«Ферма»

Ферма (fb2) - Ферма [The Farm (litres)] (пер. Анатолий Александрович Михайлов) 1344K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Том Роб Смит

Том Роб Смит Ферма

© Tom Rob Smith, 2014

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», 2015

* * *

Пока не зазвонил телефон, день этот ничем не отличался от прочих. Нагруженный продуктами, я возвращался домой по Бермондси, кварталу Лондона, протянувшемуся к югу от реки. Августовский вечер выдался жарким и душным, и когда раздался телефонный звонок, я даже поначалу решил не отвечать на него, уж очень хотелось побыстрее оказаться дома и принять душ. Но любопытство пересилило, и, замедлив шаг, я выудил трубку из кармана и прижал к уху – экран моментально стал скользким от пота. Звонил отец. Недавно он переехал в Швецию, и звонок был необычным: он редко пользовался своим мобильным телефоном, да и разговор с Лондоном стоил недешево. Из трубки донеслись рыдания. От неожиданности я резко остановился и выронил пакет с продуктами. За всю жизнь мне еще не приходилось слышать, как он плачет. Мои родители очень старались не ссориться и не выходить из себя в моем присутствии. В нашей семье никогда не случалось скандалов или истерик. Я сказал:

– Папа?

– Твоя мать… Ей нездоровится.

– Мама заболела?

– Все это очень печально…

– Что печально? То, что мама больна? Чем? Как она заболела?

Отец долго еще не мог унять слез. А мне оставалось лишь стоять столбом и ждать. Наконец он выговорил:

– Она воображает то, чего нет, – ужасные, просто кошмарные вещи.

Упоминание ее воображения, а не какой-либо физической хвори, стало для меня такой неожиданностью, что я, чтобы не упасть, вынужден был присесть и положить руку на теплый потрескавшийся асфальт тротуара, тупо глядя на пятно красного соуса, расплывающееся по дну упавшего пакета. Наконец я обрел голос:

– И сколько это продолжается?

– Все лето.

То есть уже несколько месяцев. А я ничего не знал, сидя здесь, в Лондоне, в полном неведении – отец, по обыкновению, проявил свойственную ему скрытность. Очевидно, угадав, о чем я думаю, он продолжил:

– Я был уверен, что смогу помочь ей. Пожалуй, я ждал непозволительно долго, но симптомы проявлялись постепенно – тревога, возбуждение и странные рассуждения, но такое может случиться с каждым. А потом наступил черед голословных обвинений. Она утверждает, что у нее есть доказательства, все время говорит о каких-то уликах и подозреваемых, но все это – полная ерунда и чистой воды вымысел.

Отец перестал плакать и заговорил громко и взволнованно. К нему вернулось красноречие. И в голосе его зазвучала уже не только грусть.

– Я надеялся, что это пройдет, что ей просто нужно время, чтобы привыкнуть к жизни в Швеции, на ферме. Но ей лишь становилось все хуже и хуже. А теперь…

Мои родители принадлежат к поколению, которое обращается к врачам лишь в том случае, если недуг можно увидеть воочию или потрогать руками. Представить, что они готовы отяготить совершеннейшего незнакомца подробностями своей личной жизни, было совершенно невозможно.

– Папа, скажи мне, что она была у врача.

– Он говорит, что у нее транзиторный психоз. Даниэль…

Мать и отец оставались единственными на свете людьми, которые отказывались называть меня уменьшительным именем Дэн.

– Твоя мама в больнице. Ее госпитализировали.

Его последние слова добили меня окончательно. Я открыл было рот, собираясь заговорить, понятия не имея, что тут можно сказать, и, наверное, лишь промычал бы нечто невразумительное, но в конце концов вообще промолчал.

– Даниэль?

– Да?

– Ты слышал, что я тебе сказал?

– Слышал.

Мимо проехала побитая и ободранная машина, притормозила, словно водитель решил присмотреться ко мне повнимательнее, но не остановилась. Было уже восемь часов вечера, и сегодня на самолет я уже наверняка не успевал – придется лететь завтра. Вместо того чтобы разволноваться, я приказал себе сосредоточиться. Мы поговорили с отцом еще немного. Эмоциональное потрясение первых минут миновало, и мы вновь стали самими собой – сдержанными и рассудительными. Я сказал:

– Я закажу билет на первый же утренний рейс и сразу перезвоню тебе. Ты где сейчас, на ферме? Или в больнице?

Он оказался на ферме.

Закончив разговор, я принялся рыться в пакете, бережно выкладывая покупки на тротуар, пока не нашел разбитую банку с томатной пастой. Лишь наклейка не давала ей рассыпаться на осколки, и я осторожно вынул ее из пакета. Выбросив банку в ближайшую урну, я вернулся к своим покупкам и салфетками вытер разлитый соус. Пожалуй, в этом не было никакого смысла – к чертовой матери этот пакет, ведь мама попала в больницу! – но треснувшая банка могла развалиться окончательно, и тогда соус перепачкал бы все остальное. Кроме того, эти простые и такие обыденные действия несли в себе успокоение. Подхватив пакет с покупками, я быстрым шагом вернулся домой, на верхний этаж бывшего фабричного здания, ныне перестроенного в многоквартирный дом. Стоя под холодным душем, я раздумывал: а не заплакать ли самому? Задаваясь этим вопросом, я вел себя так, словно решал, а не закурить ли мне. Разве не в этом заключался мой сыновний долг? Слезы уже давно должны были сами навернуться мне на глаза. Но их не было. Я всегда старался выглядеть сдержанным, особенно перед незнакомыми людьми. Но в данном случае речь шла не о сдержанности – я просто не мог поверить в случившееся. Я не мог отреагировать эмоционально на ситуацию, которой не понимал. Нет, я не стану плакать. Слишком многие вопросы оставались без ответа, чтобы я мог позволить себе такую роскошь.

Приняв душ, я уселся за компьютер и принялся перечитывать письма, которые мать прислала мне по электронной почте за последние пять месяцев, спрашивая себя: а не упустил ли я чего-нибудь? С родителями я не виделся с тех пор, как в апреле они переехали в Швецию. На прощальной вечеринке в Англии мы подняли тост за их счастливую жизнь на пенсии. Все гости вышли на крыльцо их старого дома, чтобы проводить и помахать им на прощание. У меня нет ни братьев, ни сестер, ни теток с дядьями, так что, говоря о своей семье, я имею в виду лишь нас троих: мать, отца и меня самого – треугольник, маленький фрагмент мироздания, составленный из трех тесно расположенных звездочек, вокруг которых простирается огромная пустота. Впрочем, отсутствие родственников никогда не становилось темой подробного обсуждения. Судя по некоторым намекам, в детстве моим родителям пришлось несладко, и они отдалились от собственных семей. Я был уверен, что их клятва никогда не ругаться в моем присутствии проистекала из желания во что бы то ни стало дать мне другое воспитание, нежели то, которое получили они сами. Так что пресловутая британская сдержанность была здесь совершенно ни при чем. Они никогда не скупились на проявления любви и при первой же возможности подчеркивали, как счастливы. Мои родители никогда не упускали повода для праздника, а если его не было – что ж, тогда они просто сохраняли оптимизм. Именно поэтому некоторые наши знакомые считали, что они оберегают меня от тягот жизни – я видел в ней только хорошее, а плохое оставалось за кадром. Надо сказать, что подобное положение дел меня полностью устраивало, и я вовсе не стремился его разрушить. Прощальная вечеринка удалась на славу, и гости сердечно проводили отца и мать, которые отправлялись в большое путешествие – мама возвращалась в страну своего детства, на родину, которую покинула, когда ей исполнилось шестнадцать лет.

Поначалу, сразу же после приезда на эту заброшенную ферму, мать писала мне регулярно, описывая прелести тамошней уединенной жизни, красоты природы, гостеприимство и доброжелательность местных жителей. Если в ее письмах и присутствовали намеки на то, что на самом деле все обстоит не совсем гладко, то они были настолько завуалированными и туманными, что я их не заметил. Но по мере того, как шли недели, письма ее становились все короче, а восторженность постепенно угасала. Я счел это хорошим знаком. Мама наверняка приспособилась к окружающей действительности, быт ее наладился, и у нее просто не оставалось лишнего времени. И вот экран вспыхнул ее последним письмом ко мне: «Даниэль!»

И больше ничего – лишь мое имя и восклицательный знак. Тогда я, помнится, быстро настрочил ей ответ о том, что наверняка случился какой-то сбой, что ее письмо дошло до меня не полностью, и не могла бы она отправить его снова. Почему-то я сразу решил, что электронное письмо, содержащее одно-единственное слово, – несомненная ошибка. Мне и в голову не пришло, что это мог быть крик о помощи.

Я просмотрел всю нашу переписку. Мысль о том, что я был слеп и что-то упустил, не давала мне покоя. Однако даже при повторном прочтении каких-либо характерных признаков, красноречиво свидетельствующих о странностях или причудах в поведении матери, я не заметил; стиль ее изложения оставался правильным и строгим. Писала она, кстати, по большей части на английском, поскольку я, к стыду своему, благополучно забыл почти все шведские слова и выражения, которым она научила меня в детстве. К одному из писем она прикрепила два больших приложения – фотографии. Я наверняка видел их раньше, но сейчас смотрел на них так, словно увидел впервые. Вот на экране возникла первая – унылый сарай с проржавевшей железной крышей, серое небо и трактор, стоящий неподалеку. Увеличив изображение, я разглядел в стеклах кабины отражение фотографа, им была мать, но вспышка заслоняла ее лицо, и казалось, будто голова ее взорвалась острыми лучиками ослепительного белого пламени. На втором снимке был запечатлен мой отец – он стоял возле жилого дома и разговаривал с каким-то высоким незнакомцем, очевидно, не подозревая о том, что его фотографируют. Сделанный издалека, снимок походил скорее на разведывательный кадр, чем на семейную фотографию. Обе как-то не укладывались в сельскую идиллию, хотя тогда я, разумеется, не придал этому значения, написав, что буду счастлив приехать к ним и увидеть все своими глазами. Это была ложь. Я вовсе не хотел никуда ехать, и уже несколько раз откладывал свой визит, перенеся его с начала лета на конец, а потом и на раннюю осень, сославшись на какие-то вымышленные и нелепые обстоятельства.

Настоящая же причина задержки заключалась в том, что мне было попросту страшно. Я до сих пор не сказал родителям, что живу с партнером и что мы с ним знакомы вот уже три года. Корнями обман настолько далеко уходил в прошлое, что я убедил себя в том, что не смогу признаться в нем, не причинив непоправимого вреда нашей семье. В университете я встречался с девчонками, мои родители готовили для них обеды и ужины, выражая одобрение моему выбору – девушки были красивы, остроумны и общительны. Но, когда они раздевались, пульс мой не учащался, и сексом с ними я занимался так, словно выполнял какую-то повинность, уверяя себя в том, что не являюсь голубым, раз доставляю им удовольствие. И только уехав из дому, я набрался смелости взглянуть правде в глаза, признавшись во всем своим друзьям, за исключением отца и матери, – но не от стыда, а из благонамеренной трусости. Мысль о том, что я могу разрушить воспоминания детства, приводила меня в ужас. Родители мои из кожи вон лезли, чтобы оно было безоблачным, они шли на жертвы, они принесли торжественную клятву неизменно сохранять спокойствие, дабы уберечь меня от переживаний, и преуспели в этом, не сорвавшись ни единого раза, и я любил их за это. Узнав правду, они наверняка бы сочли, что потерпели самое разгромное поражение в своей жизни. Они бы решили, что я обманывал их и изворачивался. Они бы изводили себя подозрениями, что я чувствовал себя одиноким, униженным и оскорбленным, тогда как на самом деле ничего подобного не было. Юность далась мне легко. Я вприпрыжку перескочил от детства к взрослой жизни – мои соломенные волосы лишь слегка потускнели, а голубые глаза так и вовсе не утратили своей яркости, и смазливая внешность принесла мне незаслуженную популярность. Все эти годы я бездумно плыл по течению, и даже собственная тайна не доставила мне особенных душевных терзаний. Я просто не думал о том, хорошо это или плохо. В конце концов я убедил себя, что не вынесу, если родители усомнятся в искренности моей к ним любви. Это было бы чудовищной несправедливостью по отношению к ним. Я буквально слышал, как говорю с нотками отчаяния, сам не веря собственным словам:

– Но это же ничего не меняет!

Я был уверен, что они примут моего партнера с распростертыми объятиями и обрадуются, как радовались всему, что случалось с ними хорошего, но при этом в душах у них поселится тоска. Воспоминания о прекрасном и безупречном детстве рассыплются прахом, и мы будем оплакивать их так же, как оплакивали бы кончину человека, которого любили всем сердцем. Поэтому настоящая причина, по которой я без конца откладывал поездку в Швецию, заключалась в том, что я пообещал своему партнеру, что во время нее непременно расскажу родителям правду и, после стольких лет, назову им имя своего возлюбленного.

Когда в тот вечер Марк вернулся домой, я сидел за компьютером и выбирал подходящий рейс в Швецию. Прежде чем я успел сказать хоть слово, он заулыбался, решив, что наконец-то время лжи и недомолвок закончилось. А я не успел упредить его, в результате чего мне пришлось поправить Марка, прибегнув к эвфемизму, которым воспользовался отец:

– Моей матери нездоровится.

Мне было больно смотреть, насколько обескуражен Марк, пытаясь скрыть свое разочарование. Он был на одиннадцать лет старше меня, ему только что исполнилось сорок, и эта квартира принадлежала ему, став приятным побочным следствием прочих успехов, достигнутых им на поприще корпоративной юриспруденции. Я изо всех сил старался не отставать от него, взяв за правило платить за аренду столько, сколько мог себе позволить. Но, по правде говоря, позволить себе я мог очень немного. Я работал внештатным дизайнером в компании, занимавшейся устройством садов на крышах, и потому платили мне только после выполнения конкретного заказа. Разразился очередной экономический кризис, и клиенты не выстраивались к нам в очередь. Что нашел во мне Марк? Подозреваю, ему нравился семейный уют, в создании и поддержании которого я считал себя экспертом. Я, например, никогда не спорил с ним. Никогда не устраивал сцен. Подражая своим родителям, я старался превратить наш дом в убежище, где можно было отдохнуть от мира. В течение десяти лет Марк был женат на женщине, но в конце концов все закончилось разводом. Расстались они врагами. Его бывшая супруга обвинила Марка в том, что он украл лучшие годы ее жизни, а она лишь зря растратила на него свою любовь и теперь, приближаясь к сорокалетнему возрасту, уже не сможет найти себе настоящего мужчину. Марк признал ее правоту, и чувство вины тяжким грузом легло ему на плечи. Иногда мне казалось, что он не избавится от него до конца своих дней. Я видел его фотографии в молодости – полный юношеской самоуверенности, он прекрасно выглядел в дорогих костюмах, поскольку много времени проводил в спортивном зале, обзаведясь широкими плечами и впечатляющими мускулами. Он ходил в стрип-клубы и устраивал холостяцкие вечеринки для коллег, громко смеялся и жизнерадостно похлопывал их по спине. Но все это, как и смех, осталось в прошлом. Во время развода его родители встали на сторону бывшей жены, а отец буквально возненавидел его. Они больше не разговаривали. Его мать, правда, присылала нам поздравительные музыкальные открытки на Рождество – словно хотела поддержать, но не знала как. Отец его, впрочем, никогда их не подписывал. Иногда я спрашивал себя, уж не видит ли Марк в моих родителях возможность искупить свою вину. Само собой разумеется, он имел полное право надеяться, что они станут частью его жизни, и смирялся с тем, что этого до сих пор не случилось, только потому, что понимал: не добившись того, чтобы я заявил им о наших отношениях сразу, теперь он не мог предъявить ко мне каких-либо претензий. Очевидно, подсознательно я этим воспользовался, поскольку это избавляло меня от необходимости действовать. Я вновь и вновь откладывал правду до лучших времен.

Работы у меня сейчас не было и не предвиделось, посему я мог со спокойной совестью лететь в Швецию. Вопрос заключался лишь в том, смогу ли я позволить себе билет на самолет. Не могло быть и речи о том, чтобы Марк оплатил его за меня, ведь я даже не сказал родителям о его существовании. Пришлось истратить свои последние сбережения и в очередной раз превысить кредит, после чего, заказав билет, я позвонил отцу. Первый рейс отправлялся из Хитроу завтра в девять тридцать утра, прибывая в Гетеборг на юге Швеции в полдень. Отец обронил лишь несколько слов, и голос его звучал равнодушно и безжизненно. Я представил, как он остался один на уединенной и заброшенной ферме, и мне стало не по себе. Я спросил, чем он сейчас занимается. Отец ответил:

– Навожу порядок. Она рылась во всех выдвижных ящиках, во всех шкафах.

– Что она искала?

– Не знаю. Все это представляется мне сплошной бессмыслицей. Даниэль, она писала на стенах.

Я поинтересовался, что именно написала мать. Он ответил:

– Это не имеет значения.

В ту ночь я так и не сомкнул глаз. В голове моей беспрестанно крутились воспоминания о матери. Особенно ярко запомнились дни, что мы вместе провели в Швеции, двадцать лет назад, когда отдыхали на маленьком курортном островке на архипелаге к северу от Гетеборга. Мы сидели вдвоем на скале и болтали ногами в воде. Вдалеке в море выходило грузовое судно, и мы смотрели, как от его носа к нам идет большая волна, морщинка на ровной в остальном глади морской воды. Мы не шевелились, просто сидели и, взявшись за руки, ждали неизбежного столкновения. Волна, пройдя над мелководьем, нарастала и вот наконец с грохотом разбилась о подножие скалы, окатив нас брызгами с ног до головы, отчего мы промокли до нитки. Наверное, эта картинка вспомнилась мне потому, что тогда мы с мамой были друг другу ближе всего и я не мог даже представить, что принимаю какое-то важное решение, не посоветовавшись с ней.

На следующее утро Марк настоял на том, чтобы отвезти меня в Хитроу, хотя мы оба знали, что общественным транспортом я доберусь быстрее. Мы попали в пробку, но я не жаловался и не посматривал нетерпеливо на часы, понимая, как Марку хочется полететь со мной, и это я виноват в том, что его участие ограничится лишь тем, чтобы подвезти меня в аэропорт. Когда мы приехали, он обнял меня, и я с удивлением почувствовал, что он едва сдерживается, чтобы не расплакаться – грудь его содрогалась от сдавленных рыданий. Я постарался убедить его в том, что нет смысла провожать меня до выхода на посадку, и мы простились снаружи.

Держа наготове билет и паспорт, я уже собрался пройти регистрацию на рейс, когда зазвонил мой телефон.

– Даниэль, ее здесь нет!

– Где нет, папа?

– В больнице! Они выписали ее. А ведь только вчера я привез ее туда. Сама она ни за что бы не легла в клинику. Но возражать не стала, так что госпитализация была добровольной. Но потом, после моего ухода, она убедила врачей выписать ее.

– Мама убедила их? Но ты же сам говорил, что врачи диагностировали у нее транзиторный психоз.

Отец не ответил, и я почувствовал себя обязанным задать следующий вопрос:

– Разве врачи не сказали тебе, почему отпустили ее?

Он понизил голос:

– Очевидно, она попросила их не разговаривать со мной.

– Господи, но почему?

– Потому что я – один из тех, против кого она выдвигает свои нелепые обвинения. – И он поспешно добавил: – Все, что она рассказывает, сплошные выдумки.

Настала моя очередь промолчать. Я хотел спросить, в чем именно заключаются эти обвинения, но не мог заставить себя сделать это. Опустившись на чемодан, я обхватил голову руками, знаком показав людям, стоявшим за мной в очереди, чтобы они проходили вперед.

– У нее есть телефон?

– Она разбила свой несколько недель назад. Она им не доверяет.

Я с трудом мог представить, как моя бережливая мать вдруг совершенно иррационально разбивает свой телефон. Отец описывал мне действия человека, которого я не знал.

– Деньги?

– Разве что совсем немного – она постоянно носит с собой кожаную сумочку, не расставаясь с ней ни минуту.

– А что в ней?

– Всякая ерунда, которую она считает важной. Она называет ее уликами.

– Каким образом она ушла из больницы?

– Врачи не пожелали сообщить мне об этом. Она может быть где угодно!

Меня впервые охватила паника. Я сказал:

– У вас с мамой общие счета. Ты можешь позвонить в банк и спросить о последних операциях. Проследить ее местонахождение по карточке.

На другом конце линии воцарилось молчание, и я понял, что отцу еще никогда не приходилось звонить в банк самому: все денежные вопросы он неизменно перепоручал матери. В их совместном бизнесе именно она вела бухгалтерские книги, оплачивала счета и составляла ежегодные налоговые отчеты, поскольку обладала даром обращаться с цифрами и терпением, необходимым для того, чтобы систематизировать квитанции и расходы. В памяти у меня моментально всплыл ее старомодный гроссбух из эпохи до появления электронных таблиц. Она так сильно нажимала на ручку при письме, что цифры получались похожими на шрифт Брайля.

– Пап, наведи справки в банке и сразу же перезвони мне.

В ожидании его звонка я вышел из очереди и здания аэропорта. Идя между курильщиками, я думал о матери, пропавшей в Швеции. Вновь зазвонил мой телефон. Я удивился тому, что отец сумел так быстро справиться со своей задачей, вот только это оказался совсем не он.

– Даниэль, слушай меня внимательно…

Это была моя мать.

– Я звоню из таксофона, и денег у меня немного. Уверена, отец уже разговаривал с тобой. Но все, что сказал тебе этот человек, – ложь от первого до последнего слова. Я не сошла с ума. Мне не нужен врач. Мне нужна полиция. Сейчас я сяду на самолет до Лондона. Встречай меня в аэропорту Хитроу, у терминала…

Она впервые сделала паузу, чтобы свериться с билетом. Воспользовавшись представившейся возможностью, я выдавил:

– Мам!

На большее меня не хватило.

– Даниэль, молчи и слушай. У меня очень мало времени. Встречай меня у терминала номер один. Я прилетаю через два часа. Если твой отец позвонит еще раз, помни, что…

Связь прервалась.

Я попробовал перезвонить на таксофон в надежде, что мать возьмет трубку, но ответа не было. Не успел я попытать счастья во второй раз, как позвонил отец. Безо всяких предисловий он заговорил так, словно читал с листа:

– В половине восьмого сегодня утром она потратила четыреста фунтов в аэропорту Гетеборга. В роли продавца выступила компания «Скандинавиан эарлайнз». Она как раз успевала на первый рейс до Хитроу. Она летит к тебе! Даниэль?

– Да.

Почему я не сказал ему, что мама только что звонила и я уже знаю, что она летит сюда? Потому что поверил ей? Голос ее звучал повелительно и властно, тогда как я ожидал услышать поток сознания, а не четкое и сжатое изложение фактов. Признаться, я растерялся. Мне не хотелось обижать отца, повторяя жестокие слова матери о том, что он – лжец и обманщик. Поэтому я ограничился тем, что пробормотал:

– Я встречу ее здесь. А ты разве не прилетишь?

– Нет.

– Ты останешься в Швеции?

– Если она будет думать, что я остался в Швеции, то расслабится и успокоится. Она вбила себе в голову, будто я преследую ее. Не полетев вслед за ней, я дам тебе возможность потянуть время. Ты должен убедить мать в том, что ей нужна помощь. А я ей помочь не могу. Она не примет от меня помощи. Отведи ее к врачу. Если она не будет нервничать из-за меня, у тебя все еще может получиться.

Почему-то его доводы показались мне неубедительными.

– Ладно, я позвоню тебе, когда она прилетит, и тогда мы выработаем план.

После окончания нашего разговора в голове у меня воцарился полнейший сумбур. Если с матерью действительно случился приступ транзиторного психоза, то почему врачи выписали ее? Если же у них не было юридических, законных оснований удерживать ее, они должны были поставить об этом в известность моего отца, но они отказались, сочтя его враждебной силой, и помогли ей сбежать, причем не из больницы, а от него. Значит, с точки зрения людей посторонних, она выглядит и ведет себя вполне благоразумно. В кассе авиакомпании ей продали билет, служба безопасности пропустила ее на борт – словом, ее никто не остановил. Мне вдруг очень захотелось узнать, что же именно она писала на стенах, и я вспомнил снимок, который прислала мне мать, на котором отец беседовал о чем-то с незнакомцем.

Даниэль!

У меня зародилось ужасное подозрение, что это был крик о помощи.

Цифры на табло сменились, самолет матери приземлился. Автоматические двери распахнулись, и я поспешил к ограждению, вглядываясь в багажные этикетки. Вскоре потянулись пассажиры, прибывшие рейсом из Гетеборга. Первыми показались топ-менеджеры, высматривающие ламинированные пластиковые таблички со своими именами, за ними шли влюбленные парочки и наконец дружно топали семейства, обремененные грудами багажа на тележках. Но матери нигде не было видно, хотя она всегда была отличным ходоком, и я знал, что она не станет сдавать вещи в багажное отделение. Мимо меня прошел пожилой мужчина, наверняка один из последних пассажиров, прилетевших из Гетеборга. Я уже начал всерьез задумываться о том, чтобы позвонить отцу и сообщить, что мы где-то просчитались, как вдруг гигантские двери зашипели и открылись, пропуская мою мать.

Она упорно смотрела себе под ноги, словно боясь потерять след, оставленный хлебными крошками[1]. На плече у нее висела потертая кожаная сумочка, набитая до отказа и оттягивающая ремень. Я никогда не видел ее раньше: она была не из тех вещей, которые покупала себе моя мать. Одежда ее, как и сумочка, тоже несла на себе отпечаток нужды и небрежения. Туфли были сбиты и поцарапаны. Брюки выглядели мятыми, словно она в них спала. На блузке не хватало пуговицы. Сколько я себя помнил, мама всегда одевалась слишком нарядно – собираясь и в ресторан, и в театр, и на работу, даже когда в том не было особой необходимости. Им с отцом принадлежал садоводческий магазин в северном Лондоне, стоящий на Т-образном участке между двух роскошных оштукатуренных белых особняков, который они купили в 70-х годах, когда земля стоила дешево. И если отец носил рваные джинсы, стоптанные башмаки, мешковатые свитера и курил самокрутки, то мама предпочитала накрахмаленные белые блузки, шерстяные брюки зимой и хлопчатобумажные – летом. Покупатели неизменно удивлялись тому, как безукоризненно она выглядит, поскольку работала она ничуть не меньше отца. В ответ мама лишь смеялась, если ее спрашивали об этом, и пожимала плечами, словно говоря: «Понятия не имею!» Но все было продумано до мелочей. В задней комнате у нее всегда висела смена чистой одежды. Она говорила мне, что опрятный внешний вид полезен для бизнеса.

Я не стал окликать мать сразу; мне было любопытно, заметит ли она меня. Она сильно похудела с тех пор, как мы расстались в апреле, причем это была нездоровая худоба. Брюки были ей велики и бесформенно болтались, как на вешалке. Казалось, она лишилась всех природных изгибов и выпуклостей, напоминая неумелый и поспешный карандашный набросок, а не живого человека. Ее короткие светлые и прямые волосы были зачесаны назад и блестели, но не от геля, а от воды. Должно быть, после самолета она зашла в туалет, чтобы немного привести себя в порядок. Обычно мать выглядела моложе своих лет, но за последние несколько месяцев лицо ее сильно постарело. Как и одежда, кожа ее несла на себе печать нужды и страданий. На щеках у нее появились темные пятна. Морщинки в уголках глаз стали куда более заметными. А вот сами глаза, светло-голубые от природы, показались мне ярче обычного. Шагнув навстречу матери из-за ограждения, я, повинуясь какому-то шестому чувству, не стал дотрагиваться до нее, боясь, что она испугается и закричит.

– Мам.

Она испуганно вскинула голову, но увидев, что это всего лишь я, ее сын, торжествующе улыбнулась:

– Даниэль.

Мама произнесла мое имя быстрой скороговоркой, как бывало всегда, когда она гордилась мной, испытывая чувство негромкого и абсолютного счастья. Мы обнялись, и она прижалась щекой к моей груди. Отстранившись, она взяла меня за руки, и я украдкой погладил большими пальцами ее ладони. Они были шершавыми и грубыми, с неровно обрезанными и неухоженными ногтями. Она прошептала:

– Все кончилось. Теперь я безопасности.

Я понял, что с головой у нее все в порядке, когда она моментально заметила мой багаж.

– А это еще для чего?

– Вчера вечером мне позвонил папа и сказал, что ты попала в больницу…

Она тут же оборвала меня:

– Не называй это больницей. То был сумасшедший дом. Он привез меня в психушку. Он сказал, что там мне самое место – рядом с людьми, которые воют, как дикие звери. А после этого он позвонил тебе и повторил то же самое. Что твоя мать сошла с ума. Разве не так?

Я не сразу нашелся, что ответить, и ее вспышка гнева стала для меня неприятной неожиданностью.

– Я собирался лететь в Швецию, когда ты позвонила.

– Значит, ты поверил ему?

– А почему я должен был не поверить собственному отцу?

– На это он и рассчитывал.

– Расскажи мне, что происходит.

– Не сейчас. Здесь слишком много людей. Мы должны все сделать правильно и начать с самого начала. Как полагается. Не задавай пока никаких вопросов, хорошо? Потерпи.

В ее словах прозвучал педантизм, сдобренный слащавой вежливостью. Мать тщательно выговаривала звуки, выделяя интонацией каждый знак препинания. Я покорно согласился:

– Договорились.

Она благодарно пожала мне руку, голос ее смягчился:

– Отвези меня домой.

Своего дома в Англии у нее больше не было. Она продала его, перебравшись на ферму в Швеции, которая должна была стать ее последним и самым счастливым пристанищем. Мне оставалось только предположить, что она имеет в виду мою квартиру, то есть квартиру Марка, человека, о существовании которого она даже не подозревала.

Ожидая, пока приземлится самолет матери, я успел переговорить с Марком. Такой поворот событий изрядно его встревожил, особенно тот факт, что в данный момент за мамой не наблюдают врачи и мне придется действовать на свой страх и риск. Я сказал, что, по мере возможности, буду держать его в курсе происходящего. Кроме того, я обещал отцу перезвонить, но сделать это, пока рядом находилась мать, было крайне затруднительно. Оставить ее одну я не решался, а открыто набрать номер отца – значило предстать этаким диверсантом в ее глазах, чего я откровенно опасался; на такой риск я пойти не мог. Она могла перестать доверять мне или, что гораздо хуже, попросту сбежать. Сам я до такого никогда бы не додумался, если бы отец первым не заговорил об этом. Подобная перспектива повергла меня в ужас. Сунув руку в карман, я отключил звук на своем телефоне.

Мать старательно держалась поблизости, пока я покупал билеты на поезд до центра города. Я обнаружил, что то и дело поглядываю на нее, пытаясь спрятать за улыбкой тот факт, что она пребывает под присмотром. Временами она даже брала меня за руку, чего не делала с самого детства. Я же решил, что буду держаться максимально нейтрально, не строя никаких предположений и допущений, чтобы беспристрастно выслушать ее историю. Так получилось, что мне ни разу не приходилось вставать на чью-либо сторону, поскольку мои родители не устраивали при мне конфликтов, в которых я был бы вынужден выбирать между ними. Но, по зрелому размышлению, я был все-таки ближе к матери, которая принимала более активное участие в моей каждодневной жизни. Отец же всегда и во всем предпочитал полагаться на нее.

В поезде мать уселась в самом конце вагона, возле окна. Я сообразил, что со своего места она видит всех и никто не сможет приблизиться к ней незамеченным. Она положила сумочку на колени, по-прежнему не выпуская ее из рук, словно была дипломатическим курьером и везла исключительно ценную посылку. Я поинтересовался:

– Это все, что ты взяла с собой?

Она с важным видом похлопала по верху сумочки.

– Здесь улики, которые подтверждают, что я не сошла с ума. Доказательства преступлений, следы которых они стараются скрыть.

Эти слова настолько выбивались из повседневной действительности, что резали слух. Однако же прозвучали они вполне искренне. Я спросил:

– Я могу взглянуть на них?

– Не здесь.

Она прижала палец к губам, подавая мне знак, что, дескать, это не та тема, которую можно обсуждать в людном месте. Жест этот сам по себе выглядел странным и излишним. Хотя мы провели вместе уже более получаса, я так и не смог решить, в своем ли она уме, хотя и рассчитывал догадаться об этом сразу. Да, мать изменилась, внешне и внутренне. Но я не мог с уверенностью утверждать, чем вызваны эти изменения – событиями, имевшими место в действительности, или же случившимися исключительно в ее воображении. Многое зависело от того, что лежит у нее в сумочке, – от ее доказательств.

Когда мы прибыли на Паддингтонский вокзал, где должны были сойти с поезда, мама вдруг судорожно схватила меня за руку, явно обуреваемая страхом.

– Обещай, что постараешься непредвзято выслушать все, что я скажу. Я прошу лишь об одном – отнесись ко мне без предубеждения. Обещай, что сделаешь это. Поэтому я и приехала к тебе. Дай мне слово!

Я накрыл ее руку своей. Она дрожала всем телом, очевидно, страшась того, что я могу быть настроен против нее.

– Обещаю.

Сидя на заднем сиденье такси, мы крепко держались за руки, словно влюбленные, сбежавшие от бессердечных родителей, и я почувствовал тепло ее дыхания. Изо рта у нее исходил металлический запах, что-то вроде молотой стали, если в природе существует нечто подобное. Я заметил, что губы у нее слегка посинели, словно прихваченные нестерпимым холодом. Мать, очевидно, догадалась, о чем я думаю, потому что высунула язык, показывая его мне. Кончик его был черным, как чернила осьминога. Она коротко обронила:

– Яд.

Прежде чем я успел подвергнуть сомнению столь ошеломляющее заявление, она покачала головой и кивнула на водителя такси, напоминая мне о необходимости соблюдать максимальную осторожность. Я же задумался о том, какие анализы она сдавала в Швеции и какие яды, если таковые действительно существовали, обнаружили врачи. Но, самое главное, я спросил себя: а кого же мать подозревает в своем отравлении?

Такси остановилось у входа в дом, всего в нескольких сотнях метров от того места, где вчера вечером я выронил свои покупки. Мать еще никогда не бывала у меня в гостях, потому что я неизменно возражал, говоря, что всем станет неловко, если в квартиру, в которой я живу не один, придут мои родители. Не знаю, почему они приняли столь неубедительную ложь и как у меня хватило духу преподнести ее, но пока что я решил придерживаться ранее выдуманной версии, не желая отвлекать мать собственными откровениями. Я провел ее внутрь, с опозданием сообразив, что любой мало-мальски внимательный наблюдатель непременно заметит, что в квартире используется всего одна спальня. Вторая была переоборудована в кабинет. Отперев входную дверь, я поспешил вперед. Мать всегда разувалась перед тем, как войти в дом, что дало мне достаточно времени, чтобы закрыть двери в спальню и кабинет. Вернувшись, я пояснил:

– Хотел посмотреть, есть ли кто-нибудь дома. Но все в порядке, мы одни.

На лице матери отразилось удовлетворение. Однако у закрытых дверей она приостановилась. Очевидно, ей хотелось убедиться в этом самой. Я приобнял ее за плечи и подтолкнул наверх со словами:

– Обещаю, здесь только ты и я.

Остановившись в кухне, служившей одновременно и гостиной с открытой планировкой, самом сердце квартиры Марка, мать явно была очарована моим новым домом. Марк неизменно описывал свои вкусы как минималистические, полагаясь на то, что вид на город придаст убранству необходимое очарование и стиль. Когда я переехал сюда, мебели здесь почти не было, и квартира, вместо того чтобы казаться стильной, выглядела пустой и унылой. Марк ел и ночевал здесь, но не жил. Постепенно и понемногу я начал высказывать свои предложения. Вещи не нужно прятать по углам. Коробки можно распаковать. Я смотрел, как мать с безошибочной точностью распознает следы моего влияния. Она взяла с полки книгу, которую сама же когда-то подарила. Я выпалил:

– Квартира мне не принадлежит.

Я обманывал родителей долгие годы, легко и непринужденно, но сегодня ложь давалась мне с трудом и причиняла боль, словно вывихнутая лодыжка при ходьбе. Мать взяла меня за руку и сказала:

– Покажи мне сад.

Марк нанял компанию, в которой я работал, чтобы спроектировать и обустроить сад на крыше. Он уверял, что давно собирался сделать это, но я-то понимал, что так он оказал мне услугу и, в некотором роде, явил свое покровительство. В глубине души мой выбор профессии смущал родителей. Они полагали, что я выберу что-нибудь отличное от того, чем занимались они. Учеба для них обоих завершилась в возрасте шестнадцати лет вместе с окончанием школы, тогда как я поступил еще и в университет, но занимался тем же самым, разве что предварительно обзавелся дипломом с печатью и двадцатью тысячами фунтов долга. Но все мое детство прошло в окружении растений и цветов; я унаследовал от родителей талант и страсть к садоводству, и эта работа, когда она была, разумеется, мне нравилась. Сидя на крыше, среди растений и цветов, и глядя на Лондон, можно было с легкостью забыть о случившемся. Я готов был провести здесь вечность, нежась на солнышке и изо всех сил цепляясь за тишину. Однако я быстро заметил, что сад мать совершенно не интересует; она внимательно рассматривала устройство крыши, намечая пути к возможному отступлению. Когда она взглянула на часы, в жестах ее сквозило явное нетерпение:

– У нас мало времени.

Перед тем как выслушать ее версию событий, я предложил немного перекусить, однако мать вежливо отказалась, не желая отвлекаться:

– Мне нужно о многом тебе рассказать.

Но я настаивал. В глаза мне давно уже бросилась одна неоспоримая вещь – она сильно похудела. Не добившись ответа на вопрос, когда она ела в последний раз, я принялся смешивать напиток из бананов, клубники и местного меда. Она встала, чтобы понаблюдать за процессом.

– Ты ведь веришь мне, не так ли?

Сама же она продемонстрировала крайнюю осторожность, позволив мне воспользоваться фруктами только после того, как тщательно осмотрела их. Чтобы убедить ее в необоснованности подозрений, я сделал глоток приготовленного напитка, прежде чем протянуть стакан ей. Мать встретила мой взгляд, совершенно правильно истолковав его как проверку ее психического состояния. Отбросив всякую осторожность, она судорожно опустошила стакан. Потом она заявила:

– Мне нужно в ванную.

Я испугался, что она намерена сунуть пальцы в рот и опорожнить желудок, но ведь и пойти с нею я тоже не мог.

– Она внизу.

Мать вышла из кухни, прихватив с собой сумочку, с которой не расставалась ни на минуту.

Выудив из кармана телефон, я обнаружил около тридцати пропущенных вызовов от отца. Я набрал его номер и прошептал:

– Папа, она здесь, и с ней все в порядке. Я не могу говорить…

Он перебил меня:

– Молчи и слушай!

Разговаривать с ним было опасно: я боялся, что мать застукает меня на горячем. Я повернулся, собираясь выйти на лестничную площадку, чтобы услышать, как она поднимается обратно. Но она уже была здесь и стояла на пороге, глядя на меня. Она не могла так быстро спуститься в ванную и вернуться. Очевидно, мать солгала, устроив мне ловушку, чтобы посмотреть, не попадусь ли я в нее. Что ж, если это было испытание, то я его благополучно провалил. Она смотрела на меня так, как никогда раньше. Я перестал быть ее сыном и превратился в угрозу – во врага.

Я оказался застигнутым врасплох. Мать спросила:

– Это ведь он, не так ли?

Куда-то подевалась вся ее преувеличенная вежливость – теперь в голосе слышались обвиняющие и агрессивные нотки. Отец, должно быть, расслышал ее голос, потому что спросил:

– Она рядом?

Я же не мог пошевелиться, парализованный нерешительностью, прижав телефон к уху, – и не сводил глаз с матери. Отец добавил:

– Даниэль, она может прибегнуть к насилию.

Услышав его слова, я машинально покачал головой – нет, я ему не поверил. За всю жизнь мать и мухи не обидела. Отец ошибался. Или лгал. Мать шагнула вперед, указывая на телефон:

– Если ты скажешь хоть одно слово, я развернусь и уйду.

Голос отца еще бился в телефонной трубке, когда я нажал кнопку отбоя.

Словно сдавая оружие во время капитуляции, я протянул телефон матери. Голос у меня срывался, когда я попробовал оправдаться:

– Я обещал позвонить отцу, когда ты прилетишь. Просто чтобы дать ему знать, что с тобой все в порядке. Точно так же, как пообещал выслушать тебя. Пожалуйста, мам, давай присядем. Ты хотела рассказать мне свою историю. Я хочу услышать ее.

– Меня осмотрели врачи. Он говорил тебе об этом? Они осмотрели меня, выслушали и отпустили. Профессионалы поверили мне. И не поверили ему.

Она шагнула ко мне, протягивая сумочку – доказательства. Получив еще один шанс, я встретился с нею посредине комнаты и завладел потрескавшейся кожей. Матери потребовалось сделать над собой некоторое усилие, чтобы выпустить свое сокровище из рук. Я удивился, ощутив, какая она тяжелая, эта сумочка. Когда я положил ее на стол, отец позвонил снова, и на экране появилось его изображение. Мама увидела его лицо.

– Ты можешь ответить ему. Или открыть сумочку.

Не обращая более внимания на телефон, я положил руку на сумку и нажал, чтобы освободить защелку. Кожа скрипнула, когда я поднял клапан и заглянул внутрь.

* * *

Мать сунула в нее руку и вынула оттуда маленькое зеркальце, показав мне мое же отражение, словно оно и было первой уликой. Я выглядел усталым, но мать нашла этому другое объяснение.

Я же вижу, ты меня боишься. Твое лицо знакомо мне куда лучше собственного, и, если ты склонен считать мои слова глупым и сентиментальным преувеличением, вспомни, сколько раз я утирала тебе слезы или смотрела, как ты улыбаешься. Даниэль, за все эти годы ты никогда не смотрел на меня так, как сейчас…

Взгляни и убедись!

Но я не должна расстраиваться. В этом нет твоей вины. Против меня сфабриковали обвинения, но не в том, что я совершила преступление, а в том, что сошла с ума. Инстинкт подсказывает тебе, что ты обязан встать на сторону отца. Нет смысла отрицать очевидное, мы должны быть честны друг с другом. Я уже несколько раз подмечала, как ты с испугом смотришь на меня. Мои враги утверждают, что я представляю опасность для себя и окружающих, даже для тебя, сын мой. Это доказывает, насколько они беспринципны и нечистоплотны, если готовы злонамеренно разрушить самые дорогие отношения в моей жизни, готовы пойти на все, чтобы остановить меня.

Позволь мне мимоходом напомнить тебе, что обвинения в умственной неполноценности – испытанный и проверенный временем способ, позволяющий заткнуть рот женщине и дискредитировать ее, если она осмеливается бороться с насилием и издевательствами и восстает против признанных авторитетов. Вместе с тем, я понимаю, что мой внешний вид внушает тревогу. Руки у меня неухожены, одежда обтрепалась, ногти обломаны, а изо рта дурно пахнет. Всю жизнь я стремилась выглядеть презентабельно, а сегодня в аэропорту ты окинул меня взглядом с ног до головы и подумал: «Она больна!»

Неправда. Я мыслю так ясно, как никогда раньше.

Временами мой голос может показаться тебе необычным. Ты даже можешь решить, что я сама на себя не похожа. Но ты не можешь ожидать, что я буду говорить с привычной беззаботностью, ведь если мне не удастся убедить тебя, последствия могут оказаться катастрофическими. Не вправе ты и требовать, чтобы я сразу же перешла к самым шокирующим обстоятельствам и в двух словах рассказала о том, что происходит. Если я попытаюсь хотя бы вкратце обрисовать тебе общую картину, ты ничего не поймешь и лишь окончательно запутаешься. Ты начнешь качать головой и выразительно закатывать глаза. Так что одним резюме обойтись не удастся. Услышав слова «убийство» и «преступный сговор», ты мне не поверишь. Вместо этого я намерена изложить тебе все детали, одну за другой. Ты должен сам увидеть, как из отдельных кусочков складывается мозаика. Не имея перед собой цельной картины, ты наверняка сочтешь меня помешанной. Не спорь, так и будет. Ты отвезешь меня в какую-нибудь психиатрическую лечебницу в каком-нибудь Богом забытом уголке Лондона и сообщишь врачам, что у меня не все дома. И тогда, словно я – преступница, которая совершила ужасные вещи, они посадят меня под замок и будут держать там до тех пор, пока отчаянное желание вырваться на свободу не заставит меня согласиться с тем, что все, что я собираюсь рассказать тебе сейчас, – ложь. Помня о власти, которую ты имеешь надо мной, я должна бояться тебя. Посмотри на меня, Даниэль, посмотри! Мне действительно страшно.

* * *

Она говорила и говорила, торопясь и захлебываясь словами. Мысли и образы, теснившиеся у матери в голове, хлынули наружу бурным потоком, быстрым и стремительным, но по-прежнему управляемым. Мама оказалась права: она была сама на себя не похожа, и голос ее звучал на повышенных нотах, резкий и непривычный, но по-прежнему завораживающий и убедительный. Казалось, она обвиняет, выносит приговор и поверяет мне свои самые сокровенные тайны одновременно. В аэропорту и по пути домой мать разговаривала со мной совершенно по-другому. А вот такой я никогда прежде ее не видел – энергия буквально переполняла ее, и она задыхалась от избытка чувств. Это был не рассказ, а театральное представление. Неужели мать действительно боится меня? Во всяком случае, руки ее и впрямь дрожали, когда она положила зеркальце на стол, а не обратно в сумочку. Очевидно, это был знак, что она будет вынимать ее содержимое вещь за вещью. Признаюсь откровенно, если раньше я просто не успел испугаться, то теперь мне стало страшно. Пожалуй, в глубине души я все-таки надеялся, что вся эта история разрешится как-нибудь сама собой, в этой самой комнате, и нам не придется впутывать в нее ни врачей, ни детективов – наступит благополучный конец, произойдет мягкая посадка, и жизнь наша легко и просто вернется в прежнее русло. Однако же в поведении матери сквозило такое возбуждение, что мне стало понятно: либо она и в самом деле очень больна, либо же в Швеции действительно произошло нечто ужасное, с чем она не смогла справиться в одиночку.

Очень многое зависит от того, поверишь ли ты мне, и я понимаю, что эта ноша может оказаться для тебя непосильной. Признаюсь, учитывая, сколь высоки ставки, соблазн злоупотребить нашими отношениями и сыграть на твоих чувствах очень велик. Но я постараюсь не поддаться ему, потому что мой рассказ должен твердо стоять на собственных ногах, опираясь на непреложные факты, а не на твою любовь ко мне. Вот почему ты должен видеть во мне не свою мать, а Тильду, обвинителя…

Не расстраивайся! Постарайся сохранить объективность. Именно в этом сегодня и заключается твой сыновний долг.

Вскоре ты начнешь спрашивать себя, как мог Крис, добрый и мягкий мужчина, который был тебе таким славным отцом, оказаться в центре столь серьезных обвинений? Подумай вот о чем. Он слаб духом, и этим могут воспользоваться другие, чтобы манипулировать им. Он предпочитает компромисс конфликту. Он легко сдается и отступает. Ему можно силой навязать чужое мнение. И, подобно всем нам, у него есть свои побудительные мотивы и стремления. Я полагаю, что есть человек, который ввел его в заблуждение и манипулировал его сознанием. И этот человек – злодей и преступник.

* * *

Мой отец мог распознать любое растение и цветок, он никогда не повышал голоса, ему нравилось бродить по лесу, и мне нелегко было представить его виновным в совершении тяжких преступлений. Мать совершенно точно уловила мои колебания и отреагировала на них с потрясающей восприимчивостью.

Тебе не нравится это слово?

Злодей.

Оно кажется тебе фальшивым и ненастоящим?

Но ведь злодеи существуют на самом деле. Они живут среди нас. Их можно встретить на любой улице, в любой общине, в любом доме – и на любой ферме.

Кто такой злодей? Это человек, который не остановится ни перед чем в погоне за своими желаниями. И я не могу найти более подходящего слова для описания того человека, которого имею в виду.

В этой сумочке лежат улики, которые я собрала этим летом. На самом деле их больше, но это все, что мне удалось в такой спешке тайком вывезти из Швеции. Пожалуй, будет лучше, если мы рассмотрим каждую в хронологическом порядке, а начнем вот с этой…

* * *

Из переднего кармашка сумочки мать достала органайзер с переплетом из черной кожи. Такие были в моде лет двадцать назад. В нем оказались какие-то бумаги, фотографии и вырезки из газет.

Поначалу я намеревалась лишь записывать в него свои мысли, но со временем он превратился в самую важную покупку, которую я совершила. Если ты перелистаешь его, то обратишь внимание, что по мере того, как шли месяцы, я стала делать в нем все больше и больше записей. Взгляни на страницы в апреле, когда я только приехала на ферму. Ты увидишь там лишь отрывочные и редкие заметки. И сравни их с июлем, когда я исписала их все, до последней строчки. Эта книга помогла мне разобраться в том, что происходит вокруг. Она стала моим спутником и напарником в расследовании. Что бы там ни говорили другие, здесь изложены факты, собранные или в момент совершения событий, или несколькими часами позже. Если существует возможность проанализировать старение чернил, то криминалистическая экспертиза подтвердит мою правоту.

Время от времени я буду останавливаться, чтобы свериться со своими записями во избежание ошибок. В моем рассказе нет места художественному вымыслу. Если я не смогу вспомнить каких-либо подробностей и их не окажется в органайзере, я не стану заполнять пробелы выдумками. Ты должен поверить в то, что каждое слово из сказанного мною – правда. Даже безобидное украшательство недопустимо. Например, я не стану уверять тебя, будто в кронах деревьев распевали птицы, если не буду уверена в этом. Если ты заподозришь, что я приукрашиваю действительность, а не излагаю голые факты, то моя убедительность и способность вызывать доверие пострадают.

И наконец, позволь мне добавить: я бы отдала все, что угодно, ради того, чтобы события последних месяцев оказались исключительно плодом моего воображения. Боже мой, я бы с радостью приняла подобное объяснение! Ужасы пребывания в сумасшедшем доме и унижение от клейма «выдумщица» показались бы мне сущими пустяками по сравнению с теми преступлениями, о которых я расскажу тебе сейчас.

* * *

До сих пор мы оба стояли, а сумочка лежала на столе. Мать жестом предложила мне присесть, показывая тем самым, что рассказ займет некоторое время. Я повиновался и опустился на стул напротив нее. Сумочка осталась лежать между нами, словно ставка в игре в покер. Мать всматривалась в свой дневник, явно решая, с чего начать. А я вдруг вспомнил, как она часто читала мне перед сном, и контраст между умиротворенным покоем тех детских воспоминаний и тревогой, которую я испытывал сейчас, поверг меня в уныние. Может показаться, что мне недоставало любопытства или мужества, но я готов был умолять ее не начинать своего повествования.

В последний раз мы виделись с тобой на прощальной вечеринке в день отъезда, 15 апреля. Мы обнялись у старого белого фургона, в котором были сложены все наши пожитки. Это был один из дней, когда все пребывают в приподнятом настроении, – счастливый день, по-настоящему счастливый, один из самых лучших в моей жизни, честное слово. Но теперь я начала сомневаться в этом. Оглядываясь назад, Крис утверждает, что, уезжая в Швецию, я гналась за недостижимой мечтой, и в моем сознании образовалась пропасть между ожиданиями и реальностью, которая становилась все глубже по мере того, как шли месяцы. Он говорит, что разочарование заставило меня поверить в то, что вместо рая мы оказались в аду, где царят порок и безнравственность. Как у него все просто получается, правда? Потому что его слова – ложь, изощренная и умелая, потому что в его смехе я лучше, чем кто-либо еще, видела трудности, которые ждали нас впереди.

Кое-чего ты еще не знаешь, Даниэль. Мы разорены. У нашей семьи не осталось денег. Совсем. Тебе известно, что во время кризиса мы столкнулись с некоторыми трудностями. На самом деле все было куда хуже, чем мы делали вид. Мы разорились, но вынуждены были обманывать тебя, потому что растерялись и не знали, что предпринять, но при этом не хотели, чтобы нас жалели и предлагали деньги. Позволь мне быть честной с тобой до конца, сегодня наступил день неприятных откровений: мне было стыдно. И стыдно до сих пор.

* * *

От таких известий я испытал смешанные чувства: стыд, печаль и шок. Но самым главным было недоверие. Я ничего не знал. И даже ни о чем не подозревал. Как могло случиться, что я оказался настолько слеп? Я уже собрался обрушить на мать град вопросов, но она почувствовала, что я намерен прервать ее, и ласково накрыла мою руку своей, чтобы остановить меня.

Позволь мне закончить.

Пожалуйста.

Все, что захочешь, ты скажешь мне немного погодя.

Бухгалтерией всегда занималась только я. Благодаря мне тридцать лет наш корабль держался на плаву. Мы справлялись. Ведь садоводческий магазин никогда не приносил особых доходов. Но мы никогда не гнались за большими деньгами. Мы просто держали голову над водой и любили свою работу. Если пару лет нам не удавалось съездить в отпуск за границу, мы отправлялись отдохнуть на местный пляж. Мы всегда сводили концы с концами. Долгов у нас было немного, накладные расходы никогда не были значительными, и мы хорошо делали свое дело. Клиенты сохраняли нам верность. Они продолжали ходить к нам даже тогда, когда за городом открылись дешевые садоводческие центры, и мы выстояли и остались на плаву.

Ты уже не жил с нами, когда на нашем пороге очутилось письмо от торговца недвижимостью. Из него мы узнали настоящую стоимость нашего крошечного садоводческого магазинчика. Это было невероятно. Я и мечтать не могла о таком благополучии. Всю жизнь мы вкалывали как проклятые, выращивали цветы и получали весьма скромный доход, но оказалось, что земля у нас под ногами, на которую мы не обращали ни малейшего внимания, настолько выросла в цене, что стоила больше того, что мы сумели заработать за всю жизнь. Впервые нас с Крисом буквально опьянила мысль о больших деньгах. Мы приглашали тебя на ужин в самые модные рестораны. Мы ликовали, как дети. Но вместо того, чтобы просто продать участок, я решила одолжить в банке несколько сотен тысяч фунтов под залог нашей земли. Все говорили, что я поступаю здраво и разумно. К чему цепляться за деньги? Недвижимость походила на волшебную палочку: безо всяких усилий с нашей стороны она приносила прибыль. Забросив свой садоводческий центр и поручив наемным сотрудникам спустя рукава выполнять работу, в которую сами вкладывали душу, мы приобрели несколько квартир, чтобы сдавать их внаем. На первый взгляд, мы с Крисом приняли совместное решение, но ты же знаешь своего отца – цифры его не интересуют. Он предпочел передоверить все дело мне. Я искала квартиры. Я сделала окончательный выбор. Уже через полгода нам принадлежали пять квартир, но мы рассчитывали увеличить их число до десяти. Откровенно говоря, эту цифру я взяла с потолка, только потому, что десять казалось мне лучше девяти. Мы начали использовать выражения вроде «наш портфель недвижимости». Теперь я заливаюсь краской стыда, когда вспоминаю об этом. Мы говорили об этих квартирах так, словно построили их собственными руками. Мы восторженно удивлялись тому, как их стоимость возрастала на семь, восемь, девять процентов в год. В свое оправдание скажу, что обыкновенная жадность была здесь ни при чем. Я планировала, что мы отойдем от дел. Управлять садоводческим магазином – нелегкое занятие. Мы не могли заниматься им бесконечно. Мы не были даже уверены в том, что выдержим еще хотя бы год. У нас не было сбережений. У нас не было пенсии. И продажа земли под залог стала для нас выходом из положения, способом разом покончить со всеми проблемами.

Сейчас меня называют сумасшедшей, но это случилось еще пять лет назад. Во всяком случае, я поддалась безумному порыву. Это единственное объяснение, которое приходит мне в голову. Я сошла с ума. Я с головой ударилась в бизнес, о котором ровным счетом ничего не знала, забросив источник существования, в котором разбиралась досконально. А когда разразился кризис, наш банк оказался на грани банкротства. То самое учреждение, которое настойчиво уговаривало нас занять у него деньги и вложить их в недвижимость, теперь смотрело на нас, как на своих злейших врагов! Они хотели получить свои деньги обратно еще быстрее, чем одолжили их нам. Нам пришлось продать всё, все пять квартир. Ты знал об этом, но до сих пор не представляешь, какие убытки мы понесли на каждой. Мы внесли депозит в долевое строительство, но, поскольку завершить покупку не смогли, деньги оказались потеряны. Полностью, до последнего пенни! Мы были прижаты к стене. Мы продали дом и садоводческий магазин. Но при этом делали вид, внушая всем, а не только тебе, что это – лишь часть нового, грандиозного плана. Свой выход на пенсию мы ускорили под предлогом того, что смертельно устали от бесконечной тяжелой работы. Это была ложь. У нас просто не было иного выхода.

На те немногие деньги, что у нас еще оставались, мы купили ферму в Швеции. Вот почему она находится в Богом забытом углу страны и пребывает в полуразрушенном состоянии. Тебе же мы представили дело так, будто искали и наконец нашли свою идиллию. Да, это и в самом деле было так, но также верно и то, что приобрели мы ее почти даром, поскольку стоила она дешевле гаража в Лондоне. Но, несмотря на всю ее дешевизну, после переезда, с учетом всех расходов на него, у нас осталось всего девять тысяч фунтов. Назови эту цифру любому финансовому консультанту, и он категорически заявит тебе, что у нас ничего не выйдет: нас двое, по четыре с половиной тысячи фунтов на каждого, а ведь нам уже за шестьдесят – хотя мы сможем прожить еще лет тридцать. Нам неоткуда было ожидать помощи и поддержки. Мы вверили свое будущее отдаленной ферме в медвежьем углу в стране, которую я покинула пятьдесят лет назад.

Не имея денег, жить в Лондоне невозможно и невыносимо. Садясь в автобус, будь готов заплатить два фунта. Буханка хлеба на рынке стоит пять. На своей ферме мы собирались переписать правила современного образа жизни и обрести счастье без кредитных карточек и наличных. Мы будем ездить на велосипедах, а бензин сэкономим для экстренных случаев. Отпадет необходимость уезжать куда-либо в отпуск. Зачем отдыхать еще где-то, когда ты живешь в красивейшем уголке мира? Летом мы могли купаться в речке, а зимой – кататься на лыжах, причем совершенно бесплатно. Мы вновь соединимся с природой, станем выращивать продукты для собственного потребления, разведем огород и фруктовый сад, будем собирать в лесу грибы и ягоды, которые в любом гастрономе стоят баснословных денег. Мы с твоим отцом вновь начали бы заниматься тем, что делали всю жизнь, ради чего появились на этой земле, – сажать и выращивать цветы.

Несмотря на то, как это выглядит со стороны, я вовсе не чувствовала себя несчастной, когда строила эти планы. Подобная перспектива отнюдь не страшила меня. Мы рассчитывали вернуться к простому и незатейливому существованию вовсе не из каких-либо ханжеских или добродетельных побуждений: дескать, аскеза полезна для души. Жить по средствам, считали мы, – вот единственный способ обрести подлинную независимость. Мы уже видели себя паломниками, отправившимися на поиски новой жизни и убегающими от гнета долговой ямы. На борту корабля, плывущего в Швецию, мы с Крисом весь вечер провели на палубе, сидя в креслах с термосом чая на коленях, укутав ноги пледами и глядя на звезды. Мы разрабатывали стратегию ведения домашнего хозяйства так, словно это была военная операция, поскольку поклялись друг другу больше никогда не одалживать денег, чтобы не получать впредь ни единого письма из банка с угрозами в свой адрес и не испытывать гнетущего чувства беспомощности, глядя на растущую пачку счетов. Никогда, никогда!

* * *

Я встал, чтобы собраться с мыслями и заставить мать сделать перерыв. Подойдя к окну, я уперся лбом в стекло. А ведь я был совершенно уверен в том, что родители способны обеспечить себе безбедное существование на пенсии. Как-никак, они продали пять квартир, свой дом и садоводческий магазин. Да, действительно, кризис больно ударил по стоимости их недвижимости, но принятое ими решение никогда не казалось мне вынужденным. Они улыбались и шутили, как всегда. Оказывается, все это было сплошным притворством, в которое я поверил как маленький. Свое решение они представили мне как часть грандиозного плана. По их словам, переезд в Швецию был обусловлен необходимостью изменить образ жизни, а не борьбой за существование. И я уверовал в то, что они безбедно живут себе на ферме, выращивая продукты на пропитание, причем по собственному выбору, а не в силу жесточайшей необходимости. Самое же унизительное заключалось в том, что я подумывал просить их о займе, будучи уверенным в том, что сумма в пару тысяч фунтов для них – сущие пустяки. Мысль о том, что я попросил бы у них денег, не подозревая, какие душевные страдания у них вызываю, повергла меня в содрогание. Будь я богат, то предложил бы сейчас все свои деньги матери, до последнего пенни, и попросил бы прощения. Но предложить мне было нечего. Я даже спросил себя, а не потому ли так беззаботно относился к собственному безденежью, что был уверен: мои близкие, родители и Марк, – состоятельные люди. Мать присоединилась ко мне у окна, ошибочно истолковав мою реакцию.

– В данный момент деньги – наименьшая из наших забот.

Это было верно только отчасти. Моя семья попала в финансовый кризис, но мать хотела поговорить со мной отнюдь не об этом, ведь не из-за этого же она села в самолет сегодня утром. И тут мне пришло в голову, что если я ничего не знал о состоянии их финансов, то о чем еще я даже не подозреваю? Всего несколько минут назад я отказался верить словам матери, сказанным о моем отце. Очевидно, напрасно. У меня не было доказательств того, что мама говорит правду, зато я получил прекрасную возможность убедиться в том, что совершенно не могу доверять собственной проницательности и интуиции. Следовало признать, что эта задача мне не по плечу, и я уже совсем было решил обратиться за помощью, но придержал язык, вознамерившись во что бы то ни стало доказать, что мама не ошиблась, обратившись ко мне в трудную минуту. Поскольку я не имел никакого права сердиться – в конце концов, сам я обманывал их на протяжении многих лет, – то попытался обуздать свой гнев и спросил как можно мягче:

– И когда вы собирались рассказать мне обо всем?

Когда ты приедешь к нам на ферму. Мы боялись, что, начав обсуждать стратегию натурального хозяйства еще в Лондоне, ты мог бы счесть наши планы невыполнимыми и прожектерскими. А вот когда ты побывал бы на ферме, то увидел бы наш огород и попробовал бы овощи и фрукты, которые ничего нам не стоили. Мы бы прогулялись меж фруктовых деревьев. Ты сам набрал бы корзинку грибов и ягод, что растут на воле в лесу. Ты своими глазами увидел бы, что наша кладовая полна домашнего варенья и самодельной консервации. Твой отец наловил бы в реке лососей, и мы устроили бы пиршество, достойное королей, набив животы самыми изысканными яствами в мире, и притом бесплатно. И тогда нехватка денег показалась бы тебе ничего не значащим обстоятельством. Зато мы стали бы богачами совсем в другом. Отсутствие средств ничем бы не угрожало нашему новому благополучию. Но, как говорят, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Вот почему мы втайне только обрадовались, когда ты отложил свой приезд; это давало нам время подготовиться как следует, отремонтировать ферму и показать тебе, что с нами все будет в порядке и что беспокоиться не о чем.

* * *

Мой первый приезд на ферму должен был стать пиршеством натуральных первосортных продуктов и столь же первосортного обмана – их и моего. Неудивительно, что родители не стали разбираться в туманных причинах, из-за которых я перенес свой визит. Это оказалось им на руку, давая время подготовиться получше, поскольку мы все втроем собирались признаться во лжи. Настойчивые уверения матери в том, что мне совершенно не о чем беспокоиться, лишний раз доказывали, каким никчемным созданием они меня считали. Но ее отношение ко мне изменилось. Она больше не оберегала меня от жизненных невзгод. Готов я к этому или нет, но сегодня она безжалостно изложит мне все нелицеприятные подробности. Из своей сумочки она вытащила мятую карту Швеции и развернула ее на столе.

Как получилось, что мы поселились именно в этом районе Швеции – районе, совершенно мне неизвестном, в котором у меня нет ни родственников, ни друзей и в котором я никогда прежде не бывала?

Ферма наша, кстати, расположена вот здесь…

Мы с Крисом рассматривали многочисленные варианты, в основном далеко на севере, за Стокгольмом, где цены дешевле. И пока мы занимались поисками подходящего места, к нам как к потенциальным покупателям и обратилась Цецилия, пожилая владелица фермы. Я уже говорила тебе, что тогда мы сочли это невероятной удачей. Нам позвонил торговец недвижимостью и поинтересовался, не хотим ли мы взглянуть на участок. Еще более необычным стало то, что продавец пожелал лично встретиться с нами. Мы озвучили свои пожелания местным агентам, но южная провинция Халланд пользуется большой популярностью – многие люди имеют там второй дом, и жизнь там очень дорога. Сообщив о том, что бюджет у нас очень ограничен, вплоть до этого звонка мы не получали никаких предложений. Изучив подробный отчет, мы сочли его превосходным. Упускать такой шанс было нельзя.

Когда мы приехали туда, то увиденное превзошло все наши ожидания. Все было поистине великолепно! Помнишь наш восторг по этому поводу? Ферма располагалась неподалеку от моря, в каких-нибудь тридцати минутах езды на велосипеде, в районе белых песчаных пляжей, старомодных кафе-мороженых и летних отелей. Участок включал небольшой фруктовый сад и плавучий причал на реке Этран. Но при этом стоимость была невероятно низкой. Владелица, Цецилия, оказалась бездетной вдовой. Здоровье ее ухудшилось настолько, что требовалось безотлагательно переселяться в дом престарелых, и поэтому она хотела завершить сделку купли-продажи как можно скорее. Во время разговора с ней мы не углублялись в подробности. Участок буквально покорил и очаровал меня, и я сочла это знаком свыше – небеса благословили мое возвращение в Швецию, и теперь наша судьба неизбежно переменится к лучшему.

Ты, наверное, спрашиваешь себя, почему за все это время я ни разу не попробовала связаться со своим отцом? Отчасти я понимаю, почему ты не задал мне этот вопрос. Я дала тебе понять, что мне не хочется обсуждать свое детство и что эта тема для меня закрыта. Кроме того, тебе всегда нравилось, что наша семья состоит всего лишь из трех человек. Быть может, ты полагал, что родственные узы у троих людей крепче, чем у четверых или пятерых. Как бы там ни было, мне очень жаль, что твой дед так и остался для тебя чужим человеком, никогда не принимая участия в нашей жизни. Он по-прежнему живет на той же ферме, на которой выросла и я. Она находится не в Халланде, где мы купили себе дом, а в провинции Вермланд, к северу от нас, по другую сторону большого озера Венерн, между городами Стокгольм и Гетеборг…

Вот здесь…

Это в шести часах езды на машине от нас.

Расстояние говорит само за себя. Но горькая правда заключается в том, что я не хотела искать воссоединения с ним. Прошло слишком много времени. Я вернулась в Швецию, а не к нему. Сейчас ему уже около девяноста лет. Кто-то может счесть мое поведение жестоким, но в том, что мы стали чужими, нет никакой тайны. Когда мне было шестнадцать, я попросила его о помощи. Он отказал. И я больше не могла оставаться рядом с ним.

Не старайся разобрать мои пометки на полях. Мы к ним еще вернемся. Хотя, с другой стороны, поскольку ты их уже видел, то, пожалуй, стоит обратить твое внимание на масштаб преступлений. Весь регион оказался вовлечен в тайный сговор. Он затрагивает множество жизней, включая местные власти и учреждения, политиков и полицейских. Я так много должна рассказать тебе, а времени у нас очень мало. Пока мы тут с тобой разговариваем, Крис наверняка покупает билет на ближайший рейс в Лондон. Уже совсем скоро он появится на пороге твоей квартиры и постучит в дверь…

* * *

Я перебил ее, подняв руку, словно на уроке в классе:

– Папа не прилетит. Он остался в Швеции.

Вот, значит, что он сказал тебе… Он хочет, чтобы ты думал, будто ему нет нужды прилетать сюда и убеждать тебя в чем-то, поскольку он, дескать, и так не сомневается, что ты не поверишь ни одному слову из сказанного мною. Он совершенно уверен в том, что ты придешь к единственно возможному выводу: что я повредилась рассудком. Но, видишь ли, что бы он ни говорил насчет того, что остается в Швеции, сейчас он ведет напряженные переговоры со своими сообщниками. И они наверняка прикажут ему лететь в Лондон при первой же возможности и приложить все усилия к тому, чтобы меня поместили в лечебницу для душевнобольных. Он перезвонит тебе с минуты на минуту и сообщит, что передумал, купил билет и летит сюда. Причем найдет какой-нибудь благовидный предлог для неожиданной перемены своих планов: например, скажет, что беспокоится о том, как ты тут справляешься один. Вот увидишь! Но этим он лишь докажет, что я права, и его ложь никого не обманет. Я уверена, что он ругает себя последними словами, потому как сейчас у тебя появятся неопровержимые доказательства его вранья…

* * *

Оборвав предложение на полуслове, мать вскочила на ноги и поспешила вниз. Я последовал за ней к входной двери, боясь, что сделал что-то не так и она собирается уйти.

– Подожди!

Вместо этого она накинула цепочку на дверь и повернулась ко мне, намереваясь обезопасить квартиру. Облегчение, охватившее меня после того, как я понял, что она не собирается убегать, было настолько велико, что я не сразу обрел голос.

– Мам, здесь ты в безопасности. Пожалуйста, сними цепочку с замка.

– А почему ее нельзя оставить?

И оказалось, что я не могу назвать другой убедительной причины, кроме той, что с цепочкой на двери я ощущаю себя загнанным в угол. Это означало молчаливое согласие с тем, что отец представляет собой угрозу, – а ведь это еще надо было доказать. Чтобы разрядить ситуацию, явно зашедшую в тупик, я сдался:

– Хорошо, оставь ее, если хочешь.

Мать окинула меня понимающим взглядом. Она одержала маленькую победу, но та, в конечном счете, обернулась против нее же самой. Воинственно задрав подбородок, она сняла цепочку и, идя следом, раздраженно стала подталкивать меня наверх.

Ты совершаешь ту же ошибку, что и я. Я недооценила Криса. В точности как ты, я исходила из презумпции невиновности, причем снова и снова, пока не стало слишком поздно. Скорее всего, он уже летит сюда. В расписании был указан рейс, отправляющийся всего через несколько часов после моего. Так что он вполне может появиться здесь без всякого предупреждения.

* * *

Вернувшись на прежнее место, но так и не избавившись от досады на меня, мать сложила карту и вновь взялась за дневник, явно собираясь продолжить рассказ. Я же опустился на другой стул, поближе к ней, так, чтобы стол не разделял нас. Она показала мне запись, помеченную 16 апреля, – это был день их первого появления на ферме. На странице было написано лишь: «Какое странное, быстролетящее небо».

Во время поездки по Швеции в нашем белом фургоне я испытывала не только возбуждение, но и страх. Страх оттого, что я поставила перед собой невыполнимую задачу, пытаясь вновь обрести дом в стране, которую покинула много лет назад. Ответственность тяжким грузом лежала на моих плечах. Крис не знал по-шведски ни единого слова. Шведские обычаи и традиции оставались для него тайной за семью печатями, и я должна была стать мостом между двумя нашими культурами. Но его это не волновало – в конце концов, он был иностранцем, чужаком и выдавать себя за шведа не собирался. А вот кем была я? Иностранкой или местной уроженкой? Не англичанка и не шведка, чужая в собственной стране – кем же можно было назвать меня?

Utlanning!

Вот как меня будут называть! Это грубое шведское слово, почти неприличное, означающее человека из других земель. И пусть я родилась и выросла в Швеции, община все равно сочтет меня чужестранкой, незваной гостьей в собственном доме – я буду utlanning здесь так же, как была ею в Лондоне.

Чужестранка здесь!

Чужестранка там!

Чужестранка везде!

Вид за окном фургона напомнил мне о том, как пустынен и безлюден здешний пейзаж. В Швеции стоит выехать за пределы города, как сразу оказываешься в дикой природе. Люди, крадучись, ходят на цыпочках меж высоченных елей, царапающих верхушками небо, и озер, площадь поверхности которых больше иных государств. Не забывай, именно такой пейзаж и породил мифы о троллях[2], которые я читала тебе в детстве, рассказы о гигантских и неуклюжих людоедах с бородавками на горбатом носу и брюхом размером с огромный валун. Своими мускулистыми руками они с легкостью могут разорвать человека пополам, а его кости переламывают и выковыривают ими мясо, застрявшее у них между острых, как кинжалы, зубов. Эти чудовища могут скрываться только в таких бескрайних лесах, как этот, посверкивая желтыми глазами из темной чащи.

По обеим сторонам последнего отрезка пустынной дороги на ферму тянулись унылые коричневые поля, на которых уже растаял снег, но пахотный слой еще оставался скованным льдом. Вокруг не было видно ни следа жизни: ни остатков урожая, ни тракторов или фермеров – никого. Лишь звенящая тишина царила над полем да по небу с невероятной скоростью неслись облака, словно солнце превратилось в заглушку, которую выдернули из горизонта, и сливное отверстие с жуткой быстротой затягивало в себя тучи с остатками дневного света. Я не могла оторвать взгляд от быстролетящего неба. Очень скоро у меня закружилась голова, и я попросила Криса остановить машину, потому что меня начало подташнивать. Но он продолжал ехать дальше, уверяя, что мы почти на месте и останавливаться просто нет смысла. Я вновь попросила его остановить фургон, на этот раз уже не так вежливо, но он лишь повторил, что нам осталось проехать совсем немного. И тогда я замолотила кулаками по приборной доске и заорала, чтобы он остановил проклятый фургон сию же секунду!

Он взглянул на меня так, как смотришь сейчас ты, но повиновался. Я выпрыгнула, и меня тут же стошнило на поросшей травой обочине. Я злилась на себя, боясь, что безвозвратно разрушила то, что должно было стать радостным событием. Меня по-прежнему тошнило, и, вместо того чтобы залезть обратно в фургон, я попросила Криса ехать дальше одного, намереваясь пройти остаток пути пешком. Но он отказался, поскольку хотел, чтобы мы приехали на ферму вместе, и заявил, что это должно стать хорошим знаком. Тогда мы решили, что я пойду впереди, а он поедет за мной с черепашьей скоростью. Словно во главе похоронной процессии, я отправилась в недолгий путь к нашему новому дому, а фургон пополз следом. Зрелище получилось нелепым, согласна, но как иначе можно было совместить мое желание идти пешком, его желание вести фургон и наше общее желание прибыть к месту назначения одновременно?

Слушая, как Крис проливает крокодиловы слезы, живописуя мою болезнь докторам в шведском сумасшедшем доме, я поняла, что он пытается представить этот эпизод как проявление больного рассудка. Если бы он рассказал тебе всю историю сейчас, то наверняка начал бы именно с этого момента, пропустив любое упоминание о странном и пугающем небе, по которому быстро летели облака. Вместо этого он постарался бы представить мое поведение непонятным, иррациональным и неустойчивым с самого начала. Кстати, именно так он и сделал, и в голосе его звучала притворная грусть. Кто бы мог подумать, что он окажется таким хорошим актером? Но что бы он ни утверждал сейчас, тогда он вполне понимал и разделял чувства, которые я испытывала. Мое возвращение домой получилось столь же необычным и загадочным, как и небо над головой с убегавшими вдаль облаками.

Едва мы достигли фермы, как он вышел из фургона, бросив его прямо посреди дороги, и взял меня за руку. И мы вместе переступили порог нашей фермы, как партнеры или любящая чета, открывающая новую и восхитительную главу в своей жизни.

* * *

Я с детства помнил эти выражения – «острые, как кинжалы, зубы» и «брюхо размером с огромный валун». Мать взяла их из сборника шведских сказок о троллях, которые мы с ней обожали. Обложка у книжки давно оторвалась, и лишь на одной из первых страниц имелся один-единственный рисунок тролля, грязно-желтые глазки которого жутковато мерцали в темной чаще леса. В то время уже было напечатано множество других, глянцевых книжек о троллях, содержащих приглаженные и совсем не страшные истории для детей, но в этом, старом и потрепанном сборнике, давным-давно вышедшем из печати, который мать случайно обнаружила в каком-то комиссионном книжном магазине, содержались страшные и кровавые легенды об этих созданиях. Больше всего мать любила перед сном читать мне как раз эту самую книжку, и я много раз слышал каждую из этих историй. Мать хранила ее в шкафу среди своих книг, опасаясь, очевидно, того, чтобы она не рассыпалась прахом, попав ко мне в руки, поскольку пребывала в крайне ветхом состоянии. Налицо был парадокс: она всегда старалась уберечь меня от жизненных невзгод, но, когда речь заходила о сказках, намеренно выбирала самые неприятные и жестокие, словно желая хотя бы в вымышленном мире дать мне представление о тех ужасах, что подстерегали меня в реальной жизни.

Отцепив от своего дневника три фотографии, мать выложила их в ряд передо мной на столе. Они были подобраны так, что образовывали панораму их фермы.

Жаль, что ты так и не побывал у нас. Моя сегодняшняя задача оказалась бы куда легче, если бы ты зримо представлял себе нашу ферму. Быть может, теперь, глядя на эти фотографии, ты сочтешь, что описывать тебе окружающую природу нет необходимости. Именно на это и надеются мои враги, поскольку эти снимки отображают типичный сельский пейзаж Швеции, такой, каким он показан в рекламных буклетах. Они хотят, чтобы у тебя сложилось впечатление, будто любая другая реакция, кроме восторженной радости, является настолько дикой и нелепой, что может быть лишь следствием болезни и паранойи. Но предупреждаю тебя: они лично заинтересованы в том, чтобы увлечь тебя живописными пейзажами, поскольку красоту очень легко принять за невинность, чистоту и целомудрие.

Стоя на том месте, с которого были сделаны эти снимки, ты окунаешься просто в невероятную тишину. Кажется, будто ты очутился на дне морском, вот только вместо обломков кораблекрушения ты видишь перед собой старинный фермерский дом. Даже мысли в собственной голове казались мне громкими, а иногда, словно в ответ на молчание, сердце начинало учащенно биться у меня в груди.

На фотографии этого не видно, но соломенная крыша кажется живой. В ней тут и там торчат клочки мха и крошечные цветы, и она стала домом для птиц и насекомых – сказочное живое существо в сказочном же антураже. Я использую это слово с большой опаской, поскольку опасности и тьмы в сказках ничуть не меньше, чем света и чудес.

Снаружи дом оставался точно таким же, каким был построен двести лет назад. Единственным свидетельством существования современного мира была россыпь красных точек вдалеке, крошечных крысиных глазок, злобно посверкивавших на ветряных установках, едва видимых в темноте, лопасти которых перемешивали мрачное апрельское небо.

Вот мы и подошли к самому главному. Когда нас охватывает всепроникающее чувство одиночества и оторванности, мы меняемся, медленно, но неизбежно, пока не начинаем воспринимать его в качестве нормы. Куда-то исчезает государство и внешний мир, шумно дышащий нам в затылок и напоминающий о долге друг перед другом, незнакомцы, спешащие мимо, близкие соседи… Никто не заглядывает нам через плечо, и возникает перманентное и устойчивое состояние полной свободы. Оно меняет наши представления о правилах поведения, о том, что приемлемо, а что – нет, и, самое главное, о том, что может сойти с рук.

* * *

Меланхолия в голосе матери ничуть меня не удивила. В ее возвращении в Швецию всегда присутствовал не только привкус обычной радости. В возрасте шестнадцати лет она сбежала из родительского дома и продолжала бежать, с короткими остановками, через Германию, Швейцарию и Голландию, подрабатывая сиделкой и официанткой, ночуя на полу, пока не добралась до Англии, где и встретилась с моим отцом. Разумеется, это было не первое ее возвращение к родным берегам – мы часто ездили на каникулы в Швецию, снимая уединенные домики на островах или на берегу озер. В городах мы никогда не задерживались дольше чем на один день – отчасти из-за дороговизны, а отчасти потому, что мать хотела побольше времени провести в лесу, среди дикой природы. Уже через несколько дней после приезда в пустых банках из-под джема стояли букетики полевых цветов, а вазы доверху наполнялись ягодами. Но мы никогда не предпринимали попыток повидаться с кем-либо из родственников. Хотя меня вполне устраивало то, что все свое время я провожу в обществе матери и отца, временами даже меня – сколь бы наивным и неискушенным я ни был – охватывала грусть от отсутствия других людей.

Мать вернулась к своему дневнику и принялась раздраженно перелистывать страницы.

Точный день я назвать тебе не смогу. Это случилось примерно через неделю после нашего приезда. В то время у меня еще не было привычки делать большие заметки. Мне и в голову не могло прийти, что слова мои будут подвергнуты сомнению, словно я – избалованный ребенок, выдумывающий всякие истории, чтобы привлечь к себе внимание. За прошедшие месяцы я неоднократно подвергалась унижениям, но самым болезненным среди них было неверие в глазах людей, когда я рассказывала им о том, что видела. Я говорила, меня слушали и… не верили.

В течение первой недели нашего пребывания на ферме именно состояние рассудка Криса, а не мое, внушало наибольшие опасения. До этого он никогда не жил за городом, поэтому приспосабливался с трудом. Апрель оказался куда холоднее, чем мы ожидали. Фермеры называют это время «железными ночами», когда зима не хочет уходить, а весна не может прорвать ее оборону. Почва еще не оттаяла до конца. Дни остаются сырыми и короткими, а ночи – холодными и долгими. И Крис погрузился в депрессию. Причем выглядела она как обвинение в том, что это я притащила его в такую глушь, где нет современных удобств, и вырвала из знакомой обстановки, поскольку сама была шведкой, а ферма находилась в Швеции. Хотя, на самом-то деле, решение мы принимали вдвоем в отчаянной попытке выпутаться из беды. И выбора у нас не было. Мы должны были приехать или сюда, или никуда. Продав ферму, мы выручили бы за нее сумму, которой нам хватило бы на два или три года жизни в Англии, а потом – ничего.

Однажды вечером я поняла, что с меня хватит его страданий. Фермерский дом оказался невелик – потолки в нем низкие, стены – толстые, а комнаты – маленькие, так что мы все время проводили наедине друг с другом, загнанные в ловушку ненастной погодой. Центрального отопления у нас не было. В кухне у нас стояла железная плита, на которой можно было печь хлеб, готовить еду и кипятить воду, – главный организм и сердце всего дома. Если Крис не спал, то сидел перед ней, протянув руки к огню, изображая вселенскую скорбь. Терпение у меня лопнуло, и я накричала на него, требуя, чтобы он перестал вести себя как приговоренный к смерти, а потом выскочила наружу, с грохотом захлопнув дверь за собой…

* * *

Я представил себе мать, кричащую на отца, и изменился в лице.

Даниэль, а чему ты удивляешься? Мы с твоим отцом спорим и ссоримся, не часто и не регулярно, но, как и всем нормальным людям, нам случается выйти из себя. Мы просто старались делать это так, чтобы ты ничего не слышал. Ребенком ты отличался чрезвычайной чувствительностью. Стоило кому-либо из нас повысить голос, как ты начинал плакать и долго не мог успокоиться. Ты не мог заснуть. Отказывался есть. Как-то за завтраком я стукнула кулаком по столу. И ты последовал моему примеру! Ты принялся колотить своими маленькими кулачками себе по голове. Нам пришлось взять тебя за руки, чтобы ты остановился. И тогда мы очень быстро научились сдержанности. Мы скрывали свои разногласия и разбирались с ними только тогда, когда тебя не было рядом.

* * *

Несколькими словами мать безжалостно разрушила картину нашей безоблачной семейной идиллии. Я совершенно не помнил, чтобы мне случалось вести себя подобным образом – бить себя по голове, отказываться от еды, не спать и бояться родительских ссор. Я-то думал, что родители добровольно дали клятву всегда и неизменно сохранять спокойствие. Оказывается, правда заключалась в том, что они были вынуждены оберегать меня не потому, будто считали, что так будет лучше, а потому, что я требовал мира и тишины как необходимых условий моего существования, таких же самых, как еда или тепло. Покой в нашем доме в равной мере определялся моей слабостью и их силой. Мать взяла меня за руку:

– Пожалуй, я сделала ошибку, приехав сюда.

Даже сейчас она беспокоилась о том, что я могу не справиться с тем, что свалилось на меня. Разумеется, она была права, когда сомневалась во мне. Ведь всего несколько минут назад я сам готов был умолять ничего мне не говорить, чтобы сохранить хотя бы видимость спокойствия.

– Мам, я хочу выслушать тебя до конца, я готов. – Стараясь скрыть снедавшее меня волнение, я попытался успокоить ее: – Ты накричала на папу. Выскочила на улицу. Хлопнула дверью. Что было дальше?

Я пошел на хитрость, чтобы вернуть наш разговор в прежнее русло, и она удалась. Матери настолько сильно хотелось опровергнуть выдвинутые против нее обвинения, что все ее сомнения на мой счет рассеялись, и она вновь погрузилась в череду прошедших событий. Наши колени соприкоснулись, и она даже понизила голос, словно поверяя мне страшную тайну.

Я направилась к реке. Ей предстояло сыграть важную роль в нашем дальнейшем существовании. Например, чтобы выжить и сводить концы с концами, нам по-прежнему нужны были наличные, пусть даже совсем немного. Мы не производили собственное электричество, а за землю нужно было вносить ежегодный налог. И выходом из положения должен был стать лосось. Мы могли бы ловить его летом, коптить и заготавливать на зиму. Мы могли бы продавать его торговцам рыбой, но я подумывала о большем, и у меня уже был разработан план. Мы собирались привести в порядок хозяйственные постройки – раньше в них держали скотину, но их легко можно было переоборудовать в примитивные жилые помещения. Всю работу мы с Крисом могли сделать сами, поскольку умели обращаться с инструментами, прибегнув лишь к самой необходимой помощи наемных специалистов. Завершив все приготовления, мы могли бы предложить свою ферму в качестве места туристического отдыха, привлекая гостей обещанием натуральных продуктов, живописным ландшафтом и перспективой поймать в реке лучших в мире лососей по умеренной цене, сопоставимой с рыбной ловлей в Шотландии или Канаде. Несмотря на всю значимость реки, поначалу Крис отказывался даже просто спускаться к ней. Он говорил, что она слишком унылая и мрачная. Он не верил в возможность осуществления наших планов. Никто не станет платить за то, чтобы побывать на нашей ферме. Во всяком случае, так он утверждал. Согласна, когда мы только приехали на ферму, ее никак нельзя было назвать живописной или только что сошедшей с рекламной картинки. Берег зарос кустарником и травой, которая доходила до колен, а таких огромных слизняков, толщиной с мой большой палец, я не видела никогда в жизни. Но одновременно здесь таились большие возможности. Нужно было лишь приложить к ним руки и немножечко любви.

На реке имелся небольшой деревянный причал. В апреле он был опутан водорослями. Стоя на нем в тот вечер и глядя, как гаснут последние проблески дневного света, я чувствовала себя одинокой и усталой. Но спустя несколько минут я взяла себя в руки и решила, что сейчас самое время искупаться и объявить реку официально открытой для бизнеса! Я разделась догола, сложив кучкой одежду, и прыгнула в воду. Она была такой холодной, что у меня перехватило дыхание. Вынырнув на поверхность, я взвизгнула и изо всех заработала руками, стараясь согреться. И вдруг я остановилась, потому что нижние ветки дерева, растущего на противоположном берегу, зашевелились. Это не мог быть ветер, потому что макушки их оставались совершенно неподвижными. Это было что-то еще – кто-то подсматривал за мной, затаившись в ветвях. Я была в воде одна, без одежды, и мне стало страшно. С такого расстояния Крис не услышал бы, даже если бы я закричала. А потом ветви на берегу вновь пришли в движение, отделились от дерева и заскользили ко мне. Мне следовало уплыть прочь, уплыть как можно быстрее, но тело отказалось повиноваться, и я осталась на месте, едва шевеля руками и ногами. Ветви тем временем приближались. Вот только это были совсем не ветки! Это были рога гигантского лося.

За все мои детские годы, проведенные в Швеции, никогда еще лось не оказывался в такой близости ко мне. Я старалась держаться на воде без шума и всплесков, когда он проплыл так близко, что, протянув руку, я могла бы обнять его за шею и влезть ему на спину. Все было совсем как в тех сказках, что я читала тебе, когда лесная принцесса обнаженной скачет на спине лося и ее длинные серебристые волосы переливаются в лунном свете. Должно быть, я все-таки не удержалась и удивленно вскрикнула, потому что лось повернул голову, взгляд его черных глаз встретился с моими, и я ощутила на лице его теплое дыхание. Вокруг моих бедер завихрился водоворот, поднятый его мощными ногами. А потом он фыркнул и поплыл на другой берег, выйдя на нашу землю рядом с причалом во всем великолепии своего мощного тела. Это был настоящий царь здешней природы. Он встряхнулся так, что брызги полетели во все стороны, а от шкуры повалил пар, и медленно и величественно удалился в лес.

Еще несколько минут я бултыхалась на середине реки, не чувствуя холода. На меня вдруг снизошла абсолютная уверенность в том, что мы поступили правильно, когда переехали сюда. Мы не случайно остановили свой выбор на этой ферме. Здесь было наше настоящее место. Я зажмурилась, представляя, как тысячи ярких и разноцветных лососей скользят в воде вокруг меня.

* * *

Мать полезла в сумочку и вытащила оттуда нож. Я инстинктивно отпрянул, и моя реакция явно ее озадачила.

– Я тебя напугала?

Ее слова прозвучали как обвинение. То, как она внезапно достала его, и ее манера обращаться с ним навели меня на мысль, уж не проверяет ли она меня специально, как давеча, когда оставила одного, и я сделал себе мысленную зарубку оставаться настороже на тот случай, если она и дальше будет пытаться спровоцировать меня. Развернув нож, мать протянула его мне рукояткой вперед.

– Вот, возьми.

Нож был целиком вырезан из дерева, включая лезвие, которое было выкрашено серебрянкой под цвет металла. Он оказался тупым и совершенно безобидным. А вот на рукоятке виднелась довольно-таки искусная резьба. На одной стороне была изображена обнаженная женщина, купающаяся у скал в озере, с большой грудью и длинными волосами, полощущимися в воде. Лоно ее было символически прочерчено одной-единственной насечкой. А на другой стороне было вырезано лицо тролля, высунувшего язык, словно собака, запыхавшаяся от быстрого бега, и с носом в форме гротескного фаллоса.

Тебе наверняка знакома подобная разновидность юмора. Она популярна в сельских местностях Швеции, где фермеры любят вырезать вульгарные фигурки в виде облегчающегося мужчины, у которого струя мочи обозначена тоненькой изогнутой щепочкой.

Покрути нож в руке, вот так, вперед и назад…

Да, правильно. Крути его, крути…

Быстрее! Так, чтобы видеть обе фигурки одновременно. Тролль с вожделением подсматривает за женщиной, а та даже не подозревает об этом – и они почти сливаются. Намек совершенно ясен. Тот факт, что женщина не догадывается о грозящей ей опасности, лишь усиливает сексуальное вожделение тролля.

Этот нож стал подарком, причем очень странным подарком, который сделал мне новый сосед во время нашей первой встречи. Несмотря на то что он обитает всего в каких-нибудь десяти минутах ходьбы от нашей фермы, встреча состоялась только после того, как мы прожили в Швеции две недели, – две недели, и за все это время к нам не наведался в гости ни один из окрестных фермеров. Нас старательно игнорировали. Кто-то распорядился не замечать нас. В Лондоне есть тысячи людей, которые живут по соседству, не общаясь друг с другом. Но в сельской местности Швеции анонимность не в чести. Это просто не принято. Чтобы поселиться в этом регионе, нам требовалось согласие общины, мы попросту не могли забиться в угол и выжидать неизвестно чего. Таковы были реалии. Предыдущая владелица, Цецилия, сообщила мне, что наши пустующие земли можно сдать в аренду местным фермерам. Обычно они платили какую-то символическую сумму, но я намеревалась убедить их взамен поставлять нам те продукты, которые мы не могли выращивать сами.

Решив, что две недели – срок вполне достаточный, однажды утром я заявила Крису, что мы сами пойдем к ним в гости, если они не хотят идти первыми. В тот день я уделила своей внешности особое внимание, остановив свой выбор на паре хлопчатобумажных брюк, поскольку платье означало бы, что я не способна заниматься физическим трудом. Изображать нищенку я тоже не хотела. Мы не могли позволить себе признаться в финансовых трудностях. Стань они известны, горькая правда могла бы выставить нас в неприглядном свете, поскольку местные жители сочли бы это оскорблением – дескать, мы переселились к ним только потому, что больше нам жить негде. Равным образом, мы не могли дать понять, будто собираемся подкупом завоевать их расположение. Поддавшись минутному порыву, я сняла со стены дома шведский флаг и, словно косынкой, подвязала им волосы.

Крис отказался составить мне компанию. Он не говорил по-шведски и был слишком горд, чтобы просто стоять рядом со мной, ожидая перевода. Говоря по правде, я была только рада этому. Первое впечатление имело решающее значение, и я сомневалась, что они тепло примут англичанина, который не знает ни слова на их языке. А я хотела доказать окрестным фермерам, что мы отнюдь не были незадачливыми горожанами-чужеземцами, которые ни в грош не ставят местные обычаи. Мне не терпелось увидеть, как просветлеют их лица, когда я заговорю с ними на беглом шведском и с гордостью сообщу, что выросла на уединенной шведской ферме, очень похожей на ту, где мы поселились теперь.

Ближайшая к нам ферма принадлежала крупнейшему местному землевладельцу, и именно с ним Цецилия заключила договор аренды своих полей. Совершенно очевидно, что начинать следовало с него. Пройдя по дороге, я подошла к огромному свинарнику, в котором не было окон. Его мрачную крышу из листового железа венчали несколько узких черных труб, и от него исходил одуряющий запах навоза и свинооткормочных химикалий. Очевидно, местные фермеры не забивали себе голову сомнениями относительно эффективности интенсивного сельского хозяйства. К тому же Крис недвусмысленно дал понять, что вегетарианство его не прельщает. Наша диета была бедна протеинами, денег в банке почти не осталось, так что если аренда оставалась нашим единственным источником мяса, не считая лососей, то я просто не могла отвергнуть ее, исходя из сугубо этических соображений. Морализаторство в данном вопросе выставило бы меня в глазах местных жителей высокомерной и привередливой особой, к тому же, что было бы гораздо хуже, иностранкой.

Их дом находился в самом конце длинной подъездной аллеи, усыпанной гравием. Все окна фасада выходили на свинарник, что казалось странным, учитывая, что с другой стороны открывался вид на поля и лес. В отличие от нашего дома, выстроенного двести лет назад, здешние хозяева снесли прежнюю постройку и на ее месте возвели современное здание. Под «современным» я вовсе не имею в виду куб из стекла, бетона и стали; оно имело привычную форму в два этажа, облицованное тонким голубым отделочным камнем, веранду и шиферную крышу. Очевидно, они хотели сохранить верность традициям, не отказываясь при этом от удобств современности. Мне показалось, что наш фермерский дом, несмотря на свои многочисленные недостатки, выглядит куда привлекательнее и симпатичнее: во всяком случае, он уж точно был типичным образчиком шведской деревенской архитектуры, а не ее имитацией.

Когда я постучала в дверь, то ответа не получила, но их сверкающий серебристый «сааб» – а ведь «Сааб» уже даже не шведская компания – стоял на подъездной аллее. Так что хозяева были дома; скорее всего, где-то на участке. Я отправилась на поиски, подавленная внушительными размерами их земельной собственности, которая раз в пятьдесят превышала площадь нашей маленькой фермы. Подойдя к реке, я оказалась перед пологим холмом, заросшим сорняками, этакой кочкой на ровном месте. Вот только он представлял собой творение человеческих рук. У подножия виднелась крыша убежища, очень похожего на те, что строились в Лондоне во время войны или в Америке для укрытия от торнадо. Дверь его была обшита той же листовой сталью, что и крыша свинарника. Замок болтался на одной дужке и был открыт. Пользуясь случаем, я постучала и услышала внутри какую-то возню. Еще через несколько мгновений дверь распахнулась, и я впервые встретилась лицом к лицу с Хоканом Греггсоном.

* * *

Мать вытряхнула из своего дневника газетную вырезку. Протянув ее мне, она обломанным ногтем отчеркнула голову Хокана Греггсона. Я уже видел его раньше, на той фотографии, которую она прислала по электронной почте, – высокий незнакомец, беседующий с моим отцом.

Эта вырезка – с первой страницы газеты «Halland Nyheter», которую выписывает большинство местных жителей. Наш отказ от подписки из-за дороговизны породил злобные сплетни о том, что мы – снобы, пренебрегающие местными обычаями. У нас не было другого выхода, кроме как оформить ее. Крис пришел в ярость, и мне пришлось объяснить ему, что возможность стать своим не имеет цены. Но, как бы там ни было, я показываю ее тебе потому, что ты должен понять, какой властью обладает человек, против которого я осмелилась выступить.

Хокан в центре.

Справа от него – будущий лидер христианских демократов, Мари Эклунд. Непреклонная и совершенно безжалостная особа, которая когда-нибудь станет большим политиком. Под «большим» я имею в виду успешного, а не достойного. Она обманула мои ожидания. Я пришла к ней со своими обвинениями в самый разгар кризиса. Но в ее офисе меня даже не соизволили записать на прием. Она не пожелала меня выслушать.

Слева от Хокана стоит мэр Фалькенберга, приморского городка, расположенного неподалеку от нашей фермы, Кристофер Дальгаард. Его дружелюбие настолько чрезмерно, что в нем невозможно не усомниться. Он слишком громко смеется вашим шуткам. Он слишком интересуется вашим мнением. Но, в отличие от Мари Эклунд, он не питает иных устремлений, кроме как остаться именно там, где находится, но сохранение статус-кво может быть побудительным мотивом не менее сильным, чем желание подняться наверх.

И наконец, сам Хокан. Он привлекателен, не стану отрицать, и при личной встрече производит неизгладимое впечатление. Высокий и широкоплечий, он буквально подавляет своей физической мощью. Кожа у него грубая и загорелая. В нем нет ни капли мягкотелости, как и слабости. Он достаточно богат, чтобы нанять армию людей, которые гнули бы на него спину, а он бы правил ими, как император прошлого, отдавая приказы со своей веранды. Но он не таков. Он встает на рассвете и работает до позднего вечера. В его присутствии и представить невозможно, что у него есть слабое место. Когда он берет тебя за руку, то вырваться из его хватки попросту нереально. Ему уже пятьдесят, но он обладает силой и задором молодого человека, обретя с годами старческую мудрость и хитрость, – а это опасное сочетание.

Даже в тот первый день он сразу же показался мне опасным, как гремучая змея.

Когда он вышел на свет из своего подземного логова, я поспешно представилась и затараторила, изрекая нечто вроде: «Привет, меня зовут Тильда, я ужасно рада с вами познакомиться, я переехала на ферму ниже по дороге…» И да, я очень нервничала. Я говорила слишком много и слишком быстро. Посреди этого детского лепета я вдруг вспомнила о флаге, которым подвязала волосы, и подумала: «Какая нелепость!» Покраснев, как школьница, я запнулась. И что, по-твоему, он сделал? Ну, придумай самую жестокую отповедь.

* * *

До сих пор мать задавала лишь риторические вопросы, но на сей раз она явно ждала ответа. Очередное испытание. Способен ли я представить себе жестокость? В голову мне пришло несколько возможностей, но они выглядели настолько дико, что я ограничился тем, что сказал:

– Не знаю.

Хокан ответил мне по-английски. Я была уничтожена и раздавлена. Быть может, мой шведский и впрямь старомоден. Но мы с ним оба были шведами. Так почему мы должны разговаривать друг с другом на иностранном языке? Я попробовала было продолжить беседу на шведском, но он отказался. Я растерялась, не желая показаться грубой и невежливой. Не забывай, в тот момент мне хотелось подружиться с этим человеком. В конце концов я стала отвечать ему на английском. Как только я это сделала, он улыбнулся с таким видом, словно одержал победу, и заговорил со мной по-шведски. И за все то время, что я провела в Швеции, больше ни разу обратился ко мне на английском языке.

А потом, словно это не он только что оскорбил меня до глубины души, Хокан пригласил меня внутрь своего бомбоубежища. Оказалось, что это – мастерская. Пол был усыпан стружками, а на стенах висели инструменты. Повсюду стояли фигурки троллей, вырезанные из дерева. Их оказались сотни. Некоторые были раскрашены. Другие еще не были закончены – вот из полена торчит длинный нос, ожидая, пока будет вырезано лицо. Хокан утверждал, что он их не продает, просто раздает в качестве подарков. Он хвастался, что в любом доме в радиусе двадцати миль можно найти хотя бы одного его тролля, а кое-кто из его ближайших друзей владеет целыми коллекциями их, настоящими семействами. Понимаешь, что это значит? Деревянными троллями, словно медалями, он награждает самых верных своих сторонников. Когда проезжаешь на велосипеде мимо чьей-либо фермы, в окне непременно красуются выстроившиеся в ряд тролли: один, два, три, четыре, отец, мать, дочь, сын, полный набор, целая семейка – высшая честь, которую только может оказать Хокан, свидетельство принесенной ему присяги на верность.

Тролля я не удостоилась. Вместо него он протянул мне вот этот нож и сказал: «Добро пожаловать в Швецию!» Тогда я не обратила особого внимания на его подарок, сочтя неуместным, что меня приветствуют в собственной стране. Я ведь не была иностранкой. Его тон оскорбил меня, и я не стала всматриваться в резные фигурки на рукоятке, как не придала значения и тому, что он подарил мне нож, а не тролля. Теперь-то мне ясно: он не хотел, чтобы я выставила тролля в нашем окне и люди ошибочно приняли это за знак того, что мы с ним – друзья.

Когда он выпроваживал меня наружу, я вдруг заметила вторую дверь, в задней части убежища. Она была заперта на тяжелый и крепкий висячий замок. Тебе этот факт может показаться маловажным, но этой второй комнате еще предстоит сыграть свою роль в моем рассказе. Просто сделай мысленную зарубку, а заодно спроси себя, зачем на нее понадобилось вешать замок, когда первая дверь и так надежно запиралась.

Хокан шагал рядом со мной до самой подъездной аллеи. В дом он меня не пригласил. Не предложил мне и кофе. Он явно собирался проводить меня до границы своих владений, и мне пришлось на ходу заговорить с ним об аренде наших земель и о том, что вместо денег мы хотели бы получить плату мясом. Но, оказывается, у него было ко мне встречное предложение.

– А что вы скажете, если я предложу купить вашу ферму, Тильда?

Я не рассмеялась, потому что он отнюдь не шутил. Он был совершенно серьезен. Но и что ему ответить, я тоже не знала. Почему же он не купил ферму еще у Цецилии? Я прямо спросила его об этом. Он объяснил, что пытался, и что предложил сумму вдвое больше той, которую предложили мы, и что готов был дать и втрое больше, но Цецилия отказала ему наотрез. Я поинтересовалась почему. Он ответил, что их разногласия не должны меня интересовать. Однако он счастлив сделать мне аналогичное предложение, купив ферму за сумму, в три раза превышающую ту, во что она обошлась нам. То есть уже через несколько месяцев мы бы утроили свой капитал. Прежде чем я успела ответить, он добавил, что жизнь на ферме может быть нелегкой, и посоветовал мне обсудить его предложение с мужем, словно я была всего лишь девочкой на побегушках.

Позволь мне быть откровенной.

До этого разговора у нас были трудности и сложности, но никаких загадок не предвиделось. А теперь мне не давал покоя вопрос, из-за которого я лишилась сна: почему Цецилия продала ферму двум совершеннейшим незнакомцам, не имеющим никаких личных привязанностей в этом регионе, когда его крупнейший землевладелец, краеугольный камень и столп местной общины, ее многолетний сосед, стремился заполучить эту собственность и готов был предложить за нее гораздо больше?

* * *

Я же не видел никаких причин, мешающих матери узнать правду.

– Почему бы тебе не позвонить Цецилии и не спросить ее об этом?

Именно так я и поступила. Поспешно вернувшись на ферму, я первым же делом позвонила в дом престарелых – Цецилия оставила адрес и номер телефона своего приюта в Гетеборге. Но если ты думаешь, что простой вопрос мог разрешить эту загадку, то ошибаешься. Цецилия, кстати, ждала моего звонка и сразу же спросила насчет Хокана. Я рассказала, что он предложил мне продать ферму. Она ужасно расстроилась и принялась уверять, что продала нам ферму, потому что хотела, чтобы она стала для нас домом. И если я так быстро перепродам ее ради извлечения выгоды, то это будет не что иное, как злоупотребление доверием. Теперь мне все стало ясно! Вот почему она поручила агентам найти покупателей издалека. Вот почему она обратилась в контору по продаже недвижимости в Гетеборге, до которого целый час езды на машине, – потому что местным агентам она не доверяла. И на личной беседе, в качестве последней проверки и одобрения, она настаивала потому, что хотела убедиться: мы не станем перепродавать ее ферму, даже оказавшись в затруднительном положении. Я, конечно, поинтересовалась, почему она не хочет, чтобы Хокан приобрел ее ферму. Я в точности запомнила ее слова. Она принялась умолять меня:

– Тильда, прошу вас, этот человек не должен завладеть моей фермой!

– Но почему? – спросила я.

Но Цецилия не пожелала ответить прямо, пустившись в уклончивые и туманные рассуждения. Закончив разговор, я позвонила Хокану по номеру, который он мне оставил. Вслушиваясь в гудки в телефонной трубке, я уговаривала себя отказать ему спокойно и вежливо. Но стоило мне услышать его голос, как я категорически отрезала:

– Наша ферма не продается!

С Крисом на эту тему я даже не разговаривала.

А Крис, войдя в кухню, сразу же завладел отвратительным деревянным ножом Хокана. Он взглянул на обнаженную женщину. Потом посмотрел на возбужденного тролля. И рассмеялся. Я была рада, что не рассказала ему о предложении Хокана. Я не доверяла ему в том душевном состоянии, в котором он пребывал. Крис согласился бы продать ферму не раздумывая.

Через три дня из крана у нас вместо воды потекла коричневая жижа, похожая на взбаламученный ил со дна пруда. Эти фермы настолько удалены друг от друга, что не подключены к системе центрального водоснабжения. Они берут воду из индивидуальных скважин. Так что у нас не было другого выхода, кроме как нанять специализированную компанию, чтобы нам пробурили новую скважину, на что ушла ровно половина всего нашего резервного фонда в девять тысяч фунтов. Пока Крис горевал по поводу постигшего нас несчастья, я ни на минуту не усомнилась в том, что невезение здесь ни при чем – уж слишком вовремя все произошло и слишком уж подозрительными были предшествующие обстоятельства. Но я ничего не сказала. Я не хотела пугать его раньше времени. К тому же доказательств у меня не было. Нельзя было отмахнуться и от того факта, что наши деньги могли иссякнуть раньше, чем наступит весна. Следовало ускорить претворение в жизнь планов по получению прибыли от фермы, если мы намеревались остаться жить здесь.

* * *

Запустив обе руки в сумочку, мать извлекла оттуда ржавую железную шкатулку. Размерами она походила на жестянку из-под печенья, к тому же очень старую. Она едва помещалась в сумочке и наверняка была самым большим предметом из тех, что находились в ней.

Когда к нам приехали подрядчики, чтобы бурить новую скважину, я нашла эту коробку закопанной в земле, в нескольких метрах под поверхностью. Мы с Крисом наблюдали за ходом работ, словно на похоронах, с мрачным видом стоя на краю ямы и мысленно прощаясь с половиной наших сбережений. И вдруг, когда бур погрузился глубже, я заметила какой-то металлический блеск. Я закричала рабочим, чтобы они остановились, и замахала руками. Подрядчики заметили суматоху, выключили бур, и, прежде чем Крис успел схватить меня, я спрыгнула в яму. Признаю, это было глупо с моей стороны. Я запросто могла погибнуть. Но мне во что бы то ни стало требовалось спасти то, что лежало там, внизу. Когда я вылезла из ямы, прижимая к груди коробочку, на меня обрушился град упреков. До спасенной мною коробочки никому не было дела. Мне оставалось лишь извиниться и удалиться в дом, чтобы без помех обследовать свою находку.

Подними крышку…

Загляни внутрь…

Сейчас здесь лежит не то, что я нашла в ней в тот день. Позволь мне объяснить. В коробочке находились бумаги. Да, в ней лежали те же самые бумаги, но записей на них не было. Ты сам видишь, что в нескольких местах она проржавела почти насквозь. Влага проникла внутрь, и чернила на страницах давно выцвели. Разобрать можно лишь несколько слов. Скорее всего, это были какие-то юридические документы. Мне следовало бы отправить их прямиком в огонь. Но для меня они уже стали частью истории фермы, и мне показалось неправильным уничтожить их, поэтому я сложила бумаги снова в шкатулку и спрятала ее под раковиной. Обрати внимание на мои следующие слова: я и думать забыла о них.

Я вынуждена повторить их, потому что не уверена, что ты осознал всю их важность…

* * *

Чтобы сохранить атмосферу дружелюбия и сотрудничества, я перебил ее:

– Ты и думать забыла о них.

Она одобрительно кивнула.

– Когда я вновь вышла на улицу, на моем месте уже стоял Хокан. После нашего переезда он впервые появился у нас на ферме…

– Если не считать того раза, когда испортил скважину, ты имеешь в виду?

Мать явно оценила ту серьезность, с которой я отнесся к ее рассказу, и не стала интерпретировать мой вопрос как издевательский сарказм.

Я не была тому свидетелем. Тогда я впервые увидела его собственными глазами на нашей земле. Но да, ты прав, он мог либо сам испортить скважину, либо нанять кого-нибудь для этой грязной работы. Как бы там ни было, в его позе ощущалась безраздельная властность, словно наша ферма уже перешла в его собственность. Рядом с ним стоял Крис. До этого они никогда не встречались. Я подошла к ним, надеясь увидеть осторожность и недоверие в его отношении к нашему соседу, но меня ждало разочарование. А ведь я рассказывала Крису о том, как оскорбил меня этот человек. Но возможность поговорить с кем-либо, кто владеет английским языком, привела Криса в такой восторг, что он не желал видеть правду: что этот человек хочет разорить нас. Я услышала, как Крис радостно отвечает на его расспросы о наших планах. Хокан шпионил! Они даже не замечали, что я стою рядом. Нет, неправда, Хокан видел меня.

В конце концов Хокан обернулся, сделав вид, что только сейчас заметил мое присутствие. Изобразив дружелюбие, он пригласил нас на свой первый из летних пикников на открытом воздухе, который должен был состояться на берегу его участка реки. В этом году он пожелал устроить вечеринку в честь нашего прибытия. Какой абсурд! После того как он несколько недель сторонился нас как чумы и испортил нашу скважину, он вдруг решил сделать нас почетными гостями. Но Крис, ничтоже сумняшеся, с восторгом принял его предложение. Он принялся с жаром трясти руку Хокана, заверяя его, что будет с нетерпением ждать пикника.

Уходя, Хокан попросил меня проводить его, чтобы обсудить кое-какие детали приглашения. Он объяснил, что, согласно заведенному обычаю, каждый из гостей должен принести с собой какое-нибудь блюдо. Этот обычай был мне хорошо знаком, о чем я и сказала, поинтересовавшись, что же, по его мнению, мы должны принести с собой. Он притворился, будто обдумывает различные варианты, после чего предложил свежеприготовленный картофельный салат, пояснив, что это блюдо неизменно пользуется большим спросом. Я согласилась и спросила, в котором часу мы должны прийти. Он ответил, что угощение будет подаваться, начиная с трех пополудни. Я вновь поблагодарила его за любезное приглашение, и он зашагал прочь по дороге. Через несколько шагов он оглянулся и сделал вот так…

* * *

Мать приложила к губам палец, словно библиотекарь, успокаивающий шумного читателя. Сегодня я уже видел у нее этот жест. Теперь же она утверждала, будто просто копирует Хокана. Подобное совпадение пробудило во мне любопытство, и я поинтересовался:

– Он издевался над тобой?

Насмехался! Наш разговор превратился в шараду, которая не давала мне покоя. Свое приглашение он сделал вовсе не от доброты душевной. Это была ловушка. И в день пикника она захлопнулась. Мы вышли из дома незадолго до трех и зашагали вверх по течению реки. Здесь было намного красивее, чем на дороге, и я не сомневалась, что мы окажемся в числе первых гостей, поскольку должны были прийти точно в назначенный срок. Вот только вечеринка уже была в самом разгаре. На ней собрались человек пятьдесят, и они явно пришли уже давно. В яме для барбекю пылал жаркий огонь. На решетке жарилось мясо. И мы, пришедшие к шапочному разбору, стоя за порогом шумного празднества, выглядели совершенно по-идиотски. На несколько долгих минут воцарилось неловкое молчание, пока Хокан не провел нас через толпу гостей к столу, на который мы и поставили принесенное с собой блюдо. Опоздавшие и неуклюже державшие в руках картофельный салат – совсем не такое первое впечатление я стремилась произвести, а потому спросила Хокана, не перепутала ли я назначенное время, вежливо давая понять, что ошибку совершил именно он. Но он ответил, что ошиблась именно я, поскольку пикник начался ровно в час дня. И добавил, что поводов для беспокойства нет, поскольку он ничуть не обижается – я ведь наверняка помню его слова о том, что угощение будет подаваться в три пополудни.

Ты можешь сказать, что произошло досадное недоразумение. Но ты ошибаешься. Это был преднамеренный недружественный поступок. Похожа я на женщину, которая устроила бы скандал из-за путаницы во времени? Нет, я бы просто извинилась, и дело с концом. Но никакой ошибки не было, потому что он назвал мне совершенно определенный час. Хокан хотел, чтобы мы опоздали и почувствовали себя лишними. Что ж, он преуспел в этом. На протяжении всей вечеринки я не находила себе места. Мне не удавалось беззаботно поддерживать разговор, а спиртное, вместо того чтобы успокоить, лишь еще сильнее раззадорило меня. Я без конца рассказывала окружающим о том, что родилась в Швеции, что у меня шведский паспорт, но так и осталась в их глазах подвыпившей англичанкой, которая притащилась на пикник с опозданием да еще и с картофельным салатом в руках. Теперь-то ты понимаешь, сколь искусно Хокан все это устроил? Он ведь сам попросил меня приготовить картофельный салат. В тот момент его просьба не показалась мне странной. Но более простого и незамысловатого блюда попросту невозможно себе представить – его и похвалить-то никто не мог, не рискуя при этом выставить себя на посмешище. У меня даже не нашлось домашней картошки, поскольку урожай еще не созрел. Жена Хокана осыпала щедрыми комплиментами блюда, приготовленные другими гостями: ломтики лосося или восхитительные слоеные десерты – угощение, которым можно гордиться. И только о картофельном салате она ничего не сказала, потому что говорить было нечего. Он, конечно, отличался от блюд массового приготовления, которые можно купить в обычном супермаркете…

* * *

Я заметил:

– Ты впервые упомянула жену Хокана.

Очень характерная и показательная оплошность. Это получилось у меня не специально, зато вполне уместно. Почему? Она – не более чем спутник, двигающийся по орбите вокруг своего супруга. Точка зрения Хокана является и ее точкой зрения. Ее значимость заключается отнюдь не в том, как она себя ведет, а в том, как отказывается вести. Она из тех женщин, кто готов скорее выцарапать себе глаза, чем увидеть ими, что община погрязла в преступном сговоре. Я часто встречала ее, но сейчас перед глазами у меня встает лишь ее тучность – тяжеловесная фигура, лишенная легкости поступи, огонька, фантазии и лукавства. Они были богаты, но она работала не покладая рук. Как следствие, физически она была очень развитой и в поле не уступила бы любому мужчине. Я еще не встречала в женщине столь разительного сочетания силы и кротости, способностей и беспомощности. Звали ее Эльза. Подругами мы с ней не были, в этом можешь быть уверен. Но и ее неприязнь не доставляла мне особых неудобств, поскольку решение принимала не она. Ее взгляды определял Хокан. Дай он ей знать о своем одобрении, как уже на следующий же день она бы пригласила меня на кофе и представила своим ближайшим подругам. Аналогичным образом, если бы Хокан выразил мне свое неудовольствие, то всяческие приглашения моментально прекратились бы, а круг ее друзей оказался для меня недоступен. В своем поведении она свято придерживалась одного-единственного постулата: Хокан прав всегда и во всем. Если наши пути случайно пересекались, она ограничивалась ничего не значащими замечаниями о погоде или урожае, прежде чем поспешно ретироваться, бросив напоследок, что ужасно занята. Она была занята всегда и неизменно, я никогда не видела ее сидящей на веранде с книгой в руках или купающейся в реке. Даже вечеринки, которые она устраивала, были всего лишь очередным способом занять себя. Беседа для нее тоже была разновидностью работы – она педантично задавала приличествующие случаю вопросы, не проявляя при этом ни малейшего интереса. Она была женщиной без удовольствий. Иногда я даже жалела ее. Но в большинстве случаев мне хотелось встряхнуть ее и крикнуть:

– Разуй свои проклятые глаза!

* * *

Мать редко ругалась. Если ей случалось уронить тарелку или порезаться, она, конечно, могла в сердцах выразиться, но и только. Она гордилась своим английским, который выучила самостоятельно, а учебными пособиями ей служили бесчисленные романы, позаимствованные в местных библиотеках. Но сейчас ругательство олицетворяло вспышку гнева, взрыв неконтролируемых эмоций, прорвавший броню ее сдержанности. Чтобы скрыть замешательство, она пустилась в формально-юридические рассуждения, как если бы они были траншеями, вырытыми для того, чтобы защитить ее от обвинений в помешательстве.

Я не верю, как и не имею прямых доказательств того, что Эльза непосредственно замешана в совершенных преступлениях. Однако я уверена, что она о них знала. Работа помогала ей забыться, занять руки и голову настолько, чтобы не осталось сил сложить воедино кусочки головоломки. Представь себе океанского пловца, который не осмеливается оторвать взгляд от горизонта, потому что знает – под ним простирается черная и глубокая бездна, холодными течениями ласкающая ему лодыжки. Она предпочла жизнь во лжи, выбрав сознательную слепоту. Но это – не для меня. Я не закончу так, как она, – и совершу открытия, на которые она оказалась не способна.

На вечеринке я почти не разговаривала с Эльзой. Время от времени она поглядывала на меня, но представить своим друзьям так и не пожелала. Когда стало понятно, что пикник близится к концу, передо мной встал выбор – или смириться с тем, что мое представление обществу провалилось, или драться. Я предпочла последнее. Мой план заключался в том, чтобы рассказать захватывающую историю. Я остановилась на случае с лосем. Выбор показался мне удачным, поскольку произошел неподалеку, и я собиралась интерпретировать его как знак того, что сам Господь благословил нас на покупку этой фермы, в надежде, что и остальные воспримут его так же. Я испробовала свою историю на небольшой группе людей, среди которых оказался и весельчак мэр. Они сочли ее замечательной. Обрадованная столь явным успехом своей затеи, я стала обдумывать, кому еще представить ее. Но прежде чем я успела принять решение, ко мне подошел Хокан и попросил рассказать ее всем присутствующим сразу. Наверняка какой-то шпион, скорее всего двуличный мэр, шепнул ему на ушко о том положительном эффекте, который она оказала на мое положение в здешнем обществе. Хокан жестом призвал собравшихся к молчанию, и я оказалась в центре всеобщего внимания. Надо признать, у меня нет привычки к публичным выступлениям, и перед многочисленной аудиторией я теряюсь и становлюсь застенчивой. Но ставки были очень высоки. Если я проявлю себя с лучшей стороны, мое неуклюжее появление будет забыто. Итак, моя история вполне могла изменить мое будущее к лучшему. Сделав глубокий вдох, я начала с описания места действия. Пожалуй, я все-таки переволновалась; в моем рассказе присутствовали детали, которые вполне можно было опустить. Например, тот факт, что я купалась голой, о чем вовсе не было нужды рассказывать всем и каждому, как и то, что я была уверена: кто-то притаился в ветвях дерева и подсматривает за мной с недобрыми намерениями – в результате чего я выставила себя параноиком. Но мое повествование захватило аудиторию, никто не зевал и не тянулся за телефоном. Впрочем, когда я умолкла, аплодисментов не последовало, а Хокан заявил, что прожил здесь всю жизнь и ни разу не видел, чтобы лось осмелился переплыть реку. Так что, судя по всему, я просто ошиблась. Этот человек предложил мне во всеуслышание рассказать свою историю только для того, чтобы публично бросить мне вызов! Не знаю, какова вероятность своими глазами увидеть лося в воде. Быть может, это случается один раз в десять лет. Или в сто. Все, что мне известно, – это случилось со мной.

Стоило Хокану усомниться в моей правдивости, как гости встали на его сторону. Тот самый мэр, который всего минуту назад восхищался столь замечательным приключением, теперь утверждал, что лоси так далеко не заплывают. Были выдвинуты всевозможные теории для объяснения моей ошибки: сгущавшиеся сумерки, отсутствие дневного света, игра теней и прочие неправдоподобные выдумки относительно того, как женщина могла принять за плывущего рядом с ней лося, скажем, плавник или упавшее дерево. Криса отделяла от меня толпа гостей, я не знала, что из сказанного он понял, поскольку разговор велся на шведском. Я обернулась к нему за поддержкой. Но вместо того чтобы заявить, что я не имею склонности лгать, он прошипел мне:

– Ради бога, замолчи ты наконец со своим лосем!

И желание сражаться покинуло меня.

Торжествуя победу, Хокан успокаивающим жестом положил мне руку на плечо и пообещал, что сводит меня в лес, чтобы показать настоящего, живого лося. А мне хотелось спросить, почему он так гадко себя ведет. Он одержал грязную победу, но ошибался, если думал, что сможет выжить меня с моей земли. Подлость не поможет ему заполучить ферму.

В тот вечер мне было грустно. Грустно оттого, что посещение пикника не увенчалось успехом, что у меня не появились телефонные номера новых друзей, которым я могла бы позвонить, и что я не получила ни единого приглашения на кофе. Мне хотелось только одного – поскорее уйти оттуда, и я уже собиралась сказать об этом Крису, когда вдруг заметила приближающуюся к нам молодую женщину. Она шла со стороны фермы Хокана, одетая небрежно и даже мешковато. Вне всякого сомнения, она была одной из самых красивых женщин, которых я когда-либо видела, ничем не уступавшая моделям с обложек глянцевых журналов, рекламирующих духи или одежду от знаменитых кутюрье. Увидев, что она направляется к нам, я моментально позабыла о Хокане. Тут мне пришло в голову, что я слишком уж откровенно ее разглядываю и что было бы неплохо проявлять свой интерес не столь явно. Но, оглядевшись исподтишка, я заметила, что гости тоже во все глаза смотрят на нее, мужчины и женщины без исключения, словно она была гвоздем программы на сегодняшний вечер. Мне вдруг стало не по себе, как если бы я принимала участие в чем-то непристойном. Нет, все вели себя в рамках приличий, но в головах присутствующих роились мысли, которых там быть не должно.

Девушка была совсем еще молоденькая, на пороге взросления – ей только-только исполнилось шестнадцать, как я узнала впоследствии. Ты будешь прав, если предположишь, что все гости на вечеринке были белыми. Но девушка-то оказалась чернокожей, и мне стало любопытно, с кем она заговорит, но она лишь прошла сквозь толпу, не обменявшись ни с кем и словом и даже не остановившись, чтобы пригубить напиток или что-нибудь съесть. Она целеустремленно направлялась к реке. На деревянном понтоне она начала раздеваться, расстегнув «молнию» и сбросив на доски свитер с капюшоном. За ним последовали теплые брюки от тренировочного костюма и сандалии-шлепанцы. Сбросив эту мешковатую одежду, она осталась в одном купальнике бикини, более подходящем для ловли жемчуга в южных морях, чем для купания в ледяной воде Элк-ривер, Лосиной реки. Стоя спиной к нам, она грациозно нырнула и исчезла в пене пузырьков. Вынырнув в нескольких метрах от причала, она поплыла прочь – или полностью игнорируя взгляды собравшихся, или, наоборот, вполне осознавая их.

Хокан даже не пытался скрыть свою ярость. Его реакция испугала меня. Рука его по-прежнему лежала у меня на плече. Мышцы его напряглись. Он быстро убрал руку, поскольку она выдавала его истинные чувства, и сунул сжатые кулаки в карманы. Я поинтересовалась, кто такая эта молодая женщина, и Хокан ответил, что ее зовут Миа.

– Она – моя дочь.

Миа рассекала воду, выбрасывая руки из воды и глядя на нас. Вот взгляд ее остановился на Хокане и мне. Он был настолько выразительным, что мне вдруг захотелось окликнуть ее и объяснить, что я – не с ним, что я – не друг ему. Я была здесь сама по себе – как и она.

Пока я летела в Лондон, мне вдруг пришло в голову, что ты можешь решить, будто у меня есть предрассудки насчет приемных детей. Это неправда. Однако Хокан и Миа не походили на любящих отца и дочь. Я – не расистка, можешь мне поверить, и столь гадкие мысли мне не свойственны. Просто сердце подсказывало, что здесь что-то не так. Почему-то я не могла представить, что их связывают родственные отношения, что они живут в одном доме, едят за одним столом, что он утешает ее в трудную минуту, а она обращается к нему советом. Должна признаться, впрочем, что это открытие заставило меня по-новому взглянуть на Хокана. Поначалу я сочла его примитивным и ограниченным ксенофобом[3]. Но я ошиблась. Оказывается, он был далеко не так прост. Очевидно, он считал истинными шведами не только обладателей светлых волос и голубых глаз. В этом вопросе он явно руководствовался своей благосклонностью. По мнению Хокана, я отказалась от своей национальности, когда уехала из страны и обрела покровителя в лице мужа-англичанина. А Миа натурализовалась потому, что истинной шведкой ее признал Хокан. Право собственности для этого человека означало все. Но шестое чувство подсказывало мне даже тогда, при первой нашей встрече, что ей грозит смертельная опасность.

* * *

Почему-то молодая женщина, купающаяся в реке в летний день, никак не желала ассоциироваться у меня с опасностью. В моем представлении, во всяком случае. Поэтому я счел своим долгом осведомиться:

– И какой же опасности она подвергалась?

Вопрос мой явно вызвал у матери раздражение.

Наверное, ты меня невнимательно слушал. Я же сказала тебя, что на Мию смотрели с неприкрытым вожделением. Наверное, такие вещи никогда не приходили тебе в голову, но это очень опасно, когда тебя хотят столь яростно, что не могут думать больше ни о чем, и от этого внутреннее возбуждение лишь нарастает. Ничего более опасного в этом смысле попросту не существует. Ты сомневаешься? Тогда подумай о том, как вела себя Миа. Она вышла из воды, стараясь ни с кем не встречаться взглядом, хотя прекрасно знала, что за ней наблюдают. Это неестественная реакция. Она оделась, даже не подумав вытереться полотенцем, так что по всей ее одежде расплылись мокрые пятна, а потом зашагала обратно, прямо через толпу, высоко подняв голову, – не прикоснувшись ни к еде, ни к питью, не сказав никому ни слова, и вернулась в дом. Только не говори мне, что это ничего не значит. Почему я в этом уверена? Потому что неделей позже я вновь увидела ее, когда возилась в огороде. Не знаю, где в тот день был Крис. Его любовь к ферме проявляется какими-то вспышками. Иногда он готов работать с утра до поздней ночи, а иногда пропадает неизвестно где по многу часов. Словом, его не было рядом, когда я услыхала какой-то шум и подняла голову. По дороге на велосипеде неслась Миа. Она виляла из стороны в сторону, ноги ее срывались с педалей, но при этом она набрала сумасшедшую скорость, словно за ней черти гнались. Когда она проезжала мимо наших ворот, я заметила выражение ее лица. Она плакала. Я выронила лопату и побежала к дороге, боясь, что она упадет и разобьется. Одному Богу известно, как она сумела сохранить равновесие, когда резко повернула налево и скрылась из виду.

Я не могла вновь вернуться к работе, словно ничего не случилось, поэтому поспешила к амбару, вывела оттуда велосипед и пустилась в погоню. Я решила, что девушка направляется в город по заброшенной тропинке, тянувшейся вдоль берега Лосиной реки вниз, до самого Фалькенберга. Жаль, что ты так и не побывал у нас, потому что сейчас не самое подходящее время для того, чтобы описывать тебе красоты Фалькенберга, милого прибрежного городка. Меня куда больше занимает душевное состояние Мии, и я пытаюсь выяснить, в чем состоит опасность, вместо того чтобы восторгаться старомодными деревянными домиками, выкрашенными в светло-желтый цвет, и старинными каменными мостами. Ограничусь тем, что скажу: перед тем как впасть в море, устье реки расширяется, и на его берегах выстраиваются самые престижные отели, рестораны и магазины городка. Именно здесь Миа слезла с велосипеда и зашагала по аккуратному и безупречно ухоженному городскому саду, погруженная в невеселые мысли. Я вышла вслед за нею на главную набережную, где решила устроить якобы случайную встречу с девушкой. Мое внезапное появление в сочетании с грязной рабочей одеждой, в которой я возилась в огороде, вряд ли могло произвести благоприятный эффект. Я не рассчитывала на что-то иное, кроме вежливого «здравствуйте» со стороны Мии. Что ж, так тому и быть: я удостоверюсь, что с ней все в порядке, и вернусь домой. Помню, на ней были ярко-розовые сандалии-шлепанцы. Она выглядела такой славной и симпатичной, что мне просто не верилось, что всего несколько минут назад она плакала. Увидев меня, девушка остановилась. Она помнила, как меня зовут, и знала, что я приехала из Лондона. Должно быть, Хокан рассказал ей обо мне. Некоторые дети неизменно принимают точку зрения своих родителей, но только не Миа: в ее отношении ко мне не чувствовалось враждебности. Приободрившись, я пригласила ее на чашку кофе в кафе «Ритц» на набережной. Несмотря на свое громкое название, цены в нем были вполне умеренными, и мы могли спокойно поговорить в уютной задней комнате. К моему удивлению, она согласилась.

Кафе работало по принципу самообслуживания, и я выбрала кусочек торта «Принцесса», где под тонкой корочкой зеленого марципана скрывался толстый слой сливок. Я взяла две вилки, чтобы мы могли съесть его вместе, кофейник и диетическую колу для Мии. Только у кассы я сообразила, что, в спешке убегая из огорода, не взяла с собой денег, и пришлось спросить у женщины-кассира, не могу ли я заплатить в другой раз. Владелица кафе резонно заметила, что не знает, кто я такая, и Мии пришлось поручиться за меня. Она была дочерью Хокана, ее слово имело вес, и женщина взмахом руки пропустила нас с нашими тортом, кофе и колой, взятыми в кредит. Извиняющимся тоном я пообещала обязательно прийти сюда сегодня же вечером, чтобы расплатиться и не оставлять за собой долгов, особенно если учесть, что и в Швецию-то мы переехали с твердым намерением больше никогда и никому не быть должными.

За тортом я говорила без умолку. Миа с воодушевлением выслушала рассказ о моих приключениях, но о своей жизни в Швеции говорила очень сдержанно. Это показалось мне довольно необычным; как правило, подростки предпочитают говорить только и исключительно о себе. Не заметила я в девушке и безрассудной самоуверенности, несмотря на ее потрясающую красоту. Уже под конец разговора она поинтересовалась, успела ли я познакомиться со всеми нашими соседями, включая Ульфа, отшельника. О последнем я даже не слышала. Миа пояснила, что раньше он был фермером, но потом забросил сельское хозяйство и совершенно перестал выходить из дома. Его землями распоряжался Хокан. Раз в неделю он привозил Ульфу все необходимое. После этого она попрощалась и встала из-за стола, любезно поблагодарив за торт и колу.

Когда Миа выходила из комнаты, я заметила, что женщина за прилавком наблюдает за нами, прижав к уху телефонную трубку. Почему-то я нисколько не сомневалась, что она разговаривает с Хоканом, рассказывает о том, что я только что пила кофе в обществе его дочери. По глазам человека всегда можно угадать, говорит он о вас или нет.

* * *

Я переспросил:

– Так уж и всегда?

Мать решительно ответила:

– Да.

Подобно автомобилю, мчащемуся на огромной скорости, который налетел на кочку, всего на миг потеряв колесами сцепление с дорогой, она без дальнейших предисловий вернулась к своему рассказу.

Последние слова Мии не выходили у меня из головы, и я вдруг поняла, что это очень странный способ закончить разговор. Упоминание об отшельнике наверняка стало завуалированным советом непременно повидаться с ним. Чем больше я раздумывала над этим, тем сильнее убеждалась, что таково было намерение Мии. Я не собиралась терять времени и решила ехать к нему немедленно! Поэтому, вместо того чтобы вернуться домой, я покатила на велосипеде мимо своей фермы и фермы Хокана, высматривая дом отшельника. Наконец я заметила старую постройку, стоявшую прямо посреди поля, словно отбившееся от стада животное. Глядя на то, какая она заброшенная и полуразвалившаяся, трудно было поверить, что там кто-то живет. Подъездная дорожка разительно отличалась от той, что вела к дому Хокана. Между камней пробивались сорняки высотой до пояса, а с обеих сторон на нее наступали поля, так что узкая тропинка была еле видна. Тут и там валялось проржавевшее сельскохозяйственное оборудование, придавая ферме унылый и жуткий вид. Чуть в стороне торчал фундамент недавно снесенного амбара.

Я слезла с велосипеда, на каждом шагу говоря себе, что не стану оглядываться, чтобы проверить, не наблюдает ли за мной Хокан. Уже подойдя к самому порогу, я все-таки не выдержала и обернулась. Он был тут как тут: его трактор черным пятном маячил на горизонте на фоне серого неба. Хотя с такого расстояния я не могла разглядеть его лица, но ничуть не сомневалась, что это именно Хокан – деспот-повелитель, восседающий на своем троне-тракторе. Мне вдруг захотелось развернуться и бежать отсюда, и я ужасно разозлилась, что по его вине чувствую себя такой трусихой. Стараясь не поддаться страху, я постучала в дверь отшельника, не зная, чего ожидать, и подсознательно рассчитывая увидеть мрачный интерьер с паутиной в углах и застрявшими в ней дохлыми мухами. И поэтому зрелище кроткого высоченного мужчины, возникшего на пороге, за спиной которого виднелся уютный коридор, стало для меня неожиданным. Его звали Ульф Лунд. Он обладал силой и телосложением Хокана, но во всем его облике сквозила негромкая печаль, а голос звучал так тихо, что приходилось напрягать слух, чтобы расслышать его. Я представилась, пояснив, что совсем недавно переехала сюда и надеюсь, что мы станем друзьями. К моему удивлению, он пригласил меня войти.

Проходя через кухню, я обратила внимание на то, что электрическому свету Ульф Лунд, похоже, предпочитает свечи. Во всем доме царила атмосфера какой-то церковной торжественности. Он предложил мне кофе и, достав из морозилки булочку с корицей, положил ее в духовку, извинившись за то, что придется немного обождать, пока она разморозится. Похоже, он не испытывал ни малейшей неловкости, в молчании сидя напротив меня и ожидая, пока одинокая булочка в духовом шкафу разогреется. Набравшись храбрости, я спросила, не женат ли он, прекрасно понимая, что Ульф живет один. Отшельник ответил, что его жена умерла, хотя и не пояснил, как и от чего. Он даже не пожелал сказать, как ее звали, вместо этого предложив мне самый крепкий кофе из всех, что я когда-либо пробовала. Кофе оказался настолько горек, что пришлось подсластить его. Коричневый сахар в банке затвердел до состояния камня. Отскребая крошки ложечкой, я поняла, что гостей здесь не бывает. Вскоре Ульф вежливо протянул мне булочку на тарелке, и я рассыпалась в благодарностях, хотя сердцевина ее так и не оттаяла до конца, и с улыбкой проглотила комок холодного и щедро сдобренного специями теста.

Уже перед самым уходом, сидя в коридоре, надевая туфли и глядя по сторонам, я вдруг подметила две странности. Здесь не было троллей. Совсем. Ни единой фигурки из тех, что вырезает Хокан. Вместо этого на стенах висели цитаты из Библии в рамочках. Они были вышиты на полосках материи, каждую из которых украшали библейские же сцены, фараоны и пророки. Был среди них и райский сад, исполненный цветными нитками, и расступившееся Красное море, тоже цветное, и горящий терновник, и тому подобное. Я поинтересовалась, сам ли он занимается рукоделием. Но Ульф лишь покачал головой: вышивкой когда-то занималась его жена. Пожалуй, таких рамочек было не меньше сотни, они занимали все пространство стены, от пола до потолка, включая вот этот…

* * *

Мать вытащила из сумки скатанный в трубочку лоскут материи, перевязанный грубой бечевкой, и развернула передо мной, показывая текст, вышитый черными нитками. Края лоскута обуглились и почернели, а некоторые слова были повреждены огнем.

Он обгорел, потому что всего несколько дней назад Крис швырнул его в печку, заорав на меня, что это ничего не значит, и…

– Пусть он сгорит к чертовой матери!

В ответ я схватила щипцы и выдернула из пламени полуобгоревший лоскут. Крис бросился ко мне, намереваясь отнять его, так что пришлось отступить в гостиную, размахивая перед ним горящим куском материи, словно отгоняя нападающего волка. Тогда он впервые назвал меня сумасшедшей. Хотя я уверена, что за глаза он уже давно называет меня так. Но ведь нет ничего безумного в том, чтобы спасти из огня горящую улику, особенно когда она доказывает, что здешняя община прогнила изнутри, и поэтому я не позволила ей «сгореть к чертовой матери».

* * *

Мать старательно приписывала эту вспышку отцу. Она отметила мою реакцию на свое восклицание: «Разуй свои проклятые глаза!» – и постаралась запомнить ее. Я вдруг снова вспомнил о ее бухгалтерской книге, в которую она записывала все свои операции: черными чернилами – на одной стороне, красными – на другой. Она поняла, что допустила оплошность, и теперь сравнивала счет. Мне стало ясно, что интерес, с которым я слушал эту историю, заставляет меня воспринимать ее совершенно по-другому, и я напомнил себе о необходимости сохранять нейтральное выражение лица и ничем не выдавать свои мысли.

Эта цитата из Библии отличается от других, висевших в коридоре. На ткани отсутствуют какие-либо рисунки, что и привлекло к ней мое внимание изначально. Если другие выдержки были окружены слегка комичными библейскими иллюстрациями, то на этом лоскуте виднелся один лишь текст. Ульф сказал, что его жена работала над ним перед самой смертью. Нескольких слов не хватает, они сгорели в огне. Давай я переведу тебе, что здесь написано.

«…потому что моя брань – против крови и плоти, против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной…»

Здесь даже указана ссылка. Целиком ты можешь прочесть ее в «Послании к Ефесянам» Святого апостола Павла – глава 6, стих 12. В детстве я каждый день читала Библию. Мои родители были заметными людьми в местной религиозной общине, особенно мама. Я даже посещала уроки Святого Писания в воскресной школе. Они мне очень нравились. Я была очень набожна. Для тебя это наверняка станет открытием, поскольку теперь я бываю в церкви лишь на Рождество и Пасху, но тогда религия играла важную роль в моей жизни. Но в данном случае мне не хватало знаний. Я не помнила «Послания к Ефесянам» и знала лишь, что оно – из Нового Завета. Подавляющее большинство остальных цитат было взято из Ветхого Завета, и мне стало любопытно, почему в последние дни жизни жена Ульфа вдруг решила изменить своим привычкам, выбрав столь туманный и невнятный пассаж.

* * *

На языке у меня вертелся вопрос, как этот лоскут материи с цитатой из Библии – некогда помещенный в рамочку на стене – попал к матери. Я не мог поверить, что отшельник добровольно отдал ей такую вещь, как вышивка, сделанная его женой перед смертью.

– Мам, ты украла его?

Да, украла, но не у Ульфа, а у того, кто сам похитил этот лоскут у отшельника, понимая всю его важность. Но пока я еще не хочу говорить об этом. Ты должен дать мне возможность соблюдать хронологию, иначе мы начнем перескакивать с одного на другое, и все закончится тем, что я расскажу о том, что случилось в августе, до того, как покончу с майскими событиями.

Вернувшись к себе на ферму, я первым же делом отыскала Библию, которую еще пятьдесят лет назад подарил мне отец, сделав на ней дарственную надпись своим чудесным старомодным почерком – он неизменно писал перьевой ручкой. В ней я нашла «Послание к Ефесянам», главу 6, стих 12, который теперь помню наизусть.

Итак, послушай еще раз то, что она вышила на лоскуте материи!

«…потому что моя брань – против крови и плоти, против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной…»

А вот как звучит правильный библейский вариант. Интонацией я выделю те слова, которые она вышила неправильно, а выводы ты, думаю, и сам сделаешь.

«…потому что НАША брань – НЕ против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной…»

Его жена перефразировала цитату! Она вышила на лоскуте свой собственный вариант, в котором наша брань идет против крови и плоти, а потом взяла духов злобы и поместила их не на небеса, а на землю. На землю! И что же это доказывает? Что это было послание, а вовсе не ошибка. Как могла бедная женщина добиться того, чтобы ее послание уцелело, а не было бы уничтожено после ее смерти? Она повесила его на стену – замаскировала среди других цитат, превратив в сообщение для нас, тех, кто обратит на него внимание, в послание, а не ошибку. В послание!

Мне захотелось поделиться радостью своего открытия с Крисом, и я выбежала наружу, окликая его по имени, но он не отзывался. Не зная, где его искать, я вдруг заметила красные пятна на гравии. Еще даже не присев на корточки, я уже поняла, что это кровь. Пятна были совсем свежими и еще не успели высохнуть. Испугавшись, что Крис мог пораниться, я прошла по кровавому следу до самого хлева. Капли исчезали под дверью. Взявшись за ручку, я распахнула ее и обнаружила свисающую с крюка свиную тушу. Животное было располосовано вдоль, словно раскрытая книга, и раскачивалось взад и вперед – бабочка с кровавыми крыльями из ребер. Я не закричала. Я выросла в сельской местности и видела, как забивают животных. Да, я побледнела и была потрясена, но не видом мертвого животного, а тем смыслом, который был в него вложен.

Это была угроза!

С одной стороны, я должна признать, что Хокан выполнил свою часть нашего уговора. Взамен на право использования нашей земли я попросила его прислать нам свинину. Так что с этой точки зрения все было правильно. Но я-то рассчитывала получить колбасы и окорока, а не целую свинью. Да, сделка получилась выгодной, потому что в туше было много мяса, но к чему привозить ее именно в то время, когда я разговаривала с отшельником? Разве не кажется тебе странным подобное совпадение? Обрати внимание на последовательность событий – она имеет решающее значение.

Первое. Хокану звонит женщина из кафе и докладывает о том, что я разговаривала с его дочерью.

Второе. Он видит, как я навещаю отшельника в поле, и наверняка связывает этот визит с тем, что рассказала мне Миа.

И что же он делает дальше?

Третье. Он берет тушу только что забитой свиньи – или забивает ее сам, потому что с нее до сих пор капает кровь, – и приезжает на нашу ферму. Оставляет кровавый след на подъездной аллее и подвешивает свинью на крюк, но не для того, чтобы выполнить уговор, а с целью предостеречь меня, чтобы я не задавала ненужных вопросов и не лезла не в свое дело.

Следует заметить, что Крис утверждает, будто инцидент с забитой свиньей случился вовсе не тогда, когда я вернулась домой после посещения отшельника, а совсем в другой день, и что я мысленно связала два отдельных события, объединив, соответственно, и воспоминания о них. Он хочет запутать меня и сбить с толку, не дав уловить связь, потому что последовательность событий сама по себе тоже является уликой.

Но угроза Хокана возымела совершенно противоположный эффект. Она лишь укрепила меня в решимости во что бы то ни стало выяснить, что здесь происходит. Я была уверена, что Миа хочет поговорить со мной, хотя и не знала, о чем, даже представить себе не могла. Но мне обязательно нужно было увидеться с нею вновь, и чем скорее, тем лучше. Я с нетерпением ждала такой возможности, но вышло так, что Миа сама нашла меня.

* * *

К страничке ее дневника скрепкой был прикреплен флаер – отрывной листок с приглашением на сельский праздник с танцами. Мать протянула его мне.

Подобные вечеринки раз в месяц устраивались в сельском амбаре, который находился недалеко от нас, переоборудованном в нечто вроде клуба или городской ратуши. Они рассчитаны на мужчин и женщин определенного возраста, которых совершенно не интересует последний писк моды и гламура. Билеты, кстати, стоят достаточно дорого, сто пятьдесят крон на человека, то есть примерно пятнадцать фунтов. Поскольку ферма наша располагалась совсем рядом и звуки музыки были очень хорошо слышны, в качестве компенсации нам предложили их бесплатно. Мы с Крисом решили сходить туда. После фиаско на пикнике мы начали скучать по шумной жизни города. Друзьями нам пока обзавестись не удалось. Никаких приглашений после пикника я не получала. Позвонить мне было решительно некому. Но была и еще одна причина, по которой мы с Крисом решили сходить на танцы. Еще до отъезда в Швецию на протяжении нескольких лет мы не поддерживали интимных отношений.

* * *

Я старательно сохранял каменное выражение лица, чем выдал себя столь же безоговорочно, как если бы открыл рот от изумления. И дело было вовсе не в сексе, а в ошеломляющей искренности матери. А я не мог ответить ей тем же, во всяком случае прямо сейчас. Не располагая нужными сведениями, мать решила, что я по-юношески смущен ее откровенностью.

Я понимаю, что тебе неловко это слышать, но для того, чтобы понять и оценить то, что произошло в Швеции, ты должен знать мельчайшие подробности, даже неприятные. В особенности неприятные. После постигшего нас финансового краха я потеряла интерес к сексу. Ведь для того, чтобы заниматься им, нужно иметь хорошее настроение и радоваться не только друг другу, но и жизни в целом. Многие пары пытаются поддерживать интимные отношения на протяжении всего брака. Нам с Крисом в этом смысле повезло. Он был привлекательным темноволосым британцем, ненавидевшим власти, а я – симпатичной шведкой-блондинкой, которая еще никогда не встречала кого-то со столь радикальными взглядами. Мы оба были потерянными душами, обретшими дом и покой в объятиях друг друга. Наш секс стал праздничным подтверждением того, что мы объединились в команду, выступив вдвоем против остального мира. И пока мы вместе, нам не нужен больше никто.

Все рухнуло после того, как мы купили эти квартиры. Крис полностью доверял мне. Он всю жизнь работал не покладая рук и теперь хотел выйти на покой. Он готов был довольствоваться малым и начал больше времени проводить на рыбалке, долгими часами планировал, как мы будем ездить в отпуск за границу, или читал путеводители, рассчитывая посетить места, где мы прежде никогда не бывали. Он никогда не имел дела с банками или агентами по продаже недвижимости, с радостью передоверив принятие решений мне. Когда рынок обрушился, он сник совершенно, беспомощно глядя на меня, пока я пыталась сохранить хотя бы часть наших сбережений. Мы перестали быть командой. Я осталась одна. Он тоже был один. Я начала ложиться в постель пораньше, чтобы просыпаться с первыми лучами солнца. А он поздно ложился и поздно вставал. Мы перестали идти в ногу. И наш переезд в Швецию был отчасти вызван стремлением вернуть прежний ритм, дружбу и страсть, вновь обрести радость секса, словно он был археологическим сокровищем, похороненным под грузом пыли и обломков четырех последних ужасных лет.

На палубе парома, плывущего в Швецию, под звездным небом, мы с Крисом поцеловались. Это был не вежливый поцелуй в щечку, не нервное соприкосновение губами юных влюбленных, а поцелуй хорошо знакомых партнеров, проживших вместе целую жизнь и боящихся того, что страсть ушла безвозвратно. Мы не просто целовались; мы занимались сексом, в общественном месте, на верхней палубе, в холодном закутке позади спасательной шлюпки, на пароме посреди Ла-Манша. Я нервничала, нас могли застать врасплох, но, когда Крис начал оказывать мне недвусмысленные знаки внимания, я поняла, что он ждет, что вот сейчас я скажу «нет», найду какой-нибудь предлог или выражу беспокойство… Поэтому я решила подыграть ему. Мне нужен был символ перемен, я хотела дать ему понять, что отныне у нас все будет по-другому – мы вновь станем единым целым.

Потом, стоя на носу корабля, в ожидании восхода солнца и появления полоски земли на горизонте, я искренне верила в то, что пришло наше время – начиналось наше самое большое, но и, будем реалистами, последнее совместное приключение в жизни. Оно просто обязано было завершиться полным успехом, потому что мы заслужили капельку счастья. Оно должно быть у каждого, это уже из природы чувств, потому что человек не имеет абсолютного права на счастье, но все-таки его достоин каждый.

На ферме начались свои проблемы: загрязнение скважины, неприятности с Хоканом, другие неурядицы… Впрочем, они были всегда. Мы с Крисом заключили соглашение, что будем вести себя дисциплинированно и заниматься любовью строго по расписанию – мы даже составили график. Нарушения его исключались. И как раз с помощью таких событий, как деревенские танцы, мы рассчитывали создать у себя нужное настроение.

В тот вечер я надела вылинявшее розовое платье, которому исполнилось уже, наверное, лет тридцать. Оно сохранилось у меня еще с тех времен, когда мы с Крисом танцевали в лондонских клубах. Крис надел яркую шелковую рубашку. Она, правда, не была столь древней, как мое платье, но то, что он счел нужным нарядиться во что-либо иное, кроме джинсов и свитера, уже было добрым знаком. Духов у меня не было, и купить их мы себе позволить не могли, поэтому я, насобирав в лесу сосновых иголок, раздавила их. При этом образовалась маслянистая жидкость с сильным запахом, которой я и надушилась за ушами.

Ферму мы покинули, держась за руки, и зашагали по дороге, сквозь темноту, на звуки громкой музыки. Пришли мы с опозданием и даже не сразу нашли амбар, потому что окон в нем не было. Над дверью висела гирлянда тусклых оранжевых лампочек, засиженных мошкарой, обозначая вход, который закрывала тяжелая скользящая дверь из дубовых плах. Крису пришлось навалиться на нее всем телом, чтобы откатить в сторону, и мы остановились на пороге, словно путники ушедших времен, прибывшие в шумную придорожную гостиницу, чтобы укрыться от грозы.

Внутри нас встретил старый добрый запах – алкоголя и пота. Помещение было битком набито танцующими, и от топота ног дрожал пол, а на столах дребезжали стаканы. Никто не остановился, чтобы посмотреть на нас, все были слишком заняты танцами. На сцене играл оркестр: пятеро мужчин в дешевых черных костюмах с черными же галстуками «селедкой» и солнцезащитных очках. Называлась эта местная сборная команда «Блюз Брадерз». Предвзятому наблюдателю их внешний вид мог показаться смешным и нелепым, зато они умели петь по-настоящему и твердо вознамерились сделать так, чтобы гости повеселились от души. Те, кто хотел пересидеть музыку, собрались в задней части амбара, за столами, налегая на принесенную с собой еду и – таких было большинство – спиртное. Бара, в котором можно было бы купить горячительные напитки, не наблюдалось, заведение не имело лицензии на продажу алкоголя; предполагалось, что гости принесут его с собой. Для меня с Крисом это стало неприятным сюрпризом, поскольку мы не захватили ничего и шли сюда в надежде немножко выпить. Но все наши страхи оказались напрасными. Уже через несколько минут остальные гости наперебой предлагали нам спиртное – шнапс из гигантских термосов, разбавленный крепчайшим черным кофе, который они наливали нам, залихватски подмигивая и с понимающим видом подталкивая локтями, так, словно мы перенеслись во времена «сухого закона». Клянусь Богом, смесь получилась адски крепкой: кофеин, сахар и алкоголь, – и очень скоро я захмелела.

Амбар этот Хокану не принадлежал, и он не имел никакого отношения к организации праздника. Я заранее выяснила это еще в начале недели. Любезно поблагодарив его за доставленную свинину, я ни словом не обмолвилась о том, что его угроза возымела свое действие, зато поинтересовалась, любит ли он танцевать. Он презрительно фыркнул и сказал, что нет. Так что я могла быть спокойна – здесь он не появится. После нескольких чашек морошкового ликера с кофе смех мой стал громче, и вскоре я уже не понимала, почему смеюсь. Но все кругом тоже смеялись. Толпа собралась здесь только по одной-единственной причине – как следует повеселиться. Люди съехались со всего района. В отличие от мелкотравчатых местных политиков на пикнике, они с радостью готовы были принять в свои ряды любого, кто думал так же, как и они, и хотел танцевать. Чужаков здесь не было в принципе.

Согреваемые парой чашек дьявольского напитка, булькающего в животах, мы с Крисом вышли на танцпол. Стоило музыке ненадолго оборваться, как я понимала, что в голове у меня кружит сладкий туман. Окружающие пребывали в таком же состоянии, одновременно ахая и начиная обниматься со всеми, кто оказывался рядом. На танцполе можно было целовать кого угодно. И вдруг у двери я заметила Мию. Не знаю, как давно она появилась в амбаре. Девушка стояла, привалившись к тыльной стене. На ней были неровно обрезанные черные джинсовые шорты и белая блузка. Она была единственной молодой женщиной здесь, единственной, кому еще не исполнилось двадцати. И еще она была одна. Ни Хокана, ни его жены нигде не было видно. Несмотря на то что совсем недавно мы с ней имели очень милую и долгую беседу, я вдруг испытала странную застенчивость. В конце концов она сама подошла к нам, похлопала Криса по плечу и спросила, не уступит ли он ей следующий танец. Я почему-то решила, что она хочет потанцевать с Крисом, и, улыбнувшись, ответила согласием. Но Миа покачала головой и заявила, что желает танцевать со мной! Крис рассмеялся и заявил, что это – блестящая идея, а он выйдет на свежий воздух покурить.

Оркестр заиграл вновь. Песня оказалась быстрой, самой быстрой из всех, что они играли до сих пор, и мы стали танцевать – Миа и я. Я была уже изрядно подшофе и спрашивала себя, уж не пришла ли девушка сюда только для того, чтобы поговорить со мной. Чтобы проверить свое предположение, я поинтересовалась, часто ли она бывает на подобных мероприятиях, но Миа покачала головой и ответила, что сегодня оказалась здесь в первый раз. В этот момент я спросила, все ли у нее в порядке. Вся ее выдержка и самообладание улетучились в мгновение ока. Она показалась мне совсем юной и потерянной. Я почувствовала, как ее пальцы надавили мне на спину – вот так…

* * *

Протянув руку, мать подняла меня со стула и вывела на середину гостиной с таким видом, словно собиралась вальсировать со мной. Затем, для еще большего правдоподобия, она положила мои руки себе на талию, воссоздавая сцену происходящего.

Мы продолжали танцевать, но больше она не сказала ни слова. Когда музыка смолкла, Миа отпустила меня. Повернувшись к оркестру, девушка свистнула и громко захлопала в ладоши, восторженно выражая свое одобрение и прерываясь лишь для того, чтобы заправить за ухо прядку волос.

Люди смотрели на нас.

Не сказав Мие ни слова, я вернулась к столам в задней части амбара, оставив ее свистеть и хлопать в ладоши. Крис как раз поднес к губам полный стакан шнапса, делая вид, что пьет. На самом деле он не пригубил из него ни капли и лишь неодобрительно взглянул на меня. Да и у меня самой возникло ощущение, будто я совершила нечто предосудительное. Я налила себе стакан, отсалютовала им, осушила его одним глотком и обернулась. Огромные двери амбара были распахнуты настежь. В прямоугольнике света висела мошкара. Миа исчезла.

* * *

Мать шагнула в сторону, отпустив меня. На мгновение мне даже показалось, что она забыла обо мне. Поток ее красноречия ненадолго прервался, и только когда я положил ей руку на плечо, она вновь начала свой рассказ, поначалу медленно, но потом все быстрее и быстрее, словно наверстывая упущенное.

Мы с Крисом потанцевали еще немного. Но я уже не получала от происходящего никакого удовольствия. Вся радость куда-то улетучилась. Да и спиртное больше не делало меня счастливой, а лишь тяготило усталостью. Вскоре мы с Крисом уже шли обратно на свою ферму.

Что до секса, я старалась. Я надеялась стать такой, какой он хотел меня видеть. Но все было напрасно – таких ощущений, как раньше, мы уже не испытывали. Крис предложил мне покурить, чтобы расслабиться, и принялся скручивать «косячок». Я не возражала. Много лет я не пробовала марихуану. Может, она действительно поможет. Как бы там ни было, сегодня наша ночь веселья. Поэтому я подождала, пока он скрутил мне «косячок», и сделала затяжку, считая секунды. Почувствовав, что начинает кружиться голова, я выпрямилась во весь рост, так что простыня соскользнула с тела, и выдохнула клуб дыма, изображая знойную соблазнительницу. Крис лежал на боку, глядя на меня. Он посоветовал мне докурить «косячок» до конца, чтобы посмотреть, что я буду делать потом. А я попыталась вообразить, что же еще можно сделать, чтобы выглядеть сексуальной, – и тут мне пришло в голову, что с собой из Лондона Крис привез всего-навсего щепотку травки. Она наверняка давно закончилась: мы прожили на ферме уже целый месяц. Мне стало интересно, откуда она взялась сейчас и как он за нее рассчитался. Я спросила об этом, но не сердитым и не обвиняющим тоном; мне просто стало любопытно, где Крис взял травку. Он отобрал у меня самокрутку. Ответ его прозвучал едва слышно, лицо его было окутано дымом, и я разобрала лишь:

– У Хокана.

Крис поманил меня к себе, предлагая вернуться в постель, но я застыла на месте, мучительно соображая. Тот факт, что Хокан дал ему травку, означал, что Крис встречался с ним без моего ведома. И далее: между ними установились достаточно дружеские отношения, чтобы они заговорили о том, где можно достать наркотик. Кроме того, они должны быть достаточно откровенными, чтобы Крис признался ему в наших финансовых затруднениях, поскольку своих денег на марихуану у него не было, а без моего согласия он не мог получить доступ к тем немногим сбережениям, что у нас еще оставались. Отсюда следовало, что он посвятил в наши трудности Хокана, человека, который вознамерился любой ценой лишить нас фермы. Я была уверена, что Хокан презентовал Крису травку не из дружеского расположения, а в награду за болтливость. Мысли эти начали умножаться и наслаиваться друг на друга, давая новые ростки и побеги, заполонив мой разум целиком, и я уже больше не могла оставаться в комнате, где отвратительно пахло травкой, которую подарил нам Хокан, – в нашем доме и на нашей ферме!

Я поспешно набросила на себя какую-то одежду и выбежала вон. Крис голым выскочил на порог и закричал мне вслед:

– Вернись!

Но я не остановилась, а изо всех сил бросилась бежать дальше, мимо опустевшего амбара, где мы танцевали совсем недавно, мимо фермы Хокана, мимо отшельника на поле, пока не оказалась у подножия холма, вокруг которого и расположились все наши фермы.

Склоны его поросли травой, а на вершине вымахал настоящий густой лес. К тому времени, как я добралась до линии деревьев, с меня ручьями тек пот, и я повалилась в высокую траву, хватая воздух широко раскрытым ртом и глядя на ночной ландшафт вокруг. Я лежала так, пока дыхание не пришло в норму, и я почувствовала, что дрожу от холода. И тут на дороге показались огни фар – причем не одна, а две, три, даже четыре пары. Поначалу я решила, что это от марихуаны двоится в глазах, и принялась считать снова. Нет, я не ошиблась: четыре автомобиля, растянувшиеся цепочкой, медленно катили по дороге в глухую полночь, причем в таком месте, где и днем-то встретить четыре машины было большой удачей. Они ползли по узкой проселочной тропинке, соединенные вместе невидимой цепью, словно жуткий монстр, вышедший на ночную охоту. Достигнув подъездной аллеи Хокана, они свернули на нее и остановились. Фары всех четырех автомобилей погасли. Окружающий мир вновь погрузился в темноту. А потом, один за другим, над полями вспыхнули четыре луча света от фонариков. Наконец из дома показался пятый луч и присоединился к сборищу, возглавив его. Людей я не видела, ночь прорезали лишь лучи света от фонарей у них в руках, и я смотрела, как, выстроившись цепочкой, они двинулись к реке. Вот только они не дошли до нее, а исчезли в подземном бункере, том самом, пол в котором был усыпан древесными стружками, – пять лучей свернули с тропинки и исчезли в мастерской, где их ждали тролли, деревянные ножи и загадочная потайная дверь с тяжелым замком…

* * *

Включился мой телефон. Звук я убрал, но на экране появилось лицо отца. Он дал о себе знать впервые с тех пор, как я оборвал разговор. Не делая попытки взять трубку, я обратился к матери:

– Если хочешь, я не стану отвечать.

Возьми трубку. Ответь на звонок. Я и так знаю, что он скажет: дескать, он передумал и больше не хочет оставаться в Швеции. Вещи его уложены. Он готов ехать в аэропорт. Или он уже там, с билетом в руках.

* * *

Мне, правда, пришло в голову, что, скорее всего, отец звонит, чтобы узнать, как у нас дела. Учитывая обстоятельства, он проявил недюжинное терпение. Хотя, если говорить откровенно, это ведь он предложил остаться в Швеции, тем самым давая мне свободу действий в разговоре с мамой. И его прилет в Лондон станет провокацией. Теперь я это понимал. Да он и сам не скрывал этого. Он ничем не мог ей помочь. Она убежала от него. Если он приедет ко мне в квартиру, она вновь попытается скрыться.

Пока я взвешивал все «за» и «против», телефон умолк. Мать кивком указала на трубку.

Перезвони ему. Пусть он продемонстрирует тебе, каким лжецом является на самом деле. Вот увидишь, он станет утверждать, что беспокоится о том, как ты держишься под грузом столь зловещих и совершенно беспочвенных обвинений с моей стороны. Он постарается успокоить тебя, заявив, что не было никаких преступлений и заговоров, нет никаких жертв, как не будет и полицейского расследования. И все, что от меня требуется, – это лишь глотать пилюли, пока подобные бредни не исчезнут из моей головы.

* * *

Отец оставил сообщение на голосовой почте. Несмотря на многочисленные пропущенные звонки, раньше он такого никогда не делал. Чтобы не дать матери повода заподозрить меня в стремлении скрыть от нее что-то, я сказал:

– Он оставил сообщение.

– Прослушай его.

– Даниэль, это папа. Не знаю, что происходит, и потому не могу и дальше оставаться здесь в полном неведении. Сейчас я в аэропорту Ландветтер. Мой рейс отправляется через тридцать минут, но он – не прямой. Сначала я прилечу в Копенгаген, а в Хитроу должен приземлиться в четыре часа пополудни… Не встречай меня. Не рассказывай об этом матери. Я сам приеду к тебе. Просто будь дома. Удержи ее рядом с собой. Не дай ей уйти… Я о многом должен был тебе рассказать. То, что она говорит… Если долго слушать твою мать, то ее слова могут показаться правдой, но это не так. Перезвони мне, но только в том случае, если это не расстроит ее. Она не должна знать о том, что я лечу к вам. Будь осторожен. Она может выйти из себя и прибегнуть к насилию. Мы сделаем так, что ей станет лучше, обещаю. Найдем для нее лучших врачей. Я действовал непростительно медленно. Мне трудно общаться со шведскими докторами. Но в Англии все будет по-другому. Она поправится. Помни об этом. Скоро увидимся. Я люблю тебя.

* * *

Я положил трубку на стол. По словам отца, если он войдет в квартиру и застанет мать врасплох, может разразиться скандал. Она вполне может наброситься на нас обоих.

Но мама лишь спросила:

– Сколько у нас времени?

Отец привел в действие бомбу с часовым механизмом, нарушив и без того хрупкое спокойствие. У меня не было ни малейшего желания следовать его указаниям. Для того чтобы сохранить привилегированный статус человека, достойного доверия, я протянул телефон ей. Мать приняла трубку так, словно это был бесценный дар, бережно держа ее обеими руками, но к уху подносить не стала, лишь сказала:

– Подобная демонстрация доверия внушает мне надежду. Я знаю, что мы уже давно перестали быть близкими людьми. Но мы можем снова стать ими.

Я задумался над словами матери о том, что мы перестали быть близкими людьми. Мы стали реже встречаться. Меньше разговаривать. Почти перестали писать друг другу. Ложь о моей личной жизни вынудила меня отстраниться, ограничив количество вранья, которое я скармливал матери, потому что каждый разговор таил в себе опасность провала.

Мама перестала быть для меня близким человеком.

Это была правда.

Но как же я позволил этому случиться? Не специально или осознанно, не в результате ссоры или разрыва, а вследствие собственной беспечности. И вот теперь, оглядываясь через плечо, чтобы удостовериться в том, что мать стоит всего лишь в нескольких шагах позади меня, я понимал, что нас разделяет пропасть.

После того как мама прослушала голосовую почту, я ожидал бурной реакции, но лицо ее ничего не выражало. Покончив с сообщением, она вернула мне телефон, в кои-то веки не обратив внимания на мои чувства, будучи слишком занята полученными известиями. Сделав глубокий вдох, она взяла со стола нож с фигуркой тролля на рукоятке и сунула его в карман, вооружившись на случай неожиданного появления папы.

Мужчина, который готов заплатить за собственную свободу жизнью своей жены, – уже не мужчина, а монстр. Чудовище. К чему предупреждать меня? Почему бы не подкрасться незаметно? Я скажу тебе почему. Он хочет, чтобы я вышла из себя, начала кричать и буйствовать. Вот почему он оставил тебе послание. Не обращай внимания на его призывы сохранить все в тайне. Это – ложь. Он хотел, чтобы я прослушала его сообщение. Он хочет, чтобы я знала: он летит сюда!

* * *

Мысль о том, что в ее кармане лежит нож, пусть даже деревянный и тупой, была мне неприятна.

– Мам, пожалуйста, отдай мне нож.

– Ты все еще видишь в нем отца. Но он причинил мне боль. И, не колеблясь, сделает это снова. Я имею право защищаться.

– Мам, я не стану слушать, пока ты не положишь нож на стол.

Она медленно вынула деревяшку из кармана джинсов и протянула мне рукоятью вперед со словами:

– Ты очень ошибаешься на его счет.

Достав из сумочки ручку, она нацарапала несколько цифр на задней обложке своего дневника.

В лучшем случае до его появления у нас остается три часа. В своих расчетах я исхожу из того, что он сядет на прямой рейс. Твой отец утверждает, что полетит через Копенгаген, но он лжет, чтобы появиться здесь раньше и застать нас врасплох. Время работает против нас! Мы не можем позволить себе терять ни секунды. Однако сначала я должна обратить твое внимание на очередной обман. Шведские врачи прекрасно говорят по-английски. Крис врет, когда говорит, что они его не поняли, – наоборот, они поняли его прекрасно, каждое его лживое слово. Все дело в том, что они просто не поверили ему. Можешь прямо сейчас позвонить врачам, и ты сам удивишься, насколько безукоризненно они говорят по-английски. Говори с ними сложными предложениями и посчитай, сколько слов они не поймут. Ни одного или почти ни одного. Ты можешь позвонить в любой момент, когда твоя уверенность во мне пошатнется, и они подтвердят мой рассказ. Профессионалы сочли меня здоровой, выписали из сумасшедшего дома и откликнулись на мою просьбу ничего не говорить Крису, тем самым дав мне немного времени, чтобы доехать до аэропорта.

Что же касается середины сообщения, когда у Криса срывается голос, – это вовсе не доказательство любви или страсти, и слезы не навернулись у него на глаза. Но если это настоящие чувства, то они свидетельствуют о том, что он находится на грани срыва, измученный тщетными попытками скрыть следы собственных преступлений. Это его здравомыслие надо проверять, а не мое, ведь он разрывается между чувством самосохранения и вины. Его прижали к стене и загнали в угол, отчего животное неизменно становится опасным. Все мы можем опуститься до низости, которая прежде казалась нам невозможной. Но Крис дошел до того, что использует против меня мое детство, о котором я шептала ему по ночам, после того как мы занимались любовью, делясь секретами, которые поверяешь только тому, кого считаешь единственной родственной душой на всем белом свете.

* * *

Такое описание отца не нашло отклика в моей душе. Он ненавидел болтунов и подлецов и не стал бы распускать сплетни о своем злейшем враге, не говоря уже о том, чтобы воспользоваться секретами, которыми с ним поделилась мама. Я сказал:

– Но ведь папа совсем не такой.

Мать кивнула:

– Согласна. Вот почему я полностью доверяла ему. Но он совсем не такой, как ты выражаешься. Если только не доводить его до отчаяния. В этом состоянии все мы становимся другими.

Подобный ответ меня не удовлетворил. Его вполне можно было применить к любой черте характера, которая не выглядела правдоподобной. Испытывая неловкость, я все-таки спросил:

– И что же это были за секреты?

Мать вытащила из сумочки официального вида коричневый манильский конверт. Спереди был приклеен белый стикер с ее именем, датой и адресом шведской лечебницы для душевнобольных.

Для того чтобы убедить честного врача в том, что пациент лишился рассудка, первым делом изучают его семью. В моем случае история умственных расстройств отсутствует. Однако многие эпизоды попросту не регистрируются, поэтому мои противники еще не сложили оружия. Они прибегли к другому способу и обратили свои взоры на мое детство, вытащив на свет нераспознанную травму, намекая, что моя душевная болезнь началась задолго до того, как я выдвинула против них обвинения. Подобный подход подразумевает, что один из негодяев находился совсем рядом со мной, располагая интимными сведениями, каковые известны, например, лишь моему мужу. Если они хотят сохранить свою свободу, то Крис обязательно должен предать меня. Ну вот, теперь ты получил некоторое представление о давлении, которое он испытывает. Да, подобное решение далось ему нелегко, но к тому времени он зашел уже слишком далеко, чтобы идти на попятную.

Во время заточения в доме для душевнобольных у меня состоялась встреча с двумя врачами. Она проходила в особой палате, которую правильнее назвать камерой, когда двое мужчин сидели напротив меня за столом, прикрученном болтами к полу. Они держали в руках отчет Криса о моем детстве, точнее, об одном случае, который произошел со мной летом 1963 года. Я не стану говорить, что это – выдумка чистой воды; это нечто совсем другое, куда более тонкое манипулирование фактами; полуправда, которую невозможно опровергнуть категорически. Врачи представили мне жестокий отчет так, словно считали его чистой правдой, и спросили, что я о нем думаю. Боясь бессрочного заточения в сумасшедшем доме и осознавая всю важность своего ответа, я, в свою очередь, попросила дать мне ручку и бумагу. Ты должен понимать, что, попав в заточение, я пребывала в шоке. Вокруг меня царило безумие, подлинное безумие. Я была в ужасе. Я не знала, выйду ли когда-нибудь оттуда. Эти врачи стали для меня прокурорами, судьями и палачами. Я сомневалась в том, что смогу говорить связно. Я начала путать английские и шведские слова. И вместо того, чтобы бессвязно лепетать нечто невразумительное, я предложила им альтернативу. Я напишу о том, что случилось в 1963 году, не расскажу, а именно напишу, и тогда они сами смогут судить, имел ли тот давний случай какое-либо отношение к нынешней ситуации.

У тебя в руках письменные показания, которые я представила им в ту ночь. Врачи вернули их мне по моей же просьбе, когда выписывали меня из клиники. Полагаю, в своих архивах они сохранили их фотокопию на случай, если тебе захочется проверить правдивость моих слов. Хотя, не исключено, это и есть фотокопия…

Да, так и есть. Я не заметила этого раньше; мне они вернули как раз копию, а оригинал оставили у себя.

Мы с тобой никогда особенно не обсуждали мое детство. Ты ни разу не видел своего деда. Твоя бабушка уже умерла. В каком-то смысле она всегда оставалась для тебя абстрактной фигурой из далекого прошлого. Уже из одного этого ты можешь заключить, что мое детство не было счастливым. Но это неправда – счастье было, его было много и на протяжении многих лет. И в глубине души я так и осталась деревенской девчонкой с незатейливыми вкусами и любовью к жизни на природе. Мою жизнь нельзя назвать полной страданий и невзгод.

Но летом 1963 года произошло одно событие, которое изменило течение моей жизни, перевернуло ее с ног на голову и сломало, сделав меня чужой в собственной семье. И теперь это событие стараются извратить, дабы враги могли поместить меня в сумасшедший дом. Чтобы защититься, у меня нет другого выхода, кроме как выложить перед тобой свое прошлое. Мои враги изобрели столь злонамеренную версию случившегося, что она заставит тебя изменить отношение ко мне, если ты услышишь ее. А когда у тебя появятся свои дети, ты ни за что не оставишь их наедине со мной.

* * *

Я просто не мог вообразить себе события столь ужасного, что оно способно коренным образом изменить мое отношение к матери, не говоря уже о том, что оно заставило бы меня усомниться в ее способности приглядывать за моими детьми. Однако я вынужден был признать, что и впрямь знаю о ее детстве очень мало. В частности, я не мог припомнить каких-либо особенных упоминаний о лете 1963 года. Я с некоторой тревогой и опаской раскрыл папку. Внутри, поверх страниц, исписанных рукой матери, лежало ее же пояснительное письмо.

– Ты хочешь, чтобы я прочел это прямо сейчас?

Мать кивнула:

– Время пришло.

* * *

Глубокоуважаемые доктора!

Быть может, вы спрашиваете себя, почему я пишу по-английски, а не по-шведски. Просто за годы жизни за границей мой письменный английский стал лучше, а шведский я почти забыла. Шведскую систему образования я покинула в возрасте шестнадцати лет, а за время жизни в Лондоне своим родным языком мне пользоваться практически не приходилось. Напротив, я усердно работала над улучшением своего английского, для чего воспользовалась лучшими произведениями мировой литературы. Но использование английского языка не означает, что я выражаю протест против Швеции или питаю иные недружелюбные чувства к своей родине.

Прошу занести в протокол, что я не имею никакого желания обсуждать свои детские годы. Это сделано для того, чтобы цинично отвлечь внимание от реальных преступлений, совершенных на самом деле. Между событиями прошлого и настоящего нет никакой связи, но я готова допустить, что мои опровержения лишь заставят вас поверить в то, что она все-таки существует.

Мои враги описали события, случившиеся летом 1963 года. Они надеются держать меня в сумасшедшем доме, пока я не откажусь от выдвинутых против них обвинений или пока эти обвинения не утратят юридическую силу вследствие того, что меня сочтут недееспособной. Я признаю, что отдельные фрагменты изложенных ими событий действительно имели место. Я не могу утверждать, что все это – ложь от начала до конца. В случае начала расследования вы сами убедитесь в том, что фон случившегося – место, время и действующих лиц – они обрисовали правильно. Однако как я не стану утверждать, что подружилась с человеком, который протиснулся мимо меня в переполненном вагоне метро, только потому, что наши плечи соприкоснулись, их версия также не может претендовать на правду только из-за того, что имеет некоторое сходство с реальными событиями.

То, что вы сейчас прочтете, – правдивое изложение произошедших событий. Тем не менее все это – воспоминания более чем пятидесятилетней давности, и я, естественно, не могу помнить всего, что говорилось тогда, слово в слово. Следовательно, вы можете прийти к выводу, что эти диалоги являются вымышленными и, соответственно, усомнитесь в правдивости всех моих показаний. Я заранее согласна с тем, что приведенные мною реплики передают лишь общий смысл разговоров, поскольку точные слова по прошествии стольких лет утрачены навсегда, как и некоторые из тех людей, кто их произносил.

Искренне ваша,Тильда

* * *

Правда о ферме

Наша ферма ничем не отличалась от тысяч таких же по всей Швеции. Она была удаленной и прекрасной. Ближайший город находился в двадцати километрах от нас. Когда я была еще ребенком, звук проезжавшего мимо автомобиля был настолько необычен, что заставлял меня выбегать наружу. Телевизора у нас не было. Мы никуда не выезжали. Леса, озера и поля – вот единственный пейзаж, который я знала.

Правда обо мне

Моя мать едва не умерла, когда рожала меня. Осложнения оказались настолько серьезными, что она больше не могла иметь детей. По этой причине у меня нет ни братьев, ни сестер. Мои друзья жили в разных местах округи. Признаю, что иногда я чувствовала себя одинокой.

Правда о моих родителях

Мой отец был строг, но никогда не поднимал руку ни на мою мать, ни на меня. Он был хорошим человеком, работал на местное правительство. Мой отец и родился в этом регионе. Он своими руками выстроил ферму, когда ему было всего двадцать пять лет, и с тех пор безвыездно живет на ней. Его страстью было пчеловодство. Для своих ульев он держал невозделанными природные луга. Необычное смешение полевых цветов позволило ему получать белый мед, завоевавший множество призов. Стены в нашей гостиной были увешаны взятыми в рамочку почетными грамотами Общества пчеловодов и вырезками из газет, в которых описывались целебные свойства его меда. Мать помогала ему во всем, но ее имя отсутствовало на торговой марке меда. Мои родители были видными членами местной общины. Мать много времени уделяла церковному приходу и благотворительности. Короче говоря, детство мое было счастливым и вполне обычным. На столе у нас всегда была еда. Мне не на что было жаловаться. И вот мы подходим к лету 1963 года.

Правда о лете 1963 года

В то время мне исполнилось пятнадцать лет. Занятия в школе закончились. Впереди меня ждали долгие летние каникулы. Особых планов у меня не было, если не считать обычных развлечений и обязанностей: помогать родителям на ферме, ездить на велосипеде на озеро, купаться, собирать ягоды и грибы и бродить по лесу. Но все изменилось однажды, когда отец сказал мне, что в наш район переехала новая семья. Они поселились на близлежащей ферме. Семья была необычной, потому что состояла только из дочери и отца, а матери у них не было. Они уехали из Стокгольма, чтобы начать новую жизнь в сельской местности. Девочка была моей ровесницей. Услышав эти новости, я так разволновалась, что не могла заснуть, и всю ночь представляла себе, каково это – иметь подругу поблизости. Но я боялась, что она не захочет дружить со мной.

Правда о Фрее

Чтобы заручиться ее дружбой, я стала почти все свое время проводить рядом с их фермой. Будучи слишком стеснительной, чтобы взять и просто постучать в дверь, я прибегла к обходным маневрам, которые могут показаться странными, но ведь я вела уединенный образ жизни, а потому не обладала нужным опытом общения. Между нашими двумя фермами росли несколько деревьев, которых было слишком мало, чтобы их можно было назвать лесом. Это был участок дикой природы, непригодный для земледелия из-за огромных валунов. И вот я повадилась каждый день ходить туда, залезая на самую макушку дерева и глядя на ферму новой девочки. Ежедневно я проводила там по многу часов, выцарапывая на стволе отметки. Спустя неделю или около того меня начали одолевать сомнения, а хочет ли новая соседка стать моей подругой?

Однажды я увидела, как по полю идет ее отец. Он остановился у подножия дерева и окликнул меня:

– Эй, привет там, наверху!

Я ответила:

– Привет там, внизу!

Это были наши первые слова:

– Hej dar uppa!

– Hej dar nerra!

– Ты не хочешь слезть оттуда и познакомиться с Фреей?

Вот так я узнала, как ее зовут.

Я слезла с дерева и отправилась вместе с ним на ферму. Фрея ожидала нашего прихода. Ее отец представил нас друг другу и пояснил: он очень надеется на то, что мы станем подругами, потому что Фрея раньше никогда не бывала здесь. Фрея, хотя и была моей ровесницей, оказалась намного красивее. Она была из тех девочек, на которых обращают внимание мальчишки. Грудь у нее была большая, и волосы она укладывала в модную прическу. Она уже стояла на пороге девичества, тогда как я оставалась еще ребенком. Я предложила построить шалаш в лесу, ужасно боясь при этом, что Фрея презрительно скривится, потому что раньше она жила в городе, а среди моих знакомых не было взрослых городских девчонок. Может, им не нравится строить шалаши. Но Фрея согласилась, и мы побежали к зарослям деревьев. Я показала ей, как надо делать крышу, связывая макушки веток. Если вы сочтете подобные занятия мальчишескими, то, пожалуй, так оно и было, но ведь я с детства привыкла к подобным забавам. Других развлечений я в то время и не знала. А вот Фрея в этом смысле оказалась куда более опытной. Она уже знала, что такое секс.

К середине лета Фрея стала для меня той подругой, о которой я всегда мечтала. Я представляла, как признáюсь ей к концу каникул, что она превратилась для меня в сестру, которой у меня никогда не было, и что мы останемся лучшими подругами до конца своих дней.

Правда о тролле

Однажды утром я пришла в лес и застала Фрею сидящей на земле. Она подтянула колени к груди и обхватила их руками. Подняв голову, она взглянула на меня и сказала:

– Я видела тролля.

Сначала я не поняла, то ли она рассказывает мне очередную страшную историю, то ли говорит серьезно. Мы ведь часто описывали друг другу всякие ужасы. Я, например, любила истории о троллях и потому спросила ее:

– Ты видела тролля в лесу?

А Фрея ответила:

– Я видела его на нашей ферме.

Я просто обязана была поверить подруге, когда она рассказывает мне нечто столь ужасное. Я взяла Фрею за руку и обнаружила, что она дрожит.

– Когда ты его видела?

– Вчера, после того как мы с тобой играли в лесу. Я вернулась домой, но была слишком грязная, чтобы войти внутрь, и потому взяла шланг во дворе, чтобы вымыть ноги. И вот тогда я увидела тролля: он прятался в саду, за кустами красной смородины.

– И как он выглядел?

– У него была бледная кожа, грубая, как брезент. И огромная голова. А вместо двух глаз у него был один, зато большой и черный, который совсем не мигал. Тролль просто смотрел на меня не отрываясь. Я хотела позвать папу, но побоялась, что он мне не поверит. Поэтому я выронила шланг и убежала в дом.

В тот день Фрея отказалась играть. Мы сидели рядышком, держась за руки, пока она не перестала дрожать. Вечером, обняв подругу на прощание, я долго смотрела, как она возвращается домой по полям.

А на следующий день Фрея была так счастлива, что крепко обняла меня, поцеловала, сказала, что тролль не вернулся, и извинилась за то, что встревожила меня. Должно быть, ей просто померещилось.

Но тролль вернулся, и Фрея уже никогда не была такой, как прежде. Она нигде не чувствовала себя в безопасности. Она постоянно боялась. Она стала совершенно другим человеком. Теперь она все время грустила, была тихой и покорной, часто отказывалась играть. По вечерам она боялась возвращаться домой. Собственная ферма пугала ее.

Правда о зеркалах

Спустя несколько недель после того, как Фрея впервые увидела тролля, я застала ее в лесу с зеркалом в руках. Она была уверена, что с его помощью одноглазый тролль следит за ней. В то утро, проснувшись, она развернула все зеркала, что были в доме, лицом к стене, все до единого, за исключением того, что находилось в ее спальне. Она предложила мне разбить его, а осколки закопать. Я согласилась. Фрея ударила по зеркалу толстой палкой, а когда оно разлетелось на куски, заплакала. Вернувшись в тот вечер домой, она обнаружила, что все зеркала вновь развернуты. Ее отец заявил, что не потерпит никакого самоуправства.

Правда об озере

Мой план был прост. Фрея видела тролля только на своей ферме. А что, если мы вдвоем убежим далеко-далеко в лес, где нас никто не найдет? Мы запросто сможем продержаться несколько дней, если захватим с собой достаточно еды. И если мы при этом не встретим тролля, значит, надо будет уйти с ее фермы, только и всего. Фрея согласилась со мной, и мы встретились на дороге в шесть утра и поехали прочь на велосипедах. В близлежащей купе деревьев мы оставаться не могли, поскольку нас там быстро бы обнаружили. Нам нужно было добраться до леса, растущего на берегах большого озера. Он был таким обширным, что там можно было заблудиться и сгинуть. Мои родители привыкли к тому, что иногда я пропадала целыми днями. Они начнут волноваться, если только я не вернусь к ужину.

В полдень началась гроза. Дождь лил как из ведра. Приходилось кричать, чтобы быть услышанным. Фрея быстро устала и уже не могла ехать дальше. Промокшие до нитки, мы остановились и сошли с дороги. Войдя в лес, мы спрятали велосипеды, забросав их листьями и сучьями. Под комлем упавшей сосны я быстро соорудила шалаш. Мы залезли в него и подкрепились глазурованными булочками с корицей и соком красной смородины. С едой, которой, по моим расчетам, нам должно было хватить на три дня, мы почти покончили за один присест. Я то и дело спрашивала Фрею:

– Ты видишь тролля?

Она оглядывалась и качала головой. Мы промокли и устали, но, закутавшись в свои дождевики, были счастливы. Я подождала, пока Фрея заснула, и только потом смежила веки.

Когда я проснулась, было уже темно. Фрея исчезла. Я принялась звать ее, но ответа не было. Значит, тролль все-таки пришел за Фреей. Я заплакала, а потом испугалась, что он может вернуться за мной. Я бросилась бежать куда глаза глядят и бежала изо всех сил, пока не оказалась на берегу озера. Дальше идти было некуда. Я оказалась прижата к воде и была уверена, что тролль следует за мной по пятам. Сбросив дождевик, я вошла в воду и поплыла. Мне еще не попадались истории, в которых говорилось бы о том, что тролли умеют плавать. Они были тяжелыми, неуклюжими созданиями, а я для своих лет была очень хорошей пловчихой.

Но в тот вечер я заплыла слишком далеко, а когда наконец остановилась, то увидела, что еще никогда не оказывалась на таком расстоянии от берега. Огромные сосны отсюда казались совсем крошечными. Но, по крайней мере, я была одна. Поначалу эта мысль принесла мне утешение. Все-таки тролль не сумел догнать меня. Но уже следующая повергла меня в отчаяние. Я вспомнила, что лишилась подруги. Фрея исчезла, и когда я вернусь на берег, то останусь одна. Ноги у меня словно налились свинцом. Я очень устала. Сначала под воду ушел подбородок, потом нос, потом глаза, и наконец я погрузилась с головой. Я тонула, хотя и не собиралась умирать. Но сил плыть у меня больше не было.

Я шла ко дну. В тот вечер я должна была умереть. Но мне повезло. Хотя я находилась на расстоянии нескольких сотен метров от берега, глубина здесь оказалась небольшой. Отдохнув немного на илистом дне, я оттолкнулась ногами и вынырнула на поверхность. Глотнув воздуха, я вновь скрылась под водой. Отдохнув еще немного, я опять оттолкнулась от дна и, вынырнув на поверхность, сделала новый вдох. Я повторяла эту процедуру снова и снова, постепенно приближаясь к берегу. Вот таким непривычным способом мне и удалось вернуться на сушу, где я, обессилев, легла на спину и принялась смотреть на звезды.

Когда вернулись силы, я зашагала обратно через лес и наконец набрела на дорогу, но найти велосипеды не сумела. Промокшая насквозь, я поплелась домой. Впереди показались яркие фары какого-то автомобиля. Это оказался местный фермер. Он искал меня. Меня искали родители. Меня искали все, включая полицию.

Ложь

Когда меня привезли обратно на ферму, я повторяла снова и снова:

– Фрея мертва!

Я рассказала о тролле. Меня не заботило, что рассказ может показаться родителям выдумкой. Моя подруга исчезла, и иных доказательств не требовалось. Мой отец согласился поискать ее, потому что не знал, как еще успокоить меня. Мы приехали на их ферму. Фрея оказалась дома. Она была в пижаме, волосы ее были причесаны. Она была чистой и красивой, словно никуда и не убегала. Я попросила:

– Расскажи им о тролле.

И Фрея ответила:

– Никакого тролля нет. Я никуда не убегала. И я не дружу с этой девочкой.

* * *

Уважаемые доктора!

Я писала всю ночь. Это далось мне нелегко, и я очень устала. Скоро мы увидимся вновь. Мое время заканчивается, и я хотела бы немного поспать, прежде чем мы начнем обсуждать написанное, поэтому последующие события я опишу вкратце.

Услышав ложь Фреи, я несколько недель проболела и остаток лета провела в постели. А после того, как я наконец выздоровела, родители перестали отпускать меня гулять одну. Каждый вечер мама молилась за меня. Она опускалась на колени рядом с кроватью и читала молитвы, иногда по целому часу. В школе другие дети сторонились меня.

Следующим летом, в один из его самых жарких дней, Фрея утонула в озере, недалеко от того места, где мы вместе укрывались от грозы под ветками упавшего дерева. Я как раз купалась в озере, что и породило слухи о моей причастности к случившемуся. Дети в школе утверждали, что это я убила ее. Им казалось подозрительным, что у меня нет алиби. Эти сплетни распространялись от одной фермы к другой.

До сего дня я не знаю, поверили ли мои родители в то, что я невиновна. Они тоже спрашивали себя, уж не столкнулась ли я случайно в тот жаркий день с Фреей на озере. Ведь мы могли поссориться, она в запале назвать меня чокнутой, а я в ответ разозлиться настолько, чтобы утянуть ее под воду и держать, держать и держать ее там до тех пор, пока она уже не могла рассказывать обо мне лживых историй.

После этого начались самые тяжелые дни в моей жизни. Я сидела на верхушке высокого дерева, глядя на ферму Фреи, и думала, а не броситься ли мне вниз. Я пересчитывала ветки, которые мне предстояло переломать во время падения. Я представляла, как лежу внизу, у подножия, со сломанными руками и ногами. Глядя на землю, я без конца повторяла одно и то же: «Привет там, внизу! Привет там, внизу! Привет там, внизу!»

Но если я покончу с собой, все будут уверены, что это я убила Фрею.

Когда мне исполнилось шестнадцать, в свой день рождения, в пять часов утра, я ушла с фермы. Я бросила родителей. Я навсегда уехала из этого района Швеции. Я не могла жить там, где мне никто не верил. Я не могла жить там, где все считали меня виновной в совершении преступления. Я взяла с собой те немногие деньги, что удалось скопить, и поехала на велосипеде на остановку автобуса, изо всех сил налегая на педали. Велосипед я бросила в поле, села в автобус до города и больше не возвращалась обратно.

Искренне ваша,Тильда

* * *

Я не выпускал листки из рук, делая вид, что все еще читаю их. Мне нужно было время, чтобы собраться с мыслями. Никогда в жизни мать не выглядела такой одинокой, как та юная девушка, которую она описывала в своих воспоминаниях, добивающаяся любви единственной подруги. Выяснилось, что я настолько не любопытен, что передо мной во весь рост стал вопрос: а знаю ли я вообще своих родителей?

Мою любовь к ним постепенно сменилась безразличием. Оправданием мне может служить лишь то, что отец с матерью никогда не рассказывали о трудностях, которые им довелось пережить. Они хотели уйти от прошлого и построить новое, счастливое будущее. Не исключено, что свои действия я объяснял желанием не бередить их душевные раны. Но ведь я был их сыном, единственным ребенком – и одним-единственным человеком, который мог расспросить их об этом. Я принимал фамильярность за проницательность, а часы, проведенные вместе, стали для меня мерилом взаимопонимания. Хуже всего, я принимал комфорт как нечто само собой разумеющееся, пребывая в безразличном довольстве, и мне даже в голову не приходило полюбопытствовать, что скрывается под желанием моих родителей построить семейную жизнь, столь разительно отличающуюся от их собственной.

Обмануть мать мне не удалось – она поняла, что я прочитал все. Взяв за подбородок, она заставила меня поднять голову и встретиться с ней взглядом. И в ее глазах я прочел решимость. Передо мной сидела совсем не та потерянная молодая девушка, о которой я только что читал.

Ты хочешь задать вопрос, который сыну нелегко задать матери. Но я не стану отвечать на него, пока ты сам не спросишь меня об этом. Ты должен произнести эти слова вслух. Ты должен набраться мужества, чтобы взглянуть мне прямо в глаза и спросить, не убила ли я Фрею.

* * *

Мать была права. Я хотел задать ей этот вопрос. Читая, я неотрывно думал о том, что случилось в тот день на озере. Представить случайную встречу и последовавшую за ней ссору было нетрудно: благодаря годам работы на ферме, мать всегда отличалась физической силой, в чем выросшая в городе Фрея, несомненно, ей уступала, превосходя лишь красотой. Их дорожки пересеклись. Мать, пребывая в ярости после долгих месяцев вынужденного уединения и страданий, вышла из себя, схватила бывшую подругу за плечи и принялась трясти, а потом, когда ее захлестнул гнев от пережитых унижений, сунула Фрею головой в воду. После, справившись с чувствами, мать наверняка устыдилась своих действий и вернулась на берег, но, оглянувшись, заметила, что Фрея так и не вынырнула на поверхность, очевидно, потеряв под водой сознание. Мать тут же вернулась и предприняла отчаянную попытку спасти ее, но было уже поздно. И тогда она ударилась в панику и скрылась с места преступления, оставив тело подруги в воде.

– Ты имеешь какое-то отношение к смерти Фреи?

Но мать лишь покачала головой.

– Задай вопрос иначе. Это я убила Фрею? Задай его! – Она принялась повторять снова и снова: – Это я убила Фрею? Это я убила Фрею? Это я убила Фрею?

Она наседала на меня, ударяя костяшками пальцев по столу всякий раз, когда произносила имя подруги. Я растерялся и больше не мог этого выносить. Прежде чем она вновь стукнула по столу, я перехватил ее кулак, причем рука моя заныла от усилия, и спросил:

– Это ты убила ее?

Нет, не я.

В любой школе, в любом уголке мира можно найти несчастного ребенка, о котором ходят злобные сплетни, причем по большей части насквозь лживые. Хотя это не имеет никакого значения, потому что если ты живешь в общине, которая поверила этой лжи и повторяет ее, то ложь становится правдой – и для тебя, и для всех остальных. От нее не убежишь, потому что она – вопрос не улик или доказательств, а неприязни и ненависти, а ненависть не нуждается в доказательствах. И скрыться можно лишь в собственном внутреннем мире, поселиться и жить среди своих фантазий и мыслей, но навсегда туда убежать невозможно. От внешнего мира нельзя отгородиться надолго. Когда он начинает вторгаться к тебе, надо бежать по-настоящему – и ты собираешь вещи и бежишь.

Сейчас, оглядываясь назад, я вижу, что Фрее приходилось нелегко. Мать ее умерла, и жизнь перевернулась с ног на голову. Предав меня, она вступила в связь с молодым человеком, наемным работником на одной из крупных ферм. Поговаривали, что она беременна. Некоторое время она не ходила в школу. Запахло скандалом. Не спрашивай, правда ли это. Я не знаю. Меня не интересовало, что говорят о ней люди. Узнав о смерти Фреи, я оплакивала ее так, как никто. Я оплакивала ее, несмотря на то что она предала меня и повернулась ко мне спиной. Я готова расплакаться и сегодня, потому что до сих пор люблю ее.

Теперь, узнав правду о событиях лета 1963 года, ты должен признать, что они не имеют ничего общего с теми преступлениями, что были совершены летом года нынешнего. Между ними нет никакой связи. Мы говорим о разных людях, оказавшихся в разных местах в разное время.

* * *

Постоянное и загадочное упоминание неких «преступлений» начинало изрядно меня раздражать. Осмелев, я задал матери прямой вопрос:

– Миа мертва?

Мать была поражена в самое сердце. До сих пор она выдавала мне информацию в том порядке, в каком считала нужным. Я же сидел и покорно внимал ей. Но теперь все изменилось: прежде чем мы пойдем дальше, я хотел получить краткое резюме того, о чем мы будем говорить. Я слишком долго позволял ей вилять и избегать прямых ответов. Мать тут же парировала:

– К чему ты это спросил?

– Не знаю, мам. Ты все время говоришь о преступлении, о заговоре молчания, но не желаешь объяснить, что имеешь в виду.

– Одна лишь хронология позволяет сохранить здравомыслие.

Она произнесла эти слова с таким видом, словно изрекала общепринятые прописные истины.

– И что это должно означать?

– Когда ты перепрыгиваешь с одного на другое, люди начинают сомневаться в твоем здравомыслии. То же самое случилось со мной! Самый безопасный путь – начать с начала и дойти до конца. Следовать цепи событий. Так что хронология в этом вопросе – залог всего.

Мать говорила о здравомыслии так, словно имела в виду старомодный полицейский тест на опьянение, когда водителя, подозреваемого в злоупотреблении спиртным, просят пройти несколько шагов по прямой.

– Я все понимаю, мам. Ты можешь рассказывать мне о случившемся так, как считаешь нужным. Но сначала я должен знать, о чем мы говорим. Поясни это мне одним предложением. И я буду готов выслушать все подробности.

– Ты мне не поверишь.

Моя прямота несла в себе определенный риск. Я не был уверен, что мать не попытается уйти, если я буду слишком уж сильно давить на нее. Испытывая некоторое внутреннее беспокойство, я заявил:

– Если ты скажешь мне об этом прямо сейчас, я обещаю не спешить с выводами до тех пор, пока не выслушаю всю историю целиком.

Для меня очевидно, что ты по-прежнему не веришь в то, что на самом деле случилось в Швеции, хотя я с самого начала заявила, что речь идет о преступлении, у которого есть своя жертва. И даже не одна. Тебе нужны дополнительные сведения? Пожалуйста. Да, Миа мертва. Молодая девушка, которую я успела полюбить, умерла. Она погибла.

А теперь спроси себя вот о чем. Разве раньше я верила в какие-либо нелепые и дикие теории? Разве выискивала конспирологические заговоры в каждом выпуске новостей? Или облыжно обвиняла кого-либо в совершении преступления? Все, у меня осталось совсем мало времени. Я сегодня еще должна обратиться в полицию. Но если я приду в полицейский участок одна, то офицеры в первую очередь свяжутся с Крисом, а он расскажет им сказку о моей болезни, причем подробно и занимательно. Почти наверняка эти самые офицеры полиции окажутся мужчинами – такими же, как Крис. И они поверят ему. Я уже видела, как это бывает. Мне нужен союзник, предпочтительно член семьи, который будет находиться рядом и встанет на мою сторону, поддержит меня. У меня нет никого, кто подходил бы для этого лучше тебя. Мне очень жаль, что на тебя свалилась такая ответственность.

Ты задал мне прямой вопрос. Я ответила на него. Теперь моя очередь прямо спросить тебя кое о чем. Не слишком ли многого я прошу? Потому что если ты лишь тянешь время до прибытия отца, если ты, не слыша ни единого моего слова, избрал эту тактику, чтобы заставить меня говорить и задержать здесь до тех пор, пока вы вдвоем не отвезете меня в сумасшедший дом, то позволь предупредить тебя: я сочту это предательством столь подлым, что дальнейшие отношения между нами станут невозможными. Ты перестанешь быть моим сыном.

* * *

Собственно, мать с самого начала намекала, что если я ей не поверю, то наши отношения пострадают непоправимо. Она предпочитала видеть ситуацию в черно-белом цвете. Чтобы остаться ее сыном, я должен безоговорочно поверить ей. Не будь нынешнее положение дел столь экстраординарным, такая угроза могла бы показаться преувеличенной. Вот только до сих пор мать не заговаривала об этом вслух. И теперь, когда эти слова прозвучали, то оказались вполне реальными и осязаемыми. Подобный вариант развития событий – то, что мать перестанет любить меня, – мне и в голову не приходил. Я вдруг подумал, как она совсем еще ребенком сбежала с фермы, не оставив родителям даже письма, не позвонив и исчезнув без следа. Она одним махом оборвала все связи. Если она проделывала это раньше, то может сделать и теперь. Однако сейчас она противоречила себе – ведь еще совсем недавно она требовала, чтобы мои чувства к ней не влияли на мою беспристрастность. Значит, на чашу весов легли и наши взаимоотношения. Я не мог обещать ей, что поверю безоговорочно, только ради того, чтобы успокоить.

– Ты сама просила меня сохранять объективность. – Я быстро добавил: – Я могу повторить обещание, которое уже дал тебе: я постараюсь не судить предвзято. Сейчас, сидя здесь, перед тобой, я не знаю, где правда, а где вымысел. Зато я уверен в одном: мам, что бы ни случилось в течение следующих нескольких часов, что бы ты мне ни сказала, я навсегда останусь твоим сыном. И я всегда буду любить тебя.

Маска враждебности на лице матери растаяла. Не знаю, что было тому причиной – то ли ее тронула моя декларация вечной любви, то ли она сообразила, что допустила тактическую ошибку. В голосе ее прозвучало явное недовольство собой, когда она повторила мои слова:

– Я прошу тебя отнестись к моим словам непредвзято, только и всего.

Не совсем, мысленно поправил я ее, когда она вновь сосредоточилась на своем дневнике.

Мы с тобой уже говорили о предыдущей владелице, престарелой Цецилии, и ее загадочном решении продать свою ферму именно нам. Но это еще не все. Она оставила здесь лодку, привязанную к деревянному понтону, дорогую гребную лодку с электромотором. Оба – почти новые. Спроси себя, зачем хрупкой и слабой Цецилии понадобилось тратить столько денег на лодку, если она собиралась продать ферму и переселиться в город?

Есть много вещей, в которых я не разбираюсь совершенно. Например, вплоть до последнего приезда в Швецию мне и в голову не приходило интересоваться моторными лодками. Но как только я поняла, что лодка имеет для меня жизненно важное значение, то моментально взялась за самообразование. Для меня стало откровением, что корпус лодки приобретается отдельно от мотора, который представляет собой дополнительные – и немаленькие – затраты. Более того, так называемый троллинговый электромотор компании «Е-Траст», который купила Цецилия, очень дорог. Он стоит около трех сотен евро. В ходе своих поисков я установила, что можно было купить куда более дешевый двигатель, причем вполне сопоставимый по характеристикам. И следующий вопрос заключается вот в чем: почему она оставила нам именно этот электромотор?

Я хочу, чтобы ты взглянул на технические характеристики двигателя. Потому что в них и содержится ответ – причина, по которой она выбрала именно его и оставила нам. Посмотрим, сумеешь ли ты найти его.

* * *

Мать вынула из своего дневника распечатку из Интернета и протянула листок мне.

«Электрические моторы компании «E-Thrust»

Теперь доступны и в Европе!

Разработанные с применением самых последних американских инновационных технологий, эти моторы обеспечивают невиданную доселе мощность и тягу – год за годом.

Максимальная тяга: 55 фунтов

Потребляемая мощность: 12 В (аккумулятор в комплекте не поставляется)

ЖК-монитор: регулировка по 7 позициям

Управляемость: 360 градусов

Материал корпуса: нержавеющая сталь

Длина: 133 см

Ширина: 12 см

Высота: 44 см

Вес: 9.7 кг

Телескопическая коробка передач: 5/2 (вперед/назад)

Винт: 3-лопастной съемный

Руководство по эксплуатации: имеется в наличии. Языки: английский/немецкий/французский

Рекомендуемые размеры лодки: максимальный вес 1750 кг

Соответствие стандартам качества и безопасности ЕС: соответствует»

* * *

Я вернул матери страничку со словами:

– Не знаю.

Да, в этом перечне легко не заметить главного, а ведь это – третья характеристика, ЖК-монитор с регулировкой по семи позициям.

Давай я объясню подробнее.

Мы прожили на ферме почти два месяца, но за это время Крис ни разу не побывал на реке. Он не спускался к ней даже на пять минут. А ведь для того, чтобы продавать свои экскурсионные туры, нам нужны были доказательства того, что в Лосиной реке водится рыба. Но удочки Криса мертвым грузом лежали в амбаре. И что же я просила его сделать? Только не то, что было бы ему неприятно. Он любил рыбалку. И окончательный выбор на этой ферме он остановил потому, что рядом была река. Он даже осматривал ее. Я чуть ли не каждый день говорила ему: пожалуйста, сходи на рыбалку. А он пожимал плечами, скручивал сигарету и отвечал: «Может быть, завтра». Но, игнорируя мои просьбы на протяжении трех недель, Крис однажды вдруг заявил, что едет на рыбалку с Хоканом. К этому времени они уже стали друзьями и часто проводили время в компании друг друга. Я не возражала. Дружба благотворно подействовала на Криса. Настроение у него явно улучшилось, особенно по сравнению с теми холодными апрельскими днями, когда он с утра отказывался вылезать из постели или сидел у печки, протянув к огню руки. В душе я ревновала его, но не к Хокану, которому не доверяла и которого недолюбливала, а к тому, что перед ним открылся круг новых друзей, включая двуличного мэра, видных бизнесменов и членов городского совета. Криса приняли как своего в местном высшем обществе. Я спрашивала себя, уж не для того ли Хокан осыпает чрезмерными знаками внимания моего мужа, чтобы досадить мне. Но я не завистлива, а практична и прагматична. Нам нужны хорошие отношения с общиной, и если они строились вокруг Криса, а не меня, то, значит, так тому и быть. Разумеется, мне было горько сознавать, что, отвергая мои неоднократные просьбы сходить на рыбалку, он с такой готовностью откликнулся на первое же приглашение Хокана. Тем не менее я не стала язвить по этому поводу, а лишь поблагодарила мужа за то, что он наконец привезет мне лосося, которого я смогу сфотографировать для рекламного буклета.

После завтрака Крис вынес из амбара электромотор. Я хорошо помню то утро. У меня не возникло никаких подозрений. Как и параноидальных мыслей, кстати. Я приготовила Крису бутерброды на хлебе, который сама же испекла в нашей печи. Налила в термос чаю. Поцеловала мужа и пожелала ему удачи. Стоя на самом краю нашего причала, я махала Крису рукой на прощание, не сомневаясь в его способностях и надеясь, что рыбалка окажется успешной. Я крикнула вслед, чтобы он привез мне замечательную рыбину. Именно это он и сделал.

* * *

Мать вытащила из своего дневника очередную фотографию, четвертую по счету.

Она была сделана вскоре после того, как Крис с Хоканом вернулись с рыбалки. Обрати внимание на время и дату, указанные в углу. Возразить мне было нечего. Я просила Криса привезти великолепного лосося, и он выполнил мою просьбу. Фотография послужит прекрасным рекламным сюжетом для нашего гостевого домика – двое мужчин гордо позируют со своим уловом. Но этот снимок – ложь от начала до конца.

Ничего не замечаешь?

Обрати внимание на выражение лица Криса.

Это не гордость или восторг. Его улыбка выглядит вымученной, и ему стоит немалых усилий удержать ее на месте.

А теперь взгляни на Хокана.

Обрати внимание, куда направлен его взгляд: он искоса поглядывает на Криса, словно оценивая и прикидывая. Фотография вовсе не кажется праздничной и торжественной. Кстати, а почему нет? Где же радость? Не забывай о том, что поставлено на карту. Наши деньги должны были к концу года неминуемо закончиться, а эта рыба знаменовала собой доказательство того, что мы в состоянии их заработать.

Я вижу, ты думаешь, что я могла испортить им вечер своей бессмысленной подозрительностью и что они просто отреагировали на какой-то мой поступок, который сочли неуместным. Ты ошибаешься. Я тепло поздравила обоих. Я даже заставила себя мило улыбнуться Хокану, пригласив его в гости, когда мы приготовим лосося. Но вскоре меня охватила растерянность. Мужчины держали в руках великолепного лосося, но особой радости в них я не заметила. Я потянулась к Крису, чтобы забрать у него рыбу, и он машинально отпрянул. Я пояснила, что должна завернуть ее, чтобы положить в морозилку, и только тогда он отдал мне ее. Перехватывая тяжелого лосося поудобнее, я запустила пальцы ему под жабры. И знаешь, что я там обнаружила?

Лед!

Я ощутила его кончиком пальца – холодный кристаллик, который растаял от моего прикосновения, прежде чем я успела вынуть его и осмотреть. Улика исчезла, но я была уверена, что не ошиблась. Эту рыбу они не поймали в реке, а купили.

Я поспешила внутрь и сгрузила ее на кухонный стол. Оставшись одна, я осмотрела жабры. Льда там не было, но на ощупь лосось был очень холодным. Я не стала класть его в морозилку. Вместо этого я прокралась обратно в гостиную и спряталась за занавеской. Выглянув в окно, я увидела, что Хокан и Крис о чем-то разговаривают. Я не умею читать по губам, поэтому смысл их разговора от меня ускользнул, зато я могу с уверенностью утверждать, что они ничуть не походили на рыбаков-триумфаторов. Хокан положил руку Крису на плечо, и тот медленно кивнул в ответ. Он повернулся в сторону дома, и мне пришлось резко отпрянуть.

Я сделала вид, что радостно вожусь в кухне, когда Крис прошел через нее. А он даже не взглянул на лосося, свой первый и такой внушительный трофей. Приняв душ, он улегся в постель, заявив, что устал. В ту ночь я не сомкнула глаз. Крис тоже заснул далеко не сразу, хотя наверняка выбился из сил. Он лежал рядом со мной, притворяясь, будто спит. А мне хотелось проникнуть в его мысли. Почему сон бежал от него? Для чего им понадобилось в качестве алиби покупать столь дорогущего лосося? Я намеренно воспользовалась словом «алиби» – лосось был именно алиби и ни чем иным. В этом и заключалась главная и единственная задача рыбины – служить алиби, причем за него наверняка заплатил Хокан, потому что целый лосось стоил невероятно дорого, крон пятьсот, что составляет примерно пятьдесят фунтов, не меньше. Наши же финансы были слишком ограничены, чтобы Крис мог потратить такую сумму без моего ведома. Получается, Хокан купил его и отдал Крису.

Я не могла действовать, не будучи уверенной в том, что Крис заснул по-настоящему. Мне пришлось ждать до двух часов ночи, пока его дыхание наконец не стало ровным и глубоким, и он не провалился в сон. Он недооценил меня, даже не заподозрил, что я нащупаю тот кусочек льда. Осторожно выскользнув из постели, я на цыпочках прокралась к выходу и, набросив куртку, побежала к амбару, где хранился электромотор от лодки. Оказавшись внутри, я вдруг подумала, что Крис мог проплыть всего несколько сотен метров выше по течению, высадившись на причале Хокана, после чего двое мужчин сели в машину и уехали. Я начала осматривать мотор. Впрочем, «осматривать» – это, пожалуй, слишком сильно сказано: я вслепую шарила по нему руками, нажимая на все выступы подряд, пока не заметила голубоватого свечения монитора. Когда я начала переключать его положения, он показал мне в процентах количество оставшейся в аккумуляторе энергии. Перед тем как Крис с Хоканом отправились на свою рыбалку, он был полностью заряжен, а теперь индикатор показывал всего шесть процентов! Другими словами, они использовали девяносто четыре процента заряда аккумулятора. Значит, мое первое предположение оказалось неверным. Они проплыли большое расстояние, израсходовав почти весь запас энергии. Они были на реке, но ловили не рыбу.

Мне снова пришла в голову мысль о невиданной и неожиданной щедрости Цецилии. Для чего она оставила мне эту лодку? Она хотела, чтобы я обследовала реку! И технические характеристики мотора подтверждали это предположение. Цецилия оказалась весьма предусмотрительной. Используя показания ЖК-монитора в качестве путеводителя, я могла повторить их путь, затратив такое же количество энергии, как и они. Я решила не терять времени даром. Я сделаю это нынче же ночью, пока Крис еще спит, до рассвета. Я поплыву на лодке вверх по течению и узнаю, где они побывали, – и сделаю это прямо сейчас!

* * *

Я поднял руку, прерывая мать и намереваясь уточнить, правильно ли ее понял.

– Ты поплыла на лодке прямо посреди ночи?

На следующий день мог пойти дождь и смыть все доказательства преступлений – надо было сделать это в ту же ночь, причем так, чтобы Крис и Хокан ни о чем не догадались.

Мне понадобилось больше часа, чтобы перезарядить аккумулятор. Я сидела в амбаре, глядя, как медленно возрастают показания прибора. Когда индикатор зарядки показал сто процентов, я стала думать, как дотащить мотор до реки и лодки. Для этого мне пришлось воспользоваться ручной тачкой, ведь иначе перенести его через поле было бы попросту невозможно. Я очень старалась не шуметь и боялась, что тележка вместе с мотором опрокинется. Если бы в этот момент проснулся Крис, все было бы кончено – объяснить ему свои действия я бы не смогла. Но все обошлось. К счастью, добравшись до причала, я обнаружила, что установить мотор на лодку очень легко. Наверное, Цецилия тоже обратила на это внимание, когда остановила свой выбор именно на нем. Я еще раз посмотрела на часы, прикинув, что Крис проснется не раньше восьми утра. На всякий случай, дабы исключить всякие неожиданности, я решила, что в моем распоряжении имеется пять часов, чтобы доплыть до места и вернуться.

На малом ходу я отчалила от причала. Вниз по течению они поплыть не могли – в этом я была уверена. Реку перегораживала плотина, на которой стояла забавная гидроэлектростанция, стилизованная под старинную мельницу, и лодка просто не могла пройти через нее. Так что подняться они могли только вверх по течению, но насколько далеко – этого я не знала. На носу лодки я кое-как закрепила свой дешевый электрический фонарик, чтобы он освещал воду впереди. В луче света моментально заклубились тучи мошкары. Более того, он мог выдать меня и привлечь чье-то внимание, но иного выхода у меня не было. Итак, сжав нервы в кулак, я поплыла в маленькой лодочке по стремнине темной реки, единственный бодрствующий человек, отправившийся на поиски истины в спящем окружающем мире.

Реки лениво петляла между полей, принадлежащих разным фермам, но одинаково возделанных и унылых. Я не заметила ни единого места, где мог бы причалить Крис, равно как не находила причин, по которым он мог бы сделать это, а потому продолжала путь вверх по течению, достигнув наконец края леса. Казалось, я пересекла границу и вступила в другой мир. Изменились звуки и ощущения. Теперь река превратилась в замкнутый туннель. Если на полях царила тишина, то лес по обоим берегам жил собственной жизнью. Шелестели кусты, из которых за мной следили глаза неведомых существ.

В конце концов, когда индикатор показывал, что в аккумуляторе осталось лишь сорок процентов заряда, я выключила мотор, положив лодку в дрейф. Судя по всему, я добралась до крайней точки их маршрута, потому что если я поплыву дальше, то мне не хватит электроэнергии вернуться на ферму. На пятидесяти процентах я не остановилась лишь потому, что обратный путь потребует значительно меньшего количества энергии, ведь лодка будет плыть вниз по течению, а не против него.

Взяв в руки фонарик, я принялась осматриваться, стоя в мягко покачивающемся суденышке. Вот луч света выхватил в темноте чьи-то глаза, которые тут же исчезли. Ночной воздух был чист и свеж, в нем не ощущалось ни следа тумана или дымки. Запрокинув голову, я увидела россыпь звезд и еще подумала, что ответов может быть столько же, сколько их сейчас сияет на небосклоне. Крис и Хокан могли запросто привязать лодку к любому дереву и отправиться пешком через лес к месту своего назначения. Куда – об этом я могла только гадать, а потому опустилась снова на сиденье. Меня постигло горькое разочарование, и у меня остался только один выход – вернуться домой с пустыми руками.

Вновь привязывая фонарик на носу, я вдруг заметила, что прямо впереди из воды, протягивая ко мне листья, торчит ветка. Меня охватило любопытство, я стала всматриваться в темноту и поняла, что посредине реки на островке в форме слезинки растет дерево. Я запустила мотор, проплыла немного вперед, схватилась за ветку и пришвартовала свое суденышко. На стволе виднелись следы от веревок в том месте, где к нему привязывали другие лодки. Они были столь многочисленными, что кора давно слезла, и дерево блестело, отшлифованное прежними визитерами. На илистом и топком берегу, чуть повыше края воды, виднелись следы ног, старые и совсем свежие, – их оказалось так много, что я вынуждена была признать: здесь побывали не только Крис и Хокан. Меня вдруг неприятно поразила мысль, что, несмотря на глухую полночь, вполне может оказаться, что я на острове не одна. Я даже подумала, а не вернуться ли в лодку, оттолкнуться от берега и продолжить осмотр с безопасного расстояния. Но ведь я должна была исследовать островок вблизи, а не издалека, поэтому зашагала к группе деревьев, растущих на дальней, широкой стороне острова. Между стволами виднелась какая-то тень, имеющая слишком правильные очертания, чтобы быть творением природы. Это оказалось дело рук человеческих: хижина из дерева, а не шалаш из веток, спрятанная подальше от любопытных глаз, убежище, доски в котором были прибиты гвоздями. Крыша, похоже, не протекала. Ее явно построили взрослые мужчины, а не дети. Обойдя ее, я обнаружила, что вместо двери вход в одной стене прикрывает грязная занавеска. Откинув ее, я увидела внутри плед, спальный мешок, расстегнутый, словно одеяло, и керосиновую лампу с закопченным стеклом. Хижина оказалась недостаточно высокой, чтобы в ней можно было стоять в полный рост, зато широкой, и в ней хватало места для того, чтобы спокойно лечь. Воздух внутри безошибочно пропах сексом. В землю были втоптаны окурки – как от фабричных сигарет, так и от самодельных. Подняв один из них, я почувствовала запах марихуаны. Разворошив веткой пепел многочисленных костров, я обнаружила оплавленные остатки презерватива – непристойный обрывок растянутой резинки.

* * *

Я ощутил неловкость. Судя по описанию матери, место и впрямь выглядело тревожно, и я чувствовал, как она подбирается к неприятным обвинениям, не выдвигая их прямо, а лишь намекая на них. Но сейчас было не самое подходящее время для того, чтобы гадать, что она имеет в виду, или самому заполнять пробелы и умолчания в ее рассказе.

– И что же, по-твоему, происходило на острове?

Мать встала, подошла к кухонному шкафу и стала рыться в нем, пока не нашла сахар. Зачерпнув пригоршню, она высыпала его на стол и бережно разровняла ладонью. Затем кончиком пальца нарисовала в середине белого круга слезинку.

Когда речь заходит о сексе, знаешь, о чем мечтают люди больше всего? О том, чтобы иметь кусочек собственного пространства, в котором они смогут делать все, что душе угодно, а весь остальной мир никогда об этом не узнает. То есть не будет ни осуждения, ни обязательств, ни позора, ни неодобрения. И никаких репрессий и последствий, естественно. Если ты богат, то это может быть яхта в открытом море. Если беден – подвал, в котором ты хранишь грязные журналы. А если ты живешь за городом – остров в лесу. Я говорю о половом акте, а не о любви. Ведь все хотят сохранить свои темные сексуальные делишки в тайне.

* * *

Словно повинуясь мгновенному порыву, моя рука взметнулась над столом и смахнула сахарный остров на пол. Слишком поздно я сообразил, что выдал себя с головой. Мое внезапное движение означало, что я разозлился, и это стало для матери неожиданностью. Она отпрянула, с недоумением глядя на меня. Очевидно, она восприняла мою реакцию как жест недвусмысленного презрения, с которым я отверг ее теорию. Собственно говоря, с моей стороны он стал жалким подтверждением того, что мама права. Я сотворил собственный вариант такого острова. И мать сейчас сидела на нем – в этой самой квартире. Я много раз спрашивал себя, а нельзя ли сохранить свою сексуальную ориентацию в тайне от родителей и одновременно поддерживать отношения с Марком. Но он никогда бы не согласился на это, вот почему я так и не осмелился озвучить эту мысль. Будь это возможно, я бы провел остаток жизни на таком вот острове, окончательно отдалившись от родителей. Стряхивая с кончиков пальцев прилипшие крупицы сахара, я извинился:

– Прости. Мне трудно смириться с этим. Я имею в виду отца.

Но обмануть мать мне не удалось. Она пристально смотрела на меня, ощущая в моих словах нечто такое, чего понять пока еще не могла. Я же поинтересовался, с тревогой ожидая продолжения:

– Ты полагаешь, папа и Хокан ездили на этот остров?

– Я знаю это наверняка.

Я поколебался, собираясь с духом, но потом все-таки спросил:

– И что же они там делали?

Ты неправильно сформулировал вопрос. Он должен звучать следующим образом: кто еще побывал там? Мы совершенно точно знаем, что они не рыбачили. Я осмотрела весь остров, но никакой зацепки не обнаружила. Мне очень не хотелось уезжать оттуда, не получив ответа, но, взглянув на часы, я поняла, что мне грозит другая опасность. Через несколько минут наступит рассвет.

К счастью, плыть вниз по реке было гораздо легче. Тем не менее утро уже наступило. Занимался рассвет. Хокан и Эльза наверняка проснулись. Они всегда вставали с первыми лучами солнца. Мне оставалось только надеяться, что они не придут на берег реки. Миновав причал Хокана, я с огромным облегчением отметила, что ни его самого, ни его жены там нет. Но стоило мне поверить, что все мои беды позади, как мотор заглох. Аккумулятор разрядился окончательно. Я осталась посредине реки на беспомощно дрейфующей посудине.

Прежде чем ты возразишь, что остановившийся двигатель означал, что Крис и Хокан не могли добраться до острова Слезинки, прими в расчет мое неумелое обращение с лодкой, когда я плыла вверх по течению. Дело в том, что я то и дело кидалась из стороны в сторону в поисках места их возможной высадки на берег. В другой раз я сумела доплыть до острова и вернуться обратно на одной зарядке мотора. Но в то утро, когда Крис вот-вот должен был проснуться, остаток пути мне пришлось грести. Уже много лет я не ходила на веслах, и чем больше усилий я прилагала, тем хуже у меня получалось. Когда же наконец я пришвартовала лодку к причалу, то от усталости просто не могла пошевелить руками. Я мечтала только об одном – рухнуть на доски настила и отдышаться, но времени для этого не оставалось. Часы показывали почти восемь утра. Я отсоединила мотор и выволокла его из лодки. Поднявшись с тележкой вверх по склону, я застыла как вкопанная и сердце у меня упало. Крис уже проснулся! Он курил снаружи и, увидев меня, помахал рукой. Я стояла, не в силах пошевелиться, а потом помахала в ответ и даже выдавила из себя улыбку. Электромотор лежал в тачке. Я накрыла его курткой, но, возможно, Крис успел что-то рассмотреть, поэтому срочно нужно было придумать какое-нибудь объяснение. Скажем, я работала в поле и теперь везу тачку обратно на ферму. Опустив взгляд, я увидела, что край мотора выглядывает из-под куртки. Не заметить его было бы невозможно при любом, даже самом беглом осмотре, поэтому я свернула с тропинки и, срезая путь, зашагала прямо по полю. Тачку я оставила за амбаром.

Подойдя к Крису, я поцеловала его – для чего мне пришлось сделать над собой усилие – и пожелала ему доброго утра. Затем я отправилась на огород, на ходу выложив какую-то историю о том, что работала на берегу, расчищая тростник. Крис обронил всего несколько слов, докурил сигарету и ушел в дом завтракать. Пользуясь случаем, я бегом кинулась обратно, выкатила тачку, затолкала ее в амбар, выгрузила мотор и поставила его на зарядку. Обернувшись, я увидела, что Крис стоит в дверях амбара и смотрит на меня. Значит, он прервал завтрак. Я не знала, что именно он успел рассмотреть, поэтому заявила, что он забыл включить аккумулятор в сеть. Он ничего не ответил. Сняв с веревки выстиранное белье, я направилась в дом, оглянувшись на ходу. Крис так и стоял в дверях, глядя на лодочный мотор.

* * *

Мои родители вели себя как совершенно незнакомая мне семейная пара. Казалось, всего за одно лето их отношения изменились самым кардинальным образом. Я поинтересовался:

– Если он поймал тебя на горячем, то почему не потребовал объяснений? Почему не спросил, чем ты занималась? Я не понимаю его молчания.

– А что он мог сказать? Он застал меня в амбаре рядом с мотором. Не в его интересах было привлекать лишнее внимание к лодке.

Но я смотрел на ситуацию куда шире.

– Что-то мне подсказывает, что вы перестали разговаривать друг с другом.

Я уже собрался развить эту тему, но тут мать подняла руку, заставляя меня умолкнуть, и осведомилась:

– Ты имеешь в виду наши отношения?

– Брак длиною в сорок лет не может развалиться за пару месяцев.

– Он может рухнуть и гораздо быстрее. Ты стремишься к надежности и покою, Даниэль. И так было всегда. Но позволь мне сказать тебе кое-что: ни того, ни другого не существует. Крепкая дружба способна оборваться за один вечер, а верный возлюбленный стать смертельным врагом после одной-единственной оплошности.

В некотором смысле ее слова прозвучали предостережением: смотри, чем закончатся наши взаимоотношения, если я не поверю ее рассказу! Мать продолжала:

– Мы с твоим отцом притворялись. Я делала вид, что мне ничего не известно об острове Слезинки. Он же притворялся, что не замечает, насколько далеко зашло мое расследование. – Она взяла со стола свой дневник и принялась перелистывать его в поисках нужной записи. – Позволь мне проиллюстрировать это примером.

Мельком взглянув на страницу, я заметил, что она вся исписана убористым почерком. Записи матери стали куда более подробными.

Десятого июня я проснулась рано, завтракать не стала, а села на велосипед и поехала на станцию, чтобы успеть на первый поезд до Гетеборга. У меня были важные дела в городе, но рассказывать о них Крису я не хотела. Обычно мы обсуждали такие вещи во всех подробностях, но я решила сохранить все в тайне, поскольку намеревалась повидаться с Цецилией и расспросить ее об острове Слезинки лично, а не по телефону – боялась, что Крис станет подслушивать. Я хотела прямо спросить, для чего она оставила мне лодку, в чем выражаются ее подозрения и что она не хочет мне рассказывать?

Цецилия переехала в дом престарелых в Гетеборге, городе, который оставил у меня множество не слишком приятных воспоминаний. Девушкой-подростком я прожила здесь несколько месяцев, чтобы накопить денег на билет на пароход, идущий в Германию. В то время мне пришлось поработать официанткой в кафе отеля на Кунгспортсавенун – главной набережной города. Я представляла себе, как меня ищет полиция, чтобы предъявить обвинение в убийстве Фреи. Фактически я перешла на нелегальное положение: коротко подстриглась, сменила одежду и имя, придумала себе новую биографию. Помню, как однажды я обслуживала клиента на террасе кафе и увидела патрульных полицейских. Руки у меня задрожали так сильно, что я опрокинула кофе на посетителя, заработав изрядную взбучку от управляющего. Спасло меня только то, что клиентам нравилось флиртовать со мной и они оставляли хорошие чаевые, которые управляющий целиком забирал себе.

Приехав в город утром, я решила, что до дома престарелых пройдусь пешком. Светило солнце, стояла чудесная погода, можно было сэкономить деньги за проезд в общественном транспорте, и мне вдруг захотелось взглянуть на то самое кафе на Кунгспортсавенун, потому что я уже больше не была испуганной молоденькой девушкой. Дом престарелых находился на окраине города, за мостом, и из центра до него было далековато. Но я прошла весь путь пешком, размышляя о том, что расскажет мне Цецилия. Заведение выглядело очень мило и приветливо, окруженное ухоженными садами, где был даже пруд со скамеечками на берегу, на которых сидели и беседовали пациенты и посетители. Внутри тоже царили чистота и порядок, а в опрятной приемной меня улыбкой встретила женщина-администратор, сидевшая за столом. Представившись, я поинтересовалась, много ли посетителей бывает у Цецилии. Женщина призналась, что за все то время, что она провела в доме престарелых, ее не навестил ни один человек. Я рассердилась. Нас кормили байками о дружбе и взаимопомощи, царящих в общине, и вот пожалуйста! Как могло случиться, что в гости к несчастной женщине не пришел вообще никто? Ссылка оказалась жестокой, а забвение – полным. Хокан наверняка решил наказать Цецилию за то, что она отказалась продать ему ферму. Он ясно дал понять остальным, что она не заслуживает и малейшего проявления доброты.

Цецилия была у себя в комнате. Она сидела, упираясь коленями в батарею парового отопления, и глядела в сад. Она не читала и не смотрела телевизор. Она просто сидела и молчала. Сколько времени она провела в таком положении – час, два часа, три? Было нечто душераздирающее в том, как одинокая пожилая женщина сидела взаперти и смотрела на солнечный день снаружи. Что до комнаты, то она показалась мне совершенно безликой. После самой обычной уборки в ней не оставалось и следа от прежнего жильца, и здесь вполне мог поселиться кто-нибудь другой. Это был не дом, а перевалочный пункт – зал ожидания между жизнью и смертью. Говорить здесь было решительно невозможно. Я должна была напомнить Цецилии о существовании внешнего мира. Будет лучше, если мы выйдем в сад. Но, присев на корточки, я поразилась происшедшей в ней перемене. Когда мы виделись на ферме, Цецилия была хрупкой пожилой женщиной слабого здоровья, но сильной духом, глаза у нее сверкали, в них светился острый ум. Теперь же она смотрела на меня слезящимися, водянистыми глазами, словно ее силу воли разбавили миллионами частиц пустоты. Но она узнала меня, что стало для меня облегчением, и согласилась посидеть у пруда.

В суде, конечно, надежность Цецилии как свидетеля можно было бы оспорить. Я и сама видела, что с памятью у нее нелады: она то живо включалась в разговор, отвечая на мои расспросы, то замолкала, уносясь мыслями далеко-далеко, и тогда мне приходилось терпеливо ждать. Я предпочла избрать обходной путь и заговорила о пустяках, постепенно подводя ее к загадке, что интересовала меня больше всего: почему она продала мне ферму? Но старушка удивила меня, прямо спросив, узнала ли я правду об Анне-Марии, жене отшельника в поле. А ведь я еще даже не заикнулась о ней! Я рассказала Цецилии все, что мне было известно: что она была верующей, что вышивала цитаты из Библии, что она умерла и ее супруг буквально раздавлен тяжелой утратой. Мое невежество вызвало у Цецилии такой взрыв негодования, словно я не оправдала каких-то ее ожиданий. Она заявила мне: «Анна-Мария покончила с собой!»

Очевидно, у Цецилии наступило просветление, и она поведала мне эту историю. Анне-Марии было сорок девять лет, и в ее семье никто не страдал депрессией. Цецилия любила ее как близкую подругу, которую знала много лет. И вот однажды утром эта жизнерадостная подруга проснулась, приняла душ, переоделась в рабочую одежду и направилась в свинарник, чтобы приняться за работу. Но там она или увидела нечто ужасное, или что-то случилось у нее с головой, но она перебросила веревку через балку и повесилась с первыми лучами солнца, пока ее муж мирно спал в доме. Ульф сошел вниз к завтраку, увидел распахнутую дверь свинарника и решил, что свиньи наверняка разбежались. Он выскочил из дома, чтобы загнать их обратно, и обнаружил, что они всем стадом забились в дальний угол. В этот самый момент, как гласит официальная версия, он обернулся и увидел жену. После нее не осталось ни предсмертной записки, ни объяснения, ни каких-либо финансовых проблем. И ничто заранее не указывало на то, что она задумала.

По словам Цецилии, община отреагировала так, как реагировала всегда: проглотила страшные новости подобно тому, как океанская пучина глотает тонущий корабль. Свиней забили, словно они были свидетелями преступления, свинарник разобрали по дощечкам. На похоронах Анны-Марии Цецилия подошла к Хокану, коснулась его руки и спросила, почему это случилось. Это было не обвинение, а печальный вопрос, на который мог ответить лишь сам Господь. Но Хокан сердито стряхнул ее руку и заявил, что не имеет ни малейшего понятия. Быть может, он сказал правду, что, впрочем, не помешало ему извлечь выгоду из этой смерти. Он расширил границы своего княжества, присоединив к нему земли Ульфа, но представил все как акт благотворительности и помощи убитому горем соседу.

Цецилия вот уже некоторое время говорила без умолку. Губы у нее пересохли и потрескались. Я забеспокоилась, что она переутомилась, и попросила ее оставаться на скамейке, а я пока принесу ей чего-нибудь прохладительного. До конца дней своих я буду сожалеть о своем решении. Мне ни в коем случае не следовало прерывать ее. Когда я вернулась с чашкой кофе, на прежнем месте ее уже не было. Скамейка была пуста, а на берегу пруда я увидела небольшую толпу. Цецилия забрела в него и стояла по пояс в воде, но при этом выглядела на удивление спокойной. Она даже скрестила руки на груди. Белое больничное платье промокло насквозь и облепило ее, напомнив мне картину крещения в реке, когда послушница ждет священника, который окунул бы ее в воду. Но вместо этого прибежал санитар и подхватил Цецилию на руки. Она наверняка была легкой как пушинка. Я последовала за ними к дому престарелых, где ее поспешно унесли в кабинет врача на осмотр. Воспользовавшись всеобщим замешательством, я вернулась к Цецилии в комнату и обыскала ее от пола до потолка, поражаясь тому, как мало у старушки обнаружилось личных вещей. Очевидно, почти все ее имущество было пущено с молотка. В выдвижных ящиках комода лежали книги, но это были сборники сказок и детских рассказов; ни Библии, ни каких-либо романов я там не увидела. И лишь в гардеробе я нашла вот эту кожаную сумочку. Раньше Цецилия работала учительницей и, наверное, в ней она носила учебники и тетради. Я взяла ее, поскольку мне требовалась нормальная вместительная сумка, в которую можно было сложить мои заметки и улики, а не непрактичный и нелепый дамский ридикюль…

* * *

Мы с матерью вскочили на ноги одновременно, когда снизу донесся шум – кто-то пытался войти в квартиру. Вот открылась входная дверь. Мы услышали, как лязгнула дверная цепочка, поначалу громко, а потом – намного тише, после второй, более осторожной попытки вторжения. Я собственными глазами видел, как, вняв моей просьбе, мать сняла цепочку с двери, но, очевидно, вновь накинула ее, когда я отвернулся, будучи убеждена в том, что отец непременно явится без приглашения и предварительного звонка. Нам было слышно, как чья-то рука шарит внизу, возясь с цепочкой и пытаясь открыть замок. Мать воскликнула:

– Он здесь!

Она в панике принялась собирать все свои улики и доказательства, поспешно складывая их обратно в сумку. Мелкие предметы она распихивала по передним кармашкам, а те, что покрупнее, включая ржавую железную коробку, укладывала в сумку, причем в строгом порядке. Мне стало ясно, что она уже проделывала это раньше, причем неоднократно, держа улики под рукой и готовясь бежать при малейшей опасности. Не прерывая сборов, мать метнула взгляд на дверь, ведущую в сад на крыше:

– Нам нужен запасной выход!

Отец обманул нас. Он солгал, прилетел прямым рейсом, раньше, чем обещал, и застал нас врасплох, как и предполагала мать, – таковы были мои первые мысли, навеянные, правда, ее панической реакцией. Однако чуточку опомнившись, я отогнал их прочь. У отца попросту не было ключей. Так что единственным, кто мог войти к нам, был Марк.

Собрав сумку, мать уже готовилась повесить ее на плечо, когда я накрыл ее руку своей.

– Это не папа.

– Это он!

– Нет, не он. Пожалуйста, подожди меня здесь.

Я оборвал ее довольно-таки резко. У меня больше не было сил сохранять спокойствие, и я жестом предложил матери оставаться на месте, сомневаясь, правда, что она выполнит мою просьбу. Сам же я поспешно сбежал по лестнице вниз, в прихожую. Марк перестал сражаться с дверью и, просунув ногу в щель, пытался расширить ее, одновременно прижав к уху телефон и, очевидно, собираясь позвонить мне. Я, увлекшись рассказом матери, совсем забыл о нем. А ведь мне следовало догадаться, как Марк отреагирует, – он уже и так выразил беспокойство из-за того, что я остался с ней один на один. Понизив голос, я сказал:

– Извини, что не позвонил, но ты очень не вовремя.

Я вовсе не хотел, чтобы это прозвучало столь агрессивно. Марк явно растерялся. Я же ударился в панику: я долгие годы выстраивал свой обман и сейчас понимал, что эта насквозь прогнившая ложь рушится на глазах, причем я вряд ли успею придать хотя бы видимость приличия ее коллапсу. Уже не владея собой, я взмахом руки попросил его отойти на шаг, захлопнул дверь, снял цепочку и распахнул дверь настежь. Марк собрался было заговорить, но тут же замер с открытым ртом, глядя поверх моего плеча.

В дальнем конце коридора стояла мать, сжимая в руках сумочку. В переднем кармане ее джинсов я заметил очертания деревянного ножа. Мы втроем застыли как вкопанные, глядя друг на друга. Наконец мать сделала маленький шаг вперед, оценивающе оглядела дорогой костюм и туфли Марка, и осведомилась:

– Вы врач?

Марк покачал головой:

– Нет.

Обычно вежливый и разговорчивый, он ограничился коротким односложным ответом, явно не зная, как вести себя.

– Это Крис прислал вас?

– Я живу здесь.

Я пришел ему на выручку:

– Это Марк. Это его квартира.

Слишком поздно я сообразил, сколь жалко прозвучали эти слова после того, как я долгие годы мечтал о том, как познакомлю его со своими родителями. И все закончилось тем, что я представил его как домовладельца, а не своего возлюбленного. Мать переключила внимание с его одежды на лицо и сказала:

– Меня зовут Тильда. Я – мама Даниэля.

Марк улыбнулся и собрался было шагнуть вперед, но вовремя спохватился, поняв, что перемирие пока еще очень хрупкое.

– Рад познакомиться с вами, Тильда.

По какой-то причине матери не понравилось, как он произнес ее имя, и она осторожно отступила на шаг. Стараясь взять себя в руки, она поинтересовалась:

– Вы хотите, чтобы мы ушли?

– Вы можете оставаться здесь столько, сколько захотите.

– А вы?

Марк покачал головой:

– Нет. Дайте мне одну минуту, и я уйду.

Мать уставилась на него, что при других обстоятельствах выглядело бы крайне невежливо. Марк выдержал ее взгляд с безмятежной улыбкой. Мать первой отвела глаза и, глядя себе под ноги, пробормотала:

– Я буду наверху.

Перед тем как выйти из прихожей, она окинула Марка взглядом, а потом кивнула, словно подправляя собственное мнение об окружающем мире.

Мы молча ждали, пока мать поднимется по лестнице, прислушиваясь к ее тяжелым шагам. Оставшись один, я повернулся к Марку. Встреча, которой я долго страшился, все-таки состоялась, причем так, как мне не могло привидеться и в страшном сне – мать и мой партнер познакомились, но как-то не по-настоящему, словно понарошку. Я же вновь прибег к обману и, вместо того чтобы прямо сказать: «Это мужчина, с которым я живу», смог пролепетать лишь: «Это его квартира». Это была полуправда, сильно смахивавшая на ложь. Подобное развитие событий глубоко опечалило Марка – от этой встречи он ожидал гораздо большего. Но, оставив в стороне собственные чувства, он негромко спросил:

– Как она?

– Не знаю.

Пока что я не видел особого смысла в том, чтобы передавать ему суть нашего разговора. Он сказал:

– Дэн, я должен был убедиться, что с тобой все в порядке.

Он никогда бы не пришел только для того, чтобы познакомиться с ней, или потому, что чувствовал себя обделенным. Он явился, чтобы предотвратить катастрофу и подстраховать меня на случай, если ситуация выйдет из-под контроля. Он наверняка бы согласился с моей матерью в том, что на меня нельзя рассчитывать в трудную минуту. Я согласно кивнул:

– Ты поступил правильно, что вернулся. Но я справлюсь.

Мои слова Марка явно не убедили.

– И какой у тебя план?

– Сначала я дослушаю ее до конца, а потом мы решим, нуждается ли она в лечении. И стоит ли обратиться в полицию.

– В полицию?

– Пока еще ничего толком не ясно. – Помолчав, я добавил: – Сюда летит мой отец. Он передумал. Его самолет должен приземлиться уже совсем скоро.

– Он тоже приедет сюда?

– Да.

– Ты уверен, что хочешь, чтобы я ушел?

– Она не будет говорить, если ты останешься в квартире. Во всяком случае, если и будет, то не так свободно, как раньше.

Марк ненадолго задумался.

– Ладно, я уйду. Но вот что мы сделаем. Я буду в кафе за углом. Почитаю, займусь кое-какими делами. Это в двух минутах ходьбы. Позвони мне, если что-то изменится. – Уже открывая дверь, он бросил мне на прощание: – Смотри не оплошай.

Я ожидал, что мать будет подслушивать, но коридор оказался пуст. Поднявшись наверх, я увидел, что она стоит у окна, и подошел к ней. Она взяла меня за руку и произнесла его имя так, словно пробовала на вкус:

– Марк… – После чего, словно в голову ей только что пришла неожиданная мысль, предложила: – Расскажи мне, как ты живешь.

Не в силах справиться с обуревавшими меня чувствами, я лишь молча сжал ее руку. Должно быть, мама поняла меня, потому что заговорила сама:

– Я помню наш отпуск на южном побережье. Ты тогда был еще совсем маленьким, тебе только-только исполнилось шесть лет. Было очень жарко, и над нами голубело чистое небо. Мы поехали на пляж в Литтлхэмптоне, рассчитывая, что погода весь день будет замечательная, но, приехав туда, обнаружили, что с моря дует пронизывающий ветер. Решив не сдаваться, мы укрылись за песчаной дюной, которую намело ветром в конце пляжа. Мы улеглись в выемку на вершине и совершенно не чувствовали ветра, если не высовывались из нее, конечно. Сверху пригревало солнышко, да и песок был теплым. Мы лежали так довольно долго, загорали и даже задремали. В конце концов я сказала: «Мы не можем остаться здесь навсегда». А ты посмотрел на меня и спросил: «Почему?»

– Мам, о моей жизни мы поговорим в другой раз.

Но голос матери оставался таким же печальным, как и на протяжении всего сегодняшнего дня:

– Не в другой раз, а сегодня. После того как я закончу свой рассказ и мы съездим в полицию, ты расскажешь мне о себе. А я буду слушать. Раньше ведь у нас не было тайн друг от друга.

– Их не будет снова.

– Обещаешь?

– Обещаю.

– И мы вновь будем близки?

– Мы вновь будем близки.

Мать спросила:

– Ты готов услышать остальное?

– Готов.

Мы все делаем ошибки. Одни можно простить, другие – нет. Этим летом я совершила непростительную оплошность. В какой-то момент я усомнилась в том, что Мие грозит опасность.

Раз в неделю я ездила на велосипеде на пляж – не туристический, а тот, что дальше к северу. Он был дикий, покрытый песчаными дюнами и заросший папоротником. Сразу же за ним начинался густой лес. Здесь никогда не появлялись туристы, и я могла бегать без помех. Как-то вечером после тридцатиминутной пробежки я уже готова была повернуть обратно, как вдруг впереди, в лесу, заметила какое-то движение. Ярко-белое пятно, словно парус небольшого корабля, мелькало между сосновых стволов. Обычно в этом лесу и на пляже никого не было. А тут из-за стволов на берег вышла Миа, одетая в подвенечное платье, с венком на голове и букетом в руках. На ней было платье, которое надевают на праздник летнего солнцестояния[4], чтобы отплясывать вокруг майского дерева. Я присела за кустом папоротника, решив посмотреть, что она будет делать дальше. А она зашагала по пляжу, подошла к заброшенному маяку, повесила венок на дверь и скрылась внутри.

Мне казалось, что я стала действующим лицом сказки о привидениях, – вот только девушка была настоящей, как и следы ее ног на песке. Миа явно кого-то ждала, подавая цветами сигнал, что она уже здесь, внутри маяка. Я твердо решила, что должна увидеть того, кто придет на свидание с ней. Но, чем дольше я ждала, тем в большее смятение приходила: а не увидел ли меня тот, второй? Может, он прячется в лесу и ждет, чтобы я ушла? Прошел час, и я растерялась окончательно. Миа ничуть не выглядела расстроенной и подавленной. Она подошла к маяку совершенно свободно и беспрепятственно, по собственной воле. Меня разбирало любопытство, но я уже начала замерзать. Боясь заболеть перед самым праздником летнего солнцестояния, я решила, что пора возвращаться.

Я никогда не прощу себя за то, что поторопилась тогда. Теперь я уверена, что тот, кто все-таки пришел на свидание с Мией, и был ее убийцей.

* * *

Меня так и подмывало забросать мать вопросами, но я уже видел, что она не избегает подробностей, а неуклонно подводит меня к объяснению и описанию финальных событий, включая смерть девушки. Мама так и не присела и, похоже, не собиралась этого делать. Не снимая сумки с плеча, она открыла ее и вытащила пригласительный билет на фестиваль летнего солнцестояния.

Ежегодно город устраивает два разных праздника летнего солнцестояния. Один – для туристов, а второй, более престижный, – для местных жителей. Я держу в руках постоянно действующее приглашение на первую церемонию, такие раздают на пляжах и в гостиницах. Хотя здесь нарисованы дети, танцующие вокруг майского дерева, с цветами в золотистых кудрявых волосах, что подразумевает беззаботный праздник, на самом деле это чисто коммерческое предприятие по выкачиванию денег. Сама же организация праздника обходится очень дешево. Откуда мне это известно? Потому что я на нем работала. Однажды к нам на ферму заехала Миа и сказала, что есть возможность подзаработать. Откуда-то она узнала, что у нас почти нет денег, и пыталась помочь нам. Я обратилась к организаторам, и те дали мне работу в палатке, где продавали пиво и шнапс.

В день празднества, рано утром, я прибыла на поле, принадлежавшее Хокану, представляя, что вот сейчас увижу огромную толпу людей, собравшихся, чтобы устроить грандиозное событие. На наши плечи легла большая ответственность. Фестиваль символизирует любовь к своей земле и родине, уходя корнями к языческим праздникам урожая. Но моим глазам предстало унылое зрелище. Белая брезентовая палатка, в которой подавали еду и напитки, оказалась грязной и старой. Повсюду стояли мусорные корзины и висели указатели, нарисованные от руки. Не делайте того… Делайте вот это… Длинный ряд пластмассовых туалетных кабинок выглядел куда более импозантно, чем само майское дерево. В стоимость билета входили закуски и безалкогольные напитки. В общем, цена в двести крон, то есть около двадцати фунтов, если подумать, не казалась чрезмерной. Впрочем, вскоре выяснилось, что угощение готовится из самых дешевых продуктов. Помнишь, я рассказывала, что Хокан попросил нас принести на пикник картофельный салат? Я собственными глазами увидела, насколько невысоко он ценится: его готовили прямо в ведрах, помешивая огромными черпаками. Угощение, достойное туристов. Именно поэтому Хокан и попросил меня принести на вечеринку блюдо для туристов, потому что считал меня туристкой в Швеции.

В палатке со спиртным подавали пиво и алкогольные напитки, и обслуживающего персонала здесь было больше, чем в павильоне с едой, где за ней выстраивались огромные очереди длиной в несколько сотен метров. Это делалось намеренно, чтобы отбить у гостей желание приходить за второй порцией. Можно не говорить, что посетители, в первую очередь мужчины, быстро переключались на палатку с пивом. Мы работали не покладая рук. Впрочем, что бы я ни думала об организации праздника, люди веселились от души. Погода стояла теплая, и гости явно рассчитывали хорошенько отдохнуть и получить удовольствие.

Во время перерыва я подошла к майскому дереву, где шло представление. Здесь танцевали студенты, одетые в национальные костюмы. Пока я смотрела на них, кто-то похлопал меня по плечу, и, обернувшись, я увидела Мию, которая на сей раз была одета не в белое платье с цветами в волосах, какой я видела ее на диком пляже, а держала в руках пластиковый пакет для сбора мусора. Она сообщила мне, что специально вызвалась заниматься столь непривлекательной работой, чтобы не переодеваться и не привлекать к себе ненужного внимания. Еще тогда ее слова показались мне странными. Почему красивая молодая женщина не любит, когда на нее смотрят? Миа рассказала мне о прошлогоднем фестивале Святой Лючии[5], празднике света в самый темный день года. Церковь решила поставить целую пьесу о том, как выбирают подходящую девушку на роль Санта Лючии – святой со свечами в волосах. В этой вымышленной пьесе есть такой персонаж – фанатичный регент церковного хора, который отбирает девушек, исходя из стереотипных представлений о шведской красоте. Девушка, на которой он останавливает свой выбор, оказывается грубиянкой и драчуньей, зато она красива и у нее светлые волосы. Героиня, которую играла Миа, осталась незамеченной из-за своего цвета кожи, хотя она-то и была самой чистой сердцем. Во время церемонии грубиянка, идущая в голове процессии, спотыкается, и ее волосы вспыхивают из-за того, что она слишком обильно сбрызнула их лаком. Героиня Мии гасит пламя, подвергая опасности собственную красоту. Пьеса показалась мне слишком уж своеобразной и даже нелепой. Но самое странное заключалось в том, что по окончании пьесы с вымышленной процессией состоялось настоящее шествие с подлинной Санта Лючией, в котором Мие отводилась уже главная роль. По словам девушки, все это отняло столько сил и времени, что она зареклась выступать перед большой аудиторией.

Мы стояли и разговаривали, как вдруг Миа испуганно уставилась куда-то мне за спину. Я обернулась и увидела, как в палатку с угощением быстрым шагом вошел Хокан. Миа бросилась за ним. Поспешив следом, я увидела, что в палатке разразился скандал. Хокан ухватил за шиворот молодого человека лет двадцати с небольшим с длинными светлыми волосами и сережкой-гвоздиком в ухе. Хотя молодой человек был высок и атлетически сложен, он не смог оказать сопротивления Хокану, который прижал его к брезентовой стене, гневно обвиняя в том, что тот путается с его дочерью. Тут к Хокану подбежала Миа, схватила его за руку и крикнула, что она даже не знает этого юношу. Но Хокан не поверил и потребовал ответа от молодого человека, который, взглянув на Мию, расхохотался и заявил, что если Хокан имеет в виду эту девушку, то он просто сошел с ума, поскольку чернокожие красотки самому молодому человеку ничуть не нравятся. По правде говоря, этот молодой человек употребил расистское оскорбительное выражение, повторять которое я не стану. Пожалуй, все, кто находился в тот момент в палатке, прониклись к нему презрением, если не считать одного-единственного человека – Хокана. Тот немедленно остыл, сообразив, что молодой человек – расист, а сведения, полученные от шпионов, оказались ложными. Он отпустил молодого человека и успокоился. Как я тебе уже говорила, для него нет ничего более важного, чем чувство собственности. И вместо того, чтобы упрекнуть молодого человека за использование неподобающих выражений, Хокан извинился перед ним за то, что облыжно обвинил его.

Публичный скандал явно расстроил Мию, и она, выронив мешок с мусором, выбежала из палатки. Подойдя к Хокану, я посоветовала ему догнать дочь, на что он ответил мне взглядом, полным ненависти, и потребовал, чтобы я не совала нос не в свое дело. Протискиваясь мимо меня в толпе, он опустил руки, держа их по швам, а потом вдруг сжал кулак и без замаха ударил меня в промежность. Я ойкнула от боли, а он как ни в чем не бывало прошел мимо. Если бы я закричала, он бы все отрицал и назвал меня лгуньей. Или же ответил бы, что в палатке столько народу, что он случайно задел меня. А я, вернувшись в свою палатку с пивом, не могла забыть прикосновения костяшек его пальцев, словно была сделана из теста и отпечаток их останется на мне навсегда…

* * *

А я спрашивал себя, для чего мать использовала это слово – «промежность»? Чтобы я хоть немного испытал тот шок, который ощутила она, когда Хокан ударил ее? Если так, то она добилась своего, поскольку еще никогда в жизни я не слыхал от нее подобных выражений. Или она руководствовалась и другими соображениями? Быть может, она решила, что я слишком уж погряз в благополучии. Между нами только что восстановилось взаимопонимание и доверие, а теперь мать предостерегала меня, что не станет оберегать от правды, в очередной раз напомнив, что, по ее мнению, мы имеем дело с насилием и тьмой, которые она не станет приукрашивать или обелять.

Мать достала из своего дневника второе приглашение, роскошно выполненное уже на дорогой бумаге, и выложила их рядком на столе, чтобы я сам мог убедиться, насколько они отличаются друг от друга.

Это приглашение на второй праздник летнего солнцестояния, торжество для избранных. Разницу в качестве нельзя не заметить. Обрати внимание, как элегантно написано мое имя от руки старомодными черными чернилами. Они даже включили мое второе имя, Эллин, хотя второе имя Криса пропустили, что выглядит странно, поскольку от кого еще они могли узнать его и к чему подобная непоследовательность? Я, например, никому о нем не говорила. Оно не составляет тайны, разумеется, но это не могло быть непреднамеренным упущением. Его можно трактовать лишь как недвусмысленную угрозу, что они способны раскопать любые сведения обо мне. Хокан давал мне понять, что расследование – палка о двух концах, и если я решила выступить против него, то мне следует готовиться к схватке не на жизнь, а на смерть.

* * *

Я никак не мог уразуметь скрытой сути угрозы.

– Мам, но что такого страшного можно о тебе узнать?

Они могли узнать о Фрее! И тогда со мной все было бы кончено. Слухи уже однажды вынудили меня бежать из дома. Мои родители считали, что это я убила свою лучшую подругу. И не имело никакого значения, что это неправда. Хокан ненароком рассказал бы эту историю своей жене за ужином, будучи уверенным, что та, в свою очередь, передаст ее друзьям за кофе, и вскоре уже сотни людей шептались бы об этом за моей спиной, обмениваясь понимающими взглядами. Я не смогла бы вновь вынести это, не смогла бы опять жить среди лжи. Что угодно, только не это. Я бы попыталась быть сильной, не обращать на это внимания, но в конечном итоге окружающий мир нельзя заставить замолчать. У меня не осталось бы иного выхода, кроме как продать ферму.

Я решила, что буду продолжать расследование и надеяться, что правда о Фрее не станет всеобщим достоянием. Я не желала жить в страхе, и на празднике летнего солнцестояния мне представилась возможность отвлечься. Поначалу торжество будет идти скромно и сдержанно, но вскоре спиртное польется рекой, алкоголь развяжет языки, гости потеряют осторожность, и, быть может, я сумею узнать что-либо полезное для себя. Я решила извлечь урок из своего неуклюжего появления на пикнике у Хокана, где меня заботило лишь то, как нас примут, и теперь намеревалась играть роль наблюдателя. Собственная репутация меня больше не волновала, равно как и то, понравлюсь я гостям или нет. Я должна была увидеть, кто из мужчин проявит недвусмысленный интерес к Мие.

Я обещала тебе, что прибегну к описаниям только в случае крайней необходимости. Если я скажу тебе, что небо хмурилось, обещая грозу, то это поможет тебе понять, что тот праздник летнего солнцестояния стал для меня тяжелым испытанием. Небо грозило пролиться дождем в любую минуту. В наэлектризованном воздухе повисло напряжение. Более того, в сердцах многих гостей поселилось чувство обиды и несправедливости. Только вчера погода порадовала туристов на празднике жарким солнцем и ясным голубым небом. Гуляки пили пиво до позднего вечера и спали прямо на траве. А уже сегодня небо хмурилось, в воздухе чувствовалась прохлада, пронзительный ветер налетал резкими порывами. Организаторы предусмотрели все, кроме погоды, и она испортила собравшимся настроение.

Я предпочла надеть традиционное шведское платье, заплела волосы в косы и прихватила с собой букетик полевых цветов. Упоминание моего второго имени вселяло тревогу, и мой наряд был попыткой выдать себя за беззаботную любительницу повеселиться. Если у кого-либо и зародились подозрения в том, что я слишком близко подобралась к правде, то непритязательный деревенский облик должен был их рассеять. И в самом деле, женщина в синем платье с желтым передником не могла вызвать ничего, кроме насмешливых улыбок. Крис запротестовал, заявив, что я выставляю себя на посмешище. Он не мог понять, каким образом мой наряд сблизит нас с видными представителями местной общины. Он еще не сообразил, что я окончательно отказалась от этой идеи, все равно она оказалась невыполнимой. Мы никогда не станем здесь своими. Точнее говоря, я больше не хотела становиться одной из них. Но поскольку я была не в состоянии озвучить причины, по которым решила выглядеть деревенской дурочкой, пришлось опровергать протесты Криса неубедительными рассуждениями о том, что это, дескать, мой первый праздник летнего солнцестояния в Швеции за много лет и я хочу насладиться им сполна. Крис так сильно разозлился, что поехал на праздник не со мной, а с Хоканом, заявив на прощание, что если я хочу вести себя как маленькая, то он не желает иметь со мной ничего общего. Глядя мужу вслед, я жалела о том, что мы с ним не можем вести расследование вместе, как добрые товарищи и напарники, что до сих пор случалось почти всегда, если речь заходила о важных событиях в нашей жизни. Но увы – отныне я перестала доверять Крису и отправилась на праздник в одиночку, прихватив за компанию лишь потрескавшуюся от времени старую кожаную сумочку.

По прибытии на вечеринку мне пришлось выдержать снисходительные взгляды владетельных жен. Они разговаривали со мной мягко и ласково, как с откровенной дурочкой, поздравляя с тем, что я отважилась на столь храбрый поступок. Как я и рассчитывала, общество выразительно закатило глаза и отбросило всякую осторожность. Следует отметить, что место для праздника было выбрано безошибочно – на берегу Элк-ривер, чуть ниже лососевой заводи и неподалеку от зеленого театра, где бродячие труппы развлекают летних туристов. Организаторы постарались на славу. Повсюду были расставлены изящные шатры с угощениями и изысканные гардеробные, украшенные букетами цветов. Еще более поразительное зрелище являло собой майское дерево, то же самое, кстати, что использовалось вчера, вот только количество цветов на нем удвоилось и даже утроилось. Оно выглядело таким красивым, что на миг я даже забыла о той несправедливости, которую оно собой олицетворяло. Ведь устроители с легкостью могли использовать его для проведения обоих фестивалей летнего солнцестояния, а так получалось, что торжество лета и жизни было отравлено скаредной мелочностью.

Эльза тоже была здесь, и в ее взгляде, брошенном на меня, сквозило неприкрытое презрение. Хотя я говорила тебе, что не собираюсь, подобно Эльзе, закрывать глаза на происходящее, но иногда в минуты душевной слабости я понимала ее выбор и со стыдом признавалась себе, что и мне хочется прибегнуть к сознательной слепоте. Какое бы это было облегчение – приказать своему подозрительному разуму забыть обо всем и обратить все свои силы на то, чтобы прославлять местную общину! Я начну крепко спать по ночам, меня перестанет мучить беспокойство – и я более ни секунды не буду раздумывать над тем, что происходит выше по течению в глубинах леса. Предпочти я слепоту, более чем уверена, что Хокан одобрил бы мой выбор, искренне порадовался моей капитуляции и вознаградил меня дружбой с остальными соседями. Но идти дорогой слепоты было бы нелегко. Этот путь требовал решительности и самоотверженности. Да и цена была слишком высока: я бы превратилась в некое подобие Эльзы. Не исключено, что она подражала кому-то еще, кто жил здесь до нее; быть может, подобная манера поведения сложилась на протяжении уже нескольких поколений. Женщины заставляли себя забыть о своих подозрениях, играя роль столь же древнюю, как и фермы, на которых они жили, – роль слепого обожания. И эта роль не только сделала бы меня своей в здешнем обществе, но и принесла бы нечто вроде счастья. Во всяком случае, на людях. Оставаясь одна, я бы ненавидела себя. Но только те чувства, которые мы испытываем наедине с собой, должны определять наше поведение.

Как и я, Миа пришла одна. Но куда более удивительным оказалось то, что, подобно мне, она тоже предпочла неброский наряд, отдав предпочтение свадебному белому платью с венком на голове. В руках она сжимала небольшой букетик цветов. Платье было тем же самым, что и на диком пляже, разве что уже не таким девственно-чистым – оно запачкалось и порвалось. Цветы осыпались, роняя лепестки. Девушка не сделала попытки как-то скрыть урон, нанесенный своему наряду. Создавалось впечатление, что на обратном пути от маяка она подверглась нападению в лесу. Поначалу Миа не обращала на гостей внимания, стоя спиной к собравшимся и глядя на реку. Я не стала подходить к ней, не желая лишний раз привлекать к себе внимание. Но немного погодя я подметила некую странность в ее походке. Она ступала с преувеличенной осторожностью, изо всех сил стараясь сохранить равновесие. Разумеется, я моментально встревожилась, а когда подошла поздороваться с Мией, то увидела, что глаза ее покраснели. Она была пьяна! Должно быть, девушка принесла спиртное с собой, потому что на вечеринке алкоголь ей никто бы не предложил. Естественно, время от времени подростки напиваются, здесь нет ничего особенно удивительного, но напиться втихаря на таком празднике, да еще среди бела дня – событие из ряда вон выходящее: так пьют, чтобы забыться.

К тому времени как мы стали водить хоровод вокруг майского дерева, Миа уже не могла, да и не хотела скрывать опьянения. Ее состояние заметили и другие гости, не столь внимательные к нюансам поведения. Я видела, что Хокан готовится отвезти ее домой. Подобная крайняя мера наверняка вызовет массу кривотолков, но он, похоже, решил, что недолгий рукотворный скандал будет куда лучше сцены, которую она запросто может закатить. Но я не могла позволить ему увезти девушку. Миа напилась не просто так. Мне показалось, что она набирается мужества, чтобы бросить кому-то вызов, и я должна была любой ценой дать ей столько времени, сколько потребуется, чтобы она претворила свой план в жизнь.

Я бережно взяла Мию за руку и вывела на середину круга, а потом принялась импровизировать, заговорив об истории праздника летнего солнцестояния. Вокруг меня собрались все гости, включая Хокана, а я все рассказывала и рассказывала о том, что именно эта ночь в Швеции считалась самой волшебной и что наши предки танцевали в знак оплодотворения земли, чтобы она принесла богатый урожай всем окрестным фермам. С этими словами я вручила детям по цветку из букета, который держала в руках, и сказала, что по традиции эти цветы нужно положить под подушку, и тогда им приснятся будущие возлюбленные, мужья и жены. Малыши смущенно хихикали, принимая цветы. Должно быть, я казалась им доброй волшебницей, но моя эксцентричность была продуманной. Дойдя до Мии, я протянула ей остатки букета. Теперь, когда я заговорила о возлюбленных и мужьях, как она отреагирует? Миа подняла цветы высоко над головой. Я оказалась права! Она подошла уже к самому краю, готовясь бросить вызов обществу и разоблачить его постыдные тайны. Глаза всех присутствующих были устремлены на нее. Гости ждали, что будет дальше. А девушка, высоко подбросив букет, швырнула его за спину, словно новобрачная на свадьбе. Мы провожали его взглядами. Тесемка, скреплявшая его, развязалась, стебли рассыпались, и букет, описав крутую дугу, дождем летних лепестков осыпался вниз.

Расталкивая гостей, в первый ряд протиснулся Хокан и схватил дочь за руку, извиняясь перед присутствующими. Он старался не применять силу слишком явно и не тащить ее за собой. Девушка не сопротивлялась и позволила увести себя к сверкающему серебристому «саабу». Хокан усадил ее на переднее сиденье, а она опустила окно и оглянулась. «Скажи нам! – хотелось крикнуть мне. – Скажи нам правду!» Но машина рванулась с места, стремительно набирая скорость, и ветер швырнул прядь черных волос девушке в лицо, закрыв его от посторонних глаз.

Тогда я в последний раз видела Мию живой.

* * *

Я не простил бы себе, если бы не проверил слова матери. Мне не составит труда ввести имя девушки – Миа Греггсон – в поисковую машину браузера моего телефона. Если она действительно была убита, то я обнаружу ссылки на многочисленные газетные статьи и широкий общественный резонанс. Я прикинул, а не признаться ли в своих намерениях матери. Но, заявив о них вслух, я добьюсь своего только в том случае, если она знает, что они действительно существуют. Она может даже показать мне какую-нибудь копию, выудив ее, по обыкновению, из своего дневника. А вот если статей не было, то она вполне может запаниковать, поняв, что без них я ей не поверю, и удариться в бега. Так что благородная честность в данном случае не годилась – дело было слишком рискованным. И потому я сказал:

– Хочу посмотреть, приземлился ли самолет папы.

После того как нас прервал Марк, мать все никак не могла успокоиться. Квартира перестала казаться ей надежным убежищем. Она отказывалась присесть или снять с плеча сумочку и без устали расхаживала по комнате, не находя себе места. Видя, что я взял в руки телефон, она заметила:

– Его самолет уже должен был приземлиться.

Я открыл новую страницу в отдельном окне браузера, чтобы иметь возможность быстро перейти на страницу с информацией о прибытии самолетов в аэропорт Хитроу, если мать вдруг потребует показать ей экран. С величайшими предосторожностями я набрал имя Мии. Пальцы путались, и мне с трудом удавалось скрыть тревогу. До сих пор мать демонстрировала прямо-таки дьявольскую проницательность.

– Что там написано?

– Я еще не закончил.

Я ввел место предполагаемого убийства и нажал кнопку «поиск». Соединение было медленным, и страница опустела. Мать подошла ближе и протянула руку к телефону:

– Дай, я посмотрю сама.

Неуловимым движением большого пальца я переключил страницу на сайт аэропорта и протянул ей трубку. Она напряженно всмотрелась в экран.

– Самолет приземлился двадцать минут назад.

Мне оставалось только надеяться, что она не заметит или не придаст значения иконке внизу страницы, показывающей, что открыто второе поисковое окно. В конце концов, смартфона у матери не было. Зато она в любую минуту ожидала подвоха, так что могла догадаться обо всем или же случайно перетащить вторую страницу на экран. Подняв палец, она коснулась дисплея. Со своего места я не мог видеть, изучает ли она список прибывающих из Швеции рейсов. Меня так и подмывало шагнуть к ней и попросить вернуть мне телефон, но, опасаясь разоблачения, я решил взять себя в руки и остаться на месте. И тут мать сама протянула мне трубку. Вторую страницу она так и не заметила. К этому времени поиск по имени Мии уже должен был закончиться. Но просмотреть его результаты я не мог, поскольку мать заговорила, обращаясь ко мне.

Крис постарается как можно быстрее покинуть аэропорт и возьмет такси. Он не станет терять времени и попробует захватить нас врасплох. А тебе он позвонит, когда окажется у самого порога. Как только это случится, скрыться уже не удастся, во всяком случае без драки. В отличие от прошлого раза, уходить тихо и незаметно я не намерена.

* * *

Мысль о том, что отец с матерью могут на моих глазах устроить сцену домашнего насилия, не укладывалась у меня в голове. Но теперь я вдруг понял, что при очной встрече они вполне способны затеять драку.

– Мам, мы уходим немедленно.

Мать дважды осмотрелась по сторонам, чтобы проверить, не забыла ли чего-нибудь. Искушение взглянуть на страницу поиска было велико, но ее поведение было настолько непредсказуемым, что я боялся: она обо всем догадается. Пришлось подождать, пока она не начнет спускаться по лестнице. Пристроившись позади, я понял, что откладывать дальше нельзя, и взглянул на экран.

Телефон предложил мне первые результаты поиска. Это были ссылки на шведские газеты. Я был потрясен. Должно быть, в глубине души я ожидал увидеть не какие-либо результаты или газетные статьи, а пустую страницу. Пообещав сохранять объективность и непредвзятость, я, похоже, верил в то, что ничего особенного не случилось, что Миа на самом деле жива. Я щелкнул по верхней ссылке. Начала загружаться страница. Появился первый фрагмент изображения. Но больше испытывать судьбу я не мог и сунул телефон в карман. Очень вовремя: мать как раз дошла до нижней ступеньки лестницы и обернулась. Протянув руку, я коснулся ее плеча.

– Мам, а куда мы поедем? Тебе ведь не нравится разговаривать на людях.

– Это можно решить и потом. Сейчас главное – уйти отсюда.

– И торчать столбом на улице?

Мать недовольно возразила:

– Ты что, пытаешься задержать меня? Значит, вот каков твой план? Ты нарочно тянешь время, чтобы Крис перехватил меня?

– Нет.

– Ты лжешь!

Ну все, приехали.

– Я не желаю видеть, как ты ссоришься с папой. Я хочу дослушать твой рассказ до конца. Это правда.

Мать открыла входную дверь, и мы вышли в коридор. Она несколько раз нажала кнопку лифта, словно убегая от погони. Заметив, что он поднимается к нам с первого этажа, она поспешно отступила:

– Он может быть уже в кабине! Давай спустимся по лестнице.

Я не стал спорить и последовал за матерью на пожарную лестницу, по которой она поспешно, чуть ли не бегом, спустилась вниз. Я окликнул ее, и голос мой эхом отразился от голых бетонных стен:

– Мам, я позвоню Марку. У него есть свой офис. Вдруг он предложит нам место, где можно поговорить? Какое-нибудь тихое и уютное местечко, где нам никто не помешает.

Мать крикнула на бегу:

– Поторопись!

Вынув из кармана телефон, я уставился на экран, где была выведена статья о Мие из местной шведской газеты. Была там и ее фотография. Девушка выглядела в точности так, как ее описывала мать. В статье говорилось, что она пропала без вести. Я прокрутил страницу. В самом конце предлагалось вознаграждение за сведения о ее местонахождении. В качестве доказательства заметка явно не годилась, поскольку речь об убийстве не шла. Но пропажа без вести часто становится предвестником гибели. Во всяком случае, ничто из того, что я успел прочесть, не противоречило версии матери.

Я набрал номер Марка. Он сразу же поднял трубку. Я сказал:

– Сюда едет мой отец. Его самолет уже приземлился. Мама не хочет оставаться в квартире. Нужно найти какое-то место, где мы сможем поговорить. Тихое и уединенное местечко. Такое, чтобы нас не нашел отец.

– Ты уверен, что не хочешь дождаться его приезда?

– Это будет конец всему.

Марк немедленно нашел выход:

– Я забронирую для вас номер в отеле. Вызови такси. Я перезвоню и сообщу тебе подробности. С тобой все в порядке? А с твоей мамой?

– У нас все хорошо.

– Предоставь отель мне. Я перезвоню.

Он положил трубку.

В отличие от стремительности матери, я передвигался, как человек, который слишком много выпил накануне. Правильно ли я поступаю? Или лучше задержаться и позволить отцу догнать нас? После разговора с Марком меня вновь охватили сомнения в том, что я – именно тот человек, который должен принимать решения. Мысль о номере в гостинице даже не пришла мне в голову, а ведь это был самый очевидный выход. Но даже если бы я и додумался до этого, все равно денег, чтобы заплатить за комнату, у меня не было. Да и отец наверняка знал бы, что делать. Если мать все-таки больна, то о ее болезни ему известно больше, чем кому бы то ни было еще. С другой стороны, беглый взгляд на статью не позволял однозначно утверждать, что мать бредит. Более того, еще труднее было объяснить то, почему отец не позвонил, прилетев в аэропорт. Словом, еще несколько минут промедления, и перспектива скандала с дракой станет вполне реальной. Если я позволю отцу застать нас здесь, то совершу предательство и отвергну все, что услышал до сих пор. Хотел я брать на себя ответственность или нет, она уже легла на мои плечи. Не располагая доказательствами того, что мать вводит меня в заблуждение, оставалось лишь верить ей на слово. Совсем недавно она сказала, что мы обязаны верить тем, кого любим. Сейчас мама просила лишь дать ей время и место, чтобы закончить рассказ о том, что случилось с Мией, и я не мог отказать ей в этом.

Я догнал ее у подножия лестницы.

– Подожди!

Она остановилась. Я позвонил в местную службу такси и сообщил, что мы собираемся в центр города, не называя, однако, гостиницы. Они отправили машину на вызов немедленно. Пока мы ждали, мать привстала на цыпочки, глядя через небольшое окошко на муниципальную парковку. Увидев, что там никого нет, она заявила:

– Мы постоим здесь, пока не приедет такси. Я не хочу ждать на улице.

Водитель такси перезвонил через несколько минут, и мы украдкой вышли из вестибюля на парковку. Между моим домом и главными воротами протянулся участок открытого пространства. Спрятаться здесь было решительно негде, мы оказались как на ладони и не сумели бы избежать встречи с отцом, если бы он прибыл в эту минуту. Я буквально кожей ощущал напряжение, охватившее мать, пока мы пересекали этот короткий отрезок, и оба испытали облегчение, добравшись до такси. Но прежде чем я успел предложить план дальнейших действий, мать наклонилась к водителю и попросила:

– Поезжайте до конца улицы и там остановитесь, пожалуйста.

Водитель перевел взгляд на меня, ожидая подтверждения. Необычная просьба удивила меня, но я кивнул, а мать шепотом продолжила, обращаясь ко мне:

– Почему он посмотрел на тебя? Ведь не потому же, что против меня выдвинуты обвинения в умственной неполноценности – он просто не может знать о них. Тогда почему? Я скажу почему. Потому что я – женщина.

Водитель остановил машину на углу узкого переулка, который тянулся поодаль между моим домом и главной улицей. Я сказал матери, что причина, по которой шофер взглянул на меня, заключалась в том, что ее просьба показалась ему странной. Но мать отвергла подобное предположение:

– В ней нет ничего странного. Я хочу, чтобы ты увидел, как он приедет сюда.

– Кто?

– Твой отец.

– Ты хочешь, чтобы мы подождали здесь, пока не приедет папа?

– Это очень важно. Ты должен увидеть все своими глазами. Ты все еще цепляешься за воспоминания о Крисе как о самом обычном человеке. Они не дают тебе покоя. А ведь он стал уже совсем другим. Отсюда ты все разглядишь сам. Подъехать ближе мы не сможем, это слишком рискованно. Как только ты увидишь его, то поймешь все.

Я обиняками высказал наши пожелания водителю, который уже явно начал нервничать. Мы обязательно заплатим ему за простой, но сначала просто постоим здесь немного, а потом уедем. Мать поспешно добавила:

– По моей команде.

Водитель окинул нас внимательным взглядом. Ему, без сомнения, много раз приходилось выслушивать странные и нелепые просьбы пассажиров. Он перезвонил в таксопарк, и там подтвердили мою личность. Договорившись с нами об оплате, он развернул газету и погрузился в чтение.

За пределами моей квартиры, на открытом месте, характер и поведение матери изменились самым радикальным образом. Она больше не раскрывала рта, разве что для того, чтобы отдать распоряжение или указать направление. Она ни на секунду не расслаблялась, развернувшись на сиденье и глядя назад, на главные ворота, у которых и должно было остановиться другое такси. Отвлечь ее разговором мне не удавалось. Мы ждали почти в полном молчании, глядя на мой дом.

Зазвонил мой телефон. Это был Марк. Он дал мне адрес дорогой гостиницы в Кэнэри-Уорф. Номер и мелкие расходы он оплатил заранее. Чтобы вселиться, кредитная карта мне не понадобится. Он предложил подождать нас внизу, в фойе гостиницы или в ресторане, чтобы быть под рукой на случай необходимости. Я согласился:

– Отличная мысль.

Дав отбой, я в общих чертах изложил свой план матери. Мы поедем в гостиницу, где она закончит рассказ, не опасаясь, что кто-то нас найдет. Квартал Кэнэри-Уорф находился достаточно далеко отсюда, и выбор его выглядел необычно. Отец ни за что не догадается, что мы отправились туда, ведь с этой частью Лондона нас ничего не связывало. А мать по-прежнему не сводила глаз с главных ворот. Когда же я настойчиво потребовал от нее ответа, она вдруг схватила меня за руку, заставляя пригнуться, чтобы нас не было видно в окно. Мимо проехало такси. Мы с матерью скорчились в узком проеме между спинками сидений. Мать затаила дыхание. Вот звук мотора другого автомобиля стал слабее. Она медленно выпрямилась, знаком приказывая мне последовать ее примеру. Мы выглянули в заднее стекло, словно высовываясь из окопа под ураганным огнем противника. У главных ворот остановилось черное такси, и из него вышел мой отец.

Я впервые увидел его после расставания в апреле. Он сильно изменился, похудел и постарел, совсем как мать. Остановившись на улице, он закурил и глубоко затянулся, словно приговоренный перед смертью. Я был рад вновь увидеть его. Я очень любил отца и верил ему, и меня охватило нестерпимое желание выскочить из убежища и окликнуть его.

Из такси вышел второй мужчина, и при виде его мать воскликнула:

– О нет, только не он!

Мужчина положил руку отцу на плечо. Это зрелище настолько поразило меня, что я выпрямился на сиденье, выставляя себя на всеобщее обозрение, пока мать вновь не потянула меня вниз, прошипев:

– Они увидят тебя!

Второй мужчина был ровесником отца, но одет чопорно и строго. Раньше я его никогда не видел – ни на фотографиях, ни на вырезках из газет. А отец, кстати, ни словом не обмолвился о том, что приедет не один; тот вопиющий факт, что он промолчал об этом, даже заставил меня усомниться в том, что я до конца прослушал его сообщение, оставленное на голосовой почте. Неизвестный мужчина заплатил водителю черного таксомотора и спрятал блестящий кожаный бумажник в карман. Я почувствовал, как пальцы матери крепко сжали мою руку. Она была напугана.

– Мам, кто это?

Она резко развернулась, коснулась плеча водителя и выкрикнула:

– Поехали! Поехали отсюда скорее!

А тому доселе явно не приходилось играть роль шофера, увозящего сообщников с места преступления, и он принялся не спеша складывать газету, к вящему негодованию матери, которая уже готова была перебраться на переднее сиденье и сесть за руль. Оглянувшись, я увидел, что отец и его незнакомый спутник все еще стоят у ворот и о чем-то разговаривают. Когда водитель завел мотор, отец бросил взгляд в нашу сторону, и мать опять скорчилась на сиденье, пригнув голову.

– Он видел нас!

Она наотрез отказывалась выпрямиться до тех пор, пока через несколько минут я не заверил ее, что нас никто не преследует. Бережно помогая матери усесться поудобнее, я спросил:

– Кто этот человек?

Но она лишь покачала головой, отказываясь отвечать, и вновь приложила палец к губам, как делала в поезде из Хитроу или как сделал Хокан, когда, по ее словам, зашел к ним в гости на ферму. Я вдруг понял, что и мне самому хочется повторить этот жест, чтобы понять, что же в нем такого притягательного.

Всю дорогу до гостиницы мать смотрела назад, провожая взглядом каждую машину, оказавшуюся позади нас в потоке транспорта. Я заметил, что водитель то и дело посматривает на меня в зеркальце заднего вида, спрашивая взглядом, все ли с ней в порядке. Я отвел глаза, не зная, что ответить: то мне казалось, что мать больна и страдает манией преследования и паранойей, то вдруг обнаруживал, что и сам испытываю схожие чувства, и тогда мне тоже становилось страшно. А еще я спрашивал себя, почему отец не сказал, что приедет не один, а с хорошо одетым незнакомцем.

Зазвонил телефон. Это был отец. Я посмотрел на мать.

– Он наверняка спросит, где мы.

– Не отвечай!

– Я должен сказать ему, что с нами все в порядке.

– Ничего не говори ему о наших планах!

– Я должен объяснить ему, что мы делаем.

– Не вдавайся в подробности!

Я ответил на звонок. В трубке зазвучал сердитый голос отца:

– Консьержка сказала, что вы только что уехали.

Мать наклонилась ко мне, вслушиваясь в разговор. Я же ответил:

– Мама решила, что там будет неудобно разговаривать, и сейчас мы едем в другое место.

– В какое?

Мать яростно замахала руками, требуя, чтобы я не вздумал что-то сказать ему, и пришлось ответить:

– Она хочет поговорить со мной наедине. Я позвоню тебе, когда мы закончим.

– Ты идешь у нее на поводу, Даниэль, и совершаешь серьезную ошибку. Чем больше она убеждает тебя, тем сильнее сама верит тому, что говорит. Ты лишь ухудшаешь ее и без того сложное положение.

Мне и в голову не пришло, что я могу ухудшить состояние матери. Моя уверенность в собственной правоте пошатнулась.

– Папа, я позвоню тебе позже.

– Даниэль…

Я оборвал разговор. Он позвонил снова. Я не ответил. На этот раз сообщения отец не оставил. Мать, судя по всему, осталась довольна тем, как я разговаривал с ним, и сказала:

– Это было подло с его стороны – предположить, что ты делаешь мне хуже. Он знает, как играть на чувствах людей.

Боясь, что совершил ошибку, я заявил:

– Все, больше никаких личных выпадов. Будем придерживаться голых фактов. То же самое я скажу отцу, если он попробует заговорить в таком же духе о тебе.

– Хорошо, вот тебе факты. Почему он не сказал, что приедет не один?

Я взглянул на нее:

– Кто этот человек?

Но мать лишь покачала головой и поднесла палец к губам.

Когда мы подъехали к гостинице, я рассчитался с водителем. Мы вышли из машины и оказались в окружении стекла и стали Кэнэри-Уорф. Я проводил мать к стойке дежурного администратора, для чего нам пришлось пройти через настоящую цветочную оранжерею. Обслуживающий персонал был облачен в накрахмаленные белые сорочки. Я заполнял необходимые бумаги, а мать стояла рядом, прислонившись спиной к стойке и не сводя глаз с входных дверей. Она явно ожидала, что с минуты на минуту появятся заговорщики, преследующие нас. Взяв меня за руку и не обращая внимания на окружающих, мать поинтересовалась:

– А что, если он позвонит в таксопарк и спросит, куда они отвезли нас?

– Он не знает, из какого таксопарка мы вызвали машину. А даже если бы и знал или догадался, то такие сведения они не разглашают.

При виде такой моей наивности мать покачала головой:

– Их можно подкупить, как и всех остальных.

– Даже если отец доберется сюда, то не узнает номер нашей комнаты. Сотрудники отеля ни за что не скажут ему об этом.

– Мы должны вызвать новое такси, из другого таксопарка, представиться вымышленным именем и попросить отвезти нас в другой отель, но не к самым дверям: остаток пути мы пройдем пешком. Тогда никто не сможет нас отыскать.

– Этот номер уже оплачен.

Кажется, последний аргумент возымел действие. Я добавил:

– Отец звонит и звонит. Он не делал бы этого, если бы знал, где мы находимся.

Мать ненадолго задумалась, потом неохотно кивнула. Сотрудники усиленно делали вид, что не прислушиваются к нашему разговору. Я отказался от услуг посыльного, вызвавшегося проводить нас в номер, и сам взял карточку-ключ, пояснив, что багажа у нас нет.

Наученный горьким опытом, я не делал попыток заговорить, пока мы не оказались у себя в номере и не заперлись на ключ. Сначала мать пожелала осмотреть номер. Он находился на шестом этаже. Комната была современная и удобная, и соображение, что она должна стоить очень дорого, на мгновение заслонило собой все остальное. Мать подошла к мягкому дивану с многочисленными подушечками, стоящему в алькове у окна, откуда открывался вид на реку, в сторону центра города. Но удовольствие оказалось недолгим. Она принялась тщательно обыскивать комнату, подняла телефонный аппарат и выдвинула все до единого ящики платяного шкафа и буфета. Я же присел на диван в алькове и позвонил Марку. Не зная, как выразить свою благодарность, я пробормотал:

– Я расплачусь с тобой.

Он не ответил. Говоря по правде, я понятия не имел, сколько стоит такая роскошь, но уже понимал, что рассчитаться с ним не смогу. Тем временем мать перешла из спальни в ванную, после чего осмотрела коридор, где внимательно изучила план этажа и пожарной эвакуации – маршруты поспешного отступления. Удовлетворенная, она положила свою сумочку с вещественными доказательствами на кофейный столик, рядом с вазой для фруктов и бутылочкой минеральной воды, предоставленными за счет отеля.

Я подошел к мини-бару, выбрал подслащенный энергетический напиток с кофеином, добавил в стакан льда и отпил глоток.

– Хочешь чего-нибудь, мам?

Она отрицательно покачала головой.

– Почему бы тебе не съесть немного фруктов?

Внимательно осмотрев вазу, она выбрала банан. Мы уселись на диван у окна, больше похожие на гостей на пикнике, чем на постояльцев дорогого отеля. Мать очистила банан и разделила его на равные дольки для нас обоих.

– Мам, ты так и не ответила: кто этот человек?

* * *

Мать открыла сумочку и достала из нее журнал и рукописный список имен. На первый взгляд, их в нем было шесть.

Этот человек входит в список подозреваемых. Я бы показала его тебе раньше, но ты наверняка отмахнулся бы от него, как от досужей выдумки. Однако теперь этот список приобретает особую актуальность. Один из этих людей последовал сюда, прикладывая нешуточные усилия к тому, чтобы остановить меня.

В самом верху значатся два имени: Хокан и Крис. Твой отец – подозреваемый. Мне очень жаль, но от правды не уйдешь.

Здесь есть и Ульф Лунд, отшельник на поле.

Внесен в него и двуличный мэр города, Кристофер Дальгаард. Я уже рассказывала тебе о нем – именно он пересказал случай с лосем Хокану.

Кстати, все, кто поименован в этом списке, присутствовали на празднике летнего солнцестояния, когда Миа напилась и на котором ее последний раз видели живой. Эти шестеро мужчин стояли в толпе, когда она подбросила букет вверх. Впоследствии я пыталась восстановить в памяти, куда приземлились бы цветы, если бы букет не развязался в воздухе, и у чьих ног очутились бы. Я, конечно, не знаю этого наверняка, но полагаю, что Миа целилась в того, чье имя идет следующим по списку.

Стеллан Нильсон – детектив, один из старших офицеров полиции в регионе. В последующих событиях ему еще предстоит сыграть важную роль. Его отношения с Хоканом можно назвать скорее братскими, нежели дружескими. Они даже внешне похожи друг на друга – оба высокие, сильные, серьезные. Когда они стоят рядом, люди часто спрашивают, не родственники ли они, и это им нравится, они улыбаются и говорят, что не возражали бы против такого.

Последним по списку идет Олле Норлинг, звезда радио и телевидения, врач на бумаге, хотя у него нет практики или настоящих пациентов. Он – успешный шоумен и артист, и его цирковой номер олицетворяет собой поиски одухотворенной мудрости. Он представляет рецепты здорового образа жизни в популярных телепрограммах, публикует книги о том, как можно похудеть, улыбнувшись пятьдесят раз за день, и прочие высокоумные рассуждения о силе разума. Он – доктор-самозванец, скользкий, как змея, торговец и коммерсант, но публика его обожает, поскольку он с успехом преподносит себя в качестве мягкого и заботливого кудесника. Собственно говоря, на самый верх он поднялся благодаря обману и бесстыжей саморекламе. Доктор Норлинг был первым, кто объявил меня безумной:

– Вы нездоровы, Тильда.

Он так и заявил, причем по-английски, медленно покачивая головой, словно желая мне только добра.

И один из этих людей сейчас здесь, в Лондоне, вместе с Крисом, и преследует меня.

* * *

Судя по яростной риторике, с которой она его описывала, мне не составило труда догадаться, о ком она говорит:

– Ты имеешь в виду доктора?

Да, доктора Олле Норлинга. Зачем он прилетел сюда? В Швеции ему не удалось упечь меня в сумасшедший дом, и теперь, очевидно, они намерены предпринять вторую попытку. Их стратегия не изменилась; несмотря на то что меня выписали из клиники для душевнобольных, что настоящие врачи объявили меня здоровой и дееспособной, они упорно цепляются за прежний подход: запереть меня в четырех стенах, накачать успокоительным и погубить мою репутацию. Но они опоздали и не смогут помешать тебе узнать правду. Единственное, что им еще остается, – попытаться разрушить наши отношения и заставить тебя присоединиться к ним, чтобы покончить со мной как с единственной силой, способной привести их на скамью подсудимых. Заговорщики с полным на то правом сомневаются, что твоему отцу эта работа по плечу. Не знаю, действительно ли Норлинг первым выдвинул идею усомниться в моем здравомыслии, зато он был первым, кто заявил об этом вслух, использовав против меня свой авторитет и медицинские знания. Вопрос лишь в том, почему они усомнились в моем психическом состоянии только тогда, когда я отвергла их версию того, что случилось с Мией.

После праздника я надеялась поговорить с Мией о том, что произошло с ней в самый длинный день в году. Но она как в воду канула. Я испугалась. Шли летние каникулы, и ей следовало отдыхать на свежем воздухе. Утром и вечером я стала прогуливаться по полям, глядя на ферму Хокана и надеясь увидеть Мию на веранде или хотя бы в окне. Но все было тщетно.

Неделей позже я наконец получила ответ. Проснувшись рано утром, я работала в нашем домике для гостей: забравшись на длинную лестницу, я красила верхнюю часть стены амбара, когда увидела, как по дороге на большой скорости несется сверкающий серебристый «сааб» Хокана. О нем никак нельзя сказать, что он – отчаянный и безрассудный водитель, и я еще никогда не видела, чтобы он гонял по здешним дорогам. Значит, что-то случилось. Я ждала, что машина проедет мимо нашей фермы, и потому не поверила своим глазам, когда она резко свернула на подъездную аллею. Хокан выпрыгнул из нее и устремился в дом, не обращая на меня никакого внимания. Я вцепилась в лестницу, чтобы не упасть, потому что в голову мне пришло одно-единственное объяснение: что-то случилось с Мией.

Поспешно спустившись на землю, я услышала встревоженные голоса и через окно увидела в кухне Криса и Хокана. Потом Хокан развернулся, выбежал из дома и прыгнул за руль своей машины. Я выронила ведерко с краской и бросилась к автомобилю, прижимая ладонь к стеклу и оставляя на нем желтые потеки. Я должна была услышать о случившемся от него самого. Он опустил стекло и сказал:

– Миа исчезла!

Придя в себя, я обнаружила, что лежу на усыпанной гравием дорожке, глядя в небо, а голова моя покоится на коленях у Криса, сидящего рядом. Машины Хокана на подъездной аллее уже не было. Очевидно, я потеряла сознание совсем ненадолго. Но тут мысли мои вернулись к Мие, и мне отчаянно захотелось, чтобы все новости оказались дурным кошмаром, я всего лишь упала с лестницы и ударилась головой, а с Мией все было бы в порядке, – вот только я знала правду, я всегда знала ее. Мои враги скажут, что мой обморок стал переломным моментом в развитии болезни. Разум мой повредился, и ко всему, что я потом говорила, думала или делала, нельзя относиться всерьез. Дескать, это бред больного рассудка. Но сейчас я скажу тебе правду. Мой обморок не имел решительно никакого значения. Да, после него я стала казаться слабой и нездоровой, но чувство, которое охватило меня, никак нельзя назвать безумием – это была ошеломляющая боль потери. На протяжении двух последних месяцев я совершенно точно знала, что Мие грозит опасность, но не сделала ничего, чтобы защитить ее.

Хокан дал объяснение тому, что случилось в ночь, когда исчезла Миа: они поссорились; она была очень расстроена; она дождалась, пока в доме все уснут, после чего уложила свои вещи в две сумки и растворилась в ночи, ни с кем не попрощавшись и не оставив записки.

Вот что нам сообщили. Вот что было сказано всему городу, и жители поверили этому безоговорочно.

На ферму Хокана прибыл его друг, детектив Стеллан. Я в это время была в поле и заметила его автомобиль на подъездной дорожке Хокана, а потому совершенно точно знаю, что ровно через семнадцать минут детектив вышел из дома, мужчины пожали друг другу руки, и Стеллан уехал. Итак, расследование, длившееся ровно семнадцать минут, закончилось дружеским похлопыванием по спине.

На следующий день Хокан заехал к нам и сообщил, что он уведомил о случившемся полицию в главных городах страны – Мальме, Гетеборге, Стокгольме, – и та начала поиски Мии. Однако возможности их не безграничны. Миа была совершеннолетней, а поиск беглянки, которая не хочет, чтобы ее нашли, – нелегкое дело. Повторив эти слова еще раз, Хокан понурил голову, всем своим видом показывая, как ему тяжело и как он убит горем, – во всяком случае, предполагалось, что мы должны ему поверить. Крис принялся утешать его, говоря, что Миа непременно вернется и что подросткам свойственно делать подобные глупости. Но их разговор показался мне ненастоящим! Это было чистой воды притворство – оба играли свои роли ради меня. Хокан притворялся, что раздавлен случившимся, а Крис помогал ему, подсказывая реплики и возможные объяснения. Вот только оба были никудышными актерами и проверяли меня. Подойду ли я к Хокану и сочувственно пожму ему руку? Я не могла заставить себя сделать это. Я забилась в угол комнаты, стараясь оказаться от него как можно дальше. Будь на моем месте расчетливая и искушенная особа, она бы обняла Хокана и даже уронила фальшивую слезу, сочувствуя его скорби, но я не умею обманывать и потому совершенно ясно дала понять, что не поверила ни единому его слову, тем самым бросив ему недвусмысленный вызов. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что сделала ошибку. Начиная с того момента, опасность грозила уже мне.

* * *

Мать вновь взялась за сумочку и вынула оттуда плакат. Развернув его на кофейном столике, она присела на диван рядом со мной.

Они были напечатаны не на домашнем компьютере Хокана. Он обратился в типографию, которая располагала бумагой превосходного качества. Даже макет, как ты видишь, поистине безупречен и больше похож на приложения к журналам «Вог» и «Вэнити Фэар», так что в результате получилось самое экстравагантное в мире объявление о пропавшей без вести девушке. Они были везде. Я потратила целый день, пытаясь сосчитать их, и оказалось, что их больше тридцати: обернутые вокруг стволов деревьев, приколотые на доски объявлений на пляже, висящие в церкви и выставленные в витринах магазинов на набережной. Но их расположение показалось мне фальшивым, потому что Миа и не подумала бы скрываться ни в одном из этих мест. Если она действительно решила убежать, то сейчас наверняка находится в одном из больших городов, где-нибудь далеко отсюда, а не на расстоянии мили от дома. Если она действительно решила убежать, то не призналась бы в этом ни единой живой душе, потому что известие об этом моментально достигло бы ушей Хокана. Так что эти плакаты служили одной-единственной цели – продемонстрировать всем, что Хокан поступает правильно, хотя он играет роль, которая только и требуется от него в данный момент.

Видишь, что написано в самом низу?

Здесь предлагается вознаграждение за любые сведения о Мие, и это не опечатка: сумма составляет сто тысяч шведских крон, то есть десять тысяч фунтов! Хотя с таким же успехом он мог предложить и миллион или сундук с пиратским золотом: Хокан знает, что никаких новых сведений не получит. Зато он вновь выставляет напоказ свое духовное убожество: мол, смотрите, сколько денег я готов заплатить; моя любовь к Мие выражается кругленькой суммой, и это намного больше любого объявленного вознаграждения за поиск лица, пропавшего без вести, которое вам когда-либо приходилось видеть!

Судя по выражению твоего лица, ты воспринимаешь этот плакат как доказательство его невиновности, на что он и был рассчитан.

* * *

Я лишь покачал головой, поражаясь убежденности матери в том, что она всегда знает, о чем я думаю.

– Я вовсе не уверен, что этот плакат доказывает его невиновность. Он вообще ничего не доказывает. Плакат – это палка о двух концах. Если бы он предпочел вообще не тратить деньги и не печатать эти плакаты или если бы повесил одно-единственное невзрачное объявление, ты бы обвинила его в преступном бессердечии. Или в том, что чувство вины не дает ему покоя.

– Но я не могу судить о том, чего он не сделал.

– Я всего лишь имею в виду…

Ты не желаешь принимать плакат в качестве улики. Отлично. Забудь о нем. Он нам не нужен. Ты не должен сомневаться в его невиновности только на основании моих слов. Ты не должен сомневаться в его невиновности только на основании того, что он распорядился напечатать эти плакаты. Но ты обязан усомниться в нем, потому что то, что рассказывает Хокан о ночи, когда исчезла Миа, вообще не имеет смысла. Предположительно она исчезла с фермы в ночь на первое июля. И как же ведет себя шестнадцатилетняя девочка? Машины у Мии нет, такси она не вызывала, так как же она ушла с фермы глубокой ночью да еще в такой глуши? Утром на вокзале ее никто не видел. Ее велосипед так и остался на ферме. Пешком она уйти не могла – во-первых, потому, что идти ей было просто некуда, а во-вторых, расстояние было слишком велико. Я сама убегала с глухой фермы. Так вот, позволь сказать тебе исходя из личного опыта, что для этого нужен план. По словам Хокана, в ее распоряжении было десять часов, чтобы исчезнуть, но эти десять часов приходятся на время, когда все кругом закрыто. На много миль в любую сторону мир тих и темен, люди спят, магазины не работают, общественный транспорт не ходит, а Миа взяла и исчезла. И мы должны поверить в это?

Я просто обязана была обратиться в полицию и сделала это, не посоветовавшись с Крисом. Мне хотелось увидеть, насколько серьезно они относятся к делу. Я проехала на велосипеде по центру города. Магазины работали в обычном режиме. Набережная была заполнена людьми. В кафе, где я всего несколько недель назад разделила кусочек торта с Мией, сидели другие люди. Они ели, пили и смеялись. А где же скорбь о пропавшей девушке? Погоня за удовольствиями – одно из величайших зол нашего времени. И Хокан прекрасно это понимает, как понимает и то, что, раз нет тела и каких-либо свидетельств совершения преступления, никто не станет задаваться ненужными вопросами. Все предпочтут поверить, что Миа сбежала, а не задуматься о возможности того, что ее убили.

В местном полицейском участке было тихо, как в библиотеке. Кроме того, здесь царила нелепая и неслыханная чистота, как будто им больше нечем было заняться, кроме как мыть окна и надраивать полы. Совершенно очевидно, что здешним полицейским никогда не приходилось сталкиваться с преступлениями, достойными упоминания. Они поголовно были зелеными юнцами. В Стокгольме у меня был шанс, там я могла бы найти союзника, кого-нибудь, кто хоть немного разбирается в потемках мужской души. Но только не здесь. Передо мной были уравновешенные соискатели приличной работы, мужчины и женщины, знающие, как надо соблюдать неписаные правила, принятые в маленьком городке.

Подойдя к стойке дежурного, я потребовала, чтобы меня проводили к детективу Стеллану. Я полагала, что придется ждать, быть может, несколько часов кряду, но не успела прочесть страницу или две своих заметок, как Стеллан окликнул меня по имени и пригласил к себе в кабинет. Возможно, из-за своего чрезвычайного внешнего сходства с Хоканом он казался чужим в этом кабинете с карандашами, ручками и скрепками на письменном столе. Он жестом предложил мне сесть и навис надо мной, интересуясь, чем может помочь. Я поинтересовалась, почему меня никто не допрашивал по поводу исчезновения Мии, и он прямо спросил, известно ли мне, где находится девушка. Я ответила, что нет, конечно, это мне неизвестно, но я думаю, что здесь кроется нечто большее, нежели предполагаемое бегство. У меня не хватило мужества выложить свою гипотезу в полицейском участке, ведь доказательств у меня по-прежнему не было. Но самое интересное заключается в том, что Стеллан вовсе не отнесся ко мне как к сумасшедшей, которая говорит всякую ерунду. Он смотрел на меня вот так…

* * *

Мать окинула меня взглядом, демонстрирующим, что ей скучно, что она устала и что внимательно меня слушает.

Он смотрел на меня так, словно я представляла собой угрозу! Он явно прикидывал, сколько хлопот я могу доставить. Полицейский участок и его старший офицер, похоже, не имели ни малейшего желания докапываться до истины. Напротив, это государственное учреждение делало все, чтобы скрыть правду. Для этого дела требовался человек, настроенный скептически, – чужак. Я не хотела становиться им, но вынуждена была играть эту роль. Я поблагодарила Стеллана за то, что он уделил мне время, и решила, что раз уж полиция не желает заниматься этим делом, а ордер на обыск мне никто не даст, остается лишь самой тайно проникнуть на ферму Хокана.

* * *

Пока я ошеломленно переваривал заявление о том, что она вломилась в чужой дом, мать запустила руки в самое глубокое отделение своей сумочки. Я не видел, что она там делает, пока она не вынула их и медленно не подняла, показывая мне ладони. На руках у нее красовались красные варежки. Она демонстративно пошевелила руками у меня перед носом, словно они были столь же красноречивой уликой, как и обагренные кровью перчатки. Меня вдруг поразила абсурдность происходящего, которую лишь подчеркивало явное несоответствие между искренностью матери и неожиданным появлением банальных варежек, но улыбаться мне почему-то не хотелось.

Чтобы не оставлять отпечатков пальцев! Они оказались единственными в моем распоряжении – эти толстые зимние шерстяные варежки. Я начала носить их в кармане еще в середине лета, выжидая возможности проникнуть внутрь. Ты знаешь, что раньше я никогда не совершала ничего противозаконного. И уж тем более теперь и не думала тайком пробираться в дом Хокана под покровом ночи, подражая профессиональному взломщику. Я рассчитывала выбрать удобный момент и воспользоваться случаем, когда оба, Эльза и Хокан, уедут куда-нибудь. Не забывай, мы говорим о сельской Швеции, где до сих пор никто не запирает дверей, а охранной сигнализации не существует вовсе. Однако после исчезновения Мии поведение Эльзы резко изменилось. Теперь она часами просиживала на веранде, погрузившись в раздумья. Раньше я говорила тебе, что она все время была чем-то занята. Но теперь все изменилось… Прежде чем ты снова прервешь меня, соглашусь, это можно трактовать по-разному. Но чем бы ни были вызваны перемены в ее поведении, они существенно усложнили мне задачу проникновения на ферму, поскольку отныне она почти все время проводила дома.

Но однажды я заметила, как Эльза и Хокан уезжают вместе. Я не знала, ни куда они направляются, ни как долго будут отсутствовать – то ли несколько минут, то ли часов, – но это был мой единственный шанс, и я ухватилась за него. Бросив работу в огороде, я пробежала по полю и постучала к ним в дверь, просто чтобы убедиться, что дома никого нет. Ответа не последовало, но я постучала вновь, натягивая вот эти самые варежки и спрашивая себя, а хватит ли у меня мужества открыть дверь и войти в дом. Подобно всем разумным людям, при необходимости я готова не колеблясь нарушить закон. Однако это вовсе не означает, что задуманное далось мне легко и просто.

Попробуй надеть варежки.

А теперь возьми в руки вот этот стакан.

Видишь?

Ими ничего невозможно удержать. Они очень непрактичны. Профессиональный взломщик ни за что не взял бы их с собой на дело. Стоя под дверями дома, я вдруг занервничала. В разгар летнего дня на мне теплые шерстяные варежки, я готова вломиться в чужой дом, но при этом даже не могу открыть дверь. Оказалось, что повернуть в них гладкую стальную ручку не так-то легко, и у меня ничего не получалось, несмотря на многократные попытки. В конце концов мне пришлось взяться за нее обеими руками.

Первые шаги, сделанные в чужом доме, те несчастные несколько метров, что я прошла от входной двери до подножия лестницы, были самыми трудными в моей жизни и дались тяжелее всего. Шведские обычаи и домашний этикет настолько прочно вошли в мою плоть и кровь, что я даже сняла туфли, совершив совершенно идиотский поступок для взломщика, и оставила их на нижней ступеньке, во весь голос объявляя о своем присутствии любому, кто вернулся бы домой.

Мне еще никогда не доводилось бывать у Хокана и Эльзы на втором этаже. И что же я там увидела? Дай мне любой рекламный проспект мебели среднего ценового диапазона, и я покажу тебе спальню Хокана. Она выглядела опрятной и чистенькой: сосновая кровать, сосновые платяные шкафы, девственно чистые прикроватные тумбочки. Повсюду царил устрашающий порядок: здесь не валялись пилюли, книги или грязная одежда. Потуги хоть как-то украсить обстановку выглядели жалкими и неэффективными, словно принятые решением комитета жильцов, да и то, скорее, от отчаяния: на стенах висели несколько картин местных художников, признанных приличными. Это был, скорее, выставочный зал с мебелью для спальни, а не настоящая, живая спальня. Кроме того, исходя из собственного опыта сорокалетнего замужества, стоя посреди спальни рядом с вазой, наполненной раскрашенными деревянными тюльпанами, я могла бы утверждать, хотя и не злорадствуя, конечно, что совершенно точно поняла: здесь не занимаются сексом. Место выглядело абсолютно бесполым и выхолощенным. И да, ты прав, у меня нет тому никаких прямых доказательств, но внешний вид помещения говорит сам за себя, и я уверена, что Хокан искал сексуальных удовольствий на стороне, хотя это, разумеется, к делу не относится. Должно быть, Эльза просто смирилась с этим, и тогда я впервые ощутила некое подобие жалости к ней, верной Эльзе, пленнице сосновой спальни. Я почему-то уверена, что завести интрижку она просто не могла. Она принадлежала ему. А он ей – нет.

Не требовалось большого ума, чтобы понять: последняя комната по коридору принадлежит Мие. Я оглядела ее, говоря себе, что, наверное, произошла какая-то ошибка, это не могла быть комната девушки. В ней стояла точно такая же мебель, как и в первой спальне, такой же сосновый платяной шкаф, и даже сосновая кровать была такой же, как у родителей. Личное присутствие Мии ощущалось только по наличию в комнате вычурного зеркала. Здесь не было ни постеров, ни плакатов, ни фотографий. Она не походила ни на одну из подростковых комнат, которые я видела до сих пор. В этой комнате обитало одиночество, она ничуть не напоминала личное пространство, в котором Миа пользовалась свободой, нет, она была обставлена и прибрана в полном соответствии со вкусами и понятиями Эльзы. Комната буквально кричала: ты должна стать одной из нас! Это был приказ, ослушаться которого невозможно. Миа, конечно, ночевала здесь, но комната ей не принадлежала. В ней не ощущалось ее личности или хотя бы присутствия. Она ничем не отличалась от удобной и комфортабельной комнаты для гостей. А потом я вдруг поняла, что беспокоит меня сильнее всего: запах! Комната подверглась профессиональной уборке, кровать была застелена, белье оказалось свежим и выглаженным, простыни выглядели совершенно новыми, на них не спали, по полу прошлись пылесосом. И пахла она лавандой. Действительно, в розетке торчал автоматический освежитель воздуха, причем установленный на максимум. Если бы сюда для проведения обыска пригласили экспертов-криминалистов, я уверена, они бы не нашли даже частички кожи Мии. Здесь царила поистине гнетущая, стерильная чистота морга.

Я заглянула в платяной шкаф. Он был полон. Я принялась выдвигать ящики комода. Они тоже были забиты под завязку. А ведь Хокан уверял, что девушка взяла с собой две сумки. И что же она в них сложила? На первый взгляд, все оставалось на своих местах, ничего не пропало. Я не знала, сколько вещей висело в шкафу до того, как Миа ушла, поэтому мне не с чем было сравнивать, но у меня не возникло ощущения, что здесь впопыхах собиралась девушка, готовящаяся убежать. На тумбочке у кровати лежала Библия – Миа была христианкой. Не знаю, верила она в Бога или нет, но Библию с собой не взяла. Я быстро перелистала ее: на полях не было пометок, уголки страниц не были загнуты или порваны. Я нашла стих о Ефесянах, который перед самоубийством вышивала Анна-Мария. Он тоже не был отмечен и не выделялся среди остальных. Под Библией обнаружился дневник. Бегло просмотрев его, я обнаружила перечень праздников, домашние задания, но никаких упоминаний о сексе, парнях и подружках, никаких сердечных разочарований. Ни один подросток в мире не стал бы вести такой дневник. Пожалуй, Миа знала, что комната ее подвергается регулярному обыску. Она делала записи в дневнике, отдавая себе отчет в том, что его читают, – и она хотела, чтобы Хокан и Эльза прочли именно его. Дневник был ловким трюком, фокусом, призванным усыпить бдительность чрезмерно любопытных родителей, а кто из подростков станет вести такой бутафорский дневник, если не тот, кому есть что скрывать?

Я пробыла в доме не более получаса, тридцать минут пролетели быстро, а улик я так и не нашла. Но и уйти с пустыми руками я тоже не могла, поэтому решила, что останусь до тех пор, пока не отыщу то, что мне нужно, и плевать на риск! Мне пришло в голову, что я до сих пор не осмотрела зеркало. А ведь оно бросалось в глаза, выбиваясь из остальной обстановки, и было куплено не в мебельном магазине, а представляло собой изделие ручной работы, настоящее произведение искусства – овальной формы, стилизованное под волшебное ручное зеркальце, в тяжелой и вычурной деревянной раме. Подойдя ближе, я заметила, что зеркало не было приклеено к раме: вверху и внизу его прижимали стальные защелки. Они повернулись, как ключ в замке, и зеркало буквально выпало из рамы, так что я едва успела подхватить его, чтобы оно не разбилось вдребезги. В раме за зеркалом обнаружилась глубокая ниша. Тот, кто делал его, предусмотрел оригинальный тайник специально для Мии. И вот что я обнаружила внутри.

* * *

Мать протянула мне обрывки какого-то дневника. Обложка его уцелела, а вот внутренние страницы были вырваны, что называется, с мясом. Впервые предъявленные ею доказательства произвели на меня глубокое впечатление, словно на них сохранились ясно видимые и неоспоримые следы насилия.

Представь себе, как преступник вырывает эти страницы сильными руками, а с его губ слетают злобные ругательства. А ведь куда проще и легче было бы швырнуть эту улику в огонь или в темные воды Лосиной реки. Но это была не хладнокровно обдуманная попытка замести следы, а яростная реакция на мысли, изложенные в дневнике, воплощенное выражение ненависти, подразумевающее очередное преступление в недалеком будущем или даже прошлом.

Присмотрись к дневнику внимательнее.

От него почти ничего не осталось, никаких записей, лишь обрывки страниц у переплета, бумажные зубы, испещренные останками слов. Я насчитала пятьдесят три буквы, которые складываются всего в три полных слова.

«Hans» – что по-шведски означает «его».

«Rok» – шведский синоним слова «дым», так что вспомни, пожалуйста, кто из тех мужчин, о которых я тебе рассказывала, курит, а кто – нет.

«Rad» – это обрывок слова, который я прочла на клочке бумаги, и в шведском языке такого слова нет. Думаю, что вторая «d» просто была оторвана, и его следует читать как «radd» – шведский аналог слова «испугана».

Дневник был слишком важной уликой, чтобы положить его на место. С другой стороны, кража дневника Мии будет воспринята как провокация, безошибочный сигнал о моих намерениях довести расследование до конца и сделать все возможное, чтобы узнать правду. Когда Хокан вернется и обнаружит пропажу, то, поняв, что исчезла самая важная улика, недвусмысленно свидетельствующая о том, что Миа не убегала из дома, перевернет свою ферму вверх дном, уничтожая все инкриминирующие доказательства. Вполне естественно, что мой нынешний тайный визит окажется не только первым, но и единственным шансом собрать хоть какие-то улики. Поэтому уйти я не могла. Стоя посреди спальни Мии и раздумывая о том, где еще поискать, я смотрела через окно на поля, и вдруг взгляд мой остановился на холме, в котором располагалось подземное укрытие, где Хокан вырезал своих отвратительных троллей, – то самое место, где находилась и вторая, запертая на тяжелый висячий замок дверь. Я поняла, что должна действовать немедленно.

Сунув остатки дневника Мии в карман, на стене в коридоре, в шкафчике ручной работы я обнаружила связку ключей. На фермах их всегда бывает много, от различных амбаров и тракторов. Я перебирала их в руках, никаких меток на них не было, и потребовалось бы много часов, чтобы перепробовать их все, поэтому я выбежала в сарай с инструментами, стоявший рядом с домом, и позаимствовала оттуда болторез Хокана. По-прежнему не снимая красных варежек, чтобы не оставлять отпечатков пальцев, я поспешила к подземному бункеру, перекусила дужки первого замка, распахнула дверь и принялась шарить по стене в поисках выключателя. Когда же свет вспыхнул, то зрелище, представшее моим глазам, оказалось настолько жутким, что я едва удержалась, чтобы не бежать оттуда сломя голову.

В углу бункера бесформенной кучей были свалены тролли. Их обезображенные фигурки напоминали груду тел, разрубленных пополам, с выколотыми глазами, отрубленными руками и ногами, изрубленные и измочаленные в щепы. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы собраться с силами, ступая по щепкам, пройти мимо могильного холма из троллей, и вплотную приблизиться ко второй двери, запертой на очередной висячий замок. Он отличался от того, что висел на первой двери, и выглядел куда крепче и надежнее. Наконец после долгих усилий сталь перекусила сталь, я схватилась за ручку второй двери и распахнула ее настежь.

Внутри стоял пластмассовый стол, на котором лежал пластиковый ящик. Внутри него обнаружилась цифровая видеокамера. Я проверила ее память, но она оказалась стерта. Я опять опоздала. Ответов с ее помощью мне уже не получить никогда. На их месте появились лишь новые вопросы. Комната была оборудована электрическими розетками – целых пять штук их выстроились в ряд. Для чего? Стены были обшиты звукоизолирующей пеной. Зачем? Пол был безукоризненно чистым. С чего бы это, когда за дверью в соседнем помещении царил настоящий хаос? Прежде чем я успела приступить хотя бы к подобию обыска, с фермы до меня донесся встревоженный голос Хокана.

Положив камеру на место, я поспешила к наружной двери, осторожно приоткрыла ее и выглянула в щелочку. Вход в укрытие был хорошо виден с фермы. Я оказалась в ловушке. Поблизости не оказалось ни деревьев, ни кустов, и спрятаться было решительно негде. Хокана я заметила у сарая с инструментами. Я совершила глупость, оставив дверь туда открытой, и теперь он стоял на пороге, оглядывая верстак, и, без сомнения, пытался понять, не побывали ли здесь в его отсутствие грабители. Он наверняка заметит пропажу болтореза и вызовет полицию. Времени было в обрез. Как только Хокан повернулся ко мне спиной, я изо всех сил бросилась бежать, а достигнув края пшеничного поля, рухнула на землю и, переводя дыхание, распростерлась среди колосьев, набираясь мужества поднять голову. Хокан шел к бункеру, до которого ему оставалось каких-нибудь сто метров. Когда он вошел туда, я воспользовалась случаем и, подтягиваясь на локтях, быстро поползла прочь.

Добравшись до наших земель, я вдруг заметила, что держу в руках оба висячих замка. Я зарыла их в землю, сняла варежки, сунула их в карман, поверх дневника, и, отряхиваясь на ходу, зашагала к дому. Подхватив с земли корзинку с уже выкопанными клубнями, я вошла, громогласно объявив, что на ужин у нас будет отличная картошка! Вот только Криса дома не оказалось, так что мое алиби – они ведь использовали в качестве алиби лосося, так почему я не могу воспользоваться картофелем? – пропало втуне. Я вымыла картошку и начала ее чистить. Клубней было много, но я решила, что должна начистить как можно больше, дабы иметь под рукой доказательство того, чем я занималась все утро, – на случай, если меня спросят об этом, конечно.

Часом позже или около того, в окружении гор картошки, которой хватило бы на десяток изголодавшихся фермеров, я услышала, как к двери подходит Крис. Напустив на себя самый невинный вид, я обернулась, готовая поведать ему историю своего сражения с огородом, как вдруг увидела на пороге высокую зловещую фигуру детектива Стеллана.

* * *

Мать все никак не могла расстаться с варежками и, взяв со столика, сунула их в карман джинсов, так что наружу шаловливо выглядывали красные кончики.

Детектив пожелал допросить меня, а ведь в кармане у меня до сих пор лежали красные варежки.

Совсем как сейчас!

Через край свешивался ярко-красный большой палец варежек, а под ними притаился украденный дневник Мии. Я закопала замки, но совсем забыла о варежках, а ведь лето сейчас в самом разгаре, так что нет никакого резона таскать их в кармане. Если они увидят их, то я пропала, потому что варежки приведут к дневнику. Если они попросят меня выложить содержимое карманов на стол, я отправлюсь за решетку.

Стеллан почти не владел английским, поэтому ему пришлось перейти на шведский, чтобы быть абсолютно уверенным в том, что говорит он сам и что ему отвечают, и я попросила Криса потерпеть немного, пока мы не закончим, и тогда я перескажу ему содержание нашей беседы. Я сидела за кухонным столом, напротив меня устроился Стеллан, а Крис стоял, прислонившись к притолоке. Создавалось впечатление, что я присутствую на допросе, когда против меня ополчились двое мужчин. Крис и встал поодаль от меня, и был не на моей стороне, выбрав в напарники детектива. Я поинтересовалась, не о Мие ли пойдет речь. Детектив ответил, что нет, не о Мие, – он решительно отмел мои подозрения, заявив, что кто-то вломился на ферму Хокана и перекусил дужки замков, на которые был заперт бункер с троллями. Кажется, я пробормотала нечто вроде «Какой ужас…», перед тем как осведомиться, что же именно было украдено. На что последовал ответ, что ничего, дужки замков были перекушены, но не пропало ничего, за исключением самих замков. Я заметила, что все это весьма любопытно, даже очень, и, быть может, воры искали нечто особенное. Я пыталась вызвать Стеллана на разговор о второй комнате, столь же зловеще чистой, как и спальня Мии, но он не попался на удочку. Вместо этого детектив подался ко мне через стол и заявил, что кражи в этой части Швеции случаются чрезвычайно редко, поскольку здесь не принято воровать. При этом мне очень не понравилось выражение его глаз, в которых читались обвинения и агрессия. Не понравилось мне и упоминание «этой части Швеции»: он произнес это так, словно был здешним хранителем, а я – чужестранкой, не заслуживающей доверия, словно я принесла сюда преступление уже самим фактом своей принадлежности к другому государству, и это несмотря на то, что я родилась и выросла в Швеции! Но я не позволила ему запугать себя, сколь бы внушительно ни выглядели его размеры и статус, и в точности скопировала его позу. Подавшись вперед через стол и чувствуя, как влажный комок варежек давит на правую ногу, я поинтересовалась, почему он так уверен в том, что речь идет о преступлении, если ничего не было украдено. Стеллан ответил, что на ферме наверняка побывал грабитель, раз пропали два амбарных замка. На что я возразила, весьма довольная своей железной логикой, что пропажа чего-либо еще не свидетельствует о краже. Пропала без вести молоденькая девушка – прекрасная молодая женщина, Миа, исчезла без следа, но полиция ведь не считает, что было совершено преступление. Так почему же в данном случае все должно быть по-другому? Почему к пропаже двух навесных замков следует отнестись серьезнее, чем к исчезновению девушки? Почему дело о двух пропавших замках по умолчанию возводится в ранг серьезнейшего преступления, подобного каковому никогда не случалось в окрестных местах? Тогда как второй случай, когда посреди ночи исчезает молодая девушка, не оставив после себя следа, трактуется исключительно как бытовое происшествие, расследование которого ограничивается несколькими минутами времени чрезвычайно занятых полицейских? Я сделала вид, что не понимаю, что происходит, – исчезли всего-навсего два злосчастных навесных замка, которые можно купить в любом магазине и которые даром никому не нужны, а полиция ведет себя так, словно мы должны запереться в своих домах и трястись от страха оттого, что раньше здесь замки не пропадали никогда. Не спорю, может, так оно и есть, и здешние места – самые безопасные для навесных замков во всем мире, но я ничем не могу помочь ему в разгадке этой страшной тайны. Если полиция хочет знать мое мнение, то я посоветую им прочесать драгой дно Лосиной реки, перекопать землю или устроить поиски в лесу, потому что здесь, на нашей ферме, пропавших замков нет точно.

И что же они собираются делать дальше? Арестовать меня?

* * *

Я смотрел, как мать осторожно вынимает из маленького кармашка сумки спичечный коробок и кладет на ладонь. Она щелчком пальца открыла его, и я увидел внутри, на ватной подушечке, золотистый грибок – лисичку.

– Гриб?

– Это всего лишь половина улики.

Мать пересела ко мне, и произошел тот редкий случай, когда она не сразу поделилась со мной своими соображениями, а медленно заговорила, тщательно подбирая слова.

Когда ты был маленьким, мы часто ходили собирать лисички. Мы оба были завзятыми грибниками. Ты сновал меж деревьев и обладал каким-то нюхом на грибы, безошибочно находя места, где они растут. Мы бродили по лесу целыми днями, возвращаясь домой только тогда, когда корзинки наши были наполнены доверху. А вот есть их ты отказывался наотрез, даже когда я просто поджаривала их и подавала на гренке с маслом. А один раз ты даже расплакался из-за того, что не можешь поддержать меня, когда я сказала, что они просто восхитительны на вкус. Ты был уверен, что подвел меня. Уж кому-кому, а тебе наверняка известно, что я никогда не стала бы срезать ядовитый гриб.

* * *

Я кивнул в знак согласия:

– Так оно и есть.

Но мать не отставала:

– То есть тебе трудно поверить в то, что я способна совершить такую ошибку?

– Да, в это мне поверить чрезвычайно трудно.

После того как офицер полиции ушел, Крис заявил, что я, дескать, слишком устала, пытаясь подготовить наши амбары к приезду гостей. Я работала по четырнадцать часов в сутки, без выходных. Он уверял меня, что я сильно похудела и что мне нужно получать больше удовольствия от жизни в Швеции. И тут, словно эта идея только что пришла ему в голову, твой отец предложил отдохнуть и сходить в лес за грибами. А я не знала, что и думать: искренне он говорит или нет. Но он так ловко сформулировал свою просьбу, что я не могла найти убедительной причины для отказа. Разумеется, я приняла его слова за чистую монету. А что мне еще оставалось?

На следующий день пошел дождь, но Крис заявил, что это не имеет значения, – ему явно не хотелось нарушать наши планы. Поскольку я тоже ничего не имела против небольшого дождя, мы сели на велосипеды и поехали на север, в лес, тот самый, в котором располагался остров Слезинки. Впрочем, я старалась не думать ни о нем, ни о том, что Крис мог бывать там. Свернув с дороги, мы покатили по лесной тропинке. Там, куда добраться можно было легко, останавливаться не стоило – нужно было забраться поглубже в чащу, где не было никаких тропинок и редко ступала нога человека. Мы оставили велосипеды под деревом на берегу Лосиной реки и взяли с собой корзинки, дно которых выстлали газетами, чтобы не раздавить нижний слой грибов. Спустя некоторое время мы оказались у подножия осыпи, склон которой усеивали огромные валуны размером с автомобиль. Некоторые из них по самую макушку заросли мхом. Я не могла представить, чтобы кто-нибудь поднимался по этому склону в поисках грибов, поэтому сказала Крису, что полезу на самый верх и поищу их там. Не дожидаясь ответа, я принялась карабкаться наверх, перелезая через валуны и то и дело поскальзываясь на их осклизлых боках. А сверху открывался потрясающий вид на безбрежное зеленое море елей, сосен и белых берез, простиравшееся во все стороны насколько хватало взгляда. И не было здесь ни дорог, ни людей, ни домов, ни линий электропередач – один только лес, такой, каким он был в моем детстве и каким останется и после моей смерти. Вскоре ко мне присоединился запыхавшийся после трудного подъема Крис и тоже принялся восхищаться чудесным зрелищем.

Твой отец, в отличие от тебя или меня, никогда особенно не любил собирать грибы и делал это без всякого энтузиазма. В этом деле ему больше всего нравятся перекуры, когда можно спокойно посидеть и поболтать. Я же не хотела, чтобы он задерживал меня, и мы договорились встретиться ближе к вечеру у дерева, под которым бросили велосипеды. Я быстро оставила его позади, а вскоре и нашла свои первые лисички, целую россыпь молодых грибов. Я срезала их ножом, не срывая, чтобы они могли вырасти на этом месте вновь. Через несколько минут я вошла в ритм и, почти не разгибая спины, сновала меж деревьев, высматривая влажные и тенистые уголки, в которых они росли из земли. Под торчащим корнем старого огромного дерева я обнаружила целый золотистый клад – гнездо лисичек, штук двадцать-тридцать сразу, и даже вскрикнула от удивления и благодарности, словно лес преподнес мне чудесный подарок. Забыв о завтраке, я остановилась только тогда, когда корзинка оказалась полна доверху, и это зрелище доставило мне несказанное удовлетворение, как бывало раньше, когда мы ходили за грибами вместе. Ты бы гордился мной.

Сгущались сумерки, а мне еще предстояла долгая дорога обратно. Я чувствовала себя усталой, но счастливой, какой не бывала уже давно, вспомнив подлинную причину, по которой вернулась в родную страну, – как раз ради таких вот ощущений. Мелкий дождь по-прежнему шел не переставая, и через несколько часов волосы мои стали влажными, но я ничего не имела против. Отжав их, я расчесалась, как могла. При этом я была уверена, что Крис уже давным-давно бросил собирать грибы и сейчас сидит рядом с велосипедами, укрывшись от дождя, быть может, даже развел небольшой костерок у реки – на что я искренне надеялась.

Когда я подошла к месту, где мы оставили велосипеды, то никакого костра не увидела. Но Крис действительно сидел на берегу, на стволе поваленного дерева, спиной ко мне, накинув капюшон, и курил травку Хокана. Я поставила свою корзинку рядом с его, которая была пуста – ни единого гриба! Он обернулся и улыбнулся, что меня изрядно удивило, поскольку я ожидала увидеть его злым и раздраженным. Он ведь наверняка прождал меня несколько часов. Крис усадил меня и предложил принести чашку чая из термоса. Руки у меня озябли, я почти их не чувствовала, поэтому с нетерпением ожидала горячего чаю. Но прошло несколько минут, а его все не было. Наконец я услышала, как он окликает меня:

– Тильда?

Должно быть, что-то случилось. Поднявшись на ноги, я увидела, что Крис стоит у велосипедов, расстроенно глядя на мою корзинку. «Ну вот, сейчас ловушка захлопнется», – подумала я. Я не понимала, что происходит, но буквально чувствовала, как зубья капкана готовы вцепиться в меня мертвой хваткой. Ощущение счастья, охватившее меня, оказалось обычным самообманом и самоуспокоением. Сердце судорожно затрепыхалось в груди, и я, медленно переставляя ноги, побрела к нему, не зная, чего ожидать. А Крис присел на корточки и взял в руки мою корзинку. Вместо лисичек в ней лежало вот это…

* * *

Мать открыла коробок спичек с обратной стороны[6] и показала мне золотисто-серебряный березовый листок, лежавший на клочке ваты.

Листья, Даниэль!

Листья!

Корзинка была полна листьев! Крис смотрел на меня с издевательской жалостью. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что происходит. Шутка получилась совсем не смешная. Он хотел сказать, что целый день я собирала самые обычные листья?! Я сунула руки вглубь корзинки и добралась до дна, но лисички исчезли все до единой. Резким движением я подбросила ее, и Крис застыл, глядя на меня, а листья золотистым дождем шуршали вокруг нас. Положение складывалось совершенно дикое и несообразное. Я не могла допустить такой нелепой оплошности. А потом я вспомнила о своем ноже, который был запачкан соком грибов. Я сунула руку в карман и выхватила его, чтобы предъявить в качестве доказательства. Но Крис отпрянул, словно я угрожала ему. С большим запозданием я сообразила, какую ловушку мне подстроили. Оставалось единственно возможное объяснение: Крис подменил лисички вот этими листьями! Он насобирал их после того, как мы разделились. Он знал, что это обязательно произойдет. Он знал, что у него будет вдоволь времени, чтобы вернуться и подготовиться. И пока я ждала свой чай, он совершил подмену. Я закричала, требуя, чтобы он сказал, куда подевались мои лисички. Я похлопала его по карманам. Грибы наверняка должны были быть где-то неподалеку. Скорее всего, он вырыл ямку и высыпал их туда, а потом вновь забросал землей. Я принялась рыть руками лесную подстилку, словно собака в поисках припрятанной сахарной косточки. Подняв голову, я увидела, что Крис идет ко мне, раскинув руки в сторону, словно собирается задушить. На сей раз я воспользовалась ножом по назначению и несколько раз крест-накрест рассекла им воздух, заявив, чтобы он не смел приближаться. Он же пытался успокоить меня, как если бы я вела себя, словно испуганная лошадь, но от звуков его голоса меня едва не стошнило. Мне нужно было оказаться как можно дальше от него, и я бросилась в лес. Обернувшись, я увидела, что он бежит за мной. Я ускорила шаг, направляясь к каменистым откосам. На ровной местности убежать от него я бы не смогла, зато карабкаться по горам мне было куда сподручнее. Крис был заядлым курильщиком, и на длинной дистанции я бы наверняка оторвалась от него. А он уже почти догнал меня и вытянул руки, хватая пальцами развевающиеся полы моего дождевика. Я закричала от негодования и страха. К этому моменту мы оказались у подножия усеянного валунами склона, и я на четвереньках полезла наверх. Почувствовав, что Крис схватил меня за сапог, я лягнула его ногой, потом еще раз и еще, угодив ему в лицо. Это позволило мне выиграть немного времени. Оставшись внизу, он вновь окликнул меня, но на сей раз в голосе его прозвучал не вопрос, а ярость:

– Тильда!

Имя мое эхом прокатилось по окрестностям, но я не оглядывалась. Добравшись до вершины, я со всех ног бросилась в лес, оставив Криса гневно кричать мне вслед у подножия холма.

В конце концов ноги у меня подкосились от усталости, и я повалилась на землю. Лежа под деревом на сыром мху и чувствуя, как капли мелкого дождя падают на лицо, я пыталась осознать все последствия хитроумного замысла, примененного против меня. Когда окончательно стемнело, я вдруг вновь услышала собственное имя, но теперь его выкрикивали уже несколько голосов. Я осторожно пошла на звук назад к каменистой осыпи и увидела, как скрещиваются меж деревьев лучи фонарей. Сосчитав их – один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, – я поняла, что меня ищут семь человек, целая поисковая партия. Всего через несколько часов после моей стычки с Крисом был мобилизован настоящий отряд. Реакция явно была чрезмерной. Не было никакой необходимости приводить с собой столько людей, если только срочно не понадобились свидетели, готовые официально подтвердить случившееся. Крис, очевидно, заранее подготовил объяснение, показал им велосипеды, корзинку с листьями и место, где я угрожала ему ножом. Он проявил смекалку и проворство. Я же вела себя глупо и безответственно.

Вспомни характер своего отца. Тебе прекрасно известно, что он всегда недолюбливал власти, опасался врачей и не доверял полиции. Будь он невиновен, то искал бы меня в одиночку. Или ты думаешь, что он позвонил бы в полицию, чтобы организовать официальные поиски? Ни за что на свете! Я не была ранена и не заблудилась. Я взрослая женщина, которая не нуждается в том, чтобы ее за ручку выводили из леса, как маленького ребенка. Чтобы доказать свою дееспособность и здравомыслие, у меня оставался только один выход – самостоятельно отыскать обратную дорогу на ферму. Это докажет всем, что я пребываю в здравом уме и твердой памяти. На этот счет существует юридический термин, который за последние недели я слышала неоднократно, – non compos mentis, что на латыни означает «невменяемый». Если бы меня обнаружили заблудившейся и замерзшей, в беспамятстве блуждающей по лесу, то объявили бы невменяемой. Но я не заблудилась, пребывала в здравом уме и, как только обнаружила Лосиную реку, без особого труда вернулась по берегу домой.

Было уже за полночь, когда я наконец добралась до фермы. На подъездной дорожке стояли несколько автомобилей – мои враги поджидали меня. Среди них я узнала «сааб» Хокана и машину детектива Стеллана. А вот последнее авто, дорогое и впечатляющее, стало для меня загадкой. Я опять оказалась в меньшинстве. На мгновение я даже подумала, а не сбежать ли потихоньку, пока никто не видит, но потом мысль эта показалась мне нелепой и ребяческой. Плана действий у меня не было. Сумочки и дневника – тоже. Но, самое главное, я не могла просто взять и забыть о своем долге перед Мией. Если я убегу, то мои враги представят побег как очередное свидетельство моего помешательства. Они станут утверждать, что я поступаю нелогично и сумасбродно. Переступая порог фермы, я ожидала засады, но все равно оказалась неготовой к тому, что произошло потом.

Загадочный автомобиль принадлежал доктору Олле Норлингу, знаменитому врачу-шарлатану. Хотя мы с ним виделись на нескольких приемах, я не удостоилась его внимания, и только сейчас мы познакомились по-настоящему. Крис забился в угол, голова его была перевязана бинтом. Я решила, что это – последствия удара, когда я лягнула его в голову, пытаясь убежать. Теперь рана его стала очередным доказательством моей вины в длинной цепи улик, включая листья белой березы. Я мирно поинтересовалась, что здесь происходит. Я должна выглядеть собранной и спокойной, а не взволнованной и испуганной, иначе эти же люди обвинят меня в излишней эмоциональности впоследствии. Они спровоцируют меня, после чего станут утверждать, будто со мной случилась истерика. Ответа я дожидаться не стала и сама заговорила об инциденте в лесу, назвав его глупым, после которого, рассердившись, я направилась домой. Одним словом, говорить больше было не о чем, и я поинтересовалась, почему в моем доме находится полицейский, почему он не ищет Мию, почему великий доктор Норлинг не ведет очередное шоу, почему всесильный Хокан не занимается своей империей? Словом, чего ради они собрались здесь, на нашей скромной ферме, мрачные и торжественные, как на похоронах?

Норлинг соизволил разверзнуть уста:

– Я беспокоюсь о вас, Тильда.

Он прекрасно говорил по-английски. Голос у него был мягкий, как подушка, – его можно было подложить под голову и крепко заснуть под звуки выдвигаемых им голословных обвинений. Мое имя он произнес так, словно я была его лучшим другом. Ничего удивительного, что публика обожает его. Он мог безупречно изобразить искреннюю привязанность, и мне пришлось ущипнуть себя, чтобы не поверить ему. Но его слова были ложью, ловким трюком профессионального шоумена.

Глядя на своих врагов, расположившихся напротив, я впервые осознала их силу. Это были столпы местного общества. И у них был свой человек, Крис, союзник, который мог снабдить их массой интимных деталей и подробностей. Не исключено, кстати, что он уже сделал это и рассказал им о Фрее. Мысль эта повергла меня в ужас. Но более всего меня поразила проржавевшая жестянка, стоявшая посреди стола, за которым сидели заговорщики, та самая, которую я поставила под раковину много месяцев назад после того, как, найдя в земле на глубине нескольких метров, спасла ее от бурильщиков. Тогда в ней лежали выцветшие от воды чистые листы бумаги. С чего бы вдруг никому не нужная старая жестянка заняла столь видное место? Доктор Норлинг заметил, что я смотрю на нее, и, взяв коробочку, протянул ее мне с таким видом, словно предлагал бесценный дар. Его мягкий, ласковый голос обволакивал меня.

– Откройте ее ради нас, Тильда.

Мне очень не нравилось, как он произносит мое имя.

– Откройте ее, Тильда.

Я повиновалась.

* * *

Уже второй раз мать вытащила из сумки свою жестянку и водрузила мне на колени.

Норлинг поинтересовался, почему я сочла, что коробка может иметь какое-либо значение. Я не знала почему и так и сказала ему об этом. В этом не было никакого смысла. Но Норлинг не поверил и продолжал настаивать, уверена ли я в своих словах. Что за дурацкий вопрос! Разумеется, уверена. Человек всегда уверен в том, чего он не знает. Можно сомневаться лишь в том, что тебе известно. Но я понятия не имела, с чего бы эти люди вдруг с такой серьезностью отнеслись к нескольким пострадавшим от воды листам бумаги, сморщенным, обесцветившимся и насчитывавшим сто лет от роду, страницам, которые были совершенно чистыми, когда я впервые обнаружила коробочку.

А теперь открой ее.

Вынь оттуда листы.

Переверни их обратной стороной.

Видишь?

Они перестали быть чистыми! Они исписаны старинным красивым почерком, по-шведски, разумеется, традиционным старомодным слогом. Я была поражена в самое сердце. Неужели я просто не заметила того, что листы исписаны на обороте, решив, будто все они – чистые, как мартовский снег? Все случилось так давно, что я просто не помнила, переворачивала их обратной стороной или нет. Норлинг попросил меня прочесть их, и я воскликнула по-английски:

– Это подстава!

Я просто не знала, как будет «подстава» по-шведски. Норлинг шагнул ко мне и осведомился, почему я сочла это подставой, повторив мои слова по-английски. Он перевел их для детектива Стеллана, и они обменялись понимающими взглядами, словно эта фраза подтверждала его теорию о том, что мой разум оказался поражен паранойей, а голова забита всякими заговорами. В ответ я принялась уверять его, что страницы были совершенно чистыми, когда я нашла их. На них ничего не было написано. Норлинг вновь попросил меня прочесть их вслух.

Позволь мне прочесть их и для тебя, потому что твой шведский уже далеко не так хорош, как прежде. Но перевод будет приблизительным, поскольку язык оригинала далек от современного. Перед тем как начать, я хочу добавить, что никто не утверждает, будто эти страницы – подлинны и достоверны, ни я, ни мои враги. Кто-то просто написал их, причем совсем недавно, летом. Это – подделка, которая даже не подлежит обсуждению. А вопрос, на который ты должен найти ответ, заключается в следующем: кому это понадобилось и для чего?

* * *

Я бросил беглый взгляд на страницы, исписанные старомодным изящным почерком с завитушками. Буквы, выведенные непривычными коричневыми чернилами, казалось, грациозно стекали с кончика пера. Мать перехватила мой взгляд.

– Я собиралась задать тебе один вопрос после того, как закончу читать вслух дневник. Но, поскольку ты опередил меня, спрошу прямо сейчас. – Она протянула мне страницу: – Это мой почерк?

Воспользовавшись дневником, я сравнил оба почерка, но на всякий случай предупредил:

– Я не специалист в таких вопросах.

Но мать отвергла мое возражение:

– Ты мой сын. Кому, как не тебе, судить об этом? Кто еще может знать мой почерк лучше тебя?

У двух стилей написания не было ничего общего. Насколько я знал, у матери никогда не было перьевой ручки, не говоря уже о том, чтобы она умела писать ею. Нет, она предпочитала одноразовые шариковые ручки, кончик которых нередко грызла во время своих мучительных подсчетов и калькуляций. Более того, мне показалось, что почерк не подвергся попытке намеренного искажения или грубой имитации. Ни одна буква не выпадала из общего стиля. В нем чувствовалась твердая и уверенная в себе рука. Я не спешил, пытаясь найти хоть какое-нибудь сходство, пусть даже в написании одной-единственной буквы, но так и не нашел. Мать начала терять терпение:

– Это мой почерк? Потому что если ты скажешь «нет», то должен будешь признать, что я стала жертвой заговора.

– Мам, насколько я могу судить, это не твой почерк.

Мать встала, оставив страницы лежать на кофейном столике, и направилась в ванную. Я последовал за ней.

– Мам?

– Я не должна плакать. Я обещала тебе, что не будет никаких слез. Но сейчас у меня так легко на душе. Именно поэтому я и вернулась домой, Даниэль. Именно поэтому!

Она наполнила раковину теплой водой, сняла обертку с запечатанного кусочка мыла и начала умываться. Заметив аккуратно сложенные стопкой полотенца, она взяла верхнее и вытерла им лицо. А потом улыбнулась мне так, словно мир наконец-то преобразился к лучшему. Улыбка застала меня врасплох, неожиданно напомнив о том, что мама способна видеть хорошее во всем. Вот только сегодня эта улыбка походила на редкую и экзотическую птицу, случайно заглянувшую в окно. Мать сказала:

– С моих плеч свалилась тяжкая ноша.

Если она и свалилась с ее плеч, то легла на мои.

Мать выключила свет, вернулась в гостиную, взяла меня за руку и подвела к окну, где мы стали смотреть, как гаснут последние лучи заходящего солнца.

Эти страницы – ловкая подделка, задуманная для того, чтобы внушить всем заинтересованным лицам, что их авторство принадлежит мне, что я нездорова и нуждаюсь в помощи. Когда я прочту их, ты сам оценишь всю глубину их подлости. Они преподносят полуправду, переплетая ее с событиями моей жизни. Я не хочу заранее заострять на этих моментах твое внимание – ты все поймешь сам. Но этот почерк не похож на мой, и, когда ты заявишь об этом в полиции, у нас появится реальная улика, не просто голословное заявление, а подлинное доказательство того, что мои враги виновны. Они утверждают, что записи в дневнике – плод моего больного воображения, что я вела его от имени вымышленного персонажа, который придумала сама, – женщины, жившей на нашей ферме более ста лет назад, в 1899 году, и страдавшей от одиночества и забвения. Следует признать, что эта провокация организована умело и выполнена блестяще, куда тоньше и правдоподобнее, чем история с исчезновением лисичек. Однако они не приняли в расчет тебя, не учли, что я смогу сбежать из Швеции и найти тебя, моего любимого сына, того, кто не принимал участия в событиях нынешнего лета, но кто, тем не менее, сможет подтвердить, что почерк мне не принадлежит и что этот дневник вела не я.

* * *

Не садясь, мать взяла в руки стопку листов, и на лице ее появилось выражение актрисы, выступающей во время спектакля с монологом, который ей не нравится, поэтому она старается дистанцироваться от произносимых слов, интонацией выражая свое презрение.

1 декабря

Мне очень одиноко здесь, на ферме. Я с нетерпением жду дня, когда мой муж вернется из своих странствий. Надеюсь, это случится уже очень скоро.

4 декабря

Сухих дров осталось совсем мало – их не хватит даже до конца недели. Мне придется сходить в лес и нарубить их там, но лес далеко, а на улице очень холодно, сильная метель. Я постараюсь как можно дольше растянуть оставшиеся дрова в надежде, что к тому времени непогода утихнет, а мой супруг вернется.

7 декабря

Нужда в дровах стала отчаянной, с этим больше нельзя откладывать. За окнами продолжает валить снег. Дойти до леса будет нелегко, но еще труднее – вернуться с дровами, что я сумею там заготовить. Нарубив сухих веток, я сложу их на санки и повезу назад. Решено: я отправляюсь завтра, какой бы ни была погода. У меня просто нет выбора. Больше ждать нельзя.

8 декабря

Мой поход в лес увенчался успехом. Я решила, что пойду с санками по замерзшей реке, поскольку снег на льду не такой глубокий, как на берегу. Идти было тяжело, но я упорно продвигалась вперед. Я рассчитывала найти на опушке леса поваленное дерево, поскольку порубить его на дрова будет легче. После некоторых поисков я и впрямь отыскала такое и обрубила с него столько веток, сколько смогла. Нагрузив сани с верхом, я обнаружила, что не могу сдвинуть их с места, поэтому бóльшую часть дров пришлось оставить на месте. Их я заберу завтра. Но я все равно счастлива и сегодня вечером впервые за много недель наслаждалась настоящим теплом у очага.

9 декабря

Возвращаясь в лес, чтобы забрать оставленные на опушке дрова, я вдруг увидела стоящего посреди замерзшей реки огромного лося. Заслышав скрип полозьев саней по льду, он повернул голову и, прежде чем исчезнуть меж деревьев, окинул меня внимательным взглядом. Радость моя длилась ровно до того момента, как я обнаружила, что заготовленные накануне дрова исчезли. Кто-то забрал их. На снегу виднелись отпечатки чьих-то ног. Стоял ужасный холод, так что не было ничего удивительного в том, что кто-то еще отправился в лес за дровами. Вот только ферма наша располагалась на отшибе, соседей поблизости нет, да и следы уводили в лес, а не возвращались назад, к обитаемым землям. Неужели кто-то живет в самой чаще?

10 декабря

Сегодня лося нигде не было видно. В лес я зашла дальше, чем прежде. Искать в глубоком снегу поваленные деревья нелегко, и я очень устала. Веток я привезла домой совсем немного.

11 декабря

Сегодня я вновь видела следы на снегу. Несмотря на то что они уводили вглубь леса, я решила пойти по ним, надеясь отыскать или дрова, которые заготовила давеча, или того, кто их забрал. Отпечатки ног привели меня к островку посреди замерзшей реки. На нем стояла небольшая бревенчатая хижина, размерами уступавшая обычному фермерскому дому. Света в окне не было, так что я затруднилась бы сказать, для каких целей она была построена. Хижина показалась мне слишком маленькой, чтобы в ней можно было жить. У входа лежали нарубленные мною дрова. Я постучала в дверь, но мне никто не открыл. Убедившись, что дрова действительно мои, я взяла столько, сколько смогла увезти, после чего, боясь, что меня поймают, поспешила прочь от этой странной хижины.

14 декабря

Несколько дней я не ходила в лес из боязни встретить того, кто живет в хижине. Однако запас дров скоро иссяк, и мне пришлось вернуться, чтобы забрать остатки своих же поленьев, сложенных кем-то у хижины. В случае необходимости я даже готова была противостоять тому, кто похитил мои дрова. Добравшись до острова, я вдруг увидела свет в окне хижины. Значит, внутри кто-то есть. Я испугалась и решила, что не стану подходить ближе. Я поспешила прочь, волоча за собой санки, вот только стальные полозья громко заскрежетали по льду и, оглянувшись, я увидела в дверях хижины какого-то мужчину, который направился ко мне. Меня охватил такой ужас, что я со всех ног кинулась прочь, бросив санки. Скользя на льду, я не оглядывалась до тех пор, пока лес не остался позади. С моей стороны это было очень глупо. Теперь у меня нет ни дров, ни санок. Я в отчаянии.

17 декабря

В доме ужасно холодно. Я замерзла и никак не могу согреться. Где же мой супруг? От него по-прежнему нет никаких известий. Я осталась одна. Пальцы мои с трудом удерживают перо. Я должна вернуть санки. Надо идти к тому мужчине в хижине и потребовать, чтобы он вернул их. Он не имеет никакого права удерживать у себя то, что принадлежит мне. И почему я ударилась в панику? Я должна быть сильной.

18 декабря

Я вернулась на остров и к хижине с топором в руках, чтобы защищать себя, буде возникнет такая необходимость. Еще издали я заметила, что в окне хижины горит свет, а из трубы поднимается струйка дыма. Я сказала себе, что должна быть сильной. На оконечности острова я обнаружила свои санки, нагруженные дровами. Похоже, я ошиблась насчет этого человека – он был не врагом моим, а другом. Обрадованная, я решила поблагодарить его за то, что он для меня сделал. Быть может, взамен ему нужно лишь мое общество. Ведь он наверняка чувствует себя ужасно одиноким в такой глуши. Я постучала в дверь. Ответа не было, и я открыла ее. Передо мной стояла уродливая женщина с огромным животом и тонкими, как спички, руками. Я уже собралась закричать от ужаса, когда сообразила, что вижу собственное отражение в кривом зеркале. Что за странная прихоть – держать у себя дома такую штуку! Но в хижине было полно и других странностей. Например, там не было кровати. Вместо нее в углу лежала гора стружек. В хижине не было еды, как не было и кухни. Что же это за дом такой? Мне вдруг стало не по себе, и я поспешила уйти. Почему-то мне расхотелось благодарить этого человека. Вернувшись на ферму и разводя огонь в очаге, я заметила, что на поленьях вырезаны какие-то лица – ужасные, гротескные, со страшными глазами и острыми зубами. От одного их вида мне стало страшно. Я не могла оставить их у себя и побросала в огонь, совершив очередную глупость и устроив погребальный костер из деревянных уродцев. Вдруг у меня сильно зачесалась спина, словно какая-то тварь принялась жевать мою кожу. Я сорвала с себя юбку и швырнула ее на пол, но оттуда вывалилась лишь шероховатая стружка, а не какое-нибудь насекомое. Подняв стружку, я бросила ее в костер, пообещав себе, что, как бы холодно мне ни было, больше ни за что на свете не пойду к той хижине. Но, боюсь, мне придется вернуться. Боюсь, у меня просто нет выбора. И еще я боюсь того, что непременно случится, если я сделаю это.

* * *

Пока мать читала, презрение, владевшее ею поначалу, постепенно исчезло. В самом конце она смягчилась, необычная история захватила ее, и она уже не могла оставаться отстраненной. У меня сложилось впечатление, что она и сама понимает, что внушает мне двойственные чувства. В голосе ее уже не слышалось отвращения, когда она вернула страницы в коробку:

– Это последняя запись. – Закрыв крышку, она взглянула на меня. – И что ты обо всем этом думаешь?

В вопросе таилась опасность, ничуть не меньшая, как если бы она спросила, куда мы сейчас поедем – в полицию или к врачу.

– Занятное чтиво.

– Оно показывает, насколько серьезно и решительно настроены мои враги.

– Неужели отец мог написать такое?

– Это сделал не он, а доктор Норлинг. Наверняка Хокан попросил его об этом.

– А почему он согласился?

– Потому что сам замешан в происходящем.

– В чем именно?

– Миа – всего лишь верхушка айсберга.

– Ты собираешься объяснить, что имеешь в виду?

– Уже скоро.

Я вернулся к хронологии событий:

– Что было дальше? Ты сидишь на ферме, в гостиной. Здесь же присутствуют детектив и доктор, отец и Хокан. Они заставили тебя прочитать вслух эти страницы. Они наблюдают за тобой. И?

Мне стало страшно. Но я постаралась не подать виду, отказываясь проглатывать наживку и утверждать, что их написал Хокан. Дневник было ловушкой, а они хотели спровоцировать меня. Они ждали, что я приду в бешенство и начну кричать, что это сделал один из них. А ведь у меня не было никаких доказательств их сопричастности. Я решила, что лучше будет изобразить легкое недоумение и растерянность, и заявила, что эта потрясающая история позволяет наяву представить себе жизнь на ферме в старину – словно считала ее подлинной. После чего, театрально зевнув, я сообщила им, что очень устала, что у меня был трудный день и я хочу отдохнуть. Норлинг поинтересовался, готова ли я нанести ему визит завтра, чтобы побеседовать, – больше никого не будет, только мы вдвоем. Видя, что это единственный способ избавиться от них, я согласилась, добавив, что с радостью приду к нему завтра после того, как хорошенько высплюсь. На этом мы и расстались. Крису я предложила провести ночь в недостроенном гостевом домике, заявив, что не смогу заснуть рядом с ним после того, как он повел себя сегодня.

Но я не заснула, а стала ждать и часа в три или четыре утра встала с постели, включила компьютер и отправила тебе письмо по электронной почте. Яркий свет экрана настолько напугал меня, что я не решилась набрать длинное послание, хотя сказать мне хотелось очень многое. Я старалась быть осторожной, поскольку поиски в Интернете отнюдь не гарантируют анонимности, их можно проследить и перехватить, а о безопасности вообще говорить не приходится. То, что попало в сеть, остается там навсегда и никуда не исчезает даже после удаления, так что в конце концов я остановилась на одном-единственном слове, набрав лишь твое имя.

* * *

Этим летом наши пути пересеклись лишь на мгновение. Мой отец последовал советам Хокана и доктора Норлинга задолго до того, как счел нужным сообщить мне о том, что происходит. На этом военном совете, проходившем на ферме, у меня не было права голоса. Мне не нашлось там даже места. Это объяснялось либо тем, что, как утверждала мать, они все были заодно, стремясь замести следы преступления, либо тем, что я собственноручно и весьма эффективно вычеркнул себя из жизни родителей, и отец счел, что при сложившихся обстоятельствах от меня будет мало толку. Он наверняка полагал, что помочь я ничем не смогу, а сам потребую внимания, которого он уделить мне не сможет. Следовательно, я предпочел бы поверить в заговор – это польстило бы моему самолюбию и избавило от ответственности, позволив убедить себя в том, что я был отстранен от принятия решений исключительно в силу тайных причин, а не по слабости характера. Но тут я с беспокойством спросил себя, а не рассматривает ли мать мое отсутствие как очередное свидетельство заговора против нее. Оно укрепило ее уверенность в том, что все эти люди ополчились на нее в силу специфических причин, вызванных местными событиями. Вплоть до настоящего момента мне было стыдно за то, что я не принимал участия в происшедшем. Но я ошибался. Мое отсутствие сыграло свою – и очень важную! – роль. Если бы мы, все те, кто любит ее и в Англии, и в Швеции, собрались в тот вечер на ферме, поверила бы она в то, что мы выступаем против нее единым фронтом? Окажись я там вместе с Марком, матери было бы нелегко смириться с тем, что мы поддерживаем отца, и вставить это в свой рассказ, основной нитью которого, пусть пока только намеками, являлось сексуальное надругательство над беззащитной молодой женщиной. Перед моим мысленным взором всплыло собственное имя, пульсирующее на девственно чистом в остальном электронном письме: «Даниэль!»

А я отреагировал на него с беззаботным благодушием, понятия не имея о том, что стал для матери альтернативой отцу, единственным союзником и любимым сыном, который наверняка поверит ей. Я понял, что уже начинаю разделять ее взгляды, когда сказал:

– После того письма мне следовало немедленно вылететь в Швецию.

Мать жестом предложила мне присесть, и я повиновался. Она устроилась рядом.

– Что сделано, то сделано, но теперь я с тобой. Мы приближаемся к концу. Осталась последняя улика.

Мать раскрыла кошелек, словно собираясь вручить мне некоторую сумму денег на карманные расходы.

– Раскрой ладонь.

Я протянул руку.

Это человеческий зуб. Ни один клык животного не похож на него, даже обугленный, на котором не осталось ни тканей, ни плоти.

Сейчас ты спросишь, почему я так уверена в том, что этот зуб принадлежит Мие. Ты хочешь задать этот вопрос, потому что, если я отвечу «да», ты получишь свои доказательства: я сошла с ума, и ты должен доставить меня в больницу.

Но я отвечу тебе вот что…

Это молочный зуб, зуб ребенка, а Мие исполнилось уже шестнадцать лет, так что он не может принадлежать ей – чего, кстати, я никогда и не утверждала.

Этот зуб попал мне в руки за несколько часов до встречи с доктором Норлингом. Я должна была явиться к нему в полдень – время назначил он, а не я, что поначалу показалось мне несущественным, но на самом деле этот факт имел большое значение, поскольку последовательность событий – ключ к пониманию происходящего, и мои враги рассчитывали, что именно она сведет меня с ума.

В моем распоряжении оказалось все утро, и я решила, что работать не буду. Мне нужно было хорошенько отдохнуть, успокоиться и собраться с мыслями. Если я провалю осмотр у доктора Норлинга, со мной как со свободным человеком, проводящим свое расследование, будет покончено. На кону стояла моя свобода, причем приговор о моей вменяемости должна будет вынести не беспристрастная аудитория, а один из моих противников. Пребывала ли я в здравом уме и твердой памяти? Если я не выдержу испытания, меня препроводят из дома на берегу моря в клинику для душевнобольных, и доктор Норлинг лично займется моей госпитализацией. Отказаться от осмотра я не могла, хотя и прекрасно понимала, что добровольно иду в расставленную ловушку. Мое нежелание прийти на консультацию будет принято за доказательство помешательства, и на меня начнется настоящая охота. Поэтому я непременно появлюсь у него, причем минута в минуту, и буду выглядеть свежей и элегантной – приду и не дам им оружия против меня, вот что было самым главным: не дать им ни малейшего повода обвинить меня! Сознательно войти в западню и блестяще избежать ее! Я не стану рассуждать об убийстве и заговоре, вообще не скажу об этом ни слова, а буду разглагольствовать лишь о своих планах по благоустройству фермы, переоборудовании амбара, ловле лососей, огороде и домашних заготовках. Я постараюсь сыграть роль покорной и совершенно безобидной супруги, которую вполне устраивает ее новая жизнь, пусть даже непривычная и утомительная, уставшей от тяжелой работы, но с оптимизмом глядящей в будущее. Самое главное – не дать им ничего против себя, ни разу не нахмуриться, не обвинить ни в чем, не поддаться темным мыслям. И что тогда сможет сделать доктор?

План мой был хорош. Следующие несколько часов я намеревалась провести в гордом одиночестве, чтобы никто не посмел нарушить моего душевного спокойствия. Спустившись к реке, я немного поплавала на лодке и искупалась. Сидя на пристани, я болтала ногами в воде, когда вдруг заметила вдалеке, над лесом, клубы черного дыма, поднимающиеся в небо. Я поняла – со всей очевидностью, на меня снизошла абсолютная уверенность, – что пожар начался на острове Слезинки.

Как была, босиком, я прыгнула в лодку и помчалась вверх по реке, разгоняя электромотор на полную мощность. Промчавшись мимо фермы Хокана, я обратила внимание на то, что его лодки у причала нет. Значит, он где-то на реке. Может быть, уже на острове. Я мчалась вперед, не сводя глаз с густых клубов дыма. Достигнув леса, я ощутила запах какой-то химии. Огонь не был природным. Это горел бензин. Впереди показался остров Слезинки, объятый пламенем. Хижину на дальней его оконечности пожирал огонь высотой в два человеческих роста. На поверхности реки шипели горящие угли, но я не сбавила ход. Нацелив нос лодки на острие мыса, я вылетела на сушу, со скрежетом остановилась, выпрыгнула из лодки и застыла, глядя на огонь и закрывая руками лицо от жара. К счастью, в лодке имелось ведро, чтобы вычерпывать воду, и я стала носить воду из реки, поливая ею языки пламени. В воздух поднялся столб пара. Вскоре хижина обрушилась. Веслом я разгребла обломки и скинула несколько горящих досок в реку, где они зашипели и погасли.

Первые же мысли, пришедшие мне в голову, оказались правильными. Пожар был устроен с одной-единственной и вполне очевидной целью – уничтожить улики. Почти наверняка люди, которые затеяли все это, укрылись в лесу, наблюдая за пожаром, и сейчас следили за мной.

Ну и пусть!

Я ничуть не испугалась. Остров затянули клубы едкого дыма, а я принялась заливать пепелище водой, чтобы оно поскорее остыло. Как только это было сделано и вода перестала превращаться в пар, я начала разгребать пальцами пепел и сажу, роясь в лужах черной воды, и нашла комок – тот самый зуб, который лежит сейчас у тебя на ладони. Будь я сумасшедшей, я пришла бы к неизбежному и сенсационному выводу, огласив воздух воплями:

– Убийство! Здесь произошло убийство!

Но ничего этого не было. Я сидела на берегу острова Слезинки, глядя на зуб, погруженная в невеселые мысли, и спрашивала себя: что он здесь делает? Ведь на острове не сгорел труп, иначе куда подевались череп и кости скелета? Сама идея была нелепой. Тогда откуда же взялся этот зуб, крохотный молочный зубик, который принадлежал не Мие, а какому-то ребенку? И тут до меня дошло, что подлинная цель пожара заключалась в том, чтобы уничтожить не улики, а меня. Зуб специально подбросили сюда, быть может, вместе с еще несколькими, целой пригоршней, чтобы я обнаружила хотя бы один из них. Мои враги с умыслом подложили эту шокирующую и провокационную улику перед тем, как поджечь хижину.

Подумай о последствиях. Почему именно сейчас? Для чего им понадобилось устраивать пожар именно сегодня утром? Почему бы не подождать, пока я не окажусь в доме Норлинга, у моря, далеко отсюда – ведь тогда я бы вообще не заметила дыма и ничего не смогла бы сделать. В качестве попытки уничтожить улики поджог вообще не имеет смысла! Уж слишком легко я наткнулась на этот зуб. Подлинная цель пожара состояла в том, чтобы вывести меня из равновесия перед встречей с доктором Норлингом. Они хотели, чтобы я вошла к нему в дом, пахнущая дымом и пеплом, с растрепанными волосами, перепачканными сажей, сжимая в кулаке этот обгорелый зуб. Они хотели, чтобы я предъявила этот почерневший зуб в качестве доказательства того, что на острове произошло убийство, и закричала:

– Убийство! Убийство!

А потом простое лабораторное исследование подтвердило бы, что этот зуб принадлежит какой-нибудь маленькой девочке, живой и здоровой, благополучно живущей на одной из окрестных ферм. Мне скормили бы ложь, что она принесла его с собой на остров, чтобы показать подружке, или еще что-нибудь в этом роде. И кем бы я тогда выглядела? Что могла бы сказать в свое оправдание? Меня прямиком отправили бы в сумасшедший дом.

Я погрозила кулаком своим врагам, затаившимся за деревьями. Я не такая дура, как они полагают.

Я не дура!

Но они одержали очередную маленькую победу. Я уже опаздывала на встречу с доктором. Поспешно забравшись обратно в лодку, я вдруг заметила, что обожгла ступню, и она с одной стороны покрылась волдырями. Но это не имело значения. Времени заниматься ею у меня уже не было.

Вернувшись на ферму так быстро, как только могла, и сознавая, что безнадежно опаздываю, я сбросила пропахшую дымом одежду и бросилась в реку смыть с себя гарь и копоть. Надеть то, в чем я была на пожаре, было нельзя, поэтому я голышом побежала обратно к ферме, где и переоделась в чистое, спрятав обгорелый зуб в сумочку.

Крис, принарядившись, застыл в ожидании у белого фургона. С каких это пор твой отец стал носить еще что-то, кроме джинсов и джемпера? Причина была очевидной. Он готовился сыграть свою роль в лечебнице, готовился предстать перед врачами и медсестрами в качестве любящего супруга и хотел выглядеть наилучшим образом – то есть наиболее убедительно, что ему легко удается, следует признать. Куда-то подевались пропахшие травкой футболки и уродливые старые башмаки. В точности как клоун, который одалживает костюм, не подходящий для слушания в суде, Крис раскопал где-то одежду, которую почти никогда не носил. Он ни словом не обмолвился о дыме в небесах, не поинтересовался, где я была, не уточнил, для каких целей мне вдруг понадобилась лодка. Он лишь окинул меня внимательным взглядом, явно раздосадованный тем, что я сохранила compos mentis, и предложил подвезти меня. Но я уже не доверяла ему, будучи уверенной, что по пути непременно случится еще одна авария или на сиденье обнаружится какая-нибудь гадость, которая вновь выведет меня из равновесия, и потому отказалась. Я заявила ему, что бензина у нас мало, что было чистой правдой, а денег – еще меньше, что тоже было недалеко от истины. Поэтому я сообщила, что поеду на велосипеде, и дала ему несколько мелких поручений, которые нужно было сделать на ферме, словно рассчитывала вскоре вернуться – дескать, жизнь продолжается, и это еще не конец! Так что он напрасно вырядился, как на праздник. Визит в сумасшедший дом сегодня не состоится!

Выезжая с фермы на велосипеде, я перебросила сумку через плечо, чтобы не дать ему возможности рыться в ней. Я даже нашла в себе силы обернуться – притворство со временем давалось мне все легче – и небрежно помахала Крису на прощание, крикнув:

– Я люблю тебя!

* * *

Я спросил:

– Мам, ты больше не любишь папу?

Она, не задумываясь, покачала головой.

– Нет.

– Нет?

– Нет.

– Из всего, что ты сегодня рассказала, мне труднее всего поверить в твои слова, что ты больше его не любишь.

Мать согласно кивнула, словно ожидала от меня именно такой реакции.

– Даниэль, речь идет не о том, во что тебе хочется верить. Я надеялась, что состарюсь на этой ферме вместе с твоим отцом. Я хотела построить дом, о котором мечтала с детства. Хотела, чтобы ферма стала нашим маленьким убежищем, в которое ты мог бы приезжать, как прежде.

Я не уловил упрека в ее последних словах. Это было всего лишь прозаичное описание ее мечты. Я поинтересовался:

– Разве папа хотел не того же самого?

– Может быть, когда-то. Но потом появился соблазн. И он прельстился им.

– Мам, ты сама говорила, что вы с папой были единой командой, что вас связывали чувства, которые невозможно разрушить. Во всяком случае, за одно лето. Я отказываюсь в это верить.

Кажется, я чересчур увлекся, но мать, к моему удивлению, не рассердилась.

– Я рада, что ты защищаешь его. Я тоже старалась мысленно оправдать его на протяжении многих месяцев. Я любила этого мужчину, которого ты знаешь как своего отца. Но я больше не люблю его таким, каким увидела в Швеции. Я никогда не смогу полюбить такого человека.

– Ты уверена, что он замешан в убийстве Мии?

Я опять перегнул палку.

– Подобные умозаключения без реального контекста выглядят притянутыми за уши. Вот почему я просила тебя не забегать вперед. Позволь уж мне договорить до конца.

Время было уже позднее, и вскоре в отеле должна была начаться вечерняя подготовка номеров ко сну, когда служащие разносят лед и застилают постели. Я сказал, обращаясь к матери:

– Я повешу табличку на дверь, чтобы нам никто не помешал.

Мать вышла за мной и смотрела, как я вешаю табличку на ручку. Выглянув в коридор, она окинула его внимательным взглядом, после чего вернулась в номер. Я сказал:

– У тебя должна была состояться встреча с доктором Норлингом.

Остановившись посреди комнаты, она прикрыла глаза, словно мысленно возвращаясь к тому моменту. Я устроился на краешке кровати, подозревая, что мать вряд ли захочет присесть. Ожидая, пока она заговорит, я помимо воли вспомнил детство, когда она читала мне сказки на ночь. Мать открыла глаза.

Несмотря на то что уже опаздывала, ехала я медленно, дыша полной грудью и стараясь хотя бы отчасти вернуть себе утреннее спокойствие. Мой план был действительно хорош. Мне оставалось лишь притворяться, улыбаться, разговаривать, как хорошая жена и трудолюбивая фермерша, обсуждать свои мечты и планы, рассказывать о своей любви к окрестным пейзажам и восхищаться дружелюбием местных жителей. Если я буду придерживаться плана, со мной все будет в порядке.

Доктор Норлинг живет на берегу моря, в доме, выстроенном среди дюн и кустарника, на уединенном участке побережья, где я совершала пробежки. Каким-то образом ему удалось построить свой экстравагантный и роскошный особняк на заповедной территории – и дом его выглядел столь угрожающе, что людям становилось не по себе только оттого, что они проходили мимо. Они чувствовали, что его охраняют; всем своим видом особняк словно говорил: «Держитесь от меня подальше», потому что разрешение на его постройку можно было получить только за взятку и тесные связи с власть имущими. Обычные люди не живут в таких домах. Подъехав к особняку, я притормозила, хотя и напрасно: ворота открылись автоматически еще до того, как я успела слезть с велосипеда. Значит, Норлинг видел, как я подъехала. Моя уверенность в себе пошатнулась. А смогу ли я сыграть роль ничего не подозревающей жены и удержать язык за зубами? Меня вдруг охватили сомнения.

Оказавшись перед домом, я остановилась на усыпанной гравием дорожке, слезла с велосипеда и стала ждать. Звонка на двери не было, так что позвонить я не могла. Вход закрывали огромные двойные двери мореного дуба – наверное, такие бывают только в замках – высотой в два человеческих роста. Но вот обе половинки разъехались в стороны, и мне навстречу вышел он, многоуважаемый и досточтимый доктор Олле Норлинг, одетый с подчеркнутой небрежностью. Рубашка его на груди была расстегнута, подавая обманчивый сигнал о том, что мне нечего бояться, но я истолковала его в совершенно противоположном смысле. Опасаться нужно было всего! Если Крис оказался слеп к полученным мною ранам, то Норлинг моментально заметил мою неуклюжую походку и поинтересовался, все ли со мной в порядке, но я заверила его, что это пустяки – кажется, небольшая заноза. Упоминать о пожаре мне не хотелось, поскольку я чувствовала, что этой темы лучше избегать. Я все время повторяла про себя: «Придерживайся плана!»

Я твердо вознамерилась ничему не удивляться, что, конечно, было глупо с моей стороны. Впрочем, у меня ничего не вышло. Его особняк поражал роскошью, но не кричащей и безвкусной, когда выразительно закатываешь глаза, нет: здесь присутствовало единство стиля и какая-то минималистская простота, если выражение «минимализм» вообще применимо к стеклянным окнам во всю стену, впускающим море и пляж в домашний интерьер. Я спросила себя: а чему, собственно, здесь удивляться, если, когда я катаюсь по пляжу, передо мной открывается тот же самый вид? Но отсюда, изнутри, все смотрелось совсем по-другому – окна словно обрамляли море и песок, превращая их в изысканное произведение искусства, даря обладание тем, чем обладать в принципе было невозможно, превращая в частную собственность общественное достояние. Этот вид буквально кричал о силе и власти того, кто наслаждался им ежеминутно. И хотя день выдался пасмурным, на небе не было ни яркого солнца, ни прозрачной голубизны, а к горизонту убегали угрюмые серо-стальные волны, я, похоже, не удержалась и ахнула – но не от представшей моему взору красоты, а от очарования силой, способной ограничить свободу моря и заключить его в раму. Подобной властью во всем мире обладали всего лишь несколько человек. И Норлинг был одним из них.

В доме, кроме него, оказался еще один человек, управляющий, одетый в темно-каштановую ливрею, который выглядел бы смешным, не будь он столь серьезен. Привлекательный мужчина лет тридцати с небольшим, он зачесывал волосы на косой пробор, словно дворецкий в Англии 30-х годов, только этот дворецкий был блондином и с должной почтительностью осведомился у меня, не желаю ли я чего-нибудь выпить. Я отказалась – пожалуй, чересчур резко, – опасаясь, что в питье может быть что-нибудь подмешано. От внимания Норлинга ничего не укрылось, и он попросил управляющего принести бутылку воды и два бокала, особо подчеркнув, что бутылка должна быть закупорена, а в бокалы не нужно класть лед. Я ожидала, что он пригласит меня в другую комнату, поменьше, где мы останемся вдвоем, но он повел меня на террасу, широким навесом раскинувшуюся над песчаными дюнами. Здесь мне предстояло выдержать первое испытание, первое из трех. Норлинг взял спички и зажег огонь в современном новомодном газовом камине, этаком медно-красном барабане, окруженном мягкими сиденьями. Внутри вспыхнули языки пламени, и доктор жестом предложил мне на выбор несколько стульев, так что камин остался сбоку. Думаю, ты согласишься, что это был тонкий намек на пожар на острове Слезинки, потому что иной причины разводить огонь в теплый летний день я не вижу. Он хотел, чтобы я увидела языки пламени и предъявила ему обгорелый черный зуб, вскочила на ноги и разразилась воплями: «Убийство! Здесь произошло убийство!»

Но я не сделала ничего подобного. Старательно придерживаясь своего плана, я выбрала стул, уже во второй раз за день ощутив на лице жар пламени, и выдавила улыбку, заметив, что мне здесь нравится, ну просто очень нравится. Я дала себе обещание не поддаваться на провокации. Он не сможет поймать меня в ловушку, он вообще ничего не сможет мне сделать, они недооценили меня, потому что я не настолько слаба, как они полагают, и не дам собою манипулировать. Они рассчитывали, что обгоревший зуб окончательно сведет меня с ума. Но вместо этого я лишь взяла себя в руки, оставаясь спокойной и вежливой и отпуская Норлингу комплименты по поводу его дома.

Тогда доктор поинтересовался, не предпочту ли я перейти на английский. Хокан наверняка рассказывал ему о том, какое негодование вызвало у меня нанесенное им оскорбление, но второй раз попадаться на одну и ту же уловку я не собиралась. Поэтому я лишь улыбнулась, рассмеялась, заметила, что это очень любезно с его стороны – предложить мне язык на выбор, но я такая же шведка, как и он, даже паспорта у нас одинаковые, и было бы странно, если бы мы общались на английском, да и выглядели бы при этом столь же нелепо, как и двое шведов, разговаривающие друг с другом на латыни. Тут он широким жестом обвел пустые места вокруг камина и сообщил, что здесь состоялось множество вечеринок. Я подумала про себя: «Держу пари, доктор, что так оно и было».

Почувствовав, что потерпел поражение, Норлинг перешел ко второму испытанию, предложив мне тест номер два, еще более дьявольский, чем вид открытого огня. Он предложил мне полюбоваться окружающим ландшафтом в бинокль, установленный на террасе. Я была не в настроении для подобных развлечений, но повиновалась и прижалась глазами к окулярам, готовая восхититься приятным ландшафтом. Но глазам моим предстал увеличенный в несколько раз заброшенный маяк, в старом каменном здании которого кого-то ждала Миа, одетая в белое подвенечное платье, тот самый маяк, на дверь которого девушка повесила венок, подавая знак, что находится внутри. Цветы, кстати, все еще оставались на месте, увядшие и почерневшие, похожие на венки у дороги, которые кладут на место аварии. Норлинг специально настроил бинокль, выбрав этот вид. Провокация была умелой, и она почти удалась. Я взяла бинокль в руки и навела линзы на то место на пляже, где пряталась за кустами. Отсюда меня было хорошо видно – вот почему он в тот день так и не появился. Я медленно выпрямилась, прилагая отчаянные усилия, чтобы придерживаться своего плана, не желая выдать себя. Он спросил меня, что я вижу. Я ответила, что вид открывается откровенный и поучительный, очень даже поучительный.

Итак, оба его испытания провалились. Норлинг явно был разочарован и неожиданно предложил мне вернуться в помещение, нажал кнопку, отчего пламя в медном барабане мгновенно погасло, словно колдун, уставший от своего же заклинания, и повел меня по коридору мимо кафедральных окон к себе в кабинет. Комната эта не походила на место, где активно занимаются исследованиями и где повсюду должны быть разбросаны бумаги, записи и книги с загнутыми кончиками страниц. Нет, это был кабинет, над которым тщательно поработал дизайнер интерьера и который обошелся его владельцу в кругленькую сумму. Книги выглядели столь же впечатляюще, как и вид из окна, полки высились от пола до потолка, снабженные старинными библиотечными лесенками, чтобы взбираться на самый верх. Окинув их беглым взглядом, я заметила книги на нескольких языках. Неизвестно, прочел ли он их и, вообще, читал ли хоть что-нибудь, потому что книги явно стояли здесь не для того, чтобы их читать, а чтобы благоговейно взирать на них с открытым ртом. Это была своего рода пропаганда тонкого и изощренного ума Норлинга. Я задумалась над тем, что могло означать предложенное мне зрелище маяка. Поначалу я полагала, что Норлинг был последователем и сторонником Хокана, но, быть может, я ошиблась, и именно Хокан занимал подчиненное положение. Норлинг предложил мне присаживаться. В кабинете стояло несколько кресел, и я окинула их внимательным взглядом, оценивая высоту и угол наклона спинки, не желая ни сутулиться, ни проваливаться в кресло, не иметь возможности изящно встать с него и тем самым выказать свою слабость. И в этот самый момент я заметила, что на кофейном столике, выставленном строго по центру комнаты, лежит улика. Ты уже видел ее, я доставала ее из сумочки. Как ты думаешь, которую из них я имею в виду и что именно этот человек предложил мне в качестве последнего и окончательного провокационного испытания?

* * *

Я постарался вспомнить, какие именно доказательства уже видел, и высказал предположение:

– Библейская цитата с фермы отшельника?

Мать явно осталась довольна. Она запустила обе руки в сумочку и выложила кусок материи с цитатой из Библии на постель рядом со мной.

– Я похитила его. Но не у Ульфа, а у Норлинга!

– Каким образом он оказался у доктора?

Вот именно! Этот самый клочок материи лежал у него на кофейном столике! Зашифрованное загадочное сообщение, вышитое в самые последние дни перед тем, как жена Ульфа повесилась в хлеву, от которого не осталось и следа, перед аудиторией из свиней. Я схватила его, позабыв о своем намерении сохранять спокойствие, повернулась к Норлингу и, сжав кулаки, потребовала, чтобы он сказал, кто дал ему это. Норлинг воспользовался тем, что я сама дала ему в руки оружие против себя, и его мягкий голос сомкнулся у меня на шее, словно руки, которые хотят задушить. Он заявил, что Крис уже проинформировал его о моей одержимости этими словами, о том, что я писала и переписывала эти строки сотни раз, декламируя и шепча их, словно молитву. Норлинг поинтересовался, что значат для меня эти слова, подталкивая меня к тому, чтобы я рассказала, что, по моему мнению, происходит в этом тихом уголке Швеции.

– Поговорите со мной, Тильда. Поговорите со мной.

Голос его звучал ласково и убедительно, да и мне ничего так не хотелось, как сказать ему правду, хотя я прекрасно понимала, что это – ловушка. Чувствуя, что воля моя ослабевает, я крепко зажмурилась, напоминая себе, что должна не откровенничать с ним, а придерживаться плана!

Норлинг взял со стола бутылку воды и наполнил мой бокал. Я смиренно приняла его, хотя разум подсказывал, что доктор может воспользоваться психотропными препаратами или наркотиками, неразличимыми на вкус и цвет, но способными заставить меня заговорить и скомпрометировать себя. Однако меня мучила такая сильная жажда, что я поднесла бокал к губам и жадно осушила его. Уже через несколько мгновений меня охватило непреодолимое и горячее желание излить душу, вызванное не сердечным порывом, а искусственными химическими средствами. Мне пришло в голову, что кабинет может быть оборудован видеокамерами, крошечными, размером с пуговицу, или встроенными в наконечники авторучек. А желание заговорить становилось все сильнее, несмотря на все мои страхи. Я пыталась остановить рвущийся наружу поток слов, но безуспешно. Итак, если я не смогу справиться с желанием говорить, то, по крайней мере, могу попробовать контролировать хотя бы смысл своих слов. И я заговорила о том, что не могло причинить мне вреда: принялась описывать свой сад и огород, который оказался самым большим из тех, которые мы когда-либо сажали, и что на нем мы собираемся выращивать салат-латук, морковь, редис, лук красный и белый, лук-резанец, базилик, розмарин и тимьян. Я говорила и говорила без умолку – пять, десять, двадцать минут, не знаю, сколько именно, но, обернувшись, увидела, что Норлинг по-прежнему сидит в той же позе на кожаном диване, и по лицу его ясно, что он готов ждать вечно. Мои оборонительные редуты рухнули.

Я рассказала ему все.

* * *

Мать извлекла из своего дневника газетную вырезку, другую, а не ту, что уже показывала раньше, и аккуратно положила ее мне на колени. Это была статья из «Hallands Nyheter», датированная концом апреля, то есть вышедшая всего через несколько недель после того, как они приехали в Швецию.

Ты все поймешь сам, без перевода. В статье дан критический анализ системы воспитания приемных детей, и автор задается вопросом, не нужно ли пересмотреть существующие процедуры после самоубийства молодой девушки. Она родилась в Анголе, в той же самой стране, что и Миа, и в Швецию ее привезли в возрасте всего шести месяцев. Когда ей исполнилось тринадцать, она застрелилась из ружья своего приемного отца. Журналист рассуждает о трудностях, с которыми сталкивается чернокожая девушка в глухом сельском районе Швеции. Статья стала сенсацией и породила много шума. Но когда я позвонила журналисту, чтобы расспросить его об этой статье, он отказался отвечать, заявив, что не желает комментировать написанное. Судя по голосу, он был напуган. Он имел на то полное право, поскольку статья затрагивает лишь самую вершину скандала, уходящего корнями в глубины общества.

* * *

Я больше не хотел мириться с ее недомолвками и нежеланием делать выводы, и потому прямо спросил:

– Мам, что это за скандал?

– Ты должен сам обо всем догадаться.

Она упорно излагала события в том порядке, какой считала нужным, не позволяя себе отступить от него ни на шаг. Но едва только речь заходила о выводах, по крайней мере важных, как у меня складывалось впечатление, что мать намерена снабдить меня набором фактов, из которых я, словно в детском конструкторе, должен сам сложить нужную фигуру. Впрочем, невзирая на угрызения совести из-за того, что ни летом, ни вообще на протяжении последних лет не принимал особого участия в жизни родителей, я не желал и дальше блуждать в потемках.

– В полиции тебе начнут задавать прямые вопросы. Что случилось? Кто замешан в этом деле? И ты не сможешь отделаться намеками. Не сможешь попросить их сделать выводы самостоятельно. Полиции там не было. И меня тоже.

Мать заговорила, медленно и тщательно подбирая слова:

– Дети подвергались сексуальным домогательствам. Приемные дети, я имею в виду. Система усыновления оказалась коррумпированной и продажной. Эти дети совершенно беззащитны. Их рассматривают как собственность.

– Включая Мию?

– Особенно Мию.

– И поэтому ее убили?

– Она была сильная, Даниэль, и собиралась разоблачить их. Она хотела спасти других детей от той боли, которую испытала сама. Она знала, что если не выступит против них, то это будет повторяться снова и снова. И ее история станет историей других девочек и мальчиков.

– Кто убил ее?

– Один из тех, кто поименован в моем списке, скорее всего, Хокан. Она была его дочерью, его проблемой, и он наверняка чувствовал себя обязанным разобраться с ней. Хотя с таким же успехом это мог быть кто-либо другой – не исключено, в какой-то момент все пошло не так, и кто-то просто помешался на ней. Не знаю.

– А тело?

– Я не в силах перекопать лес или просеять ил на дне реки. Вот почему нам нужна помощь полиции.

– Но в скандале была замешана не только Миа.

– Не каждое усыновление, и даже не большинство из них, было преступным, но таковых оказалось достаточно. Сегодня я уже показывала тебе карту Швеции. Эти случаи происходили не в одной деревне или городе, они наблюдались на обширной территории. Журналист был прав: статистика не лжет. Но процент неудач оказался слишком высок. Можешь сам взглянуть на цифры, они не станут лгать.

Усевшись на кровати поудобнее, я скрестил ноги и принялся читать статью, старательно вспоминая давно забытые шведские слова и выражения. Уступив нажиму, мать выдала мне свое обвинение в сжатом виде. В систему усыновления пробрались педофилы, попытавшиеся замять скандал, когда их преступления получили огласку. Журналист утверждал, что с интеграцией в общество начали регулярно возникать проблемы, и привел несколько самых вопиющих случаев, включая и тот, что закончился самоубийством. Я спросил:

– Ты полагаешь, что в заговор молчания вовлечены многие из тех, о ком ты говорила, – детектив, мэр, даже несмотря на то, что у них нет приемных детей?

– Для этого устраивались специальные вечеринки. Именно так в это дело оказался замешан и твой отец. Его просто пригласили на одну из них. Это непреложный факт. Я не знаю в точности, что на них происходит, поэтому мне остается лишь предполагать. Очевидно, некоторые проходили в доме Норлинга на берегу моря. Другие – за той, второй дверью, запертой на тяжелый висячий замок. Там было спиртное. Они принимали наркотики. А потом приводили одну из девушек.

– Я не знаком с другими, поэтому не стану ничего говорить. Зато я знаю папу.

– Тебе только кажется, что ты его знаешь. На самом деле это не так.

Мать действительно сложила кусочки головоломки в некое подобие единого целого, что и впрямь выглядело логично и многообещающе. Однако же выбор узора оказался ее собственным. Я попытался связать нити воедино, выискивая аргументы, которые можно было опровергнуть, или те, от которых нельзя было бы отмахнуться, как от досужей выдумки, и спросил:

– А как же женщина, которая повесилась в хлеву?

– Наверное, она узнала правду. Иначе и быть не могло! Ведь именно на это и указывает ее послание: «…потому что моя брань – против крови и плоти, против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной…» Быть может, ее супруг тоже оказался замешан в этом деле. А она была не такой сильной, как Миа, и умерла от стыда.

– Почему ты так уверена в этом?

– Потому что все, что я тебе рассказала, упирается в одно – заговор молчания. Что привело нас именно в этот район? Цецилия знала, что там происходит, но была слишком стара и слаба, чтобы бороться. Она понимала, что узнать правду и рассказать о ней всему миру смогут только чужие люди, пришедшие со стороны.

– Мам, я не говорю, что ты ошибаешься. Но я не готов сказать, что ты во всем права. Цецилия ведь так и не рассказала тебе ничего.

Ответ матери показался мне странно абстрактным и отвлеченным.

Я уже говорила тебе, что нет ничего более опасного, чем вожделение. А теперь хочу добавить и еще кое-что: нет более опасного места, чем то, что находится за закрытыми дверями. Люди всегда найдут возможность исполнить свои желания. Если нет законного способа, они прибегнут к незаконному. Хокан вместе с остальными создал разветвленную организацию для удовлетворения своих нужд. И Миа попала в рабство. Не знаю, сколько их было, других, кроме нее. Она перестала быть дочерью и превратилась в собственность. В ценный актив. А теперь, Даниэль, пожалуйста, поедем в полицию.

* * *

Мать сложила кусок холста с вышитым на нем текстом и убрала его в сумочку. Она была готова к выходу. Я накрыл ее руку своей.

– Присядь на минуточку, мам.

С видимой неохотой она опустилась рядом со мной на кровать. Она была такой худенькой и невесомой, что на покрывале почти не образовалось вмятины. Мы оба смотрели прямо перед собой, словно двое детишек, летящих на ковре-самолете. Она выглядела усталой и понурила голову, глядя на ворсистый ковер. Обращаясь к ее затылку, я поинтересовался:

– Что было дальше? Ты поведала свою теорию доктору Норлингу?

– Да.

– Ты обвинила его в сопричастности?

– Да.

– И что он тебе ответил?

Он вообще ничего не сказал. Я сидела напротив, а он молча смотрел на меня с непроницаемым выражением лица. Это была моя вина. Я неправильно преподнесла ему всю историю, начав со своих умозаключений, представленных в сжатом виде, опустив подробности и контекст. Впрочем, сделанные ошибки пошли мне впрок, и тебе я рассказывала все уже совсем по-другому, начав с самого начала, со своего приезда в Швецию, и следуя хронологии событий, а не перескакивая с пятого на десятое в ответ на твои требования получить быстрые ответы.

Пока я рассказывала ему свою историю, в комнату вошел блондин-дворецкий и остановился у меня за спиной. Каким образом он получил сигнал вызова, не знаю; наверное, Норлинг нажал какую-нибудь тревожную кнопку, потому что при мне он не произнес ни слова. Слабым голосом, словно школьница, спрашивающая разрешения у учителя, а потом и более настойчиво, я попросила разрешения пройти в ванную – мне нужно было в туалет, и они не могли отказать мне в этом. Норлинг встал и ответил согласием на мою просьбу – это были первые слова, сказанные после того, как он выслушал мои обвинения. Жестом он приказал управляющему показать мне дорогу. Я заявила, что в этом нет необходимости, но Норлинг проигнорировал мои слова, распахнув передо мною дверь кабинета. Я последовала за управляющим, обратив внимание на то, какие жилистые и мускулистые у него руки. И вдруг мне пришло в голову, что он может оказаться санитаром из больницы, который всего лишь притворяется управляющим, а сам держит наготове успокоительные лекарства и смирительную рубашку. Он проводил меня до ванной, не дав и шагу ступить в сторону, а когда я закрывала дверь у него перед носом, с жалостью окинул меня взглядом. Или это было презрение? Жалость или презрение? Иногда их трудно отличить друг от друга.

Заперев за собой дверь, я принялась обдумывать затруднительное положение, в котором очутилась. Вместо того чтобы не говорить вообще ничего, я сказала слишком много. Мне оставался единственный выход – бегство. Я бросилась к окну, но, как и все остальное в доме, оно было сработано по специальному заказу и не открывалось. Разбить толстое дымчатое стекло тоже было бы нелегко, во всяком случае не подняв грандиозный шум. Следовательно, побег отпадал. Опустив взгляд, я увидела, что все еще держу в руках холст с вышитым текстом, и сложила его, а потом сунула в сумочку, не имея ни малейшего намерения возвращать его, поскольку он стал одной из самых важных улик, которые мне удалось добыть. Теперь у меня не было иного выбора, кроме как выйти из ванной и постараться найти другой способ выбраться из этого дома. Я ожидала увидеть за дверью обоих мужчин, готовых схватить меня. Но коридор был пуст. Осторожно прокравшись по нему, я увидела, что они стоят у дверей кабинета и о чем-то разговаривают. Может, лучше пойти в другую сторону и поискать выход там? Но тут Норлинг поднял голову и увидел меня, так что мне ничего не оставалось, как направиться к нему. Я скажу ему, что устала и хочу домой. Формально они не имели надо мной власти и не могли задержать меня. Итак, я заявила ему, что собираюсь отправиться домой.

– Я ухожу.

Норлинг ненадолго задумался, а затем кивнул и предложил подвезти меня. Неужели все получится так легко и просто? Я отклонила его предложение, ответив, что хочу подышать свежим воздухом и предпочту поехать на своем велосипеде. Норлинг мягко запротестовал, напомнив, что я только что призналась в том, что устала. Но я упрямо стояла на своем, еще не веря своему счастью, что вышла целой и невредимой из этой передряги.

Хотя огромные дубовые двери оставались закрытыми, я целеустремленно направилась к ним, ожидая, что вот сейчас двое мужчин или бросятся на меня, или уколют шприцем, но дворецкий послушно нажал кнопку, и гигантские двери распахнулись, а я вышла наружу, подставив лицо свежему морскому ветру. Я была свободна! Каким-то непонятным образом мне удалось остаться в живых. Я поспешно сбежала по ступенькам к своему велосипеду.

Выехав на дорогу, петляющую вдоль берега, я оглянулась. Дорогущий автомобиль Норлинга медленно выезжал из подземного гаража, словно паук, выползающий из укрытия. Он собирался последовать за мной. Я пригнула голову и, не обращая внимания на боль в обожженной ноге, изо всех сил принялась крутить педали, набирая скорость. Норлинг мог с легкостью догнать меня, но вместо этого предпочел тенью следовать за мной до самого города. Я пронеслась по мосту, резко свернула на велосипедную дорожку, тянущуюся вдоль реки, и вновь оглянулась – Норлинг был вынужден поехать по главной дороге. Наконец-то я избавилась от него, пусть даже на время, поскольку ничуть не сомневалась в том, что он едет на ферму. Не исключено, что доктор собирался заручиться согласием Криса, чтобы заточить меня в лечебницу. Я резко затормозила, спрашивая себя, почему так спешу на ферму. Разве я буду там в безопасности? Мой прежний план пошел прахом, я рассказала им все. Возврата к прежнему быть уже не могло, жизнь на ферме никогда не вернется в привычную колею, наша мечта разбилась вдребезги. Ферма, домик для гостей, рыбалка на лососей – со всем этим было покончено. Я обманывала себя, делая вид, что еще можно склеить две разбитые жизни. Увы, этого не произошло. Я должна была или довести расследование до конца, или отказаться от него; третьего пути не дано, и я сделала свой выбор.

Я была одна. Мне нужен был союзник. И единственным человеком, который годился на эту роль, поскольку ты был в Лондоне, единственным, кто мог выслушать меня, оставаясь равноудаленным от событий в этой забытой Богом дыре, был мой отец.

* * *

Решение матери изрядно меня удивило.

– Ты же не видела своего отца пятьдесят лет! Он даже не знал, что ты вернулась в Швецию.

– Я собиралась поехать к нему не потому, что мы были близки, а из-за его характера.

– И какими соображениями ты руководствовалась? Своими детскими воспоминаниями о нем?

– Он не мог измениться.

– Ты сама только что говорила, что мой папа изменился, причем всего за одно лето.

– Крис – совсем другой.

– В каком смысле?

– Он слаб духом.

Учитывая, что она только что обвинила отца в совершении тяжких насильственных преступлений, ее замечание почему-то показалось мне чрезмерно язвительным и обидным. Наверное, потому, что изо всех смертных грехов слабость мать полагала самым презренным. Ну и, конечно, раз отец слаб духом, то и я, без сомнения, тоже.

– Твой отец – сильный человек?

– Его невозможно подкупить. Он не пьет. И не курит. Он был местным политиком. Хотя кому-то это может показаться смешным, в его части страны это означает, что он был безукоризненно честен и пользовался уважением. Собственная репутация и имидж значили для него все. И не имеет никакого значения, что мы отдалились друг от друга. Он все равно будет на стороне правосудия.

– Мам, он считал, что это ты убила Фрею.

– Да.

– Тогда почему ты решила вернуться к нему, если искала того, кто поверит тебе? Ведь ты сбежала от него именно потому, что он тебе не поверил!

Чтобы не разговаривать, сидя друг к другу спиной, мать развернулась ко мне, и теперь мы устроились на постели, соприкасаясь коленями, словно два подростка, поверяющих друг другу самые сокровенные тайны.

– Ты прав, когда ставишь под сомнение мое решение. Но в данном случае обвинение было выдвинуто не против меня. Речь шла о преступлениях, совершенных другими людьми. И, в отличие от той давней истории, теперь я располагала фактами и уликами, именами и датами. Я всего лишь попросила бы его быть объективным.

Я отважился на маленькую провокацию:

– Я готов согласиться с тобой при одном условии: он правильно понял и оценил события лета шестьдесят третьего года. И поэтому ты надеялась, что он все поймет правильно еще раз?

Мать в отчаянии подняла глаза к небу.

– Значит, и ты поверил, что это я убила Фрею!

– Нет, не поверил, мам. Но если твой отец неправильно истолковал твой поступок, почему ты решила обратиться к нему вновь?

Глаза матери наполнились слезами.

– Потому что я хотела дать ему еще один шанс!

Поскольку она призналась в том, что действовала под влиянием эмоций, я перестал ерничать и попытался разобраться в чисто технических вопросах. Не исключено, что она пыталась связаться с ним еще летом, я просто об этом не знал.

– Когда ты в последний раз виделась с ним?

– Он написал мне после смерти мамы.

То есть примерно десять лет назад. Помню, как мать читала какое-то письмо, сидя за кухонным столом с остатками завтрака. Я учился в школе. Заканчивался второй семестр. Боясь, что дурные вести отвлекут меня от сдачи экзаменов, мама попыталась спрятать письмо, но я, мельком глянув ей через плечо, заметил шведские буквы и поинтересовался, в чем дело. Новость не произвела на меня особого впечатления. Бабушка никогда не приезжала к нам и вообще не поддерживала с нами связь. Она была для нас совершенно чужим человеком. Письмо пришло уже после ее похорон, лишив мать возможности поехать и присутствовать на них. Поскольку после того они больше не общались, я спросил:

– Почему ты была уверена, что адрес не изменился?

– Отец никуда и никогда не уедет оттуда. Он построил эту ферму собственными руками и умрет там.

– И ты даже не позвонила предварительно?

Я решила, что не стоит этого делать. Захлопнуть дверь перед чьим-либо носом труднее, чем просто повесить трубку. Так что, как видишь, у меня были свои сомнения. На велосипеде я бы туда просто не доехала. Значит, оставался единственный выход – угнать наш фургон и уже на нем пересечь почти всю Швецию. Я спрятала велосипед так, чтобы его не было видно с дороги, и пробралась к ферме по полям, чтобы они меня не заметили. Если ты усомнился в моих словах, когда я сказала, что Норлинг последовал за мной, то совершил ошибку. Его автомобиль стоял возле фермы, на подъездной дорожке – что меня ничуть не удивило. Проблема заключалась в том, что он был припаркован прямо перед нашим фургоном, так что выехать на нем я не могла. Но и смириться с тем, что это конец, я тоже не желала. Я решила, что сяду за руль и вырвусь на свободу, протаранив роскошный лимузин Норлинга и вытолкав его на дорогу.

Я украдкой заглянула в окно и увидела, что Норлинг разговаривает с Крисом. Хокана нигде не было видно, но он наверняка должен был скоро приехать. В дом я входить не собиралась, поскольку ключи были у меня с собой, в сумочке. Со всех ног бросившись к фургону, я открыла дверцу, забралась внутрь, с грохотом захлопнула ее за собой и опустила защелку. Я завела мотор, и старый фургон отозвался дребезжащим ревом. Из дома выскочил Крис. Когда я подала фургон назад, он забарабанил кулаком по дверце, пытаясь открыть ее. Я не обратила на него внимания, переключила скорость и дала полный газ, направляясь в машину Норлинга, но в самый последний момент передумала и объехала его лимузин – иначе он мог бы обратиться в полицию, и меня обвинили бы в нанесении противозаконного ущерба. Поэтому я свернула и поехала прямо через свой драгоценный огород, безжалостно давя колесами лук и кабачки, уничтожая долгие месяцы тяжкого труда, повалила изгородь и вылетела на дорогу. Фургон потерял скорость и остановился посреди дороги. Крис бежал за мной. Я видела его в боковое зеркальце на фоне раздавленных овощей. Зрелище было душераздирающее, наша мечта приказала долго жить – с фермой было покончено. Когда Крис поравнялся с фургоном, я надавила на газ и покатила прочь.

Они обязательно стали бы преследовать меня на своих дорогих автомобилях, устроив гонки на узких проселках, а засечь белый фургон было бы нетрудно, поэтому я мчалась на огромной скорости, не разбирая дороги и поворачивая наобум.

Оторвавшись от них, я по карте наметила маршрут к отцовской ферме. По моим расчетам, весь путь должен был занять примерно шесть часов. Управлять фургоном не так-то легко, он неуклюж и плохо слушается руля. А тут еще погода испортилась, солнце скрылось за тучами, пошел дождь. Я пересекла границу между областями, оставив позади Халланд и въехав в Вестергетланд, где мне пришлось остановиться, чтобы залить бак бензином. На заправочной станции мужчина за кассой поинтересовался, все ли со мной в порядке. От такого проявления доброты я едва не расплакалась. Я заявила ему, что со мной не просто все в порядке – я в восторге. Я отправилась в великое путешествие, самое большое в своей жизни, пусть и последнее. Я нахожусь в пути уже много месяцев и потому выгляжу неважно, но теперь я уже почти приехала.

Взглянув на свое отражение в зеркале туалета заправочной станции, я вынуждена была признать, что за последние несколько недель изрядно похудела и совершенно перестала заботиться о своей внешности. А ведь к женщинам относятся с подозрением – причем с куда большим, чем к мужчинам, – если они перестают следить за собой. Внешний вид очень важен, если пытаешься убедить посторонних людей в своем здравомыслии. Я умылась, воспользовавшись здоровенным куском резко пахнущего розового мыла, пригладила волосы, заправила непокорные выбившиеся пряди, выскребла грязь из-под ногтей – словом, постаралась привести себя в порядок, чтобы в должном виде предстать перед отцом, который был помешан на чистоте. Он всегда говорил: «Если мы живем в деревне, это не значит, что мы должны походить на свиней, вывалявшихся в грязи».

Дневной свет угасал, и иностранец наверняка заблудился бы в здешних краях, если бы руководствовался только картой. Но это был мой дом. Я не была здесь чужестранкой. И хотя прошло целых пятьдесят лет, ландшафт остался тем же. Я узнавала знакомые места – мосты, большие семейные фермы, реки и леса, причудливые и старомодные местные городки, казавшиеся мне в детстве гигантскими мегаполисами, универмаг высотой в три этажа, бурлящие жизнью площади, дорогие бутики, где местные модницы покупали эксклюзивные французские духи, и мрачные табачные лавки, в которых мужчины запасались сигарами и жевательным табаком. Проезжая здесь теперь, я видела маленький город, засыпавший в десять вечера, и притаившийся в узком проулке одинокий бар с неприметным фасадом и вывеской, в котором засиделась дюжина человек, не желавших ложиться в постель с заходом солнца.

Я выехала на проселочную дорогу и узнала место, где много лет назад бросила в поле свой велосипед и села на автобус. Я возвращалась по следам своего бегства, мимо отцовских лугов, заросших полевыми цветами, и наконец свернула к его ферме. Она оставалась все такой же – маленький красный домик, построенный руками отца еще до моего рождения, рядом с которым высился обычный для этих мест флагшток, а позади виднелись пруды и кусты красной смородины. Над дверью раскачивалась тусклая лампочка, засиженная комарами и мухами, – единственное пятнышко света на много миль вокруг.

Выйдя из фургона, я немного подождала. Стучать необходимости не было, потому что в этих краях звук проезжавшего мимо автомобиля был явлением достаточно необычным, чтобы заставить хозяина выйти наружу, и мой отец наверняка расслышал приближение фургона. Сейчас он стоял у окна, глядя, в какую сторону проедет автомобиль, и наверняка поразился тому, что фургон направился к его ферме, и не просто направился, а и остановился у входной двери. Поздно вечером к нему пожаловала незваная гостья.

Дверь отворилась, и меня вдруг охватило нестерпимое желание бежать куда глаза глядят. Неужели я сделала ошибку, приехав сюда? Отец был в пиджаке. Дома он неизменно носил пиджак и жилет, которые снимал, лишь выходя на работу в поле. Я никогда не видела его одетым наспех или небрежно. Пожалуй, даже костюм его остался прежним, сшитым из грубой коричневой шерсти. Впрочем, его костюмы всегда выглядели одинаково – тяжелые, колючие и неудобные, благочестивые одежды для набожной души. Здесь все было знакомым, за исключением упадка и увядания. Кусты красной смородины разрослись, кроме одного, который просто засох. Пруды уже не манили зеркальной чистотой, а заросли водорослями, в объятиях которых задыхались лилии. Краска на амбаре выцвела и облупилась. Техника для обработки полей начала покрываться ржавчиной. А вот отец, в отличие от своего окружения, выглядел превосходно – с прямой осанкой, рослый и крепкий восьмидесятипятилетний мужчина, пожилой, но еще далеко не старый, живой, невероятно живой – полный сил и сохранивший ясность ума. Волосы его стали совсем белыми, но были аккуратно подстрижены. Он регулярно посещал местный салон красоты. Он по-прежнему следил за собой, и от него все так же пахло лаймом, единственным одеколоном, которым он когда-либо пользовался. Вместо приветствия он лишь произнес мое имя:

– Тильда.

И ни малейшего удивления или растерянности, лишь мое имя, то самое, которое он выбрал сам, произнесенное с тяжеловесной серьезностью, – констатация факта, не доставившая ему радости. Я попыталась ответить ему тем же, но не смогла сдержать возгласа удивления:

– Отец!

Я уехала с фермы на велосипеде, а спустя пятьдесят лет вернулась сюда в фургоне. Я поспешила заверить его, что приехала не скандалить, ругаться или выяснять отношения, а он ответил:

– Я уже стар.

Я рассмеялась и заметила:

– Я тоже.

Что ж, по крайней мере у нас появилось хоть что-то общее.

За порогом фермы я попала в Швецию 60-х годов, правда, плохо сохранившуюся, наподобие банки с вареньем, забытой в темном углу кладовки и покрывшейся плесенью. Повсюду виднелись грязь, жир и сажа. Зрелище было унылым и печальным. Отец был помешан на гигиене и безупречном внешнем виде, но за чистотой на ферме следила мать. Он же и пальцем о палец не ударил, чтобы помочь ей. После смерти мамы он не пожелал взять на себя ее обязанности, в результате чего сам он по-прежнему выглядел безупречно ухоженным, но ферма вокруг пришла в запустение. Сеточка душа в ванной заржавела, швы кафельной плитки почернели, сливное отверстие было забито волосами, а в туалете в воде бултыхался кусочек экскрементов. А запах! Здание посреди дикой природы осталось прежним, но вот воздух внутри него был спертым и пропах плесенью, поскольку на окнах стояли тройные рамы с герметичной закупоркой, дабы не пропустить внутрь сильный зимний мороз. Отец никогда их не открывал, даже летом. Дом превратился в замкнутое пространство, в котором даже дверь не отворялась настолько широко, чтобы впустить хотя бы глоток свежего воздуха. А еще отец ненавидел мух. Пятьдесят лет спустя в каждой комнате по-прежнему висели полоски липкой бумаги от мух – старые, покрытые мохнатой бахромой дохлых насекомых, и новые. Отец не мог находиться в комнате, если в ней жужжала муха, он должен был непременно убить ее, поэтому двери открывались ровно настолько, насколько это было нужно, а если ты хотел подышать свежим воздухом, то выходил наружу. И вот этот запах, от чего бы он ни исходил – от старой мебели, липкой бумаги от мух, нагретого электрообогревателями воздуха, – олицетворял для меня неблагополучие и старость. Когда мы прошли в гостиную, меня охватило беспокойство, и я не находила себе места, вдыхая этот запах, сидя рядом с телевизором, купленным, наверное, сразу же после того, как я сбежала из дома. Он походил на огромный черный куб с двумя стальными усиками антенны, торчащими из него, словно из огромной гротескной головы какого-нибудь мутанта-насекомого, с одним выпуклым глазом – почти наверняка первый и единственный телевизионный приемник, который отец когда-либо купил.

У меня не было чувства, что мы расстались пятьдесят лет назад. Нам не было нужды говорить о годах, которые мы прожили вдалеке друг от друга. Они не имели никакого значения. Он не задавал вопросов. Ничего не спросил о тебе. Или о Крисе. Я все понимала. Некоторые раны кровоточат и не затягиваются всю жизнь. Убежав из дому, я унизила его. А он был гордым человеком. Выцветшие вырезки из газет со статьями о его белом меде по-прежнему висели на стенах. Мое поведение бросило тень на его репутацию и если даже не стало пятном, то вызвало вопросы и пересуды о том, что он оказался отцом девушки с нарушенной психикой. Но ведь я не собиралась расстраивать его и причинять ему неприятности своим побегом. Он не был виноват в том, что случилось с Фреей. Но говорить об этом было нельзя. Зато теперь мне предстояло объяснить ему цель своего приезда.

Что привело меня сюда?

Я приехала вовсе не для того, чтобы вести пустые разговоры. Или делать вид, будто мы можем забыть о прошлом и начать все сначала. Мне нужна была его помощь в моих нынешних проблемах. Поэтому я начала рассказывать ему о событиях этого лета, разумеется, без тех подробностей, о которых узнал сегодня ты. Однако сейчас у меня получилось гораздо лучше, чем в разговоре с доктором Норлингом. Я начала с самого начала, а не со своих умозаключений. Я, естественно, приводила некоторые подробности и сопутствующие факторы, но не слишком много. Время было уже позднее, долго засиживаться мы не могли, поэтому я торопилась, сжимая месяцы в минуты. Совершая ошибки, я на собственном опыте училась тому, как нужно преподносить эту историю, чтобы мне поверили, и этот урок я применила на практике сегодня. Краткое резюме не годилось. Без предъявления улик мои утверждения выглядели голословными и недоказуемыми. Именно тогда я поняла, что должна структурировать свой рассказ вокруг улик, лежащих в моей сумочке, равно как и использовать записи в дневнике для подкрепления своих рассуждений и придания им веса. Мне нужна была хронология. Мне нужен был контекст, общая обстановка. И цифры – при любой возможности. Цифрам склонны верить все.

Мне понадобилось не больше часа, чтобы дойти до главного пункта – своей уверенности в том, что Миа была убита ради сокрытия преступлений на сексуальной почве, совершенных чиновниками местного правительства и правоохранительных органов. Выслушав меня, отец встал. Он ничего не сказал о произошедших событиях или выдвинутых мной обвинениях, не высказался «за» или «против». Он лишь обронил, что я могу переночевать в своей старой комнате, а завтра, когда я отдохну, мы поговорим. Я согласилась, его предложение прозвучало вполне разумно. Я очень устала и вымоталась. Мне нужно было начать все сначала, а для этого требовалась ясная голова. Завтра я расскажу свою историю куда лучше. Предъявлю ему улики и доказательства. У меня появится еще один шанс. И у него тоже.

В моей комнате был сделан ремонт, так что от меня прежней не осталось и следа. Меня это вполне устраивало, потому что люди должны жить дальше и идти вперед, даже родители, которые расстаются со своими детьми. Отец пояснил, что после моего бегства моя спальня превратилась в комнату для гостей, ее держали наготове для церкви, которая часто присылала своих приезжих прихожан на ферму, где они и жили, иногда неделями. Так что он практически не оставался один. «Тебе повезло», – подумала я. Мне не хотелось, чтобы хоть кто-нибудь чувствовал себя одиноким.

Я легла на кровать не раздеваясь, решив, что должна убедиться: он не станет звонить Крису, пока я сплю. Отец мне не поверил – уж это-то я поняла безошибочно. Я вовсе не дура и уж что-что, а реакцию своего родителя распознала сразу. Пролежав около часа на постели, я встала и вышла в гостиную, к единственному в доме телефону, чтобы проверить, не прокрадется ли к нему тайком отец, чтобы позвонить. Сидя в кресле подле телефона, в темноте, я, должно быть, на несколько минут смежила веки, потому что, помню, мне приснилась Фрея.

Наступил рассвет, но отца нигде не было видно. Он так и не позвонил. Я ошибалась. Он меня не предал! Он говорил правду, когда сказал, что мы сможем обсудить все за завтраком, быть может, намереваясь выведать у меня подробности, которые я опустила. В наших отношениях начиналась новая эра.

Я вышла в кухню. В буфете стояли небрежно вымытые кофейные чашки, и я вскипятила чайник, намереваясь перемыть всю посуду, отскрести от жира и грязи раковину, прибраться в комнате, выбросить липкую бумагу от мух и проветрить помещение. Занимаясь уборкой, я окликнула отца, спрашивая, не хочет ли он кофе в постель. Но ответа не последовало. Я постучала к нему в дверь. По-прежнему тишина. Для деревни было уже поздно, а отец из тех, кто встает спозаранку. Взявшись за ручку, я попыталась войти к нему в комнату, но обнаружила, что дверь заперта.

Выйдя наружу, я постучала в окно отцовской спальни. Занавески были задернуты. Я не знала, что и думать, – уж не заболел ли он, не случился ли с ним приступ? – и то и дело бегала от окна к двери, окликая отца по имени, пока не услышала шум приближающегося автомобиля. Остановившись на крыльце, я поднесла ладонь к глазам, прикрывая их от солнца. К ферме приближался доктор Норлинг.

Наверное, Крис предугадал мои действия и позвонил отцу еще до моего приезда. Заслышав шум мотора фургона, отец перезвонил ему и сказал, что задержит меня здесь и чтобы они приезжали утром, чем предал меня еще до того, как услышал хоть слово, поверил не мне, а моему мужу, человеку, которого он никогда не видел. Полагаю, я могла убежать или же прыгнуть за руль фургона и попытаться уехать. Но я не сделала ни того ни другого. Я пришла на берег пруда, сняла туфли и носки, села и опустила ноги в воду, где их тут же облепили водоросли.

Когда они приехали, мы практически не разговаривали. Со мной обращались как с ребенком. Я же вела себя покорно и спокойно. Меня посадили на заднее сиденье, предварительно связав руки, чтобы я не ударила никого во время поездки и не попыталась выпрыгнуть на ходу.

Домой меня повез Норлинг. Крис в фургоне поехал следом, заявив, что мое присутствие рядом в качестве пленницы расстроит его сверх меры. Отца я так и не увидела. Он не пожелал выйти из запертой спальни. Должно быть, он решил, что мои страхи насчет Мии – не более чем вновь проявившееся чувство вины за сопричастность к гибели Фреи. Я уверена, именно так он и подумал: что весь этот круговорот событий существует лишь в моем воображении, что это – безумие убийцы, воображающей другое убийство, которая не в состоянии признать, что сама совершила преступление, когда утопила Фрею, держа ее голову под водой до тех пор, пока та не перестала дышать. Он по-прежнему верил в это. Прошло пятьдесят лет, а он до сих пор считал меня убийцей.

* * *

Мать закрыла дневник и положила его передо мной на кровать:

– Он твой.

Она отказывалась от обладания своей самой ценной уликой, записями и газетными вырезками, фотографиями и картами, и вверяла их мне – словно мы были родственными душами, делящимися друг с другом дневниковыми тайнами. Я спросил себя, а не входило ли это в ее планы изначально – поиск союзника, выражаясь языком стратегических терминов, или конфидента, говоря языком чувств? Я вспомнил рассказ матери о том, как они играли с Фреей в лесу, обмениваясь страшными историями, и клялись друг другу в вечной дружбе, веря в существование троллей просто потому, что одна из них сказала, что видела его своими глазами. Я накрыл обложку дневника ладонью, словно для того, чтобы не дать его секретам вырваться наружу.

– Что случилось в психиатрической больнице в Швеции?

– Даниэль, я скорее покончу с собой, чем вернусь в подобное заведение.

Я раскрыл дневник на первой попавшейся странице и, не вчитываясь в смысл, провел пальцем по вдавленным строчкам. Угроза показалась мне вполне реальной; я действительно верил, что мать может покончить с собой, если ее попытки свершить правосудие не увенчаются успехом. Но мысль об этом не укладывалась у меня в голове, и я просто не знал, что сказать. А она подлила масла в огонь:

– Здание оказалось чистым и опрятным. Врачи были сама любезность. Еда, которую мне принесли, тоже была вполне приемлемой. Но превратиться в человека, которому никто не верит и которого никто не слушает, – нет, это не для меня. Я не желаю становиться таковой. И если я вновь окажусь в лечебнице, то у меня достанет сил покончить с собой.

– Мам, ты никогда не позволяла мне рассуждать подобным образом.

Она покачала головой.

– Если я опять попаду туда, то перестану быть твоей матерью.

– А я бы остался твоим сыном, если бы угодил в психушку?

– Разумеется.

– Что бы ты сделала, если бы мы поменялись местами?

– Я бы тебе поверила.

Я отложил дневник в сторону и, взяв руку матери, повернул ее ладонью кверху, после чего, словно хиромант, провел кончиком пальца по линиям судьбы на ладони.

– Расскажи мне о лечебнице.

– Я не хочу говорить об этом месте.

Но я сделал вид, будто не расслышал ее последних слов.

– Они прямиком отвезли тебя туда?

Нет, меня привезли на ферму. Крис убедил доктора Норлинга, что сначала нужно испробовать лечение дома. Но не думай, что это было проявлением доброты с их стороны. Они собирались представить дело так, будто перепробовали все, оставив лечебницу на самый крайний случай. Иначе все выглядело бы слишком уж подозрительно. Ферма превратилась в тюрьму, ключи от которой были только у Криса. Компьютер отсоединили от сети, поэтому послать тебе сообщение по электронной почте я не могла. Не было у меня и доступа к телефону. В пищу мне подмешивали токсины, не для того, чтобы убить, нет, это были галлюциногенные грибы из леса, чтобы свести меня с ума. Они хотели, чтобы я начала кричать, будто слышу голоса, что меня терроризируют дикие видения, что землю под ногами усеивают белые детские косточки, или указывала бы дрожащей рукой на деревья вдали, утверждая, что оттуда за нами следят тролли. Я отказывалась есть все, что подавалось не в герметичной упаковке. Но моя уловка оказалась бесполезной, потому что иглой можно проткнуть любую упаковку и впрыснуть в нее содержимое шприца. Язык у меня почернел, как и десны. Дыхание отдавало зловонием. Губы посинели.

Однажды, когда Крис отправился за покупками, я рассматривала собранные мною улики, и вдруг он неожиданно вернулся, застав меня врасплох. Твой отец вышел из себя, вырвал у меня из рук кусок холста с цитатой из Библии и швырнул в огонь. Я едва успела спасти его, выхватив из пламени щипцами, но он все равно обгорел. Именно тогда он решил, что должен заточить меня в лечебницу, заявив, что я могу поджечь ферму.

Вместе с доктором Норлингом он отвез меня в психиатрическую больницу. Следует признать, это был коварный и умный план. Стоит попасть в такую лечебницу, как твое здравомыслие оказывается под вопросом. И уже неважно, что тебя могут выписать хоть на следующий день. Не имеет значения, что врачи объявят, что ты пребываешь в здравом уме и твердой памяти. Адвокат всегда может спросить, прямо перед лицом судьи и присяжных, не был ли ты в психиатрической больнице. Тем не менее для меня пребывание там обернулось благословением. Перед тем как попасть в лечебницу, я потерпела сокрушительное поражение. Второе предательство отца буквально опустошило меня. У меня больше не было сил сопротивляться. Мне казалось, что больше я никогда и никого не смогу убедить в своей правоте. Тем же вечером врач показал мне лживый отчет, состряпанный Крисом о моем детстве, в котором содержались намеки на то, что я причастна к смерти Фреи. Я была вне себя от ярости и не ложилась спать до тех пор, пока не написала ту правдивую историю, то свидетельство, которое ты прочел. Для врачей этого оказалось достаточно, чтобы выписать меня. Их профессиональная уверенность вдохновила меня. Я повела себя как сентиментальная дурочка, когда обратилась к своему отцу, рассчитывая на какой-то несбыточный второй шанс. Мне было необходимо поговорить с тобой – моим любимым и единственным сыном! Ты выслушаешь меня. Ты будешь справедливым и беспристрастным. Словом, ты оказался именно тем, кто мне нужен. Как только я поняла это, то впервые за много месяцев почувствовала себя счастливой.

У выхода из лечебницы я поймала такси. Все, что нужно, было у меня с собой, в сумочке, включая паспорт и банковскую карточку. Меня не заботило, сколько это будет стоить, и я купила билет на первый же рейс, вылетающий из Швеции. На сей раз я собиралась поведать о случившемся должным образом, подкрепляя свои слова уликами. Я собиралась рассказать свою историю тому, кто всегда любил меня.

* * *

Я отпустил руку матери.

– Мам, ты веришь мне?

– Я очень тебя люблю.

– Но веришь ли ты мне?

Она ненадолго задумалась, потом улыбнулась.

* * *

Над южной частью Швеции пронеслась снежная буря, вызывая задержки и сбои в авиасообщении, и, когда мой самолет наконец-то приземлился в аэропорту Гетеборга «Ландветтер», время близилось к полуночи. Измученным и раздраженным пассажирам пилот сообщил, что для середины декабря даже по шведским стандартам погода установилась необычайно холодная. Температура понизилась до минус пятнадцати градусов. В воздухе все еще продолжали неспешно кружиться редкие снежинки, и эта волшебная картина смягчила нервное напряжение, царившее на борту самолета. Даже издерганные стюардессы залюбовались ею на несколько секунд. Наш рейс оказался последним сегодня. Аэропорт был почти пуст, если не считать одинокой фигуры на паспортном контроле. Когда меня пропустили через него, мои вещи уже ехали по багажной карусели. Я прошел мимо таможенников и обнимающихся родственников, семьи которых вновь воссоединились. Их вид напомнил мне о том, как я сам последний раз был в терминале прилета, и неожиданно накатившая грусть застигла меня врасплох.

Прошло четыре месяца с тех пор, как мать поместили в психиатрическую больницу, расположенную в северной части Лондона. Впрочем, утверждать, что она проходит курс лечения, было бы неверно. Мать наотрез отказывалась принимать лекарства. Как только она поняла, что врачи не намерены выписывать ее, то перестала разговаривать с ними. В результате сколь-нибудь внятного лечения она не получала, а в последнее время начала отказываться и от еды, убедив себя в том, что порции нашпигованы нейролептиками. Она не доверяла воде из кранов. Время от времени она пила сок из бутылки, но только если ту приносили закупоренной. У нее часто случалось обезвоживание. Ее физическое состояние, крайне тревожное уже тогда, когда я встретил ее в аэропорту, еще более ухудшилось. С каждой неделей кожа все сильнее обтягивала ее череп, словно тело забивалось внутрь, прячась от внешнего мира. Мама умирала.

Собственно, я сомневался не в правдивости изложенной ею истории, а в интерпретации ею происшедших событий. В полицию я обращаться не стал, боясь, что если ее обвинения не подтвердятся, если британцы обратятся к своим шведским коллегам и узнают, что никакого убийства не было, то мать может запросто лишиться свободы. Я хотел, чтобы мы все втроем, включая отца, поговорили с каким-нибудь врачом, независимой фигурой, которого нельзя было бы обвинить в коррупции. Но в конце концов принятое мною решение отвезти мать в больницу привело именно к тому исходу, которого я всеми силами старался избежать, – к содержанию под замком.

Пока мы ехали по ночному Лондону, мать крепко держала меня за руку. Она решила, что я заказал гостиничное такси, чтобы оно отвезло нас в полицейский участок, а я, хотя и не солгал, но и не стал разубеждать ее – не из трусости, а из практических соображений. А мать возбужденно рассказывала о своих мечтах и планах на будущее, о том, как мы вдвоем будем больше времени проводить вместе и вновь станем близки. Она настолько безоговорочно доверяла мне, что, когда машина остановилась у больницы, даже не поняла поначалу, что я предал ее. Она сказала водителю, что тот ошибся адресом и привез нас не туда, куда нужно. Она подозревала всех, но мне верила до последнего, а когда сообразила, что никакой ошибки здесь нет, по ее телу, казалось, пробежала мучительная судорога. Я ведь был ее спасителем и опорой, последним из тех, к кому она могла обратиться. Как выяснилось, я повел себя так же, как и все остальные, – ее муж, отец, а теперь еще и сын. Но даже получив такой удар, она не сломалась. Возникла секундная заминка, и только. Я перестал быть ее союзником. Я больше не был ее сыном. Она не побежала и не ударилась в панику. Я угадал, о чем она думает. Мать уже один раз сумела убедить врачей в Швеции в своем здравомыслии – значит, и здесь она сможет сделать то же самое. Если сейчас она попытается скрыться, ее схватят, объявят сумасшедшей и заточат в лечебнице навсегда. Отпустив мою руку, мать забрала у меня сумочку, лишив меня собранных улик и дневника. Она перебросила ремень через плечо и спокойно вышла из машины с высоко поднятой головой. Она уже была готова сражаться за свою свободу и заключить новый союз. Пока она холодно оглядывала психиатрическую лечебницу, я не мог не восхищаться ее внутренней силой: одним-единственным оценивающим взглядом она продемонстрировала больше мужества, чем я проявил за всю свою жизнь.

Пока маму регистрировали в приемном отделении, она ни разу не взглянула на меня. Пришлось упомянуть об ее угрозах покончить с собой, после чего я не выдержал и заплакал. В ответ на взрыв моих чувств она лишь равнодушно уставилась в потолок. В ее представлении я играл роль, и играл плохо, проявляя «фальшивую скорбь» и «лживые слезы», как она выразилась однажды. Я буквально читал ее мысли: «Кто бы мог подумать, что он окажется столь талантливым лжецом?»

Мать была права, я научился врать, но только не в этом случае. Когда врачи уводили ее в палату, она не попрощалась. Когда она удалялась по стерильному белому коридору, я крикнул вслед, что скоро приду навестить ее, но мать даже не обернулась.

Выйдя из лечебницы, я присел на невысокую кирпичную стенку, свесив ноги над дорожным указателем, и принялся ждать отца. Он приехал на такси, растерянный и усталый. Когда он подошел ближе, я впервые понял, что он выглядит потерянным и каким-то одиноким без матери. Он обнял меня, и я испугался, что он сейчас упадет. Его сопровождал доктор Норлинг, безупречно одетый и благоухающий мужскими ароматами, чем напомнил мне денди ушедшей эпохи. Он извинился за то, что не проинформировал сотрудников шведской психиатрической больницы о том, что мать способна причинить вред себе или другим. Выяснилось, что его сдержанность объяснялась просьбой отца, который, исходя из лучших побуждений, попросил его не усугублять ее состояние, дабы пребывание матери в клинике оказалось настолько коротким, насколько это возможно. В результате персонал недооценил ее психологический «профиль риска»[7] – это выражение мне предстояло услышать еще не раз. Когда мать пригрозила обратиться в суд, они отпустили ее, поскольку формально не имели причин удерживать ее: строго говоря, она пришла к ним добровольно. Вела она себя безупречно. Письменный рассказ о прошлом в ее изложении выглядел логично и связно. Норлинг прибыл в Англию, дабы исправить допущенные ошибки. И хотя я чувствовал, что в первую очередь им движет забота о собственной репутации, иных – темных – мотивов в его поведении я не уловил. Об английских врачах он отзывался в высшей степени положительно, сообщив, что готов оказать им посильную помощь. Откровенно говоря, мне Норлинг не понравился, несмотря на то, что оказался весьма полезен. Описание, данное ему матерью, оказалось точным – он был тщеславен и напыщен, вот только на роль злодея, по моему мнению, никак не годился.

Сама больница оказалась чистенькой и опрятной. Врачи и медсестры демонстрировали заботу и тепло. Имелась здесь и комната для посещений, где мать часто сидела на подоконнике, глядя на мир сквозь прочное герметичное окно, которое нельзя было открыть или разбить. За забором из колючей проволоки ее глазам открывался парк, в котором невидимой оставалась игровая площадка, откуда летом доносился детский смех. Когда наступила зима, там воцарилась тишина. Мать не оборачивалась, когда я входил в комнату. Она не смотрела ни на меня, ни на отца, отказываясь разговаривать с нами. Однажды после нашего ухода она заявила медсестрам, что наши визиты продиктованы желанием дискредитировать выдвинутые ею обвинения. Не знаю, какую теорию она придумала, чтобы объяснить мою сопричастность. Она с презрением относилась к нейролептикам, полагая, что принять пилюли – значит, признать, что события минувшего были вовсе не такими, какими она их представляла. Она поставила знак равенства между приемом лекарств и отказом от приемных детей, нуждавшихся в ее помощи. А врачи не могли заставить ее принимать таблетки силой. Им требовалось ее согласие. Но мать решительно не соглашалась с тем, что больна. Разум ее окружала стена, и мы не могли разрушить ее. Если поначалу, сразу же после госпитализации, мать выложила свои улики и повторила обвинения, то теперь она попросту хранила молчание. Если же появлялось новое лицо, пациент или сотрудник медперсонала, она вновь рассказывала им свою историю, причем с каждым разом та становилась все длиннее. Ее талант рассказчика развивался и совершенствовался, словно и в лечебницу она попала только потому, что недостаточно подробно обрисовала место действия или одного из персонажей. Остальные пациенты, все без исключения, верили ей безоговорочно. Некоторые даже обращались ко мне, когда я приходил повидаться с матерью, с упреками, что я не раскрыл дело об убийстве Мии.

Шли дни, складываясь в недели. Иногда я приходил к ней один, иногда – с отцом, реже – с Марком. Он всегда ждал меня снаружи, полагая неуместным видеть мою мать в таком состоянии до того, как она узнает, кто он такой и почему приходит сюда. Поначалу мы были полны оптимизма. Мать скоро поправится, мы станем ближе друг другу и заживем как одна семья. Пропасть, разделявшая нас, исчезнет. Но после того, как я предал ее, мать решила, что обратный путь отрезан. И я наконец осознал, что она не изменит своего мнения. Меня охватила печаль.

Однажды поздней осенью, расхаживая по комнате для свиданий и чувствуя все большее неудовлетворение оттого, что прогресса в лечении нет, да и погода за окном оставляет желать лучшего, я вдруг выпалил:

– Я еду в Швецию. Я должен узнать правду.

Это был первый и единственный раз, когда мать проявила какие-то чувства. Обернувшись, она в упор взглянула на меня, оценивая мою решимость. На несколько мгновений в ее глазах появилось то же выражение, что и тогда, в аэропорту, когда она увидела меня, – надежда. На краткий миг я вновь стал ее сыном. Она прижала палец к губам, словно призывая меня к молчанию. Присев рядом с ней, я поинтересовался:

– Что это означает?

Губы ее приоткрылись, словно она собралась заговорить, и между ними мелькнул кончик почерневшего языка. Но потом все изменилось. Она явно разуверилась в искренности моего вопроса и вновь плотно сжала губы.

– Мам? Поговори со мной, пожалуйста.

Но все было напрасно. Случившееся лишний раз напомнило мне, что, какой бы больной она ни была, ее проницательность никуда не делась. Я даже не думал всерьез о том, чтобы поехать в Швецию, когда слова эти вырвались у меня. Вплоть до сегодняшнего дня все мои мысли были заняты лишь врачами, лечением и уходом за матерью.

Немного погодя я обсудил эту идею с отцом и Марком. Они познакомились самым заурядным образом, и встреча их состоялась при весьма печальных обстоятельствах. Они пожали друг другу руки, словно заключая деловое соглашение. Отец поблагодарил Марка за помощь. Когда же мы остались одни, папа извинился, если что-либо в его поведении внушило мне мысль, что он не примет меня таким, каков я есть. Его извинения показались мне вымученными, и я сам поспешил попросить у него прощения. Он растерялся, как я и предполагал, но не оттого, что узнал правду, а оттого, что я скрывал ее так долго. Но, несмотря на уныние и скорбь, он наконец-таки познакомился с Марком. Мне не было больше нужды лгать. Однако без матери нам было не до радости. Было невозможно даже представить, что мы станем устраивать семейные праздники в ее отсутствие. Марк с отцом единодушно сочли, что поездка в Швецию – плохая идея. Там нечего искать. Миа была несчастной молодой девушкой, которая просто сбежала из дома. Прилетев в Швецию, я обреку себя на бессмысленные скитания, пренебрегая тем, чему должен уделить первостепенное внимание, – попытаться убедить мать начать лечение. Тем самым я буду потворствовать ее заблуждениям, вместо того чтобы опровергнуть их, что может навредить, а не помочь маме. Я отказался от этой мысли, точнее, отступился от нее на время, поскольку начал вновь учить шведский, по многу часов проводя за своими старыми учебниками и пополняя словарный запас. Короче говоря, я начал совершенствоваться в языке, на котором свободно изъяснялся в детстве.

Приближалась самая долгая ночь в году, и врачи заговорили о возможности внутривенного питания матери, обсуждая со мной юридические формальности и моральные препоны. В этот момент я открыто заявил, что лечу в Швецию. Марк отнесся к этому как к бегству от проблем, столь типичному для меня, – уклонению от обязанностей, другими словами. Отец же был настолько подавлен продолжающимся ухудшением здоровья матери, что не стал более возражать – он готов был согласиться на что угодно, лишь бы это принесло ей пользу. Я намеревался выяснить, что именно случилось с Мией. Какой бы ни оказалась правда, если я вернусь со свежими новостями, быть может, мне удастся заинтересовать ими мать. Новые улики были единственным стимулом, на который она могла отреагировать. Я был уверен в этом. Хотя Марк и возражал, но, заметив, что я все для себя решил, перестал выдвигать контраргументы и одолжил мне денег на поездку. Поначалу я отказался, рассчитывая взять кредит в банке, но, услышав об этом, Марк так разозлился, что мне пришлось проглотить свою гордыню. Новой работы на горизонте не предвиделось. Дизайнерская компания, в которой я подвизался, балансировала на грани банкротства. Вот уже несколько месяцев мне просто не к чему было приложить руки. Я прочно сидел на мели. Иногда на меня накатывала такая хандра, что я уже готов был признаться себе в том, что действительно позорно бегу от проблем.

Прикидывая свои расходы, я решил, что денег хватит на три недели, если я не стану роскошествовать. Марк не мог взять отпуск на работе, но пообещал прилететь ко мне на Рождество, если к тому времени я не вернусь домой. Он старательно скрывал свои сомнения, поскольку обладал дисциплинированным и рациональным складом ума. Он занимался вопросами, которые можно было решить в судебном заседании. Я же больше полагался на чувства, и инстинкт подсказывал мне, что в рассказе матери есть доля истины.

* * *

Выйдя из здания аэропорта в морозную ночь, я принялся думать, что делать дальше. Взятая напрокат машина оказалась мощным приземистым внедорожником – Марк специально выбрал его, чтобы неблагоприятные погодные условия не стали для меня помехой. В Лондоне у меня машины не были, поэтому я неуютно чувствовал себя за рулем этого самоходного чуда. Впрочем, я был ему благодарен за правильный выбор. Погода и впрямь оставляла желать лучшего. Автострады оказались расчищенными кое-как; в качестве компромиссного решения посредине дороги была прорублена полоса в снегу, по обеим сторонам которой высились здоровенные сугробы. Мне поневоле пришлось ехать медленно и несколько раз останавливаться на заправочных станциях, чтобы купить кофе, хот-доги со сладкой горчицей и соленые лакричные пастилки. В четыре часа утра я наконец свернул с трассы и покатил по узким проселочным дорогам, пока навигатор не объявил, что я прибыл на место.

Подъездная аллея к ферме оказалась завалена снегом. У меня не было ни малейшего желания расчищать ее, поэтому я сдал внедорожник назад, после чего включил полный привод и пополз вперед, слыша, как сминается под колесами рыхлый снег. Я открыл дверцу и вышел наружу, глядя на запертый фермерский дом. После многих нарушенных обещаний я наконец-то оказался здесь. Соломенную крышу покрывал снег, нависающий с одной стороны и частично обрушившийся. Огромный дуб склонился над двухсотлетним домом, и оба походили на заслуженную супружескую чету, обретшую покой в старости. Снежный покров оставался нетронутым. Скрытая угроза, которой, по словам матери, веяло от окружающего пейзажа, не ощущалась совершенно – по крайней мере, я ее не чувствовал. Невероятную тишину, которая ей казалась удушающей, я счел поистине благословенной, и лишь далекие красные огоньки ветровых установок – крысиные глазки, как она выразилась, – напомнили мне о том кошмарном описании пейзажа, к которому прибегла мать.

Оглядевшись по сторонам, я заметил постройки, которые она упоминала в своем рассказе: сарай, переделанный в домик для гостей, что так и не приехали, и каменный амбар, где висела туша свиньи. Мне показалось, что я разглядел под снегом огород, который мама возделывала с такой любовью, и живо представил нанесенный ею ущерб, когда она направила фургон прямо на него. Но сейчас напоминанием о том трагическом дне служила лишь дыра в плетне, что ограждал его.

Внутри все указывало на поспешные сборы и отъезд. На столе стояла полная кружка с чаем. Поверхность его замерзла. Я проломил тонкий коричневый ледок и попробовал жидкость кончиком пальца. Молока в нем не было, а подслащен он был медом. Такой чай не пил никто из моих родителей. Собственное умозаключение показалось мне нелепым, и я вдруг с тоской осознал, за какую неподъемную задачу взялся. Приехав сюда, я совершил широкий жест, пытаясь за показным мужеством скрыть бессилие и отчаяние.

Несмотря на то что день выдался долгим и трудным, я даже не помышлял о сне. Во-первых, в доме стоял жуткий холод. Во-вторых, перевозбуждение просто не позволило бы мне заснуть. Я развел огонь в стальном сердце фермерского дома, роскошной железной печи-буржуйке, сочленения которой начали жалобно позвякивать, когда металл нагрелся. Сидя перед ней на корточках, я вдруг заметил дьявольское лицо, вырезанное на дереве. Схватив щипцы, я вытащил полено из огня, но оказалось, что я всего-навсего принял причудливый сучок за нос.

В надежде хоть немного успокоиться, я принялся просматривать книжные полки и обнаружил Библию матери, которую и раскрыл на главе 6, стихе 12 «Послание к Ефесянам». Никаких пометок на странице не было. Ставя Библию на место, я наткнулся на сборник сказок о троллях, которые мать читала мне в детстве, давным-давно вышедшую из печати книжку с одной-единственной иллюстрацией тролля, притаившегося в темном лесу. Прошло уже много лет с тех, как я в последний раз держал ее в руках, и, согреваемый приятными воспоминаниями, принялся перелистывать ее, сидя у огня. Выяснилось, что даже спустя столько времени я помню эти сказки наизусть, и в ушах у меня зазвучал голос матери. Меня снова охватила тоска, и я отложил книжку в сторону. Протянув руки к огню, чтобы согреться, я спросил себя, а чего, собственно, рассчитываю добиться на самом деле.

Утром я проснулся перед холодными углями. Тело затекло и окоченело от неудобной позы в кресле, так что я с большим трудом поднялся на ноги, а когда выглянул в окно, то ослепительная белизна снега больно резанула по глазам. С содроганием представляя, как мутная вода стекает у меня по спине, я принял душ и заварил себе крепкий кофе. Продуктов на ферме не оказалось, за исключением бесчисленного множества домашних консервированных огурцов и варенья, которые родители заготовили на долгую зиму. Зачерпывая ложкой восхитительное варенье из черной смородины и ловя капли языком, я уселся за кухонный стол, достал из рюкзака чистый блокнот и заточенный карандаш – инструменты следователя – и скептически уставился на них. Вверху первой страницы я поставил сегодняшнюю дату.

Было очевидно, что начинать следует с Хокана. Отец заранее позвонил своему другу, предупредив его о моих намерениях, и тот в ответ сообщил, что о Мие по-прежнему никаких известий, что в деле ее нет подвижек и что мой приезд сюда совершенно бесполезен. Отец недавно принял решение продать ферму. У него была с собой всего тысяча фунтов, и теперь он поселился в квартире у Марка, в кабинете. Никаких планов на будущее у него не было, и его поддерживала лишь надежда на то, что матери станет лучше. Но ее состояние ухудшалось, и он тоже слабел на глазах. Их связывали неразрывные узы, и они оставались единым целым даже в болезни и горести. Хотя отцовское решение расстаться с фермой беспокоило меня и вызывало опасения, они были смутными и неопределенными, так что с практической точки зрения возразить мне было нечего. Для моих родителей ферма превратилась в символ горя и несбывшихся надежд: сейчас, стоя под старыми потолочными балками перекрытия, я ощутил это с особенной остротой. Хокан же повторил свое щедрое предложение, хотя мог воспользоваться затруднительным положением, в котором мы оказались, и снизить цену. Но, добившись своего и ощутив себя победителем, он мог позволить себе великодушие. В начале следующего года ферма перейдет к нему в собственность.

В нынешнем состоянии мне, растерянному и подавленному, не хотелось встречаться с Хоканом. В душе я полагался на характеристику, данную ему матерью, особенно учитывая, что отец часто не замечал недостатки других людей. Так что вполне могло оказаться, что Хокан дружил с отцом и при этом терпеть не мог матери. Сам же я нисколько не сомневался в том, что столь решительный и властный человек отнесется ко мне с пренебрежением и даже презрением. Но мне не терпелось узнать, что он думает о цели моего приезда сюда. Приняв решение отложить нашу встречу, я надумал съездить в город, осмотреться и запастись продуктами. У меня остались самые приятные воспоминания о тех временах, когда мы с матерью ходили по магазинам, да и многие местные продукты мне очень нравились, а купить их можно было только здесь. Я не сомневался, что прежняя уверенность вернется ко мне, как только я вкусно поем, пополню запас провианта и превращу ферму в некое подобие базы для дальнейших операций.

Набив багажник внедорожника продуктами, я отправился прогуляться по центру города, вдоль главной набережной, о которой мне столько рассказывала мать. День уже клонился к вечеру, и в окнах одна за другой зажигались рождественские свечи, снабженные таймерами. Я остановился у кафе под названием «Ритц», где когда-то сидели и разговаривали мать и Миа. Не отдавая себе отчета в том, зачем, собственно, это делаю, и повинуясь лишь минутному порыву, я перешагнул порог и беглым взглядом окинул ассортимент пирожных и бутербродов с креветками, дольками сваренных вкрутую яиц и нарезанной ломтиками свеклы. Женщина за прилавком окинула меня пристальным взглядом с головы до ног, даже не пытаясь скрыть своего интереса к моей персоне. Одет я был не по погоде, что верно, то верно. Чтобы уберечься от температуры в минус пятнадцать градусов, с которой я столкнулся впервые в жизни, мне пришлось импровизировать с тем, что оказалось под рукой: со свитером, шарфом и жакетом, купленными мною на благотворительной распродаже, и пальто свободного покроя из рубчатого плиса. Но все это не шло ни в какое сравнение с фирменными пуховиками местных жителей. Сделав вид, что не замечаю, как пристально меня рассматривают, я выбрал бутылку минеральной воды, бутерброд с сыром и, по наитию, попросил кусочек торта, который заказала для Мии мать, – «Принцесса», бисквит с толстой прослойкой белого крема и тонким слоем зеленого марципана сверху. Первые несколько кусочков показались мне божественными на вкус, но очень скоро я пресытился: тесто было чересчур мягким, у меня возникло ощущение, будто я ем подслащенный снег, и я отодвинул тарелку в сторону, надеясь, что владелица не оскорбится. Откинувшись на спинку стула, я вдруг заметил плакат, приколотый кнопками к доске объявлений и обещавший вознаграждение за помощь в розыске пропавшей без вести Мии. По периметру на него уже вели наступление другие постеры и карточки, из чего я сделал вывод, что висит он здесь давно. Я встал, подошел к доске объявлений и принялся внимательно разглядывать его. Внизу виднелись отрывные полоски с номером телефона Хокана. Я заметил, что все они были на месте.

Обернувшись, я увидел, что женщина за прилавком не сводит с меня глаз, и вдруг совершенно отчетливо понял, что она позвонит Хокану сразу же, стоит мне выйти из кафе, – а ведь мать утверждала, что чувствует подобные вещи, а я еще возражал ей. Это было всего лишь ощущение, к тому же бездоказательное, и ничего более, но я готов был поставить все свои деньги на то, что прав. Забирая со спинки стула пальто, я едва удержался, чтобы не сказать: «А не пошла бы ты куда подальше», и, выйдя из кафе, с вызовом поднял воротник.

Когда я вернулся на ферму, было всего четыре пополудни, но за окном уже стемнело. Меня, конечно, предупреждали о том, что долгими зимними вечерами хочется выть от тоски, особенно если ты остался один в забытой Богом глухомани, соответственно, я постарался подготовиться и запасся свечами. Их свет по сравнению с электрическими лампочками излучал домашний уют и тепло. Но, открывая багажник, я вдруг замер. Сбоку от машины я увидел цепочку глубоких следов, идущих со стороны поля. Оставив в покое свои покупки, я пошел по ним к двери. К деревянной раме был пришпилен конверт, на котором от руки было написано: «Даниэлю».

Я сунул его в карман, вернулся к внедорожнику и принялся переносить покупки внутрь. С кружкой чая в руках и в окружении ласкового мерцания нескольких свечей я вскрыл конверт. Внутри оказалась кремового цвета карточка, по краям которой резвились рождественские эльфы. Она была от Хокана. Он приглашал меня заглянуть к нему на бокал глинтвейна сегодня вечером.

Как и мать, я долго ломал голову над тем, что надеть, и в конце концов остановился на праздничном наряде. Блокнот с карандашом я решил оставить дома: я – не репортер, берущий интервью у местной знаменитости, да и вообще у меня зародилось подозрение, что я поступил глупо, захватив их с собой в Швецию. Из дому я вышел пораньше, чтобы не опоздать, поскольку не знал, сколько времени займет дорога. Дойдя до огромного хлева, отмечающего поворот, я вспомнил мрачную хозяйственную постройку, которую описывала мать. Под покровом снега здесь царило спокойствие и умиротворение, но запах и впрямь стоял неприятный, посему задерживаться я не стал. Пройдя по длинной подъездной аллее, тщательно очищенной от снега, я вдруг сообразил, что не взял с собой подарка, и подумал было о том, чтобы вернуться, но потом вспомнил, что мне все равно нечего предложить хозяину. Не нести же ему консервацию из запасов матери на зиму…

Дом Хокана радовал глаз. В каждом окне горели электрические рождественские свечи, а над ними висели декоративные занавески, на которых эльфы заворачивали подарки или склонялись над тарелками с кашей. Я почувствовал, как на меня помимо воли сходят покой и умиротворение, и постарался не расслабляться. Отряхнув снег с ботинок, я постучал. Дверь мне открыл Хокан. Широкоплечий и мускулистый, он был почти на голову выше меня. Улыбнувшись, он протянул мне руку, позволив оценить силу своего пожатия. Пока я разувался в прихожей, он заговорил со мной по-английски. Хотя мой шведский оставлял желать лучшего, я вежливо сообщил, что предпочту разговаривать на его родном языке. Это был мой вариант крепкого рукопожатия, своего рода демонстрация силы, полагаю. Ничем не выдав своих чувств, он принял у меня пальто, но перед тем, как повесить его на вешалку, на миг поднес к свету и внимательно осмотрел.

Мы расположились в гостиной, рядом с элегантно украшенной рождественской елкой. С веток свисали матерчатые имбирные пряники, а на самой верхушке вместо ангела красовалась картонная звезда. Электрические лампочки гирлянд были обернуты легкой ворсистой тканью, рассеивавшей резкий свет, отчего те превратились в пушистые комочки. Подставка под елку была вручную вырублена из дерева, три лица с бородавками на подбородках опускались до самого пола, образуя три ножки, на которых и стояла лесная красавица. Под ней лежало несколько подарочных коробок, обернутых блестящей золотистой бумагой и перетянутых красными шелковыми лентами. Хокан пояснил:

– Это для Мии.

Каждый предмет обстановки в комнате по отдельности выглядел безупречно, но вместе они не производили ощущения домашнего уюта и казались лишь воспроизведением лубочной рождественской картинки.

Хотя я разговаривал с Хоканом уже несколько минут, Эльза, его супруга, появилась лишь для того, чтобы подать нам подогретое вино с пряностями. Выйдя из кухни, она коротко кивнула мне, держа в руках поднос с двумя бокалами узорчатого стекла, вазочкой с колотыми миндальными орехами и измельченным изюмом и кувшин с вином, над которым поднимался пар. В полном молчании она бросила несколько стружек ореха и изюма на дно бокала, наполнила его вином и протянула мне. Я взял его и поблагодарил, хотя мне и показалось странным, что она старательно избегала моего взгляда и не осталась с нами, а вернулась в кухню.

Хокан предложил тост:

– Давайте пожелаем вашей матушке скорейшего выздоровления.

Я не удержался и с вызовом ответил:

– И чтобы Миа поскорее вернулась домой.

Пропустив мою ремарку мимо ушей, Хокан продолжил:

– Это подогретое вино готовится по старинному семейному рецепту. Каждый год люди просят меня поделиться секретом, но мы свято храним его. Это особая смесь специй и разных видов алкоголя, а не просто вино, так что будьте осторожны, оно не так безобидно, как может показаться.

Я уже ощутил, как горячая жидкость согревает желудок. Хотя благоразумие подсказывало, что следует ограничиться одним глотком, я быстро прикончил целый бокал. Мелко нарезанные орехи и изюм образовали сладкую, буквально тающую во рту массу. Раздумывая над тем, а не подцепить ли их пальцем, я заметил на подносе крошечные деревянные ложечки, предназначенные как раз для этой цели. Хокан заметил:

– Ваш приезд в Швецию – трогательный жест. Быть может, одного его окажется достаточно, чтобы помочь бедной Тильде. Хотя, с практической точки зрения, я не совсем понимаю, чего вы рассчитываете этим добиться.

Я разозлился на него за то, что он назвал маму «бедной Тильдой», потому что был уверен: он сделал это специально.

– Я надеюсь свежим глазом взглянуть на здешние события.

Хокан взял в руки кувшин и вновь наполнил мой бокал.

– Ваш приезд свидетельствует не в мою пользу.

Я отпил глоток из своего второго бокала. Мне хотелось увидеть, как он отреагирует на мой вопрос, хотя я заранее знал, что он ответит.

– Есть какие-то новости о Мие?

Хокан покачал головой.

– Никаких.

Он уронил руку, которая упала вдоль тела, и пальцами коснулся золотистой бумажной обертки одного из подарков. Хотя прикосновение было почти невесомым, коробочка легко сдвинулась с места, и мне пришло в голову, что она пуста. Молчание хозяина показалось мне вызывающим. Переступлю ли я черту и стану проявлять настойчивый интерес к теме, которую он, что было совершенно очевидно, не имел ни малейшего намерения обсуждать? Я принял вызов и сказал:

– Должны быть, вы серьезно обеспокоены. Ведь она еще очень молода.

Хокан допил свой бокал, но не стал наполнять его вновь, тем самым давая понять, что мне пора уходить.

– В самом деле? Я начал работать на этой ферме, когда мне исполнилось девять лет.

Его ответ показался мне примечательным и любопытным.

После того как мы попрощались, я вдруг решил заглянуть в подземную мастерскую, где он вырезал своих троллей. Услышав, что дверь за моей спиной захлопнулась, я зашагал по подъездной аллее, но, скрывшись из виду, по заметенному снегом полю вернулся к дому, где и затаился под окном кухни, надеясь подслушать разговор Хокана и Эльзы. Тройное стекло не пропускало наружу ни звука, и, отказавшись от этой идеи, я поспешил к убежищу. Наружная дверь была заперта. На ней красовался новенький замок. Он выглядел надежным и мощным, а дужка была усилена тугой резиновой прокладкой, сломать которую неопытному любителю было бы не под силу. Мне ничего не оставалось, как вернуться домой прямо по заснеженному полю. На полпути я обернулся и увидел Хокана, стоявшего у окна спальни. На уровне пояса у него мерцали огоньки свечей. Не знаю, видел он меня или нет.

Когда я проснулся на следующее утро, было еще темно – накануне я решил, что постараюсь по максимуму использовать короткий световой день. Я зажег свечи и позавтракал кислым йогуртом с тыквенными семечками, дольками яблока и протертой корицей. Одевшись потеплее, я шагнул с крыльца дома в глубокий снег и, провалившись по колено, зашагал к Лосиной реке. Выйдя на берег, я увидел, что она замерзла. Покидая ферму, отец в спешке забыл о лодке, которую на зиму следовало вытащить на берег, и теперь ледяной панцирь заключил ее в свои объятия. Гребной винт вмерз в лед, который сдавил корпус с такой силой, что появились хорошо заметные трещины. Весной, когда лед растает, лодка даст течь и уйдет на дно. По словам отца, она была куплена не для того, чтобы собирать улики, а потому что престарелая Цецилия страдала слабоумием. Если верить Хокану, у нее случались провалы в памяти и она воображала себя молодой девушкой, которую ждет долгая, счастливая жизнь.

Я шагнул с причала в лодку. Как и говорила мать, мотор был снабжен ЖК-монитором. Но он был тускл и темен: в аккумуляторах не осталось ни капли энергии, достаточной для того, чтобы оживить дисплей. Мысли мои обратились к кусочку льда, который мать обнаружила в жабрах лосося. Она была права, в тот вечер она действительно нащупала его кончиком пальца – отец купил лосося, руководствуясь, однако, совсем другими причинами, чем те, о которых она подозревала. В Лосиной реке перевелись лососи. Лососевая лестница[8], построенная для того, чтобы рыба обходила стилизованную под старинную мельницу плотину, не выполняла своего предназначения – конструкция ее оказалась неудачной и непродуманной. Лососи больше не поднимались вверх по реке, так что ловить в ней стало нечего, за исключением скользких угрей и хищных щук. Отец, прельстившись стоимостью фермы, сгоряча заверил мать, что в реке водится рыба. Многочисленные справочники, утверждавшие, что Лосиная река богата рыбой, вышли в свет еще до того, как на ней была построена мини-ГЭС. Слишком поздно осознав свою ошибку, отец постарался скрыть ее, боясь, как бы это открытие не доконало мать, которую и так надломили проблемы со скважиной. Он действовал из лучших побуждений, но, как говорят, благими намерениями вымощена дорога в ад. За лосося, выловленного в норвежских водах, заплатил Хокан, приобретя его у местного рыботорговца.

Я бросил комок смерзшейся земли на лед, чтобы определить его толщину. У меня ничего не получилось. Тогда я перебросил ноги через борт и осторожно попробовал его ногой. Лед выдержал мой вес. Я ступил на него уже обеими ногами, готовый в любую секунду влезть обратно в лодке, если он затрещит. Но лед оказался прочным, и я отправился в долгий путь к острову Слезинки.

Осторожно ступая, я медленно продвигался вверх по замерзшей реке. Мне понадобилось три часа, чтобы добраться до опушки леса, и к тому времени я уже успел пожалеть о том, что не захватил с собой еды и горячего питья. Дойдя до первых деревьев, я ненадолго остановился, чтобы перевести дух, глядя на раскинувшийся передо мной бескрайний пейзаж, словно сошедший со страниц сказок о троллях, которые так любила мать, – казалось, он существует вне времени и пространства, вечный и неизменный. Надо мной раскинулось белесое небо, а меж деревьев повисла морозная дымка. Кое-где из воды торчали валуны, и лед замерз вокруг них причудливыми наростами – брызги и пена буквально застыли на лету. Снег был исчерчен следами животных. Расстояние между некоторыми было очень большим – наверное, их оставили лоси. Не исключено, что мать действительно встретилась с одним из них на реке, и он проплыл так близко, что она и впрямь могла коснуться его, если бы захотела. Наверняка и остров Слезинки не выдуман и существует на самом деле. Я ухватился за ту же самую ветку, что привлекла внимание матери. На коре дерева виднелись следы веревок, которыми привязывали лодки.

Оказавшись на острове, я сгреб снег с почерневших головешек в том месте, где полыхал пожар. Отец утверждал, что окрестные подростки собирались здесь и занимались всяким непотребством: курили травку и совокуплялись. И пожар тогда вспыхнул совсем не случайно. Мать сама устроила его. На борту лодки они обнаружили пустую канистру. Одежда, брошенная ею на берегу реки, пропахла бензином. Что же касается обгоревшего молочного зуба, последней обнаруженной ею убийственной улики, то он был ее собственным. Это был молочный зуб моей матери, который вместе с прочими детскими безделушками хранился в резной деревянной музыкальной шкатулке. Отец полагал, что мать бросила ее в огонь, смотрела, как она горит, и так близко подошла к пламени, что оно обожгло ее до волдырей. Все сгорело без следа, уцелел лишь обуглившийся молочный зуб.

Вечером на ферме я разобрал груду накопившейся почтовой корреспонденции. Среди бесполезного хлама и парочки просроченных счетов мне на глаза попались два билета на городской фестиваль Санта Лючии, праздник света в самую длинную ночь в году, зимний аналог праздника летнего солнцестояния. Как это похоже на мать – заблаговременно купить билеты на праздник, до которого тогда было очень далеко. Она всегда была организованной и педантичной; более того, она ни за что не простила бы себе, если бы пропустила его. Там должен был собраться весь город, включая тех, кого она подозревала.

До сего знаменательного события оставалось еще несколько дней, и я попытался хоть что-нибудь разузнать о Мие. Я разговаривал с учителями в ее школе, владельцами магазинов на набережной и даже останавливал прохожих на улицах. Мой интерес приводил людей в замешательство. Многие знали о том, что случилось с матерью, и история эта передавалась из уст в уста, став достоянием всего города и его обитателей. Но они никак не могли взять в толк, почему мои расспросы касаются дочери чужого для меня человека. Да и, правду сказать, расследование я вел любительски. Один раз я даже предложил лишний билет на праздник Санта Лючии в обмен на информацию. Не обладая ни властью, ни авторитетом, я являл собой жалкое зрелище, и надо мной бы смеялись, не будь я столь жалок. Самые большие надежды я возлагал на разговор с детективом Стелланом в сонном полицейском участке. В отличие от матери, он заставил меня ждать, и согласился поговорить лишь на ходу, направляясь из участка к своей машине, причем ограничился тем, что, следуя примеру Хокана, заявил, что никакими новыми сведениями не располагает. Надеясь, что с добрым отшельником мне повезет больше, я нанес визит Ульфу. Он открыл дверь, но внутрь не пригласил, и мне пришлось довольствоваться лишь беглым взглядом на кусок стены, где по-прежнему висели рушники с цитатами из Библии, вышитые его женой.

В тот вечер я позвонил отцу, и он сообщил мне, что мать потеряла сознание от обезвоживания. Врачи уверили его, что, согласно Закону о дееспособности, она не имеет права отказываться от приема жидкости или пищи. Если они примут решение о том, чтобы поставить ей капельницу с физраствором, а она выдернет иглу из вены, ее придется связать. После этого у меня состоялся разговор с Марком, в ходе которого тот по большей части молчал, надеясь, очевидно, что я сам, без подсказки, пойму, что пора возвращаться.

Я уже готов был сдаться и даже в отчаянии принялся подбирать рейсы, отправляющиеся в Лондон, но вечером вдруг раздался стук в дверь. Это оказался доктор Норлинг. Все его очарование и красноречие куда-то подевались, хотя нежный запах сандалового дерева сохранился. Его отрывистая речь граничила с грубостью, когда он заявил, что заглянул всего на минуту и не может задерживаться.

– Вам не следовало приезжать. Вы ничего не добьетесь. Тильда должна вернуться к реальности. Она не нуждается в новых фантазиях. – Он ткнул пальцем в мой блокнот, лежавший на столе. – А вот это и есть самые настоящие фантазии. – И добавил: – Вы ведь и сами это понимаете, не так ли?

В его вопросе прозвучала мягкая угроза. Он словно готов был рассмотреть вопрос о моем здравомыслии – дескать, яблоко от яблони недалеко падает, какова мать, таков и сыночек. Именно в этот момент я твердо решил остаться.

Задержись моя мать в Швеции, фестиваль Санта Лючии наверняка стал бы ключевым событием в хронологии, обретя в ее глазах несомненную важность. Я решил прийти пораньше, чтобы подыскать себе удобное местечко в задних рядах, откуда мог без помехи наблюдать за появлением местных знаменитостей, пытаясь угадать, кто из них вызвал бы наибольший интерес у матери.

Церковь находилась в историческом квартале города, являя собой самое древнее и высокое сооружение в городе, возведенное на вершине холма. Ее белые стены и белая же высокая колокольня буквально возносились к небесам из снега, более похожие на творение природы, чем на дело рук человеческих. Женщина, стоявшая на входе, очевидно, усомнилась в том, что у меня, явного чужеземца, может оказаться пропуск на столь почетное мероприятие, и без обиняков заявила, что все билеты давно проданы. Когда же я предъявил приглашение, она долго и придирчиво рассматривала его, прежде чем пропустить меня внутрь.

Электрического освещения в церкви не было – его заменил трепещущий свет тысячи свечей, отблески которого падали на стены, украшенные сценами из Библии, нарисованными на сосновых досках, снятых с корпусов старинных рыбацких лодок. Буклет, которым я обзавелся на входе, поведал мне, что церковь эта некогда была местом, где жены, сыновья и дочери молились о благополучном возвращении мужей и отцов из штормового моря. Соответственно, именно здесь было удобнее всего молиться о пропавшей дочери или, в моем случае, о матери, пропавшей и нашедшейся одновременно.

На коленях у меня, внутри программы, лежал список подозреваемых, составленный матерью, который я постарался как можно точнее воспроизвести по памяти. Первым из них, явно руководствуясь исключительно политическими мотивами встречать и приветствовать всех остальных, прибыл мэр. Заметив мое присутствие, он старательно проигнорировал меня – что стало единственной трещинкой в броне его безудержной веселости. Первый ряд сидений был зарезервирован, и мэр прошествовал к своему месту, тогда как остальные кресла вскоре заняли, наряду со всеми прочими, и доктор с детективом. Церковь была уже заполнена до отказа, когда прибыли Хокан с супругой. Я понял, что ему нравится ощущать на себе взгляды горожан, когда они проследовали на места в первом ряду.

Как только расселись последние из местных столпов общества, началась служба, и по проходу двинулась вереница юношей и девушек в белых одеждах. Мужчины держали в руках золотистые звезды на палках, женщины – свечи, напевая речитативом в такт движению, после чего выстроились в два ряда в передней части церкви. У первой девушки на голову был надет стальной обруч со свечами, и огненная корона озаряла пламенем ее льняные волосы – она олицетворяла собой Святую Света, роль которой в прошлом году исполняла Миа. Церемония длилась около часа. Паства приветствовала свет и тепло не как абстрактные понятия, а как жизненную необходимость или любимого человека, пропавшего без вести. Несмотря на представившуюся возможность, о Мие никто не вспомнил, что показалось мне очень и очень странным. За всем этим крылся несомненный расчет, поскольку на обычную оплошность такое упущение никак не походило; к священнику наверняка обратились с соответствующей просьбой, которая встретила полное понимание с его стороны. Вряд ли я мог рассматривать это как улику, но факт сей отложился в памяти, не давая мне покоя, особенно учитывая, что Хокан сидел в первом ряду и что на прошлой церемонии именно Миа исполняла роль Санта Лючии.

По окончании службы я остановился чуть поодаль от входа, у ряда фонарей, присыпанных снегом, надеясь обменяться парой слов с Хоканом. Сквозь распахнутые церковные двери я видел, как он разговаривает с членами общины, словно важный государственный деятель, а не обычный гражданин. Заметив меня, он лишь на мгновение запнулся, слишком хорошо владея собой, чтобы каким-либо иным образом, помимо этой крошечной паузы, выдать свое замешательство. Наконец он вместе с супругой вышел наружу. Когда я шагнул к ним, Хокан повернулся к жене и попросил не ждать его, а отправляться на какую-то частную вечеринку. Она мельком взглянула на меня, и мне показалось – хотя, не исключено, это воображение сыграло со мной злую шутку, – что во взгляде ее промелькнуло что-то. Не жалость, не враждебность, а что-то еще – угрызения совести или вина. Ощущение было мимолетным, я запросто мог ошибиться, а она поспешила прочь по залитой огнями фонарей дорожке.

Вежливость Хокана была показной.

– Надеюсь, вам понравилась служба.

– Очень. И церковь тоже красива. Но я был удивлен тем, что мы не помолились за благополучное возвращение вашей дочери.

– Я молился об этом, Даниэль. Я молюсь об этом каждый день.

Хокан присоединился к моим родителям в нежелании сокращать мое имя до уменьшительного «Дэн». Старательно подавляя инстинктивное стремление любой ценой избегать конфликтов, я вспомнил кое-что из того, что говорила мне мать.

– Я никак не могу понять, каким образом Мие удалось сбежать с вашей фермы. Автомобиль она не взяла. На велосипеде не уехала. Уйти пешком она тоже не могла. Общественный транспорт не ходил. Теперь, приехав сюда, я понимаю, как уединенно вы живете.

Хокан шагнул в сторону, прямо в глубокий снег, приглашая меня следовать за ним, чтобы нас никто не мог услышать, и, понизив голос, сказал:

– Мы с вашим отцом за лето подружились и стали близкими друзьями. Он беспокоился о вас. Вы ведь не обижаетесь на меня за такие слова?

Хокану было мало просто напасть на меня. Он хотел сделать это с моего разрешения.

– Ничуть. Продолжайте.

– По его словам, ваша карьера не задалась. Перед вами открылись кое-какие возможности, которые, правда, не вызвали восторга у ваших родителей, но вы не пожелали думать своей головой и пошли по их стопам, избрав путь наименьшего сопротивления. Он спрашивал себя, уж не стали ли ваши неудачи причиной того, что вы оборвали с ними всякую связь. Вы редко звонили. Ни разу не приехали к ним в гости. А когда я услышал от Криса ваши отговорки, то сказал себе: этот человек лжет. Он просто не хочет приезжать. Ваше отсутствие уязвило Криса и причинило ему сильную боль. Тильде, кстати, тоже. Они никак не могли понять, чем же провинились перед вами, и боялись, что в этом году вы снова не приедете навестить их. Но труднее всего мне поверить в то, что вы считали их состоятельными и даже богатыми людьми! Неужели это правда?

Мне стало стыдно и захотелось оправдаться, сказать что-то в свою защиту, но я ограничился тем, что подтвердил:

– Правда.

– Как такое может быть? Когда они приехали, я сразу же понял, что они едва сводят концы с концами. Вот почему я всегда платил за вашего отца, когда мы выпивали вместе, а приглашая их на вечеринки, никогда не просил принести что-нибудь дорогое, наподобие лосося или мяса.

Итак, разрешилась еще одна загадка: почему Хокан предложил моей матери принести с собой картофельный салат. Я был унижен и раздавлен. Оказывается, он поступил так из милости, щедро приправленной снисхождением. Хокан молчал, наблюдая за мной, а мне нечего было ему возразить. От атаки он перешел к обороне.

– Исчезновение Мии расстроило меня сильнее всех. Я сделал все, что в моих силах, и никто не вправе требовать от меня большего. Но нет, мои действия публично подвергает сомнению человек, который пальцем о палец не ударил ради своих родителей, человек, который даже не подозревал о том, что его мать на каждом углу кричит о том, что здесь произошло убийство. Я нахожу это возмутительным. Вы доставляете беспокойство моей жене и оскорбляете моих друзей.

– Я вовсе не хотел никого обидеть.

Хокан принялся натягивать перчатки с видом человека, разочарованного тем, что противник так и не смог оказать ему достойного сопротивления. Но прежде чем он ушел, я быстро добавил:

– Мне нужно лишь несколько ответов, да и то не для себя, а для матери, но до сих пор, невзирая на все усилия, я их так и не получил. Мы даже не знаем, как Миа сумела уйти с вашей фермы.

Очевидно, Хокан понял, что я разделяю – хотя бы отчасти – уверенность матери в том, что дело нечисто, потому что я впервые увидел, как он вышел из себя.

– Вы даже не знали, что ваши родители разорены! Какой от вас может быть толк? Ваш приезд сюда не пойдет на пользу вашей матери и уж наверняка не поможет мне. Вы чувствуете свою вину и пытаетесь избавиться от нее, повысить собственную самооценку. Но я не позволю вам сделать это за мой счет, не позволю совать нос в мои дела и в дела моих друзей, отпуская грязные намеки на то, что мы, дескать, совершили нечто неприличное. Не позволю!

Взяв себя в руки, Хокан решил окончательно добить меня и нанес последний удар, повернув нож в ране:

– В отличие от многих местных жителей, я не вижу ничего постыдного в том, что человек может сойти с ума. Пожалуй, она не замечала этого, но мне нравилась Тильда. Она была сильной. Но вся проблема заключалась в том, что она была слишком сильной. Ей не следовало столь яростно сражаться со мной. Для этого не было никаких причин. Она почему-то вбила себе в голову, что я – ее враг. А ведь я мог стать и другом. Вы очень похожи на мать, но в вашем лице я не вижу и следа ее силы. Крис и Тильда воспитали вас слабым. Дети портятся, если окружить их чрезмерной любовью. Уезжайте домой, Даниэль.

С этими словами он повернулся и ушел, оставив меня стоять в снегу.

Возвращаясь на ферму за рулем своего внедорожника, я не испытывал зла на Хокана. В его словах была доля истины. Однако кое в чем он сильно ошибался. Мною двигало отнюдь не чувство вины, и мой приезд сюда не был таким уж бессмысленным, как он полагал. Здесь находились ответы, и я найду их.

Дома я принялся искать слова, которые мать написала на стенах. За всю неделю, проведенную здесь, они так и не попались мне на глаза. Я всерьез принялся за поиски и в конце концов заметил, что шкаф передвинут на другое место, о чем свидетельствовали царапины возле ножек на полу. Вновь отодвинув его от стены, я с разочарованием обнаружил одно-единственное слово: «Фрея!»

Всего лишь имя, и больше ничего, совсем как в том письме, которое мать прислала мне по электронной почте: «Даниэль!»

Я уже обсуждал с отцом вопрос несходства почерка матери с пропавшим дневником, столь неожиданно найденным в проржавевшей железной коробочке. Но отец объяснил мне, что мать одинаково свободно владеет обеими руками. Как-то летом, посреди ночи, он застал ее, когда она что-то писала на старинных страницах, обнаруженных в земле. Она сама сделала поддельный дневник, воспользовавшись необычными коричневыми чернилами и написав его левой рукой.

Я взялся за телефонную трубку и позвонил отцу. Тот очень удивился столь позднему звонку, но я, не тратя времени на обычные любезности, прямо спросил его:

– Пап, для чего ты передвинул шкаф, чтобы закрыть надпись на стене? Почему ты не захотел, чтобы кто-нибудь еще увидел ее?

Он не ответил, и я продолжил:

– Ты не собрал вещи и не стал подготавливать ферму к зиме. Ты бросил лодку замерзать на реке. Но ты нашел время, чтобы передвинуть шкаф и закрыть им одно-единственное слово.

Он вновь промолчал. Тогда я сказал:

– Пап, когда ты звонил мне из Швеции, чтобы сообщить, что мама больна, ты заявил, что я многого не знаю. Ты говорил, что мама может прибегнуть к насилию. Но все лето она вела себя спокойно и никому не причинила вреда. Так что ты имел в виду?

В трубке воцарилось молчание, но я не унимался:

– Пап, это мама убила Фрею?

Наконец он ответил:

– Я не знаю. – А потом едва слышно добавил: – Но если она действительно виновна, то это многое объясняет.

* * *

Заснуть я не мог, как ни старался, поэтому встал с кровати и оделся. Приготовив крепкий кофе, я залил его в термос, а на углях в печке подогрел булочку, вложив в нее несколько ломтиков шведского сыра, чтобы они размягчились. Потом собрал сумку, взял смену белья и даже прихватил блокнот с карандашом, скорее, правда, в качестве символа своих намерений, нежели предметов, которые могут действительно мне пригодиться. Покинув ферму в самую темную ночь в году, я отправился в долгий путь на северо-восток, в сторону большого озера, где купалась мать и в котором утонула Фрея. Бóльшую часть пути мой внедорожник оставался единственным автомобилем на дороге – встречных машин не было. Когда я приехал на ферму деда, как раз занимался рассвет, и небо раскололось пополам между светом и тьмой.

Судя по тому, как мать описывала жизнь на этой ферме, дед слышал, что приближается мой автомобиль. Не успел я постучать в дверь, как она распахнулась, словно он стоял за ней в ожидании. Вот так мы и встретились, впервые в жизни. Волосы его отливали благородной белизной, словно у доброго волшебника из сказки, но при этом были прилизанными и свисали жирными, неопрятными прядями. В восемь часов утра на нем уже были черный костюм-тройка, серая сорочка и черный галстук – дед оделся, как на похороны. Меня вдруг охватило явно неподходящее желание обнять его, словно мы наконец-то воссоединились после долгих лет, проведенных в разлуке. Дед был для меня совершеннейшим незнакомцем, которого я ни разу в жизни не видел, но при этом оставался членом семьи, а родственников принято любить. И разве мог я не испытывать теплых чувств к нему? Что бы ни произошло раньше, я хотел, чтобы он стал частью нашего узкого, маленького круга. Он был нужен мне прямо сейчас. Учитывая, что мать лежала в лечебнице, он оставался единственной ниточкой, которая связывала меня с прошлым. Быть может, все дело было в том, что по мне видно, что я – иностранец, или в моем лице слишком заметны фамильные черты (Хокан вообще утверждал, что я – копия матери) – словом, дед сразу догадался, кто я такой, и сказал по-шведски:

– Ты приехал в поисках ответов. Но здесь ты их не найдешь. Кроме одного, но он тебе уже и так известен. Маленькая Тильда очень больна. Она всегда была больной. Боюсь, такой она и останется.

Он назвал мать «маленькая Тильда», но в голосе его не прозвучало ни презрения, ни любви – дед вообще ничем не выдал своих чувств. Его предложения были гладкими и обкатанными, словно подготовленными заранее, и в них ощущалась точно отмеренная доза степенности, как если бы он говорил о ком-то постороннем.

Я переступил порог фермы деда, которую он построил своими руками еще в то время, когда был моложе меня. Одноэтажное здание, не имеющее ни чердака, ни подпола, выглядело старомодным и на удивление уютным. Внутреннее убранство, очевидно, оставалось неизменным на протяжении многих десятилетий. В гостиной я уловил аромат, о котором говорила мать и который назвала «запахом увядания»: затхлый, спертый воздух, отравленный старыми электрическими обогревателями и липкой бумагой от мух.

Пока дед готовил кофе, я остался один и принялся изучать стены, увешанные наградами за белый мед и фотографиями его самого и моей бабушки. Она оказалась суровой и строгой коренастой женщиной, одетой чопорно и невыразительно, и напомнила мне жену Хокана. Что же касается деда, то он явно гордился своей внешностью и уделял ей большое внимание. Одежду ему наверняка шил на заказ хороший портной. Дед был привлекательным мужчиной, неизменно сохранял серьезность и никогда не улыбался, даже когда ему вручали очередной приз, – строгий отец, вне всякого сомнения, и честный местный политик. Фотографий матери на стенах не было. На ферме вообще не осталось от нее и следа.

Когда дед вернулся с кофе и двумя тоненькими имбирными печеньями, каждое из которых одиноко красовалось на отдельном блюдечке, я впервые уловил запах его одеколона, отдающий лаймом, и подумал, уж не воспользовался ли он им, ожидая, пока закипит кофе. Он сообщил, что вот-вот должны подъехать гости из церкви, которые собираются остановиться у него в свободной комнате, так что, к несчастью, он сможет уделить мне не больше часа. Это была ложь, причем явная, которую дед придумал только что, чтобы максимально ограничить наше общение. Но обижаться я был не вправе, поскольку явился незваным и без предупреждения. Тем не менее столь явное пренебрежение уязвило меня, хотя я и попытался скрыть горечь за улыбкой.

– Как скажете.

Пока дед разливал кофе, я в качестве прелюдии к знакомству вкратце пересказал ему основные вехи собственной жизни, надеясь пробудить в нем хоть малейший интерес. Но он лишь взял печенье и, аккуратно переломив его надвое, положил обе половинки рядом со своей чашкой кофе. Отпив глоток, он съел кусочек печенья и поинтересовался:

– Как поживает Тильда?

Я его не интересовал. Можно было не тратить время зря, пытаясь достучаться до него. Мы были и остались чужими людьми. Что ж, так тому и быть.

– Она очень серьезно больна.

Он никак не отреагировал, поэтому я перешел к фактам:

– Я должен узнать, что случилось летом шестьдесят третьего года.

– Для чего?

– Врачи полагают, что это может помочь в ее лечении.

– Не понимаю, каким образом.

– Видите ли, я не врач…

Дед пожал плечами.

– Лето шестьдесят третьего года… – Помолчав, он со вздохом продолжил: – Твоя мать влюбилась. Или, точнее говоря, ею овладела похоть. Мужчина был на десять лет старше ее и работал на соседней ферме, сезонный работник из города, нанявшийся на лето. Маленькой Тильде в ту пору не исполнилось еще и шестнадцати. Об их связи стало известно. Разразился скандал…

Я подался вперед и поднял руку, как делал не раз, когда мать излагала мне свою версию событий. Я уже слышал эту историю раньше. Но тогда в ней фигурировала Фрея. Быть может, дед просто перепутал имена?

– Вы хотите сказать, что это Фрея влюбилась в батрака?

Дед внезапно насторожился. До сих пор он обращался ко мне с меланхолическим снисхождением, которое мгновенно растаяло.

– Фрея?

– Да, мама рассказывала мне, что Фрея влюбилась в сезонного рабочего. Фрея – девушка с соседней фермы, которая переехала сюда из города. И скандал касался Фреи, а не моей мамы.

Дед явно пребывал в замешательстве, потирая лицо и без конца повторяя:

– Фрея…

– Она была лучшей подругой мамы. Однажды они даже вместе убежали из дома.

Это имя ему явно о чем-то говорило, но вот о чем именно, я понять не мог.

– Я уже не помню, как звали ее подруг.

Я не верил своим ушам.

– Вы не могли забыть об этом! Фрея утонула в озере! Мама до сих пор уверена в том, будто вы считаете ее виновной в смерти Фреи. Вот почему она убежала отсюда. И вот почему сюда приехал я.

Дед поднял глаза к потолку и нахмурился, словно заметил там муху, которая приковала к себе его внимание, потом обронил:

– Тильда больна. Я не намерен выслушивать сказки, которые она рассказывала тебе, и пытаться разобраться, где правда, а где ложь. С меня хватит. Она лгунья. Или фантазерка, если тебе так больше нравится. Она верит в свои выдумки. Именно поэтому и заболела.

Я окончательно растерялся. Его гневная реакция на мои слова и кажущаяся непоследовательность сбили меня с толку.

– Мне не следовало перебивать вас. Пожалуйста, расскажите, что произошло.

Моя просьба не произвела на деда особого впечатления, и он раздраженно продолжил:

– Твоя мать вечно витала в облаках. Она вбила себе в голову, что будет счастливо жить на ферме вместе со своим любовником. Вдвоем! Ей было наплевать на то, что скажут люди, да и на правила приличия заодно. А тот плел романтические бредни, чтобы убедить ее отдаться, и она им поверила. Она всегда была легковерной. После того как их связь прервалась, сезонного работника отослали восвояси. Тильда же пыталась утопиться в озере. Ее вытащили, но она много недель провела в постели. Физически она оправилась, а вот умственно – нет. Ее начали избегать и сторониться. В школе подружки отвернулись от нее. Учителя сплетничали за ее спиной. А чего она ожидала, хотел бы я знать? Она опозорила меня. Я вынужден был отказаться от своих планов бороться за пост в национальном правительстве. Этот скандал похоронил мои амбициозные мечты. Кто станет голосовать за политика, имеющего такую дочь? Если я не сумел должным образом воспитать собственного ребенка, какое право я имею устанавливать законы для других? Мне оказалось трудно простить ее, и тогда она уехала. Сейчас уже поздно сожалеть о чем-либо. Можешь считать, тебе повезло, что срыв у нее случился только нынешним летом, а не раньше, когда ты был еще маленьким. Это лишь вопрос времени.

Удивления достойно, что мама растила меня с любовью и обожанием – у такого человека научиться этим чувствам она никак не могла.

Хотя мы говорили всего сорок минут из отпущенного нам часа, дед встал, показывая, что разговор окончен.

– Ты должен извинить меня. Скоро приедут гости.

В сумраке коридоре он сделал мне знак подождать, подошел к комоду и старинной ручкой, окуная ее в чернильницу, написал на карточке свой номер телефона.

– Прошу тебя больше не приезжать сюда без приглашения. Если у тебя появятся вопросы, звони. Печально, что все так обернулось. Мы – одна семья. С другой стороны, мы никогда не станем одной семьей. У каждого из нас своя жизнь, у Тильды и у меня. Она сама так решила. Вот пусть и живет теперь со своим решением. И ты, будучи ее сыном, тоже.

Выйдя наружу, я направился к машине, но потом остановился, чтобы в последний раз взглянуть на ферму. Дед стоял у окна. Заметив, что я смотрю на него, он отпустил занавеску, и та упала – он окончательно попрощался со мной. Он хотел дать мне понять, что больше мы никогда не увидимся. Вынимая из кармана ключи, я заметил, что испачкал палец чернилами, когда брался за карточку, которую он вручил мне. При дневном свете было хорошо видно, что чернила не черные, а светло-коричневые.

* * *

В ближайшем городке я остановился в единственном заведении для туристов – семейном пансионе. Сев на кровать, я уставился на чернильное пятно на пальце и задумался. Приняв душ и позавтракав холодным картофельным салатом с ржаным хлебом и ветчиной, я позвонил отцу. Оказалось, что он ничего не знает о романе матери с наемным работником. Подобно мне, он предположил, что дед что-то напутал, и подтвердил, что в этом деле была замешана Фрея. Я спросил у него, в какой школе училась мать.

Школа находилась на окраине города, причем старое здание снесли, а вместо него выстроили новое. Прошло уже слишком много времени, и я опасался, что ничего не смогу узнать. Занятия в школе уже закончились, и двор был пуст. Я попробовал открыть ворота, полагая, что они заперты, но те неожиданно легко распахнулись. Я побрел по гулким школьным коридорам, чувствуя себя незваным гостем и слабо представляя, к кому можно обратиться за помощью. Но тут до моего слуха донеслось едва слышное пение, и я пошел на звук, на второй этаж. Оказалось, что две учительницы после уроков занимались хоровым пением с небольшой группой учеников. Я постучал в дверь и объяснил, что приехал из Англии и ищу какие-либо сведения о своей матери, которая училась здесь более пятидесяти лет назад. Обе учительницы были еще молоды и проработали в школе всего несколько лет. Они заявили, что не имеют права предоставить мне доступ к школьным архивам и, соответственно, чем-то помочь. Я в расстройстве топтался у дверей, не зная, к кому еще обратиться, когда одна из них сжалилась надо мной:

– Есть одна учительница, которая работала в то время. Она уже на пенсии, естественно, но, не исключено, согласится поговорить с вами и, возможно, вспомнит вашу маму.

Звали учительницу Карен.

Она жила в маленькой деревне, которая насчитывала не больше сотни домов, один-единственный магазин и церквушку. Я постучал в дверь и испытал огромное облегчение, когда та отворилась. Пенсионерка была обута в вязаные мокасины. В доме ее стоял запах свежевыпеченного хлеба с тмином. Не успел я заикнуться о своей матери, как Карен воскликнула:

– Зачем вы приехали сюда?

Я ответил, что это долгая история. Она попросила, чтобы я показал ей фото матери, и я протянул ей телефон, отыскав в его памяти снимок, сделанный еще весной, до отъезда родителей в Швецию. Карен надела очки и некоторое время пристально всматривалась в лицо матери, прежде чем сказала:

– Что-то случилось.

– Да.

Кажется, она ничуть этому не удивилась.

В доме у нее было тепло, но, в отличие от фермы деда, обогреваемой электричеством, здешнее тепло казалось уютным и ласковым, поскольку исходило от большого камина в гостиной, в котором жарко пылал настоящий огонь. Повсюду висели изготовленные вручную рождественские игрушки. А в доме деда я не заметил ни единого украшения, даже рождественской свечки в окне. Еще более разительным отличием стало то, что здесь на стенах висели фотографии детей и внуков Карен. Она сказала, что ее супруг скончался в прошлом году, но, несмотря на это, дом был полон жизни и любви.

Карен угостила меня чашечкой черного чая с медом, заявив, что не приемлет разговоров на пустой желудок. Мне пришлось подавить свое нетерпение. Наконец мы уселись подле камина. От обшлагов моих брюк, намокших от снега, повалил пар. В свойственной ей манере учительницы Карен посоветовала мне не спешить и излагать всю историю по порядку, чем напомнила мать, которая тоже стремилась придерживаться хронологии событий.

Я рассказал ей историю мамы. Уже в самом конце, когда брюки мои высохли, я пояснил, что приехал сюда в надежде выяснить, не стала ли смерть Фреи, случайная или нет, поворотным моментом, который и определил болезнь матери. Выслушав меня, Карен заговорила, глядя на огонь:

– Тильда любила природу сильнее других детей, которых я когда-либо учила. Играть под деревом ей нравилось куда больше, чем в классе. Она с удовольствием купалась в озере, собирала семена и ягоды. Животные ее просто обожали. А вот друзей она заводила нелегко.

Я спросил:

– За исключением Фреи?

Карен отвернулась от огня в камине и в упор взглянула на меня.

– Никакой Фреи не существовало.

* * *

В небе висела полная луна, когда я вернулся на ферму деда, остановив машину достаточно далеко, что он не услышал шум мотора. Пройдя по заснеженному полю, я добрел до купы деревьев, растущих неподалеку от фермы, оказавшись на том самом месте, где мать когда-то построила шалаш, в котором, по ее словам, они часто играли с Фреей. Среди поросших мхом валунов росли около сотни сосен, являя собой кусочек дикой природы, не павшей жертвой земледелия. И хоть мать рассказывала, как залезала на дерево и смотрела с него на ферму Фреи, поблизости не было заметно никаких построек. Тем не менее я решил влезть на самый верх и взглянуть оттуда на мир ее глазами. Ветки сосны торчали почти перпендикулярно к стволу, подобно ступенькам лестницы, и я без труда вскарабкался на две трети ее высоты, пока они не стали слишком тонкими и ненадежными. Примостившись там, я огляделся по сторонам и понял, что ошибся. Неподалеку действительно виднелась какая-то постройка, намного меньше дедовой фермы, почти по самую крышу занесенная снегом. Со своего места я разглядел лишь конек крыши – черную прореху на белом покрывале снега.

Когда я начал слезать вниз, сооружение вновь скрылось из виду. Я двинулся в том направлении, где заприметил его, и вскоре среди снежных сугробов показались его стены, сложенные из бревен белой березы. Судя по размерам, постройка была чем-то вроде сарая для инструментов или мастерской, и ее должна была соединять с фермой деда какая-нибудь проселочная дорога. На двери висел ржавый замок. Краешком брелока я вывернул шуруп, которым петля крепилась к доске, снял замок и шагнул внутрь.

Снаружи по-прежнему светила полная луна, которая и помогла мне найти эту хижину, но внутри мне впервые пришлось воспользоваться фонариком. Прямо перед собой я увидел собственное искаженное отражение. Живот у меня раздулся и расплылся по всей ширине округлого стального контейнера. В нем мой дед сепарировал свой белый мед. Внутри не было ничего лишнего, и единственным украшением оказались часы с кукушкой в искусно вырезанной деревянной раме. Но они давно остановились. Я несколько раз подергал гири, пока они вновь не пошли. В торце корпуса, по обеим сторонам циферблата, были устроены две дверцы, одна – внизу, а другая – вверху. Когда механизм начал отбивать часы, они открылись одновременно, и из них выступили две резные деревянные фигурки – мужская и женская. Мужчина был наверху, женщина – внизу, и они смотрели друг на друга. Я вдруг понял, что повторяю слова, сказанные когда-то моей матерью и отцом Фреи:

– Привет там, наверху!

– Привет там, внизу!

Но вот фигурки скрылись внутри корпуса, и в мастерской вновь воцарилась тишина.

С другой стороны стального барабана на гвоздике висел комплект одежды пасечника, который дед надевал, когда вынимал соты из ульев. Он был сшит из плотного белого материала, похожего на брезент и кожу одновременно. Положив фонарик на пол, я напялил его на себя – брюки, плащ и перчатки. На голову я водрузил шляпу с черной защитной сеткой и повернулся, чтобы взглянуть на свое искаженное отражение. Передо мной стоял тролль, такой, каким его описывала мать, с толстой, как у динозавра, шкурой, бледными паучьими лапами и огромным черным глазом, который, не моргая, воззрился на меня.

Сняв с себя костюм, я вдруг заметил вторую – запертую – дверь. Скрытность меня сейчас заботила меньше всего, и я подошвой тяжелого ботинка бил в нее до тех пор, пока дерево не треснуло. Протиснувшись внутрь сквозь выбитые доски, я направил луч света на пол, заваленный опилками. На стенах и верстаке лежали пилы, долото и прочие инструменты – именно здесь дед ремонтировал свои ульи и, скорее всего, мастерил часы с кукушкой. На полу грудой лежали несколько незаконченных корпусов и наполовину обработанные деревянные заготовки под фигурки, из которых проступали лица. Я взял одну из них, ощутив на ладони приятную тяжесть, и провел пальцем по длинному искривленному носу. Несколько фигурок принадлежали фантастическим созданиям и, глядя на них, я никак не мог поверить в то, что их сделал мой дед. Именно здесь он мог дать волю своему воображению, закрыть дверь во внешний мир и реализовать свои творческие таланты. Присев на корточки, я поднял с пола грубую шершавую стружку.

Не знаю, сколько времени дед простоял у порога, наблюдая за мной. Где-то в глубине души я, скорее всего, понимал, что он придет сюда, не сможет не прийти и, наверное, с шумом выбивая дверь, я звал его. С деланной неспешностью я закончил осмотр мастерской, представляя себе, как он и раньше пускал в ход страх, когда приводил сюда мою мать, но те времена давно миновали – я его не боялся. Услышав, как он закрывает за собой входную дверь, я смял в ладони стружку.

Обернувшись, я поднял фонарь. Он взмахнул рукой, закрывая глаза от света и жестом показывая мне, чтобы я отвел луч в сторону. Даже среди ночи, услышав, как я вломился на его территорию, он не преминул облачиться в костюм. Я сказал:

– Ты приводил сюда мою маму. Только тогда она не была Тильдой, ты дал ей новое имя. Ты назвал ее Фреей.

– Нет.

Итак, он собрался все отрицать. Я ощутил, как в груди разгорается гнев, и уже собрался обрушить на него доказательства, когда он добавил:

– Она сама выбрала себе это имя. Вычитала в какой-то книге. Ей понравилось, как оно звучит.

Для меня эта мелкая деталь оказалась сродни поразительному открытию, да еще с намеком на соучастие. Я помолчал, заново оценивая стоящего передо мной внушительного человека. Будучи опытным политиком, он заранее дал знать о своем появлении. Он не стал отрицать выдвинутые против себя обвинения. Он поступил гораздо хитрее и тоньше, вознамерившись переложить часть ответственности на плечи матери. Этого я допустить не мог.

– Ты рассказал ей сказку, красивую историю, которую сам же и придумал. Ты станешь играть роль ее мужа, а ей приказал исполнять роль жены. А эта мастерская, заявил ты, станет вашей фермой.

Я ждал, что дед скажет что-нибудь, но он молчал. Он хотел узнать, что именно мне удалось выяснить.

– Тильда забеременела. Твоим ребенком.

Учительница, Карен, рассказала мне о позоре, который пришлось пережить матери из-за своей беременности. Хотя сама она отнеслась к Тильде с добротой и пониманием, этого нельзя было сказать об остальных. Ложь деда оказалась настолько убедительной, что даже сегодня Карен склонна была винить во всем наемного рабочего с соседней фермы.

– Ты обвинил в случившемся местного батрака. Он лишился работы. А ты – важный и уважаемый человек. Твоей лжи поверили, и она стала правдой.

– И остается ею до сих пор. Спроси кого хочешь из тех, кто еще помнит те времена, и они повторят мою историю.

Он обладал силой и властью, позволившими ему не только совершить преступление, но и избежать наказания. И хотя мне не хотелось верить в то, что воспоминания о своем первом преступлении все еще доставляют деду удовольствие, он наслаждался осознанием того, что сохранил достаточно власти, чтобы ему верили до сих пор.

– Мама рассказала все твоей жене? Хотя бы попыталась? Или она отказалась даже слушать ее?

Дед покачал головой.

– Нет, моя супруга поверила Тильде, но при этом возненавидела ее за то, что она рассказала правду. Она предпочитала мою ложь. Ей потребовалось чуть больше времени, чем всем остальным, но в конце концов она тоже сумела забыть правду. Это как раз то, чему следовало бы научиться и Тильде. Мы с женой свыше шестидесяти лет прожили на этой ферме в счастливом браке, пользуясь любовью и уважением окружающих.

– Что случилось с ребенком?

Не успел этот вопрос сорваться с моих губ, как я уже знал ответ на него. Только сейчас я понял, чем было вызвано желание матери любой ценой защитить Мию – приемную дочь.

– Ее отдали в другую семью.

Я устало поинтересовался:

– И что теперь, дедушка?

Я смотрел, как он прижимает палец к губам жестом, который мать продемонстрировала мне в лечебнице, давая в руки ниточку, за которую следовало потянуть. Но это не был призыв к молчанию, это означало, что ему нужно время на раздумья. Интересно, он тоже прижимал палец к губам, когда придумывал свои ролевые игры, подавая матери сигнал, что вскоре ей предстоит участие в чем-нибудь новеньком? Именно поэтому она научилась бояться этого его жеста. Но вот наконец он отнял палец от губ и сунул руки в карманы, напустив на себя деланную беззаботность.

– Теперь? Теперь ничего. Тильда попала в психиатрическую больницу. Никто не поверит ни единому ее слову. Она больна. И всегда будет больна. Она разглагольствует о троллях и прочей чепухе. Дело закрыто. Оно закрылось целую жизнь тому назад.

Итак, он счел госпитализацию матери своей победой, окончательно уверившись в том, что правда никогда не станет известна. А что мог сделать я? Я приехал сюда не для того, чтобы мстить. Я приехал, чтобы получить нужные сведения. В голове моей промелькнула мысль о насилии, но она была не настоящей, а надуманной, детской фантазией, требующей решительности, тогда как на самом деле я был бессилен. Единственная моя цель заключалась в том, чтобы помочь матери. А месть… Месть не входила в мои планы. Я даже не имел на нее права.

Я развернулся и зашагал к дверям, но тут мне пришло в голову, что кое-что я все-таки упустил.

– А как ты называл себя? Она была Фреей. А ты стал…

– Даниэлем.

Его ответ застал меня врасплох. Я замер на месте и взглянул деду в глаза. Он согласно кивнул:

– Она назвала своего ребенка в его честь. Что бы ты обо мне ни думал, наверное, наша игра ей нравилась хотя бы немного.

Это была ложь, импровизация, злобная и порочная – из-под маски доброго волшебника на мгновение проглянула жестокость и изобретательность, поскольку жестокость тоже может быть изобретательной. Мой дед оказался сказочником, причем весьма умелым: поначалу он рассказывал сказки, чтобы удовлетворить свои желания, а потом – ради самосохранения.

Сев в машину, я уронил голову на руль и сказал себе, что пора уезжать отсюда. Завести мотор и уехать. Но, когда я закрыл глаза, перед моим внутренним взором встал обгорелый зуб, остаток детства матери, который не поддавался уничтожению, как бы она ни старалась, и тогда я вышел из автомобиля, подошел к багажнику и достал оттуда запасную канистру бензина.

Опасаясь, как бы мужество не покинуло меня, я поспешил обратно к мастерской. Взяв палку, я быстро очистил крышу от снега. Дед мог вернуться в любую минуту, поэтому я принялся плескать бензином на древесные стружки и часы с кукушками, на инструменты и верстак, на комплект защитной одежды пасечника и на пол под стальным цилиндром. Остановившись на пороге, я попытался зажечь спичку, но безуспешно – руки у меня дрожали. Наконец, уже держа горящую спичку, я спросил себя, правильно ли поступаю и выиграю ли что-то от этого. Пламя коснулось подушечки пальца, но я все никак не мог решиться. Огонь обжег мне кожу, и я отшвырнул бесполезную спичку в снег.

– Дай их мне.

Дед стоял рядом, протягивая руку. Я не понял, что он имеет в виду. А он повторил:

– Дай их мне.

Я вложил коробок спичек ему в ладонь. Он аккуратно зажег спичку, с первой же попытки, и поднял пламя на уровень глаз.

– Ты думаешь, что я – чудовище. Но оглянись вокруг. Здесь ничего нет. Что еще мне оставалось, имея фригидную жену? Четырнадцать лет я был хорошим мужем и отцом. А плохим пробыл всего два.

Мать описывала Фрею как женщину, а не девочку. Стоявшая на пороге взросления, с развитой грудью и осознанием собственной привлекательности, она обратила на себя внимание моего деда. В том, что с ней произошла подобная трансформация, она винила его. Описывая воображаемые зверства Криса, моего отца, она подчеркивала, что он изменился, стал другим человеком, причем резко, всего за одно лето – точно так же, как и ее собственный отец летом 1963 года.

Аккуратным щелчком дед отправил горящую спичку внутрь мастерской. Бензин вспыхнул быстро, языки пламени побежали в разные стороны: первыми занялись щепки и стружки, за ними загорелись незаконченные деревянные лица. Пропитанная воском защитная одежда тлела и плавилась, а кожа тролля вспыхнула ядовитыми сине-зелеными огоньками. Огонь становился все сильнее, и стальной цилиндр застонал и начал деформироваться. Вот загорелись стены, а вслед за ними пламя охватило и крышу. Нам с дедом пришлось отступить – сильный жар обжигал лица. Столб дыма закрыл звезды. Я поинтересовался:

– Кто-нибудь может приехать?

Но дед лишь отрицательно покачал головой:

– Не приедет никто.

Когда крыша провалилась, он сказал:

– Я уже давно не собираю мед. Клиенты предпочитают желтый мед. А мой белый мед обладал тонким, изысканным вкусом, который не чувствовался, если намазывать его на хлеб или подсластить им чай. Люди покупали одну банку как нечто необычное, на пробу, и забывали в кладовке нетронутой. Это разбило мне сердце. Тильда лучше всех понимала мою боль и разочарование. Чтобы сполна насладиться моим медом и оценить его, она ела мед просто так, без ничего, и даже перечисляла цветы, вкус которых ощущает.

Мы так и стояли рядом, дед и внук, глядя на огонь, согреваемые его теплом. Это был единственный раз, когда мы оказались вместе. Но постепенно тающий снег погасил пламя. Не сказав ни слова на прощание, дед вернулся на свою ферму, к одиночеству, запахам электрических обогревателей и липкой бумаги от мух. Что бы он ни говорил насчет своего счастливого и благополучного существования после всего, что случилось, я ему не поверил.

Уезжая прочь от его фермы, я представил себе, как моя совсем еще юная мать жмет на педали, стараясь как можно быстрее и дальше умчаться по этой дороге, а в кармане у нее позвякивают несколько сэкономленных монет. Я проехал мимо остановки, на которой она, беззащитная и заметная издалека, ждала автобус, стоя рядом с металлическим шестом, к которому была прикреплена жестянка с расписанием движения не более чем полудюжины рейсов за день. Я вообразил себе облегчение, которое она испытала, заплатив за проезд и заняв место в последнем ряду, то и дело оглядываясь назад, чтобы проверить, не преследует ли ее кто-нибудь. Она увезла с собой деревянную шкатулку, полную дорогих ее сердцу безделушек, включая молочный зубик, – воспоминаний о своем детстве, о счастливых четырнадцати годах и горькой памяти о последних двух.

Я ехал по тому же маршруту, что и ее автобус, по главной дороге на юг, уводящей из этого региона, и миновал указатель, обозначающий границу провинции. Неподалеку виднелось нагромождение валунов высотой метров тридцать, на вершине которого росли деревья. На опушке этого крошечного леса, совсем рядом с обрывом, я вдруг увидел огромного величественного лося. Резко нажав на тормоза, я остановил машину. Склоны утеса почти со всех сторон были отвесными, но я все-таки отыскал тропинку, по которой смог вскарабкаться на самый верх. А там неподвижно стоял лось. Даже звуки моего неуклюжего восхождения не заставили его переменить позу. Я погладил его по спине, по шее и рогам. Скульптура была отлита из стали, ноги прикручены к камням заржавевшими болтами, а голова гордо вздымалась на мощной шее. Хозяйским взглядом властелина он окидывал окрестные земли.

Я ехал всю ночь, лишь изредка останавливаясь, чтобы умыться снегом, опасаясь заснуть за рулем. На ферму я прикатил, когда только начало светать. Звонить в Лондон было еще очень рано, вдобавок я сомневался, что после бессонной ночи смогу связно и внятно пересказать отцу свои приключения, а потому решил сначала немного вздремнуть. Проснувшись, я обнаружил, что беззаботно проспал целый день. Выпал свежий снег, и мои следы замело. Чувствуя себя так, словно очнулся после зимней спячки, я развел огонь в печи и подогрел кашу, сдобренную щепоткой молотой гвоздики.

За телефон я взялся в одиннадцать, по какой-то причине выждав, пока стрелки не покажут точное время. Отец выслушал мой рассказ в молчании. Не знаю, может, он плакал. Во всяком случае, он не издал ни звука. Мне вдруг пришло в голову, что я и сам не проронил ни слезинки и вообще не выразил никаких чувств, разве только то, что я облил бензином мастерскую из бревен белой березы, можно счесть самовыражением.

Марк во время разговора заставил меня повторить, что горящую спичку бросил именно дед, – я буквально слышал, как он уже выстраивает доводы в мою защиту в суде. Выслушав мой рассказ во всех подробностях, он поинтересовался:

– Как ты себя чувствуешь?

Меня одолевало гнетущее осознание того, что все мои открытия выглядят какими-то неполными что ли. Пробел в том, что мне удалось узнать, походил на дыру в зубах, и я без конца трогал кончиком языка мягкую десну, не в силах привыкнуть к ней. Марку же, очевидно, показалось, что я говорю совсем не о том, о чем он меня спрашивал.

– Я еще не готов вернуться домой.

– Но ведь ты уже получил все ответы, которые искал.

– Нет.

Он вернул мне мою реплику, словно пытаясь понять, что я имею в виду:

– Нет?

– Я не верю, что события лета шестьдесят третьего года и нынешние связаны между собой лишь в воспаленном мозгу моей матери. Что-то случилось здесь, что-то вполне осязаемое и реальное. Я уверен в этом.

Рациональный склад ума Марка отказывался совершать столь отчаянный прыжок. Мои умозаключения казались ему необоснованными и даже противоречащими тому, что уже удалось обнаружить. Однако он, похоже, не желал разубеждать меня, полагаясь на мою уверенность в том, что события далекого лета и лета нынешнего образуют замкнутый круг. Одно служило ключом к пониманию другого.

Я ехал мимо туристических пляжей, направляясь к заброшенному участку побережья, на котором совершала регулярные пробежки мать. Забросив за спину небольшой рюкзачок, я отправился в путь по песчаным дюнам, продираясь сквозь заросли колючего кустарника. В попытке уберечься от пронизывающего ветра я поднял воротник вельветового пальто и обмотался шарфом, чтобы не надуло шею. Наконец слезящимися глазами я разглядел вдали торчащий обломок старого маяка.

Волны покрыли прибрежные скалы слоем черного льда. Временами путь становился настолько скользким, что приходилось ползти на четвереньках. Замерзший, весь в синяках и царапинах, я все-таки добрался до двери, на которую Миа когда-то вешала свой венок из цветов. Сейчас от венка не осталось из следа, и лишь ледяные брызги холодно поблескивали на досках в тех местах, куда докатилась налетевшая волна. Я толкнул дверь плечом, и они посыпались вниз, разбиваясь о камни под ногами.

Пол внутри был усыпан сигаретными окурками и банками из-под пива. Совсем как на острове Слезинки, подростки явно объявили эту территорию своей, подальше от глаз взрослых. Я уже побывал здесь раньше, в первую неделю своего пребывания в Швеции, но ничего не нашел. Но уже тогда мне бросились в глаза кое-какие странности. Пол был грязным, ведь маяк был заброшен давным-давно, но внутренние стены блестели свежей краской.

Я снял рюкзак, налил из термоса горячего сладкого кофе и обхватил стаканчик ладонями, чтобы согреться. Я собирался снять верхний слой краски и посмотреть, что скрывается под ней. В одном из хозяйственных магазинов, далеко отсюда, я обсудил с продавцом свою задумку. Я не располагал никаким источником энергии, поэтому пришлось остановиться на химических растворителях. Подкрепившись кофе, я наметил несколько участков стены, рассчитывая обнажить закрашенную роспись. Одно место в особенности привлекло мое внимание – это было пятно яркого цвета, оказавшееся при ближайшем рассмотрении букетом летних цветов. Я принялся осторожно смывать краску вокруг них, и постепенно на свет выступил рисунок Мии. Девушка была изображена в белом платье, как на празднике летнего солнцестояния, с венком на голове и рассыпанными цветами у ног. В спешке я повредил рисунок. Несмотря на полное отсутствие навыков реставратора, качество его позволяло с уверенностью предположить, что неизвестный художник был исключительно талантлив. И хотя я видел ее портрет на плакате с объявлением об исчезновении, только сейчас я получил настоящее представление о том, как выглядела Миа на самом деле. Она шла по лесу, гордая и сильная, с высоко поднятой головой и мечтательным выражением на лице.

Я вспомнил о том, что она якобы сбежала с фермы посреди ночи, и понял, что мать права: в одиночку она была не в силах провернуть подобную авантюру, кто-то наверняка помог ей. Кто-то подобрал ее на дороге – возлюбленный, скорее всего. И мне почему-то казалось, что это был именно тот, кто нарисовал ее на стене старого маяка. Я мысленно просматривал отчет матери, и мне вдруг пришло в голову, что им мог оказаться молодой человек, который отличился расистскими высказываниями на празднике летнего солнцестояния, – по ее описанию, юноша с длинными волосами и серьгой в ухе. Почему, кстати, он воспользовался столь неуместным сленгом? Да потому, что хотел сбить Хокана со следа. И Миа выбежала из палатки не потому, что оскорбилась, ведь она знала, что расизм молодого человека был всего лишь отвлекающим маневром, а потому, что разозлилась на Хокана за вмешательство. А тот факт, что сей юноша нанялся на временную работу во время летнего наплыва туристов, позволял с уверенностью предположить, что он – студент.

У Марка был приятель, который работал в галерее современного искусства в восточном Лондоне. Договорившись с ним, я от его имени разослал письма по электронной почте всем университетам и колледжам искусств в Швеции, приложив к каждому несколько снимков, которые сделал в заброшенном маяке, пояснив, что галерея хотела бы устроить персональную встречу с автором работ. Ответы приходили на протяжении нескольких дней – в основном, отрицательные, пока наконец внимание мое не привлекло письмо учителя из Констфака, Колледжа искусств, ремесел и дизайна, крупнейшего художественного заведения подобного рода в Швеции, расположенного в южной части Стокгольма. Он был уверен, что картина на стене принадлежит кисти одного из его бывших учеников, совсем недавно закончившего колледж. Будь преподаватель настроен более скептически, он наверняка задал бы себе вопрос, каким же это образом частная галерея в Лондоне узнала о картинах на стенах заброшенного маяка в Швеции, но я недаром надеялся, что лесть и восторг, на которые я не скупился в своих письмах, возобладают над здравым смыслом. Так оно и получилось. В Стокгольме была назначена встреча. Художника звали Андерс.

Я приехал в столицу накануне вечером, остановился в самом дешевом номере роскошного отеля на набережной и бóльшую часть ночи провел, репетируя свою роль и штудируя биографии никому не известных новых художников. На следующее утро я уселся в фойе, лицом к входным дверям. Андерс пришел раньше времени и оказался высоким и худощавым молодым человеком в зауженных черных джинсах и черной же рубашке. В левом ухе у него красовалась серьга-гвоздик, а под мышкой он держал папку со своими работами. Мы немного поболтали о его творчестве. Я искренне восхищался талантом Андерса, а о себе наврал с три короба, удивляясь тому, в какого искусного лжеца превратился за последние годы. Но кое-что изменилось. Ложь вдруг стала мне ненавистна, и лишь боязнь потерпеть сокрушительное фиаско удерживала меня от того, чтобы признаться во всем. Не исключено, что Миа вовсе не хочет, чтобы ее нашли. Если я рискну и скажу правду, Андерс может просто встать и уйти.

В соответствии с взятой на себя ролью я постепенно подбирался к тому, чтобы попросить его показать свои работы вживую – настоящие рисунки, которые были слишком большими, чтобы принести их ко мне в отель. Я исходил из предположения, что позволить себе студию он не может. Он наверняка рисует дома, и если Миа убежала с ним, то окажется там или, в крайнем случае, я смогу заметить следы ее присутствия. Моя уловка сработала. Парень смущенно пояснил, что мне придется заглянуть к нему на квартиру, и извинился, что живет далеко от центра, поскольку цены на жилье в Стокгольме очень высоки. Я ответил:

– Гостиница может предоставить нам автомобиль.

За наш кофе я расплатился банкнотой в сто крон, отметив про себя, что на купюре изображена не какая-нибудь знаменитость, изобретатель, например, или политик, а медоносная пчела. Андерс уже встал из-за столика и направился к выходу, когда я обратился к нему по-шведски:

– Подожди.

Я вспомнил, каким ослепительно белым и чистым показался мне на ферме выпавший снег и как у меня затеплилась надежда, что это может стать для всех нас новым началом. И я не собирался возводить здание будущего на лжи.

Свою историю я начал с того, что попросил Андерса не уходить, пока он не выслушает меня до конца. Резкая перемена в моем поведении смутила парня, но он согласился. Но по мере того как я рассказывал, как обманул его, Андерса все сильнее охватывал гнев. Я видел, что он то и дело порывался встать и уйти, но, верный своему слову, всякий раз оставался на месте. Он смягчился, и гнев его сменился печалью, когда я рассказал о взаимоотношениях матери с Мией и о том, что произошло после исчезновения девушки. К концу моего рассказа его недовольство испарилось, хотя он не смог скрыть разочарования, когда понял, что и на этот раз мир не признал в нем задатки великого художника. Но я заверил его, что, будучи простым ценителем, восхищаюсь его талантом, как, кстати, и владелец галереи, электронным адресом которого я воспользовался. Наконец я спросил, нельзя ли мне поговорить с Мией. Он попросил меня подождать в фойе. Ему нужно позвонить. Странно, но мне даже не пришло в голову, что он может не вернуться. Я закрыл глаза и принялся ждать. На душе у меня было легко, несмотря на риск, на который пришлось пойти.

Мы приехали в жилой квартал на окраине города. Криво улыбнувшись, Андерс пробормотал:

– Настоящий художник должен жить в бедности.

Он был романтиком, из тех, кто как раз и способен вдохновить девушку на побег из дома. Мы стали подниматься по обледенелым ступенькам, ступая след в след, поскольку только середина лестничного пролета была безопасной для ходьбы, а лифт не работал. Дойдя до верхней площадки, Андерс вынул из кармана ключи. Пошутив насчет того, что ему принадлежит пентхаус, он распахнул передо мной дверь и перешел на шведский:

– Миа скоро придет.

Я сидел и ждал в гостиной в окружении его картин. Мебели у них было очень мало, телевизора не было совсем, на стене красовался лишь небольшой радиоприемник. Чтобы скоротать время, Андерс начал рисовать. Примерно через полчаса в замке заскрежетал ключ. Выйдя в коридор, я впервые воочию увидел Мию. Тепло укутанная от пронизывающего холода, она выглядела старше своих шестнадцати лет. Я почувствовал, как девушка буквально впилась взглядом в мое лицо, выискивая в нем черты матери. Закрыв дверь, она принялась разматывать шарф. Когда Миа сняла зимнее пальто, я увидел, что она беременна, и едва не поинтересовался, кто же отец ребенка, но вовремя прикусил язык.

Мы втроем уселись в крошечной кухоньке, и деревянный пол, покрытый узорчатым линолеумом, поскрипывал под нашими стульями. Чай мы пили с сахаром, поскольку мед, как я понял, был для молодых людей непозволительной роскошью. Готовясь выслушать правду о событиях минувшего лета, я вдруг ощутил, что боюсь того, что мать ошибалась. Миа начала рассказ:

– Я никуда не убегала. Это Хокан попросил меня уехать. После того как я призналась ему, что беременна, он договорился об аборте. Если я собиралась и дальше оставаться на ферме в качестве его дочери, то должна была вести себя так, как он находил приемлемым. Он утверждал, что беспокоится о моем будущем. Наверное, так оно и было. Но еще сильнее он беспокоился о собственной репутации. Я превратилась для него в позор и бесчестье, перестав быть дочерью, которую он хотел иметь. Я не знала, что делать. Денег у нас с Андерсом было совсем немного. Мы – не безмозглые юнцы. Какие из нас родители? Ну, я почти сдалась и уже готова была согласиться на аборт. А однажды ночью я увидела, как по полю идет ваша мама. Не знаю, что она там делала. Но я вспомнила наши с нею долгие разговоры. Она разительно отличалась от всех остальных. Она рассказывала мне о том, как сама убежала с фермы, когда ей исполнилось всего шестнадцать лет, и у нее не было совсем ничего, а она добралась до Англии, где начала свое дело и обрела семью. Я подумала: вот женщина, которой я восхищаюсь. Она обладает внутренней силой. Перед Хоканом склонились все, кроме нее, и за это он ее возненавидел. И я заявила Хокану, что если не могу оставить ребенка, то уйду. В глубине души я была уверена, что он передумает, когда увидит, насколько серьезно я настроена. Но он согласился. И при этом даже не спросил мнения Эльзы. Она была моей матерью, но повлиять на мое будущее никак не могла. Эльза была очень расстроена. Она пишет мне каждую неделю и регулярно навещает нас, всякий раз набивая холодильник продуктами. Она очень скучает по мне, а я – по ней. – Голос Мии дрогнул и сорвался. Она действительно любила Эльзу. – Она добрая женщина. И всегда была такой. Но она никогда не осмелится возразить Хокану. Она давно превратилась в его служанку. А я не хочу стать такой, как она.

Я спросил у Мии, не она ли в гневе изрубила деревянных троллей Хокана. Но девушка лишь отрицательно покачала головой. Поразмыслив немного, я назвал единственного человека, который мог решиться на такой шаг:

– Значит, это сделала Эльза.

Миа улыбнулась при мысли о том, что ее кроткая и покорная мать вооружилась топором и в щепки изрубила троллей Хокана, но сказала:

– Быть может, наступит день, когда она бросит его.

Я поинтересовался у Мии, почему она напилась на втором празднике летнего солнцестояния, но девушка опять покачала головой. Если она и выглядела пьяной, то только потому, что в тот день узнала о своей беременности. Она просто была потрясена и растеряна. Следующие десять дней она прожила настоящей пленницей на ферме – и эти дни стали худшими в ее жизни. После того как она твердо решила оставить ребенка, Хокан разработал план. Он хотел, чтобы она исчезла. Он не желал объясняться и оправдываться перед местной общиной. Он бы не вынес такого позора.

– Он придумал всю эту историю с бегством, чтобы выставить себя жертвой.

Выходит, мать опять оказалась права. Чтобы сбежать с отдаленной фермы, нужен план, вот только составила его не Миа, а Хокан. Причем план оказался тайным. Детективу Стеллану рассказали о том, что Миа не пропала без вести. Поэтому искать ее никто и не собирался. Объявления о ее пропаже появились в тех местах, где от них по определению не могло быть никакой пользы. В конце каждого месяца Хокан переводил некоторую сумму на банковский счет Мии. Он же оплачивал эту квартирку. Он мог прийти сюда, когда ему вздумается, но до сих пор так и не воспользовался своим правом.

Когда девушка, закончив свое повествование, умолкла, я поинтересовался, не грозила ли ей какая-нибудь опасность. Мать была уверена в этом. Но Миа лишь покачала головой.

– Хокан никогда не поднимал на меня руку и даже пальцем не тронул. Это не в его характере. Он никогда не повышал на меня голос. Если мне нужна была новая одежда, он покупал ее в тот же день. Он давал мне все, чего я хотела. Он называл меня избалованной. Он прав. Я действительно избалована. Но он не любил меня. Мне кажется, он даже не знает, что такое любовь. Для него она означает лишь одно: контроль и власть. Хокан рылся в моих вещах. Он нашел мой дневник за зеркалом в деревянной раме, которую вырезал для меня Андерс. Но он положил дневник на место, чтобы я и дальше вела его, а он читал. Когда я поняла, что он задумал, то вырвала исписанные страницы и положила дневник обратно в тайник. Тогда он разозлился, словно дневник принадлежал ему.

Затем я принялся расспрашивать ее о самоубийстве Анны-Марии и отшельнике на поле, но Миа лишь пожала плечами.

– Я не очень хорошо ее знала. Она дружила с Цецилией, той женщиной, которая продала свою ферму вашей маме, и Цецилия винила Хокана в ее смерти, но почему, я не знаю. Скорее всего, Анна-Мария спала с Хоканом. Все знают, что у Хокана были любовницы. Для него нет ничего предосудительного в том, чтобы соблазнить чужую жену. Эльза знала об этом. Трезвая Анна-Мария была верной женой. Вы ведь видели вышитые ею цитаты из Библии, верно? Но стоило ей выпить, как она принималась флиртовать напропалую, прямо на глазах у мужа. Она намеренно дразнила его, считая здоровенным тупым болваном. Пьяная, она вела себя ужасно, а протрезвев, терзалась угрызениями совести. Мне кажется, в глубине ее души жили тоска и одиночество.

– А почему Хокан столь страстно жаждал заполучить нашу ферму?

– Никакой особенной причины, кроме той, что ему принадлежат все окрестные земли, не было. Когда он смотрел на карту своих владений, ваша ферма была досадной кляксой на территории его королевства, клочком земли, который ему еще не достался, упущением и недоразумением. Это раздражало его.

– Скоро он наконец завладеет им.

Миа ненадолго задумалась.

– Нравится он вам или нет, но трудно не уважать мужчину, который всегда добивается своего.

Я представил себе Хокана, вожделенно разглядывающего карту своих владений, но объявлять ему войну я не собирался – меня ждали другие дела.

Рассказ девушки длился больше часа, и теперь Миа с Андерсом наверняка спрашивали себя, что еще мне от них нужно. Я же попросил их подождать, пока не позвоню кое-кому. Выйдя из квартиры, я остановился в холодном коридоре с голыми бетонными стенами и набрал номер отца. Тот прямо заявил, что мать не поверит ни единому его или моему слову.

– Миа должна прилететь в Лондон. Пусть Тильда обо всем узнает от нее самой.

Закончив разговор, я позвонил Марку и спросил, могу ли воспользоваться остатком денег, чтобы купить Мие и Андерсу билеты в Лондон. Марк вел совершенно по-другому, чем в прошлый раз. Я, конечно, ожидал от него поздравлений, но никак не рассчитывал на неприкрытое восхищение. Он разрешил купить им билеты. Я ответил, что люблю его и что мы скоро увидимся.

Вернувшись в квартиру, я изложил им свой план.

– Я бы хотел, чтобы вы полетели со мной в Лондон. Я оплачу вам дорогу, и билеты, и гостиницу. Но даже при этом я понимаю, что прошу от вас слишком многого. Миа, мне нужно, чтобы ты поговорила с моей матерью. Если я просто повторю ей то, что узнал от тебя, этого будет недостаточно, она не поверит ни мне, ни моему отцу. Она не станет меня слушать, поэтому должна узнать обо всем от тебя.

Они обсудили мое предложение. Хотя самого разговора я слышать не мог, но легко представлял, что Андерс возражает, упоминая о трудностях и стрессе, поскольку Миа была уже на шестом месяце беременности. Но, когда они вернулись, девушка объявила:

– Тильда сделала бы для меня то же самое.

Во время перелета в Лондон Миа заметила у меня в сумке материнскую Библию и сборник шведских сказок о троллях. Когда она потянулась к ним, я был уверен, что ее внимание привлекла Библия. Но вместо этого она взяла в руки сборник сказок и принялась рассматривать единственную иллюстрацию.

– Это ведь книга Тильды, правда?

– Как ты догадалась?

– Она хотела одолжить ее мне. По ее словам, я обязательно должна прочесть одну сказку. Ваша мама – замечательная женщина, и она была очень добра ко мне, но я так и не поняла, почему она решила, что меня заинтересуют сказки о троллях. Я уже наслушалась их столько, что сыта по горло. Впрочем, я обещала ей взять сборник, но так и не собралась сделать это.

Я удивился, что мать настаивала на прочтении ею какой-то особенной сказки, и спросил себя, какую же из них она имела в виду. Раньше она никогда не выделяла какую-либо конкретно. Я принялся перелистывать сборник, освежая в памяти его содержание. В самое середине сборника я наткнулся на сказку под названием «Принцесса-тролль». Первые строчки показались мне незнакомыми, и в ушах у меня почему-то не зазвучал голос матери, хотя я был уверен, что она много раз читала и перечитывала мне их все. Пролистав книжку до конца, я убедился в том, что эта сказка – единственная, которую она пропустила. В приложении, о существовании которого я, кстати, даже не подозревал, значилось, что эта легенда о троллях принадлежит к числу самых древних. Многочисленные вариации можно найти в сборниках таких сказочников, как Итало Кальвино, Шарль Перро или братья Гримм в Германии, Италии и Франции, но происхождение шведской сказки оставалось неизвестным. Я устроился поудобнее и принялся впервые ее читать.

* * *

Принцесса-тролль

Жил-был могущественный и справедливый король, который мудро правил своим королевством. Рядом с ним была королева, красивее которой не сыскать женщины в его державе, и дочь, милее которой не было ребенка на свете. Так и жил себе король счастливо и покойно, пока вдруг не сразила его королеву тяжкая хворь. Перед смертью взяла она с него клятву, что если он женится снова, то только на женщине, которая красотой не уступит ей самой. Когда королева умерла, король впал в тоску и печаль, уверенный, что больше никогда не женится. Но придворные настаивали, что королевству нужна новая королева и он должен найти себе новую супругу. Король, помня о своем обещании, не мог найти женщину, красотой равную покойной королеве.

И вот однажды, сидя у окна замка, он вдруг увидел дочь, которая играла в королевском саду. А та стала уже совсем взрослой и красотой ничуть не уступала своей матери. Король вскочил на ноги и провозгласил, что она станет его новой женой. Придворные ужаснулись и стали умолять его не делать этого. Мудрая гадалка предсказала, что такой брак погубит королевство. Дочь тоже умоляла отца одуматься, но он и слышать ничего не хотел. Был назначен день свадьбы. Принцессу заперли в высокой башне, чтобы она никуда не убежала.

В ночь перед свадьбой один из придворных, боясь, что подобное сумасбродство навлечет на королевство проклятие, помог девушке бежать и скрыться в зачарованном лесу. Утром в день свадьбы король обнаружил, что дочь исчезла, и приказал отрубить придворному голову, а сам отправил войско в заколдованный лес на поиски принцессы.

Ее вот-вот должны были найти, и тогда она попросила зачарованный лес помочь ей. На эту просьбу ответил гриб. Если принцесса пообещает заботиться о лесе, то он поможет ей, но с одним условием. Она больше никогда не должна видеться с людьми, посвятив себя дикой природе. Принцесса согласилась, и гриб дунул волшебными спорами девушке в лицо, превратив ее в уродливого тролля. И когда королевские солдаты обнаружили ее притаившейся за валуном, то в ужасе отпрянули и отправились искать в других местах.

Принцесса-тролль много лет прожила в лесу, ухаживая за ним, и подружилась с птицами, волками и медведями. Тем временем королевство ее отца приходило в упадок. Неудачные поиски сбежавшей дочери свели короля с ума. В конце концов замок его обрушился, казна опустела, и безумный старый король растерял последних слуг и подданных, которыми правил. Тогда он отправился в лес, чтобы самому отыскать непокорную дочь. Долгие месяцы он бродил по болотам, питаясь корой деревьев, пока однажды не лишился чувств, оказавшись на грани смерти.

Весть о близкой кончине отца принесли принцессе-троллю птицы. Она пришла к нему, но не осмелилась приблизиться. Заметив меж деревьев желтые глаза тролля, король попросил похоронить себя, чтобы тело не склевали вороны и он снова смог обрести мир и покой. У принцессы-тролля было доброе сердце. Она вспомнила, что когда-то очень любила отца, и решила, что должна исполнить его последнюю волю. Но не успела она кивнуть в знак того, что услышала короля, как ее обещание было нарушено, чары развеялись, и она опять превратилась в принцессу, став еще прекраснее, чем раньше.

Вид дочери вдохнул новые силы в умирающего короля. Он с трудом поднялся на ноги и бросился за ней в погоню. Принцесса закричала, призывая на помощь. Волки, вороны и медведи откликнулись на ее зов и разорвали старого короля. Каждый из них унес кусок его плоти в укромный уголок леса, чтобы насытиться им вволю.

Девушка с печалью в сердце попрощалась со своими лесными друзьями и вернулась в замок. В королевстве вновь воцарился порядок. Принцесса вышла замуж за прекрасного принца. На их свадебный пир пришли волки и медведи, на крыше замка собрались лесные птицы, а зачарованный лес ради праздника окрасил листья серебром и золотом.

Королевство вновь обрело величие, новая королева правила справедливо и жила еще долго и счастливо.

* * *

Я встал с кресла, прошел в хвост самолета и остановился у бортовой кухни. В Швеции я оставался спокойным и собранным, не давая воли своим чувствам, сосредоточившись на том, чтобы собрать как можно больше фактов и представить их матери в клинике. Но, читая эту сказку, я вдруг представил себе маму, сидящую на краешке моей кровати. Вот она находит эту сказку, на мгновение задерживается на ней, а потом перелистывает страницы, отказываясь читать их и боясь, что не сумеет скрыть своих чувств. Она страшится, что я могу задать ей какой-то вопрос или заметить печаль, которую она тщательно скрывала всю жизнь не только от нас, но и от себя самой. Мне следовало давным-давно самому прочесть эти сказки, и я вдруг спросил себя, уж не мечтала ли мать втайне об этом. Она ведь запросто могла выбросить эту книжку, но не сделала этого, оставив ее, вновь и вновь возвращаясь к ней, чтобы продемонстрировать ее важность, но при этом отказываясь пояснить, в чем именно она заключается. Я вспомнил, как мы делили друг с другом мгновения счастья, искренне веря в то, что от этого оно засверкает ярче и продлится дольше, но ведь равным образом можно разделить и печаль, которая может стать короче и быстрее утратить остроту. Что ж, теперь у меня, по крайней мере, было что предложить матери.

В аэропорту нас встретил Марк. Я заявил ему, что уволюсь со своей нынешней работы, а в будущем году постараюсь найти новую. Будь эта мысль нелепой и странной, Марк наверняка посоветовал бы мне не пороть горячку. Но он принял мои слова без возражений, а это означало, что он и сам придерживается подобного мнения. Он лишь спросил:

– И чем ты намерен заняться?

– Еще не знаю. Я должен подумать над этим.

Отец уже ждал нас в лечебнице. Он обнял Мию, и я заметил на его лице отчаяние, которое ощущалось и во всем теле: он исхудал и был напряжен, как струна. Хотя он хотел немедленно отвести нас к матери, я предложил сначала пообедать вместе. Мне никого не хотелось подгонять. Кроме того, у меня был еще один – последний – вопрос к Мие.

Неподалеку от лечебницы мы наткнулись на небольшое старомодное кафе. Помимо заказа, нам подали ломтики мягкого белого хлеба, уже намазанные маслом, и чай в стальных чайничках, заваренный так крепко, что Андерс даже рассмеялся, когда его разливали по чашкам. Если не считать этого приступа веселья, несколько разрядившего гнетущую атмосферу, за столом, в основном, молчали. Я, например, никак не мог отделаться от мысли о том, что опасность сыграла свою зловещую роль в материнской концепции развития событий. И дело было не только в том, что она чувствовала себя несчастной. Она решила, что молодой девушке грозит опасность, исходящая от невидимого пока злодея. Нарушив молчание, я вновь поинтересовался у Мии, не угрожал ли ей кто-нибудь? Она отрицательно покачала головой, но мне показалось, что она что-то недоговаривает. Я заподозрил, что причина заключается в том, что она ничего не сказала об этом Андерсу.

Решив, что настало время проверить свои догадки, я протянул Мие сборник сказок, отметив ту, с которой, по мнению матери, она должна была обязательно познакомиться. На лице девушки отразилась легкая растерянность, но она вняла моей просьбе и начала читать. Пожалуй, их с матерью действительно что-то связывало, потому что, дочитав, Миа расплакалась. Я пообещал, что не стану более докучать ей и в последний раз повторил свой вопрос:

– Вам никто не угрожал?

На этот раз Миа кивнула, и Андерс в недоумении уставился на нее – для него это тоже стало новостью. Я спросил:

– Что случилось?

– Мэр оказался настоящей сволочью. Это знали все. Он отпускал замечания о моем теле, ногах, груди. Заходя в туалет, он оставлял дверь открытой, надеясь, что я буду проходить мимо. Я рассказала об этом Хокану. Рассказала Эльзе. Та согласилась, что мэр – грязный старик. Но он всегда поддерживал Хокана и был готов сделать все, о чем тот его попросит. Поэтому Хокан просто заявил, что в присутствии мэра я не должна одеваться столь вызывающе.

Я вспомнил, как мать описывала свою первую встречу с Мией, и сказал:

– На пикнике, в мае, вы разделись перед гостями и пошли купаться.

– Это был мой ответ Хокану, что я буду одеваться так, как сочту нужным, и не стану закутываться с головы до ног только потому, что мэр оказал отвратительным ублюдком, или потому, что так пожелал сам Хокан. Намек был более чем прозрачный, вы не находите? Но мэр оказался слишком туп, чтобы уразуметь его. Он решил, что я флиртую с ним. Однажды летом я читала, сидя за столом. Было уже поздно, и, подняв голову, я вдруг увидела, что в дверях стоит мэр. Хокан пригласил нескольких своих друзей сыграть в карты, но потом ему пришлось отвозить одного из них домой, потому что тот слишком много выпил. Сам Хокан никогда не бывает пьян. Никогда. Зато неизменно подбивает других выпить как можно больше. Эльза тоже куда-то уехала, и вышло так, что мы с мэром остались в доме одни. Раньше я никогда не боялась этого человека, он казался мне жалкой и ничтожной личностью, но в тот вечер мне стало страшно. Он этак небрежно привалился к притолоке. Выдавив улыбку, я сказала мэру, что сейчас приготовлю ему кофе. Я не была уверена в том, что он выпустит меня из комнаты, поскольку он не посторонился, чтобы дать мне пройти, и тогда я взяла его за руку, делая вид, что заигрываю с ним, и потянула за собой. Я знала, что в глубине души он полагает, будто я хочу его, и только тогда, когда я покажу, что это не так, он может стать опасным. Я предложила выпить вдвоем, но не кофе, а чего-нибудь покрепче, и он с радостью согласился. Но как только он шагнул на лестницу, я повернулась и побежала. Дверь в мою комнату не запиралась, зато дверь в ванную была снабжена замком. Я с грохотом захлопнула ее и закрылась, крикнув, что плохо себя чувствую и должна принять ванну, а он может угоститься кофе или чем там ему будет угодно. Мэр ничего не ответил, но я слышала, как шаги приблизились и стихли на лестничной площадке. Я испугалась, что он может выбить дверь, она была хлипкой и ненадежной, а замок, в сущности, представлял собой обычную задвижку. Я увидела, как повернулась ручка, затем мэр навалился на дверь. Я застыла, зажав в ладони ножницы из маникюрного набора. Он простоял под дверью, должно быть, не меньше пяти минут, потом ушел. Но я не стала выходить из ванной и оставалась там до тех пор, пока не вернулся Хокан.

Мэр шел четвертым в том списке подозреваемых, который составила мать.

Андерс взял Мию за руку и мягко поинтересовался:

– Почему ты мне ничего не сказала об этом?

– Потому что ты бы попытался убить его.

Я попросил:

– Миа, ты не могла бы начать с этого, когда будешь разговаривать с моей мамой?

Чтобы попасть в палату матери, нужно было пройти через две стальные двери, и грозный металлический лязг отпирающихся и запирающихся замков лишь подтверждал всю тяжесть ее состояния. Отец уговорил врачей отложить применение капельницы до моего возвращения. Мы решили, что будет лучше, если Миа войдет одна, потому что не хотели вызвать у матери ощущение того, что она оказалась загнанной в угол. Подобное положение дел вполне устроило девушку. Она вообще продемонстрировала незаурядную силу духа; на нее не произвели ни малейшего впечатления ни строгие условия содержания, ни пациенты, с отрешенным видом бродящие по коридорам. Она оказалась замечательной молодой женщиной. Андерс поцеловал Мию, и сестра-сиделка проводила ее в гостевую комнату.

Я сунул часы в карман, чтобы не смотреть на них поминутно, и присел рядом с Марком, который сидел рядом с моим отцом, по другую сторону которого устроился Андерс. Вот так мы и сидели, все четверо в ряд. Никто из нас не мог ни читать газету, ни проверять телефон, ни просто коротать время, глядя в стену или себе под ноги. Время от времени к нам подходила сиделка, чтобы рассказать о том, что происходит в комнате для гостей. Заглянув в смотровое окошко в двери, она в очередной раз сообщила нам, что мать и Миа сидят рядышком, взявшись за руки, и о чем-то увлеченно беседуют. Когда же сиделка вернулась в пятый раз, то обратилась к нам так, словно все мы были одной семьей:

– Ваша мама хочет поговорить с вами.

Об авторе

Том Роб Смит в 2001 году закончил Кембриджский университет и сейчас живет в Лондоне. Родился он в 1979 году в интернациональной семье: мать у него шведка, а отец – англичанин. Его романы, объединенные в трилогию «Малыш 44», стали бестселлерами и произвели настоящую сенсацию в мире художественной литературы. Среди многочисленных наград, которыми был отмечен «Малыш 44», можно отметить Премию Международной Ассоциации Авторов Триллеров в номинации «Лучший дебютный роман», приз «Книжная премия Гэлакси» в категории «Лучшему новому писателю» и премия «Стальной кинжал» Ассоциации писателей детективного жанра имени Яна Флеминга. Трилогия также была номинирована на получение Международной букеровской премии, стала лауреатом конкурса «Премии Коста» Ассоциации книготорговцев Великобритании и удостоилась главной награды «Десмонд Эллиотт Прайз» за лучший дебютный роман, написанный на английском языке и опубликованный в Великобритании. Вскоре на экраны должен выйти полнометражный художественный фильм по роману «Малыш 44», главные роли в котором сыграют такие знаменитости, как Том Харди, Нуми Рапас, Гэри Олдман и Венсан Кассель.

1

Ссылка на сказку братьев Гримм «Гензель и Гретель», в которой дети, которых отец по просьбе злой мачехи заводит в чащу леса, бросают на дорогу хлебные крошки, чтобы по ним вернуться домой. (Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.)

(обратно)

2

Тролль (швед. Troll – очарование, колдовство) – сверхъестественное существо из скандинавской мифологии – карлик, великан, ведьма. Чаще всего тролли – уродливые существа от трех до восьми метров ростом (иногда могут менять свой размер). Почти всегда атрибутом внешности тролля на изображениях является очень большой нос. Тролли имеют природу камня (рождаются из скалы) и обращаются в камень на солнце. Питаются мясом. Часто пожирают людей. Живут по одному в пещерах, лесах или под мостами.

(обратно)

3

Ксенофоб – человек, ненавидящий иностранцев.

(обратно)

4

Праздник летнего солнцестояния – в Швеции его празднуют в выходной день в конце июня. Начинается он с того, что собравшиеся, одетые в цветастые платья и яркие костюмы с лентами, воздвигают украшенный цветами столб, так называемое «майское дерево», вокруг которого водят хороводы с последующими обильными возлияниями.

(обратно)

5

Согласно сборнику «Legenda Aurea» («Золотая легенда»), девушка по имени Люсия (Луция, Лукия, Лючия) жила в городе Сиракузы в конце 200-х годов нашей эры. Судя по всему, она была из богатой, возможно, аристократической семьи. Будучи против желания помолвленной с язычником, она выпросила у матери свое приданое и отдала его бедным. Жениху Люсии такой оборот очень не понравился, и он обратился за помощью к императору, обвинив Люсию в христианстве. Незадолго до этого указом императора христианство было запрещено, и всех его последователей следовало предавать мучительной смерти. Люсию приговорили к заключению в публичном доме, но исполнители приговора не смогли сдвинуть ее с места, как ни пытались. Тогда было принято решение сжечь ее на костре, но хворост сгорел, не причинив ей вреда. Конец жизни Люсии положил палач, отрубив ей голову.

(обратно)

6

Двусторонний коробок спичек – идея не настолько странная, как может показаться. Например, итальянский изобретатель Паоло Улиан изобрел сдвоенный коробок спичек: в одной части хранятся целые спички, а в другой – уже использованные. Кстати, Швеция, о которой здесь идет речь, стала родиной промышленного производства спичек.

(обратно)

7

Профиль риска – характеристика, отражающая вероятность того или иного события и возможные связанные с этим последствия и потери.

(обратно)

8

Лососевая лестница – ступенчатое рыбопропускное сооружение на плотине ГЭС.

(обратно)

Оглавление

Об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg