«Время стрелять»

Время стрелять (fb2) - Время стрелять (Год Людоеда - 3) 1779K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Пётр Валерьевич Кожевников

Пётр Кожевников ГОД ЛЮДОЕДА. ВРЕМЯ СТРЕЛЯТЬ

Памяти светлейшего князя Бориса Васильевича Голицына-Тимофеева посвящается.

Настоящая книга является плодом творческой фантазии автора. Все имена и фамилии — выдуманы. Все возможные совпадения — случайны.

ДЕНЬ СЕДЬМОЙ

Глава 1 СКАЗКА О ФАРФОРОВОЙ ДЕВОЧКЕ

В один весенний, солнечный и радостный день в очень дружной, хорошей, работящей семье, где все друг друга очень любили и уважали, где друг о друге всегда заботились, вот в этой счастливой семье родилась фарфоровая девочка. Она была очень красивая, здоровая, умная, стройная, послушная и добрая девочка. А назвали родители эту девочку Красавкой. У Красавки была белая нежная кожа, большие голубые глаза, светлые густые волосы, и вся она была красивая-красивая, что лицо, что рученьки, что ноженьки — прямые, тоненькие, как из фарфора! Все вокруг любовались и восхищались ее красотой.

И вот однажды дошли слухи о фарфоровой девочке по имени Красавка до дворца Чудо-Принца. И никто не знает, как бы сложилась жизнь Красавки, если бы в этот город, на эту улицу, в этот дом и в эту квартиру, в которой она жила, не прискакал по небу на золотом коне с бриллиантовыми глазами Чудо-Принц. А прискакал он только лишь для того, чтобы самому проверить слова своих верных придворных и посмотреть, не сможет ли фарфоровая девочка когда-нибудь стать его женой?

А другая, некрасивая и неумная, вся больная и неуклюжая девочка с прыщавым лицом и кривыми ногами, которую все вокруг звали Дурнанкой, услышала, как люди говорят, что живет в этом городе Красавка и так она красива и умна, что будет очень счастливой, что не только любой парень на ней женится, но даже и сам Чудо-Принц. Дурнанка сразу начала страшно завидовать Красавке и решила ее околдовать, чтобы самой стать женой Чудо-Принца. Для этого позвала она к себе на помощь Волшебницу, которой за ее злое колдовство пообещала отдать все, что та от нее только не пожелает. А Волшебница поставила перед ней такое условие: «Знай, Дурнанка, что однажды я с тебя за все мое колдовство потребую великую плату и ты никогда не сможешь от нее отказаться, если только не выпросишь у Красавки великого прощения за все беды и страдания, что ты ей причинила!..»

Красавка очень любила танцевать. А танцевала она перед зеркалом, и всегда танцевала очень сложные танцы, которые и взрослые балерины не смогли бы исполнить. А еще Красавка прекрасно пела и рисовала. Да и вправду не было такого дела, которое у Красавки не получалось: начнет танцевать — глаз не отведешь; петь начнет — у всех душа радуется; нарисует что-нибудь — все только смотрят и дивятся: как так у нее замечательно получается!

Увидал Чудо-Принц Красавку и говорит: «Ах, какая глазастая, какая красивая девочка и как она, оказывается, прекрасно поет и танцует! Ах, если бы мои придворные танцовщицы умели так танцевать, а певицы петь, а художницы рисовать! Вот мне бы стала в моей жизни забава да отрада!» И спросил он тогда девочку: «Скажи, красавица, а как тебя зовут?» Девочка ласково (как всегда) улыбнулась и ответила: «Меня зовут Красавкой». А Волшебница заглушила голос Красавки и шепчет гадким, как у Дурнанки, голоском: «Меня зовут Дурнанка» — и специальную колдовскую пелену на Красавку набросила, так чтобы она всем, кто ее видит, казалась некрасивой и уродливой точь-в-точь как Дурнанка, и даже голос ей заменила, чтобы она говорила таким же скверным голосом, как завистливая Дурнанка.

Удивился Принц такому превращению и переспрашивает Красавку: «Так как же тебя зовут? Дурнанка? А мне ведь кто-то, кажется, иначе сказал? Неужели мои верные слуги могли с твоим именем так странно ошибиться?» Девочка ему снова повторяет: «Меня зовут Красавкой!» А Волшебница снова заглушает ее голосок и шепчет: «Да, правильно-правильно, Чудо-Принц, твои слуги не ошиблись: это правильно, что меня зовут Дурнанка!» — а сама еще гуще свою колдовскую пелену напускает, чтобы уже ни один человеческий взгляд не смог такую страшилищу вытерпеть!

А в это время Волшебница набросила на Дурнанку другую колдовскую пелену, благодаря которой та стала выглядеть точь-в-точь как Красавка, и даже голос ей подменила. Вот Дурнанка и говорит Чудо-Принцу голосом Красавки: «Так это я — Красавка! Я тебя так ждала, мой возлюбленный Чудо-Принц! Я столько для тебя чудесных танцев и песен разучила, чтобы только тебя, мой единственный, суметь порадовать!»

Чудо-Принц подумал тогда и говорит: «А ну-ка, девушка, станцуй-ка мне сейчас же, если ты и впрямь та самая Красавка, о которой мне мои верные вельможи толковали!» И тут снова Волшебница свое колдовство применила, от которого Чудо-Принцу стало вдруг мерещиться, будто и впрямь перед ним Красавка свои танцы танцует и песни поет, а это всего лишь Дурнанка перед ним стояла и ничего не делала, а только пользовалась чарами Волшебницы. Обрадовался Чудо-Принц такому искусству и зовет Дурнанку с собой во дворец жить, а его придворные, которые видели, что это никакая не Красавка, а всего лишь Дурнанка, сразу же сказали Чудо-Принцу об обмане, но он тогда верил только своим глазам и увез Дурнанку во дворец.

А Волшебница в это время превратилась в медную осу с оловянными глазами и стальным жалом, подлетела к Красавке, когда та шла с другими девочками, и прожужжала: «Девочка, давай с тобой докажем, что на земле есть справедливость! Я знаю, что ты очень хочешь стать женой Чудо-Принца, но для этого ты должна доказать Чудо-Принцу, кто ты есть на самом деле, значит, нужно доказать ему справедливость на земле! Но только знай и запомни эти мои важные слова на всю свою жизнь: доказывать справедливость тебе будет очень даже не легко!» И тут, когда Красавка согласилась, потому что очень полюбила Чудо-Принца, Волшебница больно-пребольно ужалила ее в левую бровь своим ядовитым жалом, а в ее яде было, наверное, какое-то химическое вещество, которое искусственно нарушает нервную систему, после чего наступают изменения в работе мозга.

Все другие дети, которые находились в тот страшный день рядом с несчастной Красавкой и видели, что с ней случилось, быстро побежали по домам, попрятались и сказали своим родителям, что Красавку ужалила медная оса с оловянными глазами и стальным жалом. Но все родители уже давно были взрослыми и не захотели поверить своим детям и сказали: «Да мало ли что болтают наши глупые дети, они маленькие и ничего еще не понимают в жизни! Они, наверное, слишком много времени проводят перед телевизорами или компьютерами, и поэтому им мерещатся всякие неземные чудеса! Давайте не будем обращать на их фантазии никакого внимания!»

Из-за того яда, который был на стальном жале медной осы с оловянными глазами, у Красавки стала нарушаться координация движений, в некоторой степени память, слух, зрение, мышление, эмоции, и только ее сознание оставалось чистым и ясным. И вот фарфоровая девочка начала страшно мучиться и испытывать все адские душевные, нервные муки, которые бывают у психически больных людей, а она в полном сознании все это терпела, и ничто и никто не могли ей помочь в ее нечеловеческих страданиях.

А еще через несколько дней после того, как Красавку укусила медная оса с оловянными глазами и стальным жалом, фарфоровая девочка заметила, что у нее прямо на левой брови появился какой-то твердый болезненный прыщик. Потом он стал больше и больше, и над обоими глазами, над левым и над правым, появились огромные шишки. Эти шишки росли все больше и больше, и потом Красавка совсем заболела, полностью ослепла и лежала в своей кровати без сознания много дней и ночей. Она не вставала и не ходила и вообще ничего не понимала, что вокруг нее происходит. Она не могла нормально смотреть глазами, ей было очень больно, и она все время смотрела вверх, в небо, а опустить глаза не могла. А Дурнанка подучала через своих слуг, которых ей дал Чудо-Принц, остальных детей над ней смеяться, и они окружали ее, толкали и кричали: «Ты сколько звезд насчитала?» И дразнили: «Слепая Дурнанка, свету белого не знает!»

На Красавку было страшно смотреть, такое у нее теперь стало больное личико и глазки. Ее даже хотели положить в больницу, чтобы врачи вырезали ей болезненные шишки. Но мама не разрешила этого делать и сказала, что после операции лицо у нее будет в больших шрамах и тогда ее уже точно никто не возьмет замуж! Мама лечила Красавку всякими лечебными травами. И наконец-то шишки перестали болеть и стали понемногу проходить.

А однажды на улице к Красавке подбежали другие девочки и громко закричали: «Пойди-ка скорей домой да посмотри-ка на себя в зеркало: что-то у тебя по всему лицу появилась мелкая сыпь, так называемые угри!» И с тех пор Красавка стала совсем некрасивая, все ее белое, нежное, фарфоровое личико покрылось противными угрями. У нее стали появляться веснушки, и вообще Красавка стала нервная и раздражительная. Она стала болеть простудными заболеваниями, гриппом, начали болеть зубы, часто и без видимых причин поднималась очень высокая температура, до потери сознания, сильно болел живот. Красавка начала бояться темноты, в которой ей всегда мерещились страшные чудовища.

А Дурнанка тем временем у всех на глазах хорошела, становилась такой же красивой, как когда-то Красавка, кожа на ее лице стала чистая и нежная. К Красавке тоже иногда возвращалась красота, но только это случалось очень редко. В это время все вокруг с удивлением спрашивали: «Ты почему опять стала такая красивая?» Парни к ней приставали и кричали: «Симпапуля! Симпапуля!»

Красавка очень стеснялась, когда ею любовались, а сама мечтала: «Вот бы сейчас мне повстречался Чудо-Принц, которого я так люблю, — он бы увидел меня такой красивой и точно стал бы моим мужем!»

Но красота ее очень быстро пропадала, и с каждым разом Красавка становилась еще некрасивее и уродливее.

Красавка старалась оставаться в одиночестве, потому что когда она выходила на улицу, то все смеялись над ней, обижали ее и доводили до безутешных слез. Да и дома ей становилось с каждым днем все хуже и хуже. Мама ругалась на нее и даже била, хотя Красавка пыталась ей во всем добросовестно помогать. У фарфоровой девочки ничего не получалось из-за того, что Волшебница сделала ее не только некрасивой, но и очень неуклюжей: все валилось у нее из рук, и мама кричала ей, что у нее не руки, а крюки. Красавка и сама замечала, что руки у нее стали какие-то недоразвитые, но ничего с этим не могла поделать — такое было сильное колдовство Волшебницы.

После всех этих превращений люди стали звать Красавку Дурнанкой. И с семьей, в которой жила Красавка, все тоже пошло кувырком: родители стали постоянно ссориться, ругаться и драться, отец Красавки начал пить, избивать мать, и все над ними смеялись. Все соседи этой семьи стали жить дружно, хорошо и богато, одна семья Красавки жила бедно, плохо, и все друг друга обижали и никогда не жалели.

Однажды Волшебница превратилась в учительницу, пришла к ним домой и сказала, что Красавке уже пора учиться в школе.

Училась фарфоровая девочка в первом классе сначала плохо: у нее ничего не получалось, писала она грязно, читала тоже безо всякого понятия и обычно просто повторяла на память то, что ей прочел кто-то из домашних.

Красавка стала какая-то странная: она бестолково улыбалась в школе за партой, и учительница говорила на нее: «Мартышка!» — и все тогда громко и весело смеялись. А настоящая Дурнанка, которая училась в том же классе, стала придумывать Красавке всякие прозвища и крупно писать их на снегу, а потом говорила, что это Красавка ее по-всякому дразнит и пишет противные прозвища на снегу. А Красавка на самом деле ничего об этом не знала, а Волшебница, притворяясь школьной учительницей, ее ругала, а однажды вызвала к доске и говорит: «Напиши-ка мне на доске все то, что ты пишешь на снегу!» А Красавка ее не совсем поняла и стала писать предложение: «Что я пишу на снегу». Тогда Волшебница начала на нее кричать и топать ногами. А фарфоровая девочка ничего не писала на снегу, поэтому она и писала то предложение, которое, как она подумала, ей продиктовала учительница. Тогда Волшебница сказала: «Пиши слово «чахотка», а Красавка почему-то написала слово «Чукотка».

С тех пор фарфоровая девочка всегда со страхом шла в школу; ей было страшно из-за того, что ее опять все будут ругать, потому что Волшебница подговорила и других учителей, чтобы они ругали Красавку.

В квартире у фарфоровой девочки висели иконы, и она молилась Богу, чтобы он ей помог, чтобы ее больше зря так не ругали. Красавка все время верила, что на свете есть Бог, и вся семья, в которой жила девочка, тоже верила в Бога.

А Дурнанка, одноклассница Красавки, всегда спорила и говорила, что никакого Бога нет и даже никогда не было. Когда Красавка и Дурнанка оставались в классе одни, то Дурнанка всегда говорила фарфоровой девочке, что Бога нет, а Красавка говорила Дурнанке, что Бог есть. А Дурнанка говорила: «Вот видишь, ты вся больная и кривая и сама уже ходить не можешь, а я становлюсь ото дня ко дню все краше и краше; я учусь хорошо, а ты — плохо! И еще ты, дуреха, веришь в своего Бога!»

Волшебница, превращаясь в учительницу, тоже говорила, что Бога нет. И вот однажды Красавка перестала верить в Бога. Она стала в церковные праздники стирать белье. А добрые люди все еще продолжали ей говорить: «Что ты стираешь белье, ведь сегодня большой праздник! А ты воду мутишь! Бог накажет тебя!» А фарфоровая девочка отвечала: «Я в Бога не верю, Его — нет! Вон какая вся уродливая и больная, а Бог мне не помогает! Так где же Он, Бог? Нет Его, нет!» А добрые люди говорили: «Не говори так, а то еще хуже будет! Бог всегда знает, что делает! Откуда ты это знаешь, что Бога нет?! Ты что, это разве видела? Вот накажет тебя Бог, ты тогда в него и поверишь!»

Дома Красавке тоже стало жить несладко. Мама, в которую постоянно вселялась Волшебница, с каждым днем разговаривала с ней все грубее и никогда ее не жалела, да и вообще все с ней так поступали, не только ее собственная мама. Когда мама приходила с работы, то говорила девочке: «Ты почему опять ничего дома не убрала?» А Красавка отвечала своей маме: «Но ты ведь мне не сказала, что убирать?» А мама ей тогда говорила: «Что ж тебе все надо говорить, ты сама уже большая девочка, должна все знать и помогать!»

Фарфоровой девочке было очень обидно, и она говорила маме: «Зачем ты меня так ругаешь? Я ведь по правде ничего не знала!» А мама под воздействием Волшебницы ей очень сердито отвечала: «Вот будешь мне хорошо помогать, все сама, без напоминаний делать, и никто тебя ругать не будет! И кто б тебя, скажи, ругал, кто б тебя бил, если бы ты сама все знала, что тебе надо делать, как надо мне по хозяйству помогать?!»

Все дети в школе хорошо танцевали и пели. Одна Красавка была неуклюжая и неповоротливая: для танцев у нее не хватало возможности двигаться, а для песен не хватало силы голоса. А Волшебница отводила всем, кто видел Красавку, глаза, и им казалось, что она, как и раньше до злого укола, сильная и здоровая девочка. Поэтому-то все на нее кричали и ругались и заставляли делать то, что легко получалось у других детей, а Красавке было не под силу.

В школе фарфоровую девочку стала подводить память: когда она выходила к доске отвечать урок, то сразу же забывала половину от всего с таким трудом выученного материала. Но она даже здесь не сдавалась. Ей все время хотелось стать настоящей отличницей, и она прилежно и долго учила дома уроки, до самой ночи. Так Красавка с большим трудом добивалась отличных отметок. Иногда она даже помогала другим ребятам решать задачи или писать сочинения, а сочинения у нее всегда особенно хорошо получались, так что ее даже постоянно ставили в пример другим учащимся. Правда, иногда и здесь у Красавки случались несчастья: вдруг пропадала память, которую портила Волшебница, и фарфоровая девочка забывала не только то, о чем только что писала, но даже и слова, и буквы. Только поведение у Красавки, несмотря ни на что, оставалось всегда примерным: она была скромная, тихая, послушная, тактичная и стеснительная, и учителям это нравилось, так что даже Волшебница ничего не могла с этим поделать!

Красавка очень боялась уроков физкультуры, потому что ей здесь тоже мешала Волшебница: иногда у фарфоровой девочки получалось все гораздо лучше, чем у других детей, а иногда она вдруг у всех на глазах терялась и делала все очень плохо или у нее вообще переставали получаться даже самые простые физические упражнения.

К концу средней школы Красавка все-таки добилась хороших результатов по литературе, истории, обществоведению, географии и более или менее приличных отметок по алгебре и геометрии. Она понимала теоремы, но никогда не могла их доказать, потому что вдруг терялась и все сразу забывала. Так околдовывала ее Волшебница.

Красавка окончила восемь классов с отличием, и ей дали похвальную грамоту. Она думала поступить в педагогическое училище, но ее туда не приняли и сказали, что у нее очень плохой слух и голос. И ведь никто не знал, что за нее в это время, благодаря колдовству Волшебницы, говорила и слушала завистливая Дурнанка!

Так фарфоровая девочка долго стучалась в различные двери учебных заведений, но везде получала один и тот же отворот-поворот, а те, кто поступал туда вместе с ней, всегда ее жестоко обижали, доводили до слез, да и с памятью у Красавки было не совсем ладно — все чаще случались досадные провалы, и если она в это время что-то читала, то сразу забывала все прочитанное и не различала буквы.

Красавка пошла учиться в девятый класс. В школе девчонки и мальчишки смеялись над ней и ругались с ней, и фарфоровая девочка от всего этого очень горько плакала. Ей хотелось куда-нибудь спрятаться, уехать, исчезнуть. Она мечтала о других, дальних краях, вспоминала о своем Чудо-Принце, и тогда ей становилось еще тяжелее, будто на нее наваливалась тяжелая каменная плита и раздавливала. В такие дни фарфоровая девочка очень хотела умереть. Но она все еще верила в то, что однажды найдется такой добрый человек, который все-таки поможет ей доказать справедливость на свете и стать женой Чудо-Принца.

Красавка с большим трудом сдала экзамены за 9–10-й классы, потому что у нее уже почти не осталось никакой памяти, а сама она стала очень часто и безо всякой на то причины волноваться, нервничать и даже терять сознание. Так безжалостно мучила ее Волшебница! На фарфоровую девочку говорили: «Ты плохая!» — и она обижалась, потому что ей совсем не хотелось быть плохой, ей очень хотелось быть хорошей.

После школы Красавка пыталась поступать в разные учебные заведения, но Волшебница каждый раз ее опережала, превращалась в кого-то из членов приемной комиссии, и дело не доходило даже до вступительных экзаменов.

В это время фарфоровую девочку стали мучить мысли о том, что надо уже самой как-то зарабатывать себе на жизнь, а не учиться или учиться и одновременно работать. Эти мысли так и вертелись у нее в голове, они не давали ей никакого покоя. Тогда Красавка решила устроиться на работу, но ее не приняли, а в бюро по трудоустройству, куда уже успела проникнуть Волшебница, сказали, что она еще не достигла совершеннолетия.

Тогда Красавка пошла учиться в самое простое училище на обыкновенную швею. Ей было тяжело учиться, но она старалась как могла, потому что у нее было очень сильное желание обучиться хоть этой специальности.

В это время в голове у фарфоровой девочки стала появляться вереница всяких странных мыслей, например, что ей самой в этой жизни вообще ничего надо, а все надо только для других людей. Красавка даже стала постоянно отказываться от завтраков и обедов, которые им выдавали в училище. Девчонки и мальчишки морально над ней издевались, кричали, что она дура, что она несовременная, что она специально всем только мешает жить. Иногда, правда все реже, когда к Красавке вдруг возвращалась ее красота, ей все сразу начинали завидовать, считая, что ей очень хорошо живется и что на ней скоро женится Чудо-Принц. Фарфоровая девочка вначале старалась не обращать на это внимания, но потом стала плакать от всех обидных слов, незаслуженно сказанных в ее адрес. Ей становилось от всего этого очень противно, и она даже просила Бога, чтобы ей в жизни было все хуже и хуже. Она не хотела жить только для самой себя! А для кого же ей еще было жить, если Чудо-Принц превратился для Красавки в недосягаемую звезду, горящую на беспросветном небе ее тяжелой жизни?!

Все, кто учился вместе с Красавкой, много пили и часто курили и вели себя не очень-то хорошо. Фарфоровая девочка мечтала всех их перевоспитать и всегда им повторяла: «Вот этого не надо делать, это очень вредно, некрасиво и опасно!» Но они только глупо смеялись над Красавкой и кричали ей, что она зря для них старается. От всего этого в голове у Красавки вообще все окончательно перепуталось, и она стала плохо соображать и ориентироваться, а на ходу все забывала, и даже как ее зовут. Ей стало очень стыдно, особенно стыдно Красавке было есть, но есть все-таки иногда очень хотелось, и она не могла от этого удержаться и все-таки понемногу ела, стараясь, правда, съесть как можно меньше.

Красавка не хотела быть жадной, но у нее было очень мало денег. Да и о деньгах ей тоже было стыдно думать, и тем более говорить об этом вслух. Однажды ей показалось, что все стали завидовать ее длинной русой косе, и ей пришлось отрезать косу и ходить с короткой прической, как мальчишка.

От всего этого у Красавки снова стали возникать мысли о самоубийстве, которые одновременно наводили на нее большой страх, но теперь отделаться от них никак уже не получалось. Фарфоровая девочка начала думать о том, как она умрет и после этого, наверное, уже не увидит больше ни солнца, ни неба, ни цветов, которые очень любила, но старалась не рвать, чтобы они подольше пожили на своем привычном месте. Красавка понимала, что если она умрет, то уже никогда не увидит своего Чудо-Принца, и только это, кажется, ее и останавливало перед последним шагом.

После страха смерти в ее голове появлялся скрипучий голос, который говорил Красавке: «Ага, ты себя очень любишь и жалеешь и, конечно, никогда не сделаешь с собой ничего плохого!» Это Волшебница продолжала так мучить фарфоровую девочку. После таких слов Красавка решила доказать, что она себя совсем не любит, не жалеет и что сделает с собой что-то очень плохое. Тогда она взяла и выпила уксус, несмотря на очень большой страх, из-за которого у нее даже тряслись руки. После этого Красавке стало все равно, что с ней дальше будет, в этот момент ей хотелось всех любить, даже тех людей, которые ее всегда обижали и унижали. И только саму себя она в это время по-настоящему ненавидела.

Фарфоровую девочку привезли в больницу и там спросили, почему она так с собой поступила, какие же у нее были причины так с собой поступить? Но Красавка уже ничего не отвечала, она думала, что уже умерла, а эти люди ненастоящие и уже все равно ее никогда не поймут.

Врачи сказали Красавке, что они положат ее в психиатрическую больницу. А фарфоровая девочка думала про себя: «Какая мне теперь разница, в какую больницу меня положат? Мне теперь уже все равно!»

Красавку повезли в психиатрическую больницу, а по дороге она горько расплакалась и стала говорить, что она по правде совсем не хочет жить, потому что не хочет ни пить, ни курить, ни есть, ни спать — ничего не хочет для себя делать, потому что она себя не любит и даже ненавидит!

Когда Красавку привели на отделение и она вошла в свою палату, то очень перепугалась и горько заплакала. Ей стало очень жалко всех больных, которые здесь страшно страдали, ей было очень больно на них смотреть, и она все плакала, и плакала, и никак не могла сама остановиться. А то, что будет с ней самой, фарфоровой девочке было теперь все равно.

Через несколько дней, а может быть, через месяц или два к Красавке пришли ребята из ее училища, пришли родители и родственники и другие друзья, и все ей сказали: «Ну что ты тут сидишь в этом сумасшедшем доме? Тебе здесь совершенно нечего делать! Ты сюда попала не по назначению! Давай-ка бери себя в руки и поскорее выходи отсюда, все мы тебя уже заждались!»

Красавка сразу поняла, что она совсем здоровая, и ей стало очень стыдно того, что она здесь занимает чье-то место, ест чью-то еду и пьет чьи-то лекарства. А на самом деле у нее как-то странно, очень непонятно болела голова, и была голова очень тяжелая, да такая, что фарфоровая девочка уже не могла ни читать, ни писать, а ведь раньше она эти занятия очень любила, но сейчас не могла себе этого позволить. И мысли о самоубийстве постоянно мучили Красавку и отнимали последние оставшиеся у нее силы. Да, она все равно не хотела жить, но научилась скрывать это от врачей, и они ее однажды все-таки выписали из больницы.

Красавка снова вернулась в училище. Теперь у нее в голове все уже настолько перепуталось, что ум окончательно помутился. Она ни с того ни с сего начинала сильно плакать, терялась в городе, все забывала, мучилась от страха, не могла зайти в темноту. Она не могла объяснить, что же такое с ней творится, но ей было жалко всех вокруг, и она не знала, как же им помочь, и от этого ей было еще тяжелее жить на белом свете.

Красавка закончила училище, и ее направили работать на завод. Здесь ее приняли очень хорошо, и все вокруг были с нею очень ласковы. Но потом все стали ей говорить, что она такая здоровая, а работает почему-то на самой легкой работе. А это ведь Волшебница продолжала всех настраивать против фарфоровой девочки, чтобы окончательно сжить ее со света.

Красавка не хотела жить для себя, но она хотела жить для других людей. Она думала: «Я помогу другим людям, а потом, когда-нибудь, эти люди обязательно помогут мне!» И она как могла всегда старалась помочь другим людям, как-то их успокоить, что-то для них сделать. Когда кто-то жаловался фарфоровой девочке, что ему сейчас очень плохо, то она говорила, что ему скоро станет очень хорошо.

Скоро Красавке стало опять ужасно плохо: она перестала есть, потому что решила, что недостойна никакой еды. Ее снова отправили в психиатрическую больницу. Здесь фарфоровая девочка увидела, как многие больные совершенно не могут спать, и решила, что она тоже не будет спать, чтобы испытать те муки, которые испытывают эти несчастные больные. А голос Волшебницы поселился у Красавки в голове и все время ей повторял: «Помучься, помучься, как другие люди мучатся, не все тебе получать в жизни на голубой тарелочке с золотой каемочкой! Ты должна все сама испытать, тогда и докажешь, что есть справедливость на земле! Когда ты пройдешь все испытания, тогда и Чудо-Принц к тебе прискачет на золотом скакуне с бриллиантовыми глазами и сразу на тебе женится!»

После этих слов Красавке стало так стыдно, что она начала со всей мочи биться головой о стену, но ее все-таки что-то удерживало от такого удара, чтобы голова совсем раскололась, и она все-таки умерла, а все вокруг над ней только смеялись и кричали: «Ну что, Дурнанка, неужели тебе действительно так за себя страшно, что ты и взаправду не можешь еще сильнее биться головой о каменную стену?»

А голос Волшебницы тем временем властно приказывал фарфоровой девочке: «Возьми скорее кусок стекла и хорошенько перережь себе горло! Так перережь, чтобы никто из врачей не успел его зашить перед твоей смертью! И чтобы обязательно крови было побольше, чтобы тебя хоть кто-то пожалел на земле во имя всеобщей справедливости! Ну же, режь, режь, не бойся, не жалей себя!»

Но какая-то другая сила тут же останавливала Красавку. И так было очень долго: одна сила велит перерезать горло, а другая тотчас велит не резать!

Красавке делали очень много уколов и давали принимать очень много лекарств. От всего этого ей все время ужасно хотелось спать, но ей почему-то не давали спать, а заставляли неподвижно сидеть на стуле. Потом ее перевели на другое отделение. Здесь фарфоровой девочке стало полегче жить: ей уже не делали столько уколов и не давали столько лекарств. А потом ее и вовсе выписали из больницы.

После выписки Красавка была очень спокойная. Ей назначили небольшую пенсию. Но даже ее фарфоровая девочка всегда стыдилась получать. Она даже хотела порвать все свои документы, чтобы никогда больше не получать этой незаслуженной ею пенсии. Красавке очень хотелось работать. И вот она все-таки смогла устроиться работать уборщицей, чтобы доказать всем вокруг, что она не лодырь и когда чувствует себя получше, то может работать и хоть что-то делать для других людей, ради других людей, во имя всеобщей справедливости на земле!

Красавка смогла даже поступить после училища в техникум и начала там учиться. Ей хотелось, чтобы все вокруг наконец-то поняли, что она не дура. Чтобы получше себя чувствовать, Красавка стала ходить в платную поликлинику к врачу-психиатру Герману Олеговичу Деменцеву. Он был с ней сначала очень ласковым, но потом, когда фарфоровая девочка спросила Германа Олеговича, в чем она виновата, он ей отвечал, что ни в чем, а Красавка все равно чувствовала себя виноватой и просила у него прощения. И когда Герман Олегович Деменцев с ней разговаривал, то говорил так: «Я тебе как родной желаю добра и хочу, чтобы ты была счастлива».

Фарфоровая девочка думала, почему же он ей так говорит, какая же она ему родная? И только потом из всяких намеков Красавка поняла, что он и есть ее настоящий отец. Только фарфоровая девочка точно пока еще не знает, так ли совсем по-настоящему. Предположительно она это знает, а вот чтобы совсем уж точно — пока нет!

А еще там была врач-психиатр Екатерина Витальевна Понт, и она говорила так: «Ты для нас стала как родной человек, я за тебя и переживаю как за родного человека!» И у Красавки все время вертелась эта мысль в голове: почему да отчего так происходит, но вот только совсем недавно она поняла, что Екатерина Витальевна ее настоящая мать, она ее и родила. Только фарфоровая девочка не совсем точно знает, ее ли это настоящее имя?

Вообще Красавка-девочка очень о многом догадывается, но писать больше нет сил и желания. Она прощает всем и все: и чужим людям, и своей родной матери (той, другой матери, с другим именем), и родному отцу (тоже другому), но только хочет, чтобы все они ее больше не мучили, она хочет душевного покоя и нервного, психического и физического здоровья. Ведь когда у человека нервы не в порядке, то ему очень трудно жить, а развитый головной мозг и здоровая нервная система отличают человека от животного.

На этом писать кончаю. Написала, конечно, не все, что терпела Красавка. Я желаю своим родителям, кто меня рожал, если они живы, а также тем, кто растил и обучал, здоровья, счастья, радости, успехов во всех их добрых делах, всего только хорошего и прекрасного, чтобы на белом свете все было только хорошее, красивое, прекрасное, чтобы все люди жили хорошо, дружно, мирно, трудились, были все здоровы, счастливы, радостны, чтобы все улыбались, чтобы были вежливы, чтобы не было войны, чтобы все любили и уважали друг друга, чтобы у нас всегда был богатый урожай на полях, чтобы природа помогала человеку, чтобы на планете Земля не было никакого военного оружия, не было армии, не было границ, а была одна-единая дружная семья-страна. Я желаю, чтобы все были скромные, хорошие, чтобы желали друг другу только добра, чтобы во всем мире не было никакого зла вообще. Я желаю, чтобы каждый брал себе только то, что ему необходимо для жизни, и больше ничего лишнего.

Господи, помоги людям! Дай им здоровья, счастья и всех благ! А мне тоже дай здоровья, счастья и всего хорошего! Пусть будут все здоровы и счастливы! Да здравствует хорошая жизнь, мир и дружба!!! Пусть процветают на свете здоровье, счастье, красота, скромность, вежливость, труд, тактичность, равенство, братство! Пусть все будут умные и разумные! Пусть всегда растут деревья, цветут сады, поют птицы, веселятся люди!!!

Господи, помоги людям!!!

Пусть на свете все будет хорошо!

Герман, я тебя люблю!!! Я тебя правильно понимаю и прощаю. И хочу, чтобы ты был моим мужем и отцом наших детей!

Екатерина Витальевна!!! Пожалуйста, простите меня!

Герман и Екатерина!!! Простите меня, пожалуйста! Я люблю вас и очень уважаю!!! Я не обижаюсь на вас и не сержусь!!! Большое вам, сердечное спасибо!!! Дай вам Бог здоровья, большого счастья, много радости, успехов во всех делах, удачи, хорошего настроения, бодрости и всех благ!!!

— Гера, я люблю тебя!!! Люблю!!! Люблю!!! Люблю!!! А ты любишь меня?

— Люблю!!! Люблю!!! Люблю!!! Вика — ты самая любимая моя!!! Самая хорошая, самая красивая!!! Самая прекрасная!!! Самая желанная!!! Я люблю только тебя!!! Одну тебя!!! Одну тебя!!!

— Герочка, я люблю тебя!!! Любимый мой!!! Хороший мой!!! Единственный!!! И неповторимый!!! Самый красивый!!! Самый хороший!!! Самый любимый!!! Самый прекрасный!!! Самый желанный!!!

— Викочка!!! Ты у меня единственная!!! И неповторимая!!! Я люблю только твои глаза!!! Только твои волосы!!! Губы, носик, глазки, губки, только твои ручки нежные и ноженьки!!!

— Гера!!! Я тоже люблю только твои глаза!!!

Ищу три буквы алфавита для каждого и все складываю вместе. Получается слово «Цозчмл». Что это такое? Не знаю!!!

Гера, я тебя люблю!!! Люблю!!! Люблю!!! Люблю!!! Гера — любимый мой!!! Гера — ненаглядный мой!!! Желанный мой!!! Прелесть моя!!! Радость моя!!! Счастье мое!!! Солнышко мое!!! Золото мое!! Любовь моя первая и последняя на всю жизнь и навечно!!!

Гера, я люблю тебя!!! Люблю!!! Люблю!!! Люблю!!!

Господи!!! Боже мой!!! Помоги мне, пожалуйста!!! Спаси и сохрани меня и мою душу! Помоги мне, пожалуйста!!! Прошу тебя!!!

Твоя, и только твоя, и всегда и везде твоя Вика-Красавка-Фарфоровая Девочка.

Глава 2 ФРАГМЕНТЫ ЖЕНСКОГО ТЕЛА

Пейджер прокуковал об очередном сообщении в тот момент, когда Лолита наслаждалась чашечкой кофе с шоколадным печеньем в студийной каморке, выделенной сразу нескольким телевизионным программам, среди которых числилась и «Детская тема». У Руссо была ночная смена монтажа предстоящего эфира пилотного выпуска программы «Трупы Петербурга». Впрочем, даже если бы у нее не случилось никакой работы, то Лолита и без того наверняка не сомкнула бы глаз, потому что очень переживала за отца, который минувшей ночью участвовал в операции по освобождению Софьи Морошкиной, ставшей заложницей Игоря Кумирова. По счастью, все окончилось благополучно, если не считать гибели всевластного Кумира от рук некоего неизвестного Робина Гуда и обнаружения там же, в кумировском офисе, останков члена кумировской группировки капитана милиции Рамиза Шалманбекова, также известного Лолите человека.

Собственно, Игоря, а для нее — дядю Игоря, она помнила с младенчества, с тех самых знаменитых встреч выпускного восьмого класса, в котором когда-то вместе учились ее родители. Рамиз был для нее гораздо менее изученным человеком, но она делала как-то репортаж про уличных проституток с его участием и, в общем-то, уже тогда почувствовала несомненную причастность Шалманбекова к криминальному миру. Другое дело, что это ее не особенно тревожило, так же как и махинации Кумирова, о которых иногда рассказывал ей отец. Лолита уже не раз на практике убеждалась в том, что работа журналиста настолько погрузила ее в различную «чернуху», что она уже приобрела некоторую профдеформацию, абсолютно спокойно относясь к тому, что когда-то вызывало у нее весьма бурные реакции. Что же делать, если мир таков, как он есть, а не таков, каким мы его себе почему-либо представляем?!

Сигнал на студийный пейджер поступил из УГРО. Лолиту просили, чтобы она по возможности срочно связалась с оперативным дежурным для получения более полной информации об одном инциденте, возможно связанном с темой ее передачи. Журналистка тотчас перезвонила и, слушая вялый после бессонной ночи голос милиционера, стала тотчас готовиться к выездной съемке — речь шла о частях расчлененного женского трупа, найденных в мусорном баке во дворе школы, расположенной неподалеку от православного кладбища.

Отношения с милицией, в отличие от депутатов и чиновников, у Лолиты сложились, можно сказать, доверительные. Журналистка объясняла это тем, что в ее программе ни разу (пока) не компрометировались правоохранительные органы. Благодаря этому о самых громких делах, которые могли быть интересны для ее передачи, Руссо всегда узнавала одной из первых.

Лолита уже привыкла к тому, что каждая ее новая программа вызывает целый шквал разноречивых мнений. Этот шквал бывал иногда настолько мощным, что перед ним не удерживались двери редакторских кабинетов других СМИ, чья реакция на программу Руссо выражалась даже в появлении собственных материалов. Одни только названия этих статей и телесюжетов свидетельствовали о том, что к такому журналисту, как Лолита Руссо, было трудно оставаться равнодушным: «Возраст — Лолита, диагноз — Руссо», «Маньяк под маской журналиста», «Телевизионный гибрид нимфетки и педофила».

Лолите приходилось выслушивать разные мнения не только о своей программе, но и о средствах массовой информации в целом, в особенности, конечно, о телевидении. Журналистке встречались люди, которые считали (так они, по крайней мере, говорили вслух), что телевидение необходимо вообще как таковое закрыть, потому что от него в результате куда больше вреда, чем обещанной с экрана пользы: фильмы идут порнографического или садистского содержания, реклама безжалостно кодирует потребителей, а некоторых, особенно представителей молодого поколения, напрочь сводит с ума, ну а сами журналисты… Да, о журналистах обычно выражались в особо жестких формах.

Ко всему услышанному Лолита, конечно, привыкла и внешне вроде бы не обращала никакого внимания, хотя внутри, в своем самом настоящем «Я», могла принимать отдельные высказывания, зачастую совершенно абсурдные, очень даже болезненно и ощущала их мучительное облучение в течение нескольких лет.

Впрочем, тех, кто ратовал за скорейший, желательно мгновенный, запрет на все телеканалы, встречалось Руссо не так уж и много. Большинство людей возмущались только журналистами, которые, по убеждению этих знатоков истории, имеют сходство с одной из самых древнейших профессий на планете.

Когда Лолита еще только начинала работу на студии, то иногда всерьез пыталась растолковать возмущенным гражданам, почему журналисты делают именно такие репортажи, режиссеры ставят именно такие фильмы, а писатели сочиняют именно такие книги, поскольку кому, как не ей, журналисту «переходного периода», это было наиболее понятно? Объяснение казалось ей элементарным и доступным каждому слушателю: авторы (как и остальное население страны) делают то, за что им платят, — чего же проще?! Если редактор газеты не даст на первой полосе материал (или, хотя бы для затравки, сочный заголовок) о леденящем сердце убийстве, «глубоко антисоветском» изнасиловании или о чьем-то баснословном выигрыше, то тираж его издания не раскупят и редакция рискует разориться.

Отдохновением для Руссо становилось общение с теми, кто, подобно ей, не мыслил своей жизни без телевидения. Это были профессионалы, которые окружали ее на студии, но их, увы, оставалось здесь с каждым годом все меньше. Крутые изменения на телевидении, как на основном пульте управления людьми, начались задолго до прихода Лолиты, фактически, по воспоминаниям очевидцев, в середине восьмидесятых, так что сейчас из мастеров, выросших на студии, сохранились считаные единицы, в основном это были те, кто, по слухам, так или иначе был связан с неувядающей «конторой», в качестве примитивного маневра изменившей после развала страны свое пугающее полмира название.

«Детская тема» была не первая телевизионная программа, в которой участвовала Лолита. Ее дебют состоялся в девяносто шестом году в качестве ведущей развлекательной программы «Вечер с Вероникой». Через год после прихода Руссо на телевизионный канал программа «Вечер с Вероникой» оказалась закрыта. Тогда она стала одним из авторов программы о работе правоохранительных органов «02». Год назад, когда из эфира исчезла и эта программа, Лолита стала автором и ведущей «проблемной» передачи о детях «Детская тема». Сейчас готовятся к выходу в свет две программы — «Трупы Петербурга» и «Ночной дозор», — и Руссо пригласили попробовать в них свои силы в качестве автора и ведущей.

Когда машина со съемочной группой приехала по указанному адресу, то Лолита еще из окна увидела плотное кольцо возбужденных учащихся, которых школьные наставники и милиционеры безнадежно пытались отогнать от места происшествия. Лица тех, кого удалось заточить в школу, были приплюснуты к оконным стеклам на всех четырех этажах пасмурного здания из серого кирпича, местами поросшего лиловым мхом и успешно взрастившего на своей крыше молодые деревья.

Там, где должен был находиться эпицентр трагедии, уже стояло несколько служебных машин, а представители различных оперативных подразделений постоянно меняли свои позы из-за всеобщего непрерывного движения. Журналистка дала оператору команду готовиться к съемке, чтобы они могли начать работу, по знакомому телезрителю принципу передачи «Детская тема», прямо «с колес».

Дети, завидевшие во дворе своей школы звезду телеэкрана, начали выкрикивать ее имя и просить автограф. Служители правопорядка оттерли школьников на отведенные им места, и группа продолжила свою работу.

Основные силы милиции сосредоточились возле мусорного бака цвета немытой свеклы, куда, выйдя из машины, и направилась Руссо. Среди приветствий уже знакомых ей сыщиков из УТРО журналистка различила речь молодого носатого, с выпуклыми воспаленными глазами и запоминающейся крупной родинкой по центру верхней губы, младшего лейтенанта, занимавшего пост возле бака. Было очень шумно, пожалуй, как на оживленном базаре.

— Ты прикидывай, я вот тут, короче, стою, охраняю эти куски, которые в баке валяются, — усталым голосом вещал постовой своему коллеге. — Подруливает ко мне бабка с ведром, замерла, понимаешь, как памятник матери-родине, и на труп пялится. Ну, я этому сразу особого значения не придал, мало ли, размышляю, бабулька в покойнике кого-то из знакомых, а может быть, любимого зятя угадала, а она вдруг берет свое ведро, вот так подымает и всю парашу прямиком мне на труп выворачивает. Я ей говорю: «Вы что, бабушка, вообще-то, соображаете, что здесь творите?» А она в ответ: «Ну что ты, сынуля, на меня ругаешься?» — «Да кто ж так делает, — я ей продолжаю, — это же, гражданка, как бы не из папье-маше сделано, это — натурально разрубленная женщина». А она мне спокойным голосом отвечает: «Ну, она ведь, кажется, уже мертвая, правда? Вы ж ее теперь, наверное, никак не оживите? Что ей теперь от этого сделается? Мусор-то мне все равно куда-то надо выкидывать? Что ж мне теперь из-за ваших обрубков через целый квартал на больных ногах переться? Для чего еще, как вы думаете, здесь эти баки поставили? Всяко, наверное, не для ваших покойников! А у меня, кстати, в квартире даже дверь не закрыта, — того гляди, еще и ограбят или убьют, пока я тут с вами объясняюсь!»

Руссо, а вслед за ней и камера оператора заглянули в бак, который примерно наполовину был заполнен мусором, сверху которого лежали отделенные друг от друга части трупа. Это были торс и голова. Сверху они действительно оказались неряшливо присыпаны скомканными газетами, окурками, заваркой чая и размякшей вермишелью. Тело лежало на спине, на нем виднелись следы истязаний и трупные пятна. На коже различались непристойные рисунки и надписи. Соски на обеих грудях отсутствовали, а оставленные раны имели неровные края, живот был разрезан, а внутри него что-то блестело. Пальцы на неестественно вывернутых, возможно переломанных, руках были расплющены, словно по ним чем-то били или зажимали в тисках. Глаза у отсеченной головы оставались открытыми, потому что в веки были вставлены несколько спичек, не дававшие им сомкнуться.

— Ну что, опять кино снимаете? — прозвучал где-то сбоку от Лолиты маловыразительный, но почему-то запоминающийся, а может быть, даже знакомый мужской голос. — Как это только, я не пойму, у вас нервов хватает на такую страсть смотреть?

Руссо повернулась и увидела приземистого мужчину. Его нижняя челюсть выглядела тяжелой, а темные зрачки постоянно дергались, словно головастики в весенней, необычно прозрачной канаве.

— Неужели нельзя убрать детей? — надвинулся на реплику невзрачного мужчины голос могучего майора, который вдруг оказался на его месте и продолжал напутствовать своих подчиненных: — Я вам сказал конкретно — отсечь отсюда всю эту мелюзгу! За что вам только деньги платят?! Ну что, вот я сейчас сам возьму мегафон и пойду их гонять, правда? Хорошо это будет, да? До чего ж вы все разболтались!

— Так чего, выгружать ее из бака или нет? — спрашивал носатый лейтенант майора. — Или, может быть, закрыть чем-нибудь, а то действительно со всех сторон таращатся, как на рекламу!

— Да, нам сегодня позвонили, — выделялся мужской несколько снисходительный голос. — Ну а что мы, да-да, именно так, приехали и сразу поймали! Ага, он нас тут ждал-дожидался! А сейчас прямо на месте осудим и расстреляем! Ну-ну, желаю и вам успеха!

— Наверное, уже можно вынимать тело, вон эксперты приехали, — выступил из оцепления рябоватый капитан со шрамом на левой щеке, похожим на звездочку. — Разрешите выгружать, товарищ майор?

— Да, директор школы вроде бы отменила на сегодня все уроки, чтобы ребята на этот кошмар не смотрели, — прослеживался административный женский голос, принадлежавший, очевидно, кому-то из школьных завучей. — Мы вам, конечно, содействуем, просто такое, согласитесь, не каждый день видишь!

— А-а-а, ну давайте-давайте: у каждого, как говорится, своя работа, — гудел майор. — Я кому сказал кладбище прочесать?! Что, никаких следов сатанистов?

— Внимание! Просьба ко всем учащимся отойти от здания школы и не наблюдать тут за работой милиции! — угадывался голос капитана. — Здесь вам не киносъемки!

— Вот сюда майнай, куда я газеты постелил, — волновался носатый лейтенант. — Да аккуратней ты, видишь, как она скользит!

— Отсними ее пока со всех сторон, а я отойду покурю, — Лолита затянулась первой глубокой затяжкой и переместилась на газон, где было меньше людского движения. — Больше акцентов на следы насилия.

— Здравствуйте! — вернулся, но теперь откуда-то со спины, голос мужчины с прыгающими глазами. — Курите?

— Здравствуйте! — журналистка обернулась и вновь увидела приземистого мужчину. — Курю.

— А я вас узнал! — незнакомец неуверенно улыбнулся, и на его нижней, заметно выдающейся губе наметилась пена. — Сразу узнал! Я себе вас именно такой и представлял! Вы еще подъезжали, а меня как толкнуло — моя любимая журналистка едет!

— Это невозможно! — Лолита улыбнулась, а сама подумала, что ей действительно знаком этот угодливый голос.

Она допустила, что когда-то уже встречалась с этим человеком. Наверное, она с ним даже не общалась, а просто заметила при каких-то столь незначительных обстоятельствах, что вот даже и не запомнила это примитивное лицо, напоминающее наших далеких-предалеких предков. Да, скорее всего именно так, потому что обычно она очень четко и надолго фиксирует самых разных людей: пассажиров в метро, покупателей в очереди, просто прохожих.

— Может быть, вы все-таки немного ошиблись?

— Да-да, ошибся! Шутить изволите?! Я вам хочу сказать, что вы по телевидению интересную программу показываете, — мужчина начал мелко кивать. — Хорошая у вас программа, полезная.

— Спасибо, — безразличным голосом ответила Руссо и поднялась на цыпочки, чтобы посмотреть, как обстоят дела у оператора. — Вы меня очень поддержали!

— Вы меня, милая дамочка, за ради бога извините! — назойливый зевака (или поклонник?) мял в руках старомодный брезентовый рюкзачок и сновал своими доисторическими глазами по фигуре Лолиты. — У меня к вам одна малюсенькая просьбица имеется.

— Что же я могу для вас сделать? — журналистка бросила сигарету и направилась в сторону оператора. — Я, вообще-то, сейчас очень занята. Может быть, как-нибудь потом, а?

— Да мне всего-то и надо один пустячок. Я, грешным делом, фотографией увлекаюсь. И вот, верите вы, чисто случайно сейчас шел с работы и такую историю увидел, — мужчина преданно посмотрел Лолите в глаза. — А аппаратик-то у меня всегда с собой имеется: с пленочкой, с батареечками — все как положено…

— Ну и что? — не повернулась Руссо. — Я, к сожалению, в фотографии мало что понимаю, особенно в художественной.

— Да и не в этом вовсе дело, чтобы в ней понимать! Я вот хочу вас попросить меня немного прикрыть, чтобы меня здесь милиция не гоняла, — зануда постарался обойти Лолиту с тылу и как бы невзначай преградить ей путь, но она настойчиво шагнула вперед, немного толкнув мужчину, который, впрочем, не унимался: — Вы им скажите, что я, к примеру, с вами приехал, ладно? Они тогда ко мне вязаться не станут. А так скажут: кто такой да что надо?! Вам-то что — только одно слово сказать, правда? А им это ведь тоже чисто для проформы требуется. Ну чтобы лишние люди ничего не снимали. А то мало ли чего…

— Хорошо, — выдохнула Лолита. — Работайте! Если к вам пристанут — скажите, что вы от телевидения, программа «Детская тема».

— Да я уж знаю вашу программу, ну честное слово, нужная вещь! — мужчина проворно извлек фотокамеру и, устремившись к женским останкам, начал нацеливать объектив. — Я даже каждый выпуск на пленку записываю. Можно сказать, люблю и берегу!

Руссо подошла к оператору, который уже отснял нужные ей планы и теперь обратился к зрителям, рассыпанным вокруг места действия. Ощутив на себе камеру, люди недовольно косились в объектив и, выждав необходимую для сохранения собственного достоинства паузу, находили предлог, чтобы отойти в сторону: одни смотрели на часы и театрально спохватывались, другие сдвигали брови и словно бы вспоминали о насущных делах, третьи будто высматривали кого-то вдали, и только школьники озорно смотрели в камеру, гримасничали и творили всякие знаки.

— Товарищ подполковник, невозможно собак отогнать! — сетовал майор. — Голодные они, блин, что ли? Или уже к человечине, что ли, приучены? Прут на нас как танки! Может, их отстрелять?

— Из табельного оружия? Молодец! Побольше бы нам таких специалистов! — отозвался старший по чину. — Возьми палку да шугани их хорошенько! Ну что, показать, как это делается? А ты будешь со свечкой стоять, да?.. А, Сергей Петрович! Милости просим! Мегрэ и Пуаро отдыхают!

К зданию школы подъехала вишневая «семерка» с эмблемой на боковых дверях: «Эгида-плюс». Из машины вышли четверо мужчин и направились к месту события.

— Не преувеличивайте нашего скромного значения, — улыбнулся Плещеев, подошедший в сопровождении сотрудников «Эгиды-плюс». — Вы извините, что мы так нагрянули, но похоже, что мы с чем-то подобным уже сталкивались.

— Вы нам позволите осмотреть труп? — спросил Федор Борона. — Я подозреваю, что это дело рук одного и того же человека.

— Человека?! — гневно переспросил Борис Следов. — Да это не человек, это дьявол!

— Конечно, Петрович, осматривайте во всех проекциях, — гостеприимно вывернул ладони и развел пальцы подполковник. — Только у нас тут не совсем чтобы труп — у нас пока только части трупа. Мы, собственно говоря, еще не все и собрали. Знаешь, наподобие конструктора получается: ножки — здесь, ручки — там!

— Давайте я вам помогу, Федор Данилович? — вызвался Следопыт. — Я ведь санитар, то есть тоже в каком-то смысле медик, тем более постоянно работаю с моргом.

Неожиданно раздались писклявые электронные позывные, обозначавшие вступительные аккорды Сороковой симфонии Бетховена. Большинство присутствующих рефлекторно начали ощупывать свои карманы, но тотчас спохватились и обратили внимание на источник звука, которым оказался Следов.

— Да это у меня пейджер засигналил, мне его как сотруднику охранной фирмы выдали, — словно оправдывался Борис. — Наверное, какое-нибудь сообщение пришло. А вот, точно: «Сынок, не забудь отправить письма, а днем выгулять собак. Целую. Мама». Ну, это мама моя, она же сама не ходит, а животных у нас много, вот я их и выгуливаю! А письма она всем пишет: и начальнику ГУВД, и губернатору, и даже президенту!

— Папа, ну как ты, очень устал? — Лолита подошла к прибывшей группе и с участием посмотрела на Станислава Весового, стоявшего рядом с Плещеем. — Ты не голодный? У меня тут с собой кексик, хочешь? Как тетя Соня?

— Да нет, Дашенька, я пока ничего не хочу; все в норме, жалко, конечно, Игореню, каким бы он ни был. Соня в порядке: мы ее завезли домой, там у нее мальчик, ну, об этом потом. В общем, она в норме, только собирается в рейд по неблагополучным квартирам, в которых проживают дети. Ну это же Соня! — Станислав Егорович машинально принял из рук дочери скромную выпечку и поднес ее ко рту. — А Кумир что? Судя по рассказу Морошки, в сложившейся ситуации это было неизбежно. И потом, я не представляю, как бы он жил дальше, — причинить людям столько зла!

— Боря, проснись! — Федор Данилович сидел на корточках возле частей трупа, сложенных милиционерами в анатомическом порядке: голова, верхняя часть тела и руки. — Глянь-ка сюда повнимательней.

— Ой! Да это же Люба Бросова! — сорвал свой подростковый голос Следов. — Про нее уже говорили, что она куда-то исчезла, и на кормежки ночные она не приходила. А из приюта ее Ангелина выгнала. Да я знаю, за что она девчонок выгоняет! Кстати, и мальчишек тоже! Только не все же могут этим делом заниматься! Да! Я так и написал губернатору, а теперь пишу президенту! — Следов покраснел и окинул всех присутствующих непримиримым взглядом.

— Да, Боря, ты прав, это Любка-проводница, — подтвердил Борона. — Во всяком случае, голова ее, а принадлежность остальных частей тела скоро определят эксперты. А где же нижняя часть живота, ноги?

— Ищем, — обронил подполковник и обратился к прильнувшему к рации майору: — Ну что у тебя, нашли?

— Так точно, товарищ подполковник, со Смоленского кладбища сообщают, что там, кажется, все остальное, — майор отключил рацию и сосредоточился на невидимом противнике. — Ну почему вас, ублюдков, нельзя на открытый бой вызвать? Получается, что вы нам объявили войну, а мы ее вести не можем! Где враг, где штаб, армия? Вот хреновина какая! А они нас кладут одного за другим! За что девчонку растерзали? Зверь, тот хоть по нужде убивает — жрать хочет, а эти, прости господи, ради своего удовольствия насилуют, пытают, расчленяют, а мы только хороним! Мне кажется, это несправедливо!

Старинный склеп на Смоленском кладбище был оцеплен милицией. Команда Плещея вместе с телегруппой беспрепятственно приблизилась к месту скопления сотрудников милиции, которые хоть и не все были одеты в форму, но несли на своих лицах и даже фигурах некую печать человека, вызвавшегося отвечать за правопорядок в обществе.

— А где же наш фотограф-общественник? — обернулась Лолита. — Неужели в глубоком обмороке в школьном медкабинете?

— Кто, доченька? — переспросил Весовой. — Ты что, кого-то из своих телевизионщиков потеряла?

— Да нет, папа, не из своих, а мужичок какой-то с фотоаппаратом ко мне прилип с просьбой о протекции, менты ему, видишь ли, расчлененку снимать не дают! Я его благословила, а теперь не вижу, — еще раз осмотрелась Руссо. — Вот я и думаю, куда бы он мог деться, если ему все это так интересно?

— Да, есть такие фанаты, — покачал головой Борона. — Мне как-то директор зоопарка говорил, что у них сейчас нет денег на специалистов, которые следят, так скажем, за интимной стороной жизни их питомцев, так он получает всю необходимую по этой части информацию у фанатов, а конкретнее, маньяков, которые денег на билеты не жалеют и целыми днями бегают от клетки к клетке, чтобы запечатлеть пикантные подробности соития.

— Федор Данилович, пометь себе в планы на ближайшие дни поездку в спецпсихбольницу, — сообщил Плещеев, завершив негромкий разговор по мобильнику. — Я считаю, что нам консультация Германа Олеговича просто необходима.

— Да, Петрович, Деменцев еще со студенческой скамьи все знал про маркиза де Сада и Захер-Мазоха, — улыбнулся Борона. — Он и диссертацию писал по своей любимой теме!

— Как вы сказали? — встрепенулся Следов. — Это о чем?

— Да не о том, сынок! — потрепал молодого человека по взъерошенной голове Весовой и тут же, заметив перхоть, заискрившуюся в лучах солнца, пронзающих темный склеп сквозь прорехи в обветшавшей жестяной крыше, с недоумением посмотрел на свою руку: — Фу ты, ерунда какая!

— Труп несвежий, предположительно мог храниться несколько дней в холодильнике или прохладном помещении, — звучал в склепе немолодой хриплый женский голос. — Расчленение могло быть произведено острыми режущими предметами, как-то: топором, пилой или иными. Поверни-ка ее ко мне местом распила!

Команда пожилой женщины, сидевшей на корточках рядом с нижней частью женского трупа и курившей папиросу, относилась к молодой особе, которая тотчас ее безукоризненно выполнила. Обе женщины были одеты в белые халаты, поверх которых темнели поношенные ватники.

— Эксперты уже работают, — подтвердил ситуацию подполковник. — А что толку, ребята? Где мы его будем искать?

— Или их? — дополнил майор. — Черти драные!

— Да. Вот именно. Или их? — с легким удивлением посмотрел старший чин на младшего. — И сколько их таких? Десять, сто, миллион? Вот об этом-то пора подумать там, наверху!

— А там, наверху, такие же! — резко выпалил Следов и замер, прислушиваясь к собственному замирающему в недрах склепа голосу. — Да про это и по телевизору говорят, и в газетах пишут!

— Ты, Боря, полегче, — Борона взял молодого человека под локоть. — Люди в форме, понимаешь? Не всем это удобно слушать.

— Да нам сейчас уже все равно! — успокоил Федора подполковник. — Время такое пришло, что пора уже что-то делать, а толком-то никто не знает, как начать, да и против кого — где он, наш враг? А вы посмотрите, что сейчас в обществе происходит. Если бы мы этими трупами не занимались, я думаю, они бы так и лежали, и что самое печальное — это бы никого не шокировало. Мы все уже к этому готовы, понимаете? Ну ладно, одно дело мы, менты, мы профессионалы; эксперты, журналисты тоже наш цех, а другим-то смертным это, спрашивается, зачем надо? А вот представьте себе, приучили! Раньше один труп на город, один ствол, один поджог — это уже событие! А нынче? И что с этим делать? Как включить обратный ход? Мне кажется, этого никто не знает!

— И не хотят знать! — не выдержал Следов и тревожно осмотрелся. — Рыба с головы гниет! Федор Данилович, а можно, я сейчас уйду: мы с братом собирались к Пете и Коле в больницу зайти. Вы с нами за компанию не пойдете? Мальчишки вам очень обрадуются!

— Даже не знаю, Боря, мне еще надо в приют, потом разные другие дела навертелись, — Борона запустил руку во внутренний карман куртки и извлек пачку денег. — Я думаю, вы там с Олегом вдвоем управитесь, правда? А от меня ты им купи каких-нибудь фруктов. На вот, возьми полташку!

— Спасибо, Федор Данилович, вы самый щедрый педиатр в нашем городе, — поклонился Следов. — А колес не дадите, ну там седуксена, барбитуры, а то они уже без этого дела скучают?

— Ничего, Боря, пацаны потерпят! Скоро весна, опята пойдут, волчьи ягоды — пусть пока немного попостятся, прости господи! — Борона похлопал Следова по округлившейся спине: — Не сутулься! Ладно, давай дуй к своим сорванцам, а то они там всю больницу разнесут!

Лолита занималась съемками. Оператор включил дополнительный свет, который не только более убедительно выявил нижнюю часть женского тела, лежащую на расколотой могильной плите, но и всех набившихся в старинный склеп.

Видеокамера «поехала» по трупу и окружающим, отмечая значительные для оператора детали: разбитые колени, утыканные мелкими гвоздями стопы, ровную, словно отполированную, поверхность распила тела. Далее оператор обратил свой «электронный глаз» на стены, которые были плотно исписаны и изрисованы. Между двух узких окон, больше похожих на бойницы, алела свежая надпись: «Семя смерти». Камера «наехала» на текст, размыв его до розового пятна.

Оператор поменял точку и вновь начал снимать труп.

— Вам как, пострашнее? — спросила пожилая женщина-эксперт. — В обморок не упадете?

Оператор кивнул. Собственно, одобрительное движение сделала его борода, которую в основном только и было видно из-за видеокамеры. Тотчас после этого эксперт молниеносным движением развела окоченевшие ноги, и перед объективом предстала изувеченная промежность.

Глава 3 БЕЛЫЕ И ЧЕРНЫЕ

Уже достаточно рассвело, но сам воздух был мутный и липкий из-за вечной петербургской сырости. Ко всему привыкший город продолжал жить в своем круглосуточном режиме. Светились ларьки и прилавки, звучала музыка и многоголосая речь покупателей и продавцов. Было холодно, снега и дождя не наблюдалось, но одежда и лица у прохожих казались влажными и несколько серыми, словно асфальт, по которому они нервно и торопливо ступали, возможно боясь увязнуть или провалиться в болотистой питерской почве, отделенной от их стоп всего лишь несколькими слоями дорожного покрытия.

Еремей и Геродот шагнули из подземного перехода на Каменноостровский проспект. Они быстро осмотрелись, привыкнув к этой манере поведения благодаря работе в охранной фирме.

— Курить будешь? — Уздечкин достал сигареты и предложил другу. — Ничего-ничего, скоро бросим!

— Скоро — это когда? — Сидеромов извлек собственную пачку и протянул ее навстречу. — Чейнч? Ты мою, я твою?

— А не обманешь? — Еремей с наигранной осторожностью взял сигарету и щелкнул зажигалкой. — Тяни в себя, и все получится!

— У меня получилось! — с деланой радостью закричал Геродот. — Вау, это здорово! Вау!

Недалеко от метро друзья увидели одноногого уличного певца с балалайкой, который, стараясь выглядеть вполне веселым, не очень умело пел каким-то оборванным, погибшим голосом:

Невеличка семейка: Лишь он и она, Старик и стара, Две в люльке, в коляске, А той Апанас, Что ночевал у нас!..

На асфальте перед инвалидом мокла полуистлевшая фуражка, и в нее изредка летела мелочь от тех, кто шел дальше по своим — в основном придуманным и чаще всего бесполезным, а то и рискованным — делам. Певец уныло смотрел в пространство когда-то голубыми, а теперь безнадежно выгоревшими глазами. У него было бледное, словно обсыпанное мукой, лицо, которое производило странное впечатление из-за полного отсутствия морщин.

— Фантомас, — заметил Еремей. — Ты это кино смотрел, да?

— Смотрел! Нет, он просто на башку гондон натянул, — среагировал Сидеромов. — Сейчас это последний писк!

Инвалид ловко нагнулся, сгреб мелочь и начал подбирать распухшими, плохо управляемыми пальцами, которые, казалось, он даже не в состоянии разогнуть, следующую мелодию:

Раньше были коммунисты, Было что исты! А сейчас — демократы: Нема, чем и сраты!

— Клевые стихи, да? — не обернулся Еремей. — Он чего, хохол?

— Ты знаешь, я очень неважнецки разбираюсь в национальностях, — признался Геродот. — Если судить по тексту, может быть. А так сейчас каждый поет на любой манер.

Друзья докурили и решили более не задерживаться, а направились к Карповке, вблизи которой располагался офис ООО «Девять миллиметров». Им вслед зазвучала новая песня:

Я — Мендель, и меня все знают! Меня все дамочки премного уважают За то, что я в любой момент Готов достать свой чудо-инструмент!

— Сколько времени, а? Говори! Сколько времени, а? Ну?! — агрессивно взорвался за спинами молодых людей громкий, ворчливый, похожий на собачий лай голос.

Друзья обернулись. Перед ними возник пожилой, бедно одетый мужчина с каплей на выдающемся сине-красном носу и перевязанной грязным бинтом мелко подрагивающей правой ладонью. Ворчун уставился на бойцов ООО «Девять миллиметров» со злобной затравленностью и продолжал требовательно выкрикивать:

— Сколько времени, а? Ну?! Ну?!

— Сейчас… — Сидеромов достал мобильник и стал вглядываться в экран. — Десять…

— Пошел ты, гнида, на хер! — навис над стариком Уздечкин. — Канай, падла, пока я тебе рога не обломал! Сейчас к койке привяжу и горячий укол в жопу вдую!

Мужчина втянул голову, словно обклеенную обтертой матерчатой ушанкой, в очень узкие высокие плечи, съежился и начал удаляться.

— Чего ты его так шуганул, а? — удивился Геродот. — Мне кажется, что он немного с приветом?

— Да он тут сам всех шугает! — засмеялся Еремей. — Он, подонок, на меня тут один раз уже выкатился, так я ему тогда чуть пасть не порвал! А он, видать, беспамятный и вот опять, видишь, за старое хватается!

— Слышь, Ерема, ты мороженого хочешь? — Геродот соблазнился ярко освещенным лоточным прилавком и уже готовился обратиться к скуластой и обветренной, как утес, кареглазой азиатке. — Тебе какое лучше взять, цветное?

— Ну ты, Гера, тоже придумал! Да разве можно нам с тобой, реальным пацанам, мороженое жрать? — Уздечкин изобразил Марка и так же, как Клептонян, широко растопырил пальцы. — Ты только Марику не проговорись, а то он с нами больше целоваться не будет!

— Так что, в натуре, не брать, да, а почему так? — Геродот также стал говорить в нос, продолжая пародию на Сэнсея. Он улыбнулся продавщице. — Девушка, мне, пожалуйста, вот этих две штучки!

— На, возьми бабки! — Еремей протянул другу деньги, а сам повернулся в ту сторону, в которую ретировался кричащий сумасшедший и откуда теперь доносились его нервные сердитые возгласы. — Бери давай! Пока что я у тебя еще не на содержании!

— Ничего-ничего, пусть это станет скромным авансом! Да у меня мелочи полные карманы, сейчас просто разорвутся, а кто потом будет штопать? — Сидеромов получил свою покупку и протянул другу его долю: — Пожалуйста, только ты все сразу не хавай, а то простудишься!

— Ага, простудифилисом заболею! — Уздечкин принял гостинец и пробежал по упаковке глазами. — Да ты еще и шоколадное взял! Ну все, нам теперь в КПЗ лучше не попадать!

— А я, честно говоря, туда пока и не собираюсь! — Геродот быстро развернул фольгу и коснулся языком шоколадной оболочки. — А полизать-то его хоть можно?

— Вот с этого-то все и начинается! — Еремей тоже начал лакомиться. — Глянь, какие танцоры!

Перед стенами бывшего Дворца культуры, а ныне прибежища бесчисленных офисов неуклюже, но резво выплясывали две фигуры. Это были женщина-карлик и мальчик лет десяти с почерневшим от холода лицом. Оба были бедно и плохо одеты. Карлица била по поребрику каблуками красных резиновых бот, которые, судя по мелькающим из-под рваной зеленой юбки белым, в синяках, икрам, были одеты на босу ногу. На карлице угадывался плеер с наушниками, под аккомпанемент которого она, видимо, и танцевала. Неожиданно женщина начала мычать и объясняться с мальчиком языком жестов.

— Да она, кажись, еще и глухонемая?! — толкнул друга в бок Уздечкин. — У тебя как, таких девчонок еще не было?

— А ты ее правда очень хочешь? — Сидеромов заговорщически зашептал Еремею в ухо: — Могу тебе это устроить. За сколько мне ее заряжать?

— Только после тебя! — невольно поперхнулся мороженым Еремей. — Ты, кстати, и шкета ее заодно проверь, мы его Марику презентуем.

— А ты думаешь, Марик — он все-таки наш, да? — высоким гнусавым голосом протянул Сидеромов. — Я, кстати, об этом тоже догадывался! Уж слишком много он нам о понятиях толкует!

Геродот неожиданно замялся, замолчал и повернулся в сторону гудящего проспекта. Уздечкин осторожно заглянул через его плечо и заметил на глазах друга слезы.

— Ты чего, из-за бати, да? — Еремей посмотрел на свое мороженое, прикидывая, удобно ли будет его сейчас доедать, когда его друг плачет, и, решив не заморачиваться, метнул его в сторону проспекта, с запозданием соображая, что мороженое летит в сторону припаркованной несвежей иномарки. — Извини, я тут треплюсь, а у тебя всамделишное горе.

Мороженое угодило в боковое стекло, за которым тотчас обозначилась морда ризеншнауцера, внимательно посмотревшего в сторону молодых людей.

— Да нет, Ерема, ничего. Это так, вдруг я почему-то вспомнил, как он меня в детстве на плечах таскал. Вообще, до меня еще просто не дошло то, что его уже нет в живых. Я такое вполне допускаю. Где-то даже, кажется, слышал, что все события осознаются нами не сразу: вначале записываются, потом расшифровываются, ну и так далее, наподобие как в компьютере, — Геродот скомкал свой кусок целлофана и бросил его в автомобильное стекло. Собака запрыгала и залаяла, посчитав, видимо, что эта акция была неслучайной. — Ну и рожа у этой хрени, прямо как у черта!

— Интересно, а какое табло у его хозяина? — Уздечкин засунул безымянные пальцы под нижнюю губу и растянул ее в стороны, а указательными пальцами нажал под нижние веки и оттянул их вниз, образовав гримасу, и приблизился к автомобильному стеклу. — Как ты думаешь, я ему понравлюсь?

— За него не ручаюсь, но для меня ты всякий хорош! Да ты и сам это знаешь! — Геродот потянул друга за полу кожаной куртки. — Пойдем лучше за нашей капустой!

— Я каждый раз, когда в нашей конторе бабки получаю, потом не могу понять, насколько нас по факту опустили, — Еремей двинулся вперед своей размашистой походкой, чуть не задев какую-то пожилую особу, нагруженную картоном. — Тоже ведь бизнес!

— Да, это сложно, — согласился Сидеромов. — Тем более эта система белых и черных денег: одни по одной ведомости, другие по второй, третьи чистоганом, четвертые от старшего по объекту — тут и правда сам черт ногу сломит!

— А по скольку вообще у нас сейчас за смену чистоганом выгорает? — Еремей скосился на спутника. — Я этого чего-то тоже не уразумею.

— Ну считай, если каждый из нас дежурит в среднем по десять вахт в месяц, а на руки мы получаем три — три с половиной, — прикинул Геродот. — Значит, и выходит у нас за одни сутки где-то по десять, ну максимум по двенадцать бакинских на рыло.

— Копейки! — Еремей отхаркнулся и смачно сплюнул. — А сами они знаешь, сколько на нас имеют? Узнаешь, так закачаешься!

— Немного догадываюсь, — Геродот вздохнул и повел плечами. — Конечно, это гроши, я с тобой согласен. А что ты можешь предложить взамен? В бандиты податься?

— А что нам еще остается? На этих боях без правил, я так понял, тоже особо крутых бабок не заработаешь, — с негодованием на ходу ударил правым кулаком в собственную раскрытую левую ладонь Уздечкин. — Ну как не заработаешь! Конечно, на каком-то уровне что-то, наверное, можно срубить, но пока ты до этого уровня доберешься, так все свое здоровье потеряешь или вообще на тот свет отправишься! Я в этом уже на собственной шкуре убедился!

— Да нет, Ерема, в охране тоже платят, — Сидеромов поместил свои озябшие руки в карманы куртки. — Надо только в струю попасть. Я, например, одного человека знаю, он издательство охраняет, причем даже без нарезного оружия, вообще без лицензии и без всякой сраной фирмы. Так у них там и то по пятнадцать баксов за вахту получается. А условия не чета нашим: кругом интеллигентные люди, книги, компьютеры, микроволновка, а ночью — сон, святое дело! Не знаю, как с девчонками — можно привести на ночевку или нет, — но мне кажется, он этот этап уже прошел.

Друзья вышли на площадь, которую им предстояло пересечь. Черно-коричневая масса под их ногами чавкала и неутомимо разъедала обувь. Машины орошали дорожной грязью пешеходов, которые ярились и старались быстрее оказаться в безопасной недосягаемости.

— А я тебе не читал свое стихотворение про мертвую луну? — осторожно спросил Геродот. — Оно, вообще-то, короткое!

— He-а! Хорошо еще, что не про голубую! — отозвался Еремей. — Давно написал?

— Да пару лет назад, да как-то и позабыл о нем, а тут листал свои черновики, смотрю, вроде как ничего вышло, — Сидеромов сбавил шаг, очевидно готовясь к чтению. — Ну так чего, прочесть?

— Давай! — согласился Уздечкин. — Мне твои стихи нравятся.

Все туже кружит этот ребус. Стемнеет. Призраки из бреда Забродят по простуженному небу, Хрипя одышкой после бега. Метель взовьется, завывая, На задних тупиках играя. Нет звезд на небе, лишь луна. Но, кажется, она мертва.[1]

— Ну чего, по мне, так классно! — Еремей захлопал в ладоши. — А почему ты их не печатаешь?

— Не знаю, мне это конкретно как-то пока в голову не приходило, — Геродот придержал друга за локоть перед спуском на тротуар, по которому пронеслась приземистая иномарка. — Ну и гоняют, придурки! Меня тут, кстати, на писательскую конференцию пригласили, и знаешь кто?

— Ну? — Уздечкин достал сигареты. — Будешь?

— Да ну, сколько можно смолить?! — Сидеромов отмахнулся. — А книжник, который в центре своими сочинениями торгует. Он еще так весь книжонками обвешан, а с лица у него какая-то дрянь постоянно сыплется.

— Наверное, ему на морду кончают? Он что, голубой, да? — Еремей спрятал пачку. — И я не буду! Вообще, мы, кажется, с этим порочным делом уже завязали?

— Конечно голубой! Я об этом с самого начала знал, — подхватил расхожую тему Геродот. — Он мне еще говорит: «Приведи-ка мне мускулистого парня, чтобы он меня оприходовал, как врага народа, а я бы по утрам на его венозном бицепсе просыпался. И чтобы потел, как шахтер в забое!» Вот я тебя к нему и привел!

— Ну а чего, если он нас с тобой на баланс возьмет, то какие проблемы? — Уздечкин достал жвачку. — А эту дрянь будешь?

— Давай! — Сидеромов подставил ладонь, на которую упала одна упаковка. — А с нами двумя ему будет клевей, да?

— Конечно, да мы еще реальных пацанов подтянем: нам только плати! — Еремей начал быстро мять зубами резинку, и речь его стала менее разборчивой. — И Марика, и Андрона, и даже Рашида, — вот это будет шоу!

— А что, между прочим, этим делом все великие люди страдали! — как бы невзначай обронил Геродот. — Говорят, чем значительнее у человека талант, тем к большей перверзии его тянет.

— Это еще что за слово такое, «перверзия»? — Уздечкин недоверчиво посмотрел на друга, ожидая обычного в их отношениях подвоха. — У нас в воскресно-приходской школе таких терминов не употребляли!

— Ну, это значит «извращение», — Сидеромов выдул изо рта резиновый шар. — В том числе оральный синдром, когда все время хочется что-то в рот засовывать.

— Ладно, хорошо! — оборвал Еремей новый виток импровизаций. — А то мы тут с тобой сейчас точно до какой-нибудь непристойности добазаримся! Ты, кстати, не забывай, среди какой погани мы с тобой работаем, им только дай повод, они нас так ославят, что потом даже в родную деревню на постой не пустят! Эти бараны сами по жизни унижены и только и думают, как кого-то еще больше унизить! Как ты все-таки думаешь, сколько нам сегодня дадут?

— Не знаю, — Геродот начал ритмично похлопывать правой ладонью по решетке, ограждающей мост через Карповку. — Я думаю, сколько решат дать, столько и дадут. А что, разве в нашей конторе иначе бывает?

— Ты не слышал, Тимур там не собирается себе новое точило покупать? — Уздечкин подцепил носком сапога пустую полиэтиленовую бутылку и отправил ее высоко в воздух. — А то пацаны уже шутят: как только Острог себе машину или хату намечает, так у нас сразу ползарплаты куда-то девается!

— Эта система у них очень качественно работает: стригут на патроны, на лицензии, на обмундирование, — Сидеромов отследил взглядом бутылку, которая ударилась о бурый речной лед, покатилась и нашла себе место среди пивных банок, сигаретных пачек и прочих отработанных упаковок. — А штрафы? На тебя какая-нибудь тварь настучит — и ты уже попал, и не на одну вахту, а сразу на все пять! Кого бы я первыми замочил, так это наших шефов!

— Шефа! — уточнил Еремей. — Глянь-ка, Димон с Андрюхой канают. Андрюха! Таран!

Бойцы ООО «Девять миллиметров» сошлись, поздоровались, при этом Еремей ловко увернулся от предназначенных ему традиционных среди охранников поцелуев, а Геродот, краснея, все-таки стал жертвой мясистых губ Таранова и несколько опухшего и потрескавшегося рта Валежникова.

В день получки бойцы охранного предприятия «Девять миллиметров» старались прийти в офис пораньше, чтобы одними из первых занять очередь, которая мало того что была всегда очень длинная и мучительно медленно продвигалась, но могла закончиться ничем, поскольку бухгалтер, Ангелина Германовна Шмель, которая и выдавала деньги, вдруг говорила: «Как у меня от вас, идиотов, голова распухла, прямо тошнит, на сегодня — всё!» — или заявляла, что деньги кончились и нужно ждать следующих переводов от клиентов фирмы. За глаза охранники крыли бухгалтера, как могли, но прилюдно вроде бы никто ее обложить еще не решился, и не потому, что они очень ценили свою работу, — они боялись шефа. Легенды о том, какие расправы учинял над бойцами Тимур Острогов, передавались в ООО «Девять миллиметров» от одного поколения охранников к другому, обрастая с каждым разом все более жестокими подробностями.

Заблаговременно придя в офис, охранники рисковали тем, что на них может натолкнуться Тимур Асбестович, который, поговаривали, специально и наведывался в эти дни в созданное им охранное предприятие только лишь ради того, чтобы отвести душу на тех, кого он, не церемонясь, называл «скотами». Еремей Уздечкин часто изображал одну сцену, которая неизменно потешала бойцов ООО «Девять миллиметров».

— Я тогда в самый первый раз за зарплатой приехал, — начинал Еремей, и аудитория уже предвкушала скорое веселье. — В офис заглянул — народу никого. Ну, думаю, хоть раз в жизни мне повезло, первый пришел! Вышел на воздух, засмолил, вдруг «шестисотый» мерзавец во двор залетает, брызги в стороны, аж до второго этажа все фасады, бивень, замусолил! Смотрю, из кабины какой-то черт с красным лицом вылазит. Кто такой? Клиент? За крышей приехал? А он на меня только так посмотрел с прищуром и в контору канул. Тут Рашид Мясигин подваливает — меня тогда к нему на объект поставили. Слово за слово, он на «шестисотый» глянул и говорит: «О, феф уфе фдефь!» Так это шеф, думаю, сам Острог передо мной нарисовался — ну и дела! А во двор все братва набивается, спрашивают: «Кто последний?» — и в очередь табунятся. Вдруг этот, который нашим шефом прикинулся, из двери выскакивает, да как заблажит в полный голос: «Ну что, вахтеры, за деньгами приехали? А вы их заработали? Мне тут доложили, кому-то у нас все денег мало? Да вы и этих грошей не стоите! Скоты! Кто из вас себе купил нормальную машину? Кто? Ну, смелее! А-а-а!!! Вот то-то же! И никогда не купите, потому что вы все отморозки!»

Не меньшей популярностью среди бойцов пользовалась история Еремея о том, как он вместе с Тимуром Остроговым ездил на разборку.

— Нагрянули мы в один офис, а он в самом центре, буквально в двух шагах от Невского затесался. Острог барыгу, который ему за крышу бабки засылает, как увидел — а тот его встречает с объятиями, уже, наверное, и на поцелуйчики настроился, — как увидел его, так и заорал на весь офис, словно ему только что яйца оторвали. А я тут даже и не понял, чего шеф от этого жопника вообще-то хочет добиться: то ли совсем его зашугать решил, чтобы он еще больше максал, то ли перед нами своим авторитетом козырнуть, но он с ним такой базар повел, как с каким-то полудурком. «Ну, что ты тут сидишь как мудак? — спрашивает. — Все деловые люди вокруг клевые бабки стругают, а ты все на одном месте топчешься! Здесь же Невский, здесь деньги просто лежат, чуешь, как баксами пахнет?» А тот сидит и ничего не понимает, потом только хотел что-то сказать, а Тимур его опять берет на опережение и вдруг как заорет: «Ты лучше, блядь, не дергайся! Со мной это дохлый номер, понял?» Тут Бакс на меня пальцем показывает и говорит: «Между прочим, этого пацана в Питере вряд ли кто-нибудь завалит!» А я-то здесь при чем? Чего он, думаю, мною козыряет? А тут как раз приканали на стрелку те, которые на этого барыгу наехали. Ну шеф и с ними в том же духе работает, а сам, я замечаю, на нас поглядывает — впряжемся мы или нет, если те его сгоряча мочить начнут? А те ребята какие-то чернявые — наверное, недавно с гор спустились и на нашем болоте в себе еще не очень уверены. Короче, Тимур в тот кон обе стороны классически развел и с гостей взял табош, и с хозяина.

Когда ребята вошли в офис, то сразу заметили в очереди Марка Клептоняна, который выделялся в окружении высокорослых и тяжеловесных бойцов ООО «Девять миллиметров», словно младенец среди взрослых людей. Они подошли к Марку, заговорили с ним о какой-то нелепой чуши и постепенно неназойливо слились с очередью. Вскоре в холле появился Рашид Мясигин и также приплюсовался к их негромко похохатывавшей компании. Громко разговаривать, а тем более смеяться рядом с тем кабинетом, в котором занималась выдачей денег всемогущая и якобы кровно родственная Тимуру Острогову Ангелина, бойцы не решались. Многие хорошо помнили, а другие знали по слухам, как не раз выскакивала эта громкоголосая женщина и как она крыла унизительным матом всех, кто ей попадался в этот момент в коридоре. К тому же по конторе ходил слух, что убитый и сожженный несколько дней назад криминальный авторитет, лидер суматохинской группировки Лазарь Вершков, когда-то был мужем Ангелины, а Ляля Фенькина, также сгоревшая во время кровавых разборок, чуть ли не приходилась бухгалтеру родной дочерью.

Первым получал жалованье Рашид, поскольку он был старшим объекта; последним — Марк, поскольку ему нравилось становиться иногда уничижительно учтивым. Сегодня бойцам повезло, потому что Ангелины не было, а вместо нее жалованье выдавал Нестор Загубин. Поговаривали, что Шмель то ли запила, то ли даже сошла с ума из-за тех бед, которые обрушились на ее крашеную голову.

Ребята встретились во дворе и оттуда все вместе двинулись в сторону Карповки. Перейдя мост, охранники подошли к ларьку «24 часа» и взяли себе кто по две, а кто по три банки пива. Посасывая напиток, они двинулись дальше, и разговор, естественно, зашел о том, куда бы сейчас зайти, чтобы отметить получку.

— Короче, братва, заваливаемся в казино, берем по пиву, посидим полчаса, ну час и сдрискиваем, — тяжело выдохнул Дмитрий, оторвавшись от своей банки. — У меня жена на больничном, мне ее здоровьем надо заниматься, а не квасить тут с вами до посинения!

— Играть точняк не будем? — Андрей выставил впереди себя ладонь с пенящейся банкой, словно призывая всех присутствующих свидетельствовать важную для него ситуацию. — А то как в прошлый раз все свои бабки спустим и еще в долг наберем? Помнишь, как мы с тобой тогда зарубались: по баночке, потом водки по полташке, а в итоге чем дело кончилось?

— Господа, а может быть, мы сегодня ограничимся скромной американской пирожковой? — включился в обсуждение грядущих мероприятий Марк, экономно посасывая из своей алюминиевой упаковки. — Мне после резекции желудка прописали эти изделия вместо дорогостоящего лекарства!

— Я слышал, там подают расстегайчики только из породистых кошек, — Геродот изобразил то, как он ласкает домашнее животное. — Белых и пушистых, как кроликов!

— Нет, пафаны, это уфе не для моего фелудка! — помотал головой Рашид. — Да я и никому другому не пофоветую! Тем более тебе, Фенфей!

— Да можно и в казино шлепнуться, но это только в том разе, если там сегодня эротическое шоу будет, — раскрыл свои влажные от пива губы Еремей. — А чего, поста нет, можно и погрешить?

— А-а-а! — в восклицании Мясигина послышались ноты уличения. — Ты же у нас порнуху не фмотрифь?!

— Да ты что, Старый, не въезжаешь? — снисходительно произнес Валежников. — Это же он у Сидерома таким провокациям научился! Тот тоже как зарядит: девяточку, пятерочку, темное, светлое, а сам только мультивитаминами и питается!

— Ну а чего ты там про нас опять написал? Всех друзей уже обосрал, да? Писатель! — беззлобно пробурчал Таранов. — Кстати, Андрон, ты сам тогда и завелся! Думаешь, я уже все забыл? Я в тот раз не такой бухой был, чтобы весь расклад не запомнить!

— А кто меня в первый раз на эту подлую игру завел? Скажешь, не ты, Таран, да? Сам-то к тому времени уже год на автоматах рубился, помните, пацаны, как он галчил: я, мол, на этих долбаных автоматах, считайте, новый «жигуль» просадил! — переключился на друга Андрей. — Да я сам, может быть, без твоей психической атаки ни одной ставки бы не сделал?!

— Шкура ты свиная! Я виноват! А то, что ты трипак в том месяце намотал, — тоже я виноват?! — Дима ловко откупорил очередную банку. — Ты и сам, Андрон, между нами, девочками, говоря, заводной не меньше моего! А я по своей воле, может быть, тоже бы на эту систему не подписался! Я ж тебе рассказывал, как меня Мясига в первый раз затащил. Помнишь, Старый, как дело было? Ну а меня и зацепило! Да это как болезнь! Не слабее бухла или иглы! А что, сколько историй про мужиков рассказывали, которые потом на наркоту садились и через год-другой подыхали или сами вешались!

— Да фто ты на меня вхех фобак вефаефь?! — игриво возмутился Рашид. — Я, мефду прочим, иф-фа этой ерунды третий год не могу фебе фубы вфтавить!

— Да ладно, мужики, какая разница, кто из вас кого заразил? — примиряюще развел руками Еремей. — Давайте лучше на жесткий стриптиз сходим, а если мало покажется, то тогда разберемся по двое и — в темную комнату.

— Простите, я сегодня — пас! — Марк внимательно посмотрел в отверстие банки, словно мог там что-либо различить. — Кажется, у меня уже начались регулы.

— Сэнсей, а правда, что ты сейчас по телеку супертампаксы рекламируешь? — Геродот наивно посмотрел Клептоняну в глаза. — У тебя, кстати, нельзя их купить без налога?

— Да ну, не верю я, что если уж так припрет, то человек по своей собственной воле от игры не отвернется! — внезапно воскликнул Андрей. — Я, бывало, сами это не раз видели, всю капусту здесь оставлял, да еще и из дома всю выносил, но уже вещи не трогал. Это как табу! А то так и без хаты можно остаться!

— Ну а люди и офтаютфя! — Мясигин закурил и овеял себя облаком дыма. — Это кому как повефет!

— Короче, Мясной, мы идем в казино или нет? — Валежников начал заводиться, глаза его заблестели, а щеки зарумянились. — Да это же халява! Несколько секунд, и твоя ставка увеличивается в два раза, и у тебя уже не один штукарь, а два штукаря баксов!

— А кто нам запретит? — богатырски осмотрелся Уздечкин. — Мы пока никому зарока не давали!

— Вот и я о том же! — поддержал друга Геродот. — Айда в казино!

— А я вам так скажу, господа, что каждому — свое! Один на порнухе подсядет, другой на бабках, а вы на игре споткнулись, — медленно произнес Клептонян. — Да это не худший вариант!

— Лутфе, чем бои беф правил, да? — съязвил Рашид. — Хорофо, фотку, ну, край, двефти рупий я готов убить, а больфе — не фафтавите!

— Не знаю, мужики! Иногда я сам мечтаю все это прекратить, а потом время проходит, и я снова здесь! — Андрей обхватил руками свою голову, утепленную лыжной шапочкой. — И до чего это меня может довести? Может быть, как одного здешнего фаната, до суицида и дурдома?

— А чем это хреново, если человек может за один кон несколько среднемесячных зарплат поиметь? — Дмитрий агрессивно смял банку и осторожно сунул ее Валежникову в карман. — А для того, кто получает полторы-две тысячи рублей в месяц? Или, как у нас в области, месяцами вообще без бабок? Это же круто!

— Хорошо, отцы! Если бы вы могли сыграть один раз и выиграть, ну два, да ладно, три раза, и с достоинством отвалить? — неожиданно серьезно начал Сидеромов. — Тогда бы мы все разделили радость вашей нелегкой победы!

— Представляете, друзья, вы можете сразу оплатить за год квартиру, телефон, свет, автостоянку? — Марк отмечал каждую позицию шинкующим движением указательного пальца, словно курировал оркестрантов. — А у кого есть необходимость, — я, как всегда, без намека! — можно одним махом рассчитаться с накопившимися алиментами.

— Да при таких бабках можно и в секс-шопе что-нибудь полезное взять, — не унимался Еремей. — Хотя бы голову!

— Нет, вы здесь не правы! — Таранов положил руку на плечо Валежникову и ласково заглянул ему в глаза. — Вы что себе думаете: если я удвоил одну сумму, то я не останусь, чтобы удвоить и другую, и третью? К тому же и ослу понятно, что, сколько бы я после очередной с собой ни унес, это все равно не будет слишком много и я это скоро потрачу. Все равно потрачу, правда? А что потом? Снова играть?

— Слышь, пацаны, а я сегодня ровно год как играю! — спохватился Валежников. — Да, ровно год! Да если бы мне кто раньше сказал, что я таким заядлым игроком заделаюсь, я бы ему сразу в харю плюнул! Вон как засосала, падла! Но ты-то, Таран, был к этому автоматами подготовлен, а я чего так с ходу влип?

— Ладно, хороф бафарить, вфтречаемфя около кафино, и бафта! — не выдержал Рашид. — Где и во фколько?

Глава 4 ТОРЧКОВЫ И ЗАМЕТНОВЫ

— Ванюша, ты правда хочешь с нами пойти? — Софья размешивала растворимый кофе одновременно в двух чашках — себе и Ремневу. — А то пойди поспи еще, куда тебе спешить? На, возьми ключи. Ты ведь уже открывал сам?

— Да, Софья… Соня, да, я хочу пойти, — Ваня взял свою чашку. — Вы… Ты совсем ведь не спала…

— Хорошо, сейчас попьем кофе, подождем еще наших и двинемся в путь, — согласилась Морошкина. — Бери конфеты. В твоем возрасте шоколад еще не опасен.

— А может быть, отложить? Ты столько пережила ночью, — юноша потянулся за шоколадной конфетой в пестром фантике. — Ну завтра или через два дня — разве так нельзя? Куда они все за это время денутся?

— Милый мой мальчик, сейчас это, конечно, не модно, но у меня есть чувство долга. Перед кем? Перед этими детьми, и даже их детьми и внуками, которые когда-нибудь, даст бог, родятся и, на что я очень и очень надеюсь, будут вести нормальную жизнь и иметь человеческое детство, — Софья отпила кофе, слегка поперхнулась, ее глаза покраснели, и на них выступили слезы. — Горячо… А если мы сейчас для них ничего не сделаем, то у них и детей-то скорее всего никогда не будет или будут такие, что лучше бы их и… Ну ты и сам все понимаешь, ты уже большой мальчик… мужчина. Ты знаешь, что в России сейчас на одного родившегося приходится двое умерших? Тебе это о чем-нибудь говорит?

— Да, сейчас, конечно, такое время, да, — Ремнев развернул конфету и держал ее двумя пальцами, очевидно выжидая момент, когда будет удобным откусить первую долю. — Многие вообще никого не хотят рожать. Да, я знаю и парней, и девчонок, которые так и говорят: а зачем мне это надо? Соня, я все это понимаю, но сегодня можно было отоспаться, успокоиться, а завтра пойти, нет?

— Родной ты мой пацанчик, а если, пока мы с тобой отсыпаемся, этих детей их пьяные родители кипятком обварят или на панель выставят? — Морошкина отставила чашку и начала доставать сигарету. — Очень правильно Станислав Егорович выражается: мы сейчас как на войне и надо жить по законам военного времени!

— Хорошо, я ведь просто хотел как лучше, — улыбнулся Иван и надкусил сладость. — Я ведь тоже за то, чтобы молодые рожали и своих детей не бросали.

— Да я это знаю и люблю тебя за твою доброту, а особенно за заботу обо мне. Ты знаешь, я тебя люблю все сильнее и уже не боюсь этого чувства, хотя немного стесняюсь. Ты хороший! У тебя у самого трагедия, а ты обо мне печешься! — Софья закурила. — Я смотрю на тебя и радуюсь и даже, кажется, схожу с ума. Подойди ко мне.

Ваня отошел от окна и послушно придвинулся к женщине в милицейской форме с погонами майора, которая нежно обняла его и потянулась за поцелуем. В этот момент в дверь постучали, любовники со смущенными лицами отпрянули друг от друга. Дверь отворилась, и в кабинет инспектора ОППН вошел молодой человек.

— Товарищ майор, старший лейтенант Драхматулин по вашему приказанию прибыл! Готов к исполнению боевого задания! — вошедший, видимо, почему-то не сразу воспринял присутствие в помещении Вани Ремнева и сейчас с недоумением на него посмотрел. — Ну чего, Тарасовна, готова, что ли?

— Полная боевая готовность, Эльдар! — ответила Морошкина. — Это Ваня Ремнев, познакомься!

— Да я его знаю, — кивнул лейтенант. — У него батяня еще в морге работает. Правильно, да? А! И еще бабулю его этой ночью убили.

— Ну, это вообще кошмар! — покраснел Ваня. — Хорошо, что я Насте успел сразу глаза закрыть. Она, кажется, так ничего и не поняла. А так, я даже не знаю… За что это ее, кому она помешала? Ну, она там всякие письма сочиняла: коммунистам, еще кому-то, да вроде даже никуда их ни разу и не отправила. Во всяком случае, ответов ей никто никогда не присылал.

— Да ее, наверное, не за это убили. Ничего, следствие выяснит, — Эльдар потрепал юношу по плечу. — Сейчас, Ваня, такое время, что нужно быть очень осторожным, никому чужому или малознакомому дверь не открывать, лучше лишний раз милицию вызвать, а самому в живых остаться.

— Слушай, Эльдар, можно тебе задать откровенный вопрос? — Софья глубоко затянулась и рассеяла дым в обратном направлении от лица своего возлюбленного. — Я думаю, ты у нас не из тех, кто их боится?

— Какой? — Драхматулин манерно вытянул шею. — Да здесь у вас кофием пахнет! А что, младших по чину сегодня, случаем, не угощают?

— Угощают. Милости просим! Вам с коньячком или по-польски? — Морошкина гостеприимно указала на банку кофе и сахарницу с отбитыми ручками, наполненную желтоватым сахарным песком. — Я только вот чего не понимаю: ты у нас, прости, какой национальности, что так переспрашиваешь?

— А по-польски, это как? — не удержался от вопроса Ремнев. — Как-то по-особенному, да?

— Да я, честно говоря, и сама не знаю, — улыбнулась Софья. — То ли с молоком, то ли с пеной, надо будет при случае поинтересоваться у знатоков.

— Я — марокканец, — Эльдар потянулся за чистой чашкой. — Мама белоруска, папа чукча, а я марокканец, так и в паспорте записано.

— Понятно. Нет вопросов, — Софья допила свою порцию и перевернула чашку вверх дном. — Короче, я хочу тебя спросить: не хочешь ли ты сегодня отдохнуть, а если твой ответ будет положительным, на что я, признаться, в данный момент очень рассчитываю, то я готова тебе предложить сегодня отдохнуть. Мы с Карловной и вдвоем управимся. А тебе я хотела дать одно поручение.

— Какое, Тарасовна? — Драхматулин организовывал себе порцию кофе. — Я надеюсь, особо секретное?

— Конечно, как всегда и только тебе! На самом деле дельце-то довольно нехитрое, но, по моему разумению, нужное, — Морошкина затушила окурок. — Сопроводить вот этого молодого человека ко мне домой и оставить его там под домашним арестом. Ему сейчас надо лечь и заснуть, денька так на три.

— Ну зачем? Я же… — Ремнев допил кофе, но чашку не стал ставить, а внимательно посмотрел на перевернутую чашку, которой пользовалась его любимая женщина. — Я правда не хочу спать!

— Отставить разговорчики! — вполне серьезным тоном произнес старлей. — У нас тут, брат, не забалуешь!

— Ванюша, я тебя очень прошу: не сопротивляйся властям! Так надо, понимаешь? — Софья отследила взгляд юноши. — Ты знаешь, почему я так чашку ставлю?

— Нет, — смутился Ваня. — Даже не знаю. Чтобы с нее стекло?

— Да нет конечно! Это мне как-то бабушка про старинные русские обычаи рассказывала: если гости еще желали пить, то чашку на бок ставили, а если все, то вот так ее переворачивали, — значит, можно уносить, — Морошкина нежно посмотрела на юношу. — А сейчас не обижайся; если захочешь, я тебе потом все объясню. Ты уже большой, умный, но сейчас тебе нужно от всего отключиться. Я надеюсь, что Настя останется в приюте?

— Да, Данилыч ее вчера забрал и сказал, что никому ее не отдаст, — Ремнев поставил свою чашку так же, как Софья. — Хорошо, я пойду.

— Вот и молодец! — Морошкина встала. — Я здесь потом приберусь. Товарищ старший лейтенант, задание ясно? Вопросы есть?

— У матросов нет вопросов! — Эльдар подошел к дверям. — Ваня, айда за мной!

— Тогда выполняйте! Где мои ключи? А, вот! Отлично! Пойдемте, ребята! — Софья открыла дверь и вышла в коридор. — Значит, вы дуйте домой, а я отправлюсь на встречу с мадам Мультипановой.

Они вышли из отдела милиции на набережную Лейтенанта Шмидта и окунулись в мелькание и гул транспорта.

— Ванюша, ты иди, а я Эльдару еще два слова скажу, — Морошкина придержала Драхматулина за локоть. — Я тебя прошу его проводить, потому что просто боюсь за него. Ты же знаешь, что последние дни творится. Зачем рисковать?

— Конечно! — Эльдар понимающе поджал губы, хотя, судя по выражению его лица, у Драхматулина накопилось много вопросов, которые он просто не решался озвучить. — Хорошо, я все сделаю! Тут идти-то всего два шага!

— Вот в том-то и дело: два шага, а мало ли что может случиться? — покивала головой Софья. — Все, до вечера!

Третьим участником рейда по неблагополучным квартирам, в которых проживали несовершеннолетние, состоящие на учете в ОППН, мыслилась муниципальный инспектор по опеке и попечительству Лариса Карловна Мультипанова. Именно эта особа собирала информацию о несовершеннолетних, обитающих в недрах «социально-уязвимых слоев населения». Свой вердикт о возможном решении детской судьбы Мультипанова выносила на заседание муниципального совета, где имели право голоса только избранные год назад муниципальные депутаты. Инспектор была наемным работником и могла оказывать на ход событий только косвенное влияние, последнее же слово оставалось за народными избранниками.

Лариса Карловна должна была также подойти к отделу милиции, но вот почему-то задерживалась, а Ваня с Эльдаром уже приближались к 9-й линии. Морошкина поежилась от порывистого холодного ветра, огляделась и пошла в сторону 7-й линии. Дойдя до угла, она всмотрелась в перспективу линий и различила знакомую фигуру инспектора Мультипановой. Женщины пошли друг другу навстречу, встретились напротив сквера, примыкающего к Академии художеств, и приветливо поздоровались. Лариса, оказывается, заходила на рынок кое-что купить больному сыну, вот потому и задержалась. Они направились в сторону первого намеченного адреса, на ходу обмениваясь последними новостями.

Об инспекторе по опеке и попечительству Ларисе Мультипановой говорили самое разное. Недоброжелатели обвиняли Ларису Карловну в получении и даже вымогании взяток за выдачу различных справок, соучастии в продаже детей иностранным усыновителям и склонении к невыгодному, а иногда криминальному обмену жилья, принадлежащего их, как правило, обнищавшим и не совсем адекватным новым условиям жизни родственникам.

Поклонники Ларисы Мультипановой представляли женщину как бесстрашного и бескомпромиссного борца за детские судьбы, готовую противостоять любому ведомству и любой бандитской группировке. Эти люди поражались тому, как Ларису Карловну до сих пор не уничтожили ее бесчисленные и достаточно могучие противники, которых она нажила за годы своего несомненного подвижничества.

— Пока этот дом не рухнет, его, наверное, и не расселят? — Лариса Карловна с болью в выпуклых, словно постоянно испуганных глазах посмотрела на Софью Тарасовну. Очевидно, у Мультипановой не все благополучно обстояло с эндокринной системой, что и заставляло ее зрачки плавать в глазном яблоке, не соприкасаясь ни с нижними, ни с верхними веками. — Представляешь, чего стоит провести в таких жутких условиях свое детство? Мне кажется, если ребятишки в эту стену футбольным мячом посильнее ударят, так он и насквозь пройдет.

— Когда я смотрю на наш старый фонд, то каждый раз думаю: сколько же, вообще-то, нужно денег, чтобы все это привести хотя бы в относительный порядок? А если этим делом сейчас не заняться, то через несколько лет уже наверняка будет поздно. И что тогда? — поддержала Морошкина обеспокоенную спутницу. — Допустим, снести половину старых домов? А где же тогда жить? Да и снос, наверное, тоже немалых денег стоит?

— Ты знаешь, Сонечка, я никогда не была особым партийным активистом, хотя партбилет имела и, надо сказать, этого никогда не стеснялась, — тряхнула головой Лариса Мультипанова, что полагалось у нее в качестве нервного тика. — Но если честно говорить, то когда лучше всего строили? При Иосифе Сталине, правда? И никто, кажется, этого до сих пор пока не отрицает? А что при Никите Хрущеве построили, а при Леониде Брежневе? Да это же было просто форменное издевательство над человеческим достоинством, я такой, мягко говоря, архитектуре просто не нахожу иного определения!

— Это правда, Лара, и все мечтают жить именно в сталинском доме, — согласилась Софья. — У меня вот сколько есть друзей и знакомых, которые себе приличное жилье ищут и, главное, могут себе это удовольствие позволить, — так все они только на сталинские квартиры и нацеливаются! Ну вот еще немецкие дома всегда в моде — это те, которые пленные строили. Да ты их знаешь! Они и на улице Савушкина, и на проспекте Энгельса до сих пор стоят, и ничего им не делается! А строили-то когда? Тоже при Иосифе Виссарионовиче!

— Ну! А я что тебе говорю?! — понимание и поддержка воодушевили Мультипанову, и она еще несколько раз коротко дернула головой, словно дирижер, подчинивший все свое существо воплощаемой им музыкальной гармонии. — А что, скажите мне на милость, воздвигли при товарище Андропове, а при Черненко, а при Горбачеве? Сейчас, конечно, очень много строят, и я с этим нисколько не спорю, — но сейчас, согласись, настало совсем другое время, и это совсем другое строительство, это уже рынок! Шутка ли, по триста баксов за один метр брать?! Ну что, пойдем в хату, посмотрим, что там у нас творится с нашими горемыками?

— Да, сейчас об этом многие говорят. Правда, Лара, я уже не раз слышала похожие мысли, да и сама думаю примерно так же. Наверное, многие люди, которые хотят понять, что же сейчас происходит, приходят к подобным выводам, — вновь согласилась Морошкина. — Взять хотя бы тех же Торчковых. Они ведь когда-то жили как все нормальные люди, ни в чем не нуждались, а теперь? Одни долги и никакого просвета!

Мультипанова стала инспектором по опеке и попечительству в конце восьмидесятых, когда ради спасения детей она покинула пост директора весьма благополучной школы. «Вы только посмотрите, как она обращается с ребятишками, — умилялись сторонники Ларисы Карловны. — Она им и конфетку предложит, и даже денежку, пусть небольшую, но и это для обездоленных малышей немало! А насколько Мультипанова чуткий и внимательный человек в отношении родителей да всяких там бабушек-дедушек: на стульчик посадит, чайку предложит, а кому-то даже и лекарства накапает (у иного пенсионера сейчас и на валидол-то денег не найдется!)».

Сама Лариса Мультипанова объясняла свой выбор очень просто и, как всегда, предельно скромно: «В наше время, когда многие люди стали настолько злыми и бессовестными, что посягают на самое святое — на наших детей, — кто-то ведь должен и за них заступиться, правда? Вот я и решила стать таким человеком. Конечно, мне иногда бывает очень страшно, да я этого, кажется, ни перед кем и не скрываю. Мне уже сколько раз и по телефону страшными голосами угрожали, и стекла в окнах били, и дверь входную поджигали, а я все никак не унимаюсь! Такая я уж, наверное, дуреха! А как это еще назвать? Живу, можно сказать, себе во вред, а изменить ничего не могу!»

Флигель, к которому приближались женщины, стоял во дворе, защищенный от проезжей части огороженным сквером. По периметру сквера высились тополя, а глубже, ближе к флигелю, виднелись кусты. Было заметно, что когда-то сквер был неплохо обустроен: посредине площадки для отдыха темнел разрушенный фонтан, по сторонам торчали бетонные основы исчезнувших скамеек, в глубине уныло маячили бревенчатые остовы каких-то конструкций.

Около флигеля скопилось с десяток машин, большинство из которых было явно не на ходу, а от нескольких остался только гниющий кузов. Посреди этого обилия металла блуждали кошки, чьи глаза были, наверное, слепыми, а морды изъедены лишаем. Здесь же топтались голуби, очевидно не очень обеспокоенные соседством искалеченных хищников. Птицы выглядели тоже безнадежно больными: большинство из них были странно взъерошены и даже как будто чем-то облиты, один же голубь безучастно сидел возле спущенного колеса, а его глаза почти полностью затянулись подрагивающей полупрозрачной пленкой.

Морошкина и Мультипанова подошли к флигелю, из недр которого раздавались различные коммунальные звуки: играла музыка, причитала старуха, надрывался младенец.

— Так, квартира три, — Лариса внимательно посмотрела на перечень квартир, выведенный черной краской на неаккуратно обрезанном фанерном листе, прибитом к дверному косяку. — Это на втором этаже. Ты здесь уже бывала?

— Да, несколько лет назад, у меня же Сережа Торчков на учете состоит, — Софья остановилась рядом с Мультипановой. — И в первой квартире один неблагополучный паренек жил. Он сейчас в колонии. Письма пишет. Вроде исправляется.

— А там исправляются? И ты в это веришь? — Лариса помахала перед носами просительно потянувшихся к ним кошек своей изящной замшевой сумочкой. — Брысь! Брысь!

— Стараюсь верить, хотя на практике с положительным результатом сталкивалась крайне редко, — Морошкина подняла правую ногу, преграждая путь бело-серой облезлой кошке. — Кыш, гадость противная, пошла!

Еще не войдя в парадную, женщины почувствовали очень неприятный запах.

— Так здесь всегда, — покачала головой Мультипанова. — Словно где-то крыса сдохла. Да и у них там, наверху, не лучше, хоть дезиком перед собой прыскай, чтобы не стошнило.

— Ты знаешь, у меня у одного неблагополучного подростка папаша в морге работает, — Софья вступила в дом вслед за своей постоянной напарницей в решении детских судеб. — Так вот, когда этот папаша ко мне на прием приходит, от него иногда примерно так же попахивает. Причем, говорят, он весьма не бедный человек, а вот избавиться от дурного запаха у него никак не получается. А может быть, он это и не пытается сделать. Кто его знает?

Они поднялись по расшатанной деревянной лестнице на второй этаж и остановились возле дверей с нарисованной мелом цифрой «три». В дверях зияли две дыры, унаследованные от снятых замков. Сама дверь была приоткрыта. От звонка здесь остались только завитки проводов. На дверной филенке было написано маркером: «Званка нет, стучити!!!» Мультипанова постучалась и, распахнув дверь, вошла в квартиру.

Из глубины квартиры по узкому коридору навстречу женщинам двигалась, покачиваясь и подволакивая левую ногу, женщина лет семидесяти.

— Здравствуйте, Марья Потаповна! — приветствие Ларисы прозвучало бодро и обнадеживающе. — Как вам тут живется-можется? Не мерзнете?

— Здравствуйте! — Софья периодически наведывалась в квартиру Торчковых и каждый раз отмечала новый уровень нищеты, в которую впадала семья. — Извините, что мы вас побеспокоили!

— Здравствуйте, — прищурилась пенсионерка. — Да ничего-ничего, что ж нас беспокоить! Как мы тут живем? Да покамест еще все не перемерли! Ой, что это вы к нам пожаловали? Никак малые опять что-нибудь натворили?!

— Здравствуйте, Кирилл Иннокентьевич, — обратилась Мультипанова к мужчине с обнаженным дистрофичным торсом, одетым в полуистлевшие тренировочные штаны. — Как у вас дела? Потихоньку поправляетесь?

— Здравствуйте, Лариса Карловна! — воинственно закинул голову Кирилл. — Ну как у нас дела?! Опять сижу без работы! В сорок три года выброшен на свалку! Кому сейчас инвалид нужен? Сами знаете!

— Здравствуйте, Кирилл! — инспектор ОППН вошла вслед за своей спутницей. — Как вы сейчас, не болеете?

— Здравствуйте! Конечно болею! А как мне не болеть, когда меня никто не лечит?! — изможденное лицо мужчины приняло капризное и обиженное выражение. Он быстро, негромко и не очень внятно заговорил, адресуя свои слова, возможно, больше самому себе, чем окружающим. — А что анализы, какие анализы, когда все платно, и это у них хозрасчетом называется?! А то, что люди с четырех часов утра за их бумажкой на улице стоят, мерзнут, с ног валятся, — это к кому обращаться?! А что вы все на нас, спрашивают, жалуетесь? А как мне на вас, я им отвечаю, не жаловаться, если у вас такой бардак в медицине? А что, наша дорогая милиция себя лучше ведет? Тоже совсем обнаглели! А эти депутаты? Ты их кормишь-поишь, а они что? А ничего! Только о себе и заботятся!

Марья Потаповна тоже о чем-то очень быстро говорила, но ее речь была еще менее разборчива, чем у сына.

Софья заметила то, что хозяева квартиры не удостаивают ее никакого внимания, словно бы ее здесь и нет вовсе, да и на Мультипанову реагируют постольку, поскольку она их все еще продолжает будоражить своими расспросами.

— А где Сережа, Надя, Костя? — Лариса двигалась по вытянутому коридору, на ходу оглядываясь по сторонам. — Куда это, Марья Потаповна, ваша молодежь подевалась?

— Да кто их знает, где они теперь целыми днями шастают? Лучше бы что-нибудь по дому сделали! — лицо пенсионерки еще больше сморщилось, а глаза заслезились. — Труба в ванной течет, месяц уже течет, а он мне говорит, этот мастер: дашь мне, бабуля, триста рублей — тогда починю. А где ж я ему возьму эти триста рублей, нам всем жить-то тогда на что? Сын вот инвалид, пенсии у нас маленькие, дети тут же кормятся, а сами-то еще ничего не зарабатывают, да и на лекарства, чтобы для себя, уже забыла, когда тратила. Говорят, идите, бабушка, в собес, вам там денег дадут, а они ничего не дают, говорят, идите в Совет ветеранов, а те меня к депутатам послали — они, мол, вам какую-нибудь денежку подкинут. А они мне так ничего и не дали. А там еще где-то у них муку давали, вроде как из Америки, что ли, для нас, стариков, прислали. Так мне чего-то и того не досталось.

— Вы знаете, это, может быть, вам надо в Совет ветеранов обратиться? — Софья наклонилась к прозрачному старушечьему уху. — Вы в войну где были?

— Здеся, в Питере, мы и были: и зажигалки тушили, и окопы рыли — все исполняли, что нам, деткам, велели! — хозяйка сжала сухие кулаки, выставила их впереди себя и затрясла ими. — Меня вон и президент наш кажный раз со всякими праздниками поздравляет, а что мне с этого толку — он бы лучше мне пакет картошки прислал! Иль сахару! Бог-то, Он все видит и со всех их на том свете по первое число спросит! Вот тогда пусть и вспомнят, как они больному человеку в лицо плевали!

— Да, Марья Потаповна, не думали вы, наверное, не гадали, что так будете старость встречать? — Лариса Карловна устроила свои блистающие украшениями руки на узкие, едва заметные плечи Торчковой и ласково посмотрела ей в глаза. — Милая вы моя бабуся! Работали всю жизнь, воевали, в блокаду голодали, и вот вам за все на старости лет какая благодарность, да?

Марья Потаповна попыталась что-то ответить, но ее речь стала вдруг совершенно бессвязной и вскоре перешла в вой — пенсионерка запрокинула голову и, глядя на гостей сузившимися глазами, из которых западали слезы, заголосила, судорожно искривив свой беззубый рот. Старуха указывала на что-то руками, очевидно, на то, что ее теперь окружало, на ту нищету и безысходность, из которой для нее уже не было никакого выхода, кроме недальней уже и, о ужас, желанной смерти.

— Да вы посидите, голубушка, придите в себя! — инспектор по опеке бережно обняла Торчкову за талию, подвела к какому-то предмету, стоящему в прихожей, возможно ящику, покрытому газетами, усадила ее и углубилась в квартиру. — Как теперь страдают люди, как страдают!

— А где же все-таки ваши ребятки, Кирилл Иннокентьевич? — Мультипанова обратилась в пространство, предоставленное ей первой комнатой, в которую они вошли вместе с Морошкиной. — Обрати, Сонечка, внимание: в таких квартирах не осталось ни одной стоящей вещи — все продано или пропито. Господи, до чего наши люди обнищали! Так где же молодежь, кто-нибудь это знает? Мы, вообще-то, как бы к ним и пришли.

В комнате действительно имелась только старая ломаная мебель: бельевой шкаф пятидесятых годов, сервант шестидесятых без ножек, стоящий на четырех кирпичах, засаленный диван, из которого по краям вылезал поролон, тоже без ножек, устроенный прямо на полу, два стула с прорванными сиденьями, несколько фанерных и картонных коробок, из которых выбивались цветастые тряпки. С потолка свисали струпья древней побелки, и на нем желтели пятна хронических протечек. Обои на стенах давно выгорели, полопались и местами свернулись, словно пытались обрести свой изначальный товарный вид.

— Молодежь? Где наша молодежь? — Кирилл Иннокентьевич с заискивающей улыбкой посмотрел по сторонам. — Да здесь кто-то вроде прыгал. Надя, Надюха, ты еще здесь или нет? Слышь, Надюха, отзовись, а?

— Ну здесь! — раздался нервный девичий голос, и на пороге возникла девушка лет четырнадцати. — Здравствуйте, Лариса Карловна!

В облике девушки было много азиатского: темно-карие глаза, черные с блеском волосы, смуглая кожа. Лицо у Нади было словно вырублено, и в этом читалась некоторая неполноценность: было заметно, что девушка очень похожа на дауна.

«Она-то, наверное, еще кого-то и сможет родить, а вот ее детки уже вряд ли добьются потомства», — подумала Морошкина и вспомнила семнадцатилетнего Надиного брата, который тоже выглядел несколько необычно, словно «недоделанный», отчего, наверное, подобных людей так и называют. В Сереже Торчкове было меньше восточного, но на его лице имелось постоянное раздражение, и он готов был скандалить и драться по любому, казалось бы, самому пустяшному поводу.

«Да они, наверное, и не родные вовсе, — заключила свои рассуждения Софья. — Их мамаша, Анна Торчкова, давно славилась своей телесной доступностью и даже имела в свое время два срока за проституцию и содержание притона, но это еще тогда, когда за такие дела привлекали к уголовной ответственности».

— Здравствуй, Надежда! Ты что, опять интернат прогуливаешь? Смотри, придется тебя поставить на учет к Софье Тарасовне, — Мультипанова погрозила девочке пальцем, на котором узко блеснул камень. — Небось знаешь ее, да? Сережка-то ваш у нее уже не первый год числится. Надо, девочка моя, учиться, а то будешь потом так же, как твои старшие, страдать. Хочется тебе так страдать, скажи мне, очень это весело?

— Не хочется! — Надя Торчкова виновато потупилась. — Да я, это, ну, короче, малёхо приболела, вот и задержалась дома, а завтра опять в Пушкин поеду, обещаю вам! Правда!

— Ты мне лучше ничего не обещай, а просто делай то, что тебе сейчас в первую голову необходимо делать. И все у тебя тогда будет хорошо, — Лариса внимательно осматривала комнату, в которой, судя по вещам, обитал старший сын Торчковых. — Ты меня как, хорошо понимаешь?

— Понимаю, Лариса Карловна, я все понимаю, — Надя нервно оглядывалась, очевидно дожидаясь того момента, когда она сможет отсюда исчезнуть. — Я, честное слово, утром уеду.

— Надюша, я тебе тоже хочу посоветовать: сядь и спокойно обо всем подумай: что тебя ждет дальше? Ты только посмотри, как вы тут живете, — разве это нормально? Ты вообще где-нибудь видела нормальную семью, нормальную квартиру? Может быть, в кино? Вот к этому тебе и надо стремиться, а не к развлечениям и порокам! — сейчас Софья хотела сказать девочке очень важные, какие-то главные слова, которые на долгие годы смогут стать для нее своеобразной формулой выживания, но, отслеживая свою речь, соглашалась с тем, что все это Наде непонятно и скучно. — Поверь, деточка, что мы обе очень хотим, чтобы твоя жизнь сложилась как можно удачней, но для этого ты должна сама приложить очень много усилий. Понимаешь?

— Конечно! — Надя послушно смотрела куда-то в пространство. — Я буду хорошо учиться!

Морошкина обратила внимание на то, что со стен на все происходящее взирают достойные и даже величественные лица, принадлежавшие, очевидно, предкам этой семьи, различной родне, да и тем, кто сейчас пребывает здесь в столь убогом и безысходном положении. Вот сам Кирилл, на фотографии он изображен в морской форме — наверное, во время воинской службы. И что же? Вполне нормальный, даже приятной наружности молодой человек! Да на такого даже и заглядеться можно! А что с ним теперь-то сталось и как все это приключилось? Так же, наверное, и их Артур Ревень опустился? А когда и с чего все это начинается? Знали бы о своей горемычной судьбе заранее все нынешние бомжи, смогли бы они удержаться на поверхности жизни и не опуститься на самое дно, где их постоянно караулит смерть?

А вот, наверное, сама Марья Потаповна со своим мужем: они одеты по моде восьмидесятых, на их лицах — уверенность в завтрашнем дне, да это и понятно — скоро пенсия, а значит, возможность заняться собой: подлечиться, достроить загородный дом, съездить куда-нибудь отдохнуть.

— Ладно, а Костя где? — Лариса вновь перешла в большую комнату, в которой проживали Марья Потаповна и Кирилл. — Почему он у вас опять не в интернате?

— Так он был здесь, мать честная! Только вот недавно по квартире шарился, — Кирилл стал оглядываться по сторонам, словно рассчитывая обнаружить своего младшего сына. — Мать, куда же он подевался? Слышь, Надюха, Костька-то куда убег, не видала?!

— А Костик приболел! — старуха изобразила суровость. — Он два дня температурил, вот и приехал домой. Где же ему еще лечиться, как не дома? Мы ему тут постелили, вона, у батареи, там мальчонке и теплее будет…

Гости обратили внимание на кучу тряпок, набросанных возле окна, примявших своей массой кипы старых газет и журналов, которые, очевидно, заменяли мальчику матрас.

— Послушайте, Марья Потаповна! — не выдержала Морошкина. — Одиннадцатилетний мальчик спит у вас вот в этих жутких тряпках? Вы сами-то посмотрите внимательно на то, что вы ему тут постелили! Да любому нормальному человеку сюда было бы даже собаку жалко класть!

— Сонечка, ну о чем ты с ней говоришь? Для них-то это норма! Они уже давно превратились в пещерных людей. Разве ты этого не видишь? — инспектор по опеке мягко взяла свою коллегу под руку. — Давай не будем тратить время, составим акт об условиях жизни детей и начнем заниматься лишением родительских прав.

— Давай сядем и покурим, — предложила Мультипанова, когда женщины вышли из дома. — Да вот хоть здесь, на скамеечке.

— Лучше вон там, на солнце, — согласилась Морошкина. — А то меня чего-то знобит. Кто у нас следующие, Заметновы?

— Пойдем, какие проблемы? Знаешь, Сонечка, семья Заметновых — это вообще нечто: отец инвалид, мать практически не работает, четверо детей, и, конечно, все с глобальными проблемами, — Лариса достала сигареты, но Софья ей уже предлагала угоститься из своей пачки. — Ой нет, спасибо тебе большое, но для меня они уже слишком крепкие!

— Я эту семью знаю, у меня их старшая дочь, Катя, была на учете. Мы ее еще на лечение от наркомании направляли. Она сейчас в другом районе проживает. Вроде как и замуж вышла. Ну так ей уже лет девятнадцать, наверное, — Софья прикурила от зажигалки инспектора по опеке. — Спасибо, Ларочка.

— Кате семнадцать, она сейчас в баре работает. Ну а младшие? — Мультипанова шумно выдохнула струю дыма. — Паша, четырнадцать лет, — в интернате, Вера, десять лет, — в школе, но у нее-то как раз самый тяжелый случай.

— А что такое? — майор милиции коснулась средним пальцем своей щеки, легонько прижала его, немного провела в сторону рта и отвела руку от лица. — Опять какой-нибудь криминал?

— А то, что она и по крайней мере две ее подруги уже не первый год сожительствуют со взрослыми мужчинами кавказской национальности! — Лариса машинально отследила движение собеседницы, но тут же изобразила еще большее равнодушие к ее манипуляциям. — Не веришь? На вот, почитай! Это Верочка пишет им послание, мне эту тетрадку их социальный педагог передала, говорит, если только увидите Морошкину, она женщина боевая, отдайте, пожалуйста, сразу ей, пусть она попробует что-нибудь сделать — школа пока бессильна!

Лариса протянула инспектору ОППН тонкую ученическую тетрадь. На обложке нежно-розового цвета среди веселых персонажей детских мультяшек было написано: «Вера». Под типографским словом «Тетрадь» было написано, что это черновик ученицы 6 «е» такой-то школы Заметновой Веры.

Софья перевернула обложку. Бумага была разлинована в клетку. Поля отсутствовали. На первой странице были неаккуратным почерком выведены различные слова под номерами: «пить», «молоко», «ужин». На второй странице были написаны и перечеркнуты несколько французских фраз. На третьей странице наличествовало расписание занятий. Далее следовали чистые листы. На середине тетради Морошкина обнаружила текст письма. Оно занимало целую страницу, разрисованную красными сердечками, а на соседней странице было изображено огромное сердце, внутри которого оставались незакрашенными буквы, образующие слово «Love». Софья начала читать текст:

«Превет Ариф!

Пишет тебе Вера. Как у тебя на стройке дела? Приезжай на Василеостровскую (метро) в среду на весь день. У меня день рождения. Можно будит все делать долго и как ты любиш.

Пожалуста и с Маруфом. Ксюша ждет не дождется когда ты приедишь с Маруфом. Она его любит. Она ему сделает в кайф. А я тебе. Правда.

Ариф приедит Рита не пускайте ее, у нее бельевые вши.

Ладно Ариф пока!

Пиши ответ!

Целую

Вера (простенькая неуверенная подпись).

Я сошла с ума!

Без тебя

Я люблю тебя! Ариф!

Спасибо что ты нас этому учишь! Другие этого не знают и живут как придурки а мы торчим и летаем. Делай со мной что хочешь. Я твоя. Еще раз Вера».

— Ну как тебе эта беллетристика? — на лице Мультипановой возникло торжество, она водрузила правую ногу на левую и нервно покачивала повисшей голенью из стороны в сторону. — Вот такая сексуальная революция! Что дальше-то будет?

— Ну а что, Лара, разве в наше время таких историй никогда не случалось? — Софья безразлично отбросила окурок. — Помнишь, была большая статья в какой-то газете, чуть ли даже не в «Известиях», а потом, кажется, передача по телевидению про одну такую семью, мужа и жену, которые заманивали детей, насиловали их, мучили, убивали и все это фотографировали и снимали на камеру? Это еще было при советской власти, чуть ли не в конце семидесятых!

— Ты права, Соня, конечно, все это было, но как не хочется с этим соглашаться! Ой, смотри-ка! А вон и наша Заметнова! — всплеснула руками Мультипанова. — Веруша! Подойди к нам сюда, детка! А это кто там от тебя отстал? Ксюша? Деточка, подойди тоже сюда, нам надо поговорить.

Вера, девочка лет десяти, с большими синими глазами, темными волосами и осветленной челкой, белыми пятнами на успевшем загореть на весеннем солнце лице, в поношенных, неопрятных вещах — джинсовой куртке и теплых спортивных штанах, неуверенно двинулась в сторону женщин.

— Здравствуйте! — Вера приблизилась.

— Ксюша! Иди к нам! — Морошкина вспомнила о письме, которое, по счастью, было ею уже положено в конверт, и осторожно вернула его Ларисе.

Ксюша, по виду ровесница Веры, с монголоидным, заметно отекшим лицом, смуглая, с узкими карими глазами, в облезлой куртке из серого искусственного меха, потянулась за подругой.

— Здравствуйте! — с кокетливой подозрительностью покосилась Ксюша на женщин.

— Вы это почему, интересно мне знать, не в школе? — требовательно спросила Лариса. — Вы себе по какому праву среди учебного года каникулы устроили?

Глава 5 ПРЕРВАННОЕ БЕГСТВО

Он выехал на старое шоссе, где обычно было меньше машин, и вновь поймал себя на том, что в его голове назойливо крутится фраза: «Шел Саша по шоссе…» Да, в детстве действительно ему пришлось бессчетное число раз повторять эту скороговорку, направленную на постановку шипящих звуков. Проблема состояла в том, что у него с младенчества наблюдалось эдакое смешное присюсюкивание. К сожалению, усилия логопедов так и не увенчались успехом: не всегда заметные для окружающих, но очевидные для близких дефекты речи у Кумирова сохранились до сих пор.

Сидя за рулем, он думал о разном: о том, что неожиданно для самого себя стал вдруг настоящим убийцей и теперь знает, как все это на практике легко совершается; думал о том, что он, наверное, навсегда разошелся с отцом; о том, что он, если все-таки доберется до Финляндии, уже никогда больше не сможет вернуться в Россию, потому что здесь его сразу же арестуют и осудят за убийство. Хьюстон сидела рядом, гладила его, что-то еле слышно напевала, а потом, незаметно для Саши, доверчиво засопела и уснула.

Они провели два дня в небольшом уютном отеле на берегу монументально замерзшего Финского залива. Кумиров-младший знал хозяина этого заведения, открыл здесь «кредит» и мог приезжать в любое удобное для себя время. К сожалению, в этот раз его любимый номер с окнами на скалы был занят какими-то чухонцами и они с Наташкой были вынуждены довольствоваться созерцанием сосен и елей, теснящих друг друга все дальше к горизонту. Конечно, это было тоже очень классно, во всяком случае не сравнимо с тем, что могло ожидать Кумирова в КПЗ, где он, по идее, должен был оказаться, если бы не запутал свои следы учиненным пожаром в отцовском имении…

А что ему в той ситуации еще оставалось делать? Пойти и добровольно сдаться властям? Нет уж, спасибочки! Была, конечно, мысль покончить со всем одним махом…

Я — ничто! Мне от этого больно, Мне не хочется жить на земле, Но ослабшие руки безвольно Не хотят удержать лезвие.[2]

Саша вспомнил свое стихотворение, написанное под не лучшее настроение в его жизни, и еще раз подумал о том, что да, конечно, смерть — это не лучший выход. Он уже не раз убеждался в том, что о самоубийстве очень легко думать, но совершить его на практике может отнюдь не каждый, хотя этот акт и принято почему-то считать проявлением слабости человеческого характера. Ничего себе слабость, да? Скажем, вены себе перерезать или петлю на собственном горле свить?..

Перед Сашей вновь возник сон, привидевшийся ему прошедшей ночью. Он обнаружил себя в нем вместе с Наташкой, и они оказались где-то в области. Почему-то ему мерещилось слово «Кингисепп», но это, впрочем, могло происходить и в другом месте, потому что никаких названий ни городка, ни улиц он не помнит. Перед ними возникла узкая улица, а в ее конце — старый трехэтажный дом. Хьюстон направлялась к этому дому, а рядом с ней назойливо вертелись какие-то люди. Из тех, кто запомнился, были молодые мужчина и женщина, возрастом постарше их обоих, но сами, наверное, где-то в максимальном пределе до тридцати лет.

Спутники что-то объясняли Бросовой, а она их довольно увлеченно слушала и послушно следовала навязанным ими маршрутом. Кумирову-младшему это совсем даже не нравилось. Он спешил следом, но почему-то не очень-то за ними поспевал, а тут еще и какая-то мягкая игрушка, да нет же — это Костик, ну как он тут оказался, он же сейчас должен быть в больнице, именно в больнице, хотя, по правде, они же оставили его в приюте у Федора Даниловича. Но вот, надо же, как это интересно происходит: мнится, что младший брат заперт в детской психушке, и ничего с этим не сделать, — прямо включается какое-то двойное сознание, что ли?

А почему Костик вдруг оказался у него на руках? Ну и кино! Да ладно, если так есть, значит, так оно и надо, только вот почему все происходящее не вызывает у Саши никакого, даже самого скромного удивления?

Молодые люди продолжают увлекать за собой Бросову, и вот почему-то это вдруг происходит на Театральной площади. Кумиров отчетливо видит знакомую ему с детства кондитерскую, трамвайные пути, памятник композитору — но это его тоже нисколько не беспокоит, а Наталья двигается в сопровождении двух ребят вперед, куда-то, куда он еще и не знает, но вот это опять область, и они входят в дом, а дверь за ними медленно и безнадежно закрывается.

Скорей туда! Что они ей там наговорят? Кто они вообще такие? Саше удается добраться до дома, Костя превращается в мохнатую собаку и послушно следует рядом, они вместе проникают в строение и видят перед собой роскошный банкетный зал. Ого, да это же просто дворец! Кумиров тотчас вспоминает о том, что уже бывал здесь когда-то, кажется, в некой другой жизни, в которой он был заслуженным военачальником, и он сейчас наверняка вспомнит каким, а заодно и поймет, что же тут сейчас такое творится и кто он такой в своем нынешнем воплощении. Но нет, все пропало! Он — Саша Кумиров, и это сени просторного деревенского дома, а Наташка Хьюстон где-то там, наверху, и он, кажется, различает ее беспечный голос.

Саша начал подниматься по деревянной лестнице, увлекая за собой вновь воплотившегося в ребенка Костика. Да, Наташа действительно здесь, в большой, заставленной всякой рухлядью комнате, а рядом с ней приветливые молодые люди — он и она, разодетые, но несколько по-областному, дурманящие окружение агрессивным запахом дорогого парфюма. Ребята что-то втолковывают Бросовой, которая с пониманием улыбается и одобрительно кивает.

Кумиров стоит на пороге комнаты и обращает свое внимание на большое окно, выходящее на улицу. Он смотрит на толстое пыльное витринное стекло, на котором что-то написано крупными буквами. Надписи предстают ему в обратном начертании, он читает: «Кредиты. Ссуды». Что? Куда же они попали? Ну-ка, ну-ка! Саша вновь обращается к уже прочитанному тексту и понимает, что он, видимо, только что ошибся. На стекле выведено красной краской: «Ремонт мебели». Ну что же, это уже легче. Они ведь не готовы сейчас ни к каким финансовым операциям, да и что Хьюстон в них вообще-то понимает?!

Тем временем молодые люди продолжают толковать с Бросовой, а вокруг них мельтешат еще какие-то совсем невзрачные персонажи. Пожалуй, Кумиров должен сейчас же объяснить своей любимой, что ей совершенно не следует доверять этим ребятам и тем более ввязываться в какие-нибудь коммерческие авантюры. Саша делает шаг вперед и вдруг замечает, что откуда-то слева и сверху что-то падает. Он допускает, что это происшествие каким-то образом связано с его движениями, чувствует свою возможную вину и думает, как ему себя дальше правильно повести. В этот момент следом за первым предметом падает второй и третий. Кумиров всматривается в темные пятна и различает валенки — они, связанные по паре, сыплются уже бесконечным потоком, постепенно заваливая все пространство внизу, в том числе и входную дверь, которую теперь, безусловно, будет невозможно открыть, и, следовательно, выйти отсюда. Они — в западне!

А где же Хьюстон?! Господи, да она же уехала на их машине! Саша оказывается в подвале. Отсюда можно выбраться через окно, и он умело использует этот шанс. Кумиров бредет по вечернему городку, вглядывается в прохожих, пытаясь угадать знакомых, провожает взглядом машины, в которых тоже могут очутиться необходимые ему сейчас люди. Он видит девушку, которую вроде бы знает. Они вместе отправляются на поиски Наташки. Наконец-то останавливается та машина, на которой они смогут поколесить по этому несчастливому для Саши городку.

Кумиров-младший задумывается над тем, что его ожидает, если он не отыщет Бросову. Где он, например, сможет переночевать без риска быть ограбленным или даже убитым? Мыслей много, они путаются, он понимает, что это всего лишь сон, но не знает, как его прекратить, чтобы вновь вернуться в реальность…

…Саша уже давно заметил, что у него кончается бензин, и решил, что пора заправиться. Он хотел затормозить перед первой же попавшейся АЗС и уже начал искать глазами обозначение заправки, как вдруг увидел, что двигавшийся ему навстречу желтый «ушастый» «Запорожец» лихо обогнала поношенная иномарка и резко затормозила перед его наверняка испуганной мордой. Из иномарки выскочили четыре рослых мужика в камуфляже и побежали к «Запорожцу», из которого вышел миниатюрный старичок с седой бородкой, одетый в темное пальто и темную шапку-боярку с каракулевой отделкой.

Кумиров затормозил и стал наблюдать за сценой в зеркало заднего вида. Бойцы бодро окружили старикана и кинулись на него, а он даже не двинулся с места, только набычился и поднял согнутые в локтях руки. Когда мужики облепили старика, он сделал несколько резких, коротких движений, и нападавшие посыпались в разные стороны. Собравшись с силами, они вновь ринулись в бой, но теперь старик, видимо, применил к ним более суровые приемы, потому что до Саши доносились их отчаянные вопли, а сами они уже больше не решались нападать и лишь отступали от воинственного пенсионера, который преспокойно сел в свой «запор» и покинул место стычки.

Кумиров также поспешил отправиться дальше и вскоре въехал на территорию АЗС. Он вышел из машины, обошел ее, открыл лючок, вставил пистолет и нажал на рычаг. Все это молодой человек делал машинально, о чем тут же вспоминал, отслеживая свои движения, несколько секунд назад уже безнадежно ушедшие в прошлое. О том, как все внезапно происходит и становится безвозвратным, Саша начал всерьез задумываться, кажется, только в последние дни. Заполнив бак, он вернул пистолет на колонку и пошел в павильон, чтобы расплатиться.

Зайдя внутрь, Александр поневоле окунулся в здешние звуки, среди которых доминировала негромкая музыка, сменившаяся дикторской речью. Стоя возле кассы, Кумиров уловил свою фамилию и вдруг понял, что речь идет о его отце, а именно о том, что он убит в собственном офисе… а убийство может быть связано с предвыборной кампанией на пост губернатора Санкт-Петербурга.

Диктор понес какой-то бред про то, что Игорь Кумиров взял в заложники свою бывшую одноклассницу, а ныне инспектора ОППН Софью Морошкину, а до этого, по предположению следствия, сам совершил тяжкое убийство. Да что же это такое? Они там, на радио, совсем, что ли, охренели?

А вот это уже о нем: сгорел особняк питерского олигарха… обнаружены останки двух трупов, по предположению следствия, его телохранителей… Да, это мы уже слышали. Старший сын покойного кандидата на пост губернатора, Александр… трали-вали… допускают причастность Александра Кумирова к некоторым событиям последних дней. Ах вот оно что! Батя, батя, как же ты так, а? Да ну же, елки-палки!

Саша почувствовал себя оглушенным, изображение и звук потеряли свою ясность, в голове стало тепло до тошноты, тело прострочила тревожная зыбь, ноги отяжелели, захотелось сесть, лечь, заснуть, спрятаться, стать невидимым, вернуться куда-то назад, в детство, в покой, надежность, безделье и безответственность.

— Наталья! Наталья! — Кумиров удивился тому, что он, оказывается, уже отъехал несколько метров от стоянки, тормознул на обочине и уже трясет Хьюстон и сердится на нее за ее беспечный сон. — Проснись! Отца убили!

— Что? Сашенька? Куда ты? Где мы? — Наташа часто терялась после сна, и сейчас она с капризным недоумением оглядывалась и изучала Сашино лицо. — Что ты? Как убили? Игоря Семеновича?! Когда?!

— Да вот сейчас какой-то черт по радио сказал, — Кумиров заметил, что все еще продолжает теребить Бросову, и заставил себя изменить характер движений, обратив их на несколько нервные поглаживания. — Сегодня же не первое апреля, правда? Значит, придется возвращаться!

— А ты? — Хьюстон перехватила Сашины руки, взяла его ладони в свои и крепко сжала, словно хотела согреть. Она с тревогой посмотрела ему в глаза. — Тебя же арестуют! Ты ведь мне сам сказал, что…

— А мать? С ней-то что? — Саша присел возле машины на корточки. — Она и так еле тащится и по два стакана колес в день закатывает, а тут… да ты только прикинь! Я и сам пока ничего не понимаю! Как это его убили?! Кто, почему? У него же охраны целый полк! У него статус неприкосновенности! Он же кандидат, а не какой-нибудь вокзальный прощелыга! Да нет, это все не так! Наташа, я не могу, я больше не могу, понимаешь?!

Кумиров встал на колени, прижался лицом к коленям сидящей в салоне Бросовой и зарыдал. Наташа обхватила его за голову и тоже заплакала, искажая гримасами свое смуглое лицо.

По шоссе продолжали мчатся машины, нашпигованные людьми, обремененными собственными проблемами, и никому из них было невдомек, что на обочине в «Жигулях» страдают два любящих друг друга человека, узнавшие пока только часть правды о своих трагических потерях.

— Всё, едем к матери! — выпрямился Александр. — Сейчас я ей позвоню. Нет, лучше ты! Давай! Нет, подожди, я сам!

— Как хочешь, Сашенька! Давай позвоним, а? — Хьюстон разжала руку, в которую Кумиров уже вложил засветившийся мобильник. — На, возьми!

Кумиров вернул себе мобильник, снял его с защиты, нашел номер телефона на Кронверкском и нажал на вызов. Стрелка поиска начала повторять свой короткий путь. Ну скорей же ты! Ну давай, шевелись! Ну ради бога!

Глава 6 СВИДАНКА

Как иногда по утрам не хочется просыпаться! Особенно когда ты знаешь, что тебе никуда не нужно, никто тебя не ждет, да и вообще о тебе никто не помнит! Коля понимал, что он уже, кажется, да нет, он уже точно не спит, но все еще надеется вновь увязнуть в сладостной утренней дреме. Мысли и слова путались, проплывали, подавляя друг друга, разные, не всегда понятные картинки, начинали ныть и зудеть раны и ушибы, полученные им несколько дней назад во время смертельного боя с Петькой Желтым.

Да, со сном у него, пожалуй, нынче действительно уже ничего не получится, и теперь остается только как-то собраться с силами, чтобы признаться себе в своем окончательном пробуждении, открыть глаза и начать новый день.

А что, если Махлатке и по правде попробовать начать новую, совсем другую жизнь? Ну, ту самую, пока что для него совершенно неизвестную, о которой ему уже столько раз талдычили другие люди? Да хоть и тот же самый Данилыч или Следопыт? А что, мало ему в свое время менты на мозги давили, а главное, на совесть? Да кто ты, мол, такой? Долбежка вокзальная, да и только! Ты же, по жизни, вообще не человек, а так, жопник, вафлер, мразь, блевотина, ну самое херовое, что только вообще в жизни бывает!

Ага, так-то оно так, все они ему вячат примерно одно и то же — а сами? Он что, по их раскладу, напрочь слепым родился? Или у него уже собственная жопа стала такая бесчувственная? Они думают, Колька когда-нибудь забудет, как те же менты не один раз его хором в дежурке тарабанили? А Носорог со своими клиентами что с ним вытворяли? Ну ладно, Виктор Казимирович хоть своих корешей на бабки разводил и Махлаткину в принципе нормально отстегивал. Да и за новеньких положенную долю засылал. А чужие мужики, которых он на самосъеме кадрил, — от них он сколько раз чуть живым сдрискивал!

Ладно, пусть все они победят со своими правильными наставлениями, и он уйдет в глухую завязку. Хорошо, ну а как ему тогда жить-то? В натуре, пойти да в школу записаться? А что он там будет делать? А на хера ему, спрашивается, все эти задачки и диктанты? Да он, если захочет, любого профессора на бабки кинет, да еще и на его хату бандюков наведет!

Вот то-то и оно, что только на себя Кольке и остается надеяться! Ну а дальше-то как быть? Вон Федор Данилович говорит: «Сгниешь ты, Махлаткин, к двадцати годам от СПИДа!» А что, он разве и взаправду до двадцати лет жить собрался? Кто это такую глупость сказал? Зачем ему это надо? Поживет, покумарится, да и хватит! Как говорится, хорошего понемножку! Дальше-то, после двадцати лет, чего там интересного может быть? Вон эти старики по Гостинке шастают, малолеток мандят. На них только посмотришь, так сразу блевать тянет!

Да он, между прочим, и не стремится взрослеть! Если бы ему сейчас сказали: проживешь еще только десять лет, но таким же пацаном, не взрослея, — он бы на такие условия тотчас согласился! Ну не в кайф ему волосеть, как все эти мужики! И голоса такого грубого ему не надо! И такого живота! И такой жопы! И таких пальцев на ногах с кривыми ногтями!..

Конечно, самое клевое — это суперкиллером заделаться! Ага, где-нибудь под землей себе офис оборудовать, чтобы никто никогда туда даже и добраться не смог! А в офисе всякого оружия затарить, вплоть до ядерной бомбы, чтобы уже вообще никого, в натуре, не бояться! Если что, какая серьезная опасность вдруг возникнет — так сразу даю предупреждение: только троньте меня, суки позорные, я вам сразу и «Медного всадника», и Эрмитаж разметелю! Так что пусть они наперед крепко подумают, наезжать на Коляна или лучше каким другим полезным и безопасным делом заняться.

А как он будет людей мочить? О, это будет каждый раз очень классно! Колька незаметно затаится где-нибудь на заброшенной стройке, свой лазерный прицел настроит и будет ждать, а как увидит своего заказанного барыгу или депутата (этих-то почему лучше, потому что за них клевые бабки максают!), и только — джи! — все, готов! Нет, обязательно надо второй выстрел, контрольный! Второй раз — джи! Теперь все!

А однажды Махлатке его собственного батяню закажут. Ведь все то, что Жанка про его отца галчит, — это брехня собачья, а папаня его жив-здоров и серьезными делами занимается, денег у него — мама не горюй! У него и машина — супер, и прикид как на витрине! Ну так вот, отец-то себе едет, клевый музон слушает и ничего о нависшей над ним смертельной опасности даже и не подозревает. А Колька сидит себе в укромном месте и держит батю под лазерным прицелом. Ну, такой, от которого еще красная точка светится! Ага, как в кино! А пули у него такие, что любую мишень на куски, как газету, разрывают!

Сидит, значит, Колян, сидит, и вдруг… А что вдруг? Ну как, от кого это он вдруг узнает, что у него на прицеле родной папаня засветился? А как?! Наверное, должен быть какой-нибудь тайный знак? А какой? Ну что-нибудь в одежде или на лице, родинка там какая или глаза. Что-то такое ведь должно же быть особенное, единственное, чтобы сын мог своего отца узнать? Глаза, ну да, глаза! «Он так вдруг на меня посмотрит, то есть не то что чисто на меня, а просто как бы в мою сторону. А я-то сижу довольно далеко, так что простым глазом и не увидеть. Да, а он вот так смотрит, будто прямо мне в глаза, — так получается, что якобы прямо в глаза смотрит. А глаза, наверное, на мои очень похожие. Ну да, точно, похожие как две капли воды!

Короче, сижу я в своей засаде, наблюдаю за своим клиентом и понимаю, что он и есть по жизни мой родной папочка. Так как же я его могу теперь убить? А если я его не убью, то, значит, мои хозяева прикажут тогда, чтобы меня самого замочили. А то как же? Заказ-то не выполнен!

Значит, отец-то только посмотрел на меня и дальше поехал, а я остался и сам себе думаю: правильно ли я сделал? Да ну, конечно правильно! И тут я объявляю мафии войну и всех их одного за другим валю».

Коля, кажется, окончательно проснулся, открыл глаза и осмотрелся. Он все так же лежал на своей кровати в больничной палате, а напротив него съежился под цветастым одеялом, выделенным Данилычем из гуманитарки, Петька Желтый.

— Петруха, пожар! — закричал Коля, поднял ноги и начал ими быстро делать «велосипед», пытаясь таким образом сбросить с себя одеяло. — У тебя подушка горит!

— Не свисти, Лохматка! — не открывая глаз, среагировал Бросов. — Слухай, Колян, скажи, а это что, в натуре, правда круто, когда тебя мужики в жопу пидарасят? Ну ты, к примеру, к этому делу ради кайфа пристрастился?

— А ты думаешь, Желтый, я поначалу врубался в то, что со мной мужики делают, которым меня маманя на ночь сдавала? Думаю, что в первые разы я вообще ничего не понял, да и забыл уже про это, — тогда у меня еще памяти не было! А вот что помню об этом, так мне все казалось, что мне в очко почему-то все какие-то палки засовывают.

Одеяло сползло с Махлаткина и упало на пол, он прекратил «велосипед», дотянулся ногами до спинки кровати, сунул стопы между металлическими трубками и начал изгибаться.

— Хочу акробатикой заняться!.. Ну вот, я так матке потом и жаловался: чего это они в меня своими палками тыкают? А мать говорит: «Да это к тебе ночью врачи приходили и специальные такие вещи с тобой делали, чтобы ты лучше какал». А я ей говорю: «Да мне чего-то все больнее какать-то, вон и кровь опять идет». А она все свое талдычит: «Потерпи, сынок, ты уже не маленький, потерпи, и все пройдет!»

— А чего, ты сам-то разве за мужиками не бегал? — Петя поднял голову, широко раскрыл свои красивые глаза и изобразил наивное удивление. — Мне Любка, правда, как-то прокололась, что ей на поездах тоже всю задницу разворотили, так она говорила, что все это говенное дело только из-за денег и терпела. А ты, Махлатка, много на этой теме зарабатывал? По чем один сеанс в дупло?

— Прикалываешься? — Махлаткин сел на кровати и начал осматривать свое худое, истерзанное тело. — А я-то откуда знаю, меня что, трахали, что ли? Ты чего, не видишь, что я еще целка?

— Да нет, мне это по правде интересно! — оживился Желтый. — Ну как это вообще бывает? Чего, тебе хер прямо в задницу вгоняют? Больно, наверное?

— А куда же еще? В ухо, что ли? Да! По самые помидоры! — недоверчиво откликнулся Коля. — А ты попробуй! Тебе глиномеса подогнать? Вначале будет малёхо больно, а зато потом — кайф! Вечный кайф!

— He-а, я пока еще подожду! — Бросов тоже вылез из-под одеяла, сел на кровати и часто заморгал глазами. — Чего-то у меня шнифты после сна запотели!

— А тебя что, Петруха, бандюки даже ни разу не трахнули? — Коля облокотился о подоконник, рядом с которым стояла его кровать, и посмотрел в окно, за которым развивалось мутное городское утро. — Для чего ж они тебя у себя столько времени держали, заместо собаки, что ли?

— Да они там только телок каждый день тарабанили, а до меня, может быть, просто дело не дошло, — Бросов начал часто тереть глаза. — А на что я им вообще-то сдался? Буферов у меня нет, жопа, вон смотри, меньше их кулака!

— Ты не скажи, Желтый, у некоторых менов такие запросы бывают, что и твоя жопа сгодится! — Махлаткин наблюдал за тем, как остановился трамвай, в который сразу стали ломиться люди, даже не давая никому возможности из него выйти. — Одним надо, чтобы ты им просто подрочил, другим — отвафлировал, а третьи и сами не знают, чем с тобой заняться, — бабы-то им, видать, надоели, а к пацанятам они еще не пристрастились, вот и фантазируют, а ты заодно с ними инженеришь.

— Слышь, Лохматка, а чего это у тебя мурло, как гнилая дыня? — Бросов кинул в соседа катышок, свернутый им из использованной жвачки, который угодил Кольке в его острое плечо. — На-ка, пожуй мой гондончик!

— А у тебя, Петруха, хайло больше всего на обосранную жопу походит! — не остался в долгу Махлаткин и метнул в Петю огрызком яблока, ударившим мальчика по колену. — Держи себе жопорасширитель!

Бросов взял маленькое зеркальце, оставленное на его столе заботливым Следопытом, и осторожно поднес его к глазам.

— Ну ты, Колян, вообще эксперимент по жизни! — Петя рассматривал свое побитое лицо. — Убил бы лучше меня сразу, а то колошматил по мне, как по боксерской груше!

— Это еще кто кого убил?! — возмутился Коля. — Это ты мне, как буль, в глотку впился! Я, промежду прочим, от твоего засоса даже на тот свет улетел, знаешь как там классно?

— Ну?! А что там, ангелы с герой или с грибами? — Бросов отстранил руку с зеркалом и рассматривал отражение ссадин и синяков на своем смуглом теле. — Ты сам-то чего-нибудь успел захавать?

— Да! Держи карман шире! — Махлаткин продолжал смотреть на то, как трамвай тщетно тужится закрыть свои двери, но ему это не удается, потому что пассажиры, как тараканы, повисли шевелящимися гроздьями на его обшарпанных подножках. — Поначалу там никаких ангелов не было, а просто ничего, как в пустом пакете.

— Из-под воздуха? — Петя перестал изучать свои травмы и попытался поймать луч солнца, чтобы направить на Кольку «зайчика», но это не получалось, потому что солнце очень слабо светило сквозь пепельную пелену городского зашлакованного неба. — Подышать-то хоть дали?

— Ага! Из-под воздуха! — Коля отвернулся от окна и посмотрел на Желтого, который действительно был весь желтый, словно покрытый очень густым слоем загара, а на самом деле просто наполовину не русским, рожденным от какого-то еще более желтого, наверное даже коричневого, мужика. — Тебе бы только наркоты побольше, а другого ничего и не надо! А мне вон Данилыч каждый раз говорит: учись, Колька, пока башка соображает, а то сдохнешь на улице, как бомж позорный!

— Ну ты и учишься, как в рот брать да жопу подставлять! — Бросов широко раздвинул ноги и закинул их за голову. — Ты как сосешь-то, с проглотом или выплевываешь?

— Сволочь ты, братан! Жалко, что я тебя тогда все-таки до конца не приморил! — Коля вязким хлопком выпустил газы, поднес к ягодицам ладонь, сжал пальцы в кулак, выбросил руку в сторону Пети и, надув щеки, что было мочи, дунул вслед своему символическому посланцу. — Получи, фашист, гранату!

— Мальчишки, вы чего опять ругаетесь? — послышался озабоченный голос Следова. — Вы мне что вчера обещали — больше никогда не ссориться, а что я от вас сейчас слышу?

— Следопыт идет! — закричал Махлаткин. — А если с ним Ревун, то это совсем по кайфу!

В палату зашел Борис, а следом за ним Олег. В руках у Следова был полиэтиленовый мешок, в котором, конечно же, содержались гостинцы для Коли и Пети. Мальчики очень обрадовались тому, что о них кто-то помнит и навещает, и тому, что им что-то принесли, но они не привыкли искренне выражать свои чувства, поэтому продолжали кривляться и переругиваться.

— Здравствуйте, мальчики! — Борис настороженно осмотрел палату, ожидая от сорванцов очередного подвоха. — Ну как вы тут, все у вас в порядке?

— Привет, Бориска! Вон какой тут у нас порядок, даже шишка стоит! — Махлаткин вскочил с кровати и, как был, в одних узких трусиках, начал пританцовывать и выгибаться, как бы наступая на гостей. — О, да ты с братаном! Здорово, Ревун!

Коля приблизился к Следову, который тотчас густо покраснел и машинально отступил, но мальчик уже прижался к нему всем телом и обнял, ткнувшись оттопыренными трусами, при этом лукаво поглядывая на окружающих.

— Фу ты, холодный, как жаба! — отпрянул Махлаткин и сунул руку Ревеню: — Здорово, Олежка!

— Здорово, пацаны! — Олег принял пожатие и повернулся к Пете: — Ну чего, как сам-то?

— Здорово живешь, мафиози! — Бросов тоже встал со своей кровати, чтобы поприветствовать друзей. — Спасибо тебе, Бориска! Я теперь тебе по гроб жизни обязан! Ты меня на том долбаном заводе от смерти спас. Теперь мы с тобой тоже вроде как братаны. Годится?

— Ну давай так, если я тебе нужен, — Следов беспокойно посмотрел на ребят. — А зачем же вы, мальчики, встаете? Вам, наверное, это еще рано? Ложитесь-ка поскорее обратно!

— Слышь, Следопыт, а ты скажи врачам, чтобы они у Желтого один глаз сняли и Дениске Нетакову пересадили! — все больше оживлялся Коля. — Пусть Циклопу тоже кто-то в кайф сделает!

— Ага, Бориска, точно! А для Лохматки пусть в морге от жмурика болт отсекут и ему на лоб пришьют! — не остался в долгу Бросов. — Его при такой видовухе чаще на Плешке будут снимать!

— Ну вы, пацаны, даете! — смущенно улыбнулся Олег. — Чего вы тут между собой так все и лаетесь?

— Да нет, Олежа, они оба очень добрые ребята, — Борис еще не полностью отдышался после улицы, и оттого его речь была затрудненной. — Ты понимаешь, сейчас жизнь стала такая жестокая, что вам, мальчишкам, на добрые слова просто времени не хватает. Но это пройдет, я верю, что скоро в нашей жизни все изменится, и тогда мы всех ребят с улицы заберем и очень хорошо их устроим: они будут нормально питаться, учиться, приобретать специальность! Да, я же вам тут кое-что принес! Вот!

Следов поставил мешок на тумбочку, стоящую рядом с третьей пустующей кроватью, и начал доставать гостинцы.

— А покурить пацанам принести ты, конечно, не догадался? — капризно сморщился Махлаткин, подняв свои и без того ломаные брови, а заметив небольшую гроздь бананов, затянул: — Сосу банан, сижу в калоше!

— А Лохматке еще морковь потолще, чтобы ему в его дырявую жопу засунуть! — добавил Бросов. — А то от него так сраньем на всю больницу шмонит, что к нам даже докторишки не заходят! Жопа-то рваная и говна не держит!

— Ну ты, целка-невидимка! Тебя там самого у бандюков ротвейлеры в жопу драли! — не сдавался Коля. — Да я это, гадом буду, сам видел, когда меня туда привезли!

— Мальчишки, если вы будете ругаться, я сейчас уйду! — пригрозил Борис. — Вот вам фрукты, я их сейчас поделю, а то вы из-за них тут еще передеретесь!

Следов начал раскладывать на две стороны бананы, яблоки, творожные сырки и другие дары.

— Ладно, Следопыт, мир! — Петя подошел к Борису и заглянул ему в глаза. — Я с этой американской вонючкой позже расквитаюсь! Ничего, я ему в капельницу ссанья наберу, пусть оно ему его блядскую кровь немного разбавит!

— А я тебе кислотой глаза выжгу! — посулил Махлаткин, заняв позицию с другой стороны от Бориса. — Будешь потом по Невскому с белой тростью ходить и деньги клянчить!

— Да вы чего, в натуре, оборзели? — не выдержал Ревень. — Мы к вам как к людям пришли, а вы друг на друга, как собаки, рычите!

— Ну все, я пошел! — Следов сделал резкое движение в сторону дверей. — Если вы еще не научились по-человечески общаться, значит…

— Да все, Бориска, все! Слышь, ты, Лохматка, фильтруй базар! — Бросов посмотрел на Колю с улыбкой, которая, конечно, могла выражать не только веселое настроение, но и все, что угодно, потому что была для безнадзора привычной ширмой от всех жизненных перипетий. — Слышь, Следопыт, а что, Денис, в натуре, помирает?

— А кто это вам такую глупость сказал? — оторвался от гостинцев Борис. — Ну что за люди такие: им всегда надо, чтобы все в жизни было как можно хуже! Почему не верить в то, что все будет хорошо?

— Да говорят, Данилыч пацанов на ожоговое водил, так Циклоп такой весь страшный лежит, обгоревший, прямо ни одного кусочка кожи не осталось! — Петя поежился. — Я вот и подумал, что раз ему так плохо, то он уже скорее всего и не жилец.

— Да нет, мальчики, конечно, Дениске сейчас очень тяжело приходится, он до сих пор еще даже ни разу не приходил в сознание, но врачи возле него тоже, я вам доложу, сутками хлопочут, и я думаю, что они это, по большому счету, все-таки не зря делают! — тяжело перевел дыхание Следов. — Конечно, Дениска выйдет из больницы очень не скоро, но мы все будем этого ждать, правильно?

— Конечно, Бориска! — согласился Коля. — Это ничего, что он круто обгорел, я на него и на такого у Катькиного сада клиентов найду! Там еще тот отмороз попадается!

В этот момент раздалась мелодия, и исходила она от Следова, который сунул руку под куртку, достал пейджер и, густо покраснев, начал читать сообщение.

— Ну, Следопыт, да ты крутой, пейнджиром обзавелся? — Махлаткин вернулся к своей кровати и оттуда с восторгом смотрел на смущенного защитника безнадзора. — А трубы у тебя еще нет?

— Да мне эта вещь просто по работе необходима! — оправдывался Борис. — Да и мать тоже иногда дает сообщение, она же инвалид! А вообще, ты меня извини, Коля, что я это тебе говорю, но правильно говорят не пейнджир, а пейджер.

— Да он и читать-то еще не научился, куда ему такие слова выговорить! — добавил Бросов и плюхнулся на свою кровать.

Олег подошел к окну и рассматривал надписи, сделанные на деревянной раме и подоконнике. Вообще же в надписях была вся палата: и стены, и тумбочки — буквально всё! Здесь были и имена лежавших когда-то на этих кроватях ребят, и их телефоны, и даже адреса, высказывания, стихи и предложения различных встреч.

— Петя, а ты, если это не секрет, куда после больницы собираешься? — Борис задумчиво смотрел на Колю и Петю, усевшихся на свои кровати. — Я тебя не просто так спрашиваю, мне это, между прочим, действительно интересно знать!

— На Луну! — Бросов вытянулся на кровати, перевернулся на живот и начал раскачиваться. — Меня здесь, в больничке, малёхо подлечат, а потом в космос запустят!

— Хорошо, я твой юмор понимаю и ценю, — Следов закончил разделение гостинцев и теперь переносил равную долю каждому из мальчиков на их обшарпанные тумбочки. — Но ты мне все-таки постарайся ответить серьезно: что ты думаешь дальше делать, где жить, чем заниматься? Неплохо бы и поучиться, правда?

— А он со мной будет на Плешке работать! Видишь, как он уже классно умеет? — Коля схватил подушку и запустил ее в Бросова, угодив тому точно по ягодицам. — А остальному учиться мы сегодня начнем! Хотите, прямо при вас?

— Ага! Обломаешься, понял?! — Петя перевернулся, подобрал подушку Махлаткина и швырнул ее в адрес отправителя. — Не знаю, Бориска, может быть, домой вернусь.

— А ты уверен, что тебе там будет хорошо? Твоя мать ведь уже совсем спилась, в квартире собираются блатные компании, — предостерег Следов. — Там у вас сейчас вообще очень большие неприятности. Я тебе пока просто не хочу про них рассказывать — тебе и так плохо, — позже все сам узнаешь. Я только хотел пригласить тебя какое-то время пожить в нашем приюте, в котором Федор Данилович, кстати, директор.

После этих слов Бориса Коля повернулся в его сторону, внимательно посмотрел на гостя и нахмурился:

— А что, у Желтого еще кого-то замаксали, да? Ну Никиту клоповцы зажевали, а еще кого? Говорят, Любка-проводница пропала? — Махлаткин встал, подошел к Олегу и указал ему на какие-то, видимо, еще не прочтенные надписи. — А еще и про Наташку Хьюстон я что-то слышал: она кого-то там убила, что ли? Ну вместе с этим сыном барыги, как его, Сашкой?

— Все-то ты слышал! — Борис аккуратно сложил опустошенный пакет и сунул его в карман потертой гимнастерки. — Ты, Колька, прямо как журналист — всегда все новости знаешь, даже те, которых еще и не было!

— Да врет он все, что ты, Следопыт, это трепло слушаешь! — потемнел Бросов. — Хорош тебе, Лохматка, свистеть! Ты лучше о своих родичах расскажи! У тебя теперь ни отца, ни матки не осталось! Батяню твоего, Трошку-Ленина, говорят, на заводе сожгли.

— А тебе-то что, бивень?! Ты-то здесь кто такой, а? Тоже мне, в жопу, начальник! — Коля направился к Петиной кровати. — Погоди, я вот поправлюсь, я тебя сам завалю!

— Все, мальчики! Если вы сейчас же не прекратите скандалить, я пойду к дежурному врачу и попрошу, чтобы вас разместили в разных палатах! — не вытерпел Следов. — Не хотите вы быть вместе, не умеете — будете с чужими людьми лежать! Вас это как, очень устроит?

— Ладно, Следопыт, я же его любя прикалываю! — улыбнулся Махлаткин и развернулся в другую сторону. — Если его заберут, с кем я сегодня спать буду, кто мне на ночь письку отсосет?

— Ах ты, падла! — Петя спрыгнул с кровати и бросился в сторону Махлаткина. — Убью, шлюха!

— Стоп-стоп-стоп! — Борис перехватил Бросова и сжал его в своих худых, но неожиданно крепких руках. — Только без рук! Все, я зову сюда врача!

— Слышь, Желтый, а я тебе еще не рассказывал, как я на хате у Носорога малолеткам поганок в суп накидал? — начал как ни в чем не бывало Махлаткин, когда дверь за их гостями закрылась. — Ну этих, тоненьких, которые мы с пацанами летом на Выборгском шоссе набираем?

— Не-а! — спокойным голосом отозвался Бросов. — А чего потом было?

— А потом я, в натуре, чуть не обоссался! — Коля начал сипло смеяться. — Малыши там такое шоу закатили, что Носорог уже хотел врачей вызывать! Ну! А он и сам, между делом, моего супчика змеиного отведал и тоже чуть в окно от радости не прыгнул! А чего это Следопыт тебя к себе в приют позвал, а меня нет? Что я, по-вашему, получаюсь уже вообще не человек?

Глава 7 ОБЪЯВЛЕН В РОЗЫСК

Обычно она убавляла громкость радиоточки до минимума, но полностью, кажется, никогда не выключала — голос диктора, да и другие звуки, исходящие из приемника, а иногда больше даже каким-то образом угадываемые, приобщали Ангелину к внешнему миру, обеспечивали ей ощущение относительного покоя: она не одна, где-то существуют другие люди, продолжается жизнь. Конечно, иногда радио ее будило, но женщина прощала своему спутнику эти провинности, потому что вновь забывалась и окуналась в поистине спасительный в ее бедственном положении сон.

Какой сегодня день? Чем она сегодня занималась и что должна сделать завтра? Шмель не совсем четко представляла себе еще недавние перемещения по городу, когда она была вынуждена приехать в офис ООО «Девять миллиметров», чтобы выдать зарплату тамошним дармоедам, ни к чему более не способным, кроме того как стоять «на воротах» в кабаках или банках. Кажется, она все-таки не смогла этого сделать и, может быть, еще даже не выходила сегодня из дому.

Мысли Ангелины вновь безнадежно сбились, образовав безотрадную, гнетущую бессвязицу, она схватилась руками за голову и повалилась на диван. До этого женщина никак не представляла себе, что не только она, а любой другой человек действительно способен выплакать такое неимоверное количество слез. Плач ее нарастал постепенно, ото дня ко дню, от смерти к смерти, и вот теперь, когда убиты Ляля, Лазарь, Игорь, Рамиз, Вадим, Тит, она оказалась больше не в силах себя контролировать. Ангелина уткнулась в подушки и безутешно зарыдала.

— Девочка моя, родненькая моя, единственная, радость моя, счастье мое, где ты? Вернись ко мне, не уходи! Превратись в кого-нибудь, воплотись, в кого только захочешь, и побудь, ну побудь еще немного со мной! А лучше давай так: я умру, старая сволочь, а ты поживи еще, ну хоть сколько, хоть несколько годочков, малышонка роди, пусть он потом остается и род наш продолжает. Господи! Да за что же это?! Что же я, сатана какая, чтобы меня так жестоко карать? Господи Боже, верни мне мою единственную дочь! Клянусь, что я больше никогда и ни о чем Тебя не попрошу, правда, ничего мне не надо, только хоть раз увидеть ее живую, настоящую, счастливую!.. Нет-нет, ничего этого не будет! Это невозможно! О чем ты, Ангел, что ты просишь? Все кончено: нет ее здесь, нет на этой земле, она уже где-то там, в другом мире, а в каком — ты никогда не узнаешь, пока… Да, пока сама не умрешь. А попадешь ли ты туда, где твоя дочь-мученица, кто ж тебе это скажет? В ад тебя, стерву, сошлют, в геенну огненную низвергнут, и будешь ты там страдать до конца света! А потом что? Потом-то что?

— Мы уже сообщали о дерзком побеге, совершенном из исправительного учреждения города Нетопыря. По данным пресс-группы ГУИН, в побеге участвовало три человека: двое из них задержаны, а третий, собственно и спланировавший, и организовавший побег, рецидивист Руслан Драев, приговоренный к пожизненному заключению, находится сейчас во всероссийском розыске, — голос диктора вывел Ангелину из оцепенения. Драев? Руслан? Тюремный брат Лазаря Вершкова? Вот это новость! Да, уж этот-то человек отомстит за ее семью! Да и за Кумира, и за Рамиза! И ее он не даст в обиду!

Ангелина знала, что Руслан считает себя по гроб жизни обязанным Лазарю за ту услугу, которую Вершков оказал ему на зоне. Тогда по каким-то своим зэковским соображениям несколько человек решили Левшу замочить, а Лазарь каким-то образом об этом проведал и предупредил Драева, с которым они шли по одному делу и которого он считал вполне «достойным пацаном». Объединившись, они нанесли заговорщикам упреждающий удар и, хотя схлопотали за два убийства в зоне еще по три года, вышли победителями и, главное, живыми. С тех пор Руслан и называл Лазаря «братом» и говорил, что при первой же необходимости без заминки отдаст за своего спасителя жизнь.

Руслан… Перед Ангелиной мягко расплылся образ молодого смеющегося Руслана по кличке Левша. А прозвали его так за его коронный удар левой рукой, которой он от рождения владел гораздо лучше, чем правой. А какой у Руслана был крутой нрав! Как что не по нему, против шерсти, — так он сразу лезет врукопашную; и ведь никогда никого не боялся — ни спортсменов, ни десантников, — все ему было нипочем! Да, Руслик (так звала его когда-то Ангелина) даже внешне был похож на зверя из породы кошачьих: желтые глаза, пластичная фигура, вкрадчивая походка. Бывают такие люди, которые и спортом не занимаются, и ни на какой диете никогда не сидят, а выглядят — словно живут по какому-то особому режиму. Вот и он такой же, Руслик! Шмель даже жалела, что он не из ее профсоюза, а то бы она с ним…

Да нет! Куда там! Эти дети тюрьмы — что Лазарь, что Руслан, — они на дух не переносили никаких нетрадиционных, как это в последние годы называют, ориентаций. Ну а сами?! Да сколько раз она твердила тому же Вершку: «Сами-то вы чем от нас отличаетесь? Разве нормальный мужчина станет совокупляться с другим мужчиной? Ты говоришь, в тюрьме женщин нет. Так ты потерпи или найди себе телку — есть же там бабы и в обслуге, и в охране. Наверное, не очень-то и хотелось, правда? Или денег жалко? Ну ладно-ладно, молчу», — продолжала Ангелина свое общение с теперь уже мертвым Лазарем.

Значит, сбежал. Что ж, может, и вправду объявится. А до нее ли ему сейчас? А может быть, оттого и сбежал, что до нее? Почему бы и нет? Сколько же они не виделись? Да, наверное, года три или что-то около этого.

Ангелина дотянулась до книжной полки, достала альбом в пурпурном бархатном переплете с латунными замками, в котором хранились дорогие ей фотографии, раскрыла его и стала листать, вспоминая свою жизнь, закидоны Вершка и роль в их судьбе Руслана Драева. Да, Левша всегда пытался их помирить, убеждал Ангелину, несмотря ни на что, не порывать с Лазарем, говорил, что все у них рано или поздно образуется. А сколько же они все-таки не виделись? Кажется, что целую вечность! А Лазарь ведь ее к Руслану никогда не ревновал! А почему? Потому что из-за бабы базара нет? Скорее всего так…

Шмель отложила альбом, прикрыла глаза и вновь впала в забытье. В последние дни Ангелина не могла с уверенностью ответить на один, казалось бы весьма несложный, вопрос: спала она или нет? Да, она периодически прикладывалась — а в остальное время больше сидела, — но являлась ли эта маета полноценным сном? Пожалуй, не совсем. Это было очень странное состояние, возможно граничащее с безумием, хотя, впрочем, если она так уж легко готова расписаться в своем сумасшествии, то, наверное, оно еще все-таки не наступило. Во всяком случае, не окончательно и бесповоротно. Однако кто сейчас скажет, что для нее на самом деле будет лучше? Первое, о чем она мечтала после жутких событий прошедшей ночи, — это стать маленькой-премаленькой, а что лучше всего — невидимой, чтобы куда-нибудь спрятаться и оставаться там для всего человечества в полной недосягаемости.

Да нет, наверное, она все-таки уже несколько неадекватна, поскольку не теряет сознания, не бьется головой о стены, не рвет на своей несчастной, видимо проклятой, голове волосы — она просто переходит на некий растительный образ жизни, мечтая уподобиться каким-то наиболее простейшим организмам, которым совершенно невдомек страдания истерзанного человеческого сердца.

Когда Ангелина забывалась, она перемещалась в разные места, которые позже даже не всегда могла вспомнить, поскольку, вероятно, никогда в иных и не бывала. Наиболее частым, вполне опознаваемым видением становилась их старая убогая квартирка, в которой они жили с мамочкой. Ах, мамуля моя любимая! Что же хорошего, светлого, по-настоящему радостного произошло в твоей мученической жизни? Родилась в семье раскулаченного крестьянина. Жили в области, жили очень бедно. Дорога была везде заказана. Как же, дочь врага народа!

Замуж вышла рано. Муж поначалу казался приличным человеком: коммунист, производственник. И вот — общий грех! Начал пить! А люди-то поговаривали, что Герман еще и до женитьбы этим делом шибко увлекался. Постепенно их небогатый дом превратился в сущий ад! Ангелина с младенчества знает, что такое пьяный мужик в доме! Сколько же ее несчастной мамочке пришлось от него вынести! И все-то она молчаливо стерпела, все выдержала, но, когда узнала, что у Германа еще на стороне ребенок появился, сказала: все!

Развелись, разъехались. Она — в однокомнатную, Герман — в коммуналку. Да, туда ему, непутевому, и дорога! И что же? Вроде и забыли его уже, и жизнь свою они без него мало-мальски наладили, Ангелина уже восьмой класс заканчивала. Вдруг — письмо! Откуда? Из Тмутаракани. И штамп такой, что мать тотчас свое тяжелое детство вспомнила, когда ее семья в опале жила.

А получилось так, что на тот момент их непутевый папаша в тюрьме томился и оттуда слезно просил о помощи, SOS, понимаешь, объявил! И что же, помогла мать как могла, собрала последнее и — все ему, все ему! Да и не любила она Германа, конечно, куда там, — всю жизнь он ей загубил! Она, честное слово, после него уже и на мужиков никаких не смотрела, до чего ей жестокие уроки Германа Кирьяновича запомнились!

Так ему, наверное, мало того показалось: как соскочил с зоны, сразу к ним! А сам-то?! Его уже и удар хватил, так он свою правую часть, словно пьяного друга, за собой приволакивает. Зубов нет, глаза белые, весь в шрамах! Прямо другой человек на фотографиях, которые у них в альбоме хранились. Вот что с мужиком пьянка может сделать! Просто натуральная замена получается!

А мамочка-то ее, святая женщина, не погнушалась этим отрепьем, взяла его, можно сказать, на буксир. Ну это прямо как такой малюсенький катерок за собой по реке на тросе огроменный корабль волочет! Она его и мыла, и его жуткие ногти, как у Кощея Бессмертного, маникюрным набором обрабатывала!

А батька-то ее к тому времени уже и одеться-раздеться нормально не мог, совсем в инвалида превратился! Так она с ним больше года возилась. А он еще и капризничал, и ее обвинял: ты, говорит, змея, мне жизнь сгубила; такого, говорит, парня под откос пустила; любил я, мол, тебя больше жизни, а ты, ведьма, на меня порчу навела — вот я и запил как проклятый! Вот тварь! Случаются же такие выродки!

А потом с ним как вышло? Попал в больницу. Забрали прямо на улице — второй инсульт с ним приключился. А мать-то и не знала, где ее бывший муженек страдает. А там уход-то какой — судно сунут под зад, и лежи в коридоре, пока не остынешь. Так с ним и приключилось.

Да им его еще и хоронить пришлось: никому он больше на этом свете не был нужен! Ну и что, любила его мать, что так помогала? Нет! Сама признавалась: нет у меня, доченька, к этому человеку ни любви, ни привязанности, а жалею я отца твоего, Германа Кирьяновича, примерно как собаку бездомную, не более того!

— Хэлло, Ангелина, это есть я, пастор Джон! — ушную раковину Шмель заполнила лающая речь американского постояльца, у которого, казалось, во рту неизменно присутствуют инородные предметы, мешающие ему выдерживать привычные для Ангелины Германовны интонации. — Я внизу, где дом, я идти тебя, оʼкей?

— Да-да, Джон, секунду, я тебе сейчас открою! — Ангелина поднялась с дивана и, покачиваясь, направилась к входным дверям. На ходу женщина скомпоновала гримасу, будто бы полость ее рта заполнила нестерпимо горячая еда, и громко закричала: — Аву-уа-буа-пуа-олуайт!

Шмель подошла к входным дверям, прислушалась к звукам, доносящимся с лестницы, и вдруг подумала о том, что Джон ведь вполне может быть завербован российской разведкой, с деятельностью которой, возможно, связаны все навалившиеся на нее в последние дни кошмары. Теперь же скорее всего какие-то очень злые люди поручили запуганному и зависимому американцу физическую ликвидацию Ангелины. А почему так не может быть? Кому это, спрашивается, потребовалось вдруг зверски убивать Рамиза, да еще и растворять его в кислоте? А кто расправился с Игорем Кумировым? А Тит Засыпной? А Сидеромов?

Может быть, ей сейчас все-таки не пускать Джона к себе в квартиру, а вызвать милицию или сразу связаться с ФСБ? Но они же там все заодно, и кто, как не Шмель, знает всю эту зловонную кухню? Так что же делать? Сказать, что у нее вдруг перестали отпираться дверные замки? А не слишком ли глупо это будет выглядеть? А не бред ли все, что она тут сейчас себе нагородила? На свою-то разведку пастор Джон скорее всего работает, но при чем же тут наши спецслужбы?..

Размышления Ангелины прервало аккуратное покашливание за входными дверьми. Она посмотрела в глазок и различила немного смешное и настолько же страшное лицо американца: широко расставленные, как у быка, бело-розовые глаза, баклажанообразный нос, который, кажется, только что обрабатывали косметологи, аккуратный, но вполне заметный на голубоватом лице пастора желтоватый, словно из полиэтилена, шов, возникший на месте заячьей губы.

— Здравствуй, Джон! Здравствуй, мой дорогой! — хозяйка отступила вглубь прихожей, давая возможность гостю войти и потянуться к ней, будто для дружеского поцелуя. — Ты умничка, что так быстро вернулся!

— Здравствуй, Ангелина! — они потерлись щеками с одной и другой стороны, пастор слегка отпрянул и устремился к следующему касанию. — Три раза, по-русски! Мы же в России, правда?

— Да-да! Но я предпочла бы сейчас оказаться где-нибудь в твоих краях, — погрустнела женщина. — Ты не представляешь, что в этой стране творится!

— Что? Новый революшен? — американец сбросил черную куртку, очень похожую на морской бушлат, и унты. — Опять товарищи, да?

— Пока нет, но за эту неделю я потеряла всех своих самых близких и родных людей! — Шмель вошла в гостиную, обернулась к гостю и, простерев к нему руки, начала падать. — Мне этого не выдержать! Нет, я не смогу, не смогу больше жить!

— Ах, Ангелина! Я слышал, да, я немного слышал ваш радио и думал для тебя! — Джон подхватил женщину под мышки, но не смог удержать, а лишь ослабил падение, которое они совершили вместе. — Ах, Ангелина, какой кошмар! Я буду тебе скоро помогать вставать и лечиться лекарства!

Ангелина лежала на диване, когда вновь зазвонил телефон. Собственно, зазвонил — это из прошлого, у Ангелины аппарат скорее пел, издавая высокие протяжные звуки. Она взяла трубку.

— Алло! — произнесла Шмель. — Слушаю вас!

— А я вас! — аукнулось в трубке. — Как настроение?

— Вам кого? — спросила женщина, не склонная сейчас ни шутить, ни кокетничать. — Вы по какому номеру звоните?

— Ангел, ты, что ли? — вновь прозвучал чем-то знакомый хриплый мужской голос. — Голос-то, кажись, твой.

— Руслан?! Ты?! Где ты, Руслик?! — встрепенулась Ангелина. — Милый ты мой, приходи скорее! Адрес помнишь?

— Да я, Ангел, уже здесь, сейчас к тебе закумарюсь! — все громче говорил Драев, словно опасался, что его все-таки недостаточно ясно слышат. — Отпирай засовы!

— Заходи, конечно заходи! — Шмель метнулась в прихожую. — Господи, как же это так?! Я…

— Ладно, не части! — неожиданно спокойным тоном произнес Руслан. — Слышь, а какой у тебя код?

— Сто пятьдесят восемь! Сто пятьдесят восемь! — выпалила Ангелина, по инерции продолжая вслушиваться в замирающие звуки ставшего ей вдруг неизмеримо родным голоса. — Ой, какой ты молодец, а, какой молодец!

Левша возник не один, его сопровождали двое молодых людей, которых он называл Чистый и Стрелок. Они были из разгромленной ментами бригады Руслана, и, вырвавшись на волю, он решил испытать пацанов в своей экспедиции в Санкт-Петербург.

Чистый выглядел на голову выше Драева, черты его лица были выразительными и запоминающимися: выдающийся, похожий на поднятое забрало лоб, длинный массивный нос, напоминающий рукоять старинной трости, широкие, несколько вывороченные ноздри, мощные, как у жеребца, скулы, изумленный, словно знак «бубей», рот и тяжелый, с глубокой расщелиной подбородок. В отношении затылка все обстояло значительно скромнее — от макушки до шеи можно было провести почти прямую линию.

«Отвес, — подумала Ангелина, проходя взглядом путь от макушки Чистого до основания его мускулистой шеи. — Прямо как рубанком состругали!»

Стрелок был невысок, на вид даже пониже, чем Шмель, черты его лица были округленными, и в состоянии покоя оно имело вполне благообразное, даже несколько детское выражение. В тот же момент, когда Стрелок начинал говорить, его облик резко менялся: лоб капризно сморщивался, посредине бровей образовывался угол, губы растягивались, рот приоткрывался, и в нем намечались плотно посеянные мелкие зубы.

Оба парня выглядели спортивно, особенно Чистый, у которого под одеждой перекатывались выпуклые геометрические формы.

Ангелина пригласила гостей в столовую, чтобы они могли подкрепиться после дороги. У Руслана с собой был целый баул, заполненный спиртным и закусками. Да, он всегда жил на широкую ногу!

Пастор Джон вышел из ванной, и хозяйка представила его своим внезапным гостям. Драев издал боевой клич и заключил американца в свои уверенные объятия. Оказалось, что они уже встречались в одной из тюрем, в которой Джон проповедовал, а Левша, естественно, в очередной раз отбывал начисленный ему судом срок.

То, что ее гости уже знакомы, очень обрадовало Шмель, если что-то в ее положении могло радовать и если эти скромные чувства, которые она сейчас испытывала, можно было назвать радостью. Она начала организовывать застолье, в чем ей стал помогать американец, остальным же мужчинам была предложена комната для отдыха, и они удалились, чтобы привести себя в порядок после дороги.

Все встретились за столом и начали с поминок по только что погибшим родственникам и друзьям. Ангелина заплакала, Руслан ее неуклюже утешал, Джон читал молитвы, Стрелок и Чистый энергично ели. Американец быстро захмелел, извинился и удалился в свою комнату с окном, выходящим в просторный, но довольно мрачный двор. Остальные продолжили застолье.

Когда Чистый пытался что-нибудь рассказать, Стрелок начинал быстро переводить взгляд со своего товарища на собеседника и обратно, словно старался понять, о чем в данный момент идет речь и сможет ли Чистый достаточно доступно изъясниться. Собственные истории Чистый начинал действительно не очень внятно: «Ну, в общем, чисто, так это, по жизни…» или «Ангелина Германовна! Мы это, как его, ну! В натуре-то, так было… Когда я, это… А потом он уже… Да-а-а…» На определенном этапе затянувшегося вступления Стрелок, словно рефери на ринге, направлял в сторону друга две растопыренные ладони и, когда тот затихал, обращался к собеседнику: «Ангелина Германовна, он хочет сказать, что…» — и Стрелок довольно ясно и просто формулировал то, с чем безнадежно сражался язык его друга.

— Да, я приехал отомстить за брата, за Лялю, за тебя, но знаешь, Ангел, если бы не эта беда, то мы бы уже больше и не встретились, — Драев налил себе еще водки и залпом опрокинул содержимое хрустальной стопки с серебряной каймой. — Веришь ты, сколько ни выпью, а хмеля нет? Прямо как заговоренный!

— А что у тебя еще стряслось? — Шмель участливо посмотрела на друга. — Что же это за камнепад такой на нас посыпался?

— Да сыновья, — неожиданно тихо молвил Руслан. — Вот уж чего никогда не ждал, так это такого удара!

— У тебя ведь их двое, да? Степан и Михаил? — прищурилась Ангелина. — Я в том смысле, что в этой семье больше никого не прибавилось, да?

— Нет, Ангел, в этой пока не прибавилось. И уже не прибавится! — Левша скрипнул зубами. — Двое-то двое, да лучше бы и ни одного не было!

— Ну, типун тебе на язык! Твои же ребятки, твоя кровь! — женщина испуганно замахала руками. — Да разве так можно? Что бы с нашими ребятками ни случалось, что бы они ни вытворяли, но они же наши, пойми ты, — наши! До меня самой это тоже слишком поздно дошло!

— Прости, Ангел, у тебя самой одно горе за другим, — Драев подсел к Ангелине и обнял ее за полное плечо. — Как говорится, это уже мои проблемы!

— Да почему же твои? Что я тебе не друг, что ли? — возмутилась Шмель. — Так что у тебя с ними? Что-нибудь случилось?

— Давай я тебе об этих делах как-нибудь потом расскажу, ладно? — неожиданно широко улыбнулся Левша, сверкнув золотыми зубами. — А у меня, вообще-то, действительно по стране еще детишки имеются. Одна даже полячка мне как-то подарок сделала. Крыся ее звали. Вот уж не думал, что она на такое решится!

— А в Питере ты кого-нибудь осчастливил? — Ангелина отпила немного вина и еще раз убедилась в том, что сейчас совершенно не чувствует никакого вкуса. — Раньше-то ты у нас частым гостем был! Помнится, и перед своей последней командировкой вы здесь с Лазарем неплохо покуражились.

— Да, ты угадала! И в Питере наличествует, — Драев закурил, и его лицо расплылось в потоках бело-фиолетового дыма. — Доченька, Кристинкой зовут.

— Как? Кристина? А это, случаем, не… — Шмель подняла руку и мелко затрясла указательным пальцем. — Так вот оно что! А я-то, дура старая, все никак подсчитать не могла — от кого же моя принцесса Офелия залетела? И что это люди такие глупости говорят: «Старый конь борозды не испортит»?

— Испортил, есть грех! — глубоко затянулся Руслан. — Сейчас вот заодно и эту семейку навестить мечтаю.

— А тебя ведь как бы ищут! — встрепенулась Ангелина. — Ты, вообще-то, телевизор смотришь, а то, может быть, и сам не в курсе?

— Вообще-то, я как бы в курсе, но что делать: надо брата похоронить, надо за брата отомстить, надо доченьку повидать, ну а потом… — Драев решительно мотнул головой. — Потом видно будет!

Глава 8 ПОМИНКИ ПО МИТРОФАНУ

Васильевский остров был основательно перерыт и напоминал о тех временах, когда сверху безжалостно падали бомбы, а внизу спешно рылись траншеи. Оставшиеся неперекрытыми дороги уже давно не годились для проезда автотранспорта, отчего водители свирепели и старались потешить себя тем, чтобы обдать зазевавшихся пешеходов жирной весенней грязью. Пешеходы, в свою очередь, всем своим аритмично работающим сердцем ненавидели водителей, и в том случае, если машины вдруг тормозили возле линии перехода (что для России очень неспецифично), пешеходы церемонно двигались, не глядя в сторону рычащего автотранспорта и не оставляя в своем живом потоке ни единой прорехи для возможного проезда.

Три человека, три женских тела, деформированные дурной наследственностью и самоубийственным образом жизни, три изломанные судьбы, три измаявшиеся души витали в плотном одушевленном потоке, пытаясь (как и все остальные?) выглядеть достойно и независимо, три спившиеся, потерявшие здравое разумение женщины спешили к заветной квартире, больше похожей на берлогу, чем на человеческое жилье, стремились туда, где они наконец-то смогут стать самими собой, достать добытое ими спиртное, заменившее им очень многое в их уродливой жизни, и ввести вожделенную отраву в свой испорченный организм.

— Вот я и говорю: ляминий и цветник сразу, сейчас и в неограниченном количестве! — закричала Антонина Ремнева, удерживая под руки своих заметно раскисших подруг. — Ешь — не хочу!

— Ну а эта-то, — Жанна Махлаткина направила свой пожелтевший от табака палец мимо угреватого носа Антонины в сторону Зои Бросовой, — крохотулечка-то наша говорит: «Девки, давайте-ка мы сейчас к ментам с просьбой о помощи обратимся: не слабо ли вам нашу непосильную для дам поклажу до точки приема на вашем лихом воронке домчать?»

— Ага, с ветерком! А я-то, такая, главное дело, какую-то мандулу мразотную зацепила, а она все, ети ее наружу, тянется-тянется и по концовке всю меня как паутиной обмотала! — Бросова развела руки в стороны и замахала ими по кругу, чуть не потеряв необходимую физическую поддержку Ремневой, обозначая свой плен в проводах. — Ой, подруги, я тут так испужалась!

— Да ты, Мозоль, прямо какая-то жопа с ручкой, сейчас тут у меня загремишь об поребрик своими гнилыми костями! Держись, покамест тебя добрые люди опекают! — забасила Антонина, видимо, для придания своим словам большей усвояемости, потряхивая невесомую для нее Зою. — Во-во! А Зойка-то вдруг как закричит: «Ай, я в ментовской капкан попала! Сейчас мусора налетят, повяжут и в кутузку законопатят!»

Женщины двигались по пешеходному тротуару неровной шеренгой, сцементированной недюжинной силой Ремневой. Встречные пешеходы старались обойти хмельных женщин, и те, кому это вовремя не удавалось сделать, становились жертвой толчков о выдающиеся части тел Жанны или Зои, которые тут же начинали яростно материться. Антонина, шедшая посредине, ловко управляла своими спутницами, не давая им упасть, и всячески подбадривала боевыми напутствиями.

Зоя находилась слева от Ремневой, и поэтому она чаще оказывалась в роли тарана или буфера при столкновении со встречным людским потоком.

— Слышь, Жанка, давай мы с тобой махнемся местами, или я вообще одна дальше пойду, — с отчаянием в голосе воскликнула Зоя. — А то у меня тут вместо левого бока уже одна сплошная гематома намечается!

— Терпи, Мозоль! — Махлаткина судорожно затянулась, тотчас закашлялась, сквозь душивший ее кашель прокричала: — Фу ты, блядь, дымом подавилась! — и продолжила цедить воспоминания о ситуации в приемном пункте. — А ты, тетя Тонна, тут ее, как подъемный кран мандавошку, зацепила и выдернула вместе с бухтой!

— Хорошо, что не хером! — отозвалась Бросова, беспомощно бултыхаясь в стальном захвате своей тяжеловесной спутницы. — А этот приемщик тоже еще тот козел оказался! Я своим малым умишком прикидываю: он по деньгам раза в два нас нагрел, не менее того получается!

— Пидар он, Зоенька, я тебе доложу, реальный пидар! — заключила Ремнева, и лицо ее угрожающе побагровело. — Я ему так и говорю: «Слышь, сосок, если ты нас по деньгам опустил — я тебя за то зло конкретно трахну!»

— Слышь, подруга, а чем ты его трахать-то собралась, если не секрет? Сиськой, что ли? А как ты ему ее запузыришь? Тут нужен особый опыт! — Бросова ехидно прищурилась. — Или, может, каким самотыком?

— А это уже, как называется, сиськи-масиськи получается! — Жанна пыталась на ходу запалить сигарету, но это у нее никак не получалось, и следующую фразу она, возможно, адресовала своему перманентному фиаско: — Буквально что сиськи-масиськи!

— Дуры вы, бабы, и в правильном сексе ничего не смыслите! — Антонина дернула Жанну, у которой из коробка посыпались спички, невольно отмечая ее путь по Среднему проспекту в сторону 10-й линии. — Одно слово — дешевые давалки!

— Это мы-то?! — Махлаткина сердито выплюнула сигарету, но на ее губах остались размокшая бумага и табак, и теперь она мелко поплевывала, пытаясь избавиться и от этого наследства. — Ты чего, тетя Тонна, от счастья хером поперхнулась, что ли, или реально от нас отречься собралась? А ты-то, барыня, кто, столбовая дворянка, что ли, которая на каждом столбе для себя хер потолще ищет?

— Ладно, вижу я, что вы мне не внемлете, потому что сути этого дела пока не осмысляете, — спокойным, уверенным в себе тоном произнесла Ремнева. — Вы, собаки драные, только прикиньте, какой это кайф мужика трахать, а? Бестолочи вы подзаборные! То есть прикиньте только для себя — это не он тебя пердолит, а ты его?! Да вы просто, наверное, этой радости никогда не пробовали?!

— Ну что, Тонна, был у меня один такой залупёнок, — с апломбом начала Жанна. — Он мне такой заказ смастрячил: «Ты, — говорит, — Жаннушка, возьми огурчик, вон тот, покореженный, и меня энтим овощем со стороны багажного отдела побалуй». Во, бабы, какой мне гурман попался!

— Ну и что, Лоханка, побаловала? — Зоя заискивающе скосилась в сторону Антонины, от которой сейчас все-таки зависело ее равновесие. — Люблю я, честное слово, Жаннета, твою брехню иногда послушать! Мне сразу даже такие красочные мультяшки рисуются!

— Ладно тебе, Фома неверующий, меня компрометировать! А то не побаловала?! Так он мне за то еще и денег дал! — Махлаткина мечтательно закатила глаза, омраченные расплывшейся тушью. — Конечно, в этом что-то такое есть, и ты здесь, Тоня, пожалуй, права, но я все-таки больше всего тащусь от того, когда меня саму прут!

— И главное, чтобы не один, правильно ведь? — Бросова провела сухим языком по пересохшим, потрескавшимся от воинственного герпеса губам. — Чтобы во все дыры!

— Нет, все равно вы меня, бабы, не понимаете или просто не хотите понять — я того пока не знаю! — не унималась Антонина, — Ну честное слово, прямо как тупые себя ведете!

— Да почему же не хотим, подруга?! — Зоя начала нервно и быстро откусывать куски коросты, покрывшие ее губы, своими мелкими зубами. — Я тут вот тоже сейчас вспомнила, и у меня случился такой один интеллигентик в очочках. Как говорится: в облачках появился хер в очках! Так этот дяденька что вытворял? Он мой пальчик указательный так аккуратственно брал к себе в ротик, подсасывал и подкусывал, а потом в свою духовку направлял. Была на моем жизненном пути такая жопяная эпопея, не скрою!

— Да главное, девки, не в этом, главное же, по большому счету, в том, что баба, к примеру, может быть целкой или нет! Правильно? — Ремнева остановилась, и с ней, соответственно, замерла вся процессия. — А у мужика как про это состояние узнать? Ни один гинеколог в этом деле не докопается, верно? Ну вот это, значит, первое! А второе, что барают-то они, честно говоря, нашего брата как хотят, а мы вроде как им ничем и ответить на этот произвол не можем. Вот! А тут я для себя такую тайну открыла: есть у мужиков целка, и эта целка — в жопе! Вот я себе и ставлю такую особую задачу — эту целку порвать и жопу ему разворотить, чтобы он, бля, этот мой жестокий урок на всю свою блевотную жизнь запомнил! А уж если мужик хоть раз от своей жопы захорошеет, то это уже на всю жизнь! Да это вам и любой терапевт точно так же по своей медицинской науке подтвердит!

— Тонна, да ты у нас, оказывается, пидараска! — всплеснула фиолетовыми от мороза руками Жанна. — Слышь, Мозоль, ты к ней своей кормой особенно не поворачивайся, а то она тебе моментом что-нибудь в очко запердолит!

— Да мое-то очко уже и не очко вовсе, а что-то на манер пчелиного улья получается! Да и у вас, я полагаю, шмары мои любезные, этот инструмент не в лучшем виде пребывает! А и пусть запердолит! Мне, может, так и спокойнее будет! — Бросова засмотрелась на витрину с модной одеждой и чуть не рухнула навзничь, когда Ремнева вдруг решила продолжить путь и резко двинулась с места.

— Ладно, не бзди: моряк ребенка не обидит! — Антонина встряхнула Зою, словно пытаясь убедиться в том, что еще не выпустила из рук свою невесомую обузу. — И все-то ты, Мозоль, про нас знаешь! Прямо умница-разумница!

— Разрешите озвучить? — Махлаткина издала протяжный трубный звук. — Пардон, у меня, кажись, жидкая продрись! Опять изгадила панталоны! А все из-за ваших рассказов!

— Ай, девки, воздух! Химическая атака! — заголосила Зоя. — Я сдрискиваю!

Женщины подошли к дому, в котором жили Нетаковы. Мечтающее о капремонте строение мрачнело, не имея возможности спрятать прохудившиеся водосточные трубы и обнажившийся местами кирпич; проржавевшие швеллера, оставшиеся от удаленных балконов, торчали, словно обломанные слоновьи бивни. На другой стороне улицы фонтанировало иллюминацией казино «Аризона», темнели фигуры внешней охраны, указывавшей место парковки подъезжающим автомобилям, из которых исторгались шумные компании и церемонно стремились внутрь заведения. Женщины замерли, невольно любуясь недалекой, но несбыточной сказкой.

— Ну что, подруги, как говорится, с картины Репина: приплыли! Вот мы и дома! — Ремнева остановилась перед темнеющими окнами нетаковской квартиры. — Что тут у нас новенького?! Жмуриков в нашем мавзолее не прибавилось?

— Вот и я о том же говорю: что вам, крысы, красивой жизни захотелось? — окликнула подруг Махлаткина. — Пошли, что ли, или как?

— Или как? — низким голосом повторила Ремнева, — А все так же, рачком, чтобы мозги через жопу прочистились! Куда ты нас, Лоханка, приглашаешь-то, никак в казино?

— Ага! Она пригласит, пожалуй! Разве что посрать, да и то за свой счет! — Зоя споткнулась о неровно лежащую крышку люка и вновь чуть не завалилась. — Вот, сволота, как болтает!

— Как говно в проруби! — уточнила Жанна. — Интересно мне знать: нас там не повяжут?

— А за что нас вязать-то? — Тоня в очередной раз встряхнула подруг, чтобы проверить, насколько крепка ее страховка. — Держитесь, сучки! Пристегните ремни, идем на посадку!

Женщины свернули в подворотню и скрылись в парадной. Антонина затянула песню, которую тотчас подхватили Жанна и Зоя:

Хорошо жилось Ивану, Каждый день он драл Татьяну. А Татьяна не сдается — Из-за принципа дерется. Суй, Ванюша, мне на весь, Коль еще запасик есть!

— Ляпиздричество-то еще не дали? — Махлаткина пошарила рукой по отсыревшей стене, нащупала выключатель и нервно пощелкала кнопкой. — Вот суки в ботах!

— А кто тебе его даст-то, если у Ленина аж со времен нэпа за свет не плачено? — Бросова споткнулась о бутылку, которая тотчас с громким шорохом покатилась внутрь квартиры. Женщина потеряла равновесие и повалилась на пол. — Пиздец на холодец!

— Стоять! — невозмутимо скомандовала Ремнева, удерживая спутницу на весу. — А я так со свечой и хожу, как служка в церкви. Эй, кто-нибудь, запалите огниво!

— Только там такого служки и не хватало! — проворчала Жанна, а ее рука выявилась в оранжевом свете спички. — Ну, где свеча-то, а то я, покудова мы сюда тащились, все спички растеряла, и эта у меня чуть ли не последняя в коробке осталась. Ну да, точно последняя!

— Ладно вам собачиться! Церковь-то хоть в покое оставьте! — Зоя ухватилась обеими руками за спасительный Тонин локоть. — Спасибо, Тонна! Дальше я сама!

— Вот так, молодчина! — Антонина подняла и вытянула руку, вглядываясь в бесцветное пространство квартиры, оживляемое рекламой продолжавшей ликовать «Аризоны». — Давайте, бабы, шлепайтесь за стол, а то жабры горят и во рту сухотка, как после пожара!

Женщины прошли в комнату и, не раздеваясь, определились вокруг стола.

— Ну что, поганки, помянем нашего муделя-пуделя, прости господи, Царствие ему Небесное, Митрофана Никудышного? — Махлаткина властно посмотрела на задремавшую Бросову: — Зося, разливай, что ли?

— А моих-то, Никитку и Парамошку, тоже грех не помянуть! — спохватилась Зоя и заплакала. — И Любка, ети ее мать, тоже еще неизвестно, не окочурилась ли? Да и Наташка еще неизвестно, до каких результатов доблядуется?! Мотаются, сволочи, хрен их знает где, а потом попадают в лапы к людоедам!

— Да-а-а… Ну что, малышка, будешь нам дозировать или нет? — Ремнева обняла подругу, забрала у нее бутылку и начала освобождать проволоку, стеснившую пробку, от фольги. — Давай я расфасую, а ты покедова помолись за своих дуралеев. Им-то сейчас что — они уже на том свете! А мы вот все здесь кочевряжимся, и никто нас умертвить не решится!

— Слышь, мерзавки, а шампанским разве поминают? — Махлаткина изобразила крайнее удивление и посмотрела на бутылку. — Разве это по-божески, а?

— А чем еще поминать, если наша Зоинька такая умница, что ни на что другое не удосужилась? — Ремнева сняла проволоку и сурово посмотрела на сидящих. — Только, чур, чтобы никому под мой салют не пердеть!

Тоня подвернула пробку, и она начала выдвигаться из горлышка. Ремнева склонила голову:

— Вон, смотри ты, как лезет, свинья, прямо как залупа из штанов!

— Да у кого ж ты, тетя Тонна, такое видела? Мы-то, дуры стоеросовые, полагали, ты у нас еще целка! Хоть одна девственница на наш монастырь! — Бросова внимательно следила за продвижением пробки и, когда та с громким хлопком вылетела, закричала: — Бабах! И Ленского не стало!

Шампанское заклокотало. Антонина направила бутылку в сторону трех разнокалиберных фужеров, стоявших перед Махлаткиной, которая не успела избегнуть пенящейся струи, попавшей на ее платье.

— Куда ж ты льешь, прошмондовка?! — закричала Жанна и с опозданием закрылась руками. — Смотри, жопа, ты мой последний цивильный прикид обосрала!

— «Цивильный»! Ну ты, Жаннета, вообще артистка по жизни! Это надо же человеку такой наглости набраться, чтобы такую робу еще цивильным прикидом именовать! — Ремнева отпила пенящийся состав. — Ну, бля, шампунь! Сейчас глаза наружу выползут!

— Не свисти, тетя Тонна, напиток весьма достойный! А то во рту такой компост стоял, будто кошки насрали! Во как стреляет! — Зоя облизывала свои вывороченные от природы губы и часто моргала глазами из-за мелких, колких брызг, фонтанирующих из фужера. — Налетай — подешевело: было рубль, стало три!

— Фу ты, все выдула! — шумно выдохнула Махлаткина. — Весь хер до копейки!

— Слышь, подруга, я тебе сколько раз говорила: не вячь тем базаром, которого не разумеешь!

Фужер в крупных, опухших пальцах Антонины выглядел игрушечным, словно он был позаимствован из детского сервиза.

— За свои слова надо отвечать!

— А что тут за секрет, что за военная тайна? — Жанна удивленно расширила глаза. — Опять ты, Тонна, выступаешь со своими мудачествами!

— Ты, мать, и с этим словом будь поскромнее, — предостерегла Ремнева. — А секрет тут самый что ни на есть простой: попадешь ты, скажем, пусть даже случайно, в такую компанию, где люди серьезные да еще и в понятиях пребывают, и ляпнешь вот так чего-нибудь, не подумав, так они с тебя за твой базар спросят по самой суровой мере!

— Ну так ты, если знаешь, тогда и мне, сельской дуре, подскажи, что это выражение, к примеру, значит? — не сдавалась Махлаткина, прикуривая от свечи. — За счет твоей доброты и я, гляди, чутка умнее стану, и никакого пердоса со мной не приключится.

— Эх ты, дауниха имбецильная! — Антонина оторвала кусок от газеты, которой в их прошлую посиделку Бросова била мух, и отерла свое вспотевшее лицо. — Ну ладно, буду учить!

— Поучи ее, поучи, заодно и я ума-разума наберусь! — обрадовалась Бросова. — А то сколько лет живу, а таких простых вещей не знаю.

— Ладно вам, жабы, выкобениваться! Вы лучше слушайте да запоминайте! — Ремнева посмотрела на использованную ею газету, скомкала ее и положила в пепельницу. Газетный комок начал шуршать и разрастаться, стремясь к своей первоначальной форме. — Во-первых, это выражение, «весь хер до копейки», по-грамотному звучит иначе.

— Еще по одной за наших покойничков? — Зоя соизмерила содержимое бутылки, взяла ее двумя руками и начала разливать на всю компанию. — Слышь, Тонна, так, может быть, это другое выражение?

— Цыц, малявка! — рыкнула Антонина, наблюдая за процессом разлива. — Правильно как говорится: весь хер на копейки!

— Разменять, что ли? — Жанна взяла свой наполненный фужер, поднесла его близко к лицу и сморщилась. — Ух ты, как брызгами стреляет!

— А вот почти и угадала! Вроде дура дурой, а соображаешь, — одобрительно прогудела Ремнева. — А на копейки, или, как некоторые еще говорят, на пятаки, значит его разрезать, ну, нарубить, нашинковать так мелко-мелко.

— Ух ты! Да кому ж его так не жалко?! — сделала плаксивое выражение лица Бросова. — Мне бы сейчас хоть какой дали, я бы претензий не заявила! В нашем положении только в этом деле и утешение!

— Потерпи, потерпи, Мозоль, — Тоня положила руку подруге на голову и привлекла ее к своей выдающейся груди. — А тому жалко, кто мужика от смерти хочет спасти! Если, скажем, какой кобелина свой болт тебе в духовку сунет, а у тебя там вдруг клапан прорвет, ну ты и стравишь немного серева, так оно ему аккурат в канал забьется, а там пойдет по системе в виде тромба, поднимется к сердцу — и хана твоему жалечке!

— Да что ты говоришь?! Думаешь, с нами такого никогда не бывало? — Махлаткина прикурила вторую сигарету и закашлялась, продолжая тем не менее свою речь: — Да ты нас, тетя Тонна, я все больше убеждаюсь, просто не уважаешь! Обидеть хочешь, да? У нас клапаны в иной кон, как пулеметы, строчат, а никто из мужиков пока не умер. Вот так фокус, да?

— Значит, повезло вашим коблам! Да ну, едрена-зелена, вы меня, потаскухи, хоть дослушайте! — Ремнева машинально перебирала жидкие и сальные волосы на маленькой голове Бросовой, которая, кажется, задремала от этой неожиданной и, наверное, непривычной ласки. — Короче, болт от воздушного пузыря пухнет и мертвеет — кровь-то пережата! — и становится на манер баклажана.

— Вот это да! Ничего себе, такой подарок?! — Зоя оторвалась от подруги и выпрямилась. — И чего еще надо?

— Ай, дубина! Сердце-то, я тебе повторяю, воздух к себе постепенно подсасывает! — Тоня незлобно ущипнула Бросову за плечо. — Вот тут и надо хер рубить, чтобы мужик выжил. У врачей даже есть такая специальная машинка: ее в канал вводят — чик! — лезвия на четыре стороны разлетаются, и готово дело: мясная нарезка!

— Короче, одни хули-мули только и остаются! — Жанна беспомощно развела руки в стороны. — А какие же там копейки? Ну что ты нас все дуришь, фельдшер херов!

— Да хватит, бабы, нам этой херовой медицины! — неожиданно пронзительно закричала Зоя. — Давайте я вам лучше нашу отрядную песню спою, подтягивайте!

Милка — в горку, я — вдогонку, Думал, что воротится! На манде — большущий чирей, К доктору торопится!

Глава 9 ЛИЛОВЫЕ БЕРЕЗЫ

— Ну как там Коля с Петей? — спросил Борона Бориса, тяжело дышавшего после быстрой ходьбы, к которой он обратился по причине своего опоздания ко времени общей встречи возле площади Ленина. — Не сбежали еще наши сорванцы из больницы?

— Да они взяли в заложники главврача, но я с ними сумел договориться, и пока все обошлось без жертв! — Следов уселся на свое обычное место возле водителя, откуда он во время рейдов высматривал безнадзор. — А как вы, Федор Данилович, ребят у метро сегодня покормили? Много их туда набежало? Новеньких не заметили?

— Да, Боря, здесь по-прежнему очень оживленная точка, ребятни кучкуется не меньше, чем у «Приморской» или «Ломоносовской». Тут и вокзал, и метро, и рынки! Для безнадзора просто раздолье! Были и новенькие, я их записал, потом внесем с тобой в базу, — Борона выжал сцепление, нажал на педаль газа и направил микроавтобус в поток машин, мятущихся мимо усыпленной льдом Невы. — Соня, Стас, вы как там, нормально устроились? Кстати, там кое-что осталось от детской кормежки, хотите поесть? Все свежее, не отравитесь!

— Спасибо, Федя, пока ничего не хочется, — отозвалась Морошкина. — Если ты не против, я окошко слегка приоткрою и немного покурю?

— Очень хорошее выражение: «Немного покурю», — заметил Весовой. — А что это значит — «немного»? Это вообще сколько: сигарету, две? Ладно, Соня, кури-кури, не комплексуй, тут все свои!

— Федор Данилович, можно мне вам задать один вопрос? — поинтересовался Следов. — Ну один, вполне приличный?

— Нет, приличный нельзя! — Борона резко затормозил, пропуская подрезавшую ему путь холеную иномарку. — Что делает, злодей, а? Так же, наверное, и под Артура клоповские братки подставились? Ну тех-то бойцов уже Господь прибрал, а эти, наверное, считают, что им все нипочем! Так о чем ты, Боря, собирался меня спросить?

— Ну ладно, если вы так хотите, задам вам неприличный вопрос: скажите, а вы главврача больницы правда хорошо знаете? — Следов прищурился и вытянул шею в сторону набережной, где, возможно, ему померещился терпящий бедствие подросток. — Тьфу ты, там столб стоит, а мне вдруг показалось, что это паренек!

— Я тебе уже сколько раз говорил: отдохни, съезди куда-нибудь, а то видишь, тебе уже вместо столбов мальчишки видятся! — Федор перешел в левый ряд. — Да, Боренька, я в этой больничке обычно лежу по полгода, как же мне тут с главврачом не подружиться?

— Вы со мной все шутите, а я сейчас совершенно серьезно спрашиваю! — в голосе Следова ощущалась весомая обида. — Откуда вы знаете, может быть, для меня все это действительно очень важно?

— Мы тебя так весенним призывом в армию запугали, что ты решил себе белый билет обеспечить? — Весовой что-то помечал в записной книжке и, заметив заинтересованный взгляд Морошкиной, замялся: — Да это я, Соня, кое-какие вопросы записываю, которые, может быть, сегодня врачам задам.

— Да нет, Станислав Егорович, я совсем по другому вопросу хотел обратиться, — продолжал раздражаться Следов. — Вы же знаете, что я у вас какую-нибудь ерунду не буду спрашивать! Я же знаю, что вы человек занятой и на пустяки вас нельзя отвлекать!

— А что у тебя, Боря, за проблема? — Морошкина выбросила сигарету в окно. — Ты нам про нее вначале скажи, конечно, если только это при всех удобно, а мы потом подумаем, как тебе помочь.

— Да я насчет матери, — признался Следов. — Я иногда за нее опасаюсь: она ведь все забывает и путает — может кому-то по ошибке дверь открыть или включенный газ оставить. Кто ее знает? А потом что будет, представляете? Я вот и подумал, раз Федор Данилович здесь всех знает, может быть, он и попросит, чтобы ее врач осмотрел или каких-то таблеток дал, чтобы она после них лучше соображала? А то откроет дверь Людоеду Питерскому — от него, наверное, даже никакие собаки не спасут?

— Вообще, мне еще моя покойная бабушка, Царствие ей Небесное, говорила: все преступники боятся любых собак, даже самых крохотных! — Софья сняла с себя шапку и поправила руками короткую прическу. — Она, кстати, действительно всегда держала разных собачонок, знаете, таких, какие могут прямо на ладони поместиться: карликовых пинчеров и той-терьеров.

— А почему их бандиты боятся? — Следов повернулся внутрь салона, чтобы посмотреть на Софью. — Ну, я понимаю, можно там бояться овчарок или догов, а маленькие-то что могут сделать: дал ей один разок по головенке, она и окочурится!

— Ну, через дверь-то ты, положим, до ее головенки не дотянешься, а все собаки, между прочим, имеют природное свойство громко лаять и тем самым привлекать внимание, — назидательно произнесла Морошкина. — И как правило, чем меньше собачка, тем у нее более сварливый нрав. Она, может быть, и брешет-то от страха, но ее лай, согласись, слышен на всю лестницу!

— Мы, Боренька, с Германом Олеговичем когда-то вместе в одном институте учились. Вот отсюда, дорогой мой, и все наше знакомство, — Борона затормозил. Впереди скопилась вереница машин, словно склеенных между собой тягучей дневной пробкой. — Гера избрал для себя одно направление медицины, а я — другое, но отношения наши, как видишь, сохранились до сих пор, и мы иногда встречаемся и всегда готовы друг другу помочь.

— А что про психиатров говорят, будто они сами все немножко не того, то есть с приветом? — выпалил Следов. — Вы считаете, что это правда, да?

— А кто сейчас не с приветом? — не утерпел Весовой. — А мы все, что, не с приветом? Кому это, интересно знать, в наше тяжелое время придет в голову с безнадзором да с маньяками разбираться? Нормальные люди, вон посмотри, Боря, большой политикой занимаются, деньги заколачивают, рвутся в олигархи, а мы только по больницам да по тюрьмам катаемся! Согласись, Боря, что для многих людей мы тоже выглядим, мягко говоря, не того.

— Да нет, Станислав Егорович, вы меня сейчас, наверное, просто не совсем правильно поняли! Про нас-то я как раз ничего такого и не думаю. Я ж только про психиатров спросил, — громко, но агрессивно начал объяснять Следов. — Говорят, что они сами постоянно, практически с детства, страдают от своих психических болезней и поэтому становятся психиатрами. Чтобы почаще быть среди своих, что ли?

— А я преступница, поэтому-то и в милицию подалась? Так, Боря? — Софья незаметно для Следова подмигнула Станиславу. — Да я шучу, ты только не обижайся!

— Да я на вас, Софья Тарасовна, никогда и не обижаюсь, я же знаю, что вы добрая женщина и всех только защищаете! Из-за вашей доброты вас Игорь Кумиров даже чуть не уничтожил! — еще более усилил свой голос Следов, словно боялся, что его сейчас кто-то перекричит или вообще больше не позволят ничего сказать. — Да, если бы Скунс не пришел за вас заступиться, мы могли бы и не успеть предотвратить… убийство!

— Да, Соня, тебе бы позавчера к твоей доброте да еще пистолет добавить — тогда бы ты сама Игореню живьем взяла! — Станислав понял, что слегка переборщил. — Ты на меня, Соня, пожалуйста, за мои слова не сердись, но ты к нему вчера прямо как на заклание пошла, а он оказался ничуть не лучше тех, которых запрятали за теми стенами, куда мы всей нашей командой сейчас вынуждены отправиться.

— Прости, Стас, но здесь ты не совсем прав, и я тебе сейчас объясню почему. Разве Игореня был психически больным человеком? Кто-нибудь это доказал? Пока нет, правильно? Значит, для нас он пока просто преступник! — вмешался Борона. — А там, уважаемый, куда мы едем, содержатся только те, кто либо уже признан больным и находится на принудительном лечении, либо направлен на судебно-психиатрическую экспертизу. Согласись, в этом есть некоторая разница.

— Не знаю, Федя, я солдат, и мне самому, как ты понимаешь, приходилось кого-то убивать или допускать то, что кто-то погибает из-за моих действий. Но это там, на войне или в другой безвыходной ситуации, а так, как говорится, на ровном месте… — Весовой начал заводиться. — Могу сказать тебе так: для меня люди, совершившие неоправданные убийства, да еще с такими злодействами, о которых ты нам рассказывал, — они и не люди вовсе, а уже звери, и поступал бы я с ними так, как поступают с хищниками, посягнувшими на человека. Тигров-людоедов, даже несмотря на то, что они во все Красные и Зеленые книги занесены, отстреливают, правда? Или, в крайнем случае, на всю жизнь в клетку заточают. Так у них ведь ни разума человеческого, ни сознания, ни души нет.

— Товарищи, обратите внимание на то, как здесь у нас все удобно расположено: тюрьма, суд, администрация, налоговая инспекция, психушка, вокзал — всё рядом! — громко сказал Борона, проезжая мимо «Крестов». — Все для человека!

— А я про это как раз недавно Олежке рассказывал! — подхватил Следов. — Приехал на вокзал, пошел в администрацию, чтобы отчитаться в налоговой, — тебя там взяли, отправили в суд, оттуда — в психушку, там решили, что нормальный, значит, в тюрьму! Так?

— Похоже! Эдакое комплексное обслуживание! — Весовой потянулся к пластмассовым контейнерам, в которых, по словам Бороны, оставалась еда. — А если я действительно отсюда угощусь, это не будет в ущерб детям?

— Что ты, Стас! — замахал правой свободной рукой педиатр. — Наши пацаны знаешь какие разборчивые! Они едят только то, что им нравится, а если что не по ним — вообще не прикоснутся! Правда, ешь, а то нам это и девать, в общем-то, некуда!

— Там одни пирожки — с детскими почками, а другие — с легкими! — Борис гостеприимно простер свою руку в сторону выпечки. — В прошлый раз еще были с мозгами, но это не каждый раз: с мозгами у нас постоянный дефицит!

— Что-то, ребята, у вас шуточки постепенно становятся, я бы так выразилась, несколько специфическими, — заметила Морошкина.

— Профдеформация, Сонечка. Неужели тебе это не знакомо? — Федор Данилович притормозил на набережной перед светофором и включил левый поворотник. — Ну вот, мы уже почти что на месте!

— А здесь левый поворот разве не сняли? — Борис повертел головой, словно кого-то высматривал за пределами машины. — Помните, нас тут еще милиционер остановил и оштрафовать хотел, да вы ему что-то сказали и он нас отпустил?

— Используете служебное положение, товарищ Борона? — Софья сочувственно смотрела на Стаса, который с явным удовольствием уплетал пирожок. — Говорят, ваше удостоверение советника губернатора по вопросам опеки и попечительства очень напоминает руоповское? Это правда?

— А газовый пистолет очень напоминает «вальтер»? — Станислав оторвался от еды. — Ты его, кстати, еще не расточил под боевой?

— Конечно расточил! А у меня еще и гранаты есть! Кстати, ваш презент, майор запаса! — Борона покосился на Весового и, не дожидаясь, пока желтый свет сменится зеленым, свернул налево. — Но я вам торжественно обещаю использовать накопленный арсенал только по вашей команде, когда вы возьмете руководство нашей страной в свои крепкие и, главное, чистые офицерские руки!

— А кроме шуток, у нас теперь только на военных и осталась надежда, — не удержался Станислав. — Прости, Соня, все-таки, по большому счету, не на правоохранительные структуры, а именно на военные. Особенно на разведчиков — туда во все времена шли патриоты.

— Ну об этом, коллега, мы сможем как-нибудь поговорить особо, — кашлянул Федор, умело манипулируя рулем на разбитом покрытии. — Документы все взяли? Боря, ты ничего не забыл? У тебя паспорт с собой?

— Да я еще не получал паспорт, Федор Данилович! Да нет, не пугайтесь, вот он, здесь, во внутреннем кармане! — Следов ощупал утепленную спецназовскую куртку, которую предпочитал надевать в последнее время. — А военный билет не надо?

— Об этом ты лучше у Станислава Егоровича спроси. Это его вотчина. Думаешь, тебя заодно и от армии освободят? Да нет, мы же сейчас не на экспертизу едем, — Борона посмотрел исподлобья вперед. — А вот и наш домик-пряник!

— А ты что, Боря, разве еще не служил? — Весовой мечтательно посмотрел на оставшуюся выпечку, но больше ничего не взял, а отер губы куском упаковочной бумаги. — Или у тебя была военная кафедра в институте?

— Да нет! У меня же астма, Станислав Егорович! Меня по закону освободили! Что вы хотите, чтобы я там во время марш-броска задохся? — Следов все-таки извлек свой паспорт, повертел его в руках и снова спрятал в карман. — Я и дома-то, вы это сами хорошо знаете, стараюсь пореже ночевать, чтобы отека легких не было. А что, меня врачи уже несколько раз предупреждали: молодой человек, вам необходимо срочно переехать жить куда-нибудь поближе к природе, оставаться жить в городе мы вам настоятельно не рекомендуем! У меня у одного знакомого так бабушка однажды и задохлась: разбирала старые письма, надышалась пылью, и ее даже «скорая» не спасла.

Борона стал притормаживать возле старого двухэтажного дома, сложенного из темно-красного кирпича. Фасад здания находился рядом с пешеходным тротуаром, а остальные строения больницы были скрыты за высоким забором, стоящим в отдалении от проезжей части, за широкими газонами, на которых пухли стволы старых деревьев.

У тротуара напротив здания уже стояло несколько машин, и Федору пришлось проехать немного вперед.

— Вы знаете, я могу здесь собрать ваши паспорта и сам отнести их в бюро пропусков, — предложил Борона. — Но если вам будет интересна вся процедура, тогда пойдемте со мной.

— А что, к больным пойдем прямо оттуда? — Борис уже распахнул дверь и готовился поставить свою ногу на мостовую.

— Нет, Боря, надо вернуться сюда и войти вот в эту дверь, — Федор показал пальцем в сторону фасада двухэтажного здания. — Там находится контрольно-пропускной пункт, через который нас должны пропустить.

— Федя, а ты здесь часто бываешь? — Софья выходила в дверь, которую предусмотрительно открыл Станислав, а сам уже ожидал женщину на тротуаре. — Спасибо, Стасик!

— Ну как тебе сказать, в основном по делам. Редко, чтобы чисто с частным визитом, — Борона покинул транспорт, нажал на сигнализацию, машина мигнула фарами и издала резкий электронный звук. — У меня было несколько историй с детьми, когда их родители проходили через это заведение. А иногда заезжаю просто проконсультироваться, должен тебе сказать, что Герман считается в городе одним из ведущих психиатров.

Федор открыл дверь, возле которой висела табличка с надписью «Бюро пропусков», и гостеприимным жестом пригласил всех войти. Внутри помещения было несколько дверей и служебных окон. Борона подошел к одному из них, в котором виднелась женщина в форме внутренних войск. Педиатр поздоровался и протянул сотруднице четыре паспорта.

— Вы к кому? — с невозмутимым лицом спросила дежурная. — Сегодня свиданий нет!

— Мы к Герману Олеговичу Деменцеву, — столь же невозмутимо ответил Федор, протянул в окно пачку паспортов и добавил: — К главврачу.

— А вы к нему по какому вопросу? — продолжила опрос женщина и приняла документы. — Разве там не написано, что сегодня у главврача нет приема?

— Вы знаете, мы с ним заранее договаривались о нашей встрече, и он обещал оставить на нас пропуск. Если его сейчас нет или у нас что-нибудь не так с документами, тогда позвольте мне ему сейчас позвонить и все уладить? — Борона по-театральному подмигнул своим спутникам. — Сейчас, коллеги, я вам все объясню.

— А кто вам сказал, что что-то не так? — удивленно посмотрела сквозь массивные очки женщина. — У нас тут пока, слава богу, все в порядке! Мы тут, между прочим, работаем, а не чаи гоняем!

— Тогда в чем же дело? — Федор повысил голос.

— Да ни в чем! Сейчас я вам все оформлю! — женщина тоже повысила голос. — Что это вы вдруг так разнервничались?

— Вы представляете, эта дама, надевшая вместо кухонного фартука бронежилет, уже раз двадцать как оформляла мне пропуск и каждый раз не находит в себе сил удержаться от врожденного кокетства! — директор приюта «Окоем» беспомощно помотал головой. — И вот сейчас: она ведь не успокоится, пока мы не оценим всю важность ее работы и не снимем перед ней шляпы!

— Важная у меня работа или нет, это, наверное, все-таки не вам судить, а другим людям. Да что вы, я даже не понимаю, так сразу сердитесь?! Каждый на своем месте должен делать свое дело — правильно? Должна я вас о чем-то спросить, значит, и спрошу — так надо! И я вас буду спрашивать, сколько бы вы мне ни хамили! Это моя работа! — дежурная вернула Бороне пачку паспортов. — У вас все в порядке! Стоило ли из-за пустяков так скандалить? Вот люди, а? Вроде бы взрослые, образованные, на первый взгляд нормальные, не психи, а так себя ведут! Ну что у нас за народ такой? Ну чего мы так добьемся, какой такой демократии?..

— Федя, я готова с тобой поспорить на что угодно, но я уверена, что эта дама в тебя по уши влюблена!

Когда двери бюро пропусков со скрипом закрылись, Морошкина обхватила Борону и Весового за плечи.

— Правда, Стас?

— Да, Федор Данилович, ты просто неотразим! — Весовой положил свою ладонь поверх теплой Софьиной руки. — Мне бы такое обаяние!

— Ладно, Стас, уговорил, я тебя с ней потом познакомлю! — с деланой снисходительностью сказал Борона. — Ну что, теперь поднимаемся на следующий уровень нашей игры — КПП!

Гости подошли к главному входу. Борона открыл дверь и пропустил Софью. Следом зашли остальные. Они очутились в предбаннике, ограниченном застекленными дверьми, за которыми просматривались застекленное помещение дежурного и еще одни двойные двери. Вторые двери были не заперты. Когда гости вошли, раздался щелчок.

— Вот вы мне и попались! — Борона оскалил свои крупные здоровые зубы и исподлобья уставился на улыбающихся друзей. — Кто первый?

— Давайте, я вам помогу их вкусно приготовить, а вы меня за то отпустите? — Следов жалобно посмотрел на Федора Даниловича. — У меня с собой и все специи взяты: я же знал, куда вы нас ведете! Как в прошлый раз, когда мы сюда шведов заманили!

В застекленном отсеке просматривался молодой рыжий парень в салатно-голубом камуфляже. Его затылок и виски были гладко выбриты, а на лбу топорщился сочный чуб. У охранника были мягкие черты лица, и он походил на юношу из телевизионной рекламы, а в его левом ухе мерцала маленькая серьга.

— Здравствуйте, — кивнул Борона охраннику. — Оформите нас, пожалуйста, на недельку-другую, а вот этого молодого человека, — педиатр указал на Бориса, — желательно пожизненно.

— Здравствуйте, — отозвался охранник. — Оружия, наркотиков, видео-, аудиоаппаратуры, средств мобильной связи…

— С-ст-а-а-анислав Е-е-ег-горович, если я не о-о-ошибаюсь? — прервал перечисление охранника хрипловатый мужской голос, обладатель которого мучительно заикался. — М-м-мы-ы, к-кажется, где-то встречались, н-не так ли?

— Простите?! — Весовой обернулся и приветливо улыбнулся: — Никита, какими судьбами? Столько лет от тебя ни слуху ни духу, и вот какая встреча! Да главное дело, в столь знаменитом месте! Ну прямо как в кино!

— Д-да-а-а вот готовлюсь к за-а-аслуженной пенсии! — мужчина в военной форме шел навстречу Станиславу и протягивал ему свою крупную кисть. Они с силой пожали друг другу руки и даже обнялись. — Б-б-блю-юдем покой серийных ма-а-аньяков! В-в-в н-не-екотором роде на-ачальник охраны!

— Никита Вадимович Шишкин, я вам про него ни разу не рассказывал? — Весовой повернулся к своим спутникам. — Мы вместе с ним служили в Афганистане.

— Да, Стас, — кивнула Морошкина. — Я помню.

— А-а-а ч-что вас к нам, уважаемые, е-е-если не секрет, п-привело? — Шишкину со штурмом и запоминающейся паузой давались только первые слоги задуманного им предложения, позже же он говорил, почти не запинаясь, лишь по-детски шмыгая носом, что, возможно, также было каким-то образом связано с его тяжелым заиканием. — У-у-у на-ас тут, знаете, к-кого только не бывает: и-и-и д-депутаты, и киношники, и в-врачи м-мира, хотя место, п-прямо скажем, н-не самое веселое!

Все это время дежурный продолжал стоять и молча, без определенного выражения, смотрел на говорящих.

— Это вы имеете в виду, они здесь все как больные лежат, да? — воодушевился Следов. — Вот это коллекция!

— А-а-а к-к-стати, б-бывает и так! — вроде бы даже чему-то вдруг обрадовался Никита Вадимович. — Т-ту-у-ут, м-между прочим, бывали очень известные люди. К-ка-а-ак го-о-оворится, от тюрьмы да от су-у-умы!..

— Вы знаете, у нас сейчас тоже не самое счастливое время, — скрипнул своим кожаным пальто Борона, доставая в очередной раз пачку паспортов.

— Точно, точно! — поддержала его Софья. — Иной раз думаешь — не отсидеться ли в таком заведении?

— Н-не-е-е знаю, н-на-а-асколько бы вам здесь понравилось. В-вы-ы бы здесь в к-каком качестве хотели на-а-а-ходиться: врача, больного, о-о-охранника? — с сомнением улыбнулся или просто сгримасничал из-за заикания Шишкин и почти неразличимо для слуха гостей шепнул дежурному: — Вызови-ка сюда Девкину.

Дежурный прикрыл застекленное окошко, обратился к телефону и начал что-то негромко говорить.

— Наверное, лучше всего в роли шеф-повара, правда, Морошка? — предложил Станислав. — По крайней мере, в армии я часто жалел о том, что моя рука не приспособлена для котла и черпака!

— Т-а-а-ак вы в больницу вчетвером по-о-ойдете? П-п-прямо ц-це-елая э-экскурсия! — Никита скосил глаза на пачку паспортов.

— А что, это много, да? — Весовой тепло смотрел на людей в форме, которую сам не так давно сменил на гражданский костюм.

— Д-да-а-а нет, у нас и по два-а-адцать человек бывает, м-места пока на-а всех хватает! — махнул костистой рукой начальник охраны и привлек внимание гостей к вошедшей со стороны больницы женщины в военной форме. — Нина За-а-ахаровна Девкина, м-мо-ой за-аместитель!

— Очень приятно, — учтиво склонил голову Борона. — Сонечка, а вы с Ниной Захаровной, случаем, нигде не соприкасались? А то видишь, как все у нас гладко идет, словно в романе: мы с Герой Деменцевым кореша, Стас вместе с Никитой Вадимовичем интернациональный долг исполняли, — вспомни, может, вы когда-нибудь на курсах повышения квалификации общались?

— К сожалению, нет, — Морошкина пожала Девкиной руку. — Хотя мне, пожалуй, какие-нибудь курсы очень пошли бы на пользу.

— А не лучше ли санаторий? — Весовой понял, что уже можно проходить через КПП и пропустил вперед Софью: — Только после вас!

Нина замыкала процессию. У нее были осветленные, темные у корней волосы, большие выпуклые глаза со светло-голубыми, почти белыми зрачками и запоминающийся монументальный нос со своеобразным раздвоенным набалдашником на конце.

После проверки документов они вышли из административного здания и оказались в глухом дворе метров десять на десять: с двух сторон здесь высились стены, впереди находился такой же архитектуры, но гораздо более значительных размеров дом, а над их головами была натянута проволока. Никита открыл дверь в здание больницы и гостеприимным жестом пригласил всех внутрь. Они прошли и поднялись по лестнице на второй этаж.

— Простите, а у вас тут какой-нибудь туалет существует? — с дрожью в голосе спросил Следов. — Я совсем ненадолго.

— У-у-у н-нас тут не к-какой-нибудь, а впо-олне цивильный туалет. И-и-и п-пользуйтесь им, с-сколько ва-а-ам угодно! — начальник охраны указал рукой в обратном направлении. — С-с-спуститесь к-к главному входу, там, где мы во-о-ошли, потом на-а-алево и по коридору — до упора. А там у-увидите, т-то есть у-уч-чуете!

— Боря, я к тебе присоединюсь! — взял молодого человека под локоть Весовой. — Чем-чем, а таким шансом надо пользоваться всегда!

Стас и Боря спустились вниз, прошли по коридору вперед, потом направо, дошли до того места, где возникает глухая стена, — все, как объяснил им начальник охраны, — и оказались перед местным санузлом. На стене напротив дверей в уборную был изображен пейзаж: березы, трава, небо.

— Это, наверное, такая психотерапия? Да, Станислав Егорович? — остановился, чтобы подробнее рассмотреть роспись, Следов. — Наверное, это сделано для того, чтобы люди забывали о своих преступлениях и вообще как-то исправлялись, да? Ну, вместо лекарств, что ли?

— Вполне возможно, чтобы они тут себя действительно вели поспокойнее. Хотя я так полагаю, что здесь им особо не дадут дебоширить. Я знаю Шишкина как человека дисциплинированного и требовательного, — заключил Весовой и мечтательно посмотрел на деревенский пейзаж, не очень грамотно и с преобладанием оранжевых и лиловых тонов запечатленный на стене. — Если бы такие люди стояли в руководстве страны лет десять — пятнадцать назад, уверен, все бы у нас тогда сложилось иначе.

Глава 10 НЕПРИКАСАЕМЫЙ

Да если бы этот таджик ему сейчас, да нет, не только сейчас, а и десять лет тому назад попался — он бы от него в течение полугода по вот такому малюсенькому кусочку отрезал и потом самого себя в сыром виде жрать заставлял! Вот уж обманщик так обманщик! Так его объегорил! Говорит, что ты, брат, земляк, — да я никому ни слова, мамой клянусь, для нас, на Востоке, — это самые святые слова, нас же с тобой обоих за это дело на смех подымут, да еще и накажут потом по полной программе! Да нет, обещает, глаза свои темные, как две пуговицы без зрачков, таращит — это пустяшное дело по гроб жизни так между нами двумя только и останется. Навеки! Мамой клянусь! Ах ты, шкода такая! Мамой!!! Право слово, креста на нем нет!

А как все это началось? С таких вот тихих, безобидных разговорчиков. Зона-то была ментовская, там особо-то и не побалакаешь — и слева краснопогонные уши, и справа та же звукозапись на автопилоте, то, что называется «как учили», — уж что-что, а это дело было у них в этом каземате по высшему разряду поставлено! Мало того что ломили всех подряд, да еще в этом позорном ремесле для себя ничего зазорного не усматривали! Ну и сам он, чего греха таить, ничем среди всех тихарей особо не выделялся — дул в ту же дуду!

Это, ему помнится, они так в детстве в прятки играли: все защерятся, кто где придумает, а один, которому выпало быть водой, то бишь водящим, зенки закрывает и кричит как можно быстрее (чтобы они, мерзавцы, надежно затаиться не успели!): «Раз-два-три-четыре-пять! Я иду искать! Кто не спрятался — я не виноват!» А если кого потом увидит, то сразу бежит на свой КПП, бьет по стене ладошкой и повторяет: «Палочка за такого-то и такого-то!» То есть запятнал! Все, теперь ты — вода следующий!

А по правде, и сам Корней много чего лишнего в те времена болтал. Как ему потом говорил его прыщавый следак: «Мы, гражданин Ремнев, узнаем о вас и вашей жизни в основном только то, что вы сами о себе рассказываете!»

Неплохо, да? И что главное, совершенно откровенно! Вот так у него и получилось. Таджик-то этот (а может, и не таджик вовсе, а еще какой урюк), Рамиз Шалманбеков, охранял тюремную больничку. Вот он улучит момент и так это осторожно, без всякого напора, интересуется, что да почему, и сам, между прочим, черт знает что о самом себе тут же рассказывает: и как он зэкам чай и наркоту проносит, и как девок из женской зоны приводит. Ну Корней ему и доверился, так это не то чтобы сразу всю свою беду выплеснул, а по капельке, а тому черномазому паразиту только того и надо!

А дело-то у Ремнева было, по правде сказать, пустяшное — за что там человека в клетку запрятывать? Ну имелась у него слабинка одна — позволял он себе иногда девкам да детишкам елду показывать. Вот так он однажды неудачно и оголился. А они сами-то что? Их разве кто заставлял на его хозяйство свои глазенки пялить?! Да он, может быть, никогда бы на большее зло и не отважился, если бы его добрые люди тогда так сурово не наказали?! Вот за то он им всем и платит до сих пор! Что, детушки-ребятушки, довольны вы такими ваучерами?

А почему, скажем, силачам свои мышцы не запрещают показывать? Ну если так откровенно рассудить, по справедливости, — какая тут такая особая разница между бицепсом, грудями и мудями? Ну а в балете что делается? Мало того что эти плясуны свое хозяйство лосинами обтягивают, они еще — люди говорят — в трусы кроличьи лапки подсовывают. Это, надо полагать, чтобы размер был более привлекательный. А в зале-то — женщины, дети! Но никто почему-то до сих пор эту их забаву к преступлению не причисляет! А что по телевизору нынче показывают?! А газеты-журналы?! Вот сразу сколько беды, а виноват во всем почему-то он один, Корней Ремнев! Очень это все у них интересно получается! Прямо скажем, по справедливости! По ихней справедливости!

Ребятишки-то те были классе во втором, а может, и в третьем — две девчоночки и пацанчик. Корней заприметил этих засранцев еще возле строительных лесов и так и пошел по их свежему следу, словно волк за козлятками, как оно и раньше бывало, а как они вглубь двора зашли, он им путь отрезал и давай упражняться! И обязательную программу им выдал, и даже на произвольную сподобился!

А что? Мало ли что взрослому мужику в голову взбредет? Ну что им до того, что он там из своих штанов извлекает? Они бы лучше школьными уроками занимались или в какие толковые кружки ходили, чем вот так-то по дворам шататься и за другими подглядывать! И то правда: если это тебе неинтересно, так чего же ты, гаденыш, смотришь?!

То, что это могло оказаться засадой, до Ремнева уже позже доперло — пасли его, как серого зверя, только так вот и победили! Ребятишки разом в крик и врассыпную, а бежать-то куда, только через его мужское стриптиз-шоу, больше никак из того двора-колодца было, насколько он помнит, и не выбраться. А сзади уже человека три в штатском залетают и прямо к Корнею. Он — внутрь глухого двора, по этажам, — лестницы-то все сгнившие, вот-вот обрушатся, ну и гонка была! А по концовке-то его захватили, от души вломили горяченьких и — в дежурку. А там — хвать, сотрудник, значит, свой, то бишь мент! Ну а своим-то, как водится, в этой системе особо сердечно и достается! И так его в каждом кабинете обработали, что оттуда он прямиком в больничку отправился.

Да ему бы все отрицать, а он, простак, наоборот, стал с этим чертовым Рамизом советоваться, как бы ему из этой паскудной паутины ловчее выкрутиться. А тот ему внимает, а сам все тяжелее вздыхает, на Корнея сочувственно смотрит и спрашивает: «И это было? И так было? И это делал?» А Корней, знай себе, дальше колется. Вот балда неученая! Прямо как с горки на жопе поехал!

Рамиз чувствует, что у Ремнева образовалась брешь в обороне, и к нему так очень деликатно подъезжает: «Да ты что, — говорит, — взаправду хочешь отмазаться? И так, чтобы тебя, при самом дурном раскладе, в зоне не замочили? Ладно, может, найдется у нас с тобой один выход». И с улыбочкой такой поганенькой ему предлагает, как говорится, ты — мне, я — тебе: «Короче, ты для меня на манер бабы послужишь, а я тебя за счет своих связей отсюдова сто процентов вызволю». А какие у него по той части могли быть связи? Кто он сам-то такой был? Да пустое место! Беда в том, что и Корней тогда был сам не в себе, ухватился, можно сказать, за соломинку! А соломинка та обернулась для него колючей проволокой!

И то мало сказать! Разве на этом то позорное дело кончилось?! С этого-то все только и началось! Мало того что Шалманбеков сам его чуть ли не каждый день приходовал как врага народа, так он потом к нему еще и других охранников привел! И главное, что ничего ведь не сделаешь! Кто ты после этого? Никто!

С этим клеймом Корней и на зону пошел. И вот тут-то для него и начались всамделишные адовы мучения…

И кому он теперь такой нужен? Вон, даже родная семья его за человека принимать отказывается! И это ведь при том, что они ничего такого особенного, ну главного, что ли, про него еще не знают! Ну действительно ровным счетом ничего! Это даже смешно! Насколько все-таки правильно в народе говорят: и смех и слезы! То есть не знают и смеются-потешаются! А вот как узнают, тут уж слез не оберешься! Да не за него слез-то, за себя, только за себя, — опять же как в детстве: «Палочка за себя!» Вот так и звучат в его голове звонкие ребячьи голоса, так и манит его какая-то великая сила в опрокинутое взрослой жизнью безмятежное детство!

А ведь он все тот же мальчишка, Корнейка Ремнев, Корень, как его часто обзывали, — да что уж там, пусть обзывают как хотят, лишь бы только по-человечески относились, ну пусть даже и не любили — он на этом и не настаивает, а просто замечали, что он, вообще-то, есть на белом свете и тоже вроде как человек, а не животное.

Глава 11 УТЕШЕНИЕ ЛЮБИМОЙ

Еремей ни разу не был у Офелии дома. Впрочем, узнав о том, что ее отцом был не кто иной, как сам Тит Засыпной, Уздечкин, конечно, решил, что с материальным достатком у ее семьи должно быть все в порядке, да и ситуация с квартирой, естественно, тоже. Доехав от метро «Лесная» до площади Мужества, а оттуда на трамвае до искомого адреса, молодой человек настроился вскоре опознать искомый номер на каком-нибудь наиболее респектабельном здании, скорее всего на элитном коттедже. Еремей немало удивился, когда уперся в облезлую, треснувшую в нескольких местах пятиэтажную «хрущобу». Первая мысль явилась о том, что он все-таки ошибся. Да нет, вроде бы все правильно. А корпус? Да, тот самый!

До чего эти строения, наспех собранные из железобетонных блоков для страждущего советского народа, похожи между собой, а также на бани, больницы, тюрьмы. Просто никакой разницы, за исключением, к примеру, медицинских машин перед подъездами или решеток на окнах да колючки на высоких стенах.

А внутри? Те же самые камеры, только обставленные по прихоти обитателей! И все были виноваты! По крайней мере, такое мнение о тех совсем, оказывается, недалеких временах, складывается у него, молодого человека конца девяностых.

Неожиданно Еремей ощутимо остро испытал тот страх, который, наверное, испытывали те, кто когда-то получал квартиры в этих пятиэтажках. Перед ним в своей предельной ясности предстал смысл выражения: «От тюрьмы да от сумы…» Да, правда, все ведь перед Богом, а тогда кто был заместо Бога, Сталин?

С другой стороны, как интересно получается: один, если всерьез вдуматься, попадает в зону за совсем пустяшную провинность перед законом или даже вообще оказывается невинно осужденным, и его, уже заживо сгнившего на нарах, отмазывают через пятьдесят лет. А другой может вести преступную жизнь, грабить и убивать, пусть как-то и не впрямую, а чисто своими, скажем, указами и приказами, и так и остается вне поля действия закона. В чем тут секрет? Какие тут действуют законы природы? Или, может быть, Еремей, в силу своего скромного образования, просто не в состоянии полностью отследить жизнь того, другого, поистине преступного человека?

Возможно, Господь карает даже и не самого виновного человека, а его близких, детей, внуков? Откуда же, в самом деле, на земле столько рождается всяческих калек и уродов? Говорят же: пути Господни неисповедимы! Значит, он, наверное, просто чего-то по этой теме не догоняет!

«Моя любовь живет здесь? Что это — маскировка, розыгрыш? — недоумевал Уздечкин, никак не решаясь зайти внутрь железобетонной конструкции. — Спокойно, пусть все будет так, ну и что же с того? Разве из-за такой ерунды, как бытовуха, я стану ее меньше любить? Она — моя и создана для меня! Я как раз такую для себя и искал, хотел, мечтал о ней! Да, я трахал других, иногда без особого разбору, так, по похоти, а Офелия — это серьезно, это — по-настоящему, из моей реальной, неподдельной жизни! Я на ней женюсь, у нас будет ребенок. Мы еще очень долго будем вместе».

Еремей все-таки проник в загаженную бомжами, нищенскую парадную. Здесь наличествовал все тот же удручающий глаз набор, что и в других подобных строениях: изрисованные и исписанные стены, разломанные и сожженные почтовые ящики, не раз вскрытые входные двери и разбитые звонки.

Еремей поднялся на третий этаж и, не найдя (на что уже, впрочем, и не надеялся) звонка, постучался в серую закопченную дверь. Прошло минуты две, но изнутри так никто и не отозвался. Уздечкин напряг свой слух и попытался уловить хоть какие-нибудь звуки, которыми могла быть насыщена квартира. Стекла в оконных рамах на лестнице отсутствовали, и в дом вторгались хаотичные уличные шумы. Еремею показалось, что за дверьми различается пронзительный детский голосок, который выкрикивает: «Мама, отклой, там наш папа! Папа плисёл! Папа, мой папа плисёл!»

«Оставь маму в покое, Кристина, ей сейчас не до тебя! — перекрывал речь ребенка властный женский голос. — Это не папа, внученька, это, может быть, кто-то чужой. Всегда надо спрашивать: кто там? И дверь никогда нельзя сразу же открывать, прежде чем тебе толково не ответят, а если голос незнакомый, даже детский, то вообще никому не надо открывать, а сразу позвать старших: меня или маму. Запомнила?» — «Запомнила! — ответила девочка. — Там мой папа плисёл!» — «Опять пятью пять! Вот мы сейчас спросим: кто там — папа или серый волк? Кто там?»

— Это Еремей. Я к Офелии. Скажите, она здесь живет? — отозвался гость. — Мне нужна Офелия Засыпная.

— Здесь она живет, а где же ей еще жить-то, в гостинице, что ли? У нас на это покудова средств не имеется! Я вам сейчас открою, секундочку! Подождите, пожалуйста! — с напряженной любезностью в голосе ответила хозяйка. — До чего же меня эти замки в самом деле замучили! Мужиков в доме нет и починить некому! Засыпная?! Мы тут все засыпные, кто только и за какие такие сокровища нас возьмется откапывать? И кому это, спрашивается, только может понадобиться такое счастье?

Дверь приоткрылась, и в щели обозначилось болезненно-полное, очень бледное, словно набеленное, лицо пожилой женщины. На уровне ее вздутого, как у утопленника, живота выявилось личико девочки лет двух.

— Она сейчас, это, лежит. А вы заходите, давайте не бойтесь! У нас тут никто пока что еще, слава богу, не кусается! — полностью открыла дверь приземистая, словно отраженная в кривом зеркале, женщина. — Ботинки свои только здесь сбросьте, а то я буквально сейчас полы намыла. С больной спиной, знаете, не очень-то оно в радость получается. А что делать? Вместо того чтобы давно на операцию лечь, вот так и хожу восемь лет с грыжей спинной, а все от этой дачи, чтобы она поскорее сгорела, кормилица! Это еще то было издевательство, чтобы шесть соток на душу давать, и где — на глухом болоте!

— Ну да, конечно, — Еремей встретился взглядом с беспокойными глазами хозяйки. — Так она что, дома? Или мне, может быть, как-нибудь потом заглянуть?

— Ой, селый волк плисёл! Селый волк плисёл! — запричитала девочка, впрочем улыбаясь. — Ай, он меня сицас съест! Вон у него какие больсие зубы!

— Ну брось ты, Кристина, ерундить! Это не серый волк, а хороший дядя! — бабушка опустила руку девочке на плечо, и та со вздохом осела. — Да зачем же потом-то заходить? Дорога, мил-человек, ложка к обеду! А она сейчас там, в своей комнате. Ей очень плохо, — женщина склонила голову, и ее могучая шейная складка начала складываться, напоминая птичий зоб. — Ну а как вы сами думали, что ж тут может быть веселого, когда родного отца убили? Он хоть и не жил с нами, а все-таки еёный папаня, родная кровинушка…

Мужеподобное лицо хозяйки задрожало, она заплакала, а девочка, услышав всхлипывания своей бабушки, сморщила личико, которое пугающе покраснело, и отчаянно заревела. Гость уже не раз замечал подобное омужествление у женщин. Он понимал это как результат взятия слабым полом на себя различных мужских функций: тяжелая физическая работа, ведение бюджета, воспитание детей, особенно сыновей, ответственность за семью, вечное ожидание угрозы извне, а чаще изнутри.

— Да не блажи ты! — спокойным голосом произнесла хозяйка. — Ты-то что в жизни понимаешь?! Ноешь, как обезьяна! Посмотри на себя в зеркало, как ты сейчас безобразно скривилась! Вот с таким страшным лицом на всю жизнь и останешься! Кто тебя такую потом замуж возьмет? Никто! Над тобой все будут только смеяться и пальцами показывать: смотрите, вон какая уродка пошла! Хочешь ты этого? Нет? Тогда слушайся бабушку: не реви как белуга!

— Простите, как вас зовут? — Уздечкин сунул ноги в протертые клетчатые тапки и выпрямился. — Так я пройду к ней, да?

— Роза Венедиктовна, можно тетя Роза, — улыбнулась женщина плотно сомкнутыми губами. — Конечно, проходите, раз уж зашли. Вы мне только скажите: где мы сейчас живем? В какой стране? При каком режиме? Разве можно нормально жить, когда человеческая жизнь уже ничего не стоит? — хозяйка внимательно посмотрела гостю в глаза. — Вас, юноша, как зовут?

— Еремей, — еще раз представился Уздечкин и переместился из крохотной прихожей в комнату, видимо проходную, поскольку на противоположной стене виднелась еще одна дверь. — Да, время сейчас такое…

— У меня пол записной книжки — покойники! — всплеснула руками Роза, а сама, приземистая и объемная, словно переполненный кислородом воздушный шар, тяжело перекатилась вслед за вошедшим. — А что вы хотите? Зачем далеко ходить?! Вон, на прошлой неделе соседи с первого этажа вызвали милицию: лежит у входной двери совершенно холодный мужчина, причем по внешнему виду совсем еще даже не старый. Наряд приехал, а там не только мужчина, к тому же уже давно мертвый, потому что законченный наркоман, чтобы им всем пусто было, а рядом с ним еще и ребеночек еле живой трепыхается — мальчик семи месяцев от роду, стало быть сыночек. Это вам каково, а?!

— Ну, наркота — это вообще кранты! — резюмировал Еремей, оглядываясь по сторонам и запечатлевая вокруг себя обилие разнокалиберных тыкв. — У меня тоже кто из корешей на это дело сел — одни уже в тюрьме не по разу побывали, другие из психбольницы не вылезают, а самые заядлые — на кладбище. К тому же все они рано или поздно в криминал уходят ради того, чтобы на дозу заработать. Вы сами прикиньте: по сто баксов в день на ширево где взять? А с них работники уже никакие. Вот и беспредельничают.

Гость осматривался вокруг себя и прикидывал, насколько серьезный ремонт требуется для приведения этой убитой квартиры в относительный порядок. Можно, конечно, начать с пола, поскольку настеленный здесь когда-то паркет был уже необратимо загублен. Если на периферии комнаты, где паркет, естественно, меньше эксплуатировался, с его полной заменой можно было еще потерпеть, то в центре помещения и возле дверей паркетины истончали, выгнулись и начинали шевелиться и щелкать, словно клавиши под невидимыми руками, при каждом движении.

От пола молодой человек обратился к оконным рамам, которые основательно подгнили и, видимо, никакому ремонту уже не подлежали. А потолок? А стены? Да, здесь пахать и пахать!

— А про насилия и грабежи я уже просто и не заикаюсь! Тут у одной соседки супруг вечером вышел во двор мусор выносить и что-то долго не возвращается. Ну, жена думает, человек на улице покурить задержался или с кем-то побеседовать. А к ней вдруг соседи звонят и спрашивают: «Скажите, ваш муж сейчас дома?» Она говорит: «Нет, а что вам от него надо?» — «Да нам-то ничего, там просто, извините за такие слова, очень похожий на вашего супруга мужчина у помойки лежит безо всякого движения». Что? Как? Она бегом во двор! А он там лежит, весь уже посиневший и раздетый, потом выяснилось, у него даже зубы с золотыми коронками выдернули. Вот так теперь бывает! А «скорую помощь» вызвали, так врач приехал и говорит: «Что же вы нам чуть пораньше не позвонили, мы бы тогда его наверняка спасли, а теперь уже слишком поздно что-нибудь делать. Это значит — ему просто дурно сделалось, наверное, даже и сознание потерял, а кто-то этим вот так по-звериному воспользовался!» — хозяйка отследила взгляд гостя на могучие овощи и улыбнулась, не разлепляя тонких темных губ. — А это все с дачи: земля-кормилица! Мы на этих тыквах до следующего урожая держимся. Так вот, представьте себе: только нашу квартиру уже два раза грабили! В первый раз, это года четыре назад, — всю аппаратуру вынесли! А было-то что? Телевизор семьдесят восьмого года, утюг, радиоточка… Что еще? Еще что-то тоже прихватили, ну так, по мелочи…

— Мама, да хватит тебе, честное слово, человека мучить! — раздался голос Офелии, а она сама появилась в дверях дальней комнаты. — Он-то здесь при чем? Не он же грабил, не он убивал! Здравствуй!

— Ну как ты, тяжело? — в глазах молодого человека засияла радость от встречи с любимой, но он не знал, уместны ли его чувства сейчас, когда его любимая лишилась отца. — Ты держись!

— Для меня все это так внезапно! Я его и видела-то в основном в журналах или по телевизору, — Засыпная прошла в проходную комнату и приблизилась к гостю. — Главное, я в тот день имела возможность его увидеть, но этим не воспользовалась, а теперь уже все, поздно. А то, что не встретились, тоже, может быть, даже и к лучшему. Так он и не узнал ничего…

Офелия бросила руки к лицу, укрыла ими глаза и заплакала. Еремей шагнул к ней, обнял и повел к той двери, из которой она вышла.

— Ну-ну, что ты? Пойдем со мной, — он мягко сопроводил Офелию во вторую комнату. — Вот так! Вот сюда!

— Правильно-правильно! — одобрила Роза Венедиктовна действия гостя. — Дело-то молодое, еще слез много невыплаканных, а у меня-то уже и глаза сухие, как пустыня.

— Бабиська, а дядя куда маму повел, залядку делать? — залепетала Кристина. — Это как с тем дядей, котолого ты полотенцем побила?

— Тихо ты, радиола! — внушительным шепотом произнесла Роза. — Какая тут залядка, когда отца родного на тот свет спровадили! Тут теперь только горе горевать!

В комнате Офелии все было так же скромно, как и в проходной: немодная мебель, немного книг, допотопная магнитола, пустые банки из-под пива и, конечно, несколько разнокалиберных и разномастных тыкв. Справа светлело окно, выходящее во двор, через который Еремей подошел к дому; слева, у стены, стоял топчан, на котором, очевидно, должна была спать Засыпная.

— А у тебя дочка? — Еремей подвел Офелию к топчану и помог ей сесть. — Очень подвижная девчушка!

— Да, а разве это что-то меняет? — Засыпная опустила голову на руки, локти уперла в колени. — Лучше, чтобы сын был или вообще никого?

— Я понимаю: у тебя горе, но чего ты такая колючая? — молодой человек присел справа от Офелии и положил левую руку на ее теплое, такое родное ему плечо. — Разве я перед тобой чем-нибудь провинился или обидел?

— Нам надо расстаться, — сказала Засыпная сквозь упавшие на руки пышные волосы. — Мы никогда больше не будем встречаться.

— Это почему еще? — Уздечкин протянул правую руку, чтобы окунуть ее в черные душистые волосы. — Разве что-нибудь не так?

— Все не так! Я — не так! Во-первых, у меня дочь. А зачем она тебе? — Офелия подняла заплаканное лицо и дико посмотрела на Еремея. — Во-вторых, я сама. Я ведь шлюха! Ты что, разве до сих этого еще не понял? И ребенок у меня нагулянный! Вот так, мой дорогой, мой любимый! Поздно встретились!

Губы Офелии задрожали, на глаза вновь навернулись крупные слезы, она отвернулась от гостя, закрыла лицо руками и упала на кровать. Послышались рыдания.

Из-за дверей доносился нервно-вибрирующий голос Розы и робко подпевающий голосок Кристины:

Кричал я: ах! Стоит в кустах Такой здоровый и ободранный детина. Стоит как пень, в плечах сажень, В руках огромная еловая дубина.

— Что ты? Ну перестань, не надо, — спокойно произнес Еремей. — Ну скажи еще что-нибудь, выговорись, хочешь, ударь меня, я не отвечу, а тебе после этого сразу полегчает. Правда, это хорошо испытанный прием. Я иногда об стенку побьюсь башкой — и человек! Давай, смелее!

Молодой человек присел на корточки перед зашедшейся в рыданиях женщиной и опустил руки на ее спину. Сейчас ему в голову приходили неуместные мысли о том, что надето на Офелии, есть ли на ней лифчик, какие трусы?

Где-то в квартире зазвонил телефон, послышался приглушенный голос Розы и лепет девочки. Потом все стихло, и Уздечкин заметил, что крепко держит свою любимую в объятиях.

Неожиданно дверь в комнату с резким скрипом распахнулась, и в нее ввалилась, потеряв равновесие и чуть не упав и не ударившись лицом об острый угол секретера, изрядно покрасневшая Роза Венедиктовна. Следом за бабушкой в помещение запорхнула Кристина и прямиком направилась к матери.

— Мама, дядя-бандит моим тепель папой будет, да? Плавда? — с робкой радостью спросила Кристина. — А у него есть пистолет, чтобы длугих пап убить?

— Фу-ты ну-ты, ты меня, внученька, так когда-нибудь просто в гроб вгонишь! Что же ты, лапушка, так толкаешься? — тяжело выдохнула Роза и заключила девочку в надежные объятия. — Насмотрелась дурацких фильмов, вот тебе теперь всякая ерунда и мерещится!

— Бабиська, это ты под двелью стояла, а я только к тебе подосла! — возмущенно закричала девочка. — Ты мне есё вот так смешно пальчиком показывала!

— Я тебе показывала совсем другое, чтобы ты делом занималась, а не слонялась по квартире! — резко оборвала ребенка запыхавшаяся бабушка и обратилась к дочери: — Девочка моя, тебе звонила Ангелина Германовна, просила срочно с ней связаться, и еще один человек звонил, он сейчас у нее, ты меня понимаешь? Ты бы лучше все-таки позвонила, чтобы все по-хорошему вышло, ладно?

— Мама, я не буду им звонить, никогда не буду! — решительно произнесла Засыпная. — Пусть делают со мной что хотят, мне это уже все равно!

— Бабиська, а мамацку тепел убьют, да? Ты мне всегда говолила, что ее сколо убьют! — уцепилась за рукав бабушкиного свитера девочка. — А это очень стлашно будет? Ты мне не дашь смотлеть, да?

— Ну ты, деточка моя, и фантазерка у нас! — еще больше побагровела Роза и, выходя из комнаты, поманила за собой внучку: — Ну пойдем, Кристинушка, бабушка с тобой погуляет, пока у нее еще хоть на это силушки остались. И кто о тебе после того, как я подохну, в этом доме только позаботится? Не цените вы меня, девочки мои родные, ай не цените! — доносились из-за хлипкой двери причитания Розы. Вскоре послышалась песня, напеваемая все еще ворчливым женским голосом:

Я кровать твою воблой увешаю И устрою тенистый там сад, Чтобы краше с тобою нам было Целоваться без всяких преград!

Офелия продолжала рыдать. Еремей вновь сел на диван, обхватил ее и нежно, как только мог, но и крепко, потому что сейчас он очень переживал за свою любимую, сжал женщину в своих объятиях. Уздечкин ощущал, какая она теплая, родная, несчастная и единственная для него сейчас во всем этом диком и жестоком мире! Ребенок, ну и что? Неужели это может что-то изменить в его отношении к ней, которое начиналось с уличного кокетства, а теперь вот так вдруг, да нет, пожалуй, и не совсем чтобы вдруг, а это все же судьба, — его интерес к ней постепенно, изо дня в день, от встречи к встрече, вырос в настоящее чувство. Конечно же настоящее!

Дашку, ту он, конечно, тоже любил, и это было по-своему, по-пацански, когда он еще гораздо меньше понимал в жизни. И до и после Дашки у него бывали разные истории, а вот такое все-таки впервые! Действительно, он готов принять Офелию вместе со всеми ее грехами, потому что любит, и он, кажется, впервые в жизни по-настоящему, во всяком случае по-новому, понимает и чувствует это слово. Он любит! Это — любовь! Какое классное слово, когда оно для тебя действительно что-нибудь значит!

Офелия подняла голову и, не поворачивая к нему, конечно же, заплаканного, лица, устроилась на его коленях. Уздечкин бережно гладил женщину по вздрагивающей голове, смотрел на ее страдающее лицо и тоже страдал. Вдруг он почувствовал какое-то неудобство в глазах — то ли щиплет, то ли чешется, — ого! Да это слезы! Он плачет! Ну и дела! Еремей даже слегка улыбнулся. Но это лишь усилило его внезапную плаксивость, и молодой человек с недоумением отметил, как слезы переполнили его глаза, заструились по щекам и скользнули по его предательски вздрагивающим губам. Уздечкин коснулся языком верхней губы — соль! Мать твою, настоящие слезы!

Еремей снял голову Офелии со своих колен, взял свободной рукой подушку и подложил ее своей любимой под горящую и влажную от слез щеку, а сам опустился рядом на колени, наклонился к женщине и аккуратно поцеловал в горячие, соленые губы.

После поцелуя молодой человек отстранился, посмотрел на ее руки, сжимавшие древнего плюшевого медвежонка со стеклянными глазами (может быть, это подарок убитого отца?), поцеловал одну напряженную кисть, другую и снова отпрянул, разглядывая свое страдающее сокровище.

Офелия выпустила из рук игрушку, потянулась к Еремею, нашла его плечи и потянула к себе.

— Я тебе ничего не говорила, значит, я тебя обманывала, да? Ты думаешь, я тебя обманывала? — начала быстро, почти скороговоркой, объясняться Офелия, словно боялась потерять какие-то, возможно самые главные сейчас, слова, истерично толпившиеся в ее воспаленной голове.

— Ты чего, о чем ты? — Уздечкин почувствовал, будто его окатили ледяной водой, бросившей его в тревожный жар, ощутил чье-то присутствие, словно в комнату заявился некто посторонний, — так внезапно возник риск разрушения вспыхнувшего сейчас счастья. Молодой человек насторожился и даже почувствовал страх. — Давай лучше как-нибудь потом поговорим, а? Правда, тебе сейчас и так очень плохо!

— Нет, я тебе сейчас все скажу, я просто больше не могу молчать! Я умру, если буду молчать! — не унималась Офелия, больно пощипывая его напряженные руки. — Ты ведь меня любишь, да, правда? Вон, ты даже плачешь, значит, любишь, жалеешь! А ты меня не жалей, не надо, я того не стою! Ни на одну копеечку не стою я твоей жалости, понял ты меня?!

— Да что с тобой? — продолжал недоумевать и настораживаться Еремей. — Что случилось?

— А то, что я — шлюха! Да, шлюха, а еще и девочка по вызову: все виды услуг, почасовая оплата. Я все прошла, прикидываешь?! — Офелия отбросила упавшие ей на глаза густые, спутавшиеся волосы. — Я уже ничего-ничегошеньки не стою! Я не стою твоей любви, твоей ласки, твоего секса — ничего!

— Офелия, перестань, слышишь, перестань! — Уздечкин округлил глаза, лицо его покраснело. — Я понимаю твое положение. Но все-таки…

— Нет, ты это должен услышать! Ты ведь брал меня такой, какая я есть, обнимал, целовал, везде целовал, и ты хороший, ты чистый! А у меня, может быть, сифилис, СПИД — что угодно, холера, чума, ветряная оспа! Мне с тобой хорошо, тепло, уютно, я с тобой счастлива, я люблю тебя! — Офелия перешла на крик. — Ой, миленький ты мой, я так хочу тебя! Прямо сейчас хочу! Пожалуйста, ну пожалуйста! Ну ты же можешь, ты же можешь! Сделай это, а то я с ума сойду, я повешусь, зарежусь! Нет! Ничего не надо! Я сама! Только не двигайся, только ничего не делай, замри, замри!

Женщина обхватила руками его колючую голову, ее губы принялись стремительно и даже яростно, с какой-то неутолимой жаждой, зацеловывать его губы, лицо, шею, она начала его раздевать, неосторожно оборвав пуговицу на добротной велюровой рубашке…

Глава 12 ТЕМА НА ДВОИХ

Руслан. Алло! Алло!.. Ну, говорить-то будем? Ну что, так и будем молчать?.. Слышь, ты вообще кто такой, а? Ну чей ты, а, назовись?.. Ну давай встретимся, перетрем это дело!

Тимур. Да это я!

Руслан. Что значит «я»?

Тимур. Ну ты чего, не узнаешь, что ли?

Руслан. Стоп-стоп-стоп, а почему это вдруг на «ты», а?

Тимур. Да ну, брось ты важничать, мы свои люди!

Руслан. С каких это пор мы свои люди, а? Ты чего, совсем борзой, да?

Тимур. Да это я, Тимур Острогов!

Руслан. Кто-кто, ах Тимур! Да что ж ты, брат, сразу-то не признаешься, что за шоу?

Тимур. Да водится за мной такая слабинка — людей по телефону разыгрывать. Жизнь-то скучная пошла, а так все же какая-то забава!

Руслан. От такой забавы можно и инфаркт схлопотать! Нервы-то, чай, не железные!

Тимур. Так в том-то и изюминка, что все сразу шугаются!

Руслан. Ну ладно, с этим делом понятно, а чего звонишь, чисто поприветствовать?

Тимур. Да не только, Руслан. Есть у меня для тебя одна путевая тема!

Руслан. Спасибо, Тимур, что не забываешь старых друзей.

Тимур. Я думаю, Ангелина уже ввела тебя в курс событий?

Руслан. Да, в общем и целом. Тут у вас мясорубка крутится не слабее, чем у нас. А кого сейчас валить-то?

Тимур. Во-первых, тех, кто завалил Вершка, а во-вторых, тех, кто с нами не хочет делиться!

Руслан. А вот это уже действительно совсем не по делу получается! И кто ж, если не секрет, у нас такой нехороший? Ну-ка, ну-ка освети вопрос!

Тимур. Да есть тут один князек-самозванец, который всю свою дохлую жизнь в охране заключенных лютовал.

Руслан. Стоп-стоп-стоп! Как ты сказал, в охране заключенных? Лютовал? Это мне очень даже интересно знать! И ты говоришь, что он, падла, аж до пенсии дожил?

Тимур. Дожил-дожил и еще рассчитывает нас с тобой пережить!

Руслан. Ну, это у него теперь уже навряд ли получится! Теперь это, согласись, по большей мере от нас с тобой да от братвы зависит, правда?

Тимур. Правда, но он скоро такие крутые деньжищи огребет, которых нам с тобой на нашем бизнесе и за весь свой век не заработать! И главное дело, ему-то они зачем, а? А нам как раз и не хватает!

Руслан. Вот в этом ты прав, нам-то как раз этих бабок смерть как не хватает! А где же его искать, этого краснопогонника? Адрес, черкни-ка мне адресок и перешли с верным человечком, сделай одолженьице, а я, в свою очередь, с бригадой к нему съезжу и по душам потолкую. А что, захватим его, сердечного, в недальний лесок вывезем и обо всем расспрошаем. Может, у него чего перед смертью по твоим делам расспросить?

Тимур. Да у него, пожалуй, ничего уже расспрашивать и не надо! Хотя нет, задний ход! Надо! Пусть он нам одну хитрую бумаженцию отпишет о том, что признает неоспоримость кровного родства к своему княжескому роду одной семейки. Правильно-правильно, и как это я сразу об этом не подумал? Устаю, брат!

Руслан. Ну а ты своими силами-то не пробовал с ним разобраться?

Тимур. Ты представляешь, я послал четырех бойцов на перехват, так он их разуделал под орех, под дуб, под ясень!

Руслан. Значит, не бойцы и были! Слухай, а что тут мне Ангел про этого Кумирова чего-то вячила, он тут что, тоже при делах?

Тимур. В общем, история вопроса такова: был тут у нас такой олигарх Игорь Кумиров, он же и кандидат на пост губернатора. Денег он нажил немало, теперь решил и власти побольше получить. Ну и получил! Я ему, кстати, дело прошлое, так всегда и риторил: будь, Игореня, скромнее, у тебя своя игра, а у меня своя, и давай мы их не будем между собой путать! А он, понимаешь, решил все делать своими руками. Во-первых, нанял двух мокрушников, чтобы они его конкурентов замаксали. Что ж, это дело у него срослось! Кстати, мокрушников он туда же отправил, а вслед за ними еще и своего верного помощника, мента по должности и мокрушника по призванию, так что все это трио, может быть, еще вперед Игорени на тот свет прибыло! Собственно говоря, акции Кумира против его конкурентов были вполне обоснованны, потому что они его по первости несколько даже опередили: траванули смертной дозой и в морге жмуриками забросали. Ну не выжил бы он, Руслан, однозначно бы не выжил, то есть не выкарабкался бы из-под мертвечины, силушек бы у него не хватило, так в этом морге вдруг какое-то чудо приключилось и его кто-то из-под мертвецов вызволил, так он тут же своего спасителя и поблагодарил сердечно, до той схемы, что от головы у него практически ничего путного не сохранилось! В общем, надо отдать ему должное, Игорь Семенович по концовке свою криминальную задачу выполнил, хотя действовал неграмотно и в высшей степени рискованно. Одно слово — дилетант! Там у него еще с сыновьями накладки получились: младший сбежал из психушки, а старший вместе со своим дружбаком из-за одной шалавы с суматохинскими начал бодаться.

Руслан. Слышь, Острог, вяжи ты мне эти басни дедушки Крылова, я уже все равно ничего не понимаю! Короче, ты мне только одно скажи — ты с нами? Если да, тогда давай говорить и работать, а если нет, то пусть все эти твои олигархи и губернаторы говном на триста лет зарастут, мне оно как-то…

Тимур. Да ты не ершись, Руслан, а слухай, что я тебе дальше нарисую! Ты что, думаешь, я тебе что-то не по теме глаголю? Нет, все только для пользы дела! На чем мы с тобой остановились? А, на суматохинцах! Хорошо! Ты не хуже меня знаешь, что суматохинские — пацаны конкретные, они кумировского сынка отпустили, а его шмару с дружбаком тормознули, заточили и выкуп назначили.

Руслан. А они что, не знали, чьего сына пленили?

Тимур. Да в том-то и юмор, как говорится, черный, что не знали! И вот тут-то в нашей истории один ублюдок и нарисовался! Киллер, понимаешь, по жизни, некто Скунс, ты о нем, часом, ничего не слыхивал?

Руслан. Имя известное, но, полагаю, на сегодняшний день перечеркнутое. Адрес?

Тимур. А с этим у нас все просто! Пригорел этот Скунс к одной особе, так себе, ментяра позорная, за молодняк отвечает. А она как раз за того дружбачка кумировского впряглась. С этого-то все и началось! Вершок со Скунсом забил стрелу на суматохинской территории, а это на заводе имени Немо, от которого после всей этой катавасии меньше, чем от Грозного, осталось! Все вроде по-правильному началось, по-пацански: Лазарь бойцов со стволами на всех подходах и в дозор выставил. Подъезжает Скунс на точиле, залетает в ангар, ворота закрываются, веселье начинается! Казалось бы, все, птичка в клетке, а один, как говорится, в поле не воин! Да вот как-то он сумел переиграть Лазаря и положил там его лучшие силы. Вершок чует: не та масть пошла, не его нынче день! Он — шмыг в джип и давай деру, а с собой еще этого шкета в заложниках везет. Приехал на базу, все чин-чинарем, бойцы честь отдают и папину машину пропускают. Лазарь в свой бункер определился, а тот черт, видать, с ним так на джипе и ехал и устроил Вершку форменное харакири по полной программе! Прикидываешь, Руслан, такого человека в самовар превратил: руки и ноги поотрубал, взрывчатку зарядил и деру дал! Ну а бойцы-то что? Они папину машину видят и беспрекословно пропускают. Только тачка последний кордон миновала, тут и началась еще та Цусима! В общем, обезглавил этот Скунс всю команду, осиротели пацаны!

Руслан. Так мы это дело тоже подправим! Я суматохинских пацанов без присмотра не оставлю! И на хлеб найдем как заработать! На ближайшую пятилетку дураков в России на нашего брата хватит!

Глава 13 НЕСЧАСТНЫЕ ЛЮДИ

Когда вся группа, за исключением удалившегося по своим неотложным делам Шишкина, собралась вновь на втором этаже, Федор деликатно постучал в дверь приемной. Они вошли. Здесь сидела женщина в белом халате.

— Здравствуйте, Екатерина Витальевна! — приветствовал Борона женщину и обернулся к друзьям: — Позвольте, уважаемые, представить вам Екатерину Витальевну Понт, она — заведующая экспериментальным отделением, которое мы, собственно, и собираемся посетить. Мы, как всегда, к Герману Олеговичу. К нему сейчас можно?

— Вы знаете, он сейчас ненадолго вышел, — у женщины было красивое лицо, напоминавшее персонажей рубенсовских полотен. — Вы пока раздевайтесь, присаживайтесь, будьте как дома. Может быть, чайку, кофейку?

— Нет, спасибо, лучше потом, после… экскурсии, — ответила сразу за всех Софья и смущенно огляделась. — Вы меня извините за то, что я так оптом отказалась, может быть, у кого-то возникнут иные желания?

Гости отрицательно помотали головами. Их внимание привлекли картины, которые в изобилии висели не только в холле, но и здесь, в приемной. Наиболее притягательной была работа, выполненная в глубоких красно-зеленых тонах; на ней было изображено много разных людей и ситуаций. Понять содержание было несложно: здесь были «мы» и «они», бурлящий во время перестройки Советский Союз и выжидающий своего часа Запад. Здесь были изображены фрагменты из советской истории: уничтожение самодержавия, репрессии, лагеря, Ленин и Сталин, войны, «трудовой народ» и «враги народа», хрущевская «оттепель» и кукуруза, космонавты, брежневский «застой», андроповская борьба с «агентами влияния», Горбачев с красной отметиной на черепе, похожей на карту Советского Союза, его «гласность и перестройка». Союз и Запад разделяли стена и минное поле. Идеологи империализма с завистью и ненавистью смотрели в советскую сторону. Последней вехой, запечатленной автором, стали демонстрации с плакатами: «Даешь!», «Доколе!», «Егор, ты не прав!». Очевидно, картина писалась до «Беловежской пущи».

Наверное, в советское время автора композиции упрекнули бы в том, что у него не проглядывается так называемая и обязательно требуемая в те годы для исполнения «авторская позиция». Действительно, вглядываясь в полотно, невозможно было угадать, кому симпатизирует живописец, поскольку все персонажи были выписаны абсолютно бесстрастно, здесь, несмотря на яркие тона, не чувствовалось никаких эмоций. Картина была выполнена карикатурно и примитивно. Первым, что особенно обращало на себя внимание зрителя, были глаза персонажей — по виду они все выглядели одинаковыми, словно вставленные куклам в глазницы штампованные изделия, и напоминали рыбьи.

— Интересная работа, — заметил Борона, все больше приближаясь к задевшему его, как и прочих, холсту. — Это что, летопись России двадцатого века?

— Я даже не знаю, как на ваш вопрос правильно ответить, — Екатерина Витальевна с властной беспомощностью развела в стороны свои полные руки. — Это творение одного из наших больных. Надо сказать, что он провел у нас довольно длительный срок лечения, причем привело его в больницу собственное признание: однажды он пришел на прием к врачу и сознался, что собирается убивать людей, потому что некоторые из них, по его убеждению, должны быть обязательно уничтожены. Вы знаете, он каким-то хитрым образом разделил все человечество на различные категории, и вот так получалось, что какие-то из них подлежали полному и скорейшему истреблению. Я, конечно, не художник, но как зритель, как врач могу сказать, что эта картина производит несколько двойственное впечатление: на ней очень сложно, а может быть, даже невозможно уловить позицию самого автора. Посмотрите на нее внимательней: художник в равной степени и серьезен, и ироничен к представителям обоих изображенных лагерей — и Запада, и Востока. Все герои картины скорее выглядят как марионетки, чем как самостоятельные люди. Я его, кстати, спросила: «Почему у вас все так странно получилось?» А он мне ответил, что просто не умеет рисовать, наверное, поэтому все так и вышло.

— А что с ним потом было? — предательски сорвавшимся голосом спросил Следов. — Он еще здесь, да?

— Нет, к сожалению, уже нет, — тяжело выдохнула Понт. — Да, но дальше-то и произошло самое интересное! Мы его здесь, как смогли, пролечили и уже начали готовить на выписку, а он вдруг нам заявляет: столько-то лет назад в таком-то городе я совершил несколько изуверских убийств, все жертвы — женщины, тела их были мною расчленены и закопаны там-то и там-то. Вначале мы подумали, что этот человек или не хочет отсюда выписываться (такое, знаете, в нашей практике в последние годы все чаще бывает, ну некуда людям идти, а кому-то после больницы страшно и на улицу выйти), или просто немножко бредит. Но на всякий случай решили его слова проверить: обратились в милицию, они стали этим делом заниматься и действительно нашли все то, о чем наш художник нам тут так убедительно рассказывал.

— И что, его расстреляли? — как о само собой разумеющемся исходе поинтересовался Весовой. — Таких мерзавцев только пуля может успокоить!

— Да нет, кого ж теперь расстреливают? — несколько даже удивилась Екатерина Витальевна. — Мне кажется, от этой практики у нас в стране уже почти полностью отказались. К тому же он ведь все-таки оказался психически больным человеком, по крайней мере, на момент совершения им раскрытых преступлений.

— Вот и я про это всегда говорю: сейчас чем более тяжкое преступление совершается, тем меньшая мера наказания назначается! — воодушевился Станислав. — Это же продуманная акция! Еще и комиссию по помилованию сочинили!

— А мне все-таки казалось, что кому-то и теперь иногда назначают высшую меру? — раздался безадресный вопрос Понт. — Может быть, это делают в виде особого исключения, но, кажется, все-таки делают?

— Трудно представить, чем это можно заслужить, — повисла реплика Федора Даниловича. — Преступность обрела чудовищные формы и масштабы, а ответственность за содеянные злодейства, мне кажется, уменьшается в обратно пропорциональном порядке.

— Конечно, это один из самых сложных вопросов, когда одни люди решают судьбу других людей, — включилась в дискуссию Софья, — но я тоже считаю, что кого-то все-таки необходимо лишать жизни.

— А мне говорили, что пожизненное заключение или осуждение на девятьсот лет, как у американцев, еще хуже, чем смерть, — не удержался от высказывания Борис. — Шутка ли, сидеть вот так двадцать — тридцать лет в одной и той же камере и знать, что в твоей судьбе уже ничто и никогда не изменится?! Да я бы, наверное, от осознания одного этого факта уже сбрендил!

— А ты что, Бориска, будешь скучать? — Борона отвернулся от холста и направился к креслу. — Ты попроси бумагу и ручку и пиши воспоминания о том, как мы с тобой в конце второго тысячелетия от Рождества Христова российский безнадзор спасали да Людоеда Питерского высчитывали!

— А почему вы решили, что мне пожизненный срок могут дать? — высоко поднял густые неровные брови Следов. — Что я вам такого плохого сделал?

— Да я вам так скажу, что в жизни вы этих людей никогда не опознаете! — Девкина сидела напротив Понт, заложив ногу на ногу. — Между прочим, они с виду-то совсем не такие, как их дела: интеллигентные, обходительные, глаза как у ребенка!

— Ну не все, Нина Захаровна, не скажите, — парировала Екатерина Витальевна. — Согласитесь, что есть и такие экземпляры, на которых и посмотреть-то не всякий решится.

— Ну да, есть, не спорю, — заместитель начальника службы охраны примирительно похлопала правой ладонью по воздуху. — Но в общей массе они все-таки выглядят совершенно безобидно, я бы даже уточнила, что неправдоподобно безобидно!

— Ну вот видите! — ухватилась за эту фразу Понт, словно она была направлена на поддержку ее мнения.

Когда в кабинет возвратился Герман Олегович — невысокий коренастый рыжеволосый мужчина в дымчатых очках в массивной темной оправе, из-за которых внимательно, словно выжидающе, смотрели немного косившие к носу, кажется, тоже темные глаза, — Борона познакомил его со своими спутниками, и разговор продолжался.

— Да неужели я сам не смогу понять, кто передо мной сидит, больной человек или здоровый? А если он преступник или маньяк, так я и это, наверное, распознаю. Неужели нет? — отстаивал свою прозорливость Следов. — Что я, такой уж неопытный в этих вопросах человек, что ли? Я уже всяких людей видал, и даже очень хитрых.

— Конечно, я не врач, но уж примерно-то, наверное, смогу сориентироваться, кто передо мной сидит, — выразил свою солидарность с Борисом Весовой. — Говорят, правда, что большинство военных в других делах ничего не понимают, но здесь, мне кажется, вопрос не настолько сложный, чтобы я его не решил.

— Как ты думаешь, Федя, раскусят они наших пансионеров или нет? — Деменцев лукаво улыбнулся и сощурил глаза, которые под стеклами очков казались размытыми и обесцвеченными. — Давай я тут у себя прикину их шансы, а ты — у себя, а потом сверим. Кто проиграл — с того коньяк!

— «Наполеон»! — подхватил Борона. — Что ж, давай посмотрим. Я, честно говоря, и сам не всегда угадываю, кого здесь ко мне выводят.

— Неужели психически больные люди могут быть настолько законспирированными? — начала подниматься с облюбованного ею кресла Морошкина.

— Давайте вы на них действительно для начала посмотрите, а потом мы ответим на все ваши вопросы, ладно? — Герман встал, подсказывая гостям, что он не будет возражать против того, если они в ближайшее время воспользуются его предложением. — Екатерина Витальевна, вы не устроите нашим гостям экскурсию по своему отделению?

— Если им это будет интересно, конечно устрою, — Понт поднялась следом за главврачом. — Можно начинать?

Екатерина и Нина возглавили делегацию, о чем-то негромко переговариваясь. Они вышли из здания и оказались перед внушительным шестиэтажным строением.

— Сюда нам пока не надо, — заметила Понт и указала куда-то вглубь территории. — Нам туда!

— А я, Екатерина Витальевна, как раз очень хотел попросить вас провести нас с коллегами и по этому отделению — больно уж оно впечатляет, — Борона выразил мимикой свою невероятную досаду. — Конечно, если вам некогда, тогда нет вопросов! Но если все-таки имеется хоть какая-то возможность заглянуть туда краешком глаза, в этом случае мы были бы всем вам премного благодарны!

— Да нет, Федор Данилович, о чем вы вообще говорите?! Время у меня для вас, конечно, найдется! — Понт резко изменила направление движения и направилась к входным дверям. — Пойдемте-пойдемте! Вы, Нина Захаровна, как?

— А я-то что? — Девкина улыбнулась и развела руками. — Я, как и вы, на работе!

Когда гости вошли в главный корпус, то действительно оказались поражены его строгой и в то же время необычайно символической архитектурой. Вся многоэтажность дома была прозрачной за счет невероятно изысканной ажурной лестницы, которая, в общем-то, и составляла изюминку этого проекта начала двадцатого века.

— Когда я здесь стою и смотрю на эту лестницу, я слышу музыку! — признался Борона, задрав голову и невольно демонстрируя глубокий шрам на шее выше массивного кадыка. — Нет, ребята, вы правда прислушайтесь! Ну как? Слышите? Это прямо храм, только не совсем понятно чей.

— Кстати, храм у нас тоже есть, — указала Девкина на высокие закрытые двери. — Но сегодня, к сожалению, нет настоятеля, отца Серафима, поэтому мы туда не сможем попасть.

— Ой, да я его знаю! — воскликнул Борис. — Это тот самый, да?

— Тот самый, — успокоил молодого человека педиатр. — Соня, как тебе здесь?

— Спасибо тебе, Федя, за это чудо! — Морошкина бережно погладила мужчину по руке. — Как говорится: когда буду умирать, обязательно вспомню!

Вслед за заместителем главврача они поднялись по лестнице, прошлись по ярусам, поглядывая на камеры, в каждой из которых находилось в основном по нескольку человек, в большинстве своем совершивших, по словам Екатерины, особо жестокие, зачастую серийные убийства.

— Ну что, теперь пойдемте ко мне? — Понт подвела черту ознакомительному обходу владений Деменцева. — У нас, конечно, нет такой архитектуры, но зато совершенно иные условия содержания больных.

— Да, конечно, конечно, Екатерина Витальевна! — будто бы очнулся от забытья Борона. — Все студенты на месте? Боренька от нас не отстал?

— Ну что вы, Федор Данилович, все на мне акцентируете? — отозвался Следов. — Куда я от вас денусь?

— Вы, молодой человек, наверное, еще не знаете, сколько раз наши больные захватывали заложников? — заметила полушутливым тоном Девкина. — Наш контингент совершенно непредсказуем!

— Ладно вам, Нина Захаровна, наших гостей пугать! — в столь же, на первый взгляд, несерьезной форме отреагировала Екатерина. — Ну да, случаются такие эпизоды, но не каждый же день!

— Остается надеяться на то, что сегодня у вас по этой части выходной день! — продолжил Весовой.

— Или переучет! — добавила Софья.

Гости вслед за Понт вышли из корпуса и углубились во внутренний двор, невольно обращая внимание на идеальную ухоженность территории и росписи, сделанные на большинстве стен. Они подошли к двухэтажному зданию из серого кирпича и остановились возле железной двери, мастерски обшитой отменно лакированной вагонкой. Екатерина мягко коснулась кнопки звонка.

Дверь открыл средних лет мужчина в форме, невдалеке от него стоял молодой человек в белом халате, а дальше по коридору угадывались фигуры больных. Гости пошли вслед за Понт и Девкиной вперед, со сдержанным любопытством оглядываясь по сторонам. Все встреченные больные учтиво здоровались и гостеприимно улыбались. Двери в палаты были снабжены замками и застекленными окошками, сквозь которые хорошо просматривалось каждое помещение.

— Вот это наша мастерская, — комментировала Екатерина Витальевна знакомство с каждым новым помещением, — Здесь больные занимаются резьбой по дереву, керамикой, вообще кто чем хочет и на что способен. Творческий процесс очень благотворно влияет на людей с нашей симптоматикой. Я бы даже сказала, что в идеале возможно полноценное лечение больных их собственным творчеством. Здесь библиотека. У нас много книг и журналов, больные с удовольствием читают и общаются в помещении библиотеки, — продолжала Понт. — У нас даже бывают встречи с интересными авторами, а многие наши больные пишут стихи и рассказы, и у кого-то, на мой взгляд, это получается довольно интересно. А вот наша гордость — компьютерный класс, — представила Екатерина Витальевна очередное помещение, двери в которое были также открыты, а возле двух работающих компьютеров наблюдалось скопление больных. — Конечно, по вполне понятным причинам мы не подключаем его к Интернету, да и наши больные не особые асы в информатике, но собственные тексты они с удовольствием набирают и с ними работают. Мы даже свою газету выпускаем. Сейчас у нас, кстати, уже висит мартовский номер. Здесь у нас столовая. Между прочим, сейчас у нас по распорядку дня как раз чаепитие, — заметила Понт. — Вы не согласитесь составить нам компанию?

— А это можно, да? — оживился Следов. — Федор Данилович, это нам как, разрешается?

— Вот чудак! Что ж ты, Боря, об этом у меня, а не у хозяев спрашиваешь? — Борона с деланым удивлением посмотрел на молодого человека. — Я-то ведь пока еще не здешний!

Гостей провели в просторную комнату, где уже были подготовлены столы для грядущего чаепития. В пластмассовых вазочках лежали конфеты и печенье. Постепенно помещение стало заполняться больными, и в итоге их собралось здесь порядка ста человек, все они с любопытством смотрели на гостей.

— У нас тут свой буфет, где можно купить все, кроме запрещенных продуктов, ну и, само собой разумеется, спиртного, — объяснила Екатерина. — Продаются и носильные вещи: джинсы, кроссовки, — видите, как некоторые больные модно одеты?

Не успело начаться чаепитие, как вдруг из-за одного стола выскочил молодой человек приятной наружности, который, удержись он на воле, наверное, вполне смог бы работать моделью, телеведущим или даже сниматься в кино. У него были темные синие глаза, темные волосы, подстриженные ежиком, длинная спортивная шея, широкие плечи. Внешность мужчины несколько омрачали темные круги вокруг глаз и некоторая суетливость.

— Товарищи или господа, как вам будет угодно! Меня зовут Роман Аркадьевич Весеньев! — громко начал молодой человек. — Сейчас неважно, почему я здесь оказался, важно то, о чем я сейчас должен сказать нашим уважаемым гостям. Обратиться к вам меня уполномочили все те, кто лежит со мной в этой больнице. Дело в том, что недавно в одной из городских газет вышла статья про нашу больницу под названием «Маньяки — под охраной государства». Хочу вам заявить, что эта статья клеветническая и провокационная. Мы убеждены, что все те, кто ее прочтет, но не знает всей правды, сразу решат, что в этой больнице действительно живут одни маньяки, причем живут очень даже неплохо. Это не так! Большинство из нас — несчастные люди, которые всю свою жизнь расплачиваются за одну, чаще всего незначительную, ошибку. Я вам ни в коем случае не желаю ничего плохого, но должен сказать, что такую ошибку может на самом деле совершить в своей жизни почти любой человек. Ну вот, а такие статьи, конечно, наносят серьезный удар и по репутации наших врачей, которые годами создавали вот это наше экспериментальное отделение, где мы живем действительно почти что как у себя дома. То есть эти люди, врачи, они как бы создали нам такие условия, что мы совсем даже и не замечаем, что проводим в больнице по нескольку лет своей жизни, а некоторые, не буду сейчас переходить на личности, провели тут и десять, и пятнадцать, и даже двадцать лет. Поэтому я вас прошу, наши уважаемые гости, если у вас есть какие-то связи с прессой или вы сами что-то пишете, то, пожалуйста, постарайтесь исправить положение, созданное статьей «Маньяки — под охраной государства». Извините меня, если я тут слишком резко или громко говорил, поверьте, у меня, да и у всех нас, действительно накипело. Спасибо вам за ваше внимание!

Весеньев сел на свое место, лицо его покраснело, на глазах блестели слезы. Больные смотрели на него одобрительно и продолжали пить чай, постоянно предлагая гостям конфеты или печенье.

— А теперь, дорогие гости, позвольте мне вам представиться: я — руководитель вокального-инструментального ансамбля «Прозрение», — Роман Весеньев вновь встал из-за стола. — Позвольте мне вам также представить остальных участников нашего музыкального коллектива: Евгений Малек, Ростислав Качев и Валентин Холкин. Мы хотим предложить вашему вниманию нарезку из песен, посвященных нашему прекрасному городу Санкт-Петербургу. Хочу сообщить вам, что Евгений Трофимович является первоклассным художником и в этой комнате висит его работа «Прозревший».

Гости обратили внимание на картину, выполненную в мрачных тонах, на ней была изображена голова мужчины либо с опущенными веками, из-под которых струилось нечто бело-розового цвета, либо ослепленного, сверкающего голубоватыми бельмами. Автор работы, пожилой мужчина с длинными, с заметной проседью волосами и мглистым лицом, иссеченным многочисленными шрамами, с улыбкой смотрел на гостей, стараясь заглянуть им в глаза.

Музыканты взялись за инструменты, начался концерт. Гости продолжали отхлебывать чай и исподволь посматривать на больных: кто же из них может оказаться преступником, тем более убийцей, да есть ли тут на самом деле такие?

— Екатерина Витальевна, у меня к вам одна просьба: вы тоже не говорите ребятам о том, с чем эти больные к вам поступили, — шепнул на ухо психиатру Борона. — Пусть они сами попробуют угадать, кого сюда что привело, а потом мы проверим, кто у нас настоящий профессионал.

— Хорошо, Федор Данилович, — благосклонно опустила голову Понт. — Если вы уже готовы, тогда мы можем прекратить этот концерт, я оставлю вас с несколькими больными, может быть, даже с теми, которые сейчас для вас с таким энтузиазмом поют. Только у меня к вам будет одна просьба: ничего у них не брать, а если они вам все-таки что-нибудь всучат, например письмо, то непременно отдать мне. Договорились?

— Конечно, Екатерина Витальевна, мы же ведь все здесь профессионалы своего дела! — Борона отодвинул свою чашку и повернулся к Весовому: — Ну что, Стас, может быть, хватит лирики?

— Как скажешь, Федя, — не сразу откликнулся, вероятно, заслушавшийся вокалом Весовой. — Соня, Данилыч предлагает перейти к сути вопроса.

— Давайте-давайте, разве я против? — также после паузы ответила Морошкина. — Здорово поют, с душой, а душа у них, наверное, вся истерзанная!

Понт действительно прекратила концерт и после шумных аплодисментов объяснила больным, что время у гостей ограниченно, а при следующем визите они обязательно более подробно ознакомятся с репертуаром ансамбля. Сегодня было решено посвятить остаток времени индивидуальному общению с больными, а завтра еще раз приехать в больницу, чтобы пообщаться исключительно с Германом Олеговичем, который постарается ответить на все накопившиеся вопросы.

Екатерина оставила с гостями четверых обещанных человек, которые с выражением робкого ожидания расселись на стульях. Сама Понт села возле входных дверей, откуда могла плодотворно наблюдать за всем происходящим в зале.

Гости решили разделиться по одному и чтобы каждый побеседовал на выбор с одним из больных. Эта идея всем пришлась по вкусу, и они разбрелись по помещению, пригласив с собой больных. Софья оказалась собеседницей Романа, Стас — Ростислава, Федор — Евгения, а Борис остался один на один с Валентином, миловидным голубоглазым блондином, который по виду казался моложе восемнадцати лет, то есть того рубежа, начиная с которого человек может оказаться в подобном заведении.

Гости заметили, как Ростислав Качев, пожилой лысоватый мужчина с очень крупными глазами и губами и заметно сплюснутым носом, едва познакомившись с Весовым, стал совать ему один за другим тетрадные листы, мелко исписанные и разрисованные разноцветными фломастерами. Почти на всех листах зияли слова «Провокация!», «Ложь!» и «Клевета!».

Глава 14 РАЗУМА ДАЙ, МОЛЮСЬ!

«Грош цена нам, избирателям, если выбранный нами Президент так и не научился проводить грань между свободным предпринимательством и явным грабежом, хапужничеством, казнокрадством, мздоимством, изменой нашей Родине! И все это — в угоду так называемым западным деловым партнерам! Так давайте, дорогие вы мои товарищи, и повесим над каждой из наших обнищавших парадных лозунги: «Отрежь! Отвинти! Отруби! Разнеси! Вывези! Ограбь! Изнасилуй! Укради ребеночка! Вырежи почку! Сними у мальчика яичко! — Ничего себе партнеры! Вот так партнеры! Ай да партнеры! Ух ты, партнеры! Всем партнерам партнеры! Вам бы таких партнеров!»

Между прочим, так и любая, простите за выражение (я сама органически не терплю всяческую похабщину и нецензурщину!), трахалка может встать руки в бока и громогласно объявить: «Все! Теперь у тебя нет сына! Это больше не твой сын! Это сын другой женщины, которая может перед судом предъявить все необходимые документы для подтверждения своего законного материнства!»

Вот такие странные, а я бы сказала — криминальные, истории! Вот такие необычные, а я бы заметила — преступные, личности! И вы назовете это ПРОФЕССИЕЙ?!

Наверное, в моем случае лучше подобрать такие слова, как «преднамеренное», «злоумышленное», «злокозненное», «бесчеловечное», «людоедское» действо. Или я опять не права? А сыночка-то моего нет как нет! И я очень явственно слышу этот неприятно молодящийся женский голос: «Будет праздник, да не на вашей улице!»

В связи с такими полными цинизма заявлениями я считаю необходимым накануне 300-ЛЕТИЯ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА предупредить будущего губернатора, что не только в глазах всей дешевой заграницы должен ПИТЕР-ГРАД блистать и благоухать, но и в душе каждого истинного питерца, каждого россиянина должно стать как-то уютнее, комфортнее, радостнее, светлее, милосерднее, чистосердечнее, музыкальнее, красочнее.

И нельзя, просто непростительно во всех отношениях, забывать тех, кто МОЛОДЫМ ОТДАЛ СВОЮ ЖИЗНЬ ВО ИМЯ БУДУЩЕГО и не успел стать ВЕТЕРАНОМ, нельзя, недопустимо бросать их потомков на произвол кровавой судьбы, нельзя попустительствовать, чтобы простые, пусть и малоимущие люди теряли свое человеческое достоинство и с засаленными картонками: «Помогите на операцию ребенку!», «Подайте на хлеб!», «Потеряли кормильца!», «Мы — беженцы!» — были брошены на асфальт истории.

Мне думается, что наше будущее и будущее всего человечества не за публичными домами и казино. Будущее — за просторными русскими избами с роскошными русскими печками, в жару которых можно приготовить щедрые изысканные кушанья для большого трудового семейства. А что, как не семья, является поддержкой и опорой для всех многочисленных родичей, получающих высшее образование и ученые степени в столицах? Только имея за плечами сплоченную семью, можно полноценно трудиться, чтобы заслуженно получать все блага современной цивилизации. Крепкое здоровье украсит любого и каждого, а это, согласитесь, возможно только в большой, дружной и культурной семье. И вот об этом и надо неустанно разъяснять всем и везде! В любой международной обстановке!

Там, где возможны землетрясения, о многоэтажках лучше и не мечтать, а лучше уж заблаговременно поберечь от всяческих возможных экологически опасных загрязнений ЛУЖКИ, ЛУЖОЧКИ, ЛУЖИЦЫ ДЛЯ ЖИВОТНЫХ, одевающих и кормящих весь народ своим мясом и шкурками.

ДАЙ БОГ ВСЕМ ВАМ РАЗУМА, РАЗУМА ДАЙ, МОЛЮСЬ!

Я — ЛЕНИНГРАДКА ВСЕ СВОИ НЕМАЛЫЕ ГОДЫ, 10-е поколение как бы его 300-летнего города. Если мне только будет суждено дожить до ЮБИЛЕЙНОЙ ДАТЫ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА, то я очень живо представляю себе это грандиозное празднество примерно в таком виде: все продукты, различные ароматные лакомства будут предлагаться в юбилейной упаковке (как она будет выглядеть, пусть решат лучшие художники). Все остальные товары народного потребления, даже какие-либо объекты, тоже пусть будут соответственно оформляться с символикой города и праздника.

Главным событием я мыслю то, что по определенным, заранее спланированным маршрутам пройдет конный ЭСКОРТ из 300 всадников в костюмах ныне усопшего императора (и еще очень многое приготовят наши талантливые люди!). А уцелевшим малоимущим пенсионерам и инвалидам в продуктовом наборе пусть добавят хотя бы по 300 граммов дешевых конфет (можно даже леденцы или сахарную обсыпку — только без красителей!), но желательно, чтобы они были с морской символикой, якорями, «корабликом» или Главным штабом. А на упаковке неплохо бы написать крупными буквами (чтобы самостоятельно смогли прочесть одинокие и слабовидящие): «Никто не будет забыт и ничто не будет забыто!» ДА, ИМЕННО ТАК: НИКТО НЕ БУДЕТ ЗАБЫТ И НИЧТО НЕ БУДЕТ ЗАБЫТО!

Следом (Следова — от слова «след», след человека или животного, след в истории и т. д.) за осанистыми всадниками пусть задорно протопают 300 Дедов Морозов и — кто о чем — пусть громко и весело напевают. А за ними ЯВЯТСЯ 300 ЮНЫХ ТРУБАЧЕЙ — по одному вслед за каждым ДЕДОМ СО СНЕГУРОЧКОЙ (Снегурочек обязательно тоже 300!), — одним словом, состоится настоящее ОБЩЕГОРОДСКОЕ ВСЕНАРОДНОЕ ТЕАТРАЛИЗОВАННОЕ ШЕСТВИЕ!

Здесь я считаю необходимым отметить то, что необходимо специально поручить телевидению: те задачи, которые будут решаться в цвете, следует исполнять только яркими, сочными красками, иначе получится аляповато, слащаво, приторно, т. е. безвкусно, с бесцельным мельканием, — глаз не уловит, мозг не сможет переработать (вы меня понимаете?); такое никто НЕ СМОЖЕТ СМОТРЕТЬ! ЭТО НЕВОЗМОЖНО И НЕВЫНОСИМО!

Может быть, вы скажете: тебя, дуру старую, не спросили?! А я вам тогда отвечу: вам платят за кабельное телевидение еще достаточно дорого и ЗА ВСЕ вообще платят совсем даже НЕ ДУРАКИ! (А роботов нам еще в 61-м при торжественной обстановке с высокой трибуны обещали!)

ГИМН ТРУДУ И МИРУ

Куплет первый:

Пусть будет счастлив тот, Кто на заре встает, Кто эшелон Навстречу дню ведет, Кто в борозду зерно Своей рукой кладет С одной мечтой о мире.

Припев:

Мир всем, кто трудится В час этот ранний, Кто на леса поднимается, Кто держит курс на корабле. Пусть завтра сбудутся Все их желанья, Пусть их судьба будет светлою, Как это утро на земле.

Куплет второй:

Пусть будет счастлив тот, Кто на заре встает, Кто людям всей земли Тепло и свет дает, Кто, детский сон храня, Над малышом поет С одной мечтой о мире.

Припев.

Куплет третий:

Пусть будет счастлив тот, Кто на заре встает, Кто ставит долг творца Превыше всех забот, Кто, возвратись домой, Опять спешит в полет С одной мечтой о мире.[3]

Припев.

Советница (добрая) губернатора Санкт-Петербурга (на общественных началах — бесплатно — не за деньги — за совесть) Виктория Следова (в замужестве — неудачном — Ревень)».

Виктория перечитала свое послание, старательно, но все же неаккуратно написанное на семи листах, сложила их все и вложила в конверт, на котором был изображен памятник Петру Первому. Женщина заклеила письмо и написала рядом с отпечатанным словом «кому»: «ГУБЕРНАТОРУ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА (лично)». Она перечитала свое обращение и добавила: «Письмо государственной важности. Большая человеческая просьба не вскрывать и не читать!»

— Лужок! Лужок!

Следова взяла в руки свое детище, начала его сворачивать в трубочку и рассеянно осматриваться по сторонам. Маленькая лохматая собачка с бежевой шерстью и просвечивающим сквозь нее розовым тельцем тотчас отделилась от остальной массы дремавших на полу, диване и кровати животных и поспешила к своей хозяйке.

— Лужок-дружок, сделай для меня одно доброе дело, доставь эту весточку по назначению!

Песик встал на задние лапы и потянулся к женщине, возможно, в надежде получить от нее какое-либо угощение. Виктория согнулась в кресле, надела на образовавшийся рулончик аптекарскую резинку и всунула его в кусок полиэтиленовой бутылки, добротно закрепленный скотчем у собаки на ошейнике.

— Беги, Лужок, беги, мой хороший! Туда, туда, я тебе сейчас открою! — Следова подъехала в кресле к входным дверям и сердито закричала на остальных животных, пытавшихся прорваться поближе к столь близкой воле: — Назад, чумовые! Ваш черед еще не настал! Терпите!

Глава 15 ЧЕРНЫЕ ЦВЕТЫ

— Как меня эти дороги задолбали! Они непроходимые, как трубы у конченой наркоты! — Саша попытался выехать на трамвайные пути встречной полосы, но на них уже раскачивался безжалостный трамвай, который в случае столкновения смел бы его легковушку, как ротвейлер болонку. — Здесь можно только на бэтээрах кататься! А кто же это говорил? От кого-то я такое, кажется, уже слышал?

— Саня, может, на метро быстрее? — посочувствовала издерганному водителю его смуглая пассажирка. — Давай я — так, а ты — так? Чтобы пораньше там оказаться?

— А кто ключи возьмет? — Кумиров резко затормозил, чуть не впилившись во внезапно возникший перед ним обшарпанный «каблук». — Да чтоб тебя, падла!

— Это не мне? — устало улыбнулась Наташа. — Тебе прикурить?

— Нет, киса, ничего не хочу! — Саша помотал головой. — Мне бы сейчас лечь и отрубиться на пару суток!

— И я тоже не хочу! — Бросова сунула сигарету обратно в измятую пачку. — Кажется, что засыпаю, а потом понимаю, что не сплю, — это просто кошмар какой-то!

Наташа вновь впала в свое странное забытье и вдруг почувствовала себя героиней клипа. Она увидела себя в золотом платье в салоне какого-то фантастически роскошного автомобиля. Машина подъезжает к концертному залу, возле которого толпятся сотни репортеров и тысячи поклонников, которые с нетерпением ждут прибытия суперзвезды эстрады, и это она — Наташка Бросова! Вспышки фотоаппаратов и напряженные лица полицейских, из последних сил сдерживающих немыслимый натиск очумелой толпы. Наташа выходит из машины и идет сквозь живую цепь полицейских, а вокруг нее, буквально прижавшись к всемирно известной певице своими мускулистыми телами, следуют ее личные телохранители. Кстати, сколько их? Пять? Десять? Пятнадцать? А сколько вообще телохранителей бывает у звезд? Один, но очень классный? Или еще несколько, которые так себе, на всякий случай?..

Заехав во двор, где была оборудована стоянка для владельцев квартир, Саша и Наташа буквально вывалились из машины и опрометью помчались к входным дверям. Они целую вечность ждали того момента, когда перед ними раздвинутся двери лифта, и еще одну куда более томительную вечность, когда эти же двери разъедутся на нужном им этаже. Кумиров резко вставил один ключ, второй, повернул их, дверь отворилась, они чуть не раздавили друг друга при входе и словно ветер ворвались в квартиру. Клеопатра полулежала в кресле, стоявшем возле окна в гостиной, где она очень любила сидеть и наблюдать за городом. Глаза женщины были закрыты, дыхания не было слышно.

— Мама! Ма, ты спишь, да? — Саша наклонился к Клеопатре Зиновьевне. — Ну, чего ты?

— А она не бухая, нет? — на лице Бросовой появилась осторожность, она провела ребром ладони по шеи очень бледной женщины. — Она вообще-то как, это дело употребляет?

— Ну как употребляет? Как все, наверное. Ты что думаешь, у меня мать алкоголичка, да? — Кумиров внимательно посмотрел на мать, потом перевел взгляд на окружение, пытаясь угадать, что же здесь могло произойти. — Нет, девочка, она не алкоголичка!

— Сразу — «алкоголичка»! Да я ничего такого даже и не думаю! Чего ты так? — Наташа тоже оглядывалась, стараясь прочитать Сашины мысли. — Это просто первое, на что я сразу подумала. Ты сам знаешь, как сейчас опасно выпивать, в ларьке тебе такое могут подсунуть, что мама не горюй! А пьют сейчас все! Что я, не знаю?! Конечно, кто сколько, а так, чтобы уклонялись, если здоровье позволяет, — такого не припомню.

— Она не уклоняется, а просто не увлекается — пойми ты! А в ларьках она не покупает, — Саша придвинул второе кресло и сел рядом с матерью, взял ее безвольные руки в свои, слегка дрожавшие то ли от длительной езды, то ли от волнения. — Да нет, Наташа, здесь скорее что-нибудь другое: какое-нибудь успокоительное. Ну, от нервов. Мать в последнее время часто волновалась, поэтому и принимала всякую дрянь. А сейчас, может быть, переборщила.

— А ты попробуй ее разбудить, — Хьюстон опустилась на корточки рядом с Кумировыми. — Может быть, у нее пульс проверить?

— Мать?! Мама?! — повысил голос Саша. — Ну ты чего? Ты спишь, да? Мама, ты спишь? Мамуля!

Клеопатра не отзывалась на возгласы сына и не размыкала век, которые выглядели напряженными, словно женщина решила их специально удерживать в таком положении.

— Саня, а она ничего лишнего не схавала? — Наташа подозрительно осмотрелась. — Ну там не только, чтобы тормознуться, а еще колес каких-нибудь наелась и теперь спит. Такое бывает. Или от расстройства? Про отца узнала, ну и…

— Да что ты несешь! Извини, — тотчас поправился Кумиров-младший. — Вообще, она в лекарствах очень хорошо понимает. Честно говоря, она все время их принимала, говорила, что от нервов или от давления, а отец иногда называл ее наркоманкой и даже ширяльщицей, говорил, что это судьба многих богатых женщин, которые сами ничего не зарабатывают. Да они постоянно ссорились. То есть мать-то так беззлобно отвечала, а отец ее постоянно выставлял на посмешище… А что нам с ней делать, она ведь как мертвая?!

— Ну, типун тебе на язык! Ты скажешь тоже — мертвая! — Бросова положила свои ладони на руки Клеопатры, рядом с Сашиными. — Она живая, раз теплая, тем более, видишь, еще дышит, значит, не такая уж с ней и безнадега. Наверное, она еще покемарит, а потом проснется. Когда действие лекарства закончится, тогда она и придет в себя. А почему ты решил, что это лекарство? А где оно может быть? Где от него упаковка? Ну что, она вот так взяла ее и сразу выкинула? А зачем, если все это нарочно? Какое ей тогда дело до того, что кто-то когда-нибудь найдет эту упаковку, да и вообще до всего, что уже будет без нее?

— Сейчас посмотрю, — согласился Саша, встал и начал обход квартиры. — Аптечка — на кухне, — Кумиров вышел из комнаты и скрылся в коридоре. Теперь слышался только его громкий, взволнованный голос: — Так. Нет, здесь все в порядке. Но, ты знаешь, тут еще были такие таблетки, которые отец для бабушки покупал. Он говорил, что это заменитель морфия. Я, кстати, тоже эту штуку хотел попробовать. Ну так, на всякий случай. А где они? Что-то я их не вижу. А, вот, в ведре. Ё-мое, да она все их сожрала! Вот это да!

— Где? Подожди! Только не выкидывай! Дай мне их тоже посмотреть! — Хьюстон оставила Клеопатру, устроив ее руки на разведенных в стороны коленях, и побежала на Сашин голос. — Вот эти?! Ну ни хера себе! Так это, я тебе скажу, и слона свалит! Они же хоть и маленькие, а знаешь, как по мозгам бьют?!

— Да знаю я, знаю, — Кумиров извлекал из ведра опустошенные упаковки и складывал их на сверкающей мойке. — А что теперь делать-то? «Скорую» вызвать, да? Или Службу спасения? Куда звонить?

— Да звони все равно куда, главное, чтобы они сюда побыстрее приехали, а то кто его знает, чем это все может кончиться! Пойдем назад! — Наташа выбежала из кухни. — Пусть ей хоть какой-нибудь специальный укол сделают, чтобы она проснулась!

— Слушай, а если Данилычу позвонить?! Он все-таки свой человек. Да и доктор к тому же, — Саша вошел вслед за мулаткой, и вместе они вновь подошли к безучастной к происходящему, белой, как молоко, и расслабленной женщине. — Да, Борона — это лучший вариант! Главное, он нигде потом трепать языком не станет! А сколько он безнадзора спас?! Они ведь тоже всякое ширево хавают. Да нет, он должен про это знать!

— Точно, Саня! Давай набирай его «трубу» скорее! Он, может быть, нам прямо сейчас и по телефону что-нибудь дельное посоветует, — Наташка Хьюстон села рядом с Клеопатрой, обняла ее и заплакала: — Тетя Клера, тетя Клерочка, ну очнитесь! Не умирайте!

— Да потише ты, не блажи! — цыкнул Кумиров-младший, прикрывая мобильник левой ладонью. — Меня уже соединяет… Алло! Дядя Федя, это я — Саша Кумиров! Да, в городе, в городе! Но я сейчас о другом. Тут, короче, мать у меня чего-то спит слишком крепко, мы ее даже добудиться не можем. Что делать, а?

— Она давно спит? — спросил Федор Данилович. — Сколько часов, хотя бы примерно?

— Да мы не знаем, — растерянно отвел левую руку Саша. — Мы только приехали, а она ни на что не откликается.

— А кто это «мы»? — Борона понизил голос.

— Ну с Наташкой, а с кем же еще? — Кумиров положил руку на плечо Бросовой. — Мы теперь все время вместе.

— Понятно, — заключил Федор, очевидно уже размышляя о том, что же могло произойти с Клеопатрой. — У вас у самих-то все нормально?

— Да. А чего у нас может быть? — Саша погладил Наташу и запустил пальцы в ее густые волосы. — Костик-то как там в приюте, еще не сбег?

— Костик ваш отъедается и отсыпается, у него пока в жизни все в порядке, — Данилыч резко повысил голос. — Ладно, хватит трендеть! Я к вам сейчас приеду! А ты сейчас же вызывай «скорую помощь», потому что без реанимации нам скорее всего в вашем случае не обойтись. А пока все-таки попробуйте ее разбудить, не давайте ей спать, поняли?

— Поняли! Не давать спать! — повторил Кумиров. — Слышь, Хьюстон, буди мать, чтобы она не спала!

— А как? Ты же сам видишь! — Бросова беспомощно развела руками. — Ну что ее, ледяной водой окатить, что ли? Может, она хоть тогда малёхо очухается?

— Делайте что хотите, а не давайте ей загружаться! Трите уши, брызгайте водой, заставляйте двигаться — все, что угодно, только не сон! — командовал Федор. — Все! Еду! До связи!

— До связи! — Саша выключил мобильник и присоединился к мулатке. — Он говорит, чтобы мы ее разбудили.

— Да я уже все поняла! — несколько раздраженно бросила Хьюстон. — Тетя Клера, слышь, тетя Клера, ну давай, миленькая, давай просыпайся! Сань, ну помоги мне ее нормально посадить и голову поставить, а то она у меня все время сворачивается! Да и вообще она женщина крупная, да еще и расслабилась, ну мне с ней просто физически тяжело!

— Конечно, Наташа, давай! Вот так! — юноша подхватил бесчувственную женщину под мышки и начал ее поднимать. — Мать, ну просыпайся! Не пугай нас! Что это ты такое, в самом деле, придумала?!

Бросова принесла из кухни холодной воды, стала набирать ее в рот и прыскать Кумировой в ее все более безжизненное лицо. Внезапно женщина открыла глаза, в которых не было никакого выражения, они были совершенно пустыми, и это даже пугало.

— Плохо… — почти беззвучно произнесла Клеопатра своими бескровными губами и вновь сомкнула веки.

— Ой, заговорила! Ну умничка! — закричала Наташа. — А ты говоришь, умирает!

— А я разве так говорил? Ты чего? — удивился Саша. — Мама, ты меня видишь? Это я, Саша! Саша!!!

— Ну извини, если я так сказала, может быть, мне так просто сгоряча показалось. Я же тоже волнуюсь! Все-таки она твоя мать, не чужой человек! — Хьюстон приблизила рот к уху женщины, в котором покачивалась золотая серьга с крупным рубином и маленькими бриллиантами. — Тетя Клера, вы только не спите, слышите меня? Не спите! Вам сейчас нельзя спать!

— Черные цветы… — еще тише молвила Кумирова, не раскрывая глаз.

— Какие цветы? Ты, мама, о чем? — в глазах Кумирова читался испуг. — О чем это она?

— А я знаю? — Бросова с тревогой посмотрела на Сашу. — Может быть, она глючит этими цветами?

Клеопатра Зиновьевна вдруг слегка застонала и отрешенно улыбнулась.

— Наташа, я боюсь, что она и вправду умрет! — голос Кумирова дрожал, а в глазах сверкали слезы. — Да где же Данилыч?! Чего он не едет?! Я же охрану предупредил, чтобы его сразу пустили! Может, мне самому вниз спуститься, чтобы там его встретить?

— Ну давай, встреть, — согласилась Бросова. — А я пока с ней посижу, вдруг она еще что-нибудь скажет?

В квартиру зашли Борона и Следов. Они были одеты в желтые комбинезоны, на которых бросалась в глаза крупная фиолетовая надпись: «Окоем». На левом предплечье Федора Даниловича была закреплена его знаменитая походная кожаная сумка с красным крестом, в которой хранилось все необходимое для оказания экстренной медицинской помощи. Саша, который уже собирался идти им навстречу, замер в прихожей.

— «Скорую» вызывали? — спросил Федор с порога и уставился на юношу. — Ну, где она, где, что ты тут стоишь, показывай! Мать все-таки!

— Да, — Кумиров попятился вглубь квартиры. — Вызывали, мы вызывали. Она там, здесь, вот, в гостиной. Наташа!

— Саша по «ноль-три» сразу позвонил, — подтвердила Бросова. — Да сейчас их разве сразу дождешься? По телевизору говорят, они и на час, и на два опаздывают!

— Ладно, это пока отставить! — Федор Данилович уже стоял возле Кумировой и проверял пульс на ее левом запястье. — Ее не тошнило? Позывов не было?

— Ну, что тут у вас? Разбудили Клеру? — раздался женский голос, и на пороге возникла Зинаида Гурьевна. — Как вы, ребята, справляетесь?

— Она вот этого лекарства наелась, вот! — Саша выложил на изящный ампирный столик несколько опустошенных упаковок. — Я только не знаю, все они были полные или что-то бабушка приняла. Просто не знаю!

— Так! Так! — с некоторым удовлетворением повторял Борона, словно ему удалось кого-то уличить или даже поймать. — Да это, я вам скажу, лошадиная доза! Вопрос очень серьезный!

— А вот письмо! — воскликнул Следов и потряс в воздухе исписанным листом бумаги.

— Дай-ка, Боренька, сюда! — Зинаида изъяла у Следопыта текст и быстро пробежала по нему глазами. — Я прочту, можно? Саша, тут, кажется, все свои — ты не против?

— Да нет, тетя Зина, ну что вы?! — замялся Кумиров. — Конечно прочтите, может быть, это нам как-то поможет?

«Господи! В какой же грязи я, оказывается, жила все эти годы! За что мне эти адовы муки?! Нет, я этого не могу выдержать! Я ухожу! Простите меня, мои дорогие дети, простите все, кто сможет, все, кто прочтет это глупое письмо глупой, невезучей бабы. Как он мог?! Ну есть же, должны же, в конце концов, быть на свете какие-то пределы человеческой подлости?! Какая же я была дура! Наивная, доверчивая дура! Так мне и надо! По большому счету, я все-таки сама и заслужила такое… А зачем я все это пишу? Господь и так все видит и, конечно, не простит меня, но я слишком слаба, чтобы жить дальше. Я очень устала. Я правда очень-очень, просто нечеловечески устала. Жалко ли мне себя? Наверное, да. Но я, честное слово, даже не совсем понимаю, как я сейчас к себе отношусь. Кажется, как к кому-то, кого уже нет в живых. У меня к вам только одна просьба, последняя: пожалуйста, не старайтесь вернуть меня к жизни! Я все равно… Не могу, плачу, сама себя жалею! Так мне и мамочка всегда говорила: «Клера, не жалей себя!» А я вот только сейчас поняла смысл этих слов и говорю себе: «Клера, не жалей себя, вперед!»

— Ой, она правда отравилась! — закричала Бросова. — Ну зачем же так, а, неужели нельзя было ничего придумать? Такая красивая женщина, такая даже таинственная, и вот так…

— Ладно, ребята, давайте работать! — скомандовал Борона. — Зина, спускайся вниз, встречай «скорую» и тащи их сразу сюда, быстро! Саша и Боря, вы мне сейчас поможете начать промывку. Наташа, твое участие нам тоже потребуется!

— Федор Данилович, мне на пейджер пришло сообщение от мальчишек: Колю увезли в другую больницу, а Петя просит привезти пепси-колы, «сникерсов» и сырков с шоколадом, — скороговоркой отрапортовал Следов, с тревогой наблюдая за реакцией Бороны. — Ну так что, что-нибудь отвезти?

— Пепси — яд, и ты сам это прекрасно знаешь! «Сникерсы» тоже ведут к игле! А вот сырки — это другое дело! Но ты ему отвезешь домашнего творога с рынка, густой сметаны, чтобы ложка стояла, и меду! — Данилыч осматривал комнату, будто в интерьере было укрыто спасительное средство для Клеопатры. — А зачем ты меня, Боря, спрашиваешь? Я же знаю, что ты все равно купишь им то, что они тебя просят! А насчет Махлаткина мы потом поговорим, ладно? У него проблемы посерьезнее, чем промывка желудка!

Когда Зинаида вернулась в квартиру с бригадой «скорой помощи», здесь уже стояло несколько тазов с водой и рвотой. Врач быстро осмотрел Клеопатру и согласился с Федором в том, что ее нужно срочно везти в больницу, где ее попробуют вернуть к жизни. Борона распорядился Саше и Наташе остаться в квартире и лечь отсыпаться, а в больницу вместе с Клерой отправил Зинаиду, за которой позже обещал туда заехать.

Оставшись наедине, Саша и Наташа признались друг другу в том, что уже совершенно лишились сил и буквально готовы упасть прямо на том месте, где они сейчас стоят, чтобы уснуть хотя бы на пару часов. Они все-таки решили добраться до ванной, чтобы принять душ. Кумиров отправился первым, чтобы включить воду, а когда он вернулся, Хьюстон уже спала, свернувшись смуглым калачиком на просторном кожаном диване.

Саша не стал беспокоить Бросову, накинул на нее мамин плед с видами Таиланда, подошел к бару, налил себе граммов сто армянского коньяку, выпил его, словно воду, налил еще, чуть побольше, и тоже освоил эту дозу, не ощутив никакого вкуса. Он закурил, подошел к окну и посмотрел на город, который так мечтал покорить его ныне покойный отец. Там, за окном, все так же высились маяки и Петропавловка, блистали иллюминацией Зимний дворец и Дворцовый мост, мчались машины, табунились люди — все было так же, как прежде, но не было уже в этом потоке текущей жизни Игоря Семеновича Кумирова, состоятельного человека, которого даже относили к олигархам, имея, наверное, в виду его немалые доходы от продажи за границу металла и леса и еще от кое-каких коммерческих операций, о которых отец никогда особо не распространялся; не было в этом потоке кандидата на пост губернатора Санкт-Петербурга; не было отца двоих детей и т. д. и т. п. — его здесь больше не было!

Саша представил себе, как бы реагировал отец на то, если бы Сашу убили. Ну или он бы просто погиб, например, в какой-нибудь катастрофе. Или те же бандиты тогда, после драки в кабаке, лишили бы его жизни.

Интересно, насколько бы переживал отец потерю своего старшего сына? Плакал бы, рыдал бы, пошел бы на все, чтобы отомстить за сына? Да, наверное, он бы что-нибудь предпринял. Во всяком случае Сашке хочется сейчас так думать. А что? Ведь после ограбления бабули отец вполне реально перевернул весь город, чтобы найти виновных, и что-то там такое у него вроде бы даже получилось. Только вот Сашка пока что не в курсе, да и кто его теперь сможет в этом деле просветить?

Кстати, он теперь, наверное, очень многого уже никогда не узнает из жизни своего отца. А если полюбопытствовать в компьютере? Отец ведь был большой любитель заносить в электронные мозги всякую всячину.

Саша налил себе еще одну рюмку коньяку, осушил ее и направился в отцовский кабинет. Здесь он подошел к компьютеру, который, как обычно, работал в режиме он-лайн. Кумиров сел в отцовское кресло и начал блуждать по дискам, папкам и файлам. Он увлекся охотой за какими-то еще неведомыми ему отцовскими тайнами и вдруг действительно наткнулся на папку, помеченную «XXX». Саша открыл ее и обнаружил огромное количество джипеговых файлов. Большинство из них называлось двумя буквами и последующими порядковыми номерами. Почему-то он обратил внимание на файлы с именем «Na», выделил с первого по десятый и нажал «Enter». Процессор зажурчал, раскрывая фотошоп, а Кумиров встал и пошел за очередной дозой коньяка, который, кажется, все-таки начал на него понемногу действовать.

Сашин мобильник пропел первые аккорды песни Сольвейг, он посмотрел на экран — это был Борона.

— Да, дядя Федя, ну как там? — спросил Кумиров. — Спасли маму?

— Сашенька, мальчик мой, все очень серьезно: будь мужественным! — непривычно серьезным тоном начал Данилыч. — Я верю в то, что все это в конечном счете обойдется, но не сразу, пойми, что это действительно очень и очень серьезно: даже если человек выживает после такой дозы, то у него остается очень много проблем. Ты только представь себе, насколько она загрузилась лекарствами! Ну ладно, об этом мы с тобой позже поговорим. Будь на связи! Все! Я пошел в реанимацию!

Проходя мимо дивана, на котором спала Наташка, Саша ласково на нее посмотрел, обратился к бутылке с коньяком, налил себе рюмку большего калибра, захватил хрустальную вазочку с пористым шоколадом и двинулся в обратном направлении, к компьютеру. В его голове приятно шумело: наверное, море, скорее всего мягкий прибой, где-то кричали чайки, кажется, золотился закат — все было очень красиво…

В Сашином кармане вновь зазвучала песня Сольвейг. Молодой человек не сразу извлек трубу и отрешенно посмотрел на экран: это снова был Борона.

— Да, дядя Федя, что-нибудь случилось? — испуганно спросил Саша, прислонившись к дверному косяку в кабинете отца. — Совсем плохо, да?

— Да нет, сынок, я только хотел тебе напомнить о том, что надо бы как-то похоронить твою бабушку. Твой отец, к сожалению, не успел это сделать, — голос педиатра звучал несколько непривычно, и Кумиров не сразу понял, что это происходит из-за того, что в этом густом баритоне сейчас отсутствует привычная и даже как бы уже обязательная для педиатра ирония. — Сегодня уже все-таки седьмой день, так просто нельзя!

— Дядя Федя, вы меня, конечно, извините, а вы бы не могли мне с этим делом немного помочь? Ну, со всякими там бумагами, разрешениями? — спросил Саша. — Я-то ведь, честно говоря, никакими похоронами ни разу не занимался! Даже не представляю, с чего тут начинать. А деньги, все деньги я вам отдам! Когда это сделать? Сейчас?

— Зачем же сейчас, потом, по счету, — понизил голос Борона. — Хорошо, Сашуля, я думаю, что с этим справлюсь. Скорее всего мы сможем похоронить ее только послезавтра. Все, меня зовут! Твоя мамуля уже на промывке, она в хороших руках! Пока!

Кумиров вошел в отцовский кабинет, глянул на экран монитора и… замер. Там, на плоском экране, несколько мужиков тарабанили его Наташку! Ну да, это она! Никакой не двойник, не близнец, да таких у нее и нет, — это она, она! Вот так номер! Что же делать?

Саша кликнул мышкой на крестик, обозначавший «Удалить окно», и перед ним возникла та же Хьюстон, но уже с его собственным отцом, причем… Нет! Этого не может быть! Он бредит или это какая-то подстава? Монтаж? Отец решил любым путем разлучить его с Бросовой и вот, надо же, заказал кому-то смонтировать эту дешевую порнуху!

Кумиров начал щелкать мышкой, удаляя одну за другой фотографии, за которыми в печальной очереди толпились следующие развратные кадры. Неожиданно Саша поймал себя на том, что он вроде бы даже кайфует от этих снимков, то есть, с одной стороны, он реально взбешен, а с другой стороны, реально балдеет. Он закрыл все вызванные им снимки и начал открывать другие. Да их было здесь несколько сотен!

После «Na» числились файлы под буквами «Ni». Наверное, это была какая-то Нина. Потом «No». Кто это, Нонна? Кумиров брел по порноархиву отца и все больше заводился. Наверное, он такой же маньяк, как его отец, раз не принимает никаких мер, а любуется этим содомом? А что он может сделать? Убить Хьюстон? Закатить ей истерику? А что это ему даст? Может быть, просто выкинуть ее на улицу? А что у него тогда останется?

Он подумал о том, почему бы ему сейчас не взять да и не распечатать фотографии его любимой женщины и не оклеить ими все стены и мебель? Саша выделил все джепеги с именем «Na» и нажал на «Enter». Программа начала загружаться, а молодой человек пытался сосредоточиться на какой-нибудь одной из тем этих последних безумных дней и понимал, что у него это слишком плохо получается. Он закурил и стал пускать дым на экран монитора: теперь возникающая с разными партнерами Наташка представала перед ним, словно сквозь пелену театрального дыма.

Когда все фотографии раскрылись, Кумиров нажал на «Файл», «Печать» и «ОК». В углу монитора нарисовались принтер и панель управления. Саша зачем-то раскрыл панель и бессмысленно уставился на загрузку картриджа. Впрочем, как оказалось, в его мозгу продолжается какая-то работа, потому что именно при созерцании того, как изображенный на экране резервуар постепенно заполняется черной краской, Кумиров представил себе, что так же загружаются любовью человеческие сердца: на десять, пятнадцать, сорок процентов и — наверное, крайне редко, если это вообще возможно, — на все сто процентов.

Саша не стал дожидаться, пока из принтера выползут все фотографии, потому что это могло бы занять слишком много времени, а свернул «окно» и обратился к рабочему столу. Здесь он заметил папку с надписью: «Pif-paf». Он раскрыл ее. Здесь тоже содержались джепеги. Кумиров выделил штук восемь файлов и нажал на «Enter». Картинки начали раскрываться, и на них, кажется, представало то, что показалось Саше уже полным беспределом. На этих фотографиях была запечатлена охота на… человека. Да-да! Убедительность снимков не вызывала у молодого человека никаких сомнений! Ну и дела! Ну и ночка! Может быть, мать все это увидела? Да нет! Она же даже не умела включать компьютер, для нее этот мир был совершенно неведомым!

Вот его отец целится в кого-то из арбалета. А вот пригвожденный стрелой к древесному стволу мужик с надетой на него головой бизона. А на этой фотке отец триумфально воздвиг ногу на грудь поверженного «минотавра». Да нет, это же просто какой-то конец света!

Это его правда шокирует или нет? Он сделал такие невероятные, чудовищные открытия, ну и что? Он же остался жив, не упал в обморок, не лишился рассудка, не спешит сообщить в ментовскую? А на кого, собственно говоря, теперь сообщать? На мертвого отца? Может быть, отомстить за отца? А кому? И как?

Кумиров подумал, что ему, наверное, пора еще раз наведаться в отцовский бар, но тут же поймал себя на определении «отцовский» и сделал поправку на слово «мой». Да, теперь это мой бар, моя квартира, мои машины — это все мое! Если мать не выживет, то я — наследник всего того, что нажил мой папаня! Жестоко? А почему жестоко? Это жизнь!

Глава 16 ВАШИ СТАВКИ, ГОСПОДА!

Бойцы ООО «Девять миллиметров» встретились, как и договорились, возле памятника бильярдному шару на треугольной площади с тридцатью тремя кипарисами и уже отсюда направились к пылающему огнями зданию казино.

— Похоже на преисподнюю, — Геродот запрокинул голову. — Прямо как на картинах Босха! А внутри вон даже черти с крючьями носятся!

— Уважаемый, вы, наверное, не иначе как увидели там наши отражения? — привычно подколол коллегу Клептонян. — Ничего-ничего, в первое время это бывает! Я тоже раньше себя шугался, а сейчас, как видите, спокоен как танк!

Молодые люди вошли в здание и погрузились в бездну шумов и различных изображений. Они прошли контроль и оказались на первом этаже знаменитого на весь город игорного заведения.

— Пивца для рафгонца?! — Рашид гостеприимно указал в сторону свободного круглого стола вблизи окна. — Давайте пофидим, как люди!

Ребята расположились на витых стульях и заказали себе пива и сухариков. Большая часть публики, густо заполнившей заведение, производила впечатление завсегдатаев; люди здоровались, обменивались репликами и расходились «по интересам»: кто-то обращался к игровым автоматам, кто-то заказывал пиво или чего-то покрепче, кто-то отправлялся наверх, где размещался ресторан с варьете и происходила «главная игра».

— Ну а меня уже ты, Андрон, сюда затащил, — возбужденно осматривался Дмитрий. — Начинал-то я помнишь как? По маленькой! Тогда еще, дело прошлое, пятеру на кон можно было ставить!

— Да, а потом, Димон, ты по две тонны зеленых выигрывал! — смял губы в высокой оценке неоспоримого везения своего друга Валежников. — Красиво жить не запретишь!

— Как выигрывал, так и проигрывал! — Таранов нервно развернулся всем телом в сторону Андрея. — Ты что, не помнишь, как я четыре тонны баков потерял?

— Ну а Мишка-хачек, он здесь вообще все оставил! — оторвался от бокала с пивом Андрей. — Сейчас это что — мешок с костями: на игле, без денег, без жилья!

— Да, когда он в последний раз здесь появился, его сюда поначалу даже пускать не хотели. Он же во всех казино уже в черных списках, — Дмитрий достал пачку сигарет и бросил ее на стол. — Помнишь, как он жулить начал, когда после выброса пытался ставку сделать?

— Так его еще пожалели, а этих грузин, которые казино опустили, с ними вообще неизвестно что произошло, когда дилера, который на них работал, вычислили!.. — Валежников, словно в обмороке, глубоко закатил глаза. — Вот так-то, братва, здесь с этим делом особо не забалуешь! Моментом вычислят!

— Мне тут один знающий мен такую тему топтал, что в этих конторах все прослушивается, — доверительно произнес Геродот. — А камеры стоят вплоть до писсуаров.

— Да и я тофе об этом флыфал! — спохватился Мясигин. — Точно-точно! Ладно, муфики, пофли наверх, что ли? Вы ефе не фабыли, что кое-кому фегодня ефе в ночь в офеплении «Экфтаф-холла» фтоять!

Бойцы ООО «Девять миллиметров» покинули холл, миновали паспортный контроль и стали подниматься вверх по ступеням. Очутившись на втором уровне, они осмотрелись: сцена, столы, большие аквариумы с очень крупными рыбами, которые вальяжно дефилируют между водорослями, разномастная публика.

— Ну что, орлы, пойдем за наш фирменный стол? — оживился Валежников. — Кажись, там пока не занято?

— Здравствуйте! — приветствовал вошедших молодой человек в фирменной одежде с эмблемами казино. — Ваш столик сегодня свободен! Присаживайтесь, пожалуйста!

— Сейчас мы тут покумекаем, а ты нам пока пивца накати! — распорядился Таранов и, тяжело дыша, начал устраиваться возле стола. — Я вам так скажу, что эта игра хуже суходрочки!

— Да, это болезнь! Ну а чем мне еще заниматься? — словно оправдывался Андрей. — С другой стороны, я никогда ради игры не отдам последнее! Бывает, что я уношу из дому последние деньги, но чтобы я саму квартиру заложил или еще что сделал — нет, до этого я еще не дошел!

— Вы, уважаемый, нам это уже когда-то сообщали, — учтиво заметил Марк. — Как говорил в таких случаях один мой знакомый немец: «Над этим мы уже смеялись!»

— Хорошо, Валежник! — Дима отложил меню. — А ты что, не помнишь, как тот же Лешка Кентавр зарекался: «Я свою дозу знаю»? А что с ним потом было? А какой пацан был: одни мышцы! А теперь? Да я бы его и на улице не узнал? Покойник!

— Ну, он, дело прошлое, очень многое неправильно делал, — нравоучительным тоном начал Валежников. — Я, например, да ты, Таран, это и сам не хуже моего знаешь, всю свою родню к этому делу уже приучил. И ничего: и папаня, и маманя, и даже сеструха — все здесь уже не один раз побывали, да не только здесь, но и в других казино, и ничего: и сами на эту иглу не сели, и за меня спокойны. Мы здесь очень даже культурно отдыхали, родители чутка поиграли, батяне даже подфартило, — ну и все, никаких проблем! Я их так и предупреждал: главное, на этом деле не зацикливаться!

— А я вам так скажу, мужики, что никогда не знаю, буду я сегодня играть или нет, — несколько обреченным голосом начал Дмитрий. — Как у нас бывает: я звоню Валежнику и спрашиваю: «Ну что, хрен моржовый, пойдем мы с тобой сегодня в казино или кишка тонка?» — «Пойдем!» — «А играть будем?» — «Нет!» — «Или будем?» — «Не знаю! Наверное, нет». Приходим, значит, сюда, сидим, пьем пиво или водку, но немного, а потом вдруг идем наверх и начинаем играть. И ничего ты с этим не сделаешь! И никакой врач, никакой гипнотизер в этой беде не поможет!

— Да. Все так, — соглашается Андрей. — Мы — рабы этого дела!

Официант принес пиво, и ребята затихли, наслаждаясь первыми глотками. Геродот покинул компанию и углубился в переливающийся голографическими зигзагами зал. На сцене марионетка-хулиган послушно пел и приплясывал под руководством пожилого артиста, слепившего публику своей безукоризненной лысиной:

Из кино вдвоем поздно вечером Шел прекрасно одетый пижон, А навстречу ему с переулочка Неизвестных три типа идут.[4]

— А фто, муфики, наф опять на этот долбаный хавод хагонят или там ухе вфех барыг грохнули? — взорвался Рашид. — Говорят, наф дахе по телевифору покафывали!

— Ну, это вы, уважаемый, несколько не по адресу обращаетесь, — Марк достал платочек, белевший в его нагрудном кармане, и церемонно промокнул губы. — Насколько мне известно, вы у нас — старший, и кому, как не вам, знать о дальнейшем раскладе?

— Да, Старый, ты тут чего-то недоработал, — посмотрел на просвет содержимое своего бокала Дмитрий. — Сегодня, кажись, ничего не плавает?

— Мужики, вы особо-то на эту тему не прикалывайтесь, у Геродота там все-таки батяню замочили, — сурово набычился Еремей. — Давайте как-нибудь потом без него посудачим?

— Точно! — подхватил Андрей. — Что вы, бойцы, в натуре, совсем уже ни бельмеса не соображаете?

Перед столиком возник официант, поставил закуски и водку, пожелал приятного аппетита и хорошего настроения и удалился.

— А я флыфал, что у него с отцом были хреновые отношения, — продолжал начатую тему Мясигин. — Типа того, что они вообфе никак не обхалифь.

— Да мало ли что ты слышал, Рашид! — Уздечкин повысил голос. — Как ни крути, а отец-то в жизни все равно один, пусть даже любой чмошник, а другого-то ты себе не настругаешь, как Буратино! Тоже ситуевина, да? Детей себе можно до дуры наделать, а родителей не дано!

— Ну почему же? — слегка закатил глаза Клептонян. — А духовный отец? Скажем, учитель, тот же сэнсэй? Или приемный отец? У вас, христиан, кстати, еще и крестные отцы есть.

— Да нет, Марик, это все же не совсем то, — начал активно жестикулировать над столом Валежников. — Ну отец-то, точно, только один может быть, то есть такой вот, как бы настоящий, а не тот, там, который тебя учит кулаками махать или на крещение придет. Это же кровный отец, даже как еще правильно говорят: единокровный, значит одной с тобой крови.

— Ладно, пацаны, глохните! — крупно моргнул Таранов. — Сидером возвращается.

Геродот вновь занял свое место, достал сигареты и закурил.

— А я тоже так понял, что на заводе мы больше не нужны! — округлил глаза Еремей. — Да и было-то там от нас толку как с козла молока. Вы прикиньте: народ с вольтами носится, а мы с этими резиновыми самотыками расхаживаем — грамотно, да? Не знаю, как кому, а лично мне так и в нашей больничке вполне вольготно.

— Я вас очень понимаю и в общем-то, мягко говоря, по-доброму вам завидую, — Клептонян тихо засмеялся собственной шутке. — Если бы мои часы скрашивала та особа, чей чести вы удостоены…

— Ты фто, офуел?! — Мясигин ожесточенно заколошматил заметно набитыми костяшками пальцев по лбу, блестевшему от пота. — У нее хе тофе папафу грофнули! Ну, этого, Фафыпного Титомира, или как бифь его там?

— Тита, а не Титомира! — демонстрируя прожевываемую пищу, закричал Таранов. — Тита Львовича!

Официант принес горячее и начал обслуживать шумную компанию. Рашид воспользовался образовавшейся паузой, встал из-за стола и направился в сторону игорного зала.

— Ты что, камикадзе? — бросил Уздечкин вдогонку Мясигину. — Хряпни еще стопарь для храбрости!

— Да Старый у нас и без стопки на любого зверя пойдет! О таких людях благодарные потомки слагают легенды! — Марк многозначительно покивал непропорционально крупной головой. — Я полагаю, что именно Рашид сегодня поймает Людоеда Питерского. Я, можно сказать, на него надеюсь!

Бойцы ООО «Девять миллиметров» оживленно приступили к горячему, а на сцене в это время хулиган-марионетка затянул новую песню:

Когда я коммерческим мальчиком был, Военную службу до смерти любил! Кресты и медали блестели на мне, Московские шмары цеплялись ко мне! Мать свою зарезал, отца я зарубил, Сестричку-гимназистку в колодце утопил!

— Муфики, кого я фейфаф видел, угадайте? — Мясигин стремительно подошел к друзьям и заговорщически поднял палец. — Да вы мне ни ха фто не поверите! Нет, идите-ка фами похырьте! Ну, кто у наф фмелый? Марик, давай ты первый!

— А что сразу я, Старый? Ты чего? — Клептонян свел густые черные брови, очень выразительные на его бледном лице, но тотчас улыбнулся. — Как что — сразу Марик! Комсомольцы-добровольцы!

— А что стряслось-то? Наехали? — Уздечкин оторвался от еды. — Пойдем разберемся?

— Ефли бы! Там… Да ну, это профто бред! — Мясигин достал платок и аккуратно осушил взопревшее пространство над верхней, заметно выдающейся губой. — Там Тимур Афбефтович, Нафатырь, Тунгуфкий и Брюкин в фале фидят, балдеют и на телок фмотрят, а телки уфе фтриптиф покафывают! И этот там тофе, Руфлан, который с фоны фбефал!

— Так айда туда! Это они, видать, перед «Людоед-шоу» разминаются? — начал было подниматься из-за стола Таранов. — Чего мы тут за этим жарким из дохлых крыс канителимся? Пошли, братва, разговляться!

— Вот это конкретно, коллеги! Гуляй, рванина! — зааплодировал Валежников. — Чур, я после вас! Супертяжи — вперед!

— Так можно и по полташке для куражу опрокинуть! — Сидеромов постучал пальцем по запотевшему стеклу приземистого графина. — Мы от этого зелья, случаем, не ослепнем?

— Это кому как захочется, а по мне, так можно и соточку оприходовать! — Клептонян резко повернулся в сторону Геродота: — А вам, сударь, в случае печального исхода я смогу порекомендовать прекрасного поводыря!

— Короче, по батлсу на каждую душу, а потом к телкам! — действительно наполнил свою рюмку Уздечкин и обратился к друзьям: — Ну, кому еще накатить? Кто еще не подшитый?

— А поиграть? — с досадой воскликнул Андрей. — Для чего мы, в натуре, сюда притащились?

— Ну, это полный облом! Все, пацаны, — по домам! Между прочим, кое-кому сегодня еще в оцеплении стоять на этом дебильном «Людоед-шоу»! — Таранов брезгливо отбросил вилку, которая упала на скатерть, а брызги из-за падения прибора, нервно изъятого Дмитрием из еды, рассеялись по сторонам. — Стоп, только доем эту парашу и — деру! Главное, в зал никому не показываться, чтобы они нас там с поличным не засекли!

— Мурло! Смотри, ты мне своей блевонтиной весь лапсердак обосрал! — закричал Валежников и изобразил возмущение. — Ты, свинья немытая, сам-то еще, часом, от своего обжорства не обосрался?

— Слушайте, пацаны, Димон, кстати, по-своему прав, — Клептонян оторвался от созерцания гигантских декоративных рыб, вальяжно парящих в аквариуме. — И я вам сейчас постараюсь объяснить почему: вы же сами знаете, что Бакс запрещает бойцам посещать злачные места? Согласны?

— Да что я ему, раб клейменый, что ли? Мне еще всю ночь в этом сраном оцеплении стоять! — Уздечкин непокорно мотнул головой. — Сейчас пойду двину ему в его смердячее табло, а завтра к едреной фене заберу в кадрах свои документы!

— И где вас, уважаемый юноша, подскажите, потом искать? На каком из кладбищей Петербурга? — гнусаво пропел Марк. — Я все ж таки оченно надеюсь на ваше исконное здравомыслие и на то, что это была ваша очередная, как всегда изысканная и очень тактичная, шутка. Конечно, мы сейчас не будем обсуждать все достоинства вашего тонкого юмора, не так ли, уважаемый коллега?

— Да он такой, он мохет! — Рашид с удовольствием похлопал Еремея по мощному плечу. — Но я бы тебе этого делать не ховетовал! Так это, чифто по-отечефки!

— Ничего, Ерема, вот мы с тобой вскорости откроем свою собственную охранку, чутка раскрутимся, а потом со всякими Баксами и Фунтами разберемся! — Сидеромов поддержал друга своим колючим взглядом. — Он еще к нам на коленях приползет, чтобы его к себе в команду взяли! А мы ему в ответ что покажем?..

— Позвольте, милостивые государи, закончить мою блестящую, но скорее всего несколько сложную для некоторых из присутствующих здесь ветеранов охранного бизнеса мысль, — продолжил Клептонян. — Итак, Бакс — наш Папа, и мы всегда и во всем должны и будем ему подчиняться! Нет, значит, нет! Слово Бакса — закон! Он нам платит, а это для самурая — главное!

— Да я бы за такие бабки лучше на рынке хэппи-бездни выпердывал! — Андрей утопил свою фразу в заводном смехе и по привычке часто зашмыгал носом. — Или бы болтом солнечные часы показывал.

— А болт-то не отвалится, чай не казенный? — Дмитрий возвратил свой прибор и доедал жаркое. — У тебя что, все двадцать четыре часа кряду стоит, что ли?

— Да зачем же двадцать четыре? — продолжал смеяться Валежников. — В семь часов уже темно, а до того времени можно кое-где лесочкой перетянуть — кто там чего разберет?

— Ладно вам, муфики, похабничать! Давайте фвалим от греха подальхе! — Мясигин начал суетливо собираться. — Не фнаю, как вы, а я пофел! Мне моя работа покамефт дорофе амбиций! У меня фемья! Кфтати, а где моя барфетка?

— Что же, видать, нам с тобой, Андрон, сегодня опять не судьба последние башли просадить! — Таранов потрепал друга по покрытым бриолином волосам. — Сегодня, кажись, твоя очередь максать за эти помои?

— Свиное рыло, ты опять об меня свои говенные лапы обтираешь? — возмутился Валежников и отпрянул от Дмитрия. — Я вот сейчас как ткну этой вилкой в твою толстую жопу и резко обломлю! Знаешь, как такую козу кое-кому в зоне делают?

— Да чего ты, Валежник, блудишь? У тебя же и так вся башка вымазана то ли в менстрах, то ли в мужском семени! — Уздечкин внимательно всмотрелся в ухоженные волосы Андрея. — Скажи, брат, кто так о тебе позаботился, если не секрет?

— Прошу заметить, что в элитном семени! От лучших отечественных производителей! — Марк воздел в потолок указательный, по виду очень короткий палец, откинул назад голову и отрывисто засмеялся. — Значит, так, ставят пидара в позу. Он, бедолага, мечтает о том, что его сейчас качественно оприходуют. А ему всаживают в ягодицу вилку или другой острый предмет и резко обламывают. Представляете, господа, насколько при таком раскладе у этого представителя сексуальных меньшинств возникают серьезные проблемы? Я имею в виду, чисто по медицинской части?

— Ну и подонки! Ну и мразь! Я бы лучше в стройбате десять лет отслужил, чем с вами один раз рядом посрать! — Валежников с негодованием смял салфетку с эмблемой казино и отшвырнул ее на тарелку с оплывшими объедками, отмеченную все той же эмблемой. — А что мы сожрали-то? За что платить? Мне сдается, за этот стол уже уплачено нашими жетонами! Слышь, Марик, свистни вон того халдея с женской жопой, пусть он нам гульдены посчитает!

— Это уж, сударь, кого вы предпочитаете, — стеснительно прикрыл веки Клептонян и обратился к официанту в фирменной одежде, носящей все те же броские эмблемы: — Послушайте, любезный, вас не затруднит с нами определиться?

Молодой человек кивнул, улыбнулся, приблизился, сверкнув серьгой в левом ухе, достал блокнотик с записями, калькулятор и начал считать. Бойцы ООО «Девять миллиметров» молча начали собираться. В это время лысый артист с марионеткой уступил свое место на сцене девушке в леопардовом купальнике, которая начала под какие-то восточные мотивы исполнять небыстрый эротический танец с элементами художественной гимнастики и акробатики.

Молодые люди обратили внимание на танцовщицу и оживились. Геродот внимательно посмотрел на девушку, чье изображение в цветной голографической паутине было не очень внятно.

— Ерема, да это же Вероника! — Сидеромов ощутимо толкнул Уздечкина локтем в бок. — Ну точно, она! Во дает, дивчина! Она и в «Вечной мерзлоте», и здесь гастролирует! Ты подумай, все успевает!

— Да я, ты знаешь, тоже ее узнал, но, думаю, вдруг все-таки не она?! — отозвался Еремей. — А если ты сразу такие тумаки на нервной почве раздаешь, значит, точно она! И что ты хочешь делать?

— Ничего! Смотреть! — Геродот пристально смотрел на танцовщицу, возможно стараясь обратить на себя ее внимание. — Она мне, кстати, ничего не говорила про это казино.

— А ей это надо? — Уздечкин тоже с интересом уставился на Веронику. — Чего ей перед тобой отчитываться? Наверное, вы еще не в тех отношениях. Может быть, Вероника боится, что ты ей вдруг возьмешь да запретишь эти танцульки?

— Правда? — без выражения спросил Сидеромов и повернулся к другу, постепенно возвращаясь из своей задумчивости. — А с какой стати? Как я ей действительно могу что-то запрещать, на каком основании? Ты прав, пока мы друг другу никто! Но есть одна мысль стать друг другу ближе: приглашу-ка я ее пойти вместе с нами на творческий семинар.

Геродот выудил из вазочки салфетку, достал перо и начал что-то быстро писать.

— Вы как будете рассчитываться, по карте? — склонился официант над столиком. — Или наличными?

— Давай! — подтолкнул Таранов Валежникова, и тот, немного зависший после всеобщего веселья, извлек свою клубную карту и доверил ее официанту. — Конечно по карте! Мы тут свои люди!

— Все в порядке! Я с вас списал, — улыбнулся молодой человек, сверкнув прозрачным камешком в верхнем очень белом зубе. — Спасибо вам за ваше посещение! Мы всегда безмерно рады вас видеть в нашем заведении! А вы сегодня почему, если не секрет, не играете?

— Да что-то оно нынче как-то не в тему, — откликнулся Андрей и ущипнул Диму за выпуклую ягодицу. — Свинья, опять ты меня под расчет подставил!

— А ты, дуралей Валежник, опять меня соблазняешь! — хлопнул друга по руке Таранов, разминая на ходу занемевшую спину, и первым двинулся к выходу. — Не забудь насыпать на чай девчонкам и пацанам на воротах!

— Я не фтал при вфех говорить, но твоя там тофе с ними, — положил руку на плечо Еремею Рашид.

— Спасибо, — немного ссутулился Уздечкин.

Выходя из-за стола, Геродот сунул свою записку официанту и что-то шепнул в его украшенное ухо.

Глава 17 ТРУПЫ ПЕТЕРБУРГА

На экране телевизора начался рекламный ролик кандидата в губернаторы Санкт-Петербурга Игоря Семеновича Кумирова. Вот кандидат проходит бодрым творческим шагом по Невскому проспекту, а вслед за его мечтательными, полными решимости воплотить свои обещания глазами возникают исполненные с помощью компьютеров отремонтированные фасады зданий. Вот он идет вдоль Невы, и тут же над рекой нависают новые мосты. Игорь Кумиров выступает перед рабочими в заводском цеху, и тут же со стапелей сходят суперсовременные суда. Кумиров общается с ветеранами, многодетными матерями, инвалидами, школьниками, и тотчас воплощаются все их чаяния, а внизу по экрану вновь и вновь проплывает бегущей строкой формула кандидата: «Кумиров — для города кумиров!»

После окончания предвыборного ролика на экране начинают мелькать изображения трупов, поверх которых проявляется истекающий кровью заголовок «Трупы Петербурга», доносятся стрельба, крики, вой сирен, уверенно пробивается довольно мрачная мелодия, исполняемая на контрабасе.

В прозекторской, на фоне обрабатываемых патологоанатомами трупов, на оцинкованной тележке восседает Лолита Руссо. На журналистке — кожаный костюм с обилием заклепок, молний, брелоков и цепочек.

— Уважаемые телезрители! Настало время поведать вам о трех смертных случаях, которые произошли в течение двух предыдущих дней. Эти три смерти вызвали шумную реакцию не только в известной степени закаленному к любого рода насилию Санкт-Петербурге, но и в Москве. Дело в том, что все трое погибших являлись не только весьма заметными фигурами в политико-экономической жизни страны, но также и в том, что все они были объединены общими интересами.

Словам Лолиты начали сопутствовать кадры, запечатлевшие три трупа в разных помещениях, вокруг которых скопилось много милиции, врачей и журналистов. Одно из тел выглядело сильно обгоревшим. Далее последовали изображения троих персон, широко известных зрителям по предвыборной агитации кандидатов на пост губернатора Санкт-Петербурга: Игорь Кумиров, Вадим Сидеромов и Тит Засыпной.

— Эти трое деловых мужчин претендовали на пост директора когда-то крупнейшего в стране судостроительного завода имени капитана Немо, а также на пост губернатора Санкт-Петербурга. Собственно, по первому вопросу они вполне присущим нашему времени стихийным образом определили некоторый компромисс, второй же вопрос, как вам наверняка уже известно, будет решаться на предстоящих в скором времени общегородских выборах, которые, увы, пройдут уже без этих трех, по-своему весомых, кандидатов.

Экран заполнила хроника расцвета завода в советское время: торжественные спуски судов на воду, радостные лица рабочих, плакаты и лозунги о единстве партии и народа и социалистическом соревновании. Следом пошли архивные кадры митингов и демонстраций периода развала СССР. Далее предстали разоренный завод, темные пустующие цеха, затравленно перебегающие территорию предприятия бедно одетые люди.

— В течение последнего месяца площадки завода имени Немо превратились в места боевых действий в полном смысле этого сурового выражения. У всех трех претендентов на пост директора предприятия наличествовали свои охранные структуры, поделившие производственные площадки на сектора, в которых действовали определенные каждым директором законы. При этом все три директора имели законный статус руководителя предприятия, что вводило в заблуждение не только их деловых партнеров, но и власти города, и контрольные органы, и даже нас, журналистов.

Оживленные митинги и потасовки у стен завода при активном вмешательстве молодых людей в камуфляже с эмблемами разных охранных фирм, выжидающие лица милиционеров, наблюдающих за беспорядками, «Круглый стол» всех троих претендентов и их громкая перебранка.

— Первый директор (обретший этот статус раньше других претендентов), Вадим Ананьевич Сидеромов, два года назад был призван в столицу Российской Федерации, где был возведен в чин генерального директора корпорации «Судмашфлотстройэксплснабсбытсрок».

Предвыборная листовка мужчины лет пятидесяти, с крупными усами, глаза его несколько навыкате, внизу текст: «Сидеромов Вадим — Питеру необходим!»

— Полгода назад, когда корпорация распалась, Вадим Ананьевич вернулся в Петербург и активно добивался поста директора завода имени Немо, который в феврале месяце и занял, фактически разделив его с уже существующим директором, которым являлся Тит Львович Засыпной.

Зал суда, в котором идет разбирательство тяжбы между двумя директорами, митинги в защиту каждого из конкурентов, нецензурные надписи на стенах и заборах, ратующие «за» и «против» Вадима и Тита.

— Тит Львович вырос в стенах завода из сотрудников так называемого в советский период первого отдела. То, что касается трудовой биографии Вадима Сидеромова, то он в свое время пришел на судостроительный завод несовершеннолетним учащимся профессионально-технического училища.

Фотография паренька в форме учащегося ПТУ, предвыборная листовка Засыпного со словами: «Тит победит!»

— Третьим директором предприятия стал Игорь Семенович Кумиров, один из крупнейших бизнесменов Северо-Запада России, и сделал он это пару недель назад, после чего обстановка на заводе стала, по словам наблюдателей, катастрофической.

Штурм завода боевиками Кумирова, листовка, которая несколько минут назад предстала в предвыборном ролике кандидата.

— Трудовой коллектив предприятия, жители соседних домов, правоохранительные органы — все они уже не раз обращались к властям нашего города с просьбой вмешаться в конфликтную ситуацию, возникшую на предприятии, но, увы, стара, но актуальна русская поговорка: «Гром грянет — мужик крестится!»

Беспросветная толпа у стен завода, спонтанные потасовки, вмешательство милиции, оказание врачами «скорой помощи» экстренных услуг пострадавшим в накале противостояния враждующих сторон.

— Так оно получилось и на этот раз, и теперь три директора завода и три кандидата на пост губернатора Санкт-Петербурга объединены общим трагическим результатом — смертью, причем у правоохранительных органов на сегодняшний день есть все основания считать их уход из жизни совершенным насильственным путем.

Скопление мужчин в милицейской форме с высшими знаками отличия и мужчин в штатском, причем большинство из них удивляют своим портретным сходством с лицами испанских инквизиторов. Суровые мужчины что-то серьезно обсуждают, на круглом столе разложены фотографии убитых кандидатов до и после их столь, казалось бы, внезапной смерти.

— Тит Львович Засыпной был убит в своем кабинете нанятым для этой цели киллером, личность которого устанавливается. Следствие предполагает, что Засыпной успел выстрелить в нападавшего, который, возможно, умер в результате полученных ранений. Позже в здании возник пожар, причина которого выясняется.

Заводская территория, пожарные и милицейские машины, «скорая помощь», милиция, обгоревшая лестница, носилки, два обугленных трупа, ружье.

— Вадим Ананьевич Сидеромов также был убит в своем кабинете. Человек, совершивший это убийство, видимо, профессиональный киллер, личность которого устанавливается, был застрелен сотрудником правоохранительных органов при задержании.

Большой зал, скопление людей, погоны, два окровавленных трупа, нервное любопытство на лицах охранников и людей в штатском, уверенные движения милиционеров.

— Игорь Семенович Кумиров был убит неизвестным в своем офисе в тот самый момент, когда правоохранительные органы в сотрудничестве с известной в нашем городе охранно-детективной фирмой «Эгида плюс» уже штурмовали принадлежащее Кумирову здание. При обыске в здании обнаружены человеческие останки, что, по мнению следствия, может указывать на причастность Кумирова к криминальному миру.

Вид здания, распахнутые двери, беспорядок в кабинетах, милиция, фотографы, тело Кумирова с неестественно-вывернутой шеей, медэксперты, курящая у окна спиной к камере женщина.

— Наверное, историки назовут одной из особых примет наших дней тот факт, когда в эфире транслируются рекламные ролики уже убитых кандидатов. — (Зрители вновь получили возможность созерцать знаменитую телеведущую и ее неповторимую, несколько надменную улыбку.) — А теперь, извините, немного рекламы.

Полные отчаяния лица домочадцев и прикованный к постели больной. Семейную драму оживляет мультяшный гномик в белом халате и колпаке. Гномик подходит к женщине с печальным лицом — очевидно, жене больного.

— Что с больным? — спрашивает гномик женщину.

— У него отказала одна почка и вот-вот откажет вторая, — безысходно покачивает головой скорбящая.

— Разве это повод для расстройства?! — обнадеживающе выкрикивает гномик. — Мы заменим ему и почки, и легкие, и любые другие органы. Наша фирма гарантирует качество поставки любого устанавливаемого органа и его исправную работу в течение двадцати пяти лет. Это ли не чудо двадцать первого века?

На экране возникает бытовая сцена: окно, кухня, предметы обихода, кастрюля на плите, в которой что-то покачивалось, словно мяч. Когда изображение предмета очутилось в фокусе, то этим предметом оказалась человеческая голова.

В следующем кадре появился холодильник, дверь которого медленно отворилась, представив для обзора немудреное содержимое. Потом чья-то рука опустила дверцу холодильной камеры, чем-то плотно забитой. При «наезде» на содержимое выявились две окровавленные человеческие стопы.

— В таком виде застали вчера свою бабушку Ваня и Настя, — комментирует Лолита. — Ефросинья Виленовна Свальная, а так звали убитую, недавно выступала в нашей программе, посвященной столь актуальной для нашего времени теме людоедства. При этом пенсионерка допустила ряд резких высказываний, которые, по мнению следствия, и могли стать причиной столь зверской расправы.

Глава 18 СПАСИТЕ ДЕТЕЙ!

Губернатору Санкт-Петербурга

Прокурору Санкт-Петербурга

Средствам массовой информации

от Бориса Артуровича Следова, проживающего…

Глубокоуважаемый губернатор!

В настоящий момент в некоторых детских заведениях нашего города сложилось крайне катастрофическое положение, ввиду чего здоровье и жизнь детей-сирот находятся в постоянной опасности. Я приведу только несколько фактов, происшедших в последнее время: арестован директор детского дома №… О. П. Рулеткин за мошеннические сделки с жильем детей-сирот, а также за нанесение тяжких телесных повреждений воспитанникам (более 50 жертв).

До исполнения должности директора Рулеткин работал в этом же учреждении заместителем директора по воспитательной работе. О. П. Рулеткин с таким усердием «воспитывал» детей, что почти каждую неделю очередные жертвы его «работы» доставлялись в дежурные больницы города. Одним из любимых педагогических приемов Рулеткина являлось публичное окунание непокорных воспитанников головой в заполненный экскрементами унитаз. Став директором, О. П. Рулеткин автоматически получил поддержку со стороны вышестоящих чиновников из сферы образования и работников правоохранительных структур, после чего полностью уверился в своей безнаказанности.

Некоторые дети, не выдержав издевательств и истязаний, убегали из детдома, руководимого Рулеткиным. Естественное чувство голода заставляло этих вынужденных беглецов красть еду, вследствие чего они рано или поздно оказывались задержаны и, в соответствии с существующими законами, препровождены в следственный изолятор.

Другие дети в момент наивысшего отчаяния совершали попытки суицида, за что их в качестве наказания и из боязни огласки очередного ЧП моментально упрятывали в психиатрические больницы. Те, кто пытался хоть как-то протестовать или обращаться куда-либо с обоснованными жалобами, обрекали себя на наиболее вычурные пытки со стороны Рулеткина, а позже с позором изгонялись из детского дома или без их согласия переводились в другие заведения, в том числе интернаты для инвалидов (так называемые собесы), где из них со временем непременно сделают совершенно беспомощных, непригодных для самостоятельной жизни идиотов.

Одним из наглядных примеров беспредела О. П. Рулеткина может служить преступление, совершенное им в отношении пятиклассника И. Сочнева, когда в результате жестокого насилия директор сломал мальчику вначале левую, а потом правую руку и оперативно перевел искалеченного ребенка в детдом №…

К сожалению, детский дом №… не стал для Сочнева более спокойным местом обитания, чем №…, поскольку директор детдома №… Г. В. Айтазов вместе со своим заместителем Р. И. Хохминым также творят бесчинства. Однажды они вдвоем так мучили в слесарной мастерской Т. Усталого, что сломали ему ключицу, а потерпевший от их избиения М. Прыгун в результате повреждения позвоночника не может уже в течение длительного времени обходиться без корсета.

Осознав свою безответственность, злодеи Айтазов и Хохмин пошли еще дальше — в течение нескольких лет они, под прикрытием вышестоящих чиновников, насиловали детей-сирот. За три года они совершили более 70 преступлений! И это при том, что детдом №… постоянно называется одним из лучших в нашем городе!

Дети, которые осмеливались жаловаться на сексуальные насилия и истязания, отправлялись в психиатрические больницы, а те сотрудники, которые пытались защитить несовершеннолетних, с позором и «волчьим билетом» изгонялись с работы.

Детский дом №… славился тем, что туда без всяких препон брали на постоянную работу лиц, отсидевших в тюрьме за сексуальные преступления в отношении несовершеннолетних. Так, один из подобных маньяков, Ф. Мамай, совершил в детдоме более ста преступлений сексуального характера в отношении малолетних детей-сирот, заразив нескольких детей венерическими заболеваниями.

Преступники Айтазов, Хохмин и Мамай наконец-то были взяты под стражу, а в настоящий момент в их отношении вынесен обвинительный приговор. Остается надеяться на то, что всю эту зловещую троицу не подведут под амнистию.

За нанесение телесных повреждений детям было возбуждено уголовное дело против директора интерната №… Д. И. Золоторезова. В качестве примера противоправных действий этого человека можно привести случай, когда Золоторезов взял за ноги восьмилетнего А. Локтева и бил его головой о стену.

В результате истязаний у несчастного мальчика было зафиксировано тяжелое сотрясение мозга с гематомами и угрозой в будущем резкого снижения зрения и общей успеваемости. К сожалению, судья Метрухина рассмотрела дело Д. И. Золоторезова в отсутствие потерпевших и, по согласованию с обвиняемым, применила к нему амнистию. И вот в нарушение статьи 56 Закона России «Об образовании» Золоторезов продолжает, теперь уже незаконно, руководить детским коллективом.

В специализированной школе №… совершили самоубийство двое пятиклассников: В. Синегуб повесился, а Р. Чехов утопился в присутствии большого количества людей, в том числе и директора спецшколы З. А. Ствол. Почему дети это совершили? Неизвестно! Кто за это ответил? Никто! Спрашивается, кто следующий?!

В настоящее время расследуется уголовное дело, возбужденное против директора спецшколы №… П. О. Кунца, который обвиняется в крупных хищениях. Под прикрытием высших чиновников из сферы образования на протяжении длительного времени в указанной специализированной школе безнаказанно совершались преступления в отношении воспитанников: нанесение телесных повреждений, развратные действия, доведение до самоубийства. Дело дошло даже до того, что прямо на территории детского учреждения открыли склады спиртных напитков, а работники спецшколы, под угрозой избиения, заставляли детей воровать и приносить им спиртное. При этом те дети, которые в сопровождении своих родителей и родственников обращались в вышестоящие организации с жалобами на царящий в школе произвол, уходили ни с чем, и воспитанники вновь попадали в руки садистов.

Несколько лет назад директор детского дома №… А. Г. Шмель была изобличена в том, что по ночам с ее ведома подчиненные принуждали детей-сирот под угрозой отправки в психбольницы изготавливать гробы. Двое воспитанников не выдержали рабского, изнурительного труда и покончили с собой: В. Умолкин выбросился из окна, а Д. Шагов повесился. Какое наказание понесла Шмель? Никакого! И все благодаря ее преступным связям с чиновниками высших эшелонов и их приспешниками, в том числе с печально известным в нашем городе В. К. Сучетоковым, ранее судимым за совращение несовершеннолетних и распространение в их среде венерических заболеваний, в том числе СПИДа!

Та же пресловутая Шмель сдавала детей напрокат преступникам для вовлечения их в преступную деятельность, а также отдавала детей в сексуальное рабство. Сейчас в распоряжении у Ангелины Германовны целый приют под циничным названием «Ангелок», все обитательницы которого исполняют преступную волю своей хозяйки. При этом и Шмель, и Сучетоков активно участвуют в предвыборной кампании одного из живущих в нашем городе олигархов, И. С. Кумирова, — может быть, благодаря такому покровительству им и удается избегнуть законной ответственности перед правосудием?

В преступной группировке Шмель состоит также инспектор по делам несовершеннолетних Л. К. Мультипанова, которая не только содействует продаже детей, но и участвует в махинациях с их жилплощадью. Между А. Г. Шмель и Мультипановой существует давняя порочная связь, на которую указывает и то обстоятельство, что в детском доме, возглавляемом Шмель, работал воспитателем брат Л. К. Мультипановой — Ф. К. Мультипанов, который также является криминальной фигурой.

В последнее время преступления в отношении несовершеннолетних, а также выпускников интернатов необычайно активизировались: процветает хищение денежных и материальных средств, продуктов питания и гуманитарной помощи; помещения органов образования передаются коммерческим структурам; выпускникам детских домов не предоставляются положенные им жилье, пособия, одежда и инвентарь; выпускники прописываются по несуществующим в природе адресам или там, где расположены различные организации, в том числе отделы милиции, психбольницы, детдома; дикое злоупотребление наблюдается в экспорте русских детей за рубеж, от четверых детей в 1991 году до 500 — в 1996-м, причем в нашем городе иностранным усыновлением охвачены все сиротские учреждения, которые, по моим сведениям, уже давно распределены между представителями различных западных или совместных фирм. Руководители детских учреждений сами выходят через Интернет на потенциальных зарубежных усыновителей (покупателей). Одним из новых видов деятельности спецучреждений для детей стала подготовка малолетних киллеров.

Убедительно прошу Вас вмешаться в кошмар, творящийся в спецзаведениях для несовершеннолетних, и наказать всех виновных.

Борис Следов

Глава 19 ЛЮДОЕД-ШОУ

— Шефьдесят второй — на фвяфи! — дополнил многозвучие праздничной ночи голос Мясигина. — Вфе на мефтах? Ответьте!

— Семьдесят четвертый — на связи! — лениво откликнулся Уздечкин.

— Шестьдесят седьмой — на связи! — процедил Таранов.

— Долофите обфтановку! — потребовал Рашид, не дожидаясь ответа других постов.

Бойцы охранной фирмы «Девять миллиметров» стояли нынче в оцеплении вместе с милицией, омоновцами и ребятами в штатском, наверняка фээсбэшниками. Еремей с Геродотом находились непосредственно перед сценой, и им было очень хорошо видно и лицо их шефа, восседавшего среди не менее выразительных и амбициозных господ, один из которых, по словам всеведущего Рашида, находился, вообще-то, во всероссийском розыске, потому что совсем недавно удрал с зоны.

Программа «Людоед-шоу» была рассчитана на всю ночь. Зрителей ожидали встречи с наиболее скандально известными звездами эстрады, спортсменами, политиками и прочей экзотикой. Билеты, как сообщали СМИ, стоили у спекулянтов в десять — пятнадцать раз дороже, чем в кассах «Экстаз-холла». Впрочем, судя по плотному многоярусному кольцу из автомобилей, окружившему популярный комплекс еще за несколько часов до начала представления, любители подобных мистерий не скупились на свои развлечения. Особо именитые граждане прилетели на столь активно входящих в моду частных вертолетах, для которых на крыше здания были предусмотрительно устроены посадочные площадки. Вообще же «Экстаз-холл», роскошно отстроенный и отделанный югославскими, финскими и турецкими специалистами на берегу Невской губы, сам являл сегодня некое подобие летательного аппарата неземной цивилизации.

Сегодня в почетной ложе «Экстаз-холла» восседали все те, кто хоть когда-то каким-либо образом познакомился со вкусом человеческого мяса и крови. Телекамеры пристально выявляли живые портреты званых гостей, снабжая изображения титрами с информацией о каждом из них…

— Гуд ивнинг, дамы и господа! — гостеприимным и властным тоном вещал Нестор Загубин, устроившийся на кафедре, выполненной в форме человеческого черепа. Рядом с кафедрой высился гонг, а ведущий размахивал мощным молотком. — Сегодня мы с вами обращаемся к таинственному, зловещему, вездесущему, коварному, ненасытному и неуловимому существу, которое уже сожрало, по самым скромным подсчетам наших независимых специалистов, около ста человек, среди которых оказались и беспомощные дети-инвалиды, и спортсмены-олимпийцы, и беременные женщины, и работники правоохранительных органов. Сегодня мы обращаемся к тому, кого наш озорной народ прозвал Людоедом Питерским. Отзовись, чудовище, покажись, исчадие ада! Сегодня мы предлагаем тебе добровольно сдаться и отдаться, пардон, друзья, отдаться в некотором ином, конечно, смысле, отдаться на волю (или на долю) победителей! А сейчас на сцену выходят те, кто… ну, одним словом, вы сейчас и сами все ферштейн! Мужайтесь! Это типа того, что так оно иногда и бывает. Ага, когда от нас уже мало чего остается, а мы еще немножко мало шпацирен геен, не налюбились, вот-вот, не насытились цузаммен шлафен, — в Ваньке пляшут все суставы! Приветствуйте: у нас в гостях «Урок анатомии»!

Нестор энергично ударил в гонг, кафедра-череп засветилась, сцена погрузилась в темноту, раздалась тревожная потусторонняя музыка, и на сцене возникло несколько человеческих скелетов: они начали исполнять танцевально-акробатические номера. Постепенно, от кульбита к кульбиту, скелеты рассыпались на части, и под конец остались черепа, конечности и различные крупные кости, которые вдруг соединились в нечто напоминающее козлиную морду и тотчас исчезли. Сцена осветилась, но на ней уже никого не было, кроме Нашатыря. Раздались аплодисменты.

— Молодой-красивый, как бы это нам на праздник попасть, а? — вырвал Марка из забытья низкий женский голос, обладательница которого, болезненно-полная особа, мечтательно смотрела на Клептоняна своими узкими из-за общего ожирения глазами. — Не можешь нас выручить, а мы для тебя что-нибудь хорошее сделаем?

Рядом с толстухой нарисовались еще две тетки, тоже по виду отпетые пьянчуги. Все три женщины покачивались, и от них нахально веяло отвратительным запахом, присущим бомжам, в котором выступали составными частями перегар, дым, сырость, болезни, триумфальная безысходность.

— Уважаемые, ничем не могу вам помочь! — Марк все еще отвлеченно рассматривал женщин. — Вход только по билетам!

— И ничего нельзя придумать? — подошла совсем близко к охраннику самая маленькая по росту, которая выглядела даже ниже Клептоняна. — А за удовольствие не пустишь?

— Тридцать вофьмой, какие у ваф проблемы? — раздался из рации, висевший на груди охранника, голос Рашида. — Нуфна помофь?

— Да нет, все в порядке! Тут дамочки просто мероприятие перепутали! — отозвался Марк и беспомощно посмотрел на женщин. — Видите, как все сложно?

— Ладно, бабы, хватит вам перед этим пигмеем унижаться! — третья, доселе молчавшая, женщина подхватила своих подруг под руки. — Пошли лучше в Мавзолей, там хоть клопов покормим, и то от нас больше пользы будет! А этот опарыш пусть тут до синевы застынет!

— Чего ты, Жанка, на мужиков в такой обиде? — недоуменно посмотрела на подругу толстуха. — Я понимаю, они все по жизни козлы! А ты не заморачивайся на психологию, а отнесись к ним чисто физиологически!

— Точно, Жаннета, попробуй поэкспериментировать наподобие тети Тонны! — мужским голосом добавила самая маленькая из подруг. — Вот хоть этого зацепи на физическом интересе.

— Ты, Зося, дура или больная? — возмутилась Жанна. — Я вам с утра сколько про этот интерес рассказала, ничего не запомнилось, да? Да мне этого интереса уже до гробовой доски хватит!

— Ну вот тебе, ни рыбы, ни праздника, даже хера и того не досталось! — беззлобно сетовала толстуха. — Чтобы я еще с вами когда-нибудь на подвиги отважилась, нет уж, увольте покорно! Да не выскальзывай ты, ведьма!

Женщины вяло удалялись, поддерживая друг друга. Клептонян с решительным видом смотрел им некоторое время вслед, потом улыбнулся и обратил свой взгляд на небо, где светилось очень много точек, которые вполне могли быть дырочками, проколотыми иголкой в фиолетовой бумаге.

— Да, лиха беда начало! Неплохо они нас завели?! Но это, так сказать, представители последнего этапа. А у нас с вами все еще впереди! Нам предстоит охота! Тудей еврибоди жители нашего города — так я скромно, понимаешь, надеюсь — начнут самую активную и, замечу, без передачи третьим лицам, оченно выгодную травлю этого самого товарища Людоеда, — Нестор перевел дух и сглотнул накопившуюся слюну. — Вон, даже смол ессен захотелось! Такая, стало быть, вкусная тема! О чем это я, бишь, гутарил? Ага, о наживе! А як же? Ведь тому счастливцу, который заловит отечественного монстра, обещан приз ни много ни мало в сто тысяч долларов от меценатов нашего шоу, среди которых, как вы, надеюсь, успели заметить, достойные и надежные фирмы, известные и авторитетные бизнесмены, то есть все те, кого мы по праву называем хозяевами нашей новой жизни, кому мы обязаны строительством жилых домов, своевременной выплатой пенсий, инвестициями в отечественное производство, сохранением обороноспособности нашей страны, соблюдением правопорядка на улицах и магистралях — одним словом, очень многим, почти всем определяющим наш сегодняшний и, главное, завтрашний день. Кстати, пора бы уже и, как его, объявить следующий номер, чтобы вы тут у меня не скучали. Ну, это на манер того, что опять же танец, но какой, а? Какой, я вас спрашиваю? Ритуальный! Во-во, все без обмана! Только у нас в «Людоед-шоу»! Оставайтесь, как говорится, под нами! А барабанчики-то, надо полагать, не дешевой кожицей обтянуты, а? Ну это тоже покамест без всяких намеков! Альзо, встречаем «Зов предков»!

Нашатырь манерно стукнул по гонгу, его кафедра начала переливаться всеми цветами радуги, а сцена озарилась красно-фиолетовым маревом. Под аккомпанемент барабанов высыпались темнокожие танцоры в набедренных повязках: у мужчин от паха вздымались сверкающие блестками футляры, сделанные из каких-то экзотических плодов, а женщины обходились без лифчиков, и их груди за счет частых ритмичных подпрыгиваний колыхались и взлетали вверх, в своей высшей амплитуде шлепая по трясущимся плечам. Артисты изображали сцену жертвоприношения и поедания человека, возможно одного из своих соплеменников. После окончания номера зал разразился овациями, танцоров явно не хотели отпускать, и Нашатырь, выйдя на сцену, некоторое время понуро стоял там, всеми забытый.

— Вот, понимаешь, какой успех! А что вам, интересно мне знать, больше всего понравилось? Что вас, уважаемые зрители, больше всего возбудило? То, или это, или, понимаешь, и то и другое? Дай поносить, а? — Загубин потянулся к одному из танцоров, но тот ловко увернулся. — Бережет, как говорится, свое достоинство! Итак, приз сто тысяч неденоминированных долларов тому, кто, андэстенд, худо-бедно захватит каннибала в плен и передаст (пардон, надеюсь, я правильно выразился?), передаст его в правоохранительные органы живым или, как говорится, немного мертвым. Лучше, конечно, живым, чтобы этот некто предстал перед законным судом и понес заслуженное, как в песни поется, наказание. Кстати, как вы думаете, этого типа вообще-то накажут? То есть я, наверное, вправе сомневаться, что до этого в итоге все же дойдет. Вы ведь знаете, насколько перегружены судьи. Да им, бедолагам, и денег-то нынче не платят! Зато весьма отменно платят адвокатам, и они вполне могут смягчить наказание до сих пор не пойманному зверю. Ин зис тайм я включаю Зоопарк, и мы с вами сможем увидеть клетку, в которую мы предложили самостоятельно зайти Людоеду Питерскому. В этом случае мы обещаем злодею постараться добиться для него пожизненного заключения в этой самой, можно сказать, элитной клетке, изготовленной, понимаешь, по сверхпоследнему слову науки и техники, с привлечением западных и юго-восточных специалистов. Скажу даже более того, что мне, кажись, положено: по подсчетам экономистов Людоед, в случае сохранения ему жизни, может стать одним из богатейших актеров, эксклюзивные съемки которого уже мечтают осуществить наиболее известные кинокомпании всего мира. Людоеду уже заочно предложено сняться в нескольких художественных фильмах, в частности в нью-версии «Дракулы», многосерийном сериале о товарище Чикатилло-старшем и печально известном президенте одной из африканских стран. Но это все проекты, а то, что известно наверняка, — Людоед Питерский будет вывезен в необъявленное место, где его будут кормить мясом животных и обеспечат прочие необходимые условия для весьма, я бы заметил, комфортного существования. Ну а если нет… Итак, вот она, по-сиротски пустая клетка!

Ведущий вновь ударил в гонг, кафедра-череп начала пульсировать тревожным зеленоватым светом, зал «Экстаз-холла» вновь погрузился во мрак, раздались биение сердца, завывание ветра, неразборчивая, возможно даже нерусская, речь, и на экране появилось изображение клетки, установленной на территории Зоопарка. Вокруг сооружения никого не было видно, а к самой клетке вело несколько обтянутых мутной пленкой туннелей.

Изображение клетки сменилось многочисленными лицами людей, стоящих по другую сторону ограды зверинца. Мелькали маски Фреди Крюгера, монстра Франкенштейна, оборотня, циклопа, Вия и других чудовищ. Звучала музыка, свистела и шипела пиротехника, лопались воздушные шары.

Офелия, сидевшая в ложе рядом с Русланом, мечтала сейчас только об одном: чтобы все это идиотское шоу поскорее закончилось и она отправилась домой. Но нет, так, конечно, не будет! Представление рассчитано на всю ночь, а Левша не оставит ей шанса от него улизнуть — даже из-за скорби об отце, даже из-за дочери, даже из-за конца света!..

Ей еще повезло, что бойцы, которых Левша прислал к ней домой, не застали там Еремея, а то бы неизвестно, чем все кончилось! Этим парням, кажется, ничего не стоит убить человека!

И что ей теперь сказать Уздечкину, как объяснить ему весь этот бред? О господи! Ну вот, наступил самый кошмарный момент в ее жизни! Она еще раз всмотрелась в охранника, стоявшего недалеко от сцены, встретилась с ним глазами и убедилась в том, что это — Еремей! Ну да, он же звал ее сегодня на этот чумовой праздник, но она отказалась, а вот теперь… ой-ой-ой!

— Несмотря на то что сегодня Зоопарк — клозет для посещения, вы видите толпы народа, которые не сводят глаз с клетки, изготовленной, кстати, при участии все тех же фирм, с информацией о которых мы вас познакомим в наши рекламные паузы. Наверное, будет уместно напомнить о ловушках, установленных организаторами в разных необъявленных местах нашего города и даже области. Чудище может зайти в одну из таких хитроумных ловушек, в которой тотчас среагирует сигнальное устройство, и правоохранительные службы вполне корректно доставят добровольного узника на территорию Зоопарка, где он сможет сам, под прицелом сотен объективов, зайти в клетку. Как вы зеен, к заветной клетке ведет несколько своеобразных троп, по которым Людоед сможет двигаться без риска быть разорванным разгневанной толпой, плотным кольцом оцепившей территорию Зоопарка. — (На экране возникло лицо Нестора.) — Так кто же ты, Людоед Питерский? Избежавший смертной казни маньяк или благополучно пролечившийся в психбольнице психопат, оборотень или снежный человек, биоробот или пришелец из Космоса? Отзовись, приди, мы ар реди к встрече с тобой!

После удара в гонг на экране стали появляться изображения расчлененных человеческих трупов, детали которых были заботливо отсняты со всех сторон: головы, руки, ноги, половые органы…

— Вот видите, что они с нами творят, эти охотники на людей! Такие, понимаешь, эксклюзивные съемки! — сопровождал голос Нашатыря меняющиеся кадры. — А сейчас вы увидите архивы самих людоедов! И фотки, прости господи, и кинишко! Затаите дыхание, примите сердечные и успокаивающие средства! Обратите внимание на тех, кто уже потерял сознание, окажите им необходимую помощь!

Один за другим предстали черно-белые снимки связанных и повешенных людей, полные ужаса лица живых и искаженные лица мертвых жертв, горящие детские ботинки… Далее замелькали кадры пыток и казней детей и взрослых, расчленение трупов, коллекция черепов…

— Как видите, друзья, людоеды у нас на потоке! А увлечения у них, я бы сказал, по интересам! Один увлекается сыроедением, а другой предпочитает копчености. Дело грешное, даже слюнки потекли! Вот он, как говорится, товар лицом! Лично я сегодня спать не буду! — Загубин вновь возник в свете софитов. — Надеюсь, что всем теперь ясно, что с людоедами шутки плохи. Но что же делать, если, не приведи майн гот, мы с вами все ж таки оказались под угрозой нападения такого-рассякого маньяка? Я, к примеру, всегда ношу с собой, мягко говоря, смертельное оружие, причем, будучи патриотом, исключительно отечественного производства! — ведущий потряс в свете софитов ломом. — Как говорится, против лома нет приема, если нет другого лома! Концы, не поймите меня плохо, заточены — нихт вопросов! А в нашем глубоко мною чтимом Уголовном кодексе такого оружия, если мне моя девичья память не изменяет, не числится! Но я вас понимаю — не каждый может таскать эдакий рашен сувенир! Иногда приходится надеяться только на собственные руки, а лучше всего — ноги! Сегодня мы пригласили человека, который даст вам по этой части несколько полезных советов и, смею надеяться, даже покажет кое-что весьма интересное! На сцене почетный гестен «Людоед-шоу» — светлейший князь Эвальд Янович Волосов!

Следом за призывным звуком гонга из-за кулис мягко вышел седой старичок с бородкой, в форме десантника. На его фуражке и одежде поблескивало множество знаков отличия. Князь двинулся навстречу ведущему, они сошлись на середине сцены и обнялись, после чего Нашатырь с наигранной опаской вернулся на свое место.

Саша и Наташа воспользовались билетами, купленными еще покойным Игорем Семеновичем, который признавал все только самое лучшее и дорогое. Благодаря принципу Кумирова-старшего ребята оказались в одной из самых престижных лож, на которую заглядывались все те, кому эти места были еще не доступны.

Вообще-то, Бросова никогда бы и не проснулась ради этого зрелища, так ее сегодня сморило, но Сашка оказался выносливее и, несмотря на то, что от него крепко разило спиртным, так и не сомкнул глаз, а разбудил Хьюстон и дотащил ее до вызванного им такси.

Во время дороги Кумиров рассказывал Бросовой про злодейства своего отца, а сейчас, размякнув в ложе, перечислил Наташке несколько фотографий и видеокадров, на которых она была запечатлена во время стриптиза, группового секса и зоофилии. Сашка шептал ей на ухо, что, конечно, убил бы ее еще в квартире, но у него сейчас никого больше нет, кроме нее; именно Хьюстон оказалась для него самым родным и близким человеком, поэтому он растерян, смят, почти безумен и еще не решил, как ему надо поступить, если вообще надо совершать какой-либо резкий поступок, — может быть, все забыть?

— Вы знаете, миленькие мои, я сегодня посмотрел тут всякие трюки, как я это называю, «ушу-мушу», и вот что я вам хочу сказать: во всем этом очень много театральности, наигранности, но в целом это, к сожалению, не представляет какой-либо цельной системы рукопашного боя, способной служить в качестве универсальной самообороны против реального нападения.

Руки Волосова были согнуты в локтях, пальцы собраны в кулак и прижаты в груди, он слегка переминался, словно изучая амортизационные потенциалы сцены.

— Конечно, могут появляться отдельные самородки, но представьте, насколько им сложно постичь даже основы мастерства без учителя, который бы опирался на многовековые традиции. А откуда, спрашивается, возьмется этот учитель, когда нет преемственности школы? Я вам сейчас говорю, родные вы мои, очень простые вещи, но именно от них и зависит то, будет у нас развиваться серьезная школа рукопашного боя или все это останется на уровне каких-то экзотических ударчиков и приемчиков. Вы заметьте, что любая школа в любой сфере человеческой деятельности живет и успешно развивается только в том случае, когда жив ее создатель, который успевает воспитать своих преемников. Был такой великий русский богатырь Александр Засс, и сколько лет просуществовала его школа, его система, есть ли теперь его последователи? А Иван Поддубный? А наши современные мастера?

Пока князь Волосов говорил, из-за кулис один за другим начали выходить представители самых разных единоборств: каратист в каратаги с черным поясом и эмблемой своей школы, боксер в красных шелковых, словно горящих в лучах прожекторов, трусах, кунфуист в черном китайском костюме с завязками, самбист в трусах и борцовской куртке, сумоист в набедренной повязке, тайский боксер, дзюдоист, греко-римский борец и другие, которых ввиду их скопления друг за другом было сразу и не разглядеть. Мужчины постепенно окружали Загубина и в итоге замкнули кольцо.

— Ну вот, уважаемые зрители: как говорится, фогель в клетке! — Загубин удовлетворенно потер ладони. — Вот я, скажем, оказался в кругу таких мощных обаятельных парней! Ну и что? Позвать милицию? Вы мне скажете: а где же ее сейчас взять? Правильно! Обратиться к общественности? Вы мне скажете: вы что, Нестор Валерьевич, ку-ку, да? Тоже верно! Бежать? А куда? Стрелять? А много ли я их успею пострелять? Один прыжок, андэстенд, и — прощай, мама! А что же нам в такой вариации предложит глубокоуважаемый князь?

— Я только одно всегда говорю: чем резче вы на меня, друзья, нападаете, тем резче я буду вынужден вам противостоять, — спокойно предупредил Волосов. — Конечно, я всегда стараюсь избежать травматизма, но чем больше людей меня одновременно атакует, тем труднее мне обеспечить им полную сохранность.

— Так что, Эвальд Янович, можно начинать? — Нашатырь вооружился молотком и приготовился ударить в гонг. — Полная боевая готовность?

— Извольте! — князь Волосов наклонил голову, поднял плечи и ссутулил спину.

Нашатырь ударил в гонг, и все шестнадцать бойцов одновременно ринулись на князя. Раздались воинственные крики, замелькали руки и ноги. На какое-то мгновение все люди на сцене срослись в единый причудливый орнамент из человеческих тел, который вдруг столь же мгновенно распался, и из него лишь один Эвальд оставался стоять, и, кажется, на том же самом месте, на котором он ожидал атаку мастеров своего дела, которые в это время со стонами удивления оседали в разных местах сцены. Самым поразительным оказалось то, что рисунок поверженных тел выглядел строго геометричным и напоминал цветок с раскрытыми лепестками.

На экране рапидом повторялись атака шестнадцати мастеров и их внезапное падение.

— Да, вот это класс! Уважаемые дамы и господа! Давайте от всего херца поблагодарим почетного гражданина нашего города светлейшего князя Эвальда Яновича Волосова! Данке шюйн! Насколько я понимаю, глубокоуважаемый Эвальд Янович некоторым образом преподнес нашим прекрасным дамам этот цветок, который вы сейчас видите на нашем экране! Что и говорить, это действительно незабываемый подарок! Ах, если бы я был помоложе да попухлее… Ну да ладно! — Нестор Загубин проводил князя и вернулся на свое место. — Могу вам сказать также по большому секрету, что все наше сегодняшнее шоу с единоборствами и без них записано на все виды носителей, так что, можно сказать, без лишних проблем с налоговиками и силовиками, это может быть приобретено вами прямо сейчас или заказано несколько позже. Правда, позже это будет уже значительно дороже! А теперь ви кам бэк на Дворцовую площадь. Здесь продолжается «Людоед-шоу»…

— Внимание, внимание! — перекрыл Нашатыря мужской голос. — Поступило сообщение о том, что в здании «Экстаз-холла» заложено взрывное устройство! Просим вас сохранять спокойствие и соблюдать порядок! Сейчас начнется эвакуация! Не поддавайтесь панике! Неукоснительно выполняйте наши инструкции!..

Глава 20 НАБЛЮДЕНИЯ ПАВЛА

Павлу уже приходилось раньше лежать в больницах. Первый раз — это сразу после роддома, где ему по халатности занесли какую-то мерзопакостную инфекцию. Тогда они лежали с матерью на их родном Васильевском острове, возле Большого проспекта. Конечно, Пашка ничего этого не помнит, но мать показывала ему это место, когда они проезжали и проходили мимо, и вот в его памяти как будто даже сохранились эти моменты, так, наверное, мать убедительно их описывала, она даже показывала ему окна бокса, в котором они находились около двух недель, говорила, что там тогда водились бессчетные стаи комаров и она пыталась изолировать его, совсем еще беззащитного против безжалостных вампиров, марлей, которой обтягивала его кроватку. Кровососы все равно ухищрялись просачиваться сквозь защиту и жалили малыша, а по утрам Софья с горечью осматривала жестокие укусы и смазывала их зеленкой.

Второй раз Пашка лежал тоже на Васильевском, но только на 1-й линии. Тогда ему было уже восемь лет, и ему удалили аденоиды. Многие говорили тогда матери, что это совсем не обязательно, а может быть, даже и вредно делать, но она уже не верила ни в какие лекарства, потому что сын хронически страдал насморком и простудами.

Еще раз, лет в пятнадцать, Морошкина увезли на «скорой» на Большой Сампсоньевский проспект, тогда у него непереносимо заболел живот и он впадал в полуобморочное состояние.

Приехавшая на дом бригада заподозрила аппендицит, и они с матерью отправились в больницу. Там он полежал несколько дней, его обследовали, сделали под местным наркозом прокол живота, еще пару дней подержали и выписали. Слава Богу, никакого аппендицита не оказалось, а его болезненное состояние врачи объяснили некачественным питанием в школе.

И вот теперь, уже совсем взрослым, Пашка вновь угодил в больницу, да еще с ножевым ранением! Когда Морошкин поступил, то его сразу отправили в реанимацию, а уже позже перевели в обычную палату. Здесь уже лежало три человека: пожилой мужчина с изможденным лицом, светлыми голубыми глазами и полным отсутствием зубов, которого звали Андреем Федоровичем. Второй мужчина, Николай Сергеевич, был еще старше, но выглядел ухоженным и вел себя в палате как командир. Третий, самый древний, но наиболее духорной, — Мирон Евтихеевич.

Соседи лежали здесь уже несколько дней. Они предложили Пашке называть их «дядями». У дяди Коли происходило что-то с температурой, и его уже почти полгода мурыжили в разных больницах, у дяди Андрея не гнулись руки и ноги, и его тоже обследовали, а дяде Мирону недавно прокололи живот, чтобы узнать, почему он у старика болит. Сами мужчины очень много говорили о своих недугах, и Паша волей-неволей вынужден был все это слушать, пока ему не разрешили вставать и перемещаться.

Николай был полковником в отставке, а Андрей работал токарем на заводе. После выхода в отставку дядя Коля долго работал начальником первого отдела в большом научно-производственном объединении, а дядя Андрей так и трудился всю свою жизнь на одном и том же когда-то очень богатом и значительном заводе. Над кроватью дяди Коли висели две фотографии: парня, дающего присягу под флагом России, и трех мужчин в форме; на одной был тот же парень, дядя Коля, а посредине стоял мужчина средних лет, очень похожий на дядю Колю.

— Ты представляешь, Андрей, — увлеченно рассказывал Николай Сергеевич, заваривая чай, — у внука присяга, а я приехал к ним без формы! Ну, потому что думал, что туда на день ехать — и тащить с собой столько вещей! А там, в самой части, оказалась только форма подполковника, да и регалий моих, конечно, тоже не смогли набрать. А когда внук пришел давать присягу, так он просто обалдел, как меня увидел, даже слова все забыл!

Дядя Коля продолжал свои воспоминания, перескакивая на то, как он когда-то в высшей степени романтично познакомился со своей будущей, первой и единственной, супругой: он — офицер-пограничник, она — геолог. После недели знакомства он сделал девушке предложение, и вот они уже сорок два года как вместе!

Николай Сергеевич подолгу рассказывал о том, как он служил, как встречал Фиделя Кастро и других глав государств, как тяжело переживает развал СССР и другие проблемы бывшей сверхдержавы. Сейчас полковник тоже не сидел без дела — он был председателем кооператива гаражей, и ему, как он говорил, хватает забот и не хватает нервов. Узнав, что Павел работает в охранной фирме, полковник сказал, что, наверное, мог бы устроить парня к себе в гараж, потому что нынешние сторожа уж больно много пьют, а он это дело не одобряет, тем более что оно может привести к беде.

Воспоминания дяди Андрея были другого рода: о том, как он пришел учеником токаря на завод, о том, как освоил мастерство и всю свою жизнь отдал производству, а теперь получает жалкие копейки, тяжело болеет, не может вставить себе зубы, семь лет не имеет возможности съездить на рыбалку.

А о рыбалке оба мужчины могли говорить часами, и каждый из них преподносил все более невероятные истории о том, где, когда и сколько рыбы он наловил.

Соседи очень любили обсуждать свои болезни, придавая им таинственный, порой мистический вид, и у Морошкина даже складывалось впечатление, что таких болезней, как у его соседей, раньше ни у кого еще и не случалось.

Однажды дядя Коля рассказал о том, как он на некоторое время оставил службу в армии и пошел учеником токаря на завод имени…

— Так это же мой завод, Николай Сергеевич! — прошамкал беззубым ртом Андрей и восторженно сплющил свои полные губы. — А какой цех, первый?

— Так точно, Андрей! — отчеканил отставник.

Дяде Мирону было семьдесят три года. Лицом он очень смахивал на Жана Габена, которого Павел знал по нескольким очень старым черно-белым фильмам. Глядя на Мирона, Морошкин проникался почтением к двойнику великого киноактера, но когда старик «оживал», то все его былое величие распадалось. Особым коньком Мирона были острословные стишата, которые он время от времени напевал, а скорее наговаривал своим отнюдь не певческим, хриплым голосом. Когда Павел в первый раз вышел на самостоятельный перекур, а делал он это, подражая другим, прихрамывая и тяжело вздыхая, старик зычно прочистил горло и нараспев отметил это событие:

Вышел я на улицу, Подивился на луну, Три раза гулко пернул, Дивлюсь: блестит. Хап, а то сопля!

Лицо у дяди Мирона было свекольного цвета. Красными нитями на нем выделялись множественные сосуды. При знакомстве Павел подумал о том, что лицо старика чем-то напоминает прозрачную офисную технику, на которой можно прочесть все провода.

Держался дядя Мирон бодро, и вряд ли кто-либо смог догадаться о том, что у этого человека тяжелая, беспросветная жизнь. В течение нескольких лет он потерял всю ближайшую, досягаемую в его возрасте и положении, родню, а недавно похоронил жену. Сейчас старик живет в трехкомнатной квартире в «корабле», в самой крохотной каморке, заставленной вещами своих недружелюбных домочадцев. Здесь же обитает его дочь с мужем и двумя дочерьми, у которых, в свою очередь, тоже есть дети с перманентно меняющимися «отцами». Впрочем, и у мужа дочери, и у внучек наличествуют собственные квартиры, но близкие предпочитают сдавать недвижимость в поднаем, а кучковаться на территории прадеда.

— В кухне так тесно, что мне туда и не выйти, — жалуется Мирон. — А в большой комнате они поставили мраморный стол на железных ногах, так мне туда из-за этого громилы тоже хода нет!

Соседи по палате, выслушивая беды Мирона, дружно предлагают ему разные варианты изменения его бедственного положения.

— У тебя кто прописан? — не выдерживает Николай. — Кто у тебя в ордере значится? Ты когда-нибудь свой ордер-то хоть видел?

— Ну, я, дочка и внучка, — перечисляет Мирон Евтихеевич. — Кажись, все? А то, что зятья и внучата живут, ну эти, Женька с Толяном, так это уже, конечно, вроде как самодеятельность получается.

— Значит, прописаны трое, да? — уточняет Николай Сергеевич. — Правильно я говорю?

— Ну да, трое! — кивает головой старик.

— А остальные где прописаны? — сурово смотрит в окно отставник.

— А они на своей площади числятся, а сами ее сдают, — Мирон озорно подмигивает Павлу, словно готовится пропеть очередную частушку. — Денег, говорят, на работе не платят, а так все же какой-то навар получается.

— Так ты им скажи, дед: в этой квартире прописаны три человека, правильно? — инструктирует Николай.

— Правильно! — с готовностью повторяет Мирон. — Разве я спорю?

— Ну вот, стало быть, здесь они и имеют фактическое право находиться и жить, а остальную команду милости просим! — полковник нервно двигает кадыком. — Согласен?

— Согласен! — часто помаргивает глазами дед. — А чего же тут не соглашаться? Квартира моя — не ихняя!

— Значит, так, дорогие родственники и друзья дома: просим вас в течение двадцати четырех часов покинуть нашу гостеприимную обитель! — Николай Сергеевич подкрепляет свою речь ударами ребром ладони по тумбочке. — Добре?

— Добре! — благодарно улыбается старик и делает глубокий вдох перед зависшей на потрескавшихся губах частушкой:

Товарищ командир! В роте — сто один, Двадцать пять — в кабаке, Двадцать пять — в бардаке, Двадцать пять сено гребут, Двадцать пять баб дерут, Остался лишь пес хромой, Да и тот просится домой. Разрешите отослать Или к черту послать?

Когда Павел стал самостоятельно передвигаться, он очень полюбил прогулки по больнице. Когда-то это здание наверняка выглядело очень солидно, а теперь, после многих переделок и ремонтов, оно полностью потеряло свой изначальный стиль, свою продуманную кем-то цельность. Морошкин блуждал по этажам и коридорам и мечтал о том, как было бы классно возвратить этот дом в его исходное состояние.

Впрочем, эти его мысли вскоре осложняли другие: а кто будет восстанавливать дом и, главное, для кого? Ведь если разобраться, то любое строение возводится с какой-то целью, а когда оно теряет свое предназначение, то ни у кого уже нет интереса к тому, чтобы его реставрировать. Одно дело — исторически ценные храмы и дворцы, на них выделяются деньги и находятся спонсоры. Но кто же станет спасать все старинные здания? Конечно никто!

За время своего нахождения в больнице Павел сдружился с охранниками фирмы «Девять миллиметров», самым здоровым и веселым из которых был Еремей, а наиболее интеллектуальным — Геродот, причем этот парень даже писал стихи и прозу.

Из персонала больницы Морошкину было интересно слушать санитара Бориса, который мог часами рассказывать о бедах безнадзора. Кстати, про Следова ему еще рассказывала мать, которая уже сама чуть не сошла с ума, работая инспектором по безнадзору.

Был здесь еще один забавный мужичок — санитар морга Корней Иванович, — правда, больше говорили о нем, чем он сам, и говорили вещи не очень хорошие: что он и в тюрьме успел посидеть, и еще там что-то такое криминальное и извратное.

Обычным местом собраний и болтологии становилось крыльцо черного хода: здесь и курили, и потихоньку потягивали пивко, а то и чего покрепче, и, конечно, обсуждали все мировые проблемы — от собственного единственного в мире недуга до глобализма.

Глава 21 АРЕНДА МЕРТВЕЦОВ

По Большому проспекту во весь опор неслись три черные «Волги», отмеченные эмблемами ООО «Девять миллиметров». Заметив резвый эскорт, немногочисленные прохожие, в основном из гулящего люда, спешили углубиться на тротуар, а те, кто уже не находил в себе для этого сил, с опаской щурились на яркие огни автомобильных фар и вяло прикрывали глаза, уповая на то, что им и нынче повезет и они не окажутся под колесами этих рисковых лихачей..

Машины достигли Косой линии и свернули направо. Промчавшись внутрь квартала, они со скрежетом затормозили возле въезда в больницу, перекрытого полосатым шлагбаумом, который тотчас стал подниматься, а из сторожевого флигеля вышел охранник в камуфляже с эмблемой ООО «Девять миллиметров» и подобострастно поклонился. Машины рванули с места, просвистели по извилистым дорожкам и замерли возле больничного морга. Правые передние двери открылись, и из машин вышло трое мужчин: Дмитрий Таранов направился к входным дверям, Андрей Валежников и Рашид Мясигин заняли свои места вблизи прибывшего состава.

Дмитрий позвонил в дверь и тотчас начал дубасить в нее увесистым кулаком. Дверь отворилась, и на ее пороге возник Корней Ремнев.

— Что, Корней Иваныч, оглох или спишь на работе? — с грубой улыбкой крикнул Таранов. — Бухой, сволочь, что ли? В ухо хочешь?

— Ну ты, Дмитрич, как всегда, в своем репертуаре — сразу в ухо! Пить на работе — это не про нас! Мы люди дисциплинированные и свою работу ценим, — Корней учтиво склонил голову. — А насчет сна — так вы в этом вопросике тоже слегка ошибаетесь: разве нам тут до этого? Как с утра вон начали таскать, так до сих пор и не успокоятся! И где они их только доставать успевают?

— А это мы им жмуриков регулярно подгоняем! — засмеялся Дмитрий. — Работа у нас такая! Скажи, не пыльная, да? Но полезная! Мы, считай, как санитары леса: чуть зазевался или отстал от стаи — хлоп, и готово! И тебе тоже навар, да?

— У каждого своя работа, в этом ты прав, Дима, — Ремнев отступил вглубь помещения, пропуская гостя. — Кто приехал?

— Сам! Давай не мешкай! Все приготовил? — Таранов резко шагнул внутрь. — Ничего не забыл? Помнишь еще, как в школе учили?

— Как не помнить, когда каждый день свои уроки повторяю? Вам ведь если что не так приготовишь — так вы меня самого в оборот пустите! — Корней начал застегивать распахнутый халат. — Приведу себя в порядок, чтобы хоть умереть-то достойно, а то вон в одной больничке мужичка огнетушителем забили, так теперь даже и кто он такой был неизвестно: весь голенький, а лицо — в окрошку!

— Ладно, не юмори! Надо будет — по-любому умрешь! Хоть в окрошку, хоть в солянку! От нас ты, брат, никуда не денешься! Чего халат-то расстегнут? Опять дрочил на своих клиентов? Все, дальше без базара! Заходим! — Дмитрий обратился к рации в микрофон дальней связи: — Багажное отделение загружено! Проверяю груз и пломбы!

Корней и ночной гость углубились в морг, обходя все помещения. Таранов требовательно озирался по сторонам и заглядывал во все двери.

— Нам сегодня и так всю малину обосрали! — сетовал боец ООО «Девять миллиметров». — «Экстаз-холл» объявили заминированным, старикан, которого наш пахан пас, под шумок куда-то сдристнул, а тут еще ты меня разводишь: говори, сколько у тебя сейчас клиентов отрывается?

— Да нет здесь никого живого, Димочка, ну что я — сам себе враг, что ли? — Ремнев шел следом за проверяющим. — Только одна охлажденка, все как положено!

— Хорош тебе с охлажденкой! Кто тебя знает, дурака, может, ты и враг себе? Столько лет здесь торчишь — давно уже поди из ума выжил! — Таранов задержал взгляд на трупе молодой женщины. — Вот такие телки помирают, а тебя, старый пердун, ни одна зараза не берет! И не свисти мне про свою совесть! У вас, могильщиков, вообще ничего святого нет, вы и маму родную продадите!

— Да какой же я могильщик? Ну что ты опять все путаешь? Наверное, нарочно, да? Чтобы меня подразнить? — Корней беспомощно развел руки. — Я всего лишь санитар! Между прочим, на мои плечи ложится все бремя человеческого горя. Как зайдут сюда родственники и близкие моего любезного покойничка, как запричитают в голос да зайдутся в припадке — поверь мне, старику, от этой оперы просто жить не хочется!

— Ладно, мародер, не грузи меня, пока я тебе отменного пенделя не отвесил! — улыбнулся Дмитрий и выразительно посмотрел на ягодицы санитара, рельефно обозначившиеся под халатом. — У тебя, кстати, Корней Иваныч, жопа чисто для пенделей создана! Или еще для чего послаще! Тебе это еще никто не говорил?

— Хорошо-хорошо, для пенделей! Только ты не дерись, Дима, обещаешь? — Ремнев прикрыл свои ягодицы руками. — Ты же добрый парень, я знаю!

— Обещаю! Ну ты и дуремар, Корней Иваныч! Все, дядя, задний ход! Хозяева жизни идут, не хер нам тут с тобой теперь маячить! — боец ООО «Девять миллиметров» развернулся и двинулся в обратном направлении, на ходу делая доклад: — Багажное отделение проверил! Могут заходить пассажиры!

Правые задние дверцы лоснящихся в желтом фонарном свете автомобилей открылись, и из них вышло еще четверо мужчин, которые расхлябанной, словно на палубе в шторм, походкой устремились к отверстому моргу. Им навстречу вышел Таранов и замер возле входа. Мужчины по очереди проходили мимо охранника. Последним шествовал Брюкин, и, поравнявшись с Дмитрием, он быстро выбросил руку в сторону его паха. Таранов отпрянул, а Илья Титанович с довольным смешком вошел внутрь одноэтажного здания, в котором уже канули оба его предшественника.

— Что, Ильюхан, опять моего бойца за яйца схватил? С какой мразью приходится работать! — дружелюбно прокомментировал Острогов. — Не ты ли, Брюкин, «Экстаз-холл» заминировал, а? От тебя, ублюдка, любой дряни можно ожидать! А мы в результате нашего князька упустили! Теперь ищи ветра в поле!

— Здравствуйте, Тимур Асбестович! Что-то вы давненько к нам не наведывались? — Корней изобразил приветливое лицо и постарался добиться детской, восторженной улыбки. — Я уж, честно признаюсь, думал, вы для себя нашли какое-нибудь более привлекательное местечко.

— А что у тебя рожа как у идиота? — хозяин охранной фирмы «Девять миллиметров» презрительно соизмерил санитара своими блестящими карими глазами. — Ты чего, падла, совсем тут одичал?

— Слышь, Тимур, это что за обезьяна? — Руслан с неприязнью рассматривал Ремнева. — Я бы его, честное слово, завалил! Сразу на душе стало бы спокойнее!

— Да потом, Левша, успеется! — махнул на ходу рукой Острогов. — Нам с тобой еще не тех зверей предстоит завалить, побереги силы!

— Тунгусский, ты Офелию к Ангелине доставил? — обратился Тимур в мобильник. — Молодец! И сиди там, нас дожидайся! А что Вовиков? Дрочить ему не давай, и пусть перед бабами своими мудями не трясет! А то он спец по этой части! Ладно-ладно, до связи!

— Нестор Валерьевич, может быть, я все-таки пойду, а? — Брюкин подергал идущего впереди него Загубина за рукав. — Ну не готов я еще к такому…

— Как вы, Илья Титанович, изволили сей момент спикать, ну-ка, ну-ка? Что-то я вас не расслышал? — Нашатырь мрачно уставился перед собой. — Вам что, уважаемый, жить надоело? Вы думаете, можно вот так безнаказанно наших бойцов домогаться? Ну-ну…

— Что там за мятеж, а? Не понял? Что ты ему там нукаешь? — Бакс резко повернулся к мелко дрожавшему Брюкину. — Ты что, Илюха, хочешь пику в брюхо? Короче, шилом в глаз или в жопу раз?

— Да нет, Тимур Асбестович, ничего, все в порядке! — спешно отозвался Брюкин. — Я только имел в виду, что…

— А меня нисколько не колышет, геморройная жопа, что ты там имел в виду! Кто ты вообще такой, а? — Острогов начал наступать на побледневшего подчиненного. — Ну, кто ты, отзовись?!

Брюкин застыл. Вся группа замялась с благодушным выжиданием на лицах: что дальше?

— Ну так что, мы идем или нет? — угрожающе произнес Бакс и взял под локоть Руслана. — Представляешь, Левша, каким быдлом я окружен? Ты чего, Брюкин, усы отращиваешь? Это чтобы телок во время поцелуя беспокоить?

— Поцелуй без усов как редька без соли! — не утерпел от комментария Корней и тотчас с тревогой посмотрел на гостей.

— Соображает, подлюга! — обернулся Тимур и продолжал: — Люблю этот запах! Возбуждает, правда?

Когда гости исчезли за оцинкованными дверьми, Ремнев устало побрел в свою каморку. Здесь он плюхнулся на обшарпанный деревянный стул с выползшей, словно плесень, из-под протертого дерматина ватой и закурил.

— Вот твари, а? Вот твари! — санитар заскрипел мелкими зубами, ударил кулаком по столу и тотчас испуганно прислушался, словно проверяя, донесся ли созданный им шум до опасных гостей. — Ничего-ничего, все у нас будет в порядочке!

Корней налил в стакан воды из пластмассовой бутылки, окунул туда кипятильник, включил его в сеть, но вскоре выключил, кинул папиросу в мусорное ведро, положил руки на стол, а сверху голову и задремал…

…………………………

— Слышь, Корнеич! Вези сюда кого-нибудь живого! Папа по живому кончить желает! — Таран ворвался в каморку санитара и тряс его за расслабленное от сна плечо. — Да проснись ты, трупоед! Вот те бабки! Сколько здесь есть — все твои, только давай оперативней: одна нога здесь, другая там! А то он меня самого отъелдачит!

— Да где же я тебе здесь возьму живого-то? Самому, что ли, в позу врага народа становиться? — Ремнев уставился куда-то выше головы Дмитрия. — Или им с отделения какую-нибудь клячу притаранить? Медсестру, что ли? А если она там все это безобразие увидит, потом-то что будет? Ну и клиенты, прости господи! Ладно, давай капусту! Ты тут покарауль, покудова я бегаю, чтобы мои жмурики не убегли, я сейчас постараюсь решить вопрос в положительную сторону.

— А если ты, говнюк, решишь вопрос в отрицательную, то лучше и не возвращайся: я тебя сам запорю! — Таранов гневно глянул на санитара и показал ему мощный тесак с удобным желобом для стока крови. — Видал такую штуку?

— Да я уж постараюсь, Димочка, — с испуганным заискиванием улыбнулся Корней. — Я тут не первый год работаю, всякое бывает! И такие аварийные ситуации случаются. Ну, я побежал, ладненько?

ДЕНЬ ВОСЬМОЙ

Глава 22 СЕМЕЙКА БЕБЕНЕ

Как это дивно, когда тобой обладают! Какие фантастические, безумные картины возникают в воображении — хочется писать стихи, петь, летать, превратиться в облако, исчезнуть, раствориться без остатка в нем, в любимом, в господине, в этом неутомимом мальчике, который, кажется, копил свои силы только для нее, для Софьюшки, для маленькой избалованной девочки, живущей прямо на набережной Невы и любящей иногда надевать милицейскую форму, для Софьюшки, которой все больше хочется все больших наслаждений! Что она еще может ему дать, чем угодить, какой восторг вызвать в его неискушенном любовью сердце? Милый мой, нетерпеливый, порывистый! Как же тебе объяснить, что нам теперь никуда не нужно торопиться: мы — вдвоем, и это главное!

Ваня опять вскакивал ночью и что-то записывал на клочке бумаги. А, вот оно, его новое творение! Морошкина взяла в руки тетрадный листок, расположила его так, чтобы он попадал под розовый рассветный луч света, проникающий в расщелину между шторами, и прищурилась:

Я не спал в эту ночь, Я смотрел на тебя, Целовал твои спящие губы. Ты не скажешь мне «Прочь!», Оттолкнув, не любя. Не отвечу: «Не буду! Не буду!»[5]

Конечно, она, может быть, очень мало что понимает, как принято выражаться, в серьезной поэзии, да и он, ее ласковый мальчик, тоже необязательно оформится в литературную знаменитость, но ей его стихи нравятся. А что она еще может сказать? Она ведь, в конце концов, действительно не литературный критик! Только вот что было бы интересно знать: кто это и когда сказал ее малышу «прочь», кто его, не любя, оттолкнул, кому он обещал, что больше не будет? Если это про нее, про Соню, то она тут как бы и совсем ни при чем, а что же это тогда, поэтический вымысел? Вот тут-то, наверное, у нее и сказывается отсутствие соответствующей базы?!

Софья продолжала смотреть на своего юного любовника и в который раз проигрывала в уме всю историю их знакомства, дружбы и любви. Действительно, что стоило ей иначе с ним заговорить при их первом знакомстве, спугнуть легкий интерес, который инспектор ОППН почему-то вдруг вызвала у несовершеннолетнего подростка из неблагополучной семьи? А потом, да, потом все было как в сказке…

Да, случись такое в незабвенные советские времена, еще неизвестно, чем бы вся эта эпопея для майора милиции Софьи Морошкиной закончилась. То есть, вне всякого сомнения, финал сей басни был бы очень печален и поучителен для бесклассового общества, называемого еще обществом реального, развитого или какого-то там еще социализма (все эти определения и формулировки выветрились из Сониной головы столь же быстро, как и обещания вождей обеспечить всем гражданам отдельное жилье, привести СССР в скором времени к коммунизму и другие замечательные, но не всегда понятные посулы).

Скорее всего Соню вначале бы осудили внутри ее коллектива, потом уволили бы из рядов правоохранительных органов и уже в таком виде, осужденную и беззащитную, словно устрица без ракушки, подвели ее под соответствующую статью Уголовного кодекса, в котором Морошкина и сейчас смогла бы назвать по памяти три-четыре статьи, под которые бы подпадали ее аморальные, криминальные и, конечно, глубоко антисоветские деяния, направленные против всего прогрессивного человечества.

Хорошо, а почему она должна была себе отказать в этом шансе? Что она, вообще-то, в своей жизни видела? И что, кстати, еще увидит? Да наверное, уже не более того, что видела.

Да, но если я люблю человека, тем более столь молодого, годящегося мне в сыновья, то неужели я не могу дать ему нечто пусть не большее, но иное, чем секс с седой, беззубой старухой? Нет-нет, Сонечка, зачем ты себя так уничижаешь? Ты же сама прекрасно понимаешь, что, в общем-то, не так уж и плохо сохранилась для своих… Да-да, вот именно, радость моя, для своих! А ему-то сколько сейчас, ты хоть помнишь, ветеран остеохондроза? Что ж, конечно, Ванечке было не очень радостно слышать, когда у нее при нем несколько раз хрустели изношенные суставы. А ты уверена, что это было несколько, а не много раз? По-моему, с тобой это происходит, прости, каждый раз, когда… Ладно, хватит, не добивай меня! Хорошо-хорошо, не буду вдаваться в интимные стороны, ты, кстати, всегда была ханжой и фарисейкой! Ну вот за это спасибо, милая моя!..

В квартиру Морошкиной позвонили. Ой, кто это? Господи, да это же Лариса Мультипанова! Ну, ничего-ничего, Ларочка — свой человек, хотя продаст — не продешевит! Правда, у нее и самой жизнь не сахар: сын — инвалид, дом сгорел! Она еще хорошо держится, хотя, по информации Феди Бороны и Бори Следова, Мультипанова — глубоко замаскированная преступница, участвующая в криминальном усыновлении и удочерении детей, продаже квартир и прочих грехах. Что ж, это, пожалуй, вполне может быть — такое сейчас время! Впрочем, Софья не раз вспоминала свое удивление, когда из шкафа, стоящего в кабинете инспектора по охране детства, вдруг посыпались бесчисленные коробки с конфетами и печеньем, духи и прочая косметика — все это были дары тех, с кем Лариса общалась, в общем-то, по долгу службы.

Морошкина нехотя поднялась из кресла, в последний раз глянула на свое разметавшееся по дивану сокровище и отправилась встречать инспектора по охране детства.

Когда Соня открыла дверь и глянула на Мультипанову, то ей тотчас показалось, что ее гостья еще за дверьми почувствовала, что Морошкина не одна. Ну как это у нее получается? Чутье, интуиция, телепатия? А может быть, это Софья так зациклилась на своей странной личной жизни, что ей теперь просто мерещится чужая осведомленность о присутствии в квартире ее юного спутника? Конечно, самой ей на это будет сложно ответить, но, во всяком случае, выражение Ларкиного лица оказалось настолько простецким, какого инспектор по охране детства ни разу не замечала у нее даже при работе с ее наиболее умственно-отсталыми подростками. Да нет, чует, змея, все чует!

Женщины поздоровались и обнялись. Хозяйка предложила гостье испить кофейку, благо у них еще есть минут двадцать, та церемонно согласилась, и они вдвоем направились на кухню.

— Семейка Бебене, я тебе скажу, это тоже не подарок: бабушка, Евгения Аристарховна, по кличке Бормотуха, хоть и пенсионерка, и инвалид, а пьет, можно сказать, за троих мужиков; ее дочь, Алла Михайловна, не только пьет, но еще и блудит, мы ее до сих пор не можем направить на лечение от сифилиса; а сын Аллы, Ярослав, которому сейчас шесть лет, вообще нигде не фигурирует после роддома. Представляешь себе? — выпуклые глаза Ларисы остановились на Ваниных брюках, как оказалось опрометчиво оставленных им вчера на кухне. — То есть мальчик до сих пор нигде не зарегистрирован, как бы мертвая душа, только наоборот: он есть, но тому нет пока что никаких вещественных доказательств ни в жилконторе, ни в поликлинике, ни в РОНО!

— Лара, да чем ты меня сейчас удивишь?! Мне тут вообще одну историю рассказывали: не знаю, может быть, это и выдумка, а может быть, из какого-нибудь учебника, но суть в том, что у одной бабули из-за нелеченого или плохо леченного Льюиса прогнил лоб в районе переносицы, — Софья не сразу угадала направление взгляда инспектора по опеке, а отследив его, постаралась не выдать своего тотчас нахлынувшего волнения, которое наверняка все-таки предательски залило ее лицо красным румянцем, участило дыхание и, конечно, сделало речь прерывистой и несколько поспешной. — Так вот, эта бабуля якобы по утрам затыкала дыру в черепе картофелиной, а на ночь свой овощ вынимала. Веришь?

— А отчего нет? Я думаю, у нашей Аллы Бебене тоже когда-нибудь кости прогниют, и тогда она что-нибудь не менее оригинальное и простое придумает, — Мультипанова отпила кофе и по-кошачьи зажмурила глаза. — Божественно!.. Ты даже не представляешь, как она выглядит: бабе еще и сорока лет не исполнилось — ей сейчас где-то тридцать восемь, — а она похожа, прости меня, на бодрящуюся из последних сил пенсионерку, да еще проработавшую всю свою жизнь в горячем цеху. Знаешь, есть такие бабульки с комсомольским задором, которые между тем уже и не помнят, как их зовут.

— Да отчего ж не представляю?! — Морошкина закурила и подвинула пачку сигарет в направлении гостьи. — Будешь? У меня, кстати, тоже такие экземпляры встречаются. А возьми хоть нашу знаменитую троицу — Жанна, Тоня и Зоя, — они-то за эти годы до чего опустились! Правда, на них и несчастья одно за другим сыплются, но это, я тебе скажу, к великому сожалению, — вполне закономерный результат их образа жизни. Я в последнее время не то что стала шибко суеверной, а просто как бы угадала некоторые законы нашей жизни и согласна с такой мыслью, что одна беда все-таки почти неизбежно притягивает к себе другую.

— Может быть, и так. У меня, по крайней мере, как раз та ситуация, — инспектор по опеке закурила, сладко затянулась и закашлялась, но продолжила свою речь: — Я слышала, у них там всех переубивали? Это правда?

— У Ремневых бабушку убили. Да ты ее знаешь, Ефросинья, она еще все ходила по помойкам да по овощебазам побиралась, — Софья прикидывала, останется ли вопрос с брюками только между ними, или Мультипанова понесет эту информацию, словно стремительный весенний ручей бумажный кораблик. — Колька Махлаткин, слава богу, выжил. Правда, у него, кажется, новая беда: в анализах — ВИЧ. У Бросовых просто стихийное бедствие: Никита, Парамон, Люба — все погибли! Наташа тоже, ну да ладно, там еще не все понятно…

— Вот как людей сметает! Прямо как на войне! — Лариса не могла отвести своего любопытного взгляда от мужских брюк. — Пашуля выписывается, да?

— Да, готовлюсь к получению, — кивнула инспектор ОППН в сторону весьма поношенных штанов и затушила свою сигарету. — Я с тобой согласна, что все, что сейчас происходит, действительно очень похоже на войну, об этом многие говорят. Ну что, будем собираться?

— Конечно-конечно! Я, можно сказать, уже готова! — гостья поднялась и оправила на себе одежду. — А ты слышала про то, что вчера в городе творилось? Во время «Людоед-шоу», ну, который в «Экстаз-холле» проводили, вдруг объявили, что зал заминирован! Что тут началось: паника, какую только в кино показывают! Говорят, даже кого-то задавили!

— Да, я по «Новостям» уже смотрела, — домывала посуду хозяйка. — Я думаю, это кто-то просто побаловался.

Женщины свернули с Большого проспекта в переулок, поскольку вход в дом, в котором проживали Бебене, был отсюда. Кодовый замок на входных дверях был сломан, а сама дверь была изрисована половыми органами и исписана нецензурщиной.

На первом этаже, на котором находилась искомая квартира, пахло кошачьими и людскими испражнениями, почтовые ящики были сорваны, доносились чьи-то приглушенные этажами ругательства, резкий нечастый стук и назойливое жужжание электроинструментов.

Замка на входной двери не было. Звонка тоже. Провода были вырваны до самого основания, поэтому их было невозможно соединить. Для обеих женщин все это уже давно стало привычным.

Лариса толкнула дверь, и та со скрипом стала уходить внутрь квартиры. Женщины шагнули вперед. Они оказались в коридоре. Здесь было сумрачно. Лариса протянула руку к выключателю, который должен был находиться справа, нашла его и стала нажимать, но электричество не включалось.

— Да у них, наверное, здесь все давно перегорело, — Мультипанова сделала несколько осторожных шагов и заглянула на кухню, которая была справа от входных дверей, вслед за туалетом и ванной. — Есть тут кто живой или всех уже отпели? Ау! Люди-человеки!

Ответа не последовало. На всякий случай женщины прошли на кухню, но здесь действительно никого не было, торжествовали грязь и запустение. Окна были завешаны обветшалыми занавесками. На полу в лучах солнца, пробивавшихся сквозь дыры в занавесках, угадывались разбросанные бутылки, на самодельном изрубленном и опаленном кухонном столе гнило несколько луковиц, отчего еще и отвратительно пахло.

— Похоже, что здесь никто и не живет? — задала вопрос, скорее всего себе самой, Морошкина. — Пойдем в комнаты или дадим отбой?

— В такой квартирке и труп может лежать, пока не мумифицируется, — Лариса еще значительнее выкатила глаза из орбит. — А чего нам, пойдем посмотрим? Может быть, в комнатах кто-нибудь затаился?

— Это ведь, кажется, двухкомнатная квартира, да? — Софья сделала шаг вглубь запущенного жилья.

— Да, сразу по коридору справа маленькая комната, а в конце, прямо, — большая, — уточнила Мультипанова и пошла вслед за майором милиции.

Женщины двинулись вперед по темному коридору. Лариса нащупала справа от себя дверь и открыла ее. В комнате также царил полумрак из-за древних плащей, которыми были завешаны окна. Вблизи дверей на заметном расстоянии от стены стоял диван, заваленный тряпками. В полуметре от противоположной стены присутствовал прожженный в своей продавленной середине пружинный матрац. Под окнами, прямо на полу, выстроились друг на друге три старых телевизора, нижний из которых был без кинескопа.

— Ну что, в той комнате еще посмотрим, да я и составлю акт о том, что мы здесь увидели, — Мультипанова с брезгливым любопытством осваивала убогий интерьер. — Я вот только одного в толк не возьму, где тут у них ребенок размещается?

— Может быть, во второй комнате и размещается? — предположила Морошкина и повернулась к дверям. — Давай уж до конца выполним свой долг.

Они снова вышли в коридор и не спеша двинулись вперед. Лариса включила зажигалку, и при ее подсветке женщины различили слева от себя обшарпанную стену, к которой были прислонены ломаные лыжи, листы старой фанеры и картона. Мультипанова толкнула приблизившуюся дверь, и свет ее зажигалки объединился с тем светом, что скудными люксами поступал в комнату сквозь газеты, которыми были заклеены окна.

— Да что у них тут, траур какой-то? — недоуменно осмотрелась Лариса. — Кого хоть похоронили?

— Может быть, действительно что-нибудь произошло? — Софья прищурилась из-за острой солнечной иглы, проникшей в помещение сквозь дырку в газете. — Смотри-ка, и трюмо завешено!

В углу комнаты слева от дверей стояло покосившееся трюмо, а поверх зеркал свисали скомканные листы черной упаковочной бумаги. В нескольких местах бумага имела брешь, благодаря чему дневной свет, пробивавшийся сквозь дырявые газеты, соединялся с замаскированными зеркалами радужными лучиками, пронзившими насквозь пространство комнаты. В этих лучах искрились бесчисленные частички пыли.

Справа от вошедших стояло разобранное кресло-кровать. Посреди комнаты поблескивал полировкой прямоугольный обеденный стол. Остальным наполнением помещения служили хаотично разбросанные в разных местах тюки и коробки.

— Слушай, Лара, я склоняюсь к тому, что у них, наверное, все-таки кто-то умер, — покачала головой Морошкина. — Пойдем-ка отсюда от греха подальше.

— А может, блин горелый, и умер! — скандально пронзил запыленное пространство гнусавый голос, с дивана посыпались тряпки, и из-под них возник пожилой мужчина в несвежих салатных трусах. Его тело зеленело обширными выгоревшими татуировками, на правой груди отсутствовал сосок, в нижней левой части живота зияло значительное углубление, словно предназначенное для установки воронки. — Что, девоньки, и умереть, блин горелый, нельзя без разрешения?

— Фу ты, господи, чудо морское! — отпрянула и чуть не оступилась Мультипанова. — Вы кто такой, дяденька: человек или оборотень?

— Вас кто сюда пустил? — Софья машинально потянулась к верхнему карману утепленной кожаной куртки, в котором хранилось ее милицейское удостоверение. — Сами-то вы кто?

— А я туточки покедова вот ентову самую фатеру, блин горелый, сторожу! — мужчина выпрямился, сохраняя годами отрепетированную сутулость. Он распушил свои искривленные пальцы веером и начал весь дергаться и изгибаться, словно в нем включился некий заводной механизм. Его голос звучал настолько гнусаво, словно нос был плотно зажат бельевой прищепкой. — Эдик я, блин горелый, Эдик Чапаев, да вы меня, бля, всяко знаете, вы меня еще на одной квартире немого гоняли. Ну, вспомнили? Вы мне все еще говорили: ведите себя, бля, прилично, Эдуард Викторович, не роняйте свою высокую фамилию, а мне эта фамилия, знаете, каким боком вышла?! Вот то-то и оно, бля!

— Ну вспомнили мы тебя, не буянь! — перешла на покровительственный тон Лариса. — Но вы нам все-таки объясните, кто вам, Эдуард Викторович, эту квартиру доверил и где сейчас могут находиться ее законные хозяева?

— Да я же тут, бля, живу по соседству, ну, бля, за стенкой.

Для большей убедительности Эдуард постучал в стену сизым кулаком. Его морщинистое лицо было иссечено шрамами, особое обилие которых пришлось на левую щеку, которую будто подвергли испытаниям африканские жрецы.

— С Бормотухой, тьфу ты черт, бля, простите, с Евгенией Аристарховной, по типу того, бля, что мы уже, как его, не первый год в этом самом гражданском браке пребываем. А когда Алку-то здесь нашли, ну, бля, после выброса, а уж кто ее, прости господи, сама она до того додумалась или враги какие — этого, бля, никто из нас и не видел… Да мы уже с тех пор, мать честная, кому надо, бля, во всем отчитались!

— А что с Аллой Михайловной-то стряслось? Какой еще выброс? — Мультипанова с не меньшим ожиданием посмотрела на Морошкину. — Софья Тарасовна, вы не в курсе?

— Мне пока ничего не известно, — пожала плечами Софья. — А что с ней произошло? Вы можете что-нибудь конкретизировать?

— Ну как это что, бля?! Да здесь это, бля, между шестым и седьмым этажами, а мы, я вам за это, бля, отвечаю, конкретно, бля, тут не при делах! — стараясь быть понятым, Эдуард прищелкивал искривленными, словно опущенными в воду, пальцами, бил тыльной стороной правой ладони по внутренней стороне левой ладони и даже скрипел чернеющими остатками зубов. — Так это, значит, она голая, бля, как после бани, что ли, а уж кто там кого — это, бля, дело десятое и не нашего, бля, министерства!

— Голая, между шестым и седьмым этажами, ну и что? — Лариса повысила голос. — Что тут у вас произошло?

— Слушай, Эдик, ты говори по делу, а то я сейчас наряд вызову, тогда, наверное, у тебя все ровнее пойдет, — предупредила Морошкина. — Ты знаешь, мне это нетрудно сделать!

— Да нет, Сонечка, с ним это дохлый номер, — махнула в сторону мужчины Мультипанова. — Ты же сама прекрасно знаешь этот контингент — у них что не пропито, то отбито! — инспектор по опеке и попечительству говорила о Чапаеве так, словно того здесь и не было. И действительно, мужчина, в свою очередь, общался с какими-то невидимыми женщинам образами, населившими эту обнищавшую квартиру по прихоти деформированного мозга рецидивиста. — Ладно, Эдик, ты лучше ложись отдыхай, а мы об Алле все у Евгении Аристарховны узнаем. Она-то сейчас не пьет?

— Ну как не пьет, бля? А что она, пьет? Да когда она, бля, пила?! — Чапаев с удивлением посмотрел на женщин, словно только что их заметил. — Да вы прикиньте, бля, какая тут у нас ситуевина нарисовалась! Я, бля, им не по крови, а и то, считай, с того дня на кочерге! Ну а как еще такой стресс снять? Родную дочку потерять? Это вам не то что это, как его?..

Мужчина, очевидно, окончательно сбился с толку и, возможно, даже забыл алфавит, он вдруг вновь сел на диван и тупо уставился в пространство.

— Пойдем, Лариса Карловна, проветримся, а там, может быть, и Евгения Аристарховна появится, я думаю, она просто куда-нибудь ненадолго отлучилась, — Софья взяла свою спутницу под руку и начала выводить из комнаты.

Женщины прошли по коридору и вышли из квартиры. В это время парадная дверь отворилась, и в ней появилась пожилая женщина в черном платке. Лицо ее напоминало искрошившийся кирпич.

— А вот и Бормотуха, черт, бля, мамочка! — обрадованно воскликнул Эдик, который, оказывается, уже был тут как тут. — Ну что, мамочка, пивка принесла? Жабры горят, сейчас опять скособочусь!

— Здравствуйте, Евгения Аристарховна, что тут у вас случилось? — Мультипанова шагнула навстречу пенсионерке.

— Здравствуйте! — уступила дорогу Морошкина. — Мы к вам уже заходили, но еще не совсем разобрались в ситуации.

— Здравствуйте! — тяжело выдохнула Бебене, овеяв гостей вязким перегаром. — Погодите, я только со своим сожителем разберусь. Заходи в дом, — скомандовала Евгения Аристарховна Чапаеву, который тут же послушно исчез в квартире. Бебене поднялась на площадку первого этажа и, стоя на пороге своей квартиры, повернулась к встречавшим ее женщинам: — Я только входную дверь прикрою, чтобы с лестницы не морозило.

После того как дверь в квартиру закрылась, женщины услышали неразборчивый крик Евгении Аристарховны, в котором можно было опознать только отборные ругательства, адресованные Чапаеву.

Между тем за дверьми на улицу слышался гомон и угадывалась брань. Неожиданно двери распахнулись, и в парадную вторглись три женщины. Софья не сразу поняла, кто это, а вглядевшись, тотчас признала Антонину, Жанну и Зою.

— Ой, Софья Тарасовна, здрасьте вам! — театрально раскланялась Ремнева. — А мы, простите, и не знали, что вы здесь инспектируете!

— Здравствуй, Тоня! — настороженно посмотрела на пьяную женщину Морошкина и шепнула Мультипановой: — Лара, ты бы не могла всю эту камарилью на улицу выгнать?

— Так, девушки, если вы к Бебене, то это не сейчас, — холодно отчеканила инспектор по опеке и попечительству. — Вам придется обождать, пока мы решим наши вопросы.

— Лариса Карловна, да мы как бы… — затянула в нос Бросова. — У меня тоже, знаете, жизнь не сахар, детей, можно сказать, одного за другим теряю!

— А мой-то сучонок, я ему… — начала Махлаткина.

— Об этом мы поговорим потом, ладно? Сейчас у нас другие проблемы, — оборвала Мультипанова. — Вы бы не могли закрыть дверь с другой стороны?

— До того-то она все дни пила, ну, и гуляла, да вы и так о ней все знаете, — печальным голосом начала Бебене, устроившись с женщинами на своей неуютной кухне. — Ну и опять то же самое, как и в прошлую осень, повторилось: белая горячка. Я тут уже, знаете, за день до того не выдержала и ее даже один раз по лицу ударила. Она тут запищала, как игрушка, тонко-тонко, и говорит: «Мама, а ты ведь меня никогда раньше по лицу-то не била». А я в сердцах и добавляю: «Так и ты ж, доченька, раньше до такого состояния никогда не допивалась! Сколько ж мы тебя, милая моя, лечили, сколько денег израсходовали, я вот даже и участок с домом-недостроем продала задешево, только заради того, чтобы тебя на ноги поставить. А ты, Аллочка, опять так низко упала! И что мне теперь с тобой прикажешь делать? Раньше-то хоть в итээлы забирали, а сейчас-то мне тебя куда сдать прикажешь? Ты только назови мне учреждение, которое тебя примет, а я уж постараюсь тебя туда устроить. А, молчишь, — говорю, — вот то-то и оно, девочка моя, что не осталось у нас с тобой больше никаких учреждений! Ну за что, — спрашиваю, — меня Господь так проклял: старшая дочь как человек живет, ну, без мужа конечно, и двоих сыновей одна тащит, да и с работой не всегда ладно, но так-то, на манер тебя, не падает, а ты уже в свои тридцать три года старше матери выглядишь!»

— Ну а она-то что, Евгения Аристарховна, Алла-то что? — Морошкина достала сигареты. — У вас можно закурить?

— Да курите вы, Софья Тарасовна, сколько вам будет угодно! У нас тут уже и так все до каждой ниточки прокурено! Да и я с вами заодно закурю! Спасибо! — Бебене угостилась из Софьиной пачки. — Ну что она? Плачет! А сама все повторяет: «Мама, мамочка, ко мне сегодня должны прийти!» — «Кто, — спрашиваю, — по каким таким делам ты нужна?» — «Да вот, — говорит, — придут, и все тут». Я тогда и поняла, что ее опять этот алкогольный психоз колбасит, и говорю: «Давай, доченька, я тебя и вправду в больничку отправлю — там тебя наколют, чем надо, и все само собой пройдет. Ну как в те-то разы было!» А она мне опять свое твердит: «Нет, мама, за мной сегодня другие придут, и я с ними отправлюсь». А сама взяла да без моего контроля полную бутылку корвалола выпила. Я ей говорю: «Ну зачем же ты сразу-то столько лекарства принимаешь?» А она уже и говорить со мной не хочет, всю ее такая мелкая дрожь бьет, как будто девонька моя замерзла, руками голову обхватила и так сжалась вся, словно от кого-то таким образом схорониться задумала. А там у нас на седьмом-то эти, да вы наверняка знаете, Барухины проживают.

— Знаю-знаю, а как же! — часто закивала Морошкина. — Ваших уникальных Барухиных у нас уже весь отдел знает!

— Ну! Так она в последний год все у них и пропадала! Бутылочку возьмет, в лифт — и к соседям, — Евгения тяжело вздохнула, настороженно посмотрела на женщин и продолжила: — А здесь так вышло, что мы с ней разошлись: мне надо было на улицу выйти, короче, я ее прозевала, а когда уже обратно к нашему дому возвращалась, слышу, кто-то кричит, ну не то что кричит, а так даже воет. Смотрю, а это ж моя доченька на поребрике бьется! Она так и упала всем левым боком на поребрик! Люди-то уже собираются, кто так подходит, кто с собакой, говорят, не волнуйтесь, мамаша, мы уже «скорую» вызвали, сейчас будут. А когда будут-то? Сейчас ведь быстрее, чем этих врачей, своей смерти дождешься! А лежит-то она вся, сами понимаете: ни одной ниточки на ней не было! Я уж в дом-то не пошла, с себя вот этот плащ сняла — а у меня и всего-то вещей, ничего не нажила, а что нажила, так то из-за этой новой жизни словно в руках растаяло, — взяла, это, плащик-то свой, сняла с себя и ее, как могла, прикрыла. А люди-то говорят: «Вы ее, женщина, только не трожьте, гляньте, она себе ногу-то как повредила!» Я ее за левую ножку-то взяла, а ножка как ватная, будто в ней и косточек никаких уже нету. «Что ж это, — я говорю, — доченька, у нас с ножкой-то случилось?» А она мне все что-то шепчет, и все тише, так, будто старается, чтобы я к ней повнимательней прислушалась. «А они пришли, пришли», — говорит. «Да кто ж так пришел, что ты из-за них вся переломалась? Это ж если ножка вся покалечена, что же с остальным случилось?» В общем, не довезли они мою Аллочку, так она, это, в машине «скорой помощи» и…

Бебене зарыдала. Пепел на ее сигарете стал похож на увядший цветок, он изогнулся вниз, оторвался и упал, осыпав колено пенсионерки, оказавшееся преградой на пути бесчисленных частиц к ядру планеты.

— Я понимаю, Евгения Аристарховна, ваше состояние, но и вы постарайтесь понять, что жизнь продолжается и вам теперь надо думать о тех, у кого жизнь еще только начинается, — Мультипанова протянула свою руку, возможно намереваясь коснуться ладони Бебене, но, еще раз взглянув на воспаленную кожу пенсионерки, не решилась это сделать, а лишь невесомо тронула хозяйку квартиры за ее рыхлое плечо.

— Да я все это понимаю, — согласилась Евгения и положила в пепельницу докуренную до фильтра сигарету. — У нас тут много делов накопилось.

— Скажите мне, пожалуйста, а ваш внук, Ярослав Экбалович, девяносто третьего года рождения, где проживает? — Софья достала из сумки папку с делом Ярослава, посмотрела на загаженный мухами и тараканами стол, и не отважилась ее сюда положить.

— А где ему проживать-то?! Со мной, конечно! — Евгения с недоверием взглянула из-под низкого, почти опущенного на глаза лба. — Кому он еще может быть нужен?

— Ну мало ли кому? — ответила вопросом Лариса. — Вы нам не могли бы сейчас уточнить, в какой из этих квартир проживает мальчик?

— А когда в той, когда в этой! — независимо воскликнула пенсионерка и начала подниматься. — Мы ему этого не указываем!

— Хорошо! Тогда давайте мы сейчас вместе с вами пройдемся, и вы нам покажете, где он спит, где и во что играет, где его носильные вещи, хорошо? — предложила Морошкина и тоже встала с расшатанной табуретки, на которую она предусмотрительно постелила одну из захваченных с собой для рейда газет.

— А чего не показать? — Евгения Аристарховна вышла в коридор и протянула руку в сторону ближайшей комнаты: — Вот здесь мы с Эдуардом Викторовичем спим, а Славик — в этом кресле-кровати.

— Послушайте, но это кресло ведь уже никуда не годно! — заметила Морошкина, вошедшая в комнату вслед за хозяйкой. — Оно не только грязное, словно со свалки, но еще и все переломано. Вы же видите, что оно еле стоит и вся спинка искорежена. Как же мальчик может на нем спать? Он же так у вас инвалидом станет!

— А кто у нас не инвалид? Я — инвалид! Эдик Чапаев — инвалид! Аллочка, Царствие ей Небесное, тоже на группу бумаги оформляла, — достаточно враждебно начала Бебене. — Вы думаете, у меня на новую вещь деньги найдутся? Да я сейчас, как свою дочь похоронить, не знаю! — пенсионерка зарыдала.

— Евгения Аристарховна, не надо вам так убиваться! Теперь вы для своей дочери уже при всем вашем желании ничего полезного не сделаете! — Лариса строго посмотрела на Евгению. — А вот вашему внуку уже шесть лет, а он до сих пор так нигде и не числится! Разве это нормально? Мы ведь тоже не можем с этим согласиться! Я вам сколько раз говорила: если ваша дочь Алла не в состоянии заниматься своим ребенком, тогда оформляйте на себя опекунство. Славику уже в школу пора идти, а он у вас живет только со справкой из роддома! И мы, между прочим, так и не поняли, где он живет и где в данный момент находится. Вы знаете, к чему все это может привести?

— Да знаю, знаю, милые! — Бебене перестала плакать. — А куда мне идти?

— Ну вот, приехали! — Мультипанова всплеснула руками. — Для начала вы к нам и приходите, а мы вам на месте все и объясним. До нас-то сможете дойти, по дороге не завалитесь?

Глава 23 ЛОВУШКА ДЛЯ ФИЛИППА

— Да я сам, это самое, всяких тварей сколько лет травил! В одной конторе работал, так там таких чудес насмотрелся, что, веришь, это самое, хоть бери и кино снимай! Ну! На одну хату, дело прошлое, приехали, а там, это самое, как его, ну один из жильцов, старик уже совсем, типа того, что по возрасту дуба врезал. Соседка-то, которая нас вызывала, сама, считай, одной ногой уже в гробу, вот она нам и командует: «Вы, мол, это самое, пока тут все, как положено, протравите, а его скоро увезут — я уже бригаду вызвала». — «А сколько он тут, мамаша, это самое, прикидочно лежит?» — я ее спрашиваю. — «Да второй день уже вроде пошел, — она мне отвечает, — а что?» — «Да как бы, наподобие того, что шмонит от него уже довольно-таки неслабо, он чем, по жизни, болел-то?» — «А всем, это самое, болел, — значит, отвечает, — чем обычно старики да пьяницы болеют!» — Филипп улыбнулся, раздвинув свои несоразмерно крупные, словно болезненно опухшие, губы.

Эта часть лица Мультипанова неизменно привлекала к себе внимание окружающих из-за своих впечатляющих габаритов. Сейчас его губы пылали, словно обладали внутренней подсветкой, что также являлось особенным свойством лица младшего санитара. Вообще его губы, которые часто обсуждали в больнице, выглядели так, будто их приставили к лицу Филиппа от какого-то иного, очевидно принадлежащего очень рослому человеку. Лицо Мультипанова, по мнению коллег, напоминало девичье: мягкие скулы, ясные голубые глаза, румяные щеки. Корнею запомнилась шутка Еремея Уздечкина, когда тот, в первый раз увидев Филиппа, сравнил его с «отсасывающей головой», то есть тем изделием, которое можно было встретить в секс-шопе.

— А я потом уже, это самое, от людей услышал, что больные, особенно если раковые, да еще когда у них ливер гниет, — так от них еще при жизни смердит, как из сральника. Веришь ты, прямо слюна от тошноты набегает!

Сегодня Мультипанов сменял Ремнева в морге. Коллеги, как обычно, если не случалось никаких экстренных дел, расположились в прозекторской для завтрака.

— А ты, Филя, кстати сказать, знаешь, как жмурика от его вони радикально избавить? — Корней продолжал намазывать шпротным паштетом толсто нарезанные куски батона, разложенные на несвежей газете. — Тебя этой грамоте покамест еще нигде не учили?

— Не-а! — с паузой моргнул своими иногда чрезвычайно жалобными и тоскующими глазами Мультипанов, одновременно помешивая двумя алюминиевыми чайными ложками в дымящихся стаканах в розовых пластмассовых подстаканниках, стоявших, как и вся трапеза мужчин, на поверхности жестяной тележки, предназначенной для перевозки покойников. — Я ж тебе говорил: давай курсы откроем! А что для этого надо? Блин! Да ты, Корней Иваныч, с этой подсветкой сам, это самое, на мертвяка дюже смахиваешь!

— Да и ты, малой, сейчас не приглядней кажешься! Так ты слушай мой рецепт дальше! Значит, для того, чтобы не задохнуться, надо ему брюхо резектором одномоментно вспороть — оттуда сразу фонтан вони ударит, — а ты к этому фонтану зажигалочку подносишь и так это — чирк! Тут вся вонь и прогорит! — Ремнев огляделся вокруг, словно оценивая реакцию аудитории, которая, впрочем, кроме Филиппа была представлена лишь мужским трупом, рассеченным Корнеем во время ночного дежурства и ожидавшим в прозекторской дальнейшего вмешательства патологоанатома. — У нас, промежду прочим, был такой случай, когда я еще развозным числился.

— А это еще кто такой? — Филипп зевнул, звякнул ложками и запустил руки в свои пепельно-рыжие волосы. — Только на работу пришел, а уже в сон тянет! Погода такая…

— Да ты на погоду зазря не греши, меньше дрочить по ночам надо! Развозные — это, считай, такие же моргачи, как и мы, но только в их задачу входит забрать жмурика с адреса, а позже в городской морг отвезти, — Корней указал напарнику на изготовленные им бутерброды, а сам потянулся к запотевшему стакану. — Ну так вот, паря, приехали мы как-то одну бабулечку преставившуюся забирать. А там на квартиру уже менты подлетели, но все чего-то на улице обретаются. Что ж такое? «Не могем, — лыбятся, — все тут уже как один переблевались». — «А что такое?» — «Да вы зайдите, мужики, все сразу там на месте и поймете». Мы по лестнице подымаемся, а там второй этаж был, — да, чувствуем, изрядный запашок по факту присутствует! В фатеру заплываем, уже характерная горечь во рту скапливается, значит, есть недалече наш клиентик! А по квартире мухи летают — во-первых, жужжат, как самолеты, во-вторых, все, что видишь, оно как-то в крапинку получается, представляешь, такие разные кружева да узоры перед глазами, как занавеска на ветру, режутся?

— Ага! Знакомая история! — Мультипанов резво откусил большую часть бутерброда и загнал ее за щеку, чтобы продолжать беседу. — У меня тоже так с бодуна случается, словно все, что видишь, кто-то очень тесно шилом истыкал.

— А черти не кажутся? Ладно, это потом… Ну и главное-то, что они, эти долбаные насекомые, и в нос, и в рот сильно настырно рвутся, и по глазам крыльями секут, то есть как будто тайгу штурмуешь! — Ремнев выжидающе посмотрел в красивые глаза сменщика. — А откуда они там в таком избытке взялись-то, понимаешь ты или нет?

— Откуда? На мертвеца прилетели! — Мультипанов запил проглоченный кусок и сморщил свои моментально побагровевшие губы. — Вот этот сорт кофе всегда с кислинкой! Я уже в какой раз замечаю!

— Так не пей, если он говенный! Или на халяву и хер медовый? — шумно отхлебнул из своей посуды Корней. — Да нет, вроде без всякого неспецифичного привкуса… Эх ты, клопомор! Да если бы те мухи только прилетели! Они ж там из опарышей повыводились, как в заповеднике! Покойница-то наша в ванной уже четыре недели плавала! Ее бы, тоси-боси, в Книгу рекордов записать! Да вот только весь вопрос в том, есть ли такая книга по нашей с тобой тематике? Может, за бугром кто и пробил, а у нас, полагаю, такие люди просто еще не созрели… Так там и череп уже весь голенький был, хоть в музей неси! А главная-то деталь в чем состояла? Бабуля то ли сквозняков, то ли тараканов опасалась, короче, она в своей квартирке не только всю штатную вентиляцию, но и все щели от мала до велика, как сумела, замазкой забила, да еще те тревожные для нее места сверху для полной гарантии пластырем заклеила! По результату у нее, как на подлодке, абсолютная герметичность получилась, хоть под воду на той посудине, хоть в космос отправляйся!

— Ну, плавунцы, ну эти, с подлодок, еще говорят, будто там пердеть нельзя, а то этот срач всему экипажу нюхать приходится! — младший санитар засмеялся, роняя со своих губ хлебные крошки. — То есть как оно получается — кто-то насрал, значит, сразу на всплытие?

— Я по молодости в другой системе служил, но склонен тебе поверить. Это, может, на каких-нибудь американских лодках такие тонкие нюансики отработаны, чтобы серевом ощутимо не несло, а на наших-то, я так думаю, оно еще ой как не скоро появится! — Ремнев поднес к носу бутерброд и с хриплым присвистом втянул воздух своими широкими ноздрями. — А это тебе ничего не напоминает? Запашок-то — женский! Или ты таким манером своих теток еще не баловал?.. Ну вот, а я как зашел, газетку в руки, спичечкой чик-чирик — и в ванной ее пожег. И все, нет вопросов! Можно работать! Ну что, запомнил рецепт Корнея Иваныча?

— Ну да, это самое, запомнил! А чего тут не запомнить-то? Что ж я, по-твоему, уже на все сто процентов февральский? На первом же попавшемся тухляке твой способ испробую, — Филипп выложил на стол несколько сигарет, взял одну и начал манерно раскуривать. — Вот. А наша старушка, про которую я тебе, значит, это самое, рассказывал, — она на кухню вышла и говорит нам: вы знаете, что вы, это самое, заодно и в соседской комнате своей злоебучей отравы попрыскайте, а я вам за то бутылочку самогонки выкачу, мне тут ее на всякий случай дочка оставила. А я тебе скажу, Корней Иваныч, эту тварь, таракана, надо еще как детально изучить, чтобы с ним грамотно бороться! Они же, это самое, как только нас, своих палачей, за километр своими усищами запеленгуют, так в тот же миг все, кто в зоне досягаемости застрял, в анабиоз — брык, и все, пишите письма! А вот как только мы отвалим да помещение продышится, они не спеша очухиваются и снова множатся, да при том еще и с большим напором! Ну! Это прямо как нам назло получается! А еще, это самое, самки у них, знаешь, какие хитрованы, по жизни: они вообще, в натуре, как только хоть малейшую опасность предвидят — а у них там, промежду прочим, в ихнем тараканьем племени, и свои разведчики, и свои могильщики, и даже свои пидары имеются, мне о том один профессор даже лекцию читал, — ну так вот, они сразу, это самое, свои контейнера-то с яйцами куда надо быстренько побросают, а сами уже и умереть готовы. Вот-вот, будущему поколению себя натурально в жертву приносят!

— Прямо как японские камикадзы! — Корней пополоскал кофе рот, со стоном сглотнул, дернув выдающимся острым кадыком, и обратился к сигарете. — Или как в советское время наших коммуняк изображали: его и сапогами, и колами, и из нагана отработают, а он все прет на врагов и их своими партийными лозунгами стращает!

— Ну! А для яиц-то ихних наша отрава, я тебе признаюсь, — дохлый номер! Я поэтому всем своим клиентам одну и ту же мысль завсегда и повторяю: вы здесь нас еще увидите! Как только две-три недельки проскочат — смело вызывайте! — младший санитар жалобно глянул на собеседника, выпустил дым под просторный воротник ярко-вишневого свитера и потер длинным и тонким пальцем свой блестящий веснушчатый нос, — Так вот, это самое, старик-то лежит, костенеет, мой напарник яд бодяжит, да вдруг, мама мия, у покойника и с носу, и с ушей, даже со рта эти твари, как дым, поперли! Да все разного калибра: и здоровые, с полпальца, и совсем малюсенькие, как блошки, а еще такие белые, как простыня, это особые, которые от яду замутировали! Это они у него в бебехах успели попрятаться!

— Ну что же, я такой вариант вполне допускаю, — одобрительно покачал головой старший санитар и часто похлопал пальцем по сигарете, сбивая пепел в пустую яичную скорлупу. — Сейчас все твари становятся хищнее, все к мясу норовят прорваться: и тараканы, и голуби, и даже жабы! А в нашем деле самый опасный зверь — крыса! Этот грызун и нос у покойничка может обглодать, и ухо, и даже внутрь залезть. Такая, я тебе доложу, бяка!

— Ага! Вот и я про то же. Я пока переоденусь, — Филипп отложил сигарету и начал стягивать с себя свитер, продолжая беседу: — Слышь, шеф, а хочешь, я тебе один путевый рецепт от крыс дам?

— Да знаю я, малек, все эти рецепты! — отмахнулся Корней от невидимой, а лишь угадываемой сейчас под тканью головы напарника. — Не учи ученого!

— Ну и что же ты знаешь? — Мультипанов освободился от свитера и остался в салатной футболке с черным контуром небоскребов. — Ну давай колись, как лучше этих поганцев приморить?

— Да очень даже просто! Находишь дырочку, откуда они вылазят, — Ремнев начал жестикулировать руками, обремененными дымящейся сигаретой и стаканом с кофе. — Берешь цемент, мельчишь стекло, эту смесь тусуешь и в дырочки засыпаешь. Что, разве не так, тараканий ты академик?

— А вот и не так, Корней Иваныч! Значит, ни хера ты в этом ремесле не разумеешь! — заключил Филипп и начал расстегивать свои черные джинсы. — А тоже мне, елы-моталы, еще на меня бочку катишь! У меня ж какая к тебе была постановка вопроса: как этих тварей натурально приморить? А ты на какую тему сейчас выступил? Как крыс от их дырок отвадить! Совсем не та у нас с тобой постановочка получается!

— Да какая тебе, Филя, едрён-батон, разница: приморить или отвадить?! — Ремнев непонимающе замотал головой. — Ежели ты их приморишь, так у тебя дохлые крысы целый год будут в подвале смердеть, а если только отвадишь, значит, просто они все уйдут, и в твоем доме без них вечный покой наступит!

— He-а, Корней Иваныч, опять ты ни хрена существа вопроса не улавливаешь! — Мультипанов стянул брюки и остался в узких светло-коричневых трусах. — Кто же тебе такую глупость сказал, что грызуны должны обязательно у тебя в подвале подыхать? Да зачем же доводить дело до того, чтобы у тебя в подполе целый год шмонило?! Это первое, а второе — то, что и отпускать их на волю тоже не годится! Надо их здесь, прямо в доме, гнобить!

— Ну и каким же это таким макаром ты их, сынок, если не секрет, собираешься гнобить? Мне вот, честное слово, эта твоя крысиная философия чем-то даже заманчива! — растянул свои темные губы Ремнев, исподволь рассматривая фигуру молодого человека, который уже надевал свой рабочий оранжевый комбинезон. — Что же мне у ихней дыры с ружьем сутки напролет в засаде высиживать?

— Зачем же сутки напролет?! Между прочим, при моей технологии твоего присутствия, начальник моргачей, здесь практически совсем и не требуется! А надо-то для этого дела всего лишь два компонента: манная крупа и алебастр, мы их вот так легонько смешиваем и возле ихней норы посыпаем, — Филипп застегивал кнопки и молнии. — И тут же рядышком ставим поилку, ну, блюдце или любую крышку от банки, — им много не надо, главное, чтобы в поилке постоянно вода имелась! Эти твари манки с алебастром покушают, водички попьют, алебастр в тот же момент схватится, у них кишочки скукожатся, и они тут же, на месте преступления, и подохнут! Скажи, просто, да? Как говорится, дешево и со вкусом!

— Ну что же, это грамотно! Молодец, Филя! Ты меня сегодня даже удивил! Честное слово, не знал я, что ты и вправду такой грамотей! — старший санитар мечтательно сощурился и со звоном поставил подстаканник с опустошенным стаканом на оцинкованную поверхность тележки. — А вот скажи-ка мне, голубчик, ты когда-нибудь слышал такое простонародное выражение: голубь — блядская птица?

— Ну да, Корней Иваныч, что-то типа того сквозь мои уши пролетало, — Мультипанов стянул с правой ноги носок, поставил стопу на тележку и внимательно посмотрел на свои длинные, с крупными ногтями пальцы, опушенные синеватым ворсом от носок. — Новые шузы купил, а они трут, падлы!

— Ничего, малыш, растянется! — также соизмерил предъявленные пальцы Корней. — Ну а это словосочетание, по твоему разумению, что вообще-то по смыслу может означать?

— А хрен его маму знает! — несколько раздраженно отмахнулся Филипп и начал вновь надевать носок.

— Это очень плохо, товарищ Филя, что ты даже таких вещей в твоем возрасте еще не можешь истолковать! — заключил Ремнев, взял вторую сигарету, вскрыл пакетик с растворимым кофе и выпотрошил его в свой стакан. — Представляешь, у меня каждое утро вот такой незыблемый ритуал: две чашки кофе и две сигареты! Ну никак без этого не могу обойтись, хоть ты вешайся!

— Ну так и пей, и кури, пока тебе на это здоровья хватает! Повеситься-то мы с тобой всегда успеем! — Мультипанов начал менять свои черные «казаки» с блестящими заклепками на поношенные теплые матерчатые кроссовки. — А ты-то можешь истолковать, тогда давай и мне заодно расшифруй!

— Да вот в том-то и вся штука, что и я в данном деле почему-то затрудняюсь однозначно ответить! Начну-ка и я переодеваться, а то мы тут с тобой чегой-то лишку заболтались! — Корней начал расстегивать свой светло-зеленый халат. — Тут ведь с какой стороны можно к этому вопросу подойти? Допустим, мы с тобой так для начала рассудим: само блядство как таковое — уместное определение для мира пернатых или нет?

— Не-не-не, Корней Иванович, я в этих делах не эксперт! — Филипп тоже распаковал пакетик, высыпал его в свой стакан и потянулся за электрочайником. — Не остыл еще?

— Да покамест вроде бы потеплее, чем наши околеванцы, будет! А я, ты знаешь, как-то равнодушен к кипятку, — заметил Ремнев, стягивая с себя серый вязаный свитер. — Ты понимаешь, я ведь сейчас не про то толкую, эксперт ты или нет, а про то, что пернатые, по моим понятиям, вообще-то, с кем хотят, с тем в свое удовольствие или по зову природы жарятся и сами в этом своем непостоянстве, можем быть уверены, никакого особого греха не усматривают.

— Ну ты, дядя Корней, прямо как пастор Джон заговорил! — блеснул округлившимися глазами Мультипанов. — Зачем нам такие запутки?

— Кто-кто? Джон? — Корней встал, расстегнул брюки и вдруг резко повернулся в сторону напарника. — А кто это, если не секрет?

— Да есть тут один такой америкоз, который себя проповедником называет. Он у Ангелины Германовны квартиру снимает, — Филипп капнул в стакан воды и начал интенсивно размешивать. — Люблю, чтобы с пеной получалось! А этот Джон, он еще это самое…

— Погоди-погоди, Филя! Давай-ка я тебе вначале все про голубей растолкую, а позже мы с тобой к этому Божьему слуге вернемся, обязательно вернемся! — Ремнев сел на свое место, взял стакан и шумно отхлебнул кофе. — А мне и без пены сгодится! Так вот я и задаюсь вопросом: в чем же тут зерно? У нас, значит, в этой поговорке три слова наличествуют и два из них как бы одно и то же означают: ну то есть птица — это как вид или род, как там оно в учебниках-то правильно записано, не помнишь? Ты же, парень, меня моложе лет на двадцать будешь, должен бы, кажется, хоть что-то со школы помнить?!

— Ты думаешь, если я тебя реально моложе, то прилежней тебя учился, что ли? Какая досадная ошибка! — Филипп наполнил стакан, помешал и разочарованно исказил лицо. — Тьфу ты, параша, а не кофе! Ну что там в школе было, сейчас вспомню: простейшие — это планктон, туфелька, инфузория, дафния, циклоп…

— Да какой там, мать твою за ногу, циклоп простейшее?! — закашлялся Корней и начал надевать свои спортивные брюки, в которых обычно приходил на работу. — Я из-за тебя даже чуть не захлебнулся! Циклоп-то твой, он, промежду прочим, повыше Исаакиевского собора придется! Ну да, этот чувак не менее Кинг-Конга ростом, только с одним шнифтом прямо посреди лба!

— Ну ты меня и насмешил, Корней Иванович! — сощурился Мультипанов. — Ты мне про одного циклопа вячешь, а я-то тебе совсем про другого! Веришь ты, есть такая шушера, которую, может быть, не всякий человек невооруженным глазом и опознает, — вот ее-то и назвали ученые «циклопом». А за что назвали — я за то не отвечаю, может быть, у этой твари всего лишь один глаз имеется! Ну а ты про кого подумал?

— Ладно, не бреши, Филя, не сбивай меня с хода моей мысли! — Ремнев залпом допил кофе, отер мокрые губы рукавом и начал надевать спортивную куртку с капюшоном. — Короче говоря, чтобы твою голову слишком не перегружать, я перейду сразу к своим выводам, а состоят они в том, что голубей в народе кличут «блядскими птицами» совсем даже не за то, что они трахаются на каждом балконе, а исключительно за то, что они имеют еще и другие блядские качества. Это, во-первых, полнейшая их ненадежность — как говорится, сегодня — ты, завтра — я, а во-вторых, за их мерзкую дрисню: возьмет, сволочь, вот так тебя в солнечную безветренную погоду и обосрет прямо влет. Причем я так тебе еще замечу, что и серево у этой породы исключительно омерзительного свойства, просто какая-то злоебучая кислота получается! Не буду далеко ходить за примерами: мне самому как-то раз голубь насрал на новую шляпу — и что ты думаешь? Пришлось только что купленную, всего лишь два раза надеванную дорогую вещь выкидывать! Вот такой убыток из-за этой птицы мира!

— Ну ты, в натуре, артист, Корней Иваныч! Ты меня когда-нибудь своими лекциями уморишь! — младший санитар допил кофе и потянулся за сигаретой. — Все, последнюю — и за работу!

— Между прочим, я даже один метод изобрел, чтобы голубей на свой балкон не допускать! — Корней сел и приступил к завязыванию шнурков на теплых кроссовках.

— А как? — Филипп надел козырьком на затылок свою бейсболку, в которой ходил на работе. — Током, что ли, отпугиваешь?

— Ну да конечно, током! Еще на этих тварей электричество тратить! Да оченно даже просто: вбиваешь с двух сторон по гвоздю, а на них натягиваешь над теми местами, где эти твари могут сесть, проволоку — и вся любовь! — Ремнев даже изобразил руками невидимую нить. — Они, падлы, естественно, пытаются как-то пристроиться, а проволока им этой возможности не оставляет! Весь фокус здесь состоит в том, что они лапками-то карябаются, а грудка у них не умещается! Вот они посуются, поворкуют — и сдрискивают! Блядские птицы!

— Да, вот уж действительно: дешево и сердито! — захлопал Филипп в ладоши. — А я так еще подумал, что голубей так прозвали за то, что ты его, положим, кормишь-поишь, к себе приручаешь, а он тебе в один прекрасный день все обосрет, да и сам потом сдриснет!

— Ну, Рыжик-Пыжик, я смотрю, ты вроде меня еще тот сказочник! — глубоко посаженные глаза Ремнева озорно блеснули. Старший санитар встал и похлопал напарника по плечу: — Ладно, Филя, я, пожалуй, поканаю, а ты здесь не балуй, видишь, люди наши отдыхают? Если что по вахте не так, особо не серчай — ребята мы, сам знаешь, простые и неученые. На то надо скидку иметь!

— Трепач ты, Корней Иваныч! — Мультипанов тоже начал подниматься, нервно блуждая глазами по помещению. — Сколько мы жмуриков завтра на похороны отправляем?

— Да троих всего! Пойдем, я тебе их покажу, — Корней вышел в коридор и открыл дверь в холодильную камеру. — Главное — о Кумировой позаботься! А то с нас за нее по полной программе спросят! — санитар указал коротким тупым пальцем на труп старой женщины, лежащий на отдельной тележке. — Ее сына хоть и поспешили за ней вдогонку отправить, но от него осталась сильная команда, и они с нас могут строго спросить. За нее деньги сам Федор Данилович заслал, а с этим человеком, ты и сам знаешь, шутить не надо.

— Так это мамаша кандидата в генерал-губернаторы, которого ночью грохнули? — Филипп издал своими выпуклыми губами призывный трубный звук. — Так она уже тут у нас как бы малёхо перезрела!

— А ты ее намарафеть и не жалей парфюма, чтобы клиенты потом за тобой по бескрайним родным просторам с бензопилой не бегали! А то они тебе за Раису Власовну ручонки-то окоротят! — Корней протянул сменщику руку. Они простились. — Ну, давай закрывайся, чтоб тебя не украли!

— Да кому я, Корней Иваныч, нужен? — лицо Мультипанова урезалось в тончающей щели закрываемой двери. — Что с меня взять-то, кроме анализов?

— В наше время на любой товар спрос найдется! — Ремнев покивал головой, словно соглашался с собственной мыслью. — Запомни это, Филя, навсегда запомни! Эти времена не скоро окончатся!

— Ну да, вон этот самый «Экстаз-холл» вчера заминировали — тоже, значит, кому-то это надо? — младший санитар лукаво глянул на Корнея. — До завтра!

— Вот-вот, это тоже ценный штрих! — старший санитар обращался к уже закрытой двери. — Ну давай, до скорого!

Выйдя во двор, Ремнев обошел морг и остановился возле узкой железной двери, на которой было написано: «Опасно! Высокое напряжение!» Санитар достал ключ, отпер дверь и исчез в темном проеме, затворив за собой входную дверь.

Корнею не потребовалось много времени на то, чтобы разгадать основную причину, приведшую на работу в морг его напарника, Филиппа Мультипанова. Еще бы нет! Ремневу, отпахавшему в этой системе столько лет, да не вычислить эдакую птицу? Да уж и впрямь о таких тварях говорят, что их уже по полету видно! Полет-то, надо сказать, самый что ни на есть мерзопакостный! Ну да ладно, надо бы еще разок его забавы на видео снять, и тогда этот грамотей будет у него на таком надежном крючке болтаться, с которого уже никогда в своей жизни не слезет!

Корней Ремнев проник в свое секретное помещение, обратился к объективу заведомо установленной здесь видеокамеры и убедился в том, что тележка с молодой блондинкой, которую привезли вчера с женской травмы, по-прежнему находится в его обзоре, то есть головой к его наблюдательному пункту, устроенному старшим санитаром несколько лет назад в вентиляционном ходе. Спасибо архитекторам прошлого века! Такая забота о потомках! Да тут не то что одному стоять, здесь можно всей семьей отобедать! Вот как немчура умела строить!

Ремнев включил камеру и замер в ожидании, зная, что ждать ему теперь остается совсем недолго. Он не боялся того, что его напарник сможет услышать жужжание видеокамеры, потому что в покойницкой стоял постоянный гул от вентиляции, которую, с одной стороны, ради общей пользы, а с другой — не без личного интереса установил здесь один очень ответственный работник — Корней Иванович Ремнев.

Филипп появился в дверях холодильной камеры. Он был в халате, но весь дрожал, его левая рука провалилась в карман халата и интенсивно шевелилась, заставляя зеленую ткань нервно топорщиться. Мультипанов осмотрелся, словно не исключал возможности встретить здесь кого-то живого, — и это после того, как он уже обошел все помещения больничного морга и запер на все замки все двери! Да, что-то ведь чует, гаденыш, а что — и сам пока в толк не возьмет! Вот чутье, прямо как у его тараканов! У них поди и научился!

Филипп прошелся по покойницкой, в которой трупы лежали на стеллажах и тележках. Мультипанов приближался к женщинам и оглядывал их со всех сторон, уделяя особое внимание промежности. Некоторых он оглаживал и теребил их заиндевевшие соски.

— Всем лежать! — приказал Филипп и скорчил потешную гримасу. — А то накажу, ой как я вас всех накажу! Самим потом стыдно будет! Я вам обещаю! Меня все слышали? Отвечай! Я бью два раза! Первый — по вилку! Второй — по крышке гроба! А ты что, мерзлячка, меня в упор не замечаешь?! — Мультипанов адресовал свою реплику объективно равнодушной ко всему на свете блондинке и быстро, словно рискуя куда-то опоздать, ринулся к женскому трупу, выкрикивая: — Ты — моя невеста! Тили-тили тесто, жених и невеста! Брачная ночь! Я люблю тебя, слышь, люблю…

— Вот все они, придурки, на один манер — перед кем ты сейчас, спрашивается, представляешься?! Что тебе, головастик, цирк здесь или КВН? За кого ты сам себя принимаешь? Ну подожди-подожди, скоро я тебе кое-что такое предъявлю, отчего ты у меня, в натуре, заплесневеешь! Тоже мне, в рот компот, Чикатилка объявился! — лицо Корнея обрело скептическое выражение, но он тем не менее продолжал пристально наблюдать за своим напарником. — Ну что, форель морская, и ты туда же, никак влындить собрался? Вот бесстыдник, прости господи!

Глава 24 ВКУС КРОВИ

— А кто был этот белокурый паренек? — Следов аккуратно держал двумя руками блюдце с чашкой, в которую Морошкина наливала кипяток из серебристого электрочайника. — Спасибо, Софья Тарасовна!

— Ты про него спрашиваешь, потому что вы с ним первым поговорили или потому что он такой симпатичный? — Борона энергично помешивал ложкой в своей чашке и упоенно расширил ноздри навстречу запаху кофе. — А не зря мы сегодня приехали, да? Кофием угощают! Кексики предлагают! Сладкая жизнь!

— Ну что вот вы, Федор Данилович, вечно все извратите! — Борис виновато улыбнулся. — Я просто так думаю, что такой симпатичный молодой человек мог здесь оказаться и по досадной ошибке следствия или даже по чьему-то злостному наговору. Да вы сами знаете, как это бывает: сколько раз ваши враги на вас напраслину возводили! И меня тоже не один раз грязью поливали!

— Валентин Александрович Холкин — в своем деле новичок! — Деменцев осторожно потрогал пальцами свою чашку и взял ее за ручку. — Он вам, конечно, рассказывал о происшедшей с ним досадной ошибке, занесшей его в нашу больницу из весьма неблизкого региона?

— Ну да, рассказывал! Но он же, я думаю, не врет? — с болезненным выражением лица уронил голову на правое плечо Следов. — Я сразу заметил, что у него очень честные и очень несчастные глаза! И знаете, такая хорошая фигура! Ну не может парень с такой фигурой оказаться злодеем!

— А вы знаете его историю? — Герман отпил кофе и коротко облизнул губы нежно-розовым языком. — Господин Холкин жил в далеком северном городке со своей престарелой бабушкой. Так уж сложилось: отец оставил семью, мать вышла замуж и переехала в другой город. Валентин остался на попечении бабушки. И все у них вроде бы складывалось вполне благополучно: под кураторством любящей бабули мальчик окончил среднюю школу, поступил в строительный колледж. И вот однажды… А однажды Холкин свирепо набросился на свою бабушку со слесарным молотком, несколько часов избивал ее, ломая то, что еще не было сломано, умирающую изнасиловал, позже расчленил, кое-что попробовал на вкус.

— Да ну, Герман Олегович, это вас Федор Данилович подговорил меня разыграть! — Борис отставил свою недопитую чашку, отложил недоеденный кекс и с обидой посмотрел на Борону.

— Стрелочник виноват! — Федор откинулся в кресле и адресовал молодому человеку ответную гримасу. — Театр масок!

— Нет, Боренька, к сожалению, это быль, и подобных историй у нас очень много, — устало посмотрел на Следова из-под затемненных очков Деменцев. — С кем вы там еще успели пооткровенничать?

— А вот такой Рома, он тоже что-нибудь страшное совершил? — Морошкина доела кекс и потерла вокруг рта тремя пальцами, избавляя свою кожу от налипших крошек. — Я, конечно, не такой психолог, как Борис Артурович, но мне показалось, что этот молодой человек по-настоящему страдает и, может быть…

— Вы знаете, дражайшая Софья Тарасовна, волк в клетке тоже страдает, — заметил главный врач спецбольницы. — Роман Аркадьевич Весеньев. Да, этот человек тоже совершил в своей жизни, как наши больные иногда выражаются, одну досадную и непростительную ошибку. У него, в отличие от Валентина Холкина, в семье все было нормально: непьющий отец, любящая мать, достаток в доме. Рома хорошо учился, занимался спортом, закончил институт. Очень удачно женился. Жена родила девочку. Казалось бы, это и есть счастье. И вдруг…

— О господи! — не выдержала Софья. — Вы сейчас опять что-нибудь такое расскажете, отчего потом черти в темных углах будут мерещиться!

— Не только в темных, Сонечка, но и средь бела дня! — уточнил Борона.

— Могу и не рассказывать, — развел руками Деменцев. — А для чего, простите, мы здесь тогда сегодня собрались?

— Да что вы, Герман Олегович, Софья Тарасовна просто буквально день назад сама пережила нечто ужасное, поэтому так и реагирует, — вступился Весовой. — Сонь, может быть, тебе действительно не стоит это слушать?

— Да нет, Стасик, стоит! Можно, я закурю? — Морошкина достала сигареты. — Извините, Герман Олегович, не обращайте на меня, пожалуйста, внимания!

— Хорошо, друзья, продолжим наш экскурс! И вот, как всегда это случается с нашими пациентами, без видимых причин наш Рома стал испытывать острейший дискомфорт личности из-за своего якобы женского начала, — Деменцев тоже достал сигареты и протянул инспектору ОППН зажженную зажигалку. — Некоторое время Весеньев мучился и страдал из-за своей неполноценности, а потом все-таки решил любым путем с ней расстаться. Для этого ему, как он счел, было необходимо всего лишь победить в себе столь докучавшее ему женское начало. Но как это сделать? Оказывается, довольно просто — достаточно убить женщину! Роман Аркадьевич избрал своей будущей жертвой одну из подруг их молодой семьи, женщину, которая училась вместе с его женой в институте. Весеньев до сих пор считает свой выбор наиболее гуманным: эта женщина была одинокой и, по сведениям, полученным Романом от своей жены, бесплодной. Весеньев же, в свою очередь, собирался в самые ближайшие годы обзавестись еще одним ребенком и этим, как он мыслил, смог бы вернуть человечеству ту жизнь, которую ему неизбежно придется забрать. К тому же Роман чувствовал, что эта особа испытывает к нему ощутимую слабость, и решил выгодно воспользоваться именно этим обстоятельством. Весеньев договорился с ничего не подозревающей женщиной об их тайном свидании, предложил провести время у нее дома, а когда они остались наедине, растерзал свою жертву на части. При этом Роман уверяет, что совершил все как мог быстро, поскольку очень хорошо относился к этой женщине и ему совершенно не хотелось доставлять ей излишних мучений. Он вспоминает также и о том, что не испытывал радости от своего поступка и не почувствовал себя победителем. После убийства Весеньев вернулся домой и, после того как они с женой уложили дочку спать, сознался ей во время вечернего чая в своем злодеянии. Самым досадным для Ромы в этой истории стало то, что он так и не избавился от продолжавшего его преследовать женского начала. Жена ему сразу не поверила. Тогда Весеньев отвел ее на квартиру жертвы и показал результат своей борьбы. Вот такая история.

— Вы меня извините, можно, я вам один нескромный вопрос задам? — с тяжелым придыханием начал Следов.

— Так мы здесь для нескромных вопросов и собрались, — Деменцев пожал плечами. — Такая у нас с вами работа!

— У вас ведь больница чисто мужская, да? — Борис нервно облизал пересохшие губы. — То есть женщин здесь в палатах вообще нет? Ни одной, да?

— Да. Конечно нет! И не может быть, потому что наша больница действительно чисто мужская. Так уж, извините, сложилось! — Герман Олегович внимательно посмотрел на Следова. — А вас, молодой человек, интересуют какие-то нюансы слабого пола?

— Да нет, я немного о другом хотел узнать, — Борис перевел дыхание и запасся кислородом для решительного вопроса. — Я хотел узнать, бывали ли у вас между больными случаи мужеложства?

— Конечно бывали, — спокойно ответил Деменцев. — Но не очень много. По крайней мере, по нашим данным. Мы эту практику не поощряем, но и не преследуем — стараемся по возможности просто не допускать такие случаи. Самое простое средство — развести по палатам тех, кто, по нашим наблюдениям, обнаруживает склонность к педерастии.

— Да-а-а! — протянул Стас. — Каждый о своем! Ну ладно-ладно, Боря, не серчай! Герман Олегович, скажите, пожалуйста, а вот Качев Ростислав Евдокимович, он с чем к вам попал? Дело в том, что он мне тоже объяснял о каком-то фатальном недоразумении и жестокой клевете в его адрес со стороны родственников. Потом эти письма, которые я передал Екатерине Витальевне. Он что, борец за справедливость или…

— А он, наверное, мальчиков развращал, да? — выпалил Борис и густо покраснел. — Ну, мне так почему-то с первого раза показалось. Хорошо, может быть, я и не прав, но каждый же может ошибиться! Ну, вид у него такой, он мне сразу еще чем-то Сучетокова напомнил. Лицо у него такое, что ли, специфическое? Вы знаете, я уже давно заметил, что у извращенцев и наркоманов, а еще у артистов немного, да и у депутатов тоже бывает, — у них такая речь особенная, как бы замедленная, и манеры тоже такие не совсем мужские…

— Ну, это, Боря, все-таки особый разговор, и мы к нему, может быть, потом вернемся, а сейчас давайте все-таки продолжим по нашей основной теме, — Герман в последний раз затянулся и мягко, даже как-то осторожно, затушил сигарету в медную пепельницу в форме клевера. — Насколько мне известно, до романов с мальчиками у Ростислава пока дело не дошло, хотя в его истории, честно вам признаюсь, трудно сказать, что было бы меньшим злом.

— А что же может быть меньшим злом, чем совращение малолетних? — удивилась Морошкина и отправила свой окурок вслед за окурком главврача. — Может быть, я отстала от жизни?

— О, Софья Тарасовна, вы к нам определенно не зря пришли! — воздел указательный палец в потолок Деменцев. — Много лет назад Ростислав Евдокимович расчленил своего родного племянника, после чего основательно его продегустировал. Качева арестовали, завели на него уголовное дело, направили на судебно-психиатрическую экспертизу, в результате которой его признали психически больным человеком и определили на принудительное стационарное лечение в одну из больниц подобного типа. Все эти годы Ростислав Качев направлял письма во все инстанции, доказывая, что он уже полностью излечился, и клятвенно обещал больше никогда не совершать подобных «непростительных ошибок». Причем он не один хлопотал о своем освобождении, вторым инициатором была его сестра. Через восемь лет их совместные усилия увенчались успехом, Ростислав Евдокимович покинул больницу. Но на свободе ему долго находиться не удалось. Через месяц сестра написала заявление о том, что ее брат выслеживает ее младшего сына, планируя совершить с ним то же самое, что когда-то уже совершил со старшим. Предположения сестры подтвердились, и Ростислав Качев оказался вновь на длительном лечении, на этот раз в нашей больнице.

— А почему все его письма написаны разноцветными фломастерами, с разными выделениями то букв, то слов, то целых строчек? — Борис внимательно смотрел на последний кекс, оставшийся на блюдце, но, видимо, не решался его взять. — Я кое-что успел прочитать, пока они были в руках Станислава Егоровича, но чего-то не совсем понял, о чем там идет речь.

— Это действительно не всем понятные сочинения, — одобрительно покачал головой психиатр. — Основным занятием нашего пациента является то, что он пишет имена, отчества и фамилии известных ему людей, в основном тех, кто так или иначе касался его уголовного дела, а потом начинает их делить на разные числа, высчитывает гласные и согласные — в общем, проделывает очень кропотливую, но совершенно бессмысленную работу… Кто же у нас остался? Наверное, Евгений Трофимович Малек? Этот человек состоит у нас на особом счету. Он знаменит на весь мир. Про него, наверное, написано статей и научных работ не меньше, чем про Юрия Гагарина.

— А чем он так знаменит? — Борис все-таки решился освоить оставшийся кекс и для начала нервно перенес его на свое блюдце.

— Я знаю, но молчу, — приложила язык к своим накрашенным розовым перламутром губам Морошкина.

— Я тоже знаю и тоже молчу, — присоединился Борона.

— Правильно, и нам не подсказывайте, — посоветовал Станислав. — А мы с Боренькой послушаем и станем умнее!

— Как вы думаете, сколько лет у нас находится Малек? — Деменцев с профессорской требовательностью осмотрел аудиторию.

— Ну как, сколько? А как это можно узнать? Только по истории болезни, правда? — вызвался добровольцем Следов. — Ну а мы как угадаем? Ну я скажу, положим, лет пять, а сам ведь даже не знаю, за что он сюда попал. Вы вот рассказали нам про троих, и все — людоеды, значит, и Малек тоже такой же?

— Евгений Трофимович здесь уже двадцать лет! — вновь поднял свой короткий указательный палец Герман. — Я в этой больнице еще не работал, а он уже сидел! Вот так-то!

— Да за что же столько дают? — недоуменно замер Борис с кексом в руке. — Это что же, пожизненно получается?

— Ну, так мы это не можем назвать: он же находится у нас на лечении, а вот наступит ли излечение — это пока никому из нас не известно, — Деменцев достал вторую сигарету. — Кто-нибудь еще будет курить? Софья Тарасовна?

Морошкина утвердительно кивнула головой, приняла сигарету и потянулась к руке психиатра, в свою очередь тянувшуюся к ней с включенной зажигалкой.

— Так он что, такой тяжелобольной или совершил тяжкое преступление? — спросил Весовой.

— Вы очень правильно уловили разницу в деянии и диагнозе: действительно, кто-то может совершить кошмарное, в общечеловеческом понимании, злодеяние и не являться, по нашему мнению, тяжелым больным, а кто-то, представьте, наоборот, совершает нечто, казалось бы, малозначительное и попадает к нам на долгие-долгие годы. Для этого мы, наверное, должны с вами установить, что такое норма. Правильно? А как это сделать? Какова будет погрешность в установлении нормы? И как эта погрешность повлияет на человеческие судьбы, а главное, жизни? Ведь речь-то идет именно о человеческих жизнях, причем не только и, пожалуй, не столько о жизнях наших пациентов (а они ведь тоже, согласитесь, в любом случае люди), сколько о жизнях всех окружающих. Я вам могу высказать предположение о том, что в каждом человеке заложена программа самонастройки, которая помогает ему различать «добро» и «зло». Вернее будет сказать, что изначально люди делятся на тех, в ком заложен данный механизм, и на тех, кто этого, увы, лишен. Вот из-за этой разницы, грубо говоря, в программах или в том, как мы говорим, нравственный человек или безнравственный, и происходит большинство драм и трагедий. А все потому, что одни живут по человеческим законам, а другие — по звериным, — Герман Олегович закурил сигарету, спохватившись, протянул пачку Морошкиной, но она, улыбаясь, помотала головой, и он продолжил: — Ну да ладно, вернемся, с позволения сказать, к нашим баранам. Так вот, Евгений Трофимович поднял на недосягаемую для большинства высоту обе планки — и деяния, и диагноза: он занимался тем, что насиловал, истязал, расчленял и поедал мальчиков. На его счету тринадцать только доказанных убийств.

— Да почему ж этого зверя не расстреляли? — Весовой свел брови, лицо его потемнело. — И он у вас тут столько лет беззаботно в шахматы играет?

— А разве существует статья о расстреле зверей? — Деменцев прищелкнул языком. — Я говорю это к тому, что вы очень близки к правильной постановке вопроса: человек ли Малек в нашем традиционном восприятии?

— Так его сюда, конечно, пожизненно упекли? — с надеждой в голосе спросил Следов.

— Нет, в этом я вас должен разочаровать! В первый раз Евгения Трофимовича хотели выписать двенадцать лет назад, — сообщил Герман. — Но тогда это не получилось.

— А он — что? — Борис возмущенно смотрел перед собой, словно перед ним предстал сейчас столь ненавистный ему Малек. — Он опять что-нибудь совершил, да? Неужели уже здесь, в больнице? Кого-нибудь совратил, да?

— Да нет, молодой человек, никого он здесь не совратил, хотя если уж вы настолько увлечены этой темой, то могу вам признаться, что мы не слишком пристально следим за личной жизнью наших пациентов, если между ними не возникает серьезных романов. Что делать, это жизнь!

На столе Деменцева зазвонил телефон, но он не снял трубку, а подождал, пока включится автоответчик с записью его голоса, и продолжил:

— А насчет Малька все очень просто. Подумайте только: куда ему идти? Представьте себе реакцию родственников и друзей тех, кого он убил, после того, как они узнают о том, что человек, причинивший им столько горя, оказался на воле?

— Да я бы такое чудовище голыми руками задушил! — не выдержал Станислав. — Я считаю, что все эти злодейства совершаются, по большому счету, из-за человеческой распущенности! Казнить бы таких выродков прилюдно и еще по телевизору показывать — сразу бы другие твари попритихли!

— Ну вот и они, наверное, примерно так же думают, — понимающе склонил голову Герман. — А Евгений Трофимович — человек догадливый и все эти годы всячески пытается отдалить день своего выхода из больницы.

— Так он здоров или нет? — нервно перебил Борис. — Вы скажите: он что, здесь тоже на кого-нибудь нападал?

— Здесь — нет, — Деменцев снял очки, и гостям предстали его темные, слегка скошенные к носу воспаленные глаза. Он достал из кармана халата платок и начал протирать стекла. — Конечно, у нас тоже случались разные инциденты, но в целом контроль за больными поставлен на очень высоком уровне, и мы подобных рецидивов не допускаем. Но вот когда к нам недавно приезжал выступать детский оркестр, Малек написал мне заявление с просьбой исключить его встречу с гостями. В то же время у него постоянно изымают рисунки и фотографии детского порно. Каким образом они к нему попадают, мы пока не знаем.

— Единомышленники, что ли? — Весовой заметно разрумянился, ухватил пальцами в области груди свой белый свитер и начал его потряхивать. — Вот они как своих поддерживают!

— Это не исключено, — Герман надел очки и осмотрел гостей. — Хотите еще кофе или чаю? Вода рядом с тобой, Федя, ты дотянешься?

— Конечно, Гера, о чем речь?! — Борона извлек бутыль с питьевой водой. — Интересно, чьи это пациенты «Экстаз-холл» заминировали?

Глава 25 ЗАКРЫТЫЕ ГРОБЫ

Если бы не помощь Ларисы и Филиппа, Ангелина бы, конечно, ни за что не справилась с этими двойными похоронами: она действительно как-то крепко надломилась за последние дни. Ну а могло ли быть иначе? Она ведь потеряла все, что имела в этой жизни, — свою единственную кровную дочь! Безусловно, у нее остались все те, как было принято говорить, пять, а на самом деле куда больше: те девочки, а теперь уже в большинстве зрелые женщины, которых она когда-то тоже назвала своими дочерьми, — так уж ей нравилось обращаться к тем, кто попадал под ее опеку, но все-таки не она их рожала, а это, оказывается, на самом деле очень важно.

Большинство участников похорон, да и тех, кто постоянно звонит на радиостанции и заказывает песни ее дочери, знали ее бедную девочку только как идола российской эстрады. Наверное, им и в голову не могло прийти, что разухабистую Лялю Фенькину, ее несчастную доченьку, звали Людой, Людочкой, Лялечкой, что она очень любила сыр, сырки в глазури и малину.

Бывший муж Ангелины, криминальный авторитет Лазарь Вершков, оказывается, тоже был ей по-своему дорог, хотя и причинил ей ой как много зла, а по сути, просто сломал ей жизнь.

Лариса занималась всеми светскими приготовлениями, а Филя взял на себя решение остальных чисто похоронных вопросов. К сожалению, на протяжении всей церемонии оба гроба оставались закрытыми. А на что, собственно, там было смотреть? Фрагменты тел, как их называли эксперты, а скорее всего, никакие не фрагменты, а просто невесть что, — ну да ладно, что с них-то взять? Хоронить-то надо! Вот и набросали в полиэтиленовые мешки каких-то кусков.

Ангелина помнила о том, что она долго сидела возле гроба в одном из залов морга, где началось прощание. Она сидела и разговаривала со своей доченькой, иногда, впрочем, обращаясь к бывшему супругу. Шмель вспоминала о том, что были они с Лялечкой не только матерью и дочерью, но и подружками, а иногда даже учительницей и ученицей, причем ученицей становилась Ангелина, такая уж Лялечка была умница.

Шмель старалась не плакать и говорила об этом, но иногда все равно не могла удержаться, и слезы струились по ее вздрагивающим щекам.

Людей было очень много, причем достаточно разномастная публика: в основном это были друзья Ангелины и Лялечки, ее поклонники, окружение Лазаря и братьев Волтузиных, похороны которых должны состояться через два дня. Если, конечно, снова что-нибудь не произойдет, а ждать сейчас можно уже чего угодно!

После поминок в ресторане Ангелина пригласила всех к себе. Собственно, Руслан с ребятами уже и так числились ее постояльцами, не говоря уже о пасторе Джоне, а к ним она еще добавила Тимура и Ларису. С Левшой на похоронах была Офелия, которую Шмель пару лет назад так удачно послала к нему на блат-хату. Сейчас он притащил Засыпную к Ангелине, но она не возражала — хорошо еще Кристинку не захватил, а то бы у нее дома образовался второй приют!

Они сидели в гостиной и вспоминали то лучшее, что связывало их с ушедшими от них Лазарем и Лялей, отцом и дочерью, ставшими жертвами невесть откуда взявшегося наемного убийцы. Зеркала были занавешены черной тканью, окна зашторены, на столе горели свечи.

— Очень крепко! Очень часто! — лицо Джона покрылось аллергическими пятнами, глаза заплыли слезами, а Левша все подливал и подливал присутствующим: кому водку, кому коньяк, кому вино. — Очень много!

— Ничего-ничего, янки, держись! — подбадривал пастора Драев, пытаясь вновь наполнить его емкость и не забывая по-хозяйски оглаживать молчаливую Офелию. — Давай, брат, людей по-человечески помянем! А денежки тютю, да?

— Янки — это не есть самый лучший слова, если я тебе брат! — американец надеялся прикрыть свой бокал рукой, но Руслан уже успел нацедить ему граммов сто водки. — Будет плохо, если я называй тебя москаль, да?

— Ничуть! Мне такие погоняла до фени! Главное, чтобы не позорные были! — Левша похлопал Джона по спине: — Ну давай, святой отец, за то, чтобы им земля была пухом! А вы чего? — с угрожающей улыбкой посмотрел Драев на своих попутчиков. — Давайте, пацаны, обжигайтесь!

Все выпили. Лариса и Ангелина сидели, обнявшись, и тихо плакали, Офелия смиренно напряглась в объятиях Руслана, Тимур презрительно смотрел на американца.

— А что, господин Джон, вы тут у нас какую религию проповедуете? Христианство? — Острогов склонил голову набок.

— Ну да-да, христианство! — с готовностью ответил пастор.

— Неужто православие? — продолжал допытываться шеф ООО «Девять миллиметров».

— О, ноу! — взмахнул руками Джон. — Я не ортодокс!

— Тогда что, католичество? — не унимался Тимур.

— Да-да! — закивал головой пастор. — Мы ближе к протестантству.

— Ну как это понимать — ближе? — Острогов приблизился к американцу. — Какая-нибудь секта, что ли?

— Нет-нет, это не есть секта, это есть истинная вера, но немножко другая, — отпрянул Джон. — Каждый человек имеет право на собственную веру! Это и есть демократия!

— Господи, да перестаньте вы все-таки спорить! — взмолилась Шмель. — Бог-то один, вот и верьте в него, как умеете! Что вам, Бога не поделить, на самом деле?

— Ну что ты им объясняешь? — принялась размеренно гладить подругу по голове Мультипанова. — Сами они разберутся — мужики грамотные!

— Ангел, не переживай! — Драев начал разливать водку. — Давайте выпьем за то, чтобы нам тоже, грешным делом, рай не проскочить!

— О, ноу! Ай кен нот! — пастор истерично замахал руками. — Я уже хорошо пьяный!

— Головка — бо-бо! Денежки — тю-тю! — резюмировал Чистый, глаза которого тоже уже сходились к переносице. — Хитер бобер, а лиса еще хитрее!

— Слышь, попал наш высокий иностранный гость в расклад, да? — Стрелок с восхищением посмотрел на Левшу. — Напоили святого отца! Сейчас он тут нам и рок-н-ролл спляшет!

— Я пошел отдыхать, буду спать! — сообщил американец, с трудом поднимаясь с дивана. — Плохая погода плавать!

— Что он сказал? — изобразил удивление Чистый. — Я в эту тему, конкретно, не въезжаю!

— Да ладно тебе на него переть, братан! Он же нерусский, в натуре, что он понимает? — стал урезонивать своего друга Стрелок. — Прикинь, если мы с тобой вот так в Америку приедем, а там нас начнут прессовать: зачем тебе такая засада?

— Правда матку режет! — по-своему оценил Джон речь Стрелка, с трудом воспрянул и, опираясь о мебель и стены, удалился. Вскоре послышался звук падающего тела и возглас: — Пиздэц!

— А ну-ка, пацаны, слетайте в ту камору, помогите человеку до его нар добраться! — скомандовал Руслан, и молодые люди поспешили удалиться. — Что мы будем делать с нашими врагами, а? Какие предложения?

— Я полагаю, Левша, тебе надо с братвой напасть на этот их приют «Окоем», — предложил Тимур. — Ты знаешь, кто им его подарил?

— Ну?! — иссеченное шрамами лицо Драева выражало готовность к восприятию. — Глаголь!

— Да этот киллер хренов, у которого погоняло Скунс! Вот этого бы я очень долго мучил, и с большим извратом! — повысил голос Острогов. — А эти все мелкотравчатые там, в приюте, сейчас и обитаются: бери, хочешь — живыми, хочешь — мертвыми!

— Он прав, Левша! Медлить нельзя! Сейчас мы все оказались в кольце врагов, причем врагов смертельных! И самый опасный из них, конечно, Скунс, потому что он — один из всей этой полусумасшедшей шатии-братии — профессиональный убийца. И я в этом уже убедилась! — шумно начала Ангелина, взяла бокал и стала подкреплять свои слова размеренными глотками. — Вы меня достаточно хорошо знаете, и знаете, что я человек мирный и не сторонник кровавых разборок, но нынешняя ситуация просто заставляет меня изменить своим принципам и призвать вас к суровой бойне! Могу вам сейчас заявить со всей ответственностью за свои слова: если мы сегодня же, теперь же не приступим к активным действиям по физическому истреблению наших врагов, то завтра уже определенно будет поздно. Почему? Потому что тогда они сами нас уничтожат! Запомните, мои дорогие, — все мы уже вычислены и занесены в список обреченных на смерть!

— Она права! — Тимур ткнул в сторону женщины пальцем, обремененным массивным золотым перстнем. — Мы должны отомстить и за Лялю, и за Лазаря! Что-то надо сделать уже сегодня! Завалим Скунса, а остальных уже так, голыми руками.

— Да это, папа, ну как его, вместе… — попытался присоединиться к обсуждению Чистый. — Покалякаем-повыкаем…

— Папа, он хочет сказать… — вызвался, как всегда, на помощь своему другу Стрелок. — Ты понимаешь, то есть…

— Я знаю, сынок, что он хочет сказать! У меня, между прочим, с Вершком на двоих полтинник сроку, и я знаю, что он хочет сказать! — прервал своего воспитанника Драев и тут же обратился к Острогову: — Теймураз, я им всем глотки перегрызу! А этому Скунсу устрою такую китайскую пытку, что он ее и после смерти будет помнить! А что-то ты мне еще про какого-то фуфлыжного князька вячил? С этим-то кадром как обойтись?

— Да это, брат, у нас с тобой разговор особый, — Тимур театрально улыбнулся и подмигнул Руслану. — Пойдем на балкон подышим, и я тебе кое-что шепну!

Неожиданно для всех Лариса, которая до тех пор понуро сидела на диване и, кажется, меньше всех пила, резко выпрямилась и, взвизгнув, пустилась в пляс, заголосив песню, которую друзья помнили со времен своей угарной молодости:

Он ласкал меня, целовал меня, За стаканом стакан наливал, А потом схватил, на диван завалил, Панталоны мои разорвал! А что было потом, уж не помню я, Я очнулась часов через пять. Снизу колется, сверху колется, Ребра, кости и сиськи гудят!

После того как Тимур увез с собой Ларису, спутники Левши были отправлены на покой, а Офелия удалилась в комнату, отведенную Руслану, беглец за перешедшей в двузначное исчисление рюмкой водки поведал Шмель о судьбе своих сыновей:

— Ты понимаешь, Ангел, если бы мне кто-нибудь когда-нибудь только заикнулся о том, что меня ждет такое наказание, да нет! — если бы кто-то даже заикнулся о таких делах, да я бы ему враз пасть порвал! Ну ты-то меня немного в этом плане знаешь! И как все это у них началось, ума не приложу! Да меня же, в натуре, крайне трудно провести, я ведь сам, как зверь лесной, чуток на халяву! А тут вот прямо как в народе говорят: бес хитер! Вот уж он точно хитер, да так хитер, что мои мозги даже ни одна деталь этого процесса не зацепила! А процесс-то уже шел! Да ты что, Ангел, я даже не сварил, когда он и начался! Вот такие дела, такая беда, что хоть открывай, хоть закрывай ворота, а она тебя все одно настигнет! Первый-то раз как вся эта подпольная сфера проявилась? Ну это я тебе пока про старшего глаголю. Да, так оно и началось! Вначале старший пошел по этому пути, а потом уже и малой пристегнулся. Так я чего говорю: звонят мне из отдела милиции, — а я тогда на воле был, да ты те времена должна хорошо помнить, мы тогда с Лазарем такие серьезные дела крутили, что по тем меркам каждому бы на вышку с нагрузкой хватило! Ну вот, беспокоят меня, значит, из ментуры, я уже, дело грешное, подумал: не по мою ли они душу нарисовались? Да, нет, чувствую, судя по галантному обхождению, здесь что-то другое, покудова мне непонятное кроется! А мент-то так вежливо вячет, по имени-отчеству величает, и тут как шарахнет мне обухом по башке наотмашь: «Ваш сын, такой-то такой-то, задержан за приобретение, хранение и транспортировку наркотиков». Вот это плюха! Неслабо, да? Я сразу с копыт! Я же ему, дураку, сколько раз внушал: «Пей, кури, баб дери, но не связывайся ты только с этой долбаной наркотой! Даже под смертельной угрозой не связывайся! Потому что наркота — это хуже смерти! Уж я-то это знаю, насмотрелся!» А он, значит, не внял отцовскому наказу — вот тебе и печальный результат! Я того ментяру-то деликатно спрашиваю: «А когда его, мол, задержали-то, ну, час там назад или более того?» Это все только для того, чтобы мне сообразить, как этот вопрос до возбуждения уголовного дела закрыть. А он мне говорит: «Да нет, ваш сынок у нас в ИВС уже вторые сутки мается». — «Стоп, — говорю, — я тут, наверное, чегой-то да недопонимаю! А что ж вы тогда мне, дорогие товарищи, сразу-то о факте задержания не сообщили, — я ж ему покамест как-никак родным отцом по всем документам числюсь!» — «А сынуля ваш, — мент отвечает, — сам нам ничего путного не рассказывал, а только крутил тут да вертел всяческие фортели, а потом уже, когда, видать, все же смекнул, что с ним тут не в бирюльки собрались играть, да и детство уже как бы кончилось, — он уже и дал нам номерок вашего телефона и домашнего, и мобильного, и офисного. Так что вы, уважаемый гражданин Драев, сами потом со своим сыном все выясняйте, а оно и нам, как вы, наверное, понимаете, — человек все же взрослый (еще бы!), — не очень-то удобно». Ясный пень! Я-то влет подобные намеки хаваю: речь-то идет о том, что они могли с меня вовремя деньжонок срубить и дело это гнусное не заводить — отпустить пацаненка на все четыре стороны! А теперь-то чего придумать? Дело-то уже в производстве! Значит, и товарищ прокурор в курсе событий! Ну что, получаю я своего наследника через полтора дня, он к решетке липнет как банный лист, говорит: «Папа, ты только не это!» А я ему в ответ: «Это, милок, вот именно, что это, только не здесь, а дома, я не посмотрю на то, что тебе уже восемнадцать лет исполнилось: для меня ты как был пупс голожопый, которого по-отечески учить требуется, так им до моей гробовой доски и останешься!» Ну и как мы с ним до дому добрались, я его немного поучил, так чтобы оно без реанимации обошлось, но где-то с неделю он из хаты на белый свет не показывался. А потом что? Следствие, допросы, адвокаты. По концовке назначили суд. Адвокат, я тебе скажу, на суде прямо курским соловьем пел! Мне бывалые люди этого еврейчика сразу присоветовали: из его уст, говорят, только мед и льется! И точно! Эх, был бы я ихнего племени — не заваривал бы я четверть века чай с парового отопления! Кое-что наш адвокатик там у них порушил, но дело так и не рассыпалось. Зачитали приговор: в три года его ошибочку оценили! Одно утешает, что на первый случай условным сроком отделались! Сели мы в домашней обстановке после суда, врезали по паре стаканов, я его и спрашиваю: «Ну что, сын, тянет тебя на это дело или сможешь без него свою жизнь прожить?» — «Смогу, папа, — отвечает, — у меня на наркоту после этой неприятной истории напрочь всю охоту отбило!» — «Ну смотри, — говорю, — если еще один раз залетишь — на меня уже не рассчитывай, да и встречаться тебе со мной тогда тоже будет небезопасно: разорву я тебя, сынок, как грелку, вот те крест, разорву, и буду я в тот смертный час как Тарас Бульба!» — «Да нет, — клянется, — никогда, папа, никогда никто меня даже и силой заставить не сможет к этой дряни вернуться! Неужели ты думаешь, что я сам не понимаю, сколько в жизни есть других радостей?» — «Хорошо, — говорю, — хватит нам с тобой дешевых эмоций, я тебе верю. А чем мы с тобой будем заниматься? Опять груши околачивать или все-таки к какому-нибудь ремеслу обратимся? Что тебе самому-то интересно будет, поделись с отцом?» — «Да я, — говорит, — хотел бы себя в бизнесе попробовать, вот, к примеру, хоть, двойку-тройку ларьков поставить и посмотреть, как это дело у меня получится?» — «Ну что же, — рассуждаю, — намерение у тебя вполне правильное, средства тебе на то, чтобы толкнуть бизнес, я выделю, а там уж видно будет, какой из тебя бизнесмен получится». И ты представляешь, Ангел, пошло у него это дело! Парень мой просто ожил! Так он этим бизнесом увлекся, что я ему уже говорю: «Смотри-ка, сынок, как мы с тобой по жизни в разных мастях оказались: я — вор, законник, а ты — барыга!» — «Что ж, — отвечает, — еще не вечер, может быть, мне вся эта кухня барыжья осточертеет и я тоже воровать подамся?» — «Нет уж, — говорю, — становись лучше правильным барыгой, а мы тебя по-стариковски от всякой шелупони прикроем, чтобы она твой купи-продай своими тупыми наездами не омрачала!» Ну вот, со старшим вроде бы все у меня к лучшему определилось, жене говорю: «Ты смотри у меня, теперь младшего не прозевай, а то мало ли я куда в командировку улечу, так ты мне через верных корешей сразу на зону маякни: тревога! А я уж найду способ его даже и из тех краев достать да образумить!» И веришь ты, года не прошло, как я старшего на ноги поставил, так у меня младший под откос покатился! Да и попал так, что и не знаешь, как подступиться, чтобы только менты позорные задний ход этому делу дали. Короче, там у них групповуха образовалась: он и еще двое таких же бивней в состоянии наркотического опьянения учинили разбойное нападение на мужика, а он оказался депутатом! Эх, что же тут началось! В общем, ни деньги, ни связи — ничего не работает, все буксует, как трактор на БАМе! Депутат-то тот оказался мужик в высшей степени амбициозный, к тому же сам мент, только вот погоны, считай, на срок своего депутатского мандата снял, чтобы, как я со своей колокольни полагаю, побольше денег заграбастать. Ну это уже, не спорю, его сугубо личное дело, но меня-то он, кажется, тоже как бы мог правильно понять. Или нет? Да, пацаны ему нанесли менее тяжкие телесные повреждения: чего-то там с челюстью сотворили, пальцы выбили, ну это, наверное, когда топтали, но пацаненку-то моему тогда еще и шестнадцати лет не было! Нет, он, понимаешь, ни в какую! Мальчишку — в КПЗ! Я с тем же адвокатом работаю. Пошли в суд. Адвокат напрямую к судье ломанулся, чтобы денег предложить. А она — баба нам попалась — говорит: «Нет, что вы, что вы, если я что-то в этом деле не так сделаю, то этот депутат меня раком на всю жизнь поставит!» Что ж, ждем суда. Началось. Одно слушание, другое. У тех-то двоих малолеток адвокаты не очень проворные были: семьи-то небогатые и так поди все свои чулочки еще до суда вывернули, — одним словом, дают им по пятере. А моему дуралею трешку общего в колонии для малолеток. Это еще ничего! Ну, тут мы с матерью вздохнули! Три не восемь! Бог даст, не помрем, дождемся! На малолетке-то, ты сама, Ангел, знаешь, похлеще любого гестапо пытают. В общем, не успели мы младшего дождаться, как старший туда же пошел, и все по той же гнилой теме: покупал, употреблял, хранил, продавал, — вот скотина немытая, а?! И что он мне говорил, и как клялся-божился, а все одно — в то же говно по новой вляпался! Но теперь-то все куда хуже предстало! Во-первых, он уже раз по этой теме проходил, во-вторых, там у них оказалась целая шайка-лейка из наркоманов, ну а в-третьих, они попали, то, что называется, «в расклад»: в то время как раз шла кампания по борьбе с наркотой. Вот их и предъявили властям и общественности как знатный урожай! Так мой старшенький себе пятеру влет и заработал! Ну что, мы все это дело, как могли, приняли, на свиданки таскаемся, дачки и капусту подгоняем — все так, как будто и со мной такого не бывало! А живем мы со своей бабой как бездетные! Тут бах, как салют в окно, — президентская амнистия! Старший остается, а младший — домой! Вернулся, да знаешь ты, как оттуда возвращаются! Мы с ним в баньку. Ай, Ангел! Кожа да кости! Это ж его в самый ответственный для юношеского организма момент упаковали, чего уж тут ждать хорошего? Ладно, наше родительское дело — кормить, поить, одевать, благо есть на что! Мы свой долг исправно исполняем. Я, кстати, тогда стволами усиленно занимался, — стало быть, средства на нормальную жизнь имелись. Ну что, я опять за душеспасительные разговоры. «Бить я тебя, сынок, — говорю, — больше не буду, поскольку резона от этих процедур никакого положительного не наблюдаю, тем более тебя, тоже известный вопрос, в колонии так мордовали, что и никакой Тайсон не проканает! Давай-ка мы с тобой о нашей будущей жизни по душам потолкуем! Ширялся ты там?» — «Ширялся», — отвечает. «Можешь ли ты без этого дела обойтись?» — «Хотелось бы, но в себя уже нисколечки не верю: не единожды уже вязал с этим делом, зарок давал, а оно все ко мне возвращается, будто какой неразменный пятак». — «Ладно, разговор наш откровенный закругляю, — пойдем мы с тобой по врачам да колдунам, — может быть, они нас на путь истинный своими способами выведут?» И начали мы с ним искать волшебников. Да так и не нашли! Где-то примерно через полгода попался мой младшенький на ограблении передвижной аптеки. Я после этого жене жестко объявляю: «Все, мать, ни адвоката, ни денег, ни дачек — ничего этого ни одному из этих отморозков больше не видать, хватит с меня! Я им пока что не лох баварский, чтобы так над отцом родным глумиться!» А она мне в иной плоскости тон задает: «А ты вспомни, Руслан, как твои родители за тебя страдали, как землю с глиной вперемежку ели, как Бога молили? Как вначале батя на четвертом инфаркте сподобился, а потом и маманя до шестидесяти годков не дотянула?» Разворотила она мне сердце, как раскаленной арматуриной! «Все, — говорю, — хватит меня терзать, как Прометея, пойдем, жена, в церковь, пусть нас священник грамотно наставит!» Пришли мы в храм Божий, перекрестились, свечей накупили, куда там положено, поставили: и под распятие, и Богородице, и Николаю Чудотворцу, потом пошли на поклон к батюшке. Принял он нас, выслушал, а сам молодой такой, по годам, наверное, как наш старшенький будет. И отчебучил он нас по первое число!

Глава 26 ДОБРЫЙ ДЯДЯ

Никто из домашних не знал, что Корней Иванович является владельцем двухкомнатной квартиры в «немецком» доме вблизи станции метро «Черная речка». Жилье он купил тайно и, хотя завещал недвижимость поровну двум своим детям, совершенно не собирался в ближайшее время ни перед кем, кроме налоговой инспекции, рассекречивать образовавшуюся у него недвижимость.

Ремневу очень нравился этот район, вполне устраивала близость Елагина острова и Приморского проспекта, по которому можно было мгновенно умотать куда-нибудь за город, к берегам Финского залива. А умотать ему, между прочим, тоже было на чем.

Наличие автомобиля также являлось секретом от семьи. Ничего себе, скажут, наш нищий папаня разжился новехоньким девятитысячным «саабом»! Нет-нет, никому из них этого ни в коем случае нельзя знать! Да и кто они вообще такие?! Чем они ему помогли в его тяжелой жизни? Чего доброго сделали? Такой-сякой! — только и слышишь! Так что пусть после его смерти разбираются, кому чего, а пока не их ума это дело — его доходы и покупки!

Знали бы они, родненькие, как ему эти денежки шальные достаются! Не ровен час, гангстеры самого в асфальт закатают! Что ни покойник — то загадка: сам-то хоть уцелеешь или на манер экскурсовода со своим клиентом в загробный мир отправишься? Один Тимур чего стоит. Как он с этим капризным человеком в прошлую ночь намучился! А еще эти его друзья — просто вампиры! Да и от Филиппа тоже можно ожидать чего угодно! Хорошо еще, Корней себя видеозаписью подстраховал, теперь этот фраер у него на надежном крючке, с такого не сорвется!

Между прочим, и на работе Ремнев никому не хвастался ни своим комфортабельным жильем, ни своей классной машиной. Конечно, кто-нибудь из этих змей может что-нибудь проведать или вот так случайно увидеть, как Корней пользуется своим транспортным средством. И чем это все может кончиться, пока что неизвестно. Хоть времена и другие настали, но людишки-то, куда денешься, остались такие же поганенькие!

По большому счету, Ремнев не испытывал привязанности к вещам, хотя какие-то из них — например, та же его новая машина или добротные часы — определенно ему нравились, но не заставляли сходить с ума, как случалось с его многими непосредственными знакомыми. Да, именно знакомыми, потому что друзей, в их высшем смысле, он, кажется, не имел вовсе. Почему кажется, потому что иногда он все же задумывался над тем, не может ли он кого-то всерьез назвать другом, и понимал, что пока нет. Когда-то в молодости ему, пожалуй, казалось, что у него есть друзья, но со временем Корней понял, что все это было наивными заблуждениями или печальной ошибкой.

Особая ясность в вопросах человеческих отношений наступила для Ремнева во время его криминальной эпопеи. Первые испытания начались вскоре после ареста в камере предварительного заключения. Говоря откровенно, он прошел все! Вернее, с ним сделали все, что возможно сделать с человеком, которого решили унизить, изнасиловать, уничтожить…

Корней никогда не простит человечеству пережитых им мучений! Он будет мстить людям до самой своей смерти и даже после нее! Он прекрасно понимает, что ему необходимо было пройти то, что судьба заставила его пройти. Без этих испытаний он бы никогда не стал таким, каков есть сейчас, не стал бы готовым для своего предназначения!

Ремнев прошел от больницы два квартала проходными дворами, постоянно, как бы ненароком, оглядываясь, чтобы лишний раз удостовериться в том, что за ним действительно не следят его завистливые сослуживцы, свернул в подворотню и здесь, на небольшой стоянке, оседлал своего вороного красавца. Он поехал в сторону Смоленского кладбища, где решил заправиться и уже потом отправиться домой.

Проезжая мимо кладбища, Корней коротко взглянул в сторону мелькавших за окнами машины крестов и надгробий и вспомнил тот переполох, который вызвали вчера в больнице чьи-то рассказы о том, что на кладбище нашли расчлененный труп или даже трупы, а может быть, останки целого школьного класса?

Подъезжая к АЗС, Ремнев заметил двух мальчишек, готовящихся перебегать улицу. И хорошо, что заметил, потому что один из них рванул вдруг прямо наперерез его машине, шедшей со скоростью километров восемьдесят в час. Ремнев резко бросил ногу на тормоз. Автомобиль тряхнуло, но он тут же затормозил.

— Куда ты летишь, изжога? — закричал санитар и погрозил бежавшему к противоположному тротуару мальчишке. — Сказать бы твоему отцу, чтобы он тебя по первое число выдрал! Да и отца-то у тебя наверняка никакого нет! Вот и болтаешься так, пока тебя КамАЗом по асфальту не раскатает!

Второй мальчик, ниже ростом и по виду более плотный, испуганно поглядывал на свирепого водителя с тротуара, по инерции улыбался и, видимо, не совсем понимал, что его ждет, когда на окне «сааба» опустится зеркальное тонированное стекло, и что ему сейчас, на всякий случай, лучше предпринять: идти к другу или убежать на кладбище?

— Ну что вы тут, спрашивается, такие перегонки устроили? Машину не видите, слепые? — все еще сурово обратился владелец шикарной иномарки к обомлевшему мальчишке, повернув к нему бледное, довольно страшное лицо с постоянно прыгающими зрачками. — Твой-то корешок глухой или слабомыслящий? Тебя как звать-то, не забыл?

— Я? Это… Ну, меня — Толиком. Да он это, ну, мы туда хотели перейти, на тую сторону, чтобы, значит, на заправке поработать, — дрожащим голосом ответил мальчик и виновато потупился, слегка приоткрыв рот. У него были крупные разреженные резцы, отчего он напоминал симпатичного мультяшного грызуна. — Вы это, ну, не сердитесь, ладно? Мы так больше не будем! Ну да, мы же ничего…

— Да конечно ничего, а я разве чего? — улыбнулся мужчина, показав крупные десны и мелкие зубы. — А кореша твоего как звать?

— Этого-то? Да Женькой! — позволил себе ответную улыбку Толя. — Сейчас он, это, подойдет, только машины малёхо пропустит.

— Да я уже только что видел, как он машины пропускает, — уже, кажется, вполне незлобливо насупился водитель. — Так, не ровен час, и на тот свет можно улететь!

— Ага! И я ему всегда о том толкую! А он вот так каждый раз скачет! — поддержал Толя мужчину. — Ну давай подходи, чего забздел? Да он нам ничего плохого не сделает! Он тебе просто хочет лекцию прочесть, чтобы ты так больше не гонялся!

Второй мальчик медленно приблизился к машине, обошел ее и разместился чуть поодаль от своего приятеля. Лицо его щедро перфорировали веснушки, а из-под лыжной шапочки выбился рыжий чуб.

— Ну что, бегунец, ноги-то не отломились? — Корней продолжал держать неопределенную улыбку. — Сам-то ты понимаешь, чем для тебя такая беготня может однажды окончиться?

— Да я, это, как его, думал, что успею, ну и… — запыхался от скорой речи Женька и тоже улыбнулся, омрачив свое детское лицо сгнившими зубами. Он перевел взгляд на Толика и снова быстро заговорил: — Ага, я его спрашиваю: «Бежим?» Он говорит: «Бежим!» А сам остался. А я побежал. Ну вот.

— А что, пацанята, в школу-то сейчас никому не надо, да? — Ремнев прибавил громкость на магнитоле. — Вы откуда такие деловые несетесь?

— Да мы сейчас, это, деда Мирона, то есть прадеда, навещали, вон в той больнице! — Толя указал куда-то рукой. — Матка попросила, мы и сходили.

— А что с прадедом приключилось? — лицо у мужчины стало участливым и, кажется, не таким страшным. — Что-нибудь серьезное или так, стариковское?

— Да чего-то такое с животом, ну это больше мать знает, а мы-то не очень, — скомкал лицо Женя. — Чего-то ему там проткнули, а зачем, ну мы правда не знаем!

— Понятно! А вы чего, решили прадеду на передачку заработать, да? Или себе на игровые автоматы? Играть-то как, любите? Получается у вас? — Корней достал сигареты и протянул ребятам. — Балуетесь?

— Ага, балуемся! Спасибо! — с готовностью взял две сигареты Толя и передал одну брату. — Ну, когда как! У меня лучше игрушки доставать выходит! Я уже две вытащил: собачку и такую, не знаю, ягоду, что ли, но с ногами. А Жека, он играет лучше!

— Хорошо, ребятишки! А у меня вы не хотите подработать? Мне надо машину помыть, гараж в порядок привести, посуду забрать, — перечислил Ремнев. — Вы как берете: в рублях или в баксах?

— Да когда как! — с деланой неохотой признался Женя. — Лучше, конечно, в баксах! Зачем нам эти деревянные?!

— Грамотный ты человек, сразу видно! Хорошо, тогда давайте сделаем так: я сейчас вот на той станции заправлюсь, а вы покудова канайте-ка вон на ту сторону, к тому забору, и там меня ждите, а я к вам подъеду и вас заберу, — предложил мужчина, отмечая указаниями своей небольшой грубой ладони оба маршрута. — Так годится?

— А по сколько вы нам заплатите? — Толя выжидающе уставился в подвижные глаза оказавшегося вдруг таким добрым дяди. — Мы на заправке тоже неплохо имеем!

— Вот это правильная постановка вопроса! — порадовался владелец навороченной тачки, как сразу же догадались мальчишки, за их предприимчивость. — По десять баксов на душу хватит? Плюс посуда! Кстати, у меня какие-то крышечки лежат, да вы про них лучше меня знаете, со всякими отметинами для получения призов: часы, плейеры, еще что-то такое, я про то сейчас уже и не упомню! Тоже ваше! Куда мне это, старику?

— О, это круто! — Женя даже присвистнул, высоко оценив предложение совсем уже не страшного, а больше даже чем-то родного мужчины. — А вы не уедете, правда нас с собой возьмете?

— Зачем же мне вас, мальчики, обманывать? — с некоторой даже растерянностью в голосе произнес Ремнев. — Вы же ко мне работать едете, правда, а не балду варить?

— Ну да, правильно, — согласился с неоспоримостью предъявленных аргументов Толя. — Мы такие пацаны, ответственные! Ты чего, Жека, совсем уже отморозок?

Глава 27 ФОРМУЛЫ ДЕМЕНЦЕВА

Деменцев. С позиции нормального, так называемого, простите, в лучшем смысле этого слова, стадного, или общинного, человека кажется непонятным не только само, казалось бы, бессмысленное и невероятно жестокое нападение маньяков-серийников на других людей, но и сами действия, которые эти маньяки совершают. Например, один маньяк искусно завлекал в свой дом доверчивых девушек, напаивал до бесчувствия, заранее подмешав в спиртное сильнейшие дозы снотворного. Когда его жертвы становились совершенно безвольными и беспомощными, он их душил, а для страховки погружал их с головой в ванну. После убийства маньяк ухаживал за трупами, проявляя изысканные манеры, пока те не начинали подавать признаки разложения: он переодевал их в различные платья, причесывал, делал маникюр, обедал с ними, обсуждал кулинарные рецепты и моды, укладывал с собою в постель, обсуждал полюбившиеся ему телешоу, а также, пардон, разным манером сожительствовал. Другой маньяк, известный всему миру наставник молодежи, педагог Грушко, сочинил собственную, весьма оригинальную систему заманивания жертв. Он выбирал проблемных подростков, привлекал их к себе и предлагал пройти испытание на мужество. Если жертва изъявляла свое согласие — а отказов, как позже выяснилось, практически не случалось, — учитель назначал место встречи, расположенное вдали от человеческого жилья. Когда доверчивый мальчуган, а иногда и целая группа подростков оказывались на месте, Грушко предлагал всем сфотографироваться на память, а позже надевал на голову испытуемых противогаз с эфиром, полиэтиленовый мешок или просто набрасывал на шею резиновую петлю. Когда школьник терял сознание, учитель его связывал, а дальше уже творил все, что только ни рождалось в его извращенной фантазии. Все происходящее Грушко фиксировал на фото- и кинопленку. Особое сладострастие у него вызывала смертельная агония беспомощной жертвы. Во время истязаний он расчленял свою жертву, а позже складывал эти части в разных композициях. Некоторые части тела он засаливал. Какие-то фрагменты трупа позже становились его реликвиями, на которые он страстно онанировал.

Следов. Так он, наверное, был больным человеком. Ну не может же нормальный человек этим заниматься?

Деменцев. Да, Грушко действительно был больным. Судебно-психиатрическая экспертиза установила у него вампиризм, фетишизм, некрофилию и садизм. Но все эти болезни всего лишь «сопутствующие товары» его основного недуга или, даже можно сказать, и не недуга, а, так скажем, призвания. Кстати, в жизни Грушко, так же как и подавляющее большинство маньяков-серийников, был образцово-показательным семьянином и отцом троих детей.

Весовой. Извините, Герман Олегович, вы нам перечислили столько диагнозов, а есть какая-то основная болезнь, которая толкает этих людей на такие злодейства?

Деменцев. А вы знаете, чем был болен Ледукин? Человек-зверь, ставший звездой литературы и кино? Ну Федя-то, наверное, в курсе, а вот остальные, возможно, и нет.

Борона. Федя тоже не очень в курсе.

Деменцев. Ну тогда, значит, всем будет интересно. Ледукин-отец (я его так называю, поскольку сейчас уже прославился и его сын) страдал так называемой ликантропией. Это очень редкая болезнь, которая передается, по наблюдению врачей, только по наследству. То есть, вы понимаете, об этом можно еще сказать несколько иначе — это передающийся по наследству признак определенного типа людей, если хотите, даже своеобразной людской породы. Считается, что ликантропия проявляется в виде приступов, когда человек до неузнаваемости меняет свой облик, становясь похожим на зверя. Как вы думаете, откуда Ледукин-отец, будучи человеком субтильным, брал силы, чтобы разрывать на части свои жертвы? А что творил ленинградский маньяк Болтан? В период психоза он вырывал у своей жертвы не только прямую кишку, но даже желудок!

Морошкина. Я надеюсь, что его расстреляли, так же как Ледукина?

Деменцев. Нет, его приговорили к пожизненному лишению свободы. А кто вам сказал, что Ледукина расстреляли? Впрочем, на этом мы остановимся как-нибудь позже. Дело в том, что в момент приступа эти люди преображаются до неузнаваемости, они становятся похожими на зверей, с которыми их жертвы не могут справиться. Причем меняется не только их внешность — меняются разум и поведение. К сожалению, несмотря на опасность этого явления, оно до сих пор все еще мало изучено, и специалисты во всем мире признают тот факт, что они не в состоянии заранее выявить ни одного потенциального маньяка-серийника, который за то время, пока его вычислят и обезвредят, способен растерзать десятки, а в некоторых случаях даже сотни жертв. Например, маньяк-серийник Цезев только за один год изнасиловал и убил двадцать шесть женщин.

Следов. А почему так получается, что их никто не замечает? Ну как же это так — они только что кого-то снасиловали и съели и тут же невинным человеком прикинулись или обо всем забыли, что ли?

Деменцев. Неуловимость маньяков объясняется еще и тем, что эти люди не имеют никаких отличительных признаков, на которых можно было бы построить своеобразную систему их обнаружения: они могут быть красивы или уродливы, психически абсолютно здоровы или безнадежно больны — они могут быть любыми, но их объединяет одно: они — охотники на других людей, это звери в человеческом обличье. Неслучайно ведь и те немногие из их жертв, которые каким-то чудом небесным все-таки остаются в живых, при попытке криминалистов создать фоторобот наделяют своего истязателя такими чертами, которых у того никогда не бывает, скажем так, в состоянии покоя. Поэтому-то так сложно и выследить, и поймать маньяка, потому что его поведение квалифицируют как человеческое, а оно, повторяю, звериное, или, что вполне уместно, сатанинское. Одним словом, окружение пытается применить к маньяку человеческие мерки, включающие нравственность, совесть, социальность и прочее, а он-то в момент совершения преступления является самым настоящим зверем! Вы, например, блуждая по лесу, много зверей замечаете? Наверное, если вы не опытный охотник или какой-либо специалист, связанный с животным миром, то вряд ли. А они-то, зверушки, все вас и видят, и слышат, и чуют! Для подтверждения моих слов достаточно вспомнить о том, как Цезев или другие серийники совершали свои злодеяния чуть ли не глазах у ничего не подозревающих милиционеров. Того же Болтана, если вы помните, несколько раз задерживали до или после нападения, он даже давал признания в своих преступлениях, но почему-то вновь оказывался на свободе, словно его и выпускали-то только для того, чтобы он продолжал свою кровавую практику. И это длилось в течение двенадцати лет! Если проанализировать подготовку маньяков к намеченным или даже спонтанным преступлениям, то можно заметить в их действиях массу противоречий: в одних случаях они действуют чрезвычайно изощренно, используя свою звериную интуицию, в других те же люди поступают так, словно они играют со своей судьбой или даже стремятся стать уличенными.

Следов. Конечно! Их же задерживают! А кто-то с ними, как с Виктором Сучетоковым, поступает: секретный приемчик — и он уже не жилец, правда?

Борона. Правда, Боря. Остается совсем немного — только выучить секретный приемчик. Да, еще одно — опередить маньяка, а вот этого-то, кажется, почти никто и не успевает.

Деменцев. Судя по тому, сколько у нас пациентов, рано или поздно их действительно задерживают.

Морошкина. А сколько таких, которые кого-то убили? Ну хотя бы на том отделении, куда нас водили?

Деменцев. Практически все сто процентов. Просто они не все являются серийниками, ну и конечно, не так знамениты, как Ледукин или Сютоалиев.

Весовой. А на чем они попадались?

Деменцев. Да на самом разном, вплоть до того, что некоторые сами являлись с повинной, видать, совесть покоя не давала.

Морошкина. Скажите, а этим маньякам для поддержания жизни действительно, если верить различным статьям и фильмам, необходима именно человеческая кровь? И вот еще что, они, если они мужчины, а таких, насколько я понимаю, все же большинство, если не все, да? Так вот они, я слышала, себя удовлетворяют только тогда, когда кого-то во время полового акта убивают? Это правда?

Деменцев. По мнению специалистов, все это не совсем так. Подобным людям-зверям необходима периодическая энергетическая подпитка, без которой они начинают хворать и чахнуть, а подпиткой этой как раз и является чья-то жизнь, душа, если говорить по-религиозному, которую они как бы присваивают, когда человек умирает. Тот же самый Сютоалиев даже рассказывал, что он специально перегрызал своей жертве горло, чтобы посмотреть, как из раны будет вылетать душа. Доказано, что во время агонии человеческий организм действительно выделяет мощный энергетический заряд, который эти охотники и забирают. Кстати, по мере развития ликантропии маньяку требуются все более и более частые подпитки. Между прочим, многие из них заявляли, что само по себе убийство не составляло для них никакого удовольствия, так же, впрочем, как и все сексуальные преступления, а делалось все это в основном по необходимости, чтобы пополнить запасы энергии.

Морошкина. Так это действительно прямо тигры какие-то! Это же все равно, если бы волки жили в овечьем стаде!

Деменцев. И в этом вы по-своему правы! А мы, общинные люди, или, по-вашему, овцы, пытаемся применять к волкам свои критерии поведения! Что же из этого может получиться?! Маркиз де Сад посвящал оды копрофилии, садизму (позже так в честь него и названному), каннибализму и другим отвратительным и неприемлемым для нормальных людей занятиям, в которых эти люди видят лишь атавизмы, патологию и преступность. Вы, Софья Тарасовна, очень точно сравнили нас с овцами и волками, но подобного понимания сущности серийников, к сожалению, не отмечается у подавляющего большинства жителей планеты Земля, и отсюда зачастую и проистекают очень многие наши несчастья. Более того, те, кто не понимает, что из себя представляют маньяки, критикуют нас, специалистов, за то, что мы якобы пытаемся раздуть, по их мнению, некую несуществующую проблему! Мы живем, утверждают люди, и никаких людоедов вокруг себя не видим! И это совершенно верно! Вы их, уважаемые, никогда и не увидите! И слава богу! Потому что если увидите, то, скорее всего, уже никому про это не сможете поведать. А не видите вы серийников только лишь потому, что, образно выражаясь, в вашей голове отсутствует программа, способная «прочесть» информацию о присутствии маньяка. Так ведь и ягненок ничего не знает о волке, пока не учует его запаха, а когда учует, тут уж, как правило, ему и…

Следов. А правда, что все маньяки совершают свои преступления на сексуальной основе?

Деменцев. В какой-то степени, наверное, можно допустить предположение, что большинство преступлений совершается на сексуальной почве, если, скажем, верить товарищу Фрейду. Но мы, конечно, вправе иметь по данным вопросам и иные мнения. В тех случаях, когда в действиях серийника просматривается сексуальная агрессия, мы обычно имеем дело с тем, кто сам когда-то стал жертвой насилия. В конце шестидесятых появился один серийник, который подкрадывался к жертве со спины, для начала ударял ее молотком по голове, а потом, вне зависимости от ее самочувствия, совершал с жертвой половые контакты в извращенной форме. Кстати, после нескольких преступлений этого человека арестовали, и в ходе следствия выяснилось, что он сам в четырнадцать лет стал жертвой сексуального насилия.

Следов. А что с ним потом было?

Деменцев. В тюрьме он вел себя образцово-показательно, и ему даже скостили срок, а когда он освободился, то вновь принялся за свои преступные дела, причем стал более агрессивным и изощренным. Однажды он оглушил молотком молодую женщину и на глазах ее двух малолетних детей совершил с ней то, о чем я, может быть, все-таки не буду сейчас рассказывать при даме.

Следов. Ну его-то хоть расстреляли?

Весовой. Да у нас вышку специально ради этих монстров и отменили! Теперь что маньяк, что изменник Родины, что наркоделец — все едино, отсидит свое и выйдет!

Деменцев. Да нет, того, о ком мы сейчас говорили, кажется, расстреляли. Во всяком случае, в средствах массовой информации было сообщено о приведении высшей меры наказания в исполнение. Но вы, кажется, спрашивали, как они попадаются? Так вот этот серийник попался совершенно бездарно. Однажды он оглушил и изнасиловал очередную женщину. После этого он, как и раньше, продолжал спокойно разгуливать по городу. Но, на его беду и на благо правосудия, жертва осталась в живых — от смерти ее спасла меховая шапка. И вот, представьте себе, через какое-то время эта женщина встречает своего насильника — где, как вы думаете? На своей работе! Она нашла в себе силы, чтобы не выдать своего волнения и не подать виду, что узнала преступника, а позже сообщила о своей встрече в милицию. Вначале милиционеры ей даже не поверили, решив, что это ошибка, связанная с перенесенным ею кошмаром, но позже все-таки начали проверку. Мужчину сразу вычислили, им оказался насильник, уже отсидевший за аналогичные преступления в тюрьме. Кстати, и у него была семья, и горячо любимые малолетние близняшки!

Борона. Вот это, уважаемые, и называется в народе «Как веревочка ни вьется, все равно конец найдется!».

Деменцев. Вот вы над всем этим смеетесь, и я, кажется, тоже. А как вы думаете, почему так происходит, что мы смеемся, выслушивая столь кошмарные истории?

Следов. Ну как, просто не верится, что все это происходит на самом деле.

Весовой. Вы знаете, во время боевых действий в Афганистане тоже многие смеялись, казалось бы, совершенно невпопад и совсем не к месту. Но они говорили, что ничего не могли с собой поделать, просто становились неуправляемыми, и все тут: чем страшнее вокруг, чем опаснее — тем веселее. Мне так объясняли, что это результат особых химических реакций человеческого организма.

Деменцев. Совершенно верно! Как показывает практика, подобная реакция — единственно возможная, это наша своеобразная защита, если хотите, чтобы не сойти с ума.

Морошкина. Герман Олегович, мне бы хотелось уточнить, какие психические болезни специфичны для людоедов, — шизофрения?

Деменцев. Нет, Софья Тарасовна, людоед — это совсем не обязательно шизофреник. Достаточно вспомнить некоего главу государства, съевшего очень много своих подданных и гостей, в том числе одного знаменитого математика. В данном случае мы имеем дело с так называемым беспределом: власть имущий получает возможность безнаказанно совершать злодеяния и этим пользуется. Людоедство может также свидетельствовать о состоянии дикости целого народа. А кто из вас не слышал о случаях вынужденного людоедства, когда вполне нормальные люди доходили до того состояния, в котором они становились каннибалами? Нельзя отрицать и биохимическую потребность именно в человеческом мясе. Что это? Наследственность? Может быть, но подобная зависимость также толкает кого-то на преступление. Ну и конечно, личности с психопатологическими симптомами, и их в этих стенах большинство.

Борона. Ну, я думаю, что с симптомами и у нас все в порядке!

Деменцев. Конечно, Федя, и если говорить честно, а иначе, наверное, нам с вами и не имеет смысла общаться, то мы, психиатры, можем при желании оставить в этих стенах практически любого человека. Вы же сами прекрасно понимаете, что у каждого можно обнаружить какую-нибудь аномалию!

Следов. А это правда, что людоедов становится все больше и больше? Почему так происходит?

Деменцев. Современная тенденция к увеличению практики каннибализма свидетельствует, на мой взгляд, об общем регрессе человечества. Вы только обратите внимание на то, какое сейчас вокруг нас массовое отклонение от нормы! А наши печально знаменитые олигархи? Разве они, по сути дела, не есть самые настоящие людоеды и разве не в результате их людоедской политики возникают революционные мятежи, во время которых их также разрывает и сжирает доведенная до первобытной дикости толпа?

Весовой. Вы меня простите, Герман Олегович, но мне почему-то кажется, что вы несколько усложняете ситуацию. Я имею в виду вас как представителя медицины, а в более узком смысле — психиатрии. Ведь от вас же в немалой степени, а иногда, насколько я понял, полностью зависит то, что в итоге произойдет с тем или иным человеком, совершившим злодейство. К тому же вы, кажется, несколько раз замечали, что бесчеловечность и масштаб подобных преступлений, особенно совершенных в последние годы, превосходили все то, с чем ранее сталкивалась криминалистика.

Деменцев. Ну да, да.

Весовой. Так я вам хочу сказать, что мой дед по матери был человеком деревенским, как говорится, из простых, и он мне рассказывал про то, как в те времена поступали с теми, кого вы тут называли серийниками. Во-первых, если такой тип появлялся и что-то совершал, то его, в отличие от теперешних пинкертонов, очень оперативно вычисляли. Раньше в деревнях все ведь друг друга знали, многие были в родстве, поэтому любые преступления сразу становились общеизвестными без всякого телевидения и Интернета. И вот когда такого выродка находили, его привязывали к лошади, причем босиком, и гнали лошадь по всем деревням, и каждый имел право этого зверя наказывать. Сами понимаете, чем это кончалось.

Деменцев. Но это, уважаемый Станислав Егорович, подлинный самосуд. Я думаю, что в наше время это не самый лучший образец правосудия. А если селяне ошиблись? Я же вам рассказывал, сколько невинных людей пострадало при поисках Ледукина и ему подобных. Кого-то растерзали сокамерники, кому-то присудили высшую меру. И это при очень высоком уровне следствия! А в вашем случае мало ли что померещится бабе Маше или дяде Васе? И потом, вы совершенно забываете о том, что вас сюда, кажется, привело. Мы ведь ведем речь о больных людях, среди которых может оказаться, простите, не дай бог, конечно, любой из нас!

Морошкина. Если я правильно поняла, получается так, что все мы делимся на добычу и охотников.

Деменцев. Да, на жертв и победителей. Вы только вспомните, с каким несомненным величием двигаются какие-нибудь тяжеловесы, наподобие бизонов или буйволов. На них посмотришь — залюбуешься, это же прямо профессиональная армия: все расставлены по своим местам, каждая особь знает свое незыблемое назначение. Казалось бы, только топай и не нарушай строй! А что же господа хищники? А они миллионы лет высчитывают слабые места своих потенциальных жертв, и все-таки нападают, и все-таки убивают, и пожирают этих величественных животных. Даже слонов, ну, скажем, незрелых или ослабленных, и тех исхитряются победить! Причем они атакуют целой стаей и впиваются в самые жизненно важные места. Вот вам, право, бои без правил!

Морошкина. Но при этом мы-то, в отличие от них, должны все делать по закону. Правильно? Вот и получается, что один хищник истребляет десятки людей, а потом на него тратятся огромные средства, которые могли бы пойти совершенно на другие, я бы сказала благие, цели. А их, этих хищников, все больше и больше!

Весовой. Они ведь и законы все под себя делают! Глядишь, завтра разрешат человечиной питаться. Тогда уже не они, а мы у них будем в клетках сидеть!

Деменцев. Станислав Егорович, вы не одиноки в своих предположениях, что в настоящий момент человечество настойчиво возвращается к возможности поедать себе подобных.

Когда гости покинули больницу и разместились в автобусе, Федор взял Станислава под локоть и отвел его в сторону.

— Я вчера посмотрел новую программу твоей дочурки, и только тут до меня дошло, что она говорила в ней про нашего Корнея Ивановича, который в той же больнице, что и Бориска, работает, только в морге, — педиатр повлек Весового еще дальше и крикнул приближавшемуся Следову: — Боренька, дай нам, пожалуйста, поговорить!

— Да я вам никогда не мешаю! — обиженно буркнул молодой человек и с недовольным видом полез в автобус. — Я-то думал, вы что-нибудь про больницу рассказываете! Решили, что я вас специально подслушиваю? Тоже придумаете иногда такое! Я вам хотел только доложить о том, что все купил для Бросова, как вы сказали, вот возьмите, даже деньги остались! А про Махлаткина мне ничего не сказали, говорят: ваш Федор Данилович сам все знает! А вы мне тоже ничего не говорите, почему так?

— Боренька, спасибо тебе за все, а сдачу оставь себе, что-нибудь еще купишь своим любимцам! А сейчас я прошу у тебя всего лишь пять минут, и я тебе все объясню, — Борона проводил взглядом продолжавшего ворчать Следова и посмотрел в напряженные глаза Станислава. — Вот я и подумал: а не может ли здесь быть какой-то связи? Ну, это пока так, на уровне бреда, но кто его, на самом деле, знает?

— Судя по выкладкам Деменцева, действительно каждый из нас способен на все, что угодно, поэтому я вполне допускаю его причастность, а может быть, даже прямое участие, — поддержал друга Весовой. — Я вообще про этих мастеров похоронных дел столько разного криминала слышал, да ты и сам помнишь все эти истории с крематорием.

— Да, это вечная тема! — покачал головой Федор. — Давай пока сделаем так: никому ни слова, а я оперативно наведу справки на этого Корнея Ремнева. Кто знает, может быть, мы стоим на пороге раскрытия еще одного серийника?

Глава 28 ОДНА, НО ПАГУБНАЯ СТРАСТЬ

Корней мягко зарулил на территорию автостоянки, доехал до своего места, припарковал машину и церемонно опустил ногу на асфальт. У него уже начиналось знакомое чувство тревоги: пока это был всего лишь легкий озноб, но скоро он должен был перейти в бурную лихорадку. Его охватит страх, ужас, он будет висеть на волоске от смерти — вот она, уже где-то здесь, рядом, он чувствует ее ледяное присутствие, она смотрит на него и ждет, когда он будет готов…

Ремнев кивнул охраннику, расплывшемуся за стеклом в своем «скворечнике». Как все это похоже на зону! Да и зона, как всегда, не за горами! Чуть оступишься, Корней Иванович, и — с песнями! Сколько дадут-то? Может, вышку? Может, и вышку! А могут еще в придурки записать. Ну, это как получится.

Ремнев начал в который раз проигрывать все возможные варианты своей жизни, незаметно дошел до морга и вот уже проник в свой секретный кабинет, где уже вхолостую работала камера. Он глянул в свое тайное окно, но Филиппа в покойницкой сейчас не было. Корней перемотал «девишную» кассету и начал смотреть отснятый материал, нашептывая: «Ух ты! Ну и скотина! Ну и зверь!»

Убедившись в том, что теперь у него набран против Мультипанова безукоризненный компромат, старший санитар извлек из видеомагнитофона «вэхаэсную» кассету, на которую автоматически перегонялся материал из закоммутированной на магнитофон камеры, сунул ее в карман куртки и покинул свой штаб.

Выйдя во двор, Ремнев осмотрелся, но ничего подозрительного не заметил. Тогда он подошел к дверям морга и надавил на звонок. Прошло минут пять, но никто не отзывался. Корней нажал на звонок несколько раз подряд. Минуты через две за дверьми послышалось движение. Ремнев с полным безразличием посмотрел в глазок, к которому наверняка сейчас приник глаз его сменщика. Дверь отворилась, оба мужчины сразу заговорили, их речь смешалась, они замялись, начали снова, и опять их слова пересеклись, образовав неразборчивую языковую массу.

— Да дай ты сказать, дура! — опередил напарника в третьей попытке Корней. — Я говорю, что вот вернулся, потому что кое-что хотел уточнить, а ты тараторишь, и из-за того никто из нас ничего понять не может! Войти-то можно домой или нет? Что ты тут встал в проходе, как монумент?

— Да ладно тебе, это самое, Корней Иваныч, заходи, какие проблемы?! — Филипп посторонился, пропустил старшего санитара, привычно выглянул во двор и закрыл дверь. — А я, это самое, как раз чайковского собрался жимануть, ну так давай, это, как его, на пару, что ли, раскатаем?

Мужчины прошли внутрь морга, зашли в каморку санитаров, где действительно все было приготовлено для чаепития: из электрочайника сочился пар, а пластмассовая коробка, в которой работники морга хранили печенье и сушки, была раскрыта, и в ней темнели пряники.

— Чай черносмородиновый и пряники с черной смородой, прикидываешь, Корней Иваныч, это самое, какая картина получается? — Мультипанов улыбнулся, приглашая коллегу к столу. — Или в трупорезке попьем?

— Эко ты, сынок, пристрастился со жмуриками чаи гонять! — Ремнев уселся, бросил себе в чашку пакетик и залил кипятком.

— А у меня их вид, это самое, аппетит пробуждает! — Филипп принял из руки Корнея чайник. — Может так быть?

— Да вообще-то, я так тебе скажу, что всяко может быть! Еще и так может быть, что мы с тобой такого и не предположим! Ах ты, мать твою, поплавок в кипяток упал! — с досадой крикнул Ремнев, запустил свои короткие пальцы в порыжевшую воду, выудил пакетик с чаем и покачал им над чашкой. — Гляди-ка, прям как висельник болтается! Тебе еще удавленники не попадались?

— He-а! Ты ешь пряники, они свежие, я их, это самое, на первом этаже в ларьке взял. Там хорошо то, что всегда все свежее завозят! — Мультипанов уже жевал, и чистота его речи была нарушена полным ртом и шумным дыханием. — Давай-давай, не стесняйся! Все свои!

— Да я знаю, что все свои, а стесняются тогда, когда кое-что узлом завязано! — Корней дождался, когда из пакетика стечет последняя капля, и бросил его в ведро. — А у повешенных что характерно: болт встает и уже не падает. Роскошь для баб, да?

— Не то слово! Это прямо как это самое: мимо нашего окна пронесли покойника, а у него там чего-то такое до подоконника, да? — Филипп отхлебнул из чашки и замахал перед обожженным ртом рукой. — Горячо! Слышь, Корней Иваныч, а чего тут у нас так бывает, будто кто-то топает, а иной раз вроде как и перешептывается? Это у меня, чего, глюки такие, да?

— А тебе тут никто не рассказывал, как жмурики по покойницкой расхаживают? — Корней подбоченился. — Сразу видно, не застал ты наших ветеранов!

— Ну?! — приготовился слушать очередную байку Филипп. — А чего, по правде, да?

— Гну! — Ремнев отставил чашку. — Мне про то еще допотопные старики сказывали, которые в нашем цеху аж до революции трудиться начинали! Есть у жмуриков такая возможность — немного пошляться, но засечь этого события никому пока что не удавалось. Во всяком разе даже самые наши древние ветераны того действия, говорят, и сами никогда наяву не видали.

— А откуда ж тогда, это самое, известно, что они здесь тусуются? — Мультипанов подул в чашку и осторожно поднес ее к зардевшимся и даже как-то разросшимся губам. — Что-то я этот вопрос сразу не охватываю!

— А оттуда известно, что умные люди всяческие хитрые пометы для проверки оставляли, — монотонно покачал головой Корней. — А жмурики мозгами-то своими уже почти не шевелят, чуют, что никого нет, и давай перемещаться, а о том, что их кто-то выслеживает, они догадаться уже и не способны.

— А может, они, это самое, спецом себя засвечивают — нате вот, посмотрите, какие мы из себя проворные, а? — Филипп потянулся за пряником. — Такое, вообще, может быть?

— И такое может быть, кто ж это проверит? Во-первых, живой человек мертвого-то завсегда опасается — ну-ка он его чем-нибудь напугает? — Ремнев выложил на стол пачку сигарет. — Слушай, парень, а ты у нас в аренду еще никого не сдавал?

— В каком, это самое, смысле — в аренду? — Филипп крайне удивленно посмотрел на собеседника.

— Никакие люди со стороны тебе денег не предлагали за то, чтобы им в морге ночью побыть? — Корней щелкнул зажигалкой и указал на пачку сигарет. — Да ты кури!

— Спасибо! А чего здесь ночью делать? Люди-то, сам говоришь, мертвецов боятся! — Мультипанов извлек сигарету. — Или, это самое, по типу того, чтобы как-то себя на мужеский характер испытать?

— Да не себя испытать, а чтобы при жмурике потрахаться или самому жмурику запичужить! — старший санитар заметно вспотел и вообще, казалось, был чем-то очень обеспокоен. — Так что, тебе такой бизнес точно ни разу не предлагали?

— А что, такие клиенты бывают? Ну ты даешь, Корней Иваныч! — Филипп звонко хлопнул ладонью по своему вытянутому колену. — Да ты, это самое, меня удивил! Ну удивил! А кто ж они такие, эти клиенты?

— Не последние, я тебе скажу, люди, — глубоко затянулся Ремнев. — Но сюда, именно в морг, только мелочь пузатая набивается, а кто покрупнее, те только своих представителей присылают, и они уже за того или другого жмурика торг ведут. А дальше все как в аптеке, в ноль часов забрали, а к шести утра доставили. И чтоб никаких увечий! А то бывают и такие забавники! Ну это, кстати, тоже можно себе позволить — на бесхозных да на тех, которые без криминала поступают. Я им таких всегда и стараюсь подсунуть. Вот одна девчоночка была, ну, лет девятнадцати, так я ее…

— Слышь, Корней Иваныч, а сколько они, это самое, платят? — прервал старшего санитара Мультипанов. — Ну как, по часам или за ночь? С каждого носа или для тебя это все без разницы?

— А как же я, сынок, установлю, сколько у них там носов, если уж они, по-твоему, все свои дела носами делают? — ухмыльнулся Корней. — Нет, я им выставляю неколебимый тариф, а то говорю: если платить не хотите, то у меня на этих жмуриков еще другая обильная клиентура имеется! Да они соглашаются, завсегда соглашаются, больно уж им это дело невтерпеж! Ты сам-то, случаем, тут еще не один трупик не оформил?

— Да ты, что, Корней Иваныч, это самое, очумел, что ли? — Филипп сделал возмущенные глаза. — Я баб живых люблю тискать, меня эти мумии не заводят!

— Ну, не заводят, и ладно, — махнул рукой Корней. — А у тебя, сынуля, видик в хозяйстве имеется?

— А как же! — приосанился Мультипанов. — У меня, это самое, полупрофессиональный магнитофон! Японец!

— Ну так возьми вот это кинишко да и глянь на своем полупрофессиональном японце на досуге, авось что-нибудь вспомнишь? — Ремнев достал из кармана видеокассету и протянул ее немного насторожившемуся напарнику. — Да ты не робей, там никаких страстей-мордастей нету, там всего лишь твое баловство, что ты тут в морге с часок тому назад устроил. Да, и еще кое-что, ну, на той неделе. Да ничего, увидишь, может, говорю, и вспомнишь? Только ты после просмотра насчет меня особливо не старайся. Я эту чехарду на всякий случай в пару надежных рук передал. Ты понимаешь, о чем я тебе толкую?

Глава 29 ГОРЯЧИЕ ТРУБЫ

Наместнику президента России-матушки

по вопросам соблюдения правопорядка и законности

Заявление

С некоторых пор живать-поживать да добра наживать в нашем доме стало невыносимо, многие жильцы тоже ропщут, и тайно, и явно, в силу тех причин и обстоятельств, что в нашей парадной получился форменный и несомненный притон. Постоянные сборища-побоища людей-оборотней, не только не прописанных и не проживающих в нашем доме, но и вообще по статусу неземного происхождения или же (подчеркиваю) состоящих из отработанных материалов (усопших и искусственным образом потревоженных для каких-то действий, что все в общей сумме нуждается в особом расследовании соответствующих спецслужб и агентов).

Эти мытари неустанно и без всякой меры распивают спиртное и малоалкогольное зелье, приводят девиц и принуждают их к грехопадениям, а вокруг — битая винно-водочная посуда, окурки, плевки, простите, презервативы (резиновые гигиенические изделия). Порой доходит и до того, что, в прямом смысле этого выражения, они гадят (испражняются) по углам (как коты!), а иногда и рвотные массы украшают нашу в недавнем прошлом образцово-показательную парадную. И кто может дать мне откровенный исчерпывающий ответ на один немаловажный для нашего здоровья и жизни вопрос: почему у нас на лестнице музыка всю ночь трынкает, здесь, хочется сказать, товарищи дорогие, все-таки не дискотека! Неужели так трудно соблюдать установленные (не нами!) правила человеческого общежития?! Именно человеческого, и я это особо подчеркиваю, так же как и то печальное, на мой взгляд, обстоятельство, что мы за последние годы перестали употреблять выражение «человеческое сознание»…

Частенько тут же толкается кое-кто вообще без лица как такового, а лишь с чем-то, что по виду практически невозможно отличить от формы человеческой головы. Вот этих-то (этого!) я бы все-таки посоветовала допросить особо: а ну-ка пусть он при всех расскажет, какие такие у него имеются близкие родственники в милиции и в среде народных депутатов.

А свет у фасада нашего дома не горит уже и не помню, с какого времени. Я вот однажды имела случайную неосторожность (глупость) дозвониться в жилконтору (это тоже задача не из легких: то у них там обед, то все вместе полезли на крыши снег счищать, то прием уже закончен) и от своего собственного имени заявить, что пора бы уже вплотную заняться электрификацией нашего подъезда, а то и трехсотлетний юбилей славного города на брегах Невы косматой, как говорится, на носу, и мало ли как сложится политическая обстановка после предстоящих выборов губернатора. Попутно я решилась сказать и о том, что у лестницы опять какого-то пьянчугу обильно стошнило, а убрать никто до сих пор так и не убрал, только опилками присыпали, да и то, извините за неприятную деталь, все это весьма прозрачно получилось. Так ко мне тут же после этого в квартиру стали звониться, стучаться и детскими голосами жалобно проситься в уборную. А я им очень строго отвечаю: «Сейчас никого из взрослых дома нет, а квартира на сигнализации, и я вам открыть дверь не сумею!»

А тот, который без лица, но по виду человекоподобный, сунул этим безбожникам номер моего телефона. Тогда они стали названивать и детскими голосками всякую похабщину наговаривать. А я-то слышу, что голоса у всех женские, и говорю им: «Как же вам, женщины, не стыдно? Вы сами, наверное, уже матери, и я мать, а вы мне такие неприличные вещи говорите?» А они в ответ только смеются, злобно ругаются и трубку бросают. После этого я только гудки и слышу, и так все это у меня в ушах и звучит: смех, матерные слова и выражения, а потом короткие гудки. Этим можно и нормального человека довести до умопомрачения, а я все-таки инвалид, мне и так в жизни очень тяжело приходится, хотя я не сдаюсь и всегда стараюсь найти в себе силы для следующего шага (поступка).

Они несколько дней переждали, пока все успокоится, и однажды ночью меня будят вызывающими звонками и наглым стуком в дверь. А я ведь не одна! У меня полный дом бездомных животных, которых я приютила (и я имею на это право!). Я к дверям подскочила, спрашиваю: «Кто ж там такой ночью-то ко мне ломится?» А они хором циничными голосами отвечают: «Водопроводчик!» Я их только об одном прошу: «Дайте мне, пожалуйста, по-человечески одеться!» Куда там! Звонок непрерывный, в дверь бьют с такой силой, что вот-вот, кажется, насквозь проломят! Я накинула пальтишко, открыла.

Они заваливаются, не помню уже и в каком количестве, то ли трое, то ли пятеро. Один, это тот, что без лица человеческого, как ко мне в квартиру проник, так сразу в ванную метнулся. Я только и успела заметить огромный ключ в его руках, его еще по-правильному разводным называют. Вот он этими клещами зажал стояк и давай его изо всех сил раскачивать, а сам что-то остальным кричит, да я из-за собачьего лая ни одного его слова не могу различить. Помощники-то на него внимательно смотрят, а он вроде что-то такое им из-под своей руки показывает, да так, чтобы я его тайного знака-обозначения не заметила.

«Все, — вдруг говорит, — приехали! Больше вы нас по таким пустякам не тревожьте! А не то мы у вас еще и денег потребуем. Сейчас, как вы, наверное, не хуже меня знаете, все в нашей жизни денег стоит!» С тем и ушли. Я за ними выглянула, у дверей осмотрелась, а там только горелые спички накиданы. Так это, значит, они мне эти спички в звонок вставляли, чтобы, во-первых, он постоянно работал, а во-вторых, если бы я, не глядя, за звонок взялась, так я бы себе тогда и руку опалила.

Но это еще полбеды! На следующий день я заметила, что теперь вода со стояка стала прямиком стекать в мыльницу, в результате чего туалетное мыло в ней безобразно раскисло. Еще позже я заметила, что у меня снят «флажок» — такая специальная пластмассовая деталь, которая находится между ручками холодной и горячей воды. Только тут до меня дошло, для чего им нужно было тревожить больного человека! Я тут сразу догадалась и о смысле знаков, которые старший подавал своим сообщникам: я, мол, свое дело сделал, «флажок» у меня в кармане. Получается: навредили тяжелому инвалиду и ушли. А кто им эту музыку, спрашивается, заказывал?

Через пару дней или через месяц раздается характерный телефонный звонок, такой специальный, проверочный. Я по своему опыту уже очень хорошо знаю, что в таких случаях трубку можно и не брать, потому что сразу же сработает отбой. Но в этом случае я подумала: хорошо, пусть они считают меня новичком! Сама улыбнулась, а трубку сняла. Да улыбка-то уж больно грустная получается, когда понимаешь, что над тобой так жестоко издеваются!

Вначале раздался длительный гудок. Хорошо, думаю, значит, вы какой-то новый прием придумали, чтобы мне нервы изощреннее изматывать. Ну что же, давайте, продолжайте, за меня ведь и заступиться толком некому: сама, можно сказать, безногая, сын — инвалид по психике из-за отца — алкоголика и дебошира. А кто еще у нас есть? Собачки? Да они все безобидные!

Когда гудок прекратился, началось постукивание с таким словно шорохом, будто кто-то по микрофону пальцем постукивает. Я и это выдержала. Тут уже в стояке что-то, как в джунглях, зарычало, а в телефонной трубке в это время отбой дали. Правильно, думаю, проверили, что я дома, никуда, бедолага, не делась, теперь мне еще какую-нибудь провокацию устроят. И правда. Пронзительный звонок, и частый бой ногами в нижнюю часть входных дверей. А снаружи крик: «Мы сейчас тебе, такой-сякой (не стану повторять!), если ты до сих пор ничем пользоваться не научилась, не только воду, но и свет отрежем!» Как так?! За что?

А я сквозь их искусственно создаваемый шум слышу, что волнение в трубах не унимается, а наоборот, постоянно нарастает. Я трубы потрогала и чуть не обожглась — они просто раскалены, а внутри слышно, как вода бурлит, выход для себя найти не может. Тут я слышу голос: «Горячие трубы! Горячие трубы!» Понимаю, что это мне дается особое предупреждение. А дальше-то что будет? Не станет ли еще хуже?

Я набрала номер районной аварийной службы, дежурная диспетчер подошла, я ей сообщаю: мне тут все повторяют, что у меня горячие трубы, а они, я потрогала, и вправду горячие! Хорошо, отвечает, не беспокойтесь, мы сейчас примем срочные меры. И правда, часу не прошло, мои двери перестали штурмовать, громыхание в трубах стихло, осталось только едва уловимое бульканье и такой звук, словно где-то под полом мышка попискивает.

Но тот, что без лица всегда ходит, меня в покое так и не оставил. Стоило мне однажды не прикрыть вовремя входную дверь — он уже тут как тут (подозреваю, что он специально и дежурил в моей парадной), орет, ругается, как извозчик, замахивается, а от самого перегаром несет аж за версту! «Сейчас милицию вызову!» — кричу. Он говорит: «А я вашу собачку, вот эту, беленькую (метис болонки и шпица), только хотел поцеловать, затем к вам и пришел, мне эта собачка больно понравилась».

Это ведь надо так себя не уважать, про себя думаю, чтобы любовью к домашним животным прикрываться, ради того чтобы только ко мне в квартиру проникнуть и, конечно, как-нибудь мне опять нашкодить. Я с него глаз не спускаю, а на руки глянула — боже ж ты мой! — когти как железные и сантиметров по пятнадцать длиной, а под ними кровь сгустками и земля окаменелая. Дракон, одно слово дракон, только лица нет, потому что вместо него морда должна быть звериная и пасть змеиная, — вот он их и прячет, как умеет! «Нет! — говорю ему решительным тоном. — Вы ко мне не войдете! Нельзя ко мне!» — «Ладно! — так зло, исподтишка улыбается. — Вы еще про собачью выставку в парке культуры вспомните! Вам еще эта история ай как аукнется! Тряханет тебя, сука (простите!), так, что ты и в своей коляске сраной (извините!) не удержишься!» (Это я езжу по квартире в коляске, потому что меня ножки больные не держат.) Я дверь захлопнула, на оба замка заперла, а сама сижу и гадаю: какая такая выставка? Что за история? Вот так он меня, на ночь глядя, озадачил!

А под утро того дня или чуть позже, может быть и под вечер, началось: вначале шум в трубах, но не очень уверенный, так, словно они там для себя специально проверяют, дома ли я, а потом все трубы раскалились, что даже мне в голове нестерпимо жарко стало. И голос тот женский вернулся и повторяет: «Горячие трубы! Горячие трубы!»

Вдруг новый голос, мужской, такой, словно через стенку, слабо слышимый, приходится напрягаться: «Говорит председатель домкома! Трубы гудят, спать не дают, узнайте, у кого это, и сообщите, будем принимать в отношении недисциплинированных лиц самые строгие меры, вплоть до выселения! Повторяю!» И опять то же самое, словно автомат, но так же приглушенно. Несколько раз повторил, у меня уже нервы не выдержали, я кричу: «Мне, между прочим, не только трубы, но и телефонные звонки покоя не дают! А вообще-то, трубы — это обязанности водопроводчика. Мы что, за квартиру не платим? Я вот узнавала уже, так во многих домах к этому вопросу отнеслись более добросовестно и строго, и теперь этот вопрос давно исчерпан. Надо, говорю, воспитывать людей, сознание их пробуждать, а не делать им потачки, а то они нахулиганят, поиздеваются над инвалидом детства, а их где-то, может быть, за эти бесчинства и по головке погладят. Между прочим, тоже очень удобная позиция. Права я или нет?» А в ответ — молчание. Правильно, думаю, сказать-то вам на это нечего, вот вы и попритихли.

Тогда они придумали новый фокус: я воду в ванну наливаю, а в кране именно в этот момент дрожание такой силы происходит, что меня просто к стенке отбрасывает. Или еще изощреннее: я включаю холодную воду, а меня вдруг словно током дернет, и сразу же горячая сама по себе включается. Ни для кого не секрет, что из-за таких нюансов происходит существенный и совершенно неоправданный перерасход воды. Судите сами: сколько времени пройдет, пока ты приноровишься налить воды столько, сколько тебе нужно и в ванне, и в кухне? И это на фоне того, когда нам все сегодня говорят и повторяют: экономьте свет и воду, ставьте счетчики!

Дальше они стали экспериментировать с дверными замками. Я это, кстати, сразу же и заметила: запираю — вроде бы все нормально, открываю — обязательно заминка. Дело дошло до того, что однажды я вышла посмотреть почту, дверь захлопнулась, и я не смогла попасть в свою квартиру — ключ не действовал. На лестнице было полутемно, я стала оглядываться и скоро заметила, как кто-то выскользнул на улицу. Потом, сразу после этого, заходят двое парней, кажется не наши, не отсюда. На дворе — зима, а они раздетые. Меня это удивило. «Вы кого-то ищете?» — спрашиваю. «Да нет, — отвечают, — там, в соседней парадной, какая-то женщина очень кричит и кровь есть, так мы сюда зашли погреться». Я им: «Надо милицию вызвать!» Они: «Да в том-то и дело, что уже вызвали». Спрашиваю: «А вы, случаем, не заметили, кто перед вами из нашего дома выскочил? У этого человека в руках никаких инструментов не было?» — «Да нет, — улыбаются, — никто вроде и не выходил, а то бы мы всяко увидели — не слепые!» А сами в то же время так, я бы сказала, странно улыбаются: вполлица. Стала я их повнимательней разглядывать: молодые, вроде неиспорченные, один, кажется, уже с усиками, может, думаю, обойдется, не те эти люди, которых злодеи на меня травят.

Тогда мне, правда, повезло. Я вдруг очень легко справилась с замком, чего и сама от себя уже никак не ожидала. В квартиру вошла, слышу, надо мной гудит гудок, но уже не через водопровод, а скорее что-то под потолком проложили, какую-то особую, возможно очень дорогостоящую, систему, чтобы так новым образом безобразничать.

В последнее время над тем местом, где стоит моя кроватка, жужжит так, как будто кто-то сверлит, и именно тогда, когда я собираюсь поспать. Часто среди ночи используют гудки, а то еще что-то бормочут неприятным мужским голосом, но очень неразборчиво, — наверное, очередные угрозы в мой адрес, а что неразборчиво, так это чтобы я не могла слова вспомнить и, значит, ничего доказать. Тот, что без лица, заглядывал ко мне в окно, со стороны двора, а на голове у него была надета милицейская фуражка. У меня в связи с этим случаем возникает законный вопрос: кто ему такой произвол позволил и неужели никто за это не отвечает?

Мои догадки и предположения (для доказательств пока слишком мало фактов, а свидетелей они убирают или стараются все делать без них): кому-то, возможно, площадь мала? А для чего еще, скажите на милость, среди ночи кидать на пол тяжести или катать их (я ведь, простите, хромая, а не глухая!)? Если это гантели, то что это за спорт в четыре часа утра? Бывает, и ударяют чем-то тяжелым (похоже на звук падающего ничком тела). Не раз замечала, кто-то бродит надо мной в поздние часы без тапок. (Если будете проверять, то имейте в виду, что даже самые честные и порядочные с виду люди умеют очень искусно прикидываться! Поэтому, советую, сделайте все негласно. Да не мне вас этому и учить!)

Частенько бывает постукивание, как метроном. Доносится до меня и то, как они там толкуют, что лучше со мной сделать: отравить или повесить?

Пожалуйста, вмешайтесь, поскольку терпеть дальше невозможно. Не уезжать же мне отсюда из-за этих безобразников?

Заранее благодарю.

Виктория Следова

P. S. На всякий случай прилагаю тот документ, которого, как я догадываюсь, эти злодеи от меня добиваются, но они его при моей жизни не получат!!!

Документ-отречение!!!

Настоящий составлен о том, что нижеподписавшаяся Следова Виктория решительным и самым категорическим образом отказывается от всех своих несомненных открытий и знаний в различных областях человеческих знаний и заявляет, что я, Следова Виктория, и в будущем не намерена просить и требовать никаких особых условий жизни в качестве безусловного аванса за мой неоценимый вклад в общее дело развития человечества.

Следова Слдв Еоа Авдеолс Слоедва

Виктория Вктр Иоя Викортя Ятрокив.

Питер-город.

Виктория подняла телефонную трубку и поднесла ее к уху. Раздался первый сигнал. «Раз, два, три», — посчитала женщина вслух гудки и вернула трубку на прежнее место. «Раз, два, три», — еще раз произнесла она три цифры и снова обратилась к аппарату. Теперь она выслушала пять сигналов и вновь повторила свой счет. В третий раз те же действия были произведены на счет «семь». После этого Следова еще раз подняла трубку, набрала «357» и, вслушиваясь в гудение и потрескивание мембраны, начала беззвучно произносить одними губами, впрочем очень тщательно и степенно, какие-то слова.

— Спасибо вам за одобрение моей работы, — поблагодарила Виктория Ивановна своего невидимого собеседника и положила трубку. — Теперь надо будет Бореньку попросить, чтобы он мое письмецо к участковому отнес. А что-то его все еще нет из школы? Что у них там сегодня, пионерское собрание, что ли? Ну ничего, я подожду, у меня дело неспешное, хотя и важное.

Глава 30 ГОСТИ «ОКОЕМА»

Как только Федор и Софья с Ваней появились в «Окоеме», к ним навстречу выбежали Настя Ремнева и Костя Кумиров — дети уже освоились в здании и, конечно, предпочитали находиться возле компьютера, где содержались всякие интересные для них игры. Девочка еще не знала о том, что она потеряла свою бабушку, а мальчик не знал о том, что лишился отца. Взрослые договорились оградить ребятишек от этих трагичных вестей, наказали Боре ничего не говорить Олегу, а если тот все-таки каким-то образом узнает, попросить его оставить эту информацию при себе. Ревень тоже был здесь и также выбежал в прихожую. Голоса остальных детей доносились из разных помещений, и это очень порадовало Федора — их дом ожил!

Ваня обнял сестру, которая так сильно к нему прижалась, словно хотела, подобно фигуркам из пластилина, которые с ней сегодня лепила Зинаида, слиться со своим братом, чтобы всегда быть под его защитой. Поласкавшись, Настя повела Ваню наверх, чтобы похвастать тем, какие куклы ей здесь подарили и как она украсила свою комнату.

Зинаида все еще продолжала наводить здесь чистоту и порядок. Днем ей немного помогла Вероника, а к вечеру девочка побежала на репетицию какого-то мюзикла, в котором принимала участие. Мать одобряла увлечение дочери, потому что и сама когда-то мечтала о сцене.

Саша и Наташа, приехавшие пару часов назад, тоже вызвались помогать, но Зина сразу обратила внимание на то, что ребята буквально валятся с ног, и настояла на том, чтобы они улеглись в одной из пустующих, но уже обустроенных комнат. Ребята с утра уже отдежурили у Клеопатры, которая все еще не пришла в себя, и были выжаты как лимон. Во всяком случае, когда Борона постучалась к ним, чтобы предложить чаю или поесть, они не отозвались.

Зина продолжала свой труд, что длилось с того момента, как она перешагнула порог приюта, — такая уж у нее была натура: если за что-нибудь возьмется, то не остановится, пока не закончит. А работы в «Окоеме» было предостаточно! Во-первых, нужно было прибрать все после ремонта, который здесь был проделан перед тем, как Федор столь таинственным, просто волшебным образом получил ключи и деньги на свою работу с безнадзором. Во-вторых, предстояло распаковать массу всяких коробок и мешков. Здесь было все — от детских носков до видеоаппаратуры, но все это нужно было расставить по своим местам, которые, конечно, тоже были еще не определены.

Безусловно, их существенно выбила из колеи печальная история с Клеопатрой: полночи на отделении реанимации отдежурил Федор, а с утра там находилась Зинаида — мало ли что? Слава богу, что все-таки Клера попала к врачам не так поздно, поэтому есть надежда, что ее вытащат, хотя что она будет собой представлять после больницы — этого пока никто не берется сказать.

— Ой, как хорошо, что вы вместе пришли, это просто здорово! Умнички! — обрадовалась Зинаида. — Сейчас я тут еще немного покручусь, и будем чай пить, ладно? Ребятишки уже пополдничали, а мы с Бориской прямо как специально вас дожидались!

— Зина, давай я тебе чем-нибудь помогу, — подошла к однокласснице Морошкина. — Если чего помыть, протереть, погладить — нет проблем! Командуй!

— Ой, да что ты, Сонюшка, я сама! Тут и работы-то всего ничего! — отмахнулась Зинаида. — Я вас сейчас лучше немного посмешу! А то мы последние дни только все плачем да рыдаем! Представляете, я тут взяла распаковала чайник, который нам подарил вместе со всей посудой наш невидимый спонсор, а там внутри такая инструкция приложена, что я, пока ее читала, хохотала как сумасшедшая!

— Не этот ли спонсор оплатил Пашкину операцию? Кто бы мне мог на этот вопрос грамотно ответить? — Софья задумчиво посмотрела на красный перламутровый чайник, как будто ожидала ответа именно от этого предмета. — Это ведь насколько преданно надо было любить одного человека, чтобы так помогать тем, кто всего лишь числился в одноклассниках?

— Да, странные у нас происходят вещи, но, надо сказать, приятные! — Борона с несомненной гордостью осматривал столь желанные им столько лет стены приюта. — Ну, что там, Зина, прочти-ка.

— Да вот вы, ребята, только послушайте этот бред! Тут вообще можно с любого места начинать! — женщина развернула листок глянцевой бумаги и тотчас засмеялась. — Боря, ты здесь?

— Да, Зинаида Гурьевна! — отозвался Следов. — Я мальчиковую одежду сортирую.

— Хорошо-хорошо! Конечно сортируй! Я только хотела, чтобы ты это тоже послушал. Когда будет плохое настроение, вспомнишь и развеселишься, — Зинаида начала всматриваться в текст. — Вот! «Чапник защищен от поврежьения в сьучае недостаточного количества воды нутем самоотключения. Отклночение нроисхбдит также нри чрезмерном нагреве». Ну как?

— А чей это чайник? — улыбнулся Федор. — Чье производство?

— Видишь ли, здесь только инструкция, — повертела в руках бумагу Зинаида. — А вот еще перлы, я их даже отметила. «Вода вачнет выливаться», «повергнуть выключатель» — это, надо полагать, вместо «повернуть», да?

— Наверное, — засмеялась Морошкина. — Ну и чудаки! Они, скорее всего, в своей фирме просто на переводчиках экономят.

— Я думаю, ты права. А вот вы еще послушайте! «Владной трянкой», «известковый осалок» — это никак от слова «сало», они же знают, что русские едят сало, — содрогалась от смеха Зинаида. — «Тустоватый вкус», «на ретулярной основе», «под струей текучей воды»… Нет, не могу, сейчас сознание потеряю!

— Да это, я вам доложу, почище наших телевизионных болтунов! Главное, что все предельно естественно и никакой игры! — педиатр тронул пальцами увлажнившиеся от смеха глаза. — Зинуля, так ты тогда займись, пожалуй, чаем, а мы с Борей пойдем посмотрим, какие нам в ближайшее время предстоят подвиги.

— Хорошо, господин директор, все будет исполнено! — Зина подмигнула Морошкиной. — Пойдем, Сонечка, на кухню. Такова уж наша бабская доля!

Федор взял Следова под руку, и они направились в прихожую.

— Боря, мне тут Герман Олегович одну вещь для тебя передал, возьми, пожалуйста! — Борона подошел к Следову и протянул ему конверт, на котором было написано: «Гене-Геночке и Кате-Катеньке». — Ты только не переживай, относись к этому спокойней, ладно? Знаешь, у каждого из нас есть какая-то своя слабинка. Мы вон с тобой ребятню спасаем, а твоя матушка считает, что она за все человечество в ответе.

— Да знаю я, знаю! — Борис протянул руку, чтобы взять письмо, на расстоянии узнал неуклюжий материнский почерк, как будто человек, будучи правшой, решил написать левой рукой, смущенно посмотрел на педиатра, быстро взял конверт и спрятал его в карман. — Я к этому уже давно привык, вы за меня, Федор Данилович, не переживайте!

— Ладно, ты тут пока почитай, а я поднимусь на второй этаж, проведаю наших ребятишек, — Федор похлопал молодого человека по плечу. — Как там наши Саша с Наташей, не нужна ли им первая помощь?

— А вы мне еще скажите, Федор Данилович, может быть, с диагнозом Махлаткина какая-нибудь ошибка? Ну бывает же так? Я, кажется, даже сам такие истории слышал, когда в первый раз говорят «да», а потом, позже, еще раз кровь возьмут, и там никакого ВИЧа нет! — Следов с надеждой посмотрел в грустные глаза педиатра. — Может так быть?

— Конечно может! Подобные осечки случаются из-за проблем с печенью, да и по другим причинам. Сейчас ему проведут все необходимые тесты и тогда уже наверняка скажут, есть у него вирус или нет, — Борона еще раз похлопал Бориса по плечу. — Ну а мы с тобой будем надеяться на то, что малышу повезет!

Федор стал подниматься по лестнице, а молодой человек подошел к входным дверям, достал конверт, извлек из него сложенные вчетверо листы и нервно их развернул.

Сергей Плещеев находился в пути, когда мобильник оповестил его о попытке соединения «Прощанием славянки». Шеф «Эгиды» посмотрел на экран, но абонент не проявился.

— Алло! — отозвался Сергей Петрович и убавил громкость магнитолы, сообщавшей ему последние известия из мира большого спорта.

— В приют «Окоем» едет Руслан Драев с командой, — раздался спокойный и, кажется, очень знакомый мужской голос. — Я сейчас далеко. Вы туда успеете или кого-нибудь направить?

— Да нет, что вы! Конечно успею! Спасибо! — настороженно ответил Плещеев, все еще стараясь вспомнить, где же он уже слышал этот низкий, глухой голос.

«Врачам-психиатрам (к вашей совести взываю!)

О снятии с учета!!!

Многократные предупреждения матери Следовой В. Мой ребенок-ребеночек-ребятинушка, Боря-Боренька-Бориска Следов Артурович, поставлен на учет к врачу-психиатру при отсутствии соответствующей симптоматики (из-под мещанского навоза — литературное по А. М. Горькому). Группа врачей-психиатров совершила большой бюрократический грех. Я и мой ребенок-ребеночек-жеребеночек («Не пей, чадушко, сырой водицы», — говорила ему сестрица», — русский фольклор, использованный классиками русской литературы, в том числе и многочтимым всем русским народом А. С. Пушкиным) Борис — русские (невтоны) не предрасположены к психическим заболеваниям!!!

Ребенок не подлежит учету в психиатрии, не нуждается в нем. Моя героическая благородная роль спасителя (и целителя) людских душ, перемещенных по Высшему велению в тела братьев наших меньших, никак не позволяет мне столь гадко лгать.

Виктория Следова. Авдеиклорстя. Ятсролкиедва

Борис дочитал письмо, тяжело вздохнул и начал складывать лист, чтобы вновь спрятать его в конверт, как вдруг раздался звонок. Он машинально подошел к дверям, открыл их и, уже разглядывая гостей, вспомнил о том, что Борона наказал всем работникам приюта в целях безопасности очень ответственно относиться к любым визитерам, смотреть на них в глазок, выяснять, кто они и зачем явились, и только потом, убедившись в том, что этот визит действительно безопасен, открывать дверь.

— Что ж вы людей без воды и света оставили? — осуждающе покачивал массивной головой мужчина, по виду водопроводчик. — Очень некрасиво, молодой человек, получается!

— Каких людей? — Следов недоуменно уставился на гостя. — У нас все в порядке!

— У вас-то все в порядке, я не сомневаюсь! — мужчина укоризненно посмотрел на растерянного Бориса. — Вы меня спрашиваете, каких людей? Хороших людей, молодой человек! Хороших и добрых людей, которые вам, например, ничего плохого покудова не пожелали и не сделали! — мужчина замолчал, ожидая реакции Следова. Ее не последовало, и он продолжал: — У дома пятнадцать два этажа обесточены! А у вас с ними общая запитка! Вам тут кто разводку делал?

— Да я этого и не знаю! И что вы об этом меня вдруг спрашиваете? — Борис выразительно пожал узкими плечами. — Я этого все равно не знаю. Я здесь детьми занимаюсь, а не электричеством!

— Ладно, мы все своими детьми занимаемся! — мужчина как бы даже нехотя шагнул в дом. — Как говорится, «лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать»! Правильно? Ну, показывайте мне ваше хозяйство!

— А мы к себе чужих людей не пускаем! У нас техника безопасности! Мало ли что у вас на уме? — встал на пути гостя Следов. — Сейчас знаете, как детей воруют?! А может быть, вы кто-то из родителей, которые своих детей истязали? Откуда я это знаю?

— У меня на уме только одно, гражданин воспитатель, чтобы всем вам было светло и уютно и чтобы через вас другие жильцы не страдали! — мужчина уверенно отстранил молодого человека. — А про всякую шушеру я и сам знаю не понаслышке! Сейчас люди на все готовы! Сегодня ты его своей пайкой кормишь, а завтра он тебя, прости господи…

— Хорошо-хорошо, Сергей Петрович! Значит, вы уже окружили дом, а пятеро бойцов, которых вы оставили у нас внутри, займут свои позиции здесь! — раздался с площадки второго этажа голос Данилыча. — Да, у них автоматы, а у меня — тоже боевой! Конечно, я буду сразу стрелять на поражение! Остальные в курсе!

— Черт побирай, все инструменты в машине забыл! Придется сбегать! — гость резко развернулся, выражение его лица мгновенно изменилось и вместо простоватого и даже чудаковатого стало злобным и каким-то доисторическим, словно из музея антропологии, из отдела далеких предков современного человека.

Проходя мимо оторопелого Бориса, мужчина злобно сверкнул налившимися кровью глазами и немного задержался, словно соображая, что бы такое причинить молодому человеку, но, видимо, счел сейчас невозможным основательно с ним разделаться и продолжил свой марш к выходу.

— Дверь закрывай, быстро! На все замки! — закричал педиатр в онемелую спину Следова, а сам уже мчался вниз по ступенькам с газовым пистолетом в руках. — Да давай же ты, я же с тобой не шучу!

— Что такое, Федор Данилович?! Это маньяк, да? Я это сразу понял! — Борис захлопнул двери и начал запирать замки, прислушиваясь к тому, что происходило на улице. — Это людоед, правда, да, Людоед Питерский?

— Да никакой это не Питерский, а это Руслан Драев, криминальный авторитет, который сейчас находится во всероссийском розыске! — Борона отодвинул Следова и прильнул к глазку. — Вот так, как я сейчас делаю, никогда не делай! Он тебе стрельнет в глаз, и все — сквозная дырка в черепе! Или какой-нибудь дрянью ткнет, тогда тоже неприятностей не оберешься!

— А его сейчас поймают, да? Ой, давайте мы за ним тоже в погоню отправимся, а? — Борис покраснел, а его дыхание стало прерывистым. — Это же здорово — настоящая погоня за настоящим бандитом! Ну правда, ведь это уже не та ерунда, когда мы перед домом Сучетокова в мусорных бачках сидели или возле офиса Игоря Семеновича в машине парились!

— Да уймись ты, Боря! Каждый должен делать свое дело! Надо будет, и тебя позовут! — Федор отпрянул от глазка и обратился к мобильнику. — Сейчас мы с тобой все узнаем! А ты же, кстати, собирался с Олегом идти своих собачек выгуливать? Там вас уже мамочка поди заждалась. Давай-ка дуй, пока есть возможность! Хорошенько проветрись, только смотри в эти дела не суйся! Ты нам живой нужен, запомни это! Что я вместо тебя твое чучело поставлю, что ли?

— Да ну, вы тоже скажете, Федор Данилович, чучело! — осторожно приблизился к глазку Следов. — Да вы не думайте, я не буду к нему глазом прилипать, я осторожно!

— Сергей Петрович? Он удрал. Нет, он был один. Остальные в машине? Если вы на хвосте, значит, все будет в порядке! Будьте с ними осторожней! Я на связи! — Борона прервал соединение и ликующе посмотрел на Бориса. — Гонки с преследованием! Ты на кого ставишь?

Покинув приют, Руслан огляделся и быстрым шагом двинулся к оранжевой «двойке», ожидавшей его во дворе. Возле машины стоял Стрелок и пристально смотрел в сторону Левши, который делал ему жесты, означающие скорейшую эвакуацию с этого несчастливого для них места.

— Может быть, это и туфта, но береженого и Бог бережет! — назидательно произнес Драев, проникая в машину. — А, вот и они! Значит, прав был докторишка! Ничего-ничего, мы еще поквитаемся! Погнали!

— Ну, это, значит, в натуре-то, еще как… — начал Стрелок.

— Он говорит, что плохо знает город, — упредил долгое вступление своего друга Чистый.

— Я сам поведу! Офелия, выходи! Тебя нам только и не хватало! На тебе бабки, дуй домой и жди моего сигнала! — Руслан мягко выпроводил из машины свою спутницу. — Если не позвоню — не дергайся, значит, так надо! Значит, судьба! Все — без слез и зароков!

«Двойка» со свистом слетела с места. Удерживая руль левой рукой, Драев достал правой мобильник и набрал номер.

— Бакс, за нами погоня! — Левша продолжал маневрировать во дворах. — На хвосте два точила! Попробую слинять! Не знаю! Не уверен! Давай, если что — маякну!

— Ребята, ну что, вы идете? — в прихожей показалась Зинаида. — У нас уже все готово!

— Сейчас, Зинуля! — Федор подтолкнул Следова. — Забирай Олежу и — марш на воздух!

— А как они их вычислили? — не мог уняться Борис. — А что бандитам у нас-то понадобилось? Тут что, такие большие деньги? Нет, я не понимаю!

— Да тебе и не надо ничего понимать, сынок! — увереннее подтолкнул своего помощника педиатр. — У меня был один американский друг, так он знал только одно слово по-русски: «до свидания»! И вот мы к нему приходим, а он уже с порога улыбается и кричит: «До свидания!»

— Федя, что опять стряслось? Вы от меня опять что-то скрываете? — Зинаида подошла к мужу и ласково на него посмотрела. — Вы все в войну играете?

— Да нет, Зинуля, это с нами играют! — Борона обнял жену и повел ее на кухню. — Боря, позвони мне от мамы! И дверь закрой, чтобы к нам опять какая-нибудь крыса не забежала!

Глава 31 СЕМЯ СМЕРТИ

Когда я еще очень хотел быть хорошим и хотел не расставаться с Богом, я читал разные правильные книги, и как-то мне попалась история про одного нашего святого, который, чтобы уже вообще никогда не грешить, еще в детстве так перетянул себе все свое мужское хозяйство, что оно у него вскоре загнило, а позже напрочь отвалилось. Вот это характер! И главное, он же все точно понял! Оно же самое во всяком грехе и виновато! Я это достоверно изучил на самом себе, как на подопытном кроле! Я бы тоже стал Божьим любимцем, если бы не семя! От него, по большому счету, и все наши напасти! Я же чувствую, как оно начинает на меня напирать: чем дальше, тем сильнее, и все сильнее толкает меня во власть Люцифера. А я, ничтожный, не могу этой силе противиться!

Я его так и зову — семя смерти! Оно как бомба с часовым механизмом, и я даже прикидочно чувствую, когда случится взрыв, а сделать ничего не могу! Время идет, оно копится, созревает, но я не могу избавиться от него, как другие, — Люцифер заставляет своего раба идти на охоту!

Конечно, когда я смотрю на свои действия совершенно объективно, то понимаю, что в общем-то, желая того или нет, в какой-то степени осложнил кое-кому жизнь. Иногда я размышляю о том, каким образом это можно было исправить, но каждый раз прихожу к выводу, что это почти невозможно.

Сколько раз я хотел пойти сдаться ментам, я повторял в уме, как заевшая пластинка, одни и те же шаги: вот я захожу в отделение и говорю: «А не меня ли вы, кореша, уже столько лет ищете? А я вот к вам, представьте себе, собственною персоною пожаловал! А почему пожаловал? Да потому, что больше не могу я с этой душевной грыжей сосуществовать! Не могу! Устал я, исстрадался! Я ведь тоже человек, поймите вы, граждане начальнички!»

Ну а они что? Обрадуются? Опешат? Не знаю! Сочтут меня сумасшедшим? Поначалу, наверное, это, скорее всего, так и будет. Ну а потом, когда я им кое-какие занавесочки своей жизни приоткрою, вот тут уж они как пить дать взовьются, ох как еще и взовьются!

А что они со мной потом сотворят? Вот в этом-то как раз мой главный вопрос и состоит. Бросят в камеру к беспредельщикам, а те меня за одну ночь до смерти запытают? Да, Корней Иванович, эти варианты мы с тобой уже проходили! Обо всем этом можно только красиво думать, а уж как попадешь ты в расклад, тут уж отложи куда подальше всю свою философию и думай, как говорится, о других частях своего бренного тела.

Хорошо, предположим, что мне вдруг каким-то чудом небесным повезет с сокамерниками, а то вообще, как такому, скажем, не совсем обычному человеку, мне вдруг одиночку обеспечат? Кстати, вот уж в чем я никогда не видел никакой крутой печали, так это в одиночке! И чего это они там все сопли распускают из-за того, что, мол, поговорить не с кем?! А о чем, спрашивается, говорить-то? Вот то-то и оно, вы лучше вначале об этом вопросе досконально подумайте!

Ладно, сижу это я в четырех стенах, а они там, умные головы, решают, по какому маршруту меня дальше отправить. Ну и что? А почему бы, скажем, и не в психушку? Ну да, для начала, конечно, направят на экспертизу: как дело было, о чем думал, что помнишь, о чем забыл? Вопросы-то все тупые, а чем ты на них толковее ответишь, тем быстрее тебя в психи и запишут. Да нет, в моем-то случае они, пожалуй, без слова «маньяк» не обойдутся! А что это слово, вообще-то, значит? Пустой звук, и только!

Ну и что? Какие у меня перспективы в психушке? Залечат? Да как пить дать залечат! И выпустят потом лет через десять полным идиотом! Или совсем не выпустят! А что им стоит человека залечить? Там тебе и химия всякая, и лоботомия, и электрошоки! Все как на войне! А с кем воевать-то? С одним беззащитным человеком?

Ну да, это они пусть так думают! А я-то кое-что такое знаю, что этим врачишкам и невдомек покедова! Если уж сам Люцифер тебе обещал вечную жизнь и хорошее место там, у себя, в подземном мире, — да ну и пусть под землей, пусть! А кто мне возьмется доказать, что он уже никогда оттуда не выберется?! Да он уже давно здесь, будто бы никто этого и не понимает?! Ну что вы растерялись, что рты раззявили, — здесь он, здесь, явился и зовет всех своих слуг на последнюю битву! С кем? А вот этого я уже не скажу, страшно! Страшно и сладко, сладко оттого, что когда-нибудь (может быть, очень даже скоро) я займу отведенное мне место. Какое? Тоже не скажу — не знаю!

Размышления Корнея прервал толчок в плечо рослого мужчины, успевшего дыхнуть пивным перегаром и здоровым нутром. Ремнев задумчиво улыбнулся, размял рукой ушибленное место и двинулся дальше. На ходу он оглянулся, соображая, что прохожий показался ему чем-то знакомым. Мужчина тоже обернулся, и это оказался Еремей, в его левой руке покачивалась объемистая спортивная сумка, а правой он махал Корнею.

— Чего-то ты, профессор, на ходу, как слон, спишь? — крикнул Уздечкин.

— Да ладно тебе! Подумаешь, не заметил! — продолжал холодно улыбаться санитар. — Тоже мне птица!

Глава 32 ПРИНЦИП КАМНЯ И ВОДЫ

Геродот и Еремей, как и договорились, встретились у выхода из метро «Василеостровская», чтобы оттуда, руководствуясь планом Марка, отправиться в его школу единоборств. Выйдя на Средний проспект, друзья окунулись в вечернюю мглу, расцвеченную рекламой и яркой иллюминацией странного заведения, построенного наискосок от станции метрополитена.

На углу молодые люди чуть не столкнулись со своим знакомым писателем, который, как всегда, был плотно обвешан изданиями своих сочинений и зычным голосом предлагал прохожим их непременно приобрести. На его спине висела картонная табличка с надписью красно-зелеными маркерами «Литературный салон», а на груди покачивался такой же кусок картона с черной надписью «Книги для умных читателей».

Ребята частенько встречали этого чудака лет пятидесяти — шестидесяти, что было довольно сложно определить из-за его бороды, которая то ли старила мужчину, то ли молодила, да еще из-за его неуклюжей, возможно и не по возрасту, подвижности. Этот кадр часто маячил на Невском проспекте в пространстве между Мойкой и Фонтанкой. «Ежик с грибами», — назвал его Сидеромов, когда они с Еремеем Уздечкиным в очередной раз увидели толстяка. Сравнение возникло из-за того, что бородач весь пестрел книгами, висевшими на нем, словно флажки на рождественской елке. Между прочим, тогда они к нему в первый раз и подошли. Наверное, сам по себе Геродот на это бы и не отважился, но вот Ерема — он хоть к черту подвалит со своей якобы простецкой лукавой улыбкой.

— А как нам узнать, умные мы или фофаны безмозглые? — возник Еремей перед мужчиной, одетым в черное, длиннополое, несвежее пальто.

— Во-первых, хдравхтвуйте, молодые люди! — назидательно осадил высокого атлета приземистый книжник. — Это вам в качехтве первого техта.

— Здравствуйте, — вперемежку аукнулись бойцы ООО «Девять миллиметров».

— Кхтати, могу вас сразу похдравить! — возвысил голос мужчина. — Вы ухе ехть в этих текхтах!

— А вы что, все их уже прочитали? — почтительно скривил губы Уздечкин.

— Нет, юноха! — с назиданием произнес книжник. — Я их напихал! Это вхе мои книги! Предхтавьте хебе! Читать умеете? Леонард Стозорцев. Это я! И это только часть моих произведений. Их у меня ехе хтук двадцать наберетхя! Но вы не подумайте, что там про вах очень много! Но хато хамое главное!

— Да мы же с вами не знакомы! — отпрянул Уздечкин. — Как вы про нас могли написать? Вы что, про нас что-нибудь знаете?

— А кто же вы, увахаемые, как не чахтные охранники? — Леонард утвердил вопросом свое знание о молодых людях. — А куда, хкахите на милохть, теперь деватьхя таким хдоровым и малочитаюхим юнохам? Или в охранники, или в бандиты! Как будто мехду этим мохно уловить рахницу!

— Да нет, вы не правы, — продолжил диалог Еремей. — Мы, наоборот, боремся с криминалом. Ну, мы, конечно, не то что менты или фээсбэшники, нет, мы так, где-то ближе к пацанам, но не бандиты.

— Конечно-конечно, ко мне тут ухе подходили двое таких молодцов! — Стозорцев оценивающе посмотрел на фигуру Уздечкина. — А я вхе хразу понял: их ко мне их книхного магахина направили, хтобы я им торговлю не хрывал! Да и вах кто и хачем похлал, я тохе, молодые люди, хнаю! А ехли мы еще немного пообхаемхя, то я вам хмогу хкахать, кто ха вами хтоит, хто вам платит вахи хто — хто пятьдехят бакхов.

В тот раз ребята вдоволь потрепались с Леонардом, и он даже оставил им свой домашний телефон с предложением продолжить общение. Позже они сталкивались с писателем в разных точках города, и вот он даже пригласил Сидерома на какую-то конференцию, но это могло интересовать уже только одного из молодых друзей, потому что Уздечкина все-таки больше привлекали единоборства.

Молодые люди остались для увлеченного торговлей Леонарда незамеченными и двинулись по 6-й линии в сторону Малого проспекта.

— Слушай, а ты у Марика, кажись, уже был в гостях, да? — спросил Еремей.

— Ты знаешь, я был у него один раз, и у меня создалось о его школе очень странное впечатление, — улыбнулся Геродот.

— А что так? С элементами содомии? — засмеялся Уздечкин.

— Ну как тебе сказать? Я думаю, не без того, только все это внедряется исподволь. Семечек хочешь? — Сидеромов протянул спутнику бумажный пакет. — Я вообще не очень понимаю принципа уподобления людей животным. Казалось бы, человек — высшее создание на земле, подобие Божие, и вдруг какие-то там змеи или обезьяны!

— Спасибо! Отсыпь немного. Все-все, хорош! У меня от них чего-то глотка болит! — Еремей сомкнул свою ладонь и переправил семечки в карман куртки. — Да, в этом ты совершенно прав! Вон князь Волосов ни о каких зверях не рассказывал, а как работает? Как он на «Людоед-шоу» классически шестнадцать бойцов разложил? Если бы не эта ложная тревога по заминированию, он бы, наверное, еще чего-нибудь показал. А ты, кстати, не в курсе, кто эту провокацию сотворил?

— Считай, что ты угадал с первого раза! — Геродот не смог сразу отделаться от шелухи, прилипшей к его нижней губе, и демонстративно отщелкнул ее указательным пальцем. — А чего, здорово они обосрались, да?

Друзья дошли до набережной Макарова и повернули направо, как и объяснял им Клептонян.

— Да у меня, кстати, тоже была такая мысль, чтобы им как-нибудь подгадить, — сознался Еремей. — Но ты меня опередил! Молодец!

— Молодец среди овец! — аукнулся Геродот и осмотрелся. — Сэнсэй говорил, до зала можно еще дворами дойти, но я его инструкцию не очень понял. В прошлый-то раз он меня сам сюда вел.

— А как вел-то, под ручку? — Уздечкин ловко сплевывал, словно сдувал, шелуху. — Да давай уж так, как вернее, а то будем здесь кружить, пока совсем не околеем!

— Вообще-то, действительно прохладно и, главное, очень дует. Это с залива. Он здесь совсем рядом! — Сидеромов поежился. — А, вот этот дом! Теперь во двор и налево.

Молодые люди окунулись в просторный, наверняка проходной двор и тотчас различили резкие звуки команд, крики и хлопки ударов. Они сделали еще несколько шагов и заметили, что три окна на первом этаже открыты, а за ними в мертвенном свете неоновых ламп перемещаются дети и подростки в перчатках и накладках на руках.

Еремей и Геродот приблизились к среднему окну, заглянули внутрь и увидели Марка, на котором из одежды имелись лишь одни трусы в красно-белую полоску. Впрочем, почти все его воспитанники придерживались того же минимума. Все были настолько увлечены процессом тренировки, что даже не обращали внимания на окна, за которыми, наверное, можно было различить лица смотрящих.

— Может быть, нам не стоит сюда заходить? — Уздечкин подозрительно скосился на друга. — Я думаю, пацаны такую школу не одобрят.

— А в чем дело? — Сидеромов продолжал наблюдать за происходящим в зале. — У тебя какие-то сомнения?

— Вполне конкретные! Ты что, не видишь, — они же там все полуголые! — Еремей указал в сторону спортсменов своими длинными пальцами. — А это же дети, малолетки! Вон, смотри, и девчоночки занимаются! А сам Сэнсей в каком виде?!

— Да брось ты, Ерема, он же тренируется, ему жарко! — с сочувствием произнес Геродот. — Сейчас и мы тоже разденемся. А что, нам с тобой нечего показать, что ли?

— Вот то-то и оно, что есть! А надо ли? — не выдержал двусмысленности разговора Еремей и рассмеялся. — Ладно, Гера, завалимся, но так, ненавязчиво, чтобы нас потом никуда не потянули.

— А куда нас могут потянуть? — непонимающе сощурил глаза Сидеромов. — В душевую, что ли? С девчонками?

— С мальчишками! — громко сказал Уздечкин, и питомцы Клептоняна наконец-то обратили внимание на окно, за которым маячили бойцы охранной фирмы «Девять миллиметров». — Куда?! В прокуратуру! Откуда ты знаешь, чем они тут после своих тренировок занимаются?

— Ну не знаю, чего-то ты, кажется, перегибаешь, — отпрянул от окна Геродот. — А что же тогда в бассейне — там все в плавках?

— Да есть, я слышал, и такие варианты, когда и без плавок обходятся! Но при чем тут в таком случае мы? — Еремей взвалил на плечо спортивную сумку. — Ладно, хорош базарить! Идем, раз уж решили! Перед смертью не надышишься!

В этот момент за спинами друзей раздались истеричный скрип тормозов и сухие хлопки. В подворотню, прорезанную со стороны 4-й линии, въехали одна за другой три машины и заметались, не разбирая дороги, по просторному многоугольному двору. Впереди мчалась оранжевая «двойка», а за ней две вишневые «семерки» с эмблемами охранной фирмы «Эгида-плюс» и с синими проблесковыми фонарями на крышах.

— Заходи, быстро заходи! — Еремей обхватил за талию Геродота, распахнул входную дверь, и они ввалились внутрь. — Они же стреляют! Ты что, не понял?

За дверью продолжали звучать рычание машин и те же хлопки. Потом все стихло, — видимо, машины вырвались из двора через какую-то из подворотен.

— Айда туда! — закричал Уздечкин и ринулся внутрь. Слева от него был зал, где Марк проводил тренировку. — Сэнсэй, привет, у тебя есть окна на другую сторону?

— Да, уважаемый! — почтительно поклонился Клептонян, оторвавшись от застывших учеников. — Прямо в дверь и до упора!

Еремей рванул на себя дверь, но она не поддалась, потому что открывалась в другую сторону. Тогда он толкнул дверь внутрь и метнулся к обозначившимся где-то в глубине темного помещения окнам.

Сидеромов следовал за своим другом и вместе с ним посмотрел сквозь заляпанные уличной грязью стекла. Машины уже замешались в общий поток транспорта, в гуще которого их местонахождение можно было угадать лишь по синим мигающим огням.

— Что случилось, господа? У вас кто-то на хвосте?

За спинами друзей уже стоял Марик и старался угадать, куда обращены взгляды его гостей.

— Чем-нибудь помочь?

— Да нет, Сэнсэй, тут такая ерунда получилась: мы только к твоему залу подошли, а во двор три тачки залетают, да еще и шмаляют на ходу друг по другу! — Уздечкин отвлекся от окна, которое уже не позволяло отслеживать погоню. — У нас ведь в больнице один пацан из «Эгиды-плюс» лежит! Ну этот, как его, Пашка, — ему в «Касатке» перед ее потоплением брюхо распороли!

— Да-да, я про эту историю уже наслышан, — Клептонян по-птичьи склонял свою крупную голову в разные стороны, словно это помогало ему говорить. — Вы, господа, заниматься или только для лицезрения?

— Ну, мы так, посмотрим со стороны, ладно? — Еремей уже снимал с себя куртку. — А если кураж пойдет, тогда немного разомнемся.

— Да, Сэнсэй, если мы по ходу пьесы возбудимся, то тоже попрыгаем, — уточнил Геродот.

— Поступайте как вам будет удобней, — покорно скрестил руки на животе Марк. — Вы позволите мне вернутся к моим ученикам?

— Конечно, Сэнсэй, о чем ты спрашиваешь? — Уздечкин расшнуровывал свои массивные ботинки. — Как говорила одна моя подруга: «Ты со мной не церемонься, хочешь, рви мне уши или на глаза надави — будь агрессивен!»

— У вас была ответственная подруга, — улыбнулся Клептонян и поклонился. — Я исчез!

— Он такой вежливый, что мне перед ним всегда очень неловко, — заметил Сидеромов, освобождаясь от джинсов. — Прикинь, какое у парня воспитание?!

В раздевалку зашла девочка лет тринадцати и, не обратив на молодых людей никакого внимания, начала раздеваться: она сбросила просторную футболку, тем самым полностью открыв для обзора верхнюю часть своего тела, и стянула лосины, оставшись в узких трусиках. После этого девочка взяла свои банные принадлежности, сунула ноги в резиновые туфли и вышла из раздевалки. Она подошла к двери, которую было видно из раздевалки, и распахнула ее настежь. Друзья различили за дверью пар и обнаженного юношу лет пятнадцати, стоявшего под душем. Дверь за девочкой закрылась.

— Может быть, это специально для нас? — предположил Геродот. — Сэнсэй — парень прикольный!

— Да после таких приколов можно лет по восемь схлопотать! — лицо Еремея изменила то ли улыбка, то ли гримаса. — Ладно, пошли разомнемся, раз переоделись!

Когда друзья вошли в зал и сели на положенных друг на друга матах, все ученики Марка сидели на полу, скрестив ноги, а он, сидя напротив них, многозначительно водил руками.

— Поймите, уважаемые, главное! Наша школа исповедует принцип камня и воды, — продолжал дополнять свои слова жестикуляцией Клептонян. — Это значит, что вода использует энергию камня, обтекает его и…

Глава 33 АЗБУКА ПРИШЕЛЬЦЕВ

— Мама, ну мы правда только на минутку заскочили, — оправдывался Борис. — Вот только с собачками сейчас погуляем и опять побежим по делам. У нас сегодня очень серьезные планы, я просто тебе не могу про них ничего рассказать, даже с братом не могу поделиться, вот так! Это секретно!

— Боренька, я тебя прошу только об одном: выгуляй собачек и отправь одно письмецо, — в который раз уже повторяла свою просьбу Виктория. — Одно письмецо, оно тоже очень важное! Больше терпеть нельзя, понимаешь, сынок?

— Да понимаю, понимаю! Ну давай его сюда! Конечно отправлю! Ты даже не беспокойся! — Следов принял от матери конверт и положил его в карман полупальто. — Отправлять, как всегда, заказным с уведомлением, да?

— Конечно, молодой человек, конечно с уведомлением! — подтвердила Следова. — Скажите, пожалуйста, а вы, случаем, моего Бореньку не встречали? А то он, знаете, обещал сегодня зайти и почему-то не пришел? А я, признаться, очень за него волнуюсь! Он вечно попадает во всякие истории!

— Да вот он, ваш Боренька, вот он! — Следов указывал пальцем на смутившегося Олега, который покраснел и даже опустил глаза. — Вы что, мамаша, уже своего сына забыли?

— Это что, правда, да? Боренька, ты так вырос? — Виктория подозрительно всматривалась в мальчика. — Интересно, а чьи же тогда фотографии хранятся у меня в альбоме?

— Да какая разница, мамаша?! — Борис уже намотал на каждую руку по нескольку поводков и готов был отправиться на прогулку. — Олежа, ты возьми вон тех двух белых пушистых и эту серую с пятнами!

Как только братья вышли на улицу, собаки начали тащить их каждая в свою сторону. Борис, конечно, уже давно привык к этим прогулкам и не обращал никакого внимания на все старания своих девяти подопечных, а Олег старался как-нибудь угодить каждому из трех животных, но даже это оказывалось почти невозможным.

— Давай договоримся так: я тебе вообще ничего не буду подсказывать, а ты сам попробуешь угадать то, ради чего мы с тобой сюда пришли, — Следов поправил обвалившуюся на лоб буденновку, шмыгнул носом и передернул плечами, очевидно поуютней обустраивая свое субтильное тело в просторном и тяжелом зимнем джинсовым полупальто, выданном ему Федором Бороной из скопившейся в приюте «Окоем» «гуманитарки». Борис часто совершал, казалось бы, лишние движения, которые провоцировали нервозность и даже явное раздражение у тех, кто с ним общался или просто оказывался рядом. — Ты давай вот что — главное, не бойся! Здесь же нет ничего страшного: никто на тебя не нападет и не укусит! Ты же мне сам говорил, что умеешь разгадывать загадки. Вот и здесь — будь внимательней, и все получится. Давай! Я в тебя верю!

— Да как же я угадаю?! — Ревень неуверенно покосился на старшего брата, который продолжал вести его дальше по набережной Смоленки. Они уже прошли мимо последнего моста через речку и приближались к набережной Невы, где начиналась стоянка пароходов и паромов. — Ты мне хоть подскажи, что я, вообще-то, должен делать: слушать тебя, смотреть или что-то вспоминать? Ну как-то помоги, а то я ведь не понимаю, как в это играть.

— Ну ладно, уговорил! Давай мы только с тобой собак вон там, у решетки, привяжем, чтобы они нам не мешали, а сами немного пройдемся, — сделал глубокий вдох уставший после интенсивной ходьбы Борис. — Хотя это совсем даже не игра, а очень серьезная, никому не известная вещь. Мы за это открытие еще, может быть, Нобелевскую премию получим — ее самым великим людям дают. Я тебе сделаю одну, ну от силы две подсказки. Это как в школе, знаешь: если затрудняешься с ответом, предлагают такие специальные наводящие вопросы. Тогда, если совсем неуч попадется, — даже ему дается шанс, чтобы справиться. А ты ведь парень неглупый, правда? Значит, осилишь. Да перестаньте вы брехать, фу, кому сказал!

Крик Бориса не возымел на собак никакого действия, и они продолжали лаять, безнадежно запутавшись в поводках, сделанных из бельевых веревок и другого подручного материала.

— Да не совсем, наверное, полный дурак буду, — пожал плечами Олег. — А чего? Я в школу только последний год не ходил, когда нас уже совсем примяло. А так я даже с компьютером дело имел. Да, там знаешь какие сложные игры?! Это только так говорят, что от компьютера тупеют! А ты вот попробуй, если сам тупой, в какой-нибудь игре на несколько уровней подняться! Чуть зазевался или о чем-нибудь другом подумал — все, сливай воду! Я вот когда в гонки играл…

Следов подошел к тому месту, где Смоленка брала свое начало, и начал привязывать животных. Младший брат сделал то же самое, и, избавившись от собак, они прошлись еще по набережной.

— Хорошо-хорошо, не спорю, умный! Давай теперь сделаем так — я буду говорить, а ты думай! — Следов замедлил шаг и остановился напротив пустующего дебаркадера. Он повернулся в сторону оледеневшей Невы, над которой, словно крыша огромного туннеля, нависло бурое небо, населенное множеством огоньков. На другой стороне реки тоже мерцали и мигали огоньки, принадлежавшие флоту, набережной, домам. — Как ты думаешь, мы, то есть люди, на земле самые умные, да? Никто нам здесь не конкурент, да? Так или нет?

— Ну а кто же еще? Конечно! — мальчик с явным наслаждением ощущал на себе теплую вельветовую куртку, выданную ему все тем же благодетелем Федором Даниловичем. — Что ж, мы столько всего вокруг понастроили да напридумывали и кто-то вдруг нас умнее? Да ну, да я никогда в этот бред не поверю! Чтобы какие-нибудь там инопланетяне…

— Тихо, тихо, не спеши! Главное, ты только не заводись! А как ты думаешь, кроме нас во Вселенной еще могут обитать какие-нибудь разумные, может быть даже более разумные, существа? — назидательно выставил указательный палец Борис. — Ну вот хоть на Марсе, хоть на Венере или еще где-нибудь? Космос-то бесконечен. Тебе это говорили в школе?

— А почему нет? Наверное, — Ревень соизмерил взглядом бело-синий палец брата и перевел взгляд на небо. — Места-то много, вон сколько звезд на небе горит! Чего же там кому-то и не жить, если условия подходят? Я, когда очень тяжело было, все мечтал на какую-нибудь звездочку перелететь: так все смотрел на небо и выбирал, на какую нам лучше перебраться. Ну мне, мамане, отцу. А потом понял, что все это — мечты, как я там окажусь, через мысль, что ли? Лететь-то мне на чем?

— Ну, этого я точно не знаю, вдруг и через мысль можно улететь, — сосредоточился на новой теме молодой человек. — А что? Наверное, ученые когда-нибудь и этот способ изобретут. Но ты вообще сам уже очень близко подобрался к моему вопросу. Давай дальше, да?

— Давай, — поежился младший брат. — Я сейчас буду еще думать, ладно?

— Тебе чего, холодно? — Следов тронул мальчика за плечо. — Продувает?

— Да нет! — Олег мгновенно замер, выжидая, продолжит ли старший брат начатое движение. — Это я так просто, привык к холоду, что все еще по старой памяти дергаюсь, а так тепло! Классная вещь!

— Да, Данилыч — достойный мужчина. Я его как-то проверял через своих знакомых, выяснилось, что он ничем себя не запятнал. Все только для детей! Таких людей сейчас мало! Каждый норовит у другого что-то отобрать! — Борис спохватился. — Ну думай, думай! Вот если бы ты сам попал в совершенно неизвестный и непонятный тебе мир, что бы ты сделал, чтобы в этом мире на тебя обратили внимание? Представь себе, ты для них абсолютно невидим, неосязаем, ни следов, ни запаха от тебя нет — как о себе лучше заявить? Так, чтобы кто-то хоть смог догадаться о том, что тут кто-то есть?

— Ну, как-нибудь посигналить? — робко предположил мальчик. — Как обычно сигналят из ракетницы или по радио.

— Вот-вот, ты на правильном пути! — по-детски обрадовался старший брат. — А как посигналить, чтобы и внимание обратили, и могли тебе ответить?

— Да по-разному, — замялся Ревень. — Звуком нельзя, да? Дымить, наверное, тоже не годится, да могут и не понять.

— Ну а дыма-то без чего нет? — с восторгом смотрел в глаза брату Следов. — Давай, давай!

— Огонь, что ли? Костер разжечь? — Олег слегка отвернул лицо, потому что его коробил дурной запах изо рта брата. — Ну а что там жечь, на Марсе, там деревья-то есть?

— А разве обязательно костер разжигать? По-другому нельзя, да? — Борис напряженно улыбался и буквально подталкивал мальчика взглядом. — Ну, ты уже почти у цели!

— Лампочкой, что ли? — ответил не очень уверенной улыбкой Ревень и, заметив торжество на лице брата, повысил голос: — Лампочкой, правда?

— Ну конечно! — восторженно воскликнул Следов как о чем-то уже вполне очевидном и доказанном. — Посмотри, сколько их там, только внимательно посмотри и постарайся угадать, какое они тебе посылают слово?

— Ну как я тебе сразу скажу, какое слово? — сейчас Олегу очень хотелось угодить своему брату, и он напряженно думал, как это лучше сделать. — Здороваются для начала, наверное?

— Да-да, совершенно верно: они тебе посылают приветствие! Я еще не знаю, как оно у них звучит или как выглядит, но сейчас они по-своему с нами здороваются, вернее, с тобой, потому что я ними уже поздоровался, — Борис радостно улыбнулся. — А теперь и ты мысленно направь им приветствие. Ну давай, сосредоточься, и у тебя все получится. Это совсем несложно. Главное, больше дружелюбия, они сами очень дружелюбны.

Прозвучали позывные на пейджере, закрепленном у Бориса на его офицерском ремне. Следов достал аппарат и, отвернувшись от брата, начал читать.

Ревень в это время внимательно посмотрел на огоньки, мерцавшие на другой стороне реки, они были белые, желтые, красные, зеленые, синие — всех цветов. Это напоминало огромную гирлянду, лампы на которой в непредсказуемой последовательности мигают, гаснут, загораются снова, создавая подобия беззвучной музыки — музыки света!

«Здравствуйте! — мысленно произнес Олег. — Я очень рад нашей встрече! Подтвердите, пожалуйста, ваше присутствие каким-нибудь сигналом, может быть, миганием определенного цвета или еще как-то, я не знаю как…»

— Всё, да? — прервал брата Следов. — Молодец! А сейчас пойдем, потому что с ними долго нельзя общаться. Это как радиация, понимаешь, можно облучиться! И потом мне еще надо по делу, меня только с собаками отпустили погулять. Ты сейчас куда, в «Окоем»?

— А с тобой нельзя? — Ревень просяще посмотрел на брата. — Я тебе не буду мешать, правда!

— Нет-нет, Данилыч не разрешает, — грустно произнес Борис. — Давай собачек отведем, а по дороге решим, кто куда, ладно? Ты помнишь, что нам завтра надо пойти на похороны Раисы Власовны?

— Нет, Боря, я не могу! Я же тебе говорил, что я там был, когда они ее… ну, когда Никита… — мальчик густо покраснел и напряженно свел брови.

— Ну и что? Да, говорил! Но ты же ведь ни в чем не участвовал! — повысил голос Следов. — Ладно, давай об этом потом поговорим! А на похороны мне все равно надо идти! Хочешь — не ходи, я тебя заставлять не могу, ты это сам решаешь.

— Хорошо, я подумаю, — посмотрел на брата Ревень. — Может быть, я и пойду. Не знаю.

Где-то на теле Бросова запищал пейджер, молодой человек засунул руку под куртку и извлек темный аппарат, экран которого озарялся зеленоватым светом. Следов прищурил глаза и напряженно уставился на запотевшее стекло. Олег тактично глядел в другую сторону, чтобы брат не подумал, будто он слишком любопытный.

— Все нормально, у Коли все нормально! Вот это здорово, да?! Конечно, врачи ошиблись, я так и знал! — ликующе посмотрел на брата Борис. — Правда, он пишет, что ему еще не все проверили, но я верю, что он здоров!

— Я тоже! — поддержал брата Ревень, хотя не представлял, о чем он говорит. — А что у него?

— Ой, да ничего, ничего! — Следов обнял Олега за плечи. — Он здоров, и это главное!

Братья подошли к неистово лающим собакам, отвязали их и двинулись в обратном направлении. Не доходя до бензоколонки, они встретили приземистого коренастого мужчину, с которым Борис поздоровался на ходу, и братья продолжили свой путь. Следов объяснил брату, что это Корней Иванович, санитар морга из больницы, в которой он тоже пока еще работает, потому что «Окоем» только что открылся, да и денег там больших ждать не приходится.

Олег вспомнил рассказы Коли Махлаткина про какого-то Корнея, у которого очень много денег, потому что он гримирует покойников перед похоронами. Да они, вообще-то, как-то и встретили этого моргача. А еще и Ванька, который сейчас живет с инспектором милиции, рассказывал про своего отца и тоже вроде бы называл его Корнеем, ну да, он так и называл, и говорил, что его батяня работает в морге.

Братья все ближе подходили к дому, а Олег уже рассказывал о том, как он, живя с семьей в подвале, завидовал котятам, жившим в том же подвале, потому что о них очень заботилась их мать-кошка.

Борис, раздираемый во все стороны собаками, задыхался и исподволь любовался младшим братом, на лице которого сейчас горел румянец, а красивые зеленые глаза все еще темнели той грустью, которую мальчик накопил за время своих утрат и бродяжничества. Следову нестерпимо хотелось сейчас же обнять, погладить, поцеловать младшего брата, подарить ему все самое лучшее на земле, отдать ему свою жизнь. Как он его сейчас любил!

Глава 34 ЭКОЛОГИЧЕСКАЯ НИША

Телевизионный микроавтобус затормозил возле обветшалого особняка, обратившего свои просторные окна на набережную Лейтенанта Шмидта. Лолита посмотрела сквозь стекла на высокое крыльцо, но фигуры Драхматулина на нем не обнаружила.

«Наверное, он уже выходил нас встречать, а мы, как всегда (пока всех соберешь!), опоздали, и Эльдар вернулся назад в отделение», — подумала журналистка. А еще ей пришла в голову давняя мысль о том, что размещение милиции, КГБ, райкомов и горкомов в особняках было особенно свойственно советскому времени, когда большевики или не знали, как обойтись с архитектурными памятниками, или же, наоборот, совершали это нарочно. Теперь эти здания выкупают консульства, банки, ночные клубы. Да, теперь их выкупают, а тогда их захватывали.

Лолита решила пойти в отделение и поискать Эльдара Драхматулина там. Она дала группе команду выгружаться и готовиться к съемке, а сама открыла дверь и вышла из машины. На входных дверях мерцали переговорное устройство и еще какие-то системы связи и безопасности, но все они не работали, да и сама дверь оказалась открытой.

Внутри здания журналистку встретил молодой симпатичный милиционер с закрученными усами, который тотчас узнал звезду телеэкрана и с готовностью сообщил, что Эльдар еще не приходил, но обязательно должен быть — сегодня он заступает в ночь.

— А можно, я пока здесь поброжу, посмотрю, как и где нам снимать? — спросила Лолита. — А ребят моих вы пустите, они сейчас свою аппаратуру занесут? Ладно?

— Нет вопросов! — откликнулся постовой. — Вы у нас свой человек!

— Дашенька, здравствуй, девочка! — раздался за спиной Руссо голос Морошкиной. — Ты и до нас добралась?

— Здравствуйте, тетя Соня! — обернулась журналистка и приветливо улыбнулась однокласснице своего отца, рядом с которой стоял юноша лет восемнадцати, с большими глазами и выразительным подбородком. — А я решила снять ночную жизнь города глазами милиции.

— Я думаю, это может получиться очень интересно! Только поменьше трупов, ладно? А то мы от этого уже устали! — Морошкина поняла интерес Лолиты к своему спутнику и положила руку юноше на плечо. — А это Ваня, у него очень тяжелое время…

— Да я знаю, тетя Соня, я же про все это делала материалы, — оборвала Руссо женщину. — Ваня, примите еще раз мои соболезнования, держитесь!

— Спасибо! — Ремнев коротко посмотрел на журналистку и отвел глаза. — Так я тогда пойду мать поищу, ладно? А то мало ли что с ней.

— Конечно, Ванюша, сходи, только будь осторожней, — Морошкина с любовью поглядела на юношу. — А я сейчас пойду домой и уже никуда не буду выходить. Вообще, надо немного отоспаться, завтра похороны тети Раи. Господи, что ни день, то убийство или похороны! Тебе ключи дать?

— Да нет, я позвонюсь, — смущенно сказал Ремнев, возможно стесняясь присутствия Лолиты, которой учтиво поклонился: — До свидания!

— Всего доброго, — ответила Руссо и обратилась к Софье: — А вы для моей программы не сниметесь?

— Ой нет, Дашенька, что ты! — замахала руками Морошкина. — Куда мне еще сниматься?! Я только заскочу к дежурному и — домой! А тебе удачи!

— Спасибо! — кивнула Лолита, и женщины разошлись в разные стороны.

Руссо прошлась по первому этажу и заглянула в дежурную часть. За решеткой сидело несколько задержанных, а за пультом восседали двое милиционеров. В проходной части дежурки между окон, выходящих на набережную, на кронштейне высился телевизор. Транслировался хоккей, который с равным пылом смотрели и милиционеры, и задержанные, жестко комментируя действия игроков и судей.

Лолита вернулась назад, поднялась по лестнице на второй этаж, где отметила пустынность коридора и непривычную для отдела милиции тишину. Журналистка подумала, насколько эта ситуация наглядно иллюстрирует условия для совершения действия: пространство и время. Почему-то ей вспомнился Невский проспект: дневной, ночной, будничный, праздничный, а еще — виденный ею на поцарапанных лентах кинохроники начала двадцатого века. Особенно впечатлила ее демонстрация революционных лет, когда весь центр города оказался запружен людьми с транспарантами: здесь были и представители политических партий, и национальных меньшинств, и армии, и рабочих, и крестьян, и торговцев, все они о чем-то кричали, к чему-то призывали, чего-то требовали; их безмолвные рты раскрывались, а глаза настойчиво смотрели в камеру, и вот их уже никого, скорее всего, нет в живых, нет и большинства их детей и внуков, а пленка до сих пор хранит их изображения. Чудо, правда?

Лолита дошла по коридору до выхода на вторую лестницу и спустилась по ней на первый этаж. Ступеньки вели еще ниже, и она решила дойти по ним до конца. Через несколько секунд она стояла перед дверью, ведущей в подвальное помещение. Профессиональное, а скорее врожденное любопытство подталкивало девушку двигаться дальше, туда, где за приоткрытой дверью заманчиво желтел свет. Она открыла дверь и шагнула вперед.

Подвал оказался заполнен огромным количеством самых разных предметов: шкафы, стулья, стеллажи, табуретки, а на них — автомобильные колеса и покрышки, мегафоны, дорожные ограждения, радиоприемники и телевизоры, лыжи, лампочки, рулоны обоев. Во всем этом хаосе чувствовался тыл отдела милиции — так, по крайней мере для себя, определила этот подвальный мир Лолита Руссо.

Достаточно осмотревшись вокруг себя, журналистка заметила слева еще одну дверь, она открыла ее и обнаружила закуток, в котором сидели двое людей: мужчина и женщина. По виду они были пьющими и больными: он курил, жадно высасывая содержимое из двух окурков одновременно; она мерно раскачивалась и что-то мычала. Эти двое напоминали бездомных — была на них некая печать неприкаянности, сродни той, которая отличает бродячих животных от их более или менее благополучных сородичей, живущих под покровительством заботливых хозяев.

— Вы кого, девушка, ищите? — негромко спросил мужчина, щурясь сквозь неизбежный дым, который он, кажется, весь готов был забрать в себя, чтобы полностью истребить доставшиеся ему окурки, которых еще несколько штук лежало на куске полиэтилена. На голове мужчины отсутствовало левое ухо, а правое сохранилось только наполовину.

«Наверное, это от обморожения», — прикинула Руссо.

— Вам чем-нибудь помочь?

— Да нет, спасибо, я просто гуляю, — улыбнулась Лолита. — А вы здесь что, работаете?

— Да вроде того, девушка, работаем, — ответила женщина с болезненно одутловатым, видимо часто избиваемым, лицом, иссеченным шрамами. Она сидела к журналистке вполоборота, но не поворачивалась, а продолжала покачиваться. — Так это, по хозяйству кому чего помочь.

— Ладно, все посмотрела, пойду назад, — Руссо постояла для приличия, огляделась и двинулась в обратный путь. — Как тут вечером тихо!

— Зато днем как на базаре! — откликнулся мужчина и жестоко закашлялся. — Вот, зараза, опять!

— Ладно тебе каркать! Вы его, пожалуйста, не слушайте! — женщина повысила голос, но по-прежнему не повернулась. — Ты что, мало за свою жизнь наговорился?

Лолита удалялась и все еще различала бурчание женщины.

— А я иду вас искать! — услышала Руссо голос Эльдара, а сам он, одетый в форму, двигался ей навстречу. — Я сегодня немного задержался, дела всякие под вечер накопились. Я вас по времени не подвел?

— Да нет, что вы! У нас с вами еще вся ночь впереди! А если не хватит, так я еще одну смену закажу! — журналистка протянула молодому человеку руку для пожатия или — как знать? — поцелуя. Он мягко принял ее ладонь. Лолита указала второй рукой в обратном направлении: — Скажите, пожалуйста, а что это за люди там, в подвале?

— Да это просто бездомные. Сами знаете, сколько их сейчас по городу слоняется, — Эльдар выпустил ее руку и пошел рядом. — Сейчас люди стараются все подвалы закрыть, так этим все тяжелее себе место найти. А на улице что, месяц-два — и нет человека!

— А что они у вас в милиции делают? — Руссо остановилась на лестничной площадке, ожидая, куда лейтенант ее поведет дальше. — Осваивают экологическую нишу?

— Ну да, что-то наподобие того. Мы их здесь как бы приютили, что ли. Деваться-то им действительно некуда, — развел руками Драхматулин. — Вы где начнете снимать, в дежурке?

— Да, наверное, там, — кивнула журналистка. — Но они здесь вроде как даже работают?

— Да, они занимаются уборкой, что-то ремонтируют, — милиционер шел рядом и старался не обгонять свою спутницу. — Да сейчас почти при каждом отделе милиции несколько таких бойцов проживает. У некоторых даже документов никаких нет. Ну куда им идти?

— Так они вроде как рабы получаются? — не унималась Лолита.

— Ну получаются, а что делать? — сконфуженно произнес Эльдар. — Только вы про это не снимайте, ладно?

— Конечно-конечно! У нас сегодня другая тема: ночная жизнь города, — Руссо оживилась. — Я эту передачу давно задумывала. Ночью выползают все темные силы и начинают заниматься своими темными делами: нападают, грабят, насилуют, поджигают, убивают. А кто им противостоит — пожарные, медики, милиционеры, спасатели. Это основной мотив, понимаете?

— Понимаю. Только как вы все эти темные силы увидите? — удивился Драхматулин. — Что ж, они при вас так и будут совершать правонарушения? Для этого, наверное, надо использовать скрытую камеру.

— Да нет, Эльдар, зачем же скрытую?! Для меня сейчас главное — набрать материал: ваши выезды на телефонные звонки, общение с задержанными и потерпевшими, часы на стене — все это, — журналистка начала на ходу жестикулировать, видимо, чтобы сделать свою речь более доходчивой и убедительной. — А своего я добьюсь на монтаже. Вы знаете, что такое монтаж? Это форменное колдовство! Я могу сделать все, что захочу: хорошего человека — плохим, плохого — хорошим! Для этого бывает достаточно одного кадра или пары вовремя сказанных слов.

— А, ну это, наверное, так, — Эльдар остановился возле одного из кабинетов, достал ключи и начал отпирать дверь. — Сейчас, я только заскочу в кабинет оперов.

— А мне можно с вами? — полюбопытствовала Лолита.

— Конечно-конечно, заходите! — лейтенант пропустил журналистку вперед в призрачно освещенное уличными огнями помещение и зажег свет. — Мне тут просто ребята должны были кое-что оставить, сейчас я эту вещь заберу, и мы пойдем работать.

— А ваши ребята молодцы, даже спортом успевают заниматься, — заметила журналистка турник, вмонтированный в нишу, в которой когда-то, наверное, стояла очень красивая статуя.

— Да это на самом деле не только для наших ребят, даже не столько для них, как для задержанных. Вы понимаете, Лолита, мы сейчас поставлены в такие условия, когда на раскрутку подозреваемых дается очень мало времени. Ну и чтобы работать, как говорится, эффективней, операм приходятся прибегать к разным жестким мерам. Одно дело, согласитесь, когда ты в кресле с сигареткой сидишь, а другое — когда ты час-другой на турничке вниз головой болтаешься, а тебя еще демократизатором по почкам дубасят, правильно? Или вот еще один помощник дознавателя: видите сейф?

— Вот тот, маленький, да, конечно, — всмотрелась Лолита в ржавую конструкцию. — А простите, он-то вам чем может помочь?

— Да ребята в него человечка сажают, и он там созревает до сознанки, — милиционер похлопал ладонью по облупившейся поверхности сейфа. — Но только это все между нами, ладно? Служебная тайна.

Материал для первого эпизода Руссо решила отснять прямо в дежурной части. Когда ребята установили свет и приготовили камеру, журналистка встала на заранее отмеченную точку, так чтобы на стене за ее головой виднелись часы.

— Я готова! — доложила Лолита. — Можно начинать?

— Да, поговори немного, — попросил оператор. — Сейчас мы настроимся.

— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать! — произнесла свой обычный тест Руссо. — Кто не спрятался…

— Отлично! Давай! — скомандовал оператор. — Камера! Мотор! Начали!

— Мы находимся в дежурной части одного из отделов милиции Санкт-Петербурга. Сегодня здесь идет повседневная работа: каждый сотрудник милиции находится на своем месте, и каждый готов исполнить свой милицейский долг, — начала Лолита. — Мы еще не знаем, какие приключения ждут нас грядущей ночью, но вот мы уже слышим звонок, и это, возможно, уже звучит чей-то призыв о помощи.

Двое милиционеров завели в дежурную часть трех женщин. Руссо они представились как пародия на трех богатырей: одна — невероятно толстая и могучая, другая вытянутая и третья — мелкая, как ребенок.

— А это наши ветераны, — отрекомендовал задержанных Эльдар. — Кстати, вот у этой, Антонины Ремневой, самой мощной тетеньки, убили мамашу, с которой вы как-то по телевизору беседовали.

— Да? Как интересно! — журналистка обратила внимание на Антонину, которая по-хозяйски расположилась на скамье, предложенной женщинам одним из милиционеров.

— Тоня, в кино-то будешь сниматься? — спросил Драхматулин Ремневу. — В главной роли!

— Ты, гражданин начальник, лучше скажи нам, за какие грехи нас сейчас арестовали? — Антонина понуро посмотрела на телекамеру. — Мы что, террористы или наркодельцы? Я, между прочим, сама как бы работником охраны числюсь!

— Ладно тебе бакланить! — брезгливо буркнул один из милиционеров, приведших женщин. — Не надо ссать в общественных местах — вот и вся наука!

— Да она больной человек! — заступилась за Ремневу маленькая женщина. — У нее справка по этой части имеется! Чем же она виновата, что ей приспичило?!

— Вот такие у нас будни милиции, — улыбнулся Эльдар. — Не знаю, будет ли это кому-нибудь интересно?

— Ничего-ничего, — успокоила Лолита Драхматулина. — Вы не против, если мы сейчас перейдем в холл, я бы вам там еще несколько вопросов задала?

— Да о чем речь? Пойдемте! — с готовностью расправил плечи милиционер и обратился к дежурному: — Слышь, выгони этих теток — чего с них взять?! А то они и здесь нагадят!

Вторым эпизодом Руссо решила снять синхрон Эльдара, в котором он рассказал бы о своей работе в милиции, — например, о каком-то запомнившемся из его практики случае. Драхматулин не заставил себя долго ждать и начал свои воспоминания:

— Я тогда еще только начинал работать участковым. Звонит как-то мне одна бабуля и начинает плакаться: «Я одинокий, больной человек, у меня в квартире люди, они хотят меня убить!» Я сразу беру людей, машину, и мы мчимся к бабуле. Подымаемся на этаж, звоним. «Кто там?» — «Как кто?! Милиция! Вы милицию, вообще-то, вызывали?» — «Вызывать-то вызывала, а вы-то хоть сами из милиции или только прикидываетесь?» — «Да из милиции мы, гражданочка, из милиции!» — «А как я это, скажите вы мне на милость, проверю?» — «А вы не поленитесь, посмотрите в глазок, мы тут все перед вами по росту на лестничной площадке и выстроились!» — «Да, — отвечает, — вроде как из милиции, заходите!» Отпирает дверь, заходим, ведем себя поначалу осторожно: кто его, на самом деле, знает, что в этой квартире творится? «Ну что тут у вас, бабуля, рассказывайте». — «А вот вторгся ко мне один молодой человек, поселился, а потом еще и всю свою семью привел: жену, стало быть, и двух ребятишек, причем в высшей степени беспокойных и изобретательных, ну просто сладу с ними никакого нет, замучили меня, старуху безответную!» — «А сам-то он сейчас где?» — «Да где же ему и быть-то, как не в моей квартире, здесь он и есть, безбожник, вон там, в комнате, на диване валяется!» Заходим мы, значит, так аккуратственно в комнату (у нее и вся квартира-то в одну комнату!), оглядываемся и никого в упор не видим. Спрашиваем хозяйку: «Может, он, пока вы нас вызывали да мы к вам ехали, куда-то вышел?» — «Нет, из квартиры он уже три дня как не выходит, все здесь сидит, ждет, как стервятник, когда я усну, чтобы меня убить и моим жильем завладеть! Он ведь как: то газу напустит, то квартиру выстудит — всячески пытается меня со свету сжить!» — «Хорошо, давайте-ка мы сейчас в остальных помещениях посмотрим, может быть, он на кухне затаился? Или в туалете?» — «Может быть, и там скрывается, от него всего, чего угодно, можно ожидать — он такой бессовестный!» — «Так он вам что, родственник или как?» — «Мне он никто!» Обшарили мы, короче говоря, всю квартиру — так нигде никого не обнаружили! Возвращаемся в комнату. Я спрашиваю бабулю: «Скажите, бабушка, где он сейчас, ваш постоялец?» — «А вон, — отвечает, — на диване схоронился!» — «Точно там, видите его, да?» — «Вижу, вижу, сынок, у меня зрение на дальность, слава богу, стопроцентное!» — «Хорошо, — говорю, — сейчас мы с вами с ним разберемся! Идемте со мной, не бойтесь, я вас ему в обиду не дам!» Подходим мы, значит, к дивану, даю я бабуле свой демократизатор и говорю: «Бейте его, пока силы хватит, проучите его хорошенько, мерзавца!» И тут, верите, как начала наша бабуля со всего маху свой диван охаживать, мы просто обалдели! Вот это, думаем, силища в старушке! Пыль прямо столбом стоит, мы все даже зачихали. Минуток пять прошло, смотрю, вроде как притомилась наша бабуля. «Ну что, — говорю, — довольны вы теперь, от души наказали негодяя?» — «Наказала, — улыбается, — наказала, больше он со мной не посмеет нахальничать!»

Глава 35 ГОЛОЕ СОЛНЦЕ

Конечно, Филипп мог, даже и не просматривая видеокассету, выданную ему Корнеем Ремневым, почти наверняка сказать, что же такое замечательное на ней записано. Да про него там и было записано! А про кого же еще-то?! Ну что, так оно и вышло! Просто все как по писаному! И снято недурно, да и Филя недурен, а что-то ему от этого совсем даже и не радостно! Вот уж попал так попал! Как говорится, знал бы, где упадешь…

Мультипанов решил не дожидаться того момента, когда он окажется дома, посмотреть записи здесь и сейчас, в кабинете главного патологоанатома, где имелась видеоаппаратура. Он взял ключи от помещения, открыл дверь, включил питание, дрожащими руками вставил кассету, провалился в рыхлое тело дивана и с испуганной улыбкой начал ждать тех событий, которые могли начать развиваться на экране телевизора.

На первых же минутах просмотра ему стало и страшно и сладостно, его забила дрожь, а руки буквально сами устремились утолить неукротимую похоть. Эх, если бы такой записи не осталось у Корнея! А что, может быть, Ремнева убить? А это мысль! Подлость за подлость!

А как это толковее исполнить и обставить так, чтобы никто не догадался, чьих это рук дело? Убить и увезти? Так-так-так, что-то уже путевое вырисовывается! Во-первых, как убить? Задушить? Нет, отпадает, сил не хватит. Корней хоть и мелкий мужичок, но зато крепенький, цепкий и устойчивый. Чем-нибудь по голове огорошить? Молотком? Бейсбольной битой? Нет, Филя, это уже какое-то кино! Отравить? А чем? Что-то он в ядах-то не особый спец получается. Может быть, куда-нибудь электричество подвести, чтобы его, гнуса, испепелило? Лучше всего к унитазу! Точно, точно! А если не возьмет? Тогда что? Нет, тут надо все делать наверняка, с полной гарантией качества и полной конспирации.

А если морг подпалить? Ну, скажем, ночью, когда этот черт дрыхнет? Вот это, кажется, мысль на пятерку! Облить входную дверь бензином — и вперед! Очищение, понимаешь, огнем от всякой мрази.

Филипп дал волю своим требовательным рукам, — это было офигенно видеть себя, как ты… Ух ты! Он уже взопрел и тяжело, довольно громко дышал. Ему явились сцены его клевой работы под чутким руководством Ангелины Шмель…

Ребятишки возвращаются с работы — одни после попрошайничества, другие после воровства в транспорте и магазинах, все сдают добычу так называемому дежурному, а Филя наблюдает за всем этим сквозь «полицейское» стекло, прозрачное лишь с одной стороны, которое всемогущая мама Ангел привезла из своей деловой поездки по скандинавским приютам.

А вот этот ребятенок провинился, он не выполнил сегодня установленный план, и его следует наказать. Роль палачей исполнят старшие по возрасту мальчишки — они уже созрели, у них все вполне мужское и есть на что посмотреть. Мультипанов будет наблюдать за сценой наказания сквозь то же волшебное стекло и нежить свой слух всхлипами неоперившегося сосунка: «Ну не надо, а? Я вам потом все отработаю! Да я завтра два плана принесу! Ну, что вы хотите? Ой, что вы делаете! Больно!» А потом Филя сам зайдет в душевую комнату, где и происходят экзекуции, и примет в дальнейшем воспитании лентяя личное участие… А что с этим парнишкой потом будет? Да отлежится он, прокакается и — снова на работу!

Труднее воспитывать тех, кто волынит на панели. Да, у них с мадам Шмель есть и такая категория воспитанников и воспитанниц. Эти-то, честно говоря, вообще уже мало чего в жизни боятся! Их, пардон, хоть говно заставляй жрать — все без толку! И ведь действительно жрут, и действительно продолжают волынить!

А их «краснодеревцы»?! О, это особые ребята! Они работают ночью, чтобы никто ничего не заподозрил. Бывают, конечно, и с ними накладки, но что делать? Такая работа! Ребятишки собирают и сколачивают гробы.

Да, Ангелина все-таки гениальная женщина! Такое придумать! Дармовая сила, а какой барыш! Детишки-то на полном гособеспечении, а каждый гробик сейчас стоит, я вам скажу, да…

Это были золотые, бриллиантовые времена! Конечно, и в этом деле случались досадные проколы. Но, кстати, совершенно не по их с Ангелом вине, нет! Просто попался как-то один дурачок — да у него, наверное, и родители были такие же слабоумные, а кто еще, спрашивается, отдаст своего ребенка в детдом? — так вот, этот балбес однажды взял да в окно сиганул. Ну их тогда и потаскали! То-то они в те тревожные деньки страху натерпелись!

А все эта бешеная команда: Федор Борона, Борька Следов и Лолита Руссо. Ну не могут такие скоты сидеть на жопе ровно! Все им хочется кому-то малину обосрать! Ну и обосрали! Причем больше лошади! Шмель — та даже с должности слетела. Да и Филе тогда пришлось из детдома сдриснуть. Кроме них еще кое-кто пострадал. А этим врачам и журналистам — ничего! Как с гуся вода! Они свои гнусные расследования дальше продолжают. И сколько они хорошим людям гадостей понаделали, трудно даже сосчитать!

А как лихо Ангелина Германовна ребятню за кордон толкала — только вьет! Ну и эту жилу им тоже заодно перекрыли, и все те же гондоны!

А вот как Филя первый раз с трупиком познакомился — то разговор особый и не для всякого уха. Девочка-то та умерла от астмы. Какой-то там статут с ней случился, и она так и не очнулась. Врачишки там чего-то объясняли: кома не кома, а какая-то такая ерунда, при которой очень трудно человечка к нормальной жизни возвратить. Вот в этот раз оно именно так печально и получилось. Что-то у врачей там не срослось.

Собрала, значит, мама Шмель всех ответственных работников в морге и говорит: «Вот, товарищи, посмотрите, какая тут у нас произошла трагедия!» Ну все там как-то, наверное, по-обычному на это дело смотрят, а у Фили-то к покойникам уже давно особые чувства созревали.

В этот момент во всем мире остались только он и она, и эта девочка, несмотря на свою очевидную смерть, оставалась для него живой! Филипп пристально смотрел на ее безжизненное (но живое!) тело, понимал, что окружающие способны заметить его странный (для них!) взгляд и сделать для себя какие-нибудь дурацкие выводы, но в эти минуты он оказался бессильным пресечь подробное изучение коченеющего трупа.

Мультипанов смотрел на красно-бурые подтеки на сгибах локтей, которые остались от инъекций, и чувствовал, что сейчас полностью потеряет контроль над своими действиями, подойдет к своему фетишу и примется гладить и целовать эти следы насилия. А гумозные пятна на ее висках?! Где же ему взять силы, чтобы удержать свои обезумевшие руки, которые стремились прикоснуться к этим спутникам смерти?

Филипп ощутил ледяной жар, сердце остановилось, и вдруг он почувствовал, как через его трусы бьет семя…

Ну что? Умерла и умерла, дело прошлое, а далыие-то что, хоронить, как это завсегда и положено? Или кремировать? А чего тут еще такого хитрого можно придумать? История-то приключилась в области, тело лежит в больничном морге, — кажется, уже все? Ан нет! Вызывает его мама Ангел и задает лобовой вопрос: «Хочешь, я ее на одну ночь в детдом верну?» — «Что? Не понял!» А сам-то он чувствует, что уже зарделся, лицо все шипит, как сало на сковородке. «Ну да, не понял! Еще как понял! — это директор-то ему говорит. — Только, чур, я первая, по рукам?» «Хорошо», — он то ли шепнул беззвучно, то ли про себя безгласно отметил.

Да так он и вышло! И как ей все удавалось?! Нежилась она с той девчоночкой аж до середины ночи, а потом уже Филе эстафету передала, но с уведомлением: «Давай-ка, парень, проворней, чтобы к шести часам утра она была готова к отправке. За ней люди минута в минуту приедут!» И чтобы никаких следов!

Ну так и что? Он-то свое дело тоже успел совершить, а тельце-то еще мягонькое, податливое, такое, будто девонька в глубочайшем сне пребывает, а может, и отошла уже, в том-то и вся изюминка — жива или нет, кто ж ее, маленькую, знает?

Следующие кадры, которые засветились уже не на экране телевизора, а в памяти Мультипанова, стали смутные воспоминания его детства, когда с ним играла в «доктора и врача» или в «мужа и жену» его старшая сестра Лариса. Чего она с ним тогда только не вытворяла! Даже, кажись, и подруг приводила? Ну да, точно, случались и такие варианты…

И вот он уже видит себя подростком. Конечно, сеструха гораздо старше Филиппа, но какая разница?! У него все уже как у взрослого мужчины! Мультипанов видел однажды, как она раздевалась в своей комнате. Заиндевев у окна, он выглядел все глаза, дожидаясь, пока Лариска сняла с себя всю одежду, даже шелковые трусики. Сестра стягивала их, слегка наклонившись. Тело Ларисы было коричневого цвета, словно битые яблоки, только на месте купальника остались белые полоски и кружки — кружки там, где подрагивали ее большие стоячие груди.

Сеструха долго двигалась перед зеркалом, внимательно и самодовольно себя рассматривая и оглаживая свое округлое тело. Потом она вдруг потянула руку вниз и, проникнув в рыжеватые, как лесной мох, кудряшки, начала там быстро шевелить, продолжая двигаться по комнате, а дойдя до кровати, легла, сладко растянулась и начала щекотать себя пальцами между ног. Лариска постанывала и даже что-то произносила, но делала это слишком тихо и не очень внятно, поэтому Филипп не мог различить ни одного слова. Сестра принимала различные позы, тискала свои соски и груди, гладила и мяла живот, потом вдруг заурчала, как кошка, затряслась, словно от электрического разряда, замотала головой, заплакала, засмеялась и замерла со стоном, который, как почудилось Филиппу, очень долго не затихал в его напряженных ушах.

Сейчас, спустив штаны, он дергал свой член, словно ручку старинного звонка, который был когда-то на дверях их старой квартиры, и его член, покорный желанию, набух и выпрямился вверх, словно сучок на дереве. Член Филиппа был заметно искривленным, и Мультипанов объяснял это чрезмерным онанизмом, от которого он никак не мог отказаться или хотя бы несколько умерить свою многочасовую ежедневную мастурбацию.

Филипп увидел себя со стороны, как он стоит со спущенными штанами и смотрит сквозь колючие кусты на огромное пространство, которое оказались способны уместить его глаза, и погружается в безысходность, представляя, как розовый мясистый палец погружается в черную тушь.

— За что же это мне? Почему я такой урод и страдалец? — произнес кто-то, кажется Мультипанов, но какой-то другой, малоизвестный тому Мультипанову, который наблюдал за ним, сидя в морге перед видеомагнитофоном. — Может быть, остальные люди такие же или еще порочнее меня? Да какое же мне до этого сейчас может быть дело?! Как мне-то быть? Неужели я умру и никто никогда так и не узнает, как мне было плохо сейчас, на этом обрыве, и раньше, и позже, и всегда?! Неужели никто не видит и не догадывается, что я сейчас стою тут один, никчемный и несчастный, самый несчастный во всем мире!

Изображение стало нечетким, возможно, из-за дождя, капли которого секли пространство перед глазами Филиппа.

«Мать твою, за что же это мне?! Почему именно я должен так страдать?!» — слова, как воздушные шары, лопались в голове Филиппа, а сам он судорожно извивался, будто гигантский сперматозоид. Капли дождя путались в его волосах, залеплявших печальные, полные отчаяния глаза, которые смотрели на то, как падает на землю вместе с дождем его густое, с кровавыми прожилками семя. Ему казалось, что он различает, а потом нет, как падает густыми каплями его семя среди бесчисленных капель дождя.

Сейчас Мультипанов не различал ни реки, ни обрыва, ни неба — перед ним зияла ледяная бездна, и он несся по ней, и ничто не преграждало его леденящий душу путь.

Не успели последние капли семени выброситься на землю, как Филипп уже оказался близок к рыданиям и в зыбкой надежде обратился к небу, просил для себя мгновенной немучительной гибели.

Дождь бил все злее, локонами вилась вспученная река, резкие струи с лету вонзались в обнаженный обрывом красный песок.

Никто никогда не был мне ближе, чем я сам! Да! И как вообще возможно иначе? Я — это я! Вот оно, мое лицо, вот они, мои руки, вот он, мой член — мой вечный раб и господин! Как я люблю себя! Как я себя ненавижу в такие минуты! Как я мечтаю прекратить свои страдания, как жду этого часа, когда все это изменится или кончится, вообще все кончится и не будет ничего!

Одиночество пришло на смену восторгу. Ни друзья, ни родные, никто на всем белом свете, во всей Вселенной, не был с ним связан так же неразрывно, как он сам. Это, казалось бы, очевидное обстоятельство внезапно (как и обычно!) предстало перед Филиппом Мультипановым со всей разящей неизменностью и, как всегда, повергло его в безутешное отчаяние.

Филипп устал от борьбы в себе двух людей: одного, который смеялся и двигался, ел и испражнялся, и другого, который, невидимый, находился внутри него, который думал и страдал, мечтал и удивлялся. И сколько же раз живущий внутри Филиппа клялся не поддаваться ни на какие провокации и не откликаться на манящие его видения, клялся заставить руки держать друг друга, а не стремиться яростно вниз, жаждая оргазма.

Вперившись лбом в ствол березы, стоял он, забыв свои имя и возраст. Воспоминания детства путались с сегодняшним днем, и какие-то неясные картины являлись, наверное, из будущего. Голова вяло кружилась, словно оставшееся без электропитания колесо обозрения, руки безвольно повисли, словно ивовые ветви над прудом, который, оказывается, находился тут же, рядом с ним, и манил вглядеться в его отполированную внезапным безветрием поверхность.

— Надо все кому-то рассказать, во что-то поверить, как-то все изменить… — Филипп неохотно расслышал и различил чей-то голос, оказалось, что это, наверное, говорил он сам, и говорил сам с собой.

Филипп не услышал, а почувствовал чье-то присутствие и догадался, что за ним сейчас кто-то может наблюдать. Мультипанов устало оглянулся и различил обнаженную мужскую фигуру. Человек стоял вблизи от него и растерянно рассматривал. Как же он так ловко к нему подкрался, что остался незамеченным?

— Ты знаешь, что мы с тобой — один человек, одно целое, одна судьба? — заговорил мужчина. — Правда, трудно в это поверить.

— А кто вы? — Филипп вдруг обнаружил, что он тоже абсолютно нагой.

— Я — Филипп, но другой Филипп, из будущего, — продолжал приближаться гость. — Ты даже не представляешь, Филя, как я рад, что наконец-то до тебя добрался! Если бы ты только знал, чего мне это стоило! Скажи, пожалуйста, можно, я тебя обниму? Поверь, для меня это действительно очень важно! Я столько прошел и испытал ради этой встречи, после которой… Да впрочем, сейчас совсем неважно, что будет потом, важно то, что возможно сейчас, а важность последующего постигнет нас только тогда, когда эта встреча канет в прошлое.

— Мне очень трудно поверить в то, что вы говорите, — в оцепенении рассматривал явившегося Филипп. — Я — это вы, а вы, значит, я, да? Когда-то я стану таким?

— А хочешь, Филя, я расскажу тебе всю твою жизнь? Вообще, я тебе столько должен, просто обязан рассказать, и сделать все это очень быстро и убедительно, потому что… потому что я совсем не знаю, насколько продолжительной будет наша встреча, — мужчина тревожно осмотрелся, словно от их окружения в какой-то мере зависела эта странная встреча. — Да ладно, что я трачу время на эти пустые прелюдии?! Вот посмотри, какой у меня на лбу шрам, видишь? Сказать тебе, как я, как ты, как мы с тобой его получили? А родинку на шее видишь? Рассказать тебе о том, чем ты сейчас занимался, о чем думал, о чем мечтал, рассказать тебе о каждом твоем дне, шаге, вздохе, биении сердца?

— А я еще долго проживу? Я женюсь? — Филипп без стеснения рассматривал поросшее щетиной (наверняка колючее) лицо гостя, мешки под глазами, большие поры на воспаленном носу, мелкие, словно склеенные, морщинки в углах губ и на шее. — У меня будут дети?

Мультипанов заметил у себя в руке сигарету, воткнул ее в складку коры на приземистом деревце (как морщинки на шее гостя!) и втер ее туда, как мазь.

— Я рад, очень рад, безмерно рад тому, что все-таки повидал тебя! Это удается далеко не каждому! — как-то грустно улыбнулся Филипп-2. — Вообще-то, я тут немного приврал: мы с тобой совершенно разные люди. Ты знаешь, Филя, между нами нет никакой связи! Мне пора! Я ухожу! Дай-ка я тебя поцелую!

Филипп-2 потянулся к губам Филиппа, которому все это показалось очень неприятным и даже невозможным, и он с нарастающим отвращением, словно сторонний зритель, наблюдал за тем, как к нему стало приближаться помятое жизнью лицо. Изо рта гостя донесся запах крутого перегара.

— Прощай, Филя, прощай! Может быть, все будет не так, а? Мы же ведь с тобой еще ничего не знаем: ни о себе, ни о своей судьбе, да? — Филипп-2 начал уходить, и вот уже его обнаженная фигура замелькала среди деревьев, а Филипп все так же стоял у березы, запрокинув голову, и смотрел, как кивают ему своими кронами деревья, вновь растрепанные невесть откуда примчавшимся ветром.

Это был уже не пруд, а залив или даже море, потому что вода заполняла все обозримое глазом пространство. Над морем неслись кроваво-черные тучи, высокие круглые волны гнались друг за другом к берегу, усеянному острыми камнями, о которые разбивались волны, и когда последующая волна настигала предыдущую, то та уже была безнадежно мертва. Солнце, как краснощекий толстяк с помидорами вместо щек, погрузившийся в таз, наполовину утонуло в море, обманывая надежды Филиппа на тропу из червонного золота, переливавшуюся, как лихая реклама, проложенную солнцем до самого берега, на которую, казалось, стоило лишь только ступить, только ступить…

Неожиданно Филиппа осенило, что сейчас будут исполнены все его желания: вот он воспарил в воздух, а вот заскользил по воде! Как хорошо, как здорово, какая это радость! Он — свободен, он стремится к счастью, он чувствует, как пульсирует его неправдоподобно набрякший член!

И вот он несется по воздуху за солнцем. А вот и оно, огромное, раскаленное до подрагивающей прозрачности, до невозможности определить его цвет, голое солнце…

Глава 36 ГОН

Оранжевая «двойка», в салоне которой находились Левша, Стрелок и Чистый, нырнула в очередной двор, обилием которых так удачно оказался наделен Васильевский остров. Драев, сидевший за рулем, прекрасно помнил, что впереди есть сквозной проезд, который позволит им вырваться на следующую линию, но на их пути возник бетонный забор, и Руслану пришлось резко затормозить, чтобы в него не врезаться.

— Валим, пацаны! — крикнул Левша и распахнул дверь. — Не отставай!

Все трое выскочили из машины и побежали вперед, потому что сзади уже нарастал неприятный вой сирены. Они заметались по просторному двору и ринулись в узкий проход, оставленный на стыке двух домов.

Оказавшись в следующем дворе, они увидели, что слева от них зияет еще одна подворотня, прорубленная в толще старого дома, а там, следом за ней, угадывается третья и в ней уже желтеют фары автомобиля, на крыше которого сурово помаргивает синий проблесковый огонь.

Драев побежал направо, а за ним и оба его воспитанника. Здесь тоже была подворотня. Это могло предоставить беглецам шанс, но они выглянули в следующий двор, из которого, кстати, вело еще несколько путей, и резко повернули вспять, потому что там тоже моталась по ухабам машина с синим фонарем.

Вернувшись в подворотню, беглецы заметили справа от себя железную дверь и, не сговариваясь, бросились к ней. Дверь, на их удачу, оказалась незапертой, а за ней возникла еще одна, и тоже, спасибо воровской судьбе, открытая!

Левша первым одолел обе двери и оказался в предбаннике, где стояла будка, а в ней сидела пожилая особа.

— Вам кого? — без особого выражения в спокойном, хорошо поставленном голосе (таким только сказки малышам по радио рассказывать!) спросила вахтер, за круглыми плечами которой на черном стенде серебрились и золотились ключи, но, завидев еще двоих крайне возбужденных спутников Руслана, пенсионерка занервничала: — Молодые люди, здесь служебный вход, только по пропускам!

— Пацаны, двери закройте! — не оборачиваясь на своих подручных, зычно прохрипел Драев, а на женщину направил дуло своего «макарыча», зажатого в левой руке. — Глохни, мать, а то мозги вышибу! Под прилавок, дура!

Лицо женщины побледнело, уголки губ вытянулись тонкими ниточками и поползли вниз, она закрыла голову газетой, которую читала, и начала поспешно оседать, исчезая из поля зрения непрошеных гостей.

Со стороны двора уже слышались голоса и удары по двери, а Стрелок и Чистый продолжали сваливать под дверь различные предметы: огнетушитель, аптечку, стулья, кадку с фикусом, кипу старых театральных афиш.

— А ну, жаба, иди сюда! — Левша сорвал с петель шаткую дверцу и схватил правой рукой вахтершу за крашенные в светло-черничный цвет волосы. — Давай-давай, немцы в городе!

— Предлагаем вам сдаться! Считаем до трех! После цифры «три» открываем огонь! — гнусавил из-за дверей искаженный голос Сергея Плещеева.

— Слышь, начальник, ты не считай, а шмаляй внежданку! — хрипло отозвался Драев, поставив беспомощную женщину лицом к входным дверям. — Я тут тебе одну крысу для пристрелки поставил. А ну отзовись, старая швабра! Скажи дядям: «Я здесь!»

Руслан сильно рванул намотанные на его кисть женские волосы, и прядь их осталась в его плотно сжатой, побуревшей ладони.

— Я здесь! — проплакала жертва заказанные слова. — Вы меня убьете?

— Не ссы, мама, не убью! А если повернешься в нашу сторону или дернешься к дверям — сразу кончим! С трех стволов! — Драев подмигнул своими сообщникам, и все вместе они устремились к вертушке, преграждавшей путь внутрь здания.

— Что вообще в этом здании находится? — крикнул Плещеев. — Как вы думаете, оно жилое? У кого есть какая-то информация, соображайте быстрее!

— Что здесь находится? — повторил вопрос шефа, словно на школьном уроке, Следов. — Я наших мальчишек сюда несколько раз на спектакли водил.

— Так у них с улицы вход! — выпалил Весовой. — Сергей Петрович, я думаю, надо кому-то туда скорей бежать — они ведь сейчас в театр ломанутся, и тут уж нам всяко большой беды не избежать! Они же отморозки! Да и терять им теперь уже нечего! Они же при побеге двух охранников убили!

— Правильно, Станислав Егорович! Давайте вы с Борисом и еще парой людей — туда, а я с тремя людьми здесь еще покумекаю, — распорядился Плещеев. — Только будьте предельно осторожны — эти звери действительно на все способны!

— Сергей Петрович, ну что я все с газовым пистолетом воюю? Какая же это война с криминалом, а? — Следов мечтательно посмотрел на пистолет, зажатый в руке шефа «Эгиды-плюс». — Дайте мне настоящий, у вас же их два, я про это точно знаю!

— Сынок, в вашем экипаже боевое оружие у двоих бойцов, и этого для исполнения нашей операции вполне достаточно! Так что пусть они пока и воюют! А ты, главное, раньше времени не высовывайся! — Плещеев покосился в сторону двери и прислушался к исходящим из-за нее звукам. — Тебе еще надо утром своих собачек выгуливать, правда? А вот получишь лицензию, тогда и вооружишься по полной программе! Понял?

— Понял! — отчеканил Борис. — Придется терпеть!

— Женщина, вы можете говорить? — крикнул Сергей в заржавленную щель между железной дверью и косяком, из которой вытягивался теплый воздух.

— Да, сейчас. Кажется, могу! — откликнулась пенсионерка.

— Они что, ушли? — вновь обратился Плещеев. — Как вы думаете?

— Не знаю! — отозвалась вахтерша.

— А вы обернитесь и посмотрите! — посоветовал частный детектив.

— Нет, мне это запрещено делать! Иначе они меня убьют! — дрогнувшим голосом произнесла женщина. — Они мне так и сказали: повернешься или шевельнешься — сразу расстреляем!

— Не бойтесь, дамочка! Обернитесь! — настаивал шеф «Эгиды-плюс».

Наступила пауза. С обеих сторон подворотни уже начали скапливаться люди, среди которых были и те, кто, видимо, использовал это место для прохода, и те, кого привлек образовавшийся здесь шум моторов и людских голосов.

— Нет! Никого нет, слава богу! Они все куда-то делись! — доложила вахтер. — Может быть, они за мной следят или подслушивают?

— Нет, они за вами не следят и не подслушивают: они давно убежали! — заключил Сергей. — Я вас хочу попросить: помогите нам открыть входную дверь!

— А если они вдруг вернутся? — спросила женщина. — Вы знаете, сама я уже достаточно пожила и мужа зимой похоронила, а внуков-то я на кого оставлю?

— Они не вернутся! Я вам это полностью гарантирую! — уверенно произнес Плещеев. — Пожалуйста, возьмите себя в руки! Сейчас в смертельной опасности оказались совсем другие люди! Открывайте!

Тяжело дыша, Драев одолевал подъем по мраморной лестнице, на ходу прикидывая, сумеет ли он выбраться из этой передряги и что же сейчас лучше всего сделать. Спутники Руслана сопели за его спиной и хищно жалили глазами негостеприимное пространство, загадывая: откуда вырваться на волю, где затаиться, кого уволочь с собой в небытие, если в этот кон не улыбнется удача? Ноздри бойцов раздувались, нос морщился, обоняя запахи, которые тоже могли что-то подсказать в этой опасной игре.

На площадке второго этажа возникли две двери, но обе оказались запертыми. Беглецы продолжили свой подъем и на следующей площадке увидели так же расположенные двери, причем открытые. За обеими дверьми тянулись коридоры. Бандиты замерли, судорожно оглядываясь. Слева по коридору двигалось странное существо желтого цвета.

— Фу ты, мать твою за ногу, что это там за тварь промелькнула, а? — вскрикнул Стрелок и направил на создание складной вариант «Калашникова».

— Те-те-те! — пресек его прыть Левша и шагнул навстречу желтому пятну, которое оформилось в гигантского утенка. — Эй, погоди-ка, братишка, тормознись на секундочку!

Утенок неуклюже развернулся и начал исчезать в боковом проеме, поспешно уволакивая свою мощную задницу с трепетавшим на ходу хвостиком.

— Взять его! Под стражу, живо! Не шмаляй, не надо, пугни и тащи ко мне! — приказал Драев Стрелку, и тот рванулся в погоню, а Руслан с кошачьей непредсказуемостью в холодных глазах уставился на Чистого. — Где это мы, а?

— Еще не понял! — Чистый вдруг резко развернулся, выставив навстречу неожиданности своего «Калашникова». — Опаньки!

Из противоположного коридора на них надвигался гигантский таракан с электрическим чайником в одной из лап.

— Да это куклы, ети их душу! — догадался Руслан и осадил Чистого: — Не бей его, он нам еще пригодится! А ну стой, козлина! Сейчас мы его в залог оформим и перед ментами живым щитом прикроемся!

Руслан поднял левую руку с пистолетом в направлении головы тряпичного насекомого.

Четверо эгидовцев выбежали из подворотни на Средний проспект, повернули налево и, миновав булочную, задержались возле центрального входа в театр «Серпантин». Следов тяжело дышал, лицо его побелело, он достал ингалятор и прыснул спасительное средство себе под язык.

— Сейчас все пройдет, сейчас пройдет! Со мной это бывает, астма! — успокоил Борис остальную команду и мертвенно улыбнулся: — Спасибо вам, Станислав Егорович, за то, что вы меня позвали! А то мы вышли с братом собачек прогулять: слышу позывные, читаю ваше сообщение, а сам уже представляю, как мы арестовываем этих злодеев!

— Ладно-ладно, все благодарности мы лучше отложим на потом! Сейчас вот что, Боренька, вы с одним из парней останетесь пока в вестибюле: для нас это сейчас одна из ключевых позиций! — на ходу распоряжался Весовой. — Именно вы будете контролировать ситуацию! И чтобы никого не выпускать, даже родную маму! Задание понял?

— Конечно, Станислав Егорович! Все будет исполнено! — Следов начал натягивать на лицо камуфляжную маску.

— А ты все понял? — обратился Весовой к бойцу, остающемуся с Борисом, который, следуя примеру Следова, разворачивал свою маску. — А это вам зачем?

— А разве нам не надо? — отозвался Борис сквозь ткань. — Я думал, как лучше!

— Все понятно! — среагировал боец. — Обойдемся без маски!

— Да нет, ребята, вообще-то как хотите. Если вы себя в масках увереннее чувствуете — нет вопросов! — Весовой развел руками, в одной из которых был пистолет. — Заходим!

Они прошли мимо кассы, из-за стекол которой на них удивленно взглянула пожилая дама в тюрбане. Лестница начиналась метрах в двух от входа в театр, ряды ступенек тянулись от одной стены до другой, а прямо из них произрастали два ряда колонн, на которых, видимо, держалось здание. После первой лестницы развивалась другая, гораздо длиннее, но и узкая, от краев которой до стен было метра по три, что позволяло существовать здесь проходам, ведущим, очевидно, в различные внутренние помещения.

— Стоп! Остаетесь здесь! — уточнил свой приказ Весовой. — Если кто идет, сразу командуете: «Руки за голову, лицом на пол!» После этого осторожно приближаетесь и обыскиваете. Еще раз напоминаю: обстановка очень серьезная, возможны людские потери!

— Станислав Егорович, а что, женщин нам тоже на пол класть и обыскивать, да? — Следов настороженно покосился на бойца, с которым ему здесь предстояло остаться.

— А ты их во дворе видел? — поинтересовался Станислав.

— Нет! — признался Борис.

— Еще есть вопросы по существу? — Весовой водил глазами, прикидывая, где сейчас могут находиться бандиты.

— Никак нет! — выдохнул Следов.

— Связь — по рации! Сообщайте о всех нюансах! — Весовой кивнул избранному им напарнику: — Пошли!

Они побежали наверх и вскоре, одолев лестницу, оказались на площадке, представляющей просторное фойе. Справа высилась сцена, слева вилась железная винтовая ажурная лестница.

Свернув в коридор, в котором скрылся Утенок, Стрелок чуть было не споткнулся об огромную утиную башку, безжизненно разевавшую красный матерчатый клюв. Самого Утенка нигде не было видно, но где-то совсем рядом раздавались восклицания: «Вызывай охрану! Скорей! На нас напали! Да я не шучу, придурок!» Голос принадлежал женщине, и, углубившись в коридор, Стрелок увидел открытую дверь, за которой была гримерная, судя по интерьеру со столиками и зеркалами, которые Стрелок уже видел в каких-то крутых фильмах.

Утенок, а им оказалась женщина лет двадцати, в испуге стояла посреди комнаты, а из-за одного столика на нее с полуулыбкой взирал мужчина, принимавший облик ежа.

— Стой, сволочь, застрелю, шкура! — Стрелок налетел на Утенка и сбил артистку корпусом на пол. После этого он подскочил к Ежу, который, очевидно, все еще не воспринимал происходящее как жизненную реальность и продолжал несколько рекламно улыбаться.

— Сидеть! Встать! — закричал Стрелок и, видимо, чтобы придать своим словам большую доступность, упер ствол автомата побледневшему артисту в затылок. — Ты что, скот, чего-то недопонял, да? Встань и не вздумай у меня дергаться! И ты, шмара, подымайся! Вперед, на выход! Есть тут кто еще, а?! Колитесь, падлы, а то завалю!

— Здесь… Там… Ой, ну что вы, правда, так, а? — жалобно запричитал Утенок. — Нет-нет, все там, на сцене, там сейчас спектакль!

— За что вы так с нами? — хорошо поставленным, но нервно дребезжащим голосом ответствовал Еж. — Мы просто артисты, артисты, у нас ничего нет! Мы никто, понимаете, есть хозяин, а мы…

— Ладно тебе бухтеть, заглохни, а?! — Стрелок быстро осмотрел мужчину и, определив, что единственное уязвимое для чувствительного удара место у него — это голова, звонко отвесил тому оплеуху открытой ладонью по уху. — Ша, падла! Пошли, суки, вперед, не оборачиваться! Шаг в сторону — пуля в черепе!

Глава 37 НОЧНОЙ ДОЗОР

Телегруппа пила в микроавтобусе кофе, когда появился Эльдар с сообщением об интересном звонке: какая-то женщина не может попасть домой, потому что ее не пускает муж. Драхматулин сел в дежурную машину, а микроавтобус пристроился следом.

Машины поехали влево по набережной, свернули на 2-ю линию, обогнули Румянцевский сад, свернули налево на улицу Репина, проехали ее насквозь, повернули направо на Большой проспект и остановились возле углового дома. Трое милиционеров вышли из дежурной машины и направились в парадную.

Телегруппа следовала за ними, снимая все происходящее «с плеча».

Наряд милиции поднимался по лестнице, а сверху им уже кричала женщина, и когда они достигли третьего этажа, то увидели ее, высокую, худощавую, с темными глазами и темным лицом, с большой запоминающейся родинкой слева над верхней губой.

Женщина сказала, что ее муж, точнее бывший муж, выгнал из квартиры и отказывается пускать домой. Она стала нажимать на кнопку звонка и одновременно рассказывать историю своей сломанной жизни.

— Может быть, он уснул? — Эльдар задумчиво смотрел на дверь, очевидно прикидывая, сможет ли он ее взломать. — Он у вас вообще во сколько ложится?

— Да нет, он сейчас не спит, он в дальней комнате отсиживается, — женщина поднялась на верхнюю площадку и нервно закурила. — Он вообще мне сказал: «Если за мной приедут, я не открою!» Ломайте дверь! Я вас прошу! Мне надо попасть домой!

— Вы нам разрешаете взломать дверь? Мы это можем сделать только с вашего личного согласия как лица, прописанного на этой площади, — начал объяснять Драхматулин. — Вы понимаете, если потом дело окажется представлено так, что мы это совершили по собственному произволу, то нам тогда, мягко говоря, мало не покажется!

— Конечно же я согласна! Я же не могу ночевать на лестнице! Мне завтра, между прочим, на работу! А сейчас, вы, наверное, сами знаете, начальство, то есть хозяева не очень-то с нами церемонятся: что-то не по ним сделаешь — сразу пинка под зад получишь! — женщина часто затягивалась и тотчас выпускала обильные клубы сиреневого дыма. — Разве не так?

— Так, — согласился Эльдар. — Так что же, правда ломать? Вы потом о своих словах не пожалеете? Как говорится, ломать — не строить!

— Нет, не пожалею! — женщина устало опустилась на широкий подоконник. — Ломайте, ребята!

Милиционеры начали по очереди пробовать свои силы. Лолита что-то шепнула оператору, поднялась к женщине и села рядом. Оператор поднялся на несколько ступенек вверх, а осветитель направил софит в сторону сидящих женщин.

— А он часто пьет? — спросила Руссо. — Или только по выходным, или с получки?

— Постоянно, каждый день, — женщина безразлично посмотрела в камеру. — Зачем вы меня снимаете? Кому это интересно?

— И что, ничего нельзя сделать? Как-то договориться? — Руссо словно не заметила вопроса женщины.

— С ним, с алкоголиком? Мне иногда кажется, что он уже вообще от своей пьянки сошел с ума! Просто сбрендил! — женщина открыла форточку, бросила туда окурок и вновь ее притворила. — Одно слово — хроник!

— А вы его лечить не пробовали? — оторвался от фомки, принесенной шофером из машины, Драхматулин. — Сейчас столько всяких клиник. Вон, откроешь любую газету, там только и пишут: «Избавлю от запоев, сниму порчу…»

— А вы думаете, у меня есть на этих целителей деньги? — женщина резко поднялась с подоконника. — Я, знаете ли, не ворую!

— Ну а без денег? Нельзя? — Лолита тоже встала и пошла вслед за женщиной и оператором. — Неужели все теперь только платное?

— А вы знаете, что сейчас в дурдом забирают только с согласия самого больного? А он разве на это согласится? Он ведь, между прочим, себя больным не считает! Это я, по его мнению, глубоко больной человек! А он, видите ли, вполне нормальный мужчина! — женщина с грустью посмотрела на искалеченную дверь. — Такие уж теперь настали времена: битый небитого везет!

— А он вас не бьет? — Руссо кивнула оператору и показала руками сделать наезд на лицо женщины.

— Еще как бьет! У меня от его побоев живого места не осталось! Издевается, как может! Хуже любого садиста! — женщина подняла халат до уровня зеленых трусов, обнажив желто-лиловые синяки на бедрах. — Вон, смотрите, как он на мне упражняется!

Эльдару наконец-то удалось отжать замок и открыть дверь. Милиционеры устремились внутрь квартиры. Женщина и телегруппа поспешили следом.

— Он в дальней комнате! Ищите там! — крикнула женщина. — Осторожнее, он буйный!

Когда женщина и Лолита подошли к дальней комнате, Драхматулин уже скрутил высокого бородатого мужчину, бросил его на пол и надел наручники. Потом поднял его и встряхнул, — очевидно, чтобы убедиться в том, что задержанный не станет оказывать сопротивление.

— За что? — абсолютно буднично спросил мужчина.

— Поедете в отделение, — скомандовал Эльдар. — Где ваш паспорт?

— У вас, — на лице мужчины возникла безысходная улыбка. — Я у вас два дня ночевал.

— Ладно, пойдемте, там разберемся, — Драхматулин подтолкнул задержанного: — Давайте на выход!

Лолита остановила Эльдара и попросила его дать ей возможность задать мужчине несколько вопросов. Милиционер согласился, отправил двух своих помощников в машину, а сам остался в квартире.

— Скажите, что тут у вас происходит? — спросила Лолита.

— Происходит то, что моя бывшая жена имеет жесткие претензии на жилплощадь, — несколько театрально начал мужчина. — Половину квартиры я ей уже подарил, теперь она хочет любым путем заполучить вторую половину.

— А с чего у вас начался конфликт? — журналистка внимательно и с некоторым ожиданием смотрела в воспаленные глаза интервьюируемого. — Вначале-то, наверное, все было хорошо?

— Да, вначале все было хорошо! Даже слишком хорошо!

Я бы сказал: пугающе хорошо! — мужчина поднял вверх руки, соединенные наручниками, и выставил указательный палец. — Но давайте начнем с того, что у девчонки никогда ничего не было. Я уговорил свою маму к нам ее прописать. Вот так все и началось. Конфликт заложен изначально. Он должен быть! Его не избежать!

Когда машины возвращались в отдел милиции и проезжали мимо плавучего ресторана, Лолита заметила на набережной жениха и невесту и попросила водителя остановиться. У журналистки возникла идея подснять эпизод свадьбы, чтобы смонтировать его после истории со взломом дверей и неудачным браком.

Руссо без труда договорилась с молодоженами, которые действительно гуляли в этом ресторане. Оператор подснял несколько кадров шумной свадьбы, а позже журналистка встала на фоне ресторана и спонтанной массовки и обратилась в камеру.

— Дай бог, чтобы квартиру этих прекрасных, полных светлых надежд молодоженов никогда не штурмовала милиция, а в их личную жизнь никогда не вмешивался участковый инспектор, — произнесла Лолита первые пришедшие ей в голову слова и подумала, что это может быть совсем даже неплохо.

Когда группа вернулась в отдел милиции, то оказалось, что никаких вызовов до сих пор не было, и тогда Лолита попросила Эльдара просто отвезти их в какую-нибудь неблагополучную квартиру. Драхматулин полистал свой блокнотик, пошептался с напарниками, и они двинулись в путь.

Квартира оказалась на первом этаже во дворе дома в Бугском переулке, что возле Василеостровского рынка. Дверь была не заперта, да и замка, кажется, не было видно. Они зашли. Эльдар сразу направился вперед по коридору вглубь квартиры. Следуя за ним, Лолита увидела из-за плеча милиционера двух мужчин — один сидел у дверей, второй на диване у окна; у первого была замотана тряпками голова, у второго, раздетого по пояс, все тело было испещрено татуировками. Руссо тотчас уступила место оператору.

— Ну что, отдыхаем? — по-свойски обратился к мужчинам Драхматулин. — Как тут у вас дела?

— Покойник здесь был, — обыденным тоном сообщил татуированный.

— Как у нас дела? Вот, по башке неслабо огреб! А за что меня наказали, я так и не понял! — развел искореженными руками забинтованный. — А умерла тут бабка на лестнице. Соседка заходит, говорит: там труп! Я вышел, сразу раз ее за пульс — живая! Говорю: вызывай «скорую»! «Скорая» приехала, спрашивают: «Сколько лет?» Отвечаю: «За шестьдесят». Они дальше: «Бомжиха?» Отвечаю: «Да, вроде как». Они говорят: «Не обслуживаем». А вскоре она умерла. Вот и приехали… Тося, ты как там?

— Нормально! — послышался сорванный женский голос, и в коридор, где стояла Лолита, из соседней комнаты вышла женщина с синяком на лице. — Опять милиция?

— Кто тут у вас умер? — обратился к женщине Эльдар.

— Да это бомжиха, цыганка, она жила тут, ну, там умерли у нее все, — Тося запустила руки в неухоженные сальные волосы, очевидно пытаясь привести их в порядок. Сквозь ее волосы просвечивал череп, усеянный крупными наростами жировиков. — А она жила с сыном. Ей, это, семьдесят, то есть шестьдесят девять лет было.

— А почему у вас такой вид? Синяк, ноги в язвах? — Драхматулин брезгливо осматривал женщину. — Что случилось?

— Да это было дело. Но не муж, нет, не муж, — Тося опустила голову. — А ноги, это, врачи говорят, тропические язвы.

— Может быть, трофические? — уточнил милиционер.

— Может быть, я точно не знаю, не запомнила, — Тося кокетливо посмотрела на милиционера. — А у вас сигаретки не имеется?

— Нет, не имеется! — строго отказал Эльдар. — А муж-то, это который, он здесь есть? С татуировками, что ли?

— Ну да, Семен, мы с ним уже давно живем. Так это, пока не расписываемся, детей совместных не имеем, — все еще мягко отвечала Тося и вдруг истошно завопила: — Лика, ты чего картон оставила?

Из второй комнаты, из которой вышла Тося, появилась еще одна женщина — с бритой головой, иссеченной глубокими шрамами, — и уныло уставилась на листы картона, стоявшие в коридоре.

— А эта женщина кто такая? — Драхматулин отступил, чтобы бритая женщина его случайно не коснулась.

— А это Лика, она бывшая жена моего бывшего мужа, она здесь тоже прописана, — ткнула Тося пальцем в сутулую спину бритой женщины, которая, сохраняя безмолвие, возвратилась в комнату. — Она, это самое, сейчас горюет: от нее еёный мужик ушел.

— Вы не могли бы Лику спросить, почему сейчас умирают? — шепнула Лолита на ухо Драхматулину свою просьбу.

Эльдар кивнул и зашел в комнату, из которой вышла бритая женщина. Съемочная группа последовала за милиционером.

— Как ты думаешь, Лика, что тут у вас все умирают? — спросил Драхматулин, оглядывая почти пустое помещение.

— Да вот и я говорю: сколько же это народу за один год померло! У верхних один бомж прижился, а вдруг взял да помер, во дворе тут у нас большая семья жила — тоже вроде никого в живых не осталось, на четвертом этаже, там мать с сыном жила, так она тоже умерла, потом с улицы два окна, у них тоже сына убили… — начала быстро перечислять Лика. — Я думаю, время сейчас такое, что люди за свою жизнь не держатся. Ну как бы веру потеряли.

— А что это тут у тебя столько детских вещей? — обратил внимание Эльдар на ползунки, рожки и игрушки. — Что, дети есть?

— Да, у меня трое ребятишек: год, два и четыре, — перечислила Лика. — Они сейчас в санатории.

— Почему? — Драхматулин уступил место оператору, который двинулся по комнате, набирая планы.

— Ну, они у меня не отказные, нет. Вы только этого про меня не подумайте. Просто вот так получилось, — Лика взяла в руки ползунок и стала его нервно мять. — Соседка, вот эта, с которой вы сейчас разговаривали, Тося, она как-то согласилась с ними посидеть и почему-то выпила, а я когда вернулась, здесь уже была машина «скорой помощи», инспектор ваш, Софья Тарасовна, соседка с другого этажа, еще люди. В общем, детей забрали.

— Да что вы ее слушаете, она же проститутка! Она своих детей на три-четыре дня бросала и уходила блядовать, а я тут их кормила и поила! — вторглась в комнату Тося. — А при ней они всегда были в плачевном состоянии: голодные, битые, истощенные, просили пить и есть. А сейчас она лишена материнства, а дети находятся в Доме ребенка!

— Ладно, хватит тут базарить! Сейчас возьму дубину и отхожу обоих, чтобы не бакланили! — не выдержал Эльдар. — А эти со мной поедут! Эй, молодые люди, на выход!

По дороге в отдел милиции поступил вызов на квартиру, в которой происходила драка. Машина милиции резко развернулась и поехала в сторону Большого проспекта. Телевизионный микроавтобус повторил маневр и двинулся следом.

— Кто у вас подрался? — спросил Драхматулин, заходя в коммунальную квартиру.

— У меня — день рождения. Муж, Альберт, вот он, — указала приземистая женщина в неаккуратно нахлобученном парике на смуглого подвижного мужчину со шрамом через всю правую щеку. — Альберт, значит, пришел с работы со своими друзьями. Все ребята приличные, работают в фирмах. А они, двое, на них набросились. А вот этот, сосед мой, Эрнест, — с кочергой!

— Я ей давно говорил: «Светлана, веди себя прилично!» У них ведь тут каждую ночь разборки, — Эрнест резко развернулся в сторону мужчины со шрамом. — А этот парень идет по уголовному делу.

После этих слов тот, кого женщина назвала своим мужем, что-то пробурчал и рванулся в сторону Эрнеста. Эрнест заметил движение Альберта и приготовился к обороне. Мужчины схватили друг друга за воротники.

— Но-но-но! — остановил схватку Эльдар. — Еще вам не хватало тут при милиции биться! Разойдись!

— Давайте зайдем к нему в комнату, — указала Лолита на Эрнеста. — Мы там немного поснимаем.

В комнате Эрнеста оказался молодой человек, годящийся ему в сыновья, он стоял возле камина и явно нервничал.

— Это мой племянник, — отрекомендовал молодого человека Эрнест. — Мы вместе работаем, а сегодня вот зашли ко мне в гости, ну, немного приняли, но это ведь пока не запрещено, правда?

— Да они с ним сожительствуют, я это и доказать могу! — ворвалась в комнату Светлана. — Вы только посмотрите на этих содомитов: натуральные муж и жена! Вот гадость-то какая прямо у нас под носом творится!

— Женщина, этот вопрос сейчас к делу не относится, — оборвал соседку милиционер. — Сейчас речь идет о том, была ли у вас в квартире драка и кто пострадал. Вы меня понимаете?

— Да что она понимает?! Она уже ничего не понимает! Они со своим сожителем тут каждую ночь наркотики вываривают! — Эрнест перешел на крик, его морщинистое лицо покраснело. — А про рукоприкладство я уже и не говорю! За что ты меня, Светочка, ножом по руке полоснула?

— Когда это было? Сто лет назад! Вы рассказывайте, что у вас сегодня случилось, — устало произнес Драхматулин. — Зачем милицию вызывали? Драка-то у вас имела место или нет? Я вот этого что-то в толк не возьму! Вызывали-то нас на драку!

— А у нас как бы никакой драки и не было! — удивленно улыбнулся Эрнест. — Да нет, сегодня все мирно!

— Как бы или не было? — милиционер повернулся к женщине. — Вы мне можете нормально ответить: дрались вы или нет?

— Да нет, не успели! — призналась Светлана.

Выйдя из квартиры, Лолита сказала Эльдару, что они его сейчас догонят, а оператору скомандовала включить камеру. Журналистка встала на фоне дверей неблагополучной квартиры.

— Мы так и не поняли, произошла ли в этой квартире драка в эту ночь, была ли она раньше, или все еще только предстоит, — заключила Лолита.

Обратно в отдел милиции поехали по Среднему проспекту, на одной стороне которого велись аварийные дорожные работы: стальной ковш врезался в асфальт, рабочие в оранжевых куртках работали отбойными молотками, все это освещалось мощными прожекторами и больше напоминало кино, чем реальную жизнь.

Обе машины остановились возле отдела милиции. Когда все вошли внутрь, Лолита попросила Эльдара немного поговорить с Семеном и его забинтованным другом. Драхматулин тотчас согласился и вывел задержанных мужчин из-за решетки.

— Вы где сейчас работаете, на что живете? — спросил Эльдар татуированного мужчину.

— Картон собираю, — Семен переглянулся со своим товарищем, и они оба улыбнулись.

— Картон, да? — Драхматулин раскрыл лежавшую на столе папку. — А вот у нас почему-то имеется информация о том, что вы здесь по ночам бродите и воруете.

— Так это же только информация, — еще шире растянул потрескавшиеся губы Семен.

— Могу вам со всей ответственностью сказать, что лично я знаю этого человека с детства, и знаю исключительно как честного человека, — вызвался на защиту забинтованный.

— Как честного человека? — милиционер откинулся в кресле. — Вы по какой статье в последний раз освободились, господин честный человек?

— По сто сорок четвертой, — тихо сказал Семен.

— А когда вы освободились, в каком году? — Эльдар просматривал материалы дела и поглядывал на татуированного мужчину.

— Когда освободился? — переспросил Семен и наморщил лоб. — Четыре года назад.

— Я вас, кажется, спросил: в каком году вы освободились? — повторил свой вопрос Драхматулин.

— С точностью сказать затрудняюсь, — признался Семен.

— Ты чего, Сенька, ёбнулся? — вскинул голову забинтованный мужчина. — Не помнишь, когда освободился?

— Сейчас мы будем проверять этих людей на судимость. В этой квартире — притон, там постоянно происходят драки и ограбления, — обратился Эльдар в камеру. — Эти так называемые честные люди заманивают к себе подвыпивших прохожих, ну а дальше сами понимаете, что происходит…

Следующий вызов был в дом, расположенный около набережной Макарова. Машины проехали мимо Николаевского моста, и Лолита завороженно посмотрела в окно, любуясь ночным городом. Она действительно испытывала подлинный сердечный трепет от одного взгляда на старинную архитектуру, пусть это были даже неотремонтированные дома с искрошившимися фасадами и проржавленными крышами — все равно она находила в этом особую красоту и несгибаемую петербургскую гордость.

Машины выехали на Университетскую набережную, миновали Стрелку Васильевского острова, повернули налево, потом направо и остановились возле неосвещенной парадной.

Поднявшись по лестнице на четвертый этаж, милиционеры остановились перед искомой дверью и позвонили.

— Кто стучится в дверь ко мне? — раздался из-за дверей бодрый женский голос.

— Милицию вызывали? — крикнул Эльдар.

— Вызывали, вызывали! — прозвучал тот же голос, и дверь начала медленно отворяться. На пороге стояла старая женщина в халате.

— Зачем вызывали? — спросил Драхматулин, заходя в квартиру.

— Я не вызывала! — отпрянула хозяйка, пропуская наряд и телегруппу. — Ой, вы даже с кино приехали! С чего это вдруг к нам, никому не нужным старикам, такое внимание?

— А кто вызывал? Кто-то ведь, наверное, вызывал, если мы к вам приехали? — продолжал милиционер выяснять обстоятельства звонка в дежурную часть. — Я вам могу даже сказать, кто это сделал: ваш муж вызвал милицию и сказал, что он облил себя из канистры бензином и собирается совершить акт самосожжения. Это так?

— Броня, ты вызывал милицию? — обернулась хозяйка внутрь квартиры. В полутемном узком коридоре угадывалась сутулая мужская фигура. — Я думаю, здесь какая-то ошибка!

— А как же не вызывать, когда такие дела творятся?! — возмущенно ответил старик и выявился в свете запыленной лампочки, мерно покачивающейся в прихожей на длинном, почерневшем от времени проводе. — Я вызывал, чтобы отдать им заявление!

— Я же вам сказал, что завтра утром к вам зайду. Вы, вообще-то, Бронислав Декабристович, отдаете себе хоть какой-нибудь отчет в том, чем тут занимаетесь?! — повысил голос Эльдар. — Вызываете милицию, сообщаете, что облили себя бензином, и бросаете трубку?! — милиционер коснулся ногой канистры, тронул ее рукой, покачал, приподнял. — А канистра-то пустая!

— Откуда я знаю, пустая она или полная?! — капризно закричал пенсионер. — Здесь, вообще-то, не только канистрой пахнет!

— Ладно, Бронислав Декабристович, одевайтесь, сейчас поедете вместе с нами в отдел милиции, — Драхматулин продолжал двигаться по квартире и осматриваться. — Будете давать объяснение, зачем вызывали наряд милиции.

— Что вы, ребятки мои дорогие! Никуда он с вами не поедет! — забеспокоилась хозяйка. — Человеку семьдесят шесть лет. У него со вчерашнего вечера температура тридцать восемь и восемь. Я ему только что лекарство дала.

— Если температура, значит, можно все, что угодно, вытворять? — остановился напротив хозяйки Эльдар. — А что-то ваше лекарство крепко пахнет? Оно, случаем, не из чистого спирта?

— Да это мы, того, пенсию получили, ну и семейный праздник для себя устроили. Сами знаете, какие сейчас радости у стариков, — женщина всплеснула руками. — Да вы на него не обижайтесь: он у нас немного того! — пенсионерка покрутила пальцем у своего морщинистого виска с темными рельефами вздутых вен.

— Того, да? — громко повторил милиционер. — Того?!

— Кто? — возмущенно переспросил Бронислав Декабристович. — Что значит «того»?

— Вы — того, уважаемый! — Драхматулин энергично потыкал себе в лоб смуглым пальцем с золотой печаткой, — Вам надо голову лечить, а не милицию вызывать!

— Ну ладно, это самое, ребятки, может быть, вы с нами, как его, по рюмочке выпьете? — гостеприимно улыбнулась старуха. — Да вы проходите в комнату.

Лолита подумала, что ей не помешает для монтажа подснять жилье пенсионеров, и она подтолкнула оператора к дверям, возле которых уже стояла хозяйка. Группа вслед за Эльдаром вошла в комнату. В комнате было неопрятно и неприбрано, валялось нижнее белье. На стенах висело несколько фотографий, — очевидно, из прошедшей жизни хозяев. На столе стоял недоеденный торт, который, судя по двум чайным ложкам, лежавшим в коробке, ели прямо в упаковке.

— Вы только посмотрите, как его соседи отделали! — обратилась женщина к Руссо. — Броня, разденься!

Старик начал стаскивать бледно-салатную майку, обнажая свое дряблое тело. Драхматулин достал сигареты и вышел из комнаты.

— Постоянные угрозы, звонки, — забурчал старик. — Это форменный террор!

— Ему в отделении сказали: ваша жена изнасилована и зверски убита и лежит вся в крови, — старуха покосилась на дверь, за которой скрылся милиционер. — Он примчался, а я — живая! — она засмеялась.

Машины возвращались по Среднему проспекту. Лолита увидела в окно возле универмага стеклянную будку, в которой вращались вниз головой три модно наряженных манекена. В голове журналистки звучала музыка, которая бы могла подойти для ее передачи. Наверное, это должно быть что-то механическое и монотонное, напоминающее шарманку. «Так ведь и мы, — подумала Руссо, — крутимся всю жизнь и даже не догадываемся, что делаем это вверх ногами!»

— Скажите, а чем отличается ночная смена от дневной? — задала Лолита намеченный вопрос Эльдару, когда они вернулись в дежурную часть.

— Ночью бывает так, что даже отойти некогда. Чаю попить не успеваешь, — признался Драхматулин. — Бывает, что нас вызывают из-за незапертой форточки. Приезжаем, а окна вообще без форточек — стеклопакеты. А форточка есть, но у соседа, и вот ее-то и надо, видите ли, закрыть, и сделать это должен не кто-нибудь, а именно мы, представители исполнительной власти. Ты им объясняешь по-русски: булочки печет пекарь, слесарь выполняет свою слесарную работу, а закрывать форточки, да к тому же еще и чужие, — совершенно не наша работа! А они говорят: «Зачем тогда вы есть?»

Камера еще раз прошлась по лицам задержанных, циферблату часов и набору телефонных аппаратов, расставленных на столе дежурного.

— Вот и заканчивается наша ночная работа в дежурной части. Скоро на место этой смены заступит другая и продолжит непрерывную вахту, — завершала Лолита свои комментарии к отснятому за ночь материалу. — Стрелки часов продолжат свой привычный путь по циферблату. Калейдоскоп городской жизни, складываясь в причудливые узоры, будет по-прежнему усложнять человеческие судьбы, и чьи-то взволнованные руки рано или поздно станут вновь и вновь набирать известный каждому короткий телефонный номер.

Глава 38 ПЕШИЙ МАРШРУТ

В такие дни он двигался словно во сне и иногда не мог вспомнить некоторые детали своего путешествия, иные же, напротив, запечатлевались в его сознании на долгие годы. Это было интересное состояние, чем-то похожее на опьянение, иногда граничащее с полуобмороком, — для себя он называл его «поиском следа».

Но сегодня Корней выбрал другую игру, которую можно было назвать «Возвращение к добыче». Ему надо было всего лишь пройти километр-другой, чтобы отпереть дверь своего гаража, и там…

До чего же все-таки люди дурные, а? Ну сколько им можно объяснять: будьте бдительны, никуда не ходите с незнакомыми людьми! Ну-ну, а со знакомыми что, можно? Нет, ребята, это для вас может быть еще опасней! Уж он-то эти дела изучил досконально! На его памяти в моргах бывали такие случаи, что кому расскажешь, так тебе еще и не поверят!

Ну не в самих, конечно, моргах — это уж он так привык выражаться, — происходит-то все там, в чьих-то квартирах, на лестницах, в темных подворотнях, а уж потом все это становится известно тем, кто, так сказать, является предпоследней инстанцией. Последняя-то, ясный перец, — мать сыра земля! Но там-то уже, как ты понимаешь, никаких вопросов к клиенту не возникает, поскольку он вдруг становится прекрасным мужем и отцом, сыном и братом, сослуживцем и гражданином… Да, любят у нас людей только после смерти! А при жизни даже того, что ты человек, не замечают. Вот такой народец!

Так вот хотя бы та же история с профессором, который, как потом решили эксперты, вдруг умом повредился и таких дел наворотил, что даже бывалые люди озадачились! Ремнев с тем ученым человеком был бы не прочь пообщаться, чтобы обсосать некоторые моменты этой истории, но куда там — до таких людей потом уже не добраться, потому что их берегут прямо как государственную тайну!

Корней в ту ночь как раз на смене был и, можно сказать, получил женское тело из первых рук. Труповозы ему бабулю сгружают, а сами чего-то уж больно веселыми представляются. Что такое, он их спрашивает, с чего это вы вдруг так беснуетесь? А они лыбятся: «Да мы тебе нынче ни много ни мало марсианского генерала доставили!»

Ну что же, это уже интересно! Глянул Корней на тело: ну вроде бабуля как бабуля, никаких особых примет не значится, разве что только больно уж она со всех сторон битая, будто ее каким-то японским наказаниям подвергали, а как от головы газетку отклеил, тут уже совсем другую картину обнаружил: голова у бабули словно тело ежика, которое все иглами утыкано! А то и не иглы вовсе, а сотенные гвозди поблескивают!

Да, вот это работа! А кто ж ее так? Что за металлист? Да типа того, труповозы отвечают, что сын родной так увековечил! Ого! А за что же это так сурово обошелся? Следопыты говорят, он ее за марсианку посчитал, вот и решил таким макаром поквитаться. Бабуля якобы его отца, то есть еёного мужа, сгубила, ну и сынуле вроде как чем-то навредила, вот он и подверг ее сыновьему самосуду.

А как того профессора раскрутили? Да никто его не раскручивал: он сам по телефону «упаковку» вызвал и говорит: я, мол, ликвидировал марсианского диверсанта в чине генерала разведки. Ну, приехали опера, вызвали ребят с Литейного — они при видеоаппаратуре, — профессор им, прямо как кинозвезда, и дал интервью.

Другая история тоже была не из самых веселых. Привезли как-то Ремневу на смену двух ребятишек. Да малые совсем: одному четыре годика, а второму еще и двух не исполнилось. Ну, это ему труповозы так сказали, что у них два тела, а по сути-то, это были не тела, а что-то, прости господи, наподобие супового набора: ручки отдельно, ножки отдельно, головки сами по себе — прямо как из мясорубки!

«Это в какой же агрегат малыши попали?» — он спрашивает. «Да этот агрегат, по мысли следаков, их родным отцом зовется», — труповозы отвечают. «А за что же так, малых-то? Их-то какая вина может быть по жизни? Ну, я там понимаю, бабу свою наказать или тещу, а ребятишек-то как можно?» — «Да нет, — говорят, — семья-то была очень дружная, жили, что говорится, душа в душу, все соседи от такого события чуть в обморок не попадали!»

Ну и что? Прошло несколько месяцев, все так и подтвердилось! Жили родители ладно, а началось все с телефонного звонка: позвонили как-то мужику, а он полковником разведки числился, на работу и говорят, что, мол, его женушка с кем-то там втихаря от него балует. Сообщили, значит, и трубочку положили. Так бы, если со стороны посмотреть, делов-то говна-пирога, понимаешь! Мало ли кто да про кого чего скажет?! А у того полковника, видать, эти слова где-то осели, ну прямо как личинки каких-то глистов, которые потом до ста метров в длину вырастают и все мозги у человека выхлебывают!

Однажды сидят все дома: муж, жена, двое ребятишек — покой и благодать, прямо картину рисуй! Женщина говорит: «Схожу-ка я, пожалуй, за хлебом». Мужчина ей отвечает: «Конечно сходи, милая, дело отнюдь недурное!»

Ну, отсутствовала она, как помнит, от силы минут десять. Возвращается, и что же видит? Муж еёный тихохонько так на диванчике лежит и дремлет, а дети… а дети, прости господи, на кусочки искромсаны и по всей фатере развешаны: и на кухне фрагменты, и даже в туалете!

Баба своего полковника будит, он очухивается: «Что случилось? Чего, мол, ты меня вдруг будишь и спать не даешь?» Она говорит: «Ты хоть посмотри, что тут у нас стряслось, кто все это мог учинить?» А он глазами хлопает и ничего путного сформулировать не может. «Спал, — говорит, — я спал, и все!»

Пригласили ментов. Те оценили ситуацию и говорят мужчине: «Собирайтесь! Поедете с нами!»

Увезли его, стали в ментуре крутить-вертеть, на экспертизу направили, чтобы психиатры свое слово сказали. Ну те и сказали: мужчина впал в психоз, совершил в этом состоянии два убийства и уснул, а когда проснулся, то у него уже никакого психоза и не было. То есть это как с балдой получается? Вчера выпил, а сегодня только вшивые промилле остались, и всё — никакого опьянения, и то, что ты вчера творил, тебе уже неизвестно, будто не ты это и был!

Лет после этого случая уже немало прошло, а дальше у них все еще горше вышло! После того как мужчину записали в психи, ему присудили спецлечение. А в больнице-то он уже был совсем нормальным! Да что там в больнице?! Сразу, как его разбудили, он уже все понимал, только не понимал, кто же мог так жестоко его детишек порубить! Даже во сне ему как нормальному человеку сны снились, а ребятишки его уже по частям на мебелях остывали!

В больнице полковника уважали и жалели и только все его жене говорили: «Вы его, женщина, не бросайте, он ни в чем не виноват — виновата болезнь!» А она-то что? Ну как простить после такого кошмара? Но все-таки нашла в себе силы, простила. А уж десять лет прошло, как эта беда совершилась!

Полковника признали излеченным, готовят к выписке. Он спрашивает врачей: «Если я что-нибудь на воле совершу, вы за меня в ответе будете, да?» Врачи смеются: «Недельки две — да, а потом вы уже сами за себя отвечаете, у нас совесть чиста будет, и нас никто за ваши проказы на Голгофу не погонит!»

Вышел полковник на волю, приехал домой, пожил две недели и руки на себя наложил. И жена его простила, и все родственники отнеслись с пониманием, а он сам себя простить не смог! И даже в записочке это написал: «Не могу я с этим грехом жить, когда мои детки ни за что ни про что на том свете, а я на этом. Ухожу сам и прошу в моей смерти никого не винить. Прости меня, жена, если только сможешь!»

Ну а ей-то что, от этого разве легче стало? Ей-то теперь одной на белом свете маяться — и без детей, и без мужа!

Корней заметил, что он уже приблизился к гаражам, и начал ненароком оглядываться, чтобы вовремя заметить возможную слежку. Да нет, не из-за «добычи», а просто ввиду возросшего криминала: могут и ограбить, и раздеть догола — такое сейчас время!

Ремнев на ходу нащупал в кармане ключи от своей железобетонной недвижимости и в которой раз похвалил себя за предусмотрительность, когда при выборе гаража остановил свое внимание на конструкции с подземным кессоном, в котором практически можно было жить. А что? Свет есть, вода есть, вентиляция установлена, даже канализация подведена! Спасибо бывшему владельцу, капитану дальнего плавания, — строил, как говорится, для себя!

Санитар подошел к своему тайному ходу, который с виду походил на обыкновенный лист железа, приваренный к стене одного из гаражей, выходящих своей задней стороной на узкую полоску суши, предшествующей одичавшему водоему. Здесь бушевал кустарник, валялись автомобильные детали, сновали крысы.

Корней извлек ключи и вставил один из них в отверстие, которое вряд ли кто-нибудь смог бы принять за путь к замку. Отперев первую дверь, Ремнев обратился ко второй, которая находилась уже под тремя запорами. Открыв и ее, санитар не торопился войти, а поднял руку вверх и поставил на стопор разработанную им охранную систему, которая состояла из железной решетки с приваренными к ней кусками заостренной арматуры. В том случае, если проникший в гараж Корнея злоумышленник не стопорил защиту «первого уровня», то она обрушивалась на него при первом же шаге внутрь помещения.

Зайдя в гараж, Ремнев закрыл и запер обе двери, вернул в состояние готовности защиту и только после этого включил свет. Степенно осмотревшись и не обнаружив ничего подозрительного, он проверил другие свои ловушки, рассчитанные на неосторожного посетителя.

Разобравшись с системой безопасности, Корней отодвинул одну из плит, которыми был устелен пол, и под ней возникла задраенная судовая дверь, ведущая в кессон. На двух приваренных к двери петлях темнел массивный навесной замок. Санитар открыл его, раздраил дверь, поднял ее вверх, спустился вниз и снова опустил.

Здесь было светло. Ремнев находился в небольшом тамбуре, в котором существовали две вертикальные судовые двери. Корней раздраил одну из дверей, открыл ее и шагнул в освещенное помещение.

— Ну что, мальчишки, не замерзли? — обратился владелец гаража к Толе и Жене, которые, закованные в наручники и пристегнутые в разных углах кессона к металлическим конструкциям, вмонтированным в стены, испуганно на него смотрели. — Скучали, наверное, по доброму дяде? Ой, а чего вы все молчите-то, молчуны какие попались?! Без меня-то, наверное, мычали тут, как бычки, а вот сейчас чего-то попритихли. Ну да ладно, мы это дело как-нибудь исправим!

Ремнев приблизился к Толе, который заерзал на своем месте и с мольбой посмотрел на мужчину. Санитар протянул руку, зацепил пальцами скотч, запечатавший мальчику рот, и резко его оторвал от кожи. Мальчик закричал и заплакал.

— Ну тихо, тихо, а то ты знаешь, у меня сердце больное, и я таких сцен не переношу, — жалобно посмотрел на Толю Корней. — Заглохни, а то я тебе сейчас глазенки повыковыриваю!

Толя затих, но продолжал трястись, очевидно не в силах побороть бившую его дрожь. Женя полными ужаса глазами следил за всем происходящим и, когда мужчина шагнул в его сторону, зажмурил глаза.

Ремнев подошел к Жене и также стремительно освободил его рот. Лицо мальчика скривила гримаса, но он старался не проронить ни звука.

— Ты чего молчишь-то, а? — присел на корточки рядом со вторым пленником Корней. — Не молчи, а то у меня такие нервы расшатанные, что если люди молчат, то я могу им и уши отрезать.

После этих слов Женя начал издавать высокие протяжные звуки, а его глаза наполнились крупными слезами.

— Что же мне с вами, партизаны, сотворить, а? — мужчина осмотрел помещение, в котором было много не совсем понятных пленникам предметов, в основном какие-то станки, а на стенах висели наручники, плетки, всевозможные колющие и режущие предметы. — Может, чего сами присоветуете, вы же ребята смекалистые?

— Дяденька, отпустите нас, а? — попросил сквозь рыдания Толя. — Мы никому ничего не скажем, правда! Я вам отвечаю!

— Мы даже не помним сюда дороги! Отпустите нас! — взмолился Женя. — Мы просто уйдем, и все! И сразу все забудем! Честное слово!

— Нет, мальчишки, уйдет только один! — Ремнев поднялся и начал расхаживать по кессону. — Но вот кто уйдет, угадайте, а? Кто из вас умнее?

— А как уйти? — робко спросил Женя. — Что нужно сделать?

— А что бы ты, стриж, сделал? — Корней достал сигареты и закурил. — Курить-то будешь?

— А можно? — губы мальчика были воспалены, и на них выступила кровь. — Вы не рассердитесь?

— А чего мне на тебя сердиться? — улыбнулся мужчина и скосился в сторону двух видеокамер, которые были установлены в других углах подземелья. — Давай-ка посмоли!

Мужчина протянул мальчику свою дымящуюся сигарету, но, когда тот приоткрыл для нее рот, направил фильтр пленнику в ноздрю.

— Ой, чего вы?! — удивился Женя и мотнул головой.

— Делай как надо, а не то я тебе кровь пущу, понял? — по-прежнему шутливым тоном произнес Ремнев и вставил сигарету покорному мальчику в ноздрю. — Теперь давай тяни, чтобы из другой носопыры дым коромыслом пошел!

Мальчик попытался выполнить приказ, но захлебнулся дымом и закашлялся, сигарета выпала из его ноздри и упала на брюки.

— Ну вот, ты даже этого не умеешь сделать! — тон Корнея казался расстроенным. — Давай хоть так попробуем, чего у нас с тобой выйдет?

Мужчина зажал голову пленника руками, взял сигарету и запаленным концом направил ему в ноздрю. Мальчик закричал и задергался в руках мужчины, но тот продолжал засовывать ему сигарету и остановился лишь тогда, когда она полностью скрылась у Жени в носу.

— Только не кричи, ладно, а то я тебе еще по сигаретине в уши затолку! Понял, звереныш?! — заорал Ремнев мальчику в ухо и вдруг впился в это ухо зубами…

…………………………

Глава 39 ЧЕЙ КОЗЫРЬ СТАРШЕ?

— Запомни, Стрелок, мы им так просто не сдадимся! Теперь нам уже терять нечего! Я как чувствовал, что за смертью своей лечу! Но пусть они еще попробуют нас взять! — рычал в трубку Руслан. — Здесь еще кое-что осталось!

— Кто нас вломил, Левша? — прервал тираду своего наставника Стрелок. — Надо нам эту падлу хоть перед смертью грохнуть!

— Кто-то нас пас, братан, причем конкретно пас! — заключил Драев. — Ну ладно, я с тобой еще позже побазарю: у меня тут приличное число народу в залоге томится, скоро начнем отстреливать! Ты на меня посматривай и, если что, подключайся! Бей в голову, чтобы не мучились и наши патроны берегли!

Руслан отключил соединение и повернулся к залу, где белели испуганные лица всех тех, кто оказался его заложниками. Здесь было человек сто, из них большинство — дети. После того как Левша со своими подручными выскочили на сцену, они согнали всех артистов и других работников театра в зал. Пацаны тоже рванули вниз, чтобы перекрыть выход. Драев скомандовал зрителям, чтобы они не двигались, а тех, кто нарушит его приказ, он обещал тотчас пристрелить.

Стрелок и Чистый закрыли двери и встали возле них, чтобы наблюдать за движением в зале, а Руслан остался на сцене. Он объявил людям, что они стали его заложниками, и велел подходить по одному к месту его нахождения, чтобы выложить здесь свой мобильник и, на всякий случай, ценности и документы. Тем, кто это не выполнит, была обещана смерть.

Лолита стояла спиной к полыхающему иллюминацией зданию театра «Серпантин». Здесь работали журналисты и других каналов, которые также проведали о захвате заложников на Васильевском острове. Люди в форме и штатском проявляли свое извечное недовольство наплывом папарацци, словно те могли им сорвать переговоры с бандитами или наверняка исподволь готовящийся штурм театра.

— Группа вооруженных людей, количество которых пока достоверно неизвестно, проникла сегодня вечером через служебный ход в здание театра «Серпантин», — комментировала Руссо суть событий. — Эти люди взяли в заложники всех, кто в это время здесь находился: актеров, зрителей, даже работников охраны, которые по каким-то причинам не смогли оказать должного сопротивления. С момента вторжения в театр бандиты были блокированы сотрудниками охранной фирмы «Эгида-плюс», которые оцепили здание и заняли позиции внутри самого театра. Бандиты заставили заложников связаться со своими близкими, с правоохранительными органами и со средствами массовой информации, после чего объявили свои требования: десять миллионов долларов, загранпаспорта, пища, питание и три микроавтобуса с затененными стеклами и полными баками горючего. Свои дальнейшие условия бандиты обещали объявить после выполнения поставленных ими условий. В том случае, если их ультиматум не будет выполнен до ноля часов, бандиты обещают расстреливать по одному заложнику с интервалом в десять минут. Бандиты заявили также о том, что они заминированы сами и сейчас минируют заложников на случай неудовлетворительных действий со стороны властей. В данный момент бандиты, а мы их, наверное, уже можем назвать террористами, требуют прихода врача, который мог бы оказать неотложную помощь тем зрителям, которым стало плохо, а также вывести из театра нескольких несовершеннолетних, наиболее остро нуждающихся… Простите, к сожалению, представители правоохранительных органов просят прервать наш репортаж и переместиться в другое место, поскольку здесь, по их мнению, находиться опасно для жизни. В ближайшее время мы выйдем в эфир со свежими новостями.

Лолита покинула избранную точку и, пока ребята высматривали другое подходящее место, закурила. Тем временем к зданию театра все подъезжали и подъезжали грузовики и бронетранспортеры, из которых выпрыгивали люди в форме и исчезали в дверях театра, окрестных подъездах и подворотнях. В окнах прилегающих к театру домов гас свет, а на улицу выходили люди, обвешанные вещами, которых силы правопорядка принудительно эвакуировали на случай перестрелки или взрывов.

— Ну что, доча, опять мы с тобой встречаемся на горячей точке? — грустно улыбнулся Станислав. — Когда ты, Дашенька, будешь отдыхать, а? У тебя же, кажется, только что была одна съемка?

— И не одна, папа, а целая вереница! — ответила усталой улыбкой Лолита. — Мы там такого наснимали, просто Гиляровский какой-то, а может быть, даже и до Достоевского дотянет! Я уже не понимаю, где жизнь, а где театр, и в каком времени мы сейчас живем.

— Станислав Егорович, мы здесь больше не нужны, в том смысле, что дальнейшие действия могут осуществлять только представители милиции и спецназа, а мы все-таки, как ни крути, для них частная лавочка получаемся! Здравствуй, Дашуля! — из мрака подворотни выявилась фигура Плещеева. — Если хотите последить за развитием событий — нет проблем, а участвовать в освобождении заложников нам пока ни под каким соусом не разрешают!

— Здравствуйте, Сергей Петрович! — журналистка посмотрела в сторону телевизионной группы. — Извините, я пойду к своим, посмотрю, что там у них получилось.

— А если я предложу им переговоры, меня тоже туда не пустят? — вышел из-за спины Сергея Следов. — А вдруг у меня получится с ними договориться?

— Вполне возможно, Боря, что и получится, но не от нас это зависит, пускать тебя на переговоры с бандитами или нет, — Плещеев внимательно посмотрел на перемещения милиции и спецназа. — Мне почему-то кажется, что они насчет взрывчатки, мягко говоря, блефуют.

— А если нет? Столько жизней ставить под угрозу? А прилегающие дома? — Весовой сердито свел брови. — Этих бы тварей на дуэль вызвать, да они же не пойдут — кишка у них тонка для лобовой атаки! А вот так, по-подлому, чтобы безоружных людей истязать и взрывчаткой начинять, — это им по силам!

— Ну почему я туда не могу пойти? Что я — плохой врач, да? Да я на «скорой помощи» и на травме в общей сложности десять лет отработал! — возмущался Борона, общаясь с высокими милицейскими чинами. — К тому же у нас с господином Драевым накопились кое-какие общие знакомые, значит, будет о чем поговорить!

— Хорошо, Федор Данилович, мы готовы тебя туда направить, но только инициатива должна исходить лично от тебя, и, будь любезен, сочини нам расписочку о том, что, дескать, ты сам, ну там, что и ответственность за сие предприятие, так скажем, ты берешь на себя. Ну, в общем, все как обычно… — предложил педиатру майор спецназа, уполномоченный для этого разговора от сформированного оперативного штаба. — Ну и, как говорится, без самодеятельности, то есть не вздумай играть в рыцаря-освободителя! Добре?

— Добре, Устин Иванович! — Данилыч отдал честь. — Разрешите идти?

— Имеется еще один нюанс: они настаивают, чтобы врач зашел со стороны черного хода, — Устин достал сигареты и поспешно закурил. — Насколько я понимаю, это связано с тем, что там длинные глухие коридоры и им будет проще контролировать твой подход, чем со стороны главной лестницы. К тому же они там выставили живой щит из женщин, чьи дети оставлены в зале.

— Это не ново! Я пойду в машину за своими инструментами, — Борона начал расстегивать кожаное пальто. — Только позволь автобус напротив дверей поставить, — я думаю, так мне будет удобнее.

— Наверное, — неопределенно пожал плечами командир спецназа. — Мы тебя ждем! И не забудь о том, о чем я тебя попросил!

— Это прежде всего! — Федор развернулся и направился к микроавтобусу, припаркованному метрах в ста от театра.

— Федя, тебе санитар, случаем, не нужен? — догнал друга Весовой. — Мало ли там что случится, а? Вдвоем-то, согласись, все как-то поспокойнее получится.

— А если будут два санитара? Чем это хуже? — присоединился Следов. — Как раз чтобы носилки нести.

— Если что, я вас оттуда позову, ладно? — обнял друзей за плечи Борона. — Спасибо вам, мужики! Можно, я один соберусь? Мне надо подумать.

— Конечно-конечно! О чем ты говоришь?! — Станислав сделал по инерции еще несколько шагов, замер на месте и остановил Бориса: — Сынок, давай мы лучше его здесь подождем.

Федор открыл автобус, зашел в салон и начал готовиться к походу в театр. Он проверил комплектацию лекарств и инструментов, подумал о том, не захватить ли ему с собой газовый пистолет, но отбросил эту мысль как опасную не только для него, но и для заложников. Неожиданно педиатр ощутил некоторый дискомфорт и почувствовал, что он в машине не один.

— Здравствуйте, Федор Данилович! — приветствовал Борону мужчина, внезапно возникший на заднем сиденье. Он выглядел лет на сорок, но его коротко стриженные волосы были седые. На мужчине был надет белый халат, — кажется, тот самый, в который Федор как раз собирался облачиться. — Времени у нас мало, поэтому послушайте то, что я вам сейчас скажу: в театр пойду я, а вы останетесь в автобусе для контроля за ситуацией.

— А почему вы так решили? — удивился педиатр и тому, как этот человек попал в его автомобиль, и тому, что он сейчас слышит чем-то ему знакомый голос.

— Потому что если начнется штурм здания, то пострадает много людей, а я попробую решить вопрос иначе, — гость протянул руку. — Дайте мне, пожалуйста, ваш чемодан, я его доукомплектую, а вы пока снимите пальто и шапку — они мне потребуются для того, чтобы убедительнее сымитировать вашу внешность.

— Хорошо, вам виднее, — Борона уже вспомнил этот спокойный, уверенный в себе голос и эти серые внимательные глаза — перед ним сидел его таинственный меценат, только лишенный всех своих ужасающих шрамов. — Вы сами сядете за руль?

— Нет, для этого вы пригласите вашего коллегу, Станислава Егоровича, только сразу объясните ему, о чем мы с вами сейчас договорились, — мужчина протянул Федору мобильник: — Можете воспользоваться.

— Спасибо, у меня есть, — педиатр кивнул на свой засветившийся аппарат. — Я еще хотел сердечно поблагодарить вас за Пашу Морошкина.

За театральной драмой с большим азартом следил еще один человек, это был Тимур Острогов. Он уже выслал на место события команду бойцов под руководством Нестора Загубина, которому было приказано наблюдать за развитием событий и обо всем оперативно докладывать.

Нашатырь расположился в своем любимом микроавтобусе, нашпигованном аппаратурой, за которой следил Брюкин, а Дмитрий и Андрей были расставлены в разных местах для контроля за указанным объектом.

— Вот и запомни, Нестор Валерьевич: никогда не связывайся с уголовниками! — поучал Бакс Загубина по мобильнику. — Они и сами ничего не добьются, и тебя еще хорошенько подставят! Недаром же на вопрос, кто сидит в тюрьме, отвечают: «Дураки!»

— А почему? — изобразил удивление Нашатырь, уже давно заучивший наизусть весь арсенал шуток своего шефа.

— А потому, что все умные на свободе! — Тимур рассмеялся, но вдруг сурово крикнул: — Обложили, как волков! А сами-то волки какие? Позорные!

Микроавтобус приюта «Окоем» въехал в подворотню и резко затормозил возле стены напротив служебного входа в театр. Пассажирская дверь открылась, из нее вышел человек в кожаном пальто со свисающим из-под него белым халатом и медицинским чемоданчиком в правой руке. Наклонив голову, утяжеленную пушистой ушанкой, мужчина направился к дверям, которые уже предусмотрительно держал открытыми широкотелый спецназовец.

Внутри здание тоже оказалось нашпиговано спецназовцами: они встречались мужчине почти на каждом шагу на всем протяжении его пути от входа до площадки третьего этажа, откуда ему предстояло идти дальше одному.

— Вы сейчас дверь откроете и сразу все поймете, — предупредил мужчину один из спецназовцев, стоящих на площадке. — Они там от нас бабами отгородились. Подонки!

Мужчина в черном плаще понимающе кивнул головой и открыл дверь. Перед ним вытянулся коридор, в конце которого за нагромождением стульев действительно стояли несколько женщин. Когда мужчина прошел мимо них, то к нему подошел молодой парень, вооруженный автоматом.

— Давай, это, стоять! Ну вот! Ящик — на пол! — Чистый приблизился к врачу и ткнул его дулом в живот. — Не дергайся! Пальто сними! Я тебя обшмонаю!

— Осторожней! — мужчина опустил чемоданчик, поднял глаза на молодого человека и распахнул пальто. Он был плотно обвешан тротилом, детонаторами и гранатами, на одной из которых покоилась его левая рука. — Видишь, сколько у меня для вас лекарства?

Чистый потерял дар речи: такие картинки он до этих пор видел разве что в крутых боевиках. Именно сейчас ему очень захотелось жить, он вдруг подумал, что было бы неплохо все-таки жениться, завести детей, вообще как-то изменить свою жизнь, удалиться от криминала, покаяться…

— Да это, как его, с нами-то и вообще… — судорожно цеплялся за слова Чистый, но они ускользали от него, словно мыло из скользких рук. — Левша, он да… А мы, я это, как его…

— Если хочешь жить, веди меня к Левше, иначе улетим все вместе! — мужчина пошевелил пальцами левой руки, и Чистый почувствовал, как у него сами по себе сгибаются ноги, будто он оказался в спортивном зале и собирается приседать. — Скажи ему: «Я его проверил, он пустой!»

Чистый набрал номер мобильника Руслана, но ему показалось, что он ошибся, и он начал новый набор, а потом вспомнил, что номер занесен у него в записную книжку, и вызвал его оттуда.

— Левша, он никакой, то есть пустой, ничего у него и никак! — доложил Чистый. — Короче, я его веду, да?!

— Хорошо, сынок! Стрелок у тебя его примет, — ответил Драев. — А ты покудова оставайся там. Скоро получим транспорт и таньга и уедем!

— Да, уедем, ага, — часто закивал Чистый и отступил от сумасшедшего гостя, показывая ему дорогу в зал. — Он там, того, ждет!

Мужчина запахнул пальто, взял свою ношу и пошел дальше. Чистый направил в его спину автомат, потом прицелился в затылок, но никак не решался нажать на курок, пока самоубийца не скрылся в дверях, ведущих в холл, из которого уже можно было попасть на сцену.

— Ну что там наш Данилыч, не сорвется? — Плещеев поднял глаза на освещенные окна театра.

— Да нет, Петрович, он же врач, как он может сорваться? — Весовой тоже посмотрел на добротное дореволюционное здание. — Обидно, что хороших людей приходится такому риску подвергать!

— А давайте ему позвоним? — предложил Следов. — У меня его номер записан!

— Лучше, Боренька, подождать, пока он нам сам позвонит, — остановил молодого человека шеф «Эгиды-плюс». — А еще лучше подойдет и скажет: «Вот я и вернулся!»

— Да, это было бы то, что надо! — согласился Станислав и с остервенением хлопнул себя ладонью по бедру. — Черт возьми, сколько же сил уходит на борьбу с этими тварями?!

Мужчина в длиннополом кожаном плаще вступил за кулисы, где его уже ожидал Руслан. Выполнивший свою задачу Стрелок прошел на сцену и повернул ствол автомата в сторону зала. Перед ним искрилась в свете софитов груда руин от мобильников, растоптанных мощными подошвами его канадских ботинок.

Левша с плотоядной улыбкой наблюдал за врачом, который медленно опустил на пол овальный чемодан и так же медленно позволил распахнуться верхней одежде, открывшей перед Драевым свой убойный арсенал. Первой мыслью Руслана было тут же застрелить пришельца, и он уже было вскинул на него пистолет, но тут же заметил, что левая рука наглеца лежит на гранате, которыми плотно обвешан весь его пояс.

«Значит, он дернет, граната взорвется, сработает детонатор, взорвется еще одна граната, сработают все детонаторы… — старался как можно быстрее соображать Драев. — Короче, тут все разлетится до самой Невы! Вот это конкретная подстава! А что же делать? А он-то сюда зачем притащился? Кто это? Что за камикадзе?»

— Слышь, ты кто, а? — Левша сделал несколько шагов навстречу гостю, которые давались ему не очень легко. — Тебе назваться не слабо?

— Ты меня, кажется, искал? Я — Скунс! — как ни в чем не бывало улыбнулся мужчина, продолжая поигрывать пальцами с гранатой. — Вот мы и вдвоем! Ты этого ждал?

— А если я тебя сейчас грохну? — Руслан прицелился в гостя. — Вместе на небо?

— Ну, это уже не нам судить! — оборвал Скунс и, не отрывая глаз от Левши, начал открывать свой чемоданчик. — Но если ты меня не грохнешь, я тебя отпущу. Теперь прикинь: даже если тебя поймают, вышку тебе все равно не дадут, значит, как-нибудь выкрутишься. У тебя есть право выбора.

— Ух ты, какой добрый! — недоверчиво улыбнулся Драев. — А как же я отсюда выберусь через все ментовские кордоны? Чего-то ты мне зазря уши трешь!

— Я тебе дам этот плащ и шапку-невидимку, и тебя никто не остановит, понял? — мужчина спокойно и даже без выражения смотрел на Левшу, а сам извлек из своего багажа мини-процессор и поставил его на бутафорский столик. — Сейчас мы с тобой кино посмотрим!

— А если я откажусь линять, какие тогда варианты? — Руслан подозрительно скосился на компьютер.

— Тогда отправится к праотцам еще один родной тебе человечек, — заметил Скунс. — Тебя это устроит?

— Это кто же, если не секрет? — неопределенно поинтересовался Драев. — У меня родных-то, кажись, не так уж и много осталось!

— А вот эта особа? — гость включил процессор, и на экране появилась связанная Ангелина. Рот женщины был запечатан скотчем, а поверх ее одежды было закреплено взрывное устройство, выглядевшее необычайно скромно по сравнению с тем арсеналом, который принес на себе Скунс. — Дистанционник у меня! Она не может говорить, но может кивать: спроси ее, она хочет жить?

Мужчина достал мобильник, нажал на соединение и протянул его Левше.

— Ангел, кивни, если ты меня слышишь, — нервно попросил Руслан, женщина ему кивнула, и он спокойными от великой ненависти глазами посмотрел на мужчину. — Ты ее не убьешь?

— Нет! — гарантировал Скунс. — Вначале ты выпускаешь всех детей, потом выходишь сам, забираешь ее и уезжаешь: машина припаркована на 13-й линии, у кафе «Облом». Из окон фойе ее видно: серебристая «восьмерка»… Да ты ее, наверное, знаешь — это машина Ангелины. Возьми ключи!

— А где гарантия, что ты меня не сдашь? — глянул исподлобья Драев. — И как я дойду до линии? Менты меня на выходе перехватят!

— Ты сядешь в автобус с надписью: «Окоем», и тебя никто не тронет! — самоубийца продолжал держать руку на чеке, и Левша понимал, что сколь бы резво он ни пустил пулю в этот ненавистный ему лоб, вскоре он по-любому отправится на встречу с этим отморозком. — Более того, тебя довезут до Ангелины.

— Дай мне одну гранату! — Руслан протянул руку и двинулся в сторону прославленного киллера, чей авторитет для него, отсидевшего немереное количество лет в зоне, был нулевым. — У тебя их вон какой урожай!

— Нет, это мои игрушки! — Скунс упредил дальнейшее продвижение Левши дулом извлеченного им пистолета. — Сыграем, кто быстрее?

Чистый очень удивился, когда Драев дал ему команду не препятствовать выходу из театра детей, которые действительно вскоре после этого с заплаканными, испуганными лицами прошли мимо него и исчезли в дверях, ведущих на вторую лестницу. Еще больше он удивился, когда вслед за детьми вышел в клоунской маске на лице сам заминированный мужчина. Теперь он почему-то показался Чистому заметно шире в плечах, да и ростом вроде бы тоже выглядел несколько повыше. Впрочем, этот придурок мог еще что-нибудь на себя напялить, а то, что он вдруг подрос, — да хрен его маму знает, почему Чистый должен обо всем этом заботиться?!

У Чистого засигналил мобильник. Он включил связь и услышал голос Левши, который сообщил ему о том, что их гость — это никакой не врач, а тот самый Скунс, но шмалять в него пока не надо, пусть себе идет, а то он обвешан такой дрянью, от которой затонет весь Васильевский остров. По концовке Драев приказал пока не выходить на связь, а ждать, когда он сам это сделает.

Безупречная техника, принадлежащая охранной фирме «Девять миллиметров», зафиксировала последний разговор Драева с Чистым. Нашатырь передал текст по другому каналу Острогову, и тот дал команду уничтожить Скунса на выходе из театра. Загубин тотчас призвал к себе Дмитрия и Андрея, чтобы объяснить им суть операции, возглавить которую предстояло Илье.

— Майне кнабен, вы будете подстраховывать господина Брюкина, — энергично хлопнул воспаленными веками Нашатырь. — Если он промажет — дело за вами! Если не завалит наповал — добьете! Задание ясно?

— А как с оплатой? — Таранов потянулся к сигаретам, рассыпанным на столе в салоне микроавтобуса. — Можно угоститься?

— Не боишься отравиться? — обнажил желтые зубы Загубин и вдруг закричал, выбросив в пространство крупные капли слюны: — Вам хоть раз не заплатили?

— Да как бы по-разному бывало, — шмыгнул носом Валежников и тоже потянулся к сигаретам. — Ничего не будет, если я еще одну украду?

— Ну как, как я его убью?! — причитал Илья. — Это же нереально! Мне не справиться с таким профессионалом!

— Пух — и все! — Нестор устремил в пространство свой короткий синеватый, как ножка подосиновика, палец. — А если ты не справишься, помогут ребята. Но это в крайнем случае! Вся надежда на тебя! Ты у нас, мазер твою, первая скрипка!

— Я еще никогда никого не убивал! — голос уполномоченного на убийство дрожал. — Боюсь, что я не смогу этого сделать!

— Все приходится делать ин зе фёрст тайм! Главное, целься в него прилежнее! — Нашатырь состроил комическую гримасу. — Тебе ломик одолжить? На случай добивания? А то я, дело прошлое, наслышан о его живучести!

— Послушайте, а если меня поймают? — Брюкин беспокойно колол глазами Нестора. — Меня же будут бить и пытать, и я всех выдам!

— Не робей, Титанович, Тимур тебя отмажет! — Нашатырь с силой хлопнул подчиненного ладонью по ягодицам. — Стрелять-то не разучился?

— А если меня самого поразят? — кажется, не обратил внимания на шлепок Илья. — Я это как бы…

— Тогда мы тебе у нас в офисе мемориальную доску откроем! — Загубин трагически сомкнул веки и, заметив, что Брюкин все еще продолжает держаться за раздвижную дверь, крикнул: — Руку убери, а то пальцы отрублю! Оревуар!

Нестор не подозревал, что его тоже прослушивают и все, что происходит в микроавтобусе, транслируется по наушнику, которым оснащен Скунс…

Мужчина в кожаном пальто и ушанке сбросил маску и, односложно ответив на вопросы спецназовцев, сосредоточившихся на площадке третьего этажа, начал быстро спускаться по черной лестнице. Когда он находился между вторым и первым этажами, то в оконной раме вдруг зазвенели стекла и по всей площадке расплескались осколки.

Мужчина достиг первого этажа, на какое-то время замер в дверях служебного входа, словно не решался шагнуть дальше, извлек руки из карманов, в одной из которых стал заметен темный предмет, одолел еще несколько шагов, уклоняясь куда-то влево, и рухнул лицом вниз.

Находившиеся здесь спецназовцы встрепенулись и подбежали к упавшему, из микроавтобуса выскочил Борона, а со стороны двора, выходившего на Средний проспект, спешили Плещеев, Весовой и Следов.

— Как же он так, а? — воскликнул Федор, но был остановлен автоматным дулом спецназовца. — Да ты чего, солдат?!

— Назад! — крикнул спецназовец. — Руки!

— Да это же наш врач, это же Данилыч! — успокоил бойца его краснолицый командир. — Подождите, а это тогда кто такой? Вы же, кажись, туда уходили? Ну-ну, и в этом плаще, и в этой шапке!

Тем временем Борона перевернул лежащего мужчину и недоуменно уставился на его расслабленное смертью лицо.

— Что за чехарда?! — Федор непонимающе оглядел стоящих. — А правда, кто он?

— Перед нами — Руслан Драев по кличке Левша, — констатировал Плещеев, склонившись над телом. — А вот кто его подстрелил, это уже весьма интересно. Скорее всего, это сделали, когда он спускался по лестнице. Я полагаю…

Из дверей служебного входа выбежали два спецназовца с автоматами на изготовке. Они быстро оценили обстановку, расслабились и склонились над остывающим телом.

— Так это в него стреляли! — догадался один из спецназовцев. — А мы думали, кто это там все стекла побил? Потом глянули: кровь…

— Стрелок и Чистый нейтрализованы, можно заходить в театр, — сообщил Сергею Петровичу по мобильнику знакомый голос. — Сейчас будут выходить заложники.

— Они правда заминировали людей? — поинтересовался Плещеев.

— Нет, это блеф! — успокоил его Скунс.

— А у вас не будет проблем? — спросил Плещеев, думая о судьбе его, в общем-то, уже давнего знакомца. — Как вы покинете театр?

— Это не так важно, — ответил странный киллер. — У каждого своя работа. И своя судьба.

— Станислав, не сочти за труд, шепни командиру, что путь свободен! — Плещеев спрятал «трубу», еще раз посмотрел на истекающее кровью тело и повернулся к Бороне: — Данилыч, у тебя в машине найдется, чем его прикрыть?

Весовой подошел к майору спецназа, но в этот момент к нему же подбежал спецназовец и отдал честь.

— Там сверху говорят, что из зала толпа поперла — они и по главной лестнице прут, и по черной тоже, — что делать? — докладывал командиру спецназовец. — Неужели их бандиты отпустили?

— Пока не знаю, — прищурил глаза майор. — Скажи, чтобы обеспечили порядок и предотвратили панику, пусть проверяют, нет ли там заминированных. Да, и чтобы бандиты не просочились! А чего этот леший в пальто переоделся? Погоди-ка, а кто это тогда в театр заходил? Данилыч-то, он вроде здесь так и был? Или уже я что-то путаю? Надо в этом разобраться! Все, вперед, иди работай! Пусть те, кто наверху, заходят в зал и там все обыскивают. При обнаружении бандитов пусть стреляют на поражение! Хватит нам с ними цацкаться!

Двери служебного входа распахнулись, и из них начали исторгаться освобожденные заложники: они плакали и смеялись, кричали и толкались — они знали, что вернулись с того света! Многих из них встречали заплаканные дети, которые покинули место возможной трагедии несколькими минутами раньше.

— Граждане, квартал оцеплен! — объявил Устин. — Сейчас нам необходимо проверить всех на возможную причастность к бандитам, взявшим вас в заложники! Поэтому просьба соблюдать спокойствие и вести себя достойно! Всем вам будет оказана медицинская помощь, и после необходимой проверки вы будете отпущены домой!

— Да как же их всех проверить? Тут сам черт ногу сломит! — сетовал спецназовец, ответственный за фильтрацию людей на предмет обнаружения бандитов. — Ну куда вот вы, бабушка, лезете, сейчас сами упадете и меня столкнете! Господи, силища-то какая! Да нельзя туда, подождите вы, пока вас проверят!

Экстравагантно одетая пожилая особа с недовольным лицом, бледнеющим из-под вуалетки, капризно оттолкнула солдата и настороженно оглядела двор. В ее правой руке болтался медицинский саквояж, а левая рука была запрятана под старомодным пальто.

— Тетя Поля! А вы-то сюда как попали?! — ринулся к старухе Борона и, упершись на своем пути в майора, взял его под локоть: — Слушай, это же моя тетка! Она у нас немного, ну ты сам понимаешь, годы уже немалые, — в общем, со странностями. И чего это ее в театр понесло? Она тут рядом живет, на пятнадцатой! Я ее закину домой, ладно?

— Без проблем! Слово Данилыча — закон! — улыбнулся командир спецназа и крикнул своим подчиненным: — Пропустите врача! А ты ее, Станислав Егорович, тоже знаешь?

— Да, с детства! — кивнул Весовой. — Ты бы знал, Устин, какие она раньше пироги пекла: и с капустой, и с черникой, и с курагой! Даже не скажу, какие и лучше! А прожила всю жизнь холостой! Вот такая судьба-индейка, да? Она раньше литературу преподавала. Стольким ребятам путевку в жизнь дала!

— А сегодня прямо как в анекдоте: ничего себе сходила в театр, да? — несколько машинально пошутил майор, продолжая следить за выходящими людьми, и вдруг замер, увидев двух окровавленных молодых людей, которых выводили спецназовцы. — А это что за люди?

— Бандиты, товарищ майор! — доложил запыхавшийся спецназовец. — Они уже были связанные, а автоматы рядом лежали. Кто-то для нас такое благое дело сотворил!

В это время Федор помогал своей престарелой тетке забраться в автобус.

— Тискайте меня немного скромнее, а то все пойдет насмарку! — шепнула тетушка на ухо педиатру. — Я с грузом!

— А зачем же так? — удивился Борона.

— А мало ли? — улыбнулся сквозь небрежный грим защитник детей и всемирно известный киллер по прозвищу Скунс. — У всех должны быть свои гарантии!

— С вами трудно спорить! — Федор развел руки, словно подчеркивая собственную безоружность. — Но вы, кажется, совсем не цените не только чужую жизнь, но и собственную?

— Я на эту тему давно не размышлял, — Скунс протянул педиатру связку ключей. — Это от машины. Там, на тринадцатой линии, в белой «восьмерке» вас ждет Ангелина, при ней диктофон, на котором записано ее чистосердечное признание.

— Ой, а вы тут чего, кино снимаете? — невольно навалилась на Борону Махлаткина. — Пардон, я немного угорела!

— Правда-правда, Федор Данилович, мы у Нетаковых клопов травили, так Жаннета больше всех нас и надышалась! — поддержала подругу Бросова. — Я ей говорю: тебе надо чего-нибудь кисло-молочного шибануть, а она мне…

— Да я вижу, что вы, девчата, уже неслабо шибанули! — отстранился от подруг педиатр. — А где ваш командир?

— А тетя Тонна чего-то совсем раскисла, — бессмысленно улыбнулась Жанна. — Она там как бы осталась кровососов вручную добивать!

— Федор Данилович, а у вас случайно гривен десяти не найдется? — по-поросячьи растянула рот Зоя. — А то мы решили завтра к ребяткам в больницу сходить, а у нас даже на транспорт не хватает! Такая беда!

— Если я вас еще хоть раз в больнице увижу, то строго накажу, ясно? — Борона свел свои густые брови. — А сейчас — брысь отсюда!

— Ну ладно, ладно, не серчайте! — виновато пробормотала Махлаткина. — Зося, хватит тебе трындеть. Видишь, люди работают, а ты им только мешаешь!

— А сама-то тоже хороша! — возмутилась Бросова. — И вечно я у них во всем виновата, даже в том, что их мать родная родилась!

Женщины взялись под руки и понуро заковыляли в темень подворотни. Федор сел в автобус, чтобы вывезти отсюда своего мецената, спасшего сегодня нетрадиционным образом сотни людских жизней.

— Вот в таком странном виде оперативники застали директора приюта «Ангелок» Ангелину Германовну Шмель, — комментировала Лолита работу оператора, который фиксировал спеленутую скотчем и обремененную взрывным устройством Ангелину, дрожащую от холода и страха в салоне собственных «Жигулей». — По информации правоохранительных органов, Шмель причастна к группировке Руслана Драева, который был сегодня застрелен неизвестными возле здания театра «Серпантин». Подробный репортаж о развернувшейся сегодня драме в театре «Серпантин» смотрите в ночном выпуске нашей новой программы «Трупы Петербурга».

Глава 40 ПТИЧКИ НА ОБОЯХ

— Мать, а ты чего с отцом перестала жить? — решился Ваня на вопрос, который давно хотел задать Антонине. Он уже жалел о том, что завалился в квартиру Нетаковых, чтобы посмотреть, нет ли там сейчас его матери или кого-нибудь из ее компании, кто мог бы сказать, где она, что с ней, жива ли она вообще, поскольку мать тоже была на заводе во время всех этих пожаров и взрывов, да и вообще она всегда лезет куда не надо! — Денег не давал?

— Денег?! Ну да, если бы в деньгах было дело да если бы в деньгах было счастье?! — Антонина положила руку сыну на плечо и мягко его погладила. Сейчас они сидели на пахнущем сыростью топчане, призрачно освещенные огарком свечи, а иногда всполохами рекламы казино, которая пылала на другой стороне улицы. — Сынок, ты меня своим вопросом серьезно озадачил! А как же, скажи мне на милость, можно жить с человеком, который тебя специально пугает, чтобы только свое мужицкое удовольствие лишний раз испытать?

— В каком смысле? — юноша вспоминал, когда в последний раз мать его как-нибудь ласкала, и затруднялся с ответом. — Он тебя бил, да?

— Ну, это, я тебе честно замечу, дело объективно не столь простое, а для такой, прости меня, мрази, как твой папаня, и вообще недоступное! — Ремнева переместила руку сыну на спину и продолжала его поглаживать. — Нет, он, иуда, другие системы для моего шокирования разрабатывал: то сам ляжет на пол, а ноги в дверях вывалит. Я иду домой, на наш этаж подымаюсь, вся картохой да туалетной бумагой обвешанная. Мама мия! Никак наш отец-кормилец и взаправду окочурился? Я мигом к нему, а он на меня навалится и давай ломать, как привидение, а сам в ухо-то мое все слюнит: «Испугалась, дура, да взаправду, что ли, так испугалась, что штаны обмочила, не обманываешь?» И вдогонку похабства всякие посылает, что я не только тебе, а и попу на смертном одре не продублирую! Вот таков он, твой папуля!

— Ну ты же еще, это, ведь жила же там с другими, да? Ну вот хоть тот же Парамон, которого завалили? Да и раньше, я же помню! — Ремнев выпрямил спину и привалился к сырой стене в надежде, что мать уберет руку, но она, наоборот, словно воспользовалась его новым положением и, тяжело вздохнув, переместила руку на его колени. — Ты свою-то жизнь, ма, значит, как-то решала, да?

— А ты что, меня, сынок, никак за что-то осуждать вздумал? Под сыновний трибунал меня, что ли, подводишь? Я тебе этого, мой милый, не советую! — женщина угрожающе засипела, но продолжала свое путешествие по сыновьим ногам. — Родителей корить — это, по всем раскладам, последнее дело!

— А батю что, можно корить? — не унимался Ваня и резко встал с топчана. — Вы же меня, кажись, вдвоем делали?

— Тут ты все сам решай, уже, чай, не маленький! Вон какое себе шутило-то отрастил! Прямо на ВДНХ не стыдно представить! — и Ремнева с неожиданной для ее мощной комплекции мягкостью прихватила сына за дугу, обозначившуюся под его брюками. — Ого, да у тебя, сынуля, еще тот отбойник скомплектован! По этой части ты весь в папашу!

Ваня стоял возле стены, и ему было некуда отступать, а резко отторгнуть материнскую руку ему почему-то не пришло в голову, он медлил с освобождением из неплотно сомкнутых женских пальцев, и в этой своей медлительности юноша ощущал преддверие чего-то, возможно, более для него неожиданного и очень мрачного, того, чего он еще мог избежать, мог, но… Еще он медлил и потому, что думал: мать с ним так неловко пошутила и сама его сейчас отпустит. К тому же в его голове промелькнула мысль о том, что она, конечно, совершенно пьяна, одинокая и даже, наверное, не совсем нормальная.

Между тем Антонина продолжала свои старания, и Ваня, несмотря на то что отдавал все свои силы Софье, которая, казалось, каждый раз стремилась навсегда его опустошить и осушить, он вдруг поймал себя на том, что ему, в общем-то, становится приятно и предмет, который уже усердно обследовали материнские пальцы, отзывается на их теплые пожатия. Юноша почувствовал невероятный прилив крови к своему лицу — это были стыд и даже какой-то завораживающий страх. Уловив свое утяжеленное дыхание, Ваня все-таки попытался избавиться от запретной материнской ласки.

— Ма, ну что ты на самом деле, а? — юноша опустил свою руку поверх материнской и начал ее отводить в сторону. — Ну не надо, ладно? Перестань! Давай это кончи…

— Да чего ты, дурачок, мамочки родной испугался, что ли? Ну и глупый же ты у меня, щегленок! — сипло засмеялась Ремнева, расстегивая сыну брюки и пересаживаясь на скрипучую табуретку. — Да это же я тебя родила, а не твоя ментовская генеральша! Могла бы ведь и не родить! Плавал бы ты тогда, сынок, с другими выкидышами в канализации! Я ведь у тебя каждое твое местечко наизусть помню! Ну что же ты, мой мальчик, вырос таким неблагодарным и жадным? Да не жадничай ты, Ванька, убери свои ручонки! Ну не мешай же! Мать я тебе, мать, никто меня за это не осудит! Мой ты сын, мой! Другим бабам с твоим хером можно играться, а мне нет?! — женщина не только не уступала Ване свою добычу, но и потянула левой рукой его штаны вниз, и он чувствовал, как они постепенно сползают, ее же правая рука вдруг ослабила хватку, штаны пали, и рука напрямую коснулась его возбужденного члена. — Да погоди ты, жеребец, отринь руки, отвлекись! Я же вижу, что ты заводишься, котик, вон как он у тебя поднялся, прямо как флаг победы! Ух ты, какая у тебя штуковина! А чего на родную мать и не подняться, чем я других-то баб хуже, вот чего покамест в толк не возьму! А бенцалы-то какие налитые и темные, как каштаны, ну точно как у твоего батьки, мудака голимого! Он хоть и ростом невелик, а тоже, как говорится, весь в корень пошел! Может, оттого его и Корнеем назвали?

И тут случилось самое ужасное событие в Ваниной жизни, которое он, кажется, еще мог предотвратить, то есть и не предотвратить уже, поскольку оно совершилось, но как-то оборвать, наверное, даже любым, пусть даже и самым грубым путем, но…

Ваня смотрел на то, как его мать отбрасывает голову, на ее багровое лицо, зияющий вишневой темнотой рот, который вновь и вновь готовился поглотить его плоть, и не верил своим глазам. Ремнев всмотрелся в материнскую голову, периодически освещаемую рекламой, и обнаружил существование на ней своего особого мира: редкие сальные волосы, сквозь которые просвечивают синеватая кожа и белеющие, словно какие-то личинки, колонии рассыпанной перхоти. «Деревья, глинистая почва… Нет, трава, ил, — мелькали в голове юноши, скорее всего, неуместные сейчас метафоры, заплетаемые в одну словесную косу с повторяющимся: — Мама, это ты?»

Юноша почувствовал укол, конечно зубом, и первым делом подумал, не заразится ли он какой-нибудь болезнью, после этого закрыл глаза, стараясь сейчас ни о чем не думать или думать о том, что поможет ему поскорее покончить со всем этим очень неловким и, наверное, неприятным делом, потом вновь открыл глаза, посмотрел вниз и услышал виноватый и не очень внятный голос: «Не помещается!»

Женщина (а была ли это еще его мать?) развернула Ваню лицом к стене, потянула его за бедра к себе, потом нажала ладонями на спину, заставляя согнуться, и тут он услышал ее усердное сопение, и почувствовал еще одно совершенно новое ощущение, и понял, что до этого они с Софьей пока еще не доходили.

— Попка-то у него закрытая, целка еще, никто не трахал, чистый мальчик! — сглатывая слюну, прокомментировала Антонина как бы о ком-то совершенно ей постороннем, и после этих слов юноша испытал более уверенное вторжение, отчего в его анусе стало как бы меньше места. Он подался вперед, чтобы освободиться от этого все более бурного визита. — Да тише ты, пацан, не дергайся! Не бойся, так все делают, это полезно! Сейчас захорошеешь! Запомни, сынок: родная мать тебе никогда ничего дурного не сделает!

…………………………

Ваня уже некоторое время понимал, что он перед собой что-то различает. Для того чтобы понять, что же изображено на обоях, прелостью которых он сейчас дышал, Ремнев должен был собраться с мыслями. Он это сделал и вдруг понял: на обоях нарисованы разные цветастые птички. Да, они очень веселые и, наверное, замечательно поют, да и летают очень резво. Вот если бы он тоже, как они, на воле… но сейчас темно, холодно, на улице снег, в квартире сыро, а его все еще зовут Ваней, правда?.. Господи, что же будет потом?!

Антонина резко опустилась на топчан, отчего раздался скрип и даже удар, — возможно, от соприкосновения ее ягодиц с полом.

— Ого! Натекло-то с него, как с жеребца! — ухмыльнулась Ремнева, как будто перед ней в темной комнате, озаряемой рекламой казино, постанывал кто-то посторонний, а не ее собственный сын…

ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ

Глава 41 ОМРАЧЕННАЯ ЦЕРЕМОНИЯ

Прощание с телом Раисы Власовны Кумировой было назначено на десять часов. Саша с Наташей подъехали к моргу раньше всех, и первое, что привлекло их внимание, стала дверь, на которой были неумело, но понятно изображены цветы и птицы. Рисункам сопутствовали загадочные надписи, в которых кириллица перетекала в некое подобие иероглифов, вследствие чего безнадежно терялся смысл каждого начатого слова.

Кумиров и Бросова переглянулись и подошли к дверям. Саша потянул за круглую ручку, но дверь оказалась закрыта. Тогда он надавил на маленькую, словно игрушечную, панель звонка, но им никто не открыл. Молодые люди сочли, что они явились преждевременно или же работник морга запаздывает, и вернулись в машину, чтобы там покурить, погреться и, конечно, обсудить странные рисунки, запечатленные на высоких двустворчатых дверях. С утра ребята уже навестили Клеопатру, и врачи их порадовали тем, что Кумирова уже приходит в себя, хотя никого еще не узнает и почти не разговаривает.

Следующими явились Софья с Ваней. Ребята вышли из машины, чтобы их поприветствовать и пригласить погреться в салоне. Потом Саша решил, что ему лучше поговорить с Ремневым без свидетелей, и в машине остались Морошкина с Наташкой Хьюстон, а ребята отошли к забору, чтобы поведать друг другу о тех событиях, которые произошли с ними за последние дни. Кумиров сразу обратил внимание на то, что Ванька как-то странно выглядит, будто бы он здорово постарел, но ничего путного у него выведать не получилось, зато Сашка быстро рассказал ему о том, как он лихо замочил отцовских бойцов, да и обо всем остальном тоже, — надо хоть кому-то во всем исповедоваться, и почему бы не своему другу, каковым он давно считал Ремня?

Ваня тоже обратил внимание на разрисованные двери, да и как это было не сделать, когда за ними находятся десятки покойников? Сегодня Ремневу не хотелось жить, и он бы никуда не двинулся с места, а так бы и лежал на смердящем нетаковском топчане, поедаемый клопами, но он обещал Софье пойти с ней на похороны и никак не мог ее подвести. Ваня подумал, что, даже будучи мертвым, он каким-нибудь, пока совершенно неведомым ему, образом ухитрится сопроводить свою любимую женщину.

В начале одиннадцатого во двор въехал микроавтобус Бороны, и из него кроме самого Данилыча вышли Зинаида, Станислав, Борис и Олег. Они заметили машину Кумирова и направились к ней. Морошкина и Бросова покинули салон, а со стороны бетонного забора уже возвращались Саша и Ваня.

Все сошлись у дверей морга и остолбенело уставились на росписи. Борис предположил, что санитар, может быть, еще спит, на что все собравшиеся отреагировали понятным удивлением: сейчас уже не раннее утро, тем более что на десять часов было назначено прощание.

Неожиданно дверь в морг начала медленно открываться. В этот момент все ожидали увидеть на пороге некоего человека, но проем оставался темен. Конечно, у присутствующих еще была возможность вглядываться в черный прямоугольник, увеличивающий свою ширину соразмерно с открытием двери, но это вряд ли могло что-либо добавить к предъявленной пустоте.

— Он, наверное, внутри? — предположил Следов и шагнул к дверям. — Пойдемте посмотрим?

— А что нам еще остается? — опередил молодого человека Борона. — Да, хорошо у вас здесь дело поставлено! Самообслуживание, что ли?

— Федя, давай мы лучше вначале с тобой вдвоем зайдем, а? — предложил Весовой и поравнялся с педиатром. — Мало ли что?

— Там как бы моя бабуля, так что я тоже имею право! — Кумиров погладил по руке Бросову и присоединился к мужчинам. — Странно, да? Дверь открылась, а никого нет. Мы же звонили, а нам не открыли. Ну и дела!

Федор первым зашел в морг. Он нащупал на стене с правой от себя стороны выключатель и нажал на панель. Коридор осветился. Здесь тоже виднелись рисунки и бессмысленные надписи. Двери были закрыты.

— А что это тут у вас какие-нибудь экологи так постарались? — на ходу поинтересовался Борона. — Решили, так сказать, слегка оживить сложившуюся обстановку?

— Да я не знаю, — с тяжелым присвистом ответил Следов. — Когда же я тут был? Наверное, дня два назад, но ничего этого не помню. Да нет, тогда ничего этого точно не было! Я бы запомнил!

— Чистейшей воды авангардизм! — резюмировал Весовой. — Уже до мертвых добрались!

— Может быть, сюда кто-нибудь ночью забрался? — предположил Кумиров. — Ну и пошутил так неудачно? Так могли и наркоманы приколоться, и сатанисты.

— А кто сегодня на вахте? — обратился Борона к шедшему сзади него Борису, будто только он один отважился зайти в морг вслед за педиатром. — Ты не в курсе?

— Вчера был Филипп, — задумчиво произнес Следов, продолжая рассматривать росписи. — А сегодня? А сегодня не знаю, они могли и поменяться. Ну мало ли что у людей может приключиться?!

— Главное, сынок, чтобы у нас ничего не приключилось, — заметил Весовой и опередил Бориса. — Слушай, Федя, может быть, мы по разным сторонам пойдем? Ты в эти двери, а мы с Сашей — в те.

— Да разве я против? — отозвался Борона и приложил к уху ладонь. — Но мне кажется, что где-то что-то журчит. Так это?

Мужчины прислушались и действительно различили звуки, похожие на шум струящейся воды. Шествие возглавил Федор, и вслед за ним все решительно двинулись в сторону уборной. Дверь была закрытой, педиатр распахнул ее, и все увидели обнаженного мужчину, который стоял возле раковины и судорожно тер руки, омываемые струей воды из-под крана. Это был Филипп.

— Филя, что с тобой? Мы же пришли с Раисой Власовной прощаться, а ты нам не открывал, а теперь ты тут совсем голый стоишь, — Следов со смущением оглядывал санитара. — А ты чего все с себя снял?

— Я не Филя, я — топинамбур! — учтиво ответил Мультипанов измененным детским голоском, продолжая тереть покрасневшие ладони. Он лукаво скосился на мужчин и тем же кукольным голоском объявил: — Отправление цветочного экспресса с третьего перрона… Отправление цветочного экспресса с третьего перрона…

Филипп продолжал повторять текст про отправление экспресса, несмотря на то что Борона уже тряс его за плечи, а Борис, отстраняя Мультипанова от умывальника, ненароком терся полой своей куртки о его опухшие гениталии. Неожиданно Федор дал Филиппу несколько звонких пощечин.

— Филя, ты что, обширялся? — педиатр внимательно посмотрел в глаза санитару и сообщил: — Нет, по глазам ничего не видно! Скорее всего, он впал в психоз. Это уже больше по части Германа Олеговича.

— Саша, выйди во двор, скажи, чтобы еще немного подождали, — мы сейчас все выясним, — взял Кумирова под локоть Станислав и подтолкнул его по направлению к выходу, потому что Саша стоял как вкопанный и завороженно смотрел на санитара. — Ну и что?! И на войне такое бывает! А здесь работа такая! Сутками рядом с трупами сидеть, да еще их перед похоронами марафетить, это кто же выдержит?

— А зачем сюда идти работать? — резонно заметил Борона. — Шел бы тогда в какую-нибудь охрану или водителем бы устроился. Да что, на самом деле, мало работы, что ли?

— Там просили узнать, у вас здесь что-нибудь случилось или нет? — послышался голос Ремнева, а он сам уже шел навстречу Кумирову. — У вас тут все в порядке?

— Идем, Ваня, я сейчас тебе все объясню, — перехватил Саша друга. — Просто у здешнего санитара малёхо крыша поехала!

Одной из немногих привилегий бойцов охранного предприятия «Девять миллиметров» была возможность самим устанавливать время смены вахты, подменяться или даже вообще не появляться на работе, отдавая свою зарплату тому, кто отстоял твои дежурства. В больнице было решено меняться от девяти тридцати до десяти, хотя на практике это не всегда получалось: Рашид, пользуясь тем, что он «бригадир», мог появиться и в одиннадцать, и в двенадцать, мотивируя свое опоздание тем, что он был в офисе, получал оружие, сопровождал бухгалтера за деньгами или чем-то иным, что, конечно, никто не собирался проверять, потому что никто не хотел с ним связываться. Мясигин уже давно работал в этой конторе, и бойцы знали, что он, несмотря на свою манию изобличать стукачей, сам грешил этим делом. До прихода в охранку Рашид много лет отработал в торговле, и уже одно это давало бойцам основание для того, чтобы не оспаривать слухи о том, что их бригадир регулярно информирует Нашатыря обо всем происходящем на объектах.

Сегодня Мясигин пребывал в угрюмом веселье, и ребята сразу догадались о том, что он снова запил. От Рашида тянуло перегаром, дымом и поддельным французским парфюмом, которым он, видимо, пытался нейтрализовать запахи угарной ночи.

Мясигин и Уздечкин стояли сейчас на самом популярном в больнице месте, крыльце черного хода, они курили и судачили в ожидании Сидеромова, которого Рашид вызвал подменить его ввиду своей запойной расслабленности.

— Я торчу от того, как докторишки в этой больничке клиентов разводят! — Еремей кивнул головой в сторону пятисотого «мерса», из которого вышел значительного вида мужчина и поздоровался с врачом-хирургом, заранее ожидавшим его приезда. — Бомжей сразу сбрасывают в надзорную палату, а там на манер как в вытрезвителе: все в кафеле, чтобы потом кровь да блевотину удобнее смывать, а в пол четыре скамьи вмурованы.

— Да, я фам видел, как фанитары битых бомфей на пол фкидывают, а Куприяновна ефе их матом кроет: «Ах ты, чмо бефродное!» — подтвердил Рашид. — Не фотел бы я попафть на их мефто!

— У тебя чего, денег нет за себя заплатить? — улыбнулся Уздечкин. — Опа! А вот и наш борзописец! Здорово, пацан!

— Привет! — принял рукопожатия друзей Геродот. — Ну как вы тут без меня?

— Да вот держимся из последних сил, — Еремей протянул пришедшему пачку сигарет. — Отравись!

— А мы с тобой не бросили? — с деланым недоверием посмотрел на друга Сидеромов. — Или я что-то перепутал?

— Ладно, пафаны, я поканал, а то мне фегодня фену надо к врачу вефти, — замотивировал свой запой Мясигин и начал прощаться. — Вы тут беф меня рафберетефь?

— Если что — маякнем на «трубу»! — похлопал старшего объекта по неестественно прямой спине Уздечкин. — Старый, не горбись!

— Да это у меня иф-фа офтеохондрофа! — Рашид уже спускался по лестнице. — Пофивите с мое!

— Поторгуйте с мое! — поправил бригадира Геродот. — Вот бедолага, да? Тебе его жалко?

— Не больше, чем этих засранцев! — Еремей резко отщелкнул окурок в сторону о чем-то шептавшихся перед крыльцом сизых голубей, которые лениво взмахнули крыльями, но не улетели, а лишь переместились на несколько сантиметров в сторону от дымящейся сигареты. — Я вот смотрю на чаек и голубей и знаешь, Гера, чего думаю?

— Ну?! О бабах? — Сидеромов скосил глаза, сосредоточившись на красном камельке, образовавшемся на тлеющем конце сигареты. — Я, как всегда, угадал?

— Это, конечно, в первую голову, а уже во вторую — другое, — Уздечкин достал жвачку, распаковал один пластик и положил его на свой крупный розовый язык. — Скажи, брат, тебе эти голуби никого не напоминают? Особенно вон те, глянь-ка туда, — ага! — вот эти, нахохлившиеся, мокрые, такие, как будто только что долбаные?

— Да вообще, раньше эти пернатые олицетворяли символ мира, так их, во всяком разе, коммуняки на своих плакатах изображали, — Геродот перевел взгляд на плотоядно воркующих птиц. — А так на кого они еще похожи? Ну, я бы сказал, на булыжник. Вон смотри, они там кучкуются, будто попадали, — наверное, обожрались, как Димка Таранов, и развалились, как цыплята табака.

— Ты это, конечно, классно отметил, именно что булыжники! — довольно помотал головой Еремей. — А я у них еще другое сходство заметил: с бомжами или зэками, знаешь, такими, уже затраханными жизнью — в паршивых, засранных фофанах, — такое что-то мерещится, нет?

— Точно, как нищие на паперти! — согласился Сидеромов.

— А вот чайки — они совсем другое дело, — Уздечкин запрокинул голову, выискивая белых птиц, призывно кричащих где-то над крышами зданий. — У тебя насчет их никаких мыслей не бродит?

— Ну как, парят в небе, как планеры, а когда на воде качаются — это как бумажные кораблики, — Геродот докурил и бросил окурок в дырявое железное ведро, притулившееся на крыльце. — А у тебя какое сравнение?

— А по мне, чайки — это как достойные мореманы в кителях, — Еремей посмотрел на друга, возможно ожидая его усмешки, но ее не последовало. — Ты заметь, они ведь всегда чистые, даже на любой свалке. Ну бывает, конечно, их мазутом облепит, но это уже катастрофа, правда? А так это, по-моему, очень достойная птаха!

— Знаешь, Ерема, а у меня еще другая мысль возникла. Я, когда слушаю, как тут на стройке сваи в грунт загоняют, ну вот на этой, которую никак кончить не могут, — Сидеромов указал на долгострой, понуро маячивший в больничном дворе, словно затонувший корабль, — я в этих ударах нахожу какое-то подобие музыки, такой, в основном, тяжелой, рока, металла, но это только как вступление, а потом чайки закричат, позже еще воронье закаркает, — ну это точно уже какая-то композиция пошла!

— А чего, наверное, композиторы, особенно западные, всех этих шумов в свое время наслушались, а потом их и приспособили. Я это вполне допускаю, — несколько раз нервозно моргнул Уздечкин. — О, дядя Федя-съел-медведя! А с ним и Павлуха! Здорово, жертвы сексуальных меньшинств!

— Я тебе сейчас дам меньшинств! — с наигранной угрозой потряс прозрачным кулаком Мирон Евтихиевич. — Здорово, орлы! Или вы орлята?

— Ладно тебе брехать, дед Мирон, ты нам лучше что-нибудь продекламируй из русской классики! — Еремей пожал больным руки. — Только без матерщины и содомии, а то Гера за тобой все записывает, потом его еще за порнуху привлекут.

— А разве теперь привлекают? — осведомился Морошкин, приветствуя Сидеромова. — Мужики, курить будете?

— Да нет, мы только что отравились, — скрестил перед собой руки Геродот. — Теперь ваша очередь! Ну что, Мирон Евтихиич, побалуешь молодежь?

Старик затянулся и, выпуская дым, начал читать, сопровождая каждую строфу фиолетовыми клубами дыма:

Не прошел еще час, А в двенадцатый раз Без штанов я во двор выбегаю! Подрищу-подрищу, старшину покричу, — Что мне делать, и сам я не знаю! Старшина прибежал И касторки мне дал, Еще хуже расстроил желудок!

— Да ты у нас, дядя Мирон, просто классик! — Уздечкин азартно зааплодировал подбоченившемуся старику. — Тебя бы на большую сцену с такими номерами, народ бы в зале просто лег!

— Или обосрался? — поддержал друга Сидеромов. — Ну чего, Ерема, пошли, а то там мало ли что без нас приключится.

— И то правда, мужики, нам пора! — Еремей распахнул дверь черного хода. — Бывайте, на этаже встретимся!

— Да я уже тоже пойду, мне надо на похороны, — спохватился Павел. — Я вам потом все расскажу!

— Дамы и господа, заходите, все в порядке: была маленькая техническая заминка, — вышел из морга, щурясь от яркого весеннего солнца, Весовой. — Нам в третий зал, это сразу налево. Только, пожалуйста, не обращайте внимания на стены — в данном вопросе у нас пока остается некоторая неясность!

К этому времени к близким Раисы Власовны добавилось еще несколько человек, которые в замешательстве поглядывали на здание морга, а от хирургического отделения приближался, прижав руку к животу, Павел. Отец Серафим находился здесь же, поскольку был приглашен для отпевания покойной.

По приглашению Станислава все стали заходить в морг и отпускать реплики по поводу возникших здесь фресок.

— Может быть, это какая-нибудь новая мода? — предположила Морошкина.

— Как на пирамидах, что ли? — возмущенно замотала головой Зинаида. — Ну так это же и не гробница вовсе! Не знаю, мне кажется, что это какое-то безответственное озорство, переходящее в хулиганство!

— Господи, помилуй! — перекрестился отец Серафим, замыкая процессию.

Заходя в третий зал, возле которого стоял Борона, все с выражением некоторого облегчения на лицах обращали внимание на гроб, в котором обозначилось тело, накрытое белой тканью. Впрочем, вошедшие тут же начинали осматриваться и краснеть от тех рисунков и надписей, которыми были испещрены все стены.

— Федор Данилович, как вы думаете, а я сегодня успею съездить к мальчишкам? Я хочу вначале к Пете, а потом к Коле, — нервно шептал на ухо педиатру Следов. — Только вы мне все-таки скажите, в какой больнице Махлаткин лежит, потому что я потом все равно узнаю, а он меня сейчас ждет!

— Коля за городом, там же, где Мария, заодно и ее навестишь! Давай только после прощания поговорим, ладно? — Борона кашлянул и негромко прочистил горло.

— Послушайте, а может быть, просто обратиться к администрации, пусть они нам объяснят, что здесь на самом деле происходит, — предложила Софья. — Мне кажется, что такое безобразие только какой-то сумасшедший мог учинить. Вы так не думаете?

— Да ладно тебе, Сонюшка! — дернула подругу за рукав Зинаида. — Знаешь, как мой Данилыч говорит: «Не убили, и слава Богу!» Вот так и мы: не украли нашу тетю Раю, и ничего нам больше не надо! Давай лучше нашего эскулапа послушаем.

— Уважаемые родственники и близкие Раисы Власовны! — обратился к собравшимся Федор Данилович. — Здесь действительно произошла одна очень неприятная вещь: вышел из строя санитар. Я думаю, что у него глубочайший психоз, хотя, возможно, и что-то иное, но это уже пусть определяют психиатры. Сейчас Боря действительно отправился к администрации, а нам пока ничто не мешает проститься со всеми нами любимой и уважаемой Раисой Власовной, павшей жертвой бандита и грабителя, тело которого в настоящий момент тоже могло бы находиться в морге, но от него ничего не сохранилось. Вы, наверное, все слышали о бойне на Судостроительном заводе имени капитана Немо? Так вот, человек, отнявший у нас Раису Власовну, был убит во время разборок на одной из заводских площадок. Я дал вам необходимую справку. Извините меня за то, что я взял на себя инициативу, а теперь мы просто постоим рядом с Раисой Власовной. Те, кто не сможет поехать на отпевание и на кладбище, могут проститься с Раисой Власовной сейчас.

Борона подошел к изголовью гроба, взялся руками за ткань, скрывавшую лицо Кумировой, и начал его открывать. Педиатр следил за тканью и не держал в поле зрения лицо покойной, которое уже привлекло внимание всех присутствующих.

Лицо Раисы Власовны было загримировано, но как! Левая щека выглядела чересчур красной и по цвету напоминала спелое яблоко. При подробном рассмотрении оказывалось, что на этой части лица покойной действительно было изображено яблоко, причем даже с небольшой веточкой, сохранившей два зеленых листочка.

Правая щека лица Кумировой была сине-черного цвета, и в этом можно было предположить халатность гримера, не удосужившегося должным образом приукрасить покойницу, но при более внимательном взгляде выяснялось, что так изображен какой-то по виду весьма несъедобный гриб.

Нос покойницы был разрисован под палец, впрочем, это могло показаться только вначале, позже нос обретал подобие иного органа. Глаза Раисы Власовны были открыты, но с веками, казалось, тоже что-то сделано. Те, кто успел приблизиться, смогли прочитать две надписи: на правом веке «Не буди!», на левом — «Не вижу!».

Мало того что лицо Кумировой стало для кого-то безответной палитрой, оно еще явилось и полигоном для упражнений в пирсинге: разноцветные стекляшки блестели в колечках и сережках, пронзивших брови, нос и губы покойной.

Уздечкин и Сидеромов сидели в вестибюле главного корпуса больницы. Здесь находился первый пост охраны. Второй пост находился перед приемной главного врача. В течение рабочего дня о втором посту можно было не особенно беспокоиться, потому что в приемной находилась секретарь, которая, как шутили бойцы ООО «Девять миллиметров», лучше всякого вооруженного охранника сможет обеспечить безопасность своему шефу. В конце же рабочего дня все кабинеты руководства сдавались под сигнализацию, так что об этом участке можно было особенно не волноваться. К тому же один из бойцов, обычно это был Рашид, работал только в день, а на ночь оставался всего лишь один человек, и этого, как показывала практика, вполне хватало.

— Слушай, Гера, а не пора ли нам с гардеробщиков свою долю получать? — Еремей похлопал дремлющего после утреннего чая друга свернутой газетой по плечу. — Ты как, вписываешься?

— А за что? — Геродот нехотя открыл глаза и поежился. — Чего-то знобит.

— Да это, как Марик говорит, на половой почве! — Уздечкин похлопал друга по другому плечу, словно опасался, что тот снова заснет. — Да хотя бы за бахилы! Ты чего, не въезжаешь, какие они на этой теме бабки рубят?

— Ну рубят, а мы-то здесь при чем? — обернулся Сидеромов. — Мы же с тобой на воротах стоим, а они пальто принимают.

— Ну и что, работаем-то мы вместе! Если бы мне не было в падлу, я бы тоже на гардеробе работал, только это не пацанское дело, и Сэнсэй тебе то же самое подтвердит! — Еремей громко зевнул. Гардеробщики и посетители обернулись. — Это ты на меня сон нагнал!

— Нашел крайнего! — потянулся всем телом Геродот. — А я вот почему-то так думаю, что Сэнсэй сам бы вперед тебя за стойку встал и сказал, что его туда пацаны направили, чтобы он на общак зарабатывал.

— Может быть, и так. С этого Квазимодо станется! — с улыбкой произнес Уздечкин. — Но ты только прикинь, сколько у них чисто по деньгам на кон выпадает. Я, правда, не считал, сколько в среднем за час через них человек проходит, но поток-то здесь постоянный! Да это просто золотое дно! А самое смешное то, что вон, глянь, чуваки стираются, а бахилы в урну бросают, а потом человек из гардероба эти же бахилы другому клиенту предлагает. Двойной оборот получается! Не хило, да?

— В принципе, да. А если после второго раза бахилы не прохудятся, значит, можно еще раз по кругу пустить, и так до полного обветшания, — Сидеромов встал, зевнул и еще раз потянулся. — А ты знаешь, Ерема, я уже давно замечаю, как все себе находят ниши для выживания. Ты возьми хоть эти платные парковки. Ну полная халява, согласись? Деньги, считай, ниоткуда, и, главное, люди-то, собственно говоря, ни за что их и платят! Эти обормоты их тачки даже на пять копеек не охраняют! Да и закона наверняка никакого такого нет, чтобы за то, что ты свою машину где-то в центре оставляешь, деньги с тебя брать. А они хапают себе и тоже, надо полагать, немало на том имеют.

— Это так! А права? Говорят, давайте-ка мы их вам поменяем! А зачем, спрашивается? Ты представляешь, Гера, сколько они на этой клевой теме себе бобов нарежут? — Еремей тоже встал и бросил газету на обшарпанный письменный стол, стоявший у поста. — Сейчас вон и с паспортами такая же канитель намечается. Это точно, каждая контора для себя грядку находит!

— В том числе и наша родная фирма! Ну кого мы тут, скажи мне на милость, охраняем? — Геродот обвел руками пространство. — Раньше сидела бабка в валенках и командовала, а теперь два поста, да еще с газовиками, — а чего здесь, вообще-то, может приключиться?

— Ну нет, в этом случае я с тобой не согласен! На таких точках, как больница, какая-то охрана все-таки требуется, — тон Уздечкина приобрел серьезность. — Здесь и наркота есть, и могут кого-то добивать ломануться, и подлечиться без полиса кто-нибудь может захотеть. Нет, в больничке всякое может произойти. Другое дело, что два бойца, конечно, многовато. Я думаю, мы бы здесь в случае чего и поодиночке разобрались!

— Да им, Ерема, ничего не стоит нас сократить, когда они сами до этого додумаются, — еще раз не удержался от зевоты Сидеромов. — Я уже замечал, как на других объектах только по одному охраннику оставляют или вообще никого не держат, а чисто постер налепляют: «Объект находится под охраной такой-то фирмы, по всем вопросам обращаться туда-то». Вот и вся безопасность! И пишется это, я полагаю, не для какой-нибудь шантрапы, которая и так никакого ущерба не нанесет, а для людей серьезных: хотите, мол, с кем-то поговорить — пожалуйста, вот вам тут даже и телефончик объявлен!

— Да, те лихие времена уже прошли, когда левые пацаны могли подвалить к барыге и его на халяву на деньги развести. Сейчас за всеми кто-то конкретный стоит и так, с нуля, уже не раскрутишься, — заключил Еремей и сунул руку в карман. — Ну что, пойдем по косячку забодяжим, а гардеробщик пока за дисциплиной присмотрит. Стоп-стоп-стоп, какие люди?!

Геродот отследил взгляд своего друга и заметил в холле дочь соперника своего покойного отца на выборах в губернаторы города, впрочем тоже покойного. Все это было как-то странно, словно во сне: они, молодые, уже столько пережившие в своей жизни, — Офелия, брошенная отцом и лет в шестнадцать родившая от уголовника дочь, Геродот, тоже выросший под знаком безотцовщины, скрывающий от самого себя свои странные тайны, — встречаются здесь, в больнице, куда Засыпная пришла, скорее всего, чтобы объясниться со своим любовником Еремеем, который, в свою очередь, является другом Сидеромова и очень, даже, возможно, чересчур, ему симпатичен…

— Ну чего, ты иди к ней, заодно и покуришь, — подтолкнул Геродот друга.

— Да, мы поговорим и вернемся, — неровным голосом произнес Уздечкин и уже обратился к Офелии, поднимавшейся по истертым от времени мраморным ступеням: — Привет, зайка!

Во дворе перед моргом стояли вишневая «семерка» с эмблемой охранной фирмы «Эгида-плюс» и милицейская «шестерка», различались люди в милицейской форме и белых халатах. Двое милиционеров вывели из дверей Филиппа, который ехидно улыбался и очень часто тер друг о друга свернутые в кулаки пальцы. Было заметно, что Мультипанов одет наспех и очень неряшливо.

Софья, Зинаида и Наташа пытались привести в порядок лицо Раисы Власовны, чтобы предать ее тело земле. Саша был тут же и помогал женщинам. Отец Серафим молился во спасение души убиенной и поруганной после смерти Кумировой.

Ваня в основном находился на улице, много курил, казался сегодня несколько отрешенным и избегал общения. Взрослые объясняли смущение юноши присутствием на прощании очевидцев его романа с Морошкиной.

Плещеев, прибывший к моргу по просьбе Бороны, и Весовой находились в помещении, которое они обнаружили в торце здания за железной дверью с табличкой: «Опасно! Высокое напряжение!» Здесь они нашли видеокамеру, обеспечивавшую возможность съемки в разных отсеках морга, видеомагнитофон, множество кассет, порножурналов, самодеятельных неуклюжих садомазохистских рисунков и прочего неожиданного материала. Теперь все это предстояло передать в следственные органы.

— Так чья это комната, Сергей Петрович, — Филиппа, Корнея или кого-то еще, нам пока неизвестного? — рассуждал Федор, перебирая трофеи.

— Я думаю, ситуация может вполне проясниться после подробного просмотра этого специфического архива, — предположил шеф «Эгиды-плюс». — Во всяком случае, чувствуется, что эта коллекция создавалась и собиралась не один год. Жалко, что Мультипанов не может нам сейчас сообщить ничего толкового.

— Да, он, я полагаю, не скоро сможет это сделать, — Станислав расстегнул куртку, но ему, видимо, все равно было жарко, и он часто дергал свой свитер, таким образом вентилируя тело.

— Я тут навел кое-какие справки на Корнея. Он богатый человек! У него прекрасная квартира, новый девятитысячный «сааб», гараж. Причем это только то, что оформлено на его имя, — Борона листал рисунки. — Служил в милиции, был судим за эксгибиционизм, в зоне опущен…

— Да, вот это уже интересно! Нам бы нагрянуть к нему домой или хотя бы в гараж! А кстати, в гараж, может быть, и результативнее! Сюда бы телевидение! — Сергей звонко хлопнул внешней стороной правой ладони по внутренней части левой. — Знаете, как бы он после репортажа засуетился?! Если, конечно, это он. Ну а если не он, то кто же?

— А давайте сейчас поедем к нему домой и все выясним? — предложил Следов.

— Сейчас — нет, потому что у нас на повестке дня наш, увы, коллега Тимур Асбестович и его фирма «Девять миллиметров», — отрицательно поводил пальцем шеф «Эгиды-плюс». — К нам поступила информация о том, что возле дома Волосова пасутся люди Острогова, и не исключено, что они могут рискнуть совершить какую-нибудь акцию. Поэтому сейчас мы посмотрим, что там происходит, а как только разберемся, то сразу вернемся к разработке Ремнева.

— Давайте только договоримся, чтобы Дашке никто не звонил, а то она сюда примчится, а у нее уже и без того по две съемки на день выпадает! — Весовой с укором обратился в пространство: — Ну нельзя же так!

— Да, ваша дочь работает очень напряженно, — согласился Плещеев. — Но сейчас и время такое: нужно входить во все открытые двери!

Глава 42 МЯСО НОСОРОГА

Ему было даже досадно из-за того, что никто, кажется, до сих пор еще не знает, почему его так тянет именно на то отделение, где доживает свои последние дни, а может быть, даже и часы Виктор Сучетоков! Эх, да если бы знали они, если бы понимали, какой клад хранится там, то ли в голове, то ли в сердце этого чудака, потратившего свою скучную жизнь на совращение ребятишек! Да что же в этом такого замечательного?! Знал бы ты, Витюша, что такое настоящая охота! Да, не для всех эта радость, ой не для всех! Вот и у тебя я заберу все твое самое дорогое добро — твои сокровища, которые ты копил, надеясь когда-нибудь, на склоне лет, перебирать в памяти своими сгнившими от СПИДа ручонками личики и попки слюнявых ребятишек, которых ты заманивал в свою берлогу.

Нет, Виктор Казимирович, и на тот свет, где тебе пятки поджарят и душу будут вечно терзать, даже туда не унесешь ты свои драгоценности — сегодня они навсегда станут моими! Не того ты калибра боец, Витюша, не того! Был, пожалуй, в жизни Корнея один-единственный случай, когда он вот так, можно сказать носом к носу, столкнулся с примерно таким же, как и он сам, охотником, пытавшимся в тот же час и в том же месте утолить свою ненасытную жажду, жажду украсть чужую душу!

Дело было лет десять назад. Корней в тот день долго кружил по городу, высматривая себе добычу: он уже порядком изнемог и, кажется, готов был пойти на любой риск, лишь бы угомонить свою природу, требующую кого-то победить, покорить, уничтожить! Он ловил себя на том, что слишком явно принюхивается к людям, которые могли бы стать его жертвой, и чересчур назойливо провожает их своим беспредельно тоскующим взглядом. Он был слишком одинок, ему было слишком плохо, он готов был наложить на себя руки и уже прикидывал, что лучше сделать — сброситься с моста или перегрызть себе вены. Да, прямо так, собственными зубами!

Но вот Ремневу вдруг несказанно повезло: девочка-подросток, крикливо одетая и с определенно вызывающим взглядом, выпорхнула из трамвая, пересекла перекресток и с полным безразличием ко всему человечеству заманчиво двинулась вдоль Обводного канала в сторону порта. На ней светилась яркая красная курточка, волосы были собраны на затылке в пук, из которого часть их торчала, словно хохол у попугая.

«Куда же ты собралась, козочка? На свиданьице? Моряков, наверное, любишь? Невтерпеж тебе, да? — пытался угадать движения намеченной жертвы Ремнев. — А влюбиться в тебя уже можно? А душу твою забрать? Да куда ж ты скачешь?! Догонялки у нас с тобой сегодня, что ли? Ну давай хоть и в догонялки порезвимся! Все у нас как-то поинтересней получится! А там уж посмотрим, кому удача улыбнется!»

Девушка дошла до пешеходного моста, вступила на него и, перейдя канал, стала отдаляться от набережной в сторону опустевшего в этот вечерний час парка. В ее походке чувствовалось опьянение, — может быть, выпила, может быть, обкурилась или надышалась, — впрочем, для Корнея это сейчас не имело особого значения, кроме той выгоды, которую давало ему это ее необычное состояние: сейчас жертва не воспринимает мир таким, каков он есть, когда любой прохожий может оказаться тем, кто способен сотворить с тобой все, что угодно.

«Может быть, она живет за парком? А что там вообще-то есть? Общежитие, трехэтажный жилой дом, гаражи…» — Корней с нарастающей уверенностью и еле сдерживаемым возбуждением шел следом. Сколько он помнил свои похождения, он ни разу не старался прикинуться рассеянным прохожим, — как раз это и могло его погубить. Нет, в этом деле надо оставаться самим собой, и вот именно тогда тебя никто ни в чем не заподозрит!

Ступая по садовой дорожке, Ремнев ощущал следы только что прошедшей девушки, и одно это уже доставляло ему ощутимое удовольствие, поскольку тоже входило в его ритуал, — таким образом он уже начинал косвенно соприкасаться со своей жертвой. Да, касаясь земли, он буквально осязал ее стопы, запечатленные здесь в некоем прошедшем времени, которые ступили на землю здесь, здесь и здесь!

Вообще-то, Корней мог многое рассказать о своей охоте, о своих странных чувствах, когда он, в чем был непоколебимо уверен, мог точно указать на те места на земле или асфальте, где недавно ступало то существо, которое могло бы стать его жертвой. Да ведь даже поручень в метро, который держала рука его «добычи», он чувствовал, как будто на нем было написано: «Здесь тогда-то и тогда-то держалась рукой такая-то и такая-то, — или, что для него не имело никакого значения, — такой-то и такой-то…»

А вещи в магазинах? Иногда, изможденный нахлынувшей тоской, он заходил туда, где люди пытались выбрать себе какую-нибудь одежду. Какие там густились ароматы! У него кружилась голова, он становился словно пьяный или обколотый, а во рту набегала тягучая, солоноватая слюна — он был готов наброситься на них на всех! Но это оказывалось невозможным, потому что действие могло стать для него губительным — ведь он был один!..

Корней не удивился тому, что нынче к нему столь внезапно явилась добыча, так уже случалось и раньше: в самый неожиданный момент, чаще, когда он бывал чересчур расстроен своей неудачной вылазкой, какая-то неведомая сила словно выталкивала для него из человеческой массы кого-нибудь, вполне пригодного для его целей. Что ж, теперь ею стала эта дерзкая девчонка. Ну ничего, красавица, мы тебя быстро укротим! Чего стоит первая кровь на теле жертвы! Ах, как она пугается! Ах, как она кричит и молит о пощаде! Но не для этого он часами, а то и днями кружит по городу, чтобы остановиться после первого удара, — нет!

Какая это сладость — испытывать ни с чем не сравнимое чувство, когда ты знаешь о людях все: кто из них чего стоит, кто готов на тебя сейчас напасть, а кто для этого слишком слаб, когда ты буквально осязаешь их тела, которые они научились прятать за одеждами, когда ты впитываешь все те запахи, которые они маскируют парфюмерией, когда ты читаешь их мысли, даже не глядя в глаза, а если уж посмотришь, то почти все они тотчас отводят их в сторону, а осмеливаются вызвать тебя на дуэль взглядом лишь те, кто похож на тебя. Все остальные в этот момент не в счет — они только любят слушать об этом, читать или смотреть по телевизору страшные истории, но сами никогда не решатся совершить поступок — они этого просто боятся! Страх смерти, который сильнее жажды крови!

Кажется, Ремнев рассчитал все грамотно: когда девушка окажется около гаражей, он ударит ее молотком по голове и, потерявшую сознание (а может быть, и убитую, но это ведь уже не так важно, правда?), уволочет к гаражам, а оттуда — на берег Екатерингофки, где им, конечно, никто не помешает провести время так, как он этого захочет. А для приятного времяпрепровождения у него с собой имеется его постоянный спутник в таких походах — скромный рюкзачок, а в нем и все инструментики, и веревочки, и вазелинчик, и остренькая саперная лопаточка, а ей что землю копать, что ручки-ножки рубить — все одно!

Зря, конечно, они здесь этих фонарей понавешали, а гопники зря в них до сих пор все лампочки не побили — то-то ему сейчас было бы удобственно! А с другой стороны, эта деваха могла и сдрейфить переть сквозь такую темень. Ладно, чего уж теперь рассуждать, когда до нее вот и осталось-то всего шагов несколько!

Корней уже чувствовал, как подтягиваются и начинают шевелиться его уши, ловя каждый самый слабый и незначительный звук; как морщится нос и заворачивается верхняя губа, язык упирается в расщелину между нижними зубами, а ноздри расширяются, посылая в мозг головокружительный запах его жертвы, вызывающий приторный вкус во рту; как подымается на загривке невидимая и даже несуществующая шерсть, — он уже почти готов к охоте!

Внезапно Корней ощутил что-то лишнее, какую-то помеху. Вообще-то, он уже некоторое время испытывал малозаметное неудобство, словно в их игре объявился еще один непрошеный участник, но вот теперь это чье-то вмешательство в его планы стало настолько вопиющим, что он уже никак не мог с ним согласиться. А что это? Да нет, кто это? Из темноты в свет фонаря выступила мужская фигура. Ремнев еще шире, до не ощутимой сейчас боли, растянул ноздри, словно на приеме у «ушника», и втянул воздух: еле уловимый отталкивающий запах чужого пота сбил его возбуждение и заставил насторожиться — перед ним возник такой же, как он!

Явление конкурента стало для Корнея настолько неожиданным (хотя ведь ощущал, чувствовал его, но почему-то не доверился своей интуиции), что он, понимая, что все его планы сейчас могут рассыпаться в пыль, продолжал двигаться следом за все еще ничего не подозревающей девчонкой. То же, кажется, делал и тот, другой, и вот они встретились, скользнули друг по другу светящимися в темноте глазами и разошлись, лишив всякого внимания свою добычу, продолжавшую свое беспечное путешествие. Ничья!

Нет, с Витюшей так не должно получиться! Ремнев затормозил возле автостоянки, от которой было метров сто до обширного больничного комплекса, где на отделении нейрохирургии затухал Сучетоков. Корней подозвал дежурного, упитанного, небритого мужика лет сорока, и спросил его, можно ли оставить на часок-другой машинку. Проблем, конечно, не было, если заплатить традиционную двадцатку. Ремнев не стал торговаться, сунул деньги и покинул свою любимицу, взвалив на плечо брезентовый рюкзак.

Между стоянкой и больницей высилась незавершенная заброшенная стройка. «Совсем как возле нашей больнички», — подумал Корней, забрел в укромный уголок и начал готовиться к маскараду. Он снял свою пыжиковую шапку и утепленную канадскую куртку, достал из рюкзака потертую армейскую ушанку, брезентовые штаны, ватник и резиновые бахилы и облек себя в эти вещи, словно в футляр. В его багаже также оказались: пандус, трос, разводной ключ и еще разные приметы рядового сантехника. Оснастившись всеми этими предметами, он стал действительно похож на весьма типичного работника из жилищно-коммунальной сферы.

— Маскировочка превыше всего! — нараспев произнес Ремнев и достал из рюкзака цветастую коробку из фольги из-под зарубежного печенья. Он раскрыл свою тару, извлек из нее комплект черных бровей и усов и церемонно оснастил ими свое лицо. Завершив работу над гримом, Корней посмотрел на себя в маленькое зеркало, приклеенное к внутренней стороне круглой жестяной крышки. — Будемте знакомы!

Корней приблизился к девятиэтажному больничному комплексу и направился ко входу в приемный покой. Здесь тормозили машины «скорой помощи», медики выгружали и заносили больных и потерпевших. Ремнев зашел внутрь. Его никто не спросил, кто он и зачем пришел. «Вот времена настали! — подумал Корней и покачал головой в такт своим мыслям. — Раньше-то такой бардак разве бы допустили? Иди куда хочешь! Ну и распустились!»

Ремнев прошел сквозь приемный покой внутрь больницы и оказался в длинном коридоре, по которому также перемещались люди. Он двинулся налево и через некоторое время поравнялся с лифтовой площадкой, где уже стояло несколько человек в ожидании свободной кабины.

— Ну что, девочки-красавицы, опять свои суперпрокладки в унитаз бросаете? — Корней улыбнулся рыжеволосой молодой женщине в белом халате, раскладывающей для больных лекарства по картонным коробочкам. — Кому-то из вас было трудно до ведерка дотянуться, а мне — полдня работы!

— А вам здесь, собственно, что надо? — подняла пшеничные ресницы, а вслед за ними желто-серые глаза веснушчатая медсестра. — Мы, кажется, никого не вызывали.

— Да мне-то, собственно, никого и ничего не надо, — продолжал растягивать темные усы приземистый мужчина, выглядевший как сантехник. — А то, что не вызывали, так это, девонька, на другом уровне решается — на уровне руководства амбулаторией! Вчерась мы восьмой этажик освоили, а сегодня к вашему седьмому приступаем.

— Так вы кто, сантехник, что ли? — окончательно отвлеклась от лекарств женщина.

— Так точно, угадали! — Ремнев кивнул головой. — У вас на отделеньице проблем не имеется?

— Да нет вроде бы, — задумалась медсестра. — Сейчас просто никого уже нет из тех, кто у нас этим вопросом владеет.

— Ладненько, уважаемая, — по-свойски улыбнулся Корней. — Я тогда с вашего разрешеньица посмотрю, что, как говорится, почем, а ежели что-то в системе не в порядке, тогда уже будем с вашим руководством решать. Ладненько?

— Да. Идите, только больных не очень беспокойте, — напутствовала женщина и возвратилась к своему прерванному занятию. — Особенно реанимационных. Там у нас в пятой палате один очень тяжелый мужчина лежит. Даже не знаю, до конца моей смены дотянет или нет. Ну не люблю я, когда в мое дежурство кто-нибудь умирает, особенно на праздники: тут тебе и Восьмое марта, и покойник! Ну неприятно как-то, правда?

— Да уж куда неприятней! — усач сочувственно покачал головой. — Ладненько, сеструшка, пойду я займусь своим делом, а вам своим не буду мешать заниматься.

— Конечно-конечно, — согласилась медсестра и захрустела лекарственной упаковкой.

Ремнев постоял перед палатой номер пять, прислушиваясь, не исходит ли изнутри каких-либо звуков, и внимательно принюхался. Нет, ничего настораживающего: ни движения, ни запаха. Корней вошел внутрь блока, остановился в тамбуре, закрыл дверь и вновь насторожился. Кажется, все спокойно. Ремнев приоткрыл дверь в палату и заглянул внутрь. На кровати лежал мужчина. И это был Виктор Сучетоков. Он был соединен несколькими шлангами с капельницами и реанимационной аппаратурой. В этих соединениях состояла его основная, не очень крепкая связь с жизнью.

Корней подошел к кровати и склонился над неподвижным и безучастным телом Носорога, расширил ноздри, втягивая запах, исходящий от небритого мужчины. Приоткрытый рот Ремнева стал наполняться тягучей соленой слюной, он приблизил свое лицо к лицу лежащего, коснулся языком крупной шишки на лбу, похожей на картофелину, испытал обычное в таких случаях, но каждый раз все более пронзительное чувство головокружения, граничащее с обмороком, лизнул языком открытый глаз Сучетокова, неожиданно широко раскрыл рот, оскалив мелкие зубы, захватил глаз губами и начал делать всасывающие движения, с каждым из них вызволяя глазное яблоко из определенного ей природой места. Виктор Казимирович, а точнее, его тело издало звук, похожий на скрежет тормозов, причем звук этот шел не из горла, а откуда-то из живота лежащего Носорога. Корней учуял новый запах — запах живой крови.

Глава 43 ТЕАТР ГЛАДИАТОРОВ

«Ну вот, поди ж ты, никак у нас не приживаются все эти молодежные направления, а к нам их все внедряют и внедряют, — заключил Весовой, рассматривая прохожих. — Это же или самому надо быть психически больным или умственно отсталым человеком, или иметь злое намерение кого-то другого привести в такое никчемное состояние!»

Станислав продолжал сурово наблюдать за ватагой эпатажно одетых подростков, сидевших вшестером на скамье, рассчитанной максимум на трех человек. Молодежь расположилась по двое — один восседал на коленях другого, причем не всякий смог бы тут, по мнению Весового, разобраться, «ху из ху».

«Вот это, у которого левая половина башки выбрита, а на правой оставлены у корней темные, а далее крашенные в желтый и синий цвет длинные патлы, — какого оно все-таки пола? Серьги, кажется, во всех видимых местах: и в ушах, и в ноздрях, и даже в бровях, а по виду вроде и мальчишка. Да нет, пожалуй что и на девчонку смахивает — кадыка-то и в помине нет! Или мал еще для кадыка? Ростом-то жердина, а по возрасту, может быть, в начальной школе. Вот до чего все запутали! Одна штанина у него-нее — кожаная, а вторая джинсовая — кому, спрашивается, брошен вызов? Или взяло это дитя перестройки да сварганило себе из двух неликвидных пар одну так себе? А на ногах — ботинки с подметкой сантиметров в двадцать! Да и то слово — подметка, сделано-то все хитро, чтобы, конечно, и денег за такой шик втройне по крайней мере содрать! Сверху-то оно вроде и ничего, то есть как бы уже вполне готовая туфля, а как она заканчивается, там уже и вся эта ерунда с подметкой затевается!

Да небось только в метро да по центру такими клоунами можно таскаться, а где-нибудь на окраине, где настоящие ребята с них за это спросить смогут, — там им лучше и не появляться! А с другой-то стороны — где они теперь, настоящие?

Вот для таких-то дуралеев и изобретают хитрые мира сего всякие напитки да сласти, а они, сосунки, думают, что в этом и есть главный смысл нашей жизни: дым пускать да пузыри надувать!

А мы, взрослые мужики, по сути их отцы, тем временем друг друга выпасаем и на тот свет спроваживаем! Не иначе как театр гладиаторов! Только без всякого объявления!»

Станислав стоял напротив импровизированной барахолки и рассуждал о мироздании и миропорядке, о том, как один человеческий вид вытесняет другой. Последний процесс он сравнил с разработкой дачного участка: вот получил садовод землю, принадлежащую болотистой местности, — что ему предстоит выполнить? Корчевку, мелиорацию, завоз щебня, грунта, песка, внедрение культур и всякое такое прочее. И что же в итоге получается? Совсем другая почва, другие растения и даже другие насекомые. Так вот и в России-матушке! Меняется все до самого основания!

«Ну а тем, кто остается самим собой, им-то что прикажете делать? Да взять бы хоть ту же самую рекламу. — (Весовому самому это иногда кажется странным, но он до сих пор не может привыкнуть к рекламе.) — Да нет, я не тешу себя возможностью возврата к нашему прошлому, — продолжал беседовать сам с собой Станислав. — Но тогда эти вещи могли быть подобными разве что Тунгусскому метеориту, упавшему на Красную площадь! А теперь, да, теперь все стало совсем иначе…»

Барахолка располагалась вблизи железнодорожной станции, там, где еще каких-то пятнадцать лет назад цвела и благоухала неповторимая дачная местность, а теперь высились многоквартирные громады, непреклонно вытесняющие живую природу из железобетонного организма города.

Весовой помнил и знал эти места, которые славились живительным воздухом и обилием водоемов. В годы его детства родители снимали здесь две комнаты в темно-красном доме, стоящем на перекрестке двух улиц. Драмой сегодняшнего дня стало то, что Станислав стоял как раз на том самом месте, где когда-то видел чудесные сны, резвился на траве и ловил зазевавшихся насекомых. Теперь здесь уже не существовало ни дома, ни сарая, ни берез и сосен, даже грунт был срезан мощным бульдозером — прошлое оказалось смыто, как эмульсия с кинопленки.

Станислав был экипирован в спецовку и оранжевую куртку дорожного рабочего. Это обеспечивало ему возможность спокойно наблюдать за двухэтажным деревянным домом, принадлежащим князю Волосову, одной из ярких примет которого был запаркованный во дворе желтый «Запорожец». Жилье Эвальда Яновича располагалось рядом с речкой, которую тоже прекрасно помнил Весовой, без труда восстанавливая в воображении картины того, как он ловит в ржавой воде мальков и головастиков, зачарованно смотрит на причудливые узоры из переплетенных водорослей и на манерное извивание пиявок.

Метрах в тридцати от дома Волосова стоял серый микроавтобус марки «тойота» с затемненными окнами, в котором кипела своя, возможно не очень ожидаемая для несведущих людей, жизнь.

— Я тебя спрашиваю: ты понимаешь, что ты сделал, или нет? Ты же грохнул моего лучшего друга! — Острогов орал в лиловое ухо Загубина, бессмысленно уставившегося на мониторы, и тряс кулаками, которые, к ужасу его подчиненного, действительно могли быть в любой момент пущены в ход. — Что я теперь с тобой должен сделать, а? Ну смелее! Что?!

— Так он же тогда, ну правда, кто же мог знать, Тимур Асбестович, что такая ситуация… — лопотал Нестор, стараясь не поднимать на шефа своих водянистых глаз, часто прикрываемых ставнями нервно подрагивающих век. — Каждый может…

— Нет, каждый не может! Такое может только полный идиот! — лютовал Бакс. — Они под это дело и Ангелину взяли: а ну она теперь, чернильная башка, расколется, а? У нее и так уже мозга за мозгу зашла, а теперь она еще и Левшу потеряла! И все из-за вашего тупого скотства! Ладно эти отморозки, Димка с Андрюшкой, а ты-то, профессионал с таким стажем?!

— Да я вот и говорю, что бес попутал! Думали — врачишка, а то уже и не врачишка, а Скунс, думали — Скунс, а то и не Скунс уже, а Руслан, — ну такая карусель, прямо рекламная пауза! — Нашатырь замотал головой, словно пытался освободиться от наваждения.

— Ладно, хватит сопли жевать! Об Ангелине мы позаботимся, чтобы она там лишнего не сболтнула, а Драев всегда был полудурком, таким и подох! А здорово ты его замаксал, да? — в глазах Острогова заискрилось зловещее озорство, и он хлопнул по плечу Брюкина, зачищающего скальпелем один из бесчисленных проводов, разметавшихся на его рабочем столе, словно космы эпатажно крашенных и завитых волос. — А говорил: не получится, не получится! Вон как оно еще и получилось! Молодец, Илюха, хер тебе в ухо!

— Ну Тимур Асбестович, я же… — Брюкин жалобно уставился на хозяина. — У меня до сих пор руки трясутся!

— Знаю я, что у тебя трясется! Жопа у тебя после хорошей дрючки трясется! — Тимур еще раз ударил подчиненного по плечу с такой силой, что тот чуть не свалился на пол. — Плохо, мальчишки, другое, плохо то, что нам не остается ничего, кроме как брать нашего князька на абордаж!

— А как мы это будем делать? — лицо Загубина стало лилового цвета, а на щеках обозначились желтые пятна. — Ну так, чтобы без криминала?

— А что в нашей жизни можно сделать без криминала? Ты вообще соображаешь, о чем говоришь?! — шеф ООО «Девять миллиметров» схватил Нестора за волосы и отбросил его голову. — Ты же, гадина, просто гадина, тварь, сволочь! Я тебе…

Острогов занес вторую руку, которой, возможно, собирался ударить подчиненного по выпяченному кадыку, но не успел воплотить ни это, ни какое-либо другое движение, потому что вдруг, не выпуская волос Нашатыря, повернулся в сторону Ильи и завыл, словно раненый зверь: в его ухе блестел скальпель, а по скуле, обходя родинки, струилась кровь.

Загубин заметил метаморфозу, происшедшую с головой своего шефа, и вырвался из захвата Тимура, который, впрочем, уже потерял интерес к его волосам, а в ужасе косился в сторону своего проткнутого уха, кажется еще не понимая, что же с ним случилось и кто посмел на него посягнуть. Стул, на котором сидел Нестор, повалился навзничь, блеснув хромированными ножками.

— У вас кровь! — закричал Брюкин, вскочил со своего сиденья, отпрыгнул вглубь автобуса и указал в сторону Бакса своим по-женски тонким пальцем: — Он ранен, он ранен!

Острогов сунул руку в кобуру и начал извлекать пистолет. Нашатырь схватил стул за сиденье, поднял его перед собой, как щит, и ринулся с ним на Тимура. Удар пришелся в то место, где была рука Бакса с оружием. Раздались выстрелы, Острогов отлетел в переднюю часть салона, запруженную различной техникой. Послышался грохот, звон стекла, заискрилась травмированная аппаратура.

— Форвертс! — скомандовал Загубин Илье, оснастив его руки каким-то предметом.

Брюкин инстинктивно вцепился пальцами в холодную округлую поверхность и метнулся в сторону своего окровавленного шефа, выставив перед собой нечто, которое мягко утонуло в доселе неприкосновенном теле Тимура Асбестовича…

Эгидовцам повезло с тем, что сейчас здесь велись работы по прокладке новой транспортной артерии, насущной для задыхающегося от смертоносных выбросов города. Желтела и гремела дорожная техника — дрожали кузова самосвалов, роняющих на землю песок и щебень, лоснился и дымился вал катка, в раскаленный асфальт бесстрашно вступали огнеупорные бахилы неподдельных мастеровых, среди которых затерялся Следов, чей взгляд был прикован не к объекту наблюдения, а к группе безнадзорных ребятишек, сновавших вдоль барахолки.

Весовой услышал громкие женские голоса и обратил внимание на трех женщин, по виду совершенно пьяных и опустившихся, — они брели, обнявшись, и пели, стараясь перекричать друг друга:

Ах вы, сиськи, мои сиськи: Каждая — по пуду! Я наелась творогу И гулять не буду!

Станислав вспомнил этих особ, которых в последний раз видел во дворе театра «Серпантин» во время освобождения заложников. Прохожие с улыбкой поглядывали на женщин, которые, по всей видимости, рассчитывали получить за свое исполнение какое-либо вознаграждение, потому что самая крошечная из них, мать обнаруженной позавчера расчлененной девушки и Наташи, которая жила с Сашей, — она призывно выставила ладонь и после очередного куплета кричала мужским голосом:

— Люди добрые, помогите женщинам-инвалидам!

Граждане не реагировали: те, кто торговал, даже не оборачивались, а те, кто пришел прицениться, ускоряли шаг, чтобы побыстрее миновать захмелевшую группу, и устремлялись дальше вдоль плотных рядов тех, кто пытался получить деньги за поношенные детские туфельки, костыли, подвенечное платье. Люди старались заниматься своими делами, исполнение которых, по их мнению, могло стать гарантией от подобного финала, когда тебе остается только одно — протянуть руку.

— Стас, у них там что-то не так! — раздался в наушнике, закрепленном у Весового, голос Бороны. — Будьте начеку!

Станислав посмотрел в сторону серой «тойоты», дверь которой вдруг раздвинулась и из салона на проезжую часть вывалился человек, тело которого было каким-то образом связано с предметом, напоминающим палку. Мужчина по инерции пробежал несколько шагов, вслед ему из автомобиля раздались хлопки, после каждого из которых бегущий дергался, словно от ледяной воды или электрических разрядов. Достигнув рядов с товарами для новобрачных, мужчина упал, увлекая за собой стойку с платьями и другими причиндалами.

Микроавтобус тронулся с места и двинулся вдоль железной дороги, грозя сбить с ног нерасторопных прохожих. Весовой сорвался с места, толкнув в спину по-прежнему зависшего на созерцании нищенствующих детей Бориса. Обитатели барахолки также начали сгущаться вокруг неподвижного мужчины.

— Федя, у нас тело! — сообщил Станислав, ускоряя шаги и на ходу инструктируя Следова: — Как только добежим, говорим, что мы из милиции, и оттираем толпу!

— Мы едем за ними! Вызывай милицию и докладывай обстановку! — вышел на связь Плещеев, находившийся вместе с педиатром в эгидовском микроавтобусе. — Будьте осторожнее! В толпе могут находиться их люди!

Когда Весовой добежал до места события, то здесь уже собралась плотная толпа. Наиболее решительные склонились над лежавшим на животе среди брачных нарядов человеком, в ухе которого торчал скальпель, а в спине покачивался лом и зияли дырки от крупнокалиберного оружия.

— Граждане, мы из милиции! Здесь проводится спецоперация! Просьба всем отойти на пять шагов назад и ничего не трогать! — командным голосом объявил Станислав, присел возле истекающего кровью тела, посмотрел на знакомое лицо, приложил пальцы к яремной жиле и обратился в рацию: — Сергей, это Тимур! Он мертв!

Глава 44 ТЕБЕ ПИШУ — ОТЦУ И МУЖУ!

«А когда ты улетаешь от нас — мир усыхает и коробится, люди превращаются в привидения, озера становятся омутами, горы выглядят чудовищами, а кроны деревьев напоминают руки, зовущие тебя, умоляющие тебя поскорее вернуться ко мне, к твоей фарфоровой девочке, ждущей тебя триста долгих, ненастных дней среди болот и наводнений.

Две наши жизни (а в них, в каждой, — еще по две!) словно параллели, которые никогда не пересекутся, как бы мы об этом ни мечтали! Я уже очень хорошо поняла, что для тебя дороже всего на свете твой здравый смысл, а для меня — безумство храбрых. Ведь для меня моя любовь — это способность отдать свою жизнь за любимого, дорогого, единственного человека. Разбуди меня среди ночи, я, не задумываясь и не запинаясь, отвечу: если враги начнут стрелять — я заслоню тебя своим телом!

Иногда я очень хорошо замечаю то, как мы стоим с тобой рядом, хотя ты этого, может быть, и не замечаешь (и даже не знаешь, дурачок мой, об этом!). Но эта столь желанная и дорогая для меня близость на самом деле похожа на вынужденную близость слепого и поводыря. Меня восхищают высокие чувства, а тебя привлекают высокие лестницы, и естество твое становится для меня недоступным — ты ускользаешь, как бы я ни стремилась к твоей сути! Как мне от этого горько, как я страдаю из-за того, что мы по-прежнему шагаем по жизни не вместе, не в ногу! Уж очень мне невыносимо так жить, голубчик мой!

Я знаю, что ты выберешь себе достойную супругу, с хладнокровием и тщательностью закройщика ортопедической обуви, выкраивающего пару сапог для урода (а урод, между прочим, не только я сама, вот такая, прости, как есть, но и моя душа, которая тебе, к сожалению, не нужна!). «И ничего не сделаешь, девочка моя!» — вздыхает моя мамочка. Да я и сама это прекрасно понимаю и полностью отдаю себе отчет в том, что мы с тобой, мой милый и несравненный человечек, живем в рациональный век, когда все подлинные, натуральные, естественные, неподдельные человеческие чувства неодолимо отходят на второй план, а о том, что такое страсть, мы с тобой знаем только понаслышке (правда ведь?).

Я скажу не лукавя: иногда моя (наша?) любовь безжалостно дурманит меня, отнимая силу воли, словно гипноз, тогда я злюсь, боясь потерять свое главное «Я». Но потом я вдруг замечаю, что любовь удесятеряет свои физические и духовные силы, и я благодарю ее неистово и нежно, как обнаженный дикарь суеверно благодарит небо за ниспосланный в смертельную засуху дождь:

Ты помнишь как?.. Нет, неужели нет? Ты стоял тогда совсем неподвижно, а я, тихонько нагнувшись, мелодично прочла название книги,

Что ты зажал в своих руках, Поросших волосом, как мохом.

Это была популярная энциклопедия по психиатрии.

«А при чем здесь мы?» —

Хотела я тебя спросить, Но замолчала, стиснув губы, Поняв, что ты, как тот герой Из популярного рассказа, Убить способен каждого, который Идет с тобой не по пути. Во имя счастья русского народа Готов убить ты мать или отца!

Но ведь и я исповедую ту же веру, и нести нам знамя свободы так же легко и естественно, как дышать в сосновом бору,

Где воздух чист и свеж, А иглы светятся росою!

Однажды ты поступил по отношению ко мне незаслуженно (не по любви!) вероломно.

Но разве есть на свете силы, Причины и смертельные обиды, Что разлюбить тебя меня заставят, Озлобиться и все прекрасное забыть? Я десятки ночей лихорадочно думала, Стремясь понять причины Поступка злого твоего И оправдать любимого навеки!

Ведь дело было не только в том, что ты сам жесток, но так устроена наша жизнь, а мы порою находимся в плену у этой железной, неумолимой конструкции. И все же, милый мой, слава тому, кто поступает не по правилам, а по-человечески, несмотря на то, что за невыполнение Высшего Задания нас ощутимо наказывают, а вот черствость и коварство нам нередко сходят с рук!

Мне очень, очень и очень жаль, дорогой, что не понимаешь ты: человеческое сердце — самый хрупкий сосуд, да и самый бесценный! А мое сердечко уязвимо, словно знаменитая, воспетая древними певцами ахиллесова пята, и оно такое же чуткое, как уши собаки. Таковы гримасы нашей судьбы: мы наиболее страшно и безжалостно обижаем именно тех людей, которые слабеют от нежности к нам и не могут защитить себя от нас, навеки любимых! Но любовь сильнее подлости, сильнее смерти, сильнее разума, сильней всех остальных человеческих чувств. ЭТО — ЛЮБОВЬ! БВЛОЬЮ! ЮЬОЛВБ! БВЛ! ОЮ! Ь!

После твоего горькопамятного для меня поступка наши отношения перешли в новую фазу: мне стали присущи настороженность, боль и тревога. Днем я тружусь с утра до ночи, спасая братьев наших меньших, только ночами — в эти черные, кошмарные (нескончаемые!) часы моей незавидной жизни, жизни бессемейного человека-инвалида — я плачу и горюю, особенно остро ощущая одиночество и неприкаянность. Наши души — словно и без того трусливые зайцы, смертельно испугавшиеся в сумерках друг друга.

Может быть, твоя природная гордыня мешает тебе сделать первый шаг навстречу? Эта гордыня — как стеклянная стена, как выжженная солнцем степь. Но я безропотно готова принять тебя таким, каков ты есть, ибо каждый человек оберегает свою неповторимость и ценит даже уродливые родимые пятна, обезобразившие лицо или тело (все-таки значительно хуже, когда лицо). (Как я это понимаю!) (А понимаешь ли это ты, мой муж и сын?!)

Иногда недостойная (первобытная) пагубная страсть распирает меня, словно кипящая вулканическая лава, и мне хочется заявить о своей великой любви громким голосом, но нынче считается недопустимым нарушать тишину и общественные правила приличия и правопорядка. Да я ведь и сама постоянно ратую именно за это!

Меня утешает то, что я рождена человеком (тобой!) и, стало быть, ничто человеческое мне не чуждо. Я — человек в любом своем проявлении. Я — человек в полном смысле этого слова. Я — человек как высшая мера всех вещей и понятий! Я — человек как венец творения! А вечное древо жизни растет, цветет и плодоносит, дабы мы с тобой, мой друг, как малые дети, радовались дарам природы, восхищались друг другом и были стойкими в борьбе. И еще я очень высоко ценю то, что сейчас нет кровавых распрей в сердце России!

Не стоит, поверь мне, униженно просить у судьбы благополучия и блаженства! Ведь земля не рай, а мы не ангелы, а строители нового мира, обновленной страны! И пусть моя трудная вдохновенная любовь светит, как факел в ночи, и живет во мне до конца моих дней, не давая изможденной (но все-таки молодой и мятущейся!) душе закостенеть или истощиться.

Если я больна или чем-то расстроена, я легко (без принуждения) поселяю тебя в своем живом воображении, и мне тотчас становится легче и светлей. Да-да, ты мой Светолей — я не ошиблась, — потому что ты льешь свет, и мне от твоего света светлее и теплее! Я мечтаю, чтобы ты хоть редко-изредка вспоминал о том, что ты любим, что ты — желанен, что ты — отец и сын, и это сознание неизменно ободряло бы тебя.

А я благодарна тебе за то,

Что ты меня на песню вдохновил!

О, девы иерусалимские, положите под сень смоковницы меня, напоите влагой медовой, угостите плодами мандрагоровыми: я хочу набраться сил и призвать к любви миллионы людей!

Витуся Следова».

Глава 45 ВРЕМЯ СТРЕЛЯТЬ

Микроавтобус серого цвета свернул с шоссе на узкую, малоприметную дорогу, по обеим сторонам которой густыми сине-зелеными стенами высились ели и сосны. Уже темнело, и линия горизонта терялась в бесцветности мартовских сумерек.

— Куда мы едем, Нестор Валерьевич? — раздался дрожащий голос Брюкина. — Зачем мы его убили? Мы в тупике, мы в полном тупике!

— А ты угадай, Илья Титанович! — подхрюкнул Загубин. — Вир фарен за своей Синей птицей! И не жалей его — он был плохим человеком! Как он тебя унижал, да он же тебя просто за человека не считал! А других?! А как он нам мало платил? Только все сулил золотые горы. А соловья, как известно, баснями не кормят! А ты хоть представляешь себе, сколько он сам хабен? Да ты знаешь, что у него лучшая коллекция презервативов в Европе?!

— Если бы нас сразу убили — было бы лучше! — Брюкин не удержал слез, которые вырвались из его абсолютно круглых глаз. — Но они ведь станут нас изощренно мучить, чтобы насладиться нашими страданиями! Это я во всем виноват, потому что не сдержал своих эмоций!

— Да не вини ты себя, все равно уже ничего не изменишь! — Нестор часто поглядывал вправо, но не на своего поскуливающего пассажира, а куда-то мимо него. — Веар из унзер поворот к счастью, а? А вот и он, приехали с орехами!

Автобус начал тормозить, справа по ходу его движения обозначилась прорезь еще одной дороги, перекрытой шлагбаумом, возле которого стояла избушка. На расчищенной площадке дремала черная «Волга» с эмблемой фирмы «Девять миллиметров».

— Это что — наши? — Илья в ужасе уставился на Нашатыря. — Вы решили меня сдать?

— Ну вы и идиот, Илья Титанович! Хватит пузыри пускать, готовьтесь к триумфу! — Нашатырь остановился перед шлагбаумом и посигналил. — Слипин как сурки! Везде одно и то же! Как распустились!

— Так это дача Тимура Асбестовича?! — догадался Илья. — Да вы просто сумасшедший! Привезти нас в самое логово!

— Его самого, Царствие ему Небесное! — вяло перекрестился Загубин и энергично нажал на сирену. — Окна им, что ли, пострелять, чтобы они от озноба проснулись?

Из строения вышел боец в камуфляже, с нунчаками в руках, и оторопело уставился на автобус. Он был малого роста и с несоразмерно крупной головой, словно приставленной от иного тела. За стеклом обозначился еще один охранник, который без выражения на юном лице созерцал приезжих.

— Нестор Валерьевич, это вы? — сощурился Клептонян и недоверчиво улыбнулся. — Что-то вы сегодня сами на себя не похожи. Что-нибудь не так?

— У нас ЧП, понимаешь, а вы тут колбаситесь до полного отупения! Да что ты, Марк, на меня, право слово, как баран на новые ворота уперся?! Я тебя, туда-сюда, на повышение направил, а ты мне тут такую козу-дерезу мастрячишь! — Нестор высунул в окно посиневшее лицо. — Оупен, болван, а то я тебе сейчас мозги повышибаю!

— Ломиком, да? — поинтересовался Марк, упражняясь со своими баклушками. — По вашей схеме: против лома нет приема!

— Каким еще ломиком? Ну да, ломиком, ломиком! — Загубин достал пистолет и направил его на охранника. — Шнеллер, руссиш швайн!

— Ну не то чтобы руссиш, но если вам так угодно… Табань! — Клептонян махнул в окно, и шлагбаум начал конвульсивно подниматься. «Тойота» энергично устремилась вперед, чуть не задев едва успевшую уйти выше уровня автомобильной крыши полосатую перекладину. Марк издал губами трубный звук и воздел в темнеющее небо свой короткий палец. — Попутный ветер в жопу дует!

— Па-па-дерира!!! — донеслось из строения. — Лоло-ка-кутта!

— Свинья тупорылая! — Марк упал на кулаки и начал отжиматься с возгласом «Ос-с-с!!!».

— Ты как там, без проблем? — поинтересовался сквозь приоткрытое окно напарник. — Может быть, сесть сверху? Говорят, спецы так занимаются.

— Не надо! — тяжело дыша ответил Клептонян и продолжил: — Ос-с-с!!!

Отъехав от КПП метров сто, автобус взял курс на трехэтажный особняк, расположенный рядом с водоемом, берега которого были скованы гранитом, а с обеих сторон от широкой лестницы, ведущей к замерзшему овалу, застыли, глядя друг на друга, две фигуры женщин-сфинксов с крупным заснеженным бюстом.

— Вот так живут настоящие пиплы! — Загубин облизнулся и толкнул в бок мелко дрожащего Илью. — А вон там видишь бревенчатый барак — это конюшня на сто голов! А вот туда глянь, справа от озера, это гараж на сто тачек! Эх, Брючкин, нам бы хоть по одной такой эксклюзивной модели, а? Ничего-ничего, мы с тобой свое еще возьмем!

— Да как возьмем-то, когда нас сейчас в расход пустят?! — Илья посмотрел на приклеенную к «торпеде» икону Николая Чудотворца и перекрестился, беззвучно шевеля вздрагивающими губами.

— Что мы говорим родичам? — задумчиво произнес Нашатырь и тут же закричал: — Ты об этом подумал или нет?

— Я? — испуганно заерзал Брюкин. — Но если они все узнают… Вот гадость, вот гадость какая!

— Сам ты гадость, мудило! От тебя, что ли, узнают? Или, пардон, от меня? Да что ты, на самом деле, такой недоразвитый? — Загубин с удивлением покосился на спутника. — Мы им спикаем только то, что нам самим выгодно! И не более того! Понимаешь ты это, вылупок, или нет?! Только так и не иначе! Острогов, мол, находится сейчас в плену, за него требуют крутой выкуп, и одни мы на всем белом свете способны решить зис биг проблем! Никому ничего нельзя сообщать, потому что… Ну и так далее и тому подобное! Немного импровизации, товарищ Брючкин!

На дороге, ведущей к имению шефа ООО «Девять миллиметров», появились две машины: микроавтобус и вишневая «семерка».

— Оба-на! Марик, к нам, кажись, еще одни гости! На сегодня вроде прием не назначали? — раздался голос из избушки. — Наши действия? Запросить центральный?

— Для начала выясним, кто такие, — Марк выпрямился и начал глубоко дышать, вращая руками и выкрикивая на выдохе: — Я! Хэй! Хо!

— Слышь, Сэнсэй, они там это так расценят, что ты им отмашки даешь! — из сторожки донеслось чиханье. — Ну мать твою, опять просифонило!

— Будьте здоровы, уважаемый! — Клептонян направился к шлагбауму, чтобы встретить подъезжающий транспорт. — Сейчас мы их обследуем на предмет вшивости!

Машины затормозили, но в этот момент из леса появились люди в камуфляже, с масками на лицах, вооруженные автоматами и пистолетами. Они быстро рассредоточились вокруг избушки и взяли ее на прицел.

— С вами говорит директор охранного предприятия «Эгида-плюс» Сергей Плещеев! — послышался голос из динамиков, установленных на автобусе. — У нас имеется разрешение на въезд на территорию дачи Тимура Острогова, а также ордер на обыск. Предлагаем вам выйти и не оказывать сопротивление! В противном случае мы будем вынуждены применить силу!

— Вы понимаете, Клавдия Саидовна, положение у нас получается, можно сказать, очень даже аховое! — Загубин обреченно опустил веки. — Вопрос может решить только, я бы сказал, энная сумма в зеленых или в евро, которой у нас с Ильей Титановичем, как вы, наверное, догадываетесь, на сегодняшний день почему-то не завалялось.

— А у вас есть гарантия того, что, получив от вас деньги, они действительно освободят Тимура Асбестовича? Вы считаете, что мы им можем доверять? — Острогова задумчиво посмотрела на Нашатыря, совершенно не замечая присутствия в комнате Брюкина. — Если бы вы знали, Нестор Валерьевич, как мне все это надоело?! Я и здесь-то живу как в тюрьме, а теперь еще и с Тимуром такое приключилось!

— Ну как вам сказать, чтобы не расстроить, но чтобы, елки-палки, и лишку вас не обнадежить? — Загубин стоял возле бассейна с фонтанами и осматривал обстановку зала, в котором его шеф устраивал приемы до тысячи персон. Двое личных телохранителей «тети Клавы», как звали в ООО «Девять миллиметров» жену Бакса, следили за движениями гостей. — Если честно сказать, положа руку на сердце, то я за других людей отвечать не могу — всякое может случиться. Сейчас кругом такое творится, что…

— Вы знаете что, Нестор Валерьевич, меня сейчас почему-то совершенно не интересует то, что творится кругом, меня интересует только судьба моего мужа и ничего более! — Клавдия славилась своим бойцовским характером. Поговаривали, что именно она в свое время обеспечила Тимуру карьеру, проторив ему путь к деньгам и власти через свои связи, которыми женщина была обязана отцу, занимавшему не самое худшее место в одном из серьезных министерств. — Его можно спасти? Постарайтесь мне ответить на этот вопрос односложно!

— Да убили его, убили! — закричал вдруг Брюкин и повернулся к Загубину: — Ну не могу я больше, не могу, не для меня эти игры!

— Отставить! — осилил еще больший голосовой диапазон Нашатырь, выхватил пистолет и все-таки надорвал свою луженую глотку: — Файер!!!

Несколько выстрелов раздалось одновременно: Нестор стрелял в Илью, а охранники разряжали обоймы в Нестора. Клавдия, руководствуясь инструкциями мужа, нырнула под инкрустированный стол из карельской березы. Брюкин закружился и со словами «Нет! Нет!» рухнул головой в сторону мерцающего камина, при падении сбив своим телом ажурный экран. Загубин развернулся в сторону телохранителей и успел несколько раз выстрелить в каждого из них.

Двери в зал распахнулись, и на пороге возникла служанка — молодая японка, — она мгновенно оценила обстановку и исчезла, захлопнув двери.

Клавдия вынырнула из-под стола и начала настороженно озираться. Оба охранника ползали по полу, истекая кровью, тело Загубина безвольно колыхалось в бассейне, предоставив для обзора кровоточащую спину, голова Брюкина шипела в камине, а несколько угольков тлели на узорчатом паркете.

— Слушайте, мужики, вы как думаете, нам-то ничего не грозит, мы-то как бы и не при делах, да? — Марк наивно посмотрел на двух эгидовцев, оставленных Плещеевым на КПП остроговского имения. — Я вообще, по жизни, далек от криминала! Ну нет, так-то я, конечно, кое-кого знаю из серьезных людей, но сам непричастен!

— А чего ты нас спрашиваешь, мы судьи, что ли? — боец не спеша снял с лица маску и тронул за локоть второго эгидовца: — Боря, ты не хочешь отдохнуть?

— Да нет, что вы, Станислав Егорович, я не устал! — очнулся Следов от затянувшей его веки дремы. — Правда-правда, я в полном порядке!

Задержанные сотрудники ООО «Девять миллиметров» покорно сидели на полу в углу избы, на одной руке каждого из них поблескивал наручник, пристегнутый другой своей стороной к трубе отопления. Весовой устроился за столом и просматривал вахтенный журнал, а Борис расположился в кресле и безнадежно боролся со сном.

— Чего ты, Сэнсэй, их спрашиваешь? Им-то что до нас? У них своя тема! — забурчал второй плененный эгидовцами охранник — наголо бритый молодой человек с крупными темными глазами и большой родинкой над верхней губой, которая тоже напоминала глаз или пуговицу. — Ты лучше прикинь, как за себя в изоляторе будешь стоять!

— А ты думаешь, меня там ожидают серьезные проблемы? — Клептонян закинул голову и захихикал: — Да никто нас на самом деле никуда не посадит — просто не за что!

Перед особняком Острогова стояло несколько машин спецназа, включая БТР, над территорией завис вертолет, а на всех прилегающих дорогах были усилены посты ГАИ. Впрочем, вся эта мощь не потребовалась, поскольку никто не отважился сопротивляться властям и никто не пришел на выручку семье шефа охранной фирмы «Девять миллиметров».

— Ну спасибо тебе, Сергей Петрович, я у тебя опять в долгу — такое гнездо разворошил! — с чувством жал руку Плещееву майор спецназа. — Жалко, конечно, что они все покойнички, но от них ниточки еще ой куда повьются!

— Да брось ты, Устин Иванович, культ личности разводить, — смутился шеф «Эгиды-плюс». — Мне просто с людьми очень повезло!

— Ну, это конечно! Тебе, Федор Данилович, тоже низкий поклон! Как там у вас сказано: не навреди, да? Вот то-то и оно, главное в нашем деле — не навредить, чтобы рыбка раньше времени с крючка не сорвалась! Как ты вчера этого беглого каторжника под пулю подвел — это же просто песня! — майор обнял педиатра. — Береги себя!

— Все под Богом, Устин, все под Богом! — Борона похлопал приятеля по спине. — Поздравляю тебя со знатным уловом!

— Да, в этом ты прав — улов просто чемпионский! — Устин отпустил врача и обратился к своим подчиненным: — Ну что, ребятушки, давайте займемся арсеналом покойного Острогова.

— Федя, мы здесь больше не нужны, — шепнул Плещеев. — Теперь бы самое время наведаться в гараж к Ремневу. Я полагаю, спецназ нам там не потребуется.

Глава 46 МЯСНЫЕ ПАЛОЧКИ

— А это что за мексиканцы к нам на ночь глядя тащатся? Своих, что ли, работяг уже не хватает? Тоже мне, взяли себе моду нанимать этих узкопленочных, — Таранов с брезгливостью посмотрел на двух рабочих в респираторах, в убеленных гипсом и мелом полиэтиленовых колпаках и поношенных спецовках, проходивших через КПП телеканала с носилками, на которых были нагромождены куски штукатурки. — Рожи у них прямо как из сериала «Мокрые спины»!

— Да это работяги, они на мансарде копошатся. Секретутка мне с утра сказала, чтобы мы их пропускали. Там у них еще люлька подвязана, так нам велено и за ней присматривать, чтобы никакой бомж не забрался. Но это уж вигвам! Я так понял, что они тут каждую ночь долбят, чтобы днем никому не мешать. На них выписаны пропуска. Да они тут все время на виду! Желтые, но вроде какие-то не наши — по-русски не вячат! — объяснил Валежников, отвлекшись от журнала с объявлениями о знакомствах. — Слышь, свинья, тут такие заявы печатают — я от них просто жарко писаю! Во, слухай! «Мужчина средних лет ищет немолодую женщину с одной ногой». Это вообще для чего такая уродина, для удобства? Или он сам черт безногий? А вот еще один бесценный кадр! Смотри-ка! «Женщина-рабыня с двумя высшими образованиями ищет беспощадного господина с отменным достоинством и особо капризной дочерью». Ну и отмороз!

— А ты возьми им да позвони! — Дима зашел в комнату охраны, где на засаленном диване сидел, разбросав ноги, его напарник. — Слышь, копыта убери! А чего? Давай мы с тобой тоже какую-нибудь лихую объяву засадим? «Два быка с отбойниками на три фазы ищут двух ненасытных телок». И еще что-нибудь такое про вымя добавить. Ну, чтобы было за что подержаться!

— Тебе, Таран, лишь бы подержаться! — Андрей услышал, как открывается входная дверь, и отложил журнал, а увидев, что это явилась сама Лолита Руссо, растянул свое заметно отекшее лицо в узкой улыбке: — Здрасьте вам!

— Здравствуйте, ребята! — ответила звезда питерского телеэкрана и, махнув пропуском, который, конечно, у нее бы здесь никто и не потребовал, направилась внутрь здания. — Хорошей вам вахты!

— Спасибочки! Здравствуйте! — Таранов сморщил в ухмылке свой мясистый подбородок. — Ничего бабец, да? Ты сам-то, Андрон, как, не отказался бы с такой моделью недельку покувыркаться? Или тебе все-таки лучше, чтобы без ноги?

— Тебе — без сисек! Товар нормальный! Я, как всегда, руками и ногами — за! Кстати, Таран, мне люди сказывали, что за ней наш Ерема до армии увивался. Она тогда еще не была никакой знаменитой Лолитой Руссо, а числилась Дашкой Весовой: папаня — офицер, мать — что-то на манер учителя или инженера, — Валежников продолжал листать журнал, смачивая слюной краснеющий на фоне белых страниц указательный палец. — Кофе будешь жрать? Как Рашида говорит — «кофа»!

— Давай, забодяжим этой отравы! — оживился Дима и посмотрел в сторону пожелтевшего белого пластикового электрочайника. — Ну и что же с того, что ее Ерема раньше шпокал? Сейчас-то она дорогая баба! У него не хватит башлей расплатиться даже за то, чтобы ее за сиську подержать! Как ты думаешь, а кто ее спонсирует? Сейчас же все такие тетки на подсосе.

Входная дверь отворилась. Это возвратились рабочие. Они были без масок, и их лица действительно выглядели достаточно экзотично. Теперь на носилках лежали отбойный молоток и бухта с электрическим кабелем. Мужчины прошли мимо вахты.

— Если я скажу — ты мне не поверишь! — Андрей в быстром ритме хлопал журналом по колену и наблюдал за движениями друга. — Там вода есть, втыкай!

— Если я тебе воткну, так ты потом всю ночь вынуть не сможешь! Будь с такими словами поосторожнее, а то вдруг я тебе поверю? — Таранов включил прибор. — Давай, Валежник, колись, если знаешь, а то я тебя после вахты под пресс пущу, и ты от меня тогда даже кофием не откупишься!

— А я к себе на подмогу Ерему призову, он тебя опять вырубит! Как в «Мерзлоте», коленом в печень, по-тайски, хрясь! — Валежников вновь обратился к журналу. — «Стану для мамы с дочкой живым туалетом», «Кто хочет стать свидетелем интимной жизни гермафродита», «Наручники, порка, клизмы»… Ё-мое! Я торчу! Нет, братан, мы до этого еще не созрели!

— Ну это дело еще надо посмотреть, кто кого забодает! Меня, брат, много раз щипали! — Дмитрий плюхнулся на стул возле окна, через которое охранники выдавали ключи от кабинетов, и тяжело и шумно вздохнул. — Я тебе так, чума, по-свойски скажу: на ринге рубиться и по-настояшке друг друга кромсать — это совсем даже разные вещи!

— А кто этого, блин, не знает? Ясный перец, там спорт, а значится, всякие правила, а здесь — бытовуха, поэтому тебе могут так засветить, что потом только на лекарства и будешь работать! — Андрей отметил что-то маркером в журнале. — Я вот тоже знал одного человека, так он восемь лет выступал…

— Ладно, не бреши! Я твоего человека не знаю и знать не хочу! Мне покудова и своих человеков хватает! Ты там лучше давай отмечай, кому рабы требуются! — Таран оперся о стол, поднялся и шагнул к умолкнувшему чайнику. — Я тебе сейчас другой расклад предоставлю: на цивильных боях ты, в принципе, знаешь, что противник, по жизни, как бы не настроен на то, чтобы тебя замочить. Потом, не забывай о том, что к любой встрече ты, как правило, готовишься загодя, ну там тренировки, напутствия, диета, то есть к дню, а то и часу своего боя ты выходишь на пик, ты — в форме…

— Да знаю я, знаю! Что ты мне тут свои тупые лекции читаешь?! — раздраженно отмахнулся Валежников. — Ты мне тоже завари порцию! Какая там форма, ты мне сам рассказывал: пьете неделю до соревнований, а потом две недели после…

— Ша, пацаненок! Дай отцам слово молвить! — Дмитрий оборвал напарника и покраснел. Он надорвал упаковку с растворимым кофе и засыпал его в кружки с отбитыми ручками и словно обкусанными краями. — На мою массу тела, между прочим, два пакетика надо, а тебе, аскарида, и одного много! О чем это я сейчас гутарил? А! О мордобое и мокрухе. Так вот, кореш, спорт, даже когда он на бабки мерится, — это одно, а бой внежданку — это очень даже другое. Во-первых, в темной подворотне на тебя могут и пять, и десять быков налететь; во-вторых, неизвестно, чем они оснащены — битами, топорами, волынами; ну а в-третьих, и это, по жизни, самое главное, они тебя могут забить до смерти.

Дверь вновь открылась. Внутрь здания зашел еще один рабочий с хозяйственной сумкой в левой руке и ржавой водопроводной трубой на правом плече. То, что вошедший не оказался азиатом, даже удивило охранников. Впрочем, у рабочего наличествовали свои особые приметы: с правой стороны лица, предъявленной охранникам при проходе мужчины, темнело обширное лиловое пятно, а линию глаз перекрывала труба.

— Привет многоуважаемой охране! Приятного вам аппетитика! — вошедший поприветствовал бойцов ООО «Девять миллиметров» запоминающимся вибрирующим голосом. — Наши спецы уже на объекте?

— Спасибо! Все твои уже давно прошли, дядя! Что ж ты на работу опаздываешь? Смотри, тебе нынче трудодень, то бишь трудоночь, не поставят, — улыбнулся Андрей, повернулся к напарнику и скептически посмотрел на его манипуляции с заваркой кофе. — Забить, конечно, могут и до смерти. Все это так! А я что, против? Да нет, ничуть! Это все равно что мы с тобой сейчас, к примеру…

— Да не гундось ты, Валежник! Принимай на грудь! Ты сам-то прикинь, а если тебя им заказали, тогда что? При таком раскладе они уже свой авансик неслабый получили и идут, чтобы тебя конкретно завалить, — Таранов взял в руки обе кружки, одну из них протянул другу и оглянулся на вошедшего: — Слышь, ударник производства, ты где это, если не секрет, такой евростандарт спионерил? У вас чего, в конторе и русаков на работу берут, а то мы тут решили, что только желтых?

— Да мы всё по старинке, как говорится: было ваше — стало наше! — рабочий стоял в профиль, обнажая во время речи мелкие зубы, и готовился миновать пост. — На работу как на праздник! А это у нас интернационал получается, да, как в былые годы: стройотряды, БАМ, таежные песни…

— Давай-давай! Главное, чтобы своими ногами!.. Ай, бляха-муха, горячая! — Валежников чуть не выронил кружку, быстро, расплескивая кофе, поставил ее на плоский край дивана и начал дуть на обожженные пальцы. — Ну и что ты мне тут, таранья морда, лепишь? Ты чего, морально готов к тому, чтобы с Еремой насмерть сражаться?

— Да мне пару стаканов накати — я на любого зверя пойду! У меня на твоего Ерему здоровья покамест хватит! — Дима продолжал держать в руке свою кружку и даже начал из нее прихлебывать. — А если я его култышками не одолею, то возьму помпу и завалю, как кабана или сохатого! Кстати, Валежник, а ты знаешь, в какое место надобно лося бить?

— А вот вам, ребятки, к чайку, не изволите? — мужчина сунул в окно руку, в которой покачивался полиэтиленовый мешок, а в нем что-то действительно мутнело. — Это меня корейцы угостили: мясные палочки. Вкусненько, пальчики оближете!

— Ну? В какое? В лобешник или в шнифт? — Андрей натянул на пальцы край форменной куртки с эмблемой ООО «Девять миллиметров», взял кружку и переставил ее на подоконник. — Пусть постынет. Как ты такую лаву в руках держишь да еще и пьешь?

— Это просто ты сильно неженка! — Таран улыбнулся, подошел к напарнику, который, прищурясь, смотрел в окно, и вдруг с силой хлопнул его под левую лопатку. — А вот сюда! Сразу наповал! Только шкуру снимай!

— Гнида! Мне только вчера прививку делали! — вскрикнул Валежников. — У меня там и так жжет, точно паяльник вонзили, так еще и ты своими протезами дубасишь!

— Ну-ну, главное, что у тебя есть с чем сравнивать! — Дмитрий взял свою чашку. — Слышь, а от чего прививка-то? От простудифилиса, что ли? — Таранов отпил кофе и отер мгновенно взопревший лоб. — Вот, падла, как после вчерашнего бухла на пот пробивает! Что-то у этого работяги какой-то голос знакомый, да и морда тоже какая-то известная: и где я эту гадину мог видеть?

— Прививка от таких дуралеев, как ты, чтобы на них не реагировать и свои нервы последние не тратить! — засмеялся Андрей и потянулся своими потрескавшимися губами к краю кружки; он попытался отпить кофе, но тотчас отдернул голову. — Не, ну ты точно эксперимент! У меня один такой пацан в армии был, так он пальцы послюнит, оголенные концы помацает и лыбится: «Малёхо щипает!»

— Не те он концы слюнил, твой пацан, — тоже засмеялся Таранов и прикрыл лоснящиеся веки. — Эх, как все это меня замонало! Грохнуть бы кого за десятку зеленых и закумариться куда-нибудь от всего этого бреда!

— А чего, вкуснятина! Мясные палочки! Да еще по-корейски! Это круто! — Валежников жевал с открытым ртом и шумно чавкал. — Слышь, худенький, а чего эти дармоеды, в натуре, будут всю ночь колошматить? Ты-то даже с елдой в жопе заснешь, а мне такие варианты не улыбаются!

Глава 47 С ОПОЗДАНИЕМ НА СУТКИ

Вишневая «семерка» с эмблемой фирмы «Эгида-плюс» со скрежетом затормозила возле шлагбаума, преграждающего путь на территорию, застроенную однотипными железобетонными гаражами. Из машины выскочили трое мужчин, оставив четвертого за рулем, и направились к охране. Они показали сторожу удостоверения и бумаги, после которых тот безропотно поднял шлагбаум, и «Жигули» въехали внутрь.

Мужчины вновь сели в «семерку», и машина устремилась вдоль гаражей в поисках указанного сторожем поворота и других необходимых маневров для обнаружения искомого ими гаража.

Когда «семерка» остановилась перед металлическими воротами под номером «27», мужчины покинули салон и метнулись к воротам. В руке Станислава зажужжала «болгарка», которой он стал разрезать один из двух замков, авторитетно повисших на металлической двери.

Федор и Борис вооружились кувалдой и, не дожидаясь того, пока Весовой справится со своей задачей, начали дубасить своим весомым инструментом по воротам.

Сергей решительно приблизился сквозь гул и искры к воротам, примагнитил к ним взрывное устройство, сел в машину и посигналил коллегам, которые моментально вернулись в салон.

«Семерка» отъехала за угол, Плещеев нажал на пуск, раздался взрыв, и мужчины поспешили к гаражу.

— Кто сегодня понятой? Боря, ты? А второй кто, Стас? Отлично! — крикнул Плещей, стоя перед гаражом, и вдруг молниеносно схватил за рукав Следова: — Тебе что, сынок, жить надоело?

— Ой, вы меня ущипнули! — испуганно взвизгнул молодой человек. — А что такое, почему мне туда нельзя? Я ведь тоже с вами работаю?!

— А ты с нами еще секунд тридцать постоишь и, я думаю, все поймешь! — Сергей продолжал удерживать Бориса, который, впрочем, не предпринимал никаких попыток освободиться от плещеевского захвата. — В народе говорят: «Поспешишь — людей насмешишь». А у нас все гораздо хуже, сынок! Станислав Егорович, не сочти за труд, принеси мне «Ваньку» из багажника. А ты, Федор Данилович, будь любезен, подгони машину и фарами посвети, чтобы мы могли лучше сориентироваться.

Весовой отошел к машине, а шеф «Эгиды-плюс» с пристальным интересом осматривал внутренности гаража, помогая себе подсветкой фонаря. Из-за спины Плещеева выглядывали сторож и еще несколько человек, привлеченных сюда взрывом.

Сергей нагнулся, сгреб руками свежевыпавший снег, слепил снежок и бросил его внутрь гаража. За этим ничего не последовало. Тогда он проделал ту же операцию еще несколько раз, и это происходило уже в свете фар «семерки». Педиатр и Станислав, отягощенный мешком, набитым ветошью, встали рядом в ожидании дальнейших указаний.

— Вот это отлично! Давай удочку — и вперед! — обрадовался Плещей, словно впервые увидел муляж. — А ты, Боря, залезь на крышу и глянь-ка с той стороны, нет ли там второго входа. Имей в виду, он может быть и замаскирован!

Весовой присоединил к мешку раздвижную палку и направил ее внутрь гаража, а Следов начал восхождение на крышу, в котором ему вызвался помогать Борона, подставив субтильному молодому человеку свои широкие плечи.

«Ванька» уверенно продвигался вглубь гаража и уже достиг ремонтной ямы, как вдруг раздалось шипение, последовал резкий звук, напоминающий очень громкое чиханье, и что-то завизжало, а вокруг муляжа заметались какие-то кольца.

— Давай-ка его назад! — скомандовал шеф «Эгиды-плюс», и Станислав резко потянул «Ваньку» наружу. — Чего-то так дымом тянет? Похоже, это не от нашей пиротехники. Запах какой-то странный — мясо, что ли, жарят?

— Да, есть немного, — подтвердил педиатр. — Может быть, тут где-нибудь кафешка имеется? Сейчас ведь при гаражах все тридцать три удовольствия: и полный автомобильный сервис, и магазин «24 часа», и гостиница.

— Сергей Петрович, вы меня слышите? — закричал из-за гаража Борис. — Здесь у него лист железа приварен — наверное, чтобы никто не залез. Но это я так думаю!

— Слышу! Понял! Ну и дела! — выдохнул Сергей, осматривая опутанный колючей проволокой мешок. — Хорошо, что Боря не видит! А с другой стороны, ему это полезно и увидеть! Боря, иди к нам!

— Я думаю, что у него там железо для маскировки, а на самом деле там должен быть вход, — Федор присел возле прорванного в сотнях мест мешка, из которого начала выползать ветошь. — Надо же, как шипы впились, а? А может быть, внутрь гранату бросить?

— А если там люди? Они ведь могут находиться где-то в подполье, — Плещеев потянул на себя проволоку, которая действительно очень плотно оплела свою жертву. — Надо еще раз запустить «Ваньку» — эти ловушки тоже не бесконечны!

— Да, конечно, — согласился Станислав. — Я готов.

— Еще раз извините меня, Николай Сергеевич, за то, что я вам на «трубу» звоню, но вот сами видите, какие тут у нас дела закрутились, а вы, как назло, простите, в больнице! Я вот, грешным делом, все еще думал, кому мне первому было звонить: вам или владельцу двадцать седьмого гаража, а потом все-таки решил, что вам, потому что вы председатель, а он хоть и богатый человек, но всего лишь хозяин гаража, — нервно говорил в трубку сторож, попеременно оглядываясь на окно и дверь. — Ну вот, а эти ребята, значит, они, стало быть, из детективного агентства, что ли…

— Подожди, Свиридыч, не части, а что они там сейчас делают? — оборвал дежурного председатель. — Нашли какой-нибудь криминал или только зря взрывы устроили?

— Да они там сейчас у Корнея в гараже до какого-то люка докопались, полагают, что там вообще всякое может быть и им туда надобно проникнуть, — дрожащим от волнения голосом продолжал сторож. — А я ему позвонил, а мне отвечают, что его аппарат не в зоне или не работает, и я, значит…

— Ты же мне только что говорил, что мне в первую голову позвонил, а сейчас… Ладно, об этом потом! — Николай прикрыл рот ладонью, чтобы не мешать спать остальным больным, но все уже, кажется, проснулись, а Мирон сел на кровати и свесил ноги вниз, очевидно собираясь в уборную. — Вызывай милицию и докладывай мне обстановку! Все!

Тем временем Мирон сунул ноги в шлепанцы, встал на пол и тихим голосом пропел:

О, барыня-барыниха, Один дерет, другой нюхает, Третий на портрет трухает, А четвертый возле пупа Посинел весь, как залупа, А пятый возле ног Поднапрягся да и сдох!

Когда Сергей и его помощники спустились в люк, то оказались в тамбуре. Здесь запах жареного мяса был еще плотнее. Они посветили фонарями и обнаружили выключатель и две задраенные судовые двери, к которым были приварены петли для замков со вставленными в них болтами и плотно прикрученными на них двумя гайками. После того как двери были открыты, мужчины принялись обследовать открывшиеся им помещения.

Сергей выбрал левый отсек, а Федор и Борис — правый. Плещеев посветил фонариком внутрь помещения, которое напоминало тренажерный зал: здесь маячили конструкции из швеллеров и металлических труб, покачивались цепи. Плещеев начал светить вблизи дверей и обнаружил тумблер, нажал на него, и помещение осветилось.

— Захожу внутрь, — сообщил Сергей по рации. — Жарким пахнет, как в шашлычной! Если замолкну, отправляйтесь на розыски.

Плещей осторожно ступал вперед, всматриваясь в оборудование, назначение которого обретало теперь совсем иной смысл: оно было предназначено для пыток и умерщвления. Частный детектив различил свисающие на цепях ошейники, клетку с грызунами, распятие с креплениями для конечностей, кол, гильотину и еще какие-то системы, назначение которых ему было пока непонятно. Все это имело несвежий вид, и становилось ясно, что эти предметы и механизмы бывают в употреблении.

Сергей посмотрел вниз и увидел, что пол залит кровью и забросан кусочками костей и мяса. Справа от Плещеева возникла конструкция, напоминавшая жаровню, что подтверждала нависшая над ней вытяжка. В этом месте запах жареного мяса был наиболее густым, и из-за него, несмотря на нервное напряжение и самые дурные предчувствия, у мужчины невольно побежала слюна.

— Борис отключился! — констатировал Борона. — Это уже не для слабонервных!

— А что там у вас? — спросил Сергей, продолжая осмотр и держа наготове пистолет. — Криминал?

— Анатомический музей: черепа, половые органы в спирте, сушеные конечности, — начал перечислять педиатр. — Много носильных вещей, целая выставка тапочек, судя по размерам детских, носильные вещи висят, видеокассеты на полках, видик, телевизор. В общем, Чикатило бы позавидовал!

— Станислав, вызывай милицию и… «скорую»! — распорядился шеф «Эгиды-плюс» и замолчал, потому что только сейчас понял, что он здесь не один. — Скажи, что здесь раненый старик, взятый в заложники, возможно с целью выкупа. Да, добавь, что его, скорее всего, очень жестоко пытали.

— Стас, тут полно фотографий твоей дочери, — продолжил Борона. — На кассетах надписи: «Детская тема» — и номера, а вот «Трупы Петербурга». Так это же позавчера было?!

— Может быть, мне спуститься или ты меня здесь подменишь? — с тревогой спросил Весовой, дежуривший в гараже.

— Подожди, Стас, мы сейчас во всем разберемся! — прозвучал голос Сергея, в котором только очень хорошо знавшие его люди могли сейчас уловить нотку волнения. — Да, ну и страшилки!

Человек, которого Плещеев принял за старика, находился в углу кессона, куда буквально вжался от обуявшего его страха. Только приблизившись, Сергей понял, что перед ним, несмотря на седые волосы, мальчик лет тринадцати. Он был нагой и дрожал, на нем были ошейник и наручники, а двигаться ребенку не позволяли цепи, приваренные к швеллерам. Рот ребенка был заклеен скотчем, а лицо и руки вымазаны в засохшей крови. На полу стояла миска, в которой в сгустках крови темнело изъеденное человеческое сердце. Глаза мальчика не мигали и тоже налились кровью. На его теле были видны порезы и ожоги.

— Сережа, кто там у тебя мычит? — поинтересовался педиатр. — Тебе нужна моя помощь?

— Секунду, — растянуто произнес Плещей. — Убедись в том, что в твоем отсеке нет людей, и сразу мне сообщи!

Сергей наклонился к мальчику, чтобы избавить его от скотча, но тот в ужасе замычал и уперся затылком в стену, поскольку дальше отступать ему было уже некуда.

— Федя, у меня тут мальчик… живой, — добавил Плещеев, освобождая воспаленную кожу ребенка от скотча. — Оставь Следова и приходи сюда, здесь ты нужнее!

Несмотря на поздний час, перед гаражом номер «27» толпился народ, заинтригованный дальнейшим ходом событий. Люди задавали много вопросов, на которые сами пытались друг другу ответить, потому что стоявший перед воротами мужчина в камуфляже с эмблемой охранной фирмы «Эгида-плюс» был слишком скуп на комментарии.

— Я милицию вызвал, — сообщил сторож немногословному мужчине. — Так что имейте в виду, они сейчас приедут.

— Спасибо, я тоже вызвал, — кивнул головой Весовой. — И еще «скорую». Откройте им ворота.

— А «скорую» зачем, если не секрет? — полюбопытствовал сторож. — Кого-нибудь нашли, да?

Этот вопрос остался без ответа, что дало стоящим новую пищу для различных версий, на которые они оказались очень изобретательны.

Когда Борона вошел во второй отсек, то сразу увидел Плещеева, освобождавшего от наручников мальчика с седыми волосами.

— Сережа, ну что он? — педиатр приближался к ребенку, замечая, что его взгляд прикован к чему-то на противоположной стороне кессона. Федор опустился на корточки рядом с Плещеевым и поглядел на мальчика: — Не бойся, сынок, мы тебя не обидим. Все страшное позади!

— Ты обратил внимание, что он все время смотрит на эту стену? — детектив встал и перешел на другую сторону помещения. — В чем же тут дело, шок или что-то другое?

— Может быть, там еще одна дверь? — предположил врач. — Это можно проверить.

Сергей начал водить по стене левой рукой, неожиданно остановил ее и потянул за одну из планок, которыми она была обита. Стена начала медленно отъезжать внутрь кессона и оказалась замаскированной дверью, из-за которой на Плещеева дохнуло холодом. Он достал пистолет и направил его в расширяющуюся темноту. Когда дверь достаточно открылась для обзора, мужчины увидели перед собой холодильную камеру, а внутри нее то, во что они отказывались верить, — на крюках покачивались заиндевевшие части тела расчлененного подростка. Борона мгновенно прикрыл седому мальчику глаза своей широкой ладонью.

— Николай Сергеич, еще раз меня покорно извините! Приехали тут, значит, и милиция, и врачи, и все уже туда поехали, я их прямо к гаражам пустил — а что я еще мог сделать? — докладывал сторож, часто помешивая ложкой в стакане, над которым дрожала бородка пара. — А уж что они там решат и какие дальше будут меры — я пока что не знаю и даже не загадываю…

— Да я понимаю, что ты, Свиридыч, не знаешь, — пресек излишнюю говорливость подчиненного полковник, который докуривал в туалете вторую сигарету, ожидая очередных вестей из гаража. — Прямо сейчас пойди туда и посмотри, что там у них творится, и никаких лишних слов, понял? А то знаешь, как бывает: сегодня свидетель, а завтра, как говорится, — с песнями в не столь отдаленные, понятно?

— Ясный пень, понятно! — инстинктивно ссутулился Свиридыч, поглядывая на степень заварки колыхающегося в кипятке пакетика чая. — Бегу-бегу!

— Давай, и зря мне не звони, а сообщай только все дельное! — скомандовал Николай и отключился.

— А что у тебя дельное, хрен моржовый? — сторож передразнил манеру разговора председателя и посмотрел в окно, в котором, конечно, нельзя было увидеть гараж номер 27, поскольку он находился в третьем ряду.

Наряд милиции, прибывший на место события, тотчас вызвал себе подкрепление, гараж был оцеплен, об обнаружении логова людоеда сообщили в районный отдел, оттуда — в город, и милицейская машина заработала полным ходом.

«Скорая помощь» умчала истерзанного мальчика в больницу.

Плещеева и его команду поблагодарили за проявленную смекалку и дерзость и мягко попросили покинуть гараж, поскольку за дело взялись те, кому это было положено по закону. Сергей пригласил своих помощников в машину, чтобы там немного посовещаться. Станислав сел за руль и выехал за территорию кооператива.

— Как же мы с тобой, Боренька, вовремя не догадались, что наш Корней за птица? — хлопнул себя ладонью по колену Федор. — А ты-то, можно сказать, в первую голову опардонился: столько времени отработать бок о бок с маньяком и даже ничего не заподозрить. Это существенный минус для профессионала твоего уровня!

— Ну вот, Федор Данилович, опять вы все на меня валите! — высоким голосом запричитал молодой человек. — А я сегодня и так несколько раз без сознания падал!

— Друзья, а почему Ремнев проявляет такое внимание к Лолите, простите, Стас, к Даше?

Сидевший рядом с водителем шеф «Эгиды-плюс» начал нажимать кнопки на своем мобильнике, как будто посредством этой техники он собирался получить ответ на прозвучавший вопрос.

— А на это мы с вами обратили внимание?

— Да я уже привык, Сережа, — махнул рукой Весовой. — Даша, Лолита… она мне все равно дочь, все равно моя любимая девочка!

— А она сегодня где? — Федор расположился на заднем сиденье, откуда тронул друга за плечо. — Только ты не волнуйся, спокойно!

— Она сегодня ночью на студии, — с невольной дрожью в голосе ответил Станислав и начал искать на мобильнике номер. — Да я ей сейчас позвоню и все узнаю!

Глава 48 ПОСЛАННИК ЛЮЦИФЕРА

Сейчас за окном творились метаморфозы, будто бы сочиненные посредством софитов и голографии: постоянно менялся цвет неба и облаков, а сами облака вели себя так, будто танцевали под некую одним им слышимую мелодию, — они меняли свои весьма расплывчатые очертания, исчезали, словно безвозвратно растворялись, но вдруг являлись вновь, воплотившись в новые формы, которые, еще не зафиксированные глазом, рушились, как узоры в движимом калейдоскопе.

Руссо подумала, не закурить ли ей, но тотчас вспомнила о своей давней мечте бросить эту пагубную привычку, которая, как она сама прекрасно понимает, не доведет ее до добра. Во-первых, она еще не рожала, во-вторых, Лолита уже насмотрелась на женщин, имеющих солидный стаж табакокурения, и ничего хорошего в этом не обнаружила.

Как ни крути, а все-таки курево — страшная дрянь, и от нее надо каким-то образом постепенно избавляться. А почему, собственно говоря, постепенно? Отчего не сразу, прямо сейчас, — взять и бросить?! Да, об этом стоит подумать. Ну вот, опять подумать! А почему же не сделать? Это же смешно и глупо! Все, решено, до свидания, она больше не курит!

Лолита посмотрела на зажигалку в форме мусорного бачка, стоящую перед ней на журнальном столике. Видел бы ее отец эту штуковину! Да он бы сразу все расшифровал по-своему: «Видишь, доченька, какой эта штукенция формы? Те, кто стоит за спиной транснациональных корпораций, прямо говорят вам о том, кто вы такие, — мусорные бачки! Всю грязь мира вы готовы собрать в свой организм: и никотин, и алкоголь, и наркотики…» Да, папаша у нее всегда старается смотреть в корень!

Руссо вспомнила о том, как к ней сегодня попала зажигалка, прокрутив в памяти несколько кадров этого сюжета: она выходит из метро, направляется к студии, к ней подходит мужчина, поздравляет ее с тем, что она стала участницей розыгрыша призов от какой-то там фирмы, и вручает какой-то предмет, который оказывается зажигалкой. Журналистка полагает, что перед ней очередной авантюрист, который попытается вовлечь ее в какие-нибудь дальнейшие затраты, но странный агент уверяет ее, что на этом — все, единственное, о чем ей надо всегда следует помнить, так это о том, что зажигалка волшебная, а для исполнения желания достаточно поставить предмет перед собой и заказать ему свою мечту.

Лолита заметила, что все зримое медленно вращается перед ней по часовой стрелке, энергично моргнула глазами, даже зажмурилась, открыла их вновь, все по-прежнему продолжало кружиться. Она сочла этот эффект результатом переутомления, отпила кофе, откинула голову и прикрыла глаза…

— А вы меня, наверное, не помните? — раздался мужской голос, выведший журналистку из тягучей дремы. Руссо открыла глаза и встряхнула головой. Перед ней стоял человек, которого она уже когда-то видела. Блаженство постепенно покинуло лицо журналистки.

— Во-первых, здравствуйте! — в голосе Лолиты сквозило возмущение. — Кто вы такой?

— Здравствуйте, здравствуйте! Как ваше здоровьице? — угодливо затараторил гость. — Как живется-работается?

— Я спрашиваю: кто вы и что вам здесь нужно? — Руссо поставила чашку на стол, положила отвергнутую сигарету в пепельницу. — Что вы хотите?

— Да мне с вами поговорить охота, желательно по душам, — мужчина улыбнулся и плотно закрыл за собой дверь, что, по мнению Руссо, было совершенно излишне, поскольку ночью на студии мало кого можно было встретить. — А то вы всё на экране да на экране, а вот так, чтобы живьем, — мне этого и хочется. Очень хочется!

— О чем же мы с вами будем говорить? — Лолита постаралась изобразить полнейшую занятость и безразличие к гостю. — У меня сейчас слишком много работы для посиделок, так что давайте лучше как-нибудь потом, а? — журналистка заметила, как гость сунул руку за пазуху. — Может быть, мне стоит пригласить сюда охрану?

— Да поздно уже охрану-то звать! — мужчина начал что-то извлекать из-под куртки, и это нечто сверкнуло, уловив свет от лампы, стоявшей на столе. — А покумекать мне с тобой хотелось о том о сем, о смысле жизни, о твоей душе, за которой меня сюда и прислали.

— Что за глупости? — девушка начала подниматься. — Вы хотите, чтобы я сейчас действительно закричала?

— Сядь, дура, и не дергайся! — гость полностью достал свою ношу — остро заточенный топор на топорище длиной с предплечье. — Если рубану тебе разá по кумполу — мало не покажется!

— Что я вам сделала? Мы ведь с вами даже не знакомы! — Руссо очень остро испытывала сейчас два чувства: страх и интерес. Первое — из-за полной непредсказуемости своей дальнейшей судьбы. Второе — из-за врожденного любопытства к такого рода сюжетам, которое, видимо, и привело ее в стан журналистов.

Мужчина взял топор наперевес и приблизился к Лолите. Она испуганно следила за своим опасным гостем. Гость обратил внимание на раскрытую женскую сумочку, сунул в нее руку, извлек мобильник и сунул себе в карман.

— Ну что ты опять нос задираешь? Думаешь, такая знаменитая, что я тебе его не отсеку, как морковку?! А запросто! — мужчина приблизил лезвие к лицу сидящей, и она кожей ощутила его тупое острие. — Я ж тебе ясно сказал: пришел поговорить, а ты сразу заносишься! Не заносись, будь ты попроще, а?

— Хорошо-хорошо, я как вам будет… — Руссо с надеждой осматривала помещение, пытаясь выделить какой-нибудь спасительный предмет, но что здесь могло оказаться такого, чтобы она могла противопоставить этому мерзавцу? — Вы меня не…

— А что ж хорошего-то? — гость сел рядом с жертвой, продолжая держать свой смертельный инструмент наготове. — Ладно, молчи и слушай, потом свое кино снимешь. Ну что, вспомнила меня? Я к тебе подходил, когда ты расчлененку снимала. Вот то-то же! Я к тебе уже давно присматриваюсь. Все твои программки записываю. Ловко ты их делаешь. Нам бы так вдвоем и работать: я бы свое дело делал, а ты — свое. У каждого ведь неплохо получается. А, так или нет?

— Так вы же мне сказали молчать? — спохватилась Лолита и вдруг, словно заново увидела зажигалку, тотчас вспомнила захороненные в мусорном баке останки Любы Бросовой. — Поэтому я и…

— Да как же ты посмела вякать? — гневно закричал мужчина. — Я тебя сейчас мигом растушую! Дура ты непуганая! А ведь хотела на меня посмотреть, наверное, сколько раз дрочила, представляя наше свиданьице. Вот и свиделись! А ты думала меня в КПЗ снимать, да? Чтобы я в браслетах, а ты с чашечкой кофе? Не будет тебе кофе, поняла, и сисек твоих сейчас не будет! Поняла или нет, кого спрашиваю?!

— Поняла, если мне сейчас можно говорить, — дрожащим голосом прошептала журналистка, глотая терпкие слезы. Лолита в отчаянии посмотрела на дверь, но до нее было несколько метров, которые она бы не успела осилить до того, как… Нет, только не такой финал! Лолита обернулась к окну, за которым начиналась метель: крупные снежинки приникали к стеклу и, конечно, таяли, а за ними неслись следующие, бесчисленные, неподвластные подсчету. — Я бы тогда только…

— Разговорчики! Ну вот, ты опять нарушила условия нашего устного договора. Говорить-то тебе не положено! Еще один штрафик на тебя запишем, — гость оценивающе посмотрел на Руссо. — Ладно, дам тебе еще пожить на белом свете! Давай-ка, молочная ферма, раздевайся, чтобы мне потом твои обрубки не распеленывать! И главное, молчи, только ни звука, а то сразу — лямс! — и уже ничего. А это тебе на десерт! Потом пришьем куда надо! Ты как наркоз воспринимаешь? Плохо, да? А я уже об этом подумал. Ничего, мы с тобой наживую поработаем!

Рядом с зажигалкой возникла банка, в которой что-то мутнело. Лолита вгляделась и опознала окровавленные мужские гениталии, она провалилась в темноту и распласталась на диване.

— Ну вот, все вы такие! К ним, можно сказать, по-человечески, а они все кокетничают! — мужчина извлек из кармана куртки скотч и начал им заклеивать своей пленнице рот. — Вот я тебя сейчас, как паучок мушку, спеленаю, а потом мы с тобой и покумекаем! Ночь-то длинная! А чего это я ей ротик-то заклеил, вдруг еще пригодится? Тут кричи не кричи, из-за этих работяг все равно ничего не слышно! Ладно, пусть еще носиком подышит, покудова я ей его не ампутировал!

В кармане гостя завибрировал и замяукал мобильник, он достал аппарат, посмотрел на экран, покачал головой, улыбнулся и сунул телефон обратно в карман.

На улице бушевала метель. Снег становился все плотнее, и вот он уже завис за окном сплошным махровым одеялом. Корней закончил свою затею с Руссо, которая была замотана скотчем до полной невозможности каких-либо самостоятельных действий. Женщина лежала на диване и с ужасом наблюдала за Ремневым. В нескольких шагах от дивана была установлена видеокамера, на которую гость собирался записать свою расправу над Лолитой.

Зазвонил студийный телефон. Мысли Корнея заметались: брать ему трубку или нет? А вдруг это из охраны, тогда все может повернуться совсем по-другому! Конечно, он вправе сказать, что за чем-то наведался в этот кабинет, а журналистка вышла, но что это ему даст?

Ремнев поднял трубку и поднес ее к уху, но не стал ничего говорить. На другой стороне провода что-то гудело, как будто ветер, но также хранилось молчание.

— Корней, я пришел за тобой! — раздался странный, какой-то загробный, голос. — Почему ты не говоришь со мной? Ты ведь ждал меня?

— Так я ведь, это, как его, только огоньку попросить, — промямлил Ремнев, все еще не веря в то, о чем уже, кажется, догадался. — А что такое?

— Ты хорошо служил мне, Корней, и я хочу забрать тебя с собой! — продолжал звучать таинственный голос, удаляемый завыванием ветра. — Ты был моим посланником среди людей, а теперь я хочу забрать тебя в другой мир, где ты будешь жить вечно! Ты готов к этому?

— Да, конечно, а как эту, чего с ней? — неуверенно спросил Ремнев и сладострастно посмотрел на набор своих инструментов, разложенных на столе в поле зрения обезумевших от ужаса глаз содрогавшейся женщины. — Я хочу у нее, это, сиськи отсечь — чего она ими все трясет да трясет, ну нельзя же так!

— Теперь ты будешь делать только все по моей команде! — наполнял уши Корнея властный голос. — Я вхожу к тебе, встречай своего хозяина!

За спиной Ремнева раздался оглушительный звон, и в помещение влетело что-то большое и темное. Изо рта у этого существа извергалось пламя, а его когти лучились зеленым светом. Бессчетное число осколков сопровождало падение существа на пол, переворот, распрямление в полный рост и приближение к Корнею, который, в свою очередь, шагнул навстречу своему хозяину, но вдруг испытал немыслимую боль и, разлетевшись на части, расплескал свою кровь во все стороны, безусловно обильно оросив вновь потерявшую сознание Лолиту…

Впереди всех бежал с пистолетом в руке Станислав. За ним едва поспевал Сергей, а Федор и Борис значительно уступали им обоим по причине своих недугов. Софья и Ваня стояли возле поста охраны и молча наблюдали за тем, как милиционеры надевают наручники на охранников ООО «Девять миллиметров», которые нервно улыбались и говорили что-то про «гадского папу».

Весовой достиг двери, за которой помещалась редакция программы «Детская тема», и всем телом взял ее на таран. Хотя дверь открывалась в противоположную сторону, она вывалилась внутрь помещения, повиснув на вывороченных косяках.

Первое, что увидел Станислав, были останки человеческого тела, разбросанные в центре комнаты. Он кинулся к ним, забыв о всякой технике безопасности, и уже готов был зарыдать и приникнуть к этим кускам, истекающим свежей кровью, как вдруг услышал тихий, по-детски испуганный голос: «Папа, я здесь!»

24 октября 2000 — 8 февраля 2002, Санкт-Петербург

Примечания

1

Стихи автора.

(обратно)

2

Стихи автора.

(обратно)

3

Стихи автора.

(обратно)

4

Стихи автора.

(обратно)

5

Стихи автора.

(обратно)

Оглавление

ДЕНЬ СЕДЬМОЙ

  Глава 1 СКАЗКА О ФАРФОРОВОЙ ДЕВОЧКЕ

  Глава 2 ФРАГМЕНТЫ ЖЕНСКОГО ТЕЛА

  Глава 3 БЕЛЫЕ И ЧЕРНЫЕ

  Глава 4 ТОРЧКОВЫ И ЗАМЕТНОВЫ

  Глава 5 ПРЕРВАННОЕ БЕГСТВО

  Глава 6 СВИДАНКА

  Глава 7 ОБЪЯВЛЕН В РОЗЫСК

  Глава 8 ПОМИНКИ ПО МИТРОФАНУ

  Глава 9 ЛИЛОВЫЕ БЕРЕЗЫ

  Глава 10 НЕПРИКАСАЕМЫЙ

  Глава 11 УТЕШЕНИЕ ЛЮБИМОЙ

  Глава 12 ТЕМА НА ДВОИХ

  Глава 13 НЕСЧАСТНЫЕ ЛЮДИ

  Глава 14 РАЗУМА ДАЙ, МОЛЮСЬ!

  Глава 15 ЧЕРНЫЕ ЦВЕТЫ

  Глава 16 ВАШИ СТАВКИ, ГОСПОДА!

  Глава 17 ТРУПЫ ПЕТЕРБУРГА

  Глава 18 СПАСИТЕ ДЕТЕЙ!

  Глава 19 ЛЮДОЕД-ШОУ

  Глава 20 НАБЛЮДЕНИЯ ПАВЛА

  Глава 21 АРЕНДА МЕРТВЕЦОВ

ДЕНЬ ВОСЬМОЙ

  Глава 22 СЕМЕЙКА БЕБЕНЕ

  Глава 23 ЛОВУШКА ДЛЯ ФИЛИППА

  Глава 24 ВКУС КРОВИ

  Глава 25 ЗАКРЫТЫЕ ГРОБЫ

  Глава 26 ДОБРЫЙ ДЯДЯ

  Глава 27 ФОРМУЛЫ ДЕМЕНЦЕВА

  Глава 28 ОДНА, НО ПАГУБНАЯ СТРАСТЬ

  Глава 29 ГОРЯЧИЕ ТРУБЫ

  Глава 30 ГОСТИ «ОКОЕМА»

  Глава 31 СЕМЯ СМЕРТИ

  Глава 32 ПРИНЦИП КАМНЯ И ВОДЫ

  Глава 33 АЗБУКА ПРИШЕЛЬЦЕВ

  Глава 34 ЭКОЛОГИЧЕСКАЯ НИША

  Глава 35 ГОЛОЕ СОЛНЦЕ

  Глава 36 ГОН

  Глава 37 НОЧНОЙ ДОЗОР

  Глава 38 ПЕШИЙ МАРШРУТ

  Глава 39 ЧЕЙ КОЗЫРЬ СТАРШЕ?

  Глава 40 ПТИЧКИ НА ОБОЯХ

ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ

  Глава 41 ОМРАЧЕННАЯ ЦЕРЕМОНИЯ

  Глава 42 МЯСО НОСОРОГА

  Глава 43 ТЕАТР ГЛАДИАТОРОВ

  Глава 44 ТЕБЕ ПИШУ — ОТЦУ И МУЖУ!

  Глава 45 ВРЕМЯ СТРЕЛЯТЬ

  Глава 46 МЯСНЫЕ ПАЛОЧКИ

  Глава 47 С ОПОЗДАНИЕМ НА СУТКИ

  Глава 48 ПОСЛАННИК ЛЮЦИФЕРА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg