«Последняя картина»

Кирилл Юрченко Последняя картина

Я думал, что знаю этого человека так же хорошо, как самого себя, но это оказалось неправдой. По молодости мы с Григорием Калейдиным часто куролесили вместе, потом, когда настала пора остепениться, дружили семьями, и были столь же близки и откровенны друг с другом, как в пору нашего знакомства — в далеком детстве. Он не считался успешным художником, никогда не мог похвастать количеством выставок, а о стоимости картин можно было говорить только относительно, и лишь его удивительное трудолюбие и способность, не гнушаясь, браться за самую мелкую работу, спасало семью от бедности. Несмотря на скромный характер творческой деятельности, талант его был удивительно многогранен. Казалось, все должно было складываться успешно, однако результат был один: ни картины, ни редкие скульптуры его, практически не продавались, хотя было немало лиц, которые выражали заинтересованность в их покупке, но дальше заверений в уважении к таланту дело не доходило — спустя какое-то время эти люди неожиданно отказывались, изыскивая любую причину, или попросту исчезали из поля зрения. В такие периоды мой друг впадал в депрессию и становился чернее ночи. Он часто уходил в длительные запои, а семья в эти периоды существовала только за счет помощи знакомых и близких.

Однажды мне по роду службы пришлось уехать из родного города, и на какой-то период мы расстались. Вести донесли, что с моим другом произошли трагические события. После внезапной и страшной в своей абсурдности смерти жены, а вслед за тем гибели дочери, на короткий промежуток времени он словно пропал. Никто его не видел, не слышал. Я подумал тогда, что он запросто мог исчезнуть физически. Утопиться, к примеру, или быть убитым в какой-нибудь пьяной драке, где единственный исход — концы в воду.

Но, когда я вернулся, то к радости своей обнаружил его живым и здоровым. Более того — успешным, как никогда. Наступил тот период, которого каждый творческий человек ждет как манны небесной: слава, реальный интерес покупателей, немалый доход — все это свалилось на него в одночасье. Правды ради, стоит упомянуть, что такой оборот событий не слишком-то его радовал и находился мой друг в постоянном напряжении. И вдруг, на третий после моего приезда день он снова исчез. Вскоре мне удалось отыскать его в больнице. В припадке буйства, вызванного без всяких сомнений, очередным приступом белой горячки, он отрубил себе руку, которой создавал странные картины. В одной частной коллекции еще можно увидеть чудом сохранившуюся фотографию — даже не копию — одной из них (это единственное, что уцелело). Не уверен, что она понравится кому-либо, ибо что-то отталкивающее исходило от полотна. Впрочем, в самой картине, как художник, он был, бесспорно, очень интересен, но как человек — открылся для меня чудовищем, созданным для искушения низменных страстей, скрывающихся в каждом человеке. Я согласен был с некоторыми, которые утверждали, что такое творение не привиделось бы и Босху, и Дали, вместе взятым. Свора безумцев — голых (со всеми анатомическими подробностями) мужчин и женщин с уродливыми, чуть расплывчатыми и похожими на кошачьи головами, образующих клубок яростно совокупляющихся и беснующихся тел, — представляла собой глаз мерзкого гидроподобного существа, которое, в свою очередь, если смотреть на удалении, становилось зрачком одного из одержимых, показанного крупным планом, — самого мерзкого и большого, выглядевшего словно пришелец из Ада. Опять же, утверждали, и я склонен с этим согласиться, что в реальности эта картина производила куда более сильное впечатление, нежели карточка с фотоэмульсией. Эта картина была уничтожена огнем, как и все другие, что создал мой друг в то время, и ни одна из них не обладала даже каплей чистоты и нравственности, без чего раньше его творчество не возможно было и представить…

Только спустя полгода мой друг, наконец, отважился рассказать о том периоде жизни. Мы сидели в палате загородной лечебницы для душевнобольных. Он явно шел на поправку, и я до сих пор помню его светлый и радостный взгляд, которым он встретил меня. И до сих пор держу в памяти его рассказ, со всеми малейшими подробностями. После его смерти (та наша встреча была последней), я неоднократно пересказываю его историю сам себе, и жизнь моего друга, о которой я не знал, предстает передо мной так, будто я сам был ее свидетелем.

" — …Вот ты говоришь, что не веришь, ни в Бога, ни в темные силы. Может быть, эта история заставит тебя изменить собственное мнение. А может, и не заставит, но, в любом случае, я хотел бы ее рассказать.

Я всегда боялся поделиться тем, что видел, потому что это не было похоже на сон, как меня пытались убедить здешние доктора. Все краски и запахи были совершенно естественны и отложились в памяти свежими пятнами. Ты ведь знаешь, как много времени я здесь провел, некоторое время лежал в настоящей камере с тяжелыми решетками на окнах.

Началось все с того, что после того нашего расставания (твоего отъезда), я пережил, пожалуй, худшие годы в моей жизни — умерла жена, дочь долго болела, переживая об уходе матери, а однажды, уже идя на поправку, вышла из дома на прогулку и попала под машину. Водитель был пьян и летел на скорости, не взирая ни на "лежачих полицейских", ни на крики людей. В случившемся я винил себя, хотя понимал, что не в силах был что-либо предотвратить.

Как проклятый я бродил по городу ночами, по тем улицам, где мы ходили все вместе: мать, отец и ребенок — я всегда держал обоих за руки. Не знаю, почему не днем, а именно ночью — быть может, потому что не было людей и никто не станет свидетелем твоих слез и рыданий, которые я не хотел выставлять напоказ. Господи! — думал я тогда, почему ты поступил так жестоко? Почему ты не оставил мне хотя бы дочь, мою ласточку, ее кровиночку…

Не знаю, когда во мне появилась мысль убить себя. До той поры я никак не мог понять людей, добровольно уходящих из жизни. Но когда передо мной открылась бездна отчаяния, нежелание плыть по воле жестокой судьбы, когда я не видел более смысла проживать на этой земле, когда, казалось, душа моя ушла вместе со смертью близких мне людей в иной мир, я решил не задерживаться на этом свете, а соединиться с ними там…

И вот я брел как-то по спящим аллеям санатория на берегу реки, ты знаешь, где это место. Там все замерло: спали люди, больные и здоровые; спали деревья; спали белки и птицы, которых мы вместе когда-то кормили с рук. Я прошел через почерневший лес, вдоль берега добрался до склона, который вел к небольшому, но глубокому каналу, где я и намеревался расстаться с жизнью.

Стыдно вспоминать, но я тогда долго раздумывал — раздеваться мне или нет, как будто собирался устроить прощальное представление, в котором надо сохранить остатки приличия. Я даже подумал о том, что глупо поступаю, раз приходят в голову столь пошлые мысли, и уже испытал сомнения в правильности намерений…

Лучше бы я сразу безрассудно прыгнул в воду, тогда бы я не встретился с этим человеком. Откуда он взялся, я не заметил, да и не задумывался, так как соображать был не в состоянии.

— Думаешь ты один, такой разнесчастный?

Услышав этот голос за спиной, я вздрогнул и обернулся.

Казалось, что и без того черная тьма вокруг сгустилась и исторгла из себя этого некрасивого и, пожалуй, даже уродливого человека (хотя, как я мог это заметить, сам не понимаю), а появление его было столь неожиданным, что я позабыл, зачем здесь.

Когда он вновь заговорил, я понял, что он все знает про меня. Я уже догадался, чей он посланец, но в глубине души надеялся, что ошибся, и что он пришел с добром. Глупец…

— Ну, прыгай, чего медлишь, или передумал? — таким образом он пытался вовлечь меня в свою жестокую игру.

Он понимал, что сейчас я этого уже не сделаю, но ему нужно было, чтобы я испытал страх перед своими мыслями. Хотя уверен, — шагни я в пучину именно в ту секунду, кто знает, может быть, Создатель принял бы меня, и пусть попы твердят все, что угодно, насчет самоубийства, но я теперь знаю цену многим речам.

Я не сделал последнего шага и остался наедине с ним. Он назвался. Имя его — Князь, олицетворяло с хозяином преисподней.

— Я знаю, о чем ты подумал, — сказал он. — Но я всего лишь его слуга…

И тогда он пообещал мне страшное. Он сказал, что отныне каждую ночь я буду встречаться с женой и ребенком, как будто они никогда не умирали. А взамен он требовал посвятить ему мой талант и дневную жизнь.

Я не мог устоять. Страх самоубийства поймал душу в сети, а желание видеть родных заставило сдаться. Получив от меня согласие, этот человек исчез.

На востоке уже светлел горизонт. Как мне казалось, я пришел к реке, когда еще не было часу ночи, и с Князем, по собственным ощущениям, не говорил и десяти минут. Видимо, это тоже была часть плана, своеобразная игра демона, завлекающего жертву в свои объятия и не дающего возможности передумать. Хотя какие могут быть сомнения. Однажды взяв с меня слово, он отыскал бы мою душу и на том свете.

Весь день в муках я ждал, когда наступит вечер. Во мне бушевали разнообразные чувства. С одной стороны я тешил себя тем, что прошедшей ночью могло разыграться воображение, что я помешался, но в другие моменты понимал, что выдаю желаемое за действительное.

Все еще бодрствуя, я вскоре устал ждать, часы давно перешли рубеж полуночи, но ничего обещанного не происходило. Я уверил себя в том, что виновата моя истерзанная психика.

Спать совершенно не хотелось и я, следуя выработавшейся за последние недели привычке, оделся, погасил во всех комнатах свет, проверил ключи — они лежали в кармане — и уже стоял в коридоре, напяливая непослушные туфли, как вдруг в дверь отчаянно позвонили, потом застучали часто-часто, снова раздался требовательный звонок.

Я удивился — кто бы это мог быть в столь поздний час? — да еще при этом столь нахально стучаться, когда все должны спать.

У меня в коридоре всегда стоит тренога от мольберта. В первый момент возникло желание взять ее в руки, но донесшиеся голоса с площадки перечеркнули мое намерение. Это были ОНИ.

— Папа! Открывай скорее, — голос Вареньки ударил в виски, вызывая и страх и невероятную радость одновременно.

Сознание мое разрывалось на две части — одна требовала немедленно открыть, а другая умоляла об одном — гнать пришельцев прочь. Я не мог поступить так и бросился к двери.

Они стояли на пороге, обе невероятно радостные, почему-то с чемоданами и какими-то сумками. Невпопад я спросил:

— Ну, как долетели?

И с ужасом понял, что это уже было однажды. Что я сейчас проживаю мгновения собственной жизни.

…ЭТО БЫЛО… Три года назад, когда Эля с Варенькой уезжали на курорт. Весь год я работал, не покладая рук, — выпала фартовая халтура для детского лагеря, и это дало возможность болевшей жене съездить на лечение. Ребенка она взяла с собой — на воспитание собственной дочери, боюсь, у меня не нашлось бы времени…»

…— ЭТО УЖЕ БЫЛО»… — вновь произнес мой друг и продолжил рассказ.

«… Разговаривая с ними, я произносил не свои слова. Точнее свои, но сказанные несколько лет назад другим Григорием Калейдиным. Тем Григорием, который был счастливым человеком, не знающим будущего и не ведающим о грядущих испытаниях.

Получилось так, что я всего лишь заново пережил один из самых радостных дней в моей жизни. Но этого было достаточно, чтобы ко мне вернулись спокойствие и ощущение удовлетворенности жизнью. Пусть только до утра… До утра я был счастлив…

А потом наступил новый день. Я понимал, что никогда мне не вырваться из плена. И буду готов все отдать, чтобы это повторилось.

Еще не было семи, и солнце еще только вставало. Я уснул. Проснулся уже во время обеда — слышно было, как топают вернувшиеся со школы дети в квартире наверху. Еще одно напоминание об утерянном. Тогда я зарыдал от отчаяния и безысходности. Убить себя я уже не был в силах — я по настоящему жаждал следующей ночи.

Немного успокоившись, я решил пойти прогуляться. Впервые за долгие месяцы, отважился на это днем. На лестничной площадке я задержался, возившись с замком, в этот момент из лифта вышел худощавый человек. В глаза бросилось некое сходство с Князем, хотя этот был гораздо ниже и совершенно лысый, с глубокими шрамами от порезов на голове. Я сделал попытку улыбнуться, хотя бы из вежливости, но мне этого не удалось — человек этот был глубоко несимпатичным. Он, как я понял, видел меня впервые, потому что спросил:

— Вы Калейдин?

Я кивнул, потеряв дар речи от осознания грядущей расплаты.

— Вы позволите? — он указал рукой на мою квартиру.

Я заворочал непослушным ключом, но замок упорно не желал поддаваться. Незнакомец хмыкнул и толкнул дверь, как будто она не была заперта. Он вошел первым — как хозяин.

Я последовал за ним, но, к удивлению своему, в коридоре его не обнаружил. Неужели это все-таки галлюцинации, подумал я, и даже обрадовался такому обороту — по крайней мере, в этом случае меня можно вылечить. Я развернулся, собираясь покинуть дом, но услышал хрип из залы:

— Почему вы не проходите, Григорий Александрович?

Я робко шагнул в комнату. Лысый незнакомец занял место за обеденным столом, там, где обычно сидел я сам. Он кивнул на стул, требуя, чтобы я занял место рядом.

— Вы понимаете, зачем я сюда пришел?

— Догадываюсь, — прошептал я.

— Вы талантливый художник. Даже ваши недруги и конкуренты не могут отрицать этого, — его слова сопровождала зловещая усмешка, — но и они скоро станут вашими друзьями.

— Почему?

— Потому что люди, занятые одним делом, не должны быть врагами.

Я молчал.

— Неужели вам не интересно знать, о чем речь? Как вы должны понимать, искусство — это путь к сердцам людей. То, что открывается их душам, имеет огромное значение. Разве вам никогда не доводилось видеть картину, которая вызывала в вас бурю эмоций, хотя вы и сами не могли при этом понимать, чем же она вас так задела?

— Да, понимаю, божественные полотна… — руки мои дрожали, я облизывал горящие губы, стараясь не смотреть в глаза незнакомца.

— Божественные? — как бы удивляясь, спросил он, задумался над произнесенным и ответил сам себе: — Да, пожалуй, есть и такие. Но я имею ввиду другое. Что вы скажете насчет творчества Авенира Голосова?

Я вздрогнул. Какой же мастер не знал этого имени. Картины его ценились среди богачей, и простому человеку были не по карману.

— Мне он не нравится. С его картин идет зло.

— Голубчик мой, что вы понимаете под словом зло? — незнакомец захохотал, стул под ним заскрипел, в голос подвывая сидящему.

Когда он успокоился, я заметил изображенное им смущение, изображенное — потому, что это, без всякого сомнения, было наиграно.

— Простите меня, я не представился, а позволяю столь хамски вести себя в гостях. Князев. Михаил Львович.

— Князь, — выдавил я из себя.

Он перестал улыбаться.

— Да, так меня в детстве звали, — постарался он перевести все в шутку.

— Так вот, любезнейший Григорий Александрович. Осмелюсь просить вас сделать маленький заказ. Обещаю вам — работа ваша будет оплачена щедро.

Намек был ясен. Мне не оставалось ничего другого, как спросить:

— Когда я должен приступить?

— Зачем же торопиться. Мне важно было удостовериться, что вы не откажетесь. Теперь я спокоен.

Я почувствовал острое желание встать и размазать его хитрую лживую физиономию. Он же снова захохотал, отчего мне стало дурно. Я схватился за голову и, сдавив ее руками, закрыл глаза, чтобы не видеть этого гадливого субъекта.

Смех неожиданно прекратился, но не скоро я заставил себя поднять взгляд, и удивился тому, что за столом я был один. Пол в зале был невероятно скрипучим, но я не слышал, чтобы Князь проходил мимо.

Я вернулся в коридор и убедился, что дверь заперта. Обойдя все комнаты, заглянув в туалет и ванную, осмотрев все места, где можно было спрятаться, удостоверился, что, кроме меня, никого в квартире нет…

На следующий день я его не видел, и на второй тоже. А за это время заново пережил наиболее врезавшиеся в память события, радуясь встрече с Элей и Варенькой. Все происходило самопроизвольно и не зависело от моего желания. Как я не пытался, как ни старался заставить себя заговорить с ними не по запомненному однажды, а от своего, нынешнего лица, все было тщетно, потому что язык отказывался повиноваться. И всякий раз, едва наступало утро, я испытывал приступ отчаяния. Как же я был слеп той злосчастной ночью, когда думал, что таким образом — пытаясь лишить себя жизни — смогу избавиться от страданий. Неужели ОН — тот демон из черноты — способен дать человеку настоящий подарок, а не суррогат. От осознания этого душевные страдания только прибавились. И каждый день я выдувал бутылку крепкого вина.

Появился Князь, точнее человек на него похожий, поздно вечером на исходе третьих суток. Я, помнится, тогда заметил это зловещее совпадение — понимал, что настоящий Калейдин уже в прошлом. Он три дня, как умер. Я — всего лишь его тень и справляю поминки по собственной душе.

— Ну, что же, любезный Григорий Александрович. Настало время поговорить о деле. Отбросим двусмысленности и недомолвки. Вы прекрасно понимаете, о чем идет речь.

Князев вел себя все так же непринужденно, но, уже не играя роль, и совсем не улыбаясь. Он был хозяином положения.

— Вы сами не представляете, что вас ждет. Вы один из немногих, которым дается возможность увидеть то, о чем боится думать каждый. Вы видели когда-нибудь смерть? Я не про ту смерть, которую мы наблюдаем в окружающем нас мире и с экранов телевизоров, а ту, о которой все говорят, но никто из людей сам ее не видел. Настоящую смерть, подлинную, и, что более всего интересно — свою смерть. А ведь за ней открываются новые миры — миры, в которых суждено существовать когда-нибудь всем нам.

Он помолчал, оценивая произведенное на меня впечатление.

— Я думаю, что немало найдется людей, которые захотели бы посмотреть на это представление, тем более, если заранее известно, что на самом деле ничего с ними не случится. Особенно если это натуры авантюрные, жаждущие неизведанного. Но не каждому это дано. Вам дано.

Впервые за весь разговор я заглянул в его ледяные зрачки. Их пустота заставила содрогнуться от ощущения нарастающей тревоги.

Я не мог спорить с ним. В глубине души я понимал, что не все из того, что возможно узнать в жизни, стоит узнавать, но сейчас во мне говорил истинный натуралист, желающий открытия для себя невероятного, не понимая, однако, что увидеть собственную смерть может только мертвый человек. Но я ведь уже сказал, что справил поминки по собственной душе. В этой жизни меня ничто не удерживало. Ничего, кроме оставшихся воспоминаний.

«— Никуда они не денутся, — прочел я в глазах Князя. — И нет у тебя выбора».

Выбора действительно не было.

— Ложитесь-ка лучше спать, — произнес вслух Князев.

Я проводил его до двери. Закрыв за ним, прислонился лбом к холодной коже дерматина. Глупый вопрос вдруг врезался в мозг, и я распахнул дверь, чтобы задать его, но, хотя прошло не более трех секунд, Князя на площадке и на лестнице уже не было.

— Значит ли это, что я должен что-то зарисовать? — спросил я у пустоты.

Вернувшись к любимому дивану, который служил когда-то предметом, на котором приходит вдохновение, я свалился на него и уткнулся головой в пухлый валик, нагревая холодную кожаную обивку своим, отяжелевшим от вина дыханием, и вскоре, заснул…

Разве я в состоянии рассказать тебе, что видел. Это невозможно передать словами, потому что все воспринималось только чувствами, а у каждого свое восприятие мира и событий в нем. Скажу только, что на душе остался ледяной рубец. После той ночи я стал заметно равнодушнее ко всему живому. Я почувствовал, как огрубел и очерствел, и меня не радовали больше ни солнце, ни детский смех, ни вид щенков и котят, с которыми соседские девочки играли на улице. Не сказать, что это меня умиляло после смерти дочери, но сейчас я окончательно потерял всякий интерес, может быть, мне даже было неприятно.

В тот же день я решил перенести увиденное и воспринятое душой на полотно. Я долго стоял перед чистым холстом и ничего не мог сделать, а потом вдруг схватил уголь и начал размазывать его, пока передо мной не появился абсолютно черный прямоугольник — словно окно в мир теней и вечного мрака. Вот тогда из этого перехода и выплыли образы, навеянные ночной тревогой. Работал я, не останавливаясь, до самого вечера, когда, вконец измученный, рухнул на диван. В ту ночь мне ничего не приснилось.

Наутро я был бодр, как никогда. Я чувствовал прилив сил, понимая, что даден он не доброй рукой. К обеду пришел Князев. Полотно ему очень понравилось. Я поспешил выложить идею названия, но он поморщился и ответил, что придумает сам.

— Вам следует творить, а как это назвать, вас не должно касаться.

Я попробовал было возмутиться, однако Князев хранил презрительное молчание, давая понять, какое место я занимаю в его иерархии.

Я не стал дальше препираться и покорно отдал ему картину.

— Если вы и дальше будете работать в таком духе, мы организуем вашу выставку.

Интересно было, кого он еще подразумевал, когда говорил "мы", но ответа не последовало, и с этого момента я не задавал лишних вопросов…

Прошел месяц. Каждый день я работал в поте лица. Эля и Варенька стали приходить все реже и реже. Поначалу я страшился их исчезновения, а потом, наоборот, — стал бояться, что они придут именно в тот день, когда мне хотелось бы встретиться с Вечной тьмой — тоннелем, что унесет меня в новую реальность. Конфликт в душе не мог разгораться бесконечно. Весь реальный мир становился мне неинтересен, и если в первые дни своей новой ипостаси я еще как-то мог сопротивляться, то в последующие — я сам, собственными мыслями и желаниями — выжигал из своего сердца тех, кто был мне всего дороже! И ради чего…

Сейчас мне гораздо легче говорить об этом, потому что я нашел, в конце концов, в себе силы вернуть душе Свет. А тогда… Я становился каменным и жестоким и не понимал, что со мной происходило. Это казалось невероятным, но я принял Голосова и его искусство, а после нашей первой встречи мы могли часами беседовать, созерцать собственные полотна, понимая друг друга до мелочей, иногда даже не говоря ни слова. Вскоре Князев нашел возможность организовать нам выставку. Неизвестно откуда взялись колоссальные деньги на рекламу и на аренду помещения, но толпы журналистов осаждали нас всю неделю перед выставкой, которая, по всеобщему мнению, должна была произвести шок в душах обывателя. А ведь люди, которым мы показывали свои полотна, видели лишь малую часть наших творений. Князев тщательно оберегал наши труды от глаз посторонних, в особенности последние, с его точки зрения, наиболее удачные картины.

— Мы должны произвести шокирующее впечатление! — говорил он.

Я видел, как действовали мои детища на людей. Первым человеком со стороны, пытавшимся оценить мои творения, оказался мой давний знакомый — Сергей Белозеров, которому было поручено организовать мнения представителей искусства.

У меня создалось ощущение, что после увиденного душа его оказалась совершенно пуста, и ее можно было заполнять чем угодно — он стоял перед картиной, потрясенный, не двигаясь, словно пытаясь влиться в нее всем естеством. Его глаза были широко раскрыты, губы искривлены, словно еле поддерживаемые атрофированными мышцами. А когда я прикоснулся к нему — Сергей вздрогнул, словно я освободил его разум от гипноза.

— Ну, старик, ты даешь… — выдохнул он. — Не ожидал. Я всегда знал, что ты мастер, но чтобы такое… — Сергей вдруг замялся, — Хотя… Есть что-то в них давящее. Если бы я не знал твою манеру, то ни за что не поверил бы, что это твои работы…

На большее Сергей не разговорился. Картины мои явно оставили нехороший осадок в его душе, но поделать с собой он ничего не мог: за его еще не написанные рецензии авансом были заплачены огромные деньги, а он в них более чем нуждался. Я не в курсе, что за разговор был потом между моими новыми знакомыми и Белозеровым, во всяком случае, оба — и Князев и Голосов — были очень довольны тем, что их выбор пал именно на Сергея.

И вот после этого произошли события, которые завершают мой рассказ.

Не знаю, откуда, но на следующий день после встречи с Сергеем, мною вдруг овладела решимость уничтожить все картины, пока не поздно — назавтра должна была состояться выставка. Не понимаю, что на меня нашло, но я только тогда осознал всю глубину зла, исходившего от них, когда в моей памяти то и дело вспыхивал образ Сергея, ошарашенного увиденным. Как будто какие-то голоса шептали мне и призывали к чему-то, чего я так и не мог, или не захотел, понять. В тот день я, уже не помню по какой причине, будто нарочно надолго покинул дом. Такого давно не было, и потому, возвращаясь домой, я очень спешил. Когда я вошел в квартиру, то был удивлен отсутствием картин. Воры — решил я. Но странным образом, они посетили мое жилище, не тронув ничего, кроме полотен. Телефонный звонок вывел меня из оцепенения. Это был Князев.

— Я сделал это, чтобы избежать глупых выходок с вашей стороны. Поздно что-либо менять…

Я бросил трубку…

Тело Сергея нашли поздно ночью на набережной за день до открытия выставки. Никаких ранений, ничего, чтобы говорило о насильственной смерти, но я помню то выражение безграничного ужаса, застывшее на его холодном лице и самым настоящим образом отрезвившее меня, когда я прибыл на опознание. Мне показалось, что только созданные мной образы могли быть способны вызвать такой страх и заставить Белозерова броситься в реку.

Надо было, что-то предпринимать. Я испытывал страшные муки от осознания слабости, которой поддался. Но что я мог сделать — раб Страха. В ужасном расстройстве я лежал на любимом диване, не в силах уснуть. Единственный выход — покончить с собой, но в этом уже не было смысла. А в жизни оставался смысл. Я решил, что завтра уничтожу картины прямо на выставке. Хотя понимал, конечно, что это будет невозможно — скорее я умру где-нибудь по дороге. Но это было лучше, чем пассивно наблюдать, как твои произведения свободно источают зло.

Я вскочил с постели и, раскидав по полу мастерской пустые винные бутылки, выбрал четыре самые хрупкие и вместительные, которые наполнил растворителем, приделав на каждую фитиль из разорванной холстины. Проверил — работает ли зажигалка. Собрал все в хозяйственную сумку. «Наивный», — подумал я. — «Как будто мне кто-то позволит…»

Закончив все приготовления, я обрел спокойствие и, выпив лошадиную дозу валокордина, уснул.

Рано утром меня разбудил телефон. Звонил Голосов. Он был почему-то жутко взволнован и требовал, чтобы я немедленно приехал, не объясняя, однако, причину. Сказал только, что "у нас очень большие проблемы!"

Признаться, меня весьма развеселило его беспокойство. Случилось что-то для него неприятное, и я испытал приступ злорадства, поэтому не очень-то торопился. Первым делом решил принять душ и позавтракать. Пока я проделывал эти несложные процедуры, не умолкая хрипел телефон. Но мне было глубоко наплевать. Потом телефон резко смолк, и минут через десять раздался звонок в дверь.

Никогда я еще не видел Князева в таком жалком виде. До сих пор он производил впечатление невероятно самоуверенного и жесткого человека с циничным блеском в глазах, но теперь зрачки его блудливо дрожали. Дотоле сильный и страшный, сейчас он был мерзостно жалок. Я испытал отвращение.

— Все пропало, — напряженно, словно боясь упасть, он опирался руками о косяк двери. Одежда его была мокрой, с локтей вода капала на пол, образовав небольшую лужицу. На улице шел неслыханный ливень, это слышно было даже сквозь закрытые окна.

Я позволил ему пройти. Ничего не говоря, он зашел в залу и занял привычное место за столом. Я устроился на диване.

Прошло минут двадцать. За все это время ни единый звук не прервал тишины. Я наблюдал за тем, как этот человек пытается вернуть себе прежний облик. Неприятное это было зрелище. Видно было, как он тужится, зловещая улыбка то и дело слетала с его губ, уступая дрожащей клоунской мимике, на короткий миг возвращалась снова, закрытые глаза распахивались, и в них на мгновение возникал знакомый огонь, но тут же угасал. Я подумал даже — не робот ли сидит передо мной, у которого садится батарея, и он прилагает все усилия, чтобы не замереть окончательно.

А потом в нем словно что-то сработало. Желваки и шея буквально налились синевой, голова резко поднялась, направив на меня холодный взгляд. Кровь схлынула с лица, и оно приняло обычный белесый оттенок. Князь вернулся.

— Картины уничтожены, — произнеся это, он засмеялся своим привычным уханьем и оперся лбом на стиснутый кулак, задумавшись о чем-то.

— Что вы говорите, — я позволил себе съязвить.

Он фыркнул так, что похолодело внутри.

— А тебе-то, что за удовольствие? — впервые он говорил мне "ты" и, признаться, от такого обращения я вновь испытал страх, но почувствовал вдруг, что это совсем не тот страх, и что я с ним способен справиться.

— Ты мне нарисуешь новые. Разве не так?

Я пытался совладать с собой, успокоить трясущиеся руки и не выдать дрожание в голосе.

— Нет.

Он улыбнулся.

— Нет?

Я кивнул, проглотив колючий комок вязкой слюны. Его улыбка расползалась все шире и шире. Я отвернулся, чтобы не смотреть.

— Ты хочешь сказать, что можешь быть свободен? — я слышал, как он встал из-за стола, но все же вздрогнул, когда его рука опустилась на мое плечо.

— Ты мой, — шепнул он мне в ухо, а я почувствовал, как испаряются неведомо откуда взявшиеся силы и безволие вскоре снова, и уже бесповоротно, добьет мою душу.

Меня бил озноб, всего колотило как в лихорадке, в глазах все расплылось, я ощутил на губах соленый привкус и почувствовал, как закапала на руку кровь.

А он все шептал и шипел. Шептал и шипел…

Я сам не помню, что на меня нашло. В памяти отложилась мозаика из этих нескольких секунд. Я бросился в мастерскую, оттолкнув Князя, а он вцепился в мой свитер, с треском лопнул рукав и остался в его кулаке. Я подбежал к верстаку и схватил топор. Князев стоял, перебирая пальцами оторванный рукав, и швырнул вдруг мне в лицо.

— Глупец! Разве ты способен убить меня? Ну что ж, давай попробуем.

Он стоял невозмутимо, расслабленно опустив руки, полностью вернув себе прежний нечеловеческий облик. Может быть, даже лицо его приобрело еще более жесткие черты, чем когда либо. Он не шутил. Он был бессмертен.

И тогда я упал на колени. Левая рука перехватила топор. Я замахнулся, уже не понимая, что делаю и, со всего размаха опустил лезвие на распростертую свою руку. Остро заточенный металл распорол одежду, кожу, с хрустом звякнула кость. Я взревел от боли. Струя крови полилась на пол, захлестывая ковер и колени. Лезвие упавшего топора звякнуло мелодично, будто извиняясь. Я поднес пылающую руку к груди, прощаясь с ней, и ударил о бедро. Кость лопнула. Все это было как во сне. Культя болталась на куске уцелевшей мышцы. В глазах все потемнело. Я посмотрел на Князя и видел, что он невероятно растерян. Он не ожидал такого. Он испугался. Он проиграл… А я потерял сознание…

От смерти меня спасла соседка. Как она потом говорила — услышала шум и крики. Кругом была кровь, а я валялся, не шевелясь, и только хрипел, пуская пузыри в бурую лужу. Кроме меня никого не было, а дверь была открыта нараспашку. Нервы у старухи оказались крепкими. Она наложила жгут и вызвала скорую…

Только так я сумел одолеть Князя. Только так. Руку я потерял навсегда, хотя чудеса современной хирургии запросто могли бы вернуть ее на место. Но я даже рад, что этого не произошло.

Князь проиграл, но он не знал еще кое-чего. Как это получилось, я сам не понимаю. В ту ночь мне приснилось, что я работал над какой-то очень важной картиной, и мне очень хотелось скрыть ее от Князя, потому что я знал, что ему она не понравится. Я хотел чтобы Зло не вызывало у людей животного страха, чтобы они видели его настоящую сущность и чтобы понимали — с ним можно справиться. И тот мир за гранью смерти, который откроется каждому человеку, не будет казаться страшным, если он будет знать, что на самом деле Зло — трусливо и не опасно для тех, кто несет в себе хотя бы частичку Света. Я часто вспоминал этот сон и однажды попросил соседку посмотреть в чулане. Оказалось, что она — эта картина — существует!"

* * *

Мой друг достал из-под кровати запыленный свернутый холст. Это оказалась та самая, последняя работа, о которой он говорил.

В палате уже стало совсем темно. Отблеск далеких фонарей позволял видеть только очертания кровати и других предметов, заполнивших палату, но мне казалось, что в самой картине, прилепленной мною к двери на куски пластыря, который дал мне Григорий, находится источник призрачного света, позволявшего разглядеть даже мельчайшие детали.

Я так и сказал, находясь под впечатлением.

— Душа моя в ней, — сказал Григорий. — Хочу верить, что это она светится. Врачи убеждают меня, что все случившееся было психическим помешательством на почве алкоголизма. Может быть и так, да только я не верю. А пока мотаюсь из дома в дурдом, из дурдома в дом. Молю бога, чтобы скорее выбраться отсюда. Если это получится…

Он не договорил, что сделает в этом случае. Вместо того раздосадовано отметил, что так и не узнал — кто уничтожил его и голосовские картины, потому как был очень благодарен этому человеку. Главное, что выставка сгорела дотла. Авенир Голосов, как он узнал совсем недавно, через неделю после случившегося покончил с собой.

Григорий замолчал и улегся, закрывшись одеялом. Он смотрел в потолок и вскоре уснул. С открытыми глазами. Я удивился его манере отходить ко сну и хотел его разбудить, но Григорий никак не реагировал на мой шепот, и тогда я оставил его в покое, вернувшись к зловещему образу, сошедшему из воспаленного мозга и запечатленному талантливым художником на последней картине в его жизни.

Я смотрел на картину моего друга.

Она не вызывала страха. Пожалуй, больше было чувства брезгливости и желания раздавить изображенную на ней черную и мерзкую гидру, которая скорчилась в муках от обжигающего сияния, и в лице этой гидры был изображен тот, — я в этом не сомневался, — кто возжелал однажды завладеть душой моего друга. Физиономия Князя была так реальна: казалось, подойди ближе и ты ощутишь его зловонное дыхание. Так я и сделал.

Я все смотрел и смотрел в глаза гидры, в ее безумные зрачки, и вдруг мне показалось, что Князь отвел взгляд!

Может быть, это был необъяснимый световой эффект, обусловленный напряжением взгляда, уставшего от полумрака комнаты, а, может, слезы скопились в моих замерших в неподвижности глазах. Но я был уверен, что дело в другом — ОН действительно испугался.

И в ту же секунду я задохнулся от ощущения силы, которая вошла в мою душу.

С этого мгновения творение моего друга стало для меня просто картиной. Уже не было в ней ничего сверхъестественного, но я знал, что скрывавшиеся в ней силы теперь таятся во мне.

Я не стал будить Григория и ушел не прощаясь. А на следующий день мне сообщили, что он умер. Кто знает, может быть, и стоило сказать ему, что в самом деле я верю в иные силы. Но, с другой стороны, зачем ему знать, что я всегда был неравнодушным человеком.

И что это именно я сжег его картины.

Это было не так просто, но я сделал это. Желание увидеть их возникло тотчас после того, как я совершенно случайно встретился на улице с Сергеем Белозеровым, в тот самый день, когда он встречался с моим другом. Сергей был по-настоящему подавлен — он не смог справиться с открывшимся ему ужасом. Не знаю, почему он решил рассказать мне о том, что его так потрясло. И с какой-то необычной легкостью он дал мне ключи от выставки, а сам отправился умирать, к чему и призывали тогдашние картины Григория. Но даже если бы я знал, что Сергей задумал, я был не в силах остановить его.

Я отправился в закрытый на ночь павильон музея — вначале это было простое любопытство, а потом я не смог остаться равнодушным. И я благодарил судьбу за то, что душа моя каким-то невероятным образом сумела преодолеть то зло, которое источали эти картины. А еще я знал, что Князев, или кто бы он ни был, на этом не остановится. Мало ли в свете талантливых художников. Ну, а сейчас, последняя картина моего лучшего друга дала мне то, чего не доставало — решимости бороться и дальше.

Когда-нибудь я вас обязательно найду, господин Князь…

2004 г.

Оглавление