«Три дня и вся жизнь»

Три дня и вся жизнь (fb2) - Три дня и вся жизнь [Trois jours et une vie] (пер. Мария Исааковна Брусовани) 945K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Пьер Леметр

Пьер Леметр Три дня и вся жизнь

Pierre Lemaitre

TROIS JOURS ET UNE VIE

Copyright © Editions Albin Michel – Paris 2016

© М. Брусовани, перевод, 2016

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2016

Издательство АЗБУКА®

* * *

Посвящается Паскалине

Моему другу Паскалю Трюмеру с любовью

1999 год

1

В конце декабря 1999 года на Боваль внезапно обрушилась цепь трагических событий, из коих в первую очередь, разумеется, следует упомянуть исчезновение маленького Реми Дэме. Внезапная пропажа ребенка в этом сонном лесистом краю вызвала оцепенение, и многие обитатели даже расценили это как знак грядущих бедствий.

Для Антуана, оказавшегося в центре драмы, все началось со смерти собаки. Улисса. Не пытайтесь понять, почему господин Дэме дал своей белой с подпалинами и худой как щепка долгоногой дворняге имя греческого героя. Это будет еще одной загадкой в нашей истории.

Семейство Дэме проживало по соседству, и двенадцатилетний Антуан привязался к их собаке, тем более что его мать ни за что не хотела держать в доме животных: никаких кошек, никаких собак, никаких хомяков – от них одна грязь.

Улисс охотно подбегал к ограде, стоило Антуану его окликнуть; частенько сопровождал ватагу детворы до пруда или в ближайший лесок. А когда Антуан гулял один, он всегда брал пса с собой. Мальчишка ловил себя на том, что разговаривает с собакой, как с товарищем. Пес серьезно и сосредоточенно склонял голову, а когда стремглав убегал, это означало, что время откровений подошло к концу.

Остаток каникул ребята посвятили строительству шалаша в лесу коммуны Сент-Эсташ. Идея принадлежала Антуану, однако Тео, как обычно, присвоил ее и взял руководство операцией на себя. Этот мальчик обладал серьезным авторитетом в маленьком отряде, потому что был самым высоким да вдобавок сыном мэра. В городке вроде Боваля подобные вещи имеют значение. Там терпеть не могут людей, которых регулярно переизбирают, но почитают мэра как святого покровителя, а его сына – как дофина. Подобная социальная иерархия берет начало в средневековых гильдиях, распространяется на товарищества и просачивается в школьные коллективы. Тео Вейзер к тому же учился хуже всех в классе, что в глазах приятелей свидетельствовало о силе характера. Когда отец задавал ему трепку, что случалось нередко, Тео с гордостью выставлял напоказ свои синяки как дань выдающейся личности окружающему конформизму.

Помимо всего прочего, он нравился девчонкам. Так что его боялись и уважали, но не любили. Антуан не заискивал перед ним и ничему не завидовал. Ему для счастья было довольно того, что шалаш строится, а необходимости быть лидером он не испытывал.

Все изменилось, когда Кевин получил на день рождения игровую приставку. Лес Сент-Эсташ тотчас опустел, все собирались у Кевина, чтобы поиграть. Тем более что его матери это нравилось гораздо больше, чем леса и пруд, которые она всегда считала опасными. А вот мать Антуана осуждала такое безделье на диване по средам, когда не было уроков, – так и отупеть недолго! – и в конце концов запретила сыну бывать у Кевина. Антуан взбунтовался против ее решения – не столько из-за любви к компьютерным играм, сколько из-за того, что лишился общения с товарищами. Теперь по средам и субботам он чувствовал себя одиноким.

Он проводил много времени с Эмили Мушотт, дочкой соседей. Этой двенадцатилетней быстроглазой, светленькой, как цыпленок, девчушке, настоящей хулиганке, ни в чем невозможно было отказать. Даже Тео на нее заглядывался. Но играть с девчонками – это ведь совсем другое дело.

Тогда Антуан вернулся в лес Сент-Эсташ и приступил к сооружению шалаша – на сей раз среди ветвей бука, в трех метрах над землей. Он сохранил этот план в тайне, заранее предвкушая свое торжество, когда, насытившись игровой приставкой, его друзья вернутся в лес и обнаружат постройку.

Работа требовала много времени и труда. На лесопилке он подобрал куски брезента, чтобы вода не протекала сквозь щели, обрывки толя для крыши, ткань, чтобы было красиво. Он устроил тайники, чтобы припрятать свои сокровища. И никогда бы не закончил, тем более что отсутствие общего плана повлекло за собой многочисленные переделки. Долгие недели шалаш занимал все его время и мысли, хранить тайну становилось все труднее. В коллеже он было заговорил о некоем сюрпризе, от которого все обалдеют, однако не добился никакого успеха. В ту пору вся компания была буквально наэлектризована объявлением о выходе новой версии «Расхитительницы гробниц», все только об этом и говорили. Антуан трудился над своим проектом, а Улисс не отходил от него ни на шаг. Не то чтобы он на что-то сгодился, но он был тут. Его присутствие навело Антуана на мысль соорудить для собаки подъемник, тогда Улисс смог бы составить ему компанию, когда он будет залезать к себе наверх. Еще один заход на лесопилку, чтобы стащить блок, потом несколько метров шнура и наконец что-нибудь, чтобы сварганить платформу. Этот грузоподъемник, заключительный аккорд, подчеркивающий величие замысла, потребовал долгих часов доработки. Но дольше всего пришлось гоняться за псом, которого перспектива отрыва от земли повергла в ужас с первой же попытки. Платформа сохраняла горизонтальное положение только при помощи поддерживающей левый угол палки. Без особых удобств, но Улисс все же был доставлен в шалаш. Во время подъема он не переставая жалобно скулил, а когда Антуан тоже забрался наверх, пес, дрожа, прижался к нему. Антуан воспользовался случаем, чтобы вдохнуть его запах и погладить, отчего пес в блаженстве закрыл глаза. Спуск дался гораздо легче. Не дожидаясь приземления, Улисс спрыгнул с платформы.

Антуан притащил в шалаш найденную на чердаке домашнюю утварь: карманный фонарик, одеяло, пару книг и письменные принадлежности – все необходимое для жизни вне связи с внешним миром. Ну или почти…

Из всего этого не следует, что Антуан был нелюдимым. Он тогда на время стал таким, в силу обстоятельств. Из-за того, что мать ненавидела компьютерные игры. Его жизнь была полна правил и установлений, которые госпожа Куртен вводила столь же регулярно, сколь и изобретательно. Будучи от природы цельной натурой, она после развода превратилась в женщину с принципами, что нередко случается с одинокими матерями.

За шесть лет до описываемых событий отец Антуана воспользовался переменами на службе, чтобы заодно сменить жену. Заявление о переводе в Германию он сопроводил заявлением о разводе, что Бланш Куртен восприняла трагически – факт тем более удивительный, что чета никогда не ладила и после рождения Антуана интимные отношения между супругами стали крайне редкими. После отъезда господин Куртен никогда больше не бывал в Бовале. Он аккуратно посылал сыну подарки совсем не по возрасту: игрушки для шестнадцатилетнего, когда Антуану было всего восемь, для шестилетнего – когда тому исполнилось одиннадцать. Однажды Антуан побывал у отца в Штутгарте. Три долгих дня они злобно взирали друг на друга и по обоюдному согласию никогда больше не повторяли подобных экспериментов. Господин Куртен был настолько же не создан, чтобы иметь сына, насколько его бывшая жена – чтобы иметь мужа.

Этот удручающий эпизод сблизил Антуана с матерью. Вернувшись из Германии, он проникся тяжелым замедленным ритмом существования Бланш, причиной которого, как он полагал, было ее одиночество, son chagrin, и увидел ее в новом свете, несколько трагическом. И разумеется, как любой мальчик его возраста, ощутил себя ответственным за мать. Она была женщина надоедливая (порой даже откровенно невыносимая), однако Антуан, похоже, видел в матери что-то, что извиняло все: ее приземленность и недостатки, ее характер, обстоятельства… Для Антуана было немыслимо сделать мать еще более несчастной. Он так никогда и не освободился от этой уверенности.

Все это вкупе с его замкнутостью в целом превращало Антуана в несколько депрессивного подростка, что только усилилось с появлением у Кевина игровой приставки. В треугольнике «отсутствующий отец, суровая мать, далекие товарищи» пес Улисс явно находился в центре.

Смерть собаки и сопутствовавшие этому обстоятельства чудовищно подействовали на Антуана. Кряжистый, как дуб, хозяин Улисса, господин Дэме, был человеком молчаливым и вспыльчивым. Лицо злобного самурая украшали кустистые брови, а весь его вид говорил о том, что он уверен в своей правоте и поколебать его невозможно. А в довершение всего господин Дэме слыл драчуном. Он всю жизнь проработал на главном предприятии Боваля – существовавшей с 1921 года фабрике деревянных игрушек Вейзера, где то и дело ввязывался в стычки и словесные перепалки. Два года назад его оттуда выставили за то, что на глазах у всех он ударил своего бригадира.

У него была дочь лет пятнадцати, Валентина, которая училась на парикмахера в Сент-Илэре, и шестилетний сын Реми, испытывавший безграничное восхищение перед Антуаном и вечно таскавшийся за ним по пятам.

Впрочем, малыш Реми был ему совсем не в тягость. Скроенный по образцу своего папаши, он уже был крепким, как… будущий лесоруб, и легко мог дойти с Антуаном до Сент-Эсташа и даже до пруда. Госпожа Дэме не без основания считала Антуана ответственным мальчиком, которому можно при случае доверить сына. Ребенок и так имел полную свободу передвижений. Боваль – городок небольшой, в квартале все или почти все друг друга знают. Дети, играют ли они возле лесопилки или идут в лес, плещутся в воде возле Мармона или Фюзельеров, всегда находятся на глазах у работающего поблизости или проходящего мимо взрослого.

Однажды Антуан, которому становилось все труднее хранить свою тайну, привел Реми посмотреть шалаш. Ребенок не мог скрыть восхищения техническим гением старшего друга; он множество раз в полном восторге ездил вверх-вниз на подъемнике. После чего между мальчиками состоялся серьезный разговор: Реми, слушай меня внимательно, это секрет, никто не должен знать про шалаш. Пока он не будет окончательно достроен. Ты понял? Я могу на тебя рассчитывать? Ты никому не скажешь, да?

Реми поклялся, плюнул, лопни мои глаза, если я… И насколько Антуану было известно, сдержал слово. Быть хранителем тайны Антуана для малыша означало участвовать во взрослом деле, то есть стать взрослым. Он доказал, что достоин доверия.

Двадцать второго декабря погода была довольно мягкой, на несколько градусов теплее обычного. Антуан заметно волновался перед наступлением Рождества (он надеялся, что на сей раз отец внимательно прочтет его письмо и пришлет ему PlayStation). Но чувствовал себя немножко более одиноким, чем обычно. Не в силах удержаться, он рассказал обо всем Эмили.

Годом раньше Антуан начал мастурбировать и в течение дня неоднократно занимался этим. Сколько раз в лесу, опершись одной рукой о ствол дерева, он спускал джинсы до щиколоток и наслаждался, думая об Эмили. Он понял, что соорудил свой шалаш для нее, построил гнездышко, куда хотел бы привести эту девочку.

Несколько дней назад она пошла с ним в лес, скептически осмотрела шалаш: еще чего? Подниматься наверх? Не слишком заинтересованная строительством, она согласилась на эту прогулку с намерением пофлиртовать с Антуаном и с трудом представляла себе, как это возможно на высоте трех метров над землей. Она немножко пожеманилась, накручивая на палец белокурую прядь, но, поняв, что раздосадованный ее реакцией Антуан не настроен играть, ушла.

От ее визита у Антуана остался дурной привкус: Эмили всем расскажет. Он чувствовал, что смешон.

Антуан вернулся из Сент-Эсташа, но даже предрождественская атмосфера и перспектива получения подарка не могли заставить его позабыть провал с Эмили. Более того, постепенно он стал казаться ему унижением.

Надо заметить, что праздничное оживление в Бовале носило несколько беспокойный характер. Уличные украшения, елка на главной площади, концерт муниципального хора и так далее – город, как все предыдущие годы, жертвовал на рождественское празднество, однако с некоторой сдержанностью. Это создавало угрозу предприятию Вейзера, а значит в некотором смысле всем. Падение интереса публики к деревянным игрушкам было очевидным. Рабочие на фабрике марионеток, волчков и поездов из ясеня выбивались из сил, а родители дарили своим детишкам игровые приставки. Все понимали: что-то не ладится, будущее под угрозой. Периодически возникали слухи о сокращении производства Вейзера. Когда-то на нем трудились семьдесят человек, затем их стало шестьдесят пять, потом шестьдесят, потом пятьдесят два. Господина Мушотта, бригадира, сократили два года назад, и он так и не нашел работу. Господин Дэме, хотя и был одним из старейших сотрудников фирмы, жил в постоянном страхе. Он, как и многие другие, боялся прочесть свою фамилию в очередном списке на увольнение, который, поговаривали, должен появиться тотчас после праздников. В тот день, около шести вечера, пес Улисс перебегал главную улицу Боваля возле аптеки и был сбит машиной. Водитель не остановился.

Собаку отнесли к дому Дэме. Новость быстро разнеслась по городку. Антуан бросился к соседям. Распростертый в саду на земле Улисс натужно дышал. Он повернул голову к замершему возле ограды Антуану. У пса были сломаны ребра и лапа, ему требовалась помощь ветеринара. Господин Дэме, засунув руки в карманы, глянул на собаку, зашел в дом, вернулся оттуда с ружьем и в упор выстрелил ей в живот. А потом запихал труп в мешок для мусора. Дело было сделано.

Все произошло столь стремительно, что Антуан так и остался с открытым ртом, не в силах вымолвить ни слова. Впрочем, слушать его было бы некому. Господин Дэме вернулся в дом и захлопнул за собой дверь. Серый мешок с трупом Улисса валялся на задворках сада вместе с другими, наполненными строительным мусором и обломками цемента – все, что осталось от крольчатника, разрушенного на прошлой неделе. Господин Дэме собирался строить новый.

Домой Антуан вернулся подавленным.

Его горе было так велико, что в тот вечер он не нашел в себе сил поделиться им с матерью, которая наверняка ничего не слышала о происшествии. Горло сжимали спазмы, на сердце было тяжело, перед глазами то и дело возникало недавнее зрелище: ружье, морда Улисса – особенно его глаза, массивная фигура господина Дэме… Не в силах объяснить, что с ним, и даже поесть, он соврал, что неважно себя чувствует, поднялся в свою комнату и долго плакал там. Мать крикнула снизу: «Антуан, все в порядке»? Он даже удивился, что ему удалось вполне членораздельно выдавить: «Да, все хорошо!», чего госпоже Куртен оказалось совершенно достаточно. Уснул он очень поздно, ему снились мертвые собаки и ружья. Проснулся Антуан разбитым от усталости.

По четвергам госпожа Куртен спозаранку уходила торговать на рынке. Среди всех небольших подработок, которые ей удавалось набрать на протяжении всего года, эту она по-настоящему ненавидела. Из-за господина Ковальски, сквалыги, как она говорила, который платил своим служащим по минимуму, вечно с опозданием, и за полцены сбывал им просроченные продукты, которые следовало бы выбросить. Подниматься ни свет ни заря ради трех франков шести су! Однако она делала это уже почти пятнадцать лет. Чувство долга. Она всегда вспоминала об этом накануне, и одна мысль о необходимости идти на рынок наводила на нее тоску. Высокий и тощий, с худым лицом, впалыми щеками, тонкими губами и горящими глазами, нервный, как кошка, господин Ковальски мало соответствовал образу торговца мясом и домашней птицей. На Антуана, который частенько видел его, лицо этого человека наводило ужас. Ковальски купил лавку в Мармоне и после смерти супруги спустя два года после их переезда в город держал ее вместе с двумя подручными. «Ни за что не хочет нанять еще кого-нибудь, – ворчала госпожа Куртен, – считает, что нас и так много». Лавка находилась в Мармоне, но каждый четверг хозяин разъезжал по нескольким деревням, заканчивая свою торговлю в Бовале. Длинное изможденное лицо господина Ковальски служило объектом шуток среди детей, прозвавших его Франкенштейном.

В то утро госпожа Куртен, как обычно, уехала в Мармон первым автобусом. Антуан уже не спал и слышал, как она осторожно заперла дверь. Он поднялся, выглянул из окна своей комнаты и увидел сад господина Дэме. Там, в дальнем углу, находящемся вне его поля зрения, лежал мешок для мусора, а в нем…

Слезы вновь брызнули из глаз Антуана. Он был неутешен не только из-за смерти Улисса, но и потому, что она болезненно перекликалась с его одиночеством последних месяцев, со всеми его разочарованиями и огорчениями.

Мать возвращалась только к вечеру, а потому оставляла распоряжения на день на висящей в кухне грифельной доске. Среди них всегда значилась уборка и покупки в мини-маркете, а также нескончаемые рекомендации: прибери у себя в комнате, в холодильнике ветчина, съешь хотя бы йогурт и какой-нибудь фрукт и так далее.

Госпожа Куртен, которая всегда делала все заранее, непременно придумывала, чем ему заняться, с этим у нее никогда не возникало сложностей. Антуан вот уже неделю с вожделением пялился на лежавшую в шкафу посылку от отца. По размеру она вполне соответствовала игровой приставке, но душа не лежала заглянуть. Он постоянно вспоминал о смерти собаки, о том, как ужасно и внезапно все произошло. Тогда Антуан занялся делами. Сходил за покупками, ни с кем и словом не обмолвившись и только кивнув в ответ на приветствие булочника. Он не мог произнести ни слова.

После полудня мальчик поспешил укрыться в лесу Сент-Эсташ, собрав все, что он не съел, чтобы выбросить где-нибудь по пути. Оказавшись возле дома Дэме, он постарался не смотреть в тот угол сада, где валялись мешки с мусором. Антуан ускорил шаг, сердце едва не выпрыгивало из груди. Он сжал кулаки, бросился бежать и остановился только у подножия дерева, в ветвях которого находился его шалаш. Отдышавшись, мальчик поднял глаза. Укрытие, которому он отдал столько времени, предстало перед ним удручающе уродливым. Из-за обрывков брезента, сетки и толя сооружение напоминало трущобы. Антуан вспомнил, с каким отвращением смотрела Эмили на его детище… В ярости он забрался наверх и разрушил свое творение, сбросив вниз обломки дерева, доски и бесформенные лохмотья. Когда все было кончено, он без сил спустился на землю, прислонился спиной к дереву, сполз на траву и надолго задумался о том, что же ему делать. Жизнь утратила всякую привлекательность. Ему не хватало Улисса.

И тут появился Реми.

Антуан еще издали приметил его фигурку. Малыш ступал осторожно, точно боялся раздавить грибы. Наконец он оказался перед Антуаном, который, обхватив голову руками, сотрясался от рыданий. Реми остановился, безвольно опустив руки. Взглянув вверх, он увидел, что шалаш разрушен, открыл было рот, но Антуан резко перебил его.

– Зачем твой отец это сделал?! – выкрикнул он. – Зачем, а?

От злости он вскочил на ноги. Реми смотрел на него расширившимися глазами и выслушивал упреки, не особенно понимая их смысл. Дома ему просто сказали, что Улисс убежал – такое уже случалось. В этот момент, охваченный нестерпимым чувством несправедливости, Антуан вышел из себя. Потрясение, вызванное смертью Улисса, переросло в гнев. Ослепленный яростью, он схватил палку, прежде служившую для опоры грузоподъемника, и замахнулся на Реми, будто тот был псом, а он – его хозяином. Малыш никогда не видел Антуана в таком состоянии и испугался.

Он развернулся, собираясь уйти.

Тогда Антуан взялся за палку обеими руками и, вне себя от ярости, стукнул ребенка. Удар пришелся в правый висок. Реми упал. Антуан подошел, схватил его за плечо и потряс.

Реми?

Наверное, оглушен.

Антуан перевернул малыша, чтобы пошлепать по щекам, но, когда тот оказался на спине, он увидел его раскрытые глаза. Остановившиеся и остекленевшие.

И тут его сознание пронзила догадка: Реми был мертв.

2

Палка выпала у него из рук. Он смотрел на распростертое перед ним детское тельце. Что-то странное было в том, как оно лежало, хотя Антуан не мог бы объяснить, что именно. Беспомощность… Что я наделал? И как теперь быть? Звать на помощь? Нет, он не может оставить его здесь, надо унести его, бежать в Боваль, прямиком к доктору Дьелафуа.

– Не волнуйся, – пробормотал Антуан, – я отнесу тебя в больницу.

Он говорил совсем тихо, словно с самим собой.

Антуан наклонился, просунул руки под спину ребенка и поднял его. К счастью, он совсем не чувствовал его тяжести, потому что путь предстоял неблизкий…

Он побежал, но тело Реми в его руках вдруг сильно потяжелело. Антуан остановился. Нет, оно не стало тяжелым, просто безвольным. Голова откинута назад, руки свисают вдоль туловища, ноги болтаются, как у марионетки. Будто мешок несешь.

Силы внезапно покинули Антуана, колени подогнулись, и ему пришлось опустить Реми на землю.

Неужели он правда… умер?

Рассудок Антуана отказывался отвечать на этот вопрос, мальчик словно перестал соображать, в голове было пусто.

Он обошел Реми, чтобы посмотреть в его лицо. Ему с трудом удалось присесть на корточки. Он увидел цвет кожи, приоткрытый рот… Протянул руку, но не смог прикоснуться к лицу малыша, между ними будто выросла невидимая стена, его ладонь натыкалась на неосязаемое препятствие, которое не позволяло дотянуться, дотронуться.

Антуан начал осознавать случившееся.

Он распрямился и, плача, принялся шагать взад-вперед, он больше не мог смотреть на труп Реми. Кулаки у него крепко сжались, мозг был готов взорваться, мышцы напряглись до предела, а он все ходил туда-сюда. Слезы застилали глаза, он ничего не видел и утер их рукавом.

Внезапно у него появилась смутная надежда. Реми пошевелился!

Антуану хотелось спросить деревья: правда ведь? Он пошевелился? Вы видели? Он склонился, чтобы посмотреть.

Нет, даже не дрогнул, ничего.

Только место, куда пришелся удар палкой, изменило цвет: теперь это широкая, во всю скулу, темно-красная отметина, которая, казалось, увеличивалась, как расплывающееся на скатерти винное пятно.

Необходимо было выяснить, дышит ли ребенок. Однажды Антуан видел по телевизору: кому-то к губам подносили зеркальце, чтобы увидеть, затуманилось ли оно от дыхания. Но какое уж тут зеркальце…

Делать нечего: Антуан попытался сосредоточиться, склонился над телом, приник ухом к губам мальчика, но лесной шум и биение собственного сердца мешали ему.

Значит, надо действовать по-другому. С расширенными от страха глазами, широко растопырив пальцы, Антуан протянул руку к груди Реми. На малыше американская футболка с логотипом «Fruit of the Loom». Дотронувшись до ткани, Антуан почувствовал облегчение: тепло! Он жив! Тогда он решительно положил руку на живот ребенка. Где сердце? Чтобы определить место, поискал свое. Это выше, левее, он не разобрался, что к чему, он думал, что… И вдруг он забыл, что делает. Получилось! Левая рука ощущала ритм его собственного сердца, а правая находилась на том же месте на теле Реми. Под одной было хорошо слышно биение, под другой – ничего. Он надавливал, прижимал руку к груди малыша там и сям, но нет: ничего. Он приложил обе ладони – опять ничего. Сердце не билось. Не в силах сдержаться, Антуан дал Реми пощечину. С размаху. Потом еще и еще.

Ты зачем умер, а? Зачем ты умер?

Под его ударами детская головка болталась из стороны в сторону. Антуан остановился. Что он делает? Бить Реми… мертвого…

Подавленный, он встал.

Что делать? Он непрестанно задавал себе все тот же вопрос, но ничего не мог придумать.

Антуан опять принялся ходить взад-вперед. Он в отчаянии заламывал руки, утирал льющиеся рекой слезы.

Надо сдаться. В полицию. Что он скажет? Я был с Реми, я убил его ударом палки?

И потом, кому все это говорить? Жандармерия в Мармоне, это в восьми километрах от Боваля… Жандармы сообщат матери. Она умрет, не снесет того, что ее сын убийца. А отец? Как он отреагирует? Будет отправлять посылки…

Антуан в тюрьме. В тесной камере еще с тремя взрослыми парнями, известными своей жестокостью. Они выглядят как персонажи американского сериала «Тюрьма Оз». Он тайком посмотрел несколько серий. Там одного звали Вернон Шиллингер, жуткий, он обожал маленьких мальчиков. В заключении Антуан встретится с кем-нибудь в таком роде, это точно.

А кто станет его навещать? У него перед глазами промелькнули одноклассники, Эмили, Тео, Кевин, директор коллежа… И массивная фигура господина Дэме, в синей спецовке, с квадратным лицом и свинцовыми глазами!

Нет, Антуан не попадет в тюрьму, не успеет. Когда господин Дэме узнает, он точно убьет его, как своего пса, выстрелом в живот.

Антуан посмотрел на часы. Половина третьего, солнце в зените. Он обливался по́том.

Он должен был принять решение. Но что-то подсказывало ему, что он уже это сделал: надо вернуться домой и подняться в свою комнату, будто он вообще из нее не выходил. Кто тогда догадается, что это он? Исчезновения Реми не заметят до… Он стал прикидывать в уме, но мысли путались; он принялся загибать пальцы, но какой смысл считать? Сколько времени потребуется, чтобы обнаружить Реми? Несколько часов? Или дней? К тому же Реми так часто уходил с Антуаном и его товарищами, что полиция непременно их допросит… Если тело найдут, то выяснится, что все были у Кевина, играли в приставку. Не хватало только его, Антуана. И тут же все взгляды обратятся к нему. Нет, надо сделать так, чтобы Реми не нашли.

В его сознании всплыл мусорный мешок с мертвой собакой внутри.

Избавиться от Реми.

Он пропал, никто не знает, что случилось… Вот оно, верное решение. Его пойдут искать, и никому не придет в голову…

Антуан продолжал ходить взад-вперед возле тела, на которое не хотел больше смотреть: оно пугало его, мешало думать.

А что, если Реми сказал матери, что пошел к Антуану в лес Сент-Эсташ?

Может, его уже ищут, скоро он услышит голоса, выкрикивающие их имена: «Реми! Антуан!»

Антуан почувствовал, что ловушка захлопнулась. Снова полились слезы. Он пропал.

Надо бы спрятать труп. Но где? Как? Если бы он не разрушил шалаш, то поднял бы Реми туда – никто бы не стал искать малыша наверху. И вороны склевали бы его тело.

Антуан был подавлен масштабом катастрофы. За считаные секунды его жизнь кардинально переменилась. Он стал убийцей.

Но образы двенадцатилетнего мальчишки и убийцы никак не вязались друг с другом…

На Антуана навалилось огромное горе.

Время шло, а он по-прежнему не знал, что делать. Наверное, в Бовале уже беспокоятся.

Пруд! Решат, что он утонул!

Нет, тело всплывет. У Антуана не было груза, чтобы тело оставалось на глубине. Когда труп выловят, увидят след удара по голове. Может, подумают, что он сам упал, что он ударился?

Антуан совершенно запутался.

Большой бук! Антуан вдруг увидел его, будто дерево было совсем рядом.

Огромное, давным-давно упавшее дерево. Как-то раз, без всякого предупреждения, оно, будто внезапно скончавшийся старик, завалилось набок, увлекая за собой огромный, в человеческий рост, пласт земли с корнями. Падая, бук задел другие деревья, и Антуан с друзьями ходили играть среди их плотно и причудливо переплетенных ветвей. Это было в незапамятные времена, ребята почему-то давно разлюбили то место…

Там, где рухнул бук, было что-то вроде норы, огромная дыра, в которую, еще до падения дерева, никто не решался спуститься. Никто не знал, куда она ведет, глубоко ли там. Но другого выхода, кроме этого, Антуан не видел.

Когда решение было принято, он обернулся и посмотрел на Реми.

Детское личико снова изменилось; оно посерело, синяк расплылся и заметно потемнел. А рот открылся еще шире. Антуан чувствовал себя неважно. У него ни за что не хватит сил добраться дотуда, на другой конец леса Сент-Эсташ. Даже в нормальное время на это ушло бы почти пятнадцать минут.

Он даже не знал, что в нем столько слез. Они все лились, струились, он высморкался прямо в руку, вытер пальцы о листья, подошел к телу Реми, наклонился, схватил его за руки. Они худенькие, теплые, мягкие, как какие-то спящие зверьки.

Отвернув голову, Антуан принялся тянуть его…

Не пройдя и шести метров, он наткнулся на первое препятствие: пни, сучья. Лес Сент-Эсташ давным-давно никому не принадлежал, это полная неразбериха из густых зарослей, плотно стоящих, а порой навалившихся друг на друга деревьев, кустарников и лесонасаждений. Тащить тело невозможно, придется его нести.

Антуан не мог решиться.

Лес вокруг него скрипел, как старый корабль. Антуан переминался с ноги на ногу. Как собрать волю в кулак?

Он и сам не знал, откуда взялись силы. Он резко нагнулся, схватил Реми и одним махом закинул его себе на спину. И пустился в путь – очень быстро, перешагивая через пни или обходя их.

Первое неловкое движение, и вот уже его нога запуталась в корнях, он упал. Тело Реми у него на спине было тяжеленное, как спрут, мягкое, обволакивающее. Антуан завопил и оттолкнул его. Он взвыл, поднялся, прижался к дереву, попытался восстановить дыхание… Он думал, труп – это что-то окоченелое, ему доводилось видеть картинки. Мертвецы, твердые, как дерево. Но этот, наоборот, был дряблый, будто без костей.

Антуан постарался взбодриться. Ну давай же! Тело надо спрятать, оно должно исчезнуть, потом все будет хорошо. Он подошел, закрыл глаза, схватил Реми за руку, наклонился, снова взвалил его себе на плечи и осторожно продолжил путь. Теперь, когда он нес его на спине, он представлял себя пожарным, спасающим кого-то из огня. Героем комиксов про Человека-паука Питером Паркером, помогающим Мери Джейн. Было довольно холодно, но он обливался по́том. Он устал, ноги у него отяжелели, плечи обвисли. И все же надо было поторапливаться: в Бовале уже забеспокоились.

Да и мать скоро вернется с работы.

И к ней придет госпожа Дэме, чтобы спросить, где Реми.

И когда он вернется, ему зададут тот же вопрос. А он ответит: Реми? Нет, я его не видел, я был…

А где он был?

Перелезая через пни, огибая непроходимые заросли, натыкаясь на ползучие побеги и корни, спотыкаясь под тяжестью тела мертвого ребенка, он размышлял, где бы он мог быть, если был не здесь, но ничего не мог придумать. «Этому мальчишке недостает воображения», – заметил учитель в прошлом году, как раз перед переходом в шестой класс. Господин Санше никогда особенно не любил его. Ему нравился Адриен, он всегда был его любимчиком. Поговаривали, что господин Санше и мать Адриена… Эта женщина пользовалась духами, не то что мать Антуана. В конце уроков все пялились на нее, она курила на улице и одевалась как…

Это должно было случиться: он снова шлепнулся, ударился головой о ствол дерева, уронил свою ношу и вскрикнул, увидев, как Реми перелетел через него и тяжело упал на землю. Антуан инстинктивно протянул руку… На какое-то мгновение он даже вообразил, что Реми больно, он подумал о нем как о живом.

Антуан видел его спину, ножки, ручки, до чего же его жалко…

Он больше не вынесет. Он лежал, распростершись среди листьев, вдыхал запах земли, как прежде вдыхал запах шерсти Улисса. Он так устал, что хотел бы уснуть, вжаться в землю, тоже исчезнуть.

Придется отступиться: у него не хватит сил.

Его взгляд упал на часы. Мать, наверное, уже вернулась. Сложно объяснить, но если ему удастся встать на ноги, то только ради нее. Она такого не заслужила. Она умрет. Она убьет его своими руками, если узнает…

Он с трудом поднялся. Реми ободрал руку и ногу. Антуан не мог отделаться от мысли, что ему больно, хотя это безумие. Но у него не укладывалось в голове, что Реми мертв, нет, он не мог с этим смириться. Это не труп, это мальчишка, которого он знал, которого он снова взвалил себе на спину и потащил через лес Сент-Эсташ. Тот самый мальчуган, которого он поднимал на платформе вместе с Улиссом, а малыш кричал: вау! Он обожал этот подъемник!

Антуан начал бредить.

Он продвигался вперед быстрым шагом и видел там, прямо перед собой, Реми. Мальчуган улыбался, махал ему рукой. Он всегда восхищался Антуаном. Ух ты, надо же, шалаш? Круглолицый мальчишка с живыми глазами смотрит вверх. Он здорово говорит для своего возраста. Да, он еще мал, он рассуждает как ребенок, но с ним интересно, он задает забавные вопросы…

Антуан даже не заметил, как дошел. Он на месте.

Это здесь. Большой поваленный бук.

Чтобы добраться до ствола и отверстия под ним, надо было пробиться сквозь назойливые заросли, к тому же в этой части леса довольно темно.

Антуан не раздумывал, он шел. Он оступился, потерял равновесие, хватаясь за что только можно, едва не упал, от рубашки оторвался рукав, но он шел вперед. Голова Реми ударилась о дерево, издав глухой звук… Дважды Антуан попал в терновник, и ему пришлось сделать усилие, чтобы освободиться.

И вот наконец, после долгих мучений, он был у цели.

В двух метрах от него, прямо под мощным стволом, зияла огромная черная щель норы… Пещера. Чтобы до нее добраться, надо было подняться на холмик.

Тогда Антуан осторожно опустил тело на землю, наклонился и покатил его. Как свернутый ковер.

Голова ребенка то и дело обо что-то ударялась, но Антуан, зажмурившись, продолжал движение. Открыв глаза, он увидел, что находится на середине склона. Глубокий черный провал, к которому он приблизился, испугал его, как жерло печи. Пасть людоеда. Никто не знает, что там. И насколько там глубоко. И вообще, что это? Антуан всегда думал, что это яма, оставшаяся от пня какого-то другого, давно вырванного дерева, куда теперь повалился бук.

Ну вот. Он был на месте.

Но облегчение так и не наступило.

Тело малыша Реми было распростерто у его ног, на краю отверстия, а над ними обоими нависал гигантский ствол поверженного бука.

Теперь надо было его столкнуть. Антуан не мог решиться.

Обхватив голову руками, он завыл от горя, вытянул вперед правую ногу, подсунул под ляжку ребенка и слегка шевельнул ее.

Потом, подняв глаза к небу, сделал резкое движение ногой.

Тело неторопливо покатилось, на самом краю зияющей ямы оно как будто помедлило, затем мгновенно сорвалось и упало.

Последнее, что запомнит Антуан, – это рука Реми, его пальцы, словно пытающиеся вцепиться в землю, удержать тело от падения.

Антуан замер на месте.

Тело исчезло. Мальчика внезапно охватило сомнение, он встал на колени, протянул, поначалу робко, руку в пустоту, пошарил там на ощупь.

Рука ни на что не наткнулась.

В полном отупении он поднялся с колен. Вот и все. Никакого Реми, ничего, все было кончено.

Лишь воспоминание об этой постепенно исчезающей ручке со скрюченными пальцами…

Антуан отвернулся от ямы и поспешно удалился, механически продираясь сквозь густой кустарник.

Добравшись до края лесосеки, он взобрался на холм и побежал…

Если выбрать самый короткий путь, придется дважды пересечь шоссе. Антуан крался, пригибался за кустами. Оказавшись на повороте, где за изгибом дороги не были видны проезжающие машины, он прислушался, но это проклятое сердцебиение…

Он распрямился, наспех бросил взгляд направо, потом налево – и решился. Бегом пересек шоссе и снова углубился в лес в тот самый момент, когда из-за поворота выскочил грузовичок господина Ковальски.

Антуан кинулся в придорожную канаву и замер. В трехстах метрах от въезда в город он ненадолго задержался в зарослях, но чувствовал, что раздумывать больше нельзя, наоборот, надо решаться, и поскорей. Антуан вышел из леса и начал двигаться, как ему представлялось, уверенным шагом, пытаясь восстановить дыхание.

Нормально ли он выглядит? Он поправил взъерошенные волосы. На руках было несколько едва заметных царапин. Антуан торопливо стряхнул со штанов и рубашки землю и травинки…

Он думал, что ему будет страшно вернуться домой. Но нет, наоборот, привычные места – пекарня, бакалейная лавка, ворота мэрии – вернули его в нормальную жизнь, заслонив собой кошмар.

Чтобы никто не заметил порванного рукава рубашки, он попытался ухватить его за манжет и зажать в кулаке.

Антуан опустил глаза.

Он потерял свои часы.

3

Часы для подводного плавания, с черным циферблатом, зеленым флуоресцентным браслетом и впечатляющим набором функций: тахеометр, крутящееся круглое окошко, показывающее время во всем мире, еще одно для определения погоды, калькулятор… Часы были ему велики, болтались на запястье, но именно этим они ему и нравились. Антуану несколько недель пришлось приставать к матери, чтобы получить разрешение на их покупку, и он добился его лишь в обмен на кучу обещаний и обязательств. А еще ему пришлось выслушать массу нравоучений в отношении бережливости, необходимых и пустячных трат, контроля над своими желаниями и еще каких-то довольно неясных для него понятий, почерпнутых матерью из журнальных статей о проблемах детства и воспитания.

Как он объяснит внезапную пропажу часов? Мать наверняка заметит, в таких вещах ее не проведешь.

Может, стоит вернуться? Где он мог их потерять? Может, они упали в яму под старым буком… А если он потерял их на обратном пути? Прямо на дороге? Если их кто-нибудь найдет, станет ли это уликой против него? Или, того хуже, приведет следствие прямиком к нему?

Терзаемый этими вопросами, Антуан не сразу заметил, что в саду у Дэме царит непривычная суматоха.

Группа из семи-восьми человек, в основном женщин, что-то взволнованно обсуждала. Среди них – торговка бакалеей, которую невозможно было застать в ее лавке, госпожа Керневель и даже госпожа Антонетти, такая худющая, что ее почти не было видно. Эта старая ведьма говорила дрожащим голоском и сверлила вас своими злющими голубыми глазками.

Слышался слегка гнусавый голос госпожи Дэме, фигуру которой не сразу можно было разглядеть в этой кутерьме. Она страдала насморком круглый год. «Аллергия на опилки, – вечно по-ученому заявляла она. – Что ты будешь делать в здешних краях!..» Тут она обычно опускала руки и со звуком пощечины хлопала ладонями по ляжкам, чтобы подчеркнуть неотвратимость выпавшей ей доли.

Увидев такое скопление народа в соседском саду, Антуан замедлил шаг. Позади него послышались торопливые шаги. Эмили. Она как раз поравнялась с ним, тяжело дыша, когда чей-то голос воскликнул:

– А вот и он! Антуан!

Работая локтями, госпожа Дэме с носовым платком в руке выбралась из сада и бросилась к нему. Все кинулись за ней следом.

– Не знаешь, где Реми? – поспешно спросила она.

Антуан тотчас понял, что не сможет соврать. Дыхание у него перехватило, он отрицательно покачал головой. Нет…

– Значит… – только и сумела выговорить госпожа Дэме.

Это единственное слово, произнесенное срывающимся голосом, было исполнено такой тревоги, что Антуан едва не разрыдался. Лишь вмешательство бакалейщицы помогло ему сдержаться.

– Разве он был не с тобой?

Антуан сглотнул слюну, посмотрел по сторонам. Его взгляд упал на Эмили. Остановившись в полушаге от Антуана, она с большим любопытством следила за этой сценой.

Ему удалось едва слышно выдавить:

– Нет…

Он уже был готов сдаться, но бакалейщица продолжала:

– Где ты видел его в последний раз?

Он собирался сказать, что не видел Реми целый день.

С белым как простыня лицом он неопределенно махнул рукой в сторону сада.

Тотчас посыпались комментарии:

– Но ведь не мог же ребенок испариться!

– Если бы он проходил по улице, его бы видели…

– Поди знай!..

Госпожа Дэме не спускала глаз с Антуана, но, пожалуй, смотрела она сквозь него и не совсем понимала, что на самом деле происходит. Ее нижняя губа отвисла, взгляд остановился. Ее подавленность ранила Антуана в самое сердце. Он медленно развернулся и, даже не взглянув на Эмили, пошел к себе.

Прежде чем открыть дверь, он оглянулся. И обнаружил странное сходство госпожи Дэме с женой господина Превиля, которой иногда удавалось обмануть бдительность сиделки, и тогда больную находили на улице, с растерянным взглядом, она горестно оплакивала свою единственную дочь, умершую больше пятнадцати лет назад. Белокурые локоны Эмили, ее свеженькое личико составляли мучительный контраст со зрелищем этого горя, этой подавленности.

Зайдя в дом, Антуан испытал облегчение. В гостиной, словно вывеска магазина, весело мигала увешанная гирляндами рождественская елка.

Он соврал, и ему поверили. Действительно ли он выпутался?

А часы…

Матери еще не было дома, но скоро она вернется. Антуан поднялся к себе, снял рубашку, скомкал ее и сунул под матрас. Потом натянул чистую футболку, подошел к окну, немного раздвинул шторы. И сразу увидел здоровенную тушу господина Дэме. Возвращаясь с завода, он направлялся прямиком в сад, куда вернулась небольшая группа соседей. От него исходила такая грубая мощь, такая необузданность, что Антуан невольно попятился… При одной только мысли, что он может оказаться рядом с этим человеком, у него сводило живот. Его затошнило, он прижал руку к губам и едва успел добежать до туалета и склониться над унитазом…

В конце концов тело Реми все равно обнаружат и снова заявятся с расспросами.

Может быть, меньше чем через час, если на дороге найдут его часы, все поймут, что он соврал…

Бригада жандармов прикажет оцепить дом, чтобы не дать ему сбежать. Они блокируют всю округу, жандармов будет трое или даже четверо. Вооруженные, они станут медленно подниматься по лестнице, прижимаясь спиной к стене. А с улицы через мегафон будут требовать, чтобы он сдался, спустился, подняв руки над головой… Он не сможет защищаться. На него сразу наденут наручники. «Это ты убил Реми! Где ты спрятал труп?»

Может быть, голову ему чем-нибудь накроют, чтобы не подвергать унижению. Он пройдет мимо рыдающей на первом этаже матери, которая будет твердить «Антуан, Антуан, Антуан…»

На улице столпится весь городок, будут слышны выкрики, вопли: подлец, преступник, детоубийца! Жандармы станут подталкивать его к пикапу, но тут появится господин Дэме, одним движением сорвет наброшенную на голову Антуана куртку, чтобы тот увидел, как он прижимает к бедру свое ружье, и выстрелит.

Антуан почувствовал ужасную боль в животе, ему захотелось вернуться в туалет, но он остался у себя в комнате. Ноги у него подкосились, подавленный, он опустился на колени… И тут раздался голос матери:

– Антуан, ты дома?

Нужно срочно сделать вид, что он чем-то занят…

Антуан поднялся с колен и уселся за письменный стол.

Мать с обеспокоенным видом уже стояла в дверях.

– Что происходит? У Бернадетты такая суматоха!

Он изобразил неведение: откуда я знаю.

Но ведь госпожа Дэме его спрашивала, он не может не знать, что происходит.

– Это из-за Реми… Его ищут.

– Да что ты? И не знают, где он?

В этом вся мать.

– Раз его ищут, мама, значит не знают, где он, иначе бы его не искали.

Но госпожа Куртен его не слушала, она подошла к окну. Антуан встал позади нее. С тех пор как вернулся господин Дэме, народу в саду еще прибавилось: его собутыльники, работники с фабрики Вейзера. По нахмурившемуся небу плыли свинцовые облака. И в этом сумеречном свете собравшиеся вокруг господина Дэме показались Антуану похожими на свору собак. Он вздрогнул.

– Тебе холодно? – спросила мать.

Антуан нетерпеливо отмахнулся.

Взгляды стоявших в саду обратились к входившему в сад мэру. Госпожа Куртен открыла окно.

– Постойте, постойте, – твердил господин Вейзер. Он часто повторял эти слова. Он выставил вперед ладонь перед необъятной грудью господина Дэме. – Не следует вот так, по пустякам беспокоить жандармов.

– Что значит «по пустякам»?! – проревел господин Дэме. – Конечно, вам нет дела до того, что мой сын пропал…

– Да ладно вам, пропал, пропал…

– Или вы знаете, где он? Шестилетний мальчик, которого никто не видел вот уже… – (он взглянул на часы и посчитал, насупив брови), – почти три часа. А по-вашему выходит, он не пропал!

– Хорошо, где ребенка видели последний раз? – спросил господин Вейзер, явно стараясь быть полезным.

– Он немного проводил своего отца, да, Роже? – дрожащим голосом сказала госпожа Дэме.

Господин Дэме кивнул. В полдень он обычно шел домой перекусить, а когда возвращался на завод, Реми частенько проходил с ним часть пути, а потом спокойно возвращался.

– И где вы с ним расстались?

Чувствовалось, что господину Дэме не по душе, что директор завода, на котором он работает, изображает из себя следователя. Может, он теперь еще станет приказывать ему, как управляться в семье? В ответе Роже слышался плохо сдерживаемый гнев:

– Может, все-таки лучше не вам, а жандармам взяться за это дело?

Будучи на голову выше мэра, он подошел к нему совсем близко, так что контраст стал еще более очевидным. Голос у господина Дэме был зычный, и господину Вейзеру приходилось прилагать немало усилий, чтобы не сдать позиции. Он опирался на свой авторитет и должность. Женщины отступили, мужчины подошли поближе. Столь неожиданная конфронтация навела кое-кого на мысль о безработице, которая так или иначе грозила всем. Было непонятно, кто разъярен больше: Дэме-отец или Дэме-рабочий.

Не обращая внимания на спор, затеянный господином Дэме с мэром Боваля, госпожа Керневель решила взять инициативу в свои руки. Она зашла в дом и позвонила.

Появления жандармов госпожа Куртен уже не смогла вынести. Она бросилась на улицу.

Соседи продолжали собираться, прохожие останавливались, информация передавалась из уст в уста. Те, кто не смог поместиться в саду Дэме, расположились на улице. Вся эта маленькая толпа перемещалась, переговаривалась, приглушенно перекликалась. Люди перешептывались, в гуле голосов преобладала серьезная озадаченная тональность.

Антуан не мог думать ни о чем, кроме жандармского пикапа. Он частенько проезжал по городу, жандармов знали в лицо, они с удовольствием заглядывали в кафе, подчеркнуто заказывали только безалкогольные напитки и всегда оплачивали свои заказы. Иногда они выступали посредниками во время стачек, при передаче официальных документов. Их появление всегда превращалось в событие, все спрашивали друг у друга, в чем причина. А если пикап останавливался не слишком далеко, с любопытством подходили поближе.

Антуан не разбирался в знаках отличия и решил, что их шеф очень молод. И ему почему-то стало спокойней. Трое жандармов протиснулись сквозь толпу, чтобы попасть в сад.

Шеф задал несколько вопросов госпоже Дэме.

Напряженно прислушиваясь к ее ответам, он взял мать Реми за руку и заставил вернуться в дом.

Господин Дэме пошел за ними, напоследок обернувшись, чтобы бросить взгляд на мэра, который, в свою очередь, тоже пытался к ним присоединиться.

Потом все исчезли. Дверь захлопнулась.

Небольшая толпа распалась на группки по интересам: рабочие мануфактуры Вейзера, знакомые между собой соседи, родители школьников. Никто не проявил ни малейшего желания разойтись.

Антуан заметил, что атмосфера изменилась.

Появление сил охраны порядка вознесло мелкое обстоятельство в ранг настоящего события. Речь уже шла не об отдельном происшествии, но о чем-то, что касалось всего общества. Антуан это почувствовал. Голоса стали сдержаннее, вопросы – тревожнее; происходящее принимало в его глазах все более угрожающий характер, поскольку касалось его непосредственно.

Он поспешно закрыл окно: ему срочно требовалось вернуться в туалет. Антуан присел на унитаз и согнулся пополам. Ничего не получалось. В животе бурлило, его мучили жуткие спазмы. Он прижал руки к животу…

И тут он различил какой-то шум… Боль сразу прекратилась, он поднял голову. Антуан вспомнил оленя, которого однажды заметил в лесу. Тот замер и только медленно поворачивал голову, нюхая воздух и стараясь услышать то, чего не мог видеть. Он почувствовал присутствие Антуана и тут же превратился в затравленное животное, нервное и напряженное…

Антуан сразу догадался, что мать не одна. Снизу доносились какие-то голоса. Мужские. Он поднялся с горшка и, не успев застегнуть ремень джинсов, проскользнул к себе.

– Сейчас я за ним схожу, – говорила мать, поднимаясь по лестнице.

Антуан отскочил как можно дальше от двери. Следовало бы взять себя в руки, но он не успел.

– Там жандармы, – сказала она, входя. – Хотят поговорить с тобой.

В ее тоне не было никакого беспокойства. Антуану даже послышались нотки удовольствия: ее сын, а значит, и она сама стали объектом интереса властей, их мнение хотят знать, от них ждут ответа. Все это придает значимости.

– Поговорить со мной… о чем? – спросил Антуан.

– Ну… о Реми, разумеется!

Госпожу Куртен поразил вопрос Антуана. Но появление жандарма еще сильнее выбило их обоих из колеи.

– Вы позволите?..

Он вошел в комнату. Медленно, но уверенно.

Антуан не мог бы назвать его возраст, но в любом случае он был не так молод, как казался в саду. Жандарм дружелюбно взглянул на мальчика, быстро окинул взглядом комнату, подошел к Антуану и опустился перед ним на колени. У него были тщательно выбритые щеки, живые и проницательные глаза и довольно большие уши.

– Скажи-ка мне, Антуан, ты ведь знаком с Реми Дэме?

Антуан сглотнул и утвердительно кивнул. Жандарм протянул руку к его плечу, но не дотронулся до него.

– Не надо бояться, Антуан… Я просто хочу знать, когда ты в последний раз его видел.

Антуан поднял глаза и увидел, что мать, стоя у двери, с удовольствием и даже с гордостью наблюдает за этой сценой.

– Смотреть надо на меня, Антуан. Отвечай.

Голос его изменился, теперь он стал тверже. Жандарм ждал ответа… Которого Антуан-то как раз и не придумал. С госпожой Дэме было проще. Чтобы набраться храбрости, он повернулся к окну.

– В саду, – удалось ему выговорить. – Там, у них в саду…

– Сколько было времени?

Антуан почувствовал облегчение оттого, что голос его не слишком дрожал. Не больше, чем у любого двенадцатилетнего мальчишки, отвечающего на вопросы жандарма.

Он задумался: что же он только что сказал госпоже Дэме?

– Примерно полвторого, что-то вроде того…

– Хорошо. А что Реми делал в саду?

Ответ прозвучал неожиданно:

– Смотрел на мешок с собакой.

Жандарм нахмурился. Антуан прекрасно понимал, что без разъяснений его ответ непонятен.

– Ну, в общем, отец Реми… Вчера он убил свою собаку. И положил ее в мешок для мусора.

Жандарм улыбнулся:

– Ну и ну, ишь ты, что у вас тут в Бовале делается…

Но Антуан был не расположен шутить.

– Ладно, – продолжал жандарм. – И где же этот мешок для мусора?

– Там, – отвечал Антуан, указывая через окно на соседский сад. – Рядом со строительным мусором. Он выстрелил в нее и положил в мешок для мусора.

– Так, значит, Реми был в саду и смотрел на этот мешок, так?

– Да. Он плакал…

Жандарм поджал губы: мол, да, да, понимаю…

– И потом ты его больше не видел…

Нет, отрицательно покачал головой Антуан. Жандарм, не разжимая губ, внимательно смотрел на него, сосредоточенно размышляя над тем, что только что услышал.

– А ты не видел, чтобы останавливалась какая-нибудь машина или что-то в этом роде?

Нет.

– Ты хочешь сказать, ничего необычного?

Нет.

Жандарм хлопнул ладонями по коленям: ладно, но это еще не все…

– Спасибо, Антуан, ты очень помог нам.

Он поднялся. Выходя, он едва заметно сделал знак госпоже Куртен, приглашая ее за собой на лестницу.

– Ах да, скажи-ка мне, Антуан… – Он остановился на пороге и обернулся. – Когда ты увидел его там, в саду… сам-то ты куда шел?

Рефлекторный ответ:

– К пруду.

Антуан и сам почувствовал, что ответил слишком быстро. Чересчур быстро.

Тогда более спокойно он повторил:

– Я был на пруду.

Жандарм кивнул: значит, на пруду. О’кей, ладно.

4

Жандарм в сомнении остановился на тротуаре возле дома.

Толпа на улице постепенно уплотнялась и все больше беспокоилась.

Раздавались нетерпеливые громкие требования прояснить обстановку. С наступлением вечера возвращение Реми становилось все менее вероятным. Что будем делать? Кто за что возьмется? Мэр метался от сбившихся в кучку рабочих к жандармскому пикапу, пытаясь успокоить одних и расспросить других… Не следовало исключать возможность коллективного возмущения, потому что каждый, разумеется по своим, особым причинам, ощущал себя жертвой несправедливости и видел в этой ситуации возможность высказаться.

Молодой жандарм встрепенулся. Хлопнув в ладоши, он подозвал своих коллег.

Кто-то принес план местности. Жандарм обратился за помощью к жителям, и добровольцы, как в школе, подняли руки. Их пересчитали. Обнаружив исчезновение Реми, госпожа Дэме самостоятельно обследовала центральные кварталы, теперь же каждый получил задание патрулировать внешние зоны шоссе и проселочные дороги, ведущие в Боваль.

Заурчали моторы. Усаживаясь за руль, мужчины поводили плечами. Казалось, они отправляются на охоту. Мэр тоже погрузился в свой муниципальный автомобиль, чтобы принять участие в поисках. И хотя все собирались потрудиться на благо общества, в атмосфере витал какой-то завоевательный и мстительный дух, некая энергия разрушительной воинственности, часто сопутствующие самосудам и погромам.

Глядя из окна на сборы, Антуан почему-то был убежден, что все эти люди, удаляясь от него, на самом деле движутся ему навстречу.

Молодой жандарм не сразу сел в машину. Он задумчиво наблюдал за всеобщей решимостью. Возможно, нелегко будет остановить то, что сейчас только набирало обороты.

По департаменту объявили тревогу.

Во все публичные места были разосланы фотографии и описание примет маленького Реми.

Женщины по очереди приходили в дом Дэме, чтобы составить компанию Бернадетте. Разложив покупки и приготовив ужин, госпожа Куртен крикнула сыну снизу:

– Я к Бернадетте!

Ответа она не дождалась. Антуан видел, как мать торопливо пересекла сад.

Мальчик был совершенно подавлен встречей с жандармом, он почувствовал, что тот проницателен, подозрителен…

И не поверил ему.

Эта мысль буквально пронзила Антуана. Он уверился в этом, увидев, что тот долго стоит на улице, словно обдумывая сказанное Антуаном, размышляя, не следует ли снова подняться и потребовать уточнений.

Антуан смотрел на опустевший соседский сад и не смел пошевельнуться. Едва он обернется, жандарм сразу окажется здесь, в его комнате, запрет дверь, усядется на кровати и пристально уставится на него. Снаружи станет удивительно тихо, как будто город лишился жизненных сил.

Жандарм выдержит длинную паузу, и Антуан поймет, что его собственное молчание – это признание. И ничего тут не поделаешь.

– Значит, ты был на пруду…

Антуан кивает: да.

Вид у жандарма расстроенный, он сжимает губы и издает ими звук, выражающий разочарование.

– А знаешь, Антуан, что теперь будет? – Жандарм кивает в сторону окна. – Они вот-вот вернутся. Большинство из них, конечно, ничего не обнаружит, но вот господин Дэме остановится на дорожке… Той, что ведет в лес Сент-Эсташ…

Антуан сглатывает слюну. У него нет никакого желания слушать продолжение, но жандарм решительно настроен рассказать все.

– Он найдет твои часы, доберется до старого бука. Нагнется, пошарит в яме рукой и нащупает что-то. Потянет – и что появится, а, Антуан? Малыш Реми… Совершенно мертвый. С безвольно висящими ручками и ножками, с головкой, болтающейся как тогда, когда ты нес его на спине. Помнишь?

Антуан не в силах шелохнуться, он открывает рот, но не может выдавить ни звука.

– Тогда господин Дэме возьмет сына на руки и понесет домой. Представляешь себе зрелище: господин Дэме идет по Бовалю с мертвым сыном на руках, а за ним все жители… И что же он сделает, по-твоему? Он спокойным шагом войдет в дом, передаст Реми его матери, возьмет ружье, пройдет через сад, поднимется по лестнице и появится здесь…

В это мгновение на пороге возникает господин Дэме с ружьем. Он такой высокий, что вынужден наклонить голову, чтобы пройти в дверь. Жандарм не двигается, он пристально смотрит на Антуана: я ведь тебя предупреждал, чего же ты от меня теперь хочешь?

Господин Дэме приближается, прижав ружье к бедру, его тень надвигается и закрывает от Антуана окно у него за спиной и весь город за окном…

Выстрел.

Антуан завопил.

Он стоял на коленках и держался за живот. Его вырвало, и на полу растеклось немного желчи.

Он бы отдал все, чтобы оказаться подальше отсюда!

От этой мысли он мгновенно пришел в себя.

Оказаться подальше отсюда…

Вот что ему надо сделать. Бежать.

Пораженный столь очевидным решением, он поднял голову. Как же он раньше не догадался! Эта мысль вывела его из оцепенения. Мозг вновь заработал в полную силу. Антуан пришел в небывалое возбуждение. Он утер губы рукавом и заметался по комнате. Чтобы ничего не забыть, схватил тетрадь и фломастер и принялся лихорадочно записывать все, что приходило на ум: одежда, деньги, поезд, самолет (?), Человек-паук, паспорт! Документы, еда, палатка (?), дорожная сумка…

Надо поторапливаться. Уехать сегодня вечером. Или ночью.

Тогда завтра утром, если все пойдет хорошо, он будет уже далеко.

Он отбросил мысль тайком сбегать попрощаться с Эмили: она все разболтает, тут и думать нечего. Лучше так: назавтра она узнает, что Антуан уехал один куда глаза глядят, и никогда больше ничего о нем не услышит… Или нет: он будет посылать ей открытки со всего света, она станет показывать их одноклассницам, а по вечерам плакать, разглядывая их, и будет хранить их в коробке…

В каком направлении двигаться? Решат, что он поехал в сторону Сент-Илэра, значит надо в другую. Антуан не знал, куда именно, потому что прежде уезжал из Боваля только в Сент-Илэр. Посмотрит по карте.

Мозг продолжал лихорадочно работать. Любая проблема тут же находила решение. Вокзал Мармона в восьми километрах, он пойдет ночью, держась подальше от шоссе. Там надо купить билет. Чтобы его не узнали, он кого-нибудь попросит. Эта уловка ему очень понравилась. Проще обратиться к какой-нибудь женщине. Он скажет, что мама привезла его на вокзал и уехала, а отдать билет забыла… Он покажет деньги… Деньги! Сколько у него на счете?

Он сбежал вниз и выдвинул ящик комода в прихожей, едва не уронив его. Сберегательная книжка была на месте! Отец добросовестно снабжал его на каждый день рождения. Тысяча пятьсот шестьдесят пять франков! До сегодняшнего дня эта сумма представлялась ему совершенно абстрактной, мать вечно твердила, что он сможет распорядиться ею, но «лишь когда станет совершеннолетним, чтобы приобрести что-нибудь полезное». Она сделала исключение единственный раз, в прошлом году (после изрядного сопротивления!), ради покупки часов для подводного плавания.

Часы…

Антуан взбодрился.

У него на счете больше полутора тысяч франков! С такими деньжищами он может уехать далеко, хоть на край света!

В крайнем возбуждении он отнес сберкнижку к себе в комнату. Спокойно, во всем требуется порядок, метода. Ему не терпелось выбрать направление. Сперва поездом до Парижа? Или до Марселя? Наиболее надежными пунктами назначения ему представлялись Австралия и Южная Америка. Но он не был уверен, что туда можно добраться из Марселя… Разберется на месте. Лучше всего сесть на корабль, он бы мог наняться исполнять какую-нибудь работу, чтобы оплатить билет и сэкономить деньги, которые ему понадобятся там… Он махнул рукой куда-то в сторону глобуса… Нет, потом… Ночью… Чемодан, нет, дорожная сумка, коричневая, которую мать держит в подвале. Антуан сбегал вниз. Поднявшись к себе, заметил, до чего она огромная. Сумка почти волочилась по полу, когда он тащил ее. Не будет ли осмотрительнее взять с собой что-нибудь другое, рюкзак например? Он положил их рядом на кровать. Одна оказалась слишком велика, другой – слишком мал… Принять решение, быстро. Антуан выбрал рюкзак и тут же начал складывать в него носки и футболки. Человека-паука он сунул в наружный карман, а потом спустился в подвал, чтобы положить на место дорожную сумку и взять паспорт и документ, который мать справила ему, когда он ездил к отцу в Германию. Как это называется? А, разрешение на выезд. Интересно, оно еще не просрочено?

Он был погружен в размышления, когда внизу открылась дверь.

Он узнал голоса матери, Клодины и госпожи Керневель.

Антуан потихоньку выскользнул в коридор.

Госпожа Куртен принялась заваривать чай. Все трое продолжали начатый на улице разговор:

– Куда мог запропаститься этот мальчишка?

– В озере утонул, – ответила Клодина, – иначе как, по-твоему, он мог пропасть? Упал в воду, точно…

– В это уже никто не верит, бедняжка Клодина, – возразила госпожа Керневель. – С тех пор, как мы повидали того шоферюгу…

– Что? Какого шоферюгу?

– Да ну тебя, Клодина! Того, что сбил пса господина Дэме!

В голосе госпожи Керневель слышалось раздражение. В ее оправдание следует сказать, что Клодина была девушка очень милая, но полная идиотка, и объяснить ей что-нибудь… Прибегнув к педагогическому тону, которым она обычно поучала Антуана, в дело вмешалась госпожа Куртен:

– Мы говорим про лихача, который вчера сбил собаку Дэме… И вот сегодня кто-то заметил возле озера его машину. Значит, этот человек рыщет поблизости…

– А я думала, малыш потерялся…

Клодину буквально сразило это открытие.

– Подумай, Клодина: Реми не видели с часу дня, а сейчас уже почти шесть вечера. Его искали повсюду, он не мог далеко уйти, ему всего шесть лет!

– А может, его… Вдруг его похитили, боже мой! Но зачем?

На сей раз никто не ответил.

Антуан не мог бы объяснить почему, но разговор о похищении его успокоил. Ему казалось, такая гипотеза отводит от него подозрения.

Снаружи послышался звук приближающихся автомобилей. Он поспешил к окну.

Подъехали три машины. С наступлением темноты поиски прервались. Появилась четвертая. Потом настал черед транспорта, принадлежавшего муниципалитету. Мэру пришлось припарковаться на улице. Мужчины переговаривались тихими голосами. Их волевой решительный настрой пропал, теперь вид у них был натянутый и несколько виноватый.

Госпожа Дэме не стала ждать, пока кто-нибудь наберется храбрости, чтобы сообщить ей, что они вернулись ни с чем. Она поспешно вышла из дому, с искаженным горем лицом выслушала отчет одного, потом другого. Казалось, каждое новое сообщение все больше и больше пригибает ее к земле. Мужчины, впустую потратившие время, наступившая темнота, часы, прошедшие с момента исчезновения ребенка… Наконец появился господин Дэме. Из машины показались его понурые плечи. Увидев мужа, Бернадетта покачнулась, Вейзер едва успел подхватить ее.

Подбежал господин Дэме, поднял жену на руки, и печальное шествие двинулось к дому.

Белое как мел лицо Бернадетты, круги под глазами, то, как она впилась зубами в сжатый кулак, как внезапно лишилась чувств, – все это потрясло Антуана.

Как бы он хотел вернуть ей Реми!

И он заплакал. Слезы медленно катились по щекам. Его охватила глубокая печаль, ведь он-то знал, что Бернадетта никогда не увидит своего сыночка живым.

Скоро она увидит его мертвым.

Накрытым простыней, на алюминиевом столе. Она прижмется к мужу, тот обнимет ее за плечи. Служащий морга осторожно приподнимет белую ткань. Она увидит посиневшее, безучастное лицо Реми с огромной гематомой во всю правую половину головы. Она разрыдается, господин Дэме будет поддерживать ее, чтобы она не упала. Выходя, он знаком даст понять пришедшему с ними жандарму, что да, это он, это наш малыш Реми…

Через несколько минут прибыл пикап жандармерии.

Антуан увидел, как капитан в сопровождении двоих коллег пересек соседский сад и позвонил в дверь. Затем они прошли в обратном направлении, но на сей раз с господином Дэме, широко шагавшим между ними. Он кипел от ярости.

Все четверо направились к пикапу, вокруг которого тут же столпились все присутствующие.

Услышав крики, Антуан открыл окно.

– Куда вы его увозите?

– По какому праву?..

– Пропустите их! – кричал мэр, делавший все возможное и невозможное, чтобы помешать схватке горожан с блюстителями порядка.

– Значит, мэр нынче заодно с жандармами? Против простых людей?

Жандармы, терпеливые и сосредоточенные, довели Дэме до машины, приказали ему погрузиться и тут же отбыли.

Большинство присутствующих сразу бросились к своим автомобилям и пустились за пикапом…

Антуан не знал, что и думать.

Почему увели отца Реми? Его в чем-то подозревают?

Ах, если бы могли арестовать кого-то другого, а не его, Антуана. Лучше всего господина Дэме, которого Антуан так боится… Он вспомнил о Бернадетте, которая видела, как уводят ее мужа… Раздираемый столь противоречивыми соображениями, Антуан уже не знал, что и думать…

Клодина и госпожа Керневель ушли, госпожа Куртен принялась разогревать ужин.

Антуан молча продолжил сборы. Рюкзак у него был маленький, он не мог сложить туда все, что ему хотелось. Ну и ладно, деньги у него есть, по пути он купит все, что может понадобиться.

Около половины восьмого мать позвала его ужинать.

– Это ж надо, какие дела…

Она скорее обращалась к самой себе, чем к Антуану.

До сих пор она воспринимала пропажу Реми как факт из разряда происшествий, что-то случившееся где-то по соседству, о чем годы спустя все еще иногда вспоминают. Потому что была убеждена, что маленький Дэме вот-вот объявится. К тому же ее рассудок отказывался понимать, что мальчик действительно мог пропасть. Госпожа Куртен могла привести массу примеров, когда искали пропавших детей…

Накрывая на стол, она рассказывала Антуану:

– Представляешь, сын соседки твоей тети… Ему было четыре года. Уснул в комоде для белья, клянусь тебе! Его искали несколько часов, уже вызвали жандармов, и тут сноха обнаружила его…

Они одновременно увидели, как окна осветились полицейскими мигалками. Госпожа Куртен вскочила первая и открыла дверь.

Жандармский пикап затормозил не перед домом Дэме, а возле их калитки.

Госпожа Куртен торопливо сдернула фартук. У нее за спиной стоял Антуан.

К ним направлялся молодой жандарм.

Антуан думал, что сейчас умрет.

– Простите за беспокойство, госпожа Куртен. Но нам хотелось бы побеседовать с вашим сыном…

Говоря это, жандарм нагибался и оглядывался по сторонам, ища Антуана взглядом. Госпожа Куртен нахмурилась:

– Но зачем…

– Простая формальность, только и всего. Антуан?

На сей раз жандарм не стал садиться на корточки, чтобы стать одного с ним роста.

– Не прогуляешься ли со мной, дружок?

Антуан прошел с ним до соседского сада, к двум другим жандармам. Там уже ждал господин Дэме. Лицо его не предвещало ничего хорошего. Он не спускал с Антуана злого взгляда.

Жандарм повернулся к мальчику:

– Покажи мне точно то место, где ты в последний раз видел Реми.

Все смотрели на него. Позади стояла мать.

Что он ответил Бернадетте? Что сказал жандарму? Он уже толком не помнил и боялся запутаться. Он говорил о собаке. Антуан не шелохнулся. Жандарм повторил вопрос:

– Антуан, прошу тебя, покажи мне точно, где он находился.

Антуан догадался, что жандарм специально встал так, чтобы закрыть от него груду мусора. Вдруг все показалось ему не таким ужасным. Он шагнул вперед, протянул руку:

– Там.

– Встань туда, где стоял он.

Антуан дошел до мусорных мешков. Представил себе сцену. Он увидел, как идет по улице, замечает возле мешка плачущего Реми…

Он сделал еще шаг. Здесь.

Подошел жандарм, ухватил первый мешок, открыл его и заглянул внутрь. Господин Дэме, сложа руки, наблюдал за происходящим.

В светящемся проеме двери вырисовывался силуэт Бернадетты в накинутом на плечи пальто. Она обеими руками прижимала к горлу воротник.

– Так что же делал Реми? – спросил жандарм.

Слишком долго. Несколько минут Антуан еще мог бы выдержать, но тут, в этом саду, где с темнотой боролся только фонарь над воротами и слабое уличное освещение, ощущать, что тебя внимательно изучают глаза Бернадетты, господина Дэме, жандарма, матери, которая силится понять, к чему все это… Да еще люди, что останавливались за забором, чтобы поглазеть на необычное зрелище.

Антуан расплакался.

– Все наладится, малыш, – сказал жандарм, взяв его за плечо.

И тут все услышали глухой шум, словно далекий звук больших птичьих крыльев. Над лесом, со стороны Сент-Эсташа, летел вертолет, и дрожащий луч его прожектора упирался в землю.

Сердце Антуана билось в том же ритме, что невидимые лопасти пропеллера вертолета, выписывающего круги в ночном небе.

Жандарм повернулся к господину Дэме и приложил указательный палец к козырьку:

– Спасибо за сотрудничество… Объявлен розыск, мы будем держать вас в курсе, если появятся новости, разумеется…

Вместе с коллегами он сел в пикап и уехал.

Все разошлись по домам.

– Они пытаются разобраться, как это произошло… – сказала госпожа Куртен.

Она закрыла дверь на ключ и вернулась в гостиную.

Антуан стоял у входа, не сводя глаз с телевизора, где во весь экран показывали лицо Реми: улыбающегося, с приглаженными волосами. Его сфотографировали в прошлом году в школе. Антуан знал эту желтую футболку с голубым слоником.

Комментатор давал описание ребенка: что на нем было надето, когда он пропал; куда он предположительно мог направиться. Рост метр пятнадцать.

Поди знай почему, но эта цифра разбила Антуану сердце.

Было зачитано обращение к возможным свидетелям, бегущая строка внизу экрана сообщала номер телефона для экстренной связи. Предполагалось задействовать водолазов, чтобы обследовать пруд. Антуан представил себе расставленные на ведущей к пруду дороге пожарные машины с мигалками, сидящих на бортиках резиновых лодок аквалангистов, стремительным и точным движением опрокидывающихся назад…

Журналистке было лет сорок, Антуан часто видел ее на телеэкране, но сегодня он смотрел на нее другими глазами, потому что она говорила значительно, почти торжественно: «Первые поиски результатов не дали…»

Показали несколько видов Боваля, немного устаревших, наверное из архива. И несколько планов с жандармскими автомобилями, патрулирующими окрестности.

«Темнота вынудила следователей отложить продолжение своих поисков на завтра».

Антуан не мог оторваться от экрана. Он испытывал поразительное ощущение дежавю, он часто слышал сообщения о трагических происшествиях, но на сей раз оно касалось его непосредственно, потому что он был убийцей.

«…судебной информации для расследования причин исчезновения прокуратурой города Вильнёв».

– Антуан, ты идешь за стол? – спросила госпожа Крутен. Повернувшись к сыну, она заметила, что он неестественно бледен. – Не удивлюсь, если ты там что-то замышляешь…

5

Антуан поужинал очень легко, то есть вообще ничего не съел. Не хочу.

– Ну еще бы! – сказала мать. – После всего того, что случилось…

Антуан помог ей убрать со стола, а потом, как всегда по вечерам, подошел к матери, подставил щеку для поцелуя и поднялся в свою комнату.

Надо было подготовиться, дособрать рюкзак… Во сколько ему уходить, чтобы никто не увидел? В темноте…

Он вытащил из-под кровати свои вещи, и внезапно его охватило сомнение: а как он получит деньги с книжки?

Когда мать в виде исключения соглашалась на то, чтобы снять какую-то часть – например, чтобы купить часы, – она всегда сама ходила на почту: ты не можешь пойти один, надо быть совершеннолетним… А он, значит, подойдет к окошку, у него попросят удостоверение личности, да нет, зачем? Просто посмотрят на него, этого достаточно… Нет, мальчик, так нельзя… ты должен прийти с мамой или папой…

Без денег бегство невозможно.

Все пропало. Ему придется остаться и ждать, когда его арестуют.

Антуан был подавлен, но меньше, чем мог бы быть.

Он новыми глазами взглянул на свою комнату. И набитый носками и футболками рюкзак с торчащим из наружного кармана Человеком-пауком сразу показался ему нелепым.

Он упивался мыслями о побеге, но верил ли он в него по-настоящему?

На него вдруг навалилась чудовищная усталость. Слезы закончились. Он чувствовал себя совершенно измотанным.

Засунув рюкзак под кровать, а сберкнижку и документы в ящик письменного стола, он рухнул на постель.

Во сне ему вновь привиделось, что он бредет к большому буку с Реми на спине. Перед глазами то и дело возникали безвольно повисшие детские ручки. Ему никак не удавалось продвинуться вперед. Несмотря на все его усилия, расстояние не сокращалось. Тогда он глянул под ноги, где валялись его часы. Они были точно такие, как в жизни, с флуоресцентным зеленым браслетом, только еще большего размера. Не заметить их было невозможно. Реми куда-то делся с его плеч. Вместо него Антуан тащил теперь гигантские часы, которые весили больше, чем ребенок. Он шел по лесу, удаляясь от Сент-Эсташа.

Услышав какой-то звук позади себя, он остановился и обернулся.

Это был Реми. Он лежал на животе в темной могиле. Он не умер, только поранился, но жестоко страдал, потому что у него были сломаны ребра и ноги. Реми тянул руки к краю могилы, к свету. К Антуану. Он звал на помощь, он хотел, чтобы ему помогли вылезти из этой ямы. Он не хотел умирать.

Антуан!

Реми вопил не умолкая.

Антуан попытался помочь ему, но ноги не шли; он видел, что малыш тянет к нему руки, слышал его мольбы, переходящие в завывания…

Антуан!

Антуан!

Антуан!

– Антуан!

Внезапно он проснулся. На краю постели сидела мать и, прижав ладони к груди, с беспокойством смотрела на него.

– Антуан…

Очнувшись, он сел в постели. И сразу все вспомнил.

Который час?

В комнату с первого этажа проникал желтый свет.

– Ты так кричал, что напугал меня… Антуан, ты что-то скрываешь?

Антуан сглотнул слюну и отрицательно покачал головой.

– А, скажи? Ты что-то скрываешь?

Может, пора во всем признаться? Если бы он окончательно проснулся, то, конечно, поддался бы искушению освободиться от чересчур тяжелого для него груза. Он бы все рассказал маме, все. Но он с трудом понимал, что происходит.

– Ты спишь одетый, прямо в ботинках… Это на тебя не похоже… Если ты заболел, почему не сказал мне?

Мать накрыла его ладонь своей; он отдернул руку. Физический контакт с ней был ему неприятен.

Она не чувствовала себя задетой, все подростки такие, она читала статьи на эту тему. Не следует принимать подобное поведение на свой счет, тут дело в возрасте. Пройдет со временем.

– Ты нездоров?

– Все в порядке, – ответил Антуан.

Госпожа Куртен приложила ладонь ко лбу Антуана. Она всегда так делала.

– Конечно, тебя тоже выбила из колеи эта история. Да еще жандармы со своими вопросами… само собой, ты к такому не привык…

Она смотрела на него с нежной улыбкой. Обычно такое отношение раздражало Антуана: нечего на меня так смотреть, я не младенец, – но на сей раз он уступил, ему хотелось утешения. Антуан прикрыл глаза.

– Ну ладно, раздевайся-ка и ложись.

Она погасила свет и вышла, оставив дверь широко открытой.

Антуан уснул только под утро.

6

Назавтра вертолет службы гражданской безопасности уже с рассвета кружил над городом. Он возвращался через равные промежутки времени, прохожие поднимали голову и следили за ним глазами. Коллеги из департамента прибыли на помощь жандармам Боваля. Пикапы и голубые автомобили сновали туда-сюда по центру и бороздили окрестные дороги.

Скоро сутки, как пропал малыш Реми.

В лавках, где горожане обменивались новостями, царил пессимизм. И смутное негодование – то против полиции, то против мэрии. И вправду, жандармы не сразу заинтересовались этим исчезновением. Им бы следовало тотчас начать поиски малыша.

Относительно упущенного ими времени мнения разделились: одни говорили, три часа (это очень много – три часа, если пропал шестилетний малыш!), другие – больше пяти. На самом деле данные у всех разнились, потому что у каждого была своя точка отсчета. В котором часу заметили отсутствие ребенка, около полудня? Нет, было не меньше двух часов дня – кто-то видел, как госпожа Дэме с беспокойством расспрашивала лавочников. Вовсе нет, Реми провожал отца, который возвращается на фабрику в тринадцать сорок пять. Ладно, подытожила госпожа Керневель, относительно времени никто не уверен, однако мэрии следовало бы отреагировать. На этот счет все были более или менее солидарны: господин Вейзер даже не хотел сообщать жандармам! Говорил, что малыш вот-вот вернется и что они выставят себя дураками, если станут паниковать из-за пустяков!

Антуан не выходил из своей комнаты. Поглядывая на соседский сад, где не происходило ничего особенного, он пытался сосредоточиться на трансформерах. Господин Дэме еще на рассвете отправился на поиски Реми и больше не появлялся.

Зато мать Антуана регулярно возвращалась домой с новой информацией, противоречащей предыдущей.

Около полудня в город прибыл автомобиль регионального телевидения, и журналистка принялась расспрашивать прохожих. Съемочная группа запечатлела дом семейства Дэме и уехала.

Чуть позже госпожа Куртен сообщила, что с утра жандармы допросили учителя коллежа, однако не смогла назвать его имя.

После чего появилась информация: водолазы службы гражданской безопасности будут на пруду к четырнадцати часам.

Госпожа Куртен направилась к Бернадетте, чтобы посоветовать ей (остальные ее поддерживали) не ходить туда, но тщетно. К половине второго в саду собралась уже дюжина соседей, готовых сопровождать госпожу Дэме. Одни собирались помочь ей в поисках, другие – просто поддержать. Когда они тронулись в путь, можно было поклясться, что они идут на похороны. Никто особенно не верил в успех предприятия.

Антуан смотрел вслед удаляющейся компании. Может, ему тоже следует пойти? Уверенность в том, что ничего не найдут, придала ему решимости.

На дороге собралась целая толпа. Издали невозможно было понять, что это – траурное шествие или турпоход.

Госпожа Антонетти сидела на тротуаре в плетеном кресле и с нескрываемым презрением, на которое никто давным-давно не обращал внимания, наблюдала за проходящими мимо нее горожанами.

Чтобы население не подходило к краю пруда и не мешало водолазам работать, жандармы выставили заграждения. Когда появилась Бернадетта, которую с двух сторон поддерживали госпожа Куртен и Клодина, служащий госбезопасности не знал, как ему поступить. Нельзя же запретить матери присутствовать, возмутились вокруг него. Агент был человеком нерешительным, однако заграждения закачались, раздались недовольные возгласы, послышалась брань, люди впадали в лихорадочное состояние, с первых мгновений сопровождавшее эту историю. Чиновник предпочел уступить и задумался: кого он может пропустить в огороженную зону для сопровождения Бернадетты?

К счастью, появился жандармский капитан. Решительно взяв Бернадетту под руку, он самолично отвел ее к пикапу и налил ей чаю из своего термоса. Оттуда госпожа Дэме не видела ничего, что происходило на пруду, но она была рядом.

Антуан стоял в сторонке. К нему подошла Эмили. Ей хотелось заговорить с ним, но она не успела, потому что появился Тео, потом Кевин, а вскоре и остальные мальчишки и девчонки. Все они копировали выражения лиц и слова своих родителей. Некоторые едва знали Реми, но казалось, они все считают его младшим братиком, так же как все взрослые – сыном.

– Арестовали господина Гено, – бросил Тео.

Это известие вызвало шок. Гено был их преподом по естествознанию. Толстяк, про которого разное поговаривали. Кто-то видел, как он выходил из сомнительного местечка в Сент-Илэре… Эмили удивленно обернулась к Тео:

– Но господин Гено не у жандармов, я его видела утром!

Тео был категоричен:

– Если ты его видела утром, значит он еще не был арестован. Но я утверждаю, что он у жандармов и что… ладно, больше я ничего не могу сказать.

До чего надоела эта его манера внезапно умолкать с единственной целью – заставить себя упрашивать. Но Тео всегда такой, вечно напускает на себя важность. Все хотели знать, раздались настойчивые возгласы. Тео уставился на свои ботинки и крепко сжал губы, будто не мог решить, какую тактику выбрать.

– Ну ладно, – наконец процедил он. – Но только между нами, ясно?

Все шепотом поклялись. Тео понизил голос, так что его стало едва слышно, и пришлось наклониться к нему, чтобы понять, что он говорит:

– Гено педик… У него уже бывало… с учениками… Родители жаловались, но дело замяли. Директор коллежа попросил, ясное дело! Вроде он любит совсем маленьких, если вы понимаете, о чем я. Его часто видели возле дома Дэме. Думают, может, и директор тоже это самое…

Товарищи были подавлены тем, что сказал Тео.

Антуан уже не совсем понимал, что происходит. Накануне жандармы вроде подозревали господина Дэме, а потом оставили его в покое. Теперь вот, утром, господина Гено. А может, и директора коллежа. Поиски ведутся вокруг пруда, но Антуан-то знает, что там ничего не найдут. Впервые за сутки он почувствовал, как в груди стало давить немного меньше. Опасность отступает? Антуан не мог бежать, но его не покидала мысль о том, что будет, если Реми никогда не найдут. На целый день это место около пруда, откуда ничего не было видно и которое, по сути, являлось тупиком, превратилось в придаток Боваля. Какими-то неведомыми путями сюда поступала информация, которая затем отправлялась дальше, обогащенная комментариями, иными словами – совершенно новая.

Ближе к вечеру установилась тесная связь между поисками водолазов, здесь, на пруду, и арестом человека, о личности которого, несмотря на заверения Тео, мнения разделились. В забеге на виновность победу одержал господин Гено, но шоферюга, тот, что накануне сбил собаку господина Дэме, тоже был не промах. Как говорится, сразил наповал. Бедняге Роже только и осталось, что положить пса в мешок для мусора. Вы только подумайте, этот тип даже не остановился, чтобы извиниться. Плевать он хотел! Да только кто-то видел, как этот автомобиль выезжал из Боваля. «Фиат». Ну или «ситроен». Синий металлик. Шестьдесят девятый регион, они там все лихачи. Но было ли это в тот же день? Вроде пса сбили накануне исчезновения малыша? Да только я же вам говорю: «фиат» – то вернулся!

Список кандидатов на виновность рискнули дополнить еще парочкой имен. Например, хозяина лесопилки у моста, господина Данзи, однако информация не заслуживала доверия, поскольку исходила от Ролана, его наемного работника, с которым он несколько недель назад подрался из-за какой-то темной истории с кражей. Слухи – субстанция хрупкая, им или веришь, или не веришь. Этому – не поверили.

Что до господина Дэме, то он фигурировал в деле как ненадежный аутсайдер. Этого угрюмого, частенько резкого, охотно лезущего в драку человека не любили. Однако он обладал неоспоримым преимуществом, поскольку был уроженцем Боваля, а значит вызывал меньше подозрений, чем, например, господин Гено (тот был из Лиона) и уж тем более чем неизвестно откуда взявшийся шоферюга. Никто всерьез не верил, что Дэме может похитить или убить своего сына, с какой стати он бы это сделал? И все же жандармы прочесали весь отрезок пути до завода, проделанный им вместе с Реми, и ничего не обнаружили. В самом деле, даже те, кто недолюбливал Роже Дэме, с трудом могли подозревать его.

Реми, прелестного ребенка с круглой мордашкой и живыми глазенками, знали все; и от одной только мысли о том, что кто-то мог его убить, внезапно прерывались разговоры и воцарялось длительное молчание. Никто не мог и вообразить себе весь ужас произошедшего. Даже Антуану это не удавалось, потому что к вечеру его собственная картина случившегося изменилась. Он был предпоследним, кто видел Реми живым. Этот факт периодически приводил умы в возбуждение. Антуан видел Реми до или после того, как малыш провожал отца на работу? Серьезный вопрос. Тут дело в считаных минутах, разобраться не так-то легко. Так что Антуан вынужден был снова и снова повторять свой рассказ. Вокруг него собиралась толпа и в энный раз внимала описанию момента, когда он вышел из дому. Слушатели словно бы вновь вместе с Антуаном видели маленького Реми, неподвижно стоящего возле разрушенного его отцом крольчатника; представляли себе мусорные мешки, в одном из которых находился труп собаки. Антуан в конце концов и сам поверил в свой вымысел. Повторяя его, он видел эту картину, заново переживал ее. Даже в его собственных глазах, как и в воображении его собеседников, эта история обретала реальные черты и все больше приближалась к правде.

Тео Вейзер, вмиг переставший быть звездой, отошел в сторону. Антуан краем глаза наблюдал за ним. По-прежнему окруженный одноклассниками, Тео что-то нашептывал им, искоса поглядывая на него…

Непонятно почему, но они с Тео всегда недолюбливали друг друга. Эмили, Тео и Антуан являли собой странную неформальную троицу: Антуан был хорошим учеником, он только что окончил первый триместр шестого класса с блестящими результатами почти по всем предметам. Эмили училась средне; она была из тех, кого в последнем классе коллежа сориентируют на востребованную в этом году специальность. Тео был лентяй и тупица, но довольно изобретательный, так что на второй год оставался лишь однажды. Он был на год старше остальных и учился не в том классе, где Антуан и Эмили, а вместе с Кевином и Полем.

Тот факт, что только они двое из всего Боваля учились в шестом классе, знали друг друга всю жизнь и ежедневно виделись, казалось бы, мог способствовать сближению Антуана и Эмили, но не тут-то было… Его недавняя попытка предложить ей дружбу закончилась полным провалом. К девчонкам вообще никогда не знаешь, как подступиться. А к Эмили и того хуже. Хотя до всей этой истории она была героиней всех его снов, всех фантазий…

Водолазы закончили около пяти вечера, и те из жителей Боваля, что еще оставались у пруда, решили вернуться домой.

Антуан ускорил шаг, чтобы догнать Эмили – она шла впереди с другими девчонками. Он сразу ощутил, как настороженно его приняли. В его сторону не смотрели, к нему не обращались. Может, он переборщил, согласившись несколько раз пересказывать свою историю? Или на него сердились, что он привлек к себе столько внимания? В нетерпении он решительно схватил Эмили за руку и заставил ее отстать от подруг на несколько шагов.

– Это все Тео, – наконец буркнула она.

Ничего удивительного.

– Он просто завидует, вот и все.

– О нет! – воскликнула Эмили. – Не в том дело…

Она опустила глаза, но в глубине души сгорала от желания сказать Антуану правду, хотя тот не особенно настаивал.

– Он говорит, будто последним Реми видел ты, и…

– И что?

Голос Эмили звучал серьезно, но при этом возбужденно:

– И что Реми часто приходил к тебе в лес…

У Антуана внутри все похолодело.

– И он говорит… что, вместо того чтобы ворошить дно пруда, лучше бы копали под деревьями леса Сент-Эсташ…

Это была катастрофа.

Эмили посмотрела на него долгим взглядом, чуть-чуть склонив голову, точно пыталась отделить правду от лжи. Антуан не сразу совладал с собой после ее признания. Этот Тео и правда на редкость злобная дрянь, да еще и гнусный завистник. Антуану и в голову не пришло, что, сам того не зная, Тео сказал правду.

Вопросительный взгляд Эмили заставил его принять решение.

Не дав себе времени подумать о сложившейся ситуации и ее возможных последствиях, Антуан бросился вдогонку за остальными. На бегу он выставил вперед обе руки и толкнул Тео в спину; от удара тот пролетел на пару метров вперед и упал. Девочки закричали. Антуан накинулся на Тео, оседлал его и принялся обоими кулаками молотить по лицу, производя какой-то глухой, органический звук. Тео был старше и сильнее Антуана, но нападение застало его врасплох. Когда ему удалось скинуть противника со своей груди, лицо у него уже было все в крови. Лежа на боку, Антуан увидел, что Тео собирается встать, и отреагировал быстрее. Он вскочил, огляделся в поисках камня, нашел довольно увесистую палку, сделал шаг, схватил ее обеими руками и, когда Тео, шатаясь, подошел к нему, размахнулся и ударил справа по лицу.

Палка была сантиметров сорок в длину, довольно толстая, но совершенно гнилая.

При соприкосновении с черепом Тео она с чавкающим звуком разлетелась на куски. У Антуана в руках остался развороченный обломок бледно-серого цвета.

Маленькая компания была так ошарашена случившимся, что никто не подумал о нелепости ситуации. Пусть его атака и закончилась плачевно, Антуан все же осмелился напасть на непререкаемый авторитет.

Подоспели взрослые и разняли драчунов.

Возгласы, спешка, носовые платки. Утерли кровь. К счастью, рана была пустяковая – всего лишь разбитая губа.

И вот уже все снова тронулись в сторону Боваля.

Ребята спонтанно разделились на две группы. У Антуана сторонников оказалось больше, чем у Тео.

Антуан нервно проводил ладонью по волосам; он был растерян, сбит с толку пугающей схожестью ситуаций – за два дня он дважды ударил палкой мальчика. Первого, который этого не заслужил, он убил.

А вдруг теперь он станет тупым и бездушным драчуном-громилой, каких сам видел на школьном дворе?

Он заметил, что Эмили идет рядом с ним. Он не мог бы объяснить почему, но легче ему от этого не стало. Что за мания у девчонок влюбляться в забияк…

Около пяти вечера жандармский пикап доставил Бернадетту Дэме домой. От вида этой убитой горем женщины разрывалось сердце.

В ожидании возвращения матери Антуан включил телевизор и посмотрел новости – репортаж о тревожащем воображение исчезновении маленького Реми Дэме. На экране мелькнули несколько городских планов. Сначала церковь и мэрия, потом показали главную улицу. Пытаясь придать событию побольше драматизма (подпустить немного чувства, потому что показывать или говорить журналисту было нечего), репортер проделал путь от центра города к дому Реми.

Глядя, как камера двигается по главной улице, через площадь, мимо бакалейной лавки, мимо школы, Антуан почувствовал, что ему не хватает воздуха…

Камера приближалась не к дому Реми, а к его дому.

И искала она не пропавшего ребенка, а его.

Наконец на экране появилась их улица, дом Мушоттов с выкрашенными на английский манер бледно-зелеными ставнями, потом сад Дэме. Стараясь материализовать и подчеркнуть пустоту, вызванную отсутствием маленького мальчика, оператор сделал обзор местности, задержался на качелях, чтобы отметить заброшенность, потом на садовой калитке, которую ребенок, вероятно, толкнул, чтобы выйти…

Панорамный план захватил часть сада Куртенов, и Антуан стал ждать, когда камера сфокусируется на их доме, пройдется по фасаду, поищет его самого и наконец найдет возле окна. Приблизится – и в довершение даст крупный план его лица: «А вот мальчик, который убил Реми Дэме и закопал его труп в лесу Сент-Эсташ, где жандармерия обнаружит его уже завтра с самого утра».

Антуан инстинктивно отступил назад и бросился в свою комнату, чтобы спрятаться.

Госпожа Куртен вернулась из города с покупками. На сей раз поход по магазинам занял у нее в три раза больше времени, чем обычно. Антуан слышал, как она разгружает в кухне сумки. Потом мать поднялась к нему. Лицо у нее было напряженное.

– Арестовали не учителя коллежа…

Антуан оторвался от своих трансформеров и посмотрел на мать.

– …а господина Ковальски.

7

Арест колбасника потряс госпожу Куртен и ее сына.

Антуан упрекал себя за подобные мысли, но ничего не мог с собой поделать: если господина Ковальски признают виновным – он не задавался вопросом, как это возможно, – если бы Ковальски объявили виновным, он переживал бы меньше, чем если бы это был кто-то другой. Мать всегда страдала, что ей приходится на него работать, у него была дурная репутация и отвратительная рожа. Поиски, которые ничего не дали, пруд, в котором ничего не выловили, сейчас вот арест Франкенштейна… Антуан вообразил, что, возможно, теперь этот кошмар прекратится, что он окажется в безопасности. Но оставался Тео, чьи гнусные намеки могли навести на него. Как далеко он пойдет? А что, если он расскажет отцу? Или жандармам?

Антуан злился на себя, что поддался приступу гнева и подрался с Тео. Надо было не обращать внимания, он сглупил.

– Кто бы мог подумать, – пробормотала госпожа Куртен. – Господин Ковальски…

Она была заметно взбудоражена новостью.

– Ты его никогда не любила, – сказал Антуан. – Тебе-то что?

– Да, конечно! И все-таки… Когда лично знаешь человека, это совсем другое дело.

Она помолчала. Антуан подумал, что она пытается представить себе, как этот арест может повлиять на ее жизнь, на ее работу. Она выглядела озабоченной.

– Будешь работать в другом месте. Ты же постоянно жаловалась, вечно не хотела идти туда.

– Да что ты говоришь? Ты думаешь, так легко найти работу?! – Она рассердилась. – Расскажи это рабочим, которых господин Вейзер сократит первого января!..

Вот уже несколько недель, как над Бовалем нависла угроза сокращений. Когда его спрашивали, господин Вейзер отвечал уклончиво. Он еще не знает, это зависит от многих обстоятельств, следует дождаться триместровых отчетов… Рабочие отмечали, что в последние два месяца заказы сыпались один за другим. Но так бывало каждый год перед Рождеством. Господину Вейзеру пришлось снова взять на работу сокращенных три месяца назад рабочих. Даже господин Мушотт вышел на несколько недель. Но компенсировало ли это потери осеннего кризиса, когда количество заказов резко снизилось? Никто в таких делах ничего не понимал.

Антуан частенько размышлял, действительно ли его матери так уж необходимо работать. Вот уже пятнадцать лет она проклинает господина Ковальски. Чтобы заработать сколько? По правде говоря, Антуан об этом ничего не знал, но точно не бог весть что. Разве они такие уж бедные? Госпожа Куртен никогда не жаловалась на алименты, которые получала от бывшего мужа. «Во всяком случае, что касается денег, он ведет себя корректно», – иногда говорила она, хотя Антуан не понимал, в чем еще она может его упрекнуть.

– Ну ладно, это еще не все, – наконец сказала она, – теперь тебе надо подготовиться.

Но она имела в виду что-то другое.

В тот год, в порядке очередности среди близлежащих городов, рождественская месса должна была проводиться в Бовале. Она была намечена на половину восьмого вечера, потому что кюре предстояло проделать немалый путь, чтобы потом провести еще шесть служб в департаменте.

Отношения госпожи Куртен с религией были осторожными и практичными. Из осмотрительности она послала Антуана изучать катехизис, но не настаивала, когда он заявил, что не хочет больше туда ходить. Сама она посещала церковь, если нуждалась в помощи. Бог был для нее кем-то вроде дальнего соседа, с которым приятно иногда встретиться и время от времени не зазорно попросить о небольшой услуге. Госпожа Куртен посещала рождественскую мессу так, словно наносила визит престарелой тетушке. В этот полезный религиозный обычай она вносила и некую долю конформизма.

Бланш Куртен родилась в Бовале, здесь она выросла и жила, в этом заштатном городке, где все за всеми наблюдают, где чужое мнение имеет колоссальное значение. В любых обстоятельствах она делала то, что полагалось делать, просто потому, что все вокруг делали так же. Она дорожила своей репутацией, как своим домом, а может, даже как своей жизнью, потому что точно умерла бы в случае утраты своего доброго имени. Полуночная месса была для Антуана всего лишь очередной обязанностью среди прочих, исполняемых им в течение года, чтобы его мать оставалась в собственных глазах женщиной, с которой можно иметь дело.

Как и всюду, верующих в Бовале поубавилось. Если в течение года воскресные службы и собирали достаточное количество молящихся, то лишь потому, что на них съезжались одновременно жители Мармона, Монжу, Фюзельеров, Варенн и Боваля.

Религиозная деятельность носила сезонный характер. Большинство прихожан прибегали к мессе, когда сельское хозяйство претерпевало затруднения, когда падали цены на рогатый скот или предприятия региона готовили план сокращения рабочей силы. Церковь предоставляла услуги, прихожане вели себя как потребители. Даже основные циклические события, вроде Рождества, Пасхи или Успения, не избежали этого практичного установленного порядка. Для тех, кто его придерживался, это был способ раздобыть «годовой абонемент», который позволит им по необходимости пользоваться услугами Церкви. В таком качестве рождественская месса всегда имела большой успех.

С семи часов вечера многие обитатели Боваля начали стекаться к центру города. Они могли бы порадоваться, видя, как полон их храм, но удовольствие портил тот факт, что было много неместных.

Женщины сразу входили в церковь; мужчины некоторое время прогуливались по паперти, выкуривали сигаретку, обменивались рукопожатиями, делились новостями. Здесь встречались с бывшими клиентами, с бывшими любовницами, с друзьями, даже если со временем отношения стали напряженными.

Исчезновение маленького Реми Дэме вызвало любопытство, объяснявшее успех сегодняшнего мероприятия. Все видели репортаж о Бовале в телевизионных новостях. Оказавшиеся в городе приезжие пытались сопоставить в своем сознании две разрозненные картинки: свое привычное представление об этом месте, где не происходило ничего захватывающего и животрепещущего, и то, каким оно стало ввиду несчастья, которое с каждым часом приобретало все более трагический характер.

Спустя тридцать часов исчезновение Реми уже следовало рассматривать как чрезвычайно тревожное происшествие.

Каждый старался предугадать, что будет.

Когда его обнаружат? И где?

На площади перед церковью только это и обсуждали, а арест господина Ковальски будоражил всех присутствующих.

Слушая Клодину, которой чудесным образом удалось оказаться в лавке как раз в тот момент, когда за господином Ковальски пришли жандармы, госпожа Мушотт выкатывала и без того большие голубые глаза.

– Это длилось всего-то пять минут, клянусь вам. Колбасник перетрусил…

Госпожа Куртен спросила:

– Но в чем его все-таки обвиняют?

Все дело в алиби. Кто-то, говорят, видел его грузовичок в окрестностях Боваля, он был припаркован на опушке леса.

– И где в тот момент было это животное? – поинтересовался кто-то.

– Это не доказательство! – возразила госпожа Куртен. – Не хочу его защищать, чур меня, чур, и все же! Если теперь уже нельзя ездить на автомобиле, чтобы тебя не обвинили в краже детей, тогда я…

– Речь не об этом! – перебила ее госпожа Антонетти. У нее был пронзительный голос, и каждый слог она выговаривала так, будто он был последним. Такая манера делала ее речь резкой и безапелляционной, что на многих производило сильное впечатление. Вмешательство госпожи Антонетти невозможно было игнорировать, все повернулись к ней. – Главное, что сам Ковальски (в лавку которого я ни ногой, еще не хватало) не может сказать, что он делал, когда пропал ребенок! Его автомобиль стоит на виду, а он, видите ли, не помнит, что делал…

Госпожа Антонетти пользовалась таким авторитетом, что никто и не подумал спросить, откуда у нее подобная информация. Тем более что она всегда первой узнавала обо всем и была самой осведомленной в Бовале, что позволило ей заключить тоном твердо уверенного в своих словах человека:

– Довольно странно, не так ли?

Госпожа Куртен покачала головой: и правда странно… пожалуй, даже может показаться подозрительным… Но все же она не выглядела совершенно убежденной.

Антуан отошел от матери и присоединился к принаряженным по случаю мессы одноклассникам. Эмили надела платье в цветочек – из такой ткани обычно шьют занавески. Сегодня волосы ее выглядели особенно кудрявыми, особенно светлыми, и сама она была на редкость оживленна. А еще хорошенькая до невозможности, что подтверждалось чересчур явным показным безразличием всех присутствующих мальчиков. Ее родители, невероятно набожные, никогда не пропускали службы, а Эмили с самого нежного возраста билась над катехизисом. Госпожа Мушотт могла ходить в церковь по три раза на дню, ее супруг был единственным мужчиной, певшим в хоре, он обладал зычным голосом и беспардонно перекрикивал всех остальных певчих, доказывая таким образом горячность своей веры. Эмили в Бога не верила, но была так привязана к матери, что постриглась бы в монахини, если бы та попросила.

Когда Антуан подошел к группе школьников, те замолчали. Тео, от которого несло куревом, принялся нарочито разглядывать свои ноги. Губа у него распухла, темно-красная ранка на ней затянулась тонкой корочкой. Не удержавшись, он бросил на Антуана исполненный черной злобы взгляд. Однако он был достаточно умен, чтобы понять, что неожиданный арест Франкенштейна занимает умы товарищей несравненно больше, чем его разборки с Антуаном. Тем более к нему вдруг обратился Кевин:

– Ну что, видал? Это не господин Гено, а ты болтаешь что ни попадя!

Помимо прочих недостатков, Тео к тому же никогда не ошибался. В этом смысле он был как его отец. Это было фирменным знаком семьи Вейзер – никогда не ошибаться. И сейчас ему, как никогда, было необходимо переломить ситуацию.

– А вот и нет! – возразил он. – Сначала арестовали Гено; его потом отпустили, но, могу сказать тебе, он у них на заметке. Он педик, это абсолютно точно. Странный тип…

– И все-таки! – перебил его Кевин, который очень радовался, что ему лишний раз удалось поддеть сына мэра.

– Что «все-таки»? Что «все-таки»? – разгорячился Тео.

– Да то, что они все-таки арестовали Франкенштейна!

Шепот одобрения пробежал по маленькой компании. Этот арест очень устраивал общее мнение, великолепно выраженное Кевином в нескольких словах:

– С такой рожей, как у него…

Тео, утративший свое влияние, не собирался сдавать позиции и совершил блистательный обходной маневр, заявив:

– Я знаю об этом деле больше, чем все вы, вместе взятые! Мальчишка… умер!

Умер…

Это слово произвело головокружительную сенсацию.

– Как так – умер? – спросила Эмили.

Разговор прервался. Появился мэтр Вальнэр, и все замолчали, наблюдая за нотариусом, везущим дочь в инвалидном кресле. На запястья этой худой как щепка пятнадцатилетней девочки вполне можно было бы надеть кольца для салфеток. Главным ее занятием было украшать свое кресло. Никто, конечно, не видел, но поговаривали, будто она даже заказала себе маску, чтобы расписать его из баллончика. Кое-кто из детей прозвал ее Безумный Макс. Кресло девочки всякий раз представляло собой новую диковину. Недавно она установила на нем гибкие автомобильные радиоантенны, и кресло сделалось похожим на огромное разноцветное насекомое. Его веселое оформление никак не вязалось с лицом бедняжки, всегда сосредоточенным, безразличным к окружающему миру. Говорили, будто она чертовски умна, но что умрет молодой. И действительно, легко верилось, что однажды сильный порыв ветра унесет ее. Она была ровесницей многих детей из Боваля, но ни с кем не дружила. Или, может, никто не дружил с ней. Когда она заболела, ей наняли домашнюю учительницу.

Появление экстравагантного кресла в храме выглядело провокацией. Не упрекнет ли Господь мадемуазель Вальнэр за неумение себя вести? Их с отцом сопровождала госпожа Антонетти, старая змея, которая ни за что на свете не упустила бы возможности взглянуть на этот мирок, до глубины души ненавидимый ею с незапамятных времен.

– Он точно умер? – тихонько спросил Кевин, когда странная компания прошла мимо.

Дурацкий вопрос, потому что тела не нашли, но он выражал то смятение, в которое ребят повергла мысль об убийстве. От этого слова перехватывало дыхание. Антуан задумался, правда ли Тео владеет какой-то информацией, или он сказал это, чтобы поддержать свою значимость.

– И вообще, откуда ты знаешь? – не отставал Кевин.

– Мой отец… – начал Тео.

Он умолк и с важным видом уставился себе под ноги, отрицательно качая головой, как человек, который не имеет права говорить. Антуан не выдержал:

– Что – твой отец?

После сегодняшней драки вмешательство Антуана приобрело новую силу. Оно вынуждало Тео выложить еще что-нибудь. Он оглянулся назад, чтобы убедиться, что его не услышат.

– Он говорил с жандармским капитаном… Им известно, как было дело.

– Что им известно?

– Ну, допустим… – Тео сделал глубокий вдох, набираясь терпения, – у них есть доказательства. Теперь они знают, где искать труп. Это дело времени… Но больше я ничего не могу сказать… – Он посмотрел на Антуана, Эмили, остальных ребят и добавил: – Мне очень жаль…

После чего медленно развернулся, пересек паперть и вошел в церковь.

Разумеется, Тео блефовал, но почему он сначала взглянул на Антуана? Эмили намотала на палец прядь волос и принялась задумчиво крутить ее. Если она подружка Тео (для Антуана это оставалось тайной), значит тоже знает? Она не участвовала в споре, ничего не сказала… Антуан не решался поднять на нее глаза.

– Ладно, я пошла, – наконец сказала она и тоже скрылась за дверями церкви.

Антуану захотелось смыться. Он, разумеется, так и поступил бы, но в этот момент появилась мать:

– Пойдем, Антуан!..

Вокруг него тушили сигареты, снимали шляпы, кепки. И двери церкви захлопнулись.

«Радуйся, Благодатная, Господь с Тобою! Благословенна Ты в женах! Ты обрела благодать Бога. И вот Ты зачнешь и родишь Сына…»[1]

Антуан сидел возле матери, недалеко от центрального прохода, и прямо перед собой видел затылок Эмили, который обычно волновал его, но только не сегодня вечером. Слова Тео не выходили у него из головы. У них есть доказательства… Он машинально притронулся к запястью. Если так, чего они ждут? Почему за ним не пришли сразу? Может, из-за мессы…

Благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего!

Кюре был молодой, безбородый, полный, с мясистыми губами и лихорадочным блеском в глазах. Он двигался слегка наискось, словно робел, боялся кого-нибудь потревожить. Но прихожане знали его как одухотворенного истинной, строгой и требовательной верой, что странным образом контрастировало с его внешностью. Можно было легко представить, как в монашеской келье он, одутловатый, с брюшком, истязает свое обнаженное тело.

…слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!

Слева, перед маленьким органом – на нем вот уже больше тридцати лет играла госпожа Керневель, – несколько женщин сгрудились вокруг господина Мушотта, голова и плечи которого возвышались над ними.

Некоторые головы постоянно поворачивались к дверям церкви. Все были разочарованы, что не видят чету Дэме. Понятно, конечно, но все-таки рождественская месса… Головы поворачивались к дверям, прихожане перешептывались.

Наконец пришли.

Они держались под руку, как давно женатые люди. Казалось, Бернадетта стала намного ниже ростом. На белом как мел лице под глазами выделялись большие темные круги. Господин Дэме плотно сжал губы, как человек, который едва владеет собой. За ними шла их дочь Валентина, в красных брюках, что в храме и при подобных обстоятельствах выглядело экстравагантно. Выражая общее мнение, Эмили говорила, что она потаскушка. Это всегда шокировало Антуана, но не мешало ему помечтать.

Когда семья поравнялась с ним, Антуан ощутил тяжелый, резкий звериный запах господина Дэме. Они прошли вперед, Антуан увидел выразительно покачивающуюся круглую попку Валентины, обтянутую красными штанами, и рот его наполнился каким-то странным вкусом.

…я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь…

Семейство Дэме медленно продвигалось по центральному проходу.

Службу ради них не прервали, но на их пути возникала особая тишина, трепещущая, почтительная, восхищенная, горестная и торжественная. Зазвучала сборная молитва:

Господь, Ты озарил эту святую ночь

Истинным светом; будь милостив, даруй нам,

Чтобы, озаренные на этом свете откровением этой тайны,

Мы вкусили блаженство полноты ее радости. От Иисуса Христа, Твоего Сына, Господа нашего

Появление четы Дэме напоминало процессию кающихся грешников. Бернадетта с трудом переставляла ноги. Господин Дэме двигался к трансепту медленно, но с какой-то животной решимостью. Он упрямо наклонил голову и тяжело ступал, словно хотел показать священнику, что готов биться врукопашную хоть с самим Господом Богом.

Возле первого ряда они остановились. Мест не было. Тогда они свернули к проходу, словно собираясь опять проследовать по нему и выйти. Валентина держалась возле матери. Все трое оказались лицом к собравшимся прихожанам. И было что-то душераздирающее в этом зрелище с трудом сдерживающего ярость быка, опустошенной женщины и их незрелой дочери, от которой разило желанием и неудачей. Как будто семья, в которой явно не хватало маленького Реми, пришла продемонстрировать Богу свою беду.

Никто не знал, что сейчас произойдет. Антуан, хотя и сидел далеко, физически ощутил отчаянную силу, исходившую от господина Дэме, когда тот поднял голову и посмотрел на присутствующих. Антуан не мог не взглянуть на господина Мушотта, который после того случая на фабрике, когда господин Дэме отвесил ему пощечину, испытывал к отцу Реми лютую ненависть. Правду сказать, из-за своего нрава господин Дэме снискал в Бовале исключительно скандальную славу. И все же, видя его нынешнее состояние, первый ряд пришел в неожиданное волнение, кое-кто поспешно вскочил, чтобы освободить место на скамье, и постарался по краю центрального прохода пробраться вглубь храма. Семья Дэме расположилась в первом ряду. Прямо перед совершающим богослужение священником.

Ибо младенец родился нам; Сын дан нам…[2]

Когда родители Реми пропали из поля зрения Антуана, Эмили обернулась и со странной настойчивостью уставилась на него.

Может, это вопрос? Что она знает?

Антуан лихорадочно пытался понять смысл ее взгляда, но она уже отвернулась. Или это послание? Что она хотела ему сказать?

Девочка была непривычно молчалива, когда Тео произнес: «Они знают, где искать труп».

Антуан машинально бросил взгляд на двери церкви.

«У них есть доказательства…»

И тут его словно осенило: Антуан понял, что Эмили взглядом советовала ему убираться отсюда.

Бежать! Точно! Они ждут окончания рождественской службы, чтобы арестовать его. Он попал в ловушку. Снаружи все будет оцеплено жандармами…

Завтра будет истреблен смертный грех, и над нами воцарится Спаситель мира.

Антуан замешкается в толпе прихожан, топчущихся у выхода. Постепенно все начнут озираться, ища взглядом, что бы могло стать причиной прибытия к храму в такое время, в Рождественскую ночь, сил правопорядка. И вскоре Антуан один пойдет по центральному проходу, все расступятся, чтобы пропустить его…

Поднимется крик…

Ему не останется ничего, кроме как сдаться жандармам или ждать, когда позади него раздадутся приближающиеся тяжелые шаги господина Дэме. Антуан обернется. Отец Реми прижмет приклад своего ружья к плечу и нацелит дуло ему в лоб.

Антуан вскрикнул, но его голос заглушил чей-то вопль.

Реми!

Со скамьи в первом ряду поднялась Бернадетта. Она звала своего ребенка. Валентина потянула мать за рукав, и та медленно опустилась на место.

Пораженная этим возгласом, госпожа Керневель прекратила играть, пение хора потонуло в неразберихе.

И тут раздался голос господина Мушотта, ему тотчас стал вторить орган, и хор решительно подхватил прерванное песнопение, призывая всех сплотиться и не допустить смятения.

Господь, Спаситель наш, бесконечно являет нам Свою Доброту и Свою Благорасположенность к нам. Он даровал нам спасение! Он…

Кюре продолжал богослужение, благосклонно принимая каждое событие: приход семьи Дэме, запинки органа и хора и прочее – с едва заметной улыбкой, выражавшей его ликование оттого, что Господь доверил ему являть моральную стойкость перед собравшимися, явно теряющими ориентиры. Хаотическое течение церемонии подтверждало потребность его паствы обрести в нем брата, отца, который указал бы ей путь. Не в силах справиться с обстоятельствами, которые выходили за рамки их сознания, прихожане следили за мессой с безропотностью обреченных.

Антуан успокоился: нет, арест детоубийцы не стали бы откладывать, если бы все было ясно и очевидно. Посылают жандармов и задерживают виновного. Что же до заявлений Тео, он всего лишь старался не потерять лицо. Даже намеки, которые он делал накануне, были опровергнуты важной информацией – арестом Франкенштейна. Антуан знал, что колбаснику из Мармона не в чем сознаться, надолго его не задержат. А что будет потом?

И сказал им Ангел: не бойтесь; я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, который есть Христос Господь[3].

Находясь во власти Божественной воли, которую он должен был донести до присутствующих, молодой священник, полагавший, что владеет вниманием аудитории, степенным, серьезным голосом приступил к проповеди.

Разумеется, он знал, что́ со вчерашнего дня происходит в Бовале (он слыл самым информированным человеком в кантоне). Он был знаком с маленьким Реми, который вместе с матерью посещал воскресную службу (ее супруга он видел гораздо реже). В тот рождественский вечер он, вероятно, считал мальчика кем-то вроде ангелочка. Кюре смотрел на сидящих в первом ряду родителей. Лица сидевших вокруг них были столь суровыми и горестными, словно их переживания передались всей пастве. Он был потрясен, осознав, что ни в ком не увидел той радости, которую должно было бы вызвать явление в мир младенца Иисуса.

Совершенно очевидно, что, ослепленные невыносимой действительностью, прихожане не понимали смысла происходящего.

После долгого молчания кюре продолжал:

– Жизнь постоянно подвергает нас испытаниям… – Голос священника неожиданно окреп и зазвучал отчетливей. Благодаря эху конечные слоги немного удлинялись. – Но помните: «Плод же Духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера…»[4] Долготерпение! Подождите, и вы увидите!

Судя по лицам прихожан, послание еще не достигло их сознания. Следовало пояснить. И молодой кюре, трепеща от собственной решимости, бросился в атаку. Было в этом деревенском аббате что-то от миссионера, который только и ждал, чтобы проявить себя.

– Возлюбленные братья мои! Мне известно ваше горе. Я разделяю его. И страдаю вместе с вами.

Ну вот, так понятнее: взгляды указывали на то, что теперь его речь находит отклик в сердцах. Кюре воодушевился:

– Но страдание не есть случайность… Что такое страдание? Это самое удивительное орудие Бога, ибо оно служит для того, чтобы приблизить нас к Нему и Его совершенству.

Как все-таки ловко он ввернул это слово – «удивительное». В своем порыве он позабыл речь, которую долго готовил, чтобы повторять ее во всех церквах епархии. Теперь за него говорила его вера. Сам Господь вел его. Никогда прежде он не ощущал себя облеченным более высокой миссией.

– Да! Ибо страдание, горе и печаль суть наша епитимья…

Он помолчал, положил локти на аналой, склонился к собравшимся и негромко продолжал:

– Для чего нужна епитимья?

Ответом на его вопрос было долгое молчание. Никто бы не удивился, увидев поднятую, как в школе, руку. Кюре выпрямился, неожиданно погрозил пальцем и безапелляционно заявил:

– Чтобы победить зло, которое существует в каждом из нас! Господь дарует нам испытания, чтобы позволить нам доказать свою веру в Него!

Он повернулся к госпоже Керневель и едва слышно что-то прошептал. В ответ она энергично кивнула.

И тут же зазвучал орган, а вслед за ним раздался зычный голос господина Мушотта. Хор на ходу подхватил напев воздействия благодати:

Наш Господь всегда творит то, что хорошо для человека,

Алилуйя, восславим Его!

Он преисполняет детские тела Своей благодатью,

Алилуйя, восславим Его!

Чтобы вернуть Ему любовь, которой Он любит этот мир…[5]

Верующие один за другим присоединились к хору. Трудно было понять, оказывает ли на них пение утешительное, умиротворяющее воздействие, или это всего лишь внешнее выражение их покорности, но кюре был счастлив: он сделал то, что требовалось.

После заключительного воззвания и последней молитвы все увидели, как он развернул листок бумаги, чтобы зачитать приходские объявления.

– Для поисков нашего дорогого маленького Реми Дэме завтра утром будет организовано прочесывание леса. Жандармерия приглашает добровольцев принять в нем участие. Сбор у мэрии в девять часов.

Эта новость сразила Антуана наповал.

Прочешут лес и обнаружат Реми. На этот раз ускользнуть не удастся.

Информация произвела впечатление и на верующих, все разом заговорили, но молодой священник властно заставил свою паству умолкнуть. И приступил к благословению. Ему еще предстояло добраться до Монжу, а времени оставалось в обрез.

8

На пороге церкви мужчины хлопали господина Дэме по плечу и бормотали фальшивые слова утешения. Бернадетта ушла, ни на кого не глядя. А вот Валентина встала на противоположном тротуаре. Все недоумевали, чего она ждет. Засунув руки в карманы куртки, она с нарочитым равнодушием смотрела на покидающих храм верующих.

Антуана подташнивало, он боялся, поговорить было не с кем, он чувствовал себя чудовищно одиноко и, протиснувшись между прихожанами, поспешил выйти на воздух.

Окруженный своей обычной свитой, Тео бросил еще несколько нелепостей, от которых у его приятелей глаза на лоб полезли. Антуан торопливо прошел мимо. Неприязнь между ним и Тео буквально висела в воздухе. Когда Антуана наконец повяжут, Тео станет королем коллежа, города и уже никто и никогда не сможет оспаривать его власть.

Антуан ощущал себя разбитым, растоптанным, раздавленным.

Перед калиткой он обернулся и далеко позади увидел мать, ведущую под руку Бернадетту. Они шли очень медленно.

Вид их скорбных фигур произвел на него сокрушительное впечатление. Бок о бок две женщины: госпожа Дэме, оплакивающая своего убитого сына, и госпожа Куртен, мать убийцы…

Антуан толкнул калитку.

Дом встретил его запахом курицы, которую мать, уходя, поставила в духовку. Под елкой лежало несколько пакетов, которые она всегда исхитрялась сунуть туда незаметно для него. Он не стал зажигать свет. Комната освещалась только мигающей электрической гирляндой. На сердце у него было тяжело.

После испытания мессой перспектива рождественского ужина с матерью угнетала его.

Мания госпожи Куртен превращать в ритуал события повседневной жизни распространялась практически на все, поэтому рождественский вечер каждый год проходил совершенно одинаково. То, что долгое время вызывало у Антуана искреннюю и наивную радость, с годами превратилось в формальность, а потом и в повинность. Надо сказать, празднование растягивалось надолго. Смотрели Первый канал, ужинали в половине одиннадцатого, открывали подарки в полночь… Госпожа Куртен никогда не делала различий между рождественским и новогодним ужином; она устраивала их совершенно одинаковым образом, включая подарки.

Антуан поднялся к себе, чтобы взять то, что он купил для матери. Это тоже входило в число священных обязанностей – каждый год находить что-то новенькое. Он вытащил из шкафа пакет, но не мог вспомнить, что там. На золотистой этикетке в углу написано: «Табак-Лото-Подарки, улица Жозеф Мерлен, 11». Это магазин господина Лемерсье, у него слева от входа есть витрина с ножами, будильниками, салфетками и записными книжками… Но Антуану по-прежнему не удавалось вспомнить, что же он купил там в этом году.

Услышав, как хлопнула садовая калитка, он скатился по лестнице и положил свой пакет рядом с другими.

Госпожа Куртен повесила пальто.

– Ну и ну, вот так история…

Возвращение из церкви под руку с Бернадеттой взволновало ее. Да вдобавок наступающая вторая ночь в отсутствие маленького Реми, месса, предлагающий готовиться к худшему кюре… Ладно, он не так выразился, но именно это имел в виду. Арест людей, которых она знает… Бланш Куртен наткнулась на нечто выходящее за рамки ее понимания.

Она снимала шляпу, вешала пальто, надевала домашние тапки и качала головой.

– Вот скажи мне…

– Что?

Она завязывала фартук.

– Как это – взять и похитить мальчишку…

– Перестань, мама!

Но госпожу Куртен понесло. Чтобы понять, ей необходимо было представить.

– Нет, ну ты подумай только – похитить шестилетнего мальчика… Главное, зачем?

Ее словно посетило видение. Она впилась зубами в кулак и залилась слезами.

Впервые за долгие годы Антуану захотелось подойти к ней, обнять, успокоить, попросить у нее прощения. Но исказившееся лицо матери разрывало ему сердце, и он не посмел сдвинуться с места.

– В конце концов малыша найдут мертвым, это уж точно, но в каком состоянии…

Она утирала слезы кухонным фартуком.

Совершенно подавленный, Антуан выскочил из комнаты, бегом поднялся к себе, бросился на кровать и тоже разрыдался.

Он не слышал, как вошла мать. Только почувствовал ее ладонь на своем затылке. Он не оттолкнул ее. Быть может, пора признаться? Уткнувшись лицом в подушку, Антуан желал этого больше всего на свете, он уже подбирал слова. Но время облегчить душу еще не пришло.

Госпожа Куртен шептала:

– Бедный ты мой, тебя тоже огорчает эта история… А малыш был таким милым…

Теперь мать говорила о Реми в прошедшем времени. Она еще долго сидела, задумавшись над этой жуткой историей, а Антуан слушал толчки крови в висках; они были такими гулкими, что у него разболелась голова.

Впервые рождественский ритуал был нарушен.

Госпожа Куртен включила телевизор, но не смотрела его. Каплун был такой же здоровенный, как в предыдущие годы (он непременно должен походить на американскую индейку, огромную, как в мультиках, где ее едят целую неделю). За стол они сели, даже не посмотрев на часы.

Антуан ничего не ел. Мать прожевала кусочек белого мяса, уставившись в экран. Столовую заполнила эстрадная музыка, слышался смех, радостные восклицания. Сияющие счастьем конферансье держали микрофоны, как шарики мороженого, и выкрикивали заученные слоганы.

Мать, думая о другом, без единого слова забрала у него полную тарелку, что на нее было не похоже. Она принесла рождественское полено, торт, который Антуан всегда ненавидел, и добродушно, стараясь казаться заинтересованной, произнесла:

– А может, посмотрим наконец подарки?

Впервые его отец не промахнулся. В посылке оказалась PlayStation, которую просил Антуан, но он испытал лишь смутную радость, потому что чувствовал себя одиноко. С кем ему играть? Он с трудом представлял, что будет завтра. Когда его арестуют, позволят ли ему взять отцовский подарок с собой?

– Не забудь позвонить папе, – напомнила госпожа Куртен, открывая свой пакет.

Она изображала нетерпение: что бы это могло быть… Антуан наконец вспомнил, что он купил – маленький деревянный за́мок. Если приподнять крышу, раздастся музыка.

– Какая прелесть! – восклицала мать. – Где же ты нашел такое чудо?

Госпожа Куртен завела механизм и с улыбкой внимала мелодии, одной из тех, что все слышали тысячу раз, не задумываясь о названии.

– Ой, а я знаю, что это, – вполголоса сказала мать, ища инструкцию.

И прочла: «Эдельвейс», Р. Роджерс[6]. Ну да, наверное…

Она поднялась и расцеловала Антуана, занятого подключением приставки. Как и со всеми подарками отца, с этим тоже было не все в порядке: он хотел «Crash Team Racing», а это был «Gran Turismo», прошлогодняя версия.

Госпожа Куртен закончила убирать со стола, вымыла посуду и вернулась в гостиную с бокалом вина; она налила его еще за ужином, но даже не притронулась. Она заметила, что Антуан сидит с пультом в руке, но смотрит в пустоту, куда-то сквозь стену, и уже открыла было рот, чтобы задать вопрос, но тут в дверь позвонили.

Антуан тотчас вскочил как ошпаренный.

Кто это может быть, в такой вечер, в такое позднее время?..

Даже госпожа Куртен, которая, кстати, была не из пугливых, забеспокоилась и вышла в прихожую не слишком решительно. Отодвинув створку глазка, она прижалась лбом к двери и тут же поспешно открыла ее.

– Валентина!

Девушка извинилась.

– Там мама, она заперлась у себя в спальне, никому не открывает и не отвечает… Папа просит, может…

– Иду!

Госпожа Куртен заметалась между прихожей и кухней, сдергивая фартук и ища пальто.

– Да зайди же, Валентина!

Вблизи лицо девушки оказалось совсем не таким, каким Антуан видел его во время мессы – обидно-высокомерное выражение, презрительный взгляд. Яркая помада подчеркивала ее бледность. Глаза, сильно подведенные синим, были мокрыми от слез. Она сделала шаг в гостиную и бросила взгляд на Антуана. Тот поднялся. Валентина кивнула, он в ответ махнул рукой. Он рассматривал девушку, которая теперь выглядела более отрешенной, чем обычно, как если бы осталась одна и никто на нее не смотрел.

На ней была та же одежда, что во время мессы, – красные джинсы и теплая белая куртка. Она со вздохом расстегнула ее, как будто вдруг осознала, что в комнате чересчур жарко. Под курткой оказался розовый мохеровый свитер, тесно облегающий грудь, показавшуюся Антуану невероятно круглой. Он задумался, как груди могут быть такими, он никогда не видел ничего подобного, очень уж они круглые. Сквозь ткань можно было даже различить соски. Духи имели аромат какого-то очень знакомого цветка, знать бы какого…

– А ты, – госпожа Куртен уже надела пальто, – что же, еще не готов?

– Я тоже иду? – спросил Антуан.

– Разумеется, да, а как же! При подобных обстоятельствах…

Она смущенно взглянула на Валентину.

Антуан не понимал, почему «подобные обстоятельства» требуют его непременного присутствия. Или она сказала так для Валентины?

– Ладно, я побежала, ты меня догонишь, да, Антуан?

От перспективы зайти к соседям, оказаться лицом к лицу с господином Дэме у него сводило живот.

Дверь хлопнула.

Антуан озирался, ища предлог, чтобы остаться дома.

– Это что?

Он быстро оглянулся. Валентина не пошла за госпожой Куртен, она стояла здесь, перед ним. В руке она держала пульт игровой приставки, направив обе рукоятки в потолок. Она обхватила одну из них, будто это была рукоятка топора. Весь ее вид выражал крайнее любопытство. Потом своей тоненькой ручкой принялась ощупывать ее, водить по ней указательным пальцем, будто изучая и желая оценить ее гладкость. При этом Валентина неотрывно смотрела Антуану в глаза.

– Это что? – повторила она.

– Это… чтобы играть, – одними губами ответил Антуан.

Она улыбнулась и снова уставилась на него, не переставая ощупывать джойстик.

– Ах, чтобы играть…

Антуан едва кивнул, а потом удрал, стремительно взлетев по лестнице. Он вбежал в свою комнату, сделал глубокий вдох. Сердце выскакивало из груди. Он пытался понять, зачем пришел сюда. Ах да. Ботинки. Он сел на кровать.

И снова на него накатила усталость, он не смог воспротивиться желанию улечься, закрыть глаза.

В его воображении возникла рука Валентины, он ощущал ее магнетическое присутствие. Его охватило такое сильное и болезненное возбуждение, что ему стало невтерпеж ждать.

Ждать, чтобы его взяли, чтобы его арестовали.

Ждать, чтобы сделать признание. Стать наконец свободным. Чтобы спать, спать…

Пугающие последствия его признаний постепенно блекли на фоне невозможности жить в постоянном страхе, с этими видениями. Стоило, как сейчас, закрыть глаза, как ему являлся Реми.

Всегда одна и та же картина.

Маленький мальчик, лежащий в глубокой яме и тянущий к нему ручки…

Антуан!

Иногда он видел только руку, которая силилась за него уцепиться, а голос Реми удалялся, слабел.

Антуан!

– Уже лег?

Антуан подскочил, как от удара током.

В дверном проеме стояла Валентина. Она сняла куртку, небрежно забросила ее за плечо и держала за петельку на согнутом указательном пальце.

Девушка оглядела комнату с любопытством, на самом деле не имеющим ничего общего с интересом, и сделала несколько шагов плавной танцующей походкой. Прежде Антуан за ней такого не замечал. Аромат, который он ощутил в гостиной, заполнил все пространство.

Валентина не смотрела на него. Она медленно перемещалась по комнате, словно рассеянная и равнодушная посетительница музея.

Антуану было очень жарко, он пытался взять себя в руки.

Нагнувшись, он схватил ботинки и, наклонив голову и глядя в пол, принялся завязывать шнурки.

Он почувствовал, что Валентина подошла и оказалась в поле его зрения, суженном, насколько это было возможно. Она встала перед ним, слегка раздвинув ноги, он видел только ее белые кроссовки и намокшие снизу красные штанины. Если бы он поднял голову, его взгляд оказался бы на уровне ее пояса. Антуан продолжал свое занятие, но дрожащие руки не слушались, его настигла почти болезненная эрекция. А Валентина не двигалась. Казалось, она терпеливо ждет, когда же он закончит возиться со шнурками. Тогда Антуан резко вскочил, постарался обогнуть ее, чтобы избежать прикосновения, но места было так мало, что он повалился на кровать. И тут же, с живостью выброшенной из воды рыбы, перевернулся на живот, чтобы девушка не заметила бугорка, приподнявшего его брюки. Снова встал, вот он уже у двери…

Валентина даже не оглянулась. Ее куртка упала на пол. Он видел ее со спины.

Твердо стоя на ногах, она скрестила перед собой руки и обхватила себя за плечи. Антуан заметил ее ногти, покрытые ярко-розовым лаком. Он не мог отвести взгляда от круглых ягодиц, таких крепких на вид, от узких ляжек и бретельки лифчика, едва заметно выступающей посреди спины.

Ему стало нехорошо. Он не мог понять, то ли это он теряет равновесие, то ли Валентина покачнулась и в неподвижном, беззвучном и чувственном танце едва заметно поводит бедрами.

Антуан прислонился к дверному косяку. Ему необходимо на воздух. Выйти. Немедленно.

Он скатился по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, бросился к кухонной раковине, открыл кран, подставил под струю ладони и побрызгал на лицо. Потом отряхнулся, схватил полотенце и вытерся.

Отнимая полотенце от лица, он мельком увидел силуэт идущей по коридору к двери Валентины. В кухне повеяло свежим воздухом. Антуан побежал. Валентина уже была на улице и шла неторопливым уверенным шагом. Она спокойно пересекла родительский сад и вошла в дом, не потрудившись закрыть за собой дверь, настолько она была уверена, что Антуан бежит следом.

Он даже не успел понять, как оказался у Дэме.

В нос ему ударил характерный запах этого дома. Антуану он никогда не нравился: какая-то смесь капусты, пота, мастики…

Он сделал шаг и замер.

В гостиной, прямо перед ним, в торце длинного стола, сидел господин Дэме и пристально смотрел на него.

Антуана вдруг пронзила догадка, что на самом деле Валентина пришла за ним с единственной целью – привести его сюда, к отцу.

Девушка делала вид, что просто болтается по комнате, небрежно включила телевизор, рассеянно провела пальцем по краю комода. Потом она в упор взглянула на Антуана. Теперь это был совсем другой человек.

Развязную девчонку словно настигла тень ее младшего брата, витавшая в комнате как угроза. Валентина резко развернулась, поднялась по лестнице и исчезла без единого жеста, без единого взгляда.

– Они наверху, – сказал господин Дэме глухим голосом и повел головой в направлении второго этажа, откуда доносился неясный шепот.

Гостиную освещала только кухонная лампочка и елочная гирлянда, точно такая же, как у Куртенов. Купленная, разумеется, в том же магазине.

Антуана словно парализовало. Перед господином Дэме стоял пустой стакан и бутылка вина. В задумчивости он опустил глаза. Прошли долгие минуты, пока он вспомнил, что не один. Он указал Антуану на стул возле себя. Антуан испугался, что господин Дэме встанет и двинется за ним к дверям, чтобы заставить сесть. Он робко подошел. По мере приближения, видя этого огромного грубого человека совсем рядом, Антуан все больше боялся его.

– Сядь…

Стул, отодвинутый Антуаном, издал противное скрежетание, как мел по школьной доске. Господин Дэме долго, не отрываясь, смотрел на мальчика.

– Ты ведь хорошо знаешь Реми… А?

Антуан закусил губы: да, вроде так, то есть немного…

– И ты полагаешь, что этот ребенок мог сбежать? В шесть лет?

Антуан отрицательно покачал головой.

– Ты можешь себе представить, чтобы он вот так ушел к черту на кулички? И не нашел дороги назад. Ведь он здесь родился!

Антуан понял, что слова господина Дэме – это не вопросы, а мысли, которые он перебирал долгие часы. Он не ответил.

– И с какой стати они не ищут его ночью? У них там, в жандармерии, фонарей, что ли, нет, а?

Антуан слегка развел руками. Он не мог объяснить.

От господина Дэме исходил неприятный запах, вдобавок к нему примешивался выхлоп вина, которым он явно злоупотребил.

– Я пойду… – пробормотал Антуан.

Господин Дэме не двигался, поэтому мальчик осторожно встал, словно не хотел будить его.

Но тут господин Дэме вдруг развернулся, дернул его за штаны и притянул к себе. Его руки обхватили Антуана вокруг пояса, взрослый мужчина прижался головой к его груди и зарыдал.

Антуан едва не упал под его тяжестью, но удержался на ногах. Он видел толстый седой затылок сотрясаемого рыданиями отца Реми, вдыхал его резкий запах. В грозных тисках мощных объятий этого человека ему хотелось умереть.

На комоде в разномастных рамках стояли фотографии семьи. Одна была пуста. Та, где прежде был снимок, отданный жандармам и показанный в телевизионных новостях. Реми, в своей желтой футболке, с этой прядкой волос…

Никто не стал переставлять другие рамки, чтобы заполнить пустоту. Родные ждали, чтобы фотография Реми вернулась на свое место. Чтобы все в конце концов вернулось на свои места…

9

Казалось, рассвет никогда не наступит. Над городом висело молочно-белое скучное небо. Первые добровольцы обнаружили господина Дэме стоящим под освещенным навесом лицом к саду. На нем были грубые башмаки и бежевая парка. Плотно сжатые кулаки он засунул в карманы, лицо у него было замкнутое, как в самые худшие дни.

Мужчин было больше, чем женщин, и еще несколько парней постарше Антуана, лет шестнадцати-восемнадцати, которых он едва знал.

Ночью Антуан не сомкнул глаз и теперь был совсем без сил.

Стоило ему увидеть в окно, сколько народу собралось у Дэме и готовилось строем пройти к мэрии, мужество покинуло его.

– Как, разве ты не идешь?

Госпожа Куртен была возмущена. Что о нем подумают, если он не пойдет, что о нем скажут? А о ней? О них? Хотя бы ради Бернадетты… Весь город собирается прочесывать лес, это всеобщий долг!

– Семья Мушотт тоже не идет! – возразил Антуан.

Аргумент был нечестный, он это отлично понимал. Никто так не ненавидел семейство Дэме, как Мушотты. Говорили даже, какое счастье, что между ними стоит дом госпожи Куртен, иначе мужики уже давно поубивали бы друг друга.

– Ну ты же прекрасно знаешь, что… – сказала госпожа Куртен.

Чтобы прекратить этот разговор, Антуан уступил и спустился.

Он пожал несколько рук и постарался держаться по возможности подальше от семьи Дэме, которая, впрочем, и так была окружена плотным кольцом добровольцев. Валентина надела те же красные джинсы, но в бледном свете этого печального утра они казались выцветшими, а сама девушка, затерявшаяся среди людей, выглядела более взрослой, неуместной, второстепенной.

Процессия двинулась к месту сбора. Если вокруг четы Дэме соблюдалось почтительное молчание, то дальше вовсю шумели и комментировали событие. Во-первых, этот пруд… Сколько лет уже обсуждают необходимость обезопасить подход к нему, а мэрия так ничего и не делает.

А потом, это прочесывание, чья тут инициатива – мэрии или префектуры?

Раздражение горожан, проявлявшееся уже два дня, в столь необычных обстоятельствах находило новые способы самовыражения. Люди жаловались на мэрию, то есть на мэра, то есть на хозяина предприятия Вейзера. В их невнятном негодовании сосредоточилась вся та озлобленность, которую социальная нестабильность уже давно вызывала у населения и из-за невозможности открыто выразить которую переносилась на это событие.

Служба гражданской безопасности установила перед мэрией две большие белые палатки. Прибыли пожарные и жандармы. Ба, а собаки-то где? – поинтересовался кто-то. Госпожа Куртен беседовала с хозяйкой бакалейной лавки. Антуан старался подслушать, но ничего не разобрал. В его черепной коробке что-то громыхало, непрерывно вибрировало; звуки достигали его ушей словно сквозь вату: он улавливал обрывок слова здесь, кусок фразы там. Эй, Антуан! Он обернулся. Тео.

– Ты не имеешь права здесь находиться!

Антуан раскрыл было рот: и с чего бы он… Сынок мэра выпятил грудь, радуясь возможности сообщить неприятное известие.

– Чтобы принять участие, надо быть совершеннолетним! – сказал он таким тоном, будто сам не подпадал под это ограничение.

Госпожа Куртен живо обернулась к ним:

– Это правда?

Подошел жандарм, тот самый, что накануне допрашивал Антуана:

– Должно быть хотя бы шестнадцать лет… – Он с едва заметной улыбкой взглянул на мальчиков и продолжил: – Молодцы, что хотите участвовать, но…

Толпа непрерывно росла. Вновь прибывшие обменивались рукопожатиями, делали скорбные, но решительные лица. Мэр общался с представителями гражданской безопасности, с жандармами. Разложили штабные карты. Приехал грузовик с четырьмя рвущимися с поводка собаками. Ну вот, другое дело, сказал кто-то.

Потребовалось некоторое время, чтобы разбить людей на группы и поставить во главе каждой жандарма или пожарного. Инструкции были изложены ясно и четко. Мужчины согласно кивали головами в шапках или капюшонах.

Антуан насчитал с десяток групп по восемь человек.

Появилось телевидение, что произвело впечатление. Оператор обшарил объективом толпу, старавшуюся показать свою дисциплинированность, усердие и ответственность. Журналистка затруднялась сделать выбор: каждому было что сказать. Какая-то женщина, которую Антуан прежде никогда не видел, поведала, как она потрясена. Она прижимала к груди сжатые кулаки, можно было подумать, это мать пропавшего ребенка. Пока она описывала свои эмоции, журналистка привставала на цыпочки, безуспешно ища глазами родителей. Обнаружив их, она даже не дала женщине закончить фразу и, работая локтями, принялась лавировать в толпе. За ней поспевал оператор. Наконец они добрались до белой палатки.

Когда госпожа Дэме увидела их, она расплакалась.

Оператор поспешно прижал камеру к плечу.

Кадры, сделанные в этот момент, облетят Францию меньше чем за два часа. Отчаяние госпожи Дэме, то, что она сказала, разрывало сердце. Верните его мне. Три едва слышных слова, произнесенные срывающимся от волнения, дрожащим голосом.

Верните его мне.

Все испытали такое потрясение, что толпа постепенно затихла, ее охватило невольное благоговение, расцененное как пророческое.

Вооружившись мегафоном, молодой жандарм поднялся на крыльцо ратуши, а полицейские с нарукавными повязками в это время раздавали листовки.

– Благодарю вас за готовность помочь, особенно в такой день…

Присутствующие невольно возгордились, в глубине души ощущая себя вдвойне полезными и великодушными.

– Мы призываем вас очень внимательно прочесть розданные вам письменные инструкции. Не торопитесь, будьте сосредоточены на том, что вы видите. Мы настоятельно требуем, чтобы каждый квадратный метр, который мы с вами обследуем, был решительно исключен из наших дальнейших поисков. Я понятно выражаюсь?

Над толпой пронесся одобрительный гул.

Во время этой речи внимание Антуана отвлекло прибытие кюре и живущей по соседству с ним госпожи Антонетти.

– Сформировано девять групп. Четыре отправятся к пруду с проводниками собак, три других пойдут к западной оконечности государственного леса, и, наконец, еще две – в сторону Сент-Эсташа.

Антуан замер. Все кончено. Он свободен. Теперь он знал, что сейчас будет, знал, что станет делать. В каком-то смысле все упростилось.

– После перерыва на обед мы подрегулируем маршрут тех или иных групп, исходя из утренних результатов. Если сегодняшние поиски ни к чему не приведут, завтра вас снова вызовут.

Именно в этот момент появился господин Ковальски.

Он шел медленным, нерешительным шагом. Люди провожали его молчанием, все расступались – не из почтительности, а потому, что от этого человека несло ересью.

Освободили – читалось на всех лицах. Все сдержанно переглядывались. Может, его временно освободили? Никто ничего не знал.

По мере того как косподин Ковальски приближался к мэрии, оставшиеся позади начинали вполголоса обмениваться мнениями. Ну да, освободили, говорили они, наверное, из-за недостатка улик… Потому что ведь не каждого же арестовывают, а только тех, кто так или иначе имеет отношение к этому делу. Нет дыма без огня. Ковальски… Говорят, будто торговля его не слишком ладится, вот он и колесит по отдаленным деревням, чтобы свести концы с концами.

Лицо Ковальски ничего не выражало. Как всегда вытянутое и бугристое, со впалыми щеками и густыми бровями…

Он прошел мимо Антуана и его матери. Госпожа Куртен демонстративно повернулась к нему спиной. Ковальски остановился перед жандармом и слегка развел руками: мол, вот он я, говорите, что от меня требуется.

Жандарм оглядел группы добровольцев и сразу почувствовал исходящую от них отрицательную энергию. Одни поворачивались спиной, другие, более решительные, не дожидаясь распоряжения, тронулись в путь.

– Ясно, – произнес жандарм, и в его голосе послышалась нотка усталости. – Ладно, пойдете с нами.

Толпа двинулась вперед, все снова заговорили, земля была усеяна листовками с инструкциями гражданской безопасности.

Вернувшись домой, Антуан устроился у окна в своей комнате и долго смотрел вдаль. Когда они обнаружат тело, то сразу позвонят, он увидит движущиеся мигалки, вон там, по дороге от леса Сент-Эсташ.

Наконец он закрыл окно и пошел в ванную.

Там он высыпал из пакетиков и коробочек все, что только нашлось в аптечке. Как все французы, госпожа Куртен вполне оправдывала репутацию великой потребительницы лекарств. Чего там только не было! И в каких количествах! Получилась целая куча таблеток.

Подавляя отвращение, Антуан принялся глотать их целыми горстями.

Он горько плакал.

10

Внезапное цунами, родившееся в глубине желудка, с сокрушительной силой прошибло его снизу доверху, скрутило внутренности и вырвалось из горла, буквально сдернув Антуана с кровати. Он скорчился, издав гортанный крик, идущий откуда-то из кишок, изо рта выплеснулась струя желчи, а он, задыхаясь, пытался найти равновесие.

Он изнемогал, спину мучительно ломило. С каждой новой волной все его тело стремилось выскочить из своей оболочки, вывернуться наизнанку, превратиться в жидкость и испариться.

Это длилось добрых два часа.

Мать регулярно поднималась, меняла поставленный на ковер возле кровати тазик, протирала ему уголки губ, прикладывала ко лбу холодное полотенце и уходила.

Когда спазмы утихли, Антуан уснул.

Реми в его сне тоже был вымотанным, абсолютно без сил. Распростертый на дне глубокой черной ямы, он уже не тянул руки, а лишь шевелил пальцами в последнем усилии. Смерть приближалась, она была тут, хватала его за ноги, тащила к себе, Реми увязал, исчезал…

Антуан!

Когда он очнулся, было темно. Он не знал, который может быть час, но наверняка не ночь. Снизу до него доносился звук работающего телевизора. Он подождал, пока зазвонит церковный колокол: его было слышно, когда ветер дул в нужную сторону. Сейчас ветер как раз наваливался на ставни. Антуан насчитал шесть ударов. Но не был уверен. Скажем, между пятью и семью часами.

Он глянул на ночной столик и увидел стакан с водой и графин. И какое-то незнакомое лекарство в бутылочке.

Позвонили в дверь, телевизор смолк.

Мужской голос, перешептывание.

Потом на лестнице послышались шаги, и появился доктор Дьелафуа со своим увесистым кожаным чемоданчиком, который он поставил возле кровати. Он склонился над Антуаном, на секунду приложил ладонь к его пылающему лбу. После чего, по-прежнему без единого слова, снял плащ, достал стетоскоп, откинул одеяло, приподнял пижамную куртку (когда Антуан успел надеть ее? он не помнил) и молча, сосредоточенно глядя куда-то в пространство, приступил к осмотру.

Внизу снова заработал телевизор, но звук был очень тихим. Доктор посчитал пульс Антуана. Потом он убрал стетоскоп и остался сидеть, слегка раздвинув ноги и скрестив руки, задумчивый и осторожный.

Доктору Дьелафуа было около пятидесяти. По общему мнению, отцом его был бретонский моряк, который много странствовал, что же касается происхождения матери, тут выдвигались различные предположения: вьетнамская прислуга, китайская проститутка, тайская потаскуха… Как видим, молва не испытывала большого уважения к этой женщине, о которой на самом деле никто ничего не знал.

Доктор поселился здесь лет двадцать пять назад, и никто не мог похвастаться, что когда-нибудь видел его улыбающимся. В течение года он бороздил дороги кантона, принимал всех пациентов до последнего. Все были с ним знакомы, вызывали его один раз, а потом еще и еще. Он присутствовал на десятках свадеб, причастий, крестин и похоронил множество стариков. Но никто не знал ничего о нем самом; ни жены, ни детей. Дочка хозяйки бакалейной лавки убирала его квартиру, но кабинетом он занимался сам. По воскресеньям, через распахнутые настежь в любую погоду окна, можно было увидеть, как он, одетый в поношенный спортивный костюм, пылесосил, чистил и мыл. И если пациент пользовался случаем, чтобы попроситься на прием, доктор Дьелафуа открывал дверь, впускал его, мыл руки и приступал к консультации, отложив банку мастики и тряпку в угол своего кабинета.

Антуан приподнялся в подушках. Тысячу раз вывернутый наизнанку желудок причинял ему адскую боль, вкус блевотины во рту вызывал тошноту.

Доктор не шевелился, погруженный в свои мысли. Его совершенно непроницаемое широкое лицо метиса и полная неподвижность смущали Антуана. Но постепенно ему стало казаться, что доктора здесь нет, что просто у него в комнате появилась новая мебель. Антуан предался собственным размышлениям. Он не справился. Он хотел умереть, а у него не получилось. Вдруг он вспомнил о начале поисков, о группах, направлявшихся в лес Сент-Эсташ… Ему уже не надо оправдываться, надо лишь подтвердить то, что все теперь и так знали. Тяжесть того, что ему предстояло, была столь велика, что он закрыл глаза и снова утонул в подушках.

– Ты хочешь что-то рассказать мне, Антуан?

У доктора был очень спокойный голос. Он не сдвинулся ни на миллиметр.

Смерть Реми была одновременно совсем рядом и очень далеко, в мозгу Антуана все перепуталось. Куда они положили тело Реми?

Он представил себе Бернадетту, сидящую возле распростертого тела сына и пытающуюся согреть его холодную ладошку в своих руках…

Может, они ждут, когда доктор Дьелафуа даст зеленый свет, чтобы прийти арестовать его? Жандармы удерживают его мать внизу? Раз он несовершеннолетний, может, снимать с него показания должен доктор?.. Антуан уже не знал, на какой вопрос отвечать.

Сумрак в спальне сблизил его с Реми. Здесь было так же темно, как в том месте, откуда его вытащили.

Он представил себе мужчин, склонившихся над поверженным буком. Господин Дэме никому не позволил лезть за своим сыном в черную дыру, даже пожарные оставались на почтительном расстоянии. Они только принесли носилки и большое одеяло, чтобы накрыть тело. Момент, когда господин Дэме тащил к себе ребенка, был душераздирающим. Он схватил его за руку. Сначала показалась голова Реми, все сразу узнали его каштановые волосы, потом появились плечи. Все члены были так странно вывернуты и так податливы, что многим показалось, будто его поднимают на поверхность по частям…

Антуан разрыдался.

И почувствовал неожиданное облегчение. Это были другие слезы, не такие, как в те времена, когда он был свободен, но глубокий и умиротворяющий поток. Слезы очищения.

Доктор Дьелафуа сдержанно кивнул, он соглашался с тем, что как будто бы услышал.

Поток слез Антуана был неиссякаем.

Странно, но в это мгновение он испытывал счастье. Счастье облегчения, на которое он уже не надеялся. Все было кончено, и теперь пришли слезы его детства, какие-то утешительные слезы, они давали ему успокоение, которое он унесет с собой туда, куда его уведут.

Доктор еще долго слушал, как плачет Антуан, потом поднялся, закрыл свой саквояж и, не глядя на мальчика, взял пальто.

И вышел, ничего не сказав.

Антуан успокоился, высморкался, сел в подушках. Может, ему надо одеться, чтобы принять людей? Он не знал, что делать, его впервые шли арестовывать.

Сперва на лестнице раздались материнские шаги. Значит, он должен одеться и спуститься вместе с ней. Он бы предпочел кого-нибудь другого, она станет цепляться, когда жандармы потащат его.

Войдя в комнату, госпожа Куртен сморщила нос: этот запах рвоты…

Она подняла тазик и выставила его на пол в коридор, потом вернулась и, несмотря на сильный ветер, распахнула створку окна, чтобы проветрить. В комнату ворвался холодный воздух. Антуан заметил у матери на лбу вертикальную морщинку – верный признак озабоченности.

Она повернулась к сыну:

– Тебе получше, да?

И, не дожидаясь ответа, взяла с ночного столика бутылочку с лекарством и накапала его в кофейную ложечку.

– Все этот каплун… Я его выбросила. Как можно торговать таким мясом!

Антуан не реагировал.

– Ну-ка! – сказала она. – Это от несварения, тебе станет лучше.

Упоминание о простом расстройстве желудка привело Антуана в недоумение и озадачило. В задумчивости он проглотил лекарство. Он не был уверен, что понимает, что происходит.

Госпожа Куртен закупорила флакон.

– Я сварила бульон, сейчас принесу тебе чашку.

Она сказала про каплуна, а Антуан помнил, что почти не притронулся к нему. И потом, если он заболел несварением, ведь мать тоже ела, почему же она не заболела?

Антуан попытался восстановить события, но в голове стоял сплошной туман. Он не мог отчетливо отличить реальность от того, что ему, должно быть, приснилось. Он встал. Ноги подкосились, он потерял равновесие и схватился за край кровати. Он подумал про Валентину. Она была частью сна или реальности? Он снова увидел ее, стоящую перед ним, когда он пытался завязать шнурки, он поспешил встать, но упал на кровать, как сейчас…

Потом был рождественский ужин, а потом господин Дэме, который обхватил его за пояс. А после еще поиски в государственном лесу и лесу Сент-Эсташ…

Антуан закрыл глаза, переждал, чтобы прошла дурнота, и сделал новую попытку. Опираясь о стены и мебель, он выбрался в коридор, толкнул дверь в ванную, открыл аптечку.

Пусто.

Он прекрасно помнил, что, прежде чем уснуть, видел разбросанные по ночному столику лекарства, некоторые даже упали на пол… Где они теперь?

Он с трудом вернулся к себе в комнату.

Вытянуться в постели было облегчением.

– Возьми…

Госпожа Куртен принесла ему кружку дымящегося бульона на подносе, который осторожно пристроила на кровати.

– Мне не очень хочется, – слабо воспротивился Антуан.

– Еще бы, с несварением всегда так, очень долго чувствуешь недомогание, ничего в рот не лезет.

Антуана беспокоило, что он слышит звук телевизора в гостиной. Включать его вот так, средь бела дня, не входило в привычки госпожи Куртен, можно даже сказать, она этого не поощряла. Телевизор превращает людей в идиотов.

– Доктор Дьелафуа обещал заглянуть вечерком, посмотреть, все ли в порядке. Я сказала, что совершенно незачем, ты прекрасно себя чувствуешь, все же не стоит паниковать из-за простого несварения! Но ты ведь знаешь, что он за человек, уж такой добросовестный… Так что он придет…

Госпожа Куртен копошилась в комнате, ходила от письменного стола к окну, снова закрывала уже закрытую дверь, попусту суетилась, старалась взять себя в руки. И ее видимое замешательство не вязалось с твердым и уверенным голосом, которым она продолжала:

– Каплун с душком, уж не знаю, понимаешь ли ты! Вы мне еще попомните!

Антуан заметил, что мать избегает произносить имя Ковальски. Абсолютно в ее духе: если о чем-то не говорить, то этого как будто не существует.

– К тому же, – снова заговорила госпожа Куртен, – несварение – это не дело государственной важности! Я так и сказала доктору Дьелафуа. Он все твердил про больницу, вот еще, потом дал тебе рвотное, и дело с концом.

Казалось, она призывает его в свидетели в этом деле.

– Руминаторное средство, или как там оно называется, это пожалуйста… Ладно, так ты не хочешь бульона?

После этих долгих объяснений – Антуан так и не понял, к чему она клонит, – госпожа Куртен неожиданно заторопилась вниз.

– Погасить свет? Тебе лучше поспать. Сон – лучшее лекарство… Отдых!

Она выключила свет и закрыла дверь.

В погруженной в полумрак комнате слышался только вой усиливающегося ветра – наверное, начиналась буря.

Антуан попытался собрать воедино обрывки того, что он услышал и понял. Лекарства, исчезнувшие с его ночного столика, приход доктора, вмешательство матери… К чему все это ведет?

Он уснул.

Его разбудил звонок в дверь.

Он не знал, просто ли он задремал или проспал довольно долго. Откинув одеяло, Антуан встал и подошел к приоткрытой двери. Он узнал голос доктора.

Госпожа Крутен прошептала:

– Может, пускай лучше спит?

Но на лестнице уже слышались шаги доктора.

Антуан снова улегся, повернулся на бок и закрыл глаза.

Доктор вошел и долго неподвижно стоял возле кровати. Антуан, напряженный, пытался справиться со своим дыханием. Как дышат, когда спят? Он выбрал медленный протяжный ритм – как ему показалось, подходящий для спящего.

Наконец доктор подошел и сел на краешек постели, точно на то же место, где Антуан увидел его при первом визите.

Антуан слышал стук собственного сердца и завывание ветра за окном.

– Если у тебя какие-то неприятности, Антуан…

Доктор говорил тихо, сдержанно, задушевно. Антуану приходилось напрягать слух, чтобы различить слова.

– …ты можешь позвонить мне в любой момент. Днем и ночью. Можешь прийти или позвонить, как хочешь… Пару дней ты будешь ощущать слабость, потом все образуется, и тогда, возможно, ты захочешь с кем-нибудь поговорить… Ты не обязан, просто…

Слова лились неторопливо, фразы доктора не имели завершения, их окончания растворялись в комнате, как легкий туман.

– Если бы я тебя госпитализировал, все сложилось бы иначе, ты понимаешь… Вот потому-то я и пришел. Чтобы сказать тебе, что ты можешь меня попросить, позвонить мне… Все равно когда. Вот. Чтобы поговорить… Все равно когда.

Никогда еще Антуан, да, впрочем, и никто другой в городе, не слышал от доктора Дьелафуа такой длинной речи.

Он еще посидел, давая Антуану время, если он его слушал, уловить смысл сказанного, а потом поднялся и исчез так же, как появился. Как видение.

Антуан не мог прийти в себя. Доктор Дьелафуа не говорил с ним, он нашептал ему колыбельную.

Антуан не шелохнулся. Он снова отдался сну и во сне боролся со стонами, которые ветер доносил в его комнату: тысячу раз повторяющимся душераздирающим воплем…

Антуан!

Проснулся он почему-то в полной уверенности, что сейчас очень поздно. Однако внизу работал телевизор.

Вчерашние события предстали перед ним во всей очевидности. Начало поисков, лекарства, приход доктора…

Надо было ему сбежать.

И снова он вспомнил: он хотел уйти.

Антуан встал. Он был слаб, но держался на ногах. Быстро опустившись на колени, он пошарил под кроватью. Ничего.

Однако он был уверен, абсолютно уверен, что закинул туда рюкзак с одеждой. И скомканную рубашку.

Он поднялся с колен и принялся выдвигать ящики комода: все снова было на своих местах. Фигурка Человека-паука лежала возле глобуса. Он открыл ящик письменного стола. Документов, которые он туда положил, не было.

Это необходимо прояснить.

Антуан приоткрыл дверь и тихонько спустился по ступенькам. Внизу он услышал тихое бормотание телевизора. Прокравшись к комоду в прихожей, он с усилием выдвинул верхний ящик. Его паспорт и разрешение на выезд были там, сложенные стопочкой, точно на своем месте…

Мать, он был в этом уверен, сделала так, чтобы с ночного столика исчезли таблетки, убрала на место паспорт и сберегательную книжку…

Что она себе вообразила, поняв, что Антуан пытался бежать? Что она на самом деле знала? Конечно ничего. И в то же время она, наверное, знала главное. Понимала ли она, каким образом Антуан мог быть связан с исчезновением Реми?

Он задвинул ящик, сделал шаг, потом другой. И увидел мать, сидящую перед телевизором, очень близко, как слепая. Она смотрела ночные новости по региональному каналу. Звук был едва слышным:

«…о пропавшем в пятницу днем ребенке. Поиски, организованные вчера в государственном лесу, увы, результатов не принесли. За один день вся зона, где мог заблудиться ребенок, а именно лес Сент-Эсташ, не могла быть прочесана. Жандармерия приняла решение продолжить поиски завтра утром».

В репортаже показывали группы людей, идущих медленно, бок о бок…

«Пруд Боваля стал объектом первых обследований местности водолазами службы гражданской безопасности. Завтра они продолжат поиски».

От вида матери, тревожно прильнувшей к телевизору, у Антуана сжалось сердце. Ему снова захотелось умереть.

«Зеленый телефонный номер, который вы видите бегущей строкой в нижней части ваших экранов, предназначен для возможных свидетелей. Напомним, что в день своего исчезновения маленький Реми Дэме, шести лет, был одет в…»

Антуан поднялся к себе.

За день им не удалось прочесать весь лес, намечена вторая попытка. Завтра утром.

Они снова пойдут туда.

Второго шанса у Антуана не будет.

В который раз он ощутил, как ему хочется, чтобы буря, вот уже два дня угрожавшая ему, наконец разразилась.

Ветер снаружи усиливался, хлопали ставни, едва не срываясь с петель.

11

Ветер, все усиливаясь, дул всю ночь и стал таким неистовым, что даже начавшемуся под утро дождю, сильному и плотному, пришлось уступить и, обессилев, сдаться.

На всей территории буря оставила свой трагический след. Вместо того чтобы, как полагали, утихнуть, она обрушилась на регион, подобно уверенному в своей силе захватчику.

Город окончательно вышел из оцепенения.

Антуан ощущал тяжесть усталости, накопившейся за последние два дня, тем более что ночью он опять не сомкнул глаз.

Вместо этого он представлял себе, какую форму примет катастрофа, теперь неизбежная. Он лежал в постели и слушал шум бури. Окна за ставнями дрожали, ветер забирался в дымоход и там глухо гудел. Антуан чувствовал неясную связь между сотрясающимся под натиском бури домом и своей собственной жизнью. И еще он много думал о матери.

Об исчезновении Реми и той роли, которую в нем сыграл Антуан, она не знала ничего в точности. Любой другой на ее месте погряз бы в чудовищных образах, ужасе в чистом виде, но у госпожи Куртен была своя метода. Она возводила между беспокоящими ее фактами и своим воображением высокую прочную стену, пропускающую лишь смутную тревогу, которую она приглушала при помощи неслыханного количества привычных поступков и незыблемых ритуалов. Жизнь всегда побеждает, она обожала это выражение. Оно означало, что жизнь будет продолжаться – не такая, как прежде, но такая, как хотелось бы. Реальность всего лишь вопрос воли, поэтому ни к чему позволять себе предаваться бесполезному беспокойству. Самый верный способ избавиться от него – это не обращать внимания. Такая метода была безошибочной, и все существование госпожи Куртен прекрасно доказывало, что действует она безотказно.

Ее сын хотел убить себя, проглотив содержимое аптечки, ладно, можно и так понять. Но сведенный к несварению желудка, случившемуся из-за каплуна господина Ковальски, этот факт обретал черты второстепенного обстоятельства, неприятного момента, который надо пережить. Два дня на бульоне, и все будет хорошо.

Мысли Антуана были сродни царящей вокруг мрачной атмосфере, неотделимы от шума гудящего, как взбесившийся мотор, ветра, готового вот-вот повалить дом.

Антуан решил спуститься. Он задумался, а ложилась ли мать? Она была одета, как накануне. В гостиной по-прежнему приглушенно работал телевизор.

Приготовленный ею завтрак, привычная посуда, накрытый стол – все было как всегда. Но она не открыла ставни, они завтракали как будто посреди ночи. От проникавших в дом порывов ветра раскачивалась лампочка в кухне.

– Не смогла открыть…

Она растерянно смотрела на сына. Она не пожелала ему доброго утра, не спросила, как он себя чувствует… Ее совершенно сразило то, что она не смогла раскрыть ставни. В ее голосе явственно звучало беспокойство. Эту грозящую разрушениями погоду не успокоить хорошим бульоном…

– Может, у тебя получится…

В этой просьбе чувствовалось что-то еще, Антуан отдавал себе в этом отчет, но не понимал, что именно. Он подошел к окну, повернул шпингалет. Створка рванулась с такой силой, что он едва не упал навзничь. Ему удалось снова закрыть ее, всем телом навалившись на ручку.

– Лучше подождать, чтобы утихло…

Антуан сел завтракать. Он знал, что мать не задаст ни одного вопроса. Она привычным движением намазывала маслом подсушенный хлеб, джем стоял на столе на своем обычном месте. Есть Антуану не хотелось. После нескольких минут безмолвного диалога, представлявшего собой перечень их взаимных непониманий, он встал и вернулся к себе.

Игровая приставка снова лежала в коробке. Антуан достал ее и начал партию, но его занимало другое.

Услышав, что телевизор заработал громче, он вышел в коридор и спустился на несколько ступенек. В ближайшие часы ожидалась сильная гроза и усиление ветра. Комментатор советовал не выходить на улицу.

И это было еще только начало.

Не прошло и часа, как прогноз подтвердился.

Окна трепетали, как листья, порывы ветра проникали повсюду, дом наполнился чудовищными скрипами и треском.

Забеспокоившись, госпожа Куртен поднялась на чердак, но не пробыла там и пяти минут: черепицы дрожали под натиском ветра, некоторые выпали, и через образовавшиеся щели вдоль стен на пол стекала вода. Спустившись, мать была бледна от страха. Она вздрогнула и вскрикнула, когда раздался удар… Звук шел из северной части дома.

– Постой, – сказал Антуан, – я схожу посмотреть.

Он надел парку и ботинки. Госпожа Куртен могла бы попытаться остановить его, но она буквально оцепенела и поняла, какой опасности подвергается ее сын, только когда он открыл дверь. Она окликнула его, но было уже поздно, дверь захлопнулась, он вышел.

Припаркованные вдоль улицы автомобили беспокойно вздрагивали. Раскаты грома напоминали лай разъяренного сторожевого пса. Непрерывные молнии голубым светом озаряли дома. Кое-где уже сорвало крыши.

На противоположной стороне улицы два телеграфных столба навалились один на другой. Ветер нес куски брезента, ведра, доски; все это пролетало на расстоянии вытянутой руки от лица Антуана. Слышались отдаленные сирены пожарных машин, но было непонятно, куда они направляются.

Ветер был такой мощный, что мог отбросить Антуана на другой конец сада и даже дальше. Хорошо бы попробовать ухватиться за что-нибудь надежное. Но, судя по автомобилям и крышам, в подобных обстоятельствах ничего нельзя было считать надежным. Антуан согнулся пополам. Чтобы добраться до другого конца дома, ему пришлось двигаться, поочередно за что-нибудь цепляясь то одной, то другой рукой. Он бросил взгляд на угол стены и едва успел увернуться: вращающийся в воздухе лист железа пролетел в нескольких сантиметрах от его виска. Он встал на коленки, пригнул голову как можно ниже и закрыл ее обеими руками.

В саду упала ель. Десятилетняя. Они посадили ее под Рождество. Фотографии, запечатлевшие семейную церемонию, возникли у него перед глазами: тогда отец еще жил с ними.

Весь город пришел в непрерывное движение, которое заставляло его гнуться, оседать; казалось, его вот-вот вырвет с корнем.

Антуан распрямился и на мгновение ослабил бдительность. Этого оказалось достаточно, чтобы резкий порыв ветра поднял его, протащил около метра и швырнул на землю. Антуан попробовал удержаться, но он сопротивлялся необоримой силе. Он покатился по земле и остановился, лишь ударившись о садовый забор. Он прижался к нему, пригнув голову к коленям. Дыхание у него перехватило.

Антуан пришел в себя. Добраться до двери дома представлялось ему невыполнимой задачей.

Фасад дома Дэме напомнил ему о второй попытке прочесать местность, которая должна была начаться сегодня утром. В этот час добровольцам под руководством пожарных и жандармов уже следовало двигаться по дороге на Сент-Эсташ, но, разумеется, все сидели по домам, не имея возможности пройти даже до угла улицы.

Антуан дополз до изгороди, разделяющей их и соседский сады, и заглянул в щель. Качели валялись на земле. Все остальное было сметено и отброшено к невысокому забору. Все, включая мусорные мешки. Тот, в котором находился труп собаки, был порван. Антуан увидел развороченное и потемневшее тело Улисса, наполовину торчавшее из мешка. Антуан испугался. Он бросился назад. На углу дома опасно раскачивалась параболическая антенна. Если бы не мать, которая наверняка беспокоилась, что он не возвращается, он бы остался здесь, сел бы у стенки и смотрел, как дом разлетается на куски.

В конце концов Антуан улегся на землю, чтобы ветру не за что было ухватиться, и пополз. Ему потребовалось больше четверти часа, чтобы пересечь сад таким способом. Ему удалось обогнуть дом и зайти через маленькую заднюю дверь, которая была защищена немного лучше. В дом Антуан ввалился совершенно измочаленный.

Мать бросилась к нему и прижала к себе. Она едва переводила дух, будто это ей пришлось противостоять буре.

– Боже мой! Как я могла позволить тебе выйти в такую погоду…

Невозможно было даже представить, когда этот катаклизм закончится. Дождь совершенно прекратился. Гроза ушла дальше. Оставался только ветер, который с каждой четвертью часа становился все сильнее и быстрее.

С закрытыми окнами и ставнями люди жили вслепую, как осажденные, вынужденные слушать, как их дом трещит, будто попавший в бурю корабль. Разумеется, ветер вырвал параболическую антенну: около одиннадцати утра экран телевизора погас. Через час пришел черед электричества. Телефон тоже не работал. Госпожа Куртен сидела в кухне, сжимая в ладонях кружку остывшего кофе. Антуана охватило желание защитить ее, он не хотел оставлять ее в одиночестве и уселся рядом. Они не разговаривали. У матери было такое страдальческое лицо, что Антуан чуть было не положил руку на ее запястье, но сдержался, не зная, к чему может привести подобный жест в данных обстоятельствах…

В ставне гостиной у него имелось одно местечко, откуда можно было посмотреть на улицу. То, что он увидел, ужаснуло его. Исчезли две машины, которые только что здесь стояли, дерево высотой больше двух метров с сумасшедшей скоростью пронеслось по улице, то тут, то там ударяясь о стены и садовые калитки…

Гроза бушевала почти три часа.

К четырем часам дня наступила тишина.

В это уже никто не верил.

Одна за другой стали осторожно приоткрываться двери домов.

Жители Боваля буквально онемели от ужаса при виде разрушений, причиненных ураганом, который немецкие метеорологи окрестили «Лотар».

Но им пришлось быстро вернуться в свои дома.

Дождь, на время уступивший место буре, теперь решил заявить свои права на участие в катастрофе.

12

Он набросился на Боваль с такой огромной силой и частотой, что в несколько мгновений небо потемнело. Ветер совсем стих, потоки воды вертикально обрушивались на город. Улицы быстро скрылись под водой, превратившись сперва в ручейки, а потом в реки, уносящие за собой все то, что несколькими часами ранее разворотил шквалистый ветер: мусорные баки, почтовые ящики, одежду, контейнеры, доски, кто-то видел даже белую собачку, которая пыталась выплыть. Назавтра ее обнаружили разбившейся о стену. Автомобили, недавно угнанные бурей, попав в водоворот, совершали обратный путь.

Антуан услышал, как в подвале что-то упало. Он открыл дверь, попробовал зажечь свет, но электричества все еще не было.

– Не спускайся, Антуан, – сказала госпожа Куртен.

Но он уже схватил висящий на гвозде карманный фонарик и преодолел несколько ступенек. То, что он увидел, лишило его дара речи: в подвале вода стояла высотой в метр, все, что не было хоть как-то закреплено, плавало. Приспособления для кемпинга, коробки с одеждой, чемоданы…

Он поспешно захлопнул дверь.

– Придется все поднимать, – сказал он.

Соображать надо было быстро – если вода захватит первый этаж, а до этого уже недалеко, неизвестно, когда еще они смогут снова спуститься. Пока смерч колотился в дверь, словно хотел ее высадить, госпожа Куртен поспешно собрала продукты и положила их на ступени лестницы вместе со всем тем, что считала ценным: сумочкой, альбомами с фотографиями, обувной коробкой с документами, растением в горшке (почему именно это, мы никогда не узнаем) и доставшейся ей от матери вязаной подушечкой. Можно было подумать, она готовится к Исходу. Антуан обошел дом, чтобы отключить все электроприборы. Вода прибывала с ошеломляющей быстротой. Сначала она просочилась под дверь, ведущую из подвала, потом залила пол возле нее и постепенно захватила все комнаты. Пока они перетащили все, что собрали, наверх, вода поднялась на два-три сантиметра. Было непонятно, какая сила сможет остановить ее распространение.

Антуан остался сидеть на лестнице. Вода добралась до нижней ступеньки и продолжала ползти вверх. На поверхности плавали, покачиваясь, диванные подушки, программа передач, сборники кроссвордов, пустые коробки, швабра и пластиковая посуда…

Антуан встревожился не на шутку. Ну ладно, убегут они на второй этаж, но будет ли этого достаточно? Ему вспомнились репортажи о наводнениях, когда вода доходила до крыш домов. Показывали людей, взобравшихся туда и держащихся за трубы. Неужели им предстоит то же самое?

В город вернулась гроза. Прямо над их головой, будто в комнате, грохотал гром, молнии полосовали окна резкими белыми ослепляющими вспышками. Дождь не прекращался, вода продолжала подниматься.

Антуан принял решение пойти к матери. Теперь, когда ветер стих, госпожа Куртен обошла комнаты и с грехом пополам открыла все ставни.

За окнами перед ними предстал новый пейзаж их части города. Уровень воды достигал тридцати сантиметров. Она покрыла дворы, сады, тротуары и теперь, словно внезапно вышедшая из берегов мутная, бурлящая река, на огромной скорости заливала улицы. Грозой с домов сорвало крыши, сотни черепиц улетели.

Интересно, в каком состоянии их крыша? Антуан поднял голову: потолок изменил цвет, он потемнел, и на нем то тут, то там посверкивали капли. Антуан задумался, уж не кончится ли тем, что весь дом рухнет на них. Но выйти было невозможно. Через окно он видел, как дрейфует унесенный волной пикап для развозки товаров из мини-маркета, а за ним второй. Как будто плотина сдалась, и теперь ничего нельзя было удержать. Мимо него, медленно вращаясь, точно огромный волчок, и ударяясь то о стену, то о дорожный знак, который тут же рухнул, проплыл «пежо» Мушоттов. Спустя несколько минут катящийся волнами все более бурный поток проволок муниципальный автомобиль, который тащил за собой снесенную по пути ограду ратуши.

Госпожа Куртен расплакалась. Конечно, ей было страшно, как и ему, но прежде всего она оплакивала знакомые с детства образы, которые теперь исчезали прямо на ее глазах. Каждому следовало принять это несчастье как испытание, посланное лично ему.

Антуан не удержался и обнял мать за плечи, но это не помогло. Госпожа Куртен, завороженная, зачарованная зрелищем мчащихся по улицам и безжалостно рушащих все на своем пути потоков, унеслась мыслями куда-то вдаль. Антуан видел, как странной процессией проплыла мимо мебель с первого этажа коллежа, как будто ее в едином порыве сбросили в воду. Это его потрясло. Наводнение приближалось к его жизни, захлестывало ее.

Он вдруг подумал о Реми.

Вода еще поднимется, достигнет вершины холма, леса Сент-Эсташ и вымоет Реми из ямы. Его тело всплывет и покинет свой тайник. Через несколько минут весь город увидит, как по улицам, раскинув руки, с раскрытым ртом, точно призрак, проследует тело Реми. И обнаружат его за многие километры отсюда…

Сейчас Антуан слишком устал, чтобы снова расплакаться.

Так прошло несколько долгих часов. Антуан регулярно спускался посмотреть, добралась ли уже вода до первого этажа. Она поднялась почти на высоту столешницы обеденного стола.

Потом гроза постепенно отступила.

В три часа дня в Бовале шел сильный и частый дождь, но он не имел ничего общего с ливнями первой половины дня. Антуан с матерью были вынуждены оставаться в своих комнатах, потому что первый этаж полностью утопал под метровым слоем воды. С потолка повсюду капало, постельное белье промокло насквозь, от влажности некуда было деться. Становилось холодно. Запертые в доме без электричества и телефона, они напоминали себе ждущих помощи жертв кораблекрушения.

Один раз над Бовалем пролетел вертолет службы гражданской безопасности, и больше его не видели. Город был предоставлен сам себе. Никто не мог выйти из дому, вода оставалась на прежнем уровне.

Через окно госпожа Куртен и Антуан могли видеть лишь незначительную часть этого печального пейзажа, на который теперь опустилась тьма.

К восьми часам вечера им показалось, что уровень воды падает, хотя улицы не были освещены. Уличный поток заметно успокоился. На первом этаже вода тоже начала медленно уходить. Ее теперь стало заметно меньше. Но в воздухе витало странное ощущение апокалипсиса, потому что, уступив ненадолго место грозе и ливням, ветер словно бы решил сказать свое последнее слово в этой истории.

По мере того как вода уходила, он крепчал. Дома снова задрожали под его натиском, двери трещали, словно под ударами гигантских кулаков.

Завывание ветра рычанием доносилось из труб, окон и дверей…

Антуан и госпожа Куртен едва успели снова позакрывать все ставни на верхнем этаже.

За первым ураганом последовал второй.

После «Лотара», опередившего его на несколько часов, этот получил название «Мартин».

Из двух он оказался наиболее неистовым, наиболее разрушительным.

Крыши, сначала лишь развороченные, теперь были окончательно сорваны; автомобили, парализованные потоками воды, снова пустились в свое рискованное путешествие, гонимые порывами ветра, порой достигавшими двухсот километров в час…

Госпожа Куртен скорчилась на полу в углу своей спальни, втянув голову в плечи.

Она казалась такой хрупкой, Антуан был потрясен. И лишний раз убедился, что никогда не сможет причинить ей боль.

Он подошел к матери и прижался к ней.

Так они провели ночь.

13

Рассвет застал город в состоянии шока. Одна за другой открывались двери домов, один за другим их обитатели высовывали голову, растерянно и испуганно выходили на улицы.

Совершенно измотанная, госпожа Куртен тоже оценила масштаб бедствия. Первый этаж был сплошь покрыт грязью. Мебель промокла, на высоте метра от пола по стенам тянулся ровный горизонтальный след сырости, весь дом пропах илом. И что делать? Ни электричества, ни телефона… Повсюду царило спокойствие, хоть и не такое, как прежде. Время словно остановилось, и что-то подсказывало, что теперь все позади. Госпожа Куртен тоже, как и остальные, почувствовала это. Антуан увидел, как мать медленно выпрямилась. Она прокашлялась и двинулась вперед чуть более уверенно. Выйдя, она увидела упавшую ель, сделала несколько шагов, взглянула на крышу. И попросила Антуана сходить в ратушу, узнать, можно ли ждать помощи.

Антуан надел пальто и ботинки и пересек залитый водой сад. Это была далеко не первая мысль, которая приходила в голову, но, если разобраться, они с матерью оказались в числе счастливчиков, ураган чудесным образом пощадил их крышу. Многие черепицы были сдвинуты, многие слетели и разбились о землю, но разрушения были незначительные.

Семейству Дэме повезло меньше. Опрокинутая шквалом ветра труба рухнула, проломила крышу и пробила дом сверху донизу, до самого подвала. Падая, она разгромила санузел и половину кухни.

Закутавшись в халат, Бернадетта накинула на него куртку, которая была ей слишком велика, и вышла в сад. Она смотрела вверх. В своем полете сквозь дом труба утащила за собой кровать из спальни Реми. Страшно представить, что было бы, если бы мальчик оказался в постели, если бы потолок рухнул на него… Он бы сразу умер… Полностью погруженная в трагедию, которая настигла ее два дня назад, Бернадетта, казалось, ничего не осознавала. Ее маленькая хрупкая фигурка напоминала обломок кораблекрушения.

В окне комнаты Реми появился господин Дэме, он тоже выглядел совершенно ошеломленным, как если бы пришел за сыном и не обнаружил его.

Валентина спустилась по ступенькам крыльца в сад и подошла к матери. Она была одета так же, как накануне, но красные джинсы и белая курточка были в грязи, словно она с кем-то боролась всю ночь. Нечесаная и бледная, она накинула на плечи шотландскую шаль, принадлежавшую, по всей видимости, матери. Тушь оставила на ее лице темные потеки. Антуан не знал, откуда у него в голове возник такой образ, но в этих декорациях конца света вчерашняя сексапильная и нахальная девчонка выглядела как юная проститутка, которую выгнали на панель.

В соседнем доме, где жила семья Мушотт, были вырваны ставни, навес рухнул, а сад ощерился крупными, как тарелки, осколками стекла вперемешку с разбитой черепицей.

Антуан заметил Эмили, прильнувшую усталым лицом к стеклу. Он махнул ей рукой, но она не ответила. Она не сводила глаз с какой-то смутной точки на улице. Стоя вот так в раме окна, неподвижно и без всякого выражения, она напоминала старинный портрет маленькой девочки.

Ее родители уже тоже хлопотали. Рублеными движениями, будто автомат, господин Мушотт собирал в пластиковые мешки все, что валялось в саду. Его супруга, которую Антуан всегда считал безумно красивой, тащила Эмили за рукав назад в комнату, как будто смотреть на улицу было неприлично.

По пути к центру глазам Антуана предстал пейзаж разбомбленного города. Ни одного автомобиля не осталось на своем месте. Унесенные шквалистым ветром, они оказались на выезде из Боваля, где натолкнулись на опоры нависающего над шоссе железнодорожного моста и теперь громоздились один на другом, образуя груду металлолома. Более легкие транспортные средства – мотоциклы, скутеры, велосипеды – разлетелись на части, которые валялись в подвалах, под машинами, в садах, в реке – в общем, повсюду. Многие витрины были разбиты, ветер ворвался в магазины и рассеял по городу насквозь промокшие лекарства, сломанные побрякушки, подарки из табачной лавки господина Лемерсье. Хозяева домов, лишившихся каких-нибудь четырех-пяти дюжин черепиц, могли чувствовать себя счастливцами, потому что у других крыши просто больше не было.

Подъемный кран на соседней стройке завалился на монастырскую прачечную, и теперь от этого здания пятнадцатого века осталось одно воспоминание. В садах и помойках возле домов можно было обнаружить колыбель, куклу, венок новобрачной, разные мелочи, которые Господь, казалось, предупредительно положил сюда, чтобы показать, что с Ним не следует все воспринимать столь трагично. Молодой кюре (занятый, разумеется, разъяснением своей пастве по всему департаменту, что все случившееся на самом деле к лучшему, – ну и работы ему подвалило!), когда вернется, сможет оценить, что Господь не только крайне чувствителен, но и любит хорошую шутку: церковь в основном уцелела, витражи разлетелись вдребезги, за исключением одного, круглого, с изображением святого Николая, часто почитаемого как покровителя беженцев.

Вырванный с корнем платан на площади перед мэрией лежал поперек главной улицы. Он подмял под себя пикап и разделил город на две части, обе одинаково опустошенные. Мощный поток воды притащил трейлер от самого муниципального лагеря. Тот разбился о стену ратуши. На тротуаре вперемешку валялись пластиковые скатерки, матрасы, дверцы шкафов, ночники, подушки, продукты…

Возле мэрии Антуан повстречал больше десятка людей, пришедших просить помощи. Перечисляя убытки, каждый считал, что пострадал больше остальных. Одни рассказывали о малолетних детях и престарелых родителях, оставшихся без крова; другие твердили, что дом вот-вот рухнет. И все были правы.

Господин Вейзер с озабоченным видом спустился из своего кабинета. В руках он держал пачку документов. За ним следовал Тео. Выйдя во двор мэрии к небольшой группе собравшихся, мэр попытался пуститься в разъяснения, которых никто не хотел слушать. Пожарные наверняка перегружены, да и в любом случае их невозможно вызвать, потому что телефон не работает. Префектура вместе с компанией «Электрисите де Франс», очевидно, разработала план восстановления подачи тока, но неизвестно, сколько времени потребуется на его осуществление – несколько часов или дней… В толпе раздались громкие возгласы.

– Мы должны справиться сами! – крикнул мэр, потрясая документами. – Прежде всего следует составить опись необходимого. Соберем все заявки в зале муниципального совета – это позволит нам выявить приоритеты.

Для убедительности он прибег к административной лексике, дабы подчеркнуть свою компетентность и волюнтаризм.

– Гимназия не слишком пострадала. Необходимо срочно открыть ее, чтобы разместить там людей, оставшихся без крова, приготовить всем суп, найти одеяла…

Господин Вейзер говорил уверенным голосом. Среди царящего вокруг хаоса изрекаемые им истины звучали убедительно, цели сразу приобретали четкость и ясность.

– Чтобы восстановить движение внутри Боваля, следует распилить упавший платан, – продолжал он. – А для этого нам нужны руки… Много рук. Пусть те, чьи разрушения могут подождать, придут на помощь тем, кто испытывает наибольшие трудности.

В этот момент появилась очень взволнованная госпожа Керневель.

– Мэтр Вальнэр лежит у себя в саду! – сообщила она. – Он мертв: его убило упавшим деревом.

– Вы… вы уверены?

Как будто материальных повреждений недостаточно, теперь еще и смерть…

– Ну да! Я его трясла, он не шевелится, не дышит…

Антуан вспомнил о смерти Реми. Снова увидел себя, пытающегося разбудить малыша.

– Надо сходить к нему, – решил мэр. – Немедленно. И занести в дом.

Он умолк. Конечно, он задумался о мерах, которые ему придется принять, если помощь будет запаздывать. Что делать с мертвецом? А если он не единственный? Куда их складывать?

– Кто позаботится о его дочери? – спросил кто-то.

Господин Вейзер провел рукой по волосам.

Тем временем подошли другие жители, среди них два муниципальных советника, которые сразу встали позади мэра. Кто-то из толпы предлагал кров, другие знали, где взять одеяла, третьи решительно высказались в пользу гимназии. Постепенно стала, запинаясь, проявляться робкая солидарность. Господин Вейзер объявил, что через час в зале совещаний состоится собрание, в котором могут участвовать все, и будет принято решение…

И тут позади толпы раздался даже не голос, а звериный рык.

– А как же мой сын? – прокричал господин Дэме. – Кто поможет нам найти его?

Он стоял в нескольких метрах от собравшихся, опустив руки с крепко сжатыми кулаками… Что поражало в его вопле, так это то, что в нем не было злобы, которой можно было бы ожидать от этого человека. Лишь неприкрытое отчаяние.

– Разве мы не должны были нынче утром отправиться прочесывать местность?

Его голос утратил силу, поэтому сказано это было тоном заблудившегося человека, спрашивающего дорогу.

Все собравшиеся перед мэрией участвовали в организованных накануне жандармерией поисках, и никого нельзя было упрекнуть в равнодушии к ситуации господина Дэме. Но его требование настолько разнилось с наступившей реальностью, что никто не отважился бы пуститься в необходимые объяснения.

Господин Вейзер, которому выпала эта обязанность, откашлялся, но тут раздался ясный и уверенный голос:

– Ты вообще отдаешь себе отчет в происходящем, Роже?

Все обернулись.

Господин Мушотт скрестил руки на груди, как подобает поучающему, каковым он и являлся. Отец Эмили постоянно кичился своей нравственностью. Прежде чем получить ученую степень, он был несносным, придирчивым бригадиром, не знакомым ни с великодушием, ни со снисходительностью. Сейчас он стоял в нескольких метрах от господина Дэме, своего заклятого врага. У всех в памяти сохранилась звучная пощечина, которую отец Реми отвесил ему, когда они вместе работали; господин Мушотт отлетел тогда метра на два и плюхнулся в корзину для стружки. Раздавшиеся смешки лишь усилили унижение пострадавшего. Господин Вейзер на пару дней отстранил виновного от работы, но отказался увольнять его. Очевидно, в этой ситуации, скорей комичной, нежели действительно жестокой, он, как и все остальные, видел только ответную реакцию.

– Все коммуникации нарушены, – продолжал господин Мушотт, – город пострадал от стихийного бедствия, целые семьи оказались на улице, а ты думаешь, что имеешь первоочередное право?

То, что он говорил, было верно, но при этом чудовищно несправедливо и замешено на столь очевидной жажде реванша, что руки опускались. Даже Антуану захотелось ответить.

В другое время господин Дэме набросился бы на противника, пришлось бы разнимать их. Но сейчас в этом не было необходимости: господин Дэме не сдвинулся с места. Он был готов к подобному ответу, и то, что он принял такую постыдную форму, ничего не меняло.

Мэр сделал вялую попытку вмешаться.

– Ну, ну… – пробормотал он, но больше никаких слов у него не нашлось.

Всех охватило не только осознание невозможности помочь господину Дэме, но и ощущение, что исчезновение маленького мальчика, сколь бы трагическим оно ни было, отныне отойдет на второй план. Его место займут обрушившиеся на всех невзгоды, и оно уже никогда не станет общим делом.

Город не мог продолжать искать ребенка, он смирился с его исчезновением.

Даже если малыш заблудился и был жив в последние часы перед природным катаклизмом, теперь это уже было не так.

Все ограничились надеждой, что ребенка похитили…

Наступившее молчание стало знаком того, что отныне господина Дэме ждет одиночество.

Господин Мушотт, удовлетворенный своей, хотя и позорной, победой, подошел к мэру и предложил свои услуги: вдруг он может быть где-нибудь полезен…

По дороге домой Антуан пытался раздобыть что-нибудь, чтобы навести порядок в доме, – карманный фонарик, электрические батарейки… Денег у него с собой не было, но в такой день ему непременно продали бы все в кредит. Однако побитые железные жалюзи скобяной лавки были еще опущены. Тогда он решил заглянуть в церковь и взять там свечек.

Входя, он встретил госпожу Антонетти с тяжелой хозяйственной сумкой. Она бросила на него насмешливый взгляд. На прилавке не осталось ни единой свечи.

14

Два последовавших один за другим урагана, гроза, проливные дожди вызвали такой шок, что все предшествовавшее им как-то стерлось в сознании Антуана. Несколько часов назад он с ужасом представлял себе тело Реми, смытое потоком воды из Сент-Эсташа и принесенное в город. Он видел, как, подобно мертвой рыбе, оно на спине проплывает мимо его дома, мимо дома своих родителей… Но все случилось иначе. События, какими бы драматическими они ни были, предоставили Антуану неожиданную передышку. Возможно, тело обнаружат за несколько километров от Боваля, ураган наверняка смыл многие улики…

Или это только отложенная партия и через несколько дней поиски возобновятся? Если труп Реми еще на месте, теперь он уже не так хорошо спрятан, чтобы во время повторного прочесывания его не обнаружили.

Сейчас участь Антуана зависела от полной неопределенности, за которую он мысленно начинал цепляться.

Госпожа Куртен принялась за уборку дома, вооружившись шваброй и какими-то тряпками, – работы было невпроворот… Антуан рассказал ей о мерах, принятых мэрией, которые мало что значили конкретно для них.

– Они нас бросили! – проворчала она.

– Мэтр Вальнэр умер…

– Да что ты? Как же так?

Госпожа Куртен, в повязанной на голове косынке, перестала выжимать тряпку над ведром.

– На него вроде дерево упало…

Госпожа Куртен снова взялась за уборку, но теперь она работала медленно. Она была из тех людей, кому размышления частенько мешают заниматься другими делами.

– А что же будет с его дочкой?

Эта мысль взбудоражила Антуана. Кто станет возить худенькую девочку по центральному проходу церкви по воскресеньям? Кто летом будет гулять с ней по городу, останавливая инвалидное кресло перед лавками, куда она никогда не войдет, кто купит ей мороженое, которым она будет обстоятельно лакомиться, сидя среди других посетителей на террасе «Кафе де Пари»?

Обычно жизнь в Бовале текла медленно, изменения происходили постепенно. Однако события последних трех дней оказались такими стремительными и жестокими, что захватили его врасплох. Пейзаж менялся быстро, чересчур быстро.

Антуан снова вспомнил про господина Вейзера, которого, как и все здесь, недолюбливал. Потом он подумал об усилиях, которые тот приложил, чтобы мобилизовать имеющиеся в наличии немногочисленные силы. В сложившихся обстоятельствах он сумел продемонстрировать волю, полностью направленную на общее дело, хотя – это станет известно днем – крышу его завода снесло, и ему следовало принимать срочные меры, чтобы обезопасить оборудование, укрыть материалы, сберечь то, что еще могло послужить. Он легко мог бы оправдаться тем, что думает о себе, как и большинство других.

И раз уж у нас крыша и дом пока целы, подумал Антуан, может, стоит, например, пойти помочь Дэме?

– Ты что, считаешь, мне больше делать нечего?

Материнский ответ прозвучал с шокирующей прямотой, как выстрел.

Платан в центре города распилили вскоре после полудня в молчаливом присутствии жителей Боваля. Они размышляли о его возрасте; казалось, он всегда был здесь. Теперь площадь была пуста.

Вокруг Боваля тоже оказалось немало поваленных деревьев, они мешали прибытию техники. В течение двух дней сообщение было затруднено.

Наконец появилось электричество, а потом заработал телефон.

Дом Куртенов пропах илом, всю мебель нужно было менять. Мать принялась заполнять бланки для страховой компании, формуляры для департамента, который обещал быстро прислать денежные средства, которых на самом деле придется ждать долго, а бо́льшая часть их так и не придет. Бланш Куртен трудилась, как муравей, молчаливая, сосредоточенная, но при этом раздражалась по пустякам и проявляла резкость и непредсказуемость как в движениях, так и в реакциях.

Антуан вместе с Тео, Кевином и другими ребятами принял участие в общественных работах. Пронесшиеся над ними ураганы заставили всех на время забыть о разногласиях между Антуаном и Тео. Все мальчишки из коллежа, будто отряд скаутов, добровольно помогали семьям, испытывавшим трудности, порой забывая о собственных бедах. Наконец Антуан не выдержал и отправился в Сент-Эсташ.

Деревья государственного леса были повалены сотнями. В тех местах, где ветер особенно свирепствовал, их падение оставило совершенно прямые коридоры.

Обстановка в лесу Сент-Эсташ оказалась еще более удручающей. Туда просто невозможно было проникнуть, казалось, лес буквально скосили, почти все деревья валялись на земле… Только некоторые, по странной и непонятной причине, выдержали удар и производили впечатление караульных, выставленных среди опустошенного пейзажа.

Антуан вернулся домой в задумчивости.

Госпожа Куртен откопала на чердаке старый транзистор и вставила в него батарейки, извлеченные из разных домашних приборов. Она склонилась над стареньким потрескивающим радио, как будто вернулись времена оккупации…

– Помолчи, Антуан, дай послушать!

Жандармский капитан уверял, что расследование пропажи маленького Реми Дэме «не терпит отлагательств», но окрестности Боваля до такой степени разорены, что пока не представляется возможным проводить новые прочесывания. Жандармерия находится в боевой готовности и так далее и тому подобное.

Последствия ураганов в кантоне стали предметом обсуждений в «Вечерних новостях».

В своем интервью господин Вейзер сообщил, что вся его деятельность направлена на то, чтобы убедить предприятия участвовать в распиле сотни гектаров поваленных на землю и принадлежащих коммуне стволов, чтобы они не пропали и их древесину можно было использовать.

Что же касается леса Сент-Эсташ, предмета бесконечных споров между слишком большим числом наследников – не считая тех, кого не смогли найти, – и не имеющего никакой рыночной стоимости, то он останется как есть.

Антуан поднялся к себе. Реми умер, исчез.

Все кончено.

Реми Дэме превращался в воспоминание, и надолго. Когда-нибудь, очень не скоро, когда лесом наконец снова заинтересуются, от мертвого ребенка уже ничего не останется.

И в любом случае Антуан будет уже далеко.

Потому что отныне он думал только об одном – уехать из Боваля.

И никогда больше туда не возвращаться.

2011 год

15

Годы всегда были не властны над принципами госпожи Куртен. Антуан очень рано понял, что сопротивляться им утомительно и бесполезно. Хорошо, договорились, он придет на вечеринку к господину Лемерсье, он будет ровно в семь. Я тебе обещаю. Все, чего ему удалось добиться – это что он пробудет там не слишком долго; подготовка к экзаменам всегда представляла для его матери неоспоримое алиби.

В ожидании звонка Лоры он решил немного пройтись. Без нее он быстро начинал скучать, ему не хватало ее худых гибких рук, ее нежного дыхания. Он испытывал острую необходимость поскорее увидеть ее… и яростное желание ее трахнуть. Для этой темноволосой, очень привлекательной молодой особы без предрассудков желание и наслаждение были столь же необходимы, как воздух и пища. Умная, вполне безбашенная, она обладала способностью очертя голову бросаться в сомнительные авантюры, но отличалась обостренным чувством собственной непогрешимости, что при первой же тревоге всегда отводило от нее опасность. Эта девушка, обещавшая стать превосходным клиницистом, могла также с редкой убедительностью втянуть Антуана в скандальные приключения. Жизнь с Лорой была фейерверком, вечным обещанием, и Антуан погружался в эту жизнь с радостью и страстью. Лора стала светом его существования. Иногда ему нравились моменты разлуки с ней, такие печальные и такие обещающие. Но порой, как сегодня, расстояние давило на него, он чувствовал себя чудовищно одиноким. Связь с Лорой изначально имела взрывной характер, как и сама эта женщина, понимающая только страстные, временные, открыто прерываемые отношения. А потом это все продолжалось, продолжалось, и вот они уже три года вместе. Они сошлись в общем нежелании иметь ребенка – вещь довольно редкая для женщины, но прекрасно устраивающая Антуана: он не мог себе представить такой нагрузки, такой ответственности, как жизнь ребенка. Это невозможно, при одной мысли об этом он впадал в панику. Кроме того, Антуан, стремившийся уехать как можно дальше, выразил желание после окончания учебы завербоваться куда-нибудь, например в гуманитарную миссию, о чем Лора тоже подумывала. Их отношения, строящиеся на цветущей и необузданной сексуальности, еще больше окрепли благодаря общим планам. Однажды Лора сказала: «С административной точки зрения для гуманитарной миссии лучше, если бы мы были женаты». Она бросила эту фразу вскользь, как если бы упомянула еще один продукт для списка покупок, но ее слова заставили Антуана задуматься и мало-помалу запечатлелись в его сознании.

Теперь перспектива жениться на Лоре доставляла ему удовольствие. Мысль о том, что она некоторым образом попросила его об этом, примиряла Антуана с самим собой.

Ему понадобились батарейки для беспроводной мышки компьютера. Он вышел из материнского дома. И не мог не бросить взгляд на сад, прежде принадлежавший семье Дэме. В обновленном, почти перестроенном доме теперь проживала пара лет сорока с двумя девочками-близняшками. Госпожа Куртен поддерживала с ними приятельские отношения, но не близкие, потому что люди они были приезжие, не из этих мест. После урагана семья Дэме получила социальное жилье в отдаленном районе Боваля под названием Аббесс. Господина Дэме странным образом пощадила волна увольнений двухтысячного года, вызванных состоянием дел предприятия Вейзера. Ходили слухи, будто Роже оставили на работе из сочувствия к его положению. Господин Мушотт тогда распускал гадкие сплетни на эту тему, они прекратились сами собой, когда спустя несколько месяцев господин Дэме умер в собственной постели от аневризмы.

Госпожа Дэме очень постарела, особенно лицо, походка сделалась какой-то усталой. Антуан иногда встречал ее, она располнела и ходила тяжело, будто всю жизнь проработала уборщицей.

Мать Антуана с ней больше не приятельствовала. Она даже вела себя так, будто они поссорились, будто их разлучило какое-то тайное непреодолимое обстоятельство. С тех пор как Бернадетта переехала в Аббесс, у них не было случая встретиться, разве что время от времени на рынке, но они ограничивались коротким «здрасте – до свидания»: ураган смел их былые добрососедские отношения. Никто не обратил на это внимания, даже сама госпожа Дэме. В тот печальный и смутный период дружба иногда угасала, возникали новые, порой неожиданные симпатии. Обрушившиеся на город несчастья, грубо перетасовав колоду отношений между жителями, раздали ее заново. Что касается матери и госпожи Дэме, Антуан, разумеется, был более осведомлен, чем остальные, но та жизнь составляла целую эпоху, о которой они говорили редко, мать называла это «ураган девяносто девятого», как будто тогда в Бовале не произошло ничего существенного, кроме поваленных деревьев и нескольких улетевших крыш.

Ее еще долго занимала эта тема, она внимательно слушала региональные новости и каждое утро читала газеты, чего прежде никогда не делала. Потом беспокойство ее понемногу утихло, она все меньше смотрела телевизор и не возобновила ежедневную подписку.

Антуан свернул направо, к центру. В этом городе он всегда ощущал одно и то же. Он ненавидел здесь все: этот дом, эту улицу. Он ненавидел Боваль.

Он сбежал оттуда сразу после лицея. Мать была потрясена, что он предпочел жить в общаге. Теперь он появлялся здесь, только чтобы повидать ее, но все реже, и оставался как можно меньше. За много дней до поездки его охватывала тревога, он старался поскорее вернуться к себе, находя все новые предлоги.

В повседневной жизни он забывал. Смерть Реми Дэме стала давнишним происшествием, болезненным воспоминанием детства, целые недели проходили без чувства беспокойства. Антуан не был равнодушным: его преступления как бы не существовало. И вдруг внезапно маленький мальчик на улице, сцена в кино, встреча с жандармом порождали в нем неукротимый страх, который он не мог побороть. Им овладевала паника, над ним нависала неотвратимость катастрофы, приходилось прилагать огромные усилия, чтобы снять напряжение глубоким, медленным дыханием, самовнушением. Он следил за трепыханием своего воображения, как наблюдают за остывающим после резкого перегрева двигателем.

На самом деле страх никогда не ослаблял своей хватки. Он дремал, засыпал – и вновь возвращался. Антуан жил в уверенности, что рано или поздно это убийство настигнет его и разрушит его жизнь. Он подвергался тридцатилетнему тюремному наказанию, уменьшенному вдвое, потому что в момент преступления он был несовершеннолетним, но пятнадцать лет – это целая жизнь, потому что потом у него уже никогда не будет нормального существования. Детоубийца никогда не становится нормальным человеком, потому что двенадцатилетнего убийцу нельзя считать нормальным.

Дело до сих пор не было закрыто, Антуан даже не мог рассчитывать на срок давности.

Рано или поздно разразится ураган неслыханной силы и с мощью, удвоенной своей давностью, разнесет все на своем пути: его жизнь, существование матери, отца. Этот ураган не просто убьет его – он впишет его имя в историю, его лицо надолго станет знаменитым. Не останется ничего от него нынешнего, он будет «детоубийцей», «мальчиком-убийцей», «будущим убийцей». Новым случаем в криминологии, дополнительной клинической картинкой в учебнике детской психиатрии.

Вот почему прежде всего он мечтал уехать как можно дальше, знал, что он будет далеко от Боваля с этими воспоминаниями. На другом конце света они тоже станут преследовать его, но он хотя бы будет избавлен от необходимости встречаться с теми, кто так или иначе имел отношение к той драме.

Иногда Лора обнаруживала его в поту, в лихорадочном возбуждении или, наоборот, подавленным, обессиленным и угнетенным.

Она не могла объяснить себе его накатывающие без предупреждения приступы паники, и склонность Антуана к человеколюбию иногда представлялась ей по меньшей мере странной. Поэтому, будучи из тех женщин, которые не позволяют себе полностью игнорировать суть вещей, она регулярно возвращалась к этой теме. Но тщетно. Антуан никогда не привозил ее в места, где жил прежде. Если бы он на это решился, она, безусловно, могла бы поговорить с его близкими, понять и наконец помочь ему.

Он подходил к ратуше, когда позвонила Лора.

– Ну, – спросила она, – как мама?

Госпожа Куртен не подозревала о существовании Лоры.

То, что Антуан скрывал ее, было непонятно и глупо – и поначалу обижало молодую женщину. Но не в ее характере было придавать слишком много значения чисто социальным моментам. Она тем охотнее шутила и насмехалась над этим, чем больше смущался Антуан.

– Надеюсь, она не сердится на меня за то, что я не приехала…

На сей раз Антуан не смутился, он хотел Лору, секс для него всегда был мощным антифобическим средством. Он тут же принялся нашептывать ей что-то примитивное и нетерпеливое, так что она скоро умолкла. Он говорил так, будто лежал на ней, а она закрыла глаза. Потом он замолчал, и наступила долгая, исполненная желания тишина, в которой он прислушивался к ее напряженному дыханию.

– Ты здесь? – наконец спросила она.

Внезапно тишина изменилась. Антуан уже был не на ней, а где-то в другом месте, она это почувствовала.

– Антуан?

– Да, я здесь…

Его голос кричал о другом.

В витрине господина Лемерсье, в правом углу, всегда находился портрет Реми Дэме, становившийся с каждым годом все желтее. Исчезновение мальчика еще всплывало в разговорах, никому так и не удалось разгадать этой тайны, но листовка, взывающая к свидетелям, пожухла, а когда она отвалилась, ее не вернули на место, теперь она по-прежнему висела только в жандармерии, среди десятка других, из разных регионов, и здесь, у господина Лемерсье.

– Антуан?

Объявление переместили. Теперь оно уже не висело на витрине снаружи, а было помещено в центр. И это была уже не старая выцветшая листовка, но живой, увеличенный, современный портрет.

Рядом с ребенком с приглаженной прядкой, в футболке с голубым слоником расположился портрет странно похожего на него подростка. Новейшие технологии программного обеспечения позволили изобразить Реми Дэме семнадцатилетним.

– Антуан!

В новом объявлении не было описания одежды, в которой Реми был в момент исчезновения, а значилась только его дата: четверг, 23 декабря 1999 года. Антуан видел в витрине свой профиль, странно наложившийся на лицо подростка, с которым он не был знаком, но про которого он единственный знал правду: его не существует. Надежда каждого обывателя Боваля на то, что маленький Реми еще жив, что он где-то вырос, забыв, кто он, была иллюзией, ложью.

Антуан подумал о госпоже Дэме. Стоит ли у нее на буфете такое же чудо фотошопа? Смотрит ли она по утрам на ребенка, которого она, конечно же, любила всегда, и на этого незнакомого молодого человека? Надеется ли однажды увидеть его живым или перестала верить?

Антуан наконец ответил Лоре, но связь прервалась. Он продолжил путь, чувствуя, что нервничает. Сексуальное возбуждение сменилось смутной тревогой. Да, говорил он Лоре, я здесь. Но ему хотелось прыгнуть в машину и уехать.

– Когда ты возвращаешься? – спросила Лора.

– Очень скоро, послезавтра… Завтра. Не знаю.

Он бы с радостью сказал: немедленно.

Отказавшись от похода по магазинам, он вернулся домой, поднялся к себе, стал читать и конспектировать, но от этой афиши ему сделалось не по себе, беспокойство не оставляло его. Впрочем, напрасно Антуан истязал себя размышлениями, он не видел, что могло бы угрожать ему, кроме обнаружения тела. Официально следствие не прекращено, но теперь уже никто активно не искал Реми Дэме.

Это было нелогично, но Антуану казалось, что опасность воплощена в самом этом городе и существует, только когда он к нему приближается.

Два или три раза он принуждал себя пойти в сторону леса Сент-Эсташ. Место по-прежнему выглядело заброшенным, таким, каким ураган оставил его двенадцать лет назад. Сваленные вперемешку стволы гнили на земле, было почти невозможно углубиться в лес. Как врач, он знал, во что за эти годы должны превратиться останки Реми Дэме…

Но неожиданно, благодаря этой картинке в витрине господина Лемерсье, мертвый мальчик обретал живую форму, такую же изощренную и явственную реальность, как в его кошмарах. То, что изменилось с годами и что печалило Антуана, было вовсе не то, что он обречен никогда ни с кем не говорить об этом, а иная расстановка приоритетов. Сегодня главным стал уже не маленький мальчик, которого он убил. Все его усилия, все его внимание было направлено на него самого, на его стремление к безопасности, к безнаказанности. Он уже некоторое время не просыпался в поту, не представлял себе раскачивающиеся вялые ручки Реми, не слышал его душераздирающего крика о помощи. Главным персонажем этой трагедии теперь была не жертва, а преступник.

Уже почти половина восьмого, неловко прийти еще позже. Он вышел из дому.

Господин Лемерсье отмечал шестидесятилетие. Стоял конец июня, было уже очень тепло, почти летняя погода. Барбекю в саду, музыка, гирлянды, обычные причиндалы. Пахло жареным мясом, стояли коробки белого и красного вина. Гости ели из картонных тарелок, которые складывались пополам, ножи не резали.

Жизнь в Бовале напоминала работу часового механизма. Когда-то город взбудоражила череда трагедий и тайн, но постепенно жизнь вошла в спокойное, почти неподвижное русло. Люди, которых Антуан знал, спустя десять лет оставались прежними и собирались уступить место следующему поколению, достаточно похожему на них, за исключением нескольких деталей.

– Хорошо он придумал, не находишь?

Несколько часов в неделю госпожа Куртен помогала по хозяйству господину Лемерсье, мужчине очень корректному, приличному, говорила она. На ее языке это означало, что, в отличие от господина Ковальски (у которого она уже давно не работала и о котором никогда не говорила), он платил что положено и вовремя.

Антуан пожал несколько рук, выпил бокал, второй, съел жареного мяса. Как советовала мать, подошел поздравить и поблагодарить господина Лемерсье и так далее.

Держа в руке пластиковый стаканчик, госпожа Куртен беседовала с госпожой Мушотт. События, отдалившие ее от Бернадетты Дэме, странным образом сблизили ее с матерью Эмили, той хорошенькой женщиной с суровым лицом, которая половину своего времени проводила в церкви, половину – дома. Когда дела предприятия Вейзера пошли на лад, господин Мушотт был снова нанят на работу, но продолжительный период безработицы оставил отпечаток горечи и досады на его лице; ничто не радовало его. Господин Вейзер, который был одновременно его мучителем, когда решил уволить его, и спасителем в тот день, когда снова его нанял, сосредоточивал на себе бо́льшую часть его ненависти к миру, который, по безапелляционному мнению господина Мушотта, вертелся не так, как положено. Он согласился вернуться на предприятие Вейзера с видом особого удовлетворения, как человек, который после долгой несправедливости получает наконец то, что ему полагается по праву. Он всегда кого-нибудь ненавидел. Долгое время это был господин Дэме. Теперь, когда он умер, первое место в списке занимал господин Вейзер.

Двое мужчин, разделенных расстоянием бо́льшим, чем позволял сад господина Лемерсье, будут пересекаться весь вечер, не замечая друг друга. Кажется, даже отдавая ему распоряжения на фабрике, господин Вейзер называл господина Мушотта не иначе как «бригадир».

Что же касается его жены, для Антуана она по-прежнему оставалась тайной, даже нонсенсом. Святоша с фигурой манекенщицы говорила мало, улыбалась редко, что придавало ей обманчивое сходство с оперной дивой или равнодушной красавицей, в чем Антуан усматривал определенные формы истерии.

– Здравствуйте, доктор…

– Эй, привет, док!

Эмили, белокурая и улыбающаяся, осторожно, точно нежный плод, держала пластиковый стаканчик. Тео доел сосиску и теперь облизывал пальцы. Антуан давно их не видел, как-то не приходилось. Он поцеловал Эмили. Тео бумажной салфеткой неловко вытер руку и протянул ему. Он был в модных рваных джинсах, обтягивающей куртке и остроносых туфлях. Весь его вид вопиял о том, что он не намерен причислять себя к этой деревенщине, что он из другого теста. Тео отошел, прихватив их с Эмили стаканы.

В присутствии девушки Антуан чувствовал себя скованно, она всегда как-то странно смотрела на него.

– Как я тебе? – с любопытством спросила она.

Антуан затруднился бы ответить. Она выглядела так, будто хочет задать ему вопрос. Или удивлена тем, как он говорит, каким стал.

С годами Эмили все больше походила на мать, к которой продолжала испытывать страстную привязанность. Поэтому в том, что они так похожи, не было ничего удивительного. Таков уж Боваль, город, где дети похожи на своих родителей и ждут, чтобы занять их место.

Они обсудили праздник. Антуан спросил, как она живет. Работает в банке «Креди Агриколь» в Мармоне.

– Обручена, – похвасталась она, продемонстрировав кольцо.

Ах да, Боваль к тому же город, в котором еще обручаются.

– С Тео? – спросил он.

Эмили расхохоталась, прикрыв рот ладонью.

– Нет, – ответила она, – конечно не с Тео.

– Откуда мне знать, – пробормотал Антуан, раздосадованный тем, что его вопрос прозвучал так нелепо.

Она снова показала кольцо.

– Жером сержант сухопутных войск. Он служит в Новой Каледонии, но к сентябрю ждет перевода во Францию. Тогда мы поженимся.

Антуан почувствовал странный укол ревности. Не оттого, что в ее жизни есть мужчина, а оттого, что сам он никогда в эту жизнь не входил. Даже прежде, в коллеже, они никогда не были парой. У него сложилось впечатление, что он упустил все возможности, не числился среди тех мужчин, которых она считала привлекательными, а остался среди тех, с кем общаются только потому, что знакомы всю жизнь. Когда Антуан вспомнил, как часто, когда он был подростком, Эмили становилась предметом его фантазмов, его это даже обидело. Он был тогда просто помешан на ее белокурых волосах. Антуан покраснел.

– А ты? – спросила она.

– Вроде того… Мне надо пройти практику, окончить интернатуру, а потом мы уедем… В гуманитарную миссию.

Эмили многозначительно кивнула. Гуманитарная миссия – это хорошо. По ее лицу было видно, что для нее это понятие не имеет никакого смысла, одни слова, однако нравственная коннотация заслуживает уважения. Разговор иссяк. О чем говорить? Между ними было столько же невысказанного, сколько и воспоминаний. Они смотрели на сад, на шумных смеющихся гостей, на дымящее барбекю, слушали музыку, звучащую из расставленных вдоль дома колонок. На стенах, под свежей штукатуркой, еще виднелся старый след, отмечавший уровень, до которого когда-то поднялась вода.

Вернулся Тео с пластиковыми стаканчиками. Они продолжили разговор втроем, так, общие фразы. Антуан вдруг снова увидел их на церковной паперти вечером после рождественской службы. И опять подумал о драке, завязавшейся после того, как Тео пустил свою мерзкую сплетню…

Глядя в сторону, он отхлебнул вина.

В Бовале он неизбежно должен был вернуться мыслями к концу памятного девяносто девятого года. То, что тогда случилось, относилось к другой жизни. Даже Боваль перевернул страницу. Но поскольку тайна исчезновения Реми Дэме до сих пор так и не прояснилась, угли тихонько тлели, и любое дуновение могло пробудить их. Находясь среди этих людей, Антуан чувствовал себя под угрозой, все было насыщено знаками, подлежало толкованиям, служило источником тревоги…

– Антуан!..

Ему потребовалось несколько секунд, чтобы узнать Валентину, которая, похоже, прибавляла по килограмму в год. Она в раздражении обернулась к вопящему карапузу: прекрати, я тебе сказала! И резко отмахнулась, словно отгоняя назойливую муху. Молодая женщина держала на руках малыша, жующего горсточку чипсов. Муж, ладный малый с комплекцией лесоруба и дурными зубами, по-хозяйски обнял ее за плечи.

Антуан продолжал пожимать протянутые руки, с кем-то обменивался поцелуями. Тео находился поблизости, как будто хотел что-то сообщить и ждал удобного момента. Поверх чужих плеч они постоянно встречались взглядами, пока наконец Тео не склонился к его уху:

– Я вроде тебя, они все мне отвратительны…

– Нет, я не…

Тео хмыкнул:

– Да ладно тебе. Здесь все такие козлы…

Антуана смутило подобное отношение. Он тоже чувствовал себя далеким от этого мира, сделанным из другого теста, более современным. Он находил родной город устаревшим, неподвижным и тесным; он ненавидел его, но он его не презирал. Тео и прежде был до обидного высокомерным, поэтому нет ничего удивительного в том, что теперь он пренебрежительно относится к Бовалю. Он намеревался создать стартап, но Антуан не особенно разобрал, чем его фирма будет заниматься: какой-то системный инжиниринг, нетворкинг – речь Тео изобиловала англицизмами, в которых Антуан ничего не понимал. Он предпочел сделать умный вид, как люди, плохо освоившие язык, которые, утомившись в поисках смысла, просто кивают. Снова подошедшая к ним Эмили не прислушивалась: мужские разговоры – это не для нее.

Потом они расстались. Антуан пил. Многовато, он это чувствовал. Тем более что никогда не переносил алкоголя. Он обещал матери, поэтому пришел. Еще он предупредил ее, что останется ненадолго, пора уходить. Невозможно попрощаться со всеми, надо проявить находчивость и улизнуть так, чтобы никого не обидеть. Он налил вина, чтобы вернуть себе самообладание, неторопливо направился к изгороди – никто на него не смотрел, – поставил на стол пластиковый стаканчик, вышел и закрыл за собой калитку. Уф…

– Уже уходишь?

Антуан вздрогнул.

Эмили курила, сидя на садовой ограде.

– Да, то есть нет…

Она коротко рассмеялась, как некоторое время назад. Очень в ее духе. Этот смех раздавался поминутно, в умеренных дозах он мог бы показаться прелестным, но систематичность приема раздражала. Можно подумать, она заменяет им слова, которых не знает.

– Тебя все смешит?

Задав вопрос, Антуан тут же пожалел об этом, но Эмили как будто не уловила его иронии. В ответ она махнула рукой, что могло означать все, что угодно.

– Ладно, я пойду, – сказал Антуан.

– Я тоже домой…

Они пошли вместе.

Эмили прикурила новую сигарету. Запах дыма, смешавшийся с ночной свежестью и ее ненавязчивыми духами, был очень приятным. Антуан почти соблазнился. Он курил всего два-три раза в жизни, ему не понравилось, но он решил хотя бы затянуться разок. Напряжение вечера спадало, оставив после себя сильную усталость. Одна сигаретка, почему бы и нет…

Эмили вернулась к начатому в саду разговору. Ее заинтриговали планы Антуана. Гуманитарная миссия. Почему он не хочет быть… нормальным доктором? Чтобы ответить на этот вопрос, Антуану потребовалось бы собраться с духом. Он сказал только:

– Семейный доктор – это скучновато…

Эмили покачала головой. Что-то мешало ей понять.

– Если ты считаешь это скучным, зачем тогда изучаешь медицину?

– Нет, мне не скучно быть врачом, понимаешь, но именно семейным доктором…

Эмили кивнула, но что-то в этой теории не устраивало ее. Антуан украдкой поглядывал на девушку. Бог ты мой, эти высокие скулы, этот рот, этот светлый пушок у корней волос там, на затылке…

Верхние пуговицы ее кофточки были расстегнуты, открывая упругую грудь, а когда Антуан чуть-чуть отставал, то замечал под платьем завораживающую округлость ее попки…

Эмили говорила:

– Потому что врач все-таки… Должно быть, страшно интересно лечить людей…

Было даже как-то печально констатировать, что такая прелестная, такая сексапильная молодая женщина может быть столь откровенной дурой. Она изъяснялась общими фразами, высказывала мысли, которые, будучи полностью готовыми к употреблению, почти не нуждались в том, чтобы пропускать их через голову. Ее речь без всякого повода или перехода скакала с одной темы на другую, и все они касались того малого, что она знала: обитателей Боваля. Пока Антуан подробно разглядывал и оценивал совершенство отдельных частей ее тела (брови, уши – этой девице даже удалось иметь очаровательные ушки, неслыханно!), Эмили добралась до их прошлого, их детства, соседей, воспоминаний…

– У меня полно наших школьных фоток! А еще из досугового центра… С Романом, Себастьеном, Леа, Кевином… И Полиной…

Она говорила о людях, которых Антуан едва мог припомнить, но для нее они реально существовали. Как если бы город и ее собственная жизнь и теперь, спустя несколько лет, ограничивались школьным двором.

– Ах, эти фотки, ты обязательно должен посмотреть… сдохнуть можно!

В темноте раздался ее короткий смешок, женственный, восхитительный и невыносимый. Непонятно, что ее так развеселило.

Для Антуана школьные фотографии не представляли приятного воспоминания. Тогда же была сделана преследующая его все детство фотография маленького Реми Дэме. Существовала традиция: в этот день вам приглаживали вихры, меняли рубашку и отправляли в школу, как на праздник.

– Если хочешь, я тебе пришлю!

Собственное предложение привело Эмили в такой восторг, что она даже остановилась. Антуан посмотрел на нее. Красивое правильное лицо, светлые глаза, этот нежный рот…

– Ну да, пришли, если хочешь… – согласился он.

Оба смутились. Антуан опустил глаза. Они двинулись дальше.

В центре все еще слышались доносящиеся издали отголоски музыки в саду господина Лемерсье. Говорить было не о чем, и возле мэрии Антуан вспомнил поваленный ураганом платан.

– Ах да, – воскликнула Эмили, – тот платан!

Они немного помолчали, оба мысленно представили себе платан, потом она добавила:

– Тот платан – это как бы история Боваля…

Антуан буркнул:

– Что ты имеешь в виду?..

Они опять помолчали. Июньское тепло, ночь, вино, эта неожиданная встреча, эта очаровательная девушка – все толкало на откровения, хотелось вернуться к вопросам, которые он себе задавал.

– Что за вопросы? – спросила она.

В ее голосе звучала только наивность, никакой задней мысли.

– Ну вот, к примеру… Тео и ты… Что у вас было…

На сей раз он никак не отреагировал на смешок Эмили.

– Нам было по тринадцать лет!

Она остановилась посреди улицы и удивленно повернулась к нему:

– Ого… А ты, случаем, не ревнуешь?

– Ревную.

Это оказалось сильнее его. Антуан тут же пожалел о своих словах, они были вызваны только раздражением. Потому что в глубине души он сердился прежде всего на себя, за то, что столько времени позволял себе поддаваться ее очарованию, ее привлекательности. А на нее он сердился за то, что сегодня она не была той, что прежде.

– Я был в тебя влюблен…

Простая и грустная констатация факта. Эмили споткнулась, ухватилась за его рукав, но тут же отпустила, будто совершила неприличный для данной ситуации поступок. Антуан почувствовал, что его не так поняли.

– Не волнуйся, это не признание в любви!

– Я знаю.

Когда они подошли к ее дому, Антуан на мгновение снова увидел лицо Эмили за окном, в день страшного урагана.

– У тебя тогда был очень усталый вид… И ты была очень хорошенькая. Честное слово… очень красивая…

Это запоздалое признание вызвало у нее улыбку.

Эмили толкнула калитку, ушла в глубину сада и присела на качели. Они едва слышно скрипнули. Антуан сел рядом. Подвесная скамья оказалась гораздо у́же, чем можно было ожидать, а может, немного перевешивала на сторону… Антуан ощутил прижавшееся к нему горячее податливое бедро Эмили, попытался отодвинуться, но ему не удалось.

Эмили легонько оттолкнулась ногой, и они стали раскачиваться. Уличный фонарь бросал на них бледный желтый свет. Вокруг стояла тишина, они тоже молчали.

Движение качелей сблизило их еще больше. И тут Антуан сделал то, чего не должен был делать, – взял Эмили за руку. В ответ она прильнула к нему.

Они поцеловались. Это сразу все испортило. Ему не понравилось, как она целуется, хищное движение ее языка напоминало обследование через рот, но он не отстранился, потому что это, в конце концов, не имело никакого значения, ведь они не любят друг друга. А это все упрощает.

Легкий флирт без обещаний, дружеская любовь, следствие многолетних встреч без прикосновений. Сегодня они могли делать это, потому что это ни к чему их не обязывало. Они были друзьями детства. Просто их связывала длинная история, которую следовало сократить. Чтобы все прояснить. Чтобы ни о чем не жалеть. Девочка, которую он так желал, не имела ничего общего с прелестной и глупой молодой женщиной, которую Антуан держал в своих объятиях. И которую сейчас жутко хотел.

Они оба понимали ложность ситуации, но также знали, что то, что уже началось, продолжится и придет к своему естественному и ожидаемому концу.

Антуан просунул руку под кофточку Эмили, нашел грудь, горячую и податливую до умопомрачения; она ответила, положив ладонь ему между ног. Последовал поцелуй, неловкий и пылкий, по подбородкам текла слюна, они не отрывались друг от друга, чтобы избежать необходимости разговаривать.

Найдя влажное и горячее лоно, Антуан издал глухой хрип.

Она схватила его рукой точно так же, как целовалась, с отважной, неуклюжей грубостью.

Они извивались, пытаясь поднять ее попку.

Эмили перевернулась, уцепившись руками за качели и широко расставив ноги. Антуан тут же вошел в нее. Она еще больше выгнулась, чтобы позволить ему войти глубже, а потом повернула голову и снова жадно поцеловала его, целиком засунув язык ему в рот, опять эта ненасытность…

Почувствовав, что он напрягся и излился в нее, она издала какой-то животный писк… Антуан так и не узнал, кончила ли она тоже.

Они еще какое-то время прижимались друг к другу, не особенно понимая, что теперь делать, боясь даже поднять глаза, а потом рассмеялись. Они словно в последний раз вернулись в детство, им показалось, что они удачно подшутили над взрослыми, над жизнью.

Антуан неловко натянул брюки, Эмили, задрав одну ногу, надела трусики и оправила платье.

Они стояли, не зная, о чем говорить, спеша расстаться, покончить с этим.

Эмили снова рассмеялась своим коротким смехом, свела коленки и прижала ладонь к низу живота, как ребенок, испытывающий неотложную нужду. Она закатила глаза и помахала рукой, словно желая стряхнуть с нее капли, сверху вниз, растопырив пальцы, ой-ой-ой…

Она торопливо чмокнула Антуана в губы и убежала. Прежде чем открыть дверь, она кончиками пальцев послала ему воздушный поцелуй.

Даже расставание было провалом.

Если бы детство для Антуана не закончилось, когда он познакомился со смертью, убив Реми, это наверняка произошло бы сегодня ночью.

Вернувшись, он проверил телефон.

Лора звонила четыре раза, но не оставила сообщения. Он набрал ее номер, но тут же сбросил. Говорить с ней означало лгать, а это было выше его сил. Сегодняшний вечер стал крахом, и он не мог объяснить себе, как все могло так закончиться. Желание, да. Еще бы, а что, кроме желания… Ты еще говоришь о каком-то желании… Пришлось бы оправдываться…

Он решил не звонить Лоре, как-нибудь потом объяснит… Поразмыслит и что-нибудь придумает.

Его комната осталась за ним, мать лишь поменяла обои и мебель. Его письменный стол, стул, старую кровать и бо́льшую часть того, что находилось в комнате, она заботливо убрала в подвал, однако некоторые вещи странным образом избежали ссылки: карта полушарий, постер с портретом футболиста Зидана, рюкзак, стаканчик для карандашей, трансформеры мегатрон, подушка с английским флагом. Довольно любопытный выбор, Антуан никак не мог понять ее логики.

Он ненавидел эти вещи, они вновь возвращали его в то время, от которого он старался отгородиться. Но приезжал он редко, а мать так старалась привести комнату в порядок, что у него не хватало ни наглости, ни сил сложить все в коробку и выставить на улицу. Хотя такое желание возникало каждый раз.

Телефон завибрировал. Сейчас около часа ночи, снова Лора. Ему было плохо в этот вечер, в этой комнате, в этом месте, в своей жизни. Он не нашел в себе смелости ответить.

Когда аппарат перестал вертеться вокруг своей оси, Антуан перевел дух и услышал шум на улице. Вернулась мать вместе с четой Мушотт. Что было бы, если бы их с Эмили застали спаривающимися на качелях, как подростки?

Ложиться и прикидываться спящим поздно. Он присел за стол и сделал вид, что работает. Притворяться, конечно, глупо и унизительно, но попробуйте придумать что-то другое.

Госпожа Куртен увидела свет в его комнате и поднялась.

– Как поздно ты работаешь, мой мальчик, надо спать!

На протяжении многих лет одни и те же слова, в которых звучала гордость за трудолюбивого, преуспевающего сына. Она вошла в комнату, распахнула окна, чтобы закрыть ставни, и остановилась, внезапно что-то вспомнив.

– Кстати, ты ведь знаешь, что лес Сент-Эсташ собираются привести в порядок?

Антуан ощутил, как по спине пробежала дрожь.

– Как это – привести в порядок… что в порядок?

Госпожа Куртен уже снова повернулась к окну.

– Так вот, нашли наследников. Мэрия приобрела этот участок, чтобы устроить небольшой парк аттракционов для детей. Они считают, что туда поедут со всего региона… Хотелось бы, но…

Любая инициатива, любое новшество всегда вызывало у госпожи Куртен огромное сомнение.

– Они говорят, что провели опрос, что это понравится семьям с детьми и создаст новые рабочие места. Посмотрим. Ладно, пора спать, Антуан.

– Кто тебе сказал? Насчет парка…

– Объявление висит в мэрии уже два месяца, но что ты хочешь, тебя ведь здесь никогда нет… Потому, разумеется, ты ничего и не знаешь…

Назавтра Антуан с раннего утра вышел на пробежку, ночью он глаз не сомкнул.

В витрине на стене ратуши среди официальных объявлений он прочел сообщение о строительстве парка Сент-Эсташ, планы которого можно посмотреть в мэрии.

Работы по расчистке территории предполагалось начать в сентябре.

16

Каникулы превратились в нескончаемое мучение. В безумное беспокойство. Антуан успешно выдержал экзамены, но был совершенно опустошен. Он больше не хотел даже думать о Бовале. Конечно, это неразумно, ему придется рано или поздно навестить мать, но он сослался на долгую летнюю поездку с Лорой, которая из-за нехватки денег на самом деле продлилась всего две недели. Осовремененная фотография Реми Дэме привела Антуана в состояние шока, но объявление о работах в лесу Сент-Эсташ предвещало катастрофу. И трудно было сказать, когда и как она разразится. Воображение вновь и вновь возвращало Антуана в худший период его жизни, в котором сосредоточилось все его детство. Тело найдут. Опять начнется расследование. Будут проводиться новые допросы. Антуан фигурировал в числе последних, кто видел ребенка живым, его вызовут. Версию похищения Реми проезжим преступником отвергнут. Следствие сосредоточится на городе и его жителях, родственниках ребенка, соседях. И след неизбежно приведет к нему. Это будет конец. Спустя двенадцать лет, измученный собственной историей, он окажется не способен солгать.

В то лето Антуан опять подумал о бегстве. Он искал место, откуда бы его не могли экстрадировать. Но в глубине души знал, что ничего не сделает: он не обладал ни размахом, ни темпераментом человека, способного жить за границей в бегах (само это слово было несовместимо с его характером!). Собственная жизнь показалась ему ничтожной, куцей, он был не зарвавшимся, циничным и организованным гангстером, а всего лишь обычным убийцей, которому пока везло.

Антуан принял решение остаться и погряз в угрюмом и беспокойном смирении.

Теперь, когда он повзрослел, заключение его уже не пугало, его страшил скандал: суд, газетчики, телевизионщики, которые заполонят Боваль, станут преследовать мать. Крупные заголовки, интервью экспертов, комментарии судебных обозревателей, фотографии, показания соседей… Он представлял себе Эмили, несущую вздор перед объективом камеры. Она не станет хвалиться тем, что они с Антуаном сделали после вечеринки у Лемерсье. Мэр попытается снять обвинение с города, но тщетно: в Бовале, в нескольких десятках метров друг от друга, одновременно проживали и жертва, и убийца. Госпожу Дэме снова заставят плакать, чтобы запечатлеть на камеру безутешную мать, рядом с ней будет стоять Валентина с тремя малютками. И снова будет всерьез поставлен вопрос, вечный вопрос: как можно стать убийцей в двенадцать лет?

Все будут обожествлять это происшествие, потому что по сравнению с ним почувствуют себя сказочно нормальными. Телевидение запустит какой-нибудь исторический сериал про знаменитые полицейские дела, углубившись в века, насколько позволят архивы. Бовальское преступление избавит целое население от малейших подозрений в насилии, ведь так приятно назначить ответственным за проступок кого-то одного и получать удовольствие, глядя как его наказывают за то, что мог бы совершить кто угодно. Антуан за считаные минуты примкнет к сонму хрестоматийных убийц. Он перестанет существовать. Он больше не будет личностью. Антуан Куртен станет брендом.

Его сознание приходило в крайнее возбуждение, в нем возникали тревожные картины, потом Антуан вдруг возвращался на землю, осознавая, что вот уже полчаса не говорит, не слушает и не отвечает на вопросы Лоры. Они жили в небольшой квартирке, расположенной далеко от университета, зато поблизости от университетского госпиталя.

Насколько в предыдущие три года они не щадили себя и свое время, предаваясь любовным утехам, настолько же по возвращении Антуана в июне их сексуальные отношения стали редки. Тогда Антуан пошел на определенные ухищрения, для которых его мужественность не требовалась. Лора с некоторой тревогой и серьезной неудовлетворенностью ждала лучших времен. Она никогда не видела Антуана особенно счастливым, он был человеком скрытным, молчаливым, суровым и беспокойным, именно это ей и нравилось в нем, он был очень красив, а веселость придавала ему слащавости. Его серьезность вызывала у окружающих ощущение надежности, внезапно опровергаемой неожиданными приступами тревоги. В такие периоды его дискомфорт приобретал угрожающие размеры. Лора по-своему объясняла причины его состояния, предполагая семейные неурядицы. Может, он сомневается в своем призвании врача? И все же она неизбежно пришла к предположению, тем более вероятному, что оно казалось невозможным: у Антуана есть любовница.

Лора сделала над собой усилие, чтобы начать ревновать; у нее не получилось. За неимением лучшего она удовлетворилась психологическим объяснением, в общем и целом более утешительным для врача: если уж она не может решить проблему, то подберет подходящий препарат. Лора уже готовилась поговорить с ним об этом, когда случайно обнаружила, что Антуан и без того ежедневно принимает изрядное количество антидепрессанта.

Миновали июль и август.

Госпожа Куртен, конечно, беспокоилась, что с середины июня Антуан ни разу не приехал проведать ее. Она вела строгий подсчет его визитов и могла по памяти назвать их точные даты за предыдущие пять лет. Странно, но она никогда открыто не упрекала его и ограничивалась замечанием, что он редко приезжает, как если бы его отдаленность представляла для них обоих результат молчаливого соглашения, досадного, но необходимого.

Когда, по многу раз за неделю, он вспоминал о работах в парке аттракционов, которые вскоре должны были начаться в лесу Сент-Эсташ, Антуан мысленно возвращался к последнему проведенному в Бовале дню, к ужасным и бесполезным часам, к фотографии подростка Реми, к вечеринке, на которую ни за что не пошел бы, если бы не настойчивые уговоры матери, к нелепой встрече с Эмили. Он никак не мог понять, почему с ней все так обернулось. Он желал обладать ею, потому что она привлекательна и памятуя о своем инфантильном наваждении. В этом была доля желания и гораздо больше жажды реванша. Но она, она-то чего хотела? Его самого или чего-то другого? Или просто пустила все на самотек? Нет, она даже проявила активность. Антуан помнил ее вездесущий язык, ее руку, то, как она развернулась, изогнулась. Как смотрела ему прямо в глаза, когда он вошел в нее.

Спустя месяцы он по-прежнему не мог прийти к определенному мнению относительно этой женщины. Ему вспоминались, как неразрывно связанные, красота Эмили, по его шкале ценностей стоявшая на высшей отметке, и обескураживающая пошлость ее слов. Он вновь видел ее детский восторг, когда она говорила о старых школьных фотографиях. Малейшее воспоминание пробуждало в нем множество неприятных мыслей, а тут еще в середине сентября мать по телефону сообщила, что приходила Эмили и спрашивала его адрес.

– Чтобы кое-что отправить тебе, она не сказала, что именно.

Впрочем, эта история с фотографиями частенько приходила ему на ум.

Он представил, как вскрывает конверт, обнаруживает снимки и на его собственное лицо накладывается изображение Реми в семь лет, потом в семнадцать, а в результате такого слияния получается нечто вроде навеки застывших на кладбищенских памятниках портретов детей, умерших в раннем возрасте.

Антуан вспомнил буфет в гостиной Дэме, место отсутствующей рамки с фотографией, пустующее в терпеливом ожидании, когда свершится правосудие.

Он пообещал себе, что, получив снимки, выбросит их, даже не вскрыв конверта. Ему не придется оправдываться, он почти не пересекался с Эмили в свои предыдущие приезды в Боваль, а поскольку, к счастью, он бывает там все реже и реже…

Наступил ноябрь.

И вот тут-то Эмили и объявилась, но не в виде конверта с фотографиями, а собственной персоной. Это была настоящая Эмили, из плоти и крови, одетая в платье с совершенно дурацкими узорами, но даже оно не могло скрыть ее красоту. Подкрашенная, надушенная, причесанная, сияющая – хоть сейчас под венец, – она позвонила в дверь. Открыла Лора, здравствуйте, я Эмили, мне бы хотелось видеть Антуана.

Для Лоры это стало откровением.

Посетительница могла больше ничего не говорить, Лора развернулась: Антуан, это к тебе! Она схватила куртку, надела туфли.

Она уже выскочила за дверь, когда Антуан, застигнутый врасплох неожиданным визитом, хотел среагировать: подожди, но было уже поздно, она ушла, на лестнице слышались ее нервные шаги. Антуан склонился в пролет, окликнул ее по имени, увидел руку, быстро скользящую по перилам до первого этажа. Он задумался, куда она пошла, и его охватил острый приступ ревности, он развернулся, вспомнил, что явилось причиной.

В квартиру Антуан возвратился в бешенстве.

Эмили, похоже, не испытывала ни малейшего смущения.

– Можно, я присяду? – спросила она. И чтобы оправдать свой вопрос, добавила: – Я беременна.

Антуан побледнел. Эмили долго, в подробностях вспоминала «их вечер». Это была мучительная сцена. Она поведала о «волнующей» встрече после долго расставания, внезапно возникшем обоюдном, почти нутряном желании. А о себе добавила, что «испытала наслаждение, которого прежде не знала»… Она не могла говорить за Антуана, но я, что тут скажешь, я не спала с того дня ни минуты, я влюбилась в тебя, как только увидела, я уверена, что всегда была без ума от тебя, даже если не хотела признаться в этом себе самой… И так далее. Антуан не верил своим ушам. Ситуация была такой идиотской, что он не смог бы удержаться от смеха, если бы не оценил последствий и подтекста свершившегося.

– Это было просто…

Он умолк, подыскивая слова. Врач в нем вопил что-то, чего мужчина не хотел слушать. Он вынужден был сделать над собой усилие, чтобы спросить:

– Но кто сказал… кто сказал, что это со мной… ну, ты понимаешь, что я хочу сказать…

Эмили подготовилась к ответу. Она поставила сумку на пол и скрестила ноги.

– Я не могу быть беременна от моего… короче, от Жерома, он отсутствует уже четыре месяца.

– Но ты могла бы быть беременна от кого-нибудь другого!

– Ну-ну, давай, назови меня шлюхой, хотя на самом деле это ты!

Эмили была оскорблена его замечанием, она явно не могла даже представить, что возникнет такой вопрос. Антуану пришлось извиниться.

– Это не то, что я…

Он умолк, чтобы подсчитать, и был поражен результатом: прошло тринадцать недель с того момента, который Эмили упорно продолжала называть «наш вечер».

Разумеется, легальный аборт теперь уже невозможен.

Все разъяснилось: она дождалась последнего срока, а потом приехала к нему!

– Нет, Антуан, категорически! Я не хочу делать аборт – так не поступают. Во-первых, мои родители…

– Плевать мне на твоих родителей!

– А мне не плевать, и я беременна!

Антуан задумался, сколько она захочет, чтобы не впутывать его в эту историю. Сможет ли он заплатить?

– А отец – ты, – добавила она, потупившись (Эмили видела по телевизору, что так делают).

– Но, Эмили, чего ты от меня хочешь?

– Я объявила своему… короче, Жерому, о разрыве. Я не сказала ему всей правды, чтобы у него складывалось о нас не дурное мнение, а хорошее.

– Чего ты хочешь?

От удивления, что Антуан задает такой глупый вопрос, она нахмурила свои очаровательные пшеничные брови:

– Я хочу, чтобы этот ребенок жил! Ведь это нормально или нет? Чтобы у него были все шансы, на которые он имеет право!

Антуан прикрыл глаза.

– Нам надо пожениться, Антуан, мои родители…

Он вскочил со стула как ошпаренный и проорал:

– Это невозможно!

Он напугал Эмили, она отшатнулась. Надо непременно убедить ее в абсурдности этой идеи. Антуан попытался успокоиться, придвинул свой стул, сел напротив нее, взял за руки:

– Это невозможно, Эмили, я не люблю тебя, я не могу на тебе жениться!

Надо было найти аргументы, доступные ее пониманию.

– Я не смогу сделать тебя счастливой, понимаешь?

Этот довод заставил Эмили задуматься, она неотчетливо понимала, что он хочет этим сказать. На самом деле она вот уже два месяца жила надеждой на то, что Антуан «разрулит ситуацию», и ничего другого не предполагала.

– Мы еще можем прервать эту беременность, – настаивал Антуан, – не беспокойся, я заплачу. Я раздобуду деньги, я обязательно найду клинику, ничего не бойся, уверяю тебя, я все возьму на себя, но ты должна избавиться от этого ребенка, потому что я на тебе не женюсь.

– Ты требуешь, чтобы я совершила преступление!

Эмили сжала кулачок и взволнованно прижала его к груди…

Наступило долгое молчание.

Антуан начинал ненавидеть ее.

– Ты специально это сделала? – холодно спросил он.

– С чего бы я это сделала? Я хочу сказать, как бы я могла…

Эмили пыталась выразить простую мысль, но не знала, с какого конца ухватиться, однако вид у нее был искренний.

Эта очевидность убила Антуана: это была случайность. Эмили и сама предпочла бы выйти за своего старшего сержанта, только вот, надо же, тем временем произошел «их вечер», и каким бы неудачным он ни был, факт остается фактом: у Эмили будет ребенок и сделал это Антуан.

Все в нем воспротивилось. Он встал:

– Извини, Эмили, но нет. Я не хочу этого ребенка. Я не хочу тебя, я всего этого не хочу. Я найду деньги, но я не хочу этого ребенка, никогда, это выше моих сил, не думаю, что ты сможешь понять.

Молодая женщина была готова расплакаться. Антуан представил, как Эмили возвращается домой с этой новостью. Он не мог предположить, что она приехала, предварительно не отрепетировав старательно их встречу с родителями, со своей святейшей мамашей. Он отчетливо представил себе семейство Мушотт в полном составе: папаша, прямой, как пасхальная свеча, закутавшаяся в свою мохеровую шаль мамаша… Как только они могли подумать, что Антуан уступит, женится на их дочурке! Просто невероятно.

Ситуация разворачивалась не так, как представляла себе Эмили. Она тоже встала, подошла к Антуану и, прежде чем он успел отреагировать, обвила руками его шею, прижалась губами к его рту и засунула туда свой язык. Она ждала, что Антуан тоже что-нибудь сделает (наверное, она и сама спрашивала себя, к чему этот ритуал, которому все мужчины хотят принести жертву, но, ничего не ощущая, отдавалась ему с верой и даже с жаром, однако не вкладывая в это никакого смысла и таланта).

Антуан увернулся, разжал руки Эмили и медленно отстранился.

Молодая женщина почувствовала себя отвергнутой и расплакалась. В слезах она была ошеломляюще прекрасна, это потрясло Антуана. Но мысленно он уже ухватился за мачту, чтобы не поддаться соблазну. Ему достаточно было на секунду вообразить себе жизнь с ней, чтобы собраться с силами, которым никто не мог противостоять. Он просто положил руку ей на плечо.

Несколько минут назад он ее ненавидел, а теперь жалел.

Его пронзила внезапная мысль: а кто еще, кроме Мушоттов, в курсе? О себе он не думал, потому что больше никогда не вернется в Боваль. Он думал о матери. Все это было очень печально.

– Ты нас бросаешь? – спросила Эмили.

Она и правда ловко ввернула этот нелепый вопрос, и где только научилась? Эмили шумно высморкалась.

– Извини, я ничего больше не могу для тебя сделать, Эмили. Я беру на себя все: найду хорошую клинику, оплачу что положено, никто ничего не узнает, уверяю тебя. Ты молода, я уверен, что вы с твоим Жеромом наделаете много детишек. С ним это возможно, со мной – нет. Только надо решать поскорей, Эмили… Иначе я ничего не смогу для тебя сделать.

Эмили согласно кивнула. Она приехала с одной идеей, дело не пошло. Она сказала все заготовленные слова и теперь уже не понимала, что еще она может сделать. Она неохотно поднялась.

На мгновение Антуану показалось, что она испытывает определенное удовольствие от этой ситуации, где ей выдалось сыграть роль: она несчастна, в ее жизни происходит нечто драматическое, она героиня, как в телевизоре.

Эмили оставила на столе большой конверт. Фотографии класса. Боже мой, она их привезла… Неужели она представляла, что они вдвоем усядутся на кровати, станут со смехом просматривать их, прижавшись друг к другу? Что Антуан, очарованный, обольщенный, влюбленный, положит руку ей на живот и спросит, шевелится ли ребенок? Подобная наивность сразила его.

После ее ухода он некоторое время размышлял о последствиях. В его сознании мелькнул лучик надежды: до сих пор он невредимым выбирался из всех ситуаций, всех ловушек, которые жизнь расставляла на его пути. Когда он боялся, что обнаружат Реми, его никто не обнаружил; когда он был уверен, что его арестуют, он выходил сухим из воды. Эмили, несмотря на свою беременность, осталась с носом… Он начал думать, что удача и дальше будет сопутствовать ему. Он впервые за долгое время говорил об удаче. Груз упал с его плеч. Он стал с непривычным спокойствием ждать Лору. И она вернулась. Какой контраст с женщиной, которая только что была здесь.

– Мог бы проветрить, здесь пахнет потаскушкой!

Говоря это, она схватила рюкзак и стала без разбору запихивать туда все, что попадалось под руку.

Антуан улыбнулся: никогда еще он не ощущал в себе такой силы, такой уверенности. Он схватил ее за плечи, развернул к себе лицом и, не переставая улыбаться, сказал:

– Ну да, я один раз переспал с одноклассницей, которая мне никто. Она пришла сюда и приставала ко мне, я вышвырнул ее вон. Я люблю тебя.

Антуан был убедителен, потому что все, что он говорил, было правдой, кроме того, что в данный момент не имело никакого значения.

Он вдруг сделался неотразим, от него исходила такая сила, что даже Лора была потрясена. Она держала в руках какую-то одежду. Антуан, продолжая улыбаться, заставил ее отбросить тряпки.

Уверенным и точным движением он стащил с нее свитер, вихрь его желания унес все, они рухнули на кровать, с кровати на пол и так, перекатываясь друг через друга, оказались у стола, ударились о него. Антуан уже вошел в нее, она даже не поняла, как ему это удалось, и ее – всю с ног до головы – пронзила дрожь. Она приподняла Лору над полом и проникла во внутренности. Лора взвыла. Дважды. И лишилась под ним чувств.

17

Эмили писала письма. Два-три в неделю. Лора, нарочито утомленно вздыхая, складывала их на стол. Антуан читал их – по крайней мере, поначалу. Это были бездарные писульки обо всем и ни о чем, хотя основной смысл всегда сводился к одному: «Не бросай меня с нашим ребенком!» Своим детским почерком (над «i» она рисовала кружочки) Эмили выписывала самые разные банальности, призванные подчеркнуть отчаяние, в которое поверг ее отказ Антуана. Бесконечные «не бросай плоть от плоти твоей», сменялись «огнем, который ты разжег во мне», «волной желания», которая «захлестнула» ее в тот вечер, после которого она ощущала себя «измученной наслаждением». Почти вызывающее жалость скудоумие, дающее точное представление о том, что это за женщина.

Письма были идиотскими, но ее смятение – подлинным. Из-за религиозности родителей (и, видимо, своей) она была лишена возможности сделать аборт, так что ей предстояло стать той, кого будут называть «мать-одиночка», самостоятельно воспитывать ребенка… Антуан задумался о жизни, которая ее ждет. И порой мысли его были малосимпатичными: даже с ребенком, говорил он себе, такая красавица без труда найдет себе мужа. Что же касается ее родителей, они с удовольствием и нескрываемым жертвенным достоинством будут нести свой крест, короче, все будут счастливы.

В начале октября, когда повсюду в Европе идут дожди, Антуан бежал за трамваем, поскользнулся и едва не упал. Спустя несколько дней его матери повезло меньше. Переходя главную улицу, она была сбита автомобилем. Послышался глухой звук, и прохожие увидели, как взлетевшая в воздух госпожа Куртен тяжело рухнула на тротуар. Ее госпитализировали. Предупредили сына. Антуан с Лорой были в постели (вот уже месяц они не переставая занимались любовью – такое воздействие иногда оказывает страх расставания).

Антуан отложил телефон и замер. Лора осталась не у дел. Медсестра не вдавалась в подробности, но все же лучше бы приехать безотлагательно…

Взбудораженный этим известием, Антуан бросился в первый же поезд на Сент-Илэр, куда прибыл к вечеру. Даже если посещения запрещены, сказала ему медсестра, вас пропустят. Он взял такси. Его встретили с такими предосторожностями, что он воспользовался самым надежным средством: я врач.

Его собрат не дал себя провести: перед ним всего лишь родственник пациента, и никто другой.

– У вашей матери черепно-мозговая травма. Клиническое обследование не показало никаких аномалий, результаты сканирования вполне утешительные, но она в глубокой коме… Больше сказать в данный момент сложно…

Он не предложил Антуану посмотреть рентгеновские снимки и ограничился минимумом информации. То есть поступил точно так же, как поступил бы Антуан на его месте.

Госпожа Куртен спала. Он подошел, сел возле кровати, взял ее за руку и заплакал.

В это время Лора пыталась заказать ему номер.

Отель «Центральный».

Он появился там ночью. В вестибюле пахло мастикой, он с детства не сталкивался с этим запахом, как будто он встречался только в их регионе. Обои в цветочек, кретоновые занавески, на кровати покрывало с кантом… Лора сделала правильный выбор: комната походила на его мать.

Он лег не раздеваясь и сразу уснул. Ему казалось, будто он проснулся, невозможно было определить, который час, мать находилась здесь, в комнате, она сидела на краешке его постели.

«Антуан, что-то случилось? – спрашивала она. – Ты спишь одетым, в ботинках… Это на тебя не похоже… Если ты заболел, почему не говоришь?»

Он встряхнулся, принял душ, трубы выли и, наверное, перебудили всех в отеле.

Антуан позвонил Лоре, вырвал ее из глубокого сна, но я люблю тебя, сказала она, еще сонная, я тебя люблю, я здесь. Антуан поискал ее глазами в номере, у него было лишь одно желание – прижаться к ней, вдыхать запах ее любви, ощущать ее тепло, раствориться в ней, исчезнуть. А она серьезным, близким и далеким голосом сказала: я люблю тебя. И Антуан заплакал. Потом он уснул, но с первыми лучами солнца уже вышел из отеля и зашагал по улице в сторону больницы.

Он задумался, следует ли предупредить отца. Это не имело никакого смысла, родители развелись сто лет назад. Отец почувствует себя обязанным приехать, чтобы быть вместе с сыном, что будет фальшиво, или откажется, потому что вот уже больше двадцати лет эта женщина ему никто. У Антуана нет никого, кроме Лоры. С ума сойти, как жизнь свела к минимуму его окружение.

Со вчерашнего дня состояние госпожи Куртен ни капельки не изменилось.

Антуан просмотрел диаграммы, кривые, машинально проверил назначения и показания приборов. После чего, исчерпав все увертки, снова сел у изголовья материнской постели.

Одна забота сменилась другой.

Только теперь, в тишине палаты и благодаря вынужденному бездействию, он осознал, что находится всего в нескольких километрах от Боваля.

Невозможно предсказать, каким образом закончится эта история. Умрет ли госпожа Куртен? Обнаружат ли наконец труп Реми? И если это случится, то до или после ухода госпожи Куртен? Изнуряло Антуана не чувство вины и не страх быть арестованным, а ожидание. Неопределенность. Ощущение, что, пока он не уедет подальше отсюда, все может случиться, что его жизнь в несколько секунд может быть разрушена. Теперь это дело лишь нескольких месяцев. Как в основных гонках, последние километры казались ему самыми трудными.

После полудня появился доктор Дьелафуа, как обычно сдержанный и неприметный. Он всегда выглядел так, будто перепутал комнату и выйдет, как только поймет свою ошибку. Именно это он и собирался сделать, увидев в палате Антуана. Ему удалось скрыть свое замешательство, но с секундным опозданием, которое часто выдает людей, оказавшихся в неожиданной ситуации.

Антуан не видел его много лет. Доктор сильно постарел, но лицо его, теперь пергаментное, осталось таким же, каким было всегда, невозмутимым, непроницаемым. Придерживался ли он по-прежнему своего уединенного и таинственного образа жизни, делал ли по воскресеньям, надев поношенный спортивный костюм, уборку у себя в кабинете?

Мужчины обменялись рукопожатиями и сели рядом с кроватью, чтобы понаблюдать за госпожой Куртен, но вскоре поняли, что их молчание напоминает бдение над покойником.

– Вы на каком курсе? – спросил доктор.

– На последнем…

– Ах, уже…

Голос доктора Дьелафуа вернул Антуана в те далекие мгновения, на много лет назад. «Если бы я тебя госпитализировал… все сложилось бы по-другому, ты понимаешь…»

Это правда. Если бы в тот день Антуан был госпитализирован после попытки самоубийства, началось бы следствие, его бы допрашивали, он бы признался в убийстве Реми, и все для него было бы кончено. Вот от чего его спас доктор.

Что он мог знать? Ничего определенного. Но спустя несколько часов после исчезновения ребенка соседей, когда весь город только и говорил что о трагическом событии, желание двенадцатилетнего мальчика умереть приобрело бы ужасный смысл, выдало бы настоящие угрызения совести.

«Если что-то случится, ты можешь меня попросить, позвонить мне…» – сказал тогда доктор.

Такой день так и не наступил. Странным образом доктор всегда появлялся в тот момент, когда Антуан, как никогда, был близок к катастрофе.

И вот сейчас должно случиться это что-то, о чем доктор Дьелафуа не имеет никакого понятия, потому что скоро труп Реми будет обнаружен.

Антуан посмотрел на белое лицо матери.

Она тоже уловила это что-то, но не захотела идти дальше. Интуиция подсказала ей, что сын связан с этой драмой, она попыталась защитить его от неизвестного, но неизбежного зла, и нагромождение лжи, неведения и недомолвок продержалось больше двенадцати лет.

Теперь Антуан находился в больничной палате с двумя единственными свидетелями своей драмы, двумя взрослыми, которые в то время, каждый по-своему, предпочли промолчать.

Петля затягивалась.

И надо же было, чтобы именно в этот момент по склону холма поднялись грузовики-лесовозы и двинулись в сторону леса Сент-Эсташ, где бульдозеры уже поднимали и выкорчевывали деревья. Останки Реми Дэме наверняка не полностью разбросаны, вдавлены в землю гусеницами тяжелых машин, они появятся внезапно, как статуя Командора, и потребуют, чтобы правосудие наконец восторжествовало и Антуан Куртен был схвачен, арестован, осужден и приговорен.

Госпожа Куртен принялась произносить нечленораздельные звуки.

Сидя по обе стороны кровати, мужчины смотрели на нее, слушали бормотание, в котором не могли не искать смысла, что, по-видимому, было пустой затеей.

– Что вы собираетесь делать дальше? – спросил доктор.

О чем он? Антуан задумался, но потом связал его вопрос с прерванным разговором.

– Э-э-э… поеду в гуманитарную миссию. Я прошел собеседование… Нормально…

Доктор Дьелафуа пребывал в задумчивости.

– А, вы хотите уехать…

Он вдруг поднял голову и пристально посмотрел на Антуана, словно внезапно прозрев:

– Захудалое здесь место, верно?

Антуан хотел возразить.

– Да, да, – продолжал доктор. – Совсем захудалое. Я понимаю, поверьте… Я хочу сказать…

И тут он погрузился в долгие размышления, по окончании коих поднялся и вышел так же, как пришел, в своей кошачьей манере, бесшумно и безлико, ограничившись прощальным кивком и неожиданным и загадочным заявлением:

– Я вас очень люблю, Антуан.

Навязчивая идея Антуана не показывать больше носа в Боваль не пережила этого дня: к вечеру администрация больницы потребовала документы госпожи Куртен, Антуану пришлось ехать за ними, больше некому.

Перспектива возвращения в Боваль угнетала его. По соседству с материнским домом жила семья Мушотт, и Антуан легко мог представить себе мучительную сцену, которая ему предстоит, если Эмили заметит его присутствие.

Он тянул время, придумывал разные предлоги: он подождет, пока мать умоют и причешут, уйдет после прихода врача и так далее.

Он машинально включил телевизор. Показывали вечерние новости.

О главном событии дня непрерывно говорили на всех национальных информационных каналах: в парке Сент-Эсташ обнаружены останки ребенка.

Жандармерия предусмотрительно сообщила лишь о самом факте находки и отказывалась делать какие-то выводы относительно личности жертвы, однако журналисты, как и все жители региона, думали об одном и том же: речь могла идти только о трупе Реми Дэме, кто это еще может быть, как не он?

Антуан ждал этой новости. У него даже было больше десяти лет, чтобы предвосхитить ее, но в глубине души он, как к смерти близкого человека, не был к ней по-настоящему готов.

Репортажи с места событий шли один за другим, отодвигая на второй план все текущие проблемы. Демонстрировали видео с прерванной стройки: простаивающие грузовики, умолкшие бульдозеры, техники из отдела криминалистики в белых комбинезонах, суетящиеся около автомобилей с мигалками, освещающими предохранительные заграждения вокруг зоны, где сосредоточенно работали люди в штатском и в военной форме. Но все это было лишь декорацией. На самом деле представителей средств массовой информации привлекал Реми Дэме. Фотография, некогда использованная для уведомления о розыске, в эти первые часы после обнаружения, безусловно, стала самой транслируемой и самой просматриваемой. Репортеры бросились осаждать жилище госпожи Дэме. И хотя взять у нее интервью пока не удавалось, для них не составило большого труда собрать свидетельства соседей, торговцев, депутатов, прохожих, почтальона, педагогов, родителей учеников; все были растроганы до слез, город смаковал скорую возможность объединиться в горе.

Все, что Антуан пытался основательно продумать, было сметено предсказуемыми последствиями этих передач. Ну же, говорил он себе, представь, что теперь будет…

Именно этот момент Лора выбрала, чтобы позвонить. Антуан не нашел в себе мужества ответить.

У него за спиной все громче и громче бредила госпожа Куртен, а он следил за развитием дневных событий. Упоминание об анализе обнаруженных останков, вероятная личность жертвы (показали фотографию улыбающегося Реми с приглаженным вихром, в футболке с голубым слоником), ожидание, связанное с выяснением причин смерти и возможного насилия, которому ребенок подвергся до или после смерти. Упомянули о возобновлении следствия, хотя жандармы, судебное ведомство и министерство заверили, что оно никогда и не закрывалось. Все с надеждой и благоговением ждали обнаружения улики, которая позволила бы начать новые расследования и арестовать в конце концов виновного.

Антуан почувствовал омерзение, когда показали молодую женщину перед микрофоном с логотипом канала, сохраняющую соответствующее обстоятельствам выражение лица. Она вела репортаж с ратушной площади в окружении притихшей и сосредоточенной толпы, которая тем не менее стремилась увидеть себя на экранах в последующих выпусках новостей.

«По словам следователей, версия похищения остается допустимой, но более правдоподобным представляется предположение, что ребенка не увели далеко, что он находился в плену в пределах коммуны. А в этом случае расследование сосредоточится на самом городе… На Бовале, где мы с вами и находимся».

Дело возвращалось к исходной точке, теперь эта змея ползла к дому госпожи Куртен. Антуан еще мог подвергнуться допросу. У мальчика, которым он когда-то был, спросят, помнит ли он что-нибудь. Лгать с каждым разом будет все тяжелее, а сил у него уже не осталось.

Пусть бы уже жандарм позвонил в дверь, Антуан без единого слова протянет ему запястья.

Он забыл, что собирался в Боваль за документами. Хотя госпожа Куртен все глубже погружалась в бред, измотанному усталостью Антуану удалось задремать, сидя на стуле. Когда он проснулся, было уже начало шестого утра. Из зеркальца в ванной на него глянул настоящий уголовник. Антуан покинул больницу, дошел до вокзала, где таксисты поджидали утреннего поезда из Парижа, и попросил отвезти его в Боваль, надеясь никого не встретить возле дома матери. Так и случилось.

Выходя из такси, он не удержался и бросил взгляд на соседний дом. Стечение обстоятельств или интуиция, однако, хотя не было еще и шести утра, за окном неподвижно стояла неизменная госпожа Мушотт и смотрела на него. Ее призрачная красота граничила с кошмаром, Антуану показалось, что он видит паука, раскачивающегося на ниточке паутины и готового его поглотить…

Антуан поспешно вошел в дом.

У госпожи Куртен было по-провинциальному чисто. Документы испокон веков лежали в одном и том же ящике. На стуле в больнице Антуан спал тяжелым и беспокойным сном, спину страшно ломило, поэтому теперь он вытянулся на диване и словно провалился, а проснулся поздним утром обессиленный, подавленный, плохо соображающий, как назавтра после пьянки или рождественского праздника, что зачастую одно и то же.

Воспользовавшись допотопным материнским агрегатом, он сварганил себе кофе, имевший в точности тот же вкус и запах, которые он знал все свое детство.

Он не устоял перед желанием узнать, как развивались события с того момента, когда он прервался накануне, и включил телевизор. Лицо прокурора республики красовалось во весь экран. Он говорил об «идентификации жертвы, скелет которой был обнаружен вчера»:

«Речь идет о маленьком Реми Дэме, пропавшем двадцать третьего декабря тысяча девятьсот девяносто девятого года».

Антуан уронил чашку, она упала на ковер и разбилась. Он непроизвольно бросил взгляд в сторону окна, словно ожидал увидеть там все население Боваля, собравшееся перед бывшим домом Дэме, и через стекло услышать выкрики, требующие отмщения.

«Наводнения тысяча девятьсот девяносто девятого года не затронули высот Сент-Эсташа. Останки ребенка, защищенные многочисленными стволами поваленных тогда ветром деревьев, за прошедшие годы не были слишком повреждены и позволили специалистам криминалистической лаборатории приступить к анализам…»

Антуан уставился на ковер, где валялись осколки разбитой чашки и расплывалось широкое темное пятно пролитого кофе…

«…ребенок получил жестокий удар в правый висок, что, без сомнения, повлекло за собой смерть. Разумеется, пока еще слишком рано говорить о том, подвергался ли он другому насилию».

Хотя все происходящее было очень логично, Антуан с ужасом констатировал скорость, с какой следствие продвигалось в его сторону. А если добавить к этому двухдневную усталость…

Он заставил себя встать, с трудом собрал документы, которые должен был привезти в больницу, вызвал из Фюзельеров такси и вышел на улицу, чтобы подождать его.

Не успел он нырнуть назад, как журналист с радио накинулся на него при выходе из сада:

– Вы живете в доме по соседству с тем, который занимала семья маленького Реми Дэме, когда он пропал. Вы его хорошо знали? Каким ребенком он был?

Антуан пробормотал несколько слов, которые его попросили повторить:

– Ну… это был сосед…

Антуан оказался не на высоте, разве он не понимал, что требуется более личный, более эмоциональный ответ?

Репортер не отставал:

– Это понятно, но… какой он был ребенок?

Подъехало такси, Антуан бросился внутрь.

Через окно он увидел, что журналист уже повернулся к молодой блондинке. Это была Эмили. Она вышла из дому, закутавшись в материнскую шаль. Она располнела. Отвечая на вопрос репортера, она мстительным взглядом провожала удаляющееся такси.

Госпожа Куртен по-прежнему пребывала в прерывающемся беспокойном бреду. Она металась, вертела головой во все стороны, произносила бессвязные повторяющиеся слоги и имена (Антуан! Кристиан!) – так звали ее сына и бывшего мужа – и другие (Анджей!), вероятно пришедшие из воспоминаний детства.

Антуан весь день пробыл подле нее, промокал ей лоб. Он вышел, только когда ее мыли и причесывали, потом вернулся, обессиленный, больной, измученный.

Казалось, бред госпожи Куртен движется по кругу. Ее голова постоянно повторяла все то же движение, губы произносили все те же слоги: «Антуан! Анджей!», оставаться возле нее было тем более тягостно, что в прикрепленном высоко на стене телевизоре не переставая шли репортажи по «делу Реми Дэме».

Подняли архивы. Им было всего двенадцать лет, но фотографии чудовищно устарели: Боваль и еще нетронутый платан на площади перед мэрией, дом маленького Реми и раздраженный господин Дэме, пытающийся отогнать журналистов, словно назойливых насекомых; господин Вейзер, мэр, в роли обремененного заботами организатора утреннего прочесывания, отбытие поисковых групп в государственный лес. Потом шли фотографии урагана, наводнения, искореженные автомобили, поваленные деревья, изможденные, отчаявшиеся жители…

Лора целый день посылала на мобильник Антуана сообщения, и все они сводились к одному: я тебя люблю.

К шести вечера госпожа Куртен наконец вышла из комы. Антуан позвал медперсонал. Началась суматоха, ее увезли, Антуан нервно ждал в коридоре. Понадобилось больше часа, прежде чем появилась медсестра и сообщила ему, что мать пришла в сознание, что она еще долго будет оставаться под наблюдением и что ему нет необходимости томиться здесь, его известят о любых изменениях.

Он пошел в палату забрать свою одежду, чтобы вернуться в отель и спать, спать…

Телевизор по-прежнему был включен. Антуан поднял глаза к экрану:

«Криминалисты обнаружили на месте волос, предположительно не принадлежавший жертве. Разумеется, нет стопроцентной уверенности в том, что речь идет о волосе убийцы, но вероятность достаточно высока… Проводятся анализы ДНК. Как только станет известен результат, то есть в ближайшее время, его проверят по национальной картотеке генетических отпечатков. В случае совпадения с материалом, занесенным в базу данных, подозреваемое лицо будет приглашено для объяснения присутствия своего волоса в месте обнаружения останков пропавшего ребенка…»

18

Незадолго до полуночи, когда Антуан уже вытянулся на кровати в своем гостиничном номере, в коридоре послышались шаги и в дверь постучали. Не ожидая ответа, вошла Лора, поставила сумку и скинула куртку. Антуан и слова не успел сказать, как Лора уже оказалась на нем, уткнувшись головой ему в шею. Она дышала шумно, как беглец. Антуан обнял ее, не понимая, радует ли его это неожиданное появление.

В другое время он бы уже давно отправил ее обратно, но в эту ночь…

Он даже представить себе не мог реакцию Лоры, когда она поймет, что он за человек на самом деле. Мать – это другое, она с самого начала что-то знала. Первая уйдет, вторая умрет. Полежав на нем довольно долгое время, Лора разделась сама, как ребенка, раздела его, откинула одеяло, чтобы они вместе могли скользнуть под него, прижалась к нему и заснула.

Антуан был измучен, но сон не шел. Лора дышала глубоко и спокойно. Такое доверие огорчило его. Он тихонько заплакал. Не открывая глаз, не меняя положения, Лора провела пальцем по его щеке, чтобы поймать слезу, и прижала к его лицу свою ладонь.

Через несколько секунд он заснул. А когда проснулся, уже наступило утро. Его часы показывали половину десятого, Лора уехала, оставив записку на полях вырванной из журнала страницы: я тебя люблю.

Прошло два дня, госпоже Куртен час от часу становилось лучше. Она по-прежнему была бледна и слаба, мало ела, но ее речь теперь бывала бессвязной только изредка, пространственно-временны́е ориентиры восстанавливались, равновесие укреплялось. После последнего рентгена было решено выписать ее.

Желая доказать, что она «совершенно в себе», госпожа Куртен решительно настояла, что сама соберет вещи. Иногда, если ей казалось, что она теряет равновесие, кончиками пальцев она опиралась на угол ночного столика или спинку кровати.

Антуан просто передавал ей вещи, которые она складывала и аккуратно убирала в сумку. Однако взгляды обоих были прикованы к экрану телевизора, где шла речь о новостях в «деле Реми Дэме».

Антуан узнал молодую журналистку, которую несколько дней назад видел перед ратушей Боваля. «Итак, ДНК заговорила, и полиции известно теперь чуть больше о хозяине волоса, обнаруженного возле останков маленького Реми Дэме. Судя по всему, речь идет о личности мужского пола, белом. Мы не можем сегодня ничего сказать о его росте, зато уверены, что у него карие глаза и светлые волосы. Под такое описание, разумеется, подпадает слишком большое количество людей, и это не позволяет следователям составить настоящий фоторобот этого человека».

Антуан дождался повтора этой информации, чтобы окончательно убедиться в том, во что он еще не осмеливался поверить: у полиции имеется образец ДНК, возможно его, но он не внесен в картотеку, а поскольку и не будет внесен, риск быть уличенным в убийстве Реми Дэме приблизительно равняется нулю…

Представлялось маловероятным, что снова начнется следствие, а главное, в каком направлении оно двинется… После более десяти лет дело Реми Дэме пустило несколько кругов по воде, чтобы снова исчезнуть.

Неужели жизнь Антуана опять войдет в нормальное русло?

– Ну вот, госпожа Куртен, а мы-то надеялись, что вы задержитесь у нас до Рождества!

Медсестра, маленькая брюнетка с искрящимися глазами, наверное, шутила так со всеми выписанными и ожидала привычного успеха. Но напала на парочку, замершую перед телевизором, которым в конце концов заинтересовалась и она.

Камера снимала супермаркет в Фюзельерах, в частности его служебный вход, откуда в сопровождении двух жандармов появился господин Ковальски, бывший колбасник из Мармона, отпущенный в свое время за неимением улик. Многие готовы были поспорить, что следователи окажут давление на этого единственного свидетеля, чтобы получить от него образец, который позволит сравнить его ДНК с той, что обнаружена рядом с телом несчастной жертвы девяносто девятого года.

Движения госпожи Куртен стали более лихорадочными. Ей с трудом удавалось скрыть с детства знакомую Антуану ярость по отношению к бывшему хозяину. Как будто этот человек, которому она, впрочем, давным-давно создала прочную репутацию скареда и эксплуататора, обманул ее. Конечно, она тоже испытывала ту озлобленность и негодование, которые ощущаешь, сам того не ведая, соприкасаясь с человеком, проявившим себя как извращенец, манипулятор, то есть чудовище.

Антуан уже второй раз присутствовал при его аресте и второй раз, смутно и без особого стыда, ощущал облегчение от ошибки следствия.

На этот раз, разумеется, вопрос так не стоит, ДНК не солжет, как мог бы это сделать свидетель, но в сердце Антуана вновь закралась надежда, что вместо него будет осужден Ковальски. Антуан не видел его много лет. Франкенштейн заметно постарел: он поседел, изможденное лицо казалось еще более худым, он шел медленно, свесив руки.

Арест в девяносто девятом году подмочил его репутацию торговца. Колбасная лавка постепенно хирела, он был вынужден продать ее и устроился работать заведующим колбасно-мясным отделом супермаркета в Фюзельерах.

Господина Ковальски отпустят через несколько часов, самое большее через день-два, возможно, это будет последним неожиданным поворотом в деле, призванном теперь обогатить полицейские архивы. Антуан ощущал, как с каждой минутой ему свободнее дышится. В его воображении непрерывно рождались новые картины: Лора, завершение их учебы, отъезд за границу…

Госпожа Куртен вернулась к себе («На такси… могли бы поехать на автобусе…»), проветрила дом («Мог бы сам это сделать, Антуан»!), составила список покупок («Обрати внимание на сухарики, только „Хедеберт“, других не покупай!»).

Антуану скоро не придется делать то, что он всегда с трудом выносил, но сейчас он добродушно выслушивал замечания матери – такое облегчение и счастье он испытывал, видя, что она дома. «Больше испугалась, чем ушиблась», – отвечала она знакомым, которые звонили ей справиться о здоровье. Весть о ее возвращении уже трижды облетела Боваль.

Антуан, сколько мог, откладывал момент выхода в город, когда все станут приставать с расспросами о состоянии мамочки. Значит, Бланш дома? Ну что ж, тем лучше, тем лучше, знаешь, мы ведь испугались, сам-то я не видел, но мне рассказали, какой кульбит она совершила… ну и страху же мы натерпелись…

Антуан беспокоился: предали ли Мушотты огласке несчастье своей дочери, но нет, никто ничего не знал. Ни Эмили, ни ее родители не пожелали сообщить о ситуации, которую осудили бы, случись она с кем-то другим.

Перепрыгивая через ступеньки, Тео поднимался по крыльцу мэрии и издали махнул ему в знак приветствия. Кроме того, Антуан встретил Барышню, как прозвали дочь господина Вальнэра. Дважды в неделю она в своем инвалидном кресле выезжала из дома хроников, куда ее вынуждены были определить после смерти отца, и в сопровождении сиделки совершала круг по городу. Она всегда устраивалась на террасе «Кафе де Пари». Летом она лакомилась там мороженым, и сиделка стирала с ее подбородка сладкие потеки, а зимой маленькими глотками пила обжигающий шоколад. Ее инвалидное кресло уже не было причудливо раскрашено, как прежде, зато сама молодая девушка не изменилась. Ее тело по-прежнему напоминало сухую виноградную лозу, ее белые ледяные руки все так же лежали поверх шотландского пледа, а лицо и сегодня казалось посмертной маской с пылким взором.

Антуан терпеливо стоял в очереди во всех лавочках где, позабыв о времени, покупатели обменивались новостями.

Он ощущал, что охвачен легкой эйфорией, которая, разумеется, во многом была связана с усталостью последних дней, но также с чувством постепенно возвращающейся уверенности в себе. Если бы не та история с Эмили Мушотт… Но даже ее он воспринимал как незначительное затруднение по сравнению с опасностью, сгущающейся над ним… Чем она могла ему грозить, немного денег, пустяковое дело…

Он пока даже не смел верить.

Он закончит учебу, уедет подальше от всего этого, начнет новую жизнь.

19

Господина Ковальски преспокойно освободили уже назавтра, подозрение с него было снято, но не в глазах обитателей Боваля, которые не так-то легко отказывались от своего мнения: нет дыма без огня, это непреложная истина.

По мере того как утихала тревога Антуана, пропал и интерес его матери к местным новостям. Она больше не впивалась жадным взглядом в экран телевизора, как это было в последние дни в больнице. Зато, в отличие от Антуана, она прислушалась к заявлению прокурора республики в ответ на вопросы журналистов: «Нет, провести анализ ДНК для всего населения Боваля нереально. Этот план намного превзошел бы наши финансовые возможности, а главное, не дал бы точных данных. Нет никакого объективного повода считать, что носитель ДНК, которую мы ищем (если речь действительно идет об убийце Реми Дэме), житель Боваля, а не соседнего городка или просто случайный прохожий…»

– Вот то-то же! – проворчала госпожа Куртен, как если бы должностное лицо подтвердило теорию, которую она всегда отстаивала.

Теперь, когда была высказана эта последняя гипотеза, Антуан мог спокойно уехать: госпожа Куртен выкарабкалась, пришла пора возвращаться домой и продолжать подготовку к экзаменам.

– Уже? – недоуменно спросила госпожа Куртен.

Мать, настоявшая на «скромном прощальном обеде» (у нее была привычка называть «скромным» все, что представлялось ей важным), надела пальто и отправилась в центр. Там, в лавочках, она будет изображать чудом спасшуюся и скромничать, что всегда вызывало улыбку Антуана.

Он собрал вещи. Ему не хотелось звонить Лоре, настал его черед удивить ее своим приездом.

За обедом госпожа Куртен позволила себе роскошь выпить глоточек портвейна. Они ели почти молча, оба были даже немного удивлены, что находятся здесь, вместе, в этих непредвиденных обстоятельствах, исход которых еще два дня назад казался неясным.

Потом госпожа Куртен взглянула на часы и подавила зевок.

– У тебя еще есть время отдохнуть, – сказал Антуан.

Она поднялась к себе вздремнуть перед его отъездом.

Дом наполнился тишиной.

И тут позвонили в дверь. Антуан открыл.

На пороге стоял господин Мушотт.

Мужчины даже не поздоровались, смущенные неловкой ситуацией. Антуан подумал, что никогда еще напрямую не разговаривал с отцом Эмили.

Он отступил в сторону и пригласил его войти.

Господин Мушотт был крупный мужчина с очень коротко, по-военному, стриженными волосами и выдающимся носом. Все вместе вкупе с постоянным стремлением к самоутверждению и хорошей осанкой придавало ему смутное сходство с римским императором. Или учителем из прошлого века. Кстати, руки он держал за спиной, что позволяло ему выпятить грудь и поднять подбородок.

Антуан чувствовал себя не в своей тарелке, он не испытывал ни малейшего желания выслушивать нравоучения. Вся эта история была не более чем случайностью. Если семейству Мушотт так уж важно, чтобы ребенок Эмили появился на свет, Антуан ничего не может поделать, он не испытывает никакого чувства вины. Но по решительному и даже угрожающему виду господина Мушотта он явственно ощущал, что так просто ему не отделаться: от него пришли требовать денег, родители Эмили уже прикидывали, сколько может зарабатывать доктор.

Антуан сжал кулаки. Сейчас господин Мушотт воспользуется ситуацией, а он не удосужился поинтересоваться своими правами…

– Антуан, – начал господин Мушотт, – моя дочь уступила вашим обещаниям… Вашей настойчивости…

– Я ее не насиловал!

Интуиция подсказывала Антуану, что, заняв наступательную позицию, решительно не признавая своей вины, он достигнет большего, в его намерения не входило попадаться на удочку.

– Я этого не говорил! – возразил господин Мушотт.

– И на том спасибо! Я предложил Эмили решение, от которого она предпочла отказаться. Это ее выбор, но это также и ее ответственность.

Господин Мушотт пребывал в нерешительности и смущении:

– Не хотите же вы сказать…

Он поперхнулся, слова не шли…

Антуан задумался, сказала ли Эмили отцу о его предложении сделать аборт, или господин Мушотт только сейчас узнал об этом.

– Да, именно это я и хочу сказать, – подтвердил Антуан. – И это еще возможно. Срок предельный… но это возможно.

– Жизнь священна, Антуан! Богу было угодно, чтобы…

– Отвяжитесь от меня с этим!

Господин Мушотт будто получил пощечину. Он мог сколько угодно изображать римского императора, но теперь он утратил почву под ногами, что укрепило боевой дух Антуана.

Крик сына вызвал любопытство госпожи Куртен, на лестнице послышались ее шаги.

– Антуан? – Она стояла на нижней ступеньке.

Он даже не обернулся. В воображении госпожи Куртен мелькнула картина: двое петушащихся мужчин лицом к лицу, явно готовых схватиться врукопашную… Она на цыпочках поднялась к себе. Исполненный негодования господин Мушотт даже не заметил ее присутствия.

– Но в конце концов, вы обесчестили Эмили!

Теперь он понизил голос и отчетливо артикулировал каждый слог, чтобы подчеркнуть, что не может поверить в то, что говорит Антуан, настолько это выходит за всякие рамки.

– Вот уж, – добавил тот, чтобы доконать противника, – что касается «бесчестья», как вы говорите, могу вас уверить: ей не пришлось дожидаться меня.

На сей раз господин Мушотт был возмущен до предела:

– Вы оскорбляете мою дочь!

Разговор принимал дурной оборот, и Антуану не хотелось пользоваться столь легким преимуществом, но он не собирался ослаблять оборону и решил пойти в наступление:

– Ваша дочь делает со своим телом, что ей заблагорассудится, меня это не касается. Но я не…

– Она была обручена!

– И что? Это не помешало ей со мной переспать.

Антуану было необходимо любой ценой выпутаться из этого неприятного положения, а с таким собеседником, как господин Мушотт, лучше не слишком вдаваться в подробности.

– Послушайте, господин Мушотт, я понимаю ваше затруднение, но, между нами, ваша дочь не вчера родилась. Итак, она от кого-то беременна, это точно, но я несу ответственность за это не больше, чем… скажем, чем другие.

– Я подозревал, что вы достойны презрения…

– Ну что ж, в следующий раз посоветуйте своей дочери лучше выбирать любовников.

Господин Мушотт кивнул: ну да, ну да…

– Если вы так к этому относитесь…

Он вытащил из-за спины газету и взмахнул ею, как мухобойкой. Региональная газета. Антуан не смог разглядеть, от какого числа.

– Нам известно… теперь можно проводить тесты!

– Какие еще тесты? – Антуан побледнел.

Господин Мушотт понял, что двигается в правильном направлении.

– Я подам на вас жалобу…

Антуан видел надвигающуюся угрозу, но еще до конца не осознавал, какие последствия она будет иметь для его жизни.

– Я подам на вас в суд и заставлю сделать генетическую пробу, которая неоспоримо докажет, что вы отец ребенка, которого носит моя дочь!

Антуан был сражен. Он открыл рот, но не мог ни говорить, ни спокойно обдумать ситуацию.

Этот дурак даже не понимает, к чему могут привести его слова.

– Оставьте меня в покое, – просипел Антуан.

– У вас еще есть возможность, – завершил разговор господин Мушотт, – избрать путь чести, а не позора, как для Эмили, так и для себя. Потому что, имейте в виду, ничто не заставит меня изменить свое решение! Я обращусь в суд, я потребую провести этот анализ, и вас обяжут, хотите вы или нет, жениться на моей дочери и признать ребенка!

Он по-военному развернулся и вышел, хлопнув дверью.

У Антуана подкосились ноги, он уцепился за дверной косяк. Необходимо что-то придумать.

Перескакивая через ступеньки, он взлетел по лестнице, заперся у себя в комнате и принялся мерить ее шагами.

Неужели ему придется жениться на Эмили Мушотт?

От этой перспективы его затошнило. И где они тогда будут жить? Эмили никогда не согласится уехать за границу, разлучиться с родителями. Да и потом, какой интерес будет представлять его личное дело для гуманитарной организации, когда он будет отцом ребенка одного-двух лет?

Неужели он обречен остаться в Бовале?

Это было невыносимо.

Антуан попытался представить ситуацию во всех подробностях. Господин Мушотт подаст жалобу. Он придет в кабинет судьи… который сочтет его просьбу смехотворной. «Такие вещи делаются только в случае изнасилования, господин Мушотт, – скажет он. – Ваша дочь подавала жалобу на изнасилование?..»

Нет. Антуан успокоился: никогда представитель судебной власти не даст хода подобному иску, это невозможно.

Но в то же время судья не преминет задать себе другой вопрос: если Антуан Куртен так уверен, что отец не он, почему бы ему не сделать этот тест? Судья, безусловно, заинтересуется человеком, который отказывается от генетического теста… в тот момент, когда только что обнаружена ДНК убийцы Реми Дэме. Кстати, ведь именно этот человек был одним из последних, кто видел Реми живым…

И тогда для очистки совести Антуана снова допросят.

А он знал, что не вынесет вопросов о том, что произошло двенадцать лет назад. Это невозможно. Он опять попытается солгать, сделает это плохо, растеряется, судья засомневается: это будет не первый случай, когда виновный в кровавом преступлении попадается на мелком проступке…

Возможно даже, судья вынесет постановление о проведении генетического анализа…

Лучше уступить.

И пройти тест сейчас, чтобы раз и навсегда покончить с подозрением, от которого Антуан никогда не отмоется.

Эта мысль немного успокоила его. Потому что, в конце концов, если он отец ребенка, то будет платить алименты, вот и все! Не может быть и речи о том, чтобы испортить себе жизнь, женившись на этой… Он поискал подходящее слово, но не нашел.

За стеной он слышал какие-то приглушенные звуки, постукивание; так двигаются осмотрительные люди в отелях с плохой звукоизоляцией, стараясь не шуметь.

Видимо, мать по привычке вела себя так, словно ничего не случилось, и прибирала в своей комнате, где и без того царил порядок, который Антуан наблюдал всегда, с самого детства.

Слышать, почти физически ощущать ее присутствие… Он оцепенел. Если Антуан признает себя отцом, то есть виновным, и откажется жениться на Эмили, семейка Мушотт разнесет это по всему городу, на Куртенов станут показывать пальцем…

Во что тогда превратится жизнь его матери?

Это ляжет пятном на ее репутацию. Для всех и каждого она станет матерью подлеца, неспособного взять на себя ответственность за ошибку, выполнить свои обязательства. Быть под постоянным обстрелом любопытных глаз, предметом нескончаемых обсуждений, терпеть моральные унижения – нет, она не вынесет такой жизни, это невозможно.

У Антуана нет никого, кроме нее; у нее – никого, кроме него.

Он не способен подвергнуть ее такому испытанию.

Она этого не выдержит и умрет.

Оставалось только одно: согласиться на тест и надеяться, что результат докажет его невиновность.

Во что он сам верил меньше, чем кто-либо другой.

Но главное, было еще кое-что.

Антуан снова услышал слова журналистки: «… проба, позволившая сравнить его ДНК с той, что была обнаружена рядом с телом несчастной жертвы тысяча девятьсот девяносто девятого года».

У Антуана закружилась голова, ему пришлось сесть. Если он согласится на этот тест, каким бы ни был результат, положительным или отрицательным, он все равно будет где-то храниться…

Он будет существовать.

Долго, очень долго. В какой картотеке его зарегистрируют? Какое ведомство будет хранить его?

Никто не может быть уверен, что его рано или поздно не сличат с ДНК убийцы Реми Дэме.

Любое законодательное решение может завтра же дать органам юстиции разрешение на сопоставление всех имеющихся образцов ДНК…

Дамоклов меч навсегда повиснет над его головой.

Единственное решение – отказаться.

Антуан только что затянул петлю у себя на шее. Это тупик: сделает он тест или нет, результат будет один и тот же.

То, что не случится сегодня, будет вечно грозить ему завтра.

И так всю жизнь…

– Во сколько у тебя поезд, Антуан?

Он не слышал, как подошла мать. Теперь она стояла, просунув голову в дверь. И сразу увидела, в каком волнении пребывает ее сын.

– Послушай, если не успеешь на этот, есть ведь еще другие…

Она закрыла дверь и спустилась по лестнице.

Антуан мерил шагами комнату, пытался собраться с мыслями, но постоянно возвращался к очевидному факту: у него оставался единственный выход помешать господину Мушотту подать жалобу.

Или приготовиться жить в вечном страхе, а возможно, даже провести пятнадцать лет в заключении после громкого процесса, который наделает шуму по всей стране. Страшная участь детоубийцы… Все то, чего ему до сих пор удавалось избегать.

Прошло двенадцать лет после преступления, совершенного им в двенадцатилетнем возрасте, и последний акт трагедии, участником которой он стал в тот декабрьский день девяносто девятого года, возможно, разыгрывался здесь, сейчас…

Наступила ночь.

Он слышал, как мать укладывается спать, не сказав ему ни слова, не задав ни одного вопроса.

До утра он все так же мерил шагами комнату. Для него это было полным крахом. Его жизнь стала не чем иным, как бесконечным поражением, которое, к превеликому сожалению, ему уготовило собственное детство. Когда рассвело, он подумал, не сам ли он обрек себя на это историей с Эмили. Наказание за совершенное им преступление не ограничивалось годами тюрьмы. Оно состояло из целой жизни, которую он заранее ненавидел, которая являла собой все то, что было ему омерзительно. Жизни в окружении посредственностей. Занимаясь делом, которое он любил, в условиях, которые ненавидел…

Это и было его наказанием: полностью искупить вину ценой всей жизни.

Утром Антуан признал свое поражение.

2015 год

20

Нескончаемый дождь шел вот уже больше недели. К тому же темнело сейчас рано, часов около пяти. В результате объезжать больных становилось довольно утомительно. Напрасно он старался все организовать, наметить рациональные маршруты. Неотложные вызовы в дороге всегда заставляли его по нескольку раз возвращаться то в Мармон, то в Варенн, без этого никогда не обходилось.

Антуан посмотрел на часы. Четверть седьмого. В приемной его уже ждет добрая дюжина пациентов, а он приедет не раньше девяти.

Он посмотрел на свое лицо в зеркале заднего вида. За несколько дней до свадьбы он решил отпустить усы, да так и не сбрил их. Они его очень старили, даже мать говорила, но это не имело никакого значения ни для него, ни для Эмили. Для нее-то уж точно… Темная лошадка эта женщина. Вначале он страшно злился на нее, упрекал себя за то, что попался на удочку, слишком легко поддался панике. Он даже подумывал о том, чтобы сдать тот генетический тест, но не сделал этого, потому что это ничего не изменило бы: его жизнь уже вошла в определенное русло. Слишком поздно.

Тогда Антуан успокоился, стал смотреть на жену другими глазами. Он ее не любил, но понял ее сущность. Она была чем-то вроде мотылька, непоследовательная и переменчивая, подверженная внезапным увлечениям, без умысла, но и без раскаяния. Она по-прежнему была очень хорошенькая, после родов за несколько недель пришла в норму: плоский животик, дивная грудь и эта восхитительная попка… Он всегда обалдевал, если заставал ее в душе. Иногда он приходил и ложился на нее, она соглашалась на все и всегда, делала вид, что кончает и издавала эти свои коротенькие, приглушенные «из-за маленького» возгласы, отворачивалась, уверяя его, что было «еще лучше, чем в прошлый раз», и тут же засыпала. Эмили, Антуан был уверен, никогда не кончала. Ни с кем. Он больше не задумывался над их отношениями. Как врач, он ограничивался тем, что следил, чтобы она была осторожна, но совершенно напрасно: эта женщина не поддавалась никакому контролю.

Сначала у Антуана сердце разрывалось, когда он неожиданно возвращался домой и видел Эмили, которая поднималась из подвала, оправляя юбку и слегка взбивая прическу, а потом обнаруживал внизу раскрасневшегося электрика, даже не успевшего открыть свой ящик с инструментами. Если бы он любил ее, то жутко бы переживал. По правде сказать, он и так переживал, но не из-за себя.

Когда он украдкой следил за ней за столом, на кухне, у него сжималось сердце при виде подобного несоответствия: меланхоличная красавица, в голове у которой ничего не происходит.

Эмили принимала свою жизнь, как принимала все, от всех. Отдавая предпочтения объятиям украдкой и мимолетным случкам.

За исключением Тео. Два года назад он унаследовал фабрику отца и во время последних выборов сменил ее на мэрию. С тех пор он изображал современного руководителя, возглавлял совет в джинсах «Дизель», появлялся у памятника погибшим в белой сорочке, но без галстука, принимал членов профсоюза в кроссовках «конверс». Короче, имитировал близость к народу, был со всеми на «ты», но задерживал зарплату. И трахал жену доктора, друга детства. Но это не в счет.

Антуана остановил лесовоз, который разворачивался на дороге посреди государственного леса. Пришлось ждать. Затишье в работе его пугало, именно поэтому он в конце концов полюбил свою работу сельского врача. Доктор Дьелафуа, у которого он год назад купил кабинет, предсказал ему: вы потратите на это занятие не больше двух месяцев. Или всю жизнь. Третьего не дано. Так и случилось. Он тут же включился и, конечно, уже никогда не бросит.

В остальном жизнь наладилась.

Эмили, с первого дня не изменяя себе, постоянно изрекала удручающие банальности, тесть выпячивал грудь, потому что его дочка теперь жена доктора. Ребенка перехватили родители жены, потому что у Антуана «слишком много работы, чтобы им заниматься», что было чистой правдой.

Маленький Максим родился первого апреля. И сколько же тонких шуток они услышали на эту тему, вся семья постаралась, ну, дела! Да он к тому же Овен, смотрите, никаких Рыб! Ха-ха-ха! Имя Максим, свидетельствующее о стремлении к величию семьи, разумеется, было предложено господином Мушоттом.

После бракосочетания, которое само по себе было адской историей (три месяца вчетвером, семейные сборища, чтобы составить пригласительные письма, собрания в церкви, чтобы оговорить службу, обсуждения меню, распри из-за приглашенных, настоящий ад…). Беременность Эмили мобилизовала всех до единого, еще бы, ведь это первая женщина с Сотворения мира, которая забеременела.

Эмили была торжествующей матерью. Она носила свой живот, выставив его далеко вперед, очень заметно, как внешний символ богатства, она с победной улыбкой обходила всех в очереди, требовала стул в лавках и натужно дышала, пока все не забегают. Тогда она предавалась подробному рассказу о первичных и вторичных проявлениях беременности, ничего ни от кого не скрывая, все имели право знать все: о болях, поносах, тошноте, сонливости. Я думала, он брыкается, но это были газы! Ах, газы! Все из-за сдавленной брюшной полости, ах, ну просто настоящее приключение, да, это изнуряет (она обожала это слово), но это еще и «дивный подарок от жизни». А когда она уже совсем расплылась, то чудно импровизировала на тему «самое лучшее приключение для женщины – это родить ребенка». Антуана это очень угнетало.

Во-первых, он ничего не почувствовал по отношению к своему сыну: ни любви, ни ненависти. Он не был частью его жизни. Эмили и ее мать постоянно играли в него, как в куклу, а Антуан видел ребенка только изредка. Он лечил его, как большинство детишек общины, не выделяя среди остальных.

Потом Максим научился ходить, говорить и – Антуан совсем этого не ожидал – оказался не похож на Мушоттов. Иногда ему казалось, что у ребенка есть что-то от него, он чувствовал себя польщенным, хотя других за это высмеивал. Может, он замечал эту похожесть, потому что хотел ее видеть? Пока ему хватало того, что он ее видит. Он не знал, как сложатся их отношения.

Антуан снова тронулся, свернул вправо. Бог ты мой, он опаздывает уже на полтора часа, в приемной полно народу! Тем хуже, подождут; впрочем, они всегда ждали… Жители Боваля очень скоро увидели в Антуане хорошего доктора. Ведь они давно знали его мать.

Он затормозил возле крыльца, оставил ключи в машине, вышел, пригибаясь, чтобы защититься от дождя, и вошел в просторный дом. Он здесь не задержится, но он обещал, а поэтому приехал. Здравствуйте, доктор, мы не надеялись увидеть вас в такое время, давайте пальто. Она в нетерпении, ну, вы знаете.

Да, но она всегда делала вид, что занята другим. Когда он вошел в комнату, она подняла на него удивленный взгляд: ах, это вы? Каким попутным ветром вас принесло?..

Барышне был уже тридцать один год, выглядела она лет на пятнадцать старше. Она была чудовищно худа, но Антуан знал, что этот остов еще десятки лет не сдастся смерти. Даже если Барышня когда-то и хотела умереть, это желание давно прошло. Как у Антуана желание бежать…

Он придвинул стул, порылся в своем чемоданчике и, бросив вокруг долгий пристальный взгляд, вытащил оттуда плитку шоколада, которую тут же сунул под покрывало Барышни. Это была тайна для вида, все, включая доктора, который был ее главным «поставщиком», знали, что ей нельзя и что она его ест.

Барышня незаметно приподняла край покрывала, чтобы посмотреть фирму производителя, и скривилась:

– Вы не умеете проигрывать, доктор…

Они начали играть в шашки, когда Антуан заменил доктора Дьелафуа в доме хроников, но никогда не успевал закончить партию.

Тогда Барышня предложила играть по электронной почте. Антуан продумывал свои ходы в машине, отвечал, входя к пациенту, получал ответ во время осмотра и снова отвечал, когда выходил. Барышня была права, он не умел проигрывать. Не из-за поражения, а из-за своего систематизма: с ней он никогда не выиграл ни одной партии. И каждый раз, проиграв, приносил ей шоколадку.

– Я не могу задержаться, опаздываю уже на два часа.

– Ну и что, ваши пациенты разойдутся, может, от этого им будет только лучше. И завтра вы увидите, что все они здоровы!

Всегда одна и та же песня, будто они сто лет женаты. Антуан схватил ледяные костлявые пальчики Барышни, которые жадно впились в его руку. Спасибо, до скорого.

Возвращение под дождем. Боваль.

За последние годы город изменился. Парк Сент-Эсташ оказался удачной затеей. В сезон сюда приезжали со всего региона. Семейный парк, близость к городу, проект имел успех. Господин Вейзер дал возможность городу принять правильное решение. Его сын был избран в первом же туре. Благодаря туризму образовались новые рабочие места, торговцы были довольны. А город, которым довольны торговцы, – это город, довольный собой.

Кстати, такие перемены совпали с возрождением деревянной игрушки. Утратив свою популярность в девяностые, она под натиском экологов снова вошла в моду у французов. Население опять полюбило паровозики из ясеня и еловые волчки. Существовавшее с тысяча девятьсот двадцать первого года предприятие Вейзера почти достигло докризисного уровня занятости.

Переполненная приемная, душно, запотевшие стекла.

Антуан приоткрыл окно, что без него никто не осмелился сделать. Бросил всем общее «здрасте» и махнул рукой, извиняясь за опоздание. Послышался ропот одобрения: всем нравилось, что их доктор нарасхват. Его занятость гарантировала качество.

Антуан узнал господина Фремона, Валентину, господина Ковальски.

Доктор Дьелафуа согласился передать свою практику Антуану со всем восторгом, на который был способен. Страсть, которую он питал к работе, навела Антуана на мысль, что доктор откажется уйти, предложит сотрудничество, будет непрестанно вмешиваться. Ничего подобного. Продав кабинет, он тут же уехал во Вьеи Три, город на севере от Ханоя, и стал ухаживать за своей восьмидесятилетней матерью, которую не видел лет пятьдесят. Покидая своих пациентов, господин Дьелафуа оставил Антуану необыкновенно подробные медицинские карточки. Даже чересчур, но таково было требование старого доктора, он хотел все знать о самых сложных случаях.

Так Антуан и обнаружил, что господин Ковальски тоже посещал доктора Дьелафуа, но к нему в кабинет он не входил еще ни разу. Что касается Валентины, тут следовало бы поторговаться, она по шесть раз в год просила больничный и всегда приходила в сопровождении своих многочисленных малышей, чтобы растрогать или разжалобить. С ней Антуан вечно давал слабину: сперва противился, но под конец непременно выписывал бюллетень. Он не признавался даже самому себе, но с Валентиной ему всегда было не по себе: она занимала свое особое место в его истории. Прежде всего это девушка, покалеченная исчезновением младшего братишки, сестра ребенка, которого убил Антуан.

Он неторопливо приступил к третьему этапу своего рабочего дня: разобрать документацию, проверить, все ли в порядке, положить папку с делами в верхний ящик, единственный, который он запирал, скорей машинально, нежели из соображений безопасности. Десятилетний ребенок в считаные секунды легко открыл бы его ножом для разрезания бумаги. Непонятно почему, но именно там он хранил ответ Лоры на сообщение, которое он одним махом написал ей. Лора (не «любимая» – не оставлять ей ни малейшей лазейки), я от тебя ухожу (следует выражаться просто, ясно, решительно), пространный рассказ про Эмили, женщину, которую он на самом деле всегда любил, которая от него забеременела и на которой он собирается жениться, и так даже лучше, потому что я сделал бы тебя несчастной и так далее. Такое вполне идиотское письмо, лживое и предсказуемое, из разряда тех, что все трусливые слабаки адресуют всем женщинам, которых наконец решаются бросить.

Лора ответила мгновенно, на большом листе бумаги слева вверху значилось: «Ладно».

Он сложил его, убрал в ящик и закрыл на ключ. А со временем даже почти про него забыл.

Антуан выписал Валентине листок нетрудоспособности на неделю, а потом принял господина Ковальски, высохшего, с невыразительным голосом и размеренными четкими движениями. Антуан послушал его сердце. Усталое. Измеряя давление, краем глаза глянул в его карточку, да-да, он помнит, господин Ковальски вдовец, Антуан быстро подсчитал его возраст – шестьдесят шесть лет…

– Ну что же, вирус…

Господин Ковальски вежливо улыбнулся: от судьбы не уйдешь. Выписывая рецепт, Антуан, как всегда, давал разъяснения, подчеркивал дозировку и способ применения, старался писать разборчиво, никакого снобизма.

Закончив, он убрал карточку пациента, проводил его до двери и пожал руку.

Со стула в приемной уже поднялся господин Фремон, но Антуан, охваченный внезапным порывом, не дав себе времени подумать, произнес:

– Господин Ковальски…

Все повернулись к двери.

– Э-э-э… вы не могли бы зайти еще на минуточку? – спросил Антуан.

Он бросил извиняющийся взгляд на господина Фремона: это ненадолго, вы позволите…

– Заходите, заходите, – говорил он, указывая господину Ковальски на стул, с которого тот только что встал, – присядьте на минутку.

Антуан обошел стол, взял карточку и снова заглянул в нее.

Анджей Ковальски, родился в Гдыне, Польша, 26 октября 1949 года.

Антуана вдруг охватило предчувствие из тех, которые представляются столь убедительными, что порой кажутся нам откровениями, а уже мгновение спустя оказываются совершенно пустыми.

Но господин Ковальски опустил глаза, и Антуан тотчас понял, что был прав.

Он довольно долго молчал, не зная, с чего начать… Потому что ему было неведомо, что там, за дверью, которая может вот-вот открыться. И еще он не знал, сможет ли когда-нибудь снова закрыть ее. Он держал в руках карточку своего пациента. Андре.

– Несколько лет назад моя мать некоторое время была в коме… – начал он, не поднимая глаз.

– Я помню, я тогда справлялся о ней, но теперь все хорошо, надеюсь?

– Да, хорошо… В больнице она бредила… Звала своих родных, моего отца, меня… Так вот, я думаю…

– Да?

– Я вот думаю, не звала ли она вас? Вас ведь зовут Анджей?

– Имя Анджей мне дали при крещении. Здесь говорят «Андре»…

Возможно, сейчас Антуан заблуждался, но как только этот вопрос возник у него в голове, он уже не мог не задать его:

– И моя мать так вас звала?

Теперь господин Ковальски, нахмурившись, смотрел на Антуана. А что, если он сейчас вспылит, встанет и уйдет? А если ответит?..

Тот своим невыразительным голосом спросил:

– К чему вы клоните, доктор Куртен?

Антуан поднялся с места, обошел письменный стол и сел рядом с господином Ковальски.

Он часто встречал его, часто разглядывал из-за его странного вида, который всегда вызывал у него, как и у многих других, чувство необъяснимой неловкости, но теперь, глядя на бывшего колбасника, он ощущал исходившую от него спокойную силу – в детстве такую обычно приписывают отцу.

В голове у Антуана все так перепуталось, что он уже не понимал, как продолжать этот разговор. Зато его собеседник как будто вовсе не был смущен. Наоборот, создавалось впечатление, что он никогда не скажет того, что хотел бы скрыть.

– Если вы не хотите со мной разговаривать, – сказал Антуан, – вы можете уйти, господин Ковальски, я вас не задерживаю.

Господин Ковальски надолго задумался.

– Месяц назад я вышел на пенсию, доктор. У меня есть домик на юге…

Он издал сухой короткий смешок.

– Я говорю «домик», потому что так приятнее, на самом деле это трейлер, но зато он мой. Вот туда-то я и собираюсь уехать. Не думаю, что мы с вами еще встретимся, доктор. Я предвидел… Но я не мог себе представить, что вы спросите меня сегодня, здесь…

Слова, которые он произносил, были хрупкие, напряженные, они словно держались на ниточке и, казалось, вот-вот упадут и разобьются.

– Я сообщил вам о выходе на пенсию, чтобы сказать, что… что время прошло, все это уже не имеет значения.

– Я понимаю.

Антуан оперся ладонями в колени и собрался встать.

Но ему помешали.

– Знаете, я был заинтригован, – продолжал господин Ковальски, – когда встретил вас в тот декабрьский день…

У Антуана перехватило дыхание.

– Я был за рулем, ехал вдоль опушки леса Сент-Эсташ. И вдруг в зеркале заднего вида заметил мальчика, который, пригибаясь, украдкой перебегал дорогу. Я сразу узнал вас.

Антуан почувствовал, как внутри его поднимается ужас, какого он не знал вот уже четыре года, когда поверил, что отныне его жизнь в полной безопасности. И вот в тот момент, когда его существование, как в зыбучие пески, погружалось в рутину, внезапно всплывало все: смерть Реми Дэме, переход через лес Сент-Эсташ с телом мертвого ребенка на плечах, его исчезающие в бездне под большим поваленным буком маленькие ручки…

Антуан смахнул выступившие на лбу капли пота.

Он снова увидел, как возвращается в Боваль, как прячется в канаве, как, прежде чем перейти дорогу, смотрит, нет ли машин.

– Тогда я притормозил немного поодаль… Остановился, вышел из машины и решил посмотреть, в чем дело. Я подумал, может, вы нуждаетесь в помощи. Разумеется, я вас не нашел, вы были уже далеко.

Господин Ковальски был единственным свидетелем, который мог тогда направить следствие по верному пути; он даже сам был арестован, его не оставили в покое и тогда, когда четыре года назад было обнаружено тело Реми, и его снова вызывали и допрашивали…

– И вы… – начал было Антуан.

– Это ради вашей матери, понимаете. Я ее очень любил, знаете ли. И думаю, она меня тоже…

Он опустил голову, покраснев от собственной откровенности, словно вдруг осознал всю ее обыденность и даже вульгарность.

– Вам это покажется смешным, старик вроде меня… но… Это была настоящая страсть.

Нет, Антуан не находил здесь ничего смешного, в его жизни тоже была настоящая страсть.

– Я так никогда и не согласился сказать, что делал в тот день, потому что… мы были вместе, она и я. Как раз в той самой машине. Я не хотел ее скомпрометировать… Она пожелала, чтобы наша связь держалась в тайне… Такие вещи следует уважать.

Чтобы не вызывать подозрений, госпожа Куртен всегда вела себя сдержанно, сурово, ругая господина Ковальски последними словами, которые свидетельствовали о ее полном бессердечии.

Антуану с трудом удавалось сложить кусочки мозаики. Господин Ковальски останавливается. Что он говорит госпоже Куртен? Она в машине, оборачивается, ничего не видит, спрашивает себя, куда он пошел, она не хочет оставаться там, на обочине дороги, не хочет, чтобы ее увидели…

Господин Ковальски выходит из автомобиля, ищет Антуана, которого только что видел испуганным, бегущим в сторону Боваля. Он его не находит, отказывается от своей затеи, садится в машину и включает двигатель…

Что они тогда сказали друг другу?

– Я ей ничего не сказал. Как-то интуитивно я почувствовал, что… как бы объяснить? Что дело неладно…

Новость о связи его матери с этим человеком вызывала у Антуана чувство дискомфорта, с которым он едва справлялся. Не то чтобы она была неприлична сама по себе, разумеется, мы всегда, даже имея медицинское образование, бываем поражены и шокированы, узнав, что кто-то из наших родителей может вести половую жизнь. Да, Антуан это понимал, но было еще что-то более смутное, более сложное, требующее времени, размышления, основывающееся на неотвязном вопросе: когда они познакомились?

Госпожа Куртен начала работать у господина Ковальски задолго до рождения Антуана… Двумя годами раньше? Тремя? Когда ушел его отец? Даты, годы, образы путались, почва уходила из-под ног.

Антуан вдруг ощутил омерзение.

Он повернулся к господину Ковальски и увидел, что тот уже в дверях.

– Все это теперь уже не важно, доктор. Вы знаете, мы задаем себе много вопросов… Я тоже порой… А потом в один прекрасный день перестаешь…

И вот этот человек, который, должно быть, сам много страдал, теперь подбирал слова, чтобы утешить его.

Антуана трясло, точно в снегопад он выскочил на улицу без пальто.

– А главное, доктор, не беспокойтесь…

Антуан открыл было рот, но господин Ковальски уже ушел.

Спустя два дня доктор получил по почте небольшую посылку, которую открыл на столе в своем кабинете перед началом приема.

В коробке были его часы. С флуоресцентным зеленым браслетом.

Разумеется, они остановились.

Благодарности

Этот роман не увидел бы свет, если бы не непременное присутствие Паскалины.

Моя признательность другу Патрису Леконту (Сен-Мартен) за нужное письмо, написанное в нужный момент. А раз уж речь зашла о друзьях, как не вспомнить о Жан-Даниэле Бальтасса (Сен-Бернар) и Жеральде Обэре, надежном друге…

Если кое-где встречаются ошибки, ни Даниэль Вайнблюм, ни Франсуа Дау, ни Самюэль Тийи в этом не виноваты, только я. Наоборот, я горячо благодарю их за помощь и советы.

Я охотно присоединяюсь к сказанному Гербертом Джорджем Уэллсом во вступительном слове к эссе «Кстати, о Долорес»: «Вы берете что-то от одной личности и что-то от другой; от закадычного друга, с которым вы, так сказать, пуд соли съели, или от человека, чьи слова вы подслушали на пригородной платформе; а порой вы пользуетесь какой-нибудь подвернувшейся вовремя фразой или газетной историей. Именно так и сочиняются романы; другого способа нет»[7].

Так, во время написания этого романа мне являлись образы, выражения, которые, я знал, пришли извне. Из тех, что я сумел идентифицировать, некоторые позаимствованы (прошу прощения за беспорядочное перечисление) у Синтии Флери, Жан-Поля Сартра, Жоржа Сименона, Луи Гийу, Виржини Депант, Rosy & John[8], Тьерри Дана, Анри Пуанкаре, Дэвида Ванна, Натаниеля Готорна, Уильяма МакИлвэнни, Марселя Пруста, Янна Муа, Умберто Эко, Марка Дюгена, Карла Ове Кнаусгаарда, Уильяма Гэддиса, Ника Пиццолатто, Людвига Льюисона, Гомера и, разумеется, некоторых других…

Сноски

1

Лука, 1: 26–35.

(обратно)

2

Исаия, 9: 6.

(обратно)

3

Лука, 2: 1.

(обратно)

4

Послание к галатам, 5: 22.

(обратно)

5

Текст Дидье Римо (Didier Rimaud; 1922–2003).

(обратно)

6

Песня из к/ф «Звуки музыки».

(обратно)

7

Перевод А. Големба, 1938 г.

(обратно)

8

Песня Жильбера Беко.

(обратно)

Оглавление

1999 год

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

2011 год

  15

  16

  17

  18

  19

2015 год

  20

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg