками – пять раз обозначил букву «Т», что означало: «Готов к приему». И едва успел окончить передачу, из темного моря ответили буквой «L» – точка-тире-точка-точка: «Имею для вас важное сообщение». Все как положено.

– О боже! – воскликнул Хинес.

Вскоре от неразличимо-плотной тени отделилась другая, маленькая тень шлюпки и стало слышно, как шлепают по воде лопасти весел. Фалько, скорчив неприятную гримасу, подумал о челне Харона, который перевозил души умерших через реку Стикс.

Шлюпка ткнулась в берег. Звякнули уключины, стукнули весла о борта или банки. Интересно, подумал Фалько, кто гребет – немцы или испанцы. Металлически лязгнуло оружие. Приглушенные голоса, команда, отданная почти шепотом:

– Не курить!

Фалько узнал спокойный, уверенный голос Фабиана Эстевеса. Голос человека, умеющего приказывать. И молчаливое повиновение в ответ. Явно люди умелые, подготовленные. Отборные бойцы. На фоне светлых дюн замелькали фигурки, будто вырезанные из черной бумаги. Поблескивали сталь оружия и мокрые плащи. Шаги, приглушенные песком и дождем, шорох одежды. Полтора десятка тех, кто скоро умрет.

– Живей. Живей шевелитесь.

Встреча в темноте, лица не видны. Вместо лица – пятно чуть светлее, чем поблескивающий от воды плащ. Одна рука Эстевеса обхватывает плечо Фалько, другая протянута для пожатия. Так же с Хинесом Монтеро.

– Спасибо за все.

Хорошо, что темно, подумал Фалько. При свете я бы не смог взглянуть ему в глаза. Какое у него крепкое рукопожатие, в таком, что ли, фалангистском стиле. Чуть ли не романтически возвышенном. Что-то такое – оружие в руке, и звезды на небе, над завесой нависших туч, откуда не переставая сеется дождь. Вся эта фашистская риторика никак не может обойтись без развилки между жизнью и смертью. Вновь улыбнется весна и все такое. Он спросил себя, носят ли новоприбывшие голубые рубашки с ярмом и стрелами слева, где сердце, или все же прибыли в штатском. В темноте не поймешь. А, впрочем, не все ли равно?

– Где машины?

– Вон там, под соснами, – ответил Хинес. – Идемте, я покажу.

Они зашагали к роще. Больше никто не произносил ни слова. Уже на подходе Эстевес спросил, как дорога на Аликанте.

– Свободна, – ответил Хинес. – Только надо будет сделать крюк и объехать пост у аэродрома.

– Ну а как здешние товарищи?

– Сейчас увидишь. Они спокойно ждут твоих приказаний.

Фалько помалкивал. И вспоминал меланхоличную фигуру Фабиана Эстевеса, когда тот, попрощавшись с ним в Саламанке, уходил прочь – руки в карманах длинного темного пальто, голова непокрыта, – будто отмеченный печатью сужденного ему мученичества. И сейчас герой Алькасара шел наконец в свой Гефсиманский сад, хоть о том и не подозревал. А может быть, для него это не имело значения. А может быть, он желал такой судьбы. Люди его склада, куда бы ни шли, несут свою последнюю ночь с собой, как дорожный мешок за плечами. Как отложенный смертный приговор.

– Пришли. Вот и они.

Два легковых автомобиля и грузовичок стояли теперь борт к борту на небольшой поляне среди сосен; дождь звонко барабанил по крышам. Когда появились вновь прибывшие, начались негромкие восклицания «да здравствует Испания!», объятия и рукопожатия. Все проникнуто патриотическим воодушевлением, скептически отметил Фалько. Все уверены, что верховный вождь будет с ними через несколько часов. Проще простого, с жаром повторял один из братьев Бальсалобре. Легче легкого. Да здравствует Испания, товарищи!

– Введи нас в курс дела, – обратился Эстевес к Фалько.

– Сейчас. Идем.

Вдвоем они взобрались в крытый кузов грузовика. Вместе с ним влезли Хинес и еще двое-трое. Остальные сгрудились чуть поодаль, спасаясь от дождя под деревьями или в машинах. Фалько включил фонарик, развернул карту: вот шоссе, вот город, а вот тюрьма. Утомленные, обветренные, воспаленные бессонницей и плаванием лица склонились над планом. Началось обсуждение деталей операции. Как и было намечено, одна группа подъедет к воротам тюрьмы на «испаносюизе» за тем якобы, чтобы передать арестованного. Основные силы, когда откроются ворота, ворвутся внутрь, имея целью камеру Хосе Антонио. Если удастся, попробуют освободить и его брата Мигеля – его камера № 10 выше этажом.

– Скольких еще арестованных товарищей мы можем освободить? – спросил Хинес Монтеро.

– Ни одного, – невозмутимо ответил Эстевес.

– Почему?

– Потому что таков мой приказ. Вытащить Хосе Антонио и, если можно будет, Мигеля. На остальных у нас не хватит ни сил, ни средств.

В луче фонаря блестели очки Хинеса. Видна стала отросшая щетина, темной тенью обметавшая подбородок. Искаженное возмущением лицо.

– Но ведь там томится еще столько товарищей! – с жаром возразил он. – Фалангисты, монархисты, офицеры, правые… Если оставить, их же всех расстреляют в отместку.

– Мы не можем терять время, – сказал Эстевес. – Откроем камеры, пусть уходят на свой страх и риск. Но увезти никого не сможем.

– Это несправедливо.

– Это приказ. А приказы, даже несправедливые, не обсуждают.

Теперь Фалько смог наконец вглядеться в лицо Эстевеса. Фонарь освещал его снизу, бросая угловатые тени, отчего щеки, казалось – или на самом деле, – ввалились, и скулы обозначились резче, чем в Саламанке. На поясе у него висел пистолет и две итальянские гранаты «бреда», а на пол он положил автомат «стар РУ35». Его сопровождали двое, экипированные примерно так же, в голубых фалангистских рубашках под непромокаемыми плащами: один, рыжеватый, был очень молод, второй, с подстриженными усами, – постарше. Фалько отметил еще, что блеск в глубоко сидящих темных глазах Эстевеса потускнел, словно его припорошила задумчивость. Время от времени он отрывался от карты, молча советуясь со своими помощниками, а потом вновь принимался изучать ее со спокойным осознанием того, что за этими черточками и линиями стоят опасность, бой, жизнь или смерть. Успех или провал. Иногда останавливал взгляд на Фалько, которому приходилось делать усилие едва ли не болезненное – так, что начинали ныть мышцы спины и шеи, – чтобы не отвести глаза.

– Вы все время употребляете второе лицо, – неожиданно сказал Эстевес. – Это значит, что вы не пойдете с нами на штурм тюрьмы?

С еще большим усилием Фалько, не моргая, смотрел в усталые глаза фалангиста.

– Нет. Останусь здесь.

Эстевес долго молчал, обдумывая, и наконец спросил:

– Получили приказ или сами так решили?

– Приказ.

– Он остается здесь, вместе с женщинами, – с еле сдерживаемой злобой вмешался Хинес. – И выходит так, что…

– Помолчи, товарищ, – сказал Эстевес.

– Слушаю, – ответил юноша, сглотнув.

Эстевес продолжал задумчиво разглядывать Фалько.

– Приказы надо выполнять, – сказал он. Посмотрел на своих спутников, потом опять на Фалько.

– Разумеется, – спокойно ответил тот.

– Вы не фалангист. И не подчиняетесь мне.

– Верно и то, и другое.

Эстевес свернул бумаги и спрятал в карман плаща.

– Тогда будете обеспечивать нашу погрузку, – и взглянул на часы. – Через полтора часа.

– Конечно.

– Оставить с вами кого-нибудь из моих людей? Хотя у меня на счету каждый.

– Здесь будут Ева Ренхель и Кари Монтеро. Справимся, я думаю. Надо будет подать сигнал «Ильтису» и контролировать берег до вашего возвращения.

– Не согласен, – сказал Хинес. – Надо, чтобы остался еще кто-нибудь.

– Ты? – спросил Эстевес.

– Нет, я хочу идти с вами. Я должен пойти с вами. Возьмите кого-нибудь надежного из моей группы. Рикоте, к примеру. Он самый молодой и хуже всех умеет держать себя в руках… В Аликанте от него будет мало толку.

Эстевес задумался на минуту.

– Ладно. Оружие у него есть?

– Можем оставить ему пистолет и пару гранат.

– А у женщин?

– У моей сестры нет, у Евы – «парабеллум».

– А у вас что имеется?

Фалько похлопал себя по правому карману куртки.

– Мое при мне.

– Ну что ж, – сказал Эстевес, поочередно оглядев каждого, и напоследок задержал задумчивый взгляд на Фалько. – Этого достаточно. Всем всё ясно? Тогда пошли.

Они сверили часы, погасили фонарь и вылезли из кузова под дождь. Эстевес отвел Фалько в сторону.

– Есть такое, чего я не знаю? – спросил он вполголоса.

– Да нет, пожалуй… Разве что я получил новый приказ.

В наступившей тишине слышен был лишь шум дождя. Потом фалангист вздохнул.

– Я удивлен. Вы вроде бы не из тех, кто остается позади.

– Сегодня останусь.

Снова молчание. И потом Эстевес иным тоном – холодно и отстраненно – проговорил:

– Наверно, нашлись на то причины.

– Я ведь сказал – получил приказ.

– Ну разумеется. Приказ… Что ж, пожелайте мне, по крайней мере, удачи.

Он заметил, что Эстевес ищет его руку. И, злобясь на себя, пробитый стыдом до самого нутра, Фалько крепко ее пожал.

– Ну конечно, – сказал он. – Желаю удачи.

Дождь не остужал горящие руку и лицо. Больше оба не сказали ни слова и разошлись. Земля уже раскисла. Тени, укрывавшиеся под соснами или в машинах, теперь собрались вокруг Эстевеса. В темноте мягко посверкивали мокрые плащи и оружие.

– Отправляемся, – сказал фалангист. – Первая группа – со мной на головной машине, основное ядро – на грузовике, второй автомобиль замыкает. Фары не включать… Здесь остаются обе сеньориты и товарищ Рикоте.

Кратко и сухо пресек протесты Кари и юноши. Ева, не размыкая губ, стала рядом с Фалько.

– Вперед, – сказал Эстевес. – И слава Испании!

Дождь утих, с веток падали последние капли. Фалько поднял голову и увидел, что в прорехах черного неба кое-где появились звезды. Он прошел несколько шагов к ближайшим дюнам, глядя туда, где в сумрачном пространстве слабо слышался гул прилива. Было холодно, а от мокрой одежды делалось еще холодней. Он сунул руки в карманы. Хотелось курить, но он не решался, тем более что оставалось всего две сигареты. А впереди еще целая ночь.

– Смотрите! – воскликнула Ева.

Внезапно из какой-то точки в темном пространстве моря – в нескольких милях отсюда и прямо перед Аликанте – полетели цепочки стремительных вспышек. Крошечные зарницы, которые поначалу были беззвучны, через несколько секунд сопроводил отдаленный синкопированный грохот – бум-бум, бум-бум. Потом к нему, приглушенный расстоянием, прибавился звук, похожий на треск рвущегося полотна. Бум-бум, бум-бум, тр-р. Тр-р-р. В ту же секунду над городом поднялось зарево, взметнулись тут и там языки пламени. Раскаты тоже долетали с опозданием, чуть погодя. И, добавляя зрелищу фантасмагории, через правильные промежутки времени склон, на котором стоял замок Санта-Барбара, то показывался, то вновь исчезал во тьме.

– О боже… – пробормотала Кари Монтеро.

– «Дёйчланд» бьет, – сказал Фалько. – Вступил вовремя.

– Это должно отвлечь красных, покуда наши не подойдут вплотную к тюрьме.

– Надеюсь, что так и будет.

Подошел и Рикоте – молодой фалангист, который остался с ними.

– Жуть какая… – сказал он. – Вот это бомбардировка.

Голос у него был совсем как у подростка. Фалько до сих пор не видел его лица – только различал голос и светлое пятно плаща. И знал о нем лишь, что он студент и приехал из Аламы на втором автомобиле. Ему оставили пистолет «астра» и пару гранат «лафитт», но Фалько не поручился бы, что паренек знает, как с ними управляться.

– Ты должен будешь… – начал он.

Отдаленный разрыв где-то на суше заглушил его голос. Грохот, ослабленный расстоянием – километра два, сообразил Фалько, – раздался по ту сторону сосновой рощи, в направлении шоссе на Аликанте.

– О боже… – повторила Кари.

Одиночный разрыв сменила неистовая трескотня выстрелов. Огонь был интенсивный и длительный.

– Это на шоссе, – в голосе Евы звучало смятение. – Возле аэродрома.

Треск выстрелов усилился – будто взрывали одновременно целый воз петард. Казалось, что он прерывался на несколько мгновений и тотчас начинался снова. А в перерыве гремели другие взрывы, больше похожие на глуховатые хлопки: Фалько распознал ручные гранаты. Бой шел на короткой дистанции.

– Они, – простонал Рикоте. – Наши.

Кари Монтеро испустила такой режуще-пронзительный вопль, что Фалько пришлось взять ее за плечи и сильно потрясти:

– Замолчи ты!

– Они не добрались до Аликанте! Их обнаружили!

– Замолчи, я сказал.

– Там Хинес! Там мой брат! И остальные товарищи!..

Фалько без злобы ударил ее в висок. Девушка осела наземь.

– Займись ею, – приказал Фалько Еве.

– Зачем ты так с ней?

– Если еще раз подаст голос – убью.

– Как ты можешь такое говорить?

– Ты не поняла меня. Убью взаправду.

В открытом море крейсер прекратил огонь, и даже на таком расстоянии стали видны пожары в городе. Горели, конечно, портовые склады с горючим. Стрельба на суше то вспыхивала, то смолкала. Разрывы гранат стихли, а ружейные выстрелы гремели как-то беспорядочно и разрозненно.

– Ну что, юноша, как настроение? – Фалько повернулся к Рикоте.

Тот ответил не слишком уверенно:

– Все в порядке.

– Тогда слушай. Наших обнаружили, а потому те, кто остался жив, отступят сюда… Ты в состоянии выполнить свой долг?

– Конечно.

– Хорошо. В таком случае приготовь гранаты и пистолет. Пользоваться умеешь?

– Да.

– Беги на тот край рощи и наблюдай. Появится кто-нибудь, сперва спроси, кто идет, а если не понравится то, что услышишь, – бросай. Только смотри, своих не перебей ненароком. Скоро за нами придет катер, заберет, а пока жди. Мы тебе дадим знать.

– Это точно – насчет катера?

– Точней не бывает.

Юноша цепко схватил Фалько за руку:

– Вы меня не бросите здесь?

– Обещаю. Беги туда.

Рикоте тяжело задышал и сказал решительно:

– Есть!

Светлое пятно макинтоша растворилось среди сосен. Хорошая мишень, машинально подумал Фалько. Потом повернулся к Еве и Кари. Обе стояли у подножия маленькой дюны – две тени на песке. Кари, словно в полузабытьи, постанывала протяжно и жалобно. Потом начала рыдать.

– Я ею займусь, – сказала Ева.

– Ладно.

– Катер скоро придет?

Голос ее звучал почти безмятежно. Она владела собой. И это успокоило Фалько.

– Не знаю.

Он вытащил фонарик, направил его к черноте моря и несколько раз нажал кнопку. Точка-тире-точка-точка. Рановато, но время поджимает. Он подождал немного, но ответа не было. Дай бог, чтобы в планы командования не входило оставить его здесь на произвол судьбы, как Эстевеса и его людей, которые к этому часу уже погибли или вот-вот будут перебиты. Впрочем, не исключено, что командир «Ильтиса» с чисто немецкой педантичностью придерживается первоначального замысла и не пошлет за ними шлюпку до истечения срока. Вся беда в том, что, когда истечет, может быть уже слишком поздно. Если из засады кто-нибудь вырвется, а красные будут его преследовать, этот пляж, прежде чем подоспеет помощь, станет кромешным адом.

Фалько пригнулся, а потом присел на корточки. Куртка и вымокшие полотняные брюки не спасали – его колотила дрожь. От холода снаружи и от тревоги внутри. Его жестокий опыт, его трезво-циничный подход ко всему на свете, приобретенный годами, боями, женщинами, помогали держать в рамках очень многое, но не все. Далеко не все. Вот с такой, скажем, пакостной ситуацией было не совладать. Чтобы рассуждать здраво и трезво, Фалько заставил себя не думать о штурмовой группе – перестрелка меж тем стихла, – о Хинесе Монтеро и его очках с толстыми стеклами, о братьях Бальсалобре и несловоохотливом Торресе, о том молодом и рыжем и о его усатом спутнике, которые в кузове при свете фонарика изучали план местности. О том, с каким невеселым лицом Фабиан Эстевес сел в машину и пропал в ночи.

– Как ты думаешь, кто-нибудь уцелел? – спросил из темноты голос Евы.

– Не знаю… Вряд ли.

Он сплюнул от горькой досады. Ох, господа бога душу мать… Если, конечно, он есть, господь бог… А хорошо бы, чтоб он был и когда-нибудь спросил за все. Потом Фалько еще сильнее скорчился, сунул в рот предпоследнюю сигарету, прикурил, пряча огонек спички между ладоней, под защитой ската песчаной дюны. К дьяволу все.

Он услышал шорох. Подошла Ева. Они упали на сырой песок, прильнув друг к другу, дрожа от холода, – он чувствовал у нее под одеждой твердое прикосновение «парабеллума». Фалько, держа сигарету в кулаке, поднес ее к губам девушки, и та дважды глубоко затянулась. Потом он тщательно погасил окурок. Обнявшись, Фалько и Ева замерли, пытаясь согреться теплом другого и даруя свое тепло ему; в клочьях туч, меж тем, сияли новые и новые звезды.

Все произошло почти одновременно: плеснули весла, вынырнул из моря и возник из тьмы темный силуэт шлюпки; Фалько, вскочив и сделав несколько шагов к берегу, в тот же миг услышал, как очень близко, на дороге, упиравшейся в сосновую рощу, хлопнули один за другим несколько пистолетных выстрелов. Он вздрогнул всем телом.

– Забери Кари! Бегите!

Небо немного прояснилось, и в слабом свете луны, полускрытой за тучами, можно было теперь различить место действия. Шлюпка уже почти у самого берега – темное пятно с бесформенными очертаниями налегающих на весла гребцов.

– Ева! Кари!

К пистолетным выстрелам – пять, шесть, считал Фалько – присоединились теперь другие, более мощная ружейная трескотня и тарахтенье пулеметных очередей. Потом – пу-ум-ба! – грохнула ручная граната. «Лафитт». И сейчас же стало тихо. Фалько догадался, что юноша либо убит, либо бежит сюда через сосняк с красными по пятам.

– В шлюпку! В шлюпку!

Он бросился к девушкам, которые уже бежали ему навстречу. Две темные спотыкающиеся фигуры. Одна добежала, вторая опустилась на песок. Фалько склонился над ней. Кари. Он схватил ее за руки и рывком вздернул. Над самым ухом что-то стремительно пронеслось, прогудело, будто шмель решил лететь по прямой. Потом из рощи донесся звук выстрела.

– В шлюпку!

Теперь свинцовые шмели летели целым роем. Вж-жик, вж-жик, слышалось со всех сторон, а на опушке, под черными тенями сосен запульсировали вспышки. Фалько, поддерживая Кари, тащил ее к берегу. Внезапно тело девушки, о которое что-то мягко и еле слышно шлепнулось, содрогнулось, обмякло и осело наземь.

– Кари! Кари, вставай!

Ухватив ее за руки, он волоком потащил девушку по песку. Услышал ее стон. Потом с тревогой обернулся к морю, опасаясь, как бы гребцы при звуках пальбы не повернули назад, и увидел Еву – став на колени возле дюны, она обеими руками держала «парабеллум». Три вспышки, три громких хлопка. Девушка отбежала на несколько шагов, вновь опустилась на колени и с наружным спокойствием размеренно выпустила еще несколько пуль.

Из шлюпки, перекрывая стрельбу, донесся чей-то крик. Фалько понял, что это значит. Надо идти. Он ощутил сосущую пустоту внизу живота, сердце забилось бурно и беспорядочно. Кари Монтеро продолжала тихо стонать. Она была еще жива, но нести ее ему было не под силу. И потому он выпустил ее и побежал к урезу. Ева бросилась следом. Они вошли в море, зашлепали по воде к шлюпке, которая качалась на прибойных волнах и, казалось, отдалялась от берега. По пояс в воде Фалько ухватился за борт, и несколько рук, вцепившись в его мокрую одежду, помогли перевалиться в шлюпку. Пущенная с берега пуля ударила в обшивку, острые щепки едва не попали ему в лицо. Прозвучала команда по-немецки, и весла стукнули об уключины. Фалько даже не оглянулся на берег. Он в изнеможении лежал в ногах у гребцов. Глаза он зажмурил, а открытым ртом жадно хватал воздух, пытаясь перевести дыхание. Легкие жгло. Но он ощущал, как рядом трепещет и вздрагивает мокрое холодное тело Евы Ренхель.

12. Видимость не есть очевидность

– Это настоящее несчастье, – сказал Анхель Луис Поведа.

Шеф фалангистской контрразведки был в голубой рубашке, коричневом костюме и с кобурой на поясе. Недоверчивые глазки за круглыми очками уже двадцать минут буравили Лоренсо Фалько – в Саламанку тот прибыл прошлой ночью, – ловя каждое движение и слушая отчет о произошедшем, а вернее, о провале задания.

– Несчастье… – скорбно повторил Поведа.

Разговор шел в кабинете адмирала. Хозяин с дымящейся трубкой во рту сидел, откинувшись на спинку кресла, за столом, заваленным бумагами, и хранил молчание с видом беспристрастного судии. Он был, как всегда, в штатском – в своем обычном вязаном кардигане. В окне у него за спиной ветер раскачивал голые ветви деревьев перед куполом собора.

– Как, по-вашему, была утечка? – спросил Поведа.

Фалько выдержал его взгляд. И будто услышал предостерегающий голос адмирала: «Ухо востро, мой мальчик. Ухо востро».

– Не знаю, – ответил он. – Не исключено, что красные раскрыли наш план по чистой случайности. Наши могли наткнуться на патруль возле аэропорта, они как раз проезжали рядом… Не исключено, что это просто злосчастное стечение обстоятельств.

– Однако их ждали, не так ли?

– Меня там не было. Я этого знать не могу.

– Прошло уже пять дней.

– Стало быть, я знаю меньше, чем вы.

– Вам, согласитесь, очень повезло, – Поведа метнул неприязненный взгляд. – Что не пошли с ними.

– С этим не поспоришь. Да, повезло.

– Беда… – Фалангист горестно провел ладонью по лицу. – Вчера вечером мне сообщили, что красные опубликовали в «Диарио де Аликанте» сведения: двенадцать человек убито в ходе столкновения, еще девять расстреляно на следующий день.

– И женщина?

– Да. Каридад Монтеро. Казнена вместе с братом. Товарищ Фабиан Эстевес пал в бою. Живым в руки красным не дался.

Фалько ощутил печаль. Печаль особого, беспокоящего свойства. Может быть, так давало себя знать раскаяние? Он положил ногу на ногу и уставился в окно.

– Этого следовало ожидать, – сказал он.

– У нас в «Фаланге» уверены, что имело место предательство. И наши люди попали в засаду.

Фалько перевел на него взгляд:

– Вы уже намекали. Что я могу на это сказать?

– Вам и второй женщине удалось выжить.

– Посчастливилось. Ей и мне. И далось нам это счастье непросто.

Адмирал выпустил густой клуб дыма. Правым глазом сквозь синевато-серое, медленно рассеивающееся облако мрачно взглянул на Поведу:

– Вы, надеюсь, не подвергаете сомнению лояльность моего сотрудника?

– И в мыслях такого нет. Но посудите сами, каковы факты – мои товарищи перебиты, ваш человек уцелел.

– Эта девушка, Ева Ренхель, – она тоже из ваших, – возразил адмирал. – Однако сумела выбраться. Надо будет послушать ее версию.

– Послушали уже, – сказал Поведа. – Полностью совпадает с вашей.

– А где она сейчас?

– Мы пока поселили ее в Женской секции «Фаланги».

– Пока не решится ее судьба, вероятно?

– Именно так.

– Ага…

Что-то странное, непривычное, подумал Фалько, было в том, как сегодня говорил адмирал. Чего-то он явно недоговаривал. Создавалось впечатление, что, глядя на Поведу, он видел то, чего не видел Фалько.

– От этой неудачи мы оказались в очень скверной ситуации, – сказал фалангист. – И опасаемся за жизнь Хосе Антонио. Сейчас его уже, вероятно, судят в Аликанте. Разыгрывают фарс, верней сказать.

– Справедливого приговора не ждете? – сказал адмирал. – Не те времена?

– Нет, конечно, не жду. Но наше вмешательство еще больше усугубит его положение. – Поведа взглянул на Фалько с плохо скрываемой злобой: – Вся эта история сильно ему напортит.

Адмирал подбородком показал на Фалько:

– Он сделал, что мог.

Поведа, не отвечая, поднялся с места. Ему было явно не по себе. Он пожал плечами, сунув руки в карманы пиджака, и разошедшиеся от этого движения полы открыли кобуру на поясе.

– Все это ужасно… Сильнейший удар… Мне передали, что каудильо просто потрясен случившимся.

Адмирал сделал преувеличенно соболезнующую мину.

– Еще бы… – сказал он.

Поведа, не протянув им руки и не сказав ни слова на прощанье, вышел из кабинета. Адмирал и Фалько не шевельнулись. Оба хранили молчание, глядя друг на друга.

– Потрясен, понимаешь ты? – с издевательской ухмылкой сказал адмирал.

Фалько взглянул на портрет Франко.

– Как до красных дошла информация?

Адмирал утомленно опустил веки:

– Ну, как-то, значит, дошла. Как именно – несущественно.

– Пакито-Паук доставил? Или прямо отсюда, без посредников?

Ответа не последовало. Адмирал, казалось, был всецело занят тем, что проверял, равномерно ли сгорает табак у него в трубке.

– Не понимаю, зачем туда отправили меня, – настойчиво проговорил Фалько. – В конце концов я и сделать-то ничего не успел. Могли бы обойтись…

– Планы изменились посреди операции.

– Как именно?

– Это неважно. Но ты внезапно стал не нужен. И я послал к тебе Пакито. Мы обнаружили кое-что очень интересное. Такое, что заставило поменять план.

– Что именно?

– Тебя не касается. В генштабе остались довольны тем, как все прошло, и это главное.

– Все довольны, а больше всех, полагаю, ваш друг Николас Франко. Не так ли, сеньор?

Эта дерзость вызвала вспышку гнева.

– Рот закрой, чушь не мели! И не лезь не в свое дело.

– Слушаюсь, господин адмирал.

– Вот и слушайся. Здоровей будешь.

Последовало довольно тягостное молчание. Адмирал чиркнул спичкой и поднес ее к чашечке трубки. Мрачность его мало-помалу рассеялась.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он наконец совсем другим тоном.

– Устал.

Несколько колечек дыма. Новая пауза.

– И, наверно, опечален, – добавил Фалько.

Правый глаз и глаз искусственный, теперь безупречно выровненные по одной оси, пристально изучали его. Лицо адмирала смягчилось. Появилось нечто вроде участия. Может быть, даже тепло, подумал Фалько.

– Уезжай на несколько дней. В Саламанке уныло, как на кладбище. Съезди в Биарриц. Понадобишься – я тебя найду там.

– Очень на это надеюсь, – Фалько улыбнулся с жесткой насмешкой. – Вы хотите, чтобы я на некоторое время исчез?

Это будет нелишним, ответил адмирал. Хосе Антонио расстреляли бы при любой погоде. После случившегося тем более. А в Саламанке примутся искать виноватых. В верхах «Фаланги» начнется свирепая борьба за власть: одна фракция тяготеет к радикализму, другая не прочь перейти под эгиду Франко. Все, конечно, товарищи, но закопают друг друга с удовольствием. Близятся смутные времена, скоро начнется сведение давних счетов. Нужны консолидация власти и устранение тех, кто будет противиться единоначалию. Самому Поведе, который придерживается крайних взглядов, уже щекочет ноздри запах пороха. Совершенно неожиданно может прийти день, когда фалангисты сцепятся всерьез.

– Генералиссимус и его брат Николас дергают за ниточки, – завершил адмирал. – И в детали не вникают. Так что, сгинь-пропади. Не хочу, чтобы ты попал под горячую руку.

– А что там с Евой Ренхель?

Тройное попыхиванье трубкой – и долгое молчание.

– Теперь этой барышней занимаются другие, – наконец ответил адмирал, не глядя на Фалько. – И ты держись подальше.

– Что вы хотите этим сказать?

Здоровым глазом адмирал мрачно уставился на него:

– Хочу сказать, что теперь она не имеет к тебе отношения… Если вообще когда-нибудь имела.

Фалько стукнул костяшками по краю стола.

– Ну, разумеется, имела! Мы пережили вместе много опасностей, спаслись чудом… Эта женщина надежна в высшей степени, ей можно доверять… На моих глазах она казнила предателя и там, на берегу, вела себя очень достойно. Вместо того чтобы нестись сломя голову в шлюпку, она отстреливалась, прикрывая наш отход.

– Ты с ней спал?

Взгляд адмирала был лишен всякого выражения. Фалько откинулся на спинку стула.

– При всем моем уважении, господин адмирал, это вас не касается.

– Как сказать…

– То есть?

Адмирал продолжал рассматривать его с каким-то странным любопытством.

– Забудь ее, – сказал он чуть погодя. – Я ведь тебе сказал – теперь это дело других людей… Ее товарищей и совсем даже не товарищей.

Фалько замер с открытым ртом. Что-то стряслось, сообразил он. Что-то такое, о чем этот хитровывернутый старик не хочет говорить мне. Что-то такое, о чем ему известно, а мне – нет.

– Не понимаю.

– И нечего тебе понимать. Проваливай.

Фалько, преодолевая головную боль, пытался осмыслить сказанное. Сделать какие-то ясные выводы.

– Господин адмирал…

Но тот властно указал на дверь черенком трубки:

– Сказано ведь – убирайся. Сгинь.

Дом, где размещалась Женская секция «Фаланги», стоял в проезде Энкарнасьон. Балконы с железными перилами – с одного свисал желто-красный флаг, – облезлый каменный фасад, широкий темный подъезд, откуда навстречу Фалько вышел однорукий вахтер.

– Могу я видеть сеньориту Ренхель? – сказал Фалько, показав свои документы.

Однорукий, подозрительно поглядев на него, взял удостоверение и принялся тщательно изучать. Потом молча скрылся в застекленной будочке. Через минуту вернулся и сказал:

– Сейчас к вам спустятся.

Фалько в ожидании стоял у подножия лестницы с выщербленными ступенями. Откуда-то доносился густой запах казенной кухни – вареной картошки, невымоченной соленой трески. Аппетита не вызывает, подумал Фалько.

– Сеньорита Ренхель ушла, – прозвучал женский голос.

Она медленно спускалась по лестнице, сверху разглядывая посетителя. Средних лет, с обильной проседью в коротких вьющихся волосах, нуждавшихся, по мнению Фалько, в энергичном мытье. Очень тонкие губы, колючие глаза на преждевременно увядшем лице без следов косметики. Длинная серая юбка, туфли на плоской подошве. Сошла бы за монахиню в мирском платье, если бы не голубая рубашка с вышитой над левым карманом эмблемой – ярмо со стрелами на красном фоне.

– А когда вернется?

Тонкие губы поджались еще сильней.

– Скорее всего, никогда.

Фалько немного растерялся от такого ответа. Тем более что сказано было очень неприязненно.

– Но ведь она только что приехала. И поселилась здесь.

– Больше не живет.

– И куда же она направилась?

– Не знаю.

Сбоку, враждебно наблюдая за беседой, стоял однорукий вахтер.

– Ничего не понимаю, – сказал Фалько. – Что у вас тут происходит?

Он заметил, как женщина молча переглянулась с одноруким.

– А то происходит, – сказала она, помолчав, – что поискать ее вам лучше в другом месте.

В голосе звучало некое странное торжество, словно растерянность визитера доставляла ей удовольствие. По ухмылке вахтера видно было, что и он наслаждается не меньше.

– Пожалуйста, объясните мне, что произошло, – сказал Фалько.

Женщина недоверчиво рассматривала его с верхних ступеней. И увиденное ей явно не нравилось.

– Она вам кто – подруга?

Фалько кивнул и в тот же миг увидел, как ее губы раздвинулись в довольной улыбке. Подозрения подтверждались.

– Вам бы следовало внимательней смотреть, с кем водите дружбу. Вашу знакомую увела полиция.

– Ее что, арестовали?

– Разумеется.

Фалько был ошеломлен.

– Что за чушь… – еле выговорил он наконец.

– Чушь? Не знаю, не знаю… Ей объяснят, что за чушь. Да и вам тоже.

– Кто ее арестовал?

– Пришли два агента, – встрял однорукий, давно искавший повода поучаствовать в разговоре. – А еще один остался ждать в машине…

Он осекся, перехватив злобный и властный взгляд, которым одарила его женщина. Фалько допытывался, что же это были за полицейские, но подробностей не получил. Полицейские как полицейские, отрезала женщина, обрывая разговор. Показали значок.

– А куда они ее увезли?

– Вот это, по счастью, не наше дело.

Мозг у Фалько пылал в поисках объяснения. Здесь, в Саламанке, и в эти времена эти люди могли быть кем угодно – фалангистами, монархистами, агентами госбезопасности, из военной контрразведки и даже из его родной национальной службы. Ему вдруг припомнились недомолвки адмирала во время их последнего разговора. И странный тон, каким он говорил про Еву Ренхель. Как он сказал? «Это дело ее товарищей и совсем даже не товарищей».

– И все же за что ее арестовали? – продолжал допытываться он.

Женщина рассмеялась резко и злорадно:

– За что… Если забрали, значит, за дело!

Адмирал жил на втором этаже дома на улице Компаньи, окна которого сейчас отражали лиловатый сумеречный свет. Дверь Фалько открыл адмиральский вестовой Сентено – маленький, рыжий и веснушчатый мичман. Рукава сорочки подвернуты, галстук распущен. Насколько Фалько было известно, этот неразговорчивый и исполнительный человек сопровождал адмирала еще со времен событий на Балканах. А может быть, и того раньше.

– Дома? – спросил Фалько.

– Да. Входите.

Где-то в глубине длинного коридора играл граммофон. Адмиралу нравились танго и испанский фольклор. Я люблю, когда мне рассказывают истории под музыку, говорил он. И порой напевал речитативом целые строфы. Сейчас звучали «Зеленые глаза» в исполнении Мигеля де Молины. Фалько прошел в гостиную – картины по стенам, книжные полки, диван с подлокотниками и обитые бархатом кресла. Добротное буржуазное жилище, реквизированное после того, как расстреляли прежнего хозяина – бывшего депутата-социалиста. Перед камином, где горело толстое дубовое полено, сидел в качалке адмирал. Вязаный шерстяной джемпер, очень мятые фланелевые брюки, плюшевые домашние туфли. На столике рядом горела лампа, книга лежала на коленях. Жена сидела и вязала в кресле напротив, с котом у ног.

– А-а, это ты.

Его вроде бы не удивил приход Фалько. Гость поздоровался с адмиральшей – дамой средних лет, с приветливой улыбкой на поблекшем, но все еще привлекательном лице, – которая поднялась и вышла вместе с Сентено, оставив их наедине. Кот принялся тереться о ноги Фалько. Адмирал с погашенной трубкой в зубах молча разглядывал гостя. Потом наконец вынул трубку и черенком указал на пустое кресло:

– Садись, не маячь. Выпьешь чего-нибудь?

– Нет, спасибо.

Адмирал заложил страницу, закрыл книгу, определив ее на столик под лампу. Держа трубку в зубах, окинул Фалько долгим взглядом.

– Не вполне урочный час для визитов, – сказал адмирал наконец.

Стеклянный глаз словно блуждал где-то, зато правый просто впивался в Фалько, усевшегося поближе к камину. Адмирал задумчиво провел мундштуком трубки по седым, пожелтевшим от никотина усам.

– Что с ней? – без предисловий, в упор спросил Фалько.

Адмирал словно не слышал вопроса. Поглаживал вспрыгнувшего к нему на колени кота. И при этом с интересом рассматривал Фалько. После долгой паузы слегка откинулся в качалке, спустил кота на пол и уставился на огонь в камине.

– Сколько лет мы с тобой знаем друг друга? Пять?

– Шесть.

– Ну да, верно. Шесть. – Он перевел глаза на Фалько. – А познакомились в Стамбуле. После скандала в доме венгерского посла, с женой которого ты, конечно, завел шашни… В ту пору ты сбывал разного рода военные излишки мексиканским и ирландским революционерам, и сразу несколько контрразведок мечтали спустить с тебя шкуру… Не забыл, надеюсь?

– Как такое забыть.

– Вскоре после этого я оказался перед выбором – ликвидировать тебя или взять на службу. Я выбрал второе и ни разу не пожалел.

Он замолчал, рассматривая чашечку трубки. Потом, подавшись вперед, осторожно выбил ее о каминную решетку.

– Сейчас мы имеем дело не с восстанием и не с государственным переворотом, как бы он ни ширился и ни разрастался. Это война. Затянется она надолго. И будет очень жестокой. Да не будет, а есть. Может быть, это лишь преддверие другой, более грандиозной войны. Не исключено, что и мировой. Вроде той, что была двадцать лет назад.

Адмирал, положив трубку на столик, поднялся. Музыка смолкла, и, подойдя к граммофону, он снял пластинку и поставил другую. Раздались первые такты «Кумпарситы», а потом по гостиной поплыл томный голос Карлоса Гарделя.

– И она затронет всех, – продолжал адмирал. – По счастью, европейские демократии пока еще выжидают, не вмешиваются. В глубине души они желают победы нам, но изображают равноудаленность и невмешательство. Другие – Гитлер, Муссолини – таким чистоплюйством не занимаются. Оттого здесь сейчас и полно немцев с итальянцами, а будет еще больше. А красных, в свою очередь, подпирает Коминтерн. Читай Россия.

– Может, расскажете наконец, чего я не знаю? – не выдержал Фалько.

Адмирал взглянул на него с видом крайнего недовольства:

– Что хочу, то и рассказываю! И что считаю нужным! Уразумел? И вообще ты у меня в доме, наглец! Если очень спешишь – вот бог, а вот порог. Ясно?

Они какое-то время смотрели друг на друга. Фалько не выдержал и моргнул первым.

– Так точно.

– Еще бы не так и еще бы не точно.

Он снова уселся в качалку, уставился в огонь, а потом взглянул на Фалько:

– Ева Ренхель – русская шпионка.

Довольно долго в гостиной слышались только голос Гарделя и потрескиванье полена в камине. Ошеломленному Фалько показалось, будто его пробило электрическим разрядом.

– Я правильно понял? Вы хотите сказать, что Ева работает на красных?

Адмирал нетерпеливо дернул плечом:

– Я хочу сказать именно то, что сказал. Настоящее имя – Ева Неретва: отец русский, мать испанка… А работает она не просто на красных, а на НКВД, на советскую спецслужбу. И информирует не Мадрид или Валенсию, а Москву.

– Но как же… Она ведь вступила в «Фалангу»…

– Не вступила, а хладнокровно внедрилась. И все это время поставляла сведения на ту сторону. Ее непосредственный начальник – Павел Коваленко, или «товарищ Пабло», военный советник и глава здешнего Управления специальных операций… Сволочь первостатейная.

Ноги у Фалько стали ватные, и он подумал: «Хорошо, что сижу, а не стою». Под ложечкой возникла сосущая пустота. Его трудно было удивить, но только что услышанное выходило за рамки его воображения. И столь присущее ему умение соображать отчетливо и ясно сгинуло к неведомой матери.

– Так что случилось в Аликанте?

Да ничего не случилось, все прошло по намеченному плану, ответил адмирал. И Фалько, сам того не зная, находился там, чтобы провалить операцию, потому что никому, кроме нескольких наивных идеалистов, Хосе Антонио на свободе не нужен. Каудильо и его брат Николас запустили этот воздушный змей, крепко держа в руках конец бечевки. Ибо знали с самого начала, что высоко он не взлетит. Но на полдороге внесли важные изменения. Благодаря республиканскому агенту, во Франции перешедшему на сторону франкистов, им стало известно, что и НКВД заинтересован в том же. Никто – ни красные, ни русские, ни франкисты – не хотел, чтобы Хосе Антонио Примо де Ривера, живой и здоровый, портил им кровь в Саламанке. Они вошли в контакт и достигли согласия. Заключили равноправный договор. Он, Фалько, лучше других должен знать, что это такое.

– Ты нам был уже не нужен, но ведь находился там… Поначалу решили тобой пожертвовать – пусть, дескать, и его накроет, – но я воспротивился. И послал Пакито-Паука предупредить тебя.

Фалько пытался выстроить разбредающиеся мысли. Сопоставить одни действия с другими. Голова трещала так, словно туда запустили сотню обезумевших сверчков. Адмирал смотрел на него понимающе.

– Сам знаешь, как это бывает, – повторил он. – Как игра идет. Все вроде выглядит так, а на поверку выходит совсем иначе. Видимость не есть очевидность.

– Почему меня задержали в Аликанте?

– Потому что красные уже знали, кто ты. Их пришлось оповестить – другого выхода не было.

– Ну, хорошо. А почему тогда отпустили после допроса?

– Потому что ты в сорочке родился, – адмирал позволил себе легкую улыбку. – Барышня твоя расстаралась.

– Ева?

– Она самая.

Карлос Гардель уже давно замолчал. Фалько – то ли от того, что сидел так близко к камину, то ли по иной причине – вдруг стало нестерпимо душно. Он чувствовал, что весь взмок. Встал, сделал несколько шагов по комнате. Дремавший на подушке кот поднял голову и с интересом на него уставился. Город за окном медленно погружался в темноту.

– Эта самая Ренхель или Неретва – зови как хочешь – связалась со своим Коваленко и добилась, чтобы тебя выпустили. Уж не знаю, какие доводы привела. Если бы не она, ты бы оттуда не вышел.

Фалько прижался лбом к стеклу. От холодного прикосновения стало чуть легче. Теперь он припомнил, как в Аликанте, когда его перестали бить, он слышал невнятные голоса за спиной. Он не видел, кто говорил, потому что голова его была проволокой прикручена к спинке стула. Быть может, как раз для того, чтобы он не мог обернуться. Не исключено, что Ева все это время стояла позади.

– А зачем она это сделала?

– Понятия не имею. Ясно одно – пользы от тебя не было больше ни ей, ни кому другому, однако же она тебя вытащила. Добилась освобождения. – Адмирал взглянул на него задумчиво и насмешливо. – Может, ты ей понравился, может, оказал услуги, о которых не рассказал мне. Одно сомнению не подлежит – она спасла тебе жизнь.

– Не только это. На берегу, когда мы отступали к шлюпке, остановилась и прикрывала меня огнем. Захотела бы – хлопнула прямо там.

– Значит, имела свои причины не хлопнуть. Чужая душа – потемки, а женская – в особенности. – Адмирал посмотрел в сторону коридора. – Представь, я не поручусь, что и собственную-то жену знаю-понимаю… А уж если женщина вдобавок еще и шпионка…

Фалько по-прежнему стоял у окна. В сгущавшихся сумерках проехал по улице автомобиль. Процокали, постепенно замирая, подковы мула по мостовой.

– А зачем она пошла со мной в нашу зону? – громко спросил он. – Зачем села на «Ильтис», понимая, чем рискует? Распрекрасно могла бы исчезнуть раньше, отдав нас в руки красным.

Адмирал покивал, соглашаясь:

– Темное дело, темное. Никакой определенности, одни предположения. Может быть, она получила приказ попасть сюда. Учитывая, как глубоко она внедрилась, этот Коваленко мог отправить ее в Саламанку, в генштаб.

– А как вообще узнали, что она работает на красных?

– Тот малый, что во Франции перешел к нам, о ней сначала даже не упомянул. Просто сказал, что в вашу группу внедрили агента, и мы подумали, что речь о бедолаге, которого вы ликвидировали…

– Хуан Портела.

– Да-да, он. А оказалось, ничего подобного. Француз в конце концов рассказал нам все кино, тут мы и узнали, что вы казнили невинного человека. Этот самый Портела был убежденный фалангист. Ева, отводя от себя подозрения, повесила их на него и подсунула вам поддельную бумагу.

Фалько горестно скривил губы. Нахлынуло воспоминание, вспышка высветила затылок Портелы. Грохнуло, потянуло запахом пороха, быстро рассеявшимся в воздухе. А перед этим был допрос с пристрастием.

– Это она его застрелила, – сказал он почти шепотом.

Адмирал безразлично кивнул:

– Да. Она из тех, кто яйца носит, а не несет.

– А как узнали, что она из НКВД?

– Вчера вечером. Перебежчик дал показания, и всплыло ее имя. Мы ее к этому времени уже взяли, но так пока и не решили, что с ней делать.

– «Мы» – это кто?

– Военный совет в узком составе – полковник Лисардо Керальт, шеф полиции и службы безопасности, и твой покорный… Это Керальт, кстати, вытянул из нее всю правду.

– Почему же вы мне утром ничего не сказали?

– А почему я должен был тебе что-то говорить? Эта барышня больше к тебе отношения не имеет. А по правде сказать, и никогда не имела.

Фалько отошел от окна.

– Какое же все это неимоверное дерьмо…

– Меня удивляет твое удивление.

– Где она сейчас?

– Тебя не касается.

– Где она, господин адмирал? Я имею право знать.

Он подошел к креслу, но остался на ногах.

– Ничего ты не имеешь! – раздраженно отмахнулся адмирал. – Имел ты эту Еву в разных позах – и все на том! Радуйся, что выбрался из Аликанте целым и невредимым – в отличие от прочих. Помалкивай и волну не гони.

– Что с ней сделали?

– Я же тебе сказал – она числится за ведомством Керальта. А их методы тебе известны. Не знаю, во что ее превратят… Этот паскудный полковник сказал, что его люди вытянут из нее все жилы и все, что она знает. Но она, судя по всему, крутого замеса девка, так что им с ней придется повозиться. А? Как по-твоему?

Адмирал снова закачался в кресле. Потом взял книгу со столика, как бы давая понять, что беседу считает оконченной и желает вернуться к прерванному чтению. Но ограничился лишь тем, что с задумчивым видом подержал ее в руках. И положил на прежнее место.

– Поэтому тебе надо исчезнуть отсюда. Затаиться где-нибудь за границей, пока страсти не улягутся. С Керальта станется и тебя прихватить – хотя бы за тем, чтобы насолить мне. Так что не испытывай судьбу, бери отпуск, который я тебе даю, и не утомляй меня.

Фалько покивал. Сунув руки в карманы, он созерцал пламя в камине.

– Может быть, может быть… – сказал он. – Но там, в Аликанте, она спасла мне жизнь. Вытащила меня из пыточного подвала, а ведь могла бы оставить. И на берегу прикрывала отход, отстреливалась…

– Я вижу, ты совсем разнюнился, – заметил адмирал не без удивления. – Не узнаю тебя. На твоей совести двадцать с лишним смертей… Эстевес и остальные фалангисты… А ты тут страдаешь из-за этой большевистской сучки.

– Она полтора раза спасла мне жизнь.

– И что с того? Зачем-то ей это было нужно, что-то она выиграла. Забудь ее и спи спокойно. Тем более что тебе не привыкать… Раньше после подобных дел угрызения совести тебя не мучили. Если, конечно, ты вообще знаешь, что такое «угрызения совести».

13. Улыбка полковника Керальта

Фалько пришел в «Гранд-отель» незадолго до начала комендантского часа. Оставил пальто и шляпу в гардеробе и прямиком направился в переполненный посетителями бар, где присел за стойкой. Бармен, не спрашивая, принялся сбивать в шейкере «хупа-хупа». Фалько придвинул пепельницу, вытащил портсигар и закурил «Плейерс». Потом огляделся. Женщин было мало. В толпе штатских там и тут виднелись офицерские мундиры всех видов и родов. Фалько удивился, заметив немцев и итальянцев. Должно быть, прибыли в Саламанку совсем недавно, в последние дни, потому что раньше он их тут не встречал никогда. Перестали придуриваться, подумал он с насмешкой. Статный итальянский капитан с подстриженными усиками, в черной рубашке под серым френчем, подошел к нему прикурить и с широкой улыбкой поблагодарил, когда «Паркер-Бикон» с четким щелчком выдал маленькое пламя. Фалько, меж тем, подумал о целомудренных сеньорах новой католической Испании с их четками, девятидневными молитвами и мессами. О вдовах и о тех, чьи мужья и женихи на фронте, и о тех, кому надо есть самим и детей кормить, и о том, какое это счастье когда у тебя под юбкой есть что предложить и что с тех пор, как существует мир, позволяет пережить бедствия и войны. Такие, как этот капитан, беспристрастно отметил он, без добычи не останутся и мимо рта не пронесут.

– Ваш коктейль, дон Лоренсо.

– Спасибо, Леандро.

– Рад снова вас видеть здесь.

– И я рад, что ты меня видишь.

Он старался не думать. Или, вернее, старался не думать о том, о чем думать нельзя, и переключиться на другое. Например, сказал он себе, поправляя узел галстука и обводя зал взглядом, как извлечь собственную и немедленную пользу из того, что в радиусе его действия могли предложить незанятые женщины. Грета Ленц и ее муж – заметив Фалько при входе, немка слегка ему кивнула – сидели за столиком в глубине с двумя белобрысыми, незнакомыми Фалько субъектами, один из которых был в мундире Люфтваффе. Доступ, стало быть, verboten[27]. По крайней мере, пока супруг рядом. Поэтому Фалько продолжал обозревать окрестности. И тут увидел Лисардо Керальта.

Полковник Гражданской гвардии, шеф полиции и службы безопасности, тоже его заметил. Он был в штатском и сидел у другого конца стойки вместе с несколькими элегантными господами. Двоих Фалько знал, хоть и не близко – маркиза де Чего-то Там, владельца огромных угодий у португальской границы, и галисийского коммерсанта, поставлявшего мясные консервы в войска Франко. Вся компания смеялась, пила и дымила сигарами. Когда Фалько встретился взглядом с Керальтом, тот, смочив в анисовке кончик «гаваны», приподнял рюмку и шутовски поклонился. Потом сделал глоток, поставил рюмку и направился к Фалько.

– Ба-ба-ба… Кого я вижу… Питомец нашего Вепря.

Мясистые бледные губы улыбались, но лицо оставалось мрачным, и глаза смотрели с угрозой. Фалько отметил все это, пока полковничья туша грузно умащивалась на соседнем табурете. Золотой перстень с крупным голубым камнем сверкал на левом мизинце с заботливо отращенным ногтем. Интересно бы знать, мелькнуло в голове у Фалько, что он им делает.

– Мы с вами еще не беседовали с глазу на глаз, – сказал Керальт.

Фалько пригубил коктейль и сейчас же затянулся сигаретой.

– Да не о чем нам беседовать, – ответил он, выпустив эти слова вместе с дымом.

– Ошибаетесь. Я подумывал пригласить вас к себе официальным порядком, но вы ведь наверняка юркнете под крылышко своего адмирала… А мне сейчас конфликты без надобности. Сейчас, – повторил он. – Но уверяю вас: рано или поздно мы поговорим.

– Звучит угрожающе.

– Да ну что вы… Не входило в мои намерения.

– И о чем же вы хотели поговорить?

Керальт пососал свою сигару. Потом оглядел наросший столбик пепла и опять пососал.

– О женщинах, разумеется. О чем же еще?

– О каких именно?

Керальт взирал на него, не скрывая злой насмешки. И был очень уверен в себе. В своей силе и власти.

– Вам, наверно, уже рассказали, кто такая на самом деле Ева Ренхель?

– Никто ничего мне не рассказывал.

Толстые губы раздвинулись в злорадной улыбке.

– Зачем же лгать? Разумеется, рассказывали. И все вы прекрасно знаете. Мне интересно только давно ли? Этот вопрос в числе прочих хотел бы вам задать. И задам, разумеется, когда представится к тому возможность. В обстановке более располагающей… Интимной, я бы даже сказал…

Фалько не ответил. Он вел взглядом по выстроенным на полках бутылкам.

– Вам в самом деле неинтересно, что мы с ней делаем? – допытывался Керальт.

Фалько продолжал бесстрастно созерцать ряды бутылок по ту сторону стойки. Однако бесстрастие это было напускным. Он размышлял о том, с каким бы наслаждением разбил одной из этих бутылок рожу, нависавшую рядом. Забил бы ему его сигару в самую пасть.

– Как она провела всех, а? Вас, вашего многомудрого адмирала… Фалангистов. Всех оставила в дураках.

Фалько щелчком сбил пепел с сигареты.

– Зря время теряете со мной, – сказал он, показав подбородком на спутников Керальта. – Вернитесь к своим делам.

– Обштопала она вас, выставила полными олухами и вас, и вашего Вепря… Дали себя обвести вокруг пальца красной потаскухе… Русской шпионке…

Фалько развернулся к нему на вертящемся табурете. Он чувствовал, как напряглись мышцы, готовясь к атаке. Но знал, что атака невозможна. Не здесь. Не сейчас. Слишком много людей вокруг. И потому проглотил свою ярость, как полную с верхом ложку желчи.

– Вы пришли меня провоцировать, полковник?

Лицо его окаменело, и это не укрылось от внимания Керальта. Мгновение тот смотрел на руки Фалько, словно пытаясь понять, следует ли их опасаться. Но всего лишь мгновение. Собственная мощь и людное место, конечно, успокоили его. Прибавили скотской уверенности в себе.

– Мы сейчас узнаём много интересного об этой даме, – медленно сказал он, с хорошо рассчитанным злорадством произнося каждое слово. – Благодаря нашим французским друзьям и тому, что мы всегда платим аккуратно и вперед, ибо даром только птички поют, мы получили довольно обширное досье, а в нем… Рассказать, что в нем?

– Делайте, что хотите.

И Керальт захотел. И принялся рассказывать. Несмотря на свою молодость, Ева Ренхель – она же Ева Неретва – была опытным советским агентом-нелегалом. Отец ее был русский, антикоммунист, в свое время высланный за границу, а мать – испанка, преподававшая в Лондоне литературу. Судя по всему, с отцом у Евы отношения не сложились, и она переметнулась на другую сторону. Еще студенткой вела коммунистическую пропаганду среди матросов. Девушку заметили. Девятнадцати лет она отправилась в СССР, где была завербована НКВД, прошла курс подготовки и по возвращении в Париж внедрилась в круги белой эмиграции, работала успешно и попала в Управление специальных операций. А Фалько, наверно, хорошо известно, чем оно занимается. Не последнюю роль сыграла Ева в том, что несколько видных троцкистов были похищены во Франции и тайно вывезены в Москву, где получили по заслугам в подвалах Лубянки. Когда же заварилась каша в Испании, Еву в составе первой небольшой группы агентов под командой Павла Коваленко отправили сюда. Пять месяцев активной работы.

– Вот, – заключил Керальт, – вот какую жемчужину привезли вы нам из Аликанте.

Фалько докурил. И теперь очень медленно и обстоятельно гасил окурок в пепельнице, прежде чем задать вопрос:

– Что вы с ней делаете?

Полковник от его любопытства пришел в восторг. Он расхохотался грубо и язвительно, уронив себе на пиджак пепел с сигары.

– Хотите знать? Вам интересно, что мы с ней делаем?! А вот что – я отдал ее в самые лучшие руки, доверил терпеливым, спокойным мастерам своего дела. Вдумчивым, опытным, умеющим добиваться, чтобы каждый их клиент рассказал обо всем, что сделал, а если надо – и о том, чего даже и не думал делать. Я приказал не торопиться и вытянуть все, что смогут, – имена, явки, связи, – прежде чем отправить эту свинью на бойню. Вот этим они сейчас и заняты. Играют в вопросы и ответы, как на радиовикторинах.

– А где ее держат?

– Ну, уж это вас совсем не касается.

Керальт сполз с табурета. Улыбка его стала хмурой.

– И, само собой, среди прочих имен эта барышня назовет и ваше. И тогда мне не останется ничего иного, как получить официальное разрешение на ваш допрос… Ничего личного, поверьте. – Он на миг задумался. – А, впрочем, может, и нет. Может, и личное. Что уж тут – жизнь есть жизнь.

Фалько бесстрастно выдержал его взгляд.

– Она не может сказать ничего такого, что меня обеспокоило бы.

– Ну, вот увидите.

Керальт резко повернулся спиной и отошел к друзьям, отпечатав свою улыбку, зловещую и презрительную, на сетчатке глаз Фалько. У того голова пылала ледяным огнем спокойной ярости. И томило мучительное желание – он чувствовал его безобманные признаки – искалечить Керальта или убить. Сорвать эту улыбку с его лица. Меж тем он через мгновение заказал еще один коктейль, запил им две таблетки, снова закурил и принялся размышлять.

Не оставлял он это занятие и после того, как поднялся в свой номер, рухнул, не раздеваясь, на кровать и, куря одну сигарету за другой, лежал неподвижно, глядел в потолок, и когда встал и принялся ходить из угла в угол, останавливаясь у окна и вглядываясь в бездонную черноту затемненной улицы. Ночь нейтральна, подумалось ему. Она ни за тех, ни за этих, но помогает тем, кто становится на ее сторону. Тем, кто умеет ее использовать.

Аспирин с кофеином и адреналиновая буря, забушевавшая в крови от улыбки Лисардо Керальта, помогали мыслить на удивление остро и четко. Глубоко проникать в суть явлений, в глубь пространства и времени, во тьму этой ночи и ее возможностей. Фалько подсчитывал, рассчитывал, сверяясь с бумагами, которые доставал из ящиков. Снял крышку с портативного «ундервуда», стоявшего на столе. Снял трубку и, к удивлению телефонистки на отельном коммутаторе, заказал два крутых яйца. Их принесли через четверть часа – еще теплые. Он сунул официанту чаевые, присел к окну, очистил яйца от скорлупы, бритвенным лезвием разрезал их там, где белок загустел сильней всего. Потом прижал к документу с грифом Генерального штаба, который достал из ящика в ожидании, и, убедившись, что краска проступила на белке, проштемпелевал только что отпечатанный на машинке лист. Снял колпачок с вечного пера, поставил размашистую подпись с росчерком, дал высохнуть и, сложив вдвое, спрятал в карман. Теперь черед улыбаться пришел ему, когда, рассовав по карманам пиджака и пальто все, что было нужно – включая и конверт с деньгами, прежде спрятанный им на шкафу, – он закрыл за собой дверь номера и пошел по гостиничному коридору.

– Какого дьявола ты приперся в такой час? Чего тебе надо?

Нельзя сказать, что адмирал принял Фалько очень уж радушно. Сентено на этот раз даже попытался загородить дорогу. Было уже одиннадцать вечера, и хозяин встретил Фалько в халате и в тех же плюшевых шлепанцах. Из-под халата выглядывала полосатая пижама.

– Поговорить.

– А до утра нельзя подождать?

– Нельзя.

Ответ, столь же краткий, сколь и отрицательный, пробудил любопытство адмирала. Глаза сфокусировались на лице Фалько, причем здоровый блестел одновременно и досадой, и тревогой. Жестом адмирал отослал Сентено. Потом снова воззрился на гостя – теперь уже задумчиво.

– Выпьешь чего-нибудь?

– Нет, спасибо.

Они прошли в гостиную. Там было темно. Адмирал задернул шторы и включил лампу.

– Садись.

– Я лучше постою.

Адмирал уселся в кресло-качалку и привел ее в движение. Покачавшись несколько секунд, остановился.

– Наверно, что-нибудь серьезное, если вламываешься ко мне среди ночи?

– Так и есть.

– Хорошо, если так.

Фалько взглянул на камин, где от догоревшего полена оставался лишь дымящийся пепел. Кота в комнате не было.

– Я имел беседу с полковником Керальтом. В баре «Гранд-отеля». Это он ко мне подошел.

Адмирал взглянул осуждающе:

– И ты ради этой новости вытащил меня из постели?

– Он все время улыбался, господин адмирал. Постоянно улыбался. Эта его гаденькая улыбочка не сходила у него с губ.

– И дальше что?

– У него – с губ. А у меня она из головы не выходит.

Адмирал взглянул так, словно не верил своим ушам. Потом досадливо засопел.

– Знаешь ли что… Иди-ка ты… спать! Или, не знаю, выпей рюмочку… Или бутылочку… Бабу найди.

– Видели бы вы его улыбку.

– Видел сто раз! У него есть власть, он это знает и этим упивается. Его отставили от операции в Аликанте, вот теперь он и отыгрывается. Это естественно. – Адмирал раздраженно вскинул руку, показывая на дверь в коридор: – А теперь проваливай.

Фалько не шевельнулся. Он стоял у камина в расстегнутом пальто, со шляпой в руках.

– Где они ее держат?

Адмирал вскинул на него глаза едва ли не с удивлением. На лице его гнев боролся с сомнением в том, что он не ослышался:

– Не все ли равно, где она сидит? Эта женщина не имеет к нам отношения.

– Скажите мне, где она.

– И не подумаю даже.

– Но вы знаете?

– Конечно, знаю. Знаю, да тебе не скажу.

Фалько постарался поймать взглядом здоровый глаз собеседника:

– Я никогда ни о чем вас не просил… Вот уже пять лет я выполняю ваши приказы и никогда ничего не…

– Да мне плевать сто раз, просишь ты или нет, – адмирал нетерпеливо сжал кулаки. – Я уже тебе сказал: Ева Ренхель числится за другим ведомством. Уймись ты, ради бога… Что ты тут бесишься из-за большевистской потаскухи? Из-за красной шпионки.

Фалько повернул и немного наклонил голову. Потом медленно обвел круговым взглядом гостиную, словно отыскивая в темных стенах новые доводы. И секунду спустя пожал плечами.

– Помните, когда вы меня завербовали?

– Помню, разумеется.

– Мы сидели в Констанце, в кафе… «Венус», кажется. Так?

– Ну, так… Дело было в июне тридцать первого.

– Верно. Сидели вдвоем у самого выхода, любовались природой. И вы мне сказали слова, которые я никогда не забуду. «Я служил монархии, я служил республике, я не знаю, кому еще придется служить. Эта работа была бы невыносима, не будь в ней правил – пусть извращенных. Это не общепринятые правила и не благородные правила, но они – наши. А первейшее из них – это вроде бы не соблюдать никаких правил…» Помните?

– Я и в других обстоятельствах так говорил…

– Другие меня не касаются. Это было сказано мне.

– Ну, допустим, помню, – лицо адмирала смягчилось. – К чему ты клонишь?

Фалько улыбнулся чуть заметно. Не без грусти.

– Знаете, почему я тогда согласился принять ваше предложение?

– Да нет…

– Вы произнесли ключевые слова – «вроде бы». Вроде бы для нас не существует никаких правил…

Последовало очень долгое и глухое молчание. Адмирал медленно раскачивался в кресле, вперив здоровый глаз в Фалько.

– Ну да, – произнес он наконец. – Живешь-живешь – и начинаешь писать со строчной буквы слова, которые раньше писал с заглавной: Честь, Родина, Знамя…

Улыбка Фалько стала благодарной.

– Именно так, господин адмирал. И тогда остается только одно – мнимое отсутствие правил. И это у таких людей, как мы с вами, тоже правило – и не хуже любого другого.

Адмирал перестал раскачиваться. Выражение его лица изменилось.

– Что ты намерен делать? – спросил он.

– Сорвать улыбочку с морды Лисардо Керальта.

Сказано было с внезапно прорвавшейся искренностью, и адмирал это заметил.

– Ты, я вижу, спятил, – ответил он. – И еще хочешь, чтобы я тебе помогал?

– Хочу, чтоб вы мне облегчили немного эту задачу. Только и всего. Вы ведь знаете – я никогда вас не впутаю в это дело.

– Это игра с огнем. «Огонь!» – скажут, когда тебя прислонят к стенке. А перед этим придется испытать кое-что похуже.

– Она не в тюрьме, а в каком-то особом заведении… Сам Керальт упомянул об этом… Где ее могут держать?

Адмирал поднялся так резко, что едва не опрокинул кресло-качалку. Сделал три шага к окну, словно собираясь отдернуть шторы, и остановился перед ними.

– Она – русская шпионка, чтоб тебя!..

– Она полтора раза спасла мне жизнь, вспомните.

– Прочь с глаз моих!

– Не уйду.

Адмирал по-прежнему стоял спиной к Фалько.

– Ты просто безответственный элемент! И впутаешь нас всех в беду.

– Нет, не всех. Только себя самого. А может быть, наоборот, сумею выпутаться.

– Ты, должно быть, возомнил себя очень крутым, а на деле ты просто идиот.

– Не исключено… Я уже сказал вам, что никогда ничего не просил. И был хорошим солдатом. А вот теперь прошу… прошу всего лишь назвать место. Адрес. Больше мне ничего не нужно.

Адмирал медленно повернулся. Сунул руки в карманы халата.

– Ее держат в доме, где Керальт устроил нечто вроде своей личной тюрьмы, – произнес он наконец. – Это маленький пансиончик на другом берегу реки, в Мадридском проезде. Километра два отсюда будет… Возле барака дорожных рабочих. Дом двухэтажный, белый. Называется «Вилла Тереза».

Фалько просиял. Как мальчуган, получивший хорошую отметку.

– Благодарю вас, господин адмирал!

– И что же ты намерен предпринять? Я ничем не могу тебе помочь… Ничем и никем. И не стану вмешиваться в это… В эту нелепую затею.

– Да я вас и не прошу вмешиваться. Назвали место – и довольно.

Адмирал взглянул на свою трубку, лежавшую на раскрытой книге под лампой, но закуривать не стал. Потом как-то беспомощно развел руками:

– У тебя есть только одно преимущество – здесь и сейчас все необыкновенно зыбко, смутно, непрочно. Чехарда… То военные, то фалангисты, то монархисты… Испания еще только образуется, формируется, понимаешь ли… А пока здесь царит настоящий хаос. Постепенно все придет в порядок, но пока еще много, так сказать, слепых, непросматриваемых зон. Или, если угодно, прорех.

– Именно о том и речь.

Адмирал подошел вплотную. Вытянул указательный палец и постучал им по груди Фалько. Три раза. Тук-тук-тук. Лицо его вновь посуровело. Он придвинулся еще ближе.

– Но помни – если ты в такой вот прорехе застрянешь, а тебя тем временем возьмут за одно место, я от всего отопрусь. Более того, – поспособствую твоему четвертованию.

Он ощерил клыки, из-за которых и получил свое прозвище. Глаза Фалько заискрились смехом.

– Разумеется.

– Мало того, – я это сделаю своими руками! Сам! Лично!

– И правильно, я считаю, поступите! Такое будет мое мнение.

– Да пошел ты в… со своим мнением.

И после этих слов недовольно закряхтел. Чересчур громко и выразительно, чтобы можно было поверить, будто он и впрямь недоволен. Скорее наоборот.

– А эта… женщина… она что, впрямь заслуживает, чтобы так…

Фалько с полнейшим чистосердечием мотнул головой:

– Не в ней дело. Даю вам честное слово. Дело в улыбке Лисардо Керальта.

Из дальнего конца коридора донеслась трель звонка. Адмирал удивился:

– Это еще кого черт принес?

По коридору простучали шаги Сентено. Слышно было, как открылась и вновь захлопнулась входная дверь. Вскоре на пороге гостиной выросла фигура мичмана – воплощенная почтительность. В руке он держал запечатанный конверт.

– Только что доставлен, господин адмирал. Из генштаба.

– Давай сюда.

Мичман протянул конверт:

– Разрешите идти?

– Ступай!

Сентено вышел. Адмирал метнул быстрый взгляд на Фалько и вскрыл конверт. А через мгновение предпринял следующие действия: провел пальцами по усам, покачал головой и сморщил лоб.

– О-о, черт…

– Скверные новости? – осведомился Фалько.

– Для кого как… Сегодня утром во дворе тюрьмы красные расстреляли Хосе Антонио.

14. Ночь нейтральна

Дом, где в окнах не было огней, белым пятном выделялся во тьме неподалеку от шоссе. И был заметен даже в такую безлунную ночь. Густая тень дубовой рощицы затемняла другой его бок, между асфальтом шоссе и невидимо струящимся Тормесом. Остановив машину на обочине, Фалько, который последние полкилометра ехал с выключенными фарами, вытащил из одного кармана пальто пистолет, а из другого – стальной цилиндрик сантиметров двадцати в длину и трех в диаметре и в три оборота привинтил его к стволу. Самый современный глушитель «Хайссефельдт», всего три года назад принятый на вооружение германской тайной полицией, – устройство ослабляло отработавшие пороховые газы и тем самым больше чем наполовину заглушало звук выстрела, зато на дистанции свыше 8 – 10 метров не позволяло вести прицельную стрельбу. Фалько получил его два месяца назад, в Берлине, в мужском туалете отеля «Адлон» от одного гестаповца, запросившего за такую услугу двести граммов кокаина. Сейчас предстояло опробовать новинку в деле.

Очень хотелось выкурить сигаретку, но он поборол искушение. Не время. Положив пистолет на колени, а руки на руль, он довольно долго сидел неподвижно и всматривался в дом, покуда глаза не привыкли к темноте и не стали отчетливо различать его очертания, примыкающую к нему дубовую рощу и самую черную в этом пейзаже полосу шоссе. Ключи от машины – «Ситроена 7» из гаража НИОС – по приказу адмирала вручил ему Сентено, прибавив при этом безразличным тоном: «В случае чего скажете, что угнали». Пальто и шляпа лежали на соседнем сиденье; Фалько был в темном твидовом костюме, в удобных спортивных башмаках на каучуке. Шелковое кашне скрывало белизну сорочки. Он пошевелился и похлопал себя по карманам, проверяя, всё ли на месте, не будут ли греметь и брякать набор отмычек, завернутый в тряпочку, две запасные обоймы к «браунингу» по шесть патронов каждая и пружинный нож в правом кармане брюк. Портсигар, вечное перо, бумажник, зажигалку, трубочку с таблетками он оставил в карманах пальто.

Он попытался понять, который час, но в такой темноте стрелки не разглядеть. По его расчетам около двух ночи. Он выждал еще немного, вперив глаза во тьму, потом поставил пистолет на боевой взвод, загнав патрон в ствол, открыл дверцу и вылез. В трех шагах от машины справил малую нужду. Ночь выдалась холодная, а близость реки добавляла противной сырости, так что он поднял воротник. Медленно пошел вперед, освободив голову от всяких посторонних мыслей, от всего, что не имело отношения к земле, по которой он ступал, к дому, который с каждым шагом становился ближе, к теням, которые окутывали поле и рощу. Сосредоточенно смотрел по сторонам, инстинктивно следуя самому главному принципу – прежде чем войти, узнай, как будешь выходить. Предусмотри наилучший путь отхода, кратчайший и самый безопасный, подходящий для того, чтобы убраться незаметно и быстро в соответствии с правилом скорпиона: «Взглянуть – ужалить – исчезнуть».

Двигаясь к дому, он старался держаться мест, куда падала самая густая тень. Перед дверью была железная калитка в каменном невысоком заборе. Он попробовал, убедился, что калитка заперта, без особого труда одним прыжком перемахнул стену и мягко приземлился по другую сторону. Продрался через кустарник запущенного сада и оказался возле дома – безмолвного и без всяких признаков жизни. Надеюсь, подумал он, адмирал меня не разыграл. И не ошибся.

Обследуя дом, повернул за угол и тут только услышал где-то снизу приближающееся ворчание, опережавшее стремительный силуэт. Собака, понял он. Этого не хватало. Дай бог, чтобы на цепи. Машинально вскинул пистолет и почувствовал, как дыбом встали волоски на руках. Не дальше метра от него раздался громкий, грозный, яростный лай. Он оборвался, когда Фалько нажал на спуск, и «браунинг», словно сам собой, подпрыгнул в руке от резкой отдачи, и вспышка осветила разинутую пасть, оскаленные клыки и вытаращенные глаза. Оборвавшийся лай погасил звук выстрела, и без того сильно смягченный глушителем.

Фалько замер, привалившись к стене и соображая, какие последствия могут быть от того, что случилось. Потом, вернув себе спокойствие, двинулся дальше – стремительно и осторожно. Если в доме кто-нибудь есть, лай мог разбудить его – или их. А мог и не разбудить. Прижимаясь к стене, он стал красться к дверям и в этот миг заметил свет в окне верхнего этажа. От этого открытия внутри плеснула волна радости и одновременно тревоги, кровь шумно забарабанила в виски – бум-бум, бум-бум, – но пульс постепенно успокаивался и вот выровнялся. Все идет хорошо, сказал себе Фалько. Ну, или почти хорошо. Ты на верном пути. Ты готов сделать, что собирался, и принять последствия. Все до единого.

Ко входу, украшенному чем-то вроде портика, вели три ступени. Он уже доставал из кармана отмычку, когда вдруг осветилась полоска под дверью и лязгнул запор, открываемый изнутри. Фалько поднял пистолет, дверь распахнулась, и в проеме, освещенная сзади из вестибюля слабосильной лампой, возникла мужская фигура. Фалько выстрелил в упор, и на этот раз звук, не заглушенный лаем, был похож на треск ломающейся деревяшки. Хрустнуло – и фигура обмякла, сперва стала оседать на колени, потом повалилась наземь, едва не уткнувшись головой в башмаки Фалько. На миг – и в очередной раз – тот подумал, что люди, насмотревшись фильмов, думают, будто застреленный зажимает ладонями рану, мелодраматически закатывает глаза, кривит лицо. На самом деле все не так. На самом деле человек именно обмякает, оседает, падает. Чтобы уж больше не встать.

Он перешагнул через труп, сумев разглядеть при скудном свете, что убитый был в рубашке, брюках и одних носках, и с пистолетом наготове вошел в дом. Полутемная гостиная была обставлена безликой мебелью. Было душно, от ковров и штор пахло пылью и затхлостью, как в кинотеатрах и прочих публичных местах, где редко проветривают. Судя по всему, в этот дом, пока его не реквизировали, приезжали на выходные, а новые хозяева мало заботились о чистоте и уюте. Фалько знал такие места – укромные места, где допрашивают и держат непростых арестантов. О нем-то и говорил адмирал. Здесь обеспечены тайна и безнаказанность. В глубине комнаты лестница, раздваиваясь, вела наверх и в подвал. Подвал Фалько решил оставить на потом, а сначала заняться верхом. На всякий случай заменил обойму, где оставалось три патрона – после второго выстрела автоматика подала четвертый в ствол, – на другую, снаряженную полностью. Было жарко. Ладонь слегка взмокла, шелковое кашне душило. Он сдернул его с шеи, уронил на пол и не стал подбирать. Вытер руку о штанину и вновь взял пистолет.

В этот миг наверху раздался чей-то голос. Мужской, раздраженный, с вопросительной интонацией. Слов было не разобрать. Он как будто окликал кого-то – может, того, кто был застрелен на пороге. Фалько очень осторожно, стараясь наступать сперва на пятку, а потом на всю ступню, дошел до лестницы, взглянул вверх и увидел деревянную балюстраду, на которую в этот самый миг из открывшейся двери – наверно, в спальню – упал свет. Фалько прицелился в это пятно и очень медленно, сдерживая дыхание, стал подниматься. Одна, другая, третья… пять ступенек. На узкой площадке наверху задержался, не опуская пистолет. Он дышал глубоко и размеренно и был готов продолжать начатое. В этот миг снова прозвучал голос, чья-то тень легла на перила балюстрады, а потом появился и человек. Теперь Фалько хорошо видел его – черноволосого, усатого, крепкого мужчину среднего роста, в трусах и майке. Фалько выстрелил два раза подряд, потому что первая пуля расщепила перила, и он не был уверен, что попал. После второго выстрела мужчина исчез. Фалько увидел его, быстро одолев оставшиеся ступени, – тот лежал на спине, раскинув руки и ноги, словно отдыхал. Судя по отверстию в майке – крови не было, – первая пуля попала в грудь, а вторая в шею, откуда толчками хлестала густая ярко-красная струя. Убит, подумал Фалько, но когда подошел вплотную, лежавший вдруг задергал ногами и простонал протяжно и хрипло. Широко открытые остекленелые глаза неподвижно уставились на Фалько. Тот наклонился, прижал ствол к левой стороне его груди, чтобы еще больше заглушить звук выстрела, и надавил на спуск.

Он осторожно, одну за другой, открывал двери. Их было пять, за одной оказалась ванная. В той комнате, откуда вышел усатый, больше не оказалось никого, другая тоже была пуста. В конце коридора он увидел двойные двери с матовыми стеклами и направился к ним. Из комнаты усатого шел свет, и в нем различались лестница и часть коридора. Фалько остановился перед дверьми, взялся за ручку и медленно открыл. Внутри было темно. Держа в правой руке пистолет, левой он пошарил по стене в поисках выключателя, а когда зажег наконец свет, увидел распростертую на кровати без матраса Еву Ренхель. Она лежала вверх лицом, голая, привязанная за кисти и щиколотки, и широко раздвинутые ноги придавали ей какой-то беззащитно-непристойный вид. Когда Фалько подошел ближе, приподняла голову и взглянула на него помраченным взглядом, одновременно сонным, растерянным и немного удивленным.

Фалько хотелось немедленно броситься к ней, но он подавил порыв. Ему предстояло осмотреть еще одну спальню и подвал. Убедиться, что никого больше в доме нет. А потому он круто повернулся и в этот самый миг налетел на вышедшего из соседней комнаты человека – тот был босиком и одной рукой заправлял рубашку в штаны. В другой он держал револьвер, и Фалько, прежде чем опомниться от неожиданности и начать действовать – он был слишком близко, чтобы пустить в ход пистолет, да еще с длинным глушителем, – подумал, что, если в доме есть еще люди Керальта, вся затея сорвется. На этом третьем противнике исчерпается лимит. Его возможностей.

– Какого хре… – начал тот.

И, сбитый с толку, таращил на него глаза, как видно, еще не до конца проснувшись. Этот оказался худым, чернявым, с темнеющей на подбородке и щеках щетиной. И очень крепким, как убедился Фалько, когда, ударив его по запястью, чтобы выбить револьвер, встретил сопротивление мускулистой руки. Окончательно убедившись, что применить оружие не удастся, Фалько бросил его, освободившейся рукой стукнул противника по затылку, левой продолжая тянуть к себе револьвер, и одновременно головой сильно ударил противника в лицо. Громко хрустнули, ломаясь, кости и хрящи, чернявый, споткнувшись, отлетел назад, стараясь удержать равновесие, меж тем как из свороченного на сторону носа хлынула кровь. Но револьвер он так и не выпустил, и Фалько, подгоняемый отчетливым сознанием того, что, если ствол повернется к нему, шансов у него никаких, предпринял новую атаку. По счастью, залитый кровью противник был слегка оглушен ударом – слегка, но все же достаточно, чтобы сопротивление его ослабло, и, воспользовавшись этим, Фалько носком башмака пнул его в головку бедренной кости, сбил с ног и навалился сверху.

Выстрел грохнул у самого его левого бока, так что Фалько, у которого на миг заложило уши, показалось, что он ранен. Но нет, бок даже не обожгло – только резануло ноздри запахом пороховых газов. Тогда он методично, снизу вверх, принялся бить правым кулаком в лицо, целясь в поврежденный нос противника, так что тот взвыл и в конце концов все-таки выпустил рукоять револьвера. Тогда, стиснув его горло, Фалько достал из кармана нож, нажал кнопку и приставил острие под нижнюю челюсть. Выпученные глаза на залитом кровью лице взглянули на него с ужасом – жертва поняла, что произойдет в следующий миг. Фалько с хрустом всадил клинок, дернул им вверх, и в лицо ему ударила струя крови.

Подолом рубахи убитого он вытер лицо, потом лезвие ножа, закрыл его и снова спрятал в карман. Несколько секунд не шевелился, стараясь собрать силы и вернуть мыслям отчетливую ясность, потом встал над распростертым телом, подобрал пистолет, глушитель отвинтил – револьверный выстрел уничтожил все надежды на скрытность – и тоже убрал в карман. Он стоял спиной к освещенным дверям в спальню, где лежала женщина, и намеренно не оборачивался. Успеется. Теперь надо убедиться, что в доме никого больше нет, и потому он спустился в подвал и огляделся. Ему там совсем не понравилось – более того, напомнило комнату в Аликанте, где его допрашивали красные. Впрочем, подумал он, все допросные мира похожи друг на друга. Он бывал в разных – причем оказывался по обе стороны стола, – и всюду обстановка одинакова: стул, на который сажают арестованного, стол, к которому его привязывают, разного рода инструменты дознания, они же орудия пытки. В этом подвале для разнообразия имелись две мощные лампы, поставленные так, чтобы светить прямо в лицо арестованному и слепить. Голливудские гангстерские фильмы подкидывают недурные идеи. На столе стояла пепельница, забитая старыми окурками, а в углу под портретом каудильо и прибитым к стене красно-золотым полотнищем – грязная и вонючая бадья с блевотиной, при виде которой Фалько вспомнил о Еве и содрогнулся.

Поднявшись на первый этаж, он дошел до выхода и за ноги, оставляя на полу кровавый след, втащил в дом лежавший на пороге труп. И оставил его, даже не заглянув в лицо. Потом закрыл дверь. Во рту у него было так сухо, словно десны, язык и нёбо натерли жесткой мочалкой, и потому он отправился на кухню. Найденную там бутылку коньяка отставил в сторону, а вино, стоявшее рядом с голландским маслом в жестянке и несколькими ломтями хлеба, взял. Наполнил большой стакан, разбавил водой из-под крана и жадно, единым духом, выпил. Потом поднялся на второй этаж. Двое убитых лежали в коридоре: один у самой балюстрады, другой в глубине, возле застекленной двери в спальню. На шее у того, в майке, поблескивала золотая цепочка с ладанкой Сердца Иисусова, а литров пять вытекшей крови стояли под ним лужей и подкапывали на первые ступеньки. В полуоткрытых глазах застыло такое изумление, словно перед тем, как умереть, он подумал, что с ним не может такого быть. Однако случилось. Что касается второго, разглядеть выражение его лица было невозможно, потому что лицо это превратилось в кровавую маску. Фалько спросил себя, все ли они насиловали Еву Ренхель. Потом обошел спальни, заглянул в бумажники убитых – оба оказались агентами полиции безопасности, – а удостоверение одного, более или менее схожего с ним внешне, взял себе. Наперед не угадаешь, понадобится или нет, а есть ведь пропускные пункты и пограничный контроль, где все кошки могут быть серыми. Забрал он и деньги. На прикроватном столике лежала пачка сигарет и зажигалка, а потому он присел на кровать, на мятые простыни убитого им человека, и пять минут неторопливо курил. Ни о чем не думая. Потом уронил на пол окурок, растер его подошвой, поднялся и пошел к главной спальне.

Перерезал веревки, которыми была связана Ева Ренхель, укрыл ее одеялом. Она смотрела на него, не произнося ни слова, и лишь еле слышно застонала, когда ткань коснулась тех мест на груди, где ее прижигали сигаретами. Ева была очень бледна, отчего еще заметней становились кровоподтеки на лице и по всему телу. Прикоснувшись к нему, Фалько обнаружил, что оно холодное и чуть влажное, будто подернуто тонкой пленкой ледяной испарины, сочившейся из каждой поры. Под плотным одеялом Ева дрожала так, словно ее только что вынули из холодной ванны. Нижняя губа была рассечена и покрыта толстой кровавой коркой, веки опухли, под глазами лежали лиловые круги. Вся она пропахла мочой и грязью. Короткие белокурые волосы слиплись от холодного пота, отчего она казалась совсем юной и беззащитной.

– Засиживаться нам тут не стоит, – сказал Фалько.

Она взглянула на него так, словно с трудом понимала смысл его слов. Потом опустила веки, как бы в знак согласия. Фалько, немного подумав, спустился на кухню и вернулся с коньяком, вином и маслом. Потом присел на край матраса и осторожно влил ей в рот несколько капель коньяку. Ева мотнула было головой, но он настойчиво заставил ее выпить: она сделала глоток и застонала от боли в разбитой губе. Тогда Фалько немного отдернул одеяло и промыл ей ссадины смесью вина с коньяком, протер шею и плечи, смазал маслом ожоги на груди. Все это время она не сводила с него глаз.

– Поздновато ты… – с трудом проговорила она. Голос был слабый и хриплый. Вероятно, много кричала в последние часы, понял Фалько.

– Это было не предусмотрено.

– Да уж… не предусмотрено.

Фалько огляделся. Вещи Евы кучкой валялись на полу. Он наклонился и подобрал.

– Идти сможешь?

– Не знаю.

– Надо попробовать.

Он снял одеяло и принялся очень осторожно одевать Еву. На лице, на животе и на бедрах синели кровоподтеки, на лобке виднелась засохшая кровь. Одежда была грязная, мятая, блузка порвана, чулки вообще не годились, но выбирать не приходилось. Еву привезли сюда из Женской секции, взяли в чем была. Не позволили захватить даже пальто. Он приподнял ее, чтобы надеть рубашку и юбку. Иногда Ева глухо, тихо, сдержанно постанывала.

– Скольких ты убил? – вдруг спросила она.

– Троих.

– Я видела только двоих… Меня… меня допрашивали двое.

– Неважно. Теперь их трое.

Его вдруг осенила удачная мысль. Он ушел и вскоре вернулся с мужской сорочкой и парой относительно чистых носков. Посадил Еву на край кровати, снял с нее разорванную блузку и надел рубашку. На плечи набросил пальто одного из убитых – наверно, того худощавого, на голову – мужскую фетровую шляпу.

– Надо идти.

Помог ей подняться и повел, поддерживая, покуда она ковыляла, кривясь от боли в непослушных затекших ногах.

– Внизу машина. Сумеешь дойти?

– Дойду, наверно.

– Тогда пошли. Осторожно, потихоньку… Обопрись на меня. Вот так… Хорошо…

Ева склонила голову к нему на плечо:

– Куда ты меня везешь?

– Подальше отсюда, – туманно ответил Фалько.

Они прошли мимо двух убитых в коридоре, медленно спустились по лестнице на первый этаж. Подходя к двери, она взглянула на третий труп, распростертый на полу в луже крови.

– Зачем ты это делаешь?

Фалько продолжал придерживать ее за талию. Потом открыл дверь и нащупал в кармане пистолет, вглядываясь во тьму и пытаясь распознать в ней новые опасности. Но все казалось спокойно.

– Чтобы стереть с его рожи эту улыбочку, – ответил он.

Он ехал, не останавливаясь, весь остаток ночи: Ева, укрытая двумя пальто, спала на заднем сиденье. Фалько держал руль, разгоняя сонную одурь бесконечными сигаретами; автомобильные фары, отражаясь от белых полосок на стволах деревьев вдоль обочины, высвечивали твердый профиль на темных стеклах. Он вел уверенно, осторожно и внимательно. Маршрут был ему хорошо знаком. И потому, избегая постов и населенных пунктов, он несколько раз сворачивал на второстепенные дороги и на грейдеры, тянувшиеся меж сумрачных равнин. Время от времени брал термос, лежавший на соседнем сиденье, отпивал глоток совсем почти уже остывшего кофе. Он покрыл за пять часов сто тридцать километров до границы и, когда две трети пути были уже позади, остановился, чтобы залить в бензобак три канистры, предусмотрительно положенные в багажник. Ева, приняв из рук Фалько таблетку аспирина, немного ослабившего боль, спала очень глубоко и крепко, лишь изредка коротко и отрывисто постанывая во сне. И казалась ребенком, которого мучают кошмары, и Фалько предполагал, что в кошмаре этом она все еще лежит, привязанная к кровати.

Подъехали к границе, когда в небе над оставшейся позади Испанией уже зарозовела заря. На этом участке маленьким мостиком через реку Дуэро не пользовался никто, кроме контрабандистов и крестьян из окрестных деревень. К удивлению Фалько, сильно опасавшегося именно этого момента, проверка документов сошла гладко. Подлинные удостоверение НИОС и паспорт вместе с фальшивым мандатом, который он сам себе выписал – приказом генерального штаба срочно доставить в Португалию лицо, чье имя не подлежит разглашению, – произвели магическое действие на сонного усатого капрала Гражданской гвардии, в первом свете зари подошедшего к автомобилю. Начальник поста, без сомнения, привык, что через границу туда и обратно постоянно шастает множество контрабандистов, беженцев и прочего странного народа. Фалько даже не пришлось прибегнуть к пятистам песетам, приготовленным в качестве второго аргумента (третьим был пистолет со снова привинченным глушителем). Проглядев документы, капрал вернул их, поднес руку к своей лакированной треуголке и поднял шлагбаум. Его коллега на португальской стороне, метрах в ста от мостика, бумаги не стал и смотреть, ограничился лишь тем, что сунул деньги в карман и, протирая закисшие глаза, вернулся в караулку.

Прорвавшийся из-за низких туч матовый мутный свет вдруг заиграл в горизонтальном луче солнца, озарившем спокойное усталое лицо Фалько, его небритый подбородок и сощуренные глаза. Присев на капот, он смотрел на рождающуюся зарю. Шляпу сдвинул на затылок, воротник пиджака поднял, руки сунул в карманы. Возле шоссе за каменной стеной выгона под росшими там и тут дубами паслись или валялись на траве черные и пегие быки. Фалько еще раз оглядел высокие облака, синеющее над лугами небо и на миг прикрыл глаза от удовольствия. Славный будет день, подумал он.

У него за спиной открылась дверца машины, а когда он обернулся, Ева Ренхель уже стояла рядом с ним. Пальто было ей не по размеру, она придерживала его на груди, а снизу виднелись башмаки и носки с убитого. Она была по-прежнему бледна, но явно ожила.

– Не выходи лучше, – сказал он. – Ты еще слабенькая.

– Мне здесь хорошо.

Она тоже присела на капот. Фалько достал портсигар и предложил ей закурить, но она покачала головой.

– Неподалеку есть вента, километров восемь-десять отсюда, – сказал он. – Можем там позавтракать.

– Хорошо.

Они постояли молча, чуть соприкасаясь плечами, подставляя лица под ласку солнечных лучей, с каждым мигом набиравших жар и свет.

– Что сделаешь со мной теперь? – наконец спросила Ева.

– Ничего, – Фалько безразлично пожал плечами. – К вечеру будем в Лиссабоне.

– А-а.

Он снова взглянул на нее:

– Знаешь там кого-нибудь?

Она не сводила глаз с выгона. С животных, медленно бродивших вокруг дубов.

– Кое-кого знаю, – услышал он ее тихий голос.

И стал рассматривать ее измученное лицо, глаза, покрасневшие от усталости и воспаленные ударами, рассеченную губу. Как ее еще ноги держат? – подумал он. В виде первой помощи он за неимением пластыря заклеил рану кусочком папиросной бумаги, но от того, что Ева говорила, губа вновь закровоточила, и алая ниточка бежала по подбородку. Фалько достал платок и бережно вытер кровь, почувствовав теперь на себе Евин ответный взгляд.

– Тебе надо бы к врачу.

– Наверно, надо бы.

Фалько сунул в рот сигарету, прикурил, затянулся, выпустил дым – все это молча. Первой заговорила Ева Ренхель.

– У каждого свои убеждения, – сказала она мягко.

– Еще бы.

– Однако я так и не смогла понять, какие они у тебя.

Фалько – глаза сощурены, сигарета в зубах – улыбнулся:

– Прошлой ночью тебе представился случай узнать.

Помолчав, она ответила:

– Да. Представился.

И поморщилась от боли. Палец, который она прижала к губе, был в крови.

– Теперь и о моих убеждениях ты знаешь… – пробормотала она печально.

Фалько продолжал рассматривать разливающееся по горизонту сияние. Оно теперь набрало такой яркости, что слепило глаза.

– Позорно в делах военных говорить: «Я об этом не подумал», – вспомнил он.

Она слегка улыбнулась, но промолчала.

– Ты ведь была там, в Аликанте, – сказал Фалько. – Стояла у меня за спиной. Я, кажется, даже слышал твой голос.

Ева ответила не сразу:

– Может быть.

– А зачем ты сделала так, что меня отпустили?

– Не знаю… Хотя нет, знаю… Не нужно было, чтобы ты погиб… Или, по крайней мере, принял такую смерть.

Фалько выпустил дым из ноздрей.

– Мы с тобой пешки в чужой игре.

– Ты – пешка, – поправила она. – У меня есть вера… Вера в то, что я делаю.

– Вот как? Счастливая…

Она рассмеялась. Вымученно и невесело.

– Я бы не сказала.

– Ты могла умереть. Да не просто, а в долгих мучениях.

– Каждый день погибает множество птиц и бабочек, – произнесла она, оглядывая пейзаж. – И людей.

– А среди них брат и сестра Монтеро вместе с другими… – добавил он с рассчитанной жестокостью.

Она непринужденно пожала плечами:

– И они тоже.

Их взгляды встретились. Не очень-то она сейчас красива, подумал Фалько. Измученное тело и неимоверная усталость, от которой набрякли подглазья. Лицо женщины, которой она станет через двадцать лет. Он вспомнил, как в ночь бомбежки ощущал под пальцами ее теплую влажную кожу, и его охватила странная нежность. Нежность и жалость. Не зная, как отрешиться от этих непривычных чувств, он сказал сухо:

– Ты застрелила Портелу, хотя знала, что он ни в чем не виноват.

– Надо было обезопасить себя перед тобой и остальными, – ответила она спокойно. – Да и потом невиноватых в мире нет. Разве что дети и собаки. Впрочем, насчет детей не уверена – они ведь рано или поздно вырастают.

– За что же ты борешься все же? Ради чего ведешь такую жизнь?

Она взглянула на него едва ли не презрительно:

– Какую «такую»?

– Сама знаешь… Колесить по грязной Европе, рисковать жизнью, пересекая границы… Манифестации под дулами винтовок, стрельба на перекрестках, ударные отряды, уличные митинги, провонявшие дымом и по́том пивнушки, где шепотом сговариваются, как будут нападать на радиостанции, министерства и телефонные узлы…

– В каком черном свете ты это видишь. Мне представляется более радужная картина.

Ева по-прежнему рассматривала его критически. Свысока.

– Ты хочешь сказать, что это жизнь не для женщины? – вдруг добавила она.

Фалько не ответил. Он в последний раз затянулся и щелчком далеко отбросил окурок. Солнце было уже высоко и ярко освещало выгон, быков, дубы, играло на стеклах автомобиля.

– Близок час. Мы все сметем, чтобы выстроить заново. Грядет хаос, – она насмешливо улыбнулась. – Время шума и ярости.

– А что потом?

– Не знаю. И не уверена, что кто-то из нас увидит, что там будет потом.

– Трагедийный взгляд… Твой отец русский?

Еве, судя по всему, не понравилась саркастическая ухмылка, которой он сопроводил эти слова. А может, – упоминание об отце. Так или иначе, теперь она глядела на него с опасливым удивлением.

– Мне рассказали про тебя, – пояснил Фалько.

Испуг в глазах стал заметнее:

– Кто?

– Да неважно… Сообщили, что ты выбрала еще в юности, за кого быть.

Ева на это ничего не ответила. Прикоснулась к разбитой губе и взглянула на палец. Фалько не заметил на нем следов крови.

– И что же тебя к этому подвигло?

Она немного помедлила с ответом:

– Ну, сначала сидевшие по кафе интеллектуалы объясняли мне, что такое законы исторического материализма, прибавочная стоимость и диктатура пролетариата, а попутно пытались затащить меня в постель, чтобы потом, получив свое, вернуться в объятия своего класса… У меня с ними не было ничего общего, и я стала искать других людей. Тех, кто мало говорил и действовал. И, среди прочего, травил этих головастиков-теоретиков, которые в глубине души не отрешились от своей мелкобуржуазной сути.

– А-а, это ты людей из НКВД имеешь в виду? Из Управления специальных операций? Это они – деятельные молчуны?

Ева снова воззрилась на него с удивлением и с еще большим подозрением – так, словно эти слова в его устах означали нечто неожиданное и опасное. Но через секунду с деланым безразличием тряхнула головой:

– Нужна железная рука международного коммунизма… Нужны солдаты для неизбежной и праведной войны, которая охватит полмира. – Она взглянула на Фалько с многозначительной холодностью. – Без сантиментов, без компромиссов.

Повисла пауза.

– Возражений нет, – сказал наконец Фалько. – Счетчик на ноль… И мы с тобой в мире.

Вздох, вырвавшийся из ее груди, был больше похож на стон, нежный и меланхоличный.

– Да, – пробормотала она. – В мире.

15. Эпилог

Лоренсо Фалько увиделся с адмиралом лишь через две недели. И вышло это неожиданно. Фалько стоял в дверях отеля «Паласьо де Эшторил» перед казино, где накануне, проявив упорство и отвагу, ставя попеременно то на красное, то на черное и удваивая ставки, сорвал крупный куш в рулетку. Утро было прохладное, ясное, приятное, и он решил немного прогуляться перед тем, как идти завтракать в ресторане на Прайя-ду-Тамариж, где у него была назначена встреча с информатором. Ничего особенного – обычное наблюдение за тем, как в порту Лиссабона разгружают голландский пароход, доставивший партию военного снаряжения, замаскированного под нечто безобидное и мирное. Эти две недели Фалько по приказанию адмирала вел жизнь тихую, скромную и нравственную. Из Саламанки вестей не поступало – только инструкции и деньги на расходы. Но сейчас, выйдя из отеля в жемчужно-серой «борсалино», надвинутой на правое ухо, он вдруг оглянулся и увидел, как из автомобиля, припарковавшегося рядом с другими на отельной стоянке, вылезает адмирал. Шофер придерживал дверцу, и адмирал – он был в штатском: в темном костюме и шляпе, в серых башмаках – вышел и направился к дверям отеля. Тогда Фалько повернулся кругом и пошел ему навстречу.

– Доброе утро, господин адмирал.

– Твою мать… Откуда ты взялся?

– Живу я здесь.

– Давно ли? Я думал, ты в Лиссабоне.

– Нет, недавно. Два дня.

– Воображаю…

И адмирал, окинув взглядом казино и двух элегантных дам, выходивших из отеля, ухмыльнулся. Потом так подозрительно посмотрел на платочек, торчавший у Фалько из верхнего кармана, словно ожидал увидеть на нем следы губной помады.

– Надо было кое с кем увидеться, – улыбнулся Фалько, как бы оправдываясь. – Это по поводу «Алькмара».

– А-а… Голландский сухогруз… И что же? Сложности?

– Нет. Все гладко.

– Это отрадно.

И замолчали, глядя друг на друга: Фалько – нерешительно, адмирал – серьезно. У меня, сказал затем адмирал с неудовольствием, важная встреча в отеле: дон Хуан Бурбонский, парочка его советников и еще кое-кто из монархических кругов. Сын Альфонса XIII, принц Астурийский, намерен приехать в Испанию и записаться добровольцем в армию. Явить пример патриотизма и прочее. Задача адмирала – мягко и тактично его отговорить. Пока сын свергнутого испанского монарха пребывает в португальском изгнании, а фалангисты лишены своего вождя, Франко прибирает к рукам всю власть, и в Саламанке царят тишь да гладь. И божья благодать – куда же без нее?

– Ну, а мои дела как обстоят? – спросил Фалько.

Глаза адмирала разъехались в разные стороны. Потом оба – и здоровый, и искусственный – вновь сфокусировались на лице Фалько.

– У меня есть еще немного времени, – адмирал вытащил из жилетного кармана золотые часы на цепочке. – Пойдем-ка прогуляемся.

И они зашагали под пальмами по гравийной дорожке, уходившей в парк.

– Ну, после того что ты натворил, Керальт несколько дней орал благим матом, требуя твою голову.

– Невозможно доказать, что это был я. Даже вы не сможете.

Адмирал поглаживал усы и поигрывал зонтиком:

– Именно так я и сказал Николасу Франко, когда тот вызвал нас обоих разбираться. Однако очевидное скрыть невозможно. Неужели нельзя было вытащить эту сеньориту как-нибудь поаккуратней, а? Из-за тебя, зверюга, осиротели дети троих агентов!

Фалько промолчал. Да и что тут можно ответить? Тем более что ответа от него и не ждали. Адмирал смотрел искоса и сердито.

– Отмазывал тебя как мог, – продолжал он. – По счастью, нашлись у меня в рукаве кое-какие карты, и удалось, хоть и со скрипом, выхлопотать тебе разрешение вернуться. Я представил дело так, что Керальт вел собственную игру, чтобы подложить свинью моему ведомству, и, всем на удивление, Франко сделал вид, что поверил. Полагаю, он намерен, играя на постоянной грызне двух спецслужб, держать в крепкой узде обе. Старая добрая политика «разделяй и властвуй».

– А не спрашивали, почему это я покинул Саламанку?

– Как же не спрашивали? Спрашивали несколько раз и очень настырно, чтобы не сказать «злобно». А я отдувался и выкручивался и ходил галсами. И мысленно поминал добрым словом всю твою родню до седьмого колена.

– Я вам очень сочувствую.

– Ты? Ты мне сочувствуешь?! Тебе вообще невдомек, что такое «чувство», идол! За идиота меня не держи, уж будь так добр!

Они остановились у деревянной скамьи. Адмирал концом зонта потыкал в нее, словно проверяя на прочность. Потом достал платок и обмахнул сиденье.

– Ладно, короче. Когда эти двое спросили, какого же ты… удрал, если ни к чему не причастен, я ответил, что ты решил неведомо почему, будто Керальт ликвидирует и тебя тоже. Заодно с ней. И они отстали. Остались при своих.

Он уселся, поставив зонт между колен, а ладони сложил на тростниковой рукояти. Жестом пригласил Фалько сесть рядом, и тот послушно снял шляпу и опустился на скамью.

– Ну и наконец, после долгих споров и перебранок Николас Франко в качестве третейского судьи принял в качестве официальной такую версию: в ходе проведения операции в Аликанте удалось взять советскую шпионку. Керальт выпотрошил ее, получил ценные сведения, однако во время допроса она сбежала, коварно убив троих агентов. Точка. Конец истории.

– А я?

– А ты вовремя смылся, потому что я тебя успел предупредить. И находишься сейчас неизвестно где, исполняя свой патриотический долг и мои приказания. Иными словами, всемерно приближаешь рассвет над Испанией.

– И неужели обойдется без последствий? – удивился Фалько.

Адмирал метнул на него яростный взгляд:

– Послушай, ты… Если люди Керальта сумеют выследить тебя и поймать, я тебе не завидую. Уж они постараются взыскать с тебя сполна, с лихвой. В этом можешь не сомневаться. Но формально – живем душа в душу.

Адмирал тоже снял шляпу, провел ладонью по седым волосам. Он смотрел на детей, игравших поблизости в серсо под присмотром нянек.

– Так что какое-то время, – добавил он, – придется тебе прятаться не только от красных, но и от наших. Ухо держи востро.

Он надел шляпу и, не сводя глаз с детей, упер подбородок в рукоять зонта.

– Им что-нибудь известно о ней? – решился наконец спросить Фалько.

– Ничего. Я думал, ты знаешь.

Фалько больше не видел Еву Ренхель. И так и сказал адмиралу. Когда пересекли границу, из придорожного кафе, где оказался телефон, она кому-то позвонила. Кому – Фалько не знал. Он думал, что они доедут до Лиссабона, но она попросила высадить ее в Коимбре у вокзала.

– На поезд она не села. В автомобиле ее ждали двое, но лиц я не разглядел. Она пересела к ним и уехала.

– Ах вот как? – удивился адмирал. – И ничего тебе не сказала?

– Ничего. Ни слова. Вылезла и ушла, не оглядываясь.

– И ты дал ей спокойно уйти?

– Не скажете ли, господин адмирал, что еще я мог сделать?

Адмирал посмотрел на Фалько недоверчиво и скорчил неприятную гримасу:

– Не верю.

– Слово даю.

– Слово твое гроша ломаного не стоит.

Помолчали. Адмирал все так же сидел, упершись подбородком в рукоять зонта, и постукивал по ней пальцами. Потом с любопытством взглянул на Фалько:

– И все же… Неужели ты больше эту женщину не видел и ничего о ней не знаешь?

– Я ведь уже сказал.

– И это после того, что ты для нее сделал?

– Мы с ней в мире.

Адмирал расхохотался сардонически. Почти театрально.

– Ты перевернул Саламанку вверх тормашками ради этой большевистской суки.

– Нет, не ради нее.

– А-а, понимаю… – Теперь адмирал засмеялся сквозь зубы и очень злорадно. – Улыбка Лисандро Керальта.

– Вот именно.

– Голову мне не морочь, а? Не может быть, чтобы только из-за этого.

– Как угодно.

Всем своим видом выражая покорность судьбе, адмирал с трудом поднялся на ноги.

– Недели через две все постепенно устаканится… По крайней мере, касательно тебя. Прибывают в изрядном количестве итальянцы и немцы, но красные держатся стойко. А их интербригады подпираются русскими.

Фалько тоже встал. Надел шляпу.

– Дело будет долгим, да?

– Очень долгим. И ты мне по-прежнему нужен. И хорошо бы тебе, не откладывая, вернуться на юг Франции и внедриться в те круги, что оказывают помощь республиканцам. В Биаррице тоже есть казино.

По обсаженной пальмами аллее они пошли назад в отель.

– Неужели ты так и не видел ее больше? – настойчиво спросил адмирал.

Фалько сощурился. Он вспоминал, как Ева Ренхель, кутаясь в пальто не по размеру, снятое с убитого, шла в Коимбре к вокзалу. Да нет, неправда, что она не обернулась ни разу. Один раз обернулась – прежде чем сесть в машину. Прежде чем скрыться из виду и исчезнуть из его жизни, остановилась и поглядела на него серьезно, без улыбки.

– Нет, господин адмирал. Больше не видел.

– Ну ладно. Наперед ничего ведь не скажешь, так? Вы с ней в одной сфере деятельности подвизаетесь, а мир тесен. В конце концов, все мы постоянно натыкаемся друг на друга. Может статься, повстречаешь, хоть и не знаю где.

– Может быть.

В ответ послышалось неразборчивое ворчание. Потом адмирал снова взглянул на часы и остановился. Здоровый глаз заискрился насмешкой.

– Ну, если уж, по твоим словам, ты с ней в мире, постарайся, чтобы в следующий раз она тебя не убила. По крайней мере, пока ты будешь мне нужен.

– Постараюсь, господин адмирал. – Фалько воздел три пальца, как бойскаут. – Клянусь, что постараюсь.

– Да уж постарайся… А сейчас – прочь с глаз моих, шут гороховый!

Он мрачно ткнул кончиком зонта в неопределенную точку на горизонте. Фалько принял преувеличенно молодцеватую строевую стойку и щелкнул каблуками, а потом лихо сбил шляпу набекрень. Он улыбался, как проказливый школьник перед благодушным учителем.

– Слушаюсь, господин адмирал.

И какую женщину не пленила бы эта улыбка?

Эшторил,

апрель 2016 г.

Примечания

1

«Китайские моря» (тж. «Моря Китая», China Seas, 1935) – фильм Metro-Goldwyn-Mayer о приключениях в морях, поставленный Тэем Гарнеттом; Кларк Гейбл сыграл в нем морского капитана, Джин Харлоу – его бывшую и вечную любовь.

(обратно)

2

«Вздохи Испании» (Suspiros de España, 1902) – популярная музыкальная композиция Антонио Альвареса Алонсо, первоначально Марш королевской пехоты.

(обратно)

3

Хулио Ромеро де Торрес (1874–1930) – испанский художник реалистического направления.

(обратно)

4

Вечером 17 июля 1936 г. в Испанском Марокко был поднят мятеж против республиканского правительства, положивший начало гражданской войне.

(обратно)

5

Regulares – регулярные туземные силы, элитная часть испанской армии, состоявшая из марокканцев.

(обратно)

6

«Пойдем со мной, миленький» (нем.).

(обратно)

7

Орухо – крепкий алкогольный напиток, по типу напоминающий граппу или чачу.

(обратно)

8

«Чтоб другим неповадно было» (фр.).

(обратно)

9

Хуан Ягуэ Бланко (1892–1952) – один из наиболее прославленных испанских военачальников-франкистов, командующий вторым Иностранным легионом.

(обратно)

10

«Арагонская честь» (Nobleza baturra, 1935) – испанская музыкальная трагикомедия, снятая режиссером Флорианом Реем по одноименной пьесе Хоакина Дисенты и пользовавшаяся огромным успехом; Имперьо Архентина сыграла с ней главную роль крестьянки, опороченной злыми слухами.

(обратно)

11

Алехандро Леррус и Гарсия (1864–1949) – государственный и политический деятель Второй Испанской Республики, глава Радикальной республиканской партии, один из лидеров испанского республиканского движения.

(обратно)

12

AML, Agrupaciо́n de Milicias de Levante – батальон ополченцев Леванта (исп.).

(обратно)

13

Голубые Балконы (исп.).

(обратно)

14

Бетти Буп – персонаж рисованных мультфильмов (1930–1939), созданный американским мультипликатором Максом Флейшером, карикатура на эмансипированную певицу «века джаза», секс-символ 1930-х.

(обратно)

15

Имеется в виду немая экранизация одноименного романа (1906) Максима Горького, поставленная Всеволодом Пудовкиным в 1926 г. с Верой Барановской и Николаем Баталовым в главных ролях.

(обратно)

16

Kriegsmarine (1935–1945) – военно-морские силы Третьего рейха.

(обратно)

17

Национальная конфедерация труда (CNT, Confederación Nacional del Trabajo, с 1910) – испанская конфедерация анархо-синдикалистских профсоюзов, тесно связанная с Федерацией анархистов Иберии (ФАИ).

(обратно)

18

«Ночь в опере» (A Night at the Opera, 1935) – комедийный фарс американской труппы братьев Маркс, поставленный Сэмом Вудом. «Атака легкой кавалерии» (The Charge of the Light Brigade, 1936) – историко-приключенческая драма Майкла Кёртиза с Эрролом Флинном в главной роли, основанная на соответствующем эпизоде Крымской войны.

(обратно)

19

Аллюзия на 1 Кор. 15:32: «Станем есть и пить, ибо завтра умрем!»

(обратно)

20

UHP, Union Hermanos Proletarios – Союз братьев-пролетариев, профсоюзная организация леворадикального направления.

(обратно)

21

Перед игрой в «тридцать одно» игроки тянут «секретные шарики» с номерами от 1 до 15. Эти номера плюсуются к набранным в игре очкам и в сумме должны дать тридцать одно очко.

(обратно)

22

Имеется в виду шпионский триллер Альфреда Хичкока «39 ступеней» (The 39 Steps, 1935), в котором Роберт Донат и Мэдлен Кэрролл сыграли главные роли.

(обратно)

23

«Кампса» (Campsa, Compañía Arrendataria del Monopolio del Petróleo, S.A. 1922–1992) – крупнейшая испанская государственная нефтяная компания.

(обратно)

24

Всеобщий союз трудящихся (UGT, Unión General de Trabajadores) – профессиональный союз Испании марксистской ориентации.

(обратно)

25

Республиканская левая (IR, Izquierda Republicana, с 1934) – левоцентристская леволиберальная партия, одна из ведущих партий Испанской Республики описываемого периода.

(обратно)

26

Анахронизм автора: популярная музыкальная композиция «Пакито-лакомка» (Paquito el Chocolatero) была сочинена только в 1937 году композитором Густаво Паскуалем Фалько (в этом и состоит игра слов).

(обратно)

27

Закрыт, воспрещен (нем.).

(обратно)

Оглавление

1. Ночные поезда

2. Вздохи Испании

3. Миссия в Леванте

4. Безгрешные палачи

5. Убить нетрудно

6. Вновь улыбнется весна

7. Друзья Феликса

8. Пути-дороги

9. Пепел в консульстве

10. Время на раздумье

11. Шоколад и кофе

12. Видимость не есть очевидность

13. Улыбка полковника Керальта

14. Ночь нейтральна

15. Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg