«Клеймо оборотня»

Клеймо оборотня (fb2) - Клеймо оборотня (пер. ВЕГА-информ) 1216K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джеффри Сэкетт

Джеффри Сэкетт КЛЕЙМО ОБОРОТНЯ

От автора

Начну с того, что эта книга — прежде всего роман ужасов, и, как в большинстве моих романов ужасов, в ней присутствуют элементы фантазии на исторические темы. Об этом, собственно, я и собираюсь сказать в предисловии. Но если вас интересуют только ужасы и совсем не интересуют исторические отступления — вы можете безо всякого ущерба для себя сразу переходить к основному повествованию.

Я полагаю, что читатель знаком с широко известной абсурдной теорией о превосходстве арийской расы, теорией, которую так серьезно восприняли Гитлер и его сторонники-нацисты. Я не буду подробно останавливаться на этой идее или доказывать ее нелепость. Но не все читатели, наверное, знают о том, что в далеком прошлом действительно существовал народ, который называли арийским. Именно этот народ своими военными походами и завоеваниями заложил основы цивилизации дорической Греции, ведийской Индии и древней Персии. («Иран», несомненно, происходит от «Ариан», «арийский»). Об арийцах известно очень мало, хотя очевидно, что современные языковые группы, составляющие индоевропейскую семью языков, на которых говорят от Португалии до Бангладеш, восходят к древнему арийскому языку.

Некоторым читателям, возможно, будет небезынтересно узнать, что свастика — это древний арийский символ (именно поэтому им и воспользовались нацисты). Изображения свастики до сих пор сохранились на стенах храмов в Индии и некоторых других странах, где исповедуют буддизм. В тех уголках «арийского» мира (хочу подчеркнуть — в правильном значении этого слова), которых не коснулась тень нацизма, свастика не имеет того зловещего значения, каковым наделяет ее большая часть человечества.

В этих культурах она была и остается просто религиозным символом. То, что в этой книге основным и не особенно приятным персонажем я вывел лютеранского священника, может заставить читателей предположить, что я по какой-то причине неуважительно отношусь к лютеранству. Это не так. Во-первых, я сам принадлежу к лютеранской церкви (хотя я и не ортодоксальный лютеранин). Во-вторых, по сюжету мне требовался женатый священник, и я счел лютеранство не хуже и не лучше других вероисповеданий для этой цели.

Эпоха, в которую жил пророк Заратустра, до сих пор остается предметом разногласий среди ученых. Предполагаемые временные рамки варьируются от 700 года до нашей эры до 400 года до нашей эры. Поэтому и приведенная в романе версия того исторического периода является спорной. Даже в наши дни многие упорно продолжают верить в идею высших и низших рас. Я бы не хотел переводить бумагу и чернила, оспаривая это абсурдное измышление. Я просто напомню читателю, что некоторые также верят в то, что дух Элвиса Пресли вершит их судьбы, что Чарльз Мэнсон был подставлен ФБР, а пирамиды в Гизе — это посадочные маяки, построенные разумными ящерицами с Альфы Центавра.

Дж. С.

Пролог

«Ибо опасно это и неправедно — поступать против совести своей.»

МАРТИН ЛЮТЕР.

«Так говорю я об этих двух духах, стоявших у начала мира, святейший из которых так сказал врагу своему: „Нас двоих ни мысли, ни проповеди, ни устремления, ни вера, ни слова, ни деяния, ни плоть, ни души не знают согласья.“ Говорю о тех, кто поклоняется этому врагу, о коих сказано, что души их и плоть их будут терзать их, когда ступят они на Мост Разделяющий. Во все времена пребудут они узники в Доме Лжи.»

АВЕСТА.

«… И дивилась вся земля, следя за зверем, и поклонились дракону, который дал власть зверю, и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему и кто может сразиться с ним?»

ОТКРОВЕНИЕ 13: 3–4

Она взяла старую железную плошку и отлила туда немного похлебки. Старик, наблюдавший за ней, спросил:

— Это для Бласко?

Она кивнула. Старик покачал головой:

— Он должен сам приходить за едой, мать. Разве ты у него в услужении?

Она метнула на него быстрый сердитый взгляд.

— Может, ты хочешь сторожить Калди, пока Бласко ест?

Старик не ответил.

— Ты помнишь, что сегодня за ночь и какой теперь час?

И опять ответа не последовало.

— Нет, думаю, что нет, — пробормотала она и повторила:

— Скажи Ларе, чтобы накормила людей.

Обеими руками держа дымящуюся миску, старуха медленно шла мимо трейлеров и озябших, измученных, голодных людей. Пламя двух больших костров разгоняло мрак надвигающейся ночи, однако из освещенного пространства старуха ступила под сень стремительно темнеющего леса, окружавшего табор со всех сторон. Она шла по грязной дороге, вполне проходимой для автомобилей и все же достаточно узкой, чтобы внушить опасение каждому, кто не ищет в лесу укрытия, подобно цыганам. Давным-давно поблекли некогда яркие цвета на ее длинной шерстяной юбке, а вместе с ними и румянец на щеках, и сейчас она была похожа на серую тень, пробирающуюся через лес. Где-то совсем близко она услышала лязганье цепей и повернулась на звук.

— Бласко, — позвала она. — Где вы?

— Мы здесь, мать, ответил голос.

Она прищурила старые подслеповатые глаза, всматриваясь в сгущающуюся тьму. Разглядев, наконец, она неодобрительно заворчала. Человек, которого она называла Бласко, вытирал, несмотря на пронизывающий холод, пот с морщинистого лба. В руках у него были тяжелые цепи и, распутывая их, он сказал:

— Привет, мать.

Рядом с Бласко, спокойно сложив руки на груди и безучастно глядя в пустоту перед собой, стоял другой, более молодой мужчина. Старуха знала, что Бласко собирается связать цепями этого человека и что тот спокойно ожидает пленения. Из кармана грязных брюк Бласко торчало несколько веточек, усыпанных цветами.

— Ты припозднился сегодня, — с упреком сказала она. — Солнце почти зашло.

— Знаю, мать, — ответил Бласко. — Но время еще есть. Тебе нечего бояться.

— Я и не боюсь. Только не его! — бросила она в сторону другого человека с выражением глубочайшего презрения, которого, впрочем, она не ощущала. — Если я и боюсь, то только за тебя, не за себя. Я, слава Богу, пожила.

Бласко улыбнулся:

— И еще поживешь, мать. Иногда мне кажется, что ты бессмертна.

В ответ на его мягкую улыбку она рассмеялась пронзительным каркающим смехом, который, казалось, с силой вырывался из ее беззубого рта.

— Я прожила столько лет, что давно потеряла им счет. А бессмертия мне не нужно.

Она шагнула вперед и злобно усмехнулась в лицо второму мужчине:

— Ну что, дружище Калди? Так ли уж хорошо бессмертие, как о нем думают?

Он не ответил. Казалось, он вовсе не слышал ее слов. Бласко взглянул на старуху с едва зачетным неодобрением.

— Пожалуйста, мать, оставь его.

Старуха поняла, что ей нужно уходить. Она собиралась сказать на прощание что-нибудь язвительное, когда вдруг темноту в стороне табора разорвали выстрелы и вслед за ними — крики, полные боли и страха, одновременно с резкими командами и громким хохотом.

Старуха не бежала, а, казалось, летела через лес, туда, к своему народу, как будто ее отсутствие было связано с происходящим в таборе, как будто находясь рядом, она могла уберечь и защитить. Спустя несколько секунд Бласко бросился за ней — ведь это был и его народ, и за ним, словно очнувшись, устремился тот, кого старуха называла Калди.

По мере их приближения к табору крики становились все громче, и старуха задышала тяжело, страшно, ибо поняла, что это было. Десятка два здоровых, хорошо вооруженных молодых людей окружили табор. Головы их были обриты наголо, и одеты они были в черную кожу. У одних в ушах красовались серьги, у других — скрещенные серебряные молнии на воротниках курток, но у каждого на рукаве была красная повязка — похожую старуха видела в Европе много лет назад: черная свастика в белом круге. При виде нацистской эмблемы ее смятение переросло в неприкрытый ужас. Предчувствие смертельной опасности захлестнуло ее.

Бласко, а затем и Калди подошли к ней и встали рядом. Они смотрели, как одетые в черное бандиты сгоняли цыган в круг у костра и, не давая им шевельнуться под дулами автоматов, один за другим обыскивали и поджигали трейлеры. Бласко, Калди и старуха стояли и смотрели, словно происходящее не имело к ним отношения. Но вот их заметили, и один из налетчиков, мужчина лет тридцати, по-видимому, самый старший в этой компании и явный главарь, указал на них, и всех троих, подталкивая автоматами, впихнули в круг.

Испуганные цыгане шепотом переговаривались на своем гортанном языке, когда главарь банды подошел и стал лениво, с нескрываемым презрением рассматривать толпу. Он был высок, худощав и мускулист, с жестко очерченной линией рта и орлиным носом. Его манеры и поведение выдавали в нем натуру жестокую и надменную.

— Заткните свои грязные рты! — вдруг заорал он. Не все цыгане поняли его слова, но смысл не оставлял сомнений и они настороженно примолкли. Их жалкая покорность вызвала у него удовлетворенную ухмылку.

— Вы, животные! Кто-нибудь творит по-английски?

Калди еле слышно вздохнул и ответил на необычном, несколько старомодном английском:

— Я имею некоторые познания в этом языке.

— Отлично, будешь тогда моим переводчиком, — заявил главарь тоном, не терпящим возражений. — Скажи своим, что они пойдут с нами. Так приказал руководитель Партии Белого Отечества.

Он усмехнулся, вдруг подумав, как удачно совпали инициалы названия партии с тем прозвищем, которое они сами придумали для себя — «кнуты».[1] Но в следующее мгновенье усмешка исчезла, и он продолжил:

— Скажи им, что кончилось время, когда они безнаказанно воровали и разносили заразу. Скажи, что они будут делать то, что им прикажут. Скажи, что это касается всех — женщин и мужчин, детей и взрослых, стариков и молодых.

Он умолк и выжидательно посмотрел на Калди.

— Ну давай, говори!

Калди снова вздохнул и, как-будто через силу, перевел. Цыгане испуганно загомонили, но тишина была быстро восстановлена, после того, как один из бандитов несколько раз выстрелил поверх голов пленников.

— Скажи им, что мы не собираемся отвечать ни на какие вопросы и не потерпим фокусов, — продолжал главарь. — А сейчас они пойдут с нами к машинам и…

— У них нет вопросов, и они не будут сопротивляться, — прервал его Калди, — но у них есть просьба.

Главарь нахмурился.

— Вот как? Что за просьба?

— Они хотят, чтобы вы связали меня цепями и оставили здесь.

Бандиты приглушенно засмеялись, но угрожающий взгляд предводителя остановил их. Он снова повернулся к Калди, оставив без внимания его слова.

— Раз уж ты говоришь по-английски, мне придется приказывать этим скотам через тебя. Знай, что ты отвечаешь за из поведение. Если они будут сопротивляться или еще чего, ты заплатишь за это. Ты меня понял?

Калди не ответил. Он отрешенно смотрел на главаря, и тот вдруг ощутил какое-то странное беспокойство. Он ожидал встретить или страх, принижающий человека, или отчаянное сопротивление, но этот цыган оставался спокойным, равнодушно приемля свою судьбу. Казалось, он скучал.

Пообещав себе, что заставит этого ублюдка пожалеть о такой наглости, главарь приказал своим людям двигаться, и они погнали толпу цыган по узкой тропе сквозь лес. Бандитам не нужны были подробные инструкции, потому что за последние несколько месяцев они основательно набили руку в захвате и транспортировке людской массы. Цыган выстроили в цепочку, сами «кнуты» шли впереди и в хвосте колонны, и человек пять контролировали пространство вдоль тропы.

Прошло полчаса, пока они добрались до пустынного в это время шоссе. Грязная проселочная дорога из леса, под сенью которого, казалось бы, так надежно укрылись цыгане вместе со своим скарбом, вывела к месту, где стояли пять больших грузовых фургонов. Когда пленники подошли ближе, они услышали тихие испуганные голоса, доносившиеся из трех ближайших фургонов и поняли, что «кнуты» в этот вечер побывали и в других местах. Два фургона были пусты, и вновь прибывших затолкали в самый последний. Четвертая машина, по всей видимости, предназначалась для самих бандитов.

Эти фургоны, перевозившие человеческий груз, ничем не отличались от десятков тысяч точно таких же машин, колесивших по дорогам Америки днем и ночью, с той лишь разницей, что эти пять грузовиков были ворованными и перекрашенными и имели поддельные номерные знаки.

Калди, Бласко и старуха замыкали колонну пленников и, когда подошла их очередь забираться в грузовик, Бласко предложил старухе помощь. Она отрицательно затрясла головой и начала что-то сердито говорить. Обернувшись, главарь крикнул Калди:

— Скажи ей, чтоб заткнулась и лезла в машину!

Калди печально улыбнулся старухе, затем посмотрел в потемневшее небо, где уже появились первые звезды.

— Она не поедет в этой машине, если в ней поеду я, — сказал он мягко. Его слова как-будто послужили сигналом для остальных цыган, которые стали выпрыгивать из фургона, несмело и вместе с тем с какой-то взволнованной решимостью.

Главарь ухмыльнулся. Жестом он приказал старухе подойти. Она заковыляла к нему, лопоча что-то на своем несуразном языке. Некоторое время он слушал ее бормотанье, затем вытащил из кобуры пистолет и выстрелил ей в голову.

При звуке выстрела цыгане замерли, в полной тишине наблюдая, как старуха повалилась на землю. Из раны брызнула кровь, сначала фонтаном высотой почти в метр, а потом потекла ровной медленной струйкой. Главарь подождал немного, чтобы цыгане хорошенько все запомнили и усвоили преподанный урок, и, холодно улыбаясь, махнул пистолетом, понуждая их снова забираться в фургон. Они медленно подчинились, Бласко и Калди последними, после чего тяжелая дверь захлопнулась и щелкнул замок.

Главарь дал команду заводить моторы, и пока его подчиненные устраивались в последнем фургоне, сам он подошел к первому и сел в кабину.

Когда машина тронулась, тяжело набирая обороты, он вытащил из кармана куртки сигарету и закурил.

— Эдди, — окликнул его молодой водитель, — а что капитан собирается делать с этими людьми?

Облака впереди расступились и дорогу осветила ослепительная полная луна.

— Не знаю, Джек, — ответил тот, — только с тех пор, как эта исследовательская или черт ее знает, какая, лаборатория открылась в прошлом году, капитан посылает грузовики десятками по всей стране собирать этих животных.

Джек кивнул, хотя мало что понял — он присоединился к партии всего пару недель назад, когда вышел из тюрьмы.

— Я даже не подозревал, что в стране столько цыган.

— Он собирает не только цыган, — уточнил Эдди. — Разный недочеловеческий сброд вроде ниггеров, латиноамериканцев, жидов… Любые из них сойдут.

Янош Калди молча сидел в наглухо закрытом фургоне. Остальные цыгане отодвинулись от него, насколько позволяла теснота кузова, а Бласко вытащил из кармана какие-то веточки, усыпанные цветами, и выставил перед собой, словно прикрываясь ими. Калди даже не взглянул на него. Он неподвижно сидел в громыхающем по неровной дороге фургоне, и минут пятнадцать после того, как последние отблески солнца погасли в наступившей тьме, он почувствовал надвигающееся превращение. Он ощутил зверя, выползающего из глубин его естества, и его человеческое сознание сжалось, уступая место своему нечеловеческому порождению. Превращение всегда сопровождалось мучительной агонией, однако сознательно противостоять зловещей тьме, поднимающейся изнутри, было бы равносильно безумию и пыткам такой силы, вынести которые разум не в состоянии. И опять, уже в который раз в его бесконечной жизни, сознание погрузилось в небытие и явился зверь.

* * *

Джек, водитель головной машины, увидел в боковом зеркале, что фары последнего грузовика вдруг замигали и в тот же момент раздался гудок.

— Смотри, Эдди, там что-то… — он не успел договорить, когда увидел, что замыкающий грузовик резко затормозил и встал на обочине. Эдди взглянул в зеркало.

— Езжай медленнее, — приказал он. Водитель послушно сбросил скорость и, когда остальные машины последовали их примеру, Эдди проворчал:

— Черт. Эти проклятые цыгане, похоже, надумали сбежать. Надо…

Он не закончил, вслушиваясь в странные звуки, доносящиеся из последнего фургона. — Это еще что?

— Что, Эдди?

— Подожди… Слышишь?

Раздался душераздирающий крик. За ним последовал другой, потом еще и еще — пронзительные и исполненные такого животного ужаса вопли, что Эдди на мгновение растерялся. Он повернулся к Джеку и сказал:

— Просигналь остальным, чтоб останавливались.

Джек затормозил и, высунув руку из окна, махнул несколько раз. Когда колонна остановилась на залитом лунным светом шоссе, Эдди спрыгнул на землю и зашагал назад. Из других машин уже высыпали «кнуты».

— Какого черта, что происходит? — спросил он.

— Не знаю, — ответил кто-то. — Я тоже слышал и…

Договорить ему не дала новая волна отчаянных криков из последнего фургона. Эдди выхватил пистолет и побежал в хвост колонны. Остальные последовали за ним, с автоматами и пистолетами, готовые научить цыганских ублюдков послушанию.

Крики становились все громче, и вдруг фургон начал раскачиваться взад-вперед, словно внутри бушевала неведомая могучая сила. Было слышно, как кто-то тяжело и равномерно бился о стальную дверь, и когда Эдди и его люди добежали до фургона, замок лопнул и дверь с треском распахнулась.

Темная фигура выпрыгнула на дорогу. Эдди начал стрелять, однако кто-бы это ни был, он не упал и даже не пошатнулся, как-будто пули не задели его, хотя на таком расстоянии промахнуться было невозможно. Затем неизвестный тенью метнулся навстречу «кнутам», низко пригнувшись, почти на четвереньках, и издал рык, исполненный смертельной ненависти. В ту же секунду в ярком свете полной луны «кнуты» увидели клыки, такие белые на фоне заросшей шерстью морды, мокрую черную пасть, горящие желтые глаза и длинные косматые руки, больше похожие на лапы с огромными когтями.

«Кнуты» открыли яростный огонь. Пули ударялись о чудовище с глухим звуком, но оно продолжало бежать, рыча и щелкая клыками. А в это время цыгане выпрыгивали из открытого фургона и разбегались кто-куда, спасаясь и от захватчиков, и от своего опасного союзника. На бегу монстр взмахнул рукой, и две головы покатились словно срезанные бритвой. Он схватил Эдди и швырнул его на землю. Тот в ужасе открыл рот, но крика не получилось, потому что в эту же секунду клыки чудовища сомкнулись на его шее и перекусили ее.

В мгновенье ока проглотив кровавое месиво из человеческой плоти и костей, монстр вскочил и бросился на остальных. Они стреляли в него, они били его автоматами, пытались достать его косматое тело охотничьими ножами и финками, но тщетно. Чудовище металось среди них, как смертоносный вихрь, разрывая тела на куски и пожирая их, отрывая головы, оглашая ночную тишину страшным воем. Автоматные очереди звучали все реже и заглушались криками умирающих в муках людей и рычанием чудовища. Вскоре холодный асфальт сделался мокрым и скользким от крови… Все «кнуты» были мертвы, цыгане рассеялись по лесу, исчез во тьме и сам оборотень. На дороге остался лишь старый цыган Бласко. Он стоял, оглядывая побоище, качая головой и вздыхая. Затем он подошел к обезображенным останкам главаря «кнутов» Эдди и среди изорванной в клочья одежды нашел связку ключей. Он пошел от фургона к фургону, открывая замки и выпуская остальных похищенных, среди которых были и негры, и мексиканцы, и индейцы. Они принялись было расспрашивать Бласко, о том, что случилось, но он молчал. А потом они увидели следы кошмарной бойни и в страхе разбежались.

Бласко подошел к одной из машин и сел на подножку. Он потер уставшие глаза и достал из кармана трубку, неторопливо набил ее и раскурил. Он знал, что Калди будет искать его, когда зайдет луна, поэтому надо ждать до утра, ждать восхода солнца, ждать пока Я нош Калди снова станет человеком и вернется к нему.

Он сидел не шевелясь, вглядываясь в темноту, слушая далекие крики. Там был оборотень — потерянная душа, его враг, его бремя, его друг и его крест.

Бласко вытащил из кармана брюк несколько стебельков с желтыми, увядшими цветами. Задумчиво глядя на растение, он курил трубку и терпеливо ждал рассвета.

I ОБОРОТЕНЬ

«Страсть к разрушению есть страсть созидательная».

БАКУНИН.

1

Джимми Бауманн мучился жесточайшим похмельем, и телефонный звонок, разорвавший затуманенное сознание, был для него столь же приятен, как рев бензопилы. Фелиция — девчонка, которую он подцепил вчера вечером в баре Галлахера в центре Маннеринга, — далее не шевельнулась — надрывающийся телефон не нарушил ее безмятежного сна. Он поморщился, повернулся на левый бок и, используя широкую задницу Фелиции как опору, снял трубку:

— Да, чего надо? — буркнул он.

— Джимми, это ты?

Он потер глаза и громко зевнул:

— А кто же еще, черт возьми! Кто говорит?

— Это Дуэйн, Джимми. Слушай, капитан…

— Сколько время?

— Десять часов. Слушай, капитан Брачер…

— Десять часов утра?! — заорал Бауманн. — Ты что, рехнулся — звонишь мне в десять часов утра?!

— Джимми, заткнись и слушай, — произнес на другом конце Бриггс. У меня есть задание для тебя от капитана Брачера, для тебя и Лайла Хокинса.

Ярость Бауманна мгновенно улетучилась:

— Задание для меня и Лайла? От самого капитана Брачера?

— Да, — ответил Бриггс. — Ему понравилось, как вы обработали тех двух парней, как вы запросто вытащили их из тюрьмы в Бисмарке и переправили их в Центр.

— Да это было раз плюнуть, — сказал Бауманн, тем не менее весьма польщенный. — Они даже не рыпнулись.

— Те, которых вы привезете сегодня, тоже не будут рыпаться, — сказал Бриггс. — Слушай внимательно…

Бауманн сосредоточенно кивал головой, пока Бриггс излагал подробности утреннего задания. Затем на клочке бумаги он записал адрес и сказал:

— О'кей, я понял. Это все?

Бриггс помолчал.

— Да, надо еще кое-что приготовить на сегодняшний вечер. Из вас кто-нибудь умеет пользоваться видеокамерой?

— Конечно. Лайл умеет, — ответил Бауманн. — Ты что, никогда не видел его домашних порнушек?

— Нет, — отрезал Бриггс, — не видел. Я предпочитаю не тратить на это время.

Бауманн засмеялся:

— Что так, Дуэйн? Может, ты баб не любишь?

Смысл вопроса и интонация произвели желаемый эффект. Бауманн почти увидел, как на другом конце провода Бриггс покраснел до ушей и, с трудом сохраняя самообладание, сказал:

— Брось трепаться, Бауманн. Разыщи Лайла и выполняй приказ. Я кончил. — Он положил трубку.

— Кончил ты, гомик вонючий, — пробормотал Бауманн, опуская трубку на рычаг.

«Мне все-таки никогда не понять, почему капитан назначил своим адъютантом этого придурка», — подумал он, в сотый раз убеждая себя, что его раздражение вызвано не завистью, а всего лишь необоснованным выбором капитана.

— Уж я бы лучше справился, — вслух произнес он. — Да этот Бриггс не сможет без осложнений выбраться из борделя для голубых. Взгляд его остановился на круглой заднице, обтянутой грязной простыней, и он с силой шлепнул по ней ладонью:

— А ну, детка, просыпайся.

Фелиция судорожно вздохнула, открыла глаза и изумленно огляделась. Потом, уставившись на Бауманна, спросила:

— Что случилось?

— Давай одевайся и отваливай, — сказал Джимми, подхватив с пола ее белье, джинсы и швырнув все это ей. — Я иду на работу.

Девушка не выспалась и была совершенно сбита с толку, а когда остатки сна улетучились, к этому добавилась пульсирующая головная боль и тошнота.

— Как же я хреново себя чувствую. — Она зевнула. — А сколько сейчас время? Подожди-ка, ведь сегодня воскресенье. Кто же это работает по воскресеньям?

— Ладно, я соврал. Я иду в церковь.

— Ну и молодец — пробормотала она, сбросив одежду на пол, и опять откинулась на подушку.

— А ну вставай, — он больше не церемонился. — Одевайся и проваливай! У меня сегодня полно дел.

Не обращая внимания на ее ругательства, Бауманн прошел в грязную, отвратительно пахнущую ванную и наполнил водой ржавый умывальник. Он ополоснул лицо, вытерся полотенцем и провел рукой по коротко остриженным черным волосам, отметив про себя, что частая стрижка волос имеет свои преимущества — по крайней мере отпадает необходимость в щетках и расческах. Он сунул руку под умывальник, туда, где на полочке с туалетной бумагой лежал его револьвер с кобурой. Убедившись, что револьвер заряжен, он засунул его за пояс, а кобуру швырнул обратно на полку.

Бауманн вернулся в комнату, подошел к телефону и набрал номер. Последовавший разговор с Лайлом Хокинсом был аналогичен его недавней беседе с Бриггсом, только теперь Бауманну пришлось усмирять разгневанного приятеля, а затем втолковывать ему подробности утренней миссии.

Бауманн надел длинный черный плащ и подождал немного, пока Фелиция закончит одеваться. До вчерашнего вечера он никогда не видел эту девушку и не намерен был продолжать знакомство, а посему счел светские манеры излишними. Он оставил ее, дрожащую от утренней прохлады, на автобусной остановке, а сам покатил в своем потрепанном «Бьюике» по пустынным улицам Маннеринга к тому месту, где его должен был ждать Лайл Хокинс.

Он ехал мимо старых заброшенных силосных башен и пустующих заводов, мимо магазинов с ободранными фасадами, замечая тут и там группы молодых людей, которые даже в эти ранние морозные часы околачивались на улице, поверяя друг другу свои несчастья.

Год назад он и сам был таким, одиноким, без опоры в жизни, без работы и без малейшей надежды получить ее, заглушая страх и отчуждение вспышками неуправляемой ярости. Теперь, когда он видел в окно двадцатилетних парней, слоняющихся перед закусочной Гарри в ожидании ее открытия, с тем, чтобы начать, наконец, день, состоящий из бесконечного кофе и сигаретного дыма, ему было их почти жаль. Никто не объяснил им истину, не открыл глаза на причины и следствия экономических неурядиц, которые привели к закрытию заводов и магазинов. Другое дело — Бауманн, он все знал и понимал, и сейчас, проезжая мимо них, он с горечью покачал головой, от души сочувствуя этим непосвященным, и злобно выдохнул: «Проклятые евреи!»

Он увидел Лайла Хокинса на углу Каньона к Третьей Авеню. Тот притопывал и хлопал себя по бокам, пытаясь согреться. И хотя снег еще не выпал, серое небо и пронизывающий ветер свидетельствовали о приближении зимы, а Хокинс между тем был одет довольно легко. На нем была кожаная куртка, которая едва ли защищала от мороза, и он подпрыгивал на месте и пытался согреть озябшие руки своим дыханием.

Когда машина остановилась у тротуара, Хокинс облегченно улыбнулся:

— Слава Богу! — сказал он, захлопывая за собой дверь. — Я чуть не окоченел!

— Да ладно, Лайл, не так уж и холодно.

— По мне так холодно, — не согласился Хокинс. — Так что за священника мы должны привезти?

— Пастора, — уточнил Бауманн. — Как я понял, он женат на двоюродной сестре капитана, и капитан хочет, чтобы сегодня после обеда их обоих доставили в Центр. Дуэйн сказал, служба начинается в одиннадцать и заканчивается примерно в двенадцать тридцать, так что, я думаю, мы как раз вовремя доберемся до церкви — это в Эндоре, — чтобы поспеть к службе. Лучше, если он увидит нас в церкви до того, как мы подойдем к нему, это вызовет меньше подозрений.

— Ну и дальше что? — спросил Хокинс и рассмеялся. — Мы ж не будем его упрашивать поехать с нами?

— Само собой, нет. — Бауманн открыл отделение для, перчаток и вытащил револьвер. — Вот. Это тебе. А моя пушка со мной.

Хокинс осклабился:

— Мы что — пришьем двоюродную сестру капитана? Да ты рехнулся!

— Не будь идиотом, Лайл. Мы дождемся конца службы, подойдем и попросим его уделить нам несколько минут для разговора наедине, после того как все разойдутся. Потом вытащим пушки, и никуда он не денется.

— А если он не захочет разговаривать наедине?

— Захочет. Священники это любят.

— О'кей, давай попробуем. — Он неуверенно пожал плечами. — Ну а его жена, двоюродная сестра капитана?

— Может, она тоже будет в церкви. А может, и нет. Посмотрим по обстановке.

— Угу, понятно. — Хокинс закурил. — Какой он из себя, этот пастор?

— Понятия не имею, — ответил Бауманн. — Все, что я знаю, мне сообщил Бриггс, а он, я думаю, получал сведения от капитана. Предполагается, что этот самый пастор и его жена будут миссионерами, что ли.

Вроде Бриггс сказал, что их сегодня отправят самолетом в Африку. Ну, и капитан хочет встретиться с ними перед отъездом.

— Миссионерами! — Хокинс рассмеялся. — Двоюродная сестра капитана — миссионер? Вот смех.

Бауманн взглянул на него.

— Да? Что ж, при случае скажи капитану, какие у него смешные родственники.

Хокинс настороженно примолк. Некоторое время они продолжали двигаться по улицам Маннеринга, а затем по федеральному шоссе въехали в ближайший пригород Эндор.

Обоих молодых людей, двадцати с небольшим лет, объединяла общая цель и преданность Партии, однако во всем остальном они были полной противоположностью друг другу. Джимми Бауманна взрастила улица. Он был высок, мускулист, с жестокими узкими глазами, всегда уверен в себе и не чужд самолюбования. Лайл, напротив, был невысокого роста, полноват, довольно неуклюж, общую картину довершало изрытое оспой лицо с мелкими тонкими чертами. Для Бауманна переход из уличных хулиганов в «кнуты» был всего лишь сменой ориентации. Хокинс же никогда не отличался большой физической силой, однако, внешне спокойный, он готов был в любую минуту дать волю бешеной злобе, которую ему так долго приходилось сдерживать. Неспособный к учебе и спорту, никогда не пользовавшийся успехом у женщин, отвергаемый сверстниками, он находил утешение лишь в объятиях проституток и мечтах об отмщении, поэтому Партия стала для него родным домом. Когда он впервые узнал, что белая кожа и северо-европейское происхождение делают его сверхчеловеком, он ухватился за эту идею с жадностью изголодавшегося пса.

Они ехали по улицам Эндора, в такой же степени отмеченного печатью экономической деградации, как и Маннеринг. Наконец, Бауманн сказал: «Должно быть, вот она», — и кивком головы указал на большое кирпичное здание со шпилем, увенчанным крестом. Прищурившись, он прочитал вывеску: «Лютеранская Церковь Божественной Благодати. Пастор Джон Невилл», и сказал:

— Да, это то, что нам нужно.

— Слушай, а может не пойдем на службу? — спросил Хокинс, — меня от этого тошнит. Когда я был ребенком, отец меня каждый раз чуть ли не силком затаскивал в церковь.

Бауманн добродушно хлопнул его по плечу:

— Брось, Лайл, тебе это будет полезно!

Он расхохотался и вылез из машины. Хокинс, ворча, последовал за ним, на ходу засовывая револьвер в карман джинсов.

Они вошли в церковь, сели на скамью в последнем ряду и стали дожидаться начала службы.

А в это время в ризнице Луиза Невилл, прислонившись к краю стола, с улыбкой сказала мужу:

— Знаешь, Джон, я почему-то думала, что ты так и не доведешь это до конца.

Преподобный Джон Невилл, бакалавр и магистр богословия, доктор философии, а с недавних пор и доктор медицины, сосредоточенно смотрел в зеркало. Он в шестой раз поправил на груди епитрахиль и затем спросил:

— Хм? Ты, кажется, что-то сказала, дорогая?

Она смотрела на него с обожанием, к которому примешивалось легкое раздражение. Казалось, он никогда не слышал того, что она говорила, как-будто голова его была занята чем-то несравнимо более важным. По правде говоря, именно его самоуглубленная интеллектуальность и привлекла ее десять лет назад, когда она, будущая диакониса, а в то время студентка семинарии, и он, уже посвященный в сан пастора аспирант, работавший над диссертацией по теологии, впервые встретились. Однако за восемь лет замужества эта кажущаяся духовная глубина обернулась раздражающей манерой не замечать людей, в особенности жену.

И все же — она ни минуты не сомневалась — не такой уж это серьезный недостаток, а потому она как всегда постаралась сделать вид, что ничуть не задета его невниманием, весело рассмеялась и повторила:

— Да, я сказала, что никогда по-настоящему не верила, что мы все-таки уедем из Америки, чтобы вести миссионерскую работу где-нибудь на краю света. Мне почему-то казалось, что медицинская степень будет для тебя… ну, просто еще одной ученой степенью. У тебя ведь это вроде хобби — коллекционировать степени.

Он кивнул и тоже рассмеялся:

— Да, и судя по всему, довольно дорогое хобби. Но тут уж ничего не поделаешь. Я просто прирожденный студент.

— По правде говоря, ты весьма близок к тому, чтобы стать профессиональным студентом.

— Но если бы не это, мы бы никогда не встретились, — напомнил он ей, поправляя белый стихарь.

Затем, повернувшись к жене, он сказал:

— Впрочем, мне очень нужна была эта медицинская степень, ты же понимаешь. Еще одна служба, еще одна проповедь — и мы в Намибии. — Его глаза блеснули. — Правда, здорово?

Она подошла и нежно поцеловала его в губы:

— Еще бы! — сказала она, — эта твоя мечта очаровала меня много лет назад. Просто я почему-то думала, что мы ее никогда не осуществим.

— А мы и не осуществим, — улыбнулся он, — если я, наконец, не начну службу.

Джимми Бауманн и Лайл Хокинс перелистывали сборник церковных гимнов, и поэтому не заметили, как Луиза Невилл вышла из ризницы и, не привлекая внимания, прошла и села в первом ряду. Когда заиграл орган, оба оторвались от сборника. Это была простая мелодия, очень хорошо им знакомая: «Прекрасная Грейс» — религиозный гимн всех без исключения протестантских вероисповеданий. Они встали вместе со всеми и без труда присоединились к общему хору.

В последние годы ни Бауманн, ни Хокинс не посещали церковь, вопреки столь любимому ими лозунгу: «Америка — для белых христиан!», поэтому, когда гимн закончился, они принялись лихорадочно перелистывать служебник в поисках нужной литургии. Впрочем, очень скоро они оставили это занятие, смирившись с ролью молчаливых наблюдателей. Пока Хокинс крутился и ерзал, томясь от скуки, Бауманн отметил для себя, что эта лютеранская служба подозрительно напоминает католическую. Он рос и воспитывался внутри одной из многочисленных протестантских общин, для которых воскресное богослужение, состоящее из совместных религиозных песнопений и продолжительной эмоционально приподнятой проповеди, было, главным образом, актом духовного возрождения. Поэтому старые церкви — католическая, лютеранская, епископальная — со всеми этими рясами, монотонным бормотанием псалмов, сложными литургиями и постоянным вставанием и преклонением колен, вызывали у него чувство враждебности. Однако он вспомнил о духовной самодисциплине и сказал себе: «Смотри на вещи шире, Джимми, они такие же белые христиане, как и ты. Не будь фанатиком».

Служба шла своим чередом, и лишь через полчаса преподобный Джон Невилл поднялся на кафедру и начал проповедь. Это был мужчина средних лет с молодым, даже несколько мальчишеским лицом. Взгляд его водянистых карих глаз казался отрешенным, словно направленным внутрь и сосредоточенным на чем-то своем, однако широкая белозубая улыбка, готовая в любую минуту появиться на румяном лице, свидетельствовала о веселом добродушном нраве. Во всех отношениях он производил впечатление человека «золотой середины», без каких-либо излишеств. Его светлые волосы с годами поредели, однако были по-прежнему густыми, без единого намека на лысину.

Довольно плотное сложение выдавало в нем любителя хорошо выпить и закусить, впрочем, тучным его назвать было трудно. Это был сорокалетний мужчина, которому на первый взгляд никто не дал бы больше тридцати, когда же открывался его истинный возраст, становилось очевидным, что именно на свои годы он и выглядит.

Он прочел стих одного из посланий апостола Петра, а затем приступил к проповеди на тему «Притчи о страданиях» Кьеркегора. Бауманн и Хокинс не слушали его. Ерзанье Хокинса начало действовать Бауманну на нервы, и он то и дело бросал взгляд на циферблат часов сидящей рядом женщины. «Ну давай, приятель, закругляйся,» — думал он.

Наконец, проповедь кончилась, но вместо того, чтобы сразу спуститься с кафедры, пастор широко улыбнулся всем присутствующим и сказал:

— Я хочу воспользоваться моментом, чтобы сказать всем вам «до свиданья». За последние несколько месяцев я со многими из вас встречался и разговаривал, однако сейчас у меня есть возможность обратиться сразу ко всем. — Он остановился и, тепло улыбаясь, обвел взглядом прихожан. — Нам с Луизой будет вас недоставать. Два года, проведенные здесь, в Эндоре, были для нас очень важными. И если бы много лет назад мы не приняли решения посвятить себя миссионерской деятельности, для нас было бы величайшим счастьем — в этом я ни минуты не сомневаюсь — остаться и работать здесь до конца жизни.

Затем он спустился с кафедры и подошел к первому ряду. Он протянул руку молодой женщине, стройной и миловидной, с очень светлыми, почти белыми волосами, которая поднялась и с улыбкой повернулась к прихожанам.

Хокинс наклонился к Бауманну и прошептал:

— Это и есть двоюродная сестра капитана?

— Похоже на то, — ответил он. — Черт возьми, а она что надо!

— Титьками не вышла. Я люблю, чтобы у бабы было за что подержаться.

— Шш-ш, — остановил его Бауманн.

— Наши чемоданы упакованы, и машина уже ждет нас, — продолжал преподобный Невилл. — Вам известно, что все эти годы моим идеалом был Альберт Швейцер. Давным-давно, еще в семинарии, я решил продолжить его дело. Я хочу сказать, что нам с Луизой потребовались долгие годы упорного труда, чтобы приблизить этот день. Поверьте, было очень нелегко получить степень доктора медицины, оставаясь пастором и работая с полной нагрузкой. И столь же непросто было Луизе стать квалифицированной медицинской сестрой, выполняя при этом все положенные пасторской жене обязанности. — В зале раздались веселые и сочувственные смешки. — Но вот позади моя интернатура в больнице Маннеринга, и сразу после службы мы отправляемся в аэропорт. Работа, которая нам предстоит в медицинской миссии в Намибии, будет на благо людей и Господа. Однако это не означает, что мы забудем вас. И мы надеемся, что вы также сохраните воспоминания о нас. Прощайте, да хранит вас Бог!

Последовавшие взволнованные аплодисменты прозвучали довольно неуместно после степенной и несколько формальной церковной службы. Затем Луиза Не вилл вновь опустилась на свое место, а Джон Невилл встал перед алтарем и приступил к освящению вина и хлеба. Оба «кнута», решившие, что служба практически закончена, еле сдерживали раздражение, после того, как им пришлось прождать еще полчаса, пока шла раздача причастия.

Наконец, все кончилось. Джон и Луиза Невилл встали у дверей, прощаясь с прихожанами. Вместе с остальными в очередь встали и «кнуты», и через несколько минут они смогли пожать руку пастору. Его жена посмотрела на них с недоверием, однако сам Невилл широко улыбнулся и сказал:

— Здравствуйте! Мне кажется, я раньше с вами не встречался.

— Нет, пастор, — ответил Бауманн, постаравшись придать лицу приветливое выражение. — Мы пришли в церковь первый раз за много лет.

— Что ж, очень рад вас видеть, — кивнул Невилл. — Я надеюсь, что посещение церкви войдет у вас в привычку. Через несколько дней здесь появится новый пресвитер, пастор Бенке. Он, без сомнения, будет счастлив с вами познакомиться.

— Вы сказали, вы отправляетесь на миссионерскую службу?

— Да, в медицинском центре, организованном церковью в Намибии, в Африке.

— Вот это плохо, — сказал Бауманн, удрученно качая головой. — Мы хотели поговорить с вами по одному очень важному, очень личному делу.

— Ну, я уверен, что пастор Бенке… — начал Невилл.

— Нет, нет, — быстро перебил его Бауманн, — нам нужно поговорить именно с вами, преподобный отец.

Мы слышали, что вы… ну, что вы свой парень, которому можно доверять и который сможет нам помочь. — Польстив Невиллу таким образом, Бауманн помолчал, словно обдумывая что-то. — Вы сказали, что прямо сейчас едете в аэропорт. Так, может, вы уделите нам хоть десять минут, после того, как все разойдутся?

— Джон, — сказала Луиза, — в общем-то, у нас нет времени.

Невилл взглянул на жену, а потом опять на молодых людей. «Он и, конечно, ничем не отличаются от этой шпаны, которая в последнее время доставляет всем столько хлопот, — подумал он, — но, может быть, они потянулись к церкви за помощью… В конце концов, именно с милосердия и начинается миссионерство, и для этого не нужно ездить за тридевять земель».

— Я думаю, мы сможем выкроить десять минут, Луиза, — сказал он.

Она начала было протестовать, однако он оборвал ее мягкой улыбкой и сказал:

— Я просто поведу машину немного быстрее, вот и все.

Бауманн и Хокинс поблагодарили его, вежливо кивнули его жене и отошли в сторону, терпеливо дожидаясь, пока пресвитер и его жена распрощаются со всеми прихожанами. Когда к ним подошел Луи Косгроув, председатель церковного Совета, Луиза внутренне напряглась, и от этого улыбка на ее лице получилась несколько натянутой. Невилл всегда вел себя чересчур почтительно и даже подобострастно с людьми, облеченным и властью, пусть даже самой незначительной. И эта черта его характера была ей тоже неприятна. Однако, пожимая руку Косгроуву, она упрекнула себя в недостойной мелочности.

На часах была почти половина второго, когда последний прихожанин покинул церковь и Невилл повернулся к молодым людям:

— Итак, чем могу быть полезен?

— Знаете, сэр, — произнес Бауманн, следя глазами за привратником, закрывавшим входные двери, — это очень личный разговор. Может быть, перейдем в другое место, где нам никто не помешает?

— Конечно, конечно, — с готовностью согласился Невилл. — Мой кабинет здесь напротив. — Он замолчал и улыбнулся. — Впрочем, теперь это уже не мой кабинет, но ничего, пусть послужит мне в последний раз. Пожалуйста, следуйте за мной.

Хокинс повернулся к Луизе и, очень похоже изобразив крайнюю степень отчаяния, обратился к ней печальным дрожащим голосом:

— Мэм, а вы разве не пойдете? Я думаю, вы бы здорово помогли.

— Утешительство — это профессия моего мужа, — сказала она, стараясь не выдать своей настороженности. — Я не знаю ваших проблем и вряд ли смогу что-либо посоветовать.

— Пожалуйста, леди, — заныл Хокинс, — мы не знаем, куда еще обратиться. У меня несчастье, леди, такое несчастье? Пожалуйста, выслушайте нас. Пожалуйста, леди.

Желание помочь боролось в ней с чувством интуитивного недоверия к этим двум парням, и наконец она сказала:

— Ну хорошо, хотя не знаю, какую помощь вы рассчитываете от меня получить.

— Спасибо, леди, — Хокинс облегченно вздохнул, — большое спасибо.

Они все пошли за Невиллом к двери с левой стороны аналоя. Войдя в комнату и закрыв дверь, Невилл спросил:

— Ну, так в чем проблема?

Он не шевельнулся, когда его жена подошла к двери и чуть приоткрыла ее. Она встала за спиной мужа, сложив руки на груди и с подозрением глядя на молодых людей.

Начал Хокинс:

— Знаете, мы служим в Центре Халлтек в Маннеринге.

— Странно, — сказала Луиза, — последние несколько лет я работала там сестрой и ни разу не встречалась с вами. Иначе бы я вас наверняка запомнила.

— Мы работаем по ночам и в выходные, — объяснил Хокинс.

Она покачала головой:

— По ночам и в выходные Центр закрыт.

Бауманн медленно подошел к двери, и плотно закрыв, привалился к ней спиной:

— Для нас, — усмехнулся он, — Центр открыт тогда, когда мы этого пожелаем.

Он заблокировал дверь, это было очевидно, к тому же его манеры и неожиданная смена интонаций испугали ее:

— Что происходит? — потребовала она. — Что вам нужно?

— Нам нужно, чтобы вы поехали сейчас с нами в Центр, — сказал Бауманн.

Невилл громко сглотнул.

— Но у нас с-самолет… Н-нам н-нужно лететь… — проговорил он, запинаясь.

— Нет, не нужно, — улыбка не сходила с лица Бауманна. — А нужно вам сделать вот что: дождаться, пока уйдет привратник, и желательно, чтобы в разговоре с ним вы ограничились только «до свиданьем». Вы меня понимаете? А потом, пастор, мы поедем в Центр, в Маннеринг.

— Это исключено, — запротестовала Луиза.

Бауманн пожал плечами:

— У меня есть приказ, леди.

— Приказ? Какой еще приказ? От кого?

Бауманн и Хокинс рассмеялись:

— От кого? — передразнил ее Хокинс, — от КОГО?

— От вашего кузена, леди, — ответил Бауманн.

— Моего кузена? Что за чепуха! У меня здесь нет родственников.

— Есть, есть, — он засмеялся, — вы просто о них не знаете. Вы же помните вашего двоюродного брата, капитана Брачера?

— Фредерик? — Она, казалось, была неприятно удивлена. — Фредерик — в Центре Халлтек?

— Угу, — кивнул Бауманн, — и уже очень давно.

Он там главный.

— Чушь, этого не может быть, — отрезала она, — Центром руководит мистер Пратт. Да о Фредерике уже сто лет никто ничего не слышал. И потом, — добавила она, повысив голос, — если вы полагаете, что мы вот так сядем и поедем с вами, то вы глубоко заблуждаетесь!

— Да, — присоединился к ней Джон Невилл, хотя в его голосе было гораздо меньше уверенности, чем у его жены. Весь его вид свидетельствовал о крайней степени замешательства. — Нам нужно усп-п-еть на самолет, — сказал он заикаясь. — Нас ждет очень важная работа. Я в-вынужден просить вас немедленно удалиться…

— Джон, — оборвала его Луиза, — не распускайся! Нам нечего бояться этих панков. — Взгляд ее светился ненавистью.

Хокинс и Бауманн весело переглянулись и вытащили пистолеты.

2

Капитан Фредерик Брачер бросил папки с бумагами на большой письменный стол и покачал головой. Факты не лгут, подумал он, а сведения, изложенные в этих папках, равно как два десятка изуродованных тел, которые сейчас находятся в морозильных камерах на третьем этаже Центра генетических исследований «Халлтек», — это факты. Но когда факты вступают в противоречие со здравым смыслом, то прежде чем что-либо предпринимать, необходимо тщательно собрать и проанализировать любую доступную информацию. Если Невилл поможет мне в этом до того, как я доложу обо всем Халлу, то я позабочусь о нем и Луизе. Он еще будет благодарить меня, даже если Луиза этого не захочет. Брачер рассмеялся, вспомнив их многочисленные дискуссии, порой переходящие в ссоры. Это было давно, в семидесятых годах, когда она была еще школьницей, а он бравым морским пехотинцем двадцати с небольшим лет. С течением времени их горячие споры перерастали в откровенные стычки, и в конце концов они настолько отдалились друг от друга, что совсем перестали встречаться.

«Когда я в последний раз видел Луизу? — подумал он. В день ее свадьбы? Нет, пожалуй, после этого. А тогда она запретила ему появляться в церкви, и хотя он с самого начала плевать хотел на эту свадьбу, и согласился прийти, чтобы только успокоить свою вечно ноющую мать, его тем не менее взбесило такое поведение Луизы. Тогда он искал утешения в мечтах о мести за нанесенное оскорбление, но потом, повзрослев, счел все это просто глупостью. Годы, проведенные в морской пехоте, затем в ЦРУ, во Вьетнаме, Никарагуа и Анголе, научили его направлять злобу и ненависть в нужное русло. Луиза была просто слепой прекраснодушной дурочкой, как и многие другие белые американцы-христиане, одураченные коммунистами и евреями. Мстить ей было бы смешно. Бывший капитан морской пехоты, бывший агент ЦРУ Фредерик Брачер отнюдь не считал себя мстительным человеком. Конечно, он был убежденным, преданным своему делу расистом, но его борьба против расовых врагов вовсе не была мщением, несмотря на все зло, которое эти подонки причинили белой расе и ее величайшему творению — Соединенным Штатам Америки.

Эта проблема была очевидной для любого здравомыслящего белого, и пути ее решения не оставляли сомнений. Низшие расы, цветные, сексуальные извращенцы — все эти недочеловеки во главе с евреями вели необъявленную войну против белой расы, против традиций американской демократии, против наследия европейской цивилизации, против самой морали, и — как любые бациллы, заразившие здоровый организм, — их следовало уничтожить. Делать это нужно с холодным сердцем, бесстрастно, рационально. Уничтожение микробов не есть месть, размышлял Брачер, и в то же время не мог не признаться, что испытывал ни с чем не сравнимое наслаждение всякий раз, когда наносил удар по врагам нации и расы. По его собственному разумению, Брачер не был ни мстителем, ни садистом, он был солдатом в великом крестовом походе за расовое очищение Соединенных Штатов и установление — или скорее, восстановление — белой республики на этой земле. Да, для достижения этой цели ему приходится прибегать к услугам невежественных, недисциплинированных юнцов. Да, он вынужден ползать на коленях перед этим старым реакционером Халлом из-за его миллионов. Да, ему приходится пытать и убивать тех, кто мешает делу выживания расы — великому делу всей его жизни. Ну и что? И ему нравится эта работа, что ж, это даже к лучшему.

„Скоро мы будем готовы начать. Скоро, очень скоро, — Брачер вздохнул, — если хватит времени“, — мрачно подумал он. Эти близорукие идиоты, которые думают, что они управляют страной, не придают значения расовой войне, разворачивающейся на улицах больших и малых городов. Если положиться на них, они будут просто сидеть и гнить в своей тупости, пока эти сволочи совсем не сотрут нас с лица земли.

Брачер снова взглянул на папки. Этот человек может принести неоценимую пользу Партии Белого Отечества. Если б только его можно было бы взять под контроль, обучить и целенаправленно использовать его безумие.

В дверь постучали.

— Войдите, — сказал Брачер, придав голосу официальность.

Дуэйн Бриггс вошел в кабинет и встал по стойке смирно. Это был молодой человек атлетического сложения, с чисто выбритой головой и бледным чувственным лицом. Он был одним из так называемых „кнутов“, с которыми Брачеру, скрепя сердце, приходилось иметь дело. С некоторых пор Бриггс именовал себя капралом Армии Белого Отечества и то, что Брачер сделал его своим адъютантом, возвышало Бриггса в собственных глазах. Впрочем, он предпочитал не задумываться над тем, что армия „кнутов“ состояла из нескольких сотен чуждых ему, самодовольных молодых парней, духовное развитие которых остановилось на стадии подростковой жестокости, и что для Брачера он был пусть и нужным, но все же ничтожеством.

— Ну? — произнес Брачер.

— Доктор и госпожа Невилл здесь, капитан. Они ждут в приемной.

— Хорошо, — сказал Брачер, — приведи их сюда, а потом принеси нам шерри.

— Слушаюсь, сэр. Он по-военному четко повернулся и вышел из кабинета.

Брачер поднялся из-за стола, сделал несколько шагов вперед и встал, сложив руки на груди. Вся его поза выражала уверенность и власть. Он не имел никакого желания вступать со своей кузиной в перепалку и полагал, что подобная демонстрация силы и власти заставит ее вести себя тише. В конце концов, его интересовал Невилл и, пригласив Луизу, он всего лишь оказал ей любезность. „И потом, кто знает, подумал он, криво усмехнувшись, — нам сегодня вполне может понадобиться медсестра“.

Дверь открылась, и адъютант впустил в кабинет Луизу и ее мужа. Брачер широко улыбнулся и шагнул им навстречу, распахнув объятия:

— Луиза, рад тебя видеть! Ты по-прежнему прекрасна.

Она оглядела его настороженно, никак не отреагировав на его поцелуй.

— Фредерик, — только и сказала она, словно подтверждая факт его присутствия.

— Джон, — Брачер повернулся к Невиллу. — Давненько мы не виделись, не правда ли?

Он энергично пожал Невиллу руку, с улыбкой хлопнув его по плечу, как-будто они были старыми добрыми друзьями. Невилл слабо улыбнулся в ответ, чувствуя себя не в своей тарелке. Он осознавал, что рука его была холодной и липкой от пота, а когда он попытался что-то сказать, у него вырвался лишь нервный смешок.

Луиза Невилл знала сильные и слабые стороны мужа, и несмотря на всю свою любовь и восхищение им, ее всегда раздражала одна черта его характера — та легкость, с которой его приводили в трепет более сильные личности. Вот и сейчас она с горечью наблюдала, как Джон непроизвольно ссутулился, всем своим видом выражая покорность. Луиза вздохнула и заговорила:

— Итак, Фредерик, ты послал своих панков, чтобы они нас похитили. Что тебе от нас нужно?

— Луиза, не будь такой злючкой. Вас никто не похищал. Скорее, наоборот — я пригласил вас обоих сюда как почетных гостей. К тому же, Джон может оказать значительную услугу не только мне лично, но и всему нашему делу.

— Нашему делу? — повторила она со смешком. — Я не помню, чтобы у нас с тобой когда-нибудь были общие дела.

— Луиза, мы уже три года как работаем вместе, — сказал Брачер весело. — Или ты думаешь, тебе просто повезло, когда мистер Халл взял тебя, безработную, не имеющую никакого опыта медсестру, и вдобавок ничего не смыслящую в лабораторной работе?

Она нахмурилась.

— О чем ты?

— Ну как же, о Центре генетических исследований „Халлтек“, конечно. Весь этот комплекс находится под моим контролем, равно как и многое другое за его пределами. Я всегда сам знакомлюсь с личными делами всех без исключения поступающих на работу, и когда я увидел твое, что ж… — Он пожал плечами. — Но не надо благодарности, Луиза. Я был очень рад тебе помочь.

Она кивнула, с трудом сдерживая раздражение.

— Так это ты руководишь Центром?

— Именно.

Ее ноздри затрепетали.

— Спасибо, Фредерик. Теперь у меня не осталось никаких сомнений относительно ухода с этой работы.

Она решительно направилась к двери, но тут Брачер рассмеялся и сказал:

— Не суетись, Луиза, сядь. Тем двум ребятам пришлось изрядно попотеть сегодня, чтобы доставить вас сюда. Не думаю, что они придут в восторг, если вы уйдете так скоро.

Она поняла угрозу и уже не сопротивлялась, когда он взял ее за руку и подвел к большому кожаному дивану справа от стола.

— Ты не меняешься, дорогая кузина. Снова споришь со мной, зная, что я в конце концов все равно выиграю.

Брачер с воодушевлением играл роль гостеприимного и внимательного хозяина. Как только Луиза с мужем сели на диван, снова открылась дверь и вошел Бриггс. У него в руках был серебряный поднос с тремя хрустальными фужерами и бутылкой шерри.

— Хорошо, Бриггс, — сказал Брачер. — Эти двое… Как их зовут?

— Бауманн и Хокинс, — ответил Бриггс.

— Да, именно. Ты объяснил, чем им предстоит заняться сегодня вечером?

— Пока нет, капитан. Я подумал, что до захода солнца есть еще время.

— Иди и скажи им, что нужно делать, и проследи, чтобы все было готово.

Бриггс поставил поднос на стол и вышел.

Брачер повернулся к своим основательно приунывшим гостям.

— Полагаю, вы не откажетесь немного выпить.

— М-м, нет, спасибо, Фредерик, — сказал Невилл, прокашлявшись, — я не думаю…

Брачер наполнил все три фужера, не обратив внимания на слова Невилла, и поднял свой для тоста.

— За белую расу, — сказал он.

Он глотнул шерри, краем глаза заметив, что Невилл сделал то же самое. Луиза держала свой фужер в руке, продолжая рассматривать брата с подозрением и очевидной неприязнью. Невилл взглянул на жену, затем на Брачера, и отметил про себя их удивительное внешнее сходство. Конечно, Луиза возмутилась бы, доведись ей услышать, что и она, и Брачер, со светлыми, почти белыми волосами и прозрачными голубыми глазами представляют собой воплощение старой нацистской мечты. Оба были высокого роста и отличного сложения, хотя в стройности Брачера чувствовалась сила, а Луизу отличала хрупкая женственность. Безупречной формы нос, высокие аристократические скулы, прекрасная, почти прозрачная кожа и длинные тонкие пальцы — все это было в них так похоже. „Они словно родные брат и сестра“, — подумал Невилл. Ему пришла в голову мысль, что страстная этическая цельность Луизы и фанатический национализм Брачера были двумя сторонами одной медали, отражением двух натур, непоколебимых в своей правоте и потому односторонних, по-своему идеалистичных и нетерпимых.

Конечно, между ними есть большое отличие, думал Невилл, потягивая шерри, который он, в общем-то, не хотел, но пил, чтобы хоть немного успокоиться. Отличие в том, что в основе страстности Луизы лежит служение Христу и самопожертвование, тогда как Фредерик, судя по тому, что о нем говорили, — убийца. До этого дня Невилл встречался с Брачером всего несколько раз, и Брачер был из тех людей, мировоззрение которых становится понятным буквально при первой встрече. Невилл знал, что Брачер был когда-то кадровым офицером морской пехоты, воевал во Вьетнаме, где едва избежал военно-полевого суда за бессмысленное истребление мирного населения. После Вьетнама он оказался в ЦРУ, и одному богу известно, что он там делал десять лет, будучи оперативным агентом. А потом он исчез. Сначала его родственники считали, что он участвует в какой-то тайной правительственной операции за границей. Но это предположение не подтвердилось, когда позднее Брачером заинтересовалось ЦРУ, и всех членов семьи одного за другим стали вызывать на допрос, пытаясь узнать его местонахождение. Никто толком не знал, в чем виноват Брачер, но племянник Луизы, Карл, уверял, что если бы агенты ЦРУ нашли Брачера, они бы не стали с ним церемониться.

Невилл допил шерри. „Я могу понять, почему ЦРУ охотится за ним, — подумал он. — Несанкционированное массовое истребление людей, или что-нибудь в этом роде“. Брачер считал людьми только белых европейцев нееврейского происхождения. Все остальные — отбросы. И хотя ЦРУ порой действовало так, словно Конституция была не более, чем незначительный раздражающий фактор, Невилл подумал, что видимо, и там не очень-то нуждались в агентах с мировоззрением Фредерика Брачера.

Луиза тоже не спускала глаз с брата. Неприязнь боролась в ней с чувством жалости. Она вдруг вспомнила, каким героем он ей казался много лет назад в своей ослепительной форме, как сильно она любила его. „Что же произошло?“ — подумала она уже в который раз. Он всегда предпочитал физическую силу интеллектуальной, никогда не сочувствовал социальным движениям или всеобщим прогрессивным настроениям, которыми жила Америка его юности. Что же такое с ним случилось, что превратило его из молодого идеалиста в ярого расиста фанатика? Это могла быть война, или его служба в ЦРУ, или… или… Она вздохнула, совершенно не представляя, почему Фредерик отвернулся от всего того, что, по ее мнению, было истинным и справедливым. Впрочем, сейчас ей меньше всего хотелось обсуждать это с ним. Она думала, как бы поскорее выбраться из этого Центра и улететь в Намибию.

— Луиза, — улыбнулся Брачер, — тебе не нравится шерри? Я могу сказать, чтобы тебе принесли что-нибудь другое.

— Не надо. Я хочу услышать от тебя объяснения, — холодно сказала Луиза. — И перестань притворяться, что тебя очень радует встреча старых друзей и что ты питаешь ко мне неясные чувства. Ты прекрасно знаешь мое мнение о тебе, а я не заблуждаюсь относительно того, что ты думаешь обо мне.

Он рассмеялся:

— Ты ошибаешься во мне, дорогая. Ты всегда была неправильного мнения обо мне.

— Неужели? — она скептически подняла брови.

— Конечно. Но раз уж у тебя нет настроения для дружеской беседы, позволь мне перейти к делу. Во-первых, — он повернулся к Невиллу, — прошу прощения за некоторую бесцеремонность, с которой вас сюда доставили. Нашей первой заботой была секретность. Надеюсь, я не причинил вам больших неудобств.

— Что ты, нет, нет, все в порядке, — сказал Невилл с подобострастным смешком.

— Джон! — с отвращением пробормотала Луиза.

— Ну и прекрасно, — сказал Брачер. — Дело в том, что мне нужна твоя помощь, Джон. Мне нужен человек, которому я мог бы довериться. Ты всегда был немного идеалист, Джон, но для меня главное, что ты знающий человек. А инстинкт самосохранения заставит тебя держать язык за зубами. — Он взглянул на сестру. — И уверен, тебе не составит труда утихомирить Луизу. Ты же не хочешь остаться вдовцом, Джон?

— Н-нет, Фредерик, к-конечно нет.

— Хорошо, — Брачер удовлетворенно кивнул, — я так и думал. Видишь ли, мне нужен специалист в области медицины и психологии. Кажется, у тебя есть докторская степень в психологии, и насколько мне известно, недавно ты прошел медицинскую интернатуру, не так ли?

— Да, это правда. Я поражен твоей осведомленностью.

— Меня всегда интересовало все, что связано с моими родственниками, — сказал Брачер. — Итак, ты собираешься стать миссионером. Едешь в Намибию делать прививки от полиомиелита неграм-коммунистам, или что-то в этом роде.

— Я, м-м… да, мы собираемся работать в Африке, — подтвердил Невилл.

Было очевидно, что Брачер отнюдь не симпатизирует его предстоящей деятельности, и пастор постарался сменить тему, а заодно и пресечь возражения жены, которые — он чувствовал — ей не терпелось высказать.

— Ты интересуешься психологией? Но, Фредерик, есть много людей, которые разбираются в клинической психологии лучше, чем я. Мои знания и опыт довольно ограничены.

— Странно, что тебе еще нужны какие-то советчики в этом деле, Фредерик, — вставила Луиза. — Глядя на тебя подумаешь, что ты довольно тесно контактировал с психиатрами. По крайней мере, тебе это не помешало бы.

— Ах, Луиза, — дружелюбно рассмеялся Брачер, — всегда остришь. Нет, я не трачу время на психиатров. Большинство их них я считаю предателями белой расы, которые зарабатывают на жизнь тем, что нянчатся со слабыми. Меня интересует… — Он на секунду замолчал, словно обдумывая что-то. — Скажи, Джон, ты когда-нибудь имел дело с судебной медициной, вскрытиями и тому подобным?

Невилл пожал плечами:

— Только в рамках обычной медицинской практики. А в чем дело?

— Если тебе показать труп, смог бы ты определить причину смерти?

— Думаю, да. Если только там нет ничего экзотического или таинственного. Я ведь не силен в химии.

— Знаю, знаю, — Брачер все еще что-то обдумывал. Затем он встал и сказал:

— Я хочу тебе кое-что показать. Это на третьем этаже. Луиза, тебе, наверное, лучше остаться здесь, потому что это зрелище не из приятных.

— У меня крепкий желудок, Фредерик, — сказала она. — И это очень кстати с таким родственником, как ты.

Он предпочел не реагировать на явное оскорбление.

— Как хочешь. Следуйте за мной.

Брачер, а следом и Невилл вышли из кабинета в коридор. Брачер обернулся и увидел, что Луиза стоит в дверях, сложив руки на груди.

— Ты передумала? — спросил он.

— Нет, но я никуда не пойду, пока ты не скажешь мне, что происходит. — Она угрожающе посмотрела на мужа. — И Джон тоже не пойдет.

Невилл не знал, как себя вести и что сказать. Он не хотел раздражать ни жену, ни Брачера, но тот даже не посмотрел в его сторону.

— Всему свое время, Луиза, всему свое время. Сначала давай поднимемся на третий этаж.

— На третьем этаже ничего нет, кроме шкафов с документацией, — возразила Луиза.

— Значит, ты была там? — спросил Брачер.

— Да нет, — она пожала плечами, — что мне там…

Она вдруг замолчала, осознав, что он имел в виду.

— Вот именно, — Брачер улыбнулся, — никто из обычных сотрудников никогда не поднимается на третий этаж, потому что все знают, что там находятся складские помещения. Удобная ширма, не правда ли, как впрочем и эти медицинские исследования, которыми якобы занимается наш Центр.

Она несколько мгновений смотрела на него, не в состоянии вымолвить ни слова.

— Фредерик, так что здесь происходит в конце концов? — потребовала она, — о чем ты говоришь?

— Я уже сказал, кузина, всему свое время.

Он жестом пригласил ее выйти в коридор, и она, поколебавшись, подчинилась.

— Расскажи мне, что ты знаешь о человеке, который принял тебя на работу, — сказал он по дороге к лифту.

— Ты хочешь сказать, который НАС принял на работу?

— Совсем нет. Крейтон Халл — мой коллега, а отнюдь не начальник.

— Но ведь он платит тебе?

— Нет, — усмехнулся Брачер, — у меня свои собственные средства.

— Добытые, надо полагать, честным путем, — пробормотала она.

— Итак, что ты знаешь о Крейтоне Халле? — повторил Брачер, нажимая на кнопку лифта.

— Ну, — вздохнула Луиза, — я знаю, что он богат…

— Он миллиардер, — кивнул Брачер. — Дальше.

— Он сколотил состояние давно, во времена еще очень низких налогов. Какие-то шахты, по-моему… Он довольно консервативен, и немного филантроп. Когда я поступила сюда, мне сказали, что он отчисляет огромные суммы на генетические исследования в надежде найти средство от рака, СПИДа и прочего.

Она замолчала.

— Или это тоже удобная ширма?

— Именно „ширма“ и очень удобная. Халл — истинный консерватор, я бы даже сказал, реакционер, и нельзя винить его в стремлении вернуть устои прошлого, особенно теперь, во времена всеобщего упадка белой расы.

— Фредерик, ради всего святого!.. — начала было Луиза, но тут подошел лифт, и они вошли в кабину. Брачер нажал несколько кнопок в одному ему известной последовательности, и дверь лифта закрылась.

— Мы с Халлом разделяем одну общую тревогу… — продолжил Брачер. — Не единственную, конечно, но самую важную. Если не предпринять определенных шагов в отношении черных, азиатов и евреев, которые всем заправляют, белая раса обречена на рабство и даже на вымирание.

— Могу поспорить, что это не дает тебе заснуть, — саркастически рассмеялась Луиза.

— Да, Луиза, чего и тебе желаю, — сказал Брачер без тени юмора. — Также думает и Халл.

— Какое отношение все это имеет к Центру „Халлтек“?

— Генетические исследования, разумеется, — ответил Брачер, — улучшение человеческой породы. Ты же помнишь, какие опыты начали СС пятьдесят лет назад? Первые попытки отделить плевелы от зерен, чтобы вывести новую породу людей, высшую расу… Да, было задумано благородное дело, прерванное слепым невежеством западных политиков.

Луиза засмеялась, несмотря на всю свою злость и отвращение:

— Благородное дело?! Ты шутишь, Фредерик! СС? Нацисты? Это же смешно! Да любой школьник знает, что они были сумасшедшими!

— Конечно, любой школьник это знает, потому что система школьного образования контролируется евреями. А между тем, нацисты не были сумасшедшими. Они просто были слишком умеренными.

— Слишком умеренными?! Нацисты были слишком умеренными?

— Да, — сказал он, когда дверь лифта открылась, и они очутились в холле третьего этажа. — Они почти проиграли войну, когда, наконец, осознали, что простая изоляция евреев — это не выход. Их тотальное уничтожение, в серьезном смысле этого слова, началось только в 1943 году. Поэтому так много евреев смогли спастись. А расовым исследованиям, начатым СС, не хватило скоординированности и целенаправленности.

— Ты же болен, Фред! — выкрикнула она и посмотрела на мужа, словно спрашивая: Джон, а ты-то что молчишь? Невилл сперва прокашлялся и сказал, путаясь и сбиваясь:

— Ну… я… то есть… мы все дети Господа нашего. То есть Христос умер за всех нас…

— Джон, не смеши меня, — рявкнул Брачер, отмахиваясь от слов пастора. — Конечно же, мы здесь занимаемся не только евгеникой. Один из наших ученых разрабатывает одну очень полезную идею. Он пытается создать газообразное химическое вещество, которое будет стимулировать вирус СПИДа в тканях кожи с высокой концентрацией меланина. — Он улыбнулся. — Надеюсь, ты еще не забыла школьный курс биологии, Луиза. Меланин — это солнцезащитное химическое вещество, содержащееся в коже человека и регулирующее ее цвет. Чем выше концентрация меланина, тем темнее кожа.

Луиза на секунду задумалась и сказала:

— Я не совсем понимаю.

— Все просто. Как только мы получим этот газ, мы выпустим его в атмосферу, и через некоторое время каждый черный на Земле окажется зараженным вирусом СПИДа. Через несколько лет они все вымрут, и евреи лишатся своего самого полезного инструмента.

Луиза остановилась. Она несколько секунд смотрела на брата, затем развернулась и решительно направилась назад к лифту.

— Я иду в полицию, — объявила она.

Дверь лифта была по-прежнему открыта. Войдя в кабину, Луиза нажала кнопку первого этажа. Дверь осталась открытой. Брачер подошел к лифту, снисходительно улыбаясь.

— Прости, не сказал тебе сразу, сестричка. Не зная кода, ты не тронешься с места. Лестничного хода на третий этаж нет. Окна здесь не открываются, а разбить стекло тебе не удастся. Но даже если ты доберешься до первого этажа, мой друг Бриггс с „кнутами“ не дадут тебе выйти из здания. — Он помолчал. — И, подозреваю, они не будут церемониться.

— Значит, мы пленники, — сказала Луиза дрожащим голосом.

— Гости, поправил ее Брачер, — тщательно охраняемые гости. А теперь, Луиза, пожалуйста, пойдем со мной. Я все объясню через несколько минут.

Он пошел по коридору, Невилл и Луиза последовали за ним.

— Джон, — сказал Брачер, — сейчас ты увидишь человеческие останки. Я хочу, чтобы ты попытался определить причину смерти.

— Разве здесь нет людей, которые могли бы сделать это лучше? — спросил Невилл.

— Ты не понял, — сказал Брачер. — Я уже знаю причину смерти. Я хочу, чтобы ты сам посмотрел и сказал, что ты думаешь. Потом ты поймешь, зачем мне это нужно.

В следующий момент он открыл одну из дверей. Они очутились в большой, ослепительно белой комнате, почти пустой, и Невилл решил, что первоначально она предназначалась под кухню. Брачер подвел их к задней стене, где стояло несколько больших морозильных камер. Брачер подошел к одной из них, и, прежде чем открыть, повернулся к Луизе:

— Предупреждаю в последний раз. Это зрелище не для слабонервных.

— Если мне станет невмоготу, я отвернусь, — холодно ответила она.

— Ну, что ж, — сказал он и рывком открыл дверцу.

Луиза отвернулась почти мгновенно. Ее муж с удовольствием сделал бы то же самое, но Брачер ожидал от него как раз обратного, и было бы неразумно разочаровывать его. Невилл подошел ближе и, с трудом сдерживая тошноту, вгляделся в содержимое камеры. Она была битком набита различными частями человеческого тела: руки, ноги, внутренние органы, отрезанные головы с выпученными глазами, куски мяса и еще что-то, не поддающееся описанию, — все это вместе составляло безобразное месиво из растерзанных трупов.

— Ваше мнение, доктор? — спросил Брачер с легкой насмешкой в голосе. „Какой же ты слабак, Джон“, — подумал он.

Невилл наклонился еще ближе, чувствуя тошнотворный комок в горле. Он посмотрел на эту груду мяса и костей, стараясь по возможности точно оценить характер и размер ран, и отступил от камеры, вытирая со лба пот.

— Конечно, я не могу быть до конца уверен…

— Разумеется, — терпеливо согласился Брачер.

Просто скажи, что ты думаешь.

Невилл вздохнул:

— Эти трупы… Это были твои люди, как их — „кнуты“?

— Да. Ты, должно быть, заметил обрывки кожаных курток, серьги в ушах и бритые черепа?

— Заметил… Ну что ж, как ни странно это звучит, я бы сказал, что этих парней растерзали дикие звери.

— Именно так и решил судебно-медицинский эксперт, — согласился Брачер и, понизив голос, почти заговорщически сказал:

— Но проблема в том, Джон, что этих крутых, хорошо вооруженных парней — и, заметь, их было не менее двух десятков — убил один совершенно безоружный человек.

Невилл уставился на Брачера, не зная, как отреагировать на это невероятное заявление.

— Н-да, это… удивительно, если не сказать больше.

— Вот именно, больше, Джон, — сказал Брачер, закрывая дверцу морозильной камеры. — Это может иметь огромное значение.

— Да, да, конечно, может быть… — охотно соглашаясь с Брачером, Невилл даже отдаленно не представлял, о чем шла речь.

— Пойдемте, Джон, Луиза. Теперь я хочу показать вам некоторых наших пленников.

Они проследовали за ним из комнаты в коридор.

— Думаю, пришла пора узнать, почему вы здесь и что я от вас хочу.

— Наконец-то ты говоришь правду, — сказала Луиза. — И в общем-то неудивительно, что вы здесь держите пленных.

— Твои переживания так трогательны, Луиза, но совершенно неуместны, — спокойно произнес Брачер. — На твое счастье, мы родственники, иначе меня очень бы обидело твое отношение.

— Обижайся, сколько хочешь, Фредерик.

Брачер не привык, чтобы с ним разговаривали в таком пренебрежительном тоне, и ему стоило больших усилий сдержаться и не ударить сестру. Повернувшись к Невиллу, он сказал:

— Тебе известно, Джон, что у нас много сочувствующих, пусть они даже не совсем представляют, чем мы занимаемся здесь, в „Халлтеке“. Тебя, может быть, удивляет, как мне удалось завладеть этими трупами.

— Да, — подтвердил Невилл, хотя как раз этим вопросом он и не задавался.

— Я получил их так же, как и тех двух пленников, которых вы сейчас увидите.

Он пояснил:

— Сочувствующие друзья в местных органах власти. Все официальные бумаги по этим убийствам уничтожены, ордера на арест этих двух человек изъяты и находятся у меня, а их самих отдали в мое полное распоряжение. Надеюсь, вы понимаете, что все это — строго конфиденциальная информация.

— Конечно, конечно, — кивнул Невилл.

Луиза, задыхаясь от ярости, молча шла за мужчинами мимо все еще открытого лифта в другой конец коридора.

— Ты наверняка знаком со словом „лунатик“, — продолжал Брачер.

— Конечно. Лунатик — это сумасшедший.

— И ты знаешь происхождение этого слова?

— Ну да. Да это почти все знают. Корень слова — „луна“. Лунатик — это человек, который сходит с ума в ночь рождения новой луны или ее появления в полной фазе. Считается, что это влияет на жидкое» вещество мозга, примерно так же, как на морские волны.

— Совершенно верно. В прошлом месяце, как раз в последнюю из двух ночей полнолуния в район Гладстон-Крик была вызвана полиция. Прибыв на место происшествия, полицейские обнаружили то, что вы сейчас видели: два десятка «кнутов», разорванных на куски, некоторые — с отъеденными частями тела. Посреди этого побоища стояли два цыгана, те самые, к которым мы сейчас направляемся. Ни один из них не говорил по-английски, но оба знают испанский. По счастью, один из полицейских смог объясниться с ними на испанском. Я прочитал его рапорт. Эти два цыгана не сопротивлялись при аресте и отвечали на вопросы. Так вот, эти ответы и вызвали мое любопытство.

Брачер остановился у какой-то двери.

— Тот, который помоложе, похоже, пытается взять вину на себя, говорит, что он один всех убил. Второй — старик — пытаясь спасти молодого от тюрьмы, утверждает, что его друг не отвечал за свои действия, потому что он оборотень.

Слова Брачера были встречены молчанием. Затем Невилл засмеялся:

— Фредерик, но ведь это…

— Да, я знаю, это абсурд. Но в официальных протоколах есть еще кое-что. Когда врачи осмотрели его — молодого, я имею в виду, — они нашли кусочки человеческого мяса, застрявшие у него между зубов.

Он помолчал, давая им время осознать услышанное.

— Вполне возможно, этот человек — лунатик. В полнолуние его охватывает жажда убийства, настолько сильная и всеразрушающая, что он смог убить двадцать с лишним вооруженных человек, и при этом сам остался без единой царапины. Я не представляю, как ему это удалось, и почему это с ним происходит. Вот что тебе и предстоит выяснить.

Невилл кивнул, как бы раздумывая, но на самом деле совершенно не представляя, что сказать.

— Да, да, я понимаю… Но…

— Ничего ты не понимаешь, Джон, — прервал его Брачер, — потому что ты слушал невнимательно и не думал о том, что я тебе говорил. Поразмысли немного: если нам удастся раскрыть психологический механизм его сумасшествия, если мы сможем обучить его в соответствии с нашими целями и сможем контролировать его, то в наших руках окажется мощное оружие в преддверии войны.

— Войны? — переспросил Невилл. — Какой войны? Сейчас нет никакой войны.

— Ты ошибаешься, Джон, — жестко ответил Брачер, — мы находимся в состоянии войны, и это война за наше существование. Проблема в том, что белая раса в большинстве своем состоит из доброжелательных глупцов, — типа тебя и Луизы, — которые не понимают, что мы давно вступили в войну и проигрываем ее. Но наш решающий удар впереди. Здесь, в «Халлтеке» мы занимаемся сразу несколькими проблемами. Генетические исследования, само собой, но кроме этого, мы пытаемся скоординировать деятельность всех неорганизованных, а зачастую и откровенно анархистских, групп, объединенных идеей превосходства белой расы. Те ребята, которых вы уже видели здесь, — «кнуты», как они себя называют, — будут основной движущей и карающей силой нашей революции. Сейчас для них строится тренировочный комплекс в горах. И когда завершится организационный процесс, когда наше химическое и прочее оружие будет готово, мы начнем восстание против евреев и коммунистов, управляющих страной.

— Фредерик, ты спятил, — твердо сказала Луиза.

Он холодно улыбнулся.

— А ты, Луиза, предала свою расу, своих предков и предаешь своих потомков.

Луиза вздохнула и покачала головой.

— Ну, и все-таки, — включился в разговор Невилл, — а я-то вам зачем нужен? Да, я изучал психологию, но я не практикую ее, и я даже еще не врач. В Намибии, может быть, я…

— Пусть даже так, — прервал его Брачер, — но ты, тем не менее, в этом разбираешься, и получше меня. К тому же, в нашем движении нет подготовленных психологов.

— Не удивительно, — заметила Луиза, — любой психолог, столкнувшись с вами, тут же сел бы писать сопроводительные бумаги в психиатрическую лечебницу.

Он бросил на нее презрительный взгляд.

— Нравится тебе это или нет, кузина, но будущее белой расы находится в руках тех самых людей, которых мы с Халлом пытаемся организовать и сплотить. Великая расовая война уже идет, и мы собираемся нанести решающий удар и победить. И когда это случится, ты будешь счастлива узнать, что твой родственник занимает одну из ключевых позиций в новом правительстве.

Брачер вытащил из кармана связку ключей и открыл дверь. Он жестом пригласил Невилла и Луизу войти. Невилл взял жену под руку, но она оттолкнула его и прошла вперед. Войдя в помещение, они лицом к лицу столкнулись с двумя молодыми людьми, которые не далее как пару часов назад доставили их в Центр «Халлтек» под дулами пистолетов. Бауманн и Хокинс ухмыльнулись.

Брачер запер дверь и повернулся к своим невольным гостям:

— А теперь, Джон, Луиза, позвольте представить вам моего лунатика.

3

Центр генетических исследований «Халлтек» был не только самым большим зданием в Маннеринге, Северная Дакота; это было крупнейшее сооружение во всем округе. Построенное из стекла и бетона, трехэтажное здание Центра имело весьма оригинальную конструкцию, напоминающую гигантскую букву 1 с длинной центральной секцией и боковыми крыльями. Третий этаж был всегда закрыт и, как говорили, не использовался. Впрочем, двух других этажей с лихвой хватало, чтобы обеспечить выполнение Центром своего общественного предназначения, а именно — проведение самых обычных, юридически обоснованных и традиционных по своим методам исследований.

Пятнадцать кабинетов и двадцать пять прочих помещений, предназначенных под конференц-залы, архивы и лекционные аудитории, а также семьдесят пять прекрасно оборудованных лабораторий занимали первый и второй этажи. На третьем этаже тоже были конференц-залы, лаборатории и кабинеты, однако их было гораздо меньше, потому что большую часть помещения занимали камеры секретной тюрьмы.

«Халлтек» представлял собой совершенно безликое сооружение, холодное и неуютное, кричаще-современное — одним словом, лживое свидетельство научно-технического прогресса, передовой технологии и науки. В этом отношении Центр ничем не отличался от сотен подобных зданий, возводимых в Соединенных Штатах в последней четверти двадцатого века, что скорее всего объясняется тем, что к этому времени американские архитекторы выработали и, не покладая рук, воплощают в жизнь целый ряд абсолютно идентичных приемов и теоретических положений. Конструкция всех сооружений, независимо от их назначения, функции или местоположения, должна быть рациональной, прочной и бесстрастной, строгой и ясной, прямой и филигранной.

А посему прохожий, пересекающий широкую пустошь, на которой располагался Центр генетических исследований, мог бы с равной степенью вероятности принять его за фабрику или школу, учреждение или исследовательский комплекс, каковым он по сути и являлся. День ото дня коридоры, лаборатории и кабинеты на первом и втором этажах заполнялись учеными, врачами, медсестрами, а также вездесущими бюрократами и пронырливыми делягами. Здесь бывало множество народа: пациенты, поверяющие врачам свои беды, студенты-практиканты, аспиранты, подрабатывающие в свободное время, школьники, частенько забредающие сюда с экскурсией.

Крейтон Халл, престарелый мультимиллионер, который основал и финансировал Центр, не часто баловал его оживленные коридоры своим присутствием, однако в те редкие моменты, когда ему все же удавалось выбраться из Калифорнии в Маннеринг, он без устали расточал улыбки, пожимал руки и вступал с персоналом в дружеские, а порой довольно легкомысленные беседы. В Центре его любили, хотя, если говорить откровенно, эта любовь объяснялась главным образом тем, что ни один из сотрудников никогда не сталкивался с ним по официальным служебным делам. Он передал руководство Центром в другие руки, и очень редко появлялся сам, чтобы отдать приказ или распоряжение.

На самом же деле Центр был невероятно децентрализован, раздроблен на многочисленные отделы, которые, в свою очередь, распадались на небольшие исследовательские группы, причем ни в одной из групп не знали, над чем работают остальные. Всем было известно, что где-то в Центре кто-то занимается исследованиями в области раковых заболеваний, однако никто не знал, кто и где. Все отделы и группы подчинялись Генеральному директору Уильяму Пратту, который не был ни врачем, ни ученым, ни бизнесменом. Никто не знал, почему именно он руководит Центром и какая у него профессия, однако он был главным, он подписывал ведомости на зарплату и утверждал исследовательские программы.

Сотрудники были в неведении относительно очень многого, и децентрализация усугубляла ситуация настолько, что у них даже мысли не могло возникнуть по поводу каких-либо расспросов. Никто не знал, кому принадлежат таинственные инициалы «Ф. Б.»-, время от времени появляющиеся на приказах, подписанных Праттом. Никто не знал, по какой причине третий этаж всегда закрыт и не используется, тогда как первый и второй так густо заселены. Никто не знал, почему значительная доля научных разработок касается предметов, которые можно лишь с большой натяжкой отнести к генетике. (Впрочем, само собой разумеется, кто-то и где-то внутри Центра занимался по-настоящему нужным делом.).

И, кажется, никому не было дела до того, что лифты не поднимались выше второго этажа, что на панели управления каждого лифта вообще отсутствует кнопка с цифрой «3».

Кажется, никто не задумывался, почему среди трехсот сотрудников Центра не было ни одного негра или испанца, ни одного индейца или еврея.

И уж само собой разумеется, что ровно в пять, когда заканчивался рабочий день, все они дружно отправлялись по домам. Для работы сверхурочно необходимо было получить специальное разрешение, которое по той или иной причине никогда никому не давалось. Пожилой охранник службы внутренней безопасности покидал свой пост в холле у центральных дверей, как только являлся его ночной сменщик — молодой человек в плохо пригнанной униформе с лицом желтовато-серого цвета, серьгой в ухе и гладко выбритой головой. Когда наступала ночь, он открывал двери, и Центр заполнялся молодыми людьми, расхаживающими повсюду с видом истинных хозяев, одетыми в кожаные куртки со свастикой на рукаве.

И когда на третьем этаже загорался свет, и прошедшие специальный отбор ученые и врачи приступали к работе, когда «кнуты»-охранники занимали свои посты, и в особых звуконепроницаемых комнатах начинались жуткие эксперименты над похищенными людьми, которые сопровождались мучениями и болью, а заканчивались, как правило, смертью, вот тогда в холодном свете звезд и совершались с Центром странные метаморфозы. Здесь переставали бороться с болезнями, но занимались их созданием. Генетика покидала сию обитель, уступая место евгенике.

Словом, Центр уже не был одним из многих исследовательских учреждений, разбросанных по Америке, но странным образом уподоблялся лаборатории Менгеле в Аушвитце.

А в этот воскресный вечер Центр был пуст, не проводились даже специальные исследования. Несколько «кнутов» скучали у входа на первом этаже, да еще двое — Джимми Бауманн и Лайл Хокинс — ждали за дверью того помещения, куда Фредерик Брачер провел. Джона и Луизу Невилл.

Когда железная дверь за ними с треском захлопнулась, Джон со страхом оглядел гладкие, ослепительно белые стены, необычайно высокий потолок, футах в двадцати пяти от пола и маленькие окна под самым потолком, через которые в комнату проникали редкие лучи заходящего солнца. А потом он увидел решетки на окнах и догадался, что это тюрьма.

Он также понял, что комната, куда они только что вошли, была как бы прихожей, за которой находились камеры. В противоположной стене была еще одна железная дверь с зарешеченным оконцем. Когда Джимми Бауманн открыл ее, Невилл увидел длинный узкий коридор, по обеим сторонам которого располагалось множество дверей с решетками. Пока Брачер вел их по коридору, Невилл, не удержавшись, заглянул в одну из камер и тут же содрогнулся, представив, каково оказаться здесь заключенным. Через решетки на дверях вся камера отлично просматривалась. Невилл поморщился, почуяв отвратительный запах человеческих испражнений, пота и грязной одежды, к которому примешивался сильный запах хлорки.

«Помилуй нас, Господи! „— с отчаянием взмолился он.

Брачер, казалось, чувствовал себя совершенно в своей тарелке, словно проводил увлекательную экскурсию.

— Естественно, в первую очередь мы думали о безопасности, — с воодушевлением рассказывал он. — Вот эти стекла, а также окна в коридорах — зеркальные. Предосторожность против любителей подглядывать. Стены звуконепроницаемые, да и вообще все тут сделано из самых современных, самых прочных материалов. Никто не проникнет внутрь и не выйдет отсюда без специального разрешения.

Луиза остановилась и тронула брата за рукав:

— Подожди, Фредерик, подожди. Я не хочу с тобой спорить, а тем более драться. Ты просто должен выпустить нас отсюда. Мне это не нравится, Фредерик… Как-то не по себе… Меня тошнит и вообще…

— Не спеши, Луиза, обдумай все хорошенько, — прервал ее Брачер. — В конце концов ты поймешь, что этим можно гордиться. А теперь помолчи. — Он остановился перед одной из камер. — А вот и наши гости. Молодого звать Янош Калди, а старика — Бласко. Оба имени довольно распространены среди представителей неполноценных рас.

Пока Брачер говорил, Бласко подошел к решетке и начал что-то с жаром говорить на непонятном языке.

Брачер ухмыльнулся:

— Насколько я могу судить, он изъясняется на простонародном диалекте испанского, здесь его никто не понимает. Само собой разумеется, неполноценные в расовом отношении особи попадают сюда только одним путем — в качестве человеческого материала для будущих экспериментов. — Он спиной почувствовал, как при этих словах Луиза буквально впилась в него взглядом, но он не повернулся. День близился к закату, и он рассчитывал воочию увидеть один из припадков Калди, а поэтому ему меньше всего сейчас хотелось тратить время на бесцельные споры с кузиной.

— Но, вероятно, в университете можно найти специалистов в этом языке и, — неуверенно начал Невилл.

— Нет, наши правила безопасности это исключают. Мы не можем допустить, чтобы кто-нибудь узнал, чем мы здесь занимаемся.

Бласко говорил без остановки. В его голосе слышалось отчаяние, страх и мольба. Невилл пожал плечами:

— Я ничем не могу помочь, Фредерик. Я знаю греческий, латинский и древнееврейский. Я знаю французский и немецкий, но этот… увы! — он покачал головой.

— Не будь идиотом, Джон, — грубо оборвал его Брачер. — Я же объяснил причину, по которой вы здесь. Мне нужен психолог, а не переводчик. Нас интересует Калди, не Бласко. Они были вместе, когда их обнаружили, именно поэтому мы и поместили их в одну камеру и не хотим разлучать, пока не выясним, что же произошло и почему.

Луиза изо всех сил пыталась скрыть свой интерес к увиденному и услышанному, однако ей с трудом это удавалось. То, что она мельком увидела в морозильной камере, произвело на нее жуткое впечатление, впрочем ее гнев, уныние и отвращение на самом деле были вызваны скорее неожиданным столкновением с ужасной реальностью происходящего. И где? В месте, которое она, казалось бы, так хорошо знала, где проработала столько лет. Она смотрела на двух заключенных в камере мужчин и чувствовала, как в ней поднимается жалость и одновременно стыд. Бедняги, думала она, и тут же: „А сколько же их тут всего? Пока я в блаженном неведение работала здесь день ото дня, сколько их, таких же бедняг, заключили сюда и издевались и, бог знает, что еще с ними делали, и все это прямо у меня над головой!“

Она смотрела на узников и старалась понять, как повлияло на них пленение. Старшему, Бласко, крепкому на вид мужчине с осунувшимся лицом, было далеко за шестьдесят, а, может быть, и все семьдесят. У него были совершенно белые волосы и пышные, с проседью усы.

Янош Калди, молодой цыган, выглядел больным, что Луиза отнесла на счет обстоятельств, в которых он оказался. По виду ему можно было дать двадцать с небольшим, однако глаза, безучастно разглядывающие черное пятно на стене, были глазами старого человека. У него была очень белая кожа, а густые черные волосы спутаны и забрызганы грязью. Тонкие нервные губы и слегка изогнутый нос придавали ему облик аскета, а сутулые плечи и узкая грудь усиливали впечатление физического нездоровья.

Она резко повернулась к брату, чтобы сказать все, что она думает по поводу бесчеловечного обращения с пленниками, но неожиданно в причитаниях Бласко промелькнуло что-то знакомое, отдельные понятные слова. „Может быть, это итальянский?“ — подумала она. В школе, а затем в колледже Луиза изучала итальянский, на который, как ей показалось, был похож язык Бласко. Впрочем, с мелодичным флорентийским диалектом, который лежит в основе литературного итальянского языка, он, безусловно, имел мало общего. Очень неуверенно она спросила:

— Mi scusa, signore, ma sta parlando italiano?[2]

Глаза Бласко радостно сверкнули:

— Mei fuo capirend? Oh, signore, mei fuo capirend?[3]

— Mi sembra, — ответила она. — Mi sembra di capire, ma questa non italiano, vero?[4]

— Parlo romapscho, signora, romanscho, una linguia dal Alp,[5] — возбужденно проговорил цыган.

— Что это за язык? — потребовал Брачер.

— Он говорит, что это романшский, — ответила Луиза. — Я слышала об этом языке. На нем говорят только в одном месте, в одном швейцарском кантоне. Он немного похож на итальянский, поэтому мы с ним друг друга понимаем.

Брачер широко улыбнулся:

— Не зря я так хотел вновь с тобой увидеться, моя дорогая Луиза! Ну, так расскажи нам, чем же этот приятель так опечален!

Она повернулась к Брачеру и с ненавистью произнесла:

— Не жди от меня помощи, Фредерик! Я не собираюсь участвовать в этом… этом варварском… — ее голос сорвался и вместо слов получилось бессвязное сипение.

— Однако наш друг явно хочет что-то сообщить мне, прямо-таки жаждет, — сказал Брачер, не переставая улыбаться. — Тебе все же придется поработать переводчицей, пусть не для меня, так ради него. — Он слегка наклонился вперед, не сомневаясь в действенности своих слов и точно зная, каким будет ответ. — Ты же не причинишь вреда этому бедняге, не так ли?

Луиза посмотрела Брачеру в глаза, в его взгляде светилась холодная уверенность, и она ощутила, как все ее существо склоняется перед силой его доводов, которые она хотела и не могла опровергнуть. Наконец, она вновь повернулась к Бласко и спросила:

— Cne ci vuol dire, signore?[6]

— Liberatea mei di questa cell! — закричал Бласко. — Incatenate Kaldi, incatenatelo en mettetici il fiore del luper dormente sulle catene, e liberatea mei di questa cella![7]

— Он хочет, чтобы его освободили из камеры, — сказала Луиза.

— Ах, вот так, — засмеялся Брачер. Не обращая внимания на его смех, она продолжила:

— Еще он говорит, что его друга нужно покрепче связать цепями и привязать к нему какое-то растение, но я не знаю, какое растение он имеет ввиду. Он называет его „цветок спящего волка“.

— Скорее всего, их обычные суеверные предрассудки, — сказал Брачер. Он провел рукой по толстым стальным прутьям.

— Так вот… Он останется в этой камере. А цепи нам для этого лунатика не понадобятся. Достаточно и решетки.

— Не достаточно, — вдруг сказал Калди на хорошем английском языке с чуть заметным акцентом.

После неожиданной реплики доселе безгласного узника все растерянно примолкли, а затем Брачер разразился гневной тирадой:

— Во время ареста полицейские говорили с тобой по-английски, и когда тебя привезли сюда, с тобой тоже разговаривали по-английски. Ты что же, думаешь, мы в игрушки играем?

— Когда произойдет превращение, эта решетка не удержит меня, — продолжал Калди, не обращая внимания на слова Брачера. Он говорил ровным бесстрастным голосом, но в каждом его слове слышалась какая-то скрытая печаль:

— Если мой друг Бласко останется здесь, он погибнет. Если вы не сделаете со мной всего того, о чем он говорил, вы тоже погибнете.

Лицо Брачера налилось краской, он сложил руки на груди и проговорил:

— Моим первым правилом всегда было хорошенько научить заключенных, чтобы они не смели угрожать своим тюремщикам, это тебе понятно, цыганская свинья?

— Такие люди, как вы, капитан, должны хорошо понимать разницу между угрозой и предостережением.

Цыган говорил спокойно, разумно и чуть иронично, и это привело Брачера в ярость. Но прежде, чем он смог отреагировать на слова молодого цыгана. Невилл попытался вставить несколько слов:

— Знаешь, Фредерик, что бы ты там не надумал, по развести их по разным камерам, мне кажется, не помешает.

Брачер взглянул на Невилла, от переполнявшей его ярости глаза его сузились и превратились в два горящих уголька.

— Джон, я не привык, чтобы мне перечили и не потерплю этого ни от тебя, ни тем более от этой твари.

— Послушай, Фредерик, — проговорил Невилл, вытирая пот со лба. — Я не одобряю всего этого, тебе это известно…

— Твое одобрение или неодобрение не имеет значения, — злобно пробормотал Брачер.

— Пусть так, пусть так. Но ты хочешь, чтобы я выступил в роли квалифицированного наблюдателя, дал оценку происходящему. Хорошо, я это сделаю, но я не собираюсь нести ответственность за смерть старика. Если Калди действительно так опасен, как он говорит, то ты просто обязан развести их по разным камерам, пока у того не начался припадок. То есть, я хочу сказать, что если человек буйнопомешанный, то он просто напросто убьет второго цыгана, а ты сам сказал, что… ну, что ты хочешь, чтобы он остался здесь, пока окончательно не прояснится эта… эта ситуация.

Брачеру очень не хотелось выполнять просьбу старика-заключенного, и уж меньше всего он желал показать, что предостережение молодого цыгана подействовало, однако ему ничего не оставалось, как признать разумность доводов Невилла:

— Хорошо, Джон, — буркнул он, со злостью глядя на Калди, — я воспользуюсь твоим советом.

Он оглянулся на Бауманна и сказал:

— Отведи старика в другую камеру.

Затем, все еще обращаясь к Бауманну, но глядя прямо в глаза Калди, словно вызывая того на конфронтацию, добавил:

— А этого оставим здесь. С такими решетками никуда он не денется.

Бауманн взглянул на заключенных и ухмыльнулся.

— Да, сэр, — весело сказал он.

Калди не обращал на них никакого внимания, все также безучастно разглядывая стену. Он словно целиком погрузился в свой внутренний мир, откуда только что вынырнул на мгновенье, чтобы сказать несколько слов, и куда сразу же удалился вновь.

Следующие полчаса прошли в спокойных методичных приготовлениях к тому, что у них называлось „припадок Калди“. Для охраны заключенных Брачер вызвал только двух „кнутов“, полагая, что и этого будет более, чем достаточно для двух жалких цыган. Джимми Бауманн отвел Бласко в другую камеру дальше по коридору, а в это время Лайл Хокинс устанавливал штатив и крепил к нему видеокамеру. Затем он вставил пленку в аппарат и занялся дополнительным освещением в камере Калди.

Пока он возился с лампами, дверь в камеру была открыта. И если бы Калди в этот момент попытался убежать, Бауманну или самому Брачеру не составило бы труда пристрелить его; однако цыган не предпринял попытки к бегству, даже не взглянул на открытую дверь. Он без движения сидел на пластиковой табуретке, уставившись в стену.

— Если этот парень действительно подвержен припадкам такой силы, и наши предположения верны, — объяснил Брачер Невиллу, — то для последующих исследований весьма полезным и могут оказаться видеозаписи его необычного поведения.

На это замечание ответила Луиза. Ей удалось, наконец, совладать со своим гневом и раздражением, и сейчас она заговорила с кузеном спокойным, почти грустным голосом:

— Фредерик, ты помнишь, когда мы были детьми, наши матери все время брали нас с собой в церковь?

— Конечно помню, сестренка, — ответил Брачер, добродушно улыбаясь, каждое утро по воскресеньям… Я места себе не находил от скуки.

— Так неужели ничего из того, что ты у слышал и узнал в церкви, не имеет для тебя значения? Неужели тебе ничего не дорого, ну хоть чуточку? — Она готова была разрыдаться. — Фредерик, разве ты не понимаешь, что ты поступаешь дурно, что это элементарно противоречит нормам морали?

Брачер, казалось, был удивлен и почти смущен таким откровенным — как он это охарактеризовал — проявлением инфантилизма со стороны Луизы.

— Ах, да перестань ты, Луиза!

— Разве ты не помнишь, как Христос говорил о том, что нужно любить врагов наших и что ударившему тебя по щеке подставь другую? Разве ты забыл его слова: „Возлюби ближнего как самого себя“?

Брачер наклонился к ней и, глядя прямо в глаза, сказал очень отчетливо, словно сообщая абсолютную истину:

— Не забывай, Луиза, что Иисус был евреем!

Луиза молчала. Это заявление просто ошеломило ее.

После того, как Лайл Хокинс кончил возиться с подсветкой и проверил готовность аппаратуры к съемке, делать уже ничего не оставалось, только ждать. Брачер подумал уже, не послать ли за шерри, но потом решил этого не делать. Он выкурил несколько сигарет, забавляясь тем, что пускал дым в лицо Невиллу, пока тот не закашлялся. Джимми Бауманн стоял рядом с дверью, сжимая в руках ружье, Хокинс возле штатива с видеокамерой ждал, когда Брачер даст команду снимать. Брачер находился по одну сторону штатива, а Невилл, вопреки своему желанию — по другую. Оба внимательно наблюдали за Калди. Луиза сидела на стуле возле двери, страстно желая уйти, от чего ее удерживала лишь необходимость унижаться перед кузеном, испрашивая разрешения.

Солнце зашло в пять сорок пять, и в маленьком оконце под потолком камеры показалась окутанная облаками полная луна. В шесть часов Янош Калди начал кричать.

— Начинай, — тихо сказал Брачер, и Хокинс включил камеру.

Лицо Калди исказила гримаса страдания, дрожь прошла по всему телу, словно внутри него бушевала невыносимая боль. Его крики стали непрерывными и страшными, и Луиза закрыла уши ладонями. Цыган упал на пол, скорчившись и подтянув колени к подбородку, но в следующее мгновенье с диким визгом он раскинул ноги и руки в стороны. Нечеловеческие крики сливались с хрустом костей. Зрелище было настолько ужасным, что Брачер и Невилл с открытыми ртами подались вперед, не веря своим глазам.

Калди менялся.

Сначала эта перемена в облике была едва уловимой: почти незаметное удлинение рук, сопровождающееся отвратительным звуком разламывающихся костей. Его плечи начали раздаваться, словно их накачивали воздухом, а на руках, спине и груди вздулись бугры мускулов. Черные глаза сделались желтыми и засветились, а отблеск боли и отчаяния, который прежде отражался в таком живом человеческом взгляде этих глаз, начал меркнуть, и вот уже в глубине их зародилось что-то звериное, дьявольское, пугающее. Ноги заметно укоротились, словно компенсируя избыточную длину рук, и вдруг на всей поверхности тела начала расти шерсть, как будто разом открылись все поры. Калди поднялся на колени и уставился на своих захватчиков, однако от прежнего Калди в нем почти ничего не осталось. Кровь хлынула изо рта, когда длинные клыки прорезали десны сверху и снизу; лицо начало удлиняться к низу от короткого носа с мясистыми влажными ноздрями и вскоре превратилось в заросшую косматой шерстью морду. Изо рта показался длинный собачий язык и плотоядно облизнул губы.

Калди вскрикнул еще раз, и затем, когда в его глазах потухла последняя искра разума, он принялся рычать.

Существо — ибо это уже был не Калди — стояло на задних лапах и разглядывало людей по другую сторону решетки с откровенным, смешанным с какой-то звериной ненавистью, аппетитом. На мгновенье все замерли: и Невилл, и Брачер, и“ кнуты». Позади всех Луиза прошептала: «Боже всемилостивый!..»

Эти слова как будто послужили сигналом к действию. Чудовище бросилось на решетку, потом еще раз и еще, пока решетка целиком не выломалась из стены, с грохотом обрушившись на пол.

Луиза и Невилл в ужасе закричали, Хокинс бросил камеру и отпрыгнул назад, Бауманн направил ружье прямо на оборотня и выстрелил из обоих стволов. Но он с таким же успехом мог стрелять бумажными пулями, ибо ударяясь о грудь монстра, они не причиняли ему вреда. Яростно рыча, монстр набросился на Бауманна. Острые когти, как в масло, вошли в горло «кнута» и, зацепив челюсть, с хрустом выдрали ее. Следующим ударом когтей он смахнул с плеч голову, которая, нелепо подпрыгивая, покатилась прочь.

Луиза бросилась по коридору к выходу. Ее муж и кузен последовали за ней, в то время как до смерти напуганный Лайл Хокинс схватил штатив с видеокамерой и начал изо всех сил колотить оборотня по голове и плечам. Однако тот, не обращая внимания на удары, словно тяжелый штатив был тонким прутиком, вонзил клыки Хокинсу в предплечье, вырвал большой кусок мякоти и проглотил его. «Кнут» страшно закричал. А чудовище уже бежало к выходу из коридора, оставив Хокинса корчиться в луже собственной крови.

Все это произошло так быстро, что ни Брачер, ни Невилл, ни Луиза не успели добежать до стальной двери в прихожей, за которой был выход. Когда оборотень ввалился в прихожую из коридора, Брачер, стараясь не привлекать внимания, замер без движения в одном углу, а его сестра с мужем затаились в другом.

Здесь монстр остановился, в растерянности озираясь по сторонам, словно озадаченный тем, что после камеры и коридора оказался не на улице под звездным небом, а попал в другое помещение. Казалось, он забыл об остальных людях, целиком сосредоточившись на поисках выхода. Его ограниченный разум был не в состоянии постичь природу и назначение двери в противоположной стене. И он медленно обводил взглядом стены и потолок, ища хоть какой-то проем.

Брачер, не сводивший глаз с монстра, в тоже время осторожно манипулировал рукой, дюйм за дюймом продвигая ее к кобуре с пистолетом, однако вскоре он прекратил это занятие, рассудив, что если уж Бауманн с ружьем не смог остановить зверя, то какая польза будет от его пистолета. И он стоял все так же неподвижно, уповая лишь на то, что чудовище не заметит его и набросится сначала на Невилла и Луизу, тем самым дав ему возможность добраться до двери.

Джон и Луиза, прижавшись друг к другу и дрожа от страха, замерли в углу, ни минуты не сомневаясь в том, что живыми им из этой комнаты уже не выбраться. Но в этот момент монстр заметил небольшое окно под самым потолком, сквозь решетку которого было видно яркую луну и звезды, пробивающиеся сквозь тучи. Он попытался допрыгнуть до окна, расположенного на высоте двадцати пяти футов от пола, но неудачно. Тогда он прыгнул опять и на этот раз ему удалось ухватиться за прутья решетки. Оборотень сверху оглядел камеру и злобно зарычал, а затем, повиснув на одной руке, выдрал другой несколько прутьев из решетки, и одним ударом мощной лапы пробив толстое стекло, подтянулся, выпрыгнул в образовавшееся отверстие и скрылся в ночи.

Несколько минут Брачер, Невилл и Луиза стояли без движения, никак не реагируя на происшедшее. Затем Невилл упал в обморок, а Луиза истерически зарыдала. А капитан Фредерик Брачер, которого давно привычные ему атрибуты смерти оставили равнодушным, мечтательно улыбался, изумляясь дерзости, своих планов, начинающих уже обретать конкретную форму.

4

Когда Брачеру было семь лет, он и его друг попались на какой-то шалости, и учительница отправила их к директору школы. Он помнил то чувство, с которым он, маленький испуганный мальчик, стоял перед лицом власти, как колотилось в груди маленькое сердце и поднималась тошнота, как дрожали ноги, пока он ждал, что всемогущий директор откроет рот и вынесет свой приговор.

Сейчас он ощущал примерно то же самое.

Его просьба о срочной встрече была удовлетворена, и теперь он стоял в напряженном ожидании, прислушиваясь к стуку сердца и ощущая, как подкатывает тошнота, пытаясь справиться с дрожью в ногах.

Разница, конечно, была. Сейчас он боялся не наказания, а недоверия, отказа от его предложения. Он прекрасно сознавал, что власть сидящего перед ним человека была не призрачной властью директора школы, речь шла о сотнях миллионов долларов и невероятном политическом влиянии, которым располагал этот человек. Влияние — это все равно, что власть или деньги. Его никогда не бывает слишком много, а Крейтон Халл хотел еще больше и всегда добивался этого.

Брачер понимал, что в интеллектуальном отношении Халл отнюдь не превосходил его, что они союзники и равноправные участники одного большого дела. И в то же время трудно равняться с человеком, личное состояние которого выражается десятизначным числом. И хотя Халл не управлял Центром лично, он являлся его владельцем. Это было его любимое детище, и все решения по новым проектам необходимо согласовывать с ним.

Пока Халл читал отчет, Брачер размышлял над тем, насколько обманчива может быть внешность. Крейтон Халл совершенно не производил впечатления важной персоны, и ничего в его манерах и поведении не говорило о той необъятной власти, которой он обладал в экономической и политической жизни страны. Владелец огромного состояния, крайне правый реакционер, расист и антисемит, он скорее походил на клерка, давно вышедшего на пенсию, или на престарелого начальника почты в какой-нибудь маленькой деревушке. Бумаги, разбросанные по всему столу, вполне могли сойти за графики производственной деятельности небольшой фирмы, которые внимательно просматривал мелкий служащий. Халл отлично подходил для этой роли: маленькие круглые очки, лысый череп в обрамлении редких седых волос, аккуратный округлый животик, тонкие губы на изборожденном морщинами лице.

И лишь по ярлыкам на папках можно было догадаться о содержащихся в них отчетах о различных экспериментах и исследованиях, проводимых в Центре генетических исследований под покровом ночи; и только такой человек, как Брачер, целиком разделявший убеждения и ненависть Халла, его идеализированные представления о прошлом Америки и апокалиптические видения ее будущего, знал, что именно находится в этих папках.

Халл был занятой человек и, несмотря на преклонный возраст, вел активную жизнь. Поэтому несмотря на многолетнее сотрудничество, Брачер не мог запросто прийти к нему, когда ему этого хотелось, без предварительного уведомления о встрече. Штаб-квартира Халла находилась в Калифорнии, и сейчас Брачер стоял в обитом плюшем кабинете на последнем этаже принадлежавшего Халлу небоскреба в Лос-Анджелесе и ждал, пока старик покончит с отчетом. Этой встречи Брачер добивался неделю.

Халл аккуратно отложил машинописные листы в сторону и поднял на Брачера маленькие, непроницаемые змеиные глазки. Брачеру показалось, что старик слышит биение его сердца. Наконец, Халл заговорил. Его голос звучал мягко и ровно, и в нем слышалось недоверие:

— Оборотень, Брачер? Вы хотите сказать, что вы поймали оборотня?

«Ну, а теперь, главное — не упустить момент,» — подумал Брачер.

— Знаю, мистер Халл, знаю. Сама эта мысль настолько нелепа, что я тоже не поверил, пока не увидел все своими глазами. Во время ареста старик — Бласко — сообщил об этом через переводчика, и я, разумеется, счел это не более, чем предрассудком. Я уверен, что ни Бласко, ни этот Калди сами не понимают, как происходит превращение. Однако факт остается фактом, и каким-то образом цыган Калди…

— Я всегда расценивал наше сотрудничество как весьма удовлетворительное и продуктивное, Брачер, — перебил его Халл, совершенно очевидно игнорируя то, о чем говорил Брачер. — Я старик, и не знаю, сколько мне еще отпущено. Я уже давно подумываю о наследнике, меньше всего мне хотелось бы, чтобы это была моя бестолковая племянница. Я думал о вас, Брачер. Мы с вами не заблуждаемся относительно того, что происходит в стране. Мы оба знаем, что нужно делать, и я всегда считал вас человеком, способным на это. — Он разочарованным жестом показал на папку. — И вот вы приходите ко мне, и с чем?! Оборотень, подумать только! — Он помолчал, нахмурив брови. — Может быть, я переоценил вас?

Брачер тщательно подбирал слова. Имея в своем распоряжении неопровержимое доказательство, он тем не менее не хотел предъявлять его таким образом, чтобы Халлу пришлось извиняться или признать свою неправоту.

— Вся эта история похожа на бред, мистер Халл, я понимаю. Но у меня есть видеопленка с записью событий, на которые я ссылаюсь в отчете. Наверное вам следовало бы посмотреть ее, прежде чем мы продолжим обсуждение.

Халл помолчал, обдумывая что-то.

— А как вам удалось сделать запись?

— Сначала я полагал, что этот цыган — просто маньяк-убийца, безумие которого мы могли бы использовать в своих целях. Поэтому я решил записать на пленку его поведение во время припадка. Кроме того, я устроил так, чтобы при этом присутствовал муж моей двоюродной сестры в качестве наблюдателя. Этот человек — доктор психологии, а с недавних пор и обладатель медицинской степени.

Брачер вспомнил о глубокой, иногда даже эксцентричной религиозности Халла и добавил:

— А вообще-то он пастор.

Халл одобрительно кивнул:

— Он прошел проверку?

— Я не вижу в этом необходимости, мистер Халл, — быстро ответил Брачер, я знаю его много лет. — И вы можете поручиться за него?

— Я могу поручиться за его лояльность и молчание. — Рассудив, что этих заверений будет достаточно, Брачер продолжил:

— Мы снимали Калди с близкого расстояния с того самого момента, когда началось превращение, и до тех пор, пока он не вырвался из камеры. Съемку вел Лайл Хокинс — один из наших парней. Когда Калди набросился на нас, Хокинс прекратил съемку и даже пытался действовать треногой видеокамеры, как дубинкой. Брачер нервно облизнул губы. — Мистер Халл, вы знакомы с моей биографией и знаете меня лично. Вам известно, что я не подвержен иллюзиям и эмоционально устойчив, в противном случае ни о морской пехоте, ни о ЦРУ для меня не могло быть и речи. Принимая во внимание все это, я повторяю свою просьбу: пожалуйста, посмотрите эту пленку.

Халл долго, в упор разглядывал Брачера. Затем коротко бросил:

— Хорошо, где она?

У моего адъютанта, он ждет за дверью, — ответил Брачер, чувствуя огромное облегчение. Первое из тех препятствий, которые ему сегодня предстояло преодолеть, было позади. — У вас в кабинете есть телевизор и видеоаппаратура, поэтому, если вы не возражаете…

Халл протянул руку к панели управления в углу стола и нажал кнопку. Две половинки деревянного панно на противоположной стене бесшумно раздвинулись в стороны, открывая комплекс телевизионных мониторов и разнообразного электронного оборудования. Халл откинулся на спинку кресла и сложил руки на коленях.

— Приступайте, — мягко сказал он.

Следующие несколько минут показались Брачеру бесконечными. Бриггс принес пленку, вставил ее в магнитофон и нажал на кнопку воспроизведения. Брачер чувствовал себя, как на иголках. Халл сидел, не шевелясь, его лицо оставалось безучастными непроницаемым все время, пока Янош Калди двигался на экране, отражаясь в бифокальных очках старика. Брачер тщетно пытался определить, какие чувства вызывают в Халле разворачивающиеся перед ним события.

Видеопленка зафиксировала все: от первого судорожного спазма, согнувшего Калди пополам, и до того момента, когда оборотень стал бросаться на толстые прутья решетки, после чего Хокинс прекратил съемку. Больше на пленке ничего не было, и Бриггс выключил аппарат.

Брачер повернулся к Халлу в ожидании ответа.

Халл сидел задумчиво, прижав к губам пальцы. Затем он сказал:

— Еще раз…

Брачер кивнул Бриггсу, и тот снова включил видеомагнитофон.

Наконец, Халл объявил:

— Перемотайте пленку к началу. Сейчас в Калифорнии находится профессор Пратт. Он прибыл по моему приглашению и пробудет здесь пару недель. В данный момент он в этом здании. Я хочу, чтобы он тоже взглянул на это.

Он наклонился к селектору и отдал секретарю распоряжение разыскать Пратта и попросить его срочно подняться к нему в кабинет. Брачер знал, что эта вежливая просьба равносильна приказу, и действительно, не прошло и пяти минут напряженного ожидания, как появился Пратт.

Уильям Генри Пратт официально являлся главой администрации Центра «Халлтек», и лишь немногие сотрудники знали, что фактически руководил Центром Брачер. Положение Пратта было довольно странным, ибо его квалификация явно не соответствовала той высокой должности, которую он занимал, тем более что это было связано с научными исследованиями. В прошлом он в течение семи лет учился в пяти разных колледжах, пока, наконец, не закончил один из них с дипломом по антропологии, причем с очень низким средним баллом. Вся его учеба была хаотичной, лишенной какой-либо определенной цели. Он разработал свою собственную этническую теорию рас и опубликовал на эту тему несколько статей в крайне правых журналах, чем и заинтересовал Крейтона Халла.

Какое-то время Пратт работал преподавателем в одной частной школе в Огайо, и когда Халл разыскал его, он уже был под следствием по обвинению в развратных действиях в отношении нескольких своих учениц. Для человека, столь искушенного в жизни, Халл обнаруживал поразительную наивность во всем, что касалось научных знаний, и на него произвели впечатление псевдонаучные рассуждения Пратта о расовой принадлежности и биологии человека.

До того знаменательного момента, когда Халл решил использовать его в качестве прикрытия для Брачера, Пратт работал над тем, что он сам называл «делом всей своей жизни», «научным шедевром» и «своим великим вкладом в мировую науку», — над расовым словарем. Пратт считал, что каждый человек подлежит классификации по биологическому виду и расовым признакам. Щедрая финансовая поддержка Крейтона Халля обеспечивала бурную деятельность Пратта по классификации людей в разных частях света. Ему пришлось прервать составление своего словаря, когда Халл пригласил его в Центр «Халлтек», но о своих теориях он никогда не забывал.

Брачер нетерпеливо ждал, когда Халл заговорит. Из опыта работы с ним он знал, что старик всегда открывает дискуссии одним из двух способов: он либо сразу высказывал свое мнение о предмете обсуждения, либо сначала спрашивал мнение окружающих. Если сейчас Халл начнет с того, что он думает о Яноше Калди, это означает, что решение уже принято, и Пратт должен всего лишь послушно согласиться с ним. Брачер же надеялся, что старик попросит Пратта дать оценку увиденному.

— Капитан принес мне видеопленку, профессор, — начал Халл, наделяя Пратта званием, на которое у того не было никакого права. — Это запись одного весьма необычного происшествия, в котором замешан некий цыган. — Он сделал паузу, и Брачер затаил дыхание. — Я прошу вас посмотреть эту пленку и высказать свое мнение.

Брачер облегченно вздохнул, когда видеомагнитофон был включен в третий раз. «Мне и не нужно, чтобы Халл полностью поверил, — сказал он себе, — достаточно, если он признает, что это заслуживает внимания и согласится на проведение исследований. А уж логика развития событий так или иначе приведет к намеченной цели.»

Когда пленка кончилась, Брачер с удовлетворением отметил, что Пратт просто ошеломлен увиденным. Самозваный расовый эксперт снял очки с толстыми стеклами и вытер лоб платком. «Все-таки есть в нем что-то отталкивающее», — подумал Брачер. Может быть то, что его толстая шея постоянно блестела от пота, или складки на жирных щеках, которые появлялись, когда он улыбался, и почти полностью закрывали маленькие глазки. Брачер не сомневался, что этническое происхождение Пратта заслуживало доверия, но его внешний вид был весьма далек от расового идеала. «И тем не менее, — напомнил себе Брачер, — эта жирная свинья пользуется у Халла авторитетом, и при необходимости может оказаться ценным союзником».

Халл подождал, пока профессор соберется с мыслями, и спросил:

— Ну, как по вашему? Это возможно?

Пратт прокашлялся:

— Прошу прощения за мой вопрос, мистер Халл, но не допускаете ли вы, что эта запись смонтирована или еще каким-то образом фальсифицирована?

Вместо ответа Халл посмотрел на Брачера, и тот отрицательно покачал головой:

— Ни в коем случае, профессор. Я лично присутствовал при съемке.

Пратт кивнул и задумчиво поджал губы. Он хорошо знал Брачера и ни минуты не сомневался в преданности бывшего капитана морской пехоты великому делу очищения Соединенных Штатов.

— В таком случае, мистер Халл, мне остается только сказать, что это абсолютно невозможно, но тем не менее это — факт.

На лице Халла ничего не отразилось:

— Что вы думаете по этому поводу, профессор?

Пратт насупил брови:

— В природе встречаются аналоги данному явлению, мистер Халл, не идентичные, но вполне соответствующие данной ситуации. Здесь мы, по всей видимости, имеем какую-то спонтанную генетическую мутацию, затрагивающую структуру клеток вплоть до молекулярного уровня. Цыгане, конечно, представляют собой низшую форму жизни, — недочеловеки, как впрочем и азиаты, — но их физическое сходство с людьми как бы защищало их от комплекса исследований, необходимых для понимания их биологической сущности.

— Вы упомянули аналоги в природе, — сказал Халл. — Например?

— Ну, обычные метаморфозы: превращение гусеницы в бабочку или головастика в лягушку…

— Но в нашем случае, — вступил Брачер в разговор, — превращение происходит с определенной периодичностью, и к тому же имеет свойство протекать в обратном направлении.

— Вы уверены? — спросил Пратт.

— В известной степени, да, — ответил Брачер, — хотя абсолютной уверенности у меня нет. Сейчас мы можем быть абсолютно уверены только в том, что превращение произошло. Но мы не знаем, как и почему.

Пратт снова кивнул:

— Мы должны изучить это существо и, если понадобится, далее анатомировать его.

— А вот этого я бы не советовал делать, разве что в крайнем случае, — сказал Брачер, обращаясь к Халлу. — У нас вряд ли будет еще одна такая особь, и наша наука понесет огромную потерю, если мы его без нужды уничтожим.

— Но его необходимо классифицировать, — пробормотал Пратт. — Мне кажется, он даже и не цыган, а скорее, низшая форма псевдочеловека, как, например, африканские негры или американские аборигены. Может быть, следует назвать его «ликантропом».

— Как, как, профессор? — Халл повернулся к Пратту.

— «Ликантроп», это греческое слово, которое дословно означает «волкочеловек». Некоторые психологи описывают ликантропию, как расстройство психики, при котором…

— Я бы не хотел с вами спорить, профессор, — прервал его Брачер, — но в данном случае это уже несколько выходит за рамки простого расстройства психики.

— Да, да, конечно, — согласило! Пратт.

— Господа, — сказал Халл, как бы подводя итог, — итак, мы сделаем следующее: во-первых, вы, Брачер, должны снова его поймать. С этим будут какие-нибудь проблемы?

— Никаких, мистер Халл, — заверил его Брачер. — У меня уже готов план.

— Хорошо. После его поимки нужно провести исследования.

Халл поднялся из-за стола, и Брачер в очередной раз отметил, как не вяжется неприметная внешность этого маленького человека с его огромной властью.

— Я думаю, — продолжил Халл, — прогресс, достигнутый в генетических исследованиях и экспериментах, проводимых в Центре, следует расценить как весьма обнадеживающий. Но ослабить мертвую хватку, с которой низшие расы вцепились в нашу страну, можно только имея определенные достижения по селекционированию высшей породы людей. Мы обязаны продолжить работу СС, прерванную военным поражением Германии. Наш долг — воссоздать арийский народ, который когда-то правил миром, не испоганенным цветными и евреями.

С учетом этой цели жизненно важным для нас является дальнейшее изучение генетических процессов.

Брачер сделал глубокий вдох. «Теперь!» — подумал он.

— Мистер Халл, поимка и исследование этого существа несомненно важны с точки зрения генетических исследований. Но есть и другие причины…

Халл удивленно поднял брови:

— Например?

— Судя по полицейским рапортам, этот Калди смог убить двадцать с лишним хорошо вооруженных человек голыми руками. Точнее, он разорвал их на куски…

— Да, вы упомянули об этом в отчете, — согласился Халл. Его лицо и голос при этом ничего не выражали.

— Кроме того, в ту ночь, когда он вырвался из Центра, один из моих людей стрелял в него из автоматического ружья с расстояния не более шести футов. Но на нем не осталось даже царапины.

— Так-так, — сказал Халл, — и об этом вы написали…

Брачер подался вперед и заговорил приглушенным, почти заговорщическим голосом:

— Неуязвим… Подумайте, что это значит, мистер Халл. Абсолютно неуязвим…

Халл кивнул, заинтригованный мелодраматическим тоном Брачера и до конца не понимая, куда он клонит.

— Продолжайте, Брачер, продолжайте… — Он снова сел в кресло.

— Посмотрите на это в перспективе, мистер Халл, Брачер говорил с воодушевлением. — Разумно было бы предположить, что происходящее с Калди превращение имеет под собой химическую и только химическую основу. И если нам удастся раскрыть этот химический процесс, то мы сможем выделить его, а если мы сможем выделить процесс, то мы сможем его ВОСПРОИЗВЕСТИ!

Халл наклонился вперед:

— Воспроизвести процесс? То есть… — И вдруг Крейтон Халл широко улыбнулся, глядя на присутствующих с восторгом ребенка, открывшего для себя новую игрушку. — Ну конечно, воспроизвести! Вызвать его искусственным путем!

— Так точно, — сказал Брачер. — Вызвать его по нашему желанию и контролировать в соответствии с нашими задачами.

— А имея в своем распоряжении механизм воспроизведения данного процесса, — вслух размышлял Халл, — мы могли бы испробовать его на наших людях…

— Да, да именно так! — закивал Брачер. — То есть создать неуязвимую армию!

Халл засмеялся. Брачер присоединился к нему.

— Только хорошо бы сделать их неуязвимыми, не превращая при этом в оборотней.

Пратт кашлянул, прежде чем сказать:

— Мистер Халл, этот проект… исследования и опыты, потребуют… много лет.

Халл перестал смеяться:

— Поймите нас правильно, профессор, это отнюдь не причуда. Я верю в оборотней не больше, чем в привидений, вампиров или инопланетян, и для меня неуязвимые чудовища — это такой же бред, как гномы или эльфы. Но вполне возможно, что многие примитивные поверья имеют в своей основе научные факты, и нам дарована редкая возможность выяснить истину об одном из таких предрассудков. В конце концов, профессор, никто не станет возражать, что здесь имеет место какой-то физический процесс, в результате которого этого цыгана невозможно ранить или уничтожить, и который вызывает радикальное изменение внешности. И если нам удастся раскрыть сущность этого феномена, весь ход нашей борьбы за расовую чистоту резко изменится. Но, — он повернулся к Брачеру, — я бы не хотел целиком переключаться на проект, который пока представляет собой всего лишь гипотезу.

— Я прекрасно понимаю, мистер Халл. Если позволите, у меня есть предложение. Моя двоюродная сестра Луиза Невилл, как оказалось, может общаться со вторым цыганом на каком-то варварском альпийском диалекте. Она поможет мне на допросах. А ее муж, как я уже говорил, врач и к тому же психолог. Если во всем этом есть психологическая подоплека, он постарается ее обнаружить. Кроме того, он позаботится о психическом самочувствии пленников столько времени, сколько они понадобятся нам живыми.

Халл чуть заметно нахмурился:

— Брачер, у нас слишком много врагов, чтобы мы могли рисковать. Вы уверены, что этим людям можно доверять? Они хотя бы сочувствуют нашему делу?

— Джоном Невиллом можно управлять и очень легко, — с улыбкой ответил Брачер. — Он готов сочувствовать чему угодно, если это поможет выжить ему и его жене, поэтому он будет делать то, что ему скажут. А вот его жена, моя кузина, исключительно враждебно настроена по отношению к нам и нашему делу.

Халл еще больше нахмурился:

— Но ведь тогда…

— Она находится в Центре под замком, — быстро проговорил Брачер, не дав Халлу возразить, — с постоянной охраной. Пока она у меня, Невилл сделает все, что я ему прикажу.

— Ну, а что потом?

Брачер пожал плечами:

— Как только необходимость в их услугах отпадет, им будет предоставлена возможность добровольно присоединиться к нам. В случае отказа оба будут уничтожены.

Халл поразмыслил над этим:

— И ваша сестра, Брачер?

— Она предала свою расу, — вкрадчиво ответил он. — Она враг. А ее муж просто безмозглый идиот. Пока он приносит пользу, но если я решу, что он представляет опасность, я избавлюсь от него.

— Хорошо, кивнул Халл. — Итак, эти двое. Кто еще вам понадобится, по крайней мере для начала?

— Может быть, химик и биолог, этого, я думаю, будет достаточно.

Халл задумался:

— Не знаю… Сейчас работа ведется сразу по нескольким проектам, и я бы не хотел сворачивать ни один из них… Впрочем, возможно, доктор Реймор отдает на некоторое время одного из своих химиков.

— Мне бы тоже хотелось участвовать, капитан, — быстро вставил Пратт.

— Конечно, конечно, профессор, это само собой разумеется, Пратт удовлетворенно улыбнулся. Брачер снова повернулся к Халлу:

— Сейчас трудно предвидеть результаты и предугадать, как далеко мы продвинемся, тем более с таким малочисленным исследовательским штатом, но чем раньше мы начнем…

— Понятно, — кивнул Халл. — Я скажу Реймору, чтобы он прислал химика. Кстати, профессор, вы знаете ваших сотрудников гораздо лучше, чем я или Брачер. Вот и помогите Реймору сделать правильный выбор. Брачер, когда вы предполагаете снова завладеть цыганом?

— В первую же ночь следующего полнолуния, если все пойдет по плану, — ответил Брачер.

— Отлично, — Халл поднялся, давая понять, что совещание окончено. — Профессор, вы собирались провести в Калифорнии еще неделю. Думаю, при сложившихся обстоятельствах вам следует вернуться в Маннеринг вместе с капитаном Брачером. Да, Брачер, подробно информируйте меня обо всем, что касается нового проекта.

Пратт и Брачер вышли из кабинета. Пратт пошел готовиться к отъезду в Северную Дакоту, а Брачер прямиком направился в первый попавшийся бар. Он чувствовал, что ему необходимо хорошенько выпить, чтобы снять напряжение последних нескольких дней, и особенно часов. Кроме того, нужно обдумать, наконец, план захвата Калди.

5

Народу Мексики пришлось многое пережить за свою долгую историю. Тирания ацтеков, испанское завоевание, революция и сопутствующий ей хаос, вторжения американцев, политическая коррупция, экономическая депрессия и демографическое давление — все это временами ставило нацию на грань вымирания. В большинстве своем спокойные, оптимистичные люди, и они порой доходили до отчаяния в борьбе с жизненными невзгодами. Такое случается со всеми народами, но для одной единственной мексиканки проклятая и безнадежная жизнь, на которую ее обрекла судьба, грозила вот-вот оборваться до срока.

Доктора Карлейсла Реймора, который в эту минуту в одной из комнат третьего этажа центра «Халлтек» нагнулся над бесчувственным телом на операционном столе, едва ли волновали такие пустяки. Зато его очень занимало, почему у этой мексиканки, Корасон Ривьера, светлые волосы и голубые глаза. «Спонтанная мутация? — задумчиво пробормотал он, — или, может быть, случайное проявление незначительной примеси арийской крови?»

Именно светлые волосы и глаза Корасон, составляющие такой резкий контраст со смуглой кожей, и привлекли внимание одного из «кнутов», которых периодически отправляли в разные районы страны с целью отлавливания человеческих отбросов для исследовательских нужд Центра «Халлтек». Корасон влачила жалкое существование уличной проститутки в Сан-Диего до тот рокового момента, как ее накачали наркотиками, обманом увез ли из родных мест и переправили в «Халлтек» в качестве экспериментального материала.

— Замечательно, — пробормотал Реймор. — Светловолосая, голубоглазая мексиканка. Уникальный случай.

— Простите, доктор, вы что-то сказали? — спросила ассистентка. Это была необыкновенно привлекательная молодая женщина, которую отличали аристократические черты лица, высокие скулы и иссиня черные волосы, туго стянутые в узел на затылке. В ее облике было больше не нордической, а, скорее, южной, средиземноморской красоты.

Реймор вздохнул:

— Иногда, Петра, к своему ужасу я обнаруживаю, что мои исследования абсолютно бесплодны. На протяжении многих веков низшие расы впитывали белую кровь и засоряли генетический фонд белого человека. — Он покачал головой. — Временами я сомневаюсь, а сможем ли мы вообще выправить его, отфильтровать низшие элементы, выделить элиту и приумножать ее. Эта задача кажется невыполнимой.

— Безусловно, это растянется на долгие годы, — согласилась Петра Левенштейн. — По крайней мере, на поколения.

— Мы и раньше сталкивались с подобным и парадоксами природы, — задумчиво сказал он, — хотя на моей памяти это первый случай, где индейское происхождение выражено столь ярко. То и дело попадаются светловолосые голубоглазые гибриды. Что это — результат мутации или проявление наследственных признаков генетической структуры? — Он снова вздохнул и покачал головой. — М-да… Глупо, конечно, предаваться нытью, когда впереди столько работы. И тем не менее, мне как-то даже жаль тратить такой редкий экземпляр на эксперимент с заведомо отрицательными результатами, но сегодня к нам пожалует Пратт, и мы обязаны предоставить ему доказательства. — Он кивнул Петре и сказал:

— Приступайте.

Ассистентка подняла шприц к свету, постучала по нему ногтем, чтобы пузырьки воздуха переместились на поверхность, и, слегка нажав на поршень, выдавила воздух. Затем она сделала Корасон Ривьера укол в руку и посмотрела на часы:

— Время — два часа тридцать две минуты.

Она записала время в операционный журнал.

Инъекция была сделана в 2.32 ночи. В 2.33 Корасон Ривьера начала метаться и кричать от боли, которая вывела ее из ступора, а в 2.34 она умерла.

Реймор удовлетворенно кивнул:

— Как я и предполагал. Профессор Пратт ошибался, утверждая что система удаления отходов жизнедеятельности организма у индейцев отличается от подобной системы у представителей высшей расы. Инъекция концентрированной мочевины в кровь этих существ вызывает смерть, мы в этом только что убедились. Отсюда можно заключить, что специфический запах, присущий им, имеет иное происхождение. — Он повернулся к ассистентке. — Составьте подробный отчет, Петра.

Составление подобных отчетов по результатам экспериментов превратилось для Реймора и его ассистентов за год работы в «Халлтек» под руководством Брачера и Пратта в обычную практику. Брачер занимался, как он говорил, «доставкой образцов», организовывая дело так, чтобы жертвы для будущих опытов похищались из разных мест и подальше от Северной Дакоты, и маскируя тем самым связь между неожиданным исчезновением людей и Центром. Пратт одним из первых поддержал идею создания Центра, и именно благодаря поддержке Пратта Халл заинтересовался этими исследованиями. «Наша цель и наша величайшая ответственность перед будущим, — говорил он старику, — заключается в развитии научных достижений в области генетики и биологии человека. Уничтожение слабых и худших представителей человеческого рода в грядущей расовой войне — это лишь полдела. Необходимо всемерно продолжать работу, начатую в эсэсовской Германии: белая раса должна стать расой богов».

Таким образом, благодаря тщательной исследовательской деятельности Реймора и команды ассистирующих ему химиков и биологов, к которой совсем недавно присоединилась и Петра Левенштейн, границы человеческих знаний в этой области постепенно и неуклонно раздвигались.

В ходе своей работы они ставили множество вопросов и решали множество проблем. Со времен завоеваний Третьего Рейха прошло столько времени, что Реймор решил — для собственной уверенности — повторить эксперименты, проводившиеся Менгеле и уже с ним в Аушвитце, с целью проверки полученных ими результатов. Через какое время с точностью до минуты совершенно голый человек замерзнет до смерти на лютом морозе? Что наилучшим образом противостоит гипотермии: тепло человеческого тела, тепло тела животного или искусственное тепло? Какой силы удар потребуется, чтобы размозжить человеческую голову? Если растягивать ноги в разные стороны, применяя равную силу, то через какое время произойдет отделение конечностей от таза, и какую силу требуется при этом применить, и какая нога отделяется первой, правая или левая? И так далее и тому подобное.

Они подвергли вивисекции множество беременных женщин, представительниц различных неполноценных рас, на разных этапах беременности с целью выявления какой-то определенной стадии, на которой развитие зародыша начинает напоминать развитие зародыша идеальных людей. Они вводили голубую краску в глаза и смотрели, не меняется ли их цвет. Они измеряли тепловое воздействие различной степени на кожу, определяя длительность воздействия и точную температуру, при которой на эпидермисе появляются волдыри. Они проводили эксперименты по стерилизации, полагая, что после расовой победы возникает необходимость в дешевом и эффективном средстве, способном предотвратить размножение негров и латиноамериканцев. Они вырезали глаза, уши и языки, ампутировали руки и ноги, чтобы проверить, существуют ли какие-то особые условия, при которых неполноценные расы, подобно низшим формам жизни — таким, как ящерицы — могут регенерировать утраченные части тела.

А впереди еще столько работы, часто думал Реймор, и так мало времени.

Дверь распахнулась, и в лабораторию, широко улыбаясь и протягивая руки навстречу Реймору, вошел профессор Пратт.

— Доктор! — воскликнул Пратт. — Простите за опоздание. Я возился с бумагами и совершенно забыл о времени.

— Ничего страшного, профессор, — сказ ал Реймор, с улыбкой пожимая протянутую руку. — Я не знал, когда вы придете, и поэтому проделал все без вас. — Он кивнул на операционный стол, где все еще лежал труп мексиканки. — Боюсь, вы проиграли мне пиво. Мочевина токсична для индейцев.

Пратт нахмурился:

— В самом деле?

— Без сомнения, — кивнул Реймор, чрезвычайно довольный тем, что выиграл пари. — На это потребовалось менее трех минут.

Профессор пожал плечами:

— Ну что ж, данная гипотеза казалась мне вполне убедительной, хотя, конечно, с моей стороны это было не более, чем предположение. Полагаю, возражать против доводов, полученных экспериментальным путем, было бы бессмысленно.

— Боюсь, что так оно и есть, — огласился Реймор. Он протянул руку в сторону Петры и сказал:

— Познакомьтесь с мисс Левенштейн.

Пратт повернулся к молодой женщине и улыбнулся:

— Очень рад, мисс.

— Взаимно, профессор, — ответила Петра, пожимая потную старческую руку.

— Я составлял подробные отчеты обо всем, что мы проделывали с индейцами со времени нашего последнего совещания в прошлом месяце, — сказал Реймор. — Думаю, вас заинтересуют полученные результаты. Некоторые из индейцев, особенно выходцы из Мексики и банановых республик, как ни странно, поглотили за прошедшие тысячелетия наибольшее количество арийской крови. Естественно, народы северной Испании…

— Да-да, одну минутку, — прервал его Пратт. — Прежде, чем мы всем этим займемся, я бы хотел посвятить вас в одно крайне важное дело. Вот здесь у меня полицейский рапорт и докладная записка, составленная капитаном Брачером. Мистер Халл хочет, чтобы вы с этим ознакомились. Кроме того, у него есть к вам особая просьба. — Из внутреннего кармана пальто он вытащил толстый конверт из манильской бумаги и передал его Реймору со словами:

— Мы начинаем новый проект, доктор, и он обещает быть воистину захватывающим…

— Даже так, — проговорил Реймор, вскрывая конверт и вынимая вложенные внутрь бумага. По мере прочтения рапортов и записки от Халла, брови его удивленно ползли вверх, потом он спросил:

— И это серьезно, профессор? Это правда?

— Я видел пленку собственными глазами, доктор, — ответил Пратт. — Никаких сомнений. Рапорт капитана Брачера точен до мелочей.

Реймор присвистнул:

— Я бы пожертвовал годовым заработком, чтобы заполучить этого человека.

— Конечно, конечно, — сказал Пратт. — Однако мистер Халл не хочет перебрасывать на этот проект наши основные научные силы, пока не убедится, что дело стоит того. Брачер будет руководить проектом, а я назначен пока научным консультантом. Я не сомневаюсь, что как только мы получим первые результаты, весь проект целиком перейдет в вашу компетенцию. А в настоящий момент от вас требуется лишь, чтобы вы выделили химика в помощь доктору Невиллу, или преподобному Невиллу, уж и не знаю, как его назвать.

— Доктор Невилл? Что-то я не припомню такого.

— Он женат на двоюродной сестре капитана Брачера Луизе. Он доктор медицины, а также имеет научную степень в психологии.

— Ко всему прочему, он еще и пастор? — спросил Реймор. Пратт утвердительно кивнул. — Весьма внушительно. Столько научных степеней…

Пратт ползал плечами:

— Уж мы-то с вами знаем, как просто добываются университетские степени, и как мало они на самом деле значат.

Реймор бросил бумаги на стол и принялся расхаживать взад-вперед: — Даже и не знаю, кто из моих людей лучше всего подойдет по своей специализация, — вслух рассуждал он. — Может быть, Белзер. Он, пожалуй, лучший специалист в спонтанной мутации генов. Мне кажется, капитану Брачеру нужен именно такой человек…

Пока Реймор раздумывал, кем из своих ассистентов он может пожертвовать, Петра Левенштейн, движимая любопытством, подошла к столу и заглянула в бумаги. Поначалу она старалась не привлекать внимания, но, увидев слово «оборотень», она побледнела и быстро схватила всю стопку со стола. Забыв о мерах предосторожности, дрожащими руками держа документы, она с жадностью водила по ним глазами.

Пратт вырвал у нее бумаги, раздраженно заметив:

— Это документы личного характера, мисс!

Она не ответила. Вместо этого она посмотрела на Реймора и произнесла с видимым волнением:

— Доктор, вы должны перевести меня на этот проект, просто обязаны!

— Ну-ну, Петра, — начал Реймор, — здесь нужен более опытный специалист, имеющий особую подготовку в…

— Пожалуйста, доктор, прочитайте мое личное дело, — прервала она его. — Все мы прошли тщательный отбор, прежде чем были зачислены в штат, и я уверена, в моем деле вы найдете гораздо более сильные аргументы, чем я могу сейчас привести. Вы увидите, что я имею определенный опыт в области генетики. — Она помолчала. — Кроме того, вы поймете, что у меня есть личные причины для работы над этим проектом.

— Петра, я не могу вас отпустить, — твердо сказал Реймор. — Ваши обязанности здесь…

— …может с таким же успехом выполнять любой из имеющихся в вашем распоряжении химиков, — закончила она. — Доктор, я прошу вас, прочитайте мое досье. Ну, пожалуйста!

Несколько секунд Реймор в нерешительности раздумывал, затем сказал.

— Хорошо. Конечно… Вы не возражаете, профессор?

Пратт пожал плечами:

— Как вам угодно.

Как только Реймор вышел, Пратт повернулся к Петре:

— Мисс Левенштейн, должен вам заметить, что мне не нравится, как вы себя ведете с вашим непосредственным начальством.

Она опустила глаза:

— Кажется, я допустила грубость. Простите меня, профессор, я виновата. Но мне просто необходимо участвовать в этом проекте, понимаете, НЕОБХОДИМО!

Он скользнул по ней оценивающим взглядом, похотливо отметив безупречно чистую кожу и стройную спортивную фигуру. Затем он подошел ближе и сказал:

— Надеюсь, вы понимаете, что окончательное решение будет за мной.

— Да, я понимаю, профессор, — ответила она. — И я буду бесконечно признательна, если вы предоставите мне эту возможность. Меня всегда чрезвычайно занимал процесс мутации. К этой теме — как бы это сказать — у меня свой особый интерес.

Он понимающе кивнул и затем, без лишних предисловий прижал девушку к себе и начал суетливо водить правой рукой по ее ягодицам. Она вся окаменела, но не сделала попытки высвободиться.

— Да, да, конечно, — сказал он, — и я уверен, вы сумеете отблагодарить за это.

Левой рукой он грубо мял и тискал ее грудь. Петра с трудом подавила желание плюнуть ему в лицо и вымученно улыбнулась:

— О, да, профессор, конечно.

Она крепко закрыла глаза и изо всех сил старалась изображать удовольствие, в то время, как Пратт, навалившись на нее всем телом, прижался толстыми мокрыми губами к ее губам. Она почувствовала во рту его язык и ощутила перегар пива и несвежей пиццы.

Напрягая каждый мускул, она с трудом подавила рвоту.

Дверь открылась, и вошел Реймор, на ходу читая содержимое папки. Пратт немедленно отпустил девушку и отступил назад, поэтому когда Реймор поднял голову, он не заметил ничего необычного.

— Думаю, мисс Левенштейн нас вполне устроит, — сказал Пратт.

— Да, да, я склонен с этим согласиться, — кивнул Реймор. — Я предлагаю вам спуститься в мой кабинет, профессор, а через минуту я к вам присоединюсь. У меня есть бутылочка вина, припасенная специально к вашему приходу.

— Конечно, — согласился Пратт, вперевалку направляясь к выходу. — Я с нетерпением жду, когда мы будем работать вместе, мисс, — многозначительно сказал он, закрывая за собой дверь.

Повернувшись к девушке, Реймор сказал:

— Я, разумеется, знакомился с вашим личным делом, когда вы устраивались на работу, но никогда не придавал значения этим фактам, — в его голосе слышалось сочувствие И мать, и отец сразу…

— Да, доктор, — еле слышно произнесла она.

Он покачал головой:

— Ужасная смерть…

— Да, доктор. — Ее лицо превратилось в бесстрастную застывшую маску.

Он немного помолчал.

— Петра, но вы же понимаете, что здесь вряд ли есть какая-то связь. И потом, показания напуганного, пережившего психологическую травму ребенка…

— У меня совершенно отчетливые воспоминания об этом дне, доктор… В любом случае, есть ли здесь какая-то связь, или ее нет, я должна работать над этим проектом.

Он кивнула:

— Я прекрасно вас понимаю. Однако и вы поймите, что личные пристрастия ни в коей степени не должны мешать научной объективности и преданности своему долгу.

— Конечно, я понимаю, — сказала она с легким раздражением. — Я ведь ученый, в конце концов!

— Безусловно, — мягко сказал он.

Затем он закрыл папку, положил ее на стол и направился к двери.

— Будьте добры, проследите, чтобы здесь все убрали. А я пойду к профессору.

— Да, доктор, — сказала она. — Я немедленно этим займусь.

В обязанности лабораторного ассистента входила уборка трупов, нечистот и прочих следов агонии и смерти. Но сначала Петра Левенштейн проделала два других дела.

Прежде всего она взяла со стола свое досье и, вынув копию наиболее интересного полицейского рапорта, сложила ее и сунула в карман халата.

Затем она вышла из лаборатории и отправилась в уборную, где в течение нескольких минут энергично выполаскивала рот, стремясь избавиться от привкуса омерзительного поцелуя. «Жирная свинья,» — пробормотала она и сплюнула в раковину.

6

Гладкие, ослепительно белые стены камер третьего этажа Центра «Халлтек» крайне редко оглашались смехом. Бласко громко хохотал, слушая Луизу Невилл, которая пересказывала ему недавние события, потрясшие ее узкий семейный круг.

По возвращении в Маннеринг Брачер посвятил Невилла в подробности своей беседы с Халлом и рассказал о вновь созданном проекте «Ликантроп», строго настрого предупредив Невилла, чтобы тот держал язык за зубами. Невилл, с ужасом осознав, во что его втянули, тут же выложил все Луизе. Она в свою очередь, не обращая внимания на Бриггса, ворвалась в кабинет брата, и высказала ему все, что думала о нем и его планах. После этого Брачер вызвал Невилла и обрушил на него всю ярость, на которую только был способен.

Бласко рассмешило то, как Луиза описала ссору, растерянность Невилла, свой гнев и испепеляющий сарказм Брачера. Бласко сидел на стуле, являющимся единственным предметом мебели в камере, и, держа на коленях тарелку, ел похлебку с большим куском черного хлеба. Тем несчастным, которые попадают в руки изуверов-ученых Центра «Халлтек», редко удается хорошо поесть, чаще всего им приходится просто голодать. Но Бласко был нужен Брачеру для эксперимента, который должен состояться через несколько дней, и поэтому его скрепя сердце подкармливали черствым хлебом и похлебкой, представляющей собой чуть теплый бульон, в котором плавал кусок жесткого мяса сомнительного происхождения.

Впрочем для Бласко, которого жизненные обстоятельства приучили есть любую пищу, этого было вполне достаточно.

Луиза закончила свой рассказ, отметив про себя, что они с Бласко стали гораздо лучше понимать друг друга, несмотря на невообразимую смесь итальянского и романшского, на которой им приходилось изъясняться. Бласко доел похлебку, вытер тарелку кусочком хлеба и проглотил его.

— Grashia, donna, — сказал он. — Вечерами мы частенько сидим у костра и рассказываем разные истории, поэтому я сразу узнаю хорошего рассказчика. — Он улыбнулся. — Вам бы цыганкой родиться.

Луиза улыбнулась в ответ и едва заметно покачала головой:

— Вы еще можете смеяться, мистер Бласко? После всего что вы пережили, после того, как я вам рассказала об их замыслах, вы еще можете смеяться?!

— Донна, я жив, здесь тепло и дают еду. — Я-то думал в ту самую ночь, когда они заперли мня вместе с Яношем, что мне конец, но я до сих пор жив, мне тепло, и у меня есть еда. И когда я слышу смешную историю, почему бы и не посмеяться?

Он подумал о чем-то и добавил:

— И, пожалуйста, донна, не называйте меня мистером Бласко. Меня зовут Бласко и все.

Она снова улыбнулась:

— Очень хорошо. Но если вы — Бласко, то я — просто Луиз а.

Старик покачал головой:

— Нет, донна, нет. Мне не пристало говорить с вами как с ровней.

Луиза сердито воскликнула:

— Бласко, если вы хоть немного узнали меня за эти несколько недель, вы должны понимать, что я презираю эту богопротивную расистскую чушь, которую проповедуют здесь эти сумасшедшие!

— Донна… — начал было Бласко, слегка растерявшись от ее горячности.

— Мы все равны, Бласко! Все дети Господа нашего — братья и сестры!

— Pairei faviori, ma donna![8] — засмеялся Бласко. — Я ведь не имею ввиду ваш народ и мой! Просто вы замечательная женщина, медсестра, жена святого человека, а я всего лишь бедный странник. Мне и думать нельзя обращаться к вам по имени.

Луиза слегка покраснела:

— Простите, Бласко. Я просто привыкла, что здесь все говорят о… Впрочем, неважно. Простите… — она помолчала, нахмурившись. — А что касается святости моего мужа… Я не знаю. Он говорит, что у нас нет выбора, и что если мы не будем действовать заодно с Брачером, нас обоих убьют. Самое главное, что он верит в это, верит, что защищает нас обоих, но…

Бласко пожал плечами:

— Может быть, вы слишком строго судите вашего мужа. Ему ведь тоже не позавидуешь.

— Уж вам-то он точно не завидует, — ответила она, — и мне кажется, что это и есть настоящая причина. Он просто напросто боится.

— То-то и оно, донна. Ему не хотелось бы поменяться со мной местами. Так что ж его винить! Что до меня, так я не желаю ему зла. Мой народ страдает от ваших… — он запнулся, внезапно осознав, что несчастная женщина возлагает на себя ответственность за то, что на самом деле вне ее власти. — …от жестокости… этих людей. И раз уж я могу понять страх вашего мужа и простить его, то вы тоже можете это сделать.

Она отрицательно покачала головой:

— Пусть это и несправедливо с моей стороны, мистер Бласко, но я так не могу. Ну, ладно, мой брат, в конце концов, всего лишь невежественный фанатик, хотя это ни в коей мере не оправдывает его. Но ведь мой муж просто боится смерти.

Бласко засмеялся:

— Но, донна, разве страх перед смертью — это не самое лучшее оправдание?

Она снова рассердилась.

— Фредерик и его банда — жестокие, больные, опасные люди, и выходит, Джон хочет им помочь, только бы спасти свою шкуру. Да так ли уж хороша жизнь, чтобы спасать ее такой ценой?

Бласко ответил, усмехнувшись:

— Да, донна, да. Вы правы, иногда жизнь бывает сущим наказанием. Для некоторых она — тяжелая ноша, а смерть — недостижимая цель.

Она знала, кого он имеет в виду:

— Вы — о Калди?

— Да, — кивнул он, — о несчастном Яноше.

Луиза некоторое время молчала.

— Бласко, а что с ним? То есть я хочу сказать, я знаю, что он сделал, я сама видела… но я не понимаю… Что же все-таки с ним происходит?

— Он оборотень, — просто ответил Бласко.

— Нет, нет, я имею в виду… почему… ну, как бы это сказать… В чем причина его болезни?

— Он не болен, донна, — вздохнул Бласко, — он проклят. Наказан.

— И все-таки брат и муж, по крайней мере, нравы в одном, — сказала она, не придав значения его словам. — Это, видимо, какой-то химический процесс, нечто такое, что можно измерить и понять. В конце концов, сейчас двадцатый век. И мы все достаточно цивилизованные и образованные люди, чтобы относиться к древним предрассудкам как… как к предрассудкам и не более.

Бласко пристально взглянул на нее, потом скользнул взглядом по степам камеры и сказал:

— И намного ли по-вашему поумнели люди, донна? Я вот всего лишь невежественный старик, но и для меня не секрет, что люди-то в большинстве своем еще глупее, чем я, и во сто крат опаснее, чем Янош.

Она опустила глаза.

— Понимаю, понимаю… Но даже если и существуют безумцы, творящие зло… это же не значит, что все должны вернуться на тысячу лет назад и снова начать верить в нечистую силу и демонические проклятья.

— Но вы сами видели…

— Да, видела, Бласко, видела, но я не знаю, что это было. — Она улыбнулась. — Да будет вам, неужели вы действительно верите в сверхъестественные существа? На самом деле? И вы даже не допускаете мысли, что есть разумное научное объяснение..?

— Дойна, — со вздохом прервал ее Бласко, — Янош не изменился и не состарился за все то время, что я его знаю. А я знаю его уже сорок пять лет.

— Сорок пять лет! — воскликнула она. — Но это невозможно! Ему не больше двадцати пяти.

— Я не знаю, сколько ему лет, донна. Пятьдесят, сто… Не знаю. Только за сорок пять лет он совсем не состарился, — и все эти сорок пять лет я был его сторожем.

Она изумленно посмотрела на него:

— Сторожем? Так вот почему он ничего не сделал вам тогда, когда растерзал тех «кнутов», чьи останки сейчас лежат в морозильной камере? И потом, когда он отсюда вырвался, он ведь тоже не сделал попытки найти вас или напасть. Это потому, что вы… вы «сторожили» его все эти годы?

— Нет, нет, совсем не поэтому, — сказал Бласко. — Когда им овладевает оборотень, он не ведает о своем втором естестве. У него не остается ничего человеческого ни разумения, ни воспоминаний.

— Но тогда почему?..

— Трава «волчий сон», донна. Такое растение, которое может сдержать его. Сорок пять лет в каждую ночь полнолуния я связывал Яноша цепями, в цепи вплетал веточки этого растения. Когда на него находил зверь, растение ослабляло его силы настолько, что он не мог высвободиться из цепей.

— И у вас было это растение?

— Да. В ту ночь — было, но я не успел как следует обвязать его цепями. Трава спасла меня, а вот вплести цветы в цепи я не успел. — Старик на мгновение умолк, затем продолжил:

— Был еще один случай, года два назад по-моему… Я болел, очень сильно болел, думал умру. Я так ослаб, меня мучила лихорадка и просто не было сил следить за Яношем. Тогда он дал мне эти цветы, чтобы уберечь, а сам ушел подальше от табора. Все боялись подходить к нему в ночь превращения, и он сам попытался себя связать. Но у него ничего не вышло. В ту ночь он убил несколько молодых людей.

Они проводили уик-энд в лесу, в палатках, так потом писали в газетах. — Бласко покачал головой. — А в ту ночь, когда Янош убежал из тюрьмы, мне просто повезло, как и вам, и вашему мужу, и капитану. Больше всего на свете Яношу тогда хотелось вырваться из заточения, больше, чем убить, поэтому-то он и убежал, а мы остались живы. Но кроме этих трех случаев Янош уже сорок пять лет никого не убивал.

Она кивнула:

— А то, что вас обоих арестовали одновременно, это было простым совпадением?

— И опять нет, донна. Янош сам меня нашел. Он знал, что я жду его на том месте, где произошло превращение, и он туда пришел. А через несколько минут приехала полиция.

— Но откуда он знал, что вы его ждете? И почему он вообще вернулся, если вы связывали его цепями? Не понимаю.

— Я же говорю, что был его сторожем. Он неплохой человек, мой друг Янош. Он не хочет убивать, и все время, что мы были вместе, мне удавалось удерживать его с тех самых пор, как он убил мою жену и дочь.

На мгновенье Луиза потеряла дар речи.

— Это он убил вашу семью?

Бласко кивнул:

— Да, донна. Так мы тогда и встретились.

— Но ведь это ужасно! Простите, мистер Бласко.

— Это случилось много лет назад, донна, боль уже давно утихла. Сначала, само собой, я пытался убить его. Мне это не удалось, не помогла даже серебряная пуля, про которую говорится в преданиях. А потом он попросил меня стать его сторожем, и я согласился. Я решил, что раз уж не могу убить его, то по крайней мере, попытаюсь удержать его, чтобы с другими не произошло того, что случилось с моей Вишей и маленькой Лурой.

Луиза сочувственно посмотрела ему в глаза:

— Вам, должно быть, тяжело видеть его каждый день, все время быть с ним рядом, после того, что он сделал.

— Было тяжело, очень тяжело, и довольно долго, — согласился старик. — Но потом я начал его понимать, мне даже стало жаль его. Он ведь не виноват, он просто не может ничего изменить. Он оборотень, донна. Проклят он. Другого объяснения нет.

Луиза хотела ответить, но ее остановил звук приближающихся шагов. Она нахмурилась, когда увидела ухмыляющееся лицо кузена.

— Добрый вечер, Луиза, — весело поприветствовал ее Брачер. — О чем это вы тут так приятно беседовали?

— А вот о чем мы с Бласко… с мистером Бласко, — поправилась она, подчеркивая тем самым свое уважение к старому цыгану, — говорили, тебя совершенно не касается, Фредерик.

— Ну, Луиза, здесь я с тобой не соглашусь. И, как ты понимаешь, мистер Халл тоже.

— Халл может соглашаться или не соглашаться с чем угодно, — она презрительно фыркнула. — Мне до этого нет никакого дела.

За спиной Брачера возникли трое «кнутов», и Луиза внезапно побледнела, решив, что брат собирается убить Бласко.

— Что?.. — хотела она спросить, но Брачер прервал ее, догадавшись, о чем она подумала: — Не волнуйся, сестричка. Нашему цыганскому другу еще не время сводить счеты с жизнью. Но в одном небольшом дельце он нам сейчас поможет.

Он чуть заметно кивнул одному из троих парней, тот открыл камеру и вошел внутрь. Привычным движением надев на Бласко наручники, он рывком поставил его на ноги и вытолкнул из камеры.

Луиза решительно поднялась со стула.

— Что ты делаешь, Фредерик? Куда ты его уводишь?

— Мы собираемся немного поохотиться. Ты когда-нибудь была на охоте, Луиза? — спросил Брачер с заметной издевкой.

— Конечно, нет, — ответила Луиза. — Я не нахожу удовольствия в убийстве, далее если это убийство животных.

О, ты такая нравственная, Луиза, — саркастически заметил Брачер. — Однако что-то я не припомню, чтобы ты отказывалась от мясных блюд. Или ты полагаешь, филе вырезают у коров-самоубийц?

— Я не против того, чтобы забивали животных. Но мне неприятно, когда люди получают от этого удовольствие.

Он сделал вид, что обдумывает сказанное:

— Интересное уточнение, сомнительно только, что для животных это имеет какое-либо значение. В любом случае, когда идет охота на крупных и опасных хищников, то частенько используется приманка в виде других животных, помельче. Так вот наш друг Бласко и выступит в роли приманки, а охотиться мы будем, разумеется, за оборотнем.

Нет! — воскликнула она в ужасе. — Ты же видел, на что способно это чудовище! Ты не можешь…

— Спокойно, кузина. Я же сказал, что тебе рано волноваться за Бласко, он нам еще понадобится. Я хочу поймать оборотня, а не накормить его.

— Но тогда как?..

— Доверься мне, дорогая, — он не дал ей закончить. — Все тщательно спланировано. А элемент риска заставит нашего цыгана быть сговорчивее.

Брачер развернулся и пошел вслед за своими людьми, на ходу бросив:

— Сожалею, но тебе придется поскучать некоторое время одной в своей комнате. У твоего мужа есть дела.

— Фредерик! — крикнула она, но Брачер уже скрылся из виду. Она побежала было за ним, но путь ей преградил охранник. Луизе ничего не оставалось, как вернуться в свою комнату. За ней по пятам следовал один из «кнутов», которому был дан строжайший приказ не спускать с нее глаз. Луиза плакала от жалости, злости и собственного бессилия.

Она такая же пленница, как Бласко, ее брат дал ясно понять, что они будут находиться здесь до определенного срока, известного ему одному. И она отлично понимала, что этот срок может никогда не наступить, просто напросто в один прекрасный день им обоим выстрелят в затылок без предупреждения. А пока их местонахождение ограничивалось третьим этажом Центра «Халлтек». Полная изоляция обеспечивалась стальными огнеупорным и дверями, непроницаемыми стеклами на окнах, полным отсутствием телефонов, лифтом с закодированным управлением и вездесущими «кнутами». Они — заложники, и их жизнь зависит от участия Джона в этом безумстве.

Помимо этого у Луизы было подозрение, что поведение мужа объясняется не только и не столько страхом. Джон всегда был прежде всего ученым и мыслителем, он коллекционировал ученые степени и звания, как другие коллекционируют марки, и всегда относился к греху и страданию интеллектуально-абстрактно, отстранению, не испытывая настоящего сочувствия. Луиза хорошо знала своего мужа и понимала, что Невиллом владел не только страх, но и неодолимое любопытство ученого, столкнувшегося в в лице Яноша Калди с чем-то новым и неизведанным, а за этим любопытством скрывалось нечто такое, что заставляло ее содрогаться от ужаса.

Луиза лежала на кровати, безуспешно пытаясь заснуть. Она с тоской смотрела на медленно движущиеся стрелки больших настенных часов.

А в это время на улице, в стоявший напротив главного входа в Центр «Халлтек» черный лимузин «кнуты» впихивали Бласко. Его усадили рядом с водителем, который с отвращением взглянул на цыгана, отвернулся и больше уже не удостаивал его вниманием. Брачер сел за заднее сидение рядом с Праттом, указав Джону Невиллу на откидное сиденье у окна. За лимузином был припаркован большой армейский грузовик защитного цвета с работающим двигателем.

Сильно нервничая и от волнения не зная, куда деть руки, Невилл спросил:

— Куда мы едем, Фредерик?

Брачер не ответил. Он наклонился к водителю, протянул руку и щелкнул пальцами. Водитель передал ему конверт и ручку, которые Брачер в свою очередь отдал Невиллу.

— Подпиши вот ото.

Невилл взглянул на конверт:

— Это же адрес Синодального Комитета по миссионерской деятельности! А какое отношение вы?..

— Это письмо об отставке, — сухо сказал Брачер, в это время водитель включил двигатель, и автомобиль медленно тронулся от Центра. Армейский грузовик последовал за ним. — Эта твоя дурацкая церковь пыталась выяснить, почему вы с Луизой так и не появились в этой Тарзании… или как ее там?

— Намибии. Миссионерская церковь находится в деревне, в трехстах милях от…

— Неважно, — прервал его Брачер. — Мы просто хотим пресечь любые ненужные вопросы с их стороны.

Невилл вытащил из конверта письмо и быстро пробежал его глазами.

— Но послушай, Фредерик, здесь написано, что я отказываюсь от сана пастора!

— Подпиши письмо, Джон.

— Но у меня нет намерения…

Брачер посмотрел на него немигающими ледяными глазами и, выделяя каждое слово, сказал:

— Джон, подпиши письмо. Или ты хочешь обсудить этот вопрос с моими парнями?

Невилл громко сглотнул и подписал. Брачер забрал письмо и бросил его водителю. Затем он повернулся к Пратту, собираясь что-то сказать, но в этот момент Невилл вновь повторил свой вопрос:

— Куда мы едем, Фредерик?

— Охотиться на оборотня. Расслабься, Джон, ты будешь только наблюдать и ничего больше.

— Но я бы лучше подождал в Центре, если ты не…

— Заткнись! — рявкнул Брачер и снова повернулся к Пратту:

— Надеюсь, мой адъютант Бриггс проинформировал вас обо всем?

— Да в общих чертах, — ответил Пратт. — Послушайте, капитан, вы уверены, что это ваше растение — именно то, что нужно?

— Абсолютно. Мы связались с одним ботаником в Вене, профессором Хансом Эдельмаином. Кстати, вам знакомо это имя?

— Да, конечно, я слышал о нем. Старый австриец был одним из тех немногих помощников и соратников Иозефа Менгеле в Аушвитце, которых не нашли или не привлекли к суду после второй мировой войны.

— Так вот, он сказал совершенно однозначно, что это борец-трава, или Aconitum lucoctonum, как он упорно ее называл. И для сегодняшней ночи У нас ее более чем достаточно. Это в общем-то обычное растение, которое встречается повсюду. Мы вплели веточки в сеть и цепи. Если старик-цыган не соврал про растение, то оборотня мы поймаем.

— Ну, а если нет?

Брачер пожал плечами:

— Тогда Бласко умрет. Если эта трава не ослабит чудовище, как обещал цыган, что ж… у нас хватит времени, чтобы скрыться, пока оно будет пожирать Бласко.

Пратт кивнул:

— Хорошо, понятно. Но капрал Бриггс не объяснил мне, где… в каком месте будет проходить охота.

Северная Дакота слишком велика, чтобы можно было без труда отыскать здесь одного человека.

Брачер наклонился вперед и позвал водителя:

— Берк, подай мне карту. Она в дверном кармане.

Водитель вытащил сложенную карту и передал ее через плечо Брачеру. Капитан разложил карту на коленях:

— Видите? Здесь, здесь и здесь.

Пратт прищурился, его маленькие глазки почти совсем скрылись в складках жирных щек. Карта Маннеринга, Эндора и прилегающих районов в некоторых местах была отмечена красными значками.

Пратт оторвался от карты и спросил:

— И что это значит?

— Это места, где произошли убийства, — ответил Брачер. — Местные полицейские, сочувствующие нашему движению, снабдили нас нужной информацией. В тот же день, когда Калди сбежал из Центра в прошлом месяце, здесь и здесь нашли два обглоданных трупа, — он показал на две красные отметки. — На следующий день, то есть после второй ночи полнолуния, в этом же районе нашли еще три трупа, примерно в полумиле от предыдущих. — Он передвинул указательный палец к другим отметкам. — Прошлая ночь была первой ночью полнолуния в этом месяце, и я заранее договорился о том, чтобы мне немедленно сообщили о любых необычных трупах, если таковые обнаружат в этом районе. Здесь и здесь, — он снова ткнул пальцем в карту, — найдены три трупа, изуродованных и обглоданных. Это случилось прошлой ночью.

Пратт кивнул:

— То же самое место.

— Вот именно. Похоже, Калди далеко не уходит. Днем он, вероятно, отсиживается в лесу или в каком-нибудь заброшенном сарае, а когда наступает превращение, выходит на охоту, но всегда остается где-то поблизости. Помните, когда его и Бласко арестовали после того массового убийства? Они находились на расстоянии меньше одной мили от места убийства.

— Стало быть мы сейчас направляемся туда, где он убивал прошлой ночью, — заключил Пратт.

— Верно, — кивнул Брачер. — И я сильно надеюсь, что наш оборотень не устоит перед связанным и абсолютно беспомощным человеком, которого мы собираемся предложить ему на ужин.

— Ну, что ж, план хорош, — согласился Пратт, — хотя, конечно, риск есть и немалый.

— Да, есть. Но я — солдат, и был солдатом всю свою сознательную жизнь. Риск для меня — дело обычное.

Невилл громко кашлянул и сказал:

— Фредерик, мне кажется, я вряд ли смогу тебе чем-то помочь в этой экспедиции.

— Твоя задача — наблюдать и анализировать, Джон, как я уже объяснил тебе месяц назад. А теперь помолчи.

— Но…

Брачер бросил на него убийственный взгляд:

— Джон, если ты не заткнешься, ты рискуешь оказаться приманкой вместо Бласко.

Невилл испуганно затих.

Прошло еще полчаса, и когда солнце начало скрываться за верхушками деревьев, обе машины остановились, и из грузовика высыпало человек двадцать «кнутов». Брачер, Пратт и Невилл вышли из лимузина, а Берк, водитель, выволок за наручники Бласко.

Невилл и Пратт отошли в сторону и наблюдали, как на небольшой поляне недалеко от дороги «кнуты» устанавливали ловушку. Они вбили в землю длинный железный шест, к которому с помощью короткой цепи привязали Бласко. На цепи был висячий замок и его защелкнули на наручниках. Затем несколько «кнутов» залезли на деревья по периметру поляны, а оставшиеся на земле подкинули им концы большой сети, в ячейки которой было вплетено множество стеблей «борца». Такую же сеть расстелили на земле вокруг привязанного и дрожащего от ужаса Бласко. Концы этой сети были присоединены к блокам и шкивам подъемного механизма, укрепленного на деревьях.

Когда подготовительные работы были закончены, Брачер направился к Бласко, позвав за собой Пратта и Невилла.

— Профессор, как у вас с итальянским?

Вопрос был чисто формальным, поскольку Брачер прекрасно знал, что в тех многочисленных колледжах, где ему доводилось учиться, Пратт изучал несколько европейских языков. Разумеется, речь шла о цивилизованных языках: немецкий, французский, итальянский. Ни в коем случае не испанский, русский или греческий.

— Нормально, капитан. А в чем дело?

— Этот цыган говорит на каком-то варварском диалекте, схожем с итальянским языком. Я бы хотел, чтобы вы перевели ему несколько вопросов.

— Вообще-то это было давно, — пожал плечами Пратт, но я попробую.

— Спросите его, этого количества травы достаточно, чтобы удержать чудовище.

Пратт задал вопрос на итальянском, и Бласко, еле сдерживая волнение, ответил на романшском диалекте.

— Он говорит, этого больше, чем достаточно.

— Хорошо. Еще спросите: растение действует на оборотня как репеллент?

— Нет, он так не думает, капитан. Он не уверен, но считает, что запах растения на оборотня не влияет. Трава просто лишает его сил.

— Что ж, посмотрим… Профессор, думаю, вам лучше подождать в машине. И тебе тоже, Джон.

Невилл со всех ног бросился к автомобилю, Пратт последовал за ним, быстро, но без особой спешки.

Брачер вытащил из кобуры револьвер, сунул другую руку в карман куртки, достал оттуда горсть серебряных патронов и зарядил револьвер. «Не следует рисковать понапрасну», — подумал он. После этого он тоже подошел к машине и стал ждать. Вскоре за серыми тучами показалась полная луна. На поляне ничего не было видно, кроме привязанного к шесту цыгана. «Кнуты» притаились на деревьях, а машины стояли вдоль дороги с выключенными двигателями, в полной темноте.

«Получится, должно получиться», — думал Брачер. «Нам нужно его поймать, и мы его поймаем».

Минут двадцать стояла полная тишина. Затем невдалеке раздался ужасающий рев. Брачер крепче стиснул револьвер, не сводя глаз с Бласко. Ничего не произошло. Снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь стрекотом сверчков и кваканьем лягушек. Прошло пять минут, десять, двадцать… И вдруг из темной чащи появился оборотень.

Невилл вжался в сиденье, а Пратт и Брачер наклонились вперед, чтобы лучше видеть происходящее.

— Боже праведный, — пробормотал Брачер, глядя на чудовище, шаг за шагом приближающееся к Бласко.

— Сам дьявол из преисподней, — поправил его Пратт дрожащим шепотом.

Оборотень был таким, каким Брачер его запомнил, но от зрелища лоснящейся шерсти и блестящих в лунном свете когтей и клыков волосы на голове бесстрашного капитана зашевелились. Чудовище подбиралось к Бласко, размахивая длинными, как у обезьяны, руками. Старый цыган дрожал от страха и кричал на своем языке:

— Янош, это я, Бласко! Стой, Янош, стой! Беги отсюда!

Оборотень ринулся на Бласко. В этот момент один из «кнутов», не выдержав напряжения, громко вскрикнул. Чуткие уши зверя мгновенно уловили это восклицание. Он остановился менее чем в двух футах от западни и повернулся на звук. Яростно зарычав, он одним прыжком вскочил на дерево и стал быстро карабкаться вверх, раздирая острыми когтями ствол и ломая ветки…

Со всех сторон «кнуты» открыли огонь, Бласко постарался пригнуться как можно ниже, прячась от свистящих вокруг пуль. Горячий свинец ударял оборотня в спину, в грудь, в лицо и голову и отскакивал, не причиняя вреда. Вот оборотень добрался, наконец до «кнута», схватил его за руку и потащил вниз. Парень пронзительно закричал, рука его соскользнула с ветки, и он полетел вниз. Однако монстр не дал ему упасть. Он поймал его, вонзил могучие клыки в шею, круша позвонки, и затем сбросил дергающееся тело на землю.

После этого оборотень вспомнил о Бласко, мягко спрыгнул с дерева и снова бросился к беспомощному цыгану. В тот момент, когда оборотень переступил границу западни, тяжелые пригрузы были отпущены, края сети сомкнулись, и он взлетел к верхушкам деревьев. Монстр бешено извивался, опутанный сетью, но «борец»-трава почти мгновенно произвела желаемый эффект. Мускулистые руки, способные выдрать из камня стальные прутья, не смогли разорвать пеньковую веревку, и с каждой секундой силы его убывали. Наконец, голова чудовища склонилась набок, словно в наркотическом трансе, глаза закатились.

Один из «кнутов» подбежали к лимузину:

— Капитан! Спустить его?

— Ни в коем случае! — отозвался Брачер раздраженным голосом, тщательно скрывая восторженную приподнятость, которую он на самом деле чувствовал. — Подождем восхода. Как только солнце взойдет, он станет намного уступчивее.

В течение всей ночи за оборотнем неотрывно наблюдали. Он изредка шевелился, постанывал, но не предпринимал попытки вырваться и, судя по всему, не осознавал происходящего. Когда взошло солнце, Невилл поднялся с пола лимузина и оглядел поляну. Повсюду сновали «кнуты», разбирая сложную систему западни. Некоторые стояли возле Калди, не спуская с него глаз. Больше всего Невилла поразил вид Калди: это снова был тот самый слабый жалкий человек, которого он когда-то встретил в одной из камер Центра «Халлтек». Он свернулся клубком на земле и, уткнувшись лицом в грудь Бласко, безутешно рыдал от переполнявшей его скорби.

7

Проработав всего четыре недели на новом месте, Петра уже прониклась к капитану Фредерику Брачеру сильной антипатией, которая, как она чувствовала, была взаимной. Этого одного вполне хватало, чтобы ожидать предстоящую встречу с ним без особого энтузиазма.

Ее неприязнь к излишне самоуверенному капитану объяснялась несколькими факторами. Скорее всего именно его негативная реакция на ее переход с проекта Реймора и определила тон их последующих отношений. Брачер встретил ее безо всякого восторга, когда она впервые явилась к нему с докладом. В этой женщине — высказал он Пратту в присутствии Петры — определенно есть что-то «неаполитанское», и кроме того, его вовсе не обрадовал тот факт, что она была женщиной. Реймор переслал ему ее досье, и Брачер изучил его до мелочей, словно выискивал предлог для того чтобы отослать ее обратно к Реймору. Он ничего не нашел. В своей записке Халл приказал Реймору выделить одного химика по своему выбору для нового проекта при условии, что Пратт одобрит выбранную кандидатуру, коей и оказалась Петра Левенштейн.

— Левенштейн, — проговорил Брачер, не поднимая глаз от папки с досье. — Ваша фамилия подозрительно напоминает еврейскую.

— Я знаю, но это не так, ответила Петра. — Мои предки были швейцарскими немцами. С происхождением у меня все в порядке, капитан Брачер, проверьте по досье.

Брачер откинулся на спинку кресла и посмотрел на нее оценивающе. Ниже среднего роста, хотя отнюдь не миниатюрная, она была намного смуглее всех тех, с кем Брачер предпочитал иметь дело. В ее чертах было что-то латинское, хотя Пратт уверил его, что ее отец — швейцарец по происхождению, а мать ирландка. Брачер заглянул в ее бумаги. Петра Левенштейн, место рождения: Нью-Йорк, Куинз, Риго Парк. Возраст: двадцать шесть лет. Родители умерли. Родственников нет. Степень бакалавра по медицине, Нью-йоркский университет. Степень магистра по химии, Колумбийский университет. Два года работала в химической корпорации «Доу». Рекомендована руководству «Халлтек» одним из служащих «Доу», сочувствующим неофашизму, зачислена в группу Реймора три месяца назад. Все это время работала в Центре «Халлтек» в Маннеринге и изъявила желание участвовать в разработке проекта «Ликантроп», рекомендована Реймором с одобрения Пратта.

— Так почему вы вызвались?

— Простите, капитан, не поняла?

— Почему вы вызвались участвовать в этом проекте?

— Меня крайне интересуют вопросы мутации генов, — ответила она. — Когда я узнала, что включает в себя этот проект, я сразу поняла, какая редкая возможность мне предоставляется. Столь необычная генетическая мутация, как в случае с оборотнем…

— Откуда вы знаете про оборотня! Это конфиденциальная информация. — Взгляд холодных голубых глаз пронзил ее насквозь.

— Само собой разумеется, капитан, — ответила она, — и коль скоро доктор Реймор возглавляет исследовательские работы в области генетики, то тот факт, что он счел возможным поделиться со мной этой секретной информацией, следует понимать, как еще одно доказательство его доверия ко мне.

Брачер у не понравился ее ответ, как и этот словесный поединок, в котором он был явно не на высоте, поэтому он предпочел сменить тему:

— Прежде чем утвердить ваше назначение, я бы хотел, чтобы вы ознакомились с объектом исследования.

— Как вам угодно, капитан.

— Следуйте за мной, — сказал он и вышел из кабинета.

Он увидел, что она открыла сумочку, вынула хирургическую маску, шапочку, и не замедляя шага, надела все это на себя, закрыв таким образом все лицо, кроме узкой полоски глаз.

— На кой черт вам это нужно? Вы что, собираетесь оперировать?

— Это простая предосторожность против возможной вирусной или бактериальной инфекции.

Брачер засмеялся:

— Чепуха! Этот человек не заразный!

Глядя ему прямо в глаза, она спросила:

— Откуда вы знаете?

Разумеется, Брачер не знал. Просто подобная мысль никогда не приходила ему в голову, и его разозлило то, что эта женщина и в этом опередила его.

Такой была их первая встреча, подробности которой еще раз вспомнила Петра, приближаясь с папкой в руке к кабинету Брачера. Она отлично сознавала, что капитану не понравится ее отчет, как ему не нравится все, что касается ее.

Она вошла в приемную и кивнула адъютанту. Бриггс поднялся из-за стола, доложил шефу о ее приходе и, открыв дверь в кабинет, пригласил ее войти.

Ступив на порог, она быстро оглядела комнату. Лица всех присутствующих были ей знакомы, но лишь одно лицо не вызывало неприязни. Она одними губами улыбнулась Джону Невиллу, своему постоянному компаньону в работе с Калди, и он улыбнулся ей в ответ. «Хороший человек, — подумала она, усаживаясь рядом, — мягкий и безобидный». Было ясно, что Невилл боится капитана Брачера и вообще страшно напуган всем тем, что творится в Центре, но это ее мало волновало. Он методично выполнял все, что ему говорили, не произнося ни слова, и лишь изредка обнаруживая подлинный интерес к работе, который впрочем неизменно сменялся чувством вины, раскаянием и молитвами. Невилл не представлял для нее угрозы и поэтому был вполне приемлем. А тот факт, что он питал к ней дружеские чувства, существенно скрашивал необходимость ежедневного общения с ним.

Совсем другое дело — его жена. Можно было ждать, что Петра и Луиза будут вести себя как союзницы или подруги, или по крайней мере как два человека, связанных общностью пола, — две женщины, почти ровесницы, в этом замкнутом мире мужчин-расистов. В штате Центра «Халлтек», обслуживающем секретные исследования, были и другие женщины, но в большинстве своем — либо среднего возраста, либо значительно старше; кроме того почти все они являлись выходцами из немецких эмигрантских общин в Южной Америке, о чем свидетельствовали такие имена, как Хуанита Шмитд или Консуэло фон Рунштедт. Поэтому Петра рассчитывала сблизиться с Луизой Невилл, однако последняя никак не пыталась скрыть своего резко отрицательного суждения о тех, кто по своей охоте помогает расистам в их бесчеловечных экспериментах. В глазах Луизы Петра была врагом, не более того, и пол здесь не играл никакой роли. При первой встрече они обменялись короткими приветствиями, и Луиза сделала попытку сойтись поближе, заметив, что женщины по природе своей существа более разумные, чем мужчины, именно поэтому они столь немногочисленны в этой компании опасных для общества нравственных уродов. Петра, согласившись с тем, что женщины без сомнения разумнее мужчин, тут же добавила, что при этом они гораздо наивнее и эмоциональнее, а потому намного легче попадают в идеологические сети, расставляемые евреями. Этот диалог и определил характер их последующих отношений.

Пратта она знала достаточно хорошо, и у нее не было желания углубить это знание. Пратт, решила она при первом знакомстве, — игнорамус.[9] Ее неприязнь постоянно усугублялась тем, что достаточно ему было оказаться в непосредственной близости от нее, не важно, где и когда это происходило, как он неизменно давал волю рукам. Само по себе это было противно, но гораздо противнее было то, что Пратт постоянно производил впечатление давно не мытого человека.

И наконец, здесь же, за своим столом, как всегда надменный, самозначительный и величественный, восседал капитан Фредерик Брачер. Он и заговорил первым, как только за ней закрылась дверь:

— А, мисс Левенштейн, наконец-то! А я уж беспокоился, не нарушили ли мы ваш отдых, выбрав такое неудачное время для совещания.

Она села на единственный свободный стул между Невиллом и Праттом.

— Я опоздала по независящим от меня причинам, капитан, — сдержанно проговорила она. — Похоже, обслуживающий персонал этого заведения целиком состоит из невежественных неандертальцев, которые понятия не имеют, как пользоваться копировальным аппаратом. Мы с доктором Невиллом подумали, что вы и профессор Пратт захотите ознакомиться с копиями полученных данных. Вот они. — Она вынула несколько отпечатанных листов и передала их остальным. — Как, я полагаю, профессор уже сообщил, мы столкнулись с довольно серьезными проблемами, и решили отчитаться перед вами о достигнутых результатах.

— Вернее, об их отсутствии, — пробормотал Пратт.

— Вот именно, профессор, — сказал Брачер, откладывая копии, в которые даже не потрудился заглянуть. Он повернулся к Невиллу:

— Джон, я не могу находиться здесь постоянно, каждую минуту и каждый день. У меня слишком много дел, поэтому я просто не в состоянии все время стоять у тебя за спиной, проверяя твою работу. Тебе было поручено провести психологический анализ этого человека за то время, пока я нахожусь в Калифорнии. И вот я возвращаюсь и вижу, что ровным счетом ничего не сделано. Прошло четыре недели, и абсолютно никаких результатов!

— Это… э-э… не совсем так, Фредерик, — робко возразил Невилл, что для него впрочем было равносильно акту открытого неповиновения. — В любом исследовании исключение вероятностей так же необходимо, как и обнаружение…

— Я не желаю тратить время, выслушивая твои объяснения. Жаль, что ты не служишь в армии, Джон. Одно из кардинальных тактических положений гласит: «Если позиция плохо защищена — отступи». — Луиза Невилл что-то еле слышно пробормотала. — Прости, Луиза, я не расслышал, — холодно обратился он к ней. — Ты, кажется, что-то сказала?

— Ничего, что могло бы тебя заинтересовать, — ответила она. — У меня нет ни малейшего желания присутствовать на этом твоем совещании. Не могу понять, зачем ты приказал мне прийти.

— Пригласил, а не приказал, — с улыбкой сказал он, прекрасно сознавая, что у нее не было выбора. — И потом, твое присутствие просто необходимо. Ты провела массу времени в беседах со старым цыганом, и вполне возможно, что тебе придется с ним сегодня еще переговорить.

Опасаясь, что очередная стычка между женой и ее кузеном может плохо кончиться, Невилл попытался переключить внимание Брачера:

— Если ты все же заглянешь в отчет, Фредерик, ты…

— Изложи мне суть. — Брачер произнес это тоном невероятно занятого человека, у которого нет лишней минуты, чтобы прочитать бумаги.

— Хм… ну, что ж. — «Столько времени потрачено на составление этих бумажек, а он не удосуживается даже в них заглянуть», — подумал Невилл с легким раздражением. — Как тебе известно, все это время я наблюдал Калди, а Петра пыталась выполнить химический анализ…

— Да, да, я это знаю, — нетерпеливо перебил Брачер. — Ну, и какие же результаты?

Невилл глубоко вздохнул:

— В ходе наблюдений я обнаружил весьма любопытные факты. Калди не ест, не пьет и обходится без сна. У него отсутствует функция мочеиспускания и дефекации. И насколько я мог заметить, он не потеет.

— Это невозможно, — возразил Пратт. — Ведь речь идет об основополагающих функциях, жизненных функциях человеческого организма.

— Совершенно верно, — сказала Петра. — В этом-то все и дело. Совершенно очевидно, что Калди не человек. И это еще не все. Я попыталась взять у него кровь на анализ и не смогла проткнуть кожу иглой. Я даже обратилась за помощью к одному из охранников. Бесполезно. Его кожу невозможно проткнуть.

Брачер подался вперед:

— Это правда, Джон?

— Да, именно так, — ответил Невилл.

— Кроме того, я попыталась соскоблить кожные чешуйки для микроскопического анализа, — продолжала Петра. — Знаете на поверхности тела всегда есть какое-то количество ороговевшего эпидермиса — чешуйки, которые можно соскоблить скальпелем. У Калди этого нет. Его кожный покров не регенерирует, у него не растут ногти и волосы, что безусловно свидетельствует…

— Да, да, — возбужденно воскликнул Пратт. — Это свидетельствует об отсутствии процесса отмирания клеток!

— Вот именно, — кивнула Петра. — А это в свою очередь означает, что его организм находится в состоянии… так сказать, перманентности. Ни регенерации, ни дегенерации клеток не происходит.

— За исключением тех ночей, когда появляется полная луна, — заметил Брачер.

— Да, — согласилась Петра, — и я уверена, что за всем этим кроется какая-то биохимическая связь. Во время трансформации в каждой клетке его тела происходит мутация, изменение формы на молекулярном уровне. А все остальное время клетки пребывают в состоянии статики.

Брачер понимающе кивнул:

— А его неуязвимость, как она с этим связана?

— Этого мы не знаем, — ответила Петра. — Хотя простая логика подсказывает, что любая рана — будь то пулевое отверстие, ножевое или осколочное ранение — сопровождается разрушением клетчатки. Вполне возможно, что молекулы ДНК его генетического кода по той или иной причине обладают чрезвычайно высокой устойчивостью к разрыву клетчатки, в результате чего он оказывается практически неуязвим.

— Минуточку, — вставил Пратт, — нам известно, что его неуязвимость проявляется в животном состоянии, а когда он в человеческом обличье…

— Очевидно сохраняются те же условия, — сказала Петра. — По всей видимости, мутация является самодостаточной, неподверженной влиянию внешних факторов.

— Исключение составляет лунный свет, — задумчиво проговорил Брачер.

— И это нельзя утверждать наверняка, — сказала Петра. — Нам ничего не известно о самом генетическом процессе, не говоря уже о католитическом действии на него лунного света. — Она немного помолчала. — Постольку поскольку лунный свет — это ничто иное, как отраженный свет солнца, то с точки зрения логики он не должен оказывать вообще никакого влияния. А если принять, что свет и в самом деле играет роль катализатора, то получится, что Калди должен принимать обличье оборотня в любое время, когда на небе появляется солнце. Свет — это свет и ничего больше. И вероятнее всего, лунный свет здесь ни при чем.

Брачер барабанил пальцами по столу:

— И все же я надеялся, что к этому времени в нашем арсенале будет что-то более существенное, чем целый букет нерешенных проблем.

— Капитан, — сказала Петра, — мы столкнулись с явлением, неизвестным науке, с чем-то таким, что буквально на наших глазах перестало быть мифом, превратившись в объект научных изысканий. Было бы смешно надеяться разгадать его в течение нескольких недель.

— Но время, мисс Левенштейн, — это такая вещь, которой у нас просто нет в запасе, — резко оборвал он ее. — Профессору Пратту известно, что целью данного проекта отнюдь не является развитие абстрактных научных знаний. Мы связываем с ним определенные тактические планы. — Он повернулся к Невиллу. — Каковы результаты допросов? Что нового удалось узнать о происхождении Калди?

Невилл пожал плечами:

— Калди не желает говорить. Большую часть времени он проводит, уставившись в пространство, и беседовать с ним все равно, что с манекеном.

Лицо Брачера побагровело от злости:

— Что такое с тобой происходит, Невилл! — закричал он. — Я велел тебе использовать все доступные средства, чтобы получить от заключенного нужную информацию. Почему ты не сделал этого?

— Капитан, — мягко вставила Петра, — традиционные методы допроса — боль и угроза смерти — вряд ли возымеют какое-то действие на того, кому невозможно причинить боль и убить.

— Это правда, Фредерик, — быстро согласился Невилл. По тому, как изменилось лицо Луизы, он мгновенно понял, что ему не следовало бы этого говорить. Он начал заикаться:

— К-кроме того, Янош Калди… э-э… ни в чем н-не виноват. То есть я х-хочу сказать… ну, одним словом, я не ж-желаю…

Брачер поднялся из-за стола и подошел к двери. Приоткрыв дверь, он позвал:

— Бриггс!

Его адъютант отозвался из приемной:

— Да, сэр?

— Сейчас же привести сюда обоих цыган. — Он захлопнул дверь и повернулся к Петре. — А сейчас мы увидим, что можно сделать, чтобы разговорить дружище Калди.

Вскочив на ноги, Луиза воскликнула:

— Не смей трогать этих людей, Фредерик!

Брачер развернулся на каблуках и подошел к ней, злобно ухмыляясь:

— А что ты мне сделаешь, Луиза, если я их трону? — Он немного — помолчал в ожидании ответа, которого не последовало. — Сейчас ведь не пятнадцать лет назад, сестрица, и я не собираюсь бесконечно терпеть твои дерзости. Не думай, пожалуйста, что наше родство делает тебя такой же неуязвимой, как наш цыганский друг.

— Фредерик… — суетливо начал Невилл.

— Заткнись, Джон, — оборвал его Брачер. — И последи, чтобы твоя жена попридержала язык, или вам обоим не поздоровится.

Невилл покорно замолчал, заметив, как Луиза, напуганная, но задыхающаяся от злости, снова опустилась на стул.

Спокойно, как ни в чем ни бывало, заговорил Пратт:

— Насколько я понимаю, нам нужно узнать от него следующее: во-первых, как он стал оборотнем в самый первый раз и почему; и во-вторых, каковы его представления, если, конечно, таковые у него имеются, о процессе превращения.

— И в-третьих, — добавила Петра, — каким образом его можно убить или ранить.

— В данный момент мы не заинтересованы в его физическом уничтожении, — сказал Брачер, почти успокоившись.

— Совершенно верно, — согласилась Петра, — но мы заинтересованы в изучении его биохимического строения, а как это сделать, если его кожу невозможно проколоть? Мы должны выяснить, можно ли причинить ему физическое увечье или даже смерть, потому что подобного рода информация даст ключ к тому, как взять для анализа его кровь или биологическую ткань.

Брачер кивнул:

— Весьма разумно, мисс Левенштейн. — Он помолчал в раздумье. — В легендах говорится о серебряной…

— Да, о серебряной пуле, — сказала Петра. — Я пыталась скоблить его кожу серебряным лезвием. Безуспешно. Серебро действует на него не более, чем все остальное.

Луиза вспомнила, что Бласко рассказывал ей, как он безрезультатно пытался убить Калди серебряной пулей, но вслух она этого не сказала. «А с какой стати? — мрачно подумала она. — Мне даже лучше, если Калди убьет всех этих маньяков».

— Другими словами, легенда врет, — сказал Брачер.

— Скорее всего, — ответила Петра. — Но опять-таки, мы работаем вслепую. Я еще раз повторю: нам необходимо выяснить, каким способом его можно убить или ранить.

Сказав это, она вынула из сумочки хирургическую маску и шапочку. Брачер и Пратт обменялись насмешливыми взглядами.

— И я вновь вынуждена напомнить, джентльмены, — продолжала она, — что поскольку данное явление нам совершенно неизвестно, то разумнее всего последовать моему примеру и предохраниться от возможной инфекции.

Брачер рассмеялся:

— Я сильно сомневаюсь, что это заразно.

— Разумеется, — ответила Петра, холодно глядя на Брачера сквозь узкую полоску между шапочкой и маской. — Между прочим, кое-чего мы все же добились. Калди выделяет-таки слюну, и я уже начала химический анализ.

— Результаты? — спросил Брачер.

— Пока хвастаться нечем, хотя мне удалось выделить из слюны фермент, который пока не могу идентифицировать. Я продолжаю опыты.

— Фермент в слюне, — задумчиво проговорил Брачер. — Послушайте, насколько по-вашему верны легенды, утверждающие, что человек становится оборотнем, после того как его укусит другой оборотень? Если в его слюне содержится неизвестное вещество…

— Я — ученый, капитан, — ответила она, — и предпочитаю не предаваться измышлениям в отсутствие конкретных данных.

Брачер кивнул и улыбнулся:

— Весьма похвальное отношение к делу. Вы отлично работаете, мисс Левеншгейн. Я непременно скажу об этом доктору Реймору, когда увижу его.

В этот момент дверь с треском распахнулась, и два «кнута» втолкнули в комнату Калди и Бласко.

Бласко затравленно огляделся и тут же, увидев Луизу, улыбнулся:

— Bion journa, donna,[10] — сказал он на романшском.

— Buon giorna,[11] — ответила она по-итальянски, бледная от переполнявшей ее жалости и страха за него.

Он перевел взгляд на Петру, скользнул по ее лицу, скрытому за маской и шапочкой, и снова улыбнулся Луизе.

— La famma blanka. — Его лицо расплылось в ухмылке. «Женщина в белом».

Охранники вытащили пленников на середину комнаты. Брачер неторопливо подошел к Калди и сказал:

— Сейчас мы зададим тебе несколько вопросов, и ты на них ответишь, цыган. В противном случае, — предупреждаю — тебе несдобровать. — Помолчав, он добавил. — И не советую испытывать мое терпение, притворяясь, что ты не понимаешь. Нам ведь отлично известно, что ты говоришь по-английски.

Калди медленно поднял голову, посмотрел на Брачера и спокойно произнес:

— Я прекрасно понимаю тебя. Но если ты думаешь, что я дрожу от страха перед тобой, то ты ошибаешься, разве не заметно.

Задыхаясь от ярости, Брачер сильно ударил Калди кулаком в лицо, так что его голова резко дернулась назад. Однако на лице не появилось ни крови, ни синяков. Калди безучастно смотрел на Брачера, который с трудом подавив гнев, сказал:

— Ну, что ж, свинья, это на тебя не действует, хотя со временем, я уверен, мы найдем способ заставить тебя кричать от боли. А покуда… Твой приятель ведь не обладает твоими чудесными способностями? И если я проткну его ножом, у него пойдет кровь. А если я стану его пытать, он закричит. Поэтому коли тебе дорога жизнь друга, делай то, что тебе говорят.

Калди взглянул на Бласко и увидел страх в его глазах. Бласко не понял слов Брачера, но смысл их не оставлял сомнения. Калди вздохнул:

— Задавайте ваши вопросы. Я отвечу на них.

— Вот и молодец, — сказал Брачер и повернулся к Пратту. — Может быть, вы будете спрашивать, профессор? Я боюсь, как бы эта наглая скотина снова не вывела меня из равновесия.

Пратт кашлянул и откинулся на спинку стула:

— Как ты стал оборотнем?

Калди пожал плечами.

— Я не знаю.

Пратт нахмурился:

— Ты что же, решил пошутить с нами, цыган? Я задал тебе вопрос, на который хочу получить ответ. Как ты стал оборотнем?

— Я ответил на твой вопрос, — спокойно сказал Калди усталым, ровным голосом. — Я не знаю, как я стал оборотнем. Полагаю, меня укусил другой оборотень.

— То есть, укусив, оборотень и в самом деле может создать себе подобных? — спросил Брачер.

— Думаю, да, — ответил Калди.

— И ты тоже так делал?

— Думаю, да, — повторил он.

— Сколько раз?

— Насколько мне известно, только один раз.

— Когда?

— Я не знаю.

Брачер сложил руки на груди, сурово нахмурившись:

— Как ты стал оборотнем? — повторил он вопрос Пратта.

— Я не знаю.

— Почему с тобой происходят эти превращения?

— Я не знаю.

— Как можно убить тебя и тебе подобных?

— Я не знаю.

— Ну, конечно, а если б знал, то ни за что не сказал бы, — процедил Брачер сквозь зубы. — Ты думаешь, мы поверим, что тебе ничего не известно о том, кто ты есть, и как ты такой получился.

— Мне совершенно безразлично, верите вы или не верите, — вяло проговорил Калди.

— Но тебе же не безразлично здоровье твоего друга, правильно? — потребовал капитан. Калди кивнул, — Тогда бы тебе не помешало быть поразговорчивее.

Калди вздохнул и сказал:

— Вы помните свое детство, капитан?

— Конечно, помню, — ответил он. — А причем здесь?..

— И какие воспоминания у вас яснее всего сохранились — воспоминания детства или то, что произошло за последний год?

— Поближе к делу, цыган, — рявкнул Брачер.

Калди отвел глаза от Брачера и уставился в пустоту:

— Время уходит и стирает воспоминания. Я ведь бессмертен, это я знаю наверняка. И воспоминания о такой долгой жизни потреблены под грузом лет. Любой человек помнит свое детство, но очень смутно, и к старости эти воспоминания становятся беспорядочными и отрывочными; а ведь старость для меня ничто. — Он печально улыбнулся. — Видите ли, у бессмертия есть свои недостатки. Память не рассчитана на бессмертие, память не может вобрать в себя бессмертие. Я помню более или менее отчетливо последние двести лет. Дальше уже воспоминания тускнеют, и в конце концов, они растворяются во мраке, а за ним-пустота… ничто.

— Двести лет! — воскликнул Невилл. — Так сколько лет вам, Калди?

— Я не знаю, — ответил он. — Первая дата, которую я могу припомнить, — это 1789 год, год Французской революции. В этом году меня выпустили из тюрьмы.

— А кто вас туда заточил? — спросил Невилл.

— Я не знаю.

— Когда вы попали в тюрьму?

— Я не знаю.

— Сколько времени продолжалось ваше заключение?

Он покачал головой:

— Сто лет, двести лет. Я и вправду не помню.

— Да это смешно! — сказал Брачер. — Как можно забыть свое происхождение!

— Вполне возможно, Фредерик, — задумчиво проговорил Невилл. — Если то, что он говорит, правда, если ему и впрямь столько лет, то можно предположить, что его рассудок просто не в состоянии удержать воспоминания обо всех событиях, которые ему пришлось пережить.

— Но…

— Не забывай, что у нас нет возможности сравнивать и абсолютно никаких представлений о том, что происходит с человеческим рассудком и человеческой памятью на протяжении веков. Рассудок может просто напросто не выдержать под бременем воспоминаний и вырубается, как электрическая цепь в момент перегрузки. И возможно, чтобы сохранить себя, разум через какое-то определенное время избавляется от своих воспоминаний, чтобы освободить место для новых. Так может быть, Фредерик, может быть.

Брачер некоторое время обдумывал услышанное:

— Какие будут предложения? — спросил он.

— Я предлагаю гипнотическую регрессию, — сказал Невилл.

Брачер прищурившись, посмотрел на него.

— Что это такое?

— Фрейд считает, что где-то в мозгу человека сохраняются все воспоминания, буквально все. Нам кажется, что мы забываем, а на самом деле память сохраняет воспоминания обо всем, просто они покоятся под другими, более поздними. Гипнозом можно снять верхние слои памяти и углубиться в более ранние.

— И ты можешь проделать это с Калди?

— Я могу попробовать. Когда я изучал психоанализ, я немного занимался гипнозом. — Вдруг он нахмурился. — По чтобы гипноз был эффективным, нужно полное содействие гипнотизируемого, а я сомневаюсь, что мистер Калди окажет нам содействие.

Брачер повернулся к Калди:

— Ты слышал, о чем мы говорили?

— Конечно, — тихо ответил Калди.

— Отлично. А теперь послушай меня. Только мы и обладаем знанием о том, что нужно делать, и имеем смелость претворить в жизнь это великое знание, а потому мы в скором времени собираемся разнести этот расовый публичный дом, именуемый обществом. Тебе дается шанс внести лепту в это великое дело.

— Боюсь, я недостоин такой чести, — с улыбкой сказал Калди.

Голос его звучал тихо и размеренно, но от этого сарказм был еще очевиднее.

— Ничего мы тебя удостоим, — холодно продолжал Брачер. — Доктор Невилл считает, что с помощью гипноза он сможет узнать твое происхождение. — Он приблизил свое лицо к Калди и с угрозой в голосе произнес:

— И ты окажешь ему полное содействие. Понятно?

— Абсолютно, — безучастно ответил Калди.

— И не надо заблуждаться, цыган: все живое может умереть, в том числе и ты. И если ты откажешься нам помогать, мы не только убьем твоего друга. Мы отыщем способ, как убить тебя самого и можешь не сомневаться, убьем. Так что, выбирай: либо ты помогаешь нам, либо ты умрешь медленной и мучительной смертью.

И вдруг Калди захохотал. Брачер инстинктивно отпрянул, ошеломленный такой неожиданной реакцией доселе спокойного и уравновешенного цыгана.

— Умру! Медленной и мучительной смертью! Что ж, я сделаю все возможное, чтобы вам помочь. — Калди продолжал хохотать, уже почти на грани истерики.

— Отведите их назад в камеры, — приказал Брачер охранникам, и те вытолкали Калди и Бласко из комнаты.

— Его реакция свидетельствует о страхе, — сказал Брачер, — а это хороший знак. Если его можно испугать, значит, ему молено причинить боль, а значит, им можно управлять. Джон, как только он успокоится, начинай гипноз.

— Думаю, это придется отложить до завтра, — сказал Невилл.

— Что?

— Начнем завтра утром, — повторил он. — Сегодня ночью — полнолуние.

— Ах, да, черт, — пробормотал Брачер. — Тогда, конечно, завтра.

Пока Калди пинками и толчками заталкивали в камеру, он продолжал смеяться. И еще долго потом на его лице блуждала улыбка. Он спокойно наблюдал, как охранники обматывали его цепями и привязывали к ним стебельки «борца».

«Меня ждут мученья и смерть, если я откажусь помогать», — думал он, качая головой. — «Мучения и смерть».

— Каким грозным вы, должно быть, кажетесь себе самому, капитан Брачер, — громко прошептал он.

И все же он знал, что исполнит все приказания Брачера. Но сделает это только ради Бласко. Угрозы Брачера оставили его совершенно равнодушным. Ведь Янош Калди испытал неизмеримо более тяжкие муки, чем любой из смертных. И хотя он давно забыл, кто он и сколько он прожил, его отчаянной мечте о смерти было уже три тысячи лет.

II МРАЧНЫЕ СТОЛЕТИЯ

Их разум спит, поверженный в смятенье, Молчат они. И просветленья час. Как молния под сводами забвенья, Сверкнул и в тот же миг угас. РИЛЬКЕ.

8

— Вы слышите меня. Калди?

— Да.

— Вы знаете, кто я?

— Да.

— Кто я?

— Невилл, врач.

— Правильно. Слушайте меня внимательно, Калди.

— Да.

— Сейчас мы повернем время вспять, в ваше прошлое. Вы вспомните все в точности, так, как это было. Вы будете ощущать, будто это происходит опять, и вы подробно расскажите мне, что с ваш происходит. Вы поняли?

— Да.

— Хорошо. А теперь, возвращайтесь в прошлое. Годы идут назад. Ваша память погружается в прошлое. — Пауза. — Движение времени вспять остановится, как только в памяти всплывет какое-то существенное событие. Понятно?

— Да.

Пауза.

— Итак, возник ли в вашей памяти, этот существенный эпизод?

— Да.

— Какой это год?

— Не знаю.

— Почему вы не знаете?

— Я не обращаю на это внимания. Годы ничего не значат для меня.

— Может быть в это время случилось что-то, имеющее значение для всего остального мира?

— Да.

— Что это было?

— Кончилась война.

— Какая война?

— Та самая война.

Пауза.

— Вторая мировая война?

— Да.

— Значит, это 1945 год?

— Да.

— Какой это месяц?

— Не знаю.

— Какое время года? Зима, весна?..

— Весна. Да, весна.

— Война кончилась совсем недавно?

— Да.

— Вторая мировая война кончилась в мае 1945 года. Значит, это весна 1945 года?

— Да.

— Где вы находитесь, Калди?

— На склоне холма.

— Где этот холм?

— Я не знаю. — Пауза. — Венгрия.

— Итак, вы находитесь на склоне холма в Венгрии, весной 1945 года.

— Да.

— Вы один?

— Нет.

— Кто с вами?

— Клаудиа.

— Кто такая Клаудиа? — Нет ответа. — Это ваша жена?

— Нет.

— Ваша подруга?

— Нет… да… нет, не подруга.

— Кто такая Клаудиа, Калди? — Молчание. — Скажите мне, кто такая Клаудиа?

Долгая пауза, затем:

— Она — тоже оборотень…

— Кто мы, Янош? — спросила Клаудиа.

— Не знаю. — ответил Янош Калди.

* * *

Где-то глубоко в закоулках сознания остались воспоминания о любви и едва тлеющее ощущение умиротворенности, которое могло быть, а может, и не было, игрой воображения. Калди понимал, что в такие минуты, как эта, следовало бы наслаждаться жизнью. Над ним было чистое голубое небо, майское солнце щедро обогревало не оттаявшую еще после зимы землю, и легкий ветерок шевелил длинные черные волосы прекрасной женщины, что сидела рядом с ним на покрытом травой холме. Такие сцены должны рождать романтические чувства. Калди посмотрел на женщину, пытаясь воскресить в памяти зов страсти, жажду поцелуев, опьянение плотью другого человеческого существа. Ничего не осталось. Все это давным-давно прошло, слишком давно, непоправимо давно.

— Это ты сделал меня такой, Янош? — спросила Клаудиа.

— Ты уже говорила, что я, — ответил Калди. — Не помню.

Он лег на спину и накинул руки за голову. — А может, это ТЫ меня таким сделала?

— Не думаю, — она покачала головой. — Мне кажется, я помню, как ты на меня напал. А ты помнишь, нападала я на тебя или нет?

— Не помню.

— Значит, это ты напал на меня, — заключила она. — Значит, это ты сделал меня такой.

— Я не знаю, Клаудиа. Не помню.

Она вздохнула:

— Должно быть, так оно и было.

— Раз ты так думаешь… — слабо отозвался он.

Они молча наблюдали, как вдалеке по равнине катились цыганские кибитки. Ветер доносил до них смех детей, фырканье лошадей, скрип и громыханье колес удаляющегося табора.

— Думаешь, они счастливы, Янош? — спросила она.

— Кто?

— Эти цыгане.

— Должно быть, счастливы. — Он потер глаза. — Они ведь могут умереть.

— Почему мы не можем умереть, Янош? Я так хочу умереть. Почему мы не можем умереть?

— Не знаю, Клаудиа. Я пытался, поверь мне. Пытался. Да и ты тоже.

Она провела рукой по волосам.

— Я ненавижу тебя, Янош. Почему я тебя ненавижу?

— Потому что я сделал тебя такой.

— Но ты сказал, что ты не помнишь этого.

— А ты сказала, что помнишь. Наверное, потому ты и ненавидишь меня, что я укусил тебя и сделал такой.

— Но если я ненавижу тебя, почему я до сих пор с тобой?

Он пожал плечами:

— А с кем же тебе еще быть?

Она легла рядом и положила голову ему на грудь. Он обнял ее одной рукой.

— Какая сегодня ночь, Янош?

— Ты знаешь.

Он почувствовал, как она содрогнулась.

— Я не могу снова пройти через это. Я больше не могу этого выносить.

— У нас нет выбора.

Они опять помолчали. Затем она спросила:

— Кто же мы, Янош?

— Не знаю, Клаудиа.

В его голосе не было и намека на раздражение, лишь терпение и доброта. Они уже не в первый раз говорили об этом. Она задавала этот вопрос почти каждый день на протяжении многих тысячелетий, сколько Калди их помнил. Тысячи и тысячи раз она задавала один и тот же вопрос, и сколько же раз он оставался без ответа.

Они смотрели на мир вокруг, как двое молодых влюбленных, которые безмятежно обнявшись и нежась в молодой траве на склоне холма, наслаждаются первыми теплыми днями мирного времени. Однако это была не романтическая идиллия, не весеннее пробуждение любви. Они ждали захода солнца. Ночь и луну.

Внизу на равнине, у самого леса цыганский табор остановился. С головной кибитки на землю неуклюже спрыгнул старик и оглядел окрестности.

— Юргис, Аладар, Бласко, Зоркие! — позвал он, и четверо молодых мужчин слезли со своих кибиток и подошли к старику.

— Разобьем лагерь здесь. Это тихое место. Ни к чему прятаться в лесу.

Бласко, крепкий, здоровый мужчина лет двадцати пяти, покачал головой:

— Отец, лучше уж поберечься, чем потом каяться. Лес для нас как мать родная. Почему бы не укрыться там?

— Можно и там, Бласко, — согласился старик. — Но завтра мы отправляемся в деревню Ханьяд на промысел, а от этого места мы еще до полудня доберемся до деревни. Если, же уйти сейчас в лес, то мы наверняка потратим несколько часов, пока отыщем подходящее место, и потеряем завтра весь день.

Скрюченными пальцами он показал на узкую тропинку, ведущую в глубь леса.

— Смотри, какая плохая дорога.

— Для наших кибиток — вполне подходящая, — заметил Бласко.

— Может, и подходящая. Да только чтобы ее одолеть, понадобится время.

Он кивнул седой головой:

— Здесь остановимся.

Бласко кивнул, подчиняясь решению старейшины, и вернулся к своей кибитке. Он подошел к ней сзади, открыл маленькую деревянную дверцу и забрался внутрь.

— Виша, — сказал он жене, — ночевать будем здесь.

Его жена, смуглая молодая женщина, удивленно подняла густые брови:

— Здесь? На краю леса?

— Да, — ответил он, открывая старый деревянный рундук, — так решил Отец.

Виша вздохнула. Она не думала возражать или спорить, хотя предпочла бы заночевать под надежной защитой леса. Последние несколько лет выдались для них необычайно тяжелыми. Жители тех стран, через которые проходили цыгане, — мадьяры и австрийцы, итальянцы и швейцары, хорваты и поляки, немцы и словаки — были слишком заняты, убивая друг друга чтобы обращать на цыган свое недоброе внимание. Однако нацисты в черных рубашках с молниями на воротниках мстительно преследовали цыган, арестовывали, бросали в тюрьмы и лагеря, убивали сотнями и тысячами. Очень немногим удалось избежать лагерей смерти. Этому небольшому табору, к которому принадлежали Виша и Бласко, повезло: они смогли спрятаться и выжить. Теперь, когда война кончилась, Гитлер умер, а Германия лежала в руинах, Виша, Бласко и остальные цыгане надеялись, что вскоре все станет, как раньше. Лес всегда был для них надежным пристанищем, и она хотела бы остановиться в лесу и этой ночью. Но кто мог спорить с Отцом?

Когда Бласко вынул из рундука жестянку с табаком, тишину кибитки вдруг прорезал пронзительный крик младенца.

— Лура проснулась, — сказала Виша. — Она так хорошо спит, пока кибитка катится.

— Тебе понадобится вода? — спросил Бласко.

— Да, любимый.

Виша достала ребенка из старой деревянной люльки и принялась его распеленывать. Тем временем Бласко вылез из кибитки, наполнил котелок водой из бочки и принес жене.

Счастливыми глазами он смотрел, как Виша, ласково приговаривая, подмыла ребенка и снова запеленала. Не говоря ни слова, Бласко взял грязные пеленки и бросил их в ведро, притороченное вместе с котелком и бочкой сбоку кибитки. Он вернулся к жене и дочери и счастливо улыбнулся им. За годы замужества Виша родила троих детей, и все они умерли от разных болезней. Четвертый ребенок, Лура, была — они это прекрасно понимали — их последним, потому что Виша едва пережила эти роды. После рождения Луры она много дней пролежала в горячке и даже теперь, четыре месяца спустя, чувствовала себя не совсем здоровой.

«Трое детей похоронены в безымянных могилах вдоль дорог», — подумал Бласко. И все-таки жизнь хороша. Он смотрел, как Виша обнажила грудь, и девочка принялась жадно сосать. «Маленькая моя Лура, — подумал он, — как же я тебя люблю».

Снаружи люди разводили костры, наполняли котелки водой, варили ужин. Солнце медленно садилось за верхушками деревьев. Пищи было вдоволь, — охота удалась, и бутылки с вином, которые удалось добыть в городке, щедро передавались по кругу. Вскоре под темнеющим небом стало весело и оживленно, зазвенели мандолины и лютни.

Наконец, солнце скрылось за лесом, и появилась полная луна, которая залила все вокруг ярким светом. В безоблачном небе тихо мерцали звезды, мир дышал покоем, казалось, в первый раз за долгие годы. Нигде не было слышно грохота пушек, свиста пуль и треска автоматных очередей. Цыгане отдыхали в мире и покое, укладываясь спать возле костров.

Вдруг тишину ночи разорвал страшный крик страдания и боли, за ним еще один, и затем люди услышали ужасающий утробный рев. Цыгане разом замолкли. Старик повернулся к остальным и дрожащим шепотом произнес:

— Оборотни!

Как по команде цыгане вскочили и бросились к своим кибиткам. Нет, они еще не забыли древние предания и легенды, давно позабытые беспечными горожанами. Их прошлое было и их настоящим, их верования готовили их к любой неожиданности. Ни один цыган в таборе не путешествовал без запаса «борца»-травы и серебряных пуль. Никто не знал, когда и откуда может появиться демон в обличье оборотня. И хотя Церковь именовала их язычниками, у них всегда имелись наготове колья, святая вода и распятия, чтобы защититься от злого духа. Они хранили талисманы против демонов и знали заклинания против ведьм. Вот и теперь, как только в тишине леса раздались крики оборотней, мужчины стали заряжать свои старые ружья пулями, отлитыми из чистого серебра, а женщины, укрыв детей в кибитках, доставали тонкие стебельки «борца» и привязывали их к стенам кибиток.

Многие годы спустя Бласко мысленно возвращался к событиям той ночи, решая один и тот же вопрос: была ли его бравада причиной трагедии, в чем его вина за то, что случилось. Он был самоуверен, дерзок, но его амбиции не выходили за пределы их маленького мирка. Отец стар, и жить ему осталось недолго. После его смерти неофициальным лидером табора на некоторое время станет его жена — Мать, как ее называют, несмотря на то, что она много моложе своего мужа. Однако все равно нужно будет выбирать нового лидера из мужчин. Старейшины у цыган, как и у большинства кочевых народов, были выборными, эта должность не наследовалась. А кто же лучше подходит на роль вожака, как ни человек, показавший свою храбрость в схватке с разъяренным оборотнем, а может даже и убивший его на глазах всего табора?

Бласко зарядил ружье, пока Виша искала в рундуке траву. Затем он выбрался наружу и встал возле кибитки, ожидая нападения монстра. Другие цыгане остались в своих кибитках с заряженной ружьями наготове, завесив окна и двери травой. Он стоял один на открытом месте, дрожа от страха и нетерпения, исполненный решимости встать на пути зверя.

И вдруг он вспомнил, что в последний раз сбор травы проводился около четырех месяцев назад, когда Виша металась в послеродовой лихорадке. Тогда он не смог пойти с женщинами собирать «борец», потому что все время проводил рядом с больной Вишей. И он совсем забыл одолжить у кого-нибудь немного травы для себя. Все это вспомнилось и Више, когда она обнаружила, что в кибитке нет и пучка этого растения.

— Бласко! Бласко! — закричала она; и в тот же момент из лесной чащи вышли, переваливаясь на коротких ногах, два оборотня.

Бласко встал лицом к смертельной опасности, думая только о том, что он должен защитить жену и ребенка. Он поднял ружье и прицелился в одну из приближавшихся фигур, зная, что если ему удастся убить одного оборотня, то остальные смогут убить второго. Он понимал, что сам он скорее всего умрет, но Виша и маленькая Лура будут спасены.

Тех секунд, что промелькнули с момента появления чудовищ и до первых выстрелов, Бласко хватило, чтобы произнести слова молитвы. Он молился не о выживании. Он молился о смерти, если вдруг оборотень укусит его. Ведь он очень хорошо знал, что происходит с людьми, которых укусил оборотень.

Бласко выстрелил. Ему показалось, что один из оборотней отшатнулся, когда раскаленная серебряная пуля ударила его в грудь. Но это было лишь секундное замешательство. Тотчас же остальные цыгане открыли огонь, и град пуль обрушился на монстров. Но это ничуть не сразило их, только разъярило еще больше.

Первый оборотень кинулся на Бласко. И он, схватившись за ствол ружья обеими руками, с размаху ударил зверя по голове. От удара тяжелый деревянный приклад разлетелся на куски, не причинив, однако, монстру ни малейшего вреда. Он выбросил вперед когтистую лапу, и только молниеносная реакция, побудившая Бласко резко отпрянуть назад, сохранила ему голову. Не удержавшись на ногах, он повалился на землю.

— Бласко! Бласко! — закричала Виша.

Оборотень повернулся на голос, один прыжок — и он уже на крыше кибитки. Вонзив когти в старые доски, монстр мгновенно оторвал их и спрыгнул внутрь. Бласко поднялся на ноги, бросился к двери кибитки, но в этот момент сзади на него напал второй оборотень. Однако страшные когти лишь скользнули по спине цыгана, оставив глубокие борозды, когда очередной залп заставил яростно рычащее чудовище отпустить Бласко и кинуться к другой кибитке.

Истекая кровью, Бласко потерял сознание. Он пришел в себя час спустя, увидел склоненные над ним головы и тут же все вспомнил. Ему помогли подняться. Пошатываясь и спотыкаясь, он побрел к груде обломков, которые когда-то были его кибиткой.

— Не надо, Бласко, — сказал Отец, — не ходи туда.

Но он должен был это увидеть.

Как он бился в истерике, как кричал, когда до его сознания; дошло, что все, что осталось от его жены, — это изодранная в клочья одежда, кости и кровь, а от его маленькой драгоценной Луры — и того меньше, одна окоченевшая ручка…

Взошло солнце. Клубы дыма в цыганском таборе поднимались в холодный воздух, придавая утреннему пейзажу ощущение покоя. Янош Калди очнулся от глубокого сна, сел в траве и увидел Клаудиу, устремившую взгляд вдаль, на дымящие костры. Она повернулась к Калди и тихо произнесла:

— Они жгут кибитку. Только что они кого-то похоронили. Чьи-то останки.

Он вздохнул:

— Им следовало разбить лагерь где-нибудь в другом месте.

Она посмотрела ему в глаза:

— Так значит, это они сами виноваты? — В голосе ее звучала горечь и отчаяние, в глазах блеснули слезы.

— Нет, Клаудиа, конечно, нет, — мягко сказал он.

Она подошла ближе:

— У них была трава. Я помню, у них была какая-то трава. Мне сделалось плохо от нее.

Он удивленно поднял брови:

— Ты что-то помнишь из того, что случилось… прошлой ночью?

— Мне так кажется. Но я не уверена.

— Это странно, Клаудиа! Я никогда не помню, что происходит после превращения.

Она покачала головой:

— Нет, нет, я тоже не помню ничего такого. Я просто помню какую-то траву, от которой мне было плохо.

Она нахмурила тонкие брови:

— Янош, в моем сознании сохранилась картина… Не знаю, откуда она взялась, но это как-то связано с растением.

— Что за картина?

— Какой-то старик… с длинной седой бородой… одет в лиловые одежды. Он держит это растение…

Она взглянула на Калди:

— Ты помнишь что-нибудь подобное?

Он прикрыл глаза, напряженно вспоминая. Потом покачал головой:

— Нет, Клаудиа, я… Подожди, подожди… — Он нахмурился. — Да… да… какое-то растение… которое…

— Что ты вспомнил, Янош? — спросила она, затрепетав от возбуждения. — Кто этот старик?

Он снова покачал головой:

— Не помню. Но это растение… — Он замолчал, пытаясь проникнуть в глубины памяти. — Да… Есть растение, которое…

— Которое может нас вылечить? — спросила она с надеждой. — Которое может нас убить?

— Которое может ослабить наши силы, — ответил он.

Ее лицо, такое живое мгновение назад, снова приобрело обычное мрачное выражение:

— Значит, бесполезно.

— Не совсем, — сказал Калди, резко вскакивая. — Если это растение может ослабить нас, значит, может и удержать нас от убийства, когда приходит превращение.

Он начал было спускаться по холму вниз, к равнине, но вдруг остановился и повернулся к ней:

— По крайней мере, хоть что-то. Разве не так?

— Да это все равно что ничего! — закричала она. — Я не хочу, чтобы меня ослабляли! Я хочу умереть, Янош! Я хочу умереть!

Он покачал головой:

— Мы не можем умереть, Клаудиа. Мы можем только приносить смерть другим.

Он пошел вниз, к поднимающемуся вдалеке дыму, не оглядываясь и не зная, идет ли она за ним.

* * *

Сначала Луиза отказалась присутствовать на сеансах гипноза. Но лихорадочные мольбы Джона и угрожающая настойчивость брата заставили ее уступить. Невилл не хотел оставаться с Калди один на один, а Брачеру, похоже, доставляло удовольствие заставлять ее делать то, что она особенно избегала. Так она и оказалась в конференц-зале, где проводился гипноз. Невилл сидел на стуле возле кушетки, на которой лежал Калди, а она расположилась за столом с бумагой и карандашом. Когда сеанс начался, она принялась было записывать, но прекратила это, как только Калди стал вспоминать. Крепко сжимая в руке карандаш, она зачарованно слушала страшное повествование. Ее муж то и дело вытирал пот со лба.

— Так вы и стали товарищем цыгана Бласко? — спросил Невилл.

— Да, в конце концов. Но сначала он попытался убить меня. Когда же понял, что это бесполезно, он… ну, он просто стал моим «сторожем». Почти пятьдесят лет. За эти полвека я убил всего несколько раз.

— А что случилось с Клаудией? — спросила Луиза.

— Она где-то бродит. Наверное, убивает как и прежде и пытается умереть.

Невилл откинулся на спинку стула и в первый раз свободно вздохнул — в ходе всего сеанса ему все время приходилось сдерживать дыхание.

— Это вы сделали ее… э-э… Это по вашей вине?..

— Возможно, — сказал Калди. — Она утверждала, что помнит, как я напал на нее. Не знаю.

Собственно, она тоже этого не знала наверняка. Но, скорее всего, так и было.

— Как вы встретились с ней? — спросил Невилл. — Вы помните, как и когда вы с ней встретились?

— Я не знаю.

— Вы помните, кем она была?

Калди невесело усмехнулся:

— Я и про себя-то этого не знаю, доктор.

— И вы больше ее не встречали? — участливо спросила Луиза.

Калди взглянул на нее:

— Я кочевал с Бласко и его табором по всей Восточной Европе, пока русские не навели там свой порядок. Иногда мне чудилось, что Клаудиа где-то рядом. Но я ни разу не слышал об убийствах в тех местах, где мы проходили. Я имею ввиду совершенно определенные убийства… Наверное, мне это просто… — Он замолчал. — До того момента, как мы разошлись, мы ведь все время были вместе, гораздо дольше, чем и сами помнили. Мне кажется, я по ней скучаю. — Он задумался на некоторое время, потом продолжил:

— Бласко и его товарищи взяли меня в табор. Нам удалось перебраться в Италию, оттуда в Англию, а уж потом на Кубу. Когда несколько лет назад Кастро разрешил уезжать из страны, мы прибыли в Штаты как беженцы… Впрочем я отклонился от темы. А Клаудиа… Нет, с того утра наши пути разошлись.

Невилл кивнул. Затем он откашлялся:

— А вы… то есть, скажем так, оборотни… Я имею ввиду, ведь вы мужчина, а она женщина…

— Жили ли мы половой жизнью? — Калди повернулся к Невиллу и посмотрел на него с нескрываемым раздражением. — Довольно банальный вопрос, вам не кажется, доктор?

Невилл не успел ответить, как дверь распахнулась, и в комнату ворвался Фредерик Брачер, пунцовый от возбуждения.

— Еще один оборотень! — громко сказал он.

Невилл и Луиза удивленно переглянулись, и Невилл спросил:

— Как ты узнал?

— Как я узнал? А вы разве знаете? — Брачера, казалось, несколько сбила с толку наредкость спокойная реакция Невилла.

— Конечно. Калди только что говорил нам, что он и… — Невилл запнулся. — Что ты… ты хочешь сказать?

Брачер бросил к ногам Невилла какие-то бумаги:

— Помнится, я уже говорил тебе, что распорядился, чтобы мне докладывали о любых необычных трупах. Так вот, я этого распоряжения не отменял. И только что я получил этот рапорт от одного из наших людей в Пидмонте, около пяти миль отсюда. Прошлой ночью, когда наш цыган сидел на цепи, с ног до головы обвешанный «борцом» и под надежным присмотром, другой оборотень убил в том самом месте трех фермеров.

Он требовательно посмотрел на Калди:

— Ну?

Калди пожал плечами:

— Клаудиа, — просто сказал он.

— Клаудиа? — Брачер повернулся к Невиллу. — О чем это он? Какая еще, к черту, Клаудиа?

— Ты же сам сказал, — еще один оборотень, — ответил. Невилл.

— Женщина! — воскликнул капитан. — Женщина-оборотень?

— Почему вас это смущает, капитан Брачер? — улыбнулся Калди. — В известном смысле это можно толковать как признак прогресса.

— Заткни свой рот, цыган, — рявкнул Брачер, — я не с тобой разговариваю.

Калди продолжал улыбаться:

— Я надеюсь, вам хватит запасов «борца»-травы. Скоро эта трава вам очень понадобится, капитан.

— Что вы имеете ввиду, мистер Калди? — спросила Луиза.

Цыган пожал плечами:

— Это же очевидно. Мир достаточно велик, а мы с ней оба оказались в Северной Дакоте в одно и то же время. Неужели вы думаете, что это простое совпадение?

Глаза Луизы широко открылись:

— Вы хотите сказать, она вас ищет?

— Конечно. — Калди снова улыбнулся. — И я уверен, что очень скоро она меня найдет.

Луиза глотнула воздух широко открытым ртом и посмотрела на брата. Казалось, Брачер не был испуган или озабочен словами цыгана. Однако она заметила, как смертельно побледнело его лицо.

9

— Господи Боже, всемилостивый Отец наш, тот, кому ведомы грехи наши и от кого нет тайн; я, несчастный грешник, предстою перед тобой и молю простить мне прегрешения мои и беззакония мои…

Джон Невилл стоял на коленях возле кровати в своей комнате на третьем этаже Центра «Халлтек».

Он весь дрожал, сцепив руки на груди, так что костяшки пальцев побелели. Он страшно нервничал, его охватил ужас, так же, как Луизу и Петру Левенштейн. Они и не пытались скрывать свой страх, как это делал Уильям Пратт, сочинивший массу отговорок, чтобы только удрать из Маннеринга. Впрочем, Брачер эти отговорки не принял. Сам Брачер, похоже, был единственным человеком, чьего спокойствия не нарушило ошеломляющее известие. Хотя и это спокойствие было обманчивым, и его терзала тревога. Где-то в окрестностях Миннеринга, на свободе и неопознанный, бродил еще один оборотень, определенно намереваясь найти того, кого они держали в тюрьме Центра «Халлтек».

— …призри нас, благослови и сохрани нас; и ниспошли ангелов своих, чтобы защитили нас от злого духа. Молю Тебя во имя единственного Сына Твоего, да пребудет с ним честь и хвала во веки веков! Аминь.

— Лицемер!

Невилл обернулся и увидел Луизу, стоящую на пороге, скрестив руки на груди. В ее глазах светился гнев и страх одновременно.

— Лицемер! — повторила она.

Невилл поднялся с колен:

— Ради Бога, Луиза, не начинай всего этого сейчас!

Она презрительно усмехнулась:

— И ты еще говоришь «ради Бога»?

— Перестань! — потребовал он.

— Я перестану, когда перестанешь ты, Джон. Я перестану напоминать, что ты позволил втянуть себя в этот ужас. Я перестану, когда ты вспомнишь, наконец, о своем долге, христианина и гражданина.

— Но ведь я пытаюсь спасти жизнь нам обоим! — воскликнул он. — Чего ты ждешь от меня? Фредерик, знаешь ли, не оставил мне выбора.

— У тебя есть выбор, и ты это знаешь.

— Хорошо, тогда я выбираю жизнь.

— Ты выбираешь грех!

— Вся власть — от Бога, — отрезал он. — Знакома тебе эта сентенция, Луиза? Ты помнишь, кем был Святой Павел?

Она рассмеялась ему в лицо:

— Власть?! Я что, по-твоему, невежественная дурочка, развлекающаяся у телевизора, пока ты тут распеваешь мне псалмы? Тебе прекрасно известно, что власть — это Президент, Конгресс и суд, а не эта банда фанатиков-убийц! Не примешивай к своей трусости еще и богохульство!

— Ну, знаешь ли, — пробормотал он, оправдываясь, — все-таки у них власти побольше, чем у меня, это уж точно.

— Христианин не должен убивать, Джон! Лучше умереть, чем совершить грех смертоубийства!

— Это абсурд, Луиза! Я никого не убивал! И никогда никого не убью!

Он направился к двери.

— А что же ты делаешь, помогая Фредерику? Как ты думаешь, почему он так хочет разгадать секрет Калди? Может, собирается сделать цирковое представление?

Невилл круто развернулся и сильно схватил Луизу за плечи. Это было так неожиданно, что она на секунду смешалась.

— А что такого высоконравственного сделала ты, Луиза? — закричал он. — Что ты сделала, не считая того, что постоянно осуждала меня за элементарное стремление выжить? Ответьте же, госпожа Переводчица, госпожа Наблюдательница!

Он отпустил ее и снова зашагал к двери, саркастически заметив:

— Ты не подходишь для роли самоотверженного гиганта нравственности.

— Так ты хочешь выжить, Джон? — спросила она, последовав за ним. — Значит, твоя цель — выжить? Отлично. — Она встала перед ним и загородила проход. — Тогда давай выживем вместе. Давай убежим отсюда, пойдем в полицию, попробуем совсем уехать из Маннеринга.

Она взяла его руки в свои и взволнованно произнесла:

— Где-то поблизости оборотень, Джон! Монстр-убийца!

— Наконец-то мы добрались до правды, — сказал он. — Ты просто боишься, радость моя, боишься умереть, боишься, что тебя убьют. И хочешь сделать все возможное, чтобы избежать этого. Но ведь и я стремлюсь к этому с тех самых пор, как твой братец — заметь, член твоей семьи, а не моей — вовлек нас в это сумасшествие.

— О, Джон, какой же ты идиот! — воскликнула она. — Если бы у тебя была хоть крупица здравого смысла, ты бы боялся, как я.

— Но я и боюсь, не меньше тебя, — сказал он, грубо отталкивая ее.

Он пошел по коридору к лифту и, нажимая кнопку, сказал:

— Да, я боюсь, Луиза, ужасно боюсь, и не только оборотня, но и этих маньяков. Я боюсь твоего брата точно так же, как и Клаудиу, которая бродит поблизости. Но в этом страхе есть разница. Ведь чудовищ только двое, тогда как под началом Фредерика сотни, а может быть, и тысячи людей. И потом оборотни не создают таких сооружений, как этот твой чертов Центр!

— Что значит «мой» Центр?

— Ну, ты же здесь работала, не я.

— Какой же ты… — ей не удалось договорить, потому что в этот момент открылись двери лифта.

«Кнут», управляющий лифтом, знал, что чета Невиллов направляется на совещание к капитану. На первом этаже их встретили и проводили в кабинет Брачера двое других головорезов. Ни Джон, ни Луиза не хотели продолжать спор в присутствии этих людей, поэтому они хранили мрачное молчание до самых дверей кабинета. Здесь Невилл не удержался от последнего замечания:

— Я хочу напомнить тебе кое-что, — сказал он, берясь за дверную ручку. — Я сотрудничаю с Фредериком, чтобы защитить тебя…

— Да брось ты! — воскликнула она.

— …и я надеюсь, что когда он закончит с этим своим проектом, он нас все же отпустит, хотя уверенности у меня нет. Мы оба слишком много знаем. Единственная надежда выжить — это держать язык за зубами и делать то, что скажут. Я намерен выжить, Луиза. И если ты тоже этого хочешь, веди себя, как подобает умной женщине, а не эмоциональной школьнице.

Он толкнул дверь и вошел в приемную, оставив дверь открытой. Горя негодованием, Луиза последовала за ним мимо Бриггса прямо в кабинет Брачера. Если Невилл думал, что одно присутствие Брачера исключает возможность каких-либо споров, то он глубоко заблуждался. Первое, что они услышали, оказавшись в кабинете, был взволнованный голос; Петры Левенштейн:

— Мне наплевать на мою роль в этом проекте! Мне наплевать на развитие научных знаний! «Я хочу уйти отсюда к чертовой матери!

— Мисс Левенштейн, — кричал ей в ответ Брачер, — вас назначил сюда доктор Реймор с одобрения профессора Пратта! Вы работаете здесь, и пока я не отменю своего распоряжения, вы будете здесь работать!

Петра обернулась на звук открывающейся двери и увидела Невилла и Луизу. Она подбежала к Невиллу и в отчаянии схватила его за руку, как будто он был ее союзником и спасителем:

— Умоляю вас, доктор Невилл, поговорите с ним, пусть он отпустит меня! Любой химик может делать то, что делаю я, любой химик. Ну почему именно я? Он говорит, что мне нужно находиться здесь постоянно, что мы должны работать ночами, но ведь эту работу можно делать и днем. Разве нет? Неужели так уж необходимо оставаться здесь на ночь?

— Петра, — вкрадчиво начал Невилл, — мне, собственно, нечего сказать. И потом, здесь мы в полной безопасности, вы знаете, что…

— Ничего она не знает, — оборвала его Луиза, — равно как и я.

Она посмотрела на брата:

— Фредерик, я не имею ничего общего с вашим идиотским движением, и не желаю ничего общего с ним иметь. А потому я требую, чтобы ты выпустил меня отсюда. Ты не имеешь права держать меня под охраной. И ты не имеешь нрава держать здесь Петру против ее воли, тем более, что в любую минуту к нам может ворваться оборотень и растерзать нас!

Брачер медленно поднялся из-за стола и устремил на нее тяжелый взгляд:

— А теперь слушай меня, Луиза, слушай очень внимательно. Белая раса находится в состоянии войны, а когда идет война, не может быть сторонних наблюдателей. Такого понятия, как нейтралитет просто не существует. Есть только союзники и враги. Ты, мисс Левенштейн, Джон, словом, все здесь будут выполнять приказы без возражений, без комментариев. Всю жизнь ты была для меня бельмом на глазу. Довольно, Луиза!

Она хотела что-то сказать, но он не дал ей и рта раскрыть:

— Луиза, еще одно слово — и я отправлю тебя наверх, и тебя там пристрелят, да поможет мне бог!

Наступило напряженное молчание. То, что было для Невилла очевидным с самого начала, и что предполагала Петра, стало пугающе ясным для Луизы: несмотря на связывающие их узы родства, Фредерик Брачер способен ее убить. Эта мысль не удивила бы никого кроме Луизы. Она до сих пор видела в нем мальчика, знакомого ей с детства, юношу, с которым они так часто спорили, когда были по разные стороны подросткового возраста. В эти минуты тягостного молчания она окончательно приняла сердцем то, что давно сознавала умом: ее двоюродный брат, сын тети Гертруды — убийца. Он убивал невинных деревенских жителей во Вьетнаме; потом убивал людей по приказу ЦРУ, а часто и вопреки приказу; он убивает и сейчас в Северной Дакоте; и если понадобится, он, не задумываясь, убьет ее.

Луиза медленно спустилась на стул и больше не произнесла ни слова. Почувствовав на себе взгляд мужа, она посмотрела на него, ожидая увидеть злорадство на его лице. Но увидела сочувствие и печаль, что было еще хуже. Она струсила, склонилась перед тем же страхом, каким мучился и он, и все ее критические высказывания и гневные обвинения казались теперь лицемерными причитаниями. Она ничуть не лучше, чем ее муж, такой напуганный, слабый, изо всех сил цепляющийся за жизнь. Все, о чем говорил Джон, оказалось правдой. А она-то считала себя храброй и бескомпромиссной в борьбе за истину и справедливость, но на самом деле она ровным счетом ничего не делала и ничем не рисковала. „Лицемерка“, — подумала она и заплакала. — Лицемерка!..

— Капитан, — начала Петра неуверенно, — могу я, по крайней мере, ночевать у себя дома, а работать днем? Я… мне не хотелось бы оставаться в Центре на ночь.

— А почему? — спросил Брачер, снова усаживаясь за стол, в глубине души чрезвычайно довольный тем, что Луиза, наконец, замолчала. — У нас достаточно „борца“. Калди под надежным замком, за ним постоянно наблюдают. И если другой оборотень попытается освободить его, мы легко с ним справимся.

— Да, но… — Петра старалась тщательно подбирать слова, раз уж второй оборотень где-то поблизости, то разумнее всего предположить, что она предпримет попытку освободить Калди, то есть в конце концов, проникнет в здание. Капитан, я ведь не солдат, я всего лишь химик. Мертвая, я не принесу вам никакой пользы, да и живая вряд ли пригожусь при поимке второго чудовища.

Она замолчала, ожидая реакции Брачера, но задумчивое выражение его лица заставило ее продол жить:

— Вы знаете о моей преданности нашему общему делу и проводимым исследованиям. Но мое присутствие в Центре в ночные часы не имеет никакой дели, а между тем, именно я в этом случае буду подвергаться наибольшей опасности.

— Вы? — воскликнул Брачер. — Почему вы так решили?

— Да потому что именно я провожу все исследования, — ответила она серьезно, — беру у него слюну, пытаюсь найти причину его превращений, а также способ ранить его или умертвить. Все это ставит меня в положение его главного врага, ИХ главного врага.

Брачер рассмеялся:

— Думаю, Калди вряд ли согласился бы с вами, но, тем не менее, я вас понимаю. Хорошо, мисс Левенштейн, я сделаю это единственное исключение и разрешу вам работать днем. Вообще-то договор с вашим домовладельцем уже расторгнут, но я восстановлю его;

— Я… э-э… уже сделала это, капитан, — робко сказала она и тут же добавила: — Потому что я не сомневалась, что вы согласитесь с этими логичными доводами и примите правильное решение.

Брачер счел ее нахальство довольно забавным и с трудом сдержал смешок. Она, казалось, почувствовала это, залилась краской и стыдливо улыбнулась. Брачер хотел было что-то сказать, но в этот момент в кабинет вошел Пратт.

— Ну, что, профессор, — спросил его Брачер, — все готово?

— Да, — ответил Пратт, усаживаясь на стул рядом с Петрой. — Можно начинать.

Невилл недоуменно спросил:

— Что готово? О чем вы говорите?

— Один эксперимент, Джон, — ответил Брачер. — Мисс Левенштейн, проинформируйте доктора Невилла.

— Да, капитан, — сказала Петра и повернулась к Невиллу. — Вы помните, что мне удалось выделить из слюны Калди необычный фермент, который не поддается и идентификации?

— Да, конечно.

— Так вот, пока вы проводили сеанс гипноза, я продолжала анализировать это вещество и в итоге немного продвинулась вперед.

Она раскрыла папку и достала лист бумаги. Протянув его Невиллу, Петра сказала:

— Если я не ошибаюсь, это химическая формула данного фермента. Кроме того, мне кажется удалось установить три химические субстанции, составляющие этот фермент.

Невилл прищурился, вглядываясь в бумагу. Первая формула, выведенная аккуратным почерком Петры, была: С39Н42N10О12. Ниже этой формулы стояло: С2Н4N6О8, далее С16Н16N2O2 и затем C21H22N2O2.

— Первые три мне неизвестны, а четвертая что-то напоминает. Но я не совсем…

— Химическая структура этой составляющей, как ни странно, идентична химической структуре яда стрихнина, — объявила Петра, указывая на четвертую формулу.

— Да, да, точно, — кивнул Невилл. — Но не думаю, что стрихнин…

— Однако взгляните на это, — перебила она, показывая на третью формулу, — данная комбинация элементов в стрихнине отсутствует. Но она очень напоминает вещество, выделяемое из североамериканского гриба Psilocybe mexicana. Как и стрихнин, это вещество токсично, но в небольших дозах не смертельно и является галлюциногеном.

— Псилоцибин, — он кивнул, — Да, это галлюциноген, как ЛСД и мескалин. А вторая формула?

Она покачала головой:

— Никогда прежде с ней не сталкивалась. Молекулярная структура этого вещества очень неустойчива, мне удалось сохранить его вне фермента только благодаря воздействию крайне низких температур. И, естественно, синтезировать его будет непросто.

— Почему? — вмешался Брачер. — Я считаю, что обычное охлаждение должно…

Петра перебила его, заговорив спокойно и неторопливо, однако на лице ее было написано нетерпение:

— Капитан, при понижении температуры молекулярная активность замедляется. Чтобы избежать разрыва неустойчивых связей этого компонента, необходимо в течение короткого промежутка времени создать и поддерживать температуру минус сто градусов. Это единственный способ исследовать данную структуру. Мы пытаемся это делать, но, как вы сами понимаете, это очень нелегко.

— Да, могу себе представить, — понимающе кивнул Невилл. — Но вся комбинация целиком, сам фермент. Молено ли его синтезировать?

— Именно это я и попробовала сделать, — ответила Петра, — но я не уверена в точности количественных соотношений этих трех химических составляющих.

Брачер удивленно поднял брови:

— Однако вы не упомянули об этом в отчете.

Она пожала плечами:

— Я просто хотела все объяснить вам лично, зная вашу нелюбовь к письменным отчетам.

Выиграв, таким образом, хотя бы частично, спор с Брачером, она вернула голосу былую сухость:

— Видите ли, проблема в том, что в слюне присутствует ничтожное количество крови, а фермент, собственно, содержится в крови. Таким образом, сначала мне пришлось — произвести экстракцию элемента крови, затем выделить из него фермент, а уж потом подвергнуть фермент химическому анализу. Как видите, слишком много этапов экстракции и анализа, а они, естественно, снижают точность результирующих данных. Я вполне уверена в химических веществах, участвующих в процессе, но вот что касается количественных соотношений этих веществ или характера их связи, здесь у меня уже уверенности нет.

Брачер заговорил, не скрывая раздражения:

— Мисс Левенштейн, у меня создалось впечатление, что вы достигли определенного прогресса.

— Но, капитан, — голос ее звучал изумленно, — ведь это и есть прогресс! Нам удалось обнаружить в крови Калди фермент, которого не существует в человеческой крови, более того, мы сумели выделить его компоненты. Теперь осталось только определить их количественное соотношение, и мы вплотную приблизимся к открытию самой природы процесса трансформации.

— А как вы собираетесь определять эти соотношения? — спросил Невилл.

— С помощью научной методики, разумеется. Будем экспериментировать с различными соотношениями. В конце концов, общую идею я представляю, требуется только экспериментальным путем установить точный процентный состав веществ, вот и все.

— Как раз подготовкой эксперимента я и занимался, — вступил в разговор Пратг. — Подопытное животное уже в лаборатории. Все готово.

— Хорошо, — отозвался Брачер, поднимаясь со своего места. — Я хочу лично присутствовать при этом. В конце недели у меня назначена встреча с мистером Халлом, он должен получить информацию из первых рук.

Брачер, Петра и Пратт направились к двери, Джон собирался последовать за ними, но, вспомнив о жене, остановился.

— Луиза, пойдем с нами, если хочешь.

Она молча покачала головой, не глядя на него.

Невилл осторожно коснулся ее плеча:

— С тобой все в порядке, дорогая?

Она вздохнула:

— Как там в Библии, Джон, — „потерявший жизнь, обретет ее вновь…“, так кажется?

— Да, — сказал он тихо.

Она подняла на него заплаканные глаза:

— Мы потеряли наши души, Джон. Мы сдались.

Он присел рядом с ней:

— Мы просто хотим выжить, Луиза, только и всего. Господь простит нам слабость и страх.

Она снова вздохнула:

— А почему он должен прощать? Я, например, не могу.

Он хотел сказать еще что-то, но она опередила его:

— Оставь меня, Джон. Иди. Я не хочу тебя видеть. Я сама себе невыносима.

После секундного колебания Невилл вышел. Он догнал остальных и, поравнявшись с Брачером, обратился к нему:

— Фредерик, я хочу с тобой поговорить.

— В чем дело, Джон? — спросил Брачер, не оглядываясь.

— Видишь ли, я должен предупредить, что опыты, проводимые на животных, не всегда точны, когда их результаты применяются к человеку. Различия в метаболизме, весе, генетической структуре — все это часто затрудняет…

— Что за чушь ты несешь, Джон? — грубо спросил Брачер.

— В общем, я хочу сказать, что результаты, которые мы получим от опытов на крысе или собаке, или даже обезьяне, могут не…

— Успокойся, Джон, — усмехнулся Брачер. — Подопытное животное, о котором говорит Пратт, это ниггер. Достаточно близко к человеку, не так ли?

Ошеломленный, Невилл остановился и некоторое время смотрел вслед удаляющимся Пратту, Петре и капитану. Затем, поборов колебания, направился за ними.

Луиза медленно вышла из кабинета Брачера. Голова опущена, глаза красные от слез. Она постояла в коридоре, пока не услышала, как закрылись двери лифта, и затем тоже пошла туда. Вся ее походка выдавала огромное отчаяние и тревогу. Охранники, следовавшие за ней по пятам, ни о чем не спросили, когда она поднялась на лифте на третий этаж Центра „Халлтек“. Они привыкли к тому, что и она и муж частенько наведывались к двум пленным цыганам. Калди и Бласко пока содержались в одной камере. За час до восхода солнца Калди переведут в другую камеру, опутают цепями с вплетенными стеблями „борца“-травы. Сегодня вторая ночь полнолуния, а с завтрашнего дня Калди получит четырехнедельную передышку от нечеловеческих мук. Охранник открыл камеру и впустил Луизу. Затем снова запер дверь, отошел в сторону и стал наблюдать. Луиза сказала по-итальянски:

— Я не знаю, что делать, Бласко, просто не знаю.

Она заплакала. Бласко в утешение похлопал ее по руке, улыбнулся и ответил на романшcком:

— А разве кто-то может сделать что-нибудь? Вы не одиноки в своей беспомощности.

— Эта женщина, химик, думает, что ей… — Она замолчала, не представляя, как объяснить сущность химического анализа человеку необразованному. — То есть, она думает, что нашла какое-то вещество в крови Калди, которое и заставляет его менять облик.

— Неужели, — отозвался Калди тоже на романшcком. В его голосе не было удивления, его, казалось, совсем не заинтересовало это известие, вопреки ожиданию Луизы. — Мне было бы гораздо интереснее узнать, что они нашли способ убить меня.

Луиза начала ходить взад и вперед по камере.

— Я не понимаю, что происходит с миром. Не понимаю… Когда я была маленькой, все… как бы это сказать, все имело смысл. Понимаете, Бласко. Но теперь смысла нет ни в чем! Посмотрите на людей, которые здесь всем заправляют! Посмотрите, что здесь происходит, что они делают! Посмотрите, на… посмотрите на меня!

Она судорожно сглотнула, ее руки задрожали.

— Мир превращается в сумасшедший дом!

Она со стоном опустилась на табурет.

— Мир всегда был сумасшедшим домом, — мягко заметил Калди. — Вам просто не приходилось бывать в других его палатах.

Она взглянула на Калди и спросила:

— Вы помните что-нибудь из прошлого; кроме того, что выявил гипноз?

— О, первую встречу с моим другом Бласко я помнил довольно хорошо и до гипноза, мадам. Стараниями вашего мужа эти воспоминания стали лишь более четкими.

Как и прежде Луизу поразило удивительное достоинство, звучащее в каждом слове Яноша Калди.

— А до этой встречи вы что-нибудь помните?

Он пожал плечами:

— Как я уже говорил, я достаточно ясно помню события примерно с конца восемнадцатого века. До этого, то есть до того, как Французская революция открыла двери моей темницы, я не помню практически ничего.

— Ну, а доброта и порядочность вам запомнились? — спросила она со слезами на глазах. — Помните ли вы время, когда люди не были жестокими, бессердечными свиньями?

Он печально улыбнулся:

— Я помню мало доброты, мадам, но много жестокости. Боюсь, что жестокость более свойственна человеческой природе.

Она посмотрела в его темные, печальные и усталые глаза.

— Вы всегда так красиво и правильно выражаетесь. Вы получили какое-нибудь образование, мистер Калди?

— Не имею представления, мадам, хотя иногда мне доводится читать книги. — Он печально усмехнулся. — Времени у меня много, знаете ли.

Пока Луиза успокаивала себя беседой с Яношем Калди и цыганом Бласко, в другой комнате третьего этажа Лестер Томпсон с каждым мгновеньем стремительно приближался к смерти.

Томпсон родился и вырос в Бруклине и еще в детстве задался целью вырваться из окружающей нищеты. Их было шестеро братьев и сестер, ютившихся вместе с матерью в двухкомнатной квартирке. У него в общем-то не было Выбора, но в глубине души он понимал, что жизнь может быть много лучше. В школе он проявлял прилежание и получал хорошие отметки. Когда другие черные подростки, живущие по соседству, начали баловаться спиртным и марихуаной, Томпсон к ним не присоединился. Потом в жизнь его друзей вошли кокаин и героин, но Томпсон и тут остался верен себе. Он окончил школу в числе первых учеников, и ему была предоставлена полная стипендия для учебы в Колумбийском преподавательском колледже. Через четыре года он получил диплом и стал преподавать английский язык в средней школе в Ричмонд-Хилле. Способный и динамичный преподаватель, в течение последних пяти лет он являл собой отличный пример того, чего можно достичь в жизни.

В один прекрасный вечер все это кончилось. Томпсон шел домой с родительского собрания. На улице к нему подскочил молодой парень и, приставив к виску пистолет, затолкал в микроавтобус, который умчал его в Маннеринг, Северная Дакота.

Томпсон дрожал от страха, глядя в холодные, равнодушные лица. Когда его привезли в эту комнату, он кричал, угрожал, умолял отпустить его. Потом его накачали наркотиками, и вот теперь, все еще под действием наркотического дурмана и уже напичканный новой порцией успокоительных, он сидел, крепко привязанный к стулу, и в ужасе смотрел на своих пленителей, гадая, что они собираются с ним сделать. Впрочем, в одном он не сомневался, вглядываясь в лица Фредерика Брачера, Уильма Пратта, Петры Левенштейн и Джона Невилла, — это были лица его палачей.

— Ну, и как вам экземпляр? — спросил Брачер у Петры.

— Подойдет, — ответила она. — Молод, лет двадцать пять, наверняка в хорошем физическом состоянии.

Брачер обратил внимание на испуганное выражение лица Невилла и спросил с видимым удовольствием, какое ему всегда доставляла слабость пастора:

— Тебе что-то не нравится, Джон?

— Н-нет, Фредерик… — заикаясь, ответил Невилл. — Но должен же быть какой-то другой… способ…

— Отлично. — Брачер снисходительно улыбнулся. — Я рад, что ты не против.

Он повернулся к Петре:

— Что конкретно вы собираетесь делать? Ввести фермент прямо в кровь этого ниггера?

— Нет, — Петра отрицательно покачала головой. — Нас интересует кардинальное изменение генетической структуры, а не реакция на инъекцию химического вещества.

— И..? — настаивал Брачер.

— И мы попытаемся изменить процесс образования клеток. Вы слышали о пересадке костного мозга больным лейкемией?

— Конечно.

— Здесь та же идея. Костный мозг, особенно мозг тазовой кости, вырабатывает красные кровяные тельца. В случаях с лейкемией пересадка здорового костного мозга на место пораженного призвана обеспечить более интенсивную выработку эритроцитов.

— Понимаю, к чему вы клоните, — кивнул Брачер. — Но если невозможно даже проткнуть кожу Калди, то как проникнуть в его костный мозг?

— А вот это и не нужно. При введении фермента в тазовую кость негра химическая сторона процесса продуцирования эритроцитов должна измениться таким образом, что начнет вырабатываться новая кровь, содержащая этот фермент. Костный мозг производит красные кровяные тельца очень быстро, а полная циркуляция крови совершается за три минуты. Кровь питает все клетки организма, поэтому генетически измененная кровь должна неминуемо вызвать генетические изменения клеток. Таким образом, если это получится — а процент „если“, повторяю, очень велик, поскольку неизвестно точное соотношение химических веществ в ферменте, — то очень скоро мы будем наблюдать определенные метаболические изменения.

— Что ж, весьма интересный подход, — сказал Брачер. — Я-то полагал, что вы будете расщеплять гены или что-нибудь в этом роде, а ваши выкладки кажутся гораздо более простыми и эффективными.

— Да, но может не получиться, — напомнила ему Петра.

— Чтобы это выяснить, надо попробовать. Вы проинструктировали охранников?

Когда Петра утвердительно кивнула, Брачер жестом приказал двум „кнутам“, стоявшим возле негра, приступать. И они принялись методично готовить пленника к эксперименту. Томпсона пересадили на деревянный стул у стены, связали руки за спиной, а затем, согнув ноги в коленях, связали их вместе. Лишенный под действием наркотиков и страха способности воспринимать то, что говорилось в его присутствии, и совершенно сбитый с толку, он смотрел, как на него надевают металлический пояс и прикрепляют его к крюкам, вбитым в стену. Этот пояс должен был удержать его от конвульсий, когда невыносимая боль от шприца пронзит тазовые кости. Но больше всего Томпсона привела в замешательство тяжелая цепь, которой его несколько раз обмотали, причем в звенья цепи были вплетены сухие стебли какого-то растения. Закончив приготовления, охранники отошли от пленника.

Брачер повернулся к Петре:

— Ну что ж, давайте приступать.

Она подошла к столу с хирургическими инструментами и взяла с металлического подноса длинный и толстый ветеринарный шприц. Протянув Невиллу стетоскоп, она сказала:

— Доктор, вы мне поможете?

Невилл взял стетоскоп, вытер пот со лба и громко сглотнул. „Я не делаю ничего плохого, — убеждал он себя. — Я буду всего лишь следить за сердцебиением этого несчастного. Если он умрет, убийцами окажутся они, не я. Я просто наблюдатель. Я здесь против воли. Я ни в чем не виноват. Господь знает, я ни в чем не виноват…“

Как только Петра поднесла иглу к бедру Томпсона, Невилл приложил к его груди стетоскоп. Сверху на тюбик шприца Петра насадила защитную пластину-, чтобы случайно не нажать поршень при введении иглы. Затем она взяла небольшой молоточек и стала аккуратно стучать по пластине. Когда игла вошла в тазовую кость Томпсона, он резко закричал.

— Заткните ниггеру пасть, — приказал Брачер, и один из о кнутов с удовольствием ударил Томпсона кулаком по голове.

На несколько секунд негр потерял сознание, однако пронзительная боль быстро привела его в чувство. Решив, что игла вошла в кость достаточно глубоко, Петра убрала защитную пластину и нажала поршень, вводя синтезированный фермент в костный мозг узника.

Прошло тридцать секунд. Ничего не изменилось. Все присутствующие не» сводили глаз с негра, Брачер раздраженно поджал губы, приготовившись что-то сказать. И вдруг Томпсон страшно закричал. Веревки, цепи и металлический пояс не давали пошевелиться, однако его тело не переставало мелко содрогаться. Кровь стремительно разносила яд по всему организму. Его глаза расширились. Болевой спазм, вызванный непроизвольным сокращением мышц, заставил его резко сжать челюсти, клацнув зубами, и напрочь откушенный кончик языка кровавым ошметком отлетел на пол. Изо рта хлынула кровь. Он содрогнулся и напрягся из последних сил, словно пытаясь всем телом разорвать связывавшие его путы. А затем его сердце остановилось, и он, обмякнув, повис на цепях.

Невилл медленно отошел от еще трепетавшего в последних конвульсиях тела и, с трудом подавляя подступившую тошноту, сказал:

— Сердце… остановилось.

Брачер подошел к трупу и наклонился, вглядываясь в мертвое лицо. Безумные, выпученные глаза, окровавленный рот, застывший в предсмертном крике.

— Черт! — пробормотал Пратт.

— Похоже, химическое соотношение компонентов было неверным, — спокойно сказала Петра. — Так я и думала. Вряд ли можно было предполагать, что с первой же попытки мы получим нужные пропорции.

— Вы правы, — согласился Брачер. — Ну, Джон, давай проводить вскрытие. Мисс Левенштейн, возвращайтесь к себе в лабораторию, а вы, профессор, организуйте доставку еще нескольких подопытных особей. — Он был взволнован, возбужден. — Мы просто обязаны разгадать эту загадку!

Невилл проиграл сражение с самим собой. Он отвернулся от ужасающего зрелища человеческого страдания и смерти, и его обильно вырвало.

10

— Вы меня слышите, Калди? Вы знаете, кто я?

— Да, доктор, я вас знаю.

— Где вы сейчас, Калди? Какой это год?

— Не знаю, какой год, доктор. Это… это перед тем, как я попал в тюрьму.

— Вы в Венгрии?

— Нет… нет, это Франция.

— Вас ведут в тюрьму? Вас сейчас ведут в тюрьму?

— Нет… нет… да… нет, не в тюрьму. Меня ведут в суд.

— Клаудиа с вами?

— Да.

— Ее тоже ведут в суд?

— Да… да, ее и еще троих.

— Еще троих?

— Да.

— Они… они такие же, как вы и Клаудиа?

— Их обвиняют в том, что они оборотни. Нас всех обвиняют в этом. Да, да, теперь я помню, я все это вижу. Это инквизиция. Нас ведут на суд инквизиции.

— И вы все пятеро — оборотни?

— Нет. Я оборотень. Клаудиа оборотень. Другие — сумасшедшие… все… все они… пленники, судьи, толпа… безумцы.

Он замолчал, потом тихо добавил:

— Нет… нет, там есть один нормальный человек… только один…

* * *

Когда в последний раз он видел эти лица, этого печального, усталого молодого человека и эту печальную, усталую молодую женщину? Сорок пять лет назад? Возможно ли, что с тех пор прошло сорок пять лет? Ему было восемнадцать, когда он впервые увидел их в зале суда, а теперь ему уже за шестьдесят, он стар, измучен, болен и скоро умрет. Но они-то! Они ничуть не изменились, нисколько не постарели, они выглядят такими, какими он запомнил их много лет назад.

Мишель де Нотрдам, знаменитый ученый, алхимик и астролог, придворный врач Его Католического Величества Карла IX, медленно покачал головой, вглядываясь в лица стоявших перед ним людей. Невозможно. Это не они.

Старый астролог прекрасно помнил те несколько дней в 1521 году. Так старики иногда помнят то, что случилось давным-давно в их молодости. Тогда его, восемнадцати летнего юношу, выходца из еврейской семьи, почти девять лет назад принявшей католичество, монсиньор послал в Полиньи в качестве наблюдателя за судебным расследованием, проводимым монахом-доминиканцем Жаном Буа. Дело не в том, что монсиньор не доверял Буа, по правде говоря, монсиньор Пьер д'Авиньон даже и не знал Буа. Дело в том, что д'Авиньон не доверял Инквизиции, по одной простой и легко объяснимой причине: все эти итальянские нововведения, с таким жаром поддерживаемые испанцами, как правило, не находят места во Франции.

И поэтому молодого Мишеля де Нотрдам отправили пешком в длинное путешествие из Парижа в Полиньи, чтобы его благодетель мог из первых уст получить отчет о расследовании дела по обвинению в ликантропии.

И вот он стоит среди публики в большом зале суда, ожидая, когда начнется слушание дела. Толстый деревянный барьер отделяет зрителей от скамьи подсудимых и судей. И только верительная грамота за подписью монсиньора д'Авиньон с указанием его полномочий позволила Мишелю пробиться сквозь толпу в первый ряд, и то не без помощи солдат. В зале непривычно тихо, не слышно громких возгласов, пьяных голосов и смеха — то есть обычного шума и гомона, с которым толпы зевак слоняются по судам в надежде поглазеть на человеческие мучения, а если повезет, то и на казнь. Сегодня голоса звучали приглушенно, в них слышался страх, ведь это был не просто суд над ведьмами, не обычное расследование ереси или отступничества, не разбирательство убийства, кражи или изнасилования. Все присутствующие видели изуродованные трупы, валяющиеся в грязи посреди городской площади, искромсанные, с жуткими ранами, оставленными нечеловеческими зубами, с выдранными кусками мяса и оторванными конечностями. Многие из тех, что пришли сегодня в суд, слышали крики боли и мольбы о помощи из соседних домов, а также страшный звериный рык в ту незабываемую ночь почти три недели назад. И зрители и судьи знали, что где-то в окрестностях Полиньи бродят оборотни, и сейчас в зале суда не было человека, который бы не дрожал от страха и ненависти.

Мишель де Нотрдам перегнулся через перила, чтобы лучше рассмотреть Жана Буа, монаха-доминиканца, главу инквизиционного суда Безансона, который только что вошел в зал из боковой двери. Его сопровождали два других монаха с внушительного вида фолиантами, содержащими свод законов. В зале мгновенно воцарилась полная тишина, когда он торжественным тоном произнес:

— Я открываю это судебное разбирательство во имя Бога Отца, Бога Сына и Бога Святого Духа. Всемогущий Господь, свидетельствуй о праведности слуг твоих и даруй твоим судьям мудрость во исполнение воли твоей.

Совершив церемонию открытия. Буа сел в большое деревянное кресло и обратился к стражнику у боковых дверей:

— Введите заключенных.

Вот тогда-то юный Мишель и увидел этих двоих в первый раз. Пять пленников предстали в тот день перед судом, скованные цепями по рукам и ногам. И только спустя некоторое время, после вынесения приговора, после всех последовавших ужасов он по-настоящему оценил значения этого события. Немало лет прошло, прежде чем он начал понимать, что отнюдь не воля монсиньора д'Авиньон, но сама десница Господня привела его в тот день на суд в Полиньи.

Буа жестом приказал заключенным приблизиться.

— Для начала проверим, правильно ли записаны ваши имена, — сказал он.

И в этот момент один из монахов расстелил на скамье свернутый в рулон чистый лист бумаги, а второй обмакнул перо в чернильницу. После этого Буа продолжил:

— Когда я прикажу вам говорить, каждый из вас назовет свое имя, место проживания и возраст. Это понятно?

Трое заключенных с готовностью закивали головами. А двое других — молодой мужчина и девушка — никак не отреагировали. Впрочем этого никто не заметил, за исключением Мишеля де Нотрдам. И с этой минуты он неотрывно следил за этими двумя.

— Ты, — сказал Буа, указывая на одного из узников.

— П-П-Пьер Бурго, — ответил тот. Это был могучий рослый здоровяк с простым крестьянским лицом, открытым, честным и внушающим доверие. — Пьер Бурго, — повторил он, стараясь не заикаться, — я живу в Полиньи, в этой самой деревне. Мне тридцать лет.

Буа посмотрел налево, проверяя, успевает ли секретарь записывать, затем кивнул второму заключенному:

— Ты.

— Я — Мишель Верду, меня еще называют Мишель Юдон, — ответил тот. — Родился в Страсбурге, а сейчас живу в этой деревне. Мне двадцать девять лет.

В отличие от Бурго Верду казался совершенно спокойным, хотя его толстые, заскорузлые от тяжелой работы пальцы подрагивали, а на усах блестели капельки пота.

— Ты.

С вашего разрешения, Филибер Менто из Полиньи, девятнадцать лет. — Глаза парнишки излучали наивную уверенность, что стоит лишь быть вежливым и проявить послушание, и весь этот ужас обойдет его стороной. Он с надеждой поглядывал на зрителей, многие из которых были его друзьями и родственниками. Однако никто не ответил на его просительную улыбку, никто в знак одобрения и поддержки не кивнул головой.

— Ты.

Ответа не последовало.

— Ты, — повторил Буа.

И вновь молчание.

Стражник тыльной стороной копья ткнул подсудимого в живот и крикнул:

— Отвечай Главному Инквизитору, когда он к тебе обращается!

Мишель де Нотрдам удивленно поднял брови, увидев, что на лице заключенного не отразилось ни малейших признаков боли, хотя удар был достаточно сильным. Его голос прозвучал мягко и меланхолично:

— Меня называют Янус Калдий. Я не француз. Своего возраста не знаю.

Буа кивнул, удостоверившись, что секретарь все записал. Не было ничего странного в том, что неграмотный крестьянин не знает своего возраста.

— На вид ему не больше двадцати пяти. Так и запишем, — сказал он секретарю. — А откуда ты родом?

Янус Калдий пожал плечами:

— Я не знаю своих родных.

Третий монах наклонился вперед и что-то прошептал Буа на ухо, после чего Главный Инквизитор произнес:

— Нам будет достаточно знать место твоего послед него обитания.

— Я скитался, — сказал Калдий.

— Да, да, это понятно, — раздраженно проговорил Буа. — Скажи, где ты жил последнее время, пусть даже и недолго.

— Пять лет назад я высадился на южном побережье Франции, куда добрался морем из Валлахии.

Глаза Буа расширились:

— Ты турок?

— Нет, — сказал Калдий, — не думаю.

— Христианин?

Вместо ответа Калдий пожал плечами.

— Ладно, скоро мы это узнаем.

Буа повернулся к женщине и сказал:

— Ты.

Меня зовут Клаудиа. — Ее огромные черные глаза и прекрасная белая кожа навсегда запали в память Мишеля де Нотрдам. — Сколько мне лет, не знаю. Все время, сколько себя помню, я была с Калдием.

— Ну, что ж, может быть, нам удастся пробудить в тебе и твоем приятеле воспоминания, — произнес Буа, не скрывая раздражения.

Он вновь откинулся на спинку кресла и сказал:

— Пьер Бурго. Выйди вперед.

Мишель де Нотрдам ничего не записывал. Монсиньору д'Твиньон нужен был не подробный отчет и не дословный пересказ, а общая оценка, касающаяся соблюдения законности судопроизводства. В первый же день у Мишеля сложилось определенное мнение, и ничто, случившееся в последующие дни, не смогло его изменить, ибо уже в первые минуты ему стало ясно, что рвение инквизиторов, тупость осужденных и суеверный ужас толпы объединились на этом судилище, чтобы породить чудовищную вакханалию абсурда.

Пьер Бурго подтвердил, что после случившейся в его хозяйстве пропажи овец, ему явилось привидение, пообещавшее, что овцы вернутся, как только он отвратится от Господа и станет дьяволопоклонником, что он охотно и выполнил. Вернул ли Бурго своих овец или нет, так и осталось невыясненным. Впрочем ввиду вновь обретенного им могущества это было уже несущественно. Согласно показаниям Бурго, его товарищ по несчастью Верду, который также является слугою дьявола, снабдил его колдовской мазью, обмазавшись которой с ног до головы, тот превратился в волка. На вопрос, каким образом он вновь обрел человеческое обличье, ответа не последовало, однако суд решил, что постольку поскольку он пребывает в человеческом обличье, то совершенно очевидно, что он каким-то образом в него вернулся. Несмотря на полную нелепость и отсутствие логики, это рассуждение вполне удовлетворило всех присутствующих.

Далее Бурго рассказал, что на шабаше ведьм, проводимом регулярно раз в месяц в дремучем лесу под руководством турок, евреев и англичан, они с Верду встретили молодого Менто. Подтвердив показания Бурго, Верду и Менто добавили к этому несколько красочных подробностей, касающихся того, сколько маленьких детей было ими съедено и с каким количеством диких волчиц они имели половые контакты. Зрители восприняли все это как добровольное признание. Практически никто не обратил внимания на раздробленные пальцы, вывихнутые суставы, шрамы и ожоги, на удивление похожие у всех троих заключенных. Однако Мишель де Нотрдам сразу узнал следы пыток.

Допрос Януса Калдия и его спутницы Клаудии несколько отличался от предыдущего, хотя вряд ли кто-нибудь, не считая Мишеля заметил эту разницу. Да, они оборотни; нет, они не поклоняются дьяволу; да, они убивали и пожирали людей, когда с ними случалось превращение; нет, они никогда не слышали про мазь, о которой рассказал Бурго; нет, они никогда не бывали на шабаше ведьм; нет, ранее они не встречали ни одного из присутствующих здесь подсудимых; нет, по их мнению, никто из этих подсудимых не был оборотнем.

Впрочем одно высказывание женщины по имени Клаудиа произвело на Мишеля де Нотрдам гораздо большее впечатление, чем весь судебный процесс в целом. С каждым новым вопросом росло ее беспокойство и раздражение, и, наконец, она буквально взорвалась:

— Вы, безмозглые идиоты! Мне надоели ваши дурацкие вопросы. Я хочу только одного — смерти, и если вы в состоянии убить меня, так сделайте это. Я по горло сыта вашими расспросами!

После этого она и ее компаньон были переданы в руки следователей и в течение двух дней подвергались разнообразным пыткам, после чего их, а также трех горемычных крестьян приговорили к смерти посредством предания огню. Благодаря золотым монсиньора д'Авиньон, перекочевавшим из кошелька Мишеля в руки стражников, ему удалось узнать поистине удивительные подробности. Мужчина и женщина по имени Янус и Клаудиа были подвергнуты самым изощренным пыткам, какие только известны опытным, видавшим виды следователям, — раскаленные щипцы, дыба, «испанский сапог», пальцедробилка — однако не пролилось ни капли крови и ни один волос не упал с их голов. Пересказывая все это Мишелю, стражники то и дело осеняли себя крестным знамением: не иначе как эти двое в сговоре с самим дьяволом, что и делает их неуязвимыми к пыткам и мучениям. Именно по этой причине Буа решил казнить их отдельно от остальных, тайно, глубокой ночью и подальше от города, так что, если дьявольские силы помешают экзекуции, то по крайней мере, это не станет достоянием публики и не сможет пошатнуть людскую веру в могучего и справедливого Господа.

Мишелю, вооруженному верительной грамотой монсиньора д'Авиньон, было разрешено присутствовать на секретном аутодафе, проводимом под председательством Буа холодным декабрьским днем 1521 года, сразу после наступления сумерек. Он так и не смог забыть ни одной подробности, связанной с жуткими событиями, развернувшимися на большой поляне в лесу, где Буа вознамерился привести в исполнение приговор суда. Видения этой ночи преследовали его до конца жизни, озаряя ночные кошмары до боли отчетливыми и такими страшными деталями. Януса Калдия и Клаудиу привязали к столбам, врытым в землю посреди поляны и обложили их сушняком. К этому времени солнце уже начало скатываться за горизонт. Буа, осунувшийся и напряженный, коротко кивнул, и солдаты разом бросили пылающие факелы на кучу хвороста. Сухие ветки занялись почти мгновенно, и вот уже языки пламени достают до груди и плеч обоих осужденных. Они извиваются и морщатся, окутанные огнем, но не кричат, не молят о пощаде, не рыдают. И не горят.

Заметив, что огонь не берет их, Буа воскликнул:

— Retro me, satanas![12]

Солдаты лихорадочно крестились, а Мишель де Нотрдам подошел поближе, чтобы лучше видеть лица заключенных. Молодой студент удивленно покачал головой, когда Янус Калдий поднял голову к небу, где уже появилась полная луна, и закричал:

— Боже, если ты есть, дай нам сгореть, позволь умереть!

— Богохульник! — крикнул Буа. — И ты еще осмеливаешься усомниться в самом существовании Господа, когда смерть заглядывает тебе в глаза!

Калдий, казалось, не слышал его:

— Господи Боже, Исус Христос, Яхве, Аллах, как бы тебя не называли, молю тебя, если только ты существуешь, позволь нам умереть… умереть… умереть… пусть огонь поглотит нас!

— Янус! — выкрикнула женщина сквозь рев пламени. — Начинается… Начинается, Янус…

И вдруг она, а следом и ее друг начали кричать и корчиться от боли, и на мгновение у присутствующих мелькнула надежда, что пламя одержало все-таки верх над демоническими силами. Но эта надежда тут же умерла, как только Янус и Клаудиа начали менять свой облик.

Мишель Нотрдамский прищурил глаза, в полной уверенности, что это мерцающие блики костра в сочетании со странным лунным сиянием сыграли с его зрением злую шутку, потому что то, что происходило у него на глазах, не могло быть правдой. Но уже через несколько мгновений, когда крики пленников превратились в звериное рычание, толстые веревки затрещали под ударами когтистых лап, слюняво заблестели клыкастые челюсти, а голодное ворчание сменилось злобным рыком, юноша резко повернулся и со всех ног бросился в лес. Разорвав сдерживающие путы, гости из преисподней накинулись на своих мучителей, карая их смертью.

Тогда молодой Мишель Нотрдамский счел себя счастливчиком, благословенным и хранимым святым ангелом Господним, ведь ему удалось пережить эту ночь.

…И вот теперь, 45 лет спустя, весной 1566 года, Мишель Нотрдамский, давно уже старик, одетый в расшитую золотом шелковую мантию, стоял в своем кабинете в самом сердце Парижа, не в силах отвести взгляда от этих отмеченных печатью проклятых лиц.

Он многое успел за эти сорок пять лет: заслужил репутацию пророка и провидца, чье имя известно теперь любому мало-мальски образованному европейцу.

Однако ни его авторитет, ни слава, ни самообладание не избавили его от безотчетной дрожи в коленях, когда он лицом к лицу столкнулся с демонами.

— Вы пророк Нотрдам? — спросил Янус Калдий.

Старик медленно кивнул.

— Мы наслышаны о вашей мудрости и могуществе, — сказала Клаудиа. — Нам нужна помощь.

Нотрдам сглотнул.

— Я… Я знаю вас, — произнес он, его голос дрожал, — я был… я был в Полиньи в 1521 году. В ту ночь… когда Жан Буа собирался предать вас огню. Я вас помню… помню обоих.

Клаудиа и Калдий облегченно переглянулись, и последний сказал:

— Я очень рад, господин астролог, что не придется рассказывать мою историю или убеждать вас в ее правдивости.

— Что вам от меня нужно? — спросил старик.

— Мы хотим умереть, — коротко ответила женщина.

Нотрдам судорожно кивнул.

— Я попробую, — сказал он. — Не могу обещать, что получится, но попробую.

Но он не стал пробовать, ибо он знал, что убить их невозможно. Он провел их в свой кабинет и дал недавно появившуюся книгу Каспара Пейсера о ливонских оборотнях «Commentarius de Praecipibus Divinatinum Geribus», пояснив, что в ней в какой-то степени приоткрывается тайна случившегося с ними несчастья. Янус не знал латыни, однако к своему удивлению Клаудиа обнаружила, что понимает текст, поэтому она читала вслух и сразу переводила на французский, в то время как Нострадамус под предлогом безотлагательного дела, порученного ему самим королем, удалился, пообещав вернуться как можно скорее.

Он и впрямь вернулся быстро с целым взводом солдат из дворцовой стражи. Старый астролог знал, что с демонами можно совладать, покуда они пребывают в человеческом обличье, а до следующего полнолуния осталось три дня. У него было всего семьдесят два часа, чтобы приготовить для демонов надежную темницу, и он принялся за осуществление этой задачи со всем пылом и самоотверженностью старца, которому представилась возможность оказать Богу последнюю услугу, перед тем, как он навсегда покинет этот мир.

Нострадамуса хорошо знали, уважали и даже побаивались в сферах, приближенных к правительству, и ему без труда удалось узнать, что в подземных бастионах Бастилии, этой огромной тюрьмы в центре Парижа, существует секретный бункер, который пустует со времен Филиппа Августа. Он предназначался для хранения золота и серебра, а в случае необходимости должен был служить убежищем для самого короля, и представлял собой небольшую комнату с каменными стенами толщиной в четыре фута и единственным окном, если так можно назвать узкую щель в стене шириной не более десяти дюймов и четыре дюйма высотой, щель, которая и с внешним миром-то не сообщалась, а лишь соединяла бункер с другой камерой, затерянной в недрах огромной тюрьмы, и через которую внутрь никогда не проникал ни солнечный, ни — что еще более существенно — лунный свет.

Вот сюда и предстояло поместить демонов. Янус Калдий спокойно воспринял пленение, Клаудиа же кусалась и царапалась как разъяренная кошка, пока солдаты проталкивали ее сквозь дыру в потолке.

В страшном волнении седоволосый пророк ожидал первой ночи полнолуния, гадая, случится ли превращение ведь демоны надежно скрыты от лунного света; мучась вопросом, какую роль сыграла в этом луна — была ли она предвестником ужасного проклятия, а, может быть, первопричиной его, или всего лишь сопутствующим фактором; вновь и вновь спрашивая себя, суждено ли ему пережить эту ночь или его ждет та самая смерть, которой ему удалось избежать сорок пять лет назад. Он сидел в своем кабинете, читал и ждал. Опустилась мгла, однако демоны не переступили его порога. Настала полночь, а он был по-прежнему один. И наконец, когда часы пробили два, не в силах совладать с любопытством, он бросился в Бастилию.

В полном одиночестве он спускался по длинной темной лестнице, все ниже и ниже, в огромное чрево тюрьмы. Стражники, с белыми как снег лицами и трясущимися руками, наотрез отказались его сопровождать. И вот теперь, стоя прямо над бункером, он с удовлетворением отметил, что сквозь громадные каменные глыбы и железные плиты, которыми он приказал заложить узкое входное отверстие, снизу не проникало практически ни единого звука. Он убедился, что толстые стены и потолок создают как бы звуконепроницаемый барьер между внешним миром и демоническими силами, бушующими внутри бункера.

И тем не менее даже сквозь толщу стен и мощный слой железа, даже несмотря на тридцатифутовое пространство между полом и потолком камеры, он все же услышал — приглушенно, но довольно отчетливо — яростное рычание, вой и визг загнанных в ловушку оборотней, воистину адских созданий, обуреваемых демонами столь могучими, что даже отсутствие прямого лунного света не в состоянии обуздать их. Но вырваться на свободу они не могли, ибо даже им было не под силу сдвинуть многотонный груз.

На следующую ночь Нострадамус вновь пришел сюда, но все было по-прежнему. Ему удалось сделать то, чего не смог в свое время Буа: спасти мир от несущих смерть демонов.

Спустя несколько месяцев, в июне 1566 года, Мишель де Нотрдам, прозванный Нострадамусом, пророк и провидец, алхимик и астролог, почувствовал приближение смерти. За два дня до своей кончины Нострадамус сделал следующие три дела:

Во-первых он, как и положено, составил завещание.

Во-вторых, он отдал секретный приказ коменданту Бастилии, запрещающий когда-либо открывать бункер или под каким-либо предлогом выпускать содержащихся в нем заключенных. Причем этот приказ комендант должен был передать своему преемнику и преемнику его преемника и так далее, на протяжении веков.

И в-третьих, старик-астролог сел в кресло и, глядя на мерцающее пламя свечи, как это частенько бывало все последние тридцать лет, он предался еще одному, на сей раз последнему трансу, и его посетило еще одно, последнее видение будущего. И еще раз он узрел, как ничтожны все человеческие усилия перед неумолимым ходом времен. Он увидел 1789 год. Разъяренная парижская чернь, охваченная революционным порывом атакует Бастилию. Он увидел, как рушится этот ненавистный символ королевской власти. Он увидел Януса Калдия и Клаудиу, выходящих на белый свет, ошеломленных, оглушенных, ослепленных солнечным сиянием, после столетий, проведенных во тьме. И — далекое ночное небо, которое начиная с этого момента и на протяжение двух последующих веков, будет освещаться холодным светом полной луны.

* * *

Невилл вынул из кармана платок и вытер взмокший лоб. Луиза смотрела на Калди с нескрываемым изумлением, медленно качая головой.

— Двести лет? — прошептала она.

— Двести двадцать три года, если не ошибаюсь, — ответил Калди. — Я знал, что это продолжалось долго.

— А что случилось после вашего освобождения? — спросил Невилл.

Калди пожал плечами.

— Что и всегда. Мы превращались, убивали, бродили по свету, не переставая удивляться. Сначала ненадолго отправились в Англию, потом в Индию, Россию, потом в Венгрию. Всегда одно и то же. — Он вздохнул. — Одно и то же.

— И все же — двести лет! — повторила Луиза. — Провести в заточении двести лет, двести лет кромешной тьмы!

Калди кивнул.

— Приятного мало. Когда нас с Клаудией освободили, мы довольно долго были словно безумные. А потом постепенно вернулись какие-то воспоминания. Мы не забыли, как нас зовут. Мы не забыли, кто мы… какие мы.

— Однако ваше имя, похоже, стало другим, — заметил Невилл, — а ее — нет. Чем ото объяснить?

— Кто знает? — ответил Калди, его ровный, спокойный голос прозвучал с оттенком раздражения. — Да и так ли уж это важно? Насколько мне известно, меня звать не Янус Калдий и не Янош Калди, и вполне возможно, что и ее на самом деле зовут не Клаудиа.

— Мистер Калди, ну а теперь вы помните то, что произошло до этого? — спросила Луиза. — Теперь, когда вам удалось воссоздать в памяти эпизод с вашим заточением…

— Нет, мадам, мне очень жаль. Ведь мою память притупило отнюдь не долгое заточение, а груз времен.

Калди сел на кушетку и потянулся, разминая затекшее тело.

— Нострадамус поступил, как считал правильным. Я не могу винить его за это. — Он помолчал. — И потом, не забывайте, что за эти двести двадцать три года ни Клаудиа, ни я никого не убили, так что, вполне возможно, старик оказал человечеству большую услугу.

— Вы великодушный человек, мистер Калди.

— Я убийца, мадам. Я — оборотень. И вправе ли я желать зла тому, кто пытается удержать меня от убийств? Обидно только, что Нострадамус даже не предпринял попытки нас уничтожить. — Калди закрыл глаза и устало потер их ладонями. — Впрочем ему это все равно бы не удалось.

— А до момента заточения, — спросил Невилл, — никаких воспоминаний? Абсолютно ничего, за исключением эпизода в Полиньи?

— Ничего.

— Ну что ж, тогда придется повторить сеансы. Мы должны выяснить, как и почему это с вами произошло.

Калди удивленно улыбнулся.

— А почему мы должны это выяснить? — спросил он. — Вы полагаете, это избавит меня от того ада, в котором я живу? Или вы хотите помочь вашему другу капитану Брачеру изыскать способ удовлетворения амбиции при помощи моего несчастья?

Невилл слегка покраснел.

— Пожалуйста, Калди, не надо. Я полагал, вы достаточно хорошо меня узнали, чтобы не думать так.

Калди снова лег на кушетку, отвернувшись от Невилла.

— Я знаю вас даже лучше, чем вы думаете, доктор. Я встречал людей вашего типа на протяжении многих столетий, и, поверьте, мне очень трудно восхищаться вашей всеподавляющей жаждой жизни, в то время, как я хочу лишь одного, — покончить счеты с моей собственной.

Невилл гневно блеснул глазами.

— Конечно, Калди, вам легко говорить. Вы ведь не можете умереть, но мы-то с Луизой очень даже можем. А, между тем, мы хотим жить, очень хотим. И у нас, знаете ли, практически нет выбора. В случае отказа выполнять приказы, Фредерик нас убьет, а нам этого вовсе не хочется.

— Я понимаю, доктор, хотя позвольте вам напомнить, что в отличие от меня вы в конце концов все равно умрете.

— Да, — сказал Невилл, — в этом-то вся и штука. За свою слишком долгую жизнь вы успели начисто позабыть, что все это значит для нас, остальных, которые знают, что каждая прожитая секунда неумолимо приближает нас к могиле. Я уверен, что бывали моменты, наверняка бывали, когда и вам жизнь представлялась желанной и восхитительной, и вы жаждали жить, а не умереть!

— Да, должно быть, такие моменты бывали, — засмеялся Калди. — Должно быть, бывали… — Внезапно смех его оборвался, брови напряженно изогнулись. — Должно быть… — Он погрузился в задумчивое молчание.

— Что с вами, мистер Калди? — спросила Луиза.

Он покачал головой.

— Ничего… что-то такое… я не знаю, не знаю. Вдруг что-то возникло, на одно мгновение… что-то такое… После того, как вы сказали… вы сказали… Что-то всплыло…

— Воспоминание? — спросил Невилл. — Вы чтото вспомнили, Калди?

— Воспоминание… — повторил он тихо. — Нет, не воспоминание, не эпизод, не событие… Ощущение… давно забытое ощущение…

— Что за ощущение? — спросил он, чувствуя, как внутри нарастает возбуждение. — Что за ощущение, Калди?

Глаза Калди словно затянулись поволокой.

— Ощущение обжигающего ветра и пота… чувство страха… желание… страха смерти… желание выжить… — Его губы мелко задрожали.

Когда он вновь заговорил, его голос зазвучал странным неестественным шепотом, при этом казалось, что каждое слово дается ему с большим трудом и болью.

— Haitaumash… kakoshenkar… — шептал он с искаженным лицом, дрожа всем телом, — mashkamash… kakosheshkar.

— Что, Калди? — спросил Невилл, хватая со стола карандаш и бумагу и лихорадочно записывая незнакомые слова. — Что вы сказали?

— Haitaumash… kakoshenkar… — повторил он, — mashkamash… kakosheshkar…

— Что это значит, Калди?

— Я… я не знаю. — Вдруг Калди заплакал. Обхватив голову руками, он раскачивался в разные стороны. — Не знаю, не знаю. Пожалуйста, оставьте меня в покое, хоть ненадолго, пожалуйста.

Невилл посмотрел на жену. Она не ответила на его взгляд. Тогда он вызвал охрану, чтобы Калди отвели в камеру.

Когда они остались одни, Луиза повернулась к мужу и спросила:

— Что такое он сказал, Джон?

— Не имею ни малейшего представления, — ответил он отрешенно, целиком сосредоточившись на только что записанных словах. — Я не понял языка. Мне незнакомо даже его звучание, хотя некоторые элементы напоминают классический греческий язык.

— Так это был греческий? — спросила она. — Но он не похож на греческий, по крайней мере, на тот греческий, который ты изучал в семинарии.

Он нахмурился и принялся бормотать себе под нос:

— Haitaumash… haitaumash… а, может быть, heitaumai? Mashkamash… maxei? Вполне вероятно вполне вероятно. По крайней мере, это индо-европейский язык. Готов поклясться всей моей жизнью, это индо-европейский.

— Джон, — нетерпеливо воскликнула она, — будь любезен, скажи же, наконец, что ты там бормочешь!

Он покачал головой.

— Ничего особенного, дорогая. Тут нужна консультация лингвиста. Я могу лишь сказать, что эти слова напоминают определенные греческие слова, но это может быть простым совпадением. А может, они вообще ничего не значат. Так, какая-нибудь тарабарщина.

И он вновь сосредоточился на четырех мистических словах. Теперь, когда Калди вернулся в свою камеру, у Луизы не было причин задерживаться здесь, а составлять компанию своему мужу ей совсем не хотелось. Какое бы чувство она к нему не питала, оно давно улетучилось. И теперь, глядя на него, она не испытывала ничего, кроме отвращения и омерзения, причем это касалось не только мужа, но и ее самой. Она вдруг обнаружила, что смотреть на него, это все равно, что смотреть в кривое зеркало: образ получался искаженным, зловещим, уродливым, но это было несомненно ее собственное отражение.

11

«Да, — мрачно подумала Петра Левенштейн, — денек у меня сегодня был не из приятных». Сначала стычка с капитаном Брачером, чтобы получить разрешение ночевать вне Центра, особенно во время полнолуний, затем неудача в эксперименте и, наконец, результаты вскрытия. Она кисло улыбнулась. Однако доктору Невиллу сегодня пришлось изрядно потрудиться — и на вскрытии и потом, проводя очередной сеанс гипноза с Калди. Интересно, удалось ли ему узнать что-нибудь полезное? И как далеко они углубились, разгребая давно захороненные воспоминания?

«Впрочем, что бы он там не узнал, — вздохнула она, — для меня это представляет гораздо меньшую ценность, чем результаты вскрытия. Подопытный субъект — как бишь его зовут? Томас? Томпсон? что-то в этом роде, — скончался от отравления. Однозначно и просто. Не исключено присутствие других факторов, которые, вероятно, также внесли свою лепту, например, недостаточное питание, но основной причиной смерти явилось внедрение в организм токсина».

Ларри Беллами, один из «кнутов»-охранников, приставленный на сегодня сторожить Луизу Невилл, еще час назад принес ей кофе. Стараясь не плеснуть из чашки на бумаги, Петра отставила так и нетронутый кофе в сторону. «А может, у Невилла просто нет опыта в таких делах, — подумала она. — Он, конечно, имеет медицинскую степень, но ведь это вовсе необязательно означает, что он в состоянии точно определить причину смерти». Поразмыслив еще немногу она отвергла эту возможность. Ведь подопытный субъект скончался не от редкой тропической болезни. Да и о тайном сговоре врачей с целью завести эксперта в тупик речи быть не может. «Мы просто ввели в костный мозг испытуемого неизвестный и недостаточно исследованный химический фермент, что его и убило. Любой выпускник медицинского колледжа смог бы установить причину смерти».

— Но как же тогда раскрыть механизм этого процесса? — вслух произнесла она.

Кожу невозможно проткнуть, нельзя взять на анализ кровь или ткани… как же определить причину превращения? И как управлять этим процессом?

Каким образом можно умертвить подобное существо?

Поток ее размышлений был прерван осторожным стуком в дверь. Повернувшись, она увидела Пратта, с бодрым видом направляющегося к ней. На его лице играла самоуверенная и какая-то даже злорадная улыбочка, что ей весьма не понравилось. Она сухо спросила:

— Да, профессор? Что вам угодно?

— О, я просто подумал, а не урвать ли нам немного времени, чтобы сойтись поближе, — ответил он, похотливо ухмыляясь. — Мы отлично ладим при встречах, но со всей этой работой ни вы, ни я практически не имеем возможности побыть наедине.

— Не сочтите это за проявление неуважения, профессор, — медленно произнесла она, стараясь вложить в каждое слово как можно больше неуважения, — но что касается меня, то я провожу наедине с вами ровно столько времени, сколько в состоянии вынести.

Его улыбка сменилась злобной гримасой, лицо покраснело.

— Но мне помнится, мы достигли своего рода взаимопонимания, Петра, — сказал он, приближаясь к ней. — Доктор Реймор ведь мог перевести на этот проект любого из своих химиков. И только благодаря моей поддержке ваша просьба была…

— Мой перевод был осуществлен доктором Реймором, а не вами.

— Но мне ничего не стоило отменить это распоряжение. — Теперь, когда он был совсем близко, она почувствовала запах давно немытого тела и грязного белья. — И потом, я полагал, вам нужен будет здесь надежный друг.

Она надменно вскинула голову.

— Очень сильно сомневаюсь, что мне когда-нибудь будет что-нибудь нужно от вас. Если б я была каннибалом, то, может, и позарилась бы на ваш жир, но…

Он быстро схватил ее за плечи и, сильно сжимая, закричал:

— Я не люблю, когда меня оскорбляют, и мне очень не нравится, когда мною пользуются!

Он сильно прижал ее спиной к лабораторному столу. Пошарив руками за собой, она схватила скальпель, поднесла его к лицу Пратта и процедила сквозь зубы:

— А ну, убери свои липкие руки, ты, жирная вонючая свинья! И проваливай отсюда, пока я не разрезала тебя на куски и не скормила Калди.

Он отпустил ее и отступил назад. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, затем он мрачно пробормотал:

— Вы еще пожалеете об этом! — И вылетел из лаборатории.

Она швырнула скальпель обратно на стол и, качая головой и мысленно проклиная Пратта, вернулась к своим размышлениям.

Спустя полчаса дверь в лабораторию распахнулась и вошел Дуэйн Бриггс.

— Леди, капитан Брачер хочет вас видеть, немедленно.

Петре очень не нравилось, когда ее отрывали от размышлений, поэтому она метнула на брачеровского холуя гневный взгляд и сказала:

— Скажите капитану, что я как раз…

— Капитан ни о чем не просит, он приказывает, — оборвал ее Бриггс. — Идемте со мной, сейчас же.

Петра подумала, не послать ли ей Бриггса ко всем чертям вместе с его напыщенными манерами и «металлом» в голосе, но потом решила этого не делать. Эти самодовольные панки могут оказаться довольно опасными, если их разозлить. Подавив свое раздражение, Петра вслед за Бриггсом вышла из лаборатории.

Капитан Брачер сидел за столом в своем кабинете. Выражение его лица насторожило Петру. Оглядев комнату, она увидела Пратта, который ее холодно поприветствовал. У противоположной стены стояли Невилл и Луиза, на его лице, как обычно, застыло выражение нервной озабоченности, а ее взгляд, как ни странно, светился участливостью и симпатией. Петра села на стул перед столом. Брачер не проронил ни слова, пока она входила и усаживалась. И сейчас продолжал молча смотреть на нее.

Наконец он сказал:

— Вы, кажется, полагаете, что я полный идиот, миссис Левенштейн.

У Петры сердце ушло в пятки.

Брачер постучал кулаком по стопке бумаг на столе.

— Вы что же, думали, я никогда не узнаю об этом? Никогда не обнаружу истинную причину вашего стремления попасть на этот проект?

— Я… я… Я не… Не понимаю, о чем… о чем это вы, капитан, — забормотала Петра.

— Ах да, ну конечно, как же мы можем оставить вас в неведении. Вы прекрасно осведомлены о том, что содержится в вашем личном деле, точно так же, как и я. — Он взял бумаги, потряс ими и снова бросил всю стоику на стол, прихлопнув ее кулаком. — Та папка, которую мне прислал Реймор, была вполне невинной, не так ли? Но к несчастью для вас, профессор Пратт обнаружил фотокопию с перекрестными ссылками и прочитал ее. — Его холодные глаза, излучали неприкрытую ярость. — Мы позволили себе небольшую правку, не так ли, мисс Левенштейн! Несколько листочков взяли да и выскочили из папки, ну надо же! Представьте мое удивление, когда я узнал, что вы выросли в приюте!

— Ну и что с того? — спросила она, стараясь не выдать своей тревоги. — Многие теряют родителей в раннем возрасте. Ведь это же не преступление.

— Конечно же, нет, — сказал он. — Однако вот здесь содержится копия полицейского рапорта о смерти ваших родителей. — Он заглянул в бумаги. — Обоих родителей разорвал на куски и частично съел ВОЛК?

Ее лицо покраснело.

— Какая бы трагедия ни произошла с моей семьей, вас это определенно не…

— Волк, мисс Левенштейн? — прервал ее Брачер. — Волк? Волк, который согласно вашим детским показаниям, стоял на задних лапах? Волк, в которого стреляли полицейские, и неоднократно, а много раз стреляли, причем безо всякого результата?

— Да! — закричала она. — Это правда, правда, оборотень это был, ну и что? Какая вам, собственно, разница?

— Разница, мисс Левенштейн, — мрачно ответил он, — в том, что мне не нравится, когда у моих подчиненных есть от меня секреты!

— Я не подчиняюсь вам, — резко возразила она, — и вообще никому не подчиняюсь! Мои поступки и побуждения никого не касаются. Я точно исполняю все, что вы от меня хотите, разве нет? Я пытаюсь раскрыть причины этого процесса и способы его контролирования. И если попутно мне хочется узнать, как можно уничтожить эту тварь, что с того? Вы же не намерены навечно оставить Калди в живых? Разве вы не собираетесь покончить с ним, как только секрет будет разгадан? — Она сделала небольшую паузу, словно ожидая ответа, в котором вовсе не было необходимости, и затем продолжила: — Вот так. И вы прекрасно знаете, что если прострелить ему голову, он не умрет, и если бросить его живьем в топку, он не сгорит.

— Дело не в этом, — сказал Брачер.

— Дело именно в этом, — возразила она. — И неужели так уж важно, что причины, по которым вы хотите разгадать и затем убить его, отличаются от причин, по которым я хочу сделать то же самое?

— Вряд ли… — пробормотал Невилл.

— Черт возьми, Джон, либо говори яснее, либо молчи! — рявкнул Брачер.

Невилл прочистил горло:

— Вряд ли это был Калди. То есть, не может быть, чтобы это он убил родителей Петры. С самого окончания Второй мировой войны он находился на попечении Бласко.

— Ну конечно, это не Калди, — сердито сказала Петра, — но я же не знала этого, когда вызвалась участвовать в этом проекте. Я просто предположила, что моих родных убил именно он. В конце концов, ну сколько оборотней может быть во всем мире?

— Но крайней мере, два, — ответил Невилл. — Калди и Клаудиа.

— Да, Клаудиа, — кивнула Петра. — Должно быть, это она убила моих родителей, если, конечно, нет других таких же тварей. — Она опять повернулась к Брачеру и, с трудом сдерживая эмоции, сказала: — Послушайте, капитан, я очень сожалею, что прежде никогда не упоминала о своей личной заинтересованности в этом проекте. Но вы должны понять, что мне просто не хотелось обнародовать факты своей частной жизни. Я делаю свое дело и делаю его неплохо. А конечная цель у нас одна.

— Ваше объяснение неприемлемо, — высокомерно произнес Пратт. Его маленькие глазки вспыхнули мстительной злобой. — Капитан, я полагаю, что мисс Левенштейн следует серьезно наказать за ложь и непослушание. — Он помолчал, словно обдумывая какую-то мысль, которая только что пришла в голову. — По крайней мере, ее следует отозвать с этого проекта.

Петра взглянула на него с нескрываемой ненавистью и повернувшись к Брачеру, сказала:

— Капитан, мне бы хотелось знать, входит ли в мои обязанности здесь терпеть тисканье этой жирной свиньи всякий раз, когда он этого пожелает?

Брачер не ожидал подобного вопроса, поэтому прошло несколько секунд, прежде чем он заговорил:

— О чем это вы?

— Думаю, мой вопрос достаточно ясен, — сказала она. — Единственная причина, по которой Пратт довел все это дело до вашего сведения, состоит в том, что я отказалась от интимных отношений с ним.

Брачер медленно перевел взгляд на Пратта.

— В чем дело? — спросил он с холодным спокойствием.

— Капитан, — быстро заговорил профессор, его полные руки суетливо задергались, а голос прозвучал на октаву выше обычного, — неужели вы верите этим клеветническим измышлениям!

Брачер посмотрел на профессора, затем на Петру, спокойная уверенность которой так резко контрастировала с нервным замешательством Пратта. Ему не составило труда определить, кто из них лгал, а кто был искренен.

С гневным лицом он обратился к Пратту:

— Так значит, профессор, в нашем штате недостаточно борделей для вашего удовлетворения? Такая, стало быть, проблема?

— Капитан, я уверяю вас… — начал Пратт.

— Хватит! — крикнул Брачер. — Это исследовательский центр и штаб-квартира нашего движения, а не гарем! И мисс Левенштейн — ученый, и к тому же заслуживающая уважения белая женщина, а не какая-нибудь дешевая проститутка. Ведите себя скромнее, Пратт, или я лично займусь вашим воздержанием.

Пратт униженно замолчал, а Брачер, повернувшись к Петре, сказал:

— Все это, разумеется, к делу не относится. Вы были недостаточно откровенны со мной, мисс Левенштейн.

— Прошу вас, капитан, — взмолилась Петра, — я ведь не скрыла от вас ничего важного. Совершенно очевидно, что профессор давно все знал, и рассказал вам об этом только из соображений своего оскорбленного самолюбия. Пожалуйста, увольте меня от проявлений его мстительности, ведь это в ваших же интересах — помочь мне отомстить этим чудовищам.

Гнев Брачера заметно смягчился.

— Меня не интересует мнение, — возразил он. — Не скрою, этот оборотень вызывает у меня отрицательные эмоции, но не более, чем любой другой цыган, еврей, индеец или черномазый. Все они врага белой расы. Их ликвидация подобна избавлению от ненужного хлама. Калди для меня не более, чем гнилое яблоко, годное лишь для мусорной кучи… с учетом, разумеется, той пользы, которую он может временно нам принести.

— Но ваша цель… наша цель, капитан, выходит за рамки временной войны белых против всех остальных, — сказала Петра. — Вы, я, доктор Реймор и мистер Халл, все мы безраздельно преданы идее расового очищения и осуществлению программы тщательно контролируемого евгенического воспроизводства расы. Неотъемлемой частью данного процесса является истребление неполноценных в расовом отношении особей, и совершенно очевидно, что любой, кто человек лишь наполовину, а в другой своей половине — зверь, — неполноценен.

— Мисс…

— Поэтому Калди должен умереть. А когда мы поймаем ее, — лицо Петры неожиданно посуровело, — то и Клаудиа умрет. А для этого нам необходимо знать, как их убить.

Она замолчала, переводя дыхание:

— У нас общие цели, капитан. Не лишайте меня удовольствия внести свою лепту в дело уничтожения убийцы моих родителей.

Брачер кивнул:

— Ну что ж, иногда патриотизм и стремление к отмщению идут рука об руку.

— Да, — ответила она. — Это как раз мой случай. Брачер помолчал, пристально глядя на нее, и затем сказал:

— Хорошо, мисс Левенштейн, вынужден оправдать вас за недостаточностью улик. Однако в будущем у вас не должно возникнуть и тени сомнения относительно того, что я обязан быть в курсе всего, пусть даже самой незначительной малости, если это так или иначе связано с Центром или любым из наших проектов. Понятно?

— Да, капитан, — ответила Петра, облегченно улыбаясь.

— Хорошо. — Он повернулся к Пратту. — Подопытные субъекты готовы?

— Да, — кивнул профессор, еще не до конца оправившийся после провала своего плана мщения. — Сегодня утром я послал за ними наших ребят, и они подобрали с десяток бродяг и проституток в Пьерре. Они только что вернулись. — Он улыбнулся, стараясь вести себя как можно дружелюбнее и непринужденнее, словно недавнего недоразумения вовсе не было и они с Брачером остаются давними близкими друзьями. — И как я понял, улицы Пьерра просто-таки кишат этими отбросами.

— Хорошо, — откликнулся Брачер и повернулся к Петре. — Мисс Левенштейн, насколько я понимаю, наша единственная проблема заключается в определении верного соотношения различных химических веществ, так?

После секундного колебания Петра ответила:

— Да, в данный момент это самая трудная проблема.

— В нашем распоряжении двенадцать подопытных субъектов. Я бы попросил вас приготовить растворы с различным содержанием компонентов, чтобы опробовать их сегодня вечером. Это лучше, чем испытывать каждую комбинацию по отдельности…

— Не возражаю, капитан, — прервала его Петра, — но это нужно сделать немедленно, или отложить до завтрашнего утра.

— Почему такая отсрочка?

— Сегодня — вторая ночь полнолуния. И я намерена исчезнуть отсюда задолго до заката и провести эту ночь под замком в своей квартире.

Губы Брачера сжались в тонкую полоску.

— Мисс Левеншгейн, у вас поразительная способность превращать любое простое обсуждение в скандал.

Она покачала головой.

— Какой же это скандал. Вам же отлично известно, что где-то в окрестностях Маннеринга обитает еще один оборотень. И сегодняшняя ночь последняя в этом лунном цикле, когда она может превратиться в чудовище. Ясно, что если она намерена освободить Калди, то сделает это сегодня ночью. — Петра помолчала, чтобы каждый из присутствующих осознал важность этих слов. — Я не хочу быть в Центре, когда она заявится сюда и предлагаю перевести Калди в другое место. Ни для кого не секрет, что если она нападет, никакая охрана не спасет.

— ЕСЛИ она нападет, — сказал Брачер, — ЕСЛИ она явится сюда ночью и ЕСЛИ она вообще где-то поблизости. Мы же не знаем наверняка, что Клаудиа известно о пленении Калди. И хотя я почти уверен, что это она убила тех троих фермеров прошлой ночью недалеко отсюда, тем не менее это может быть простым совпадением. А то, что двадцать пять лет назад мои родители были убиты в Нью-Йорке, а теперь это существо появляется здесь, в Северной Дакоте, и как раз когда ее давний приятель попадает в наши руки, — это по-вашему тоже совпадение?

Прагг покачал головой.

— Она права, капитан. Подруга Калди оказалась здесь не случайно, и потому освобождение Калди из Центра очень и очень вероятно.

Брачер побарабанил пальцами по столу и пробормотал:

— Ну что ж, тогда подождем до утра.

— Да, экспериментировать со всеми двенадцатью подопытными мы не сможем, — сказала Петра. — Но сегодня весь день я готовила сыворотки различных составов, и четыре из них можно опробовать прямо сейчас, если вы не возражаете. К тому же официально Центр сегодня закрыт, поэтому проблем с вывозом трупов, если возникнет такая необходимость, не будет.

Брачер нахмурился.

— Да-да, кстати, то-то меня удивила такая пустота в здании. Почему Центр закрыт?

Петра постаралась скрыть улыбку.

— Национальный праздник, капитан. День рождения Мартина Лютера Кинга.

— День рождения Мартина Лютера Кинга?! — воскликнул он. — Центр закрыт из-за…

— Это всего лишь видимость, капитан, — напомнила она ему, — всего лишь видимость.

Он успокоился.

— Да, да, я понимаю, конспирация.

— Тем удобнее для нас, — добавил Пратт. — И потом, четыре эксперимента все равно лучше, чем ничего; — Затем, взглянув на часы, он воскликнул: — О, боже! У меня же через пятнадцать минут назначена встреча. Прошу прощения!

Он быстро встал и почти бегом вышел из кабинета.

Неожиданный уход Пратта разозлил Брачера, хотя он не попытался его задержать.

— Встреча! — фыркнул он. — Какой удобный предлог!

Он взглянул на Петру и с удивлением отметил, что с уходом профессора вся ее неловкость мгновенно улетучилась. Он улыбнулся ей, и она, слегка зардевшись и опустив глаза улыбнулась в ответ.

Невилл знал, что имел в виду Брачер, знал, что Пратт просто напросто ретировался накануне наступления полнолуния, поэтому он решил не настаивать на разрешении самому покинуть Центр. Он отлично сознавал бесплодность такой попытки, да и Брачера сейчас лучше было не трогать. Вместо этого он произнес:

— Фредерик, а может быть, имеет смысл продолжить эксперименты на животных. То есть я хочу сказать, на настоящих животных. Собаках, обезьянах?

— Нас интересуют организмы, максимально воспроизводящие метаболизм человека, — ответил Брачер тоном, не терпящим возражения. Он взял со стола стопку отчетов. — А теперь идите отсюда и приступайте к работе. У меня есть другие дела.

Петра поднялась со стула и вышла из комнаты, за ней неспеша последовал Невилл. Луиза не двинулась с места, глядя на кузена с нескрываемым презрением. Он поднял на нее глаза, в его взгляде было не меньше презрения и ненависти. Через несколько секунд она встала и, не сказав ни слова, вышла из кабинета. Брачер проводил ее взглядом и пробормотал:

— А она точно получит пулю в лоб и очень скоро, или помоги мне Господь.

Спустя мгновение дверь бесшумно распахнулась. Оторвавшись от бумаг, Брачер увидел Петру Левенштейн, нерешительно переминающуюся с ноги на ногу.

— Капитан, — неловко начала она, — мне бы хотелось поблагодарить вас за понимание и поддержку.

Брачер решил продемонстрировать широту натуры и ответил:

— Рад был помочь. — Он улыбнулся ей. — Надеюсь, у вас не сложилось убеждения, что все мужчины, работающие здесь, отличаются столь же недостойным поведением, как Пратт. Мы отнюдь не животные, знаете ли, по крайней мере, не все из нас.

— Конечно, я знаю, — ответила она мягко. — А я, в свою очередь, надеюсь, что вы не подумали, будто я… ну, как бы это сказать… холодная и неэмоциональная. Надеюсь, вам не кажется, что я отвергаю любые ухаживания со стороны мужчин? — Она покраснела до корней волос. — Я хочу сказать… То есть…

— Да, да, мисс Левенштейн, — Брачер засмеялся, приятно удивленный ее смущением, — я вас отлично понял.

— Хорошо, — ответила она, неловко улыбаясь, — а теперь, если позволите… — И она быстро вышла из комнаты.

Брачер некоторое время смотрел ей вслед, после чего вновь вернулся к бумагам. «Очаровательная девушка, — подумал он. — Какие глаза!»

* * *

Луиза Невилл, крепко стиснув зубы, вся буквально пылая гневом, направлялась к лифту, за ней плелся Беллами. У двери лифта она остановилась и, сложив руки на груди и нетерпеливо притоптывая ногой, принялась ждать. Швырнув сигарету прямо на чистый пол, Ларри Беллами сказал:

— Эй, леди, столовая открыта, хоть сегодня и праздник в честь этого негритоса. Может, хотите кофе или пообедать или еще чего?

Она резко повернулась к нему:

— Что вы сказали? — В первый раз за все время пребывания в Центре «кнут» продемонстрировал по отношению к ней нечто, пусть и весьма отдаленно напоминающее учтивость.

— Я говорю, не нужно ли вам чего из столовой.

Она пристально посмотрела на него и спросила:

— Как вас зовут?

— Ларри, — ответил он.

Она кивнула.

— Кто приставил вас ко мне, Ларри?

— Дуэйн Бриггс, — ответил он. — А что?

— И что он вам при этом сказал?

Беллами пожал плечами.

— Он сказал, чтобы я не спускал с вас глаз.

— А знаете ли вы, кто я? — Молодой человек отрицательно покачал головой. — Я двоюродная сестра капитана Брачера.

Его глаза расширились.

— Без дураков?

Дверь лифта открылась, и они вошли внутрь.

— Мы с мужем работаем здесь над очень важным проектом вместе с моим братом. Вот поэтому к нам и приставили телохранителей. — Говоря это, Луиза ощутила слабый проблеск надежды.

— Само собой понятно, — сказал он.

«Бриггс ничего ему не объяснил! — ободрено подумала Луиза. — А сам он ни о чем не догадался!»

Она стояла рядом с молодым человеком и внимательно наблюдала, как он набирает код. 3–12–26–7–19… Пока они спускались на третий этаж, Луиза вновь и вновь повторяла последовательность чисел. Как только они дошли до ее комнаты и Беллами открыл дверь, Луиза бросилась к столу и торопливо записала код на полях газеты. После этого, с облегчением вздохнув, она повернулась к «кнуту».

— Пожалуй, я бы выпила кофе, если это вас не затруднит.

— Конечно, леди, — ответил он.

Она постаралась, чтобы ее голос прозвучал как можно непринужденнее:

— И не надо закрывать дверь. Здесь очень душно.

— Но Бриггс сказал…

— Знаю, знаю, — улыбнулась она. — Но здесь, на третьем этаже, я в совершенной безопасности. Просто нужно немного проветрить комнату. — И прежде, чем он смог что-то ответить, она быстро добавила: — Кофе с сахаром и молоком, пожалуйста.

— Ага, — неуверенно сказал он. Затем, очевидно, решив, что причин для беспокойства нет, он бодро повторил: — Ага, хорошо, я скоро вернусь.

Выждав некоторое время, после ухода «кнута», Луиза осторожно выглянула в коридор и огляделась. Она услышала приглушенные голоса, доносящиеся из-за какой-то двери в дальнем конце коридора. Однако коридор был пуст. Торопливо натянув пальто, она оторвала от газеты полоску с записанным кодом, сняла туфли, чтобы не производить лишнего шума и бегом бросилась к лифту. Она подошла к цифровой панели на стене рядом с лифтом и осторожно набрала код. «Ну, давай же, — взмолилась она, — давай, сработай!»

Код сработал. На световом табло над дверью лифта сначала загорелась «двойка», затем «тройка». Двери открылись, и она влетела внутрь. Набрав код еще раз, она поднесла палец к кнопке первого этажа. «Нет, подожди, — сказала она сама себе. — На первом этаже наверняка кто-то есть. Лучше спуститься на подвальный этаж, туда, где стоянка для машин начальства. Сегодня здесь из начальства один Фредерик».

Нажимая кнопку, она услышала, как в другом конце коридора кто-то страшно пронзительно закричал, как кричат от невыносимой боли. «Черт бы вас побрал, — подумала она, — и Петру, и Фредерика, и Пратта… черт бы побрал вас всех».

Медленно опускаясь вниз, Луиза судорожно сжимала и разжимала пальцы, моля Бога, чтобы кто-нибудь на втором или первом этаже не остановил лифт. Она готова была рассмеяться вслух, когда на табло загорелась буква «П» и двери распахнулись.

Здесь было темно и тихо. Подвал отапливался, и пол был теплым, поэтому она решила не надевать туфли. «Надо добраться до двери в гараж и открыть ее, — подумала она. — Может быть, где-то есть обычная дверь. Главное — выбраться отсюда, добежать до Маннеринга, держась в тени на обочине, и сразу в полицию!»

Голоса, шаги, звук открывающейся, а потом закрывающейся металлической двери.

— О, нет, только не это, — прошептала она.

Оглядевшись в поисках возможного укрытия, она увидела несколько больших черных автомобилей, стоящих в ряд у дальней стены. Луиза бросилась к ним и дернув за ручку дверцы первой же машины, обнаружила, что она не заперта. Она забралась на заднее сидение и, стараясь не шуметь, закрыла дверцу.

Послышался женский смех, которому вторил спокойный мужской голос. Осторожно выглянув в окно, Луиза увидела незнакомого «кнута» и с ним весьма подержанного вида девицу. Девушка несла свернутый матрас, а парень в одной руке держал большую бутыль с вином, а в другой одеяло. Луиза наблюдала, как они расстелили матрас прямо на полу в двух ярдах от нее, сели на него и принялись за вино. Девушка вытащила из сумочки сигарету с марихуаной и закурила.

Луиза вновь соскользнула на пол между сиденьями и тяжело вздохнула, когда до нее донесся сильный запах наркотика, и она услышала глупое хихиканье и вслед за этим звук расстегивающейся застежки-молнии. Она закрыла глаза и подумала: «Если вы хотите поразвлечься, так уж по крайней мере не тяните с этим».

Но они не спешили. И когда день начал клониться к закату, Луиза поняла, что ни этому «кнуту», ни его подружке совершенно некуда идти и больше нечем заняться.

12

Солнце уже садилось, а Джон Невилл все еще стоял в полном одиночестве в специально оборудованном для вскрытий помещении рядом с опустевшей лабораторией. Несколькими часами раньше он наблюдал, как Петра Левенштейн ввела приготовленные ею сыворотки еще четырем несчастным: двум неграм, мальчику-индейцу и чернокожей женщине. И когда все до одного умерли, он в который раз сказал себе, что его вины в этом нет, что он всего лишь винтик в огромном механизме, наблюдатель, бессильный что-либо изменить, и такая же жертва безумцев, захвативших Центр, как и эти четверо мертвецов.

Он лгал самому себе и прекрасно знал, что это была ложь. Вздохнув и покачав головой, он в который раз подумал: «Когда же все это кончится? Когда же я смогу вернуться в Эндор или уехать, наконец, в Намибию? Когда же меня оставят в покое?»

Он выглянул в окно и увидел полную луну, такую яркую и отчетливую на затянутом черными облаками небе. Все окна и двери на третьем этаже были опутаны стеблями борца-травы. И хотя наличие этого чудодейственного растения и служило своего рода гарантией безопасности на интеллектуальном, сознательном уровне, тем не менее это не избавляло от бессознательного эмоционального страха перед наступившей ночью. За дверью в коридоре находились Дуэйн Бриггс и еще один «кнут» — худосочный парень с багровым лицом по имени Марти Петерсен, — очевидно, для обеспечения дополнительной защиты на случай, если подруга Калди Клаудиа надумает пожаловать в Центр. Однако от их присутствия на душе у Невилла легче не становилось.

Он выполнил вскрытие всех четырех тел, но ничего нового не обнаружил: в каждом случае смерть наступала в результате введения в кровяной поток испытуемого токсичного вещества. И в печени, и в сердце, и в легких налицо все очевидные признаки отравления.

Ничего необычного, ничего, представляющего какую-либо ценность для данного проекта. Ничего…

Ничего…

И вдруг его рот широко открылся от удивления, глаза округлились, когда он взглянул на расчлененные останки Юджинии Джексон, двадцатисемилетней чернокожей бродяжки. На правом предплечье Юджинии Джексон была вытатуирована бабочка. И когда он смотрел на татуировку, казавшуюся багровой на мертвой серой коже, бабочка вдруг начала пропадать и, наконец, совсем скрылась под густыми черными волосами, которые, казалось, разом проросли из мертвых фолликул, как только поток лунного света, пробивающийся из окна, упал на труп.

— БРИГГС! — закричал он. — БРИГГС!

Покойница не зашевелилась, сердце, изъятое из тела, не начало биться, легкие, давно уже плавающие в растворе формальдегида, не расправились для вдоха, и все-таки труп продолжал меняться. Лицо, искаженное предсмертной агонией, удлинилось в нижней части, появились огромные зубы, а глазницы сузились. На мгновенье Невиллу почудилось, будто мертвые руки шевельнулись, но это была всего лишь иллюзия, спровоцированная неожиданным появлением на кончиках пальцев маленьких широких когтей, протянувшихся навстречу лунному свету.

— БРИГГС! — снова закричал он что было сил.

И вдруг превращение стремительно оборвалось. Когда в комнату вломились Дуэйн Бриггс и Марти Петерсен с перекошенными лицами и пистолетами в руках, они увидели пастора, изумленно уставившегося на покрытое шерстью расчлененное тело, и глупо улыбающегося. Они опустили пистолеты и Бриггс спросил:

— Что случилось?

— Получилось!.. Нам удалось, удалось! — воскликнул Невилл, в страшном возбуждении совершенно позабывший об угрызениях совести и своих недавних страхах. — Теперь нужно только выяснить, как добиться того же, не причиняя им смерти.

«Кнуты» обменялись удивленными взглядами.

Невилл тут же сказал:

— Немедленно пошлите за капитаном Брачер ом.

— Капитана нет, док, — ответил Петерсен. — Он на совещании, а где — неизвестно.

— Тогда найдите профессора Пратта… — он замолчал, вспомнив, что профессор покинул Центр задолго до заката. — Петра! — вслух произнес он, и затем повернулся к Бриггсу: — Слушайте внимательно. Только что мы стали свидетелями настоящего открытия, очень крупного. Нужно раздобыть автомобиль. Сначала заедем за Петрой Левенштейн, затем разыщем профессора Пратта, а потом нужно будет…

— Погодите-ка, преподобный, — оборвал его Бриггс: — Во-первых, капитану не понравится, если мы будем брать из гаража машины, когда нам заблагорассудится. То есть, я хочу сказать, в нашем распоряжении здесь ведь одни лимузины, вы же знаете. А они чертовски дорогие.

— Ерунда, — нетерпеливо отмахнулся Невилл. — А вот это действительно важно.

— Может быть, да, а, может, и нет, — продолжал Бригсс. — А во-вторых, вроде бы здесь не произошло ничего такого, чтобы эта цыпочка согласилась выползти из своей квартирки, когда на небе полная луна.

Невилл закрыл глаза, стараясь держать себя в руках.

— Бриггс, вы ведь знаете, чем мы здесь занимаемся, так?

— Ну да, я видел ту плёнку, — ответил Бриггс. — Так что?

— Так взгляните на руки этого трупа. И на зубы.

Бриггс и Петерсен вышли на середину комнаты и, склонившись над анатомическим столом, уставились на останки мёртвой женщины. Петерсен хмуро спросил:

— Дуэйн, что это еще за чертовщина? Эти зубы, я имею в виду. Как это получилось?

Бриггс посмотрел на Невилла.

— Одна из формул сработала?

— Да, да, чёрт побери, в этом-то все и дело! — воскликнул Невилл. — А теперь найдите машину, я должен увидеть Петру и Пратта!

— Дуэйн, — повторил Петерсен, — что здесь все же происходит? Что это за дрянь?

Бриггс глубоко вздохнул.

— Это длинная история, Марти. Я тебе все объясню, — он перевел взгляд на Невилла, — по дороге в гараж.

Пока они спускались на лифте в подвал, Бриггс рассказал Петерсену о секретном проекте. Тот только покачивал головой да удивленно присвистывал.

По дороге к лимузинам, припаркованным у дальней стены, они вспугнули Ральфа Хейгера и девицу по имени Джсннифер Фендер, расположившихся прямо на полу. Одежда на обоих была, мягко говоря, в беспорядке, в воздухе плавал сильный аромат марихуану, а рядом с матрасом валялась пустая бутылка из-под вина.

Бриггс готов был уже наброситься на Хейгера за злоупотребление оказанным доверием, но в этот момент Марти Петерсен обнаружил Луизу Невилл, свернувшуюся калачиком на заднем сидении лимузина, и когда та, уступив угрозам Бриггса, выложила всю правду, адъютант Брачера изменил свое решение и тут же отдал несколько распоряжений.

Во-первых, он приказал Дженнифер Фендер выметаться на все четыре стороны. Когда она попыталась возмущенно протестовать, он сильно ударил ее по лицу. Она посмотрела на Хейгера, ища защиты и поддержки, но «кнут» молчал, не желая себе лишних неприятностей. Дженнифер ничего не оставалось, как подобрать свою одежду и, громко рыдая, удалиться восвояси.

Во-вторых, Бриггс велел Петерсену сесть за руль лимузина.

В-третьих, он приказал Невиллу забраться на заднее сидение вместе с женой и не спускать с нее глаз.

И, наконец, заняв место рядом с Невиллом и наставив револьвер на Луизу, он приказал Хейгеру взять еще двоих «кнутов», отыскать Беллами и выбить из него последние мозги.

В тот самый момент, когда лимузин выехал из гаража и покатил к центру Маннеринга, Уильям Генри Пратт как раз заканчивал пятую порцию виски с содовой в баре на Джефферсон-стрит, недалеко от бульвара Джона Ф. Кеннеди.

— Чертова сучка, — бормотал он. — Все равно она за это заплатит! Видит Бог, я это сделаю!

Он громко икнул, поднялся и вышел из бара, направляясь в свой небольшой, не очень уютный домик в деревенском стиле — подарок Крейтона Халла, расположенный в четырех кварталах отсюда.

Покачиваясь из стороны в сторону, Пратт шел по темной улице. Несколько раз он споткнулся, громко обругав городские власти за скверное освещение улиц. В это время суток Маннеринг затихал, вокруг не было ни души.

Вдруг он услышал быстрый стук когтей по тротуару и улыбнулся, подумав, что этот звук, несомненно принадлежащий собаке, очень напоминает перестук легких женских каблучков. Потом до него неожиданно дошло, что клацанье когтей раздается все чаще и ближе, и производят его не четыре лапы, а две, и, наконец, он услышал рычание, которое никак не могло исходить от собаки.

У Пратта сердце ушло в пятки, он бросился бежать. Когда до его дома оставалось каких-нибудь десять ярдов, звук преследования неожиданно оборвался. Засовывая дрожащими руками ключ в замочную скважину, Пратт в страхе оглянулся и ничего не увидел. Он улыбнулся с облегчением. «Нервы ни к черту, — подумал он. — Это всего лишь собака.» Он открыл дверь, вошел внутрь и, заперев замок, прислонился к двери спиной, вытирая пот со лба. Его дыхание было затруднено, сердце бешено колотилось. «Неплохо бы похудеть, хоть немного», — подумал он. В следующее мгновение дверь с треском распахнулась, и Пратт плашмя растянулся на полу. Он услышал позади голодное рычание, но не успел оглянуться. Он так и лежал на полу лицом вниз, когда могучие челюсти сомкнулись на его шее.

Меньше чем в миле от этого места в черном «Мерседесе» по темным безлюдным улицам Маннеринга мчались Джен и Луиза Невилл и с ними двое «кнутов». Повернувшись к Невиллу, Луиза требовательно произнесла:

— Джон, будь так любезен, объясни мне, куда мы направляемся.

— Для начала мы навестим профессора Пратта, — бодро ответил он, — а уж он, по всей вероятности, пошлет за Петрой.

— Но ведь уже темно! — воскликнула она. — Нам давно пора находиться в своих комнатах с этим растением — как уж там его? — под боком, а не носиться по улицам!

Он сунул руку в карман и вытащил несколько изломанных веточек борца-травы.

— А это растение и так у нас под боком.

— Но зачем все это?

— Мы сделали открытие, — возбужденно проговорил он и тут же принялся рассказывать ей обо всем, что произошло с тех пор, как они расстались в кабинете Брачера. При этом он так увлекся, что не заметил, какое поистине ошеломляющее впечатление произвел его рассказ на жену. Он закончил следующими словами:

— Как видишь, мы на верном пути. Конечно, о завершении эксперимента говорить пока рано, но нам удалось доказать, что каким-то образом по той или иной пока еще непостижимой причине, данный фермент действительно вызывает фундаментальные изменения в генетической структуре клеток. Волосы и ногти продолжают расти после отмирания жизненных функций. — Он помолчал. — Правда, конечно, несколько удивляют перемены в черепном строении, так как…

— Да ты понимаешь, что ты говоришь! — закричала Луиза. — Остановись на минутку и прислушайся к собственным словам! Фредерик УБИВАЕТ людей, ни в чем не повинных людей, а ты, Петра, и этот идиот-профессор помогаете ему в этом. И сейчас ты мне рассказываешь, как ты счастлив по поводу достигнутого прогресса! Боже мой, Джон! Боже мой!

Он мгновенно перешел в оборону:

— О каком счастье ты говоришь! Конечно, мне все это не нравится. Ты же знаешь, я не хотел заниматься этим проектом. Просто это… ну, как бы сказать…

— Просто что, Джон? Просто ты очень доволен, что сегодняшний эксперимент прошел удачно, правда? Просто это очень здорово, что ты совершил надругательство над трупом несчастного, которого сам же и убил, так ведь?

— Это несправедливо, Луиза, — мягко сказал он, отвернувшись от нее.

— Бедняжка Джон! Никто-то тебя не понимает!

— Я делаю то, к чему меня вынуждают.

— Да, и тебе это, очевидно, начинает нравиться, — холодно произнесла она.

Он устало потер глаза.

— Прошу, Луиза, не начинай все сначала. Мы оба знаем, в какой переплет мы попали.

— Но я, по крайней мере, ищу выход из этого «переплета»! А ты ведешь себя так, как будто перед тобой новое интеллектуальное упражнение.

— Да я ведь тебя хочу защитить! — настойчиво повторил он.

Она издала короткий уничижительный смешок.

— Ты и впрямь думаешь, что сможешь защитить меня от Фредерика или от чудовища, да вообще от чего-нибудь?

Бриггс и Петерсен с трудом удерживались от смеха, слушая эту дуру с куриными мозгами. Переглянувшись, они дружно захохотали, после чего Бриггс тронул Петерсена за плечо и сказал:

— Тормози. Приехали.

Когда машина остановилась, он продолжил:

— Ты пойдешь с преподобным. А я останусь и составлю леди компанию. — Он улыбнулся Луизе и, приблизив к ней револьвер, сказал с притворной строгостью:-Ведите себя хорошо.

Невилл вылез на обочину и обернулся к Луизе:

— Думаю, это не займет много времени. Ты пока подожди здесь и…

Она откинулась на спинку сидения и сердито сложила руки на груди.

Они подошли к входной двери, когда Петерсен взялся за дверную ручку, дверь открылась. «Как глупо, — подумал Невилл, — не запирать дверей. Если ты важное лицо в городе, то это еще не значит, что грабители будут обходить твой дом стороной».

Две мысли промелькнули в голове Невилла, когда они с Петерсеном вошли внутрь. Первая, — даже не конкретная мысль, а скорее неоформленное ощущение, что входная дверь не просто не заперта, а сам замок разбит вдребезги.

И вторая — воспоминание детства. Однажды отец возвратился из командировки с подарком для Джона — маленьким черным щенком коккер-спаниеля. Щенок был просто восхитительным, особенно когда получал мясную косточку. Так забавно было наблюдать, — вспомнил Невилл, — как шаловливый песик в один момент утрачивал всю свою игривость, его взгляд загорался каким-то плотоядным светом, и, оскаливая маленькие зубки, он злобно рычал, угрожая любому, кто смел покуситься на его добычу.

Невилл так отчетливо вспоминал в эту секунду своего щенка, потому что увидел тот же взгляд в глазах чудовища, жадно пожиравшего окровавленные изуродованные останки Уильяма Пратта. Угрожающее рычание, которое так забавно было слышать от крохотного коккер-спаниеля, теперь, когда оно исходило от оборотня, бросило в дрожь скованного ужасом Невилла.

Они с Петерсеном, как зачарованные, стояли и смотрели на монстра. Их транс длился не более секунды, но этого времени было вполне достаточно, чтобы зверь бросился к ним, схватил Петерсена, повалил на пол и разорвал ему горло. Из огромной раны вырвался фонтан крови, забрызгав Невиллу брюки и башмаки. Словно внезапно очнувшись от кошмарного наваждения, Невилл шарахнулся назад, с треском захлопнув за собой дверь. Он кубарем скатился со ступенек, бросился к лимузину и прыгнул на переднее сидение. Он гнал машину с бешеной скоростью, не обращая внимания на ругательства Бриггса, не разбирая дороги и толком не зная, где находится, одержимый лишь одной мыслью: им нужно бежать, спасаться, потому что Клаудиа обнаружила их, она знает, кто они и где их искать, и хочет убить их, всех до одного убить.

— Преподобный! — заорал Бриггс; — Если вы сейчас же не остановитесь, я пристрелю вашу жену!

Невилл посмотрел в зеркало.

— Сзади! — крикнул он. — Сзади!

Бриггс обернулся. Его лицо залила смертельная бледность.

— О, черт! — прошептал он.

Оборотень настигал их.

Невилл гнал как сумасшедший. Мимо пустынного в этот час муниципального парка, мимо городского Концертного зала, мимо темных безмолвных зданий. Он гнал уже не одну милю, а зверь не отставал, наоборот, казалось, что с каждым мгновением он становится все ближе и ближе. Вдруг Невилл резко нажал на тормоза, чтобы не столкнуться с одним из огромных дубов, которыми обсажен бульвар Линкольна. И этой секундной потери скорости было достаточно, чтобы монстр, одним махом сократив разделяющие их метры, запрыгнул на багажник автомобиля.

Невилл вновь нажал на газ, но зверь держался крепко и в следующий момент, ударив могучей лапой, разбил заднее стекло. Луиза закричала, но ее крик заглушили вопли Бриггса, оказавшегося следующей жертвой оборотня, который словно чудовищными граблями провел когтями по лицу «кнута», напрочь сдирая губы и нос и практически выдрав у несчастного правый глаз.

Невилл видел все, что происходило сзади. Он снова резко нажал на тормоз, и в этот раз чудовище, не удержалось, перелетело через крышу автомобиля и грузно упало на дорогу перед колесами. Бриггс открыл дверь и выпал на обочину в тот самый момент, когда Невилл нажал на газ, и машина, взревев, наехала на оборотня. Поверженный наземь монстр страшно закричал. У Невилла мелькнула надежда на опасение, но в следующий момент он понял, что это крик ярости, а не боли, ибо оборотень был снова на ногах и опять бросился в погоню за удирающим автомобилем, забыв про истекающего кровью «кнута», скорчившегося на обочине.

Невилл все жал и жал на газ, его руки, сжимающие руль, дрожали, а по лицу ручьем текли слезы. Луиза на заднем сидении тихо плакала и молилась. Взглянув в очередной раз в разбитое заднее стекло, она вдруг увидела, что расстояние между ними и чудовищем стремительно увеличивается.

— Быстрее, Джон, — закричала женщина. — Она отстает.

Он почти вдавил в пол педаль акселератора и в следующий момент потерял контроль над управлением. Лимузин развернулся вокруг своей оси на обледеневшей дороге и врезался в телефонную будку на обочине. Невилл и Луиза выбрались из машины и побежали.

Они бежали целый час безо всякой цели, покуда Невилл не почувствовал, что его сердце, и легкие, и ноги больше не в состоянии выдерживать этот бешеный темп. Луиза, запыхавшаяся, но еще полная сил, постоянно подгоняла его, но когда он, наконец, остановился, привалившись спиной к фонарному столбу, прижимая одну руку к груди, а другую к горлу, она остановилась тоже. Он огляделся и сразу увидел оборотня меньше, чем в десяти футах от них. Невилл заглянул в холодные желтые глаза и увидел в них смерть.

Оборотень медленно приближался к ним. Длинные руки свободно болтались из стороны в сторону, зверь тяжело дышал, в зубах застряли куски человеческой плоти. Он жадно и как-то даже похотливо облизывался, и Невилл почувствовал отвратительное зловоние, запах крови, смерти, разлагающейся плоти и грязной шерсти. И тут он вспомнил о борец-траве. Вытащив веточки из кармана, он выставил их перед монстром, который вдруг остановился и часто заморгал от удивления и замешательства, не в состоянии постигнуть своим звериным умишком, откуда исходит эта неожиданная слабость, охватившая все его члены. Он сделал еще один шаг к своей добыче, но в следующий момент отшатнулся назад, замотав огромной мохнатой головой. Несколько секунд, которые показались Невиллу вечностью, оборотень стоял, и не мигая, смотрел на них. Затем он повернулся и убежал в темноту. Только реальность переживаемого им ужаса, только боязнь разжать кулак и уронить растение удерживали Невилла от обморока. Луиза прижалась к нему так крепко, что у Невилла начали затекать руки. Они смотрели в пустынную мглу и исступленно шептали молитву.

Шло время, час, второй, третий, а они так и не находили в себе сил сдвинуться с места. На улицах было по-прежнему пусто, лишь однажды мимо по дороге проехал легковой фургон, за рулем которого сидел молодой фермер. Луиза закричала и замахала руками, но он либо не увидел ее, либо предпочел не обратить внимания на ее крики. Фургон уехал, оставив на дороге у фонарного столба двоих насмерть перепуганных людей, прижавшихся друг к другу.

До рассвета оставалось не более часа, когда, наконец, прибыла долгожданная помощь в образе черного лимузина, остановившегося рядом на обочине. Впервые за эту ночь Луиза улыбнулась, впрочем улыбка мгновенно улетучилась, когда задняя дверца лимузина распахнулась и на дорогу вылез взбешенный Фредерик Брачер.

— Какого черта?.. — закричал он. — Как вы сюда добрались?

— Ф-Ф-Фредерик, — запинаясь начал Невилл, — послушай…

Брачер подошел ближе, посмотрел на них исподлобья и затем сильно ударил Невилла в живот. Пастор шумно выдохнул, его ноги подкосились и он медленно опустился на колени. После этого Брачер повернулся к кузине и ударил ее ладонью по лицу с такой силой, что ее отбросило от столба, и она повалилась на холодную землю.

Брачер приказал водителю затолкать чету Невиллов на заднее сидение лимузина, после чего залез туда сам и, вытащив револьвер, сказал:

— По-хорошему, мне бы следовало пристрелить вас обоих на месте.

— Выслушай, Фредерик, прошу тебя, — задыхаясь произнес Невилл, прижимая левую руку к животу, а в правой все еще сжимая борец-траву. — Формула сработала… и Клаудиа… мы видели Клаудиу.

Из тьмы близлежащей аллеи за отъезжающим лимузином наблюдали два желтых горящих глаза. Зверь был голоден и зол оттого, что добыча ускользнула из-под носа. И когда несколькими минутами позже на другой стороне улицы показались парень и девушка, оба навеселе, громко хохочущие и постоянно спотыкающиеся, то злость и разочарование улетучились, уступив в его звериной душе место новому чувству.

…ГОЛОД… ВСЕ ЕЩЕ ХОЧЕТСЯ ЕСТЬ…

Оборотень начал подбираться к ним.

…МЯСА… ЕЩЕ МЯСА…

Крик ужаса, рычание, звук раздираемой одежды и треск костей.

…ХОРОШО…

Теплая густая красная жидкость, растекающаяся по замерзшему асфальту с нежным шипением, тут же остывая, выпустив легкие струйки пара.

…АХ, КАК ХОРОШО…

Темные улицы, вновь погрузившиеся в молчание.

…ХОРОШО…

13

До следующего полнолуния оставалось еще целых четыре недели, и все участники проекта спокойно исполняли свои обязанности. В каком-то смысле смерть Пратта многое упростила. Для Петры Левенштейн он всегда был напыщенным, глупым, сладострастным скотом, и теперь ее уже ничто не отвлекало от работы. Само собой, когда Невилл на следующее утро рассказал ей об ужасной смерти Пратта, она тут же умчалась из Маннеринга в аэропорт Бисмарк и ближайшим рейсом в Нью-Йорк. Впрочем, посланные Брачером «кнуты» настигли ее на следующий же день в доме у одной близкой подруги. Они вынуждены были надеть на нее наручники и буквально волоком тащить назад в Маннеринг. Брачеру понадобился целый час угроз и убеждений, чтобы она осознала, наконец, всю неразумность подобного поведения. После всего этого Петра вновь вернулась к своим исследованиям. Однако с наступлением сумерек, обещавших еще одну ночь, с которой следующее полнолуние становилось все неотвратимее, росла ее озабоченность и нервное напряжение.

Смерть Пратта была также на руку и капитану Брачеру. Авторитет расового эксперта, а также абсолютное доверие к профессору со стороны Крейтона Халла вносили определенную напряженность в отношения Пратта и Брачера, хотя, безусловно, ветеран вьетнамской войны и ЦРУ оставался вне конкуренции. Теперь же, когда то немногое, что осталось от Пратта, было предано земле, уже никто, кроме самого Халла, не мог вмешиваться в дела Брачера.

Место директора Центра вместо Пратта занял доктор Карлейсл Реймор, который отлично выполнял роль буфера, как того и хотел Брачер.

Дуэйн Бриггс, побывав в объятиях смерти, довольно быстро поправился, хотя ему поневоле приходилось вспоминать об этом всякий раз, когда он смотрелся в зеркало. Когти монстра оставили ужасающие следы на его лице — багровые рубцы на губах, носу и щеке, которые уже никогда не исчезнут.

Невилл почти пришел в себя после встречи с оборотнем, однако это событие пробудило в нем твердую решимость во что бы то ни стало самому дознаться, как и почему Калди и Клаудиа стали такими, постичь природу их превращений, выяснить, можно ли подчинить их своей власти, и как их уничтожить. Теперь, движимый не только страхом, но и любопытством, он работал не столько на Брачера, сколько на себя самого.

Луиза все дни проводила в беседах с Бласко, который с нетерпением ждал каждого ее визита. Старик-цыган и молодая американка по-настоящему привязались друг к другу, и эта привязанность сама по себе усиливала печаль и стыд, навсегда поселившиеся в душе Луизы. Пожалуй, только эти беседы, которые велись на итальянском и романшском, давали хоть какое-то подобие уединенности, так как после своего неудачного побега Луиза находилась под неусыпным наблюдением, причем ее стражам не нужно было твердить о бдительности, ибо они отлично знали, что произошло с Ларри Беллами. Молодого «кнута», невольно поспособствовавшего ее бегству, полиция нашла на улице, он был страшно избит и нуждался в экстренной медицинской помощи. В больнице на операционном столе он скончался.

А Янош Калди большую часть времени молча и неподвижно сидел на стуле в сшей камере, уставившись в пространство, творил только когда к нему обращались, не проявляя ни малейшего интереса к чему бы то ни было, он не возражал против сеансов гипноза, но по-прежнему безучастно, не испытывая никаких эмоций. Он был целиком погружен в отчужденное и мрачное ожидание тех адских мук, которые обрушатся на его душу с наступлением полнолуния.

* * *

И где-то рядом, совсем близко, ждала Клаудиа.

— Калди… Калди…

— Да.

— Вы слышите меня? Вы знаете, кто я?

— Да, доктор.

— Вы уже дошли до следующего значительного события в ваших воспоминаниях?

Пауза.

— Где вы находитесь, Калди? В каком году? Можете ответить?

— Мы идем через сугробы… иней на ветвях.

— Зима?

— Да. Зима.

— Какой это год?

— Не знаю.

— В каком месте?

— Я не… не могу сказать точно.

— Ну, хоть приблизительно, хоть что-нибудь?

— Это… это происходит еще до Полиньи.

— Задолго до Полиньи?

— Нет. За пять лет. Даже меньше.

— А что это за место, Калди? Смотрите и слушайте… Скажите мне, где вы находитесь.

Пауза.

— Оттоманская империя. ДА, МЫ В Карпатских горах… в империи османских турков.

— Клаудиа с вами?

— Клаудиа всегда со мной.

— Зачем вы пришли в Карпаты, Калди?

— Чтобы умереть. Мы пришли, чтобы умереть.

— Но почему в Карпаты? — Ответа нет. — Почему вы решили, что сможете умереть в Карпатах?

— Мы были в Багдаде и слышали там… истории, которые обычно рассказывают у костра…

— Истории о чем?

— О нем… Нам кажется, он сможет нас убить… Слухи, легенды.

— Легенды, в которых говорится о ком-то, кто способен убить вас, так, Калди? — Ответа нет. — Про кого эти легенды? Калди, про кого говорится в этих легендах?

Пауза. И затем:

— Про вампиров.

* * *

…В мрачном молчании они шли по грязной извилистой тропинке, которая вела от маленькой деревушки вверх к замку, зловеще вырисовывающемуся на вершине холма. Солнце уже перевалило за полдень, но до заката оставалось добрых пять часов. Клаудиа провела рукой по волосам, стряхивая снег и иней, и плотнее завернулась в тяжелый шерстяной плащ. У Януса Калдия плаща не было, поэтому он просто стянул правой рукой ворот своей потрепанной рубахи, а левую сунул за пазуху.

Ни мороз, ни ледяной ветер со снегом не могли причинить им вреда, и все же они ощущали холод, и это чувство было довольно неприятным. Они пешком преодолевали большие расстояния, никогда не задумываясь о возможной перемене климата и никогда по-настоящему не готовясь к ней. Их уже давно все это не заботило, ибо лютый мороз был для них столь же безопасен, сколь и острие копья, а обжигающее солнце пустыни приносило не больше вреда, чем удар меча. Когда они чувствовали холод, то надевали любую попавшую под руку одежду, а если им становилось жарко, то, не задумываясь, сбрасывали с себя лишнее. В то время, как другие умирали от жажды в раскаленных песках Аравийской пустыни, они все шли вперед как ни в чем не бывало; в то время, как другие замерзали насмерть посреди бескрайних русских степей, они по-прежнему продолжали свой бесконечный и бессмысленный путь.

Вот так, пешком, они пришли из Сирии. Это путешествие заняло больше года. И за все это время им ни разу не пришлось пересечь границ Османской империи, потому что тогда, в 994 году от хиджры[13] пророка Мухаммеда (или в 1616 году от рождества Христова), Османская империя простиралась от Персии до восточного побережья Средиземного моря, от Польши и Венгрии до гористых районов Верхнего Египта.

И потому, когда они прошлой осенью покинули Багдад и пустились в долгий путь через пустыню в Дамаск, им не нужно было думать, как обойти пограничный заслон или не нарваться на солдат; им не требовались ни документы, ни специальные пропуска, ничего, кроме золота, которым пришлось расплачиваться с капитаном корабля, доставившего их из Тира на север в Стамбул; и потом, когда они отправились пешком от бухты Золотой рог по холмам древней Фракии и дальше, через леса Болгарии и Валлахии, они по-прежнему оставались в пределах Османской империи; и лишь затем, отшагав тысячу миль, оказались на границе Венгерского королевства, перейдя которую оборотни вступили на землю Трансильвании.

Им пришлось еще долго скитаться по грязным городам и нищенским деревушкам, неизменно вызывая своими вопросами испуганные подозрительные взгляды и уклончивые ответы, пока, наконец, они не узнали, что тот, кого они так настойчиво ищут, проводит дневное время в снах в том самом полуразрушенном замке, возникшем перед ними на холме. Когда они вновь двинулись по грязной заиндевевшей тропе, Клаудиа повернулась и спросила:

— И он сможет нас убить, Янус?

Янус Калдий пожал плечами.

— Не знаю, Клаудиа. Если то, что мы слышали, правда, то он отлично с этим справляется.

— Да, убивает людей. Но ведь мы-то не люди?

Его ответ прозвучал если не раздраженно, то достаточно резко:

— Клаудиа, я ведь знаю о нем не больше твоего, да и о нас самих могу сказать лишь то, что тебе давно известно. Почему ты спрашиваешь меня?

— Тебе должно быть известно больше, чем мне, — с жаром произнесла она. — Ты дольше страдаешь от всего этого. Это ведь ты сделал меня такой.

Он мрачно улыбнулся.

— Откуда ты знаешь?

Она не ответила. Всю оставшуюся дорогу до замка они проделали в полном молчании.

Прошло уже более столетия, как замок был разрушен и разграблен турками, но осыпавшиеся стены и разбитые окна, обуглившиеся балки и развалившиеся бойницы до сих пор сохранились как молчаливое свидетельство ужасов минувшей войны. Янусу и Клаудии пришлось приналечь изо всех своих пока еще человеческих сил, чтобы сдвинуть с места чугунные ворота, после чего они неуверенно вошли во двор, а оттуда и в сам замок.

Не произнося ни слова, они бродили по развалинам, переходя с этажа на этаж, обыскивая комнаты и коридоры, пока, наконец, незадолго до заката не обнаружили подземный склеп, служивший местом захоронения властителей этого небольшого карпатского княжества. Они ходили между рядов деревянных и каменных гробниц, ища усыпальницу одного единственного князя — того, который был убит турками более ста лет назад, и который, как говорили, вместе со своими женами восстал из мертвых, чтобы сеять ужас и страдания среди беззащитных селян. Им удалось отыскать эту могилу довольно быстро, могилу того, кто с момента своей кончины уже более ста лет был проклятием Карпатских гор.

Янус попытался открыть крышку каменного саркофага, но одному это оказалось не под силу. Клаудиа пришла ему на помощь, и вдвоем им удалось приподнять крышу. Внутри каменного гроба лежал труп, неподвижный и безжизненный, и ничем не примечательный, за исключением разве того, что за все эти годы ему давно бы следовало разложиться и превратиться в прах, а он был целехонек. Закрыв крышку, Янус сел перед гробницей и принялся ждать. Клаудиа устроилась рядом. Когда солнечный свет, пробивающийся сквозь маленькое разбитое оконце под сводами склепа, окрасился розовым и вскоре стал меркнуть, она повернулась к нему и спросила:

— А у нас хватит времени?

— У?

— А у нас хватит времени? Чтобы поговорить с ним, объяснить, что нам нужно. Через несколько минут солнце скроется, и мы превратимся.

— У нас хватит времени, — пробормотал он. — И ты это знаешь. Превращение ведь происходит не сразу и не в один момент. Если легенды не врут, он проснется, как только зайдет солнце. А наше превращение не наступит, пока не скроется последний солнечный лучик, и на небе не появится луна. — Он посмотрел на нее. — Почему ты меня об этом спрашиваешь, Клаудиа? Ты ведь все знаешь.

Она не ответила. Они помолчали еще немного. Темнеющее небо, наконец, сделалось черным. И вновь она спросила:

— Кто мы такие, Янус?

Он вздохнул.

— Не знаю, Клаудиа.

Прошло еще несколько минут, которые показались им вечностью, и, наконец, крышка гроба начала со скрипом открываться.

Янус и Клаудиа быстро вскочили на ноги, дрожа от возбуждения, какого не испытывали уже многие века. Они молча смотрели, как крышка полностью открылась, и оживший князь поднялся из своей могилы. Он сразу за метил их; более того, судя по спокойному выражению его хищного лица, можно было предположить, что он все это время знал об их присутствии. Холодные мертвые губы под пышными усами искривила злобная усмешка, в лучах умирающего солнца или зарождающейся луны блеснули острые зубы.

Медленно, плавно, с какой-то тягучей грацией вампир выбрался из гроба, и еще до того, как обе его ноги оказались на каменном полу склепа, он уже протянул правую руку к шее Клаудии и принялся ее ласково поглаживать. Он быстро посмотрел в сторону Януса и тут же отвернулся. Взгляд его горящих красных глаз был исполнен сознанием собственного могущества, и в нем не было места тревоге. Он просто отметил факт присутствия молодого человека, ничего более.

Вампир медленно притянул к себе Клаудиу, и она послушно запрокинула голову, подставляя шею. Он тихо засмеялся, как будто упиваясь своей властью над смертными, или, может быть, от удовольствия, что все получилось так складно, и ужин сам пришел к нему в постель. Он осторожно сжал клыками ее белую шею…

Уж долгие годы вампир ничему не удивлялся, но сейчас его лицо выражало откровенное изумление: он обнаружил, что не может проткнуть кожу женщины. И вдруг он все понял. Оттолкнув Клаудиу, он произнес на своем языке:

— Vroloki!

— Да, — кивнул Янус, обращаясь к нему по-турецки. — Мы оборотни. Он еле заметно улыбнулся. — А вы, по всей видимости, вампир.

Вампир долго смотрел на него и затем громко и хрипло рассмеялся.

— Значит, теперь среди турков и мадьяров завелись оборотни? — спросил он тоже по-турецки. — Если так, то я бы этим беднягам не позавидовал!

— Мы не турки и не мадьяры, — сказала Клаудиа. — Мы не знаем, откуда пришли.

— А также и куда идете, — закончил за нее вампир, не скрывая своего удивления, — Что ж, обычная история. И все-таки, как странно, что судьба свела нас вместе.

Пока он говорил, Янус и Клаудиа услышали за спиной шорох и, оглянувшись, увидели, что к ним приближаются три женщины, закутанные в саван, с плотоядным блеском в глазах. Вампир поднял руку, останавливая их и сказал на румынском:

— Поберегите силы, мои милые. Их кожа не для ваших зубов. Поищите добычу в другом месте.

Женщины быстро переглянулись и покинули склеп. Воздух снаружи огласился хлопаньем крыльев, после чего вновь наступила тишина.

Янус сказал:

— Мы оказались здесь не по велению судьбы. Мы пришли по собственной воле, чтобы просить тебя о помощи.

— Вот как! — улыбнулся вампир. — Это интересно. Мне уже давно не представлялся случай кому-нибудь… э-э… помочь!

— Мы хотим умереть, — сказала Клаудиа.

— Ах да, конечно, конечно! — засмеялся он. — В этом-то и заключается разница между мной и вами. Для меня бессмертие — это дар, величайшее благо.

— А для нас — проклятие, — произнес Янус.

— Вот именно, — сказал вампир.

Клаудиа выступила вперед и посмотрела ему в глаза, глаза мертвеца, светившиеся сейчас весельем и жестокостью.

— Ты можешь убить нас?

Вампир снова рассмеялся.

— Разумеется, нет, ведь это же очевидно! Боюсь, что если мы и далее будем пребывать в компании друг друга, то очень скоро почувствуем невыносимые терзанья голода.

— А знаешь ли ты способ убить нас? — спросил Янус.

— Знаю ли я способ убить вас, — повторил он, словно раздумывая, как ответить. Наконец, он улыбнулся.

— Конечно, знаю. Подобные вещи не представляют секрета для таких, как я, кому ведомы тайны самой преисподней.

— Только не говори о серебряных пулях, — сказала Клаудиа.

— По-твоему я темный крестьянин, vroloka, или невежественный раб? — сердито спросил он. — Я обладаю знанием, а не предрассудками.

Чувствуя возрождающуюся надежду, Янус спросил:

— Так ты знаешь, как нас убить? Ты знаешь, как положить конец проклятью?

— Само собой разумеется, — сказал он, облокотившись на гроб. — Решение вашей проблемы прямо противоположно породившей ее причине — это как бы зеркальное отражение. — Он опять улыбнулся. — Впрочем, не могу сказать, что в последнее время мне частенько приходилось иметь дело с зеркалами…

— Оставь свои шутки, — оборвала его Клаудиа. — Скажи, что нам нужно сделать, чтобы умереть?

— О, все, что может оборвать жизнь любого смертного, в состоянии убить и вас, как только будет снято проклятие, — ответил вампир. — А вот с этим, боюсь, у вас могут возникнуть трудности.

— Но как можно снять проклятие? — спросил Янус, стараясь не выдать своего нетерпения.

— Совершить нечто, противоположное тому, что первоначально навлекло его на ваши головы, — дружелюбно ответил он.

— Но мы же не знаем, почему это с нами произошло! — воскликнула Клаудиа. — Мы не помним ничего!

— Да, это правда, — кивнул Янус. — Наше прошлое давно покрылось тьмой. Я не знаю, как и почему я стал таким. Она говорит, что помнит, как я на нее напал…

— Но это не точно, — закончила она. — Может быть, это воспоминание, а, может, всего лишь сон.

— Не имеет значения, — улыбнулся вампир. — Здесь необходимы два условия. Оборотнем можно стать только вполне определенным образом и никак иначе, и только один, вполне определенный человек и при определенных обстоятельствах может им сделаться. Итак, первое условие понятно.

— Его должен укусить другой оборотень? — спросил Янус.

— Да, — ответил вампир, — его должен укусить другой оборотень.

— А второе условие?

Вампир тихо засмеялся.

— С какой стати я должен вам это говорить?

Ни Янус, ни Клаудиа сначала не нашли, что ответить. Наконец, Клаудиа сказала:

— Чтобы помочь нам избавиться от этой бесконечной пытки!

— Ах, ну да, конечно. Но почему я должен вам помогать?

Ответа не последовало. И вампир вновь заговорил:

— Из соображении морального долга? Или из чувства милосердия? Ради спасения несчастных беззащитных смертных из бесовского плена? — Он от души захохотал. Лицо Клаудии покраснело от ярости. Калди смотрел спокойно и холодно. Вампир продолжил:

— А, может, чтобы нанести удар силам зла? Или протянуть руку помощи себе подобным?

— Нет, — тихо ответил Янус, — из чувства самосохранения. Пусть это будет сделка: ты расскажешь нам все, что знаешь, а мы обещаем, что не вернемся сюда на рассвете и не вобьем тебе в грудь осиновый кол.

— Ах, боже мой! — сказал вампир, изображая удивление.

Клаудиа довольно улыбнулась.

— Ну, конечно же, самосохранение, старейший из земных помыслов. Если ты не уничтожишь нас, мы уничтожим тебя.

— Интересное предложение. — Казалось, его ничуть не тронула столь откровенно высказанная угроза.

— Я не шучу, — твердо сказал Янус. — Мы принесли смерть сотням ни в чем не повинных людей…

— Точнее сказать, тысячам, — поправил вампир.

— …и с учетом всех обстоятельств совершим акт благодеяния, уничтожив тебя.

— Безусловно, безусловно, мой бедный vrolok, — посмеиваясь, произнес он, — но все дело в том, что ты не можешь учесть всего, ибо ты не знаешь всего. Да ведь и о себе самом тебе известно гораздо меньше, чем мне. — Он с притворной печалью покачал головой. — Нет, ты не представляешь для меня угрозы.

— Как ты можешь быть уверен? — спросила Клаудиа угрожающим тоном, пытаясь тем самым скрыть собственную растерянность.

— Уверен, представь себе, абсолютно уверен, — улыбнулся вампир. — Даже если бы у меня и возникли сомнения, неужели вы считаете меня таким уж глупцом, у которого всего одно убежище для дневного сна? Неужели вы и впрямь думаете, что, вернувшись сюда на рассвете, застанете меня здесь, преспокойно поджидающим вас?

— Я предупреждаю тебя, — начал Янус, и вдруг его пронзила острая боль, возвещающая о начале превращения. Он закричал и упал на пол. Секундой позлее рядом оказалась и Клаудиа, скорчившись и вскрикивая от невыносимой муки.

— Как не вовремя, не правда ли? — с издевкой спросил вампир. — Не очень-то удачно это у вас получилось. Вам бы выждать несколько ночей, когда минует полнолуние. Тогда бы мы смогли побеседовать подольше. — Он с любопытством и каким-то отрешенным интересом наблюдал, как их лица, конечности, плоть и кости изгибаются, трещат, кровоточат, содрогаются, изменяя свои формы. — Знаете, мне довольно много известно о существах, подобных вам, а вот лицезреть во всей красе еще не приходилось. — Он задумчиво наморщил лоб. — Я тоже, знаете ли, кое-что смыслю в превращениях… это было даровано мне в обмен за мою душу. — Он поджал губы и кивнул. — Да, да, в самом деле. Полагаю, мне стоит это попробовать. Летучие мыши, крысы, мухи — у всех у них свое назначение. Но это! — Когда оборотни, покачиваясь, поднялись на ноги, его глаза широко распахнулись от удивления. — Изумительно! Прелестно, мои дорогие vroloki, просто прелестно!

Оборотни словно по команде бросились к нему, но вампир, подпрыгнув, вдруг обратился в летучую мышь, прежде чем острые когти коснулись его мертвой плоти. Летучая мышь взлетела к потолку и уцепилась за одну из огромных балок, подпирающих свод склепа. Мгновение спустя она вновь стала вампиром, который преспокойно висел на потолке, словно был пауком или мухой. Он с любопытством наблюдал, как оборотни прыгают, пытаясь дотянуться до него. Но балки находились не менее чем в сорока футах от пола, и монстры не могли преодолеть это расстояние. Вдруг вампир отцепился и полетел вниз. Но прежде чем его ступни коснулись пола, он вдруг превратился в существо, ничем не отличающееся от стоящих внизу оборотней.

Два оборотня в растерянности смотрели на третьего, не в состоянии постичь происходящее. Только что они так ясно видели добычу, а теперь перед ними стояло подобное им существо, которое точно так же рычало и ничем не отличалось от них по виду и запаху. Несколько секунд они неподвижно смотрели на третьего оборотня и затем, повинуясь инстинкту, бросились прочь на поиски человеческой плоти и крови.

Медленно и неохотно ночь отступала. Все окна и двери — и в соломенных хижинах, и в мраморных дворцах — были крепко заперты на замки и засовы, на них гроздьями висел чеснок и к каждой было прибито распятие, а их обитатели — будь то крестьяне, бюргеры или дворяне — спали тяжелым беспокойным сном, терзаемые кошмарами о живых мертвецах. Они, по крайней мере, находились в безопасности, но ведь были еще и опрометчивые путники, и безрассудные скептики, и ни о чем не ведающие чужестранцы, которые служили отличной добычей для черного князя и его жен. А на рассвете местные жители с ужасом узнали, что даже чеснок, распятие и молитвы, возносимые Христу и Пресвятой Деве, не смогли уберечь многих живущих по соседству людей от неведомых адских сил, которые растерзали, разорвали на куски и поглотили их.

Лучи утреннего солнца упали на Януса Калдия и Клаудиу, лежащих на снегу примерно в лье от замка вампира. Клаудиа очнулась сразу вслед за Янусом и, поднявшись на ноги, увидела, что он задумчиво смотрит вверх на развалины древней крепости, четко вырисовывающиеся на фоне серого зимнего утреннего неба. Она взяла пригоршню снега и вытерла перепачканные кровью губы и руки. Покончив с этим, она подошла к Калдию.

— Так мы уничтожим его, Янус?

— У?

— Мы выполним свою угрозу? Убъем его?

Янус покачал головой.

— Нет. Зачем?

— Чтобы он больше не убивал!

Он печально засмеялся.

— Ну да, покончим с похитителем овец, чтобы все лакомые ягнятки достались нам.

— Но ведь он — само зло, Янус.

— А мы, по-твоему, благо?

Она вздохнула.

— Но мы-то ничего не можем с собой поделать. А он ведь может.

Янус вновь покачал головой.

— Мы этого не знаем, Клаудиа. Мне ничего не известно, абсолютно ничего. Я больше не знаю, что есть добро и зло. Я не в праве никого судить, я не могу выносить решений и не должен никого убеждать. Мне остается только одно — надеяться на смерть. Он повернулся к ней. — Если хочешь, иди убей его. Я подожду здесь.

Она взглянула на виднеющийся вдали замок и покачала головой.

— Нет, это не принесет мне смерти.

— Нет, — согласился он, — не принесет.

Она тяжело вздохнула.

— Куда мы теперь пойдем, Янус?

Он пожал плечами.

— А какая разница?

Он не спеша тронулся с места, и она последовала за ним. Идти им было некуда, но сама ходьба давала забвение и к тому же помогала легче переносить мороз.

Несколько лет они бесцельно скитались по румынским провинциям, делая остановки только на время ночей полнолуния. В конце концов, они пришли в Венгрию, оттуда — в империю Габсбургов, а затем, пройдя через всю Германию, добрались до Французского королевства. Пять лет спустя после встречи с вампиром, они оказались перед судом инквизиции в Полиньи. И все это время, как и раньше на протяжении бесконечной вереницы минувших столетий, как впредь, во все грядущие века, их жизнь текла в монотонном круге печали, страданий и убийств.

— Кто мы такие, Янус? — вновь и вновь спрашивала Клаудиа.

— Не знаю, Клаудиа, — вновь и вновь отвечал он.

— Почему нам нельзя умереть, Янус?

— Не знаю, Клаудиа.

* * *

До следующего полнолуния осталось три недели. Капитан Фредерик Брачер внимательно изучал собственное отражение, стоя у большого настенного зеркала в своих апартаментах, расположенных в учебном комплексе партии Белого Отечества, который находился в пустынной холмистой местности. И то, что он видел, ему определенно нравилось. Мундир офицера морской пехоты сидел на нем великолепно. Короткая стрижка отлично дополняла подтянутую спортивную фигуру. Он никогда не отличался ложной скромностью и прекрасно сознавал, что весь его внешний облик буквально лучится здоровьем, властью, умом и — да, да — неотразимой мужественностью и обаянием.

Этот учебный комплекс, построенный на щедрые финансовые пожертвования Халла, призван был служить трем целям. Брачер никогда не сомневался в преданности и надежности многих и многих служивших под его началом «кнутов», которые были завербованы специальными агентами. Да, все они молоды, полны сил и здоровья, они смертельно ненавидят существующий строй и правильно оценивают расовую ситуацию. Но ведь большей частью это — неуправляемые юнцы, лишенные какого-либо понятия о дисциплине, и прежде чем стать ударными бригадами грядущей революции, они должны пройти серьезную военную подготовку. Именно здесь, в солдатских бараках учебного комплекса, они смогут ее получить.

Кроме того, предполагалось, что в случае необходимости комплекс будет выполнять роль штаб-квартиры, более надежной и безопасной, чем Центр «Халлтек». «И конечно же, — с улыбкой подумал Брачер, — как только мы возьмем власть в свои руки, нам потребуются такие лагеря и для других целей».

Весь комплекс, площадью в пятьдесят акров, был огорожен высокой каменной стеной с колючей проволокой, к которой было подключено электричество. За стеной уже стояли полностью отделанные шесть длинных одноэтажных зданий, одно из которых служило административным центром, а в другом располагался банкетный зал. В настоящий момент посреди территории комплекса по приказу Брачера рылась огромная квадратная яма глубиной пятьдесят футов, назначение которой было известно одному капитану.

Вполне удовлетворенный своим внешним видом, Брачер вышел из комнаты и отправился в банкетный зал в северном крыле комплекса. Здесь он проверил, как ведутся приготовления к приему гостей. Повара и официанты, все до одного члены партии Белого Отечества, точно исполнили все его распоряжения. Вместительное помещение наполнилось восхитительным ароматом множества цветов, расставленных на столах, к которому примешивался аппетитный запах отлично приготовленной еды. «Замечательно, — подумал Брачер. — Все идет, как надо».

К нему подошел Дуэйн Бриггс и отдал честь. Ответив на приветствие, Брачер спросил:

— Что гости, начали собираться?

— Да, капитан, — ответил Бриггс. — Их как раз ведут сюда.

— Хорошо, — кивнул Брачер. — Так не забудь же предупредить меня, как только прибудет мистер Халл.

В этот момент послышались шаги, и обернувшись, Брачер увидел, что в банкетный зал входит Филип Стенц. Стенц был лидером одной из многочисленных неофашистских группировок, разбросанных по Соединенным Штатам, небольших по численности и никак не связанных друг с другом. Брачер и Халл намеревались присоединить эту группировку к партии Белого Отечества, по этой причине Филип Стенц и находился в списке приглашенных.

Когда три дня назад Брачеру позвонил Крейтон Халл, сообщая о своем намерении созвать в Маннеринге конференцию с участием лидеров радикально-правого крыла, то капитан решил воспользоваться случаем и организовать для них прием в учебном комплексе.

В числе приглашенных были практически все известные личности, числившиеся в списках ФБР как наиболее опасные расовые радикалы. Джон Ротткамп, глава Арийской церкви Святого Креста; Вейн Кесслер, лидер радикальной фракции в составе и без того радикального Ку-Клус-Клана; Джордж Браун из Ассоциации бывших заключенных; Рассел Стейерт, лидер американской нацистской партии; и в качестве почетного гостя — престарелый немецкий политикан, он же бывший эсэсовский полковник, Хельмут Шлахт, депутат бундестага от НПГ. Все они были приглашены вместе со своими помощниками, соратниками, женами или любовницами. Халл выразил пожелание познакомиться с Джоном Невиллом, поэтому и пастор получил приглашение в форме, не допускающей отказа. Луиза не удостоилась этой чести, чему была несказанно рада.

Вскоре банкетный зал заполнился людьми, и музыканты заиграли Струнный квартет C-dur Гайдна для поднятия настроения. Брачер ни минуты не сомневался, что отлично справляется с ролью радушного хозяина. Он ходил по залу, представляя гостей друг другу, заводил непринужденные беседы, пускаясь в легкий флирт с женщинами, и с готовностью подхватывая экономические и политические дискуссии, столь популярные в мужском кругу.

Вдруг его внимание привлекло легкое движение у входа, он обернулся и увидел, что в зал только что вошла женщина изумительной красоты, одетая в длинное вечернее платье из черного шелка. Лишь спустя несколько мгновений, до него дошло, что эта женщина — не кто иной, как Петра Левенштейн.

Брачер улыбнулся и подошел к ней со словами:

— Мисс Левенштейн, вы само очарование!

Она улыбнулась в ответ.

— Благодарю вас, капитан. Мне было приятно получить приглашение.

— Рад служить, — искренне ответил он. — Если бы я знал, что у меня работает такая красавица, я бы устраивал подобные вечера гораздо чаще.

Она засмеялась.

— Что ж, еще не поздно, капитан.

— Мне не следовало прятать вас ото всех в лаборатории, — сказал Брачер. — Это платье вам несказанно более к лицу, чем белый халат.

— Да, но оно не столь практично.

Продолжая этот словесный флирт, Брачер оценивающе рассматривал ее. Длинные черные волосы были гладко зачесаны назад и собраны на затылке в пышный шиньон, тем самым подчеркивались высокие скулы и длинная прекрасная шея. Длинное платье, переливающееся в приглушенном свете люстр, очень открытое и обтягивающее, подчеркивало все прелести ее великолепной фигуры. Искусно наложенный грим придавал восхитительную таинственность ее облику, а тонкая золотая цепочка на шее эффектно контрастировала с матово-бледной кожей и черным шелком платья. Она была так прекрасна, что на мгновение Брачер растерялся и, не придумав ничего лучше, повторил еще раз:

— Вы просто очаровательны!

Это прозвучало так искренне и с таким чувством, что Петра, слегка порозовев, опустила глаза.

— Прошу вас, капитан, не надо! Вы вскружите мне голову!

Брачер хотел что-то ответить, но в этот момент он увидел Бриггса, который энергично махал ему рукой, указывая на дверь.

— Кажется, приехал мистер Халл. Не желаете ли поприветствовать его? — Он протянул ей руку.

Нежно и грациозно беря его под руку, она ответила:

— Почту за великую честь, капитан.

Эти слова и то, как она их произнесла, так серьезно и в то же время с какой-то зовущей покорностью, вдруг пробудили в Брачере желание, внезапное и сильное, какого он уже давно не испытывал ни к одной женщине.

Вместе с Петрой они прошли через весь зал к двери, и капитан с удовлетворением отметил, что взгляды всех мужчин прикованы к его спутнице. «Что ж, прекрасно их понимаю, — подумал он. — Сам-то я никогда не замечал, как поразительно красива эта женщина. — Он улыбнулся про себя. — Ничего, у меня еще будет время наверстать упущенное».

Они были у двери как раз в тот момент, когда в зал вошел Халл с целым штатом телохранителей.

Он дружески поприветствовал Брачера и, обводя зал рукой и широко улыбаясь, сказал:

— Вы меня приятно удивили, Брачер. Спасибо.

— Все мы чрезвычайно польщены вашим присутствием, — мистер Халл, — ответил капитан. — Вы не часто балуете нас своими визитами, к тому же нынешнее событие настолько значительно, что я подумал, что… э-э… одним официальным обедом здесь не обойдешься.

Он положил руку Петре на плечи и легонько подтолкнул ее вперед.

— Разрешите представить — мисс Петра Левенштейн.

Петра улыбнулась.

— Рада познакомиться, мистер Халл.

— Взаимно, мисс Левенштейн, — ответил Халл, учтиво поклонившись. Он уже слышал это имя, но не мог вспомнить, в какой связи.

— Мисс Левенштейн — тот самый химик, которого доктор Реймор перевел на проект «Ликантроп», — сказал Брачер. — Она добилась поразительных результатов в изучении феномена… ну, назовем это «феноменом цыгана Калди».

Халл поднял брови.

— А-а, так это вы тот самый химик! Я читал о ваших успехах в отчетах Брачера! Однако мне следует хорошенько отчитать Реймора. Ей-богу, он сумасшедший, если отпустил такую прелесть на другой проект.

Халл был определенно в приподнятом настроении, и поэтому Брачер сказал:

— К вашим услугам здесь шампанское и легкие закуски, мистер Халл. Все это устроили наши местные… друзья.

В этот момент музыканты заиграли вальс Штрауса.

— Благодарю вас, Брачер. Это было бы очень кстати. — Он нахмурился, изображая недовольство. — Шампанское, вы сказали? Надеюсь, мне не придется за него платить!

Все засмеялись. Затем Халл сказал:

— Ну что ж, попозже я бы хотел встретиться с вами и мисс Левенштейн в приватной обстановке, чтобы обсудить достигнутые результаты. Я всегда с большим вниманием читаю ваши отчеты. — Он лукаво осмотрелся. — Кстати, где наш психолог?

— Джон, муж моей двоюродной сестры? — Брачер обвел глазами комнату. — Он должен быть где-то здесь.

— Мне также хотелось бы встретиться и с ним. — Он помолчал. — Бедняга Пратт.

— Да, — солгал Брачер. — Нам его будет не хватать.

— Еще один монстр, так сказано в вашем отчете? — Халл покачал головой. — Невероятно.

— Да, в это трудно поверить, — согласился Брачер. — Разумеется, в конце концов мы и ее поймаем.

— Конечно, конечно, — кивнул Халл. — Смерть Пратта — это огромная потеря. И когда, наконец, победа будет на нашей стороне, мы, как и полагается, воздадим ему посмертные почести, которых он заслуживает.

— Трудно отыскать человека, более достойного посмертных почестей, чем профессор Пратт, — заметила Петра, с улыбкой поглядывая на Брачера. Брачер отлично понял, что она имела в виду и поджал губы, чтобы не рассмеяться.

— Ну-с, дорогой Брачер, — сказал Халл, — полагаю, что мне пора отведать шампанского, а заодно и поприветствовать кое-кого из гостей. С вашего разрешения, мисс Левенштейн.

— Конечно, мистер Халл, — сказала Петра.

По залу плавала веселая мелодия штраусовского вальса. Брачер повернулся к Петре.

— Надеюсь, вы не откажетесь со мной потанцевать, мисс Левенштейн?

— О да, капитан, — она застенчиво улыбнулась, — с удовольствием.

Они вышли на середину зала, где уже танцевало несколько пар, и закружились в вальсе, глядя друг другу в глаза и не произнося ни слова. А музыка все играла и играла.

* * *

До следующего полнолуния осталось две недели.

— Мы прокручиваем время вспять, Калди, все глубже погружаясь в прошлое.

— Да… прошлое…

— Где вы сейчас, Калди?

— Ханбалук… мы в Ханбалуке.

— Вы в Монгольской империи?

— Да… Ханбалук…

— Какой это год, Калди?

— Не знаю. Тэмуджин — Великий хан… Тэ-муджин…

— Кто такой Тэмуджин, Калди?

— Чингиз Ха-Хан… Тэмуджина называют Чин-гиз Ха-Хан.

— Вы пришли к Чингизхану? Это тринадцатый век, вы пришли к Чингизхану?

— Нет… к шаману… нам рассказывали об одном монгольском, шамане по имени Джагатуйк.

— Вы пришли искать смерти от руки Джагатуйка, Калди?

— Да… да…

— И что же? Что Джагатуйк сказал вам с Клаудией?

— Ничего… ничего… невежественные кочевники… они поклоняются грому… ничего не знают… ничего не знают…

— Дальше, Калди, дальше в прошлое.

— Да… прошлое…

— Годы идут вспять, Калди, назад.

— Да… да…

— Где вы теперь, Калди?

— Новгород… Новгород…

— Вы в России? В русском городе Новгороде?

— Никакой России нет… варяги… Рюрик…

— Зачем вы пришли в Новгород, Калди?

— Чтобы умереть… кудесники… воины в рогатых шлемах…

— Вам что-нибудь удается узнать от этих кудесников?

— Нет… ничего… невежество… мрак… варварство…

— Дальше, Калди. Не останавливайтесь. Вспоминайте прошлое.

— Да… да… — Пауза. — Мирдден… Мирдден…

— Где вы, Калди? Какое это время?

— Мирдден.

— Это название какого-то места, Калди? Где находится этот Мирдден?

— Мирдден — это человек… волшебник…

* * *

…Тесно прижавшись друг к другу, Гвинит и Лиам сидели под выступом скалы, прячась от холодного сырого ветра. Ни отец Гвинит, пастух, ни отец Лиама, землепашец, не подозревали, что сразу после наступления сумерек их дети потихоньку выбрались из маленьких каменных хижин, чтобы повидать друг друга, и если все пройдет благополучно, то еще до первых петухов они будут дома на своих соломенных кроватях.

Гвинит с обожанием смотрела в глаза возлюбленного, на его нежное лицо с чуть пробивающимся на месте усов пушком и гладкий, без единой морщинки лоб. И Лиам не скрывал своего чувства, глядя на длинные золотисто-каштановые волосы своей любимой, на ее алые зовущие губы.

— Ты для меня все, все на свете, моя Гвинит, — прошептал он.

— А ты — для меня, Лиам, Лиам, — тихо повторила она, поглаживая его по щеке.

— Мы поженимся, когда придет весна, когда ты войдешь в возраст, — сказал он с той трогательно серьезной уверенностью, которую уходящее детство передает по наследству наступающей юности, слишком торопливой и легкомысленной, чтобы по достоинству оценить этот дар.

Мечтательно закрыв глаза, он продолжил:

— Я уговорю твоего отца, а если он и тогда откажет, то мы убежим вместе.

— Ах, Лиам, а куда мы убежим? — радостно спросила она в предвкушении опасных приключений и неизведанных радостей.

— Может быть, на север, в Пиктландию, — ответил он, — или на юг, через пролив в Бельгию. Все равно куда, лишь бы вместе.

— Лишь бы вместе, — еле слышно повторила она, подставляя свои губы для поцелуя.

— Дети! — окликнул их из тьмы низкий старческий голос. — Что делаете вы здесь?

Они вскочили на ноги, удивленные и испуганные, в одно мгновение растеряв всю свою взрослость и превратившись в маленьких взъерошенных детей, которых застигли на месте преступления.

Дрожащим голосом Лиам спросил:

— Кто… кто здесь?

— Из мрака выступил старик и приблизился к ним. Его лицо было изрыто морщинами, длинная, пышная, седая борода, доходящая до пояса, покоилась на складках темно-лилового, почти черного плаща из грубой шерсти. Он опирался на толстый деревянный посох, чья гладко отполированная бесчисленными прикосновениями поверхность блестела, отражая свет луны.

— Ты знаешь меня, Лиам мак Кеорн, — грозно сказал старик, — равно как и ты, Гвинит ап Глендин. Или вы совсем потеряли рассудок, дети, что бродите одни в темноте в такую ночь?

— Л-лорд Мирдден, — запинаясь, начала девушка, — мы не делали ничего дурного. Нам просто хотелось… просто хотелось…

— О, я знаю, чего вам хотелось, — сердито проворчал старик. В лунном свете его суровое лицо источало гневное негодование, в то время как в глазах поблескивали добродушные озорные искорки. — Разве вы не слыхали слов предостережения, неразумные отроки? Или вас не было в деревне в прошлую неделю, когда были сказаны эти слова?

— Д-да, Лорд Мирдден, но… — начала Гвинит.

— Так какие слова были сказаны, глупцы? От чего я предостерег людей в деревне?

— Вы… вы говорили нам о звере, лорд Мирдден.

— Да, я говорил вам о звере! — закричал старик. — О звере, который выходит на свет в ночи полнолуния и рыскает в поисках добычи, о звере, который убивает и пожирает таких вот маленьких идиотов, как вы, о звере, который уже принес смерть многим в наших краях. Я говорил вам об оборотне, не так ли?

— Да… да, лорд Мирдден, — сказал Лиам. — Но мы не помышляли о неповиновении. Я люблю Гвинит и…

— Замолчи! — взревел седой патриарх. — Немедленно ступайте по домам и скажите спасибо, что я за волосы не приволок вас к вашим отцам, дерзкие молокососы! Убирайтесь!

В его голосе звучал гнев и осуждение. Юноша и девушка со всех ног бросились в разные стороны, а он, дождавшись, пока они скроются из вида, добродушно рассмеялся, вспоминая их смущение и наивную растерянность. Еще раз покачав головой, старик продолжил свой неспешный обход. Он сунул руку в карман плаща, чтобы уже в сотый раз за эту ночь удостовериться, не забыл ли он прихватить с собой из своего жилища в высокой башне на холме заветную траву. Убедившись, что растение с ним, он медленно двинулся вперед, напрягая слух и пристально вглядываясь в темноту подслеповатыми глазами.

Вдруг тишину пронзил ужасный крик, расколов холодную тьму на тысячи отголосков. Старик прихрамывая бросился на звук со всей быстротой, на которую только были способны его старые негнущиеся ноги. Но он пришел слишком поздно, чтобы помочь юному Лиаму. К тому времени, как он добежал до поляны, один из монстров, оторвав от тела юноши правую ногу, уже с жадностью заглатывал куски дымящейся окровавленной плоти, а второй, раздирая когтями неподвижную грудь, ковырялся во внутренностях в поисках мягкого, вкусного, сочащегося кровью сердца. Звук шагов привлек внимание оборотней, они злобно посмотрели на старика и угрожающе зарычали.

Чудовища уже изготовились для прыжка, но в этот момент старик бросил посох и, сунув обе руки в карманы, вытащил усыпанные цветами стебельки. То, что произошло потом, было полной неожиданностью для монстров: с завидной для своих лет прытью старик бросился к ним и с силой прижал цветы к их мордам. И сразу же звери ощутили одурманивающую, сковывающую слабость. Как только они повалились на землю, старик опустился подле них на колени, еще крепче прижимая растение к их мордам. Монстры без чувств лежали на земле, а рядом с ними, не смея шевельнуться, сидел старик и молил только об одном: чтобы у него хватило сил до рассвета.

Медленно проходили часы, старик по-прежнему сидел без движения, и оборотни все еще находились под действием ядовитого дурмана. Когда взошло солнце, чудовища начали преображаться, принимая человеческое обличье. Только тогда старик откинулся на спину, давая отдых одеревеневшим конечностям. Прошло еще несколько минут, превращение завершилось, они открыли глаза и подняли головы. Стройный худощавый юноша и черноволосая девушка переводили взгляды со старика на остатки кровавого пиршества всего в нескольких ярдах от того места, где они сидели.

— Ваша работа, чудовища, — произнес старик голосом, дрожащим от гнева и печали.

Женщина покачала головой и ответила на латыни:

— Мы не знаем твоего языка, старый человек. Известен ли тебе язык римлян?

— Да, — ответил старик на латыни, — ибо те дни, когда на нашем острове владычествовали римляне, все еще свежи в моей памяти, хотя давно уже стали легендой для молодых. Но вы-то не легенда, звери! Ваша реальность есть зло, и ваши имена начертаны кровью!

Мужчина смотрел на увядшие стебли с поникшими цветами.

— Как называются эти зеленые путы, наводящие дурман, которыми тебе удалось остановить нас?

Старик удивленно поднял брови.

— Ты это помнишь, чудовище?

— Смутно, — ответил он, — как в тумане.

Старик кивнул.

— Какая разница, как называется это растение. Путы есть путы, и эти путы всегда будут иметь над вами силу. — Он помолчал. — Откуда вы? Вы ведь не бритты?

— Меня зовут Ианус Халдей, — сказал мужчина. — Ты прав, я не из бриттов. Не знаю, где земля моих отцов, не ведаю имен своих родных. Не знаю, кто я и почему стал таким.

— Как же так?

— Время. Бесконечная череда веков, стирающих, убивающих память.

— Но не у меня, — с жаром заговорила женщина, — ведь не миновало еще и пяти столетий, как он сделал меня такой. Да, я тоже чувствую, как ветшает моя память, но я пока еще знаю, пока еще не все забыла.

— И что же ты знаешь, женщина? — мягко спросил старик, ощущая поднимающуюся в душе жалость к этим несчастным, которая была сильнее ненависти и страха, сильнее, чем ужасающее зрелище уже тронутого разложением трупа, лежащего всего в двух шагах.

— Мое имя Клаудиа Прокула, — ответила она. — Я римлянка из знатной семьи, и была вполне довольна жизнью, пока Ианус не навлек на меня это проклятие.

— И что же у тебя за семья, леди Клаудиа?

Несколько мгновений она напряженно вспоминала и затем удрученно покачала головой.

— Нет, не помню, не помню. Имя утеряно, образ стерся.

Старик посмотрел на Иануса Халдея и спросил:

— Что привело тебя в Британию? Рим далеко отсюда, а страна халдеев и вовсе на краю света. Ваши города Ур и Вавилон — это такая даль, что мы знаем о них лишь по рассказам христианских жрецов.

— Я совсем не уверен в том, что я халдей, — ответил Ианус. — Меня просто так прозвали. А сюда мы пришли за помощью.

— За помощью?! — засмеялся невесело старик. — Вы что же, сами убивать уже не в состоянии?

— Но мы не хотим убивать, — сказала женщина. — Мы хотим умереть.

— Да, — подтвердил ее спутник. — Мы ищем смерти. В Галлии мы прослышали о великом чародее, обитающем в землях Британии. Мы пришли сюда, чтобы найти его и спросить, не может ли он убить нас.

— Меня зовут Мирдден, — сказал старик, — и лишь благодаря людскому невежеству я обрел славу чародея, хотя мои чары заключены в знании, а все мое волшебство — это лишь древняя мудрость, завещанная нам праотцами и давно позабытая людьми.

Клаудиа покачала головой.

— Мирдден? Нет, мы слышали другое имя.

— На языке римлян меня еще называют Мерлин.

Они переглянулись, после чего Ианус кивнул.

— Тогда ты — тот самый волшебник, которого мы ищем, Мерлин. Ты в состоянии нам помочь?

— Ты можешь убить нас?

Мерлин покачал головой.

— Я не обладаю такой силой. Однако с помощью вот этого растения я могу обуздывать демонов, просыпающихся в вас в часы полнолуния. Я могу связывать вас на это время путами, оплетенными этими стеблями, и могу охранять вас…

Так это и было все последние годы жизни великого мудреца, и потом, покуда живы были его ученики. Но пришли чужеземцы — англы, саксы и ютты — и прогнали бриттов с холмов Уэльса, и все это было предано забвению. Растеряна древняя мудрость, собираемая веками по крупицам, забыта чудодейственная сила заветного растения, пресечена линия Мерлина. И вот уже на смену шестому столетию пришло седьмое, и черные ночи грядущего средневековья вновь отданы на откуп ненасытным, кровожадным монстрам, круг страданий возобновился, и полилась кровь, и темные небеса огласились криками скорби и проклятья. Печально и неспешно тянулась вереница лет для Клаудии Покулы и Иануса Халдейского, которые кровью начертали свои имена на скрижалях страха от Британии до Новгорода, от Ханбалука до Карпат, от французских полей до венгерских равнин, и далее, далее, далее…

* * *

До следующего полнолуния осталась одна неделя.

Янош Калди молча лежал на холодном каменном полу в своей камере в Центре «Халлтек» и задумчиво смотрел в потолок. «Почему так происходит? — мысленно удивлялся он. — Почему этот пастор в состоянии слой за слоем сдирать покровы с моей памяти, обнажая то, что спрятано под ними, а сам я этого сделать не могу? Что это — какое-то особое искусство, гипноз или скрытый талант? Нет, определенно нет. Он просто говорит со мной, заставляет сконцентрироваться на своем голосе, просит смотреть на какой-то предмет не отрываясь, и вдруг завеса времен поднимается. Разве я не могу сделать это сам, без него? Разве не могу я пробить твердыню собственного разума и вспомнить, кто я и как стал тем, что я есть?»

Калди закрыл глаза. «Расслабься, — приказал он самому себе. — Дыши глубже. Ни о чем не думай. Пусть образы всплывают из тьмы глубин на поверхность. Не противься им, не сопротивляйся. Вспоминай. Вспоминай…»

Шло время. Калди неподвижно лежал на каменном полу. Бласко сидел рядом, не сводя с него глаз, не догадываясь, чем занят друг, однако точно зная, что Калди не спит, ведь Калди не нуждается в сне. Нельзя было также сказать, что Калди отдыхает, ведь он никогда не устает. Бласко просто сидел и смотрел.

Сознание Калди блуждало по самым отдаленным закоулкам его существа, и вот, медленно и неохотно, из глубин погруженной во мрак памяти начали всплывать обрывки воспоминаний, озаряемые тусклым светом укрощенного и подавленного разума. Его глаза были закрыты, и на мгновение он увидел себя в склепе разрушенного замка. Его взор устремлен вверх, к потолку, с перекрытий которого, как огромный паук, свисает вампир:

«Вы угрожаете мне смертью, глупые vroloki, — говорит вампир. — Да известно ли вам, что будь вы в состоянии вступить в бой с силами тьмы, проклятье не имело бы над вами власти, и вы не стали бы тем, что вы есть».

БОЛЬ!

Калди содрогнулся всем телом от нестерпимой боли, голова трещала, казалось, еще немного, и она расколется, как переспевший арбуз. Но воспоминания продолжали наплывать, и каждое приносило с собой новый взрыв боли.

«Я продержу вас здесь до конца дней своих, Демоны, — кричит Нострадамус в темноту бункера, — и позабочусь, чтобы вы остались здесь до конца времен!»

БОЛЬ!

БОЛЬ!

«Haitaumash kakoshenkar, mashkamash kakosheshkar».

БОЛЬ!

«Haitaumash kakoshenkar, mashkamash kakosheshkar, haitaumash kakoshenkar mashkamash kakosheshkar, haitaumash kakoshenkar mashkamash kakosheshkar haitaumashkako shenkar mashkamash-kakoshenshkar haitau mashkakoshenkarmashkamashkakosheshkat haitaumashkakoshenkarmashkamashkakosheshkar taumashkakoshenkarmashkamashkakosheshkar».

БОЛЬ!

БОЛЬ!

БОЛЬ!

Калди закричал и обеими руками обхватил голову. Он повернулся набок, его била дрожь. Бласко бросился к нему, обнял и, прижимая к себе, словно ребенка, забормотал:

— Янош, Янош, бедный мой Янош!

Понемногу боль утихла, и Калди горько заплакал. Он оплакивал самого себя и свое нескончаемое мучительное бессмертие. Он оплакивал Клаудиу. Он оплакивал тысячи и тысячи невинных жизней, ставших жертвой его проклятия. Он плакал, плакал, плакал.

Проходили дни. Калди ждал полнолуния. Невилл молился. Петра продолжала свои эксперименты. Бласко с каждым днем все заметнее нервничал, а Луиза становилась все мрачнее. Брачер множил число новых смертей.

И вот уже — до полнолуния осталось меньше двух дней.

14

— Итак? — спросил Фредерик Брачер. Он сидел за столом, деловито занимаясь чисткой своего пистолета. — Ты ознакомился с письмом. Что скажешь?

Похоже, Брачер был сильно не в духе, хотя до настоящего момента причин своего недовольства не обнаруживал.

Невилл, задумчиво нахмурив брови, читал коротенькое письмо, только что полученное от профессора Лангхорста из Калифорнийского университета, ученого-филолога с мировым именем. Петра Левенштейн, сидящая рядом, вытягивала шею, безрезультатно пытаясь заглянуть в бумагу, которую Невилл держал в руках.

— Мягко выражаясь, это… хм… довольно-таки странно, — проговорил Невилл.

— Вот именно — «мягко выражаясь», — кивнул Брачер, не спуская глаз с заметно нервничающего пастора. Взгляд его был холодным и злым. — И конечно же, это здорово поможет нам в выяснении всей подноготной нашего дорогого Калди, не так ли? — В его голосе звенел ледяной сарказм.

— Вполне может быть, — медленно кивнул пастор. — По крайней мере, это может оказаться полезным при определении даты его… э-э… не рождения, а…

— Доктор, — обратилась к нему Петра, — разрешите взглянуть?

— Ах, да, конечно, — ответил он, поспешно протягивая ей письмо.

Она быстро пробежала его глазами и, не говоря ни слова, вновь отдала Невиллу.

— Какие у вас будут соображения, Петра?

— Боюсь, что никаких, — ответила она. — Разумеется, я слышала о Магах из рождественских сказок… то есть о так называемых «волхвах с востока»,[14] но…

— А тебе никогда не приходило в голову, Джон, что дружище Калди просто-напросто водит тебя за нос? — спросил Брачер.

— Н-нет, Фредерик, — заикаясь пробормотал Невилл. — Почему собственно ты?..

Брачер разжал руки, и пистолет с глухим звуком упал на стол. Это было так неожиданно, что Петра и Невилл вздрогнули.

— Давай-ка восстановим факты, если не возражаешь, — сказал он, его голос ничего хорошего не предвещал. — Калди соглашается сотрудничать с нами, соглашается на сеансы гипноза, которые должны помочь ему вспомнить прошлое и открыть причины своих необыкновенных способностей. При этом он, разумеется, заявляет, что не помнит своего происхождения, что, по моему мнению, звучит довольно нелепо. И каковы же результаты гипнотической регрессии?

— Ну… — начал было Невилл, прекрасно зная, что вопрос был риторическим.

— Заткнись, Джон! — бесцеремонно оборвал его Брачер. Казалось, при этих словах неведомая сила буквально придавила Невилла к стулу. — Он рассказывает тебе какие-то идиотские истории про Нострадамуса, Дракулу и Мерлина. И ты веришь! Французский пророк, румынский вампир и британский колдун.

— Но, Фредерик, уверяю тебя…

— Да это выдумки от начала и до конца, безмозглый ты осел! — взорвался Брачер. — Он же тебе сказки рассказывал. Астрологи, волшебники и живые покойники! Господи боже, да можно ли быть таким простофилей, Джон!

— Но…

— А теперь он пытается приплести к этой компании самого Иисуса Христа! Волхвы с востока, Джон? Magi, черт бы их побрал?

— Ф-Ф-Фредерик, но он… ни разу не упоминал Господа…

— Ну еще бы, конечно, нет, — фыркнул Брачер, — это было бы слишком явно, слишком очевидно для нас… вернее, для тебя. А что касается меня, то я давно все понял.

— Прошу тебя, Фредерик, — взмолился Невилл.

Его лицо и руки покрылись испариной. — Существует множество различных толкований…

— Ты идиот, Не вилл! — с этими словами Брачер ловко выдернул листок из дрожащих рук пастора и начал читать вслух:

— «В интересующей вас фразе, приведенной в транскрипции, хотя транслитерация оставляет желать лучшего, мы, по всей вероятности, имеем дело с хаттским языком, распространенным в древнем Иране; во всяком случае он весьма напоминает язык, которым были написаны „Гаты“-самая древняя часть священной книги зороастризма „Авесты“…» — Брачер поднял глаза. — Ну как, ты следишь за ходом мысли? — спросил он саркастически.

— Фредерик… — осторожно начал Невилл.

— Отлично. — Капитан вновь обратился к письму: — …Данная фраза переводится следующим образом: «Зло изнутри одолей, извне зло побори». И, насколько мне известно, является частью ритуального заклинания или, возможно, молитвы зороастрийских жрецов, известных нам под именем Магов (от греческого слова magoi). Это слово родственно латинскому magus, означающему «волхв», «мудрец».

Капитан взглянул на пастора и спросил:

— Ну что, все предельно ясно, не так ли?

— Конечно, конечно. Но если честно, Фредерик, я не вижу…

— Да ты вообще ничего не видишь, Джон! — закричал Брачер. — Ведь еще немного, и Калди расскажет нам, что Иисус Христос самолично превратил его в оборотня!

Невиллу хватило смелости робко улыбнуться.

— Едва ли это возможно, Фредерик. С точки зрения теологии, подобно суждение классифицировалось бы…

— Заткнись, Джон, и слушай меня очень внимательно, — он подался вперед, в то время как Невилл еще больше съежился на стуле. — Я привлек тебя на этот проект, потому что мне нужен был настоящий специалист, который в то же время умел бы держать язык за зубами и выполнял все, что ему прикажут. Но я даже представить себе не мог, что ты окажешься таким дураком и позволишь какому-то невежественному уроду в человеческом обличье водить себя за нос! — Он прикрыл глаза, словно призывая все свое терпение, чтобы дать волю ярости. — Меньше чем через сутки луна войдет в полную фазу. Так вот. Мисс Левенштейн отлично справилась со своей задачей, и мы располагаем формулой, которая, по ее словам, даст ожидаемый эффект. Испытания назначены на сегодня. Сначала будем экспериментировать на одном из заключенных, а в случае успеха — на специально отобранных добровольцах из моей охраны. Если все пойдет по плану, то уже до конца недели у нас будут абсолютно неуязвимые солдаты, и тогда потребность в Калди, равно как и в его друге Бласко, отпадет. — Он многозначительно помолчал. — И если ты к этому времени не выяснишь хоть что-нибудь действительно полезное о причинах и происхождении его необычные состояния, то и твои услуги мне больше не понадобятся. Полагаю, я выразился достаточно ясно.

— Ф-Ф-Фредерик…

— Я слишком долго терпел твою непроходимую тупость, равно как и непозволительную наглость твоей жены. Мое терпение иссякло, — холодно продолжил он. — Если в ближайшее время у меня на столе не будет заслуживающей доверия информации об этой твари, пеняй на себя. В следующий раз, когда мне понадобятся подопытные субъекты, ими станете ты и Луиза!

— А как же Калди? — тихо спросила Петра. — И Клаудиа?

Он резко повернулся к ней.

— Что вас интересует?

— Но ведь мы должны найти способ уничтожить их, капитан, — ответила она. — Они представляют опасность.

— На худой конец, у нас есть Реймор, пусть он и разбирается с этим, — сказал он. — Все живое так или иначе можно убить. Уверен, он справится с этой задачей. — Он вновь повернулся к Невиллу: — А теперь ступай к своему цыганенку и передай, что потакать ему я больше не намерен. И постарайся выжать из него сколько-нибудь разумные сведения, Джон, или видит Бог, ты распростишься с жизнью уже на этой неделе. Все, убирайся отсюда!

— Фредерик…

— Вон! — крикнул Брачер, и Невилл, вскочив со стула, пулей вылетел из комнаты.

Последовало несколько мгновений напряженного молчания, после чего Брачер повернулся к Петре и коротко бросил:

— Докладывайте.

— Да, капитан, спокойно сказала она, прекрасно сознавая, какой океан гнева бушует под маской ледяного спокойствия. — Как вы знаете, последние четыре недели мы целиком посвятили экспериментальной работе…

— Мне это известно, мисс Левенштейн, — оборвал он. — Не говорите о том, что я уже знаю.

— Простите. — Она сделала паузу и затем сказала: — Одним словом, я почти уверена, что причиной смерти всех подопытных субъектов было не взаимное соотношение химических веществ, а излишняя концентрация самого раствора…

— Поэтому вы его разбавили. — нетерпеливо закончил он. — Знаю. Продолжайте.

— Да, и кажется, мне удалось найти тот оптимум, при котором эффективность препарата сочетается с отсутствием токсичности. Хотя безоговорочно утверждать это можно будет только после испытаний.

Он кивнул.

— А почему вы решили, что полученный раствор эффективен и не ядовит? Вы ведь еще не проверяли его на подопытном субъекте.

— Ну, для начала я извлекла живые ткани костного мозга у одного из… заключенных и поместила их в приготовленный раствор. Выделенная субстанция практически сразу погибла, но до этого успела все же произвести некоторое количество эритроцитов. Я поместила эти клетки в чашку Петри для эксплантации.[15]

При этом сначала наблюдался нормальный процесс деления клеток, который впрочем очень быстро прекратился. Больше того, клетки перестали не только размножаться, но и остановился также процесс разрушения клеток, даже после того, как я пропустила через них электрический разряд.

— И что это значит?

— А это значит, — ответила Петра, — что поглотив раствор, ткани костного мозга произвели красные кровяные тельца, которые не участвуют в нормальном процессе роста и при этом не поддаются разрушению.

Брачер кивнул.

— Выражаясь другими словами, они не размножаются, не стареют и не умирают?

— Похоже, что так оно и есть.

Он улыбнулся.

— Хорошо. Отлично. А подопытный субъект? Уже подготовлен?

Она кивнула.

— Да, но должна предупредить вас, капитан…

— Только не нужно говорить мне об опасностях, которые подстерегают нас на пути искусственного создания подобных существ. Запаса борца-травы здесь больше чем достаточно.

Она покачала головой.

— Нет, я не об этом. Разбавленный фермент может оказаться менее эффективным. И никто не может знать наверняка, каким уровнем эффективности обладает раствор…

— …пока он не пройдет испытаний, — закончил он за ней. — Что ж, давайте этим и займемся.

Брачер поднялся из-за стола и пошел к двери. Здесь он пропустил ее вперед, и она в знак благодарности за оказанную любезность слегка наклонила голову.

По пути в лабораторию Петра сказала:

— Разумеется, в случае успеха эксперимента мы столкнемся со множеством новых проблем.

— Да, и о некоторых я уже думал, — согласился он. — А вы что имеете в виду?

— Ну, если нам удастся осуществить ту задачу, которую вы перед нами поставили, то мы создадим неуязвимых солдат. Но ведь когда взойдет полная луна, они будут представлять угрозу для каждого человека, а не только для наших врагов. По сути, они станут и нашими врагами!

— Подождите-ка. Так вы что же, предлагаете отложить исследования до тех пор, пока не будет найден способ уничтожения этих тварей?

Она улыбнулась, решив польстить ему.

— Капитан Брачер, вы просто-таки читаете мои мысли.

Лесть попала в точку:

— Что ж, мисс Левенштейн, прирожденный лидер должен обладать такой способностью, в этом ничего удивительного нет.

— Да, нам необходимо научиться убивать их. Вы, как всегда, правы. Эти существа неуязвимы, однако в обличье оборотней они смертельно опасны.

— У нас есть борец-трава. Они целиком в нашей власти.

— Да, если речь идет об одном или двух оборотнях, — возразила она. — Но ведь вы говорите об огромной армии, которая должна будет контролировать всю территорию Соединенных Штатов. Хватит ли на всех травы и хватит ли охранников, чтобы справиться с тысячей оборотней, а, может, и с десятками или сотнями тысяч?

Он засмеялся.

— Ваши страхи довольно забавны.

— Ах, даже так! — Она была слегка задета.

— Если у нас все получится, я приступлю к созданию элитного корпуса, основой которого послужат «кнуты» — те самые, которые слепо подчинены мне, которые боготворят меня и с благоговением ловят каждое мое слово. Бриггс уже составил список добровольцев, готовых испытать на себе действие сыворотки. Они не задумываясь выполнят любое мое приказание. И неужели же так трудно будет заставить их накануне каждого полнолуния обвязывать друг друга цепями и травой, так, чтобы один обвязывал другого, другой третьего, третий четвертого и так далее? Если делать это организованно, то потребуется не так уж много времени.

— Но запас травы…

— Минутку, минутку, — оборвал ее Брачер, притворяясь, что теряет терпение, но в тайне упиваясь ролью мудрого и просвещенного наставника. — Когда армия на марше, то в действие вступает тщательно разработанная система снабжения. Запасы продовольствия, амуниция, горючее, медикаменты, обмундирование, вооружение, техника — все это необходимо заранее спланировать, произвести, распределить и доставить на места. Неужели вы и впрямь думаете, что организация сбора и отгрузки запасов борца-травы будет непосильной задачей для кадрового офицера с огромным опытом, каковым располагаю я?

Он остановился и, положив руки Петре на плечи, легонько развернул ее лицом к себе.

— Мисс Левенштейн, я прекрасно понимаю, что вам трудно было бы отказать себе в удовольствии уничтожить эту тварь, которая убила ваших родных. И я обещаю вам, что как только будут получены доказательства эффективности разработанного процесса, то мы бросим все силы на поимку второго оборотня, и будьте уверены, мы отыщем способ их уничтожения. — Он улыбнулся. — Кроме того, в ваших рассуждениях есть один интересный момент. Может наступить такой день, когда наши… псевдо-ликантропы и в самом деле начнут представлять опасность для белой расы. И потому нам обязательно нужно знать, как от них избавиться.

Она чуть наклонила голову в знак согласия.

— Что ж, я рада, что хотя бы в этом наши точки зрения совпали, капитан. И все же мне было бы гораздо спокойнее, если б мы нашли способ их уничтожения, прежде чем приступать к созданию целой армии оборотней.

Брачер вновь зашагал к лаборатории.

— Мисс Левенштейн, я учту ваши замечания.

А в это время Джон Невилл, нетерпеливо притоптывая ногой, наблюдал, как охранник отпирает дверь камеры, в которой содержались Калди и Бласко. Войдя внутрь, пастор увидел жену, восседающую на стуле рядом с цыганом, который, судя по веселому смеху Луизы, рассказывал какие-то забавные случаи из своего прошлого. Поскольку Бласко говорил на романшском, а Луиза отвечала на итальянском, то предмет их беседы так и остался для Невилла тайной. Они взглянули на него, как только он вошел, и веселая улыбка на лице Луизы мгновенно сменилась гримасой неприязни. Бласко замолчал, оборвав свой рассказ на полуслове и во все глаза уставился на Невилла, который, не обращая на них никакого внимания, направился прямо к Калди. Калди сидел на полу, прислонившись спиной к стене, и, как обычно, смотрел в пустоту.

Постаравшись придать своему голосу как можно больше строгости, Невилл на одном дыхании выпалил:

— Мы с капитаном Брачером считаем, что вы бессовестно водите нас за нос!

Калди медленно повернул голову и, устремив на Невилла бесстрастный взгляд, спокойно произнес:

— Очень жаль, что в подобных делах вы с капитаном Брачером можете обойтись без моей помощи.

— Калди, мне не до шуток. Вы меня чертовски огорчили, — сердито сказал Невилл. — Я только что получил перевод той тарабарщины, которую вы выдали несколько недель назад. Объяснение напрашивается само собой: все это время вы плели небылицы, которые сами же и выдумали. — Он перевел дыхание. — Да я вообще сомневаюсь, что на вас Действует гипноз! Мне кажется, что вы из прихоти сочинили все эти сказки!

Все это время Луиза вкратце переводила Бласко содержание разговора. Но вот она оставила итальянский и обратилась к мужу по-английски:

— О чем, собственно, речь, Джон? Что за перевод ты имеешь в виду?

— Видишь ли, Калди по всей видимости считает, что имеет дело с круглыми дураками, которые с готовностью поверят, что он был — да, да, представь себе, — одним из евангельских волхвов, — сказал Невилл, невесело улыбаясь. — Те слова, которые он бормотал, якобы находясь в состоянии эмоционального перенапряжения, оказались ни много ни мало частью ритуального заклинания древнеиранских Магов.

— Магов? — переспросила Луиза. — Тех самых «волхвов с востока»? Не может быть, Джон. Да я сто раз читала о рождестве Христовом и у Матфея, и у Луки, там нет никаких заклинаний…

— Ах, Луиза, помолчи! — твердо произнес он. — Ты ничего в этом не понимаешь! Закрой рот и не вмешивайся не в свое дело.

Он изо всех сил пытался продемонстрировать распираемую его ярость, но Луиза слишком хорошо его знала, чтобы поддастся на эту уловку. Она поднялась со стула и, глядя исподлобья, медленно приблизилась к нему.

— Ты что же себе позволяешь?!

Он отпрянул. Столь несвойственная для него маска суровой мужественности вдребезги разлетелась, не выдержав гневного напора жены.

— Ну что ты, дорогая, успокойся, — забормотал он глупо улыбаясь, — я всего лишь хотел сказать, что ты можешь просто-напросто не знать таких узкоспециальных вопросов истории и религии.

— Ах, вот как! Ну что ж, тем лучше, — сказала она, прикрыв глаза и пытаясь совладать с захлестнувшей ее злостью. — Почему бы вам в таком случае не просветить меня, неразумную, а, пастор? — презрительно бросила она ему в лицо. — Так что там насчет волхвов?

Невилл вздохнул, в очередной раз примирившись с собственным поражением и необходимостью объяснять жене довольно запутанный эпизод из истории религии.

— Значит, так, — сказал он. — Все дело в том, что первоначально в Евангелии от Матфея не было слова «волхвы». Вместо этого он использует греческое слово Magoi, и лишь в силу традиции, складывавшейся веками, мы переводим его как…

— Да, как «волхвы», — нетерпеливо закончила она. — Ну и что? Кто же они, в конце концов, эти самые Маги?

— Маги были членами привилегированной жреческой касты в древней Персии. Они существовали задолго до Заратустры и в конечном итоге стали играть главенствующую роль во всех ритуальных отправлениях зороастризма.

— Джардруша, — задумчиво пробормотал Калди. Голос его был печальным и каким-то отстраненным.

Невилл удивленно обратился к нему:

— Что-что вы сказали?

— Джардруша, — повторил он, растерянно сдвинув брови.

Да, возможно, Невилл и представлял собой целое скопище пороков, но, по крайней мере в одном ему трудно отказать: он был настоящим ученым с гибким, пытливым умом, и стремление к познанию в нем было намного сильнее и гнева, и страха. Он опустился перед Калди на колени и спросил:

— Кто это, Калди? Заратустра? Джардруша, так имя Заратустры звучит на персидском?

Калди медленно покачал головой.

— Не знаю, доктор.

— Тогда почему вы произнесли это слово?

— Я не знаю, доктор, — он вновь покачал головой, на этот раз энергично и с видимым разочарованием. — Вы заговорили о Заратустре и Магах, и это слово вдруг неожиданно всплыло в памяти. — Он помолчал. — Джардруша. Джардруша. — Калди вздохнул. — Нет, я не знаю, что это.

Невилл в задумчивости наморщил лоб, и вдруг его глаза расширились, в них блеснула догадка.

— Подождите… подождите, — возбужденно заговорил он, — возможно, здесь есть какая-то связь… возможно…

— Джон, ну-ка давай, выкладывай все, — потребовала Луиза.

Он взглянул на нее.

— Ты что-нибудь знаешь о парсизме?

— О чем?

— О парсизме. Это древнеиранская религия, основателем которой считается персидский пророк Заратустра, или по-гречески — Зороастр.

Она покачала головой.

— Нет, не знаю.

— Так вот, — начал он, поднимаясь с колен, — этот пророк жил в древней Персии примерно три тысячи лет назад. Точные даты его жизни до сих пор не названы. Некоторые ученые полагают, что это было не позднее двухсот семидесяти и не ранее четырехсот лет назад. Наверняка известно лишь то, что он жил уже после того, как Иран был завоеван ариями, что произошло четыре столетия назад. — Он сделал паузу. — Ты, наверное, слышала, что арии, или, если угодно, арийцы, существовали на самом деле. Примерно в это время они и завоевали Персию и Индию…

— Джон, не отвлекайся!

— Да, да. Так вот, Заратустра скорее всего придерживался монотеистских взглядов или был дуалистом, что также вполне возможно. Он скитался по стране, проповедуя об одном единственном светлом боге по имени Ахурамазда и его антагонисте Анхра-Майнью, олицетворении изначального зла. Он учил, что вся вселенная есть ни что иное, как арена извечной борьбы добра и зла, Ахурамазды и Анхра-Майнью, абсолютной истины, света и беспредельной лжи, мрака, смерти. А еще он говорил, что эта борьба непрерывно происходит и ВНУТРИ КАЖДОГО ЧЕЛОВЕКА!

Луиза начала понимать, к чему он ведет:

— Так ты считаешь, что мистер Калди и является… своего рода…

— …олицетворением этой идеи, ее наглядным воплощением, это ты хочешь сказать? Да, может быть, и так. Раньше мне это не приходило в голову, но это вполне возможно.

Луиза изумленно посмотрела на мужа.

— Джон, так ты что же, пытаешься меня убедить, что в проклятии мистера Калди виновен какой-то языческий бог?

Он нетерпеливо и раздраженно помотал головой и торопливо заговорил:

— Видишь ли, в прогрессивной теологии существует целое направление, исходным постулатом которого является отказ от толкования учения об откровении Господнем как исключительно иудейско-христианской традиции. Согласно их представлениям, Господь являлся и Заратустре в образе Ахурамазды, и, предположительно, фараону Эхнатону в образе монотеистического божества Атона…

— Джон, прошу тебя, — решительно прервала она этот словесный поток, — не части и прислушайся к своим словам. Ведь ты же христианин, Джон! Господь есть Господь, и ничего кроме этого!

Он замолчал, закрыл глаза и глубоко вздохнул.

— Ну, хорошо, слушай меня внимательно.

— Я все время только это и делаю, — саркастически усмехнулась она. — Слушаю, не дыша.

— Прежде всего, мне хотелось бы напомнить кое-какие факты, которые тебе безусловно известны, просто ты, вероятно, никогда не придавала им значения, — продолжил он, оставив без внимания ее издевательский тон. Ты ведь знаешь о Вавилонском пленении, так?

— Конечно. Я читала Библию. Между прочим, я и в колледже училась, если ты еще не забыл. Вавилонцы завоевали Иудею, разрушили Иерусалимский храм, а евреев угнали в плен в Вавилон.

— Верно. Их изгнание продолжалось семьдесят лет до тех пор, пока под ударами завоевателей не пал и сам Вавилон. Вот тогда-то иудеям разрешили вернуться в родные места, и больше того, им было приказано заново отстроить храм и посвятить его Богу. — Он помолчал. — А помнишь, кто все это сделал: освободил изгнанников, разрешил им вернуться на родину и приказал построить там новый храм Яхве?

— Конечно, помню, — сказала она, задетая его наставническим тоном. — Это был… — Вдруг она замолчала, осознав, что он имеет в виду.

— Кир Великий, — закончил он, — персидский Царь и, без сомнения, приверженец учения Заратустры! Вспомни, какими словами открывается Книга пророка Ездры: «Так говорит Кир, царь Персидский: все царства земли дал мне Господь, Бог небесный…» и так далее и так далее. Задумайся над этими словами, Луиза. Ведь вывод напрашивается сам собой: евреи и персы поклонялись одному и тому же богу, только называли его по-разному!

— Погоди, Джон…

— И вот, когда пророчество о явлении Мессии готово свершиться, кто отправляется с востока в далекую Иудею, чтобы поклониться Младенцу, лежащему в яслях, на окраине Вифлеема? Да ведь никто иной, как Маги, зороастрийские жрецы! И это еще не все, Луиза, далеко не все. Первоначально, до Вавилонского пленения и последовавшего за этим тесного контакта с персами, в религиозных представлениях иудеев вообще отсутствовала идея дьявола как предводителя сил зла. В ранних текстах Ветхого Завета не дается никаких разъяснений по поводу происхождения зла. Например, во Второй книге Царств Бог повелевает царю Давиду «исчислить Израиль, чтобы знать число народа», а потом обрушивается на Израиль как раз за это исчисление. Бессмыслица, верно?

— Да, — согласилась она, — если, конечно, ты не ошибаешься.

— Не ошибаюсь, все так и есть, поверь мне. Вторая книга Царств, глава двадцать четвертая. Это самое раннее упоминание об этом событии, возможно, даже совпадающее по времени с самим событием. Однако, — продолжил он драматическим тоном, — когда об этом вновь заходит речь в Первой книге Летописей, — глава двадцать первая, — написанной уже ПОСЛЕ Вавилонского пленения, то упомянутая идея переписи населения принадлежит уже не Богу, а Сатане. Ты понимаешь? Древние персы верили в Сатану, дьявола, они называли его Анхра-Майнью, и евреи включили эту толику Божественного откровения в свои священные тексты, потому что происходило оно из одного и того же источника!

Услышав тихий смех Калди, Невилл замолчал и удивленно поднял брови.

— Все это и впрямь необыкновенно забавно, доктор.

Пастор был в явном замешательстве, не зная, как реагировать на слова Калди.

— Калди, как вы не понимаете? Ведь мы, возможно, обнаружили ключ к разгадке вашей тайны!

— Да вы вообще думаете, что говорите? — спросил Калди уже совершенно серьезно. — Вы тут пытаетесь убедить нас, что сам Бог сделал меня оборотнем. И как мне после этого себя вести?

Невилл ответил не сразу. Он вспомнил недавние слова Брачера, его богохульный сарказм и с ужасом подумал, что только что со всей серьезностью высказал вслух в сущности то же самое.

— Э-э, я хотел сказать… я не…

— Впрочем, если это так, то здесь есть один очень интересный момент, — продолжил Калди. — Судите сами, коли я и впрямь древний перс, как вы утверждаете, то это означает, что я — самый истинный ариец во всей Америке! — Он вновь засмеялся. — Однако Пратт вовремя отошел в мир иной. А то бы ему, бедняге, пришлось меня заново классифицировать!

— Простите, мистер Калди, — сказала Луиза, — но я не вижу здесь ничего смешного. Да сама мысль, что кто-то осмеливается обвинять Господа в таком ужасном злодеянии…

— Луиза, но ведь я вовсе не об этом говорю… — начал Невилл.

— Позвольте мне разрешить это недоразумение, — сказал Калди. — Судя по тем воспоминаниям, которые удалось оживить в результате гипноза, мне по меньшей мере полторы тысячи лет. Мне доводилось говорить на латыни, хотя я не был римлянином, и на испанском, хотя я не испанец и не кубинец, и на французском. И по-турецки, и по-романшски я говорил, и на языке цыган, хотя ни к одной из этих наций не принадлежу. И если однажды У меня вырвалась фраза на древнеперсидском, то это абсолютно ничего не значит. Вполне возможно, что когда-то я говорил и по-китайски или по-эскимосски.

— Ну, конечно, Джон, — с облегчением подхватила Луиза, весьма довольная словами Калди, — У тебя как всегда бывает — здравому смыслу ты предпочитаешь свою дурацкую схоластику. Тебе отлично известно, что ни в христианстве, ни в иудаизме нет ничего такого, что могло бы дать основание для той нелепой богохульной чепухи, о которой ты нам толковал. — Она помолчала. — И то же самое я могу сказать и об исламе, и о зороастризме, и о любой другой общепризнанной религии.

Невилл медленно кивнул.

— Да, да, ты права. Наверно, меня просто… занесло… захватила, как бы ото сказать… интеллектуальная симметрия этой гипотезы.

— Интеллектуальная симметрия, — раздраженно пробормотала Луиза. — Избави нас Бог от интеллектуалов.

— Черт побери, Луиза, — произнес Невилл с несвойственной ему горячностью. — Мне надоели твои обвинения! Хорошо, пусть я чересчур увлекся научными выкладками. Но это не меняет положения вещей. Фредерик ясно дал понять, что если в ближайшее время не откроются хоть какие-то заслуживающие доверия факты о происхождении Калди, он убьет нас обоих.

Она засмеялась.

— Да не боюсь я твоего Фредерика! — презрительно выпалила она.

— В таком случае ты просто дура, — ответил он. — Он ведь давно перестал быть твоим маленьким братишкой из воскресной школы. Луиза, он убийца.

— Свидетельские показания верного соратника, — резко оборвала она. — Какой надежный источник информации!

— Черт тебя побери, Луиза, мы в опасности!

— Donna, — мягко заговорил Бласко на певучем альпийском наречии, — не могли бы вы рассказать мне, о чем идет речь?

— В чем дело? — спросил Невилл. — Что он сказал?

— Он хочет знать, о чем мы спорим, — раздраженно бросила она. — И поскольку мне гораздо приятнее разговаривать с ним, чем с тобой, то я сейчас все ему расскажу.

— Ну и рассказывай, — буркнул Невилл и повернулся к Калди:-Давайте-ка ложитесь на спину. Попробуем еще раз углубиться в ваши воспоминания. — Он помолчал. — Если, конечно, все это не дурацкий розыгрыш с вашей стороны…

Растянувшись на полу, Калди снисходительно улыбнулся.

— Поймите, доктор, мне нет смысла вас разыгрывать. Я согласился сотрудничать с вами, чтобы избавить моего друга Бласко от пыток и смерти, и пока он, к счастью, цел и невредим, а также из-за весьма призрачной перспективы узнать что-то из своего прошлого, что поможет мне умереть.

* * *

Капитан Фредерик Брачер нетерпеливо барабанил по крышке лабораторного стола. Петра Левенштейн пристально следила за секундной стрелкой больших настенных часов, аккуратно и неспешно, круг за кругом, отмеряющей время.

— Ну что, еще не пора? — спросил он.

— Подождем еще минуту, капитан, — ответила она, не спуская глаз с циферблата, — чтобы уж быть до конца уверенным, что костный мозг испытуемого полностью ассимилировал фермент и начал вырабатывать эритроциты.

Ни Брачер, ни Петра, ни Бриггс, ни два других «кнута», присутствующие в лаборатории, не обращали ни малейшего внимания на Уолтера Нгуена, беженца из Вьетнама, который еще совсем недавно был преуспевающим банковским служащим, выпускником университета, нежным отцом, преданным супругом и любящим сыном. Скованный наручниками по рукам и ногам и накрепко привязанный к спинке жесткого деревянного стула, мелко дрожа всем телом и обливаясь потом и слезами, Нгуен скорчился от нестерпимой боли. Пять минут назад ему была сделана инъекция сыворотки непосредственно в костный мозг тазовой кости, и несмотря на душераздирающие крики, он до сих пор был жив.

— Пора, — пробормотала Петра и со скальпелем в руке подошла к Нгуену.

— Сядь прямо! — приказала она ледяным голосом.

Он никак не отреагировал, и она, с силой откинув его голову назад, повторила:

— Я сказала, сядь прямо!

Нгуен попытался расправить плечи, но даже это незначительное напряжение мускулов вызвало такой болевой спазм, что он страшно, надрывно закричал. Впрочем для окружающих этот крик значил не более, чем писк подопытного белого мышонка.

Петра поднесла скальпель к лицу Нгуена и, выждав несколько секунд, прижала лезвие ко лбу и быстро провела от виска к виску.

— Как видите, крови нет, капитан. Ни раны, ни надреза, никаких следов.

Брачер улыбнулся и кивнул одному из «кнутов».

— Посторонитесь-ка, мисс, — сказал тот.

Петра отошла от Нгуена на безопасное расстояние, и в этот момент охранник, направив на пленника автомат, открыл огонь. В небольшом закрытом помещении звук автоматной очереди прозвучал просто оглушительно, а от едкого запаха пороховой гари Петра закашлялась и зажмурила глаза.

Когда она вновь их открыла, то увидела, что пол вокруг Нгуена усыпан сплющенными свинцовыми пулями, а заключенный по-прежнему извивается и вскрикивает. Он все еще жив!

— Есть! — заорал Брачер. — Есть! Перезаряжай! Еще раз!

Охранник перезарядил автомат и еще раз в упор расстрелял несчастного измученного человека. И вновь — безрезультатно. Тут Брачер не выдержал и, выхватив автомат из рук другого «кнута», вышел вперед. Он приставил ствол автомата прямо к груди Уолтера Нгуена и спустил курок. Силой выстрела Нгуена отбросило назад, а затем, как-то разом обмякнув, безжизненное окровавленное тело завалилось набок, повиснув на веревках.

— Он мертв? — возбужденно спросила Петра. — Опять неудача?

— Как раз напротив! — ответил Брачер, громко расхохотавшись. — Да, мы смогли его убить, но только потому, что, разбив фермент, мы тем самым ослабили его действие. Однако взгляните на это! — Он указал на множество деформированных пуль, которыми был буквально усыпан пол. Для того, чтобы убить его, нам потребовалось девяносто — вы понимаете, девяносто! — выстрелов. А теперь представьте, какие возможности открываются перед солдатом, которого можно убить только с девяностого выстрела! Вот она — неуязвимость, реальная, практическая неуязвимость по всем статьям и параметрам! Это успех, мисс Левенштейн, успех, о котором можно было только мечтать!

Он повернулся к Бриггсу.

— Быстро собери тех парней-добровольцев и организуй транспорт. Мы выезжаем в учебный комплекс. Завершающий этап эксперимента будет проходить там.

— Слушаюсь, капитан, — отчеканил Бриггс и умчался исполнять приказание.

Брачер вновь посмотрел на труп, когда он повернулся к Петре, на его лице играла счастливая улыбка.

— Сейчас я помогу вам приготовить новую порцию сыворотки, чтобы ее хватило на пятнадцать инъекций. А потом вы разыщите Невилла и скажите, что я жду его с отчетом в кабинете. А я тем временем распоряжусь, чтобы Бриггс и его доставил в учебный комплекс. Однако торопиться с этим не надо, у вас вполне хватит времени, чтобы… ну, скажем, припудрить носик. Мне хочется, чтобы Джон узнал, что ему нужно ехать, уже после моего отъезда из Маннеринга. Не хочу сидеть с ним в одной машине. Чем меньше я его вижу, тем лучше.

— Как вам угодно, капитан, — спокойно сказала она.

Брачер приблизился к ней.

— Мисс Левенштейн, вы как-будто чем-то подавлены. — Она неопределенно пожала плечами. — Не забывайте, что как только я доложу обо всем Халлу, вашим исследованиям будет дан зеленый свет. Вам уже обеспечено место в будущей научной элите нашего нового порядка. Всего месяц назад вы были рядовым химиком в команде Реймора. Но теперь все изменилось! Поверьте, не пройдет и месяца, как у вас будет свой собственный штат ассистентов и лаборантов для ведения самостоятельной научной работы.

Она улыбнулась ему.

— Спасибо, капитан, это звучит заманчиво. Вы и представить себе не можете, сколько лет я мечтала о независимой исследовательской деятельности. К тому же я уже знаю предмет и тематику своих будущих научных разработок.

Он улыбнулся в ответ.

— О да, я тоже знаю и целиком одобряю. Мне и в самом деле необходимо выяснить, как их уничтожать. — Он взял ее руки в свои. — Мы отомстим за ваших родных и в то же время навсегда очистим континент во имя безопасности и процветания белой расы. Да, да, Петра, мы это сделаем, вы и я вместе.

Она широко улыбнулась.

— Это звучит как предложение, Фредерик.

Он кивнул, привлекая ее к себе. Она покорно подалась вперед, откинув голову и подставляя губы для поцелуя. Он закрыл глаза и страстно прижал ее к себе. Она прильнула к нему, обвив руками шею, глубоко и часто дыша, и словно тая в его объятьях от неизъяснимого блаженства.

Но глаза ее оставались открытыми, бесстрастными, холодными.

15

— Вы слышите меня, Калди?

— Слышу, доктор.

— Возвращаемся в прошлое, Калди, в прошлое…

— Да…

— В прошлое, через Венгрию, через Францию. В прошлое, которое было до Румынии, до Новгорода и Британии…

— Да…

— Вы погружаетесь в прошлое, Калди, время идет вспять. Память о тех днях возвращается к вам, вы вновь переживаете все, что случилось.

— Да… да…

Долгая пауза.

— Где вы сейчас, Калди? Где вы?

— В темнице, прикован цепями к стене.

— Вы все еще в Бастилии, Калди?

— Нет, не в Бастилии…

— Это Мерлин держит вас в темнице, Калди? Вы в древней Британии? — Ответа нет. — Отвечайте, Калди.

— Мерлин… Я не знаю Мерлина… Тюрьма… тюрьма…

— Клаудиа с вами. Калди? Клаудиа тоже в тюрьме?

— Клаудиа… Не знаю никакой Клаудии.

— Не знаете женщину по имени Клаудиа? Вы еще не встретились с Клаудией?

— Я не знаю Клаудиу.

— Какой это год, Калди?

— Non eum sed meum… non eum sed meum…

— О чем вы говорите, Калди? «Не он, но я». Что это значит? Почему вы заговорили на латыни?

— Non eum sed meum… peccavi, non peccavit…

— «Вина на мне, он не виновен»? Кто «он», Калди? Кто невинен?

— Non eum… non eum… non eum.

* * *

…Луций Мессалиний Страбо с силой пнул спящего человека, распластавшегося перед ним в пыли. Тот не шевельнулся, и центурион снова пнул его испытывая при этом какое-то даже удовлетворение от того, что было на ком излить душившую его ярость. В его возрасте и с его родственными связями в Риме в конце концов, его троюродная сестра была замужем за племянником императора! — он мог бы сделать карьеру куда лучше и почетнее, чем должность командира ничем не примечательной центурии в этом варварском городе, рассаднике заразы и нечистот, вдали от благ цивилизации.

— Просыпайся, скотина! — заорал он и еще раз пнул лежащего человека.

Вдруг он расхохотался и, глядя на него, засмеялись трое солдат. Он взглянул на них и поделился пришедшей в голову шуткой:

— Видать, этот парень вчера здорово перебрал.

— Да уж, — согласился один из солдат, — похоже, беднягу совсем замучила жажда. — Он кивнул в сторону двух страшно изуродованных трупов, лежащих неподалеку. Солнце только что взошло, но жара в это время года стояла такая, что тела уже начали разлагаться.

— Я сказал, просыпайся! — снова закричал Страбо, подкрепляя свои слова очередным пинком. — Можете убивать друг друга сколько влезет, на то вы и варвары, но только не в мое дежурство! А ну, давай вставай!

Наконец, человек медленно открыл глаза, приподнялся на локте и огляделся. Он увидел истерзанные трупы с вывороченными внутренностями и отвернулся, но в этом жесте не было брезгливости или отвращения, а было какое-то страдальческое уныние, как-будто от встречи с хорошо знакомой и в то же время мучительной реальностью, от которой ни убежать, ни спрятаться нельзя.

— Здорово же ты потрудился этой ночью, а, приятель? — с мрачной иронией произнес Страбо. — А ну, живо поднимайся, грязный скот! Не на руках же тебя нести! Я сказал, встань!

Двое солдат схватили человека за руки и, грубо встряхнув, поставили на ноги. Заломив руки за спину, солдаты крепко связали ему запястья грубой кожаной веревкой.

— Мне известно, что сегодня ночью прокуратор так и не прилег, было много дел, — сказал один из солдат. — Не стоит сейчас его беспокоить. Может, прикончим этого урода прямо здесь?

— Нельзя, Плавт, — ответил Страбо. — Мы должны научить варваров законам Рима, а это возможно, только если мы сами будем соблюдать законность. И потом, много было дел у прокуратора нынешней ночью или мало, он наверняка сошлет нас на галеры, если мы казним арестованного без официального разрешения.

— Однако в прошлом году нам многих довелось казнить на месте и безо всяких разрешений, — недовольно пробормотал Плавт.

— То были бунтовщики, и того требовал порядок, — возразил Страбо. — Не притворяйся, что не видишь разницы, Плавт.

«И что только этот этруск делает в армии?» — презрительно подумал Страбо. Он взглянул на пленника.

— Пошевеливайся, скотина. Я не намерен возиться тут с тобой все утро.

Он повернулся и направился в сторону официальной резиденции прокуратора, весьма скромному по меркам Рима зданию, которое в этой сточной яме, прозванной Иерусалимом, выглядело по меньшей мере роскошным дворцом.

Это сооружение в эллинистическом стиле, где жил прокуратор Иудеи Гай Понтий Пилат, одновременно выполняло несколько функций. На верхнем этаже находились богато обставленные апартаменты прокуратора и его семьи. Первый этаж был сосредоточение всей административной деятельности, а также и местом судопроизводства с одним единственным судьей, коим являлся сам Пилат. Его приговоры не подлежали обжалованию, ибо обжаловать их мог только император Тиберий, которому до всего этого не было решительно никакого дела.

И, разумеется, здесь был подвал, представляющий собой темную, сырую и вонючую яму, расположенную в фундаменте здания, и служившую тюрьмой. Тюрьма не отличалась вместительностью, ведь римские законы не предусматривали длительных тюремных заключений. Наказания за совершенные преступления были четко определены, быстро приводились в исполнение и не отличались разнообразием: штрафы за мелкие проступки; лишение гражданских прав с переводом в статус раба — за более серьезные правонарушения; нанесение физического увечья путем отсечения конечностей, ушей или языка — за некоторые особо извращенные и гнусные преступления; и, безусловно, смертная казнь. Если к смертной казни приговаривался римлянин, то это, как правило, означало, что он встретит смерть на плахе, или, в случае особого расположения властей, ему будет дарована возможность покончить жизнь самоубийством. Если же преступник не был римским гражданином, то с ним поступали следующим образом: накрепко привязывали или прибивали гвоздями к доске, которую затек поднимали и укрепляли на высоком столбе. Так приговоренный и оставался висеть, пока смерть не избавляла его от страшных мучений.

По вышеизложенным причинам темница, в которую Страбо втолкнул пленника, была небольшой по размерам и совершенно пустой. Пока солдаты надевали на преступника кандалы, прикованные цепями прямо к сырой, покрытой мхом стене, Страбо послал за писарем. Как представитель римской знати, Страбо, разумеется, получил приличествующее его классу образование, но никогда бы не опустился до того, чтобы самолично записывать показания арестованных. «Для этого мы и держим ото проклятое богами греческое отродье, этих писарей, — подумал он, — пусть отрабатывают свой хлеб».

Когда появился писарь, Страбо обратился к арестованному:

— Как тебя зовут?

Пленник покачал головой.

— Не знаю.

Страбо с силой ударил его по лицу.

— У меня нет времени возиться с тобой, мерзавец! Я задал вопрос, и ты обязан на него ответить. Итак, твое имя?

Арестованный поднял голову и посмотрел на центуриона. Удивительно, но в его взгляде не было страха.

— Я называю себя халдеем.

— Ах, вот как! А я, представь, римлянин, а вот Плавт — этруск, и между прочим, каждый в этом мерзком городе — либо иудей, либо грек, либо сириец, — взорвался Страбо и снова ударил пленника. — Я не спрашиваю, кто ты по крови, халдеянин. Я спрашиваю, как тебя звать?

Пленник пожал плечами.

— Не знаю. Я давно забыл свое имя и называю себя халдеем, потому что самые ранние мои воспоминания связаны с Халдеей, я там жил. Оттуда и пришел в эти края почти тридцать лет назад.

Лицо Страбо побагровело, покуда он слушал эту очевидную ложь, ведь пленнику было не больше двадцати пяти лет. Он снова сильно ударил лжеца, с удивлением заметив, что удары не оставляют никаких следов на бесстрастном лице узника, однако не потрудился хоть как-то объяснить эту странность.

— Центурион, — окликнул его Плавт, — давай убьем его и дело с концом. Какая разница, как его зовут?

— Плавт… — начал было Страбо с явной угрозой в голосе.

— Но ведь прокуратор всю ночь провозился с этими проклятущими священниками, пытаясь внушить им, что по законам Рима нельзя казнить человека, если он не совершил преступления, упомянутого в списке смертельно наказуемых. Но они настаивают на смертной казни…

— Да знаю я, знаю, Плавт, — сердито перебил его Страбо, — но это ровным счетом ничего не значит. Ты что же думаешь, прокуратор стал бы тратить столько времени на этого фанатика, если бы всерьез и с уважением не относился к нашим законам? Да он мог бы одним взмахом руки отправить его праотцам и оградить себя от лишних хлопот, но не делает этого, потому что закон есть закон! И если уж он стремится соблюсти законность даже в отношении какого-то сумасшедшего — как там его, Иешуа, кажется, — то наверняка посчитается с законом и в деле этого…

— Иешуа? — мягко перебил его пленник. — Иешуа сын Иосифа, пророк из Назарета? Он что, арестован?

Страбо резко повернулся, намереваясь ударить наглеца, но вдруг остановился, когда до его сознания дошли слова заключенного.

— Ты знаешь этого человека? — спросил он.

— Я довольно часто встречал, его и много лет слушал его проповеди.

— Я спрашиваю, знаком ли ты с ним, — злобно повторил Страбо.

Халдей вздохнул.

— Нет, мне так и не довелось поговорить с ним. Все время ходил за ним, смотрел, слушал, но не заговаривал. Мне почему-то казалось, что это вряд ли помогло бы.

Страбо проигнорировал эти загадочные слова и, повернувшись к Плавту, спросил:

— Допрашивал ли прокуратор кого-нибудь из последователей Иешуа?

— Думаю, что нет, — ответил солдат. — Насколько мне известно, они все разбежались сразу после его ареста.

Страбо с отвращением покачал головой и пробормотал:

— К востоку от Мессины нет места верности и чести. Плавт, присмотри за этим кровожадным скотом. Думаю, прокуратору будет полезно узнать о нем.

Он поднялся по узкой каменной лестнице и вскоре оказался на грязной унылой улочке. Когда они привели сюда арестованного, то прошли через задние ворота и сразу спустились в темницу, поэтому теперь, завернув за угол к главному входу в здание, Страбо был поражен представшим перед ним зрелищем. Небольшая площадь перед резиденцией прокуратора была заполнена людьми. Их лица были искажены ненавистью, они выкрикивали что-то на своем странном гортанном наречии и махали руками. На широком, царящем над площадью каменном помосте над порталом главного входа возвышался прокуратор, разглядывавший толпу с нескрываемым презрением. Подле него стоял высокий худой человек со связанными руками. Его борода была в крови, обнаженная спина и грудь — в ссадинах и кровоподтеках. Кровь текла по лицу из многочисленных ран, оставленных острыми шипами тернового венца, который покрывал его голову.

«Вот он — проповедник Иешуа», — подумал Страбо, протискиваясь сквозь толпу. Солдаты, стоявшие в оцеплении у помоста и сдерживающие толпу щитами и копьями, помогли ему пробраться к лестнице, ведущей на помост. Он быстро поднялся по ступеням и оказался возле прокуратора.

— Этот человек вознамерился провозгласить себя царем! — прогремело у Страбо над ухом. Говоривший обращался к народу по-гречески, с сильным акцентом, и Страбо сразу узнал его. Это был Кайфа, первосвященник иудейский, продажный и лживый, как и сама религия этого блуждающего во мраке невежественного народа. — Сие есть оскорбление веры и законов Рима и должно караться смертью как государственная измена!

Подойдя ближе к Пилату, Страбо услышал, как тот обратился к командиру конвоя:

— Оставайтесь здесь и постарайтесь приглушить этот шум насколько возможно. Мне нужно подумать, но подальше от этого хаоса.

Пилат повернулся и скрылся внутри здания. Страбо ускорил шаги и вскоре поравнялся с ним.

— Мой господин, — окликнул его центурион, — мы только что арестовали одного разбойника, который заявил, что много раз слушал этого человека. Я подумал, может быть, вы хотите допросить его.

Пилат остановился и повернулся к Страбо.

— Это что, один из его последователей?

— Нет, мой господин, по крайней мере, он это отрицает. Но по его признаниям, за последние три года ему довелось услышать многое из того; что проповедовал Иешуа.

Пилат подошел к длинному мраморному столу и сел в резное деревянное кресло.

— Пришли его сюда, Страбо. Может, мне повезет, и этот твой пленник предоставит хоть какие-то законные основания, чтобы казнить этого фанатика.

Страбо едва заметно кивнул солдату из дворцовой стражи, и тот вышел, чтобы привести арестованного. Любые разъяснения были бы излишни: Плавт сразу поймет, за кем пришел солдат.

Страбо вновь повернулся к Пилату.

— Боюсь, мне никогда не понять этих людей, мой господин.

— И мне, Страбо, и мне, — устало ответил Пилат, наливая себе густого красного вина. Страбо давно заметил, что в последнее время прокуратор стал много пить, но не осуждал его, ведь управлять таким беспокойным и непредсказуемым народом, как эти евреи, — работенка не из легких, от которой любого, даже самого здравомыслящего человека потянет к вину, в таких больших количествах и с раннего утра.

Прокуратор отпил щедрый глоток густого и сладкого, как сироп, вина.

— Восток нас погубит, Страбо. Египтяне, евреи, сирийцы — сплошь одни безумцы.

— Все до единого, мой господин, — не кривя душой, подтвердил Страбо.

— С тех самых времен, когда наши отцы заполонили Италию пунийским золотом и рабами, мы только и делаем, что обманываем сами себя… Нужно было оставить Карфагену Северную Африку.

— Да, мой господин, — на этот раз Страбо согласился не так охотно, но однако не решился напомнить Пилату, что могущество Рима зиждется на развалинах Карфагена.

— Если бы не египетское зерно, я бы посоветовал могущественному дядюшке моей жены отдать весь восток парфянам. Пусть бы разбирались на здоровье с этими безумцами, помешанными на своих богах.

— Да, мой господин. Страбо прекрасно знал, как император Тиберий, которому жена Пилата доводилась внучатой племянницей, отреагировал бы на подобное предложение, но предпочел умолчать об этом.

— А что собственно нам дал восток, кроме египетского зерна? — риторически спросил Пилат, отхлебнув еще вина. — Бунты, болезни, вопиющую неблагодарность и обилие абсурдных религий для утехи наших избалованных, изнеженных дам. Изида, Дионис, Митра — чужеземные боги для пресыщенных римлян. — Он печально покачал головой. — Достойно слез, Страбо. Все это достойно слез.

— Да, мой господин.

— Римские боги уже не устраивают наших глупых женщин, Страбо. Чуть ли не каждый день из Сирии, Парфянии или Палестины поспевает какое-нибудь новое суеверное измышление. Да что там далеко ходить, моя собственная супруга увлечена этими мистическими религиями. В прошлом году ее, представь, посвятили в какой-то идиотский парфянский культ, а теперь она…

Он замолчал, услышав сзади осторожные, неуверенные шаги. Как будто почувствовав, что речь идет о ней, жена прокуратора покинула свою комнату наверху и, спустившись по мраморной лестнице, вошла в зал.

Когда Пилат заговорил с ней, его голос был холоден и начисто лишен каких-либо чувств. Он женился на ней в основном из-за родственных уз, которые связывали ее с императорской семьей, в надежде, что этот брак поможет его карьере. Разумеется, ослепительная красота этой женщины тоже сыграла свою роль, хотя на свете столько красивых женщин, что одно это вряд ли могло служить поводом для заключения брачного союза.

Эта холодность была оборотной стороной разъедающей его злости и постоянного чувства неудовлетворения, ибо он, как и центурион Страбо, считал, что император недооценивает его способности. В то время как многие из прежних знакомых прокуратора жили сейчас в него и роскоши в плодородном и процветающем Египте, Греции, Далмации и даже в самой Италии, потихоньку сколачивая себе состояние стараниями подвластных народов, сам он вынужден был прозябать в Иудее, этой гноящейся болячке на теле империи.

«Была ли в том моя вина, — часто спрашивал он себя, — что запутавшись в хитросплетениях и династических междуусобицах многочисленного императорского семейства, я, Пилат, взял в жены представительницу того из кланов, который оказался в немилости у Тиберия? Ах, если бы я женился на Друзилле, сестре Калигулы. Вот это был бы выгодный и в высшей степени безопасный брак». Даже не пытаясь скрыть свое раздражение и неприязнь, он обратился к жене:

— Ты уже на ногах, дорогая. Что так рано? Надо полагать, ваше вчерашнее священнодействие было недолгим? Кстати, напомни, как зовут твоего последнего бога? Вечно забываю…

— Гай, — голос его жены дрожал, она остановилась, прислонившись к колонне, — я видела сон…

— Ах, ну конечно, в этом я не сомневаюсь, — сказал Пилат. — Опять маковое снотворное, радость моя? Я столько раз просил тебя, Клаудиа: пей только виноградные напитки.

Клаудиа Прокула, жена Гая Понтия Пилата и внучатая племянница императора Тиберия, покачала головой.

— Гай, выслушай меня…

— Ну что, опять какой-то парфянский бог, да? — небрежно бросил он, отхлебнув еще вина. — Азериус, Азориус, что-то в этом роде?

— Ахура, — тихо откликнулась она. — Бог Ахура Мазда. Бог Заратустры. Великий бог. — Она помолчала. — Единственный бог.

— Неужели единственный! — усмехнулся Пилат. — На этом краю света столько «единственных» богов, что…

— Гай, прошу тебя, — сказала она, не пытаясь сдержать слезы. — Во сне мне было предупреждение, оно касалось этого Иешуа. Он — Саошиант, избранник Ахура Мазды. Отпусти его, Гай, освободи. Если ты его убьешь… если ты его убьешь…

— Если я убью его, то на свете станет одним евреем меньше, а следовательно, у меня будет меньше хлопот. — Он сделал еще глоток. — Я иногда думаю, как это было бы благоразумно перебить их всех до единого, раз и навсегда.

Страбо не придал особого значения этим словам. Он отлично знал, что Пилат, как всякий добропорядочный римлянин, преклоняется перед властью закона. Однако сама мысль о мире, свободном от всей еврейской нечисти, показалась ему восхитительной.

— Гай, — умоляюще сказала Клаудиа, — прошу тебя, ты должен отпустить его, должен!

Пилат откинулся в кресле и оценивающе оглядел жену.

— А что я получу взамен, Клаудиа? Каифа предпочитает не говорить об этом открыто, однако дал понять, что в случае утверждения мною смертного приговора по делу этого возмутителя спокойствия, открыто осуждающего продажность иудейских священнослужителей, он подарит мне один тихий и послушный городок со всеми жителями и домами. А что предложишь мне ты в обмен за свободу этого человека?

Она нахмурилась.

— О ч-чем это ты?

— Все очень просто, дорогая, — улыбнулся Пилат, — я женился на тебе в надежде, что этот брак поможет мне обрести власть, богатство и влияние, но просчитался. Я не получил ничего, и потому хочу избавиться от тебя и подыскать более выгодную партию.

Замешательство Клаудии сменилось гневом.

— Развод? Ты не посмеешь!

— Нет, конечно, нет, — согласился Пилат. — Даже в немилости, ты все равно остаешься внучатой племянницей императора. И я сомневаюсь, что Либерию понравилось бы, вышвырни я тебя вон. — Он подался вперед. — А вот если бы выставить против тебя обвинения в измене, в политическом заговоре против Рима в союзе с этими парфянскими религиозными фанатиками, выкормышами Заратустры — ведь, в конце концов, Парфяния открыто враждует с Римом — и при этом ты не попытаешься опровергнуть это обвинение, вот тогда я смогу со спокойной душой казнить тебя и избавиться от нашего ненавистного брака, да еще и благодарность императора заслужу.

Она смотрела на него, широко открыв глаза, не веря своим ушам.

— Ты сошел с ума!

— Нисколько. — Он спокойно покачал головой. — Я всего лишь хочу сказать, что если тебе так дорога жизнь Иешуа, то вот — тебе предоставляется возможность обменять ее на твою. — Он улыбнулся. — Все эти странные восточные религии твердят о жизни после смерти, верно? Так вот, дорогая Клаудиа, я предлагаю тебе почетное место в загробной жизни, в царстве… — как бишь его зовут?.. Ахура? — да, в царстве Ахуры.

— Это нелепо! — гневно бросила Клаудиа.

— Стало быть, ты не принимаешь моего предложения?

— Разумеется, нет!

— А ведь я не шучу, Клаудиа, — сказал Пилат, не сводя с нее глаз. — Я пока еще далеко не уверен, что мне удастся спасти этого человека, да, собственно, и не собираюсь особенно стараться. Но если у меня появятся гарантии, что таким образом ты будешь вычеркнута из моей судьбы, то клянусь богами! — я приложу все усилия. Это серьезное предложение, Твоя жизнь в обмен за его.

— Никогда!

Он мрачно рассмеялся.

— Вот и все, что осталось от твоей очередной горячей любви к очередному богу.

Пилат обернулся на звук шагов и увидел охранника с арестованным.

— Ладно, Клаудиа, оставь меня. Иди, принеси в жертву быка или еще чем-нибудь займись. А у меня дела.

Он отвернулся от нее и взглянул на пленника.

— Это тот самый человек? — спросил он Страбо.

— Да, мой господин, — ответил центурион.

— Ну, что ж, приятель… — начал было прокуратор, но вдруг сурово нахмурился, заметив, что пленник даже не смотрит в его сторону. Арестованный не сводил глаз с супруги Пилата Клаудии, и лицо его при этом выражало полное замешательство.

— Клаудиа, я сказал, уходи! Удались немедленно!

— Клаудиа Прокула развернулась и, пылая гневом, взбежала по лестнице на верхний этаж.

Страбо засмеялся.

— Похоже, госпожа Клаудиа приняла ваше предложение всерьез!

— А кто тебе сказал, что это шутки? — мрачно пробурчал Пилат и обратился к пленнику:

— Настоятельно советую тебе не разглядывать римских женщин с такой бесцеремонностью. — Он допил остатки вина из графина. — Как тебя зовут?

Внимание пленника все еще было приковано к лестнице, по которой удалилась Клаудиа, и он ответил не сразу:

— Я… не знаю своего имени.

Пилат поднял глаза на Страбо.

— Он что, идиот?

— Не знаю, мой господин. Он сказал нам, что он халдеянин.

— Хорошо, халдеянин. Раз ты хочешь сойти в могилу безымянным, мне все равно. До меня дошло, что тебе известен некий Иешуа, проповедник из Назарета. Это правда?

— Известен? — переспросил халдей. — Нет, я не знаком с ним. Я лишь следовал за ним, наблюдал, слушал в надежде, что он сможет мне помочь. Но я никогда не приближался к нему. В конце концов, я понял, что его посулы не для меня.

— В самом деле? — Пилат уже начал подозревать, что толку от этого человека не будет. — И что же он сулит?

— Вечную жизнь, — просто ответил халдей.

— Ах вечную жизнь! — с насмешливой задумчивостью повторил прокуратор. — А ты, значит, вечно жить не хочешь.

— Нет.

— А чего же ты хочешь?

— Смерти.

Пилат рассмеялся.

— Ну, это мы тебе сможем устроить, халдеянин. Страбо, за что он арестован?

— Убийство, мой господин, — ответил центурион. — Но, может, стоит спросить его, о чем проповедовал назарянин?

Пилат повернулся к халдею.

— Давно ты знаешь… я имею в виду, давно ты следишь за этим назарянином?

— С его рождения, — ответил халдей.

Пилат подавил улыбку, ведь стоящий перед ним пленник был явно моложе Иешуа.

— С его рождения, говоришь?

«Я был прав, — подумал Пилат, — он ненормальный».

— Да, — подтвердил тот. — Я жил в Халдее, когда он родился. И были там странники, великие мудрецы и ученые из одной восточной страны. Их язык показался мне знакомым, и я последовал за ними. Им было пророчество о рождении Спасителя, и они шли поклониться Ему. Я жаждал спасения, а потому отправился с ними к месту его рождения. С тех самых пор я выжидал, наблюдал, и…

— Страбо, — прервал его Пилат, — есть ли какие-нибудь сомнения в виновности этого человека?

— Нет, мой господин. Когда мы нашли его, он был весь в крови, а рядом лежали искромсанные трупы.

Пилат кивнул.

— Имеешь ли ты что-нибудь сказать в свое оправдание?

Халдей не ответил, и Пилат продолжил:

— Ты признан виновным и приговариваешься к смерти. Приговор будет приведен в исполнение немедл…

Он вдруг замолчал и задумался. Жизнь этого человека ничего не значила для Пилата, равно как и жизнь проповедника Иешуа, но ему не хотелось уступить требованиям Каифы. И вдруг он улыбнулся. Ему в голову пришла идея, которая наверняка поможет поставить на место этого продажного, но все еще очень могущественного первосвященника.

— Страбо, значит, ты не знаешь его имени?

— Нет, мой господин.

— По-моему, у них есть обычай прибавлять к своему имени имя отца. Ну, например, такой-то, сын такого-то, да?

Пилат взглянул на халдея.

— Как звали твоего отца, халдеянин?

Тот пожал плечами.

— Я и своего имени не ведаю, откуда же мне знать, как звали моего отца.

Страбо осторожно кашлянул.

— Позволено ли мне будет спросить, что замышляет мой господин?

— Ты знаешь язык евреев лучше, чем я, Страбо. — Пилат не удостоил центуриона ответом. — Как на их языке звучит слово «отец»?

— «Авва», мой господин, — ответил недоумевающий Страбо, — но…

— А «бен» значит «сын кого-то», не так ли?

— Это на их древнем языке, — вступил в разговор солдат, который привел халдея, — на языке книжников и священных текстов. А простой люд обычно говорит «бар», или «вар».

— Ну, конечно, как я раньше не сообразил, — кивнул Пилат, — вон за дверью стоит Иешуа бар Иосиф, иначе говоря, Иешуа сын Иосифа.

Он наклонился вперед и ухмыльнулся.

— Ты, случаем, не игрок, друг мой?

Халдей печально улыбнулся в ответ.

— Судьба не наградила меня достаточным состоянием, чтобы испытывать удачу в азартных играх.

— Что ж, скоро ты станешь игроком. Моли судьбу, чтобы послала тебе удачу, когда будут брошены кости, сын своего отца.

Пилат обращался к узнику по-гречески, который был поистине универсальным средством общения на востоке Римской империи, и последние слова он произнес на эллинский манер. «Сын своего отца», так назвал он халдея.

Варавва.

После этого Пилат встал и пошел к выходу на помост. Страбо повернулся к солдату.

— Откуда ты знаешь про древний язык?

Солдат пожал плечами.

— У меня здесь подружка, центурион, она из местных.

Страбо кивнул, подталкивая халдея к выходу вслед за прокуратором. «Что ж, это понятно, — подумал он. — Солдаты остаются мужчинами, где бы они не служили».

Толпа на площади перед резиденцией не уменьшилась, и все попытки утихомирить ее оказались тщетными. Когда Пилат снова появился на помосте, рев голосов с новой силой прокатился над площадью. Он выждал несколько мгновений, затем медленно поднял руку, призывая к молчанию. Крики утихли.

— Согласно закону и обычаю этой страны, — громко начал прокуратор, — в честь праздника пасхи одному из двух приговоренных к смертной казни преступников великодушный кесарь император готов возвратить его презренную жизнь!

Пленник, которого называли Халдей, Варавва, а также десятком других имен, не слушал прокуратора, предлагавшего толпе выбрать между его жизнью и жизнью Иешуа из Назарета. Как только Пилат начал говорить, Иешуа повернул голову, обратив взгляд на товарища по несчастью, и его глаза приворожили халдея. В этих глазах он увидел сострадание, понимание и любовь. Халдей задрожал, ощутив, как волны бесконечной жалости захлестнули его, окутали все его существо. Жалость, казалось, лилась из бездонных глаз Иешуа. Не было сказано ни одного слова, не было сделано ни одного движения, однако халдей почувствовал, вдруг разом постиг все, что было в этом взгляде. «Он знает! Он знает! Назарянин знает обо всем, он понимает меня! Он может мне помочь, может помочь!»

— Не этого человека, но Варавву! — донесся до него голос Каифы.

— Варавву! Варавву! — исступленно скандировала толпа. — Отдай нам Варавву!

«Они хотят убить его! — Мысли халдея замедлись. — Но если он умрет, то для меня все кончено! Я погиб! Погиб!»

Он отчаянно закричал:

— Иешуа невиновен! На мне вина, убейте меня! Меня, не его! Я убийца, убийца! Он ни в чем не виноват!

Но его голос утонул в непрестанном реве толпы, настроенной во что бы то ни стало спасти его проклятую жизнь, которой он и так не может лишиться, и отправить на смерть того, кто был его единственной надеждой на спасение.

— А как быть с Иешуа? — Пилату пришлось кричать, чтобы быть услышанным.

— Распни его! — выкрикнул Кайфа, и эти слова были мгновенно подхвачены обезумевшей толпой, которая повторяла их снова и снова в нарастающем, оглушающем ритме.

Страбо перерезал кожаный ремень, стягивающий запястья халдея, и столкнул его с помоста прямо в толпу. Но охваченные жаждой крови, люди уже забыли о его существовании. Продолжение трагедии, разыгравшейся в ту черную пятницу на площади перед резиденцией прокуратора и завершившейся на лобном месте, известном под названием Голгофа, халдей наблюдал уже как зритель, бессильный что-либо изменить. В тот день и был распят Иешуа сын Иосифа, проповедник из Назарета.

А потом день угас, унося с собой прямиком в бессмертие все сопутствующие ему события и треволнения, и полная луна залила улицы Иерусалима своим таинственным сиянием, вот тогда-то возле резиденции прокуратора появился оборотень. Его влекло сюда доныне неведомое чувство, завладевшее скудным животным рассудком. Он не понимал и не пытался понять, что это было, ему оставалось лишь подчиниться.

Он искал женщину, ту, чье лицо запечатлелось в его памяти еще утром, когда он был человеком. Оборотень не помнил себя человеком, не помнил он и свою встречу с Клаудией Прокулой, он знал лишь луну, азарт охоты и вкус человеческой плоти. Но в эту ночь все было не так, с ним произошло нечто странное: он не мог вести себя как обычно, ему словно что-то мешало, какое-то раздражение, неведомый порыв. Оборотень искал эту женщину, не думая о причинах и следствиях, ведь он не умел думать, он просто шел вперед, не зная, куда и зачем.

Оборотень перебрался через южную стену резиденции Понтия Пилата. Он не обращал внимания на терзавший его голод и тихо прокрался мимо стражников, не причинив никому вреда.

В полном молчании он крался по длинным коридорам, ведомый могучим охотничьим инстинктом, пока, наконец, не нашел ее.

Она лежала, забывшись глубоким сном, на широкой мягкой постели, укрытая тонким, почти прозрачным покрывалом. Оборотень бесшумно приблизился и некоторое время неотрывно смотрел на нее. Разумеется, он не помнил тот шок, который испытал от встречи с этой женщиной утром, будучи человеком, но то, что увидел тогда Халдей, то, что так поразило его в Клаудии Прокуле, видел сейчас и оборотень. И, увидев, понял, что он нашел, что искал. На лбу женщины, горя во тьме зловещим красным светом, невидимый для всего остального мира, был начертан круг, внутри которого светилась пентаграмма в виде пятиконечной звезды.

Сорвав с женщины покрывало, чудовище набросилось на нее, но не смерть несли его клыки. Оборотень лишь укусил ее, и в этом было проклятие…

Лишь спустя многие годы, десятилетия, века Клаудиа Прокула стала делить с Халдеем все тяготы долгой, мучительной и никчемной жизни. Это случилось не раньше, чем она смогла преодолеть невыразимый ужас и тоску, когда поняла, что с ней случилось; не раньше, чем возникшая настоятельная потребность в спутнике, друге, а также отчаянное стремление узнать и понять, как и почему это с ней произошло, пересилило ненависть и отвращение к этому человеку. Поначалу она пыталась убежать от него, а он все шел следом из Иерусалима в Сирию, из Афин в Египет, из Византии в Рим. Она всей душой стремилась скрыться, спрятаться от этого молодого человека, никогда не видеть его печальных, виноватых глаз, и все же каждый раз наутро, после полнолуния, очнувшись от тяжелого сна, она неизменно видела его рядом, ибо когда зверь просыпался в ней, она сама находила его для совместных кровавых пиршеств. И не было уз прочнее, чем узы этого кровавого причастия.

Постепенно она привыкла к нему, а потом даже и привязалась, и он платил ей тем же, насколько позволяло безмерное, безысходное одиночество, навсегда завладевшее их душами. Как-то раз она сказала, что он напоминает ей одного римского бога, бога дверей, входа и выхода, бога Януса, у которого два лица, одно обращено к миру, другое — в себя. Но у Януса Халдея, Иануса Халдейского, Яноша Калди одно лицо было маской вечной смерти, а другое — ликом бесконечного страдания…

* * *

Пылая гневом, Невилл грубо тряхнул Калди за плечо и рявкнул:

— Просыпайтесь, Калди!

Калди открыл глаза и устремил на него невидящий взгляд.

— Так вот как это было, — прошептал он. — А ведь она всегда говорила, что помнила что-то… Она была уверена, что в ее несчастье виноват я.

Невилл сидел на холодном каменном полу возле Калди и не сводил с него сердитых глаз. Поднявшись на ноги, он сказал:

— Не кажется ли вам, что это просто поразительное совпадение.

— Совпадение? — недоуменно переспросил Калди.

— Да, да, именно совпадение. Ведь непосредственно после нашей беседы о Заратустре и Ахура Мазде, вы вдруг упоминаете культ Ахура Мазды, да еще очень ловко увязываете все это с Христом.

— Я не совсем уверен, что понимаю вас, доктор.

— Ну, это же очевидно, — решительно возразил Невилл. — Теперь я знаю, что Брачер прав. Вы меня постоянно обманывали. Все это — сплошные выдумки! — Он невесело рассмеялся. — Так значит, это вы были Вараввой, а ваша подруга Клаудиа в прошлом — всего навсего супруга печально известного Понтия Пилата, да к тому же еще и последовательница учения Заратустры! Очень увлекательно и, главное, убедительно!

Калди сел, прислонился спиной к стене и, подтянув колени к груди, обхватил их руками.

— Я не собираюсь с вами спорить, доктор. Я всего лишь вспомнил то, что было. — Он нахмурился и печально уставился в пол. — Но почему у нее на лбу была эта пентаграмма? И почему я всего лишь ранил ее, почему не убил? — Он беспомощно покачал головой. — Не понимаю. Не понимаю.

— Зато я все давно понял, — сказал Невилл. — Вы просто так, шутки ради подвергли опасности мою жизнь и моей жены.

Луиза, хранившая молчание с самого начала гипнотической регрессии, заговорила дрожащим голосом:

— Не говори ерунды, Джон. При чем здесь мистер Калди, если нас похитили эти маньяки.

Невилл резко повернулся к жене и закричал:

— Луиза, ради всего святого, как ты можешь защищать его?! Да ведь он потешался над нами с самого первого дня! Он бессмертен, его невозможно убить, поэтому он, конечно, ничем не рискует, ему нечего терять! Он играл с нами, развлекался! А теперь с чем я приду к Фредерику? Неужели ты думаешь, я расскажу ему эту… басню?!

— Да рассказывай ему, что хочешь! — закричала сквозь слезы Луиза. — Еще немного, и я сама предпочту смерть этой глупой пародии на жизнь! Мой брак превратился в фарс, моей стране угрожают невежественные и жестокие варвары, мой муж — бесхребетный клоун, а мой брат… мой брат… — Ее голос сорвался. — А поэтому можешь говорить Фредерику, что хочешь, пусть он убьет нас прямо сейчас, как он уже убил многих других, тем более что рано или поздно он все равно нас убьет!

Невилл хотел было ответить, но в этот момент дверь камеры распахнулась, и на пороге появилась Петра Левенштейн. Она сразу устремила взгляд на Калди и несколько секунд пристально смотрела на него, а потом, не поворачивая головы, бросила Невиллу:

— Формула сработала. Капитан послал меня за вами. Сегодня вечером он собирается приступить к осуществлению задуманной программы.

— Сегодня?! — воскликнул Невилл. — Но почему он не хочет выждать еще три дня? Завтра полнолуние!

— Сегодня вечером, — повторила она. — Он хочет видеть вас немедленно. Не заставляйте его ждать.

— Да, да, конечно, — забормотал он, направляясь к двери. — Но что я ему скажу? Что, черт побери, я ему..? — Вдруг он остановился и посмотрел на Петру. — Петра, что я вижу! Вы рядом с Калди и без хирургической маски?

— Да, вы правы, — согласилась она, по-прежнему не отводя взгляда от Калди.

Невилл понимающе кивнул.

— Стало быть, вы убедились, наконец, что никакой опасности заражения не существует.

— Да, убедилась, — монотонно повторила она.

— Угу-… что ж, вот и славно… — Не зная, что еще сказать, Невилл счел за лучшее поспешно удалиться.

Выпустив его, охранник прикрыл дверь, но не запер ее, зная, что Петра пробудет в камере недолго.

Луиза подошла к ней и спросила:

— Вы слышали, что нам только что рассказал мистер Калди?

— Да, — тихо ответила она, продолжая смотреть на Калди. — Я долго стояла за дверью. Я все слышала.

— Но вы же не согласны с Джоном, верно? — Луизе так хотелось, чтобы муж оказался неправ, чтобы Петра подтвердила слова Калди. — Ведь это не выдумка! Это не может быть выдумкой!

Петра не ответила. Она обошла Луизу и приблизилась к Калди. Еще несколько мгновений она молча смотрела на него, и вдруг ее лицо залила краска гнева.

— Так значит, это все-таки был ты, Янош. Я была права. Это твоя вина!

Калди тепло улыбнулся в ответ.

— Привет, Клаудиа! — сказал он.

III МОСТ РАЗДЕЛЯЮЩИЙ

Героем будь и побеждай, Иль будь рабом и все отдай; Смирись иль грезь о цели дальней, Будь молотом иль наковальней. ГЕТЕ.

16

На расспросы Невилла Брачер туманно ответил, что им предстоит «небольшая разминка», а также весьма прозрачно намекнул на возможность еще одного вскрытия. Несколькими часами раньше, когда Невилл поднялся в кабинет Брачера, капитана он там не застал. Зато его ждали двое «кнутов» с четкими и довольно специфическими инструкциями от капитана, узнав содержание которых, пастор почувствовал тошноту и невольную слабость в коленях. «Кнутам» было приказано доставить Невилла из Центра «Халлтек» в учебный лагерь возле городка Ред-Крик, в пятидесяти милях от Маннеринга и в тридцати милях от канадской границы. Но отнюдь не дальнее расстояние и позднее время суток испугали священника. А были то слова одного из сопровождавших его «кнутов», который уже в машине, когда они ехали по пустынным и мрачным равнинам Северной Дакоты, сообщил, что учебный центр на самом деле имел несколько иное назначение. Идея заключалась в том, что после захвата власти партией Белого Отечества, этот центр должен стать первым в стране лагерем для перемещенных лиц. Невилл был образованным человеком и достаточно хорошо знал историю, чтобы питать какие-либо иллюзии. Понятие «лагерь для перемещенных лиц» было в ходу у нацистов несколько десятилетий назад и означало в действительности концентрационный лагерь, иначе говоря, лагерь смерти. Только теперь, по дороге в Ред-Крик, Невилл начал понимать зловещий смысл предупреждения Брачера.

Машина остановилась перед административным зданием, и Невилл шагнул в прохладу вечернего воздуха, ожидая самого худшего и не в силах побороть надвигающуюся панику. Однако Брачер поприветствовал его у себя в кабинете на удивление дружелюбно, пожалуй, чересчур дружелюбно.

— Фредерик, — сказал Невилл, — мисс Левенштейн сообщила мне об успешном завершении эксперимента. Но если так, то для каких целей понадобятся еще вскрытия? Боюсь, я не совсем понимаю.

— Ты не понимаешь, потому что я тебе еще толком ничего не объяснил, старина, — широко улыбнулся Брачер, однако в голосе его звучали жесткие нотки.

Он снял костюм и облачился в маскировочную униформу.

— Вот, надень это. — Он протянул Невиллу стопку аккуратно сложенной одежды белого цвета. — Тебе это скоро пригодится. У тебя будет отдельная задача в сегодняшней небольшой заварушке.

Невилл от неожиданности уронил всю стопку на пол.

— Отдельная… задача? Фредерик, объясни же, в чем дело? — Он развернул стопку, и глаза его широко открылись. Перед ним лежала широкая накидка и большой колпак с прорезями для глаз. — Но ведь это же… это…

— Да, да, форма Ку-Клукс-Клана, — с улыбкой подтвердил Брачер. — Больше того, друг мой, это форма Великого Имперского Мага, одного из самых высокопоставленных членов Клана. Интересные люди, доложу я тебе, в этом Ку-Клукс-Клане. Большинство из них, правда, тяжеловаты на подъем, но у некоторых есть поистине замечательные идеи.

Невилл, заметно нервничая, разглядывал белый балахон.

— Э-э… Фредерик, я бы, собственно, не хотел… э-э…

Брачер подошел к пастору и грубо схватил его за лацканы пиджака.

— А ну-ка, послушай, что я тебе скажу, дружище. Ты сделаешь то, что тебе скажут. И ты будешь беспрекословно подчиняться моим приказам. Понял?

Брачер говорил тихо, глядя прямо в глаза Невиллу, и в его голосе звенела угроза. Пастор поспешно кивнул, после чего Брачер добавил:

— Конечно, если тебе это не по нраву, что ж, иди и поделись своими сомнениями с моими парнями, а они уж сами решат, что с тобой сделать. Идет?

— Н-нет, нет, что ты, Фредерик. Я… я помогу… — забормотал Невилл.

— Вот и молодец, — снисходительно улыбнулся Брачер. — Мы в общем-то всегда с тобой ладили, Джон. Мне бы совсем не хотелось ссориться, старина.

Ни на секунду не веря в искренность Брачера, Невилл все же сказал:

— Я бы тоже не хотел, ни в коем случае. Но позволь все-таки спросить, что ты замышляешь?

— Хорошо, я расскажу, а ты пока одевайся.

Невилл начал суетливо натягивать на себя белую одежду Ку-Клукс-Клана. Понаблюдав за ним несколько секунд, Брачер спросил:

— Что тебе сказала Петра?

— Да почти ничего, — ответил Невилл. — Только то, что эксперимент удался.

— Что ж, придется посвятить тебя в подробности, — сказал капитан, усаживаясь на стул, чтобы зашнуровать свои высокие армейские ботинки. — Так вот, она ввела одному подопытному уроду приготовленный раствор, и он, представь, не умер. Правда, ему было при этом не очень-то уютно, но это уже не существенно. Мы выждали несколько минут, чтобы убедиться, что организм… усвоил раствор, а потом расстреляли его из автомата, причем не единожды, а целых три раза. — Он сделал паузу и придвинулся к Невиллу, словно подчеркивая важность своих слов. — Три рожка, Джон. Это девяносто пуль, расстрелянных в упор.

Невилл судорожно сглотнул.

— И даже не ранили его?

— Ну, нет, он, разумеется, умер, — улыбнулся Брачер. — Но суть-то в том, что нам пришлось всадить в него девяносто пуль, чтобы убить. Тебе не кажется, что это вполне удовлетворительная для наших целей степень неуязвимости?

Невилл кивнул.

— Да, безусловно, это впечатляет. — Он помолчал, расправляя на себе балахон, и затем спросил, нервно теребя колпак:

— И все же, мне бы хотелось узнать, зачем я… то есть, я хотел сказать, что мы будем сегодня делать?

— У меня есть один превосходный план, — спокойно ответил Брачер. — Видишь ли, после подтверждения эффективности и безопасности полученной сыворотки, Петре не составило особого груда приготовить большую дозу раствора для осуществления следующего этапа эксперимента, что и произойдет сегодня ночью. Мы отобрали пятнадцать добровольцев из «кнутов», ровно столько, сколько порций сыворотки имеется в нашем распоряжении, чтобы сделать из них неуязвимых солдат. — Он снова улыбнулся. — И самое главное, в горах неподалеку отсюда есть лагерь Маккавеев, который сегодня и послужит нам тренировочной площадкой. Ты знаешь, кто такие Маккавеи?

— Разумеется, я знаю о ветхозаветных Маккавеях, но…

— Да нет же, — прервал его Брачер, с трудом скрывая раздражение под маской дружеского участия. — Я имею в виду военизированную шайку сионистов, которые, по их заверениям, готовы сражаться до последнего и даже умереть, защищая евреев и их права от всяческих преследований. — Он зло рассмеялся. — Как будто есть такая необходимость здесь, в этой стране, где евреи контролируют телевидение, газеты, все фондовые биржи и банки!

Невилл, наконец, сообразил, в чем дело.

— Так ты хочешь послать своих людей… то есть этих видоизмененных людей… воевать с еврейскими боевиками?!

— Совершенно верно, — кивнул Брачер. — Этим ребятам сделают по уколу, и как только мы убедимся, что костный мозг усвоил сыворотку и начал вырабатывать генетически измененную кровь, мы отправимся с ними в горы и выманим жидов из их логова. — Он ухмыльнулся. — Испытаем новую расу солдат в боевых условиях.

Невилл кивнул.

— Понятно. А каким образом ты собираешься… э-э… выманить их?

— Ну, это проще простого. Мы им кое-кого покажем, кого они непременно захотят схватить, а лучше убить. — Брачер улыбнулся. — Это будет своего рода ловля хищника на живую приманку. Помнишь, как мы поймали Калди, выставив в качестве приманки его друга Бласко? Примерно то же самое будет и сегодня.

В этот момент пастор с ужасом понял, для чего на нем было одеяние Имперского Мага Ку-Клукс-Клана, и ноги его подкосились.

— Но… но…

— Не бойся, — дружелюбно сказал Брачер. — Если все пройдет гладко, евреи и близко к тебе не подберутся.

— Если все пройдет гладко! — в панике закричал Невилл. — А если нет?! Фредерик, они же меня убьют!

— Что ж, война есть война, Джон! Мужчинам суждено гибнуть в бою. Ты знаешь, сколько храбрых солдат Конфедерации полегло в битве при Геттисберге или сколько преданных великой идее немцев навсегда осталось в руинах Сталинграда?

— Да, но ведь…

— Мой план, как видишь, очень прост, Джо. Найдем открытое место неподалеку от лагеря этих еврейских бандитов и поставим там крест. Как только мы его подожжем, я уверен, евреи сразу же приползут туда, как черви на тухлятину. Ты будешь стоять рядом с крестом в балахоне Великого Мага, а рядом с тобой — пятнадцать — как бы их назвать?., ну, скажем ликанволки… в этом есть что-то немецкое, не находишь? — значит, пятнадцать ликанволков, одетых как куклуксклановцы. — Он мягко рассмеялся. — Между прочим, некоторые из них и в самом деле члены Клана. Но не важно, так или иначе, я буду наблюдать за событиями в бинокль с безопасного расстояния. — Брачер поднялся и поправил широкий ремень. — Когда Маккавеи нападут, посмотрим, как проявят себя мои ребята в бою.

— Но, Ф-Фредерик, — начал заикаться Невилл, — м-может, лучше б-было бы по… подождать…

— Чепуха, Джон, чепуха. — С трудом сдерживая смех, Брачер погрозил Невиллу пальцем и нравоучительным тоном сказал: — Никогда не следует ничего откладывать на потом. Запомни, это первая ступень вниз по лестнице неудач.

— Но почему я? — плачущим голосом спросил Невилл. — Почему бы… почему бы не поставить вместо меня кого-нибудь из твоих людей… ну, из тех, кому будет сделан укол..?

— Ты предлагаешь одеть кого-нибудь из них Великим Имперским Магом, я правильно понял? — Брачер был абсолютно спокоен, и только ледяной взгляд голубых глаз светился презрением и ненавистью. — Хорошо, Джон, я объясню, почему это сделаешь именно ты, а никто другой. Но для начала расскажи-ка, что нового сообщил тебе Калди? — Он помолчал, ожидая ответа, с которым Невилл явно запаздывал. — Ну? Так что же?

— Да собственно… это… он… э-э…

— Очередную сказку? — словно подсказывая ответ, спросил капитан.

— Хм, да, пожалуй…

— И в чьей же компании он пребывал на этот раз? Президента Вашингтона или Оливера Кромвеля? А может, Будды и Конфуция? Впрочем, скорее всего в компании Гитлера и Сталина, верно? Нет, конечно, нет, он наверняка пил на брудершафт с Александром Великим!

«О, Господи!» — беззвучно возопил Невилл.

— Нет, Фредерик, он рассказал о… о Понтии Пилате, Иисусе Христе и Святом Распятии.

— Неужели? Не может быть! — воскликнул Брачер в притворном изумлении. — Он, очевидно, был Христом, а несчастные римляне никак не могли вбить гвозди ему в руки, так?

Невилл дрожащей рукой вытер пот со лба.

— Нет, он… он был Вараввой.

— Ах, Вараввой! Ну, конечно, как я раньше не сообразил! А его загадочная подруга Клаудиа никто иной, как Мария Магдалина, верно?

Невилл вздохнул.

— Нет, она была женой Пилата.

— Ах, женой Пилата! — кивнул Брачер. — Что ж, это логично. — Он поднял глаза на Невилла, и в них уже не было и следа прежней веселой беззаботности. — Ну что, теперь ты, надеюсь, понимаешь, почему я хочу, чтобы именно ты выступил в этой роли сегодня ночью?

— Фредерик, я…

— Джон, ты — позор для всех нас, позорное пятно на семье, взрастившей тебя, на великой и чистой расе, к которой принадлежишь. По несчастью, ты приходишься мне родственником. А посему для меня это своего рода акт самоочищения — заставить тебя принести хоть какую-то пользу нашему делу, хотя бы в качестве подсадной утки.

— Фредерик, пожалуйста… — пастор не стесняясь плакал.

— Ты слабак, Джон, трус и ничтожество. Ты мне отвратителен, меня тошнит от одного твоего вида. Луиза, по крайней мере, не боится высказывать свое мнение вслух — мужество, видимо, наша фамильная черта — но ты! Да ведь ты будешь лизать задницу любому, кто плюнет тебе в лицо!

— Фредерик, я сделаю все, что ты хочешь, клянусь…

— Разумеется, сделаешь. Ты сделаешь все, что угодно, и для кого угодно, мерзкое ты насекомое! Так вот. Когда все будет позади, и у меня не останется сомнений в неуязвимости и отличных боевых качествах моих солдат, то твоя наглая жена будет ликвидирована, равно как и ее цыганские друзья. — Он помолчал. — По крайней мере, это касается Бласко. А потом придет черед и для Калди, когда Петра или Реймор найдут способ это сделать. Луизу так или иначе придется убрать, но она примет смерть стоя, в этом я не сомневаюсь. А вот ты, если, конечно, переживешь эту ночь и если вдруг кто-то из моих людей будет убит, еще понадобишься мне для производства вскрытия. Но если же никого из них не убьют и не ранят, то, боюсь, тебе, как досточтимому слуге Господа нашего, придется приготовиться к встрече с Ним.

— Но я уверен… я уверен… то есть я могу и дальше… помогать… ведь этот проект…

— Помогать дальше?! — воскликнул Брачер и недобро засмеялся. — А какого черта ты решил, что от тебя вообще была какая-то помощь? Ах, ну да, ты произвел вскрытия подопытных субъектов. Но это вряд ли можно охарактеризовать как существенный вклад в наш проект. — Он покачал головой. — Нет, Джон, не обольщайся. За этот месяц ты реально сделал только два дела: позволил этому уроду в человеческом обличья безнаказанно издеваться над нами, выдумывая идиотские сказки, это во-первых, и окончательно вывел меня из терпения, во-вторых. Мне кажется, от таких твоих услуг мы вполне можем отказаться, а?

— Фредерик, ради бога…

Брачер хмыкнул.

— Ты давно не перечитывал Ницше, Джон. Бог мертв. Теперь все возможно. Ну, довольно. Бери колпак и пошли.

На ватных, подгибающихся ногах пастор поплелся за Брачером. Из освещенного помещения они вышли в кромешную тьму, и Брачер посмотрел на небо. Луна была почти круглой. «Завтра ночью, — подумал он, — моих парней придется крепко запереть. Но сегодня они еще люди, они разумно мыслят, и им не страшны еврейские автоматы».

— Интересно, какое все-таки отношение ко всему этому имеет полная луна, — вслух подумал Брачер.

— Что? — спросил Невилл.

— Ничего, — рявкнул капитан, — Я не с тобой говорю. Молчи и следуй за мной. — Он посмотрел на дрожащие руки пастора. — И возьми себя в руки, наконец. Тебе придется сделать уколы моим парням, и здесь не должно быть осечки. Учти, для тебя это, быть может, последний шанс совершить в жизни хоть что-то разумное.

Брачер привел Невилла к какому-то бараку и, открыв дверь, пропустил его вперед. Здесь, посреди большой длинной комнаты стоял капрал Бриггс, а перед ним шеренга «кнутов», которые словно по команде замерли, увидев Брачера. По всей видимости, в бараке до сегодняшнего вечера никто никогда не жил. Единственным предметом мебели здесь был стол, одиноко стоявший у дальней стены.

Брачер махнул рукой в сторону стола и бросил Невиллу:

— Раствор и шприцы там. Приготовь все, что нужно.

Еле передвигая ноги, Невилл направился к столу, а Брачер тем временем обратился к Бриггсу:

— Ты объяснил им ситуацию?

— Да, капитан, — ответил тот, — я им все рассказал.

— Отлично. — Вдруг Брачер нахмурился. — Да, но ведь здесь четырнадцать человек, Бриггс. Я же сказал, что мне нужно пятнадцать.

— Пятнадцатым буду я, сэр. Если позволите.

Брачер оценивающе посмотрел на него.

— Тебе ведь известно, какая это страшная боль, Бриггс.

— Да, капитан, — спокойно ответил его верный помощник, — но мне также известно, какой силой я смогу после этого обладать.

Брачер улыбнулся и согласно кивнул. Затем он повернулся к остальным «кнутам», которые стояли перед ним навытяжку, в их глазах светилось возбуждение и напряженное ожидание. Капитан прошел вдоль, шеренги, заглядывая каждому в лицо.

— Солдаты! — торжественно начал он. — Вы добровольно вызвались участвовать в самом, пожалуй, важном эксперименте, от которого зависит успех всей нашей научной программы. Первоначально вам было известно только то, что нам нужны добровольцы для испытания нового химического вещества, способного поднять эффективность и боевую мощь нашей будущей армии. До сегодняшнего дня подробности этого эксперимента держались от вас в секрете, и теперь, когда вы узнали все, наверняка кое-кто проникся здоровым скептицизмом. — Брачер помолчал, обводя взглядом напряженные, взволнованные лица. — Хочу вас заверить, что все это — чистая правда. Я видел чудовище своими глазами, видел, как оно превратилось из человека в зверя. И — верьте мне! — его нельзя ни ранить, ни убить ни в одном из его обличий. — Он снова сделал паузу, давая им время переварить услышанное. — Проведенные научные изыскания показали, что неуязвимость, по всей вероятности, достигается благодаря наличию в крови оборотня особого фермента. Но вы все должны понять, что человек, в организм которого введен раствор, содержащий этот фермент, тем не менее смертен, его можно убить. Однако, как вам наверно уже рассказал капрал Бриггс, нам понадобилось расстрелять практически в упор девяносто пуль, чтобы подопытный субъект, на котором испытывался данный раствор, умер. Вдумайтесь, джентльмены, девяносто пуль, чтобы убить одного безоружного человека! — Он торжествующе оглядел их. — Неплохо, правда?

Он помолчал, ожидая, пока утихнет гул возбужденных голосов и затем продолжил:

— Я не хочу ничего скрывать от вас. Если кто-то передумает, может уйти прямо сейчас. Помните, о чем вас предупредили. Будет очень больно. Кроме того, во время физиологических изменений, которые будут происходить с вами каждый месяц в ночи полнолуния, вас необходимо будет изолировать. Зато все остальное время вы забудете про болезни, вам не потребуются сон и еда, вас не будут мучить жажда и голод, усталость и боль. И еще — вы проживете намного дольше всех остальных. — Брачер перевел дух и снова внимательно посмотрел на каждого из них. — Таковы факты, господа. Так кто хочет уйти?

Никто не шевельнулся.

— Молодцы! — воскликнул Брачер и обратился к Невиллу — Джон, у тебя все готово?

— Д-да… — с трудом выдавил тот.

— Прекрасно. А теперь, — Брачер вновь обратился к «кнутам», — кто из вас будет первым?

Все пятнадцать человек дружно сделали шаг вперед, и Брачер ощутил прилив гордости.

— Солдаты! — воодушевленно воскликнул он. — Ваши имена будут вписаны в историю золотыми буквами, и потомки отдадут должное вашему мужеству! — Он остановил взгляд на Бриггсе. — Первым будешь ты, Дуэйн.

— Да, капитан, — с готовностью отозвался тот. — Благодарю вас, сэр.

Брачер коротко кивнул, принимая эту благодарность, и скомандовал Невиллу:

— Приступай!

Стараясь дышать глубже, чтобы успокоиться и унять дрожь в руках, пастор подошел к Бриггсу, который уже снял куртку и расстегивал брюки.

Невилл покачал головой.

— Извините, но вам будет очень больно. Может быть, попросите кого-нибудь из ваших друзей подержать вас.

Бриггс презрительно фыркнул.

— Делайте свое дело, док. Я сам о себе позабочусь.

Невилл вытер пот со лба.

— Ложитесь на бок и постарайтесь не двигаться. Не хотелось бы сломать иглу.

Бриггс послушало лег и, повернув к остальным бледное лицо, вымученно улыбнулся. Приспособив щиток к шприцу, Невилл взял со стола молоточек. Он еще раз глубоко вздохнул, посмотрел на свои дрожащие руки, поднес шприц к бедру Бриггса и начал вбивать длинную, толстую иглу в тазовую кость. Невыносимая боль сразу же заставила капрала изогнуться, его глаза расширились, рот широко открылся, его била дрожь. Он чувствовал себя так, словно с него живьем сдирают кожу, и только неимоверным усилием воли ему удалось подавить крик. Он отчаянно боролся с самим собой, с непреодолимым желанием увернуться, убежать от несущей страдание иглы. Он изо всех сил старался не закричать, чтобы не показать слабость в присутствии командира и своих друзей. Но борьба была неравной, и уже перед тем, как потерять сознание, Бриггс не выдержал и издал долгий душераздирающий крик. Прошло несколько томительных минут, пока он не пришел в себя. К этому времени боль начала утихать, и, почувствовав это, Бриггс облегченно вздохнул.

— Ну, как ты, Бриггс? — спросил Брачер.

— Уже… нормально, капитан, — ответил капрал слабым голосом.

— Очень хорошо, — улыбнулся Брачер. — Теперь надо немного подождать. Костный мозг уже начал вырабатывать новую кровь, и, будь уверен, она изменит каждую клеточку твоего организма. Через час, Бриггс тебя с полным правом можно будет назвать первым в новой касте воинов и первым в новой расе сверхлюдей.

Время тянулось медленно. «Кнуты» курили, переговаривались друг с другом, шутили, а Брачер ходил по комнате взад-вперед, время от времени поглядывая на часы. Невилл стоял, прислонившись к стене, его руки все еще тряслись, а сердце бешено колотилось.

Наконец Брачер сказал:

— Так, пора. Бриггс, становись к стене.

Бриггс удивился, однако подчинился без звука. Брачер повернулся к остальным и приказал:

— Достать пистолеты. По моей команде вы откроете огонь и будете стрелять в Бриггса, пока не кончатся патроны.

Четырнадцать человек неуверенно переглянулись, а застывший у стены Бриггс шумно сглотнул.

— Вопросы? — спросил Брачер. — Вопросов не было. — Отлично. Пистолеты к бою… Целься… Огонь!

Невилл весь сжался от грохота выстрелов, многократно усиленных в пустом, просторном помещении, и закрыл глаза. Когда он их снова открыл, то увидел, что улыбающийся и, судя по всему, даже не раненый Бриггс по-прежнему стоит у стены. Он буквально сиял от счастья. Брачер подошел к нему и по-отечески обнял.

— Превосходно, Бриггс, превосходно. — Затем он повернулся к остальным и сказал: — Ну что, ребята, увидеть значит поверить, а?

«Кнуты» разразились аплодисментами, а потом стали дружно выстраиваться в очередь, на ходу раздеваясь, одержимые одним стремлением — стать такими же неуязвимыми, как Бриггс.

Три часа спустя обливающийся потом Невилл стоял возле лимузина на широкой поляне на склоне холма, неподалеку от канадской границы, дрожа от страха и вглядываясь в окружающую тьму. Тем временем «кнуты», новоявленные оборотни из первого поколения брачеровских «непобедимых воинов», устанавливали посреди поляны большой деревянный крест. Невилл лихорадочно шептал молитву, тщетно пытаясь отделаться от ощущения, что все это совершенно напрасно, и его уже ничто не спасет.

Все произошло именно так, как предсказывал Брачер. Сам капитан скрывался где-то в темноте, наблюдая за поляной и выжидая. Установив крест, «кнуты» облили его бензином и подожгли. У Невилла стучало в ушах, его била мелкая дрожь, он беспрестанно, почти скороговоркой, шептал молитву, слабея от предчувствия надвигающегося конца.

Полчаса прошли в напряженном нервном ожидании. И вдруг неожиданно, безо всякого предупреждения, поляна ожила, в одно мгновенье превратившись в кромешный ад, как только непонятно откуда появившиеся еврейские боевики открыли огонь по предполагаемым «куклуксклановцам».

Невилл прикрыл глаза, не зная, за кого молиться, кому желать победы, маккавеям или ликанволкам. И в том и в другом случае ему грозила смерть, поэтому только за себя умолял он Господа, только себе желал выжить.

Бой длился недолго. Очень скоро маккавеи израсходовали все патроны в количестве, достаточном, чтобы убить, по меньшей мере, сотню человек, но ни один из «волков» Брачера не был повержен или даже ранен. Маккавеи же полегли все, без исключения, большинство было убито автоматным огнем, а некоторые, самые смелые, которым удалось прорваться к машине, пали в рукопашной схватке от ножей и кинжалов «новых сверхлюдей», а точнее, нелюдей.

Всего же между первым и последним выстрелом прошло не более пятнадцати минут. Затем прошло еще пятнадцать минут, прежде чем из темноты близлежащего леса появился Брачер.

— Господа! — громко крикнул он, продираясь через кустарник. — Позвольте поздравить вас! — Этими словами он выразил свое удовлетворение успехом операции, а заодно и предупредил возможный выстрел в свою сторону, если вдруг кто-то из «кнутов» обознается и примет его за недобитого еврея. — По возвращении на базу мы подобающим образом отпразднуем эту победу.

После коротких сборов все заняли свои места, и грузовик с «кнутами» сразу тронулся в обратный путь. Брачер залез на заднее сидение лимузина и жестом приказал Невиллу сесть рядом. Всю дорогу до лагеря он молчал. Невилл начал было потихоньку надеяться, что капитан попросту забыл о нем, как вдруг Брачер заговорил:

— Ты читал «Майн Кампф», Джон?

— Конечно, читал, — солгал Невилл.

— Новый порядок, — прошептал Брачер, отвернувшись и глядя в окно. — То, о чем писал Гитлер, что пытался осуществить, то, к чему стремилась белая раса с начала века, зачастую сама не сознавая того. — Он устало вздохнул. — Сегодня мы создали оружие, равного которому не знает мир. С помощью этого оружия мы перестроим человечество по образу и подобию Божьему.

Невилл торопливо кивнул в знак согласия.

Брачер повернулся к нему и дружелюбно улыбнулся.

— Видишь ли, Джон, так уж сложилось исторически, что к 1914 году весь мир был во власти белых. Белые колонизировали обе Америки, Австралию и Новую Зеландию. Почти вся Африка и большая часть Азии так или иначе находились под властью европейцев. Белое общество было поистине великолепно в своей чистоте.

— М…м, да, да…

— Подумай только, что представляла собой Америка в 1914 году! Здесь, на этом месте, — англо-саксонская республика, на севере — англо-французский доминион, а весь юг, до Колумбии, фактически был колонией белых людей. Да и Южная Америка, заселенная в основном черными и краснокожими полукровками, управлялась белой аристократией. — Брачер говорил мягким, приглушенным голосом; словно вызывая из прошлого идиллические образы потерянного рая. — А в Европе во главе древних высокоразвитых цивилизаций стояли старинные царские династии. Габсбурги в Австрии, Гогенцоллеры в Германии, Бернадоты в Швеции, Савойская династия в Италии, Бурбоны в Испании. А в России — Романовы, предержащие абсолютную власть над темным, безобразным народом, сплошь состоящим из азиатских помесей. — Он вздохнул. — И что нее мы имеем после 1914 года? В России вот уже столько лет правят евреи и монголы. Америка, Франция и Британия были обманом втянуты в позорное дело уничтожения Германии. Черномазые требуют, чтобы к ним относились как к людям. Азиаты сидят в банках и на биржах. Евреи ни в грош не ставят нашу Конституцию. Восточная Европа погрязла в коммунистическом хаосе.

— Д-да, — заикаясь выговорил Невилл, — это… все… очень п-печально…

— Более того, Джон, — грустно продолжил Брачер, — если такое положение дел оставить сейчас без внимания, то результаты могут оказаться самыми плачевными! И все это происходит под носом у этих белых марионеток, этих безмозглых предателей своей расы, которые сидят в правительстве! — В голосе Брачера зазвучали жесткие нотки. — Но мы их остановим, черт бы их всех побрал, остановим!

— Конечно… конечно…

— Джон, ты хочешь знать, каким будет мир через сто лет?

— Это… интересно…

«Боже, помоги мне дожить до завтра, даруй мне еще одну неделю, еще один год…»

— С низшими расами, загрязняющими человеческую породу, будет покончено. Разве это не замечательно, Джон?

— Это з-замечательно, Фредерик.

— Когда будет создана армия оборотней, нам понадобится всего несколько месяцев, чтобы захватить всю страну. Тактические планы уже разрабатываются. Они, как и положено, включают захват ключевых центров и тому подобное.

— Да, да…

— Ошибка Гитлера состояла прежде всего в непонимании того, что все белые, кто бы они ни были, — это все-таки белые. Ну, кроме евреев, разумеется. Я имею ввиду славян, кельтские народы, испанцев, латиноамериканцев — все они, в сущности, белые. Вот они-то и станут нашими союзниками, когда мы развернемся. Конечно, придется вытравить монгольские элементы, загрязняющие славянскую кровь, придется избавиться от краснокожих и ниггеров среди латиноамериканцев… за исключением, конечно, аргентинцев.

— Понимаю.

— Придется призвать на помощь науку, чтобы всерьез и навсегда очистить белую расу от примесей. Мы это сделаем. Это всего лишь вопрос времени.

— Да, да, вопрос времени, да…

Брачер широко улыбнулся.

— Через сто лет, максимум через двести, этой планетой будет управлять белая раса господ, обслуживаемая рабами и процветающая под сенью «нового порядка», который обеспечит партия Белого Отечества. А если наука к тому времени достаточно далеко продвинется, чтобы можно было обойтись без тяжелого ручного труда, то мы избавимся и от рабов. — Он вздохнул. — Утопия. Как и все наше движение. Утопия.

Брачер погрузился в задумчивое молчание. Когда они въехали на территорию учебного комплекса и машина остановилась, капитан улыбнулся Невиллу и сказал:

— Сейчас я иду звонить в Центр. Надо распорядиться, чтобы прислали сюда четырнадцать заключенных. Они понадобятся нам завтра вечером.

— Заключенные? Зачем? — Невилл старался придать своему голосу деловитую озабоченность, как если бы они с Брачером непринужденно обсуждали совместный проект. — Новые эксперименты?

— О, нет, с экспериментами покончено. Дело совсем в другом. Калди ведь ничего не ест до тех пор, пока не наступит превращение, и тогда он насыщается человеческой плотью. Полагаю, с моими парнями произойдет то же самое, и мне не хотелось бы оставить их без ужина.

Невилл содрогнулся.

— Но, Фредерик, почему бы не кормить их каким-нибудь животным мясом, говядиной, например? Разве так уж необходимо…

— Джон, ты сентиментальный дурак, — беззлобно обругал его Брачер. — Эти заключенные рано или поздно все равно умрут во время опытов в «Халлтеке». Так какая разница, как это произойдет, ведь главное, чтобы от их смерти была хоть какая-то польза.

Невилл дрожащей рукой вытер пот со лба.

— Но почему четырнадцать, Фредерик? Ведь в твоей команде пятнадцать человек?

— Ба, Джон, да ты неплохо считаешь! — усмехнулся Брачер.

Удивление на лице Невилла сменилось ужасом, когда до него дошел смысл слов Брачера.

— Фредерик… Фредерик… ты не сделаешь этого… нет, прошу тебя… нет..!

— Тебе будет оказана большая честь, мой дорогой пастор, — с улыбкой сказал Брачер, вылезая из машины. — Ведь это почти то же самое, что и быть брошенным на съедение львам, как первые христиане. Ну, львов, как ты сам понимаешь, мы тебе обеспечить не сможем, а вот оборотни — вполне нам по силам.

Капитан взглянул на «кнутов», которые вылезли из грузовика и сейчас направлялись к нему, он кивнул в сторону Невилла и коротко бросил:

— Взять его и запереть.

Усталой походкой Брачер двинулся в сторону административного корпуса, прислушиваясь к отчаянным крикам пастора, умолявшего о пощаде и милосердии. Потом крики стихли, и Брачера догнал Бриггс.

— Поезжай в Маннеринг прямо сейчас, — распорядился капитан, — и позвони Халлу в Калифорнию. Звони из моего кабинета по новому телефону с электронным противоподслушивающим устройством.

— Будет сделано, капитан. А что сказать мистеру Халлу?

Брачер на мгновение задумался, затем ответил:

— Попроси его от моего имени приехать к нам как можно скорее. Скажи, что проект «Ликантрон» завершен и эксперименты увенчались успехом. Передай ему… — Лунный свет отразился в его глазах, придавая взгляду какое-то неестественное, дикое выражение, когда он прошептал: — Передай, что мы выиграли войну.

17

Луиза Невилл стояла посреди камеры, с сердитым видом сложив руки на груди, вслушиваясь в то, что говорила Петра, то есть Клаудиа. Она обращалась к Калди, который сидел, скрестив ноги, на холодном полу, и с отсутствующим видом выводил в пыли тонкими пальцами пятиконечные звезды.

Клаудиа говорила по-итальянски, а Калди отвечал на романшском, поэтому и Луиза, и Бласко понимали, о чем шла речь, хоть пока не вступали в разговор.

Женщина, так хорошо известная Луизе под именем Петры Левенштейн и вдруг оказавшаяся Клаудией Прокулой, в прошлом женой Понтия Пилата, впервые появилась в камере в этом качестве вчера вечером. В течение часа она яростно кричала на Калди, обвиняя его во всех своих несчастьях, а потом убежала. Всю ночь и все утро Луиза везде искала ее, желая объясниться с ней, расспросить, понять. В конце концов Луиза ни с чем вернулась в камеру Калди. К ее величайшему изумлению, Клаудиа была здесь. Она спокойно и ровно разговаривала со своим старым товарищем по несчастью. Гнев предыдущего вечера исчез, уступив место осознанию неизбежности свершившегося.

Охранник запер дверь камеры, оставив вместе двух людей и двух оборотней, а сам уселся за стол в конце коридора.

— Для меня все было достаточно просто, — говорила Клаудиа. — После того, как мы расстались, я скиталась по Центральной Европе, прислушиваясь к тому, о чем говорят в кафе, закусочных, бистро. Очень скоро я поняла, что мы с тобой по неведению остались в стороне от поистине небывалого прогресса, которого достигла наука за последние несколько веков.

— И ты поверила, что химия поможет тебе разгадать тайну нашей жизни и укажет путь к смерти, — понимающе кивнул Калди. — Поразительно, Клаудиа. Эта мысль никогда не приходила мне в голову.

— Потому что ты, Янош, никогда ничего не читал, кроме романов, пьес и стихов, — заметила Клаудиа.

Он пожал плечами.

— Да, очевидно, это еще один из моих недостатков. И все-таки, как ты оказалась в Штатах?

— Ах, Янош, ну где твой здравый смысл? — нетерпеливо воскликнула она. — Коли я решила заняться наукой, то куда было еще ехать после второй мировой войны? Где находились лучшие университеты, передовое оборудование, современные технологии? Мне суждено было приехать именно сюда. А в 50-х годах, когда Америка принимала множество беженцев из Европы, попасть сюда не составило труда.

— Что ж, разумно, — пробормотал он, — но… твое новое имя и биография? Тебе же, наверное, пришлось подделать документы?

— Вовсе нет. Петра Левенштейн существовала на самом деле, и ее родителей действительно убил оборотень.

— Другими словами, ты, — сказал он утвердительно.

— Конечно, — ответила Клаудиа. — Я потратила несколько лет, чтобы найти подходящую семью. Я искала семью, состоящую из мужа, жены и дочери лет пяти, не имеющих родственников и живущих в маленьком городке. При этом необходимо было, чтобы девочка некоторые вечера проводила вне дома, у родственников или где-то еще, но достаточно регулярно.

Калди, заметно улыбнулся.

— Довольно жесткие критерии отбора.

— Так было нужно. В конце концов я нашла семью Левенштейнов в Нью-Йорке. Их дочь, Петра, раз в две недели по субботам и воскресеньям посещала женский монастырь, милях в сорока от дома. Она там пела в каком-то хоре, кажется, или что-то в этом роде. Некоторое время я выжидала, пока однажды полнолуние не пришлось как раз на ту ночь, когда девочка отсутствовала. И я пришла в дом ее родителей, представилась преподавателем пения из монастыря и сказала, что хочу поговорить с ними об уроках для Петры. Они, конечно, пригласили меня войти…

— И позже, превратившись в зверя, ты убила их обоих, — закончил Калди.

— Да, для того, чтобы их дочь отдали в приют. — Она замолчала, что-то обдумывая, потом добавила:

— Кстати, таким же образом я избавилась от этой жирной свиньи Пратта. Он мне надоел. Некоторое время я выслеживала его, чтобы узнать, куда он обычно ходит по вечерам, а в ночь полнолуния просто поджидала его рядом с этим местом. Само собой, у меня не было никакой уверенности, что я нападу именно на него, но поскольку мне так или иначе суждено было кого-то убить, то я очень надеялась, что им окажется Пратт. Ладно, вернемся к моей истории. В течение следующих двенадцати лет, пока Петра Левенштейн росла, я работала в химической компании Доу простой уборщицей. Там я мыла полы, чистила лабораторные столы — одним словом, выполняла элементарную, не требующую специальной подготовки работу, но самое главное, у меня была возможность слушать, смотреть, задавать вопросы и таким образом накапливать знания.

— Кажется, я знаю, что было дальше, — перебил ее Калди. — Когда Петра выросла и должна была поступать в колледж, ты попросту убила ее и заняла ее место.

— Да, но экзамены я сдавала сама и сама проходила собеседование. А та девочка ни за что бы не поступила. Она никогда не отличалась особым умом.

— И тем не менее, у нее было право на жизнь, — тихо сказала Луиза.

— Что? — переспросила Клаудиа.

Луиза с ненавистью взглянула на нее.

— Я сказала, что у нее тоже было право на жизнь!

Клаудиа несколько мгновений смотрела на Луизу, а затем как ни в чем ни бывало продолжила:

— Учиться оказалось невероятно трудно. Причем дело было даже не в научных дисциплинах. Тут мне все удавалось. Но зато в других я была полной невеждой. Однако я старалась изо всех сил и все же закончила этот колледж и получила диплом.

— Но для чего тебе это было нужно, Клаудиа? Раз уж ты практически изучила химию в Доу Кемикл, зачем тебе понадобилось формальное образование?

— Да затем, чтобы получить место в какой-нибудь солидной компании и иметь возможность проводить свои собственные исследования! Кто бы позволил уборщице заниматься лабораторными изысканиями?!

Он кивнул.

— Понятно. Но как получилось, что ты попала сюда, к Брачеру?

Она мягко рассмеялась.

— Меня интересовали не эти люди и не Центр, Янош. Я пришла сюда, чтобы найти тебя.

Калди, удивленный, спросил:

— Ты… ты знала, что я здесь?

— Не конкретно здесь, но где-то поблизости.

— Но как?

— Ну, начнем с того, что я знала, что ты в Америке. Однажды я увидела тебя по телевизору.

— Что-что?

— Да, представь себе. Как-то раз я смотрела новости, показывали беженцев с Кубы, прибывших на пароходе «Мэриел», и вдруг увидела тебя, спускающегося по трапу.

— Ах, вот оно что. Но почему твой выбор остановился на Центре «Халлтек»?

— Компьютеры, Янош. Я заложила в компьютер программу по сбору информации о всех случаях массовых убийств и каннибализма, и в конечном счете вышла на Северную Дакоту, где ты и оказался в это время. В газетах я прочитала описания убийств изуродованные тела, явный каннибализм. — Она мрачно усмехнулась. — Здесь я, сам понимаешь, ошибиться не могла.

— Но я ни разу никого не убил с тех пор, как… — Он замолчал. — Ну да, конечно. Это, наверное, когда Бласко болел, В ту ночь я убил несколько человек, молодых туристов. Года два назад это случилось, верно?

— Да.

— Значит, ты меня нашла. А как ты узнала, что я содержался именно в Центре «Халлтек»?

— Я и не знала. Мне было известно только, что ты был где-то здесь, в Северной Дакоте. Специальные агенты Халла постоянно ищут молодых талантливых ученых, работающих в технологических подразделениях крупных промышленных корпораций, поэтому когда у меня появился шанс приехать сюда, я тут же воспользовалась им. И, кстати сказать, сделала это еще по одной причине, — добавила она. — Видишь ли, я посвятила себя химическим проблемам генетики, мне казалось, что это единственно возможный путь к смерти. А в Центре «Халлтек» занимаются как раз генетическими Исследованиями. Так я и оказалась здесь, а когда Халл приказал Реймору перевести кого-нибудь из своих химиков на проект, связанный с ликантропией…

— Да, понимаю, — сказал Калди, — ты вызвалась сама.

— Не просто вызвалась. Я просила, умоляла. Я ни минуты не сомневалась, что оборотнем, о котором шла речь, был ты, но втайне надеялась — а вдруг нет? Знала, что бесполезно, но лелеяла шальную мысль, что поймали еще одного из нашей породы и я смогу поговорить с ним, узнать что-то новое.

— А когда ты поняла, что это был я, ты попыталась спрятаться за этой дурацкой хирургической маской? — насмешливо спросил Калди.

Она печально улыбнулась в ответ.

— Ты узнал меня?

— Разумеется. Под маской мне было видно только глаза. Но ведь эти глаза я видел каждый день в течение двух тысячелетий.

— Подождите-ка, мистер Калди, — вмешалась Луиза. — Вы хотите сказать, что все это время вы знали, что Петра… то есть, Клаудиа?..

— Я сразу узнал ее, — просто ответил он.

Она смотрела на него, широко открыв глаза от удивления.

— Но почему же вы в таком случае ничего нам не сказали?

Он пожал плечами.

— А зачем? Вы хороший человек, Луиза, и мне нравится общаться с вами, но у меня никаких обязательств перед вами нет, и уж тем более перед вашим мужем и капитаном Брачером. И потом, мы с вами знакомы два месяца, а Клаудию я знаю, по всей вероятности, более двух тысяч лет. Кроме того, у меня теплилась надежда, что Клаудиа узнает что-нибудь полезное для нас.

— Но я ничего не узнала, — вздохнула Клаудиа. — О, Янош, я была так счастлива, когда снова увидела тебя, счастлива и одновременно разочарована, что этим оборотнем оказался именно ты. Ведь от тебя никакой новой информации не получишь.

— Да, ты права, — он покачал головой. — Да и все, что удалось воскресить в памяти с помощью Невилла, лишний раз напомнило мне о безысходности. Мы вернулись с ним назад на две тысячи лет, Клаудиа, а я по-прежнему ничего не понимаю.

Ее глаза сузились, взгляд вдруг сделался холодным и злым.

— По крайней мере, теперь я точно знаю, что это ты, именно ты вверг меня в этот нескончаемый ад!

Он улыбнулся.

— Ты сердишься, Клаудиа? Думаешь, я сделал это намеренно, чтобы разделить с тобой проклятие?

Она некоторое время молча смотрела на него, потом вздохнула:

— Нет, Янош, конечно, нет. Это не зависит от нас.

Луиза что-то пробормотала.

— Что вы сказали? — обратилась к ней Клаудиа.

— Я сказала, что вы лжете! — взорвалась Луиза. — Не зависит от вас?! Ха! А кто заставил вас убить бедную девушку и ее родителей? А ваш хваленый проект в этом сумасшедшем доме! Да ведь вы здесь занимаетесь тем, что убиваете невинных людей, как лабораторных крыс! Скольких вы уже уничтожили с помощью своих проклятых уколов!

— Постарайтесь рассуждать логично, — холодно сказала Клаудиа. — За две тысячи лет мне довелось убить десятки тысяч человек. И если я найду способ умереть, то моя смерть предотвратит огромное количество жертв в будущем. Пусть мне придется убить десять или двадцать человек, но жизнь тысяч будет спасена. По-моему, цель в этом случае оправдывает средства.

— Вы лицемерка! Вы так же отвратительны, как мой муж! У него хоть есть оправдание — он просто трус!

— В отличие от своей бесшабашно храброй жены, правильно я вас поняла?

Луиза покраснела.

— Я не буду придумывать оправданий своим действиям, Луиза, — продолжила Клаудиа. — Вы утверждаете, что у этих людей есть право на жизнь. В таком случае у меня есть право на смерть!

— Но ни у кого нет права убивать невинных людей! — выкрикнула Луиза. — Ни у вас, ни у Фредерика, ни у кого!

Клаудиа горько рассмеялась и отвернулась.

— Вы идеалистка.

— Нет, я христианка! — все еще пылая гневом воскликнула Луиза. — Но и у христиан, и у евреев, и у мусульман, и у буддистов и… у кого бы то ни было, — главная нравственная заповедь одинакова. Лучше погибнуть самому, чем допустить смерть невинных!

— Оставьте эти проповеди для вашего мужа, — устало парировала Клаудиа. — Мне они ни к чему.

— Для моего мужа? Для этого слабого ничтожного создания? — в голосе Луизы звучало неприкрытое отвращение.

— Тем лучше, что вы больше не питаете к нему теплых чувств, — холодно заметила Клаудиа. — Брачер собирается его убить.

Луиза помолчала.

— Что ж, это будет актом возмездия, моментом торжества справедливости, разве нет? Служитель Господа, который свое бренное бытие ставит превыше божественной справедливости, заслуживает жестокой кары. Да поглотит его зло, сотворенное им.

Луиза и Клаудиа были слишком заняты спором, чтобы заметить, как нахмурился Калди, услышав эти слова. Бласко, однако, увидел это и стал пристально наблюдать за другом. Старый цыган почувствовал неладное.

— Боже мой, — с сарказмом воскликнула Клаудиа, — да вы святая!

— Я просто честная женщина! И если бы у меня был выбор, я бы выбрала смерть, но не убийство невинного!

— Что ж, очень скоро перед вами встанет этот выбор. Фредерик собирается разделаться и с вами.

При этих словах Луиза побледнела, у нее задрожали губы, но пылающий яростью взгляд не потух.

— Пожалуй, вы можете попытаться отговорить его, скажите, что осознали свои ошибки и стали верной сторонницей его дела. Со временем из вас вполне мог бы получиться убежденный расовый фанатик.

— Никогда! — закричала Луиза. — Да, я проявила слабость и испугалась, я знаю, и мне стыдно за это. Но Иисус Христос принял смерть и за меня! Так к чему цепляться за жизнь, если она куплена ценой попрания истины, которая одна придает смысл всей жизни!

Калди вдруг резко вскинул голову, взгляд его был устремлен в пространство, а лицо исказила гримаса боли, страдания и удивления. Бласко склонился над ним и положил руку ему на плечо.

— Янош? Что с тобой?

Калди не ответил. Его и без того бескровное лицо стало белым, как полотно. Он дрожал.

Луиза с Клаудией продолжали спорить.

— А откуда вам известно о планах Фредерика? — гневно спросила Луиза. — Но всей видимости, вы не только убийца, но и экстрасенс по совместительству.

— На нет, — спокойно ответила Клаудиа. — Просто мы с ним… стали близки, как мужчина и женщина.

До Луизы смысл ее слов дошел не сразу.

— Что?

— Да, это произошло перед тем, как он уехал в Ред Крик. Он повел себя вполне по-джентльменски…

— Джентльмен? Фредерик?

— …и не стал уклоняться от разговора, после того, как все кончилось. Тогда он мне и сказал, что вас, Луиза, по всей вероятности расстреляют, а вашего мужа отдадут на съедение оборотням Фредерика.

— Я вам не верю!

— Это ваше дело, мне все равно.

— Но почему вы легли с ним в постель? Ведь я видела, как вы смотрели на него. Вы же его ненавидите!

— Он мне нужен, — просто ответила Клаудиа. — Единственное, что его волнует — это создание новых оборотней. А я хочу выяснить, каким образом их можно уничтожить, как мне уничтожить саму себя. Для этого, как вы понимаете, нужны оборудование и возможности для проведения экспериментов. Все это может мне дать только он.

В широко открытых глазах Луизы отразилось презрение.

— Так вы, кроме всего прочего, еще и шлюха!

Клаудиа с горечью рассмеялась.

— Мне следует воспринимать это как оскорбление? Будет вам, Луиза! Я прожила две тысячи лет под тяжестью проклятия, и вы что же, думаете, меня заденут ваши оскорбления?

— Если вам когда-нибудь суждено умереть, Бог проклянет вас! Вам уготован ад! — закричала Луиза.

Клаудиа посмотрела на нее, как на ребенка.

— Бога нет, безмозглая вы идиотка. Разве вы не слышали, что рассказал Янош? Когда-то я была жрицей Ахура Мазды, и моим пророком был Заратустра. И что, помог мне Ахура Мазда избежать этой жестокой судьбы? А почему, скажите на милость, ваш Бог палец о палец не ударил, чтобы спасти своего возлюбленного Иисуса от смерти? Нет, Луиза, не заблуждайтесь. Этот мир всегда был большой бойней. О каком боге вы говорите!

— А может быть, Бог все это время испытывал человечество, извлекая крупицы добра из всего этого сумасшествия, может, все эти страдания… Я не знаю! — ее голос сорвался на крик. — Мне не дано проникнуть в божественный разум! Но в писании сказано, что распятие было частью Его плана спасения человечества!

— Ну, конечно! — сказала Клаудиа. — Однако не забывайте, что в моих силах было изъять эту часть из истории человечества, если бы я принесла в жертву амбициям моего мужа собственную жизнь и тем самым вырвала бы Иисуса из рук толпы.

— Смерть на кресте была необходима, — упрямо повторила Луиза. — Вы не смогли бы предотвратить ее.

— Может, и нет. Но ведь я могла бы попытаться спасти его, пожертвуй я своей жизнью.

Янош Калди пронзительно вскрикнул. Луиза и Клаудиа от неожиданности отпрянули.

— Янош! Что с тобой? Что? — старик Бласко крепко держал Калди, обхватив его за плечи.

Калди вдруг оттолкнул цыгана и повалился на бок.

— Нет… нет… подождите… не так быстро… не так быстро! — кричал он. Он схватился обеими руками за голое у и стал биться об пол в том самом месте, где недавно рисовал в пыли пятиконечные звезды.

Луиза прикрыла рот рукой и испуганно шепнула Бласко:

— Это что… начинается превращение?

Бласко посмотрел на маленькое оконце камеры, через которое лился солнечный свет.

— Нет. Не может быть. Превращение начнется, когда взойдет луна.

Он снова повернулся к Калди.

— Янош, скажи мне, что с тобой?

— Подождите! — кричал Калди, ударяясь головой об пол. — Подождите! ПОДОЖДИТЕ!! СЛИШКОМ БЫСТРО!!

— Я приведу охрану, — поспешно сказала Луиза. — Кажется, ему нужен врач.

Она повернулась, чтобы идти.

— Не будьте такой дурой! — рявкнула Клаудиа, хватая Луизу за руку и рывком оттолкнув ее назад. Затем она бросилась к Калди.

— Янош, что с тобой? Янош, ответь!

— НЕ ТАК БЫСТРО! — опять закричал он, вскакивая на ноги. — НЕ ТАК БЫСТРО! ПОДОЖДИТЕ!

— Янош, ответь же, что с тобой?

Калди открыл глаза, его безумный взгляд остановился на Клаудии. Он содрогался всем телом, словно раздираемый на части дикой изматывающей болью, в уголках рта выступила пена.

И вдруг он замер, напрягая каждый мускул и мелко-мелко дрожа. Неожиданно все кончилось. Он опустился на пол, лег на спину и глубоко вздохнул. Молчаливо и неподвижно он лежал на полу посреди камеры, глядя в потолок широко открытыми глазами. Бласко, Луиза и Клаудиа стояли рядом, не произнося ни слова. Двое людей и оборотень, они смотрели на Калди, и в их взглядах была тревога страх, напряженное ожидание и затаенная, безрассудная надежда.

Прошло несколько томительных минут.

И вдруг Янош Калди улыбнулся.

Луиза и Бласко недоуменно переглянулись. Клаудиа не сводила с Калди глаз, и ее брови поползли вверх, когда тот начал тихо смеяться. Постепенно смех его становился все громче, все неистовей. Наконец, он вскочил на ноги и принялся, приплясывая, кружить по камере, выкрикивая только одно слово:

— Да! Да! Да!

— Янош! — попыталась перекричать его Клаудиа. — Что произошло? Скажи мне, в конце концов!

Он схватил ее за плечи и потянул за собой, вовлекая в безумный, непонятный танец. Она сердито оттолкнула его и крикнула:

— Проклятье, Янош, ты скажешь, наконец, в чем дело?

Он начал говорить, стараясь совладать с душившим его смехом:

— Бедный доктор Невилл! Ему оставалось содрать последний покров с моей памяти, и он бы все узнал! Еще чуть-чуть, и тайна открылась бы! Еще чуть-чуть! — продолжал он хохотать.

— Он бы все узнал?! — Клаудиа остановилась, широко раскрыв глаза. Она схватила его за руки, пытаясь прервать бешеный танец.

— Ты вспомнил? Янош, ты что-то вспомнил?!

— Все, все, все! — со смехом ответил он. — Я вспомнил все! Невилл помог мне воскресить воспоминания тысячелетней давности, а то, одно, самое раннее, в котором и заключался ответ, все еще оставалось в подсознании, ожидая своего часа, когда будет сорвана пелена забытья, и вы, вы обе — и ты, Клаудиа, и вы, Луиза, — сорвали ее!

Счастливый смех переполнил его, и он снова закружился по камере.

Луиза старалась держаться от него подальше, опасаясь, что он сошел с ума.

— О чем вы говорите, мистер Калди? Я не понимаю…

— Конечно, вы не понимаете! — смеялся он. — Когда это случилось с Клаудией, она тоже не поняла. Когда это произошло со мной, я тоже не понял. Но теперь я вспомнил, я знаю, я все понял!

— Янош, прекрати! — Клаудиа была близка к истерике. — Скажи мне, мы можем умереть? Можем или нет?

— Да, да, можем! Мы могли умереть в любую минуту, когда бы этого захотели, но мы не понимали, ничего не понимали! Но теперь я знаю, Клаудиа, почему именно с тобой разделил я это проклятье, знаю, почему оно было ниспослано мне. На это ушло три тысячи лет, шестьдесят тысяч полнолуний, сто тысяч жертв, и все-таки я понял!

— В любую минуту?! — воскликнула Клаудиа. — Когда захотели бы? Янош, да я жаждала умереть с той самой ночи в Иерусалиме…

— Да, да, но ты не понимала, Клаудиа, не понимала!

Он прекратил кружиться, схватил ее за руки и вместе с ней опустился на пол.

— А теперь слушай внимательно, Клаудиа, ибо в этом твое спасение. — Он взглянул на Бласко и Луизу. — Вполне может статься, что здесь кроется ключ к твоей свободе, старина, а у вас, Луиза, я надеюсь, появится возможность по-новому осмыслить свои последние слова.

Луиза села рядом с Клаудией, Бласко устроился подле Калди, который с улыбкой и любовью смотрел на них.

Затем он глубоко вздохнул и начал свой рассказ:

— Три тысячи лет назад, в Персии, жил человек по имени Дзардруша, которого греки называли Зороастр, или Заратустра…

Сейчас Калди был совершенно спокоен, и голос его звучал тихо и мелодично.

Луиза, Бласко и Клаудиа, позабыв обо всем на свете и затаив дыхание, слушали печальную повесть о верности и предательстве, о мосте, связующем небо и землю, повесть о мучительном нисхождении в преисподнюю.

18

Для древних народов, не имевших устоявшейся системы летоисчисления, прошлое означало лишь то, что помнили их старики, и когда старики умирали, унося в могилу свои воспоминания, то прошлое становилось легендой, затем сжималось до бесплотного мифа, в конце концов окончательно исчезая в пелене дней, годов, столетий.

Жители древнего Хорезма, живописной гористой страны, которую спустя много лет назовут северо-восточным Ираном, не вели счет годам и, говоря о прошлом, всегда ссылались либо на жестокий голод, прочно запавший в память нескольких поколений, либо на сильную засуху, о которой еще долго будут помнить в народе, на чужеземное вторжение или на страшную чуму, на необычайно суровую зиму или весну, когда с гор сошло много воды. И если бы их спросили, какой тогда был год, они бы, наверное, сказали — тридцатый год правления славного царя Вишташпы, или двадцатый год с тех пор, как Вишташпа впервые услыхал слова пророка Джардруши и, преклонив главу и колена, объявил Ахура Мазду, бога пророка Джардруши, — богом единственным и всемогущим, создателем, хранителем и повелителем Вселенной.

У народа Хорезма не было в прошлом никакого примечательного события, которому можно было бы приписать начало всех времен, каковым явилось рождение Иисуса для христиан, основание Вечного города для древних римлян или ночное бегство Мухаммеда в Медину для мусульман. Они не знали, а если б знали, то все равно не поняли бы, что пройдет еще не менее двухсот пятидесяти лет, прежде чем вспыхнет первый Олимпийский огонь в Греции, что только через семьдесят лет в благодатном цветущем крае появится маленькая пастушеская деревушка, которая впоследствии станет великим Римом. Они не подозревали, что ровно через одно столетие израильский царь Соломон воздвигнет храм в честь Бога своих предков, а еще через тысячу лет храм этот будет разрушен в третий, и последний, раз. Они не знали, что одна тысяча двадцать шесть лет отделяют их от вселенского чуда, взошедшего яркой звездой над Вифлеемом, и что впереди еще не менее шестнадцати столетий, прежде чем пророк Мухаммед в спешке покинет полуночную Мекку.

Люди в Хорезме обо всем этом ровным счетом ничего не знали, ибо не в их силах было раздвинуть таинственные завесы, отделяющие настоящее от будущего. Они не знали иных богов, кроме своего собственного, и ни видения прошлого, ни пророчества будущего были им не ведомы.

Но Джардруша знал все. Он знал, что Вселенной правит одно единственное Высшее Существо, и это Высшее Существо неоднократно, разными путями и в разных странах, в разные времена и под разными именами открывало человеку свою божественную сущность. Он знал, что Ахура, Эль Шаддаи, Аллах, Яхве, Атон и еще сотня других имен, которые когда-либо и где-либо произносили человеческие уста, были именами одного и того же непостижимого, всемогущего, всезнающего и вечного Бога, воззвавшего к нему, Джардруше, сорок дет назад, открывшегося ему под именем Ахура Мазда, или Обладающий Великим Знанием, и пославшего возвестить истину народу Арьянавайи, страны ариев, Арании, Ирана.

Джардруша знал все, ибо ему дано было постичь откровения Великого Бога Ахуры Мазды. И теперь, на пороге семидесятого года жизни, он знал, что скоро покинет этот мир и предстанет, наконец, перед Великим и Всемогущим на Мосту Разделяющем, который приведет в Храм Истины, где он и пребудет во веки веков. Пророк сознавал, что дни его сочтены, но не страшился забвения. Сорок лет проповедовал он, учил строить храмы, воспитывал жрецов, посвящая лучших из них в высшие степени великих таинств, открытых ему Ахурой Маздой.

Вот и сейчас Джардруша вглядывался в светлые, вдохновенные лица трех молодых жрецов, стоявших перед ним, и думал, что они скорее всего будут последними, кто пройдет у него обряд посвящения. Он был стар и болен, и жрецы старой веры, почитатели дэвов, Карпаны, жаждали его смерти и, как он подозревал, даже вступили в сговор с племенами варваров-кочевников на северной границе. Его не страшила гибель от рук туранских головорезов, не трогали угрозы и ненависть Карданов, ведь Джардруша не боялся смерти. Ему, посвятившему душу свою Великому Богу Ахуре Мазде, бояться в этом мире было нечего.

— Вы трое отныне — опора и надежда народа, — обратился он к молодым людям, внимавшим каждому его слову с благоговейным трепетом. — Вам, сыновьям благороднейшего из кланов Арьянавайи, сыновьям Магайа, выпадет хранить неугасимый огонь истины, когда я оставлю этот мир и найду успокоение в светлом царстве Ахуры.

Три молодых жреца склонили головы, желая тем самым показать, сколь недостойны они этой почетной обязанности.

— Я знаю всех вас со дня вашего появления на свет, как знаю и отцов ваших, бывших прежде вас, — продолжил Джардруша. — Вам я открою последние тайны, великие истины. И священные слова, услышанные здесь, вы сокроете в ваших сердцах до конца дней своих, и никто никогда не узнает их, кроме тех, кого вы изберете вместо себя.

Сказав это, пророк поднялся со своего огромного, как трон, кресла, снял со стены два горящих факела и жестом показал ученикам следовать за ним. Он открыл потайную дверь в стене позади кресла, и из просторного зала, который был самым большим помещением в мраморном храме Огня древнего города Балха, они попали в узкий коридор, ведущий глубоко вниз, к тайному подземному храму, хранилищу Священного Огня, непревзойденного в своей чистоте. Ни один из трех юношей прежде не видел священного очага, хотя, разумеется, они много слышали о нем. Показав им святая святых — великий Алтарь Огня Истины, Джардруша тем самым еще раз, в последний раз, дал понять, сколь безгранична его вера в этих юношей, ведь здесь, в святилище, глубоко под землей, старый пророк когда-то давным-давно своею рукой начертал откровения Ахуры Мазды, и эти письмена он охранял трепетно и беззаветно, ибо дороже у него ничего не было, и даже его собственная жизнь была ничто в сравнении с этим великим таинством.

Священное пламя горело на высоком мраморном алтаре. Юноши услышали низкий свистящий звук — это по скрытым каналам, проходящим сквозь толщу земли на поверхность, в подземный храм поступал воздух, необходимый для поддержания жизни священного огня.

Увидев Очаг Истины, молодые жрецы пали ниц, и пророк торжественно произнес:

— Встаньте, сыны Магайа, и внимайте мне, и да откроются вам тайны Ахуры!

Они поднялись и с благоговением огляделись. Глубоко в стенах святилища были вырезаны какие-то символы, неизвестные и непонятные им, каждый представлял собой круг, внутри которого виднелись точки и линии. Юноши повернулись к пророку и замерли в молчании, ожидая, пока тот заговорит.

Джардруша начал с катехизиса — ряда вопросов и ответов, содержащих основы вероучения и хорошо известных всем без исключения жрецам Великого Бога.

— Ямнашпа, сын Ардишира, — обратился он к первому юноше, — истинно отвечай мне.

— Истинно отвечаю, о Возлюбленный Ахуры.

— В чем состоит долг человека, Ямнашпа?

— Долг человека, о Разрушитель Зла, состоит в служении Великому Богу Ахура Мазда и священной борьбе с Ангра-Майнью, Духом Лжи.

— А в чем заключается служение Великому, Богу Ахура Мазда, Ямнашпа, сын Ардишира?

— В жизни праведной, в сосуде праведности, из которого должно утолять жажду свою, в духе праведности, коим надлежит исполниться каждому, в том, чтобы быть праведным во всем и всегда, о Отец Нашей Надежды.

Джардруша повернулся ко второму юноше.

— Гистаспес, сын Фрашаостра, истинно отвечай мне.

— Истинно отвечаю, о Хранитель Священного Пламени.

— В чем награда за праведность, Гистаспес?

— Награда за праведность, о Учитель Таинств, — в жизни вечной и благостной в Храме Истины, где ангелы Ахуры и души спасенных воздают славу и честь и благодарение Великому и Мудрому Господу.

— А в чем кара за зло?

— Кара за зло, о Спаситель Страждущих, — в низвержении с Моста Разделяющего в судный день и бесконечном страдании в скверне и мерзости Прибежища Лжи.

Пророк повернулся к третьему юноше.

— Исфендир, сын Куриаша, истинно отвечай мне.

— Истинно отвечаю, о Сын Вечной Мудрости.

— Что есть вселенная, Исфендир?

— Вселенная, о Господин Высшего Знания, есть огромное поле брани, место извечного поединка Ахуры Мазды и Ангра-Майнью, светоча знания и тьмы невежества, святого порядка и хаоса беззакония, милосердия и жестокости, светлой души человеческой и смрадного духа звериного.

— А как предопределен исход этого поединка?

— Все, что есть зло, будет побеждено добром, о Глас Великого Господа. Всякая ложь сгорит в огне истины, и тьма развеется в лучах священного пламени Ахуры Мазды.

После этого Джардруша обратился ко всем троим:

— В чем священная обязанность жрецов Ахуры Мазды, сыновья Магайа?

— Зло изнутри одолей, извне зло побори! — дружным хором произнесли они завершающие слова ритуала.

Джардруша улыбнулся, удовлетворенный ответами.

— А теперь, дети мои, еще один, последний вопрос.

Юноши обменялись удивленными взглядами в ритуальной литании больше не было ни вопросов, ни ответов.

Заметив их замешательство, Джардруша сказал:

— Не бойтесь дать неверный ответ, сыновья Магайа, ибо скоро откроются вам тайны прошлого, настоящего и будущего.

Пророк вытянул вперед руку и тонким скрюченным пальцем показал на вырезанные в стене знаки.

— Смотрите же, вот они откровения Ахуры Мазды! — прошептал он.

Ямнашпа, Гистаспес и Исфендир послушно перевели взгляд на стену, стараясь угадать значение семи кругов с точками и линиями. Затем Ямнашпа сказал:

— Учитель, твои слова — тайна для нас.

— Это и есть тайна, сын Адишира, тайна из тайн. А вот и мой последний вопрос, сыновья Магайа: если откровения Ахуры Мазды дано было узнать лишь мне одному, то должен ли весь род людской страдать во тьме невежества? Должны ли люди пасть жертвой Повелителя Лжи?

— Но… твоим словам суждено проникнуть в сердце каждого живущего на земле, Учитель, — сказал Исфендир, — как они проникли в сердца людей Хорезма!

— Так бы, наверно, и было, сын Куриаша, тихо произнес Джардруша, — если бы мои слова были им нужны. Но Великий Создатель открывает себя человеку на разных языках, в разных странах и под разными именами. Великий и Всезнающий уже говорил в прошлом и будет говорить в будущем. Он открыл мне знание минувшего и того, что грядет. Он снова повернулся к стене. — Узрите же знаки пророков Ахуры Мазды! Внемлите гласу Ахуры, ибо так говорил он с теми, кто уже мертв, и так будет говорить с теми, кто еще не родился!

Молодые Маги переводили взгляд с одного круга на другой.

— Эти знаки есть великие откровения, сыновья Магайа, знаки тех, кто были, есть и будут пророками Вечного и Всемогущего.

Исфендир нахмурил лоб и покачал головой.

— Прости, Учитель, но я, как и Ямнашпа, не в силах сбросить с себя покровы невежества.

— Невежство — огромная сила, сын Куриаша, но и ему суждено пасть перед светочем знания. Так слушайте же, сыновья Магайа.

Джардруша указал на первый знак:

— Это знак Праотца, и имя его неведомо никому. Круг есть вселенная вечной истины, чей образ заключен в диске Солнца, святейшего из огней, не имеющего начала и не знающего конца. А точка есть неразделимая сущность Ахуры Мазды, Кто всегда был, Кто всегда будет, в Коем есть все и вне Которого ничего нет.

Джардруша перешел ко второму кругу:

— Вот второй знак, знак Царя. Линия соединяет две точки в круге вечной истины, как жар солнечного огня соединяет Солнце и Землю. Это знак египетского царя Аменхотепа Четвертого, прозванного Эхнатоном, который умер триста пятьдесят лет назад. Ему открылся Ахура под именем Атон, то есть бог солнечного огня. Царь воспел божественное единство Ахуры Мазды и умер в печали, ибо народ не принял его слов.

Пророк передвинул палец к третьему знаку:

— Это знак Строителя Военных Шатров, чье имя будет Саул. И быть ему в городе Таршуш в Сирии. Линии соединяют три точки в круге вселенской истины, ибо Саулу откроются три сущности Ахуры Мазды — Создатель, Спаситель и Святитель, триединство великой божественной сущности.

— Это знак Плотника, и будут у него имена Йешуа, Иисус, Иезус, а также сотни иных имен, ибо суждено ему стать помазанником божьим, кого мы зовем Саошиант, Спаситель, а иные языки призывают как Мессию и Христоса, и чья смерть многих удержит от низвержения с Моста Разделяющего. Соединяя точки внутри круга вселенской истины, эти две линии образуют оружие его жестокой смерти. И хорошенько запомните мои слова, сыновья Магайа, и передайте другим поколениям Магайа, которые явятся в мир после вас: великая звезда воссияет на небесах, возвещая о рождении Саошианта, и тогда вы последуете за звездой этой к месту Его рождения и поклонитесь Ему.

Палец пророка переместился к следующему знаку:

— Это знак Пастуха, имя которому Давид. Теперь он еще отрок и пасет стада на склонах гор далеко к югу от Арьянавай. Но скоро быть ему царем над своим народом, и солнце власти его взойдет над всеми пределами земли от Египта до Сирии. Его сын воздвигнет великий храм в честь Ахуры Мазды, коего Давид зовет Яхве Элохим Эль Шаддай. Три тысячи лет пребудет его народ на лике земном, превознося величие Ахуры Мазды всей верой своею, своими страданиями и радостью. Эти линии соединяют шесть точек, образуя два треугольника внутри круга вселенской истины, ибо шесть по два есть двенадцать, а двенадцать есть число колен народа Давидова. Десять из них исчезнут с лица земли, а двум суждено дожить до конца света.

Рука старца остановилась на шестом знаке:

— Это знак Негоцианта, полумесяц и звезда. Миллионы с благоговением произнесут его имя, и прозвучит оно на разных языках: Мохаммед, Мухаммад, Магомет, Маомад, Мехмед, Махмад и множество других. Он приведет свой народ от идолослужения к почитанию единого бога, которого назовет он Аллахом. Семь точек в его знаке, две точки соединяют полумесяц, а пять образуют звезду. Он возвестит, что нет иного бога, кроме Ахуры, и сотни миллионов с восторгом подхватят его слова. Но будет великое горе, ибо дети Давидовы, и ученики Иешуа-Саошианта, и приверженцы Мухаммеда возненавидят друг друга, в ослеплении своем не видя великой истины, не разбирая Единого и Неделимого Бога в словах друг друга.

Наконец, пророк дошел до последнего знака, вырезанного на стене:

— А это мой знак, сыновья Магайа, знак Погонщика Верблюдов Джардруши, откровение, ниспосланное народу Арьянавайи, знак Ахуры Мазды, в котором он открыл себя ариям. Восемь линий соединяют восемь точек. И это есть образ бесконечного движения внутри недвижного постоянства, подобно тому, как почитаемое нами священное пламя — суть вечное движение Бытия; сродни Великому Богу Ахура Мазда, который сам есть конечная сущность Бытия, первоначало и итог всему, постоянное изменение, которое никогда ничего не меняет, вечное Становление, которое всегда Есть, всегда Было и всегда Будет.

Джардруша кончил говорить. Молодые Маги молчали, в задумчивости внимая его словам. Затем Исфендир сказал:

— Но, Учитель, позволь указать тебе на одну несообразность!

Пророк улыбнулся, довольный тонким умом и острым восприятием ученика.

— В чем же она, сын Куриаша?

— Одна точка — знак Праотца, — начал Исфендир. — Две — знак Даря, три — Строителя Военных Шатров, четыре — Плотника… — Здесь он сделал паузу. — Шесть точек — знак Пастуха, семь — Негоцианта и восемь — ваш священный знак, учитель. А где же пять точек? Почему нет знака с пятью точками?

Джардруша показал рукою вниз, под ноги Исфендиру.

— Смотрите же.

Исфендир, Ямнашпа и Гистаспес взглянули вниз, на каменный пол. Прямо на том месте, где они стояли, глубоко вдаваясь в толщу камня, был вырезан еще один знак: пятиконечная звезда, заключенная в круг.

Едва завидев этот знак, три Мага поспешно отпрянули, боясь осквернить его. Джардруша поднял руку, останавливая их.

— Не тревожьтесь о попрании сего, ибо перед вами знак Ангра-Майнью, знак Повелителя Лжи, метка беспредельного зла. Круг этот есть вселенная вечной лжи, чей образ воплощает диск полной луны, зеркальное отражение Солнца. Смотрите, как пять линий соединяют пять точек, образуя бесконечную цепь бессмысленного повторения, безысходности и хаоса. Так зло и вожделение, алчность и себялюбие, жестокость и обман, как многоголовое чудовище вечно повторяются друг в друге, и не в силах пожрать самое себя, уничтожают все, к чему прикоснутся. — Голос пророка упал до Шепота. — Это знак Зверя, сыновья Магайа, который жаждет завладеть сердцем каждого. Это врата, открывающие путь к безграничному отчаянию, это печать вечной скорби, предвестник бесконечной боли!

Некоторое время Маги стояли молчаливо и неподвижно, глядя на зловещий символ Ангра-Майнью, от которого каждому было не по себе.

Наконец, Джардруша прервал затянувшееся молчание.

— А теперь ступайте прочь, возвращайтесь в храмы, которым принадлежите. Каждый совершите торжественный ритуал очищения огнем. Со вниманием и любовью вслушивайтесь в слова тех, кто придет к вам в минуту скорби за поддержкой и милостью. Впереди у вас ночь, так обдумайте все, что услышали и увидели сегодня. А завтра возвращайтесь сюда, чтобы мы могли говорить дальше.

Джардруша слегка склонил голову, давая понять молодым Магам, что разговор окончен. И тогда они пали на колени перед старцем и простерлись у ног его. Пророк отвернулся, и тяжело ступая, направился к алтарю. Здесь он остановился и замер в молчании, глядя на священный огонь, и больше уже не повернулся и не видел, как его ученики покинули святилище.

В полной тишине поднимались они по ступеням вверх, в великий Храм Огня древнего города Балха.

Исфендир первым нарушил молчание:

— Воистину, глаза пророка всевидящи!

Гистаспес пожал плечами.

— Не знаю, Исфендир. Сказанное им столь необычно, что вызывает сомнение.

— Но пророк не стал бы обманывать нас! — вступил в разговор Ямнашпа. — Ведь он избранник Ахуры Мазды.

— Да, — быстро сказал Гистаспес, — и да будет благословенно имя его во веки веков. Но одного я все же не могу понять — ведь если все прочие живущие на земле знают Ахуру под разными именами, то как простому человеку отличить Великого и Вездесущего от какого-нибудь фальшивого божества?

— Так же просто и безошибочно, как можно отличить живого человека от статуи, изваянной в камне, — ответил Исфендир, — ибо настоящий бог проникает в наши сердца и обращается к нашему разуму, а фальшивый бог восседает в молчании, глух, безгласен и холоден.

Так беседуя, они вышли через потайную дверь в стене за креслом пророка в большой храмовый зал. Здесь Ямнашпа сказал, обращаясь к Исфендиру и Гистаспесу:

— Нам надлежит поступить, как велел нам пророк — предаться размышлениям до завтрашнего утра.

— Да, — согласился Гистаспес. — Так давайте сначала отобедаем и отдохнем, а потом уже приступим к медитациям.

Все три Мага жили в Балхе на постоялом дворе, который с давних времен давал приют таким же посвященным, алчущим знания в стенах Великого Храма, и содержался в основном на их средства. Они были далеко не первыми из клана жрецов Магайа, которых наставлял Джардруша, посвящая в высшие тайны бытия, и хозяин постоялого двора прекрасно знал, что нынешней ночью юноши прежде всего будут нуждаться в одиночестве и покое и уже позаботился о вкусном и питательном ужине. К нему-то, а точнее к изрядному куску жареной телятины, истекающей соком на вертеле над каменным очагом, и относились слова Гистаспеса.

— Я останусь здесь и буду молиться, — сказал Исфендир. — А вы возвращайтесь, если голодны.

Ямнашпа подавил улыбку, уловив в словах Исфендира скрытый упрек в адрес Гистаспеса, увлечение которого плотскими радостями явно превосходило рамки, приличествующие жрецам Ахуры Мазды. Гистаспес слегка покраснел и поспешно вышел из храма.

Исфендир взглянул на Ямнашпу, который твердо сказал:

— Я тоже останусь и помолюсь с тобой.

Маги сели на прохладный мраморный пол и обратили мысленные взоры свои в себя, размышляя над словами пророка Джардруши. Так прошло около часа. Вдруг Ямнашпа настороженно прошептал:

— Исфендир! Что это, слышишь?

Исфендир напряг слух.

— Не знаю… похоже на шаги.

— Множество ног, — сказал Ямнашпа, — и бряцанье металла.

— Доспехи? — удивленно спросил Исфендир. — Оружие? Здесь, в Великом Храме? Не может быть!

Они прислушались снова. Шум становился все явственней, и они испуганно переглянулись.

— Туранцы! — бескровными губами выговорил Исфендир.

— Или Карпаны! — прошептал Ямнашпа.

Они оба оказались нравы, потому что, когда большие деревянные двери с треском распахнулись, в храмовый зал ввалилось не меньше двух десятков вооруженных варваров-туранцев, сопровождаемых пятью Карпанами, в красных хламидах и с тюрбанами на голове. Карпаны были жрецами старой религии, смертельными врагами Джардруши. Исфендир и Ямнашпа вскочили на ноги и попытались было убежать, но два огромных туранца схватили их и задержали, со смехом наблюдая, как перепуганные юнцы беспомощно барахтаются в их могучих руках.

Предводитель Карпанов выступил вперед и спросил:

— Известно ли вам, кто я, Магайа?

— Все люди знают Зуваношу, жреца дэвов, сеющих зло, — дрожащим голосом ответил Исфендир.

— Да, — подтвердил Ямнашпа, задыхаясь от страха и ярости, — так же как все знают, что дэвы — фальшивые божества!

Услышав эти слова, туранские головорезы громко расхохотались, а в горящем ненавистью взгляде Зуваноши оба юноши прочли свой смертный приговор.

— Но… но… мы не соперники тебе, повелитель дэвов, — испуганно пробормотал Исфендир. — Мы всего лишь молодые жрецы из благородных семей и не представляем опасности ни для тебя, ни для идущих за тобой.

— Разумеется, нет, маленький Маг, — согласился Зуваноша, — но все, предающие себя в руки Ахуры Мазды, все, восседающие в ногах зловредного старца, кормящиеся с рук его и алчущие слов его, все ниспровергающие власть дэвов, — враги мне.

В этот момент ту ранцы вытащили мечи. Исфендир начал тихонько всхлипывать, лицо его сделалось мокрым от слез, а Ямнашпа вмиг покрылся холодным потом, тщетно пытаясь совладать с дрожью в ногах. Зуваноша вытянул руку, и один из туранцев тут же вложил в нее меч. Карпан сжал рукоять меча и медленно приблизился к Магам. Он приставил острие меча к горлу Ямнашпы и улыбнулся:

— Впрочем это сущая правда, Маги, лично против вас я ничего не имею. Мне нужен Джардруша. Где он?

— В-вы хотите убить его? — заикаясь, выговорил Ямнашпа.

В ответ Зуваноша лишь пожал плечами.

— Я сказал, где Джардруша? — повторил он.

Ямнашпа отрицательно покачал головой.

— Мне это неизвестно.

Зуваноша сильнее надавил на меч и спросил в третий раз:

— Где Джардруша?

Ямнашпа ничего не ответил, с вызовом глядя ему в глаза. Тогда Карпан с силой вонзил меч в горло молодого Мага. Туранец, все это время державший его, ослабил хватку, и Ямнашпа как подкошенный рухнул на пол, пытаясь зажать руками ужасную рану, из которой с отвратительным булькающим звуком хлынула кровь, заливая мраморный пол. Тело Ямнашпы несколько раз судорожно дернулось и затихло.

Исфендир ощутил тошнотворную слабость, подступившую к горлу, но дикий, безотчетный страх быстро привел его в чувство, когда Зуваноша подошел к нему, и подняв окровавленный меч, спросил:

— Где Джардруша?

Исфендир попытался было что-то сказать, но ужас, сковавший все члены, лишил его голоса. Зуваноша поднес острие меча к горлу Исфендира.

— Я спрашиваю второй и последний раз — где Джардруша?

— Внизу! — сумел, наконец, выкрикнуть Исфендир. — Он внизу, в святилище Огня Истины!

Зуваноша убрал меч. И в этот момент ноги у Исфендира подкосились, и стоявшему позади туранцу пришлось подхватить его, чтобы тот не рухнул на пол. Оглядев зал, Зуваноша сказал:

— Но я не вижу здесь ни двери, ни лестницы, никакого иного прохода. Где ход в святилище?

— Т-Там, там! — торопливо крикнул Исфендир. — За креслом. Там потайная дверь!

Зуваноша схватил его за ворот и потащил к стене.

— Веди же нас, о храбрый и верный Маг!

Исфендир почувствовал острие тура некого меча между лопатками и трясущимися руками начал искать ручку двери. Еще через минуту он, наконец, открыл дверь и буквально вылетел в коридор от сильного толчка в спину. Туранцы и Карпаны последовали за ним, вздымая факелы и потрясая мечами.

И снова спускался Исфендир в подземелье Великого Храма Огня, но на этот раз его вела не жажда познания и не рука мудрого старца освещала путь. Теперь его проводниками были ужас, отчаяние и стыд, ибо он вел убийц к пророку Истины.

Войдя в святилище, они сразу увидели Джардрушу, который по-прежнему стоял перед алтарем, вглядываясь в мерцающие блики пламени. Исфендир понимал, что ему следует крикнуть, чтобы предупредить Учителя, но меч, упиравшийся в спину и с беспощадностью напоминающий о смерти, надежно удерживал его от этого. Поэтому он молча стоял и смотрел, как Зуваноша кивнул одному из туранцев, и тот с мечом наизготовку двинулся к пророку.

Но тут случилось непредвиденное. Один из варваров, выхватив из-за пояса нож, метнул его в своего же товарища, несущего смерть Джардруше. Лезвие глубоко вонзилось в основание шеи, и туранец упал замертво, не успев даже вскрикнуть. А человек, метнувший нож, поднял меч над головой и с боевым кличем бросился на Зуваношу.

Однако далеко продвинуться ему не удалось, его схватили и обезоружили раньше, чем он смог нанести удар. Зуваноша повернулся к туранскому хану и, сощурив глаза, сказал:

— Разве слово вождя туранцев уже ничего не значит, Нушак? А, может быть, Джардруша или сам царь Вишташпа посулили тебе больше золота, и я должен пасть жертвой твоего предательства?

Ту ранений хан зло бросил в ответ:

— Если бы я предал тебя, Карпан, ты был бы уже мертв. — Он показал на предателя. — Этот человек не туранец. Он странствующий воин, и примкнул к нам много лет назад. Я доверял ему, он был с нами во многих налетах на селения Хорезма. — Хан Нушак метнул на предателя холодный, безжалостный взгляд. — Но я ошибался. Он, должно быть, шпион царя Вишташпы. Его ждет жестокая смерть, какой ту ранцы карают измену. И свершится это завтра, в нашем стане, на глазах у всех.

Шум вывел Джардрушу из транса медитации, и он обернулся, чтобы лицом к лицу встретиться с целым скопищем врагов. Увидев Исфендира и заглянув ему в глаза, старик печально покачал головой. Затем он обратился к Карпану:

— Зуваноша, раб тьмы и вождь невежества, да будет тебе тюрбан твой вместо покровов на смертном одре, ибо долог путь низринутого с Моста Разделяющего в Обитель Лжи.

Зуваноша все еще сжимал рукоять меча, с которого капала кровь Ямнашпы. Подняв меч, он подошел к Джардруше со словами:

— Так и быть, я помолюсь, чтобы дэвы оказали тебе по прибытии достойные почести, старый дурак.

С этими словами он взмахнул мечом, описав в воздухе большой полукруг, и голова пророка слетела с плеч. Некоторое время Зуваноша смотрел на поверженного врага, упиваясь торжеством победы и отмщения, затем сказал туранскому хану:

— Убей Мага и распрощаемся.

— Подожди, Карпан, — хитро улыбнулся туранец, — ведь он из благородной семьи, разве не так? Они дадут много золота за его жизнь.

Зуваноша пожал плечами.

— Поступай, как знаешь, Нушак. Меня это не интересует.

Покинув Великий Храм города Балха, туранцы и Карпаны расстались.

Кочевой стан туранцев находился в трех часах верховой езды к северу от Хорезма, в горах. Всю дорогу Исфендир провел в покаянных молитвах, стараясь успокоить себя тем, что ему, но крайней мере, удалось избежать смерти от рук туранцев и, может быть, еще повезет остаться в живых, а Джардруша был глубоким стариком и все равно бы скоро умер. Но эти утешения мало помогали, и угрызения совести, к которым примешивался страх перед неизвестностью будущей своей судьбы, становились все сильнее.

Когда они, наконец, добрались до тура некого стана, который представлял собой пестрое кочевое стойбище с кострами и походными шатрами, запахами нечистот, грязной одежды и конского пота, Исфендира и ту райского предателя грубо стащили с лошадей и, связанными, бросили в один из шатров, оставив там до следующего утра. Для Исфендира это утро будет означать решение его судьбы — ведь завтра жрецам клана Магайа передадут сообщение о его пленении. Предателю же рассвет принесет крепкие, толстые веревки, которыми привяжут его за руки, за ноги и за голову к пяти лошадям, и, понукаемый плетьми, понесут они его в разные стороны, раздирая на пять частей. Так думали все, кроме самого предателя, который сейчас сидел в шатре и разглядывал Исфендира с выражением какого-то странного веселья на усталом лице. Исфендир избегал его взгляда, но от разговора уклониться не мог.

— Ты жрец?

— Да, — суетливо кивнул юноша.

Человек говорил с акцентом, и его выговор был незнаком Исфендиру. И вдруг он рассмеялся.

— Я тоже жрец. Был жрецом. Больше уже нет. Был жрецом в Египте, далеко отсюда, давно. Жрецом бога Атона, жрецом фараона Эхнатона.

Исфендир не удержался и посмотрел на него.

— Ты не туранец?

— Нет, — ответил он. — Египтянин. Жрец бога Атона, давно-давно. Приходить Хоремхеб, убивать Эхнатон, старый боги вернуться. Менереб, жрец Атона, стать жрец Амона. Помогать Хоремхеб убивать жрецы Атона. — Он наклонился к Исфендиру и с Жаром заговорил — Ты запомни, жрец Ахуры, ты запомнить слова Менереб. Важно, очень важно! Ты запомнить, жрец Ахуры!

Исфендир отвернулся, решив, что этот человек потерял рассудок.

Вскоре на землю опустилась ночь. Костры туранцев один за другим погасли, и свод небес озарила полная луна, заливая мир своим холодным сиянием. Исфендир лежал без сна на холодном земляном полу, поэтому он сразу услышал, как сосед вдруг закричал от боли. Юноша приподнялся на локте и посмотрел в его сторону, напрягая зрение, силясь увидеть, что происходит с товарищем по несчастью. Но в следующий момент он крепко зажмурил глаза и изо всех сил замотал головой из стороны в сторону, словно стряхивая с себя наваждение, потому что увиденное им во тьме шатра не могло быть правдой.

Однако глаза не обманывали его, и некоторое время спустя, когда в шатер ворвались туранцы, чтобы выяснить причину душераздирающих криков, Исфендир, застыв от ужаса, смотрел, как оборотень, злобно рыча, напал на вошедших. Быстро покончив с ними, чудовище бросилось вон из шатра в поисках новой добычи. Исфендир попытался освободиться от пут и убежать, пока оборотень не вспомнил о нем и не вернулся, но веревки оказались слишком толстыми, а узлы слишком крепкими, и как Исфендир ни старался, напрягая последние силы, развязать их он не смог.

Погруженный во мрак туранский стан огласился криками боли и ужаса, и эта немыслимая какофония, от которой волосы на голове вставали дыбом, продолжалась около часа. Все это время Исфендир лежал на холодном полу, дрожа от страха, не в силах пошевельнуться или открыть глаза. И вдруг стены шатра рухнули под ударами могучих лап, и Исфендир оказался на открытом пространстве один на один с оборотнем, в окружение огромного множества трупов, изуродованных и разодранных на куски. Оборотень опустился на четвереньки и навис над беспомощным юношей. Его клыки были в крови, в зубах застряли куски человеческой плоти, кровь капала с огромных когтей. Он был страшен в лунном свете. Перед лицом ужасной и мучительной смерти Исфендир затрепетал, громкие рыдания сотрясли его грудь. О, как ему хотелось жить!

Однако вопреки ожиданиям оборотень не напал на него. Подобравшись на четвереньках к молодому Магу, монстр вдруг остановился, пристально вглядываясь ему в лицо, а затем неожиданно впился клыками в плечо Исфендира. Раздался треск костей и хруст разрываемой плоти. Исфендир дико закричал, извиваясь всем телом, пытаясь вырваться из тисков мощных челюстей. Но в этот момент оборотень сам отпустил его. Некоторое время монстр продолжал смотреть на Исфендира, а потом, поднявшись на ноги, скрылся в темноте.

На следующий день на место побоища пришли солдаты царя Вишташпы, посланные отомстить за смерть Джардруши. Они освободили раненого Мага, который и поведал о событиях предшествующего дня и ночи, не упомянув, однако, о собственной роли в убийстве пророка. Из его рассказа солдаты заключили, что это, должно быть, Ахура Мазда послал ангела мщения, дабы воздать туранцам по делам их, каковое объяснение и сочли официальным при дворе царя Вишташпы. Исфендира приветствовали, как настоящего героя, истинного слугу Великого Бога Ахура Мазда, и он охотно принял эти почести, пряча стыд за мишурой славословий и наград.

Зуваношу и других Карпа нов схватили и незамедлительно казнили по приказу царя Вишташпы. Лишь один человек из туранцев уцелел, чтобы вскоре также взойти на плаху. Это был сам предатель, который впрочем вполне мог бы спасти свою жизнь, рассказав, как подвигся он на защиту пророка, и призвав Исфендира в свидетели. Однако Исфендир, которому было известно, что этот человек и есть тот самый «ангел мщения», разгромивший туранцев, не мог себя заставить поднять глаза на него, сама мысль о нем приводила юношу в обморочное состояние.

Впрочем пленник так и не попытался предпринять ни малейшей попытки спасти свою жизнь. Более того, когда меч палача взлетел над его головой, этот странный человек смеялся и — плакал от счастья. Его голову, насаженную на длинный шест, выставили за воротами города Балха в назидание другим, однако мертвое лицо, взирающее на проходящих с высоты городских стен, дышало радостью и умиротворением. Необычайное поведение казненного так и осталось загадкой и для царя Вишташпы, и для жрецов Магайа, которым надлежало продолжить великое дело погибшего пророка, и для самого Исфендира.

Но вот прошел месяц, и когда в звездном небе Хорезма вновь засияла полная луна, неожиданно и неотвратимо к Исфендиру пришло понимание. В ту ночь он ушел подальше от людей, в горы, чтобы предаться медитациям, в который раз пытаясь совладать с чувством стыда и вины. Неожиданно он ощутил резкую колющую боль в животе. Через мгновение эта боль, многократно усиленная, распространилась по всему телу, подобно тому, как в знойное, суховейное лето занимается от огня степь. Боль обрушилась на него сокрушая каждую косточку, каждый сустав, каждую пядь поверженного в страдании тела, прижимая к земле и исторгая нечеловеческие крики из его груди. Взгляд его затуманился, все вокруг стало расплываться. И вдруг ему показалось, что он видит чудовище, страшное и отвратительное, которое подбирается все ближе и ближе, то самое чудовище, что охраняет врата Обители Лжи, алчущее крови, и смерти; зверь, лишенный разума, не имеющий иных помыслов, кроме ненависти, злобы и жестокости. Но в последнее мгновение Исфендир осознал, что чудовище не подбирается к нему извне, а поднимается из глубины собственной души, погружая во мрак остатки разума.

Очнувшись на следующее утро, он увидел поблизости растерзанный труп ребенка и ощутил вкус крови во рту. Вот тогда-то он и постиг всю тяжесть проклятья, которое навлек на него египетский жрец Менереб. Прошло немало горьких часов, проведенных в рыданиях, молитвах и проклятьях, прежде чем Исфендир осознал, что только смерть может избавить его от чудовища, рожденного в его душе. Но когда он решил умереть, бросившись вниз с самой высокой вершины Хорезма, когда попробовал найти смерть, пронзив кинжалом грудь, и испив до дна чашу, наполненную ядом, и встав на пути бешено несущегося стада, тогда к ужасу своему он понял, что смерть недоступна для него. Он стал рабом Ангра-Майнью, рабом темных сил, рабом омерзительного зверя, покорившего его измученную душу. И безгранично было отчаяние Исфендира, сына Куриаша, и ничего отныне не желал он более, чем смерти.

Из дней складывались месяцы, из месяцев — годы, и счет уже пошел на столетия с тех пор, как Исфендир отправился в свое мучительное и бесконечное странствие по дорогам земли, ища кого-нибудь, кто мог бы снять с него это проклятие, кто мог бы помочь ему обрести смерть или, по крайней мере объяснить, что же с ним произошло. Где только он не побывал, обошел широкие равнины, простирающиеся на севере, взбирался на высокие горы, прозванные «крышей мира», жил среди разных народов, говорил с колдунами, жрецами, шаманами и пророками, пока, наконец, не очутился в Вавилоне, в земле халдеев, где, как он слышал обитали великие астрологи, которым была ведома всякая земная мудрость. Но и они не смогли ему помочь.

И вот уже миновало два столетия, а потом и третье, и на исходе четвертого столетия Исфендир начал забывать, кто он и откуда пришел. Память перестала различать события прошлого все смещалось, превращаясь в ничто, и он уже не помнил то время, когда не был рабом Луны.

Здесь он и остался, в стране халдеев, оставив всякую надежду на спасение, пока однажды не встретил странников, чей язык показался как-будто знакомым, да и одежда навевала какие-то смутные воспоминания. И он последовал за ними, за своими бывшими одноплеменниками, персидскими Магами, зороастрийскими жрецами, которые, во исполнение древнего завета, шли к месту рождения Христа.

Однако этот человек, называвший себя просто халдеем, даже и не подозревал, что когда-то давным-давно именно ему была завещана эта великая миссия, и очень бы удивился, узнай, что и сам он был Магом, жрецом Ахуры Мазды, ибо груз тысячи прожитых лет раздавил его память.

И поэтому в тот день в Иерусалиме, через тысячу лет после смерти пророка Джардруши, увидев знак Ангра-Майнью, горевший на лбу Клаудии Прокулы, тот самый знак, который увидел когда-то на его лбу египетский жрец-отступник Менереб, оборотень Исфендир, Ианус Халдей, Янус Халдейский, Янус Калдий, Янош Калди не имел ни малейшего представления о том, что это было.

19

В камере воцарилось молчание, и надвигающиеся сумерки, стремительно стирающие с небосвода последние краски, как нельзя более соответствовали атмосфере мрачного уныния, навеянного словами Яноша Калди. Когда он закончил свое странное повествование, ни Луиза, ни Бласко, ни Клаудиа не знали, что сказать. Клаудиа отошла к дальней стене и застыла в задумчивости.

Наконец, Бласко не выдержал:

— Янош, я внимательно слушал твой рассказ, но так ничего и не понял.

Оглянувшись на Клаудию, Калди мягко сказал:

— Зато Клаудиа все поняла, не правда ли, Клаудиа?

— Да, — ответила она. — Думаю, да. Непонятно только, почему ты оказался в Иерусалиме именно в ту ночь.

— По той же причине, по какой судьба свела меня с туранским предателем за тысячу лет до того. Совпадение. Случайность. Стечение обстоятельств.

Луиза дрожала, ей было холодно, непонятная слабость разлилась по всему телу.

— Я тоже не совсем понимаю, что все это значит, — сказала она. — В общем-то, мы все предполагали, что когда-то в прошлом вас укусил оборотень, но…

— Клаудиа, — окликнул Калди, — может, ты объяснишь им?

— Ангра-Майнью… — отстраненно прошептала она. — Клеймо Ангра-Майнью, Духа лжи…

— Да, — кивнул Калди.

— Этот оборотень, — тихо продолжила Клаудиа, — этот оборотень… Менереб, египетский жрец… отступник… Он увидел знак на твоем лбу в тот самый день, в храме Заратустры три тысячи лет назад, а потом ты увидел этот знак на мне в Иерусалиме, тысячу лет спустя.

— Верно.

Она повернулась к нему и вздохнула.

— Клеймо Ангра-Майнью, клеймо зверя. Знак вероотступника, знак жреца, богоизбранника, предавшего своего бога, знак тех, кто кладет справедливость на алтарь плоти, кто ценит жизнь выше веры и истины.

— Как было со мной, — кивнул Калди. — Как случилось с тобой. Пророк учил нас, что жизнь есть поле извечной битвы между добром и злом, между Ахурой Маздой и Ангра Майнью, Между Богом и Дьяволом, если хотите. Высшая суть откровений Джардруши в двойственности мира. Всем живущим на земле суждено сражаться с силами зла, как в собственных душах, так и в окружающем мире. Но на жреце, служителе Бога, лежит особая ответственность, и ноша его во сто крат тяжелее, ибо его устами сам Бог говорит с людьми. И если служитель Бога предпочтет спасти свою жизнь, нежели умереть, возвещая истину, то этим примером слабости, трусости и неверия многих увлечет он за собой в Обитель Лжи.

Луиза кивнула, начиная понимать.

— Значит, если бы вы не предали Заратустру, на вас не было бы этого клейма?

— Меня бы убили Карпаны, как Ямнашпу, — Ответил Калди. — Я бы умер, защищая пророка.

Луиза повернулась к Клаудии.

— Но вы бы все равно не смогли предотвратить распятие, — сказала она. — Далее если бы вы и попытались спасти Христа, приняв предложение Пилата, распятие тем не менее свершилось бы, потому что оно было предопределено.

Клаудиа покачала головой и ответила, не глядя на Луизу:

— Мне, право, не хочется вступать с вами в теологические споры.

— Луиза, — обратился к ней Калди, — если бы я не указал туранцам дорогу в святилище Огня Истины, значило бы это, что они не убили бы пророка?

Луиза на секунду задумалась.

— Пожалуй, нет, — наконец, проговорила она. — Они бы просто дождались, пока он сам поднимется наверх.

— Вот именно. Скорее всего мы не смогли бы предотвратить ни убийства Заратустры, ни распятия Христа. Но дело все в том, что мы и не пытались. Добродетель заключается не только в победе над злом, она прежде всего в борьбе против зла.

Клаудиа устало опустилась на холодный пол.

— Поэтому на нас и пало проклятие.

— Да, — согласился Калди. — Когда встает полная луна, мы становимся воплощением Ангра-Майнью, олицетворением жестокости. А когда мы видим клеймо Ангра-Майнью на лице другого падшего богоизбранника, то приносим проклятие и ему, превращая в себе подобного: И эта смертоносная цепочка тянется через века.

Клаудиа посмотрела на Калди.

— Так как же нам умереть? Ты сказал, что мы могли умереть, когда бы этого захотели. Так вот, я хочу умереть. Хочу уже столько лет, что давно потеряла им счет. Скажи, что я должна сделать, чтобы смерть пришла ко мне?

Калди опустился на пол рядом с ней. Пристально глядя ей в глаза, он произнес:

— Нам просто-напросто нужно сделать то, чего мы не сделали тогда, в тот роковой момент, многие столетия назад.

Она нахмурилась.

— Янош, но Заратустра давно стал прахом, с тех пор миновало тридцать веков. А Святому Распятию уже две тысячи лет. Как же мы можем спасти их сейчас?

— Но мои слова не имеют отношения ни к Заратустре, ни к Иисусу, Клаудиа, — ответил он. — Вспомни символ веры: «Зло изиутре одолей, извне зло побори». Это значит, что мы должны уничтожить зло в себе и бороться с ним в других.

Она ответила не сразу, мучительно пытаясь постичь смысл его слов, а потом беспомощно покачала головой.

— Нет, Янош, нет. Не понимаю. Не представляю, с чего начать.

— Янош, — заговорил Бласко, — о чем это ты?

Взглянув на своего старого друга, своего сторожа и свою жертву, Калди улыбнулся.

— Бласко, за все эти годы ты ни разу не спросил, каково мне бывает, когда приходит превращение.

Старик отрицательно мотнул головой.

— Мне не хотелось этого знать, Янош.

— Но теперь ты должен узнать. Ты видел, что мне больно, очень больно, невыносимо, когда все мое тело выворачивает наизнанку, скручивает и корежит омерзительный звериный дух.

— Да, это было понятно по тому, как ужасно ты кричал.

— И ты знаешь, что мое человеческое сознание тонет, растворяется в дикой ярости монстра.

— Да. Человек по имени Янош Калди просто исчезает, умирает, уходит куда-то.

Калди медленно покачал головой.

— Нет, Бласко, человек все еще там, и разум человеческий все еще там, но он задавлен тьмой, он позорно бежит прочь от самого себя, не в силах противостоять ужасной черной половине своего естества. А восстать против тьмы и ужаса моего второго «я» в ночь полнолуния означало бы обречь себя на безумие, пытку, невыносимое страдание, которое не в состоянии описать человеческий язык.

Он снова посмотрел на Клаудиу.

— Но нам придется это сделать, Клаудиа. Мы должны уничтожить зло внутри нас.

Она вздрогнула, представив, как хрупкий человеческий разум будет страдать, бороться и жить в огромном теле монстра.

— Нет, я не смогу.

— Ты должна. И я должен. А если нам это удастся, то придется еще сразиться и со злом в окружающем мире.

Клаудиу охватила дрожь.

— Но мы… мы никогда не сможем оправдаться за совершенные нами злодеяния, Янош. Внутри нас или вне нас, мы не сможем побороть зло. Поздно, слишком поздно.

— Разве ты не слушала мой рассказ? — спросил он. — Мы должны попытаться, Клаудиа, особенно ты. На нас грех, Клаудиа, на нас обоих. Но ты, старая и верная моя подруга, убивала и не будучи в обличье зверя. Ты убивала сознательно, ради достижения своих целей. Ты даже больше, чем я обязана вступить в борьбу с силами зла.

Никто не проронил ни слова, пока Клаудиа долго и мучительно размышляла. Наконец, она подняла голову и печально кивнула.

— Что ж, так тому и быть, Янош.

Калди встал и заговорил, обращаясь ко всем:

— Скоро ночь, ночь полнолуния. Охрана следуя приказу, придет в камеру, чтобы обезопасить меня с помощью цепей и борец-травы. Клаудиа, тебе нужно каким-то образом заполучить ключ от этой камеры, и после того, как они уйдут, вы Луиза, свяжите Клаудиу цепями и возьмите у нее ключ. Когда начнется превращение, мы будем бороться, чтобы сохранить человеческий рассудок и заставить тело монстра подчиниться разуму. Если нам это удастся, тогда вам, Луиза, придется выпустить нас.

— Выпустить вас?! — ее лицо побелело.

— Да, — кивнул он, — вы правы, это страшно и очень рискованно. Даже если нам удастся обуздать монстров, сидящих в нас самих, то еще неизвестно, как долго это будет продолжаться. Очень может быть, что тонкая нить сознания оборвется сразу, как только перестанет действовать борец-трава. — Он помолчал. — И тогда, само собой разумеется, мы вас убьем.

Луизу била дрожь, однако к чувству страха, захватившему все ее существо, примешивалось какое-то странное и давно забытое волнение, какое бывает накануне решительного поступка.

— А если вам удастся?

— Тогда мы выйдем отсюда и сразимся со злом вне нас.

— Потерявший жизнь до обретет все, — тихо сказала Луиза и, заметив удивление Калди, пояснила: — Это из Священного Писания, мистер Калди. Да. Я сделаю так, как вы сказали.

— Надеюсь, вы до конца осознаете, какая опасность вам грозит, — предупредил Калди. — Вы можете умереть.

— Я так долго боялась смерти, мистер Калди. Просто панически боялась. Но рано или поздно все умирают. По крайней мере, я умру не зря.

— Это хорошо, что вы не заблуждаетесь относительно рискованности нашего предприятия. Впрочем, может, все еще закончится благополучно, и тогда мы с Клаудией вырвемся отсюда. После этого вы освободите Бласко и тоже уйдете.

— А вот это будет нелегко, мистер Калди, — сказала Луиза. — Люди Фредерика повсюду, и в этом городе, и в других, и даже в лесу. Они нас схватят.

Бласко рассмеялся.

— Донна, — сказал он, — всю свою жизнь я шел, куда хотел, укрываясь от тех, кто не пускал меня, куда я хотел. И так я пережил Гитлера, Сталина и Кастро. И если мы выберемся из этого здания, людям вашего брата не поймать нас вовек.

— Выбраться из Центра не составит труда, Бласко, — сказал Калди. — Мы с Клаудией будем… как бы это сказать… сопровождать вас.

— Если, — сказала Луиза, — если…

— Да, — согласился Калди. — Если, конечно, мы не убьем вас обоих.

Не прошло и десяти минут, как появились двое «кнутов», перевели Бласко в другую камеру и связали Яноша Калди, точно исполняя инструкции Брачера. Просьба Петры Левенштейн оставить ей дополнительные цепи и побольше борец-травы, а также ключ от камеры не вызвала у них подозрения, ведь они знали ее как ученого и верного соратника капитана Брачера по работе над проектом «Ликантроп». Они предположили, что она, по всей видимости, начинает новую серию экспериментов. Немного странным было то, что двоюродная сестра капитана тоже не собирается никуда уходить, но, в общем-то, им это было безразлично, поскольку выбраться из здания она все равно не сможет.

Как только охранники ушли, Клаудиа снова открыла камеру и села на пол, терпеливо ожидая, пока Луиза свяжет ее цепями, втыкая в звенья пучки травы. Лицо Клаудии было напряженным и бледным, ее не покидало чувство страха перед предстоящим испытанием. Закончив приготовления, Луиза вышла из камеры, заперев за собой дверь. Теперь им оставалось только ждать появления луны.

И вот пришло время демонов.

Сердце Луизы бешено заколотилось, когда она услышала первые ужасные крики. Ей сразу вспомнилась та жуткая ночь в этой же самой камере два месяца назад, вспомнилось, как слетела с плеч голова одного из «кнутов», и с каким хрустом монстр выдрал руку у другого, и как продолжали шевелиться пальцы на этой уже мертвой руке. Теперь она снова видела мучительное рожденье оборотней, видела, как их тела вдруг разом покрылись густой шерстью, как во рту заблестели страшные клыки, а вместо ногтей появились огромные когти, она слушала жуткие крики, постепенно переходившие в рычание. И зрелище это было настолько страшным, что бедная женщина прислонилась спиной к стене, изо всех сил стараясь не потерять сознание.

Вдруг оборотень, бывший когда-то Калди, начал сердито рычать, мотая головой и стуча лапами по полу. Вот он посмотрел на потолок, протяжно завыл, потом снова зарычал, тряся головой из стороны в сторону. Точно так же вел себя и другой оборотень. Оба чудовища, казалось, были охвачены дрожью, и судороги, сотрясавшие их тела, отражали какую-то внутреннюю борьбу, которая была несоизмеримо страшнее и мучительнее, чем само превращение. Сдерживаемые цепями и растением, оба монстра упали на пол. Их морды были в крови, из глаз текла мутноватая белесая жидкость. Они бились в адской агонии, и в каждом из них разум пытался одолеть звериный инстинкт, свет пытался пробиться сквозь тьму, Ахура Мазда пытался сломить Ангра-Майнью.

Существо, бывшее Яношем Калди, закрыло глаза, словно собирая силы перед решительной атакой.

— Сопротивляйся! — отчаянно приказывал себе Калди. — Сопротивляйся! Помни, ты человек!

А из темных неведомых глубин кто-то кричал:

— Ты зверь! Ты зверь!

— Я человек! — настаивал разум.

Маниакальный смех жутким эхом прокатился по темным закоулкам сознания Калди.

— Человек? Это ты-то человек?!

— Да! Человек! Человек! Я не зверь!

— А тогда в храме, перед отрубленной головой Джардруши, тоже был человек, а, Исфендир, сын Куриаша? И разве человек убивал ни в чем не повинных людей, насыщаясь их плотью?

— Я не делал этого! — кричал разум Калди. — То был зверь!

— А кто привел Карпанов в святилище?

— Я человек! Человек! — из последних сил повторял Калди.

— Зверь! — отвечал голос. — Ты жрешь человечье мясо и пьешь кровь! Твоя душа черна, как ночь, так черна, что даже пламя священного огня не в силах развеять эту тьму, так черна и так глубока, что весь тот грех, стыд и смерть, которыми ты нагружал ее век за веком, так и не смогли переполнить ее, в ней есть еще место для новых злодеяний! Зверь, Исфендир, ты зверь!

Оборотень Калди напряг все силы слабеющего разума, пытаясь сохранить контроль над мышлением. И вдруг до него дошло, что этот голос, который он старался перекричать, вовсе не был голосом его собственного рассудка, а исходил из каких-то закоулков души.

— Кто говорит со мной? — потребовал он.

— Ты знаешь, Исфендир.

— Я хочу знать, кто это! — повторил он.

Жуткий хохот потряс его.

— Ты знаешь, кровавое чудовище! Ведь я с тобой уже три тысячи лет, с тобой и в тебе. Я твой заклятый друг, твой отец и сын твой.

— Ты лжешь!

— Да! — смеясь, ответил голос. — Да, я — Великий Лжец!

И Калди понял.

— Ангра-Майнью!

— Конечно, Ангра-Манью, — согласился голос. — А теперь отступи, ничтожный человек, беги, отдай мне это тело, как ты делал много раз на протяжении стольких столетий, ибо сегодня моя ночь!

Оборотень с силой бросил свое тело на стену.

— Никогда!

— Тогда тебя ждет безумие, Исфендир. Разуму человека не дано существовать в теле зверя. Беги же, спасай себя от безумия, это единственный способ сохранить свой разум. Отступи!

— Нет! Нет! — Он хотел громко прокричать эти слова, но вместо этого из огромной звериной пасти вырвался оглушающий рев, заставивший Луизу Невилл сжаться в комок.

— Что ж, быть по-твоему, сын Куриаша. Так познай же меня таким, каков я есть, и познай себя, каков есть ты, и да претерпи то, что никому не дано вынести и уцелеть после этого…

Ужасающая, окутывающая тьма стала вздыматься из потаенных глубин его души, тьма, угрожавшая сломить разум, разорвать ту тонкую нить, которая связывала разум с телом монстра. Ярость, смертоносная и всепоглощающая, волна за волной, захлестывала его.

— Я человек! — кричал разум. — Человек! Человек! И египетский жрец Менереб был человеком! Он сумел вырваться из цепей зверя!

— Ты зверь, Исфендир, зверь! — дразнил голос.

— Я человек! Человек!

Время шло, и, казалось, что страшному противостоянию не будет конца, мучительные крики оборотней становились все ужаснее, все оглушительнее. Так прошло около получаса, которые показались Луизе вечностью, и вдруг оба существа начали затихать. Вскоре они окончательно успокоились и, негромко рыча, посмотрели друг на друга, измотанные пыткой, ослабленные действием борец-травы.

Оборотень Калди, руки и ноги которого по-прежнему были связаны цепями, с трудом доковылял до двери. Он почти упал на решетку, вделанную в дверь, просунув морду между прутьями. Луиза вздрогнула, увидев прямо перед собой глаза оборотня, сердце ее бешено колотилось, ноги были словно ватные. Она чувствовала запах зверя, видела его огромные острые зубы, желтые глаза, косматую, спутанную шерсть и слюнявую пасть. Оборотень смотрел на нее и рычал.

— Мистер Калди? — прошептала она. — Вы узнаете меня? Вы… вы в сознании?

Оборотень зарычал громче.

«Им не удалось! — подумала она в отчаянии. — Они уступили зверю! Это монстры, передо мной монстры!»

И все же, все же…

В этих горящих глазах было нечто, что приковывало к себе, что никак не походило на мрачный свет ярости и жажды разрушения, что-то почти человеческое. Сделав над собой усилие, она шагнула ближе и заглянула в желтые глаза оборотня. Чудовище тоже не спускало с нее взгляда, и она не могла избавиться от ощущения, что откуда-то изнутри, из глубины этих звериных глаз, на нее смотрел человек.

«Может, мне следует выпустить их, — подумала она. — Может быть, они все-таки в сознании и полностью контролируют себя, просто не могут мне об этом сказать. А вдруг, нет? Тогда, они, скорее всего, убьют меня, и это будет страшная смерть.

Нет. Получить пулю в затылок от руки собственного брата — вот это действительно страшная смерть! Так лучше умереть в мире с самой собой смертью, достойной христианки».

Она осторожно приблизилась к решетке.

— Мистер Калди, — тихо сказала она, — я знаю, что даже если сейчас вы с Клаудией контролируете себя, то, вполне возможно, что как только я вас выпущу, вы утратите этот контроль, наброситесь на меня и убьете. И все же я рискну, мистер Калди. Только прошу вас, дайте мне каким-нибудь образом знать, что мне стоит рисковать, что сейчас вы слышите и понимаете меня.

Оборотень попытался было что-то сказать, но отсутствие человеческого речевого аппарата, волчий язык и клыкастые челюсти делали это практически невозможным. Луиза ждала, задыхаясь от отвратительного звериного запаха, чувствуя на себе пронзительный взгляд желтых глаз, глядя, как густая слюна, стекая по косматому подбородку, капает на каменный пол.

И, наконец, из глотки оборотня вырвалось одно четко различимое слово:

— Бррррррааааааачеррррррр!

Почти не колеблясь, Луиза Невилл сорвала с решетки пучки борец-травы и вставила ключ в замок.

20

Фредерик Брачер считал, что ему крупно повезло когда Халл назначил его руководителем строительства учебного комплекса в Ред-Крике. Он мог заказывать любые материалы и оборудование, не отчитываясь перед Крейтоном Халлом за каждую мелочь. Так, например, для любой стройки нужно определенное количество бетона, и то, что он приобрел бетона намного больше, чем требовалось по плану, не вызвало у ревизоров никаких вопросов. И когда он приказал строительной бригаде вырыть яму размерами пятьдесят на пятьдесят футов и залить ее бетоном, рабочие лишь удивленно переглянулись, но ничего не сказали.

Что же касается самого Халла, то он знал лишь, что они с Брачером решили построить учебный комплекс для своих полувоенных формирований, который впоследствии можно будет использовать как лагерь для содержания неблагонадежных лиц, а также представителей низших рас. Разумеется, Брачер ни словом ни упомянул Халлу, что, предвидя успешное завершение проекта «Ликантроп», он и приказал построить эту бетонную яму для первого поколения ликанволков. Ведь он понятия не имел, когда можно будет ожидать плоды напряженной исследовательской работы Петры Левенштейн, и принесут ли эти исследования вообще какие-нибудь плоды. Но тем не менее, он верил в успех и поэтому сделал необходимые приготовления.

И вот теперь Брачер стоял на краю огромной ямы, глядя вниз на своих чудовищ, на творение рук своих, на пятнадцать новорожденных оборотней, и улыбался, наслаждаясь их злобным рычанием.

Конечно, поначалу затея с ямой казалась довольно рискованной, поскольку эти твари могли преодолевать в прыжке большую высоту, Калди наглядно продемонстрировал это в ту ночь, когда он вырвался из камеры в Центре «Халлтек». Но, как и предполагал капитан, расстояние в пятьдесят футов оказалось не под силу даже им. Они, разумеется, могли бы встать друг другу на плечи и так выбраться наверх, однако их скудный разум никогда бы не дошел до этого. Поэтому сейчас они могли рычать, выть и брызгать слюной сколько угодно — это было совершенно безопасно.

Брачер слегка наклонил голову, разглядывая оборотней. Они не были точной копией Калди, потому, наверно, что фермент был в растворе, а не в чистом виде. И ростом поменьше, и не так обильно покрыты шерстью, и мускулатура не такая внушительная, да и сутулятся они не очень сильно. «Ну, и потом, их можно убить, — напомнил он себе. — Это, правда, не так-то просто, но вполне выполнимо». Он снова улыбнулся.

Он стоял здесь уже несколько часов, наблюдая за существами, которые скоро должны будут вернуть белому человеку весь мир. Поодаль от него стоял, застыв в молчании «кнут» по имени Мэтт Чамберс. Сегодня утром Брачер назначил его своим новым адъютантом вместо Дуэйна Бриггса, который удостоился почетного повышения по службе, сделавшись командиром взвода первого поколения искусственных оборотней.

Оторвавшись, наконец, от невероятного зрелища, он повернулся к Чамберсу.

— Похоже на то, что у них здорово разгулялся аппетит. Не очень-то хороший из меня получается смотритель зоопарка. Что ж, иди и организуй ужин для наших крошек. Потом обойдешь вокруг лагеря, проверишь посты.

Чамберс ушел выполнять приказы, а Брачер еще некоторое время любовался злобными созданиями. Ему подумалось, что это гораздо увлекательнее, чем каждый раз связывать их цепями и отгораживаться от них какой-то дурацкой травой. «Нужно будет записать все ото на видеопленку и обязательно показать Халлу», — решил он.

Прошло несколько минут, и до его слуха донеслись вопли и плач. Оглянувшись, он увидел процессию, состоящую из тридцати «кнутов», которые вели пятнадцать пленников, во главе процессии вышагивал Чамберс. На четырнадцати пленниках вместо одежды были какие-то рваные лохмотья, а пятнадцатый был одет в сутану священника.

Брачер подошел к Джону Невиллу и широко улыбнулся.

— Ну что, старина, ты готов к встрече с Создателем?

Пастор плакал как ребенок.

— Нет Фредерик, пожалуйста, Фредерик, я прошу тебя, я…

— Ах, Джон, — сказал Брачер с напускным раздражением. — Перестань хныкать! — Он наклонил голову и принюхался, сморщив нос. — Похоже, ты наделал в штаны, грязный ты человечишко!

— Фредерик, умоляю, не надо…

Брачер сложил на груди руки и притворился серьезным.

— Стало быть, ты хочешь спасти свою жизнь, друг мой?

Невилл был уже на грани помешательства, и вместо вразумительного ответа он лишь слезно причитал:

— Не надо, Фредерик, не надо, пожалуйста…

Капитан махнул охранникам, и они отпустили пастора. Брачер положил руку ему на плечо и с деланным дружелюбием произнес:

— Вот что, Джон. Мы все-таки родственники, и я дам тебе шанс доказать, что ты еще чего-то стоишь.

— Что угодно, Фредерик, — с трудом выговорил Невилл, вытирая слезы, — что угодно, я сделаю все, только, пожалуйста, не надо, не надо…

— Джон! — рявкнул Брачер. — Возьми же себя в руки. Если ты хочешь показать, на что ты способен, прекрати этот детский лепет!

Сделав над собой усилие, Невилл постарался успокоиться и расслабиться. Брачер снисходительно похлопал его по спине.

— Вот и хорошо. А теперь пошли со мной.

Капитан подвел его к краю ямы, где двое «кнутов» держали бьющуюся в отчаянии молодую женщину-негритянку.

— Чтобы быть настоящим белым, — наставительным тоном произнес Брачер, — нужно прежде всего быть сильным. Ты должен уметь управлять своими эмоциями и беспрекословно выполнять приказы, какими бы они ни были. Только с таким отношением к делу мы очень скоро снова сможем стать хозяевами планеты.

— Да-да, да… — согласился Невилл, кивая, как механическая кукла.

— Я, конечно, не верю, что ты обладаешь подобной самодисциплиной. Но если ты сможешь доказать обратное, то мне придется признать, что я недооценивал тебя.

— Я сделаю все, Фредерик, все!

— Молодец, — он снова похлопал пастора по плечу и показал на женщину. — Столкни ее вниз.

«Кнуты» слегка подтолкнули пленницу к Невиллу, и она упала на колени, обхватив руками его ноги, со слезами умоляя:

— Нет, мистер, пожалуйста, мистер, пожалуйста…

Ее мольбы заглушались непрерывным ревом, доносившимся из ямы. Из глаз Невилла вновь потекли слезы. Покачав головой, капитан сказал:

— Ты меня разочаровываешь, Джон. Мне неловко перед моими людьми. Ну, давай же, столкни ее.

Невилл посмотрел на жалкую фигуру женщины, простершейся у его ног.

— Фредерик, пожалуйста, не надо… не заставляй меня, пожалуйста…

Брачер усмехнулся.

— Что ж, выбирай, старина, ничего сложного в этом нет. Мои оборотни хотят есть. А потому ты можешь стать официантом или превратиться в ужин. Дело твое.

Невилл снова заглянул в широко раскрытые глаза негритянки, затем наклонился и приподнял ее за плечи.

— Прости меня, — со слезами произнес он, — прости, но у меня нет выхода, ты же видишь… Прости…

И в этот момент он оттолкнул ее от себя, и она, громко визжа, полетела в яму. Невилл не смог заставить себя взглянуть вниз, и не видел, как голодные монстры мгновенно разорвали беднягу на куски.

— Хорошее начало, Джон — одобрительно сказал Брачер, — но тебе не хватает энтузиазма. Попробуем еще?

Он кивнул следующей паре охранников, и те приволокли старика-индейца с косичкой седых волос. Старик близоруко щурился, но молчал и не сопротивлялся. Он понял, что его жизнь подошла к концу, и ожидал смерти спокойно, с достоинством.

— Ну, давай, давай, Джон, пошевеливайся, — понукал его Брачер. — Ты не должен провалить такой важный экзамен. Ведь это настоящий экзамен, дружище, твой последний экзамен.

Невилл старался не смотреть в глаза старику и перед тем, как столкнуть в пропасть, старательно зажмурил глаза.

Брачер недовольно произнес:

— Нет, Джон, извини. Ты очень скверно играешь эту роль, как-будто хочешь произвести впечатление. А сердце твое в этом не участвует.

Отвернувшись от пастора, он уже собирался приказать «кнутам» сбросить Невилла в яму, как вдруг услышал где-то поблизости трескотню выстрелов. Резко обернувшись, он увидел бегущего ему навстречу Чамберса.

— Что случилось, Чамберс? В чем дело?

— Двое оборотней сбежали! — запыхавшись ответил Чамберс. — Они напали на наших людей! Они их убивают!

— Не может быть! — воскликнул Брачер. — Я же все время был здесь и глаз с них не спускал…

Он не договорил, услышав совсем рядом автоматную очередь и за ней крики боли. В сопровождении Чамберса и других «кнутов» он бросился на звуки выстрелов. Однако они не успели пробежать и десяти метров, как из-за угла ближайшего барака появились два оборотня и устремились к ним. Брачеру достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что это были отнюдь не псевдоликантропы, созданные им, а самые настоящие оборотни, и что убить их невозможно.

— Стреляйте в них! — закричал он «кнутам» в надежде, что это отвлечет чудовищ и даст ему время убежать. — Стреляйте же!

Но оборотни, не обращая внимания ни на яростный автоматный огонь, ни на самих стрелявших, прорвали цель «кнутов» и ринулись прямо на Брачера. Капитан не смог убежать далеко, оборотни очень скоро настигли его. Один из них, прыжком сократив расстояние, повалил Брачера на землю и тут же бросился обратно на оставшихся позади «кнутов». Второй оборотень склонился над Брачером, схватил его огромной лапой за горло и поставил на ноги. Брачер в ужасе закричал, когда страшная слюнявая пасть приблизилась к его лицу, в желтых дьявольских глазах горела ненависть. Какое-то мгновение чудовище стояло так, разглядывая беспомощно барахтающегося в воздухе капитана, а йотом мощным броском швырнуло его в сторону ямы. Он снова закричал, перелетая через края ямы вниз навстречу хищно оскаленным клыкам созданных им самим монстров.

Инстинктивно он выставил перед собой руки и сгруппировался, и потому, сильно ударившись о бетонный пол, он тем не менее остался жив, однако левая рука, на которую пришелся основной удар, не выдержав тяжести его собственного веса, переломилась. От удара и боли Брачер на мгновение потерял сознание, а открыв глаза, увидел, что один из монстров вцепился клыками ему в ногу. Капитан хотел было ударить его правой рукой, но с удивлением обнаружил, что правой руки у него больше нет — другой ликанволк, выдрав руку из плечевого сустава, жадно сдирал с нее мясо зубами. Еще какое-то мгновение Брачер тупо смотрел на него, а потом все кончилось — острые, как бритва, когти отсекли ему голову, и сознание капитана навсегда окуталось тьмой.

А наверху двое оборотней упорно уничтожали «кнутов», странным образом не замечая пленников, которые, воспользовавшись неожиданно дарованной им возможностью, разбежались.

Когда поднялась вся эта суматоха, Невилл упал на землю возле ямы и теперь, с трудом преодолевая слабость и дрожь во всем теле, пытался подняться. Когда он, наконец, пошатываясь, встал на ноги, крики и выстрелы в лагере стихли. И тут, оглянувшись по сторонам, пастор увидел двух оборотней, приближающихся к нему. Он в ужасе заметался, однако их интересовал не он. Чудовища прыгнули прямо в яму, причем одно из них в прыжке задело Невилла. Он упал навзничь на самом краю ямы и, не удержавшись, начал сползать вниз. Судорожно шаря руками, он пытался уцепиться за что-нибудь и, наконец, нащупал сложенную алюминиевую лестницу, укрепленную на парапете ямы. Скатываясь вниз, он потянул лестницу за собой, и она начала разворачиваться. Так Невилл пролетел половину расстояния, отделяющего бетонное дно от поверхности земли, и здесь ему удалось-таки ухватиться за перекладину лестницы и остановить падение.

Те двое оборотней, что прыгнули в яму, не теряли времени даром, и теперь, с высоты своего положения, Невилл мог наблюдать настоящую битву, которая развернулась внизу. Его-пошатнувшееся сознание не в состоянии было решить, кто же эти двое нападавших оборотней, он лишь с ужасом и в каком-то странном отупении смотрел на адское побоище.

Оборотни Брачера сразу же атаковали новичков, однако нескольких ударов мощных лап было достаточно, чтобы рассеять нападавших, которые, казалось, были явно обескуражены этим неожиданным отпором, и, окружив своих собратьев, с опаской и видимым неудовольствием разглядывали их. Вдруг оборотень Калди, прыгнув вперед, когтями разодрал грудь одного из них, к своему удивлению обнаружив, что рана оказалась не смертельной. Псевдоликантроп истекал кровью, но боль, казалось, только усилила его бешенство. С пронзительным и яростным криком он прыгнул на врага и, взмахнув когтистой лапой, оставил на морде настоящего оборотня, бывшего совсем недавно Яношем Калди, безобразную рваную рану. Он попытался ударить снова, но монстр-Калди отразил удар и, стремительно бросившись на него повалил на бетонный пол. Они катались на полу, рыча и визжа, пока, наконец, настоящий оборотень не вонзил клыки в горло противника, который, не в силах разжать смертельные тиски, забился в агонии. Оборотень поднялся на ноги. Разум Калди вдруг осознал, что впервые за три тысячи лет его телу пришлось затратить столько сил и энергии, чтобы убить этого псевдооборотня. И кроме того, разум Яноша Калди ощутил то, чего не чувствовал на протяжении все этих столетий, проведенных в земном чистилище, он ощутил резкую боль. Медленно и осторожно, словно боясь вспугнуть это долгожданное чувство, он коснулся лапой раны на морде, а потом с удивлением уставился на испачканные чем-то красным пальцы. Это кровь, понял Калди.

Я ранен.

Это кровь! Я ранен!

Я МОГУ УМЕРЕТЬ!

Оборотень, бывший Клаудией Прокулой, приблизился к своему древнему товарищу по несчастью и стал с изумлением, как какую-то невиданную диковину, разглядывать рану. Их взгляды встретились, и оба поняли, что долгожданная цель близка. Затем они решительно повернулись навстречу другим оборотням, порожденным дьявольски-изощренным разумом человека и, издав победный рев, напали на них.

Сражение продолжалось около часа, в течение которого жуткий вой, рычание и визг сотрясали стены бетонной западни, и, казалось, сам ад разверз свои глубины, чтобы показать себя свету во всей красе.

Руки Невилла ослабели, он не мог больше висеть, держась за лестницу. И вот онемевшие пальцы разжались, и он, почти теряя сознание от страха, упал в самую середину этого адского безумия. От сильного удара о бетон обе его лодыжки треснули, повергнув Невилла в шок от невыносимой боли. Сжавшись в комок и крепко зажмурив глаза, он начал молиться. И вдруг хаос и шум, раскачивающие бетонные стены ямы, разом утихли. Сделав над собой усилие, пастор открыл глаза и осмотрелся. Он увидел, как одно из чудовищ, преодолевая мучительную агонию, подползает к нему. Одной ноги у него не было вовсе, а вторая держалась на обрывках сухожилий. Умирающий оборотень оставлял за собой широкую полосу крови, его глаза заволокла предсмертная пелена. Когда он был от Невилла на расстоянии вытянутой руки, смерть настигла его, он забился в конвульсиях и вскоре затих навсегда. Смерть освободила его от звериного облика, его лицо и тело приняли человеческие формы. Это был Дуэйн Бриггс.

Повсюду валялись искромсанные, исковерканные тела псевдоликантропов, некоторые из которых еще судорожно дергались в предсмертной агонии. И только два оставшихся в живых настоящих оборотня возвышались надо всем этим побоищем. Один из них стоял на коленях, держа на руках другого. И эта сцена нежности выглядела так нелепо и в то же время так трогательно на фоне адского ландшафта, в забрызганной кровью бетонной яме. Лежащий оборотень был ранен в живот, из огромной раны не переставая текла кровь. Широко раскрыв глаза и почти забыв о боли, Невилл в изумлении смотрел, как раненный оборотень меняет облик, постепенно превращаясь в…

— Петра! — не веря своим глазам, прошептал он.

Женщина, которую он знал под именем Петры Левенштейн и которая на самом деле была Клаудией Прокулой, женой Пилата, жрицей Великого Бога Ахура Маздра лежала в объятиях своего старого верного товарища, не спуская с него сияющих глаз, и слезы счастья текли по ее щекам.

— Янош… — с трудом произнесла она, — Янош, я умираю… умираю…

«Янош?! — лихорадочно подумал Невилл. — Калди?»

Оборотень наклонил голову и прижался кровоточащей мордой к ее щеке.

— Я умираю, Янош… умираю… — Голос ее становился все тише, все невнятнее, но глаза по-прежнему горели экстатическим огнем. — Я… буду ждать тебя… Янош… на Мосту… на Мосту Разделяющем. Я буду ждать тебя, Янош… Янош…

И она умолкла, голова ее откинулась назад. Клаудии Прокулы не стало.

А оборотень еще долго смотрел в мертвые глаза женщины, затем осторожно опустил ее на скользкий и теплый от крови бетон и поднялся на ноги. Он запрокинул голову вверх, навстречу лунному сиянию, и из его окровавленной пасти вырвался оглушительный вой, словно разом проснулись все трубачи преисподней. Но это не было проявление отчаяния. Это был крик радости.

Это был триумфальный клич.

И вот оборотень развернулся и медленно приблизился к Невиллу. Священник поспешно перевернулся на живот и предпринял жалкую попытку уползти. Однако оборотень вовсе не собирался убивать Невилла. Наоборот, он поднял его и, осторожно закинув себе на плечо, начал взбираться вверх по лестнице. Когда они выбрались на поверхность, оборотень аккуратно положил Невилла на землю рядом с ямой и повернулся, чтобы уйти. Но вдруг остановился, не сделав и шага, как-будто в последний момент что-то привлекло его внимание. Он резким движением повернулся к священнику и опустился на колени рядом с ним. Приблизив морду к лицу Невилла, он застыл так, нависнув над беднягой всей громадой косматого тела. Невилл в страхе заглянул в желтые горящие глаза, но зверь не ответил на его взгляд. Внимание оборотня было приковано к его лбу.

— К-К-Калди? — прошептал Невилл. — Это вы? Калди, это вы? Вы меня помните?

Оборотень не ответил, не пошевельнулся, продолжая пристально разглядывать лоб пастора. И вдруг еле уловимым движением оборотень наклонился и сомкнул клыки на плече Невилла. Нестерпимая боль пронзила его тело, все вдруг закружилось перед глазами, и тьма поглотила его.

Когда Невилл очнулся, на его лице играли блики солнечного света. Он приподнялся на локтях и оглядел изуродованные человеческие останки, разбросанные повсюду. Со всей округи на кровавый пир уже слеталось воронье. Мало-помалу в его разбитом сознании восстановились события прошедшей ночи, и первым делом он подумал о сломанных ногах. Пошевелив ступнями, он с удивлением обнаружил, что не чувствует никакой боли. «Должно быть, не так уж сильно я ударился», — подумал он. Вдруг он вспомнил, как на него напал оборотень и как потом сознание покинуло его и поспешно ощупал плечо. Плечо немного ныло, но рана вовсе не была такой страшной, как он предполагал, и как-будто уже заживала. «Это все из-за кошмара вчерашней ночи, — сказал он сам себе. — Просто тогда все выглядело намного хуже, чем было на самом деле».

Невилл попробовал было встать, но первая попытка оказалась неудачной из-за слабости и головокружения. Со второго раза он, хоть медленно и с большим трудом, но сумел подняться, и вдруг со всей отчетливостью осознал: «Я жив! Я жив!»

Он хотел засмеяться от радости, но сил хватило лишь на слабую улыбку. Нетвердо держась на ногах, он пошел от ямы к административному зданию через опустевший лагерь. Зайдя внутрь, он быстро отыскал кабинет Брачера и плюхнулся в кресло. В настенном шкафчике он заметил бутылку виски, схватил ее и жадно отпил большой глоток. Он сразу почувствовал себя значительно лучше, но это продолжалось недолго внезапно к горлу подступила тошнота и его вырвало. «Ну, что ж, — подумал он, вытирая рот рукавом, — такую ночку не каждый выдержит. Нервы никуда не годятся».

Но зато он жив! Жив!

На этот раз Невилл громко расхохотался.

— Я говорил тебе, Луиза, — произнес он вслух. — Я говорил тебе.

«Я говорил тебе, что выживу, потому что я из тех, которые всегда выживают. И вот теперь Фредерик мертв, равно как и все его твари, а я волен идти, куда захочу, и делать, что пожелаю. Я пережил „кнутов“ Фредерика и созданных им дьяволов, я пережил самого Фредерика. Да что там Фредерик, меня даже оборотень укусил, и то…

Меня укусил…

…укусил…»

— Нет! — закричал он, вскочив на ноги и тут же снова без сил рухнув в кресло. — НЕТ!

«Я же действительно сломал ноги, я слышал, как Хрустнули кости. Но ведь переломов нет! И рана на плече — я же прекрасно помню, как его клыки вонзились в мякоть, помню боль! А тем не менее, рана не болит, она заживает!»

— Нет! НЕТ! — снова закричал он.

Увидев на столе пистолет, он схватил его и, прицелившись, выстрелил в ступню. Невилл услышал звук выстрела и почувствовал характерный запах порохового дыма, но пуля отскочила от ноги, как пустой орех, оставив лишь дырку в ботинке.

И в тот же момент будущее, уготованное ему, ясно предстало перед его мысленным взором. Он увидел себя неприкаянно скитающимся по земле, как раньше это делал Калди, переходя из страны в страну, от народа к народу, сквозь возникающие и гибнущие цивилизации, сквозь века и тысячелетия, не имея ни дома, ни семьи, ни покоя, ни пристанища — раб луны, раб зверя. Он увидел холодную тьму времен, увидел, как забывает свое имя, свое время, превращаясь в безымянную, бездушную машину смерти…

…смерти…

СМЕРТЬ!

Нет спасения, кроме как в смерти.

Нет избавления, кроме как в смерти.

Совсем недавно он так хотел жить, ему нужна была только жизнь, он ничего не желал более, чем жизни.

А теперь он жаждал смерти!

Открыв рот, Невилл направил туда дуло пистолета и принялся остервенело нажимать на курок. Пули с глухим звуком ударялись о зубы, не причиняя абсолютно никакого вреда, и он в бессильной ярости выплевывал горячие кусочки свинца на пол.

Он хотел заплакать, но слез не было, ведь оборотни не плачут.

Он хотел помолиться, но не было слов, ибо крики из преисподней не достигают слуха Всевышнего.

Зато теперь у него было то, чего он всегда желал больше всего на свете.

У него была жизнь, нескончаемая жизнь.

У него ничего не было.

Невилл выбежал из здания, а затем за ворота лагеря, в тихое, мирное утро своего первого дня вечности.

— Калди! — отчаянно закричал он во всю силу легких. — Калди! КАЛДИ! КАЛДИ!

21

Прохладный воздух бодрил и освежал. Луиза Невилл распустила волосы, рассыпав по плечам длинные светлые пряди, которые тут же подхватил и закружил в танце легкий горный ветерок. Она еле слышно вздохнула, оглядывая зеленую долину, расстилавшуюся внизу, и маленькую, словно игрушечную, деревушку, где они с Бласко прожили уже целый год. Бласко лежал рядом, подложив руки под голову, насвистывая печальные цыганские мелодии.

От этого места до Северной Дакоты было не более двух тысяч миль, а казалось, что между ними вечность. «Халлтек», неонацисты, Фредерик, «кнуты», оборотни — теперь все вспоминалось как дурной сон.

При первой же возможности, как только они с Бласко оказались достаточно далеко от Маннеринга и Северной Дакоты, она пришла в ФБР. Бласко наотрез отказался сопровождать ее, потому что его до сих пор разыскивала полиция за убийства, на самом деле совершенные его другом Калди. Собственно, особой необходимости в нем и не было, ведь она сама могла предоставить агентам Бюро предостаточно информации. Однако относительно того нужна ли эта информация ФБР, у нее полной уверенности не было.

Да, сказал ей тогда сотрудник Бюро, им известно, что Крейтон Халл связан с радикальными группировками правоэкстремистского толка; нет, они понятия не имели, что творится в стенах Центра «Халлтек», но обещали разобраться; да, Фредерик Брачер разыскивается федеральными властями; нет, они не знали о его связях с Халлом, но обещали этим заняться; да, теперь они будут присматривать за Халлом; нет, вряд ли его можно сейчас арестовать; да, практически все расистские организации, действующие на территории Соединенных Штатов, взяты ими под наблюдение; нет, они не подозревали о существовании учебного комплекса в горах, но обещали непременно туда наведаться; да, она сделала правильно, что пришла в Бюро; нет, у них нет возможности обеспечить ее безопасность, ей придется самой об этом позаботиться, может быть, сменить имя или уехать куда-нибудь, и так далее и тому подобное.

Луиза опять вздохнула и посмотрела на старого цыгана.

— Хотите еще вина, Бласко?

— Нет, донна, спасибо, — зевнув, ответил Бласко. — В моем возрасте к вину следует относиться осторожно. — Он немного помолчал, а потом, подняв с земли стакан, протянул его Луизе. — Ну, разве что чуть-чуть.

Луиза рассмеялась и налила ему крепкого белого вина.

Несмотря на то, что ей пришлось пережить, а, может быть, именно благодаря этому, она сейчас наслаждалась каждым днем жизни, особенно теми днями, когда ей не нужно было убирать столы и мыть посуду в небольшой деревенской гостинице. Это была хорошая и достойная работа, но в то же время очень тяжелая. Иногда она спрашивала себя, согласилась бы она поменяться местами с собой прежней, и тут же вспомнила Джона, Фредерика, Калди, Клаудию, гнусные эксперименты, свидетельницей которых ей довелось быть, и несчастных за мученных людей. Она сознавала, что в ее прежней жизни было слишком много стыда, горя и печали, и теперь, избавившись от всего этого-, она была спокойна и счастлива. Что касается профессии медсестры, то для себя она решила, что если когда-нибудь и вернется к ней, то это произойдет очень нескоро, потому что в этом случае ей придется открыть свое настоящее имя, что сопряжено с определенной долей риска. Лучше уж оставаться Луис Элсоп и продолжать работать официанткой в маленькой гостинице, затерянной в штате Нью-Гемпшир.

Она отхлебнула вина и опустилась на траву рядом с Бласко. За это время она очень привязалась к нему и далее полюбила, как родного отца. Год назад он буквально за руку вывел ее за пределы Маннеринга в ту страшную ночь, которую ей, наверно, уже никогда не забыть, и они ушли на восток, пробираясь через леса, в обход больших и маленьких городов, голосуя на шоссейных дорогах, пока, наконец, не добралась до Чикаго. Он утешал ее, когда она плакала, охранял ее сон, добывал ей еду и одежду. Ему пришлось прибегнуть к немыслимым ухищрениям, мобилизовать всю свою цыганскую хитрость, которой научил его народ бесчисленные века скитаний по враждебному миру, чтобы тайком увести ее подальше от сумасшедших фанатиков. И вот теперь для окружающих они были просто отцом и дочерью, и эта роль совсем ее не обременяла.

Бласко тоже полюбил Луизу и частенько думал о ней, как о своей выросшей Луре. Он прекрасно понимал, сколько мужества и веры потребовалось ей, чтобы остаться в коридоре перед камерой с монстрами в Центре «Халлтек», а потом решиться выпустить их на свободу. Он весь дрожал от страха, когда они ломали дверь в его камеру, и потом, когда чудовища вели их с Луизой к свободе, сокрушая все на своем пути. Луиза была доброй и храброй женщиной, и он искренне любил ее.

Ни Бласко, ни Луиза не знали, что случилось той ночью в Ред-Крике, потому что как только они оказались за пределами Центра, оборотни мгновенно скрылись в темноте, а они пустились в свое долгое путешествие. И теперь в покое и безопасности, в маленькой деревушке, затерянной посреди холмов штата Нью-Гемпшир, Луиза постоянно думала о том, что же сталось с Яношем Калди и Клаудией, с Джоном и Фредериком, и каждый раз с сожалением приходила к выводу, что, скорее всего, этого ей уже не дано узнать никогда.

— Донна, — позвал Бласко, — вас что-нибудь беспокоит?

— Нет, Бласко, нет. Я просто задумалась.

Старик кивнул.

— О муже?

— Да, — ответила она. — О нем и…

Бласко раскурил трубку и выпустил облачко дыма.

— Не судите его слишком строго. Мы ведь не знаем, что с ним теперь, он, может быть, умер. Грешно думать о мертвых плохо.

— Да, наверное, вы правы, — согласилась она безо всякой уверенности.

— И потом, — продолжил Бласко, — мы не в праве судить его за то лишь, что он не хотел умирать.

Слушая слова старика, Луиза вспомнила Библию, историю воскрешения Лазаря: «И всякий живущий и верующий в Меня не умрет вовек», — сказал Иисус.[16]

— Наоборот, его беда была в том, что он не хотел жить, — печально сказала Луиза.

Бласко не понял ее слов и ничего не ответил.

Прикрыв глаза, он снова откинулся на спину. Вдруг Луиза задумчиво произнесла по-английски:

— Брехт ошибался. Он все перепутал.

— Pardona, donna? — переспросил Бласко на романшском.

— Это из одной пьесы, — пояснила она и перевела на итальянский — «Сначала нужно поесть, а потом говорить о нравственности». Так там сказано, в этой пьесе. Но это неверно. Все должно быть наоборот. Добро и зло — вот единственное, что имеет значение.

Бласко кивнул, не особенно задумываясь над этими словами.

— У нас есть похожая поговорка, донна, и в ней все как раз наоборот.

— Вот как? И что же это за поговорка?

— «Сначала нужно выпить, а потом закусывать».

Секунду она смотрела на него, пытаясь определить, шутит он или нет, но увидев смеющиеся газа старика, весело расхохоталась и крепко обняла его.

А в это самое время, за две тысячи миль отсюда, Джон Невилл упорно полз по скалистому, поросшему кустарником склону, все ближе и ближе подбираясь к ярко пылающему костру, на фоне которого отчетливо виднелась фигура человека.

Ему понадобится почти год, чтобы отыскать, наконец, Яноша Калди. Воспользовавшись родственными и деловыми связями, которые существовали между ним и Фредериком Брачером, Невилл заручился помощью Халла, который, несмотря на установленную за ним слежку и последовавшее за этим некоторое ограничение размахов реакционной деятельности, по-прежнему оставался все таким же богатым и влиятельным. Когда Халл узнал о событиях той роковой ночи в учебном комплексе в Ред-Крике, он предоставил Невиллу полную поддержку в его поисках. Разумеется, Невилл умолчал о том, что его укусил Калди, равно как и о том, чем он занимается, когда в небе встает полная луна. Он хотел найти Калди, и Халл этого хотел, а потому Невилл возглавил поиски.

В административном центре корпорации Халла в Лос-Анджелесе ему был выделен отдельный кабинет, куда ежедневно стекались отчеты и донесения о криминогенной ситуации в стране. Долгое время все это были ложные следы, догадки и предположения, пока, наконец, он не наткнулся на нечто обнадеживающее. В небольшом городке Харрингтон, Северная Дакота, пьяные юнцы избили молодого цыгана. В рапорте следователя было указано, что пострадавшего доставили в больницу для оказания первой помощи, где его допросили полицейские. Все это вряд ли заслуживало бы внимания, если бы не имя жертвы хулиганского нападения — «Янош Калди» значилось в полицейском отчете. Руки Невилла задрожали, сердце бешено заколотилось.

Харрингтон, Северная Дакота. Тридцать миль от Маннеринга. Восемьдесят миль от того места, где когда-то располагался учебный комплекс ныне уже не существующей партии Белого Отечества. Следуя укоренившейся привычке, Калди не потрудился скрыться или сменить места своего обитания.

Невилл не стал сообщать об этом Халлу, в котором больше не было необходимости, вместо этого он сразу же уехал в Харрингтон. Там он пробыл три недели, расспрашивая, наблюдая и выжидая, пока, наконец, не узнал об одном сумасшедшем цыгане, обитающем вдали от города, в зарослях кустарника.

И вот теперь он подкрадывался к человеку, которого считал виновником своего несчастья.

Калди стоял на большом камне у самого края глубокой ямы. В яме на глубине десяти футов горел огромный костер, и Калди отрешенно смотрел вниз, на бушующее пламя. Невилл набросился на него сзади, повалил на землю и начал бить, выплескивая всю накопившуюся за многие месяцы ярость. «Нет, — вдруг сказал он себе, — нет! Я все равно не смогу его убить. Такие как он… и я… не умирают. Надо спросить его, расспросить обо всем!» Он отпустил Калди и попытался успокоиться.

Калди выглядел безнадежно больным и до крайности изможденным. Его лицо было покрыто струпьями, в свалявшихся волосах копошились вши. С большим трудом он поднялся с земли, ноги его дрожали, а когда он пытался улыбнуться, Невилл заметил, что во рту у него не хватает зубов.

— Тебе известно, что ты сделал со мной? — в ярости крикнул Невилл.

Калди тихо рассмеялся.

— Довольно неуместный вопрос в данных обстоятельствах…

— Я убийца, Калди, я стал убийцей! — буквально зашелся в крике Невилл. — Я проваливаюсь в темноту и просыпаюсь весь в крови! Как же ты мог такое сделать?! Ради всего святого, ответь, за что ты меня так?

Калди отрицательно покачал головой.

— Я ничего вам не делал, доктор. Вы все сделали сами.

— Но ведь это ты укусил меня, ты, чертов маньяк!

— Да, это правда, — согласился он. — И я очень сожалею.

— Сожалеешь?! Он сожалеет!

— Да. Но дело в том, что у меня не было выбора, — спокойно сказал Калди. — Когда я увидел у вас на лбу клеймо, я должен был укусить, просто не мог удержаться. Это стремление перенести проклятие других, очевидно, исходит свыше.

— Калди, ты виноват в том, что случилось со мной, и ты избавишь меня от этого!

— Я не могу.

— Ты должен! — продолжал кричать Невилл. — Ты должен!

— Но я не могу, — повторил Калди. — Вы и только вы сами должны попытаться снять с себя проклятье. Необходимо, чтобы это исходило изнутри, из вашего естества, мои слова тут бессильны. Конечно, я могу рассказать вам кое-что, чтобы вы попытались понять. Но ваше спасение не во мне и ни в ком другом. Оно в вас, в вашем сердце.

Невилл побагровел от душившего его гнева.

— Ну, конечно, ты стоишь тут, такой спокойный и уверенный, зная, что я не смогу заставить тебя, зная, что тебе нельзя причинить вред и ты не можешь умереть..!

— Подождите, доктор, тут вы ошибаетесь, я МОГУ умереть, — Калди счастливо улыбнулся. — В конце концов, пройдя долгий земной путь, я могу умереть.

Он отвернулся и стал смотреть на костер.

— Я прожил этот год, как нормальный человек, доктор Невилл. Я наслаждался жизнью, настоящей человеческой жизнью, впервые за три тысячи лет. Я чувствовал голод, холод и жару. Я ел, пил и болел и делал многое другое, чего со мной не было уже так давно. Ну, а теперь пора умирать.

Он вытянул руку, показывая на костер.

— Для моего народа и моей веры огонь — священен, умерших нельзя сжигать. Их попросту оставляют на высоких башнях, и стервятники становятся их могильщиками. Но для себя я решил сделать исключение. Святость огня очистит меня от скверны и станет дорогой к Мосту.

— Калди, — снова закричал Невилл, почти не слушая его, — опомнись! О чем ты говоришь?

— Это мой погребальный костер, доктор Невилл, — мягко ответил Калди. — Я освятил его по древним обычаям зороастризма. Сейчас я сойду в огонь и стану свободен.

— Огонь? — переспросил Невилл, и в его глазах мелькнула надежда. — Ты сгоришь в огне?

Калди кивнул.

— Значит мы можем гореть! — Невилл оттолкнул его в сторону и рванулся к краю ямы.

— Нет, доктор, подождите! Вы не поняли меня! Я должен вам объяснить, я должен вам рассказать..!

Но Невилл уже не слышал. Он прыгнул в яму и исчез в столбе пламени.

Калди вздохнул. Он хорошо знал, что будет дальше. Несчастный вдохнет дыма с огнем и потеряет сознание. Впрочем, последней его мыслью будет, что он все-таки умирает. Но потом костер выгорит дотла, и он очнется. Его одежда сгорит, а сам он останется абсолютно цел. Живой. Бесконечно, безнадежно живой. Янош Калди печально покачал головой. «Я не завидую тому, что ждет вас в следующие несколько тысяч лет, доктор Невилл. Но вы должны будете сами разорвать ваши цепи, как я разорвал свои».

Калди подошел к краю ямы, воздел руки к небу и начал молиться на давно уже мертвом языке древней Персии:

— Ахура Мазда, Великий Бог Истины! Я, Исфендир, сын Куриаша, твой недостойнейший слуга, самый жалкий из детей твоих, взываю к тебе сейчас, на пороге земной жизни. Яви свою милость, которой нет конца, прости мне мою слабость, трусость мою и мой грех. Прими меня в свои объятья, о Хранитель Вечности! Прими и дай мне покоя! И еще молю тебя — отпусти от себя ненадолго моего старого доброго и великого учителя Джардрушу, чтобы он встретил меня и провел через Мост Разделяющий.

Янош Калди, Ианус Халдейский, Янус Халдей, Исфендир, сын Куриаша, закрыл глаза и с улыбкой шагнул в огонь.

Эпилог

Это был тихий, упорядоченный мир на тихой и уютной планете, подобной всем другим планетам в Союзе. Люди здесь в основном жили счастливо, не боясь ни политических гонений, ни преступлений, ни болезней. После долгой тяжелой борьбы, ведущей свой отсчет от первобытных пещер и далее, через тысячелетия цивилизации, неизбежность прогресса, наконец, преодолела энтропические силы варварства и невежества. В конце концов, человечество по всем показателям достигло Утопии. Только старость и смерть до сих пор стояли на пути к Последним высотам совершенства, но при средней продолжительности жизни в сто пятьдесят лет лишь очень немногие расценивали безмятежный уход в мир иной как непоправимую катастрофу.

Это был по-настоящему тихий мир, в котором царил порядок и не было места для убийства.

Варгодза 8701 вытянулся по стойке «смирно», когда на коммуникационном экране без предупреждения материализовалось лицо его начальника.

— Командир? — как положено, сказал Варгодза 8701.

Несмотря на торжественность момента, он улыбался, потому что командир был приятным и дружелюбным человеком, каким и должен быть всякий, кто достигает такого высокого ранга в Службе Безопасности. Военные же формальности всегда остаются только формальностями, наследием прошлого.

Начальник улыбнулся в ответ и подмигнул, прежде чем сказать:

— Приб Безопасность Каруз, 13 ноль-ноль. Помочь Клежаши 3401.

— Есть, командир.

— Чрез дело, убство. Особ прим нет. Заметь разницу масса — топливо, грузовик 8 857 756, прибыл 14–36–20, внутри Союза.

— Есть, командир. Неразреш транс?

— Расслед. Долож. Отбой.

— Командир! — вскричал Варгодза 8701. Но экран уже погас. Варгодза расслабился и почесал затылок. — Убийство! Первое на этой планете!

На борту планетолета, пилот которого взялся доставить его в Каруз-Сити, на расстояние в семь тысяч миль отсюда, он еще раз прокрутил в голове полученный приказ. Его начальник говорил с ним на обычном жаргоне Службы Безопасности. В переложении на нормальный язык начальник приказал ему отправиться в Каруз-Сити на помощь к тамошнему шефу Службы Безопасности, его старому другу Клежаши. Совершено убийство, неслыханная вещь в нынешнюю эпоху экономического равенства, материального изобилия и эффективной системы воспитания и образования. Убийцу еще не установили, но начальник упомянул грузовой корабль с Земли, который по данным системы контроля, израсходовал топлива больше, чем положено по массе. Это говорит о том, что грузовик привез на Сириус VI, одну из многочисленных земных колоний, какой-то неразрешенный груз, каковым вполне мог оказаться человек. Это было весьма вероятно в эпоху всеобщего законопослушания, когда против космических зайцев давно уже не предпринимались никакие меры предосторожности.

Путешествие длиной в семь тысяч миль заняло чуть больше тридцати минут. Когда планетолет прибыл в терминал, Клежаша уже ждал Варгодзу.

— Так это убийство? Ты уверен? — сразу спросил Варгодза.

— Никаких сомнений. Убийство и, возможно, каннибализм.

— Что?! Ты шутишь?

— Хотел бы я, чтобы это была шутка, — ответил Клежаши. — Мы нашли труп молодого человека, с явным следами людоедства. Он был мертв не более четырех часов.

Варгодза покачал головой:

— Поразительно!

— Да уж…

Клежаши пошел по коридору в сторону центрального офиса Службы безопасности.

— У меня нет никакого опыта с убийствами, а ты, помнится, занимался убийцей на Регуле VII, когда мы были курсантами.

— Да, но тот человек просто забыл принять регулирующие таблетки.

— Ну, все равно, у тебя больше опыта, чем у меня. Кстати, убийцу оказалось довольно легко обнаружить и арестовать.

— А, так он арестован? — несколько разочарованно спросил Варгодза. — Мой начальник, ничего не сказал об этом.

— Мы взяли его-всего пятнадцать минут назад, — пояснил его друг. — А труп был обнаружен два часа назад. Я сразу же попросил, чтобы прислали тебя.

Варгодза кивнул. Всех преступников ловили, всех подвергали исправительному лечению. Он спросил:

— Мотивы известны?

— Какие могут быть мотивы, кроме тех, что были у того несчастного на Регуле VII?

— Да, действительно, — согласился Варгодза.

Прошло уже почти две тысячи лет с тех пор, как Земля и ее дальние колонии объединились политически и экономически, и почти тысяча лет, как была уничтожена преступность. Причины преступлений в прошлом всегда были просты и немногочисленны — бедность, эмоциональная несдержанность, сумасшествие, и когда все были поняты и изучены, разумное правительство смогло с ними справиться. Служба безопасности занималась, в основном, размещением ресурсов и, конечно, защитой от потенциально опасного внеземного разума. Убийства казались теперь чем-то из учебника истории.

И хотя Варгодза слегка расстроился, что обошлось без выслеживания и погони, он все-таки был благодарен Клежаши за то, что тот отвлек его от скуки повседневной службы.

— Он здесь, — Клежаши открыл дверь одной из комнат. — Мы задали ему всего несколько вопросов. Попробуй поговорить с ним сам.

Арестованный сидел в плюшевом кресле посреди пустой комнаты. Варгодза принес себе еще одно кресло, поставил его рядом и, усевшись, сказал:

— Здравствуй, брат мой.

Арестованный улыбнулся в ответ, но улыбка эта была очень грустной.

— Я даже не предполагал. Я об этом просто не думал. Ни разу, — печально сказал он.

Улыбка, казалось, была приклеена к лицу Варгодзы, но глаза выдавали растерянность:

— Я не понимаю, брат мой.

— Это не должно было случиться. Я же хотел убраться подальше, где никого нет. Поэтому я и летел сюда, поэтому и спрятался на этом грузовике, — только чтобы скрыться от людей.

— Но люди нужны друг другу, брат мой, — как можно мягче возразил Варгодза.

— Но не в том смысле, в каком они нужны мне.

— А зачем вообще лететь «зайцем», когда всего-то и нужно — получить разрешение на полет или же документ на постоянное жительство.

— Да знаю, знаю, — вздохнул арестованный. — Но для этого нужно иметь какую-то причину.

— Ну, я думаю, у тебя есть причина? — как можно дружелюбнее спросил Варгодза.

— Да, есть. Я хотел уехать подальше от людей, от густонаселенных мест.

— Но люди нужны… — снова начал было Варгодза.

— Я просто не исследовал колонию Сириуса. Я об этом не подумал.

— О чем ты не подумал, брат мой?

— О том, что у этой планеты может быть пять лун.

— Да, красиво, правда? — заметил Варгодза. — И по крайней мере одна из них каждую ночь — полная. Очень красиво.

— Просто замечательно, — пробормотал человек.

— И, опять же, светло. День здесь наполовину короче земного и без всего этого лунного света здесь было бы довольно мрачно.

— Пять лун, и закат каждые шесть часов. — Он безнадежно покачал головой. — Идиот, идиот…

Варгодза помолчал немного и сказал:

— Послушай, брат мой, мы знаем, что ты совершил полет на этом грузовике «зайцем». Это — неправильное использование транспорта Союза. Мы знаем, что у тебя нет разрешения на пребывание в системе Сириуса. Значит, несанкционированное переселение. Мы также знаем, что ты убил того молодого человека и, кроме того, ты… — он несколько замялся, — ты съел части его тела.

Варгодза пристально посмотрел в водянистые глаза арестованного.

— У тебя будут большие неприятности, брат мой, очень большие.

Арестованный поднял на него глаза.

— Сколько еще времени до заката? — спросил он.

— Минут десять.

Человек мрачно рассмеялся.

— В таком случае, брат мой, у тебя будут гораздо большие неприятности, чем у меня.

Варгодза не знал, как реагировать на такое абсурдное предположение и поэтому не стал на этом задерживаться.

— Мы хотим всего лишь помочь тебе. Поэтому, давай будем друзьями?

Он протянул руку.

— Меня зовут Варгодза 8701. А тебя?

Джон Невилл вздохнул.

— Не имею представления, — сказал он.

А потом начали подниматься луны.

Примечания

1

Партия Белого Отечества — White Homeland Party, сокращенно что похоже на слово «whip» в переводе на русский «кнут»(прим. перев.).

(обратно)

2

Прошу прощения, синьор, вы говорите на итальянском? (итал.)

(обратно)

3

Вы меня понимаете? О, синьора, вы понимаете меня? (ром.)

(обратно)

4

Мне кажется… Мне кажется, я вас понимаю, но ведь это не итальянский, правильно? (итал.)

(обратно)

5

Я говорю на романшcком, это язык Альп, (ром.) (прим. перев.)

(обратно)

6

Чем вы так напуганы, синьор? (итал.)

(обратно)

7

Выпустите меня из этой камеры!.. Свяжите Калди цепями, а к цепям привяжите траву «волчий сон», и выпустите меня из этой камеры! (ром.) (прим. перев.)

(обратно)

8

Пожалуйста, успокойтесь, госпожа! (ром.) (прим. перев.)

(обратно)

9

Игнорамус (ignoramus, лат.) — невежда (прим. перев.)

(обратно)

10

Добрый день, госпожа (ром.)

(обратно)

11

Добрый день (итал.) (прим. перев.)

(обратно)

12

Изыди, сатана! (лат.)

(обратно)

13

Хиджра (араб. — переселение) — переезд Мухаммеда из Мекки в Меддину в 622 году; год хиджры принят за начало мусульманского летоисчисления.

(обратно)

14

См. Евангелие от Матфея: «Когда же Иисус родился о Вифлееме Иудейском во дни царя Ирода, пришли в Иерусалим волхвы с востока…»

(обратно)

15

Эксплантация — длительное сохранение и выращивание в специальных питательных средах клеток, тканей, небольших органон и их частей, выделенных из организма человека, животных или растений

(обратно)

16

См. Евангелие от Иоанна, гл-. 11; 26.

(обратно)

Оглавление

От автора

Пролог

I ОБОРОТЕНЬ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

II МРАЧНЫЕ СТОЛЕТИЯ

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

III МОСТ РАЗДЕЛЯЮЩИЙ

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg