«Красная площадь»

Красная площадь (fb2) - Красная площадь (пер. Валентин П. Павлов) (Аркадий Ренко - 3) 2317K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мартин Круз Смит

Мартин Круз Смит Красная площадь

Часть первая МОСКВА 6-12 августа 1991 года

1

Летом в Москве ночи светлые. Звезды и луна меркнут в желтой, будто от пожара, дымке. По улицам бродят парочки, им не до сна. Машины блуждают по городу с выключенными фарами.

— Вот он, — бросил Яак, увидев «Ауди» на встречной полосе.

Аркадий надел наушники, постучал по приемнику:

— У него радио не работает.

Яак круто развернулся и прибавил скорость. У эстонца было мясистое лицо с косо посаженными глазами. Он напряженно горбился за баранкой, будто собирался ее согнуть.

Аркадий щелчком выбил из пачки сигарету, первую за новые сутки. Правда, был всего лишь час ночи, так что хвастаться не приходилось.

— Давай поближе, — сказал он, снимая наушники. — Поглядим, Руди ли это.

Впереди светили огни кольцевой дороги. «Ауди» резко свернула на наклонный въезд и влилась в поток машин, движущихся по кольцу. Яак проскользнул между двумя грузовиками с открытыми платформами, груженными стальными листами, которые грохотали на каждой неровности. Он обогнал трейлер, «Ауди» и автоцистерну. Аркадий успел разглядеть профиль водителя, но в машине были двое.

— Руди кого-то прихватил с собой. Давай посмотрим еще разок, — сказал он.

Яак сбавил скорость. Цистерна осталась позади, но секундой позже их плавно обошла «Ауди». Водитель, Руди Розен, кругленький человечек, вцепившийся в руль пухлыми ручками, был тайным банкиром мафий, своего рода Ротшильдом, обслуживающим самых примитивных московских капиталистов. Его пассажиркой оказалась женщина с тем невообразимым выражением лица, какое приобретают сидящие на диете русские, — чего-то среднего между духовным и физическим голодом. На воротнике черной кожаной куртки лежали зачесанные назад модно подстриженные белокурые волосы. Когда «Ауди» обгоняла их, женщина обернулась и презрительно, словно глядя на какой-то хлам, смерила взглядом машину следователя — двухдверные «Жигули», восьмерку. «Лет за тридцать, — прикинул Аркадий. — Темные глаза, большой полуоткрытый, словно голодный, рот с припухшими губами». Как только «Ауди» вырвалась вперед, послышался шум мотоциклетного двигателя, и тут же появился «Судзуки-750», вклинившись между машинами. На мотоциклисте был черный круглый шлем, черная кожаная куртка и высокие черные сапоги со светящимися отражателями. Яак расслабился, узнав в мотоциклисте Кима, телохранителя Руди.

Аркадий снова наклонился к наушникам.

— Опять молчит.

— Он ведет нас к толкучке. Если кто-нибудь там тебя узнает, считай, что тебе конец, — засмеялся Яак. — Тогда уж мы наверняка сможем убедиться, что попали куда надо.

— Что да, то да.

«Не дай Бог, если так и будет, — подумал Аркадий. — Во всяком случае, если меня вдруг узнают, это будет означать, что я еще пока жив».

Весь транспорт плотной массой двинулся по съезду с кольца. Яак старался держаться ближе к «Ауди», но между ними вклинились рокеры с изображениями свастики и царских орлов на спинах. В мгновение ока все окуталось дымом выхлопных труб со снятыми глушителями.

Забор, ограждающий стройплощадку, в конце съезда был сдвинут в сторону. Машина запрыгала, как по картофельному полю, но Аркадий все же разглядел какие-то силуэты, возвышающиеся на фоне тусклого северного неба. Мимо проехал «Москвич» с торчащими из окон трясущимися в такт езде коврами. На крыше допотопного «Рено» проплыл гарнитур «жилая комната». А впереди светилось море красных тормозных огней.

Рокеры выстроились в круг, возвестив о своем прибытии оглушительным ревом моторов. Легковые машины и грузовики останавливались где придется — кто на бугорке, кто в ложбинке. Яак заглушил двигатель: в коробке передач не было нейтрального положения. Он выбрался из машины с улыбкой крокодила, увидевшего резвящихся обезьян. Аркадий был в телогрейке, на голове — кепка. Под глазами — синяки, на лице — изумление, словно он долго просидел в глубокой дыре и теперь увидел, как все изменилось на поверхности, что, впрочем, было недалеко от истины.

Это была другая Москва.

Силуэты оказались башнями с красными предупредительными огнями на крышах для пролетающих самолетов. У их подножия можно было различить бледные очертания землеройных машин, бетономешалок, штабеля целого и груды битого кирпича, утонувшие в грязи железобетонные плиты. Между машинами бродили одинокие фигуры, постепенно их становилось все больше и больше. Настоящее сборище страдающих бессонницей полуночников. Правда, ни одного лунатика — наоборот, деловое, целеустремленное гудение черного рынка.

«Такое впечатление, будто бродишь во сне», — подумалось Аркадию. Стеной громоздились блоки «Мальборо», «Уинстона», «Ротманса», даже презираемых кубинских сигарет. Оптом для перепродажи торговали видеозаписями американских боевиков и шведской порнографии. В фабричной упаковке поблескивала польская стеклянная посуда. Двое в спортивных костюмах разложили — не «дворники», нет! — целые ветровые стекла, и не какие-нибудь снятые с автомобиля какого-то бедняги, а новенькие, прямо с конвейера. А жратва! Не подохшие от голода синие цыплята, а висящие в грузовике целые говяжьи бока с мраморными прожилками жира. Цыгане зажгли керосиновые лампы рядом с «дипломатами», демонстрируя новенькие золотые рубли с орлами, запечатанные в прозрачные целлофановые ленты. Яак обратил внимание на белый «Мерседес». Зажглись другие лампы, создавая атмосферу восточного базара. «Можно представить, что между машинами бродят верблюды, — подумал Аркадий, — или что арабские купцы разворачивают рулоны шелка». Отдельным лагерем расположилась чеченская мафия — черноволосые люди с отекшими рябыми лицами, развалившиеся в своих машинах, как турецкие паши. Даже в этой обстановке чеченцев окружала атмосфера страха.

«Ауди» Руди Розена стояла на площадке для избранных, неподалеку от грузовика, из которого выгружали радиоприемники и видеокассетники. Около машины Руди образовалась спокойная очередь. За ней, стоя метрах в десяти, наблюдал Ким, опершись одной ногой на свой шлем. Откинутые назад длинные волосы открывали тонкие, можно сказать, нежные черты лица. Из-под распахнутой, похожей на доспехи, подбитой чем-то куртки выглядывал автомат Калашникова компактной конструкции, получивший название «малыш».

— Я стану в очередь, — сказал Яаку Аркадий.

— Зачем все это Руди?

— Спрошу.

— Его охраняет корейский головорез. Он будет следить за каждым твоим движением.

— Поинтересуйся номерами машин, потом следи за Кимом.

Аркадий стал в очередь, а Яак принялся бродить вокруг грузовика. Видеокассетники казались издалека отличным советским товаром. Миниатюризация была достоинством только в глазах иностранного покупателя. Русские, как правило, любили похвастать своей покупкой, а не прятать ее. Кстати, новые ли они? Яак провел рукой по краям, проверяя, нет ли следов от погашенных сигарет, что свидетельствовало бы о том, что товар подержанный.

Приехавшая с Руди золотоволосая женщина бесследно исчезла. Аркадий почувствовал, что его внимательно изучают, обернулся и увидел физиономию, нос на которой разбивали столько раз, что он превратился в подобие морщинистого локтя.

— Какой сегодня курс? — спросил сосед по очереди.

— Не знаю, — признался Аркадий.

— Все яйца открутят, если у тебя не доллары и не туристские чеки. Я что, похож на долбаного туриста? — он порылся в карманах и достал смятые бумажки. Поднял одну: злотые. Поднял другую: форинты. — Подумать только! Я тащился за ними от самого «Савоя». Думал, итальянцы. А оказалось, венгр и поляк.

— Темно, небось, было, — вставил Аркадий.

— Когда рассмотрел, чуть было не убил. И нужно было убить, чтобы не мучились со своими говенными форинтами и злотыми.

Руди перекатился к правому окошку и обратился к Аркадию:

— Следующий! — мужчине со злотыми сказал: — Придется немножко подождать.

Аркадий сел в машину. Руди был в добротном двубортном костюме. Редеющие волосы зачесаны поперек черепа; глаза влажные, с длинными ресницами; щеки синеватого оттенка. На коленях — открытая касса с деньгами. В руке с гранатовым перстнем — калькулятор. На заднем сиденье — целый кабинет с аккуратно расставленной картотекой, портативным компьютером, питанием к нему, коробками с программными средствами, справочниками и дискетами памяти.

— Настоящий банк на колесах, — похвастался Руди.

— Подпольный банк.

— Мои дискеты могут вместить данные о всех российских сбережениях. Как-нибудь в другой раз я покажу сводную ведомость.

— Спасибо, Руди. Но передвижной вычислительный центр — это еще не все прелести жизни.

— Кому что нравится.

Аркадий принюхался. С зеркала заднего обзора свисало нечто вроде зеленого фитиля.

— Это освежитель воздуха, — пояснил Руди. — Аромат сосны.

— Воняет, будто мятой из-под мышек. Как ты только этим дышишь?

— Пахнет чистотой. Это по мне, я люблю чистоту. А что ты здесь делаешь?

— У тебя не работает радио. Дай-ка я взгляну.

Руди заморгал.

— Ты что, собираешься чинить его прямо здесь?

— Оно нужно нам сейчас. Сделай вид, что мы заняты обычной сделкой.

— Ты говорил, что оно вполне надежно.

— Если как следует с ним обращаться. Сюда смотрят.

— Доллары? Немецкие марки? Франки? — посыпались вопросы Руди. Ящик с кассой был набит валютой разных стран. В нем были франки, похожие на изящно нарисованные портреты; лиры с невероятно большими цифрами и профилем Данте; немецкие марки, источающие самоуверенность, но больше всего было ячеек с хрустящими, зелеными, как трава, американскими долларами. В ногах Руди стоял битком набитый портфель, где, как предположил Аркадий, их было еще больше. Кроме того, рядом находился еще какой-то сверток, обернутый в коричневую бумагу. Руди поднял пачку стодолларовых бумажек, под ней оказались передатчик и миниатюрное записывающее устройство.

— Сделай вид, что я покупаю рубли.

— Рубли? — палец Руди застыл над калькулятором. — Зачем людям рубли?

Аркадий пощелкал выключателем приемника, потом настроился на волну.

— Так ты же сам покупаешь рубли на доллары и марки.

— Как тебе объяснить? Я меняю. У меня сервис для покупателей. Я банкир и регулирую курс, так что всегда зарабатываю, а ты всегда теряешь, Аркадий. Пойми, никто не покупает рубли, — в маленьких глазках Руди светилось расположение к собеседнику. — Настоящая советская валюта — это водка. Водка — единственная государственная монополия, которая имеет силу.

— Вижу, у тебя и она имеется, — Аркадий обернулся и посмотрел на пол, заваленный искрящимися бутылками «Старки», «Русской» и «Кубанской».

— А, это бартер на уровне каменного века. Я беру, что приносят. Помогаю людям. Удивляюсь, как это я не дошел еще до каменных бус и испанских монет времен Колумба. Во всяком случае, курс — сорок рублей за доллар.

Аркадий нажал на кнопку «пуск». Миниатюрные катушки магнитофона не двигались.

— Официальный курс тридцать рублей за доллар.

— Правильно, и Вселенная вращается вокруг ленинской задницы. С полным уважением к нему. Забавно! Мне приходится иметь дело с людьми, которые готовы перерезать горло родной матери при одном упоминании о прибыли, — Руди заговорил серьезно: — Аркадий, если ты в состоянии представить себе прибыль отдельно от преступления, так это и есть бизнес. То, чем мы занимаемся в данный момент, в других странах считается нормой и является совершенно законным.

— А он нормальное явление? — Аркадий глянул в сторону Кима. Телохранитель не сводил глаз с машины. Его плоское лицо застыло подобно маске.

— Ким здесь для того, — ответил Руди, — чтобы произвести впечатление. Я — как нейтральная Швейцария, где каждый — банкир. Я всем нужен. Аркадий, ведь мы единственная часть экономики, которая действует. Оглянись вокруг. Долгопрудненская мафия, бауманская мафия, местные ребята, которые знают, как сплавлять товар. Люберецкая мафия — ребята чуть покруче, потупее, но им хочется стать лучше.

— Вроде твоего партнера Бори? — Аркадий попробовал с помощью ключа закрепить катушки.

— Боря добился в жизни невероятно большого успеха. Любая страна гордилась бы им.

— А чеченцы?

— Согласен, чеченцы — дело другое. Они бы не возражали, если бы от нас осталась куча черепов. Но запомни одну вещь: самая большая мафия — это все-таки партия. И не забывай об этом.

Аркадий открыл передатчик и ударом ладони выбил батарейки. Взглянув в окно, он заметил, что клиенты начинают волноваться. Руди же, казалось, не спешил. Во всяком случае, исчезла первоначальная нервозность, и он держался со спокойной отрешенностью.

Проблема состояла в том, что передатчик был милицейский, а это говорило не в его пользу. Аркадий подогнул клеммы.

— Не страшно?

— Я в ваших руках.

— Ты в моих руках только потому, что у нас достаточно улик, чтобы отправить тебя в тюрьму.

— Косвенные улики преступных деяний без применения насилия. Между прочим, вместо определения «преступление без применения насилия» можно сказать по-другому — «бизнес». Разница между преступником и бизнесменом состоит в том, что бизнесмен обладает творческим воображением, — Руди взглянул на заднее сиденье. — У меня здесь столько техники, что ее хватило бы для космической станции. Знаешь, этот твой передатчик — единственная вещь в машине, которая не работает.

— Знаю, знаю, — Аркадий приподнял контактные пружинки и осторожно поставил батарейки на место. — С тобой в машине была женщина. Кто она?

— Не знаю. Правда, не знаю. У нее есть что-то для меня.

— Что?

— Мечта. Большие планы.

— Небескорыстные?

Руди позволил себе скромно улыбнуться.

— Надеюсь. Кому нужна пустая мечта? Во всяком случае, это друг.

— Похоже, у тебя нет врагов.

— Если не считать чеченцев, то думаю, что так.

— Банкиры не могут позволить себе иметь врагов?

— Аркадий, мы совсем разные люди. Ты хочешь правосудия. Неудивительно, что у тебя есть враги. Мои желания поскромнее: прибыль и удовольствия. Как у всех разумных людей в мире. Кто из нас больше помогает другим?

Аркадий стукнул приемником по магнитофону.

— Люблю смотреть, как чинят русские, — сказал Руди.

— Ты ведь учился у русских?

— Пришлось. Я же еврей.

Катушки начали вращаться.

— Работает, — объявил Аркадий.

— Ну что тут сказать? Я просто поражен.

Аркадий положил передатчик и магнитофон под банкноты.

— Будь осторожен, — сказал он. — Если что — кричи.

— Меня выручит Ким, — когда Аркадий открыл дверь, чтобы выбраться из машины, Руди добавил: — В таком месте, как это, осторожным надо быть именно тебе.

Очередь нажимала. Ким энергичными, сильными толчками отодвигал ее назад. Он злобно взглянул на проскользнувшего мимо Аркадия.

Яак купил коротковолновый приемник, который болтался теперь у него на руке, и собирался отнести покупку в машину.

Направляясь к «Жигулям», Аркадий попросил:

— Расскажи-ка об этом приемнике. Короткие, длинные, средние волны? Немецкий?

— То, что надо, — Яак смущенно заерзал под взглядом Аркадия. — Японский.

— А передатчиков у них нет?

Яак и Аркадий прошли мимо санитарной машины, откуда предлагали ампулы морфия и одноразовые шприцы в стерильной американской целлофановой упаковке. Мотоциклист из Ленинграда торговал из тележки кислотой: Ленинградский университет славился своими химиками. Один тип, которого Аркадий десять лет назад знал как карманника, принимал теперь заказы на компьютеры, по крайней мере на русские. Из автобуса прямо в руки покупателя выкатывались автопокрышки. Выстроившись в ряд на дорогой шали, томились ожиданием элегантные дамские туфли и босоножки.

Позади них, в центре рынка, вспыхнул яркий свет и как бы лопнуло стекло. «Скорее всего, лампочка фотовспышки и разбитая бутылка», — подумал Аркадий, но все-таки вместе с Яаком обернулся в сторону шума. Вторая вспышка ко всеобщему ужасу взметнулась подобно фейерверку. Вспышка превратилась в обычное оранжевое пламя, какое разжигают в бочках из-под керосина зимой на улице, чтобы согреться. В небо, танцуя, взлетали сверкающие маленькие звездочки. К едкому запаху пластика примешивался терпкий запах бензина. Люди, спотыкаясь, бежали прочь, на некоторых горела одежда. Проталкиваясь сквозь разбегающуюся толпу, Аркадий вдруг увидел Руди Розена, едущего в пылающей колеснице. Тот сидел выпрямившись, вцепившись руками в руль, но совершенно неподвижно, с черным лицом, горящими волосами, светящийся собственным жаром, окутанный густыми ядовитыми клубами дыма, вырывавшимися из развороченных окон автомобиля. Аркадий подошел достаточно близко, чтобы через ветровое стекло заглянуть в скрытые дымом глаза Руди. Он был мертв. В центре огня была сама смерть. На Аркадия смотрели пустые ее глазницы.

Горящую «Ауди» объезжали другие машины. Теряя ковры, золотые монеты, видеомагнитофоны, масса хлынула к воротам. Переехав попавшую в свет фар фигуру, тяжело прошла санитарная машина, за ней последовала автокавалькада чеченцев. Мотоциклисты распались на несколько групп, ища дыры в заборе.

Однако какая-то часть прибывших на толкучку оставалась на месте и, толкая друг друга, ловила летающие над головой бумажки. Аркадий тоже подпрыгнул и поймал в воздухе горящую немецкую марку, потом доллар, потом франк. Все они были почерневшие, с золотыми прожилками огня.

2

Хотя все еще было темно, Аркадий смог разглядеть, что площадку обрамляли четыре двадцатиэтажные башни. Три из них уже были облицованы железобетонными плитами, а последняя пока что представляла собой металлический каркас, окруженный подъемными кранами. В едва брезжущем рассвете она выглядела хрупкой громадиной. Он представил, что в нижних этажах будут размещаться рестораны, кабаре, может быть, кино, а посреди площади, когда ее покинут землеройные машины и бетономешалки, взору предстанут автобусы и такси. Однако сейчас там находились машина судмедэксперта, «Жигули» и стоящий на ковре из оплавленного и закопченного стекла черный остов машины Руди Розена. Окна «Ауди» зияли пустотой; огонь, вырвавшись наружу, не пощадил шины, так что теперь больше всего воняло жженой резиной. Окостеневшая фигура Руди Розена держалась прямо, будто прислушивалась к чему-то.

— Стекло, как видите, разбросано равномерно, — сказал Аркадий. Судмедэксперт Полина, молоденькая миловидная женщина в неизменном плаще на все сезоны и с неизменной иронической улыбкой на лице, следовала за ним с довоенной «Лейкой» и почти на каждом шагу делала снимок. — Ближе к машине стекло оплавилось. Марка машины — четырехдверная «Ауди-1200». Левые дверцы закрыты. Капот закрыт, фары выгорели. Правые дверцы закрыты. Багажник закрыт, задние огни выгорели, — Аркадию пришлось опуститься на четвереньки. — Топливный бак взорвался. Глушитель отделился от выхлопной трубы, — он поднялся на ноги. — Номерной знак почернел, но московский номер различим. Установлено, что он принадлежит Руди Розену. Судя по широкому разбросу стекла, огонь возник внутри салона, а не вне его.

— Разумеется, будет еще заключение экспертов, — заметила Полина, лишний раз демонстрируя свое неуважение к мнению начальства. Она решительно вонзила шпильки в свои непокорные волосы. — Эту штуку надо поднять.

Комментарии Аркадия записывал Минин, сыщик с глубоко посаженными глазами маньяка. Позади Минина по площадке расхаживал наряд милиции. Служебные собаки таскали своих проводников вокруг башен, перебегая от столба к столбу и то и дело задирая заднюю ногу.

— Наружная краска облупилась, — продолжал Аркадий. — Хром на дверной ручке сошел. «А с ним и отпечатки», — подумал он. Однако обернул руку платком, прежде чем открыть правую переднюю дверцу.

— Спасибо, — сказала Полина.

От прикосновения Аркадия дверца распахнулась, осыпав пеплом его ботинки.

— Внутренняя часть выгорела полностью, — продолжал Аркадий. — Сиденья выгорели до каркаса и пружин. Рулевое колесо, вероятно, расплавилось.

— Человеческие ткани прочнее пластика, — отметила Полина.

— Задние резиновые коврики оплавились вокруг спекшегося стекла. Заднее сиденье выгорело до пружин. Питание компьютера полностью сгорело, видны остатки цветного металла. Вкрапления золота, возможно, от проводников — все, что осталось от компьютера, которым так гордился Руди. Металлические ящички из-под дискет памяти засыпаны пеплом. Ящики с картотекой уничтожены.

Аркадий повернулся к переднему сиденью:

— Следы вспышки у сцепления. Обрывки горелой кожи. В приборном отделении — остатки пластика, аккумуляторы.

— Еще бы! Такая температура, — Полина наклонилась и щелкнула «Лейкой». — Не менее двух тысяч градусов.

— На переднем сиденье, — продолжал Аркадий, — кассовый ящик. Пустой и обугленный. В поддоне — мелкие металлические контакты, четыре батарейки: наверное, остатки передатчика и магнитофона. Пока хватит. Ах да! На сиденье — металлический прямоугольник, похоже, задняя крышка калькулятора. Ключ зажигания в положении «выключено». На кольце еще два ключа.

Надо было переходить к водителю. Здесь Аркадий не блистал. Теперь даже он был бы не прочь прогуляться и выкурить сигарету.

— Когда снимаешь обгоревших, надо полностью открывать диафрагму, чтобы проработались детали, — сказала Полина.

— Какие еще детали? Тело деформировалось, — заметил Аркадий, — сильно обуглилось, так что сразу и не распознаешь, мужчина это или женщина, взрослый или ребенок. Голова склонена к левому плечу. Одежда и волосы полностью сгорели, череп местами оголен. Зубы, судя по всему, для слепков не годятся. Ботинки и носки отсутствуют.

Эти слова не давали ни малейшего представления о нынешнем, уменьшившемся в размерах, почерневшем Руди Розене, восседающем на голых пружинах своей колесницы и превратившемся в темную вязкую массу и кости. Они не давали никакого представления об одиноко лежащей в углублении живота пряжке от ремня, об удивленно раскрытых глазницах и расплавленном золоте зубов, о его руке, охватившей руль и будто бы направляющей машину сквозь ад, и о том, как расплавившееся рулевое колесо розовыми леденцами свисало с пальцев. Эти слова не передавали того, каким непостижимым образом бутылки со «Старкой» и «Кубанской» сами превратились в жидкость и растеклись лужей, а твердая валюта и сигареты в одно мгновение испарились. «Я всем нужен». Теперь — никому.

Аркадий с отвращением отвернулся и увидел, что на черном, как у Руди Розена, лице Минина не было написано ничего, кроме удовлетворения: преступник получил по заслугам. Аркадий отвел его в сторону и указал на милиционеров, набивавших себе карманы, — земля была усеяна брошенными в панике товарами.

— Я приказал им составить список найденных вещей.

— Вы, конечно, не имели в виду, что они могут распоряжаться ими как вздумается?

Аркадий вздохнул:

— Конечно, нет.

— Взгляните-ка сюда, — Полина ковырнула шпилькой в углу заднего сиденья. — Засохшая кровь.

Аркадий подошел к «Жигулям». Яак на заднем сиденье опрашивал единственного свидетеля, того самого неудачника, с которым Аркадий стоял в очереди к Руди. Парня со злотыми. Яак уже взял его в оборот.

Если верить паспорту и пропуску на работу, Гарри Орбелян проживал в Москве и работал санитаром в больнице. Судя по бумагам, он чист, как стеклышко.

— Хочешь посмотреть его удостоверение личности? — спросил Яак. Он закатал рукава рубашки Гарри. На тыльной стороне левой руки красовалось изображение голой девицы, сидящей в бокале с тузом червей в руках. — Это означает, что он любит вино, женщин и карты, — пояснил Яак. — На правой руке выколот браслет из пик, червей, бубен и треф: он любит карты. На левом мизинце кольцо из перевернутых пик. Это означает судимость за хулиганство. На правом безымянном пальце — сердце, пронзенное ножом. Это значит, что он готов пойти на мокрое дело. Так что Гарри не такой уж и чистенький. Судя по всему, Гарри рецидивист, которого застукали на сборище спекулянтов; думаю, ему нелишне помочь нам.

— Пошли вы на… — буркнул Гарри. При дневном свете его перебитый нос казался приваренным к лицу.

— Форинты и злотые еще остались? — спросил Аркадий.

— Пошли на хрен!

Яак прочел из своих заметок:

— Свидетель утверждает, что имел разговор с этим долбаным Руди лишь потому, что считал его своим должником. Потом он вышел из машины погибшего и уже через пять минут стоял примерно в десяти метрах от «Ауди», когда она взорвалась. Человек, которого свидетель знает под именем Ким, бросил в машину бомбу и побежал прочь.

— Ким? — переспросил Аркадий.

— Так он говорит. Он говорит также, что обжег себе руки, пытаясь спасти покойного.

Яак вытащил из карманов Гарри полуобгоревшие доллары и немецкие марки.

День обещал быть жарким. Предрассветная роса уже превращалась в капли пота. Аркадий мельком взглянул на освещенное солнцем полотнище, которое, обвиснув, протянулось по верху западной башни: «Гостиница „Новый мир“. Ему представилось, как полотнище наполняется свежим ветром и башня, подобно бригантине, уплывает вдаль. Хотелось спать. Но нужно было искать Кима.

Полина опустилась на колени с правой стороны «Ауди».

— Опять кровь! — воскликнула она.

Аркадий отпер дверь, и в квартиру Руди Розена ворвался Минин с огромным пистолетом Стечкина явно не стандартного образца.

Аркадий восхитился оружием, но обеспокоился относительно действий Минина:

— Из этой штуки ты просто прошьешь комнату насквозь, — сказал он. — Любой на твоем месте вышиб бы дверь или разнес ее из пулемета. Твоя пушка здесь не поможет. Только женщин напугаешь.

Он одобряюще кивнул двум дворничихам, которых пригласил в качестве понятых. Те в ответ застенчиво улыбнулись, сверкнув стальными коронками. Стоявшие позади них эксперты натягивали на руки резиновые перчатки.

«Обыскивать дом человека, которого не знаешь, можно: ты следователь, — подумал Аркадий. — Делать обыск в доме человека, которого знаешь, — значит проявлять нездоровое любопытство». Странно. Он месяц следил за Руди Розеном, но ни разу не был в его квартире.

Обитая дерматином входная дверь с глазком. Жилая комната (одновременно столовая), кухня, спальня с телевизором и видеомагнитофоном, еще одна спальня, превращенная в кабинет, ванная. Книжные шкафы с собраниями классиков (Гоголь, Достоевский), с биографиями Брежнева и Моше Даяна, альбомами марок, старыми номерами журналов «Израэль трейд», «Советская торговля», «Бизнес уик», «Плейбой». Эксперты сразу принялись за осмотр. Минин стоял при этом за их спиной: дабы ничего не пропало.

— Пожалуйста, ничего не трогать, — предупредил Аркадий дворничих, топтавшихся в благоговейном страхе посреди комнаты, будто они пришли в Зимний дворец.

В кухонном шкафу — американское виски и японский коньяк, датский кофе в пакетиках из фольги. Водки не было. В холодильнике — копченая рыба, ветчина, паштет и масло в финской упаковке, банка сметаны; в морозильнике — торт из мороженого с розовыми и зелеными узорами в виде цветов и листьев. Такие торты раньше продавались в обычных молочных магазинах, а теперь эту диковинку можно было найти лишь в самых что ни на есть закрытых буфетах — они стали большей редкостью, чем, скажем, яйцо от Фаберже.

На полу жилой комнаты — ковры ручной работы. На стене — фотографии скрипача в концертном фраке и его жены за фортепьяно. Мягкими чертами лица и серьезным выражением глаз они напоминали Руди. Переднее окно выходило на Донскую улицу. Поверх крыш было видно, как к северу, в парке Горького, медленно вращалось гигантское колесо обозрения.

Аркадий перешел в кабинет: финский письменный стол из клена, телефон, факс; штепсельная розетка с предохранителем (значит, Руди пользовался своим портативным компьютером и дома); в ящиках — газетные вырезки, карандаши, канцелярские принадлежности из гостиничного киоска Руди, сберкнижка и квитанции.

Минин открыл стенной шкаф в спальне и отшвырнул сторону американские и итальянские спортивные костюмы.

— Проверь карманы, — сказал Аркадий, — и загляни в ботинки.

Лежавшее в комоде нижнее белье было с иностранными этикетками. На телевизоре лежала щетка из натуральной щетины. На ночном столике — видеокассеты, атласная ночная маска и будильник.

«Вот что теперь было нужно Руди — ночная маска, — подумал Аркадий. — Надежно, но если только уметь ею пользоваться. Так, что ли, сказал Руди? Почему ему никогда не верили?»

Одна из дворничих неслышно, будто ступая в мягких шлепанцах, следовала за ним.

— Мы с Ольгой Семеновной, — сказала она, — живем в одной коммунальной квартире. Кроме нас в ней проживают армяне и турки. Они не разговаривают друг с другом.

— Армяне и турки? Хорошо еще, что они не перебили друг друга, — ответил Аркадий. Он открыл окно в спальне, чтобы взглянуть на гараж во дворе. — Коммунальная квартира — это смерть демократии, — изрек он. — И, разумеется, демократия — это смерть коммунальной квартире.

Вошел Минин.

— Согласен со старшим следователем. Нужна твердая рука.

— Говорите, что хотите, но раньше был порядок, — вмешалась дворничиха.

— Порядок был суровый, но его соблюдали, — сказал Минин, и оба поглядели на Аркадия так, что он почувствовал себя не в своей тарелке.

— Согласен. Чего-чего, а порядка хватало, — ответил он.

Сев за стол, Аркадий заполнил протокол обыска. Проставил дату, свою фамилию, после слов «в присутствии» записал фамилии и адреса обеих женщин. В соответствии с ордером на обыск за номером таким-то, следовало далее: вскрыли квартиру гражданина Рудольфа Абрамовича Розена по адресу: Донская улица, дом 25, квартира 4а.

Взгляд Аркадия снова упал на факс. Кнопки аппарата имели английские обозначения, например, «redial» — повторный вызов. Он осторожно поднял трубку и нажал кнопку. В трубке раздались гудки, звонок, голос.

— Фельдман.

— Я звоню от Руди Розена, — сказал Аркадий.

— Почему он сам не позвонит?

— Скажу, когда поговорим.

— Вы разве не для этого звоните?

— Нам надо встретиться.

— Я занят.

— Это важно.

— Это я вам скажу, что важно. Собираются закрывать Ленинскую библиотеку. Она разваливается. Отключают свет, запирают помещения. Она станет гробницей, как пирамиды в Гизе.

Аркадия удивило, что кто-то из окружения Руди беспокоится о состоянии Библиотеки имени Ленина.

— Все равно нам нужно поговорить.

— Я допоздна работаю.

— В любое время.

— Завтра в полночь около библиотеки.

— В полночь?

— Если только библиотека не обрушится мне на голову.

— Разрешите перепроверить номер телефона.

— Фельдман. Эф-е-эль-дэ-эм-а-эн, — повторил он по буквам и повесил трубку.

Аркадий положил трубку.

— Потрясающий аппарат.

Минин не по возрасту зло рассмеялся:

— Эти ублюдки эксперты обчистят здесь все, а мы прихватим факс.

— Нет, мы оставим на месте все, особенно факс.

— И жратву с выпивкой?

— Все.

У второй дворничихи округлились глаза. Она с виноватым видом, не отрывая глаз глядела на капельки ванильного торта из мороженого, цепочкой протянувшиеся по восточному ковру от холодильника и обратно.

Минин распахнул дверцу морозильника.

— Пока мы отвернулись, она слопала все мороженое. И шоколада нет.

— Ольга Семеновна! — первая дворничиха тоже была шокирована.

Обвиняемая вынула руку из кармана. Казалось, что под бременем изобличающей ее плитки шоколада она вот-вот упадет на колени. Слезы катились по щекам и капали на подбородок, словно она украла серебряную чашу из алтаря. «Ужасно, — подумал Аркадий, — заставили старую женщину плакать из-за шоколада. Да и как ей было устоять? Ведь шоколад стал экзотикой, чем-то давно канувшим в историю, как ацтеки».

— Как, по-твоему? — спросил Аркадий Минина. — Арестовать ее, всыпать как следует или просто отпустить? Ведь было бы еще хуже, если бы она забрала и сметану. Но я хочу знать твое мнение. — Аркадию и вправду было любопытно узнать, как отнесется к этому случаю его помощник.

— Думаю, — наконец сказал Минин, — на этот раз можно отпустить.

— Ну, если ты так думаешь… — Аркадий обернулся к женщинам: — Гражданки, это значит, что вам обеим придется поактивнее помогать органам правосудия.

…Советские гаражи являли собой загадку, потому как, несмотря на то, что по закону стальные листы частным лицам вроде бы и не продавались, стальные коробки чудесным образом вырастали во дворах, длинными рядами множились на задворках. Второй ключ Руди Розена подходил к одной из таких «загадок». Открыв дверь, Аркадий не стал прикасаться к висевшей лампочке. При солнечном свете он разглядел набор инструментов, банки с моторным маслом, «дворники», зеркала заднего обзора и зимние чехлы для машины. Под чехлами — ничего, кроме шин. Позднее Минин и эксперты должны будут снять отпечатки с лампочки и простучать полы.

Пока Аркадий осматривал помещение, дворничихи робко стояли в дверях: старые пройдохи не пытались спереть даже гаечный ключ.

Аркадий почему-то не чувствовал ни усталости, ни голода. Как человек, которого лихорадит, а от чего — неизвестно. Когда он нагнал Яака в холле гостиницы «Интурист», тот, чтобы не заснуть, глотал таблетки кофеина.

— Гарри — говнюк, — сказал Яак. — Не представляю, зачем Киму убивать Руди. Он же был его телохранителем. Знаешь, до того хочется спать, что, наверное, если разыщу Кима и он станет в меня стрелять, я даже не замечу. Здесь его нет.

Аркадий оглядел холл: далеко слева — вращающаяся дверь, выход на улицу; за ней — киоск «Пепси», ориентир московских проституток; перед дверью, изнутри, — цепочка охранников, впускавших только тех проституток, которые им платили. В пещерном мраке холла с неподвижностью забытого багажа томились в ожидании автобуса туристы. Справочные стенды не только пустовали, но, казалось, символизировали вечную загадку древних сооружений Стоунхенджа: для чего их создавали? Небольшое движение наблюдалось лишь справа, где в полуиспанском дворике под открытым небом внимание привлекали столики бара и яркий блеск игральных автоматов из нержавеющей стали.

Киоск Руди был размером с большой шкаф. В витрине красовались открытки с видами Москвы, монастырей, с изображением отделанной мехом короны давно умершего князя. Позади на стене висели нитки необработанного янтаря и пестрые деревенские платки. Сбоку на полках в окружении раскрашенных вручную матрешек были выставлены изображения кредитных карточек «Виза», «Мастеркард» и «Америкэн экспресс».

Яак отпер стеклянную дверь.

— Полная цена — по кредитным карточкам, — сказал он. — Полцены — за твердую валюту. Принимая во внимание, что Руди скупал матрешки у дураков за рубли, это обеспечивало ему прибыль в тысячу процентов.

— Руди не из-за матрешек убили, — возразил Аркадий.

Взяв в руку носовой платок, он открыл ящик прилавка и перелистал бухгалтерскую книгу. Одни цифры, никаких записей. Ладно, Минин с экспертами и здесь поработает.

— У меня свидание, — сказал Яак, кашлянув. — Встретимся в баре.

Аркадий запер киоск и через дворик направился к игральным автоматам. Под инструкциями на английском, испанском, немецком, русском и финском языках на «колесах удачи» были броско обозначены суммы выигрышей или же изображены сливы, колокольчики и лимоны. Играли одни арабы. Они уныло ходили вокруг с жестяными банками апельсинового напитка «Си-Си», отставляя их в сторону, когда выстраивали столбики жетонов. В центре стоял распорядитель и ссыпал лившиеся серебристым потоком жетоны в механический счетчик — металлический ящик с рукояткой, которую он крутил с бешеной скоростью. Когда Аркадий попросил у него прикурить, он вздрогнул. Аркадий увидел свое отражение в зеркальной стенке одного из автоматов: бледное, давно не бритое и давно не видевшее солнечного света лицо, обрамленное прямыми темными волосами. Судя по тому, как распорядитель долго возился с зажигалкой, особого страха он у людей не вызывал.

— Сбились со счета? — спросил Аркадий.

— Счет автоматический, — ответил распорядитель.

Аркадий посмотрел на цифры на крошечном циферблате счетчика: 7950. Пятнадцать парусиновых мешочков были уже наполнены доверху и крепко завязаны. Оставалось пять пустых.

— Сколько стоит жетон? — спросил он.

— На доллар четыре жетона.

— Четыре на… Я не силен в математике, но, думаю, есть чем поделиться, — распорядитель при этих словах стал оглядываться, ища помощи. — Шучу, шучу, — успокоил его Аркадий.

Яак сидел в дальнем конце бара, посасывая кубики сахара и беседуя с Юлией, элегантной блондинкой, разодетой в кашемир и шелка. Рядом с кофеваркой лежала пачка «Ротманса» и раскрытый номер «Элле».

Он подвинул подсевшему Аркадию кубик сахара.

— Бар валютный, рубли не берут.

— Давайте я заплачу, — предложила Юлия.

— Не хотим пачкаться, — ответил Яак.

Она хрипло засмеялась в ответ.

— Помню, что и я так говорила.

Яак и Юлия когда-то были мужем и женой. Они познакомились на работе, так сказать, и влюбились друг в друга — не такая уж неожиданность при их занятиях. Со временем то ли она нашла себе дело покрупнее, то ли он. Кто теперь разберет? Под плакатами, рекламирующими испанский коньяк, на буфетных полках стояли блюда с пирожными и бутербродами.

«Интересно, — подумал Аркадий, — из чего этот сахар? Из импортного кубинского тростника или из простой советской сахарной свеклы?» Так недолго было стать и гурманом. Австралийцы и американцы, сидящие у стойки бара, обменивались монозаписями. Немцы за столиками по соседству упаивали проституток сладким шампанским.

— Ну и как они, туристы? — спросил Аркадий Юлию.

— Ты хочешь сказать, какие там у них особые фокусы?

— Они ведь разные.

Она позволила ему дать прикурить и затянулась, задумавшись. Потом медленно закинула ногу на ногу и отвела взгляд.

— Скажем, я специализируюсь на шведах. Они холодные, но чистые. К тому же они постоянные клиенты. Другие девушки специализируются на африканцах. Было одно-два убийства, но вообще африканцы добрые и благодарные.

— А американцы?

— Американцы пугливы, арабы слишком волосатые, немцы — народ шумливый.

— А как насчет русских? — спросил Аркадий.

— Русских? Мне жалко русских мужиков. Ленивые, ни на что не годные, постоянно пьяные.

— А в постели? — спросил Яак.

— О том и говорю, — сказала Юлия. Она посмотрела вокруг. — Это место невысокого класса. А знаете, что на улице работают пятнадцатилетние девчонки? — спросила она Аркадия. — По ночам девочки ходят по номерам, стучат в двери. Не верится, что Яак приглашал меня сюда.

— Юлия работает в «Савое», — пояснил Яак. — «Савой» — финское предприятие, совсем рядом с КГБ. Самая дорогая гостиница в Москве.

— А мне там сказали, что у них нет проституток, — улыбнулся Аркадий.

— Совершенно верно. Это девушки высшего класса. Во всяком случае, мне не нравится слово «проститутка».

Проституток высшего класса, работающих за твердую валюту, чаще всего зовут путанами. Аркадию показалось, что и это слово Юлии не нравится.

— Юлия — «секретарь со знанием языков», — сказал Яак. — К тому же хороший.

Человек в спортивном костюме положил на стул спортивную сумку, сел и заказал коньяк. Несколько пробежек, немного коньячку — вполне русский стиль. Кончики курчавых волос посетителя, длинных сзади и коротко подстриженных с боков, были выкрашены в блекло-оранжевый цвет. Сумка выглядела довольно тяжелой.

Аркадий следил за распорядителем при игральных автоматах:

— Похоже, ему невесело. Руди всегда присутствовал при подсчете. Если Ким убил Руди, то кто его защитит?

Яак зачитал из записной книжки:

— «Согласно показаниям администрации гостиницы, среднее поступление от десяти игральных автоматов, арендованных кооперативом „ТрансКом сервисиз“ у „Рекреативос Франко“, по отчетам составляет около тысячи долларов в день». Неплохо. Жетоны ежедневно пересчитываются и сверяются с показаниями счетчиков на задних стенках автоматов. Счетчики у монетоприемников заперты изнутри: только испанский персонал имеет к ним доступ для переналадки». Ты видел?..

— Двадцать мешочков, — сказал Аркадий.

Яак подсчитал.

— В каждом мешочке пятьсот жетонов, в двадцати мешочках две с половиной тысячи долларов. Итак, тысяча долларов идет государству, а полторы тысячи в день — Руди. Не знаю, как он это устроил, но, судя по мешочкам, он одолел счетчики.

Аркадия интересовало, что это за «ТрансКом». Руди не мог действовать в одиночку. Для такого рода операций по импорту и аренде требовалась поддержка партии, партнером должно было быть какое-нибудь официальное учреждение.

Яак поглядел на Юлию.

— Выходи снова за меня замуж.

— Я собираюсь замуж за шведа на руководящей должности. Некоторые подруги уже вышли, живут в Стокгольме. Конечно, не Париж, но шведы ценят тех, кто знает счет деньгам и умеет принимать гостей. Мне уже делали предложение.

— А еще говорят об утечке мозгов, — бросил Яак.

— Один подарил мне машину, — сказала Юлия.

— Машину? — с большим уважением переспросил Яак.

— «Вольво».

— Как и следовало ожидать, твоя драгоценная задница не может касаться ничего, кроме заграничной кожи, — Яак заговорил умоляющим тоном. — Слушай, помоги мне. Не за машину и не за рубиновые кольца, а просто за то, что я не отправил тебя домой, когда мы в первый раз взяли тебя на улице, — он пояснил Аркадию: — Когда я увидел ее впервые, на ней были резиновые сапоги и «матрац». Теперь ей не нравится Стокгольм, а сама ведь приехала из Сибири, где, чтобы высраться, пользуются антифризом.

— Кстати, вспомнила, — ничуть не смущаясь, заметила Юлия, — для выездной визы может понадобиться твое заявление, что ты не имеешь ко мне претензий.

— Мы разведены. У нас отношения, основанные на взаимном уважении. Не дашь на время свою машину?

— Приезжай ко мне в гости в Швецию, — Юлия нашла в журнале страницу, которую не жалко было испортить. Круглым почерком написала три адреса, перегнула страницу и оторвала по складке. — Невелика услуга. Что касается меня, то если я кого не хотела бы встретить, так это Кима. Вы и вправду не хотите, чтобы я вас угостила?

Аркадий сказал:

— Я возьму на дорожку еще кусочек сахарку.

— Будь осторожнее, — повторила Юлия Яаку. — Ким бешеный. Хоть бы ты его не нашел!

Уходя, Аркадий снова увидел свое отражение в зеркале. Мрачнее, чем думал. С таким лицом не встречают солнышко по утрам. Как там у Маяковского о паспорте? «Читайте, завидуйте, я — гражданин Советского Союза». Теперь всякому нужен паспорт, чтобы уехать, а правительство, на которое все махнули рукой, скатилось до злых споров, вылившихся в нечто, подобное бардаку, в котором лет двадцать не видели клиента.

Как разобраться вот в этом магазине, в этой стране, в этой жизни? Вилка с тремя зубцами вместо четырех — две копейки. Рыболовный крючок — двадцать копеек. Старый, но рыба не догадается. Расческа, похожая на жиденькие усы, уценена с четырех до двух копеек.

Итак, это магазин уцененных товаров. Но в другом, более цивилизованном мире — разве это не никому не нужный хлам? Не проще ли все это выбросить?

Назначение некоторых предметов попросту невозможно определить. Вот, например, деревянный детский самокат с грубыми деревянными колесами, но без планки, за которую можно было бы держаться; пластмассовая бирка с вытисненным номером 97. Сколько шансов найти человека, у которого девяносто семь комнат, девяносто семь замков, девяносто семь чего-то еще и не хватает только номерка 97?

Возможно, это была сама идея приобретения, идея рынка, так как это был кооперативный магазин, а людям хотелось купить… хотя бы что-нибудь.

На третьем прилавке — кусок мыла, вырезанный из большего куска, которым уже пользовались, — двадцать копеек. Ржавый нож для масла — пять копеек. Перегоревшая лампочка — три рубля. Зачем, спрашивается, когда новая стоит сорок копеек? Оказывается, поскольку в магазинах нет новых лампочек, вы берете эту, перегоревшую, с собой на работу, ввинчиваете ее вместо неперегоревшей в настольную лампу на своем рабочем столе, а исправную берете домой, чтобы не жить в темноте.

Аркадий выскользнул через черный ход и пошел по грязи по второму адресу — в молочный магазин, держа сигарету в левой руке, что означало, что Кима в кооперативном магазине нет. Неподалеку в машине сидел Яак, делая вид, что читает газету.

В молочном магазине не было ни молока, ни сливок, ни масла, хотя холодильники были забиты до отказа… коробками с сахаром. За пустыми прилавками с выражением смертельной скуки стояли женщины в белых халатах и колпаках. Аркадий поднял одну из коробок. Пустая.

— Взбитые сливки есть? — спросил Аркадий продавщицу.

— Нет, — кажется, испугалась.

— А сладкие сырки?

— Конечно, нет. Ты что, с ума сошел?

— Ага. Приятно вспомнить, — ответил Аркадий. Он взмахнул своей красной книжечкой, зашел за прилавок и, распахнув дверь, направился в глубь магазина. Во дворе стоял грузовик, из которого выгружали молоко… в другой грузовик, без номерных знаков. Из холодильной камеры вышла заведующая. Прежде чем она захлопнула дверь, Аркадий разглядел круги сыра и бочонки масла.

— Все, что видите, пойдет на заказы. У нас нет ничего, — объявила она.

Аркадий открыл дверь в холодильную камеру. Мужичонка в замызганном пиджаке мышью юркнул в угол. В одной руке он держал справку, удостоверяющую, что он является общественным инспектором по борьбе с созданием искусственного дефицита и спекуляцией, в другой — бутылку водки.

— Греешься, дядя? — поинтересовался Аркадий.

— Я ветеран, — мужичонка тронул бутылкой медаль на груди.

— Вижу.

Аркадий бегло обследовал кладовку. Зачем в молочном магазине лари для сыпучих продуктов?

— Все здесь идет на спецзаказы для детей и инвалидов, — объяснила заведующая.

Аркадий открыл один из ларей и увидел наваленные друг на друга мешки с мукой. Открыл другой — и по полу покатились гранаты. Открыл третий — вслед за гранатами посыпались лимоны.

— Детям и инвалидам! — закричала заведующая.

Последний ларь был до отказа набит сигаретами.

Аркадий, осторожно ступая, чтобы не раздавить фрукты, вышел во двор, весь усеянный битым стеклом. Грузившие молоко рабочие отвернули лица. По-прежнему держа сигарету в левой руке, он вышел на улицу. Уныло смотрели друг на друга жилые дома, обезображенные вдоль швов и водосточных труб ржавыми потеками. Кое-где стояли похожие на развалины помятые ржавые автомобили. Детишки цеплялись за рыжую от ржавчины карусель с поломанными сиденьями. Даже школа, казалось, была выстроена из ржавых кирпичей. В конце улицы, подобно гробнице из белого мрамора, высилось здание местного партийного комитета.

Подойдя к дому, указанному в записке Юлии, Аркадий выбросил сигарету. Это был зоомагазин с отвалившимися по фасаду огромными кусками штукатурки. Он слышал, как Яак в машине следует за ним.

Для продажи в магазине были выставлены в клетках пищавшие цыплята и котята. Продавщица, молоденькая азиатка, нарезала что-то похожее на первый взгляд на печенку. «Печенка» зашевелилась, и Аркадий разглядел, что это была кучка расползающегося мотыля. Он зашел за прилавок и направился в заднюю комнату. Девушка, по-прежнему держа в руках нож, последовала за ним, приговаривая: «Не входить! Не входить!».

В комнате были мешки со стружками и кормом для цыплят, холодильник с календарем года Крысы, полки, уставленные высокими стеклянными банками с чаем, грибами и чагой, напоминающими человечков корнями женьшеня и другими предметами, обозначенными только китайскими иероглифами. Похожая на смолу густая жидкость была, как оказалось, медвежьей желчью. В большой бутыли хранилась свернувшаяся свиная кровь — из нее получался довольно вкусный суп. Там были и сушеные морские коньки, и похожие на стручки перца оленьи пенисы. На веревку были нанизаны медвежьи лапы — еще одно недозволенное лакомство. На шнурке шевелился полуживой броненосец.

— Не входить! — настойчиво повторяла девушка. На вид ей было не больше двенадцати. Нож, казалось, был длиннее ее руки.

Аркадий извинился и вышел. Вторая дверь вела на лестницу, усыпанную зерном для птиц. Лестница заканчивалась металлической дверью. Он постучал в нее и прижался к стене.

— Ким, мы хотим тебе помочь. Выходи, поговорим! Мы друзья!

Внутри кто-то был. Аркадий слышал осторожное поскрипывание половиц и звуки, похожие на шуршание полотна. Он толкнул дверь, и она с треском распахнулась. Он вошел в кладовую. Внутри было темно, если не считать света от горевшей по середине пола коробки из-под обуви. Аркадий почувствовал запах жидкости для зажигалок; картонка была облита ею. Вдоль стен стояли коробки из-под телевизоров, на полу лежал голый матрац, валялись сумка с инструментами, электроплитка. Он раздвинул занавески и посмотрел в открытое окно на пожарную лестницу, ведущую во двор, по колено заваленный отбросами из зоомагазина: мешками из-под птичьего корма, обрывками железных сеток, дохлыми цыплятами. В кладовке никого не было. Тот, кто недавно находился здесь, бесследно исчез. Аркадий попробовал включить свет. Лампочки не было. Что ж, это свидетельствовало о чьей-то предусмотрительности.

Заглядывая за коробки, Аркадий обошел всю комнату, прежде чем вернуться к горящей коробке. Небольшое по размерам пламя бешено гудело — пожар в миниатюре. Как оказалось, коробка была не из-под обуви. На одной стороне было написано слово «Синди» и изображена кукла со светлой косичкой, разливающая за столиком чай. Он узнал ее, потому что эти куклы были самым популярным импортным товаром в Москве. Их можно было увидеть в витрине любого магазина игрушек, но не на полках. На картинке у ног девочки была нарисована помахивающая хвостиком собачонка, скорее всего, китайский мопс.

Яак хотел было затоптать огонь.

— Не надо, — остановил его Аркадий.

Пламя подбиралось к картинке. Когда оно коснулось волос куклы, лицо ее испуганно передернулось и почернело. Казалось, она подняла чайник и затем, охваченная пламенем, как бы поднялась сама. Собачонка все еще преданно ожидала. Потом вся коробка потемнела, свернулась, по ней пробежали красные паутинки, и она стала серой и прозрачной. Аркадий сдул кучку пепла. Под ним лежала слегка обгоревшая противопехотная мина; два ее взрывных контакта были взведены, как бы все еще ожидая того момента, когда на них наступит Яак.

3

На листе бумаги Аркадий нарисовал подобие автомобиля. Единственное, чего ему недоставало, подумал он, так это цветных карандашей. Удобства, предоставленные реабилитированному следователю по особо важным делам Ренко, включали письменный стол, стол для совещаний, четыре стула, папки с делами, нишу с сейфом, снабженным цифровым замком, две шикарные портативные пишущие машинки, два красных городских телефона с дисками и два желтых, внутренних, без дисков. В кабинете было два окна со шторами, настенный план Москвы, складная грифельная доска, электрический самовар и пепельница.

Полина разложила на столе черно-белую круговую панораму строительной площадки, сделанные с увеличением снимки «Ауди», а затем — подробные цветные снимки сгоревшей машины и водителя. Минин с деловым видом ходил вокруг. Яак, не спавший сорок часов, двигался, как боксер, пытающийся подняться до счета «десять».

— Огонь был таким сильным из-за водки, — сказал Яак.

— У всех на уме одна водка, — усмехнулась Полина. — Что горит по-настоящему, так это сиденья: они из полиуретана. Машины быстро горят потому, что они почти целиком из искусственных материалов. Сиденье прилипает к коже, как напалм. Машина — это зажигательное устройство на колесах.

Аркадий представил себе, как не так давно Полина на уроках патологии делала самые лучшие доклады, сопровождая их подробными иллюстрациями и скрупулезными примечаниями:

— На этих фотографиях я сначала показываю Руди в машине. Затем он предстает таким, каким мы вытащили его из машины, предварительно отодрав от пружин. Потом идет снимок, сделанный сквозь пружины, для того чтобы показать, что выпало у него из карманов: неповрежденные стальные ключи, перемешанные с мусором расплавленные монеты, элементы электронных устройств с сиденья, включая то, что осталось от передатчика. Пленка, если она там и была, разумеется, сгорела. На первых фотографиях вы видите, что я обвела красным цветом след вспышки на боковой стенке рядом со сцеплением, — она действительно это сделала. Пометка была совсем рядом с обугленными костями и ступнями Руди Розена. — Вокруг места вспышки обнаружены следы красного натрия и сульфата меди, что соответствует взрывному зажигательному устройству. Поскольку не обнаружено остатков часового механизма или взрывателя, предполагаю, что это была бомба, воспламеняющаяся от соприкосновения. Кроме того, там был бензин.

— От взрыва бака, — вставил Яак.

Аркадий черточками изобразил в машине фигурку человека и красным пером обвел палочки, изображающие ноги.

— Теперь о Руди.

— Ткани в таком состоянии тверды, как дерево, в то время как кости ломаются при первом же ударе. Отодрать одежду бывает довольно трудно. Я принесла вот это, — Полина с гордостью достала из пластиковой сумки отполированный до блеска гранат и тяжелую золотую каплю — все, что осталось от перстня Руди.

— Зубы проверили?

— Вот таблица. Золото расплавилось, и я его не обнаружила, но во втором нижнем коренном зубе имеются следы пломбы. Конечно, это еще не окончательный результат. Подождем вскрытия.

— Спасибо.

— И еще один важный момент, — добавила она. — Там слишком много крови.

— Возможно, Руди довольно сильно изрешетило стеклами, — предположил Яак.

— Сгоревшие при подобных обстоятельствах, — ответила Полина, — не лопаются. Это вам не сосиски. А там кругом кровь.

Аркадия передернуло от такого сравнения.

— Может быть, порезался нападавший?

— Я отправила в лабораторию пробы, чтобы определить группу крови.

— Спасибо.

— Пожалуйста, — гордо подняв голову, презрительно-равнодушно бросила она.

Яак схематически изобразил на доске рынок, положение машины Руди, Кима, очередь клиентов, грузовик с видеомагнитофонами, стоявший в стороне, метрах в двадцати. Далее по кругу размещались санитарная машина, продавец компьютеров, фургон с икрой. Потом, несколько дальше, полукругом расположились ювелиры-цыгане, рокеры, торговцы коврами, «Жигули».

— Ночка была еще та. Учитывая, что там были чеченцы, надо радоваться, что не весь рынок взлетел на воздух, — Яак стал внимательно разглядывать доску. — Наш единственный свидетель утверждает, что Руди был убит Кимом. Сначала я с трудом в это верил, но если принять в расчет, что он стоял достаточно близко, чтобы бросить бомбу, то в этом есть смысл.

— Все составлено по памяти, на основании того, что ты видел в темноте и неразберихе, так ведь? — спросила Полина.

— Как чаще всего и бывает в жизни, — Аркадий пошарил в столе в поисках сигарет. — Мы имеем здесь дело с черным рынком. Не обычную толкучку, а ночной черный рынок, где действуют преступники. Нейтральную территорию и предельно нейтральную жертву в лице Руди Розена, — он вспомнил, как Руди сравнивал себя со Швейцарией.

— Знаете, похоже, что все получилось само собой, — сказал Яак. — В одном месте оказались головорезы, наркотики, водка. Подбрось гранату — и обязательно что-то произойдет.

— Этот тип, возможно, кого-то надул, — предположил Минин.

— Мне нравился Руди, — сказал Аркадий. — Я вынудил его участвовать в операции, и он погиб, — правда всегда неприятна. Видно было, что Яак тяжело переживает оплошность Аркадия, как переживает верный пес неудачу хозяина. Минин же, наоборот, казалось, испытывал злорадное удовлетворение. — Вопрос: зачем две зажигательные бомбы? Кругом столько оружия — почему просто не пристрелить Руди? Наш свидетель…

— Наш свидетель Гарри Орбелян, — подсказал Яак.

Аркадий продолжил:

— …который опознает Кима как нападавшую сторону. Мы видели у Кима «малыш». Ему куда легче было бы разрядить в Руди сотню пуль, чем бросить бомбу. Стоило только нажать на спусковой крючок.

— А зачем две бомбы? — спросила Полина. — Ведь, чтобы убить Руди, достаточно было и одной.

— Может быть, дело не только в том, чтобы убить Руди, — заметил Аркадий. — Может быть, нужно было сжечь машину. Все его досье, все сведения — расписки, соглашения о сделках, картотеки, дискеты — находились на заднем сиденье.

— Когда кого-нибудь убивают, — сказал Яак, — стараются побыстрее покинуть место преступления. Тут уж не до того, чтобы возиться с досье.

— Все они превратились в дым, — сказал Аркадий.

Полина перевела разговор на более предметный.

— Если Ким находился рядом с машиной, когда воспламенилось устройство, его, возможно, поранило. Может быть, это его кровь.

— Я предупредил больницы и поликлиники, чтобы нам сообщали о каждом, кто обратится с ожогами, — сказал Яак. — И с ранениями. Мне с трудом верится в то, что Ким напал на Руди. В чем, в чем, а в преданности ему не откажешь.

— Как обстоят дела с квартирой Руди? — спросил Аркадий, принюхиваясь к одновременно дразнящему и отталкивающему запаху старого табака в нижнем ящике стола.

Ответила Полина:

— Эксперты сняли отпечатки. Пока что обнаружены только «пальчики» Руди.

В глубине ящика Аркадий отыскал забытую пачку «Беломора» — отчаянно хотелось курить.

— Вскрытие уже закончили? — спросил он.

— Я же говорила, в морге очередь, — ответила она.

— Очередь в морге? Хуже не придумаешь, — Аркадий закурил «Беломор». Дым был едкий, словно выхлопные газы дизеля. Ни вдохнуть, ни выдохнуть, но он все же пытался.

— Смотреть, как вы курите, все равно что наблюдать за человеком, кончающим жизнь самоубийством, — сказала Полина.

— Нет нужды нападать на страну, достаточно сбросить на нее папиросы, — Аркадий переменил разговор. — Как насчет жилья Кима?

Яак доложил, что при более тщательном обыске кладовки дополнительно обнаружены пустые коробки из-под немецких автомобильных радиоприемников и итальянских кроссовок, матрац, пустые коньячные бутылки, птичий корм и тигровый бальзам.

— Все отпечатки в кладовке совпадают с имеющимися в милиции отпечатками Кима, — вставила Полина. — «Пальчики» на пожарной лестнице неотчетливы.

— Свидетель показал, что Ким бросил бомбу в машину Руди. В его комнате обнаружена противопехотная мина. Какие еще могут быть сомнения? — спросил Минин.

— Собственно говоря, мы Кима не видели, — сказал Аркадий. — Так что, кто там был, мы не знаем.

— Когда открыли дверь, внутри горело, — сказал Яак. — Помнишь, как бывало в детстве? Кладешь в пакет собачье дерьмо, поджигаешь и ждешь, чтобы взрослые затоптали огонь. Было ведь?

Минин отрицательно покачал головой: он в детстве ничем подобным не занимался.

— А мы все время этим занимались, — сказал Яак. — Правда, в данном случае вместо собачьего дерьма там оказалась мина. Трудно поверить, но я же и попался. Почти, — на снимке, лежавшем перед Яаком, был изображен продолговатый ящичек с двумя поднятыми шпильками — малая армейская противопехотная мина с толовым зарядом, известная под названием «На память о…». Яак поднял глаза. — Может быть, это война между бандами? Если Ким переметнулся к чеченцам, то Боря будет искать его. Спорю, что мина предназначалась Борису.

Полина начала быстро застегивать верхние пуговицы пальто, что выражало решимость и раздражение.

— Мину в коробке оставили вам. Бомба в машине, возможно, тоже предназначалась вам, — бросила она, обращаясь к Аркадию.

— Нет, — сказал он и хотел было объяснить, что Полина начала не с того конца, но та ушла, хлопнув дверью в качестве последнего аргумента. Аркадий погасил папиросу и устало поглядел на сыщиков: — Поздно, ребятки. Для одного дня достаточно.

Минин неохотно поднялся.

— Не вижу смысла держать милиционера в квартире Розена.

— Мы хотим, — ответил Аркадий, — оставить там все, как было. В доме осталось много стоящих вещей.

— Одежда, телевизор, сберкнижка?

— Я имею в виду продукты питания, товарищ Минин.

Минин был единственным членом партии в группе, и Аркадий изредка подбрасывал ему обращение «товарищ», как подбрасывают сахарную косточку своей собаке.

Иногда у Аркадия возникало ощущение, что, пока он отсутствовал, Бог приподнял Москву и перевернул ее вверх дном. Он вернулся уже в другую столицу, которая прежде скрывалась под той, прежней, находившейся под сумрачной сенью партии. На карте был теперь более красочный город, разрисованный цветными карандашами.

Красный цвет, например, относился к люберецкой мафии. Люберцы — рабочий пригород, расположенный к востоку от Москвы. Ким, выросший здесь, был корейцем. В остальном же он ничем не отличался от местных парней. Люберы принадлежали к неимущим. Это были ребята, не учившиеся в привилегированных школах, не имевшие университетских дипломов. В Москве они вышли из станций метро — сначала, чтобы бить панков, потом предложили свои услуги по охране проституток, дельцов черного рынка и государственных учреждений. Красными кругами на карте были обведены сферы влияния люберов: туристский комплекс в Измайловском парке, аэропорт Домодедово, Шаболовка с ее торговцами видеокассетами. Бегами заправлял еврейский клан, но мускульную силу он покупал у люберов.

Синий цвет предназначался мафии из Долгопрудного, северного бесперспективного пригорода, застроенного домами барачного типа. Синими кружками была помечена сфера их интересов — грузоперевозки в аэропорту Шереметьево и проститутки у гостиницы «Минск». Но главным их занятием была торговля автомобильными запчастями. Автозавод «Москвич», например, находился в синем кружке. Боря Губенко не только поднялся на самый верх в Долгопрудном, но и подмял под себя Люберцы.

Зеленый цвет относился к чеченцам и мусульманам с Северного Кавказа. В Москве их проживало около тысячи, но в случае необходимости по приказу их родового вождя Махмуда сюда прибывали целые вереницы машин с подкреплениями. Чеченцы были сицилийцами советской мафии.

Королевский пурпур сохранялся за собственно московской, бауманской мафией, действовавшей на территории между Лефортовской тюрьмой и Богоявленским собором. Центром ее деятельности был Рижский рынок.

Наконец, коричневый цвет. Он принадлежал ребятам из Казани — скорее стае тщеславных юнцов (из тех, что изобьют и разбегаются), чем организованной мафии. Они совершали налеты на арбатские рестораны, переправляли наркотики и держали на улицах пятнадцатилетних проституток.

Руди Розен был для всех них банкиром. Именно следуя за Руди, разъезжавшим в своей «Ауди», Аркадий смог нарисовать себе эту более колоритную и более темную Москву. По утрам шесть раз в неделю, с понедельника до субботы, Руди следовал по строго установленному маршруту. Сначала поездка в северную часть города, в баню, где заправлял Боря, потом вместе с Борей — в Измайловский парк: полакомиться пирожными и встретиться с люберами. Позже посидеть за чашкой кофе со знакомым из бауманской мафии в гостинице «Националь». Даже пообедать в «Узбекистане» со своим врагом Махмудом. Маршрут современного московского бизнесмена. И неизменно на хвосте — мотоцикл Кима.

Несмотря на поздний час, за окном было еще светло. Аркадию не хотелось ни спать, ни есть. Он чувствовал себя так, как должен был чувствовать себя человек, живущий в стране, где не было ни пищи, ни отдыха. Он встал и вышел из кабинета: на сегодня хватит.

Каждая лестничная площадка была заделана решеткой, чтобы помешать побегу заключенных. «А может, и не только заключенных?» — подумал Аркадий, спускаясь вниз.

«Жигули» стояли во дворе рядом с голубым фургоном для собак. Два ощетинившихся пса были привязаны цепью к переднему бамперу фургона. Считалось, что у Аркадия два служебных автомобиля, но талонов на бензин едва хватало на один, потому как сибирская нефть перекачивалась в Германию, Японию и даже на братскую Кубу, а для внутреннего потребления оставалась лишь тонкая струйка. Кроме того, ему пришлось «раскулачить» вторую машину, сняв с нее распределитель зажигания и аккумулятор, чтобы хотя бы одна была на ходу. Ведь отдать «Жигули» в мастерскую было все равно что отправить машину в кругосветное путешествие, где ее разденут в портах Калькутты и Порт-Саида. К тому же бензин никуда не годился. И ради него стражи государства украдкой переходили от машины к машине с сифоном и канистрой. По этой же причине к бамперу привязали собак.

Аркадий взлез с правой стороны и передвинулся к рулю. Собаки бросались, насколько позволяли цепи, и царапали когтями дверь. Он, мысленно перекрестившись, повернул ключ зажигания. Ого! По крайней мере десятая часть бака. Есть еще Бог на свете!

Два правых поворота — и перед ним палитра все еще освещенных витрин улицы Горького. Что же сегодня в продаже? Песок и пальмы обрамляли пьедестал, на котором возвышалась банка джема из гуаявы. В следующей витрине манекены вырывали друг у друга рулон ситца. В продуктовом магазине была выставлена копченая рыба с нефтяным отливом.

На Пушкинскую площадь выплеснулась толпа. Год назад среди конкурирующих ораторов здесь царили веселое оживление и терпимость. Размахивали дюжиной разных флагов: латвийским, армянским, российским бело-сине-красным, ставшим флагом Демократического фронта. Ныне все они исчезли, за исключением двух: бело-сине-красного и красного — флага Комитета спасения России. Вокруг каждого из них сгрудилась своя тысяча сторонников, старающихся перекричать противную группу. Посередине происходили мелкие стычки: кто-то падал, кого-то пинали ногами или оттаскивали в сторону. Милиция благоразумно жалась по краям площади и у ступеней метро. Туристы наблюдали с безопасного расстояния, стоя у «Макдональдса».

Аркадий свернул во двор с платанами — тихую заводь рядом с морем огней и шумом близлежащей улицы. Во дворе — детская площадка со столиками и стульчиками. Проехав через двор, он оказался на улице, забитой грузовиками. Это были тяжелые, обтянутые брезентом машины военного образца с массивными колесами. Любопытства ради Аркадий посигналил. В одной из машин откинули брезент, и он увидел солдат войск специального назначения — в серой форме, черных шлемах, со щитами и дубинками. «Вооруженные ночные бродяги самого худшего пошиба», — подумал Аркадий.

В прокуратуре ему предлагали современную квартиру в пригороде, в высотном здании для аппаратчиков и молодых кадров, но ему хотелось чувствовать, что он живет в Москве. И такое место нашлось — в трехэтажном доме при слиянии Яузы с Москвой-рекой, позади бывшей церкви, где теперь занимались изготовлением всевозможных растираний и водки. К Олимпиаде 1980 года купол позолотили, но интерьер выпотрошили, чтобы освободить место для оцинкованных чанов и разливочных машин. Интересно, как мастера определяют, какая часть их продукции водка, а какая — спирт для растирания? Или это не так уж и важно?

Убирая на ночь «дворники» и зеркало заднего обзора, Аркадий вспомнил об оставленном в багажнике коротковолновом приемнике Яака. С приемником, «дворниками» и зеркальцем в руках он подумал о продмаге на углу. «Разумеется, закрыт. Или работать, или есть — что-нибудь из двух». Ему вспомнилось вдруг, что когда он последний раз был на рынке, то видел только говяжьи головы да копыта. Ничего другого, словно все остальное провалилось в черную дыру.

Поскольку проникнуть в дом можно было только с помощью кода, кто-то услужливо написал его номер рядом с дверью. Почтовые ящики в подъезде были закопченные — хулиганы всовывали в щели горящие газеты. Поднявшись на второй этаж, Аркадий задержался у двери соседки, чтобы забрать почту. Вероника Ивановна с ясными глазами ребенка и седыми космами ведьмы была, можно сказать, единственным стражем дома.

— Два письма и счет за телефон, — сказала она, передавая почту Аркадию. — Не могла ничего купить вам поесть, потому что вы забыли оставить продовольственную карточку.

Ее квартира была освещена призрачным светом телевизора. Казалось, что весь пожилой люд в доме сидит на стульях или в креслах перед голубыми экранами и созерцает, вернее, слушает с закрытыми глазами мрачного профессора с низким успокаивающим голосом, который волной выливался на Аркадия через открытую дверь:

— Вы, наверное, устали?.. Все устали. Вы, возможно, в смятении?.. Все испытывают смятение. Мы переживаем трудное, напряженное время. Но этот час — час исцеления, воссоединения с окружающими вас положительными силами природы. Мысленно рисуйте их образ. С кончиков ваших пальцев стекает усталость, тело наполняется положительной силой…

— Гипнотизер? — спросил Аркадий.

— Заходите. Это самая популярная программа.

— А ведь я и впрямь устал и запутался, — признался он.

Соседи Аркадия откинулись назад, будто от пышущего жаром камина. Серьезный, ученый вид гипнотизеру придавала бородка, бахромой окаймляющая лицо от уха до уха. Это да еще толстые очки, сильно увеличивающие его проникающие в душу, немигающие, как у иконы, глаза.

— Раскройтесь и расслабьтесь. Очистите свою память от старых представлений и забот, потому что они существуют только в ваших мыслях. Помните, Вселенная стремится проявить себя через вас.

— Я на улице купила кристалл, — сказала Вероника Ивановна. — Его люди торгуют ими повсюду. Вы кладете кристалл на телевизор, и он фокусирует его излучение прямо на вас.

Но, как разглядел Аркадий, на ее телевизоре лежало сразу несколько кристаллов.

— Как вы думаете, это плохая примета, когда легче купить камни, чем еду? — спросил он.

— Если ищешь плохое, то именно его и находишь.

— В том-то все и дело. У себя на работе я только этим и занимаюсь.

Аркадий достал из холодильника огурец, простоквашу и черствый хлеб и стал есть, стоя у открытого окна и глядя поверх церкви на юг, в сторону реки. На близлежащих холмах вились старые узкие улочки, а за церковью скрывался проулок, где все еще выжигали уголь. Позади домов были дворы, в которых когда-то держали коров и коз, что было бы неплохо и теперь. Заброшенными скорее выглядели сравнительно новые районы города. Неоновые вывески на крышах заводов наполовину потухли, так что невозможно было разобрать, что они означают. Сама река была черной и неподвижной, как асфальт.

В комнате Аркадия стояли крашенный эмалью стол с букетом ромашек в банке из-под кофе и с добротной медной лампой и кресло; на стенах висело столько книжных полок, что комната казалась запруженной книгами, бастионом из книг всевозможных авторов — от Ахматовой до Зощенко. За пастернаковским переводом «Макбета» был спрятан пистолет Макарова.

В квартире были душ и туалет. Коридор вел в спальню, тоже полную книг. Аркадий огляделся: постель разобрана — он удостоил себя похвалы. На полу — кассетник с наушниками и пепельница. Под кроватью нашлись сигареты. Он понимал, что надо лечь и закрыть глаза, но машинально побрел в коридор. По-прежнему не хотелось ни спать, ни есть. Лишь бы чем-то заняться, он снова заглянул в холодильник. Там еще оставался пакет какой-то «Лесной ягоды» и бутылка водки. Потребовалось растерзать пакет, прежде чем из него в стакан комком шлепнулся густой бурый сок. Судя по вкусу, он был то ли из яблок, то ли из слив, то ли из груш. Водка с трудом растворила его.

— За Руди… — Аркадий выпил и налил еще.

Поскольку Яак еще не забрал у него приемник, он поставил его на стол и настроил на короткие волны. Из дальних уголков Земли вперемешку доносились обрывки арабской и английской речи. В промежутках между радиосигналами казалось, что гудела сама планета, как бы посылая положительные силы, о которых говорил гипнотизер. На средних волнах он услышал беседу на русском языке об азиатском гепарде: «Считается, что гепард — самая великолепная из пустынных кошек; он обитает на территории, простирающейся от южной части Туркмении до плато Устюрт. Конкретные места обитания этих прекрасных животных точно не известны, поскольку за последние тридцать лет ни одно из них не было встречено на воле». Однако Аркадию хотелось надеяться, что гепарды все еще где-то крадутся в советской пустыне, набирая скорость, гонятся за диким ослом или за джейраном, мчатся стрелой меж кустов тамариска, в прыжке взлетают к небесам.

Его снова потянуло к окну спальни. Вероника Ивановна (ее квартира находилась этажом ниже) говорит, что каждую ночь он проходит по комнатам не меньше километра. Ну что ж, он тоже утверждает свою среду обитания, только и всего.

Другой голос, женский, читал новости о последнем кризисе в Прибалтике. Он почти не слушал, раздумывая о мине в обиталище Клима. Ежедневно с военных складов похищалось оружие. Уж не собираются ли торговать им с армейских грузовиков на каждом углу? Не ждет ли Москву судьба Бейрута? Над городом висело дымное марево.

Он снова начал бродить по комнатам. В содержании передачи слышался незнакомый оттенок, но сам голос смутно напоминал что-то очень знакомое. «Правая организация „Красное знамя“ заявила о намерении провести сегодня вечером митинг на Пушкинской площади Москвы. Хотя силы специального назначения приведены в состояние боеготовности, наблюдатели считают, что правительство снова будет сидеть сложа руки, ожидая усиления беспорядков, чтобы под предлогом наведения общественного порядка смести политических противников справа и слева».

Стрелка указателя настройки находилась между цифрами 14 и 16 на средних волнах, и Аркадий понял, что слушает «Радио „Свобода“. Американцы содержали две пропагандистские радиостанции — „Голос Америки“ и „Радио „Свобода“. „Голос Америки“, укомплектованный американцами, был льстивым голосом рассудка. В „Свободе“ работали русские эмигранты и перебежчики. Отсюда ядовитый сарказм, более соответствующий характеру ее аудитории. К югу от Москвы полукольцом разместились мощные установки для глушения передач «Радио «Свобода“. Хотя круглосуточное глушение теперь и прекратили, Аркадию впервые удалось услышать станцию.

Диктор спокойно говорила о беспорядках в Ташкенте и Баку. Она сообщила о новых свидетельствах применения ядовитого газа в Грузии, новых случаях рака щитовидной железы как результате чернобыльской аварии, о стычках вдоль границы с Ираном, нападениях из засады в Нагорном Карабахе, об исламских митингах в Туркменистане, забастовках шахтеров в Донбассе и железнодорожников в Сибири, о засухе на Украине. Что касается остального мира, Восточная Европа, казалось, по-прежнему убирала свои спасательные шлюпки подальше от тонущего Советского Союза. И если что и могло служить утешением, так это то, что индусы, ирландцы, англичане, зулусы и буры тоже превратили свои страны в ад. Заканчивая, она сообщила, что следующая сводка новостей будет через двадцать минут.

Всякий благоразумный человек пришел бы в уныние, а Аркадий поглядел на часы. Он поднялся, взял сигареты и залпом выпил водку. Между новостями передавали об исчезновении Аральского моря. Орошение узбекских хлопковых полей иссушило впадающие в Арал реки, оставив на илистых берегах озера тысячи рыбацких лодок и миллионные косяки рыбы. Какая еще другая страна может сказать, что стерла с лица земли целое море?.. Он встал, чтобы поменять воду в банке с цветами.

Передача новостей продолжалась всего минуту. Он слушал нежные мелодии белорусских народных песен в ожидании следующей сводки. На этот раз она продолжалась десять минут. Сообщения остались прежние, но он ждал не их: ему хотелось вновь услышать ее голос. Он положил на стол часы. Обратил внимание на тюлевые занавески. Он, разумеется, знал, что на окнах висят занавески, но, если не сидеть вот так просто, можно и забыть о таких мелочах. Машинной, конечно, работы, но весьма приятные, с цветочным рисунком, сливающимся со слабым светом за окном.

«С последними известиями в эфире Ирина Асанова», — послышался ее голос.

Значит, она не замужем. Или не поменяла фамилию. А голос стал глубже и резче — не девичий. Когда он видел ее в последний раз, она шла по снежному полю, не зная точно, уйти или остаться. Чтобы дать ей возможность уйти, он остался. С тех пор Аркадий так много раз прислушивался, не раздастся ли ее голос. Сначала на допросах, когда боялся, что ее схватили. Потом в палатах психушки, где память о ней служила смыслом для исцеления. Работая в Сибири, он порой спрашивал себя, есть ли она еще на свете, была ли она вообще, или все это иллюзия, бред. Разумом он понимал, что никогда снова не увидит и не услышит ее. Но, независимо от своей воли, всегда ждал: вдруг за ближайшим углом увидит ее лицо или услышит в комнате ее голос. Голос ее звучал великолепно; значит, у нее все в порядке.

В полночь, когда программы стали повторяться, он наконец выключил приемник. Выкурил у окна последнюю сигарету. На фоне темно-серого неба золотом сиял купол церкви.

4

Низкие, как в пещере, потолки музея. Спертый воздух. Размещенные вдоль стен неосвещенные диорамы похожи на заброшенные часовенки. В глубине помещения вместо алтаря — открытые витрины с неотшлифованными мемориальными досками и пыльными знаменами.

Аркадий вспомнил, как его впервые допустили сюда двадцать лет назад, вспомнил хищный взгляд и замогильный тон престарелого экскурсовода, капитана, единственный долг которого состоял в том, чтобы донести до сознания посетителей славные традиции и святое предназначение милиции. Он попробовал включить свет над одним из стендов. Никакого эффекта.

Другой выключатель работал. Лампочки осветили перспективу московской улицы примерно 1930 года с похожими на катафалки автомобилями того времени, фигурками важно вышагивающих мужчин, снующими с сумками в руках женщинами, прячущимися за фонарными столбами мальчишками — все вроде бы нормально, за исключением притаившегося на углу манекена в пальто с поднятым до самой шляпы воротником. «Найдете здесь сыщика?» — с гордостью спрашивал капитан.

Аркадий был тогда с ребятами из своего класса. Им бы лишь позабавиться. «Нет!» — с серьезными лицами хором ответили они, ухмыляясь исподтишка.

Еще два неисправных выключателя, потом сцена, изображающая забравшегося в дом человека, крадущегося к висящему в прихожей пальто. В соседней комнате гипсовое семейство с довольным видом слушает радио. Из надписи следует, что, когда арестовали этого «преступника-профессионала», у него обнаружили тысячу пальто. Ни с чем не сравнимое богатство!

«Можете ли вы сказать, — спрашивал капитан, — как этот преступник, не вызывая подозрений, проносил эти пальто домой? Подумайте, прежде чем ответить, — в ответ — десяток озадаченных взглядов. — Он их надевал на себя». И капитан глядел каждому мальчугану в глаза, чтобы каждый во всей полноте понял блеск, изобретательность и коварство преступного ума. «Надевал на себя».

Исторический обзор преступности в Советском Союзе представляли и различного рода экспонаты. Не ахти какая утонченность, подумалось Аркадию. Вот тебе снимки зверски убитых детей, вот топор, вот волосы на топоре. Еще одно изображение расчлененных трупов, еще один убийца, потерявший человеческий облик от беспробудного пьянства, еще один бережно хранимый топор.

Две сцены особенно должны были заставить задохнуться от ужаса и возмущения. Одна изображала грабителя банков, скрывшегося на машине Ленина. Это было равносильно тому, что украсть осла у Христа. В другой привлекалось внимание к террористу с самодельным оружием, с помощью которого он едва не убил Сталина. «В чем преступление, — подумал Аркадий, — в том, что пытался убить Сталина, или в том, что промахнулся?»

— Не живите прошлым, — сказал вошедший Родионов. Главный прокурор улыбнулся. — Отныне, Ренко, все мы — люди будущего.

Прокурор города был начальником Аркадия. Всевидящее око над всеми московскими судами, направляющая рука для московских следователей. Более того, Родионов был депутатом народного съезда, широкоплечим символом демократизации советского общества снизу доверху. Массивная фигура заводского мастера, серебристые завитки актера, мягкая кисть аппаратчика. Возможно, что всего несколько лет назад он был бы еще одним неуклюжим бюрократом; теперь же он обладал голосом, выработанным для публичных дискуссий, и тем особым изяществом, которое приобретается в результате выступлений перед камерами. Будто самых близких своих друзей представил он друг другу Аркадия и генерала Пенягина, мужчину покрупнее и постарше, с глубоко посаженными глазами флегматика. На рукаве синего летнего мундира — черная повязка. Несколько дней назад умер начальник уголовного розыска. Теперь начальником поставили Пенягина, но, несмотря на две звезды на погонах, он был новичком в команде и набирался ума у Родионова. Другой спутник Родионова, Альбов, был совершенной противоположностью: бойкий мужчина, похожий скорее на американца, чем на русского.

Родионов пренебрежительно махнул в сторону стендов и таблиц и сказал Аркадию:

— Нам с Пенягиным поручили расчистку министерских архивов. Их все сдадут в утиль и заменят компьютерами. Мы вступили в Интерпол, потому что преступность все больше приобретает международный характер, и нам нужно теперь творчески реагировать на происходящее и контактировать друг с другом, отбросив устаревшие идеологические представления. Вообразите, что наши компьютеры подключаются к Нью-Йорку, Бонну, Токио. Уже теперь советские представители активно содействуют расследованиям за границей.

— Никто никуда не сможет убежать, — улыбнулся Аркадий.

— Разве вам не нравится такая перспектива? — спросил Пенягин.

Аркадий хотел сказать ему что-нибудь приятное. Однажды он уже убил прокурора, и это придавало отношениям известную щекотливость. Но был ли он в восторге от такой перспективы? Мир как одна камера?

— Вы же сами раньше работали с американцами, — напомнил Аркадию Родионов. — За что и пострадали. Мы все пострадали. Таковы вот последствия ошибок. В самое критическое время наша организация лишилась такого работника, как вы. Ваше возвращение — часть важного процесса исцеления, чем мы все гордимся. Сегодня у Пенягина первый день работы в угрозыске, и поэтому я хочу познакомить его с одним из лучших наших следователей.

— Насколько я знаю, вернувшись в Москву, вы потребовали для себя определенных условий, — сказал Пенягин. — Слышал, что вам дали две автомашины.

Аркадий кивнул.

— И десять литров бензина. Как раз для короткой погони.

— У вас свои сыщики, свой судмедэксперт, — напомнил Родионов.

— Мне подумалось, что хорошо иметь судмедэксперта, который не обкрадывает покойников, — Аркадий взглянул на часы. Он предполагал, что из музея они перейдут в комнату для совещаний, за стол под зеленым сукном, где их будет ждать уйма помощников, усердно записывающих все сказанное.

— Важно, — заметил Родионов, — что Ренко пожелал вести следствие самостоятельно, с докладом непосредственно мне. Я считаю его разведчиком, идущим впереди наших регулярных сил, и чем самостоятельнее он действует, тем более важное значение приобретает связь между ними и нами, — он повернулся к Аркадию и сказал более серьезным тоном: — Вот почему мы хотим поговорить о следствии по делу Розена.

— Я еще не успел просмотреть это дело, — запротестовал Пенягин.

Аркадий заколебался, но Родионов сказал:

— Можете говорить в присутствии Альбова. Это откровенный демократический разговор.

— Рудольф Абрамович Розен, — начал по памяти Аркадий. — Родился в 1952 году в Москве, родители умерли. Диплом с отличием математического факультета Московского государственного университета. Дядя — в еврейской мафии, которая держит в своих руках бега. Школьником Руди во время каникул помогал принимать пари. Служил в Германии. Обвинялся в обмене денег для американцев в Берлине, осужден не был. Вернулся в Москву. Работал диспетчером автобазы. Торговал в розницу из машин одеждой из Дома моделей. Был директором грузового склада Московского треста мукомольной промышленности, где воровал по-крупному, контейнерами. До вчерашнего дня содержал в гостинице сувенирный киоск, игральные автоматы и бар в холле. Все они были источниками твердой валюты для его обменных операций. Имея игральные автоматы и занимаясь обменом валюты, Руди зарабатывал и на том и на другом.

— Я слышал, он ссужал деньги мафиозным группам, — сказал Пенягин.

— У них слишком много советских денег, — пояснил Аркадий. — Руди учил теневиков вкладывать в дело рубли, обращая затем их в доллары. Он был для них банкиром.

— Чего я не могу понять, — заметил Пенягин, — так это того, чем вы и ваша спецгруппа собираетесь заниматься теперь, когда Розена нет в живых. Что там было, «молотовский коктейль»? Почему бы не передать убийцу Розена следователю попроще?

Предшественник Пенягина по угрозыску был из тех немногих, кто прошел все ступени, начиная с сыщика, и ему бы не потребовалось объяснять что к чему. Аркадий знал о Пенягине лишь то, что тот был политработником, а не оперативным сотрудником. Он попытался поделикатнее ему растолковать.

— Как только Руди согласился поставить мой передатчик и магнитофон в свой кассовый ящик, на меня легла ответственность за него. Именно так. Я сказал ему, что он под моей защитой и что он участник моей группы. Вместо этого я послал его на смерть.

— Почему он согласился взять в машину ваше радио? — впервые заговорил Альбов. Его русский был безупречен.

— Руди Розена постоянно преследовал страх: в армии над ним жестоко подшутили. Он еврей, имел лишний вес, и сержанты, сговорившись, забили его в гроб, наполненный человеческими нечистотами, и продержали там всю ночь. С тех пор он испытывал патологический страх перед физическим соприкосновением с нечистотами или микробами. У меня было достаточно оснований отправить его на несколько лет в лагерь, но он сказал, что в лагере не выживет. Воспользовавшись этим, я вынудил его установить радио.

— Как это случилось? — спросил Альбов.

— Как обычно: вышла из строя милицейская аппаратура. Я сел в машину Руди и возился с передатчиком до тех пор, пока не починил. Через пять минут он был объят пламенем.

— Кто-нибудь видел вас с Руди? — спросил Родионов.

— Все меня с ним видели. Я полагал, что меня никто не узнает.

— Ким не знал, что Розен с вами сотрудничал? — спросил Альбов.

Аркадий изменил свое мнение о нем. Хотя Альбов держался с непринужденностью и самоуверенностью американца, он был явно русским. Лет тридцати пяти, темно-каштановые волосы, живые черные глаза, черный костюм, красный галстук и терпение путешественника, остановившегося пожить среди варваров.

— Нет, — ответил Аркадий. — По крайней мере, мне не казалось, что он знает.

— Что скажете о Киме? — спросил Родионов.

Аркадий доложил:

— Михаил Семенович Ким. Кореец. Двадцати двух лет. Исправительная школа, колония для малолетних преступников, стройбат. Люберецкая мафия, кража машины, хулиганское нападение. Ездит на «Судзуки», но, думается, может пересесть на улице на любой другой мотоцикл. К тому же, естественно, ездит в шлеме. Так что, кто его распознает? Не останавливать же в Москве каждого мотоциклиста. Один из свидетелей признает в нем нападавшего. Ищем его, но, кроме того, ищем других свидетелей.

— Так они же все преступники, — сказал Пенягин.

— Возможно, что лучшие свидетели — сами убийцы.

— Обычно так оно и бывает, — поддержал Аркадий.

Родионов пожал плечами.

— Тут явно приложили руку чеченцы.

— Вообще-то, — сказал Аркадий, — они предпочитают пускать в ход ножи. Во всяком случае, не думаю, что дело здесь в одном Руди. Бомбы полностью уничтожили автомобиль, представляющий собой передвижной компьютеризованный банк, напичканный множеством дискет и досье. Думаю, две бомбы были брошены для того, чтобы быть в полной уверенности. Они свое дело сделали. Вместе с Руди исчезло все.

— Враги, небось, радуются, — вставил Родионов.

— На этих дискетах, возможно, было больше улик на друзей, чем на врагов, — заметил Аркадий.

Альбов сказал:

— Похоже, вам нравился Розен.

— Точнее будет сказать, я ему сочувствовал.

— Не считаете ли вы себя на редкость благожелательным следователем?

— Каждый работает по-своему.

— Как ваш отец?

Аркадий на секунду задумался, скорее, чтобы приладиться к смене предмета разговора, чем чтобы найти ответ.

— Неважно. Откуда такой интерес?

Альбов сказал:

— Он великий человек, герой. Более знаменит, чем вы, если не возражаете. Чистый интерес.

— Он стар.

— Давно с ним виделись?

— Если увижу, скажу, что вы интересовались.

Беседа Альбова напоминала медленное, но целенаправленное движение удава. Аркадий пытался уловить ее ритм.

— Если он старый и больной, его надо бы навестить, согласны? — спросил Альбов. — Сыщиков вы себе сами подбираете?

— Да, — Аркадий предпочел ответить на второй вопрос.

— Кууснетс… Странное имя. Для сыщика.

— Яак Кууснетс — мой лучший сотрудник.

— Но среди московских сыщиков не так уж и много эстонцев. Он, должно быть, вам особенно благодарен и предан. Эстонцы, корейцы, евреи — в вашем деле трудно найти русского. Правда, некоторые считают, что это относится ко всей стране, — Альбов не смотрел, а созерцал, словно Будда. Теперь он обратил взор на прокурора и генерала. — Господа, сдается, что у вашего следователя есть и команда и цель. Время требует, чтобы вы давали волю инициативе, а не пресекали ее. Надеюсь, вы не повторите прежнюю ошибку с Ренко.

Родионов умел отличать зеленый свет от красного.

— Само собой разумеется, что мое ведомство полностью доверяет своему следователю.

— Я могу только повторить, что милиция целиком поддерживает следователя, — добавил Пенягин.

— Вы из прокуратуры? — спросил Аркадий Альбова.

— Нет.

— Я так и думал, — Аркадий учел манеры и костюм. — Госбезопасность или Министерство внутренних дел?

— Я журналист.

— И вы привели журналиста на такое совещание? — спросил Родионова Аркадий. — Выходит, моя прямая связь с вами включает журналиста?

— Международного журналиста, — добавил Родионов. — Я хотел услышать мнение умудренного опытом человека.

Альбов сказал:

— Не забывайте, что прокурор, кроме всего прочего, является народным депутатом. Теперь надо думать и о выборах.

— Да, все это действительно очень мудрено, — заметил Аркадий.

Альбов продолжал:

— Главное, что я всегда испытывал чувство восхищения. Сейчас поворотный момент в истории. Это как революционный Париж, как революционный Петроград. Если интеллигентные люди не смогут работать сообща, то есть ли надежда на будущее?

Даже после их ухода Аркадий все еще был ошарашен: чего доброго, Родионов в следующий раз появится здесь с членами редколлегии «Известий» или с карикатуристами из «Крокодила».

А что станет со стендами и диорамами Музея милиции? Правда ли, что на его месте будет компьютерный центр? А что станет со всеми окровавленными ножами, топорами и поношенными пальто советской преступности? Сохранят ли их? «Разумеется, — ответил он себе, — потому что бюрократический ум сохраняет все. Зачем? Да за тем, что кое-что еще может, знаете ли, пригодиться. На случай, если не будет будущего, всегда останется прошлое».

Яак вел машину, проскакивая переулки подобно пианисту-виртуозу, бегающему пальцами по клавиатуре.

— Не доверяй Родионову и его приятелям, — сказал он Аркадию, прижимая к обочине очередную машину.

— Тебе в прокуратуре никто не нравится.

— Прокуроры — это политическое дерьмо, всегда так было. Не в обиду вам, — Яак поднял глаза. — Они ведь члены партии. Если даже они выйдут из партии, если даже станут народными депутатами, в душе они останутся ее членами. Ты не выходил из партии, тебя оттуда вышвырнули, поэтому я тебе доверяю. Большинство следователей прокуратуры никогда не вылезают из кабинета. Они приросли к письменному столу. Ты вылезаешь. Правда, без меня ты далеко не пойдешь.

— Спасибо и на этом.

Держась одной рукой за руль, Яак передал Аркадию листок с номерами и фамилиями.

— Номерные знаки с черного рынка. Грузовик, стоявший ближе других к машине Руди в тот момент, когда она взорвалась, зарегистрирован как принадлежащий колхозу «Ленинский путь». Думаю, что ему полагалось возить сахарную свеклу, а не видеомагнитофоны. Четыре чеченские машины. «Мерседес» зарегистрирован на имя Аполлонии Губенко.

— Аполлония Губенко, — повторил Аркадий. — Округлое имя.

— Борина жена, — сказал Яак. — Разумеется, у Бори свой «Мерседес».

Круто повернув, они обошли «Жигули», ветровое стекло которых было клеено-переклеено полосками бумаги: ветровые стекла было трудно достать. Водитель сидел за рулем, высунувшись из окна.

— Яак, зачем эстонцу Москва? — спросил Аркадий. — Почему ты не защищаешь свой любимый Таллинн от Красной Армии?

— Не говори мне больше этого, — предупредил Яак. — Я сам служил в Красной Армии. А в Таллинне не был лет пятнадцать. Насколько я знаю эстонцев, они живут лучше других в Советском Союзе, а жалуются больше всех. Хочу поменять имя.

— Поменяй на Аполлона. Хотя все равно останется акцент, этакое приятное прибалтийское цоканье.

— Плевал я на этот акцент. Ненавижу подобные разговоры, — Яак с трудом успокоился. — Кстати, нам звонил тренер комсомольского клуба «Красная звезда», который утверждал, что Руди был весьма заядлым болельщиком и что боксеры подарили ему один из своих призов. По мнению тренера, приз должен быть где-то среди личных вещей Руди. Дурак, но довольно настойчивый парень.

На подъезде к проспекту Калинина машину Яака попытался обогнать итальянский автобус с высокими окнами, вычурными желтыми вензелями и двумя рядами отупевших лиц. «Ни дать ни взять средиземноморская трирема», — подумал Аркадий. Фыркнув голубым дымком, прибавили скорость и «Жигули». Яак слегка тормознул, чуть не повредив блестящий передний бампер автобуса, и помчался дальше, торжествующе смеясь.

— Опять победа за хомо советикус!

На бензозаправочной станции Аркадий и Яак встали в разные очереди — за пирожками и за лимонадом. Одетая на манер лаборантки в белый халат и белую шапочку продавщица отгоняла мух от пирожков. Аркадий вспомнил совет своего приятеля-грибника держаться подальше от грибов, вокруг которых валяются дохлые мухи, и решил посмотреть на землю, когда подойдет к тележке с пирожками.

Куда более длинная очередь, одни мужчины, протянулась от водочного магазина на углу. Пьяные, подпирая стену, клонились в разные стороны, словно сломанные колья в заборе. Красные с синевой рожи, на плечах — серое тряпье. Но они цепко держались за пустые бутылки, ибо твердо помнили: полная бутылка появится на прилавке только в обмен на пустую. Кроме того, пустая бутылка должна быть нужного размера — не больше и не меньше. К тому же нужно показать милиционеру в дверях талоны (это чтобы иногородние не вздумали купить водку, предназначенную для москвичей). За все то время, пока Яак стоял за лимонадом, из магазина вышел лишь один покупатель, бережно, словно яйцо, неся в руках бутылку, и лишь на сантиметр продвинулась очередь.

У Аркадия дела шли не лучше. Очередь двигалась медленно потому, что продажа шла на выбор: пирожки либо с мясом, либо с капустой. Но поскольку начинка представляла собой не более чем намек — еле заметная полосочка свиного фарша или тушеной капусты в тесте, которое сперва погружают в кипящий жир, а потом оставляют остывать и окоченевать, — для такого выбора требовался очень тонкий вкус. Голод не в счет.

Водочная очередь тоже застопорилась. Ее задерживал покупатель, которому при входе в магазин стало плохо, и он уронил свою пустую бутылку. Бутылка со звоном покатилась в сточную канаву.

Аркадий вдруг подумал о том, что сейчас делает Ирина. Все утро он внушал себе, что она для него больше не существует. Теперь же толчком послужил звон бутылки, сама необычность этого звука. Он представил, что Ирина обедает, нет, не на улице, а в прекрасном кафетерии — в блеске хрома, ярком сиянии зеркал, среди бесшумно двигающихся тележек с белыми фарфоровыми чашками.

— С мясом или капустой?

Понадобилось мгновение, чтобы вернуться к действительности.

— С мясом? Капустой? — повторила продавщица, подняв похожие друг на друга как две капли воды пирожки. Ее лицо было таким же бесформенно круглым, глаза заплыли жиром. — Ну давай! Не знаешь, что брать?

— С мясом, — сказал Аркадий. — И с капустой.

Она проворчала, проявив некоторую нерешительность. Затем взяла мелочь и вручила Аркадию два пирожка, украшенных бумажными салфетками, с которых капал жир. Аркадий посмотрел на землю. Дохлых мух не наблюдалось, но те, что жужжали вокруг, казались какими-то угнетенными.

— Вы что, не хотите? — удивилась продавщица. У Аркадия перед глазами все еще стояла Ирина. Он ощущал тепло ее тела, чувствовал запах чистых, хрустящих простыней, а не противного прогорклого жира. Казалось, он стремительно переживал одну стадию безумия за другой. Ирина как бы перемещалась из области сновидений в реальный мир.

Что-то изменилось вдруг в облике склонившейся над тележкой продавщицы. На ее лице появилось подобие девичьего смущения, в спрятанных между щек глазках промелькнула грусть. Она виновато пожала круглыми плечами.

— Кушайте! Бросьте думать об этом. Это все, что я могу вам посоветовать.

— Да-да, конечно.

Когда Яак принес лимонад, Аркадий вручил ему оба пирожка.

— Нет уж, спасибо, — отпрянул Яак. — Я их любил до тех пор, пока не стал работать с тобой. Теперь они для меня больше не существуют.

5

На Бутырской улице за длинной витриной магазина женского белья и галантереи начинается здание с зарешеченными окнами. Подъездная дорога нырнула вниз мимо караульного помещения к ступеням входа. В помещении офицер выдал Аркадию и Яаку алюминиевые номерки. Решетка с узором в форме сердец отодвинулась в сторону, они проследовали за надзирателем по паркетному полу и спустились по лестнице с покрытыми резиной ступенями в оштукатуренный коридор, освещенный лампочками, забранными в проволочные сетки.

Только одному человеку удалось бежать из Бутырской тюрьмы, и этим человеком был Дзержинский, создатель КГБ [1]. Он подкупил надзирателя. В те дни рубль еще что-то значил.

— Фамилия? — спросил надзиратель.

Голос за дверью камеры отозвался: «Орбелян».

— Статья?

— Спекуляция, сопротивление при аресте, отказ сотрудничать с соответствующими органами, в чем — понятия не имею.

Дверь отворилась. Гарри стоял голый по пояс: рубашкой, как тюрбаном, была обмотана голова. Со своим шикарным носом и разукрашенным татуировкой торсом он больше походил на пирата, высаженного на пустынный остров, чем на узника, проведшего в тюрьме одну ночь.

— Спекуляция, сопротивление и отказ. Хорош свидетель, — сказал Яак.

Комната для допросов отличалась монастырской простотой: деревянные стулья, металлический письменный стол, портрет (икона) Ленина. Аркадий заполнил бланк протокола: дата, город, фамилия (его собственная после титула: «Следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР»). Затем: «…допросил Орбеляна Гарри Семеновича, родившегося 03.02.1960 г. в Москве, паспорт PC № АОБ 425807, армянина…»

— Разумеется, — заметил Яак.

Аркадий продолжал:

— Образование и специальность.

— Трудовое. В области медицины.

— Нейрохирург, — добавил Яак.

Не женат; занимаемая должность — санитар в больнице; не член партии; преступления в прошлом — хулиганское нападение и владение наркотиками с целью продажи.

— Правительственные награды? — спросил Аркадий.

Яак и Гарри расхохотались.

— Это очередной вопрос протокола, — сказал Аркадий. — Может быть, с прицелом на будущее.

Проставив точное время, он начал допрос, останавливаясь на тех же вопросах, которые задавал Яак на месте преступления. Гарри шел от машины Руди, когда вдруг увидел, что она взорвалась. Потом Ким бросил вторую бомбу.

— Ты что, пятился задом от машины Руди? — спросил Яак.

— Я остановился подумать.

— Ты остановился подумать? — переспросил Яак. — О чем же?

Когда Гарри замолчал, Аркадий спросил:

— Поменял вам Руди форинты и злотые?

— Нет, — лицо Гарри стало мрачнее тучи.

— И вы здорово рассердились.

— Я бы свернул ему жирную шею.

— Если бы не Ким?

— Ага. Но потом Ким сделал это за меня, — лицо Гарри просветлело.

Аркадий пометил крестом середину листа и передал ручку Гарри.

— Вот машина Руди. Пометьте, где вы стояли, а потом пометьте, что еще вы видели.

С испуганным видом Гарри дрожащими пальцами начертил фигуру из палочек. Добавил квадрат с колесами — грузовик с электроникой. Нарисовал закрашенную черным фигуру между собой и Руди — Ким. Изобразил квадрат с крестом — санитарная машина. Еще один квадрат — наверное, фургон. Черточки с головами означали цыган. Маленькие квадраты с колесами — чеченские машины.

— Я помню, был «Мерседес», — сказал Яак.

— Они тогда уже уехали.

— Они? — переспросил Аркадий. — Кто они?

— Водитель и… Знаю, что была еще женщина.

— Сможете ли ее изобразить?

Гарри нарисовал фигурку — палочку с огромным бюстом, пририсовал высокие каблуки и курчавые волосы.

— Кажется, блондинка. Пышная бабенка.

— Неплохо разглядел, — вставил Яак.

— Значит, вы видели, как она выходила из машины? — спросил Аркадий.

— Ага. Из Рудиной.

Аркадий несколько раз повернул листок.

— Хороший рисунок.

Гарри кивнул.

Несмотря на синюю от татуировки фигуру и изуродованное лицо, он стал чем-то напоминать нарисованную на листке фигурку — стал больше похож на человека.

Рынок автомашин в Южном порту находился между Пролетарским проспектом и излучиной Москвы-реки. Заказы на новые машины оформлялись в зале, отделанном белым мрамором. Там никого не было, потому что не было новых машин. Снаружи карточные мошенники разложили на земле листы картона, приглашая сыграть в «три листика». Заборы стройплощадки были сплошь обклеены объявлениями о продаже («Есть шины в удовлетворительном состоянии к „Жигулям“ 1985 года») и купле («Ищу приводной ремень вентилятора к „Пежо“). Яак записал номер телефона продавца шин. Так, на всякий случай.

В конце забора, в грязи, — два ряда подержанных «Жигулей» и «Запорожцев», двухцилиндровых немецких «Трабантов» и итальянских «Фиатов», заржавевших, как древние мечи. Покупатели переходили от машины к машине, критически разглядывая рисунок протекторов, проверяя показания счетчика, обивку, вставая на одно колено, чтобы с фонарем разглядеть, не подтекает ли масло. Каждый здесь был знатоком. Даже Аркадий знал, что «Москвич», сделанный в далеком Ижевске, лучше «Москвича», изготовленного в Москве, и что единственным ключом является эмблема на решетке. Вокруг машин стояли чеченцы в спортивных костюмах. Это были загорелые, узколобые, неуклюжие на вид парни, пристально глядящие вслед прохожим.

Все занимались надувательством. Продавцы автомашин заходили в деревянную хибару к комиссионному агенту, чтобы узнать, какую цену, в зависимости от марки, года выпуска и состояния машины, они могут запросить (цену, с которой они будут платить налог). Цена эта не имела никакого отношения к сумме, которая переходила от покупателя к продавцу. Все — продавец, покупатель и комиссионный агент — понимали, что настоящая цена будет в три раза выше.

Коварнее всего обманывали чеченцы. Как только на руках у чеченца оказывались документы на машину, он платил лишь официально установленную сумму, и получить с него сполна было все равно, что вырвать кость из волчьей пасти. Разумеется, чеченец позднее возвращался и продавал машину за гораздо большую цену. Этот клан скопил на рынке в Южном порту огромные богатства. Они практиковали это не всегда — иначе подорвали бы поступление машин на рынок. Чеченцы выбирали автомобили на рынке, словно овец из своего стада.

Не доходя до конца ряда, Яак и Аркадий вышли из толпы, эстонец кивнул в сторону стоявшей на отшибе машины. Это была черная, старая, когда-то официально используемая «Чайка» с начищенной до зеркального блеска зубчатой хромированной решеткой. Задние и боковые окна были задернуты шторами.

— Долбаные арабы, — сказал Яак.

— Они такие же арабы, как ты, — отрезал Аркадий. — Я думал, что ты без предрассудков. Махмуд — старый человек.

— Надеюсь, ему хватит сил показать тебе свою коллекцию черепов.

Дальше Аркадий пошел один. Последними в ряду стояли «Жигули», искореженные так, словно по пути на рынок они несколько раз перевернулись. Два молодых чеченца с теннисными сумками остановили его и спросили, куда он направляется. Когда Аркадий упомянул имя Махмуда, они отвели его к «Жигулям», втолкнули на заднее сиденье, ощупали с головы до ног: нет ли пистолета или проволоки, и сказали, чтобы ждал. Один направился к «Чайке», другой сел впереди, открыл сумку, повернулся и просунул между передними сиденьями ствол, уперев его в живот Аркадию.

Это был обрез, переделанный из карабина «Медведь». Солнцезащитные козырьки в машине были увешаны четками, приборная доска украшена снимками виноградников, мечетей и переводными картинками с изображениями ансамблей «Эй-си/Ди-си» и «Пинк Флойд». С левой стороны впереди сел чеченец постарше и, не обращая внимания на Аркадия, открыл Коран и начал, подвывая, читать вслух. На каждом мизинце у него было по массивному золотому перстню. Другой уселся рядом с Аркадием с обернутым бумагой шампуром шашлыка и стал раздавать куски мяса всем, включая Аркадия; правда, не в знак дружбы, а, скорее, как нежеланному гостю, которого приходится терпеть. «Не хватало только грозных усов и газырей», — подумал Аркадий. «Жигули» стояли багажником к рынку, но в зеркале заднего вида он время от времени находил фигуру Яака, осматривавшего то одну, то другую машину.

Чеченцы не имели никакого отношения к арабам. Они были татарами, западной волной Золотой Орды, осевшими под защитой Кавказских гор. Аркадий разглядывал открытки на щитке. Город с мечетью был их горной столицей. Уже одно его название — Грозный, — напоминавшее об Иване Грозном, говорило о многом. Не сказалось ли это в какой-то мере на воинственном духе чеченцев, выросших под таким именем?

Наконец вернулся первый чеченец, сопровождаемый парнишкой небольшого роста. Широколобое испитое лицо с узким подбородком. В глазах — честолюбивый блеск. Он сунул руку в карман Аркадия, достал удостоверение, внимательно изучил и положил обратно. При этом сказал чеченцу с обрезом: «Он убил прокурора». Так что, когда Аркадий выбирался из машины, на него поглядывали с известным уважением.

Аркадий вслед за пареньком направился к «Чайке». Когда они подошли, перед Аркадием открылась задняя дверца. Оттуда высунулась рука и втащила его за воротник внутрь. Старомодные «Чайки» отличались особой роскошью: обитый тканью потолок, искусно вделанные пепельницы, откидные сиденья, кондиционер… Паренек сел с шофером; Аркадия усадили на заднее сиденье, рядом с Махмудом. Аркадий не сомневался, что стекла в машине пуленепробиваемые.

Ему доводилось видеть изображения мумифицированных фигур, извлеченных из-под пепла Помпеев. Махмуд был похож на них: скрюченный и сухой, ни ресниц, ни бровей, кожа, как серый пергамент. Даже голос казался истлевшим. Он с трудом повернулся, держась от посетителя на расстоянии вытянутой руки, и пристально поглядел на него черными, как угли, глазами.

— Прошу прощения, — сказал Махмуд. — Мне сделали ту самую операцию — чудо советской науки. Тебе чинят глаза, да так, что и очки-то больше носить не нужно. Подобного «чуда» не делают больше нигде в мире. Но тебе не говорят, что после этого ты будешь видеть только на определенном расстоянии. На другом — весь остальной мир расплывается.

— И как вы отреагировали на это?

— Я мог бы убить доктора. Честное слово, я бы убил его. Но потом я подумал: «Почему я согласился на эту операцию?» Из тщеславия. Мне ведь уже восемьдесят лет. Операция стала для меня хорошим уроком. Слава Богу, что хоть импотентом не стал, — он крепко держал Аркадия за пиджак. — Ну вот, теперь я вижу тебя. Неважный вид.

— Нужно посоветоваться.

— Думаю, не только посоветоваться. Я заставил их подержать тебя там, чтобы выяснить о тебе кое-что. Мне нравится узнавать что-то новое. В жизни так много разного. Я служил в Красной Армии, у белых, в немецкой армии. Ничего нельзя предсказать заранее. Я слышал, ты был следователем, заключенным, снова следователем. Ты запутался больше, чем я.

— Вполне возможно.

— Редкая фамилия. Ты родственник того бешеного Ренко, что был на войне?

— Да.

— У тебя разные глаза. В одном глазу я вижу мечтателя, а в другом глупца. Видишь ли, я настолько стар, что пошел по второму кругу и ценю то, что есть. Иначе можно сойти с ума. Два года назад из-за болезни легких я бросил курить. Для этого нужна была твердость. Ты куришь?

— Да.

— Русские — скучный народ. То ли дело чеченцы.

— Говорят.

Махмуд улыбнулся, обнажив непомерно крупные зубы.

— Русские тлеют, чеченцы горят.

— Сгорел Руди Розен.

Для своих лет Махмуд среагировал довольно быстро:

— Слыхал. Вместе с деньгами.

— Вы были там, — сказал Аркадий.

Водитель обернулся. Хотя и крупного телосложения, он был примерно одного возраста с сидящим рядом пареньком. Угреватая кожа в уголках мясистых губ, волосы, длинные сзади, но коротко подстриженные с боков, челка выкрашена аэрозольной оранжевой краской. Тот самый спортсмен из бара в «Интуристе».

Махмуд сказал:

— Это мой внук Али. А другой — его брат Бено.

— Приятное семейство.

— Али меня очень любит, поэтому ему не нравятся такие обвинения.

— Вас не обвиняют, — сказал Аркадий. — Я тоже там был. Может быть, мы оба невиновны.

— Я был дома. Спал. Врач велел.

— Что, по-вашему, могло случиться с Руди?

— С лекарствами, которые мне прописали, и с кислородными трубками я похож на космонавта и сплю как младенец.

— Что случилось с Руди?

— Мое мнение? Руди был еврей, а еврей считает, что может отобедать с самим чертом и ему не откусят нос. Наверное, среди знакомых Руди было много чертей.

Шесть дней в неделю Руди с Махмудом вместе распивали турецкий кофе, торгуясь вокруг валютных курсов. Аркадий вспомнил, как, глядя на упитанного Руди, сидящего за одним столом с костлявым Махмудом, гадал, кто кого съест.

— Он боялся только вас.

Махмуд отверг этот комплимент.

— У нас с Руди не было проблем. Это другие в Москве считают, что чеченцам нужно возвращаться в Грозный, в Казань, в Баку.

— Руди говорил, что вы собирались разделаться с ним.

— Вранье, — Махмуд отмахнулся от этих слов, как человек, который привык, чтобы ему верили.

— С покойником трудно спорить, — как можно тактичнее заметил Аркадий.

— Ким у вас?

— Телохранитель Руди? Нет. Наверное, ищет вас.

Махмуд сказал пареньку:

— Бено, дай-ка нам кофейку.

Бено передал назад термос, маленькие чашечки и блюдца, ложки и пакет с сахаром. Кофе в термосе был черный и густой. У Махмуда были большие руки с крючковатыми пальцами и крепкими ногтями. С возрастом все в нем усохло, все, кроме рук.

— Отменный кофе, — похвалил Аркадий.

— Раньше у мафий были настоящие главари. «Антибиотик» был театралом, и, если ему нравилось представление, он закупал весь зал. Семейству Брежневых он был как родной. Та еще фигура, шантажист, но слово держал. А помнишь Отарика?

— Помню, что он был членом Союза писателей, хотя в заявлении сделал двадцать две грамматические ошибки, — сказал Аркадий.

— Ну, скажем, писательство не было его главным занятием. Во всяком случае, теперь их сменили бизнесмены вроде Бори Губенко. Раньше война между бандами оставалась войной между ними. А теперь мне приходится прикрывать спину с двух сторон — от наемных убийц и от милиции.

— Что случилось с Руди? Он оказался замешанным в войне между бандами?

— Ты думаешь о войне между московскими бизнесменами и кровожадными чеченцами? Мол, если чеченцы, то всегда бешеные псы; если русские, то всегда жертвы. Я не говорю лично о тебе, но как нация вы все ставите с ног на голову. Можно маленький пример из моей жизни?

— Пожалуйста.

— Знал ли ты, что была Чеченская республика? Наша, собственная. Если скучно, останови меня. Самое большое преступление стариков — это то, что они наводят скуку на молодых, — говоря это, Махмуд снова схватил Аркадия за пиджак.

— Давайте дальше.

— Часть чеченцев сотрудничала с немцами, и вот в феврале 1944-го во всех селах людей согнали на собрания. Там были солдаты и духовые оркестры. Люди думали, что будет военный праздник, и пришли все. Знаешь, что такое сельская площадь? На всех углах громкоговорители, играет музыка и читают объявления. Так вот, на этот раз объявили, что дается один час на то, чтобы собрать семьи и пожитки. Никаких объяснений. Один час. Представляешь картину? Сначала мольбы. Бесполезно. В панике бросились искать ребятишек, стариков, одевать их и вытаскивать из домов, чтобы спасти им жизнь. Решали, что взять, что можно увезти с собой. Кровать, комод, козу? Солдаты погрузили всех на грузовики. «Студебеккеры»… Люди подумали, что за этим стоят американцы и что Сталин их выручит…

Махмуд судорожно вздохнул.

— За двадцать четыре часа в Чеченской республике не осталось ни одного чеченца. Полмиллиона людей как не бывало. Из грузовиков всех перегрузили в поезда, в нетопленые товарные вагоны, которые в самый разгар зимы шли неделями: Люди умирали тысячами. Моя первая жена, первые три сына… Кто знает, на каком запасном пути охранники выбросили их тела? Когда оставшимся в живых в конце концов позволили выбраться из вагонов, они обнаружили, что находятся в Казахстане. А Чеченская республика была ликвидирована. Нашим городам дали русские названия. Нас стерли с карты, вычеркнули из учебников истории, энциклопедий. Нас больше не существовало.

Прошло двадцать, тридцать лет, прежде чем нам удалось вернуться в Грозный, даже в Москву. Как призраки, мы держим путь домой и видим русских в наших домах, русских детей в наших дворах. Они смотрят на нас и говорят: «Звери!». Теперь ты мне скажи, кто же был зверем? Они указывают на нас пальцем и кричат: «Воры!». Скажи мне, кто же вор? Если кто-нибудь погибает, находят чеченца и говорят: «Убийца!». Поверь мне, я бы хотел найти убийцу. Думаешь, я бы пожалел их сегодня? Они заслуживают всего, что с ними происходит сегодня. Они заслуживают и нас.

Гнев Махмуда достиг высшего своего проявления, глаза-угли вспыхнули огнем, потом погасли. Пальцы разжались и отпустили пиджак Аркадия. Лицо сморщилось в усталой улыбке.

— Прошу прощения. Помял тебе пиджак.

— Он и был мятый.

— Все равно. Не удержался, — Махмуд разгладил борт пиджака и добавил: — Больше всего я хочу разыскать Кима. Хочешь винограда?

Бено передал назад деревянную чашу, доверху наполненную янтарными гроздьями. Теперь Аркадий мог разглядеть если не семейное сходство между Бено, Али и Махмудом, то признаки принадлежности, так сказать, к одному виду. Аркадий взял одну гроздь, Махмуд открыл нож с коротким кривым лезвием и бережно отрезал веточку. Принявшись за виноград, опустил стекло и стал выплевывать косточки на землю.

— Дивертикулит. Говорят, что нельзя их глотать. Ужасная вещь старость.

6

Когда Аркадий приехал с рынка, Полина брала отпечатки в спальне Руди. Он еще ни разу не видел ее без плаща. Из-за жары она была в шортах, в рубашке, завязанной узлом на животе, волосы были повязаны косынкой. Руки в резиновых перчатках, в руках — кисточка из верблюжьей шерсти. Словно девочка, играющая в дочки-матери.

— Мы уже искали отпечатки, — Аркадий бросил пиджак на кровать. — Кроме отпечатков Руди, эксперты ничего не нашли.

— Тогда вам нечего терять, — весело ответила Полина. — Крот роется в гараже, простукивает дверцы в подвал.

Аркадий открыл окно, выходящее во двор, и увидел в дверях гаража Минина в пальто и шляпе.

— Не надо так его называть.

— Он вас ненавидит.

— Почему?

Полина промолчала. Затем она взобралась на стул и стала опылять зеркало на комоде.

— Где Яак?

— Нам обещали еще одну машину. Если он ее достанет, то поедет в колхоз «Ленинский путь».

— Как раз время убирать картошку. Яак поможет.

В самых различных местах — на щетке для волос и в изголовье кровати, изнутри дверцы аптечки и на поднятой крышке унитаза — виднелись овалы опыленных отпечатков. Другие уже были сняты на пленку и перенесены на слайды, лежащие на ночном столике.

Аркадий натянул резиновые перчатки.

— Это не ваша работа, — сказал он.

— И не ваша. Следователи должны давать возможность сыщикам заниматься тем, чем следует. Меня этому учили, у меня это получается лучше, чем у других. Так почему мне этим не заняться? Знаете, почему никто не хочет принимать новорожденных?

— Почему? — спросил он и тут же пожалел.

— Врачи не хотят принимать младенцев потому, что боятся спида и не доверяют советским резиновым перчаткам. Надевают по три-четыре пары сразу. Представляете, каково принимать новорожденного, когда у тебя на руках четыре пары перчаток? По той же причине они не делают абортов. Советские врачи скорее отойдут от женщины на сотню метров и станут ждать, когда ее разорвет. Конечно, у нас не было бы столько детей, если бы советские презервативы не рвались, как резиновые перчатки.

— Верно, — Аркадий сел на кровать и поглядел вокруг. Он знал о Руди очень мало, хотя много недель наблюдал за ним.

— Женщин он сюда не водил, — сказала Полина. — Здесь нет печенья, вина, даже презервативов. Женщины оставляют после себя шпильки, пудреницы, пудру на подушке. Здесь же слишком опрятно…

Сколько она еще собирается стоять на стуле? Ее ноги оказались белее и мускулистее, чем он себе это представлял. Может быть, когда-то она мечтала стать балериной. Из-под косынки, курчавясь на затылке, непокорно выбивались волосы.

— Так и идете, комната за комнатой? — спросил Аркадий.

— Да.

— А не хочется вам побыть с друзьями, поиграть в волейбол или во что-нибудь в этом роде?

— Для волейбола поздновато.

— С видеопленок отпечатки взяли?

— Да, — она сердито взглянула на него в зеркало.

— Я договорился в морге, чтобы вам дали больше времени, — сказал Аркадий, чтобы умиротворить ее. «Интересно, — подумал он, — ублажаешь женщину, обещая ей больше времени в морге». — Почему вам хочется покопаться поглубже во внутренностях Руди?

— Там было слишком много крови. Я получила анализ крови из машины. По крайней мере, его группа.

— Хорошо, — если она довольна, он тоже доволен. Он включил телевизор и магнитофон, вставил одну из пленок Руди, нажал на «пуск» и «перемотку вперед». Под аккомпанемент набора звуков на экране замелькали изображения: золотой город Иерусалим, Стена плача, средиземноморский пляж, синагога, апельсиновая роща, многоэтажные гостиницы, казино, самолет авиакомпании Эль-Аль. Он уменьшил скорость, чтобы разобрать текст, но речь была не русская, гортанная.

— Вы знаете иврит? — спросил Аркадий Полину.

— Не хватало мне еще иврита.

На второй пленке, сменяя друг друга, быстро промелькнули белый город Каир, пирамиды и верблюды, средиземноморский пляж, лодки под парусами на Ниле, муэдзин на минарете, финиковая роща, многоэтажные гостиницы, самолет авиакомпании Иджиптер.

— А арабский?

— Нет.

Третий видовой фильм начинался с пивной на открытом воздухе, пробегал по гравюрам с видами средневекового Мюнхена, потом следовали восстановленный Мюнхен с высоты птичьего полета, покупатели на Мариенплатц, погребок, оркестранты в коротких кожаных штанах, олимпийский стадион, праздник урожая, театр рококо, позолоченный Ангел мира, автобан, еще одна пивная на открытом воздухе, Альпы крупным планом, инверсионный след самолета Люфтганзы. Он перемотал пленку назад до Альп, чтобы послушать тяжеловесный и многословный текст.

— Вы знаете немецкий? — спросила Полина. Опыленное зеркало становилось похожим на коллекцию украшенных завитками овальных крыльев бабочек.

— Немного, — в армии Аркадий служил в Берлине, прослушивал разговоры американцев, и выучил немецкий, испытывая к языку Бисмарка, Маркса и Гитлера чувства, какие, видимо, испытывает всякий русский. Не только потому, что немцы были извечными врагами, но еще и потому, что цари веками ввозили немцев в качестве надсмотрщиков, не говоря уже о том, что нацисты не считали славян за людей. Все это в известной мере усиливало национальное недоброжелательство.

— Auf Wiedersehen! [2] — раздалось в телевизоре.

— Auf Wiedersehen! — Аркадий выключил аппарат. — Полина, заканчивайте. Ступайте домой, сходите на свидание или в кино.

— Я почти кончила.

Пока что Полина, по-видимому, придавала квартире больше значения, чем Аркадий. Он чувствовал, что ему не то что не хватает улик, а скорее он не может ухватить главного. Испытывая маниакальный страх перед физическим контактом с нечистотами, Руди создал стерильно чистую квартиру. Ни одной пепельницы, ни одного окурка. Аркадию страшно хотелось курить, но он не решался нарушить идеальную чистоту квартиры.

Единственной человеческой слабостью Руди было, пожалуй, чревоугодие. Аркадий открыл холодильник. Ветчина, рыба и голландский сыр лежали на месте, все еще охлажденные, и перед ними было трудно устоять даже мужчине, только что полакомившемуся виноградом у Махмуда. Продукты, видимо, были из «Стокманна» — хельсинкского универмага, который за твердую валюту поставлял иностранной общине в Москве полный «шведский стол», а также конторскую мебель и японские автомашины: упаси Боже жить так, как живут русские. Восковая корочка сыра светилась, словно шляпка гриба.

Полина вошла в спальню, одной рукой уже в плаще.

— Вы изучаете улики или поглощаете их?

— Говоря по правде, восхищаюсь. Вот сыр из молока животных, которые пасутся за тысячу миль отсюда, и он не такая редкость, как российский сыр. На воске хорошо сохраняются отпечатки, не так ли?

— Влажность — не самая лучшая среда.

— По-вашему, слишком влажно?

— Я этого не сказала, я не сказала также, что не смогу; не хотела вас слишком обнадеживать.

— Неужели я похож на человека, который на многое надеется?

— Не знаю, но сегодня вы какой-то другой, — куда девалась ее обычная категоричность! — Вы…

Аркадий приложил палец к губам. До него донесся едва слышный шум, как от работающего холодильника, если бы сейчас он не стоял с ним рядом.

— В туалете, — сказала Полина. — Кто-то облегчается каждый час.

Аркадий пошел в туалет и потрогал трубы. Обычно трубы издают звенящий звук. А этот звук был слабее, скорее механический, нежели звук текущей жидкости, и раздавался он в квартире Розена, а не за стеной. Звук прекратился.

— Каждый час? — переспросил Аркадий.

— Минута в минуту. Я смотрела, но ничего не нашла.

Аркадий прошел в кабинет Руди. На столе все оставалось нетронутым, телефон и факс молчали. Он постучал пальцем по факсу, и тут мигнул огонек кнопки готовности к работе. Постучал сильнее — кнопка замигала, как маяк. Звуковой сигнал стоял на минимуме. Он пододвинул тумбочку и обнаружил между тумбочкой и стеной свернутую ленту светочувствительной бумаги.

— Первое правило расследования: подбирай вещественные доказательства, — сказал он.

— Я здесь еще не опыляла.

Бумага была еще теплая. Сверху обозначена дата и время передачи — минуту назад. Напечатанный по-русски текст гласил: «Где Красная площадь?».

Всякий, у кого есть карта, ответил бы на этот вопрос. Он прочел предыдущее послание. Время его передачи — шестьдесят одна минута назад. И снова: «Где Красная площадь?».

И карта не нужна. Спроси любого, в любом уголке мира — на Ниле, в Андах или, скажем, в парке Горького.

Было всего пять посланий с интервалом в один час, с одним и тем же настойчивым требованием: «Где Красная площадь?». В первом из них также говорилось: «Если вам известно, где Красная площадь, я могу предложить контакты с международной организацией за десять процентов от суммы вознаграждения нашедшему».

Вознаграждение нашедшему Красную площадь выглядело как легкий заработок. Машина автоматически напечатала сверху длинный номер телефона, с которого передавалось послание. Аркадий позвонил на междугородную. Там еще сообщили, что кодовый номер страны принадлежит Германии, а код города — Мюнхену.

— У вас нет такой штуки? — спросил он Полину.

— Я знаю парня, у которого есть.

Уже кое-что. Аркадий написал на бланке Руди: «Желательны подробности». Полина вставила лист, сняла трубку и набрала номер. После короткого звонка замигала кнопка «передавайте», и, когда она нажала ее, листок начал вращаться.

Полина сказала:

— Если пытаются связаться с Руди, значит, не знают, что его нет в живых.

— Именно так.

— Поэтому вы либо получите бесполезную информацию, либо окажетесь в неловком положении. Мне некогда.

Целый час они напрасно ждали ответа. В конце концов Аркадий спустился в гараж, где Минин черенком лопаты простукивал пол. Лампочка была заменена на более яркую, шины перенесены к стене и сложены по размерам, на ремни и канистры были навешены бирки с номерами. Минин не вынес жары: снял пальто и пиджак. Шляпа оставалась на голове, закрывая тенью пол-лица. «Вот уж не от мира сего», — подумал Аркадий. Увидев начальство, Минин угрюмо вытянулся в струнку.

По мнению Аркадия, вся проблема заключалась в том, что этот тип был каким-то затюканным. Не то чтобы Бог обидел его чем-то, а просто он вел себя, как ребенок, который чувствует, что его презирают. Аркадий мог бы, конечно, исключить Минина из группы: следователь не обязан принимать любого, кого к нему направляют. Но он не хотел, чтобы мнение Минина о самом себе подтвердилось.

— Следователь Ренко, когда чеченцы так распоясались, я считаю, что от меня больше пользы на улице, чем в этом гараже.

— Мы еще не знаем, в чеченцах ли дело, а здесь мне нужен надежный человек. Бывает, некоторые уносят под полой шины.

Минин, видимо, не реагировал на шутки. Он сказал:

— Мне подняться и присмотреть за Полиной?

— Нет, — Аркадий попробовал проявить простой человеческий интерес. — У вас появилось что-то новое, Минин? Ну-ка, расскажите.

— Не знаю, о чем вы.

— А вот, — на потемневшей от пота рубашке Минина алел эмалевый флажок. Аркадий его бы и не заметил, если бы Минин не снял пиджак. — Членский значок?

— Одной патриотической организации, — ответил Минин.

— Довольно элегантный.

— Мы выступаем в защиту России, за отмену так называемых законов, которые лишают народ его богатств и передают их ничтожной кучке хищников и менял, выступаем за очищение общества; мы противники хаоса и анархии. А вам что, не нравится? — это был скорее вызов, чем вопрос.

— Нет, что вы! Вам он очень идет.

Аркадий направился к Боре Губенко. На город опустилась тишина летнего вечера. Опустели улицы, таксисты сгрудились у гостиниц, отказываясь везти кого-либо, кроме туристов. Один магазин осадили покупатели, все же остальные были настолько пусты, что выглядели совершенно заброшенными. Москву, казалось, растащили по частям — ни продуктов, ни предметов первой необходимости, ни бензина. Аркадий и себя ощущал этакой «раскулаченной» автомашиной — то ли не хватало ребра, то ли легкого, то ли части сердца. Как ни странно, но утешало то, что кто-то в Германии спрашивал по-английски советского спекулянта о Красной площади. Это служило подтверждением того, что Красная площадь еще жива.

Боря Губенко взял мяч из корзинки, поставил его на свою первую метку и попросил Аркадия отойти в сторону, затем собрался, замахнулся клюшкой так, что она оказалась за спиной, и, разогнувшись, ударил по мячу.

— Хотите попробовать? — спросил он.

— Нет, спасибо. Я просто посмотрю, — ответил Аркадий.

С десяток японцев ставили мячи на квадратах из синтетической травы и, замахиваясь клюшками, посылали их через всю длину заводского цеха. Беспорядочный стук летевших белыми точками мячей походил на огонь из стрелкового оружия, что вполне соответствовало месту: завод выпускал когда-то патроны. Во времена «белого террора», Отечественной войны и Варшавского пакта рабочие изготавливали миллионы патронов. Чтобы на месте цеха построить площадку для гольфа, пришлось пустить на слом сборочные линии и выкрасить полы в пастельные тона. Пару неподъемных металлических прессов замаскировали декоративными деревьями — штрих, оцененный японцами, которые и в помещении были в шапочках для гольфа. Кроме Бори, единственными русскими на площадке были бравшие урок мать с дочкой в одинаковых коротких юбочках.

Шары стучали о заднюю стену, обитую зеленым брезентом.

— Признаюсь, — сказал Боря, — я несколько переоценил свои возможности, — он встал, рисуясь, перед Аркадием. — А как по-вашему? Нужен ли первый русский чемпион среди любителей?

— Несомненно.

Крупную Борину фигуру обтягивал шикарный голубой свитер; непокорные волосы золотыми волнами ниспадали по обеим сторонам его внимательного худощавого лица с чистыми голубыми глазами.

— Давайте посмотрим с другой стороны, — Боря взял еще мяч. — Я десять лет играл в футбольной команде Центрального спортивного клуба армии. Вы знаете, как жил: куча денег, квартира, машина. Но все это пока играешь. А получишь травму, начнешь ошибаться — и ты на улице. С самого верха сразу попадаешь на дно. Правда, все тебя еще угощают, но не больше. Такова плата за десять лет труда и разбитые коленки. Та же история со старыми боксерами, борцами, хоккеистами. Неудивительно, что они идут в мафию. Или, хуже того, начинают играть не по правилам. Как хотите, а мне еще повезло.

Более чем повезло. Похоже, из Бори получился преуспевающий делец нового типа. В теперешней Москве никто не пользовался такой необыкновенной известностью и не обладал таким состоянием, как Боря Губенко.

За игровой площадкой рядом с баром, украшенным рекламными объявлениями, пепельницами и светильниками цветов «Мальборо», гудели игральные автоматы. Боря поставил свой мяч. Теперь бывший спортсмен выглядел здоровее, чем в лучшие годы своей спортивной карьеры. К тому же он стал холеным, как ухоженный лев. Боря послал мяч и замер, наблюдая, как тот исчезает вдали.

— Расскажите про свой клуб, — попросил Аркадий.

— Только для членов, за твердую валюту. Чем ограниченнее состав, тем больше иностранцев. Открою секрет, — сказал Боря.

— Еще один секрет?

— Место. Шведы всадили миллионы в площадку с восемнадцатью пунктами далеко за городом. Там будут помещения для совещаний, центр связи, полная безопасность — так что бизнесменам и туристам можно и не приезжать в Москву. Но, по-моему, это глупо. Если бы я решил вложить деньги, то я бы непременно посмотрел, во что я их вкладываю. Во всяком случае, шведы где-то у черта на куличках. А мы находимся в центре, прямо на берегу реки, почти напротив Кремля. И всего-то потребовалось немного краски, синтетическое покрытие, клюшки и мячи. О нас пишут в путеводителях и заграничных журналах. И все это придумал Руди, — он оглядел Аркадия с головы до ног. — Каким спортом занимались?

— В школе играл в футбол.

— В качестве кого?

— Чаще всего был вратарем, — Аркадию не к чему было хвастаться перед Борей спортивными заслугами.

— Вроде меня. Самое лучшее место. Следишь за игрой, видишь атаку, учишься предвидеть. Вся игра сводится к паре ударов по мячу. Но если вступаешь в игру, то забудь обо всем, так? Будешь думать о себе — обязательно получишь травму. Понятие «играть» означало для меня «посмотреть мир». Я не понимал, что такое еда, пока не побывал в Италии. Я и сейчас иногда сужу международные встречи, просто ради того, чтобы хорошо поесть.

«Что касается Бори, то „посмотреть мир“ — это сказано слишком слабо», — подумал Аркадий. Губенко вырос в Долгопрудном, в «хрущевке». В русском языке имя Хрущев созвучно слову «трущобы». Боря, выросший на щах и не мечтавший о большем, вдруг — на тебе! — рассуждает об итальянских ресторанах.

Аркадий спросил:

— Что, по-вашему, случилось с Руди?

— Я думаю, что гибель Руди — национальное бедствие. Он был единственным настоящим экономистом на всю страну.

— Кто его убил?

Не задумываясь, Боря ответил:

— Чеченцы. Махмуд — это бандит, не имеющий представления о западном образе жизни и о деловых операциях. Дело в том, что он никому не дает развернуться. Чем больше страха, тем лучше — неважно, что это губит рынок. Чем больше неуверенности вокруг, тем сильнее чеченцы.

На верхнем ярусе японцы одновременно ударили по мячам и возбужденно завопили: «Банзай!».

Боря улыбнулся и указал на них клюшкой.

— Летят из Токио на Гавайи поиграть с недельку в гольф. Ночью придется их выставить отсюда.

— Если чеченцы убили Руди, — сказал Аркадий, — то им было не миновать Кима. При всей его репутации — мускулы, боевое искусство и все такое прочее — вряд ли он служил хорошей защитой. Когда ваш лучший друг Руди искал телохранителя, не советовался ли он с вами?

— Руди возил с собой кучу денег и беспокоился о своей безопасности.

— А Ким?

— Заводы и фабрики в Люберцах закрываются. Трудность взаимодействия со свободным рынком, как говорил Руди, заключается в том, что мы производим дерьмо. Когда я предложил Руди Кима, то считал, что оказываю обоим услугу.

— Если найдете Кима раньше нас, что станете делать?

Боря поднял клюшку и сказал, понизив голос:

— Позвоню вам. Непременно. Руди был мне лучшим другом, и я думаю, что Ким помог чеченцам. Но не надейтесь, что я ради примитивной мести поставлю под угрозу все то, чего я достиг. Это отсталый взгляд на вещи. Мы должны стараться не отстать от остального мира, иначе нас оставят в хвосте. Будем сидеть в пустых домах и помирать с голоду… У вас есть карточка? — неожиданно спросил он.

— Партбилет?

— Мы собираем визитные карточки и раз в месяц тянем жребий, кто угощает хорошим виски, скажем, «Чивас Регал», — Боря едва сдержал улыбку.

Аркадий чувствовал себя дураком. Не просто дураком, а отставшим от жизни, неосведомленным идиотом.

Боря положил клюшку и гордо повел Аркадия к буфету. На стульях, обитых в цвета «Мальборо» — красный и черный, — сидела еще одна компания японцев в бейсбольных шапочках и американцы в туфлях для гольфа. Аркадий догадывался, что Боре хотелось в точности воссоздать атмосферу зала ожидания в аэропорте, привычное окружение путешествующего по свету бизнесмена. Чтобы они, прибыв из Франкфурта, Сингапура или, например, Саудовской Аравии, чувствовали себя уютно. Телевизор в баре был настроен на канал Си-эн-эн. Забитый снедью буфет предлагал копченую осетрину, форель, красную, черную и баклажанную икру, немецкий шоколад и грузинские сладости в окружении бутылок шампанского, пепси, перцовки, лимонной водки и пятизвездочного армянского коньяка. От дразнящего запаха снеди у Аркадия закружилась голова.

— Мы также проводим вечера караоке, соревнования по паттингу и вечеринки для служащих компаний, — сказал Боря. — Никаких проституток. Все благопристойно до крайности.

Как и сам Боря? Этот человек не только прошел путь от футбола до мафии, но и сделал второй, еще более высокий скачок — он поднялся до предпринимателя. То, как заграничный свитер облегал его плечи, как он уверенно смотрел, как непринужденно жестикулировал ухоженными руками, — все говорило: перед вами бизнесмен.

Боря сдержанно, по-хозяйски сделал знак рукой, и официантка в форменном платье тут же вышла из-за стойки и поставила перед Аркадием тарелку с серебристой селедочкой. Казалось, рыбки оживут под его взглядом.

Боря спросил:

— Не забыли еще неотравленную рыбу?

— Помню с трудом, спасибо, — Аркадий выудил из пачки последнюю сигарету. — Откуда получаете?

— Как и все: покупаю одно, меняю на другое.

— На черном рынке?

Боря кивнул:

— Напрямую. Руди говорил, что нет ни одного колхоза или рыболовецкой артели, которые не были бы готовы торговать, если предложить им что-нибудь получше, чем рубли.

— Руди говорил, что можно предложить?

Боря в упор посмотрел в глаза Аркадию:

— Руди начал как болельщик. Под конец он стал для меня старшим братом. Давая советы, он просто хотел помочь мне. Я думаю, это не преступление.

— Смотря какие советы, — Аркадий хотел посмотреть, какова будет реакция.

Борины глаза были чистыми, как у младенца. Ни тени смущения.

— Руди постоянно говорил, что законы не надо нарушать, их нужно просто переписывать заново. Он смотрел вперед.

— Знаете Аполлонию Губенко? — спросил Аркадий.

— Моя жена. Знаю ее хорошо.

— Где она была в ту ночь, когда погиб Руди?

— Какое это имеет значение?

— На толкучке, примерно в тридцати метрах от того места, где погиб Руди, стоял «Мерседес», зарегистрированный на ее имя.

Боря несколько помедлил с ответом, затем бросил взгляд на телевизор: по пустыне катился американский танк.

— Она была со мной. Мы были здесь.

— В два часа ночи?

— Я часто закрываю после полуночи. Помню, что мы поехали домой на моей машине, потому что ее машина была в гараже на ремонте.

— У вас две машины?

— На двоих с Полли у нас два «Мерседеса», два «БМВ», две «Волги» и «Лада». На Западе вкладывают деньги в ценные бумаги. А у нас — в автомобили. Беда в том, что, как только в гараже появляется приличная машина, ее непременно кто-нибудь да позаимствует. В общем, я постараюсь узнать.

— Вы уверены, что жена была с вами? В машине видели женщину.

— Я с уважением отношусь к женщинам. Полли — самостоятельный человек, она не обязана отчитываться передо мной за каждую секунду своего времени, но в ту ночь она была со мной.

— Кто-нибудь видел вас здесь?

— Нет. Секрет бизнеса состоит в том, чтобы держаться поближе к кассе и запираться на замок.

— Оказывается, у бизнеса много секретов, — заметил Аркадий.

Боря наклонился вперед и развел руками. Хотя преуспевающий бизнесмен был мужчиной внушительных размеров, Аркадий поразился, насколько широко он развел руки. Аркадий помнил, как Боря, играя за ЦСКА, вызывал рев трибун, когда брал пенальти.

— Ренко, — тихо произнес Борис.

— Да?

— Я не собираюсь убивать Кима. Это ваша забота. Если хотите сделать полезное людям, убейте и Махмуда.

Аркадий посмотрел на часы. Восемь часов вечера. Он уже пропустил первую передачу. В голову полезли всякие мысли.

— Нужно ехать.

Боря проводил Аркадия до двери. По пути сделал еще один, незаметный, знак. Официантка догнала их, держа в руке две пачки сигарет, которые Боря сунул Аркадию в карман пиджака.

Между столами пробирались мать с дочкой. Одинаково тонкие черты лица, серые глаза. Женщина, слегка шепелявя, заговорила. Аркадий испытал облегчение, отметив этот маленький изъян.

— Боря, тебя ждет преподаватель.

— Тренер, Полли, тренер.

«…Вчера армянские националисты снова напали на подразделение советских внутренних войск. Убито десять военнослужащих и столько же ранено. Объектом нападения армян был склад, который они разграбили, захватив стрелковое оружие, мины. Были похищены танк, бронетранспортер, минометы и противотанковые орудия.

Верховный Совет Молдавии вчера объявил о своем суверенитете — через три дня после Верховного Совета Грузии».

Аркадий разложил на столе черный хлеб, сыр, чай и сигареты и сел напротив приемника, словно напротив собеседника. Ему следовало бы вернуться в квартиру Руди. Но нет, он, безвольный человек, тут как тут, к началу ее передачи. О каких бы ужасах она ни говорила, для него это не имело значения.

«Третий день подряд не прекращаются в Киргизии стычки между киргизами и узбеками. После того как узбеки овладели туристскими гостиницами и обстреляли из автоматов местных сотрудников КГБ, улицы Оша патрулируют бронетранспортеры. Число погибших во время беспорядков достигает двухсот человек. Выдвигается требование спустить воду из Узгенского канала для извлечения трупов».

Свежий хлеб, свежий сыр. В открытое окно дул легкий ветерок, слегка колыхалась занавеска.

«Советский военный представитель признал сегодня, что афганские мятежники проникли на территорию СССР. После вывода советских войск из Афганистана граница стала доступной для торговцев наркотиками и для религиозных экстремистов, призывающих среднеазиатские республики начать священную войну против Москвы».

Солнце висело над северной частью города — над куполами церквей и заводскими трубами. Ее голос звучал чуточку хрипловато, а сибирский говор лишился естественности и стал менее заметным. Аркадий вспомнил ее жесты, порой чересчур резкие, вспомнил янтарный цвет ее глаз. Слушая радиоприемник, он обнаружил, что слишком наклонился к нему, и осознал всю нелепость своей позы: будто с живым человеком беседует.

«Шахтеры Донецка потребовали вчера отставки правительства и запрещения партии и объявили о начале новой забастовки. Работа остановилась также на всех двадцати шести шахтах Карагандинского угольного бассейна и на двадцати девяти ростовских шахтах. Массовые митинги в поддержку бастующих шахтеров состоялись в Свердловске, Челябинске и Владивостоке».

Важных известий не было. Да он и не старался в них вникать. Главное, что через тысячи километров до него доносился ее голос, ее дыхание.

«Вчера вечером Демократический фронт провел в Москве у парка Горького митинг с требованием делегализации коммунистической партии. В то же время на митинг в защиту партии собрались члены правой организации „Красное знамя“. Обе группы потребовали официального разрешения пройти по Красной площади».

«Она словно Шехерезад», — подумал Аркадий. Вечер за вечером она может рассказывать об угнетении, мятежах, забастовках и стихийных бедствиях, а он будет слушать, словно это сказки о невиданных странах, волшебных пряностях, сверкающих ятаганах и драконах с жемчужными глазами и золотой чешуей.

7

В полночь Аркадий стоял напротив Библиотеки имени Ленина, любуясь статуями русских писателей и ученых по краю крыши. Он вспомнил разговоры о том, что здание вот-вот развалится. Теперь же ему казалось, что статуи, того и гляди, спрыгнут вниз. Когда возникла тень и заперла двери, Аркадий перешел улицу и представился.

— Следователь? Не удивлен, — на Фельдмане была меховая шапка, в руках портфель. Всем своим обликом, вплоть до белой козлиной бородки, он походил на Троцкого. Он энергично засеменил к реке. Аркадий, стараясь идти с ним в ногу, пошел рядом. — У меня свой ключ. Я ничего не утащил. Собираетесь обыскивать?

Аркадий пропустил его слова мимо ушей.

— Откуда вы знаете Руди?

— Ну и нашли время для работы! Слава Богу, что у меня бессонница. У вас тоже?

— Нет.

— А вроде похоже. Сходите к врачу. Конечно, если не возражаете.

— Так откуда? — снова предпринял попытку Аркадий.

— Розена? Я его не знал. Встречались однажды, неделю тому назад. Он хотел поговорить об искусстве.

— Почему об искусстве?

— Я профессор истории искусств. Я же сказал вам по телефону, что я профессор. Ну и следователь вы, скажу я вам!

— Чем интересовался Руди?

— Он хотел все знать о советском искусстве. Советское авангардистское искусство — самый творческий, самый революционный период, но советский человек — невежда. Я не мог за полчаса дать Розену образование.

— Спрашивал ли он о каких-нибудь конкретных картинах?

— Нет. Но я понял, что вы имеете в виду, и это довольно забавно. Партия годами насаждала социалистический реализм, и люди вешали на стены полотна с изображениями тракторов, а шедевры авангарда прятали в туалете или под кроватью. Теперь они достают их оттуда. Ни с того ни с сего в Москве стало полно знатоков искусства. Вам нравится социалистический реализм?

— Это то, о чем я меньше всего знаю.

— В данный момент вас интересует искусство?

— Нет.

Фельдман поглядел на Аркадия недоверчиво, но с интересом. Они находились неподалеку от библиотеки, у юго-восточного угла Кремлевской стены, где ступеньки спускались между деревьями к реке. В лучах подсветки ветви деревьев казались кружевами из золота, черненными сверху.

— Я сказал Розену, что люди забывают о том, что вначале революцию, по существу, двигал идеализм. Если бы не голод и не гражданская война, Москва была бы самым захватывающим воображение местом в мире. Когда Маяковский говорил: «Улицы — наши кисти, площади — наши палитры», то это так и было. Каждая стена служила полотном. Разрисовывали поезда, корабли, самолеты, воздушные шары. Художники творили на обоях, тарелках, конфетных обертках, и они искренне верили, что создают новый мир. Женщины выходили на демонстрации с требованиями свободной любви. Все считали, что нет ничего невозможного. Розен спрашивал, сколько могла бы стоить одна из тех конфетных оберток.

— Такой же вопрос пришел и мне в голову, — признался Аркадий.

Фельдман возмущенно затопал вниз по ступеням.

Аркадий продолжал:

— Поскольку авангардистское искусство не одобряли, вы избрали, что называется, самоубийственную специализацию. Не из-за этого ли вы привыкли работать по ночам?

— Не совсем глупое замечание, — Фельдман резко остановился. — Почему цвет революции красный?

— По традиции?

— Не по традиции, а потому, что так сложилось исторически. Обезьяночеловек начал с людоедства, раскрашивания себя кровью. Теперь этим занимаются только Советы. Поглядите, что мы сделали с гением революции. Что из себя представляет Мавзолей Ленина?

— Это квадрат из красного мрамора.

— Это конструктивистская композиция, в основе которой лежит замысел Малевича. Это — красный квадрат на красном квадрате. Это было больше, чем просто сделать из Ленина копченую селедку. В те дни искусство было повсюду. Сталин задумал вращающийся небоскреб выше «Эмпайр Стейт Билдинг». Попова создавала сверхмодные одежды для крестьянок. Московские художники собирались выкрасить деревья в Кремле в красный цвет. Ленин против этого возражал, но люди считали, что все можно. Это было время надежд, время фантазий.

— Вы читаете лекции об этом?

— Никто не хочет слушать. Как и Розен, они хотят только продавать. Я потратил целый день, устанавливая для дураков подлинность произведений искусства.

— У Розена было что продать?

— И не спрашивайте. Мы должны были встретиться два дня назад. Он не пришел.

— Тогда почему вы считаете, что у него было что продать?

— Сегодня все продают все, что у них есть. И Розен говорил, что у него кое-что нашлось. Он не говорил, что именно.

На набережной Фельдман посмотрел вокруг с таким энтузиазмом, что Аркадий почти что представил себе выкрашенные в кремлевских садах деревья, марширующих по улице Горького амазонок, дирижабли, буксирующие под луной пропагандистские плакаты.

— Мы живем на руинах нового мира, которого никогда не было. Если бы мы знали, где копать, кто знает, что бы мы нашли, — сказал Фельдман и устало побрел по мосту в одиночестве.

Аркадий медленно шел вдоль стены по набережной к себе домой. Ему не хотелось спать, но это не было похоже на бессонницу. Просто его взволновал разговор.

У берега реки не было амазонок. Зато сидели рыбаки с удочками. Несколько лет ссылки он провел на тихоокеанском рыболовном траулере и всегда испытывал чувство тихой радости, когда с наступлением темноты ржавая уродливая посудина превращалась в яркое замысловатое созвездие сигнальных огней на мачтах, гиках, планширах, мостике, сходнях и палубе. Ему пришло в голову, что ту же красоту можно устроить и для московских любителей ночной рыбной ловли, прикрепив батарейки с лампочками им на шляпы, ремни, на кончики удилищ.

Может быть, он сошел с ума? К чему он старается выяснить, кто убил Руди? Когда все общество рушится, подобно прогнившему зданию, какая разница, кто убил какого-то спекулянта? Во всяком случае, это нереальный мир. Настоящий мир там, где живет Ирина. Здесь он был лишь еще одной тенью в пещере, в которой невозможно было уснуть.

Прямо перед ним, подобно толпе мусульман в тюрбанах, высился силуэт собора Василия Блаженного, подсвеченный сзади множеством прожекторов. В его тени разместилось около сотни солдат из кремлевских казарм в полном боевом снаряжении, включая портативные рации и автоматы.

Красная площадь горбилась горой маслянисто поблескивающей брусчатки. По левую сторону непоколебимо стоял ярко освещенный Кремль. Кирпичная стена, не короче, пожалуй, Великой Китайской, украшенная поверху похожими на ласточкины хвосты изящными бойницами, казалась почти белой. Башни над воротами, похожие на церкви, были увенчаны рубиновыми звездами. В колеблющихся лучах прожекторов Кремль казался чем-то нереальным, точнее, чем-то средним между сном и действительностью. Из ворот Спасской башни летучей мышью вылетел черный лимузин и понесся по камням площади. Вдали, на другом ее конце, сверкала огромная — в четыре этажа — реклама «Пепси», закрывающая фасад Исторического музея. Справа от него стояла погруженная в темноту классическая каменная громада ГУМа — самого большого и самого пустого универмага в мире. С его крыши и с Кремлевской стены телекамеры непрерывно просматривали Красную площадь, однако света прожекторов не хватало для того, чтобы пробить полосу тени посередине нее, там, где стоял Аркадий. Он казался не более чем бликом на сером экране. Сами размеры и вызывавшая благоговейный страх пустота площади не столько возвышали душу, сколько угнетали ее и заставляли человека думать о своей ничтожности.

Но для кого-то площадь стала местом вечного успокоения. Когда Ленин умирал, он просил не воздвигать ему памятников. Однако Сталин поступил по-своему, построив Мавзолей. Это строение, как бы в отместку Ленину, представляет собой некое нагромождение склепов, некую приземистую красно-черную пирамиду, приютившуюся под мрачной сенью Кремлевской стены.

С одной его стороны протянулись пустующие ряды скамей из белого мрамора, где во время праздничных парадов размещаются именитые лица. Над дверью гробницы красными буквами начертано имя: Ленин. В дверях, пошатываясь от усталости, стоят по двое молоденьких сержантов из почетного караула в белых перчатках и с бледными восковыми лицами.

Когда Аркадий отходил от Мавзолея, движение на Красной площади было закрыто, но из черной улицы появился вдруг черный ЗИЛ, проехал на высокой скорости вдоль ГУМа и исчез в темноте за собором Василия Блаженного. Неприятный визг шин пронзил ночную тишину.

Вскоре ЗИЛ появился вновь. Из-за выключенных фар Аркадий слишком поздно осознал, что машина мчится прямо на него. Он побежал в сторону музея, ЗИЛ — за ним, почти касаясь бампером его ног. Он стремительно бросился влево, в сторону Мавзолея; черная громадина с ревом пронеслась мимо и резко остановилась. Аркадий увернулся от заднего бампера и побежал к ближайшей улице. ЗИЛ качнулся, осел на задние колеса и, наращивая скорость, тяжело двинулся в его сторону.

Там, где их пути должны были бы пересечься, Аркадий бросился на землю. Он быстро перекатился в сторону, поднялся на ноги и, шатаясь, побежал обратно к собору Василия Блаженного. Внезапно поскользнувшись на камнях, он упал. Вспыхнули фары. Аркадий поднял руку, защищая глаза от яркого света.

ЗИЛ остановился прямо перед ним. В слепящем свете фар появились четыре фигуры в военной форме — темно-зеленой, генеральской, с латунными звездами, окантованными погонами и разноцветьем медалей под золотыми шнурами. Когда к Аркадию вернулось зрение, он увидел, что люди в мундирах были какими-то странно усохшими. Они стояли, поддерживая друг друга. Когда из машины вышел водитель, то едва не упал. Он был в свитере и пиджаке, но на голове красовалась сержантская фуражка. Он был пьян, по щекам катились слезы.

— Белов?! — удивленно воскликнул Аркадий, поднимаясь.

— Аркаша! — раздался голос Белова, густой и гулкий, как из бочки. — Мы ездили к тебе, но не застали дома. Поехали на службу — там тоже нет. Мы просто ехали, а ты вдруг побежал.

Аркадий с трудом узнавал генералов, и все же в этих поседевших и ставших ниже ростом людях он все еще мог разглядеть тех рослых, видных офицеров, которые неизменно следовали за его отцом. Это были доблестные герои обороны Москвы, командующие танковыми соединениями в Бессарабском наступлении, авангард броска на Берлин. Все четверо по праву носили орден Ленина — «за решительные действия, существенно изменившие ход войны». Правда, Шуксин, который постоянно похлопывал по сапогу рукояткой плети, теперь настолько сморщился и сгорбился, что стал не намного выше своих сапог, а Иванов, который всегда претендовал на честь носить полевую сумку отца, согнулся, как обезьяна. Кузнецов же стал кругленьким, как дитя. Зато Гуль превратился в скелет, а от его решительности и свирепости остались лишь лохматые брови да дико торчащие из ушей клочья волос. Несмотря на то, что Аркадий всю жизнь ненавидел этих людей, скорее, презирал (они были к нему жестоки — правда, больше из подхалимажа, чем со зла), теперь он был потрясен их немощью.

Борис Сергеевич отличался от них. Он был сержантом Беловым, личным шофером отца и тем самым телохранителем, который ходил гулять с маленьким Аркашей в парк Горького. Позднее он стал следователем Беловым. Секрет его успеха заключался не столько в овладении тайнами юриспруденции, сколько в ревностном следовании указаниям отца и в беспредельной преданности ему. К Аркадию он неизменно относился с обожанием. Арест и ссылка Аркадия были выше его понимания, как, скажем, французский язык или квантовая механика.

Белов снял фуражку и переложил ее в левую руку, как бы докладывая о явке на службу.

— Аркадий Кириллович, с великой болью сообщаю, что твой отец, генерал Кирилл Ильич Ренко, скончался.

Генералы приблизились и пожали Аркадию руку.

— Он должен был быть маршалом, — сказал Иванов.

— Мы были товарищами по оружию, — добавил Шуксин. — Я вместе с твоим отцом шел на Берлин.

Гуль махнул негнущейся рукой.

— Мы вместе с твоим отцом маршировали по этой площади и бросили к ногам Сталина тысячу фашистских знамен.

— Наши самые искренние соболезнования по случаю этой безмерной потери, — по-стариковски всхлипнув, проговорил Кузнецов.

— Похороны назначены на субботу, — сказал Белов. — Перед смертью отец успел отдать кое-какие распоряжения. Он просил меня передать тебе письмо.

— Мне оно не нужно.

— Я не знаю, что в нем, — Белов попытался сунуть письмо Аркадию в карман. От отца — сыну, так сказать.

Аркадий оттолкнул руку Белова и поразился собственной грубости и глубокому отвращению к этим старикам.

— Благодарю, не надо.

Шуксин, шатаясь, шагнул в сторону Кремля.

— Тогда армию ценили. И советская власть кое-что значила. Тогда фашисты клали в штаны всякий раз, как мы сморкались.

Гуль подхватил разговор.

— А теперь мы стелемся перед Германией и целуем ей зад. Вот что мы получили, дав им подняться с колен.

— А что, кроме плевков в лицо, мы получили за спасение венгров, чехов и поляков? — взрыв чувств, вызванных вопросом, превзошел физические возможности Иванова: дряхлый хранитель полевой сумки неуклюже оперся о крыло машины. «Все они здорово накачались, — подумал Аркадий. — Поднеси спичку — вспыхнут, как масляные тряпки».

— Мы спасли мир, забыли? Мы же спасли мир! — настойчиво твердил Шуксин.

Белов умоляюще спрашивал:

— Почему?

— Он убийца, — сказал Аркадий.

— То была война.

Гуль спросил:

— Думаете, мы потеряли бы Афганистан? Или Европу? Или хотя бы одну республику?

— Я не о войне говорю, — ответил Аркадий.

— Прочти письмо, — умолял Белов.

— Я говорю об убийстве, — повторил Аркадий.

— Аркаша, ну пожалуйста, — по-собачьи умоляюще глядел на него Белов. — Ради меня… Он собирается прочесть письмо!

Генералы взбодрились и окружили его. «Толкни — рассыплются в пыль», — подумал Аркадий. Кого они видят в нем? Его самого? Его отца? Кого же? Это могло стать моментом торжествующей мести, долгожданного исполнения детской мечты. Но событие было слишком печальным, да и в генералах, как бы гротескно они ни выглядели, в этой последней стадии беззубого старческого слабоумия было так много человеческого. Он взял письмо: на глянцевом конверте стояло его имя, выведенное неровными буквами. Конверт был легким и казался пустым.

— Прочту потом, — сказал Аркадий и пошел прочь.

— Не забудь! На Ваганьковском! — крикнул вдогонку Белов. — В десять утра.

«А может, выбросить? — подумал Аркадий. — Или сжечь?»

8

Следующий день был последним днем так называемого «расследования по горячим следам», последним днем повышенной готовности в точках въезда и выезда, временем разочарований и споров. Аркадий с Яаком «сгоняли» по ложным следам Кима во все три московских аэропорта, расположенных на значительном расстоянии друг от друга к северу, западу и югу от Москвы. По четвертому сигналу они направились на восток, в тупиковый район, известный под названием Люберцы.

— Новый осведомитель? — поинтересовался Аркадий. Он сам вел машину, что всегда было признаком плохого настроения.

— Совсем новый, — утверждал Яак.

— Не Юлия.

— Нет, не Юлия, — подтвердил Яак.

— Взял у нее «Вольво»?

— Возьму. Во всяком случае, это не Юлия, а цыган.

— Цыган?! — Аркадий остановил машину.

— Ты же всегда говорил, что я отношусь к ним с предубеждением, — сказал Яак.

— Когда я думаю о цыганах, то представляю себе поэтов, музыкантов, но уж никак не надежных осведомителей.

— Этот парень, — заметил Яак, — продаст родного брата. Поэтому для меня он — надежный осведомитель.

Мотоцикл Кима был на месте — позади пятиэтажного дома. Темно-синий японский «Судзуки» — произведение искусства на хромированной подставке, объединяющее два цилиндра с двумя колесами. Аркадий и Яак обошли вокруг машины, восхищенно оглядывая ее со всех сторон и мельком бросая взгляды на дом: на верхних этажах — незаконно застекленные балконы; земля усеяна мусором, конечно же, выброшенным из окон, — коробками, пружинами от матрацев, битыми бутылками. Следующий дом стоял в сотне метров. Это был незавершенный участок строительства — расположенные на значительном расстоянии друг от друга жилые коробки с канализационными трубами, лежащими в незасыпанных траншеях, и с пересекающимися, поросшими сорняками бетонными дорожками. Пешеходов не наблюдалось. Небо было затянуто особого рода смогом, представляющим собой смесь из промышленных отходов и безысходности.

Люберцы включали все, чего боялись русские, что должно было быть далеко от центра и не должно было быть в Москве или Ленинграде, что нужно было забыть и не видеть, словно здесь, всего в двадцати километрах от Москвы, начиналась дикая степь. Люберецкое население прямым путем попадало из детсада в профтехучилище, оттуда — на заводской конвейер, а затем — в длинную, до самой могилы, очередь за водкой.

Люберцы, кроме того, были местом, которого так боялись столичные жители: отсюда молодые рабочие ездили электричкой в белокаменную бить ребят из привилегированных семей. Само собой разумеется, люберы выросли в мафию, питавшую особое пристрастие к разгону роковых тусовок и ресторанных компаний.

Яак прокашлялся.

— В подвале, — сказал он.

— В подвале? — меньше всего Аркадию хотелось услышать именно это. — Если мы собираемся лезть в подвал, то нужны пуленепробиваемые жилеты и лампы. Ты их не заказывал?

— Я не знал, что Ким окажется здесь.

— Ты не совсем верил своему надежному осведомителю, так что ли?

— Не хотелось поднимать лишнего шума, — сказал Яак.

Беда в том, что подвалы в Люберцах были не просто подвалами. В них размещались тайные спортзалы — переоборудованные люберецкими парнями котельные и угольные ямы, где проводились запрещенные до недавнего времени частные занятия по борьбе самбо. Аркадию не очень хотелось лазить в одиночестве по этим подвалам, но он осознавал, что на доставку из Москвы специального снаряжения потребуется день.

На скамейке возле дома сидели три старушки, наблюдая за малышами, копошащимися в песочнице, огороженной гнилыми досками. Седые головы и черные пальто делали старушек похожими на ворон.

Яак спросил:

— Помнишь, я говорил о комсомольском клубе, откуда звонили относительно приза, который был у Руди?

— Не очень.

— Говорил ли я, что они продолжают названивать?

— Нашел время вспоминать, — буркнул Аркадий.

— А как насчет моего радио? — спросил Яак.

— Какого еще радио?

— Я его купил, чтобы слушать. А ты забываешь его принести.

— Зайди ко мне и забери.

«Не стоять же весь день у мотоцикла, — подумал Аркадий. — Нас уже давно заметили».

Яак сказал:

— У меня пистолет, так что я иду.

— При появлении постороннего он побежит оттуда. Раз у тебя пистолет, ты останешься и задержишь его здесь.

Аркадий подошел к ступенькам. Женщины глядели на него, как на пришельца из другой галактики. Он попробовал улыбнуться. Нет, улыбки здесь были не в счет. Он бросил взгляд на песочницу. Там никого не было: детишки гонялись за тополиным пухом. Глянул в сторону Яака. Тот сидел на мотоцикле и смотрел на дом.

Аркадий прошел вдоль дома, обнаружив вскоре ступени, ведущие вниз, к железной двери. Дверь была не заперта. За ней было темно, как в преисподней. «Ким! Михаил Ким! Выйди! Поговорить нужно!» — крикнул он.

В ответ глубокое молчание. «Слышно даже, как растут грибы», — подумал Аркадий. Ему не хотелось входить в подвал. «Ким!» — позвал он еще раз. Ощупав вокруг себя стены, Аркадий наткнулся на цепочку. Потянул за нее. Тусклым светом зажглась дюжина лампочек, висящих на проводе, прибитом прямо к балкам, — не столько освещение, сколько ориентиры в темноте. Нагнувшись, Аркадий шагнул вперед, наклонился и оказался как бы в лодке на мелководье.

От пола до потолка было метра полтора, а местами и меньше. Это был лаз в туннель, проложенный поверх открытых труб и вентилей. Над головой скрипела, словно корабль, нижняя часть дома. Он снял с лица паутину и задержал дыхание.

Клаустрофобия — старая спутница такого рода прогулок. Главное — передвигаться от одного крошечного трепещущего огонька к другому. Дышать ровнее. Не думать о давящей на плечи тяжести здания, о низком качестве строительства, о том, что туннель похож на разрушающуюся могилу.

У последней лампочки Аркадий протиснулся сквозь второй лаз и увидел, что стоит на четвереньках в низкой комнате без окон, тщательно оштукатуренной, покрашенной и освещенной люминесцентной лампой. На полу — матрацы, штанги, эспандеры. Самодельные штанги были изготовлены из стальных колес с грубо вырубленными отверстиями под стержень. Эспандерами служили изогнутые ленты листовой стали с проволочными кольцами. В стену было вделано зеркало в полный рост, рядом — фотография Шварценеггера. С потолка на цепи свисала боксерская груша. Резко пахло потом и тальком.

Аркадий поднялся на ноги. Дальше находилась вторая комната со скамьями и гирями на блоках. На матраце были разбросаны книги по бодибилдингу и диете. На одной из скамей кто-то оставил следы грязи и отпечаток резиновой подошвы. Над скамьей к потолку был прикреплен металлический лист. На стене имелся выключатель. Аркадий выключил свет, чтобы не обнаруживать себя, стал на скамейку, приподнял лист и отодвинул его в сторону. Он уже начал было подниматься, как в голову уперся пистолет.

Было довольно темно. Голова Аркадия наполовину находилась над поверхностью пола под лестницей подъезда. Скамья, на которой он недавно стоял, была теперь за тысячу верст от него. Ноги болтались в воздухе. Он разглядел трехколесный велосипед без колес, горы пустых сигаретных пачек и презервативов в углу. Продолжением пистолета оказался Яак.

— Ты меня напугал, — промолвил эстонец, отводя пистолет.

— Неужели? — Аркадий почувствовал неприятную легкость в теле.

Яак вытащил его наверх. Подъезд выходил на улицу, со стороны дома, противоположной той, где они находились вначале. Аркадий прислонился к почтовым ящикам. Здесь, как и везде, они обгорели. Лампочка в подъезде была, разумеется, разбита. «Неудивительно, что убивают», — подумал Аркадий.

Яак стоял в смущении.

— Ты как сквозь землю провалился, и я пошел кругом, чтобы посмотреть, нет ли другого входа. Тут ты как раз и выскочил.

— Больше этого не делай.

Яак сказал:

— Тебе нужно было бы взять пистолет.

— Если бы я его взял, мы бы ухлопали друг друга.

Когда они вышли на улицу, у Аркадия все еще кружилась голова.

— Давай все-таки последим за мотоциклом, — предложил Яак.

Когда они обошли вокруг дома, роскошного мотоцикла Кима там как не бывало.

Милиция отбуксировывала разбитые машины на площадку у Южного порта, расположенную поблизости от металлических прессов и автозаводов Пролетарского района. С машин обдирали все, что еще можно было как-то использовать. В результате оставались одни скелеты, которые, как засохшие цветы, несли в себе что-то от былого достоинства автомобилей. С площадки открывался вид на южную часть Москвы: не Париж, конечно, но все же в ней была своя прелесть — заводские трубы изредка перемежались с блестевшими на солнце куполами церквей.

Вечернее небо еще светилось. Аркадий нашел Полину в дальнем конце площадки. Она орудовала кистью, жестянками с краской и дощечками, расстегнув плащ, — уступка ласковому, теплому вечеру.

— Ваше послание показалось мне срочным, — сказал Аркадий.

— Думаю, что вам стоит посмотреть.

— Что? — Аркадий огляделся.

— Увидите.

У него лопалось терпение.

— Какая тут срочность? Работали и работайте.

— Вы тоже на работе.

— Хорошо, я одержим работой, но в общем живу впустую. Но вам-то разве не хочется сходить с приятелем на танцы или в кино? — Ирина уже начала передачу новостей, и он точно знал, что для него в данный момент представило бы интерес.

Полина намазывала зеленой краской дощечку, лежащую на крыле ЗИЛа без дверей и сидений. Сама она представляла сейчас довольно забавное зрелище. «Ей бы мольберт, — подумал Аркадий, — и немного техники…» Но она просто шлепала краску на дощечку.

Видимо, почувствовав, что он думает о другом, Полина спросила:

— Как ваши с Яаком дела?

— Сей день не принес нам славы, — он посмотрел поверх ее плеча. — Слишком зеленая.

— Вы что, критик?

— Художники так темпераментны. Я хотел сказать: экспансивно щедрозеленая, — он отошел в сторону и стал разглядывать городской пейзаж: темную реку, серые краны и растворяющиеся в белесом мареве заводские трубы. — Что конкретно вы разрисовываете?

— Дерево.

У Полины было четыре разные банки с зеленой краской, помеченные знаками СМ-1, СМ-2, СМ-3 и СМ-4 и поставленные отдельно от четырех банок с красной краской с пометками КН-1, КН-2 и т. д. В каждой банке торчала своя кисть. Зеленая краска издавала отвратительный запах. Он пошарил по карманам, но вспомнил, что оставил Борины пачки «Мальборо» в другом пиджаке. Когда он отыскал «Беломор», Полина погасила спичку.

— Взрывчатые вещества, — сказала она.

— Где?

— Помните, в машине Руди мы обнаружили следы красного натрия и сульфата меди? Как вам известно, они могут входить в состав зажигательной смеси.

— В химии я никогда не был силен.

— Нам было неясно, — продолжала Полина, — почему мы не нашли часового механизма или дистанционного приемного устройства. Я провела кое-какие исследования. Если соединить красный натрий и сульфат меди, то отдельного источника воспламенения не требуется.

Аркадий снова посмотрел на банки у своих ног. КН — красный натрий — красная судовая краска, интенсивно-пунцового цвета с охристым оттенком. СМ — сульфат меди — отвратительное зеленое варево с запахом преисподней. Он убрал спички.

— И не нужен запал?

Полина положила влажную доску на переднее сиденье ЗИЛа и достала другую, с высохшей зеленой краской. Она прикрепила к доске клейкой лентой лист коричневой бумаги.

— Красный натрий и сульфат меди, взятые по отдельности, сравнительно безобидны. Однако при их соединении происходит химическая реакция с выделением тепла и непроизвольным воспламенением.

— Непроизвольным?

— Да. Но не сразу и необязательно. Интересная особенность. Это классическое бинарное оружие: две половины взрывчатого заряда, разделенные мембраной. Я испытываю различные перегородки, такие, как марля, кисея и бумага, на время и эффективность. Я уже разместила крашеные доски в шести машинах.

Полина взяла кисть из банки, помеченной знакомыми знаками КН-4, и жирными мазками начала выкладывать красный натрий на бумагу. Аркадий заметил, что она это делает, как маляр, зигзагом, напоминающим букву «М».

— Если бы они воспламенялись сразу, мы бы уже это увидели, — сказал он.

— Именно так.

— Полина, а не следует ли этим делом заняться милицейским экспертам, у которых есть и бункеры, и защитная одежда, и достаточно длинные кисти?

— У меня получится быстрее и лучше.

Полина работала шустро. Не давая красным каплям упасть в зеленые банки, она меньше чем за минуту полностью выкрасила в красный цвет покрытую бумагой доску.

Аркадий сказал:

— Значит, когда жидкий красный натрий просочится сквозь бумагу и соединится с сульфатом меди, они разогреются и вспыхнут?

— Попросту говоря, да, — Полина достала из плаща блокнот и ручку и быстро записала номера красок и время с точностью до секунды. С покрашенной доской и кистью в руках она побрела вдоль ряда обломков.

Аркадий пошел за ней.

— Я по-прежнему считаю, что тебе куда лучше будет пройтись по парку или посидеть с кем-нибудь за клубничным пломбиром.

Машины на площадке были помятые, ржавые и ободранные. «Волгу», например, так скрутило, что одна ее ось смотрела в небо. В тупоносой «Ниве» руль начисто проткнул переднее сиденье. Они прошли мимо «Лады», у которой блок цилиндров зловеще покоился сзади. Площадку окружали темные корпуса заводов и военных складов. По реке змеей проскользила последняя за этот вечер «Ракета».

Полина положила красную дощечку на тормозную педаль четырехдверного «Москвича» и написала цифру 7 на левой передней дверце. Увидев, что Аркадий приближается к другим шести машинам в конце площадки, она сказала:

— Лучше подождать.

Они сели в «Жигули» без ветрового стекла и колес. Отсюда была хорошо видна вся площадка и другой берег реки.

— Бомба внутри машины, Ким снаружи. Не слишком ли много? — спросил Аркадий.

— Во время убийства эрцгерцога Фердинанда, — ответила Полина, — с которого началась первая мировая война, в разных точках пути его следования находились двадцать семь вооруженных террористов с бомбами.

— Вы изучали политические убийства? Но Руди был всего лишь банкир, а не наследник престола.

— При нынешних нападениях террористов, особенно на западных банкиров, бомба в автомобиле — оружие избранных.

— Вы и это изучали? — приуныл он.

— Я все еще не могу понять, откуда столько крови в машине Руди, — призналась Полина.

— Уверен, что разберетесь. Знаете, в жизни есть много чего, кроме… смерти.

«У Полины черные локоны девушки с картины Мане, — подумал Аркадий. — Ей бы кружевной воротничок и длинную юбку, да сидеть за ажурным столиком, и чтобы на траве играли солнечные блики. А она на пустыре в развалившейся машине рассуждает о мертвецах». Он заметил, что ее глаза следят за ним.

— Вам действительно дома нечем заняться? — спросила она.

— Погоди, — сказал Аркадий. Разговор каким-то образом безо всякой логики вновь вернулся в прежнюю колею.

— Вы же сами говорили, — настаивала она.

— Ну, это неважно.

— Вот видите, — не отставала Полина. — Вам можно вести такую жизнь, а меня обязательно нужно критиковать за мой образ жизни, хотя я день и ночь тружусь на вас.

…Первая машина взорвалась с глухим звуком, словно ударила в отсыревший барабан. Белая вспышка смешалась с разлетевшимся на мелкие куски стеклом. Мгновение спустя, когда кристаллики стекла все еще дождем падали вниз, автомобиль охватило пламенем изнутри. Полина пометила в блокноте время вспышки.

Аркадий спросил:

— Значит, там не было ни взрывателя ни запала? Только химические вещества?

— Только то, что вы видели. Хотя растворы имеют разную степень концентрации. У меня есть еще вариант с фосфором и алюминиевым порошком. Но здесь для детонации требуется какой-нибудь взрыватель.

— Ну что ж, выглядело довольно эффектно, — заметил Аркадий.

Он ожидал чего-то вроде произвольного воспламенения, но никак не взрыва такой силы. Огонь уже охватил крышу и переднее сиденье. Приборную доску лизали языки пламени, выделяя темный ядовитый дым. «Как это кому-то еще удается выбраться из горящего автомобиля?» — подумал Аркадий.

— Спасибо, что не дала мне посмотреть поближе, — сказал он вслух.

— Очень рада слышать.

— И прошу прощения за пусть даже косвенный упрек в твой адрес. Ведь только ты одна изо всей группы проявила настоящее умение. Должен сказать, что я просто потрясен.

Пока Полина внимательно разглядывала его, стараясь понять, нет ли тут насмешки, он закурил.

— Будь здесь окно, я бы выкатился от стыда, — добавил он.

Вторая машина вспыхнула, но не взорвалась, как первая. К этому времени Аркадий был уже опытным наблюдателем и улавливал последовательность: ослепительная вспышка, удар воздушной волны, извержение кристалликов стекла и затем последовательное появление светлого пламени и бурого ядовитого дыма. Полина делала пометки в блокноте. У нее были изящные маленькие руки, которые казались еще меньше из-за подвернутых манжет пальто. Она быстро писала аккуратными, как на машинке, буковками.

«Белов говорил о похоронах отца. Что это будет — обычные похороны или кремация? Они могли бы, минуя крематорий, доставить старика сюда для великолепной посмертной прогулки на одной из пылающих колесниц Полины. Ирина сообщила бы об этой новости как еще об одном примере русской жестокости», — подумал Аркадий. Ему пришло на ум, что автомобили вовсе не для русских. Прежде всего, у русских мало дорог, не изуродованных рытвинами и ухабами и не утопающих в грязи. И, что еще важнее, людям, снедаемым водкой и меланхолией, нельзя доверять подобные средства передвижения.

— У вас были другие планы на этот вечер? — спросила Полина.

— Нет.

Пятая и шестая машины взорвались почти одновременно, но горели по-разному — одна превратилась в огненный шар, а другая, уже и без того представлявшая собой выгоревший остов, покрылась языками пламени. До сих пор не появилось ни одной пожарной машины. Эпоха ночных смен давно осталась в прошлом, и в этот час расположенные кругом заводы пустовали, на месте оставались разве что сторожа. Аркадий прикинул, что бы они с Полиной еще успели спалить, прежде чем кто-нибудь обратил бы внимание на зарево.

Перелистывая свои заметки, Полина сказала:

— Я хотела посадить в машины манекены.

— Манекены?

— Да, манекены. Хотела раздобыть и термометры. Но не нашла даже термометров для печей.

— Сейчас все нелегко достать.

— Химическое самовозгорание — процесс неопределенный. Особенно трудно установить время воспламенения.

— У меня такое впечатление, что Киму было бы куда проще прошить Руди очередью из автомата. Хотя я, конечно, в восторге от того, как взрываются машины. Что-то вроде индийского «сатти». Знаете, это когда индийские женщины приносят себя в жертву на погребальных кострах своих мужей? Наше зрелище очень похоже на большой «сатти» на берегу Ганга, если не считать, что мы на берегу Москвы-реки, что сейчас не полдень, а полночь и что мы не позаботились привести с собой вдов. Не позаботились даже принести чучела. В других отношениях все почти так же романтично.

Полина сказала:

— Вряд ли назовешь это аналитическим подходом.

— Аналитическим? Мне не нужен никакой печной термометр. Я и так нюхал Руди. Его пришили.

Полину словно ужалило. Аркадий поразился своей выходке. Что теперь сказать в оправдание? Что устал, расстроен? Что хочется пойти домой и приложить ухо к приемнику?

— Извини, — сказал он. — Мне стыдно.

— Думаю, вам лучше найти другого судмедэксперта, — ответила Полина.

— Думаю, что мне лучше уйти.

Когда он выбирался из машины, взорвался седьмой автомобиль, высоко взметнув фонтаны стекла. Вслед за хлопком взрыва к ногам посыпались, звеня, как колокольчики, кристаллики стекла. «Москвич» полыхал, как работающая на полную мощь домна, из окна с силой вырывалось пламя, жар от которого заставил Аркадия отступить в сторону. Когда загорелось сиденье, пламя перешло в клубы насыщенного ядовитыми веществами багрового дыма. Краска вспучилась. Весь участок, словно горящими угольками, был усеян отражающими огонь кусочками стекла.

Он заметил, что Полина опять что-то записывает. «Из нее бы получился хороший наемный убийца, — подумал он. — К тому же она хороший специалист в своем деле. А я — дурак».

9

— Жалко Руди. Он был очень человечным, отзывчивым, заботился о нашей молодежи, — Антонов поморщился, когда один паренек загнал другого в угол и выбил изо рта резинку. — Он здесь часто бывал, подбадривал ребят, учил добру, — Антонов одобрительно кивнул, когда боксер выбрался на свободное пространство. — Не отпускай его, не отпускай, двигайся! Хорошо, очень похоже на винт!.. В общем, Руди был как добрый дядюшка. Здесь вам не центр Москвы. Здешние ребята не ходят в специальные балетные школы… Бей!.. Но молодежь — наше самое ценное достояние. Комсомол предоставляет ребятам и девчатам большие возможности: авиамоделирование, шахматы, футбол. Готов спорить, что Руди помогал здесь всем клубам… Отступи!.. Не ты! Он!..

Яак все еще не появлялся. Полина звонила, но Аркадию больше всего не хотелось начинать день с морга. Когда же ей надоест копаться в крови? С другой стороны, смотреть, как ребята мутузят друг друга, тоже не средство от головной боли. Мастер спорта Антонов производил впечатление человека, у которого мозги от ударов давно превратились в нечто более крепкое. Седой ежик волос, плоские, невыразительные черты лица и кулаки, настолько узловатые, что, казалось, на них костяшек пальцев больше, чем следует. В руках молоток гонга и часы. Ребята на ринге были в кожаных шлемах, майках и трусах. Их кожа, за исключением мест, по которым приходились удары, была белой, как очищенная картофелина. Временами было похоже, что они боксируют, временами казалось, что они просто плохо танцуют. В спортзале Ленинградского райкома комсомола имелось место и для занятий других тяжелоатлетов, так что в зале раздавалось еще и пыхтение борцов и штангистов. «Налицо два психических склада, — подумал Аркадий. — Штангисты похрюкивают в одиночку, борцам же не терпится схватиться между собой». Сквозь забеленные окна проникал слабый свет. В воздухе стоял застарелый запах пота. Дверь обрамляли гимнастические стенки и плакат, гласивший: «Или сигареты, или успех!». При виде его Аркадий вспомнил, что случайно надел пиджак с двумя подаренными Борей пачками «Мальборо», так что в жизни есть и светлые моменты.

— Руди был заядлым болельщиком? Поэтому вы и просили меня прийти? Вы награждали его призом?

— Он действительно умер? — в свою очередь спросил Антонов.

— Вне всякого сомнения.

— Доставай, доставай, — крикнул Антонов в сторону ринга, а Аркадию сказал: — Забудьте про этот приз.

— Почему? — Аркадий припомнил, что ранее Антонов напоминал о нем дважды на день.

— Зачем он ему теперь?

— Я как раз об этом и думал, — ответил Аркадий.

— Не сочтите за дерзость, но мне просто хотелось выяснить один вопрос. Скажем, в кооперативе умирает человек, который подписывает чеки. Означает ли это, что все деньги на счету переходят к другому партнеру по кооперативу?

— Вы с Руди были партнерами?

Антонов усмехнулся, словно вопрос показался ему нелепым.

— Не я лично, конечно, а клуб. Извините… Не меняй стойку! Если бьешь правой, оставайся в правой стойке!

Аркадий начал соображать.

— Клуб и Руди?

— Местным комсомольским организациям разрешено состоять в кооперативах. Это вполне законно, но кое-кому бывает полезно иметь официального партнера, когда хочешь приобрести некоторые вещи.

— Игральные автоматы? — осенила Аркадия счастливая догадка.

Антонов вспомнил про часы и ударил молотком по гонгу. Бойцы, шатаясь, разошлись, не в силах поднять перчатки.

— Это вполне законно, — повторил Антонов и, понизив голос, добавил: — «ТрансКом сервисиз», с заглавной «К». «ТрансКом».

Комсомол плюс Руди равняется игральным автоматам в «Интуристе». Если смотреть сквозь призму таланта Руди, этот захудалый комсомольский клуб превратился в золотую жилу. Это была маленькая победа Аркадия, правда, незначительная по сравнению с задачей разыскать Кима.

— Вы увидите, — сказал Антонов, — что клуб числится в документах кооператива. Там записаны имена партнеров, объем услуг, номера банковских счетов — одним словом, все.

— Документы у вас?

— Все бумаги были у Руди, — ответил Антонов.

— М-да, боюсь, что Руди унес их с собой.

У мертвых свои странности.

В морге они все спокойны. Носилки на колесах стоят, выстроившись в длинный ряд. Мертвецы под грязными простынями не проявляют нетерпения и пассивно ждут своей очереди попасть на стол. Их не беспокоит, что из-за нехватки формальдегида они начинают разлагаться. Никто не обидится, если следователь, чтобы заглушить вонь, закурит дорогую американскую сигарету. Руди был в одном из выдвижных ящиков, внутренние органы лежали в пластиковом мешочке между ног. Полины еще не было.

Аркадий нашел ее в середине тысячной очереди за свеклой в небольшом парке рядом с Петровкой. Моросил мелкий дождь, мелькая в свете фонарей. Кое-где виднелись зонтики, но не так много, потому что обе руки у людей были заняты сумками. В голове очереди солдаты сгружали в грязь мешки. Плащ у Полины был застегнут по самый подбородок, в темных волосах блестели капельки влаги. Она казалась частью фантастической многоножки с устремленными вперед бесчисленными глазами и ртами, в которых сквозила страшная усталость. Стояли еще две очереди — за яйцами и за хлебом, а вокруг киоска вился длинный хвост за сигаретами. Вдоль людских рядов ходили добровольцы-наблюдатели: дабы никто не влез, не отстояв сколько надо. У Аркадия не было с собой визитки. Так что вся эта роскошь была ему ни к чему.

— Я приехала с пустыря, чтобы все закончить с Руди, — сказала Полина. — Говорила вам, что там слишком много крови. Теперь он целиком ваш.

Аркадий усомнился, может ли для Полины когда-нибудь быть «слишком много крови», но всем своим видом изобразил признательность. Наверное, она работала ночь напролет.

— Полина, извини за то, как я вел себя на автосвалке. Я не переношу судебную медицину и патологию. У тебя нервы гораздо крепче, чем у меня.

Стоявшая позади Полины женщина в сером платке, с седыми бровями и усами наклонилась к нему и грозно спросила:

— Без очереди лезешь?

— Нет, не лезу.

— Стрелять таких надо, которые без очереди, — изрекла женщина.

— Поглядывайте за ним, — посоветовал стоявший за ней мужчина. Это был бюрократического вида коротышка с внушительным портфелем, который, по-видимому, вмещал много свеклы. Аркадий огляделся: на него смотрели с нескрываемой злостью. Люди придвигались плотнее друг к другу, становясь стеной, которую ему было не пробить.

— Давно здесь? — спросил Аркадий Полину.

— Около часа. Я вам возьму, — сказала она и свирепо глянула на стоявшую сзади пару: — Да пошли они!..

— Что ты имеешь в виду, говоря «слишком много крови»?

Полина пожала плечами: она же ему предложила купить свеклы!

— Обрисуйте взрывы в момент гибели Руди, — сказала она. — Что вы в точности видели?

— Две вспышки пламени, — ответил Аркадий. — Первая была неожиданной. Серебристо-белой.

— Это сработало устройство на основе красного натрия и сульфата меди. А вторая вспышка?

— Вторая тоже была яркая.

— Такая же яркая?

— Не совсем, — он их сравнивал мысленно и раньше. — Невозможно было хорошо рассмотреть, но она была скорее оранжевой, чем белой. Потом увидели, как в дыму взлетают в воздух горящие деньги.

— Итак, две вспышки, но след в машине оставила только одна. Пахло чем-нибудь после второй вспышки?

— Бензином.

— Бензобак?

— Тот взорвался позже, — Аркадий непроизвольно следил за ссорой у табачного киоска, где покупатель утверждал, что ему дали только четыре, а не пять полагающихся на месяц пачек. Двое солдат взяли его одной рукой за шею, другой между ног и швырнули в фургон. — Гарри говорил нам, что бомбу в машину бросил Ким. Это мог быть «молотовский коктейль» — бутылка с бензином.

— Кое-что получше, — сказала Полина.

— Что может быть лучше?

— Желеобразный бензин. Он прилипает и долго горит. Поэтому так много крови.

Аркадий все еще не понимал.

— Раньше ты говорила, что ожоги не вызывают кровотечения.

— Я еще раз как следует осмотрела Розена. У него не было порезов, результатом которых было бы такое обилие крови в машине и рядом с ней. Насколько я помню, лаборатория утверждала, что это его группа крови, но на этот раз я проверила сама. Заключение лаборатории не подтвердилось. Это даже не человеческая кровь. Это кровь домашнего скота.

— Кровь скота?

— Процедите кровь через тряпку — получите сыворотку. Смешайте ее с бензином и добавьте немного кофе или питьевой соды. Мешайте до тех пор, пока не загустеет.

— Бомба из крови и бензина?

— Партизанское изобретение. Я бы догадалась и раньше, если бы лабораторный анализ был верен, — сказала Полина. — Бензин можно сгустить мылом, яйцами или кровью.

— Должно быть, поэтому их и не хватает, — пошутил Аркадий.

Парочка, стоявшая позади Полины, напряженно слушала.

— Не берите яйца, — предупредила женщина. — В них сальмонелла.

— Это беспочвенные слухи, распространяемые людьми, которые сами хотят скупить все яйца, — возразил бюрократ.

Очередь продвинулась еще на один шаг. Аркадию хотелось потопать ногами, чтобы согреться. Полина была в открытых босоножках, но, судя по ее реакции на дождь, кровь и безумие ожидания, она была что гипсовая статуя. Все ее внимание сосредоточилось на приближающихся весах. Дождь усилился. Капли струились по вискам Полины и скапливались в загнутых, подобно крыше пагоды, концах ее волос.

— Как продают — на вес или поштучно? — спросила она соседей.

— Милая, — сказала пожилая женщина, — это смотря с чем они мухлюют — с весами или со свеклой.

— А ботву тоже дают? — спросила Полина.

— За ботвой другая очередь, — ответила женщина.

— Ты большое дело сделала, — сказал Аркадий. — Жаль, что работа такая неприятная.

— Если бы это меня беспокоило, — возразила Полина, — я бы считала себя не на своем месте.

— Тогда, наверное, я не на своем, — улыбнулся Аркадий.

У весов, как правило, происходил молчаливый, угрюмый обмен рублей и талонов на свеклу. Каждый же четвертый или пятый разражался обвинениями в том, что его надули, и требованием отпустить больше. В голосе людей звучали отчаяние, истерия и ярость. Постепенно образовалась бесформенная толпа; солдаты расталкивали ее, чтобы пропустить очередного покупателя, так что длинная вереница ожидающих, подобно водовороту, все время находилась в движении. Дождь постепенно обмыл свеклу, и в свете фонаря можно было разглядеть чистые темно-красные корнеплоды. Аркадий рассмотрел также, что сваленные позади весов мешки несут на себе следы перевозки: сырая мешковина местами порвана и измазана грязью. Наиболее мокрые из них стали ярко-красными; земля вокруг пропиталась красным. Весы с приставшими к ним кусочками свекольной кожицы тоже окрасились в красный цвет, точно их облили киноварью. Отражаясь в стекающей с мешков воде, весь парк представлялся расплывающимся красным пятном. Полина посмотрела на свои покрасневшие ноги в босоножках. Аркадий заметил, как она вдруг побледнела, и подхватил ее на руки, не дав упасть.

— Только не в морг, только не в морг, — повторяла девушка.

Аркадий положил ее руку себе на плечо и то ли понес, то ли повел из парка по Петровке, ища место, где она могла бы сесть. На противоположной стороне улицы из ворот желто-коричневого особняка дореволюционной постройки, которые так нравились высокопоставленным советским чиновникам, выехала санитарная машина. По всей вероятности, здесь была какая-то лечебница.

Но едва они вошли во двор, как Полина стала упрашивать не вести ее к врачу.

В глубине двора виднелась грубо отесанная деревянная дверь, разрисованная фигурками горланящих петухов и танцующих поросят. Они вошли в помещение, оказавшееся небольшим кафе. У маленьких столиков стояли кожаные стулья, вдоль стойки бара был расставлен ряд табуретов. На задней стенке красовалась батарея машин для выжимания апельсинового сока.

Полина присела у столика, уткнулась головой в колени и повторяла: «Все — дерьмо, дерьмо, дерьмо!».

Из подсобки выскочила буфетчица, собираясь выгнать их, но Аркадий, показав удостоверение, попросил коньяка.

— Здесь клиника. У нас не продают коньяк.

— Тогда лечебного коньяка.

— За доллары.

Аркадий положил на стол пачку «Мальборо». Буфетчица не шелохнулась. Он добавил еще пачку:

— Две пачки.

— И тридцать рублей.

Она исчезла и тут же вернулась, поставив на стол плоскую бутылку армянского коньяка с двумя бокалами и смахнув при этом в карман сигареты и деньги.

Полина выпрямилась и откинула голову назад:

— Это же половина вашей недельной зарплаты, — сказала она.

— А на что мне их копить? На свеклу?

Он наполнил ее бокал. Она выпила залпом.

— Думаю, что тебе не так уж и хотелось борща, — заметил он.

— Все этот вонючий труп! Оказывается, не лучше, а хуже, когда знаешь, как все происходило, — она сделала несколько глубоких вдохов. — Поэтому и вышла на улицу. Как увидела очередь, встала в ту, что побольше. Ведь когда стоишь за чем-нибудь, никто не заставляет тебя вернуться на работу.

За стойкой буфетчица нашарила зажигалку, затянулась сигаретой и, закрыв от удовольствия глаза, выдохнула дым. Аркадий позавидовал ей.

— Извините, — обратился он. — Что это за клиника? Кафе с кожаными сиденьями, мягкий свет, довольно изысканно.

— Это для иностранцев, — ответила буфетчица. — Диетическая лечебница.

Аркадий и Полина молча переглянулись. Девушка, казалось, вот-вот разрыдается и рассмеется одновременно, да и у него было такое же настроение.

— Разумеется, Москва для этого — самое подходящее место, — заметил он.

— Лучше не найдешь, — добавила Полина.

Аркадий видел, как розовеют ее щеки. «Как быстро молодые приходят в себя! Словно розы распускаются», — подумалось ему. Он налил ей еще. Себе тоже.

— Это же безумие, Полина. Эти очереди за хлебом, что Дантов «Ад». А может, и в аду есть диетический центр?

— Американцы согласятся, — сказала она. — Займутся аэробикой, — на лице появилась настоящая улыбка, возможно, потому, что и он улыбнулся по-настоящему. Видно, о безумии надо было размышлять вместе.

— Москва могла бы стать адом. Она бы вполне подошла для этого, — заметила Полина.

— Хороший коньяк, — Аркадий налил еще. Коньяк прекрасно ложился на пустой желудок. — За ад, — добавил он. Ему казалось, что от его мокрой одежды вот-вот повалит пар. Он подозвал буфетчицу. — А что у вас за диета?

— Смотря для кого, — ответила она с сигаретой в зубах. — У кого фруктовая, у кого овощная.

— Фруктовая диета? Представляешь, Полина? И что там?

— Ананасы, папайя, манго, бананы, — небрежно отбарабанила буфетчица, словно каждый день только ими и лакомилась.

— Папайя, — повторил Аркадий. — Полина, мы бы с тобой согласились лет семь-восемь постоять в очереди за папайей? Правда, я не уверен, что знаю, как она выглядит. Мне бы картошки вдоволь — и я был бы доволен. Уж точно не похудею. Такую роскошь тратят на таких, как мы! — он обратился к буфетчице: — Вы не могли бы показать нам папайю?

Она испытующе посмотрела на них.

— Нет.

— У нее, наверное, нет никакой папайи, — сказал Аркадий. — Говорит, чтобы произвести впечатление на посетителей… Теперь лучше?

— Если смеюсь, значит, лучше.

— Раньше не слышал, как ты смеешься. На слух приятно.

— Да? — Полина медленно раскачивалась на стуле. Улыбка постепенно сошла с ее лица. — В мединституте мы, бывало, спрашивали друг друга: «Какой самый худший вид смерти?». Теперь, после Руди, я, кажется, знаю ответ на этот вопрос. Вы верите в ад?

— Совершенно неожиданный вопрос.

— Знаете, вы словно дьявол. Вы испытываете от своей работы какое-то тайное удовольствие, будто бы радость в том, чтобы схватить всех, кто проклят. Поэтому-то Яаку и нравится с вами работать.

— А почему ты со мной работаешь? — он был уверен, что она не собирается уходить.

Полина на мгновение задумалась.

— Вы разрешаете мне делать то, что нужно. У вас я участвую в общем деле.

Аркадий понимал, что в этом как раз и заключается трудность. Морг был местом, где все делилось на черное и белое, на живых и мертвых. Полине были присущи полная отстраненность аналитика, слепой детерминизм, что в совершенстве подходило для классификации мертвецов как множества неодушевленных и недвижных образцов исследования. Но патологоанатом, которому приходится участвовать в расследованиях за пределами морга, начинает видеть в погибших живых людей, и тогда при виде трупа на столе он осознает, что случилось самое худшее, и начинает понимать смысл последнего вздоха на земле. Он лишил ее профессиональной отстраненности. В некотором смысле он испортил ее как специалиста.

— Потому что ты хорошо соображаешь, — поставил точку Аркадий.

— Я думала о том, — сказала она, — что вы говорили вчера вечером. У Кима был автомат. Зачем было убивать Руди двумя различными бомбами? Слишком усложненный способ убийства, надо заметить.

— Его нужно было не просто убить, а убить и сжечь. Точнее, сжечь все бумаги и компьютерные дискеты, уничтожить любую информацию, которая могла бы привести его к кому-то другому. Я все больше утверждаюсь в этом мнении.

— Выходит, я помогла.

— За героиню красного труда! — таков был его тост.

Полина допила коньяк и подняла глаза.

— Я слышала, что вы однажды бросили кого-то, — сказала она. — У вас была женщина?

— Откуда ты это знаешь?

— Вы уходите от вопроса.

— Не знаю, что говорят люди. Просто некоторое время меня не было в стране. Потом я вернулся.

— А женщина?

— Она не вернулась.

— Кто же был прав?

«Такой вопрос, — подумал Аркадий, — может задать только тот, кто еще очень молод».

10

Передача началась. «Советский министр обороны, — звучал голос Ирины, — признал, что против мирных жителей Баку были брошены войска с целью предотвращения мятежа и свержения коммунистического режима в Азербайджане. Армия занимала нейтральную позицию, когда азербайджанские экстремисты применяли силу против армянского населения, проживающего в Баку, и проявила крайнюю решительность, когда толпа азербайджанцев пригрозила сжечь партийные помещения. Танки и пехота прорвали заграждения, воздвигнутые азербайджанскими боевиками, и ворвались в город. Были применены разрывные пули. Без всякого повода велся обстрел жилых домов из автоматов. По предварительным данным, во время штурма погибли сотни, а возможно, и тысячи мирных жителей. Хотя Комитет госбезопасности и распространял слухи о том, что азербайджанские боевики будут вооружены станковыми пулеметами, у погибших обнаружены лишь охотничьи ружья, ножи и пистолеты».

Аркадий оставил Полину и поспешил домой, чтобы успеть к первой передаче Ирины. «Сидеть за столом с одной женщиной и торопиться услышать голос другой… До чего же сложна жизнь», — подумал он.

«Официально эту военную операцию представили как акт защиты армянского населения от азербайджанских боевиков, которые предъявляли документы, удостоверяющие их принадлежность к азербайджанскому Народному фронту. Поскольку фронт таких документов не выдает, есть основания подозревать, что это еще одна провокация со стороны КГБ».

Слушая радио, Аркадий переоделся в сухую рубашку и пиджак.

Кто прав? Она? Никакого ответа — ни правильного, ни неправильного. Была бы хоть какая-нибудь определенность: ведь даже знать, что ты ошибаешься, это уже облегчение. Он возвращался в памяти к тем случаям, когда надо было идти вслепую, когда он не знал, что еще можно предпринять. Помнится, он сказал Полине: «Никогда не узнаем».

Ирина тем временем продолжала: «Москва все чаще ссылается на национальные распри, чтобы оправдать продолжающееся пребывание советских вооруженных сил в различных республиках, включая страны Балтии, Грузию, Азербайджан, Узбекистан и Украину. Танки и ракетные установки, которые полагалось пустить на слом в соответствии с заключенным с НАТО соглашением о контроле над вооружениями, направлены вместо этого на базы в республики, выражающие несогласие. В то же время ядерные ракеты вывезены из них в Россию».

Он почти не вслушивался в ее слова. Каждый доходивший до него слух был хуже ее сообщений; сама действительность была намного хуже ее слов. Подобно пасечнику, отделяющему мед от сотов, он слышал только ее голос, не разбирая слов, который сегодня звучал глубже, чем обычно.

Идет ли дождь в Мюнхене? Есть ли на автобане автомобильные пробки? Она могла говорить о чем угодно, он все равно бы слушал ее. Иногда Аркадию хотелось вылететь из окна и покружиться в небе над Москвой. Домой бы он возвращался на звук ее голоса, летел бы к нему, как к влекущему, спасительному маяку.

Когда новости сменила музыка, Аркадий не вылетел на крыльях, а всего лишь вышел из квартиры, держа в руках «дворники». Поставив их на место, он сел за руль и окунулся в полночное уличное движение. Дождь сделал улицы неузнаваемыми, размазав по ветровому стеклу пятна света. На набережной Аркадию пришлось остановиться, чтобы пропустить колонну армейских грузовиков и бронетранспортеров, длинную и медленную, как товарный поезд. Сидя в ожидании, он пошарил по карманам в поисках сигарет, обнаружил конверт и поморщился, узнав письмо, переданное ему Беловым на Красной площади. На конверте тонким почерком было написано его имя. Первые буквы были твердые, острые, а последние неровные, растянутые, написанные слабеющей рукой, не способной уже владеть пером.

Полина спрашивала, какая смерть самая страшная. Свободно держа на ладони письмо, где по его имени ползли тени от скатывавшихся по стеклу капель, Аркадий знал точный ответ. Это когда знаешь, что после смерти о тебе никто не вспомнит, когда знаешь, что ты уже мертвец. У него самого теперь не было такого ощущения и никогда не будет. При одном лишь голосе Ирины он ощущал такой прилив жизни, что каждый удар сердца отдавался радостным волнением. Что же писал отец? «Разумнее всего, — подумал он, — оставить письмо на улице. И пусть дождь смоет его в водосточную канаву, пусть река унесет в море: бумага размякнет и распадется на куски, а чернила поблекнут и растворятся, подобно яду». Вместо этого он сунул письмо обратно в карман.

Минин впустил его в квартиру Руди.

Сыщик был возбужден: до него дошли слухи, что спекуляцию узаконят.

— Это же подрывает основу нашей следственной работы, — говорил он. — Если нельзя преследовать фарцовщиков и менял, то кого же тогда еще?

— Остаются убийцы, насильники и грабители. Работы всегда хватит, — заверил его Аркадий и подал ему пальто и шляпу. Выставить Минина из квартиры было все равно, что выкурить крота из-под земли. — Поспите немного. А я здесь займусь сам.

— Мафия собирается открывать банки.

— Вполне возможно.

— Я все обыскал, — сказал Минин и нехотя шагнул за порог. — В книгах, шкафах и под кроватью ничего не обнаружил. Список на письменном столе.

— Подозрительно чисто, правда?

— Ну…

— Вот именно, — сказал Аркадий, закрывая за Мининым дверь. — Я не боюсь, что на нашу долю не хватит преступлений. В будущем появятся преступники более высокого класса — банкиры, маклеры, бизнесмены. А для этого надо хорошо выспаться.

Оставшись один, Аркадий первым делом направился в кабинет к письменному столу, чтобы посмотреть, нет ли чего нового по факсу. Бумага была чистой, с едва заметной карандашной точкой на обратной стороне, которую он поставил, оторвав сообщения, касающиеся Красной площади. Он взял список Минина. Сыщик вспорол матрацы и осмотрел пружины, проверил ящики буфетов и шкафов, разобрал выключатели, простучал плинтусы, разобрал и собрал всю квартиру. И ничего не нашел.

Аркадий не стал заниматься списком Минина. «Если что и можно найти, — подумал он, — так это то, что открывается внимательному взгляду. Рано или поздно квартира, словно раковина, становится частью человека. Его может в ней и не быть, но он, тем не менее, незримо присутствует — во вмятине на стуле, на снимке, в остатках пищи, в забытом письме, в запахе надежды или отчаяния». Аркадий отчасти придерживался такого подхода из-за слабой технической оснащенности расследования. Милиция вложила большие средства в немецкое и шведское оборудование, в спектрографы и экспресс-анализаторы крови. Но они лежали без дела из-за отсутствия дорогих частей, на которые денег не хватало. Не было компьютерного банка данных крови и номеров машин, не говоря уже о такой недостижимой вещи, как «генетические отпечатки». В распоряжении советских лабораторий судебно-медицинской экспертизы были лишь допотопные наборы почерневших пробирок, газовых горелок и замысловато изогнутых стеклянных трубок, какими на Западе пользовались лет пятьдесят назад. И вопреки всему этому Полине удавалось вытягивать информацию из трупа Руди Розена. Вопреки всему, а не благодаря.

Поскольку цепочка твердых улик не могла быть прочной, советский следователь больше полагался на косвенные свидетельства, психологические тонкости и логику. Аркадий знавал следователей, убежденных, что при надлежащем изучении места убийства они смогут определить пол, возраст, род занятий и даже увлеченность убийцы. Единственной областью, где допускалось процветание психологического анализа, была криминалистика.

Разумеется, советские следователи всегда полагались и на признание обвиняемого. Признание решало все. Но признание, по существу, оправдывало себя только с новичками и простаками. Махмуд или Ким скорее заговорят на латыни, чем сознаются в преступлении.

Так что же на данный момент сказала квартира Руди? А сказала она вот что: «Где Красная площадь?».

Был ли Розен набожен? Нет. Не было ни семисвечника, ни Торы, ни талеса, ни субботних свечей. Всю семейную хронику представляли портреты родителей. А где же фотографии самого Руди или его друзей? Они отсутствовали. Руди был чистюлей. Поражали удивительно гладкие, чистые стены его жилья — ни одного гвоздика на поверхности, ни одного пятна, словно он стер с них и самого себя. Аркадий снял с полок книги и журналы. Здесь были «Бизнес уик» и «Израэль трейд» на английском, что указывало на международные масштабы его амбиций. Говорит ли альбом с марками об одинокой юности? Внутри альбома — тропические рыбы на крупноформатных марках, выпускаемых малыми странами. В бумажном конверте среди неразобранных марок можно было найти все что угодно: царские двухкопеечные, французские «либерте», американские «франклины» и многое другое. И ни одного ценного красного квадратика.

Он взял стопку книг и перешел в спальню, где стал раздумывать над содержимым ночного столика. Здесь резко выделялась ночная маска, которая давала основания полагать, что обильная еда и очистительные таблетки не способствовали спокойному сну.

В спальне не было стула. Аркадий снял ботинки, сел на кровать и сразу услышал, как жалобно заскрипели пружины в предвкушении тяжести тела Руди. Подложил под спину подушки, как, видно, поступал и Руди, и стал просматривать книги.

В каждом уважающем себя доме были классики. Правда, у многих только для того, чтобы казаться образованными. Руди же свои книги читал. Аркадий нашел подчеркнутый карандашом отрывок в «Капитанской дочке» Пушкина, там, где гусар вызвался выучить молодого человека играть на бильярде. «Это, — говорил он, — необходимо для нашего брата служивого… Ведь не все же бить жидов. Поневоле пойдешь в трактир и станешь играть на бильярде; а для того надобно уметь играть». «Или бить киями жидов», — было нацарапано под этой строчкой. Аркадий узнал почерк Руди. Он видел его в конторской книге.

В середине «Мертвых душ» Гоголя Руди отчеркнул: «В непродолжительное время не было от него (Чичикова) никакого житья контрабандистам. Это была гроза и отчаяние всего польского жидовства. Честность и неподкупность его были неодолимы, почти неестественны. Он даже не составил себе небольшого капитальца». На полях Руди приписал: «Ничто не меняется».

«Надо сказать, что сегодня еще хуже, — подумал Аркадий. — Благодаря еврейской эмиграции у московской мафии теперь хорошие связи с израильским преступным миром». Он включил телевизор и вновь прокрутил, пропуская кадры, иерусалимскую пленку от Стены плача до казино.

Он то и дело мысленно возвращался к словам Полины: «…слишком много крови».

Он согласен с ней. Если бензин можно сгустить с помощью крови, то при случае его можно сгустить и с помощью десятка других веществ. Совсем недавно он видел кровь в каком-то необычном виде, но никак не мог припомнить, где это было.

Аркадий снова просмотрел египетскую пленку. За окном барабанил дождь, и при виде желтых песков Синайской пустыни становилось теплее: он, как к камину, придвигался поближе к экрану. Аркадий сунул было руку в карман за сигаретами, но вспомнил, что отдал их. Вытащил письмо. Он мог по пальцам пересчитать письма, полученные от отца. Раз в месяц отец писал сыну, когда тот был в пионерлагере. Раз в месяц из Китая — в те времена, когда отношения с Мао были братскими и прочными. Все эти послания были похожи на бодрые военные доклады и заканчивались пожеланиями Аркадию упорно трудиться, вести себя достойно и со всей ответственностью. Всего около двенадцати писем. Еще одно он получил, когда решил поступать в университет, а не в военное училище. Оно запомнилось ему потому, что отец ссылался на Библию, и именно на то, что Господь потребовал от Авраама принести в жертву единственного сына. «Сталин пошел дальше Бога, — писал генерал, — потому что Авраам восславил его еще сильнее. К тому же есть еще сыновья, — следовало далее, — похожие на хилых телят и годные только для жертвоприношения». …Слишком много крови? Его отцу ее всегда было мало.

Отец отрекся от сына, сын отрекся от отца. Один навсегда отрезал будущее, второй — прошлое. «Но, — подумалось Аркадию, — ни у одного не хватило духу заговорить о том времени, когда им придется наконец быть вместе». …Дача. Мальчик и мужчина, сидя на причале, смотрят на ноги, опущенные в сонную теплую воду. Босые ноги не всплывают, не опускаются вглубь — они лениво колышутся у поверхности, как водяные цветы. Еще глубже Аркадию видится колышущееся платье матери, оставшееся в детской памяти как прощальный взмах руки.

…По водам Нила, покачиваясь, сновали одномачтовые суденышки. Аркадий вдруг осознал, что перестал следить за происходящим на экране. Он осторожно, словно бритву, положил письмо обратно в карман, извлек из магнитофона египетскую кассету и вставил мюнхенскую. Теперь он смотрел внимательнее, потому что немного понимал немецкий язык. К тому же хотел отвлечься от письма. Смотрел, разумеется, глазами русского.

«Добро пожаловать в Мюнхен!» — раздалось по-немецки с экрана. На экране появилась гравюра с изображением средневековых монахов, поливающих подсолнухи, поворачивающих надетого на вертел кабана, наливающих пиво. Жизнь, по всей видимости, была не так уж и плоха. Следующие кадры изображали современный, восстановленный Мюнхен. В дикторском тексте ухитрились с некоторой долей хвастовства рассказать о чудесном возрождении из пепла, не упомянув ни о каких мировых войнах, намекнув лишь об «ужасном, прискорбном» бедствии, превратившем город в груду камней.

…От фигурки увешанного колокольчиками шута, вращающейся на часовой башне на Мариенплатц, до похожих на шахматную доску стен Старого суда все исторические здания были прилизаны до неузнаваемости. Практически каждый второй кадр изображал либо пивную на открытом воздухе, либо погребок, словно потребление пива было миропомазанием в знак отпущения грехов (конечно, пивной путч Гитлера не в счет). И все же Мюнхен был, бесспорно, привлекательным городом. Люди выглядели такими состоятельными, что, казалось, они живут на другой планете. Автомашины почему-то выглядели невероятно чистыми, а гудки звучали, словно звонкий охотничий рог. В городских прудах и на реке плавали многочисленные стаи лебедей и уток. А когда в последний раз видели лебедя в Москве?

«Мюнхен хранит памятники архитектуры, воздвигнутые под началом королевских особ, — хорошо поставленным голосом продолжал диктор. — Макс-Иосифплатц и Национальный театр строил король Макс Иосиф, Людвигштрассе — его сын, король Людовик I, Максимилианштрассе — сын Людовика, король Максимилиан II, а Принцрегентштрассе — его брат, принц регент Луитпольд».

Ну а увидим ли мы пивную, откуда Гитлер и его коричневорубашечники начали свой первый преждевременный поход к власти? Увидим ли площадь, где Геринг принял на себя пулю, предназначенную Гитлеру, и тем самым навеки завоевал сердце фюрера? Пройдем ли мы по Дахау? Что поделаешь, история Мюнхена так богата людьми и событиями, что на одну пленку всего не уместить. Аркадий признался себе, что его отношение было несправедливым, предвзятым и разъедалось завистью.

«…В прошлогодний праздник урожая его участники выпили более пяти миллионов литров пива и съели семьсот тысяч цыплят, семьдесят тысяч свиных ножек и семьдесят зажаренных быков».

Что ж, могли бы приехать попоститься в Москву. Чуть ли не порнографическое хвастовство пищей утомляло глаз. После восхождения в горах — заслуженная кружка пива в деревенском трактире.

Аркадий остановил пленку и вернулся к восхождению. Панорама Альп, движущаяся вдоль каменных и снежных откосов к вершине. Туристы в коротких кожаных штанах. Эдельвейс крупным планом. Далеко вверху — силуэты альпинистов. Плывущие облака.

Столики перед гостиницей. Жимолость, вьющаяся вверх по желтой штукатурке. Расслабленные позы отдыхающих после обеда баварцев. Исключение представляет женщина в кофточке с короткими рукавами и в темных очках. Кадр обрывается. Возникающий из облаков инверсионный след, ведущий к реактивному авиалайнеру Люфтганзы…

Аркадий перемотал пленку и вернулся к кадрам, где изображены сидящие за столиками в пивной. Качество пленки было то же, но не было дикторского текста и музыки. Вместо них слышался скрип стульев и шум уличного движения за кадром. Темные очки были не к месту: на профессиональной пленке их следовало бы снять. Он несколько раз прокрутил пленку от Альп до авиалайнера. Облака те же самые. Кадры с изображением пивной вставлены.

…Женщина подняла стакан. Белокурые волосы гривой зачесаны назад, открывая выразительные брови и резко выступающие скулы. Подбородок короткий. Рост средний. Возраст — лет тридцать пять. Темные очки. На шее золотая цепочка. Вязаная, возможно, из хорошей шерсти кофточка с короткими рукавами. Такое сочетание придавало ей скорее чувственную, нежели женскую привлекательность. Красный маникюр. Светлая кожа. Накрашенные губы дерзко, вызывающе полуоткрыты, как тогда, когда Аркадий видел ее сквозь стекло машины. В уголках рта — подобие улыбки… Она беззвучно произносит: «Я тебя люблю».

Это было нетрудно прочесть по артикуляции губ, потому что слова произносились по-русски.

11

— Не знаю, — сказал Яак. — Ты видел ее лучше. Я вел машину.

Аркадий задернул шторы, так что кабинет освещался только светом экрана. На экране видеомагнитофона поднятый стакан, удерживаемый кнопкой «стоп».

— Женщина в машине Розена глядела на нас.

— Она глядела на тебя, — сказал Яак. — Я смотрел на дорогу. Если ты считаешь, что это та же самая женщина, с меня хватит того, что есть.

— Нужно сделать снимки. Чем ты недоволен?

— Нам нужен Ким или чеченцы: Руди убили они. Руди давал тебе ясно понять, что они до него доберутся. Если она немка и мы втянем в это дело иностранцев, то нам придется расширить круг поиска и поделиться с КГБ. Ты знаешь, что из этого выйдет: мы их накормим, а они на нас насрут. Ты им говорил?

— Еще нет. Скажу, когда будет что-нибудь еще, — Аркадий выключил магнитофон.

— Например?

— Фамилия. Может быть, адрес в Германии.

— И ты хочешь обойтись без них?

Аркадий передал пленку Яаку.

— Не нужно их беспокоить, пока не появится что-нибудь определенное. Возможно, женщина все еще здесь.

— Ну и медные же у тебя яйца, — сказал Яак. — Должно быть, звонят, когда ходишь.

— Как у кота с колокольчиком, — ответил Аркадий.

— В любом случае эти проходимцы припишут все заслуги себе, — Яак неохотно взял пленку. Потом его лицо просветлело, и он помахал парой автомобильных ключей. — Взял у Юлии. Разумеется, «Вольво». Выполню твое задание и отправлюсь в колхоз «Ленинский путь». Помнишь грузовик, с которого мне продали радио? Возможно, они что-нибудь видели, когда был убит Руди.

— Радио я принесу, — пообещал Аркадий.

— Принесешь на Казанский вокзал. В четыре я буду встречать мать Юлии в баре «Мечта».

— А Юлии там не будет?

— Ее на Казанский вокзал живьем не затащишь, а поездом приезжает ее мать. Только так я получил машину. Хочешь, подержи радио у себя.

— Нет.

Оставшись один, Аркадий открыл нишу и запер в сейф подлинник мюнхенской кассеты. Он пришел на работу пораньше, чтобы сделать копию. Интересно, кто параноик?

Он открыл окна. Дождь перестал. Но в лужи под окнами продолжало капать. На фоне неба лопатами торчали печные трубы на крышах. Идеальная погода для похорон.

Сотрудник Министерства внешней торговли сказал:

— Для создания совместного предприятия требуется участие советского юридического лица — кооператива или предприятия — и иностранной фирмы. Хорошо бы получить поддержку советской политической организации…

— Иными словами, партии?

— Откровенно говоря, да. Но необязательно.

— Так это капитализм?

— Нет, это не капитализм в чистом виде. Промежуточная стадия капитализма.

— Может ли совместное предприятие вывозить рубли?

— Нет.

— А доллары?

— Нет.

— Действительно, довольно промежуточная стадия.

— Оно может вывозить нефть. Или водку.

— Неужели у нас так много водки?

— Для продажи за границей — да.

— Должны ли совместные предприятия, — спросил Аркадий, — получать ваше одобрение?

— В принципе должны, но иногда они этого не делают. В Грузии и Армении собираются вводить свои порядки, поэтому Грузия и Армения больше ничего не поставляют в Москву, — он хмыкнул. — Ну и хрен с ними.

Кабинет находился на десятом этаже. С востока на запад неслись рваные облака. Заводские трубы, однако, не дымили — из Свердловска, Риги и Минска не подвезли комплектующих.

— Для каких сделок зарегистрирован «ТрансКом»?

— Для ввоза предметов отдыха и развлечений. Его поддерживает Ленинградский райком комсомола… Думаю, это боксерские перчатки или что-нибудь вроде того.

— Игральные автоматы?

— Возможно.

— В обмен на что?

— На персонал.

— На людей?

— Думаю, что да.

— Кто же требуется? Боксеры-олимпийцы, ядерные физики?

— Гиды.

— Для какой страны?

— Для Германии.

— Германия нуждается в советских гидах?

— Возможно.

Аркадию было интересно, чему еще мог поверить этот человек.

— У «ТрансКома» были служащие?

— Двое, — чиновник просмотрел лежавшее перед ним дело. — Должностей много, но занимали их всего два человека: Рудольф Абрамович Розен, советский гражданин, и Борис Бенц, житель Мюнхена. Адрес «ТрансКома» записан на имя Розена. Возможно любое число вкладчиков, но они не названы. Извините, — он прикрыл папку газетой «Правда».

— У министерства есть фамилии гидов?

Чиновник сложил газету пополам, потом еще раз пополам.

— Нет. Знаете, как бывает? Приходят зарегистрировать предприятие по импорту пенициллина, а потом узнаешь, что они ввозят кеды или строят гостиницы. Поскольку для свободного рынка существуют условия, все это становится похожим на увлажнение почвы.

— И что же вы будете делать, когда капитализм достигнет полного расцвета?

— Что-нибудь придумаю.

— Вы изобретательны?

— Конечно, — он вытащил из стола моток шпагата, откусил примерно с метр и положил вместе с «Правдой» в карман пиджака. — Я провожу вас. У меня обед, — чиновники обедали бутербродами с маслом и колбасой, которые они приносили из буфета. Пиджак на сотруднике Министерства внешней торговли болтался, как на вешалке, карманы пообвисли и засалились.

За Ваганьковским кладбищем ухаживали с любовью, но небрежно. Под липами, березами и дубами лежало толстое покрывало из неубранных мокрых листьев, тропинки заросли одуванчиками. Воздух был напоен запахом растительности. Многие из памятников представляли собой высеченные из гранита и черного мрамора бюсты верных последователей дела партии: композиторов, ученых, писателей — приверженцев социалистического реализма. Насупленные брови, повелительный взгляд. Души поскромнее были представлены прикрепленными к надгробным плитам фотографиями. Из-за того что могилы находились за железными оградами, казалось, что лица на памятниках глядят сквозь прутья птичьих клеток. Правда, не все. Первая от ворот могила без ограды принадлежала певцу и актеру Владимиру Высоцкому. Она была буквально завалена омытыми дождем маргаритками и розами. Вокруг раздавалось неумолчное гудение шмелей.

Аркадий догнал похоронную процессию на середине центральной аллеи. За курсантами, несущими звезду из красных роз и подушечки с орденами и медалями, следовала тележка с гробом. За ним — около десятка волочащих ноги генералов в темно-зеленой форме и белых перчатках, два музыканта с трубами и два с помятыми тубами, исполнявшие траурный марш из сонаты Шопена.

Белов шел сзади в гражданской одежде. При виде Аркадия его лицо прояснилось.

— Знал, что придешь, — он с чувством пожал Аркадию руку. — Конечно, неудобно было не прийти. Видел сегодняшнюю «Правду»?

— Видел: брали завернуть продукты.

— Я подумал, что тебе пригодится, — он передал Аркадию статью, аккуратно, видимо, с помощью линейки, вырванную из газеты.

Аркадий остановился прочесть некролог. «Генерал армии Кирилл Ильич Ренко, видный советский военачальник…» Текст был длинный, и он читал, пропуская отдельные места: «…окончил Военную академию имени М.В.Фрунзе. Блестящей страницей в биографии К.И.Ренко являются годы Великой Отечественной войны и его активное участие в ней. Ренко К.И. командовал танковой бригадой. Во время первого мощного наступления немцев был отрезан от своих частей, но, соединившись с силами партизан, продолжал бороться с врагом… мужественно сражался за Москву, принимал активное участие в Сталинградской битве, в операциях по взятию Берлина… После войны отвечал за стабилизацию обстановки на Украине, затем командовал Уральским военным округом». «Иными словами, — подумал Аркадий, — генерал, ставший к тому времени нечувствительным к крови, был послан туда, чтобы чинить массовые расправы над украинскими националистами, причем настолько жестокие, что его пришлось отправить на Урал». «Дважды Герой Советского Союза. Награжден четырьмя орденами Ленина, орденом Октябрьской Революции, тремя орденами Красного Знамени, двумя орденами Суворова 1-й степени, двумя орденами Кутузова 1-й степени…»

Белов прикрепил к пиджаку Аркадия значок с помятыми ленточками. Жесткий ежик его волос сильно поредел, в воротник упирался плохо выбритый подбородок.

— Спасибо, — сказал Аркадий, убирая некролог в карман.

— Письмо читал? — спросил Белов.

— Нет еще.

— Отец говорил, что оно все объяснит.

— Представляю, что это за послание, — сказал Аркадий, подумав про себя, что тут нужно не письмо, а толстый том в кожаном переплете.

Генералы шли нестройным шагом. У Аркадия не было желания догонять их.

— Борис Сергеевич, помнишь такого чеченца, Махмуда Хасбулатова?

— Хасбулатова? — Белов с трудом переключился на другую тему.

— Махмуд утверждает, что служил в трех армиях: белой, красной и немецкой. По документам ему восемьдесят лет. Так что в 1920 году, во время гражданской войны, он был десятилетним мальчишкой.

— Ну и что? И у белых и у красных воевало много детей. Страшное было время.

— Где-то в тридцатые — в начале сороковых годов Махмуд служил в Красной Армии.

— Так или иначе служили все.

— Интересно, не был ли отец в феврале 1944 года в Чеченском военном округе?

— Нет, нет, мы шли на Варшаву. Чеченская операция полностью проводилась тыловыми войсками.

— Вряд ли достойна внимания Героя Советского Союза?

— Не стоила и секунды его времени, — подтвердил Белов.

«Поразительно, — подумал Аркадий, — как некоторые люди полностью отходят от дел». Белов ушел из прокуратуры совсем недавно, и теперь, когда Аркадий спрашивает его о главаре чеченской мафии, он ничего не помнит о нем, словно речь идет о событиях сорокалетней давности.

Они молча пошли дальше. Аркадию почудилось, что за ним наблюдают. В мраморе и бронзе возвышались над своими могилами мертвецы. На белом постаменте, как во сне, кружилась балерина. С компасом в руке задумался путешественник. На фоне облаков пилот снимал с лица защитные очки. Каменные лица смотрели хмуро и безрадостно, выражая беспокойство и покой одновременно.

— Само собой, в закрытом гробу, — пробормотал про себя Белов.

Внимание Аркадия отвлекла двигавшаяся по параллельной аллее другая, более длинная процессия. Она следовала за уже пустой тележкой. В оркестре было побольше труб и туб. Среди участников похорон попадались знакомые лица. Вдову с обеих сторон поддерживали генерал Пенягин и прокурор города Родионов. У обоих на рукавах были черные повязки. Аркадий вспомнил, что на днях умер предшественник Пенягина по угрозыску. За Пенягиным и Родионовым медленно шли офицеры милиции, партийные работники и родственники. На лицах застыло выражение скуки и печали. Никто из них не заметил Аркадия.

Процессия, следовавшая за гробом генерала Ренко, свернула в тенистую аллею и остановилась перед свежевырытой могилой. Аркадий огляделся. Советские памятники — не анонимные надгробные камни, так что он познакомился с новыми соседями отца: здесь было изваяние певца, слушающего музыку, написанную на граните; там спортсмен с бронзовыми мускулами держал на плече копье. За деревьями могильщики, опершись на лопаты, затягивались сигаретами. Рядом с открытой могилой почти вровень с землей — небольшая доска из белого мрамора. На Ваганьковском было тесно, порой мужа и жену хоронили поверх друг друга. Слава Богу, не в этот раз.

Когда генералы выстроились у могилы, Аркадий узнал тех четверых, которых видел на Красной площади. При дневном свете Шуксин, Иванов, Кузнецов и Гуль казались еще меньше, будто они — люди, которых он в детстве боялся и ненавидел, — как по волшебству превратились в жуков, одетых в панцири из зеленой саржи и золотой парчи: их впалые груди были украшены рядами орденов, медалей и прочих наград. Они стояли понурив головы и плакали горькими пьяными слезами.

— Товарищи! — Иванов немощными руками развернул листок бумаги и стал читать: — Сегодня мы прощаемся с великим русским человеком, любившим мир, но…

Аркадий неизменно поражался людской вере в ложь. Ведь звучавшие слова имели самое отдаленное отношение к правде. Эти дряхлые ветераны, слезливо прощавшиеся с махровым убийцей, сами были убийцами, хотя не в той мере. Освободи их от артрита в суставах, и они будут орудовать ножом так же решительно, как и во времена своей славной юности. И теперь вот они верили всей этой произносимой над могилой лжи.

Когда Шуксин сменил Иванова, Аркадию захотелось закурить или взять в руки лопату.

— …Сталин, — читал Шуксин. — Его имя для меня по-прежнему священно.

…Любимый генерал Сталина — так называли отца. Когда другие генералы попадали в окружение, не имея ни продовольствия, ни боеприпасов, у них хватало духу сдаться в плен и сохранить жизнь своим подчиненным. Ренко же никогда не сдавался. Он бы не сдался, даже если бы ему командовать было некем, кроме мертвецов. Немцам никак не удавалось взять его в плен. Он прорвался к своим через линию фронта и присоединился к обороне Москвы. На знаменитой фотографии они вдвоем со Сталиным, словно два дьявола, защищающих ад, изучают план метрополитена, намечая планы переброски войск со станции на станцию.

Подошла очередь кругленького Кузнецова. Он говорил, балансируя на краю могилы.

— Сегодня, когда делается все, чтобы оклеветать нашу славную армию…

Голоса напоминали глухое дребезжание треснувшей струны. Аркадий, может быть, и пожалел бы их, если бы не помнил, как они, словно тени его отца, собирались на даче на затягивавшиеся почти до утра ужины и пьяными голосами пели песни, неизменно заканчивая их ревом «ур-р-а-а-а!»

Аркадий не совсем понимал, зачем он пришел. Может быть, ради Белова, который все еще лелеял надежду на примирение отца с сыном. Может, ради матери: ведь ей придется лежать бок о бок со своим убийцей. Он шагнул, чтобы стереть грязь с белой плиты.

— Советская власть, положившая на святой алтарь двадцать миллионов жизней… — бубнил Кузнецов.

— «Нет, не превратились они в жуков, — думал Аркадий. — Такое сравнение слишком мягко, совсем в духе Кафки. Это, скорее, дряхлые трехногие псы, выжившие из ума, но еще злые, готовые кинуться в драку».

Гуля покачивало. Его увешанный орденами и медалями зеленый мундир висел как на вешалке. Он снял фуражку, обнажив пепельно-седые волосы.

— Я вспоминаю последнюю встречу с Кириллом Ильичом Ренко, — Гуль положил руку на гроб из темного дерева с медными ручками. — Это было совсем недавно. Мы вспоминали товарищей по оружию, память о которых вечно горит в наших сердцах. Мы говорили о нынешнем периоде сомнений и самобичевания, так не похожем на наше время железной решимости. Я хочу передать вам слова генерала: «Тем, кто поливает партию грязью, тем, кто забывает об исторических грехах евреев, тем, кто извращает нашу революционную историю, позорит и опошляет наш народ, я говорю: мое знамя было, есть и навсегда останется красным».

— Ладно, с меня достаточно, — сказал Аркадий Белову и пошел обратно по аллее.

— Будут еще выступать, — догнал его Белов.

— Поэтому я и ухожу.

Гуль продолжал пустословить.

— Мы надеялись, что и ты что-нибудь скажешь. Теперь, когда его нет в живых…

— Борис Сергеевич, если бы я расследовал смерть своей матери, я бы арестовал отца. И с радостью бы пристрелил его.

— Аркаша…

— Сама мысль, что этот монстр тихо скончался в своей опочивальне, будет преследовать меня всю жизнь.

Белов сказал упавшим голосом:

— Это было не так.

Аркадий остановился и заставил себя успокоиться.

— Ты говорил о закрытом гробе. Почему?

Белов с трудом отдышался.

— В конце были очень сильные боли. Он говорил, что от него остался только рак. Ему не хотелось такой смерти. Сказал, что предпочитает уйти достойно.

— Он застрелился?

— Прости меня. Я был в соседней комнате. Я…

У Белова подкосились ноги. Аркадий усадил его на скамейку. Он чувствовал, что вел себя по-дурацки: надо было бы раньше поинтересоваться этим. Белов порылся в кармане, повернулся к Аркадию и передал ему пистолет. Это был черный наган с четырьмя тупыми отполированными, как старое серебро, пулями.

— Он просил передать тебе.

— Генерал всегда обладал чувством юмора, — сказал Аркадий.

Когда Аркадий вернулся к воротам, у киоска рядом с могилой Высоцкого шла оживленная торговля. Выглянуло солнце. Поклонники певца, умершего десять лет назад и популярного, как никогда прежде, покупали значки, плакаты, открытки и кассеты с его записями. Вокруг ворот расположились нищие — старушки в белых платочках, с темными от солнца лицами; безногие калеки на костылях и на тележках с роликами. Они окружали выходящих из небольшой желтой кладбищенской церквушки. К церковной ограде были прислонены обтянутые крепом крышки гробов и венки, свитые из еловых веток и гвоздик. Семинаристы торговали с карточного столика Библией, заламывая высокую цену.

Пистолет отца лежал в кармане. Аркадий чувствовал легкое головокружение и с трудом ориентировался в происходящем. Он одинаково ясно видел и жест человеческой печали — вдову, протирающую фотографию на надгробном камне, — и птаху, выклевывающую из могилы червяка. Он был не в состоянии на чем-нибудь сосредоточиться. В ворота въехал похоронный автобус. Из его передней двери вышли родственники. Сзади выкатился гроб, соскользнул и громко стукнулся о землю. Девочка из числа провожающих скорчила комическую гримасу. По крайней мере, так показалось Аркадию. За воротами все еще толклись сослуживцы Родионова и Пенягина. У Аркадия не было желания встречаться с кем-либо из знакомых, и он скользнул в церковь.

В церкви толпились верующие и просто любопытствующие. Все на ногах. Скамей не было. Обстановка напоминала переполненный людьми вокзал, только с благовонием ладана вместо табачного дыма и невидимым хором голосов, возносивших к сводчатому потолку хвалу Господу вместо громкоговорителя. Повсюду были выполненные в византийском стиле иконы с потемневшими от времени ликами святых в серебряных окладах. Возле окон вместо свечей горели лампады. На полу стояли удобно размещенные жестянки с маслом для лампад. Свечи, в зависимости от размера, продавались по тридцать, по пятьдесят копеек и по рублю. Поставленные людьми «за упокой души» или «во здравие», они мирно горели в начищенных до блеска медных подсвечниках. Кажется, Ленин говорил, что религия — опиум для народа… Женщины в черном с медными подносами, покрытыми красным плюшем, собирали пожертвования. Слева в киоске можно было купить открытки с изображениями святых и иконки массового производства. Справа в открытых гробах лежали усопшие с зажженными вокруг них свечами на подставках из кованого чугуна.

В соседнем приделе священник, нажимая рукой на голову мальчика, учил его кланяться и показывал, как следует креститься — тремя пальцами, а не двумя. Толпа оттеснила Аркадия в «чертов угол», где исповедовались. В инвалидной коляске сидел, выжидающе глядя, священник с длинной серебряной, как сияние месяца, бородой. Аркадий почувствовал себя вторгшимся в чужой мир, потому что его неверие не было привычной данью существующему строю. Это был яростный бунт сына, сознательно восставшего против отца. Хотя отец его тоже не был верующим. Вот мать, так она за все доброе, что дала ей вера, потихоньку, втайне от всех, посещала те немногие церкви, которые пока что еще были открыты в сталинской Москве.

…Падали на поднос копейки. С оплывающих свечей капал воск. Пел церковный хор. Голоса, дискант за дискантом, поднимались ввысь, обращаясь с мольбой ко Всевышнему: «Господи, услышь и узри нас!». Нет уж, подумал Аркадий, лучше молить, чтобы он ничего этого не видел и не слышал. «Спаси и сохрани нас, Боже! — взывали голоса. — Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй!»

На что-что, а на милость генералу рассчитывать не приходилось.

Обогнув ипподром, Аркадий выехал на улицу Горького, поставил на крышу синий сигнал, нажал на сирену и помчался по осевой. Регулировщики в накидках жезлами освобождали ему путь. Снова пошел дождь, налетая порывами и раскрывая зонтики прохожих. У Аркадия не было сейчас определенной цели. Просто ему нужен был шум разлетающейся из-под колес воды, ее потоки на ветровом стекле, несущиеся навстречу огни и расплывающийся свет витрин.

Доехав до гостиницы «Интурист», Аркадий, не тормозя, круто свернул на проспект Маркса. Дождь превратил широкую площадь в озеро, которое, словно моторные лодки, преодолевали, поднимая волны, такси. «Двигайся быстрее и проскочишь сквозь время, — подумал он. — Вон улица Горького снова стала Тверской, проспект Маркса переименовывают в Охотный ряд, а проспект Калинина — вон он впереди — снова стал Арбатом». Он представил, как по городу, заглядывая в окна и пугая младенцев, растерянно бродит призрак Сталина. Или, еще хуже, видит старые названия и ничуть не путается.

Сквозь завесу дождя Аркадий вдруг рассмотрел регулировщика, остановившего такси посреди площади. Справа путь закрывали грузовики, слева шли встречные машины. Он резко нажал на педаль, изо всех сил стараясь удержать свои «Жигули». В свете фар мелькнули изумленные лица милиционера и шофера такси.

Аркадий выскочил из машины. У регулировщика поверх фуражки — водонепроницаемый капюшон. В одной руке шоферские права, в другой — синенькая пятерка. Лицо шофера такси вытянулось, брови от испуга поползли вверх. Обоих, казалось, молнией ударило, и теперь они ждали, когда грянет гром.

Милиционер глядел на бампер чудом остановившейся машины.

— Чуть не убили! — он помахал размокшей пятеркой. — Черт с ним, пускай это взятка! Паршивая пятерка! Можно меня уволить, расстрелять, но зачем же давить?! За пятнадцать лет работы получаю двести пятьдесят в месяц. Думаете, можно прокормить на это семью? Во мне две пули, а мне, вроде как компенсацию, дали светофор. Что, убивать меня теперь из-за взятки?

— Вы не пострадали? — спросил Аркадий таксиста.

— Никаких проблем, — он схватил права и нырнул в машину.

— А вы? — спросил Аркадий регулировщика, чтобы успокоить совесть.

— Все в порядке, товарищ, — козырнул офицер. Когда Аркадий отвернулся, он заговорил смелее: — Будто сами никогда не прихватывали лишнего. Чем выше, тем больше. А на самом верху вообще золотое корыто.

Аркадий сел в «Жигули» и закурил. Заводя машину, он заметил, что милиционер ради него остановил все движение.

По набережной поехал осторожнее. Главная теперь забота — стоит ли вылезать из машины, чтобы поставить «дворники»? Стоит ли снова мокнуть только для того, чтобы улучшить обзор? Какая, собственно, в этом разница для хорошего водителя?

Облака неслись в том же направлении, что и Аркадий. Дорога спустилась вниз, к плавательному бассейну, где раньше стоял храм Христа Спасителя. Помимо воли, он въехал на тротуар и остановил машину. Глупо. Храм был взорван по распоряжению Сталина. Много ли москвичей помнят это чудо архитектуры? И тем не менее они вспоминают о нем, говоря о бассейне. Выйдя наружу, чтобы установить «дворники», он тут же отказался от своего намерения. «Жигули» были похожи на грязную колымагу, сплошь облепленную мокрыми листьями, а отсутствием воздуха изнутри напоминали тесную, душную могилу. Ему требовалось пройтись пешком.

Был ли он взвинчен? Он полагал, что да. Но разве не в таком состоянии постоянно находились все? Есть ли кто-нибудь, кто мог бы похвастаться, что всегда совершенно спокоен?.. Группку деревьев справа от Аркадия накрыло паром из бассейна. Аркадий спустился вниз, вскарабкался наверх, на противоположный склон, держась за стволы, пока не добрался наконец до металлических поручней, холодных и влажных на ощупь. Поднялся на бетонную площадку.

Миновав запертые и закрытые ставнями раздевалки, он подошел к воде. С ее поверхности поднимался пар — не отдельными клочьями, а белой плотной массой. Это был самый большой плавательный бассейн в Москве, настоящий завод по производству тумана, плотно обволакивающего все вокруг и заставляющего слезиться от хлора глаза. Аркадий опустился на колени. Вода была гораздо теплее, чем он предполагал. Он думал, что бассейн закрыт. Но фонари горели, и сквозь туман пробивалось натриевое сияние. Он услышал плеск воды, потом — не слова, нет! Вроде как кто-то напевал. Аркадий не мог с уверенностью сказать, откуда доносились звуки, но явственно слышал: кто-то не спеша шел по периметру бассейна. Кто бы это ни был, он не то чтобы фальшивил, а пел лениво, прерываясь, так, как поют, когда уверены, что никто не слушает. По легкости шагов и по голосу Аркадий догадался, что это женщина — возможно, уборщица или спасательница, чувствующая себя здесь в привычной обстановке.

Туман искажал все до неузнаваемости. Аркадий вспомнил, как однажды на траулере старый моряк целый час слышал далекий звук маяка. На самом же деле это гудело в горлышке открытой бутылки в десяти метрах от него. «Чаттануга-чу-ча», — напевала женщина. Внезапно она замолчала, словно растворилась в тумане. Ожидая, когда пение раздастся вновь, Аркадий попытался закурить, но спичка тут же погасла, а от сигареты остались раскисшая бумага да табак: вымокли вместе с ним под дождем. Он услышал мелодию с другой стороны, где-то прямо над головой. Затем голос переместился еще выше, почти на уровень фонарей, стал тише… и совсем смолк. До Аркадия донеслось поскрипывание трамплина. В пару мелькнуло что-то белое и послышался мягкий всплеск чистого вхождения в воду.

Аркадий едва удержался от соблазна поаплодировать необычному во всех отношениях, как он думал, прыжку: ведь надо было отыскать лестницу, на ощупь подняться по ступенькам на самый верх, подойти, не потеряв равновесия, к краю трамплина, предварительно нащупав его пальцами ног, и наконец оттолкнуться от него и полететь… в никуда. Он думал, что услышит, как она вынырнет, представил ее себе опытной пловчихой, перемещающейся в воде сильными, медленными толчками. Но, кроме шума барабанящего по воде дождя и беспорядочных звуков движения по набережной, ничего не слышал.

«Эй, — позвал Аркадий. Немного постояв, он пошел вдоль бассейна. — Эй! Кто здесь?»

12

Посетители бара «Мечта» на Казанском вокзале сидели с чемоданами, спортивными сумками, картонными коробками и пластиковыми мешками, так что Аркадий с приемником Яака мало чем от них отличался. Мать Юлии, крепкая деревенская женщина в кроличьей шубке, в джинсовой юбке и ажурных чулках (донашивала обычно то, что ей подбрасывала длинноногая дочь), с аппетитом поглощала сосиски с пивом. Аркадий заказал себе чаю. Яак на полчаса опаздывал.

— Видите ли, она даже не желает встретить мать, даже не может прислать Яака! Прислала чужого человека, — женщина оглядела Аркадия. От его пиджака пахло химчисткой, карман отвис под тяжестью пистолета. — Что-то ты не похож на шведа.

— А глаз у вас наметанный.

— Известное дело… Чтобы уехать, ей нужно мое разрешение. Для того и вызвала. А сама не соизволила даже прийти к поезду. Принцесса…

— Взять еще сосиску?

— Деньги транжирить умеешь.

Подождав еще полчаса, Аркадий отвел ее к очереди на такси. Плотным туманом затянуло огни на шпилях двух других вокзалов, расположенных на противоположной стороне Комсомольской площади. Таксисты, приближаясь к длинной веренице ожидающих, замедляли ход, прикидывали, что могут иметь, и проезжали мимо.

— На трамвае, наверное, быстрее.

— Дочка говорила, чтобы я, если понадобится, попробовала вот это, — мать Юлии помахала пачкой «Ротманса», и тут же резко тормознув, возле них остановился частник. Плюхнувшись на переднее сиденье и опустив стекло, она сказала: — Предупреждаю, ни в какой кроличьей шубе домой не поеду. А может, и совсем не вернусь.

Аркадий направился обратно в бар.

…Казанский вокзал с крышей, напоминающей шатер, был своего рода «воротами на Восток». На табло в зале ожидания то и дело менялись надписи с указанием прибывающих и отправляющихся поездов. Стоящий на постаменте с вытянутой вперед рукой Ленин странным образом походил на Ганди. У девушки-таджички красовалась на голове косынка с люрексом, из-под невзрачного плаща выглядывали неширокие пестрые шаровары. В ушах блестели золотые сережки. Туда-сюда сновали носильщики-татары с тележками. Аркадий узнал казанских мафиози в черных кожаных куртках, совершавших обход своих проституток — накрашенных русских девок в джинсах. В углу зала, в киоске, переписывали кассет, завлекая народ звуками ламбады. Аркадий, как последний болван, тащил в руке приемник. Уезжая из дому, он целый час глядел на него, прежде чем заставил себя вернуть его законному владельцу. Словно только этот приемник и был способен принимать «Радио „Свобода“. Ну ничего, у него будет свой!..

На платформе армейский патруль выискивал дезертиров. В кабине локомотива Аркадий увидел раздетого по пояс мускулистого мужчину, сидевшего за пультом управления, и женщину в свитере и комбинезоне. Он не рассмотрел их лиц, но представил себе их жизнь на колесах — представил, как они едят и спят под стук дизеля, как перед ними проплывает в окне вся страна.

Переполненный зал ожидания вполне мог сравниться с сумасшедшим домом или тюрьмой. Бесчисленные ряды лиц были подняты в сторону немого изображения на экране телевизора: там кружились в танце парни и девчата в национальных костюмах. Милиционеры расталкивали спящих пьяниц. Узбеки целыми семьями вповалку лежали на огромных тюках, вмещавших все их скромные пожитки. Рядом с баром два узбекских подростка в вязаных спортивных шапочках сражались с «ларцом сокровищ». Опустив пятак, они манипулировали рукояткой, соединенной с механическим захватом, заключенным в стеклянный ящик. Дно ящика было покрыто песком. На песке лежали призы: тюбик зубной пасты размером с сигарету, зубная щетка со щетиной в один ряд, бритвенное лезвие, плиточка жвачки, кусочек мыла. В случае удачи эти «сокровища» можно было получить со скользящего подносика, предварительно подняв их с помощью захвата, но они все упорно вываливались из механической руки. Подойдя поближе, Аркадий разглядел, что «призы» находились в ящике не один год: пожелтевшая щетина, скрученная обертка, растрескавшееся мыло… Их никогда не заменяли новыми, а просто время от времени перекладывали с места на место. Но ребят это не останавливало. Они играли с азартом. Весь смысл игры заключался для них в том, чтобы хоть на секунду удержать захватом какой-нибудь из предметов.

Аркадий вернулся в бар. Яака по-прежнему не было. Прождав еще полтора часа, Аркадий поднялся. Где же Яак?

Колхоз «Ленинский путь» находился к северу от Москвы, на Ленинградском шоссе. Укутанные от моросившего дождя в платки женщины, стоя на обочине, протягивали навстречу проезжавшим мимо машинам букеты цветов и ведра с картошкой.

Свернув с шоссе, Аркадий сразу попал на разбитую проселочную дорогу, пролегавшую меж потемневших изб с крашеными наличниками и домов поновее, построенных из шлакоблока. По дороге и по задворкам бродили черно-белые коровы. В конце деревни дорога раздваивалась. Аркадий свернул туда, где колея была поглубже.

Все Подмосковье покрыто ровными картофельными полями. Картошку убирали, как и прежде, вручную, согнувшись. На уборку посылали студентов и солдат. И тем и другим было не угнаться за колхозниками, без устали наполнявшими мешки. Однако после них на поле оставалось много неубранных клубней. На этот раз никого не было видно, только легкий туман, взрытая земля да столб пламени вдали. Дорога привела Аркадия к куче горящих картонных коробок, старых мешков и отходов после очистки кукурузных початков. В деревне имели обыкновение сжигать накопившийся мусор. Правда, делали это обычно не по вечерам и не под дождем.

На некотором удалении от места свалки находились загоны для скота, сараи, скотный двор, гараж, стояли два грузовика, тракторы и цистерны для воды и горючего. «Где-то должен быть сторож», — подумал Аркадий и посигналил, но никто не ответил. Он вышел из машины и, не успев опомниться, ступил в воду, смешанную с помоями, которая заливала двор из переполненной открытой ямы. Острый запах извести перекрывал запахи скотного двора. Всюду плавал мусор, кое-где проглядывали кости животных. Пламя тем временем, несмотря на моросящий дождь, поднялось еще выше. Местами оно бушевало, местами еле теплилось. С верха горевшей кучи скатилась жестянка и остановилась рядом с парой аккуратно поставленных мужских ботинок. Аркадий взял один и тут же выронил: ботинок обжигал пальцы.

Двор освещался ярким светом костра. Тракторы были допотопных моделей, с ржавыми узкими колесами, но грузовики совершенно новые. Один из них был тот, с которого Яак купил приемник. Вдоль сарая стояли жатки, пресс-подборщики, плуги, сплошь поросшие вьюнком. Из загонов не доносилось ни звука: ни хрюканья, ни позвякивания колокольчика.

Гараж был открыт. Выключатели не работали, но света было достаточно, чтобы Аркадий мог разглядеть белый четырехдверный «Москвич» с московским номером, зажатый между канистрами с бензином и шинами. Двери машины были заперты.

Скотный двор имел бетонное покрытие. С одной стороны размещались стойла, с другой — помещение для забоя скота. На стене висело пальто. Только спустя некоторое время Аркадий рассмотрел, что это туша свиньи на крюке, подвешенная вниз головой. Под ней стояло ведро, накрытое черной от запекшейся крови марлей. Рядом была прислонена длинная лопатка для размешивания жидкости. В бетонном полу имелись желоба для стока крови, сходившиеся в центре, у отверстия. У печи стояли колоды для разделки туш, мясорубки и огромные котлы для сала. На колодах — флаконы с этикеткой «Желчь бурого медведя. Высшего качества». На другой их стороне была наклеена этикетка на китайском языке. Были также флаконы с надписями: «Олений мускус» и «Толченый рог». Последние претендовали на индонезийское происхождение и на способность оказывать омолаживающее действие.

Двустворчатые ворота сарая были приоткрыты, покосившись там, где ломом был выломан замок. Аркадий распахнул их. До самого потолка возвышались штабеля нераспакованных магнитофонов, проигрывателей, компакт-дисков, персональных компьютеров, дискет и видеоигр. На вешалках висели спортивные костюмы и костюмы «сафари», на плитах итальянского мрамора стояла японская копировальная машина — словом, склад при таможне, если бы не картофельное поле. Он понял, что колхоз «Ленинский путь» уже давно не колхоз. На полу лежал молитвенный коврик, на карточном столике — домино и газета «Грозненская правда».

Аркадий вышел из сарая. Костер горел неровно — то вспыхивал на стружках, то еле теплился на отсыревшем сене. Вымазанная красками ветошь горела цветом своих красок. Он вытащил из костра горящую рукоятку мотыги, пошуровал ею в огне, но не нашел ничего, кроме фирменных названий на обгоревших коробках: «Найк», «Сони», «Лавс»…

Отойдя назад, он заметил в отражении огня узкую полоску следов, тянущихся между скотобойней и сараем к высоким зарослям травы, за которой скрывались два небольших земляных вала, насыпанных неизвестно для чего. Цементные ступеньки в конце одного из них вели к стальной крышке люка с винтовым запором, заклиненным перекладиной с тяжелым висячим замком.

Второй вал заканчивался таким же люком, но без перекладины. Аркадий открыл люк и спустился вниз. Пришлось пригнуться — было тесновато. Зажигалка давала мало света, но достаточно для того, чтобы разглядеть, что он находится в армейском бункере. Командные бункеры — заглубленные в землю железобетонные оболочки вроде этой — строились в свое время повсюду вокруг Москвы на случай ядерной войны. Потом их законсервировали. В убежище была хорошая вентиляция, имелись надежные средства контроля за радиацией. На длинном пульте связи стояла дюжина телефонов. Аркадий узнал два из них: такие же допотопные радиотелефоны были у него на службе. Имелась даже быстродействующая система «Искра», аппарат и микширующее устройство были в исправности. Он снял наушник, и его ударило статическим электричеством. Удивился, что линия вообще еще действует.

Вернулся во двор. Залившая землю вода не позволяла рассмотреть следы, оставленные машинами. Аркадий обошел вокруг — следов никаких, кроме тех, что оставил сам, когда ехал. Его вдруг осенило, что если покрышки грузовиков и тракторов не измазаны известью, то, значит, вода стала переливаться через край ямы совсем недавно. Следов затопления нигде больше не было.

В свете пламени затопленное пространство казалось расплавленным золотом, но Аркадий знал, что при дневном свете разлившаяся вода будет похожа на разбавленное молоко. Он определил на глаз размеры квадратной ямы: примерно пять на пять. Опустил в нее палку: глубина по меньшей мере два метра. На поверхность всплыл предмет, напоминающий круглое полено, и перевернулся, обнаружив круглые щеки, вислые уши и пятачок. Под воздействием извести тушка поросенка стала совершенно гладкой. Потом она перевернулась и снова ушла на дно. Сверху осталась плавать лишь склеившаяся от пены щетина. Воздух пропитался зловонием, более интенсивным и стойким, чем простой запах гнили.

Аркадий дотянулся палкой до середины ямы. Палка наткнулась на металл. Металл и стекло. Двигаясь по периметру, он разглядел под поверхностью воды очертания автомобиля. Ему вдруг стало трудно дышать. И не только из-за запаха. Почудилось, что из машины доносится голос Яака, будто Яак стучит по крыше «Вольво» и пронзительно кричит. И не то чтобы звук из ямы проникал наружу, а просто Аркадий ощущал его всем своим существом.

Он снял пиджак и ботинки и нырнул. С закрытыми глазами, помня об извести, он добрался до боковой дверцы, нащупал ручку и потянул ее на себя. Безуспешно. Аркадий вынырнул, глубоко вздохнул и нырнул снова. Тут же на поверхность, толкаясь друг о друга и задевая Аркадия, точно пытаясь оттеснить его от машины, всплыли невидимые ранее предметы. Когда он вынырнул во второй раз, вода была покрыта поднявшимися со дна тухлыми кусками, распространявшими вокруг запах смерти.

В третий раз ему удалось упереться ногами и приоткрыть слегка дверцу. Этого было достаточно. По мере проникновения воды в машину давление выравнивалось, с каждой секундой все быстрее. Затем вода хлынула в открывшуюся дверь, засасывая с собой Аркадия. Он вслепую ощупал переднее сиденье, затем перебрался на заднее, с которого начал всплывать Яак.

Вода засосала дверцу, и та закрылась. Не открывая глаз, Аркадий нащупал внутреннюю ручку, нажал — никакого результата. Он никак не мог отыскать точку опоры для ног, повсюду натыкаясь на Яака. Ему не без труда удалось опустить стекло, и когда машина наполнилась водой и дверца ослабла, от оттолкнулся ногами, увлекая за собой своего товарища.

Выбравшись на край ямы, Аркадий вытащил из нее Яака. Глаза эстонца были широко открыты, волнистые волосы спутались, словно шерсть ягненка. Он был весь какой-то чересчур холодный, ни на что не реагировал, пульса не было ни на запястье, ни на шее, зрачки остекленели. Аркадий пробовал сделать ему искусственное дыхание — дышал изо рта в рот, стучал по грудной клетке, поднимал и опускал его руки — до тех пор, пока не увидел, что Яак никак не отреагировал на крупную каплю дождя, попавшую ему в самый зрачок. Рука Аркадия непроизвольно нащупала на затылке Яака небольшое входное отверстие. Выходного не было. «Малый калибр. Пуля осталась под черепной коробкой», — отметил Аркадий.

На забитую отбросами поверхность воды вынырнула еще одна свиная туша. На этот раз размером побольше. Аркадий вдруг понял, почему ему было трудно выбраться из машины: на заднем сиденье было не одно, а два тела. Он вытащил и второе, положив его рядом с бездыханным Яаком. Это был человек постарше, не кореец и не чеченец, лицо раскисшее и измазанное грязью, но знакомое. Убит тем же путем: отверстие в затылке диаметром с кончик мизинца. Аркадий узнал его еще и по черной траурной повязке на левом рукаве. Это был Пенягин.

Что делал начальник уголовного розыска вместе с Яаком? Как он оказался в колхозе «Ленинский путь»? Если приехал за откупными, то с каких пор этим стали заниматься сами генералы? Аркадий едва удержался от соблазна скинуть его обратно в яму.

Вместо этого он расстегнул китель Пенягина и вынул министерское удостоверение, паспорт и партбилет. Внутри виниловой обложки билета к мокрой щеке Ленина прилип листок с номерами телефонов.

Автомобильные ключи, обнаруженные в кармане Пенягина, подошли к стоявшему в гараже «Москвичу». Под его приборным щитком покоился портфель, набитый картонными папками, перевязанными ленточками, с атрибутами советского чиновника — директивами и справками из министерства, проектами отчетов и двумя апельсинами с куском ветчины, завернутым в сводку новостей ТАСС.

Аркадий запер портфель и машину, стер с дверцы свои отпечатки, положил ключи в карман брюк Пенягина и вызвал по радио из своей машины подкрепление. Затем вернулся к Яаку и вытащил из его карманов ключи. Два ключа были от дома, а третий, большой, годился разве что открывать ворота средневекового замка. Ключи от «Вольво», по всей видимости, оставались в машине. Тот, кто утопил ее в яме, вероятно, включал двигатель.

Аркадий постоял возле Яака. Стоило ли ввязываться в это дело? Ему было нестерпимо жарко. Он увидел, что костер разгорелся еще сильнее. Пламя гудело, несмотря на дождь. Он вспомнил слова Руди: «…занятие, совершенно законное в других странах». Ким завел их дальше, чем хотелось. Яак же оказался слишком близко. Ради чего? Дело обстояло значительно хуже, чем представлялось… С вершины пирамиды свалился пылающий картонный ящик и покатился, освещенный снаружи и изнутри. Потом он стукнулся о землю, развалился на части и с шипением погас в грязной жиже.

Аркадий опрокинул ведро воды на голову, грудь и спину. Ожидая прибытия людей по своему вызову, он разжег печь на бойне — благо, картона и угля хватало. Двор теперь был освещен, как цирк, генератором, фонарями, аварийным фургоном, пожарной машиной и двумя судебно-криминалистическими передвижными лабораториями и кишел силуэтами снующих туда-сюда солдат внутренних войск в полном боевом снаряжении. В помещении же бойни кроме Аркадия находился лишь один человек — прокурор города Родионов, который держался в тени у дверей. В колеблющихся отблесках пламени печи тревожно металась тень висевшей на крюке свиньи. Вода разлетелась брызгами у ног Аркадия и стекла по желобам к отверстию в полу.

— Ким и чеченцы, вероятно, работали вместе, — сказал Родионов. — Я думаю, беднягу Пенягина похитили и привезли сюда, а застрелили до или после. Потом убили и сыщика. Согласны?

— Если Ким убивает Яака, это вполне понятно, — ответил Аркадий. — Но зачем кому-то понадобилось брать на себя хлопоты убивать начальника уголовного розыска?

— Вы сами ответили на свой вопрос. Совершенно очевидно, что они хотели устранить такого опасного противника, как Пенягин.

— Это Пенягин-то опасный?

— Пожалуйста, поуважительней, — Родионов глянул на дверь.

Аркадий подошел к колоде, на которой поверх привезенной из прокуратуры одежды лежало полотенце. Рядом были ботинки и пиджак. Та одежда, которую он снял с себя, годилась только для того, чтобы ее сжечь. Он стал вытираться.

— Зачем здесь внутренние войска? Где обычная милиция?

— Не забывайте, — сказал Родионов, — мы не в Москве. Вызвали людей, которые оказались ближе.

— Это точно. Явились они быстро и, судя по их виду, готовы ринуться в бой. Может быть, я чего-то не знаю?

— Все вполне ясно, — ответил Родионов.

— Я бы хотел объединить это с расследованием дела Розена.

— Со всей определенностью скажу вам «нет». Убийство Пенягина — покушение на всю систему правосудия. Я не собираюсь докладывать Центральному Комитету, что мы объединили дело генерала Пенягина с расследованием убийства обычного спекулянта. Даже не верится, что сегодня утром мы с Пенягиным были вместе на похоронах. Представляете, какой это для меня удар?

— Я вас видел.

— А вы что делали на кладбище?

— Хоронил отца.

— Правда? — пробормотал Родионов, будто ожидал менее будничного объяснения. — Соболезную.

Двор был так ослепительно залит светом ламп, что, глядя на него сквозь открытую дверь, можно было подумать, что он весь объят пламенем. Когда «Вольво» стали вытаскивать лебедками из ямы, вода сверкающими струями хлынула из машины.

— Я объединю расследования убийств Розена и Пенягина, — сказал Аркадий, надевая брюки.

Родионов вздохнул, словно его ставили перед необходимостью принять трудное решение:

— Нужно, чтобы кто-нибудь занимался исключительно делом Пенягина. Нужен «свежий» человек, более объективный.

— Кого же вы назначаете? Ведь кто бы это ни был, ему понадобится время, чтобы изучить дело.

— Необязательно.

— Собираетесь привлечь кого-нибудь, совершенно не имеющего отношения к делу?

— Ради вас же самого, — Родионов старался показать расположение к Аркадию. — Начнут говорить, что если бы Ренко отыскал Кима, то Пенягин был бы жив. Начнут винить вас в трагической гибели сыщика и генерала.

— У нас нет доказательств, что Пенягина похитили. Нам известно только то, что он здесь.

Родионов страдальчески поморщился:

— Такие намеки и домыслы рождаются сами по себе. Учтите, вы слишком тесно связаны с этим делом.

Аркадий заправил рубашку в брюки и сунул в ботинки голые ноги.

— Так кому же вы поручаете расследование?

— Молодому человеку, который более энергично возьмется за дело. К тому же он очень хорошо знаком с делом Розена. Так что проблема координации действий совсем отпадает.

— И кто же это?

— Минин.

— Мой Минин?! Крошка Минин?

Родионов заговорил жестче.

— Я уже с ним говорил. Мы повышаем его в звании, так что он будет пользоваться равными с вами полномочиями. Мне кажется, мы совершили ошибку, вернув вас в Москву, слишком расхвалили, слишком многое вам позволили. Будьте осторожнее, не то ушибетесь больнее, чем раньше. Уверен, Минин не только энергично возьмется за дело, но и проведет его более целенаправленно.

— Какую бы глупость ему ни приказали, он разобьется в доску, а выполнит. Он здесь?

— Я просил его не приезжать, пока вы не уедете. Пришлите ему отчет.

— Расследования будут частично совпадать?

— Нет.

Аркадий уже было взял с колоды для рубки мяса пиджак, но положил его обратно.

— Что вы хотите этим сказать?

Отвечая, Родионов осторожно ступал по полу.

— Это критический момент, требующий решительных действий. В лице Пенягина мы не просто потеряли человека, это удар по правоохранительным органам. Все наши усилия — и прокуратуры, и милиции — должны быть подчинены одной цели: найти и арестовать виновников. Мы все должны пойти на жертву.

— Чем же должен пожертвовать я?

Прокурор с сочувствием поглядел на него. «У партии еще остались великие актеры», — подумал Аркадий.

Родионов сказал:

— Минин возьмет на себя и расследование дела Розена. Оно будет частью этого дела, как это предлагали и вы. Я прошу завтра передать ему все досье и доказательства по делу Розена, а также отчет о событиях этой ночи.

— Это дело принадлежит мне.

— Хватит спорить. Вашего сыщика убили. Минин назначен на новую должность. У вас нет группы и нет расследования. Знаете ли, мы, видимо, требовали от вас слишком многого. Вы, должно быть, еще не пришли в себя после похорон отца.

— Пока что нет.

— Отдохните, — сказал Родионов. Передавая Аркадию пиджак, он задел карманом за кафельную стенку. — Боже мой, какая старина! — воскликнул он, когда Аркадий достал наган.

— Фамильная реликвия.

— Не цельтесь в меня, — отшатнулся прокурор.

— Никто и не целится.

— Не угрожайте мне.

— Я вам не угрожаю. Просто удивляюсь: вы с Пенягиным были на кладбище, чтобы почтить… — он постучал пистолетом по голове, вспоминая.

— Асояна. Пенягин сменил Асояна, — прокурор двинулся к двери.

— Верно. Я никогда не видел Асояна. Забыл, от чего умер Асоян?

Но прокурор уже вышел во двор.

13

На обратном пути Аркадий остановился у жилого дома близ стадиона «Динамо». Синий свет над дверью отделения милиции, располагавшегося в крайнем подъезде, казался вывеской ночного бара. На улице подвыпивший мужчина и взъерошенная женщина вели «семейную беседу». Он что-то говорил, а она хлестала его по щекам. Он опять что-то говорил — и опять получал по физиономии. При каждом ударе он наклонялся вперед, как бы соглашаясь с нею. Другой пьяный, в хорошей, но перепачканной одежде, ходил кругами, волоча по земле прямую, как костыль, ногу.

В самом отделении дежурный офицер пытался утихомирить раздетого по пояс и ослепшего от метилового спирта пьяницу, который все пытался взлететь, взмахивая татуированными руками и как бы дирижируя хором раздававшихся из камер голосов. Проходя мимо, Аркадий, не открывая, показал свое удостоверение. Возможно, и он был странно одет, но в этой компании выглядел вполне пристойно. Наверху, где все двери были обиты серым дерматином, висела доска с фотографиями ветеранов афганской войны. В Ленинской комнате, где собирались для политической и моральной подготовки, на длинных столах, накрыв лица полотенцами, храпели милиционеры.

Ключ Яака подошел к двери, ведущей в застеленную линолеумом комнату со стенами, выкрашенными в желтый цвет. Поскольку «секретный» кабинет в отделении служил нескольким сыщикам, работавшим в разное время, мебель здесь была весьма скромная, а убранство и того скромнее: у окна друг против друга стояли два стола, четыре стула, четыре массивных довоенных сейфа из железных листов; к стене клейкой лентой были прикреплены рекламный плакат с изображением автомобиля, футбольная афиша и плакат, возвещающий о какой-то выставке. Через открытую боковую дверь проникали запахи расположенного рядом туалета.

На столах стояли три телефона — городской, внутренний и прямой, на Петровку. В ящиках столов лежали пачки фотографий давно разыскиваемых лиц, описания угнанных машин и календари десятилетней давности. У ножек столов линолеум был в шрамах от сигарет.

Аркадий сел и закурил. Он всегда считал, что в один прекрасный день Яак удерет в Эстонию, перевоплотится в ярого националиста и будет героически защищать свою неоперившуюся республику. Он считал, что Яак был способен на другую жизнь. Не такую, как эта. Разница между ним и Яаком, живым или мертвым, была не так уж и велика.

Сначала он позвонил к себе на работу.

Ему ответили со второго звонка: «Минин слушает».

Аркадий положил трубку.

Только совсем наивный человек мог задать вопрос, почему Минин не поехал в колхоз «Ленинский путь». Аркадий по опыту знал, что существует два вида расследования: один для того, чтобы собрать сведения, другой, более распространенный, чтобы их скрыть. Второй был намного труднее, потому что здесь требовалось, чтобы кто-то один был на месте преступления, а другой контролировал поступление информации, никуда не выезжая. Как начальнику Аркадия, Родионову надо было находиться в колхозе. Минину же, усердному Минину, получившему повышение по службе, было доверено собрать сведения, свидетельствующие о связи между погибшим мученической смертью генералом Пенягиным и Руди Розеном.

Аркадий вытащил список телефонных номеров, который он обнаружил в партбилете Пенягина. Первый принадлежал Родионову, два других были московские, не известные ему. Он глянул на часы: два часа ночи — время, когда все порядочные граждане должны быть дома. Он снял трубку городского телефона и набрал один из незнакомых номеров.

— Да? — спокойно ответил сонный мужской голос.

— Я звоню насчет Пенягина, — сказал Аркадий.

— Что с ним?

— Он умер.

— Ужасная новость, — голос оставался отчетливым, тихим, еще более спокойным. — Кого-нибудь задержали?

— Нет.

Последовала пауза, затем голос исправил свою ошибку:

— Я хотел сказать: «Как это случилось?».

— Убили. В колхозе.

— С кем я говорю? — безукоризненное произношение само по себе было необычным — словно береза, покрытая заграничным лаком.

— Произошло осложнение, — сказал Аркадий.

— Какое осложнение?

— Сыщик.

— Кто это?

— Разве вы не хотите знать, как он погиб?

На другом конце наступила пауза. Аркадий, казалось, слышал, как напряженно думали на том конце.

— Я знаю, кто это.

Телефон замолк, но Аркадий успел узнать голос Макса Альбова. Пусть они виделись всего час, но это было недавно и в присутствии Пенягина.

Он набрал другой номер, словно рыболов, забрасывающий ночью крючок в темную воду в ожидании, когда же клюнет.

— Алло! — на этот раз была женщина — голос нисколько не сонный, наоборот, старается перекричать телевизор.

— Я звоню насчет Пенягина.

— Секунду!

Ожидая, Аркадий слышал, как какой-то американец рассказывал какую-то скучную историю, перемежаемую взрывами и стрельбой.

— Кто это? — к телефону подошел мужчина.

— Альбов, — ответил Аркадий. Он не то чтобы говорил так же гладко, как журналист, но удачно подражал его интонациям. К тому же ему помогал шум на другом конце провода. — Пенягина нет.

— Зачем ты звонишь?

— Там возникли проблемы, — сказал Аркадий.

— Не придумал ничего хуже, чем позвонить. Удивляюсь: такой тертый мужик — и на тебе! — голос твердый, с юморком и самоуверенностью удачливого руководителя. — Не надо паниковать в середине игры.

— Я беспокоюсь.

Послышался щелчок удачно посланного мяча, взрыв аплодисментов и восторженные крики «банзай!». Теперь Аркадий мог представить картину бара, выкрашенного в цвета «Мальборо», и довольных игроков в гольф. Слышался звон кассового аппарата и — чуть тише — отдаленные позвякивания игральных автоматов. Он мог также представить начинающего уже беспокоиться Борю Губенко, прикрывающего ладонью трубку.

— Что сделано, то сделано, — сказал Боря.

— А как насчет сыщика?

— Кому-кому, а тебе-то известно, что этот разговор не для телефона, — разозлился Боря.

— Что дальше? — спросил Аркадий.

Была глубокая ночь. Из телевизора доносился голос американского диктора Аркадий почти ощущал теплый свет экрана, однообразие международных новостей, которые должны повсюду сопровождать бизнесменов. «Когда-то спасти Россию собирались американцы. Потом собрались спасать Россию немцы. Кто бы на этот раз ни собрался спасать Россию, он не минует Бориного гольф-клуба, — подумал Аркадий. — Японцы всегда уходят последними, обычно говорит он».

— Что будем делать? — повторил Аркадий.

Слышно было, как вновь ударили по мячу. Отскочил ли он от одного из стоящих в цехе деревьев или же, посланный умело, летит далеко, к задней стене из зеленой парусины?

— Кто это? — спросил Боря и повесил трубку.

И оставил Аркадия… ни с чем. Во-первых, Аркадий не записывал разговоры. Во-вторых, что толку из того, если бы и записывал? Он не выудил никаких признаний, ничего такого, чего нельзя было бы объяснить сонным состоянием, шумом, недоразумением, плохой связью. Что из того, что у Пенягина были номера их телефонов? Ведь Альбова представили как одного из друзей милиции, а Борин гольф-клуб охранялся милицией. Что из того, что Альбов и Губенко знакомы? Оба они — общительные жители новой Москвы, не отшельники. Аркадий ничего не мог доказать, кроме того, что Яак попал в колхоз в связи с делом Розена, что его убили и что эстонец найден в одном автомобиле с Пенягиным. Он же, Аркадий, запорол дело Розена, не поймал Кима, а все собранные им улики в данный момент захватил Минин.

Зато, пусть Яака нет в живых, но он был хорошим сыщиком. Аркадий просмотрел все ящики столов, заглянул под них, а потом достал большой ключ Яака. У каждого тайного сыщика был свой сейф — запертое на замок хранилище результатов его работы. Аркадий поочередно пробовал открыть ключом каждый из четырех допотопных сейфов, пытаясь нащупать секретное устройство, пока наконец последний замок не поддался и не распахнулась железная дверь, открывая три полки личной жизни Яака. На нижней полке лежали перевязанные красной ленточкой старые папки — кладовая профессиональной памяти Яака. На верхней полке — личные вещи: фотографии мальчика и мужчины на рыбалке; того же мальчика и мужчины с моделью самолета; подросшего мальчика в военной форме, в котором уже можно узнать Яака, позирующего рядом со счастливой, но с достоинством улыбающейся женщиной. Они стоят на ступеньках дачи. Глаза Яака — на свету, глаза матери — в тени. Снимок солдат, поющих в палатке; Яак тот, что с гитарой. Восьмилетней давности документы о разводе, разорванные на куски и снова склеенные. Любительский снимок Яака с Юлией, тогда еще темноволосой. Тоже разорванный и склеенный. Изображение смазанное: катались на аттракционе.

На средней полке — серая книжечка Уголовного кодекса, набитая размочаленными листами каждодневно поступающих данных; бланки протоколов расследований, обысков, допросов; красный справочник с именами сыщиков Московской области; россыпью патроны к «Макарову» с медными гильзами; оперативное фото Руди; снимок юного Кима из милицейского архива; сделанные Полиной снимки черного рынка и обгоревшего корпуса машины Руди. Кроме того, служебный конверт. Аркадий вскрыл его и обнаружил немецкую видеопленку, которую он давал Яаку, и два проявленных кадра. Значит, Яак получил снимки.

Это были фотографии женщины из пивной. На обратной стороне одной из них Яак написал: «Надежным источником опознана как Рита, эмигрировавшая в Израиль в 1985 году».

Аркадий понял, что источником была Юлия. Если Рита вышла за еврея и уехала, Юлия могла ее помнить.

Израиль? Сочетание белокурых волос, черного свитера и золотой цепочки отпечаталось в его сознании как классический немецкий стиль, полные же сочные губы и очертания скул были явно славянскими. Почему же тогда она оказалась на мюнхенской, а не на иерусалимской пленке? Почему в таком случае Аркадий видел эту женщину в машине Руди и перехватил ее взгляд, который говорил, что он сам и «Жигули» были ей хорошо знакомы? Почему ее губы на видеопленке шептали слова: «Я тебя люблю»?

Второй снимок ничем не отличался от первого. На его обратной стороне Яак написал: «Опознана портье гостиницы „Союз“ как г-жа Бенц. Немка. Прибыла 5.VIII, выехала 8.VIII». Два дня назад.

Гостиница «Союз» не принадлежала к лучшим гостиницам Москвы, но зато была ближе всего к тому месту, где они с Яаком видели ее вместе с Руди.

Зазвонил городской телефон. Он поднял трубку.

— Кто это? — послышался голос Минина.

Аркадий положил трубку и тихо вышел.

Теперь они наверняка уже следят за его квартирой. Аркадий поехал по южной набережной реки, остановил машину и пошел пешком, чтобы стряхнуть сон.

Ночью Москва прекрасна. На днях, когда они с Полиной сидели в кафе, он вспомнил стихотворение Ахматовой:

Я пью за разоренный дом, за злую жизнь мою,

За одиночество вдвоем, и за тебя я пью,

За ложь меня предавших губ, за мертвый холод глаз,

За то, что мир жесток и груб, за то, что Бог не спас.

Полина, романтическая душа, упросила его прочитать еще раз.

Москва была именно таким разоренным домом. Городской пейзаж ночью казался наполовину выгоревшим. И все же уличный фонарь выхватывал вдруг из темноты чугунные ворота, ведущие во двор, где стройные липы окружали лежащего на пьедестале мраморного льва. Другой освещал лазурный, усеянный золотыми звездами купол церкви. Словно все, что не было уродливо, осмеливалось показать себя в Москве только ночью.

Аркадий поразился собственной ожесточенности. Он был готов терпеть окружавшие его подлость и продажность, если бы мог более или менее успешно заниматься своим делом. Его собственная порядочность стала для него раковиной, средством и отвергать и принимать всеобщий хаос. «Не прячься от этого противоречия, точнее, от лжи», — говорил себе Аркадий. Но никуда не денешься, он все же потерял Руди и Яака, даже не напал на след Кима, возможно, навредил Полине. Какая же от него польза? Чего он хочет?

Ему хотелось быть где-то очень далеко. Много лет он терпел, но последнюю неделю, с тех пор как услышал по радио голос Ирины, чувствовал, как безжалостно, секунда за секундой, уходит время.

Если так, то, может быть, он живет не в том городе? Можно ли убежать от самого себя, от того, что связывает тебя с прошлым?

Центральный телеграф на улице Горького работал двадцать четыре часа в сутки. В четыре часа утра его главный зал был обычно заполнен телеграфирующими домой индусами, вьетнамцами, арабами, а также советскими гражданами, отчаянно пытающимися связаться с родственниками в Париже, Тель-Авиве и на Брайтон-Бич. Воздух отдавал пеплом, и привкус его оставался на губах. Люди сидели над телеграфными бланками, составляя текст телеграмм. Мужчины комкали забракованные листки, женщины, задумавшись, сидели над взятым у окошка бланком. Сбившись в кружок, сочиняли послания семейные группы — как правило, смуглые, в блестящих косынках. Время от времени в зал заходил кто-либо из охраны: удостовериться, что никто не расположился на скамейке. По другую сторону высокой перегородки молча подавляли раздражение служащие. Они подолгу шепотом обсуждали свои дела по телефону, повернувшись спиной, читали книжки или потихоньку исчезали соснуть хоть чуть-чуть. Их недовольство объяснялось тем, что в эту смену нельзя было побегать по магазинам. Часы на стене показывали время: 4.00 в Москве, 11.00 во Владивостоке, 22.00 в Нью-Йорке.

Аркадий стоял у перегородки, изучая две одинаковые фотографии: одну — русской проститутки, уехавшей в Израиль, другую — хорошо одетой немецкой туристки. Соответствовали ли полученные данные действительности? У Яака, возможно, был ответ.

На обороте телеграфного бланка Аркадий изобразил машину Руди, указал, где примерно находились Ким, Боря Губенко, чеченцы, Яак и он сам. Сбоку добавил имя: Рита Бенц.

На другом бланке написал: «ТрансКом», а рядом — «Ленинградский райком комсомола, Руди, Борис Бенц».

На третьем стояло: «Колхоз „Ленинский путь“. Пенягин, убийца Руди (возможно, чеченцы). Судя по крови, Ким. И конечно, Родионов.

На четвертом: «Мюнхен, Борис Бенц, Рита Бенц». Далее следовал знак икс, спрашивавший Руди, где Красная площадь.

На пятом: «Игральные автоматы. Руди, Ким, „ТрансКом“, Бенц, Боря Губенко».

Фрау Бенц была связующим звеном между черным рынком и Мюнхеном и служила контактом между Руди и Борисом Бенцем. Поскольку у Бори Губенко тоже были игральные автоматы, не входил ли и он в «ТрансКом»? Кому было легче всего познакомить Руди с маловероятными компаньонами из комсомольского спортклуба, как не бывшему футбольному кумиру? А если Губенко был участником «ТрансКома», то, значит, он знал и Бориса Бенца.

Наконец Аркадий нарисовал схему фермы, обозначив дорогу, двор, загоны, скотный двор, сарай, гараж, костер, «Вольво», яму. Он проставил расстояния, указал стрелкой север, потом добавил схему скотного двора, пометив ведро, накрытое марлей с запекшейся кровью.

Он раздумывал о зоомагазине под жильем Кима, о полке с кровью дракона и о крови в машине Руди. В этой связи он вспомнил о Полине. Чтобы позвонить по автомату, нужна была двухкопеечная монета. Он нашел одну в кармане и набрал Полинин домашний телефон.

Голос был низким — спросонья, но она быстро пришла в себя.

— Аркадий Кириллович?

— Яака убили, — сказал он. — Дело передают Минину.

— У вас неприятности?

— Слушай: мы с тобой не друзья; ты всегда с подозрением относилась ко мне; ты видела, что расследование заходит в тупик.

— Другими словами?

— Держись подальше.

— Вы не можете мне этого приказать.

— Я тебя прошу, — прошептал он в трубку. — Пожалуйста.

— Позвоните мне, — помолчав, сказала Полина.

— Когда все образуется.

— Я заберу факс Руди и поставлю на свой номер. Можете оставить весточку.

— Будь осторожна, — он повесил трубку.

Внезапно на него навалилась усталость. Он запихнул бланки в карман с пистолетом и сел, откинувшись на край скамьи. Сомкнув глаза, он тут же задремал. Ему чудилось, что он катится вниз, в темноту, по мокрому глинистому холму, медленно и беззвучно перекатываясь под силой собственной тяжести. У подножия холма — пруд. Кто-то нырнул раньше него, и по воде расходятся круги. Он тоже упал в воду, утонул… и тут же по-настоящему заснул.

Глаза на дряблом небритом лице уставились на него. В руке черный пистолет. Грязные, в мозолях, пальцы трясутся. В другой руке — удостоверение Аркадия… Окончательно проснувшись, он увидел ряды орденских колодок на засаленном пиджаке, безногого мужчину на деревянной тележке. Рядом с тележкой — два обитых резиной чурбачка для рук. На лице выдаются зубы в стальных коронках. Изо рта несет, как из выхлопной трубы. «Не человек, а автомобиль», — подумал Аркадий.

Мужчина сказал:

— Искал бутылку, ничего больше. Не знал, что нарвусь на генерала. Извиняюсь.

Он опасливо вернул Аркадию пистолет — рукояткой вперед. Аркадий забрал свое удостоверение.

Человек колебался.

— Нет лишней монеты? Нет так нет, — он взял чурбачки, готовый удалиться.

Аркадий посмотрел на часы: ровно пять.

— Постой, — сказал он.

Его вдруг осенило. Пока мысль не утратила остроты, он положил в один карман пистолет, в другой — удостоверение и достал схему фермы. На чистом бланке, стараясь припомнить как можно точнее, он изобразил интерьер сарая: дверь, стол, штабеля коробок с видеомагнитофонами и компьютерами, вешалки с одеждой, копировальную машину, домино, номер «Грозненской правды» на столе, молитвенный коврик на полу. На схеме фермы стрелкой обозначил север. Теперь, когда он об этом думал, то вспомнил, что коврик был новенький, не вытертый ни коленями, ни лбом, он лежал по линии восток — запад. А ведь Мекка находилась от Москвы точно на юг.

— Двушка есть? — спросил Аркадий. — За рубль.

Нищий достал из-за пазухи кошелек, порылся и достал монету.

— Еще сделаешь из меня бизнесмена.

— Банкира.

Он звонил с того же телефона, что и Полине.

В кои-то веки он чувствовал, что преимущество на его стороне. Родионов не привык, чтобы его ставили в тупик. Аркадию это было привычно.

14

В Вешках, на краю города, Москва-река, казалось, заблудилась в зарослях осоки и тростника, не решаясь покинуть деревню. Неумолчно квакали лягушки, в утренней воде отражались гоняющиеся за насекомыми ласточки, туман обволакивал островки лилий.

Аркадий еще в детстве плавал здесь на лодке. Они с Беловым лавировали меж камышей, распугивая уток и почтительно следуя за лебедями, которые прилетали сюда на лето. Сержант вытаскивал лодку на берег, и сквозь лабиринт переулков и вишневых садов они поднимались в деревню купить свежих сливок и разноцветных леденцов. Солнце неизменно вставало позади церковной колокольни, сплошь усеянной воронами.

Деревню окружал заросший буйной растительностью и на удивление неухоженный старый лес. Плотной стеной стояли березы, ясени, широколистые буки, лиственницы, ели, дубы, куда с трудом проникали редкие солнечные лучи. Вокруг царили покой и кипучая деятельность одновременно: проделывали в земле ходы землеройки и кроты, взлетали в воздух кучи хвойных иголок, когда заяц покидал свое убежище, стучали клювами дятлы, отыскивая себе пищу под корой деревьев, монотонно гудели насекомые. Вешки были мечтой каждого русского, идеальной дачной деревней.

Ничто не изменилось. Аркадий шел по знакомым ему тропинкам. Те же одиноко стоящие дубы, теперь не такие темные и могучие, как казалось в детстве. Стайка березок с бледными трепещущими листьями. Кто-то когда-то пытался заложить сосновую аллею, но вокруг сосенок проклюнулись и поднялись другие деревца и заглушили их. Тропинки терялись в зарослях папоротника, плюща и обильного подроста.

Метрах в пятнадцати левее белочка с пушистыми ушками раскачивалась на одной из нижних веток, сердито цокая на лежащее на земле пальто. Минин поднял голову, чем еще больше рассердил зверька. Аркадий разглядел также в кустах ветровку, а слева от Минина еще и брючину. Прячась за деревьями, он свернул направо.

Дойдя до дороги, Аркадий остановился. Она стала уже, в щебенке появились новые проплешины. Аркадий увидел бегуна в тренировочном костюме — черноглазого парня с ввалившимися щеками, поглядывавшего на лес. На велосипеде проехала женщина, за ней протрусил терьер. Когда она отъехала достаточно далеко, Аркадий вышел на открытое пространство.

В одну сторону от него дорога тянулась еще метров пятьдесят, затем поворачивала вправо, то приближаясь, то удаляясь от высоких черных ворот, обрамленных зеленью деревьев. В другой стороне, всего метрах в десяти от Аркадия, стояли прокурор города Родионов и Альбов. Прокурор удивился, увидев его, хотя Аркадий явился в назначенный час и в назначенное место. «Некоторым не по нутру не поспать даже только одну ночь», — подумал Аркадий. Родионов с сердитым видом шагал негнущимися ногами, словно трещал мороз, а не начинался хороший летний день. Альбов же был в твидовом пиджаке, в брюках спортивного покроя; он источал аромат освежающего лосьона и выглядел хорошо выспавшимся и отдохнувшим.

— Я говорил Родионову, что не найдем вас, — сказал он вместо приветствия. — Наверное, не раз здесь бывали?

Родионов проворчал:

— Считалось, что вы вернетесь на работу и напишете отчет о том, что произошло на ферме. Но вы сначала исчезли, а потом вдруг стали звонить и требовать, чтобы мы встретились черт знает где.

— Не совсем так, — ответил Аркадий. — Давайте пройдемся, — и он неторопливо двинулся к воротам.

Родионов остановился.

— Где отчет? Где вас носило?

Дорога все еще была в густой тени. Альбов удовлетворенно смотрел на солнечные лучи, пробивающиеся сквозь стену деревьев.

— Ведь у Сталина было несколько дач вокруг Москвы? — спросил он.

— Это его любимая, — сказал Аркадий.

— Уверен, что ваш отец частенько бывал здесь.

— Сталин любил пить и беседовать всю ночь. По утрам они прогуливались здесь. Обратите внимание, все старые деревья — ели. За каждой из них стоял охранник, да так, чтобы его было не видно и не слышно. Теперь, конечно, другое время.

По обе стороны дороги послышался треск — кто-то, стараясь не отстать, ломился сквозь заросли.

Родионов выходил из себя:

— Вы так и не написали отчет.

Аркадий полез в карман — Родионов отскочил в сторону. Но вместо пистолета Аркадий достал пачку аккуратно исписанных желтых листков бумаги.

— Нужно было напечатать на бланках, — сказал Родионов. — Хотя ладно. Почитаем, когда вернемся на работу.

— А потом? — спросил Аркадий.

Родионов приободрился. Отчет, даже в рукописном виде, свидетельствовал о том, что противник уступил.

— Всех нас потрясла смерть нашего друга, генерала Пенягина, — промолвил он. — И мне понятны ваши чувства в связи с гибелью вашего сотрудника. И тем не менее ничто не оправдывает вашего исчезновения и ваших диких обвинений.

— Каких обвинений? — спросил Аркадий, продолжая шагать. Пока что он ни словом не обмолвился о своих звонках Альбову и Губенко. Молчал и Альбов.

— Ваше сумасбродное поведение, — добавил Родионов.

— В каком смысле? — спросил Аркадий.

— Ваше исчезновение, — повторил Родионов. — Ваше неэтичное нежелание принимать участие в расследовании убийства Пенягина только из-за того, что не вам поручили его возглавить. Ваше упрямое помешательство на деле Розена. Видно, Москва вам не по плечу. Для вашей же пользы вам надо поменять обстановку.

— Значит, вон из Москвы? — бросил Аркадий.

— Это не понижение в должности, — сказал Родионов. — Факт остается фактом, что преступность процветает не только в Москве. Есть по-настоящему горячие точки. Я всегда отпускаю следователей, если в них нуждаются. Кроме дела Розена, за вами других не числится.

— В таком случае куда?

— В Баку.

Аркадий невольно рассмеялся.

— Так Баку же не просто не Москва. Он даже не Россия.

— Они просили самого лучшего следователя. Вам предоставляется возможность восстановить свою репутацию.

В условиях трехсторонней гражданской войны между азербайджанцами, армянами и армией, да еще к тому же стычек между наркомафиями, Баку представлял собой Майами и Бейрут, вместе взятые.

Метрах в двадцати позади, отряхивая пальто, на дорогу вышел Минин, что и для других послужило сигналом выйти из-за деревьев. Вернулся черноглазый парень в тренировочном костюме и побежал трусцой рядом с Мининым.

На глазах Аркадия непринужденная прогулка превратилась в парад войск.

— Возможность начать все заново, — сказал он.

— Только так, — согласился Родионов.

— Думаю, вы правы — самое время уехать из Москвы, — заметил Аркадий. — Только я думал не о Баку.

— Куда или когда ехать, не вам определять, — возразил Родионов.

Они дошли до ворот, которые вблизи оказались не черными, а темно-зелеными. Над двойными деревянными створками, обитыми стальными листами, находилась площадка для часовых со сторожевыми башнями по бокам. Путь преграждал полосатый шлагбаум — защита от любопытных. Но как тут устоять? Аркадий перешагнул и погладил рукой все еще любовно выкрашенную гладкую перекладину. Отсюда черные лимузины проезжали еще пятьдесят метров до дачи, где проходили затяжные ужины, а после полуночи составлялись списки, которые переводили многих граждан, пока те еще спали, из числа живых в число покойников. Иногда на дачу привозили детей, чтобы украсить ими прием на открытом воздухе или чтобы вручить кому-то букет, но всегда в дневное время, словно только под солнцем они были в безопасности.

«Это ворота в замок дракона, — подумал Аркадий. — Даже теперь, когда дракон мертв, воротам надо бы быть обугленными, а дорога должна быть исцарапана его когтями. На ветвях должны висеть кости. Солдаты в шинелях должны были бы остаться здесь, по крайней мере, в виде статуй». Вместо всего этого сверху одиноко смотрел глаз широкоугольного объектива сторожевой телекамеры.

Родионов его не заметил.

— Минин будет…

— Заткнись! — цыкнул Альбов и поглядел на линзы объектива. Улыбайся! — и добавил, обращаясь к Аркадию: — На дороге еще есть камеры?

— На всем ее протяжении. Экраны на даче. За нами внимательно следят и все записывают на пленку. Как-никак, историческое место.

— Разумеется. Сделай что-нибудь с Мининым, — тихо сказал Родионову Альбов. — Не нажимай на силу. Убери отсюда этого дурака.

Озабоченный, но источающий доброжелательность, Родионов помахал Минину. Альбов повернулся к Аркадию, выражая всем видом, что готов играть по-честному.

— Мы же друзья и заботимся о вашем благополучии. У нас были все основания встретиться с вами и поговорить в открытую. Кто-то сейчас наблюдает за нами по телевизору и думает, что мы любители птиц или просто интересуемся историей.

— Боюсь, что Минин не похож ни на того ни на другого, — заметил Аркадий.

— Это уж точно, — согласился Альбов.

Родионов удалился, чтобы отослать Минина прочь.

— Спали? — спросил Аркадия Альбов.

— Нет.

— Ели?

— Нет.

— Плохо, когда все время приходится торопиться, — в голосе Альбова чувствовалась искренность. Но звучали и командные нотки, словно он председательствовал на собрании. Камера на воротах сталинской дачи изменила положение. Держа сигарету в зубах, Альбов добавил: — А со звонком сделано умно.

— Ваш номер был у Пенягина.

— Тогда это напрашивалось само собой.

— У меня лучшие мысли всегда приходят сами по себе.

К этому времени Альбову должно было стать известно, что Аркадий звонил и Боре. Возникал вопрос: чьи еще номера записал Пенягин?

Когда вернулся Родионов, Альбов вынул из кармана прокурора отчет.

— Телеграфные бланки, — сказал Альбов. — Он всю ночь был на Центральном телеграфе.

Родионов, взглянув на камеру, пробормотал:

— А мы-то перекрывали вокзалы, известные адреса, улицы.

— Москва большая, — сказал в оправдание прокурора Аркадий.

— Телеграммы посылали? — спросил Аркадия Альбов.

— Это мы узнаем, — твердо сказал Родионов.

— Через денек-другой, — согласился Аркадий.

— Он нам еще угрожает, — вышел из себя Родионов.

Альбов сказал:

— Смотря чем. В этом весь вопрос. Если ему что-нибудь известно о Пенягине, сыщике или Розене, он по закону обязан сообщить своему начальнику, то есть тебе, или ведущему дело следователю, то есть Минину. Иначе его сочтут сумасшедшим. Сегодня на улицах полно сумасшедших, так что никто его не станет слушать. Кроме того, он обязан выполнять приказы. Если ты пошлешь его в Баку, он туда и должен ехать. Может стоять под своей камерой хоть весь день. Выхода у него нет. Прожектора здесь не светят: захватите его сегодня ночью, а завтра он проснется уже в Баку. Ренко, скажу вам по собственному опыту: если нет ничего взамен, придется все время быть в бегах. А ведь у вас ничего нет, правда?

— Правда, — согласился Аркадий. — Но у меня другие планы.

— Какие еще планы?

— Я собирался продолжать расследование дела Розена.

Родионов посмотрел на дорогу.

— Теперь этим занимается Минин.

— Я ему не помешаю, — сказал Аркадий.

— Как это не помешаете? — спросил Альбов.

— Я буду в Мюнхене.

— В Мюнхене? — удивленно поднял голову Альбов, словно услышал пение незнакомой птицы. — А что же вы будете искать в Мюнхене?

— Бориса Бенца, — ответил Аркадий. Он не упомянул имя женщины, потому что не был уверен, так ли ее зовут на самом деле.

Родионов застыл на месте, словно сбился с шага.

Альбов посмотрел под ноги, огляделся вокруг, и наконец на его лице появилась удивленная и вместе с тем восхищенная улыбка.

— Ну, знаешь, это у него в крови, — сказал он Родионову. — Когда немцы быстро продвигались к воротам Ленинграда и Москвы, когда Сталин терял миллионы солдат, а Красная Армия в беспорядке отступала, один командир-танкист не отступил ни на шаг. Немцы думали, что поймали генерала Ренко в ловушку. Но они так и не поняли, что ему просто нравилось быть у них в тылу, и чем больше было крови и паники, тем больше его это устраивало. Сын — копия отца. Он в ловушке? Нет, он то тут, то там. Одному Богу известно, где он появится в другой раз.

— Завтра в семь сорок пять утра есть прямой рейс на Мюнхен, — сказал Аркадий.

— Вы в самом деле верите, что прокуратура выпустит вас из страны? — спросил Альбов.

— Абсолютно уверен, — ответил Аркадий. И у него действительно появилась такая уверенность, как только он увидел реакцию Родионова на имя Бориса Бенца — непроизвольное выражение злобы и страха, словно у загнанного в угол борова. До этого момента имя ничего не значило, но в одно мгновение Аркадий оценил, как сказал бы Руди, высокую рыночную стоимость Бориса Бенца.

— Если бы министерство и пожелало, от нас это не зависит, — сказал Родионов. — Заграничные расследования входят в компетенцию госбезопасности.

— На днях на Петровке вы говорили, что мы вступили в Интерпол и непосредственно сотрудничаем с иностранными коллегами. Со мной будет только сумка с личными вещами. Никакой проверки не потребуется.

— Лично я мог бы ехать хоть завтра, — сказал Родионов. — Но для вас ведь нужен заграничный паспорт и указание министерства. На это уйдут недели.

— В Центральном Комитете есть двенадцать комнат. Все, чем там занимаются, так это на месте делают паспорта и визы. Люфтганза, рейс 84, — сказал Аркадий. — Не забудьте, немцы народ пунктуальный.

— Есть выход, — вступил в разговор Альбов. — Можно лететь не в качестве следователя, должностного лица прокуратуры, а как частное лицо. Если министерство сможет сделать паспорт, да к тому же у вас есть американские доллары или немецкие марки, тогда вы просто покупаете билет и летите. Кстати, в Мюнхене только что открылось наше консульство. Можно связаться с ним и получить там командировочные. Вопрос только в том, где вы достанете валюту на билеты.

— И ответ?.. — спросил Аркадий.

— Я мог бы дать взаймы. В Мюнхене можно рассчитаться.

— Деньги должен дать прокурор, — сказал Аркадий.

— Тогда надо сделать, как он говорит, — согласился Альбов.

— Почему?

— Потому что это более деликатное расследование, чем мы думали раньше, — объяснил Альбов. — Иностранные инвесторы, особенно немцы, очень чувствительны к грязным скандалам среди новых советских капиталистов. Мы должны восстановить доброе имя каждого, даже тех, о ком никогда не слышали. Потому что, если даже следователь гоняется за призраками, мы не хотим ставить препятствия на его пути. Кроме того, мы не знаем всего, что знает следователь, или того, что он, по его мнению, должен срочно предпринять, чтобы утвердить свою самостоятельность.

— Он не сказал, что ему известно.

— Потому что он лишь доведен до отчаяния, но он не безнадежный дурак. Он набил тебе карман телеграммами, а ты даже не заметил. Я поддерживаю Ренко. Я все больше попадаю под впечатление его приспособляемости. И все равно у меня возникает вопрос, — сказал Альбов, обращаясь к Аркадию: — Подумали ли вы о том, что, как только вы сядете в самолет, вы утратите все свои полномочия? В Германии вы будете обыкновенным гражданином, более того, советским гражданином. Там вы будете не кем иным, как беженцем, потому что для них все русские — беженцы. Во-вторых, вам перестанут верить здесь. Вы перестанете быть героем в глазах своих друзей. Никто не поверит вашим рассказам, потому что и здесь на вас будут смотреть как на эмигранта. А эмигранты всегда лгут. Они наговорят что угодно, лишь бы уехать. Могу вам обещать одно — вы будете жалеть, что уехали.

— Я еду только в связи с этим делом, — сказал Аркадий.

— Видите, вы уже лжете, — Альбов сочувственно посмотрел на Аркадия. Казалось, он делал над собой усилие, чтобы не оставить без внимания менее интересного собеседника. — Родионов, тебе лучше заняться всем этим. Тебе нужно многое успеть, иначе твой следователь опоздает на самолет. Документы, деньги, что там еще. И все это за один день, — и снова, обернувшись к Аркадию, спросил: — А как насчет Аэрофлота?

— Люфтганза.

— Предпочитаете авиалинию, на которой пристежные ремни в порядке? Совершенно согласен, — подтвердил Альбов.

Родионов, оставшись не у дел, отошел в сторону, ловя взгляды, все еще ожидая дополнительной команды от Альбова. Далеко на дороге растерянные, всеми забытые Минин и его люди вновь сбились в кучу.

— Ступай, — сказал Альбов.

Он открыл пачку сигарет «Кэмел» и закурил, угостив Аркадия. Потом снова обратил внимание на ворота. По мере того как поднималось солнце, деревья по обе стороны, казалось, становились больше, отчетливее, зеленее, меняя красочные оттенки света и тени. Площадка для часовых, будто объятая пламенем, ярко осветилась. Ворота сразу оказались в еще более глубокой тени и из-за контраста выглядели еще темнее. На их фоне четко выделялись две человеческие фигуры.

Аркадий вспомнил, что Альбов говорил о возврате долга.

— Так вы будете в Мюнхене?

— У меня в Мюнхене самые близкие друзья, — сказал в ответ Альбов.

Часть вторая МЮНХЕН 13-18 августа 1991 года

15

Помощник консула Федоров, встретивший Аркадия в аэропорту, показывал достопримечательности города с таким видом, будто он лично построил Мюнхен, наполнил водой реку Изар, позолотил Ангела мира и уравновесил шпили-двойники на Фрауенкирхе.

— Консульство здесь недавно, но я работал в Бонне, поэтому мне здесь ничто не в новинку, — пояснил Федоров.

Но не Аркадию. Он очутился в водовороте бешено несущегося транспорта и мелькающих вывесок. На улицах чистота, словно их выстлали пластиком. Наравне со всеми мчались мотоциклисты в шортах и темных защитных очках, как-то ухитряясь не попасть под колеса несущихся рядом автобусов. Радовали глаз начищенные до блеска витрины магазинов. Нигде не было видно очередей. Женщины в коротких юбках несли в руках не авоськи, а яркие пластиковые сумки, украшенные эмблемами магазинов. Ноги и сумки энергично двигались в едином целеустремленном ритме.

— И это все? — спросил Федоров, указав глазами на дорожную сумку Аркадия. — Обратно повезете пару чемоданов. Надолго приехали?

— Пока не знаю.

— Виза всего на две недели.

Помощник консула внимательно вглядывался в лицо Аркадия, пытаясь определить цель его приезда, но тот с интересом рассматривал гладкие, как масло, желтые стены баварских домов, балконы без ржавых подтеков, не потрескавшуюся штукатурку, двери, не изуродованные похабными надписями и рисунками. В витрине кондитерского магазина вокруг шоколадных тортов резвились марципановые свинки.

Федоров то настороженно сидел с видом человека, на которого возложили поручение сомнительного свойства, то начинал проявлять откровенное любопытство.

— Вообще-то, когда приезжает кто-нибудь вроде вас, готовят официальную программу. Должен сказать, что в данном случае ничего такого не предусмотрено.

— Прекрасно.

Пешеходы дружно останавливались на красный свет — не важно, были на улице машины или нет. На зеленый вперед устремлялся рой машин — впечатление, словно попал в улей, населенный «БМВ». Улица стала шире, превратилась в просторный бульвар, по обе стороны которого располагались каменные особняки с чугунными воротами и мраморными львами. Аркадий рассмотрел вывески картинных галерей и арабских банков. Далее, на площади, выстроились в ряд штандарты средневековых цеховых корпораций. Аркадий проводил глазами пешехода, одетого, несмотря на жару, в кожаные шорты и шерстяные гольфы.

— Просто не пойму, как вам удалось так быстро получить визу, — заметил Федоров.

— Друзья помогли.

Федоров взглянул еще раз: Аркадий не походил на человека, имеющего таких друзей.

— Ладно, как бы там ни было, будете как сыр в масле, — заверил он.

Консульство размещалось в восьмиэтажном здании на Зейдельштрассе. Отделанная деревянными панелями приемная была уставлена креслами из черной кожи на блестящих хромированных подставках. За пуленепробиваемой стеклянной перегородкой размещалась конторка с тремя телевизионными мониторами. Федоров подсунул паспорт Аркадия под стекло, в корзину секретарше, русской до самых кончиков длинных накрашенных ногтей. Когда она хотела протолкнуть корзинку с книгой регистрации обратно, помощник консула остановил ее, сказав: «Ему не надо расписываться».

Он проводил Аркадия до лифта и поднялся вместе с ним на третий этаж. Они прошли по коридору, по обе стороны которого располагались небольшие кабинеты, мимо зала заседаний с еще не распакованными ящиками, и Федоров открыл перед ним металлическую дверь с табличкой на немецком языке: «Культурные связи». В кабинете сидел седовласый мужчина в добротном костюме западного покроя с угрюмым выражением лица. В комнате было всего два стула. Он кивнул Аркадию на свободный.

— Я вице-консул Платонов. Знаю, кто вы, — сказал он Аркадию, не протянув руки. — С вами все, — эти слова были адресованы Федорову, который тут же исчез.

Платонов обладал активной интуицией шахматного игрока. Казалось, он постоянно думал над решением задачи, порой неприятной, но не слишком сложной, которую он мог решить за день-два. Аркадий сомневался, чтобы это был его кабинет. Стены все еще отдавали резким запахом свежей краски. К ближней стене была прислонена фотопанорама Москвы в лучах заходящего солнца. У противоположной стены лежали рекламные афиши с изображенными на них балеринами Большого и Кировского театров, сокровищами Оружейной палаты Кремля, теплоходом, плывущим по Волге. Кроме всего этого, здесь стоял только складной стол с телефоном и пепельницей.

— Как вам Мюнхен? — спросил Платонов.

— Прекрасно. Роскошный город, — ответил Аркадий.

— После войны он был грудой развалин, хуже Москвы. Это позволяет составить определенное представление о немцах. Немецкий знаете?

— Немного.

— Но вы же говорите по-немецки? — сказал Платонов вопросительно-утвердительным тоном.

— Во время службы в армии два года находился в Берлине: прослушивал разговоры американцев. Однако подучился и немецкому.

— Значит, немецкий и английский?

— Не очень хорошо.

«Платонову за шестьдесят, — прикинул Аркадий. — Дипломат еще со времен Брежнева? Видно, твердый орешек, да и гибкости не занимать».

— Не очень хорошо? — переспросил Платонов, скрестив на груди руки. — А знаете ли, сколько понадобилось лет, чтобы открыть здесь советское консульство? Это же промышленная столица Германии. Здесь инвесторы, которым мы должны внушить доверие. И не успели мы устроиться, как является следователь из Москвы. Кто вас интересует? Кто-нибудь из консульства?

— Нет.

— Я так и думал. Обычно нас отзывают в Москву, а потом уж сообщают дурную весть, — сказал Платонов. — Я наводил справки, не из КГБ ли вы, но кагэбэшники даже не хотят вас видеть. С другой стороны, они вас не удерживают.

— Довольно порядочно с их стороны.

— Наоборот, весьма подозрительно. Что может быть хуже следователя, над которым ты не властен?

— И такое со мной случалось, — пришлось признаться Аркадию.

— Кроме персонала консульства, в Мюнхене не так уж и много советских граждан. Директора заводов и банкиры, стажирующиеся у немцев, труппа танцоров из Грузии. Кто вас интересует?

— Этого сказать вам не могу.

Аркадий полагал, что сотрудники Министерства иностранных дел вооружены большим запасом располагающих собеседника фраз и приветливых улыбок и жестов, говорящих о том, что у них еще сохранились человеческие чувства. Платонов же, напротив, обходился пристальным, недружелюбным взглядом, который не смягчался, даже когда он доставал из пачки сигарету (не предлагая, кстати, собеседнику).

— Значит, насколько мы поняли друг друга, мне должно быть наплевать, за кем вы охотитесь. Мне должно быть наплевать, что, скажем, где-то в Москве кто-то зверски расправился с целой семьей. Успех работы консульства куда важнее поимки какого-то убийцы. Немцы не станут давать убийцам сотни миллионов марок. Нам приходится наверстывать пятьдесят лет нашей плохой репутации. Мы хотим спокойных, нормальных отношений, благоприятных для получения займов и заключения торговых соглашений, которые принесут спасение всем семьям в Москве. Нам меньше всего хотелось бы, чтобы русские гонялись друг за другом по улицам Мюнхена.

— Я вас понимаю, — ответил Аркадий как можно мягче.

— Вы здесь не в официальном качестве. Если вы вступите в контакт с немецкой полицией, они тут же позвонят нам, и мы ответим им, что вы просто турист.

— Я всегда испытывал любопытство к Баварии, земле, славящейся своим пивом.

— Паспорт останется у нас. Это означает, что вы не можете поехать куда-нибудь еще или зарегистрироваться в гостинице. Мы устраиваем вас в пансионе. А пока что я буду делать все, что в моих силах, чтобы вас отозвали в Москву, и, если возможно, завтра же. Советую забыть о расследовании. Походите по музеям, купите сувениры, попейте пивка. В общем, погуляйте.

Пансион находился под турецким бюро путешествий в полуквартале от вокзала. Жилье состояло из двух комнат с кроватью, голым матрацем, комодом, стулом, двумя столами и шкафом, дальше находилась миниатюрная кухонька. Туалет и душ располагались с другой стороны прихожей.

— На третьем этаже турки, — сказал Федоров, указывая пальцем вверх. Потом пальцем вниз: — На первом — югославы. Все они работают на БМВ. При желании можете устроиться и вы.

Лампочки горели. Аркадий открыл дверцу холодильника — внутри него зажегся свет. В углах не видно было тараканьих коробочек. Свет был даже в стенном шкафу. А когда входили в здание, он отметил, что на лестничных клетках пахло не мочой, а дезинфекцией.

— Вот он рай. Не совсем такой, как ожидали, верно? — спросил Федоров.

— Вижу, вы в Москве давно не были, — отпарировал Аркадий.

Он открыл окно задней комнаты. Из него была видна тыльная сторона вокзала и блестящие на солнце стальные ленты рельсов. Странно, но он ощущал разницу во времени, словно находился в противоположном часовом поясе, а не всего лишь в четырех часах лету от Москвы. Федоров задержался в дверях.

— Мне кажется, что Ренко — самая непопулярная здесь фамилия. Я имею в виду Германию. Я слышал о вашем отце. Возможно, у себя дома он и герой, но для немцев он палач. Помнят по сорок пятому.

— Он и дома был палачом.

— Я хочу сказать, что с такой фамилией вам бы лучше сидеть здесь и не высовывать носа.

— Дайте-ка ключ, — протянул руку Аркадий.

Федоров, собравшийся уже было уходить, отдал ключ, пожав плечами.

— Я бы не беспокоился, следователь. Единственное, о чем русскому не нужно беспокоиться в Германии, так это о том, что его обкрадут.

Оставшись один, Аркадий сел на подоконник и, предоставленный наконец самому себе, закурил.

По русскому обычаю, отправляясь в дорогу, надо присесть. Так почему бы не сделать этого по приезде? Чтобы официально вступить во владение голой, незапертой комнатой. Особенно если куришь вонючую русскую сигарету. Он увидел медленно приближающийся к вокзалу поезд, блестевший красным и черным глянцем. На машинисте была серая фуражка, похожая на генеральскую. Аркадию вспомнился локомотив на Казанском вокзале, раздетый по пояс машинист и лежавшая на его плече женская рука. Интересно, где они теперь? Перегоняют вагоны по московской окружной? Или катят по степи?

Он вернулся к кровати и раскрыл саквояж. Порывшись в кармане помятых брюк, откопал пенягинский список трех телефонных номеров, текст факса из квартиры Руди и опознанный снимок Риты Бенц. Из свернутого пиджака достал видеопленку. Весь его дорожный гардероб уместился на двух вешалках и на одной полке шкафа. Список телефонов, факс и фотографию он сунул в футляр видеокассеты. Здесь было все его богатство, его опора. Потом пересчитал деньги, которые удалось выжать из Родионова. Сто марок. Насколько бы их хватило простому туристу в Германии? На день? Неделю? Надо быть крайне экономным, чтобы протянуть как можно дольше.

Положив кассету под рубашку, Аркадий вышел на улицу. Он пересек бульвар и вошел в здание вокзала, напоминавшее снаружи своими размерами современный музей. Дневной свет проникал внутрь сверху, сквозь матовое стекло и сетки от голубей. Ни тебе казанских бандитов в черных кожаных куртках, ни усыпляющего мелькания телевизионного экрана, ни бара «Мечта». Вместо всего этого — книжный магазин, ресторан, магазин, предлагающий всевозможные напитки, кинотеатр с эротическими фильмами. В киоске продавался план города на французском, английском и итальянском языках, ни одного — на русском. Купив план на английском, Аркадий вместе с толпой вышел через главный вход на улицу.

От доносившегося из кафе запаха хорошего кофе и шоколада у него подкашивались ноги, но он до того не привык бывать в ресторанах, да и вообще нормально питаться, что продолжал двигаться дальше в надежде увидеть более доступную тележку с мороженым. Он не обращал внимания на витрины, а лишь следил за отражениями в стекле. Дважды он заходил в магазины и тут же выходил, наблюдая, не следит ли кто за ним. Турист обычно осматривает достопримечательности. Аркадий же выключил из поля зрения толпы людей, фонтаны и статуи, ради того чтобы распознать советских людей по выражению лица, качающейся походке или по обычаю носить обручальное кольцо на правой руке. Словно шум морского прибоя, звучала вокруг него немецкая речь. Очнувшись, он увидел, что стоит на широкой площади, окруженной импозантными зданиями с узорами из кирпича, со ступенчатыми фронтонами, переходящими в остроконечные крыши из красной черепицы. Среди них особенно выделялось здание старой ратуши из серого камня. Сотни людей не спеша прогуливались по площади, отдыхали за столиками, потягивая пиво из глиняных кружек, рассматривали на больших часах ратуши движущиеся фигуры танцоров и музыкантов, исполненные в натуральную величину. Аркадий огляделся: бизнесмены в неброских костюмах и шелковых галстуках; женщины в темной, но не уныло-печальной, а элегантной модной одежде; молодежь, как и положено на каникулах, в теннисках, шортах, с рюкзаками за спиной. Все они громко перекликались между собой. На углу стоял книжный магазин — целых три этажа книг. Рядом была лавка, источавшая душистый табачный аромат. То из одной двери, то из другой доносился терпкий запах пива. С верхушки мраморной колонны вниз на площадь смотрела золотая мадонна.

Скорее с помощью жестов, чем своих познаний в немецком, он купил мороженое в вафельном стаканчике. Мороженое было таким жирным и сладким, что не уступало по вкусу сладкой глазури. Сигареты обошлись ему в четыре марки. Так или иначе, теперь он стал в Мюнхене своим. Он спустился на станцию подземки, купил билет и вскочил в первый же поезд, следовавший в сторону вокзала.

По обе стороны от Аркадия за поручни держались двое турок. У обоих был отсутствующий взгляд. На коленях сидевшей напротив женщины, словно младенец, покачивался окорок.

Велика ли вероятность того, что за ним следят? Принимая во внимание трудности слежки в городских условиях, не велика. По советским стандартам, для наблюдения за принимающим меры предосторожности перемещающимся объектом требовалось от пяти до десяти автомашин и от тридцати до ста человек. У самого же Аркадия никогда не было ни людей, ни машин.

Выйдя у вокзала, он вернулся в тот же зал ожидания, в котором был час назад. Некоторые телефоны висели прямо на стене, но на верхнем этаже он нашел телефонные кабинки и конторку из нержавеющей стали с телефонными справочниками различных городов. В Москве телефонные книги были такой редкостью, что хранились в сейфах, а здесь они просто лежали на столике.

В книгах было трудно разобраться и из-за сходства и непривычного написания немецких фамилий, и из-за множества рекламных объявлений, занимающих большинство страниц. Под фамилией «Бенц» единственный Борис проживал по Кенигинштрассе. Среди деловых фирм никакого «ТрансКома» не числилось.

Затем он позвонил Борису Бенцу.

Женский голос ответил:

— Ja?

Аркадий спросил:

— Herr Berz?

— Nein, — засмеялись в трубку.

— Herr Benz ist zu Hause?

— Nein, Herr Benz ist an Ferien gereist

— Ferien? — В отпуске?

— Er wird zwei Wochen lang nicht in Munchen sein.

He будет в Мюнхене две недели? Аркадий спросил:

— Wo ist Herr Benz?

— Spanien.

— Spanien? — две недели в Испании? Новость хуже не придумаешь.

— Spanien, Portugal, Marokko.

— Und Russland?

— Nein, er macht Ferien in der Sonne.

— Darf ich sprechen nut «TransKom»?

— «TransKom»? — название, видимо, было ей незнакомо. — Ich kenne «TransKom» nicht.

— Sind Sie Frau Benz?

— Nein, ich bin Reinmachefrau, — уборщица.

— Danke.

— Bis dann!

Вешая трубку, Аркадий подумал, что узнал самое существенное, что можно было выяснить, не прибегая к помощи изображений на бумаге. Итак, он говорил с уборщицей, которая сказала, что Борис Бенц в ближайшие две недели будет находиться в летнем отпуске и что она никогда не слыхала о «ТрансКоме». Короче, Бенц уехал на юг погреться под средиземноморским солнышком. Очевидно, для немцев это было привычным делом. Когда он вернется в Мюнхен, Аркадий, скорее всего, уже будет в Москве. Он вытащил из кассеты факс, посланный Руди, и набрал напечатанный сверху номер телефона, с которого передавался текст.

— Алло, — ответил по-русски женский голос.

Аркадий сказал:

— Я звоню насчет Руди.

После небольшой паузы голос спросил:

— Какого Руди?

— Розена.

— Не знаю никакого Руди Розена, — речь несколько неотчетлива, словно на том конце говорили с сигаретой в зубах.

— Он говорил, что вы интересовались Красной площадью, — сказал Аркадий.

— Мы все интересуемся Красной площадью. Ну и что?

— Мне показалось, что вы хотели знать, где она находится.

— Шутите, что ли?

Она положила трубку. «По существу, она поступила так, как поступил бы любой нормальный человек, задай ему эту глупую загадку, — подумал Аркадий. — Нечего винить ее в своей неудаче».

На том же этаже он отыскал камеру хранения багажа. Две марки в день. Он сделал еще один круг по залу, потом вернулся, опустил в щель монеты, положил кассету в пустую ячейку и спрятал ключ в карман. Теперь он мог вернуться к себе в квартиру или снова пойти на улицу, не боясь потерять вещественные доказательства. Учитывая его состояние, проделанное было серьезным успехом. Но, принимая во внимание ограниченное время пребывания здесь — один день, если верить Платонову, — проделанное было не таким уж и большим достижением.

Он вернулся к стойке с телефонными книгами, открыл мюнхенский справочник на букве «Р»: Радио «Свобода» — Радио «Свободная Европа». Набрав номер, он услышал голос телефонистки: «PC — РСЕ».

Аркадий по-русски попросил соединить его с Ириной Асановой, затем, казалось, ждал целую вечность, пока их соединят.

— Алло.

Он считал, что подготовился к разговору, но, услышав ее, настолько растерялся, что потерял дар речи.

— Алло. Кто это?

— Аркадий.

Он узнал ее голос: он ведь слушал ее передачи. Но почему, собственно, она должна была помнить его голос?

— Какой Аркадий?

— Аркадий Ренко. Из Москвы, — добавил он.

— Ты звонишь из Москвы?

— Нет, я здесь, в Мюнхене.

В трубке стало так тихо, что он подумал, что прервали связь.

— Поразительно, — наконец вымолвила Ирина.

— Может, встретимся?

— Я слышала, что тебя реабилитировали. Ты все еще следователь? — сказала она так, будто удивление быстро переходило в раздражение.

— Да.

— Зачем ты здесь? — спросила она.

— По делу.

— Поздравляю. Если тебе разрешают выезжать, значит, очень доверяют.

— Я слушал тебя, когда был в Москве.

— Тогда тебе известно, что через два часа у меня передача, — послышался шорох страниц как бы в подтверждение, что она очень занята.

— Я бы хотел тебя увидеть, — сказал Аркадий.

— Может, через неделю. Позванивай.

— Нет, раньше. Я здесь ненадолго.

— Как ты не вовремя!

— Давай сегодня, — настаивал Аркадий. — Ну пожалуйста.

— Извини, не могу.

— Ну Ирина!

— На десять минут, — снизошла она, дав прежде понять, что его она хотела бы видеть меньше всего.

16

Такси довезло Аркадия до парка, где водитель указал на дорожку, ведущую к длинным столам под каштанами и пятиэтажному деревянному павильону в виде пагоды. «Китайская башня», как Ирина просила сказать водителю.

В тени деревьев посетители относили к столам огромные глиняные кружки пива и картонные тарелки, прогибавшиеся под тяжестью жареных цыплят, грудинки и картофельного салата. Даже доносившийся до него запах объедков был достаточно аппетитным. Разговоры за столами и степенное насыщение создавали необычное ощущение физического довольства и покоя. Мюнхен все еще казался ему чем-то нереальным. Он вдруг осознал, что это происходит с ним не во сне, а наяву и что из кошмарного сна он попал в реальный мир.

Он боялся, что не узнает Ирину, но ее нельзя было не узнать. Глаза стали немного больше, заметно темнее, и она по-прежнему обладала внешностью, привлекающей всеобщее внимание. Каштановые волосы приобрели красноватый оттенок и были теперь подстрижены короче, четче обозначился овал лица. На черной трикотажной кофточке с короткими рукавами поблескивал золотой крестик. Обручального кольца не было.

— Опаздываешь, — упрекнула она, пожимая ему руку.

— Решил побриться, — ответил он. (Он купил одноразовую бритву и побрился на вокзале. На подбородке были порезы — следы спешки.)

— Мы уже собрались уходить, — сказала Ирина.

— Долго ехал, — оправдывался Аркадий.

— Нам со Стасом надо готовить сводку новостей, — она не волновалась, не выходила из себя, просто всем видом показывала, что у нее нет времени.

— Ничего, пока не опаздываем, — подошел с тремя кружками пенящегося пива худой как скелет мужчина в мешковатом свитере и мятых брюках с лихорадочно блестевшими глазами. Аркадий сразу же узнал в нем русского. — Я — Стас. Буду звать вас «товарищ следователь».

— Лучше Аркадий.

Скелет в свитере уселся рядом с Ириной, положив руку на спинку ее стула.

— Можно? — Аркадий указал на стул напротив и повернулся к Ирине: — Блестяще выглядишь.

— Ты тоже неплохо, — ответила она.

— Не уверен, чтобы кто-нибудь процветал в Москве, — возразил Аркадий.

Стас поднял кружку со словами:

— Выпьем. Теперь крысы бегут с корабля. Приезжают все, кому не лень. Большинство пытаются остаться здесь. В основном пробуют получить работу на Радио «Свобода» — каждый день их видим. Ладно, не нам их судить, — он проводил взглядом полногрудую девицу, собиравшую пустую посуду. — Обслуживают сами валькирии. Что за жизнь!

Аркадий из вежливости пригубил кружку.

— Я слышал, вы…

— Итак, Аркадий, у вас в жизни всякое бывало, — перебил его Стас. — Был в кругу московской золотой молодежи, потом стал членом коммунистической партии, восходящей звездой в прокуратуре, героем, спасшим нашу милую диссидентку Ирину, много лет искупал свой единственный порядочный поступок в сибирской ссылке, а теперь не только любимчик прокурора, но и его посланец в Мюнхене, имеющий возможность выследить свою утраченную любовь, Ирину. За романтику!

Ирина рассмеялась:

— Да он просто шутит.

— Догадываюсь, — буркнул Аркадий.

Занятно: на допросах его раздевали догола, сбивали с ног водой из шланга, оскорбляли и били. Но он никогда не чувствовал себя до такой степени выбитым из колеи, как за этим столом. Не говоря уже о том, что он был плохо побрит, его лицо, вероятно, выглядело глупым и красным. Очевидно, он много лет был не в своем уме, воображая, что есть какая-то связь между ним и этой женщиной, которая, судя по всему, вовсе не разделяла его воспоминаний. А в его памяти так часто вставали дни, когда они скрывались у него дома, перестрелка, Нью-Йорк. Врачи в психиатрическом изоляторе вводили ему в позвоночник сульфазин, утверждая, что он сумасшедший; теперь же, в Мюнхене, за кружкой пива, оказалось, что они были правы. Он смотрел на Ирину, ожидая любой ответной реакции, но она сохраняла полную невозмутимость.

— Не принимай на свой счет. Это же Стас, — она, не спрашивая, закурила сигарету из пачки Стаса. — Надеюсь, хорошо проведешь здесь время. К сожалению, не могу уделить тебе внимание.

— Очень плохо, — резюмировал Аркадий, подняв кружку.

— Но у тебя же будут друзья в консульстве, к тому же ты будешь занят своим делом. Ты же всегда отдавал всего себя работе, — заметила Ирина.

— Работа дураков любит, — ответил Аркадий.

— Наверное, это очень ответственно — представлять Москву. Представитель прокурора — и, подумать только, живой человек.

— Весьма любезно с твоей стороны, — он — живой человек.

Считала ли она так на самом деле?

Стас вставил:

— В этой связи я вспомнил, что нам предстоит делать обзор по масштабам преступности в Москве.

— Об ухудшении положения? — спросил Аркадий.

— Именно.

— Вы работаете вместе? — спросил Аркадий.

Ирина ответила:

— Стас составляет сводки новостей, а я их только читаю.

— Ласкающим слух голосом, — вмешался Стас. — Ирина — королева русских эмигрантов. Она разбила уйму сердец от Нью-Йорка до Мюнхена и на всех станциях между ними.

— Да ну? — улыбнулся Аркадий.

— Стас — провокатор.

— Может быть, это и помогает ему писать.

— Нет, — сказала Ирина. — За это его били во время демонстраций на Красной площади. Он перешел на сторону американцев в Финляндии, за что генеральный прокурор, у которого вы работаете, объявил его виновным в государственном преступлении, карающемся смертной казнью. Забавно, не правда ли? Следователь из Москвы может сюда приехать, а вот если Стас вернется в Москву, он исчезнет. То же будет и со мной, если я вернусь.

— Даже я чувствую себя здесь надежнее, — согласился Аркадий.

— А что у вас за дело? Кого вы разыскиваете? — поинтересовался Стас.

— Этого я не могу сказать, — ответил Аркадий.

Ирина пояснила:

— Стас боится, что ты занимаешься моим делом. В последнее время у нас в Мюнхене бывает много гостей. Родственники, друзья с тех времен, когда мы уехали.

— Уехали? — переспросил Аркадий.

— Изменили, — уточнила Ирина. — Милые бабушки и бывшие задушевные друзья и подруги, которые без конца уверяют нас, что все прекрасно и что мы можем вернуться домой.

Аркадий сказал:

— Ничего хорошего там нет. Не возвращайтесь.

— Возможно, мы на Радио «Свобода» лучше вас представляем, что происходит в России, — заметил Стас.

— Хотелось бы надеяться, — сказал Аркадий. — Тем, кто стоит снаружи горящего здания, обычно видно лучше, чем тем, кто находится внутри.

— Не затрудняй себя, — бросила Ирина. — Я уже говорила Стасу, все то, что ты скажешь, вряд ли имеет значение.

Вздох тубы обозначил начало вальса. На первом этаже павильона появились музыканты в кожаных шортах. Если не считать их, Аркадий мало что замечал, кроме Ирины. Среди женщин за соседними столами были и стройные, и накаченные пивом, и брюнетки, и крашеные блондинки, и в брюках, и в юбках, и все как одна они были немками до мозга костей. Широко открытыми славянскими глазами и сдержанными манерами Ирина выделялась, словно икона на пикнике. Знакомая до мелочей икона. Аркадий даже в темноте мог бы различить очертания ее лица, начиная от ресниц и до мягких уголков губ. В то же время она стала другой, и Стас дал этому название. В Москве она была как пламя на ветру — ее безрассудная прямота была опасна всякому, кто был рядом с ней. Новая Ирина была более уравновешенной и сдержанной. «Королева русских эмигрантов» ждала, когда Стас допьет пиво и они уйдут.

Аркадий спросил ее:

— Нравится Мюнхен?

— По сравнению с Москвой? По сравнению с Москвой приятнее даже кататься по битому стеклу. Если же сравнить с Нью-Йорком или Парижем, здесь приятно, но несколько однообразно.

— Похоже, что ты везде побывала.

— А тебе Мюнхен нравится? — в свою очередь спросила она.

— По сравнению с Москвой? По сравнению с Москвой купаться в марках приятнее. По сравнению с Иркутском или Владивостоком — теплее.

Стас поставил пустую кружку. Аркадий никогда еще не видел, чтобы такой тощий так быстро влил в себя пиво. Ирина сразу встала, собранная, спешащая окунуться в настоящую жизнь.

— Я хочу увидеть тебя опять, — сказал Аркадий помимо своей воли.

Ирина изучающе посмотрела на него.

— Нет. Ты всего лишь хочешь, чтобы я извинилась за то, что ты попал в Сибирь, что пострадал из-за меня. Вполне искренне прошу извинить меня, Аркадий. Как видишь, я это сказала. Не думаю, что у нас есть сказать друг другу что-нибудь еще, — с этими словами она ушла.

Стас медлил.

— Надеюсь, что ты — сукин сын. Терпеть не могу, когда молния бьет не в того.

Благодаря своему росту Ирина, казалось, плыла с развевающимися позади волосами.

— Где ты разместился? — спросил Стас.

— Напротив вокзала, — Аркадий назвал адрес.

— Ну и дыра! — удивленно воскликнул Стас.

Ирина окончательно исчезла в толпе по другую сторону башни.

— Спасибо за пиво, — сказал Аркадий.

— Всегда пожалуйста, — Стас поспешил за Ириной, маневрируя между столами. Хромота ему не мешала, скорее, подчеркивала, что он торопится.

Аркадий остался сидеть, не доверяя ногам. Не попадать же под грузовик, проделав такой долгий путь. Столы ни минуты не пустовали, и ему не хотелось уходить отсюда. Здешнее пиво оказывало успокаивающее действие, располагало к мирной неторопливой беседе. Молодые и пожилые пары могли спокойно посидеть за кружкой пива. Мужчины, свирепо нахмурив брови, уткнулись в шахматные доски. Башня с духовым оркестром была такой же китайской, как, скажем, часы с кукушкой. Не важно, он забрел в деревню, где его не знали: не приветствовали, но и не прогоняли. Здесь он мог сойти за невидимку. Он не спеша прихлебывал доброе пиво.

Что было действительно ужасно, по-настоящему пугало, так это то, что ему очень хотелось снова увидеть Ирину. Несмотря на испытанное унижение, он чувствовал, что готов пойти на еще большее унижение, лишь бы быть с ней. До такого мазохизма он еще не доходил. Их свидание было нелепым до смешного. Эта женщина, эта память, которая так долго была частицей его сердца и которую он наконец нашел, казалось, едва помнила, как его зовут. Значит, налицо несоизмеримость чувств, которая, говоря ее словами, выглядела забавно. Или свидетельство безумия. Если он ошибался в отношении Ирины, то, возможно, неправильна представлял себе их общую в то время, как он думал, судьбу. Он непроизвольно потрогал живот и нащупал сквозь рубашку длинный шрам. Хотя о чем это говорило?.. Может, просто след какой-нибудь детской шалости.

— Что так весело?

— Пардон? — очнулся Аркадий.

— Что так шумно? — место напротив занял крупный мужчина в свежей белой рубашке с испещренным красными прожилками лицом. На голой как коленка голове покоилась крошечная тирольская шляпа. В одной руке он держал пиво, а другой прикрывал жареного цыпленка. Аркадий обратил внимание, что весь стол, локоть в локоть, был занят людьми, подносящими ко рту куриные ножки, куски грудинки, соленые сухарики, кружки с золотистым пивом.

— Нравится? — спросил мужчина.

Аркадий пожал плечами, не желая выдавать русский акцент.

Мужчина бросил взгляд на его советское пальто и сказал:

— Вам нравится пиво, еда, жизнь? Вот и хорошо. Мы сорок лет добивались этого.

Сидевшие за столом не обращали внимания. Аркадий вспомнил, что ничего, кроме мороженого, не ел. Стол был до того завален едой, что ему почти не хотелось есть. Оркестр от Штрауса перешел к Луи Армстронгу. Он допил пиво. В Москве, разумеется, тоже были пивные, но там не было ни кружек, ни стаканов, поэтому пиво наливали в картонки из-под молока. Как сказал бы Яак: «Хомо советикус снова победил».

Не все это признавали. Когда Аркадий развернул план, мужчина, сидящий напротив, сердито кивнул головой. Его подозрения подтвердились: еще один восточный немец. Настоящее нашествие!

Покинув пивную, Аркадий направился к близлежащим зданиям. Одно из них, как оказалось, принадлежало компании Ай-би-эм, другое было гостиницей «Хилтон», фойе которой напоминало восточный шатер. Всюду сидели мужчины в белых головных покрывалах и национальных одеждах. Среди них было много пожилых с тростями, посохами и четками. Аркадий предположил, что они приехали в Мюнхен подлечиться. Смуглые мальчишки в штанишках и рубашках западного покроя играли в пятнашки. Женская половина была облачена в арабские одежды. Замужние женщины носили нарядные пластиковые маски, открывающие лишь подбородок и глаза. Позади них в воздухе оставалось густое благоухание восточных духов.

Перед отелем один молодой араб фотографировал другого на фоне новенького красного «Порша». Когда позирующий присел на крыло, внезапно сработала сигнальная система: громко завыла сирена, замигали огни. Швейцар и носильщик с подчеркнутым безразличием следили, как дети бегают вокруг машины и стучат по капоту.

Аркадий нашел дорогу, по которой он приехал на такси, и отправился по восточной стороне парка в сторону музеев на Принцрегентенштрассе. В свете фонарей мелькали проносящиеся машины. Небо уже было темнее, чем в летнюю ночь в Москве. Классический фасад Дома искусств выглядел почти плоским.

Аркадия вдруг осенило, что западной стороной парк выходит на Кенигинштрассе [3], на которой жил Борис Бенц. Дома здесь своей импозантностью оправдывали название улицы — это все были роскошные каменные особняки с благоухающими розами, аккуратно подстриженными газонами перед ними.

Дом, где проживал Бенц, находился между двумя громадными зданиями, исполненными в кокетливом югенд-стиле. Зажатым в середине оказался гараж, переделанный под медицинское заведение. Напротив кнопки звонка на третий этаж стояла фамилия Бенц. Свет не горел. На всякий случай Аркадий нажал на кнопку. Безрезультатно.

По обе стороны двери были окна из свинцового стекла. Внутри на приставном столике стояла ваза с сухими васильками и лежали три аккуратные стопки корреспонденции.

Никто не отозвался и когда Аркадий нажал кнопку второго этажа. На звонок на первый этаж откликнулся голос, и Аркадий сказал:

— Das ist Herr Benz. Jch habe den Schlussel verloren, — он надеялся, что сказал, что потерял ключ.

Звякнул колокольчик, и дверь открылась. Аркадий быстро просмотрел почту: медицинские журналы и рекламные листки авторемонтных мастерских и салонов искусственного загара. Для Бенца лежало единственное письмо — из банка «Бауэрн-Франкония». Над обратным адресом некто Шиллер от руки написал свою фамилию.

Тот, кто впустил Аркадия внутрь, все же не был полностью в нем уверен. Дверь на первом этаже приоткрылась, и из нее выглянуло суровое лицо в шапочке медсестры:

— «Wohnen Sie hier?» (Вы здесь живете?), — женщина уставилась на столик с корреспонденцией.

— O nein! — он ретировался, удивляясь, что ему позволили проникнуть так далеко.

Аркадий был не очень знаком с западными обычаями, но его поразило то, что уборщица сообщает незнакомому человеку, сколько времени не будет дома хозяина, и то, что она проявила такое терпение, пытаясь понять примитивный немецкий язык звонившего. И зачем она убирала квартиру, если Бенц уехал? Письмо также вызывало у него вопросы. В Москве вкладчики приходили со сберегательными книжками и становились в очередь. На Западе банки посылали выписки счетов по почте. Но подписывают ли в таком случае конверты?

Он прошел метров двести по Кенигинштрассе, перешел на другую сторону улицы и по дорожке парка не спеша вернулся и сел на скамейку, с которой хорошо просматривался дом Бенца. Был час, когда мюнхенцы выводили гулять своих собак. Они отдавали предпочтение мелким породам — мопсам и таксам не больше пивных кружек. Затем вышли на прогулку пожилые элегантно одетые парочки. Некоторые из них — с соответственно подобранными тросточками. Аркадий не удивился бы, если бы увидел разъезжающие по Кенигинштрассе экипажи.

В дверь дома входили и выходили люди. В длинных темных машинах отъезжали врачи. Наконец появилась суровая сестра. Бросив прощальный взгляд на дом, дабы все было в порядке, она удалилась.

В какой-то момент Аркадий почувствовал, что фонари стали ярче, дорожка потемнела, наступила ночь. Было одиннадцать часов. В чем он был уверен, так это в том, что господин Бенц не вернулся.

В пансион Аркадий возвратился во втором часу ночи. Обыскивали ли комнаты в его отсутствие, трудно было сказать: они выглядели так же пусто, как и раньше. Он вспомнил, что надо было купить поесть, однако он забыл это сделать. Получалось, что здесь, окруженный изобилием, он вдруг вздумал голодать.

Он сел к окну и закурил последнюю сигарету. На вокзале было тихо. На путях светились красные и зеленые огни. Находившаяся рядом с вокзалом автобусная станция была закрыта. Вдоль улицы стояли, выстроившись в ряд, пустые автобусы. Время от времени мелькал свет автомобильных фар, гонясь… за чем?

Чего мы сильнее всего желаем в жизни? Знать, что кто-то где-то помнит и любит вас. (Еще лучше, когда любим мы.)

Если ты твердо в этом уверен, можно вынести все.

И что может быть хуже, чем обнаружить вдруг, какой беспочвенной была твоя вера?

Так что лучше не торопить этот момент.

17

Утром к Аркадию зашел Федоров, который мельтешил по квартире, словно прислуга перед проверкой качества уборки.

— Вице-консул вчера просил присмотреть за вами, но вас не было дома. Ночью тоже. Где вы были?

Аркадий ответил:

— Смотрел достопримечательности, бродил по городу.

— Поскольку вы должным образом не представлены мюнхенской полиции, не имеете полномочий и не знаете, как проводить здесь расследование, Платонов беспокоится, что вы нарветесь на неприятности и впутаете в них других, — он заглянул в спальню. — Без одеяла?

— Забыл.

— На вашем месте я бы тоже не беспокоился. Вы же здесь ненадолго, — Федоров открыл стенной шкаф и стал выдвигать ящики. — И все еще без чемодана? В карманах, что ли, повезете покупки:

— По правде говоря, я еще не ходил по магазинам.

Федоров решительно вернулся на кухню и открыл холодильник.

— Пусто. Знаете ли, вы типичный советский урод. Вы до того отвыкли от еды, что даже не в состоянии ее купить, когда кругом всего навалом. Очнитесь, это не сон. Здесь шоколадное царство, — он одарил Аркадия улыбкой. — Боитесь, что примут за русского? Верно. Они до такой степени презирают нас, что платят нам миллионы марок на расходы, связанные с отъездом из ГДР, и строят нам в России казармы, лишь бы только мы убрались. Тем больше причин покупать, пока есть возможность, — он закрыл дверцу холодильника и вздохнул, будто заглянул в склеп. — Ренко, ведь вам же в любую минуту, возможно, придется уехать. Считайте свою поездку отпуском.

— Как прокаженный из лепрозория?

— Вроде того, — Федоров достал сигарету и, не угощая собеседника, закурил. Аркадию не так уж и хотелось курить натощак, но он мог твердо сказать, что русские у себя дома, даже следователи, так бы не поступили.

— Не будет ли вам в тягость проверить, что у меня на завтрак?

— Сегодня с утра я должен проводить в аэропорт Белорусский женский хор, встретить и разместить делегацию заслуженных артистов с Украины, присутствовать на ленче представителей Мосфильма и Баварской киностудии, а потом провести прием в честь Минского ансамбля народного танца.

— Приношу извинения за любые осложнения по моей вине, — он протянул руку. — Пожалуйста, зовите меня просто Аркадием.

— Геннадий, — вынужденно пожал руку Федоров. — Если бы вы поняли, какой вы для нас чирей на заднице.

— Хотите, чтобы я отмечался? Я могу позванивать.

— Нет, спасибо. Ведите себя, как все. Походите по магазинам. Купите сувениры. Возвращайтесь к пяти.

— К пяти.

Федоров не спеша направился к двери.

— Выпейте пивка в Хофбраухаус. Пару кружек.

Аркадий выпил кофе, стоя за столиком в вокзальном буфете. Федоров был прав: за пределами России он не знал, как вести расследование. С ним не было Яака и Полины. Без официальных полномочий он не мог привлечь местную полицию. С каждой минутой он все больше чувствовал себя чужаком. На прилавке лежали горы яблок, апельсинов, бананов, тонко нарезанной колбасы, свиных ножек — все можно было купить, а рука украдкой тянулась к пакетику с сахаром. Он остановился. «Советский урод», — подумал он.

В конце бара стоял человек, почти ничем не отличавшийся от него: та же бледность, тот же неопрятный пиджак, разве что он пытался стянуть апельсин. Воришка заговорщически подмигнул ему. Аркадий оглянулся. По обе стороны центрального зала стояло по двое солдат в серой форме с автоматами. «Отряды по борьбе с терроризмом, — дошло до него. — У Мюнхена свои заботы».

Он смешался с проходившей мимо группой турок и направился к метро. На ступенях Аркадий повернул назад и слился с толпой, спешащей к выходу. Выйдя на поверхность, он постоял на краю тротуара вместе с добропорядочными мюнхенцами, ожидая, когда переключится светофор, затем внезапно сорвался с места на красный свет и в разрыве между машинами добежал до островка посреди улицы, потом снова побежал навстречу выстроившимся на другой стороне пешеходам, с ужасом наблюдавшим за ним.

Аркадий сделал крюк, пройдя сквозь пассаж, и вышел на пешеходную аллею, где был вчера. Он долго шел, безуспешно пытаясь найти телефонную будку со справочником, пока в одном из переулков не увидел наконец одну из них. Возле будки стояла крошечная женщина в пальто до пят и подчеркнуто смотрела на часы, словно Аркадий опаздывал. Зазвонил телефон, и она, проскользнув мимо него, завладела будкой.

Табличка на двери гласила, что это один из немногих телефонов общего пользования, который отвечает на вызовы. Разговор женщины был бурным, но коротким. Закончив говорить, она решительно повесила трубку. Распахнув дверь, объявила: «Ist frei» [4], — и зашагала прочь.

Аркадий все надежды возлагал на телефон. В Москве телефоны-автоматы были либо выпотрошены, либо просто не работали. На звонки обычно не обращали внимания. В Мюнхене в телефонных будках было, как в ванных комнатах, даже чище. Если звонил телефон, немцы отвечали.

Аркадий отыскал номер телефона банка «Бауэрн-Франкония» и попросил соединить его с господином Шиллером. Он предполагал, что придется пререкаться с каким-нибудь клерком, но на другом конце ответили молчанием, означавшим, что вызов последовал на другой уровень.

Другая телефонистка спросила: «Mit wem spreche ich, bitte?»

Аркадий ответил:

— Das sowjetische Konsulat.

Снова ожидание. Одну сторону улицы занимал универмаг, витрины которого предлагали шерстяные изделия, вырезанные из рога пуговицы, грубошерстные шляпы, всевозможные баварские сувениры. По другую сторону в дверях гаража мелькали люди. По пандусам, бампер в бампер, поднимались и съезжали «БМВ» и «Мерседесы».

Солидный голос на другом конце линии на чистейшем русском языке произнес:

— Шиллер слушает. К вашим услугам.

— Благодарю. Вы бывали в советском консульстве? — спросил Аркадий.

— К сожалению, нет… — судя по тону, сожаление было неподдельным.

— Насколько вам известно, мы здесь недавно.

— Да, — послышался сдержанный ответ.

— У вас в консульстве возникло недоразумение, — сказал Аркадий.

В ответе слышались одновременно недоуменные и веселые нотки.

— Что именно?

— Возможно, это или простое недоразумение, или что-то пропустили в переводе.

— Вот как?!

— Нас посетил представитель некой фирмы, которая хочет создать в Советском Союзе совместное предприятие. Разумеется, это хорошее дело; для того здесь и консульство. Особенно перспективно то, что, как утверждает фирма, она может осуществлять финансирование в твердой валюте.

— В немецких марках?

— Речь идет о довольно значительной сумме в немецких марках. Я надеялся, что вы могли бы так или иначе подтвердить, что такие средства имеются.

Глубокий вздох на другом конце провода свидетельствовал о том, как трудно объяснять несведущим финансовые тонкости.

— У фирмы может быть достаточный собственный бюджет, у нее могут быть частные фонды, она может взять заем у банка или другого учреждения — существует много вариантов, но «Бауэрн-Франкония» может лишь дать информацию, является ли она нашим партнером. Советую вам получше изучить их статус.

— Именно к этому я и клоню. Они внушили нам, а может, мы неправильно их поняли, что их фирма связана с «Бауэрн-Франконией» и что все финансирование будет исходить от вас.

— Как называется компания? — степенно спросил Шиллер.

— «ТрансКом сервисиз». Она занимается услугами в области отдыха и развлечений, а также поставляет персонал…

— У нашего банка нет дочерних компаний, связанных с Советским Союзом.

Аркадий ответил:

— Но банк мог взять на себя обязательство в отношении такого финансирования?

— К сожалению, «Бауэрн-Франкония» не считает экономическое положение в Советском Союзе достаточно устойчивым для этого.

— Странно. В консульстве он не раз упоминал о «Бауэрн-Франконии», — заметил Аркадий.

— Именно к этому мы в «Бауэрн-Франконии» относимся со всей серьезностью. С кем я, простите, говорю?

— Я Геннадий Федоров. Мы хотели бы знать, по возможности сегодня, стоит ли банк за «ТрансКомом» или нет.

— Смогу ли я найти вас в консульстве?

Аркадий помолчал достаточно долго, чтобы, так сказать, проверить свое расписание.

— Большую часть дня меня не будет на месте. Мне нужно встретить в аэропорту Белорусский хор, потом украинских артистов, быть на ленче с Баварской киностудией, затем танцоры.

— Вижу, вы действительно заняты.

— Могли бы вы позвонить в пять? — спросил Аркадий. — Я высвобожу это время, чтобы поговорить с вами. Самое лучшее позвонить мне по 555-6020, — прочел он номер на телефонной будке.

— Как звали представителя «ТрансКома»?

— Борис Бенц.

Молчание.

— Я разберусь.

— Консульство признательно за проявленный вами интерес.

— Господин Федоров, меня интересует лишь добрая репутация «Бауэрн-Франконии». Я позвоню ровно в пять.

Аркадий повесил трубку. Он подумал, что банкир может перепроверить разговор, немедленно позвонив по телефону консульства, имеющемуся в телефонной книге, и спросив Геннадия Федорова, который благополучно разгуливает в данный момент по аэропорту. Он надеялся, что банкир не будет излишне любопытным, чтобы спросить в консульстве кого-нибудь еще.

Выходя из кабины, ему показалось, что здесь что-то не так: то ли чья-то нога исчезла в дверях, то ли покупатель внезапно застыл у витрины. Он подумал было незаметно проскользнуть обратно в универмаг, но тут увидел свое отражение в витрине. Неужели это он? Вот этот бледный призрак в севшем в швах пиджаке? В Москве бы он затерялся в общей массе. Здесь же, среди пышущих здоровьем мюнхенских любителей сосисок, он выглядел ни на кого не похожим пугалом. У него было не больше шансов затеряться среди покупателей и туристов на Мариенплатц, чем у скелета спрятаться под шляпкой.

Аркадий вернулся к гаражу и пошел вверх по пандусу, над которым висел желто-черный знак с надписью: «Ausgang!» [5]. Мчащийся с ревом вниз «БМВ» завизжал тормозами и подпрыгнул на амортизаторах. Аркадий прижался к стене. Водитель вертел мясистой головой и кричал: «Kein Eingang! Kein Eingang!» [6]

На первом этаже автомобили лавировали среди рядов припарковавшихся машин и между бетонными колоннами в поисках свободного отсека. Аркадий рассчитывал выйти на противоположную улицу, но все знаки указывали в сторону центрального лифта со стальными дверями и на стоявших в очереди респектабельно выглядевших немцев. Он нашел запасной ход на следующий этаж, но там все повторялось: те же машины с нетерпеливым рокотом моторов и неторопливым стуком дизелей, кружащиеся мимо такой же, как и этажом ниже, чинной толпы у лифта.

На следующий этаж взобралось меньше машин. Аркадий разглядел несколько свободных стоянок и красную дверь в конце помещения. Он был на полпути к двери, когда на пандусе снизу появился «Мерседес» и по инерции проехал между свободными стоянками. Машина была старого образца, белый низ весь в мелких, как старая слоновая кость, трещинах, дырявый глушитель неприятно дребезжал. Она остановилась в темном углу. Аркадий продолжал идти, похлопывая по карману рукой, будто нащупывая ключи. Пройдя мимо последней машины, он побежал трусцой. «Надо было лучше учить немецкий», — подумал он. Вывеска на красной двери гласила: «Kein Zutritt!». «Вход воспрещен!» — перевел он с опозданием. На косяке двери был замок с цифровым набором. Он немного повозился с ним и бросил это занятие. Оглянулся в сторону «Мерседеса».

«Мерседес» исчез. Но не уехал, потому что стены отражали его судорожные подергивания. Этот звук был единственным на этаже, и казалось, что он искусственно усиливался. Аркадий слышал стук цилиндров, звон плохо закрепленной выхлопной трубы. Машина, видимо, двигалась по другую сторону лифта или въезжала на одну из боковых стоянок. Отсеки не освещались, так что было где спрятаться.

На обратном пути к запасному выходу пришлось пересечь открытое пространство, где не было ни колонн, ни машин, за которыми можно было бы скрыться. Имелся другой выход — вниз по пандусу, ведущему наверх. Там с обеих сторон было обозначено: «Kein Eingang!». Аркадий проскользнул между машинами, добрался до пандуса и тут же понял, что допустил ошибку. Белый «Мерседес» ждал его на пандусе.

Аркадий помчался к лестнице, пытаясь попасть туда раньше машины. Неизвестно, что было громче — хрип в его легких или шум настигавшего его мотора, хотя водитель, по всей видимости, просто старался припугнуть его, не более. Аркадий нырнул в первый занятый машиной отсек. «Мерседес» остановился, наглухо перегородив его. Вышел водитель.

Теперь, когда оба были на ногах, положение изменилось. На стене висел огнетушитель. Аркадий снял его с крюка и бросил под ноги сопернику. Тот весьма неуклюже подпрыгнул. Аркадий тут же нанес ему удар. Пока незнакомец пытался встать на ноги, Аркадий сорвал с огнетушителя резиновый шланг и, затянув петлю на шее водителя, выволок его из отсека на свет.

Даже с петлей под подбородком и за ушами в водителе можно было безошибочно признать Стаса. Аркадий отпустил шланг, и Стас, измочаленный, прислонился к колесу.

— Доброе утро, — Стас ощупал руками шею. — Оправдываешь свою репутацию.

Аркадий присел рядом на корточки.

— Извини. Напугал меня.

— Это я-то напугал тебя? Ничего себе! — он осторожно попробовал сглотнуть. — Точно так же говорят, когда спускают на тебя полицейских псов, — он подавил рвоту и ощупал грудь.

Сперва Аркадий опасался, как бы Стаса не хватил сердечный приступ, но успокоился, когда тот полез в карман за сигаретами.

— Огня нет?

Аркадий протянул спичку.

— Хрен с тобой, — сказал Стас. — Закуривай. Бей меня, кури мои сигареты.

— Спасибо, — Аркадий взял сигарету. — Почему ты меня преследовал?

— Я за тобой следил, — прокашлявшись, ответил Стас. — Ты мне сказал, где остановился. Я не поверил, что они пришлют аж из Москвы своего лучшего следователя и сунут в такую дыру. Я видел, как ушел этот проныра Федоров, и последовал за тобой на вокзал. Я недолго продержался бы в толпе, но ты остановился у телефона. Когда я вернулся с машиной, ты был еще там.

— Но зачем тебе все это?

— Любопытно.

— Любопытно? — Аркадий заметил, как вышедшая из лифта женщина застыла в изумлении с сумками в руках при виде двух мужчин, сидящих на полу рядом с машиной. — Что любопытно?

Стас, опершись на локоть, принял более удобную позу.

— Много чего. Считается, что ты следователь, а мне кажешься человеком, у которого неприятности. Знаешь, когда это дерьмо Родионов, твой босс, был в Мюнхене, консульство носилось с ним как с писаной торбой. Он даже побывал на радиостанции и дал нам интервью. Потом приезжаешь ты, и консульство старается тебя упрятать.

— О чем говорил Родионов? — невольно спросил Аркадий.

— О демократизации партии… модернизации милиции… неприкосновенной независимости следователя. Обычная мура в избитых выражениях. А ты не хотел бы дать интервью?

— Нет.

— Можно бы рассказать, например, как идут дела в Генеральной прокуратуре.

Снова подошел лифт, и женщина с сумками быстро нырнула в него, всем своим видом показывая, что намерена обратиться к представителям власти.

— Нет, — повторил Аркадий и подал Стасу руку, помогая подняться. — Извини за недоразумение.

Стас стоял на ногах, словно ему было нипочем, что его так отмутузили.

— Еще рано. Драться можно и во второй половине дня. А сейчас поедем со мной на станцию.

— На станцию «Свобода»?

— Разве не интересно посмотреть крупнейший в мире центр антисоветской агитации?

— Этот центр — Москва. И я только что оттуда.

Стас улыбнулся.

— Просто посмотреть. Я не собираюсь брать никакого интервью.

— Тогда зачем мне туда ехать?

— Мне показалось, что ты хотел видеть Ирину.

18

Попав в «Мерседес» Стаса, Аркадий не мог себе представить, что немецкий автомобиль может так выглядеть. Пассажирское сиденье было покрыто вытертым ковриком. На заднем сиденье валялась куча газет. При каждом повороте под ногами перекатывались теннисные мячи, а на каждом ухабе из пепельницы, как из вулкана, вздымались облака пепла.

На приборном щитке красовалась фотография черной собаки в магнитной рамке.

— Лайка, — сказал Стас. — Назвал по имени собаки, которую Хрущев послал в космос. Я тогда еще пацаном был, и мне пришла в голову мысль: «Выходит, наша главная задача в космосе — уморить голодом собаку?» Уже тогда я знал, что мне придется убраться из Союза.

— Ты перебежал?

— Перебежал. В Хельсинки. И наложил полные штаны от страха. Москва заявила, что я агент иностранной разведки. В Английском саду полно таких шпионов, как я.

— В Английском саду?

— Да. Ты уже был там.

Когда они въехали на бульвар, где находился музей Дома искусств, Аркадий стал узнавать, где он находится. Слева отсюда была Кенигинштрассе, на которой жил Бенц. Стас повернул направо и поехал вдоль парка. Аркадий впервые заметил табличку: «Englischer Garten» [7]. Стас свернул на улицу с красными глинистыми кортами теннисного клуба с одной стороны и высокой белой стеной — с другой. Темный ряд росших вдоль стены буков скрывал с улицы все, что было по ту сторону. У края тротуара во всю длину металлического барьера стояли велосипеды.

Стас сказал:

— Утром я первым делом спрашиваю Лайку: «Что бы такое из ряда вон выходящего выкинуть сегодня?» Думаю, что сегодняшний день будет в этом смысле одним из самых интересных.

Стоянка была расположена наискосок от кортов. Стас забрал портфель, запер машину и повел Аркадия через улицу к стальным воротам, увешанным камерами мониторов и зеркалами обозрения. За воротами взору Аркадия предстал комплекс белых оштукатуренных зданий. На их стенах тоже были камеры мониторов.

Как у всякого, кто вырос в Советском Союзе, у Аркадия сложилось два противоположных представления о Радио «Свобода». Всю жизнь он читал в газетах, что станция является своего рода фасадом Центрального разведывательного управления, а ее персонал — вызывающим отвращение сборищем марионеток и предателей, покинувших Россию. В то же время каждому было известно, что Радио «Свобода» — самый надежный источник сведений об исчезнувших русских поэтах и ядерных авариях. Но хотя Аркадия самого обвиняли в государственной измене, он чувствовал неловкость по отношению к Стасу и тому месту, куда они направлялись.

Он ожидал увидеть чуть ли не американских морских пехотинцев, но охрана в вестибюле для посетителей станции состояла из немцев. Стас предъявил удостоверение и передал свой портфель охраннику, который сунул его в свинцовую камеру рентгеновского аппарата. Другой охранник провел Аркадия к конторке, защищенной толстым свинцовым стеклом. Конторка была покрупнее, стулья пороскошнее, в остальном же она очень напоминала американские и советские приемные — международный проект, рассчитанный на прием как странствующих пацифистов, так и швыряющих бомбы террористов.

— Паспорт? — спросил охранник.

— У меня нет, — ответил Аркадий.

— В гостинице, еще не вернули, — пришел на выручку Стас. — Хваленая немецкая точность, о которой мы так много слышим. Это важный гость. Его уже ждут в студии.

Поколебавшись, охранник выдал пропуск в обмен на советские водительские права. Стас отодрал изнанку пропуска и пришлепнул его на грудь Аркадию. Стеклянная дверь жужжа раздвинулась, и они прошли в коридор со стенами, выкрашенными в желтовато-белые тона.

Аркадий остановился.

— Зачем ты все это затеял?

— Вчера я сказал тебе, что не люблю, когда молния попадает не в того. Так вот, тебя явно обожгло.

— У тебя не будет из-за меня неприятностей?

Стас пожал плечами.

— Ты еще один русский. На станции полно русских.

— А что, если я встречу американца? — спросил Аркадий.

— Не обращай на него внимания. Как и мы все.

Коридор был застлан толстым американским ковром. Прихрамывая, Стас быстро вел его мимо витрин, иллюстрирующих передачи Радио «Свобода» на Советский Союз: берлинский воздушный мост, Карибский кризис, Солженицын, вторжение в Афганистан, корейский авиалайнер, Чернобыль, события в Прибалтике. Все надписи к фотографиям были на английском. Аркадию казалось, что он плавно скользит по истории.

Если в коридорах было по-американски опрятно, в кабинете Стаса царила анархия русской ремонтной мастерской: здесь стояли письменный стол и стул на роликах, накрытая тканью мебель непонятного назначения, деревянный шкаф для картотеки, огромный пресс для склеивания магнитной пленки и кресло. Это, так сказать, был нижний слой. На столе теснились пишущая машинка, папки с бумагами, телефон, стаканы и пепельницы. Тут же были два вентилятора, две стереоколонки, компьютер. На шкафу торчал транзисторный радиоприемник и запасная клавиатура к компьютеру. Магнитофон был завален катушками пленки, смотанными и распущенными. Повсюду — на столе, подоконнике, шкафу, кресле — громоздились готовые рухнуть кипы газет и журналов. На спиральном удлинителе болтался настенный телефонный аппарат. Аркадий сразу определил, что на столе ничто, кроме пишущей машинки и телефона, не работало.

Он наклонился, рассматривая снимки на стене.

— Большая псина, — это был тот же темный лохматый зверь, которого он видел в рамке в машине. На этих снимках Лайка попала в кадр, лежа в автомобиле, бросаясь на снежную бабу, растянувшись на коленях Стаса. — Что за порода?

— Помесь ротвейлера с восточноевропейской овчаркой. В Германии таких много. Располагайся, — он убрал газеты с кресла. Заметив, что Аркадий оглядывает комнату, добавил: — Видишь ли, они снабжают нас этим электронным дерьмом с никудышными программами. Я его разобрал, но держу у себя на радость начальству.

— А где работает Ирина?

Стас закрыл дверь.

— Дальше по коридору. Русский отдел Радио «Свобода» — самый большой. Имеются также украинский, белорусский, прибалтийский, армянский и тюркский отделы. На разные республики мы вещаем на разных языках. Кроме того, есть РСЕ.

— РСЕ? Что это такое?

Стас сложился пополам на стуле у письменного стола.

— Радио «Свободная Европа», которая обслуживает поляков, чехов, венгров, румын. На станциях «Свобода» и «Свободная Европа» в Мюнхене работают сотни людей. Голосом «Свободы» для русской аудитории служит Ирина.

Его прервали. Кто-то постучал в дверь. Со стопкой бюллетеней в комнату протиснулась женщина с жесткими седыми волосами, седыми бровями и черным бархатным бантом. Бесформенная жирная фигура. Она не спеша разглядывала мятый костюм Аркадия глазами престарелой кокетки.

— Сигаретки не найдется? — голос был ниже, чем у Аркадия.

Стас достал для нее из ящика свежую пачку.

— Для Людмилы всегда найдется.

Стас зажег спичку, Людмила наклонилась, прикрыв глаза. Открыв их, она снова поглядела на Аркадия.

— Гость из Москвы? — полюбопытствовала она.

Стас ответил:

— Нет, архиеписком Кентерберийский.

— Зам хотел бы знать, кто бывает на станции.

— В таком случае он сочтет за честь, — заметил Стас.

Людмила в последний раз окинула взглядом Аркадия и вышла, оставляя за собой шлейф подозрительности.

Стас вознаградил себя и Аркадия сигаретами.

— Это была наша система безопасности. И ты видел телекамеры и пуленепробиваемые стекла, но их не сравнить с Людмилой. Зам — это наш заместитель директора по вопросам безопасности, — он взглянул на часы. — Два шага в секунду, тридцать сантиметров за шаг — ровно через две минуты она будет у него в кабинете.

— Значит, у вас имеются проблемы с безопасностью? — спросил Аркадий.

— Несколько лет назад КГБ взорвал чешский отдел. Некоторые наши сотрудники умерли от отравления или поражения электротоком. Точнее было бы сказать, что у нас есть проблемы, связанные со страхом.

— Но она же не знает, кто я такой?

— Она, несомненно, видела твой документ, который ты оставил на вахте. Людмила знает, кто ты такой. Она все знает и ничего не понимает.

— Я причинил тебе неприятность и мешаю работать, — сказал Аркадий.

Стас похлопал ладонью по бюллетеням.

— Ты имеешь в виду вот это? Это дневная норма сводок информационных агентств, газет и специальных радиоперехватов. Кроме того, я свяжусь с нашими корреспондентами в Москве и Ленинграде. Из этого потока информации мне нужно выжать минуту правды.

— Сводка новостей продолжается десять минут.

— Остальное я сочиняю, — добавил он, не раздумывая. — Шучу. Скажем, раздуваю. Скажем, не хочу, чтобы Ирине приходилось говорить русским людям, что их страна — это разлагающийся труп, Лазарь до своего воскрешения и что пускай он себе лежит и даже не пробует подняться.

— Здесь ты не шутишь, — заметил Аркадий.

— Да, не шучу, — Стас откинулся, выдохнув большой клуб дыма. Аркадий увидел, что его благодетель не намного толще жестяной печной трубы, какую выводят в окошко. — Во всяком случае, у меня целый день уходит на то, чтобы стричь новости, и кто знает, какие достойные внимания катаклизмы свершатся между этой минутой и выходом в эфир.

— Как по-твоему, Советский Союз — благодатная почва?

— Не мне судить. Я не сею, только собираю урожай, — Стас мгновение помолчал. — По правде говоря, я вполне могу поверить, что самый кровожадный, самый циничный советский следователь мог бы влюбиться в Ирину и ради нее поставить на карту семью, карьеру и даже пойти на убийство. Потом, как я слыхал, ты получил партийное взыскание, а в качестве наказания тебя послали на короткое время во Владивосток, где дали легкую работенку на рыбопромысловом флоте — перебирать бумажки в конторе. Затем вернули в Москву помогать самым реакционным силам душить предпринимателей. Я слышал, что ты практически не подчинялся прокуратуре, потому что у тебя были хорошие связи в партии. Когда же мы вчера познакомились в пивной, то, вопреки моим ожиданиям, я не нашел там упитанного аппаратчика, а заметил нечто другое, — он пододвинул стул вперед. — Дай-ка руку.

Аркадий протянул руку. Стас расправил его ладонь и поглядел на пересекавшие кисть шрамы.

— Это не от бумаги, — сказал он.

— Проволока на тралах: старые снасти, изношенные тросы.

— Если только Советский Союз не изменился больше, чем мне известно, то такую работу вряд ли можно считать наградой любимцу партии.

— Я уже давно не пользуюсь доверием партии.

Стас разглядывал шрамы, словно читая судьбу по линиям жизни. Аркадию вдруг пришло на ум, что этот малый выработал в себе обостренное чувство восприятия в те годы, когда недугом был прикован к постели.

— Ты приехал следить за Ириной? — спросил Стас.

— Мои дела в Мюнхене не имеют к ней никакого отношения.

— Не можешь ли сказать, что это за дела?

— Нет.

Зазвонил телефон. Хотя казалось, что из-за неумолкавшего звонка уже, что называется, пыль поднимается, Стас спокойно смотрел на аппарат. Затем он взглянул на часы.

— Это замдиректора. Людмила только что сообщила ему, что на станцию проник пользующийся дурной славой следователь из Москвы, — он испытующе поглядел на Аркадия. — Мне как раз подумалось, что ты хочешь есть.

Столовая была этажом ниже. Стас подвел Аркадия к столику, где официантка-немка в черном с белой отделкой платье, плотно облегающем бюст и расклешенному книзу, принимала у них заказ на шницель и пиво. Молодые румяные американцы вышли в сад. Посетители, оставшиеся в помещении, были в большинстве своем эмигранты возрастом постарше, в основном мужчины, предпочитающие сидеть в табачном дыму.

— Директор не станет искать тебя здесь? — спросил Аркадий.

— В нашей собственной столовой? Ни за что. Я обычно ем в «Китайской башне». Туда Людмила и побежит в первую очередь, — Стас закурил, кашлянул и, затянувшись, огляделся. — При виде того, что стало с советской империей, на меня находит тоска. Вон румыны за собственным столом, там чешский стол, вон там поляки, тут украинцы, — он кивнул в сторону среднеазиатов в рубашках с короткими рукавами: — А там турки. Они ненавидят русских. Дело в том, что теперь они открыто говорят об этом.

— Выходит дела пошли иначе?

— По трем причинам. Во-первых, начал разваливаться Советский Союз. Как только населяющие его народы стали брать друг друга за глотку, то же самое началось и здесь. Во-вторых, в столовой перестали подавать водку. Теперь можно заказывать только вино или пиво, а это — слабое горючее. В-третьих, вместо ЦРУ нами теперь управляет Конгресс.

— Выходит, вы больше не являетесь фасадом ЦРУ?

— Это были старые добрые времена. По крайней мере, ЦРУ знало свое дело.

Сначала принесли пиво. Аркадий пил благоговея, маленькими глотками: до того оно отличалось от кислого, мутного советского. Стас не то что пил — вливал его в себя.

Он поставил пустой бокал.

— Эх, жизнь эмигрантская! Только среди русских существуют четыре группы: в Нью-Йорке, Лондоне, Париже и Мюнхене. В Лондоне и Париже больше интеллектуалов. В Нью-Йорке столько беженцев, что можно жизнь прожить, не говоря по-английски. Но мюнхенская группа поистине в плену у времени: именно здесь обитает большинство монархистов. Потом есть «третья волна».

— Что это такое?

Стас продолжал:

— «Третья волна» — это самая последняя волна беженцев. Старые эмигранты не желают иметь с ними ничего общего.

Аркадий догадался:

— Хочешь сказать, что «третья волна» — это евреи?

— Угадал.

— Прямо как дома.

Не совсем как дома. Хотя столовую наполняла славянская речь, пища была явно немецкой, и Аркадий видел, как сытная еда тотчас превращалась в кровь, плоть и силу. Подкрепившись, он огляделся более внимательно. Поляки, заметил он, в костюмах без галстуков, сидят с видом аристократов, временно оказавшихся на мели. Румыны выбрали круглый стол — удобнее замышлять заговоры. Американцы держатся поодиночке и, как прилежные туристы, пишут открытки.

— У вас действительно был в гостях прокурор Родионов?

— Как образец «нового мышления», политической умеренности и как свидетельство улучшения атмосферы для иностранных капиталовложений, — сказал Стас.

— И Родионов был здесь лично у тебя?

— Лично я не дотронулся бы до него даже в резиновых перчатках.

— Тогда кто-же его принимал?

— Директор станции очень верит в «новое мышление». Кроме того, он верит в Генри Киссинджера, пепси-колу и пиццерию. Эти каламбуры недоступны твоему пониманию. Потому что ты не работал на станции «Свобода».

Официантка принесла Стасу еще пива. Голубоглазая, в короткой юбочке, она выглядела большой, уставшей от работы девочкой. «Интересно, — подумал Аркадий, — что она думает о своих клиентах, всех этих жизнерадостных американцах и вечно брюзжащих славянах?»

К столику подсел диктор-грузин, крупный кудрявый мужчина с профилем актера. Звали его Рикки. Он рассеянно кивнул, когда ему представили Аркадия, и тут же принялся изливать душу:

— Мать приезжает. Она мне никак не может простить измены. Она говорит, Горбачев хороший человек: он не станет травить газом демонстрантов в Тбилиси. Она везет маленькое письмо с раскаянием, чтобы я подписал его, и мне можно было вернуться домой. Совсем рехнулась. Тогда мне прямым ходом в тюрьму. Пока будет здесь, собирается проверить легкие. Мозги ей надо проверить. Знаете, кто еще едет? Моя дочь. Ей восемнадцать лет. Я ее никогда не видел. Она приезжает сегодня. Мать и дочь. Я люблю дочь, то есть… думаю, что люблю, потому что никогда ее не видел. Вчера мы говорили по телефону, — Рикки прикуривал одну сигарету от другой. — Конечно, у меня есть ее фотографии, но я просил ее описать себя, чтобы мне легче было узнать ее в аэропорту. Дети подрастают и все время меняются. Наверное, я встречу в аэропорту девушку, ну совсем как Мадонна. Когда я стал говорить, какой я, она спросила: «Скажи, как выглядит твоя машина».

— Вот когда водочки не мешало бы, — заметил Стас.

Рикки обреченно замолчал.

Аркадий спросил:

— Скажи, когда ты вещаешь на Грузию, часто ли вспоминаешь мать и дочь?

Рикки ответил:

— Конечно. Кто же, по-твоему, пригласил их сюда? Я просто потрясен, что они едут. И не представляю, кого я встречу.

— Похоже, иметь близких сердцу людей это одновременно и рай и ад, — сказал Аркадий.

— Похоже, что так, — Рикки взглянул на часы на стене. — Пора ехать. Стас, прикрой меня, пожалуйста. Напиши что-нибудь. Что хочешь. Ты хороший человек, — он с усилием встал из-за стола и обреченно побрел к двери.

— Славный парень, — тихо произнес Стас. — Он вернется. Половина из тех, кто здесь, вернутся в Тбилиси, Москву, Ленинград. Самое нелепое, что мы лучше, чем кто-либо, знаем, как там дела. Если кто и говорит правду, так это мы. Но мы русские, и нам тоже по душе ложь. И как раз теперь попали в особенно затруднительное положение. Русским отделом руководил очень умный человек. Он был перебежчиком, как и я. Месяцев десять назад он вернулся в Москву. Не просто посмотреть на нее — перебежал обратно. Спустя месяц он уже от имени Москвы выступал по американскому телевидению, рассказывал, что демократия живет и процветает, что партия — лучший друг рыночной экономики и что КГБ — гарант общественной стабильности. Он хорошо знает свое дело, должен знать — постигал его здесь. Он говорит так правдоподобно, что люди на станции спрашивают себя: делаем мы нужное дело или же являемся ископаемыми холодной войны? Почему мы все как один не направились в Москву?

— Ты ему веришь? — спросил Аркадий.

— Нет. Достаточно встретиться с таким, как ты, и спросить: «Почему бежит такой человек?».

Аркадий оставил вопрос без ответа, лишь сказал:

— А я-то думал, что увижу Ирину.

Стас указал на горевшую над дверью красную лампочку и пропустил Аркадия в аппаратную. Если не считать слабо освещенного пульта, за которым сидел инженер в наушниках, в помещении было темно и тихо. Аркадий сел позади, под вращающимися катушками магнитофона. На указателях уровня громкости прыгали стрелки.

По другую сторону звуконепроницаемого стекла за подбитым мягким материалом шестиугольным столом с микрофоном посередине и верхним светом сидела Ирина. Она вела беседу с мужчиной в черном свитере, какие носят интеллектуалы. Он оживленно говорил, брызгая слюной, шутил и сам смеялся своим шуткам. Аркадию хотелось услышать, что он говорит.

Ирина слегка склонила голову набок — поза внимательного слушателя. Затененные глаза виделись глубокими темными пятнами. На приоткрытых губах если не улыбка, то обещание улыбки.

Освещение нельзя было назвать удачным: на лбу мужчины высвечивались узлы мышц, а брови, как кустарник, затеняли грязные впадины. Но тот же свет обтекал ее правильные черты и золотом высвечивал очертания щек, шелковистые пряди волос, руку. Аркадий вспомнил о бледно-голубом штришке под правым глазом, следом допроса. Теперь эта метка исчезла, и на лице не было ни изъяна. Перед ней была только пепельница, стакан воды да объект ее интервью.

Она сказала несколько слов — и будто раздула тлеющие угли. Мужчина моментально еще более оживился, принялся размахивать руками, словно топором.

Стас наклонился к пульту и включил звук.

— Именно это я и имел в виду! — воскликнул гость радиостанции. Разведывательные службы постоянно работают над психологическими характеристиками национальных лидеров. Еще важнее понять психологию самого народа. Это всегда было предметом исследования психологии.

— Можете проиллюстрировать примером? — спросила Ирина.

— Охотно! Отцом русской психологии был Павлов. Он больше известен своими опытами в области условных рефлексов, особенно работой с собаками, приучая их связывать прием пищи со звуком колокольчика, так что со временем при этом звуке у них начинала выделяться слюна.

— Какое отношение имеют собаки к национальной психологии?

— А вот какое. Павлов сообщал, что он был не в состоянии приучить отдельных собак выделять слюну при звуке колокольчика, то есть они не поддавались никакой дрессировке. Он называл это явление атавизмом. Собаки как бы вернулись назад к своим предкам — волкам. В лаборатории от них не было никакой пользы.

— Пока что вы все еще говорите о собаках.

— Терпение. Затем Павлов пошел дальше. Он назвал эту атавистическую особенность «рефлексом свободы». Он утверждал, что в человеческой среде, хотя и в разной степени, но существует, как и у собак, «рефлекс свободы». В западных обществах этот рефлекс выражен ярко. В российском же обществе, говорил он, преобладает «рефлекс повиновения». Это было не моральное осуждение, а всего лишь научное наблюдение. Можете себе представить, какой полноты достиг «комплекс повиновения» после Октябрьской революции и семидесяти с лишним лет социализма. Так что я просто хочу заметить, что наши надежды на более или менее подлинную демократию должны быть реалистичными.

— Что вы понимаете под «реалистичными»?

— Незначительными, — ответил он, словно испытывая глубокое удовлетворение от кончины грешника.

Тут вмешался инженер из аппаратной:

— Ирина, когда профессор приближается к микрофону, образуется обратная связь. Я хочу прослушать пленку. Отдохните.

Аркадий ожидал, что вновь услышит этот разговор, но инженер слушал через наушники, а из студии тем временем продолжал поступать звук.

Ирина открыла сумочку, чтобы достать сигарету, — профессор чуть ли не подпрыгнул с зажигалкой в руке. Когда она меняла позу, встряхивая волосами, в ушах поблескивали сережки. Аркадий не предполагал, что она и на радиостанции будет носить такую элегантную голубую кашемировую шаль. Когда Ирина глазами поблагодарила гостя, он, казалось, готов был остаться в них навсегда.

— Не считаете ли вы, что это несколько грубо сравнивать русских с собаками? — спросила она.

Профессор скрестил руки, все еще купаясь в самодовольстве.

— Нет. Рассудите логично. Те, кто не подчинился, давно либо убиты, либо уехали.

Аркадий увидел, как в ее глазах вспыхнул огонек презрения. Но он, возможно, ошибся, потому что Ирина миролюбиво перевела разговор на менее значительные темы.

— Понимаю, что вы хотите сказать, — заметила она. — Теперь из Москвы уезжают люди иного рода.

— Вот именно! Сегодня приезжают оставленные там родственники. Это отставшие, а не идущие впереди. И это не моральное осуждение, а всего лишь объективный анализ.

— Не только родственники, — сказала Ирина.

— Разумеется, нет. Кругом как грибы появляются бывшие коллеги, которых я не видел лет двадцать.

— Друзья.

— Друзья? — эта категория не входила в круг его представлений.

Собравшийся в потоке света дым образовал вокруг Ирины светящийся нимб. Контрастные черты ее лица притягивали внимание. Лицо, словно маска, и на нем — полные губы и большие глаза. Коротко подстриженные темные волосы слегка касались плеч. Весь ее облик излучал холодный блеск.

— Может оказаться неловко, — заметила Ирина. — Это вполне порядочные люди, и им так важно увидеть вас.

Профессор, сгорбившись, наклонился вперед, изо всех сил стараясь изобразить сочувствие.

— Они знают только вас.

Ирина продолжала:

— Не хочется их обижать, но их надежды — несбыточные фантазии.

— Они жили в нереальном мире.

— Они думали о нас каждый день, но факт остается фактом: утекло слишком много времени. А мы о них годами не вспоминали.

— У вас была другая жизнь, вы жили в другом мире.

— Они хотят поднять то, что мы уже давно забросили, — сказала Ирина.

— Они вас задушат.

— Они хотят добра.

— Они хотят жить, как вы.

— Кому теперь знать, что мы оставили позади, — вздохнула Ирина. — Что было, то сгинуло.

— Надо сочувствовать, но быть твердой.

— Все равно что встретить привидение с того света.

— Страшно?

— Скорее жалко, чем страшно, — ответила Ирина. — Приходится удивляться, зачем они приезжают после всего, что было.

— Если они слушают вас по радио, могу представить их иллюзии.

— Нельзя же быть жестокой.

— К вам это не относится, — заверил ее профессор.

— Мне порой кажется, что они были бы более счастливы, если бы остались в Москве со своими мечтами.

— Ирина, — вмешался звукооператор, — давай заново запишем последние две минуты. Напомни, пожалуйста, профессору, чтобы он не очень приближался к микрофону.

Профессор сощурился, стараясь разглядеть аппаратную.

— Понял, — сказал он.

Ирина погасила о пепельницу свою сигарету. Сделала глоток. Длинные пальцы на серебристом стакане. Красные губы, белые зубы. Великолепная.

Интервью возобновилось с Павлова.

Сгорая от стыда, Аркадий как можно глубже забрался в самый темный угол. Если бы тень была водою, то он утопился бы в ней не задумываясь.

19

Телефон в будке зазвонил ровно в пять.

— Федоров слушает, — ответил Аркадий.

— Говорит Шиллер из банка «Бауэрн-Франкония». Мы с вами разговаривали утром. У вас были вопросы о фирме «ТрансКом сервисиз».

— Благодарю за звонок.

— В Мюнхене нет «ТрансКома». Ни одному местному банку эта фирма не известна. Я связывался с некоторыми государственными учреждениями. Фирма «ТрансКом» в Баварии не зарегистрирована.

— По всему видно, что вы все тщательно проверили, — сказал Аркадий.

— Думаю, что сделал за вас всю работу.

— А как насчет Бориса Бенца?

— Господин Федоров, у нас свободная страна. Вести расследование в отношении частного лица — дело непростое.

— Он не служит в «Бауэрн-Франконии»?

— Нет.

— А нет ли у вас его банковского счета?

— Нет, но если бы и был, существует тайна вкладов.

— Зарегистрирован ли он в полиции? — спросил Аркадий.

— Я сказал вам все, что мог.

— Тот, кто ложно утверждает о связи с банком, возможно, делал это не раз. Это может быть профессиональный преступник.

— Даже в Германии есть профессиональные преступники. Я не имею никакого представления, является ли таковым Бенц. Вы мне сами говорили, что, возможно, не совсем правильно поняли, что он вам сказал.

— Но теперь банк «Бауэрн-Франкония» фигурирует в отчетах консульства, — возразил Аркадий.

— Уберите его.

— Это не так просто. Контракт очень крупный. Наверняка потребуется выяснение.

— Похоже, это ваша проблема.

— По всей вероятности, Бенц предъявлял документы «Бауэрн-Франконии», содержащие финансовые обязательства банка. Он забрал бумаги с собой, но Москва будет интересоваться, почему банк теперь выходит из дела.

Голос на другом конце как можно отчетливее произнес:

— Никакого обязательства не было.

— Москва спросит, почему «Бауэрн-Франкония» больше не интересуется Бенцем. Если преступник недобросовестно впутывает в это дело банк, то почему банк не проявляет должного желания помочь разыскать его? — спросил Аркадий.

— Мы помогли всем, чем могли, — слова Шиллера звучали бы более убедительно, если бы не было его письма, адресованного Бенцу.

— В таком случае, вы не будете возражать, если мы пришлем к вам своего человека.

— Пожалуйста, присылайте. Чтобы покончить с этим делом.

— Его зовут Ренко.

Третий этаж советского консульства был полон женщин в искусно вышитых блузках и в широких юбках, украшенных яркими лентами, так что казалось, что по коридору беспорядочно катались пасхальные яйца. Если добавить, что у каждой в руках было по букету роз, то нетрудно себе представить, сколько усилий и извинений требовалось для того, чтобы преодолеть коридор.

Письменный стол Федорова стоял в окружении ведер с водой. Он оторвал голову от груды виз и прорычал, давая понять, что уже исчерпал свою дневную квоту дипломатии:

— Какого черта вам здесь надо?

— Как здесь мило, — заметил Аркадий.

Кабинет был небольшой и без окон, мебель современная. Возможно, его обитателя постоянно преследовало ощущение, что с каждым появлением на работе он растет в размерах и все больше пропитывается влагой. Влажное пятно на ковре свидетельствовало о недавно опрокинутом ведре. Аркадий заметил также мокрые пятна на брюках и пиджаке Федорова, розовые лепестки, прилипшие к отворотам.

Галстук на шее Федорова был не развязан, а расслаблен и сдвинут в сторону.

— Когда будет надо, мы сами придем. А вы сюда не ходите.

Кроме паспортов на столе лежали консульские бланки, набор из ручки и карандаша, стоял спаренный телефон; все было новенькое и блестящее, как набор первоклассника.

— Мне нужен паспорт.

— Ренко, напрасно теряете время. Прежде всего, ваш паспорт у Платонова, а не у меня. Во-вторых, вице-консул собирается держать его у себя до тех пор, пока вы не сядете в самолет, а это, если все пойдет нормально, будет завтра.

— Может, чем-нибудь помочь? Похоже, у вас дел под завязку, — Аркадий кивком указал на коридор.

— Минский народный хор? Мы просили десять, прислали тридцать. Будут укладываться спать, как блины. Попробую им помочь, но если будут требовать в три раза больше виз, то им же хуже.

— Так на то и консульство, — заметил Аркадий. — Может быть, все-таки помогу?

Федоров тяжело вздохнул.

— Нет, нет и нет! Кто угодно, только не вы.

— Может, встретимся завтра, пообедаем или поужинаем?

— Завтра опять гонки. Утром делегация украинских католиков, ленч с народным хором, потом надо поспеть днем к католикам в Фрауенкирхе, а после — вечер, посвященный Бертольту Брехту. Дел под завязку. Кстати, к этому времени вы уже будете лететь домой. А теперь, не обижайтесь, я действительно занят. Если хотите сделать доброе дело, не приходите сюда.

— Можно хотя бы позвонить?

— Нет.

Аркадий дотянулся до телефона:

— Москва все время занята. Может быть, отсюда дозвонюсь.

— Нет!

Аркадий поднял трубку.

— Я быстро.

— Нет же!

Федоров ухватился за трубку, Аркадий выпустил ее из рук, и атташе консульства, качнувшись назад, опрокинул еще одно ведро. Аркадий хотел через стол удержать его, но вместо этого смахнул со стола все паспорта. Красные книжечки рассыпались по ковру, попадали в лужи и ведра.

— Вот идиот! — закричал Федоров. Он метался вокруг ведер, выхватывая из воды паспорта, прежде чем те потонут. Аркадий скомканными бланками промокал воду на ковре.

— Без толку, — проворчал Федоров.

— Хочу хоть чем-нибудь помочь.

Федоров вытирал паспорта о рубашку.

— Не надо. Лучше уходите, — его вдруг молнией пронзила мысль. — Стой! — не спуская с Аркадия глаз, он собрал со стола все паспорта. Тяжело дыша, он тщательно дважды пересчитал их и проверил мокрое, но нетронутое содержимое. — Хорошо. Ступайте.

— Извините, — повторил Аркадий.

— Прошу вас, уходите.

— Когда буду уходить, сказать мне внизу о воде?

— Нет, никому не говорите.

Аркадий посмотрел на опрокинутые ведра, на залитый водой ковер.

— Какой стыд! Совсем новый кабинет и…

— Да. Прощайте, Ренко.

Дверь приоткрылась, и в нее заглянула увенчанная головным убором в жемчужных бусинках женщина.

— Геннадий Иванович, дорогой, что вы делаете? Когда мы будем есть?

— Сейчас, — ответил Федоров.

— Мы ничего не ели с самого Минска, — пожаловалась она.

Она решительно переступила порог, за ней последовали в кабинет и другие участницы народного хора. Они заполняли комнату, а Аркадий, протискиваясь между юбками и лентами и избегая шипов роз, двигался в противоположном направлении.

В польском магазине подержанных вещей, что к западу от вокзала, Аркадий разыскал механическую пишущую машинку в потертом пластмассовом футляре с разболтанным механизмом и с шрифтом кириллицей. Он перевернул ее вверх дном. На основании был выведен военный инвентарный номер.

— Красная Армия, — сказал хозяин магазина. — Уезжают из Восточной Германии и что не хотят брать с собой, продают, черт бы их побрал. При малейшей возможности они и танки бы загнали.

— Можно попробовать?

— Валяйте, — хозяин уже направлялся в сторону лучше одетого, более перспективного покупателя.

Аркадий достал из кармана пиджака сложенный лист бумаги и заправил в машинку. Бумага была со стола Федорова. Вверху вытеснено название советского консульства, все честь по чести: с серпом и молотом и золотыми колосьями хлеба. Аркадий подумал было написать по-немецки, но не был уверен, что совладает с витиеватыми готическими буквами. Кроме того, для качества стиля годился только русский.

Он написал:

«Уважаемый господин Шиллер!

Податель сего А.К.Ренко — старший следователь московской прокуратуры. Ренко поручено расследование вопросов, относящихся к предложению о создании совместного предприятия между советскими субъектами и немецкой фирмой «ТрансКом сервисиз», и особенно к заявлениям ее представителя, господина Бориса Бенца. Поскольку деятельность «ТрансКома» и Бенца может отрицательно отразиться на отношениях между советской стороной и банком «Бауэрн-Франкония», я надеюсь, что в наших общих интересах решить этот вопрос как можно скорее и без лишней огласки.

С наилучшими пожеланиями

Г.И.Федоров».

«Ну прямо как у Федорова!» — мысленно восхитился Аркадий последней фразой. Он вытащил лист из машинки и поставил красивую завитушку.

— Значит, работает? — подошел хозяин.

— Потрясающе, не правда ли?! — воскликнул Аркадий.

— Я предложу вам хорошую цену. Отличную цену.

Аркадий отрицательно покачал головой. По правде говоря, его не устроила бы никакая цена.

— У вас много покупателей на русские машинки?

Хозяину оставалось только расхохотаться.

В квартире Бенца по-прежнему не было света. В девять часов Аркадий прекратил слежку. Он рассчитал таким образом, чтобы половина пути приходилась на парки: Энглишер Гартен, Финанцгартен, Хофгартен, Ботанишер Гартен. Вокруг было тихо. Тишину нарушали лишь легкое шуршание в траве да мягкий шелест деревьев. Время от времени Аркадий останавливался в темноте и прислушивался. Ничего подозрительного. Только редкие прохожие да одинокие любители бега трусцой. Он так и не услышал за собой никаких внезапно обрывающихся шагов. Словно, покинув Москву, он ступил за пределы мира. Исчез. Растворился. Кому он здесь был нужен?..

Аркадий вышел из Ботанического сада в квартале от вокзала. Переходя улицу с намерением проверить, на месте ли пленка в камере хранения, он увидел, как пешеходы бросились врассыпную от разворачивающегося в неположенном месте автомобиля. Возмущение публики было настолько велико, что он даже не обратил внимания на автомобиль. Затем, постояв немного, Аркадий миновал вокзал и пошел вдоль железнодорожной колеи. Он выбрал не самый безопасный путь, если учесть, что по обе стороны стремительно неслись машины. Ближайшей улицей была Зейдельштрассе, где он жил, а дальше советское консульство. Услышав шум замедляющих движение шин, он оглянулся и увидел знакомый потрепанный «Мерседес». За рулем сидел Стас.

— Мне казалось, ты хочеш видеть Ирину.

— Я ее видел, — сказал Аркадий.

— Ты ушел еще до того, как она кончила интервью. Посидел секунду в аппаратной и тут же ушел.

— Того, что я услышал, с меня достаточно, — ответил Аркадий.

Стас не обращал внимания на знаки «Остановка запрещена» и беспечным взмахом руки пропускал вперед машины, идущие позади него.

— Я приехал узнать, не случилось ли чего с тобой.

— В такой-то час?

— У меня работа. Приехал, когда смог. Хочешь, поедем на вечеринку?

— Сейчас?

— А когда же еще?

— Скоро десять. Что мне делать на вечеринке?

Водители позади Стаса орали, гудели, одновременно включали свет. Никакого внимания с его стороны.

— Там будет Ирина, — сказал он. — Ты же с ней так и не поговорил.

— Но она мне сказала все. Причем дважды за день.

— Думаешь, она не хочет тебя видеть?

— Похоже, что так.

— Слишком ты чувствительный для москвича. Слушай, через минуту нас заживо съедят разъяренные «порши». Садись в машину. Давай съездим.

— Чтобы еще раз испытать унижение?

— У тебя есть лучшее занятие?

Вечеринка проходила в квартире на четвертом этаже, полной, как сказал Стас, ретронацистских атрибутов. Стены пестрели красным, белым и черным цветами нацистских флагов. На полках красовались каски, железные кресты, противогазы и коробки из-под них, всевозможные боеприпасы, фотографии Гитлера, слепок его зубов, портрет его племянницы в вечернем платье, с улыбкой женщины, сознающей, что дело идет к развязке. Вечеринка посвящалась первой годовщине уничтожения Берлинской стены. Кусочки стены, бетон с вкрапленным щебнем были украшены черным крепом на манер подарков ко дню рождения. Люди разных национальностей, среди них было достаточно и русских, теснились на ступенях, стульях, диванах и курили так, что щипало глаза. Из табачного дыма, словно медуза, выплыла Людмила и, подмигнув Аркадию, исчезла.

— Где Людмила, там и замдиректора, — предупредил Стас.

У стола с напитками Рикки наливал кока-колу девушке в мохеровом свитере.

— С момента, как я встретил дочь в аэропорту, мы с ней только тем и заняты, что ходим по магазинам. Слава богу, что в половине седьмого они закрываются.

— В Америке пассажи открыты всю ночь, — сказала она по-английски.

— Хорошо владеешь английским, — похвалил Аркадий.

— В Грузии никто не говорит по-русски, — отрезала она.

— Они по-прежнему такие же коммунисты, только дуют в новую дуду, — вставил Рикки.

Аркадий спросил:

— Очень волновалась, увидев отца спустя столько времени?

— Я чуть было не ошиблась, разыскивая его машину, — она крепко обняла Рикки. — Неужели здесь нет где-нибудь американских баз с открытыми магазинами? — ее глаза загорелись при виде приближающегося молодого, атлетически сложенного американца в галстуке-бабочке, который укоризненно взглянул на Аркадия и Стаса. За спиной маячила Людмила.

— Это, должно быть, тот самый нежданный гость, который сегодня был на радио? — спросил он и крепко, без церемоний, пожал Аркадию руку. — Я Майкл Хили, заместитель директора по вопросам безопасности. Вы, конечно, слыхали, что ваш босс, прокурор Родионов, был у нас. Мы приняли его по высшему разряду, так сказать, расстелили красный ковер.

— Майкл, ко всему прочему, еще и заместитель директора по коврам, — ввернул Стас.

— Кстати, Стас, ты напомнил мне, что, кажется, есть инструкция, предусматривающая предварительное уведомление об официальных советских гостях.

Стас засмеялся.

— Служба безопасности до того завалена работой, что шпионом больше, шпионом меньше — какая разница? Разве не блестящий пример тому сегодняшняя вечеринка?

Майкл ответил:

— Мне нравится твое чувство юмора, Стас. Ренко, если захотите снова прийти к нам, не забудьте позвонить мне, — и удалился поискать белого вина.

Стас и Аркадий пили шотландское виски.

— Что сегодня отмечают? — спросил Аркадий.

— Кроме первой годовщины уничтожения Стены? Ходят слухи, что возвратился бывший руководитель русского отдела. Мой бывший друг. Даже американцы любили его.

— Тот самый, что снова перебежал в Москву?

— Он самый.

— Где же Ирина?

— Увидишь.

— Тра-та-та! — из кухни вышел хозяин вечеринки, неся в руках темный шоколадный торт с сооруженной из карамели Берлинской стеной и множеством горящих красных свечек. — С днем рождения, Конец Стене.

— Томми, сегодня ты превзошел себя! — воскликнул Стас.

— Я сентиментальный болван, — Томми принадлежал к числу толстяков, непрерывно заправляющих рубашку в брюки. — Я показывал вам мою коллекцию достопримечательностей Стены?

— О свечах забыл, — подсказал ему Стас.

Первую ноту песенки в честь необычного именинника заглушила суматоха на лестничной площадке. Все засуетились, прибыли свежие гости. Первым в дверях появился профессор, у которого Ирина на станции брала интервью. Он размотал похожий на власяницу шарф и широко распахнул дверь перед Ириной, которая словно плыла по воздуху. Аркадий представил, что она только что из хорошего ресторана, где отведала прекрасных блюд и вин. Скажем, шампанского и чего-нибудь получше борща. А возможно, приехала прямо с радио, судя по тому, как она была там разодета. Если она и заметила Аркадия, то ничем не выразила своего интереса или удивления. Следом за ней вошел Макс Альбов в том же элегантном костюме, который был на нем, когда они впервые встретились на Петровке. Все трое смеялись шутке, сказанной еще на лестнице.

— Это все Макс, — пояснила Ирина.

Все потянулись к ним, стремясь приобщиться к их компании.

Макс скромно пожал плечами.

— Я только сказал: «Чувствую себя блудным сыном».

Тут же послышались протестующие возгласы «нет!», взрывы хохота, благодарные аплодисменты. Щеки Макса пылали от подъема по лестнице и горячего приема. Он положил руку Ирины на свою.

Кто-то вспомнил:

— А торт?!

Все повернулись к столу. Свечи полностью сгорели. Леденцовая стена утонула в воске.

20

Торт отдавал гарью. Вечеринка, однако, оживилась и сосредоточилась на Максе. Его с Ириной усадили в центре, на диване. Они завладели всеобщим вниманием — прекрасная королева и король-космополит.

— Когда я был здесь, говорили, что я из ЦРУ. Когда я поехал в Москву, говорили, что я из КГБ. Ни до чего другого додуматься не смогли.

— Может быть, ты теперь американская телевизионная звезда, — сказал Томми, — но, черт побери, ты был самым лучшим руководителем русского отдела.

— Спасибо, — Макс принял бокал виски как знак уважения. — Однако то время ушло. Я сделал здесь все, что можно. Холодная война закончилась. Не просто закончилась — она в прошлом. Настало время переставать безудержно славить американцев, какими бы хорошими друзьями они ни были. И я подумал, что, если мне действительно хочется помочь сегодняшней России, пора вернуться домой.

— Как к тебе относились в Москве? — спросил Рикки.

— Просили автографы. А ты, Рикки, в России радиозвезда.

— В Грузии, — поправил его Рикки.

— В Грузии, — согласился Макс и, обернувшись к Ирине, сказал: — Ты — самый популярный диктор в России, — он перешел на русский. — Вы, естественно, интересуетесь, оказывал ли КГБ на меня нажим, выболтал ли я какие-нибудь секреты, которые могли причинить вред станции или кому-нибудь из вас. Отвечаю: нет. То время прошло. Я не видел КГБ и даже не встречался ни с одним из его сотрудников. Откровенно говоря, Москве не до нас. Они слишком заняты тем, чтобы выжить. Они нуждаются в помощи. Вот почему я поехал.

— Некоторых из нас ожидают смертельные приговоры, — вмешался Стас.

— Старые приговоры отменяются сотнями. Ступай в консульство и наведи справки, — Макс снова перешел на английский, чтобы его понимали все. — Возможно, самое худшее, что ждет Стаса в Москве, так это плохая еда. Или, что для него важнее, плохое пиво.

Аркадий ожидал, что Ирина с неприязнью отнесется к тому, как Макс говорил о России, но ошибся. За исключением Рикки и Стаса, он если не убедил, то, по крайней мере, очаровал всех — и русских, и американцев, и поляков. Тяжело ли ему было там, в аду? Очевидно, нет. Ни одного опаленного волоска. Наоборот, здоровый румянец знаменитости.

— Что конкретно вы делаете в Москве, чтобы помочь голодающим русским людям? — спросил Аркадий.

— А-а, товарищ следователь! — признал его Макс.

— Не надо величать меня товарищем. Я уже много лет не состою в партии.

— Правда, поменьше, чем я, — язвительно сказал Макс. — И меньше, чем многие из нас живут в Мюнхене. Во всяком случае, бывший товарищ, я доволен, что вы задали этот вопрос. У меня два дела — одно важное, другое не очень. Первое — создаю совместные предприятия. Второе — нахожу, вернее, нашел самого голодного, самого неустроенного человека в Москве и дал взаймы, чтобы он мог приехать сюда. Хотелось бы, чтобы этот человек был более благодарным. Между прочим, как продвигается ваше расследование?

— Слабо.

— Не волнуйтесь, скоро будете дома.

Аркадия не столько задевало, что его накалывают, как насекомое на булавку, сколько волновала мысль о том, как он выглядит в глазах Ирины: поглядите-ка на это ничтожество, этого аппаратчика, эту обезьяну, явившуюся поразвлечься в обществе цивилизованных людей! Она внимала Максу так, словно никогда не знала Аркадия.

— Макс, будь добр, дай прикурить.

— Пожалуйста. Снова куришь?

Аркадий выбрался из толчеи и направился к бару. Стас последовал за ним. Он закурил и так глубоко затянулся, что, казалось, пламя засветилось в глазах.

— Значит, ты встречался с Максом в Москве? — спросил он Аркадия.

— Мне его представили как журналиста.

— Макс был блестящим журналистом, но он может стать кем хочет и быть там, где хочет. Нынешний Макс — это человек периода после холодной войны. Американцам нужен был некто хорошо знающий Россию. По существу, им был нужен русский, который производил бы впечатление американца. А Макс именно такой. Почему он интересовался тобой?

— Не знаю, — Аркадий разыскал водку, притаившуюся за бутылкой «бурбона».

«Зачем люди пьют? Француз, итальянец, испанец — для успеха в любовных делах. Англичанин — чтобы расслабиться. Русские откровеннее, — подумал Аркадий. — Они пьют, чтобы напиться». Именно этого ему и хотелось в данный момент.

Людмила была тут как тут. Она возникла из дыма, глядя во все глаза, и спрятала его стакан.

— Все валят на Сталина, — сказала она.

— Вряд ли это справедливо, — Аркадий пошарил между бутылками и ведерком со льдом в поисках другого стакана.

— Все параноики, — сказала она.

— Я в том числе, — стакан исчез.

Людмила понизила голос и заговорщически пророкотала:

— Знаете ли вы, что Ленин жил в Мюнхене под фамилией Мейер?

— Нет.

— Знаете ли вы, что царя расстрелял еврей?

— Нет.

— Все плохое, чистки и голод, вершилось руками окружавших Сталина евреев, чтобы истребить русский народ. Он был пешкой в их руках, козлом отпущения. Как только поднял руку на врачей-евреев, тут ему и наступил конец.

Стас в свою очередь спросил Людмилу:

— А ты знаешь, что в Кремле ровно столько уборных, сколько в Иерусалимском храме? Подумай над этим.

Людмила ретировалась.

Стас налил Аркадию.

— Интересно, донесет она об этом Майклу или нет? — он обвел комнату горящим злым взглядом, не оставляя никого без внимания. — Сброд.

Разгорелись споры. Аркадий уединился на лестничной площадке с таким же мизантропом — немцем лет двадцати с небольшим, с бегающими глазами, который, как и пристало интеллектуалу, был одет в черное. Ниже, на ступеньках, рыдала девица. «Ни одна порядочная русская вечеринка не обходится без споров и без девицы, рыдающей на лестнице», — подумал Аркадий.

— Жду, когда можно будет поговорить с Ириной, — сказал немец по-английски, с некоторым трудом подбирая нужные слова.

— Я тоже, — сказал Аркадий.

Последовало молчание, вполне устраивавшее Аркадия. Потом парень выпалил:

— Малевич бывал в Мюнхене.

— Ленин тоже, — добавил Аркадий. — Или Мейер?

— Художник.

— А-а, художник. Тот самый Малевич, художник русской революции, — Аркадий чувствовал себя несколько глупо.

— Между русским и немецким искусством существуют традиционные связи.

— Существуют.

«Кто станет с этим спорить», — подумал Аркадий.

Паренек рассматривал свои обкусанные до мяса ногти.

— «Красный квадрат» символизировал конец искусства.

— Правильно, — Аркадий одним глотком выпил полстакана водки.

Парень вдруг прыснул, словно вспомнил что-то забавное.

— В 1918 году Малевич сказал, что футбольные мячи запутанных веков сгорят в искрах кипящих световых волн.

— Кипящих световых волн?

— Кипящих световых волн.

— Потрясающе, — Аркадию захотелось узнать, что пил Малевич.

Ирина почти не оставалась одна, и Аркадий никак не мог подойти к ней. В то время как он лавировал между беседующими, его захватил Томми и подвел к висящей на стене огромной карте Восточной Европы с обозначенными свастиками и красными звездами позициями немцев и русских накануне гитлеровского вторжения.

Томми сказал:

— Потрясающе. Мне только что сказали, кем был ваш отец. Один из великих умов прошлой войны. Мне не терпится точно обозначить, где находился ваш отец, когда немцы начали терпеть поражение. Вот было бы здорово, если бы вы показали!

Это была карта вермахта. Названия населенных пунктов и рек были на немецком языке. Далеко расположенные друг от друга линии вились кругами по украинской степи; штрихи предупреждали о болотах Бессарабии; отдельными фронтами сосредоточились свастики, чтобы ринуться на Москву, Ленинград и Сталинград.

— Не имею ни малейшего представления, — ответил Аркадий.

— Ни даже намека? Ну хоть какие-нибудь эпизоды он вам рассказывал? — умолял Томми.

— Только тактику, — вмешался в разговор Макс. — Прячься по ямам и бей противника ножом в спину. Неплохая тактика, когда тебя одолели и разбили, — он повернулся к Аркадию: — Чувствуете себя побежденным? Считайте, что вопроса не было. Однако странно, что отец стал генералом, а сын следователем. Хотя сходство имеется: в обоих случаях склонность к насилию. А что думаете вы, профессор? Вы ведь медик.

Приехавший с Максом психолог все еще следовал за ним по пятам.

— Возможно, дискомфорт в условиях нормального общества, — сказал он.

— Советское общество — не нормальное общество, — возразил Аркадий.

— Тогда скажите, — заметил Макс, — объясните нам, почему вы следователь. Ваш отец предпочел убивать. Именно таким путем становятся генералами. Утверждать, что генерал ненавидит войну, все равно что утверждать, что писатель ненавидит книги. С вами иначе. Вы предпочитаете явиться на место после убийства. Вам достается кровь, и никакой забавы.

— Скорее похож на жертву, — сказал Аркадий.

— В таком случае, что вас влечет? Вы живете в одном из самых худших обществ на земле и к тому же выбираете самую худшую его часть. Чем привлекает ужасное? Коллекционированием трупов? Тем, что можно отправить в тюрьму на всю жизнь еще одну отчаявшуюся душу? Как сказал бы мой друг Томми: что ты с этого имеешь?

Вопросы неплохие. Аркадий сам задавал их себе.

— Дозволенность, — ответил он.

— Дозволенность? — удивленно повторил Макс.

— Да. Совершив убийство, человек (в случае ареста) некоторое время находится под следствием. Следователю дозволено проводить дознание на разных уровнях, он имеет возможность увидеть многое с самой неожиданной стороны. Раскрытие преступления чем-то сродни многоэтажному дому в разрезе: видишь, как один этаж следует за другим, какая дверь куда ведет.

— Итак, убийство имеет отношение к вопросам социологии.

— К советской социологии.

— При условии, что люди говорят правду. Но, я думаю, они обычно лгут.

— Убийцы лгут.

Аркадий заметил, что свита Макса переместилась к ним. Стас наблюдал за происходящим из угла. Ирина принимала участие в другом разговоре, стоя спиной к ним в коридоре, ведущем на кухню. Аркадий пожалел, что вообще раскрыл рот.

— Кстати, о правдивых ответах. Как давно вы слушаете по радио Ирину? — спросил Макс.

— Около недели.

Казалось, Макс впервые искренне удивился.

— Всего неделю?! Ирина уже давно ведет передачи. Я думал, вы скажете, что много лет преданно сидели у приемника.

— У меня не было радио, — Аркадий посмотрел в сторону коридора. Ирины там не было.

— А неделю назад оно у вас было. И вот вы в Мюнхене! И именно на этой вечеринке! Потрясающая цепь совпадений! — воскликнул Макс. — Вряд ли объяснишь это простой случайностью.

— Может быть, повезло, — вступил в разговор Стас. — Макс, нам хотелось бы побольше узнать о твоей телевизионной карьере. Что из себя представляет Донахью? И еще о твоем совместном предприятии. Я всегда представлял тебя вдохновителем, а не бизнесменом.

— Только сначала Томми расскажет мне о своей книге, — улыбнулся Макс.

— Мы как раз подошли к самому интересному, — сказал Томми.

Аркадий выскользнул из комнаты. Он нашел Ирину на кухне. Она брала сигареты из лежащего на полке начатого блока. Томми был весьма нерадивым поваром: вся кухня с ее яркой пластмассовой мебелью была сплошь усеяна кусочками моркови и листиками сельдерея. На полке для поваренных книг стоял портативный телевизор. На стене висел плакат с изображением прародительницы арийцев. Часы показывали два часа ночи.

Ирина чиркнула спичкой. Аркадий вспомнил, как тогда, при самой первой их встрече, она, испытывая его, попросила дать ей прикурить. На этот раз не попросила об этом.

Ему вспомнилось, что в тот, первый раз, он был невозмутим. Теперь во рту пересохло, дыхание перехватило, слова куда-то провалились. Зачем ему нужно снова пытаться заговорить с ней? Проверить, до какой глубины унижения он способен пасть? Или же, как собака Павлова, он напрашивался на пинки?

Самым необычным было то, что Ирина в значительной мере оставалась все той же Ириной и в то же время не имела с ней ничего общего. Словно в знакомую ему оболочку вселилась совсем другая женщина. Ирина сложила руки на груди. Кашемир и золото не имели ничего общего с тряпьем, в котором она щеголяла в Москве в давние времена. Внешний облик, который он все годы хранил в памяти, остался прежним, но это была всего лишь маска. Из-под маски смотрели совсем другие глаза.

Аркадию довелось побывать во льдах Арктики. Но там было не так холодно, как сейчас в комнате. Такое бывает, если ты когда-то был близок с женщиной, а теперь больше не мил ей, испарился из ее памяти, как бы вращаешься вокруг Солнца, лучи которого погасли для тебя.

— Как ты сюда попал? — спросила она.

— Стас привез.

Она нахмурилась.

— Стас? Я слышала, что он тебя и на радио привозил. Я же говорила тебе, что он провокатор. Сегодня он зашел слишком далеко…

— Ты меня помнишь? — спросил Аркадий.

— Разумеется, помню.

— Сдается, что нет.

Ирина вздохнула. Даже себе он показался жалким.

— Конечно, я тебя помню. Просто много лет о тебе не вспоминала. На Западе все по-другому. Мне надо было на что-то прожить, найти работу. Встречала множество разных людей. Жизнь стала другой, я сама стала другой.

— Не оправдывайся, — прервал ее Аркадий.

Судя по ее объяснению, они словно два слоя земной коры, движущиеся в противоположных направлениях. Она говорила спокойно, логично, не сомневаясь в своей правоте.

Ирина спросила:

— Надеюсь, я не очень навредила твоей карьере?

— Самую малость.

— Ты так меня расстроил. Не стоит этого делать, — сказала она, хотя по ней это было незаметно.

— Не буду. Слишком на многое надеялся. Возможно, воспоминания подвели.

— По правде говоря, я тебя почти не узнала.

— Неужели так хорошо выгляжу? — спросил Аркадий.

Жалкая шутка.

— Слышала, что дела у тебя идут хорошо.

— Кто тебе сказал? — спросил Аркадий.

Ирина прикурила сигарету от сигареты. «Почему русским надо непрерывно дымить?» — подумал Аркадий. Она пристально глядела на него сквозь колеблющиеся волны дыма. Лицо ее было обрамлено шелковистыми волосами. Он представил ее в своих руках. Это не было игрой воображения, это было воспоминание. У него сохранилось ощущение прикосновения ее щеки, ее нежного лба.

Ирина передернула плечами.

— Макс был мне другом и опорой много лет. Я так рада снова его видеть.

— Вижу, что он здесь пользуется популярностью.

— Неизвестно, почему он вернулся в Москву. Тебе он помог, так что у тебя нет причин жаловаться.

— Лучше бы я был здесь, — сказал Аркадий.

«А что, если встать и пересечь комнату? — подумал он. — Если подойти и просто дотронуться до нее? Станет ли это прикосновение мостом между прошлым и настоящим»? «Нет», — было написано на ее лице.

— Поздно. Ты не пошел за мной. Все живущие здесь русские либо эмигрировали, либо перебежали. Ты не сделал ни того ни другого.

— КГБ предупредил…

— Я бы поняла, если бы ты остался на год или два, но ты остался навсегда. Ты оставил меня одну. Я ждала в Нью-Йорке — ты не приехал. Я поехала в Лондон, чтобы быть ближе, — ты не приехал. Когда я узнала, где ты, то оказалось, что ты занимаешься точно тем же, чем и раньше, — служишь полицейским в полицейском государстве. Теперь наконец ты приехал, но не за тем, чтобы видеть меня. Ты здесь для того, чтобы кого-то арестовать.

Аркадий начал было:

— Я не мог приехать без…

Ирина прервала его:

— Думаешь, я тебе помогу? Как вспомню о том времени, когда действительно хотела тебя видеть, а тебя не было… Слава Богу, был Макс. И Макс, и Стас, и Рикки — все они так или иначе имели мужество бежать — переплыть, уехать, выпрыгнуть из окна, но бежать. Ты на это не пошел, поэтому не имеешь никакого права никого из них осуждать, расспрашивать их о чем-либо и даже просто быть сейчас с ними. А что до меня, так ты умер.

Она прихватила пачку сигарет и вышла. В кухню, пританцовывая и напевая какую-то мелодию, вернулся Томми. Ноги его не слушались. На голове была немецкая каска. В каске — дырка.

Аркадию было знакомо это настроение.

21

Банк «Бауэрн-Франкония» располагался в старинном баварском дворце, сложенном из известняка и покрытом красной черепицей. Внутри все было сплошь отделано мрамором и темным деревом. Слышалось сдержанное гудение компьютеров, вычислявших непостижимые простому смертному процентные ставки и обменные курсы. Когда Аркадия поднимали в лифте и вели по коридору с вычурными лепными украшениями, он испытывал робость, словно переступил порог церкви с незнакомыми ему обрядами.

Шиллер держался напыщенно. Он сидел за столом неестественно выпрямившись. На вид ему было лет семьдесят. Ясные голубые глаза, розовое лицо. Серебристые волосы, зачесанные назад, открывали узкий лоб. Из кармашка темного костюма, какие носят банкиры, выглядывал кончик льняного носового платка. Рядом с ним стоял загорелый белокурый молодой мужчина в легкой куртке и джинсах. Голубые глаза и выражение сдерживаемого высокомерия придавали ему сходство с пожилым господином Шиллером.

Шиллер внимательно прочел письмо, напечатанное Аркадием на бланке Федорова.

— Значит, так выглядит старший советский следователь? — сказал он.

— Боюсь, что так.

Аркадий предъявил удостоверение. Раньше он не обращал внимания на потертые углы и трещины на сгибе. Держа красную книжечку на расстоянии вытянутой руки, Шиллер разглядывал фотографию. Даже побрившись, Аркадий ощущал, что одежда на нем выглядела так, словно он, прежде чем одеться, посидел на ней. Он боролся с желанием разгладить мятую складку на брюках.

— Петер, проверь, пожалуйста, — обратился Шиллер к белокурому мужчине.

— Не возражаете? — спросил тот Аркадия с вежливостью, с какой обращаются к подозреваемому.

— Пожалуйста.

Петер включил настольную лампу. Когда он нагнулся к свету, низ куртки приподнялся, обнажив пистолет в кобуре.

— Почему Федоров не приехал с вами? — спросил Шиллер Аркадия.

— Он просит извинить его. Утром у него группа служителей церкви, потом — исполнители народных песен из Минска.

Петер вернул удостоверение.

— Не возражаете, если позвоню?

— Разумеется, нет, — ответил Аркадий.

Петер стал звонить, а Шиллер не спускал глаз с посетителя. Аркадий поднял глаза. На потолке на небесно-голубом фоне были изображены упитанные херувимы с крошечными крылышками. Стены цвета дрезденской лазури придавали помещению мрачноватый вид. На стенах вперемешку с гравюрами висели написанные маслом портреты банкиров нескольких поколений. Казалось, что этих добрых бюргеров сначала бальзамировали, а потом уже увековечивали на холсте. На полке покоились расположенные по годам тома международных договоров, а под хрустальным колпаком стояли бронзовые часы с вращавшимся вокруг оси маятником. Аркадий заметил черно-белую фотографию с изображением обгоревшего остова здания. В кирпичные стены краями упиралась провалившаяся крыша. На переднем плане среди груды обломков стояла ванна с краном. Рядом — сбившиеся в кучку люди в серой одежде перемещенных лиц.

— Интересный снимок банка, — заметил он.

— Это действительно банк, — ответил Шиллер. — Наше здание после войны.

— Поразительное впечатление.

— Большинство стран уже оправились от удара, — сухо заметил Шиллер.

Наконец Петер до кого-то дозвонился.

— Алло! — он заглянул в письмо. — Федоров у себя? Где его можно найти? Не скажете ли точно когда? Нет-нет, благодарю, — он положил трубку и кивнул Аркадию: — Группы религиозных деятелей и певцов.

— Федоров занятой человек, — подтвердил Аркадий.

Шиллер сказал:

— Ваш Федоров идиот, если он думает, что банк «Бауэрн-Франкония» считает себя обязанным расследовать деятельность немецкого подданного. И только кретин может представить себе, что «Бауэрн-Франкония» пойдет на сделку с советским партнером.

— Таков уж Федоров, — согласился Аркадий, словно чудачества атташе вошли в легенду. — Меня лишь просили разобраться в этом деле без особой огласки. Насколько я понимаю, банк совсем не обязан помогать.

Шиллер ответил:

— У нас нет никакого желания помогать.

— Я тоже не вижу в этом необходимости, — согласился Аркадий. — Я говорил Федорову, чтобы он информировал министерство и предал дело огласке: привлек Интерпол, передал дело в суд — чем больше гласности, тем лучше. Только так можно защитить репутацию банка.

— Доброе имя банка можно защитить, попросту вычеркнув его из докладных записок о Бенце, — сказал Шиллер.

— Правильно, — согласился Аркадий. — Но учитывая сложившееся в Москве положение, никто в консульстве не осмеливается взять на себя такую ответственность.

— Вы бы взяли? — спросил Шиллер.

— Взял бы.

— Дед, хочешь моего совета? — спросил Петер.

— Разумеется, — ответил Шиллер.

— Спроси, сколько ему надо, чтобы он оставил банк в покое. Пять тысяч марок? Если он заодно с Федоровым, десять тысяч? Все эти расспросы о «ТрансКоме», Бенце и «Бауэрн-Франконии» для отвода глаз. Я смотрю на него и знаю, что он лжет. Нюхом чую. Это же чистый рэкет, им нужен выкуп. Предлагаю обзвонить другие банки и выяснить, обращались ли к ним Федоров и Ренко со своей историей о совместных предприятиях и расследованиях. Надо немедленно позвонить генеральному консулу, заявить официальный протест, а затем пригласить адвоката. Ну как?

Тонкие губы банкира были не способны даже изобразить улыбку. Хотя глаза смотрели молодо, взгляд был твердый. Шиллер разглядывал Аркадия, как мелкую монету.

— Согласен, — сказал он. — Вероятно, ты никогда в жизни не встречал ничего более похожего на правду. С другой стороны, Петер, ты ни разу не встречал советского банкира. Никаких сомнений, что банк не знает и никоим образом не имеет отношения к утверждениям лица, на которое ссылается советское консульство. Разумеется, мы не считаем себя обязанными чем-либо помогать консульству. Однако…

Он замолчал, задумавшись. Затем собрался с мыслями и поглядел на Аркадия.

— Банк не будет участвовать в расследовании, номой внук Петер из чистой любезности к «Бауэрн-Франконии» вызвался помочь вам, на строго доверительной основе, конечно.

Возмущение, написанное на лице Петера, сменилось на кислое выражение готовности.

— На неофициальной основе, — сказал Петер.

— Каким образом вы можете помочь? — спросил Аркадий.

Петер показал удостоверение, выглядевшее намного элегантнее того, что предъявил Аркадий: настоящая кожа, золотое тиснение, цветная фотография одетого в темно-зеленую куртку и фуражку лейтенанта мюнхенской полиции Шиллера Петера Кристиана. Такой сюрприз превосходил все расчеты Аркадия. Правда, он попал в собственную ловушку, потому что, откажись он от предложения, немцы будут звонить в консульство, пока не доберутся до Федорова.

— Сочту за честь, — промолвил Аркадий.

Полицейская машина Петера Шиллера представляла собой бело-зеленую «БМВ» с радиотелефоном под приборной доской. Синяя «мигалка» лежала на заднем сиденье. Петер сидел с пристегнутым ремнем безопасности и всегда сигналил, уступая путь велосипедистам, сошедшим со своей дорожки, или минуя пешеходов, послушно ожидающих, когда загорится зеленый свет, хотя в пределах видимости не было ни одного автомобиля. При этом он, казалось, с радостью переехал бы всякого, кто пошел бы на красный.

— Держу пари, что радиотелефон включен, — сказал Аркадий.

— Конечно.

Вопреки здравому смыслу, Аркадию не хватало смертельной гонки Яака и самоубийственных бросков московских пешеходов. Петер выглядел так, словно для поддержания формы он ежедневно вместо штанги поднимал молодого бычка. Куртка на нем была желтого цвета. Аркадий заметил, что желтый цвет всех оттенков был самым популярным в Мюнхене.

— Ваш дед хорошо говорит по-русски.

— На Восточном фронте научился. Был там в плену.

— У вас тоже неплохой русский.

— Считаю, что все полицейские должны его знать, — ответил Петер.

Они ехали в южном направлении, в сторону двух шпилей на Фрауенкирхе в центре города. Петер переключил передачу, чтобы пропустить чистенький, как игрушечка, трамвай. «Чтобы загореть так, как Петер Шиллер, нужно приложить немало усилий, — подумал Аркадий. — Лыжи зимой, плавание летом».

— Ваш дед сказал, что вы вызвались нам помочь. В чем именно? — спросил он.

Прежде чем ответить, Петер дважды невозмутимо на него посмотрел.

— Борис Бенц среди преступников не числится. Фактически мы знаем только, что, согласно данным службы регистрации автомашин, у Бенца светлые волосы, карие глаза, что родился он в 1955 году в Потсдаме и что он не носит очков.

— Женат?

— На Маргарите Штейн, советской еврейке. Данные на нее?

— Для начала хватит медицинских данных, данных об уплате налогов, месте работы и о прохождении военной службы.

— Потсдам находится, вернее, находился в ГДР. Понимаете ли, теперь мы все в одной Германии, но многие восточногерманские документы еще не перевезли в Бонн.

— А как насчет телефонных разговоров?

— Тс-с… Законом запрещена запись телефонных разговоров без решения суда. У нас здесь законы строгие.

— Понятно. Кроме того, есть таможенный контроль. Вы у них не наводили справки?

— Бенц может быть дома, а может находиться и где-нибудь в Западной Европе. После создания ЕЭС паспортного контроля, по существу, нет.

— На каких машинах он ездит? — спросил Аркадий.

Поддаваясь игре, Петер улыбнулся.

— На его имя зарегистрирован белый «Порш-911».

— Номерной знак?

— Не думаю, что я вправе давать более полную информацию.

— Что тут такого? Позвоните в Потсдам и запросите сведения оттуда.

— Для частных нужд? Это совершенно недопустимо.

У обелиска, в отличие от московских кольцевых развязок, машины не мчались с космической скоростью. В Москве, особенно зимой, грузовики и легковые машины громыхали по перекрестку с управляемостью диких быков. Здесь же водители, велосипедисты и пешеходы, казалось, получили распорядок на весь день. Словно дом отдыха размером с город. Петер улыбнулся, будто ему предстояло целый день развлекаться.

— Много здесь убийств? — спросил Аркадий.

— В Мюнхене?

— Да.

— Бывают пивные убийства.

— Пивные?

— Во время осенних праздников бывают порой пьяные стычки. Случается, кого-нибудь убивают.

— И эти убийства не похожи на водочные?

— Знаете, что говорят в Германии о преступности? — задал вопрос Петер.

— Что же?

— Говорят, что она противоречит закону, — ответил Петер.

Аркадий узнал деревья Ботанического сада. Как только «БМВ» остановилась у светофора, он вышел, затем вернулся и сунул в карман Петеру листок бумаги.

— Здесь номер факса в Мюнхене. Узнайте, кому он принадлежит, если это не противозаконно. На другой стороне номер телефона. Позвоните мне по нему в пять.

— Ваш номер в консульстве?

— Меня там не будет. Это частный номер. «Моя личная минута в будке», — подумал Аркадий.

— Ренко! — крикнул Петер Аркадию, когда тот уже был на тротуаре. — Держитесь подальше от банка.

Аркадий шел не останавливаясь.

— Ренко! — прокричал Петер вдогонку. — Передайте Федорову, что я сказал.

Аркадий купил мыло и веревку, вернулся в пансионат, выстирал рубашки и белье и повесил сушиться. С нижнего этажа доносились дразнящие запахи сдобренной специями баранины. Есть, однако, не хотелось. Им овладела такая апатия, что он еле двигался. Он постоял у окна, глядя на улицу в сторону стрелочных путей и следя за лениво маневрирующими поездами. Рельсы блестели, как след улитки, — наверное, сразу пятьдесят параллельных линий и столько же стрелок, переводящих локомотив с одной линии на другую. Как легко и незаметно для себя человек движется параллельно той жизни, которую он думал прожить, а потом — спустя годы — прибывает к месту назначения и видит, что оркестр ушел, цветы завяли, любовь осталась в прошлом. Лучше быть дряхлым и сгорбившимся, опирающимся на палочку, чем просто так вот опоздать.

Он повалился на кровать и сразу же погрузился в тяжелый сон. Ему снилось, что он в локомотиве. Он машинист, обнаженный до пояса, сидящий в кабине с приборами и рукоятками. За окном летит синее небо. На плече — легкая женская рука. Он не поворачивает головы, опасаясь, что ее там не окажется. Они едут по берегу моря. Локомотив идет без рельс, вздымая песок. На волнах вдали играют, отражаясь, солнечные лучи. Прибрежные волны лениво накатываются друг на друга и исчезают в песке. Над волнами носятся прекрасные чайки. Ее ли это рука или только воспоминание о ней? Он радовался тому, что не надо оглядываться и что можно поддерживать движение поезда одним усилием воли. Но колеса со скрежетом останавливаются. Солнце садится. Волны поднимаются черной стеной и уносят с собой дачи, автомашины, милиционеров, генералов, китайские фонарики и праздничные пироги.

Аркадий в панике открыл глаза. Он лежал в темноте. Поглядел на часы: десять вечера. Он спал десять часов, проспал звонок Петера Шиллера, если только тот звонил.

Кто-то стучал в дверь. Он поднялся и смахнул с веревки развешенные сушиться рубашки и брюки.

Он не узнал гостя — грузного американца с торчащими жесткими волосами и выжидательной улыбкой.

— Помните меня? Я Томми. Прошлой ночью вы были у меня на вечеринке.

— А, вы были в каске. Верно? Как вы меня разыскали?

— Узнал у Стаса. Я не отстал от него, пока он мне не сказал, где вас искать. А потом стучал в каждую дверь, пока не нашел вас. Можно поговорить?

Аркадий впустил его и стал искать рубашку и сигареты.

Вельветовый пиджак Томми едва сходился на животе. Он вошел на цыпочках, неловко держа руки.

— Вчера я говорил вам, что изучаю вторую мировую войну — для вас Великую Отечественную. Ваш отец был одним из известнейших советских генералов. Мне бы, естественно, хотелось еще поговорить с вами о нем.

— Не помню, чтобы мы вообще о нем разговаривали, — Аркадий сел и стал натягивать носки.

— Вот именно. Дело в том, что я пишу книгу о войне. С позиций советского человека. Не мне говорить вам о жертвах, которые понес ваш народ. Во всяком случае, одна из причин, почему я работаю на Радио «Свобода», — это чтобы собирать информацию. Когда приезжают интересные люди, я с ними беседую. Я слышал, вы скоро уедете из Мюнхена, поэтому и пришел к вам.

Аркадий занялся поиском ботинок. Он слушал Томми невнимательно.

— Вы берете у них интервью для станции?

— Нет, только для себя, для книги. Меня интересует нечто большее, чем военная тактика, — столкновение личностей. Я надеялся поглубже понять личность вашего отца.

За окном, на пристанционных путях, — созвездие сигнальных огней. Аркадий различал бегающие по товарным вагонам лучи фонарей и слышал тяжелый стук сцепок.

— Кто вам сказал, что я скоро уезжаю? — спросил он.

— Говорят.

— Кто говорит?

Томми приподнялся на цыпочках.

— Макс, — прошептал он.

— Макс Альбов? Вы его хорошо знаете?

— Макс возглавлял русский отдел. А я работаю в «красных архивах». Мы много лет работали вместе.

— Что такое «красные архивы»?

— Самая большая на Западе библиотека с материалами о Советском Союзе. Она находится на Радио «Свобода».

— Вы дружили с Максом?

— Хотелось бы думать, что мы все еще друзья, — Томми достал магнитофон. — Для начала я хотел бы остановиться на решении вашего отца остаться у немцев в тылу и вести партизанскую войну.

Аркадий спросил:

— Вы знаете Бориса Бенца?

Томми, откинувшись, ответил:

— Встречались однажды.

— Каким образом?

— Как раз перед отъездом Макса в Москву. Разумеется, никто не знал, что он уезжает. Он был с Бенцем.

— И с тех пор больше не видели Бенца?

— Нет. Да и эта встреча была случайной. Мы с Максом не ожидали увидеть друг друга.

— Вы встречались с Бенцем только раз и тем не менее запомнили его.

— Учитывая обстоятельства, да.

— Кто там был еще?

Томми трудно было усидеть на стуле, подол рубашки совсем вылез из-под пиджака.

— Персонал, клиенты. Никого из них я с тех пор не видел. Может, сейчас неподходящее время для нашей беседы?

— Самое подходящее. Место, где вы встретились с Бенцем и Максом?

— «Красная площадь».

— В Москве?

— Нет.

— Значит, в Мюнхене.

— Это клуб.

— А сейчас он открыт?

— Конечно.

— Покажите мне его, — Аркадий взял пиджак. — Я расскажу вам все о войне, а вы мне о Бенце и Максе.

Томми сделал решительный вдох.

— Если бы Макс все еще работал у нас на радио, вы бы не вытянули из меня ни слова…

— Машина есть?

— Что-то вроде, — ответил Томми.

Аркадию никогда еще не доводилось ездить на гэдээровском «Трабанте» — бочонке из стекловолокна с килями позади. Два его цилиндра издавали отрывистый треск. Дым валил не только из выхлопной трубы, но и из керосиновой печки, расположенной на полу между ногами. Они ехали со спущенными ветровыми стеклами, потому что задние стекла были закреплены наглухо. Всякий раз, когда их обгоняли другие машины, «Трабант» подпрыгивал в их выхлопной струе.

— Ну и как? — спросил Томми.

— Все равно что ехать по шоссе в инвалидной коляске, — ответил Аркадий.

— Это скорее средство вложения капитала, чем автомобиль, — сказал Томми. — «Траби» — часть истории. Если не считать, что он тихоходный, опасный и загрязняет воздух, это, возможно, самый эффективный образец современной мировой техники. Он дает пятьдесят миль в час и может ехать на метане или дегте, а возможно, и на средстве для ращения волос.

— Это уже ближе к русскому.

И действительно: по сравнению с «Трабантом» «Жигули» Аркадия казались роскошной машиной. Даже польский «Фиат» и тот был лучше.

— Через десять лет за ним будут гоняться коллекционеры, — пообещал Томми.

Они выехали за город: темная равнина с цепочками огней, обозначавшими шоссейные магистрали. Аркадий повернулся посмотреть, не следует ли кто сзади, и сиденье под ним затрещало.

— Все немецко-русские отношения — абсолютно немыслимая вещь, — начал Томми. — Исторически немцы всегда двигались на восток, а русские всегда на запад. Добавьте к этому расистские законы нацистов, объявлявших всех славян «недочеловеками», пригодными лишь для того, чтобы быть рабами. С одной стороны Гитлер, с другой — Сталин. Вот вам и война.

На лице вновь появилась уверенная, дружелюбная улыбка. «Одинокий человек, — подумал Аркадий. — Кто другой поздно ночью отправился бы с русским следователем?» По полосе обгона их нагнала автоцистерна и, засасывая воздух, с ревом промчалась мимо. «Траби» отчаянно затрясло, а Томми засиял от удовольствия.

— Я близко познакомился с Максом еще до того, как перешел в «красные архивы». Тогда я руководил секцией обзора программ. Я не составлял программы: у меня были сотрудники, которые их готовили. Радио «Свобода» работало строго в соответствии с указаниями. Самые ярые антикоммунисты у нас — это, например, монархисты. Считается, что мы, и это само собой разумеется, проводники демократии, но порой в наши передачи вкрадывается антисемитизм, порой — чуточку сионизма. Для равновесия. Мы также переводим программы, чтобы президент знал, что идет в эфир. Так или иначе, но мне жилось легче, когда Макс был руководителем русского отдела. Он понимал американцев.

— Почему, на ваш взгляд, он вернулся в Москву?

— Не знаю. Мы все были просто поражены. Ясно, что, прежде чем вернуться, он должен был связаться с Советами. И те сполна использовали его появление в Москве. Однако никто не пострадал. Если бы такое случилось, вряд ли ему оказали бы на вечеринке такой прием.

— А как относятся к нему американцы на радио?

— Начну с того, что директор Гилмартин был очень огорчен Макс всегда ходил у него в любимчиках. Представить, что КГБ проник в «Свободу», было бы страшным ударом. У меня на вечеринке вы познакомились с Майклом Хили. Он заместитель директора. Он разобрал станцию по косточкам в поисках «кротов» — вражеских агентов. Теперь вроде ясно, что Макс вернулся просто делать деньги. Как капиталист. За это его не упрекнешь.

— Майкл говорил с Бенцем о Максе?

— Не думаю, чтобы Майкл знал о Бенце. Никто не хочет, чтобы Майкл вмешивался в их личную жизнь. Во всяком случае, все прошло спокойно. Макс появился здесь вновь во всем великолепии, — для большего впечатления Томми добавил: — Он даже побывал на Си-эн-эн.

Аркадий еще раз оглянулся назад. Кроме затянутого светлой дымкой города, сзади ничего не было.

Впереди дорога раздваивалась: одна ветка шла на север, к Нюрнбергу, другая — на юг, к Зальцбургу. Томми свернул направо, и, как только они миновали поворот и туннель, Аркадий увидел во тьме нечто вроде розового острова. Он не знал, чего ожидать впереди: то ли кремлевских стен, то ли возвышающихся над автострадой призрачных куполов собора Василия Блаженного. Но чего бы он ни ожидал, он увидел белое оштукатуренное здание, обрамленное красным неоновым светом. Рядом с вывеской «Красная площадь» светился красный квадрат, льющий в небо кровавый свет, а под квадратом более скромным курсивом было написано. «Секс-клуб». Вылезая из «Трабанта», Аркадий подумал, что реальность причудливее любых ожиданий.

Помещение клуба было в такой степени залито красным светом, что трудно было остановить взгляд на чем-нибудь одном. Однако Аркадий все же обратил внимание на женщин в поясах с подвязками, черных чулках, легко сбрасываемых бюстгальтерах и корсетах. Название заведения подчеркивалось медными самоварами на столах и светящимися звездами на стенах.

— Ну и как? — спросил Томми, снова заправляя рубаху в штаны.

— Как в последние дни царствования Екатерины Великой, — ответил Аркадий.

Интересно, до чего запуганно чувствуют себя мужчины в обители проституции. У них деньги, возможность выбора, возможность вообще уйти… А «жрицы любви» — они что? Они их служанки, рабыня, подстилки. Однако превосходство, по крайней мере, до постели, было за слабой стороной. Девушки в нижнем белье, словно кошки, удобно устроились в «креслах любви», вмещающих двоих, бросая на мужчин зазывные взгляды, а те держались так, словно их уже раздели донага. У подковообразного бара стояли американские солдаты. Когда подходила какая-нибудь проститутка, они, робея, заводили игру в обольщение. На ее же лице оставалось выражение вялости и скуки — того и гляди уснет. Аркадия крайне удивило, что девушки были русские. Это было видно по их привычке переговариваться и перешептываться между собой, по бледности кожи, расположению глаз. Он увидел одну в розовых шелках, по-крестьянски широкоплечую — ни дать ни взять прикатила на Запад в одном исподнем из своей деревни. Она болтала со своей более стройной подружкой с огромными армянскими глазами, щеголявшей в черных колготках. Глядя на них, Аркадий не переставал удивляться: чем приезжие русские проститутки отличаются от местных, немецких? Объятиями, покорностью, способностью утешить? Они показывали на него пальцем. Узнали, что он тоже русский. Аркадий подумал, хочется ли ему заняться любовью или, по крайней мере, ее подобием? Или же он стал холоден, как сгоревшая спичка?

Он вернулся к разговору с Томми.

— Вы говорили, что Макс Альбов вернулся в Мюнхен во всем великолепии.

Томми добавил:

— Во всяком случае, мне кажется, что мы теперь уважаем Макса еще больше. Держу пари, у него будет миллион.

— Откуда? Он говорил?

— Будет заниматься телевизионной журналистикой.

— Он упоминал о совместном предприятии?

— Да, это было что-то связанное с имуществом. Он говорил, что тот, кто не способен делать деньги в Москве, не разглядит и муху на дерьме.

— Звучит соблазнительно. Может, теперь всем надо ехать в Москву?

— О том и шла речь.

Томми не мог оторвать глаз от женщин. От одного их соседства он раскраснелся и вспотел, возбужденно разглаживая рубашку на животе, взлохмачивая волосы толстыми пальцами. Аркадий не разделял его настроя. Любовь — это дуновение ветерка в горах, восход солнца, нирвана; секс — это когда валяются в траве и листьях; секс за деньги — это вообще грязь. Но кто он такой, чтобы судить? Столько времени прошло с тех пор, как он знал секс и любовь! Один считает, что секс за деньги — это грубо и притупляет чувства, другой находит его простым и доступным. Разве у этого другого меньше воображения и больше денег?

У каждой нации свой тип лица. От татар наследуют узкие, скошенные кверху глаза. От славян — мягкий овал лица, закругленные брови, небольшой рот и белую как снег кожу. У Ирины же были свои, особенные черты. Глаза у нее были посажены шире и глубже, скорее от византийцев, чем от монголов, взгляд был более открытый и в то же время неуловимый. Лицо не совсем овальное, подбородок не такой тяжелый, губы полнее, более резко очерченные. Странно, в Москве он то и дело слышал ее голос. Здесь — молчание.

Иногда он представлял себе, как они с Ириной жили бы обычной, не такой, как у них сложилась, жизнью. Муж и жена. Жили бы, как все люди, ложились бы спать и просыпались вместе. Возможно, постепенно возненавидели бы друг друга и решили разойтись, но обычным путем, не кромсая жизнь пополам. Без мечты, которая выродилась бы в наваждение…

Подошли та, что в розовом, и ее подружка и попросили шампанского.

— Конечно! — казалось, Томми все устраивало.

Все четверо уселись за столик в углу. Девушку в розовом звали Татьяной, ее подругу в колготках — Мариной. У Татьяны были темные корни волос, собранных в аккуратный светлый «конский хвост», у Марины — черные волосы, прикрывающие синяк на щеке. Томми, играя роль хозяина, представил:

— Мой приятель Аркадий.

— Так и знали, что он русский, — отозвалась Татьяна. — У него романтический вид.

— Бедняки не так уж и романтичны, — ответил Аркадий. — Томми куда романтичнее.

— Можем позабавиться, — предложил Томми.

Аркадий наблюдал, как одна из девушек, не спеша, направлялась на очередной поединок, ведя за собой солдата. Оба скрылись за ширмой из стекляруса, отгораживающей задние комнаты.

— Русские часто бывают? — спросил он.

— Водители грузовиков, — с гримасой ответила Татьяна. — Обычно у нас международная клиентура.

— Мне немцы нравятся, — задумчиво заметила Марина. — Они моются.

— Это важно, — согласился Аркадий.

Татьяна добавила что-то под столом из плоской фляжки в шампанское и щедро плеснула в остальные три бокала. Водка и здесь подрывала моральные устои. Марина наклонилась над своим стаканом и прошептала: «Мольто импортанте».

— Мы знаем итальянский, — сказала Татьяна. — Два года ездили по Италии.

— Работали в балетной труппе «Большой Пикколо», — уточнила Марина.

— Это еще не значит, что она связана с балетом Большого театра, — прыснула Татьяна.

— Но мы действительно танцевали, — Марина выпрямилась, демонстрируя стройную мускулистую шею.

— В маленьких городках. Но сколько солнца, музыки, — вспоминала Татьяна.

— Когда мы уезжали, в Италии было с десяток так называемых русских балетных трупп. Все они копировали нас, — добавила Марина.

— Думаю, мы можем сказать, что прививали любовь к танцу, — сказала Татьяна. Она плеснула Аркадию еще. — У вас и правда нет денег?

— Ее всегда тянет не к тому, — пошутила Марина.

— Спасибо, — сказал Аркадий, обращаясь к обеим. — Я разыскиваю пару своих друзей. Одного зовут Макс. Русский, он одевается лучше меня, знает английский и немецкий.

— Такого не видали, — ответила Татьяна.

— И Борис, — добавил Аркадий.

— Борис имя известное, — сказала Марина.

— Его фамилия что-то вроде Бенца.

— Здесь такая фамилия тоже известна, — сказала Татьяна.

— Как он выглядит? — спросил Аркадий Томми.

— Высокого роста, интересный, дружелюбный.

— По-русски говорит? — спросила Татьяна.

— Не знаю. При мне он говорил только по-немецки, — ответил Томми.

Бенц оставался пока чем-то до того отвлеченным — ничего, кроме фамилии на регистрационной карточке в Москве и на письме в Мюнхене, — что Аркадию служило утешением даже то, что он встретил кого-то, кто видел его во плоти.

— Почему он должен знать русский? — спросил Аркадий.

— У Бориса, которого я имею в виду, западная внешность, — сказала Марина. — Я только хотела сказать, что он очень хорошо говорит по-русски.

— Он немец, — сказала Татьяна.

— Ты же с ним не была в постели.

— Ты тоже.

— С ним была Тима. Она рассказывала.

— Рассказывала? — передразнила чью-то жеманную речь Татьяна.

— Мы с ней подруги.

— Корова. Извини, — добавила Татьяна, увидев, что Марина обиделась. И обратившись к Аркадию, сказала: — Польский хрен, вот кто он.

— Тима здесь?

— Нет, не здесь, но я вам скажу, — ответила Татьяна. — Красная, все четыре колеса ведущие, откликается также, когда называют «Бронко».

— Я знаю, что она имеет в виду, — сказал Томми, жаждущий снова вклиниться в разговор. — Это дальше по дороге. Я отвезу вас.

— Жалко, что у вас нет денег, — сказала Татьяна Аркадию.

В данной обстановке Аркадий воспринял это как самый большой комплимент, какой только можно себе представить.

В стороне от основного шоссе стояла дюжина джипов, «Труперов», «Пасфайндеров» и «Лендкрузеров». У колеса каждой из машин стояла проститутка. Клиенты останавливались поторговаться на обочине. Как только договаривались о цене, девушка выключала красный фонарь, означавший, что она занята, клиент забирался внутрь, и они отъезжали в глубь площадки, подальше от света фар проезжавших мимо машин. На краю темного поля уже стояло десятка два съехавших с шоссе автомобилей.

Томми с Аркадием прошли вдоль ряда освещенных машин, пересекли площадку, уступив дорогу подъехавшему «Труперу». Томми все больше входил в роль гида.

— Они работали в прицепных домиках в городе, пока жители не стали жаловаться на движение в поздний час. Здесь они меньше бросаются в глаза. Их ежемесячно проверяют врачи, так что вполне безопасно.

На машинах, стоявших в отдалении, задние шторки были задернуты. Один из джипов колыхался с боку на бок, словно ехал по дороге.

— Как выглядит «Бронко»? — спросил Аркадий.

Томми указал на одну из крупных моделей, но голубого цвета. Салоны у всех были высоко приподняты над землей, так что можно путешествовать по тундре.

— Ну и как? — спросил Томми.

— Все вполне приличные.

— Я имею в виду девочек.

Аркадий уловил, куда клонит Томми.

— Что вы хотите сказать?

— Хочу сказать, что мог бы одолжить денег.

— Нет, благодарю.

Томми переминался с ноги на ногу, затем протянул ключи от своей машины.

— Будьте любезны.

— Вы серьезно? — спросил Аркадий.

— Раз уж мы здесь, почему бы не воспользоваться? — отрывисто заговорил Томми, набираясь храбрости. — Ей-богу, всего несколько минут.

Аркадий был потрясен и чувствовал себя по-дурацки. Какое право он имеет судить других? В следующий момент Томми начнет умолять. Он взял ключи.

— Буду в машине.

«Трабант» стоял на противоположной стороне дороги. Из него Аркадий видел, как Томми направился прямо к джипу, моментально договорился о цене и, обежав машину, сел с правой стороны. Джип задним ходом отъехал в темноту.

Аркадий закурил, нашел пепельницу, но радио не обнаружил. Идеальный социалистический автомобиль, предназначенный для дурных привычек и невежества, а он был его идеальным водителем.

На дороге, перекрещиваясь, то появлялись, то исчезали лучи фар. Возможно, дело не в том, есть ли преступность в Германии, а, скорее, в том, что считать преступлением. В Москве проституция была нарушением закона. Здесь она была регулируемым бизнесом.

На освободившееся после джипа место въехал «Трупер». Его владелица включила красный фонарь. Глядя в зеркальце заднего вида, подправила кудряшки, подкрасила губы, поправила бюстгальтер, подняв повыше могучие груди, и взяла книжку. Женщина в машине, стоящей впереди, глядела перед собой густо накрашенными глазами. Ни та ни другая не походили на Тиму. Аркадий предполагал, что имя является уменьшительным от Фатимы, и искал девушку хотя бы отдаленно похожую на мусульманку. На таком расстоянии света от фонарей было не больше, чем от свечи. Ветровые стекла казались иконами с изображениями томящихся от скуки мадонн.

Через двадцать минут он начал беспокоиться о Томми. В памяти отпечатались машины в дальнем конце площадки, особенно машина с задернутыми шторками, все сильнее раскачивающаяся на рессорах. Если где и можно спутать секс с преступлением, так именно здесь. Скажем, кого-нибудь душат или избивают. Снаружи можно вполне принять за занятие любовью.

Страхи оказались неоправданными: он с облегчением увидел, как Томми резво перебегает дорогу. Американец нырнул в машину и втиснулся на место за рулем. Отдышавшись, спросил:

— Долго ждали?

— Вечность, — ответил Аркадий.

Вжавшись в спинку сиденья, Томми заправил рубашку и застегнул пиджак. Маленькую машину наполнил запах духов и пота, словно он принес с собой аромат экзотической земли. Он был так доволен собой, что Аркадий поинтересовался, как часто он набирается смелости обращаться к проституткам.

— Вполне стоило денег. А вы не передумали? — спросил он.

— Верю вам на слово. Поехали.

Дверца со стороны Аркадия открылась. Петеру Шиллеру пришлось присесть, чтобы быть на одном уровне с ним.

— Ренко, вы не отвечали по телефону.

«БМВ» Петера стояла в темноте вдали от шоссе. Аркадий, раскинув руки, опирался на кузов машины, а Петер обыскивал его. Им хорошо была видна площадка, стоявшие там машины и одинокий «Трабант» Томми, возвращавшийся в Мюнхен.

— Москва остается для меня загадкой, — говорил Петер, обшаривая Аркадия руками вокруг поясницы, между ног, по запястьям и лодыжкам. — Я там никогда не был и, надеюсь, никогда не буду, но мне кажется, что старшему следователю не следовало бы работать, прибегая к помощи телефона-автомата. Я проверил номер, когда вы не ответили.

— Больше всего не люблю сидеть за столом.

— У вас и стола-то нет. Я был в консульстве и говорил с Федоровым. Вырвал его из объятий певиц. Он ничего не знает о вашем расследовании, никогда не слыхал о Борисе Бенце и, думаю, больше всего хотел бы никогда в жизни не видеть вас.

— Мы так и не поняли друг друга, — признался Аркадий.

Он попробовал повернуться, но Петер ткнул его лицом в крышу автомобиля.

— Он рассказал, как найти пансион. У вас было темно. Я ждал и думал, как мне лучше всего вас отделать. Очевидно, вы наугад выбрали «Бауэрн-Франконию», чтобы заняться рэкетом. Кроме того, ясно, что вы занялись этим в одиночку, чтобы заработать несколько марок себе на отпуск. Небольшое русское свободное предпринимательство. Я подумал было направить протест в различные министерства и в Интерпол, но потом вспомнил, что дед очень чувствителен к огласке, связанной с банком. Это коммерческий банк, не для простой публики, и в рекламе не нуждается, по крайней мере, в такой, какую устроили бы вы. Поэтому я подумал вывезти вас куда-нибудь подальше и сделать из вас отбивную.

— Разве это не противоречит закону?

— Отделать вас так, чтобы вы даже думать боялись кому-нибудь рассказать, что с вами было.

— Ну, это от вас не уйдет, — заметил Аркадий.

У Аркадия не было оружия, а у Петера, судя по беглому взгляду в банке, был «вальтер». Он был уверен, что Петер Кристиан Шиллер стрелять не будет, по крайней мере, пока не отвезет Аркадия подальше от «БМВ», потому что пуля может пройти сквозь мягкие ткани, разбить стекло и повредить внутреннюю отделку его шикарного автомобиля. Если же Петер действительно захочет его избить, то тут Аркадий пока что не знал, станет ли он сопротивляться. Разве в данный момент немного крови или выбитый зуб что-нибудь значат? Он выпрямился и повернулся лицом к Петеру.

Желтая куртка Петера полоскалась на дувшем с поля ветру. Рука с пистолетом была опущена.

— Потом является не кто иной, как ваш дружок на «Траби». Я думал, что этот бедняга из Восточной Германии. Если есть возможность, на «Траби» предпочитают не ездить. Иногда его можно встретить у старой границы, только не здесь. Десять минут спустя он выходит вместе с вами. Стало понятно, что «осси» ходят у вас в сообщниках.

— Что значит «осси»?

— Восточный немец. Он подыскивает жертву, вы являетесь с фальшивым письмом от консульства. Я справился о номере машины, но она принадлежит Томасу Холлу, американскому подданному, проживающему в Мюнхене. Зачем американцу водить «Траби»?

— Он говорит, что это его вложение капитала. Вы за нами следили?

— Это нетрудно. Медленнее никто не ездит.

— Итак, что вы собираетесь делать? — спросил Аркадий.

Лицо немца примечательно тем, что на нем отчетливо отражаются мысленные муки. Даже в слабом свете, идущем от шоссе, было видно, что в Петере бешенство боролось с любопытством.

— Вы с Холлом хорошие друзья?

— Я познакомился с ним прошлой ночью. И очень удивился, увидев его сегодня вечером.

— Вы с Холлом были вместе в секс-клубе. Это похоже на приятельские отношения.

— Томми сказал, что он видел там Бенца. Девушки в клубе посоветовали нам поискать здесь.

— Значит, до прошлой ночи вы с Холлом не разговаривали?

— Нет.

— И до прошлой ночи не поддерживали никакой связи?

— Нет. Куда вы клоните? — спросил Аркадий.

— Ренко, утром вы дали мне номер факса, чтобы найти его. Я нашел. Аппарат принадлежит Радио «Свобода». Он стоит в кабинете Томаса Холла.

«В жизни все еще случаются неожиданности», — подумал Аркадий. Он провел вечер вроде бы с простаком и стал свидетелем собственной глупости. Почему он сам не проверил номера «Свободы»? А от скольких еще сведений он отмахнулся?

— Как, по-вашему, можно догнать Томми? — спросил Аркадий.

Петер колебался, и Аркадий с интересом следил, на что он решится. Немец глядел на него так пристально, что Аркадию вспомнился старый сценический эпизод, когда один актер изображает зеркальное отражение другого.

Наконец Петер сказал:

— В данный момент единственное, в чем я уверен, так это в том, что могу догнать «Траби».

Они возвращались тем же путем, каким Аркадий ехал с Томми, но скорость была другой. Петер разогнал «БМВ» до двухсот километров, словно ехал в темноте по знакомой гоночной трассе. Он то и дело оглядывался на Аркадия, а тот хотел, чтобы он не отрывал глаз от дороги.

— В банке вы ни разу не упомянули о Радио «Свобода», — заметил Петер.

— Я не знал, что с этим делом связана и «Свобода». Возможно, и не связана.

— Нам здесь не нужна русская гражданская война. Уж лучше бы вы все уехали к себе и убивали друг друга там.

— Такая возможность не исключена.

— Если с этим связана «Свобода», то связаны и американцы.

— Надеюсь, что нет.

— Вы никогда не работали с американцами?

— Зато вы работали с ними, — Аркадий понял это по тону Петера.

— Я проходил подготовку в Техасе.

— Учились на ковбоя?

— Служил в авиации. Летал на реактивных истребителях.

На повороте мелькнул знак. Аркадию подумалось, что только на большой скорости можно почувствовать, что такое поворот.

— Проходили подготовку для службы в германской авиации?

— Некоторые тренируются там. Меньше разрушений, если падаем.

— В этом есть смысл.

— Вы из КГБ?

— Нет. Что, Федоров так сказал?

Петер язвительно засмеялся.

— Федоров клялся, что вы не из КГБ. Бог ему судья. Но если вы не из КГБ, почему интересуетесь Радио «Свобода»?

— Томми послал в Москву факс.

— И что там говорится? — потребовал Петер.

— «Где Красная площадь?»

Они ехали молча, пока впереди не возникло розовое пятно.

— Нужно поговорить с Томми, — сказал Аркадий. Он достал сигарету. — Не возражаете?

— Опустите стекло.

В машину со свистом ворвался воздух, а вместе с ним едкий запах, от которого перехватило горло.

Петер сказал:

— Кто-то жжет пластмассу.

— И шины.

Розовое пятно увеличивалось в размерах, исчезало и вновь возникало, становясь все больше и интенсивнее. Вот оно исчезло, потом появилось снова у подножия пандуса в виде факела, служащего основанием относимого ветром густого клуба дыма. Вблизи пламя яростно гудело, словно вгрызающийся в землю метеор.

— «Траби»! — воскликнул Петер, когда они проезжали мимо.

Они вернулись к автомобилю с наветренной стороны, зажимая руками нос и рот. «Трабант» — маленькая машина, а после удара об основание пандуса стала еще меньше. Тем не менее полыхало вовсю: красные языки перемежались с ядовито-голубыми и зелеными, и валил черный дым, словно от горящей нефти. «Траби» не просто горел изнутри, он весь был объят пламенем: пластмассовые бока, капот и крыша плавились в огне, так что огонь дождем капал на сиденья. Горящие шины походили на призрачные кольца.

Они быстро обежали вокруг «Трабанта».

Аркадий сказал:

— Мне уже доводилось видеть такой пожар. Если Томми нет снаружи, значит, его нет в живых.

Петер отошел назад. Аркадий хотел подобраться поближе и пополз на четвереньках, спасаясь от дыма. Жар был невыносимый, задымилась куртка.

Переменился ветер, и он увидел внутри машины силуэт, подобный тем, какие художник вырезает ножницами из черной бумаги. Силуэт тоже был объят пламенем.

Петер вернулся в «БМВ», подал задним ходом мимо «Трабанта», освещая светом фар дорогу до тех пор, пока не увидел место парковки. Остановил машину, вышел и установил на крыше синий сигнальный фонарь. «Наверное, он хороший полицейский», — подумал Аркадий.

Томми уже не вернешь. Скрючиваясь, отвалилась лиловая от жара дверь. Пластмассовую крышу завернуло назад, и усилившаяся тяга собрала пламя в стремительно закрывающийся цветок.

22

— Знаете, в старые времена мы бы обездвижили вас газом, связали и отправили в ящике домой. Больше мы так не делаем. Теперь, когда отношения с немцами стали лучше, в этом нет нужды, — говорил вице-консул Платонов.

— Неужели? — удивился Аркадий.

— Теперь за нас это делают немцы. Во-первых, я выселяю вас из этого помещения, — Платонов сдернул с протянутой через комнату веревки рубашку, оглядел разостланный на столе план Мюнхена, рогалик и пакет с соком около раковины, потом сунул рубашку в руки Федорову. — Ренко, — сказал он, — я знаю, что вы считаете это своим домом, но, поскольку комнату снимает консульство, мы можем здесь делать все, что хотим. В данный момент я намерен сообщить, что вы считаетесь бродягой, кем вы на самом деле и являетесь, так как ваш паспорт у меня, а без него вы нигде не можете зарегистрироваться.

Федоров расстегнул и широко раскрыл саквояж Аркадия, затем бросил туда рубашку и добавил:

— Немцы депортируют бродяг-иностранцев, особенно русских.

— Это вопрос экономики, — заметил Платонов. — Они считают, что с них довольно восточных немцев.

— Если надеетесь получить политическое убежище, то забудьте об этом и думать, — Федоров освободил ящики шкафа и суетливо заметался по комнате, демонстрируя свое усердие. — Уже старо. Никто не хочет принимать невозвращенцев из демократического Советского Союза.

Аркадий не виделся с вице-консулом с их первой встречи в Мюнхене, но Платонов все помнил.

— Что я вам говорил? Походите по музеям, купите сувениров… Если бы вы что-нибудь купили здесь и продали, вернувшись, вам бы на год хватило. Я предупреждал, что у вас нет официального статуса, и просил не вступать в контакт с немецкой полицией. А что сделали вы? Вы не только направились прямо к немцам, но и втянули в это дело консульство.

— Вы что, были на пожаре? — понюхал Федоров пиджак.

Ночью Аркадий выстирал бывшее на нем белье, принял душ, но сомневался, что волосы и пиджак не пахнут дымом.

Платонов разошелся:

— Ренко, дважды в неделю я хожу на чай с баварскими промышленниками и банкирами, чтобы убедить их в том, что мы цивилизованные люди, с которыми можно иметь дело и без риска предоставлять ссуды на миллионы марок. Затем являетесь вы и начинаете выкручивать руки, вымогая деньги. Федоров говорит, что он с трудом убедил лейтенанта немецкой полиции в том, что не состоит ни в каком заговоре против германских банков.

— Вам понравился бы визит гестаповца? — спросил Федоров. Он бросил в сумку бумажник, кошелек, зубную щетку и пасту Аркадия. Ключ и билет Люфтганзы он оставил у себя и положил в карман.

— Называл ли он конкретный банк? — спросил Аркадий.

— Нет, — Федоров заглянул в холодильник и обнаружил, что он пуст.

— Заявляли ли немцы официальный протест?

— Нет, — Федоров сложил план города и бросил его в сумку.

— Давала ли с тех пор знать о себе полиция?

— Нет.

«Даже после аварии с автомашиной? Интересно», — подумал Аркадий.

— Мне нужен мой билет на самолет, — сказал он.

— Вообще-то говоря, он вам не нужен, — Платонов бросил на стол билет Аэрофлота. — Мы высылаем вас сегодня домой. Федоров посадит вас на самолет.

— Моя виза действительна еще неделю, — возразил Аркадий.

— Считайте, что ваша виза аннулирована.

— Мне нужны указания из прокуратуры. До их получения я не могу уехать.

— С прокурором Родионовым трудно связаться. Я невольно спрашиваю себя, почему он послал следователя с туристской визой и не дал ему никаких полномочий. Все это очень странно, — Платонов прошел к окну и посмотрел на привокзальные пути. Через плечо вице-консула Аркадий видел плавно движущиеся поезда, пассажиров, стоящих на ступеньках утренних пригородных поездов. Платонов восхищенно воскликнул: — Какой порядок!

— Я не поеду, — сказал Аркадий.

— У вас нет выбора. Если не мы посадим вас в самолет, так это сделают немцы. Подумайте, как это отразится на вашей характеристике. Я предлагаю вам легкий выход из положения, — убеждал его Платонов.

— И все из-за того, что меня выселили?

— Да. Все так просто, — сказал Платонов, — и совершенно законно. Мне же нужно заботиться о хороших дипломатических отношениях.

— Меня еще ни разу не выселяли, — сказал Аркадий. — Арестовывали, ссылали, но так вот просто не выселяли.

— Теперь и это предстоит, — Федоров смахнул с веревки в саквояж оставшиеся постирушки.

Открылась дверь. В прихожей появилась черная собака. Аркадий подумал, что это тоже связано с выселением. Огромный лохматый зверь с темными агатовыми глазами казался помесью пса с медведем. Он уверенно вошел в квартиру и с одинаковой подозрительностью оглядел всех троих.

В прихожей послышались неравномерные шаги, и внутрь заглянул Стас.

— Куда-нибудь едешь? — спросил он Аркадия.

— Выставляют.

Стас вошел, не обращая внимания на Платонова и Федорова, хотя Аркадий был уверен, что он знал, кто они такие. Ведь Стас изучал советских аппаратчиков всю жизнь, а человек, всю жизнь изучавший червей, узнает их сразу. Федоров хотел было бросить белье, которое держал в руках, но собака повернулась в его сторону, и он еще плотнее прижал его к себе.

— Вчера вечером я посылал к тебе Томми. Вы виделись? — спросил Стас Аркадия.

— Мне очень жаль Томми.

— Значит, ты слышал о несчастном случае?

— Я был свидетелем, — ответил Аркадий.

— Мне бы хотелось знать, что случилось?

— Мне тоже, — сказал Аркадий.

Глаза у Стаса блестели сильнее обычного. Он взглянул на Платонова и нагруженного стираным бельем Федорова. Собака тоже. Стас снова бросил взгляд на открытый саквояж.

— Тебе нельзя уезжать, — сказал он таким тоном, будто принял решение.

Вмешался Платонов.

— Существуют немецкие законы. Раз Ренко негде остановиться, консульство ускоряет его возвращение домой.

— Поживешь у меня, — сказал Стас Аркадию.

— Не так-то просто, — перебил Платонов. — Приглашения советским гражданам должны подаваться в письменном виде и получать предварительное одобрение. Его виза аннулирована, и у него уже есть новый билет до Москвы, так что это невозможно.

— Можешь ехать сейчас? — спросил Стас Аркадия.

Аркадий отобрал у Федорова свой ключ от ячейки в камере хранения и билет Люфтганзы и сказал:

— Вообще-то я почти уложился.

Стас влился в поток машин, движущихся по кольцу вокруг центра города. Несмотря на пасмурный летний день, стекла были опущены, потому что запотели от собачьего дыхания. Собака заполнила собой все заднее сиденье, и у Аркадия было ощущение, что ему с его саквояжем дозволено занять место впереди только при условии, что он не будет делать резких движений. Когда он уходил, у Платонова с Федоровым был такой вид, словно они пришли за гробом и увидели, что из дверей выходит покойник.

— Спасибо.

— Я хотел спросить, — сказал Стас. — Томми был чудаком и водил дурацкую машину. «Трабант» не дает больше семидесяти пяти километров в час, и ему нечего делать на шоссе. Но я никак не могу понять, как он мог потерять управление и врезаться в бордюр.

— Я тоже, — ответил Аркадий. — Сомневаюсь, что от машины что-нибудь осталось, чтобы полиция могла разобраться. Она сгорела вся, вплоть до мотора и осей.

— Возможно, причиной была идиотская печка. Керосиновая печка на полу. Опасная штука.

— Томми долго не страдал. Если не погиб от удара, то задохнулся в дыму. Вроде бы огонь, а погибают от ядовитого дыма.

— Ты уже видел такое?

— В Москве я видел, как человек сгорел в машине. Там это продолжалось немного дольше, потому что машина была получше.

Подумав о Руди, Аркадий вспомнил о Полине. И о Яаке. Он подумал, что если вернется в Москву живым, то будет меньше судить других, больше ценить дружбу и будет предельно осторожен со всеми машинами и с огнем. Стас тем временем гнал безрассудно. Но он, по крайней мере, следил за дорогой, предоставив псине следить за Аркадием.

— Томми показывал тебе «Красную площадь»?

— Ты знаешь это место?

— Ренко, находиться на той дороге в поздний час было не так уж много причин. Бедняга Томми. Типичный случай русофилии со смертельным исходом.

— Потом мы ездили на стоянку, своего рода бордель на колесах.

— Самое подходящее место, если хочешь подцепить страшную болезнь. По германскому закону эти женщины проверяются на спид каждые три месяца, а это означает, что они тщательнее проверяют пиво, которое пьют, чем женщин, с которыми спят. Во всяком случае, занимаясь сексом в джипе, рискуешь заработать горб, а я и без этого уже инвалид. Я-то думал, что вы с Томми собирались обсуждать знаменитые сражения Великой Отечественной войны.

— И об этом немного поговорили.

— Американцев кашей не корми, дай поговорить о войне, — заметил Стас.

— Ты знаешь Бориса Бенца?

— Нет. Кто такой?

В реплике не было ни намека на фальшь, ни малейшей паузы. Когда лгут дети, они говорят с широко открытыми глазами. Взрослые выдают себя незначительными жестами, делают вид, что вспоминают, или скрывают ложь под улыбкой.

— Останови, пожалуйста, у вокзала, — попросил Аркадий.

Когда Стас, лавируя между автобусами и такси, подъехал к северной стороне вокзала, Аркадий выпрыгнул из машины, оставив саквояж.

— Ты вернешься? — спросил Стас. — А то у меня ощущение, что ты любишь путешествовать налегке.

— Две минуты.

Хотя у Федорова мозги были, что черствый хлеб, он мог узнать ключ от ячейки в камере хранения и, возможно, даже запомнить номер. Срок хранения уже истек, и Аркадию, чтобы открыть ячейку и забрать видеопленку, пришлось заплатить смотрителю четыре марки, после чего у него до конца пребывания осталось семдесять пять марок.

Выйдя на улицу, он увидел, что дорожный полицейский пытается убрать потрепанный Стасов «Мерседес» с пути итальянского экскурсионного автобуса. Сверкающий лаком автобус обладал оглушительной сиреной. Чем больше он гудел и чем яростнее кричал полицейский, тем громче лаяла в ответ собака. Стас сидел за рулем и наслаждался сигаретой.

— Не опера, — сказал он Аркадию, — но близко.

Аркадий узнавал знакомые улицы. Он увидел, что Стас повернул на север, к музеям, затем на восток, к Английскому парку. Он заметил, что в полуквартале позади них движется белый «Порш», который он видел у вокзала.

— Итак, кто такой Борис Бенц? — спросил Стас.

— Я толком не знаю. Это восточный немец, который живет в Мюнхене и ездит в Москву. Томми говорил, что видел его. Именно его мы искали прошлой ночью.

— Если вы с Томми были вместе, почему ты не попал в аварию? Почему ты тоже не погиб?

— Меня забрала полиция. Я возвращался в полицейской машине, когда мы увидели пожар.

— О тебе они не упоминают.

— Не было причины. Отчет об аварии — это короткое, простое сообщение.

Петер обозначил Аркадия как «свидетеля, который видел, как погибший употреблял алкогольные напитки в придорожном эротическом клубе». «Краткое, но меткое определение», — подумал он. Далее Петер сообщал: «…автомобиль обгорел настолько, что от него практически ничего не осталось».

— Думаю, в отчете есть кое-что еще. Что этот Бенц делал в Москве? Почему ты не расследуешь на более официальном уровне? Где Томми встречался с Бенцем? Кто их познакомил? Почему полиция забрала тебя из машины Томми? Была ли это авария?

— У Томми были враги? — спросил Аркадий.

— У Томми было мало друзей, но врагов совсем не было. У меня такое впечатление, что как только кто-нибудь намеревается помочь тебе, у него тут же появляются враги. Мне не следовало посылать к тебе Томми. Он не мог защитить себя.

— А ты можешь?

Хотя со стороны Стаса не последовало никакого ответа, Аркадий ощутил затылком горячее дыхание собаки.

— Ее зовут Лайка, но она настоящая немецкая собака. Любит кожу и пиво, не доверяет русским. Мне делает исключение… Ну вот, почти приехали, — он махнул рукой в сторону здания, выглядевшего словно вертикальная плантация герани. — Каждый балкон — пивная на открытом воздухе. Баварский рай… Между прочим, балкон с кактусом — это мой.

— Спасибо, но я не буду у тебя жить, — сказал Аркадий.

Стас развернул машину перед домом и заглушил мотор.

— Я думал, тебе негде остановиться.

— Мне нужно было отделаться от консульства. Ты великодушен. Благодарю, — сказал Аркадий.

— Ты можешь в любое время уйти. Послушай, ведь тебе же негде спать.

— Верно.

— И у тебя мало денег.

— Тоже верно.

— И ты думаешь, что сможешь выжить в Мюнхене?

— Думаю, что смогу.

Стас сказал своей собаке:

— Он такой русский, что дальше некуда, — потом обратился к Аркадию: — Думаешь, что очень везучий? Знаешь, почему Германия выглядит такой опрятной? Потому что каждую ночь немцы подбирают турок, поляков и русских, сажают их на карантин, а потом высылают домой.

— Может быть, мне повезет. Объявился же ты, когда нужно.

— Это другое дело.

Не успел Стас ответить, как рядом притормозил «Порш». Спортивная машина подавала вперед и назад, причем водитель явно разглядывал Аркадия со Стасом. Стекло опустилось, и в окне показался водитель в темных очках на красном шнурке. Улыбнулся во весь рот.

— Майкл, — сказал Стас.

— Стас! — у Майкла был типично американский голос, перекрывавший звук работающего мотора. Аркадий припомнил прохладное знакомство с заместителем директора радиостанции на вечеринке у Томми. — Ты слышал о Томми?

— Слышал.

— Печально, — Майкл выдержал минуту молчания.

— Да.

Майкл перешел на более деловой тон:

— Я как раз приехал расспросить тебя об этом.

— Ты?

— Мне стало известно, что твой приятель, следователь из Москвы, прошлой ночью был вместе с нашим Томми. И вдруг вижу Ренко собственной персоной.

— Я только что собирался уходить.

— Прекрасно, директор станции очень хотел бы пригласить вас на пару слов, — Майкл распахнул правую дверцу «Порша». — Садитесь! Вы, а не Стас! Обещаю доставить вас обратно.

— Если считаешь, — сказал Стас Аркадию, — что Майкл годится в спасители, то ты чокнутый.

Майкл одной рукой вел «Порш», а другой держал трубку телефона.

— Сэр, товарищ Ренко со мной, — он ухмыльнулся, взглянув на Аркадия. — Со мной, сэр, со мной. Мы как раз между принимающими станциями. Эти телефоны работают в пределах видимости, — он прижал трубку головой к плечу, чтобы переключить передачу. — Сэр, мы будет через секунду. Хотелось бы, чтобы вы дождались. Одну секунду! — он бросил трубку в футляр между глубокими креслами и одарил Аркадия еще одним взглядом сквозь темные очки и ослепительной улыбкой. — Ни хрена не разбирается в технике! Итак, Аркадий, я навел о вас справки и обнаружил, что вы интересный малый. Судя по тому, что я слышал, вы вроде бродяги, действуете сам по себе. Я обнаружил вас в досье Ирины. Можно утверждать, что теперь вы и в досье Томми. Значит, вас преследуют неприятности? Или что-либо еще?

— Вы следили за Стасом?

— Признаюсь, следил. И он вывел меня прямо на вас. Когда вы заскочили на вокзал, я перепугался. Что вы забрали из ячейки?

— Меховую шапку и орден Ленина.

— Похоже на маленькую пластмассовую коробочку. Знакомую на вид. Не могу догадаться, что именно, и это выводит меня из себя. Знаете, поскольку я заместитель директора по безопасности, у меня отличные отношения с местной полицией. Окольными путями я узнаю, что вы с Томми делали прошлой ночью. Лучше уж просто расскажите мне. Это единственный способ получить дополнительную выгоду.

— Дополнительную выгоду?

— Скажу проще: деньги. Мы не можем позволить себе, чтобы убийство одного из наших сотрудников оставалось загадкой. Мы надеялись, что скверные старые времена холодной войны остались позади. Держу пари, что так оно и есть.

— Ну и что? Можете потерять работу — станцию-то могут закрыть.

— Я заглядываю вперед.

— Как Макс Альбов.

— Макс — это высший класс. Звезда. Как и Ирина, если бы только она получше владела английским и разборчивее выбирала друзей, — он бросил взгляд на Аркадия. — Директор Гилмартин собирается расспросить вас о Томми. Гилмартин руководит Радио «Свобода» и Радио «Свободная Европа». Он один из видных выразителей политики Соединенных Штатов и очень занятой человек. Так что, если начнете хитрить, пеняйте на себя. Если же по-честному, можете рассчитывать на вознаграждение.

— Значит, честность окупается?

— Вот именно!

«Порш», как гоночный катер, мчался впереди остального транспорта, а Майкл улыбался, словно Мюнхен покачивался на поднятой им волне.

Они примчались в восточную часть города. Здесь размещались самые большие особняки, чуть ли не дворцы. Аркадий таких еще не видел. Некоторые из них современной постройки, с гладко оштукатуренными стенами и стальными трубами. Другие словно на Средиземноморском побережье — со стеклянными дверями и пальмами в кадках. Некоторые из них — либо чудом сохранившиеся, либо старательно восстановленные образцы югендстиля — большие особняки с причудливыми фасадами и изогнутыми карнизами.

Майкл свернул на аллею, ведущую к самому пышному особняку. На лужайке перед домом мужчина устанавливал нечто вроде столика с зонтом.

Майкл повел Аркадия прямо по траве. Хотя с неба не падало ни капли, на мужчине были плащ и резиновые сапоги. Лет шестьдесят, благородные очертания лба и щек. Он встретил приезд Майкла со смешанным чувством раздражения и облегчения.

— Сэр, это следователь Ренко, — произнес Майкл. — Директор Гилмартин, — представил он мужчину Аркадию.

— Весьма приятно, — Гилмартин подал Аркадию крепкую руку спортсмена, потом стал искать в стоявшем на столе ящике с отполированными до блеска инструментами кусачки. Гаечный ключ и отвертка уже валялись на газоне.

Майкл снял солнцезащитные очки и оставил их висеть на шнурке.

— Жаль, что не подождали меня, сэр.

— Чертовы немцы постоянно жалуются из-за моей тарелки. Горе с ними. Мне до зарезу нужна тарелка, и это единственное место с прямой видимостью спутника. Кроме крыши. Но тогда поднимут шум Хайни.

Теперь, когда Аркадий огляделся, он увидел, что зонт в действительности был маскировкой, полосатой тканью, обтягивавшей трехметровую спутниковую антенну. Стол, на котором размещалась антенна, был прочно закреплен в земле.

— Неплохо придумали насчет сапог, — сказал Майкл.

— Я достаточно долго проработал на радио, чтобы знать, что лучше подстраховаться, чем потом жалеть, — ответил Гилмартин и, обратившись к Аркадию, добавил: — Я проработал на радио тридцать лет, пока не понял, что не туда идем. Понял, что нужна отдача.

— Томми, — напомнил ему Майкл.

— Ах да! — Гилмартин уставился на Аркадия. — Как в средневековье, Ренко. У нас и в прошлом были неприятности. Убийства, взломы, бомбы. Несколько лет назад вы взорвали нашу чешскую секцию. Пытались убить шефа румынской секции у него в гараже. Убили электротоком одного из наших лучших русских авторов. Но мы не потеряли ни одного американца. Даже тогда, когда все знали, что мы работаем на ЦРУ. В доисторические времена. Теперь нас финансирует Конгресс.

— Мы частная корпорация, — вставил Майкл.

— Кажется, зарегистрирована в штате Делавэр. Хочу сказать, что мы не тайные агенты.

— Томми был безобидным парнем, — сказал Майкл.

— Самым безобидным, каких я только встречал, — добавил Гилмартин. — Кроме того, считается, что время крутых мер кончилось. Тогда что вы, советский следователь, делали с Томми в ту ночь, когда он погиб?

Аркадий ответил:

— Томми интересовался историей войны с Гитлером. Он расспрашивал меня о людях, которых я знал.

— Это не все, — бросил Гилмартин.

— Далеко не все, — согласился Майкл.

— Станция, как семья, — сказал Гилмартин. — Мы следим друг за другом. Я хочу знать всю неприкрашенную правду.

— Например? — спросил Аркадий.

— Связано это с сексом? Не между вами и Томми. Были в этом деле женщины?

Майкл уточнил:

— Директор хочет знать, если Вашингтон покопается в белье Томми, найдет ли он грязь?

Гилмартин сказал:

— Им не важно, что проституция разрешена в Германии. Американские стандарты устанавливаются в Америке. Даже намек на скандал у нас всегда влечет за собой поток обвинений в коррупции и расточительстве.

— И сокращение финансирования, — добавил Майкл.

— Я хочу знать все о том, что вы с Томми делали прошлой ночью, — сказал Гилмартин.

Аркадий чуть помедлил, подбирая слова.

— Томми приехал в пансион, где я остановился. Мы говорили о войне. Немного погодя я сказал, что хотел бы побыть на воздухе, так что мы сели в его машину, чтобы проветриться. Около шоссе мы увидели группу проституток. Там я покинул Томми, и он один поехал обратно в город. По дороге он попал в аварию.

— Занимался Томми сексом с проституткой? — спросил Гилмартин.

— Нет, — солгал Аркадий.

— Разговаривал ли он с проституткой? — спросил Майкл.

— Нет, — снова солгал Аркадий.

— Разговаривал ли он с какими-нибудь русскими, кроме вас? — спросил Майкл.

— Нет, — солгал Аркадий в третий раз.

— Почему вы расстались? — спросил Гилмартин.

— Потому что я хотел познакомиться с проституткой. Томми не захотел ждать.

Майкл спросил:

— Как вы вернулись в Мюнхен?

— Меня подобрал полицейский на обочине.

— Печальный случай для города, — заметил Гилмартин.

— Томми ни в чем не виноват, — убеждал Аркадий.

Майкл и Гилмартин молча обменялись взглядами — это был целый диалог. Потом директор поднял глаза и стал разглядывать небо.

— Шито белыми нитками.

— Если Ренко будет держаться этой версии, не так уж и плохо. В конце концов, он русский. Не будут же тягать его целый год. А потом учтите, что Томми ехал на восточногерманском «Трабанте», не очень надежной машине. На этом и будем стоять: машина оказалась ловушкой, — Майкл похлопал Аркадия по спине. — Возможно, вы чудом остались в живых.

— Потеря Томми, должно быть, большой удар, — сказал Аркадий Гилмартину.

— Точнее, личная трагедия. Он был не из тех, кто принимал решения. Исследовательская и переводческая работа, так ведь?

— Да, сэр, — ответил Майкл.

— Хотя и очень важная, — поспешил добавить Гилмартин. — Майкл знал русский лучше моего. Думаю, было бы справедливым сказать, что без наших умелых переводчиков русские сотрудники передрались бы между собой.

Внимание Гилмартина отвлекли другие заботы. Он показал кусачками на незавинченные болты, закатившиеся в складку схемы.

— Понимаете что-нибудь в спутниковых антеннах? — спросил он Аркадия.

— Нет.

— Боюсь, что при монтаже что-то поставил не так.

— Сэр, мы подумаем, как закрепить ее от ветра, проверим, проходит ли сигнал и не поврежден ли кабель, — заверил Майкл. — А так, кажется, сделано отлично.

— Ты так думаешь? — успокоившись, Гилмартин отошел назад, чтобы получше рассмотреть сооружение. — А знаете, будет еще убедительнее, если вынести стулья, и пусть люди сидят под зонтиком.

— Сэр, я не уверен, что вы действительно хотите, чтобы под микроволновым приемником пили пепси.

— Нет, — ответил Гилмартин. И почесав подбородок кусачками, добавил: — Разве только соседи.

23

Стас жил один… и не один. Находясь в прихожей, нельзя было не коснуться локтем Гоголя и Горького. В стенном шкафу обитали поэты от Пушкина до Волошина. Возвышенными думами Толстого были заполнены полки над шведской акустической системой, лазерным проигрывателем и телевизором. Всюду лежали горы годовых подшивок газет и журналов. «Малейшая оплошность, — подумал Аркадий, — и можно погибнуть под лавиной устаревших новостей, музыки, фантастики и романтической литературы».

— Мне не нравится считать это беспорядком, — сказал Стас. — Предпочитаю считать это полнокровной жизнью.

— Похоже на полнокровную жизнь, — согласился Аркадий.

— Чего не хватает в гостиницах, — заметил Стас, — так это души.

Лайка села у двери. Аркадий почти не видел ее глаз, скрытых под лохматой шерстью, но чувствовал, что она следит за каждым его движением.

— Благодарю, но мне нужно кое-куда съездить, — сказал он.

Оставшуюся после визита к директору радиостанции часть дня Аркадий следил за домом Бенца. Теперь уже смеркалось, и в комнате было почти темно. Он решил ездить на метро до закрытия или купить дешевый билет на первый утренний поезд и ожидать его на станции. Таким образом он станет скорее мигрантом, нежели бродягой. Он зашел к Стасу, чтобы только забрать вещи.

Из головы Аркадия никак не выходил один вопрос. Он напрашивался сам собой, и в конце концов Аркадий не удержался:

— А где остановился Макс?

— Не знаю. Выпьем на дорожку, — предложил Стас. — Кажется, тебе предстоит долгая ночь.

Не успел Аркадий возразить и, обойдя собаку, выйти за дверь, как хозяин сбегал на кухню и вернулся с двумя стаканами и запотевшей бутылкой водки.

— Мечта! — воскликнул Аркадий.

Стас плеснул по полстакана.

— За Томми.

От холодной водки у Аркадия на мгновение сжалось сердце. На Стаса алкоголь, казалось, никак не подействовал: он был словно хрупкая тростинка, которой не страшно наводнение. Он снова наполнил стаканы.

— За Майкла, — предложил Стас, — и за змею, которая его укусит.

Аркадий выпил и за это и поставил стакан на стопку бумаг подальше от Стаса.

— Просто любопытно. Ты изо всех сил стараешься насолить американцам. Почему они тебя не выгоняют?

— Немецкий закон о труде. Немцы не хотят держать иностранцев на пособии. Поэтому если у тебя есть работа, то тебя практически невозможно уволить. На станции проводятся собрания американской администрации и русского персонала. По закону протоколы составляются на немецком языке. Американцы выходят из себя. Майкл раз в год пытается меня уволить. Такое наслаждение, словно моришь голодом акулу. Во всяком случае, мои программы хорошо идут в эфире.

— Тебе нравится ставить его в трудное положение?

— Расскажу тебе, что значит по-настоящему трудное положение. Это когда евреи из числа сотрудников обвинили станцию в антисемитизме, обратились в немецкий суд и выиграли процесс. Вот это — трудное положение. И я не хочу, чтобы Майкл забывал о таких эпизодах.

— А когда Макс снова переметнулся в Москву, разве это не было трудное положение?

Стас тяжело вздохнул.

— Трудно было нам с Ириной. Фактически трудно было всем. С безопасностью у нас и раньше были проблемы.

— Майкл говорил. Взрыв?

— Оттого у нас теперь ворота и высокие стены. Но бегство обратно в Москву главы русской секции — проблема безопасности на другом уровне.

— Я бы сказал, что Майкл ненавидит Макса больше, чем тебя.

— Это тебе так кажется, — Стас посмотрел на пустой стакан. — Я знаю Макса десять лет. Меня всегда поражало, как он мог ладить с американцами и с нами. Он менялся в зависимости от того, где он был и с кем он был. Мы с тобой русские. А Макс — жидкость. Он изменяет форму в зависимости от формы сосуда, который он заполняет. В жидком состоянии он король. Макс вернулся из Москвы еще большим бизнесменом, чем был раньше. Американцы не могут не верить Максу, потому что он как зеркало. Для них он просто еще один американец.

— А что у него за бизнес?

— Не знаю. До того, как уехать, он бывало говорил, что на развале Советского Союза можно нажить состояние. Он говорил, что, как и при любом огромном банкротстве, все равно остаются активы и собственность. Кто владеет самыми большими общественными зданиями, лучшими курортами, более или менее приличными жилыми домами?

— Партия.

— Да, коммунистическая партия. Макс говорил, что нужно всего лишь переменить название, объявить ее компанией и реорганизовать структуру. Вышвырнуть собственников, оставить добро.

Аркадий не помнил точно, когда он поставил на пол свой саквояж, обнаружив, что сидит на кушетке. На столе были разложены хлеб, сыр и сигареты. Светильник на полу направлял свет тремя лучами. Сквозь открытую балконную дверь проникали звуки улицы и прохладный ночной воздух.

Стас снова налил в стаканы.

— Я не был шпионом. Это КГБ объявляло участников демонстраций или перебежчиков шпионами или психически больными. Русские это понимают. Чего я не ожидал, так это того, что американцы станут думать, что КГБ пытался внедрить такого опасного человека, как Стас, в ничего не подозревающий Запад. Некоторые сотрудники ЦРУ верили этому. Этому верило все ФБР. ФБР не верит ни одному перебежчику. Пусть сам Иисус приедет на осле из Москвы — заведут и на него досье. Да, были настоящие герои. Не я. Мужчины и женщины, переползавшие по минным полям в Турцию или бежавшие под огнем во двор посольства. Бросившие свои карьеры и потерявшие семьи. Во имя чего? Во имя Чехословакии, Венгрии, Афганистана, Бога. Это не значит, что они не были запачканы. Среди друзей и родственников всегда находились стукачи. Стукачи были даже среди героев. Все куда сложнее. В Мюнхен из Москвы приезжает женщина, старая любовь, Майкл хочет знать, почему я с ней встречаюсь, ведь всем известно, что она осведомительница. Известно, но это не значит, что я ее больше не люблю. У нас, на «Свободе», есть автор, жена которого учила русскому языку американских офицеров, спала с ними и добывала информацию для КГБ, чтобы жить, как подобает порядочной женщине на Западе. Она отсидела два года в тюрьме. Это вовсе не значит, что она не вернулась к мужу. Мы все с ней разговариваем. А что делать, притвориться, что ее нет?.. Или приезжаем уже запачканными. Одного художника, моего приятеля, перед отъездом из Москвы приглашали в КГБ. Ему сказали: «В тюрьму мы тебя не сажали, так что обижаться не на что. Мы всего лишь надеемся, что ты не будешь клеветать на нас в западной печати. В конечном итоге мы считаем тебя блестящим художником, а ты, возможно, не знаешь, как трудно выжить на Западе, поэтому хотим дать тебе взаймы. Долларами. Никому не скажем и не возьмем никаких расписок. Через несколько лет, когда сможешь, вернешь долг с процентами или без них, и все останется между нами». Через пять лет он открыто послал им чек и потребовал расписку. Столько лет ему потребовалось, чтобы понять, как дешево они его скомпрометировали и нейтрализовали. А сколько еще таких должников?.. Или же мы сходим с ума. В Париже живет писатель. Известный писатель, переживший ГУЛаг. Он писал под псевдонимом Тейтельбаум. Узнали, что он стучал в КГБ. Он написал в свою защиту, утверждая, что, боже упаси, это не он, а… Тейтельбаум!

— Иногда, — продолжал Стас, — нас убивают. Открываем письмо, а там бомба. Или уколют кончиком зонта, а на кончике яд. Или упиваемся до смерти. Даже при этом одно время мы были героями.

Лайка, подобно сфинксу, лежала посередине комнаты. Аркадий ощущал на себе ее неотрывный взгляд. Уши, те еще двигались, поворачиваясь на звук какой-нибудь особенно шумной автомашины, проезжавшей на улице четырьмя этажами ниже, но основное внимание сосредоточилось на нем. Он сказал:

— Передо мной оправдываться тебе нет нужды.

— А я вот оправдываюсь, потому что ты не как другие. Ты не диссидент. Ты спас Ирину, но Ирину всякий хочет спасти. Это не обязательно политический акт.

— Здесь больше личного, — признал Аркадий.

— Ты остался там. Знакомые Ирины знали и о тебе. Ты был призраком. Раз или два она пыталась найти тебя.

— Вот об этом я не знал.

— Я хочу, чтобы стало понятно, что мы шли на жертву, чтобы встать на правильную сторону в войне. Кто знал, что история повернет? Что Красная Армия кончит армиями попрошаек в Польше? Что падет Стена? Они думали, что опасность исходит от Красной Армии. Теперь их беспокоит, что двести сорок миллионов голодных русских двинутся к Ла-Маншу в поисках пищи. Радио «Свобода» уже не на переднем крае войны. Нас не глушат. Мы регулярно берем интервью у хозяев Кремля.

— Вы победили, — сказал Аркадий.

Стас закончил бутылку и закурил. Узкое лицо побледнело, глаза — как две горящие спички.

— Говоришь, победили? Тогда почему только теперь я стал чувствовать себя эмигрантом? Скажут, что ты покинул родину, потому что тебя заставили силой или потому что ты считал, что можешь лучше помочь ей, находясь за ее пределами, нежели оставаясь там? Демократы всего мира восхищаются твоей благородной деятельностью. Но не благодаря моим усилиям Советский Союз, вытянув длинную шею, беспомощно рухнул на землю. Это сделала история. Сила тяжести. Сражение идет не в Мюнхене, а в Москве. История оставила нас в стороне и пошла в другом направлении. Мы больше не похожи на героев, скорее, похожи на дураков. Американцы глядят на нас — не Майкл и Гилмартин (эти думают о том, как сохранить свои должности и удержать станцию на плаву) — другие американцы, читая заголовки о том, что происходит в Москве. Глядят на нас и говорят: «Им надо было оставаться там». Не важно, что нас силой изгнали из страны или что мы рисковали жизнью или хотели спасти мир; они говорят: «Им надо было остаться». Смотрят на кого-нибудь вроде тебя и опять: «Видишь, он-то остался».

— У меня не было выбора. Я заключил соглашение. Они согласились оставить Ирину в покое только при условии, что я останусь в стране. Во всяком случае, это было давно.

Стас уставился в пустой стакан.

— Если бы у тебя был выбор, уехал бы с ней?

Аркадий молчал. Стас наклонился к нему и разогнал дым, чтобы лучше разглядеть его.

— Ну как?

— Я русский. Не думаю, что смог бы уехать.

Стас замолчал.

Аркадий добавил:

— То, что я остался в Москве, наверняка не повлияло на историю. Может быть, это я остался в дураках.

Стас покрутился на стуле, пошел на кухню и вернулся со свежей бутылкой. Лайка по-прежнему внимательно следила за Аркадием, словно опасаясь, как бы он не достал опасные для хозяина бомбу, пистолет или зонтик с острым наконечником.

— Ирине трудно жилось в Нью-Йорке. В Москве она работала в кино? — спросил Стас.

— Вообще-то она была студенткой, пока ее не выгнали из университета. Потом нашла работу в костюмерной «Мосфильма», — сказал Аркадий.

— В Нью-Йорке она работала костюмером и гримером в театре, попала в артистический мир, работала в картинных галереях, сначала там, потом в Берлине, все время отбиваясь от спасителей. Везде одно и то же: американец влопается в Ирину, а потом пытается представить это как политическое благодеяние. Думаю, Радио «Свобода» принесло известное облегчение. Надо отдать должное Максу: именно он разглядел, сколько в ней хорошего. Сначала у нее не было постоянной работы, подменяла других, но Макс заметил, что, когда она появляется в эфире, создается впечатление, словно она разговаривает с человеком, которого знает. Ее слушали. Поначалу я относился с сомнением: у нее не было профессиональной подготовки. Он поручил мне научить ее следить за знаками препинания и за часами. Люди не имеют представления, как они говорят. Ирина запоминала текст практически с одного раза. Подучившись, она стала лучше всех.

Стас открыл бутылку.

— Итак, мы с Максом стали двумя скульпторами, работавшими над одной прекрасной статуей. Естественно, оба влюбились в Ирину. Всегда вместе — Макс, Стас и Ирина. Ужинали, катались на лыжах в Альпах, ездили слушать музыку в Зальцбург. Неразлучное трио — ни я, ни Макс не брали верх друг над другом. Я на лыжах практически не хожу. Сижу себе в домике и читаю, уверенный в том, что Макс на склонах гор не обойдет меня в любовных делах, потому что наше трио на самом деле было квартетом, — он налил водки. — Среди нас постоянно присутствовал незнакомец из прошлого Ирины. Тот самый, который спас ей жизнь и остался там, тот самый, которого она ждала. Разве можно было одержать верх над таким героем?

— Может быть, и не нужно. Может быть, она просто устала ждать, — сказал Аркадий.

Они выпили одновременно, словно прикованные к одному веслу.

— Нет, — сказал Стас, — я не говорю о давнем прошлом. Когда год назад Макс уехал в Москву, я подумал, что поле боя за мной. Но меня перехитрили так, что я даже не мог себе представить, и это лишний раз свидетельствует о гениальности Макса. Разве не видишь, что сделал Макс?

— Нет, — ответил Аркадий.

— Макс вернулся. Макс ее любит, и он вернулся за ней. Он сделал то, чего я не могу, а ты не захотел сделать. Теперь он герой, а я низведен до положения «дорогого друга».

Казалось, глаза Стаса были налиты водкой. Аркадий подумал, что он ни разу не видел, чтобы этот человек ел. Он покрутил стакан, и водка завращалась в нем, как ртуть.

— Кем работал Макс, до того как уехал на Запад?

— Кинорежиссером. Он перебежал во время кинофестиваля. Голливуд, правда, не проявил интереса к его работе.

— Что за фильмы он ставил?

— Военные эпопеи, где убивают немцев, японцев, израильских террористов. Как обычно. У Макса были запросы знаменитого режиссера — сшитые на заказ костюмы, хорошее вино, красивые женщины.

— Где он остановился в Мюнхене? — снова спросил Аркадий.

— Не знаю. Я хочу сказать, что ты моя последняя надежда.

— Но Макс и меня перехитрил.

— Нет, я знаю Макса. Он нападает только тогда, когда вынужден. Если ты не представляешь угрозы, то ты его лучший друг.

— Невелика угроза. Что касается Ирины, то для нее я мертв. Это слово она произнесла на кухне у Томми, словно ножом резанула.

— Но говорила ли она, чтобы ты уезжал?

— Нет.

— Выходит, она еще ни на что не решилась.

— Ирине наплевать, приеду ли я или уеду. Думаю, она вообще меня не замечает.

— Ирина пять лет не курила. Когда вы здесь впервые встретились, она попросила сигарету.

Лайка повернула голову в сторону балкона и встала на передние лапы, затем поднялась на все четыре и навострила уши. Стас дал знак Аркадию не двигаться, потянулся к выключателю и погасил свет.

Комната погрузилась в темноту. С улицы доносилось тарахтение «Фольксвагенов» и велосипедный звонок, сгоняющий кого-то с дорожки. Неподалеку от себя Аркадий услышал звук шлепанцев на резиновой подошве, скрип балконных перил. Затем на балкон легко спрыгнул человек крупных размеров. Лайку не было видно, но Аркадий услышал в темноте ее предупреждающее рычание. Кто-то сделал шаг по балкону, и он почувствовал, как напряглась готовая к прыжку собака.

Кто-то судорожно вдохнул воздух, потом вскрикнул от боли.

— Стас, будь добр! Стас!

Стас зажег свет.

— Сидеть, Лайка! Хорошая собака, сидеть, сидеть.

В дверь ввалился Рикки. Аркадий встречал этого грузина — бывшего актера, теперь диктора — в столовой на станции и на вечеринке у Томми. Каждый раз Рикки казался или, по крайней мере, хотел казаться расстроенным и обеспокоенным. На этот раз то же самое. Его запястье было утыкано шипами.

— Кактус, — простонал он.

— Я их переставил, — сказал Стас.

Аркадий включил наружный свет. Под лампой стояли металлический столик, два стула и ведро с пустыми бутылками из-под пива. Полукругом в горшках располагались разнообразные кактусы: некоторые были с короткими шипами и походили на подушечки для иголок, другие напоминали зазубренные штыки.

— Система предупреждения, — пояснил Стас.

Всякий раз, когда он выдергивал очередной шип из руки Рикки, тот вздрагивал всем телом.

— У всех на балконе герань. У меня герань. Герань — такой хороший цветок, — говорил грузин.

— Рикки живет надо мной, — сказал Стас, выдергивая последний шип.

Рука Рикки была испещрена красными точками. Он скорбно глядел на них.

— Вы всегда приходите этим путем? — спросил Аркадий.

— Я попался! — вспомнив, он оттащил Стаса и Аркадия подальше от балкона. — Они у моей двери.

— Кто? — спросил Стас.

— Мои мать и дочь. Все эти годы я ждал, когда их увижу, и вот они здесь. Мать хочет забрать телевизор. Дочь хочет ехать назад на машине.

— На твоей машине? — переспросил Стас.

— На ее машине, как только она будет в Грузии, — объяснил Аркадию Рикки. — Был момент, когда я проявил слабость и согласился. Но у меня новенький «БМВ». Что с ним делать девчонке в Грузии?

— Забавляться, — сказал Аркадий.

— Я знал, что так будет. У этих людей нет чувства меры. Они до того жадны, что мне стыдно, — на лице Рикки появилось трагическое выражение.

Стас сказал:

— Не отвечай, и они уйдут.

— Только не они, — Рикки поднял глаза к потолку. — Они возьмут меня измором.

— Можно спуститься по лестнице отсюда, — посоветовал Аркадий.

На что Рикки сказал:

— Я попросил их минутку подождать, так что не могу просто исчезнуть. Когда-то придется открыть дверь.

— Тогда зачем тебе было являться сюда? — спросил Стас.

— Коньяку нет? — спросил Рикки, рассматривая кисть руки, которая уже начала распухать.

— Коньяка нет. Водки? — предложил Стас.

— Надо идти, — заупрямился было Рикки, но позволил себя усадить и взял в руки стакан. — У меня есть план — предложить ей другую машину.

— Ты же ее встречал в аэропорту, — сказал Стас. — Она знает твою машину и без ума от нее.

— Я скажу, что это твоя, что я позаимствовал ее у тебя, чтобы произвести впечатление.

— Так вот в чем дело. Тогда какую машину ты хочешь ей предложить? — спросил Стас.

— Стас, — подмигнул Рикки, — мы же добрые друзья. Твоему «Мерседесу» десять лет, да и покупал ты его подержанным. Откровенно говоря, собачья конура. Моя дочь — девушка со вкусом. Она только глянет на машину — и откажется даже притронуться к ней. Я надеялся, что мы махнемся ключами.

Стас налил еще два стакана и сказал Аркадию:

— Ты этого не знаешь, но Рикки в свое время переплыл Черное море. У него был костюм для подводного плавания и компас. Он прошел сквозь сети и мины и избежал патрульных катеров. Это был героический побег. А теперь взгляни на него — прячется от собственной дочери.

— Значит, не согласен на обмен? — спросил Рикки.

— Жизнь взяла тебя за горло. Боюсь, что дочь будет тянуть из тебя не один год, — сказал Стас. — Автомобиль — это только начало.

Казалось, водка застряла в горле Рикки. Он с достоинством встал, вышел на балкон и плюнул вниз.

— Будь она проклята! И ты тоже, — бросил он Стасу. Поставил стакан на столик на балконе и полез вверх по водосточной трубе. При его габаритах он карабкался довольно ловко. Аркадий видел, как он перемахнул через перила балкона этажом выше. Сверху посыпались лепестки герани.

Аркадий проснулся на диване. Взглянул на часы: два часа ночи — самое глухое время суток. Время, когда миром правит страх. Стас дважды ушел от ответа на вопрос, где остановился Макс.

По своей натуре русские не любят гостиниц. Приезжие останавливаются у друзей. Остальные друзья знают у кого. Одна мысль, что Макс лежит рядом с Ириной, не давала Аркадию покоя. Широко открытыми глазами глядел он в синеватую темноту комнаты. Он почти физически видел их в постели, будто они находились в той же комнате, по другую сторону стола. Видел, как рука Макса обвилась вокруг нее, как Макс вдыхает аромат ее волос.

Он зажег спичку. Из темноты на свет пламени выплыли стулья, письменный стол и книжные шкафы. Аркадий сбросил с себя одеяло. На письменном столе стоял телефон. Пошарив рукой по столу, он нашел небольшую книжку с адресами и телефонами. Одной рукой он неловко зажег спичку, открыл книжку, нашел запись «Ирина Асанова» и номер телефона рядом. Пламя жгло пальцы. Он погасил спичку и поднял трубку. Извиниться, что разбудил, и сказать, что нужно поговорить? Она уже недвусмысленно дала понять, что ей не о чем с ним говорить. Тем более, если Макс лежит рядом. Аркадий мог бы предостеречь ее. Но каким бы глупым ревнивцем он сейчас выглядел!

Или же, когда она ответит, он мог бы попросить к телефону Макса. Она бы знала, что ему известно, как обстоят дела. Или, если спросит, кто говорит, мог бы произнести имя Борис и посмотреть, как она на это отреагирует.

Аркадий набрал номер, но, когда стал подносить трубку к уху, его запястье оказалось в тисках. Влажные зубы держали руку с телефоном, не давая поднять ее. При малейшей попытке приблизить трубку челюсти сжимались. Он протянул к телефону другую руку — в ответ последовало рычание.

На другом конце линии он услышал характерный двойной гудок.

— Алло? — ответила Ирина.

Аркадий попытался высвободиться из плена — челюсти сжались плотнее.

— Кто говорит? — спросила Ирина.

Лайка висела на руке.

Раздался щелчок, потом гудок.

Как только Аркадий опустил руку, челюсти расслабились. Положил трубку на рычаг, и они разжались вовсе. Он чувствовал, что собака ждет, когда он оставит телефон в покое.

«Спаси меня, — подумал Аркадий. — От самого себя».

24

Секрет заключался в том, что Стас съедал весь свой дневной рацион за завтраком: печенка, копченая лососина, картофельный салат запивались бесчисленными чашками кофе. У него был видеомагнитофон и огромный для холостяка телевизор.

Манипулируя дистанционным пультом, Аркадий прокручивал видеокассету. При быстрой перемотке вперед на экране мелькали монахи, Мариенплатц, пивная на открытом воздухе, уличное движение, пивной зал, лебеди, опера, праздники урожая, Альпы, снова пивная на воздухе. Стоп. Он перемотал назад и снова начал последний сюжет: солнечные пятна на живой изгороди из жимолости; пчелы над ней; посетители, отяжелевшие после сытного обеда, кроме женщины за одним из столиков. Он остановил пленку в момент, когда она поднимала бокал.

— Никогда ее не видел, — сказал Стас. — Удивительно также, что я никогда не был в этой пивной. А я думал, что побывал во всех.

Экран снова ожил. Женщина подняла бокал выше. Белокурые волосы откинуты назад, на черном кашемире золотая цепочка, темные очки в форме кошачьих глаз придают лицу веселое выражение, красные ногти, красные губы, произносящие по-русски: «Я тебя люблю».

Стас отрицательно потряс головой.

— Я бы ее запомнил.

— На Радио «Свобода»? — спросил Аркадий.

— Вряд ли.

— В окружении Томми?

— Возможно, но я ее никогда не встречал.

Аркадий попробовал подойти с другой стороны.

— Мне бы хотелось посмотреть, где работал Томми.

— «Красный архив»? В следующий раз, если я попытаюсь выписать тебе пропуск, охранники позвонят Майклу. Я не прочь подразнить его, но он просто-напросто прикажет охране не впускать тебя.

— Майкл все время находится на станции?

— Нет. С одиннадцати до двенадцати он играет в теннис в клубе, что через улицу. Но он всюду берет с собой телефон.

— А ты будешь на станции?

— Я буду у себя за столом до полудня. Я же пишу. Превращаю упадок в падение Советского Союза в короткие фразы.

Когда Стас ушел, Аркадий прибрал тахту, вымыл посуду и выгладил белье, которое Федоров вчера запихнул в его сумку. На запястье Аркадия остались синяки, но кажа не была повреждена. Стас видел эти следы, но ничего не сказал. Куда бы Аркадий ни пошел — от дивана к раковине, потом к гладильной доске, — Лайка следовала за ним. Пока что его поведение было для нее приемлемым.

Аркадий прокрутил еще раз кассету. Глядя, как панорамировала камера, он подумал, что это, возможно, не пивная на открытом воздухе, а площадка при ресторане. Внутри обедали, но сильное наружное освещение не позволяло разглядеть что-либо сквозь окна.

Что он о ней знал? Возможно, одно время она была московской «путаной», и звали ее Рита. Может быть, это была странствующая по свету фрау Бенц. Единственным веским доказательством ее существования была эта пленка. На сей раз он заметил, что ее столик накрыт на двоих. У нее была почти театральная внешность. Золотая цепочка явно тевтонского происхождения, а черты лица несомненно русские. Обильная косметика — это тоже, пожалуй, русское. Ему хотелось, чтобы она хотя бы на секунду сняла очки. Ее губы медленно сложились в улыбку и сказали Руди Розену: «Я тебя люблю».

Лайка заскулила, подошла к телевизору и уселась там.

Аркадий перематывал пленку, останавливая каждый второй кадр: отодвигается от своих бокалов; отходит от стола; отворачивается от обедающих; узор из вьющихся стеблей и пчел; тележка со столовым бельем, посудой, графинами для воды; штукатурка; жимолость; окно, в котором отражается человек с камерой, стоящий перед плотной стеной растений. Вопрос: кто снимал? Широкоплечий мужчина в красно-бело-черном свитере. Цвета «Мальборо».

Он прокрутил снова. В солнечном свете поплыли пылинки. Зашевелились пчелы, а посетители вернулись в свое прежнее состояние. Женщина в очках повторяла: «Я тебя люблю».

В коллективном гараже рядом с будкой дежурного стоял «Мерседес» с красным телефоном в салоне. Вспомнив подростков-арабов у гостиницы «Хилтон», Аркадий поднялся по пандусу на следующий этаж, выбрал «БМВ» полегче и сильно его толкнул. Автомобиль сразу ожил — замигали огни, заревела сирена. Он встряхивал «Мерседесы», «Ауди», «Даймлеры» и «Мазератти», пока весь этаж не огласился звуками оркестра автомобильных сирен. Увидев взбегавшего по пандусу дежурного, он бегом спустился по лестнице.

В будке остались компостер, регистрационный журнал, инструменты и длинный нож для открывания запертых машин. Орудовать ножом — это требовало времени, а у Аркадия его не было. Он взял торцовый ключ. Когда разбил окно «Мерседеса», включившаяся сигнализация присоединилась к звучавшему оркестру других сирен, но через пять секунд Аркадий уже выходил с телефоном из гаража.

В Москве он был старшим следователем городской прокуратуры. Менее чем за неделю пребывания на Западе стал вором. Ему вроде бы надо было испытывать чувство вины, он же, напротив, чувствовал прилив бодрости. Даже догадался выключить телефон.

В двенадцатом часу он был у Радио «Свобода». Через улицу за припаркованными машинами и проволочными заборами пряталось здание клуба с внутренним двориком и ступеньками, ведущими к земляным теннисным кортам, где игроки в светлых костюмах прохаживались вдоль задней линии или обменивались кручеными ударами. «Что за восхитительный мир! — подумал Аркадий. — В разгар дня у людей находится свободное время, чтобы натянуть шорты и до хорошего спортивного пота погонять ворсистый мячик». Он заглянул в «Порш» Майкла. Красного радиотелефона — его пластмассового скипетра — там не было.

Майкл был на корте близ клубного домика. На нем были шорты и пуловер. Играл он с ленивой непринужденностью, которая приобретается, если играешь в теннис с пеленок. Его соперник, стоявший спиной к Аркадию, бешено размахивал ракеткой и старался удержать равновесие, словно на батуте. Позади него, и как раз перед глазами Майкла, на столике лежал телефон с полностью выдвинутой антенной. Остальные столы пустовали.

Пока Аркадий примерялся, как подойти к столу, он заметил, что жизнь предлагает свои способы отвлечь внимание. Соперник Майкла отбивал мячи направо и налево, посылал их высоко над головой Майкла к оградительной сетке. Несколько раз начисто промахивался. Иногда запутывался в собственных шортах. Игра, казалось, была не просто неведома ему, а как бы проходила на другой планете с совершенно непохожими законами тяготения.

Из разговора у сетки Аркадий с удивлением услышал свое собственное имя. Когда незадачливый игрок вернулся к лицевой линии, он присмотрелся к нему повнимательнее: Федоров! Следующий мяч, посланный помощником консула, улетел за оградительную сетку и запрыгал на дальнем корте, где играли две женщины. Они были в коротких юбочках, открывавших загорелые кривые ноги. Промашку отнесли, естественно, к плохим манерам. Майкл побрел к ограде выразить сожаление и принести извинения. Размахивая ракеткой и ведя себя слишком шумно для теннисного корта, Федоров побежал за ним. Аркадий подошел к столу и поменял телефоны.

У задней стены клубного домика стояли два ящика для утиля: оранжевый — для пластмассы, зеленый — для стекла. Аркадий швырнул телефон в оранжевый, потом пошел обратно мимо теннисных кортов, вошел в ворота станции под телекамерами и, пройдя мимо будки охраны у автостоянки, поднялся вверх по ступеням в приемную.

Он вызвал Стаса, который, слегка удивившись, спустился вниз. Охрана тем временем пыталась дозвониться до Майкла.

— Гудки.

— Не ждать же нам весь день, — сказал Стас.

Охранник повесил трубку и одарил Аркадия свирепым взглядом и пропуском. Пройдя внутрь, он снова оказался в покрытом американским ковром вестибюле Радио «Свобода». Информационные щиты были заменены новыми — свидетельство хорошо работающей организации. На глянцевых фотографиях директор Гилмартин вел делегацию сотрудников венгерского радиовещания и аплодировал исполнителям народных танцев из Минска. По коридору взад и вперед сновали техники с магнитофонной пленкой в руках. В дверях мелькнула и исчезла седая голова Людмилы.

— Чей кабинет явился взрывать — директора или Майкла? — спросил Стас. — И здорово ли я влип?

— Как пройти в «красный архив»?

— Лестница между автоматами с напитками и закусками. Только без бомб.

Когда Томми хвастался, что «красный архив» — самая большая за пределами Москвы библиотека в Советском Союзе, Аркадий в своем воображении рисовал лампы и пахнущие плесенью стеллажи Ленинской библиотеки. Как всегда, действительность не совпала с его ожиданиями. В «красном архиве» не было ламп, только голубоватое свечение длинных, во весь потолок трубок. Ни одной книги, только каталоги микрофишей и автоматически скользящие по рельсам стальные шкафы. Вместо читального зала — аппарат, увеличивающий микрофиши до удобочитаемого размера. Аркадий с благоговением провел рукой по ящику. В нем, сведенные до размеров булавочной головки, помещались Древняя Русь, Петр и Екатерина Великие и штурм Зимнего. Он с облегчением увидел и нечто примитивное — деревянный ящик с картотекой на кириллице.

За столами делали выписки одни американцы. Женщина в увешанной бантами блузке, увидев русского, пришла в восторг.

— Не покажете ли, где стол Томми? — спросил Аркадий.

— В секции «Правды», — она, вздохнув, указала на другую дверь. — Такая утрата для всех нас.

— Понимаю.

— Как раз теперь идет столько информации, — сказала она. — То совсем не было, а вот теперь слишком много. Хоть бы чуть-чуть поубавилось.

— Понимаю вас.

Секция «Правды» представляла собой узкую комнату, которая была еще меньше из-за стеллажей с переплетенными подшивками «Правды» с одной стороны и «Известий» — с другой. В конце комнаты шла запись на видеомагнитофон с цветного телевизора. На станции, должно быть, имелась спутниковая тарелка, потому что, хотя звука и не было, Аркадий понял, что смотрит программу советских новостей. На экране толпа людей в ветхой одежде опрокидывала грузовик. Он повалился на бок, и толпа хлынула к заднему борту. Крупным планом шофер с разбитым в кровь носом. На борту грузовика — название кооператива, вытапливающего сало. Люди выбирались из толпы, размахивая костями и черными кусками мяса. Аркадий понял, до чего же он всего за несколько дней привык к обилию пива и еды. «Неужели там так плохо? — спрашивал он себя. — Неужели действительно так плохо?»

Письменный стол Томми располагался позади телевизора. Стопки газет, круглые пятна от чашек кофе, пулеметные пули, используемые в качестве пресс-папье. В среднем ящике — мягкие карандаши, сшиватели бумаг, пачки листков для записи и газетные вырезки. В боковых ящиках — русско-английский и немецко-английский словари, приключенческие романы в бумажных обложках, более солидные книги по военной истории, рукописи и письма с отказами от публикации. Не было даже телефонной розетки для факса.

Аркадий вернулся в зал каталогов и спросил работавшую там женщину?

— Был ли у Томми факс, когда он работал над обзором программ?

— Вполне возможно. Секция «Обзора» находится в другом конце города. Может быть, он пользовался одним из факсов там.

— Как давно он работал здесь?

— Год. Хорошо бы и здесь иметь факс. Это привилегия начальства, конечно. Но у нас есть информация. Все о Советском Союзе. По любому вопросу.

— О Максе Альбове.

Она глубоко вздохнула и стала перебирать бантики на воротнике.

— Это почти семейные дела… Ну хорошо, — она уже было пошла, но потом остановилась. — Ваша фамилия?..

— Ренко.

— Вы гость?..

— Майкла.

— Тогда… — она подняла руки: материалов до небес!

Макс оказался золотой жилой, которая проходила сквозь все шкафы с микрофишами. Аркадий сел к увеличителю и стал — год за годом — просматривать подшивки «Правды», «Красной звезды» и «Советского экрана», где подробно расписывалась карьера Макса в кино, его «вероломное бегство» на Запад, служба на Радио «Свобода», этом «принадлежащем ЦРУ рупоре дезинформации», его угрызения совести, возвращение на родину и недавнее перевоплощение в достойного уважения журналиста и комментатора американского телевидения.

Внимание Аркадия привлекла заметка в старом номере «Советского экрана»: «Для режиссера Максима Альбова самое главное в фильме — женщина. Достаточно найти красивую актрису, считает он, подсветить ее как надо, и половина успеха обеспечена».

Его же фильмы превозносили бесстрашие и самоотверженность солдат Красной Армии в борьбе с маоистами, сионистами и моджахедами.

В другой заметке можно было прочесть: «Особенно трудно было снять один эпизод с горящим израильским танком, потому что у съемочной группы не было необходимых запасов и пластиковой взрывчатки. Тогда сам режиссер сымпровизировал удачный трюк.

Он вспоминает:

— Мы снимали недалеко от химического комплекса в районе Баку. Зрители не знают, что я учился на химфаке. Я знал, что путем соединения красного натрия и сульфата меди можно вызвать самопроизвольный взрыв без помощи взрывателей или капсюлей. Поскольку время поджимало, мы сделали до съемки сорок-пятьдесят дублей, снимая с большого расстояния через плексигласовый экран. Снимали ночью, и зрелище объятого пламенем израильского танка было захватывающим. В Голливуде не могли бы сделать лучше.

Аркадий поднял голову, услышав, как с шумом распахнулась дверь, и увидел Майкла и Федорова. На ослепительно белых ногах Федорова все еще были теннисные шорты, в руках — ракетка. Майкл держал телефон. Рядом с ними охранники из приемной и, словно злобная шавка, Людмила.

— Можно в мой кабинет. Он рядом с вашим, — сказала она. — Тогда ваш секретарь не запишет его в журнале посетителей. Он просто исчезнет.

Майклу понравилось предложение. Они набились в комнате, обставленной темной мебелью и многочисленными пепельницами, словно урнами недавно усопших. Стены были увешаны фотографиями известной поэтессы Марины Цветаевой, самоубийцы, эмигрировавшей с мужем в Париж. Даже по русским представлениям это был неблагополучный брак.

Охранники толкнули Аркадия на диван. Федоров утонул в мягком кресле, а Майкл уселся на письменный стол.

— Где, черт возьми, мой телефон?

— Разве не у вас в руке? — спросил Аркадий.

Майкл бросил аппарат на стол:

— Это не мой. Вы знаете, где мой. Вы, черт вас возьми, поменяли телефоны!

— Как я мог поменять ваш телефон? — спросил Аркадий.

— Так же, как и прошли через проходную.

— Они мне выдали пропуск, — сказал Аркадий.

— Потому что не могли дозвониться до меня, — бросил Майкл. — Потому что это идиоты.

— А как выглядел ваш телефон?

Майкл старался дышать спокойно.

— Ренко, мы с Федоровым встретились сегодня, чтобы поговорить о вас. Сдается, что вы всем создаете проблемы.

— Он отказался выполнить указание консула о возвращении домой, — обрадовался случаю вступить в разговор Федоров. — У него здесь на станции приятель, Станислав Колотов.

— Стас! Я допрошу его позже. Это он направил вас в архив? — спросил Майкл Аркадия.

— Нет, я просто хотел посмотреть, где работал Томми.

— Зачем?

— Он интересно рассказывал о своей работе.

— И о досье на Макса Альбова?

— То, что он рассказал, поразило мое воображение.

— Однако вы сказали старшей сотруднице, что пришли ко мне.

— Я действительно пришел к вам. Вчера, когда вы возили меня к директору Гилмартину, вы обещали мне денег.

— Вы наговорили Гилмартину всякой хреновины, — отпарировал Майкл.

— Ренко действительно нуждается в деньгах, — подтвердил Федоров.

— Разумеется, ему нужны деньги. Всем русским нужны деньги, — съязвила Людмила.

— Вы уверены, что это не ваш телефон? — спросил Аркадий.

— Это украденный телефон, — сказал Майкл.

— Пускай полиция проверит отпечатки, — посоветовал Аркадий.

— Теперь на нем мои отпечатки. Но полиция скоро будет. Дело в том, Ренко, что вам нравится всюду вносить беспорядок. А моя работа состоит в том, чтобы, наоборот, поддерживать порядок. Я пришел к заключению, что будет значительно спокойнее, если вы вернетесь в Москву.

Федоров добавил:

— Консульство того же мнения.

Аркадий переменил позу и тут же почувствовал, что на плечи тяжело легли руки охранника.

Майкл сказал:

— Мы решили посадить вас в самолет. Считайте, что это уже сделано. Сообщение, которое мой друг Сергей пошлет в Москву, в значительной степени будет зависеть от вашего поведения, которое пока что оставляет желать лучшего. Он мог бы написать, что ваша работа здесь была настолько успешной, что вы возвращаетесь домой раньше времени. С другой стороны, могу предположить, что следователя, которого отправили обратно за причинение вреда отношениям между Соединенными Штатами и Советским Союзом, за злоупотребление гостеприимством Германии и за хищение собственности нашей станции, ожидает весьма холодный прием. Вы что, хотите чистить гальюны в Сибири до конца вашей несчастной жизни? Так что выбор за вами.

— Я бы хотел помочь, — сказал Аркадий.

— Так-то оно лучше. Что вы выискиваете в Мюнхене? Что вы вынюхиваете на Радио «Свобода»? Каким образом Стас помогает вам? Где мой телефон?

— Есть мысль, — предложил Аркадий.

— Говорите, — приказал Майкл.

— Позвоните.

— Кому позвонить?

— Самому себе. Может быть, услышите звонок.

Короткое молчание.

— И все? Ренко, вы не просто нахал, вы самоубийца.

Аркадий ответил:

— Вам меня не выслать. Здесь Германия.

Майкл спрыгнул со стола. Прошелся пружинистым шагом спортсмена. Вокруг глаз бледноватые круги — от солнцезащитных очков. Смолистый запах пота, смешанного с мужской парфюмерией.

— Именно поэтому вас и отправляют. Ренко, вы здесь всего лишь беженец. Что, по-вашему, делают немцы с такими, как вы? Кажется, вы знакомы с лейтенантом Шиллером.

Охранники поставили Аркадий на ноги. Федоров, как собачонка, вскочил с дивана.

На столе Людмилы стояли пепельница, телефон и факсимильный аппарат. Когда Майкл пошел, чтобы открыть дверь Петеру Шиллеру, Аркадий увидел на факсе рядом с кнопкой включения номер, с которого вызывали Руди Розена и спрашивали: «Где Красная площадь?»

Петер сказал:

— Слышал, что вы едете домой.

— Взгляните на факс, — попросил его Аркадий.

Казалось, что лейтенант ожидал именно этого момента. Он завернул Аркадию руку за спину и так выкрутил запястье, что тот поднялся на цыпочки.

— Где бы вы ни появились, от вас сплошные неприятности.

— Да поглядите же!

— Кража, незаконное вторжение в чужое помещение, сопротивление полиции, — Петер повернул Аркадия к двери. — Пожалуйста, передайте телефон, который вы нашли, — обратился он к Майклу.

— Мы снимаем обвинение, чтобы ускорить репатриацию, — заявил Майкл.

Федоров присоединился к заявлению.

— Консульство пересмотрело вопрос о визе. Мы заказали ему место на сегодняшний рейс. Все можно сделать без лишнего шума.

— Э-э, нет, — возразил Петер. Он держал Аркадия, как добычу. — Если он нарушил немецкий закон, он в моих руках.

25

Камера была похожа на финскую баню: пятнадцать квадратных метров пола, выложенного белой кафельной плиткой, стены — голубой; у одной из них — кровать, напротив — скамья, в углу — туалет; за решеткой из нержавеющей стали — свернутый шланг для уборки помещения; брючный ремень и шнурки Аркадия — в ящичке около шланга. Каждые десять минут в камеру заглядывал полицейский, чуть постарше юного пионера, чтобы убедиться, не повесился ли Аркадий на своем пиджаке.

В полдень дали пачку сигарет. Странно, но Аркадий курил меньше, чем обычно, будто сытость убивала и аппетит легких.

Ужин принесли на пластмассовом подносе, разделенном на ячейки: говядина в коричневом соусе, клецки, морковь с рубленными корешками петрушки, ванильный пудинг. Пластмассовый прибор.

Когда он звонил по номеру факса с вокзала, на другом конце ответил голос Людмилы. Если даже она знала Руди, то не знала, что его нет в живых, когда спрашивала: «Где Красная площадь?»

В Советском Союзе норма жилой площади пять квадратных метров на человека, так что эта камера предварительного заключения была настоящей квартирой. Кроме того, стены советской камеры представляли собой нечто вроде открытого письма: штукатурка была исцарапана бесчисленными личными посланиями и посланиями, адресованными всем, как то: «Партия пьет народную кровь!», «Дима пришьет сук, из-за которых сел!», «Дима и Зета — любовь навеки!» А рядом рисунки: тигры, кинжалы, ангелы, голые женщины в полный рост, стоячие члены, голова Христа. Здесь же плитки гладкие, хорошо обожженные — не поцарапаешь.

Он был уверен, что самолет Аэрофлота уже улетел. Есть ли вечерний рейс у Люфтганзы?

Сворачивая пиджак, чтобы положить его под голову, Аркадий наткнулся в кармане на скомканный конверт и узнал старческий тонкий почерк. Это было письмо отца, которое передал ему Белов и которое он больше недели — с русского кладбища до немецкой камеры — носил с собой, словно капсулу с ядом, о существовании которой совсем забыл. Он скомкал конверт и бросил его за решетку. Ударившись о решетку, конверт откатился к водоспуску посреди камеры. Аркадий швырнул его снова, и снова он отскочил и подкатился к его ногам.

Бумага шуршала, разворачиваясь. Какие последние слова мог написать генерал Кирилл Ренко? После бесконечных проклятий еще одно проклятие? Каков он, последний удар, в войне отца с сыном?

Аркадий помнил любимые выражения отца: «сосунок» — это когда Аркадий был совсем маленьким; «поэт, не от мира сего, засранец, кастрат» — эти слова сыпались на студента; «трус» — когда Аркадий отказался поступать в военное училище. И с тех пор неизменное — «неудачник». Что еще приберег генерал напоследок?

Он годами не разговаривал с отцом. Нужно ли в столь трудный для себя час, находясь в этой кафельной клетке, позволить отцу нанести очередной удар? Положение было по-своему забавным. Генерал, даже мертвый, проявлял инстинкты палача.

Аркадий разгладил бумагу. Рывком надорвал уголок конверта и осторожно, поддев пальцем, открыл его до конца; не удивился бы, если бы отец прикрепил там бритву. А впрочем, бритвой будет само письмо. Какие еще оскорбительные слова ему доведется услышать?

Аркадий подул в конверт и вытащил из него пол-листа папиросной бумаги. Разгладив ее, поднес к свету.

Почерк был неровным, неустойчивым. Не письмо, а последнее «прости» со смертного одра. По всему видно, что генерал едва держал ручку. Ему удалось всего одно слово: «Ирина».

26

Ночное движение на Леопольдштрассе представляло собой сверкающую мешанину яркого света автомобильных фар, витрин магазинов и уличных кафе.

Сидя за рулем, Петер закурил.

— Приношу извинения за камеру. Нужно было поместить вас куда-нибудь, где вас не могли бы достать Майкл и Федоров. Во всяком случае, вы их здорово уделали. Можете гордиться. Они никак не поймут, как вы подменили телефоны. Без конца показывали мне: вот машина, вот корт, вот машина…

Он подал рычаг вперед и, маневрируя, обошел другие автомобили. Местами Аркадию казалось, что Петер едва сдерживается, чтобы не выехать на тротуар, лишь бы только вырваться вперед.

— Видно, у Майкла специальный телефон, с микширующим устройством, обеспечивающим секретность. Он расстроился, потому что пришлось бы заказывать новый в Вашингтоне.

— Выходит, он нашел свой аппарат? — спросил Аркадий.

— В том-то все и дело. Он воспользовался вашим советом.

Когда Федоров ушел, Майкл натянул штаны, набрал свой номер и пошел прогуляться. Проходя мимо мусорного ящика, услышал, как оттуда тихо звонит его телефон. Нашел, как котенка.

— Значит, никаких обвинений?

— Вас видели выходящим из гаража, где был похищен первый аппарат, но, когда я закончил допрашивать служителя, он уже был не в состоянии разобраться, какого вы роста, блондин вы или брюнет. Если бы ему подсказать, он, возможно, дал бы более точное описание. Главное, что вы все еще здесь и должны меня благодарить.

— Спасибо.

Петер расплылся в улыбке.

— Собственно говоря, это не составило труда. До чего же русские чувствительны!

— Вы считаете, что вас недооценили?

— Не приняли во внимание. Хорошо, конечно, что американцы и русские ладят между собой, но это совсем не значит, что они могут отправить вас в Москву, когда им захочется.

— Почему вы не взглянули на факс Майкла, когда я вас просил?

— Я уже знал его. Я позвонил по этому номеру, когда погиб ваш приятель Томми. Ответила женщина. Я так устроен, что, если кого-то убивают, я становлюсь особенно любопытным, — он передал Аркадию пачку сигарет. — Знаете, мне понравилась ваша авантюра с телефонами. Мы, должно быть, похожи. Если бы вы не вкручивали мне мозги, мы могли бы стать хорошими напарниками.

На скоростном шоссе Петер, сияя от удовольствия, вышел на полосу обгона.

— Согласитесь, что вы придумали историю о «Бауэрн-Франконии» и Бенце. Почему вы выбрали банк моего деда? Почему позвонили именно ему?

— Я видел письмо, которое он написал Бенцу.

— У вас есть это письмо?

— Нет.

— Вы его прочли?

— Нет.

Мелькали километровые столбы. Сверху грохотали эстакады.

— А в Москве у вас нет напарника? Нельзя ли ему позвонить? — спросил Петер.

— Его нет в живых.

— Ренко, не кажется ли вам иногда, что где вы, там несчастье?

Петер, должно быть, следил за дорогой, потому что вдруг переключил скорость и затормозил у подножия пандуса, темный цвет которого постепенно переходил в светло-пепельный. «Трабанта», принадлежавшего Томми, не было.

Петер медленно подал свой «БМВ» назад.

— Видите, бетон не просто обгорел, он раскололся. Я удивлялся, как мог слабый, крошечный «Траби» ударить с такой силой. Дверцы прогнуло и заклинило. Рулевое колесо согнулось. Остались только следы его протекторов. Следов битого стекла не видно. Но, когда вернемся на дорогу, посмотрите тормозной путь.

На дороге по направлению к пандусу протянулись две темные запятые.

— Отдавали на анализ?

— Да. Низкокачественная углеродистая резина. Такие шины нельзя ни восстановить, ни отдать в переработку. Шины «Траби». Следствие считает, что Томми уснул и потерял управление. Труднее всего воспроизвести аварию со смертельным исходом, если в ней была одна машина с одним человеком. Если только, конечно, в аварии было не две машины, и если машина покрупнее не ударила сзади и не разбила «Траби» о пандус. Если бы у Томми была семья или он имел врагов, следствие не было бы еще закончено.

— Значит, следствие прекратили?

— В Германии столько дорожный аварий, страшных аварий на скоростных магистралях, что мы не в состоянии расследовать все. Если хочешь убить немца, делай это на дороге.

— А внутри машины были следы возгорания, какие-либо признаки поджога?

— Нет.

Петер задним ходом разогнал машину и одним ударом по тормозу повернул ее на сто восемьдесят градусов, так что она приняла нормальное положение. Аркадий вспомнил, что он летал на реактивных самолетах. В Техасе, где было меньше возможностей врезаться во что-нибудь в случае падения.

— Когда Томми горел, вы сказали, что видели такой пожар раньше. Кто горел?

— Рэкетир, — ответил Аркадий и уточнил: — Банкир Руди Розен. Он сгорел в «Ауди». Она тоже хорошо горит. После гибели Руди был получен факс с аппарата, который я видел на станции.

— Выходит, тот, кто посылал, думал, что он жив?

— Да.

— Что за пожар был там? Замыкание электропроводки? Столкновение?

— Непохожий на этот. Там был поджог. Бомба.

— Непохожий? Тогда еще один вопрос. Перед гибелью Розена вы были вместе с ним в его машине?

— Был.

— Почему я только сейчас начал верить тому, что вы говорите? Ренко, ведь вы до сего момента обо всем остальном говорили неправду. Итак, это дело касается не только Бенца. Кого еще? Помните: самолет на Москву вылетает завтра. Вы все еще можете оказаться в нем.

— Мы с Томми кое-что разыскивали.

— Что?

— Красную «Бронко».

Впереди вдоль обочины протянулась цепочка габаритных огней. На придорожной площадке виднелись очертания съехавших с дороги машин. Петер свернул туда и, проехав немного по инерции, остановился. Стоявшие на пути машины люди отскочили в сторону, загораживая глаза руками. Петер достал из приборного ящика фонари Аркадию и себе. Когда они вышли из машины, их встретили несколько мужчин, недовольных вторжением в интимную обстановку площадки. Петер двинул одному, убедительно рявкнул на другого, и тот моментально укрылся за спинами приятелей. Аркадий подумал, что в Петере Шиллере проявляются черты истинного арийца и дух вервольфа — ничего другого.

Петер занялся женщинами, ожидавшими клиентов, а Аркадий двинулся вдоль машин, которые отъехали в дальний конец площадки, чтобы заняться делом. Поскольку он не знал, как выглядит «Бронко», ему приходилось читать марку каждой машины. Может быть, слово «бронко» означает «покрывать кобылу»? Нет, не то звучание. Похоже скорее на удары по сырому барабану.

Ни одной красной «Бронко» как на грех не оказалось, но вернувшийся с другого конца площадки Петер сказал, что одна только что отъехала и что ее владелицу зовут Тима. Его это нисколько не смутило. Разве что на обратном пути он гнал несколько быстрее.

Аркадий представил, как позади них шлейфом вьется ночь. Остальной Мюнхен жил разменной жизнью — в полном соответствии с заведенным порядком: съедал свой «месли» (фруктовый салат со сливками), ездил на велосипеде на работу, платил за секс. Петер же был как бы заведен на большее число оборотов в минуту.

— Думаю, что, когда вы ждали Томми в «Трабанте», вас кто-то увидел. Потом бедняга Томми отправился домой, и этот «кто-то» последовал за ним. Это не авария. Это — чистой воды убийство, но убийца считал, что убивает вас.

— Вы собираетесь кататься, пока кто-нибудь не попытается убить нас?

— Нет, просто хочу проветрить голову… Так вы преследуете кого-нибудь из Москвы? Или кто-нибудь преследует вас?

— В данный момент я готов преследовать кого угодно. Выбрать одну звездочку и целиться в нее.

— Вроде моего деда?

— Честно говоря, я не знаю. Ваш дед, может быть, замешан, а может быть, и нет.

— Вы когда-нибудь видели Бенца?

— Нет.

— Говорили ли вы с кем-нибудь из тех, кто видел Бенца?

— С Томми. Притормозите, — попросил Аркадий. Вдоль обочины шла девушка в красной кожаной куртке и сапожках. Проезжая мимо, он разглядел черные волосы и круглое лицо узбечки. — Стоп!

Она была сердита и решительно отказывалась от того, чтобы ее подбросили. Ее немецкий был скорее диалектом русского.

— Этот засранец выкинул меня из моей машины. Убью!

— Какой у вас автомобиль? — спросил Аркадий.

Она топнула ножкой.

— Вот дерьмо! Там все, что у меня есть.

— Может быть, мы ее найдем.

— Фотокарточки, письма.

— Мы поищем. Какая машина?

Девушка молча поглядела в темноту и передумала отвечать. Сказала только:

— Не беспокойтесь. Я сама.

«А Узбекистан-то далеко», — подумалось Аркадию.

— Если у вас украли машину, нужно сообщить в полицию, — настаивал Петер.

Она внимательно оглядела Петера и его «БМВ» с дополнительными антенной и фарой.

— Не буду.

— Если зовут Тима, то это как полностью? — спросил Аркадий.

— Фатима, — ответила девушка и, спохватившись, добавила: — Я не говорила, что меня зовут Тима.

— Он забрал машину позавчера ночью?

Она скрестила руки на груди.

— Вы что, следите за мной?

— Ты из Самарканда или из Ташкента?

— Из Ташкента. Откуда вы столько знаете? Я с вами не разговаривала.

— Так когда же он забрал машину?

Она подмазала личико и пошла дальше, неуклюже ступая тонкими ножками на высоких каблуках. Когда-то узбеки были Золотой Ордой Тамерлана, ураганом пронесшейся от Монголии до Москвы. И вот теперь ее потомок беспомощно ковылял вдоль шоссе.

Они прибыли на стоянку, расположенную рядом с «Красной площадью», и проехали вдоль всего ряда машин. Красной «Бронко» не было. В секс-клуб направлялась шумная толпа бизнесменов.

— Эти из любопытства, — заметил Петер. — Штутгартцы. Отведают пивка и поедут домой довольствоваться своими женами.

Проезжая, он бросил в их сторону кусочек щебня.

Вернувшись на шоссе, Петер стал спокойнее, вроде бы принял какое-то решение. Аркадий тоже расслабился, скорее под действием скорости.

По мере приближения город разрастался, но не с быстротой пожара, а, скорее, как продолжение поля битвы «ночных бабочек».

Красная «Бронко» стояла перед квартирой Бенца. В окнах темно. Они дважды проехали мимо, припарковались у соседнего квартала и вернулись пешком.

Петер остановился в тени дерева, а Аркадий поднялся по ступеням и нажал кнопку звонка в квартиру. По домофону не ответили. Наверху не засветилось ни одно окно.

Подошел Петер.

— Нет его.

— А машина здесь.

— Возможно, пошел прогуляться.

— В полночь?

— Он «осси», — сказал Петер. — Сколько у него может быть машин? Ренко, давайте станем детективами и поглядим, что из этого получится.

Он передал Аркадию фонарь, подвел его к «Бронко» и открыл щипчики складного ножа. Хром переднего бампера был цел, но в его резиновой прокладке в свете фонаря сверкали искорки. Петер присел на корточки и выковырнул из резины что-то вроде стеклянных иголочек.

— Обычно «Траби» почти невозможно бывает восстановить. Это происходит отчасти потому, что его корпус из стеклопластика распадается на такие вот острые осколки, — он положил извлеченные из резины кусочки в бумажный конверт. — С «Траби» всегда тяжело управляться, независимо от того, исправен он или вдребезги разбит.

Петер передал по радио номер «Бронко». Пока ждали ответа, он вытряхнул из конверта осколки в пепельницу и поднес к ним зажигалку. Они загорелись и мгновенно вспыхнули. Вместе с бурым дымом в воздух поднялись тонкие ниточки сажи, и машину наполнил знакомый ядовитый запах.

— Да, это был «Траби», — Петер задул пламя. — Хотя ничего не докажешь. От принадлежавшей Томми машины не осталось ничего, что можно было бы сравнить с этими осколками. Однако адвокату все же придется признать, что «Бронко» во что-то врезался.

Радио быстро заговорило по-немецки. Петер написал на листке название фирмы — «Фантази Турз» — и адрес Бориса Бенца.

Аркадий подсказал:

— Спросите, сколько машин зарегистрировано на имя «Фантази».

Петер спросил, потом записал на листке цифру 18, а рядом дал наименования: «Пасфайндер», «Навахос», «Чироки», «Трупер», «Ровер».

Он положил трубку на место.

— Вы говорили, что никогда не видели Бенца.

— Я говорил, что Томми встречался с Бенцем.

— Вы говорили, что вы с Томми были на шоссе, потому что разыскивали Бенца. Сначала вы поехали в секс-клуб.

— Томми видел его там год назад.

— С кем он был связан? Каким образом они встречались?

Аркадию удалось утаить от Петера имя Макса, потому что от Макса был всего один шаг до Ирины. «Было бы ужасно, — подумал он, — если бы все мои усилия завершились лишь тем, что она оказалась бы втянутой в расследование Петера».

— Зачем им понадобилось встречаться? — спросил Петер. — Что, Томми хотел поговорить с Бенцем о войне?

— Уверен, Томми говорил ему об этом. Он расспрашивал людей, потому что писал книгу о войне и был одержим этой работой. Его квартира похожа на военный музей.

— Я там был.

— И что вы думаете на этот счет?

Глаза Петера выражали готовность к действию, словно он по радио подзарядился энергией. Он достал из куртки ключ.

— Думаю, нам следует еще раз посетить этот музей.

Две стены комнаты были разрисованы свастиками. Третью целиком закрывала карта вермахта. На полках красовалась собранная коллекция противогазов, жестяных моделей танков, колпак от колеса автомашины Гитлера, разные боеприпасы, ортопедический ботинок Геббельса. Часы в виде орла, стрелки которых показывали двенадцать.

Петер сказал:

— Я уже был здесь. Вошел и вышел. Обычно мы не осматриваем квартиру жертвы автокатастрофы.

На столе, где во время вечеринки стоял торт с Берлинской стеной из леденцов, теперь была пишущая машинка, лежали листки с записями, бумага и карточки для картотеки. Петер побродил по квартире, сфокусировал полевой бинокль, примерил нарукавную повязку и эсэсовскую фуражку, словно актер, предоставленный в реквизитной самому себе, и взял в руки каску. Ту самую, которую в тот вечер надевал на себя Томми.

— Увы, бедный Йорик! Я знал его.

Он положил на место каску и взял слепок зубов.

— Зубы Гитлера, — сказал Аркадий.

Петер открыл челюсти слепка.

— Зих хайль!

У Аркадия мурашки пробежали по коже.

— Знаете, почему мы проиграли войну? — спросил Петер.

— Почему же?

— Мне объяснил один старик во время прогулки в Альпах. Мы шли с ним по высокогорному лугу, покрытому дикорастущими цветами, и остановились перекусить. Зашел разговор о войне. Он признал, что нацисты допускали «крайности», но настоящей причиной поражения Германии в войне была подрывная деятельность. Часть рабочих, занятых на оборонных предприятиях, умышленно портили порох в снарядах, чтобы обезвредить наше оружие. В противном случае мы могли бы продержаться до почетного мира. Он рассказывал, как старики и мальчишки, сражавшиеся на развалинах Берлина, погибали от ударов в спину, наносимых вредителями. Лишь много лет спустя я узнал, что этими вредителями были русские и евреи из концентрационных лагерей, где они умирали от голода. Я помню цветы, великолепные окрестности и слезы на его глазах.

Он положил слепок обратно, подошел к столу и вместе с Аркадием стал просматривать карточки, заметки и листы бумаги.

— Что вы ищете? — спросил Аркадий.

— Ответы.

Они обыскали ящики письменного стола, ночную тумбочку, шкафы, забитые папками, пролистали записные книжки, найденные под кроватью, и наконец на кухонной стене обнаружили написанные карандашом номера телефонов без имен. Петер хмуро усмехнулся, подчеркнул ногтем один из номеров и набрал его.

Для столь позднего часа на другом конце провода ответили довольно быстро. Петер сказал:

— Дед, сейчас буду у тебя со своим другом Ренко.

Шиллер-старший бродил по комнате в шелковом ночном халате и бархатных шлепанцах. Комната была устлана восточными коврами и мягко освещалась лампами под абажурами из цветного стекла.

— Я все равно не спал. Полночь — лучшее время для чтения.

Было видно, что банкир строго разграничивает работу и личную жизнь: на полках стояли не тома постановлений по банковскому делу, а книги по искусству; под светильниками, умело расставленными чьей-то рукой, чтобы создать наиболее выгодное освещение для коллекций небольших по размеру редкостных диковинок, размещались: фигурка дельфина греческой бронзы, черепа из сахара и нефрита из Мексики и гипсовая китайская собачка; потемневшая от времени икона Богородицы находилась на своем традиционном месте — в верхнем углу, который считался бы красным углом в дореволюционной русской избе. Толстая деревянная доска, на которой была написана икона, растрескалась, лик Богородицы стал почти коричневым, отчего глаза ее светились теперь еще более ясно.

Шиллер налил чаю в позолоченную чашку. Он наклонялся тяжело, всем корпусом, и Аркадий догадался, что под халатом у него корсет.

— Извините, варенья нет. Я помню, что русские любят чай с вареньем.

Петер расхаживал по комнате.

— Ходи-ходи, — сказал Шиллер. — От этого ковер лучше только становится, — он обратился к Аркадию: — Мальчишкой Петер выхаживал по этому ковру взад и вперед целый километр. У него всегда был избыток энергии. Ничего не поделаешь.

— Откуда у американца твой номер? — задал вопрос Петер.

— Это все его книга, его бездарная книга. Он из тех, кто роется на кладбищах и думает, что делает большое дело. Он без конца донимал меня, но я отказывался беседовать с ним. Подозреваю, что он назвал мое имя Бенцу.

— Банк с этим не связан? — спросил Аркадий.

Шиллер позволил себе слабейшее подобие улыбки.

— «Бауэрн-Франкония» скорее вложит капиталы в обратную сторону Луны, чем в Советский Союз. Бенц обращался ко мне по личным делам.

Петер сказал:

— Бенц — сутенер. Он содержит свору проституток на автобане. По каким делам он к тебе обращался?

— Насчет недвижимости.

— Было деловое предложение? — спросил Аркадий.

Шиллер отхлебнул из фарфоровой чашки.

— До войны у нас был свой банк в Берлине. Мы не баварцы, — он бросил озабоченный взгляд на внука. — Но это уже проблема Петера, его воспитывали не для того, чтобы он стал деревенским пьяницей. Так или иначе, семья жила в Потсдаме, недалеко от Берлина. Была также вилла на побережье. Я много раз рассказывал Петеру о наших прекрасных домах. Мы потеряли все. И банк, и дома остались в советском секторе. Сначала они оказались в руках русских, а потом отошли к Восточной Германии.

— Мне казалось, — заметил Аркадий, — что после воссоединения частная собственность возвращается хозяевам.

— О да! Но на нас это не распространяется, потому что новый закон исключает имущество, конфискованное в период с 1945 по 1949 год. А мы именно тогда и лишились своей собственности. Во всяком случае, так я считал, пока в дверях у меня не появился Бенц.

— И что он сказал? — спросил Аркадий.

— Он представился агентом по торговле недвижимостью и сообщил мне, что точное время конфискации дома в Потсдаме находится под вопросом. Когда здесь правили бал русские, многие имения годами попросту пустовали. Документы либо были утеряны, либо сгорели. Бенц сказал, что может предоставить мне документацию, которая поможет подтвердить мои права, — Шиллер всем корпусом повернулся на стуле. — Это касалось и тебя, Петер. Он сказал, что, возможно, будет в состоянии помочь нам и с виллой, и с земельным участком. Тогда мы получим их обратно.

— Во что это обойдется? — спросил Петер.

— Ни во что. Просто в обмен на информацию.

— Банковскую информацию?

Шиллер оскорбился.

— Из личной жизни, — банкир сбросил шлепанцы. Ноги были в синих пятнах, с пожелтевшими ногтями. Два пальца отсутствовали. — Обморозился. Мне бы жить в Испании. Знаешь, Петер, принеси коньяк! Что-то меня знобит.

Аркадий спросил:

— Что вы делали на Восточном фронте?

Шиллер прокашлялся.

— Я служил в отряде особого назначения.

— В каком смысле «особого»?

— Понимаю, что вы имеете в виду. Были, конечно, особые отряды, которые устраивали облавы на евреев. Я же ничем подобным не занимался. В обязанности моего подразделения входил сбор произведений искусства. Отец хотел, чтобы я был подальше от фронта, и он добился, чтобы меня включили в группу СС, следовавшую за наступавшими войсками. Я был мальчишкой, моложе вас обоих. Он сказал, что я могу сохранить произведения искусства. И был прав: если бы не мы, тысячи картин, ювелирных изделий и бесценных книг исчезли бы в вещевых мешках, сгорели, расплавились, пропали бы без следа. Мы в буквальном смысле слова спасали культуру. Списки были уже составлены. Один — Герингом, другой — Геббельсом. У нас были бригады плотников, упаковщиков, собственные железнодорожные составы. У вермахта был приказ беспрепятственно пропускать поезда с нашим грузом. Всю осень мы были страшно заняты. Но пришла зима, и мы застряли под Москвой. Вот там была настоящая война, хотя мы этого на себе не чувствовали.

С коньяком чай пошел лучше. Банкир уселся в кресле поудобнее. Аркадий почувствовал, что каждое движение причиняет старому человеку боль.

— Именно об этом и собирался Томми вас расспросить? — спросил Аркадий.

— Примерно об этом, — ответил Шиллер.

Вмешался Петер.

— Ты говорил мне, что попал в плен под Москвой и три года был в лагере. Ты говорил, что сдался, когда у вас замерзли винтовки.

— Я обморозил ноги. Если по правде, то меня взяли в плен, когда я прятался в товарном вагоне. Эсэсовцев расстреляли на месте. Меня бы тоже расстреляли, если бы русские не открыли несколько ящиков и не обнаружили внутри иконы. Меня допросили, не скажу, чтобы деликатно. Я согласился составить списки того, что мы захватили. Затем вся война повернула обратно. В лагере я не был ни одного дня. Я передвигался вместе с Красной Армией. Сначала мы разыскивали ценности, отправленные эсэсовцами. Потом, когда мы уже были за пределами Советского Союза, я работал консультантом советского Министерства культуры при особых войсках, помогая разыскивать и отправлять в Москву немецкие произведения искусства. Существовал список, составленный Сталиным. Берия составил свой. Мы послали даже больше, потому что обнаружили захваченное эсэсовцами в других странах — рисунки из Голландии, живопись из Польши. Мы опустошили Прусскую королевскую библиотеку, Дрезденский музей, музейные коллекции Аахена, Веймара, Магдебурга.

— Иными словами, ты сотрудничал с врагами, — подытожил Петер.

— Я служил истории. И я выжил. Пожалуй, единственный. Когда русские пришли в Берлин, куда, ты думаешь, они направились? Город был в огне, Гитлер был еще жив, а они уже были в музеях. Исчезли полотна Рубенса, Рембрандта, золото Трои. Эти сокровища больше никто никогда не видел.

— Вы там были? — спросил Аркадий.

— Нет, я тогда оставался в Магдебурге. Когда мы там закончили свои дела, русские угостили меня водкой. Три года мы были вместе. Я тогда даже носил красноармейскую шинель. Они сняли с меня шинель, отвели на несколько шагов в переулок и выстрелили в спину. Ушли, полагая, что я мертв. Вот тебе, Петер, рассказ обо мне.

— Что больше всего интересовало Бенца? — спросил Аркадий.

— Ничего особенного, — подумав, ответил Шиллер. — Вообще-то у меня осталось впечатление, что он сравнивал свой перечень с моим. По существу, это неотесанный парень, настоящий казарменный ублюдок. В конце разговор шел только о том, как изготавливать упаковочную обрешетку. Эсэсовцы привлекали плотников из берлинской фирмы Кнауэра — самых опытных специалистов в области транспортировки произведений искусства в то время. Я набросал ему чертежи. Больше всего его интересовали гвозди, дерево и документация, нежели само искусство.

— Что вы имели в виду, назвав его казарменным ублюдком?

— Это общеизвестное выражение, — ответил Шиллер. — Сколько немецких девушек заимели детей от размещенных здесь иностранных солдат!

— Бенц родился в Потсдаме, — сказал Аркадий. — Вы хотите сказать, что его отец русский?

— Похоже на то, — заметил Шиллер.

Петер взорвался:

— Грош цена твоим сказочкам о том, как ты защищал Германию! Ты был вор — сначала работал на одних, потом на других. Почему ты не рассказывал мне обо всем этом раньше? И почему рассказываешь теперь?

Банкир с трудом сунул ноги в шлепанцы и, насколько мог, повернулся к Петеру. В нем заговорило сочетание качеств, свойственных старости: крайняя уязвимость и грубая откровенность.

— Это не имело к тебе отношения. Прошлое, казалось, безвозвратно ушло, но теперь всплыло вновь. Все имеет свою цену. Если нам удастся вернуть нашу собственность, если удастся вернуться домой, Петер, то это та цена, которую тебе приходится платить.

Петер высадил Аркадия у дома Стаса и умчался в темноту.

Аркадий отпер дверь ключом, который дал ему Стас. Лайка спокойно обнюхала его и впустила в квартиру. Он направился на кухню и разделил поздний ужин с собакой: ей — засохшее печенье, себе — чай с вареньем и сигареты. В прихожей послышались шаги. Стас в надетой наизнанку пижаме прислонился к косяку двери, разглядывая Лайку и печенье.

— Фу!

— Я тебя разбудил, — извинился Аркадий.

— А я еще не проснулся. Если бы проснулся, то спросил бы, где тебя черт носит, — как во сне, он побрел к холодильнику и достал бутылку пива. — Ты, вероятно, считаешь меня швейцаром, консьержкой, мальчиком, который чистит ботинки. Итак, где ты был?

— Я был со своим немецким коллегой. Он взялся за дело с бешеной энергией. Я в свою очередь в меру сил сбивал его с правильного пути.

Стас сел.

— Сбить немца с толку еще более невозможно, чем направить его на правильный путь.

Несмотря на это, Аркадию удалось обмануть Петера, умолчав о Максе.

Из-за Ирины. Теперь Петер убежден, что его дед — единственное лицо, связывающее Томми с Бенцем.

— Я играл на его чувстве национальной вины.

— Если есть шанс найти немца с чувством вины, то на нем стоит играть. Вообще-то я обнаружил, что эта страна, где почти все страдают потерей памяти, но уж если находишь чувствующего за собой вину немца, то гарантирую: никто на свете не терзается более сильным чувством.

— Что ж, близко к истине.

Стас опрокинул бутылку, которая, казалось, балансировала у него на губах, потом поставил ее, уже пустую.

— Во всяком случае, я не спал. Думал, что если бы я остался в России, то, скорее всего, кончил бы жизнь в лагере. А может быть, и приспособился бы, превратился в блин.

— Правильно сделал, что уехал.

— В результате оказываю огромное влияние на мировые события. Я, конечно, прохожусь по адресу станции, но бюджет «Свободы» меньше стоимости одного стратегического бомбардировщика.

— Неужели?

— То, что я освобожден от уплаты налогов, не в счет.

— Неплохо.

Стас уставился на часы. Секундная стрелка прыгала со щелчком, словно в замке бесконечно поворачивали ключ. Лайка подошла к хозяину и положила ему на колени свою лохматую голову.

— А может быть, лучше было остаться? — спросил Стас.

27

Утром из-за плотного тумана водители включили фары. Велосипедисты появлялись и исчезали словно привидения.

Ирина жила в квартале от парка, на улице, где жилые дома перемежались со студиями художников и салонами дамской моды. Все здания, кроме ее дома, выстроенного в простой современной манере, были выдержаны в отживающем свой век югендстиле. Хотя ее окна и находились в дальнем конце дома, Аркадий отыскал глазами нужный балкон, хромированные перила на фоне пышно разросшейся и блестевшей от дождя зелени. Он стоял на автобусной остановке в конце улицы — самом подходящем и малозаметном месте для ожидания.

Есть ли из кухни выход на балкон? Его воображению представало тепло помещения, запах кофе. Представлялся и Макс, наливающий себе еще чашечку, но надо было либо исключать его из воображаемой картины, либо всецело отдаваться парализующей ревности. Ирина может отправиться на станцию на машине. Хуже того, она может выйти вместе с Максом. Он цеплялся за надежду, что она одна, что вот она вытирает чашку и блюдечко, надевает плащ и собирается выходить.

Посреди улицы остановился автофургон. Водитель выбрался из кабины, открыл задние дверцы, спустил на землю с помощью гидравлического подъемника тележку с вешалками и покатил ее в магазин одежды. «Дворники» продолжали ритмично работать, хотя дождя не было — он как бы висел в воздухе мелкой пылью. За машинами оставались блестящие следы. Чтобы лучше видеть окно Ирины, Аркадий сошел на мостовую, но тут подошел автобус, и ему пришлось вернуться на тротуар. Пассажиры входили в автобус и все до одного — поразительная вещь! — компостировали свои билеты.

Автобус ушел. Отъехал и фургон. Спустя минуту Аркадий заметил, что зеленая стена плюща на балконе Ирины потемнела. Значит, в квартире выключили свет. Он еще минуту смотрел на дверь подъезда, пока до него не дошло, что она вышла в то время, когда фургон загораживал ему вид. Он ожидал, что в такую погоду она поедет автобусом, а она ушла в обратном направлении через парк, и он упустил ее.

Аркадий побежал через улицу к парку. Ему и без того от волнения было трудно разглядеть, что там впереди, а тут еще со всех сторон мелькали зонтики. Между машинами лавировал на велосипеде турок в свернутом из газеты колпаке. На противоположной стороне улицы плотной стеной вставали гигантские буки. Несколько дальше в ворота парка входила женщина в белом плаще.

Аркадий побежал быстрее. Радиостанция находилась по другую сторону парка. Чтобы выйти к ней, надо было пересечь его по диагонали. Он вбежал в ворота: дорожки, извиваясь, разбегались вправо и влево. Английский парк называют «зелеными легкими» Мюнхена. В нем река, ручьи, лес, озера. Все это сейчас было затянуто туманом, отчего в парке веяло холодом. Аркадий поднял воротник пиджака.

Он слышал ее. Слышал, по крайней мере, что впереди кто-то идет. Помнил ли он ее походку? Широкий, уверенный шаг. Она ненавидела зонты, не любила толпу. Аркадий поспешил за отдававшимися эхом шагами, боясь, что если промедлит, она уйдет еще дальше. Конечно, если только это она. Тропинка, похоже, сворачивала в сторону. Над головой в тумане терялись вершины буков. Деревья пониже склонились по бокам аллеи, словно прося подаяния. Там, где тропинка пересекала ручей, над водой, словно призрачное видение, клубился пар. Какое-то живое существо, похожее на большую гусеницу, быстро перемещалось с места на место, обнюхивая сырые листья. Вблизи оно оказалось таксой с жесткой, как проволока, шерстью. Сзади ковылял одетый в желтый плащ хозяин с совочком и целлофановым мешочком в руках.

А Ирина исчезла из виду — если только это была Ирина. Сколько лет виделась она ему во многих женщинах! Это была несбыточная мечта, кошмар всей его жизни.

Казалось, Аркадий остался один во всем парке. Он слышал, как на листья медленно садится туман, как на влажную землю падают с буков орешки, как порхают в ветвях невидимые птицы. Посветлело, и он увидел, что стоит на краю широкой поляны, окруженной густой зеленью. В дальнем конце поляны мелькнула и исчезла белая фигура.

Стараясь ровно дышать и высоко, словно журавль, поднимая ноги, он побежал по траве. Когда он добежал до места, где мелькнул светлый плащ, в пределах видимости опять никого не было. Но теперь он по крайней мере знал, в каком направлении она идет. Тропинка вела вдоль красновато-коричневой стены кленов и лениво клубящегося пара еще над одним ручьем. Он снова услышал шаги и, когда кончились клены, увидел ее, идущую с сумочкой через плечо. Плащ был скорее серебристый, чем белый. Ничем не покрытые волосы потемнели от дождя. Она оглянулась и, ускорив шаги, пошла дальше.

Они двигались с одной скоростью в десяти шагах друг от друга по темной еловой аллее. Там, где тропинка сузилась и лентой побежала промеж берез, она задержала шаг, потом остановилась и прислонилась к белому как снег стволу березы, ожидая, когда он нагонит ее.

Они молча пошли рядом. У Аркадия было ощущение, будто он приблизился к лани. «Одно неосторожное слово, — думал он, — и она стремглав умчится прочь, навсегда». Когда она повернула к нему лицо, он не осмелился заглянуть ей в глаза. Достаточно того, что они шли бок о бок. Одно это уже было победой.

Его очень огорчало, что он предстал перед ней в таком жалком виде: ботинки облеплены мокрыми листьями, одежда прилипла к спине, тощий, как жердь, в глазах голодный блеск.

Они подошли к озерку: черная, неподвижная вода. Ирина посмотрела на их отражения, на мужчину и женщину, глядящих на них из воды, и сказала:

— Самое печальное зрелище в моей жизни.

— Я? — спросил Аркадий.

— Мы.

Слетелись птицы. В парке их было много. Из тумана появлялись кряквы с бархатными головками, лесные уточки, чирки и, садясь на воду, нарушали ее гладкую поверхность. Чайки, прежде чем сесть, вычерчивали в воздухе замысловатые фигуры, гуси шлепались на воду, словно увесистые мешки.

Они присели на скамейку.

— Некоторые каждый день приходят сюда кормить птиц, — сказала Ирина. — Приносят с собой крендели размером с колесо.

Было довольно прохладно. Дыхание превращалось в пар.

— Люблю этих птиц, — вздохнула она. — А ты так и не прилетел. Никогда тебе этого не прощу.

— Знаю.

— А теперь, когда ты объявился, я снова чувствую себя здесь чужой. Мне это не по душе.

— Кому такое по душе?

— Но я же прожила на Западе много лет. Я заслужила право быть здесь. Аркадий, уезжай домой. Оставь меня в покое.

— Нет, не поеду.

Он думал, она встанет и уйдет. Он бы пошел следом. Что ему еще оставалось делать? Но она осталась. Позволила ему зажечь ей еще одну сигарету.

— Дурная привычка, — сказала она. — Вроде тебя.

Воздух был пропитан отчаянием. Холод проникал сквозь тонкий пиджачок Аркадия. Он слышал, как эхом отдавалось биение его сердца. Ходячий набор дурных привычек — вот кто он. Невежественность, неуправляемость, нежелание следить за собой, тупые бритвы.

Налетело невероятное количество птиц, некоторые садились целыми стаями, другие появлялись из тумана поодиночке. Это напомнило Аркадию о плавучем рыбозаводе, на котором ему пришлось провести часть ссылки, о круживших за кормой чайках, выхватывавших рыбу из сетей и отбросы. Он вспоминал, как, стоя на ветру, раскрывал свежую пачку сигарет и чайки подхватывали в воздухе добычу — белый клочок бумаги.

— Найди здесь русскую утку, — предложил он.

— Где она?

— Которая с грязными перьями, кривым клювом и с сигаретой в зубах.

— Таких не бывает.

— Но ты искала, я видел. Представляешь, когда русские утки услышат об этом озере, где угощают кренделями, сюда налетят миллионы.

— И лебеди?

Сквозь суетливое скопление уток царственно скользила цепочка лебедей. Когда одна из крякв не захотела уступить дорогу, плывущий впереди лебедь вытянул свою длинную шею, открыл ярко-желтый клюв и зашипел на нее.

— Этот русский. Уже внедрился, — пошутил Аркадий.

Ирина отодвинулась от Аркадия и стала его разглядывать.

— Ты действительно ужасно выглядишь.

— Не могу сказать этого о тебе.

Она повернулась к свету. В волосах как драгоценные камни блестели капельки дождя.

— Слыхала, что у тебя в Москве дела идут неплохо, — сказала она.

— От кого?

Она заколебалась.

— А ты не такой, каким я тебя ожидала увидеть. Такой, каким я тебя помнила.

Они медленно брели по парку. Аркадий понимал, что она сделала последний шаг в его сторону. Время от времени их плечи касались друг друга.

— Стас всегда интересовался тобой. Не удивляюсь, что вы подружились. Макс говорит, что вы оба осколки холодной войны.

— Да, действительно. Я, как кусок мрамора, который нашли в древних руинах. Подняли, повертели в руках и спрашивают: «Что бы это могло быть? Осколок лошадиного копыта или часть торса Аполлона?» Хочу кое-что тебе показать, — он достал конверт, открыл его и показал ей листок бумаги с нацарапанным на ней единственным словом.

— Мое имя? — удивилась она.

— Это почерк моего отца. Много лет я не имел от него вестей. А это, должно быть, последнее, что он сделал перед смертью. Ты в самом деле говорила с ним?

— Мне хотелось найти тебя, не причинив вреда, поэтому я обратилась к твоему отцу.

Аркадий пробовал представить себе эту картину. Все равно что голубка, летящая в открытую печь. Правда, отец в свои последние годы изрядно поостыл.

— Он рассказывал мне, как геройски ты держался, как они пробовали тебя сломить, но ты заставил их вернуть тебя в прокуратуру, рассказывал, что тебе поручали самые трудные дела, и ты никогда не терпел неудач. Он очень гордился тобой и говорил без конца. Хвалился, что часто с тобой видится, и обещал, что ты мне напишешь.

— Что еще?

— Что ты слишком занят, чтобы обращать внимание на женщин, но что у тебя нет от них отбою.

— И все это звучало вполне правдоподобно?

— Он говорил, что единственная трудность в том, что ты фанатик и порой ставишь себя слишком высоко. Что только Богу, мол, судить о некоторых вещах.

— На месте генерала Кирилла Ренко я бы не стремился предстать перед Божьим ликом.

— Он говорил, что все больше думает о тебе. У тебя были женщины?

— Нет. Некоторое время я провел в психиатрических лечебницах, потом был отправлен этапом по Сибири, потом Камчатка, плавбаза. Возможности небогатые.

Она его прервала.

— Погоди. Я помню Россию. Там всегда есть возможности. Когда вернулся в Москву, небось сразу завел женщину.

— Я любил. И женщин не искал.

— Любил меня?

— Да.

— Ты фанатик.

Они шли вдоль покрытого белым туманом пруда. Крошечные капли дождя жемчужинками падали на воду. Неужели это все то же озеро?..

— Аркаша, что нам делать?

Выйдя из парка, они зашли в университетское кафе с шипевшими кофеварками из нержавеющей стали и украшавшими стены плакатами с видами Италии — снежными склонами Доломитовых Альп и живописными кварталами Неаполя. Остальными посетителями были студенты, склонившиеся над раскрытыми книгами, с огромными чашками кофе в руках.

Аркадий и Ирина сели за столик у окна.

Аркадий рассказывал о своих странствиях по Сибири — от Иркутска до Норильска — и о годах, проведенных на Камчатке.

Ирина говорила о Нью-Йорке, Лондоне, Берлине.

— В Нью-Йорке работа в театре была неплохой, но я не могла вступить в профсоюз. Они что советские профсоюзы, только хуже. Была официанткой. В Нью-Йорке потрясающие официантки. До того выносливые и до того старые, что можно подумать, что служили еще при Александре Македонском. Трудяги… Потом картинная галерея. Им нужен был кто-нибудь с европейским произношением. Я была частью колорита галереи. Стала снова заниматься искусством. Тогда никто еще не интересовался русским авангардом. Знаешь, ты ждал увидеть меня в России, а я представляла, как ты входишь в художественную галерею на Мэдисон-авеню, в приличном костюме, хороших ботинках, при галстуке.

— В другой раз нужно согласовывать мечты.

— Как бы то ни было, но в нью-йоркское отделение «Свободы» приезжал Макс. Он делал программу о русском искусстве, и мы случайно разговорились. Он сказал, что если я буду в Мюнхене и мне понадобится работа, то можно обратиться к нему. Через год я так и сделала. Я все еще делаю кое-что для берлинских картинных галерей. Они все время ищут произведения революционного искусства, потому что цены на них необычайно высоки.

— Ты имеешь в виду искусство нашей погибшей и опозоренной революции?

— Их продают на аукционах «Сотби» и «Кристи». Коллекционеры никак не могут насытиться. У тебя неприятности?

— Были неприятности. Теперь нет.

— Я имею в виду работу.

— На работе бывают трудные моменты. Хорошие люди погибают, а плохие греют руки. Сейчас у меня, судя по всему, не самое удачное время, но я думаю взять отпуск, на время отойти от своей деятельности.

— И чем заняться?

— Мог бы стать немцем. Разумеется, не сразу. Сначала стал бы поляком, потом восточным немцем и наконец чистокровным баварцем.

— Ты серьезно?

— Серьезно. Каждый день я буду одеваться в новый костюм и входить в твою жизнь, пока ты не скажешь: «Вот так должен выглядеть Аркадий Ренко».

— И не отпустишь?

— На этот раз нет.

Аркадий рассказывал, как дыхание северных оленей превращалось в падающие звездочки снега, говорил о ходе лосося на Сахалине, о белоголовых орлах на Алеутских островах и о водяных смерчах, поднимающихся в Беринговом море. Он никогда раньше не думал, сколько впечатлений дала ему ссылка, как большинство из них неповторимы и прекрасны. Воистину нет худа без добра!

На обед они взяли пиццу, приготовленную в микроволновой печи. Фантастика!

Он рассказывал ей, как первый порыв утреннего ветра в тайге шумно, словно взлетевшая стая скворцов, раскачивает миллионы деревьев. Рассказывал о горящих круглый год нефтяных факелах (оказывается, их видно даже с Луны); о том, как переходил с траулера на траулер по арктическому льду; о звуках и картинах, недоступных ни уху ни глазу большинства следователей.

Им подали красное вино.

Он рассказывал о рабочих на «склизкой линии» — темном трюме, в котором на плавбазе разделывали рыбу, говорил, что каждый из них думал по-своему, обладал фантазией, которую не сдержать никакой Сибири, никакой Камчатке.

Каждый из них высвечивался как личность, как отдельный мир…

Покончив с вином, они заказали коньяк.

Аркадий говорил о Москве, о том, какой он ее увидел по возвращении. На главной сцене — полный драматизма бой между военщиной и наиболее активной частью населения, а на заднем плане — неподвижные, словно рисованные, декорации, очереди из восьми миллионов людей. Случались, правда, моменты — редкая утренняя заря, например, когда солнце еще достаточно низко для того, чтобы высветить золотом реку и зажечь золотые купола церквей. Тогда весь город казался не таким уж и безнадежным.

От тепла посетителей и пара кофеварок окна запотели, рассеивая уличный свет и искажая цвета. Что-то привлекло внимание Ирины, и она протерла стекло. За окном стоял Макс. Давно ли он здесь?

— Вы похожи на пару заговорщиков, — сказал он, входя.

— Присоединяйтесь к нам, — предложил Аркадий.

— Где ты была? — спросил Макс Ирину. На лице быстро менялось выражение тревоги, облегчения, снова тревоги. — Ты весь день не была на радио. Люди беспокоятся, мы пошли тебя искать. Нам же с тобой нужно ехать в Берлин!

— Разговаривала с Аркадием, — ответила Ирина.

Макс спросил:

— Кончили?

— Нет, — Ирина с беззаботным видом взяла у Аркадия сигарету и закурила. — Макс, если торопишься, поезжай в Берлин. Я знаю, что у тебя дела.

— У нас обоих там дела.

— Мое дело может подождать, — возразила Ирина.

Макс на мгновение окаменел, оценивающе глядя на Ирину и Аркадия, потом стряхнул с себя бесцеремонно-грубоватую манеру с такой же легкостью, как до этого стряхнул со шляпы капли дождя. Аркадию припомнилось слышанное от Стаса сравнение. Он сравнивал Макса с жидкостью, говоря о его умении мастерски перестраиваться в зависимости от обстановки.

Пододвинув третий стул, Макс улыбнулся, сел и доброжелательно кивнул Аркадию.

— Ренко, поражен, что вы еще здесь.

В разговор вступила Ирина:

— Аркадий рассказывал мне, что он делал в последние годы. Совсем не то, что мне говорили.

Макс отпарировал:

— Это он, возможно, из скромности. Говорят, что он любимец партии. Уверен, определение вполне заслуженное. Кто знает, чему верить?

— Я знаю, — сказала Ирина, выдохнув дым в сторону Макса.

Он отмахнул его в сторону, посмотрел на руку, словно она была в паутине, и поднял глаза на Аркадия.

— Итак, как движется ваше расследование?

— Неважно.

— Аресты не предвидятся?

— До этого далеко.

— А время, должно быть, истекает.

— Думаю отказаться от всего этого дела.

— И?..

— Остаться.

— Правда? — переспросила Ирина.

— Шутите, — не поверил Макс. — Ехать в такую даль, в Мюнхен, чтобы все бросить. Где же ваш патриотический долг, чувство собственного достоинства, наконец?

— Аркадий не обязан последним покидать Россию, — вмешалась Ирина.

— Знаете ли, некоторые возвращаются и видят для себя перспективы, — с ударением ответил Макс. — Теперь время вносить свой вклад, а не убегать.

Ирина заметила:

— Интересно слышать это от того, кто уже дважды бегал.

— А здесь весело, — раздался голос Стаса. Он закрыл за собой дверь и, весь вымокший, прислонился к стене, изображая изнеможение. — Ирина, когда исчезнешь в следующий раз, оставь адрес, куда пересылать почту. Я не бегал столько с тех пор, как учил Лайку приносить поноску.

Казалось, что его выжали вместе с одеждой, но он твердо держался на ногах и не сводил глаз с Макса.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Ирина.

— Может быть, все брошу. Или лучше выпью пивка. Макс, ты тут читал лекцию о политической морали? Жаль, что я пропустил. Короткая была лекция?

Заговорил Макс:

— Стас не прощает мне возвращения домой. Он не признает, что мир изменился. Жалко. Бывает, умные люди цепляются за легкие ответы. Даже сам факт, что вы в Мюнхене, служит доказательством того, как изменились дела. Вы же не претендуете на политическое убежище, не так ли? — он наклонился к Ирине: — Пускай Ренко приезжает и уезжает. Не понимаю, какое отношение это имеет к нам.

Ирина промолчала. Чувствуя, что пропасть между ними растет, он придвинул поближе стул и понизил голос.

— Интересно, какими страшными историями развлекал он тебя? Ни с того ни с сего собрал здесь целую аудиторию.

— Возможно, без нас им было лучше, — заметил Стас.

— Я только хочу напомнить, что Ренко не такой уж безупречный герой. Он остается, когда надо уезжать, и уезжает, когда нужно оставаться. Не в ладах со временем.

— В отличие от тебя, — вставила Ирина.

— Кроме того, хочу обратить внимание, — сказал Макс, — что твой герой явился к тебе, потому что перепугался.

— Чего бы ему пугаться? — спросила Ирина.

— Спроси его, — ответил Макс. — Ренко, не вы ли были с Томми, когда он погиб в аварии? Не вы ли были с ним как раз перед несчастным случаем?

— Это правда? — спросила Ирина Аркадия.

— Правда.

Макс продолжал:

— Ни Стас, ни Ирина, ни я не имеем ни малейшего представления, с какими нечистыми делами вы связаны. Но разве не исключено, что Томми погиб из-за того, что вы втянули и его? Вы действительно думаете, что нужно втягивать в них и Ирину?

— Нет, не думаю, — ответил Аркадий.

— Я только высказываю предположение, — обратился к Аркадию Макс, останавливая рукой протестующего Стаса. — Я лишь предполагаю, что вы явились к Ирине, потому что хотите укрыться.

Стас сказал:

— Макс, а ты действительно дерьмо.

— Я хочу услышать ответ, — настаивал Макс.

С подбородка Стаса капала вода. Макс выглядел невозмутимым. Тишину нарушали только звон посуды на прилавке да тихое шипение пара.

Аркадий сказал:

— Я услышал Ирину по радио в Москве. Поэтому и приехал.

— Вы преданный поклонник. Возьмите автограф, возвращайтесь в Москву и слушайте ее хоть пять раз в день, — издевательски заметил Макс.

— Мы можем взять его с собой в Берлин, — сказала Ирина.

— Что? — переспросил севшим голосом Макс.

Она повторила:

— Если то, что ты сказал, правда, Аркадию нужно уехать из Мюнхена. Никто не связывает нас с ним. С нами он будет в безопасности.

— Нет, — возразил Макс, не веря своим ушам. Аркадий видел, что Макс ожидал совершенно противоположного результата: он тщательно и уверенно выстроил безупречные, логичные доводы, ведущие к единственной перспективе — убрать Аркадия с глаз долой. Ирина все это отмела. — Нет уж, Ренко я в Берлин не возьму.

— Тогда поезжай без меня, — сказала Ирина. — Нам с Аркадием очень даже неплохо и здесь.

— Мы будем жить не в гостинице, а в новой квартире, — напомнил Макс.

— Квартира большая, — заметила она. — Хочешь, оставайся в ней один.

К Максу вернулось самообладание, но Аркадий догадался об одной из причин, ради которой этот человек вернулся из Москвы. Наихудшей из причин.

Часть третья БЕРЛИН 18-20 августа 1991 года

28

Макс сидел за рулем «Даймлера», отделанного по кузову мореным дубом. Клаксон звучал как приглушенный звук трубы. Макс был прекрасно настроен, словно они были на веселой прогулке и мысль о поездке втроем принадлежала ему.

Немецкий пейзаж скрывался за серой завесой дождя. От сидевшей впереди Ирины исходило ощутимое тепло. Она оперлась спиной о дверцу, чтобы включить в разговор Аркадия или, похоже, исключить из него Макса.

— Выставка тебе понравится. Работы русских художников. Некоторые из них ни разу не выставлялись в Москве, во всяком случае, для широкой публики.

— Каталог составила Ирина, — вставил Макс. — Она по праву должна быть там.

— В нем только о происхождении полотен, Аркадий, но сама живопись действительно прекрасна.

— Разве критикам дозволено употреблять термин «прекрасный»? — спросил он.

— В данном случае, — заверила она его, — можно сказать, что она безупречна.

Аркадий с наслаждением узнавал об этой другой стороне ее жизни, сочетающей свежие знания и суждения. Теперь и он был мастером своего ремесла, что касается умения вытягивать сети и шкерить рыбу. Почему бы ей тогда не быть знатоком искусства? Макс, кажется, тоже гордился ею.

Сидя позади, он не мог сказать, где они пересекли не существующую теперь границу с Восточной Германией. Там, где дорога сужалась, они ехали медленнее из-за неожиданно выныривавших из тумана сельскохозяйственных машин. Когда дорога освобождалась, они снова мчались вперед, словно все трое находились в пузырьке воздуха, несущемся в дождевом потоке.

Было ощущение, что в сложившейся ситуации события на время отложены (отчасти благодаря самообладанию Макса). Аркадий размышлял о том, что Макс хотел убить его в Москве, а вместо этого позволил ускользнуть в Мюнхен. Он был уверен, что Макс желал его смерти в Мюнхене, а вышло так, что везет его в Берлин. С другой стороны, Аркадию было не достать Макса. Что он мог выставить против него? На каком основании? Он даже не мог задавать вопросы, не опасаясь обвинений со стороны Ирины в том, что он снова использует ее в своих целях, чтобы не потерять второй раз.

— Поскольку Ирина занята, — сказал Макс, — позвольте мне показать вам город. Бывали в Берлине раньше?

— Когда служил в армии. Его часть располагалась там, — ответила за Аркадия Ирина. Он удивился, что она это помнит.

— Чем занимались? — спросил Макс.

Аркадий ответил:

— Прослушивал переговоры американского командования, переводил их советскому командованию.

Ирина заметила:

— Как и ты на Радио «Свобода», Макс.

Она все чаще отпускала саркастические замечания в адрес Макса, и стенки их воздушного пузырька сотрясались от смеха, но шикарная машина все же принадлежала Максу, и они ехали, куда их вез он.

— Я покажу вам новый Берлин, — заверил он Аркадия.

Когда они поздно вечером добрались до города, дождь перестал. Они въехали на Авус — старинный скаковой круг в Берлинских лесах, потом направились прямо на Курфюрстендамм. В отличие от однородного изобилия мюнхенской Мариенплатц, Ку'дамм представляла собой хаотическое смешение западногерманских магазинов и восточногерманских покупателей. Толпы в полинявшей социалистической одежке квартал за кварталом кружили вокруг витрин с шелковистыми итальянскими шарфами и японскими фотоаппаратами. На лицах — напряженно-кислое выражение бедных родственников. Промаршировала группа бритоголовых в кожаных куртках и сапогах. Уличные фонари висели на вычурных столбах времен нацизма. На столах торговали кусками Стены, с надписями и без надписей.

— Здесь ужасно, кругом беспорядок, но он живой, — заметила Ирина. — Поэтому рынок произведений искусства всегда был здесь. Берлин — единственный интернациональный город в Германии.

— Среднее между Парижем, Москвой и Стамбулом, — вставил Макс.

Он указал на стоящий в переулке лоток с развешанной военной формой. Аркадий узнал серые борта и голубые погоны шинели полковника советских военно-воздушных сил. Сам продавец от воротника до пояса был увешан советскими военными медалями и орденскими лентами.

— И вам надо было сохранить свое обмундирование, — заметил Макс.

В Мюнхене Стас заставил Аркадия взять у него сотню марок. Никогда еще Аркадий не был богаче и никогда не чувствовал себя беднее.

Они проехали мимо освещенных прожекторами руин церкви Памяти кайзера Вильгельма. Позади вырисовывалась стеклянная башня, увенчанная эмблемой «Мерседеса». Макс свернул с бульвара и направился по темной магистрали вдоль канала. Несмотря на это, внутренний компас Аркадия начал действовать. Они еще не доехали до Фридрихштрассе, а он уже совершенно определенно знал, что они находятся в восточной части Берлина.

Макс свернул на спуск к гаражу. При въезде в гараж автоматически включился свет. Запах сырого цемента, подобно запаху хлора в бассейне, ударил в ноздри. Со стен свисали на проволоке коробки электроарматуры.

— Давно построили? — спросил Аркадий.

— Еще достраивают, — ответил Макс.

Ирина сказала:

— Можешь мне поверить, ни одна душа не будет знать, что ты здесь.

Макс открыл ключом лифт. В кабине были хрустальные бра. Паркетный пол отциклевать еще не успели. Макс нес баул с ночными принадлежностями Ирины. Аркадий со своим саквояжем чувствовал себя подмастерьем, несущим сумку с инструментом.

Они остановились на четвертом этаже, и Макс открыл дверь в друхъярусную квартиру из жилой комнаты и антресолей.

— Всего лишь студия. Боюсь, еще не меблирована, но электричество и водопровод действуют, и никакой квартплаты, — он церемонно вручил Аркадию ключ от дверей. — Мы двумя этажами выше.

— Главное, — сказала Ирина, — что здесь ты будешь в безопасности.

— Благодарю, — ответил Аркадий.

Макс подтолкнул Ирину в лифт. Ему досталась она, а это было побольше обычного выражения благодарности.

«У ключа свежеотштампованные острые зазубринки, — подумал Аркадий, — идеально подходящие для того, чтобы открыть сердце, если прилежно потрудиться им между ребрами».

В комнате не было ни кровати, ни постельного белья, ни стульев, ни шкафа. Сухие стены без швов соединялись с полами твердого дерева. Ванная — сплошные изразцы — блестела, словно хорошо вычищенные здоровые зубы. На кухне стояла плита, но посуды никакой. Если бы было с собой что поесть, то пришлось бы разогревать на ладонях, держа над огнем.

Каждый шаг отдавался гулким эхом. Ему хотелось услышать звуки двумя этажами выше. В Мюнхене его страшила возможность, что Ирина спит с Максом. Теперь, над головой, это было несомненным фактом. На что похожа квартира Макса? Глядя на свою квартиру, Аркадий рисовал отделку стен, глянец полов. Остальное дополнялось игрой воображения.

Он спрашивал себя, не лучше ли было остаться в Мюнхене.

Мог бы себе позволить роскошь решать все самому за себя, примерять ботинки, не спеша изучать меню, выбирая между красной и черной икрой.

Нет, он должен был ехать в Берлин. Если бы не поехал, потерял бы Ирину, не говоря уже о Максе. А так он держал их обоих в поле зрения. Короче, от всего этого испытывал чувство, которое сродни чувству гордости, переполняющему человека от того, что у него на шее длинная веревка.

Лифт был заперт. Аркадий по запасной лестнице спустился в гараж, с усилием раздвинул дверь и вышел на улицу.

Хотя Фридрихштрассе была одной из главных улиц, уличные фонари светили тускло, не ярче, чем огни на обочинах. Кроме него, на улице никого не было. Все, кто не спал, были на Западе.

Он отыскал глазами иглу телебашни и сразу определил, что Александерплатц справа от него, а Западный Берлин — слева. Оставшийся в памяти план города устарел лет на десять, но ни один крупный город в Европе за последние сорок лет не менялся так медленно, как Восточный Берлин. Преимущество советского образа жизни состояло в том, что строительство и сфера обслуживания сводились до минимума, так что у советских граждан в этом отношении, как правило, была отличная память.

Берлин, в отличие от Мюнхена, был для Аркадия новым местом. В свое время его военные обязанности состояли в том, чтобы день за днем вести радиоперехват английских и американских патрулей, передвигавшихся через Тиргартен к Потсдамер Платц, вдоль Штеземанн и Кох к контрольному пункту «Чарли», затем к Принценштрассе и обратно. Он следил за ними с момента, как они покидали свой гараж. Это был и его ежедневный маршрут.

Как бы быстро Аркадий ни шел, на сердце все равно скребли кошки. Ревность гигантскими шагами тенью шла впереди него, то сжимаясь у очередного столба, то вновь вырываясь вперед.

На Унтер-ден-Линден высились, как и подобает советской архитектуре, массивные и одновременно хрупкие здания учреждений. Самым высоким сооружением было советское посольство. «Трабанты», стоявшие вдоль улицы, были припаркованы носами к тротуару. Под липами передвигались человеческие фигуры. Какой-то мужчина шагнул вперед и, словно вопросительный знак, поднял руку с сигаретой. Аркадий поспешил прочь, удивляясь, что в глазах других он выглядел вполне прилично.

Он приближался к залитым светом прожекторов Бранденбургским воротам со знакомыми очертаниями Колесницы Победы, когда перед ним внезапно открылось широкое травяное поле, над которым мерцали крупные звезды. Это был не парк, а протянувшаяся с севера на юг гряда небольших зеленых холмов. Легкий ветерок разносил над ними стрекот насекомых. Первым побуждением было шагнуть назад. «Так это же то место, где стояла Стена», — подумал он. Все равно что сказать себе: «Это же то место, где стояли пирамиды».

По сути дела, по обе стороны ворот возвышались две стены, зажавшие их между собой, словно кусочек Греции. Так что ворота как таковые были не воротами, а замыкающей частью сооружения, причем обзор по обе их стороны был наглухо закрыт. Кроме того, здесь была разровненная ничейная полоса с круглыми и прямоугольными сторожевыми башнями, была проволока, натянутая на уровне ног, были самострелы, ловушки для танков, собаки на проволоке, заборонованные участки с противопехотными минами и проволочными спиралями. Повсюду потрескивали электричеством прожектора.

Пустота, образовавшаяся после разрушения Берлинской стены и ее атрибутов, намного превосходила по своим масштабам все, что было до нее. В сознании всплыло воспоминание: много лет назад летней ночью он стоял на этом месте. Ничего особенного не случилось, если не считать, что он увидел проводника со сворой собак, возбужденно лаявших и быстро бежавших вдоль внутренней стены. Патрульным был восточный немец, не советский солдат. То, как он держался, направляя собак, и как уверенно держал их на поводках, в точности напоминало манеру возницы, с легкостью управлявшего запряженными в колесницу лошадьми. Собаки, обнюхав землю, повернулись в сторону Аркадия, натянув при этом поводки. Аркадием овладел безотчетный страх — а он был тогда молодым офицером, не совершившим ничего предосудительного, — вдруг они идут по его следу и чуют предательское отсутствие рвения с его стороны. Он остался стоять на месте, как пригвожденный, а патрульный с собаками, не добежав до него, свернул в сторону. Правда, с тех пор всякий раз, когда он глядел на ворота, он видел в силуэте колесницы того проводника с собаками.

Аркадий вышел на освещенное место и большими осторожными шагами пошел через поле. На противоположной стороне находился Тиргартен — парк с хорошо ухоженными клумбами и ярким освещением. Пересечь Тиргартен, обойти его и дойти до станции метро «Зоо» — это заняло у него двадцать минут. Здесь подземка выходила на поверхность, и станция располагалась на высоко поднятой над улицей платформе. Это была единственная станция метро, через которую западным берлинцам было разрешено ездить на восток. На эту же станцию доставляли советских граждан, когда они приезжали в Западный Берлин.

На самой улице многое из того, что помнил Аркадий, было свежевыкрашено. Окна пунктов обмена валюты разбиты, а в подворотнях процветала ночная торговля наркотиками. Наверху же изменений было меньше. Та же самая узкая колея подходила к той же самой поднятой над землей платформе под той же самой стеклянной крышей. По-прежнему двадцать четыре часа в сутки работала камера хранения. Он спрятал в ящик видеокассету, которую привез с собой из Мюнхена.

Под станцией метро на улице выстроились в ряд телефонные будки. Аркадий развернул скомканный листок и набрал номер, который дал ему Петер Шиллер.

Петер ответил после восьмого звонка и спросил раздраженно:

— Где вы?

— В Берлине. А вы? — спросил Аркадий.

— Вы же знаете, что это берлинский номер. С кем вы?

На станцию прибыл поезд. Звук передался по панели, на которой висел телефон.

— Ладно, — сказал Аркадий. — Я постараюсь позвонить вам завтра в полдень по этому же номеру. Может быть, вы тогда будете больше знать.

— Ренко, вы думаете, что можете?..

Аркадий повесил трубку. Осознавать, что Петер рвет и мечет где-то совсем близко, ближе, чем в Мюнхене, но дальше, чем на расстоянии вытянутой руки, служило большим утешением.

Он вернулся обратно тем же путем, через парк. И снова ему представлялась ярко освещенная бетонная преграда, словно высеченная изо льда. И снова он не увидел ничего, кроме поля, покрытого сочной зеленой травой и кивающими своими головками цветами.

«Надо больше верить», — сказал он себе.

29

Утро было ясное, сухое, на небе ни облачка. Аркадий с Максом не спеша брели по тем же местам, где он был ночью. Ирина в галерее помогала в оформлении выставки.

Макс был из числа тех, кто любил понежиться на солнышке. На нем был светло-желтый костюм цвета сливочного масла. В отражении витрин он выглядел так, словно, вняв просьбе докучливого приятеля, согласился побродить с ним, сходить пообедать или же пройтись вместе с ним по какому-то делу. Он держал Аркадия под руку, всем своим видом говоря: «Взгляните, с каким неотесанным малым приходится всюду таскаться». Они случайно встречались взглядами, и в маленьких черных точках зрачков Макса Аркадий читал, что ночью он не спал с Ириной и что его ложе было не более удобным, чем то, на котором спал Аркадий.

— Это же мечта застройщиков, — сказал Макс. — Эта часть Берлина всегда отличалась пышностью. Университет, опера, кафедральный собор, великолепные музеи всегда находились в Восточном Берлине. Мы, советские, понастроили столько уродливых сооружений, сколько смогли, но нам никогда не хватало ни средств, ни энергии капиталистических предпринимателей. В Западном Берлине есть магазины, являющиеся самой дорогой недвижимостью в мире. Представьте себе стоимость Восточного Берлина. Сами того не сознавая, мы, русские, спасли его. Сейчас буквально на глазах происходит метаморфоза: Восточный Берлин выбирается из кокона.

При дневном свете Фридрихштрассе была совсем иной. В темноте Аркадий не видел, сколько правительственных зданий было выпотрошено. В одном месте деревянный щит с нарисованными окнами огораживал фундамент закладываемой галереи «Лафайет». В другом стояло здание, до самого верха спеленутое тяжелой парусиной. Хотя по сравнению с Ку'дамм улица была относительно пустынна, отовсюду слышались звуки работающих землеройных машин, подъемных кранов, стук копров.

Аркадий спросил:

— А дом, где мы ночевали, принадлежит вам?

Макс рассмеялся:

— Больно вы подозрительны. Я ищу мечту, а вы — отпечатки пальцев.

Под липами по-прежнему стояли «Трабанты», но «Фольксвагенов», «БМВ», «Вольво», «Мазератти» было куда больше. Из распахнутых окон летела асбестовая пыль и раздавался визг электродрелей. На закрашенных мелом стеклах были выведены названия будущих филиалов «Мицубиси», «Алиталии», Ай-би-эм. В советском посольстве, через улицу, на ступенях было пусто, в окнах темно. В одной из боковых улочек из кафе на тротуар вынесли белые стулья и столики. Макс и Аркадий сели и заказали кофе.

Макс взглянул на часы, водонепроницаемый хронометр на золотом браслете.

— У меня через час встреча. Я агент по аренде дома, в котором вы ночевали. Для бывшего советского гражданина сделки, связанные с недвижимостью, все равно что возвращение к жизни. У вас есть какие-либо ценности?

— Кроме книг? — спросил Аркадий.

— Кроме книг.

— Кроме радио?

— Кроме радио.

— Мне досталось в наследство ружье.

— Другими словами, нет, — Макс помолчал. — Можно кое-что устроить. Вы умны, знаете английский и немного немецкий. Если прилично одеться, будете выглядеть довольно респектабельно.

Подали кофейник, булочки с маком и клубничное варенье. Макс налил в чашки кофе.

— Трудность заключается в том, что вы, по-моему, не представляете, насколько изменился мир. Вы экземпляр из прошлого. Словно прибыли из Древнего Рима, преследуя кого-то, кто нанес оскорбление Цезарю. Ваше представление о преступнике по меньшей мере устарело. Чтобы остаться, вам придется со всем этим расстаться, выбросить все это из головы.

— Так вот и выбросить?

— Как немцы. В войну Западный Берлин был полностью разрушен, так что им пришлось все строить заново. В результате сделали из города витрину капитализма. А мы? Мы построили Стену, которая, разумеется, послужила пьедесталом для Западного Берлина.

— Почему же вы не вкладываете здесь средства?

— Это означало бы смотреть в прошлое. Откровенно говоря, Западный Берлин ничего собой не представляет. Это остров, клуб вольнодумцев и молокососов, уклоняющихся от военной службы. Но единый Берлин станет столицей мира.

— Действительно звучит заманчиво.

— Так оно и есть. Прошу прощения, но Стена была значительно более ощутимой реальностью, чем дело, которое вы расследуете. Ныне она сгинула, и Берлин наконец может процветать. Только подумайте: с лица земли стерто более двухсот километров кирпичной кладки, и в центре Берлина будет теперь застраиваться еще одна тысяча освободившихся квадратных километров. Это величайшая возможность для операций с недвижимостью за всю вторую половину двадцатого столетия.

Во взгляде Макса было столько убежденности, что Аркадий понял, что имеет дело с прирожденным бизнесменом. Макс предлагал картину будущего, и оно захватывало. Приметы будущего просматривались на протяжении всей улицы. Повсюду эхом отдавались его настойчивые звуки. Тишина царила только в здании советского посольства, неуклюжей громадой возвышавшемся над деревьями.

Аркадий спросил:

— Разделяет ли Майкл ваше представление о будущем? Для заместителя директора радиостанции по вопросам безопасности он довольно охотно приветствовал вас у себя.

— Майкл несколько отчаялся. Если американцы бросят станцию, он останется с европейскими привычками и без конкретного ремесла. У него нет диплома коммерческого администратора, есть только «Порш». Уж если он смог приспособиться к новому положению, то вам и подавно следует.

— Каким образом?

— Вас сюда привело ваше расследование. Что вы будете делать дальше — это уже другой вопрос. Займетесь серьезным делом или вернетесь назад?

— Как по-вашему?

— Буду откровенен, — сказал Макс. — Мне было бы безразлично, если бы не Ирина. Ирина — часть Берлина. У нее все шансы извлечь пользу. Зачем вам надо отбирать это у нее? У нее никогда не было возможности пользоваться благами, которые дают деньги.

— И она получит эту возможность, если будет с вами?

— Да. Я не отношу себя к совершенно непорочным людям, но состояния не сколачиваются с помощью «спасибо-пожалуйста». Готов спорить, что, когда изобрели колесо, оно наверняка кого-нибудь переехало, — Макс вытер салфеткой рот. — Я понимаю, что вы оказываете определенное влияние на Ирину. Каждый эмигрант перед кем-нибудь чувствует вину.

— В самом деле? Перед кем же чувствуете вину вы?

Однако опытного коммивояжера не обескуражишь грубостью. И Макс ответил:

— Это не вопрос нравственности. Это даже не вопрос, «вы или я?» Просто я способен перестраиваться, а вы нет. Возможно, как следователь, вы герой, но вы фигура из прошлого. Вам здесь ничто не светит. Я хочу, чтобы вы честно спросили себя, что лучше для Ирины — идти вперед или вернуться в прошлое?

— Это дело Ирины.

— Слушайте, Ренко, это же признание того, что вы хорошо знаете правильный ответ. Разумеется, решать Ирине. Но дело в том, что мы с вами знаем, что лучше. Мы только что из Москвы. Оба знаем, что, если она вернется, я смогу лучше защитить ее. Сомневаюсь, протянете ли вы там хоть один день. Значит, мы говорим о возвращении старых чувств, так, что ли? О вас обоих, как о бедных, но любящих беженцах? Когда советское правительство будет стараться депортировать вас, думаю, вам потребуется влиятельный покровитель; и, откровенно говоря, на его роль я не вижу никого, кроме себя. Как только вы решите остаться, вам придется бросить свое расследование. Ирина бросит вас тут же, едва поймет, что вы остались не только ради нее.

— Если вы так считаете, то почему же не сказали ей, что преследую-то я вас?

Макс вздохнул, как бы признавая, что он по достоинству оценил выпад Аркадия.

— К сожалению, Ирина до сих пор высокого мнения о ваших способностях. Она могла бы подумать, что вы правы. Мы на рогах дилеммы: на одном — вы, на другом — я. Мы сосуществуем. Вот почему нравственность здесь совершенно ни к чему. Поэтому нам придется прийти к какому-то соглашению.

Макс расплатился и ушел, а Аркадий в одиночестве побрел к Бранденбургским воротам с Победой в дневных одеждах медного оттенка. Вокруг нее кружили стрижи, ловя на лету насекомых. Он смешался с гуляющими по лугу туристами. Хотя брюки снизу и ботинки вымокли, холода он не чувствовал: от земли исходило летнее тепло. В траве виднелись султанчики белых цветов. Между шариками клевера сновали пчелы, восполняя упущенное во время плохой погоды. Через луг была проложена велосипедная дорожка. По ней пронеслась цепочка велосипедистов в шлемах и цветных костюмах в обтяжку — словно флаги над автоколонной. Знали ли они, что нарушают границы Максова нового Берлина?

Времени было достаточно, и Аркадий пешком отправился по Ку'дамм к станции метро «Зоо». Было такое ощущение, будто он попал во вторгшуюся стройными рядами армию восточных берлинцев, но покинул строй у первого же лотка с кроссовками. Западные берлинцы уединились за оградами кафе, но и там их преследовали цыганки с бубнами и младенцами на руках. Двое русских толкали тележку с вывешенной на плечиках военной формой. Аркадий порылся в разложенных для продажи обломках Стены с документами, удостоверяющими их подлинность. На другом столике он обнаружил автопилот и альтметр от советского вертолета. Подумал, что если подольше погулять по Ку'дамм, то, пожалуй, можно найти целый вертолет. Ровно в полдень он подошел к станции «Зоо» и набрал номер Петера. На этот раз телефон не отвечал.

Над головой остановился поезд, и из него высыпал очередной десант «осси». Толпа подхватила стоявшего в нерешительности Аркадия и вынесла его на противоположную сторону улицы, к темной мемориальной церкви, похожей на дерево, опаленное молнией. На ступенях расположились туристы с рюкзаками, глазея на уличного фокусника. Японский туристский автобус ощетинился в их сторону фотоаппаратами.

Прежний Берлин был разделен пополам и, по существу, управлялся русскими и американцами. Теперь Аркадий вряд ли встретит хоть одного американского туриста. «Может быть, — подумалось ему, — встать вместо скульптуры „Последний русский“, приняв позу продающего значок с изображением Ленина?»

Возвращаясь через поле, Аркадий увидел четыре отрезка Стены, стоявших, как надгробные камни. «Ошибается Макс, — подумал он. — Не все хотят стереть с лица земли Стену и, не задумываясь, пересчитать все на деньги. Кто-то считает, что все-таки следует сохранить память о ней».

Рядом с одним из отрезков стоял строительный кран с удлиненной стрелой. Примерно на высоте семидесяти метров на конце стрелы была подвешена квадратная клеть. На фоне неба Аркадий увидел, как на край клети поднялась человеческая фигура и прыгнула вниз. Она падала с раскинутыми руками и ногами. Еще мгновение — и прыгун исчез из виду, скрывшись за отрезками Стены.

Аркадий быстро подошел поближе. Вблизи каждый отрезок представлял собой квадрат четыре на четыре с нанесенными на него аэрозольными красками изображениями Христа, эмблемами мира, Всевидящего ока, тюремных решеток, именами и обращениями на разных языках. Позади этих вертикально стоящих бетонных квадратов за расставленными на гравии столиками сидели люди. Вывеска гласила: «Джамп кафе» (кафе «Прыжок»).

С фургона торговали бутербродами, сигаретами, прохладительными напитками и пивом. Среди посетителей были велосипедисты, несколько престарелых парочек с привязанными к стульям собаками, пара смуглых бизнесменов, которые вполне могли сойти за турок, и группа подростков со сверкающими на солнце металлическими заклепками на куртках.

Прыгун, парнишка в танковом шлеме и солдатском комбинезоне, висел вверх ногами в нескольких метрах от земли. Аркадий понял, что он висит на эластичных шнурках, прикрепленных к стреле крана. Стрела немного опустилась, и он благополучно приземлился на руки. Освободившись от шнуров, паренек под аплодисменты велосипедистов и дикие вопли своих приятелей неуверенно заковылял прочь.

Аркадия заинтересовали двое парней. Они были хорошо одеты, но на столике скопилось огромное количество бутылок пива. В плотных сутулых фигурах, в хищно изогнутых шеях было что-то знакомое. Хотя они сидели отвернувшись от него, у одного из них была запоминающаяся прическа: длинные на затылке и коротко подстриженные на висках волосы, спереди — оранжевая челка. Хотя они и не аплодировали прыгуну, за прыжками наблюдали очень внимательно.

Второй прыгун все еще находился в клети высоко над столиками. Он подтянул вверх освободившийся шнур, и видимо, сел на дно клети. Мгновение спустя он уже стоял на ее краю, держась одной рукой за канат. Тявкнул шнауцер. Хозяин тут же заткнул ему пасть сарделькой. Фигура, стоявшая на клети, казалось, выбирала место приземления.

— Давай! — крикнул по-русски парень с оранжевой челкой, словно рыбак, который видит, что другой медленно тянет сеть. — Надоело ждать!

Парнишка прыгнул. Он падал, быстро вращая руками и дрыгая ногами. На этот раз Аркадий видел, как позади свободно разматывается шнур. «Безопасность таких прыжков, — подумал он, — обеспечивается тщательными расчетами, принимающими во внимание вес прыгуна, расстояние до земли и полное растяжение шнура». Мчавшееся вниз лицо было бледным, глаза выпучены, рот широко открыт. Аркадий никогда прежде не видел человека, до такой степени переполненного чувством страха. По мере того, как шнур натягивался, все отчетливее становился слышен звук туго натянутой вибрирующей струны. Затем прыгун взлетел вверх, поднявшись на четверть высоты. После этого, пружиня, стал опускаться все ниже и все медленнее. Лицо его покраснело, рот закрылся. Подбежали две девушки в кожаных куртках и помогли ему спуститься на землю. Аплодировали все, за исключением двух южан, которые хохотали так, что даже закашлялись. Тот, который с прической, нагнулся перевести дух. Это был внук Махмуда, Али Хасбулатов.

Последний раз Аркадий видел его вместе с дедом на автомобильном рынке в Южном порту в Москве… Али хлопнул рукой по столу и вновь разразился хохотом. Со стола на гравий скатилась пустая бутылка, но он и не подумал ее поднять. Другой сидящий за столом тоже был чеченцем, но постарше, с мохнатыми бровями. Ребятам в кожаных куртках смех показался обидным, однако они ограничились лишь тем, что молча переглянулись. Али, кривляясь, распахнул руки, словно крылья, помахал ими и опустил, лениво отмахнувшись от похвал своего приятеля. Затем поднял бокал и удовлетворенно закурил.

Никто не хотел больше прыгать на его потеху. Минут через пятнадцать он с другим чеченцем направился на Потсдамер Платц, где они сели в черный «Фольксваген» с откидывающимся верхом и укатили прочь. Аркадию за машиной было не угнаться, но он смотрел теперь на Ку'дамм совсем другими глазами.

Перед универмагом он увидел двух чеченцев, облокотившихся на крыло «Альфа-Ромео». Дальше по Ку'дамм, у огромного стеклянного прямоугольника центра «Европа», четверо мафиози из Люберец втиснулись в «Гольф». На небольшой улочке с названием Фазаненштрассе размещались изысканные рестораны со стеклянными дверями и винными стойками. У одной из них прикладывался к рюмке еще один чеченец — маленький, заросший волосами человечек. В соседнем квартале долгопрудненский мафиози совершал обход магазинов модной одежды.

Аркадий снова направился на станцию метро «Зоо». В телефонных книгах и в справочной «ТрансКом» и Борис Бенц не значились. Был номер Маргариты Бенц. Аркадий позвонил.

На пятом гудке ответила Ирина.

— Алло?

— Это Аркадий.

— Как у тебя дела?

— У меня все хорошо. Извини, что побеспокоил.

— Что ты, я рада, что ты позвонил, — ответила Ирина.

— Я хотел узнать, когда у вас сегодня мероприятие. И насколько оно официально.

— В семь. Ты будешь с Максом и со мной. Не придавай значения формальностям. Поступай, как немецкие интеллектуалы: если сомневаешься, надевай черное. Все они будто в трауре. Аркадий, у тебя действительно все в порядке? Не совсем заблудился в Берлине?

— Нет, наоборот, начинаю все больше его вспоминать.

Дом, где жила Маргарита Бенц, находился всего в двух кварталах, на Савиньи Платц. Аркадий прошел мимо нескольких небольших магазинов электроники с объявлениями на польском языке. Перед ними стояли польские автомашины. Люди разгружали мешки, пахнущие дешевой социалистической колбасой, и грузили видеомагнитофоны.

Он нашел ее имя над прилично выглядящим входом. Под кнопкой звонка на третий этаж стояла надпись: «Галерея Бенц». Немного поколебавшись, Аркадий повернул назад.

Савиньи Платц состояла из двух дополняющих друг друга мини-парков. Каждый из них был обрамлен высокой живой изгородью, за которой пестрели бархатки и анютины глазки. Среди зелени скрывались удобные для свиданий беседки.

В аккуратно подстриженной изгороди было нечто такое, что заставило Аркадия пройти через парк и выйти на угол. На противоположной стороне улицы в узорчатой тени бука стояли столики ресторана. Подойдя поближе, он услышал стук посуды. У буфета, обрамленного кустами жимолости, официант разливал кофе. Четыре столика были заняты: за двумя с аппетитом обедали, по всей видимости, чиновники, два других занимали студенты, которые сидели, положив головы на руки. Столики внутри помещения не просматривались: стекла, как зеркало, отражали освещенные солнцем предметы. В отражениях окон живая изгородь парка казалась сплошной зеленой стеной.

Это была баварская пивная с видеокассеты Руди. Аркадий думал, что она была в Мюнхене: кадр был вмонтирован в фильм с видами этого города. Теперь же это предположение казалось Аркадию настолько глупым, что у него даже заныло под ложечкой. Он испытывал, конечно, и муки голода, но муки от собственной глупости были еще сильнее.

Официант пристально смотрел на него.

— Ist Frau Benz da? — спросил Аркадий.

Официант поглядел на крайний столик, тот самый, за которым фрау Бенц сидела на видеопленке.

— Nein.

Зачем нужно было вставлять Маргариту Бенц в фильм? Видимо, как предположил Аркадий, для опознания, если она раньше не встречалась с Руди и не хотела раскрывать ему свое имя. Но это была женщина, у которой был свой столик в изысканном ресторане на одной из красивейших площадей Берлина. Какие дела могли быть у нее с московским менялой?

Официант по-прежнему не сводил с Аркадия глаз.

— Danke schon, — Аркадий отступил назад, поймав в стекле собственное изображение, словно тоже вошел в тот самый кадр.

На обратном пути Аркадий купил одеяла, полотенце, мыло и пуловер интеллигентного черного цвета. В половине седьмого, спускаясь в гараж, за ним зашли Макс с Ириной.

— Вы худощавый, можете носить такие вещи, — заметил Макс. В пиджаке с медными пуговицами он, казалось, только что сошел с яхты.

На Ирине было ярко-зеленое платье, подчеркивавшее медный оттенок ее волос. Она волновалась и была настолько возбуждена, что, казалось, наэлектризовывала лифт. Аркадий был в восхищении от этой новой для него стороны ее деятельности. Он спросил:

— Судя по всему, это очень важное мероприятие. Не расскажешь мне, что это такое?

— Сюрприз, — ответила она.

— Вы разбираетесь в искусстве? — спросил Макс, словно обращаясь к ребенку.

Ирина ответила за Аркадия.

— Он это оценит.

Они сели в «Даймлер» и поехали вдоль Тиргартена в направлении Кантштрассе. Ирина повернулась к Аркадию. В полумраке ее глаза казались огромными.

— У тебя все в порядке? Я забеспокоилась, когда ты позвонил.

— Он звонил? — спросил Макс.

— Я сгораю от нетерпения, что бы там ни увидел, — сказал Аркадий.

Ирина наклонилась к заднему сиденью и пожала ему руку.

— Я так рада, что ты идешь, — улыбнулась она. — Это просто здорово.

Они оставили машину на Савиньи Платц. Направляясь к галерее, Аркадий понял, что ему предстоит быть участником значительного культурного события. Мужчины, настолько импозантные, что каждый из них вполне мог сойти за кайзера, сопровождали дам, увешанных драгоценностями. Ученого вида господа в черном шагали рядом с супругами в вязаных пальто. Попадались даже береты. Вокруг не поддающегося описанию входа в галерею толпились фотографы. Пока Ирина купалась в свете вспышек, Аркадий проскользнул внутрь. У окованного медью лифта собралась очередь. Макс повел их по лестнице, проталкиваясь наверх вдоль перил.

На третьем этаже хриплый голос позвал: «Ирина!» Прибывшие показывали приглашения у столика, но Ирину взмахом руки пригласила женщина с широким славянским лицом и черными глазами, контрастировавшими с копной золотых волос. На ней было длинное пурпурное платье, выглядевшее как церковное облачение. Она улыбалась.

— Ваши друзья? — она трижды, по-русски, поцеловалась с Максом.

— Должно быть, вы Маргарита Бенц, — сказал Аркадий.

— Надеюсь. Иначе я попала не в ту галерею, — она позволила Аркадию коснуться ее руки.

Он хотел было напомнить, что они уже встречались раньше, машина к машине: она была с Руди, а он я Яаком, но передумал. «Нет, — сказал он себе, — буду примерным гостем».

Двери были широко распахнуты. Галерея размещалась на верхнем этаже. Передвижные перегородки были расставлены так, что с одной стороны оставалось открытое пространство, а с другой выстраивался собственно демонстрационный зал с его особыми требованиями к освещению. Справа и слева от Аркадия мелькали Ирина, Макс, официантка, настороженные лица смотрителей, озабоченные лица служащих.

На стенде посреди галереи лежала потемневшая от времени прямоугольная деревянная обрешетка. Хотя и с обломанными углами, но добротная. Было видно, что сработана она на совесть. Сквозь темные пятна Аркадий смог разглядеть полустертую печать почтового ведомства третьего рейха с изображением орла, венка и свастики.

Однако его внимание привлекла работа, одиноко висевшая на дальней от двери стене. Это было небольшое квадратное полотно, выкрашенное в красный цвет. Никакого портрета, пейзажа или еще чего-нибудь. Никакого другого цвета, только красный.

Полина в Москве намалевала шесть почти таких же полотен, чтобы взорвать автомобили.

30

В небольшой картине, висевшей несколько обособленно, Аркадий узнал «Красный квадрат» — одну из самых известных работ Малевича. Кстати, изображенное на ней не представляло собой правильного квадрата, так как его верхний правый угол был значительно выше левого. Да и красный цвет был здесь не единственный: подойдя поближе, Аркадий увидел, что квадрат как бы плавает на белом фоне.

Казимир Малевич, сын сахарозаводчика; является, пожалуй, величайшим русским художником нашего столетия, и наверняка наисовременнейшим, хотя и умер в тридцатые годы. Он подвергался нападкам как буржуазный идеалист, его полотна были упрятаны в запасники музеев. Однако, несмотря на это, в России знали образы, созданные этим художником. Аркадий, как и многие из московских студентов, отваживался писать изображения красного квадрата, черного, белого… и производил на свет макулатуру. Малевич же создал произведения искусства, и теперь мир преклонял перед ним колени.

Галерея быстро пополнялась экспонатами. В отдельном зале висели полотна других художников русского авангарда — культурного течения, возникшего незадолго до революции и задушенного Сталиным в первые же годы советской власти. Здесь были этюды, образцы керамики и книжных переплетов. Правда, отсутствовали конфетные обертки, о которых упоминал Фельдман. Зал был практически пуст, потому что всех притягивал простой красный квадрат на белом фоне.

— Я обещала тебе, что выставка будет прекрасной. В русском языке понятия «прекрасный» и «красный» имеют один и тот же корень. Как ты ее находишь?

— Мне страшно нравится.

— Ты очень хорошо сказал.

Ирина сияла.

— Поздравляю, — сказал Макс, подходя с бокалами шампанского. — Это успех.

— Откуда у вас Малевич? — спросил Аркадий. Он не мог себе представить, чтобы Русский государственный музей одолжил одно из самых ценных своих приобретений частной галерее.

— Терпение, — сказал Макс. — Вопрос, сколько за нее дадут.

Ирина ответила:

— Ей нет цены.

— Если считать в рублях, — возразил Макс. — А здесь у людей есть марки, иены и доллары.

Спустя полчаса после открытия смотрители повели всех в демонстрационный зал, где у видеомагнитофона и параболического экрана с задней проекцией сидел видеооператор, запомнившийся Аркадию по вечеринке у Томми. Стульев не хватало, и пришедшие усаживались на пол или располагались у стены, прислонясь к ней. Аркадий слышал за спиной их замечания. Здесь были любители искусства и коллекционеры, куда более осведомленные, чем он. Но даже ему было известно: за пределами России ни о каком «Красном квадрате» Малевича не знали.

Ирина с Маргаритой Бенц прошли вперед, а Макс подошел к Аркадию. Хозяйка галереи заговорила только после того, как наступила полная тишина. Она говорила хриплым голосом с русским акцентом, и хотя Аркадий со своими познаниями в немецком языке понимал не все, общий смысл ему был ясен. Она ставила Малевича как создателя современного искусства в один ряд с Сезанном и Пикассо, а по значимости для наших дней даже несколько выше. Одним словом, считала его единственным гением нашего времени. Как вспоминалось Аркадию, проблема Малевича состояла в том, что в Кремле обитал еще один гений, Сталин, и он повелел, чтобы советские писатели и художники стали «инженерами человеческих душ». Применительно к художникам это означало, что они должны были писать не какие-то таинственные красные квадраты, а реалистические полотна, изображающие пролетариев, воздвигающих плотины, и колхозников, убирающих богатый урожай.

Маргарита Бенц представила Ирину как автора каталога. Когда Ирина вышла вперед, Аркадий увидел, что она смотрит поверх рядов сидящих на него с Максом. Он понимал, что даже в своем новом пуловере он выглядит скорее незваным гостем, нежели меценатом, тогда как Макс был полной противоположностью, по существу, полным хозяином.

Выключили свет. На экране появился увеличенный в четыре раза «Красный квадрат».

Ирина говорила по-русски и по-немецки. Русский, Аркадий это знал, был для него, немецкий — для всех остальных.

— Каталоги можно получить у входа, и то, что я сейчас скажу, в них изложено более подробно. Важно, однако, чтобы вы воочию убедились, какому исследованию подверглась картина. На экране можно будет увидеть некоторые детали, которые вы не найдете, даже если бы вам дали пощупать картину руками.

Слышать голос Ирины в темноте было и приятно и странно. Все равно что слушать ее по радио.

«Красный квадрат» сменила на экране черно-белая фотография смуглого человека с серьезным взглядом, в мягкой шляпе и пальто, стоявшего перед целой и невредимой церковью Памяти кайзера Вильгельма, той самой, которая теперь стала памятником войны.

Ирина продолжала:

— В 1927 году Казимир Малевич приехал в Берлин на ретроспективную выставку своих работ. Уже тогда он впал в немилость Москвы. В Берлине в то время было двести тысяч русских эмигрантов, в Мюнхене жил Кандинский, в Париже — Шагал, поэтесса Цветаева. В столице Франции был тогда и русский балет. Малевич тоже подумывал, куда податься. На выставке в Берлине было представлено семьдесят его полотен. Помимо этих семидесяти, он привез с собой неустановленное количество других работ. Думается, что половина того, что он создал к этому времени, была при нем. Однако, когда в июне его затребовали в Москву, он вернулся: его жена и маленькая дочь все еще оставались в России. К тому же отдел агитации и пропаганды Центрального Комитета партии все больше давил на художников, и студенты Малевича обратились к нему за защитой. Садясь в московский поезд, он распорядился, чтобы ни одну из его картин не возвращали в Россию. По окончании выставки все полотна были упакованы фирмой Густава Кнауэра, занимавшейся транспортировкой произведений искусства, и отправлены на хранение в Ганновер, в Провинциальный музей, до дальнейших указаний Малевича. Вскоре некоторые из работ были выставлены там. Но, когда в 1933 году к власти пришли нацисты и осудили «дегенеративное искусство», включая, разумеется, и русский авангард, картины Малевича уложили опять в упаковочные ящики Кнауэра и спрятали в запасниках музея. Нам известно, что в 1935 году, когда директор Нью-Йоркского музея современного искусства Альберт Барр посетил Ганновер, полотна были еще там. Он приобрел две картины и тайком вывез их из Германии, закатав в зонтик. Ганноверский музей решил, что держать у себя оставшуюся часть работ Малевича слишком опасно, и отправил их одному из тех, кто принимал художника в Берлине, а именно архитектору Гуго Гарингу. Гаринг поначалу прятал картины у себя дома, а потом, когда начались воздушные налеты на Берлин, в родном городе Биберахе, на юге страны. Семнадцать лет спустя, когда Малевича уже не было в живых, следы — ящики Кнауэра — привели хранителей Амстердамского государственного музея в Биберах к Гарингу. Они купили все имеющиеся у него работы Малевича — самое крупное ныне на Западе собрание работ художника. Судя по фотографиям Берлинской выставки, мы знаем, что пятнадцать главных картин исчезли. Однако в амстердамской коллекции содержится, как нам известно, ряд работ, привезенных Малевичем в Берлин, но не выставленных тогда на вернисаже. Для нас навсегда останется тайной, сколько таких работ исчезло. Где они? Сгорели при бомбежке Берлина? Уничтожены при пересылке ретивым почтовым инспектором, обнаружившим вдруг «дегенеративное искусство»? Или же в военной сутолоке их просто упаковали, сложили и забыли в Ганновере или на складе транспортной фирмы Густава Кнауэра в Восточном Берлине?

Место «Красного квадрата» на экране занял старый упаковочный ящик, покрытый печатями, на котором были разложены пожелтевшие листки бумаги. Тот самый, что выставлен в галерее. Ирина рассказывала:

— Данная обрешетка поступила в галерею через месяц после падения Стены. Древесина, гвозди, конструкция и накладные соответствуют упаковочным изделиям Кнауэра. Внутри находился холст размером пятьдесят три сантиметра на пятьдесят три. Сотрудники галереи сразу поняли, что обнаружили либо работу Малевича, либо искусную подделку. Так что же именно?

Ящик постепенно исчез, и на экране вновь возникла картина в натуральную величину.

— Существует около ста двадцати полотен Малевича. Их своеобразие в сочетании с важным местом в истории искусства предопределяет необычайно высокую стоимость, особенно таких шедевров, как «Красный квадрат». В России большинство картин Малевича на протяжении пятидесяти лет находились под запретом как «идеологически ошибочные». Теперь их все еще продолжают, так сказать, выпускать на свободу, как политических заложников, наконец-то увидевших дневной свет. Однако положение осложняется большим числом подделок, наводнивших западный рынок. Те, кто в свое время занимался подделкой средневековых икон, теперь подделывают произведения современных художников. На Западе мы полагаемся на источники — каталоги выставок и объявления о продаже, где указывается, когда то или иное произведение выставлялось, когда продавалось или перепродавалось. В Советском Союзе положение было другое. Когда художника арестовывали, его произведения конфисковывались. Друзья, узнав об аресте, спешили либо спрятать, либо уничтожить имевшиеся у них работы. Существующие ныне произведения русского авангарда — это те, что уцелели. О них рассказывают невероятные истории — как их прятали в чемоданах с двойным дном или под обоями. Многие подлинники не имеют никакого документального подтверждения в западном понимании. Требовать принятого на Западе подтверждения подлинности уцелевшей в Советском Союзе картины — значит полностью отрицать факт ее существования.

На следующем кадре были руки в резиновых перчатках, осторожно переворачивающие «Красный квадрат» и аккуратно отделяющие щепочку, которая тут же подверглась анализу, подтвердившему, что она немецкого происхождения и относится к соответствующему периоду. Ирина обратила внимание на то, что русские художники по возможности пользовались немецкими материалами.

Встречались картины под картинами. В рентгеновских лучах «Красный квадрат» выглядел негативом, под которым был обнаружен прямоугольник. В флюоресцирующем свете слой цинковых белил по краям картины приобрел мягкий оттенок. В ультрафиолетовых лучах мазки свинцовых белил стали голубыми. Многократно увеличенные мазки превратились в стремительные горизонтальные полоски — тут их целое облако, там приливная волна и море различных оттенков красного цвета, покрытое множеством трещин (так называемых кракелюров) в тех местах, где красная краска плохо легла на нижний желтый слой.

Ирина продолжала:

— Хотя работа не подписана, каждый мазок уже сам по себе свидетельствует о подлинности произведения. Манера письма, подбор цветовой гаммы, отсутствие подписи, даже кракелюры — все это характерно для Малевича.

Аркадию понравилось слово «кракелюры». Он подозревал, что при соответствующем освещении их можно обнаружить и на нем самом.

Экран снова стал белым. Камера перемещалась вдоль многократно увеличенного переплетения нитей холста и выглядевшей рельефной в косом свете грунтовки к красноречивым крупинкам отпечатка пальца, едва различимого под краской. Ирина спросила:

— Чья рука оставила этот след?

Экран заполнило лицо с глубоко посаженными печальными глазами. Камера отодвинулась и показала синий мундир и грустное лицо покойного генерала Пенягина. Вот уж кого меньше всего ожидал снова увидеть Аркадий, тем более в сфере искусства. Генерал авторучкой указывал на сходные завитки и дельты на двух увеличенных отпечатках пальцев — один с находящегося ныне в галерее «Красного квадрата», другой с подлинного Малевича в Русском музее. Переводил голос за кадром. Аркадий подумал, что, если бы пояснения давал немецкий криминалист, это заняло бы меньше времени, но появление советского генерала выглядело внушительнее. В голосе за кадром он узнал Макса. Тот спрашивал:

— Могли бы вы прийти к заключению, что это отпечатки, оставленные одним и тем же человеком?

Пенягин смотрел прямо в камеру, демонстрируя волю и уверенность, словно чувствовал, как недолго ему выступать в роли звезды.

— Я считаю, — говорил он, — что эти отпечатки безусловно принадлежат одному лицу.

Когда зажегся свет, поднялся старомодно одетый господин и сердито спросил:

— Выплачиваете ли вы Finderlohn?

— Вознаграждение нашедшему, — перевел Аркадию Макс.

На вопрос ответила Маргарита:

— Нет. Хотя Finderlohn и абсолютно законное требование, но мы с самого начала имели дело с владельцем картины.

— Такие вознаграждения, — сказал господин, — не что иное, как чудовищный грабеж. Я, в частности, имею в виду вознаграждение, выплачиваемое в Техасе за кведлинбургские сокровища, которые после войны украл в Германии американский солдат.

— Американцы не имеют к нам отношения, — едва заметно улыбнулась Маргарита.

— Один из многочисленных примеров разграбления немецких произведений искусства оккупационными войсками — похищение русскими хранившегося в Рейнхардсбрюннском замке полотна XVII века. Где оно теперь? На аукционе «Сотби».

— Русские тоже не имеют никакого отношения, за исключением Малевича, — заверила его Маргарита. — И, конечно, меня самой: я родом из России. Можете быть уверены, что вывозить из Советского Союза произведения такой ценности запрещено законом.

Любитель искусства утихомирился, хотя и оставил за собой последнее слово.

— Значит, картина из Восточной Германии?

— Да.

— Тогда это одно из немногих благих деяний.

Реплика встретила всеобщее одобрение.

«Действительно ли это полотно Малевича? — спрашивал себя Аркадий. — Оставим в стороне любительский спектакль Пенягина. Соответствует ли действительности рассказ об обрешетке? Остается фактом, что большинство сохранившихся работ Малевича были либо спрятаны, либо вывезены тайком, прежде чем попасть в музеи, где теперь они занимают соответствующее место. Он был художником-изгоем нашего века».

А какое определение мог бы дать Аркадий самому себе? Ведь у него не было даже советского паспорта.

Маргарита Бенц играла роль строгой, но щедрой хозяйки, не подпуская гостей близко к полотну, запретив фотографировать, и в то же время направляя их к столам с икрой, копченой осетриной, шампанским. Ирина переходила от гостя к гостю, отвечая на вопросы, которые звучали неприличным допросом. Таким уж казался немецкий язык постороннему человеку. Ведь если бы публика была чем-то недовольна, она бы ушла. И все равно, глядя на Ирину, он уподоблял ее белой журавушке в окружении ворон.

Двое американцев в черных галстуках и лакированных туфлях разговаривали между собой, склонившись над тарелками:

— Мне не понравилась подковырка в отношении Штатов. Помнишь, распродажа русского авангарда у «Сотби» далеко не оправдала надежд.

— Там были только незначительные работы, и в большинстве своем подделки, — возразил другой американец. — Крупная работа вроде этой могла бы полностью стабилизировать рынок. Во всяком случае, даже если я и не заполучу ее, у меня останутся добрые воспоминания о поездке в Берлин.

— Джек, как раз об этом я и хотел тебя предупредить. Берлин теперь не тот. Здесь стало опасно. Совершенно определенно.

— Это теперь, когда свалили Стену?

— Здесь полно… — он огляделся, взял своего друга под руку и прошептал: — Я собираюсь перебираться в Вену.

Аркадий поглядел кругом: что бы такое могло напугать американца? Разве только он сам.

Продолжавшийся час спустя шум разговоров и облака табачного дыма служили признаком того, что вернисаж удался. Аркадий удалился в видеозал и смотрел пленку о довоенном Берлине с конными экипажами на Унтер-ден-Линден и фотографиями русских эмигрантов. Он играл клавишами аппарата, прокручивал пленку вперед и назад. На экране, естественно, появлялись фотографии наиболее необычных и привлекающих внимание личностей того времени. Всех их — писателей, танцовщиц и артистов — обволакивала аура оранжерейной изнеженности.

Ему казалось, что он один в зале, пока не услышал голос Маргариты Бенц:

— Согласны, что Ирина была сегодня на уровне?

— О да, — ответил он.

Хозяйка галереи стояла в дверях зала с бокалом в одной руке и сигаретой в другой.

— У нее удивительный голос. Вас она убедила?

— Полностью, — подтвердил Аркадий.

Она бесшумно вошла в зал. Он только слышал, как она коснулась плечом стены.

— Мне хотелось разглядеть вас получше.

— В темноте?

— Неужели вы не видите в темноте? Должно быть, вы неважный следователь.

У нее была странная, вульгарно-надменная манера держаться. Он вспомнил о двух противоречивших друг другу опознаниях ее фотографий, проведенных Яаком: г-жа Маргарита Бенц, немка, остановившаяся в гостинице «Союз», и Рита, валютная проститутка, эмигрировавшая в Израиль за пять лет до того. Фрау Бенц бросила тем временем окурок в бокал, поставила его на видеомагнитофон и передала Аркадию спички, чтобы он дал ей прикурить очередную сигарету. Кончики пальцев у нее были тверды, как зубья бороны. Когда Аркадий впервые увидел ее в машине Руди, он назвал ее про себя викингом. Теперь ему на ум пришла Саломея.

— Продали? — спросил он.

— Макс должен был вам сказать, что такую картину за минуту не продашь.

— А сколько надо?

— Недели.

— Чья это картина? Кто продавец?

Она расхохоталась, выпуская дым:

— Ну и вопросы, скажу вам. Прямо в лоб.

— Я впервые на вернисаже. Просто любопытно.

— Только покупателю нужно знать продавца.

— Если это русский…

— Давайте серьезно. В России никто не знает, у кого что есть. Там у кого она в руках, тот ею и владеет.

Аркадий проглотил выпад.

— И сколько же, по-вашему, вы получите?

Она улыбнулась, так что он знал, каким будет ответ.

— Есть еще два варианта «Красного квадрата». Каждый оценивается в пять миллионов долларов, — казалось, она с удовольствием перекатывала цифру во рту. — Зовите меня Рита. Друзья зовут меня Ритой.

На экране появился исполненный в тревожных зеленых тонах автопортрет Малевича в черном костюме, рубашке с высоким воротом.

— Думаете, он действительно собирался уехать? — спросил Аркадий.

— У него лопнуло терпение.

— Вы уверены в этом?

— Вполне.

— А как вы уехали?

— Дорогой мой, я заработала свой выезд передком. Вышла замуж за еврея. Потом за немца. На такие вещи нужно решиться. И на вас я захотела взглянуть, чтобы понять, готовы ли вы рискнуть.

— Ну и как, по-вашему?

— Еще не совсем готовы.

«Интересно, — подумал Аркадий. — Возможно, Рита способна лучше понимать меня, чем я сам».

— Некоторые ваши гости, — сказал он, — подозревают, что после падения Стены здесь появилось слишком много русских.

— Не русских слишком много, — в момент сообразила Рита, — а других немцев. Западный Берлин был чем-то вроде особого клуба, а теперь это просто немецкий город. Все восточноберлинские ребятишки постоянно слышали о западном образе жизни. Теперь они оказались на Западе, и все хотят быть панками. Их отцы — неисправимые нацисты. Когда пала Стена, они буквально хлынули сюда. Неудивительно, что западные берлинцы бегут, подхватив подол.

— Вы собираетесь бежать?

— Нет. Берлин — это будущее. Это то, чем станет вся Германия. Берлин — открытый город.

Они вчетвером сидели за ужином во дворике ресторана на Савиньи Платц. Макс, словно режиссер театра после премьеры, наслаждался тем, как постепенно утихает ажиотаж, безудержно восторгался Ириной, будто она была ведущей актрисой в его спектакле. Ирина была цен гром торжества. Казалось, что свет свечей и блеск хрусталя направлены на нее одну. Рита сидела на том же стуле, что и в видеофильме. Все трио — Макс, Ирина и Аркадий — не представляло для нее никакой загадки.

Аркадий то и дело терял из виду Макса и Маргариту: он видел только Ирину. Встречаясь, их взгляды многое говорили друг другу, так что, замолкая, он и она как бы неслышно продолжали разговор.

Официант поставил поднос рядом с Максом и кивнул в сторону прогуливающихся по парку двух мужчин в блестящих синтетических костюмах. Они двигались медленно, словно выгуливая собаку, однако никакой собаки не было.

— Чеченцы. На прошлой неделе они в соседнем квартале разгромили ресторан. На самой тихой улице в Берлине, на глазах посетителей зарубили топором официанта, — он потер руку. — Топором.

— Что было дальше? — спросил Аркадий.

— Дальше? Они вернулись и сказали, что берут ресторан под свою защиту.

— Чудовищно, — сказал Макс. — Во всяком случае, вы уже находитесь под защитой, не так ли?

— Конечно, — поспешно согласился официант.

Чеченцы направились к ресторану. Аркадий узнал в одном из них приятеля Али из «Джамп кафе», другой оказался младшим братом Али, Бено, форме ног которого мог позавидовать любой жокей.

— Ты Борькин кореш, правда? Мы слыхали, что у тебя здесь хаза.

— А у вас тоже здесь «хаза»? — изобразил удивление Макс.

— Целая квартира, — «Бено унаследовал от деда проницательный взгляд и упорство, — подумал Аркадий. — Вот кто будет новым Махмудом». Все внимание Максу, так что Аркадий засомневался, заметил ли южанин кого-нибудь из сидящих за столом. — У вас компания? Можно к вам?

— Молод еще.

— Тогда посидим в другой раз.

Бено и чеченец постарше пошли дальше. Два не совсем усталых путника чувствовали себя в Берлине как дома.

Когда Рита вызвалась было подписать счет за обед, Макс настоял на том, что заплатит он, — не столько из щедрости, сколько из желания показать, что хозяин он. «Далеко тебе, приятель, — подумал Аркадий. — Хозяева здесь не вы».

31

Он проснулся среди ночи и понял, что в комнате Ирина. Она была в плаще, босые ноги — в заливавшем пол молочном свете луны. Она заговорила.

— Я сказала Максу, что ухожу от него.

— Хорошо.

— Нет. Он говорит, что знал, что так случится, как только ты появился в Мюнхене.

Аркадий сел.

— Забудь о Максе.

— Макс всегда хорошо относился ко мне.

— Завтра куда-нибудь переберемся.

— Нет, здесь ты в безопасности. Макс готов помочь. Ты не знаешь, каким великодушным он может быть.

Ее присутствие заполнило собой все. По ее тени он мог бы нарисовать ее лицо, глаза, рот. Он чувствовал ее запах и даже ощущал его на вкус. В то же время он знал, каким непрочным было его положение. Почувствуй она хоть малейшую подозрительность с его стороны по отношению к Максу, и он тут же потеряет ее.

— Почему ты не любишь Макса? — спросила она.

— Ревную.

— Ревновать надо Максу. Он всегда был добр ко мне. Это он помог с картиной.

— Каким образом?

— Свел продавца с Ритой.

— Ты знаешь, кто продавец?

— Нет. Макс знает уйму людей. Он может помочь и тебе, если ты согласишься.

— Как хочешь, — ответил Аркадий.

Она наклонилась и поцеловала его. Не успел он встать, как она ушла.

Орфей спустился в подземное царство спасти Эвридику. Согласно греческой легенде, он нашел ее в Царстве теней и повел по бесконечным пещерам на поверхность. Единственный запрет, который боги наложили на Орфея, состоял в том, чтобы он не оглядывался, пока не выйдет на поверхность. По пути он чувствовал, как она начала из призрака превращаться в теплую живую плоть.

Аркадий размышлял о логических проблемах. Очевидно, Орфей шел впереди. Когда они петляли по уступам подземного пути, держал ли он ее за руку? Или же привязал ее кисть к своей, словно он был сильнее?

Но, когда они потерпели неудачу, виновата была не Эвридика. Пусть они приближались к свету, проникавшему сквозь вход в пещеру, через который они могли окончательно спастись, обернулся-то Орфей и своим взглядом снова обрек Эвридику на смерть.

Некоторым мужчинам приходилось оглядываться назад.

32

Поначалу Аркадий сомневался, была ли у него Ирина на самом деле, потому что внешне, казалось, ничего не изменилось. Макс повел их завтракать в отель на Фридрихштрассе, хвалил качество реконструкции ресторана, разливал кофе и раскладывал газеты по важности отзывов.

— Время выбрали хорошо. Выставку отметили «Цайт» и «Франкфуртер Альгемайне». Две осторожные, но положительные заметки. Вновь возвращаются к разглагольствованиям о том, что русское искусство обязано немецкой поддержке. Плохая рецензия в «Вельт», газетенке правого пошиба, предпочитающей писать о стероидах да о сексе. Итак, начало хорошее. Ирина, у тебя днем интервью с «Арт Ньюс» и «Штерн». С прессой у тебя получается лучше, чем у Риты. Что еще важнее, у нас обед с коллекционерами из Лос-Анджелеса. Американцы — только начало, потом с нами хотят поговорить швейцарцы. Швейцарцы хороши тем, что не хвастаются покупкой, предпочитая держать ее под замком. Кстати, к концу недели ограничим доступ к картине. Вход будет открыт только для заинтересованных лиц.

Ирина возразила:

— Предполагалось, что выставка будет открыта в течение месяца, чтобы дать возможность публике насладиться высоким искусством.

— Знаю. Тут дело в страховке. Рита вообще боялась выставлять картину, но я сказал ей, что ты решительно настроена.

— Как насчет Аркадия?

— Аркадий, — со вздохом повторил Макс, давая понять, что это не такой уж важный вопрос. Вытер рот. — Давай подумаем, что можно сделать. Когда истекает виза? — обратился он к Аркадию.

— Через два дня, — он был уверен, что Макс это знал и без его ответа.

— Проблема в том, что Германия больше не принимает политических беженцев из Советского Союза. Теперь времена изменились, — он повернулся к Ирине: — Извини, но это действительно так. Ты можешь вернуться когда угодно. Даже если на тебе обвинение в измене, всем наплевать. В худшем случае не пустят. Если бы ты была со мной, не было бы никаких проблем, — Макс снова повернулся к Аркадию. — Дело в том, Ренко, что вы не можете перебежать. Поэтому вам придется продлить визу в немецкой внешней полицейской службе. Я вас сведу. Кроме того, вам понадобится разрешение на работу и вид на жительство. Все это, конечно, при условии, что советское консульство окажет содействие.

— Не окажет, — сказал Аркадий.

— Тогда поставим вопрос по-другому. Как насчет Родионова в Москве? Захочет ли он, чтобы вы остались дольше?

— Нет, не захочет.

— Странно. Кого вы разыскиваете? Вы можете мне это сказать?

— Нет.

— Ирине говорили?

— Нет.

Вмешалась Ирина:

— Брось это, Макс. Кто-то пытается убить Аркадия. Ты говорил, что собираешься Аркадию помочь.

— Я тут ни при чем, — сказал Макс. — Это все Борис. Я говорил с ним по телефону, и он очень расстроился, узнав, что ты и галерея связались с таким, как Ренко, особенно когда наша работа близится к завершению.

— Борис — это муж Риты, — объяснила Ирина Аркадию. — Типичный немец.

— Ты его когда-нибудь видела? — спросил Аркадий.

— Нет.

У Макса был страдальческий вид.

— Борис опасается, что у твоего Аркадия трудности из-за того, что он замешан в делах русской мафии. Один намек на это, и выставка окончится катастрофой.

— Никакого отношения к галерее я не имею, — возразил Аркадий.

Макс продолжал:

— Борис считает, что Ренко использует тебя.

— Для чего? — потребовала Ирина.

«Она действительно приходила ночью, — подумал Аркадий. — Это был не сон. Она ждала, когда Макс сделает малейшую оплошность. Соотношение сил изменилось, и Макс со всей осторожностью отступил».

— Чтобы остаться, укрыться… не знаю. Я только говорю, что думает Борис. Пока ты хочешь, чтобы Ренко оставался здесь, я буду делать для этого все, что в моих силах. Обещаю. Во всяком случае, до тех пор, пока он будет находиться здесь, ты со мной.

Они затеяли игру, представляя себя западной парочкой, какими-нибудь Джорджем и Джейн или Томом и Сью. Они ходили по магазинам, купили Аркадию рубашку спортивного покроя, которую он надел тут же, в магазине. Бродили по Тиргартену, смотрели, как катаются на пони. За все это время не встретили ни одного чеченца, ни одного коллекционера. Не говорили ни о чем таком, что могло бы нарушить очарование прогулки.

В два часа Аркадий проводил ее до галереи, а сам вернулся к станции метро «Зоо». Попробовал позвонить Петеру — телефон не отвечал. Петер, видимо, был сыт штучками Аркадия по горло. В общем, как бы там ни было, Аркадий потерял с ним связь.

Не успел он положить трубку на рычаг, как телефон зазвонил снова. Аркадий отошел. На тротуаре африканцы продавали восточным по виду немцам что-то французское. Сонные длинноволосые туристы с рюкзаками стояли в очереди у пунктов обмена валюты. Никто не подошел к звонившему телефону. Он снял трубку и услышал голос Петера:

— Ренко, вы никудышный шпион. Хороший шпион никогда не звонит дважды из одной телефонной будки.

— Вы где?

— Взгляните через улицу. Видите мужчину в шикарной кожаной куртке, говорящего по телефону? Это я.

День выдался превосходный, и поездка за город походила на летнюю увеселительную прогулку. Они ехали в южном направлении, минуя вечнозеленый Грюневальд и Хафельские водохранилища с сотнями маленьких лодок под парусами, наполненными солнцем и ветром и казавшимися издали стаями белых чаек.

— Будучи немцем, имеешь ряд преимуществ. В середине первого нашего разговора я услышал в трубке шум поезда. Транспортная организация — а там народ знающий — сообщила мне, на какие подземные и надземные станции города поезда прибывают точно в это время. Я сократил список до станции метро «Зоо», разумеется, потому, что вы русский. Эту станцию вы должны были знать наверняка. Вы неизбежно направились бы к знакомым местам.

— Блестяще. И неоспоримо.

Петер не возражал.

— Когда вы вчера звонили со станции «Зоо», я уже поджидал вас там. Потом следовал за вами по Берлину. Заметили, как изменился город?

— Да.

— Когда пала Стена, то-то было ликование! Еще бы! Восточный и Западный Берлин снова вместе! Это было подобно бурной любовной ночи. А потом… словно ты проснулся утром и видишь, что женщина, о которой ты так долго мечтал, роется у тебя в карманах, в кошельке, берет ключи от твоей машины. Эйфория прошла. И это не единственная перемена. Мы были готовы к приходу Красной Армии. Но мы не были готовы к появлению русской мафии. Вчера я ходил за вами. Вы их видели.

— Как в Москве.

— Вот чего я боюсь. Немецкие уголовники по сравнению с вашими просто зальцбургские хористы. Немецкие убийцы убирают за собой. Русские же мафиози загаживают улицы, устраивая между собой перестрелки. Дорогие магазины нанимают охранников, спешат перебраться в Гамбург или Цюрих. Плохи дела.

— Но вы сдается, не слишком расстроены.

— Они еще не добрались до Мюнхена. До вашего приезда жизнь была скучной.

Аркадий понял, что Петера снова понесло, так что оставалось только ждать, когда тот остановится. Он не знал, как долго Петер следил за ним, и ожидал услышать имена Макса Альбова, Ирины, Маргариты Бенц.

Где-то среди лесов, загородных домов и полевых тропинок они пересекли бывшую восточногерманскую границу. Впереди показался Потсдам. По крайней мере, та его часть, где были рабочие кварталы — ряды безликих десятиэтажных домов с обвалившейся штукатуркой.

Старый Потсдам прятался под сводом букового леса. Петер остановился на усыпанной листьями аллее перед трехэтажным домом. Это был особняк кайзеровских времен с коваными железными воротами и аркой, достаточно широкой и высокой для того, чтобы мог проехать экипаж; с мраморными ступенями, ведущими к двустворчатым дверям; со строгой каменной облицовкой, резным орнаментом над окнами, сквозь которые без труда можно было разглядеть ячеистые потолки. Над черепичной крышей возвышалась поросшая травой декоративная башенка с наполовину обвалившейся облицовкой. Из нее торчало небольшое чахлое деревце. Второй этаж был одет в строительные леса. На ступенях, с одной стороны, лежал деревянный настил. Некоторые окна были заложены кирпичом или забиты досками. Всюду валялся мусор, росли сорняки. Ворота стояли покрытые слоем ржавчины, сажи и кирпичной пыли. Однако дом был обитаем: снизу доверху на балконах и уцелевших окнах стояли горшки с красной геранью; сквозь стекла проглядывал тусклый свет и было заметно какое-то движение. Вывеска у ворот гласила: «Больница».

— Дом Шиллеров, — сказал Петер. — Вот он. За него, за эти развалины, продался дед.

— Он его видел? — спросил Аркадий.

— Борис Бенц привозил ему фотографию. Теперь он хочет возвратиться сюда.

Весь квартал был застроен по обе стороны особняками. Своим архитектурным стилем и крайней запущенностью они походили на дом Шиллеров. Один из домов сплошь зарос плющом, как древняя гробница. На другом сохранилась надпись: «Verboten! Kein Eingang!» — Вход воспрещен!

— Когда-то здесь был банкирский ряд, — сказал Петер. — Каждое утро все они ездили в Берлин, каждый вечер возвращались. Это были культурные, интеллигентные люди. Держали скромный портрет фюрера. Делали вид, что ничего не заметили, когда из того вон особняка исчез Мейерс, а из этого сгинула семья Вайнштейнов. Позднее они могли выгодно купить эти дома. Сегодня вряд ли можно узнать, где жили евреи, не так ли? И теперь мой дед снова хочет ради этого продать душу дьяволу.

Открылась балконная дверь, и женщина в белой шапочке и переднике вывезла на балкон инвалидную коляску. Поставив на тормоз, она уселась в нее и закурила — хозяйка всего, что можно охватить взглядом.

— Что собираетесь делать? — спросил Аркадий.

Петер распахнул ворота.

— Хочу посмотреть, разве не видите?

Подъездная аллея в свое время была вымощена булыжником и вела к расположенной полукругом колоннаде. Теперь сквозь сорняки просматривались лишь две колеи, а одна из колонн настолько пострадала от чего-то, что вместо нее торчком поставили канализационную трубу. На входной двери они увидели красный крест и надпись: «Ruhig!» — Тихо! Однако дверь была открыта, и сквозь нее проникали звуки радио и запах дезинфекции. У входа никакой регистратуры. Осматривая здание, Петер и Аркадий прошли через вестибюль красного дерева в просторный зал, превращенный в столовую, затем оказались в громадной кухне, разделенной шлакобетонными плитами на кухни меньших размеров с большими, испускающими пар кастрюлями.

Петер попробовал суп.

— Неплохо. В Восточной Германии хороший желтый картофель. Вчера вечером я был в Потсдаме, но заехать сюда не смог.

— Где же вы были?

— В архивах потсдамского муниципалитета. Разыскивал Бориса Бенца, — он опустил черпак и двинулся дальше. — Там недостает многих сведений о нем, — сказал он. — Я постучал на федеральном компьютере и увидел его водительские права, подтверждение проживания в Мюнхене и свидетельство о браке. Видел регистрацию его собственности на частную компанию под названием «Фантази Турз». Что касается данных об условиях труда, страховании и медицинских осмотрах, то с ними все в порядке, потому что работающие в этой фирме раз в месяц — в соответствии с законом — проходят осмотр на предмет венерических заболеваний. Отсутствуют сведения об образовании и послужной список.

— Вы мне говорили, что Бенц родился в Потсдаме и что многие восточногерманские архивы еще не пересылались.

Петер побежал по ступеням.

— Поэтому я сюда и приехал. Но в архивах нет абсолютно ничего о Бенце. Одно дело вставить имя в компьютерное досье — на экране добавляется лишний сигнал. Куда труднее вписать его в старый, педантично составленный список учеников школы. Что касается сведений о работе или военной службе, они в счет не идут, если тебе не нужна работа или заем в банке. Это лишний раз говорит о том, что у Бориса Бенца больше денег, чем данных о его личности… Ага, здесь, должно быть, находилась главная спальня.

Они заглянули в палату с пятью койками, аккуратно заправленными чистыми простынями, и паркетным полом, натертым до блеска. На некоторых койках лежали пациенты с капельницами. На стенах клейкой лентой были прикреплены семейные фотографии и рисунки цветными карандашами. Четыре пожилые женщины в халатах мирно играли в карты. Одна из них подняла глаза.

— Wir haben Besucher! — У нас гости!

Петер одобрительно кивнул каждой обитательнице дома.

— Sehr gut, meine Damen. Schonen Foto. Danke. — Очень хорошо, мои дамы! Прекрасные фотографии. Благодарю вас.

Они сияли от удовольствия, когда он, помахав рукой, удалился.

Другие спальни были превращены в палаты и ванные комнаты с оцинкованными ваннами. Из окна над дверью кабинета тянулся табачный дым. Они поднялись на третий этаж. На потолке лестничной клетки, где когда-то висел канделябр, красовалась свернутая кольцом трубка дневного света.

Петер сказал:

— Я задавал себе вопрос: если Бенц не вырос здесь, откуда он знает о моем деде и о том, что дед делал на войне? Знали только эсэсовцы и русские. Так что есть два возможных ответа: он либо русский, либо немец.

— И кто же он, по-вашему? — спросил Аркадий.

— Немец, — ответил Петер. — Восточный немец. Точнее, Staatssicherheit. «Штази»[8]. Их КГБ. Сорок лет «Штази» готовила легенды для шпионов. Знаете, сколько на них работало народу? Два миллиона. Два миллиона осведомителей! Больше восьмидесяти пяти тысяч офицеров! У «Штази» были служебные здания, жилые дома, свои курорты, миллионные счета в банках. Куда делись все агенты? Куда исчезли деньги? В последние недели перед падением Стены агенты «Штази» лихорадочно меняли документы. Когда народ ворвался в здания Службы госбезопасности, они были пусты, а главные досье испарились. Неделей позже Борис Бенц снял квартиру в Мюнхене. Вот когда он родился.

Третий этаж особняка Шиллеров, где раньше жила прислуга, приспособили под хранилище для лекарств и жилые комнаты для медсестер. На протянутой из угла в угол веревке сушились трусики.

Петер продолжал:

— Куда могли податься «штази»? Если они были важными персонами, то им было уготовано место в тюрьме. Если же мелкими сошками, то с документами «штази» их никто не взял бы на работу. Не могли же все они хлынуть в Бразилию, как это было со второй волной нацистов. России не нужны тысячи германских агентов… А это что?

Узенькую лесенку загораживали ведра. Петер переставил их в сторону, взобрался по ступенькам и нажал на ручку дверцы на потолке. Дверца затрещала и распахнулась, подняв целое облако пыли.

Они поднялись в башенку. Оконные створки перекосились, часть крыши провалилась, из одного угла росло чахлое деревце липы, пожизненной пленницы башни. Вид изумительный: озера и холмы до самого Берлина, куда ни глянь — зеленеющие леса и луга. Двумя этажами ниже — балкон с сидевшей в инвалидной коляске медсестрой. Она сбросила туфли и спустила чулки ниже колен. Подняла повыше опоры для ног и установила кресло так, чтобы на нее падало побольше солнца, потом, словно Клеопатра, лениво откинулась назад с сигаретой в зубах — воплощение полного покоя и свободы.

Петер сказал:

— Спросите, где «осси» нашел деньги, чтобы купить восемнадцать новеньких машин или чтобы жить в Мюнхене? Для человека без биографии у Бенца довольно-таки внушительные связи.

— Но зачем ему беспокоить вашего деда? — спросил Аркадий. — Что он узнал от него, кроме военных историй?

— «Штази» были больше чем шпионами. Они были ворами. Брали на заметку состоятельных людей, которых затем арестовывали, а ценности отбирали «в пользу государства». Прекрасные коллекции картин или монет оказывались в результате в доме какого-нибудь полковника Службы госбезопасности. Не исключено, что Бенц, перед тем как исчезнуть, прихватил с собой нечто такое, о чем не имеет ни малейшего понятия. В этой стране много еще чего поприпрятано. Очень много.

Рассказ Петера был чисто немецким. Это был совершенно логичный ответ на вопрос: «Кто такой Борис Бенц?» Аркадий мыслил несколько иначе, и тем не менее он был восхищен.

Внезапно Петер спросил:

— Кто такой Макс Альбов?

— Он предоставил мне жилье в Берлине, — застигнутый врасплох, Аркадий попытался перейти в наступление. — Почему, я собственно, вам и звонил. У вас мой паспорт, а без него в гостинице не остановишься. Кроме того, я хочу продлить визу.

Петер, прежде чем прислониться к подпорке, проверил ее прочность.

— Ваш паспорт у меня вроде кнута. Если отдам, больше вас не увижу.

— Неужели так уж плохо?

Петер рассмеялся, потом взглянул на деревья.

— Могу представить, как я здесь рос. Бегал по залу, лазил на крышу, рискуя сломать себе шею. Ренко, я беспокоюсь за вас. Вчера я проследил вас до самой квартиры на Фридрихштрассе. Альбов приехал до того, как я поехал в Потсдам, и я узнал, кто он, по номеру машины. Судя по моей проверке, это скользкий тип. Дважды перебежчик, несомненно, связан с КГБ, эрзац-бизнесмен. Не представляю, что может быть между вами общего.

— Я познакомился с ним в Мюнхене. Он предложил помочь.

— А кто эта женщина? Она была с ним в машине.

— Не знаю.

Петер покачал головой:

— Правильнее было бы ответить: «Какая женщина?» Вижу теперь, что мне не следовало уезжать, надо было расположиться на Фридрихштрассе и следить. Ренко, вам ничто не грозит?

— Не знаю.

Петер удовлетворился ответом. Глубоко вздохнул.

— Берлинский воздух. Считается, что он полезен.

Аркадий закурил. Петер тоже взял одну. С балкона внизу послышался храп, сопровождаемый гудением мух в саду.

— Государство рабочих, — заметил Петер.

— Как теперь насчет дома? — спросил Аркадий. — Собираетесь переехать сюда и стать землевладельцем?

Петер оперся на одни перила, потом на другие и сказал:

— Предпочитаю арендовать.

33

День угасал, когда Петер высадил Аркадия у станции метро «Зоо». Город на короткое время затих — передышка между дневной и вечерней суетой. Аркадий пытался представить себе, что он сделал бы для того, чтобы всегда быть с Ириной. Получалось, что он был готов на все.

Она пойдет на обед с американскими коллекционерами. Аркадий купил цветы и вазу и пошел через Тиргартен в направлении Бранденбургских ворот с их колоннами и фронтонами высотой с пятиэтажный дом. Он представлял, каким впечатляющим может стать это место: бульвар, протянувшийся на всю длину западной половины города и продолжающийся далее за воротами до старых имперских площадей восточной части. Вокруг не было ни души. Когда стояла Стена, эти сто метров дороги были клочком земли, на который были устремлены самые внимательные взгляды: с одной стороны — пограничников со сторожевых башен, с другой — туристов, карабкавшихся на платформу, чтобы поглазеть.

Возле колонн стоял белый «Мерседес». Мужчина, находившийся рядом, подбрасывал головой футбольный мяч. Одетый в небрежно подпоясанное, словно домашний халат, пальто из верблюжьей шерсти, он перекатывал мяч со лба на колено, затем подъемом стопы перебрасывал его на другую ногу и снова посылал вверх. Профессиональный игрок, вроде Бори Губенко, поддерживая постоянно форму, не утрачивает мастерства. Боря продолжал перебрасывать мяч с колена на колено.

— Ренко! — не переставая играть мячом, он помахал Аркадию, приглашая подойти поближе.

Когда Аркадий приблизился, Боря послал мяч вверх. Раскинув руки, словно канатоходец, принял его ногой, подержал на подъеме и перебросил на голову.

— В Москве я не только катал мячики для гольфа, — сказал он. — Занимался кое-чем еще. Думаешь, побегу обратно и снова встану в армейские ворота?

— Почему бы и нет?

Аркадий подошел еще ближе. Боря сделал шаг назад, уронил мяч на землю, потом шагнул вперед и что есть силы ударил мячом ему в живот. Аркадий упал. Падая, он услышал, как разбилась ваза. Ноги разъехались в стороны. Земля завертелась перед глазами, и, даже лежа, он не мог сориентироваться. Предметы потеряли очертания, небо зарябило.

Боря опустился на колено и приставил к уху Аркадия пистолет. «Пистолет итальянский», — отметил про себя Аркадий.

— У меня к тебе будет счет побольше, — произнес Боря.

Пистолет оказался не нужен. Он встал, открыл правую дверцу «Мерседеса», поднял Аркадия за воротник и брючный ремень так, как поднимают пьяных, вышвыривая их с футбольных матчей, затем бросил его на переднее сиденье, положил мяч сзади и сел за руль. От рывка машины дверь со стороны Аркадия захлопнулась.

— Если бы зависело от меня, — сказал Боря, — тебе бы был конец. Из Москвы бы не выбрался. Если бы даже увидели, что мы тебя пришили, что из этого? Откупились бы. Сдается, что и Макс нарывается на это.

Аркадий еле дышал. Ему давно так не доставалось, и он почти забыл это чувство полной беспомощности. Цветы и ваза пропали. Он все еще ощущал сильную боль в желудке. Правда, отдавал себе отчет в том, что Боря выезжает на живописную дорогу, идущую вдоль реки Шпрее, придерживаясь западного направления и поддерживая достаточную скорость, чтобы Аркадий не выпрыгнул. Теперь Боря мог бы его убить.

— Иногда умники слишком все усложняют, — продолжал Боря. — Великие замыслы, и ничего для их исполнения. Где классический пример? — он щелкнул пальцами. — Ну, в той самой пьесе?..

— «Гамлет», — подсказал Аркадий.

— Совершенно верно, «Гамлет». Нельзя вечно любоваться мячом, когда-то надо бить.

— Как, например, вы ударили по «Трабанту» на шоссе у Мюнхена?

— Это решило бы все наши проблемы. Должно было бы решить. Когда Рита сказала мне, что ты все еще жив и что Макс привез тебя сюда, я, откровенно говоря, не мог поверить. Что у вас с Максом?

— Думаю, что ему хочется доказать, что он лучше, чем есть.

— Не обижайся, но у Макса есть все, а у тебя ничего, — Боря расплылся в улыбке. — А на Западе только это принимается в расчет. Значит, он лучше.

— А кто лучше — Боря Губенко или Борис Бенц? — спросил Аркадий.

Широкая Борина улыбка превратилась в жалкую гримасу мальчишки, застигнутого с рукой в банке варенья. Он выудил из кармана пачку «Мальборо» и угостил Аркадия.

— Как говорит Макс, мы должны стать новыми людьми нового времени.

— Вам нужен был иностранный партнер для совместного предприятия, — сказал Аркадий, — и оказалось легче его придумать, чем найти.

Боря погладил рукой руль.

— Мне нравится фамилия Бенц. Она уверенно звучит. Люди готовы иметь дело с Бенцем. Как ты все это раскусил?

— Ясно как день. Вы были партнером Руди, а на бумаге партнером Руди был Бенц. Как только я узнал, что Бенц существует только на бумаге, вы стали наиболее вероятным кандидатом. Мне показалось странным, что в клинике в Мюнхене мне на короткое время поверили и открыли дверь, когда я сказал, что я — это вы. Я не слишком-то хорошо говорю по-немецки. Затем вы допустили ошибку, засняв на пленку окно ресторана, когда снимали Риту. Ваше отражение не было удачным портретом, потому что загораживала камера, но на большом экране старый герой футбола все еще выгодно отличается от других.

— Пленку придумал Макс.

— Тогда я должен благодарить его.

Направляясь к югу, в сторону Ку'дамм, они проехали мимо станции техобслуживания с вывесками на польском языке. Боря рассказывал:

— Что делают поляки! Они крадут машину, хорошую машину, снимают с нее мотор, ставят какой-нибудь зарегистрированный, пусть даже старую железяку, которая еле тянет, и едут к границе. Пограничники проверяют номер мотора и пропускают. Как в той шутке: «Сколько нужно поляков, чтобы украсть машину? Если есть деньги, плати пограничнику, поезжай дальше, и машина твоя».

— А картину намного труднее переправить через границу? — спросил Аркадий.

— Хочешь правду? Мне эта картина нравится. Редкая работа. Но нам она не нужна. Мы здесь разошлись. Дела и так хорошо идут с игральными автоматами, девочками…

— А проституток из Москвы в Мюнхен поставляете через «ТрансКом»?

— Здесь все законно. Главное, удобно. Мир становится более открытым, Ренко.

— Зачем тогда переправлять контрабандой картину?

— Демократия. Я остался в меньшинстве. Максу захотелось иметь картину, а Рите понравилось быть фрау Маргаритой Бенц, владелицей галереи, а не содержательницей бардака, кем она была. Когда я промахнулся с «Трабантом», то хотел пришить тебя здесь. Снова оказался в меньшинстве. Я ничего против тебя не имею, но хотел, чтобы у меня в Москве было чисто. Когда я узнал, что ты здесь, я взорвался. Макс говорит, что ты будешь вести себя тихо, что у тебя личный интерес и ты не будешь стоять поперек пути. Что ты в деле. Мне бы хотелось поверить этому, но когда я за тобой последил, то увидел, что ты вскочил в машину с немецким полицейским и на целый день уехал в Потсдам. Забрось меня в любую страну, и я распознаю полицейского. Ты ведешь с нами двойную игру, Ренко, и здесь ты ошибся. Это новый мир для нас обоих, и мы должны брать от него, а не валить друг друга наземь. Нельзя оставаться неандертальцами всю оставшуюся жизнь. Я с радостью готов учиться у немцев, американцев или японцев. Проблема с чеченцами. Они собираются испоганить Берлин, как уже испоганили Москву. Они берут на мушку русских деловых людей. Привезли сюда своих ублюдков — смотреть стыдно. Разгуливают как у себя дома, с автоматами, врываются в рестораны, громят лавки, крадут детей — ужас! Немецкая полиция пока не знает, что делать, потому что в жизни не видела такого. Она не может внедриться, потому что ни один немец не сойдет за чеченца. Но чеченцы не видят дальше своего носа: вложи они здесь свои деньги законным образом, сразу бы стали богачами. Я мог бы им показать, как можно выгодно заняться бизнесом. Руди был экономистом, Макс — фантазер, а я — бизнесмен. По себе могу сказать, что бизнес основан на доверии. У себя на площадке для гольфа я уверен, что мои поставщики продают мне настоящее спиртное, а не какую-нибудь отраву. А поставщики уверены, что я плачу им настоящими деньгами, а не какими-то там рублями. Доверие — это наиболее цивилизующее понятие в мире. Если бы Махмуд просто выслушал меня, мы могли бы жить в мире.

— Это все, чего вы хотите?

— Это все, чего я хочу.

Они ехали мимо примелькавшихся уже толп на Ку'дамм под неоновыми названиями фирм «АЕГ», «Сименс», «Найк» и «Чинзано» на фоне бледно-голубого неба. Руины церкви Памяти кайзера Вильгельма выглядели неуместными, потому что во всей округе это было единственное довоенное здание. Позади него тяжело возвышалась стена центра «Европа». Кое-где уже засветились окна. Боря поставил машину в гараже центра.

В торговой его части насчитывалось более сотни магазинов, ресторанов, кинотеатров и кабаре. Боря повел Аркадия мимо соблазнов: экзотических баров, свежих вестернов, культивированного жемчуга, швейцарских часов и салонов маникюра.

— Махмуд тебе доверяет. Если ты будешь рядом, он, может быть, станет слушать.

— А он здесь? — спросил Аркадий.

— Одно дело, когда Макс говорит, что ты почти наш. А другое… В общем, если окажешь мне эту небольшую услугу, буду знать, что с тобой все в порядке. Он как раз наверху. Знаешь, как он бережет здоровье.

Они поднялись на три пролета. Аркадий ожидал, что встреча с Махмудом Хасбулатовым произойдет где-нибудь на заднем сиденье автомобиля или в углу слабо освещенного ресторана, но наверху, в зале, ярко горел свет, пол был устлан коврами, на длинном столе стояли бесчисленные флаконы изготовленных на травах шампуней и коробочки с витаминами, лежали защитные очки. За шестьдесят марок служитель выдал им полотенца, резиновые шлепанцы и ключи на цепочке из металлических бус.

— Это что, баня? — спросил Аркадий.

— Сауна, — ответил Боря.

В раздевалке были шкафчики для одежды, души, сушилки для волос, бесплатные губки. Аркадий повесил свою жалкую одежку, запер дверцу и надел цепочку на руку, как браслет. Борин гардероб с трудом влез в шкаф. Большинство раздетых догола мужчин кажутся бесформенными и ниже ростом. Спортсмен Боря Губенко всю жизнь раздевался перед людьми. Он был физически раскован. Рядом с ним Аркадий казался голодающим в знак протеста против чего-нибудь.

— И Махмуд ходит сюда? — спросил Аркадий.

— Махмуд помешан на своем здоровье. Куда бы его ни заносило, он каждый день по часу сидит в сауне.

— Сколько еще здесь чеченцев? — на автомобильном рынке в Южном порту вокруг Махмуда всегда было не меньше полудюжины.

— Не много. Отдыхай, — сказал Боря. — Я хочу, чтобы ты поговорил с Махмудом с глазу на глаз. Не знаю почему, но ты ему нравишься. Кроме того, я хочу, чтобы ты видел, что все, что я здесь делаю, законно.

— Это общественное заведение?

Боря распахнул дверь сауны.

— Самое что ни на есть общественное.

Аркадий был привычен к коммунальным баням, бледным русским телам и запаху выходящего вместе с потом алкоголя. Здесь было иначе. Терраса с тропическим лесом из синтетических деревьев открывалась в сторону круглого бассейна, к которому со всех сторон вели мраморные ступени. Повсюду плавали, отдыхали на воде или полулежали, развалившись в шезлонгах, голые фигуры, до того розовые, что казалось, будто они только что повалялись в снегу. Мужчины, женщины, мальчики и девочки. Если бы не серьезный вид купающихся, можно было бы подумать, что здесь собрались любители поразвлечься. Люди, пышущие здоровьем, с упругими телами олимпийцев. Единственным украшением было полотенце, а некоторые обходились и без него. Мужчина с козлиной бородкой и заросшим седыми волосами животом поднимался по ступеням с видом по крайней мере сенатора. Чеченцев было нетрудно распознать. Двое из них, опершись на перила, разглядывали медленно плававшую туда и обратно женщину, все одеяние которой состояло из купальной шапочки и защитных очков. Хотя чеченцы ни за что в жизни не позволили бы своим женам появиться обнаженными на публике, здесь они нисколько не возражали против того, что донага раздеваются другие женщины.

Из буфета, пронзительно визжа, выбежали малыши со светлыми пушистыми волосенками. Эхо их голосов отразилось от медных звукопоглотителей над бассейном. Аркадий услышал стук костяшек домино об обеденный стол: скорее всего, чеченцы.

Боря повел Аркадия в другую сторону, мимо двух небольших сидячих бассейнов. Через деревянную дверь они вошли в сухую сауну. Внутри был сенаторского вида немец. Они поднялись на верхние полки, где было погорячее. Немец не обращал на них ни малейшего внимания. Он сидел у настенного термометра и растирал, словно мыло, по телу пот, при этом каждые несколько секунд смотрел на термометр. Казалось, что все его внимание было сосредоточено на процессе потения. Металлические бусинки на цепочке Аркадия стали горячими. Сауна была хорошо изолирована. Звуков из бассейна совсем не было слышно.

— Где же Махмуд?

— Где-то здесь, — ответил Боря.

— А где Али?

«Если Махмуд поблизости, то тут же должен быть и его любимый телохранитель», — подумал Аркадий.

Боря приложил палец к губам. Он мог бы сойти за статую, если бы не капельки пота, которые стали появляться на висках, на верхней губе, в углублении, где шея погружалась в броню мышц, называемую грудью. Он шепотом сказал:

— В сухой долго. Пойдем попробуем русскую парную.

Он спустился вниз, Аркадий за ним. Снаружи чеченцы у балюстрады следили, как вытиралась стоявшая на ближнем к ним краю бассейна купальщица. Она была немолода, но если глядеть сзади, у нее была крепкая спортивная фигура, которой можно и погордиться. Она вытиралась тщательно, не спеша. Сняла шапочку, распустила густые светлые волосы и стала энергично ворошить их пальцами, потом откинула мокрые пряди с лица, которое оказалось широким, славянским, ничуть не немецким, оценивающе бросила дерзкий и одновременно подозрительный взгляд на чеченцев и Аркадия. Это была Рита Бенц.

Боря толкнул дверь с надписью «Russisch Dampfbaden» — русская парная. Аркадий вошел следом, окунувшись в ароматное облако. Полка по одну сторону была пуста. Он сел, протянул руку и потрогал край каменного кольца. Фонтан. Свет проникал сквозь клубы пара только через четыре стеклянные плитки в полу у подножия фонтана. Он не мог разглядеть Борю, сидевшего по другую сторону.

Сауна — это духовка, которая медленно выжимает пот, а русская баня до такой степени насыщена паром, что пот выступает мгновенно… Кипарисовый экстракт открывает поры. Пот струился со лба Аркадия, бежал по груди, скапливался между пальцами ног, заполнял все складки тела. Он вспомнил о Рите и о том, как впервые увидел ее в Южном порту. Брошенный на него сейчас взгляд очень напоминал тот, каким она глядела на Руди.

— Это Али? — раздался из угла голос Махмуда.

Аркадий уже направлялся к двери, когда Боря нанес ему удар. Он ударился головой о стену, повалился на скамейку и скатился на пол.

Он не то чтобы потерял сознание, а просто на короткое время отключился. Потом в глазах прояснилось, он ползком добрался до полки и с трудом примостился с краю. Если не считать того, скольких усилий ему стоило удерживать равновесие, и того, что ему заложило уши, все обошлось нормально. Обычно жертвы контузии пытаются вспомнить, что произошло. Секунду назад с Борей и Махмудом он был в русской бане. Теперь же он, судя по всему, был в парной один.

Пар был розовым. Для Аркадия это означало, что он разбил голову и кровь попадает в глаза. Он отыскал на голове шишку. Серьезной раны не было. Вытер лицо полотенцем. Баня по-прежнему была полна розового пара.

Аркадий глянул вниз. Стеклянные плитки на полу были красными. Передвигаясь вокруг фонтана, он увидел красную ногу, свисавшую с противоположной полки. Нога принадлежала маленькому усохшему телу. Он подтащил его поближе к свету.

Рот Махмуда был заткнут полотенцем. Кровь лилась из такого обилия ран на шее и груди, что казалось, будто его прошили из автоматического оружия. Однако из высохшего живота торчала обмотанная клейкой лентой рукоятка ножа. Аркадий вспомнил, что, когда они с Борей разделись, он стыдливо обмотал себя полотенцем вокруг бедер. Боря же держал свое в руках. Аркадий схватился за запястье. Цепочка с ключом исчезла.

В дверь постучали. Аркадий не откликнулся. Дверь отворилась, и в нее просунулся Али. Пар хлынул наружу. Али выглядел упитанным и крепким. Волосы кольцами вились по лбу и щекам.

— Дед, по-моему, с тебя достаточно.

Аркадий промолчал. Али вошел в парную и закрыл дверь. Он медленно продвигался вперед, шаря руками в густом пару. Аркадий стоял на полке, и его ноги не были видны на свету. Он перешел на ее противоположную сторону.

— Дед, ты где?..

Какое-то мгновение ничего не было слышно, кроме шума воды, переливавшейся через края фонтана. Потом он услышал, как Али поднял мертвое тело, услышал сосущий звук вынимаемого из тела ножа. Кровь Махмуда больше не заливала стеклянные плитки, и в парной посветлело. Аркадий определил по положению ног, что Али повернулся.

— Кто здесь? — крикнул Али.

Аркадий молчал. Он подумал о том, что двое чеченцев стоят за дверями и еще больше их в разных концах купального комплекса. Али достаточно было только позвать…

— Я знаю, ты здесь, — сказал он.

Послышалась возня, в воздух полетели водяные брызги: Али разгонял пар. Ему мешал фонтан. Аркадий попытался проскользнуть к двери и почувствовал, как по спине полоснуло чем-то горячим. Он отпрянул назад. Али тоже почувствовал прикосновение. Следующим взмахом он ударил в стену рядом с рукой Аркадия.

Аркадий нанес удар ногой, и Али покачнулся. Фонтан тоже сдвинулся с места. Рука ухватила Аркадия за ногу, повалила на полку, потом стащила на пол. Али схватил Аркадия за волосы и откинул голову назад, но поскользнулся и уронил нож. Аркадий услышал, как нож ударился об пол на другом конце парной.

Отталкивая друг друга, они поползли на звук. У Али хватило веса подмять под себя Аркадия и вырваться вперед. Словно красный Будда из облака, поднялся он на ноги с ножом в руках. Это был разделочный нож мясника с длинным узким лезвием. Аркадий ударил. Али заскользил назад и снова подался вперед. Аркадий сделал обманный выпад, и Али, чтобы удержаться, наклонился вперед. Удара не последовало, и он, поскользнувшись, стал падать. Падая, он взмахнул ножом и ухватился за Аркадия. Какое-то мгновение они неуклюже катились вместе, затем рухнули под фонтан.

Али с трудом выбрался из-под струй и сел на пол, опершись о полку. Он глянул вниз, на живот, располосованный от левого бедра до правых ребер. Попытался собрать внутренности, но они вываливались, как из разбитой чашки. Али ловил ртом воздух. Говорить он не мог. На лице было выражение, словно он добровольно прыгнул с огромной высоты и, к своему ужасу, не веря себе, обнаружил, что на этот раз он не пристегнул спасительный эластичный шнур. Он подумал, что Аркадий собирается помочь ему, но тот лишь снял с запястья цепочку с ключом.

Аркадий подобрал полотенце и шлепанцы и вышел из парной. Двое чеченцев спустились к бассейну, хотя Рита уже ушла. Понимая, что он в крови, Аркадий окунулся в ближайший сидячий бассейн — как оказалось, с холодной водой — и вышел из него, оставляя после себя расплывающиеся в воде красные завитки. Моментально ополоснулся во втором, теплом, вытерся и направился в раздевалку.

В шкафчике Али висели костюм, в котором Аркадий видел его в парке, и фирменная сумка «Луи Виттон» с пистолетом-пулеметом, тремя обоймами патронов и бумажником «Виттон», набитым марками в крупных купюрах. Аркадий, стараясь не спешить, оделся. По пути вниз прошел мимо конторских служащих, которые спешили отдохнуть после работы и не увидели ничего необычного в том, что русский был одет не по росту. Выходя, он вернул кассиру шлепанцы.

34

Открытые двери гаража на Фридрихштрассе удерживались с помощью клиньев. Аркадий поднялся по лестнице на четвертый этаж. Не включая свет, он отыскал свой саквояж и переоделся. Ботинки Али жали, необходимо было купить новые.

Теперь все зависело от случая. Если до Бори дойдут слухи, что в парной нашли два трупа, он успокоится. Если же узнает, что оба убитых — чеченцы, это послужит ему предостережением. Полиция соберет описание человека, исчезнувшего в костюме Али. Бено и его собратья уже его разыскивают.

Хотя Аркадий не был специалистом по ручному оружию, он определил, что пистолет-пулемет был чешским «скорпионом», с коротким тупым стволом, выступающим из большой каретки. В магазине двадцать патронов, которые пистолет выстреливал за две секунды. Хорошая игрушка для Али: имея «скорпион», не надо прицеливаться.

Позади него открылась дверь. Аркадий моментально вставил магазин и повернулся, готовый открыть огонь.

В дверях, на черте, разделяющей свет из прихожей и темноту комнаты, застыла Ирина. Аркадий выглянул, чтобы убедиться, что никого больше нет, втащил ее за руку и закрыл дверь.

— Я подумала, что ты у себя, — сказала она еле слышно.

— Где Макс?

— Зачем у тебя пистолет?

— Где Макс?

— Обед закончился рано. Американцы спешили на самолет. Макс пошел в галерею увидеться с Ритой. А я пришла сюда к тебе, — она высвободила руку. — Почему здесь темно?

Она попыталась дотянуться до выключателя, но он помешал ей. Попыталась открыть дверь, но он ногой захлопнул ее.

— Не могу поверить, Аркадий. Снова то же самое. Ты приехал не за мной, а за кем-то еще. И опять использовал меня.

— Нет.

— Да. Именно так. За кем ты гоняешься?

Аркадий молчал.

— За кем еще? — спросила она.

Он ответил:

— За Максом, Ритой, Борисом Бенцем, правда, по-настоящему его зовут Боря Губенко.

Он почувствовал, как она отпрянула. И услышал:

— Мне казалось, что день, когда я оставила тебя, был худшим в моей жизни. Этот день еще хуже. Ты вернулся и превзошел самого себя. За эти два дня моя жизнь пошла прахом.

— Ты…

— Пять минут назад я была твоей. Я так спешила к тебе. И кого я вижу? Следователя Ренко.

— В Москве они убили денежного перекупщика.

— Что мне до советских законов?

— Они зверски убили моего напарника.

— Какое мне дело до советской полиции?

— Они убили Томми.

— Вокруг тебя всех убивают. Макс мне вреда не причинит. Он меня любит и сделает для меня все.

— Я тебя люблю.

Она ударила его. Сначала изо всех сил ладонью, потом стала колотить кулаками. Он стоял наклонившись вперед, как если бы навстречу дул сильный ветер. Рука с пистолетом была опущена. Аркадий разжал руку, и тот, скользнув по ноге, упал на пол.

— Хочу посмотреть тебе в глаза, — сказала Ирина.

Нащупала выключатель и включила свет. По ужасу, написанному на ее лице, он сразу понял, что случилось что-то необычное. Он поднял руку и нащупал над бровью большую, до самого виска, болезненную шишку. С тех пор, как он покинул баню, она вздулась как шар.

Ирина взглянула на валявшуюся на полу рубашку Али. Сзади она насквозь была пропитана кровью. Ирина расстегнула рубаху, которая была на нем. Аркадий снял ее. Ирина повернула его кругом. Он услышал, как у нее перехватило дыхание.

— Тебя порезали.

— Не глубоко.

— Кровь еще идет.

Они зажгли свет в ванной. В зеркале шкафа Аркадий увидел, что Али полоснул его от правой лопатки до пояса. Ирина пыталась убрать кровь со спины губкой, но ей это никак не удавалось. Аркадий оставил пистолет в раковине, разделся и встал под душ. Она сделала воду похолодней и стала промывать длинный кровоточащий порез.

Его мышцы сжимались и вздрагивали под холодной водой, потом расслаблялись от касания ее рук. Ее пальцы отыскали шрам на ребрах и, словно вспоминая что-то, коснулись отметины на ноге; потом пробежали вверх по сглаженному рубцу на животе, будто он представлял собой живую карту.

Аркадий закрыл воду. Пока он выходил из-под душа, она сняла с себя юбку и в два шага освободилась от трусиков. Он поднял ее. Она обняла его за шею, обвила ногами и выгнулась, чтобы он мог войти в нее. Глаза ее были широко открыты. Он оперся спиной о стену. Они соединились. Он глубоко входил в нее, они медленно раскачивались, и было такое ощущение, будто вся Вселенная движется в одном с ними ритме.

Ирина беззвучно плакала. Он еще крепче сжал ее. Казалось, они вместе выбираются к свету из темной шахты на одной паре ног, которые никогда еще не были такими сильными.

— Аркаша!

Она откинулась назад, он был все ближе к тем прекрасным мгновениям, когда тело вдруг пронзает божественная, сладостная боль. Ирина продолжала со всей страстью, осыпая поцелуями его рот, щеку, ухо, шепча хриплым, как и у него, голосом, до тех пор, пока до конца не утихло внутреннее напряжение.

У него подогнулись ноги, и они медленно опустились на колени. Потом он, не выпуская ее, упал на спину…

Ирина через голову сняла кофточку, обнаружив округлые груди с темными твердыми сосками. Он почувствовал, что снова набирает мужскую силу.

Аркадий взял широко открытым ртом ее грудь. Она наклонила к нему лицо, и он почувствовал солоноватый вкус ее слез, падающих теплыми каплями. Слезы прощения. Ирина отпускала грехи ему и себе…

Они лежали на полу ванной, словно в постели. Она положила голову ему на грудь, нежно гладя рукой его истерзанное тело. И что с того, что они были испачканы кровью? Разве это имело какое-нибудь значение? Интересно, как бы выглядели Орфей и Эвридика, если бы они невредимыми выбрались из преисподней?

Даже в полумраке Ирина выглядела измученной.

— По-моему, ты ошибаешься. Макс не убийца. Он хитер и умен. Как только в России начались реформы, он сказал, что это не реформа, а крах. Его огорчало, что наши с ним отношения не сложились так, как он надеялся. Он хотел вернуться героем.

— Перебежав еще раз?

— Заработав денег. Он говорил, что он больше нужен москвичам, чем они ему.

— Должно быть, он прав.

«Если бы не так, Макс ни за что не вернулся бы в Германию», — подумал Аркадий.

— Он хочет доказать, что он умнее и хитрее тебя.

— Так оно и есть.

— Нет, нет, ты несравненно лучше и умнее. Я говорила, что никогда в жизни не подпущу тебя к себе, и видишь, что из этого вышло.

— Ты считаешь, что мы с Максом можем уладить наше недоразумение?

— Он помог тебе попасть в Мюнхен, помог добраться до Берлина. Поможет опять, если я попрошу. Потерпи.

Они в темноте сидели на полу у окна комнаты. «Типичные беженцы», — промелькнуло у Аркадия. Он — в брюках, Ирина — в его рубашке. Подсохший порез на спине был похож на застежку «молния».

Куда им податься? Полиция ищет убийцу Махмуда и Али. Допустим, она действует на манер милиции. Тогда немцы передадут по радио и телевидению его приметы, возьмут под наблюдение аэропорт и вокзалы, предупредят больницы и аптеки. Тем временем Борины люди и чеченцы будут обшаривать улицы. Конечно, чеченцы будут также охотиться и за Борей.

После полуночи движение было незначительным. До того как увидеть автомашины на улице, Аркадий определял их по звуку: астматический хрип «Траби», ритмичное тиканье дизелей «Мерседеса»… Белый «Мерседес» проехал со скоростью лодки, распустившей сети.

— Хочешь помочь?

— Конечно.

— Оденься и поднимись на свой этаж, — он протянул ей номер телефона Петера. — Скажи человеку, который ответит, где мы находимся, потом жди меня.

— А почему не пойти вместе? Можешь позвонить сам.

— Я буду у тебя через минуту. Жди звонка, пока не ответят. Иногда он не сразу снимает трубку.

Ирина не стала спорить. Она надела юбку и босиком вышла в прихожую. Короткий проблеск света показался ослепительным.

Между тем белый «Мерседес» проехал еще раз. Аркадий услышал странные звуки «Даймлера» и уж потом увидел, что он приближается с противоположной стороны. Максу и Боре приходилось не только охотиться за ним, но и оберегать друг друга от чеченцев. Наверх поднимется Макс, но Ирина права, ее он не тронет.

Две автомашины встретились напротив дома и покатили дальше, каждая своей дорогой.

Через несколько лет, когда закончится реконструкция, Фридрихштрассе будет функционировать, как всякая нормальная магистраль с ее магазинами, закусочными, экспресс-кафе. А пока у Аркадия было такое ощущение, будто он глядит на кладбище, каким стал бывший Восточный Берлин.

Обе машины появились снова с тех же сторон, что и раньше. Они, видно, кружили вокруг квартала. «Мерседес» встал на противоположной стороне улицы. «Даймлер» повернул в гараж дома.

В квартире без мебели не очень-то укроешься. Аркадий поставил саквояж прямо перед дверью, чтобы прежде всего к нему привлечь внимание вошедшего. Он лег на пол напротив двери — подальше от нее, чтобы быть как можно меньшей мишенью. Доски пола дали знать, что лифт заработал. Аркадий сомневался, чтобы Макс был один. Хрустальные бра в лифте светили ярко, и ему хотелось, чтобы зрачки у Макса и его приятелей, ослепленные светом, сузились до размеров булавочной головки. У пистолета имелась складная проволочная ложа, которую Аркадий развернул и приложил к плечу. Он до отказа перевел переключатель скорости огня и положил перед собой три остальные обоймы, как запасные карты. Черный прямоугольник двери был в окантовке света, проникающего из коридора. И по этой светящейся рамке было заметно, как дверь слабо вибрирует.

В прихожей остановился лифт. Он слышал, как раздвинулись двери, остановились, потом закрылись. Лифт пошел на шестой этаж.

В дверь постучали. В комнату проскользнула Ирина. Она отыскала глазами Аркадия.

— Так и знала, что ты не поднимешься наверх.

— Звонила?

— Ответил автомат. Я продиктовала, что ты просил.

— Ты разминулась с Максом, — сказал Аркадий. — как раз сейчас он едет наверх.

— Знаю. Я в это время спускалась по лестнице. Не старайся заставить меня уйти. Однажды я уже так сделала. Это было моей ошибкой.

Аркадий не спускал глаз с двери. «Макс на время будет сбит с толку, обнаружив, что Ирины нет», — подумал он. Правда, лифт стоял на шестом этаже уже целых десять минут, дольше, чем имело смысл, если только Макс не воспользовался лестницей. Но когда лифт заработал, то спустился прямо в гараж, а спустя несколько секунд Ирина сказала, что видит, как выезжает «Даймлер», а за ним следует «Мерседес».

35

— Я всегда пыталась представить, — кто с тобой, — говорила Ирина. — Почему-то мне представлялась очень молоденькая, маленькая брюнетка, яркая и страстная. Я думала о том, где вы сейчас гуляете, о чем говорите. Когда я хотела помучить себя, то весь день воображала себе пляж — одеяла, песок, солнцезащитные очки, плеск волн. Она крутит коротковолновый приемник, ищет лирическую музыку, случается, слышит и меня. Останавливается, потому как в конечном счете станция передает по-русски. Затем крутит дальше, и ты ее не останавливаешь, не говоришь ни слова. Тогда я придумывала месть. Она едет в Германию. Случайно мы оказываемся в одном купе. Дорога длинная, и мы разговариваем. Разумеется, я узнаю, кто она такая. Мы, как правило, оказываемся на обледеневшей платформе в Альпах. Она, конечно, милая женщина. Но я все равно толкаю ее с платформы. За то, что заняла мое место.

— Значит, ты убиваешь ее, а не меня?

— Я еще не сошла с ума.

С их этажа звуки были похожи на накаты волн. По потолку пробегали лучи фар.

Аркадий увидел, как примерно в квартале от их убежища на Фридрихштрассе остановилась машина. Он не мог разглядеть марку, но заметил, что из нее никто не вышел. Вторая машина остановилась примерно на том же расстоянии от них, но с другой стороны.

По мере того, как тянулось время, он рассказывал ей о Руди и Яаке, о Максе и Родионове, о Боре и Рите. Ему самому было интересно. Он вспомнил свою прогулку с Фельдманом, профессором-искусствоведом, его рассказ о революционной Москве. «Площади — наши палитры!» «Мы сами палитры, — усмехнулся Аркадий. — Скрытые возможности. Внутри Бори Губенко живет Борис Бенц. Внутри валютной проститутки, известной под именем Рита, владелица берлинской художественной галереи Маргарита Бенц».

Ирина сказала:

— Это еще вопрос, кем мы станем, если выберемся живыми. Русскими? Немцами? Американцами?

— Кем хочешь. Я буду как воск.

— Когда я думаю о тебе, такое сравнение не приходит на ум.

— Могу стать американцем. Свистеть и жевать резинку.

— Когда-то ты хотел жить, как индейцы.

— Теперь поздновато, но ковбоем можно.

— Веревку в руки и верхом?

— Перегонять скот. Или остаться здесь. Разъезжать по автобанам, карабкаться по Альпам.

— Стать немцем? Это легче.

— Действительно легче?

— Ты не сможешь стать американцем, если не бросишь курить.

— Это можно, — заверил Аркадий, закуривая очередную сигарету. Он выдохнул, разглядывая дым.

Вдруг он погасил об пол сигарету, приложил палец к губам и махнул рукой, чтобы она отошла в сторону. В одно мгновение он понял, что дым колышется из-за того, что из-под двери сквозит. Тянуло с лестничной клетки, хотя если бы он не лежал на полу, то не почувствовал бы сквозняка.

Он приложил ухо к полу. Выходит, он еще годился в индейцы. Услышал в прихожей скрип ботинок.

Ирина стояла у стены, не пытаясь спрятаться или сжаться.

Аркадий смотрел на свет, падающий из-под двери на саквояж. С одного конца светлая полоска постепенно сходила на нет.

Он вдавил живот в доски пола. Будь он более тощим, прополз бы под дверь. Посмотрел на Ирину. Ее взгляд — словно руки, оберегающие от падения со скалы.

Дверь распахнулась. Хлынул свет, и порог переступила знакомая массивная фигура.

— Петер, так можно нарваться на пулю, — сказал Аркадий.

Петер Шиллер ногой отшвырнул сумку. Увидев Аркадия, он сердито засопел.

— Здесь что, стрельбище?

— Мы ждали других.

— Не сомневаюсь, — Петер посмотрел на Ирину. Она выдержала его взгляд. — Ренко, у нас здесь по всему Берлину бегают русские. В центре «Европа» два убитых мафиози. Их зарезал кто-то, похожий на вас. Что у вас со спиной?

— Поскользнулся, — Аркадий встал и закрыл дверь.

— Аркадий был со мной, — вмешалась в разговор Ирина.

— Как долго? — спросил Петер.

— Весь день.

— Лжете, — отрубил Петер. — Идет война между бандами, не так ли? Бенц связан с одной из них. Чем больше я узнаю о Советском Союзе, тем больше убеждаюсь в том, что идет бесконечная война между бандами.

— В некотором смысле так, — согласился Аркадий.

— Сегодня днем вы говорили, что даже не знаете эту женщину. А вечером она выступает вашей свидетельницей, — Петер принялся ходить в комнате. «Габариты и энергия у него, как у Бори, — подумал Аркадий, — но в нем больше вагнеровского: Лоэнгрин, который по ошибке оказался не в той опере».

— Где Бенц? — спросил Аркадий.

— Удрал, — ответил Петер. — Час назад сел в самолет на Москву.

«Неплохо подгадал, когда покинуть Берлин. Может, он сбрасывает с себя личину Бенца, — предположил Аркадий. — Возможно, теперь Бориса Бенца никогда больше не увидят. Убрать Махмуда, конечно, куда важнее, чем цепляться за имущество немецкой „Фантази турз“. И все равно он был удивлен: Боря не из тех, кто упускает свое.

— Бенц сел в самолет вместе с Максом Альбовым, — сказал Петер. — Оба улетели.

— Макс сюда заходил, — заметила Ирина.

Аркадий вспомнил, что, прежде чем подняться на шестой этаж, лифт остановился на его этаже. Должно быть, Макс приезжал уложить вещи.

— Зачем ему ехать в Москву?

— Они полетели чартерным рейсом, — сказал Петер.

— Как им удалось в последний момент попасть на ночной чартерный рейс?

— В последнюю минуту там оказалось много свободных мест, — сказал Петер.

— Почему?

Петер поглядел на Аркадия с Ириной.

— Разве вы не слыхали? Здесь что, нет ни радио, ни телевизора? Должно быть, вы единственные в мире, кто ничего не знает. В Москве переворот.

Ирина тихо засмеялась:

— Наконец-то.

— Кто захватил власть? — спросил Аркадий.

— Так называемый ГКЧП. Армия ввела технику. Это все, что известно.

Переворот был той самой предсказываемой катастрофой, которая стала давно ожидавшимся итогом русских страхов, и тем не менее новость потрясла Аркадия. Макс и Боря, должно быть, тоже были застигнуты врасплох.

— Зачем Максу понадобилось возвращаться в этой сумятице? — задал вопрос Аркадий.

— Какое это имеет значение? — ответила Ирина. — Важно, что они не явятся сюда.

— Так что эта штука вам больше не нужна, — Петер забрал у Аркадия пистолет-пулемет, подобрал с пола обоймы и сунул себе за ремень.

— Мы в безопасности, — сказала Ирина.

— Не совсем, — Петер взмахнул пистолетом, показывая, чтобы они перешли в угол. Аркадий тоже подумал, что они в безопасности, но Петер лишил их этой иллюзии.

В комнате было по-прежнему темно. На фоне окон Петер видел их лучше, чем они его, но Аркадий разглядел поданный им знак не шевелиться. В прихожей открылась дверь лифта. Ирина схватила Аркадия за руку. Петер знаком приказал им лечь на пол, потом резко повернулся и выстрелил сквозь дверь.

«Скорпион» стрелял не особенно громко, хотя 7,62-миллиметровые пули прошили сухую штукатурку, словно бумагу. Петер двинулся вдоль стены, поливая огнем на уровне пояса и перезаряжая на ходу. Пара очередей высекла искры из гвоздей. В холле в ответ раздались ругательства и возгласы замешательства. Петер расстрелял вторую обойму на уровне колен. Кто-то за стеной наконец понял, что происходит, и выстрелил в ответ. В комнату влетел и разлетелся вдребезги кусок штукатурки размером с блюдце. Петер воспользовался светящейся дырой как мишенью. Он повернулся спиной к стене, вынул пустую обойму и вставил последнюю. С внешней стороны стену дугой насквозь прошили пули. Петер подошел к верхней точке дуги, направил ствол вниз и открыл огонь, стоя на расстоянии согнутой руки от стены в окружении лучей света. В ответ на одиночный выстрел он шагнул в сторону, снова занял стойку, приложил ствол к дыре и расширил ее четырьмя выстрелами. Он поставил указатель на одиночные выстрелы и стал слушать стоны, затем выстрелил сквозь стену в пол. Перевел на автоматический огонь и выпустил веером всю обойму. В течение десяти секунд Петер послал сквозь стену восемьдесят пуль. Направляясь к двери, он бросил «скорпион» и, на всякий случай, достал из кобуры свой пистолет.

Пистолет не понадобился. В прихожей растянулись четыре чеченца. Залитые кровью и обсыпанные штукатуркой, они, казалось, попали в производственную аварию. Петер ощупал каждого из них, одной рукой из предосторожности держа пистолет у головы убитого, а другой щупая пульс на сонной артерии. У двух убитых тоже были «скорпионы». «Скорпион» же им и воздал. В одном из них, смотревшем сквозь пыль мертвыми глазами, Аркадий узнал приятеля Али, который был с ним в кафе у Стены. Бено среди них не было.

— Когда я приехал, они были в машинах на улице, — сказал Петер. — По два в машине.

— Спасибо, — сказал Аркадий.

— Bitte, — с огромным удовольствием произнес Петер.

Люди не понимают, что происходит, когда просыпаются под звуки автоматических очередей. В районе города, где ведется большое строительство, первой реакцией бывает негодование буржуа по поводу того, что кто-то посмел нарушить закон и забить гвоздь до наступления рассвета.

Выйдя на улицу, Аркадий увидел далеко в конце Фридрихштрассе синие огни полицейских машин, приближающихся с отключенными сиренами, поскольку была глухая ночь. Они с Ириной прошли следом за Петером к его машине, стоявшей за углом. Запустив мотор, Петер стал слушать полицейские радиопереговоры.

Отозвавшимся полицейским, прежде чем обнаружить трупы, предстояло отыскать нужный дом и обыскать четыре этажа. Аркадий понимал, что, возможно, кто-нибудь из окна на противоположной стороне улицы заметил, как они выходили из здания, но что они могли сказать кроме того, что видели в темноте под углом с расстояния в несколько сотен метров двух мужчин и женщину?

Петер сказал:

— Ничего нельзя поделать с отпечатками пальцев и следами ног, они там по всей квартире, но их не так легко идентифицировать. Ваша подружка говорит, что не нарушала законов Германии, а ваших отпечатков вообще нет.

— А как в отношении вас?

— Пистолет-пулемет и обоймы я протер, а своим пистолетом не пользовался.

— Я не то хотел сказать. Как быть с вами?

Петер некоторое время ехал молча.

— Каждый раз, когда применяется огнестрельное оружие, проводят официальное расследование. Мне не хочется объяснять, почему я застрелил четверых людей без официального опознания и предупреждения. Стрелял сквозь стену? Они могли быть случайными людьми, разыскивающими кого-то или собирающими средства для «Гринпис» или для матери Терезы.

Пальцы Петера были в пыли. Он вытер их о рубашку.

— Мне не очень-то хочется распространяться о том, как я помогал своему деду. Это война между русскими бандами. Я не хочу, чтобы она обернулась для него публичным скандалом.

— Если они выйдут на меня, Федоров знает ваше имя, — заметил Аркадий.

— Думаю, что из-за этого переворота у консульства в Мюнхене заботы посерьезнее, чем мы с вами.

На полицейской волне диспетчер направил машины «скорой помощи» на Фридрихштрассе. Взволнованный голос контрастировал со спокойствием Тиргартена, с тишиной еще спящего города.

Петер произнес:

— Вы дурачили меня с самого начала, но должен признаться, что почерпнул из ваших небылиц больше, чем из всех небылиц, которые слышал раньше. Интересно, почему это так? Я все еще рассчитываю услышать правду.

Аркадий ответил:

— Если мы поедем на Савиньи Платц, я, может быть, смогу вам ее показать.

Пока Аркадий сидел в увитой зеленью беседке, ему стянуло спину. Нужен был аспирин или никотин, но таблеток у него не было, и он не мог позволить себе сигарету из-за ее предательского огонька среди темной живой изгороди на фоне медленно сереющего неба. Со своей скамьи он не мог видеть Петера и Ирину, сидевших в машине в квартале от него. Зато был виден свет в галерее, который, вероятно, горел всю ночь.

В Москве под такими же нависшими облаками по улицам катились танки. Был это военный путч? Или же партия возвращала утраченную роль авангарда народа? Взялись за национальное спасение всерьез, двумя руками? Так же, как партия до того брала под защиту Прагу, Будапешт и Восточный Берлин? По крайней мере, должны быть слышны отдаленные раскаты грома.

За исключением Фридрихштрассе, немцы, кажется, всю ночь крепко спали. В привычное время немецкое телевидение смежило свои очи. Аркадий предполагал, что заговорщики, по крайней мере, арестуют примерно тысячу основных реформаторов, возьмут под контроль советское радио и телевидение, закроют аэропорты, отключат телефонные линии. Он не сомневался, что прокурор города Родионов сожалеет о необходимости переворота, но, как известно всякому русскому, неприятную работу лучше делать сразу. Чего не мог понять Аркадий, так это почему поспешили назад Макс и Губенко. Как может совершить посадку международный рейс, если аэропорты закрыты? Самое время послушать Радио «Свобода». Интересно, что говорит Стас.

Заморосил дождь. Потом в кустарнике, разминая крылышки, зашуршали невидимые птицы. На живую изгородь, там, где рано встают, упал свет из окон, стали слышны, словно шум моря, звуки улицы, принялись за работу дворники.

С другой стороны живой изгороди застучали высокие каблучки. Появилась Рита в красном дождевике и шляпке под цвет ему. Она быстрым шагом прошла между квадратными клумбами. Правая рука в кармане. Аркадий раньше видел, как она начинала подписывать счет за обед, и знал, что она делает все правой рукой. Отпирая наружную дверь, она продолжала держать правую руку в кармане. Прежде чем войти, оглядела улицу.

Через десять минут вышел вооруженный охранник, зевнул, потянулся и, тяжело ступая, направился в противоположном направлении.

Еще через десять минут в галерее погас свет. Снова появилась Рита, заперла дверь и пошла обратно через площадь, держа в левой руке холщовую сумку.

Посередине площади, пристроившись со стороны сумки, ее догнал Аркадий со словами:

— С картиной стоимостью в пять миллионов так не обращаются.

Она все-таки была напугана и остановилась. Он оценил неподдельность ее первой реакции — бешенства. Содержимое сумки было обернуто пластиком.

— Надеюсь, что не промокнет, — заметил он.

Рита двинулась дальше. Он ухватился за ручку сумки.

— Я закричу. Позову полицию, — пригрозила она.

— Кричите. Думаю, что немецкой полиции невероятно скучно живется, по крайней мере, будет скучно, когда не станет русских. Полиция не будет в восторге от рассказа о вас и Руди Розене, хотя это вряд ли облегчит ваше положение. Значит, Макс и Боря бросили вас?

Аркадию нравилась ее способность держать удар. Она привыкла иметь дело с мужчинами. На лице появилось менее жесткое, более благоразумное выражение.

— Я не собираюсь ждать, когда здесь появятся чеченцы, — она неопределенно улыбнулась. — Может быть, уйдем с дождя?

Он подумал было о беседке, но Рита направилась через улицу к стоявшим под тентами столикам ресторана. Это был тот же самый ресторан, что и на видеопленке, и она направилась к тому же столику, за которым поднимала бокал со словами: «Я тебя люблю». Внутри ресторана — темнота. Во внутреннем дворике, да и на всей площади, они были одни.

Несмотря на ранний час, Рита накрасилась, превратив лицо в свирепую экзотическую маску. Красный плащ на ней был из какой-то тускло поблескивавшей ткани, хорошо сочетавшейся с губной помадой. Аркадий, дернув за «молнию», расстегнул его.

— Зачем вы это? — спросила Рита.

— Скажем, затем, что вы привлекательная женщина.

Они сели, каждый держа руку на лежащей под столом сумке. Из-за того, что плащ был расстегнут, карманы отвисли, и в них невозможно было сунуть руку.

Аркадий спросил:

— Помните русскую девицу, которую звали Рита?

Маргарита ответила:

— Хорошо помню. Работала что надо. Запомнила одна — она всегда умела договариваться с милицией.

— И с Борей.

— Долгопрудненские ребята брали девушек в гостинице под свою защиту. Боря был одним из друзей.

— Но чтобы иметь настоящие деньги, Рите пришлось уехать из России. Она вышла замуж за еврея.

— Ничего преступного.

— Вы не добрались до Израиля.

Маргарита подняла правую руку, показав длинные ногти.

— Вы можете себе представить, чтобы эти пальцы строили кибуц в пустыне?

— И чтобы Боря отправился следом.

— У Бори было вполне законное предложение. Ему нужен был человек, который помогал бы вербовать девушек для работы в Германии и наблюдал бы за ними во время нахождения здесь. У меня имелся такой опыт.

— В данном случае сказано не все. Боря купил документы, благодаря которым появился Борис Бенц, а это пригодилось, когда ему понадобился иностранный партнер в Москве. Таким путем он мог быть и тем и другим. Когда вы вышли замуж за Бориса Бенца, и у вас появилась возможность жить здесь.

— У нас с Борей особые отношения.

— И, если позвонит не тот, кто надо, вы могли сыграть роль его горничной и ответить, что господин Бенц отдыхает в Испании.

— Хорошая шлюха всегда может подыграть.

— Думаете, выдумка с Борисом Бенцем была такой уж удачной? В ней была слабина. Слишком много от нее зависело.

— Все шло прекрасно, пока не явились вы.

Аркадий, не отнимая руки от сумки, оглядел пустые столики.

— Видеопленку отсняли здесь и послали Руди. Зачем?

— Чтобы смог узнать. Мы с Руди никогда не встречались. Я не хотела, чтобы он знал, как меня зовут.

— Он был неплохим парнем.

— Он помогал вам. После того, как Родионов отдал распоряжение, дело было только за тем, как надежнее его убрать. Он знал о картине. Мы дали ему понять, что если он организует подтверждение ее подлинности, то сможет сам ее сбыть. Я дала ему не совсем ту картину. Боря сказал, что если взрыв будет достаточно сильный, то мы одним махом избавимся от Руди и дадим Родионову повод уничтожить чеченцев.

— Вы считали, что когда-нибудь Боря станет жить здесь и навсегда останется Борисом Бенцем?

— А вы сами где бы предпочли жить — в Москве или Берлине?

— Значит, когда вы на видеопленке говорили: «Я люблю тебя», эти слова были обращены к Боре?

— Мы были здесь счастливы.

— И ради Бори вы готовы были пойти на то, на что никогда не решилась бы его жена? Скажем, вернуться в Москву и подложить Руди зажигательную бомбу. Мне пришлось задать себе вопрос, почему состоятельная, по всей видимости, туристка остановилась далеко от центра, да еще в такой захудалой гостинице, как «Союз». Ответ заключался в том, что она ближе всего к черному рынку, и это позволяло минимум времени оставаться в машине с бомбой, у которой не было часового механизма. Вы проявили мужество, рискуя взорваться вместе с ним. Вот что значит любовь.

Рита облизала губы.

— У вас так хорошо получаются вопросы. Можно мне задать один?

— Давайте.

— Почему вы не спрашиваете об Ирине?

— Что именно?

Рита наклонилась вперед и зашептала, словно кругом были люди:

— Что с этого имела Ирина? Неужели вы думаете, что Макс расплачивался за ее тряпки и делал подарки за одни лишь милые беседы? Спросите-ка себя, на что она была готова ради него.

Аркадию стало жарко.

— Они много лет были вместе, — сказала Рита. — Практически были мужем и женой, как мы с Борей. Не знаю, что она рассказывает вам теперь. Я просто говорю, что у нее с ним все было точно так же, как и с вами. Любая женщина сделала бы то же на ее месте.

У него пылали уши. Он покраснел.

— Что вы, собственно, хотите сказать?

Рита сочувственно наклонила голову.

— Видно, она не все вам рассказала. Я всю жизнь встречала мужчин, подобных вам. Кто-то у них должен быть богиней, все остальные — шлюхи. Ирина спала с Максом. Он хвастался, какие штуки она выделывала.

Рита поманила пальцем поближе и зашептала еще тише.

— Я вам расскажу, а вы сравните.

Почувствовав, что ручка ослабла, Аркадий поднял парусиновую сумку.

— Можете стрелять, но в холсте будет дырка. Не думаю, что картина от этого застрахована, — сказал он.

— Ты, подонок!

Аркадий схватил Маргариту за руку, прежде чем она успела направить на него пистолет. Это была Борина машинка.

— Сучий потрох! — прорычала Рита, уткнувшись лицом в стол, когда Аркадий завел ей руку за спину.

Боря ее предал, бежал в Москву, оставив с почти игрушечным пистолетом. Аркадий вынул патроны из казенника и обоймы и бросил пустой пистолет ей на колени.

— Я тоже люблю тебя, — улыбаясь, ответил он.

36

В сувенирном киоске аэропорта Аркадий купил поднос для пива и хлопчатобумажный платок с рисунком, в который он завернул картину. Затем, обернув поднос в пузырчатый пластик, положил его в холщовую сумку Риты и вернулся к стоявшим в углу транзитного зала Петеру и Ирине.

— Представьте, сколько картин и рукописей, конфискованных у художников, писателей и поэтов за семьдесят лет, упрятано в запасниках Министерства внутренних дел и КГБ, — сказал Аркадий. — Ничего не выбрасывалось. Поэт мог получить пулю в затылок, а его стихи перевязывали шпагатом и отправляли в хранилище. Потом в один волшебный миг, когда Россия вдруг стала частью остального мира, все эти вещдоки начали представлять огромную ценность.

— Но они не смогут их продать, — возразила Ирина. — Произведения искусства более чем пятидесятилетней давности по закону не могут быть вывезены из Советского Союза.

— Но их можно вывезти тайком, — сказал Петер.

Аркадий продолжал:

— Достаточно взятки. Через границу переправляют танки, поезда, нефть. А уж вывезти картину сравнительно просто.

— Но даже при этом, — не сдавалась Ирина, — сделка недействительна, если нарушен советский закон. Коллекционеры и музеи не любят ввязываться в международные споры. Рита не могла бы продать «Красный квадрат», если бы его вывезли из России.

Петер сказал:

— Может быть, это немецкая подделка. В Восточном Берлине есть феноменальные фальсификаторы, и все они теперь без работы. Эту картину действительно проверяли?

— Проверяли, — ответила Ирина, — определяли время написания, просвечивали рентгеном, подвергали анализам. На ней даже отпечаток пальца Малевича.

— Все это можно подделать, — настаивал Петер.

— Верно, — согласилась Ирина, — но с подделками происходят любопытные вещи. Они могут быть самыми лучшими подделками на свете, и дерево, и краски, и техника исполнения подобраны абсолютно точно, но они не смотрятся, как оригинал.

Петер прокашлялся.

— Это уже переходит в область спиритизма.

Ирина ответила:

— Все равно что узнаешь человека. Со временем начинаешь отличать фальшивое от настоящего. В картине заложена идея художника, а идею подделать нельзя.

— Сколько, вы сказали, стоит эта картина? — переспросил Петер.

— Вероятно, пять миллионов долларов. Здесь это немного, — сказал Аркадий, — но в России это четыреста миллионов рублей.

— Если это не подделка, — поправил его Петер.

Аркадий сказал:

— «Красный квадрат» — это подлинник, и он из России.

— Но его обнаружили с обрешеткой Кнауэра, — возразила Ирина.

Аркадий ответил:

— Обрешетка подделана.

— Обрешетка? — выпрямился вдруг Петер. Аркадий видел, как он что-то обдумывает. — Мне уже приходила в голову эта мысль.

Аркадий сказал:

— Помните, Бенц интересовался произведениями искусства, сбором которых во время войны занимался ваш дед? Помните, он интересовался упаковкой, которую изготавливали столяры Кнауэра?

— Вот это верно, — одобрительно сказал Петер. — Очень верно.

Аркадий положил платок на колени Петеру. Петер еще больше напрягся.

— Что вы делаете?

— В данный момент обстановка в отношении культуры в Москве несколько неустойчивая.

— Мне она не нужна.

— Вы — единственный человек, которому я могу ее доверить, — сказал Аркадий.

— Откуда вы знаете, что я не скроюсь с ней?

— Есть своего рода справедливость в том, чтобы вы стали хранителем русского искусства. К тому же профессия, — Аркадий похлопал по карману, где лежали паспорт и виза, которые вернул ему Петер, а также билет, купленный на деньги Али.

Попасть на московский рейс Люфтганзы не составило труда. Ничто лучше путча в стране назначения не способствует сокращению списка пассажиров. Чего Аркадий до сих пор не мог понять, так это почему руководители Комитета по чрезвычайному положению вообще разрешают самолетам садиться.

С мюнхенского рейса приковылял Стас с магнитофоном и фотоаппаратом. Вопреки всему, он был в отличном настроении.

— Восхитительный идиотизм! ГКЧП не арестовал ни одного демократического лидера. Теперь ночь. Танки в Москве, но они всего лишь катаются по городу. К репрессиям теперь подходят с другими мерками.

— Откуда ты знаешь, что происходит? — спросил Аркадий.

— Так нам же звонят из Москвы, — ответил Стас.

Аркадий был поражен.

— И телефонная связь работает?

— Именно это я и имею в виду, говоря об идиотизме.

— Майкл знает, что ты едешь?

— Он пробовал меня задержать. Говорит, что рискованно с точки зрения его службы, да и станция попадет в затруднительное положение, если нас задержат. Он говорит, что Макс звонил из Москвы и сказал, что жизнь идет своим чередом и для меня там нет ничего сенсационного.

— Он знает, что едет Ирина?

— Не знает.

Хотя объявили посадку, Аркадий бросился к телефонной трубке. Запись на пленке без конца повторяла, что международные линии заняты. Единственная возможность пробиться — непрерывно набирать номер. Он уже собрался было отказаться от своего намерения, как увидел аппараты факса.

Полина говорила, что заберет аппарат Руди к себе. Подойдя к столику, он написал номер ее телефона и текст: «С нетерпением жду встречи. Если у тебя есть картина дяди Руди, возьми, пожалуйста, с собой. Поосторожнее води машину». Добавил номер рейса и время прилета и подписал: «Аркадий». Потом попросил справочник аппаратов факсимильной связи и написал второе послание — Федорову: «Совету последовал. Сообщите, пожалуйста, прокурору города Родионову о моем возвращении сегодня. Ренко».

Служащая удивленно поглядела на него.

— Должно быть, вам не терпится попасть домой, — сказала она.

— Я всегда волнуюсь, когда еду домой, — ответил Аркадий. Ирина помахала ему от дверей. Там же стояли Стас и Петер Шиллер, разглядывая друг друга, как представители разных биологических видов.

Петер вцепился в Аркадия и оттащил в сторону.

— Очень прошу, не оставляйте меня с этой штукой.

— Я верю вам.

— Мое короткое знакомство с вами подсказывает, что за вами по пятам следует беда. Что мне с ней делать?

— Пристройте куда-нибудь, где можно поддерживать постоянную температуру. Будьте анонимным дарителем. Только не отдавайте своему деду. Знаете, рассказ о Малевиче не выдумка. Он действительно привез свои картины в Берлин, чтобы сохранить их. Поступайте, как он.

— Мне кажется, что ошибка Малевича была в том, что он вернулся. Что, если Рита позвонит в Москву и скажет о картине? Ведь, если Альбов и Губенко узнают, что вы прилетаете, они будут вас ждать.

— Надеюсь. Мне их ни за что не найти, так что им придется отыскать меня.

— Может быть, мне поехать с вами?

— Петер, вы слишком добры. Вы их отпугнете.

Петер неохотно уступил.

— В жизни встречаются не только быстроходные автомобили и автоматическое оружие, — сказал Аркадий. — Наконец нашлось дело, достойное вас.

— Они убьют вас в аэропорту или по пути в город. Революции — время для сведения счетов. Что значит еще один труп? Здесь я, по крайней мере, могу посадить вас в тюрьму.

— Это звучит заманчиво.

— Сможем уберечь вас и добиться выдачи Альбова и Губенко.

— Никому еще не удавалось добиться выдачи кого бы то ни было из Советского Союза. Потом, кто знает, какое правительство будет там завтра. Макс может оказаться министром финансов, а Боря Губенко еще каким-нибудь значительным лицом. Кроме того, если начнется более или менее настоящее расследование гибели Али и его приятелей, то, думаю, вы не огорчитесь, если я буду находиться подальше.

Мягкий звук гонга означал последнее приглашение на посадку.

— Каждый раз, как появляются русские, Германия катится в тартарары.

— И наоборот, — сказал Аркадий.

— Запомните, в Мюнхене вас в любое время ждет камера.

— Danke.

— Будьте осторожны.

Аркадий присоединился к Стасу и Ирине, а Петер стал внимательно изучать идущих на посадку пассажиров. Спускаясь на летное поле, Аркадий видел над толпой голову Петера — тот все еще выполнял функции арьергарда. Бросив прощальный взгляд, Петер покрепче прижал платок к глазам и пошел прочь.

Парусиновая сумка поместилась на верхней полке. Аркадий сел у прохода, Стас у окна, Ирина между ними. Когда они взлетели, лицо Стаса приняло еще более скептическое выражение, чем обычно. Ирина держалась за локоть Аркадия. Она выглядела измученной, озабоченной, но не расстроенной. Аркадию подумалось, что все трое они напоминают беженцев, которые до того запутались, что совершенно перестали понимать, зачем и куда они едут.

Большинство пассажиров, по всей видимости, составляли журналисты и фотокорреспонденты, обремененные ручной кладью. Никто не хотел два часа стоять в очереди за багажом, когда за окном была революция.

Стас рассказывал:

— Комитет по чрезвычайному положению начал с того, что объявил о болезни Горбачева. Три часа спустя один из зачинщиков свалился с высоким давлением. Странный переворот.

— У тебя нет визы. Почему ты думаешь, что тебя выпустят из самолета? — спросил Аркадий.

— Ты думаешь, — ответил Стас, — у всех репортеров здесь имеются нужные визы? У нас с Ириной американские паспорта. Посмотрим, когда прилетим. Это важнейший материал за всю нашу жизнь. Как можно такое упустить?

— Путч путчем, а ты в списке государственных преступников. Она тоже. Вас могут арестовать.

— Ты же летишь, — заметил Стас.

— Я русский.

Хотя Ирина говорила негромко, ее тон не терпел возражений.

— Мы хотим туда.

Внизу расстилалась Германия. Там, где они пролетали в данный момент, под крылом самолета проплывали не похожие на стеганые одеяла фермы Запада, а более узкие, извилистые дороги и более невзрачные поля, чем-то напоминающие поля и дороги подальше к востоку.

Ирина положила голову Аркадию на плечо. Прикосновение ее волос к щеке поглотило все его существо. Он как бы пытался сейчас прожить ту, другую жизнь, которую он упустил. Ему совсем не хотелось спускаться на землю. А рядом без конца, возбужденно, словно приглушенное радио, говорил Стас.

— Как показала история, революции уничтожают людей, находящихся на вершине власти. И обычно русские перебарщивают. Большевики уничтожили элиту России, потом позже Сталин уничтожил истинных большевиков. Но на этот раз единственная разница между правительством Горби и путчем состоит в том, что Горби не участвует в нем. Слышали полное заявление Комитета по чрезвычайному положению? Они захватывают власть, чтобы — среди прочего — оградить народ от «секса, насилия и вопиющей безнравственности». Тем временем войска продолжают прибывать в Москву, а народ строит баррикады, чтобы защитить Белый дом — здание российского парламента на Краснопресненской набережной.

Стас продолжал:

— Это не остановит танки. То, что произошло в Вильнюсе и Тбилиси, было репетицией. Они будут дожидаться ночи. Сперва они пошлют внутренние войска с нервным газом и водометами, чтобы рассеять толпу, а потом войска КГБ станут брать штурмом здание. Комендант Москвы отпечатал триста тысяч бланков ордеров на арест, но комитетчики не захотели ими воспользоваться. Они рассчитывают, что, увидев танки, люди разбегутся.

Ирина спросила:

— Что, если Павлов позвонит в колокольчик, а его собаки не отреагируют на сигнал? Они изменят историю?

— Еще одна вещь кажется мне странной, — сказал Стас. — Никогда раньше не замечал, чтобы такая орава журналистов так долго оставалась трезвой.

В Польше было темно, как на дне океана.

Проходы загородили тележки с едой. Сигаретный дым, плававший в воздухе, был наполовину смешан с догадками. Армия уже действует, чтобы поставить мир перед свершившимся фактом. Армия будет ждать наступления темноты, чтобы при нападении репортеры снимали как можно меньше. У Комитета — генералы. У демократов — афганские ветераны. Никто не знал, на чью сторону склонятся молодые офицеры, только что вернувшиеся из Германии.

— Кстати, — сказал Стас, — от имени Комитета прокурор города Родионов проводит облавы на бизнесменов и конфискует товары. Не на всех бизнесменов, а только на тех, кто против Комитета.

Аркадий закрыл глаза, пытаясь представить, в какую Москву он возвращается. Это был необычный день, несущий в себе многие возможности.

Стас продолжал:

— Как же долго это длилось. Я двадцать лет не видел брата. Мы перезваниваемся раз в год. На Рождество. Сегодня утром он позвонил мне и сказал, что идет защищать парламент. Это маленький толстяк. У него ребятишки. Как он собирается остановить танк?

— Думаешь, ты его отыщешь? — спросил Аркадий.

— Он просил меня не приезжать. Можешь себе представить? — Стас долго глядел в окно. Между стеклами собрались капельки влаги. — Он сказал, что будет в красной лыжной шапочке.

— А как поживает Рикки?

— Рикки уехал в Грузию. Погрузил в свой новенький «БМВ» мать, дочь, телевизор и видеомагнитофон, посигналил на прощанье, и они отправились. Я знал, что он уедет. Хороший человек.

Чем ближе они подлетали к Москве, тем больше Ирина становилась похожа на уехавшую когда-то молодую девушку. Словно остальной мир был лишь временным угрюмым пристанищем. Словно она всегда только и мечтала о таком вот возвращении.

Аркадий думал, что устремится ввысь вслед за нею, устремится с радостью, как только разделается с Борей и Максом.

В какой степени все это касается лично его, в какой мере это искупает вину перед Руди, Томми и Яаком? Если не считать погибших, то в какой степени это имеет отношение к Ирине? Пусть он разделается с Максом, но это ведь не изгладит из памяти те годы, когда она была с ним. Он мог бы называть их годами эмиграции, но, если глядеть с высоты, Россия с ног до головы была страной эмигрантов. Все в той или иной мере были запачканы. Россия имела такую сумбурную историю, что, когда наступало несколько мгновений ясности, все, естественно, спешили стать свидетелями этого события.

Во всяком случае, у Макса с Борей было больше шансов, чем у него, стать преуспевающими представителями новой эпохи.

Когда они вступили в советское воздушное пространство, Аркадий ожидал, что прикажут повернуть назад. Когда подлетели к Москве, он подумал, что их направят на военную базу, заправят горючим и отправят восвояси. Зажегся сигнал «Пристегните ремни!» — все погасили сигареты.

Сквозь стекло иллюминаторов были видны знакомые леса, высоковольтные линии и серовато-зеленые поля вокруг Шереметьева.

Стас глубоко вдохнул, набрал полные легкие воздуха, словно собираясь нырнуть в воду.

Ирина взяла Аркадия за руку, будто это она вела его домой.

Часть четвертая МОСКВА 21 августа 1991 года

37

Прилет в Москву никогда не вызывал особо светлых впечатлений, но этим утром даже привычная унылая атмосфера, и та бросалась в глаза. После ярко освещенных западных аэропортов в багажном зале было темно, как в пещере. «Неужели всегда были такие оцепеневшие лица, такие подавленные взгляды», — удивлялся Аркадий.

У таможенной будки рядом с полковником пограничных войск стоял Майкл Хили. Заместитель директора «Радио „Свобода“ в теплой шинели, подпоясанной ремнем, сквозь темные очки разглядывал пассажиров.

Стас сказал:

— Это дерьмо с крылышками, должно быть, прилетело прямым рейсом из Мюнхена. Вот черт!

— Он нас не остановит, — сказала Ирина.

— Еще как, — возразил Стас. — Одно слово — и самое лучшее, если нас посадят обратно в самолет.

Аркадий заверил:

— Я не дам ему вернуть вас назад.

— А что ты сделаешь? — спросил Стас.

— Дайте мне с ним поговорить. А сейчас просто становитесь в очередь.

Стас колебался.

— Если нам удастся пройти, нас ждет машина, которая должна отвезти нас в Белый дом.

— Там и встретимся, — сказал Аркадий.

— Обещаешь? — спросила Ирина.

В новой обстановке Ирина говорила по-русски несколько иначе, мягче, растягивая слова.

— Я там буду.

Аркадий направился к Майклу, наблюдавшему за его приближением с видом человека, в пользу которого действует земное притяжение. Полковник был, видимо, выделен для более важных объектов: он лишь мельком взглянул на Аркадия.

Майкл воскликнул:

— Ренко! Рад вернуться домой? Боюсь, что Стас и Ирина не могут здесь остаться. У меня для них билеты на мюнхенский рейс.

— Вы действительно хотите отправить их? — спросил Аркадий.

— Они не подчиняются приказам. Станция их поила, кормила, давала им пристанище, и мы имеем право рассчитывать хотя бы на какую-то благодарность с их стороны. Я всего лишь хочу довести до сведения полковника, что «Радио „Свобода“ снимает с себя всякую ответственность за них. Им не поручалось освещать эти события.

— Они хотят присутствовать здесь.

— Тогда пусть действуют на свой страх и риск.

— Вы собираетесь освещать события?

— Я не репортер, но общался с ними. Могу помочь.

— Москву знаете?

— Бывал здесь раньше.

— Где Красная площадь? — спросил Аркадий.

— Все знают, где Красная площадь.

Аркадий сказал:

— Сейчас вы удивитесь. Всего две недели назад один человек получил здесь, в Москве, факс, в котором его спрашивали, где Красная площадь.

Майкл пожал плечами.

Впереди Стаса и Ирины, громыхая, продвигались вперед нагруженные аппаратурой и ручной кладью фоторепортеры. Стас вложил в свой и Иринин паспорта купюры в пятьдесят марок.

Аркадий продолжал:

— Факс поступил из Мюнхена. По существу, из «Радио „Свобода“.

— У нас несколько аппаратов факсимильной связи, — возразил Майкл.

— Сообщение пришло с аппарата Людмилы. Его послали дельцу черного рынка, который, как оказалось, погиб, так что прочел его я. Оно было на русском языке.

— Думаю, так и должно было быть — ведь факс между двумя русскими.

— Это-то и сбило меня с толку, — сказал Аркадий. — Я думал, что это между двумя русскими и шла речь о Красной площади.

Майкл, кажется, отыскал что-то и стал жевать. Темные очки по-прежнему глядели безмятежно, но челюсти были заняты работой.

Аркадий продолжал:

— Но, когда меньше всего этого ожидаешь, русские бывают очень точны в выражениях. Например, по факсу спрашивали: «Где Красная площадь?» На английском слово «Square» может означать место или геометрическую фигуру, на русском: — геометрическую фигуру, квадрат, например. На английском говорят: «Малевич написал „Red Square“. На русском: „…написал «Красный квадрат“. Я не понимал сообщение, пока не увидел само полотно.

— К чему вы клоните?

— Если в выражении «Где Красная площадь?» слово «площадь» понимать как «место», то оно имеет вполне понятный смысл. Если же под словом «площадь» подразумевать «квадрат», картину «Красный квадрат», то смысл становится ясен только посвященному. То есть задающий этот вопрос спрашивает, где картина Малевича, когда она поступит для продажи. Людмила не могла перепутать слова, ни один русский не мог. Я помню, что ее кабинет находится рядом с вашим. Фактически она работает на вас. Как у вас с русским, Майкл?

Сибиряки били зайцев по ночам с помощью фонарей и дубинок. Зайцы замирали и завороженно смотрели красными глазами на луч света, пока на голову не опускалась дубинка. Даже сквозь стекла очков Майкла выдавал этот завороженный взгляд. Он сказал:

— Все это служит доказательством того, что тот, кто посылал факс, думал, что человек на другом конце жив.

— Совершенно верно, — согласился Аркадий. Это также свидетельствует о том, что он пытался вступить в сделку с Руди. Макс сводил вас с Руди?

— В посылке факса нет ничего незаконного.

— Конечно. Но в вашем первом послании вы спрашивали о вознаграждении, полагающемся нашедшему. Вы пытались полностью отстранить Макса.

— Это еще ничего не доказывает, — возразил Майкл.

— Оставим разбираться Максу. А факс я ему покажу. На нем номер Людмилы.

Очередь у таможни снова продвинулась вперед, и Стас Колобов, государственный преступник, смотрел в упор на офицера, который сравнивал глаза, уши, линию волос со снимком на паспорте, затем бегло перелистал страницы.

Аркадий продолжал:

— Вам известно, чем кончил Руди. В Германии вы вряд ли будете в большей безопасности. Вспомните, что случилось с Томми.

Стасу вернули паспорт. Ирина просунула в окошечко свой и смотрела так вызывающе, словно напрашивалась на арест. Офицер почему-то этого не заметил. Профессионально, веером пролистав страницы, он вернул паспорт, и очередь снова продвинулась.

— Майкл, не думаю, что сейчас подходящее время привлекать к себе внимание, — сказал Аркадий. — Сейчас самое время подумать: «Что сделать для Ренко, чтобы он не говорил Максу?»

Несмотря на уговоры Стаса, Ирина остановилась в конце контрольно-пропускных кабинок. Аркадий изобразил губами: «Идите» и вместе с Майклом посмотрел им вслед.

Оказалось, что у Майкла нашлось что сказать:

— Поздравляю. Теперь, когда с вашей помощью она здесь, ее, вероятно, уберут. Запомните, это вы вернули ее сюда.

— Знаю.

Немецкая телевизионная съемочная группа торговалась относительно разрешения на ввоз видеокамеры. Таможенный полковник поставил их в известность, что Комитет по чрезвычайному положению только сегодня утром запретил зарубежным репортерам передачу видеоизображений. Полковник согласился под неофициальный залог в сто немецких марок в качестве гарантии того, что они не будут нарушать постановления Комитета. Другим съемочным группам впереди Аркадия тоже пришлось подобным образом урегулировать некоторые вопросы, прежде чем мчаться к машинам. Советский паспорт Аркадия был предметом разочарования, а не сделки. Таможенник, выступавший в роли кассира, просто махнул ему рукой: «Проходи!»

Открытые двустворчатые двери вели в зал ожидания, где родственники взволнованно махали завернутыми в целлофан букетами цветов. Аркадий высматривал молодцов с сухими глазами и тяжелыми спортивными сумками. Поскольку в Шереметьево детекторы металла применялись, когда заблагорассудится, единственными, кто здесь наверняка был безоружен и беззащитен, были прибывшие пассажиры. Он прижал парусиновую сумку к груди в надежде, что сообщение Риты о том, что картина у него, получено кем надо.

Аркадий узнал маленькую фигурку в плаще, сидящую в одиночестве на стульях в центре зала. Полина читала газету, по всей видимости, «Правду»: нетрудно было догадаться, поскольку двумя днями раньше большинство газет были запрещены. Аркадий остановился прикурить у доски с расписанием. Поразительно! Целая страна спокойно занималась своими делами. Может быть, история всего лишь микроскоп? Интересно, сколько людей в действительности штурмовали Зимний дворец? Все остальные наверняка были заняты добыванием хлеба, дров или выпивки.

Полина откинула со лба волосы, быстро взглянула на него, бросила газету и решительно направилась к выходу. Сквозь стекло он видел, как она подошла к приятелю, сидевшему на мотороллере у выезда на шоссе. Приятель встал по стойке «смирно» и пересел назад. Полина села вперед и скорее со всей энергией, чем силой ударила по педали стартера и укатила.

Аркадий прошелся по залу, сел на стул, который она только что оставила, и, взглянув на газету, прочел: «Принимаемые меры носят временный характер. Они ни в коей мере не свидетельствуют об отказе от курса, направленного на проведение глубоких реформ…»

Под газетой лежали ключи от машины и записка: «Белые „Жигули“, номер X 65523 МО. Не надо было возвращаться». В переводе с языка Полины это означало: «Добро пожаловать домой».

Аркадий нашел «Жигули» в первом ряду автостоянки. На полу лежал квадратный холст, выкрашенный в красный цвет. Аркадий освободил из пластиковой обертки пивной поднос, вместо него вложил холст и сунул в сумку Маргариты.

По южному шоссе он направился в Москву. Проезжая темную эстакаду, он опустил стекло и выбросил поднос.

Поначалу на дороге все было как обычно. Те же изношенные машины на большой скорости катились по выбоинам, словно он уезжал лишь на одно утро. Потом в стороне от шоссе, в зарослях ольхи, он разглядел темный силуэт танка; обнаружив один, он увидел и другие, словно водяные знаки на зеленом фоне.

На самом шоссе не было ни одного признака присутствия военных, пока он не доехал до поворота на Куркино. Там вдоль обочины растянулась бесконечная линия бронетранспортеров. В открытых люках сидели солдаты в полевой форме — мальчишки со слезящимися от ветра глазами. На пересечении шоссе с кольцевой дорогой, откуда начиналось Ленинградское шоссе, колонна выходила на главную магистраль и двигалась в город.

Аркадий то прибавлял скорость, то притормаживал, а в ста метрах позади, не отставая, следовал блестевший металлом голубой мотоцикл с двумя седоками. Проезжая мимо, они запросто могли всадить ему в затылок пулю. Если бы только не картина, на которой не должно быть ни царапины.

Легкий дождичек поубавил пешеходов. Аркадий глянул на щиток. «Дворников» не было. Он включил радио и после музыки Чайковского прослушал призывы к спокойствию: «Сообщайте об агитации провокаторов! Дайте возможность ответственным органам достойно выполнять свой священный долг! Не забывайте о трагических событиях на площади Тяньаньмэнь, где псевдодемократические агенты спровоцировали ненужное кровопролитие». Казалось, ударение делалось на незначительные вещи. Он также отыскал станцию, ведущую передачи из Белого дома, которая осуждала путч.

У красного света мотоцикл пристроился сзади вплотную к нему. Это был «Судзуки», тот самый, которым они с Яаком восхищались у подвала в Люберцах. На водителе были черный шлем, кожаная куртка и штаны, словно выкованные из брони. Когда сзади в распахнутом плаще и со шляпой в руке соскочил Минин, Аркадий отжал акселератор до самого пола и промчался мимо идущих поперек машин, оставив мотоцикл позади.

У входа на станцию метро «Войковская», как обычно в часы пик, была масса народу. Накрапывал дождь. Люди глядели на облака, плотнее застегивали плащи и набирались духу, чтобы добежать до ближайшей остановки автобуса. Более хладнокровные слонялись у киосков, покупали розы, мороженое, пирожки. Из-за своей будничности картина была крайне нелепой. Аркадию показалось было, что путч происходит где-то в другой стране.

Позади станции кооперативы открыли палатки-развалюхи. Он постоял в очереди у одной из них, которая торговала сигаретами «Голуаз», лезвиями, пепси, консервированными ананасами, и купил бутылку минеральной воды и дезодорант «Романтика». Потом пошел в магазин подержанных вещей, где продавались часы без стрелок и вилки без зубьев, и купил две проволочные связки разных ключей. Выбросил ключи, оставив проволочные кольца, которые вместе с водой и дезодорантом положил в холщовую сумку.

Вернувшись в машину, Аркадий выехал на шоссе и кружил до тех пор, пока у стадиона «Динамо» снова не обнаружил мотоцикл. Движение стало плотнее. Когда Садовое кольцо забила колонна бронетранспортеров, он повернул налево и последовал за ней, а потом проскочил по улице Фадеева. Сначала он почувствовал запах, а потом увидел черные выхлопы танков, стоявших с заведенными моторами на Манежной площади вдоль западной стены Кремля. Пересекая Тверскую, он мельком глянул на Красную площадь, где шпалерами выстроились подразделения внутренних войск.

Из «Детского мира» выходили покупатели с игрушками. На тротуаре женщины подтягивали чулки, примеряя туфли. Путч? Может быть, он происходил в Бирме, в глубине черной Африки, на Луне? Большинство народа слишком устало. Даже если бы на улицах стреляли, они все равно стояли бы в очередях. Они были словно лунатики, и в этот вечер Москва была центром сонного царства.

Стоящая слева от «Детского мира» громада — здание КГБ — казалась такой же сонной. Однако с обратной стороны здания, со двора, отправилась куда-то колонна крытых грузовиков.

Аркадий въехал к себе во двор, втиснул «Жигули» между сложенными у церкви ящиками из-под бутылок и открыл ворота в кончавшийся отвесным берегом канала переулок, откуда подвозили дрова. С сумкой Риты в руках он через черный ход вошел в дом и поднялся по лестнице на четвертый этаж, откуда хорошо был виден притаившийся во дворе за автофургоном голубой мотоцикл.

Аркадию было жалко Минина. Что он помнил о своем помощнике? Нетерпелив, тороплив, необщителен. Минин слез с мотоцикла, на лице гримаса сомнения. За ним шел водитель. Водитель стянул с головы шлем, и по плечам рассыпались длинные черные волосы. Это был Ким. На этот раз он разыскивал Аркадия.

Аркадий вышел через черный ход и прошел через заросший двор к проложенной позади мастерских узенькой тропинке, которая вывела его на улицу. Отсюда мотоцикл был виден с другой стороны. Обернувшись на свой дом, он увидел, как Минин нажимает кнопки кодового замка.

«Судзуки» покоился на подставке, переднее колесо было повернуто в сторону. Голубой пластмассовый корпус мотоцикла от козырька до выхлопной трубы имел стремительные формы, словно обтекатель реактивного двигателя. К выхлопным трубам вела очень узкая щель, но уж если туда сунуть что-нибудь… Аркадий лег плашмя на землю и почувствовал, как лопнула корка пореза на спине. Выхлопная система «Судзуки» устроена по схеме «четыре-две-одна» и заканчивается глушителем. Он встряхнул бутылку с водой и побрызгал на глушитель. Трубы зашипели. Хотя он вылил на них всю воду, они все еще жгли пальцы, когда ему удалось наконец затянуть проволоку достаточно крепко. Яак был бы доволен его работой.

Когда Аркадий поднялся на ноги, Минин с Кимом исчезли. Он вытер руки о пиджак, вскинул холщовую сумку на плечо и двинулся вслед за ними к дому. Он увидел, как зашевелились занавески на его окне.

Минин ухмыльнулся. Он дал возможность Аркадию войти в квартиру и закрыть за собой дверь, потом уже выскочил из спальни с огромным пистолетом-пулеметом Стечкина, которым когда-то размахивал у квартиры Руди. «Стечкин» был похож на «скорпион», но был не таким уродливым. По существу, это была самая приятная на вид часть самого Минина.

За спиной Аркадия открылась дверца стенного шкафа, и оттуда вышел Ким. Лицо круглое, как у пикового валета, в руках «малыш», тот самый, которым когда-то, уже так давно, он охранял Руди. Должно быть, он прятал его под кожаной курткой. На Аркадия все это произвело впечатление. Все равно, что противостоять артиллерии.

Минин сказал:

— Давай сумку.

— Нет уж.

Минин повторил:

— Давай сюда или убью.

Аркадий прижал сумку к груди.

— Картина в сумке стоит миллионы долларов. Ты не станешь делать в ней дырки: вещь нежная. Если даже я на нее упаду, от нее останется тряпье. Как будешь объясняться с прокурором города? К тому же, Минин, мне не хочется подрывать твой авторитет, но я не могу представить ничего более глупого, чем поставить мишень между двумя автоматами. А ты можешь? — спросил он Кима.

Ким отошел в сторону.

— Последний раз предупреждаю, — сказал Минин.

Прижимая сумку к груди, Аркадий открыл холодильник. Бутылка с кефиром заросла чем-то похожим на мох. Из нее дурно пахло. Он захлопнул дверцу.

— Интересно, Минин, каким образом овладение этой картиной будет служить гарантией выполнения почетного задания партии?

— Картина принадлежит партии.

— В какой-то мере да. Так будете нажимать на спусковой крючок или нет?

Пистолет-пулемет повис на груди Минина.

— Неважно, убью я тебя или нет. Сегодня ты уже мертвец.

— Работаешь вместе с Кимом? Не смущает, что приходится разъезжать вместе с убийцей-маньяком? — Минин не ответил, и Аркадий обернулся к Киму: — А тебя не смущает, что катаешься вместе со следователем? Одному из вас должно быть неудобно, — Ким улыбнулся, а Минин даже вспотел от злости. — Я всегда спрашивал себя, Минин, что ты против меня имеешь? Что тебе не нравится?

— Твой цинизм.

— Цинизм?

— В отношении партии.

— Ну и ну, — оказывается, у Минина была своя точка зрения.

— Я думал: «Старший следователь Ренко — сын генерала Ренко». Думал, ты станешь героем. Считал честью работать плечом к плечу с тобой, пока у меня не открылись глаза и пока я не увидел, какая ты продажная тварь.

— Каким же образом?

— От нас требовалось расследовать дела преступников, а ты всегда направлял расследование против партии.

— Так получалось.

— Я следил, не получал ли ты денег от мафии.

— Не получал.

— Верно, не получал. Но раз тебе наплевать на деньги, от этого ты еще продажнее.

Аркадий сказал:

— Я теперь другой, и мне нужны деньги. Зови Альбова.

— Кто такой Альбов?

— Или я уйду с картиной и плакали ваши пять миллионов долларов.

Минин промолчал. Аркадий пожал плечами и направился к двери.

— Погоди, — сказал Минин. Он подошел к висевшему в прихожей телефону, набрал номер и вошел с трубой в комнату. Аркадий обследовал книжную полку и снял с нее «Макбета». Пистолет, который должен был находиться позади Шекспира, исчез.

Наконец-то Минин испытал удовлетворение.

— Я заходил сюда, когда ты был в Германии. Все обыскал.

Кто-то, видимо, подошел к телефону, потому что Минин скороговоркой объяснял в трубку, что Аркадий упирается. Потом поднял глаза:

— Покажи картину.

Аркадий достал картину из сумки и наполовину вытащил ее из пластиковой обертки.

— Тут ошибка, — сказал Минин в трубку. — Это не картина, а холст. Он красный, — у него вдруг полезли вверх брови. — Это она? Вы уверены? — он протянул трубку Аркадию, который взял ее только после того, как убрал полотно обратно в сумку.

— Аркадий?

— Макс! — ответил Аркадий таким тоном, словно они не виделись много лет.

— Я рад слышать ваш голос и, разумеется, очень доволен, что вы привезли картину с собой. Мы говорили с Ритой, она очень расстроена и уверена, что вы собирались передать ее немецкой полиции. Вы бы могли остаться в Берлине. Что заставило вас вернуться?

— Я бы попал в тюрьму. Полиция разыскивала меня, а не Риту.

— Верно. Боря действительно вас подставил. Уверен, что и чеченцы очень хотели бы знать ваше местонахождение. Вы очень умно сделали, что вернулись.

Аркадий спросил:

— Где вы находитесь?

Макс ответил:

— Положение нынче такое, что мне не хотелось бы широко сообщать об этом. Откровенно говоря, я беспокоюсь за Родионова и его друзей. Надеюсь, им хватит решимости быстрее покончить с этим делом, потому что чем дальше они будут выжидать, тем больше прольется крови. Ваш отец уже давным-давно смел бы защитников Белого дома, верно?

— Верно.

— Насколько я понял, вы хотите договориться насчет картины… Что-что?!

— Билет до Лондона на самолет «Бритиш Эйруэйз» и пятьдесят тысяч долларов.

— Многие хотят уехать. Я могу дать вам сколько угодно рублей, но с валютой в данный момент туго.

— Передаю трубку Минину.

Передав трубку, Аркадий тут же достал из шкафчика у раковины зазубренный нож. В то время как о каждом его действии Минин сообщал по телефону, он раскрыл окно и достал из сумки завернутое полотно. Пузырьки пластика начали с треском лопаться под ножом.

— Стой! — крикнул Минин и снова передал Аркадию трубку.

Макс смеялся:

— Мне все понятно. Ваша взяла.

— Где вы находитесь?

— Минин вас привезет.

— Пусть едет впереди. У меня машина.

— Давайте я лучше с ним поговорю, — сказал Макс.

Минин мрачно выслушал и повесил трубку на место.

— Можно меня не сопровождать, — сказал Аркадий. — Скажи только, где он находится.

— Ночью будет комендантский час. На всякий случай лучше нам ехать всем вместе.

Ким расплылся в ухмылке, показав себя во всей красе.

— Поторапливайтесь. Мне еще надо вернуться и разыскать ту девку на мотороллере, — он впервые открыл рот. Аркадий услышал не то, что ему бы хотелось.

— Мы видели Полину, — вставил Минин. Он говорил безразличным тоном, хотя голос еле заметно дрожал. — Ну и видок у тебя. Словно по земле катался. Не слишком-то нежно обошлись с тобой в Германии.

— В поездке всегда утомительно, — сказал Аркадий. Перекладывая сумку из одной руки в другую, он снял испачканный пиджак. Рубашка на спине была черной от запекшейся крови и красной от свежей. Ким шумно втянул в себя воздух. Аркадий выбрал в шкафу помятый, но чистый пиджак, тот, что надевал на кладбище. Вынул из кармана фамильную ценность — отцовский наган — старинный револьвер с курком и кривой деревянной ручкой. В кармане лежали толстые, как серебряные самородки, четыре патрона. Повесив на руку сумку, он открыл барабан и зарядил его, сказал при этом:

— Эх, Минин! Сколько раз я тебе говорил: осматривай не только шкафы, но и одежду.

Ким пошел за мотоциклом, а Минин с Аркадием остались ждать во дворе. Небо было темным. Свет от фонарей и дождь подчеркивали золото церковных куполов и придавали окнам дома пастельную нежность.

«Интересно, не выступает ли сегодня по телевизору гипнотизер», — подумал Аркадий. А вслух сказал:

— Одна моя соседка забирает для меня почту и кладет в холодильник продукты. Дома не было ни почты, ни продуктов.

— Может быть, она знала, что ты уехал, — ответил Минин.

Аркадий как бы не заметил неосторожную оговорку. Водосточные желоба на церкви были, как обычно, забиты грязью, и потоки воды лились мутными струями. Помолчав, он заметил:

— Она жила как раз подо мной. Всегда слышала, как я ходил по квартире. Вероятно, услыхала и тебя.

Выражение глаз Минина под шляпой невозможно было разглядеть.

— Что же, даже не выразишь сожаления? — спросил Аркадий. — У нее было больное сердце. Может быть, ты не хотел ее напугать?

— Она сама влезла.

— Не понимаю.

— Она перешла все границы. Она знала, что больна, но я же не знал. Поэтому не несу никакой ответственности за последствия ее действий.

— Хотите сказать, что сожалеете?

Минин приставил ствол «стечкина» к тому месту, где сумка прикрывала сердце Аркадия.

— Хочу сказать, чтобы ты заткнулся.

— Считаешь, что тебя бросили? — спросил Аркадий, сбавив тон. — Что из-за меня ты в стороне? Что у них там революция без нас с тобой?

Минин старался держать язык за зубами, но ревностному оруженосцу было невтерпеж.

— Когда начнется дело, я буду там.

На мотоцикле подъехал Ким и последовал за ними через низкую подворотню в переулок. Минин уселся в машину на переднее сиденье.

— Больше ты от меня не улизнешь. И я больше не собираюсь ехать вместе с сумасшедшим.

Аркадий обдумывал возможные компромиссы. Если он откажется ехать, то не найдет Альбова. В то же время он старался, сколько мог, прижать Минина.

— Переложи пистолет в левую руку, — сказал он.

Когда Минин выполнил приказание, переключатель режима стрельбы оказался у него поверх костяшек пальцев. Аркадий протянул руку, переключил пистолет с автоматического режима на предохранитель и сказал:

— Держи левую руку так, чтобы я ее видел.

Затем положил холщовую сумку у левой ноги, а наган на колени.

Ким вел их по Тверской, держась осевой — правительственной — линии. Дождь разогнал публику с тротуаров. От Пушкинской площади в направлении парламентских зданий шествовала со знаменами толпа людей. Было много подростков, но еще больше людей того же возраста, что и Аркадий, или старше, мужчин и женщин, которые во времена Хрущева были детьми и успели хоть как-то познать вкус недолговечных реформ, но которые смолчали, когда советские танки оккупировали Прагу, и с тех пор испытывали чувство стыда. В этом заключалась сущность предательства. В молчании. Шерстяные шапочки прикрывали их редеющие волосы, но чудесным образом вдруг обнаружилось, что у них прорезался голос.

На площади Маяковского движение задержали танки, двигавшиеся к зданию парламента по Садовому кольцу.

— Таманская дивизия, — одобрительно сказал Минин. — Самые стойкие. Покатят прямо по ступеням парламента.

Но Москва была такой огромной сценой, что большинство людей, казалось, не слыхало ни о каком путче. Рука об руку в кино спешили парочки. Открыл свои ставни киоск, и, не обращая внимания на дождь, тут же образовалась очередь. На блестящем дорожном покрытии, переплетаясь, мелькали следы машин. Тверская перешла в Ленинградский проспект, тот, в свою очередь, в Ленинградское шоссе. Ким мчался впереди. При такой скорости Аркадий, по крайней мере, не опасался, что Минин станет стрелять.

— Едем в аэропорт? — спросил он.

Минин ответил:

— Опаздываем. Я не хочу пропустить фейерверк.

В районе Химкинского водохранилища внезапно наступила тишина, городские огни прерывались тенями, стал слышен монотонный шум дождя. Возникла еще одна линия узких лучей — медленно двигались танки. За ними виднелась горизонтальной дымкой кольцевая дорога.

Мотоцикл стал оставлять позади себя искры, как будто волок по дороге глушитель. Баллон, который Аркадий прикрутил проволокой к выхлопным трубам, на одну треть был наполнен пропаном, который при нагревании расширяется в две тысячи сто раз. Воспламенившись, облако пропана увеличилось в размерах и стало похожим на огненный выхлоп реактивного двигателя. Пламя перекинулось на пластиковые бока, а из отверстий оно выбрасывалось поверх заднего колеса, подобно реактивным струям, толкавшим мотоцикл вперед. Аркадий видел, как Ким смотрел в зеркальце, где, видимо, стал заметен огонь, затем начал оглядываться по сторонам и наконец посмотрел вниз, где пламя, словно метеор, охватило весь пластмассовый кожух и лизало уже ему ноги и сапоги. Мотоцикл пошел зигзагом. «Сейчас Ким должен попытаться сбить огонь», — подумал Аркадий. Хотя здесь шоссе пересекало рукав водохранилища и некуда было свернуть, Ким выскочил на обочину.

— Стой! Останови машину! — Минин ткнул пистолетом в голову Аркадия.

Мотоцикл коснулся бордюра и покатился огненным клубком. На всем длинном спуске Ким был единым целым с мотоциклом. Потом движение огненного шара прекратилось, он закружился на месте, и из него выкатился горящий шлем. Аркадий на полной скорости промчался мимо, Минин нажал спусковой крючок. «Стечкин» не выстрелил. Он вспомнил о предохранителе и поменял руки, но Аркадий поднял наган и направил на него.

— Убирайся! — он снизил скорость до пятнадцати километров — достаточно для того, чтобы Минин, выпрыгнув, не устоял на ногах. — Прыгай!

Аркадий наклонился, открыл правую дверцу и вытолкнул Минина. Но дверь широко распахнулась, и Минин, уцепившись за нее, повис на внешней стороне, прижавшись к стеклу. Он разбил пистолетом стекло, просунул локти и прицелился. Аркадий резко затормозил. Минин выстрелил, и позади Аркадия разлетелось боковое стекло. Дверцу дернуло — у Минина слетела шляпа. Далеко позади горел мотоцикл. Впереди показались огни эстакады кольцевой дороги. Аркадий снова ударил правой ногой по дверце, а левой до отказа нажал на акселератор. Из-за веса Минина и сопротивления воздуха дверца качнулась обратно. Как только она вернулась в первоначальное положение, Минин снова открыл стрельбу, вдребезги разбив задние и боковые стекла. Аркадий направил машину в сторону обочины и ударил об угол эстакады.

Под эстакадой было необычайно темно. Когда «Жигули» выехали на свет, правая дверца болталась, как сломанное крыло. Минина не было.

У Аркадия не осталось ни одного проводника, но теперь он был абсолютно уверен, что возвращается в знакомые места. Он смахнул осколки с сумки. Ветер свистел сквозь висевшую дверцу и разбитые окна.

Аркадию вспомнилось, что советские автомобили постоянно совершенствовались, избавляясь от излишней роскоши.

У него была новая модель.

38

Когда Аркадий в первый раз проезжал через эту деревню, женщины на обочине торговали цветами. Теперь все было иначе. Деревня казалась покинутой, окна без света, словно сами дома хотели укрыться от людских глаз. Под дождем вздрагивали подсолнухи. Испуганная светом фар, с огорода удирала корова.

Колеи на дороге были заполнены водой. Танки измесили грязь до жидкого состояния. Там, где они двигались по два в ряд, остались поваленные заборы и поломанные фруктовые деревья. Аркадий ехал на своих «Жигулях» на малой скорости, словно в лодке.

С другой стороны деревни поля были поровнее и дорога попрямее, хотя и более изъезжена. В полукилометре правая сторона дороги разрушена гусеницами, въезжавшими со стороны поля. Грязь лежала пластами — свидетельство того, что танки маневрировали на дороге, вращаясь на одной гусенице. «Похоже на военный парад, — подумал Аркадий, — если не считать, что он проходит на картофельном поле и при малом стечении зрителей».

Дальше дорога была ровнее. Аркадий обходился ближним светом. Поля чередовались разноцветными полосами — от серого до черного, и дорога под дождем казалась дамбой между двумя водоемами.

На этот раз не было костров, служивших ему ориентирами. Въезжая по инерции между огороженными выпасами во двор колхоза «Ленинский путь», он разглядел оставленные, словно театральные подпорки, ржавеющие трактора и уборочный инвентарь, гараж, где он тогда нашел машину генерала Пенягина, скотобойню и сарай, набитый всевозможными товарами. Яма с известью посреди двора, в которой он обнаружил Яака и Пенягина, была доверху заполнена водой.

Аркадий вышел, засунул револьвер сзади под ремень, держа сумку на уровне груди. С каждым шагом ботинки все больше пропитывались белесой жижей — раствором гашеной извести в дождевой воде.

В дальнем конце двора, позади хлева и сарая, светились огни фар. Подойдя поближе, он узнал знакомый «Мерседес» и увидел, что свет направлен на фигуру человека, выбиравшегося из одного из командных бункеров, одного из тех, которые были заперты во время его первого визита. Боря Губенко шатался под тяжестью плоского прямоугольного деревянного ящика. Ботинки его были облеплены грязью, пальто из верблюжьей шерсти тоже было измазано. Он поставил ящик в кузов грузовика, принадлежавшего «Ленинскому пути», того самого, с которого Яаку продали коротковолновый приемник.

Стоя в кузове, Макс подвинул ящик поближе к другому, стоявшему вертикально.

— Мы чуть не разминулись, — обратился он к Аркадию. — Укладываемся и уезжаем.

Боря, видно, был меньше обрадован. Он вымок до нитки, волосы прилипли ко лбу, словно целый день в отвратительную погоду был на футбольном поле. Он поглядел вслед Аркадию.

— Где Ким?

— Ким с Мининым застряли на дороге, — ответил Аркадий.

— Так и знал, — сказал Макс. — Я бы удивился, если бы они добрались. Во всяком случае, я знал, что ты приедешь.

— Нужно еще, — Боря тяжким взглядом окинул Макса с Аркадием и снова потащился в бункер.

На только что погруженном ящике виднелись поблекшие печатные буквы: «Только для справок. Секретно. Материалы архивов Министерства внутренних дел СССР».

— Как Ирина? — спросил Макс.

— Прекрасно.

— Забыл сказать, что Ирину тянет на подвижничество. Разве она могла устоять перед вами? — казалось, Макс был погружен в свои мысли, немного рассеян. — У меня не было возможности как следует попрощаться в Берлине, потому что Боря очень цепляется за своих проституток и игральные автоматы. Хочет перековаться, но преступный ум ограничен. Русских не переделаешь.

— Где Родионов? — спросил Аркадий.

— Координирует действия Прокуратуры с Комитетом по чрезвычайному положению. В ГКЧП собрались такие партийные бездари и откровенная пьянь, что Родионов на их фоне просто блеск. Комитет, конечно, победит, потому что народ всегда послушен щелканью кнута. Беда в том, что этот путч так не к месту. Все могли разбогатеть. Теперь снова станем считать крохи.

Аркадий кивком указал на ящики.

— Это не крохи. Зачем же вывозите, если ГКЧП собирается взять верх?

— При малейшей неудаче люди по следам танков доберутся сюда очень быстро. Как только они будут здесь, они направятся прямо в бункеры, и тогда мы потеряем все.

Аркадий посмотрел в ту сторону, куда ушел Боря.

— Хочу взглянуть.

— Почему бы и нет? — Макс, готовый услужить, спрыгнул с грузовика.

Места в бункере было очень мало для двенадцати человек, которые, истекая потом, как обезьяны, отсиживались бы здесь во время ядерного удара у вонючего движка, предназначенного для общения по радио с поджаренными на поле войсками. Трясущийся, как «Траби», движок служил источником питания для красных аварийных лампочек. Боря заворачивал в клеенку какую-то картину.

— Тесно, — сказал Макс. — Нам и так пришлось выбросить радиационную защиту. Да она все равно не работала.

Он посветил вокруг фонариком. Глаз способен представить подземную выработку с выступающими из земли прожилками малахита, лазурита или золота. Здесь было еще великолепнее. Некоторые картины были упакованы, но большинство открыто. Луч освещал полотна, покрытые примитивными мазками Матюшина, но такими свежими и яркими, будто они были положены только сегодня. Макс провел лучом по пальме Сарьяна, по врубелевским лебедям, лучезарным солнцам Юона. Великан Лисицкого частично закрывал эротические этюды Анненкова. Поверх калейдоскопа Поповой веером распушил перья дерущийся петух Кандинского… Аркадию казалось, что он вступил в подземную выработку, полную образов, словно здесь была похоронена культура.

Макса раздувало от гордости.

— Это — величайшая коллекция русского авангарда в мире, если не считать Третьяковскую галерею. Разумеется, в министерстве и не знали, что они конфисковали, потому что милиция невежественна. Но люди, у которых они воровали, знали толк в живописи, и именно в этом-то все и дело. Сначала революция конфисковала все частные коллекции. Самим революционерам были нужны наиреволюционнейшие картины. Потом Сталин провел чистку среди своих соратников, и милиция собрала второй урожай великого искусства. И продолжала собирать урожай при Хрущеве и при Брежневе, пряча его в запасниках МВД. Вот так создаются великие коллекции. Воздадим должное Родионову, потому что, когда ему поручили расчистить архивы министерства, он узнал «Красный квадрат», а это привело его ко всем этим полотнам, представляющим видные произведения искусства, но несколько иного ранга, чем «Красный квадрат». Ему также хватило ума понять, что, хотя он сам и в состоянии нелегально вывезти картину, ему нужен более искушенный человек, который бы не только вывез, но и на законном основании выставил бы ее на рынке. Картина у вас с собой?

— Да, — ответил Аркадий. — А билет и деньги у вас?

Боря огляделся опытным глазом человека, знающего, какими сложными бывают сделки.

— Здесь тесно. Нужно больше места.

Макс направился на бойню. Фонарь выхватывал из темноты колоды для рубки мяса и высокие котлы для сала. Свиная туша по-прежнему висела на крюке, распространяя страшную вонь.

Макс угостил всех сигаретами.

— Меня не удивляет, что вы здесь. Чему трудно поверить, так это тому, что вы хотите договориться. Это на вас просто не похоже.

— Тем не менее, я здесь, и вот картина, — ответил Аркадий.

— Это ваши слова. Думаю, пятьдесят тысяч долларов довольно большая сумма, особенно если принять во внимание, что вам больше некому ее сбыть. У вас нет ни документа о происхождении картины, ни обрешетки Кнауэра.

— Вы же согласились.

— Сегодня ночью, как никогда, трудно набрать денег, — сказал Макс.

Боря смотрел, как идет дождь.

— Забирай картину.

— Ты всегда торопишься, — ответил Макс. — Мы можем договориться, как интеллигентные люди.

— Что вы тут замышляете? — спросил Боря. — Что-то я никак не пойму.

— У нас с Ренко особые отношения. Практически мы уже партнеры.

— Как прошлой ночью в Берлине? Когда ты вышел из дома, то сказал, что Ренко и девки там нет. Я начинаю думать, что мне надо было туда подняться. Если как следует подумать, то всю работу сделал я.

— Не забывай Риту, — напомнил ему Аркадий. — Ей, должно быть, пришлось завалить Руди.

Боря пожал плечами и улыбнулся.

— Руди хотел быть с нами в деле с картинами, ну мы его и приняли. Он думал, что кто-то приедет из Мюнхена с потрясающей картиной, а он установит ее подлинность. Он не знал, кто такая Рита, потому что не шибко занимался сексом.

— В отличие от Бори, — вставил Макс. — Некоторые считают Борю неразборчивым. По крайней мере, двоеженцем.

— Так что Рита привезла ему картинку, — продолжал Боря. — Ее намалевал Макс. Он назвал ее «особым эффектом», как в кино.

— Ким добавил к этому свою немыслимо топорную бомбу, — сказал Макс, — так как Боря требовал, чтобы в машине сгорело все дотла.

— Ким может что угодно изготовить из крови.

— Такая богатая жизнь была у Бори, — сказал Макс. — Рита и Ким. «ТрансКом» был предприятием, которое могло стать настоящей многонациональной компанией, если бы мы держались подальше от азартных игр и шлюх. Прямо как в Комитете по чрезвычайному положению. Они могли бы стать настоящими миллионерами, если бы с терпением отнеслись к малейшей реформе. Это все равно, что иметь партнера в последней стадии сифилиса, когда болезнь уже затронула мозг. А теперь спасаем, что можем.

— У меня был друг Яак, сотрудник угрозыска. Я нашел его здесь в машине. Что произошло? — спросил Аркадий.

— Неудачное совпадение, — сказал Боря. — Он случайно наткнулся на Пенягина. Генерал проверял связь в соседнем бункере, а ваш сыщик стал расспрашивать, откуда на поле батальон танков и пехоты. Он подумал, что повторяются события в Эстонии, что готовится переворот, и собрался в Москву поднимать тревогу. Хорошо еще, что я оказался под рукой. Я следил за отправкой партии видеомагнитофонов в сарае и остановил его, не дав добежать до машины. Но Пенягин был в панике.

Макс сказал:

— Боря не любит, когда его отчитывают на публике.

— Пенягин считался начальником уголовного розыска. Думаешь, он до этого хоть раз видел жмурика? — спросил Боря.

— Он был кабинетным работником, — ответил Аркадий.

— Я так и думал. Так или иначе, а предполагалось, что следствием займется Минин, но тут вылез ты, — Боря глазел на яму с известью. Как человек, который не верит в удачу, он добавил: — Не могу поверить, что ты вернулся.

— Где Ирина? — спросил Макс.

— В Мюнхене, — солгал Аркадий.

— Давайте я скажу, где она, как я опасаюсь, находится, — сказал Макс. — Боюсь, что она прилетела с вами и направилась в Белый дом, где, по всей вероятности, ее отравят газом или убьют. Возможно, ГКЧП — это сборище партийных ничтожеств, но военные свое дело знают.

— Когда штурм? — спросил Аркадий.

— В три часа, глубокой ночью. Пустят танки. Работа будет быстрая, но грязная, и они не пощадят репортеров, даже если бы и хотели этого. Знаете, что действительно было бы смешно? Если бы на этот раз я спас Ирину, — Макс на мгновение замолчал. — Ирина здесь. Не отказывайтесь. В вас все еще есть что-то мужское. Ирина не отпустила бы вас одного.

Удивительно, но Аркадий был не в состоянии отрицать, хотя ложь пошла бы на пользу. Будто слово помогло бы ей исчезнуть.

— Теперь ты знаешь все, что хотел? — спросил Боря Макса. Тот кивнул. — Давай поглядим картину, — он вырвал сумку и открыл ее, а Макс стал водить фонариком по пластиковой обертке. — Все, как говорила Рита.

Макс вытащил картину.

— Тяжелая.

Боря запротестовал:

— Та самая картина.

Макс развернул обертку.

— Это дерево, а не холст. И цвет не тот.

— Она же красная, — сказал Боря.

— Только и всего, что красная, — метнул в его сторону взгляд Макс.

Аркадий подумал, что это было одно из самых удачных творений Полины — полный жизни малиновый оттенок вместо мрачного темно-бордового, да и мазки более плотные.

— Думаю, что подделка, а как по-вашему? — Макс направил луч прямо в глаза Аркадию.

Боря подсечкой сбил Аркадия с ног и, не теряя инерции, ударил ногой в грудь. Аркадий перекатился в темноту. Лежа на боку, он достал из-под ремня наган. Боря оказался проворнее и выстрелил из пистолета в пол, осыпав Аркадия крошками цемента.

Выстрелил и Аркадий. Макс, стоя в темноте, светил фонарем. Теперь он держал белый фосфоресцирующий щит, своим блеском освещавший всю бойню. Вспыхнуло пробитое пулей полотно Полины, и Боря зажмурился, ослепленный пламенем. Когда до него дошло, что случилось, он повернулся к Аркадию и в бешенстве выпустил четыре пули.

Аркадий выстрелил, и Боря опустился на колени, подмяв под себя полы своего пальто. На груди у Бори появилась яркая розетка. Аркадий второй раз выстрелил в то же место. Боря зашатался, поднялся на ноги и прицелился. Глаза его дрожали. Опрокидываясь назад, он, все еще сжимая пистолет, уперся руками в стол, пытаясь остановить бешено вращающийся мир. Голова его поникла, он обмяк и в полный рост грохнулся на пол, словно пытаясь удержать пенальти.

Брошенный на землю холст горел белым пламенем, которое внезапно превратилось во взлетевший до потолка клуб ядовитого дыма. У Макса загорелся рукав. На миг он промелькнул в дверях — человек-факел. Потом выскочил прочь, и в дверях снова стало темно.

Помещение заполнило ядовитое облако. У Аркадия щипало глаза. Пламя растеклось по желобам для стока крови. Грудь саднило, но это не причиняло большого беспокойства. А вот Борин удар по ногам вывихнул колени, и ноги онемели. Он пополз, отыскал пиджак и Борин пистолет — маленький «ТК» без патронов. Дополз до двери, подтянулся, чтобы встать, шатаясь, вышел наружу и оперся о стену, пока ноги вновь не обрели чувствительность.

Снаружи было темно, только из бойни пробивались отблески огня да светились фары машины. Казалось, что поверхность ямы с известью кипела. Правда, это можно было отнести на счет дождя. Не видно было ни Макса, ни следов дыма.

Свет фар «Мерседеса» поднялся вверх, и тень Аркадия метнулась к яме. Он отскочил назад и стал скользить, пока не оперся о твердую землю; затем в последний раз выстрелил из нагана, хотя его ослепило так, что он едва видел свою руку, не говоря уже о машине. Лучи фар резко свернули в сторону, пробежали по двору и переметнулись на дорогу, ведущую к деревне. Задние огни замелькали вдоль изгородей, пока не исчезли из виду.

Аркадий с трудом вскарабкался на ступеньку грузовика. Коленные чашечки все еще были не на месте. Расстегнув рубашку, он увидел, что живот испещрен цементом, словно дробью. Хотелось курить.

Он застегнул рубашку, натянул на себя пиджак, вынул из грузовика ключи зажигания и запер задние двери. Затем, прихрамывая, направился к бункеру и закрыл от дождя двери.

В последних отблесках пламени Аркадий заковылял через двор к «Жигулям». С зияющими окнами и помятыми крыльями машина выглядела брошенной развалиной. Макс стартовал первым. Однако у Аркадия было преимущество: «Жигули» предназначались для русских дорог.

39

Приемник молчал, будто бы Аркадий пересекал Антарктику. Но в Антарктике он мог бы разглядеть больше: снег отражал свет, картофельные же поля его поглощали. Человеку не надо искать черные дыры во Вселенной, когда на это есть картофельные поля.

К тому времени, когда Аркадий выехал на шоссе, нога до того онемела от Бориного удара, что он не знал, включено ли сцепление.

Кольцевая дорога виделась линией огней. Над городом небо пестрело точками трассирующих пуль. Он снова включил радио. Конечно же, Чайковский. И предупреждение, что комендантский час остается в силе. Аркадий выключил радио. Свист ветра в разбитых окнах создавал впечатление, что он возвращается из космоса на Землю.

На Ленинградском шоссе проход для пешеходов был закрыт. Их останавливали у выстроившихся в ряд бронетранспортеров. Машинам разрешали ехать дальше, но их было довольно мало. Аркадий пересек огни прожекторов на кольцевой дороге, по которой медленно двигались военные грузовики. На «Жигули» с погнутой дверью и выбитыми стеклами никто не обращал внимания.

…Метро не работало, автобусы не ходили, но люди стали появляться из темноты поодиночке и группами человек по десять-двадцать, двигаясь в южном направлении.

На одном углу военной техники не было, зато на другом — предостаточно. В районе Красной Пресни Беговая улица была перекрыта танками, моторы на холостых оборотах урчали, словно в глубоком раздумье. Милиции в форме на улицах не наблюдалось. Аркадий оставил машину и присоединился к пешеходам. Поток мужчин и женщин хлынул к реке. Вероятно, некоторые из них знали друг друга: они тихо переговаривались между собой. Большинство же шли молча, будто каждый берег дыхание для ходьбы, и будто самого этого дыхания, видимого на дожде, хватало для общения. Никто не указывал и не смотрел с подозрением на окровавленную рубаху Аркадия. Он с облегчением отметил, что нога более или менее в порядке.

Аркадий подчинился воле толпы. Ускорив шаг, он заметил, что бежит вместе со всеми по боковой улице, оказавшейся тупиком, перегороженным армейскими грузовиками, поставленными буфер к буферу. Кто-то стащил с одного из грузовиков брезент, и люди, словно альпинисты, стали перебираться на другую сторону, помогая друг другу.

По другую сторону грузовика перед Белым домом изгибалась широкая Краснопресненская набережная. Белый дом представлял из себя сравнительно новое здание — мраморную коробку с двумя крыльями, которые словно парили в свете тысяч зажженных людьми свечей. Группа, в которой шел Аркадий, цепочкой прошла между автобусами и бульдозерами, составлявшими часть баррикады.

Чего только он не наслушался по пути: Кремль окружен танками, готовыми двинуться по проспекту Калинина к Белому дому; мятежные войска расположились у Большого театра; Комитет доставляет на барже к набережной баллоны с газом; десантники нашли туннели, ведущие в Белый дом; штурмовые группы высадятся с вертолетов на крышу; находящиеся внутри здания агенты КГБ по тайному сигналу расстреляют из пулеметов его защитников; будет как в Китае или Румынии, и даже хуже.

Люди наклонялись к небольшим кострам, собирались вокруг уставленных свечами временных алтарей. Многие из них никогда прежде не ходили на демонстрации, не участвовали ни в каких митингах. И вот теперь ноги привели их сюда.

К Белому дому было мало подходов, потому что мост через реку был забаррикадирован с обеих сторон. Среди подъезжавших с проспекта Калинина Аркадий заметил Макса. На расстоянии он выглядел не так уж и плохо, если принять во внимание их стычку. Одну руку он сунул в карман пиджака, но двигался так уверенно, что толпа расступалась.

На углу Белого дома стоял увешанный гирляндами цветов танк, прибывший на его защиту. Солдаты на броне — мальчишки с запавшими глазами, в которых светились решимость и страх. Башня танка была повернута в сторону проспекта Калинина, откуда Аркадию был слышен треск автоматных очередей.

Студенты играли на гитарах и пели надоевшие всем песни о березках и снегах. Любители поп-музыки поддерживали себя записанным на пленку тяжелым роком. Дряхлые ветераны, взявшись под руки, выпячивали груди с орденскими ленточками. Армия уборщиц — женщин в темных пальто и платках — выстроилась в ряд, готовая дать отпор кому угодно.

Аркадий передвигался, не упуская из виду Макса, который, по всей видимости, знал, куда идти. Он обошел баррикаду, возведенную из строительных лесов, старых матрацев, железных загородок и скамей. Строили ее мужчины с «дипломатами» и женщины с хозяйственными сумками, пришедшие на передовую прямо со службы или из булочной. Девушка в плаще взбиралась на это временное сооружение, чтобы повыше прикрепить российское трехцветное знамя. Это была Полина. Она глянула вниз со своей командной высоты, не видя внизу Аркадия. Щеки ее пылали, волосы были распущены. Парень, которого Аркадий видел с ней в аэропорту, карабкался следом, но с опаской, так как снова стали доноситься звуки перестрелки.

Макс направился к ступеням Белого дома. Догоняя его, Аркадий разглядел своего рода план обороны. Перед баррикадами собрались женщины — нечто вроде внешнего заслона, который в первую очередь придется прорывать солдатам. Затем размещались «ударные войска» из невооруженных граждан — скопление людей, которых будут разгонять водометами. За ними — мужчины помоложе и покрепче, организованные в подразделения примерно по сто человек. У подножия лестницы Белого дома группами по десять человек стояли ветераны-афганцы. Выше находился внутренний заслон из людей в закрывавших лицо темных лыжных масках и с оружием за плечами. На самом верху лестницы виднелись освещаемые вспышками микрофоны, фото— и видеокамеры.

— И вы здесь? — схватил Аркадия за руку коренастый милиционер.

— Не понял, — Аркадий не узнавал его.

— На прошлой неделе вы чуть меня не сбили. Застали, когда я брал деньги.

— Ах да! — вспомнил Аркадий, — после похорон.

— Теперь видите, что я не только беру взятки.

— Конечно, нет. А кто эти, в лыжных масках?

— Разные люди — личные телохранители, добровольцы, — однако все внимание офицера обратилось на Аркадия. Он представился: назвал фамилию, имя и отчество, настоял на том, чтобы Аркадий их повторил и пожал ему руку. — Только сегодня ночью можно узнать, кто есть кто. Я пьян, как никогда в жизни, хотя во рту не было ни капли.

Всех объединяло написанное на лицах выражение изумления, но все они, каждый в отдельности, решились сбросить с себя маску, которую носили всю жизнь, и открыть лицо. Учителя средних лет, мускулистые водители грузовиков, нелюбимые народом аппаратчики и беспечные студенты бродили вокруг, будто узнавая друг друга. Как в игре «Я тебя знаю». И на всю толпу русских — ни одной бутылки. Ни одной!

По периметру патрулировали ветераны-афганцы с красной повязкой на рукаве. Многие были в полевой форме, у одних были рации, у других — сумки с бутылками, наполненными зажигательной смесью. Болтали, что там, в Афганистане, они стали наркоманами и потому проиграли войну. Здесь были те, кто потерял друзей в пыльных Хосте и Кандагаре, кто с боями долго шел по Салангскому шоссе и избежал безвестного возвращения домой в цинковом гробу.

У Макса были опалены волосы и одно ухо, и ему пришлось сменить пиджак, но выглядел он на удивление невозмутимым, хотя недавно сжег себе руку. Он остановился рядом с верующими, сгрудившимися вокруг священника, который, стоя у лестницы Белого дома, раздавал благословения. Обернувшись, Макс увидел Аркадия.

Из громкоговорителя раздалось:

— Нападение неминуемо. Мы соблюдаем затемнение! Выключите повсюду свет! У кого есть противогазы, приготовьте их! У кого нет, закрывайте нос и рот мокрой тканью.

Свечи исчезли. Во внезапно наступившей темноте ощущалось движение тысяч людей, надевающих защитные очки и завязывающих лица косынками и носовыми платками. Священник, не испугавшись, продолжал благословлять, надев противогаз. Макс улизнул.

Громкоговоритель призывал:

— Репортеры, пожалуйста, не пользуйтесь вспышками.

Но в этот момент кто-то вышел из дверей Белого дома, и верхние ступени озарились в ответ светом вспышек и софитов. Аркадий увидел среди репортеров Ирину и поднимавшегося к ней по лестнице Макса.

На набережной было темно, но посреди нее развернулось яркое театральное действие. Ступени были залиты светом и полны перекликающихся между собой на итальянском, японском и немецком языках журналистов. Путчисты не выдавали официальных пропусков для прессы, но репортеры были профессионалами, привыкшими к потасовкам, а русские были привычны к беспорядку.

На полпути Макса остановили двое в масках. У него сгорела бровь, а на шее виднелся свежий ожог, но он по-прежнему оставался невозмутимым. С обеих сторон вверх и вниз по лестнице носились фото— и телерепортеры. Макс вступил в разговор с охраной с той уверенностью, которая всегда помогала ему завладеть ситуацией и обойти какое угодно препятствие.

— …вы можете мне помочь, — услышал Аркадий, приближаясь. — Я спешил присоединиться к своим коллегам с «Радио „Свобода“, когда мою машину намеренно столкнули с дороги. При взрыве один человек погиб, а я получил телесные повреждения, — он обернулся и указал на Аркадия: — Вот он, водитель другой машины. Он гнался за мной.

На охранниках были шерстяные лыжные шапочки с прорезями для глаз, которые контрастировали с их блестящими синтетическими костюмами. Один из охранников был большой и неуклюжий, второй небольшого роста. Оба имели при себе обрезы, которые они небрежно направили в сторону Аркадия. У него не было с собой отцовского нагана, к тому же отступать было некуда.

— Он не из прессы. Попросите его предъявить удостоверение, — сказал Аркадий.

Макс завладел обстановкой, как режиссер фильма. Все вокруг было похоже на декорации: мокрые мраморные ступени, софиты — один ярче другого, — сказочные следы трассирующих пуль на облаках.

— Удостоверение сгорело в машине. Это не важно, потому что за меня может поручиться дюжина репортеров. Во всяком случае, я узнаю этого типа. Его зовут Ренко, он из банды прокурора Родионова. Лучше у него спросите удостоверение.

Сквозь прорези смотрели темные глаза. Аркадий был вынужден признать, что момент выбран Максом весьма удачно: здесь его удостоверение его же и погубит.

— Он лжет, — ответил Аркадий.

— Что его машина разбита? Что мой друг убит? — в шуме голосов на лестнице шепот Макса звучал еще более эффектно. — Ренко — опасный человек. Спросите, убивал ли он кого-нибудь. Видите, он не отрицает.

— Кто был ваш друг? — спросил сквозь маску тот, что поменьше. Хотя Аркадий не видел лица, ему показалось, что он уже слышал этот голос раньше. Может быть, какой-нибудь милиционер или чей-то телохранитель?

— Боря Губенко, бизнесмен, — ответил Макс.

— Боря Губенко? — охраннику, казалось, было знакомо это имя. — И близкий был друг?

Макс поспешил ответить:

— Нет, не близкий, но он пожертвовал собой, чтобы я попал сюда, и факт остается фактом, что Ренко зверски убил его и пытался сделать то же самое со мной. И вот мы здесь, в окружении фото— и телерепортеров из разных стран. Весь мир сегодня смотрит на эти ступени, и вы не можете позволить, чтобы рядом находился агент реакционных сил Ренко. Главное — убрать его с глаз долой. Если вы по ошибке всадите ему пулю в спину, для человечества не будет большой потери.

— Случайно я этого не делаю, — заверил его охранник.

Макс шагнул в сторону, чтобы двинуться дальше, но ему преградили путь.

— Я же говорил, что у меня здесь коллеги.

— Знаю, — охранник скинул маску. Это был Бено, внук Махмуда. Его смуглое лицо осветилось улыбкой. — Вот мы и пришли сюда на случай, если попробуешь к ним присоединиться.

Тот, что покрупнее, потянул Макса за борт пиджака.

Бено сказал:

— Мы и Борю искали, но, если Ренко о нем позаботился, тогда мы возьмемся за тебя. Начнем с того, что спросим о наших двоюродных братьях, которые были убиты в твоей берлинской квартире.

— Ренко, о чем он говорит? — спросил Макс.

— А потом поговорим про Махмуда и Али. У нас целая ночь, — добавил Бено.

— Аркадий! — взмолился Макс.

— Но из-за того, что через час здесь станет опасно, — продолжал Бено, — мы потолкуем в другом месте.

Макс высвободился из пиджака и побежал по диагонали вниз по ступеням. Внизу он поскользнулся, врезался в цепочку ветеранов-афганцев, удержался на ногах и стал проталкиваться сквозь толпу верующих, окруживших священника. Чеченец покрупнее погнался за ним. Бено невозмутимо махал группе лиц, стоявших в толпе, и показывал в сторону Макса. Его белую рубашку было хорошо видно.

Бено посмотрел на Аркадия:

— Ты остаешься? Здесь пахнет кровью.

— У меня здесь друзья.

— Уведи их, — Бено надвинул на лицо шапочку и поправил прорезь для глаз. Спустился на один шаг.

— Если не уходишь… удачи тебе!

И растворился в толпе.

Аркадий поднялся наверх, где все было залито морем света, как раз в тот момент, когда в окружении телохранителей с пуленепробиваемыми щитами появился очередной оратор. В окружении камер он пробыл ровно столько, чтобы сообщить, что на крышах соседних зданий видели снайперов. Он нырнул назад, а журналисты встали поближе к свету, чтобы просмотреть свои записи.

Через некоторое время вышла Ирина и осталась на улице.

— Приехал, — сказала она.

— Я сказал, что буду.

Ее глаза ввалились от усталости и в то же время радостно блестели.

— Стас внутри, на втором этаже. Звонит в Мюнхен. Связь до сих пор не прервана. Он сейчас ведет передачу.

Аркадий сказал:

— Тебе надо было остаться вместе с ним.

— Ты хочешь, чтобы я ушла?

— Нет. Я хочу быть с тобой.

В небе появилось больше трассирующих пуль, а громкоговорители тщетно продолжали призывать к полному затемнению. Однако, несмотря на это, кое-где засветились огоньки сигарет. «Истинно русское затемнение», — подумал Аркадий. По реке приближался рокот моторов, и у противоположного берега показались фонари колонны катеров. Женщины во внешней линии запели, часть толпы подхватила песню, раскачиваясь в такт, так что в темноте людская масса казалась поверхностью моря или колышущейся на ветру травой.

— Давай побудем с ними, — сказала Ирина.

Они спустились по ступеням, прошли сквозь кольцо афганских ветеранов, мимо рядов вновь зажженных свечей. На инвалидных колясках прибыло новое пополнение ветеранов, продернув сквозь спицы колес цепи. Женщины прикрывали их зонтиками. «Вот это был настоящий парад, когда они двигались сюда», — подумал Аркадий.

— Давай походим, — сказала Ирина. — Я сюда еще не спускалась. Хочу посмотреть.

Люди, словно на ярмарке, сидели, стояли, медленно расхаживали туда-сюда. Аркадий был уверен, что у каждого из них в памяти останутся совсем непохожие воспоминания. Одни будут говорить, что вокруг Белого дома царила атмосфера спокойствия и целеустремленности; другие будут вспоминать все это, как какой-то удивительный спектакль. Если будут живы.

Всю свою жизнь Аркадий избегал шествий и демонстраций. Это был первый случай, когда он пошел вместе с толпой по доброй воле. Он был уверен, что то же самое можно сказать и о других москвичах, собравшихся здесь: о небритых и безоружных строителях баррикад. О женщинах-врачах, которые ухитрились раздобыть бинты из пустующих больничных подсобок. О робких аппаратчиках, которые, положив на землю портфели, взялись за руки и образовали кольцо. Вокруг Белого дома было полсотни таких колец.

У него возникло желание посмотреть каждому в лицо. И не только у него. Вдоль рядов ходил священник, отпуская грехи. Аркадий заметил художников, рисовавших белым карандашом портреты на черной бумаге и раздававших их на память.

Тайна не в том, как мы умираем, а в том, как живем. Мужество, данное нам природой, прячется, увядает, исчезает бесследно. С годами мы становимся все более одинокими. Но в данный момент, этой ночью, держа в своей руке руку Ирины, Аркадий чувствовал, что он в состоянии перевернуть мир.

В другой его руке оказался лист бумаги. Погляди на это лицо, оно тебе знакомо — то самое, с которым ты родился. Сквозь шум дождя нарастал свист вращающихся винтов. Над головой пролетел вертолет, выпустив осветительную ракету — свет зажженной спички в глубине колодца.

МАРТИН КРУЗ СМИТ

Мартин Круз Смит родился в 1942 году в Пенсильвании, окончил Пенсильванский университет. Автор романов „Ночное крыло“, „Как пуля“, „Ворота конюшни“ и других, изданных во многих странах и удостоенных ряда престижных премий. Наибольшую известность принесла писателю трилогия „из советской жизни“ — романы „Парк Горького“, „Полярная звезда“ и „Красная площадь“.

Примечания

1

Автор не точен: орган, созданный в декабре 1917 года (во главе с Дзержинским), носил название ВЧК — Всероссийская чрезвычайная комиссия.

(обратно)

2

До свидания! (нем.)

(обратно)

3

В переводе на русский название улицы звучит как «улица Королевы».

(обратно)

4

Свободно (нем.).

(обратно)

5

Выход! (нем.)

(обратно)

6

Нет входа! (нем.).

(обратно)

7

Английский сад (нем.)

(обратно)

8

Этим же словом немцы называли и сотрудников Службы государственной безопасности ГДР.

(обратно)

Оглавление

Часть первая МОСКВА 6-12 августа 1991 года

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

Часть вторая МЮНХЕН 13-18 августа 1991 года

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

Часть третья БЕРЛИН 18-20 августа 1991 года

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

Часть четвертая МОСКВА 21 августа 1991 года

  37

  38

  39 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg