«Темные дороги»

Темные дороги (fb2) - Темные дороги (пер. Сергей И. Соколов) 1050K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Тони О'Делл

Тоуни О’Делл Темные дороги

Моей сестре Бин

BACK ROADS by Tawni O’Dell

Copyright © 2000 by Tawni O’Dell

All rights reserved

Это издание осуществлено в соответствии с договоренностью с Viking, входящего в Penguin Group (USA) Inc.

Глава 1

Мы со Скипом не раз пытались убить его маленького брата Донни, но только для прикола. Не устаю повторять это помощникам шерифа, а полицейским все по барабану: подхватят пластиковые стаканчики с кофе, выйдут на секунду и тут же возвращаются – прилепят свои задницы к металлической столешнице передо мной и не спускают с меня глаз. Взгляд у копов печальный, утомленный, можно сказать, нежный, если бы в нем не угадывалась ненависть. Нас не интересуют Донни и Скип, говорят. Плевать нам на твои детские выходки. Тебе уже двадцать. И ОТНОШЕНИЕ К ТЕБЕ БУДЕТ КАК КО ВЗРОСЛОМУ Слова вылетают изо рта, точно напечатанные огромными заглавными буквами и порхают по залитой синюшным светом комнате. Я пытаюсь поймать их, но буквы растворяются в воздухе, а я получаю по рукам, они у меня все в бледно-розовых пятнах. Помыть руки мне не разрешают.

Помощники шерифа желают побольше узнать про женщину. Я смеюсь. Про какую женщину?

В моей жизни полным-полно женщин. Всех возрастов, комплекций, размеров и разной степени чистоты.

– Про мертвую женщину в заброшенной конторе шахты за железнодорожными путями, – говорит один из них и кривится, будто вот-вот блеванет.

Я закрываю глаза и представляю себе сцену. Дырявая крыша. Прогнивший пол, засыпанный битым стеклом, ржавыми болтами и непонятными расплющенными железяками. Когда я в конце концов привел ее сюда, она не попросила меня прибраться. Сказала, что не хочет ничего менять, ведь это место особенное. Сказала, ей нравится тишина и спокойствие запустения. Она любила искусство, и порой ее слова звучали очень живописно.

Во мне разгорается ярость, медленно и верно, как правильно сложенный костер. Руки начинают трястись, и я прячу их под себя, чтобы полицейские не заметили.

– Мы со Скипом устроили в конторе шахты схрон, – говорю я улыбаясь, хотя во мне уже бушует пламя. Скоро от меня останется один обгоревший скелет, что рассыплется в золу при малейшем прикосновении. Но никто здесь об этом не подозревает.

Стоит мне заговорить о Скипе, как помощники шерифа принимаются качать головами, тяжко вздыхают и фыркают. Один так даже пинает складной стул, и тот летит через всю комнату.

– Парень в шоке, – говорит другой. – Ничего СУЩЕСТВЕННОГО и СВЯЗНОГО мы от него сегодня не добьемся.

Я тяну руку за этими словами и на этот раз получаю по батике, а не по липким пальцам.

– Тебе лучше начать говорить. – Шериф сплевывает комок бурой жвачки в пустой стакан из-под кофе и добавляет: – Сынок.

Тут только становится ясно, что шериф мне знаком, я его видел, когда два года тому назад судили маму. Он подтвердил, что, застрелив моего отца, мама явилась с повинной. От шерифа пахнет, как от мокрого дивана.

Начинаю говорить, но у меня опять выходит про Скипа, как мы с ним сидели в старой конторе шахты, ели сэндвичи с колбасой и сговаривались против Донни. Это была наша тайна, хотя Донни прекрасно знал, где мы. Но все равно ему до нас было не добраться, маленькому такому, не влезть на холм, не продраться сквозь заросли. Эти кусты не хуже колючей проволоки.

А какие замыслы приходили нам в голову! Однажды мы согнули дугой молодую березку, привязали веревкой к колышку от палатки и оставили приманку для Донни – печенье в блестящей обертке. Распрямившись, деревце точно бы угрохало Донни, но мы не рассчитали, и Донни спокойно съел печеньку и пошел себе.

В другой раз мы высыпали кучу мраморных шариков на ступеньки заднего крыльца и позвали Донни, мол, у нас для него целая коробка кремовых бисквитов «Маленькая Дебби». Он примчался сломя голову – вот сейчас наступит на шарики и грохнется! – но увидел шарики, присел на корточки и принялся их катать. А то еще мы пообещали ему коробку «хрустиков», если даст связать себя по рукам и ногам и положить на рельсы – те самые, что идут к старой шахте, – только по рельсам этим вагоны перестали ездить еще до нашего рождения, и Донни надоело дожидаться смерти, и он уполз домой.

Круче всего было, пожалуй, когда мы подложили упаковку пирожных «Долли Мэдисон» к открытой двери гаража, а сами спрятались с пультом управления дверью в руках. Донни присел с набитым ртом, а мы привели дверь в движение. Он и не заметил, что тяжеленная дверь поехала вниз на него. Мы смотрели затаив дыхание (неужели получилось?), но мне недостало храбрости, и я бросился к Донни, столкнул с опасного места и спас ему жизнь. Какие выводы полицейские сделают насчет меня, когда услышат это, мне плевать.

– Я был в шаге от убийства, – объясняю я, – ну а потом, после того, что стряслось с отцом…

Шериф прерывает меня. Он не хочет, чтобы я опять ковырялся во всем этом. Ему известно все о моем отце и матери. Это каждый знает, столько было треску в газетах и по телевизору.

Шериф-то был там – и напоминает мне об этом. А меня не было. Именно шериф первым вошел в наш дом и увидел, как мама с ведром мыльной воды, окрашенной красным, оттирает пятна с обоев на кухне, а ее муж валяется рядом в луже темной крови и смотрит прямо на нее стеклянными глазами охотничьего трофея. Это шериф обнаружил мою сестру в собачьей будке в луже блевотины, она так рыдала, что ее вырвало; а ведь Джоди папашу даже и не любила. Это шериф видел, как тело упаковывают в мешок и застегивают молнию. А я не видел. Я вообще больше не видел отца. Его хоронили в закрытом гробу, уж не знаю почему. Ведь мама выстрелила ему в спину.

Это произошло два года назад, напоминает мне шериф. Было и прошло. И никого не интересует. Это НЕСУЩЕСТВЕННО.

– А что такое «существенно»? – спрашиваю я. – Дайте определение.

Помощник, который все шлепает меня по рукам, хватает меня за грудки (на мне камуфляжная отцовская охотничья куртка) и заставляет встать. Подмышки у него пропотели. Сегодня восемьдесят пять градусов[1]. Жарко для первой недели июня.

– Расскажи про женщину! – орет он.

Не понимаю, почему они не называют ее по имени. Ждут, чтобы я его назвал? И доказал, что мы были знакомы? Конечно, были. И им это известно.

Он толкает меня обратно на стул. Перед глазами возникают жужжащие неоновые буквы: ТЫ УЖЕ ВЗРОСЛЫЙ. Сам не знаю, почему не могу говорить о ней. Стоит открыть рот, как с языка слетает что-нибудь про Скипа, а ведь он мне даже и не друг больше.

Я всегда знал, что Скип здесь жить не будет. Вечно он строил планы, и они как-то не шли к нашим тихим холмам, не то что слепая страсть Донни к бисквитам. Донни-то останется здесь навсегда. Каждое утро по дороге на работу в супермаркет «Шопрайт» вижу, как он ждет на обочине школьный автобус, болван болваном.

– Скип уехал, в колледже учится, – говорю.

Перед глазами мелькают слова, я не замечаю кулака, что бьет меня в лицо. Струйка крови течет по подбородку. Чувствую, какая она теплая. Чувствую боль. На папашину куртку падают ярко-красные капли, туда, где его кровь давно превратилась в бурую корку. Меня пытаются заставить снять куртку. Вечно от меня чего-то добиваются.

Слышу, как шериф говорит:

– Господи, Билл, тебе это надо?

Думаю, шериф выставит свою кандидатуру на следующих выборах. Лет мне будет достаточно, чтобы проголосовать, если захочу. ТЫ ВЗРОСЛЫЙ, У ТЕБЯ ЕСТЬ ПРАВО ГОЛОСА. Пожалуй, я проголосую против него. Не то чтобы он мне не нравился или превышал полномочия, нет. Но вот запах…

Трогаю разбитый нос и решаю сказать им ПРАВДУ Кого обвинять. Кто виноват. Кого надо посадить. Мне больше нечего бояться. Что я теряю, оказавшись за решеткой? Что теряет мир, лишившись меня?

Я как-то сказал ей, что у меня ничего не выходит путем. Она провела пальцем мне по губам, распухшим от поцелуев, и сказала:

– Умение выживать – это талант.

Глава 2

Уехал Скип в колледж, и поминай как звали, даже не попрощался ни с кем. Мне Эмбер сказала, она слышала, как Донни трепался об этом в школьном автобусе.

За весь первый год после отъезда он написал мне только раз. Я думал, в следующем году он и вовсе ни строчки не пришлет, но он молчал, молчал, а потом взял да и пригласил к себе в гости. Только мы оба прекрасно знали, что я не смогу приехать, потому-то он и пригласил. Я перечел письмо раз десять и засунул в ящик комода, где лежат каталоги женского белья «Виктория Сикрет», которые я периодически ворую в комнате Эмбер.

Зря я рассказал Бетти про письмо – на следующий день. Бетти обожает, когда я рассказываю про Скипа. Особенно любит слушать про то, как мы собирались убить Донни. С ней мне, наверное, про эти дела и заговаривать не следовало, но Бетти просила, чтобы я выдал какое-нибудь приятное воспоминание о детстве, а мне больше ничего не пришло в голову.

Она хотела знать, что я почувствовал, когда получил от Скипа письмо, и почему заранее решил не ехать. Я отвернулся от окна, где серо-голубые ветки деревьев расползались по небу, как вены у Бетти по бедрам. Я бы рад не обращать внимания на ее ноги, но у Бетти чересчур короткие юбки для такой старухи.

И хотя на нее я не смотрел, но и в окно не пялился, а значит, слышал вопрос, да только ответ был очевиден, и вслух я отвечать не стал.

– Вообще-то и так понятно, что ты хочешь сказать, – произнесла она с улыбкой. – Но ты все равно скажи. Сделай вид, что я дура.

Она всегда выдает эту фразу, чтобы меня разговорить. Видать, в каком-нибудь ее учебнике написано, что эти слова безотказно действуют на подростков.

– Мне на работу надо, – сказал я, помолчав.

– В выходные?

– Да.

– И в следующие?

– Да.

– Каждые выходные?

Я промолчал, а она откинулась на спинку своего стула.

– Или у тебя есть еще какие-то причины для неявки?

Я поерзал на диване и оглядел комнату. Все тут как всегда, глазу не за что зацепиться. Стол. Окно. Стул. Лампа. Диван. Столик, на нем бумажные салфетки. Дверь. Бетти. Нет даже диплома в рамке или книжной полки. Я ее как-то спросил почему – по-моему, у всех психиатров должны быть книжные полки, – и она сказала, что это не настоящий ее кабинет, здесь она принимает только тех, кого направляет государство. И похоже, тут же пожалела, что сказала это.

– Кто будет присматривать за Джоди и Мисти? – спросил я немного погодя.

– А кто присматривает за ними, когда ты на работе?

– Я говорю про ночи.

– Эмбер достаточно взрослая, чтобы присмотреть за ними.

– Эмбер. – Я выразительно хмыкнул.

Я опять повернулся к окну, а Бетти запустила руку себе под блузку и поправила лифчик – решила, я не увижу.

– По твоей реакции я склонна предположить, что между тобой и Эмбер по-прежнему не все гладко, – сказала она.

Затянувшееся молчание действовало на нервы.

– Почему так происходит, как ты думаешь? – спросила она наконец.

На парковку за окном опустилась ворона и начала отдирать от асфальта раздавленного червяка. Начало марта выдалось теплое, и все вообразили, что настала весна. Земля оттаяла. Червяки повылазили. Девчонки нацепили летние шмотки.

Каждое утро проезжаю мимо толпы визжащих голоногих школьниц в шортах или мини-юбках, которые ждут автобуса. И дурачок Донни среди них. Раньше я бы непременно сбавил скорость и зырил на них в зеркало заднего вида, пока не скроются за поворотом, но последнее время девчонки нервируют меня. Становлюсь мужчиной, начинаю понимать, какая разница между тем, когда просто хочешь секса и когда нуждаешься в нем.

– Эмбер говорит, она пытается, – продолжала Бетти. – Сказала, что много помогает по дому.

– Прикалываетесь, что ли? – вырвалось у меня.

– Нет, не прикалываюсь. А ты не согласен с этим?

Я захохотал. Пожалуй, даже заржал. Точно буйный лошак.

– А почему она так мне сказала, если это неправда? – спросила Бетти.

Я положил ногу на ногу и принялся выковыривать камешек, застрявший в подошве моих рабочих ботинок. Эмбер вечно потешается над их красными шнурками. А мне плевать. Зато башмаки неубиваемые. Не то что хлам, который она покупает себе за мои деньги.

– Мало того, что она лентяйка и дура, так еще и врунья, – ответил я.

– А откуда мне знать, что это она врет, а не ты?

Я выковырял камешек и совсем уже собрался швырнуть в Бетти. Раздумал и сунул в карман папашиной камуфляжной охотничьей куртки.

– Да, пожалуй, ниоткуда, – сказал я, чувствуя, как краснею.

И с грохотом уронил ногу на пол.

– Я не хотела тебя расстраивать.

– Еще как хотели. Вы хотели, чтобы я разозлился и проговорился о чем-нибудь важном.

Такие ошибки я уже допускал. Вспоминал вдруг что-нибудь вроде того, как заблестели слезы на глазах у мамы, когда я трех лет от роду выдал: «Я личность», или как мама хранила ветеринарные собачьи бирки, потому что они казались ей красивыми. А Бетти сразу оживлялась и смотрела на меня так, будто я вдруг оголился и оснастка у меня на удивление.

Она улыбнулась и легким движением откинула свои никелевые волосы за уши. Прическа у нее явно дорогая, волосы подстрижены по косой и блестят точно шлем. А вот остальное так себе. Она мне напоминает пони на сельской ярмарке, старенькую, с челкой, лошадку под новым, сверкающим седлом.

– Харли, все, что ты говоришь на наших сеансах, важно.

Я развалился на кушетке. Еще чуть-чуть – и сполз бы на пол.

– Я могу идти?

– Нет еще. Давай-ка попробуем решить эту проблему. Думаю, тебе будет полезно уехать на денек-другой. Если не можешь доверить детей Эмбер, почему не попросить кого-нибудь другого приглядеть за ними? Родственника или соседей?

– Я вам уже говорил раньше, что у мамы родственников нет совсем, а папина семья не хочет иметь с нами дело.

– Почему, как ты думаешь?

– Наверное, из-за мамы.

– Отец ведь тоже с вами связан.

– Но не так тесно.

Она улыбнулась, а я сжал в кармане камешек, представив, как запулил бы его прямо ей в лоб.

В самую середку. Чтобы кровь брызнула. Сразу бы заткнулась.

– Как там твой дядя Майк? Ты вроде говорил, он вам помог недавно?

– Ага. Приволок «Блэк Лэйбл». Классно помог. Только от «Роллинг Рок» было бы больше помощи, думаю[2].

Она встревоженно смотрела на меня. Глаза молодые, а лицо в морщинах. Словно девчонка маску надела. Терпеть не могу, когда в стариках сохраняется что-то молодое, – например, как у Бада, который закорешился со мной в супермаркете, он вечно жует резинку и пузыри выдувает. Проще представить себе, что он всегда был старым, чем смотреть на него и понимать, что после молодости начинается умирание.

– Алкоголь не решит твоих проблем, – объявила Бетти, нахмурившись.

– Я ничего не говорил про алкоголь. Я говорил про пиво.

– Если твой социальный работник обнаружит в доме алкоголь, девочек немедленно передадут в приемную семью. Ты несовершеннолетний.

– Мне плевать.

– Тебе все равно, что сестер отдадут чужим людям?

– Нет.

– Тогда это занятный способ показать свою любовь.

– Мне пора идти.

Я поднялся и вытащил из заднего кармана джинсов свою бейсболку «Реди-Микс Конкрит»[3]. Бетти посмотрела на часы и сказала:

– У нас есть еще пятнадцать минут.

Я нахлобучил бейсболку и надвинул козырек на глаза.

– Мои извинения налогоплательщикам, – сказал я и направился к двери.

Фальшивая весна длилась не больше недели, а потом, будто назло червякам и девчонкам с их оптимизмом, резко похолодало. По дороге к грузовичку я и дышал на пальцы, и тер их, и все равно пришлось сунуть ладони под мышки. Сам не знаю, куда я так спешил. Печка в машине ведь не фурычит.

Окружной Центр психического здоровья находится в том же низком, длинном, буром здании, что и отдел транспортных средств, и ветеринарный отдел, а напротив расположена забегаловка «Паркуйся и ешь», которая оставила местных шкетов без гроша (даже завтраки на турнирах «Большого шлема» не сравнить с пирогами из «Паркуйся и ешь»), и торговая галерея. Там помещается «Блокбастер Видео», «Фантастика Сэма», «Долларовое дерево» и китайский ресторан, зовущийся просто «У Ии». Я всегда захожу к Йи после визита к Бетти.

Когда я вошел, Джек Йи, парень, который владеет забегаловкой, высунул башку в зал и замороченно улыбнулся, его жена тоже улыбнулась и помахала мне рукой из своего дальнего угла, где она вечно шелестит газетой за столиком. Боюсь, я был у них лучшим клиентом. А я ведь заходил всего раз в месяц и заказывал яичный рулет[4] за два доллара.

Джо попытался втюхать мне цыпленка по рецепту генерала Цо.

– Пряный, пряный, – приговаривал он, ухмыляясь.

– Нет, спасибо, – отказался я, хотя есть хотелось, а дома разве что макароны с сыром да сосиски. Сегодня очередь Мисти готовить. Ей двенадцать лет.

Он вручил мне бумажный зонтик для Джоди, бесплатное печенье и спросил, как у нее дела. Он с женой видел Джоди только раз, но с тех пор забыть не могут. Они прямо наглядеться не могли на ее волосы, трогали руками. Грива у нее падает до самой задницы, а цвет точь-в-точь как золотые заглавные буквы в сборнике церковных гимнов.

У всех девчонок волосы длинные – ну мамы тоже, – но у Джоди нечто исключительное. Все вокруг восхищались. Мама у нас самая рыжая, Мисти – самая непричесанная, а у Эмбер волосы пахнут, будто старый брезентовый тент из чьего-нибудь пикапа.

Я положил маленький бурый сверток в кабину грузовичка рядом с собой и тронулся с места. Дорога от Лорел-Фоллз до Блэк-Лик занимает полчаса, и все это время я смотрел, как на бумажном пакете с яичным рулетом расплывается жирное пятно. Больше всего на свете мне хотелось сожрать рулет. Я опустил стекло, чтобы выветрился запах хорошо прожаренной вкуснятины, но сделалось очень холодно. Когда я подъезжал к последнему повороту перед домом, мой «додж» весь трясся, так я гнал.

На Фэйрмен-роуд, грунтовой дороге длиной в две мили, связывающей две стороны петли окружной трассы, наш дом – единственный. Это место прозвали «Стреляй-роуд», потому что до того, как папаша принялся по кирпичику собирать свой дом, здесь на поляне тусовалось столько оленей, что охотник из-за деревьев мог палить наугад – все равно попадешь. В сезон охоты папаша запирал собак в гараже, а мама не позволяла нам выходить из дома, чтобы кого-нибудь ненароком не подстрелили. Я чувствовал себя в полнейшей безопасности в те дни, когда мы с Эмбер, играя в войну, прятались под накрытым скатертью карточным столом, а издали доносились выстрелы, за которыми следовала напряженная тишина.

Правда, за последние годы оленей поубавилось. Даже самое глупое животное просекло, что не надо сюда соваться.

Грузовичок подпрыгнул на ухабе, и яичный рулет свалился с сиденья прямо на кучу всякой дряни – пустых кофейных одноразовых чашек, мятых пакетов из «Макдоналдса», прикрытых ветровкой с рекламной надписью. Еще в куче затерялся один из динозавров Джоди, там же валялась свадебная фотография родителей.

Фото я обнаружил на дне мусорного мешка через пару месяцев после того, как отца застрелили. Острый угол дешевой золоченой рамки пробил пластик и поцарапал мне ногу, когда я в одних трусах завязывал на кухне пакет. Мусор вывалился на пол, и я замер, ожидая, когда отцовская ладонь впечатается в мою черепушку и перед глазами поплывут бледные звезды, так похожие на парашютики одуванчиков, задрейфуют прямо передо мной, сгущаясь, пока в глазах не останется ничего, кроме холодной белой пустоты. И тут вспомнил, что отец мертв.

Девчонки спали, так что порядок я навел сам. Фото хотел выбросить в мусорный бак во дворе, но что-то велело мне закинуть его в пикап.

На фото я никогда не глядел. Как-то оно случайно попалось мне на глаза, и я завалил его хламом, но оно почему-то опять оказалось наверху Папаша в белом костюме и переливчатой рубашке в каких-то сверкающих блямбах, волосы длинные, ворот расстегнут, усы как у Берта Рейнолдса, кроваво-красная гвоздика в петлице, держит маму за талию и пьяно улыбается фотографу; мама в газовом белом платье, с накрашенными глазами, в ушах серьги с белыми перьями, волосы окаменели от лака, плечи напряжены, отец дышит ей в лицо, а она отвернулась, сморщившись, словно у него воняет изо рта. Наверное, это утренняя тошнота, какая у беременных бывает.

Я ногой затолкал фотографию под кучу.

Первые полмили дорога идет в гору, и деревья склоняются над ней, летом получается настоящий туннель из листвы, зимой – из снега, а в прочие времена года – шатер из голых веток. Этакие сцепленные черные пальцы. Наш дом стоит на самом гребне. За дорогой на склон карабкается вырубка, зелень там перемешана с красным и желтым, как на ковре, и холмы волнами наползают друг на друга. Единственные признаки цивилизации – линии электропередач и сдвоенные трубы электростанции в Кистоуне, что дымят вдали. Когда меня спрашивают, не заедает ли нас дома тоска, я отвечаю, что мне нравится вид, и в глазах людей я делаюсь еще безумнее, чем им даже показалось поначалу.

Тоску на меня наводят только Национальный банк Лорел-Фоллз да четыре пустые собачьи будки возле нашего дома. Всякий раз, когда выхожу из пикапа и слышу тишину, а не разноголосый лай, к которому привык с того времени, как начал различать звуки, меня мучает совесть. Но собачий корм стоил бешеных денег. Трех псов я пристроил и оставил только Элвиса, свою пастушью собаку. Ему теперь можно заходить в дом, но в комнатах он какой-то дерганый. И девчонкам тоже не по себе. Если бы папаша увидел, что посреди нашей гостиной лежит собака, он со злости восстал бы из мертвых, честное слово.

Мисти открыла парадную дверь, выпустила Элвиса, сама вышла на крыльцо и застыла, ковыряя розовые стекляшки на замызганном кошачьем ошейнике, застегнутом на ее запястье.

Ошейник когда-то принадлежал котенку, которого папаша подарил ей на десять лет. Труп котика мы потом нашли в лесу. Кто-то его застрелил. Он у нас и двух месяцев не прожил.

Помню, мама переживала его смерть тяжелее всех. Слезы у нее так и потекли, когда Мисти приволокла за хвост грязно-белый трупик.

Мама обняла Мисти, а та замерла и только неотрывно глядела на тельце. Свет отражался в ее глазах, словно в аптекарском коричневом пузырьке. Потом она медленно опустилась на колени, сняла с кота ошейник и нацепила себе на руку. Мама обхватила ее за плечи и прижала к себе. Позже мама говорила, что у девочки был шок.

– Ты привез мне яичный рулет? – закричала Мисти, почесывая голые руки и потирая одну о другую ноги в чулках.

Я швырнул пакет. Элвис, уже бросившийся мне навстречу, замер и проследил за его полетом. Пакет шлепнулся в замерзшую грязь рядом со ступеньками, пес вытянул шею и обнюхал его.

Мисти без улыбки долго смотрела на меня, затем спустилась с крыльца и подняла сверток. Я не мог понять, обиделась она или все нормально. Из-за веснушек вид у нее вечно какой-то затравленный.

Я сделал пару шагов по двору и притормозил у цементной заплаты, из которой торчал обрезок трубы. Здесь была папашина спутниковая антенна. Я слегка пнул трубу. Не забыть бы выдрать ее на фиг, а то еще кто-нибудь поранится. Тарелка отправилась вслед за собаками, и у нас теперь только четыре канала. Джоди лишилась «Диснея». Мисти – «Никельодона». Эмбер – «Эм-Ти-Ви» и «Фокса». После истории с родителями они поначалу были в депрессии, но теперь пришли в себя, и мне каждый день приходится слушать нытье про спутниковые каналы.

Я вошел в дом и вытер ноги о коврик у двери, но снимать ботинки не стал.

– Ты принес мне печенье с сюрпризом[5] и зонтик? – крикнула Джоди из гостиной.

– Пакет у Мисти, – ответил я и с порога комнаты бросил игрушечного динозавра на диван.

Джоди соскочила с подушек.

– Спаркли Три Рога! Он же потерялся.

– Знаю. Я его нашел.

– Где?

– В пикапе.

– Спасибо. – Джоди опять запрыгнула на диван.

Я прошел в кухню. Вода в кастрюле кипела (дежурная по четвергу блюла свои обязанности), на бумажной тарелке лежало пять сосисок, только разогреть в микроволновке. Я открыл шкаф и вытащил упаковку претцелей. За мной вошла Мисти, рот у нее был набит яичным рулетом.

Издали я и не заметил, что она измазала лицо лиловыми тенями для глаз, принадлежащими Эмбер. Мама бы ни за что не разрешила ей пользоваться косметикой в таком сопливом возрасте, но я плюнул на бабские дела после того, как год назад Мисти объявила, что у нее начались месячные – зуб дает. Пусть теперь Эмбер с этим разбирается.

Я взглянул на сосиски и прикинул: одна для Джоди, одна для Мисти, три – для меня.

– Эмбер не будет есть?

– У нее свидание.

– Чего?

Мисти вскрыла коробку, вытащила пакетик с тертым сыром, высыпала макароны в кастрюльку. Вода вспенилась, и Мисти убавила огонь.

– Она сказала, ты разозлишься. Но я ведь могу присмотреть за Джоди. Я уже большая.

– Не в этом дело.

– Знаю. Эмбер сказала, что ты просто захочешь обломать ей кайф. А не из-за того, что ей надо сидеть с детьми.

Я швырнул упаковку на стол, и претцели посыпались на пол. К ним тут же рванулся Элвис, а я выскочил из кухни. Пальцами ноги, выкрашенными в синий цвет, Мисти подтянула к себе один из претцелей и принялась помешивать в кастрюле.

Я так грохнул кулаком в дверь Эмбер, что ее индейский «ловец снов» сорвался со стены. Дверь она открыла, держа амулет в руке. На ней был красный кружевной лифчик и джинсы в обтяжку, раздраженное выражение сменилось довольной улыбкой, как только она увидела меня.

– Сегодня вечером ты сидишь с детьми! – заорал я, перекрикивая радио.

Она повернулась ко мне спиной и, вихляя бедрами, направилась к зеркальному комоду, из-под пояса джинсов выглядывала тутировка – колибри. Типа машет мне своим зеленым крылом.

Эмбер взяла щетку для волос и глянула на меня через плечо.

– Мисти двенадцать, она вполне может присмотреть за шестилеткой, – сказала она надменно через завесу рыжеватых волос.

– Им не следует оставаться одним дома поздно ночью, – сказал я.

– Да в чем проблема? Почему днем можно, ночью нельзя? Вот клянусь, ты темноты боишься.

Закончив причесываться, она подняла голову и отбросила назад волосы, открывая тонкую, беззащитную шею таким женственным движением, что у меня комок в горле встал.

Я продолжал торчать в дверях. Стены и потолок у нее в комнате сплошь затянуты лоскутами ткани, все оттенки голубого и лилового. Единственное окно занавешено нитями темно-синих бусин-звездочек. Полки над постелью забиты свечками психоделических цветов, большинство зажжено. В этом разноцветье и царившем в комнате полумраке предметы выглядели какими-то расплывчатыми.

Входить в комнату не хотелось, но ничего не оставалось. Я быстро прошел к полкам из гипсокартона, где стояла стереосистема и громоздилась стопка журналов «Гламур» (за потраченные на них деньги можно было купить фунтов двести собачьего корма).

Я выключил приемник.

Эмбер отшвырнула щетку на комод, прямо в самый центр косметической ерунды.

– Да в чем проблема?

– Не слышно.

– Я не про то. В чем твоя проблема? Бетти-Психетти сказала Харли-Тупарли, что ему надо начать уважать самого себя? Тогда и девчонки отнесутся с уважением?

Лицо ее сделалось умильным. Я молчал.

– Не нужно мне оставаться вечером дома[6], – пропела Эмбер, вытаскивая из ящика тонкий полосатый свитерок, больше похожий на подарок любимому шнауцеру на Рождество. Удивительно, но она исхитрилась просунуть в свитер голову, ткань сначала туго обтянула лицо, затем сползла вниз и облепила грудь.

Она снова поймала мой взгляд и победоносно улыбнулась.

– Смирись. Ты просто ненавидишь меня за то, что у меня есть жизнь, а у тебя нет.

– Точно, что жизнь? – спросил я.

Улыбка Эмбер погасла. Она снова схватилась за щетку, яростным движением провела ею по волосам и принялась постукивать себе по руке – в точности как маминой деревянной ложкой стучал по руке отец, собираясь разобраться с кем-то из нас.

– Знаешь, в чем твоя проблема? Ты писаешь от злости, потому что тебе приходится работать. Вечно вкалывать. Ни колледжа, ни тусовок с друзьями, ничего значительного, особого. Ты даже телевизор не смотришь.

Я расхохотался, хотя ничего смешного не было.

– Значительного? Типа трахаться с парнями в кузове пикапа?

Щетка полетела в меня, ударила в плечо.

– Ты бы все отдал, чтобы трахнуться с кем-нибудь, – прошипела она.

Мне захотелось поднять щетку и отлупить Эмбер ею до бесчувствия. Обратить ее милое личико в кровавое месиво, оторвать с мясом уши. Не потому что я ее ненавидел, не потому что заслужила. Не потому что хотел, чтобы она боялась меня. Просто чтобы наконец расслабиться.

Наверное, отец испытывал то же самое, когда хлестал меня ремнем, и от мысли, что ничего личного в этом чувстве нет, мне стало легче. Разница между мной и отцом только в том, что он не слишком сдерживался, и оттого был куда счастливее меня.

Я знал, что Эмбер и в голову не приходило, будто я могу ее ударить. Агрессия для нее была признаком силы, а меня она считала слабаком. Иначе никогда не рискнула бы нарываться. Она ненавидела, когда ее бьют.

Я подобрал щетку и протянул ей. Какую-то секунду мы держались за щетку с двух концов и я чувствовал, как она подрагивает.

Эмбер снова занялась своей внешностью. А я пошел собираться на работу.

У Эмбер лучшая комната в доме – бывшая моя. Пока на свет не появилась Джоди, Эмбер делила комнату с Мисти, потом перебралась в мою, а меня выселили в подвал. Переезжать мне не хотелось, вить уютное гнездо – тем более. Двуспальная кровать, под потолком голая лампочка, шкаф, стереосистема, одна цементная стена выкрашена зеленой краской, оставшейся после покраски ванной, грубый квадратный половик и набор мышеловок – вот и вся моя жизнь.

По ночам я часто лежал на спине и воображал, что будет, если лампочка взорвется, осыпав меня осколками, вонзающимися в глаза, в рот.

Скип говорил, что если осколок проникнет под кожу и ты сразу его не вытащишь, то по кровеносной системе он попадет в сердце и убьет тебя. Мы как-то попробовали разделаться с Донни этим способом – битого стекла в старой конторе шахты навалом, – но он не повелся даже на желейный бисквит.

Если лампочка когда-нибудь взаправду лопнет и осколок убьет меня, пусть лицо мне в гробу завалят битым матовым стеклом. Издалека это будет походить на лепестки белых роз.

Я дернул за шнурок, свет мигнул и зажегся. Вот через пару дней дерну за шнурок, лампочка перегорит, а я понятия не имею, где мама хранит запасные. С собой в тюрьму мама унесла все наши домашние тайны: в каком ящике лежат конверты, как делать фигурки из желе, какая пена для ванны самая стойкая, у кого на что аллергия и кто чего боится.

Один раз я чуть было не обратился к ней за помощью: мне понадобилась форма для выпечки, чтобы испечь кексы для празднования дня рождения Джоди в школе. Прошло уже полтора года с того дня, как объявили приговор, и от мамы не было никаких вестей, только то, что шептали друг другу девчонки. Ни звонка, ни открытки, ни письма. Ни единой попытки организовать побег, подать апелляцию, рассказать свою историю Опре…[7] Разумеется, и мама от меня вестей не получала.

Понимаю, как с ее, так и с моей стороны было глупо сидеть, осуждая друг друга и доискиваясь, кто первый начал. Что-то вроде вопроса: «Что было сперва, курица или яйцо?» Ведь сперва был Бог, а все остальное не имеет значения.

Но как я ни старался, не мог найти ни одной причины, зачем нам поддерживать связь с мамой. Она нас даже не бросила. Она попросту перестала быть нам матерью. Я это очень хороню понял, когда увидел, с каким выражением она садится на заднее сиденье машины шерифа. На лице у нее было блаженное облегчение, будто она отправляется в постель после долгого трудного дня. До сих пор не могу понять, почему у нее было такое выражение.

Выяснилось, что Мисти знает, где форма для кексов, и мне не пришлось звонить маме. Мисти пекла на ней черничные пончики для папы. Мама не желала этого делать, поскольку знала, что папа зальет пончики еще и маслом, а ее беспокоил отцовский холестерин. Она как-то сказала, что завидует женщинам, которые жили в старые добрые времена, им не из-за чего было тревожиться. Подумаешь, мужа могли убить индейцы или растерзать пума. От жены-то все равно ничего не зависит.

Я натянул черные брюки и голубую рубашку поло, которые мне полагалось носить на работе в магазине «Шопрайт», опять надел отцовскую куртку выключил свет и помчался вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Вернулся, взял письмо Скипа и сунул в карман.

Мисти уже ела, перед Джоди стояла полная тарелка, но вместо того, чтобы ужинать, она записывала что-то в свой маленький красный блокнот в наклейках. Штук двадцать динозавров выстроились перед ней на столе. На почетном месте посередке красовался Спаркл Три Рога, а рядом с ним – печенье с сюрпризом. За задней дверью скулил и скребся Элвис.

Я потянулся за хлебом:

– Булочек нет?

– Кончились, – сказала Мисти.

– А ты чего не ешь? – спросил я у Джоди.

Выложив три куска хлеба на тарелку, я положил на каждый по сосиске, полил горчицей и кетчупом, свернул трубочкой и успел проглотить два хот-дога, прежде чем Джоди ответила мне.

– Я составляю список, что мне надо сделать. И вообще я не люблю хот-доги.

– С каких это пор? – спросила Мисти.

– Никогда не любила.

– Ты всегда ешь хот-доги.

– Не такие.

Мы все уставились на ее тарелку с Королем Львом. В луже кетчупа утопала порезанная на мелкие кусочки сосиска.

– Я теперь люблю, чтобы они были длинные, – продолжала Джоди. – Эсме говорит, что дети в Соединенных Штатах чаще всего давятся до смерти именно порезанными сосисками. Насчет детей во всем мире она не уверена.

– Жить вообще опасно, – поддакнула Мисти.

– Я этого есть не буду.

– Ты должна.

– Не буду.

– Харли, – повернулась ко мне Мисти. – Скажи ей, чтобы ела.

– А пусть голодает. – И я навалил себе в тарелку макароны с сыром.

– Я съем, если ты слепишь сосиску обратно.

– Как это я ее слеплю? – Глаза Мисти превратились в щелочки.

– Клеем, – серьезно ответила Джоди.

Я улыбнулся ей через стол. Она иногда такое выдаст.

Мисти завертела головой, переводя взгляд с меня на Джоди и обратно.

– Съешь клей – помрешь, – сообщила она.

– Тогда сварите мне другую сосиску, – попросила Джоди.

– Еще чего.

– Сварите мне еще одну.

– Возьми у Харли.

– Ни за что. Я сам хочу.

– Поторгуйся с ней, – велела Мисти.

Джоди с сомнением смотрела на мой хот-дог.

– Он весь в горчице, – заключила она. – Вытри.

Рука Мисти метнулась в мою сторону. Она схватила мой хот-дог, вытряхнула из хлеба сосиску, голубые ногти соскребли горчицу, сосика плюхнулась перед Джоди, а порезанные кусочки оказались на моей тарелке.

Джоди секунду оценивала положение, потом кисло улыбнулась и попросила сок. Мисти смотрела на нее ничего не выражающими глазами, под ее равнодушием скрывалась буря.

– Сока у нас нет, – произнесла она раздельно.

– Тогда молока.

– Сама налей.

– Мне не налить из большого кувшина. Он тяжелый.

Я закрыл глаза и представил себе, как хватаю здоровенную сковородку и со всего маху даю по башке сперва Джоди, чтобы слетела со стула, а потом Мисти и окровавленные макароны с сыром лезут у той изо рта.

Вместо этого я наполнил стакан молоком и протянул Джоди. Пока садился, невольно заглянул в ее список дел.

ПАКАРМИТЬ ДЕНОЗАВРОВ

РАСКРАСИТЬ КАРТИНКУ ДЛЯ МАМЫ

ПАЙТИ В ШКОЛУ

ПАСЕТИТЬ ТЮРЬМУ

ПАСМАТРЕТЬ ТЕЛИВИЗОР

ПАМАЛИТЬСЯ ЗА ДУШУ ПАПЫ

ЛЕЧ СПАТЬ

Я ей еще не сказал, что не собираюсь ее завтра брать на свидание с мамой. В последний раз мы были в тюрьме три месяца назад, но я не вынесу второй такой поездки. Всегда одно и то же: мы вчетвером набиваемся в кабину грузовичка, Джоди ревет, Мисти орет, чтобы заткнулась, а Эмбер пилит меня за то, что не пошел повидаться с мамой.

Каракули Джоди напомнили мне о карте, которую мама нарисовала в детстве, чтобы найти дорогу домой в Иллинойс после того, как ее мама, папа и маленький брат погибли в автокатастрофе, а девочку забрали к себе в Пенсильванию пожилые тетя с дядей.

Мама показала мне свой рисунок только раз, когда у меня ничего не вышло с моей картой, контуры которой я обвел в одной книге в школьной библиотеке и принес домой. Книга уверяла, что с этой картой любой ребенок прямо из своей спальни найдет верный путь, и я несколько дней потратил на то, чтобы постараться попасть на чудесный остров в форме дракона, окруженный кольцом вулканов, извергающих лаву всех цветов радуги.

В конце концов я отказался от этой затеи и пришел с картинкой к маме. Она отвела меня к себе в комнату и позволила забраться на кровать, а сама достала из ящика комода Библию. Мама часто читала Библию, хотя в церковь мы никогда не ходили. Мама говорила, что не любит христиан.

Библию она протянула мне. В закрытом виде, чтобы я провел пальцем по страницам, как люблю. Мне нравилось, как красный обрез, похожий на атласную ленту, под моей рукой превращается во множество острых лезвий. Из книги мама достала сложенный листок.

– Что называется, антиквариат, – улыбнулась она. – Я это нарисовала, когда мне было примерно столько, сколько тебе сейчас. Восемнадцать лет тому назад.

Она развернула листок. Это был карандашный рисунок, изображающий дом, раскрашенный желтым, с розовой крышей, складчатыми занавесками, клумбой и улыбающейся белкой на дереве. От дома тянулась прямая жирная черная линия, которая внезапно ломалась, падала вниз и уходила в никуда. Над линией было написано: ШАССЕ 80.

– Карты, – пояснила мама, пока я всматривался в рисунок, – хороши, только если место, куда ты хочешь попасть, взаправду существует.

Джоди сжала мне запястье, дернула за руку, и я увидел у нее на лице спокойную мамину настойчивость, которая когда-то заставляла меня лезть из кожи вон, чтобы угодить или досадить, в зависимости от настроения.

– Хочешь послушать мое предсказание?

– Мне на работу пора, – ответил я. – Завтра расскажешь.

– Нет, сейчас.

Она отпустила меня, разломила печенье и достала бумажку.

– «Тревога – это то, что платишь, пока не подошел срок беде», – прочитала Джоди и улыбнулась мне.

– Замечательно, – восхитился я.

Когда я выходил из дома, Элвис чуть не сбил меня с ног. Я пинком отшвырнул его, забрался в пикап, врубил приемник и защелкнул обе двери. Я не боялся темноты, я уважал ее. Здесь она была такая густая, что лучи фар увязали.

Пока я ехал, постарался выкинуть из головы все постороннее, но список дел, составленный Джоди, так и вертелся в мозгу, не говоря уже о мыслях про письмо Скипа и про Эмбер, трахающуюся с парнями в кузове. На душе стало совсем погано. Хорошо еще, что с тех пор как открыли круглосуточный «Уолмарт»[8], в будний день по вечерам и ночью покупателей никого. А то ведь люди приходили за крупой в три ночи. Почему бы и нет, если есть такая возможность.

Я припарковался, сунул ключи в карман отцовской куртки, наткнулся на письмо Скипа и не нашел ничего лучите, как вытащить его и перечитать еще раз. Посреди описания студенческой общины я вдруг понял, что вся наша дружба завязалась по единственной причине: два мальчика жили по соседству и дружить им было больше не с кем.

Забавно, что такие мысли появляются, только когда тебе совсем плохо. В счастливые минуты мне бы ничего подобного и в голову не пришло.

Глава 3

Как я сказал, настроение у меня было препаршивое. К счастью, магазин к девяти часам опустел. Не надо бормотать «Спокойной ночи» покупателям, которым глубоко плевать на мои добрые пожелания. Обычно я при первой возможности стараюсь ускользнуть: лучше раскладывать товары на полках, чем торчать на выходе, слушая болтовню кассирш про безработного мужа и кисту яичников.

Когда меня взяли на работу, у всех с языка не сходили я и моя семья. Особенно пока шел суд над мамой. Порой мне казалось, что меня и взяли-то только из-за этого.

В глазах большинства работодателей я был из неблагополучной семьи и сразу получал от ворот поворот. Это меня бесило, поскольку вся разница между моей семьей и любой другой заключалась в том, что моя попала в одиннадцатичасовые новости.

Думаю, Рик, местный менеджер, увидел во мне возможность показать свою толстую рожу в телевизоре – ему мерещились репортерши в коротких юбочках и на высоких каблуках, которые произносят в микрофон: «Рядом со мной Рик Роджерс, менеджер магазина “Шопрайт”», где работает сын осужденной мужеубийцы Бонни Олтмайер». А еще я казался ему приманкой для покупателей. Люди обязательно захотят посмотреть на меня – а заодно и купят что-нибудь, чтобы не выглядеть болванами. Уж не знаю, что они собирались увидеть. Полудурка? Слюнтяя, который каждые пять минут заливается слезами?

Во всяком случае, я был персонажем из шоу уродов, но уж лучше быть уродом и получать зарплату, чем жить на пособие, так что я ухватился за работу в «Шопрайте». А через пару месяцев получил еще и работу в «Бытовых приборах Беркли».

Неприятно сознавать, что все на тебя пялятся и шепчутся за спиной, но прямой контакт куда неприятнее сплетен. Хуже всего приходилось, когда люди откровенно заговаривали со мной обо всем этом. Причем обязательно женщины. У кого-то намерения были самые добрые, но большинство просто искали тему, чтобы потом было о чем поболтать с подружкой по телефону.

Я не знал, что им ответить. Иногда подмывало рассказать, что случилось на самом деле.

В один прекрасный день до тебя доходит, что домучил среднюю школу, получил желанную бумажку и неплохо бы устроиться на работу на бетонный завод «Редимикс Конкрит», где отец вкалывал всю жизнь, или на строительство дорог в «Шарп Пейвмент». Хорошая зарплата, хорошие условия, как говорил отец. Приличная медицинская страховка, не какая-нибудь дешевка. Пенсионный фонд. Компенсационные выплаты. Отец знал парня, который потянул спину, играя с шурином на бильярде в «7-Одиннадцать»[9], и ему не только дали освобождение от работы на три месяца, но и полностью оплатили больничный.

Тем временем лето в разгаре, холмы все в густой зелени, и можно, прихватив пса, отправиться в поход и на протяжении многих миль не встретить живой души, а когда стемнеет, уснуть прямо на земле, а утром пробудиться в капельках росы, вдохнуть запах мокрой земли и мокрой собаки.

В такое утро не хочется думать об остальном мире. Не хочется думать о телезнаменитостях и о том, какой замечательной представляется их жизнь, даже если ни хрена замечательного в ней нет.

Не хочется думать о моделях из сестриных каталогов женского белья и о том, что у тебя никогда не будет такой женщины, даже мало-мальски похожей. Не хочется думать о том, что у тебя, скорее всего, вообще не будет женщины и что тебе не доведется исправить тот единственный раз, когда ты опозорился, хотя вторая попытка занимает все твои мысли.

Не хочется думать о том, что колледж забрал у тебя единственного друга, а половое созревание уже забрало сестру.

Не хочется думать о том, что тебе восемнадцать лет и все вокруг твердят: «У тебя вся жизнь впереди», а ты уже сейчас чувствуешь, будто жизнь кончена и никуда ты из этих мест не денешься, цыплячья душа.

Но в конце концов, у тебя есть семья, пусть даже из одних сестер. И у тебя есть родители, отец и мать, они живут с тобой в одном доме. Только все это было вчера. А сегодня тебе назначили социального работника и психотерапевта и предоставили выбор: быть СОВЕРШЕННОЛЕТНИМ с тремя ИЖДИВЕНЦАМИ на шее либо СИРОТОЙ БЕЗ СЕМЬИ.

Порой я готов рассказать об этом всем вокруг, но я знаю, что люди помрут от скуки.

В будни по вечерам работали три упаковщика, хотя и одного хватило бы за глаза. Рик был в курсе и обязательно ставил в мою смену Бада и Черча, в наплыв они бы не справились. Оба медлительные до смерти: Бад – потому что старик и никогда не затыкается, а Черч – потому что заторможенный. Люди обычно не любят, когда их называют этим словом, но Черч предпочитает именно его. Он терпеть не может оборотов вроде «умственно отсталый», или «неполноценный», или «инфантильный», поскольку себя таким не считает.

В словаре он нашел, что заторможенными называют тех, у кого задержка в психическом развитии, – это такое нарушение нормального темпа развития, когда отдельные психические функции отстают от принятых для данного возраста норм. И решил, что это как раз про него написано.

– Это типа когда машины снижают скорость у дорожного знака, – объяснял он мне, используя банку бобов в качестве наглядного пособия.

Я понял. В собственных глазах он тормозом явно не был.

Расставлять товар по полкам для Черча задача не из легких – он над каждой банкой раздумывал, куда бы ее приткнуть, у Бада колени артритные, а мне нравится ставить себе конкретные и выполнимые задачи. Отвезти на тележке штабель коробок в дальний угол и заполнить пустое пространство – мне по душе это занятие. И я никогда не ломал себе голову почему бульонные кубики соседствуют с приправами, а не с супами, и что такое «Чизит» – скорее легкая закуска, чем крекер, или скорее крекер, чем закуска. Черчу я сказал, что он свихнется, если будет рассуждать, почему данный товар угодил именно в эту категорию, а не в какую-нибудь другую.

Я прошмыгнул в глубь магазина, Бад остался болтать с кассиршами, а Черч как сидел на табуретке, ковыряя корку на своем бугристом локте, так и не встал с места.

По пути на склад я насчитал трех покупателей. В отделе кормов для животных было пусто, и я нагрузил тележку восьмифунтовыми мешками с кошачьим кормом и направился туда. Я как раз проходил мимо «Консервированных овощей» и «Кулинарии разных народов», когда на глаза мне попалась женщина с тележкой – в джинсах и коротком сером свитере. Поначалу она показалась мне девчонкой. Во всяком случае, я очень на это надеялся, иначе у меня не хватило бы духу с ней заговорить. Со спины фигура у нее была идеальная.

Я глаз не мог отвести. В такт шагам она слегка покачивала головой. Вроде бы совсем не под музыку, что доносилась из динамиков. Рик вечно ставил эту дурацкую FM-станцию. И песенка дурацкая, «Выдрина любовь»[10].

Она остановилась перед китайскими продуктами, потянулась за соевым соусом, между джинсами и свитером обнажился кусок спины, и я узнал ее. Мать Эсме собственной персоной. Покраснев, я оглянулся по сторонам, не видит ли меня кто. Только потом сообразил, что мысли-то мои все равно не прочитать.

Мерсеры жили в двух милях к востоку от места пересечения Стреляй-роуд с Блэк-Лик-роуд, это вторые наши ближайшие соседи после Скипа. Их четверо: Эсме, ее маленький брат Зак и родители. Мать зовут Келли.

Не в первый раз тело Келли Мерсер притягивало мое внимание. Я часто смотрел на нее в магазине, а иногда сталкивался с ней, когда забирал Джоди, гостившую у своей подружки Эсме. В день похорон отца Келли накормила нас лазаньей, а когда объявляли приговор маме, приготовила нам фаршированную курицу; одно время она частенько заходила к нам посмотреть, как мы справляемся, пока враждебность Эмбер и моя неспособность поддержать разговор не положили этому конец.

Как-то раз мы даже обсуждали ее со Скипом. В наше последнее лето в школе мы часто болтались возле железнодорожных путей, как-то решили пройти короткой дорогой через землю Мерсеров и увидели, как Келли с детьми плещется в ручье в мокрых джинсовых шортах и розовом лифчике бикини, и я выдохнул: «Ты только глянь».

Скип подумал, что я придуриваюсь. Сказал, я больной. Сказал, вожделеть чужую мать все равно что хотеть трахнуть свою родственницу.

А я ему ответил, что если она потрется об него своими мокрыми шортами и прошепчет на ухо: «Возьми меня», он моргнуть не успеет, как из штанов выпрыгнет.

Он странно посмотрел на меня и пробормотал: «Ты точно больной».

– Привет, Харли.

Она меня заметила. Очень хорошо, я не против. Только никогда не знаю, что ей сказать. Да и непонятно, как к ней обращаться: как к маме Эсме, как к миссис Мерсер, угостившей нас лазаньей, или как к красотке в розовом бикини.

– Здрасьте, – буркнул я в ответ.

– Как твои дела? – спросила она мягко, но настойчиво, будто ответ для нее важен.

– Нормально.

– Как девочки?

– Нормально.

Она чуть улыбнулась.

– Джоди сказала Эсме, что ты не разрешил Эмбер получить водительские права.

При упоминании о правах Эмбер мне захотелось пнуть что-нибудь, но я постарался вести себя достойно.

– Я ей сказал: устроишься на работу, оплатишь свою страховку – и получай права, – сердито объяснил я. – А то стоит ей получить права, и страховая компания тут же впишет ее в мой полис. Неважно, пущу я ее за руль своего пикапа или нет. Просто потому, что мы живем под одной крышей. А это почти тысяча долларов.

– Харли, – она засмеялась и коснулась моего плеча, – ты замечательный.

Не знаю, что она имела в виду, но вся моя злость сразу испарилась, во рту пересохло.

– Ты стал настоящим хозяином, главой семейства. – Она по-прежнему улыбалась. – Эсме пристает ко мне, чтобы опять пригласить Джоди на обед. Как насчет понедельника? Удобно тебе?

В понедельник у Джоди дежурство по кухне, но уж залить хлопья молоком мы и сами как-нибудь сможем.

– Конечно, – сказал я.

Она положила в тележку банку с ростками бамбука и сушеные грибы. Я, наверное, совсем глупо на нее пялился, потому что она опять улыбнулась и принялась объяснять, что собирается приготовить острый и кислый суп.

– Ты любишь китайскую кухню? – Голос такой искренний, теплый.

– Да.

Я представил себе, будто она записывает мои ответы, чтобы потом вспоминать и любовно перечитывать.

– У меня масса рецептов. Попрошу Джоди занести тебе парочку.

Она заправила за ухо выбившуюся каштановую прядь. Волосы она собирает и закалывает сзади, но они такие своенравные, что обычно она выглядит слегка растрепанной.

– Люблю ходить за покупками поздно вечером, – сказала она и как будто сама удивилась своим словам.

– Почему?

– Никаких детей. Оставляю их дома с Брэдом.

– Ну да.

Она опять улыбнулась мне, стиснула руки, прижала их к груди, словно просила о чем-то. Затем медленно раскрыла ладони – точно веер распахнулся.

– Лучшее время, чтобы пройтись по магазину. Народу никого. Самый спокойный час за всю неделю. – Она пробежала глазами по полкам, на лице ее было благоговение, будто за товарами она видела шедевры искусства. – Господи, звучит жалко. Можно подумать, что обычно я прихожу в магазин потолкаться.

– Ну не так жалко, как работать в этом магазине, – сказал я.

Улыбка внезапно исчезла с ее лица, оно сделалось печальным, куда более знакомое мне выражение. Как быстро у этой женщины меняется настроение! Руки поникли, точно увядшие цветы, она рывком сунула их в карманы джинсов.

– Да, это звучит жалко, – повторила она потускневшим голосом. – Мне пора. Если меня долго не будет, Брэд разозлится и мой одинокий поход потеряет всякий смысл.

– Конечно, – кивнул я.

– Не забудь дать Джоди записку в понедельник, чтобы она могла выйти из автобуса вместе с Эсме.

– Ладно.

– Пока, – сказала она.

– Пока.

Поразительно, как неожиданно она переменилась. Я-то думал, только дети так себя ведут. То безумная радость, то вдруг вселенская печаль из-за какой-то безделицы, на которую никто и внимания-то не обратил. Вот ведь бестолочь, испортил ей настроение.

Однако не устроить ли мне перерыв в расстановке товаров? Подойду к кассам, когда она будет рассчитываться за покупки, заговорю… А удобно ли будет перед посторонними людьми? Храбрости хватит? Да и что я ей скажу? Только окончательно все испорчу.

Когда я все-таки дотащился до выхода, ее уже и след простыл. Бад вешал кассиршам лапшу на уши насчет бешеного скунса, на которого наткнулся сегодня утром неподалеку от дома.

– Из-за этого проклятого потепления природа пробудилась слишком рано, – вещал он.

Одна кассирша согласно кивнула:

– Я сегодня на обочине видела не меньше четырех дохлых сурков.

– Однажды у нашего дома сказалась дохлая кошка, – подал голос Черч со своей табуретки. – Мама велела не трогать ее.

Я уселся рядом с ним. Черч повернул голову и уставился на меня своими серыми глазками. Таких толстых линз в очках я никогда не видел. Интересно, они ему на самом деле нужны или доктор прописал их только для того, чтобы дефективного было сразу видно?

– Мама велела не трогать ее, – повторил Черч для меня.

– И правильно, – поддакнул я.

– Так ты скунса-то застрелил? – спросила другая кассирша у Бада.

– Нет, черт бы его побрал. – Бад надул розовый пузырь жвачки, и тот с треском лопнул. – Вони еще разведешь на всю округу.

– Ты же сказал, он был бешеный.

– Харли, – обратился ко мне Бад, – ты бы застрелил бешеного скунса?

Не успел он хорошенько выговорить свой вопрос, как кассирши уже смекнули, насколько не к месту упоминать про огнестрельное оружие в моем присутствии. Так и уставились на меня. Просто ели глазами. А спросишь что-нибудь по работе, еле удостоят взглядом.

Уж не знаю, какого ответа они от меня хотели. «Нет, но я бы застрелил родственника». Или: «Да ты что, Бад. Управление шерифа конфисковало все отцовские ружья после того, как маменька проделала в папеньке дырку».

Однажды они получат от меня тот ответ, на который рассчитывали.

– Пожалуй, нет, – сказал я Баду.

Черч хлопнул себя по тощей ляжке, словно я выдал лучшую шутку в мире. Я смотрел ему в лицо, и вся его судьба представала передо мной: пузырьки слюны в уголках рта, прыщи на подбородке, шрам на лбу, оставленный игрушечной машинкой, которую в него бросили во втором классе, заискивающие серые глазки за толстыми стеклами очков, вылитые камешки в банке.

– Ну ты дал ему, Харли, – заливался Черч.

Я завидовал ему.

Дом был погружен во мрак, когда я подъехал. Никому и в голову не пришло оставить для меня фонарь на крыльце зажженным, но мне было плевать. Я как-то поспорил с мамой, мол, чего это она не зажигает фонарь для папаши, когда тот возвращается с попойки.

– Мужик едет к себе домой ночью и заслужил, чтобы свет разгонял ему тьму, – сказал я.

– Если у мужика совесть нечиста, ему ни к чему фонарь на крыльце, – ответила она.

Тогда я с ней не согласился, но сейчас отлично понял, о чем она. Отцу ни к чему было лишний раз напоминать, что у него на шее иждивенцы.

Как только я хлопнул дверцей грузовика, из кустов выскочил Элвис. Подбежал ко мне, уперся лапами в грудь и всего обнюхал. Иногда я привозил ему обрезки из мясного отдела. Не унюхав ничего съестного, Элвис отпрыгнул в сторону и потрусил за мной к дому, у двери немного помялся, будто опасаясь, что папашин ботинок сейчас заедет ему в грудь, и прошмыгнул в дом. Мамины тюлевые занавески на окнах все порваны, потому что пес на них прыгает.

Мисти спала на диване, по лицу скакали отблески от работающего телевизора. На полу валялась пустая банка из-под «Маунтин Дью» и пакет, из которого высыпались чипсы. Я достал из холодильника пиво и плюхнулся на диван у нее в ногах.

Попробовал посмотреть телевизор. Не пошло, слишком устал.

Вынул из кармана папиной куртки письмо Скипа и нашел, где он пишет, что после школы уже трахался с двумя разными девчонками. Я ему верю. Получается, по девчонке в год, а уж по части охмурежа он был спец. Он и уехал из наших мест не девственником. В последний школьный год у него была подружка, приятельница Бренди Кроуи, с которой у меня чуть было не вышло все, что надо.

Бренди уже выскочила замуж. Месяц тому назад я видел ее свадебную фотографию в «Газетт» Лорел-Фоллз. Свадьба в День святого Валентина. Наверное, они с мужем, лежа в постели после удачного траха, потешались надо мной: как же, единственный парень в Штатах, который не умеет пользоваться резинкой. Мне плевать. Муженек ее из Пеннс-Ридж, они там все жлобы неотесанные.

В ту ночь, когда я спутался с Бренди, я спал в старой конторе шахты. Мне невыносима была сама мысль, что я вернусь в свой подвал таким же, как раньше. Я-то всерьез полагал, что во мне произойдут большие перемены, как физические, так и духовные. Даже не почувствовал, что улегся прямо на битое стекло и железяки, – таким сильным оказалось унижение.

Проснулся я среди ночи, в ноздри бил запах гниющего дерева и почему-то колбасы с горчицей. Сэндвич, что ли, мне приснился? Огромная белая луна светила сквозь дыры в крыше, все вокруг окуталось серебряной дымкой, и мне вспомнилось, как на Рождество мама читала Библию, то место, где Деве Марии явился архангел Гавриил и возвестил, что на нее снизошел Святой Дух и во чреве у нее будет ребенок – Христос.

Всякий раз, когда мама читала этот отрывок, я представлял себе безмятежную обнаженную красавицу, купающуюся в лунном сиянии, глаза у нее большие, испуганные, но губы улыбаются, она ведь и не знает, что это не лунный свет ласкает ее, а сам Бог.

Луна-то и прогнала меня домой. Не хотелось мне в объятия Бога. Даже по случайности.

Я сложил письмо Скипа, спрятал в карман, закрыл глаза и быстренько вообразил себе страстных цыпочек из колледжа. Потом допил пиво и вышел во двор убедиться, что крышка мусорного бака плотно закрыта. Еноты, чтоб их.

Разбудить медведя, впавшего в зимнюю спячку, было проще, чем Мисти. Я уж не стал ее особо расталкивать и на руках отнес в постель, будто невесту.

Рука с кошачьим ошейником свесилась с кровати. Я уложил руку ей на грудь. Под ногтями был хлебный мякиш и горчица.

Ее часть комнаты за прошлый год очень изменилась. Она убрала большую часть плюшевых зверюшек и всех кукол Барби. Плакат со «Спайс Герлз» сменил скачущих лошадей, а на комоде вместо пони с розовыми и лиловыми гривами появились лак для ногтей и губная помада.

На тумбочке между ее кроватью и койкой Джоди теперь стояло фото в рамке: улыбающиеся Мисти и папаша возле «доджа». На капот брошен олень – первый охотничий трофей Мисти. К Джоди фотография повернута тыльной стороной, и к ней прислонена сложенная бумажка. На бумажке каракули Джоди:

ЭТО ПРОТИВ ЗОКОНОВ ПРЕРОДЫ

Я улыбнулся и повертел бумажку в руках: вдруг сестрица еще что-то написала. Если она серьезно, как же быть с ее динозаврами? Я посмотрел в ее сторону, но из-за мягких игрушек видна была только светлая макушка.

Привезенный мной бумажный зонтик был уже в картонном ведерке, где хранились все прочие зонтики. Все предсказания-сюрпризы были тщательно разглажены и сложены в конверт с надписью ПРЕТСКОЗАНИЯ.

Ей было годика три, когда я в первый раз принес ей печенье с сюрпризом. Заведение Ии только что открылось, и мы со Скипом забежали туда по дороге домой посмотреть, что да как. Мама показала Джоди, в чем суть: разломила печенье и велела вытащить бумажку. Джоди спросила, что там написано, и мама подмигнула мне и произнесла: «Здесь говорится: Барни[11] любит тебя».

Джоди была тогда без ума от Барни.

Выражение ее лица меня просто убило. Она свято верила в то, что сообщало печенье. Мы с мамой обменялись улыбками. В ее улыбке была наивная искренняя радость. Папаша тоже присутствовал, но он смотрел телевизор.

Никогда не видел на лице у отца сердечной улыбки. Счастье было для него сильным переживанием, легко оборачивалось шлепками да подзатыльниками и служило лишь предлогом для того, чтобы напиться и набезобразничать.

Мальчишкой я думал, что так дело обстоит со всеми мужчинами, даже опасался, что у мужчин в основе всех прочих эмоций лежит злоба. Я спросил у мамы, и она сказала, что я, пожалуй, прав. Непедагогично, зато честно.

Я опять сложил бумажку и вернул на место.

Выключил лампу Джоди с абажуром «Ноев ковчег». Лампа когда-то была моя, потом перешла к Эмбер, потом к Мисти. Краски выцвели, и Ной с животными превратились в безликие призрачные силуэты.

Подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Тусклый лунный свет просачивался в комнату. Во мраке чуть мерцал только кошачий ошейник на запястье Мисти.

Я прошел через прихожую, комната родителей осталась справа. В нее никто не заходил с того самого дня, когда папашина сестра Дайана сняла постельное белье и упаковала прочее его имущество. Она так и говорила: имущество. Наверное, считала, так культурнее. Ей виднее: учительница третьих классов.

Раз в неделю приоткрою дверь и загляну внутрь, посмотрю на тюфяки телесного цвета (когда-то они казались мне такими мягкими), на плакат с видом озера Эри, где родители провели медовый месяц (когда-то озеро представлялось мне такой экзотикой), на мамин флакон с духами «Лунный ветерок» (красивое название, думалось мне). У флакона форма балерины. Теперь-то я знаю: все это фигня. Все равно что наведаться к отцу на могилу.

Внизу у себя я разделся, посмотрел на индикатор нагревателя (не потух, горит!) и лег в постель. Элвис покрутился на своей подстилке и тоже улегся со вздохом. Последнее, что помню, – серый силуэт выключенной лампочки на чернильно-черном фоне подвала.

И тут явилась Эмбер со своим хахалем.

Возня и шепот. Скрип дивана.

Я посмотрел на часы. 2.35 ночи.

Я спустил ноги на пол.

Стон. Хихиканье. Ритмичное бух-бух.

Не знаю, сколько я просидел на кровати, навострив уши и сжав кулаки, пока до меня полностью не дошло, чем они там занимаются. Кулаки я сжал так сильно, что остались вмятины от обкусанных ногтей.

Эмбер было прекрасно известно, что таскать ухажеров домой не дозволяется.

Я встал с кровати, натянул джинсы, набросил на плечи отцовскую куртку и взял винтовку. 44-й «Магнум Рюгер», который мне дал дядя Майк. Управление шерифа забрало весь папашин арсенал, но дядя Майк считал, что без оружия мне никак не обойтись. Вдруг напорешься на бешеного скунса.

Патроны лежали у меня в ящике комода рядом с каталогами женского белья.

Я тихонько проскользнул вверх по лестнице. В мой план входило выйти через заднюю дверь и расстрелять пикап парня, как расстреляли машину Бонни и Клайда, на которой они пытались удрать. Но я забыл, что кухня выходит прямо на гостиную, прямо на диван.

Парень возвышался над моей сестрой. Он делал свою работу, даже не глядя на Эмбер. Голова у него была запрокинута, а глаза закрыты. Обнаженные ноги Эмбер обхватывали его голый зад.

Я прицелился ему в голову.

Оказалось, это задача не из легких. Казалось бы, что особенного, ан нет. Застрелить человека совсем не просто, какую бы ненависть к нему или к тому, что он натворил, ты ни испытывал, какую бы злость он в тебе ни вызвал и как бы больно тебе ни было. На раз-два не получится.

И как у нее духу хватило?

Я повернулся и затопал по кухне, сбив по пути стул. Плевать на шум. Вывалился из дома, встал посреди двора и принялся палить в воздух.

Я решил не стрелять в его машину, а то как он отсюда уберется? Обратить его в бегство – вот была моя цель. «Я не сумасшедший», – мелькнуло в голове, и мне сразу стало легче. Психи – те не думают о последствиях, не рассчитывают действий наперед.

Парень Эмбер выскочил из дома как ошпаренный, на ходу натягивая штаны. Меня поразила его тупость. Ну надо же, бежать на выстрелы, а не в другую сторону!

За ним выбежала Эмбер в трусах и в своем свитере в обтяжку.

– Ты сказала, он крепко спит! – орал парень.

– Прекрати, Харли! – вопила она. – Сукин сын! Козел!

Хахаль схватил ее за плечи и потряс. Рявкнул:

– Что ты творишь?

– Мудила! Ненавижу тебя, гада! – надрывалась Эмбер.

– Родители есть? – спросил я у кавалера.

– А? – не понял тот.

– Ненавижу! – Эмбер сорвалась на визг.

– Заткнись! – завопил кавалер.

– Ты знаешь, который час? – спросил я.

Голос у меня был чрезвычайно спокоен и здрав, не сравнить с тем, что творилось у меня внутри. Я словно плыл в воздухе, и руки опять начали трястись. Хорошо, не надо было ни во что целиться.

– Сегодня школьный вечер, – объяснил я парню.

– Псих ненормальный! – Чувак сражался с молнией на джинсах.

– Не уходи, – попросила его Эмбер.

Он заржал как безумный.

– Щас.

В дверях за спиной Эмбер появились Мисти и Джоди. Они видели, как я целюсь в него. Ну и пусть. А вот таращиться на полуголую Эмбер и гадать, чем это она таким занималась, им ни к чему.

– Проваливай, – велел я парню и направился в дом.

Он выкатил на меня бешеные глаза и ринулся к своему пикапу.

– А ну спать, – велел я девочкам.

Целая дюжина вопросов вертелась у них на языке, но один мой взгляд – и девчонки примолкли.

– Мудила! – не унималась Эмбер.

Я вошел в гостиную, поставил ружье в угол, присел, уперся ногой в пол и принялся плечом пихать диван к выходу:

– Этому хламу не место в моем доме.

– Харли, что ты делаешь? – недоуменно спросила Мисти.

– Иди спать.

– Это не твой дом, мать твою! – взвизгнула Эмбер.

– Харли, что ты делаешь? – не отставала Мисти.

– Уйди с дороги.

Я распахнул входную дверь. Повернуть диван на бок в одиночку было нелегко, но я справился.

– Что ты делаешь? – Теперь этот вопрос задала Эмбер.

– Вы чем-нибудь пользовались? – поинтересовался я у нее.

– Чего?

– Что-то я не заметил на нем резинки. Или у него хватило времени снять ее?

– Пошел ты, Харли!

– Залетишь ведь. Начнешь самостоятельную жизнь с беременности.

– Я уже начала самостоятельную жизнь, мудак!

И она бросилась на меня. Накинулась со спины и принялась дубасить. Я толкнул ее так, что она отлетела в сторону.

Ступенька, еще ступенька – и диван во дворе.

Не помню, наполнил ли я соляркой запасную канистру в конце прошлого лета. Папаша мне вечно мозг выносил насчет этого, терпеть не мог, когда приходит пора запускать трактор на первый покос, а топлива ни капли.

Я распахнул дверь сарая. Черный полоз, змея длиной с мою ногу, закачалась передо мной из стороны в сторону У нее недоставало сил, даже чтобы свернуться. Змею, точно так же, как червяков и бешеного скунса, о котором рассказывал Бад, обманула ранняя весна, а сейчас она замерзала до смерти. По-хорошему, следовало взять мотыгу и отрубить змее голову. Но если она выживет, крысы в гараж и не сунутся, да и кроты обойдут наш двор стороной.

Бог с ней, со змеей. Я потряс канистру. Чтобы облить диван, горючего хватит.

Я ринулся на кухню за спичками.

Эмбер исчезла. Мисти и Джоди стояли на ступеньках. Мисти начала было опять приставать с вопросами, но когда из подушек показалось желтое пламя, смолкла. Вся кровь отхлынула у нее от лица, веснушки сделались черными, словно кофейные зерна. Она окинула меня бешеным взглядом и бросилась в дом, вся в слезах. Чего это она вдруг, не понимаю. Диван все равно был говеный.

У меня вдруг заболело все тело. Наверное, оттого, что один выволакивал диван. Когда папаша получил диван в наследство после смерти бабушки, он позвал на помощь дядю Майка и мужа тети Дайаны Джима.

Я опустился на траву, не сводя глаз с пламени. С другой стороны на пылающую мебель смотрела Джоди. Маленькая фигурка в моей старой белой футболке казалась призрачно зыбкой в потоках раскаленного воздуха.

Джоди не стала меня спрашивать, зачем я это сделал, чему я был только рад. Сестра села рядом со мной и положила голову мне на плечо.

– Так хочу увидеть маму Жду не дождусь, – пожаловалась она.

– Здорово, – пробормотал я.

Джоди посмотрела на меня и озабоченно наморщила лоб. Совсем по-взрослому.

– А что такое резинка?

– Слушай-ка, – произнес я, озираясь по сторонам, – куда подевался Элвис? Не видел его с тех пор, как лег спать.

Она просияла:

– Спорим, я знаю.

Путаясь в моей футболке, Джоди подбежала к одной из собачьих будок. Сунула туда голову, выпрямилась, улыбнулась и сделала мне ручкой, словно Ванна Уайт[12]. Из будки неторопливо выбрался Элвис, понюхал воздух, зевнул и улегся прямо в грязь.

Глава 4

В конце концов я взял с собой Джоди на свидание с мамой, но только после того, как Мисти и Эмбер согласились не ехать. Вообще-то в тюрьму они непременно ездили втроем, так что пришлось мне за завтраком просить Мисти пропустить этот день. Она все еще ужасно злилась из-за папашиного дивана, поэтому бросила на меня мрачный взгляд и заявила, что и так ни за какие деньги не сядет в машину со мной. Эмбер носа не казала из своей комнаты.

Прежде чем отвезти Джоди в школу, я в «Бытовых приборах Беркли» битых два часа занимался холодильниками: разгружал, распаковывал и расставлял по демонстрационному залу, а потом еще три часа ухлопал на перевозку в хозяйском грузовике стиральных машин, сушилок и плит. В напарники мне достался Рэй, который только и делал, что поносил своих детей и жену.

Настроение у меня было паршивое, и оно делалось еще хуже, стоило подумать, что после свидания с мамой придется перед Джоди дурака валять, дескать, все замечательно. Обычно показной оптимизм демонстрировала Эмбер, и признаю: как бы мне ни было ненавистно все, что творила Эмбер, успокоить Джоди у нее получалось.

Джоди ждала меня у окна учительской, когда я объявился с ее рюкзачком и розовой весенней курткой, которая в этом году стала ей маловата. На ней было платье в цветочек, растянутые на коленях колготки и серебристые высокие ботинки, которые ей подарили в прошлом году на Рождество.

Многие дети стараются принарядиться перед свиданием в тюрьме. Кого-то заставляет тетя или там бабушка, но кое-кто и сам горазд. Джоди из таких. Это бросается в глаза. Эти дети вечно прихорашиваются.

Не вижу в этом никакой логики. Разве что показать мамаше: смотри, какая я хорошенькая и трогательная в своем платьице. Ты по мне не скучаешь? Словом, нагнать на мамочку тоску.

Всю дорогу Джоди трещала не умолкая. Вот скоро прискачет Пасхальный кролик; а одна девочка принесла в школу редкую «бини бэби»[13] в форме утконоса и с ярлыком и всем рассказывает, что ее родители через пару лет продадут игрушку за миллион долларов; а в кафе на обед подают корн-доги[14] на палочке. Она последнее время такая болтушка, и я этому только рад. Утомительно немного, ну и пусть ее.

После того как мамочка застрелила папашу, Джоди на какое-то время словно онемела. Стала мочиться в постель, ела только красное желе. К ней прикрепили другого мозгоправа, не Бетти. Дядьку с бородой, который знал все ни о чем. Он хотел положить ее на обследование. Эмбер была вне себя.

Весь следующий месяц, как ни появлюсь дома после бесплодных поисков работы, Эмбер сидит на диване, и Джоди у нее на коленях. Сидят себе тихонько, никого не трогают. И вот однажды прихожу, а они играют в динозавров и едят поп-корн из большущей миски. С тех пор с Джоди все хорошо.

Методом проб и ошибок я определил, что лучший день для свидания с мамой – пятница. Посетителей никого. Только набитому дурню может приспичить закончить свой предвыходной рабочий день тюремным свиданием.

В уик-энды хуже всего. Толпа детей с рисунками и домашними заданиями.

В мужских тюрьмах такой тьмы детей среди посетителей наверняка не бывает. Там и особых комнат-обнималок, где заключенные могут пощупать своих детишек живьем, небось нет. И на стенах столовой никаких звездочек и фигурок. (По словам Джоди, мама ей сказала, что, поскольку кнопки-веревки-липучки запрещены, они приклеивают все это добро овсянкой. Пудинг из тапиоки тоже годится.)

Среди посетителей мужской тюрьмы, наверное, одни адвокаты и шлюхи.

Это логично. Ведь тюрьма – зеркало реальной жизни. А мне всегда казалось, что если у женщины есть ребенок, то все остальное в ее глазах теряет значение. Матерью может быть только женщина.

Мы уже приближались к нашему повороту, а Джоди все не умолкала. С шоссе тюрьму видно как на ладони. Она помещается в нижней части долины, которая изображена на каждом банковском календаре в здешних местах. Только вместо громадного серого бетонного здания, заслоняющего окрестные холмы, на календарях непонятное строение из красного кирпича. Уверен, правительственные чиновники просто искали уединенное место и ничего такого не хотели сказать, только контраст между уродством человека и красотой природы они показали наглядно.

Я не обращал особого внимания, о чем трещит Джоди, зато в восторг приводило само ее оживление. С не меньшим восторгом я слушал в магазине Келли Мерсер. От одного звука их голосов становилось как-то легче на душе, спокойнее, словно мамин пылесос гудел. А вот стоило маме внезапно прекратить уборку, как делалось тревожно, сам не знаю почему.

Джоди отвернулась от меня, уставилась в окно. О чем бы таком с ней поговорить, чтобы ее веселье никуда не делось? Но я не успел ничего придумать, потому что Джоди спросила:

– Что такое смертельная инъекция?

– Где ты это услышала? – опешил я.

– От Тайлера Кларка в школе. Он сказал, маме сделают такую.

Я украдкой покосился на нее. Она не отрывала глаз от окна.

– Ничего такого маме не сделают.

– Эсме говорит, если старые собаки мучаются перед смертью, ветеринар может назначить им инъекцию. Только она говорит, людям ее не делают. Людям она не нужна. Они сами умирают.

– Все правильно.

– Мама не умирает, ведь правда?

– Не умирает.

– Не хочу, чтобы она умерла. Даже если она убила папу.

Руки мои дернули руль. Бывает, они действуют будто сами по себе. Пикап бросило в сторону, потом вынесло обратно на свою полосу. Джоди ухватилась за приборную доску.

– Давай не будем нести всякую фигню, когда я за рулем, ладно? – прорычал я.

– Ладно. Тогда скажи, что с тобой?

– Ничего.

– У тебя настроение плохое.

– Ничего подобного.

– Нет, плохое.

– Ничего… – Я осекся. В этом споре мне шестилетку не победить.

– Плохое, – стояла на своем упрямица.

– Джоди. Ты все равно не поймешь…

– Только не надо опять говорить, что я еще маленькая. Ничего я не маленькая.

– Нет, маленькая.

– Ничего подобного.

– Нет, ма… неважно.

– Хочешь анекдот?

– Валяй.

Мы свернули с магистрали на местную дорогу. Поле по правую сторону сейчас пустое, но к концу лета его сколько хватит глаз покроют подсолнухи.

Заключенным поля не видно, но маму арестовали в августе, так что она в курсе.

– Знаешь, что говорит вампир, когда встречает знакомых?

– Нет.

Она широко улыбнулась:

– Чмоки-чмоки.

Я расхохотался. И правда забавно.

На стоянке она подождала, пока открою ей дверь, захихикала и повторила:

– Чмоки-чмоки.

В руках у Джоди картинка, которую она нарисовала для мамы, – куча фруктов, намалеванных неоновым фломастером, а сверху надпись:

ФРУХТЫ ПУЛЕЗНЫ ДЛЯ ТИБЯ.

Они в школе как раз проходят продукты питания. А внизу обязательно подпись:

ТВАЯ ДОЧЧ ДЖОДИ.

По паркингу Джоди прошествовала королевой, расточая улыбки направо-налево. Ну ничего ребенок не боится.

Вообще-то видеться сегодня с мамой я не планировал. Лучше как всегда посижу в комнате ожидания, полистаю потрепанный номер «Аутло-байкера». Или «Лучших домов и садов». Другие издания мне здесь не попадались. Но Джоди вцепилась в мою руку и потащила за собой. Я отнекивался как мог. Охранник с металлоискателем даже сказал ей:

– Не напрягайся, куколка. Некоторых сюда прямо-таки не затащишь.

Вот почему я нарушил свой обет никогда в жизни не видеться с маменькой. Будет тут всякая шваль в синтетической форме и резиновых ботах надо мной глумиться! Порой я жалею, что родился парнем.

Джоди так и бросилась под металлоискатель, когда я согласился пойти с ней. В первое-то свое посещение тюрьмы она думала, охранники ищут конфеты.

В прошлом году пошли разговоры, что у всех, кто идет в «обнималку», будут смотреть физиологические отверстия на теле. Одна тетка использовала свою десятилетнюю дочь, чтобы пронести в тюрьму разобранный на части пистолет.

Я не сторонник смертной казни. Но когда мне сказали, куда маленькую девочку заставили прятать железки, я увидел только один выход: отвести эту тетку в сторонку и выстрелить в голову. Американский союз защиты гражданских свобод может утереться. Тут все без них ясно.

А тюремщики ничего, только понавешали дополнительных камер наблюдения.

Первыми в «обнималку» вошли мы. Три стула, одно кресло-качалка. Это для женщин с маленькими детьми, понял я. Мне бы сразу уйти, но тут открылась дверь и вошла она. В каком-то балахоне вроде больничного халата. Только не белом, а желтом. Тяжелый юмор.

Джоди так и кинулась к ней. Охранник вышел и закрыл за собой дверь. Мама присела, обняла Джоди и только потом заметила меня.

Сперва она меня не узнала. А может, в глубине души я и не хотел, чтобы она меня узнала. Чтобы осталось только пробормотать извинения – дескать, пардон, недоразумение – и распрощаться навсегда.

Чтобы она сказала мне:

– Извини. На секундочку мне показалось, что ты – мой мальчик.

А я бы ответил:

– Ничего страшного. Мне тоже померещилось, что вы – моя мама.

Вообще-то эта женщина на мою маму даже и не была похожа. В памяти у меня мелькали совсем другие образы. Свадебное фото, где ее тошнит. Ранние детские годы: мама красивая, беззаботная, с волосами, завязанными в конский хвост. Измотанная, нервная дамочка, какой она стала потом. Замкнутая, мрачная тетка, в которую превратилась совсем недавно. И снова особа, скинувшая с себя бремя забот, – когда ее в наручниках и в одежде, перемазанной в крови мужа, увозили из дома навсегда.

Она похудела. Постарела. Лицо ее не было совсем уж безмятежным – но и сильно встревоженным тоже. Какое-то унылое утомленное смирение пронизывало ее всю, будто она велела себе принимать все горести как должное и сохранять спокойствие духа. Рыжие волосы были коротко пострижены – совсем как у меня. Вот уж, наверное, Эмбер поиздевалась!

– Харли? – произнесла она.

Прозвучало как вопрос. Но это была констатация факта. Меня узнали. Заметили. Обратили внимание.

Она выпустила из объятий Джоди и поднялась на ноги.

– Харли, – повторила мама, и глаза ее наполнились слезами.

Подошла ближе. Мне показалось, чтобы ударить меня. Сам не знаю почему. Она меня никогда не била. Я попятился, но она обхватила руками мою голову, всмотрелась мне в лицо, словно младенцу, и крепко-крепко обняла.

– Мой малыш, – проговорила мама. Ее дыхание пощекотало мне шею. В ее словах не было ничего глупого, несуразного или фальшивого. Еще одна констатация факта, вот и все.

Ее голос зацепил меня. Вдруг стало ясно, что передо мной не посторонняя. Этот голос один на целом свете был ласков со мной, не требуя ничего взамен. Он вошел в мое сознание прежде, чем у меня сформировались уши.

Как я ни старался, не получилось ни обнять ее в ответ, ни оттолкнуть. Все чувства куда-то делись, за исключением тупой боли промеж глаз. Свобода воли была сметена могучим приливом любви и поднявшейся из глубин встречной волной ненависти. Слишком поздно я осознал, что впервые повидаться с матерью после того, как ей впаяли пожизненное, это тебе не жук чихнул.

Она разжала объятия, вроде бы не заметив, что я ей не ответил. В конце концов, я был взрослый. Никогда не видел, чтобы папаша обнимал кого-нибудь кроме мамы и Мисти.

Мама отступила на шаг. Между нами вклинилась Джоди и обхватила ее за талию.

– Ты обрезала волосы, – произнес я, удивляясь, как легко выговариваются слова.

– Уже давно. – Она была так рада, что я заговорил. Наверное, так же радовалась, когда я впервые пописал в горшок, не забрызгав стену. – Нравится?

– Нет.

Мама засмеялась. Джоди протянула ей рисунок. Мама сделала восхищенное лицо. Потом оглядела комнату и перевела полные заботы глаза на меня. Я подумал, опять кинется обниматься, но она только спросила:

– Где Мисти?

Вопрос ни к селу ни к городу Я пожал плечами:

– Решила не приезжать.

– Почему?

– Ее Харли попросил, – объяснила Джоди.

Я сердито посмотрел на нее.

– Но ты же попросил.

– Почему? – повторила мама.

– Потому что они грызутся, – выпалил я. Ну и балбес же ты, братец. – Они цапаются в машине и выводят меня из себя.

В улыбке мамы было столько тепла, любви и гордости за меня, что вся моя толстокожесть, которую я успел нарастить за полтора года, вмиг куда-то делась. Спасибо, Эмбер с нами нет.

– Так как она там? – настаивала мама.

– Кому какое дело?

– Харли, – в голосе мамы звучал мягкий упрек, – с тобой все хорошо?

Это со мной-то? Только бы не заржать. Мою гудящую голову заполнили разгневанные четырехзвездные генералы. Они бродили по усеянному телами полю битвы и задавали тот же вопрос выжившим.

– Порядок, – пробурчал я.

– Почему же ты говоришь «кому какое дело»?

– Просто интересуюсь.

– Мне есть до нее дело, – серьезно произнесла мама. – И тебе тоже.

– И мне, – встряла Джоди.

Я посмотрел на маму, потом опять на Джоди и постарался представить себе маму и дочек в «обнималке», как проходят встречи четверки в течение вот уже полутора лет, как они хихикают и сплетничают, обсуждают прически, и шмотки, и разных «бини-бэби». Никто не забивает себе голову ни тем, что стряслось, ни днем сегодняшним, не думает ни о павшем на нас позоре, ни о том, что по счетам надо платить.

До меня внезапно дошло: все это дерьмо девчонок как бы и не касалось. Они не чувствовали, что матери рядом больше нет.

Ничего удивительного, в общем. Они легко, куда легче, чем я, прощали ей все, сквозь пальцы смотрели на то, как она путала, кому клубничное желе, а кому – виноградное, и забывала, кто подарил ей на день рождения что-то стоящее, а кто – чепуховину. Они защищали маму, когда я считал, что ей неплохо бы извиниться.

Вероятно, их терпимость определялась половой принадлежностью. Одна из бабских штучек, которых мне никогда не понять, типа «Не приставай ко мне!», а через минуту «Почему ты не обращаешь на меня внимания?». Или попробуй им сказать: «Хорошо выглядишь!» Могут обидеться: «Как? Значит, вчера я выглядела плохо?» Или когда они вбивают себе в голову, что выполнят чисто мужскую работу лучше любого мужика, хотя самой природой для такой работы не приспособлены.

За годы, проведенные в женской компании, я кое-чему насчет них научился. А папаша научил меня только одному: мужики стараются не перетруждаться.

– А про Эмбер чего не спрашиваешь? – пристала Джоди.

– Эмбер уже большая, – ответила мама.

Тряхнула головой, словно отбрасывая с лица длинные волосы, потом потянулась к волосам рукой, наткнулась на короткую стрижку и разочарованно опустила руку.

– Думаю, у нее кто-то появился. – Она прошлась по комнате, обняв себя за плечи, будто мерзнет. – У нее свидание, точно.

Ее невинный тон вызвал у меня в голове чистый образ юноши в костюме, открывающего дверь авто перед девушкой в изящном платье, в то время как отец девушки, попыхивая трубкой, напутствует: «Только не позже десяти, прелесть моя». К тому же я понятия не имел, что девчонки рассказывают маме про свою жизнь и про меня.

– Что такое «кто-то появился»? – спросил я.

По виду мамы я сразу понял, что у нее нет ни времени, ни энергии растолковывать мне девчачий жаргон. Она вольготно расположилась на стуле, даже откинулась на спинку, словно сидела на диване. Джоди забралась ей на колени, прижала голову к груди и принялась трещать. Мама неторопливо погладила ее по голове, поцеловала в макушку, улыбнулась, кивнула. Присутствие дочки действовало на нее, будто тепло на напряженную мышцу. Сотни раз я был свидетелем такой же сцены дома. Ничего не изменилось.

Я повернулся к ним спиной, подошел к одной из камер, свисающих с потолка, и заглянул в нее. Интересно, сколько у системы исполнения наказаний записей, на которых люди заглядывают в камеры, как я сейчас? И что прикажете делать дальше?

Бетти посоветовала бы мне задать главный вопрос прямо сейчас, не откладывая в долгий ящик. Она вечно твердила, что я не смогу подвести итог, пока не спрошу у мамы напрямую, почему она убила папашу. Когда я поинтересовался, что значит «подвести итог», она ответила: «Восстановить мир».

Я ей сказал, что и без того знаю, почему мама пошла на это. Даже мамин адвокат и обвинитель сходились в определении причины, только один обозначил ее как «материнскую любовь», а другой – как «материнскую ненависть». Вопрос состоял в другом: как она могла? – и ответ был мне неведом.

Следующее, о чем я задумался: а не поцапаться ли мне с мамой по-крупному? Повод роли не играет. Но, поразмыслив, решил не затевать ссору. Настоящих схваток между мной и мамой как-то не выходило. Им страсти недоставало. Бетти называла это «интернализацией»[15]. По мне, причиной всему была лень и трусость.

Мне всегда казалось, что по части ссор папаша с мамой прямо-таки созданы друг для друга. Мама кротко принимала все его упреки и жалобы. Чем злее он становился, тем больше терпения она выказывала. В конце концов он выдыхался, переставал орать и она брала все в свои руки.

Как-то папаша развопился, когда мама готовила воскресный завтрак. До того взбесился, что схватил упаковку яиц и принялся расшвыривать их по кухне. Желток по стенам стекал, на полу расплывались липкие пятна.

Мисти, еще совсем маленькая, засмеялась на своем высоком стуле и захлопала в ладоши. Эмбер сбежала. Как мальчишке, мне пришлось по душе, что творил папаша. Но как его сын, я понимал, что он запросто может вот этак шваркнуть о стену меня самого. И я застыл на месте.

Когда боекомплект у него закончился, он перешел к тарелкам. Похватал их со стола, с размаху переколотил и вылетел вон, только дверь хлопнула.

Мы не шевелились, ждали, что будет дальше. Собака завизжит, косилка взвоет, машина взревет или тишина все поглотит.

Он выбрал машину. Я опять принялся за еду. Вернулась Эмбер. Мисти мотнула головенкой в сторону двери и пролепетала: «Па-па».

Мама достала тряпку и обвела взглядом испещренный желтыми лужицами пол. Они были повсюду, словно солнце пролилось. Мама вздохнула и записала в перечень покупок: ЯЙЦА.

Я обернулся и уставился на маму с Джоди на коленях. Она заметила мой взгляд.

– Ты как будто хочешь сказать что-то, – произнесла она.

– Где у тебя хранятся запасные лампочки?

– Под раковиной в ванной, в глубине справа, – моментально ответила мама.

– А у нас они еще есть?

– Не знаю, Харли, – вздохнула она. – Столько времени прошло.

Тон у нее был совсем беззаботный, и я понял: она приняла новые условия жизни, в то время как я всего лишь приспособился. Я и не знал, что между «принять» и «приспособиться» такая большая разница. А тут мне стало ясно: в первом случае ты действуешь сознательно, а во втором – только подлаживаешься под обстоятельства, чтобы выжить.

Прочь из этого помещения! Оно такое тесное. И окон нет. Стулья привинчены к полу. Кресло-качалка приковано цепью. Ни подушек, ни картин на стенах. А все телекамеры сделаны в Японии.

– Я знаю, радость моя. Это очень мило, – услышал я мамин голос.

– Харли принял мой банан за полумесяц, – хихикнула Джоди.

Я несколько раз сглотнул, но во рту у меня по-прежнему было сухо. Зато лоб был весь мокрый, пот по щекам стекал. Я провел пальцем по щеке, сунул в рот. Соленый. Клаустрофобия, вот как это называется. Нормальная реакция на тесную комнату без окон. Я не сумасшедший. Псих убил бы того парня. И не стал бы трогать диван.

– Забавно, ты подписываешь рисунки, как Харли когда-то, – сказала мама Джоди. – Только он, конечно, не писал «твоя дочь».

Джоди опять хихикнула.

– «Твой сын» – вот как он подписывался. Эмбер и Мисти это и в голову не приходило. По их мнению, я и так знала, кто автор.

– Харли рисовал тебе картинки?

– Ну конечно. Готова поклясться, я их тебе показывала. Они лежат в подвале, в коробке вместе со школьными работами Эмбер и Мисти. Он обожал рисовать.

Она опять поцеловала Джоди в макушку и потерлась щекой о ее волосы. Доля матери все-таки печальна. Никуда не денешься от забот, даже если жизнь круто поменялась. Ссоры-споры-разговоры, ахи-страхи, вопросы к матросам.

Для нее мы были и остались детьми. А она для нас кто?

– А папе это было не по душе, – объясняла мама Джоди. – Он был за спорт и охоту Как всякий мужчина.

– Это глупо, – заявила Джоди.

– Еще как. Помню, как он вытаскивал Харли на улицу и пинал в него мячом, как колотил, если Харли… – Она закашлялась. – Хотя как знать? Вон дядя Майк приставал-приставал к Майку-младшему со спортом, а теперь сын в Пенсильванском университете футбольный стипендиат.

Она положила рисунок на пол, и я представил себе, как его намазывают тапиокой.

– Ты хочешь быть здесь, – прохрипел я.

Мамина голова дернулась.

– Харли, это смешно.

Перед глазами у меня встала ее карта. Меня волокли по черной линии к той точке, где она обрывалась и обращалась в ничто. Я оглянулся и вместо желтого дома увидел карандашный рисунок, изображавший маму. Глаза у мамы были серые, а волосы – оранжевые, и она улыбалась. Я до сих пор помнил, как назывались карандаши, «Тимбер Вулф» и «Биттерсвит».

– Нет, – настаивал я. – Ты хочешь быть здесь.

Она легким движением спустила Джоди с колен и встала.

Сказала испуганно:

– Харли… – И сделала шаг в мою сторону.

Пот заливал мне глаза. Я заморгал, но все равно ее фигура расплывалась. Руки у меня затряслись, как у дряхлого старикашки. Я посмотрел на них и увидел, что из пор каплями выступает пот. Дыхание перехватило.

– Харли… – повторила мама, на сей раз более резко.

И бросилась ко мне. Мое имя раз за разом срывалось у нее с губ и хлестало меня словно кнут.

Ноги у меня подкосились, и я осел на пол. Руки ее гладили меня по лицу. Они дрожали не хуже, чем у меня. Она велела мне успокоиться. Положила голову мне на грудь.

Я заорал. Отодрал ее от себя и вскочил на ноги, хватая ртом воздух. Кинулся к двери. Заперта. Забарабанил в дверь кулаками:

– Выпустите меня!

К маме бросились два охранника. Джоди подхватила свой рисунок. Тоже приспособилась, гляди-ка.

Я осел обратно на пол.

Охранники загнали маму в угол. Она закрывала лицо руками и причитала:

– Я его пальцем не тронула.

Тогда-то я и увидел в первый раз слова в воздухе. Они горели у меня перед глазами, яркие, точно фотовспышка.

ТВОЙ СЫН ХАРЛИ.

Глава 5

Против поездки к мамочке ставлю галочку. Теперь мне позарез надо избавиться от обрубка трубы, что остался торчать из земли после того, как срезали папашину спутниковую антенну Это для меня НЕПРИЕМЛЕМО.

Все выходные я изучал вопрос. Можно было спилить трубу ножовкой у самой земли, но тогда она станет еще опаснее, поскольку подросшая трава совсем ее скроет, а Джоди летом вечно бегала босиком. Распорет себе ногу о зазубренный металл, а медицинской страховки у нас нет. То есть если бы мы сидели на пособии, тогда страховка бы полагалась. Или если бы я пропал без вести, а девчонок отдали на воспитание. Социальные службы четко мне все объяснили.

Можно попробовать выкопать цементную пробку, из которой торчала труба, но это займет целую вечность. Динамит пустить в ход – точно повредишь скважину. Получается, лучше всего будет срезать трубу пониже и пометить место, чтобы бросалось в глаза.

Утром в понедельник, пока я шел от дома к машине, мне пришло в голову, что из дивана получится отличный опознавательный знак. А потом придумаем что-нибудь еще.

Мисти прикрыла почерневший каркас старым замызганным покрывалом. От бывшего дивана так и разило соляркой, горелым поролоном и прочими легковоспламеняющимися материалами. Я пошевелил обгоревшие подушки, не забрался ли туда какой зверь, навалил их на трубу, и на душе полегчало.

В магазине Беркли я проторчал целый день. Тащиться на машине домой ради обеда из хлопьев, а потом трястись обратно в город на вторую работу в «Шопрайт» смысла не было. К вечеру потеплело. Возьму-ка я лучше в магазине пакет картошки фри и кока-колу и заеду на автомойку самообслуживания, решил я. Вдруг приедет полная машина девчонок. Я уже был на полпути к мойке, и в голове у меня вертелись шорты и покрытые мыльной пеной ляжки, когда вдруг вспомнил, что следует забрать Джоди из гостей от Эсме Мерсер.

Я бы мог позвонить. Мама Эсме доставила бы Джоди в лучшем виде. Но я отправился к Мерсерам сам.

Дом у них по местным представлениям выглядел странно. Фасадом повернут к холмам, а не к дороге, сплошные окна, облицован дорогим кедром, не стандартным сайдингом, да к тому же деревянные панели остались некрашеными! Уже шесть лет все вокруг гадают, покрасят его когда-нибудь или нет.

В самом доме я никогда не был, но с дороги видно, что одна из комнат забита экзотическими растениями и плетеной мебелью. Джоди говорила, они называют ее «джунгли». А по вечерам мама Эсме, помыв посуду, просиживает там какое-то время перед тем, как купать Зака.

Фонари горели, хотя пока не совсем стемнело. Дни становились длиннее. Еще неделя – и введут летнее время. Я-то не очень радовался лишнему часу и грядущим теплым денечкам. Холод тоже не особенно люблю, но мне нравится, если на мне много одежды. Когда в прошлом году надолго вешал папашину куртку в шкаф, мне казалось, с меня шкуру содрали.

Я остановился рядом с синей «тойотой-селика» Келли. Мужнин джип «гранд-чероки» отсутствовал. Брэд был вице-президентом чего-то там в Национальном банке Лорел-Фоллз. А папа Келли был президентом. Узкий круг.

Две их собаки залаяли было и натянули свои цепи, но тут же узнали меня. Белый колли-полукровка заскулил, а черный лабрадор забегал вокруг будки. Собаки не забывают, кто их любит, неважно, что этот человек – редкий гость.

Я подошел поближе, распутал лабрадору цепь и чесал обеим собакам живот, пока у них глаза не подернулись дымкой.

Парадная дверь распахнулась, и во двор выбежала Джоди. Псы опять разгавкались. Джоди увидела меня, нахмурилась и бросилась назад в дом с криком:

– Это он. Не хочу уезжать.

Я воспользовался моментом, чтобы по достоинству оценить открывшийся вид. Владения Мерсеров спускались к круглому пруду, расположенному посреди лужайки цвета сукна на биллиардном столе. У подножия их холмов, сверкая галькой, вился ручей. Холмы взаправду принадлежали им. А мы на наших холмах только жили. Они не были нашими.

Дедушка Келли оставил ей пятьдесят акров земли со всеми полезными ископаемыми. Значит, старикашка не продался с потрохами угледобывающим компаниям. Не то что все прочие, кто отдал свои угодья на разграбление.

Он, да и еще Дева Мария – это единственные покойники, с кем бы мне хотелось встретиться.

За деревьями на склоне холма виднелась железная дорога, ведущая к конторе шахты. Дом Скипа рядом с конторой. По этим рельсам мы собирались отправиться в Калифорнию после того, как разделаемся с Донни.

Из дома выскочил Зак Мерсер, улыбнулся мне, крутанулся на каблуках и врезался прямо в мамину ногу. Келли ловко подхватила его на руки и велела успокоиться. Потом одарила меня ленивой женской улыбкой:

– Как дела, Харли?

– Все хорошо.

Она поглядела на собак колючим, суровым взглядом:

– Тихо вы!

Эсме и Джоди вылетели из дома и бросились к качелям. Зак потопал за ними.

Улыбка Келли сделалась шире. Мне припомнилась наша встреча в «Шопрайте» и ее мгновенная перемена настроения.

– Я только что говорила по телефону с Мисти.

Келли была босиком, но преспокойно расхаживала по острому гравию. Неужто у нее подошвы дубленые?

– Я просила передать тебе, что Джоди может побыть у нас подольше, а потом я отвезу ее домой. Надо было нам сразу договориться.

– Все нормально, – пробормотал я.

– День-то какой хороший выдался. Тебе не жарко в куртке?

– Нет.

Она подошла совсем близко:

– Ты обедал?

– Д-да.

– Но ты ведь еще не заезжал домой.

– Я в городе поел.

– Ах, вот как.

Она будто записи делает. Не из любопытства, просто чтобы потом восстановить в подробностях этот разговор со мной, когда захочется. Типа карточный домик выстроить.

Она почесала одной босой ногой другую.

– В любом случае у меня для тебя припасено кое-что. Зайдешь на минутку?

– Зайти? – пробормотал я.

Келли обернулась к детям и крикнула Эсме, чтобы не раскачивала Зака так сильно.

– Пройдем в дом, – пригласила она.

– Да, конечно.

Шагая следом, я старался не смотреть на нее. Джинсы до того в обтяжку, будто их и вовсе нет. Побелили ноги известкой с синькой – и все дела. А когда все же замечаешь штаны, понимаешь: ткань до того стирана-перестирана, что сделалась мягкая, будто щенячье ухо. Оставалось только отворачиваться и стараться об этом не думать.

Изнутри дом тоже весь отделан деревом. Даже пол деревянный. Кроме кухни. Здесь он каменный.

Плиты всех оттенков серого вмурованы в раствор и отполированы до блеска.

Дом весь нараспашку То есть комнаты не разделены четко стенами, а кое-где нет и межэтажных перекрытий. Кухню от большой комнаты отделяет здоровенный каменный камин, а между большой комнатой и «джунглями» протянулся стеклянный стеллаж с разными безделушками и картинами в рамках. Полки прозрачные, и создается впечатление, что растения повсюду.

Телевизора что-то не видать. Наверное, большая комната с камином и есть гостиная. У нас-то комнаты с камином нет, а мама всегда мечтала о ней. По ее словам, в каждом приличном доме должна быть комната с камином и телевизором, где собирается семья, и комната без телевизора – для гостей. Тут я не видел никакого смысла – у всех моих знакомых гостей усаживали перед телевизором.

Правда, здешней гостиной лоска все-таки недоставало. Мебель какая-то потертая, и игрушки разбросаны. Зеркало в платяном шкафу в соседней комнате отражало неприбранную постель.

– Присядешь?

Ее голос отвлек меня от разглядывания кровати. И на том спасибо.

Она посмотрела на стол со стульями. Стулья были бамбуковые, с подушками цвета опилок, а столешница стеклянная. Грязные тарелки еще не убраны.

– Мы купили этот стол еще до рождения детей, – пояснила Келли, поймав мой взгляд. – Стекло пока еще никто не расколотил. Хотя Зак старается.

Она тряпкой вытерла откидной поднос на высоком стуле Зака. В воздухе висели ароматы недавнего ужина: пахло яблоками, медом и древесным углем.

Я уж и забыл, какова на вкус настоящая еда. Мама была лучшим поваром на свете. В последнее время я бы все отдал за кусок приготовленного ею нежного мяса или за цыпленка.

– У вас красивый дом, – объявил я.

Звук собственного голоса заставил меня поежиться. Надо было лучше готовиться, репетировать. Самый захудалый персонаж в самом занюханном телешоу и то начал бы свою роль лучше.

Знаю, на телевидении все липа, и все-таки жалко, что я не такой обаятельный и остроумный, как кое-кто из телевизионщиков, к тому же их не преследуют постоянные разочарования, заставляющие бежать от реальной жизни.

– Спасибо, – ответила она.

– Впервые вижу такой каменный пол, – добавил я. – Мне только кирпичный попадался, и то единственный раз.

– Зато все разбивается только так, – сказала она. – На мелкие кусочки. Но выглядит красиво. Мне очень нравится.

К моему изумлению, Келли как была, с тряпкой в руке, опустилась на четвереньки и поманила меня. Я преклонил колени, и она показала мне серебристый камень, внутри которого мерцали черные и кремовые блестки.

– С близкого расстояния видна еще и тоненькая розовая прожилка. Только сразу ее не ухватишь. Надо присмотреться.

Я вгляделся. И правда. Заодно я задержал взгляд и на самой Келли. Сколько времени ей потребовалось созерцать кухонный пол, чтобы заметить такие подробности?

Она поднялась на ноги и случайно задела меня рукой. Я был в куртке. Келли даже не коснулась моей кожи. Но меня до промежности залила волна тепла. У меня встал так, что даже неприлично. Хорошо, волна быстро схлынула. Словно огонь сожрал пролитый бензин.

Я вскочил с пола и побыстрее уселся за стол. Она не отрывала глаз от камня и ничего не заметила.

– Сделай мне одолжение, Харли. – Она повернулась к раковине, переложила в нее тарелки. – Съешь ради меня этот кусочек свинины.

Я поправил джинсы. Эта молния загонит меня в могилу. Сегодня утром защемила последние трусы. А предназначенные на них деньги я потратил на Джоди в «Макдоналдсе». Да еще пришлось купить ей динозавра, чтобы помалкивала насчет нашего свидания с мамой.

– Спасибо, нет, – проговорил я.

– Ой, перестань.

– Я уже поел.

– Здоровенный парень вроде тебя не справится с маленьким куском мяса?

Я промолчал. Пусть какой-нибудь здоровенный парень ответит вместо меня.

– Прошу тебя, – настаивала Келли. – А то придется отдать собакам.

– А как же ваш муж? – поинтересовался я.

– В рот не возьмет. – В тоне ее слышалось раздражение. – Он ужинает в другом месте.

– Ну ладно, – согласился я.

Вилку в мясо я вонзил с такой энергией, словно оно сейчас убежит.

– Пива хочешь? – спросила она.

– Конечно, хочу.

Она вернулась с «Микелобом». Я уже почти взял бутылку в руку, когда она спросила:

– Погоди. А лет тебе достаточно?

– Не совсем. Мне девятнадцать. То есть двадцать почти. Через пару месяцев стукнет.

– Вот оно как! – выдохнула она и села напротив меня. – Ребенок. Дитя.

И что мне стоило соврать? Может, рассказать ей еще и про Бренди Кроуи, и про свидание с мамочкой в тюрьме, и про то, как писался от побоев папаши, и еще кое про что? Чтобы у нее окончательно сформировался образ полного дебила.

– Я думала, ты старше, – призналась она.

– А я и старше своих лет, – промычал я с полным ртом.

Келли засмеялась. Не вижу ничего смешного. Все серьезнее некуда. Хотя пусть ее хохочет. У любой бабы спроси, что в мужике самое главное, и она ответит: чувство юмора. Соврет, конечно, но что-то в этом есть. Иначе что цепляться к этому самому чувству юмора?

– Очень вкусно, – похвалил я свинину. И не соврал. В жизни своей не ел ничего столь нежного, сочного и ароматного.

– Спасибо, – улыбнулась она.

Похоже, мой комплимент насчет еды порадовал ее больше, чем похвала дому.

– Джоди тоже понравились отбивные. Съела целых две штуки.

Дверь с грохотом распахнулась, и трое детишек ворвались в дом. Дети Келли были загорелые и темноглазые, Эсме нахлобучила на голову темно-синие волосы Белоснежки, а Зак щеголял желтыми космами.

Они резко затормозили. Эсме налетела на Зака, и тот обеими руками отпихнул ее. Высунутый розовый язык несколько портил ее ангельское личико, а Зак ухмылялся, будто бывалый солдат, повидавший на своем веку не одну битву.

– Вы забыли закрыть дверь, – мягко упрекнула Келли.

– У нас есть что покушать? – осведомилась Эсме.

– Вы же только что поужинали, – удивилась Келли. – Пойди закрой дверь.

– Мы хотим десерт.

– Я еще даже тарелки не помыла. Погодите немного.

– Ты ела свиные отбивные? – спросил я у Джоди.

– Ага, – ответила та. – Мне понравилось.

– Ты же терпеть не можешь отбивные.

– Те, которые ты готовишь. Они на мочалку похожи, не жуются.

– Думаю, все дело в маринаде, – засмеялась Келли. – Это очень просто. Яблочный сидр, лимонный сок, мед и соевый соус. Могу дать тебе рецепт.

– И еще рецепт макарон и бобового супа, – горячо попросила Джоди.

– Это тоже просто… – Келли замерла. – Эй, а где ваша обувь?

Они все были босиком.

– Во дворе.

– Лето еще не наступило, – строго сказала Келли. – Ну-ка несите обувку сюда. Немедленно.

– А Круз сегодня пришел в школу в шортах. – Эсме упрямо вздернула подбородок.

– Который Круз?

– Круз Левандовский.

– А мне-то до него что за дело?

– Его отец – воспитатель, – отчеканила Эсме.

Келли закатила глаза:

– Его отец – учитель физкультуры. Теперь живо за обувью, а тебе, Зак, и вообще уже пора домой.

Троица с топотом устремилась вон.

Келли села и со вздохом открыла пиво для себя.

– У них в классе пять Крузов. Случайно не знаешь, откуда они взялись? До сих пор мне был известен только Санта-Круз. Отсюда, что ли, куча народу взяла это имя для своих детей?

– По-моему, так звали одного типа из мыльной оперы, – заметил я.

– Ах, вот как. Тогда все понятно.

Она глотнула пива из стакана, глядя куда-то в пространство. Я прикончил отбивную. Думал, Келли не заметила, но она, не повернув головы, пододвинула мне блюдо с картошкой. У всех матерей реакция на пустую тарелку одинаковая.

– Забавно, когда тебе нравится какое-то имя и вдруг оказывается, что оно дурацкое. По тем или иным причинам. И наоборот. Имя тебе не по душе, но тут обнаруживается, что человеку его дали не просто так или что оно пробуждает нежные чувства. И ты меняешь свое отношение к этому имени.

Я не вникал в ее слова, но слушал. Уписывал картошку. И украдкой смотрел на нее. Только бы не встретиться глазами. В углублении шеи у нее родинка размером с зернышко перца.

– Меня всегда ставило в тупик имя Мисти[16], – сказала она. – Оно нравилось твоей маме или Мисти родилась в туманный день?

Я судорожно проглотил картошку. Ее щедро сдобрили чесноком. Вкусно потрясающе.

– Это отец так ее назвал, – пояснил я. – Так звали какую-то девчонку из «Хи-Хо»[17], когда он был мальчишкой. Ее фото, по-моему, еще и печатали на разворотах журналов. Типа папашина первая любовь.

Опять я говорил вполне серьезно, а Келли засмеялась. Поднесла бутылку ко рту и дунула в горлышко. За коричневым стеклом мелькнул язычок.

Снова мне стало жарко. На этот раз не накатило волной, разогрев шел медленно. До меня дошло, что у нас – светская беседа.

– А откуда взялось имя Эсме? – спросил я.

– Так звали модель и любовницу одного из моих любимых художников. Французского импрессиониста.

Келли подняла палец, показывая, чтобы я ее подождал, и выскользнула из комнаты. Вернулась с огромной сверкающей книгой. Положила ее передо мной и принялась перелистывать страницы, пока не наткнулась на иллюстрацию, представляющую небрежно написанную картину с цветами в вазе, бутылкой вина и артишоком. Села на свое место и занялась пивом.

Я из вежливости смотрел на картину.

– Похоже на Пьера Боннара, – высказался я наконец.

От изумления она даже рот приоткрыла. До этого я такое видел только в плохих телешоу.

– Ты знаешь, кто такой Пьер Боннар?

– Само собой.

– У тебя был замечательный преподаватель по изобразительному искусству?

– У меня вообще не было учителя по этому предмету. Преподавание завершилось в третьем классе.

Она отставила пиво, нахмурилась.

– Поверить не могу. Как они посмели выкинуть из программы историю искусств? Давно к ней подбирались. У них якобы средств нет. Наглость какая. На новую футбольную форму и штабель видео с экранизациями классики деньги нашлись. Теперь дети могут смотреть «Моби Дика». Читать необязательно.

Я уж не стал ей говорить, что про китов в нашей школьной библиотеке есть только один фильм. «Освободите Вилли». Просто удивительно, до чего близко к сердцу она принимает книги и искусство. Знаю, она закончила какой-то супер-пупер заумный колледж, про который у нас никто не слыхал, так как у них нет приличной футбольной команды. Хоть бы она не оказалась из тех интеллектуальных снобов, что несут культуру в массы, а массам остается только жадно внимать, пока они мечут бисер.

Мне захотелось высказать ей это и посмотреть, не выйдет ли она из себя окончательно. Вдруг захочет меня треснуть. Тогда я окажу сопротивление. А она будет биться в моих объятиях и звать на помощь. А я заткну ей рот. Она постарается меня укусить, и я засуну ей пальцы в глотку. Глубже и глубже, пока не захлебнется и не упадет на колени. Тогда я поверну ее спиной к себе и прижму лицом к ее любимому камню.

– Это меня ужасно огорчает, – продолжала Келли. – Готова прямо сейчас отправиться домой к школьному инспектору, пусть изворачивается, придумает что-нибудь в свое оправдание.

Кровь гудела у меня в ушах, я ее почти не слышал. Руки под столом делали что-то не то, и я украдкой на них взглянул. Оказалось, я до того их стиснул, что побелели костяшки. Я с усилием разжал пальцы. Показались ссадины, оставшиеся с той ночи, когда Эмбер трахалась со своим хахалем. С дурачком, который бежал на выстрелы, а не от них. За одно за это следовало расстрелять его пикап. Для меня это было бы ОПРАВДЫВАЮЩЕЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВО.

Я моргнул. Эти два слова появились в том месте, где только что было лицо Келли. Я еще раз моргнул, и слова исчезли.

Она смотрела прямо мне в глаза, и на мгновение мне показалось, что она прочла мои мысли. Я судорожно сглотнул. Надеюсь, лицо мое не покрылось потом.

– Никто не выкидывал изобразительное искусство, – признался я. – Занятия были факультативные.

– Ах, вот как. – Она смущенно улыбнулась. – А почему ты на них не ходил?

– Факультатив совпадал с часами самоподготовки.

Келли отпила еще пива.

– Тогда откуда ты знаешь, кто такой Пьер Боннар?

Я сцепил дрожащие руки. Ничто так не болит, как царапины, которые тебе нанес человек. За исключением разве что человечьего укуса. Папаша меня как-то укусил. Правда, я укусил его первый. Мама сказала, что изо всех детей я один прошел стадию, когда все грыз.

– У мамы был набор открыток с репродукциями, которые ей достались от ее мамы, – объяснил я. – А та их получила на память от Чикагского института искусств. Мама ведь из тех мест. И в самом начале набора был «Стол, накрытый в саду» Пьера Боннара.

– Так ты знаком с его творчеством? – спросила она горячо.

– Я знаком с его открытками.

Горло ее колыхнулось, еще порция пива проскользнула по пищеводу. Я старался не отрывать глаз от альбома.

На первый взгляд то, что показывала мне Келли, было куда хуже маминой открытки. Репродукция на открытке была залита теплым зеленым светом, мазки были мягкие, небрежные, на скатерти виднелась яркая розовая полоса; за такой стол я бы сам охотно сел вместе с Джоди.

Картина из альбома представляла темный угол комнаты. Окно распахнуто, день на дворе, но в комнате полумрак. Ослепительно белые цветы кажутся искусственными, восковыми. Бутылка открыта, в ней полно буроватого вина. Но по-настоящему меня озадачил артишок. Контуры его остроконечных листьев были обведены черно-синим, и на кончике каждого было красное пятнышко, такое яркое, что казалось мокрым.

Присмотревшись, я понял, почему мне картина не понравилась поначалу. От нее мурашки по телу бежали, но поэтому-то она и была лучше. Наверное, куда сложнее сделать так, чтобы зритель напугался, глядя на артишок, чем показать солнечный сад во всей красе.

– Мне нравятся импрессионисты, – сказал я.

И сразу же пожалел об этом. Ведь надо же будет развить мысль. Я порылся в голове. Как бы чего не ляпнуть. Ведь каких-то пару минут назад я считал, что импрессионизм – это когда Дейн Карви изображает Росса Перо[18].

– Мне кажется, их не интересует, как выглядят предметы на самом деле, – запустил я пробный шар. – Их заботит, что почувствует зритель, глядя на данный предмет.

Она улыбнулась мне. Улыбка была прекрасная, она шла из сердца, а не из головы, смеялись не только губы, но и глаза, я будто задел в Келли струну, которой прежде никто не касался. Я твердо знал это (понятия не имею откуда), и хотя меня не оставляло желание надругаться над ней физически, ковыряться в ее душе я бы не стал.

– Да ведь это определение импрессионизма, – мягко выговорила она.

– Ну да, я знаю, – соврал я. И встал из-за стола. – Опаздываю на работу Мне пора.

– Извини. – Она тоже поднялась с места. – Не догадалась, что ты заехал по пути на работу. Подожди минутку.

Она вышла. Вернулась с пластиковым контейнером.

– Кисло-острый суп. – Она протянула мне контейнер. – Ты сказал, тебе нравится китайская кухня.

Я, не двигаясь, смотрел на нее.

– Прошу тебя, – взмолилась она. – Это блюдо любим только мы с Эсме. Нам его девать некуда.

И я взял контейнер. Даже «спасибо» не сказал. И за ужин не поблагодарил. Только в машине дотумкал, что надо бы вернуться и отдать дань вежливости. Нельзя же так по-хамски.

Но я не стал возвращаться.

Когда отъезжал, внимание мое почему-то приковали холмы. Интересно, дедушка подарил их Келли до того, как она вышла замуж? Или после?

– А где папа Эсме? – спросил я у Джоди.

Она полезла в ранец за школьными тетрадками. Прямо в машине хочет мне показать. А то ведь я вернусь с работы, когда она уже будет спать.

– Ее мама говорит, у него сегодня мальчишник. А у меня, говорит, одна отдушина: в магазин выбраться. Вот она, семейная жизнь.

Я посмотрел на звезду, что венчала собой классную работу Джоди по сложению и вычитанию, и кивнул.

Если бы у меня была красавица жена, которая еще и хорошо готовит, я бы из дома носа не высовывал. Только на работу, чтобы нам с ней было на что жить. А все остальное время только бы ел и занимался сексом. И был бы безумно счастлив.

Не знаю, была бы счастлива она.

Стоило, однако, попробовать.

Глава 6

В свой следующий визит к психиатру (месяц спустя) я что-то разошелся и рассказал Бетти о том, как прошло свидание с мамой. Вообще-то я не собирался, но Бетти была со мной мила, и я решил: пусть порадуется. Заслужила. Парень впервые говорит с матерью после того, как та убила отца, – мечта любого мозгоправа.

Бетти чуть со стула не свалилась от восторга. Вышло круче, чем когда я ей рассказал, как папаша брал на охоту Мисти вместо меня и всякий раз бурчал: «В ней мужика больше, чем когда-либо будет в тебе».

Мозгоправы обожают, когда папаши ставят сыновей на место. «Вербальная кастрация», говорят. Назови хоть горшком, да в печь не сажай. Хотя в принципе они правы.

Притом Мисти внешне вовсе не походила на мальчишку. Блестящие каштановые волосы завязаны в хвост, ресницы густые и мягкие, словно перья птенчика. Но все же она была сорванец. Особенно перед папашей. Они вместе смотрели соревнования по борьбе, вместе орудовали косилкой, вместе ходили на автогонки. И на охоту Бетти встала, вышла из кабинета и вернулась со стаканом воды, стоило мне заговорить про маму Точно так же она вела себя, когда услышала про папашу и Мисти. Наверное, так рекомендует какой-нибудь учебник психологии из числа тех, что она держит во втором своем кабинете, где принимает настоящих, не бесплатных больных. Там, наверное, целая глава про воду и бумажные салфетки и про то, когда их следует предлагать пациентам.

Кое-какие подробности про тюрьму я ей рассказывать не стал, но ничего и не приукрасил. А стоило, наверное. Очень уж лицо у нее разочарованное сделалось. Постукивает себя кончиком карандаша по лбу и повторяет:

– Так вы не обсудили ничего существенного.

И дались ей эти поля подсолнухов возле тюрьмы! Ну не знаю я, почему они меня бесили! Понятия не имею.

– Когда ты собираешься на свидание опять?

– Не знаю.

– Но ты ведь собираешься, правда? Это большой шаг с твоей стороны, Харли. Ты движешься вперед.

Я смотрел в окно. Хорошо, что кабинет Бетти с тыльной стороны здания, иначе его окна выходили бы прямиком на «Припаркуйся и закуси». На парковке тоже особо полюбоваться нечем, но по периметру растут клены. Листья новенькие, яркие. Дунет ветерок, и семена крылатками-пропеллерами завертятся в воздухе.

– Уверен, что не хочешь снять куртку? – спросила Бетти.

– Уверен.

Она вздохнула, закинула ногу на ногу и уткнулась в свои записи. Опять постучала себя карандашом по лбу, покачала в воздухе ногой.

Туфли у нее сегодня не такие, как всегда. Обычно на ней поношенные черные лодочки, того и гляди свалятся. А сегодня серебристо-зеленоватые какие-то, словно тыльная сторона листа. Ни фирменного знака на них, ни размера. Подошва чистая. Совсем не идут к ее грубому, желтовато-серому платью. И дело тут не только в цвете. Мне пришла в голову Золушка, чья одежда опять превратилась в лохмотья, за исключением одного блестящего хрустального башмачка.

Заметив, что я гляжу на ее туфли, Бетти спрятала ноги под стул, будто ей стало неловко.

– Вернемся к твоему утверждению, что мама больше беспокоится за девочек, чем за тебя. Думаешь, это правда?

– Я знаю, что это правда.

– С чего ты взял? С чего это ей волноваться за девочек, а не за тебя?

– Потому что они девочки.

– Разве это так важно?

– Родители всегда больше беспокоятся за дочерей, чем за сыновей.

– Давай не будем обобщать. Почему у мамы на первом плане девочки, а не ты?

– Есть причины.

– Какие?

– Они могут забеременеть.

Она приподняла брови.

– Конечно, не все сразу, – в смущении пробормотал я.

– Ты очень волнуешься из-за возможной беременности сестер?

– Нет.

– Ты считаешь, это беспокоит маму?

Я заерзал на диване, пытаясь придумать ответ, к которому нельзя будет прицепить следующий вопрос. И ничего не придумал.

– Нет. Это просто факт.

– Ладно. – Она кивнула. – А что еще заботит ее, если речь о девочках?

– Им легче причинить боль.

– Физическую? Или эмоциональную?

– И ту и другую.

– Так ты считаешь, чувства Эмбер легче задеть, чем твои?

Глаза у меня стали закрываться, в животе заурчало. Проклятый яичный рулет. Проклятая Мисти.

– У Эмбер нет никаких чувств, – прорычал я.

– Тогда твои слова – бессмыслица.

Бетти подождала немного, но я молчал. Она занялась своим платьем, одернула подол, прикрыв бедра. Сказать ей какой-нибудь комплимент, чтобы начала носить платья подлиннее? Никогда не говорил ничего лестного женщинам. Еще подумает, что у меня опять переживания, и побежит за следующим стаканом воды.

– Вернемся к твоим словам насчет мамы и того, что в «обнималке» она была в своей тарелке. Ты отрицал, что это тебя взволновало. Но на мой взгляд, это тебя очень даже огорчило. Почему? Разве ты не рад, что мама хорошо держится?

Мне больше не хотелось говорить про маму, но уж если Бетти прицепилась, не отвяжешься. Меняй тему, не меняй, бесполезно. А вдруг? Вот если Элвису показать булку, вымазанную в кетчупе, ведь он забудет, что не получил сосиску?

– Родители больше волнуются за дочерей, а не за сыновей, потому что сыновья не залетят, – продолжал тупо настаивать я.

– В некоторых случаях это так, – согласилась она. – Почему бы нам не перейти к этому, когда закончим разговор о…

– Это во всех случаях так, – гнул я свою линию.

– Ну не знаю.

– Во всех.

– Конечно, девушка может забеременеть, но ведь участие парня тоже необходимо. Как по-твоему, родители не волнуются за сыновей, когда те вступают в сексуальные отношения?

– Это совсем другое.

– Почему другое?

– Парень может легко выйти из игры.

– Девушка может сделать аборт.

– Это совсем другое.

– Как поступил бы ты, если бы твоя девушка забеременела?

Я пошевелил пальцами ног в ботинках. Пора переходить на кеды. Ноги преют.

– Женился бы, – брякнул я.

– Это занятно.

– Почему?

– Ты ответил так быстро и так уверенно, даже обстоятельства не уточнил. А если бы девушка не очень-то тебе нравилась?

– У меня ведь был с ней секс, так?

– Ну да. Хочешь сказать, ты займешься сексом только с девушкой, которая тебе нравится?

– Если у нас с ней секс, значит, она мне нравится.

– Харли. – Она засмеялась. Свет заиграл в ее серебристых волосах.

Я опять повернулся к окну, смущенный и разозленный. Смеяться вместе с ней я не стал.

– Ну ладно, – сказала она. – А если бы ты ее разлюбил?

Она начала меня бесить. Интересно, она лично обо мне так плохо думает или в своих книгах вычитала, что, мол, «у подростков нет морали, они трахают все, что движется»? Соберусь как-нибудь, наведаюсь в ее настоящий кабинет и просмотрю ее книги. Спорим, найду в них все те гадости и глупости, которыми она меня пичкает. Столько их уже накопилось.

– А если жена и ребенок помешают твоим планам на будущее? – настаивала она. – Если у тебя нет источника дохода?

– Если она залетит от меня, – взорвался я, – значит, я сделал глупость.

Я тут же осекся и отвернулся от нее, чувствуя на себе ее взгляд. Я знал, у нее на языке вертится один вопрос: почему? ПОЧЕМУ? ПОЧЕМУ? ПОЧЕМУ? Почему это значит, что ты сделал глупость? Откуда такие настроения? Почему твоя мать убила отца, как ты думаешь? С чего ты взял, что отец не любил тебя?

– Здесь нет никаких оправданий, – опередил я ее вопрос. – Ты должен сознавать последствия и принимать меры. У меня нет никакого сочувствия к тем, кто случайно залетел. Типа той набитой дуры, которая подала в суд на «Макдоналдс» за то, что обожглась кофе.

– Кое-кто считает, что та дамочка была вовсе не дура. Кучу денег отсудила.

– Я в курсе. Еще и Симпсона выпустили. Все это доказывает только, что судам – хрен цена. Я же говорю о том, что люди должны отвечать за свои долбаные косяки.

Обычно я не употребляю грубых слов при Бетти. Услышав ругательство, она словно в недоумение приходит. Не знает, как себя повести. Предложить водички? Подать салфетку? Похлопать по руке? Она как-то попробовала потрепать меня по руке. Я как раз рассказывал, как избавлялся от собак, и вдруг разревелся. Никогда больше при ней не плакал.

Рука у нее была холодная и сухая, и какую-то долю секунды прикосновение казалось приятным. Но тут же меня охватила такая ненависть к ней… Ни к кому никогда не испытывал ничего подобного. Я вырвал руку и бросился вон. Два раза потом не являлся в назначенные дни, хоть и сообразил, что никакой ненависти к ней лично во мне нет. Вот где собака зарыта.

Она кашлянула в кулачок.

– Так, значит, ты бы женился на ней из чувства ответственности?

– Типа того.

– Могу я позволить себе сформулировать это так: ты женился бы на ней, чтобы наказать самого себя?

– Типа того.

– Ты сам себя слышишь, Харли? Связать себя с другим человеком на всю оставшуюся жизнь в виде наказания. Считаешь, на этом должен быть основан брак?

– Я не знаю.

– Не знаешь?

Она откинулась на спинку стула и бросила взгляд на нетронутый пластиковый стаканчик с водой, стоявший на столе по соседству с салфеткой и моей бейсболкой «Реди-Микс».

– А как же быть с твоими родителями? Они поженились очень молодыми, потому что твоя мама забеременела. Это была глупость с их стороны?

– Да.

– И, несмотря на такую оценку, ты бы поступил точно так же, если бы твоя девушка забеременела?

– Да.

Она глядела на меня своими молодыми глазами, ярко выделяющимися на старом лице, а я отворачивался. Раскусить меня старается. Это всегда выводило меня из себя. По мне, так лучше бы занялась привычной работой – попыталась меня разговорить.

– У твоих родителей был счастливый брак, как по-твоему?

Надо соглашаться, мало кто задал бы мне этот вопрос на голубом глазу.

– Пожалуй.

Она кивнула.

– Что заставляет тебя так считать?

Я задумался. Если по правде, не знаю. Вот разве:

– Они ладили друг с другом.

– Другими словами, находили общий язык?

– Да. То есть они не дрались и не писали друг другу любовных писем. Ничего такого.

– А откуда ты взял, что они находили общий язык?

– Значит, мама всегда выходила его встречать к воротам, хотя и так знала, что он никуда не денется.

И она касалась его. Не лапала, нет. Типа как мать прикасается к своим детям, когда они потерялись в магазине и вот нашлись.

– А как обстояло с отцом? Какие знаки внимания оказывал он маме?

Я еще подумал.

– Когда мама, накрывая стол, рассказывала ему, как прошел день, отец закрывал глаза и лицо у него делалось такое умиротворенное… Словно ему стихи читали. Настоящих-то стихов он и слушать бы не стал, просто такое складывалось впечатление.

Бетти улыбнулась:

– Это придает его образу человеческие черты.

– Что вы имеете в виду?

– Ты всегда описывал его такими красками, что получался какой-то злодей из мультфильма. Тип личности, а не сама личность. Это характерно для оскорбленных детей – представлять обидчиков чудовищами или святыми.

– Он был тот еще козел, – сказал я.

Где же тут подвох?

– А ты не думаешь, что он был более сложным человеком, чем представлялось на первый взгляд?

– Что значит «сложным человеком»?

– Личностью, у которой различные эмоциональные и психологические факторы обуславливают реакцию на ситуацию, а не тупым животным, следующим только физическим стимулам или инстинкту.

– Про животное это вы верно, – сказал я. – Папаша и был скотиной.

– А как же быть с тем, что ты мне только что рассказал?

– Забудьте.

– Тебе нравился отец, Харли?

Каждые пару месяцев она задает мне один и тот же вопрос, а я даю на него один и тот же ответ.

– Я его недостаточно хорошо знал, чтобы решить, нравится он мне или нет.

– А какая была бы твоя первая реакция на него?

– Он был свой парень.

– Значит, ты его уважал, несмотря ни на что. Ведь так?

Я пожал плечами:

– Он во всем поступал как положено.

Она приподняла брови:

– Даже когда бил своих детей? Так полагалось?

– Он считал, что да.

– Хорошо, – сказала она. – Что заставляет тебя так думать?

– Мне не хочется говорить про отца, – категорическим тоном произнес я и отвернулся к окну.

Она помолчала, поднялась с места, подошла к древнему серому металлическому столу из числа тех, что даже директора школ давно велели выкинуть, достала ежедневник в кожаной коричневой обложке, ткнула пальцем в какой-то пункт на странице и захлопнула блокнот.

Я ее как-то спросил, откуда у нее такая шикарная вещь (куда круче, чем дребедень, которой торгует на своих прилавках «Холлмарк»). Похоже, ее даже слегка напугал мой вопрос. Но она моментально пришла в себя и объяснила, что купила его во время поездки и что порой человеку хочется шикануть.

– Ты подумал о том, чтобы навестить своего друга Скипа? – спросила она, не выпуская ежедневник из рук.

– Я купил себе нижнее белье, – ответил я.

– Боюсь, я не вижу связи.

– Я гол как сокол, трусы для меня – большая покупка.

– Не понимаю.

– Я не могу себе позволить поездку к Скипу, – растолковал я. – Нужны деньги на бензин, на еду, на пиво, на всякое такое. У меня нет средств.

– Понятно, – сказала она.

Куда ей понять.

Тут я заметил, что свою руку она с ежедневника так и не убрала. Опасается, мне тоже захочется шикануть?

– Я пока не обсуждала с тобой твое материальное положение. Как обстоят дела? Ты вступил в права наследования?

Права наследования. Курам на смех. Имущество отца надето на меня.

– Я вам уже как-то говорил: у него только жизнь была застрахована в рамках социального пакета по работе. Треть забрало правительство, остальное съели налоги на дом, гонорар маминому адвокату, похороны…

Я не стал оглашать весь список. Расходы на похороны потрясли меня не меньше, чем стоимость собачьего корма.

Довольно с меня. Я потянулся за своей бейсболкой и опрокинул стакан. Знаю, следовало извиниться, сказать: «Я сейчас вытру», но на меня словно столбняк напал. Вода лужей растеклась по столу, подступила к кожаному блокноту, закапала на ковер. Что-то мне это напомнило, даже желудок скрутило, только что конкретно?

Воспоминания закопошились у меня в голове. Что и когда пролил, какое наказание получил. Подзатыльник. Или деревянной ложкой по лицу. Или ремнем по заднице. Или по щеке тыльной стороной ладони. Провинился – получи. Без лишних разговоров. Если бы Бетти это видела, она бы согласилась: все происходило на уровне инстинктов.

Она вскочила с места, попыталась вытереть воду салфеткой и все уговаривала меня, мол, не стоит беспокоиться, оставайся на месте… Но я ноги в руки и вперед. Всю дорогу до своего пикапа бежал, в кабине по газам ударил. Она выбежала за мной на парковку и замерла у двери, немолодая женщина с юными глазами, знающая всю мою подноготную.

Меня до того колотило, что я чуть было не забыл заехать к Ии. Наверное, вид у меня был тот еще, судя по тому, как он вымучил улыбку. Даже воды мне предложил. Я хохотал, пока не разревелся.

По пути домой меня подташнивало. Да тут еще все кому не лень устроили во дворах костры из накопившегося мусора. Горел пластик, сухая трава и обкаканные бумажные пеленки, и вонь эта наполняла кабину и забивала аромат горячего яичного рулета.

У многих на деревьях и кустах еще висели пасхальные яйца. Кое у кого они провисят до Хэллоуина. А кое-кто повытаскивал во двор всякую мишуру, что призвана украшать лужайки. Начнется сезон охоты, они всю эту чепуху уберут обратно. А то, того гляди, с пулей повстречаешься.

Мне попалась на глаза женщина, не знаю, как зовут, мимо которой я езжу всю свою жизнь; она протирала зеленой тряпочкой блестящий синий шар, переливающийся, будто павлиний глаз. Женщина приветственно помахала мне рукой, и я помахал ей в ответ.

Свою Деву Марию она выставила рядом с миникупальней для птиц; перед ними возвышались два огромных пятнистых гриба, на шляпках у них сидели эльфы. Эта Мария не имела ничего общего с теми серыми каменными скульптурами, которые сейчас все понакупили, у них еще глаза этак скромно потуплены. Нет, у этой старомодной пластиковой статуи взгляд был устремлен в небо, на ней красовалось синее одеяние, а на розовых губах играла легкая улыбка. Маме такие были по душе, нравились их разноцветные одежды и безмятежные белые лица. Таких Мадонн она впервые увидела, только когда после гибели семьи уехала из Иллинойса, и ей подумалось, что это Господь посылает ей знак: здесь твоя жизнь сложится счастливо. Мама ехала по нашей долине и возносила молитвы Богородице.

По дороге домой я совершенно успокоился. Пульс стал нормальным. Руки меня слушались. Мысли не мешались. Меня даже не взбесило, что свадебная фотка родителей опять валяется поверх кучи мусора. Я только вытянул ногу и затолкал фото поглубже.

Когда я подъехал к дому, Элвис приподнял голову. Пес лежал на недогоревшем диване. Паленым разило уже меньше, и Элвис признал мебель своей. Застолбил участок.

Девочки насчет дивана не вспоминали. Побросали на пол в гостиной подушки и устраивались на них перед телевизором. Порой и я к ним присоединялся.

Безмолвная Мисти не появилась на крыльце в ожидании яичного рулета. Джоди не выбежала навстречу за своими печеньем и зонтиком. Вообще-то я о них и думать забыл. Но стоило коснуться ручки входной двери, как меня пронзила ужасная мысль: они все мертвы. Кто-то застрелил их и сложил тела штабелем в гостиной на том месте, где стоял диван. И не разберешь, где кто, пока не посмотришь в пустые безжизненные глаза, взирающие с залитых кровью лиц. У Джоди глаза серые, как у мамы. У Мисти папины темные глаза. У Эмбер радужки голубые, как у меня. Только так и можно разобраться в этой груде тел, застывших рук и ног, в мешанине волос, золотых, рыжих, каштановых…

Элвис зарычал. Прижал морду к земле, наставил уши и оскалился. Шерсть у него на загривке встала дыбом. На шерсти была кровь. Почему-то я знал: на его теле нет ран. Это кровь девочек. Пес был рядом, когда раздались выстрелы. И я был рядом. И рычал он сейчас на меня. Я оглядел себя и увидел кровь на своих ботинках и джинсах. Руки мои сжимали ружье дяди Майка.

Пальцы разжались, и ружье упало на пол. Грохот заставил меня подпрыгнуть. Я опять опустил глаза и увидел, что у входной двери лежит пакет от Йи. Элвис рычал на меня. Всерьез.

– В чем дело, дружок? – спросил я его дрожащим голосом.

Услышав мой голос, пес тут же стих, поднял голову и замахал хвостом.

Я медленно нагнулся, подобрал пакет и заглянул в него. Вдруг печенье Джоди раскрошилось?

Надо будет как-нибудь расспросить Бетти насчет сцен, что разыгрываются у меня в голове. Скорее всего, ничего страшного во всем этом нет, но иногда достает. Кажется, все происходит на самом деле и никакие это не сны, а сама жизнь. Пусть мозгоправ пропишет таблетки. Или изыщет еще какой-нибудь способ борьбы. А то просто засада какая-то, серьезно.

Я открыл дверь. Обычно я никак не сообщаю о своем прибытии, но сегодня крикнул:

– Куда все подевались?

Джоди выбежала из кухни, глаза горят.

– Где ты был? – накинулась она на меня. – Почему так поздно? Мы не могли больше ждать. Есть хотим.

Она издала звук, как могут только маленькие девочки: не то хрюкнула, не то засопела.

– Ты не забыл. Эмбер сказала: обязательно забудешь. Неважно, что тебя задержало, все равно забудешь.

Подбежала ко мне, выхватила пакет, обняла мои ноги. Я погладил ее по шелковистым волосам.

– Ты вроде бы доволен. – Она взяла меня за руку.

– Вот уж нет. Уверяю тебя.

– Ты где был? – приняла эстафету Эмбер. – Мог бы позвонить.

– Да нигде я не был.

– А почему ты в куртке? Все парни, кого я знаю, ходят в шортах, а ты напялил рабочие говнодавы и охотничью куртку. С головой не дружишь, богом клянусь. Совсем больной. А если здоровый, то таких мудаков на всем свете не сыщешь.

Я скинул папашину куртку и повесил на спинку стула. Не затем, чтобы угодить Эмбер, просто в кухне было очень жарко.

– Лучше быть сумасшедшим, чем немодным, ты это хочешь сказать? – спросил я и потянулся за булочками.

– Очень смешно, – фыркнула она.

– На тебе моя футболка, – напомнил я.

Вся троица спит в моих тишотках. Ройся потом в шмотках сестер, ищи свое.

– Сними, – распорядился я, сам хорошенько не понимая, к кому относятся мои слова.

Эмбер злобно осклабилась, и не успел я рта раскрыть, поднялась с места и принялась стаскивать майку через голову. Под футболкой на ней были одни трусики-стринги с бабочками. Перед моими обалдевшими глазами мелькнули ляжки, треугольник ткани, прикрывающий место, где сходились бедра, животик, изгиб грудной клетки… А потом меня скрутило от омерзения. Вовремя.

Я вскочил, схватил ее за руку и силой усадил на стул.

– Ты сказал снять! – орала она.

– Где ты был? – прозвучал голос Мисти.

Мы оба повернулись к ней. Облокотившись о стол, Мисти равнодушно жевала свой яичный рулет. Кошачий ошейник больше не болтался у нее на руке. Он плотно облегал запястье.

– Ты опоздал на целый час.

Я посмотрел на часы на микроволновке, и Эмбер вылетела у меня из головы. Мисти была права.

– Я и не знал, – промямлил я. – Как это я умудрился?

– Может, тебя инопланетяне похитили? – предположила Эмбер. – И стерли память. Какой ужас. Твой первый сексуальный опыт, а ты о нем ничего не помнишь.

Она истерически расхохоталась. Я не стал к ней цепляться, оставил ее слова без внимания. Придумать такое – для Эмбер это достижение.

– Наверное, ты заблудился, – высказалась Джоди, открывая и закрывая свой крошечный зонтик. Улыбнулась умильно: – Мне нужен еще один лиловый.

Этих лиловых у нее штук шестьсот.

– Я уж надеялась, ты свалил навсегда, – продолжала выделываться Эмбер. – И я наконец получу свои права.

Я даже перестал возиться с сосисками. Настала моя очередь смеяться.

– Это не смешно, Харли, – разозлилась Эмбер. – Не можешь же ты меня удерживать вечно. Возьму у кого-нибудь из друзей машину покататься и получу права. Я не сделала этого до сих пор только потому, что ты все равно не подпустишь меня близко к пикапу. Ведь так?

– Ты не сделала этого только потому, что я бы тебя убил. И ты это знаешь.

– У тебя кишка тонка.

– Обойдешься.

– Без чего?

Я обвел глазами кухню. Стулья мамы и папаши стояли где всегда. Мы не стали их никуда передвигать, как не стали делать уборку у них в комнате. А то со СМИРЕНИЕМ был бы перебор.

Мисти сидела прямо напротив меня, ее челюсти равномерно двигались, глаза перебегали с Эмбер на меня и обратно, лицо надменное и спокойное, будто мы уже закончили схватку и осталось только пожать друг другу руки.

Джоди составляла список неотложных дел. Дела все были короткие, за исключением самого последнего. Что она там написала, мне было не разобрать.

– Мне это не по средствам, – медленно и четко проговорил я. – Какое слово здесь тебе непонятно?

– А я все поняла, – объявила Джоди.

– Даже если бы я был величайшим человеком на Земле, у которого одна цель – сделать тебя счастливой, я все равно не смог бы изыскать лишнюю тысячу долларов, чтобы отдать добрым людям с чистыми руками. Понимаешь меня?

Эмбер надула губы и огорченно засопела.

– А как же у папы сходились концы с концами? – пробурчала она.

– Папа хорошо зарабатывал.

– На своем цементовозе?

– Да! – заорал я.

– А почему ты не можешь сесть за руль цементовоза?

– Сесть-то я могу. Работы на цементовозе мне никто не даст. Это большая разница.

Я наконец разглядел, что нацарапала Джоди в конце своего списка: ПАЛАЖИТЬ ЗУП ПАД ПАДУШКУ.

– У тебя еще один зуб выпал? – спросил я кисло.

– Ага, – подтвердила она и показала мне дырку в улыбке.

– И у тебя, конечно, ни гроша, – прошипела Эмбер.

– Харли не платит за мои зубы, – объяснила нам всем Джоди. – Это все зубная фея. Только я не понимаю, почему она дает мне одну монетку за зуб, а Эсме – две. Эсме говорит, потому что у меня паста «Аквафреш», а у нее – «Крест».

– Кстати, насчет Эсме, – буркнула Мисти. – Ее мама передала тебе подарок.

Эмбер уставилась на нее. Фыркнула:

– Тоже мне подарок.

– Вы о чем? – недоуменно спросил я.

– Она заходила сегодня днем и оставила для тебя кулинарные рецепты и книгу, – сквозь зубы проговорила Эмбер. Слова «рецепты» и «книгу» она почти выплюнула. – В гомика превращаешься или вроде того?

– Или вроде того, – сказал я.

– Что такое «в гомика»? – спросила Джоди.

– Да, точно, в гомика, раз не можешь найти себе девчонку.

– Что за книга?

– Огромная, – выпалила Джоди. Эмбер рта не успела раскрыть. – Как телефонный справочник.

– И о чем она?

– Институт искусств Чикаго. – В голосе Эмбер удивление смешивалось с отвращением.

– И на записке номера страниц с картинами, которые, по мнению миссис Мерсер, тебе понравятся, – равнодушно произнесла Мисти.

Эмбер подарила ей еще один свирепый взгляд.

– С каких это пор тебя интересует искусство? – подозрительно спросила она.

– Меня много чего интересует, о чем тебе необязательно знать.

– Извините, пожалуйста, – ехидно протянула Эмбер. – Только странно все это. Дикость какая-то. Миссис Мерсер передает тебе рецепты и книгу. Будто ты женщина или вроде того.

– Или вроде того, – повторил я, и Джоди засмеялась. Я улыбнулся ей.

– Хихикайте, хихикайте, – тряхнула головой Эмбер. – Но эта дамочка – та еще птичка. Надо же, соизволила добраться до нас. А наряжена-то как!

Подумав, я решил отреагировать на последнюю фразу.

– Что не так с ее нарядом? Кроме как в джинсах, я ее не видел.

– Ну да. Только уж очень в обтяжку для ее возраста.

– Ее возраста?

– Просто обалдеть, что она на себя напялила в этот раз.

– И что же она напялила?

– Крошечные розовые шортики и коротенький драный топик из варенки. Позорище. – Эмбер скривилась от омерзения.

– Ты просто завидуешь. Сама в бутике «Фетттн Баг» положила глаза точно на такие же шорты, – сказала Мисти.

– Почему же это позорище? – промычал я, жуя гамбургер и пытаясь представить себе Келли Мерсер в шортах и топике.

– Потому что она – старуха. Жалкое зрелище. Эти дамочки за тридцать считают, что парням приятно на них смотреть?

– Бедная Ким Бейсингер, – сказал я. – Оказывается, на нее противно смотреть.

– Кто такая Ким Бейсингер? – спросила Джоди.

– Ты понял, о чем я, – не сдавалась Эмбер.

Я расправился с гамбургером. Процесс приема пищи занял у меня секунд десять. Достав из холодильника кока-колу, я принялся пить прямо из банки. Обратно к столу садиться не стал – времени нет. И получите – поперхнулся.

– Вот бы посмотреть на тебя, Эмбер, после тридцати. Жду не дождусь, – сказал я, прокашлявшись.

– После тридцати ты меня не увидишь. Я буду далеко.

– Ты будешь жить в трейлере в двух шагах отсюда с пятью детьми и без мужа.

Взгляд ее сочился ядом.

– Знаешь что, Харли? Собралась было оказать тебе услугу, да раздумала. Иди ты лесом!

– Услугу? – засмеялся я. – На работу, что ли, устраиваешься?

– Как насчет девчонки, которая не прочь с тобой встречаться?

В голове у меня замельтешили рецепты, книга и розовые шорты. Пришлось отвернуться. Щеки – хоть прикуривай.

– Неинтересно, – сказал я.

– Ты даже не знаешь, кто она.

– Если кто-то из твоих знакомых, то и знать не хочу.

Я направился к выходу. Мне еще переодеться надо. И так на работу опаздываю. Эмбер заступила мне дорогу.

– Как насчет девчонки, которая не прочь с тобой… – Она помедлила, облизнула губы и прошептала: – Трахнуться.

– Отстань от меня.

– Я серьезно.

– Отвяжись.

– Эшли Броквей. Ее брат Дасти с тобой в одном классе. Она на тебя запала. Дура.

– Сколько ей?

– Как мне.

– Шестнадцать? Проехали.

– В чем проблема? Тебе самому только девятнадцать.

– Мне почти двадцать.

– И что? Однажды ей исполнится семнадцать.

– Забудь.

– Что это ты такой разборчивый? Она не ребенок.

– Она ребенок.

– А сам-то?

Зазвонил телефон. Я попросил Мисти ответить.

– Хочешь узнать, какое у меня предсказание? – пристала Джоди.

– Чудесно, Харли. – Эмбер чуть не уперлась в меня грудями. Лифчика на ней не было. Вот бы посмотреть! Спятил, ни в коем случае! Гадость какая! Типа как выкопать папашу из могилы. – Вот ты, значит, как. Помни, дареному коню в зубы не смотрят.

– Предсказание, – не унималась Джоди.

Эмбер повернулась и, виляя задом, удалилась в душ.

– Это была миссис Шенк, – сообщила Мисти, вернувшись от телефона.

– Кто?

– Шенки живут за Мелоунами. Перед въездом на мост. У них ванна для птиц и прихожая голубая. Даг и Круз ездят с нами на автобусе.

– Кто?

– Она видела, как ты съехал с дороги и простоял так почти час. Говорит, не хотела тебя беспокоить, тем более вид у тебя был «не подходите близко». Хочет убедиться, благополучно ли ты добрался домой.

– Что?

– Нечего было врать, – сердилась Мисти. – Она бы все поняла.

– Что? – повторил я. – Кто?

Мисти вслед за Эмбер покинула кухню. Джоди что-то писала. Я вдруг забыл, что собирался делать.

Звуки гремели у меня в ушах. Слух как-то болезненно обострился. Я слышал, как скрипит по бумаге карандаш Джоди, и знал, что она пишет ПАМАЛИТЬСЯ ЗА ДУШУ ПАПЫ. Я слышал, как Мисти взбивает подушку, чтобы расположиться перед телевизором, и знал, что это та самая плоская, засаленная голубая подушка, которую папаша брал с собой на охоту. Я слышал, как Элвис во дворе обнюхивает свою миску, и знал, что пес голоден. Я слышал, как вода стекает по голому, покрытому пеной телу Эмбер, и знал, каких мест Эмбер касается.

Хорошо бы Бетти на своей шкуре испытала нечто подобное. Может, поняла бы тогда, что некоторые вопросы лучше оставить без ответа.

Я прошел в комнату Эмбер и посмотрел фотки ее одноклассниц в альбоме. Эшли Броквей была не такая уж противная.

Глава 7

Не помню, когда папаша в первый раз ударил меня, но как он впервые прибил Эмбер – помню. Ей было три года, и приходилось серьезно с ней считаться. В ее присутствии нельзя было листать комиксы «Настоящий мужчина», мама сказала, что Скелетор слишком страшный. Меня ругали за разбросанное «Лего» – ребенок может подавиться. Я пикнуть не смел, когда она хватала мои машинки, зато стоило мне прикоснуться к ее кухонному набору, как я получал по башке. Тысячу раз мне самому хотелось ее стукнуть, но тогда досталось бы по первое число.

Папаша поднял на нее руку потому, что она разлила его пиво. Он спокойненько смотрел телевизор, как вдруг – раз! – и схватил ее за руку своей лапой, легко и просто, словно жестянку. Дернул на себя, размахнулся и отвесил оплеуху.

Ничего громче этой пощечины в жизни не слыхал. Вопли Эмбер и то были тише.

Ее глаза наполнились несказанным ужасом, и я увидел в них себя. Не свое отражение, нет, а саму суть своей жизни. Я знал: папаша забрал ее смелость.

Из другой комнаты прибежала мама и застыла в дверях. Ее взгляд призывал меня дать ответ, но я был слишком мал. «Брось его, – хотелось мне сказать, – он обижает нас». Но куда нам было деваться? Мы принадлежали ему. Для меня – для ребенка – отнять у тебя твое кровное означало верх несправедливости.

Мама подхватила Эмбер на руки и унесла, бормоча слова утешения.

В ту ночь Эмбер приснился дурной сон и она забралась в постель ко мне, а не к папе с мамой. Свернулась калачиком и посапывает. А я не спал до самого рассвета, в голову лезли всякие мысли насчет папаши. И такая тоска взяла, не хуже, чем когда впервые увидел, как папаша помочился на искрящийся свежий снег.

Эмбер договорилась о свидании для меня. С Эшли я в жизни словом не обмолвился, да и не хотелось. Я был очень не прочь засунуть в нее часть своего тела и готов был неделю голодать, чтобы наскрести пару монет и охмурить ее. Но подробности ее жизни меня не интересовали совершенно. Мне было плевать, какая музыка ей нравится, и любит ли она родителей, и кем хочет стать, когда вырастет. Здравый смысл должен был мне подсказать: это – дурной знак.

Всю ночь перед свиданием я глаз не сомкнул, все пялился в темноте на лампочку над собой. Неужели я сегодня потеряю невинность? Я гнал от себя эти мысли, ведь точно такая же ерунда не давала заснуть перед встречей с Бренди Кроуи… но ничего не мог с собой поделать.

Возбуждение. Трепет. Желание. Отвращение. Настоящий винегрет. Я понять не мог, откуда берутся такие разные чувства? И такие сильные – а ведь я с этой девчонкой даже не встречался ни разу. Как можно желать человека, совсем тебе не знакомого? Что-то во всем этом было нехорошее. Какая-то дурная заносчивость. Конечно, человек – это звучит гордо, но ведь не до такой же степени.

В конце концов мне удалось заснуть. Не сойти бы с ума. Стояком своим, что ли, заняться? Большинство парней давно бы уже дало волю рукам. А я разложил по полочкам все, что испытывал к Эшли, и выстроил по ранжиру.

Только бы помалкивала. Не лезла со своим мнением, не выражала чувств. Но вместе с тем была бы живая. Теплая.

Рик не отпустил меня на всю ночь с пятницы на субботу, но сказал, я могу уйти пораньше. Спросил: у тебя свидание? Я сказал – нет, но он все равно наплел кассиршам и Баду с Черчем, что я встречаюсь с девушкой.

В самом начале нашей смены, уже в дверях, он громко объявил, что я могу бесплатно снабдиться резинками. Такой вот он парень. Ну что тут скажешь? Такое вот он говно.

– Не обращай внимания, – сказал мне Бад. – Он просто завидует. Даже собственная жена обходит стороной толстозадого.

Кассирши захихикали.

– Это точно, – сказала одна. – А то с чего бы у него детей нет? Бесплодия у жены вроде не нашли, она год назад проверялась по поводу болей в животе.

– Ей делали лапароскопию? – спросила другая кассирша.

Первая кивнула:

– Они делают прокол возле пупка, запихивают в тебя трубку с лазером и телескопом и смотрят твои яичники.

– Моей невестке проводили такое исследование, когда у нее был выкидыш.

– При выкидыше производят дилатацию и кюретаж, – влезла в разговор третья кассирша.

– Это когда насосом пользуются или когда ножом скоблят?

К кассе подошла женщина с тележкой, и разговор оборвался, но свое черное дело он уже сделал. Детородные органы Эшли разом потеряли всю свою мистическую притягательность. Кассиршам было не впервой развенчивать женщин в моих глазах. Типа учителей английского, разбивающих прекрасную книгу на темы и отдельные фразы.

Черч поднялся было со своей скамеечки и вдруг замер.

– Кажется, дождик будет. А мама мне ничего не сказала. Как же я без дождевика?

Я взглянул на него и сразу отвернулся. Смотреть ему в глаза все равно что разглядывать его душу в подзорную трубу не с того конца.

– Промокну ведь, – сокрушался Черч.

– Ну да, – согласился я.

– Однажды я промок и заболел. Правда-правда.

– Верю.

– У меня красный дождевик. Ты его видел.

– Ну да.

– Желтый цвет для девчонок. – Черч внезапно издал смешок и повернулся к Баду: – Говори что хочешь, Бад, только желтый цвет для девчонок. Что бы ты ни сказал.

Бад подмигнул мне:

– А я о чем? Желтый цвет для девчонок.

Черч прямо зашелся от хохота.

– Блин, ты такой прикольный, Бад, – выдавил он, когда слегка успокоился. Снял очки, достал из кармана своих широченных черных штанов носовой платок и принялся вытирать глаза. – Ты и Харли. Вы прикольные.

Пристроил очки обратно на носу, тщательно сложил платок прямоугольником и убрал в карман.

– Лучше позвоню маме и скажу, чтобы принесла дождевик. И галошики. Однажды я промок и заболел. Правда-правда.

И Черч направился к телефону-автомату. Телефон у нас в магазине рядом с банкоматом. Бад подождал, пока он отойдет подальше, и рассмеялся.

Смена шла своим чередом, и настроение у меня немного улучшилось. Полки с чулками и люминесцентная подсветка всегда успокаивают меня. В конце концов, Эшли Броквей может мне понравиться, почему нет? Вдруг она вполне созрела для своих лет. И я все повторял про себя: я ей нравлюсь – или она себе вообразила, что нравлюсь, – а если девчонка нафантазировала, что влюблена, это ведь все равно как если бы на самом деле влюбилась.

Я распаковал восемь коробок «Тостер Штруделей», закрыл дверь холодильника и хорошенько рассмотрел свое отражение в стекле. Вроде не урод. Никаких изъянов, бросающихся в глаза. Но и не сказать, чтобы красавец.

Волосы у меня какого-то непонятного цвета. Меня называют шатеном, рыжеватым блондином и даже темно-рыжим. Джоди как-то сказала, что такой цвет осенью у листьев под ногами.

Глаза у меня голубые, но не того пронзительного оттенка (словно газ горит), что у Эмбер. Ребенком я думал, что этот цвет напоминает мокрый строительный картон, и мне это нравилось.

Сложен я хорошо. Железо я по-настоящему не качал, охоты не было, но тяжестей потаскал достаточно, так что у меня сильные руки и широкая грудь. Пожалуй, папаша неслучайно прочил меня в футболисты.

Пока изучал себя, завелся, из холодильника направился прямиком к аптечной стойке и взял коробку презервативов. Рецептурный отдел закрывается в восемь, вокруг никого. Стоило мне взглянуть на резинки, как все мои опасения насчет Эшли куда-то улетучились. Да хоть бы у нее еще молочные зубы были, мне-то что.

Я положил коробку в карман штанов. До конца смены оставалось пятнадцать минут. Рика рядом не было, никто не разорется, и я решил переодеться. Направился на склад и в секции продуктов остановился перед бананами.

Я тренировался на сотнях бананов с той памятной ночи с Бренди Кроуи, когда сдуру полностью развернул презерватив прежде, чем надеть. И ведь надел же. Такие мелочи не могли меня остановить.

Меня могла остановить Бренди. Но не стала. И вовсе не по неопытности. Просто такая была дура, развратная и жестокая. Сказала мне, чтобы пошевеливался, хотя резинка еле держалась и надулась, как воздушный шарик, из которого клоун на детском празднике собирается сделать собачку. Я и пошевелился. Проник внутрь на полдюйма, ничего не почувствовал, и резинка свалилась. В ту секунду мне было плевать, беременность нам угрожает, болезнь или даже смерть, но Бренди резко дала мне от ворот поворот. Предложенные мной альтернативные способы, при которых не залетишь, отвергла с негодованием. Я сразу понял: неправда все, что она мне пела про любовь с той минуты, когда я расстегнул на ней лифчик. Если бы она меня любила, то спасла бы от позора, типа как измученная жена дает больному раком мужу смертельную дозу лекарств. Поработала бы немножко руками – больше мне от нее ничего не надо было.

Нельзя допустить, чтобы такое опять повторилось. Великое дело – опыт, а времени на тренировку у меня хватало. Я смерил бананы глазами и взял здоровенный огурец. Настроение у меня было самое оптимистическое.

Огурец я положил в карман, расчистил место среди артишоков и направился к отделу морепродуктов.

В магазине проходила распродажа филе лосося. 4,99 за фунт. Джоди обожала лосося. Не за вкус, нет. Никто из нас в жизни лососины не пробовал. Девочке безумно нравилась блестящая серебристая чешуя.

Помню, как она маленькая сидела в тележке возле витрины, где во льду были разложены отливающие серебром розовые куски рыбы, водила по воздуху руками и что-то по-детски лепетала. Мама, улыбаясь, говорила, что это нам не по карману, и пыталась переключить внимание ребенка на цельных рыбин типа форели или зубатки, у которых даже глаза были. Но Джоди не поддавалась, и мама смеялась, что крошка хранит верность убеждениям и хорошо бы эта черта осталась с ней на всю жизнь. Глядишь, пробьется в судьи Верховного суда.

Представляю себе картинку: постановление, подписанное Джоди, на стене тюремной столовки. Прилепленное тапиокой.

Порой мне хочется, чтобы мамочка получила свою смертельную инъекцию. Она лучше подходит на роль призрака, чем стороннего наблюдателя.

– Привет, Харли, – произнес женский голос.

У меня душа ушла в пятки. Женщины толпой теснились у меня в голове: мама, Джоди, Эшли, Бренди, невестка кассирши с выскобленной маткой… Любая могла меня окликнуть, а я не готов.

Из-за полок показалась Келли Мерсер. Шорты, точно, розовые, но никакого топика из варенки. Нормальная футболка с надписью. Что-то там в защиту тигров.

– Привет, – повторила она.

– Привет, – пробурчал в ответ я.

Она сделала удивленное лицо, на губах показалась улыбка. Задорно вскинула голову.

– Это у тебя в кармане огурец или ты просто рад меня видеть?

– А?

– Извини. – Она засмеялась. – Не могла удержаться. У тебя огурец в кармане.

Успел я натянуть на овощ резинку или нет? Вот ужас-то.

– На полке подобрал, – зачастил я, – собирался положить на место.

– А с ним можно сделать что-то еще? – изумилась она.

– Да ничего.

– Ну так как твои дела? – Голос с хрипотцой, ровный, словно убегающая вдаль серая лента шоссе.

– Отлично.

– На прошлой неделе я заезжала к вам домой. Эмбер тебе говорила?

– Да.

– Это хорошо. А то мне показалось, она не горит желанием тебе об этом докладывать. Похоже, она меня невзлюбила.

– За что? Она что-нибудь сказала?

– Скажем так: излишнего гостеприимства она не проявила. В этом нет ничего страшного. Шляются всякие вокруг дома.

– Шляются? Это ее слова?

– Не бери в голову, Харли. – Она подняла было руку, чтобы коснуться меня, но на полпути остановилась. – Все в порядке. Я все понимаю. Бывает тяжело общаться с людьми после… – она поискала в уме нужное выражение, – после того, что случилось.

– То, что случилось, не дает никому права выдрючиваться. Это не оправдание, – резко возразил я.

– Ладно, забудем.

Она смотрела на витрину с лососем. В ее семействе небось лососину едят раз в неделю, неважно, объявили на нее скидку или нет. У нее наверняка есть рецепт замечательного маринада, который она мне перепишет, если попрошу. Аромат ужина, который она съела этим вечером, пропитал ее волосы и руки: имбирь, чеснок и коричневый сахар.

Тут до меня дошло, что она глядит на свое отражение в стекле. Изучает его, смущается и злится, будто ей вручили набор деталей и инструкцию по сборке на иностранном языке.

– Спасибо, – выговорил я наконец. – За то, что вы передали.

Она повернулась ко мне:

– А ты, вообще-то, в книгу заглядывал?

– Да. Посмотрел картину Пьера Боннара «Рай на Земле». Это ведь Адам и Ева, правда?

– Правда. И какое у тебя впечатление?

– Все очень верно. Ева беззаботно спит среди деревьев, а Адам стоит на опушке леса, типа прикидывая, где построить дом.

– Почему ты сказал «верно»? – Она засмеялась.

– Сам не знаю. По-моему, женщины легче принимают сложившееся положение вещей и приспосабливаются, тогда как мужчины вечно стараются это самое положение вещей изменить и, если не получается, выходят из себя.

«Скажи еще что-нибудь», – казалось, говорили ее глаза. Я напряг извилины.

– Это самое и произошло в Эдемском саду, – соловьем заливался я. – Мне всегда казалось, что, даже вкусив от древа познания и осознав, что они нагие, Ева не приняла это близко к сердцу. А Адам смутился, отверг перемены и принялся суетиться.

Она широко улыбнулась, ее темные глаза одобрительно сверкнули. Я представил себе, как она глядит такими глазами на мужа, а тот ни хрена не замечает и сухо целует жену в щеку перед тем, как отправиться с приятелями на посиделки.

– Многие считают, что именно это Боннар и пытался показать на своей картине, – сказала она. – Ева в восторге от случившегося, а Адаму ужасно не по себе от их наготы. Он и в сторону-то отошел, потому что сознание этого не дает ему покоя.

Она помедлила.

– Интересно, кого, по-твоему, следует обвинять в грехопадении, Адама или Еву? – Вопрос прозвучал шутливо.

– Обоих, – без запинки выпалил я. – Оба они проявили эгоизм.

– Эгоизм?

– Мне всегда казалось, что из-за этого Бог их и прогнал. Не потому, что они нарушили правило, а потому что принялись сваливать вину друг на друга. По-моему, они вполне могли бы выйти сухими из воды, если бы подошли к нему и рассказали все как есть, а не пустились во взаимные обвинения. Если бы Бог решил, что они любят друг друга, он дал бы им второй шанс и не стал бы проклинать навечно весь род человеческий.

Она снова мне улыбнулась. Я скосил глаза на огурец, торчащий у меня из кармана.

– Чем же занимается ваш муж, когда его нет дома по вечерам?

Наглость с моей стороны. Наверное, в глубине души я даже хотел ее обидеть. Какая разница? Ведь она такая же фантазия, как модель, напялившая модное женское белье, только и отличий, что я могу вдыхать ее аромат и знаю, где она живет.

Не мое это собачье дело. Неужели ответит на вопрос?

Ответила.

– Не знаю. – Помахала пальцами в воздухе. – У него парочка друзей по работе, с которыми он отдыхает. Года два назад они дружно размахивали ракетками, потом настала фаза баскетбола. Я не возражала, все-таки физические упражнения. Сейчас они часами просиживают в загородном клубе, жалуются на запросы своих жен и детей и сетуют на то, что в потемках в гольф не сыграешь.

Она остановилась, втянула нижнюю губу и выплюнула, словно у той был гадкий вкус.

– Говорю как стерва, да?

– Ничего подобного, – возразил я.

Она коснулась губ указательным пальцем, сунула его в рот и принялась грызть ноготь. Наверное, он оказался вкуснее.

– А вы что делаете по вечерам? – поинтересовался я. – Не считая походов в магазин за продуктами?

– Не считая походов в магазин, – повторила она и лукаво улыбнулась, не вынимая палец изо рта. Потом все-таки вынула и засунула за пояс шортов. – Трудный вопрос. В ясный теплый вечер, как сегодня, я взяла бы книжку, подстилку и пару банок пива и отправилась на поляну, что за моим домом по ту сторону железной дороги. Точнее, это даже и не поляна, а целая вырубка, до деревьев на склоне холма не меньше мили. Это свой обособленный мир. Ночь сегодня будет светлая, на небе полная луна.

– Так вы взяли бы с собой пиво? – спросил я.

Она кивнула.

– Не вино?

– Я люблю пиво.

– Я-то думал, вы пьете только вино.

Она засмеялась:

– Порой этот комплимент представляется мне сомнительным.

– Так почему бы вам прямым ходом не пойти с книгой в лес?

– Если бы я могла, так бы и сделала. Но наши желания не всегда в ладах с реальностью.

Лицо ее потускнело.

– Пожалуй, – вздохнула она, – пора тебе предоставить возможность извлечь наконец огурец.

Кстати, – она повернула тележку к выходу, – что стряслось с твоим диваном?

Я на секунду задумался.

– Он загорелся.

– О господи. Хорошо, дом остался цел. На нем кто-то курил?

– Да. Ухажер Эмбер.

– Слава богу, ты был дома.

– Слава богу.

– Ну, увидимся.

Она тронулась с места.

– Извините за Эмбер, – крикнул я ей вслед. – Я с ней поговорю.

– Не стоит. – Келли резко затормозила. – Не делай этого. Ничего страшного не произошло. Серьезно.

Я проследил, чтобы ее розовые шорты скрылись за поворотом, и только тогда вытащил огурец.

Не хочу, чтобы Эмбер хамила Келли Мерсер или кому-нибудь еще. Не играет роли, что наша семья пережила трагедию. Люди вечно прощают себе грубость и глупость. Им бы только обвинить кого-нибудь другого.

По-мнению маминого защитника, папаша сам виноват, что его убили. Бил детей – вот и напросился. Адвокат изобразил маму мученицей, заплатившей свободой за жизнь своих детей. Правда, никто, глядя на застывшую фигуру преступницы, не проронившей ни слезинки, не купился. Включая ее саму.

Адвокат нарочно не упомянул об очень важных фактах. Когда мама забеременела, папаша никуда не сбежал. Женился на ней. Пахал каждый день своей семейной жизни. Содержал жену и детей.

Защитник слова не сказал о ФИЗИЧЕСКИХ СТИМУЛАХ, что сформировали папашин мир. Он терпеть не мог свою работу, но ходил на нее каждый день. Он не любил бриться, но мама не выносила щетину. Ему не нравился Билл Клинтон, но он за него голосовал. Папаша не был монстром, он был живой человек из плоти и крови, правда, выходил из себя, когда что-нибудь проливали.

Я пробовал объяснить все это в суде, но судья то и дело одергивал меня, мол, отвечайте на вопрос, не отклоняйтесь. Даже прокурор, чьей задачей было упечь маму, не старался представить папашу в благоприятном свете, чтобы еще больше очернить обвиняемую. Люди прокурора вообще не интересовали. Он посвятил себя важным философским вопросам. «Вправе ли мы взять исполнение закона в свои руки?» и «Что случится с тканью социума, если мы так поступим?» Я подумал, он рехнулся, пытаясь таким образом убедить присяжных, у которых дома оружия больше, чем книг, но я не учел, что они сами завзятые убийцы, только стреляют не в людей. А прокурор учел. И своими аргументами разрубил узел паранойи.

Где провести черту? Если человека можно застрелить за то, что бил детей, почему его нельзя убить за то, что пьяный поздно приходил домой? Сегодня жена застрелит мужа за побои, завтра посторонний прикончит вас за то, что ему не понравился номерной знак вашей машины. Прокурор еще не закончил, а все в суде уже были уверены, что выпустить маму на свободу все равно что подписать себе смертный приговор.

Мои приличные джинсы и чистая голубая футболка поджидали меня на складе. За штабелем коробок с кетчупом я переоделся, нахлобучил на голову бейсболку и переложил в карман упаковку презервативов.

Когда я вышел в зал, Келли была уже на контроле. Я пригнулся и спрятался за полками. Она оживленно беседовала о чем-то с Бадом. Тот был знаком со всеми на свете, но с Келли, похоже, знакомство было достаточно тесное.

Я выждал, пока она не ушла. Я не собирался ни с кем разговаривать, только группу сослуживцев на выходе все равно было не обойти. Приближаясь к Баду, я сбавил скорость. Он поприветствовал меня надутым пузырем жвачки.

– Готов к грандиозному свиданию?

– Да вроде бы.

– Куда собираетесь направиться?

– В кино.

– Хорошая мысль, Харли, – прокомментировал Черч.

Я подошел к Баду поближе. Не хотелось, чтобы кассирши слышали, как я расспрашиваю его насчет Келли, и встревали в разговор со своими детородными органами.

– Откуда ты ее знаешь? – спросил я.

– Кого? Келли Мерсер? Я с ней работал когда-то.

– Она покупает слишком много арахисового масла, – высказал свое мнение Черч. – Я ей об этом сказал. Кроме шуток.

– Где? – спросил я у Бада.

– В «Газетт». Она работала летом, когда приезжала из колледжа на каникулы.

– Ты писал для газеты?

– А чему ты так удивляешься? – Бад надул еще пузырь. – Умение писать немногим круче умения читать.

– В арахисовом масле полно жира, – бубнил Черч. – Люди не верят, когда им об этом говоришь, но это так. В оливках тоже полно жира. Но люди почему-то мне не верят.

– А почему ты ушел?

– В один прекрасный день я просмотрел все свои материалы и понял, что не написал ничего значительнее, чем «Человек в костюме сурка подвергся нападению».

– Это был Рюбек, парень, который объявился на праздновании Дней сурка? – уточнила одна из кассирш.

Моя попытка не привлекать внимания не удалась.

– На Холме Индюка, правда? – влезла в разговор вторая кассирша. – Он играл сурка, который развлекал толпу в городе. Тот, что работал в торговом центре, был без цилиндра.

– Да, это тот самый, – подтвердил Бад. – Парней, которые его побили, поймали. До сих пор помню, что они мне сказали: «Наконец-то нам попался этот проклятый сурок».

– И ты ушел, потому что противно стало? – спросил я.

– Меня ушли. Пенсионный возраст. Но мне нравится думать, что я сам ушел.

– А почему Келли оставила газету? – спросил я. – Потому что родила?

– Давай посмотрим. Она работала каждое лето, пока училась в колледже. – Бад помолчал, задумчиво потер подбородок рукой в старческой гречке. – А потом вернулась сюда на постоянное место жительства и проработала еще пару лет. Да, она бросила газету, когда вышла замуж и родила.

– А зачем она вообще вернулась сюда? Как-то непохоже, чтобы ей очень хотелось.

– С чего ты взял?

– Какая-то она другая. Не такая, как все.

– Ну, не знаю. Какая там другая! Недовольная, вот и все.

Между нами встал Черч:

– Она берет очень много арахисового масла. И ведь даже не для детей. Она покупает его для себя. Кроме шуток. Мне самой нравится, говорит. – Черч покачал головой. – А в нем полно жира. Я ей сказал.

– Если она здесь выросла, – продолжал я, не обращая внимания на Черча, – то должна была знать, что это за место. Что тут есть чем быть недовольным. Почему она здесь поселилась?

– Из-за любви, уверен.

– К мужу? – В моем вопросе сквозило отвращение.

– К своему деду. Она ухаживала за ним после первого инфаркта. Он прожил еще год, пока его не шарахнуло как следует. Она унаследовала его землю и осталась на ней жить.

– Видно, любила его.

Бад кивнул:

– У Келли масса энергии. Когда я с ней работал, мне казалось, она готова взяться сразу за сто дел. Деду она, судя по всему, в рот смотрела. Он был для нее вроде компаса, насколько могу судить. А когда он умер, – он постучал себя пальцем по лбу, – стрелка стала вертеться вхолостую, если понимаешь, о чем я. Думаю, она осталась на его земле в надежде, что обретет покой.

– Он дал ей землю до того, как она вышла замуж?

Бад испытующе поглядел на меня:

– Ты сегодня разговорчив как никогда. Нервничаешь перед свиданием, а?

– Так до того или после?

– По-моему, до того.

– Тогда чего ради она выскочила замуж?

– Ну, стопроцентной уверенности у меня нет. Но похоже, вопрос землевладения тут был вообще ни при чем.

– Ведь если у нее была вся эта земля и работа, ей вообще незачем было выходить замуж.

– Опять двадцать пять. Силой ее, что ли, под венец волокли? Она вышла по любви. Ты что-нибудь имеешь против Брэда Мерсера?

– Я с ним даже не знаком.

Муж меня не интересовал совершенно. Да и на свидание я опаздывал.

Я попрощался со всеми и направился к выходу. У порога услышал вопль Черча:

– Харли, мама говорит, галошики сегодня не понадобятся.

Дверь передо мной отъехала в сторону, и под общий смех я быстрыми шагами покинул магазин.

Встреча с Эшли была назначена в торговом центре у фонтана. Я все голову ломал, почему она выбрала это место, но только пока не свернул за угол у склада мануфактуры и не услышал девчоночий смех. Еще немного – и я бы сбежал, но тут одна из девчонок заметила меня и зашептала что-то на ухо Эшли. Та обернулась, помахала мне и как ни в чем не бывало продолжала болтать. Подружки встретили меня хихиканьем и глупыми кривыми ухмылками.

По правде, Эшли уже подцепила себе парня постарше. Примерного налогоплательщика, да еще и в целых трусах. Я ей на хрен был не нужен. Как и она мне. Ей просто хотелось повыпендриваться перед подруженциями.

Так мне и надо. Ишь, губу раскатал. Обмен круче не придумаешь: мою гордость на ее менжу.

Она обогнула фонтан и направилась ко мне. Я пожирал ее глазами. Фото в школьном альбоме кое о чем умалчивает.

– Привет, Харли, – сказала она.

– Привет, – буркнул я. – Надеюсь, я не опоздал.

– Мне без разницы.

Она подошла ближе и застыла. Прямо жертва богам какая-то.

– В смысле, я не хотел опаздывать на сеанс.

– Мне без разницы. Я это кино уже видела.

– Хочешь посмотреть другое?

Она повертела ладонью в воздухе и взяла меня за руку.

– Я их все видела.

И тащит меня к фонтану, чтобы подружки полюбовались.

Их было четверо, одна другой стоит. Все на одно лицо. Начесы. Подведенные глаза. Вишневая помада. Крикливые топики, шорты с бахромой и босоножки на каблуке.

Расселись по кирпичным лавкам у фонтана, выставили голые ноги и животы, вытянули шеи (так бы и ухватился). Надо ввести статью в уголовный кодекс: преднамеренное возбуждение. Я бы тогда вызвал охранников и девиц бы забрали. Всех, за исключением Эшли. Ею я занялся бы лично.

Оказалось, она не слишком разговорчива. Не сводила с меня умильных глаз и все теребила пряжку на босоножке. Мы уж в кино сидим, а она туфлю мучает. Как нагнется, низ спины наружу. Видно ложбинку между ягодицами. Даже хотелось поцеловать ее. Именно туда, не в губы.

О чем было кино, я не уловил. Какие-то визжащие подростки, письма с угрозами, трупы в багажниках. Хоть Эшли и заявила, что уже смотрела его, однако боялась не на шутку. То и дело хватала меня за руку. А ближе к концу и вовсе вцепилась мертвой хваткой. Правда, мне было плевать. Я все прикидывал в уме, сколько денег грохнул на эту халтуру, на поп-корн и пепси-колу. Если ты единственный кормилец в семье, это сильно портит удовольствие.

Из зала мы вышли, держась за руки. Эшли все озиралась: не попадется ли знакомый. На стоянке направилась прямым ходом к моему грузовичку. Я не мог понять, откуда она его знает. Разве что бывала у нас дома, пока я на работе. Потом до меня дошло: в машинах, которые привозили Эмбер в середине ночи, вечно было битком девчонок.

Я представил себе, как Эшли ходит в потемках вокруг грузовичка, поглаживает по грязному капоту и думает обо мне, а я беспробудно дрыхну в каких-то тридцати футах от нее в своих драных трусах.

Думаешь обо мне – хорошо. А вот от машины держись подальше.

Я открыл Эшли дверь и проследил, как она забирается в кабину.

– Не хочешь пиццы или чего-нибудь такого? – осведомился я.

– Ты не обязан, – ответила она.

Что означало: мне известно, что ты без денег. На лице у меня, наверное, выразилась такая ярость, что Эшли быстренько добавила:

– В смысле, я не голодна. Да и поздно уже.

– Отвезти тебя домой? – спросил я почти с надеждой.

– Маме без разницы, когда я приду.

– А папе?

– Мои старики развелись.

Эту фразу она произнесла с ущемленным достоинством человека, который восхищается самим фактом, но не одобряет мотивов, которые за ним стоят.

– А как же Дасти?

– Дасти? Ему-то какое дело?

Она потянулась к куче мусора на полу и схватила свадебную фотку родителей:

– Это твои старики?

Зараза, забыл прибраться.

– Фотка зацепилась за рамку, – объяснил я.

Она по-дурацки хихикнула.

– Ты похож на отца. Ой, извини. Я сожалею обо всем этом.

ОБО ВСЕМ ЭТОМ. Буквы поплыли у меня перед глазами, пухлые и мягкие, как будто гусеница из «Алисы в стране чудес» выдула их из своего кальяна. Я постарался проморгаться.

– Да, ВСЕ ЭТО и правда отстой, – сказал я.

– Эмбер очень переживала. В ней произошли такие перемены.

– Да, раньше она хоть на человека походила.

Она засмеялась. Смех сменился знакомым хихиканьем.

– Эмбер говорит, ты такой забавный.

Фотка по-прежнему была у нее в руках. Лиловый ноготь закрывал маме лицо. Мне захотелось ухватить ее сзади за шею и ткнуть мордой в стекло.

– Тебе домой не пора? – Я старался не глядеть на нее.

– Да нет пока.

– Чем займемся?

– Не знаю. Ночь такая теплая для этого времени года. Можем подъехать к водохранилищу. Одеяло у тебя в машине есть?

– Есть куртка.

Осколки стекла вонзятся ей в лоб и засверкают в лунном свете.

– Ладно, – сказала она.

Ночью в пятницу не нам одним пришла в голову мысль проехаться до водохранилища. Все эти машины – одни были закрыты и раскачивались на рессорах, на багажниках и капотах других сидели кучки подростков, пили и заливались смехом (пройдет пара лет, и они перестанут понимать, над чем когда-то смеялись) – взбесили меня.

– Давай лучше в городской парк, – предложил я Эшли.

Тут, кроме парочки на горке и другой парочки на качелях, никого не было. Я припарковал грузовичок задом к площадке для игр и радиатором к бейсбольному полю.

– Хочешь пойти туда? – Эшли не сводила глаз с круга питчера[19].

Умыть бы тебя. А то размалеванная, ужас. И это не добавляет тебе лет, наоборот, делает похожей на королев красоты среди детей, которые мелькают на телеэкране и обложках таблоидов. Особенно после того, как кого-нибудь из них убьют. Маленькая Мисс Очаровашка, Маленькая Мисс Физический Стимул, Маленькая Мисс Педофилия. Так Скип прикалывался. Филадельфийская Мисс Педофилия. В конторе заброшенной шахты мы соревновались, кто скажет эту фразу быстрее, и в руках у нас было пиво, которое мы, уже взрослые парни, сперли у отцов. Время маминых бутербродов с болонской колбасой миновало.

– Что мы будем там делать? – спросил я, вслед за ней посмотрев на круг.

– Не поняла?

– Чем займемся, говорю? – повторил я раздельно и медленно, словно говорил с умственно отсталой.

– Чем хочешь.

«А что я хочу?» – мелькнуло у меня. Вдруг она все не так поняла. Вдруг она думает, что ей предстоит выбирать между пятнашками и прятками? Вдруг это все – один большой прикол? С чего бы это Эмбер сводить нас? С каких пор она оказывает мне услуги? Сейчас Эшли пошлет меня подальше. А потом все расскажет Эмбер. И подруженциям. Сядут в кружок и пригвоздят меня к позорному столбу.

– Ты, что ли, считаешь меня уродиной?

Очень личный вопрос. Тон негромкий, доверительный.

– Да нет.

– Я на пилюлях.

Вот радость-то!

– Парни от этого прямо балдеют!

Голову мою прошила резкая боль.

– Понимаешь, о чем я? – прошептала она. – Резинка не нужна.

Руки у меня затряслись, но губы продолжали улыбаться. Меня раздирали противоречия. Очень хотелось вести себя так, как все ПАРНИ. Но что же делать, чтобы остаться собой?

– А не рано тебе хвататься за пилюли?

– Меня мама на них посадила. Чтобы я не испоганила себе жизнь, как она сама.

Она положила руку мне на бедро и придвинулась поближе. Я позволил ей поцеловать себя. Сам едва ответил. Она изумленно отшатнулась и уставилась на меня своими пустыми, будто внезапно ослепшими, глазами.

Я оттолкнул ее. Быть может, не соразмерил силу. Она въехала всем телом в дверь со стороны пассажира и ударилась голым локтем о ручку. Вскрикнула. И застыла в углу. Не от страха. От удивления.

Когда я запустил мотор, она опять накинулась на меня с поцелуями. Понеслась, словно бык на матадора. Я отмахнулся и попал ей по лицу.

Она стукнулась головой о боковое стекло и захныкала.

– Я соврал, – выдавил я. – Ты уродина.

Я поступил так ради ее же блага.

Не помню, как добрался до дома Келли Мерсер. Не помню, где оставил машину. То ли заехал домой. То ли бросил где-то на обочине. Вот и не верь после этого миссис Шанк, которая сказала Мисти, что я битый час простоял возле их дома.

Я отправился кружным путем, прошагал по рельсам, пересек ее ручей и вышел к дому с той стороны, где собаки не могли меня видеть. За стеклом в «джунглях» горел свет.

Не с кем словечком перемолвиться, вот что хуже всего. Ни Скипа рядом нет, ни папаши. Я уже большой, вполне мог бы поговорить с отцом про секс. Мы с ним как-то раз даже затронули эту тему. Когда я пошел на свое первое свидание с Бренди, он был дома и напутствовал меня словами: помни, несколько секунд экстаза не стоят целой жизни за рулем цементовоза. «Ну спасибо», – отозвалась мама с кухни. Эти «несколько секунд экстаза» запали мне в душу.

Келли сидела закинув свои длинные ноги на подлокотник белого плетеного кресла, на ней была длинная футболка и больше ничего. В руке она держала книгу, на полу стояла бутылка пива.

Нет, пожалуй, хуже всего было то, что жизнь никак не давала мне передышки. Да я ее и не хотел.

В комнате появился муж. Подошел к ней, пошлепал губами. Келли подняла голову от книги.

Если он ее коснется, я умру.

Глава 8

Мы со Скипом сговаривались убить Донни понарошку для прикола. Всерьез угрохать мы его никогда не собирались. Во всяком случае, я. По правде, Донни мне даже чем-то нравился, хотя я никогда не говорил об этом Скипу.

Донни весь лучился, до того был доволен жизнью. Такой весь из себя сонный, зажмурившийся, умиротворенный. Будто на солнышке лежит. Меня прямо завидки брали. Даже когда Скип орал на него или забрасывал дурацкими распоряжениями, Донни не выходил из себя. Как-то мы закрыли его в шкафу и забаррикадировали дверь на весь день в надежде, что задохнется. Я облился холодным потом, когда мы, вернувшись, постучали в дверь – и никакого ответа. Скип-то ничуть не волновался. Мы отодвинули от шкафа стулья, отперли дверь, и Донни как ни в чем не бывало выполз по-пластунски наружу. Я ночной червяк, говорит.

Конечно, я завидовал Скипу. Как-никак у него был младший брат, а у меня (до поры до времени) только Эмбер, говорящая тень, которая ни с того ни с сего могла пройтись колесом и которая все комнаты до единой провоняла своим арбузным блеском для губ. Если у тебя есть младший брат, ты на какое-то время можешь просто забыть о его существовании, и это здорово.

Я задумался насчет Донни, потому что Скип в своем письме не упомянул о брате ни словом. Письмо подвернулось мне под руку вместе с рецептом супа с макаронами и фасолью, что передала Келли Мерсер. Чтобы я написал кому-то письмо и забыл о девчонках, пусть они даже далеко? Да от мыслей о них никуда не денешься, хочу я того или нет.

Письмо Скипа видало лучшие дни. Некоторые слова стерлись, бумага залоснилась на сгибах. Я бы поехал к нему сию минуту, если бы деньги были. Куда бы еще временно наняться, чтобы подзаработать? Киоски с мороженым, кинотеатр для автомобилистов, курсы по мини-гольфу в самое ближайшее время будут нанимать работников. Некоторые уже наняли.

В рабочие дни я трудился с девяти до пяти и с семи до полуночи. В субботу и воскресенье выходило почти то же самое, но изредка выпадал и свободный день, вот как сегодня. Вполне можно продать пару порций мороженого Эшли и ПАРНЯМ и получить за это бабки, чем пытаться сварганить суп и получить за него одни попреки.

Бекон в кастрюльке трещал и шипел. Мне надлежало спассеровать его с мелко порезанным луком и двумя измельченными дольками чеснока в оливковом масле, которого у нас не было. Я плохо представлял себе, что значит «спассеровать». Уж наверное, не зажарить до черноты.

Я помешал бурую массу маминой деревянной ложкой. Масса липла к днищу Я уменьшил огонь и вывалил в кастрюлю банку цельных помидоров. Рецепт велел измельчить их, и я принялся давить помидоры ложкой. Из головы у меня не шла Эшли.

За спиной появилась Джоди, я почувствовал.

– Не надо, чтобы продукты пригорали, – проговорила она.

– Ты уверена? – спросил я, не поворачиваясь к ней лицом. – В рецепте сказано: пока не подрумянятся.

Джоди подскочила поближе и положила на стол записку:

ДАРАГОЙ ХАРЛИ

НАДЕЮСЬ ТЕБЕ ЛУДШЕ

ТВОЯ СЕСТРА

ДЖОДИ

Встал с кровати я сегодня точно не с той ноги. К тому же во второй половине дня. И вид у меня был не очень.

Джоди не уходила.

– Чего? – спросил я.

– К помидорам надо добавлять такие маленькие листочки.

– Извини. Шалфей закончился.

– Мама Эсме выращивает его у себя в саду.

Я продолжал помешивать в кастрюльке. К Джоди присоединилась Мисти. Девчонки принялись о чем-то шептаться.

– Ты прочел мою записку? – спросила Джоди.

– Да.

– Я от всей души.

– Спасибо.

– Пойдем в гольф-клуб?

– На работу наниматься?

– Что я тебе говорила? – прошипела Мисти.

Добавить соль и свежесмолотый перец. Варить на медленном огне десять-двенадцать минут.

– Свежесмолотый перец, – пробормотал я задумчиво и огляделся.

Взял мамину перечницу в виде фигурки амиша[20], щедро бухнул перца и поставил мужика на место рядом с парной фигуркой – его женой в черном чепце и с корзинкой яблок. В мужских фигурках всегда был перец, в женских – соль. Черное. Белое. Грешное. Добродетельное.

– Мудак, – прошептала Эмбер.

По кухонному кафелю она шлепала босыми ногами, я слышал. Голая, что ли? Я украдкой взглянул в зеркальную дверцу микроволновки. Трикотажный лифчик от бикини и шорты с кружавчиками. Как я переживу лето, если она собирается разгуливать в пляжном наряде? Купальник, в котором она щеголяла в прошлом году, впечатался мне в память, словно Десять заповедей в каменные скрижали.

– Я предполагала всякое. У тебя не встанет, ты засунешь не туда. Но чтобы ты ее ударил! Меня ты никогда не бил.

– Ты о чем?

Я крутанулся вокруг оси и забрызгал ей весь голый живот томатным соусом. Она вздрогнула, в голубых глазах мелькнул бездонный страх, но при виде ложки утопающая живо выплыла на поверхность, и ярость была ей вместо спасательного круга.

Живот она вытерла полой моей рубашки.

– Только что звонила Трейси. Она говорит, Эшли сказала, что ты ее ударил!

– Кто такая Трейси, к чертям собачьим?

– Ты с ней виделся вчера в торговом центре.

– Какая именно из прошмандовок? Они все на одно лицо.

Она с отвращением смерила меня взглядом.

– И далеко ты зайдешь с таким подходом? У тебя все дуры, лентяйки и прошмандовки. Ты кем себя возомнил?

– Богом.

– Вот разве что. – Она усмехнулась. – Да нет, ты круче Бога. Попадись он тебе, ты ему скажешь: «Найди работу».

Эмбер подошла к кухонному столу, со вчерашнего дня заставленному грязными тарелками, и оседлала стул.

– Ты ужасный болван, Харли. Эшли ты по-настоящему нравишься.

– Она со мной даже не знакома.

– Она знает тебя всю свою жизнь.

– Я не о том, что мы ездили в одном автобусе.

Ножки стула скрипнули по кухонному кафелю. Эмбер опять подошла ко мне, и я невольно сделал шаг в сторону. Наши тела словно отталкивались друг от друга, подобно равнозаряженным полюсам магнита.

Добавь куриный бульон и бобы каннелини, советовал рецепт Келли. Не забудь предварительно промыть и высушить бобы.

– А как, по-твоему, люди знакомятся? – Голос Эмбер чуть ли меня не умолял. – Думаешь, Бог собирается бросить женщину тебе в объятия? Думаешь, проснешься однажды утром – а рядом умная, красивая, нецелованная дева, которая трудится на пяти работах и которой есть чем утешить психа-неудачника?

– Что такое «бобы канне лини»?

– Наверное, это таинственные слова, которые ты бормочешь во сне, – буркнула Эмбер.

– Что?

Эмбер стрельнула глазами в мою сторону, развернулась к столу и взялась за грязную посуду с решимостью, с какой обычно переключала телевизор на нужный ей канал.

Две тарелки полетели в раковину. Ни я, ни Эмбер дома вчера не ужинали. На верхней тарелке (вылизанной дочиста) лежал смятый листок из блокнота. Наверное, Джоди писала.

Я развернул страничку и показал Эмбер.

ЭСМЕ ГОВОРИТ ДЕТИ БУДУТ ДИФИКТИВНЫЕ

Эмбер наморщила нос:

– И что это значит?

Я пожал плечами.

– Эта Эсме действует мне на нервы, – объявила сестра, опять смяла бумажку и бросила в мусорное ведро под раковину. – Всезнайка. Ундервуд какой-то.

Она выговорила не то слово. Почему-то это меня умилило. Словно я защитил ее или чем-то помог. Паука там убил или перенес тяжелый груз.

– Вундеркинд, – поправил я.

– Ну да, ну да, – надулась она. – Тебе лучше знать. Я ведь за тобой повторяю. Вот и попадаю впросак.

А ведь было время, сестрица мне в рот смотрела. Правда, мы и тогда ссорились. Как-то схватились из-за карандашей. Эмбер пошла и пожаловалась маме.

– Карандаши мои, – не уступал я.

– Ну дай ей хоть один.

Я и дал. Белый.

Здорово придумал, казалось мне. Но Эмбер и не собиралась реветь. Взяла карандаш, бумагу, спокойно села в уголке. И нарисовала сахар, соль и снег.

Элвис во дворе разлаялся как бешеный. Послышался шум подъезжающей машины.

– Это дядя Майк, – взвизгнула в соседней комнате Джоди.

Эмбер выскочила из комнаты набросить что-нибудь на плечи.

Пикап и остановиться как следует не успел, а Джоди и Элвис уже водили вокруг него хоровод. Дядя Майк выбрался наружу с упаковкой пива под мышкой, осмотрелся. Мы его с февраля не видали, еще снег землю покрывал. Дядя тогда придрался, что мало дров в поленнице. Хорошо, в дом не зашел.

Они с папашей были близки.

Дядя нагнулся, почесал Элвиса между ушей и сунул Джоди шоколадку. Джоди обняла его за ноги в знак благодарности и поскакала в дом. Мисти не появится, я знал. Она недолюбливала дядю Майка с тех пор, как он сказал папаше, чтобы тот проводил больше времени со мной, а не с ней.

– Это мне? – уточнил я насчет пива.

«Роллинг Рокс», не то мочегонное средство, которое он обычно притаскивал.

– Ну не Элвису же. Держи, не стой раззявя рот.

Я принял у него коробку. Он сплюнул табаком и взял себе пиво. Я поставил коробку на землю и тоже открыл банку.

– Купил новый диван? – Он посмотрел на обгоревшие останки.

Элвис порвал одну подушку, из нее лезли набивка и куски желтого поролона. Покрывало пес с дивана содрал и утащил к себе в конуру.

– Думаю купить, – сказал я.

– Обычно сперва приобретают новый и уже потом сжигают старый.

– Пожалуй, я поторопился.

Дядя искоса посмотрел на меня. Глаза его прятались под козырьком коричневой с золотом бейсболки «Пенсильванский транспортный департамент». Не разберешь, что выражают.

– Издеваешься надо мной?

– Нет.

– Это диван твоей бабушки.

– Я его сжег не поэтому.

– Факт, издеваешься.

О бабушке среди ее детей разговор был особый. Детей у нее имелось трое: Майк, Дайана и папаша. Никто не хотел с ней жить, и за глаза они называли ее пьяницей, но почести оказывали не хуже, чем английской королеве. На похоронах так горевали, что, казалось, еще чуть-чуть – и лягут с ней в могилу. А на следующий день с шутками и прибаутками отволокли все ее барахло на ближайшую помойку.

Я слишком мало ее знал, чтобы у меня сложилось мнение. Она совершала как добрые дела, так и низости, но, как кажется, ни то ни другое не отражало по-настоящему ее личность.

С другой стороны, дедушка точно был человек никчемный, иначе не назовешь. Только и умел, что сидеть в своем кресле и поносить экологов из конгресса, которые закрыли все шахты. Сам-то он вышел на пенсию раньше, но все горевал, что сыновья и внуки не получат работу (и она не сведет их в могилу, как его).

От его кашля я приходил в ужас. Казалось, он сейчас выхаркнет свои черные легкие. Мокрота, до половины наполнявшая банку из-под кофе, что стояла рядом с его креслом, была и вправду черная.

Та еще была парочка, папашины предки, но других бабушки с дедушкой у меня не имелось. Мамины родители погибли, когда она была еще девочкой. Душевных отношений с дядей и тетей, которые ее взяли, у нее не сложилось. То есть она о них слова дурного не сказала, но как-то у нее вырвалось, что выйти за папашу было куда меньшим злом.

Я допил пиво, раздавил банку и швырнул в траву. В голове у меня зашумело. После поп-корна в кино с Эшли у меня маковой росинки во рту не было.

– Извиняюсь, – сказал я дяде Майку. – Мне сегодня что-то нехорошо.

– Заметно. Хреново выглядишь. – Он скосил глаза на мою рубашку. – Жевал чего?

– Ужин готовил.

– Почему ты, а не девчонки?

– Моя очередь.

– Ты деньги зарабатываешь. Тебе близко к кухне не полагается подходить.

– Им тоже не полагается. Они еще маленькие.

– Эмбер уже взрослая. Где она, кстати? Шастает с парнями, поди?

– Она в доме. Моет пол и стирает. На парней у нее времени нет. Все хлопочет по хозяйству.

– Это Эмбер-то?

– Угу.

Он прикончил пиво и потянулся за следующей банкой. В трансмиссии у моей машины что-то стучало, но если попросить его посмотреть, он застрянет у нас и вылакает все мое пиво.

– Когда собираешься косить?

– Сегодня, – решительно ответил я.

– Тебе надо обязательно добраться до карниза и до таблички. И окна подкрасить. Иначе дерево вмиг сгниет. А водостоки ты когда-нибудь прочищал?

– Сегодня займусь, – повторил я.

На крыльце показалась Эмбер в приличной бледно-желтой блузке в голубой цветочек. Волосы лентой связаны в конский хвост. И все равно вид у нее был шлюховатый.

Она поздоровалась с дядей Майком, даже обнялась с ним.

– Ты с каждым разом все краше, – похвалил он племянницу.

Эмбер сделала вид, что не понимает, будто в зеркало никогда не смотрела. Я глотнул пива и рыгнул.

Эмбер смерила меня взглядом.

– Как дела у Майка-младшего? – спросила она, наблюдая за моей реакцией.

Нас с Эмбер многое разделяло, но в ненависти к двоюродному братцу мы сходились. Не знаю, почему она его не могла терпеть, но у моей неприязни были вполне определенные причины. Всю жизнь на каждом семейном сборище меня с ним сравнивали, и он пыжился доказать, что во всем меня лучше: быстрее бегает, дальше кидает, лучше ест, вечно хвастался своими футбольными призами или, на худой конец, фотками охотничьих трофеев на капоте машины или шикарных девиц, томно глядящих с дивана.

– Превосходно! – воскликнул дядя Майк. – Уже приступил к тренировкам. Не терпится вернуться в основной состав. В прошлом году он был третьим основным нападающим. Надеется, в этом году станет номером первым.

– Конечно, станет, – улыбнулась мне Эмбер. – Майк – самый крутой.

– Круче некуда. – Я потянулся за следующим пивом.

Земля закачалась у меня перед глазами. Сейчас упаду. Нет, устоял. Главное – сохранять равновесие.

– Вы в этом году зайдите на какой-нибудь домашний матч, поболейте за него, – заливался дядя Майк.

– Зайдите, поболейте, – шепнул я Эмбер. – Тон-то какой. Вовсе он не хочет видеть нас на стадионе. А уж особенно среди участников.

Эмбер захихикала.

– Что смешного? – улыбнулся дядя Майк.

– Я сказал Эмбер, как бы здорово было.

– Майк может представить тебя команде, – предложил дядя Эмбер. – Познакомишься с игроками.

– А я – с танцовщицей из группы поддержки, – подхватил я.

Эмбер ухмыльнулась, взяла мое пиво и отпила глоток.

– Майк встречается с девчонкой из группы поддержки, – объявил дядя.

– Да ну? – удивился я.

Эмбер расхохоталась, а дяде стало что-то не до смеха.

– Похоже, вам и без меня весело, – надулся он.

– Извини, – сказал я.

– Смейтесь, смейтесь, – окончательно разозлился дядя. – Мне не привыкать. Многие завидуют успеху Майка. И свою зависть выражают смехом.

– Вот в чем причина, оказывается, – шепнул я Эмбер.

Та согнулась от хохота, схватила меня за плечо.

– Что ж, отлично. – Майк-старший покачал головой и направился к своей машине. – Пожалуй, мне пора. Я только хотел вам чуть-чуть подсобить.

– Совсем чуть-чуть, – еле слышно разъяснил я Эмбер, и мы покатились со смеху.

Дядя Майк забрался в кабину и хлопнул дверцей. Громкий звук проник в мое затуманенное пивом сознание и отрезвил меня.

Что я наделал!

– Ты уж нас извини, дядя Майк, – закричал я, подбегая к пикапу.

Поздно. Дядюшка уже включил заднюю передачу.

– Серьезно. Извини. Мы просто дурачились.

Он отмахнулся от меня, сердито покачал головой.

Дядя Майк был единственный, кто на похоронах папаши хоть какое-то время провел со мной с глазу на глаз. После погребения обнял меня за плечи и прошелся по кладбищу С обнаженной головой и вычищенными ногтями, в темных костюмах и жесткой обуви, мы сами себе казались чужаками.

Он молча вел меня вдоль отполированных надгробий. Время от времени мне попадались на глаза серые камни с короткой надписью ДИТЯ, и я никак не мог понять, что они тут делают. Мне казалось, родители должны были придумать ребенку имя еще до рождения, почему же все эти могилы безымянные? Разве что папа с мамой передумали и забрали у малютки имя, чтобы не пропадало зря, ничего другого мне в голову не приходило.

Какое предательство! Даже папаше, которого только что зарыли в землю, повезло больше. Мне представилось, как всех этих безымянных младенчиков собрали на небе в некоем накопителе, словно скотину на бойне, и ангелы пытаются разобраться, кто из них кто.

Внезапно я осознал, сколько в жизни несправедливостей, некоторые не заканчиваются даже со смертью.

И я закричал. Крики мои были короткие, отрывистые. Это же не похороны, а посметпипте! Отец прожил здесь всю жизнь, был знаком с массой народу, а пришла какая-то горстка.

Дядя Майк подождал, пока я не выплесну все это в крике. Пока не пну надгробие и не расшибу себе ногу в парадном ботинке. Пока не разревусь и пока слезы у меня не высохнут.

Наконец я опустился на испещренный пятнами серый валун. Голос дяди доносился до меня откуда-то издалека.

– Услышав обо всем, люди делают свой выбор, – наставлял меня дядя. – Вы с сестрами либо дети убитого, либо дети убийцы. В первом случае вы заслуживаете сочувствия. Во втором вы наткнетесь только на ненависть. Но вы не можете быть и теми и другими сразу. Люди вас не воспримут.

Слова его размеренно падали, а я думал о том, как мама просила дядю купить папаше новый костюм на похороны, хоть нам такая трата и не по карману, и как дядя согласился. Только, как оказалось, зря, гроб-то был закрытый. Я думал о том, как мама отправила из камеры письмо с соболезнованиями тете Дайане. Думал о том, что даже сейчас, после того как отца зарыли в землю, а на маму надели наручники, – и я видел все это собственными глазами – мне все равно никак не отделаться от ощущения, что преступник – он, а она – его жертва.

– Тебя обходят стороной сегодня и будут обходить стороной завтра, – вещал дядя. – Людям с тобой неловко. Привыкай, тут ничего не поделаешь.

На валуне я просидел, пока меня не разыскала тетя Джен.

– Буженина заветрится, а картофельный салат прокиснет, – причитала она.

Не знаю даже, что поразило меня больше: тот факт, что банальная неловкость заставляет людей забыть про приличия, или то, что именно дядя Майк об этом догадался.

Я подождал, пока дядина машина не скроется вдали, и принялся кидать камешки в поднятое ей облако пыли.

– Кому он нужен? – спросила Эмбер.

– Кто же мне теперь пива привезет? – простонал я и опустился прямо на землю.

– Может, Бетти? – предположила Эмбер.

Убила. Я повалился на спину и зашелся в хохоте. Даже живот заболел.

Сквозь слезы я увидел Мисти. На ней были кухонные рукавицы, и в руках она держала закопченную почерневшую кастрюльку.

Кастрюля полетела мне прямо в лоб. Еще чуть-чуть, и попала бы.

– Какого хера? – завопил я, быстрым движением перекатываясь на бок.

– Я ее мыть не буду, – заявила сестрица и направилась к дому.

На ужин у девчонок была замороженная пицца. К шестому пиву во мне разыгрался индивидуализм, захотелось поесть в одиночестве. Я взял с собой еще две банки пива, пакет картошки и Элвиса и пошел куда глаза глядят.

Побреду себе по шпалам, и они приведут меня в Калифорнию, как мы мечтали со Скипом. Однако не успел я отойти и четверти мили от «Стреляй-роуд», как дало о себе знать выпитое пиво. Пришлось прервать поход. Пока отливал, смотрел на темный лес, а лес смотрел на меня.

Даже по пьянке я бы не заблудился в потемках. Это был мой лес. Пусть не на правах собственности, все равно он был мой. Столько времени потрачено, чтобы изучить его. Собственность означает власть. В моем случае речь шла о покорности. Я даже не знал, кому принадлежат земли вдоль дороги. Хотя вроде бы Келли Мерсер.

Вряд ли я заплачу налог на недвижимость и банковские проценты в этом году. Срок подойдет в первых числах июня, а у меня не отложено ни гроша. Если банк заберет у меня дом, интересно, разрешит ли мне Келли поселиться на ее холмах? Потерпит ли на своей земле горца-отшельника с безумным взором и с мышами в бороде? Можно разобрать контору шахты и соорудить на вырубке Келли навес. Буду охотиться, ловить рыбу и приправлять трофеи шалфеем с ее огорода. Как-нибудь летней лунной ночью, глядишь, она и сама заявится со своими книгой, одеялом, пивом и переменчивыми настроениями.

Пока сливал шесть банок пива, обессилел вконец. Свистнул Элвиса и нетвердой походкой стал подниматься обратно по склону. Пес выскочил из мрака, когда я уже сел на землю у грузовичка, лизнул меня в лицо. Я ухватил его за загривок, повалил на землю и положил собаке голову на грудь. Секунд через десять Элвис из-под меня вывернулся. Но я уже спал.

Через пару часов я очнулся, промокший и озябший. В пустой голове гудело. Последнее время мне ничего не снится. Бетти говорит, я просто не запоминаю снов. По-моему, она заблуждается на этот счет.

Казалось, кто-то дышит мне в ухо, но это всего лишь ветер щекотно шевелил прядь моих волос. Было душно, собиралась гроза. Трава отливала черненым серебром.

На ноги я поднялся со второй попытки. Ухватился за машину, сделал пару неверных шагов.

Элвис возле дома с яростным рычанием трепал что-то мягкое, серое. Пришлось пнуть его, чтобы выпустил добычу.

Я склонился над истерзанным, окровавленным тельцем. Это был детеныш сурка.

– Сволочь! – рявкнул я на пса.

Элвис отскочил в сторону словно от нового пинка.

Я направился к сараю, то и дело оборачиваясь и стараясь отогнать собаку. Элвис неотступно следовал за мной.

Лопата стояла сразу за дверью. Я отвлекся на секунду, чтобы взять ее, и пес был уже тут как тут. Пришлось посадить его на цепь.

Сурка я закопал под деревом. Воткнул в могилу палку и надел на нее банку из-под пива. Значит, сурка звали Рокки.

Когда я проходил к крыльцу, Элвис натянул цепь и с надеждой гавкнул. Я оставил его призыв без внимания. Пес посмотрел сперва на меня, потом на место погребения и улегся в грязь с тихой покорностью узника, который знает, что в конце концов все равно выйдет на свободу.

Дошел я только до гостиной. Заваленный подушками пол представлял собой слишком большое искушение. Словно озеро в удушающе жаркий день. Я вытянул руки по швам и рухнул на подушки лицом вниз.

И опять меня разбудило чье-то дыхание. Я даже знал чье – мамино. Она спала рядом, обхватив меня и сцепив замком руки.

Потом мне показалось, что это Джоди, что пережитое вернулось и ей опять снятся кошмары, мы с Эмбер по очереди дежурим при ней, а она мечется, и бормочет, и тискает Трехрогого Спаркла, словно губку. Когда она наконец успокаивалась и засыпала, я тоже сразу погружался в сон, хоть и знал, что девочка сейчас описается.

Потом я подумал на Эмбер и испытал облегчение. Конечно, это она опять забралась ко мне в кровать, улеглась у меня за спиной, прижалась всем телом, да еще и ноги закинула. Порой мне это ужасно не нравилось, но временами я пускал ее, и тогда тепло, тяжесть и мягкость ее тела окутывали меня и покоряли. Я принадлежал хоть кому-то.

Я взял ее за руку и привлек к себе. Ее дыхание щекотало мне шею.

– Харли, – прошептала она.

Мы были одни в нашей крепости под карточным столом, накрытым скатертью. В лесу гремели выстрелы.

– Харли. С тобой все хорошо?

– А?

– Харли, проснись.

Я так и лежал на животе. Как упал на подушки, так и остался. Я открыл глаза, и чувство реальности ко мне вернулось. Детство кончилось.

Эмбер сжала мне руку и наклонилась пониже, желая убедиться, точно ли я проснулся. Ее волосы мазнули меня по лицу, и меня овеяло духами.

– Эшли – это ничего страшного, – прошептала она мне на ухо. – Ты чем залупаться, лучше бы со мной об этом переговорил.

Я откатился от нее и сел. Закружилась голова.

– Ты боишься? В этом все дело? – спросила она.

– А? – обалдело выдавил я.

– В первый раз я тоже боялась, – призналась мне сестра. – Поэтому-то я тебя и свела с Эшли. Чтобы девушка тебя любила. Чтобы помогла.

Я стал различать в темноте ее силуэт. Она стояла на коленях, на ней была кружевная короткая сорочка. Их еще называют шемизетками. Знакомство с каталогами женского белья значительно обогатило мой словарь.

– Как это – помогла? – прокаркал я.

– Не знаю, – произнесла она ровно, – только мне, когда трахаюсь, всегда очень хочется, чтобы кто-нибудь помог.

Какое выражение у нее на лице, я не видел. Зато на фоне кожи четко выделялись кружева, и ясно было, что под сорочкой у нее ничего нет.

Упершись в пол руками и ногами, я шарахнулся в сторону и врезался в стену.

– Что случилось? – спросила она и двинулась ко мне.

– Прекрати! – заорал я.

– Прекратить что?

– Не двигайся!

Поднявшись на ноги, я вытянул руки перед собой.

Господи, дай мне сил!

– Опять выделываешься? – осведомилась Эмбер.

Она тоже встала, и я склонил голову и зажмурился.

– Джоди рассказала мне, что случилось, когда вы были у мамы.

Здорово. Просто замечательно. Я расхохотался. Динозавр и «Хэппи Мил». Десять баксов коту под хвост. И еще двадцать баксов на Эшли.

– Почему ты мне ничего не говоришь? – набросилась она на меня. – Уж об этом-то мог и рассказать. Я бы не стала поднимать тебя на смех.

Эмбер надвигалась на меня. Ближе и ближе. Я чувствовал ее, хоть и не видел.

– Ты боялся ее. Ведь так? Ты боялся прикоснуться к ней. – Голос у Эмбер дрожал. – Прикоснись ко мне.

Она взяла мою руку в обе свои ладошки, потянула куда-то вверх и внезапно остановилась, словно сама не понимая, что делает.

Я открыл глаза. Она смотрела на меня в упор, будто слепая, рот приоткрыт, но лицо спокойное.

Я вырвал руку, сделал шаг и запутался в собственных ногах.

– Что случилось? – спросила она. – Что ты творишь?

Терять время на объяснения я не стал. Опустился на четвереньки и выскочил из западни.

– Гадина, – произнес ее голос. Он звучал четко, размеренно и бесстрастно, словно у учительницы на перекличке. – Козел. Подлюга. Мудозвон.

Она подошла к мне со спины и повторила, на этот раз с яростью:

– Козел.

Сейчас встретит меня лицом к лицу. Перехитрит. Отведет глаза своим гневом.

– Обо мне ты тоже должен заботиться.

Невидимая сила швырнула меня вперед, и я снова врезался в стену. Но на этот раз сохранил равновесие. Дыхание Эмбер щекотало мне шею.

– А как же я? – взвизгнула она.

Казалось, до желанной входной двери никак не добраться: близок локоть, а не укусишь. Я собрал все свои силы.

Толчок – и я очертя голову кинулся во тьму. Пробкой вылетел на крыльцо. Не удержался на ногах, загремел вниз по ступенькам. Перед глазами вспыхнул белый свет, во рту сделалось солоно от крови.

Ну вот, расквасил рожу.

За мной из дома выскочила Эмбер, обливаясь слезами.

Я встал на карачки. Из травы бородавкой торчал круглый серый камень. На него-то и падали с равномерностью дождя капельки моей крови. Липкая теплая жидкость стекала по подбородку.

– Я их всех ненавижу – вопила Эмбер, – всех до единого! Знай это. Задумайся над этим хорошенько.

Я вскочил на ноги и бросился бежать. За мной в темном окне мелькнула искорка. Мамины занавески заколыхались, и все пропало.

Бежал я до самой Блэк-Лик-роуд. Только тут перешел на шаг. Если кто-нибудь окажется на этом слепом повороте в такой поздний час, переедет меня, это точно.

Легкие мои горели. Лицо передергивалось. Я пощупал пальцем, все ли зубы на месте, и обнаружил, что нижняя губа рассечена. Вытер руку о джинсы, на штанах остался темный след.

Вокруг мрак, хоть глаз выколи. Небо в грозовых облаках. Далекая луна просвечивает молочным бельмом.

Я шагал по дороге куда глаза глядят. Знал только: причина для бегства достаточная. Когда передо мной возник из тьмы какой-то дом, первым побуждением было пройти мимо. Но инстинкт велел подойти поближе.

Я не искал убежища. Мне надо было выместить ярость.

Нагнувшись, я набрал с обочины две горсти гравия. Разлаялись собаки. Черт, внезапного нападения не получится. Но я уже близко, швырну камни в собак.

Во дворе зажегся свет. Я со всей силы метнул камень.

В дверях показалась Келли Мерсер.

– В чем… – начала она и не закончила.

На ней была короткая ночная рубашка типа «самая замечательная мама на свете».

– Харли, это ты? Бог мой, что у тебя с лицом?

Я поглядел на камни, зажатые в кулаках, и обалдел. Неужели это я? Она, как была, босая, направилась к воротам. Я лихорадочно озирался. Куда бы смыться? Темный двор, зеленый светящийся пруд, гребни холмов чернильной линией перечеркивают горизонт…

Я выронил камни и бросился прочь. Ноги скользили по мокрой траве, каждый шаг отдавался болью в разбитой губе. У ручья я остановился. Он простерся передо мной могучей рекой, хотя ширины в нем было всего пять футов.

Ноги подкосились, и я в изнеможении опустился на топкий берег. Не знаю, сколько пролежал.

Послышалось ее тяжелое дыхание, затрещали ветки. Она встала рядом со мной на колени и обвила руками. Мне бы вырваться, проявить гордость. Только было не до гордости.

– Я не вернусь, – пролепетал я и заплакал.

Обнял ее за талию и уткнулся лицом ей в колени.

– И не возвращайся, – спокойно сказала она и погладила меня по голове. – Никогда не понимала, как ты выдерживаешь.

Легче мне не стало. Только хуже. Меня душили рыдания. Хриплые, мерзкие всхлипывания вроде дедушкиного кашля.

– Все хорошо, – прошептала она.

– Все плохо. И будет только хуже.

– Не так крепко, Харли. Ты меня раздавишь.

Я застонал.

– Ш-ш-ш, – успокаивала она.

Обнимая ее, я тыкался лицом во все закоулки ее тела, будто слепой щенок. Проехался щекой по соскам, она глубоко вдохнула. Соски были такие твердые, что казались на ее теле чем-то чужеродным.

– Ты прав, – гортанно сказала она. – Все не очень-то хорошо. И мне ничего с этим не поделать. Понимаешь?

Я гладил ее бедра, лодыжки, забрался под ночнушку. Под легкой тканью она была нагая. Я чувствовал ее всю, и это лишило меня разума. Я уже не понимал, какой части тела касаюсь, да это было и неважно. Главное, это была она.

Я уложил ее в грязь, поцеловал в живот своими изувеченными губами. Я целовал ее бедра, целовал везде. Больше мне ничего от нее было не надо. Только целовать. Соски вдруг оказались совсем не твердыми. Они подавались под моим ртом. Я кричал, и она кричала, я задыхался, и она тоже. Откинувшись назад, я увидел, что она перемазалась в моей крови.

– Ничего страшного, – прошептала она.

Пальцы ее проникли мне под рубашку, прошлись по груди и животу и скользнули под пояс джинсов.

Я издал странный звук, смесь воинственного клича и предсмертного хрипа. Она, казалось, не понимала, что еще полминуты – и физиология сработает. Так или иначе.

– Не могу больше… – простонал я.

– Чего ты не можешь?

– Ждать не могу.

Она вытащила руку из штанов и взялась за пуговицу и молнию. Я только смотрел, не в состоянии пошевелиться.

Поначалу я не боялся. Не боялся, когда вошел в нее, и мои тело, разум и душа сплелись в один напряженный нерв. Не боялся, когда у нее перехватило дыхание, она помянула Господа, и я осознал, что у нас секс на двоих, что я не один. Не боялся, когда понял, что долго не продержусь – и ей этого будет мало.

Испугался я, когда понял, что папаша ошибался. Это стоило того, чтобы всю жизнь горбатиться на цементовозе.

Это стоило всей жизни.

Конец был близок, и руки у меня затряслись так сильно, что соскользнули с ее тела. Она протекла у меня между пальцами подобно песку. Зато ее объятия были крепки. Я сжал кулаки и достиг наивысшего блаженства.

Глава 9

Я открыл глаза. Такое чувство, что проспал лет сто подряд. Чувство это переросло в уверенность, я даже боялся оглядеться. Вдруг меня окружает инопланетный пейзаж, где нет ни травы, ни деревьев, дома закрывают небо, в воздухе парят люди в серебристых одеяниях и за спиной у них реактивные ранцы?

Разглядывать свое тело тоже как-то не хотелось. Что хорошего во впалой бледной груди и вялом половом члене? Или в покрытых старческой гречкой руках Бада и белых бедрах Бетти, испещренных синими жилками?

Вспомнилось, как дедушка, уже при смерти, подключенный к дыхательному аппарату, поносил экологов. Кожа у него сделалась совершенно бесцветная, прозрачная, каждый сосудик видно. Казалось, черви уже начали есть его изнутри.

Ты сегодня выглядишь лучите, сказал деду папаша, когда мы навещали его в больнице в последний раз. Я в недоумении смотрел на них обоих: почему же я не вижу ничего подобного? Дедушка кивнул, и его костлявая рука, опутанная трубками, потянулась к сыну, но на полпути упала на кровать, словно подстреленная птица. Папаша объяснял позже, что это был мышечный спазм.

Потом они замолчали. Папаша сидел на стуле рядом с постелью больного и не отрываясь глядел в окно.

Он взбесил меня. Ему представилась прекрасная возможность облегчить душу, ничего не опасаясь, ведь дедушка умирал и вряд ли когда-нибудь сможет на папаше отыграться. Им было о чем поговорить, я знал, откровенный разговор назрел, не все же общаться чуть ли не жестами.

Я знал, дедушка до сих пор бьет сына. Казалось бы, твой ребенок вырос и пора заканчивать с тумаками. Но я сам как-то видел на заднем дворе, как дед отвесил ему подзатыльник. Папаша даже зашатался, будто спортсмен, у которого свело судорогой ногу.

Меня поразил не столько сам дедов поступок, сколько проявленное им бесстрашие. Ведь папаша был куда выше и тяжелее его. Но в деде была шахтерская закалка, а прищуренные глаза были черны, словно уголь, который он выдавал на-гора.

А папаша был слабак. Самоутверждался, только когда детей колотил.

Вспоминая ту сцену в больничной палате, я прихожу к убеждению, что отношение дедушки к сыну многое объясняет в отношениях сына и внука. Может, если бы дед его не лупил, папаша бы меня и пальцем не тронул. Ларчик просто открывается. Однако, может, дедушка не так уж и виноват. Может, его бил прадедушка.

Мысли мои перекинулись на маму. Как сложилась бы ее жизнь, если бы этот дальнобойщик не заснул за рулем своей фуры с сосисками, следовавшей из Шебойгана в Чикаго, и не убил всю ее семью? Она бы никогда не приехала в эти места. Она бы не искала на кого опереться, только бы выскользнуть из-под крыла пожилых дяди и тети, старавшихся сжить ее со света. Она бы не трахнула отца и не забеременела от него.

Неужели вот так все в жизни и происходит? Какой-то безымянный безликий дальнобойщик засыпает за рулем, а я потом принимай побои каждый божий вечер? Или во всем виноват прадед с черно-белой семейной фотографии? Говорят, у меня его глаза. Или же мне надо забраться далеко в прошлое, за пару сотен лет, за несколько поколений, чтобы докопаться до субъекта, первым поколотившего своего отпрыска, или даже до первого Господня попущения, осиротившего ребенка?

Для восьмилетки все это было чересчур сложно. Я знал только, что папаша упустил возможность поговорить с дедушкой начистоту.

Несправедливо, что у него такой шанс был, а у меня нет. Уж я бы оказался на высоте. Если бы я знал в тот вечер, что мама собирается убить папашу, я бы не пошел к Скипу лакать контрабандное пиво и обсуждать девчоночьи прелести, а перво-наперво переговорил с родителем. Спросил бы, за что он меня так не любит. Извинился, что не оправдал его ожиданий. И признался, что люблю его, – мое чувство неуклюже, неказисто, приносит боль, а не радость, но все-таки это любовь.

Воспоминания постепенно теряют живость, вот беда. И никакая любовь не помогает. Двух лет не прошло, а я уже с трудом представляю лицо отца. Мне легче вспомнить физиономии героев «Команды-А».

Впрочем, бывает, я вижу его, а бывает, и слышу. Могу прокрутить в голове кое-какие сцены, вроде той, в больнице. В состоянии перечислить его достижения, как у какого-нибудь исторического героя: он содержал семью, здорово катал детей на закорках, помнил все годовщины, косил траву во дворе, охотился и пьянствовал с дружками. Особым умом не блистал, да ему это было и не нужно. Был не слишком образован, да и не стремился.

А вот какое-то его участие в моей жизни ну никак не вспоминается.

Под спину мне попался какой-то сучок. Тянусь за ним, чтобы вытащить. Руки движутся тяжело, медленно, словно еще не проснулись. Опять мне в голову приходят люди в серебристой одежде, вспоминается сцена из мультика про Флинтстоунов. Фред засыпает на пикнике и просыпается с длинной белой бородой до колен, да тут еще крошка Пебблс собирается выйти замуж за разносчика газет Арнольда. Точно такой же ужас охватывает меня: я наверняка проспал полжизни, и сестры успели вырасти.

Двадцать лет прошло, а они по-прежнему живут в доме на холме. Крыша съехала на сторону, крыльцо покосилось, трава во дворе метровой высоты, проемы всех четырех собачьих будок заросли золотарником и дикой петрушкой, в ржавом остове пикапа обитает выводок опоссумов. Дивана не видать. Это Мисти затащила его обратно в дом, сидит на нем по вечерам и думает об отце.

Она одна нашла работу. Какую, не знаю, да это и неважно. Она ненавидит ее так же, как я ненавижу свою, поскольку уверена, что способна на большее. Себя она тоже ненавидит, так как понимает: нет никакого смысла лезть из кожи вон, стараться прыгнуть выше головы. Паскудная, беспросветная жизнь, наказание за преступление.

Эмбер разменяла сороковник, ноги у нее затянуты в легинсы, рожа размалевана, характер желчный и сварливый, она осознала, что большую часть жизни ей будет за тридцать, только с математикой у нее вечно нелады. Хорошо хоть рядом нет стайки внебрачных детей. Зато матка у нее выскоблена, а сны заполняют мертвые младенцы, каждый со своим именем.

Однако хуже всех пришлось Джоди. Ее жизнь опять заполнило красное желе. Я вижу ее, но пообщаться не могу. Немая и никому не нужная, она сидит за кухонным столом, волосы ее больше не отливают золотом, а босые ноги изранены о кусок спутниковой антенны, которую я так и не собрался вырвать из земли.

Я пытаюсь до нее докричаться и снова оказываюсь в Бедроке, вместе с Фредом Флинтстоуном ношусь из одного каменного мешка в другой, и перед нами тенью летит зловещее хихиканье Пебблс.

Я внезапно пробудился. Тучи рассеялись, небо очистилось, темноту булавками проткнули звезды. Трещали сверчки, тихо, словно змея в траве, шуршал ручей. Холодный воздух освежал, но плоть моя зудела и чесалась, словно ее кипятили изнутри на медленном огне.

Оказалось, тело мое не состарилось, руки и ноги не ослабели. Больше того. Таким сильным я себя не чувствовал никогда в жизни. Только все вокруг было каким-то зыбким. Вспомнились виденные в детстве фото крутящихся галактик, я еще никак не мог уразуметь, что их удерживает вместе, в гравитацию не верилось, наверное, каждая звезда просто знала свое место.

Произошло нечто очень важное. Может быть, сам Господь явился мне, приняв на сей раз образ Фреда Флинтстоуна. Лунного сияния Богу было явно недостаточно, ведь луна сегодня светила слабо. Этакая пуговица из слоновой кости на небе.

Я осторожно повернул голову и увидел Деву Марию. Обнаженная, ослепительно красивая, она склонилась над ручьем, побрызгала на себя водой и застыла, повернувшись лицом к лесу. На губах ее играла смущенная улыбка, словно она ждала Бога.

Меня пронзила боль. Мягкими округлыми движениями она омыла себе руки, шею, живот, груди. В мою душу пролился свет. Бог нарочно создал их такими. И Адама с Евой он выгнал из рая и заставил есть хлеб в поте лица своего не за проступок со змеем. Они были прокляты в ту самую минуту, когда Господь задумал сделать женщину прекрасной.

Она завершила омовение и ступила из воды на берег. Остановилась, поправила волосы. Поглядела в мою сторону. Я невольно зажмурился. Вдруг она, типа той ведьмы со змеями на голове из греческого мифа, способна превращать людей в камень? Бог вон превратил жену Лота в соляной столб. Кто его знает, как он поступит с человеком, который подсматривал за его подружкой?

Я ждал. Подойдет ли она ко мне еще раз? Коснется ли ее дыхание моего лица, а пальцы – груди? Возьмет ли она меня за руку и отведет туда, где нам уготовано блаженство?

«Блин», – услышал я, и это выражение вернуло меня на грешную землю. Женщина прыгала на одной ноге, шипя от боли. Все ее благородство и невинность куда-то делись. Я вспомнил все. Кто такая она и кто я. Что мы натворили. Перед чем бежал я. Что, судя по всему, бросило ее в мои объятия.

Она меня не любила, это ясно. Да иначе и быть не могло.

Свет в моей душе померк.

Она потянулась за ночной сорочкой, повернулась ко мне спиной, нагнулась. Это зрелище заставило меня сесть. Да я бы взмыл в воздух, постой она так еще минутку! Но она торопливо натянула рубашку, еще раз осмотрела свою ступню и зашагала прочь по траве, даже не оглянувшись.

Я бы крикнул ей вслед, но как к ней обратиться? Миссис Мерсер? Мама Эсме? Она ведь ни разу не сказала мне: можешь называть меня Келли.

Сердце у меня заколотилось. Я снова повалился на землю, закрыл глаза и попробовал худо-бедно расставить по полочкам все, что произошло. Я всегда пребывал в уверенности, что если парень оказался на высоте как мужик, то женщина прямо-таки млеет, задыхается от восторга, чуть ли не мурлычет и смотрит на любовника с животным обожанием, вот словно Элвис на меня, когда я чешу ему брюхо.

А она искупалась в ледяном ручье и отправилась восвояси.

Мне стало нехорошо. Я кое-что понял. Чем я могу привлечь ее, удержать? Уж наверное, не подарками, не поездками и не изысканной беседой. Только хорошим трахом, больше ничем.

Стало очень холодно. Все бы отдал за папашину куртку. Не знаю, куда делась рубашка, а джинсы были спущены ниже колен. Почему бы мне не носить их так всю оставшуюся жизнь? «Покажи им, Харли», – подбодрил бы меня Черч.

Меня начала колотить дрожь, только в паху было горячо. Кровь у меня на члене или женские выделения? В темноте, да еще когда глаза закрыты, не разберешь.

Светало. Я поднялся с места и двинулся домой. В лесу уже защебетали птицы. Дорогу мне перебежал енот. Ишь как торопится в свою темную нору, ну прямо вампир перед солнечными лучами. Его косматое тело и нежные черные ручки-ножки словно принадлежали разным животным, типа Господь ужасно торопился, когда сотворял енота, и присобачил первые попавшиеся лапы.

Я неспешно прошел по склону холма. Все вокруг окутывала серая дымка, утренний свет увязал в ней, воздух делался материальным. Голое тело покрывалось мерцающими капельками воды. Я полной грудью вдыхал туман, он заполнял мне легкие и скатывался по языку, оставляя после себя сладкую пустоту, столь характерную для непорочности.

На вершине я еще больше замедлил шаг: вдруг на вырубку выскочат олени. Громадная стая диких индеек копошилась в траве в поисках пропитания, в темной колышущейся массе тел то и дело просверкивала медь. Птиц было никак не меньше тридцати, попадались крупные. На самом краю поляны инстинкт велел мне остановиться: не грянет ли сейчас выстрел?

Птицы меня вообще не заметили, я спокойно прошел мимо и сел у себя во дворе, откуда мне открывался прекрасный вид на стаю и на зеленые холмы, складками убегающие вдаль.

Солнце показалось в компании облаков, окрасило их в золотистые и розовые тона, напомнившие мне о персиках. Скоро настанет сезон, персики на распродаже в «Шопрайте» уйдут по десять центов за штуку, и Джоди, босая, будет вгрызаться в сочные фрукты и перемажется с головы до ног, и я накричу на нее, чтобы ела над раковиной.

Через месяц закончатся занятия в школе, и Эмбер будет сидеть с девочками целые дни напролет. Это лето должно быть полегче, чем прошлое, ведь Мисти и Джоди теперь лучше ПРИСПОСОБИЛИСЬ, да и подросли.

Пока первый школьный год оказался для нас самым сложным. Джоди проводила в детском саду только полдня, а после обеда присматривать за ней было некому. Эмбер и Мисти в школе, тетя Дайана преподавала, к тому же у самой у нее на шее трое малышей. Джан, жена дяди Майка, своих услуг не предлагала, да мы ее и недолюбливали. Нанять няню или домработницу было не на что.

Какое-то время я брал Джоди с собой, отправляясь на поиски работы. Она вела себя хорошо (дар речи к ней еще не вернулся) – сидела спокойно в уголке и рассматривала свои пальцы, пока я заполнял резюме и вежливо беседовал с зазнайками в слаксах на высокой должности замдиректора занюханного обувного магазина или лавки дешевых товаров. Один такой молодец спросил меня: «Ты что, нарочно притащил сюда малышку, чтобы тебя пожалели и дали работу?» После этого я стал оставлять Джоди в машине.

В «Шопрайте» рабочий график у меня был гибкий. Можно трудиться по ночам и в выходные и не оставлять Джоди без присмотра. Платили только мало. Пришлось найти себе еще одно местечко – в «Бытовых приборах Беркли». Зато здесь удавалось тайком брать Джоди с собой на работу.

Она любила играть в примыкающем к магазину складском помещении – устраивала пещеры из пустых коробок из-под холодильников и пряталась в них со своими динозаврами. Когда Рэю и мне надо было доставить товар, она ездила с нами. Рэй не возражал – не потому, что был такой хороший, просто ему хотелось хоть в чем-то не подчиниться боссу. Джоди с нами в одной машине – это нарушение целой сотни разных предписаний, постоянно напоминал он мне, судорожно сжимая баранку и скаля зубы, словно мы мчались с ограбления банка.

И даже несмотря на то, что я регулярно брал Джоди с собой, Эмбер все равно пришлось пропускать занятия, чтобы сидеть с сестрой. В конце концов явилась дама, надзирающая за прогулами, и провела с нами беседу.

– Жалко, – сказала она, – что Джоди – не дочь Эмбер, тогда бы ей как несовершеннолетней матери бесплатно предоставили дневную няню. Если бы удалось доказать, что няня нужна.

Я попросил ее растолковать смысл слова «нужна».

– Нужна – в финансовом плане, – сказала дама. – Если нет денег оплатить услуги приходящей няни и мать вынуждена пропускать уроки по этой причине.

Я заметил, что денег на няню у нас нет, а Эмбер, вероятно, придется бросить школу ради маленькой сестры.

Дама ответила, что мы не можем участвовать в программе, потому что Эмбер – не мать Джоди.

– Зато я – ее родитель, – заявил я. – Я подписал документы, по которым я – законный опекун своих сестер. И наша мама их тоже подписала.

Но я ведь уже закончил школу. Школа ничего не может для меня сделать.

– Так, значит, если бы Эмбер наделала глупостей, типа забеременела и родила, вы бы пришли ей на помощь, а без этого никак?

Дама поджала губы и холодно посмотрела на меня, словно желая сказать: да вы никакой помощи и не заслуживаете. Такие люди попадались мне на каждом шагу. Прочитает человек газету или насмотрится теленовостей и проникнется лютой ненавистью к маме. Такой ненавистью, что, кажется, и всех нас готов закатать в тюрягу.

Это задело меня за живое, и я разразился речью. Да малолетних матерей надо гнать из школы взашей. Да такие дуры никогда не станут полезными членами общества. Да за каким чертом школа тратится на нянь; лучше бы надели на каждую девицу уздечку или вшили противозачаточную торпеду под кожу. И плевать мне, что это нарушит права этой дуры, Американский союз защиты гражданских свобод может утереться.

Я говорил серьезно. Вот до чего меня бесило все то, что происходило со мной. Сочувствия не осталось ни на грош.

Дама терпеливо выслушала меня до конца. В поведении моем ничего нового нет. Она и не таких видела. Мы хотя бы не замарашки, не пьяницы и не голодающие. И вшей у нас нет. И синяков. И школу не хотим бросать. Ни я, ни девочки. Она еще вернется. Может, для Джоди сделают исключение.

Я стоял у окна и смотрел, как она шагает по нашему двору в своей мятой плиссированной юбке и сером блейзере. Так уж получилось, что все до одной женщины, с которыми я общался последнее время, были в строгих жакетах и юбках из Кэти-Ли-Колекшн «Уолмарт», а мужчины – в костюмах из «Джи-Си-Пенни» [21].

Первые несколько недель после маминого ареста мы только и делали, что переходили из одного присутственного места в другое. С нами беседовали детективы, адвокаты, мозгоправы, налоговики, представители исправительных учреждений, сотрудники похоронных бюро, репортеры, социальные работники, банкиры. Мы похоронили отца и через стекло попрощались с мамой.

Последним по времени для меня стал Национальный банк Лорел-Фоллз, где я переговорил с сотрудником папочки Келли Мерсер об отсрочке платежей по закладной на месяц-другой. По его словам, банк рад бы помочь – в разумных пределах, – но если дать отсрочку одному клиенту, придется давать льготы и остальным.

Я заспорил, что, может, стоит ограничиться детьми, которые внезапно потеряли обоих родителей и остались без средств и без источника дохода. Вряд ли таких льготников отыщется много.

Он хихикнул и подтвердил:

– Да уж, вряд ли.

Тогда я спросил его:

– Может, мне обратиться напрямую к банку, а не к вам? Может, у банка добрые отношения с нашим домом?

Клерк посмотрел на меня как на невменяемого. Шумиха вокруг убийства еще не стихла, происшествие было у всех на слуху.

Я поднялся с места и подошел к календарю «Красоты Пенсильвании», что висел на стене его кабинета. Августовская картинка изображала ярко-красный амбар в ярко-зеленой долине под ярко-голубым небом. Я всю жизнь прожил в юго-западной оконечности Аллеганских гор и никогда не видел таких кричащих красок. Ни у амбаров, ни у неба.

Я ткнул в амбар пальцем и осведомился:

– Какая-то связь с банком?

Клянусь, его рука шмыгнула под стол и нажала тревожную кнопку. Он отнес меня к определенному типу.

Когда я вернулся домой, все три сестрички сидели на диване и ожидали, как решилась их судьба. И на меня снизошло озарение. А словами я его выразил так: никто не знает, что мы здесь.

Глядя вслед удаляющейся даме, надзирающей за прогулами, я повторил про себя эту фразу. Впрочем, прошло какое-то время и дама вернулась: Джоди разрешили посещать группу продленного дня в школе. Но я ее не пустил. Не хватало еще, чтобы для нас делали ИСКЛЮЧЕНИЕ.

Мы прожили этот год, ни от кого не получая ровно никакой помощи, и я гордился нами. Эмбер закончила девятый класс. К Джоди вернулся дар речи. Я оплатил все счета. В самые тяжелые минуты я черпал энергию в злости и ужасе, что охватили меня, когда я пришел домой и понял: про нас забыли.

Про нас забыли, но мы были не одиноки. Я понимал: кроме нас, масса детей проходит через те же испытания. Восемьдесят процентов женщин из маминой тюрьмы убили мужа или сожителя. Я как-то привел эти данные Бетти. Спросил:

– Вам это ничего не говорит про женщин?

Она сказала:

– Нет. Зато тебе говорит про мужчин.

Насмотрелся я на индеек и на небо, глаза стали слипаться. Неважно, какой сегодня день и надо ли мне идти на работу. Сон совсем меня сморил.

Я поднялся с травы, сделал пару шагов к дому и застыл на месте.

На диване сидела Мисти и целилась из винтовки мне в голову.

Я завопил и бросился ничком на землю. Тридцать птиц с кулдыканьем кинулись наутек.

– Ты это чего? – крикнула Мисти.

– А на что тебе мое ружье? – проорал я.

– Так индейки ведь. Хотела подстрелить парочку.

– Господи.

Лоб у меня был весь мокрый. На подгибающихся ногах я доковылял до сестры.

– Никогда больше так не делай. – Я вырвал ружье из ее рук.

– Я думала, ты обрадуешься. Бесплатная жратва.

Со своими веснушками она расправилась, нанеся на щеки две широкие лиловые линии. Прямо фермер из эпохи подсечно-огневого земледелия.

– Почему ты на меня так смотришь? – спросила Мисти.

– Как «так»?

– Типа ты очень удивлен, что видишь меня.

– Порой я забываю, что ты еще ребенок.

– Я не ребенок, – возразила сестра. – У меня месячные начались.

– Об этом не со мной, – поморщился я и проследил за ее взглядом.

Она смотрела на камень, о который я шарахнулся накануне. На нем четыре идеально круглых бурых пятна.

– Не называй меня ребенком, – попросила сестра.

Я осторожно дотронулся до нижней губы. Рожу я умыл в ручье Келли, но своего отражения не видел. Губу небось разнесло. Болит, зараза, ужасно.

– Думаю, когда вырастешь, тебе неплохо бы поступить в колледж и найти приличную работу, – выдал вдруг я ни с того ни с сего.

– Колледж? – рассмеялась она. – Мне в «Сладкую лунку» не выбраться.

– В смысле, не хочу, чтобы ты работала в «Шопрайте». А так можешь заниматься, чем понравится.

Она хмуро посмотрела на меня:

– Нет, не могу.

– Это почему же?

– Чтобы поступить в колледж, надо быть умным.

– Не обязательно.

– Надо быть богатым.

– Не обязательно.

– Надо что-то из себя представлять, – настаивала Мисти. – А я – никто.

– Это неправда, – возразил я.

– Наверное, – согласилась она, к моему облегчению. – Знаешь, кто я такая?

– И кто же?

– Хороший стрелок.

В глазах у Мисти был вызов.

– Уже кое-что, – заметил я.

– Только это никого не интересует. За исключением папы.

Я не знал, что сказать. Мисти никогда не говорила об отце, хотя все мы понимали, что живой он значил для нее куда больше, чем для любого из нас.

– Типа как ты никого не интересуешь, за исключением Эмбер.

– А?

На ее губах мелькнуло какое-то подобие улыбки и пропало. Потом Мисти повернулась ко мне спиной и зашагала прочь. Она все сказала. Теперь заговаривать с ней бесполезно. Все равно что молить двери древнего собора открыться.

Вот она уселась на диван, потеребила кошачий ошейник, оглядела двор, усеянный желтыми цветочками, распустившимися за одну ночь, потом взгляд ее скользнул по бурой дороге, зеленому пятну вырубки, серо-голубым холмам на фоне розового неба… Но я знал, что перед глазами у нее ружье и несостоявшийся выстрел.

Я направился в свой подвал. Спать, спать… Поставил ружье в угол на положенное место, подошел к кровати, разделся и лег. Не хотелось ни во что кутаться, но в комнате было градусов на десять холоднее, чем на дворе. Пришлось снять со спинки стула папашину куртку.

На столе лежало письмо Скипа. Надо наконец-то ответить ему. Привет, Скип. Что новенького? Я трахнул миссис Мерсер.

Прочтет – охренеет. Не поверит, правда. И я не могу его за это осуждать. Но я ее поимел. Таки да. Со всей силы. Будь она доской, треснула бы посередке.

Стоило об этом подумать, как у меня тут же встал. Причем стояк был нехороший. Не такой, как от просмотра каталогов женского белья. Упорный какой-то. Выводящий из себя, словно чесоточный зуд.

Я никогда не мог удержаться, чтобы не почесаться. Укусы комаров расчесывал до крови. Порой мама при виде кровищи грешила на папу, и я ее не разубеждал. Не ради сочувствия и не затем, чтобы подложить свинью папаше. А вот узнают родители, что вру, и отбросят распри. Злость на меня их объединит.

Гонять шкурку, пока кровь не пойдет! Только я заранее знал: легче мне не станет. На руку больше нечего надеяться. Одной фантазии мне теперь мало. На мой член тоже излился свет.

Персик. Переспелый персик, нежный и сочный. Вот какая она была изнутри.

Я рухнул на кровать, уставился на лампочку. Перед глазами у меня так и стояла фигура Келли, постепенно растворяющаяся во мраке, ее задница под длинной белой футболкой…

Не знаю, понравилось ли ей. Отдельные частички ее тела, которых касались мои губы и руки, не дали мне воспринять целого. Да если бы я и следил за ее реакцией, откуда мне знать, на что обращать внимание прежде всего?

Я как-то подслушал, как мой двоюродный брат Майк распинается перед приятелем насчет своей последней по времени подружки. Дескать, им с этим делом надо быть поосторожнее, оказалось, она кричит, хорошо еще, дома никого не было. По тому, как они лыбились, я понял: если подружку проняло до крика, это самое то. Ты крутой сексуальный террорист.

Если бы любовница начала подо мной кричать, я бы весь изнервничался. Не нужна мне крикунья. И такая, что несет похабщину, тоже не нужна. Пусть лучше смотрит на меня.

По крайней мере, я всегда так считал. А когда на самом деле оказался с женщиной, не мог на нее смотреть. Глядеть в глаза, называть по имени – это чересчур по-человечески. Когда весь отдался животному инстинкту.

Не знаю, что я учинил бы, окажись я в ее глазах не на высоте. Не удивился бы, это точно. Высоты мне как-то не даются. Но оттого, что сознаешь свою неспособность, не легче. Толстяки не в восторге от своих запасов жира. А бедняки не восхищаются своими лачугами.

И все-таки я не удержался, дал волю рукам.

Когда проснулся, телевизор орал на полную катушку, приемник Эмбер старался его перекричать. Хотелось есть. Я прошел на кухню. На плите лежали два последних кусочка пиццы. Я их живо проглотил и запил «Маунтин Дью». Газировки оставалась последняя банка.

Из дома я выскользнул через заднюю дверь. День оказался таким же погожим, как и утро. Не слишком жарко и совсем не холодно. Голубое небо и пухлые белые облака. Как на календаре там, в банке.

Я обошел дом, осмотрел его. Все-таки он был не так уж плох, не чета типовым дешевкам под виниловым сайдингом. Базовая постройка очень даже ничего: серая, с красными ставнями и крыльцом, которое папаша построил для мамы в честь первой годовщины свадьбы, деревянные перила белые, крыша крыта красной черепицей.

Мама была беременна Мисти, когда родители решили пристроить дополнительную спальню. Мама мне так и так ее обещала: мы с Эмбер уже выросли, и негоже было брату и сестре проживать в одной комнате. С другой стороны, для переселения в подвал я был слишком маленький.

Папаша, дядя Майк и дядя Джим решили, что все строительные работы проведут сами. Как строить и какими инструментами, троица знала. С самоотдачей дело обстояло хуже. Они были точно дети. Чокались пивными банками и обливали друг друга. Соревновались, кто громче рыгнет. Бросали работу на полпути, чтобы отправиться на рыбалку.

На пристройку они ухлопали два года. В первую зиму сделали теплоизоляцию из пластика, во вторую – из стекловолокна. Папаша удачно прикупил б/у сайдинг. Он был коричневый, но папаша обещал маме, что выкрасит весь дом в один цвет. Так у него руки и не дошли.

На свой девятый день рождения я получил от предков комнату. Мама натянула красную ленточку а я должен был разрезать ее ножницами, словно на торжественном открытии новой окружной свалки. Кровать уже была на месте, с новыми простынями и наволочками, на которых были изображены Черепашки-ниндзя. Папаша расщедрился и отдал мне свой комод, который раньше стоял в сарае, заполненный всякими винтиками-шпунтиками. Мама закрепила шкаф и выкрасила в зеленый цвет, в тон черепашкам. На комоде стояла карандашница, ее Эмбер сделала для меня из банки из-под супа, строительного картона и блесток.

Все дожидались меня: папаша, рука у мамы на плече; мама с малышкой Мисти на руках; Эмбер в розовом костюме балерины с Хэллоуина (она настояла, чтобы надеть его на мой день рождения), улыбка от уха до уха. В балетной пачке застряли крошки шоколадного торта.

Они ждали проявлений восторга, хотя знали, что я мечтал о Резиновом Силаче[22] и о Расхитителе Могил, радиоуправляемом грузовике-монстре.

Глаза у меня наполнились слезами. Нет, комнату я тоже хотел. А как же. Только думал, она и так моя.

Справившись с рыданиями, я провизжал, что каждый ребенок в Америке, за исключением меня, получает на Рождество Расхитителя Могил и что ни у кого еще не было такого паршивого дня рождения, как у меня сегодня.

«Ну и влетит же мне сейчас», – успел подумать я, прежде чем броситься вон из дома. Перебежал дорогу, пересек вырубку и уже почти скрылся в лесу.

К моему удивлению, папаша не отставал. Вообще-то, если надо кого поймать, толку от бати чуть. Две-три попытки – и он затаивается на диване, словно большая кошка в высокой траве саванны, и ждет, когда жертва потеряет бдительность.

А из меня бегун никакой. Я и тумаки-то огребал, потому что никуда не спешил. Не видел смысла. Так и так получишь по башке, зачем уродоваться? Но сегодня все было по-другому, мы оба это знали. Я как будто убегал не от родителя, а от своей жизни. И чувствовал, что без погони не обойдется.

Старался я, наддавал, вырвался вперед и вдруг – раз! – запутался в собственных ногах. Ну вылитый дурачок из фильма ужасов. А папаша тут как тут. Схватил меня за руку, размахнулся… Хорошо, не в лицо попал, а в грудь. Я так и сел. Прямо на черный язык. Так у нас называют выход соли на поверхность, он черный из-за угля.

Весь холм из-за таких языков будто в струпьях. Я еще волновался, не вредна ли эта соль для оленей. Когда-то мне было их очень жалко: налижется тупая скотина соли и копыта отбросит. И только потом понял: инстинкт их всегда оградит, даже если разум спасует, инстинкт подскажет: это яд.

Папаша меня поднял, поставил на ноги и ударил еще раз. По лицу. Я знал, что так и будет. Знал: он поставил себе цель и должен ее достичь. Снять напряжение. Лично я тут был как бы ни при чем. Я для него был не сын и как бы даже не человек, я для него был задача.

Потом папаша схватил меня за руку и поволок к дому Открыл дверь грузовика и втолкнул меня в кабину Я сидел смирно, хотя внутри у меня все так и тряслось.

На крыльце показалась мама и подняла крик. Пару минут они орали друг на друга. Я в перебранке не упоминался совсем. Мама разорялась, сколько сил она потратила, чтобы привести в божеский вид мой шкаф, а папаша в ответ вопил, что именно он построил эту гребаную комнату и если ей нужен дворец, то она не за того человека вышла замуж. Потом мама принялась причитать, что мороженое тает, а торт засыхает.

Перетрусившая Эмбер где-то пряталась. Ночью опять залезет ко мне в постель. Мне было очень не по душе, если она забиралась ко мне из-за того, что папаша побил ее, но я не возражал против совместного ночлега, если влетало мне.

Папаша внезапно оборвал крики и хлопнул дверцей машины. Мы отъехали. Вид у мамы был перепуганный. Помню, у меня мелькнула мысль: сейчас свернем на проселок и папаша меня пристукнет, а тело зароет в лесу. Мысль эта не поразила меня своей новизной и даже не очень расстроила. Не больше, чем весь этот мерзкий день рождения и сознание того, что все мы когда-нибудь умрем.

За рулем папаша не проронил ни слова. И по сторонам не глядел.

Наконец мы свернули с шоссе. Перед нами открылся целый городок из серых зданий с потеками ржавчины, пустых и мрачных. Вокруг зданий простиралась зараженная территория, не меньше десяти акров, а вдоль дороги на милю тянулась колючая проволока с ярко-оранжевыми надписями ОПАСНО и ВХОД ЗАПРЕЩЕН. Запретительные таблички были сплошь усеяны дырками от выстрелов.

– Карбонвильские водоочистные сооружения, – вдруг рявкнул папаша. Я даже подпрыгнул от неожиданности.

Разумеется, я знал о существовании станции водоочистки. Все вокруг знали. Ее спроектировали для регенерации кислых шахтных вод, поступающих из близлежащего заброшенного комплекса № 9. Чтобы они снова стали пригодными для питья. Комплекс № 9 также был мне хорошо известен. Это первая шахта, на которой довелось работать дедушке, он нам про нее все уши прожужжал, причем говорил про ее штреки так трепетно, словно это не шахта, а женщина.

Станция проработала по назначению всего год, потом что-то пошло не так и надзорные органы ее закрыли. И вот уже лет двадцать пять то, что от нее осталось, служит памятником бессмысленной попытке исправить природу.

Папаша свернул на обочину. Вышел из машины и направился куда-то. Я автоматически последовал за ним.

Перед парой десятков небольших серых кирпичных домиков, беспорядочно разбросанных перед колючей проволокой, мы остановились.

Папаша присел на корточки, сделавшись ниже меня ростом, и повел перед собой рукой:

– Здесь прошло мое детство.

Он это серьезно? Мне всегда представлялось, что он провел детские годы там, где жили бабушка с дедушкой. Восхищаться там особенно нечем, но это приличный, добротный дом.

Поначалу я никак не мог понять, что выражает его лицо. Не боль и не злость, это точно. Но и не умиление, не тоску по старым временам, как в случае с дедушкой. Тот только и вспоминал всякие жуткие места, где когда-то отметился, а куда-нибудь на пикник его было не вытащить. Жалости к самому себе, горемычному, я в папаше тоже не приметил. Скорее была гордость, но без самодовольства, приятие случившегося, но без перебора возможных вариантов развития событий. Какое-то понимание пришло ко мне только по возвращении домой, когда я улегся на новых простынях в своей новой комнате и синяки на лице и груди отозвались привычной болью. Конечно, жизнь у бати сложилась неудачно. Но он не озлобился.

Раньше суть дней рождения заключалась для меня в торте и подарках. В тот год я понял, что суть их в другом. В том, что выжил.

Года четыре назад папаша затеял новую пристройку. Вбил себе в голову, что ему нужна своя комната с телевизором. Чтобы без детей. Они с дядей Майком так ее и не закончили, успели только новую стену поставить взамен старой. От их стройки во дворе остался валяться деревянный каркас и несколько рулонов розового теплоизолятора. Я их продал вместе с досками через месяц после смерти бати.

Дядя Майк был прав. Карниз и наличники надо покрасить, а то дерево начало гнить. На крыше не хватает двух черепиц. Да и на земле найдется работа, вон листья все сливы забили. И надо, наконец, разобраться с огрызком антенны.

На верхней ступеньке крыльца сидела Джоди с блокнотом. Трехрогий Спаркл и Желтяк с головой-шлемом, которого я ей купил, чтобы держала рот на замке, расположились по обе стороны от нее.

– Что это ты делаешь? – спросила сестрица.

– Составляю список дел, – ответил я. – А ты чем занята?

– Это я составляю список, – не согласилась Джоди. – У тебя и бумажки с собой нет.

– Мой список в голове, – объяснил я. – А ну-ка покажи мне свой.

Она протянула мне листок.

ПАКАРМИТЬ ДЕНОЗАВРОВ

ПРИБРАТЬСЯ В МАЕЙ ПАЛАВИНЕ КОМНАТЫ

СЛОЖИТЬ БЕЛЬЕ

НАВЕСТИ ПАРЯДОК ВО ДВОРЕ

– Что у тебя с губой? – спросила Джоди. – Она вся распухла.

– Ничего такого, – пробурчал я. – С каких это пор ты наводишь порядок во дворе?

Она нарисовала сердечко на своем списке.

– Эмбер вчера сказала, тебя расстроил дядя Майк. Велел привести двор в приличный вид и всякое такое. Поэтому ты нахлестался пива и ушел гулять с Элвисом. Я тебе помогу. – Она помолчала и нарисовала еще пару сердечек. – Почему вы с Эмбер всегда ругаетесь?

– Ты слышала, как мы ссорились?

Она кивнула.

– И что же ты расслышала?

– Эмбер кричала плохие слова.

– Не обращай внимания.

– Да нет, пусть кричит, – прощебетала Джоди. – Эсме говорит, сдерживать эмоции – вредно для здоровья. Куда лучше дать чувствам выход.

– Есть на свете что-нибудь, чего Эсме Мерсер не знает?

– Она не знает, кто такой Конфуций.

– Конфуций? – Я искоса взглянул на нее. – А ты знаешь, кто это?

– Дядька, который пишет предсказания.

Я улыбнулся.

– Кто тебе сказал?

– Мама.

Улыбаться сразу же расхотелось.

Джоди выжидательно смотрела на меня, не стану ли я спорить. Я ногтем отковырял со ступеньки пару чешуек краски.

– Эсме говорит, ее мама и папа все время ругаются, – продолжила Джоди. – Она спросила у мамы, зачем надо ругаться, а та сказала, лучше выплеснуть эмоции, чем сдерживаться.

– Ее родители часто ссорятся?

– Ага. А еще ее мама кричит на нее и на Зака, а потом обнимает, плачет и просит прощения. Я сама видела. – Она опять глянула на меня: убедиться, что слушаю. – У Эсме чудесная мама, она красивая и может пройтись колесом, только…

– При тебе она проходилась колесом?

– Да.

Я постарался сделать равнодушное лицо.

– Она и для тебя может пройтись, – заверила Джоди, не сводя с меня глаз.

– Замечательно.

– Мне кажется, – сказала Джоди, передергивая худыми плечиками под полинявшей рубашкой поло с изображением мышки Минни, – у нее не все дома.

– Ничего подобного, – не согласился я. – Все родители порой кричат на своих детей.

– Почему?

– Потому что дети безобразничают и выводят их из себя.

– А мы выводим тебя из себя?

– Еще как.

– Но ты ведь почти никогда на нас не кричишь.

– Поэтому здоровья во мне все меньше.

– Ой. А почему тогда она потом плачет и просит прощения?

– Наверное, потому, что любит своих детей и ей становится стыдно за свой крик.

– Папа, когда нас бил, ни разу не извинился. Он нас не любил?

– Отец нас любил.

– Мама на него кричала и никогда не просила прощения.

– Джоди, – я поднялся на ноги, – у меня куча дел сегодня.

– А мама нас любит?

Я закрыл глаза. Чтоб ты провалилась вместе с этим домом и моей злорадной радостью.

Так, значит, родители Эсме все время ссорятся?

– Разве мама не говорит на каждом свидании, что любит тебя? – спросил я четко и раздельно.

– Поступки красноречивее слов, – отчеканила Джоди. – Так написано в предсказании. Могу показать.

– Не надо. Я тебе верю.

И я поспешил отойти от нее подальше. Сразу стало легче. То есть если бы два года назад кто-нибудь сунул мне список всего того, на что мне придется пойти ради Джоди, и предложил выбрать самое сложное задание, я бы выбрал «Вытереть блевотину, когда сестру вдруг вырвало среди ночи». А самым ответственным поставил бы «Дать хлеб насущный». Сейчас место самого-пресамого заняло одно: «Беседовать с сестрой».

Я направился к папашиному сараю, размышляя, с чего начать: скосить траву или пройтись по двору граблями, когда на глаза мне попался Элвис. Пес мотал башкой из стороны в сторону, из пасти у него свисал какой-то ошметок.

Кто-то из девчонок спустил собаку с цепи.

Я бросился к могиле Рокки. Ямка была пуста.

– Блин, – процедил я и кинулся за Элвисом.

А пес решил, что я хочу с ним поиграть, и поскакал в лес. Я гонялся за ним, сколько хватило дыхания, потом в изнеможении сел и привалился спиной к дереву.

Из подлеска, весело размахивая хвостом, на меня внезапно выскочил Элвис: что это ты, мол, так быстро скис? В зубах у него был вовсе не дохлый сурок. Что-то вроде старой грязной тряпки.

– Иди сюда, дурачок, – позвал я пса и тихонько свистнул. – Ну же, не бойся.

Элвис скептически смотрел на меня, хвост его застыл на месте.

– Ко мне, – сурово произнес я.

Барбосу хотелось поиграть еще, но я не поддался. И вот он рядом со мной – уронил тряпку мне на колени и пару раз лизнул в щеку.

И вовсе это была не тряпка. Девчоночья майка, красная, с большим подсолнухом посередине, с огромным бурым заскорузлым пятном и вся перемазанная в грязи.

Я стряхнул грязь, разгладил ткань. Что-то знакомое. Правда, Джоди будет великовата, а Мисти маловата. Пятно здоровенное. Может, шоколад, может, краска.

Но я-то знал: это кровь.

Глава 10

Пару дней я никому не задавал вопросов насчет майки. Даже не скажу почему Ну нашел окровавленную девчачью майку ничего страшного. Не саму же девчонку.

Потом спросил Джоди. Она хоть не будет приставать с расспросами. Джоди сказала, что майки с подсолнухами у нее никогда не было. Комбинезоны с маргаритками – да, были.

Следующей была Эмбер. Стиркой в основном занималась она. А также штопкой, заплатами и подшиванием кромок. Большинство вещей Мисти и Джоди когда-то носила она и помнила фасоны и что кому идет. Это тебя толстит. Это впору психам надевать. Это старье из семидесятых. Это мода восьмидесятых. Это очень вызывающе.

Стоило мне спросить про майку с подсолнухом, как Эмбер оживилась. Ведь с вечера субботы между нами была напряженка, мы друг с другом почти не разговаривали. А тут такая тема – шмотка. Как устоишь?

Разумеется, у нас была такая майка. Как я мог забыть? В комплекте с клетчатыми красно-белыми шортами. Она этот наряд недолго носила. Очень уж простецкий. Ну и отдала Мисти. Шорты себе оставила. Они Мисти толстили.

Если подумать, она эту майку лет сто не видела. Мисти выросла, но вещь может пригодиться Джоди. Где она, кстати, эта майка? И что это она меня так заинтересовала?

Я чуть было не рассказал ей правду – Элвис раскопал пропитанную кровью футболку в лесу, – но передумал. Эмбер при виде крови – пусть даже из носа – моментально хлопается в обморок. Поэтому я наврал, что майка мне приснилась.

Сестра сощурилась, но вроде поверила. Чего не случится со скорбным головой братом?

Теперь следовало переговорить с Мисти, но все как-то не получалось.

А майка не шла у меня из головы, и я никак не мог понять, почему она там засела. Пока в среду за ужином до меня не дошло. Мисти не удержала в «ленивом сэндвиче» мясной фарш с кетчупом, и начинка заляпала ей кофточку. Эмбер вышла из себя и принялась разоряться, что поди теперь отстирай жирное пятно и как это Мисти умудрилась, ведь один Господь ведает, когда у нас будут деньги на новую вещь. Мама сказала бы то же самое, только спокойно.

Папаша бы наподдал. Несильно. В присутствии мамы и за столом его подзатыльники были ерундовыми. Чтобы только зубы щелкнули да на секундочку зазвенело в ушах.

Помню, как он расквасил Мисти губу и та в молчании смотрела, как на ее джинсы падают темные капли. Она потом постаралась, чтобы эти штаны не попались маме на глаза, выбросила их в мусорный бак. Не самое удачное место, но пятишестилетняя девочка не сообразила. Мама, разумеется, обнаружила улику и устроила папаше скандал.

И майку с подсолнухом, скорее всего, спрятала Мисти. Объяснение логичное, но меня мороз продрал по коже. Как же папаша должен был избить дочку, чтобы натекло столько кровищи?

Бетти посоветовала бы расспросить сестру. А также полюбопытствовать у Джоди, что она видела в тот вечер, когда мама застрелила папашу, и поинтересоваться у Эмбер, за что она меня так не любит. И еще ворваться в дом Келли Мерсер во время изысканного ужина, который та задает своему мужу-банкиру и благовоспитанным детям за стеклянным столом на каменном полу, и осведомиться, чего это ей захотелось со мной трахнуться. Рекомендовала же мне Бетти задать маме прямой вопрос: за что ты убила папу?

Если я не получу ответов, СОМНЕНИЯМ НЕ БУДЕТ КОНЦА.

Всю неделю напролет я отрабатывал свои восемь часов в «Беркли», возвращался домой, спрашивал, не звонил ли кто мне, ужинал, полчаса мылся и чистился, спрашивал, не звонил ли мне кто, катил в «Шопрайт», работал до полуночи, возвращался домой и будил Джоди, чтобы спросить, не звонил ли мне кто.

Я рассуждал вполне логично. Захочет Келли – позвонит. Ведь мы хорошие знакомые. Мы соседи. Наши дети играют вместе. Они ездят в школу на одном автобусе. Предлогов можно найти массу. В конце концов, она может наведаться к нам в гости еще с одной книгой или кулинарным рецептом.

Впрочем, самолюбие тоже выкидывало номера. Как-то в субботу после пяти-шести часов бесплодного ожидания я вдруг начал всерьез тревожиться, что между ней и мной стоит какое-то препятствие. Может, все стало известно мужу. Может, у нее дом сгорел. Может, она ударилась головой и у нее отшибло память. Может, какое несчастье в семье. Может, ее покусал бешеный скунс.

Но по ходу недели выяснилось, что ничего такого не произошло. Каждый вечер за ужином я подвергал Джоди допросу, и картинка постепенно сложилась: мама провожает Эсме до автобуса по утрам и встречает во второй половине дня, живая и здоровая.

Я сделал все возможное, чтобы подбить Джоди пригласить Эсме к нам или самой напроситься к ним в гости, но у Эсме вся неделя оказалась расписана. В понедельник она идет к стоматологу, во вторник у нее урок танцев, в среду – собрание герл-скаутов, а на четверг запланирован поход в гости к Крузу Батталини.

В конце концов я пришел к убеждению, что я для Келли Мерсер ничего не значу.

В ночь с четверга на пятницу мне не спалось. В пять утра я встал с кровати, поднялся в кухню и сел у стола, не сводя глаз с телефона. Она наверняка еще спит. Я зажмурился и представил себе ее обнаженную, разметавшуюся по постели и себя рядом. Более того, я физически ощутил ее присутствие, и это было хуже всего. Даже если мне удастся выбросить ее из головы, из кончиков пальцев ее не выкинешь.

Я просидел так примерно с час, пока девчонки не проснулись, не застучали ящиками комода, не спустили воду в туалете. Тихонько вышел через заднюю дверь и отправился гулять с Элвисом. Постоял на дороге, ведущей к «Стреляй-роуд», и зашагал к лесу. Утро выдалось холодное, туманное, и между деревьями было очень сыро. Колючки цеплялись за штаны, ветки хлестали по лицу, но я упрямо пер вперед хорошим спортивным шагом.

Три мили до дома Мерсеров показались мне необычайно долгими. На откосе шоссе я появился, когда джип Брэда Мерсера выруливал со двора.

Откос был крутой – прямо обрыв. Элвис и я уселись за деревьями на мокрую землю. Мы находились футах в двадцати над шоссе, отсюда была хорошо видна задняя часть дома Мерсеров и дорога, ведущая от шоссе к дому. Школьный автобус подбирал здесь Эсме, после чего катил за Джоди.

Я ждал и смотрел, придерживая Элвиса за ошейник, чтобы ненароком не выскочил и не выдал нас.

Первой, копаясь в ранце, появилась Эсме, за ней Зак с пакетом сока.

А вот и Келли. Кружка дымящегося кофе в руках и снова шорты. А ведь на дворе свежо. Фуфайку, правда, надела. Большую такую, серую.

– Дети, не выбегайте на дорогу! – крикнула Келли. Голос звонкий, как колокольчик.

И ничего особенного больше не произошло. Эсме спросила о чем-то мать, та только головой покачала. Зак притащил пригоршню камешков, Келли ему улыбнулась. Потом на секундочку повернулась к детям спиной, оглядела холмы и отхлебнула из кружки.

Подъехал автобус и с пыхтением остановился прямо подо мной. Зараза, весь вид закрыл. Тронулся с места, увез Эсме. Келли и Зак махали ему вслед.

Она протянула сыну руку и они зашагали обратно к дому.

Я поднялся. Джинсы у меня насквозь промокли. А нечего шляться по лесу и сидеть на покрытой росой траве.

Хоть бы она повернулась и посмотрела на меня. С жалостью, с насмешкой, с холодной душой, все равно как, только бы посмотрела. А то мне начало казаться, что я все выдумал.

На работу в магазин Беркли я все-таки попал. С полуторачасовым опозданием. Влетело мне по первое число. Пришлось на целый час задержаться против обычного графика, и времени заехать домой поужинать уже не осталось. Вечер пятницы, дежурить по кухне опять выпало Джоди, значит, будет яичница-болтунья и бекон.

До «Шопрайта» я добрался голодный и смертельно усталый. Купил два шоколадных батончика и стащил пару таблеток кофеина из порвавшейся накануне коробки. Впервые в жизни я что-то своровал. Поначалу хотел их купить, пока не увидел цену.

Рик обычно сваливает задолго до начала моей смены, но сегодня его толстая рожа маячила за стеклом выгородки для менеджера. Он задерживается, только если предстоит разговор с кем-нибудь из нас. Чтобы никто не мог его упрекнуть в нерадивости и безделье. Нет, он всемогущ и всезнающ, вроде Волшебника из страны Оз.

Рик поманил меня. Ну точно, прознал про таблетки и сейчас попрет меня с работы в шею.

Я совсем не огорчился. Даже как-то легче стало. На гроши, которые я получаю у Беркли, нам не прожить. А больше меня никуда не возьмут, Рик всем раззвонит, что я – воришка. Значит, будем тянуть на пособие. Сяду на задницу ровно, и пусть нами займется правительство. Или пусть раздаст девочек по приемным семьям, и я стану сам себе хозяин.

– У меня на тебя жалоба, – сказал Рик, не отрываясь от бумаг, будто очень занят.

Вот оно, мелькнуло у меня в голове.

Когда приемные семьи разберут девочек, мы с Элвисом отправимся странствовать. Начну с того, что проведаю Скипа. Потом погощу у двоюродного брата Майка. Просто чтобы посмотреть на его рожу и на его дружков-спортсменов.

– Покупатель пожаловался, что ты уложил ему средство для волос вместе с продуктами.

– А?

– Ты меня слышал. И ты не упаковал его предварительно в пластиковый мешок.

– Я уволен? – поинтересовался я.

– Господи. Олтмайер, ты совсем дурак? – фыркнул Рик. – Нет, ты не уволен. Просто больше так не делай. И вот что еще. Слева от двери на склад сложены стеллажи. Смонтируй их в конце секции сухих завтраков и круп и заполни бананами.

– Бананами?

Рик раздраженно высморкался.

– Кое-кому из клиентов лень топать за фруктами через весь магазин. А тут они рядышком. К тому же увидит человек бананы и сообразит, что с ними хлопья вкуснее. И купит. Понятно?

– Может, заодно и сельдерей переместить поближе к арахисовому маслу?

Он тупо посмотрел на меня.

– Так сделали в «Бай-Ло» и продают массу бананов.

– Ладно, – сказал я.

И вот я опять у касс. Черч упаковывал покупки какой-то женщине и рассуждал о преимуществах маринованных овощей «Хайнц» перед «Клауссен». Они, дескать, не только дешевле, но им и холодильник не нужен. Поставил в буфет, и с ними месяцами ничего не сделается. Он-то знает, мама только так и поступает. Банки с овощами стоят у них в буфете с последнего Дня благодарения. Кроме шуток.

Когда я проходил мимо, Черч остановил на мне серьезный взгляд.

– Что стряслось, Черч?

– Что от тебя хотел босс?

– Просил поместить бананы к хлопьям.

Не успели слова слететь у меня с языка, как я пожалел о них. У Черча отвисла челюсть. Он замер с банкой соуса для спагетти в руках, которую собирался упаковать, и принялся качать головой.

– Ну зачем это?

– Люди любят есть их с хлопьями, – пояснил я. – Рик думает, это принесет доход.

Черч сдвинул брови и сосредоточился.

– Это неправильно. С хлопьями бананы не едят.

– Пусть тебя это не волнует, – отозвался со своего места Бад. – Иногда проще судить о вещи по тому, как она используется, а не по тому, что из себя представляет.

– Нет, – настаивал Черч.

– Вот, к примеру, люди, – продолжал Бад. – Если бы мы делили их по внешнему признаку, а не по роду занятий, мы бы никогда не оказались вместе. Я бы угодил в компанию старперов, а Харли работал бы совсем с другими парнями. Побрил бы себе голову и вдел в ухо серьгу. – Он подмигнул мне.

– Нет, – уперся Черч. – Есть хорошие люди и есть плохие. Вот и все. Правда, Харли?

– Пожалуй.

Черч (тощие руки по швам, тощие плечи опущены, вся фигура чем-то напоминает сложенный зонтик) неторопливо прошествовал к своей скамейке и сел. Бад занялся очередным покупателем. Казалось, он с головой ушел в работу.

Я попробовал было незаметно ускользнуть, но Черч был начеку.

– Не делай этого, Харли, – крикнул он мне вслед. – Это неправильно. Я тебе говорю.

На монтаж полок – дешевых железячек с тысячью дырок – я угробил кучу времени. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, старался думать о Черче (как легко разрушить его миропорядок), о поручении Рика (надо постараться и выполнить его без сучка без задоринки), о сотнях коробок с сухими завтраками у меня под носом (я готов был убить ради порции гранолы[23]). Когда закончил, захотелось сбросить всю эту красоту на пол.

Нагибаюсь, чтобы поднять с пола отвертку, и слышу женский голос:

– Будешь вести себя хорошо, так и быть, куплю тебе пирожное.

– Но, мама, это несправедливо. – Это Эсме. – Я беру пирожное, и Зак вслед за мной берет. Получается, у него целых два. А у меня одно. Потому что я терпеть не могу его любимые «Дорито».

– Жизнь порой несправедлива, – вздохнула Келли.

Как я мог забыть, что по пятницам она закупает продукты!

Мне повезло. Она с детьми, наша встреча будет выглядеть естественно. Я вежливо обменяюсь с ней парой слов. Это моя обязанность. Как-никак она – мой клиент. И если она улыбнется мне своей истекающей медом улыбкой, значит, для меня еще не все потеряно. Ну а если лицо у нее будет типа «мы вам сокращаем школьный бюджет», тогда прямо не знаю, что делать.

Я резко поднялся на ноги и чуть не упал. Пара коробок полетела с полки на пол. Я сунул их на место, помчался в конец отдела и затаился. Вроде ее не видать. Метнулся к складу, сорвал с крючка оранжевый жилет, набросил на плечи и понесся к выходу.

– Ты поставил полки, Харли? – завопил Черч.

На улице я на секунду остановился, чтобы перевести дух. Подобрал с земли пару соломинок, со стуком сложил у тележки детское сиденье. Надо успокоиться. Меня затошнило. Зря я, наверное, наглотался таблеток на голодный желудок.

Солнце только-только закатилось. Небо посерело, как и все вокруг. Лишь холмы по ту сторону дороги были голубые. Они плавно вздымались передо мной, колыхались, словно волны океана.

Вообще-то это полноценные горы – подножие Аллеганского хребта. Только назвать их горами – слишком шикарно, а предгорьями – слишком скучно. Слово «холмы» в самый раз будет. Солидно и без претензий.

Лорел-Фоллз – городишко симпатичный. Расположен на дне небольшой долины. Административный центр округа, здесь проходят ярмарки, здание суда из красного кирпича щеголяет белыми колоннами, на ратуше – башенные часы. Имеется больница, две торговые галереи, автокинотеатр, новый «Уолмарт», Ассоциация молодых христиан и раскрученный Центр планирования семьи с клиникой. Правда, клиника очень уж здоровенная. На восемь тысяч населения по последней переписи чересчур.

Я бы не прочь работать здесь, но уезжать из родного дома не хочется. Поселок, к которому мы приписаны, называется Блэк-Ликс. 118 человек. Я с девчонками составляю три процента населения. Серьезная цифра.

Женщина вышла из припаркованной машины, смерила меня подозрительным взглядом и направилась ко входу в магазин. Наверное, собирается нажаловаться, что я бью баклуши. Плевать. Я готов был проторчать здесь всю ночь, даже из головы вылетело, зачем я, собственно, выскочил на улицу. Но увидел Келли Мерсер с тележкой – и сразу вспомнил.

Эсме первая меня заметила.

– Это брат Джоди, – провозгласила она и сделала рукой царственный жест. – Привет, Харли. Привет. Это я, Эсме.

– Привет, Харли, – присоединился Зак. – И я.

Увидев меня, Келли застыла на месте. Тележка резко остановилась. Зак чуть не свалился со своего места, еле удержался. Рулон бумажных полотенец шлепнулся на асфальт. Она нагнулась, чтобы поднять.

– А я-то думала, куда ты подевался. – Голос ее стлался по земле. – В смысле, не видела тебя на рабочем месте. Специально я тебя не искала.

Она положила полотенца в тележку.

– И я вас тоже специально не искал. Встретились, и хорошо.

Она выпрямилась, смахнула волосы с лица и наконец посмотрела на меня. А я – на нее. Любопытно было бы заглянуть ей в глаза, когда я был в ней. Вон когда Эмбер трахалась с тем парнем на диване, он на нее и не смотрел.

А она на него?

Та ночь вновь встала у меня перед глазами. И на сей раз я не удалился восвояси с опущенным ружьем. Я снес ему голову. Она взорвалась, как перезрелая тыква, но это его не остановило. Тело продолжало натягивать Эмбер. Обрубок шеи качался взад-вперед, заливая все вокруг кровью. По ее телу прошла дрожь, и она отрубилась. Кончила? Померла? Или и то и другое сразу? Нет, вот Эмбер оттолкнула любовника, встала с дивана, голая, перемазанная чужими мозгами и кровью, и поблагодарила меня.

– Помочь вам с покупками? – спросил я у Келли.

– Ты не обязан, – ответила она.

Я выпятил грудь, обтянутую оранжевым жилетом:

– Это часть моей работы.

– Ах да. – Она смущенно рассмеялась. – Конечно. Спасибо.

Я принялся перегружать пакеты в багажник, а она открыла дверь машины и усадила Зака на детское сиденье. Я засмотрелся и поставил тяжелую сумку с консервами прямо на буханку хлеба.

– Джоди дома? – спросила меня Эсме.

– А?

– Джоди дома? – четко и раздельно повторила Эсме.

– Ну да.

– Мама, – прокричала Эсме, – когда приедем домой, можно мне будет поиграть с Джоди?

– Уже почти девять, – отозвалась Келли из глубины машины. – Пора спать. Вернемся – и сразу в постель. У Брэда сегодня деловой ужин в Латробе, – объяснила она мне, пристегнув наконец Зака, – а завтра у него партия в гольф с теми же людьми, так что он там и переночует. Я совсем про это забыла, так что с детьми остаться некому… – Она остановилась. – Извини. Тебе до этого нет никакого дела.

Я закончил перекладывать покупки и захлопнул крышку багажника. Келли подошла ко мне поближе, глаза уставились на задний бампер машины, лоб озабоченно наморщен. Я знал, что она собирается сказать.

Если бы я был как ВСЕ ПАРНИ, я бы напрямую спросил у нее, не хочет ли она опять заняться со мной сексом, и при отрицательном ответе принял бы все как есть и постарался выбросить ее из головы. И все-таки было бы круто ее поцеловать. Я ведь еще не целовал ее в губы. Целуюсь я наверняка ужасно, а если б я был дока по этой части, вот как ВСЕ ПАРНИ, она бы разомлела в моих объятиях.

Но я был не ВСЕ ПАРНИ, а она – не Дева Мария. Но и не стервозная шлюха. Ей не хочется меня обижать, но и утешить меня ей тоже нечем. Та еще задачка. Пожалуй, она меня боится.

– Харли… – начала она.

Не хочу ее слушать. Не вынесу ее слов.

– Еще из художников мне нравится Фрэнсис Бэкон, – выпалил я.

Лоб у нее разгладился, только две морщинки остались. Они у нее постоянно. Она радостно мне улыбнулась. Попалась! У каждой бабы есть слабый пункт. У мамы таким пунктом было ореховое мороженое с кленовым сиропом «Валли Дэйри». Если папаша вдруг привозил его домой, она прямо расцветала. И потом долго еще цвела.

– Тебе понравилась «Фигура с мясом»? – спросила она, чуть запнувшись.

– Это где Папа сидит между двумя кровавыми тушами? Да, понравилась.

– Ага. А ты описание прочел?

– Само собой.

– И какое толкование тебе больше по душе? Художник хочет сказать, что Папа – мясник? Или что он такая же жертва, как и освежеванные животные рядом с ним?

– По-моему, Папа смеялся.

– Смеялся? – перепугалась она.

Сунула руки в карманы джинсов. Я завороженно следил за ней. Этими руками она ласкала меня. И царапала.

Прислонилась к багажнику.

– Примерно в то же время он написал серию картин, на которых люди в бизнес-костюмах жутко кричат. Некоторые критики утверждают, что так Бэкон изобразил боль, которую испытывают облеченные властью. Мне кажется, он таким образом пытался передать зло, которое они несут с собой.

– А может, они танцевали?

– Может быть, – улыбнулась она.

– Он умер? – спросил я.

– Кто? Фрэнсис Бэкон?

– Да.

– Мама! – завизжал Зак – Эсме трогает мое сиденье!

– Умер. По-моему, году в 91-м. Или в 92-м?

– Это хорошо.

– Хорошо? – недоуменно засмеялась она.

– Я включу его в свой список умерших, с кем бы я хотел встретиться.

– А такого же списка живых у тебя нет?

Я покачал головой:

– Я прикинул, что у меня больше шансов увидеться с людьми, которые мне нравятся, уже после смерти.

Она опять засмеялась. Я оставался серьезным.

– Этот список длинный?

– Я к нему только приступил.

– Мама! – В заднем окне появилась голова Эсме. – Он поет песенку Барни! Скажи, чтобы перестал!

Келли словно хлыстом огрели. Она кинулась к детям. Голова Эсме моментально исчезла. Из машины донеслись возбужденные голоса.

Когда Келли опять подошла ко мне, на губах у нее играла спокойная улыбка.

– Мне пора ехать.

– Конечно.

– Нет, подожди, – вырвалось у нее.

Она, словно ребенок, набрала полную грудь воздуха и начала скороговоркой, как будто стараясь убедить саму себя:

– Хочу извиниться перед тобой за то, как я ушла. И вообще за все. Хотя было замечательно. Только лучше бы до этого не дошло. Теперь я в этом уверена. У меня такое чувство, что я злоупотребила твоим доверием. Но я хотела помочь. Ты был такой расстроенный. Конечно, это не лучший способ утешить человека. Хотя кто знает. Я плохо соображала.

Из всего потока я уловил только одно слово: замечательно. Как будто речь шла о посиделках за чаем. Я бы подобрал другие выражения, чтобы описать нашу совместную ночь. Например, всепожирающий огонь.

– Все хорошо, – заверил я.

– Нет, нехорошо. – Она утомленно поднесла руку ко лбу. – Я пыталась разбудить тебя. Ничего не вышло. Я забеспокоилась. Мало ли что могло случиться. У детей тоже бывают сердечные приступы. И тут я сообразила: ты просто крепко спишь. Конечно, оправданий мне быть не может. Как я посмела оставить тебя. Под открытым небом. Одного. Ночью.

Она выбрасывала из себя по одному слову. Помедлила, словно смотрела, какая пришла карта, и добавила:

– В грязи.

И еще немного погодя:

– У воды.

И наконец:

– Это ужасно.

– Все хорошо, – повторил я.

– Попросту я… – Она не закончила. – Ты мог подумать обо мне бог знает что.

– Что именно?

– Перестань, Харли. Я замужем. У меня двое детей. – В ее словах был такой трепет, словно она говорила о суровых медицинских противопоказаниях. – Еще примешь меня за жалкую домохозяйку, которая от скуки совращает мальчиков.

СОВРАЩАЕТ. Неоновые буквы одна за другой зажглись передо мной на крышке багажника. Я секунду смотрел на слово, которое они составили, мигнул – и все пропало.

– И я значительно старше тебя. Знаешь, сколько мне лет?

– Двадцать восемь?

– Тридцать три, – сказала она просто.

Да, она была не из тех бабенок, которые млеют, если мужик им скажет, что они выглядят куда моложе своих лет. Терпеть этого не могу.

– По мнению Эмбер, тебе за тридцать, – произнес я.

Она подняла брови:

– Серьезно?

– Не хочу тебя задеть, – сказал я, чтобы не говорить больше про Эмбер, – но про твои анкетные данные, типа замужем, не замужем, число детей и год рождения, я и думать забыл.

– Что же тогда занимает твои мысли?

– Ты правда хочешь узнать?

– Да.

Зак в машине захныкал.

– Твой зад, главным образом.

– Мой зад? – Губы ее сами сложились в улыбку. – И часто ты о нем думаешь?

– Что такое «часто»?

– Раз в день.

– Да.

Машина затряслась. За стеклом в салоне замелькали детские ручки-ножки и плюшевые игрушки.

– Послушай, Харли, – торопливо произнесла она, – сейчас нет времени говорить обо всем этом.

Мне надо отвезти этих двух спиногрызов домой и уложить в постель, а тебе наверняка пора возвращаться на рабочее место.

– Ну да.

– Если хочешь, можешь заехать после работы. Брэда нет в городе, а я ложусь довольно поздно.

– Конечно.

Лицо у нее сделалось радостное и немного обалделое.

– Договорились. – Улыбка на прощание. – До скорой встречи.

«До встречи», – эхом загудело у меня в голове. Ноги точно прилипли к асфальту. Пока ее машина не выехала со стоянки, я не двинулся с места. Только бы она не разглядела в зеркало заднего вида моих выпученных глаз. По мне словно прошлись в первый раз металлодетектором.

Глава 11

Я отправился прямо к ней. Мне и в голову не пришло зайти сперва домой, переодеться, почистить зубы или там собрать ей букет из маминых нарциссов. Я так и остался в голубой рубашке «Шопрайт», папашиной куртке и бейсболке «Реди-Микс».

Впрочем, я по-своему подготовился. Книга по искусству лежала у меня в машине, и прежде, чем тронуться с места, я просмотрел еще пару картин в свете фонарей, на стоянке. Голова у меня теперь была набита выражениями типа «страстный мазок», «смелая композиция» и «непринужденная живая линия с плавными переходами».

Она открыла дверь. Улыбка на лице, майка на лямках и приспущенные штаны, завязанные в поясе шнурком. Каталог женского белья обозвал бы этот наряд «комплектом для отдыха».

– Привет, Харли, – сказала она. – Заходи.

Пол в дверях был из точно таких же полированных камней, что и на кухне. Деревянные панели на стенах покрыты золотистым лаком. На вешалке висели ранец Эсме, зонтик с птичкой Твити, две маленькие курточки, дамская сумочка и мужская фланелевая рубашка.

– Не хочешь снять куртку?

– Нет, – сказал я. – Да.

Она повесила мою куртку рядом с мужской рубашкой. Бейсболку я тоже снял. Взъерошил волосы. Хорошо бы взглянуть на себя в зеркало. Впрочем, прическа ее, думаю, не волнует. Иначе дело у нас никогда не зашло бы так далеко.

Она повернулась, прошла в глубь дома. Спросила через плечо:

– Пиво будешь?

– Конечно.

Ее босые ноги шлепали по каменному полу. Я шел за ней, нервно озираясь, ожидая в любой момент подвоха. Вот сейчас из спальни выскочит муж с ружьем. Или я наткнусь на холодильник, полный расчлененных тел юношей, которых она СОВРАТИЛА и решила до поры до времени не выбрасывать. Если она только попробует опять засунуть руку мне в трусы, я с криком брошусь наутек.

Она нагнулась над открытым холодильником. Судя по тому, как штаны облегали ее тело, нижнего белья под ними не было.

Все во мне напряглось. Не только член. Если бы меня увидел Фрэнсис Бэкон, он бы намалевал меня с торчащей палкой и лиловой рожей и назвал бы картину «Изумленный мальчик с эрекцией».

– Вот.

Она протянула мне бутылку пива. Еще одну бутылку взяла себе. В ее дыхании я уловил и кое-что покрепче пива. То есть чтобы встретиться со мной еще раз, ей понадобился допинг. Тем лучше. Хотя кто знает.

Бутылка у меня никак не открывалась. Она хихикнула. Похоже, хорошо хлебнула. Протянула мне золотую открывашку в форме оленя. Отростки его рогов обхватывали пробку.

– Отличная штука, – похвалил я оленя и поежился от собственных слов.

– Спасибо. Это вещь моего деда.

Повезло. Думал, глупость сморозил, а оказалось, олень нравится ей самой.

– Ты так и не сказал мне, что такое с тобой стряслось в субботу ночью. – Она отхлебнула из бутылки. – Я за тебя беспокоилась. Ты был такой расстроенный, и губа разбита.

– Я упал.

– Упал?

– Ага.

– Значит, дома все хорошо?

– Ага.

Я сидел у нее в кухне за стойкой, смотрел на золотого оленя и думал о своем дедушке. И об отце. О том, как он профукал свою жизнь. Если бы он был искренним с самим собой, какой бы у него получился ИТОГ Что-то ведь ему удалось. А что-то – нет.

– Нет, – внезапно вырвалось у меня. Лицо налилось краской. – Дома все нехорошо. Неблагополучно дома.

В ее взгляде была жалость, любопытство, может быть, даже забота. Я не сразу понял, что еще. Никогда не приходилось сталкиваться с уважением.

– Я могу как-то помочь? – спросила она.

– Трахни меня еще раз.

Рыдания стиснули мне горло, слова давались с трудом. Ее силуэт расплылся передо мной за завесой из слез. Я вытер их тыльной стороной ладони. Она мягко взяла меня за руку и прижала ее к своей шее, будто хотела, чтобы я ее задушил.

Мой большой палец оказался на черной родинке в ямке шеи. Пальцы Келли скользнули мне под рубашку, губы слились с моими. Под тяжестью ее тела я выронил пиво.

Осколки бутылки разлетелись по всей кухне, пиво залило каменный пол. Я невольно отшатнулся и закрыл лицо руками. Сейчас меня побьют, а спрятаться негде. Да у меня никогда и духа-то не хватало встретить наказание по-мужски.

Мисти – другое дело. Она лишь закрывала глаза и вздергивала голову, будто ждала поцелуя. Меня восхищала ее отвага. Папаша уволакивал сестру в ее комнату и захлопывал за собой дверь. Ни плача, ни вскрика я не слышал никогда.

– Прошу прощения, – выдавил я.

– Ничего страшного, – выдохнула Келли.

И сделала шаг ко мне. Стекло захрустело у нее под ногами, но она не остановилась. Руки мои тряслись. Я рыдал, как ребенок. Мне хотелось домой.

Она поцеловала меня снова. Ее руки гладили мою шею, волосы, язык ласкал мой рот.

Я думал, сегодня все пойдет иначе. Ведь истерики у меня не было. Желание не затмевало разум. Но наше прошлое свидание повторилось до мелочей. Руки слепо блуждали по ее телу, пытаясь удержать ее, но она проскальзывала у меня между пальцев, словно кусок масла.

Я оказался не готов к мукам предвкушения. Войти в нее! – вот было мое единственное желание. Все остальное не имело значения. Войти в нее! – и все будет замечательно. Так я ей и сказал.

Неожиданно мы оказались у стеклянного стола. Она выдвинула стул, усадила меня и выскользнула из штанов. Я был прав. Под ними ничего не было. Как и под майкой.

Обнаженная, она опустилась на колени и расстегнула мне молнию. Подошвы ног у нее были в крови. Как у Джоди. Проклятый кусок трубы. Когда я его наконец выдерну?

Она владела мной. Она оседлала меня.

Неужели это происходит на самом деле?

Она направила меня в себя.

Ноги у Джоди нежные-нежные.

И на этот раз я бездействовал. Не совершил ничего из того, что обещал себе, если представится второй шанс. Я даже не смотрел на нее. Не обращал внимания. Меня не заботило, хорошо ли ей. Она ездила на мне, а я лишь держал ее за талию руками, и ярость и скорбь исторгались из меня с каждым движением ее бедер.

Она опустошила меня всего. Во мне не осталось ничего – ни хорошего, ни плохого.

Когда я открыл глаза, передо мной опять вертелись галактики. Но на этот раз Келли была рядом, как сидела на мне, так и осталась. Голова ее уткнулась мне в плечо, грудь упиралась в рубашку «Шопрайта».

Она поцеловала меня в шею, в губы. Привстала. Я выскользнул из нее. Она изучала меня, словно читала собственные записи, и они доставляли ей радость.

– Похоже, ты можешь спать сутками, – сказала она тихонько и поцеловала меня еще раз. – Даже на этом неудобном стуле.

Бедра ее по-прежнему сжимали мне ноги, руки лежали у меня на плечах. Я тупо смотрел на ее тело. Вот коснусь ее сейчас – и сойду с ума.

– Очнись, – сказала она.

Соскочила с меня и протянула мне руку. Я ухватился за нее и на секунду придержал.

Она на цыпочках вышла из кухни: поранила пятку об осколок бутылки. Я пошел вслед за ней и остановился у стеклянных полок, за которыми зеленели «джунгли». Она нагнулась и взбила подушки на диване:

– Ляг.

Я не двинулся с места. Она состроила вопросительную гримасу:

– Что-то не так?

Казалось, она не сознает, что голая, или не понимает, как прекрасна, или не догадывается, что при одном только взгляде на нее кружится голова.

– А?

– С тобой все хорошо? Иди сюда.

Она села на диван. Я плюхнулся рядом с ней. Она мягким движением положила меня на лопатки и взялась снимать с меня обувь. Хорошо, что я сегодня не надел ботинки-говнодавы – промочил тогда в лесу. Эмбер права: вид у них дурацкий.

– У тебя нога в крови, – сказал я.

– Я знаю. Надо обуться. Навести порядок в кухне.

Во мне зашевелился страх. Я попытался сесть.

– Прости меня.

– Все в порядке.

– Я помогу тебе прибраться.

– Нет.

Она толкнула меня обратно на спину и наклонилась, чтобы поцеловать. Я прижал ее к себе и поцеловал в плечо. Она выскользнула из моих объятий.

– Держи себя в руках.

– Прости. Я не мастер целоваться.

– Ничего подобного. Просто тебе надо отдохнуть. Переключиться.

Она взгромоздилась на меня, лежащего, встала на четвереньки, так что наши рты почти соприкасались, и принялась ласкать мне губы высунутым языком.

– А как насчет того, чтобы повторить? – Я судорожно сглотнул.

По-моему, именно такими глазами должна смотреть женщина на мужика, который хорошо справился с задачей.

– Тебе надо поспать, – шепнула она.

– Ты вернешься?

– Да.

Хромая, она вышла из гостиной. За ней тянулся след из ярко-красных капелек. Я хотел сказать ей об этом, только по-прежнему не знал, как к ней обратиться. Секунда – и я уснул.

Она разбудила меня утром. Светало. Я покрутил головой, пытаясь понять, где нахожусь. Большой камин из камня, зеленые заросли за стеклянными полками, чьи-то семейные портреты… Я спал так крепко, будто не спал вообще.

– Харли.

Она склонилась надо мной в самом чистом, самом пушистом купальном халате, какой только можно себе представить. Мне так и захотелось уткнуться в него лицом. Я потянулся к ней.

– Нет, Харли, – она оттолкнула меня, – нельзя. Надо было мне разбудить тебя раньше. Зак уже проснулся.

Я не слушался.

– Извини. – Она дернула меня за руку: – Тебе надо идти.

Я не узнавал ее вчерашнюю. Раздражительная такая, деловая. Перемены настроения были мне хорошо знакомы – как-никак вырос среди женщин, – но такого я от Келли не ожидал.

Она подтолкнула меня к выходу и сунула мне бейсболку, обувь и папашину куртку.

– Зак, скорее всего, ничего никому не скажет, но с трехлеткой никогда не знаешь наверняка.

– Это так.

– Извини. – Она вздохнула и погладила меня по голове. – Приходится тебя вот так выставлять. Будто ты преступник какой.

– Я не в обиде.

– Не знаю, когда снова смогу увидеть тебя. Тут и дети, и Брэд, и две твои работы.

– С одной я могу уволиться.

– Очень смешно, – нахмурилась она.

А что тут смешного?

В полумраке морщины у нее на лбу были хорошо заметны. Две складочки, начинающиеся нигде и уходящие в никуда. Одна нога у нее была как-то поджата. Мне бросился в глаза пластырь на пятке.

На прощание она пообещала мне позвонить. По дороге к своему пикапу я пережевывал ее слова, вертел в разные стороны, искал скрытый смысл. И пришел к выводу, что ей можно верить.

Домой я приехал рано. Часы у меня в машине не работали, но по моим прикидкам было около шести. Джоди и Мисти провели ночь без меня. Эмбер устранилась. Она права: у меня паранойя. Если Джоди и Мисти замечательно обходятся одни днем, значит, ничего с ними не сделается и ночью. И Бетти права: это просто предлог, чтобы не ездить к Скипу.

Может, я все-таки выберусь к Скипу, подумал я, шагая по двору. А может, удастся вытащить Келли из дома?

Мысль была блестящая. Настолько блестящая, что я даже остановился и присел на остов дивана, чтобы ее хорошенько обдумать.

Интересно, получится ли у нее пропасть из дома на всю ночь, как делает муженек? Можно сплести историю и встретиться у нее… да где угодно! И не обязательно вычеркивать из жизни целую ночь. Хватит и часа. Хватит и пятнадцати минут.

Лето на носу. Ночи станут теплыми. Вон с какой легкостью она выскользнула из дома в нашу первую ночь. Ни муж, ни дети не заметили, что ее нет. Можем встретиться в лесу. Можем встретиться на ее просеке.

В старой конторе шахты.

Дверь открылась, и во двор выбежал Элвис. Он не заметил меня, потрусил к лесу. На крыльце показалась Эмбер.

На этот раз на ней был короткий переливчатый красный халатик, а не бывшая моя тишотка. Под халатиком – черная кружевная ночнушка, что помнила нашу последнюю большую ссору. Мама – та тоже надевала облегающие наряды, когда ждала возвращения папаши из бара после крупного скандала. Но только если правота оказывалась на стороне папаши.

Суббота. Что-то рано Эмбер поднялась. Может, ее тоже всю ночь не было, только сейчас явилась домой? Она уже дважды такое устраивала. Оба раза я ей задал трепку. Но сейчас мне не хотелось ругаться и учинять допрос.

– Что ты вытворяешь? – крикнула она.

Я поудобнее устроился на обломках дивана.

– Где ты был?

Ее вопрос я оставил без ответа. Из головы у меня не шла контора шахты. Надо бы там прибраться. Привести все в божеский вид. Повесить занавески на окна.

Она встала передо мной и принялась щелкать пальцами у меня перед носом.

– Что с тобой такое? Ты пьян? – Она нагнулась и принюхалась. – Где ты пропадал всю ночь?

– Я опять заснул в лесу.

– В лесу. – Она ела меня глазами. – Богом клянусь, ты трахнутый на всю голову. Ты понимаешь, что за люди ночуют в лесу?

– Туристы?

– Маньяки!

Я поглядел на холмы. Восходящее солнце окрашивало вершины в золотисто-розовые тона.

– Пока ты стараешься слиться с природой, – гнула свое Эмбер, – у нас в семье кризис.

Я зашевелился.

– С Джоди все в порядке?

– Да.

– А с Мисти?

– С ними все отлично. Не о том думаешь.

– Ружье? Где ружье?

– Не знаю. Наверное, там, где ты его оставил. Харли, что с тобой творится?

Я оттолкнул ее руку и поднялся с дивана:

– Кто-нибудь звонил? Какой сегодня день? Были звонки насчет дома?

– Ты о чем?

– Ты сказала, у нас кризис. – Я схватил ее за плечи и потряс: – Что еще за гребаный кризис?

– Перестань, Харли.

– Ты сказала, у нас кризис. Ты хоть знаешь, что это такое?

– Ты не в себе. Ты меня пугаешь!

– Что такое «кризис»? Дай определение.

– Нечто плохое. – Она сморщилась, словно собираясь заплакать.

Я так сильно стиснул ей предплечья, что у самого пальцы побелели.

– Это словечко я слышал только от полицейского. Остановился у дома Скипа со всеми своими мигалками и как заорет: «Молодой человек, у вас дома кризис!» А ты какого хрена так выражаешься?

Тут она разревелась по-настоящему, как, бывало, с папашей. Вот еще не хватало. Чтобы я, да наводил такой же страх? Мне снились кошмары в этом роде. Пока что-то еще снилось вообще.

Эмбер вырвалась от меня и, растирая предплечья, заковыляла по двору.

– А что еще полицейский мог тебе сказать?

– Правду! – завопил я. – Почему никто не хочет говорить правду?

– Мол, твоя мама застрелила отца? Так было бы лучше?

– Сказал бы прямо: ты будешь не жить, а прозябать. Без единого просвета. Пока не помрешь.

Она плюхнулась на землю, поджала ноги и уткнулась лицом в коленки.

– Думаешь, ты один такой прозябающий? – Эмбер обращалась к пустому пространству перед собой. – Думаешь, ты вправе бить на жалость только потому, что работаешь?

– На двух работах.

– С ума сойти. Перетрудился. Я бы лучше пошла работать, чем таскаться впустую в школу и потом дома изображать из себя мамочку.

Во мне шевельнулся братнев долг. Я хотел сказать сестре: у тебя вся жизнь впереди. Только это было бы типа белого карандаша, который я вручил ей в детстве.

Эмбер вытянула ноги и вцепилась в траву.

– Что такое «кризис»? – не отставал я, хотя вся злость уже прошла.

Она набрала в грудь побольше воздуха и процедила сквозь зубы:

– Пожалуй, я неверно выразилась. – Откинулась назад, оперлась на локти и вперила в меня взгляд. – Хотя не понимаю, что это ты так взъелся на это слово. Оно такое же, как все остальные. Может, даже лучше.

– Да скажешь ты, наконец? – вышел из себя я.

– Вчера вечером я нашла у Мисти в комнате почти тысячу долларов.

– Чего?

– Это были мамины деньги. Ее заначка. По-моему, она их давно копила.

– Заначка на что?

– Мне кажется, она хотела уйти от папы. Круто, правда? Думать не думала, что между ними все так плохо. А ты что скажешь?

– А как деньги попали к Мисти?

– Она их нашла и сперла. Больше мне ничего не удалось от нее добиться. Молчит как рыба. Она это умеет.

Мысли мои разбегались. Все, что я когда-либо передумал о родителях, молнией пронеслось у меня в голове. И все, что я когда-либо передумал о Мисти, тоже. Но осознание того, что тысяча долларов лежала где-то в доме целых два года, мгновенно перекрыло остальное.

– И какова точная сумма?

– Девятьсот семьдесят три доллара и пятьдесят четыре цента.

Теперь я плюхнулся на землю.

– И где ты их обнаружила?

– Помнишь, ты спрашивал меня про майку с подсолнухом?

Майка с подсолнухом. Перемазанная в крови майка с подсолнухом. Она лежала в ящике моего комода рядом с письмом Скипа и каталогом женского белья.

Я кивнул. Меня затошнило. Когда я ел в последний раз?

– Я задумалась насчет этой майки. Она бы понравилась Джоди. Очень бы подошла к голубой юбке с прорезями. Сейчас Джоди таскает с ней розовую фуфайку Мисти с белым пушистым кроликом. Она ей жутко мала, на ней пятно от горчицы, а у кролика остался только один глаз. Вид как у деревенщины какой.

Я обхватил гудящую голову. Сейчас меня вырвет.

– Когда Мисти вырастает из какой-нибудь вещи, она сразу отдает ее Джоди. Но не всегда.

Какие-то шмотки складывает в особую коробку у себя в шкафу чтобы сохранить для детей, которые у нее родятся в будущем. Кое-что я видела. Ничего особенного. Не рождественские наряды. Типа ветровки шоу автокаскадеров, которая ей досталась на ярмарке, или полинявшей папиной футболки с надписью «Старые охотники не умирают, а всего лишь теряют задор». Короче, никому не нужные тряпки. Я думала, майка с подсолнухом тоже там.

– Так, значит, деньги были в этой коробке? – попытался прервать разговор о шмотках я.

– Нет. Когда я заглянула в ее шкаф, там оказалась моя печь «Изи-Бейк»[24]. Помнишь, сколько радости она нам доставила? Помнишь игру в даму и короля? Я была дама червей и пекла тебе розовые тортики.

– Помню.

Короче, ну?

– Я открыла печь. Просто так. И там оказался конверт с деньгами.

– Поверить не могу.

– Ты был Король Боли. Помнишь? Тебе очень нравилась одна песня. Ее все время крутили по радио, когда мы были маленькие. Типа хит. Как она называлась?

– Так и называлась, «Король Боли», – сказал я. – А Мисти-то где?

– Небось сидит у себя на кровати и сторожит деньги. Всю ночь так просидела. Джоди спала со мной.

Я медленно поднялся с земли. Головная боль, тошнота, страх и перебои с сердцем были ничто в сравнении с внезапно охватившим меня бешенством.

– Она считает, деньги останутся у нее? – Голос мой дрожал.

– Да, – подтвердила Эмбер. – Так и заявила.

Мисти и не думала спать. Скрестив ноги, она, как и сказала Эмбер, сидела на своей кровати в вареной ночнушке в сине-лиловых тонах. Коленки сжимали конверт, туго набитый деньгами.

Она улыбнулась мне странной, вымученной улыбкой.

Я сразу направился к ней. Больше всего на свете мне хотелось ударить ее. Один взгляд на конверт – и я чуть не грохнулся в обморок. Лицо у Мисти было смертельно спокойное – и надменное.

– Это мое, – произнесла Мисти. – Это я нашла.

– Где? – с трудом выдавил я.

– В мамином ящике с нижним бельем. Больше я тебе ничего не скажу.

Рука моя выбросилась вперед с такой скоростью, что не успел я опомниться, как она уже сжимала что-то мягкое и живое.

Голова Мисти с глухим стуком ударилась о стену. Голубые ногти впились в мою руку, схватившую ее за горло.

– Ты мне все расскажешь, – прорычал я.

– А то что? – Она закашлялась, пытаясь высвободиться.

Так же внезапно, как напал, я отпустил ее. Постарался отойти подальше. Руку я при этом держал на отлете, словно она могла наброситься на меня самого.

Мисти захрипела. Пальцы у меня затряслись. На правом предплечье виднелись глубокие красные отметины. Они уже саднили.

Я хотел извиниться – и не мог. Уставился на стену. Пора бы ее покрасить.

– Ты мне ничего не можешь сделать. – Взгляд Мисти сверлил мне затылок. – Не можешь побить меня. Не можешь выбросить вон. По закону ты – мой опекун и должен заботиться обо мне.

Я не смотрел на нее. Старался не приближаться. Я боялся самого себя.

– Я ничего тебе и не сделаю. Не хочешь рассказывать про деньги – не надо. – Я старался говорить спокойно. – И подробности про маму и отца меня тоже не интересуют. Совсем.

Я повернулся и увидел пустую кровать Джоди. Всех динозавров она забрала с собой. Это сколько же понадобилось времени, чтобы перетащить их в комнату Эмбер?

Мисти терла шею. Она сидела все в той же позе, вот разве конверт затолкала под себя поглубже. Чтобы вытащить его, мне пришлось бы залезть ей между ног.

– Я взяла деньги, чтобы остановить ее, – произнесла она. – Она хотела забрать нас от него. Понимаешь?

Глаза у нее чуть оживились, словно у оголодавшего перед трапезой.

– Меня это не интересует, – повторил я, потирая саднящую руку. – Отдай мне деньги, Мисти.

– Нет.

– Не понимаю. Даже если тебе наплевать на всех нас, потратила бы на себя. Чего ради держать их в кубышке?

– На колледж, – торжествующе заявила сестра.

Меня снова захлестнула ярость. С каким наслаждением я бы сейчас отшлепал Мисти!

СОВРАТИТЬ, – зажглись буквы у нее на груди, поверх пробивающихся под тканью юных бугорков. Я помотал головой, но слово не исчезло.

Из глаз у меня сами по себе хлынули слезы. Причем ничего такого особенного я не испытывал. Капли стекали по щекам, по подбородку, расплывались на рубашке «Шопрайт», оставляя темные пятна.

– Дай сюда, – прохрипел я.

– Они мои.

– Ничего подобного. Они мамины. Она и не знает, что деньги у тебя, ведь так?

Мисти молчала.

– Мы спросим маму, на что нам их потратить.

– Из-за твоих закидонов ее лишили свиданий.

– Но по телефону-то с ней можно поговорить?

Мисти вцепилась в конверт.

– Мисти, отдай, – уговаривал я. – Я все равно их у тебя заберу, ты же знаешь. Даже если придется тебя побить.

– Нет, не заберешь, – объявила вдруг Эмбер.

А я и забыл про нее. Молчала-молчала, и на тебе.

– Ты никого не побьешь, – пояснила Эмбер. – А я побью.

Она улучила момент и влепила Мисти пощечину. От удара та свалилась с кровати. И конверт тоже. Эмбер перешагнула через сестру, подняла конверт и, помахивая им, удалилась.

Мисти уставилась на меня. В ее ставших пустыми глазах блестели слезы.

– Она так из-за тебя, – всхлипнула она.

– Сама виновата.

– Нет. Я не об этом. Она бы так себя не вела, если бы ты позаботился о ней.

Я насторожился. Мне стало любопытно.

– Позаботься о ней, – повторила Мисти.

Ее глаза удерживали меня на месте, приковывали к себе, словно заброшенный колодец, который, кажется, так и велит: «А ну, брось в меня камень!»

– Ты будешь счастлив, и Эмбер будет счастлива, – продолжала Мисти. – А тогда и мы с Джоди будем счастливы. А то с вами так тяжело.

Одна щека у нее горела.

– Хочу, чтобы мы все были счастливы, – еще сказала Мисти, перед тем как замолчать. – Только и всего.

Это прозвучало как угроза.

– Не смотри на меня так, – сказала мне Эмбер, когда я вошел в кухню. – У тебя бы ничего не вышло. Всю оставшуюся жизнь мы бы разгребали документы, стараясь определить собственника.

Она поднесла ладонь ко рту и подула на нее:

– Больно.

Потрясенный, я сел. Конверт лежал в центре стола. В жизни не видел такой кучи денег.

– Пожалуй, отношения между папой и мамой были еще хуже, чем я думала, – произнесла Эмбер, – если она задумала бросить его.

Я глянул на нее. Она наливала воду в кофеварку. Хотя терпеть не могла кофе.

– Ты мне делаешь кофе? – спросил я.

Она обернулась, улыбнулась. Красный халатик, кружевная ночнушка, кофейник в руках. Ни дать ни взять новобрачная из рекламы кофе.

– Хочешь? – осведомилась она. Врубила кофеварку и села напротив меня. – Теперь понятно. То есть ясно, что произошло.

– Ничего не понятно, – возразил я. – Зачем стрелять в человека, которого хочешь бросить?

– Она не могла его бросить. Вспомни, деньги-то забрала Мисти.

Аромат кофе был изумителен. К этому бы кофе да сытный завтрак: бекон, блины, колбаски с подливой, домашнее жаркое. Под ложечкой у меня засосало, член встал. Келли Мерсер наверняка может приготовить из яиц не один десяток блюд.

– Так или иначе, – объявила Эмбер, – теперь я могу получить права.

– А?

– Ты же говорил, нужна штука баксов.

Я расхохотался:

– С ума сошла?

Моя рука оказалась быстрее. Конверт теперь был у меня.

– Отдай, – накинулась на меня Эмбер.

Я спрятал деньги в карман.

– Нам надо платить налог на недвижимость.

– Ты о чем?

– Тысяча сто долларов. Срок через две недели, и нет ни гроша.

– А кто в этом виноват?

– Пошла ты, Эмбер.

– Сам туда иди.

– Привет. – В кухне появилась Джоди, протирая заспанные глаза кулачком. – Опять ругаетесь?

– Вовсе нет. – Я закрыл глаза и откинулся на спинку стула.

– Не твое дело, – рявкнула Эмбер.

Джоди села к столу, выложила блокнот, Трехрогого Спаркла, Желтяка и розового пластмассового тираннозавра, которого выиграла в прошлом году на ярмарке.

– Ты просто не хочешь, чтобы я получила права, – возмутилась Эмбер.

Поняв, что я больше не желаю спорить, она перегнулась через стол и придвинулась ко мне. Опять, что ли, принюхивается? А вдруг обоняние ей подскажет, что я был с женщиной?

– С тобой что-то не так, – убежденно заявила Эмбер.

– Все со мной нормально. Просто устал.

И я положил голову на стол, словно вундеркинд, досрочно закончивший контрольную.

– Поиграешь со мной сегодня? – спросила Джоди.

Я слышал, как Эмбер отодвигает свой стул от стола и снова придвигает.

– Тебя спрашивают, – прошипела она.

– Конечно, – пробормотал я. – Подашь мне чашечку кофе?

Эмбер фыркнула и встала. Открылась дверца буфета. Чашка стукнула о стол. Щелкнул выключатель кофеварки. Послышалось бульканье.

Благоухание заставило меня поднять голову. Я обхватил чашку обеими руками. Блаженное тепло. Я подержал поцарапанную Мисти руку над паром. Напротив меня Джоди трудилась над списком дел:

ПАКАРМИТЬ ДЕНОЗАВРОВ

ПАЗАВТРАКАТЬ

ПАЧИСТИТЬ ЗУБЫ

Эмбер раскрыла коробку «Поп-Тартов».

– Я вот все думаю, – сказала она, разворачивая фольгу, – откуда Мисти узнала, что мама хочет уйти от папы? Ведь у мамы могли быть какие угодно причины, чтобы копить деньги.

– Она сама об этом сказала, а мы слышали, – отозвалась Джоди.

– Что? – поразилась Эмбер.

Я со стуком поставил чашку на стол.

– И ты знаешь про деньги? – медленно выговорила Эмбер.

– Мама копила деньги, чтобы уехать от папы. – Джоди не отрывалась от блокнота. – Она сказала, у нее их целый пук. Где-то в доме. Мисти сказала, поищет их. Но так и не нашла.

Мы с Эмбер уставились друг на друга.

– А с кем мама говорила насчет денег? – спросил я.

– С дядей Майком. Он собирался ей помочь, – продолжала Джоди, выводя свои каракули. – Сказал, Мисти надо забрать от папы, пока не поздно.

– Что значит «не поздно»? – У меня мурашки пошли по коже.

– Не знаю. – Джоди написала: ПАИГРАТЬ С ХАРЛИ – и подняла голову: – Мисти тоже не знает.

Глава 12

Мы со Скипом только начинали учиться в средней школе, когда этот самый астероид – 1984 XL1 – пролетел на расстоянии шестидесяти тысяч миль от Земли. Помню, это случилось под Рождество, мы еще повесили в конторе шахты дерьмовый старый венок, который мама Скипа выкинула.

Про астероид я услышал в новостях и сразу хотел позвонить Скипу, но он меня опередил. Нас ошарашила мысль, что камень в 100 000 тонн и размером с небоскреб взорвется у нас над головами и сотрет с лица земли Соединенные Штаты. Скрещение орбит – вот как следовало назвать такую штуку.

На следующий день я вылез из автобуса возле дома Скипа, мы прихватили бутылку рома из запасов его матушки и направились к железнодорожным путям.

Весь день мы с ним обсуждали крутую грядущую катастрофу: по расчетам ученых, не менее тысячи астероидов, которые могут положить конец жизни на нашей планете, пересекают орбиту Земли; поднявшаяся пыль и дым на долгие годы скроют солнце, наступит «ядерная зима», ледниковый период, гигантские цунами уничтожат полмира; спастись можно, если только взорвать перед астероидом ядерную бомбу, которая его не уничтожит, но собьет с курса, причем ученых надо предупредить за пять месяцев, a XL1 заметили, когда лететь ему оставалось всего четырнадцать часов, и сочли маленьким. Мы увидим конец света за шесть секунд до удара.

И мы разожгли костер на снегу, напились и принялись философствовать.

На кой ходить в школу, если завтра вся планета все равно будет уничтожена? На хрена искать работу? Чего ради слушаться родителей, да и вообще других людей? Единственное, что имеет смысл, это всласть потрахаться. Ни я, ни Скип не могли похвастаться достижениями по этой части, но, учитывая перспективу, пора было заняться вопросом вплотную.

Мы были уверены, что из всех окружающих людей одни мы должным образом оценили масштаб события, которое чуть было не произошло. Всем было начхать – родителям, школьникам, даже учителям естествознания.

Единственным известным мне человеком, который проникся, была Джоди. Особенно ее взволновало, когда я ей рассказал, что гигантский астероид вроде этого, по всей видимости, уничтожил динозавров. Разумеется, я понимал: она еще слишком маленькая, чтобы понять все до конца. Скип и Донни заинтересовались, когда по новостям показали компьютерную графику: комета выбрасывает реактивные струи пара, в которые превратила ее корону ядерная реакция.

А все остальные как жили, так и жили. Влачили жалкое существование. Нет чтобы посмотреть на небо. Когда поздно вечером была специальная передача про астероиды, папаша даже наорал на меня, какого черта я переключаю каналы.

Я попытался ему растолковать весь ужас и восторг случившегося: нам наглядно показали, чего на самом деле стоит человечество; мелочи обрели значение, а великие подвиги утратили величие.

Папаша поудобнее уселся на диване и заявил, что вероятность попасть под грузовик куда больше и чтобы я отдал ему, наконец, чертов пульт от телевизора.

Я подождал, пока он не отвлечется, не забудет на время обо мне, достал блокнот и записал определение астероида, пересекающего орбиту Земли. Пожалуй, впервые я занялся самообразованием. Следующий раз наступит, когда я после маминого ареста буду искать в библиотеке, какая разница между умышленным лишением человека жизни, убийством по внезапно возникшему умыслу и неумышленным убийством.

Я записал: «Вероятность столкновения мала, но если только оно произойдет, то будет внезапным и всеуничтожающим».

Типа ПРАВДЫ о маме и папаше. Я знал: она укрыта. Я также знал: если я когда-нибудь столкнусь с правдой лицом к лицу, мой мир рухнет. Я ничего не мог поделать, только игнорировать ее и надеяться, что она не зацепит мою орбиту. А я тем временем постараюсь насытить свою жизнь.

Я ждал звонка Келли Мерсер четыре дня. Цифру «четыре» я специально не назначал, она выпала случайно. Но после того, как я, наплевав на посудомоечную машину «Хотпойнт», которую мне полагалось загрузить в фургон доставки «Беркли», залез в кабину своего пикапа, еще раз перелистал альбом с репродукциями и поехал к ее дому, я понял: это число играет в моей жизни немалую роль.

В моей семье четверо детей. Когда мама застрелила отца, Джоди было четыре года. Скип проучится в колледже четыре года. Без папашиной спутниковой тарелки у нас осталось четыре телеканала. Было четыре группы продуктов до того, как правительство разработало пищевую пирамиду[25] (к огромному облегчению Скипа: он никак не мог постичь, почему овощи объединены с фруктами и что общего между яйцами и сыром). Мисти оставила у меня на руке четыре царапины. У нас во дворе четыре пустые собачьи конуры. Мне нравятся четыре художника: Пьер Боннар; тот хрен, что нарисовал артишоки; Фрэнсис Бэкон и вот этот абстракционист, Джексон Поллок.

Он был из тех парней, что клали полотно на пол и разбрызгивали по нему краски. Я всегда считал их идиотами, пока не увидел «Серую радугу». Знакомая картина. Черный фон, на нем сгустки серого. Волнистые белые линии перекрываются ржавыми и желтыми мазками, типа засохшей кровью и соплями. Получив по башке от папаши, я видел примерно то же самое.

Не знаю, что Джексон Поллок хотел всем этим сказать, но если в детстве его колотил отец и перед глазами у него возникал именно этот образ, то он – гений. Если картина и правда изображает какую-то ненормальную радугу, художник – болван. Я решил не париться и принять за аксиому, что Джексону в юности доставалось на орехи.

Когда я свернул к дому Келли, разлаялись собаки. Успокаивать их мне не пришлось. Она сидела рядом с песочницей, в которой копошился Зак, и сразу меня увидела.

Келли поднялась, отряхнула песок с ног. На ней были шорты и розовый лифчик от бикини.

Я прошел к входной двери и принялся ждать ее. Наглость с моей стороны. Меня никто не приглашал, дело было средь бела дня, все происходило на глазах ее детей.

Она пересекла двор, бросила на меня озабоченный взгляд, и мне сразу стало плохо. Теми же глазами она смотрела на Зака и Эсме. Да пожалуй, и на своих собак тоже.

Я стал лихорадочно припоминать, кто на меня как смотрел. Вот Эшли Брокуэй, когда я оттолкнул ее и она ударилась о дверцу кабины. Вот мама, когда я разорался в комнате для свиданий. Вот Черч, когда я разместил бананы рядом с хлопьями. Вот Эмбер, когда в первый раз получила затрещину от папаши.

– Что-то случилось? – спросила Келли. – Почему ты не на работе?

– Ты обещала позвонить.

– У меня не было возможности… – стала оправдываться она.

– Херня.

Она открыла рот, чтобы что-нибудь сказать, и молча закрыла. У всех этих людей в глазах было что-то общее. Испуг. Страх, что я причиню им боль. Что у меня не все дома. Что я разрушу сложившийся порядок вещей. Что Бога, скорее всего, нет.

– У тебя муж прослушивает, что ли, все твои телефонные разговоры? – напустился я на нее. – Ты могла позвонить мне в любое время. Под предлогом, что хочешь поговорить со мной о Джоди.

Озабоченность исчезла, а страха уже не было и в помине. Его сменил гнев.

– Когда ты появляешься дома, Харли?

– А?

– Когда ты появляешься дома?

Я не ответил. Что еще за юмор?

– Ты ведь работаешь две полные смены?

– Да.

Мое «да», казалось, окончательно вывело ее из себя. Она потеряла всякое самообладание, сделалась игрушкой в руках эмоций. Все-таки мама куда лучше владела собой.

– Проблема не в том, когда я тебе позвоню, – она задыхалась, – проблема застать тебя, чтобы ты смог со мной поговорить.

– Ужинаю я обычно дома.

– Здорово. – Голос у нее дрожал.

Она отступила на шаг и подбоченилась.

– В это время я как раз у плиты – кормлю двух голодных капризных детей, а муж со стаканом в руке подробно расписывает, что сегодня произошло. Мне что, прервать его? Дескать, извини, мне надо позвонить соседу, парню девятнадцати лет от роду, и узнать, не соизволит ли он сегодня зайти потрахаться? Так мне следует поступить?

Под конец своей речи она почти орала. Груди ее тряслись. Между ними выступили капельки пота. Соски набухли.

Она не отрываясь смотрела на меня.

– Да, – сказал я твердо. – Так тебе и следует поступить.

Келли затрясла головой и издала хриплый смешок.

– Ты знаешь, что произойдет в этом случае?

– Твой муж с тобой разведется, и тебе больше не придется жить с мужиком, которого не выносишь.

Молчание было зловещим. Она вроде бы даже дышать перестала. Что последует, взрыв или новая перемена настроения? Каково это, быть игрушкой эмоций?

Моя рука сама выбросилась вперед, безо всякого моего участия, совсем как с Мисти. Схватила Келли за пояс шортов и сильно дернула. Келли упала на меня. Я припал к ее губам. Против ее желания. Такие поцелуи были не по ней. Мы словно трахались языками.

Она вырвалась из моих объятий и оттолкнула меня.

– Что ты вытворяешь? – выдохнула она, с ужасом оглядываясь на Зака.

Тот был весь поглощен игрой: самосвал песком загружал.

На этот раз я обхватил ее за бедра. Она припала к моей груди, мои губы коснулись ее шеи. Я впился в нее, в голове у меня мелькнул Элвис с детенышем сурка в зубах. Она уже не сопротивлялась. Я скользнул ниже, сквозь ткань лифчика ухватил губами сосок. Келли как-то странно пискнула, будто маленькая девочка.

– Зак, – прошептала она, стараясь высвободиться. – Он нас увидит.

– Идем в дом.

– Не могу.

– Эй, Зак! – заорал я. – Мы с мамочкой зайдем внутрь, выпьем чего-нибудь. Не против?

– Хочу «Кулэйд»[26], – крикнул тот в ответ.

– Договорились, дружок.

Я крепко обнял Келли за талию и повлек за собой, как, бывало, папаша тащил Мисти в комнату, чтобы наказать. Как только за нами захлопнулась дверь, я развязал тесемки лифчика, и не успели мы дойти до кухни, как она стащила с себя шорты. Я уложил ее на стеклянный стол и спустил до колен джинсы. Когда я вошел в нее, она снова пискнула, совсем как давеча.

Я поднажал. Она обхватила меня руками и ногами, выкрикивая разные слова. Не зная, как реагировать, я поднажал еще. Ничего такого исключительного, никакого блеска фантазии, я просто старался.

Вот сейчас я был совершенно уверен: она кончила. Словно серия взрывов сотрясла ее тело. Когда процесс завершился, я опустился на стул, а она так и осталась лежать на столе с раскинутыми руками. Глаза у нее были закрыты, губы улыбались.

Потного, меня пробирала дрожь. Я поплотнее запахнулся в папашину куртку. Хорошо, Келли не попросила ее снять.

Она была весела и спокойна. Вынесла Заку «Кулэйд» в чашке с крышкой. Проводила меня до машины. Только мы собрались попрощаться, как она что-то вспомнила.

Вернулась в дом, передала мне сложенную страничку из блокнота. Не раскрывая, я уже знал: это записка от Джоди.

– Я нашла ее в рюкзаке Эсме. Они с Джоди постоянно пишут друг другу записочки, но вот эта меня слегка встревожила. Я подумала, может быть, стоит показать тебе.

Я сперва не понял. Потом до меня дошло.

– Я расспросила Эсме. Она говорит, Джоди просто хотела ее напугать, – услышал я голос Келли. – Джоди иногда такое выдаст. С месяц тому назад девочки затеяли переписку на тему, можно ли братьям и сестрам жениться и рожать детей. Я с ними поговорила. По словам Джоди, Мисти говорит, это в порядке вещей. По-моему, Мисти сказала это сгоряча. Со старшими сестрами такое бывает.

Я не отводил глаз от записки.

АДНАЖДЫ МИСТИ УБИЛА КАТЕНКА

– Я, конечно, ябеда, но Джоди мне небезразлична. И Мисти тоже. Если про этого котенка правда, есть о чем беспокоиться.

– Я разберусь. – Скомкав записку, я сунул ее в карман. – Когда я смогу снова тебя увидеть?

Мы сговорились встретиться через неделю в конторе шахты. Мысль ей понравилась, особенно когда я сказал, что это моя явка с детских лет.

Про контору Келли все знала. Здание было заброшено давным-давно, она еще девчонкой туда лазила, листала гроссбухи, где сообщалось о тоннах отгруженного угля, перебирала пожелтевшие счета на шахтное оборудование, копалась в старых лимонадных бутылках с рубахой-парнем под лозунгом «Я пощекочу твои внутренности» на этикетке. Тогда еще можно было найти пару рабочих рукавиц или древнюю проволочную корзинку для обедов вроде той, с которой дедушка ходил на работу Корзинки были металлические, потому что в шахте сыро и до обеденного перерыва бумажный пакет успел бы весь размокнуть.

Я спросил у него как-то, что их донимало больше всего: темнота, холод и сырость, замкнутое пространство, ядовитые газы, угольная пыль, страх взрывов, обрушения или затопления?

Дед подумал и сказал: начальство.

Я не занялся сразу Мисти, как обещал. Хотелось на какое-то время забыть о ней, как жена солдата-инвалида по первости старается отогнать от себя мысли об искусственной ноге мужа.

Вместо этого я занялся налогами на недвижимость. Заплатил вовремя. Лично. В звонкой монете. Судебный клерк, принявший платеж, сказал: хорошо бы мой сын походил на тебя.

По пути домой я заехал к Йи и взял для Джоди зонтик с сюрпризом и печенье с предсказанием, хотя визит к Бетти был намечен только на завтра. Намерения у меня были самые хорошие, но голод победил, и кончилось тем, что я сам съел печенье.

Предсказание гласило: «Лысый свободен от волос, а добродетельный свободен от страстей».

Я решил вписать Конфуция в свой список умерших людей, с кем хотел бы встретиться. Список теперь расширился до ЧЕТЫРЕХ.

Голова моя оказалась забита пустыми мыслями – не хуже списка покойников. Правда, они отвлекали меня от семейных неурядиц, но порой пустых мыслей было столько и вертелись они с такой быстротой, что приходила бессонница. Бывало, она так меня доставала, что я тосковал по крепкому сну, что приходит после хорошего траха, не меньше, чем по самому траху.

Мы решили, что до места свиданий будем добираться пешком. У Келли не было выбора. Поди объясни мужу, чего ради ты садишься за руль среди ночи. Да и мне не хотелось пререкаться с Эмбер. На мое «никуда» она больше не покупалась.

В контору мы попадем с разных сторон, так что под ручку прогуливаться не придется. Она уверяла меня, что пройтись ночью одной по лесу – это здорово. Хотя я ее и не спрашивал. В этот лес она ходила еще с дедушкой и знает его как свои пять пальцев. Если уж выйдет на железную дорогу – не заблудится.

Я пришел первым и принялся ждать. Я даже волновался за нее, хотя знал, что вряд ли какой-нибудь местный зверь причинит ей вред – тем более что бешеный скунс Бада давно уже на том свете, – только все равно в голову лезла всякая дрянь.

Я прошелся туда-сюда по железнодорожным путям, высматривая ее. Примерно в полумиле от конторы была шахта, которую контора обслуживала, маленькая, с одним стволом, вход узкий, вроде лаза на чердак. Да его теперь и не видно: завален камнями и металлоломом, зарос сорняками.

Возле путей приткнулся бункер, из него грузили уголь в вагоны. Самая высокая его часть тридцатифутовой головой динозавра возвышалась над деревьями. Все остальное – изъеденные ржавчиной мощные зубчатые механизмы, воронка, лотки, барабаны, сита – сливалось с мраком.

Угольные компании не демонтировали оборудование на брошенных шахтах, оставляли все как есть, словно кучи мусора на обочинах дорог. Мамы вечно говорят своим детям: не смей туда лазить, а дети вечно не слушаются. Однако залезешь пару раз, занозишь руки и коленки, перемажешься в ржавчине – и весь кайф пропадает.

Скип вынашивал план убить Донни на бункере, но малыш столько раз мог убиться сам, что весь кайф пропал.

С шахтой была отдельная история. Мы рассчитывали заманить его внутрь пирожными, заложить в штрек петарды, подорвать и вызвать обвал. Мне казалось, не сработает, ведь трудно себе представить безбашенного смельчака, который полез бы за лакомством в черную дыру в земле, но Скип при мне с ухмылкой швырял фруктовые бисквиты в шахту, а Донни послушно лез за ними, и я понял, что все мои рассуждения не годятся. Я в конце концов раскусил Донни. Он терпеливо сносил унижения и страх, потому что это приносило Скипу радость.

Петарды мы так и не запалили. Я уронил спички в лужу, и Скип долго еще костерил меня последними словами. Я так и не собрался с духом сказать ему, что сделал это нарочно.

Мне надоело ждать, и я вернулся в контору. Совсем собрался было уходить, когда услышал скрип гравия. Она шагала по путям с рюкзаком за плечами. В рюкзаке оказалось одеяло, пара сэндвичей с ростбифом, четыре бутылки пива, фонарик, средство от комаров, спички и набор для розжига костра. В близости со зрелой женщиной есть свои преимущества.

Она спросила меня, как прошла неделя. Нормально, говорю, извиняюсь за отсутствие условий.

Ничего страшного, это место такое заброшенное, обветшалое, что дух захватывает. Ты прямо Шекспир. Она улыбнулась и спросила, что я у него читал. Ничего я у него не читал, но знаю, в каком высоком стиле классик выражался.

– Иди сюда, – позвала она.

В темноте на полу белело расстеленное одеяло.

– Может, мне подмести? – спросил я. – Здесь на полу чего только нет. Даже битое стекло.

– Ну и пусть, – прошептала она.

Не теряя времени, принялась стягивать с меня куртку. Я вцепился ей в волосы и прижал к стене. Чуть шею не сломал. Завернул бы ее с головой в одеяло и оформил по-быстрому, чтобы не успела замерзнуть. Хотя нет, по-быстрому не надо. Пусть кончит, как в прошлый раз. Это было восхитительно. Ничуть не хуже, чем прочие стадии процесса.

Я глубоко вздохнул, куртка соскользнула у меня с плеч и с глухим стуком упала на пол. Келли через голову стащила с меня тишотку, поцеловала в губы и в шею. Отошла на шаг и разделась сама.

Я едва различал в темноте ее очертания. Совершенная женская фигура, сотканная из мрака.

Я кинулся на нее и сбил с ног.

Мы тяжко рухнули на пол. Мне бы спросить, не ушиблась ли она, но пальцы уже впились ей в зад, а губы нашли сосок. Она застонала. Неужели и правда ушиблась? Но тут я ощутил ее руки у себя в джинсах…

– Ложись на спину, – велела она.

– А?

– Перевернись.

Я послушался, и она оседлала мою грудь.

– Хочу тебя спросить кое о чем, только будь со мной честен. Мне все равно, что ты скажешь. Главное, чтобы это была правда.

Господи ты боже мой. Она говорит законченными предложениями.

– Конечно, – выдавил я.

– Я – твоя первая?

– А?

– Я – твоя первая?

– В смысле?

– Женщина.

– А?

Ее тело скользнуло ниже, груди коснулись моего лица. Она засунула язык мне в ухо. Шепнула:

– Я – первая женщина, с которой у тебя был секс?

Я был не в состоянии шевелить извилинами и хитрить. Услышал вопрос – и ответил.

Она снова села мне на грудь. Лицо ее скрывал мрак. Я ласкал ее тело, а она говорила:

– Я не была уверена. Думала, скорее всего, это так. Но ведь тебе девятнадцать. Я не задумывалась об этом, пока все не случилось. Извини, что твой первый раз состоялся в грязи. Но ведь запомнилось?

– Запомнилось, – пролепетал я.

Келли слезла с меня, поцеловала в губы, в шею, в грудь. В живот. Ее дыхание щекотало мне пах. Я вонзил пальцы в гнилые доски пола и вознес молитву к Господу, чтобы он дал добро. Плевать, что это противоестественно, что это нарушает Десять заповедей, что Бог разозлится на меня, ведь я так и не помолился ни за душу отца, ни за душу мамы, ни за чью душу вообще, а осмеливаюсь обращаться с этакой просьбой. Я молился куда более горячо, чем когда просил заставить замолкнуть Бренди Кроу и, куда более горячо, чем перед сном в детстве, когда просил заставить отца любить меня.

Келли прервала поцелуи.

– Харли, – раздался из тьмы ее голос, – у тебя кто-нибудь уже брал в рот?

Я чуть не лишился чувств от одного вопроса. Чтобы отвлечься, попытался представить себе всякую гадость. Жирную задницу Рика. Майка-младшего, забивающего гол. Ляжки Бетти, торчащие из-под короткой юбки.

– Нет, – прошелестел я.

– Хочешь, чтобы я?..

– Конечно.

Она взяла меня в рот, и в это мгновение я снова уверовал в Бога. С тех пор как мама застрелила папашу, я сомневался в его существовании. Не из-за себя, из-за девочек. Не мог поверить, что Господь позволяет страдать невинным. Я знал, он далек от милосердия. Я знал, он несправедлив и недальновиден. Но я и подумать не мог, что он – тупой злодей. Поэтому я решил: лучше мне в него не верить.

Но сейчас я понял: Бог есть и он добр и милостив. Он дал мне ее, и в ней был ответ. Если бы он дал ее всем мужикам, в мире не было бы войн, преступлений и контактных видов спорта.

Я все еще был у нее во рту, когда заснул.

Просыпаюсь – ее нет. Пожалуй, этого я и ожидал. Правда, на этот раз она оставила мне записку, две банки пива и сэндвич. Написала, что ей жалко меня будить, а ей пора идти, до дома путь неблизкий. Встретимся в следующую среду.

Каждая косточка в моем теле болела, пальцы саднили. Меня вдруг все начало раздражать. Ночь слишком холодная. Мне предстоит прошагать три мили, и все лесом. Но больше всего меня бесила сама она. Хотелось, чтобы она опять у меня отсосала. Еще и еще раз. Хотелось «Роллинг Рок» в бутылках, а не «Миллер» в банках.

Я оделся, захватил с собой пиво и сэндвич. Еще она оставила мне фонарь. Усевшись на ржавый рельс, я принялся смотреть в ту точку, куда убегали пути. Ой, вряд ли они ведут в Калифорнию. Скорее всего, куда-нибудь на склад металлолома.

В лесу у меня за спиной хрустнула ветка. Я резко обернулся:

– Келли?

Посветил в лес фонариком. Вот сейчас луч выхватит из темноты оленя с бархатными глазами…

Никого.

Я выключил фонарь. Послышался шорох. Его производил кто-то покрупнее скунса. Побыстрее енота и куда более неуклюжий, чем олень.

Тут с дерева донеслось шипение и человеческий вопль. Фонарик заело, и, пока я жал на кнопку, из кустов выпорхнула призрачная тень и полетела на меня. Перед глазами мелькнул бледный сердцевидный лик. Снова раздался вопль.

Сипуха. У меня просто камень с души. Этот вид совы не ухает, а орет истошным голосом.

Я опять принялся за сэндвич, совершенно забыв, что в лесу был еще кто-то. Не только сова. Наше первое свидание оказалось чересчур приземленным.

Глава 13

Бетти была очень мила со мной, наверное, потому, что я в прошлый раз хлопнул дверью и она не ожидала увидеть меня так скоро.

Я сидел на диване, глядел в окно и первые полчаса только мычал и пожимал плечами.

На стоянке было полно народу – посетители отдела транспортных средств и Центра психического здоровья. Почти все – женщины. Летний наплыв. Примерили купальники и получили психологическую травму. Коровы. Все, кроме одной. Той, что в белых шортах и черной тишотке. С длинными ногами и золотыми волосами, как у Джоди. Тело уже покрыто загаром.

Я смотрел, как она выходит из здания и направляется к своей машине, новенькому темно-зеленому «шевроле камаро». У этой-то дамочки какие проблемы? Боязнь высоты? Страх сломать ноготь? Ужас перед магазинами? Или ей осточертели персонажи любимой мыльной оперы?

Я был незнаком с ней, но уже проникся неприязнью. Неважно, что она хорошенькая. Если бы она ко мне подошла, меня бы стошнило. Никого мне не хотелось, кроме Келли.

Хотя я так и не понял, люблю я Келли или нет. Она у меня из головы не шла. И не только в связи с перепихоном. Порой мне представлялось, как она говорит со мной или смотрит на меня. И ведь ничего такого особенного в ее глазах нет, разве что одобрение. Она еще одно мое несчастье. И радость.

Длинноногая искала в сумочке ключи от машины. Корма у нее была ничего себе, но куда ей до Келли! У той не зад, а священный алтарь.

– Харли, ты слышал, что я сказала?

Последнее время я стал подумывать, не жениться ли мне на Келли? Что за жизнь тогда будет! Секс каждый день. Минет на обед. Есть кому меня покормить и обиходить.

Неважно, люблю ли я ее. Опыт семейной жизни подсказывает мне, что важно, чтобы женщина любила мужчину. А мужчине достаточно любить то, что она для него делает.

– Харли?

Придется терпеть до среды. А может, и не придется. Для того чтобы проведать ее в обеденный перерыв, жениться не надо. Вот завтра и съезжу.

– Харли, ты здесь?

Она может отсосать у меня в машине.

Перед лицом у меня щелкнули пальцы. Я невольно отмахнулся. Бетти убрала руку:

– Извини, что побеспокоила.

– Ничуть не побеспокоили.

Она пошевелилась на своем стуле, по-другому скрестила ноги, поправила юбку. Сегодня юбка тоже короткая. Зеленая с белыми цветами. Вся в складках, вылитые жалюзи.

– Ты находишь эту женщину привлекательной? – спросила Бетти.

– Какую женщину?

– С которой ты глаз не сводишь.

– С кого это я глаз не свожу?

Вены у нее на ногах, словно небрежно написанные строчки. А что, мозгоправу в самый раз. Чем показывать пациентам кляксы, продемонстрируй бедра. На что похоже?

– Хорошо. Ты на нее не смотрел, – подыграла мне Бетти. – Но ты ее заметил. По-твоему, она привлекательная?

Я надвинул козырек бейсболки на глаза.

– Нет.

– Почему нет?

– Нет, и все.

– Я думала, она привлекательная.

– Вам, наверное, жалко, что она уехала.

На правом бедре, там, где кончается юбка, у нее большое лиловое пятно, этакая загогулина. Я это пятно как следует рассмотрел. Спагетти. Клубок дождевых червей. Младенец, запутавшийся в пуповине.

– Ну же, Харли. Представь, что я твоя собеседница, не психотерапевт. Между нами завязался разговор. Мне она показалась привлекательной. Тебе – нет. Почему?

– У нее загар.

– Тебе не нравится загар?

– Ведь еще только конец мая. Значит, либо она куда-то ездила, либо ходила в солярий.

– А тебе не по душе ни то ни другое?

– Значит, она богатая или занимается только собой.

– Понятно. А тебе не кажется, что ты слишком обобщаешь?

– Кажется.

Я увидел слияние рек Мононгахила, Саскуэханна и Аллегейни[27], как его изображают на карте.

– Тебе это представляется справедливым по отношению к ней?

Я пожал плечами.

– Справедливо ли будет, если кто-нибудь посмотрит, как ты одеваешься, и скажет: «Вах-лак».

Она разделила это слово на два слога. Получилось забавно, я чуть не расхохотался.

– Это бы тебя встревожило?

– Нет.

– Ты бы согласился с таким определением: вах-лак?

– Это неважно, – сказал я. – Встречают по одежке. Без вариантов. У людей ведь нет нюха, как у собак.

Она улыбнулась мне. Переплетение вен предстало передо мной кишками сурка.

– Это правда. Но у нас есть дар речи.

Я хмуро поглядел в окно. Резинка на ее карандаше стала выстукивать дробь по блокноту. В глаз бы ей этим карандашом!

– Что в женщине тебя привлекает физически?

– Что это еще за вопрос?

– Просто вопрос.

– Тело.

– Что именно в теле?

– То, что это – женское тело.

– Какая-то его конкретная часть?

– Нет, тело вообще.

– Значит, тебе нравится любое женское тело. Неважно, толстое, старое…

– Нет-нет. – Перед глазами у меня встали все покупательницы нашего магазина в голом виде. – Я в том смысле, что если тело красивое, я не делю его на части.

– А если бы тебе пришлось выбирать, на какой части ты бы остановился?

Я смерил ее глазами. Она подалась вперед в ожидании моего ответа. Рехнулась, что ли, от общения со мной? И тут мне вспомнилась статья, которую я читал в женском журнале у мамы в тюрьме. Оказывается, о мужчине многое говорит любимая часть тела.

Автор, конечно, выражался изящнее, чем я, но суть была такова. Кто предпочитает задницы – даже женские, – скрытый пидор. Любители сисек хотели трахнуть свою маму. Кто зациклился на женских ногах – сам не прочь стать женщиной. На менжах никто зациклиться не может – мужики их попросту боятся.

Похоже, Бетти тоже читала эту статейку. Впрочем, в книгах в ее настоящем кабинете, наверное, есть целые главы по этому вопросу.

– Рот, – сказал я.

– Рот? – изумилась она.

– Может, хватит про всякую фигню? – взорвался я. – Не желаю говорить про это.

– Ладно, Харли. А о чем бы ты хотел поговорить?

– Сами определите.

– Это твой сеанс, а не мой.

– Это сеанс штата Пенсильвания, – сердито пробурчал я. – У вас ведь, наверное, есть четкие указания, о чем со мной следует беседовать.

Она откинулась назад, внимательно глядя на меня.

– В определенном смысле, есть. Но готова поспорить, что на эти темы ты тоже говорить не захочешь.

Волосы мои взмокли. Я снял бейсболку и положил на стол рядом с салфетками. Для этого пришлось в первый раз вынуть руки из карманов.

– Что у тебя с руками? – воскликнула Бетти. – Ты ими стекла, что ли, бил?

Я посмотрел на свои ладони. Царапин, оставленных Мисти, уже почти не видно. Зато новых порезов прибавилось.

– Занозился, – пояснил я. – Неудачно вытаскивал занозы.

– Чем это ты таким занимался?

– Половицы вскрывал, – сказал я, подумав.

– Ты раны обработал?

– С ними все нормально.

Она не сводила глаз с моих рук, так что пришлось запихать их обратно в карманы. Теперь Бетти пялилась на карманы. Я занервничал. Уже готов был попросить ее оказать первую помощь. Интересно, аптечка у нее из дешевого пластика, как у мамы в ящике с лекарствами? Или это кожаный докторский саквояж в тон шоколадному блокноту?

– У меня есть тема для разговора, – сказал я, чтобы отвлечь ее внимание от рук.

Бетти была приятно удивлена, как будто обнаружила свежий бутон на засыхающем цветке.

– Валяй.

– Как может ребенок любить человека, который его колотит? Как он может находиться рядом с таким человеком?

– Тебе нравилось быть вместе с отцом?

– Я с ним вместе никогда и не был. Он МЕНЯ не любил.

Большая стая ЛЮБИЛ замелькала перед глазами. Слова снялись с бедер Бетти и бабочками запорхали по комнате. Я попытался отследить их полет, сощурился, затряс головой, но слов было слишком много.

– Речь не обо МНЕ. Я хотел бы узнать в общих чертах, как это происходит.

– Значит, так, – начала она, дважды стукнув себя карандашом по лбу. – Каждый ребенок реагирует на жестокое обращение по-своему. Некоторые замыкаются. Некоторые проявляют открытую враждебность. Некоторые уничтожают себя. Но кое-кто принимает жестокость. Купается в ней. Ребенок получает от родителя жестокость вместо любви, и она делается ему необходима.

– То есть ребенок хочет, чтобы его побили?

– В определенном смысле.

– И он начинает думать, что так и надо? Что это морально?

– Ты считаешь, отцу следовало тебя бить?

– Речь не обо МНЕ, – еще раз подчеркнул я.

– И все-таки ответь на вопрос.

Я прерывисто вздохнул. Неужели Бетти выйдет победителем, будет поить меня водой из пластикового стакана? Не хочу. Не нужен мне сейчас никакой ПРОРЫВ. Завтра в обед – другое дело.

– Не думаю, что ему следовало, – сказал я резко. – Но не вижу в этом ничего особенного.

Она явно собиралась задать уточняющие вопросы. Надо ее опередить. Но спрашивать о таком нелегко. Пришлось сосредоточиться на посторонних предметах, чтобы голос звучал безразлично:

– А как же дети, которые подверглись сексуальному насилию? (ЛЮБИЛ один за другим слетелись на подоконник и слились в разноцветный рой.) Они тоже считают, что так и надо?

– Хочешь сказать, не видят в этом ничего особенного? – уточнила Бетти.

– Да.

– Ты говоришь про Мисти?

Меня словно внезапно по голове ударили. Я с трудом заставил себя говорить спокойно:

– Что вы знаете насчет Мисти?

– Очень немного. Не довелось как следует пообщаться с ней, – сказала она, хмурясь.

Бетти была очень недовольна, что Мисти и Джоди перестали ходить на психотерапевтические сеансы, но тут уж ничего поделать было нельзя. Мне было не вырваться с работы, чтобы отвезти их, да и сами они терпеть не могли душеспасительные беседы с доктором. Мисти убегала в лес, а Джоди приходилось силком затаскивать в машину, она рыдала и брыкалась.

А вот Эмбер сеансы нравились. Она даже договаривалась с приятелями, чтобы те подбросили ее и потом забрали.

Бетти продолжала:

– Но в результате тех немногих сеансов, которые у нас состоялись, у меня сложилось впечатление, что насилие со стороны отца в отношении вас всех представлялось ей обоснованным. Говоря твоими словами, она считала, что так и надо.

Я молчал, и Бетти постучала карандашом по блокноту.

– Кто подвергся сексуальному насилию, Харли? – спросила она равнодушно, словно человек, заполняющий анкету.

– Никто из нас, – испуганно ответил я.

– А Эмбер?

– Эмбер?

У меня перехватило дыхание, будто я увидел, как мама рассказывает папаше, как провела день.

– Они никогда не оставались одни, – возразил я. – Когда она была дома, с ней в комнате обязательно находился кто-то еще. Она боялась отца. Ненавидела его.

– Правда?

– Конечно.

Она еще спрашивает!

– Откуда ты знаешь? Ты с ней когда-нибудь об этом говорил?

– Какие еще разговоры? Я присутствовал, когда он ее бил. Видел все своими глазами.

– А что ты испытывал к отцу, когда тот бил Эмбер?

Глаза мои наполнились слезами. Сам не понимаю, откуда они взялись.

– Мне было жаль его.

Бетти подалась вперед:

– Тебе было жаль отца? Не Эмбер?

Я кивнул.

– А что ты испытывал к Эмбер?

– В смысле?

– Ты злился на нее? Считал, что ей досталось по заслугам? Хотел помочь ей?

– Хотел подбодрить ее.

– А как ты думаешь, что она переживала, когда отец бил тебя?

– Понятия не имею.

Она закидывала меня вопросами, точно камнями. Я закрыл лицо руками. Пальцы защипало. Соленые слезы попали в порезы.

– Наверное, ей это не нравилось, – промямлил я.

– Думаешь, она хотела тебя подбодрить?

Шесть секунд. Один ученый чувак как-то сказал по телевизору, что небо вспыхнет, точно зажглась сразу тысяча солнц, и не успеем мы обернуться, как нас накроет ударная волна, равная по силе десяти тысячам бомб, сброшенных на Хиросиму.

Эта самая волна и надвигалась на меня. Голова налилась ослепительным белым светом, в котором потонуло все остальное. И никакой возможности узнать, что это – воспоминание или сон. Я ослеп, но чувства остались со мной. Эмбер. Тяжесть ее тела. Покорность. Блеск для губ с ароматом арбуза.

Волна накатила внезапно. Я корчился на полу, обливаясь слезами, но я уцелел, пережил Судный день. Значит, мне повезло. Никто меня не убедит, что лучше бы я умер сразу.

Бетти стояла передо мной на коленях. Черты ее лица расплывались, но я видел ее юные глаза. Вся ее молодость искрилась в них. Обогащенная прожитыми годами, она несла облегчение.

Бетти погладила меня по руке:

– Все хорошо, Харли.

А у папаши были эти шесть секунд? Он и не знал, что оно приближается. Мама прокралась ему за спину, и его накрыло. У нее не было выбора.

Ружье выстрелило, и ничего уже не воротишь. Она ему даже не угрожала. Для этого ей пришлось бы встать с ним лицом к лицу, держа ружье в трясущихся руках, и он просто забрал бы оружие у жены, словно очередной неоплаченный счет.

– Все хорошо, – повторила Бетти.

Я поднялся на ноги и сделал несколько неуверенных шагов по комнате. Где моя бейсболка? А буквы, складывающиеся в МЕНЯ?

– Харли, успокойся, пожалуйста. Перестань метаться.

Вот она, моя бейсболка, на столе лежит. А вот ни одного МЕНЯ что-то не видно.

– Надо поговорить об этом.

– Не буду, – крикнул я.

– Тебе станет лучше.

– Не хочу.

Я кинулся к двери.

– Прошу, Харли, не уходи.

Но я уже выскочил из комнаты и на этот раз не оглядывался.

У Йи было целых три клиента, никогда столько не видел. Увидев меня, Джек Йи выказал как-то меньше радости, чем обычно. У клиентов тоже был не слишком счастливый вид. Жена Джека бросила на меня взгляд поверх газеты и опять углубилась в чтение. Даже не помахала.

Я заказал яичный рулет для Мисти и цыпленка по рецепту генерала Цо для себя. Мне полагалось экономить денежки – чтобы оплатить все налоги, требовалось еще долларов сто, – но я никак не мог отделаться от ощущения, что Судный день близок. Вдруг я ем в последний раз? Не хочется, чтобы это был хотдог или чизбургер.

Джек Йи вернулся на кухню и лично запаковал мой заказ. Я напомнил ему чтобы не забыл печенье с сюрпризом и зонтик. Выходя на улицу я посмотрел на свое отражение в стекле двери: что это на меня все так пялятся. Принять бы душ, побриться и поспать. А так я вполне ничего себе.

Я забрался в машину и сразу же вскрыл коробку с цыпленком. Йи положил мне шесть пластмассовых вилок, три набора палочек и штук двадцать пакетиков с соусами – тут тебе и соевый, и сладкий, и кислый. Упаковка прямо-таки излучала нервозность.

Цыпленок был неплохой, но ничего особенного. Келли точняк сделала бы лучше. Будь она моей женой, готовила бы с утра до вечера.

Поев, я смял коробку и бросил на пол. Она отскочила от альбома Чикагского института искусств и шлепнулась на свадебную фотку мамы и папаши. Как грустно, если это лучшее, что осталось у них от свадьбы. Как-то не задумывался об этом раньше. Маму тошнит, потому что она беременна мной, а папаша до того пьян, что вот-вот свалится. Улыбается кому-то. Дяде Майку, что ли? Или дедушке? И приговаривает при этом: «Вот видишь, старый пердун. Я женат, и у меня есть работа. А ты вонял, что работу мне не найти. И жену тоже». Мне захотелось закопать фотку в мусор на веки вечные. Очень уж она символичная.

Я ехал неторопливо. Спешить было некуда. Желудок полон, и не хочется видеть девчонок.

Кстати, ни одна мне не попалась на глаза в то утро. Из конторы шахты я добрался до дома часам к пяти. Элвиса я запер в кабине машины, так что пес мог разоряться сколько угодно, в доме не услышат, когда я пришел-ушел.

Выпустив пса, я вместе с ним вошел в дом. Мы схарчили валявшийся на кухонном столе сэндвич, который Эмбер не доела накануне вечером.

Я даже не пытался поспать хоть часик. За рулем считал Мадонн. На рассвете, когда на траву ложится роса, у них особо благостный вид. И вечно рядом с ними полно всякой дряни: керамических оленей с отбитыми носами, бассейнов для птиц, покрытых фольгой шаров, уток с вертящимися крыльями, фигурок нагнувшихся женщин, у которых видно белье, – только все равно кажется, что они в одиночестве.

Богородиц я насчитал семь. Единственная старомодная пластиковая скульптура принадлежала Шайкам. Направляясь от Йи домой, я, как и утром, притормозил перед их домом и полюбовался небесно-голубым одеянием и розовыми губками. У этой Мадонны у единственной достало храбрости поднять глаза на Господа, и на нее снизошла благодать. Ее улыбка давала мне надежду.

Когда я достиг дороги через «Стреляй-роуд», настроение у меня еще больше улучшилось. Деревья образовывали зеленый туннель. Лучи света пронизывали листву, на грязной дороге плясали солнечные зайчики. Дурацкая сцена в кабинете у Бетти забылась совершенно. Чувство сытости, плавное покачивание, неторопливая игра света и тени чуть было меня не усыпили.

Я потихоньку катил к гребню холма, надеясь, что в чаще мелькнет олень или хотя бы разноцветный хвост фазана. Но представители фауны не показывались. Зато возле нашего дома я увидел пикап. Причем машина не принадлежала дяде Майку. Значит, какие-нибудь власти. Или ухажеры Эмбер, других вариантов нет.

Парнишка с волосами, крашенными в два тона, с тремя сережками в ухе, пеньковым браслетом на руке и галстуком в блестючках на шее сидел на капоте, курил и потягивал из банки пиво. Он посмотрел в мою сторону, но не удостоил меня ни кивком головы, ни улыбкой, ни каким-либо иным приветствием. Это показалось мне невежливым.

Джоди и Мисти я на крыльце не приметил. Когда я вышел из машины, Джоди, вся в слезах, кинулась ко мне через двор и вцепилась в ногу. Мисти за ней не побежала, осталась стоять где была, но наши глаза встретились. С того момента, как я изъял деньги, это был наш самый близкий контакт.

– Что происходит? – осведомился я, положив руки на плечи Джоди и не сводя глаз с парнишки.

– Эмбер уходит, – прорыдала Джоди.

– А ты кто такой, на хрен? – крикнул я юнцу.

Он неторопливо опустил руку с банкой. Глаза у него были закисшие, на губах играла привычная ухмылка человека, который часами просиживает в темном, прокуренном помещении, поглощенный мыслями о себе, любимом.

– А ты кто, на хрен, такой? – заорал сопляк в ответ.

Я дернулся было в его направлении, но Джоди так крепко обхватила мои ноги, что я шагу не смог ступить.

– Не разрешай Эмбер уходить, – умоляла Джоди. – Пожалуйста, Харли. Не пускай ее.

– Не плачь, никуда она не денется, – сказал я.

Оторвал сестрицу от себя и подошел к парнишке:

– Я спросил, кто ты такой?

Юнец прикончил пиво и бросил банку мне во двор.

– Я – друг Эмбер. – Он воткнул себе в пасть сигарету – А ты, наверное, ее брательник-жлоб?

Вот сейчас моя рука сама как треснет его. Последнее время все так и происходит.

Но не на этот раз. Я тупо смотрел на руку.

– Не бей его, Харли, – попросила Джоди у меня из-за спины.

– Ударить меня? – заржал парнишка.

– Отпусти его.

– Дай ему! – закричала с крыльца Мисти.

Дверь распахнулась, и на пороге показалась Эмбер с чемоданом и своей подушкой под мышкой. При виде меня она замерла. Вся кровь отхлынула у нее от лица, глаза сделались совсем черные. В них кипела ярость.

– Живее! – подал голос юнец. – Я жрать хочу. Поехали.

Недолго думая, я заступил ей дорогу:

– Что ты творишь?

– Ухожу от тебя.

– Что ты сказала?

– Ты слышал.

Я схватил ее за руку. Она вырвалась:

– Не прикасайся ко мне.

– Эмбер, что происходит?

– Я не буду с тобой больше жить. – Она сощурилась и прошипела: – Ты такой мерзкий.

Между нами вклинилась Джоди и обхватила Эмбер за талию:

– Не уходи.

– Прости, Джоди. Я не по своей воле. Это все из-за Харли. Злись на него.

– Да что я такого сделал? – завопил я.

Она подхватила свои пожитки и бросилась к пикапу. Юнец не пошевелился, чтобы ей помочь. Хоть бы багаж у нее принял. Утеплит. Дверь открыл. Нет, только дымил сигаретой и пялился на ее грудь.

– Ты знаешь что, – крикнула она мне через плечо.

– Харли, – дергала меня за руку Джоди, – прострели ему шины.

– Успокойся, Джоди. Все хорошо.

– Нет, нехорошо.

Эмбер закинула чемодан в кузов и с подушкой в руках забралась в кабину. Заливаясь слезами, захлопнула дверь. Ее приятель, никуда не торопясь, слез с капота.

– Останови ее, – умоляла Джоди.

– Она вернется.

– Нет, не вернется.

Я обнял ее за плечи. Она рыдала в голос, тряслась вся.

– Этому пареньку нужно от нее только одно, добившись своего, он ее выкинет на первой же парковке.

– Ему нужна ее подушка?

Глаза у Джоди светились любовью и доверием. Нет, никогда у меня не будет детей. В конце концов, надо уважать в них человека.

– Ну да, – промямлил я.

– И ты заберешь ее с парковки?

– Ну да. Поеду и заберу.

– Ладно, – шмыгнула Джоди. – Это точно?

– Конечно.

Джоди плюхнулась на верхнюю ступеньку крыльца и всхлипнула:

– Это все Мисти виновата.

В углу крыльца стояла Мисти. Казалось, она пропустила мимо ушей слова Джоди.

– Яичный рулет в кабине, – сказал я ей. Мои слова она вроде бы тоже пропустила мимо ушей, однако немного погодя съехала вниз по перилам и зашагала к машине.

Мне не хотелось расспрашивать Джоди. Я уже получил сегодня удар от судьбы. Хорошенького понемножку. Но тут кое-что само бросилось мне в глаза. В руке у Мисти был зажат пакет от Йи, на запястье болтался кошачий ошейник с дешевыми стекляшками. Мне внезапно пришло в голову, что с того самого дня, когда она его нацепила, я Мисти без ошейника не видел.

Отдав Джоди печенье с предсказанием и розовый бумажный зонтик, Мисти прошла в дом. Джоди с хрустом разломила печенье.

– «Добрые вести придут к тебе по почте», – прочитала она и наморщила нос. – Глупость какая-то. Конфуций этого не говорил. Когда он жил, и почты-то никакой не было.

– Пожалуй, ты права, – произнес я, усаживаясь рядом с ней. – Не думаю, чтобы все эти предсказания сочинил Конфуций. Только самые удачные.

Джоди как всегда аккуратно сложила бумажку пополам и сунула в карман своего джинсового жакетика с бахромой как у Покахонтас.

Приставать к ней с вопросами насчет Мисти мне по-прежнему не хотелось, но я вспомнил про ошейник и понял, что никуда мне от этого не деться. Как-никак я был за них в ответе.

– Почему ты сказала, что Эмбер уходит из-за Мисти?

Джоди задумчиво уставилась на след от босоножки сестрицы.

– Мисти что-то такое сказала, когда та вернулась из школы, и Эмбер взбесилась. Потеряла всякое самообладание.

– И что же она сказала?

– Не знаю. Они зашли в ее комнату и закрыли за собой дверь. Разговор шел про тебя, между прочим. Они все повторяли твое имя.

Она внезапно вскочила, направилась к тому месту, где из земли пробился лиловый тюльпан, встала на колени и низко нагнулась над цветком, словно собиралась его поцеловать.

– Я Мисти просила и просила, но она мне ничего не сказала. Секрет, говорит. – Джоди вернулась на крыльцо и с тяжким вздохом села. – Мисти умеет хранить секреты. А я не умею.

– Ты же сохранила секрет насчет маминых денег, – напомнил я.

– Мисти сказала, если я разболтаю, папа и мама окончательно разругаются и разведутся.

Она подняла на меня глаза. Люди вечно расхваливали ее волосы (ну прямо Спящая красавица), но самым поразительным у Джоди были глаза. Бархатисто-серые, они лучились доверием.

– Думаешь, мне надо было сказать? – спросила она.

– Да какая разница! – Я сперва вытянул ноги, потом поджал под себя, стараясь принять самую беззаботно-небрежную позу. – А у вас с Мисти есть еще секреты?

– Может быть.

– Понимаешь, когда Мисти велит тебе, мол, никому ни слова, она не имеет в виду меня.

– Нет, имеет.

– Только, мол, не говори Харли?

– Не говори никому. Значит, и тебе.

– Она тебя просила хранить в секрете, почему у нее футболка оказалась вся в крови?

– Это ты про ту ночь, когда мама застрелила папу?

Одна рука у меня дернулась. Бешено заколотилось сердце. Вот так сюрприз!

– Кровь попала на нее именно в ту ночь? – спросил я самым светским тоном.

– Ну да. Только это никакой не секрет. Мама знает.

Я поднялся. Удары сердца отдавались в ушах. В горле. В кончиках пальцев. Шесть секунд. Тик-так.

– А как она вымазалась в крови?

– Когда обняла папу. Сказала, с ним все будет в порядке, но я на него посмотрела и сразу поняла, что это не так.

– Мисти не обнимала папу, – осторожно сказал я. – К тому времени, как мы с патрульным привезли ее домой из магазина, его уже увезли на «скорой».

– Знаю.

– Она была в торговом центре. Собственными глазами видел.

– Знаю. Мама ее туда отвезла.

– Конечно, мама. Как бы еще она попала в магазин?

Я подошел к перилам, положил на них покалеченные руки и стиснул. Все мое тело пронизала боль. Я внезапно понял, какой вопрос сейчас задам.

– А когда мама отвезла ее?

– Не знаю, в котором часу.

– До ссоры или после?

– После.

– После, – машинально повторил я.

– После.

– То есть сперва мама застрелила папу, а потом повезла Мисти в город?

Джоди кивнула.

ЧЕТЫРЕ секунды. ТИК-ТАК. Волосы у меня сделались мокрые, пот потек по лицу.

– То есть мама застрелила папу, оставила его лежать в кухне, села за руль и повезла Мисти в магазин?

– Ну да.

– Концы с концами не сходятся, Джоди. Ты что-то перепутала. Тебе было всего четыре года. Прибавь сюда шок. У тебя на шесть месяцев речь отнялась. Помнишь? Ты не могла говорить.

– Помню.

Я прошелся взад-вперед по крыльцу. Ботинки мои топали в точности как папашины после рабочего дня на цементовозе.

Три секунды. ТИК-ТАК.

– А что мама сделала, когда вернулась из магазина домой?

– Она взяла из сарая лопату и пошла в лес. Наверное, хотела похоронить папу.

– Она закопала футболку Мисти?

Джоди посмотрела на меня с любопытством:

– А зачем ей это делать?

– Она взяла с собой майку Мисти? – не отставал я.

– Не знаю. Из собачьей будки мне было не видно.

– А как мама вернулась, ты видела?

– Да.

– И чем она занялась?

– Она поставила лопату в сарай и вошла в дом. Потом полиция приехала. Ты злишься на меня?

– Почему ты не сказала полицейским, что Мисти была дома, когда мама застрелила папу?

– Они меня не спрашивали.

Две секунды. ТИК-ТАК. А с чего бы им спрашивать? Пока патрульный разыскивал девчонку, мама во всем призналась.

– Тебе плохо, Харли? Ты ужасно бледный. Как тогда у мамы в тюрьме.

– Со мной все в порядке, – улыбнулся я сестре и прерывисто вздохнул.

Одна секунда.

Внезапно я обнял Джоди и прижал к себе. Она в ответ обняла меня. Я закрыл глаза и увидел, как Донни на пламенеющей машине преграждает путь Мисти в окровавленной футболке с подсолнухом и разносит на миллион кусков.

Глава 14

Эмбер вернулась в субботу утром. Я как раз срезал остатки папашиной антенны. Гляжу, подъезжает машина, из нее выходит сестра и с чемоданом в руках направляется к дому. На меня старается не смотреть.

Рядом трусит Элвис, машет хвостом и принюхивается. Даже я чувствую запах секса и мак-маффина с яичницей.

Вид у Эмбер усталый. На шее под подбородком синяк.

– Где же Прекрасный принц? – ору я.

– Пошел ты.

– Я сдал твою комнату постояльцам. Тебе придется жить в собачьей будке.

Она замахнулась на меня чемоданом, уронила и вслед за ним сама грохнулась на землю.

– Это временно. – Она поднялась, потирая колено сквозь дырку в джинсах. – Смоюсь отсюда, как только представится возможность.

– Господи, Эмбер, да что с тобой такое?

Я сжал и разжал кулаки. Больно. Ранки от заноз нарывают. Может, попросить Келли высосать из них гной?

– Если тебе взбрело в башку убежать из дома, мне тебя не остановить. Но почему именно сейчас? За что ты на меня так взъелась?

– Я больше не хочу с тобой жить. Вот и все. Буду жить с Диланом.

– С Диланом, – процедил я. – А как у тебя получится жить с ДИЛАНОМ? Его родители не заметят, что в постели сына появилось неучтенное тело?

– На следующей неделе он заканчивает школу, и они с парочкой приятелей вскладчину покупают трейлер.

– Здорово-то как. Просто замечательно. Жить в трейлере с тремя парнями. Будешь их принимать по очереди или всех сразу?

– Ненавижу тебя.

Она снова ухватилась за чемодан, сморщилась. Похоже, ей таки досталось. Сужу по своему опыту. Просыпаешься утром после папашиной трепки и обнаруживаешь на теле синяки в самых неожиданных местах.

– Что он с тобой вытворял?

– Ничего.

– Эмбер…

Она измученно вздохнула. Даже птица колибри у нее на джинсах казалась сегодня не такой ярко-зеленой, как всегда.

– Что ты связываешься с такими мудаками? – Я чуть понизил голос. – Они ведь, чтобы тебя завоевать, палец о палец не ударили.

– Они меня хотят, – ответила Эмбер безразличным тоном.

– Понятно, хотят. Неужели этого достаточно, чтобы тебя поиметь?

– Не тебе судить.

И она потащилась в дом, словно разговор со мной отнял у нее последние силы. Я представил себе сестру в душе: синяки на теле типа импрессионист расстарался, вся кожа в сине-зеленых, желтых и лиловых мазках. Но почему-то мне хотелось убить ее, а не его. Свернуть ей шею и покончить со всей этой историей прямо сейчас, прервать плохую телепередачу на середине.

День выдался холодный. Пока работал, взмок, а теперь озноб пробирал. Май был теплый, значит, в начале июня, скорее всего, польют дожди. Небо над холмами закрыли свинцовые тучи.

Я опустился на колени и продолжил пилить. Элвис притащил из леса ветку в два раза больше его самого.

Открылась и закрылась входная дверь. Я как раз вошел в рабочий ритм. Вот спилю трубу, присыплю землей и навалю камень вроде как на могилу.

В поле моего зрения появились сиреневые кеды Джоди. Она протягивала мне банку «Ред Дога».

– Откуда пиво? – спросил я.

– У Эмбер в чемодане много. Она сказала отнести тебе баночку. Ты был прав. – Джоди уселась на траву, скрестив ноги по-турецки. – Ему была нужна только ее подушка.

Я сделал хороший глоток.

– И сколько же у нее пива?

– Говорю, много. Сегодня вечером устроим девичник. Я, Эмбер и Мисти. Так Эмбер сказала. Разложим на полу спальные мешки, будем есть попкорн, смотреть телевизор, рассказывать страшные истории и красить ногти.

– Мисти? – удивился я.

– Она рада, что Эмбер вернулась. Говорит, своим бегством от тебя она ничего не решила.

– Какого черта? Ты что, рассказала Мисти, о чем мы с тобой говорили вечером на крыльце?

– А о чем мы говорили?

– О большой ссоре между мамой и папой. О том, что Мисти была в это время дома.

– Она и так знает, что была дома.

– Я не об этом. Ты сказала ей, что я в курсе?

– Нет. А ты хочешь, чтобы я сказала?

– Нет, не хочу.

– А почему нет?

– Не хочу, и все.

– А если она меня спросит?

– С чего это?

– Ты же спросил.

– Вообще с ней не разговаривай.

– Почему?

Элвис перестал грызть ветку, поднял голову и наставил уши. С дороги донесся шум мотора. Я вскочил на ноги. Неужто ДИЛАН набрался храбрости и приехал за ней? А может, за своим пивом?

– Это Эсме! – радостно воскликнула Джоди. – Мы едем в гольф-клуб!

И помчалась по двору, изо всех сил размахивая рукой.

А мне что делать? Накануне в свой обеденный перерыв я смотался к дому Келли. Ее не было. В «Шопрайт» она тоже не заглянула, хотя был вечер пятницы, в это время она обычно делала вылазку в магазин. Избегает она меня, что ли?

Непохоже. Тогда бы не брала Джоди в гольф-клуб. Я поеду с ними. На мини-гольфе ничем таким не займешься, но могла бы проявить добрую волю. Или хоть притвориться.

Джип «гранд чероки» ее мужа свернул с дороги к нашему дому. Сам муж сидел за рулем.

Плохо дело. Не задался день. Усилием воли мне пока удавалось выбросить Келли из головы – я ведь знал, что до понедельника ее не увижу, и собирался заглянуть к ней на часок пообедать, – но сейчас она полностью завладела моим воображением. Вот она, наклонившись, помогает Заку прицелиться. Вот она лижет мороженое из рожка. Пожалуй, я бы и с этим справился, с удвоенной энергией пилил бы трубу. Но тут муж вышел из джипа.

Внутренности у меня завязались узлом, и я одним махом высосал остаток пива. Было бы здорово, если бы он знал про нас. Если бы мы сошлись на кулаках, я бы не сплоховал. А вот как вынести разговор о погоде?

Я застыл посреди двора, ожидая, чтобы архангел вострубил. Этот мужик не уступает сложением Шварценеггеру? А может, вокруг него вертятся купидончики, словно вокруг Зевса? Ведь у него права на Келли Мерсер. Каждую ночь он спит в одной кровати с ее обнаженным телом. Каждый вечер ест ее свиные отбивные. В каком-то смысле он – мой идол. Гигант.

Я изучал его во всех подробностях: правильные черты лица, темные, коротко стриженные волосы, не богатырь. Не высокий. Не маленький. Не старый. Не молодой. Для банкира одет скромно, для вахлака – расфуфырен. Дорогие желтые походные ботинки, новые джинсы, грубая красная рубаха поверх серой футболки.

Он открыл заднюю дверь джипа, и Джоди с радостью запрыгнула внутрь. Повернулся ко мне:

– Как жизнь?

Почесал Элвиса между ушей, погладил по спине.

Мои ноги сами задвигались по траве. Тело последовало за ними.

Он изготовился к рукопожатию.

– Ты, наверное, Харли. – Дружелюбный как черт-те что. – Я – Брэд Мерсер.

Я вытянул было свою руку в ответ, но вовремя вспомнил, что она у меня грязная. Так что я ее только продемонстрировал.

– Ух ты. Что ты с ней сделал? Сунул в гнездо шершней?

– Это занозы, – объяснил я.

– Ух ты. – Он покачал головой. – Тебе бы показаться доктору.

– Нет медицинской страховки.

И с чего я это сказал?

– Работаешь без социального пакета?

– Одна из моих работ предусматривает страховое пособие. Но тогда я на руки ничего не получу.

Он опять покачал головой:

– Какой ужас.

– Не всем же быть банкирами.

Он засмеялся. Я остался серьезным.

– Хвала Господу за это. Ты только представь себе: на всем белом свете одни банкиры.

– Вам они не нравятся?

– Не особенно.

– Но вы же сам банкир.

– Я в курсе.

– Вам не нравится ваша работа?

Я не ждал от него ответа. Вел себя как последний хам. Пусть только ляпнет что-нибудь не то про жену. Я ему напомню, что он ей всем обязан.

– Я хотел заняться преподаванием, – пустился он в объяснения, – но все, кого я знал, встретили эту мысль в штыки. На всякий случай прослушал дополнительный курс по бизнесу. Пару лет проработал в банке. Уже собирался уйти, когда у дверей кабинета босса повстречался с его дочерью. И банковское дело перестало казаться мне таким уж гадким.

У него была хорошая улыбка. Что называется, искренняя. Мальчишеская. Женщинам такие нравятся. Она-то, наверное, и привлекла Келли. Значит, ты хотел стать учителем. Головастый, видать, любишь книги и искусство. Не могу пока сказать, есть ли у тебя чувство юмора, которое так по душе красавицам. По словам самих красавиц. Что не мешает им всем выходить замуж за богатеньких, у которых чувство юмора отсутствует напрочь.

– Замечательный вид отсюда открывается, – заметил Мерсер.

– Это все не наше, – мигом ответил я.

– А на что тебе эта земля? Лишние налоги за нее платить? На нее никто не покушается. Все угольные компании отсюда ушли. Вкладываться в строительство в такой глуши никто не будет. Та еще ситуация.

– Я подумал, может, все эти леса ваши. То есть вашей жены.

Он покачал головой:

– Дед оставил Келли в наследство пятьдесят акров. Но эта земля севернее, за Блэк-Лик-роуд.

– Так те леса принадлежат ей? Лично ей?

Он кивнул, сверкнув улыбкой:

– Я всего-навсего арендатор.

Заднее стекло машины поехало вниз.

– Папа, поехали уже, – заныла Эсме.

– Поехали, поехали, – подхватили Джоди и Зак.

– Ты не против, если мы возьмем Джоди с собой в гольф-клуб? – спросил он. – Я говорил сегодня утром по телефону с твоей сестрой. Она сказала, ты еще спишь, но возражать точно не будешь.

– А ваша жена осталась дома?

– Нет. Она пустилась в одиночное плавание. Не знаю, где она. Иногда ей надо отдохнуть от детей и домашнего хозяйства. А у меня на детей не хватает времени. Работаю допоздна. Вечно в командировках.

– В ближайшем будущем в командировку не собираетесь?

– В последние выходные июня у меня традиционная встреча с партнерами по гольфу.

– Папа!

– Пора ехать! – Он опять улыбнулся. – Рад был наконец познакомиться с тобой, Харли.

И он снова сунул мне свою руку. Я машинально пожал ее. Странная, неловкая близость возникла между нами, словно у соседей по раздевалке. У нас с ним была одна женщина на двоих. Мы с ним будто вытирались одним полотенцем.

– Извини, – он отдернул руку, – береги себя.

– Постараюсь.

Он подошел к своей машине.

– По-моему, дождь собирается, – крикнул я вслед.

– Если начнется дождь, ограничимся мороженым. Не будем закатывать мячики в лунки.

– Вы правда не знаете, где ваша жена?

– Понятия не имею. А зачем она тебе понадобилась? Хочешь ее о чем-то попросить?

– Да нет, я просто так.

Он помахал мне рукой. Дети тоже. Элвис погнался за машиной, чем вызвал у детей приступ восторга. Представляю, какой визг они подняли. Хорошо, меня с ними не было. А то что-то после пива голова затрещала. Правда, Брэд их живо угомонил. Наверное, велел пристегнуться. Похоже, он из заботливых отцов.

Мои прикидки насчет пилы и трубы оказались верными. С Келли в голове и пивом в крови я закончил в два раза быстрее.

В сарае я взял лопату, при помощи которой мама закопала майку Мисти, присыпал остатки трубы землей и навалил сверху диван.

Эмбер врубила приемник на полную катушку. Хотя дверь ее была закрыта, басы сотрясали дом. Мисти свою дверь тоже закрыла.

Я громко постучал к Эмбер:

– Открой!

Звук сестра убавила, но открывать и не подумала.

– Мне надо уехать, – крикнул я. – Хочу убедиться, что ты будешь на месте, когда Джоди вернется.

Тишина. Даже приемник стих. Четкие шаги.

Дверь распахнулась.

Эмбер сменила джинсы на фланелевые шорты и просторную футболку. Волосы у нее топорщились пучком на макушке.

– Ты времени зря не теряешь, – прошипела она.

Я отшатнулся:

– О чем это ты?

– Ты грязный извращенец и мерзкий грешник.

– Да что с тобой?

– Видеть тебя не могу. Блевать хочется.

Вот и весь разговор. Дверь захлопнулась. Я подождал секунду-другую, может, сестра присовокупит что-нибудь. Только ее истерик не хватало. Развлечение – класс! Но она больше не показалась.

Мисти в прихожей пила из банки сладкую газировку – самая обыкновенная девчонка за самым обыкновенным занятием. И что это я вдруг так напугался? Даже в сторону шарахнулся.

– Мне надо с тобой поговорить, – заявила Мисти.

– А?

– Не время сейчас?

Мне вдруг сделалось совсем не по себе. Во рту появился мерзкий привкус. Чего же я так испугался-то?

– Мне пора ехать, но минутка найдется, – просипел я.

Она сделала еще глоток из зеленой банки.

– Ты все злишься на меня из-за денег?

– Да нет.

Банка поднималась и опускалась мучительно медленно. Ногти Мисти покрывал лиловый лак. В полутьме прихожей казалось, что она прищемила все свои десять пальцев дверью и ногти вот-вот отвалятся. Камешки на ошейнике были чистые, но какие-то тусклые. Никаких причин бояться у меня не имелось.

– Хочу тебя кое о чем попросить, – продолжала Мисти, – только сперва обещай, что примешь объективное решение.

– Я необъективен.

– Так попробуй.

Ее темные глаза смотрели на меня.

В ее словах таилась опасность. Может, она собиралась рассказать мне, что на самом деле произошло в тот вечер между папашей и мамой. Может, она собиралась рассказать мне, что на самом деле произошло между папашей и ней. Может, она собиралась рассказать мне, что творится с Эмбер.

– Хочу сделать татушку.

– Чего?

– Татуировку.

– Татуировку?

– Ну да.

У меня полегчало на душе. Ну, с этим-то я худо-бедно справлюсь. Хотя надо же было додуматься до такого.

– Ни в коем случае, – твердо сказал я.

– Перестань, Харли. Почему?

– Ты еще маленькая.

– Так и знала, что ты это скажешь, – негромко произнесла она, но в голосе крылось бешенство. – Пустая отговорка. У многих моих одноклассников есть татуировки. У торгового центра есть точка, где с согласия родителей их делают детям, кому исполнилось двенадцать. Качественная работа. Никто еще не заболел.

– Нет.

– Ну же, Харли, прекрати.

Ни о чем еще она меня так не просила. Никогда. Умоляющий тон действовал на нервы.

– Это тебя Эмбер настрополила?

– Эмбер ничего не знает. Не ее ума дело.

– А что так?

– Еще вообразит, что я ей подражаю. Мне просто нравится. Думала, ты меня поймешь, мистер Чикагский Институт Искусств.

Все, разговор со мной закончен. На лице у Мисти нарисовалась скука, душа ее спряталась под покровом зловещего равнодушия, словно вернувшаяся на место погребения мумия. Демонстративно удалиться в свою комнату, погрузиться в одиночество – все, что ей осталось.

Как только дверь за ней закрылась, я направился к машине. Мотор уже работал, когда на крыльце появилась Эмбер. Лицо у нее было кирпично-красное, глаза подведены.

– Знаю, куда ты собрался, – завопила она и с треском захлопнула за собой дверь.

Ну и знай. Хотя откуда, вот вопрос. Ее вчера и дома-то не было, когда я позвонил Бетти и попросил посодействовать в свидании с мамой.

Глава 15

Комната ожидания в тюрьме смахивала на закулисье конкурса «Маленькая Мисс Педофилия». Куча детей, в основном девчонок. Откуда их столько, непонятно. Может быть, у женщин, склонных к преступлениям, рождается больше девочек, чем мальчиков? Может, гормоны у них такие круто женские, что злодейки убивают мужиков еще в утробе?

А может, причина в том, что девчонок привели сюда в надежде преподать им урок.

Я вертел в голове эти варианты, пока торчал в дверях. Чувствовал я себя куском непрожеванного мяса, который кто-то выплюнул на тарелку с рождественскими булочками. В жизни не видел столько блестючек, перламутровых пуговиц и дешевой бижутерии в одном месте, за исключением секций рукоделия в магазинах, куда мы с Джоди заходим раз в год, чтобы купить всякую ерунду для «валентинок».

Все уставились на меня. Взрослые перестали шушукаться, опустили журналы, перестали тетешкать малышей. Детишки постарше отложили рисунки и карманные игры.

Я оглядел себя: вдруг ширинка расстегнута или шнурки развязаны? Джинсы в зеленых пятнах от травы, под ногтями грязь. Не помню, когда в последний раз мылся или причесывался. Дни и ночи у меня свалялись в один липкий ком.

Все стулья заняты. Суббота. Я обошел помещение по периметру, пытаясь отыскать хоть один квадратный фут пространства без карандашей и жевательной резинки. Остановился перед двумя женщинами, которые вроде как не притащили с собой детей. Одна была в узких джинсах, ковбойских сапогах и в бархатном топе. Вторая походила на риелтора из телевизора: блейзер горчичного цвета и удобные туфли. Дамы были такие разные, что сойтись вот этак вместе могли разве что в городском автобусе. Или уж в тюремной комнате ожидания.

Я прислонился к стене. Ждать мне, наверное, недолго. Почти все пришли на свидание в «обнималку». Я буду общаться через плексигласовую перегородку.

Меня бы вообще не пустили, если бы не Бетти. Я позвонил ей в четверг после разговора на крыльце с Джоди, еще даже не поужинав.

Подробностей я ей не сообщил. Просто сказал, что надо повидаться с мамой. Пришло время подвести ИТОГ Потом объяснил Бетти, что утаил кое-что насчет моего с мамой прошлого свидания: дескать, слегка погорячился, в принципе, ничего особенного, такое случалось и на сеансах Бетти, пришел в себя на кушетке в кабинете типа как у школьной медсестры, мужик из тюремного отдела свиданий и женщина-мозгоправ голосами спортивных комментаторов пытались мне впарить, что мама сама на меня набросилась и чтобы я это признал. Я отказался. Сказал, я во всем виноват, здоровье подкачало последнее время, сорвался. Но ее все равно на полгода лишили свиданий.

Когда я закончил говорить, наступило долгое молчание. Я уж было подумал, она обозлилась на меня. Оказалось, на ТЮРЬМУ То, что она мне поведала, напомнило речь клерка из кредитного отдела БАНКА (у него в кабинете висел календарь с пейзажами), который вешал мне на уши лапшу, будто БАНК не готов дать отсрочку, хотя на самом деле БАНК очень хотел бы помочь.

По словам Бетти, ТЮРЬМА обязана была знать, что я несовершеннолетний, находящийся под наблюдением психиатра, что в последний раз я видел мать почти два года назад в суде, где ей впаяли пожизненное. ТЮРЬМЕ следовало сперва переговорить с Бетти. Действия ТЮРЬМЫ могли вызвать у меня обширную эмоциональную травму, и ТЮРЬМА должна была предпринять все возможное, чтобы разрядить ситуацию.

– Я займусь этим, – сказала Бетти, – а ты после свидания сразу ко мне.

Я пообещал.

– Если с работы никак не вырваться, можешь зайти в выходные или в обеденный перерыв.

Хорошо, вставлю ее в расписание. Буду ли я его соблюдать, другой вопрос.

Я закрыл глаза. До нового свидания с Келли четыре дня, целых ЧЕТЫРЕ. Разве что попробовать повидаться с ней в понедельник в обед. Или Джоди после гольф-клуба заиграется у них дома, и Келли привезет ее к нам, и я небрежной походкой подойду к машине поблагодарить за любезность и упрошу прийти сегодня ночью в контору шахты, захватив с собой необходимые принадлежности.

ЧЕТЫРЕ. Цифра пулеметной очередью, трассирующими пулями полыхнула у меня перед глазами. Даже под ложечкой засосало. Сполохи сменил горячий поцелуй. Молочно-белая капелька блеснула у нее на губе, и я ощутил вкус самого себя.

Я не ответил на поцелуй, и она разочарованно откачнулась. Столкнула меня с одеяла, свернула его и положила в рюкзак. Закрыла термос и натянула брюки. Почему-то я не попросил ее остаться. Уснул или умер. Она зашагала прочь.

Я ничего ради нее не сделал. Вообще ничего. Неудивительно, что она меня оставила. Вспомнилось, как она улыбалась в тот день, когда мы занимались любовью на столе. Улыбка из серии «мне хорошо».

Я открыл глаза и увидел двух женщин.

– Не знаю, – сказала та, что была в ковбойских сапогах. – Я уж с ней билась-билась, но так и не поняла, серьезно она или нет.

Риелторша кивнула.

– На последнем свидании она сказала, что разница между тюрьмой и замужеством невелика. Здесь у нее больше свободного времени, да и секс круче.

Обе дамочки засмеялись. Комната закрутилась вокруг меня, потемнело в глазах. Ноги подо мной подогнулись, и я опустился на пол. Женщины, вытянув шеи, уставились на меня.

– С вами все хорошо? – осведомилась риелторша.

– Да, – пробормотал я, несколько раз сглотнув.

– Вид у вас не очень, – подхватила мечта ковбоя. – Вы здесь с кем-то?

Я покачал головой.

– С кем у вас свидание?

– С мамой.

– Бедняжка.

– Садитесь. – Риелторша встала.

– Нет, спасибо. Я уж лучше так.

«Так» оказалось худшим вариантом. Любопытные соплюхи моментально взяли меня в кольцо. Вот тоска-то. Некоторые посмотрят-посмотрят да и отойдут. А некоторые стоят стеной и хихикают.

Только одна со мной заговорила. Лет ей было примерно как Джоди, каштановые волосы всклокочены, личико было бы хорошенькое, если бы его освещала улыбка. Только она, похоже, никогда не улыбалась. Уши проколоты, глаза и губы накрашены, на ладонях и на щеке фальшивые татуировки. Та, что на щеке, изображала единорога, только рисунок почти смазался в грязное пятно. Или это синяк. Над белыми джинсами нависало небольшое брюшко, на ярко-оранжевой майке надпись зелеными волнистыми буквами – КЛЕВАЯ.

– Почему ты сидишь на полу? – спросила девчонка.

– Стулья заняты, – ответил я. – А почему ты накрашена?

– Мне это идет, – ответила она моментально.

– Значит, ты хочешь хорошо выглядеть. А зачем?

– Не знаю.

– Тебе не идет.

Она внимательно посмотрела на меня, убедилась, что я не шучу, и еще больше помрачнела. Мои слова ее задели. Этого я и добивался. Разозлится – отправится домой. И намажется еще сильнее.

– Нет, идет, – сказала она безо всякой убежденности.

– Ничего подобного.

Риелторша и мечта ковбоя навострили уши.

– Ты так только на проблемы нарвешься. Знаешь, что такое «контрацепция»?

Обе тетки уставились на меня.

– Нет, – ответила девчонка.

– Так послушай.

– Извините, – встряла риелторша, – разве о таком можно говорить с маленькой девочкой?

Я пропустил ее слова мимо ушей.

– А что это – «контрацепция»? – заинтересовалась девчонка.

– Эта штука от беременности. Знаешь, что это такое?

– Это когда у тебя будет ребеночек.

– Верно. А как это происходит?

– Прекратите! – взревела риелторша. – С кем здесь эта девочка?

– Должен быть кавалер. Как у моей мамы.

– Умница, – похвалил я.

Я оказался прав: улыбка ей очень шла.

– Если у тебя есть кавалер, неизбежно забеременеешь.

– А что такое «неизбежно»?

– Обязательно. От этого никуда не денешься.

– То есть никуда не убежишь?

– Да ты и правда умница.

Она снова улыбнулась.

– Учительница говорит, я вечно трачу время на глупости.

– В следующий раз спроси у нее, на что она тратит свое время летом.

– Джейми, чем это ты, к хренам собачьим, занята?

На сцену выступила тощая размалеванная тетка с крысиным лицом и схватила девчонку за руку:

– Отойди от него.

– Он мне рассказывает, как забеременеть, – объяснила девочка, не обратив ни малейшего внимания на руку, что впилась ей в запястье.

– Не приближайся к ней, извращенец, – накинулась на меня тетка.

– Вы ее мама? – осведомился я.

– Не твое собачье дело!

– Так это вы позволяете ей мазаться и наряжаться как шлюха?

У тетки отпала челюсть. Даже ее футболка с надписью «Сокрушительное Пенсильванское Гоночное Дерби» выразила возмущение. Вот хоть своим лозунгом БАМ! УДАРИМ ПО ГАЗАМ! СПАСИБО ТЕБЕ, МАМ!

– Это вы извращенка, – спокойно объявил я. – На кого она у вас похожа?

– Я позову охрану, – прошипела крыса.

– Он говорит, мне косметика не идет, – пожаловалась Джейми, даже не пытаясь двинуться с места. Знала, бедняжка: стоит дернуться, как в руку ей вцепятся клещами.

– Твоя мама не попала бы в тюрьму, если бы не красилась, – сказал я.

– Не слушай его, Джейми. Он ни хрена не знает ни про тебя, ни про твою маму.

– Я все про тебя знаю, Джейми.

Услышав, как я назвал ее по имени, Джейми так удивилась, словно я достал у нее из уха яйцо.

– Ты забеременеешь, потому что тебе будет казаться: раз трахает – значит, любит. А тебе очень нужен будет человек, который тебя любит. И ты будешь его искать.

– Замолчи! – заорала крыса.

– Приведу охранника, – вызвалась риелторша.

– Тетя Кэти, он это в каком смысле? – спросила девочка, глядя снизу вверх на родственницу.

Тетя Кэти дернула ее за руку и поволокла прочь.

– Хуже всего будет, если ты выйдешь за него замуж, – повысил я голос. – Впрочем, в любом случае жизнь твоя будет кончена. Она уже кончена, если будешь и дальше так себя вести.

– То есть я умру? – Джейми не отрывала от меня глаз.

– Хватит с ним болтать! – пихнула ее Кэти.

– С виду ты будешь живая. – Я пальцами оттянул вниз оба нижних века, чтобы показалась красная изнанка: – А внутри – мертвая.

– Как зомби?

– Точно.

– Не хочу быть зомби.

Кэти шлепнула племянницу:

– Прекрати с ним болтать, сказала!

В дверь влетела риелторша, за ней охранник с планшетом. Парень был ненамного старше меня. Стрижка ежиком и темные зеркальные очки. Такие очки в помещении никогда не сулят ничего хорошего.

Я поднялся с пола. Не хотел, чтобы у него была причина заняться мною всерьез.

– Еще вставь себе импланты, – не отставал я от Джейми. – Исполнится десять, и вставляй.

Охранник принял удобную позу, чтобы выкинуть меня из комнаты. Даже руку занес.

– У моей сестры цикл начался в одиннадцать лет, – произнес я, проходя мимо девочки.

Некоторые женщины прижимали к себе своих детей, словно стараясь защитить от меня, а некоторые невольно кивали, будто смотрели дома по телевизору шоу Опры.

– Покиньте помещение, – велел мне охранник.

– Вас следует посадить за то, что позволили девчонке так себя разукрасить, – выдал я напоследок тете Кэти. – Серьезно. Взять и закрыть. Американский союз защиты гражданских свобод может утереться.

– Живо! – рявкнул охранник.

Меня затрясло, как только вышел из комнаты. Я сложил руки на груди, спрятал ладони под мышками. Они вечно первые начинали трястись, не хотелось, чтобы охранник заметил. Несколько раз я глубоко вдохнул.

Он смерил меня взглядом и откашлялся:

– Ты к кому сюда?

– К маме.

Охранник перелистнул страницу в блокноте.

– Имя заключенной?

– Бонни Олтмайер.

– А твое?

– Харли.

– Тебе бы всыпать по заднице за такое представление, Харли.

– Я просто хотел помочь.

Он сунул блокнот под мышку.

– По-твоему, посоветовать маленькой девочке предохраняться, это помощь?

– Да.

Он снова оглядел меня с головы до ног. Что он думает по этому поводу, осталось неясным – очки мешали.

– Следуй за мной, – произнес он наконец. – У тебя десять минут.

Помещение, куда он меня привел, было разделено на кабинки. Все тут напоминало нутро металлического канцелярского шкафа. В кабинках стояли пластиковые стулья, на стульях, подавшись вперед, сидели посетители, большинство – мужчины. Лиц не видно, о чем говорят, не слыхать.

Оказалось, мама уже на месте. Стеклянная перегородка, выцветшая желтая рабочая одежда, руки сложены перед собой на столешнице – ни дать ни взять кассирша в кинотеатре на дневном сеансе.

– Дома все хорошо? – спросила она, не успел я сесть. Голос звучал глухо, как из кокона.

– Никто никого не застрелил, если ты об этом.

Мой ответ ее задел. Лицо выразило удивление, потом брови поползли вверх, словно она собиралась меня отругать. Ведь я был ее сын, и меня следовало призвать к порядку. Но вместе с тем я был уже взрослый, воспитывал ее детей, вел хозяйство, так что она была передо мной в долгу.

– Считаешь, это смешно? – спросила мама.

– Да.

– Мне не смешно.

– Извини. Мне надо было заранее подготовить речь.

– Харли. Прошу тебя. Что стряслось?

– Ничего.

– Тогда почему ты здесь?

Я поднялся со стула:

– Прости, что побеспокоил.

– Сядь, – властно сказала она.

Мое тело после непродолжительного инстинктивного сопротивления инстинктивно послушалось.

Она посмотрела на меня, гневное выражение сменилось озабоченным, потом раздражение снова выступило на первый план.

– Не хочу с тобой ругаться, – сказала мама наконец.

Я вдруг понял, что я-то как раз не прочь и поругаться. Все тайны и неправды всплыли на поверхность, на душе сделалось бесприютно и горько. Что творилось между папашей и Мисти? Что на самом деле произошло в ту ночь, когда его застрелили? Вопросов масса, больших и маленьких, и я не знал, с которого начать.

– Ты плохо выглядишь, малыш.

Она невольно протянула руку, чтобы пощупать мне лоб, и ткнулась в плексиглас. Раздался глухой удар, словно птица врезалась в стекло. Мы оба вздрогнули от неожиданности.

– Со мной все хорошо, – пробормотал я.

– Ты будто несколько дней подряд не спал. Когда ты в последний раз принимал душ или менял белье?

– Недавно.

– Ты отращиваешь бороду?

– Перестань, мама.

Я запустил пятерню в волосы. Вот сейчас вырву клок и покажу ей. И молитву произнесу. Будто передо мной каменный идол. Помоги мне, мама.

Я прерывисто вздохнул и вытер руку о штаны. Ну и сальные же сделались пальцы!

Мама смотрела на меня озабоченно, но сочувствия в ее глазах уже не было. Так оценивают противника, принимала боевую стойку.

Мы с ней думали об одном и том же: что происходит, когда человек, которого ты любишь, становится тебе врагом? Уничтожить его и спасти себя? Или на пару отправиться в ад?

– Зачем ты здесь, Харли?

Голос был ледяной. Никогда она не говорила со мной таким тоном. То есть всякое бывало. Она кричала на меня, плакала из-за меня, не спала ночей. Но открытой неприязни не было.

«Что я делаю? – в отчаянии спросил я себя. – На что мне ПРАВДА? Да еще за такую цену? Если мама возненавидит меня, а я – папашу?»

Еще не поздно отыграть назад. Надеются же некоторые запастись всем необходимым, пережить ядерный удар в убежище и жить потом в полной темноте, питаясь консервами и уверяя себя, что все сделал правильно.

– Ты знала, что Мисти забрала твои деньги? – Вопрос сам слетел с моих губ, я и оглянуться не успел. – Тысячу долларов, которые ты отложила, чтобы уйти от отца? Знала, что это она их взяла?

Лицо ее окончательно окаменело. Губы сомкнулись. Она была готова принять удар.

– Они были у нее все время. На прошлой неделе Эмбер нашла деньги в шкафу. Ты знала об этом?

Мама взвесила разные варианты ответа. Я видел, что среди них была и ложь. Но против факта не попрешь.

– Я думала, деньги забрал отец, – медленно проговорила она.

– Он ни при чем. Это все Мисти.

Я немного подождал. Она принялась изучать свои ногти. В полном молчании. Я не верил своим глазам.

– Мама, – напомнил я, – деньги.

Она соизволила взглянуть на меня:

– Надеюсь, они пригодились.

Хитрющий ответ. И хитрости я в маме раньше тоже не замечал.

Чувство полнейшего одиночества охватило меня. На мгновение показалось, что я умираю.

Я поднялся со стула и произнес на удивление спокойно и здраво:

– Чудесно. Не разговаривай со мной. В ответ я прекращаю всякую заботу о твоих детях.

– В каком смысле?

– Не могу больше, – заорал я, ударяя ладонью по стеклу. – Все. Пакую свои манатки и выметаюсь отсюда на хрен. Никто меня не остановит.

Из глаз у меня хлынули слезы. Я их смахиваю, а они не останавливаются.

– Ты же знаешь, что не бросишь их, – проговорила мама бесцветным голосом, как дикторша, объявляющая погоду.

– Почему нет? Ты же бросила.

– Что ты несешь?! – сорвалась на крик мама. – Я специально, что ли? Ты оглянись вокруг. Это не горный курорт. Это тюрьма.

– Тебе здесь нравится.

– Харли. Ты порешь чушь.

– Я не люблю их! – опять завопил я. Если слова проявятся в воздухе, значит, это правда. – У меня нет перед ними никаких обязательств. Я им брат, а не отец. Это не мое дело.

– Ты любишь их, – возразила она, – только твоя любовь проявляется на расстоянии. И не любовь заставляет тебя остаться с ними.

– Что же тогда?

– Ты знаешь, где твое место.

Мы посмотрели друг другу в глаза. Это оскорбление или высочайший комплимент, какого только может удостоиться мужчина? Я не мог понять, что выражает ее лицо. Лицо единственного человека, которому я верил.

Она глубоко вдохнула и взяла себя в руки. Неторопливо, точно старушка, откинулась на спинку стула. Закрыла глаза.

– Ну хорошо, Харли. Мисти взяла деньги. Что еще тебе сказать? Это была моя заначка, чтобы уйти от мужа. Это ты уже знаешь. – И провела ладонями по щекам, словно пытаясь стереть что-то липкое. – Пожалуй, к тому и шло, чтобы их взяла Мисти. Она знала: я собираюсь уйти. Не понимаю, как она пронюхала. Сама мне сказала: ты хочешь забрать меня от него. Так она выразилась. Про остальных она не упоминала. Только про него и про себя. Словно я ей соперница.

Она замолчала. «Не сказала ли я лишнего?» – говорило ее лицо.

Меня обдало холодом. Почему-то вспомнился изувеченный, окровавленный трупик белого котенка на молодой весенней траве. Он был у нас так недолго, что я даже не запомнил его имени. Что-то неизбежно-предопределенное. Снежок. Пушок. Барсик.

МАРКИЗ – прочел я у мамы в глазах. Серебристыми буквами. Так звали котенка.

Я опустился на свой стул. Опыт научил меня: бестрепетно встретить кошмар помогает не смелость, а равнодушие. Оцепенение.

– Что произошло между отцом и Мисти? – спросил я.

Глаза у мамы сделались матово-серые, словно гранит, обработанный пескоструйной, – высекай что хочешь. Любые ужасы.

– Ты мне обязана, – прохрипел я.

– Обязана тебе? – Голос мамы дрожал на грани истерики. – Чем?

– Как ты можешь? Ты, моя мать?

– И что с того? Я обязана любить тебя? Чувствам не прикажешь. Они проявляются помимо твоей воли.

– О чем ты говоришь? – Мне стало страшно. – Что у тебя ко мне ничего не осталось?

– Я сделала все, что могла, Харли. Постарайся понять. Я сделала все, что могла, чтобы быть тебе матерью. У меня не вышло.

Она согнулась пополам, будто от удара. А когда подняла голову, лицо ее было залито слезами. Сквозь слезы пыталась пробиться улыбка. Совсем как после ссоры с папашей. Она вызвала у меня знакомое тягостное чувство – смесь жалости и омерзения. Именно такой отклик у меня находили ее необычная любовь и самопожертвование.

– Что произошло между отцом и Мисти? – упрямо повторил я.

Пусть скажет правду. Пусть подтвердит то невероятное, о чем нельзя говорить. Что папаша получил по заслугам. Что у нее есть оправдание. Что на мне самом лежит не такая уж большая вина. Она убила его из-за Мисти. А не потому, что он колотил меня.

Но почему это окружено такой тайной? Бессмыслица какая-то. Вспомнилось, как адвокаты перешептывались, мол, если бы имело место сексуальное насилие, приговор был бы не такой суровый. И оба смотрели на маму, словно голодные на кусок пирога, которому не помешало бы оказаться побольше.

– Я ничего такого не видела, – всхлипнула она.

– А ты отца спрашивала? – На середине фразы у меня сел голос.

Она смахнула слезы и грозно взглянула на меня:

– Как ты можешь задавать такой вопрос, Харли?

– А с Мисти говорила?

– Как ты можешь задавать ТАКОЙ вопрос, Харли?

Я смотрел прямо перед собой. Наши с мамой отражения в стекле сливались.

– Так ты ничего не знала наверняка?

Она молчала.

– Только Мисти знала все наверняка, – продолжал я.

КЛЕВАЯ – промелькнули у меня перед глазами зеленые волнистые буквы.

– Это Мисти убила папашу, – произнес я бесцветным голосом.

Мама не ответила.

На этот раз меня бросило в жар. Вновь передо мной было мамино лицо, неподвижное, неживое. Все эмоции куда-то делись. Ведь правда открылась, что теперь рыдать. Мне пришла на ум Белоснежка в стеклянном гробу. Если переживу маму, похороню ее под плексигласовой крышкой.

– Мисти убила отца, – повторил я.

Это было исключительное, колоссальное открытие. Исключительное по своей жестокости. Оно ничего не решало. Отца не вернешь. Маму не вернешь. Старые вопросы оставались без ответа, зато появлялись новые. Возникала целая цепь предательств. Вот хотя бы то, что я ничегошеньки не испытываю по этому поводу. Такая бесчувственность – точно предательство.

– Не понимаю, – проговорил я. – Зачем ты взяла на себя ее вину? Ей бы ничего не сделали. Она ведь ребенок.

– Да, не понимаешь, – настойчиво повторила мама.

– Тебе было стыдно? Ты не желала, чтобы посторонние узнали, что он с ней вытворял?

– Харли, Мисти не хотела убивать отца. Она хотела быть с ним.

– Так вот почему ты взяла все на себя? Чтобы в новостях не перетрясали грязное белье?

– Харли! – завопила мама. – Она целилась в меня.

Мамино лицо расплылось, расползлось, кануло в бездонную дыру меж бесчисленных букв, составляющих слово КЛЕВАЯ.

– Она пыталась убить меня, – услышал я мамин голос. – Отец угодил под пулю случайно.

Вся сцена встала у меня перед глазами. Мама у плиты, переставляет кастрюльки, разогревает еду, зажигает и гасит конфорки, мы, дети, не сходим у нее с языка. Девочки за время каникул совсем распустились. У Харли нет никакой цели в жизни. Надо с ним поговорить, чтобы начал искать работу.

Папаша сидит за кухонным столом, положив ноги в носках на сиденье другого стула, голова запрокинута, глаза закрыты, на лице довольное выражение.

Внезапно он встает. Подходит к холодильнику за пивом? Идет в ванную помыть руки перед ужином? Шлепает маму по заду?

Мама оборачивается на звук, видит, как Мисти в гостиной целится в нее из ружья, и в мгновение ока понимает все. Вот они, ответы на вопросы, которые она не осмеливалась задать. Вот как в Мисти проявляются, казалось бы, несовместимые черты: спокойствие и жестокость, всезнайство и наивность, юность и истасканность; она – призрак, обретший плоть, оскверненное дитя, выросшее на глазах у дуры-матери.

У мамы шесть секунд. Папаша ни о чем не подозревает. Бедная Мисти. Ведь она считала себя хорошим стрелком. Уж в чем, в чем, а в этом она была дока. И в решающий момент умудрилась промазать.

Меня разобрал смех. Под закрытыми веками теснились зеленые буквы. КЛЕВАЯ.

«Прекрати ржать!» – велел я себе. Не подействовало.

А ведь хохотать – это здорово! Хотя и гадко. Типа как трахать крикунью.

На плечи мне опустились чьи-то руки. Меня принялись стаскивать со стула. Я открыл глаза и увидел за стеклом маму. Она больше не плакала (уж лучше бы плакала). Охранница уводила ее прочь.

– Я тебя отсюда вытащу! – крикнул я маме.

В ответ она покачала головой. Слышала, значит.

– От нас не спрячешься!

Распластаться по плексигласу подобно жуку по ветровому стеклу машины! Да кто мне даст.

– Ты сделала не все, что могла! – вопил я. – У тебя есть еще одна попытка!

– Идем уже.

Меня мягко, но решительно выпроваживали. Хватка была крепкая. Голос за спиной я узнал. Молодой охранник в темных очках.

– Идем уже, – повторил он.

– Моя мама не виновата! – орал я. – Она взяла на себя чужую вину! Это моя сестра убила отца!

– Бывает, – равнодушно заметил охранник.

– Хочу вытащить маму отсюда!

Мы остановились в коридоре. Я задыхался, пот заливал глаза. Мне показалось, охранник ушел. Нет, вот его глаза, прикрытые, словно монетами, темными стеклами.

– Твоя мама хочет на свободу?

– Вряд ли.

– А сестра хочет за решетку?

– Она еще маленькая.

– Значит, ты не в силах ничего сделать.

– Хочу, чтобы мама была рядом!

– На твоем месте я бы за нее не волновался, – проговорил он и повернулся ко мне спиной.

Его резиновые каблуки пищали, будто крольчата. Я и не знал, что крольчата пищат, пока весной не увидел одного в зубах у Элвиса. Размером был не больше моего кулака.

Глава 16

Я тормозил у каждой сраной точки, торгующей пивом, и только чуть ли не на десятой мне наконец попался продавец, который не спросил удостоверение личности. Сам удивился, сколько времени это заняло. Свидание с мамочкой стоило мне не меньше, чем первый перепихон с Келли, после которого я очнулся, чувствуя себя лет на сто старше.

Все свои наличные деньги (только два доллара осталось) я бухнул на коробку самого дешевого мочегонного, которое имелось в лавке. Первую банку я открыл, едва выйдя за дверь, лай хозяйской собаки еще был слышен. На третьей банке разрешил себе подумать о Мисти. Через полбанки запретил себе думать о ней.

После пятой банки направился к дому дяди Майка.

У дядюшки дома я не был с похорон папаши. Все мы тогда явились на поминки, ели запеченную свинину с хрустящей корочкой и избегали говорить друг с другом. Майк-младший был с девушкой.

От нас до дяди ехать было минут сорок – вот вам объяснение того, что мы не виделись, хотя при жизни папаши они с братом дня друг без друга не могли прожить.

Дядюшкин дом был безупречен, лужайка перед домом тоже. Ни единого грязного пятнышка на белых стенах, ни ржавчинки на кованых перилах, за которыми сверкал на солнце золотой дверной молоток, ни чешуйки отставшей краски на зеленых ставнях, ни опавшего листка в дождевом сливе, ни сорного цветка или собачьей кучки во дворе.

Когда дядя подвергал критике наш дом и давал всякие добрые советы, я знал: сам он свято соблюдает то, что проповедует. И причина, чтобы этим советам не внять, вовсе не в его нерадении. Имелась масса других причин.

Я бросил взгляд на идеально заасфальтированный проезд к дому и припарковал свою колымагу на обочине. Еще заставят отмывать следы от грязных покрышек.

Вылез из кабины, допил пиво, смял банку и бросил в кузов.

Однако по какому маршруту шагать? Что пачкать: автомобильный проезд, ослепительно белую пешеходную дорожку или газон? Пожалуй, лучше пройти по траве, все-таки из земли растет. Хотя кто его знает, какая тут у них трава. Пришлось встать на колени и убедиться: самая обыкновенная. Правда, земля жирная, плодородная, образцово-показательная. Прямо картинка на банковском календаре.

А ведь глядя на дядю Майка, не скажешь, что он гонится за лоском. Не чистюля, не щеголь, ничего такого.

Я двинулся по траве на цыпочках, стараясь не очень ее приминать. У корытца для птиц остановился. Оно было чище, чем моя кофейная чашка. Я пошлепал по воде руками.

На коврике у дверей красовалась надпись: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ДРУЗЬЯ. Я посмотрелся в дверной молоток как в зеркало. На моем отражении было выгравировано: ОЛТМАЙЕР. Помню, тетя Джен как-то схватилась с мамой, стоит ли использовать дверной молоток по прямому назначению. Именно это я и собирался сделать. Только вытру руки об куртку. Черт, все равно остались отпечатки.

Тетя Джен шла к двери целую вечность. В щелочку между занавесками она, судя по всему, посмотреть не удосужилась. Иначе с чего ей так удивляться при виде меня.

Взялась рукой за воротник и смотрит.

– Тетя Джен? – подал голос я.

– Харли, – выдала она наконец. – Извини. Ты меня напугал. Не думала, что ты так похож на отца. Да еще и куртка его.

– Вы меня приняли за призрак?

Она нервно хихикнула:

– Вроде того.

Я посмеялся вместе с ней.

– Дядя Майк на месте?

– Да.

– Получится у меня с ним поговорить?

Она подумала и ответила:

– А почему бы нет? Не вижу причины.

– И я не вижу.

Она придержала для меня дверь. Как всегда, на ней была мужская рубашка с карманами на груди. Сегодня рубашка была клетчатая.

Я вытер ноги о коврик у входа и извинился: вдруг я слишком многое себе позволил. Как до этого с дверным молотком.

Она улыбнулась:

– Коврики для того и существуют.

Рассказывай. Стоит мне уйти, как коврик тут же польют водой и схватятся за щетку.

– Я ни до чего не буду дотрагиваться, – уверил я с порога. – И садиться ни на что не буду. На мне грязь. Я сегодня работал во дворе.

– Это очень мило с твоей стороны, Харли, но можешь смело садиться куда захочешь. Здесь ведь не музей.

Тетя провела меня через настоящую гостиную. У мамы такой комнаты никогда не было. Интерьер – ну прямо шкатулка маленькой девочки: розовые и кремовые драпировки, абажуры с бом-бошками, хрустальные вазы. Единственный раз я видел, как она приглашает гостей зайти сюда, – на поминках по отцу. Никто тогда приглашением не воспользовался.

– Как тебе нравится работа? – осведомилась она, пока я покорно трусил рядом.

– Работы, – поправил я.

– Так как они тебе?

– Восхитительно. Я в восторге.

О чем бы таком спросить ее в ответ? Ничего не приходило в голову. Никаких хобби или клубов по интересам. Одна тема для разговоров: Майк-младший. Работать она никогда не работала, да и не было нужды. Дядя Майк на латании дыр в асфальте зарабатывал достаточно, а ребенок у них был только один.

Рядом с таким совершенством, как Майк-младший, братья и сестры испытывали бы жуткий комплекс неполноценности – так она объясняла свой выбор.

Бабушка не уставала повторять, что всему виной ее жуткий эгоизм, а мама всякий раз просила, чтобы я никому не передавал этих слов.

– Дом у вас такой чистый, – начал я.

– Спасибо, – поблагодарила тетя Джен несколько неуверенно.

Я знал: сейчас она обязательно покажет мне храм, посвященный сыну, и не обманулся в своих ожиданиях. Рядом с кухней находилась терраска, сюда непременно заводили всех гостей под тем предлогом, что это самая светлая и уютная комната в доме. И – ах, какая неожиданность! – персона сына заполняла собой каждый кубический дюйм помещения.

Пока я не побывал в святилище, мне казалось, что спортивные трофеи уместны разве что в вестибюле школы.

– Вижу, вы его по-прежнему любите, – произнес я, глядя на бесчисленное множество обрамленных фото и раззолоченных фигурок футболистов, так и норовящих соскочить со своих крошечных красно-сине-зеленых пьедесталов.

– Он ведь наш сын, – четко произнесла она.

– Не всякий так обожает своего ребенка.

На фотках этот ребенок был представлен во всех мыслимых футбольных позах: на бегу, принимая мяч, прорывая защиту, баюкая мяч на руках, точно младенца, и так далее.

– Вы только посмотрите, – вещал я, переходя от снимка к снимку, – он все может. Бежать. Сбивать с ног. Ловить мячик…

А вот в руках ружье. Рядом олень со вспоротым брюхом.

– Убивать…

Студенческие балы, весенние ярмарки, девушки…

– Сношаться… Неудивительно, что вы так им гордитесь.

– Пойду позову Майка. – Ее лицо пылало.

– Можно воспользоваться вашей ванной?

– Да.

Мочеиспускание длилось целую вечность. На стене висел рулон туалетной бумаги, прикрытый вязаной розовой нахлобучкой, из которой торчали пластмассовые голова и руки девушки. Довязка представляла собой как бы ее платье. Пока я мочился, кукла не сводила с меня пустых голубых глаз.

Отлив, я снял нахлобучку с крепления и надел себе на член. Поначалу ничего больше я с ней делать не собирался. Но тут мне бросилось в глаза, что у куклы есть грудь, а пластмассовые губы чуть приоткрыты. Мне понравилось, как она на меня смотрит. И руки у нее были раскинуты, точно ее кто-то только что повалил на спину. Я забрался ей под платье, и голова у нее закачалась, потянул посильнее, и платье съехало вниз, обнажив грудь. Кончилось дело тем, что я в нее спустил.

Забрать куклу с собой? Еще обвинят в воровстве. И я нацепил ее обратно на рулон, перемазав в сперме.

Дядя Майк, в потертых домашних джинсах и серой фланелевой рубашке, ждал меня в храме. Он вытирал руки посудным полотенцем.

– Привет, что ли, Харли, – выговорил он, уставившись на меня.

– Привет, дядя Майк.

– Ты так неожиданно. Дома все в порядке?

– Все прекрасно.

– Чем тогда могу помочь?

Дядя протянул полотенце жене, стоящей рядом.

Только не качаться.

– Хочу извиниться, – произнес я.

– Извиниться за что?

– За свое поведение. Мне не стоило выделываться перед тобой. Ты прибыл с добром, а я…

Выражение его лица смягчилось, не то что у тети Джен.

– И ты тащился за тридевять земель, только чтобы это сказать? – произнес дядя. – Позвонил бы лучше.

– Не люблю телефоны. Никогда не поймешь, слушают тебя или нет.

– Это правда.

Он сдернул с головы бейсболку, пригладил волосы и снова надел. Выпучил глаза, оглядел комнату.

Что ж ты так нервничаешь?

– Извинения принимаются, – повернулся он ко мне. – По правде сказать, я про это и думать забыл.

Дядя перевел глаза на тетю Джен. Уж она-то ничего не забыла, сразу было видно.

– На ужин останешься?

Я широко улыбнулся тете Джен. Больше всего на свете мне хотелось сказать «да». Но есть за одним столом с ней? Ни за что.

– Мне домой надо. Косить траву пора.

Дядя одобрительно усмехнулся и объявил:

– Я занялся этим с утра пораньше. Дождь весь день собирается. Но пивка-то выпьешь?

Тетя Джен яростно зашептала ему что-то на ухо.

Он наклонил голову:

– Что ты говоришь?

Шепот возобновился. Я слышал только шипение.

Дядя нахмурился и покачал головой:

– Тетя Джен считает, что ты уже выпил достаточно. Ты пьян?

Тетя испепелила его взглядом.

– Нет, сэр, – произнес я.

– Удовлетворена? Он не пьян, – бросил дядя и поманил меня за собой. Спросил на ходу: – Как там девочки?

– Замечательно.

– Каникулы скоро?

– На следующей неделе.

– Поди, ждут не дождутся.

– Разумеется. Их хлебом не корми, дай подольше поторчать на свежем воздухе.

У него в гараже целый холодильник был забит одним пивом. Женюсь, заведу себе такой же. В довесок к обеденным отсосам и свиным отбивным под медово-яблочным соусом.

Дядя заметил, что я смотрю на его верстак, занимающий полпомещения.

– Когда становится тепло, я оставляю пикап и легковушку снаружи и весь гараж занимаю под мастерскую, – пояснил дядя, протягивая мне пиво. – Жену это бесит. Но иначе мне с моими деревяшками не разместиться.

Он подошел к верстаку поближе, я за ним.

– Сейчас делаю для Джен сундук, чтобы было где хранить тещино барахло.

– Какое красивое дерево. – Я провел рукой по гладкой темно-красной поверхности. – Вишня, правда?

– Точно, – улыбнулся он. – Ты столярничаешь?

– Нет. Просто люблю дерево.

Я глотнул пива и попытался пристроить банку на верстак, но тот все время куда-то уплывал.

– Когда-то мне казалось, что неплохо бы попробовать, – развивал свою мысль я, – но ведь инструменты нужны, дерево, помещение. Да и отца как-то не тянуло.

– Майк тоже не интересуется, – признался дядя. – Вечно его нет дома. Живет по расписанию. Тренировки. Сборы. Соревнования. Приемы.

Я сочувственно кивнул:

– Быть суперзвездой нелегко.

Дядя угрюмо посмотрел на меня:

– Не пойму, Харли, когда ты говоришь серьезно, а когда…

– Я всегда серьезен.

Дядя принялся перекладывать инструменты на верстаке.

– Быть суперзвездой нелегко, – проговорил он, вертя перед глазами сверло. – Впрочем, я за него рад. Он прямо создан для такой жизни. Только бы он удержался в струе.

– В смысле?

Он отложил сверло и взял в руки стамеску.

– Тьма-тьмущая подростков играют в колледже в футбол, и только горстка попадает в профессионалы. Не надо быть гением, чтобы оценить шансы. Господи, помоги мне убедить в этом жену.

Стамеска оказалась ему нужна еще меньше, чем сверло. Положив ее, он как следует потянул из банки.

– Я за него переживаю, вот и все. Мозги у него есть, колледж он закончит, но рутинная монотонная работа не для него. Он ее не… – Дядя щелкнул пальцами, подбирая подходящее слово.

– Переваривает? – подсказал я.

– Слушай, Харли, зачем ты здесь появился? По правде? – Он смотрел на меня так, будто видел впервые в жизни. – Нет, я, конечно, не сомневаюсь в искренности твоих извинений, просто не представляю себе, чтобы ты только ради этого поехал сюда. Ты к нам носа не казал с похорон отца.

– Меня не приглашали.

– Точно. Не приглашали.

В гараже пахло выхлопными газами и древесными стружками, по отдельности оба запаха мне нравятся, но в перемешанном виде (плюс семь банок пива) вызвали дурноту. Заметив открытое окно, я устремился к нему. Ударился о верстак, потом о мусорный контейнер, забитый всякой всячиной: тут и кусок голубого брезента, и сломанная удочка, и воздушный змей в форме акулы, и два детских футбольных шлема, перемазанных в грязи, и испачканная белой краской фуфайка, и три жестянки из-под моторного масла.

Прочь отсюда! Не надо его расспрашивать! Ничего утешительного он тебе все равно не скажет. Услышишь еще одну жестокую истину. Эти истины и так свалены в кучу у тебя в голове, словно сухие ветки, достаточно чиркнуть спичкой, чтобы пламя занялось.

– Хочу знать про отца и Мисти, – проговорил я, подставляя лицо свежему ветерку. – Что тебе про них известно?

На дядю я не глядел. Ничто на свете не могло заставить меня посмотреть в его сторону. Я ждал, продолжая потягивать пиво. В идеально чистой купальне для птиц на жердочке сидел щегол. Даже он в этом доме был желтый-желтый, чистенький. У нас щеглы куда темнее.

В гараже было так тихо, что я отчетливо слышал, как урчит холодильник и как пиво скатывается у меня по пищеводу и плещется в пустом желудке. Он что, просто свалил из гаража? Нет, заговорил:

– Просто я считал, что не стоит уделять столько внимания дочке, когда у тебя такой прекрасный сын.

– Только и всего? – вырвалось у меня. Какое облегчение! – Только и всего? – повторил я и засмеялся. – На этом основании ты обвиняешь мужика, что он путался со своей дочерью? Он при тебе делал что-нибудь дурное?

Я двинулся к нему, споткнулся о фрезу культиватора и чуть не грохнулся на цементный пол.

– Почему ты спрашиваешь об этом сейчас? – Лицо у него застыло, закаменело, сделалось непроницаемым. – Что тебе известно?

– Много чего. – Я погрозил ему пальцем. – Мне известно, что ты советовал маме уйти от отца, пока между ним и Мисти дело не зашло слишком далеко.

– Тетя Джен права. Ты пьян. Слишком пьян для такого разговора.

Он поставил свое пиво на верстак и направился к выходу.

Я кинулся за ним:

– Пьян, не пьян, а от разговора ты не уйдешь.

Схватив его за рукав, я чуть не упал. Дядя придержал меня. Самый близкий мой родственник по отцу, в последний раз он до меня дотрагивался на похоронах. То есть два года тому назад. Вышел из покоев Майка-младшего и обнял меня за плечи. И у детской могилы на кладбище еще раз обнял.

У меня брызнули слезы.

– Харли.

Он встряхнул меня. Я отворачивался.

– Послушай меня. Я правда посоветовал твоей матери уйти. Еще лет пятнадцать назад. Когда он поколотил тебя. А ты держался молодцом.

– Нет, – простонал я, стараясь не глядеть на дядю.

Гараж раскачивался, словно отражение в маятнике часов.

– Только меня не делай виноватым, – прорыдал я.

– Я ни в чем тебя не обвиняю. Ты хотел знать, вот я тебе и говорю. Я долго старался вытащить вас, детей, оттуда. А она ни с места. Когда она наконец решилась, было уже поздно. Я уже никого не стремился спасти. Так, трепыхался для очистки совести.

– А как обстояло дело с Мисти?

– У меня имелись подозрения. Не более того. Подозрения.

Резким движением я освободился от его объятий.

– Ты ведь врешь! Как вы меня все достали! Вруны несчастные! Ведь это моя жизнь!

– Я не лгу тебе.

– Ты никогда не видел, чтобы он к ней приставал?

– Господи, Харли. Я бы сам с ним разобрался.

– Майк? Что здесь происходит?

В дверях возникла тетя Джен. Я повернулся к ней спиной и вытер слезы рукавом папашиной куртки.

– Я слышала крики.

– Какого черта, Дженет? – рассвирепел дядя Майк. – Можем мы пообщаться без посторонних?

– С каких это пор я – посторонняя? Это что – твоя личная территория? Сына сюда затащит, и поминай как звали!

– Пожалуй, я пойду, – сказал я.

– Тебя никто не гонит, – сказал дядя Майк.

– Мне надо. Можно мне воспользоваться ванной? – осведомился я у тети Джен.

– Ну конечно. – Она прожгла дядю Майка взглядом.

Когда я выходил, между ними разгоралась ссора. Стоило мне прибавить шагу, и все завертелось перед глазами. Пришлось переключиться на первую скорость.

На полпути от гаража к дому мне всерьез показалось, что тетя Джен незаметно подкралась сзади и плюнула в меня, но это всего-навсего начинался дождь.

Миновав святилище, я ворвался в ванную. Опустился перед унитазом на колени, подождал. Рвоты не последовало. Поднялся на ноги, помочился. Кукла бесстрастно взирала на меня.

Я сдернул ее с рулона туалетной бумаги и сунул в карман отцовской куртки. На бумаге остался блестящий след от спермы. Тетя Джен по-любому коснется ее – пусть даже сперма успеет высохнуть. Значит, не зря съездил.

Надежда выскользнуть из дома незаметно рухнула сразу. Несчастливый выдался день. Они поджидали меня у парадного входа. В руках у дяди Майка была сумка с продуктами, а тетя Джен тискала черную Библию размером с ладонь. Я внезапно понял, что испытывают по отношению к нам и нашей помощи голодающие африканцы. Вовсе не благодарность, уверяю вас.

– Это Библия твоей матери, – протянула мне книгу тетя Джен.

Золотые буквы тускло мерцали на потрескавшейся черной обложке. По детской привычке я провел пальцем по обрезу книги. Гладкий, точно атлас. Это была ее книга, никакого сомнения.

– Мы получили ее от тети Дайаны для передачи тебе. Книга попала к ней случайно вместе с вещами отца, – объяснила тетя Джен.

– То есть с его имуществом, – пробормотал я.

– Точно.

– Два года прошло.

– Извини. Я положила ее в ящик и забыла. Надеюсь, тебе не пришлось ее искать.

– Я думал, мама взяла ее с собой в тюрьму. Ведь Библии заключенным разрешены?

Дядя Майк пожал плечами. Он как раз сунул в рот табачную жвачку, и язык у него был занят.

– Я не знаю, – сказала тетя Джен.

– Я провожу тебя до машины, – вызвался дядя Майк и распахнул передо мной дверь.

– Передай привет девочкам, – сказала тетя Джен.

«И пей до дна», – мелькнуло у меня. Я постарался изобразить на лице нечто, похожее на улыбку Майка-младшего.

«Отсоси», – пожелал я тетушке про себя.

Дядя Майк не раздумывал, куда поставить ногу. Прошел по девственно чистой белой дорожке, потом протопал по замечательной зеленой траве и даже плюнул на нее табаком.

Я подошел к машине со стороны водителя, забрался в кабину и открыл пассажирскую дверь, чтобы дяде было куда поставить сумку с продуктами. Сумку он закинул и дверь захлопнул, но остался стоять рядом с пикапом. Перегнувшись, я опустил стекло.

– Я мог бы проявить больше заботы о тебе и девочках в эти два года, – сказал дядя, обращаясь к небу. – Прости меня.

Я тоже посмотрел на небо и увидел след от самолета. Белую волнистую линию, знак, что говорить больше не о чем.

– Между нами ведь все по-прежнему, так? – спросил я.

– Не думаю, – возразил дядя. – Надеюсь, ты понимаешь. Ничего личного.

Он хлопнул по капоту машины и направился к дому. Как только он скрылся в сиянии дверного молотка, я достал из кармана папашиной куртки куклу, сунул в нее палец (до сих пор липкая) и швырнул в кучу мусора на полу, где уже лежали альбом Келли и свадебное фото родителей. Тетя Джен обвинит меня в краже, а дядя Майк и не подумает защищать. Пустячок, а приятно. Библию я положил на сиденье рядом с собой. Наверное, мамина карта все еще внутри.

Глава 17

Всю дорогу лило как из ведра. Колеса проскальзывали на нашей раскисшей дороге.

Вылезая из машины, возле дома я угодил ногой в канаву и промочил джинсы до колен. По двору я тащился, волоча упаковку пива (минус шесть банок) и сумку с продуктами, поверх которых лежал каравай хлеба и маленькая черная Библия. Из дыры в диване следили блестящие глаза. Еще одна пара глаз, темных и пустых, наблюдала из-за маминых занавесок.

Я остановился, и глаза исчезли. Мне припомнилось, как Мисти с крыльца целилась в индеек. Не меня ли она собиралась подстрелить?

По телу пробежала дрожь. «Это из-за дождя», – сказал я себе.

Все равно первым делом надо будет спрятать ружье.

Прежде чем войти, я по-собачьи отряхнулся на крыльце. Перемазанные грязью ботинки вытирать не стал. Еще чего. Это мой дом, черт бы вас всех разодрал сверху донизу. Посмотрела бы на все это мама, ведь это когда-то был ее дом. И тетя Джен была бы не лишняя. Пусть ей снятся кошмары.

Элвис встретил меня у двери и принялся лихорадочно принюхиваться. Я отпихнул его и протопал в гостиную, где работал телевизор. За мной тянулась четкая колея из грязи. Я даже остановился, чтобы полюбоваться ею.

Все три девчонки в ночных рубашках сидели на полу посреди горы из подушек и динозавров, с ватными шариками между пальцами ног и запотевшими креманками с мороженым в руках.

Выражение у них было одинаковое: кто посмел путаться под ногами и нарушать мирную жизнь нашего племени?

– Привет, Харли, – произнесла Джоди.

Мисти промолчала. Лицо Эмбер мрачнело с каждой секундой. Она была за старшую и хорошо знала: чужакам не следует доверять, даже если с ними прибыла провизия. Они непременно разрушат ваш мир, возьмутся за оружие, принесут с собой новые болезни или новую религию, и их Бог бесконечно далек от справедливости.

– У нас девчатник, – объявила Джоди.

– Не рановато ли? – осведомился я.

– Эмбер сказала, можно начинать, раз на дворе уже стемнело. Ударила молния, и телевизор целый час не работал, и мы играли в «Монополию для детей», и я выиграла, – радостно сообщила Джоди. – Даже Мисти мне проиграла.

Мисти не отрывалась от телевизора, в ее пустых черных глазах отражались голубые и белые сполохи, стекляшки на запястье сияли. Мое присутствие не доставляло ей удовольствия, но и не слишком раздражало.

Я испытывал к ней и любовь, и отвращение. Хотелось вычеркнуть ее из своей жизни, сжечь все ее вещи, стереть всякую память о ней… Но вместе с тем хотелось ее обнять. Столько раз, сколько ее обнимала мама за прошедшие два года. И дать ей все то понимание, что она получила от нас, и все те советы, что она получила от чужих людей. Только все равно будет мало. И поздно. Типа сумки с продуктами, которую я сжимал в саднящих руках.

Глядя на Мисти, я твердо решил: хватит с меня ПРАВДЫ. Ни к чему КОНЧАТЬ С СОМНЕНИЯМИ. Пиво и минеты – больше мне ничего не надо.

– В «Сладкой лунке» понравилось? – поинтересовался я у Джоди.

– Здорово было, – радостно затрещала та и с размаху уселась на пол, чуть не вывалив мороженое. – Мы успели закончить игру до дождя. Я и Эсме были лучше всех. Не знаю только, сколько очков мы набрали, потому что папа Эсме съел карточку с результатами. Правда-правда. – Глаза у Джоди сделались большие, как мячики для гольфа. – Ему было стыдно. Он играл ужасно. Хуже Зака. И все носился кругами по клубу, вертолет изображал. Или возьмет мячик в руку и положит в лунку. А потом мы поехали к ним домой и ели картофельный суп с ветчиной.

– И их мама была дома?

– Да.

Эмбер с яростью посмотрела на меня.

– Что с тобой? – спросил я. – Снова хочешь меня обнюхать?

– Пошел ты, Харли.

– Нет, серьезно. Если тебе станет от этого легче, подойди поближе. Понюхай меня.

– Иди к лешему.

– Так и быть, сделаю это за тебя… – Я понюхал себе плечо. – Ну и вонища, скажу я тебе…

– От тебя несет пивом, – сказала Эмбер. – Когда тебе исполнится двадцать один, ты каждый божий вечер будешь пропадать в баре. Всю оставшуюся жизнь.

– Надеюсь, – ответил я и прошел на кухню.

Положил пакет на засыпанную крошками стойку и принялся распаковывать. Мамина Библия, буханка хлеба, коробка рожков, три банки супа, банка бобов…

Банка майонеза выскользнула у меня из трясущихся рук, покатилась по столешнице и с глухим стуком шлепнулась в раковину.

Внезапно я понял, что не могу жить под одной крышей с Мисти. Я боялся не столько ее, сколько мыслей о ней. А чем дальше ты от человека, тем меньше о нем думаешь. Чем дальше от больного гриппом, тем меньше риск заразиться.

Я достал из раковины майонез и закончил разбирать пакет: кулинарный жир, средство для мытья посуды, коробка шоколадных кексов. Выкладывая купленное пиво, я обнаружил в холодильнике еще с полдюжины банок мочегонного, открыл одну, взял кекс и сел к столу.

Мальчишкой я никогда не считал маму верующей, ведь в церковь мы не ходили. Она частенько пересказывала библейские сюжеты, читала Библию, но, насколько я понимаю, все это не считается, если ты по воскресеньям не наряжаешься и не сидишь битый час в церкви. Священное Писание я считал самой обычной книгой, пока мама мне не объяснила, что все в ней – истина.

После этого я попросил ее читать мне Библию каждый вечер перед сном вместо обычных детских книжонок – всяких там Любопытных Джорджей и утенка Пинга на реке Янцзы. Теперь меня интересовали нашествия саранчи, реки, обращающиеся в кровь, соляные столпы, Бог, истребляющий первенцев, потоп, великаны, демоны и прокаженные. И сколько я ее ни спрашивал, мама всегда утверждала, что все это – истина. Все равно как если бы я узнал, что смурфы[28] существуют на самом деле.

Не помню точно, когда я перестал во все это верить. Наверное, сразу после Санта-Клауса. Но до того, как разлюбил «Спагетти Ос»[29]. То, что мама оставалась верующей, внушало мне чувство превосходства над ней.

Я взял Библию за корешок и потряс. На стол выпал сложенный листок бумаги. Сразу стало легче на душе. Развернуть бумажку, разгладить… Вот он, выцветший домик желтого цвета. Рисунок, ставший родным.

Я провел пальцем по серой путеводной линии. Когда-то она была черная. Куда же делись яркие карандашные штрихи? Растворились во времени?

Руки мои сами сложили карту и засунули обратно в книгу.

Мама всегда верила, что ее линия судьбы ведет в никуда. То есть в тюрьму. Но у девочки, которая нарисовала карту, семьи не было. А у женщины, что сидит в тюрьме, семья есть.

Я ошибался. Она ничего не ПРИНЯЛА. Она БЕЖАЛА от действительности. От ПРАВДЫ. От нас. Я понял, почему она не желает возвращаться. Но мне уже было все равно.

Охранник сказал, я ничего не смогу добиться. Пожалуй. Если мама и Мисти будут стоять на своем. Но у меня есть окровавленная майка. И свидетель – Джоди.

Я уже совсем собрался положить Библию в комод у себя в подвале, но что-то заставило меня заглянуть под обложку. На белой странице детским почерком была выведена мамина девичья фамилия. А под ней уже взрослая женщина написала наши имена и даты рождения. В том числе мои.

Я встал со стула и подошел к холодильнику. Магнитиком к нему было прикреплено Джодино меню школьных обедов. Первая неделя июня заехала на конец мая и заканчивалась средой, третьим числом. Приписка: БЕЗ ОБЕДА, РОСПУСК НА КОНИКУЛЫ, СЧАСТЛИВАВО ЛЕТА! Я произвел обратный отсчет до субботы, 30 мая. Проверил по Библии.

Сегодня был мой день рождения. Мне исполнялось двадцать.

Целых двадцать лет! Взрослый мужик!

В особый восторг меня это не привело. Я уже и так был взрослый мужик. В определенном смысле.

С юридической точки зрения я стал взрослым, когда мне стукнуло восемнадцать. Духовно я стал мужиком в ту ночь, когда меня трахнула Келли Мерсер. Эмоционально мое детство закончилось, когда папаша впервые отходил меня ремнем. Сегодня подоспела хронология. Мне уже никогда не быть «подростком».

Моим первым порывом было поделиться с Эмбер. Теперь целых восемь месяцев я буду старше ее на ЧЕТЫРЕ года, а не на три. Мне двадцать, а ей шестнадцать. ЧЕТЫРЕ.

Но если я им скажу, Джоди захочет устроить праздник, а я не в настроении. Другое дело, если бы все ограничилось одними поздравлениями.

У меня день рождения. Я нахлестался пива, слопал половину кекса (другую половину отдал Элвису). Надо этот день как-то отметить.

Я отнес в подвал мамину Библию и взял ружье. Вышел через черный ход и направился в сарай. На ботинки мои налипла грязь, дождь барабанил по козырьку бейсболки.

Дверь я оставил чуть приоткрытой, чтобы разогнать мрак. Ружье спрятал в дальнем углу за деревяшками, мотыгой и лопатой для снега. В сарае воняло бензином, гнилушками и прелой листвой, и вдруг прорезалась свежая, благоуханная нотка.

На стену упала зыбкая тень. Я обернулся. В дверном проеме маячила фигура Эмбер. Ноги у нее были черные до колен, словно она вброд перешла поток машинного масла.

– Чем это ты занят? – поинтересовалась Эмбер.

Я поставил в угол еще и пластиковые санки.

– А ты-то чем занята?

Поверх ночной рубашки она набросила джинсовый жакет. Десять розовых свеженапедикюренных ногтей виноградинами торчали из грязи.

– Что ты делаешь с ружьем?

– Прячу.

– От кого?

– От девчонок.

– Зачем?

У меня мелькнула безумная мысль рассказать ей все. Нет, ни в коем случае. Легче мне не станет. Она не тот человек, на которого можно переложить часть груза.

– Ружье – штука небезопасная.

– Небезопасная? – возмутилась Эмбер. – Мисти умеет обращаться с оружием получше тебя, а Джоди слишком маленькая. Ты бы его от себя самого спрятал.

– Может быть, и спрячу. – Я вытер руки о штаны. – Не говори им, куда я его дел, ладно?

Эмбер пожала плечами. Лицо ее помрачнело – вспомнила, зачем пошла за мной.

– Ты ради этого вышел из дома? – В голосе ее звучало сомнение.

Я изготовился бежать под дождем к машине.

– Уезжаю я.

– Так я и думала.

– Почему это так выводит тебя из себя? – спросил я резко. – Перестань меня пасти.

– Отец у них сейчас дома, мудак ты! – крикнула она мне вслед.

Дверью машины я хлопнул со всей силы. Умеет сестрица действовать на нервы. Показал ей палец. Она мне – тоже.

Машина Келли и джип Брэда стояли рядышком. Ливень стих, собаки повылезали из будок, пока я шел к дому, и подняли страшный лай. Остановятся на секундочку, отряхнутся – и опять за свое.

Брэд открыл входную дверь и прикрикнул на них. Я сунул руки в карманы и сбавил шаг. Плевать мне было на дождь.

Он одарил меня своей мальчишеской улыбкой. Но стоило мне подойти поближе, как улыбка погасла. Понятия не имею, что вдруг.

– Харли, – сказал Брэд и сделал полшага мне навстречу. Впрочем, одна его нога порога так и не переступила. – Где твой пикап? Ты пешком сюда шел?

Крыльца у них не было. Две ступеньки вели на открытый деревянный помост. Мелкий дождик слегка намочил Брэда.

– Просто на шоссе припарковал. По пути из тюрьмы домой решил заехать за Джоди. – Я излучал дружелюбие.

– Из тюрьмы? – Он смахнул капли со лба.

– Со свидания с мамой.

– Ах да. Извини. Все в порядке?

– В полном. Вот разве пропах всякой дрянью.

Он сделал полшага назад:

– А мы уже отвезли Джоди домой.

Я поклонился:

– Прекрасно. Тогда, если уж я здесь, можно мне переговорить с вашей женой?

– С моей женой?

– Буквально два слова.

– Зайдешь?

– Напачкаю. Навоняю.

У дверей показалась Келли в замшевых брюках и красной тишотке с атласной отделкой вокруг горла.

– Что-то случилось? – спросила она у Брэда. Со мной даже не поздоровалась.

– Он желает с тобой переговорить.

Она недоуменно посмотрела на меня.

– Можете выйти на минутку? – вежливо осведомился я.

– Дождь идет.

– Спрячемся в пикапе.

Лицо ее выразило изумление.

– Может, тебе правда сходить поговорить? – предложил Брэд. – Он со свидания с матерью в тюрьме.

– О. – В ее голосе неожиданно прорезалось сочувствие.

– И сегодня мой день рождения, – вставил я быстро.

Этим я ее добил. По глазам было видно.

– И где твоя машина? – спросила она, ища взглядом мой пикап.

– На дороге осталась.

– Мама! – закричала Эсме из глубины дома. – Зак развалил мой кабинет врача. Он был уже почти готов.

– А она сбросила мой автобус на пол, – отозвался Зак.

– А он на меня наступил.

– Я разберусь, – вздохнул Брэд. – До встречи, Харли.

– Ну да.

– Что ты вытворяешь? – накинулась на меня Келли, как только муж скрылся.

Я повернулся и зашагал к машине. Она потрусила за мной. Ее босые ноги шлепали по лужам.

– Харли!

Я неторопливо забрался в кабину и подождал Келли. Она бешено хлопнула дверцей.

– Давай условимся раз и навсегда, Харли. Если Брэд здесь, тебе путь закрыт.

– Я приехал за Джоди.

– Ничего подобного. Брэд уже пару часов как отвез ее домой. Ты приехал устроить сцену.

Она откинулась назад и сложила руки на груди. Из-под короткой майки показался пупок.

– Что мне говорить Брэду, если он спросит, что тебе от меня было надо? Какая необходимость могла заставить нас уединиться в машине в такой дождь? Только не бубни, что мне надо сказать ему правду.

– Куда ты сегодня ездила? – спросил я, глядя на ветровое стекло, залитое дождем.

– За покупками. И в библиотеку заглянула.

А что?

– А в четверг чем была занята?

– В школе Эсме устраивали праздник пиццы. Я помогала. В чем дело, Харли? Ты следишь за мной? Какое твое дело, чем я занята?

– Хотел убедиться, что ты на меня не злишься.

Я почувствовал на себе ее взгляд.

– Злюсь за что?

– Ты ушла.

– Когда? В среду ночью? Ты хорошо знаешь почему.

– Как по-твоему, иногда можно все организовать так, чтобы тебе не пришлось никуда торопиться?

Она смолкла. Помолчала. Спросила:

– Так за что мне на тебя злиться?

– Я ничего не сделал.

– В смысле?

– Валялся как колода.

Опять молчание.

Она положила свои мокрые, грязные ноги на приборную доску Поджала колени, обхватила ладонями ляжки.

Настало преображение. Ее улыбка напомнила мне шоколадки с начинкой, которые мама как-то подарила папаше на Рождество. Вишни внутри были сладкие-сладкие.

У меня моментально встал.

– С днем рождения, – сказала Келли.

– Спасибо.

– Не против, что я задрала сюда ноги?

– Нет.

– Как мама?

– Хорошо.

– Ты часто ездишь к ней на свидания?

– Дважды за каждое пожизненное.

Она спустила ноги на пол.

– Сам-то ты как? Все хорошо?

Я кивнул.

– На день рождения тебе полагается поцелуй, – сказала она игриво.

– Что-то вроде этого.

Она припала ко мне. Губы ее были приоткрыты. Я подождал, пока наши дыхания не перемешались, и только тогда ответил на поцелуй.

Вытащил руки из карманов папашиной куртки. Обнял Келли. Наш поцелуй длился некоторое время. Не слишком долго. Мне не пришлось прерываться и хватать ртом воздух. Прогресс налицо.

Поцелуй прервала она. Отстранилась от меня, насторожилась. Ливень совсем стих, стрекот капель превратился в уютное шуршание. Сейчас она уйдет.

– Значит, у тебя день рождения. – Она водила пальцем по моей ноге. Штаны ужасно меня стесняли. – И кем же ты станешь, когда вырастешь?

– Никем, – ответил я. – У меня нет никаких талантов.

Она провела пальцем по губам.

– Ты умеешь выживать. Это талант.

– В этом я тоже не слишком силен.

Палец ее застрял у меня между губ.

– А на самом деле зачем ты приехал?

Я отвернулся.

– Можешь не отвечать, – засмеялась она.

Соскользнула с сиденья на кучу мусора и потянула меня за собой. Когда я оказался рядом, раздвинула мне ноги и уселась верхом.

– Считай, что это подарок. – Она расстегнула мне молнию.

С головой, прижатой к сиденью, я смотрел в окно на проплывающие свинцовые тучи. Все, что она для меня сделала, было подарком. Но говорить об этом я не стал.

Глава 18

В понедельник я кое-кому позвонил. В офис окружного прокурора. В управление шерифа. Маминому адвокату чья визитная карточка по-прежнему торчала под магнитной прилипалкой «Банк Лорел-Фоллз» на двери холодильника между моментальной фоткой Джоди на Хэллоуине в зеленом костюме стегозавра и предупреждением о случае конъюнктивита в классе Мисти.

Каждого чиновника следовало сперва убедить в том, что я не свихнулся, потом вывести из спячки. Я-то думал, все возмутятся, что невиновного человека держат в тюрьме. Я-то думал, в них пробудится гражданская ответственность: настоящую убийцу надо засадить за решетку. Вместо этого мне прожужжали уши о том, что невозможно дважды нести уголовную ответственность за одно и то же преступление: законно рассмотренное и закрытое дело не может быть возбуждено снова.

СУДЕБНОЕ РЕШЕНИЕ ВЫНЕСЕНО, заключил помощник маминого адвоката. По делу об убийстве отца РЕШЕНИЕ ВЫНЕСЕНО, и оно удовлетворило штат Пенсильвания и даже осужденную убийцу В офисе прокурора предположили, что у меня бред. В управлении шерифа сказали, что я слишком много смотрю телевизор. Но все предложили личную встречу.

С такими планами я начал вторник, но тут оказалось, что из «Беркли» мне не вырваться, а в свой собственный обед со мной встречаться никто не намерен. Люди не станут отказываться от сэндвичей с кока-колой ради разговора с недоумком, желающим выпустить на свободу убийцу, признавшую свою вину. Преступницу, которую приговорил суд. Это тебе реальная жизнь, а не телевизор. Помощник шерифа, с которым я разговаривал, был совершенно прав.

В течение дня мне неоднократно мерещилась мама, нас разделяла перегородка из плексигласа, за ней мерцали гигантские буквы КЛЕВАЯ, а дальше простиралась бездна. Фигуру мамы сквозняком носило туда-обратно, и вместо лица у нее белела какая-то нашлепка с застывшими раз и навсегда чертами. Все чувства у нее забрала бездна.

Мерещилась мне и Мисти – ее лицо внезапно возникало из мрака, что наполняло меня ужасом. Я тряс головой, напевал песенки, перечислял названия планет и имена семи гномов, старался вспомнить, в чем состоит разница между абстрактным экспрессионизмом и сюрреализмом. Я не мог допустить Мисти до себя. Мне не нужно было то, что знала она.

Если бы не мама и Мисти, все было бы сносно. Хоть мысли о них и лежали камнем на душе, было на что отвлечься. Вот, например, обрезок папашиной антенны.

– Лучше всего залить ее цементом, – предложил Бад, укладывая клиенту в пакет связку бананов и энергично пережевывая резинку. – Хоть ты ее и срезал, все равно кто-то может пораниться.

– Мне будет спокойнее, если ее полностью ликвидировать.

– Как глубоко она сидит?

Я вежливо попрощался с покупательницей.

– Довольно-таки глубоко. Он копал яму, когда мне было лет шесть-семь. Так эта яма скрывала меня по плечи, одна голова торчала. У мамы есть фотка.

Черч оторвался от созерцания своих ног в кедах:

– Однажды мама сфотографировала мою голову. Кроме шуток. Фото у нас дома.

– Замаешься ее выкапывать, – развивал свою мысль Бад. – Взрывчатку тоже не применить, скважина рядом. Как насчет лебедки? Найди специалиста по раскорчевке.

Его клиент и моя покупательница вдруг принялись обсуждать участок, выставленный на продажу неподалеку от Кларксбурга. Мужчина отправился туда в субботу, а дама в воскресенье: надеялась на хорошую погоду. Но в воскресенье тоже лил дождь.

Руки у меня задергались. Хотя, в принципе, дело с ними обстояло неплохо. Ранки затянулись, зуд уменьшился. Типа ветрянки, которой Джоди переболела год назад.

– Всего хорошего, леди, – услышал я вазелиновый голос босса. Рик обращался к кассиршам.

За ним тащилась жена. Чего это он вывез ее в свет? Бад говорит, отпраздновать радостное событие: прыщи на заднице наконец превратились в чирьи.

Рик остановился рядом со мной. Его толстая рожа была вся в складках, над верхней губой выступил пот.

Он демонстративно втянул в себя воздух и вздернул голову. На загривке вздулась целая жировая подушка.

– Не выходи на работу, не приняв ванну, Олтмайер, – сказал Рик громко.

Три кассирши смотрели на меня с любопытством, смешанным со страхом, словно на брызжущую слюной злобную собаку на прочной цепи, которой до них не добраться.

Сейчас я на него наброшусь. Целый год они дожидались, и вот оно, настало. Понаедут телерепортеры и прославят их.

Я вежливо поблагодарил Рика за заботу о моей личной гигиене – она так органично вписывается в его стиль руководства.

Не успел он ничего сказать, как я удалился в глубь магазина, бормоча, что секцию супов «Кэмпбелл» надо пополнить куриным бульоном. Вернулся я, только убедившись, что Рик ушел. Черч и Бад трудились в поте лица. Моей кассирше пришлось паковать покупки самой, и она посмотрела на меня с такой злобой – фору даст Эмбер. Вот он я, на месте, успокойся только.

– Как делишки, Харли? – поинтересовался Черч.

– Все отлично.

– Босс сам не понял, что сморозил.

– Забудь об этом.

Он покачал головой, глаза за толстыми стеклами очков забегали.

– Я сообщил маме о его словах. Описал ей все происшествие.

– Когда?

– Я ей позвонил. – Черч мотнул головой в сторону телефона-автомата. – Она сказала, говорить такие вещи такому хорошему парню, как ты, – преступление. Такое же преступление, как припарковаться возле пожарного гидранта.

– А с чего твоя мама взяла, что я – хороший парень?

– Я ей сказал. Я ей много рассказывал про тебя, Харли. Кроме шуток. Про тебя и про Бада. Мама говорит, надо будет на днях пригласить вас на ужин, ведь вы так милы с ее мальчиком. Так она меня иногда называет. Мой мальчик. Наверное, потому, что я до сих пор плачу по ночам. Мама говорит, как-нибудь вечером, когда она отдохнет после работы и у нее будет время приготовить жаркое. Придешь?

– Обязательно, – заверил я.

– Здорово, – восхитился Черч. – Я ей передам. Ты любишь яблочный соус или пудинг?

– И то и другое.

Черч захихикал:

– Круто. И то и другое. Я никогда не получаю оба блюда вместе. Подожди, я маме скажу.

Он прихватил с собой двухлитровую бутылку «рутбира» и зашагал прочь.

– Ты куда?

– Я ей перезвоню. Скажу, ты хочешь пудинг и соус.

– Да я не в этом смыс… – Я не договорил. Пусть его. С удовольствием съем два блюда.

Покупки его клиенту закончил укладывать я. Очередь рассосалась, и я присел на скамеечку и положил дрожащие руки на колени. Несколько минут назад, когда я раскладывал товар по полкам, они не тряслись. Рик надумал разместить рядом крекеры с сыром и сыр в упаковках. Одно наведет покупателя на другое.

Я сжал кулаки. Не помогло. Сунул руки под себя. Безрезультатно. Дрожь отдавалась в позвоночнике.

Автоматические двери с шипением разъехались. В магазин вошла Эмбер. Я не поверил своим глазам. Как начал здесь работать, ни разу ее не видел. Хотя мама часто брала Эмбер с собой за покупками, когда та была ребенком.

Кассирши моментально ее вычислили и принялись есть глазами. На сестре были шорты, ковбойские сапоги и мужская рубашка с длинным рукавом (не моя), завязанная узлом на пупе. Она шагала неторопливо, покачивая бедрами. Значит, снаружи за ней наблюдал мужчина.

Увидев меня на скамейке, Эмбер снисходительно ухмыльнулась. Я, мол, всегда подозревала, что ты на своей работе только баклуши бьешь.

Остановилась точно напротив меня. Ноги на ширине плеч, прочно упираются в землю, руки по швам.

– Хотела оставить тебе записку. Но потом решила попрощаться лично.

– Кто присматривает за Джоди? – спросил я.

– Вот мудак, – процедила она. Вышло громко, кассирши точно расслышали. Ушки-то у них были на макушке. – Я пришла сюда сказать, что мы больше никогда не увидимся, а ты про Джоди.

Мисти за ней присматривает, дубина ты стоеросовая.

– Не хочу, чтобы этим занималась Мисти.

– Придется привыкнуть. Больше некому.

– Куда ты собралась?

– Я тебе говорила. Перебираюсь к Дилану.

– К ДИЛАНХ – пропел я и состроил рожу. – Кто он такой? Откуда ты его выкопала?

– Мы встретились в школе, где же еще.

– И как долго ты его знаешь?

– Всю свою жизнь.

Я протер глаза подушечками пальцев. Сильно давил, ничего не видел, одни световые блямбы.

Сформулировал свой вопрос по-другому:

– Как давно вы стали здороваться при встрече?

– У меня с ним серьезно, – выпалила она. – Он не такой, как все.

– Почему это? Потому что колотит тебя?

Взгляд у нее сделался испуганный.

– Этого-то тебе и надобно?

– Он меня не колотит.

– Я не слепой. Видел твою походку. Так ходят только те, кто получил взбучку. Ну, правда, еще мама, после того как родила Джоди, вот так ковыляла по больнице.

– Ты наблюдал за моей походкой?

Я испустил утомленный вздох и снова принялся тереть глаза. Эмбер скрылась за зыбкой серой пеленой с белыми проблесками.

– Так тебе этого не хватает? – зашел я по новой. – Чтобы кто-то тебя лупил?

Она смотрела на носки своих сапог. Потертые. Если уж путаться с кем-то, пусть для начала купит тебе приличную обувь. Но я знал: она уходит не из-за этого. Причина как-то связана со мной. Но как?

Последние два года я только и делал, что заботился о ней. Этого оказалось недостаточно. Это в расчет не принималось. Ей требовалось больше. Или речь вообще шла не об этом.

– А что ты испытывала, когда папаша тебя избивал? Ты ведь не хотела схлопотать еще? Или хотела? Ты притворялась? – Я постарался в точности припомнить слова Бетти. – Думаешь, это любовь?

– Больной, – буркнула она, не отрывая взгляда от сапог.

– Если я побью тебя, останешься?

Она задумалась над вопросом. И времени это заняло немало. В положительный ответ я не верил. Давно я уже так не расстраивался. Даже когда узнал, во что обошлись похороны и корм для собак, было легче.

– Хочешь, чтобы я тебя побил? – спросил я уже другим тоном.

Она вдруг решилась:

– Только если ты захочешь.

– У меня нет такой потребности.

– Чудесно. – Тряхнув волосами, она развернулась к выходу.

Я схватил ее за руку:

– Ты не ответила на вопрос. Останешься, если побью?

Все уставились на меня. Кроме Черча, который, прикрыв ладонью трубку телефона-автомата, что-то заговорщицки шептал в нее.

Эмбер покосилась на мои пальцы, обхватившие ее запястье, но вырываться не стала.

– Хочешь, чтобы я осталась?

– Останешься, если побью?

Она опять надолго задумалась. Внутри меня узел скорби завязывался все туже.

– Нет, – выдала она наконец. – Хочешь, чтобы я осталась?

Хватка моя ослабла:

– Только если сама того пожелаешь.

– Я не знаю.

– Куда тебе торопиться? Взвесь все, обдумай.

– Ты меня просишь остаться?

– Взвесь все. Обдумай.

– Просишь остаться?

– Пока не примешь взвешенное решение.

– Дилан взбесится.

– Ради бога, Эмбер! – взорвался я. – Скажи своему Дилану, что я тебя не отпустил.

– Правда? – Она улыбнулась детской улыбкой. – Так ему и сказать?

– Конечно. Только не сейчас. Скажи, тебе надо кое-что забрать из дома. Когда будете на месте, объявишь о своем решении. А то он высадит тебя прямо здесь, а я освобожусь через три часа, не раньше.

– Он не такой. – Эмбер сделала мне ручкой и зашагала к двери. – Увидимся дома.

Я пытался уложить в голове, что произошло, когда за спиной у меня возник Черч.

– Хорошенькая у тебя девушка, – прошептал он. – Волосы, что новая монетка.

– Она не моя девушка. Она моя сестра.

Черч засмеялся и подмигнул:

– Ну да. Ну да. Твоя сестра.

За стеклом магазина мелькнула Эмбер с чемоданом, с ревом отъехал пикап. На понуром лице сестры мелькнула улыбка, наверное, в ответ на мою. Я заметил, что подушка была при ней.

Сестра торчала у магазина до конца моей смены. Домой мы ехали в молчании, и впервые за долгое время тишина ничего в себе не таила. Мы выехали на Блэк-Лик-роуд, и я дал Эмбер порулить.

Эмбер сразу отправилась спать. Я попросил ее сперва проверить, как дела у Джоди и Мисти, а сам тем временем сбегал в сарай и убедился, что ружье на месте. По пути проверил, плотно ли сидит крышка мусорного бака.

Эмбер не стала мне докладывать, как там девочки, из чего я заключил, что они живы. В поисках, чего бы перекусить, я забрался в холодильник. Нашел открытую упаковку болонской колбасы и съел пару кусков.

Джоди оставила на столе свой табель успеваемости, чтобы я его подписал. Сплошные плюсы, за исключением гимнастики. Пара тестов, напоминание о возврате книг в библиотеку, карандашный рисунок: Микки-Маус на фоне голубого замка и надпись наверху: МАЯ ЛЕТНЯЯ МИЧТА. Листок оранжевой бумаги, сложенный вчетверо.

Я развернул листок. Бумага принадлежала Мисти. Эмбер купила ей на прошлый день рождения. По каемке скакали лиловые, красные и синие единороги. Поначалу я их принял за демонов.

Посередине Мисти написала своим мелким четким почерком:

Им разумнее оставаться вместе, а не разбредаться по посторонним людям. Они любят друг друга. Харли вернется.

P. S. В их кровосмешении нет ничего страшного. Кровь у них одна. Эсме – дура.

Я сложил бумажку. Вокруг все почернело. Огромное лицо Мисти надвинулось на меня, и я закричал.

Сжимая спинку стула, я стоял посреди кухни. Навалилась такая усталость, будто я прошел сотни миль без передышки.

Мне все это привиделось? Нет, табель Джоди лежал на столе. И записка Мисти тоже. С жирными отпечатками от колбасы. Вдруг меня по ним опознают?

Мамину Библию я взял с собой в постель, но даже не открыл. Мне казалось, меня замучает бессонница. Однако я и двух минут не смотрел на лампочку, как уснул. Помню какой-то зыбкий белесый силуэт в воздухе над собой и довольный вздох Элвиса. Пес уже давным-давно не спал в моей комнате, но сегодня прошмыгнул вслед за мной в подвал. Поскреб когтями по цементу и улегся на коврик у кровати.

Ощущение того, что источник охватившей меня неги где-то рядом, разбудило меня. Блаженство вскармливало, баюкало, защищало, учило, ласкало, создавало меня. Что это было, я не знал. Красоту создавала не физическая форма, а преданность мне. Таинственная «она» была мне не ровня, она жертвовала собой ради нас двоих.

Я растворился в ней. Ее тело было жидкостью, которой я дышал. Ее пальцы были вспышками подводного пламени, которые обжигали мою неродившуюся кожу и утоляли боль. Она застонала мне в ухо. Один раз. Чуть слышно. Нота переливалась серебром. В ней были трепет и грусть. Словно щенок попробовал завыть.

Я повернулся на бок и принял ее от Него. Она была предназначенным мне даром. Моим даром. А я был ее искуплением.

И тут я вспомнил, что не сплю.

Ужас сдернул меня с кровати и расплющил по стене. Причину его я поначалу не понял. Инстинкт самосохранения велел мне бежать, вылезти из кожи вон, отрубить себе руки. Но я не послушался и открыл глаза.

Эмбер сидела на полу рядом кроватью. Голая.

Рука ее потирала затылок. Ударилась?

– Боже, – прохрипел я.

– Ты сказал мне остаться, – проговорила она.

В изножье кровати я увидел мамину Библию. Схватил и выставил перед собой, словно распятие.

Прошептал:

– Оденься.

– Что с тобой?

– Убирайся! – заорал я.

– Ты решил, что я – это она, – хрипло сказала Эмбер. – Решил, что я – это она. Вот почему тебе так понравилось. Ты решил, что я – эта шлюха.

Она поднялась и шагнула ко мне. Как была, без клочка одежды.

– Я все про вас знаю! И про ваше укрытие!

Я раскрыл Библию и прижал к лицу страницы с красным обрезом. Почувствовал запах мамы и зарыдал.

– Ты принял меня за нее? Решил, что настала завтрашняя ночь и вы трахаетесь?

– Я тебя не трахал, – всхлипнул я. – Я спал.

– Она тебя не любит. И не полюбит никогда. Ты для нее часть тела. Большой глупый член, на котором так здорово скакать.

Попробовать проскочить мимо нее? А вдруг она до меня дотронется? Вдруг я ей позволю?

– Как ты мог так со мной поступить? – крикнула она.

Я закрыл глаза и бросился вперед, точно в огонь. Наши тела соприкоснулись, но я выжил. Неуклюже протопал вверх по лестнице. Элвис подкапывался под входную дверь, пытаясь выбраться из дома. На крыльце я перегнулся через перила и меня вырвало.

Бежать мне было некуда. Впервые в жизни лес страшил меня. На машине я мог разве что отправиться в ссылку, для побега она не годилась.

Мне бросились в глаза четыре пустые собачьи будки. Я опустился на четвереньки и заполз в одну из них. Свернулся клубком в грязи, прижимая к груди мамину Библию. Пахло псиной. Стуча зубами, я вслушивался. Но ее шаги так и не прозвучали.

Глава 19

Я не спал. Я был словно в трансе каком. Подтянув голые колени к груди, я вглядывался в щель между досками собачьей будки. Черное небо, налилось синевой, потом зарозовело.

Я вздрагивал от каждого звука. Вот заскреблась мышь. Прохныкал козодой. Прошуршала змея. Я слышал, как где-то внизу скрежещут тектонические плиты. Сердце с шумом разгоняло кровь.

Вот звуки стали разнообразнее. Утро. Из кухни донесся голос Джоди. Стукнули дверцы буфета. Звякнули тарелки. Из крана полилась вода. Мисти что-то сказала.

Эмбер не слышно.

Дверь черного хода распахнулась. Джоди позвала Элвиса. Джоди позвала меня.

Эмбер не слышно.

Я сжался, затаился. Открылась и закрылась парадная дверь. Шаги рысцой. За ними другие.

– Рядом, Элвис, рядом! – крикнула Джоди.

Я представил себе, как пес поднимает уши и радостно трусит рядом с ней к автобусной остановке.

Опять скрипнула входная дверь. Я припал к щели. На крыльцо вышла Эмбер, и я сразу же отвернулся. Она была полностью одета, но перед глазами у меня так и маячили влажный темный треугольник и два набухших красных соска. Такой она останется для меня навсегда. Такой я теперь буду ее видеть.

Я впился зубами в мамину Библию. Только бы не закричать, не засмеяться, не засопеть. До меня доносился стук ее каблуков. Эмбер отправлялась в школу. Жизнь для нее продолжалась. Эмбер держалась молодцом.

Я еще сильнее стиснул зубы, пока не выступили слезы.

Стук каблуков стих где-то в стороне, возле шоссе. Теперь слышалось только пение птиц. Она права, сказал я себе. Какой смысл тереться возле дома. До ночи лучше держаться от места преступления подальше.

Я выполз из будки. Проморгался. Будет жаркий, солнечный день. До дома я добрался на четвереньках. И в подвал спустился на четвереньках. Нелегкая задача, кстати сказать.

Натянул какие-то шмотки, провел расческой по волосам, пощупал простыню и отправился наверх. Хоть «поп-тартом» поживлюсь.

Оказалось, у нас есть только арбузный. Джоди упросила меня купить его из-за красно-зеленой глазури, но вкус ей ужасно не понравился. И мне тоже.

Я взял кукурузные хлопья и съел пару пригоршней прямо из коробки. Запил молоком и двумя банками пива.

Во дворе залаял Элвис. Я перепугался, что вернулась Эмбер, но пиво притупило чувства. Наверное, не надо было столько пить. Потянулся за папашиной курткой, что висела на спинке стула, и шарахнулся о стену.

Закрыл глаза и выругался. А когда открыл, увидел Мисти. Стоит в дверях в джинсовом комбинезоне и черном топике. Волосы завязаны хвостом. С плеча свисает прозрачная лиловая пластиковая сумочка. Внутри губная помада, кекс и перочинный нож.

– С тобой все хорошо? – спросила сестра.

– Просто замечательно.

Она застыла в молчании. И не обойти ее никак. Попросить подвинуться, что ли?

– Что это ты здесь делаешь? – Голос-то у меня был храбрый. – Пропустила автобус? А Джоди где?

– Сегодня последний день перед каникулами, – сказала Мисти. – Прибираемся в шкафчиках и смотрим видео. Больше ничего.

– Надеюсь, смотрите образовательную программу.

– Экранизацию.

– «Моби Дик»?

Она смерила меня взглядом.

– «Кладбище домашних животных».

– Вот куда идут мои налоги, – проворчал я, влезая в куртку.

– Я слышала, как вы с Эмбер ночью ругались.

Я сглотнул. Обвел глазами кухню. Сполоснул миску Джоди. Раздавил банки из-под пива и выбросил в мусор. Открыл холодильник и сунул в него голову.

– И что же ты слышала?

– Ты орал на нее, чтобы оделась.

Я засмеялся. И еще раз засмеялся. Откусить бы себе язык, лишь бы перестать ржать раз и навсегда.

– Ты, наверное, ослышалась.

– Почему ты спал в собачьей будке?

– Чисто для прикола. – Я вынул голову из холодильника.

– Ваши с Эмбер дела меня не интересуют.

Я старался не смотреть на нее, но мои усилия не увенчались успехом. Темные, немигающие глаза уперлись в меня. Под их взглядом я превратился в мальчишку, которого неудержимо тянуло к черным дырам в земле и полуразрушенным зданиям. Она говорила безо всякой задней мысли. Не потому, что была испорчена. Не потому, что все простила или сама была жертвой. Просто ее ничего больше не трогало. Да она никогда и не была особенно отзывчивой. Теперь же это бросалось в глаза.

– Мне пора на работу, – пробормотал я.

– А как насчет моей татуировки? Если уж я опоздала на автобус и все такое?

– Даже не мечтай. У нас уже был с тобой разговор.

– А вдруг ты передумал?

– С чего бы это?

Она пожала плечами. За этим жестом стояло больше, чем за иной проповедью. Кажется, я понял, что она хотела мне сказать. Как она могла шантажировать меня? Мало ли что произошло между мной и Эмбер.

А может, она намекала, что застрелит меня?

Снова меня разобрал смех, но я подавил его. Ружье-то я спрятал.

– Нет, ни за что.

– Почему?

– Татуировку не сотрешь…

Вот ведь глупость сморозил! Мне-то что за дело до лишнего шрама на ее внешности?

Я зашел с другого боку:

– Ты еще слишком молода, чтобы принимать решения, которые повлияют на всю твою оставшуюся жизнь. Значит, за тебя придется решать мне. А это слишком большая ответственность.

– Ладно.

Она подошла к буфету и взяла стакан.

– Ладно? – эхом отозвался я.

– Принимается. – Мисти двинулась к холодильнику. – Я-то думала, ты начнешь трындеть, что татуировка – это гадость, или начнешь меня по-отечески отговаривать… Ну а если так рассуждаешь, – она вынула из холодильника кувшин голубого «Кулэйда», – я могу это понять.

Она налила напиток себе в стакан и сделала большой глоток. Розовые камушки у нее на запястье при свете солнца словно подернулись дымкой. Они смотрелись более-менее ярко только при искусственном освещении.

– Мы не так уж отличаемся друг от друга, – сказала она, оторвавшись от стакана. – У нас логика одна.

– А?

– Оба мы не такие, как все. Я не похожа на остальных девчонок. А ты – на остальных парней.

– О чем это ты?

– Ты не любишь футбол. Не любишь косить. У тебя в машине книга по искусству. – После каждой фразы она шумно отхлебывала из стакана.

– Подумаешь, – сказал я. – В этом альбоме почти все художники – мужчины. В парне, который любит искусство, нет ничего такого.

– Как и в девчонке, которая любит охоту.

– А кто сказал, что это не так?

– Папа. Он так считал.

Она допила свой стакан. Губы у нее слегка окрасились синим, напомнив мне плакат против курения, на котором младенец с лиловым лицом был подключен к аппарату искусственного дыхания. Этот плакат я видел в каком-то журнале в приемной у Бетти.

– Отец с удовольствием брал тебя на охоту, – напомнил я.

– Вот уж нет, – бесстрастно произнесла Мисти. – Просто так складывались обстоятельства. Он всегда хотел, чтобы на моем месте был ты.

– Фигня.

– Нет, правда.

– По-твоему, меня он не любил, потому что я не ходил с ним на охоту, а тебя – потому что ходила?

– Что-то в этом духе.

Ее мрачные темные глаза смотрели в пустой стакан. В воздухе повисло многозначительное молчание.

– Я делала все, чтобы он меня полюбил.

Ее слова отозвались в моих ушах щелканьем капкана. Захотелось убежать. Но тут она перевела взгляд на меня. Словно металлические створки сомкнулись вокруг моей ноги. Теперь вырываться бессмысленно – только покалечишься.

– Он любил тебя.

– Не так, как маму.

Холод пробежал у меня по спине снизу вверх. Затылок заледенел.

– Это – другая любовь. – Я с трудом сдерживал отвращение.

– Он ее ни разу в жизни не ударил. Задумывался над этим? Ни разу. Наверное, поэтому ей было наплевать, что он колотит нас.

Вот он, ответ. Окончательный. В подернутых дымкой глазах моей сестры боль, и замешательство, и ненависть отверженной.

Никакого инцеста, повлекшего за собой кару смерти, не было в помине. Не было и бешеной преданности отцу, столько времени проводившему с дочкой. Отец вообще ни при чем. Конфликт разгорелся между матерью и дочкой.

Наблюдения за поведением диких животных научили Мисти, что принадлежит ей и чего следует ждать. А мать нарушила простейший, основополагающий, инстинктивный закон природы: не защитила свое дитя.

Я облизнул пересохшие губы.

И мама была в курсе того, что Мисти знает о ее преступлении. С того самого дня, как Мисти уронила к ее ногам убитого котенка и нацепила на запястье кошачий ошейник в виде некой награды за храбрость.

Бледное веснушчатое лицо в боевой раскраске от «Мэйбеллин» повернулось к окну:

– Какой чудесный день. Поверить не могу, что Эмбер не смылась. Ты наверняка разочарован.

У меня скрутило живот. Молоко с пивом подступили к глотке. Я судорожно сглотнул. Не помогло. Чтобы не упасть, ухватился за спинки стульев.

Мисти меня в гроб загонит. Страшно не то, что она кому-то расскажет про ночную сцену между мной и Эмбер. Страшно то, что она будет поощрять подобные сцены.

Я припомнил, что написала Джоди, и мне захотелось плакать. Мисти и ее подучила, втолковала, что требовалось. Они все будут заодно.

Зубы у меня застучали, и я сжал челюсти.

Вот оно, мое будущее. А вот будущее Джоди. Надо что-то делать.

И тут я вспомнил об ужасной тайне Мисти.

– Я знаю, что ты сделала, – проговорил я.

Она по-прежнему смотрела в окно.

– Ты меня слышала?

Тишина.

– Тебе нечего сказать?

Она медленно повернулась и уставилась на меня. В глазах сквозили жалость к моей тупой животной судьбе и наслаждение моим тупым животным страхом.

– Это должен был совершить ты, – сказала она.

Вот тут-то пиво с молоком подступили к горлу. Я уже не мог сдерживаться и кинулся к раковине. Мисти отскочила в сторону.

Меня выворачивало наизнанку. Казалось, мое тело наконец обрело достойное занятие. Когда рвота на минутку прекратилась, я прижался щекой к холодному крану.

В соседней комнате включился телевизор.

На работе мне полегчало. Я старался изо всех сил. Ругань босса в «Беркли» снес кротко, согласился, что работу в наших местах найти нелегко и надо быть балбесом, чтобы так подставляться. Еще раз опоздаю, меня вышвырнут.

Весь день я прямо-таки излучал человеколюбие. Среди тех, кто занимался доставкой холодильников, я точно был один такой на весь штат. Для каждой попавшейся мне сегодня домохозяйки, для каждого карапуза у меня нашлось доброе слово. Даже с Рэем побеседовал. Насчет сисек и писек.

От тебя воняет, как из хлева, говорили мне. Спрашивали, зачем напялил куртку. А я пропускал все мимо ушей.

Когда мы возвращались от последнего по счету покупателя, меня торкнуло. Хорошо торкнуло. Шесть секунд проходит, пока накроет ударная волна. У меня и двух не получилось. Не было времени посмотреть на небо, распадающееся на тысячу солнц. Я будто взорвался изнутри.

Рэй сидел за рулем. Что со мной было, не помню, но, видимо, впечатляло. Он выкинул меня из машины на забитом шоссе в пригороде. До магазина еще оставалось добрых пять миль. Как только боль в голове более-менее стихла, и можно было перевести дыхание, и руки-ноги перестали трястись, и восстановилась координация движений, я зашагал вперед.

На проносящиеся мимо машины я не смотрел. Не глядел я ни на нежно-голубое небо над головой, ни на бесконечную серую линию под ногами. Взгляд мой почему-то зацепился за оранжево-зеленую рекламу «7-Одиннадцать»[30], мерцавшую вдали.

Я дотащился до телефонов-автоматов на стене магазина и позвонил Бетти. Сработал автоответчик.

Оставьте сообщение или позвоните по такому-то номеру Я принялся набирать номер и на полпути забыл его. Опять позвонил в ее бесплатный кабинет. Повторил номер вслух. Принялся набирать. Забыл. У меня кончились четвертаки. В кармане болтался доллар. Я зашел в магазин и разменял его. Пересчитал монетки. ЧЕТЫРЕ. Поблагодарил кассиршу.

Вышел наружу и снова набрал бесплатный кабинет. Внимательно выслушал автоответчик. Натыкал семь цифр и зажмурился.

Другой автоответчик. Я зарыдал. Даже после сигнала продолжал рыдать. Лучше сообщения не придумаешь.

– Алло? Алло? – прорезался голос живой Бетти. – Кто это? Что стряслось?

– Мне нужна помощь, – всхлипнул я.

– Кто это?

– Не знаю.

– Харли?

– Да. – Я шмыгнул носом и утерся рукавом папашиной куртки. – Правильный ответ.

– Харли, где ты?

– Не знаю.

– Что стряслось?

– Помогите.

– Да что такое случилось?

– Она…

– Кто?

– Она…

– Да кто «она»?

Голову заполнила боль, лишившая меня языка и разума.

– Харли, ты где?

Рыдания сжали горло.

– Ты дома?

Я затряс головой.

– На работе?

– Семь-одиннадцать, – прохрипел я.

– Семь-одиннадцать, – повторила она. – Ты про магазин?

Я подтвердил.

– Старый или новый?

– Зеленый, – выдавил я.

– Харли, – голос у нее был расстроенный, – у меня сейчас пациент.

– Настоящий пациент, – всхлипнул я.

– Ты можешь приехать сюда? Я у себя в кабинете.

– В настоящем кабинете.

– Таком же настоящем, как и тот, где мы встречались. Солтворк-стрит, 475. Между Мейпл и Грант-стрит. Большой белый дом с красной дверью. Найдешь?

Я повесил трубку и зашагал дальше.

Пока добрался, весь взмок. Большой – это мягко сказано. Дом был огромный. Здания поблизости – вот те подходили под определение «большие».

Пол внутри был из какого-то темного дерева, отполированного до того, что, казалось, ступишь шаг и потонешь. Лестничную клетку украшала балка из такого же дерева. На стенах, оклеенных кремовыми обоями, висели картины, сплошь бледно-розовые балерины и золотистые сады. По обе стороны от прохода стояли два старомодных кресла, обитых полосатым бархатом. Что находилось за дверным проемом, мне было не видно.

Шикарная обстановка!

– Добрый день, – произнес женский голос.

Не Бетти, кто-то другой.

Не потонуть бы! Уж лучше не сходить с дорожки.

– Кто там?

Из соседнего помещения, вежливо улыбаясь, показалась женщина. Улыбка тут же пропала, рот приоткрылся, а в глазах мелькнула тревога.

– Ты и есть Харли?

– Да.

– Проходи. Доктор Паркс очень тебя ждет.

– Доктор Паркс? – не понял я.

– Бетти.

Казалось, она хотела дотронуться до меня, но в последний момент передумала.

– Не желаешь снять куртку?

– Нет, спасибо.

– Тогда следуй за мной.

Нужный кабинет был в самом конце коридора. Бетти сидела за огромным столом, президенту впору, говорила по телефону. Со всех сторон нависали бесчисленные полки с книгами. При виде меня она немедля положила трубку и вышла из-за стола:

– Харли, слава богу, ты здесь.

На ней была солидная юбка цвета запеченного кокоса, чулки, туфли на шпильках, кремовый шелковый топик без рукавов и жемчужные бусы. Серьги – полированные прямоугольники из желтого золота – проблескивали из-под серебристых волос, стоило ей чуть пошевелить головой.

– С твоего звонка прошло целых два часа. Как ты себя чувствуешь?

– Работать забесплатно вам не с руки, так? – начал я.

Она заметила, какими глазами я гляжу на обстановку.

– Смотря что понимать под «не с руки». С финансовой точки зрения – да, работа на правительство больших доходов не приносит.

Кресла и диван в этом кабинете были такие роскошные, что я так и остался стоять. Даже после того, как она попросила меня сесть. Даже после того, как сказала «пожалуйста».

– Что произошло, Харли? Ты твердил «она, она». После свидания с матерью ты у меня ни разу не был. Как прошло свидание?

Я постарался проморгаться. Пот заливал глаза. Или это не пот? Ведь в глазах всякой воды полно.

– Она…

– Стоп, Харли, – мягко произнесла Бетти. – Она – это кто?

– Она… – выдавил я. – Она… Она…

– Смелее.

Я облизал губы, сглотнул, сделал глубокий вдох:

– Она… – В отчаянии я затряс головой. – Раньше я часто…

Бетти подалась вперед:

– Часто – что?

– То есть мы часто…

– Мы – что?

Я опустился на колени и закрыл лицо руками. Внезапно Бетти оказалась рядом со мной. Я почувствовал ее руки у себя на спине. Почувствовал сквозь папашину куртку.

– Кто? – спросила Бетти.

– Эмбер.

Точно нарыв в мозгу лопнул. Выговорилось ее имя – и вернулся дар речи.

– Она часто меня трогала. Еще в детстве. Я помню. Она меня трогала. В постели. Заберется ко мне и трогает.

– Где она тебя трогала? – спросила Бетти. – Вы знаете где! – крикнул я.

– Сам скажи. Так надо.

– Кому надо?

– Тебе. Произнеси слово вслух. Чтобы столкнуться с ним лицом к лицу. Чтобы распрощаться с ним.

– Хрен с этим распрощаешься.

– От слова ничего не останется, Харли. Почти ничего. Обещаю тебе.

Я снова закрыл лицо руками.

– Где она тебя трогала?

Я четко вспомнил, с кем говорю.

– За пенис, – прохрипел я.

– А эрекция была?

Я молчал.

– Была?

– Да.

– И семяизвержение было?

Я плотнее прижал руки к лицу и прорыдал:

– Да.

– А ты ее трогал?

– Нет, – простонал я и бросил на нее косой взгляд. – Нет. Нет. Клянусь. Я даже не глядел на нее. Я лежал к ней спиной. Она забиралась ко мне. – А почему она забиралась к тебе?

Я затрясся в рыданиях. Бетти обняла меня:

– Подумай.

– Она боялась отца, – прохныкал я ей в плечо. – И ты ее не гнал.

Я кивнул.

– Почему? – она нежно положила меня на пол. – Подумай.

– Я тоже его боялся.

– Слушай меня очень внимательно, Харли. – Она поднялась с пола. Подождала, пока я на нее посмотрю. – Это не значит, что ты – плохой человек. Ты не урод и не извращенец. Вы с Эмбер – нормальные люди. Это детская эмоциональная реакция на дурное обращение, поиск поддержки у близкого человека.

Я опять попытался закрыть лицо, но она сжала мне руки:

– Что заставило тебя вспомнить? Ты знаешь? Что-то случилось?

– Не могу, – помотал я головой.

– Нет, можешь. Что стряслось?

Она на секундочку отошла к столу и взяла коробку бумажных носовых платков. Вытащила один и протянула мне.

– Она была со мной в постели, – запинаясь, пробормотал я. – Я спал.

– Когда?

– Сегодня ночью.

– Она тебя касалась?

– Не знаю. Я спал. – Я вытер глаза и высморкался. – Она была совсем голая.

– Эрекция у тебя была?

По телу у меня прошла дрожь.

– Я не посмотрел.

Она устало вздохнула. Я поглядел в ее сторону. Она сидела на полу, поджав под себя ноги. Ее шелковая блузка была мокрая от моих слез. Отстирается?

– Как ты отреагировал?

– Да вы что? – заорал я. Привстал и осел обратно на пол. – Ничего себе вопрос! По-вашему, я больной?

– Я не говорю, что ты больной.

Она поднялась на ноги, но ко мне не приближалась.

– У меня из головы не идет Эмбер.

– А?

– Эмбер, – повторила Бетти. – Каково ей сейчас?

– Да ведь это все она! – завопил я. – Это она во всем виновата!

– Она ни в чем не виновата, Харли. Постарайся понять. Не вали все на сестру. Она страдает так же, как и ты. Может, даже больше.

– Куда уж больше!

– Как ты отреагировал на ее приставания?

– Оттолкнул. Разорался на нее. Велел убираться. Убежал.

– А где Эмбер сейчас?

Я выглянул в окно. Солнце клонилось к закату. А ведь меня где-то ждут. Но где?

– Не знаю. Наверное, в школе. Сегодня последний день перед каникулами. Они рано освободятся. А в чем дело? Она в состоянии позаботиться о самой себе.

Мои слова Бетти явно не убедили.

– В данный момент ты полон отвращения, стыда, тебя мучает совесть. Эмбер испытывает то же самое. Да тут еще и горечь, что ее отвергли.

Она направилась к двери:

– Не вставай, Харли. У тебя такой усталый вид. В жизни не видела ничего подобного.

Бетти вышла из кабинета. Меня почему-то заинтересовал диван. Цвет у него был тот же, что и у кресла, только обивка была не гладкая, а бархатистая. Я повернулся и осмотрел свои джинсы сзади. Вроде чистые. Присел на самый краешек дивана и сразу же встал. Да нет, пятен нет, хоть совесть моя и нечиста.

Бетти вернулась с пластиковым стаканчиком воды.

– Сядь. – Голос у нее был суровый.

Я послушался. Выпил воды.

– Ляг и отдохни, – велела Бетти.

– Мне куда-то надо бежать. Не помню куда.

– На работу?

– Блин. – Подушки подо мной были такие мягкие, словно их накачали туманом. – Меня выгонят из «Шопрайта». И из «Беркли» выгонят.

– Не волнуйся. Я поговорю с твоим начальством.

– Ага, – рассмеялся я, – и меня тут же возьмут обратно. Услышат от моего психиатра, что я совсем свихнулся, на людях нельзя показываться, и примут обратно.

– Не волнуйся, – повторила она. – Тебе стоит прилечь.

– Все равно не усну ведь.

– Хотя бы на пару минут.

Она опять вышла. Диван манил меня. Вот так же в детстве хотелось поваляться в свежевыпавшем снегу.

О том, что у меня грязные ботинки, я вспомнил слишком поздно. Я здесь каких-то десять минут и уже успел перемазать ей диван и блузку. Вот почему оборванцев вроде меня она принимает в другом кабинете.

Бетти принесла еще воды и протянула мне таблетку:

– Прими. Поможет уснуть. Я их тоже принимаю.

– Вы пьете таблетки?

Она кивнула.

– Я думал, вы лучите приспособлены к жизни.

Бетти чуть заметно улыбнулась. На губах у нее была ярко-красная помада. В другом кабинете она не пользовалась помадой.

– Что такое «лучше приспособлены»? – спросила она.

По-моему, помада ее старила.

Бетти подошла к двери и щелкнула выключателем:

– Отдыхай. Я поработаю в соседней комнате.

Я недолго думая проглотил таблетку.

В комнате было еще достаточно светло. Названия книг можно было прочесть. А было их немерено. В основном психология, но попадались и кое-какие диковины.

Тысяча китайских кулинарных рецептов. Искусство Уолта Диснея. Если приходится ждать, то чего ожидать. Законодательство о средствах массовой информации. Чарли и шоколадная фабрика. 185 лет Лорел Фоллз. Улисс. Справочник Питерсона по полевым цветам. Черная красотка. Умышленное преступление.

Дремота облаком навалилась на меня. Я откинулся на спинку дивана и стал выделывать ногами и руками движения, словно летящий ангел. Вокруг бушевала пурга. Снег окутал меня, и я понял, что это облако состоит из невесомых, бесплотных снежинок. Надо мной парил настоящий ангел, и особенно кривляться не стоило.

Ангел взял меня за руку, и мы полетели в бедную деревню, притихшую среди песков под белой яркой луной, напоминающей жемчужину из ожерелья Бетти. Мы плыли от лачуги к лачуге, и белый луч указывал нам дорогу, скользя от окна к окну и от кровати к кровати.

Не сразу я сообразил, что это сам Господь пошел по девочкам.

Я не понял. Бог? Ведь ему прекрасно известно, что таится в сердцах как мужчин, так и женщин. Зачем ему какие-то поиски, искушения, он и так все знает, на то он и Бог.

Я спросил у ангела, и тот ответил, что плотская любовь – это единственное чувство, которое Бог не может постичь, понять ее в состоянии только человек. И ангел поставил меня у окна, за которым спала, разметавшись на голом тюфяке, обнаженная темноволосая девушка, и ее губы и руки были призывно распахнуты. Лунный свет заливал ее всю, просачивался в каждую дырочку, каждую щель.

И тут облако унесло меня обратно. Девушка не шла у меня из головы. Во мне были ее страх, и ее блаженство, и сожаление о потерянной невинности, и сознание неизбежности этого.

Она – женщина. Он – Бог. Ему достаточно мигнуть, чтобы сотворить сына, но он избрал женщину.

Наверняка она зарделась всем телом, в сладкой истоме вскочила с кровати, и серебристый свет заструился из ее пальцев и волос.

Я надеялся на это. Я молился об этом. Одна жалкая судорога экстаза – и женщина станет вечной Девственницей. Да будет так.

В кабинете у Бетти царил чернильный мрак. Я с шумом шлепнулся с дивана на пол. Сердце колотилось где-то в глотке. Хоть бы она не появлялась.

Она и не появилась. Я медленно поднялся и нашарил свои вещи. В щель неплотно закрытой двери сочился из коридора слабый свет. Но я подошел к окну. Оно подалось на удивление легко.

Луна в небе ярко сияла. Келли тоже смотрела сейчас на луну я это понял. Удивлялась ее ледяному совершенству что сродни блеску кинжала. Недоумевала, куда это я запропал.

Сон освежил меня. Поспать бы еще. Я зашагал по улице, и звук моих шагов негромко заплескался под ногами, словно волны от моторки. Богатый район, где обитала Бетти, остался за спиной, и под ноги легла серая обочина, вдоль которой тянулись однотипные дома, владельцы которых не слишком преуспели.

Я узнал это место. Папаша всякий раз тыкал в него пальцем, когда мы проезжали мимо. Говорил, как здорово, что мы живем за городом, а не в этой дыре. Я соглашался. Меньше свидетелей твоего убожества – легче жить.

До «Беркли» я добрался быстро. А может, и нет. Я утратил ощущение времени.

Забрался в свой пикап и покатил.

Всю дорогу до Блэк-Лик-роуд я думал об освобождении. Не о сексе. Секс – штука слишком сложная и умственная. ИНСТИНКТУ наплевать на последствия. ФИЗИЧЕСКИЕ СТИМУЛЫ доставляют простые радости.

Я вдруг понял, почему мальчишки-фермеры кидаются на овец, а папаши – на своих дочерей. Они сбрасывают с себя все человеческое, как змея кожу, и смотрят на себя новыми глазами. Обновляются. И меня от них отличает только страх. Вдруг из-под старой кожи покажется нечто отвратительное.

Вдруг я – урод.

Я не поехал прямо домой. Прикинул кратчайший путь к конторе шахты и встал на обочине. Ветки хлестали по лицу, я провалился в сурчиную нору и подвернул ногу, но я спешил. Ведь она ждала меня. Беспокоилась обо мне. Заботилась.

Лунный свет придавал причудливые формы камням рядом с железной дорогой. Они словно тянули ко мне руки.

Может, она сидит у конторы на свежем воздухе? Мигнула бы фонариком, что ли, или костер разожгла.

Наверное, я опоздал и она уже ушла.

Я ускорил шаг. Споткнулся.

Вот они, ее рюкзак и термос!

– Келли, – позвал я.

Я задыхался.

– Келли, – повторил я.

Скрип гравия электрическими разрядами отдавался в голове.

В темноте конторы белела согнутая в колене голая нога, обутая в женскую теннисную туфлю. Ступня была странно вывернута, неестественный угол для спящего человека. Да и для живого тоже.

Я сделал еще шаг и увидел ее руку со скрюченными пальцами. Точь-в-точь коготки у птицы.

ИНСТИНКТ бросил меня на колени и велел зажмуриться. Психозы Эмбер встали на дыбы и обступили меня. Гарцующие единороги Мисти заполонили небо. Неужели это учинил банкир Брэд со своей мальчишеской улыбкой? А вдруг он узнал про нас с Келли?

Когда мама застрелила папашу меня рядом не было. Я никогда не видел покойника. Бабушка с дедушкой не в счет, они отжили свое, да и любовью окружающих не пользовались. Папашу хоронили в закрытом гробу. Я никак не мог понять почему. И вот теперь, когда я знал мысли дяди Майка насчет папаши и Мисти, до меня дошло. Наверняка гроб закрыли по требованию дяди, он не мог набраться духу еще раз посмотреть на брата. Стыд какой. Ведь в этом отношении на отце не было вины, и дядя Майк как бы потерял брата во второй раз.

Я попытался глубоко вдохнуть. Раз, другой… Может быть, она только ранена. Может, все еще обойдется.

С колен я не поднимался. Близость земли будто придавала мне сил. Сам себе я напоминал ребенка, что закрыл лицо руками и потому чуть воспрянул духом.

– Келли, – прошептал я. – Прошу тебя.

Я встал на четвереньки. Передо мной маячили ее мертвые ноги. Тошнота подступила к горлу еще до того, как я увидел тело целиком. Вырвало меня прямо здесь, я не успел отползти в сторону. Нехорошо с моей стороны.

Лица на ней не было. Точнее, у нее не было лица. Осталась часть челюсти с несколькими зубами и кусок лба.

Теперь меня выворачивало всухую. Казалось, спазмы никогда не кончатся. Было темно, но я видел кости и плоть, мозги и волосы. Смотри на ноги, велел я себе. А то вдруг увидишь еще что-нибудь. Например, глаза. Целые и невредимые. Где-нибудь в углу.

Я коснулся ее колена. Ледяное. Взял ее за руку.

Из глаз у меня хлынули слезы. К горю примешивалось что-то вроде облегчения. Теперь я знал: у людей есть душа. В ее холодной мертвой руке не пульсировала кровь. Но в этой руке не было и ее самой. Того, что больше слов, мыслей и чувств. Отсутствовало главное. Самая суть.

Она ушла от нас. Вот и все. Как и папаша. Он не исчез. Может быть, мы с ним еще встретимся. Может, еще не все потеряно.

Поднес ее руку к лицу и смочил слезами. Пальцы пахли салями и горчицей. Келли приготовила нам бутерброды.

Шаги за спиной не испугали меня. Я знал, что обязательно их услышу, и не стал отвлекаться.

Подождет.

Прошло немало времени, прежде чем я поднялся и двинулся к двери.

Глядя на меня мутными глазами, она вся дрожала.

– Прости. – В ее хриплых всхлипываниях не было слез. – Я не соображала, что делаю.

Я готов был броситься на нее. Но не бросился. Ноги мои двигались медленно-медленно, как бывает во сне.

Куча времени прошла, прежде чем я приблизился к ней и забрал винтовку дяди Майка.

– А что будет со мной? – прошептала она.

Я хотел сказать, что в ней воплотилось все хорошее, что меня окружало, и все плохое. Мои благие намерения и моя реальная жизнь. Все обещания, которые я не сдержал. Но как ей все это объяснить? Я сумел выдавить только одно слово:

– Эмбер.

Ее фиалковые глаза горели во мраке. Снизошедшее на меня спокойствие было подобно смерти без мук. Я мог дать ей только то, что потерял. И то, что потерял, вовеки пребудет со мной.

Глава 20

Прекращаю разговор с копами просто потому, что устал. Да и они наверняка тоже. Понятия не имею, который час. Всегда думал, что в участке полно часов. Ведь для этих ребят точное время очень важно. Все их отчеты начинаются с указания ВРЕМЕНИ. Нетерпеливым они говорят: «Не торопитесь, у нас уйма ВРЕМЕНИ». Только вот ни одни паршивые часы мне еще не попались здесь на глаза.

У шерифа, что ли, спросить. У него хорошие часы. Правда, не такие крутые, как у банкира или там психиатра. Это, наверное, его бесит, ведь его работа куда важнее. И опаснее. Банкирам редко вышибают мозги. Хотя с женами банкиров это порой случается.

– Хочу сделать телефонный звонок, – говорю. Все смотрят на меня так, будто я спятил.

– Мы не закончили, – парирует шериф со своего насиженного места на столе. – Прочти свои показания, подпиши – и можешь звонить.

Эмбер плохо прицелилась. Вот почему Келли вышибло мозги. Из винтовки с мощным телескопическим прицелом Эмбер не попала ей в грудь с трех футов. Заряд угодил в лицо.

В машине по пути домой сестра просила у меня прощения. Она, мол, не нарочно. У Келли есть муж, дети, друзья, она сознает. Эмбер также уверила меня, что Келли и испугаться-то не успела.

– Хочу позвонить, – гну свое я.

Билл, помощник шерифа, что съездил мне по роже, опять кидается на меня, и шеф велит ему успокоиться. Металлическая столешница передо мной усыпана окровавленными бумажными платками.

– Так и быть. – Шериф смотрит на часы. – Ты здесь уже два часа. Звони.

Он сползает со стола, выплевывает табачную жвачку в кофе (так дедушка выхаркивал свои черные легкие), берет пульт селектора с телефонной трубкой (вокруг трубки дюжина клавиш, некоторые светятся) и ставит передо мной.

– А без свидетелей можно? – спрашиваю.

– Нет.

– А это не нарушает мои гражданские права или что-то в этом духе?

– Наверное. – Шериф снимает трубку и жмет на кнопку.

Отдав мне трубку, шериф возвращается на свой стол. Прочие зевают, потягиваются, наливаются кофе. Все, только не Билл. Он садится в паре футов от меня, и во взгляде его читается желание сломать мне еще что-нибудь помимо носа. Вероятно, они с Келли были знакомы. Может, остановил ее как-то за превышение скорости и они душевно поговорили насчет импрессионистов.

Набираю номер. Дядя Майк подходит на четвертом звонке. Мой голос его явно не радует. Говорю себе: «Это потому, что ты так поздно позвонил», но слезы все равно катятся у меня по щекам.

– Хочу поговорить с Джоди.

– Джоди? – переспрашивает тот. – Она уже в постели. Спит.

Среди помощников шерифа женщин нет, но шеф перетряхнул весь личный состав Лорел-Фоллз и раскопал-таки дамочку для допроса девчонок. Она их просветила, что либо их заберут в приют, пока не найдут приемную семью, либо возьмут родственники. Эмбер позвонила дяде Майку.

– Разбуди ее, пожалуйста.

– Не буду, – сурово произносит дядя. – Зачем ты сюда звонишь? С каких пор можно из тюрьмы звонить домой?

– У меня есть право на телефонный звонок.

– Речь именно об этом звонке?

– Да.

Долгое молчание.

– Господи, Харли. – Голос у дяди дрожит. Сейчас расплачется. – Тебе могут вынести смертный приговор.

ОТНОШЕНИЕ К ТЕБЕ БУДЕТ КАК КО ВЗРОСЛОМУ – испорченной вывеской бара мигают передо мной неоновые буквы.

– Знаю.

– И свой единственный телефонный звонок ты тратишь на шестилетнюю девочку?

– Да.

Опять молчание.

– Извини, – голос у дяди крепнет, – рука не поднимается ее будить.

– Тогда позови Эмбер.

– Все спят.

– Ладно, – медленно говорю я, глядя на неоновые буквы. Что должно случиться, чтобы они исчезли? – Я просто хотел убедиться, что она жива-здорова.

– Она держится. Насколько возможно. – Дядя на мгновение замолкает. – В маленьком городе новости расходятся моментально. Ночь-полночь, а некоторым не спится. То и дело подъезжает машина, люди орут, кидают на участок всякую дрянь. Завтра будет совсем худо. Утром первым делом заберем девочек к нам, а потом увезем отсюда.

– А как же Элвис?

– Твою паршивую собаку я не возьму.

– Как же так? Кто его покормит? Пес начнет рыскать по округе в поисках еды, и кто-нибудь его застрелит. Или машина собьет, – не на шутку пугаюсь я. – Он хороший пес. Он заслуживает лучшего.

– Плевать мне на то, что он заслуживает. Он – собака. И я его не возьму.

Я рыдаю в голос. Неважно, что шериф и его помощник Билл сочтут меня слюнтяем.

– Каждый месяц покупай Джоди печенье с предсказанием и бумажный зонтик, – успеваю еще попросить я. И вешаю трубку.

Шериф отодвигает от меня телефон и располагается на своем столе поближе ко мне, так что я отчетливо вижу красновато-коричневое пятно на его серых форменных штанах. На ляжке. Неужели кровь? Да нет, скорее, кетчуп.

Тянусь за испачканным платком (чистых в коробке не осталось) и, забыв про разбитый нос, сморкаюсь. Вскрикиваю от боли. У шерифа ко мне ни капли сочувствия. А чего я ждал? Глаза у него наполовину прикрыты, вылитая сонная черепаха.

– У тебя богатый опыт по части оружия, Харли? – спрашивает меня шериф.

Впервые за весь вечер он обращается ко мне по имени. До этого называл меня «сынок».

– Кое-какой есть, – говорю.

– Ты ведь ходил с отцом на охоту?

– Нечасто.

– Ну, с винтовкой-то ты умеешь обращаться. Знаешь, как целиться, как стрелять. Знаешь, какая силища в «магнум 44». Знаешь, какие увечья он может нанести вблизи.

Шериф поднимается и начинает мерить шагами кабинет. Я рад этому. Мне не нравится ни его вид, ни запах. Ремень, кобура и дешевые башмаки скрипят при ходьбе.

– У меня к тебе вопрос. Почему ты не стрелял в нее с расстояния? С таким-то прицелом? Даже уметь стрелять не надо. Навел на цель и нажал на спуск.

Я молчу. Он останавливается, смотрит на меня. Опять принимается шагать.

– Ты мог забраться на холм у железной дороги и застрелить ее, когда она играла во дворе с детьми. Или в доме через окно.

Шериф ест меня глазами.

– Ты ведь знаком с ее детьми? – спрашивает он, будто сам не знает. – Ее девочка – подружка твоей сестры, которой ты только что звонил. Теперь их дружбе конец, так?

Я понимаю, куда он клонит, но не понимаю зачем. У него есть жертва. У него есть убийца.

И чего воду мутить? В виновности мамы никто не сомневался.

Руки у меня снова начинают трястись. Прячу их под себя.

– Если бы ты обстряпал дело именно так, мог бы представить все как несчастный случай на охоте и вообще избежал бы тюрьмы. Таких случаев полно. Тебя бы никто не заподозрил, поскольку никто не знал, какие вас связывают отношения. Верно? Муж ни о чем не подозревал.

– Вы ему сказали? – спрашиваю я, борясь с тошнотой.

Другой его помощник входит в кабинет с двумя дымящимися пластиковыми стаканчиками.

– Нет. – Шериф берет свой кофе. – С момента обнаружения тела я не выходил из этого кабинета. Правда, я с ним говорил. Он был потрясен, что мы тебя задержали. Сказал, тебе нравилась его жена, а ты нравился ей. Ему тебя было жалко. По его словам, ты пару дней назад заезжал к ним весь расстроенный. В собственный день рождения навещал в тюрьме мать. И жена под проливным дождем побеседовала в тобой в кабине твоей машины, и тебе стало легче.

Он делает глоток.

– От общения с ней тебе делалось легче, Харли?

Я смотрю на окровавленный платок. От запаха кофе меня мутит.

– Вот и дообщался. Каюк.

– Заткнись! – ору я неожиданно для самого себя.

Вскакиваю я тоже неожиданно для самого себя. Тут уже обошлось без Билла. Нашелся и еще добрый человек. Усмирил.

Именно этот человек напророчил мне смертный приговор. Еще когда я делал признание. Я расписывал им, какая она была красивая, и этот помощник заметил, что убить красавицу, да еще и мать малолетних детей, – самое страшное преступление. Хуже только детоубийство. Меня за это точно поджарят. Хотя в Пенсильвании в ходу смертельные инъекции. Так что мне вкатят прививочку. Я спросил, приговорили бы меня к смерти, если бы жертва была старая и страшная, и он ответил, что, скорее всего, дали бы пожизненное. По-моему, именно он сказал по телефону, когда я позвонил насчет мамы, что я слишком много смотрю телевизор. Я узнал голос.

Он будто тисками сжимает мне плечо, и я дергаюсь всем телом. Совсем как Эмбер сегодня вечером, когда я дотронулся до нее. Оказалось, у нее на плече огромный синяк. У этих винтовок та еще отдача.

– Хочу в тюрьму, – вырывается у меня.

Помощник оглядывается на шефа, тот кивает в ответ. Тиски разжимаются.

– В тюрьму. Скорее, – плачу я.

– Ладно, будет тебе тюрьма, – обещает шериф. – Ответишь еще на один вопрос, подпишешь признание – и отправляйся в камеру. Пару часов посидишь у нас. Попозже, когда приступят к работе адвокаты и судьи, тебя перевезут в настоящую тюрьму. Да ты сядь.

Я не слушаюсь.

– За что ты ее убил? – спрашивает шериф.

Меня душит паника. Вспоминаю Элвиса. Пес подумает, что я его бросил, и всю оставшуюся жизнь будет корить в этом себя. Вспоминаю Джоди и Эсме.

Шериф прав: подружками им больше не бывать. Вспоминаю Эмбер. Она плакала и плакала и никак не могла остановиться. Все повторяла: «Не этого я хотела. Не этого».

– В смысле?

– Тебя послушать, так ты был в нее прямо-таки влюблен. Конечно, и влюбленные убивают. Это встречается почти так же часто, как и несчастные случаи на охоте. Но у убийц имеется основательный мотив.

Я провожу языком по губам.

– Я хотел жениться на ней.

И это не ложь.

– И?.. – подгоняет он меня.

– Она бы никогда не бросила мужа.

– И ты ее убил?

– Да.

– Ладно.

Шериф опять садится на стол. Отпивает глоток кофе и ставит чашку рядом с плевательницей.

– Давай убедимся, что я все верно понял, – говорит он и потирает лоб, будто мыслитель. – Ты собираешься встретиться с ней, чтобы потрахаться, и ни с того ни с сего заявляешься на свиданку с ружъем, один выстрел из которого способен буквально снести голову. Дожидаешься, пока явится женщина, в которую влюблен, читаешь страх в ее глазах и нажимаешь на спуск. Почему-то это тебе больше по душе, чем заняться любовью. Потом ты изящно складываешь ей руки на груди, садишься в машину, катишь в участок и делаешь чистосердечное. Звонишь домой и беспокоишься, как там малышка сестра и собака. Я все верно изложил?

Башка у меня трещит и чешется. Лицо горит. Живот крутит. Руки трясутся. Кровь шумит в ушах, и шум этот почти заглушает его последние слова.

– Я одного не понимаю, – продолжает шериф. – Ты описываешь двух совершенно разных людей. Один – психопат-убийца. Другой – добропорядочный ответственный человек, которому нелегко живется. Как эти две личности могут сочетаться в тебе одном?

КЛЕВО. Слово выплывает из плевательницы, словно джинн из бутылки, и отдельными буквами (розовыми и лиловыми) расползается по комнате.

– У меня раздвоение личности. – Я опять провожу языком по губам.

– И поэтому тебя наблюдает психиатр?

– Примерно.

Сегодня вечером Эмбер намазала губы блеском со вкусом арбуза. Совсем как в детстве. До сих пор чувствую этот вкус.

– Значит, доктор может это подтвердить? Как, бишь, ее зовут? С ней так и так придется переговорить.

Я поцеловал ее всего раз и сказал, что больше целовать не буду. Касаться я ее тоже не касался. Она не настаивала. На руках осталась грязь.

– Отправьте меня в тюрьму. Вы обещали.

– Отправим, Харли. Отправим.

Он сует мне трехстраничный протокол, исписанный сверху донизу. Графа ВРЕМЯ не заполнена. Шериф вписывает цифры.

– Подпитии. Вот здесь, внизу.

В его глазах читается совсем не то, что у всех прочих, присутствующих в комнате. В его глазах нет ненависти, ярости или отвращения. Но нет и жалости. Одно разочарование.

Тип мне не нравится. Но мне так нужно понимание. Хоть от кого-то.

Мне пришлось так поступить, хочу я ему сказать. Один залп в ее честь. Свидетельство экстаза. Сбывшаяся мечта.

Жалко, у нее мечта так и не сбылась. Впрочем, как у большинства людей. Во всяком случае, ее желание было неординарным. Теперь она изжила его, и все будет хорошо. Не надо, чтобы тюрьма сломала ей жизнь. С ней все будет отлично. Но не со мной. Хотя желаний у меня почти не осталось. Да я ничего и не помню. За исключением одного: СЕМЯИЗВЕРЖЕНИЯ не было.

Пытаешься забыть про всю эту хрень – и не получается. Время не лечит раны. Не помню, кто высказался на этот счет, но уж точно не Конфуций.

Подписываю. Признание есть признание.

Шериф забирает у меня ручку и выдает нечто странное.

– Прости, сынок, – говорит. – Знаю, ты любил ее.

Я уж не стал ему говорить, что по-прежнему ее люблю. Да, она убила человека. Ну и что?

Эпилог

Здесь не так плохо. Прекрасный вид из окна. Прямо как на банковском календаре. Мили и мили пологих зеленых холмов. Этакое ложе, великану есть куда прилечь после долгой прогулки.

Кормить могли бы и получите, компания тоже подобралась не ахти, но я не голоден, да и общаться последнее время ни с кем не тянет. Свидания мне еще не разрешены, но новый мозгоправ говорит, что скоро ко мне пустят Джоди. Пусть убедится, что я жив-здоров. Больше я никого не хочу видеть.

Бетти собирается со мной повидаться, но я против. Я до сих пор зол за нее за то, что выдала Эмбер. Знаю, Бетти желала нам всем добра, но нечего было влезать не в свое дело. У меня были свои мотивы, чтобы поступить так, а не иначе.

Я сказал ей об этом в полицейском участке на следующий день после моего ареста. Бетти ответила, что мотив мой ложный. Я не убивал Келли Мерсер. То, что она спала со мной, было звеном в цепи обстоятельств, приведших к печальному концу, но не я нажал на спуск.

Еще Бетти добавила, что я окажу Эмбер медвежью услугу, если возьму ее вину на себя. Она лишила человека жизни, отняла у детей мать, у мужа – жену, а у родителей – дочь. Чтобы закрыть вопрос, подвести ИТОГ, необходимо, чтобы она понесла наказание.

ИТОГ – написано теперь у меня на стене. Новый мозгоправ посоветовал мне записывать слова, которые я вижу в воздухе. На стене их просто немерено. Нам разрешено использовать клейкую ленту. Тапиока нам без надобности.

Еще к стене прилеплена масса Джодиных предсказаний. Их она мне передала целый конверт. Пожалуй, все, что у нее есть. Посмотрю на бумажку, представлю себе, как сестрица аккуратно, будто крылышки феи, расправляет ее, и на душе немного полегчает. Перед тем как станет совсем хреново.

Она мне и письмо прислала. Я смог прочитать его только раз, но сохраню навсегда. Я ведь знаю, как она старалась. Раз десять принимался писать ей ответ, но так и не написал.

Вот что было в письме Джоди:

ДАРАГОЙ ХАРЛИ!

КАК ТЫ ТАМ? У МИНЯ ВСЕ ХАРАШО. У МИСТИ ТОЖЕ.

ДЯДЯ МАЙК РАЗРИШИЛ МНЕ ПРИВЕСТИ К НИМУ ДАМОЙ ВСЕХ МАИХ ДЕНОЗАВРОВ. СКАЗАЛ, НА РОЖДИСТВО Я ПОЛУЧУ НОВОГО. КАЖДЫЙ ВЕЧЕР МОЛЮСЬ ЗА ТЕБЯ, ЭМБЕР И ЗА ДУШУ МАМЫ ЭСМЕ.

НАДЕЮСЬ ТЫ СКОРО ВИРНЕШЬСЯ ДАМОЙ. Я ОЧЕНЬ СКУЧАЮ.

ТВОЯ СЕСТРА

ДЖОДИ

Еще пришло письмо от Скипа. Оно лежит у меня в ящике стола вместе со всякой ерундой. Администрация не против того, чтобы вы держали здесь ЛИЧНЫЕ ВЕЩИ, если они помещаются в ящик. Книга по искусству, которую мне дала Келли, в ящик не влезает. Оно и к лучшему. Вещь-то не моя.

Зато со мной мамина Библия, и нарисованная карта, и свадебная фотка родителей. И кукла из сортира. Мне разрешили ее держать, так как администрация не в курсе, с какой целью я ее использую. Вряд ли мне теперь понадобится когда живая женщина.

Кроме того, в ящике лежит открытка от Черча. Думаю, сам ее выбрал. На ней мультяшная собака в колпаке с надписью «Поздравляю». А внутри написано: «Молодец! Я знал, у тебя получится!» Если бы они покупали открытку с мамой, она бы его отговорила. У меня такое чувство, что в глазах мамы Черча я не такой уж «замечательный парень».

Хотя не знаю точно, что именно заставило ее сделать такой вывод. В одиннадцатичасовых новостях кричали про Эмбер, не про меня. В тюрьму за убийство я так и не попал, а сюда угодил только потому, что меня разобрал дикий смех, когда мне сказали, что, по словам Мисти, у меня с Эмбер кровосмесительная связь. Я хохотал, и хохотал, и никак не мог остановиться. Вроде бы еще и кричал, не помню. Помню только, что обгадился. Наложить в штаны при посторонних и трахнуть собственную сестру – такое не забывается.

Все-таки Бетти не отвернулась от меня, не то что матушка Черча. Порой мне кажется, что не стоит так уж на нее злиться из-за Эмбер. По ПРАВДЕ говоря, это все равно что злиться на Элвиса.

Да, Бетти явилась в управление шерифа, как только услышала о моем аресте, и заявила, что я находился у нее в кабинете почти до полуночи и не мог совершить этого преступления. Но это ничего не значило. У меня все равно оставалось достаточно времени, чтобы убить Келли. В полицию-то я обратился почти в два ночи.

Она потребовала у них допросить мою сестру, но это также ничего не значило. У копов уже имелось подписанное мной признание.

Все-таки они решили наведаться ко мне домой. По словам шерифа, возле дома никого не было. На обгорелом диване лежала большая пастушья собака и терзала пару женских шортов, заляпанных кровью.

Закапывала улики Эмбер так же плохо, как целилась.

Я очень расстроился, когда узнал, что дядя Майк уперся и не взял с собой Элвиса. Не взяла его и Бетти. Я чуть ли не на коленях всех умолял. Даже шерифа с помощниками просил.

В конце концов Бетти нашла ему убежище. Говорит, очень хорошая семья. Правда, они живут в городе, особо не побегаешь, как бывало. А так пес всем доволен.

Фигня, сказал я ей. Пес просыпается утром и понять не может, что такое натворил, почему хозяин, единственный человек на свете, который его любит, отвернулся от него. Такие вот у собаки мысли. Неважно, что она животное, а не человек.

Последнее время я много думал, но всегда на заданные темы. Мне кажется, я и раньше так поступал. Новый мозгоправ говорит, ничего страшного в этом нет. Самая большая моя проблема не в этом.

Самая большая моя проблема, если я начну думать о том, чего не смогу ВЫНЕСТИ.

СКРЕЩЕНИЕ ОРБИТ. Вот как я называю то, что со мной происходит, сказал я. Ему понравилось. Блестящая аналогия, говорит. Врет, конечно. Я как-то спросил, есть ли у него в учебнике глава «Польсти психу, и он станет твоим лучшим другом». Мозгоправ посмеялся и назвал меня остроумным и проницательным. А ведь я не шутил.

И все-таки в его словах есть ПРАВДА. Как подумаю о Мисти, так орать хочется. Не могу думать о том, что станется с Заком и Эсме Мерсер. И о записках Джоди. И о Келли. Шесть секунд – и я в отрубе.

Я всегда считал, что в смертный час, когда небо вспыхивает тысячей солнц, мать видит лица своих детей. Келли наверняка подумала о детях, когда перед ней возникла Эмбер. Не о себе. Не о муже-банкире с его мальчишеской улыбкой и не о дедушке, оставившем ей в наследство холмы, которые она так любила. Не обо мне и не о Господе, встреча с которым должна была вот-вот состояться. Она подумала о детях, о том, как они проснутся среди ночи, примутся звать ее, а она не придет.

Но она их услышит. Куда бы ни попала, в ад, в рай, в чистилище, она услышит, как дети зовут ее. И хуже этого ничего быть не может. Обречь Келли с детьми на такую судьбу. Они не заслужили. И Элвис тоже.

Самое удивительное, что об Эмбер я думать МОГУ Только выборочно. Стараюсь окрасить ее будущее в светлые тона. Хорошо бы суд у нее был типа как у О. Джей Симпсона, когда все понимают: подсудимый виновен, но выносят оправдательный приговор, потому что не понравилась прическа прокурора. Но такую фигню, пожалуй, только по телевизору и увидишь.

Могу думать о нашем детстве и даже о том, как она проскальзывала ко мне в кровать за спину по ночам, чтобы там обрести тихую гавань.

Мозгоправ говорит, что слишком хорошая память мне только повредит, так как я все равно вспоминаю лишь часть события. А часть – это не вся ПРАВДА.

Пожалуй, то, что появляется в воздухе, часто и есть ПРАВДА. Я ее записываю и леплю на стену.

«Те, кто знает ПРАВДУ не ровня тем, кто любит ее», – сказал Конфуций. Это я тоже записал.

Я всегда считал себя правдолюбцем, от которого ПРАВДА постоянно прячется. Теперь я понимаю, что ПРАВДА прямо-таки мозолила мне глаза, но я от нее отворачивался, потому что никакой не правдолюбец.

Утверждение «ПРАВДА превыше всего» не всегда справедливо. Но только люди придают этому значение. Единственное, что отличает меня от Элвиса, это вовсе не способность посмотреть ПРАВДЕ в глаза либо отвергнуть ее. От собаки меня отличает то, что я принимаю ПРАВДУ близко к сердцу. Слишком близко. Ибо я слишком часто лгал самому себе.

ПРАВДА в том, что всякий раз, когда Скип придумывал, как убить своего брата Донни, он был в моих глазах редким козлом.

Слова признательности

Дженнифер Робинсон – первому человеку ввязавшемуся со мной в схватку Благодарна тебе за веру и негодование.

Лайзе Доусон – моему джинну из бутылки, за советы, мудрость и здравомыслие. Благодарна тебе за то, что помогла мне осуществить мечту.

Молли Стерн – богине бесцеремонности и знатоку деталей, за страсть и преданность этой книге и ее автору. И за достойную удивления способность всегда оказываться правой (во всяком случае, пока). Благодарна за указания.

Майку – за его любовь и поддержку в бессонные ночи, черные дни и за словари в холодильнике. Человек меньшего масштаба давно бы покинул поле битвы.

Моей сладкой горошинке Тирзе и моему маленькому мужчине Коннору. Мама любит вас больше, чем кто бы то ни было.

И наконец, моей маме за ее постоянные уверения, что я смогу стать кем только захочу, и папе – за убежденность, что из меня получится писатель.

Примечания

1

Около плюс тридцати по Цельсию. – Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

«Блэк Лэйбл» – марка виски, «Роллинг Рок» – светлое пиво.

(обратно)

3

Наиболее популярная в США марка строительного бетона.

(обратно)

4

Яичный рулет – традиционная для южнокитайской кухни закуска. Овощи и мясо обжариваются во фритюре в мешочке из теста, который предварительно обмакивается во взбитое яйцо и обваливается в крахмале.

(обратно)

5

Сухое печенье из двух половинок, внутри полоска бумаги с пословицей, забавным изречением или предсказанием судьбы; непременный атрибут китайских ресторанов в США.

(обратно)

6

Аллюзия с популярной песенкой Let's Stay Ноте Tonight («Позволь мне остаться вечером дома», 2001 год) американского певца Джо (сценическое имя Джо Льюиса Томаса).

(обратно)

7

Имеется в виду Опра Уинфри, влиятельнейшая американская журналистка, ведущая самой популярной телепрограммы в США «Шоу Опры Уинфри».

(обратно)

8

Сеть однотипных универсальных магазинов, где продаются товары по ценам ниже средних (крупнейшая сеть розничной торговли в стране); непременная часть пейзажа американских пригородов.

(обратно)

9

Сеть минимаркетов «7-Eleven» охватывает многие страны.

(обратно)

10

Muskrat Love — песня Уиллиса Алана Рэмси, принесшая ему известность в 1972 году.

(обратно)

11

Имеется в виду герой американской детской телепередачи «Барни и друзья», лиловый тираннозавр Барни.

(обратно)

12

Американская теле– и кинозвезда (р. 1957).

(обратно)

13

«Beanie Babies» – маленькие мягкие игрушки, копии животных, каждая из которых имеет свое имя. Выпускаются ограниченными тиражами, в цене у коллекционеров и на вторичном рынке могут стоить сотни и даже тысячи долларов. Тай Уорнер, основатель и владелец компании, сознательно ограничивал производство игрушек. Торговцам разрешалось закупать лишь по 36 экземпляров каждого персонажа в месяц. В результате цена игрушек, изначально продававшихся по 10 долларов, взлетала до тысячи, а иногда и до пяти тсяч. Сам Тай Уорнер заработал на мягких игрушках 6 млрд долларов и вошел в список богатейших людей мира по версии журнала «Forbes».

(обратно)

14

Сосиска в булке в форме кукурузного початка.

(обратно)

15

В психологии – процесс превращения внешних реальных действий, свойств предметов, соц. форм общения в устойчивые внутренние качества личности через усвоение индивидом выработанных в обществе (общности) норм, ценностей, верований, установок, представлений и т. д.

(обратно)

16

Misty – туманный, смутный (англ.).

(обратно)

17

Американское телешоу кантри-музыки и юмора.

(обратно)

18

Дейн Карви (р. 1955) – американский актер-пародист. Росс Перо (р. 1930) – американский бизнесмен, филантроп, консервативный политик и независимый кандидат на пост Президента США в 1992 и 1996 годах.

(обратно)

19

В бейсболе специальный круг на поле, в котором находится игрок-питчер. Внутри круга помещается прямоугольная белая плита из резины размером 60 на 15 см, плотно устанавливаемая на земле таким образом, чтобы расстояние между ней и задней стороной «дома» составляло 18,45 м. Круг питчера размещается в среднем на 25 см выше уровня «дома».

(обратно)

20

Амиши – религиозное движение последователей Якоба Аммана возникло в 1693 году в Европе, но потом большинство амишей были вынуждены, спасаясь от преследований, эмигрировать в Америку, а оставшиеся в Европе постепенно вновь объединились с меннонитами. Амиши отличаются простотой жизни и одежды, нежеланием принимать некоторые современные технологии и удобства. В настоящее время большинство амишей проживает в США и Канаде.

(обратно)

21

Сеть магазинов, рассчитанных на среднего американца.

(обратно)

22

Stretch Armstrong – большая резиновая кукла, заполненная гелем, может растягиваться с 40 см почти до 1,5 м.

(обратно)

23

Смесь плющенного овса с добавками коричневого сахара, изюма, кокосов и орехов – вид натурального продукта.

(обратно)

24

Игрушечная печь, реально производящая выпечку

(обратно)

25

Набор продуктов для рационального питания; была разработана Министерством сельского хозяйства США в 1992 году; подвергалась изменению; включает пять групп продуктов, занимающих в пирамиде определенный уровень; в основании пирамиды продукты из зерновых: хлеб, каши, макаронные изделия; на втором уровне фрукты и овощи; далее молочные и мясные продукты, а также рыба, бобы и орехи; на вершине пирамиды находятся жиры, растительные масла, сладости.

(обратно)

26

Товарный знак растворимого порошка для приготовления фруктовых прохладительных напитков; выпускается в нескольких вариантах.

(обратно)

27

Мононгахила – река на севере центральной части штата Западная Виргиния и на юго-западе штата Пенсильвания. Сливаясь с рекой Аллегейни, образует реку Огайо.

(обратно)

28

Смурфы (также смёрфы, штрумпфы) – существа, придуманные и нарисованные бельгийским художником Пьером Кюллифором, работавшим под псевдонимом Пейо. Впервые мир увидел смурфов в журнале комиксов «Le Journal de Spirou» 23 октября 1958 года, в 1980-х начал выпускаться анимационный сериал «The Smurfs», именно тогда в англоязычном мире произошел всплеск популярности этих маленьких существ. В России смурфы известны, прежде всего, благодаря игрушкам из шоколадных яиц Киндер-сюрприз (там они назывались «Шлюмпфы») и показу мультсериала на телеканале «Карусель».

(обратно)

29

Консервированные макароны с помидорами и сыром, впервые представленные на американском рынке компанией «Кэмпбелл» в 1965 году.

(обратно)

30

Сеть продовольственных магазинов.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Эпилог

Слова признательности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg