«Содержанка»

Содержанка (fb2) - Содержанка (пер. Виталий Михалюк) 1720K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кейт Фернивалл

Кейт Фернивалл Содержанка

Дорогие читатели!

Об эпохе Сталина уже писали много и подробно — историки, романисты, публицисты. В книге американской писательницы Кейт Фернивалл сюжет также разворачивается в 1930–е годы в СССР и в Китае. Однако это не исторический роман в традиционном смысле слова, не хроника эпохи. Сибирско–московскую панораму мы видим глазами, по сути, иностранки, пятилетним ребенком вывезенной из России в эмиграцию. Спустя двенадцать лет Лида Иванова возвращается, чтобы найти своего отца, датского инженера Йенса Фрииса, ныне узника Тровицкого лагеря. Внимание автора (и такой подход определенно усиливает своеобразие этого произведения) сосредоточено на характерах: Кейт Фернивалл интересно раскрывать личность своих героев через призму подчас фантастических событий (чего только стоит попытка вызволить человека из исправительно–трудового лагеря!), составляющих перипетии увлекательного сюжета. Таким образом, создается удивительный эффект: главное и второстепенное в изображении автора часто меняются местами, смысл обретают детали, которым современник не придал бы значения.

Кейт Фернивалл — уроженка небольшого приморского городка в Уэльсе (Великобритания). Детство матери писательницы, Лили, прошло в России, Китае и Индии. Однако Кейт узнала о своих русских корнях лишь в 1988 году, когда Лили было 73. Женщина долгие годы скрывала, что вместе со своей матерью, Валентиной, бежала в Китай от красного террора. «Мысль, что мои прабабушка и прадедушка танцевали вальс в роскошных салонах Санкт–Петербурга или прогуливались под сводами Зимнего дворца, вызывает во мне трепет и чувство принадлежности к огромному и широкому миру», — так говорит об истории своей семьи Фернивалл.

Как упомянула писательница в одном из интервью, в «Содержанке» описаны вымышленные персонажи и события. Однако Кейт, по ее словам, унаследовала «страсть к жизни моих русских предков и мой инстинкт выживания — от Лили и Валентины», и роман — гимн этому «русскому наследству». По мнению Кейт, любовь — та самая необоримая сила, заставляющая людей сражаться, ибо «единственное, что имеет значение — то, что происходит в вашем сердце». Поэтому ее роман о любви. И не только о любви Лидии и Чан Аньло, но о любви к жизни, к идее, к родине, к родным…

Немало эпизодов, включенных в роман, не найдут своего подтверждения в исторических сведениях о жизни в СССР 30–х годов прошлого века. Но именно эти сюрреалистические детали пунктиром обозначают «взгляд извне» — то беспристрастный, то заангажированный; то свежий, то шаблонный… Необъятные просторы России и легендарная славянская душа остаются для мира вещью в себе.

Благодарность

Хочу поблагодарить Джоанну Дикинсон и всех в «Little, Brown Book Group» за чуткую редакторскую поддержку. В особенности Кэтрин Данкен, а также Эмму Стоунекс за внимательное отношение к мелочам в рукописи.

Особая благодарность моему агенту Терезе Крис за то, что она всегда рядом, и за готовность выслушать, ободрить, а когда надо, и поругать, в зависимости от того, что мне больше всего требуется в ту или иную минуту.

Большое спасибо также Елене Шифриной за ее самоотверженное исследование московских реалий и за помощь с русским языком.

И наконец, за все остальное огромная благодарность и Норману, которого я очень люблю.

Эдварду и Ричарду, Лиз и Энн с любовью

1

Россия, 1930

Лида Иванова не могла заснуть. Ей казалось, что мыши точат ее мозг, отрывая от него кусочек за кусочком. С тех пор как она приехала в Россию, ночи для нее стали невыносимы, и долгими темными часами ей мерещилось, будто острые желтые зубки вгрызаются в череп. Иногда она чувствовала их запах. Что еще хуже, иногда ей чудилось: хрум, хрум, хрум.

Она злилась на себя за то, что прислушивалась к ним. В ее–то семнадцать лет! Она села в узкой кровати и тряхнула гривой спутанных волос, чтобы избавиться от этого звука, выдернуть мышей из головы за хвосты. Разум ее должен оставаться свежим, но в этой гостинице, в этом сталинском бетонном кроличьем садке, где было совершенно невозможно ориентироваться, не выпадало спокойных ночей. Лидия постоянно терялась среди коридоров, и это пугало — слишком опасно это было. Девушка крепко прижалась подбородком к груди, зажмурилась и попыталась представить то светлое теплое место, воспоминание о котором хранилось в ее душе, но сегодня это было невозможно. Из соседнего номера доносился громогласный храп, в другом номере, дальше по коридору, кто–то громко спорил.

Лиде захотелось, чтобы поскорее наступило утро. Девушка жаждала действий, ее так и подмывало встать с кровати и пройтись по своей крошечной комнате. Но она училась быть постоянно настороже, обуздывать свои желания, чтобы хватать за горло каждый новый день. Поэтому, чтобы как–то убить время, она расстегнула потайной пояс у себя на талии, который не снимала даже ночью, — на ощупь он был теплым и мягким — и достала из него советский паспорт. В просачивающемся с улицы желтом свете газового фонаря он был почти неотличим от настоящего. Но это была подделка. Хорошая подделка, которая обошлась ох как недешево, и все же каждый раз, когда она отдавала его на проверку, сердце точно тисками сжимало в груди от страха.

Потом Лида достала свой британский паспорт, провела пальцами по тисненому изображению льва на обложке и горько усмехнулась. Именно британский паспорт был настоящим (отчим Лиды был англичанином), но для нее он представлял еще большую угрозу, чем фальшивый советский. Она хранила его в потайном поясе вместе с рублями, потому что за каждым иностранцем, у которого хватило глупости сунуться в советскую Россию, с первого же дня велось постоянное и пристальное наблюдение, это в лучшем случае, а в худшем — его задерживали и допрашивали.

Наконец Лида извлекла пачку рублей и решила было снова их пересчитать, но справилась с искушением и просто взвесила деньги на ладони. Пачка была значительно легче, чем вначале. Издав глухой звук, почти стон, девушка заставила себя не думать о том, что будет, когда деньги закончатся. Быстрым движением она сунула рубли обратно и застегнула пояс, как будто спрятала в нем свои страхи.

Рука потянулась к тонкому ремешку на шее, к висевшему на нем амулету. Это был дракон, вырезанный из кварца. Могучий китайский символ. Розовая фигурка уютно устроилась у нее на груди.

— Чан Аньло, — прошептала она.

Уголки ее губ приподнялись в улыбке, когда она представила себе светлое и теплое место. Она закрыла глаза, ноги понесли ее, она полетела через леди снега, почувствовала, как утреннее солнце протянуло золотые руки, чтобы погладить ее кожу, пальцами ног она вдруг ощутила мягкий податливый песок, и рядом с блестящей полосой воды увидела фигуру…

Неожиданно где–то грохнула дверь, и образ растворился. Черт! Небо на улице было все еще таким же темным и непроглядным, как и ее секреты, но она больше не могла ждать и поднялась с кровати. Натянув длинное коричневое пальто, которое она использовала вместо халата, Лида босиком вышла в коридор и отправилась в общественную уборную. Зевая, она толкнула дверь и с удивлением увидела, что там горит свет. Кто–то стоял у одного из рукомойников.

В уборной стоял отвратительный запах. Странная смесь лаванды, дезинфицирующего средства и чего–то еще более гадкого. Но Лида воспринимала это стоически: приходилось вдыхать запахи и похуже. Намного хуже. Эта уборная была приличнее большинства подобных заведений, в которых ей приходилось бывать в последнее время. Стены, выложенные белым кафелем до самого потолка, на полу — крапчатая черная плитка, три рукомойника на одной стене. Да, один был надколот, у второго не было пробки (украли, наверное), но все было очень чистым, даже зеркало над рукомойниками. В углу стоял узкий высокий шкафчик, его дверца была приоткрыта, и внутри стояла мокрая швабра, ведро и бутыль с дезинфицирующим средством. Явно сегодня здесь уже поработала уборщица.

Откинув назад непослушные волосы, Лида шагнула к одной из трех кабинок и вдруг замерла. Женщина у одного из рукомойников… Лет за тридцать. Среднего роста, стройная, в шерстяном бордовом халате, на ногах — маленькие изящные красные с золотым тапочки. На пальце — тяжелое золотое обручальное кольцо, кажущееся слишком громоздким для ее маленьких аккуратных рук. Однако не это остановило Лиду. Напряженный взгляд девушки был устремлен на гладкие черные волосы, связанные в свободный узел на затылке, и на шею. Тонкую, длинную и хрупкую.

На какой–то ослепительный миг Лиде показалось, что это ее мать. Валентина. Восставшая из мертвых, чтобы помочь дочери с поиском своего пропавшего мужа, Йенса Фрииса.

Острая холодная боль где–то под ребрами заставила ее вернуться к реальности. Лидия торопливо вошла в одну из кабинок и закрыла дверь на шпингалет. Это не Валентина. Конечно же, это не она. Разум говорил ей, что это невозможно. Просто какая–то женщина того же возраста и с похожими волосами. А шея… Такая же белая с желтоватым оттенком, беззащитная шея.

Лида тряхнула головой и несколько раз моргнула. Валентина мертва. Она умерла в прошлом году в Китае. Так почему же разум играет с ней такие шутки? Мать погибла от взрыва ручной гранаты, нацеленной на кого–то другого. Вина этой прекрасной женщины заключалась в том, что она случайно оказалась рядом. Лида держала в руках ее изувеченное мертвое тело. Так почему же? Как могло ей такое померещиться? Она зажала рукой рот, чтобы сдержать рвавшийся наружу крик.

Лада не представляла, сколько времени просидела в закрытой душной кабинке, но ей показалось, что она провела там целую вечность. Наконец девушка отперла дверь, подошла к одному из рукомойников, сполоснула руки и брызнула холодной водой на лицо. Щеки горели. К изумлению Лиды, женщина все еще мыла руки. И Лида не смотрела в зеркало, потому что не хотела видеть свое лицо. А тем более лицо этой женщины. Но взгляд ее приковало движение стоявшей рядом. Движение это завораживало.

Уверенными ритмичными рывками она терла деревянной щеткой для ногтей руки, от локтя до кончиков пальцев, снова и снова. Спокойно и неторопливо, но безжалостно. Она медленно поворачивала руки так, чтобы мыльная пена попадала и на внутреннюю сторону предплечий, сначала одного, потом другого. Затем снова возвращалась к первому. Сильные, решительные взмахи. Лида не могла заставить себя оторвать взгляд от этих рук. Женщина пользовалась лавандовым мылом, запах которого стоял в уборной и от которого вода в раковине покрылась пузырчатой пеной. Это было не советское мыло. Жирное хозяйственное мыло пузырьков почти не давало. Скорее всего, это было французское мыло, из магазина для советской партийной элиты, располагавшегося неподалеку, за углом. На поверхности пузырьков поблескивали крошечные алые точки. Кожа женщины казалась истертой до крови.

Не отрываясь от своего занятия, женщина произнесла:

— У тебя все в порядке?

Голос был совершенно спокойным и невозмутимым. Вопрос застал Лиду врасплох.

— Да, — ответила она.

— Ты долго там просидела.

— Правда?

— Ты плакала?

— Нет.

Женщина погрузила в мыльную воду в раковине руку до плеча и то ли от облегчения, то ли от боли громко вздохнула. После этого она бросила взгляд на Лиду, и та, наконец, увидела ее глаза. Они оказались темно–карими, совсем не такими, как у матери. Кожа у незнакомой женщины была совсем бледной, как у человека, который всю жизнь проводит в четырех стенах, не выходя на улицу.

— Нечего пялиться, — грубовато бросила женщина.

Лида моргнула и снова опустила глаза на раковину перед собой.

— Каждый сам находит себе занятие по душе, — сказала она, поплотнее запахивая пальто на груди. В уборной было довольно холодно. — Чтобы как–то чувствовать себя лучше, я имею в виду.

— Например, закрывается в туалетных кабинках.

— Я не про это.

— И чем же, — женщина снова с любопытством посмотрела на Лиду, — занимается такая молоденькая девушка, чтобы чувствовать себя лучше?

— Я ворую, — вырвалось у Лиды.

Она смутилась. Наверное, так подействовал на нее столь ранний час.

Одна тонкая темная бровь женщины взметнулась вверх.

— Зачем?

Лида пожала плечами. Она не могла забрать свои слова обратно, было слишком поздно.

— Обычная история. Мы с матерью были бедняками, и нам нужны были деньги.

— А сейчас?

Лида снова пожала плечами. Из–за этого движения, как говорил ее брат, она казалась легкомысленной. Был ли он прав? Неужели она и в самом деле казалась такой?.. Девушка задумалась и рассматривала аккуратные красные тапочки стоявшей рядом женщины.

— Вошло в привычку? — спросила брюнетка.

— Да, наверное, что–то вроде того.

Лида подняла глаза и заметила устремленный на нее через зеркало изучающий взгляд. Незнакомка, заметив ее гладкие белые руки, машинально посмотрела на свои, покрасневшие. В зеркальном отражении мелькнула и какая–то нерешительность, затаившаяся в темных глазах, как будто где–то там, в глубине, зияла трещина. Лида улыбнулась. В такое раннее утро обычные правила поведения были не совсем уместны. Женщина улыбнулась в ответ, вынула из воды руку и махнула в сторону окна, где на подоконнике стояла красивая кожаная сумка.

— Если это тебя радует, можешь у меня что–нибудь украсть, — предложила она.

— Не искушайте меня, — усмехнулась Лида.

Женщина засмеялась и взялась за сияющее непорочной белизной полотенце, висевшее у нее на плече. Но, как видно, она потянула слишком сильно, потому что полотенце соскользнуло с плеча и упало на пол. Лида увидела, как болезненно исказились брови на бледном лице.

— Ничего страшного! — поспешила она успокоить женщину, наклоняясь, чтобы поднять полотенце. — Пол чистый, его недавно вымыли.

— Я знаю. Это я его вымыла. Я все здесь вымыла.

Лида заговорила тем успокаивающим тоном, каким разговаривала со своим ручным кроликом, когда тот чего–то пугался:

— Не волнуйтесь, ничего страшного ведь не произошло. Можете вытереться другой стороной, той, которая не прикасалась к полу.

— Нет!

— Тогда вон, на стене, висит гостиничное полотенце.

— Нет! Я даже прикасаться не хочу к этой… вещи! — Последнее слово она произнесла так, будто полотенце на стене было покрыто отвратительной слизью.

— У вас есть другое?

Женщина громко вздохнула, кивнула и указала на сумку. Лида тут же подошла к окну, открыла сумку, извлекла из ее глубин бумажный пакет и заглянула в него. Внутри оказалось такое же белоснежное полотенце. Не прикасаясь к ткани, девушка протянула пакет женщине, но держалась от нее на расстоянии вытянутой руки. Лида догадывалась, что, подойди она ближе, возникла бы неловкость, которую почувствовали бы они обе.

— Спасибо.

Мелкими промокательными движениями брюнетка стала осторожно вытирать мокрые руки. Присмотревшись, Лида заметила на ее коже тонкие царапинки.

— Вам нужно их смазать кремом, — посоветовала она.

— У меня есть перчатки.

Женщина подошла к сумке и осторожно, указательным и большим пальцами, извлекла из нее пару длинных белых хлопковых перчаток. Сунув в них руки, женщина облегченно вздохнула.

— Лучше? — поинтересовалась Лида.

— Намного.

— Хорошо. Тогда я пойду. — Она направилась к двери.

— До свидания, и… спасибо. — Лида уже открыла дверь, когда женщина негромко добавила: — Тебя как зовут?

— Лидия. А вас?

— Антонина.

— Вам хорошо бы выспаться.

Голова женщины медленно качнулась из стороны в сторону.

— Нет. Мне некогда спать. Понимаешь… — Она замолчала, подбирая слова, и на какой–то миг в уборной повисла неловкая тишина. Потом женщина пробормотала: — Мой муж — начальник лагеря, поэтому… — Ей снова не хватило слов.

Неуверенно нахмурившись, она уставилась на свои белоснежные перчатки.

Тишину нарушил шепот Лиды:

— Лагеря? Вы имеете в виду исправительно–трудовой лагерь в Тровицке?

— Да.

Лида не удержалась и поежилась. Не говоря больше ни слова, она быстро вышла из уборной. Но, когда дверь закрылась, девушка снова услышала скрежет маленьких зубов у себя в голове.

2

В тот вечер ничего не изменилось: лабиринт коридоров в гостинице, люди, жалующиеся на холодную зиму, хотя на самом деле им хотелось пожаловаться на отсутствие порядка на железной дороге. Все ждали один и тот же поезд, который все не приходил. У Лиды болели ноги из–за того, что ей приходилось целыми днями стоять на промерзлой платформе, но она гнала прочь мысли об этом. Необходимо было сосредоточиться.

В столовой, расположенной в глубине гостиницы, стояла невыносимая вонь. Здесь смердело, как в верблюжьем загоне, — сегодня привезли навоз для топки. В этом большом грязном помещении было слишком много распаленных водкой и жадностью глаз. Затаив дыхание, Лида наблюдала за происходящим. Жадность чувствовалась в самом воздухе, она, точно живое существо, переползала с одного человека на другого, вливалась в их рты, ноздри, проникала в пустые желудки и огрубевшие легкие. Она должна была точно выбрать время. Секунда в секунду, иначе рука Льва Попкова не выдержит и сломается.

Деньги переходили из рук в руки. Мужчины перекрикивались через весь зал, и к потолку поднимались спиральки сигаретного дыма, из–за чего воздух был серым и густым, как мех кролика. В одном углу позабытая хозяином собака рвалась с массивной цепи, заходясь лаем. Ее костлявая грудная клетка, казалось, готова была лопнуть от неистового возбуждения.

Все взоры были устремлены на стол посреди зала, на котором шла борьба. Стулья давно были грубо отброшены. Каждый старался пробиться сквозь толпу поближе к борющимся, чтобы получше рассмотреть капли пота и вздувшиеся вены, походившие на змей под кожей. За столом друг напротив друга сидели двое мужчин. Двое крепких мужчин. Мужчин, которые выглядели так, будто забавы ради могли завалить медведя. Лица с густыми бородами были искажены от неимоверного усилия. Засаленная черная повязка на глазу одного из них соскользнула набок, приоткрыв пустую изуродованную глазницу, затянутую синей, как спелая слива, кожей. Их могучие правые руки были сцеплены.

Мысль о том, чтобы бороться, пришла в голову Льву Попкову. Поначалу Лиде эта затея ужасно не понравилась, хотя каким–то странным образом одновременно и привлекала ее. Отвращение и влечение, ненависть и любовь. Лида поежилась. Граница между ними не толще волоска.

— Да ты что, из своего казацкого ума выжил? — ответила она Льву, когда тот, проглотив полстакана водки, впервые заговорил об этом.

— Нет.

— А что, если ты проиграешь? У нас ведь совсем мало денег осталось, каждый рубль на счету.

— Ха! — Попков тряхнул огромной косматой головой. — Смотри, маленькая Лида!

Он подтянул вверх рукав грязной рубашки, схватил ладонь девушки своей лапой и прижал к мощному бицепсу. Мышца не походила на человеческую плоть. Она скорее напоминала полено для печи. Лиде приходилось видеть, как одним ударом этой руки он превращал человеческое лицо в кровавое месиво.

— Попков, — прошептала она, — ты дьявол.

— Я знаю. — В черной бороде сверкнули белые зубы, и казак и девушка рассмеялись.

Лида бросила быстрый взгляд на галерею над головами борющихся. Она тянулась вдоль двух стен зала и вела в коридор, в который выходили двери обувных коробок, которые в гостинице принято было называть спальными номерами. Там, наверху, маячила высокая фигура. Склонив голову, человек внимательно наблюдал за происходившей внизу борьбой, положив руки на перила так, будто не хотел прикасаться к их поверхности.

Алексей Серов. Ее единокровный брат.

У них был общий отец. Но сходства между ними не было никакого.

Каштановые волосы Алексея были зачесаны назад, что подчеркивало породистый лоб, унаследованный от матери–аристократки, русской графини Серовой, Но пронзительные зеленые глаза он получил от отца, которого Лида почти не помнила. Йене Фриис, так звали родителя, хотя его дети не носили эту датскую фамилию. До 1917 года, при последнем русском царе Николае II, он работал инженером, и теперь, спустя тринадцать лет, из–за него они с Алексеем и неугомонным Попковым преодолели горы и оказались здесь, в этой забытой Богом дыре в русской глубинке.

Крик заставил Лиду вернуться к тому, от чего девушка отвлеклась, и ее юное сердце вдруг сжалось. Попков проигрывал. Не притворялся, что проигрывает, а проигрывал на самом деле.

Лидия почувствовала приступ тошноты. Монеты сыпались на грязный платок, разложенный на прилавке, за которым принимали деньги, и теперь все ставки были против Попкова. В этом и состоял расчет казака и девушки — дождаться этого момента, только на сей раз она опоздала, не подала вовремя сигнал, чтобы он начал бороться во всю силу. Черные волосы на его мощной руке уже почти касались поверхности стола, а противник его продолжал давить с неослабевающей энергией.

Нет, Попков, нет!

Господи, как она могла так забыться? Ведь она знала, что он скорее позволит сломать себе руку, чем проиграет.

— Черт подери, Попков! — закричала она изо всех сил. — Ты что, бабка старая? Да напрягись ты хоть немного!

Она увидела, как сверкнули его зубы, как вздулись мышцы на плече. Кулак казака немного приподнялся, хотя единственный глаз Попкова ни на секунду не оторвался от лица противника.

— Да все, ему крышка! — крикнул кто–то.

— Точно. Значит, сегодня напиваюсь как свинья.

Со всех сторон захохотали.

— Кончай его! Он твой…

Капли пота падали на грязный стол, собака в углу лаяла в унисон быстрому биению сердец собравшихся, пока кто–то не угомонил псину. Лида протиснулась через толпу и остановилась за спиной Попкова, энергично растирая собственную правую руку, как будто могла этим движением вселить новую силу в рвущиеся мышцы казака.

Она не могла допустить, чтобы он проиграл. Не могла!

К черту деньги!

Наверху, на галерее, Алексей закурил черную сигарету и бросил погасшую спичку в толпу.

Девочка невыносима. Она что, не понимает, что творит?

Столб дыма, который въедался в его волосы и кожу подобно дыханию мертвеца, заставил его прищуриться. Под ним толпилось около тридцати мужчин плюс несколько женщин в однообразной темной одежде: тяжелые серые юбки и коричневые платки. Это ему больше всего не нравилось в сталинской России — тоскливое однообразие. Однообразие во всем, даже новые города здесь были одинаковыми. Унылый серый бетон, серая одежда, и серые лица. Бесцветные глаза, которые смотрели на серые тени, плотно закрытые рты. Алексею не хватало буйного китайского разноцветия, так же как и китайских покатых крыш и заливистых птичьих песен.

С Лидой оказалось сложнее, чем он рассчитывал. Когда он усаживал ее перед собой и принимался описывать, какие их здесь ждут опасности, она начинала смеяться своим беззаботным смехом и, тряхнув пламенной гривой, отвечала, что, хоть ей всего лишь семнадцать, она уже повидала на своем веку немало опасностей и не растеряется, если что.

«Но здесь другие опасности, — терпеливо втолковывал ей он. —Здесь опасность повсюду. Она в самом воздухе, которым ты дышишь, в хлебе, который ты ешь, и в подушке, на которой ты спишь. Это Россия Иосифа Сталина. Сейчас тридцатый год. И никто не может чувствовать себя в безопасности».

— Давай, давай, давай!

Пьяные игроки хором повторяли эти слова, и Алексею эти выкрики напомнили блеянье стада овец. Местные жители, ставившие жалкие копейки на своего, окружили тесной толпой двух борющихся мужчин, которые крепко вцепились друг в друга, как пара любовников в момент наивысшей страсти: открытые рты, серебряные нити слюны между губами. Руке Попкова оставалось лишь дрогнуть, и она прикоснулась бы к деревянной поверхности стола. Черт возьми, в эту щель, наверное, не прошло бы и лезвие ножа! Алексей почувствовал, что сердце его забилось быстрее, когда Лида наклонилась и зашептала что–то на ухо казаку. Она казалась совсем маленькой и хрупкой между широкоскулыми смуглыми лицами и толстыми раздутыми животами, но ее волосы точно огнем вспыхнули, когда приблизились к черным засаленным кудрям Попкова.

Понадобилась какая–то секунда. Не больше. А потом могучая рука начала подниматься, пересиливать руку противника. Сначала по толпе прокатился шепот, а потом — то ли стон, то ли вой. Противник Попкова, раздув широкие ноздри, зарычал от натуги, но это ему не помогло. Руку казака уже нельзя было остановить.

Дьявол, что она ему нашептывала?

Еще миг — и битва была закончена. Бешено взревев, Попков положил мясистую лапу соперника на стол. Удар был таким сильным, что стол скрипнул как будто от боли. Дождавшись, когда сестра бросит быстрый взгляд в его сторону, Алексей оттолкнулся от перил, развернулся и двинулся в свой номер. Глаза Лиды ярко пылали победным огнем.

Алексей прислонился к двери номера Лиды и обвел взглядом комнатку. Помещение мало чем отличалось от тюремной камеры. Узкая кровать, деревянный стул, на двери — металлический крючок. И все! Однако Лида никогда не жаловалась на условия, какими бы плохими они ни были. Упрекнуть ее в привередливости брат не мог.

На улице было темно. Ветер громыхал отставшими кусками гонта на крыше, и голая лампочка под потолком то и дело мигала. В России Алексей научился ничего не принимать на веру. Здесь ты ценишь все, потому что не знаешь, когда можешь этого лишиться. Сегодня электричество есть, завтра его может не быть. Трубы отопления трясутся и гремят, как трамвай на Невском, наполняя спертый воздух теплом, но на следующий день они могут замолчать и остыть. То же и с поездами. Когда прибудет следующий? Завтра? Через неделю? Или вообще в следующем месяце? Чтобы путешествовать по этому огромному и суровому краю, нужно быть терпеливым, как Ленин в его чертовом мавзолее.

— Не ворчи.

Взгляд Алексея остановился на Лиде.

— Я не ворчу. Я вообще молчу.

— А я слышу тебя. Слышу, как ты про себя ворчишь.

— Почему я должен ворчать, а, Лида? Скажи, почему?

Девушка откинула волосы и внимательно посмотрела на брата. Она так часто делала, заставая его врасплох. Заставляя думать, будто ей под силу заглянуть ему в голову, прочитать его мысли. Она сидела на кровати, скрестив ноги и накинув на плечи лоскутное одеяло. Между коленей разложен квадратик зеленой материи. Проворные пальцы раскладывали выигранные монетки на небольшие столбики.

— Потому что ты злишься на меня из–за этого соревнования. — Лида задумчиво посмотрела на деньги. — Но тут нет ничего плохого. Я ведь не ворую.

Он на это не клюнул. Сейчас ему не хотелось обсуждать ее былые «подвиги», то, как раньше она таскала кошельки и часы из карманов зевак, словно лиса — кур под носом у хозяев.

— Не воруешь, — сказал он. — Но кое–что ты отняла у тех людей внизу, и они тебя за это не поблагодарят.

Лида пожала худыми плечами и снова взялась за свои миниатюрные башенки из монет.

— Я забрала их деньги, потому что они проиграли.

— Я не про деньги.

— А про что?

— Про их гордость. Ты отняла у них гордость, а потом еще и ткнула их в это носом, когда отбирала их копейки.

Она все так же смотрела на платок.

— Мы честно выиграли.

— Честно выиграли, — эхом отозвался он. — Честно выиграли. — Алексей зло тряхнул головой, но через миг заговорил тихо, тщательно подбирая слова: — Не в этом дело, Лида.

Она покрутила в пальцах монетку и снова зыркнула на него.

— Тогда в чем же?

— Они тебе не простят этого.

Легкая улыбка коснулась ее губ.

— И что?

— А то, что, когда сюда явится кто–нибудь и начнет задавать вопросы, они с удовольствием вспомнят все. Не только то, как ты выглядела, какого цвета у тебя волосы, сколько стаканов водки ты влила в Попкова, твое имя, твой возраст или имена тех, кто был рядом с тобой. Нет, Лида. Они вспомнят и номер твоего паспорта, и номер твоего путевого разрешения, и даже номер билета на поезд, который ты прячешь в своем поясе.

Глаза ее удивленно распахнулись, на щеках появился румяней.

— Да зачем же кому–то это запоминать? И кому может понадобиться об этом расспрашивать? — Неожиданно ее коричневые с рыжинкой глаза взволнованно забегали. — Кому, Алексей?

Серов оторвал плечи от двери и выпрямился, ему хватило полшага, чтобы оказаться у кровати. Он сел рядом с сестрой.

Матрас был твердым как камень, и три столбика монету нее между коленей лишь слегка покачнулись.

Она удивленно улыбнулась, но взгляд был настороженный.

— Что?

Он наклонился к самому ее уху. Так близко, что расслышал звук, с которым сомкнулись зубы под ее гладкой округлой щекой.

— Во–первых, говори тише. Здесь стены не толще картона. И это не из–за нехватки денег и не ради экономии. Их специально такими сделали. — Он говорил без голоса, одним лишь дыханием. — Чтобы все могли подслушивать друг друга. Пожалуйся хоть вполголоса, хоть полусловом на цену на хлеб или на несовершенство железной дороги, и твой сосед обязательно услышит тебя и донесет.

Она посмотрела ему прямо в лицо и так драматично закатила глаза, что Алексей чуть не рассмеялся. Однако, подавив смех, он строго сомкнул брови и произнес:

— Черт возьми, Лида, послушай.

Она взяла его руку в свою, сгребла один из столбиков и высыпала ему на раскрытую ладонь двадцать монет.

— Мне твои деньги не нужны, — промолвил он, но она мягким движением сомкнула его пальцы, один за другим.

— Возьми, — шепнула она. — Когда–нибудь это может тебе пригодиться.

А после этого она поцеловала его в щеку. Ее губы были теплыми и мягкими, как пушинка. У Алексея сдавило горло. Впервые она прикоснулась к нему так нежно. Они были знакомы уже больше полутора лет, хотя большую часть времени не знали о своем родстве. Он даже видел ее совсем раздетой — в тот страшный день в лесу под Цзюньчоу. Но поцелуй… Нет, такого не было.

Он неуверенно поднялся, чувствуя дрожь в коленях. Комната внезапно как будто уменьшилась. Сделалось очень тихо. Слышен был лишь женский храп за стеной.

— Лида, я просто стараюсь защитить тебя.

— Я знаю.

— Так почему же ты так все…

— Усложняю?

— Да, черт подери! Усложняешь! Как будто тебе это нравится.

Лида пожала плечами. Брат какое–то время смотрел на нее неотрывно. Грива огненных волос, которые она отказывалась стричь, аккуратное личико в форме сердца с твердым подбородком и кожей цвета восковой свечи. Ей было семнадцать, и этим все сказано. Ему нужно было заставить ее понять, вникнуть, но он знал, что она давно научилась быть упрямой, научилась быть достаточно сильной и изворотливой, чтобы справляться со всеми невзгодами и лишениями. Ему это было известно. Что–то внутри, какое–то неосознанное чувство, влекло его к ней, вызывало желание подойти ближе, прикоснуться, погладить плечо или непослушные волосы, убедить. Но он не сомневался, что это сестре не понравится. Он проронил:

— Нам ведь нужно работать вместе, Лида.

Но она не взглянула на него и не ответила.

С ее губ сорвалось лишь какое–то едва слышное бормотание, и, к его удавлению, звук этот показался ему неприятным и тоскливым. Алексей увидел, что взгляд ее вдруг сделался отстраненным, а губы беззвучно зашевелились. Она ушла. Иногда с ней бывало такое. Когда становилось слишком сложно, она исчезала, оставляла его и уносилась в какой–то свой внутренний мир, который приносил ей… Что? Счастье? Уют? Может быть, там она забывала об этой мерзкой комнате и об этой мерзкой жизни?

Мышцы на спине Алексея напряглись. Он догадывался, куда она ушла. И с кем. Резким движением он распахнул дверь.

— Увидимся завтра на станции, — отрывисто произнес он.

Ответа не последовало.

Он вышел из номера, громыхнув дверью.

Алексей шагнул в темный коридор и резко остановился. Прямо перед дверью Лиды стоял этот сумасшедший казак Лев Попков. Серов и сам был немаленького роста и не привык смотреть на людей снизу вверх, но Попков был намного выше его. Своими широченными плечами, огромной грудной клеткой, но, главное, плохим характером он напоминал водяного буйвола. Попков не отошел в сторону, чтобы пропустить Алексея. Он словно прирос к истертым половицам, намеренно загораживая дорогу, и замер, скрестив руки на груди. С каждым вдохом он словно расширялся и делался еще больше. Попков жевал какую–то гадость, от которой его зубы по цвету напоминали старую кожу.

— Отойди, — спокойно произнес Алексей.

— Оставь ее в покое.

Алексей какое–то время молча холодно смотрел на него.

— Оставить в покое кого?

— Она еще слишком молодая.

— Она опасна, потому что несдержанна. Ей еще многому нужно научиться.

— Не тебе ее учить.

— Сегодня в столовой ты подставил ее под удар.

— Нет. Опасность — это ты. Ты, а не она. Ты с твоей вечной грамотностью и прямой благородной спиной. Каждый день, который мы проводим на этой земле, мы рискуем из–за тебя, а не…

— Безмозглый ты дурак, Попков.

— Я здесь для того, чтобы защитить ее.

— Ты? — протянул Алексей и насмешливо скривил губы.

— Да. — Черные кудри Попкова были такими же неуправляемыми, как и его норов. Одна прядь упала на длинный шрам на лбу, который тянулся через прикрытую повязкой глазницу. — Да! — прошипел он, обдав Алексея зловонным дыханием. — Испугаешь ее, — прорычал он, — я тебе твои поганые яйца оторву.

Алексей прищурился и мягко произнес:

— Если прикоснешься ко мне, я тебе скручу шею так, что ты и на помощь позвать не успеешь. Говори, что она тебе сказала!

— Чего?

— Говори, башка бычья, что она тебе сказала там, в столовой, когда ты боролся. Что она шепнула тебе на ухо, когда ты уже почти был готов? Какие такие ее слова дали тебе силы победить, а?

— Не твое дело!

Чуть слышно, почти шепотом, Алексей произнес:

— Она пообещала, что раздвинет для тебя ноги, верно?

Здоровяк взревел.

Рядом с ними резко распахнулась дверь. Звук, с которым она ударилась о стену, прокатился по серому коридору, заставив мужчин отвлечься и посмотреть на особу, которая появилась в дверном проеме соседнего номера. Она уперла руки в бока и, очевидно, не догадывалась, что ее полосатая хлопковая ночная рубашка расстегнута до талии и открывает взорам пышные груди.

— Да заткнетесь вы, ослы крикливые? — заорала на них женщина. — Я тут заснуть пытаюсь, а у меня под дверью два барана лбами бьются.

Алексей обвел взглядом ее широкие ступни, грубые, точно вырезанные из оленьего рога, ногти на пальцах ног, отвислый живот, скрытый под ночной рубашкой, спутанные волосы, когда–то, наверное, каштановые, но сейчас цветом и видом больше напоминающие прошлогоднее сено. С трудом он заставил себя не пялиться на ее грудь.

Коротко кивнув, он произнес:

— Извините.

— Да мне начхать на твои извинения! — рявкнула она. — Поспать дайте!

Алексей покосился на Попкова и чуть не рассмеялся. Этот огромный бородатый бык стоял, разинув рот, и без всякого смущения таращил свой единственный глаз на выставленные напоказ бледные округлости, при этом издавая какие–то хриплые звуки.

Женщина этого стерпеть не могла. Ее темные брови взметнулись вверх, она ринулась вперед и ткнула пальцем казаку в живот. И не раз, и не два, а три раза. В ту же секунду Попков отступил, прижался к противоположной стене, как будто в него тыкали не пальцем, а стволом винтовки, и Алексей, воспользовавшись возможностью, молча двинулся по коридору. Ему нужно было успокоиться. Расслабиться. Подумать. Господь милосердный, сохрани меня от безумства этой деревенщины.

3

Дыши, любимая, дыши.

Это был голос Чан Аньло, и он прозвучал в голове Лиды так же громко и ясно, как звон храмового колокола в Цзюньчоу.

«Не отхватывай кусочки воздуха, как собака хватает крошки. Ты должна учиться дышать так же сосредоточенно, как училась ходить».

Лида осталась в пустой комнате одна, улыбнулась, встала, чтобы размять спину и грудную клетку. Она медленно и глубоко вдохнула, втягивая в себя воздух так, будто наматывала на катушку длинную рыболовную леску, как он учил ее. Вздох был таким долгим и ровным, что она почувствовала покалывание на коже, словно прилив кислорода оживил ее.

Похоже, одна мысль о тебе, Чан Аньло, возвращает меня к жизни.

Она и не догадывалась, что все закончится так. Так плохо. Они разлучены, и она не знает, где он и даже жив ли он. Ни весточки. Пять месяцев и одиннадцать дней. Вот сколько продолжается это. Эта агония. Она понимала, что будет тяжело, но не знала, что это будет так… Невыносимо. Что она забудет, как думать, как дышать, как просто быть. Каким образом она продолжает все еще оставаться Лидой Ивановой, если все лучшее, что есть в ней, осталось там, с ним, в Китае?

Чан спас ей жизнь. Это случилось в одном из узких переулков красочного старого города Цзюньчоу посреди огромных равнин Северного Китая. С одной стороны ей в руку как пиявка вцепился старик, а с другой — раскрашенная женщина, и оба с одной мыслью — похитить ее, но Чан налетел на них откуда–то сверху, точно черноволосый дракон. И после этого она вся без остатка стала принадлежать только ему. Вот так просто! Несмотря на злость и слезы тех, кто их окружал и старался разлучить, они полюбили друг друга. Теперь же он был далеко от нее, и ему угрожала такая опасность, о которой ей было даже страшно думать.

Любимый мой, будь осторожнее. Будь очень осторожным. Ради меня.

Он был революционером, коммунистом и воевал в Китае в повстанческой Красной армии Мао Цзэдуна. Сколько раз, проснувшись засветло, она лежала в кровати и думала 0 том, должна ли она была в это время находиться там, рядом с ним, вместо того чтобы скитаться по России в поисках отца, которого в последний раз видела, когда ей было пять лет. Но они с Чаном решили, что остаться было невозможно. Для него она была бы не менее опасна, чем пуля Чан Кайши. Если бы она осталась с ним в Китае, то стала бы его слабым местом, отвлекала его, враги Чана могли бы использовать ее, чтобы давить на него.

Нет, любовь моя; пусть отпустить тебя и наблюдать, как из моей собственной вены вытекает кровь, для меня равнозначно, но я должна была это сделать.

Ее пальцы погладили розовый талисман, который он ей подарил, и она вспомнила, как он пришел к ней в последний раз, как его высокая стройная фигура появилась в дверях старой хижины. Его черные волосы, разметанные ветром… во всем облике — что–то дикое. Грязное зеленое одеяло на плечах вместо куртки. В глазах — страсть.

«Я должен оставить тебя здесь, сияние моей души , — сказал он. —Чтобы спасти тебя».

Спасти? Она принялась шагать по узкой комнатке. Какой смысл жить в безопасности, если это означает разлуку с тем единственным, кто мог заставить ее душу петь? Поэтому ли она постоянно шла на риск, что так раздражало Алексея? Бедный Алексей, она знала, что временами доводила его до безумия. Ее единокровный брат воспитывался в высшем обществе, сначала в России, потом в Китае. Он был приучен к порядку и дисциплине. Не к этой неопределенности, не к этому хаосу. Да и их взаимная неприязнь с казаком, в центре которой оказалась она, тоже не разряжала обстановку. Весть из России в Цзюньчоу принес Лев Попков. Весть о том, что отец жив и содержится в трудовом лагере. До сих пор Лида считала его погибшим в 1917 году во время бегства от большевистского гнева, обрушившегося на белых.

Как казак об этом узнал, она так до сих пор и не выяснила. Но Лида верила Попкову безоговорочно. Он помог ей в Китае, когда она разыскивала Чан Аньло в полных опасности доках Цзюньчоу. Он защитил ее и не принял от нее денег, когда она хотела заплатить ему за помощь. И только позже, когда Лида узнала, что он, как и его отец до него, преданно служил ее деду в Санкт–Петербурге при царе, она все поняла. Тогда ее охватило неимоверно сильное чувство признательности этому большому человеку. Его верность тронула ее. Глубоко. Она почувствовала, что может довериться ему, а это было то, что она ценила выше всего. Это чувство возникало у нее так редко… Доверие!

Могу ли я доверять Алексею?

Лида вздрогнула и подошла к узкому окну своего номера. Долго она вглядывалась в глубокое зимнее небо, в поблескивающие звезды и мерцающий свет окон готовящегося ко сну маленького городка Селянска. Снова она почувствовала, как этот русский пейзаж проникает в сердце, успокаивает его, напоминает ей что–то такое, что уже было там с самого рождения. Она любила эту страну, любила ее величественную измученную душу. Просто ступить на эту землю после долгих лет в Китае — одно это, казалось, удовлетворило некую потребность, которая сидела у нее глубоко внутри, хотя до этого она даже не догадывалась о ее существовании.

А Алексей, он тоже чувствовал это? Эту потребность? Лида не была уверена. Понимать его было трудно. Но она постепенно училась это делать, и, хотя ему казалось, что он надежно прячет свои мысли под маской безразличия (для чего Алексею и нужна была вся эта самодисциплина, которой Лида завидовала и которую в то же время презирала), она уже могла правильно прочитать едва заметное движение брови, игру желваков или легкое подергивание губ, когда его что–то забавляло.

Да, Алексей, не такой уж ты непостижимый, каким тебе хочется казаться. Я давно уже внутри тебя, вынюхиваю твои секреты, которые ты пытаешься скрыть. Может, отец у нас один, но матери разные. И я не так слепа, как ты думаешь. Тебе не понравилось, когда я сегодня поцеловала тебя в щеку, верно? Ты уже и не знал, как побыстрее убраться из моей комнаты. Как будто бы я тебя укусила. Тебе не нравится такая сестра? В этом все дело? Тебе бы хотелось чего–то другого? Во мне осталось слишком мало аристократической крови, зато появились повадки бродячей кошки, как, говорила моя мать?

Несмотря на то, что Лида и Алексей много лет жили в Китае в одном городе, они вращались в совершенно разных кругах и их дороги не пересекались. Только когда новый жених ввел ее мать, Валентину, в утонченный и блистающий мир высшего общества Цзюньчоу, Лида встретилась с Алексеем, Это произошло во французском ресторане, вспомнила она. И тогда брат показался ей высокомерным и холодным.

Хотя, когда ей нужна была его помощь, он всегда готов был помочь и делал это от всего сердца. После смерти ее матери, всего несколько месяцев назад, из письма, которое Валентина оставила ей, Лида узнала правду. Матерью Алексея была богатая графиня Серова, а отцом — датский инженер Йене Фриис. Сошлись они в Санкт–Петербурге, задолго до того, как Йене женился на Валентине. Алексей был поражен не меньше Лиды, когда узнал, что они родственники. Девушка знала, что это потрясло Серова, и сама испытала что–то подобное. До этого оба они считали себя единственными детьми, научились каждый по–своему справляться со своим одиночеством, но сейчас… Она представила себе его прямую спину, аккуратно причесанные каштановые волосы и сдержанную улыбку. Теперь у нее был брат. Человек, который стремился найти отца так же, как она.

Мысль о Фриисе, заточенном в одном из страшных сталинских лагерей, неожиданно отозвалась болью в горле. Она прислонилась лбом к замерзшему оконному стеклу, и резкое ощущение холода вернуло ее мысли из тех мест, о которых думать было тяжело. Она сконцентрировалась на завтрашнем дне. Станция. Еще один долгий день между Серовым и Попковым. Она поступила нехорошо там, в столовой, когда, чтобы придать силы казаку, заставила его вспомнить об Алексее.

«Попков, ты видишь его там, наверху? Он наблюдает за тобой».

Ее горячее дыхание вливалось ему в ухо.

«Ом хочет, чтобы ты проиграл. Он смеется, Попков, он смеется над тобой… Да, теперь ты победишь… Он ушел. Не смог смотреть, как ты побеждаешь».

Лида не могла допустить, чтобы казак проиграл. Он бы тогда опять ушел в запой на неделю. Напивался бы до беспамятства, отказывался бы ехать дальше, отказывался бы даже разговаривать. Такое уже случалось. Из его рта исходило бы только бессмысленное ворчание, а внутрь вливалась бы только водка.

Лида резко повернулась к кровати, на которой валялись две одинаковые кучки монет. Одну она всыпала в варежку и спрятала в свою дорожную сумку посреди других вещей, точно лиса, заготавливающая еду впрок, а вторую завернула в зеленую ткань, чтобы утром отдать Попкову. Утро. Еще один рассвет, который нужно пережить. Никогда она не чувствовала себя так одиноко, как в те минуты, когда просыпалась и понимала, что Чан Аньло не рядом с ней в кровати, что это только сон. Но завтра, может быть, они наконец уедут из этого постылого городишки. Она нетерпеливо постучала пальцем по оконному стеклу, словно хотела разбудить силы, которые находились за ним, и прошептала слова, которые произносила каждый вечер вот уже пять месяцев.

«Йене Фриис, я иду за тобой».

И, как всегда, в памяти всплыло предупреждение Чан Аньло: «Ты ступишь в открытую пасть дракона».

Железнодорожная станция Селянска находилась на его окраине, как какой–то придаток к городу. Билетная касса и прокуренный зал ожидания были выстроены из добротных сосновых досок, коричневая краска, которой они были выкрашены, уже начинала шелушиться и отваливаться длинными узкими полосками. Было морозно, и, когда Лида вышла на запруженную людьми платформу, от холодного ветра у нее онемели щеки. Взгляд ее метался от одного пассажира к другому в поисках новых лиц. Все семейные группки были знакомы девушке. Люди, закутанные в фуфайки, так внимательно всматривались в серебряные линии рельсов, как будто могли усилием воли заставить поезд появиться.

Незнакомцев Лидия заметила сразу. Шесть мужчин и одна женщина. Сердце у нее забилось учащенно, но она, проходя мимо, позволила себе всего лишь безразличный взгляд в их сторону. Тем не менее этого взгляда хватило, чтобы рассмотреть новичков до мелочей.

Что они делают здесь, в Селянске, на станции?

Трое новеньких мужчин выглядели вполне безобидно: один по виду — простой рабочий в грубых домотканых штанах и ботинках, но двое других в форме напоминали аппаратчиков. Они были ухоженными и разговаривали громко, а не вполголоса, как все остальные. Лиде до смерти надоело слышать осторожный шепот и видеть глаза, привычно опущенные в пол, чтобы никто не мог прочитать мысли и сообщить куда следует. Она улыбнулась, услышав смех мужчин.

— Чему радуешься? — Это был голос Алексея.

Он стоял в конце платформы, прислонившись к пустой железной бочке, и курил одну из своих зловонных черных сигарет. Она была рада, что он избавился от дорогого пальто, в котором приехал в Россию, и обзавелся грубым шерстяным. Оно доходило ему до лодыжек, воротник был порван, будто кто–то слишком сильно дернул за него в драке. И все–таки Лида иногда думала, что даже в одежде простого рабочего он смотрелся элегантно и внушал уважение и отчасти страх. В его глазах чувствовалась какая–то холодная уверенность, взгляд словно предупреждал: не приближаться. Но она–то была его сестрой и потому могла приближаться к нему настолько, насколько ей хотелось.

— Доброе утро, братец, — весело обронила она. — Надеюсь, сегодня мы, наконец, уедем из этой крысиной норы, — добавила девушка и забросила сумку на бочку.

На его лице появилась любезная улыбка.

— Доброе утро, сестра. Хорошо спала?

— Как сытый кот. А ты?

— Спасибо, очень хорошо.

Оба знали, что говорят неправду, но это не имело значения. Это было их обычное приветствие. Девушка огляделась по сторонам.

— Где Попков? Он уже должен прийти.

Алексей покачал головой. Он был в старой меховой шапке, которая подчеркивала его выпирающие лицевые кости. Лида вдруг поняла, насколько он похудел. Она посмотрела на впадины под его скулами и почувствовала неприятное стеснение в груди. Неужели у них настолько плохо с деньгами?

Он улыбнулся, не размыкая губ.

— Попков отправился добывать в дорогу еду.

Когда у них истощались запасы, казак превращался в главного добытчика. Лида порывалась помогать ему (у нее были ловкие пальцы, и опыт имелся), но Алексей не разрешал. Дело даже доходило до споров, но брат был непреклонен.

— Здесь не Китай, Лида. Если тебя поймают на воровстве — укради ты хоть пригоршню зерна, хоть пару яиц, — тебя отправят в трудовой лагерь, где ты и умрешь.

— Это если меня поймают.

— Нет. Слишком опасно.

Лидия отступала, пожав плечами, не желая признавать, что его предупреждение пугало ее. Она знала, каково это — сидеть за решеткой.

— Насчет поезда слышно что–нибудь? — спросила девушка.

— Все как обычно.

— «Может быть, сегодня, может быть, сегодня!» Этот начальник станции, похоже, других слов просто не знает.

— Будем надеяться, что на этот раз он окажется прав.

Она кивнула и взглянула на деревья, растущие с противоположной стороны путей. Эти промерзлые черные скелеты были скованы льдом. Потом она не спеша повернулась и, как будто случайно, снова посмотрела на попутчиков. Это стоило определенных усилий, но ей удалось сохранить безразличное выражение, когда она отыскала глазами новые лица. Двое мужчин и женщина. Мужчины в незнакомой ей форме, и оба держались очень уверенно, даже властно, из–за чего она старалась не смотреть им в глаза, хотя и заметила, что они поглядывают в ее сторону. Женщина стояла в паре шагов от них.

— Чего ты на них вытаращилась?

— Я не вытаращилась.

— Вытаращилась.

— Ничего подобного. Я просто любуюсь ее шубой.

— Любуйся чем–нибудь другим.

Лида с трудом оторвала глаза от длинных темных волос женщины, которые ниспадали мягкими прядями на воротник и покачивались, как аккуратное блестящее крыло, когда та поворачивала голову. Точно как у матери. К горлу Лиды вдруг подступил горький комок.

— Со спины она удивительно похожа на нее, — пробормотал Алексей, выдохнув в морозный воздух облачко белого пара.

— Похожа на кого?

Алексей какое–то время, не мигая, смотрел на сестру, но решил не развивать тему. Он затянулся сигаретой и бросил косой взгляд на мужчин в форме.

— Они точно знают, что поезд прибудет сегодня, иначе не пришли бы.

— Ты так думаешь?

— Я уверен. Поезд придет сегодня.

— Надеюсь, Попков поторопится. Я не хочу, чтобы он отстал.

Едва произнеся эти слова, она почувствовала, что совершила ошибку. Алексей зыркнул на нее, но смолчал. Девушка догадывалась, что брат был бы счастлив, если бы казак действительно остался здесь, в Селянске. Алексей снова бросил взгляд в сторону женщины.

— Интересно, кто она, — задумчиво пробормотал он. — Она в таком месте выглядит, как кол в поле.

Лида позволила себе взглянуть на незнакомку еще раз (теперь дольше и внимательнее), на серебристую шубку, которая сияла под бледными лучами унылого зимнего солнца. Отметила она и чуть сдвинутую набок модную шляпку, подобранную под цвет шубы, и мягкие, как лапки котенка, бледно–серые ботинки, и кремовый кашемировый шарфик на шее. Женщина выглядела так, будто гуляла по Невскому проспекту и каким–то чудом перенеслась в эту глухомань.

— Ее зовут Антонина, — быстро произнесла Лида.

Алексей удивленно посмотрел на сестру и спросил:

— А ты откуда знаешь?

— Я запоминаю то, что узнаю.

— Как же именно ты об этом узнала?

— Она сама сказала мне.

— Когда?

— Позавчера вечером. В гостиничном туалете.

Алексей потушил сигарету о подошву ботинка и глубоко вздохнул. Лида видела, что он напряженно думает, пытается понять, могла ли сестра в чем–то проколоться. Девушка коснулась пальцем его рукава.

— Все хорошо, брат. Ничего дурного я не сделала. И вообще вела себя очень осторожно. Я ничего ей не сказала.

— Что еще ты узнала об этой женщине?

Лида снова покосилась на волну темных волос и высокомерно приподнятый подбородок.

— Она — жена начальника лагеря.

Алексей внимательно рассматривал женщину. Жена начальника лагеря. Это уже интересно. Неудивительно, что радом с ней люди в форме.

Внезапно его охватило какое–то непонятное и беспочвенное предчувствие надежды. Он знал, что это совершенно бессмысленно и даже смешно, и все же не мог подавить в себе это чувство. Прошлым летом в Китае он не задумываясь вскочил в поезд с Лидией, и вместе они отправились на север, в сторону Владивостока, чтобы, проехав сотни миль, пересечь границу и попытаться найти отца, о котором ни он, ни она не слышали больше двенадцати лет. У Алексея на то имелось множество разных причин, но надежды на успех не было.

Сердцем он чувствовал, что поиски Йенса Фрииса обречены на провал, но Лиде об этом не обмолвился и словом. Советский Союз был слишком тяжелым и слишком крепко сжатым кулаком, чтобы надеяться на то, что удастся его разжать. К тому же их отец наверняка уже погиб. Мало кто выживал в нечеловеческих условиях этих страшных лагерей. Заключенные, как рабы, трудились в морозной Сибири, прокладывали дороги, строили железнодорожные магистрали, рыли каналы. Жизнь там представлялась тончайшим волоском, который мог в любую секунду оборваться. Уровень смертности был невообразимым.

И все же Алексей поехал. Почему?

Сколько ночей провел он без сна за время их долгого путешествия по России, выкуривая сигарету за сигаретой в каком–нибудь очередном клоповнике, называемом «гостиница»! Ему приходилось слушать соседский храп и еще менее приятные ночные звуки в советских общежитиях, когда он создавал все новые и новые прожекты — лишь для того, чтобы тут же от них отказываться. На самом деле он прекрасно понимал, что строить какие–то планы бесполезно. Какой в этом смысл, если все равно невозможно предугадать, что ждет тебя впереди?

Смысла в этом не было. Никакого. Но он был воспитан по–военному и потому просто не мог заставить свой разум не готовиться к будущему, точно также, как не мог не почувствовать прилив надежды при виде жены начальника лагеря. Он посмотрел на стоящую на платформе сестру. Она совершенно не понимала, что привлекает к себе взгляды. Завистливые взгляды. И не своим серовато–коричневым простеньким пальто или прямой молодой спиной. И даже не огненными волосами, которые она по его указанию спрятала под меховой шапкой, хотя пряди то и дело выбивались наружу, стоило ей только забыть о них.

Нет. Не из–за этого за ней следило множество глаз. Дело было в той безудержной энергии, которую она источала всем своим видом, энергии, которой все завидовали, которой всем так не хватало. В каждом повороте ее головы, в каждом взгляде было что–то неукротимое, необузданное. В какие бы безликие одежды он ни рядил ее, какие бы уродливые шапки ни нахлобучивал ей на голову, он был не в силах скрыть этого. Алексей закурил очередную сигарету и заметил, что Лида повернулась к нему и мягко, почти застенчиво улыбнулась.

Он знал, зачем отправился в это путешествие. Ему нужна была она.

«Осталось совсем немного».

Слова Алексея застали Лиду врасплох. Они садились в вагон. Когда им уже стало казаться, что очередной день прошел в напрасном ожидании, облако на горизонте сообщило о приближающемся поезде. Они вместе с толпой ринулись к двери вагона, но, несмотря на жуткую давку, большой казак с улыбкой оттеснил остальных пассажиров от ступенек, освобождая путь Лиде. Алексей протянул ей руку. Тогда–то он и произнес:

— Осталось совсем немного.

— Ох, сколько же на это времени ушло! — Когда она ухватилась за его руку, сердце ее дрогнуло.

— Просто с каждым днем мы становимся все ближе.

— Я знаю, Алексей, но от этого нам всем только лучше. Осталось совсем немного, и мы не свернем с пути.

Казалось, он на миг о чем–то задумался, но потом крепче сжал ее пальцы. И только тогда Лиде пришло в голову, что она могла неправильно его понять. Слова Алексея могли относиться не к ним, он мог иметь в виду, что они приближаются к лагерю. Когда она поняла, как ошиблась, ей вдруг сделалось страшно.

— Лида, — Алексей запрыгнул на подножку вагона и прикоснулся к ее плечу. — Я рад, что поехал с тобой.

Она повернулась и проронила:

— Я тоже рада.

Лида подбила покрывало под колени и уютно устроилась на своем месте между Алексеем и Попковым. Купе было забито людьми, но большинство их попутчиков дремали. Какой–то старик у двери громко сопел в усы.

— Вы из какой части России будете, девушка?

Это была пассажирка, сидевшая напротив, та самая соседка из гостиницы, чей храп она слышала у себя в номере. Полная женщина средних лет. На голове у нее был яркий платок в цветочек, туго затянутый под подбородком, из–за чего ее щеки надулись, как у хомяка.

Лиду этот вопрос обрадовал. Значит, часы тяжелой работы над собой не прошли даром. Она уже несколько месяцев разговаривала только по–русски и сейчас иногда замечала, что даже думает по–русски. Теперь она совсем не напрягалась, когда хотела что–то сказать, русские слова сами выскакивали из нее. Едва они пересекли границу с Китаем, Алексей и Попков наотрез отказались говорить с ней на каких–либо других языках, кроме русского.

Вначале девушка сердилась, жаловалась, ныла, но все было бесполезно. Алексей был непоколебим. Он до двенадцати лет жил в Санкт–Петербурге и даже потом, после большевистской революции, когда с семьей попал в Китай, по настоянию матери, графини Серовой, дома разговаривал только на родном языке. Эта речь текла из него, как черная нефть, и, хотя английским он владел не хуже любого эсквайра, ни разу с его уст не сорвалось по неосторожности ни одного иностранного слова.

Поначалу Лида проклинала его. На английском, на русском и даже на китайском.

— You bastard, Alexei, you’re enjoying this. Help me out here. [1]

— Нет.

— Damm уои. [2]

Наблюдая за ее мучениями, он лишь улыбался, чем доводил ее до бешенства. Сперва Лиде было очень тяжело — попросту не хватало слов, но сейчас, хоть признавать это было крайне неприятно, она понимала, что брат был прав, когда заставлял ее учить русский, буквально терзая ее. Схватывала она быстро и теперь с удовольствием разговаривала на том языке, которому ее мать отказалась ее учить.

— Russian? — говорила Валентина на чердаке их китайского дома, презрительно хмуря темные глаза, горевшие на ее красивом лице. — What good is Russian now? Russia is finished. Look how those murdering Bolsheviks destroy my poor country and strip it naked. I tell you, малышка, forget Russia. English is the language of the future. [3]

И мать встряхивала длинными шелковистыми волосами, как будто выбрасывая из головы все русские слова.

Но теперь в холодном вонючем вагоне поезда, тянущегося по бескрайним равнинам Северной России в сторону Фелянки, Лида вспомнила этот разговор, услышав вопрос сидящей напротив женщины.

— Вы из какой части России будете, девушка?

— Я из Смоленска, — солгала она и увидела, как женщина удовлетворенно кивнула. — Из Смоленска, — повторила она, наслаждаясь звучанием этих слов.

4

Китай, 1930

В пещере было холодно. Холодно настолько, что замерзло бы даже дыхание богов. Но пещера была слишком мала, чтобы разводить огонь. Чан Аньло неподвижно, как один из крошащихся серых валунов вокруг, сидел на корточках у входа. Ни единого шевеления. Ничего. Серое пятно на фоне однообразной серости зимнего неба. Но снаружи порошил снег, который под неожиданными порывами ветра то и дело вперемешку с пылью срывался с каменистых осыпей и вихрем проносился мимо пещеры, оседая на ресницах и рассекая до крови губы. Чан не замечал этого. У него за спиной по поросшим лишайником каменным уступам журчала вода. Этот негромкий предательский шепот был невыносимее холода.

«Будьте тверды духом».

Слова Мао Цзэдуна. Нового могущественного лидера, который встал во главе Коммунистической партии Китая.

Чан моргнул, чтобы сбить с ресниц лед, и тут же почувствовал кипящую где–то внутри злость. Сосредоточься. Он заставил свой разум сконцентрироваться на том, что должно было сейчас произойти. Пусть поганые псы из Националистической армии Чан Кайши узнают, что он им приготовил, что ждет их внизу, в долине на железнодорожных путях. Точно аллигатор, дожидающийся жертву в водах великой реки Янцзы. Невидимый. Неслышимый. Пока его зубы не вопьются в добычу и не разорвут ее на куски.

Чан пошевелился. Всего лишь легчайшее движение руки в перчатке, но этого хватило, чтобы из глубины пещеры, которую пробили в камне ветер и дождь, показалась другая фигура.

Этот человек, как и сам Чан, был в большой шапке и стеганом ватнике, таком толстом, что различить под ним очертания тела было невозможно. Лишь тихий голос указал на то, что рядом с ним женщина. Она присела рядом с Чаном, движения ее были мягкими, словно течение воды.

— Они едут? — прошептала она.

— Снежные заносы в долине задержат поезд. Но они приедут.

— Это точно?

— Будь тверда духом, — повторил Чан слова своего вождя.

Внимательными черными глазами он обвел расстилавшийся перед ним горный ландшафт. Китай суров. Особенно для тех, кто вынужден бороться за жизнь здесь, в этом безлесом краю, где безжалостные сибирские ветра сдувают с поверхности всю почву, подобно ногтям, сдирающим с кожи грязь. И все же было в этом месте что–то такое, что трогало его задушу, что–то могучее, бросающее вызов. Горы — символ покоя и уравновешенности.

Здесь не было тех влажных теплых ветров, к которым он привык за последние несколько месяцев, живя в южных провинциях Хунань и Цзянси, откуда пошло коммунистическое движение. Там, в личном убежище Мао Цзэдуна, неподалеку от Наньчана, воздух был наполнен липкой сладостью, от которой у Чана мутилось в голове. Это ощущалось везде: в рисовых полях, на террасах, в тренировочных лагерях. Это был запах разложения. Гниения человека, обезумевшего от власти.

Чан никому не говорил о том, что почувствовал этот приторный аромат, не поделился ни с кем из своих братьев–коммунистов ощущением того, что что–то было не так в самом сердце их движения. Все они, включая Чана, были готовы бороться с националистами из правящей партии Чан Кайши, были готовы умереть за то, во что верили, и все же… Чан резко глотнул воздух. Его друг, Ли Та–чао, до конца был отдан идее и погиб. Чан сплюнул на голые камни. Ли предали. Его и еще шестьдесят человек задушили в самом центре Пекина. Однако Чан не мог указать на что–то конкретное и сказать: «Вот откуда идет гнилостный запах тления». Он просто ощущал какое–то смутное волнение. Холодный пронизывающий ветер, который наполнял его тревогой.

Конечно же, ни о чем таком он не мог сказать Куань. Он повернулся к ней и окинул внимательным взглядом ее напряженное молодое лицо с прямыми бровями и широкими угловатыми скулами. Это лицо нельзя было назвать хорошеньким, но в нем чувствовались сила и целеустремленность, что для Чана было важнее. А когда она улыбалась (что случалось нечасто), ее как будто покидал какой–то темный демон, и тогда внутри нее загорался свет яркий, как утреннее солнце.

— Куань, — негромко произнес он, — ты когда–нибудь задумываешься о тех жизнях, которые мы отнимаем, когда совершаем такие поступки? О родительском горе? О женах и детях, сердца которых разорвутся, когда весть постучится к ним в дверь?

Она сидела рядом с ним, плечом к плечу, поэтому он почувствовал, как она вздрогнула, когда быстро повернулась к нему лицом. Ее мягкие щеки раскраснелись от холода. Однако дрожь ее была вызвана не страхом. Он чувствовал это, глядя ей в глаза, слыша ее быстрое легкое дыхание. Эта дрожь была вызвана возбуждением.

— Нет, мой друг, никогда, — ответила она. — Ведь это ты, Чан Аньло, разработал эту операцию и привел нас сюда. Мы пошли за тобой, так неужели ты… — Она осеклась, не решаясь произнести вслух то, о чем подумала.

— Нет. Я не собираюсь менять план.

— Хорошо. Такты говоришь, поезд будет?

— Да. Скоро. И эти националисты, эти проклятые пожиратели навоза заслуживают смерти. Они убивают наших братьев, не задумываясь.

Она решительно кивнула. В серый воздух белым облачком поднялось ее дыхание.

— Мы на войне, — сказал Чан, снова опустив глаза на пистолет, висевший у него на ремне. — А на войне люди умирают.

— Да, и мы победим на этой войне, чтобы коммунизм принес справедливость и равенство всему китайскому народу.

Сидя на каком–то Богом забытом промерзшем горном уступе, Куань улыбнулась Чану, и он почувствовал, как тепло разлилось по краешку холодной черной пустоты, которая зияла у него внутри, где–то рядом с сердцем.

— Да здравствует наш великий и мудрый вождь Мао, — торопливо произнесла Куань.

— Да здравствует наш вождь, — эхом отозвался Чан.

В этих четырех словах не было уверенности. Даже он сам услышал, как слабо они прозвучали, почувствовал червоточину, и все же глаза Куань убежденно сверкнули. Ее маленькие аккуратные уши не расслышали его сомнений.

Чан поднялся и медленно и глубоко вздохнул, успокаивая учащенно забившееся сердце. Прямо перед ним скала резко уходила вниз, образуя узкое ущелье, с противоположной стороны которого вздымалась такая же голая безликая громадина. Вокруг не было ни деревни, ни колеи от повозки, ни даже следа дикого козла. Лишь сплошные, лишенные всякой растительности камни в коконах льда да два серебристых металлических рельса, которые змеились по дну ущелья. Железнодорожный путь.

На какой–то миг он позволил себе задуматься о том, сколько жизней здесь было погублено, сколько камнепадов обрушилось на головы тех, кто прокладывал эту дорогу, обагряя рельсы кровью. Фань–цуй, иностранные дьяволы, динамитом пробили путь в скалах. Они пришли издалека и истоптали всю китайскую землю. Они проложили свои железные дороги, не прислушиваясь к голосу самой природы. Их огромные слоновьи уши были глухи к ярости горных духов.

Сначала европейские военные кители прошли маршем, точно полчища саранчи, разграбив богатства, но потом на смену им пришла Национальная Народная армия этого надутого павлина Чан Кайши. Он отбирал все у людей Китая, даже зеленую траву в полях и молодые побеги риса. И сердце Чан Аньло разрывалось на части, когда он думал о Гоминьдане и об этом великом и прекрасном Среднем Царстве.

— Куань, — сказал он, чувствуя на губах лед, — свяжись с Ло, потом с Ваном. Передай: пусть закладывают заряд.

Девушка сняла тяжелую сумку цвета хаки с плеча, поставила перед собой и, расстегнув застежки, принялась со знанием дела крутить диск с цифрами. Когда–то Куань училась на юриста в Пекине, но теперь была военным связистом. В ее обязанности входило поддерживать постоянную связь между участниками их коммунистической группы. Работала она четко, без суеты, и это нравилось Чану. С ней ему было легко. Он доверял ей. Единственной ее слабостью был недостаток выносливости, что особенно проявлялось тут, в горах.

Когда она стала что–то говорить в микрофон, он закрыл глаза и очистил разум. Чан повернулся на север, лицом к ветру, дующему из Сибири, и вдохнул полной грудью, чтобы почувствовать его ледяные зубы у себя в легких.

Там ли она? Его девушка–лиса. Где–то по ту сторону границы, в неведомой земле.

Сможет ли он почувствовать ее в этом русском ветре? Уловить ее запах? Услышать звонкий колокольчик ее смеха?

Он не хотел произносить ее имя. Даже про себя. Потому что боялся: если сделает это, пусть даже шепотом, это станет предательством по отношению к ней, обрушит силы мщения на ее огненно–рыжую голову. Она кое–что украла у богов, и они ей этого не простили.

— Время, — коротко произнес он, заставив Куань вздрогнуть.

— Сейчас? — спросила она.

— Сейчас.

Она принялась быстро подтягивать ремешки на брезентовой сумке, но к тому времени, когда ее замерзшие пальцы справились с этим, Чан уже быстро спускался вниз по склону.

Смерть. Она преследовала его. Или это он преследовал ее?

Вокруг него лежали тела, разорванные на куски. Руки, ноги, части туловищ, скалящиеся окровавленными кусками ребер, — это еще не остывшее месиво из костей и плоти начало привлекать воронье. Голова какого–то молодого человека с залитыми кровью черными волосами и черной дырой на месте одной глазницы лежала в десяти метрах от места взрыва на большом камне и пялилась прямо на Чана единственным глазом. Одна голова, без тела. Чан почувствовал, как смерть коснулась его сердца пальцем, и содрогнулся. Он развернулся и двинулся прочь от исковерканных рельсов. Под его полотнами хрустели осколки стекла.

Первый и последний вагоны поезда были уничтожены одновременными взрывами. Они превратились в нагромождение кусков металла и дерева. Тела были разбросаны вокруг на мерзлой земле, как приманка для волков. Обходя место бойни. Чаи заставил свое сердце окаменеть, заставил себя не слышать крики выживших, напомнив, что эти люди были его врагами, едущими на юг с единственной целью — убивать коммунистов, лишить Мао его Красной армии. Но где–то глубоко, в каком–то недосягаемом уголке, его сердце обливалось кровью.

— Эй, ты! — Он обратился к молоденькому солдату в серой форме и красной повязке китайских коммунистических сил на рукаве, который вытаскивал из–под обломков истекающего кровью человека. Раненый, судя по знакам отличия, был капитаном Националистической армии. Взрывом ему разорвало живот, бедняга пытался удержать руками окровавленные внутренности, но его кишки выскальзывали из–под ладоней и вываливались наружу. Когда молодой коммунист потянул его, они начали разматываться, но капитан не кричал. — Эй, ты! — повторил Чаи. — Прекрати. Ты знаешь приказ.

Солдатик кивнул. Он выглядел так, будто его сейчас стошнит.

— С нами идут только те, кто может передвигаться. Остальные…

Солдатик медленно, будто с неохотой, снял со спины винтовку. Несмотря на ледяной мороз, на лбу его выступили капли пота. У него было грубоватое лицо и широкие крестьянские ладони. Видимо, этот сын фермера впервые в жизни покинул отчий дом и сразу угодил сюда.

Чан вспомнил, как сам первый раз убил человека, но это было давно, и сейчас сердце его не дрогнуло.

Солдат приставил приклад винтовки к плечу, в точности так, как его учили, но у него дрожали руки. Человек на земле не стал просить пощады. Он закрыл глаза и прислушался к ветру и к последним, как он знал, ударам своего сердца. Резким движением Чан вытащил пистолет, приставил его к виску капитана и нажал на спусковой крючок. Тело дернулось. На какую–то долю секунды Чан склонил голову и вверил душу умершего его предкам.

Смерть. Она преследовала его.

Огромный паровоз, тащивший состав, съехал носом вперед с колеи, но каким–то чудом не перевернулся. Грузовой вагон, прицепленный к нему, торчал над ним под немыслимым углом, но весь его груз составлял двадцать длинных деревянных ящиков, четыре из которых во время взрыва раскололись. Когда Чан увидел их содержимое, сердце его забилось учащенно. Он запрыгнул в вагон и, упираясь ногой в пол, по–хозяйски положил руку на один из открывшихся ящиков.

— Ло. — позвал он.

Ло Вэнь–най, молодой командир небольшого штурмового отряда, с трудом вскарабкался в вагон следом за Чаном — сказывалась медленно заживающая нулевая рапа в бедре, — но когда он увидел, что вез поезд, на его широком лице появилась радостная улыбка.

— Чан, дружище, да ты для нас целое сокровище нашел!

— Винтовки, — кивнул Чан.

На такое везение он даже не рассчитывал. Когда об их добыче станет известно на юге, в Шанхае, где располагается штаб партии, их командир Чоу Энь–лай будет рад. Он передаст винтовки туда, где они нужнее всего, — в военные тренировочные лагеря, в руки рьяных молодых людей, которые приходят сражаться за коммунистическую идею. Чоу Энь–лай возгордится и выпустит острые когти, как будто это он сам захватил добычу. Этот успех укрепит поддержку мао–цзы, — волосатых». [4]

Мао–цзы. Слова застряли в горле Чана. Это европейские коммунисты, контролировавшие денежные потоки, за счет которых существовала Коммунистическая партия Китая. Здесь их представителями были немец по имени Герхарт Айслер и поляк, известный как Рыльский, но оба они — всего лишь ставленники Москвы. Оттуда в действительности поступали деньги, и там была сосредоточена истинная власть.

Но этот поезд из России вез бойцов и оружие для и без того бесчисленной армии Гоминьдана, заклятых врагов китайских коммунистов. И это не укладывалось в голове Чана, с какой стороны он ни подходил. Это было просто бессмысленно, как если бы кобель полез на гусыню. Чан нахмурился, почувствовав беспокойство, но радость его товарища ничто не могло омрачить.

— Винтовки! — воскликнул Л о. Он вытащил из ящика одну и нежно провел по ней рукой, как будто гладил женское бедро. — Прекрасные смазанные маленькие шлюшки. И их тут сотни.

— Этой зимой, — улыбнулся Чан другу, — учебные лагеря в Ху–нане будут забиты оружием, как животы ту–хао [5]— рисом.

— Вот Чоу Энь–лай обрадуется! Да и нам хуже не будет, если мы ему такой урожай соберем.

Чан кивнул, но мыслями он уже был далеко.

— Чоу Энь–лай — гений, — верноподданнически добавил Ло. — Ведь это он мудро руководит нашей Красной армией. — Он поднял винтовку и посмотрел в прицел. — А ведь ты встречался с ним, верно, Чан?

— Да. Мне выпала такая честь. В Шанхае, когда я работал в разведке.

— Расскажи, какой он, этот великий человек.

Чан знал, что Ло ждет от него восторженных похвал, но для руководителя партийного штаба в Шанхае таких слов не находил.

— Он как шелковая перчатка, — неожиданно для себя пробормотал он, — которая легко наползает тебе на кожу и крепко держит в своих объятиях. У него худое красивое лицо, и он носит очки, за которыми скрывает свои… умные глаза.

Раболепные глаза. Раболепные, хотя и безжалостные. Этот человек был из тех людей, которые готовы на все — в прямом смысле на все, на любое унижение и на любую жестокость, — чтобы угодить своим хозяевам. А его хозяева находились в Москве. Но ничего этого Чан не сказал.

Вместо этого он добавил:

— Он похож на тебя, Ло. У него огромный, как у бегемота, рот, и он очень любит болтать. Его выступления длятся часами. — Он ударил кулаком по одному из ящиков. — Но давай грузить это, пока.

Неожиданный взрыв заглушил его слова. От гулкого грохота стены вагона сотряслись. Взрыв раздался где–то совсем радом, и мужчины среагировали немедленно — выпрыгнули из вагона с пистолета — ми в руках. Но как только они оказались на скользкой обледеневшей земле, оба замерли, потому что прямо передними на камнях, подобно беспомощной, перевернутой на спину черепахе, лежал большой металлический сейф. Его двери секунду назад были взорваны, и теперь вокруг сейфа, взволнованно переговариваясь, толпились бойцы из отряда Ло.

— Ван! — гаркнул Ло своему заместителю. — Что, во имя синей обезьяньей задницы, вы тут творите?

Ван был коренастым молодым человеком с густыми бровями и короткой бычьей шеей, вытянутой вперед так, будто юноша в любую секунду готов ринуться в бой. Он отделился от толпы и подошел к командиру, держа в руке какие–то бумаги.

— Сейф выпал вон из того вагона. — Он указал на груду искореженного металла.

Этот вагон принял на себя первый взрыв, который и остановил весь состав. Слетев с рельсов, вагон покатился, разбрасывая содержимое (включая людей — офицеров в форме), пока не замер на камнях бесформенной грудой, похоронив под собой все, что осталось внутри.

Ван почтительно протянул командиру бумаги, при этом глаза его сверкали от радости.

— Я позволил себе открыть сейф.

Чан Аньло принял из руки солдата бумаги. Он прочитал то, что было написано на первой странице, и неожиданно мир вокруг него словно бы замедлил движение. Солдаты строили пленных в колонны, но двигались люди так, будто на ногах у них были свинцовые сапоги. Боковым зрением Чан замечал каждый их шаг, но они казались ему плавающими где–то в стороне размытыми пятнами. Пальцы его крепко вцепились в бумаги.

— Ты был прав, — проворчал Ло Вэнь–цай. — Они действительно везли документы.

Чан кивнул. Мягко, как горный леопард, он сделал шаг вперед и сжал в кулаке лацканы куртки Вана. Глаза заместителя командира расширились, и он втянул голову в плечи.

— Ты читал это? — спросил Чан.

— Нет, господин.

— Клянешься? Словом предков? — Куртка готова была разорваться.

— Клянусь!

Один удар сердца. И все. Нож скользнет по горлу Вана. Он видел это в черных глазах Чана.

— Я не умею читать, — прошептал солдат чуть слышно. — Я неграмотный.

Еще два удара сердца. Чан кивнул и оттолкнул солдата.

— Твои разведданные были верны, — негромко произнес Ло. — Этот поезд вез националистам не только живую силу. — Грубым указательным пальцем он ткнул в сторону открытого сейфа. — Смотри.

Чан двинулся по каменистой земле, не замечая разорванных и изувеченных тел, которые лежали у него на пути. В глубине металлической коробки, достаточно прочной, чтобы ее содержимое не пострадало от взрыва, пусть даже сорвавшего двери, лежали три мешка. Он запустил руки в сейф и с трудом поднял один из них. На нем темно–коричневой краской были напечатаны несколько слов русскими буквами.

Чан тряхнул мешок и услышал металлический звон. Ему не нужно было заглядывать внутрь, чтобы понять, что там. В мешке было чистое русское золото.

5

— Расскажи, Алексей, что ты помнишь?

Лидия постаралась произнести это так, чтобы голос ее не выдал, но это было сложно. Поезд остановился. Странно и тревожно было стоять здесь рядом со своим братом — в незнакомом месте, под темным и беззвездным русским небом. Но это было лучше, чем часами сидеть в битком набитом купе. Чувство новизны от путешествий на поезде давным–давно исчезло. Волнение и ощущение открытия чего–то неизведанного, которые охватили девушку поначалу, были похоронены под горой бесконечных задержек и разочарований. Хотя нет, это было не разочарование. Лида тряхнула головой и натянула шапку на самые уши, чтобы защититься от безжалостного колючего мороза. Это не помогло. Топнув несколько раз по промерзшему гравию, она отметила слабый прилив крови к пальцам на ногах.

Нет, не разочарование. Это неправильное слово. Покопавшись в памяти, она выудила из своего русского словаря другое — «досада». Вот! Это точнее. Досада. К такому она еще не привыкла.

— А я все думал, когда же ты спросишь, — спокойно произнес Алексей. — Долго же ты размышляла.

Было в его тоне что–то неестественное, как будто слова его имели двойной смысл.

— Я спрашиваю сейчас, — сказала она. — Что ты помнишь?

В темноте она не могла различить выражение его лица, но ощутила какое–то напряжение в том, как он пожал плечами. Словно на них висел какой–то груз. Что–то такое, от чего он хотел избавиться. Может быть, она и есть этот груз? Может быть, это ее присутствие тяготит и раздражает его, причиняя боль?

Вокруг царил полный мрак. Лида не знала, то ли горы нависали над ними, то ли впереди расстилалась широкая равнина. Откуда–то доносилось журчание небольшой реки. Кроме них еще несколько пассажиров вышли из вагона, чтобы размять ноги, пока состав пополнял запасы воды, но слов их нельзя было разобрать. Когда налетел очередной порыв ветра, Лида поежилась, наклонила голову и вдруг заметила, что затянутые в перчатки руки Алексея то сжимаются, то разжимаются. Спрашивая о том, что он помнил, она не уточнила, какие воспоминания Серова ее интересуют, но в этом не было надобности. Они оба знали. Однако сейчас, когда она смотрела на руки брата, ей впервые пришло в голову, что, возможно, ему не хочется делиться историями о Иенсе Фриисе. По крайней мере с ней.

Может быть, память об отце хранилась в таком месте его души, куда не было доступа посторонним?

Девушка ждала ответа. Было слышно, как перекрикиваются железнодорожные рабочие, копошащиеся у металлической водонапорной башни на тонких паучьих ногах. Высоко над головами на проводе раскачивалась лампа, из–за чего у ног сестры и брата скользили призрачные тени. Лида осторожно переступала с ноги на ногу, чтобы не наступать на тени. Хлопья угольной сажи опускались на ее кожу, мягкие, словно черные крылышки мотыльков. Или это были ночные духи, те самые, о которых предупреждал ее Чан?

— Мы путешествуем вместе, — сказала она, — уже несколько месяцев, но ни разу не говорили о Иенсе Фриисе. Не делились памятью о нем. Даже когда три недели торчали в Омске.

— Да, — согласился Алексей. — Даже тогда.

— Я не… — Она запнулась, не зная, как объяснить. — Я не была готова.

Молчание. Паровоз вздохнул, раздувая бока, и выпустил в воздух горячее дыхание. Лида смахнула хлопья сажи с лица, и тут из темноты долетел непривычно мягкий голос Алексея:

— Потому что еще плохо говорила по–русски?

— Да, — солгала она.

— Я так и думал.

— Расскажи сейчас.

Он набрал полную грудь воздуха, будто собирался нырнуть. Что же его так страшило? Какого опасного течения из прошлого он боялся? Рукой в перчатке Лида легонько погладила его по рукаву, и в тот самый миг на этом клочке грязи посреди этой земли, которая была им одновременно родной и чужой, она вдруг поняла, что никогда еще не ощущала такой близости к брату. Когда ее перчатка прикоснулась к его рукаву, девушке показалось, словно что–то расплавилось и накрепко соединило их. Она даже слегка удивилась, когда поняла, что может оторвать от него руку без всякого усилия.

— Он приходил к нам, — негромко заговорил Алексей. — Йене Фриис. В Санкт–Петербурге. Я и мать жили с ее мужем, графом Серовым, которого я всегда считал своим отцом, в большом доме с длинной, посыпанной гравием подъездной дорогой. Я, дожидаясь Иенса, шел в салон на верхнем этаже, садился у окна и начинал высматривать его. Дорогу лучше всего было видно оттуда.

— Он часто приходил?

— Каждую субботу, днем. Я никогда не спрашивал, почему он бывал у нас так часто или почему так любил возиться со мной. Иногда он приносил мне подарки.

— А какие?

— О, разные. — Он слабо махнул рукой в морозном воздухе. — Иногда марки для моего кляссера, иногда сборные модели.

— Модели чего?

— Кораблей. Например, шхуны, которая должна была плыть на Дальний Восток. Но иногда он завязывал мне глаза, поворачивал меня несколько раз, а потом дарил книги.

— Какие книги?

— Поэзию. Он любил Пушкина. Или русские сказки. Он родом из Дании, но очень хотел, чтобы я знал русскую литературу.

Она кивнула.

— И вот, когда мама говорила, что должен прийти Иене Фриис, — продолжил Алексей, на удивление тепло, — я бежал к окну и прятался там, чтобы, когда он подойдет поближе, вскочить и замахать ему. — Брат смущенно усмехнулся. — Подумаешь, просто маленький мальчик в одном из тридцати с лишним окон.

— И он замечал тебя?

— Да, всегда. Он снимал шляпу и махал ею с таким радостным видом, что мне хотелось смеяться.

— Он приезжал в карете?

— Иногда да, но чаще он ездил верхом на лошади.

Лошадь.

Неизвестно откуда в голове Лиды вдруг возникло воспоминание, оно как будто просочилось туда сквозь тонкие кости черепа. Лошадь. Прекрасная гнедая лошадь, которая ходила, высоко поднимая ноги. У нее была черная грива, за которую Лида так любила держаться своими короткими пальчиками. Лошадь, от которой пахло прогорклым маслом и сладким овсом. Лошадь, которую звали…

— Герой, — пробормотала она.

Лицо Алексея неожиданно оказалось совсем рядом. Лида даже почувствовала запах табака.

— Ты тоже помнишь Героя?

— Да, — шепнула она. — Мне очень нравились его уши.

— Уши?

— Как прядал ими или настораживал, когда чему–то радовался. Или прижимал, когда сердился. Мне они казались такими выразительными, прямо волшебными, что я не могла глаз от них оторвать. Мне самой хотелось иметь такие же.

Она скорее не увидела, а почувствовала, что Алексей улыбнулся.

— Йене катал меня на нем. Садился в седло и усаживал меня перед собой, а я цеплялся за гриву Героя, как обезьяна. А позже, когда я подрос и мне купили пони, мы выезжали с ним вдвоем на прогулку.

Лида негромко вздохнула.

— Сначала мы ездили по набережной Невы, — Алексей обращался к Лиде, но она не сомневалась, что в тот миг мыслями он был где–то далеко, — а потом легким галопом уезжали в лес.

Мы. Всегда это мы.

— Мы тогда много смеялись. Мне больше всего нравились наши прогулки осенью, когда листья на деревьях становились такими ярко–желтыми и красными, что казалось, будто они горят огнем. Это продолжалось до тех пор, пока однажды (мне тогда было лет семь) он не поставил меня перед собой, как маленького солдатика, и не сказал, что больше не сможет приезжать ко мне каждую субботу…

Алексей надолго замолчал. Лида вслушалась в затянувшуюся тишину. Они оба знали причину того, что привычки Иенса изменились. Но Алексей назвал ее.

— Очевидно, тогда он сошелся с твоей матерью, Валентиной. Понятно, что он должен был прекратить видеться с моей.

— И после этого ты его не видел?

— Нет. Я потерял его на целый год и не догадывался, почему это произошло. Я слышал, как он ссорился с матерью, поэтому долго винил во всем ее. Но потом он снова стал возвращаться, без предупреждения.

Лида изумленно уставилась на него.

— Не удивляйся, — сказал Алексей. — Это случалось нечасто. Он приезжал на дни рождения или на Рождество, покататься на санях. Иногда мы ненадолго выезжали верхом в лес. Это и все.

— А как ты обращался к нему?

— Дядя. Дядя Йене.

Лида промолчала.

— Он учил меня брать препятствия на лошади. Сначала прыгать через сучья на земле в лесу. Этому я быстро научился. Но потом стал ставить мне задачи потруднее: заборы и ручьи. — Алексей поднял голову, и Лида увидела, как дернулся его кадык. — Он всегда смеялся, когда я падал, и иногда… — Алексей грустно улыбнулся. — Я, бывало, специально выпадал из седла ради того, чтобы услышать его смех.

Лида представила их себе. Мальчик. Горящие от возбуждения зеленые глаза. Его рыжий отец, едущий впереди на гнедой лошади. Солнце, низко склонившееся над горизонтом, выкрасившее их обоих в золото. Яркий ковер из желтых и красных листьев под копытами животных.

Ей показалось, что сердце сейчас не выдержит и лопнет от зависти.

В вагоне было холодно. Поезд тянулся сквозь ночную мглу. Почти все десять пассажиров их купе спали, склонив головы набок. Лида сидела, накрыв ноги теплым платком, рядом с Алексеем, спина которого была выпрямлена даже во сне. И время от времени ее истощенный разум порождал неожиданные образы. Она слышала биение сердца паровоза в каждом повороте колес, но за черным окном, как ей казалось, всякая жизнь, всякое существование прекратилось. Лида закрыла глаза. Не потому, что ей хотелось спать, а потому, что было невыносимо наблюдать за этим небытием. Оно ее угнетало. Оно стучало в окна, просачивалось сквозь щели и клубилось у ее ног.

Сон не шел к ней. Ее слишком сильно раздражала гнетущая мрачность поезда, то, как он останавливался, а потом начинал двигаться без видимых причин. Часы полной темноты тянулись мучительно медленно. Но как только глаза ее закрылись, на внутренней стороне век вспыхнули яркие картинки. Она увидела Чан Аньло. Вот он внимательно наблюдает, как она сшивает ему кожу на ноге, после того как на него напала собака. Вот он больной, в Цзюньчоу, лежа в кровати, ошеломленно глядит на нее, когда она, чтобы поднять ему настроение, принесла белого кролика. Все те же глаза, то они черны от гнева… то светятся от любви. Они впечатались в ее разум, они не покидали ее.

На что они смотрят сейчас? На кого?

Лида распахнула глаза.

— Кошмары?

Это был голос женщины из гостиницы. Что ей нужно? Сейчас Лиде меньше всего хотелось с кем–то разговаривать. Глаза попутчицы, наверное когда–то голубые, сейчас были бесцветными, как водопроводная вода. Они с ленивым интересом были устремлены на Лиду. Кажется, эта толстуха была единственной, кто не спал. Мужчина слева от нее расстегнул шубу, и женщина, воспользовавшись случаем, набросила себе на ноги часть подола, чтобы согреться.

Лиде это понравилось.

— Нет, — сказала она. — Нет, это не кошмары.

— Скука?

— Что–то вроде того.

Женщина прикрыла глаза и какое–то время молчала. Лида было решила, что на этом их разговор закончился, но она ошиблась.

— А твой друг, он кто?

— Почему вы спрашиваете?

Женщина открыла рот и медленно, сладострастно облизала губы, едва касаясь их языком.

— Ищу мужика.

— Ему это неинтересно.

— Ему неинтересна ты? Или я?

— Он — мой брат.

— Ха! Я не о длинноногом красавчике, дурочка. Он слишком молод для меня. Я о втором.

Попков? Эту женщину привлек Попков?

Лида наклонилась вперед и ткнула твердым пальцем в накрытое полой шубы колено попутчицы.

— Держитесь подальше от обоих.

— Зачем тебе двое–то? — Соседка по купе рассмеялась. — Не будь такой жадной. — Внезапно собеседница посмотрела на Лиду так, что той стало не по себе. — А ты, малышка, — добавила женщина, — из Смоленска не больше, чем я из… — она замолчала, показав кончик толстого розового языка, — Китая.

Лида подалась назад, сердце ее бешено колотилось. Как она догадалась?

Лида вспомнила, как Алексей говорил ей, мол, здесь, в этой советской стране люди узнают твои секреты раньше тебя самого. Неопределенно пожав плечами, будто этот разговор стал ей неинтересен, девушка сняла с колен шерстяной платок, неторопливо сложила его и встала, чтобы положить на верхнюю багажную полку. Потом, не глядя на попутчицу, открыла дверь купе и вышла в темный коридор.

Я дышу, любовь моя. Я все еще дышу.

6

В коридоре вагона было еще холоднее, чем в купе. Закрыв за собой дверь, Лида посмотрела по сторонам и облегченно вздохнула, не обнаружив никого мучающегося бессонницей или решившего размять затекшие ноги. Только запах трубочного табака указывал на то, что кто–то выходил сюда не так давно. Коридор был коричневым. Казалось, что находишься внутри какой–то длинной коричневой трубы с одним–единственным тусклым фонарем, привешенным высоко на стене. Лиде нравилась полутьма. Она успокаивала. В полутьме ей лучше думалось.

Поезд подрагивал в такт монотонному перестуку колес. Лида прислонилась лбом к холодному стеклу, но не увидела снаружи ничего, кроме самой ночи, укрытой толстым черным одеялом. Там не было ничего, ни огней, ни городов, ни деревень. Только бесконечные замершие леса и снег.

Как они умудрились проложить здесь железную дорогу? Масштабы России, как и масштабы Китая, поражали ее. Напрасно она пыталась как–то втиснуть в голову эти размеры. Вместо этого она научилась сосредотачивать внимание на небольших вещах. В этом она преуспела и стала замечать то, что другие обычно не видят. Например, отблеск солнца на карманных часах, или торчащий из кармана уголок бумажника, или золотую трубочку губной помады, на какую–то секунду оставленную без присмотра на прилавке магазина. Лида улыбнулась. Да, в этом она была хороша.

Вдруг взгляд ее, доселе блуждавший по ночному ландшафту за окном, сфокусировался на собственном отражении в стекле. Лида скривилась. Ее шапка в самом деле была жуткой, в этой коричневой шерстяной штуковине с широким верхом она была похожа на павиана. Лида была рада, что Чана Аньло сейчас нет рядом и он не видит ее такой. Она вздохнула и услышала, как ее страхи хрустят в ее дыхании подобно крошкам печенья. Ей было семнадцать. Ему — девятнадцать, почти двадцать. Может ли человек ждать вечно? Этого она не знала. Его она любила страстно, в этом она была уверена, и все же… От собственных мыслей на щеках у нее проступил румянец. Как долго мужчина может обходиться без женщины? Месяц? Год? Десять лет?

В том, что, если понадобится, она может ждать его всю жизнь, Лида не сомневалась. Не это ли делал ее отец? Год за годом ждал в трудовом лагере ее мать.

Вдруг Лида сдернула шапку и встряхнула головой так, что огненные волны волос взлетели в воздух и опали на плечи, обрамляя лицо. От этого в ней появилось что–то дикое, и у Лидии сделалось легче на душе. Кто–то однажды назвал ее львицей. Лида согнула пальцы и провела ногтями по окну, оставив тонкие следы на туманном пятне, которым осело на стекла ее дыхание.

Это было перед самым рассветом. Лида наблюдала, как в густой темноте, накрывшей Северную Россию, черной, как уголь, который добывают из ее недр, зарождается свет. Ночь начала превращаться в бледную прозрачную серость. Проявились скованные морозом остовы деревьев. Мир снова становился реальным.

Лида прошла по темному коридору в хвост вагона, где находился крошечный туалет. Рядом с ним уже выстроилась очередь из трех человек. В отличие от китайцев русские прекрасно себя чувствуют в очередях, она давно это заметила. Прислонившись к деревянной обшивке и почувствовав, как беспрерывное вращение железных колес эхом проходит через все ее кости, Лида снова вернулась мыслями к попутчице, которая спрашивала, откуда она. Что–то в ней настораживало Лиду. Неожиданно раздался негромкий звук быстрых и легких шагов, приближающихся к туалету. К этому времени Лида уже была второй в очереди. Не то чтобы ей сильно хотелось воспользоваться этими тесными «удобствами», она просто не стремилась возвращаться в купе. Шаги замерли. Лида обернулась и, к своему изумлению, увидела у себя за спиной еще четырех женщин и ребенка (и когда только они успели прийти?). Все терпеливо ждали. По виду стоявшие были крестьянками: на это указывали платки и шали на головах и широкие узловатые кисти рук, привычных к работе на полях. По их замкнутым лицам невозможно было определить, о чем они думали. Ребенок, совсем маленький мальчик в шапке, сосал палец и тихонько попискивал, как мышонок, не обращаясь ни к кому конкретному. За ним стояла та, чьи шаги услышала Лида. К удивлению девушки, это была Антонина, жена начальника лагеря. Она была в теплой серебристой шубе.

— Доброе утро, товарищи, — бодро произнесла Антонина и, кивнув, добавила отдельно Лиде: — Доброе утро.

Женщины посмотрели на нее, как на крикливую сороку. Одна ответила вполголоса: «Доброе утро», — и снова уткнулась взглядом в пол. Остальные промолчали. Мальчик прикоснулся к ее шубе грязной ручонкой, и женщина отошла от него на шаг. Антонина сложила перед собой руки в белых шелковых перчатках и стала смущенно перебирать пальцами.

— Товарищи, — произнесла она нерешительно, — мне очень нужно. — Она улыбнулась, но одними губами, ее глубоко посаженные глаза остались серьезными. — Может, вы могли бы…

Все повернулись к ней.

— Нет.

— Становитесь в очередь.

— У меня сын тоже хочет, и то не жалуется. Постыдились бы!

Антонина заморгала, рот ее чуть искривился. Она покачала головой и почесала тыльную сторону ладони, отчего на белом шелке проступила небольшая красноватая полоска.

— Товарищ Антонина, — вежливо произнесла Лида, выйдя из очереди, — можете занять мое место.

Мать ребенка неодобрительно покосилась на нее.

— Товарищ, — произнесла она спокойно и рассудительно, — мы больше не обязаны позволять этим проклятым паразитам лишать нас наших прав. Посмотрите на эту женщину, на ее буржуйский наряд. Она уж точно не привыкла работать!

Все уставились на бледное ухоженное лицо, на рубиновые сережки, поблескивавшие в черных волосах, и на роскошную шубу.

— Да сразу видно, что она…

Лида прервала говорившую:

— Пожалуйста, товарищи, вам же от этого хуже не станет. Я просто уступаю ей свое место в очереди, так что…

— Девушка, — мать мальчика посмотрела на нее заинтересованно. — Как вас зовут?

Во рту Лиды пересохло.

— Какая разница? Вас это не…

Женщина достала из кармана маленький блокнотик. К нему резинкой был примотан карандаш.

— Назовите свое имя, — повторила она.

Антонина снова подала голос:

— Хватит, хватит, товарищи.

Она повернула голову и подняла руку. Рядом с ней возник один из ее попутчиков в форме. Он не произнес ни слова, но ему и не надо было. Все женщины тут же опустили глаза. Лида не стала ждать продолжения. Она протиснулась рядом с рослым мужчиной и направилась к своему купе. Но когда она подходила к двери, дорогу ей перегородил второй охранник в форме.

— Прошу прощения, — вежливо произнес он.

Он не двигался. Только положил руку на висевшую на боку кобуру с пистолетом. Он был высок, на красивом славянском лице горел яркий румянец во всю щеку. Глаза весело поблескивали.

— Скажите, девушка, — произнес он, замерев прямо перед ней и внимательно рассматривая ее пальто, ботинки, уродливую шапку, — почему вы интересуетесь супругой начальника?

Лида пожала плечами.

— Мне до нее нет никакого дела.

— Я слежу, чтобы так и было.

— Пожалуйста! Дело ваше, товарищ, мне–то что?

Теперь в его глазах не было радости. Но, внимательно всмотревшись в Лиду, он, наконец, посторонился, разрешая ей пройти. От его формы исходил неприятный затхлый запах, как будто он в ней много раз спал. Чувствуя, что он смотрит ей в затылок, Лида поспешила дальше по коридору.

Когда совсем рассвело, начался сильный дождь со снегом, серые тяжелые капли вперемешку со снежными комками крупной дробью колотили в окна. Потом, когда они пересекали широкую равнину, поезд без всякого предупреждения вдруг начал резкими толчками останавливаться, визжа колесами и обдавая себя паром. Мир снаружи затуманился.

Постепенно стало видно маленькую станцию с деревянной крышей и ржавыми рельсами. Сердце Лиды забилось учащенно, как только она увидела табличку с названием «Тровицк». Это была станция Тровицкого трудового лагеря. Ее зорко охраняли вооруженные солдаты, и никто не имел права сходить здесь с поезда без специального разрешения. Тем не менее Лида встала.

— Ты куда?

— Не беспокойся, Алексей, я просто хочу размять…

— Здесь нельзя выходить.

— Я знаю.

— Под таким дождем она будет торопиться.

Девушка посмотрела на брата, увидела его умные зеленые глаза. Он знал. Лида поняла, что он догадался о ее намерениях.

Лида стояла на верхней ступеньке подножки. Дверь перед ней была открыта, но она и не пыталась спуститься на платформу. Дождь хлестнул ее по лицу, когда она наклонилась вперед и выглянула. Лида пожалела, что не курит. Если ты куришь и выглядываешь из вагона, это никому не кажется подозрительным, а в эту минуту ей меньше всего хотелось выглядеть подозрительно.

Трое солдат выводили и строили в шеренгу группку людей из багажного вагона. Лида смотрела на них. Эти люди были заключенными. Она поняла это по их поникшим плечам и напряженным бледным лицам, по тому, как они двигались: словно в любую секунду ожидали удара. Некоторые были в пальто, несколько человек — в пиджаках с поднятыми воротниками, а один мужчина был в рубашке. Ни у кого не было шапок.

Лида заставила себя рассмотреть их внимательно, хотя ей и очень хотелось отвести взгляд. Она чувствовала себя так, словно подглядывала. Эти съежившиеся фигуры были как будто голыми, вряд ли кто–то из них хотел выставлять напоказ свой страх и жалкий вид, но они были слишком заметны. Лида почувствовала приступ тошноты.

Так вот как тебе живется, папа? В таком унижении?

Ей стоило больших трудов заставить себя смолчать, не выпустить на волю слова, которые рвались наружу. По одежде и растерянному виду заключенных она поняла, что люди были арестованы недавно. Об этом свидетельствовали те нервные взгляды, которые бедолаги бросали на охранников, даже то, как один из них посмотрел на Лиду. В его глазах был стыд. Мужчина держал под мышкой какой–то узелок, обмотанный шарфом, и, взглянув на Лиду, улыбнулся, словно хотел дать ей понять, что попали они сюда по какой–то чудовищной ошибке, что скоро все выяснится и они вернутся домой. Этих людей выдернули из их теплых кроватей за… что? За неосторожное слово? За то, что они высказали вслух какие–то неправильные мысли?

Тычками стволов трое солдат выстроили людей в длинную колонну, и зэки направились к входу на станцию. В самом конце строя какой–то маленький полный мужчина начал громко и жалостно всхлипывать. Лиде эти звуки показались больше похожими на стоны больного животного, чем на человеческий плач.

— Вернитесь в вагон.

Это произнес караульный, охранявший платформу. Он ухватился за дверь вагона, чтобы закрыть ее.

— Товарищ солдат, — Лида улыбнулась ему и сняла шапку, чтобы длинные волосы рассыпались по плечам. Солдат был совсем молодым. Он улыбнулся в ответ. — Видите ли, у меня слабые легкие, а в купе постоянно курят. Я просто хочу подышать свежим воздухом.

В подтверждение своих слов она шумно вдохнула. При этом в рот ей залетел комок снежинок, отчего девушка закашлялась.

— Так закройте дверь и откройте окно. — Тон солдата был приветливым.

В этот миг она заметила, как из другой двери поезда на платформу спустилась элегантная женщина. Это была Антонина. Она втянула голову в плечи, спасаясь от дождя, который тут же заблестел алмазами на ее меховой шубе. Двое сопровождающих в форме принялись спускать ее багаж. Но Алексей ошибся насчет нее. Она, похоже, не торопилась. Разгладила мягкие серые кожаные перчатки, придала нужный угол шляпке, потом без всякого интереса окинула взором строй заключенных. Она что–то шепнула одному из мужчин в форме, и тотчас над ней раскрылся небольшой черный зонтик. Она взяла его, но подняла слишком высоко над головой, не обращая внимания на залетающие под него дождинки.

Лида набрала полную грудь воздуха. У нее было несколько коротких секунд, максимум — минута. Не больше, потому что потом поезд тронется в путь. Молоденький солдат уже приготовился захлопнуть дверь.

— Антонина! — выкрикнула девушка.

Пара глубоко посаженных глаз повернулась в ее сторону. Женщина прищурилась, всматриваясь сквозь дождь, и кивнула, рассмотрев знакомое лицо.

— Отойдите от двери, — строго произнес солдат.

Лида не двинулась с места.

— Антонина! — снова позвала она.

Красивые, серые с синим отливом сапоги блеснули. Женщина сделала несколько неторопливых шагов по платформе и остановилась перед Лидой. С высоты подножки она показалась девушке совсем маленькой. Солдат, козырнув, тут же отошел в сторону. Он явно знал, кем была эта женщина. В меховой шубе и с накрашенными ярко–красной помадой губами она выглядела неприступно, не то что в бордовом домашнем халате.

Лида попыталась изобразить приветливую улыбку, но в ответ увидела лишь недовольную гримасу.

— Прежде чем ты что–либо попросишь, — быстро произнесла женщина, — мой ответ — нет.

— Ответ на что?

— На твою просьбу.

— Я ничего не просила.

— Но собиралась.

Лида промолчала.

— Разве нет? — Антонина отклонила назад зонтик и окинула Лиду испытующим взглядом. Тонкие ухоженные брови ее насмешливо приподнялись. — Вижу, вижу, что собиралась.

Такое обхождение привело Лиду в замешательство. И ей нечего было противопоставить Антонине. Она вдруг ощутила себя беспомощным ребенком, разом потеряла уверенность в себе. Сегодня эта женщина была столь сурова, что Лида ощутила, словно катится вниз по ледяной горке и ей не за что ухватиться.

— Я просто хотела попрощаться, — пробормотала она.

— До свидания, товарищ.

— И…

— И что?

— Да… вы правы. Я хочу попросить вас о чем–то.

— Все всегда хотят меня о чем–то попросить.

Темные глаза Антонины скользнули в сторону, где в ожидании указаний стояли вновь прибывшие заключенные. У всех мокрые волосы прилипли к голове, тот мужчина, который громко всхлипывал, теперь молчал. Он стоял, закрыв лицо руками. Плечи его дрожали.

На этот раз Лида не глянула на них. У нее уже не было сил видеть их унижение.

— Все хотят, — продолжила Антонина как будто бы беспечно, хотя глаза у нее были печальны и серьезны, — чтобы я передала посылку или записку, чтобы я о чем–то попросила своего мужа или замолвила словечко за их любимых.

Лида беспокойно переступила с ноги на ногу.

— Но иногда ведь случаются ошибки, — сказала она. — Не может быть, чтобы все были виновны.

Женщина коротко усмехнулась.

— ОГПУ не ошибается.

Время было на исходе.

Лида быстро произнесла:

— Я ищу одного человека.

— А разве все не этим же заняты?

— Его зовут Йене Фриис. Его арестовали в 1917–м, но он не должен сидеть в русской тюрьме, потому что он датчанин. Мне просто нужно знать, здесь ли он, в этом ли лагере. Вот и все, больше ничего. Если я узнаю это…

Женщина устремила на нее взгляд спокойных, холодных, как черный лед, глаз. Она потирала затянутые в кожаные перчатки руки. Увидев, что Лида заметила это движение, она в первый раз улыбнулась, не широко и не весело, но все же это была улыбка.

— Этот мужчина — твой любовник?

— Нет.

— Тогда что ты о нем так печешься?

— Пожалуйста, Антонина. Пожалуйста! — Лида в волнении спустилась на одну ступеньку. Стоявший чуть в стороне охранник тут же шагнул вперед. — Мне нужно только одно ваше слово.

Неожиданно поезд дернулся и, обдав платформу паром, издал звук, похожий на глубокий вздох. На какой–то короткий миг жену начальника лагеря скрыло облако, остались видны лишь ее непрекращающиеся быстрые движения рук. Когда пар рассеялся, Антонина повернулась к Лиде спиной. Длинная меховая шуба качнулась, словно ожив.

— Нет, Лидия, — произнесла Антонина и зашагала прочь от вагона. — Мой ответ — нет.

Солдат закрыл дверь. Поезд тронулся. Лида порывисто распахнула окно и высунула голову.

— Я буду в гостинице в Фелянке! — крикнула она вслед уходящей женщине. — Можете просто оставить там для меня записку!

Фигуры людей на платформе медленно уменьшались.

Дождь давно поглотил и их, и саму платформу, но девушка еще долго смотрела назад…

7

— Твою… душу! — неожиданно выругался Лев Попков и приложил к окну свой богатырский кулак. — Вы только посмотрите на эту грязную дыру!

Алексей обратил внимание, как Лида ткнула казака в ребра, чтобы заставить замолчать, но было поздно. Все, кто был в купе, стали пялиться на то, что он показывал. У молодой женщины со спящим ребенком на руках на глазах даже слезы выступили.

Они проезжали лагерь. Тровицкий трудовой лагерь. Ничем другим это не могло быть, хотя издалека все выглядело достаточно безобидно: четыре конуры посреди чистого заснеженного поля, окруженные смотровыми вышками. Часть лагеря скрывала дымка, да и находились остальные строения слишком далеко, чтобы рассмотреть бараки или опутанные колючей проволокой заборы.

— Господи, помоги этим несчастным, — пробормотал Алексей.

Сидевшая напротив крупная женщина скорчила презрительную гримасу.

— Что–то до сих пор он им мало чем помог.

Лида обернулась, посмотрела на попутчиков. Карие глаза ее казались огромными. Из–под шапки выбилась прядь волос и легла на воротник огненным языком.

— Наша советская страна заботится об этих людях, — отрывисто произнесла она. — Она всегда делает, как лучше. Для всех нас.

«Ох, Лида, Лида», — подумал Алексей, но вслух произнес, согласно кивнув:

— Да, нельзя забывать, чем мы обязаны нашему государству.

— Как будто это забудешь. — Женщина хохотнула, потом еще раз, громче, а потом и вовсе рассмеялась, отчего ее могучая грудь заходила ходуном.

В маленьком купе ее смех звучал слишком громко. Глядя на нее, Серов волновался все больше и больше.

Мужчина с трубкой и кустистыми сталинскими усами хлопнул себя ладонью по колену.

— Все заключенные попадают сюда не без причины. Не забывайте этого, товарищи.

Алексей перевел взгляд на окно, и по его телу прошел холодок. Ландшафт был уныло однообразен: голая земля в шрамах и пнях там, где раньше стоял лес, но чуть поодаль, у сосен, до которых еще не добрались топоры и пилы, маячили восемь согнутых чуть не пополам зэков, толкающих телегу. Телега была доверху нагружена голыми стволами, и люди были прикованы к ней цепями. А еще дальше маленькие и бесцветные, едва заметные на фоне ледяной пустыни, заключенные, точно муравьи, суетились в рабочей зоне.

— Верно, — негромко произнес Алексей, не отрывая глаз от открывшегося зрелища. — И вот эта причина. Стране нужно сырье.

— Для индустрии? — поинтересовалась женщина напротив.

Он кивнул.

— Да, для великого сталинского пятилетнего плана.

— Так чем же занимаются заключенные в лагере?

Алексей продолжал смотреть в окно. Увидел, как один человек упал.

— Они трудятся на рудниках. Эти края богаты рудой и углем.

Неловкая тишина воцарилась в купе, когда пассажиры попытались представить себе заключенных с черными лицами, которые сейчас где–то глубоко под землей откалывают куски породы, дышат въедливой, удушливой пылью.

— И древесиной, — негромко добавил спокойным голосом Алексей.

Господи Боже, сделай так, чтобы Йене Фриис умел хорошо обращаться с топором.

— Это место слишком красивое для нас, — недовольно прорычал Лев Попков. — Слишком чистое.

В кои–то веки этот буйвол оказался прав. Городок Фелянка оказался совсем не таким, каким ожидал его увидеть Алексей и на что он рассчитывал. Приезжие шли по главной улице, улице Горького, мужчины по бокам, Лида между ними, внимательно осматривая окрестности. Где обычные ряды уродливых бетонных многоквартирных домов? Большинство поселений здесь, на Севере, были расползшимися безликими городками, которые появились в результате недавней волны эмиграции русских диссидентов в эти отдаленные и слабозаселенные места. Никто в них не обратил бы внимания на нескольких новоприбывших. Но здесь все было по–другому. Этот город был любим своими жителями.

Элегантные здания тянулись вдоль широких красивых бульваров, и повсюду были ажурные железные украшения. Балконы и уличные фонари, двери и окна — все оплетали замысловатые металлические конструкции. Фелянка выросла в месте, богатом железной рудой. Она жила и дышала железом. Недалеко к западу от города находился большой кирпичный металлургический комбинат. Он маячил на пустом горизонте, как огромная черная черепаха, изрыгающая зловонный густой дым, но сегодня дул восточный ветер, небо было чистое, и город предстал во всей своей красе.

— Попков, — Алексей кивнул на какую–то витрину, мимо которой они проходили, — сюда.

Брат хотел увести Лиду с улицы. Сойдя с поезда, она почти все время молчала. Во время регистрации в гостинице и потом, когда их провели в пахнущие стираным постельным бельем номера, она была бледна и задумчива. «Может быть, она нездорова, — думал Алексей. — Или у нее болит душа?»

Серов толкнул дверь магазина. Это была печатная мастерская. В темном помещении пахло металлом и чернилами. С левой стороны стоял тяжелый печатный станок, рядом с которым беседовали несколько человек, а справа, у окна, тянулась высокая стойка, за которой заказчики могли выпить чего–нибудь горячего в ожидании выполнения работы. В глубине мастерской, по–хозяйски положив локоть на ручку самовара, сидела бабушка с редкими седыми волосами, собранными на затылке в пучок.

— Добрый день, — вежливо поздоровался с ней Алексей.

— Добрый день, — кивнула она в ответ и раскрыла беззубый рот, что, очевидно, должно было обозначать улыбку.

Себе и Попкову он купил чаю, а Лиде — горячий шоколад. Встав со стаканами у деревянной стойки, троица стала смотреть на улицу.

— Здесь слишком чисто, — снова пробурчал Попков. — Для нас.

— Что ты хочешь этим сказать? — не поворачивая головы, процедила Лида.

Она опять оказалась между двумя мужчинами (впрочем, как обычно). Обхватив руками в перчатках горячий подстаканник, она смотрела на поток грузовых машин, снующих туда–сюда за окном. В этой части мастерской, кроме них, не было никого, так что из–за грохота печатного пресса можно было не бояться, что их подслушают.

Попков почесал заросший подбородок. Он жевал комок табака, и зубы его настолько потемнели, что почти сливались с густой черной бородой.

— Мы им не нужны, — сказал он.

— То есть наши деньги? — Да.

Лида снова замолчала, подула на чашку и отпила шоколада. Алексей почти физически почувствовал, как последние крупицы надежды покидают ее. Он со злостью грохнул подстаканником об исцарапанную стойку.

— Люди всегда хотят денег, — уверено произнес он. — Всегда. Разве ты не знаешь?

Лида пожала плечами.

— Послушай, Лида, — облокотившись о стойку, Алексей заглянул ей в лицо. Сестра выглядела уставшей, вокруг глаз — темные круги. — Мы зашли слишком далеко, чтобы отступать. Тровицк и лагерь совсем рядом. Мы даже видели несчастных заключенных. — Он заметил, как она вздрогнула — едва заметное движение мускула у глаза. Но она ничего не сказала и больше ничем не проявила своих чувств. Он понизил голос: — Мы с самого начала знали, что следующий шаг будем самым трудным.

— Трудным? — фыркнул Попков. — Ты хочешь сказать, чертовски опасным.

— Но выполнимым! — Алексей раздраженно постучал пальцами по деревянной поверхности стойки, как будто хотел этим вбить немного разума в их головы. — Йене Фриис еще может быть там.

Он увидел, что Лида задрожала. Иногда он забывал, какой чувствительной она была, какой ранимой, и в такие минуты ему приходилось напоминать себе, что у него за спиной несколько лет подготовки в военном центре в Японии, где его учили контролировать свои чувства, а у нее… А у нее не было ничего. Он отхлебнул чая. Напиток был горячий и обжег горло, но так и не смог растопить то, что было спрятано глубоко внутри, что–то холодное, как лед, и непоколебимое. Он расправил плечи и зыркнул на одноглазого казака.

— Попков, а я–то думал, ты любишь опасность. Впитал эту любовь в себя с молоком матери.

Черный глаз сверкнул. Казак покосился на девушку. Алексей знал, что если Попков и чувствовал страх (хотя Серов в этом сильно сомневался), то боялся он не за себя. У Алексея этот человек всегда вызывал отвращение. Он не мог понять, что нашла Лида в этом ленивом, тупоголовом, вечно пьяном казаке, который вонял, как медведь, и пускал газы, как лошадь. Но сейчас, в эту минуту, он был ему нужен.

— Итак, Попков, по–моему, настало время нам с тобой взяться задело. Сегодня вечером. С полными карманами рублей и бутылкой водки, чтобы раскрыть пару ртов.

Голос Алексея звучал достаточно приветливо, но взгляд, который он устремил на здоровяка, был холодным и даже вызывающим. Попков глянул на Серова поверх шапки Лиды и, растянув губы, показал зубы — то ли улыбнулся, то ли зарычал.

— Да.

Они всегда поступали так, когда попадали в новый город. Пара бутылок, несколько новых знакомств на задворках. Просто удивительно, что можно было иногда узнать, какие тайны порой слетали с пьяных языков. Кто из чиновников чист, а у кого рыльце в пушку. Кто спит с женой своего начальника, а кто предпочитает подбирать по темным подворотням маленьких мальчиков. Это имел в виду Попков, когда говорил, что здесь слишком чисто. Но здесь не могло быть идеально чисто. Таких мест не существовало.

— Понимаешь, Лида, еще слишком рано…

Но она вдруг застонала и уронила голову на руки. Шапка ее слетела на пол, волосы рассыпались огненным занавесом, скрыв бледное лицо. Алексей уставился на Попкова. Здоровяк глазел на девушку в невероятном смятении, казалось, этот стон испугал его намного сильнее, чем перспектива попасться на даче взятки партийному чиновнику. Алексей поднял руку и прикоснулся к плечу сестры.

— Что с тобой, Лида?

Несколько раз все ее тело содрогнулось. Он ждал. Но сестра не произносила ни звука. По крайней мере, она не плакала — Серов терпеть не мог слезливых женщин. Через минуту он мягко сжал ее плечо. Под набивкой пальто он ощутил ее выпирающие кости, маленькие и хрупкие, но сжал пальцы сильнее, зная, что делает ей больно. Он услышал недовольное ворчание Попкова, но не отпустил плеча.

Вздохнув, Лида подняла голову, закрыла и вновь открыла глаза и повернулась к брату. Глаза ее, обычно такие яркие и любопытные, теперь словно погасли, сделались тусклыми и печальными, однако на губах играла нежная улыбка.

— Хватит, — тихо произнесла она.

Он разжал пальцы, но руку не убрал.

— Ты уже в порядке? — заботливо спросил он.

— Да. Все хорошо. — Она улыбалась неубедительно, отчего ему захотелось встряхнуть ее.

— Что это было? Скажи мне.

Она подняла руку и на какой–то миг накрыла его ладонь своей, легкой, как птица, но потом пожала плечами (о, как он ненавидел это движение!) и взялась за стакан с шоколадом.

— Просто хотела тебя испугать, — пробормотала она и отпила немного из стакана.

— У тебя это получилось.

— Значит, сегодня, Лев, вы…

Однако внимание Попкова уже переключилось. Глупо улыбаясь, он смотрел на что–то за окном. Алексей окинул взглядом прохожих на широкой улице, пытаясь понять, что так привлекло казака, но сначала не увидел ничего необычного. Люди в фуфайках торопливо сновали вдоль дороги, подгоняемые ветром, по проезжей части тащился тяжелый грузовик, от грохота дрожало оконное стекло. Но когда грузовик проехал, Алексей заметил фигуру на другой стороне улицы. Это была крупная женщина, их давешняя соседка по купе. Та самая, с большой грудью. Она махала Попкову обеими руками и улыбалась.

Какого черта она тут делает? Алексей резко повернулся, чтобы высказать дураку казаку свое мнение, но Лида опередила его.

— Лев, — прошипела она, — ты что делаешь?

Попков спокойно перевел взгляд на нее.

— Машу рукой…

— Она преследует нас, ты что, не понимаешь?

— Нет. — Да.

— Нет.

— Что ей известно?

— Ничего.

— Ты ей рассказал?

Рассеченная шрамом бровь казака недовольно дернулась, когда он услышал резкий голос Лиды.

— Рассказал что?

— Что мы приехали из Китая.

— Ну и что?

— Идиот! Что ты ей еще рассказал? Она ведь может быть из ОГПУ.

Здоровяк фыркнул.

— Она не шпион. И не доносчик.

Алексей решил прекратить зарождающуюся ссору, прежде чем спор привлечет внимание людей у печатного станка в другой части зала. Хотя Серову и доставляло удовольствие видеть, как эти двое готовы сцепиться, сейчас для склоки было неподходящее время.

— Выбрось из головы эту женщину, Попков. И вообще держись от нее подальше. Мы не можем рисковать и…

Казак сдернул с головы замызганную шапку и швырнул ее на стойку, опрокинув чай Алексея. Никто не обратил внимания на коричневую горячую лужу, которая потекла струйками на пол.

— Пошел ты со своими приказами, Серов! — Попков тряхнул головой, отчего густые смоляные волосы вздыбились, как рога, и прорычал: — Говорю тебе, она не шпионка. И вообще она думает, что это ты преследуешь ее. — Он смачно сплюнул на пол черной слюной.

Бабушка с самоваром что–то протестующе пискнула, но, увидев обратившийся на нее бешеный черный глаз казака, тут же замолчала.

— Лев! — воскликнула Лида.

Неожиданно на ее лице появилась улыбка.

Черт возьми, что ее так рассмешило? Невозможно предугадать, какое безумство придет в голову этим двоим в следующую секунду. Алексей поставил стакан обратно в подстаканник, скрестил на груди руки, чтобы скрыть охватившее его раздражение, и принялся наблюдать, как будет действовать сестра. Он давно уже признал, что в обращении с Попковым всегда лучше положиться на ее инстинкты.

— Как ее зовут, Лев? — спросила Лида.

— Елена Горшкова.

— И что у вас с ней?

— Мы просто друзья. — На щеках над черной бородой разгорелся румянец и быстро подполз к носу.

— Видно, не просто друзья, — протянула Лида, пристально всматриваясь в его лицо. — И где вы познакомились?

— В Селянске.

— В гостинице?

— Да.

Она немного помолчала, глубоко вздохнула, схватила со стойки его шапку и ткнула ею в могучую грудь казака.

— Иди, — усмехнулась она, — если это то, чего тебе так хочется.

Попков пару секунд таращился на нее, потом решительно встрепенулся. Алексею на миг показалось, что он сейчас схватит ее своими могучими ручищами и заключит в объятия, но вместо этого казак повернулся, собираясь уйти. Однако не успел он сделать и шагу, как Алексей преградил ему дорогу.

— Попков, будь осторожнее.

Здоровяк молча кивнул.

— Как она оказалась тут, в Фелянке?

Попков рыкнул что–то нечленораздельное, но Алексею этого было недостаточно.

— Ты знаешь, что она здесь делает? — не отступал он.

Опять ворчание.

— Расскажи.

Он ожидал снова услышать невнятное бормотание, но казак провел кулаком по бороде, прищурил единственный глаз и ровным голосом произнес:

— Она приехала сюда на могилу сына.

Лида протянула руку и коснулась его плеча.

— Лев, прежде чем заговорить с ней, выплюнь этот чертов табак.

Гигант легонько хлопнул ее по спине, что, вероятно, должно было означать дружеское расположение, и быстро покинул печатную мастерскую. Алексей и Лида молча наблюдали, как он широкими шагами пересек бульвар, пригрозив оторвать бампер водителю какой–то маленькой машины, который не захотел пропустить его. Оказавшись на тротуаре, он выплюнул пережеванный табак, отер рот шапкой и нахлобучил ее на голову, после чего, удивив наблюдателей, весьма вежливо поклонился женщине. Странная парочка как ни в чем не бывало направилась вдоль по улице, не обращая внимания на пронизывающий ветер и толкотню прохожих.

Лида, которая смотрела на встречу казака и его дамы, подперев голову обеими руками, вздохнула. Алексей ненавидел тоскливое выражение, которое порой появлялось у сестры на лице. Оно означало, что этот китайский коммунист, Чан Аньло, снова завладел ее мыслями. Серов оттолкнулся от стойки.

— Пойдем, Лида. Давай прогуляемся. Нам это пойдет на пользу.

8

Они гуляли, пока небо не утратило своего яркого сияния и не сделалось бледно–красным, цвета остывающего расплавленного металла. Закатный свет окрасил все вокруг в розоватые оттенки, что скрашивало суровость пейзажа. Состояние природы соответствовало настроению Лиды. Ей до смерти надоели острые углы, осточертели контрасты: черное и белое, хорошо и плохо. Ей казалось, что она понимает себя, понимает, где заканчивается ее личное и начинается чужое, думала, что знает, когда остановиться и когда начинать. Но сейчас… Сейчас она перестала понимать что–либо. Может быть, она взялась за дело, которое ей не по плечу? Может быть, она вовсе не такая сильная, какой считала себя раньше? Какой ее считал Чан Аньло?

«У тебя сердце льва, — однажды прошептал он ей, проводя пальцами по ее медным волосам. — И львиная грива». Он поднес к губам ее локон, и она решила, что сейчас он поцелует ее волосы, но Чан не поцеловал. Вместо этого взялся за них зубами и, медленно двигая челюстью, откусил кончики длиной примерно с палец. Его черные глаза, казалось, заглядывали ей в самую душу, когда он глотал рыжую прядь. Дрожь прошла по всему ее телу от того, что она увидела, как пришли в движение мышцы его горла, когда волосы с ее головы проходили внутрь его тела. «Теперь ты — часть меня, — просто сказал он и улыбнулся той самой улыбкой, от которой у нее замирало сердце. — Теперь я слышу твое львиное рычание внутри». Она рассмеялась и прильнула к нему, зарычала, грызнула его ключицу, провела ногтями по упругой коже у него на груди.

— Лида? — Это был голос Алексея. Брат заглядывал ей в лицо. — Ты меня слушаешь?

Он произнес это спокойно, даже усмехнулся, но в его тоне она почувствовала тревогу, неуверенность. Он в ней тоже сомневался. Когда они вышли из печатной мастерской, Алексей взял ее под руку, и так они отправились гулять по городу. Серов провел ее мимо грандиозных колонн у входа в библиотеку имени Ленина в тихий парк, прорезанный многочисленными гравийными дорожками, огражденными небольшими заборчиками из железных обручей. Лиде они напомнили открытые рты, просящие еды. Ей вспомнился трудовой лагерь.

Она крепче ухватила руку брата. В парке никого не было, и все же он казался оживленным: повсюду наблюдалось какое–то движение, непонятное беспокойство. Ветер гремел голыми ветками, гонял газетные листы вокруг постамента на центральной аллее, под ногами мотало пустые пачки «Беломора» и скорлупу орехов. Пока они гуляли, Алексей говорил, и его голос успокаивал, его слова, подобранные с безграничным тактом, становились чем–то вроде опоры для нее, придавали сил и заставляли снова поверить в себя. Шаг за шагом он прошелся по всем пунктам их плана и провел ее за собой, указал путь, напомнил.

Алексей похлопал себя по талии, там, где под одеждой скрывался потайной пояс с деньгами, и улыбнулся. Искренне, без той отстраненности, за которой так часто скрывал свои чувства и мысли. Они вышли из парка и теперь брели по улице в том районе города, где дома были поменьше, а окна украшали красивые резные ставни.

— У нас есть деньги, — напомнил сестре Алексей. — У нас есть алмазы и новые документы для отца. Мы хорошо подготовлены, Лида.

— Я знаю.

— Мы всегда знали, что предлагать взятку охранникам лагеря слишком опасно. Нам нужно найти человека, настолько жадного, что он будет готов душу продать и рискнуть всем… Даже не побоится казни. На это…

— Я знаю, — промолвила Лида и, помолчав, повторила: — Я знаю.

Ветер тут же подхватил ее слова и унес куда–то.

— На это может уйти много времени, — ровным голосом продолжил Алексей. — Мы не можем… Ты не должна… рисковать, чтобы…

— Я знаю.

Он замолчал. Но рука Лиды по–прежнему лежала на его согнутом локте. Она чувствовала его силу, силу его ума.

— Алексей.

— Что?

— Как ты думаешь, папа мог быть среди тех заключенных, что мы видели?

Девушка почувствовала, как напряглись мышцы на его руке, услышала, как он глотнул воздух.

— Ты имеешь в виду тех, что тащили телегу с бревнами? — Да.

— Вряд ли. — Голос брата был спокоен, как будто они разговаривали о том, пойдет ли завтра дождь.

— Мне показалось, у одного из них были рыжие волосы.

— Нет, Лида. Мы были слишком далеко. Ты никак не могла рассмотреть этого. Тебе просто хотелось это увидеть, вот ты и подумала, что увидела. И потом, может, у него волосы давно уже не рыжие.

Они посмотрели друг на друга и молча продолжили путь. Улицы становились все уже и неприветливее. Добротные кирпичные здания уступили место бесформенным деревянным лачугам, покосившимся и запущенным. Рыжая дворняжка, сидевшая на пороге одной из них, заскулила им вслед.

Тебе хотелось, и ты подумала.

Я хочу. Я думаю. О да, папа, Алексей прав. Я хочу увидеть тебя, и я думаю о тебе… И еще я боюсь за тебя. У меня кровь стынет в жилах, когда я представляю тебя, зеленоглазого викинга, обреченного жить под землей в одной из этих шахт.

— Человек, который построил этот город, был мечтателем.

Слова Алексея прервали ее мысли. Он отвернулся от Лиды, и теперь она рассматривала его профиль — высокий лоб и прямой нос уверенного в себе человека. Губы его слегка улыбались.

— Что ты имеешь в виду? — Город Лиду совсем не интересовал.

— Его звали Леонид Вентов.

— Откуда тебе это известно?

— Я заранее поинтересовался. Когда готовишься к битве, нужно проводить рекогносцировку.

Лида любила его за это… Как он все продумывал заранее, заботясь об их безопасности… Она крепче сжала руку брата.

— Расскажи об этом своем Леониде Вентове.

— Он жил в конце прошлого века и был промышленником из Одессы. Разбогател он, когда узнал, какие сокровища таит эта холодная черная земля — огромные залежи угля и железной руды. Но он был глубоко религиозен. Поэтому, вместо того чтобы выпотрошить эти места, оставив их пустыми и бесполезными, он построил здесь город, Фелянку, как благодарение Господу. Он пытался убедить поступать так же и других промышленников, которых в то время в России становилось все больше и больше, но… — Он неожиданно замолчал.

Лида почувствовала, что внимание Серова переключилось на что–то другое. Она посмотрела вперед, когда они вышли из тени домов, и поняла, что так заинтересовало его. Перед ними за окраиной города начинался пустынный безрадостный пейзаж, который оживляла одна–единственная, изрезанная колеями дорога, уходившая прямиком к заводу, расположенному примерно в километре от города. Уродливое кирпичное здание выглядело зловеще, будто дожидалось, когда совершенно стемнеет, чтобы под покровом ночи подкрасться к городу. Его трубы торчали, словно пальцы, указующие в темно–красное небо, и изрыгали густой черный дым, который сегодня отогнало от города восточным ветром, хотя в воздухе все равно чувствовался неприятный горький привкус, от которого покалывало в ноздрях.

Лида осмотрела здание с интересом.

— Так это сюда мы приведем его?

— Да. Как только освободим отца из лагеря, нам придется его прятать. Самое лучшее место — завод, там у всех лица постоянно измазаны черным и принята посменная работа. Среди рабочих–металлистов на него никто не обратит внимания. Но сначала…

— Нам нужно найти работника, который согласится принять его.

— Совершенно верно. Именно этим мы с твоим казаком сегодня вечером и займемся.

— Алексей?

Постепенно их шаги замедлились, и они остановились на краю безрадостной замерзшей равнины, раскинувшейся вокруг на многие километры. Завод был построен в низине, словно его создатель стремился сделать его как можно более незаметным, не желая столь уродливым сооружением оскорблять взор почитаемого им Бога. Сейчас, когда само слово «религия» превратилось в ругательство, когда о веру Политбюро вытирало свои грязные коммунистические сапоги, русские заводы и фабрики превратились в новые церкви.

— Алексей? — снова произнесла Лида и нетерпеливо постучала пальцем по его руке.

Он кивнул, давая понять, что слушает, хотя продолжал внимательно осматривать дорогу, ведущую к заводу. Где–то заводили грузовик.

— У меня появилась идея, — сказала она и почувствовала, как снова напряглась рука брата.

Он быстро повернулся к ней.

— Что за идея?

— Я должна вам помогать. Пока вы с Попковым разнюхиваете тут все и ищете, кого подкупить, я вынуждена сидеть сложа руки и дожидаться. Но я могла бы…

— Перестань, Лида! А чего ты хотела? Если ты начнешь шнырять по городу и задавать вопросы, ты можешь всех нас под удар подставить. — Алексей крепче сжал ее руку. — Не надо! Что бы ты ни задумала, не делай этого. — Его зеленые глаза забегали по ее лицу. — Слышишь? Не делай этого!

Глядя друг другу в лицо, они надолго замолчали, и воцарившуюся тишину нарушал лишь звук приближающейся машины. Первой отвернулась Лида, не потому, что не выдержала взгляд брата, а потому, что не хотела, чтобы он увидел, как она разозлилась. Девушка попыталась высвободить руку, но он не отпустил. Небо начало терять краски, и темнота уже расправила свои крылья на западе.

— Давай возвращаться, — сказала Лидия.

Они развернулись и молча зашагали по узким улицам обратно.

Грузовик догнал их. Он не был загружен и потому ехал быстро, поднимая облака пыли и оставляя за собой зловонный след. Но случилось так, что именно в эту минуту впереди, на дороге, по которой он ехал, кто–то из прохожих, переходя улицу, случайно перевернул ручную тележку. Рассыпавшиеся из нее кочаны капусты покатились в канаву, как отрубленные головы, и грузовик, просигналив, остановился. Когда Лида и Алексей подошли ближе, водитель грузовика, молодой белобрысый парень с пробивающимся на верхней губе пушком, опустил окно, высунулся и приветливо улыбнулся Лиде, блеснув крепкими белоснежными зубами. Он был в шерстяной морской шапке, залихватски сдвинутой набок, что придавало ему бесшабашный вид.

— Привет, красавица! — крикнул он.

Лида почувствовала, как Алексей сразу ощетинился, но улыбнулась водителю в ответ.

— Добрый вечер, — сказала она.

— Подбросить?

Она не сразу ответила, ощущая, как мужчины напряглись в ожидании. Алексей все еще держал ее руку, но не пытался заговорить, нарочно глядя прямо перед собой на хозяина тележки, который собирал капусту.

— Нет. Но все равно спасибо, — сказала Лида и отвернулась, но тут же опять покосилась на молодого водителя.

Тот счастливо рассмеялся.

Парень чуть наклонился, пошарил рукой где–то рядом с рулем, достал какой–то маленький блестящий предмет и бросил его ей через окно. Лида поймала его свободной рукой, и оказалось, что это был простой металлический кружочек, размером не больше монеты, но натертый до блеска, на котором было выгравировано имя Коля. Водитель помахал ей рукой и поехал дальше прямо по кочанам капусты, обдав их облаком дыма и посигналив на прощание.

— Наверняка у него в кабине целый запас таких штук, чтобы раздавать всем встречным девушкам, — негромко произнес Алексей, и Лида с удивлением заметила, что этот небольшой подарок его очень рассердил.

Она покрутила плоский кружок в пальцах, и он вспыхнул огнем в последних лучах заходящего солнца.

— Это знамение, — рассмеялась она и сдернула с головы свою уродливую шапку, высвобождая волосы.

О значении знамений Лида узнала от Чан Аньло, он рассказал ей, как боги посылают их, чтобы указать путь. Люди с Запада потеряли способность замечать знамения, но Чан научил ее, как она может использовать свой лисий дух, чтобы чувствовать их.

— Лида, в природе не существует…

— Нет, существует! — Она подбросила сверкающий кружок. — Смотри, как он горит! Этот огонь подходит мне. Разве ты не видишь?

И это значит, что я должна быть здесь. Знамение горит так ярко, оно показывает, что нас ждет успех!

Алексей остановился посреди улицы и изумленно повернулся к ней. Впрочем, Лида заметила и то, что в его глазах горят насмешливые огоньки.

— Итак, — промолвила она, — рассказать тебе свою идею?

— И все равно мой ответ — нет.

Лида стояла у кровати в своем гостиничном номере, но ноги ее словно свела судорога, они потеряли гибкость, из–за чего девушка не могла уютно свернуться под одеялом, чтобы искать спасения в сладком сне. Ее конечности теперь как будто подчинялись не ей, а Алексею. Лида все еще слышала его резкие слова, слова, которые не шли у нее из головы, доводя до бешенства, из–за чего она вцепилась в свою меховую шапку и вырвала из нее клочок шерсти, тогда как на самом деле ей бы хотелось вцепиться в Алексея.

Мой ответ — нет.

Он повторил эти слова много раз. «Я не позволю тебе ездить тут самой. Мой ответ — нет».

Ее план был очень прост. Пока Алексей с Попковым несколько ближайших дней или недель (сколько бы времени на это ни ушло) будут шататься по дворам и темным закоулкам в поисках уязвимых мест этого города, она вернется на железнодорожную станцию и попытается раздобыть билет в обратном направлении, в сторону Селянска.

— Зачем? — спросил брат, недоверчиво прищурившись. — Что это даст?

— Я еще раз проеду мимо рабочей зоны лагеря.

Алексей шумно выдохнул с негромким свистящим звуком. Как она заметила, он делал так, только когда его неожиданно захватывало какое–то чувство. Это должно было бы насторожить девушку, но, не в силах сдержать волнение, она затараторила:

— Понимаешь, мне, может быть, все–таки удалось бы каким–то образом передать записку в лагерь. Ведь мы теперь знаем, что проезжающие поезда тоже доставляют туда заключенных. Вдруг бы мне повезло, и я смогла бы с кем–то из них связаться, и… — Тут она все же заставила себя говорить медленнее, чтобы заставить его слушать, — она знала, что брат ненавидит торопливую болтовню. — Этот человек, может быть, мог бы разыскать папу… Йенса Фрииса… и передать ему, что он мог бы…

— Слишком много «может быть».

Лида почувствовала, что у нее загорелись щеки.

— А что, если чиновник, к которому пойдете вы с Попковым, вместо того чтобы взять ваши деньги, вас самих отправит прямиком в лагерь и я останусь здесь одна? Такое может быть? И что тогда?

Они стояли у дома с покосившимися ставнями и проваленной крышей. Темнота начала сгущаться на узкой улочке длинными причудливыми тенями. Позади них показалась вереница телег.

— Лида! — Он не пытался снова взять ее за руку. — Мы, все мы трое, должны вести себя предельно осторожно. Послушай меня. Я не смогу справиться со своей задачей, если мне все время придется оглядываться на твои выходки, думать о том, что тебе в следующий раз придет в голову.

— Выходки?

— Называй это как хочешь, но разве ты не понимаешь, что не ты, а я должен за все отвечать?

— Почему? Потому что ты мужчина? — Да.

— Это неправильно.

— Здесь не место рассуждать, что правильно, а что неправильно, Лида. Но так есть. Ты уязвима просто потому, что ты женщина, и…

— Что значит уязвима? — Она ненавидела, когда какие–то слова были ей непонятны и приходилось уточнять их значение.

— Ранима и слаба.

— Что ж, может быть, коммунисты в чем–то и правы.

Он так внимательно посмотрел на нее, что она едва сдержалась, чтобы не отвернуться.

— Что именно ты хочешь этим сказать?

— То, что коммунисты ставят женщин вровень с мужчинами, что воспринимают нас как…

Неожиданно рядом с ними возник ребенок. То ли мальчик, то ли девочка, это невозможно было определить. На голове у него была копна грязных вьющихся волос, из носа текло. Влажными щенячьими глазами он заискивающе посмотрел на Лиду, но, когда она улыбнулась ему, отошел в сторону и сунул в рот грязный палец.

— Мы начинаем привлекать внимание, — пробормотал Алексей.

Он вздохнул с раздражением, что очень не понравилось Лиде, и покосился на другую сторону улицы, где в одном из окон, прислонившись лбом к стеклу, за ними с любопытством наблюдал мужчина с трубкой в зубах и в очках, перемотанных между линзами черной лентой.

Алексей взял Лиду под локоть и хотел ее увести, но она отказалась идти, высвободила руку и присела на корточки рядом с ребенком. Она взяла его руку, достала из кармана монету, положила ему на ладошку и сжала его маленькие пальчики. Они были холодными и скользкими, как маленькие рыбки.

— Это тебе, покушать, — ласково сказала она.

Ребенок ничего не ответил, но неожиданно вынул изо рта палец и провел им по волосам Лиды, за ухом, от виска до шеи. Малыш проделал это движение еще дважды. Наверное, крошечное существо решило, что ее пряди должны быть горячими, как языки пламени, подумала Лида. Так и не произнеся ни слова, курчавый ребенок неожиданно быстро поковылял, раскачиваясь, как утка, по направлению к открытой двери тремя домами дальше. Лида поднялась и присоединилась к брату. Рядом, но, не прикасаясь, друг к другу, они быстро двинулись дальше по улице.

— Если ты начнешь раздавать деньги каждому встречному сопливому ребенку, — пробормотал он, — нам скоро самим ничего не останется.

После этого они долго шли в молчаливом напряжении, но, когда снова проходили через парк, где все так же гулял ветер, нося по аллеям листы газет, Лида неожиданно резко бросила:

— Твоя, Алексей, беда в том, что ты никогда не был беден.

В гостинице они почти не разговаривали. Это здание было построено недавно, и в нем не было железных украшений. Оно было совершенно безликим и незапоминающимся. Много подобных строений росло в этом городе, чтобы вмещать все увеличивающееся количество рабочих, но здесь, по крайней мере, было чисто и никто на жильцов особого внимания не обращал, что вполне устраивало троицу.

У входа кто–то повесил большое старое зеркало, покрытое темными пятнами, как рука старика, и Лида неожиданно увидела их с Алексеем отражение. Со стороны они выглядели так… Она попыталась подыскать нужное слово, забыв, что нужно думать по–русски, и остановилась на inappropriate. Для нее стало настоящим ударом, что они настолько не вписывались в это место. Алексей оказался выше, чем она его представляла, тяжелое пальто сидело на его широких плечах безукоризненно, и, кроме двух заплаток на перчатках (она подозревала, что брат намеренно порвал их, а потом сам же и зашил), ничто в нем не соответствовало настроению этого унылого маленького фойе. Все здесь было очень простым и утилитарным, а. Алексей даже в дрянном пальто выглядел элегантно. Он больше походил на те железные украшения снаружи, изготовленные рукой мастера и притягивающие к себе взор.

Эта мысль обеспокоила Лиду. В первый раз ей пришло в голову, что, может быть, Лев Попков был прав. Алексей представлял для них угрозу, потому что люди обращали на него внимание. Однако сегодня вечером он собирался идти знакомиться с городским отребьем и задавать вопросы. Ей вдруг до смерти захотелось отговорить его, сказать, чтобы он не делал этого, потому что это может быть опасно.

— Алексей, — вполголоса произнесла она, — пусть Попков сегодня вечером будет все время рядом с тобой.

Он лишь повел бровью.

— Он может пригодиться тебе, — настойчиво добавила она.

Но он не придал значения ее словам, и она понимала, что он все еще сердился на нее из–за ее плана самой вернуться в Тровицкий лагерь. Он попросту был слишком высокомерен, чтобы позволять младшей сестре указывать, что ему делать. Ну так и черт с ним! Пусть, если что, сам выпутывается, ей наплевать. Она отвернулась и снова натолкнулась на свое отражение в испещренном пятнами зеркале.

«Черт!» — мысленно выругалась она по–русски. Девушка в отражении не была ею. Нет, это точно не она! Та девушка выглядела совершенно подавленной, ее лицо тоже имело форму сердца, но оно было худым и нервным. Глаза глядели настороженно, а волосы казались слишком яркими. Лида тут же выхватила из кармана свою дурацкую шапку и, хоть они и были в помещении, натянула ее на голову и собрала под нее пышную шевелюру. Она так яростно орудовала пальцами, что даже поцарапала себе уши.

— Алексей, — произнесла она и увидела, что он наблюдает за ней своим внимательным холодным взглядом. — Если сегодня ночью ты будешь держать Попкова рядом с собой, я обещаю, что и носа не высуну из своего номера, пока вы не вернетесь.

Поблагодарит ли он ее за это? Оценит ли то, что она предлагает ему душевное спокойствие?

Уголки его губ дрогнули, и на какую–то долю секунды она простодушно подумала, что вот сейчас он рассмеется и примет ее предложение. Но вместо этого его зеленые глаза приобрели недоверчиво–серый оттенок, который напомнил ей реку Пейхо в Цзюньчоу, которая со стороны кажется теплой и заманчивой, но в любой миг может подхватить тебя, затащить на дно и унести течением.

— Лида, — произнес он так тихо, что никто, кроме нее, не смог бы расслышать в этих звуках сдержанной злости, — ты лжешь мне.

Она резко развернулась и, стиснув зубы, уверенно зашагала по широкому низкому коричневому коридору, громко топая ботинками по половицам. Ответ брата привел ее в такое бешенство, что она чуть не плюнула ему в глаза.

9

Лида, как и обещала, всю ночь не выходила из номера. Ей этого не хотелось, но она заставила себя. И дело тут не в том, что она дала слово, — да, Алексей был прав насчет этого: раньше такая мелочь, как обещание, не мешала ей заниматься своими делами, — а в том, что он не поверил, что она сдержит слово. Теперь же ей больше всего захотелось доказать ему, что он ошибается в ней.

Комната Лиды была неуютной и холодной, но в ней было чисто. В этом небольшом помещении стояли две кровати, но на вторую пока что никто не претендовал. Если повезет, она и дальше будет пустовать. На стене висело зеркало в витиеватой железной оправе, но в ту минуту Лида старалась не смотреть в него. Все еще в шапке и пальто, она расхаживала по комнате, лихорадочно соображая.

Она пыталась сосредоточиться на Алексее, представить, как он надевает пальто, готовясь к ночной вылазке, смотрит в зеркало тем живым, чуть ли не сладострастным взглядом, появился у него всякий раз, когда предстояло какое–то рискованное дело. Он всегда старался скрыть этот взгляд, и Лида замечала, как он маскирует его, то зевая, то проводя рукой по густым каштановым волосам, как будто ему все давно надоело. Но ее обмануть он не мог. Она все понимала.

Шаги Лиды становились все быстрее. Она ударила ногой по каркасу кровати, чтобы отвлечься на боль. Она была готова на что угодно, чтобы не думать о Йенсе Фриисе. Но вдруг ей вспомнилась жена начальника тюрьмы, ее руки, которые она постоянно чесала, грациозный взмах полы ее меховой шубы, когда она отвернулась от нее на платформе и ушла.

Отвернулась и ушла. Как может человек так поступать? Как может он просто так отворачиваться и уходить?

Приступ безумной ярости вдруг охватил ее. Она и сама не поняла, что было тому причиной, но к Антонине это не имело отношения. Лида почувствовала, как эта огненная волна воспламенила ее щеки и свела живот. Она схватилась за одну из пуговиц пальто и так резко крутанула ее, что та оторвалась. От этого девушке стало немного легче. Лида сжала пуговицу, пытаясь отвлечься от боли, которая не покидала ее с той самой секунды, когда она увидела заключенных в рабочей зоне. Людей, которые тащили телегу по усыпанной валунами замерзшей земле. Людей, с которыми обращались, как со скотом. Нет, даже еще хуже, потому что животные лишены чувства стыда. Даже находясь так далеко от них, она ощущала этот стыд, его горький привкус на губах… Один из тех людей упал и уже не поднялся.

Папа, я должна тебя найти. Прошу, папа, умоляю, пусть только это был не ты внутри той груды тряпья!

И вдруг весь ее гнев прошел, оставив после себя только слезы на разом охладевших щеках.

Стук в дверь заставил Лиду поднять глаза. Она уже сняла шапку и пальто и теперь сидела на коленях рядом с кроватью, доставая вещи из дорожной сумки.

— Входите! — сказала она.

Дверь ее номера открылась. Лида думала, что сейчас увидит нового соседа, который займет свободную кровать, но она ошиблась. Это была подруга Попкова, пышнотелая женщина с прямыми соломенными волосами, которая ехала с ними в поезде и задавала слишком много вопросов. Как, он сказал, ее зовут? Ирина? Нет, Елена.

— Добрый вечер, — вежливо поздоровалась Лида.

— Добрый вечер. Я подумала, тебе тут скучно одной.

— Нет. Я занята.

— Понятно.

Женщина не пыталась войти в маленькую комнату, она стояла, прислонясь дюжим плечом к дверному косяку и время от времени поднося к губам почти выкуренную сигарету, которую держала большим и указательным пальцами. Лида прекратила раскладывать свои пожитки на одеяле и посмотрела на гостью.

— Мне жаль вашего сына.

Женщина недовольно поморщилась.

— Лев слишком много болтает.

— Да. Язык у него точно без костей, — сказала Лида с серьезным выражением лица.

Женщина моргнула, а потом улыбнулась. Маленькая комната стала наполняться сигаретным дымом.

— Не беспокойся, он не рассказал мне ничего такого, от чего тебе стоило бы волноваться. Сказал только, что ты приехала из Китая и кого–то ищешь.

— Этого вполне достаточно. Но это на один факт больше, чем знаю о вас я, поэтому я хочу спросить вас кое о чем.

— Вроде как справедливо.

— Что вам нужно от Льва Попкова?

— Что женщине может быть нужно от мужчины?

Она распутно вильнула бедрами, сунула в рот сигарету и всосалась в нее так яростно, что ее конец ярко засветился. Лида отвернулась. Она сложила две юбки, синюю и темно–зеленую шерстяную, и аккуратно положила их рядом с парой свернутых носков, ножницами, тремя носовыми платками, книгой и небольшим хлопковым мешочком на шнурке.

— Ваш сын умер в лагере? — спросила девушка, не поднимая глаз.

— Да.

— Сожалею.

— Не стоит.

Что–то в том, как были произнесены эти слова, заставило Лиду посмотреть в лицо женщине. Оно было совершенно невыразительным.

— Он был охранником, — безжизненным голосом пояснила Елена. — Один из заключенных убил его. Куском стекла перерезал ему горло.

Мысленному взору Лиды тут же представилась кровь, хлынувшая потоком из тела сына этой женщины, молодой человек, хватающийся за горло, его остывающие глаза. Был ли рядом с ним Йене? Видел ли он, как это происходило? Его ли рука сжимала самодельное оружие? Тот, кто это сделал, наверняка уже мертв. Лида вдруг и сама ощутила боль в горле. Она развернула и снова сложила одну из юбок, достала из сумки щетку для волос. Ничего особенного в ней не было, обычная деревянная щетка с треснувшей ручкой, но когда–то она принадлежала ее матери. Щетку девушка положила рядом с ножницами и мешочком.

— Так, значит, ваш сын был охранником, — тихо произнесла она и сплюнула на пол.

Женщина кивнула. В глазах ее от мягкости не осталось и следа.

— Я знала, что этим рано или поздно закончится, — сказала она, издав звук, похожий на рычание. — Одному Богу известно, что этот подонок творил с теми людьми.

За окном проехал грузовик. Свет его фар прорезал темноту и на миг заглянул в комнату.

— Наверное, тяжело потерять сына, — сказала Лида. — Мне жаль, что так вышло.

— А мне нет.

— Ни одни родители не захотят лишиться ребенка.

— Не будь в этом так уверена.

Папа, а ты бы хотел лишиться ребенка? Лида снова взялась за сумку, вынула из нее блокнот и карандаш. Начав ими новый ряд на одеяле, она добавила в него нераспечатанный флакон розовой воды, который подарил ей в дорогу ее овдовевший отчим. Милый Альфред. Он вернулся в Англию и, если бы услышал ее сейчас, наверное, умер бы от стыда. Для англичанина разговаривать с совершенно незнакомым человеком о потере сына равносильно пытке. Это что–то немыслимое. Но здесь, в России, все было иначе. Здесь границы дозволенного были размыты, и Лида уже научилась ценить это, поскольку это помогало открывать многие двери.

— Елена, — неожиданно улыбнулась она, — давайте выпьем за вашего сына.

Она достала из сумки наполовину пустую бутылку водки с маленьким оловянным стаканчиком на горлышке.

Глаза Елены заблестели. Она бросила окурок сигареты на пол и растерла его ногой. Пока Лида открывала бутылку, гостья захлопнула за собой дверь и плюхнулась на соседнюю кровать, отчего у той жалобно зазвенели пружины.

— Давай, подруга. Наливай!

Лида наполнила стаканчик до краев, но вместо того, чтобы передать его женщине, сама отпила из него, а бутылку передала Елене, которая приняла ее с радостной улыбкой.

— Будьте здоровы, — сказала Лида.

Они выпили, Лида из стакана, Елена из бутылки. Жидкость обожгла Лиде горло, ей тут же стало плохо, но она сделала еще один глоток.

— Не обижайте его, Елена.

— Кого? Сына? Уже слишком поздно об этом думать.

— Нет, я имею в виду Льва.

— Ха! Ты что ему, мать?

— Да. Мать, сестра и няня, и все в одном лице.

Елена рассмеялась и снова приложилась к бутылке.

— В таком случае повезло ему.

Лида чуть подалась вперед.

— Вы так думаете, Елена?

— Ну конечно! Ты с ним нянчишься, с братом твоим он воюет, а со мной… отводит душу, скажем так. — Она по–цыгански передернула плечами, отчего грудь ее затанцевала (проделала она это мастерски).

— Товарищ Горшкова, — мило улыбаясь, промолвила Лида, — а вы, часом, не шлюха?

Елена моргнула, шумно вздохнула, как будто обиделась, но потом запрокинула голову и громко захохотала, ее тяжелые груди снова запрыгали, да так, что, казалось, еще немного — и они лопнут.

— Зоркие у тебя глазки, как у змеи, товарищ Иванова. — Она отерла слезы тыльной стороной ладони и влила в горло очередной глоток водки. — И как же ты догадалась, а? Такому ребенку, как ты, рано еще знать о подобных вещах–то.

— Просто вы так смотрите на мужчин. Как будто их… можно использовать. Как будто они инструменты, а не люди. Я видела такой взгляд в глазах раскрашенных девиц в Цзюньчоу.

— Так ты думаешь, я использую твоего казака?

— Да. И мне интересно знать, для чего.

— Что ж, на этот раз ты ошиблась, подружка. Мне–то в шлюхах ходить недолго осталось. — Она откинулась на деревянную спинку кровати и покачала ногами. — Оно и неудивительно. Сама посмотри на меня.

Они обе посмотрели на ее отражение в зеркале: под юбкой — широкие, как подушки, бедра, живот, свисающий мягкими складками жира, синие узлы варикозных вен под чулками. Они рассматривали ее тело так, будто оно принадлежало кому–то постороннему. Лиде никогда раньше не приходилось участвовать в столь интимном созерцании, и потому она немного смутилась.

— Некоторым мужчинам, — заметила Лида, — нравятся полные женщины. — На самом деле она была далеко не уверена в этом и все же решилась высказаться.

— Черт! Ты еще слишком молода, чтобы знать, что нравится мужчинам.

Лида отвела взгляд от бледных глаз гостьи, злясь на себя оттого, что почувствовала, как по шее поднимается вверх к лицу густая краска стыда. Она понадеялась, что женщина решит, будто это от водки.

— Ага, понятно! — Елена вся засияла от предвкушения интересного разговора. — И кто он? — Она соединила руки за головой, отчего ее грудь воинственно поднялась.

— Кто?

— Тот, от которого у тебя горят щеки и глаза тают, как масло на солнце. Ты о нем только думаешь, а у тебя уже ноги ватные.

— У меня никого нет. Ошибаетесь вы.

— Ой ли?

— Да. — На какой–то миг их взгляды снова встретились, но на этот раз в глазах Лиды чувствовалась враждебность. Потом она снова занялась своими вещами, взяла щетку и повторила: — У меня никого нет.

Лида услышала, как женщина сделала еще глоток, но после этого раздался звук завинчивающейся крышечки. Это удивило девушку. Какое–то время они молчали, и Лида уже начала надеяться, что гостья сейчас уйдет.

— Я отдала его, — вдруг заговорила Елена, закрыв глаза. Ресницы у нее были длинные и густые, намного темнее, чем волосы. — А потом разрешила им забрать его. Какая мать способна на такое?

— Вы о своем сыне? О том, что погиб в лагере? Как его звали?

— Даниил.

— Красивое имя.

Елена улыбнулась. Глаза ее были все еще закрыты, и Лида решила, что в эти секунды она представляла себе сына.

— Он был красивым?

— Всем вам, молоденьким, кажется, что настоящий мужчина должен быть высоким черноволосым красавцем.

Лиде представился Чан Аньло, и у нее вдруг пересохло в горле.

— Мне сорок два, — сказала Елена. — А Даниила я родила в шестнадцать. До этого я уже год в борделе провела. Мне позволили его оставить у себя на четыре недели, но потом… — Неожиданно она открыла глаза. — Ему в нормальной семье было лучше.

— Он знал?

— Обо мне?

— Да.

— Нет, конечно нет. Но, — бледные глаза Елены прояснились, — я узнала, где он живет, и стала наблюдать, как он взрослеет. Сначала шаталась вокруг его школы, потом смотрела, как он ходил в строю на парадах.

Лида потянулась через кровать и прикоснулась к руке женщины, совсем легонько.

— Вы, наверное, тогда гордились им.

— Да, гордилась. Но сейчас я им не горжусь. Я хочу забыть его.

— Разве могут родители забыть о детях?

— Ох, могут. Нужно ведь и свою жизнь устраивать. Да и что такое дети–то? Обуза, да и только.

— Я подумала, что… — Лида замолчала. Опрокинув в себя остатки водки в стакане, она спросила: — А Лев знает?

— Что знает?

— О вашем… занятии?

Елена улыбнулась, и на этот раз в улыбке ее была теплота, видя которую Лида поняла, чем эта женщина может привлекать мужчин.

— Разумеется, нет, — усмехнулась Елена.

— Так зачем вы мне все это рассказываете?

— Да, в самом–то деле, зачем? Наверное, потому что дура.

— Вас кем угодно можно назвать, но только не дурой.

Елена рассмеялась, села ровно и принялась осматривать разложенные на соседней кровати вещи Лиды. Девушке вдруг подумалось, до чего жалким должен казаться ее скарб.

— Что ты читаешь? — поинтересовалась Елена.

— Стихотворения Марины Цветаевой. Читали?

— Нет.

— Хотите? Можете взять почитать. — Лида протянула гостье книгу в помятой и потрепанной за время долгих путешествий обложке.

Елена закрыла глаза и вздохнула.

— Я слишком устала.

Лида подумала, что, может быть, Елена, как и многие женщины в России, так и не научилась читать.

— Если вы так устали, — сказала она, — может, хотите, чтобы я вам почитала?

— Да. — Женщина улыбнулась. — Хочу. Ты прекрасно говоришь по–русски.

Лида раскрыла книгу и начала читать.

Постепенно до ее слуха снова донеслись звуки. Дыхание. Кошачьи завывания. Гудение водопроводных труб. Грохот проезжающих телег. Звуки, которые дали понять Лиде, что она жива, хотя какое–то время она еще сомневалась в этом. Тихонько, чтобы не разбудить лежащую на соседней кровати женщину, она сложила свои вещи обратно в дорожную сумку. Это повторялось каждый вечер: вещи извлекались, перекладывались и упаковывались обратно. Застегнув сумку, Лида похлопала ее, как старого спящего пса.

— Ну вот. Готово, — тихо сказала девушка.

После этого Лида легла на свою постель и тесно свернулась калачиком вокруг сумки, как будто ее аккуратные ровные формы могли успокоить ее мысли. Прильнув щекой к парусиновому боку сумки, она втянула запах сажи и сигарет.

Алексей не хотел брать ее с собой. Попков был занят этой женщиной. Отец мог даже не помнить ее. А до Чан Аньло было две тысячи миль. Она крепче прижалась щекой к грубому материалу, так сильно сжала сумку обеими руками, что почувствовала, как ее ручки глубоко вдавились в кожу. Но она сцепила объятия еще сильнее. Жизнь развалилась на куски, но она была намерена соединить их.

10

Чан Аньло не ожидал увидеть кровь. Не здесь. Не сейчас.

Наедине со своими мыслями, он наслаждался поездкой через покрытые джунглями горы Цзинган. Его лошадь, маленькая умная кобыла, осторожно шла по грубым горным тропам в сторону города Чжаньду. Тяжелый и влажный воздух здесь буквально звенел от насекомых и порхающих вокруг птиц. С каждой милей к югу становилось жарче. Чан раздвигал густые заросли подлеска, издававшего гнилостный запах, и не спеша продвигался вперед со скоростью, которая устраивала и его лошадь, и его самого. Они не торопились: Тропа, по которой они шли, была ненадежной, мокрой и скользкой, как зад обезьяны, поэтому время от времени ноги лошади разъезжались.

— Тише, малышка, спокойнее, — негромко сказал он лошади.

Он положил руку на ее мускулистую шею и поцокал языком. За все время поездки ему всего один раз пришлось спешиться и увести ее с дороги в густые заросли накрытой туманным саваном низины. Пока по тропе проезжала группа всадников, он стоял рядом с лошадью, крепко держа ее за гриву, но та стояла молча и не шевелилась, только уши прижала к голове. Это могли быть бойцы Красной армии, но Чан не хотел рисковать. В этих местах было полно бандитов.

В следующий раз он остановился, уже перевалив через горы, точно крепостной стеной окружившие Чжаньду. Рядом с раскисшей дорогой из земли торчал деревянный остов в форме вилки, к которому кожаными ремнями был привязан человек. Он был по пояс голым, голова его свесилась на грудь, а глаза были закрыты, как будто он уснул от вынужденного безделья под немилосердно палящим солнцем. Но Чан знал, что этот человек не спал. Мухи облепили его грудь черной переливчатой коркой, которая расползалась, точно нефтяное пятно.

Несчастный был оставлен здесь в назидание дезертирам из Красной армии. Сколько он провисел до того, как умер, трудно сказать, но три раны на груди, там, где его плоть пронзил острый су–бйо [7], должно быть, положили конец его агонии.

Чан глубоко вдохнул, чтобы успокоить нарастающий гнев, и вверил презренную душу солдата его предкам. Здесь, наверху, в горах, боги были совсем рядом. Иногда их почти можно было увидеть в клубах тумана, голоса их разносились эхом по зарослям бамбука. Здесь хорошо умирать, когда приходит твое время. Чан склонил голову перед останками солдата, взялся за поводья и отправился в город.

На главной улице Чжаньду было оживленно. По мостовой катилась телега, груженная большими валунами. Вонь, идущая от двух тащивших ее быков, привлекала к их мокрым мордам тучи мух. Грохот деревянных колес телеги чуть не оглушил Чана — он слишком привык к тишине.

Этот небольшой город был высечен на склонах каменной горы, и его жители вели каждодневную борьбу с наступающими джунглями, грозившими поглотить окружающие земли. Рядом раскинулись террасы, засеянные драгоценным рисом и папайей, они выделялись ярким зеленым пятном среди окружающих их темных лесов, которые своим горячим дыханием жгли молодые ростки.

Одноэтажные дома из древесины и бамбука с покрытыми серой глиняной черепицей крышами беспорядочно лепились к краям мостовых. Мимо Чана прошли несколько обливающихся потом рикш в широких шляпах, они с интересом поглядывали на едущего верхом чужака. Чан не обратил на них внимания. Когда он попадал в новый город или пробовал незнакомое ему блюдо, всегда повторялось одно и то же — эта острая тянущая боль под ребрами, как будто кто–то пытался вытащить наружу его печень. Чан знал, что это.

Это ты, моя любимая, моя девушка–лиса. Ты. Твой маленький кулачок внутри меня не дает мне покоя.

Все новое, что он видел, ему хотелось показать и ей. Ему хотелось показать ей тот Китай, которого она не знала. Хотелось увидеть, как от восхищения широко раскрылись бы ее коричневые глаза, как сморщился бы ее нос при виде замысловатых изгибов линий крыш, при виде ликов богов, искусно вырезанных на балках и раскрашенных в яркий багрянец и золото. Все на юге Китая было более яркое, утонченное, броское, чем где бы то ни было, и ему очень хотелось смотреть на все это ее глазами.

Вдруг он выпрямился, расправил плечи и ударил пяткой в бок лошади. Его свободная черная рубаха прилипла к взмокшей спине. Чан отогнал мысли о Лидии. Заставил себя не вспоминать ее полные теплые губы. Это видение ослабляло его. И все же он так и не смог заглушить в мыслях ее смех, подобный пению реки, которая вливалась в его разум, заставляя трепетать его сердце.

Чан спешился у каменного стока для воды. Он бросил монетку одному из уличных мальчишек с торчащими ежиком волосами, чтобы тот принял поводья и присмотрел за лошадью. Сунув голову под холодную струю, Чан забросил седельную сумку на плечо и отправился дальше пешком.

На улице он заметил цирюльника. Тот с довольной улыбкой точил бритву, погладывая на заросший подбородок клиента. Тот сидел на стуле у входа в заведение. Из стоявшей рядом будки доносился голос рассказчика, который развлекал обоих сказками о короле–крысе.

Чану понравился городок. Главным ощущением была… умиротворенность. Он подумал, что мог бы остаться здесь. Его опасения, что Чжаньду представится шумным и суматошным, оказались напрасными, жизнь здесь явно шла медленно, устоявшимся чередом. Чан Аньло отправился дальше легким, расслабленным шагом, не нарушая привычного уличного шума. Он давно понял, что походка может сделать тебя либо заметным, либо невидимым.

Сегодня он был невидимым.

— Твои пальцы сделались неловкими, как у старухи, мой друг.

Городской башмачник был мужчиной средних лет. Он сидел на бамбуковом стульчике в тени рядом со своей мастерской и был занят тем, что покрывал длинную кожаную полоску затейливыми стежками. Его пальцы уже вышили на одном конце ленты змею, обвившуюся вокруг обезьяны, а на другом — льва, терпеливо дожидающегося с разинутой пастью. Башмачник зыркнул из–под своей широкой шляпы, сплетенной из листьев бамбука, и на какой–то миг в его зорких черных глазах появилось удивление. Потом они заблестели от радости, когда он рассмотрел человека, стоявшего перед ним против солнца, но почти сразу его вытянутое лицо снова посерьезнело, и он нахмурился.

— Чан Аньло, ты, кусок собачьего мяса, где тебя носило все это время? И чем этот жалкий городишко удостоился чести принимать у себя одного из самых верных слуг нашего вождя?

— Я приехал не для того, чтобы любоваться этой кучей навоза, которую ты называешь городом. Я приехал к тебе, Ху Тай–вай. Мне нужно поговорить с тобой.

Ступая по–кошачьи мягко и неслышно, Чан подошел по грязной дорожке к башмачнику, поднял свободный конец кожаной полоски и протянул ее между пальцами.

— Надеюсь, мой друг в добром здравии?

Игла снова замелькала.

— Я здоров.

— А семья? Уважаемая И–лин и прекрасная Си–ци?

Лицо башмачника просветлело.

— Моя жена будет рада принять тебя в нашем скромном доме. Она не видела тебя два года и бранит меня за то, что ты так долго не появлялся. Она думает, это я виноват.

Чан негромко рассмеялся.

— Жена бранит мужа за все, и за нашествие крыс на рисовое поле, и за то, что ломает накрашенный ноготь, когда готовит ему еду.

Ху Тай–вай усмехнулся и окинул гостя долгим пронзительным взглядом, отметив про себя и состояние его одежды, и неподвижность глаз.

— И что же тебе известно о женах, мой друг?

— Ничего, слава Богу.

Однако голос, наверное, выдал его, потому что башмачник не засмеялся, а вновь принялся за работу. Какое–то время мужчины молчали, но молчание это не было неловким. Глаза товарищей следили за движением иглы, которая то впивалась в кожу, то снова показывалась, как будто жила собственной жизнью. Мимо них по улице прошла женщина с испещренным оспинами лицом. На сутулых плечах она несла коромысло, которое глубоко впивалось в ее плоть. В ведрах, болтавшихся на его концах, сидело по черному поросенку. Животные визжали так оглушительно, будто кто–то наступил богу на палец. Жара и шум утомили Чана, он прислонился спиной к стене.

— Город уже пришел в себя?

Ху Тай–вай повернулся и внимательно посмотрел на друга.

— Ты имеешь в виду, после визита Мао Цзэдуна? Ты видел мертвого солдата?

Чан кивнул.

Ху Тай–вай вздохнул, и Чан почувствовал, каким тяжелым был этот вздох.

— Их было больше. — Башмачник посмотрел в направлении деревянного остова, который был скрыт от них ярко раскрашенной чайной. — Мы их сняли, но один должен был остаться.

— Как предупреждение другим, которые вздумают дезертировать из Красной армии. Да. Мао Цзэдун настаивает на этом. Но армия состоит из крестьян, которые верят, что Мао перераспределит землю по всему Китаю. Именно поэтому они сражаются за него. Им хочется, чтобы поля, на которых они работают, принадлежали им, чтобы они могли передать их своим детям и детям своих детей. Когда крестьяне поймут, что нашего великого и мудрого вождя больше интересует власть, чем народ, они попытаются вернуться на поля, чтобы заниматься своим делом, но… — Чан прикусил язык. Не нужно показывать другим, что его сердце обливается кровью. — Он долго здесь пробыл?

Башмачник, хоть и сидел, не выпуская из рук иглы и кожаной полоски, низко поклонился.

— Да, Мао здесь пробыл долго.

Чан взглянул на настороженное лицо и вполголоса произнес:

— Расскажи, мой друг.

Башмачник снова принялся за дергающийся хвост умирающей обезьяны.

— Он задержался здесь на месяц, — глухим голосом произнес он. — Отряд его армии расположился лагерем за городом, прямо на террасах. Они вытоптали целое рисовое поле. Но солдатам было нечем заняться, пока их вождь отдыхал в лучшем в городе доме, поэтому они пили маотай [8]и шатались по улицам. Они пугали девушек и из магазинов брали все, что хотели.

Чан зашипел сквозь стиснутые зубы:

— Мао Цзэдун был школьным учителем. Он не военный и не знает, как управлять армией.

— Да. Когда армией командовал Чжу, в ней знали, что такое дисциплина.

— Но Мао украл у Чжу его армию. Он унизил Чжу и обманул штаб Коммунистической партии в Шанхае. Ты должен признать, старый башмачник, что наш вождь умен. Его жажда власти столь велика, а повадки так хитры, что он все еще может завоевать весь Китай.

Ху Тай–вай что–то проворчал.

— А его последняя жена, Гуй–юань, была с ним? — спросил Чан.

— Да, была. Нежная, как утренний цветок. Они вместе заняли лучший и самый большой дом в Чжаньду и все дни проводили, не вставая с постели. Ели тушеную говядину и пили молоко. — Ху Тай–вай с отвращением дернул рукой с иголкой.

— Разве человек в здравом уме станет пить молоко? Молоко для младенцев!

Чан улыбнулся.

— А на Западе все пьют молоко.

— Значит, они еще большие безумцы, чем я думал.

Чан тихо засмеялся.

— Они говорят, это полезно для здоровья.

На миг ему представилась чашка у его губ, неприятный жирный вкус молока во рту. Мягкий, звучащий непривычно для его китайских ушей голос, произнесший: «Пей». Ради нее он выпил.

— Лучше, — сказал он старому башмачнику, — когда Мао путешествует с женой. Лучше для тех городов, в которых он останавливается.

— Чем лучше? Знал бы ты, во что она нам обошлась. Она ведь требовала все самое лучшее.

— И даже так все равно лучше. — Он посмотрел на молодую женщину, подметавшую ступеньки крыльца торговца веревками на противоположной стороне дороги. Ее длинные волосы были сплетены в красивую косу. — Лучше для девушек в этих городах, — сказал он.

— До меня долетали такие слухи. — Ху Тай–вай нахмурился, его густые брови сложились в черную линию. — Поэтому все время продержал Си–ци дома под замком.

— Мудрое решение.

— Итак. — Ху Тай–вай воткнул иглу в кусок кожи, намотанный у него на запястье. — Скажи–ка мне, сын ветра, зачем Китайская коммунистическая партия прислала одного из Лучших своих бойцов в наш сонный Чжаньду?

— Никто не знает, что я здесь.

— Да?

— Я приехал, чтобы поговорить с тобой с глазу на глаз.

— О чем?

— О русских.

Ху Тай–вай удивленно улыбнулся.

— О русских? Значит, ты дурак. Опоздал ты, мой юный друг. Те дни, когда я знался с русскими, с теми, что носили бороды, давно позади. Ты же знаешь, что я бросил это дело. Сейчас я всего лишь бедный деревенский башмачник. — Его черные глаза заблестели, складки у рта прорезались глубже. — Я слишком ценю свою жизнь и свою семью. С Мао, как и с Иосифом Сталиным (такой же безумец, помешанный на власти), никогда не знаешь, когда ты ему надоешь. Моргнуть не успеешь, а твоя голова уже на шесте болтается.

— Но ведь ты бывал в советской России.

— Много раз.

— Я боюсь, что сейчас у нас все решают их рубли. Расскажи мне о них, Ху Тай–вай. Расскажи, к чему я должен быть готов.

Дом Ху Тай–вая был скромным. Он совершенно не походил на то большое и красивое здание в Гуанчжоу, где когда–то бывал Чан. Там были внутренние дворики, в комнатах стояла резная мебель и множество нефритовых статуэток, которые когда–то принадлежали его отцу и отцу его отца. Здесь же обстановка была простой, грубоватой, но все было прочно и основательно, как и подобает в обиталище семьи башмачника. Только в передней алтарь предков напоминал о былом благополучии. Здесь стояли украшенные жемчугом и золотом портреты отца и матери Тай–вая и их родителей. На широких серебряных подносах лежал и тщательно приготовленные и нарезанные куски телятины, мяса дельфина, разноцветные фрукты и цукаты. На мраморном постаменте стоял стеклянный, изумительно тонкой работы кубок, полный густого красного вина.

Чан почувствовал укол зависти, когда увидел алтарь, а потом его охватило чувство вины за то, что для своих предков он не создал ничего подобного. Он окунул руку в блюдо из оникса, в котором плавали листья азалии, потом стряхнул с них капли над чашей с гранатами и манго, шепотом произнося слова, которые соединяли его с духом отца. Он зажег горелку с фимиамом и какое–то время смотрел, как душистый дым поднимается вверх тонким облачком веры.

Коммунизм осуждал веру. Точно так же, как осуждал индивидуализм. Коммунистическая идея родилась для того, чтобы создать новую, улучшенную модель человека. Это была отдаленная цель коммунизма, и это была та задача, которой был предан Чан. Он любил Китай всем сердцем и был убежден, что коммунизм был единственным путем развития для его страны. Он верил, что его идеалы способны принести мир и равенство в несправедливое общество, в котором отцам приходилось выбирать, кого из детей продавать, чтобы накормить остальных, в то время как лоснящиеся от жира помещики купались в козьем молоке и налагали на крестьян непомерную плату за землю, которая сгибала спины бедняков и укорачивала жизни.

Чан смотрел на огонь в горелке. В его глазах отражался робкий отблеск. И в этот миг он почувствовал, как внутри него, где–то в животе, разгорается огонь ярости. Это чувство ему было давно знакомо, и он научился справляться с ним, но иногда пламя вспыхивало с такой силой, что он не мог с ним совладать. Оно сжигало изнутри.

— Чан Аньло, ты приносишь свет в наш скромный дом и радость в мое недостойное сердце.

Чан поклонился И–лин, жене башмачника.

— Видеть вас снова — большая честь и удовольствие. Я приехал издалека, но ваш дом всегда точно постель из лепестков роз для моих усталых костей.

Он еще раз поклонился, чтобы подчеркнуть свое уважение к ней. Оказываясь рядом с ней, он всегда чувствовал себя неуверенно и немного терялся оттого, что не знал, как выразить свою признательность этой женщине. У нее были широкие бедра, угловатые скулы и высокий лоб, но тепло в глазах делало ее прекрасной. Он бы никогда не осмелился гадать, сколько ей лет, но знал, что она годится ему в матери. Когда–то, в те страшные времена, когда его родители были обезглавлены в Пекине, она приютила его в своем доме.

И все же не она, а ее муж, Ху Тай–вай, наполнил его жизнь смыслом. Это он представил его, молодого сына придворного советника, императрице Китая, это он приобщил его к идеалам и целям коммунизма, которые были так не похожи на все, что он знал до того. Но Чан оставался с ними недолго. Не желая подвергать их опасности своим соседством, он двинулся дальше, и с тех пор это движение стало его жизнью. Однако какая–то часть его сердца навсегда осталась с этой женщиной.

Она разлила чай в пиалки.

— Боги сохранили тебя. Я благодарна им за это. Надо будет оставить им дар в храме.

— Они и к вам были добры. Я никогда еще не видел Ху Тай–вая таким толстым и спокойным. Он сидит там и занимается делом, довольный, как кот на солнышке.

Она улыбнулась.

— Мне бы очень хотелось сказать то же самое и о тебе, Чан Аньло.

— А я выгляжу так плохо?

— Да. Тебя как будто собака пожевала и выплюнула.

— В таком случае я приму у вас ванну, если позволите.

— Конечно. Но я не это имела в виду. Я смотрела в твои глаза, и то, что увидела там, разрывает мне сердце.

Чан опустил взгляд и отхлебнул чаю. В маленькой, наполненной жарким влажным воздухом комнате на какое–то время стало тихо. Наконец Чан поднял глаза, и стало ясно — эта часть разговора закончена.

— Как поживает Си–ци? — спросил он.

— С дочерью все хорошо. — Лицо И–лин просветлело, как будто на него упали лучи солнца.

Их взгляды встретились, и Чан, заметив, как внимательно и с какой надеждой она на него смотрит, понял, какие планы зрели в ее душе. Си–ци было шестнадцать, в этом возрасте девушки уже выходят замуж.

— Иди, — сказала она и махнула маленькой рукой, словно прогоняя его. — Иди, поговори с ней. Она во дворе.

Он встал и с уважением поклонился. Она довольно хмыкнула.

— Прежде чем я уйду, И–лин, я хочу сделать вам подарок.

Тонкие прямые брови ее поднялись, она в нерешительности потерла руки о черную юбку.

— В этом нет никакой необходимости, Чан Аньло.

— Думаю, что есть.

Он раскрыл кожаную седельную сумку и вынул из нее нечто, замотанное в старую [рубашку. Этот сверток он протянул ей. И–лин встала, приняла сверток, почувствовав его вес, улыбнулась и с любопытством развернула подарок.

— Чан Аньло, — дрогнувшим голосом пролепетала она.

В ее руке лежал пистолет.

— И–лин, я знаю, что ваш муж теперь отказывается иметь оружие, говорит, что с него хватит насилия. Но я боюсь, что насилие само придет к его порогу, да и. в Китай, и поэтому хочу, чтобы у вас…

И–лин бросила быстрый взгляд на дверь, но Ху Тай–вай все еще возился с кожей и иглами. Она проворно замотала пистолет и сунула его в шкатулку, где хранились ее инструменты для рукоделия.

Чан подошел к ней ближе.

— Кроме нас, об этом больше никто не будет знать, — сказал он. — Это ради вас.

Она кивнула и первый раз в жизни поцеловала его в щеку. Он почувствовал крепкое прикосновение ее сухих губ и запах сандалового дерева.

— И ради Си–ци, — выдохнула она.

Си–ци была высокой девушкой с тощими ногами, одна из которых заканчивалась деревянной ступней. Но на протез почти никто не обращал внимания из–за лица, которое притягивало к себе мужчин, как горшок с медом притягивает медведей. Она не походила на свою широкоскулую мать. Ее лицо было узким, с тонкими чертами, с кожей цвета свежих сливок и теплыми терпеливыми глазами. В бледно–голубом платье Си–ци сидела под фиговым деревом, склонив черноволосую голову над какими–то бумагами.

Увидев Чана, она заплакала.

Юноша поклонился в знак приветствия.

— Не плачь, прекрасная Си–ци. Смотри, что я тебе привез. — Рассмеявшись, он достал из сумки книгу. — Вот. С этим ты быстро подтянешь английский.

За годы, проведенные в Гуанчжоу, каждый раз, бывая у Ху Тай–вая, Чан старательно учил Си–ци английскому. Без одной ноги (ее она потеряла еще в детстве, после укуса змеи) работу девушке было найти не так–то просто, а ни ему, ни ее отцу не хотелось, чтобы она полностью зависела от мужа. Поэтому они решили, что она будет переводчиком. Училась она быстро и с охотой, к тому же у нее была прекрасная память. Но иногда Чан задумывался о том, для кого она это делает, — для себя или… для него.

— Спасибо, — скромно сказала Си–ци. — Редьярд Киплинг, «The Jungle Book» [9]— прочитала она, и глаза ее засияли от радости.

Чан пожалел, что привез всего одну книгу.

— Это о мальчике, которого в джунглях вырастили волки.

Она быстро покосилась на него из–под длинных черных ресниц.

— Вам кажется, что и с вами случилось что–то похожее? Коммунистические волки вырастили вас в своем доме? — Она рассмеялась, и от ее смеха у него вдруг перехватило дыхание.

— Если дом твоих родителей был джунглями, то ты была в них золотым цветком, который очаровывал всех нас своим благоуханием.

Си–ци снова весело рассмеялась, качнув волной длинных роскошных бархатных волос, и раскрыла книгу. Чан сел рядом, и вместе они начали читать, слово за словом, страница за страницей, и все это время он чувствовал ее близость, ее мягкость, думал о том, какой хорошей женой была бы она ему.

Всего раз она повернулась к нему и спросила шепотом:

— О моем брате, о Бяо, вы ничего не узнали?

— Нет. Ничего.

Глаза ее разочарованно погасли, и она вернулась к чтению.

Каким–то уголком мозга он почувствовал движение. На какую–то долю секунды. Потом ощущение исчезло. Как будто питон Каа скользнул со страниц книги, незаметно и неслышно. Чан поднял голову и прислушался.

— Что? — негромко спросила Си–ци.

Он покачал головой и настороженно осмотрелся. Небо разливало разноцветные краски на серые крыши зданий: красную, желтую, загадочную туманно–пурпурную. День менялся, готовился к вечеру. В воздухе носились тучи насекомых, странные звуки, похожие на душераздирающие стоны призраков, доносились из джунглей.

Может быть, именно это он и услышал? Этот переход дня в ночь?

Си–ци прикоснулась к его руке, невесомыми пальцами тронула его кожу.

— Что случи…

Но Чан вскочил, забрасывая на плечо седельную сумку, и быстро зашагал в дальний конец двора, в сторону черной деревянной двери, ведущей в переулок. Он дернул ручку. Дверь была заперта. Когда он, собираясь запрыгнуть на выложенную сверху черепицей стену, отступил на два шага для разгона, дверь в дом распахнулась. Группа из пяти вооруженных солдат вывела во двор Ху Тай–вая и И–лин. На рукавах солдат алели нашивки армии Мао.

— Чан Аньло, — твердо, но с безошибочно узнаваемой вежливостью произнес их командир. — Прошу прощения за беспокойство, но вас вызывают в Гуйтань.

— Кто вызывает?

— Наш великий вождь Мао Цзэдун.

11

Дверь с грохотом отлетела в сторону. В кабак ворвался порыв ледяного ветра. Он собрал клубы сигаретного дыма в одно большое облако, которое повисло над головами посетителей, словно смерть. Алексей оторвал взгляд от игральных карт. Итак, Попков наконец–то объявился. Он стряхивал снег с косматой бороды, но движения его были неуверенными. Казак покачивался, единственный глаз его был красным, как свиное сердце.

Тупой ублюдок! Мы должны были сегодня прикрывать друг друга. На кой черт ты мне нужен в таком состоянии?

Алексей снова взглянул на карты. Его мозг пытался сосредоточиться на игре. За этот вечер он уже четыре раза садился за игру — и каждый раз в новом месте. Все заведения, по которым он ходил, располагались в темных закоулках, из которых разило кошачьей мочой и отчаянием. Голые деревянные столы в пивных пятнах; полы, протравленные водкой и навощенные слезами. Это были исключительно мужские места. Никаких гладких щек или стройных ножек. Просто несколько мужчин, собравшихся вместе, чтобы найти спасение от дневных забот и визга своих женщин в сладостном забытье, находящемся на дне стакана.

— Ну, ты будешь ходить или нет? Я не могу тут всю ночь ждать.

Алексей не обратил внимания на брюзжание противника. Он целенаправленно выбрал именно этого человека из всех игроков в карты. И выбрал его Алексей потому, что он был жирным. Жир означает еду, много еды. Этот игрок, скорее всего, отъелся на взятках и «откатах», привык жить не на зарплату, а на то, что получал из рук в руки. И этот человек явно был осведомителем. Доносчиком. Он продавал информацию.

Где–то рядом с грохотом отлетел в сторону стул, и Алексей краем глаза отметил Попкова, прокладывающего к нему путь.

— Тебя где носило? — бросил Алексей, не отрывая глаз от карт.

Попков кое–как обошел стол и встал за спиной Алексея. Увидев, какие карты держит в руке Алексей, он громогласно захохотал, обдав его перегаром.

— Когда проигрываешь, лучше сразу сдаваться, — нагнувшись к самому его уху, произнес он и снова зафыркал через нос, довольный своей шуткой.

Его веселье передалось и толстяку напротив.

— Прав твой друг, — сказал он, поднял свои разложенные веером карты и помахал ими, как будто прощаясь с Алексеевой надеждой на победу.

— Игра еще не закончена, — раздраженно ответил Алексей.

Он хотел поставить на кон еще несколько рублей, как вдруг получил такой сильный удар локтем в бок, что пальцы его разжались и карты рассыпались по грязному столу. Четыре упали на пол, причем три — картинкой вверх.

— Какого черта?!

Алексей потянулся за картами, но было слишком поздно. Брюхо толстяка не помешало ему первым подхватить карты с пола.

— Семерка, девятка и десятка. Невыигрышная комбинация, — ухмыльнулся он и окунул густые усы в кружку пива. — Правильно тебе твой друг советует, сдавайся. — Его серые глаза жадно засветились.

Алексей поднял руки, показывая, что сдается. Когда противник сгреб деньги и засунул выигрыш в карман, Алексей повернулся к Попкову.

— Ты, пьяный идиот, ты понимаешь, что я из–за тебя проиграл? — зашипел он, но вдруг увидел выражение глаз казака. — Ладно. Игра окончена. — Алексей поднялся и в шутку козырнул противнику. Похоже, сегодня не мой день.

Но толстяк не слушал его. Он уже подыскивал себе новую жертву среди стоявших у прилавка.

Алексей с неохотой подчинился Попкову, рука которого легла ему на плечо, и позволил увести себя вглубь зала, где виднелся пустой столик. Мужчины сели друг напротив друга. Алексей подумал о проигранных рублях, вздохнул, закурил сигарету, затянулся и посмотрел на Попкова.

— А ты не так пьян, как кажется, верно?

Рот казака растянулся в довольной усмешке.

— Я никогда не пьянею. Уже мог бы и запомнить.

— Ну и что же такое важное стряслось, что нужно было прерывать игру?

— Игра, в которую я играю, в сто раз важнее.

— И?

— И я выпил.

— Точнее, напился.

— Конечно. Если бы я не напился, я бы ничего не узнал. Теперь для разнообразия послушай меня, ладно?

Алексей откинулся на спинку стула, подальше от исходившего от казака запаха.

— Хорошо. Давай. Где же ты был?

— В борделе.

— Черт, только не говори, что ты триппер подхватил.

— Заткнись, а! Я ходил туда не девок лапать, я высматривал кого–нибудь из охранников лагеря. Мужики ведь там наверняка на стену лезут без баб, ну я и сообразил, где их искать надо.

Алексей глубоко затянулся сигаретой, чтобы скрыть удивление. Похоже, казак был не так уж и глуп.

— Ну и как? Нашел кого–нибудь?

— А ты сомневался? Нашелся один, почти такой же здоровяк, как я. Ни одна девка не хотела с ним идти, ясное дело. — Он перешел на доверительный шепот: — Ну, ты понимаешь, не проходит иногда у девок наш…

— Хватит, спасибо.

Попков почесал глазную повязку и продолжил рассказ:

— Он там им разгром устроил. Ходил пьяный по комнате и расшвыривал все и всех, кто под руку попадался, пока мамочка не завопила: «Кто–нибудь, увезите эту чертову гниду в его лагерь! Уберите его отсюда!» Ну я и убрал.

Алексей предложил казаку сигарету и чиркнул спичкой.

— Ясно, и что потом?

— Хоть он парень и здоровый, как я уже говорил, но, когда на улицу вышел, ноги его вообще держать перестали. Так что пришлось мне…

— Поднимать его. Ты же у нас такой джентльмен!..

— Слушай, дай договорить, а! — окрысился Попков. — По крайней мере я не торчал всю ночь в кабаке и не бросал деньги на ветер.

— Твоя беда в том, что ты не умеешь мыслить стратегически.

Черный глаз блеснул за клубами дыма.

— То есть?

— То есть мне было необходимо проиграть несколько рублей, чтобы… — Алексей выдержал многозначительную паузу. — Чтобы узнать, что в ближайшие недели через Фелянку будут проходить войска. А это означает поезда. Много поездов, оживленное движение, суматоха, постоянно появляющиеся новые липа. — Уперев локти в грязный стол, он подался вперед, впившись взглядом в Попкова. — Если покончим с нашим делом по–быстрому, сможем убраться отсюда раньше, чем я думал. Но… — Он на секунду замолчал, потому что следующие слова ему было непросто произнести. — Ты должен присмотреть за Лидой.

— Я всегда за ней присматриваю.

— Я боюсь, что она может попытаться вернуться на поезде в Селянск. — От мысли о том, как его сестра едет сама в армейском вагоне, набитом солдатами, внутри него все перевернулось.

Казак затушил сигарету в пивной луже на столе. Когда она зашипела, он стремительно встал.

— По коням!

Ночь была беззвездной, вьюга безжалостно била в лицо. Под ногами лежал свежий снег. Алексей шагал за казаком по узкой темной улочке вдоль унылых складов, двери которых громыхали под яростными порывами ветра. Нос Алексея уловил запах горения, который усилился, когда Попков свернул в какой–то двор. Языки огня выпрыгивали из металлической бочки, стоявшей перед небольшим кирпичным сараем. Попков направился прямиком к нему.

— Что ты с ним сделал? — с нехорошим предчувствием спросил Алексей.

Когда Попков в ответ многозначительно хмыкнул, Серову стало еще тревожнее.

Здоровяк ногой распахнул дверь. Свет от горящей бочки проник в помещение и озарил мертвенно–бледное лицо очень крупного мужчины. Он лежал на спине, шея его была перемотана несколько раз цепью, длинные концы которой были прикреплены к одному из железных кронштейнов, натыканных вдоль стен. Мужчина не мог повернуть голову. Неудивительно, что глаза его были закрыты. Могли он вообще дышать?

— Обязательно было это делать? — сдержанно спросил Алексей. — Нельзя было просто привести его в какую–нибудь забегаловку, купить водки и поспрашивать? Скажи мне, бычья твоя башка, чем тебя такой план не устраивал?

Сперва казак как будто опешил. Потом протянул огромные, как тарелки, руки к пламени и пожал плечами.

— Он мог не захотеть отвечать. Так… надежнее.

Возможно, Попков был прав. Но дело было не в этом.

Фыркнув от отвращения, Алексей вошел в склад и отстегнул цепь от стены. Лежавший на полу человек издал звук, похожий на собачий кашель. По–крайней мере, бедняга был жив. Никаких травм, кроме опухшей челюсти, у него как будто не наблюдалось. Охранник перевернулся на бок, пробормотал что–то нечленораздельное и захрапел.

— Поднимайся! — гаркнул Алексей и пнул его ногой.

Мужчина недовольно заворчал. Тогда Серов наклонился, поставил здоровяка на ноги и, поддерживая, вывел из сарая на ночной воздух. Мороз немного отрезвил охранника. Он покачнулся, но сумел устоять на ногах. Потом, поежившись, потянулся к теплой металлической бочке. Мужчина оказался моложе, чем показалось Алексею сначала. Пожалуй, ему было немного за тридцать. Довольно приятное лицо его было чисто выбрито.

— Итак, — сказал Алексей, — чем раньше мы с этим покончим, тем лучше. Я хочу задать тебе пару вопросов.

— Отвали.

Охранник какой–то странной неуклюжей походкой, точно утка, ковыляющая по льду, направился в сторону выхода со двора. Попков отошел от огня и похлопал мужчину по плечу. Да вот только его похлопывание было тяжелее полноценного удара любого другого человека. Охранник растянулся на присыпанной снегом земле лицом вниз, раскинув руки, и не успел он поднять голову, как казак уже сидел на нем верхом. Попков сдернул с него шапку, бросил ее в огонь и, сжав в кулаке густые патлы охранника, задрал ему голову и стал ждать, пока начнет говорить Алексей.

Серов вынужден был признать, что присутствие казака многое упрощало, хотя методы его вызывали отвращение.

— Тебя как зовут? — спросил Алексей.

Из передавленного горла охранника раздался сухой хрип.

— Дурень, дай ему говорить, — бросил Алексей Попкову.

Хватка на волосах немного ослабела, и охранник смог вздохнуть.

— Фамилия?

— Бабицкий, — просипел пленник.

— Хорошо, Бабицкий, все очень просто. Я хочу знать, содержится ли в Тровицком лагере один человек.

Бабицкий зарычал.

— Я назову тебе имя, а ты мне скажешь, находится ли этот…

— Нет.

Не задумываясь ни на секунду, Попков ударил охранника лицом об землю. Опустил и снова поднял его голову. Один раз, но этого оказалось достаточно, чтобы у того из носа хлынула кровь.

— Слушай, какого черта? Прекрати это! — взорвался Алексей. — Бабицкий, просто ответь на мой вопрос и после этого иди себе, куда хочешь.

Мужчина простонал и плюнул кровью.

— Я заключенных знаю по номерам, а не по именам.

Черт!

— У кого списки с именами?

— Они в конторе.

— Кто работает в конторе? На этот раз мне нужно имя.

Глаза мужчины затуманились, он начал задыхаться. Оно и неудивительно, ведь на легкие давила такая гора.

;—Слезь с него, — приказал Алексей Попкову.

На миг их взгляды встретились, и Алексей уже приготовился нанести удар, о котором думал весь вечер, но Попков не был дураком. Сверкнув зубами, он отпустил волосы и поднялся на колени так, что остался над охранником, но не давил на него своим весом.

Бабицкий жадно глотнул воздух и выпалил:

— В конторе главный Михаил Вышнев. Он всех знает.

— Как мне его найти в городе? Где он пьет?

— В кабаке… — он снова харкнул кровью на снег, — у шинного завода. Это паршивое место, но официантки там сговорчивые.

Алексей присел радом, достал из кармана пальто платок, вытер кровь с лица мужчины и снова поднялся, брезгливо поморщившись. Покрасневший платок он бросил в огонь, подумав о том, как бы ему хотелось так же легко избавиться от всего, что произошло за этот вечер.

— Хорошо, отпусти его.

Как ни удивительно, Попков молча подчинился.

Охранник, выругавшись, поднялся на ноги. Алексей достал пачку сигарет, вытряхнул две штуки, подкурил обе и протянул одну Бабицкому. Когда охранник затянулся, с его лица на сигарету упала капля крови.

— Пошли вы! — бросил Бабицкий, наполнив легкие дымом. — Пошли вы все! Завтра я уезжаю из этой холодной дыры.

— Куда поедешь?

— А тебе какое дело?

— Никакого.

— Меня переводят в Москву. — Его разбитые губы растянулись в усмешке. — Так что имел я и вас, и вопросы ваши.

Алексей отвернулся. Он узнал все, что было нужно. Теперь у него было имя. С этого он и начнет. Но уже без чертова казака.

12

Лида лежала на кровати и думала о договоре, который она заключила с Алексеем. Она обещала не выходить из своего номера, если он сегодня вечером возьмет с собой Попкова, но одержит ли он слово? Внутри нее все клокотало от волнения, веки словно горели изнутри. В этом–то и загвоздка: когда договариваешься о чем–то с людьми, никогда не знаешь, можно ли на них положиться. Лида смотрела в потолок, на, сырое пятно, которое постепенно приобрело форму жирафа. Наверное, наверху протекали трубы. Такие же ненадежные, как болтливые языки.

Ты прекрасно говоришь по–русски. Эти слова Елены напомнили ей, как она когда–то сказала почти то же самое Чану. «Ты прекрасно говоришь по–английски», — негромко произнесла она, вспоминая. Тогда было лето, в тот день небо над Китаем казалось громадным — необъятное переливчато–синее шелковое покрывало у них над головами. Лида улыбнулась и отпустила свои мысли, которые рвались к этому воспоминанию так же безудержно, как пчела летит на сладкий, манящий аромат цветущей орхидеи. Она не стала противиться или сдерживать себя. Не в этот раз. День за днем здесь, в этом заснеженном краю она боролась за будущее, но этим вечером Лида позволила себе пьянящее удовольствие вернуться в прошлое.

Чан Аньло вывел ее по размытой тропе к бухте Ящерицы, как называли небольшой залив к востоку от Цзюньчоу, там, где река впадает в море. Рассветное солнце лениво нежилось на воде, росшие на берегу березы бросали пестрые тени на серые плоские камни.

«Для меня большая честь, что ты считаешь мой английский приемлемым», — вежливо ответил Чан.

Ее сердце готово было вырваться из груди. Придя сюда сама с едва знакомым молодым человеком, да еще китайцем и, более того, коммунистом, она многим рисковала. Ее мать, узнай она, куда собирается дочь, наверное, привязала бы ее к кровати. Но к тому времени их жизни, его и ее, уже переплелись непостижимым образом. Она чувствовала, как малюсенькие крючки, острые, как маленькие стрелы, впиваются в самые нежные, самые чувствительные части ее тела, в живот, в худые белые бедра. И с каждым ударом сердца как будто кто–то дергал за эти невидимые крючки. Его неподвижность была такой же грациозной, как и его движения. Он был в блузе с вырезом в форме буквы V и просторных брюках. На ногах — ужасные ботинки. Когда он встретил ее на выходе из английской церкви, она поздоровалась с ним очень официально — сложила перед собой ладони и поклонилась, не поднимая глаз.

— Я хочу поблагодарить тебя. Ты спас меня в том переулке, и я тебе очень признательна. Спасибо.

Он не пошевелился. Ни один мускул не дрогнул у него на лице и на всем теле. Но что–то переменилось у него внутри. Точно открылось какое–то место, которое до этого оставалось закрытым. Исходившее от него тепло удивило ее.

— Нет, — сказал он, внимательно глядя на нее. — Ты не должна быть мне признательна. — Он подошел к ней на шаг и остановился так близко, что она смогла рассмотреть фиолетовые точки в его черных глазах. — Торговцы людьми перерезали бы тебе горло, когда ты стала бы им не нужна. Так что мне теперь принадлежит твоя жизнь.

— Моя жизнь не принадлежит никому, кроме меня.

— А я обязан тебе своей жизнью. Если бы не ты, меня бы уже не было. Пуля этого иностранного полицейского дьявола попала бы мне в голову, и я бы уже был с моими предками, если бы ты не вы–шла из темноты и не остановила его. — Он очень низко поклонился. — Моя жизнь принадлежит тебе.

— Значит, мы квиты. — Она неуверенно рассмеялась, не совсем понимая, насколько это серьезно для него. — Жизнь за жизнь.

Отойдя от нее, он присел на корточки на поросшем травой пятачке у самой воды. Может быть, он не хочет испугать ее? Или она для него просто еще один фаньцуй, иностранный дьявол, рядом с которым ему невыносимо находиться? Спрятав лицо под широкой соломенной шляпой, она села на огромный плоский камень, вытянула ноги и подставила под солнце голые лодыжки. Помятая шляпа и старенькое платье смущали ее. Наблюдая за небольшой коричневой птицей, которая пыталась достать сочную личинку из упавшей ветки, она надеялась, что Чан Аньло не станет рассматривать ее.

— В Пекине у меня много лет был учитель английского, — заговорил он. — Он хорошо меня учил.

Взглянув на него из–под полей шляпы, она оторопела, увидев, что он разматывает пропитанную кровью повязку на ноге. О Боже, это наверняка из–за той сторожевой собаки, которая прошлой ночью бросилась на него, когда он пришел в клуб «Улисс», чтобы спасти ее. Зубы пса, похоже, наделали гораздо больше беды, чем она предполагала. Она почувствовала приступ тошноты при виде кожи, свисающей с ноги красными лоскутами. У нее вдруг заболело в груди. Как вообще он мог ходить с такой ногой?

Он поднял взгляд и увидел, что она, открыв рот, пялится на его ногу. Лида наконец оторвалась от созерцания раны, и их глаза встретились. Довольно долго они смотрели друг на друга. Потом он отвернулся. Молча она наблюдала за тем, как он опустил ногу в воду и начал растирать рану пальцами, маленькие сгустки крови поднимались на поверхность, из–за чего река стала напоминать рыбью спину. Лида быстро встала с камня и опустилась на колени рядом с ним. В ее руке была игла и нить, которые он попросил ее захватить с собой. Теперь девушка поняла, с какой целью.

— Вот, — произнесла она, протягивая их.

Однако, когда он поднял руку, она тоном человека, принявшего решение, произнесла:

— Может, лучше я помогу?

В глазах его загорелся огонек, значение которого она не смогла разгадать. Их черноту точно перекрыло что–то яркое и обжигающее. Лида сглотнула, придя в ужас от того, что сама предложила.

Когда иголка в первый раз вошла в его кожу, она думала, что он закричит, но он не издал ни звука. Она бросила беспокойный взгляд на его лицо. К ее изумлению, оказалось, что он смотрит на ее волосы и улыбается каким–то своим мыслям. После этого она уже не поднимала глаз, сосредоточившись на работе. По правде говоря, она больше думала не о том, больно ли ему, а о том, чтобы швы получались как можно ровнее, потому что понимала: шрамы у него останутся навсегда. Она то и дело промокала кровь носовым платком и усердно старалась не думать о проглядывающих из–под плоти белых участках кости.

Покончив с этой работой, она стянула с себя нижнюю юбку, разрезала ее ножом Чана на ленты и перевязала рану. Вышло довольно грубо, но она сделала все, что могла. Черт! С перевязкой у нее получилось не лучше, чем с зашиванием. Потом, даже не спросив у него разрешения, она вспорола его ботинок и перевязала еще двумя кусками ткани.

— Ну вот, — сказала она. — Так–то лучше.

— Спасибо.

Чан низко поклонился, когда она села на траву, и у нее вдруг возникло ощущение, что он старается не смотреть ей в лицо. Почему? Что он мог скрывать от нее?

— Не нужно меня благодарить. Раз уж мы взялись спасать друг другу жизни, значит, мы отвечаем друг за друга, — улыбнулась она.

Она услышала, как он громко вздохнул. Он был раздражен? Она позволила себе что–то лишнее? Лида вдруг растерялась, почувствовала себя чужой и беспомощной в этих непостижимых и незнакомых китайских землях. Она поднялась, скинула сандалии и вошла в реку. Спокойная вода мягко накатила на ее ноги, обдав приятной прохладой. Лида плеснула немного на подол платья, чтобы смыть кровь. Его кровь. Впитавшуюся в ткань ее одежды. Она какое–то время смотрела на багровые пятна, потом прикоснулась к одному из них кончиком пальца, и руки ее замерли.

— Лидия Иванова.

Он впервые произнес ее имя. В его устах это прозвучало непривычно. Скорее не по–русски, а…

— Лидия Иванова, — повторил он, голос его был тихим, как легкий ветер, гуляющий в траве. — Что тебя так тревожит?

Она вздрогнула. Что было тому причиной, ее ли собственная кровь, речная ли вода, но в тот яркий, залитый солнцем миг она вдруг поняла, что ошиблась. Он видел ее насквозь, все ее мысли были для него так же прозрачны, как капельки воды, скатывающиеся по ее рукам. Тот вздох, который она услышала, не был раздражением. Он вздохнул, потому что знал, как знала и она, что теперь они действительно были в ответе друг за друга. Когда она посмотрела на Чана, он лежа, приподнявшись на локтях, наблюдал за ней своими смоляными глазами. Их взгляды встретились, и Лида ощутила, что их связало что–то материальное. Какая–то нить, мерцающая в воздухе, такая же неуловимая, как речная волна, но такая же прочная, как стальные канаты, удерживающие новый мост через реку Пейхо.

— Скажи мне, Лида, что лежит на твоем сердце таким грузом?

Она отпустила подол платья, и тот закачался на воде вокруг ее ног. Лида вдруг снова очень ясно увидела, какое оно потрепанное. И в тот же миг решилась.

— Чан Аньло, — сказала она, — мне нужна твоя помощь.

— Вчера вечером у какого–то мужчины я вытащила из кармана ожерелье. — Лида вышла из воды и снова села на камень, настороженно замерев, точно оранжевая ящерица, готовая в любую секунду пуститься наутек, — голова приподнята, конечности напряжены. — Это было в «Улиссе».

В клубе «Улисс» собирались британские колонисты, жившие в международном поселении в Цзюньчоу. Это заведение поражало грандиозными размерами и неуместной роскошью и словно магнитом тянуло к себе Лиду. «Попробуй как–нибудь пожить в темном душном чердаке, — бросила она как–то своей подруге Полли, — и тогда увидим, захочется ли тебе бывать в «Улиссе»».

— Поэтому вчера туда и приезжала полиция, — пояснила она Чану. — Пропажу обнаружили до того, как я успела выйти из клуба, и мне пришлось ожерелье спрятать. — Она заметила, что говорит слишком быстро, и продолжила уже медленнее: — Когда всех нас допросили и обыскали, мне пришлось оставить его там и уйти.

Она еще несколько раз украдкой бросала на него взгляды, но лицо Чана Аньло оставалось спокойным. По крайней мере это обнадеживало. Никогда раньше она никому не признавалась в своих кражах, хотя до сих пор в руки ей никогда не попадало ничего даже близкого по стоимости этому ожерелью. Она нервничала.

— Это было ужасно, — добавила она.

Несмотря на неудобную повязку, Чан легко оторвался от травы, сел и подался вперед.

— Где ты спрятала ожерелье?

Лида сглотнула. Ей придется ему довериться. Придется.

— Во рту чучела медведя рядом с мужским туалетом.

Свет точно спрыгнул с поверхности реки и наполнил его лицо. Он рассмеялся, и этот звук отозвался странным ощущением удовлетворения где–то у нее в груди.

— Ты хочешь, чтобы я вернул его тебе. — Слова эти не были вопросом.

— Да, — сказала она и глубоко поклонилась.

— Почему я? Почему не ты сама?

— Мне не разрешают появляться в клубе. Вчера был особый случай. — В последовавшей тишине она почувствовала, насколько серьезной была ее просьба.

— Мне туда тоже нельзя, — напомнил он ей. — Китайцев туда не пускают. Так как же я, по–твоему, должен запустить руку в пасть медведя?

— Это тебе решать. Ты ведь уже доказал свою… находчивость.

— Ты понимаешь, что, если я попадусь, меня посадят в тюрьму?

Или того хуже?

Она закрыла глаза, чувствуя, насколько противна сама себе.

— Я знаю, — прошептала она.

— Лида.

Она открыла глаза и от удивления заморгала. За те пару секунд, пока веки ее были опущены, он совершенно беззвучно прошел по траве и теперь стоял прямо перед ней, высокий, гибкий и в то же время настолько неподвижный, что, казалось, он и не дышит вовсе.

— Меня могут казнить, — мягко произнес он.

Она отбросила волосы и посмотрела ему в глаза.

— Значит, ты не должен попасться.

Он рассмеялся, и в его смехе она неожиданно услышала дикую энергию, которую он обычно так умело сдерживал. Чан прикоснулся к ее руке — легчайшее касание кончиками пальцев, но этого хватило ей, чтобы понять. Они с ним были слеплены из одного теста. От опасности у него закипала кровь. То, что другим казалось риском, для него было интересной задачей. Они были зеркальными отображениями друг друга, двумя половинками единого целого, и тот миг, когда его кожа скользнула по ее, был моментом соединения двух осколков.

— Чан Аньло, — строго произнесла она, — ты не должен попасться. Ни в коем случае. Потому что, если ты попадешься, — она немного наклонила голову в его сторону, — я уже не получу своего ожерелья.

Глядя на нее, он мягко улыбнулся.

— Оно так дорого?

— Да. Оно из рубинов.

— Я хотел сказать… — промолвил он и на секунду замолчал, внимательно рассматривая ее лицо. — Оно так дорого для тебя?

— Ну разумеется! Что еще может обеспечить мне жизнь? Я имею в виду, нормальную, человеческую жизнь, а не это прозябание. Мне… и матери. Она пианистка. Мне больше негде взять денег, чтобы купить ей рояль «Эрар», который ей так нужен.

— Рояль?

— Нуда.

— Ты готова рисковать всем… ради рояля?

Вдруг в одну секунду между ними раскрылась трещина, до того глубокая, что дна ее не было видно. Трещина, которую до этого ни она, ни он не замечали.

13

Громкий стук в дверь прозвучал неожиданно. Этот звук выдернул Лиду из прошлого и вернул в Россию. Вновь появилось уже ставшее привычным неприятное ощущение тошноты, вырванные лоскутки воспоминаний отозвались болью где–то внутри живота. Она откинула одеяло, и ноги ее, прикоснувшись к половицам, почувствовали холод. С удивлением она увидела, что на соседней кровати спит Елена. Лида совершенно забыла о ней. Рот женщины был приоткрыт, но во сне она казалась моложе, красивее и не такой… пугающей, что ли.

Еще одна дробь ударов сотрясла дверь. Лиде не нужно было спрашивать, кто там. Она подумала, стоит ли вообще отзываться, но ей было прекрасно известно, что он не отступится. Брат никогда не отступался. Лида отворила. В коридоре стоял Алексей. Его вытянутое лицо было сведено холодом и беспокойством. Она успела заметить облегчение, которое на мгновение появилось в его зеленых глазах при виде нее, но не знала, то ли радоваться этому, то ли обижаться. Впрочем, сейчас она чувствовала себя слишком одинокой, поэтому ей было все равно.

— Ты здесь, — сказал он.

— Да. Я же обещала, что не выйду.

— Хорошо.

Больше сказать было нечего. Он просто зашел проверить, не ушла ли она, не более того. Неожиданно в одной из соседних комнат раздался женский смех. Стены здесь были очень тонкими, поэтому слышно было прекрасно. Но у Лиды не возникло желания улыбнуться.

Пустота внутри нее была слишком большой, слишком вязкой, она поглотила все ее ощущения.

— Алексей. — Она прошептала его имя как нечто такое, за что можно было ухватиться. — Алексей. — Взор ее сосредоточился на третьей пуговице его пальто. Она не могла заставить себя смотреть ему в лицо, потому что в этот миг была лишена своей обычной защиты. — Возьми меня с собой.

— Нет. Это слишком опасно. Без тебя мне лучше работается. Оставайся здесь.

Лида кивнула и, все так же не глядя на него, тихо закрыла дверь и прислонилась к ней спиной. Из коридора донеслись удаляющиеся шаги брата. Быстрые, словно ему не терпелось уйти от нее как можно дальше. Медленно она съехала по двери на пол, обхватила согнутые ноги и уткнулась подбородком в колени.

Первым, на кого обратил внимание Алексей, войдя в кабак у шинного завода, был светловолосый водитель грузовика, тот самый, который так откровенно заигрывал с Лидой на дороге к заводу. Как его звали? Коля. Он был занят тем, что сооружал на прилавке шаткую башню из полных стаканов водки. Алексей протолкался к длинной стойке в глубине прокуренного зала.

— Водки, — заказал он.

Передним возникла бутылка и стакан.

— Спасибо. — Он налил стакан и сразу выпил. — И себе.

Буфетчик, невысокий мужчина с цепким, проницательным взглядом и поломанным передним зубом, кивнул, выставил еще один стакан, плеснул в него водки, но не выпил. Алексей почувствовал сладкий запах миндального масла, исходивший от него.

— Чего тебе нужно? — произнес буфетчик с сильным московским акцентом.

— Ищу одного человека.

— Имя знаешь?

— Михаил Вышнев. Мне сказали, он пьет здесь. Знаешь такого?

— Может, и знаю.

— Сегодня он пришел?

Буфетчик даже не посмотрел в зал.

— Нет.

Алексей знал, что буфетчик лжет. Он пожал плечами, налил себе еще водки и стал наблюдать за возведением башни из стаканов, то и дело окидывая взглядом помещение. «Паршивое место» — так его назвал Бабицкий. И был прав. Здесь было душно, мрачно и грязно. Как в любом подобном заведении, за столиками тесными группками сидели завсегдатаи. Один мужчина держал на коленях худого ребенка, под стулом другого лежала собака, настороженно наблюдавшая за всем, что происходило вокруг. В углу двое мужчин с головой ушли в шахматную партию. Алексей взял стакан и направился в их сторону. Место, где он остановился, находилось от играющих на почтительном расстоянии, но доску ему было видно прекрасно. Десять минут он простоял там, наблюдая за игрой. За это время в зал вошли две девушки в ярких узбекских платьях, с блестящими южными глазами и гладкой оливковой кожей. В руках у них были подносы с пивными кружками. С их появлением обстановка в кабаке переменилась, как будто кто–то щелкнул невидимым переключателем. Даже один из шахматистов настолько отвлекся, что прозевал ладью, после чего вскоре был вынужден сдаться. Одна из девушек призывно провела рукой по бедру и надула пухлые алые губки, когда протискивалась между посетителями рядом с Алексеем, но он покачал головой и закурил очередную сигарету.

— Не отказывайтесь, товарищ, — рассмеялся младший из игроков. — Кто его знает, вдруг больше не предложит?

— Ничего, я рискну, — ответил Алексей и протянул пачку.

Мужчина взял две сигареты и одну заткнул за ухо про запас.

— Неплохо играете, — прокомментировал Алексей, кивнув на шахматную доску.

— Спасибо. А вы играете?

— Слабо.

Второй игрок внимательно осмотрел Серова глубоко посаженными глазами и пробормотал негромко:

— Сомневаюсь.

Алексей вытянул руку и поставил лежащего белого короля.

— Мне сказали, тут бывает один прекрасный игрок. Михаил Вышнев. Может, знаете такого? Хочется с кем–нибудь сразиться.

— Хотите с кем–нибудь сразиться, товарищ, поищите другого соперника, — рассмеялся тот, что выглядел моложе. — Из Михаила такой же шахматист, как из этих официанток монашки, так что…

— Леня, — прервал его игрок постарше, — может быть, наш друг совсем не про шахматы думает.

Черт! А этот человек не так–то прост. Алексей осторожно улыбнулся.

— А он здесь, этот Вышнев?

— Нет.

Младший из шахматистов удивленно посмотрел на товарища.

— Борька, ты чего, сбрендил, что ли?

— Нет.

На этот раз даже Леонид услышал особую интонацию в голосе друга.

— Ну ладно, спасибо и на этом, — приветливо произнес Алексей.

Чувствуя, что спину буравят две пары глаз, он развернулся и отправился обратно к прилавку, где Коля как раз в эту минуту пытался притянуть к себе одну из официанток, за что получил по рукам. Алексей заказал еще водки и развернулся с таким видом, будто времени у него вагон и ничто в этом мире, кроме выпивки, его не интересует. Прищурившись, он обвел взглядом окутанные табачным дымом столики. Глаза его лишь на мгновение задержались на тощем мужчине, который, сидя за столиком у печки, курил трубку с длинным мундштуком.

Взор Алексея безразлично двинулся дальше, но он приметил этого человека. Леня выдал его, сам того не осознавая. Одного его взгляда, когда было произнесено имя Вышнева, оказалось вполне достаточно.

Алексей поставил бутылку водки и два стакана на стол, за которым сидел мужчина с трубкой.

— Добрый вечер, товарищ. Можно к вам присоединиться?

Не дожидаясь ответа, Серов подтянул стул и сел. Тот факт, что на угловатом лице сидящего не появилось удивленного выражения, не остался незамеченным. Алексей налил оба стакана.

— Ваше здоровье! — поднял он свой стакан.

— Ваше здоровье, товарищ, — ответил Вышнев, но к стакану не притронулся.

Он с любопытством погладывал серыми глазами на Алексея, но вопросов не задавал. В советской России лишние вопросы были чреваты неприятностями.

Этому человеку было около сорока. По впадинам на его лице скользили тени, а смазанные бриллиантином волосы блестели, отражая свет. Что–то в этом блеске заставило Алексея занервничать. Все же он заставил себя улыбнуться и спросил:

— Товарищ Вышнев?

— А я–то думал, сколько еще мне ждать, пока вы на меня выйдете.

— Вы знали, что я вас ищу?

Мужчина удивленно фыркнул.

— Разумеется.

— Быстро по Фелянке слухи расходятся.

Алексей взял стакан и вытянул ноги к печке. Двое мужчин, сидевших у прилавка, вдруг запели, а третий заколотил по столу пальцами, задавая быстрый ритм. Алексей с удовольствием вслушался, узнав песню из своей юности, которую не слышал уже пятнадцать лет. На него нахлынули воспоминания о Иенсе Фриисе и его любимой скрипке, которую он в равной степени проклинал и которой восхищался всякий раз, когда датчанин прикасался смычком к струнам. Алексей залпом осушил стакан.

— Хорошо поют, — прокомментировал он. — Действительно хорошо.

— Они когда–то были профессиональными певцами. Сейчас эти бедолаги — прокатчики листового металла. — Вышнев положил руку с трубкой на колено и с некоторой гордостью в голосе произнес: — Все мы теперь трудимся во славу нашей великой советской родины.

Почувствовав, что настало подходящее время, Алексей сделал первый шаг: он сунул руку в карман пальто, как будто чтобы согреться, и позвенел лежащими там монетами.

— Вам уже, наверное, надоели люди, которые интересуются вашей работой во славу советской родины.

Недолгое молчание. Легкая улыбка.

— Вы и не представляете, сколько таких людей со всех уголков страны приезжают сюда и стучат в мои двери. — Он неспешно пыхнул трубкой.

Алексей закурил очередную сигарету. В горле у него было сухо, как в пустыне. Шум в кабаке нарастал. Кто–то еще затянул старую народную песню, которую сразу же подхватили несколько голосов. Электрические лампы на стене мигали, угрожая погрузить всех в темноту.

— Вы, товарищ, наверное, трудитесь не покладая рук, — негромко, так, чтобы слова его были услышаны только собеседником, произнес Алексей. — Так усердно, что наш великий вождь должен гордиться тем, как преданы вы делу преобразования советского общества. Мы все должны быть вам благодарны за ваш труд. — Тут он выдержал паузу. — Вам доверено очень много информации.

Наконец–то серые глаза жадно заблестели. Вышнев попался на удочку. Алексей придвинул к нему стакан водки. На этот раз начальник конторы Тровицкого лагеря взял стакан, выпил одним махом и удовлетворенно крякнул.

— Не здесь, — предупредил он. — Слишком много глаз.

— Где?

— На мосту Кирова. Это в восточной части города. Там есть каменная арка.

— Через полчаса.

— Я буду там.

Алексей тяжело вздохнул, мышцы его шеи начали расслабляться. Почему у него было такое впечатление, будто Вышнев не первый раз произносил эти слова?

На мосту не было никого. Снег летел через темноту так стремительно, словно куда–то спешил. Лед на дороге и тротуаре, который разворотили за день колеса и ноги, снова начал подмерзать, идти бесшумно было невозможно.

Алексей пришел на условленное место заранее и остановился в тени нескольких стоящих рядом мастерских, которые были уже закрыты на ночь. Он внимательно наблюдал за мостом, но, кроме проехавшего по нему грузовика, никакого движения на нем заметно не было. Алексею пришло в голову, что, может быть, в это же время и Вышнев наблюдает за мостом с другой стороны. Мост Кирова представлял собой каменное сооружение со скульптурами и каменной аркой прямо посредине, как и говорил Вышнев.

С каждой стороны моста висело по лампе с ажурным железным колпаком, они отбрасывали круги света, но мело так, что почти ничего не было видно. Морозный ветер срывал с Алексея шапку и стегал по глазам, но тот не шевелился. Дышал он через шарф, которым закрыл нижнюю часть лица. Внимание его было настолько сосредоточено на мосту, что, когда что–то прикоснулось к его голени, Серов отпрыгнул в сторону и сердце чуть не выскочило из груди. Но это была всего лишь тощая кошка, которая прижалась к нему, чтобы согреться.

Прошло полчаса. Час. Никто не появлялся. Кошка осталась у его ног. От холода мысли Алексея точно замедлились, и он едва не пропустил фигуру, которая замаячила у моста. Человек в фуфайке шел, согнувшись от ветра. Голова и почти все лицо его были обмотаны шарфом. Это мог быть Вышнев, но мог быть и случайный прохожий. Сейчас важнее было, что человек шел один. Алексей на прощание погладил кошку по голове и покинул наблюдательный пункт. Широкими шагами он стремительно приблизился к своей жертве со спины и похлопал по заснеженному плечу. Человек быстро обернулся, его заиндевевшие брови взметнулись вверх над испуганными глазами. Это был Вышнев.

— Черт! Вы испугали меня!

— Вы опоздали, — заметил Алексей.

— Ну и что? Я был занят, мне нужно было…

Серые глаза смотрели настороженно, но страх в них исчез. Алексею это не понравилось. Он занервничал.

— Давайте покончим с этим, — прервал он. — Сейчас слишком холодно, чтобы слушать ваши рассказы. Меня не интересуют ваши дела.

Мужчина отошел от него на шаг и посмотрел через мост. Алексей почувствовал внутренний холодок, который не имел ничего общего с погодой.

— Я ищу человека, — быстро произнес он.

— Имя?

— Йенс Фриис.

— Русский?

— Нет. Он датчанин. Помните такое имя?

— Вы хоть понимаете, сколько имен мне…

— Вы помните это имя?

Тишина, лишь ветер завывает. Алексей смахнул с лица снег.

— Может быть, — наконец пробормотал человек.

— Сколько нужно заплатить, чтобы освежить вашу память?

— Сколько вы предлагаете?

Из внутреннего кармана Алексей достал плоский кожаный футляр для ювелирных изделий и со щелчком открыл его. Увидев изысканное сапфировое ожерелье на кремовой атласной подушке, Вышнев громко вздохнул. Алексей захлопнул футляр. Ожерелье принадлежало его бабушке. Она надевала его, когда отправлялась на балы, которые устраивал царь Николай в Зимнем дворце. Мысль о том, что оно попадет в жадные руки этого человека, взбесила Алексея.

— Итак, вам знакомо имя Йене Фриис?

— Знакомо.

— Он в Тровицком лагере?

— А кто он вам?

— Это не ваше дело, черт подери.

— Иногда мне любопытно знать, почему моим… — Он улыбнулся. — Почему моим клиентам так хочется кого–то освободить, хотя очень часто в лагере заключенные превращаются совсем в других людей, не похожих на тех, какими они были раньше. Вы готовы к этому? Понимаете ли, годы тяжелого физического труда меняют их. Жизнь в лагере делает людей грубыми эгоистами, которых интересует только…

Он заговаривает мне зубы. Отвлекает внимание от…

Алексей развернулся, но было слишком поздно. Черт! Удар по почкам, потом еще один — в висок. Он пошатнулся, но устоял на ногах. Нанес ответный удар в лицо и коленом в пах. Нападавший бесформенной грудой рухнул на лед, замычав и скорчившись от боли. Но за ним стояли четверо, а за спиной Алексея выросли еще двое. Вышнев улыбался, спокойно наблюдая за происходящим.

— Друг мой, — негромко произнес он, — у вас нет выбора. Ожерелье я заберу. И все остальное, что вы прячете. И не спорьте, — засмеялся он, — а то мне придется натравить на вас своих друзей. Поверьте, вам это ни к чему.

Алексей сделал легкое движение кистью, и в руке его появился пистолет. Он нацелил его прямо в лицо Вышневу.

— Вы же не думали, что я приду на нашу встречу неподготовленным, правда?

Вышнев попятился, но остальные не двинулись.

— Черт возьми, Вышнев, не будьте идиотом. Вы получите украшение, но взамен я хочу…

В темноте у него за спиной появился нож. Боль пронзила все тело и впилась в мозг. Она была такой сильной, что Алексей даже не понял, где заболело. В следующий миг на него посыпались удары. Его повалили на землю и продолжили избивать. Он дважды спустил курок, потом выстрелил в третий раз. Услышал крики, но руки продолжали копаться внутри его одежды, разрывать ее, и он уже не мог остановить их. Он отбивался, пока чувствовал удары, но потом конечности перестали его слушаться. Вдруг его подняли и бросили через парапет моста. В ночной воздух над рекой.

В первую секунду он почувствовал облегчение. Руки этих ублюдков уже не касались его. Ночь была такой темной, что он даже не понял, что падает, но мозг автоматически дал телу команду приготовиться. Он успел подтянуть слабеющие руки и ноги, ему вдруг представилась сестра, а потом вокруг него взмыла вода. Он ударился о нее, как о кирпичную стену, ледяной холод сдавил его с такой силой, что легкие сжались, и он камнем пошел на дно.

14

Шесть дней. Шесть долгих дней от Алексея не было весточки.

Стало ясно, что брат бросил ее. Лида чувствовала себя потерянной и раздавленной. Она бродила по улицам Фелянки в надежде увидеть идущую широкими уверенными шагами высокую и статную фигуру с аккуратно уложенными волосами, но все было напрасно. С каждым прошедшим днем страхи ее крепли. Лида уже не сомневалась, что Серов раздобыл какую–то информацию в тот вечер, когда отправился с обходом по кабакам, и с ней поехал в лагерь. Алексей решил действовать в одиночку.

Без тебя мне лучше работается.

Так он раздраженно бросил в ответ на ее предложение пойти с ним, когда стоял в темном коридоре у ее двери. Вот он и поехал в лагерь сам, возможно, на каком–нибудь грузовике, подкупив водителя. Он найдет отца и каким–то образом вывезет его из России, даже не дав ему возможности увидеться с ней, и Йене Фриис решит, что она о нем не помнит. И они снова будут скакать вместе на лошади через лес, дока она…

Лида закрыла рукой рот, чтобы не позволить словам сорваться с губ. Она должна была найти Йенса, прежде чем он исчезнет, ей было нужно задать ему так много вопросов. Папа, дождись меня, пожалуйста. Я не бросила тебя.

— Не ходи.

— Со мной все будет в порядке, Лена.

— Ха!

— Я не ребенок и сама могу прекрасно о себе позаботиться.

В ответ женщина нахмурилась.

— Ты хочешь сказать, что можешь сделать вил, что ты не ребенок. Но позаботиться о себе — не думаю.

Лида недовольно хмыкнула, ее дыхание колечком пара лениво поднялось в прозрачный холодный воздух. Они стояли на платформе вокзала Фелянки в окружении людей в военной форме — это солдаты проезжавшей транзитом через город части дожидались поезда. Их спокойное терпение поражало Лиду. Ее ноги не знали покоя, сердце билось с такой силой, что она не могла долго устоять на одном месте и поэтому сновала по платформе из одного конца в другой, с трудом протискиваясь через скопление людей. Промерзшая станция превратилась в мужскую территорию, вокруг были слышны только густые голоса и громкий мужской смех. Здесь даже пахло по–другому.

Солдаты полулежали или сидели на своих вещмешках. Когда Лида проходила мимо, их взгляды не поднимались выше ее бедер, и смотрели они во все глаза. Кто–то даже протягивал руку, чтобы дотронуться до ее лодыжки, или запрокидывал голову, чтобы как будто случайно прикоснуться к ее юбке. Но Елена ходила за ней не просто так — ее зонтик опускался на голову каждому, кто тянулся к Лиде. От этого девушке стало смешно, и она улыбнулась. Даже ее мать не сделала бы такого. Это было довольно грубо.

— А вы умеете успокаивать мужчин, — заметила Лида.

— Нужно еще подумать о том, как мне придется успокаивать Льва, когда он узнает, что ты сама уехала на поезде.

— Я три дня стояла в очереди, чтобы получить этот билет.

— Сама ему это скажи.

— Я теперь вижу его, только когда он спит.

— Он день и ночь разыскивает твоего братца, будь он неладен.

— Я знаю.

Лида могла представить себе, как он ходит из кабака в кабак, пьет и дерется в темных подворотнях, чтобы хоть что–то разузнать о судьбе Алексея. Ох, Попков, и ты ведь даже не любишь этого человека.

— Я скоро вернусь, — пообещала она. — Он даже не заметит, что меня не было.

На этот раз Лида была готова. Она знала, что ее ждало. Ее дыхание затуманило окно вагона, и она провела по нему рукавом пальто, чтобы вытереть влагу. Ей хотелось, чтобы ничто не разделяло ее и то, что находилось снаружи.

Густые сосновые леса проплывали за окном. Темные ветки заканчивались иголками, обросшими снегом, который искрился так ярко, что казалось, будто воздух наполнен теплом. Но Лида знала, что это не так. Она уже научилась многому не верить.

В купе не было свободных мест, и она была единственной женщиной. Ты знала, что так будет, поэтому не хнычь и не жалуйся. И все же ей было страшно в этом закрытом пространстве. Два ряда сидений, расположенных лицом друг к другу, и висящие над головами пассажиров сетки прогибались под весом тяжелых армейских мешков, которые держались на этих хрупких полках лишь каким–то чудом. Почти все соседи Лиды были солдатами в грубых, пропахших табаком шинелях. В таком маленьком помещении им, казалось, не хватало места. Сапоги их были слишком большими, а шутки слишком громкими. Лишь двое мужчин в купе были в штатском. Один из них спал, надвинув кепку на глаза (похоже, шум ему нисколько не мешал). Второй, сидевший у окна прямо напротив Лиды, был в элегантном костюме в тонкую полоску и щегольской фетровой шляпе. Он часто посматривал на карманные часы, но у Лиды сложилось впечатление, что делал он это больше не для того, чтобы узнать время, а для того, чтобы продемонстрировать их красоту. Когда он в пятый раз достал их из жилетного кармашка, подцепив массивную золотую цепочку большим пальцем, терпение Лиды лопнуло. Она немного наклонилась вперед и произнесла:

— Простите, можно взглянуть?

— Конечно.

Они оба прекрасно понимали, что ее интересовало не время. Он чуть подался вперед и показал ей часы, держа их на затянутой в перчатку ладони. Лида не спеша внимательно осмотрела инкрустированный драгоценными камнями циферблат с гравировкой, подняла руку и легонько провела пальцем по золотому корпусу.

— Очень красивые.

— Спасибо.

В грязном купе часы, заблестевшие, как кусочек солнца, привлекли к себе любопытные взгляды еще нескольких пар глаз. Глупо было со стороны этого человека выставлять их напоказ. Все можно было бы сделать очень просто. Когда поезд будет подъезжать к станции, она могла бы встать и, когда состав дернется, останавливаясь, упасть на пассажира, как будто потеряв равновесие, после чего ей оставалось лишь выйти на платформу с его часами в собственном кармане. Это было не сложнее, чем украсть монеты у слепого попрошайки.

Она прислонилась к спинке сиденья и закрыла глаза. Вдруг неожиданное тепло прошло по ее венам, она почувствовала, как у нее полыхают щеки. Откуда оно? Лида задумалась и решила, что причиной были часы. Не эти часы, а другие, еще более красивые, которые она видела много лет назад. Неожиданно ей вспомнилось, какой тяжестью легли они ей в руку. Лида даже не знала, что воспоминание об этом, хоть и не совсем четкое, сохранилось. Неожиданно и сама не понимая, из–за чего, она почувствовала, что улыбается. А потом память раскрылась, и она вспомнила, как это было.

Папа в тяжелом дорожном плаще с поднятым, закрывающим уши воротником. Темно–зеленая шелковая подкладка блестит, как вода в пруду, когда он расхаживает по комнате из угла в угол. Что это за комната? Она напрягла память, но сначала не смогла вспомнить, а потом ее мысленному взору предстали высокий потолок, массивная мебель и книги. Вот! Книги, занимающие все стены. Это папина библиотека. Папа с часами в руке. Зеленые глаза нетерпеливо блестят, огненные волосы выбиваются из–под воротника. Все его тело дышит желанием отправиться в путь. Даже сейчас, когда прошло уже столько лет, Лида чувствовала этот сгусток энергии и боль в своем собственном маленьком сердечке.

— Папа, не уходи, — попросила она, борясь со слезами, смахивая их, заталкивая обратно, туда, откуда они появились.

В тот же миг он оказался рядом, опустился перед ней на колени, обнял. Она быстро задышала, чтобы навсегда сохранить в себе его запах, запах леса, исходящий от его плаща.

— Я скоро вернусь, малышка, — тихонько произнес он и погладил по непослушным волосам, таким же огненным, как у него. — Всего пара недель. — Лицо его словно ожило, он широко улыбнулся и поцеловал ее в лоб. — Это работа, — добавил он. — Мне нужно съездить в Париж. Но если твоя мама не поторопится, мне придется ехать на вокзал без тебя.

— Нет! — захныкала она, потому что всегда махала папе рукой на прощание, когда провожала его на вокзале.

— Послушай, — сказал он и, чтобы успокоить, прижал к ее уху часы.

Неожиданно она вспомнила их тихое тиканье. Оказалось, что у часов свой голос, мягкий шепот, он зачаровал настолько, что глаза ее распахнулись от удивления, а личико в форме сердца замерло, когда она сосредоточенно вслушалась.

— Они разговаривают! — выдохнула она.

— Вот, попробуй. — Он вложил часы ей в руку, и они заполнили всю ее ладонь, изумив своим весом. — Они золотые, — пояснил он.

Она внимательно осмотрела тончайшую гравировку, узор из линий не толще волоса, а когда папа повернул их и открыл заднюю крышку, движение миниатюрных шестеренок и пружинок привело ее в истинный восторг. Так вот где скрывался их голос!

— Я думала, тебе нужно спешить на поезд, Йене.

Это был голос матери. Она улыбнулась и протянула ему руку так, словно более ни секунды не могла выдержать без прикосновения к нему. Волосы ее были распущены и ниспадали на плечи. Папа выпрямился во весь свой немалый рост, и Лида увидела, как вновь случилось чудо… Так же как всегда. Папа приходил домой раздраженный, или недовольный, или уставший, а потом он встречал маму, и от этого внутри у него как будто загорался какой–то огонь. В нем сгорали и раздражение, и недовольство, и усталость.

Мать нежно взяла у нее из рук часы и вернула ему со словами:

— Она еще слишком мала, чтобы играть с такими вещами.

Но папа украдкой улыбнулся Лиде и подмигнул. А потом началась суматоха, все вдруг заспешили, и она опомниться не успела, как оказалась на вокзале, среди громких звуков, запахов, криков, среди гор багажа… И моря слез. Лида тогда подумала, что вокзал — это то место, куда взрослые приходят плакать. Папа обнял их, расцеловал и вошел в вагон. Последние слова он выкрикнул из окна, когда поезд уже тронулся и стал набирать скорость, обдав себя огромным облаком пара.

Что–то красное. Лида напрягла память, но это не помогло. И все же она была уверена, что там было что–то красное. А потом она вспомнила. Он махал им красным платком. Вверх и вниз, пока тот не превратился в микроскопическую точку. Как капелька крови.

Мама вытирала слезы, но Лида не заплакала. В кармане папы тикали часы. Вращались шестеренки. Шестеренки времени, маленькие зубчики, которые цеплялись друг за друга и двигали стрелки. Эти шестеренки приведут его обратно к ней. Она сжала кулачки и прислушалась к их голосам, которые продолжали тикать в ее голове.

Рабочая зона была на прежнем месте.

Она не переместилась.

То, чего она больше всего боялась, не случилось. Они не собрали пилы, топоры, не сложили их в телеги и не переехали в другую часть леса, подальше от железнодорожного полотна. Лида вздрогнула. Но не от холода, а от облегчения. Она почувствовала, как руки ее покрылись гусиной кожей, отчего на них дыбом поднялись тонкие золотистые волоски, и прислонилась лбом к холодному стеклу, как будто это могло приблизить ее к отцу. За окном простиралась плоская, как сковорода, промерзшая равнина в белых пятнах снега. Большие участки были полностью очищены от деревьев, и стали видны длинные каменистые проплешины, отчего там, где раньше переливалась тысячами оттенков зелень, теперь была видна лишь стальная серость.

Неужели то же самое случилось и с папой? Этот переход к советской серости?

Кончиками пальцев она прикоснулась к стеклу, отвернувшись от окружавших ее одноцветных военных форм.

Папа, я здесь. Шестеренки привели меня к тебе. Колесики все еще вращаются.

Лида поднялась и потянула за кожаную ручку так сильно, что окно вагона поползло вниз, пока с глухим стуком не остановилось, раскрывшись до конца. От ворвавшегося в купе морозного воздуха она чуть не задохнулась. Сразу же раздались недовольные голоса:

— Эй, закрой окно!

— Черт, холодно же!

— Ты что, спятила? Хочешь мне все хозяйство отморозить?

Но она не слышала криков. Все ее внимание было устремлено на то, что было за окном, где вдали виднелись верхушки сторожевых башен, серые точки на спичечных ножках на фоне очищенного морозом синего неба. Сначала она не заметила людей, работающих на краю леса. Сердце ее так и упало, но очень скоро поезд, продолжая свой путь по железной дороге, проехал мимо огромного штабеля сосновых стволов, которые лежали на земле, как тела убитых в бою солдат. Лида решила, что их, должно быть, будут сплавлять по какой–нибудь реке (она видела подобное в Китае), но нет. По крайней мере не здесь. Эту гору древесины явно должны были погрузить на телеги.

Впереди показалась телега. Катилась она ужасно медленно и, хоть была еле видна, явно двигалась в сторону штабеля. Лида попыталась пересчитать количество крошечных фигурок, впряженных в нее, но было еще слишком далеко. Она несколько раз моргнула и снова стала считать. Их должно было быть не меньше двадцати. Впившись в фигуры глазами, она уже не замечала ничего другого.

— Гражданка! — Это был мужчина в костюме, тот самый, с часами, но на этот раз голос его звучал резко. — Закройте, пожалуйста, окно!

Она не услышала его. Он прикоснулся к ее локтю и приподнялся, как видно собираясь сделать это самостоятельно, но, прежде чем он успел взяться за ручку, Лида достала из висевшей у нее на плече сумки два больших ярко–красных узла. Оба они были связаны из платков, и внутри каждого лежал для утяжеления какой–то груз.

— Послушайте–ка… — Человек в костюме начал терять терпение.

Она уже видела впереди, в нескольких сотнях метров от рельсов, группу работающих заключенных, их было всего четверо. Они копали землю лопатами, наверное, расчищали от камней дорогу. Лида сорвала с шеи красный платок, высунулась, насколько могла, из окна и отчаянно замахала этим ярким куском материи. Вперед–назад, вперед–назад, чтобы привлечь к себе внимание.

— Пожалуйста, — неслышно прошептала она, — поднимите глаза.

В лицо ей ударило облако копоти, вылетевшее из трубы локомотива. Фигуры стремительно приближались. Но никто из них не отрывал взгляда от лопаты. Неужели они не хотят видеть человеческих лиц в окнах вагонов? Может быть, свобода стала для них невыносимым зрелищем? Сто метров. Ближе к ним она не подберется никогда. Лида взяла один из платков с грузом, высунула руку в окно и запустила его вверх. Пока он ярко–красной птицей по дуге летел сквозь дрожащий воздух, она набрала полные легкие воздуха и издала долгий истошный крик. Никто из зэков не посмотрел в ее сторону.

Неужели они не слышат? Или слышат, но им все равно?

Красная птица приземлилась на край камня, отскочила от него и перепорхнула на открытую площадку, где наконец замерла рядом с пнем среди мертвых корней. Нет, нет, нет. Рот Л иды снова раскрылся, но на язык ее тут же налип пепел из трубы.

— Прекратите. — На этот раз заговорил мужчина, который спал, закрывшись кепкой. Он проснулся и теперь смотрел на нее со злостью. — То, что выделаете, противозаконно. Прекратите немедленно, или…

— Или что? — Молодой солдат, который спокойно сидел до этого рядом с Лидой и на которого она вряд ли даже хоть раз посмотрела, поднялся с места и встал радом с ней. — Или что? — повторил он.

Среди остальных солдат раздался смешок.

— Не связывайтесь с ним, товарищ, — предупредил кто–то. — Он наш лучший боксер.

Лида подняла второй узелок, собираясь бросить и его.

— Разрешите мне.

Солдат протянул сильную руку широкой ладонью вверх и замер с вежливой улыбкой на лице. Лида заметила, что его нос недавно был сломан, а синяк уже успел приобрести тускло–желтый оттенок. Лида колебалась не дольше одного поворота железных колес, потом вложила солдату в руку маленький сверток и села на свое место, открывая ему пространство. Он улыбнулся ей, бросил армейскую шапку на свое сиденье, просунул широкие плечи в окно, тщательно прицелился и с натужным вздохом изо всех сил метнул снаряд.

Красная точка взмыла в небо, как будто не собираясь падать. Лида следила за ней, не отрывая глаз. Все ее надежды были внутри этого связанного узлом платка. Он перелетел через камни, завис в воздухе и по красивой дуге пошел к земле. Упав, узелок даже не подпрыгнул, потому что приземлился прямо посредине широкого, искрящегося белизной пятна снега. Лида готова была расцеловать солдата, но всего лишь сказала:

— Спасибо. Огромное спасибо. — И благодарно улыбнулась.

Он зарделся и сел на место. Остальные солдаты зашумели, поддразнивая его, кто–то даже кукарекнул по–петушиному.

Человек в кепке сердито сдвинул брови, но ему хватило ума промолчать, в то время как тот, что был в костюме, привстал и принялся толчками закрывать окно, не обращая внимания на громогласный смех.

Наконец окно было закрыто.

Сердце Лиды неистово колотилось. Под стук колес, когда заключенные уже остались позади и потерялись из виду в ледяном ветре, она позволила себе вспомнить слова записки, вложенной в красный узел: «Я — дочь Йенса Фрииса. Если он здесь, передайте ему, что я приехала. Мне нужен знак».

Внутри обоих свертков лежало по пять блестящих серебряных монет.

15

Чан Аньло двигался сквозь темноту, словно дыхание тени. Невидимо и неслышно. Воздух в его легких был насыщен влагой. Крики лягушек заставляли ночь дрожать, так же как пальцы наложницы заставляют трепетать струны гуциня.

Деревня Чжуматон не спала, она была наполнена светом и звуком, выливающимися через окна и двери на улицы. Красная армия опустилась на нее, как саранча. Солдаты с бутылками в руках и в сопровождении девушек расхаживали из одного дома в другой, пытаясь не забыть, в каком именно им было предписано оставаться. Деревенские старшины вежливо им кланялись, плотно сложив перед собой руки, и направляли людей в помятой армейской форме в питейные дома и игорные комнаты, где их карманы могли похудеть на несколько юаней.

Чан терпеливо стоял под высокой черной стеной и прислушивался к тому, как солдаты покидали здание с резными украшениями и фонариками, раскачивающимися по краю крыши. Огрубевшими от маотая голосами солдаты громко жаловались на то, что им приходится уходить, так ни разу и не выиграв в маджонг [10]. Один из солдат, стриженный почти под ноль, с длинными и тонкими ногами, отделился от остальной группы и зашел в переулок. Там он расстегнул штаны и с удовлетворенным вздохом стал мочиться.

Чан дождался, пока он закончит, после чего скользнул к нему из тени, крепко схватил за горло и зажал рот. Солдат замер и попытался повернуться.

— Тихо, Ху Бяо, ты рискуешь свернуть свою недостойную шею. — Чан едва слышно прошептал эти слова в самое ухо солдату и ослабил хватку.

Солдат мгновенно развернулся.

— Чан Аньло! Ты напугал меня до смерти.

Чан насмешливо поклонился.

— Хватит орать, как свинья недорезанная, Бяо. Я для этого и закрыл твой неумолкающий рот, чтобы ты молчал.

Ху Бяо постучал себя по голове костяшками пальцев.

— Прошу прощения, брат моего сердца. — Он подошел ближе (от него разило не только алкоголем, но и чем–то посерьезнее) и прошептал: — Какими судьбами тебя занесло в эту жалкую деревеньку?

— Я искал тебя.

— Меня? Зачем?

— Мне рассказали, что твоя часть расквартирована здесь. Я знаю, что в долине велись жестокие бои, вот и наведался проверить, на месте ли все еще твои жалкие уши.

Враги подсчитывали количество убитых, отрезая им уши и насаживая их на проволоку.

— Оба пока еще у меня, — рассмеялся Бяо, покрутил головой, показывая их, и прислонился к стене.

Но Чан услышал в его смехе натянутость, нервное напряжение перед очередным боем. Чтобы его снять, и нужна была эта ночь разгула.

— Значит, все у тебя хорошо, мой друг.

— А как тебя–то сюда занесло, Чан? Я думал, ты где–то на севере.

— Я был там, но меня вызвали в Гуйтань. — Даже в потемках Чан мог рассмотреть впалые щеки и тощие руки Ху Бяо, и ему стало страшно за сына И–лин. — Мои сопровождающие спят, как пьяные обезьяны, в десяти ли отсюда. Завтра я буду в Гуйтане, меня вызвал Мао.

Бяо, разом протрезвев, оторвался от стены и уважительно поклонился.

— Для меня честь, что один из избранных проводит время с таким недостойным псом, как я..

С улицы послышались голоса товарищей Бяо, они выкрикивали имя сослуживца. Чан взял его за плечо и отвел глубже в тень, подальше от раскачивающихся фонарей.

— Бяо, — беспокойно сказал он, — у меня мало времени. Мне нужно вернуться к сопровождающим, пока они не проснулись.

Бяо кивнул.

— Я слушаю.

— Я пришел предложить тебе стать моим помощником. — Чан впился глазами в лицо друга и остался доволен тем, какое воздействие произвели на него эти слова: мгновенная вспышка восторга. — Хорошо. Я прикажу солдатам, утром они тебя заберут.

Их взгляды встретились, и что–то вдруг переменилось в Бяо. Он долго смотрел на Чана и наконец спросил:

— Это ведь из–за Си–ци, верно? Не ради меня. Это она тебя попросила?

— Нет. Это не имеет к твоей сестре отношения. — Чан улыбнулся и снова поклонился в знак уважения. — Поверь, сейчас тяжелое время. Мне нужен человек, которому я могу доверять и на которого могу положиться. Ты мне подходишь.

— Повезло мне, что у меня есть такая красивая сестра. Она у любого мужчины может душу украсть, верно?

— Также легко, как бабочка крадет нектар из цветка.

Бяо хлопнул Чана по спине и рыгнул перегаром.

— Она после такого будет тебя всегда любить. Ты ведь этого хочешь, а?

Чан Аньло отступил на шаг в густую тень, и, когда Бяо снова заговорил, его уже не было рядом.

Чан Аньло не ожидал, что станет свидетелем такого упадка. Несмотря на витавшие слухи, которых было больше, чем крыльев летучих мышей, порхающих в жаркий летний вечер, все было хуже, чем он думал. Юноша совершенно пал духом, видя, что вождь китайского коммунистического движения стал совершенным рабом своих желаний.

Мао Цзэдун лежал в огромной кровати с пологом на четырех столбах. Его большая круглая голова (высокая линия волос подчеркивала ее размер) покоилась на целой горе подушек, как будто мысли, бродившие в ней, делали эту голову столь тяжелой, что короткая толстая шея не выдерживала ее веса. Покрытый тончайшим узором шелковый балдахин свисал яркими бирюзовыми и пурпурными складками, а вокруг него алели простыни, напоминая цветом коммунистический флаг, их как будто специально подобрали так, чтобы создавалось впечатление, будто вождь проливал свою кровь ради великого дела. Но Чан знал, что это было не так. Когда Мао путешествовал со своими армиями, он жил в комфорте и в безопасности, о которой его солдаты могли только мечтать.

С теми, кого он призвал к себе на эту встречу, Мао разговаривал в спальне, лежа в кровати. Это гигантское сооружение стояло на возвышении, так, чтобы голова вождя была выше голов людей, в напряженных позах сидевших на семи стульях, расставленных вокруг.

Стулья, красивые, но умышленно жесткие, отстояли от шелковых покрывал почти на два метра, из–за чего сидящим приходилось напрягать слух, когда Мао решал понизить голос.

В комнате царило напряжение. Чан краем глаза заметил, что у его соседа по виску стекает капелька пота, и он не сомневался, что внимательные прищуренные глаза Мао тоже отметили это. Мао вырвал власть над армией из рук таких людей, как генерал Чжу (этот замкнутый человек тоже присутствовал на встрече, но почти все время просидел молча), благодаря своему уму и храбрости. Люди пошли за ним, потому что Мао, хоть и был когда–то школьным учителем и носил простую крестьянскую одежду, в совершенстве владел искусством управлять людьми и ситуациями. И самое главное — он умел побеждать. Чан напомнил себе, что ни в коем случае нельзя доверять тому впечатлению, которое производили простодушное лицо и грубый деревенский выговор Мао. Этот человек был далеко не дурак. Держать собственный народ в ужасе для него не составляло труда. «Власть, — как–то сказал он, — исходит из ствола винтовки». Чан даже старался дышать осторожно, чтобы не отвлечь этого великого человека от его мыслей.

— Чоу Энь–лай сообщает мне, — произнес Мао, делая ударение на слове «мне», — что наши бородатые соседи, русские, затеяли с нами двойную игру. С их стороны это неумно.

— Да, это подтверждает и наш юный друг, который сидит напротив меня, — вставил какой–то партийный чиновник с остроскулым лицом, которого Чан не узнал.

Люди получали и утрачивали расположение Мао так стремительно, что этому можно было не удивляться.

Мао внимательно выслушал доклад Чана о налете на поезд и захвате русских винтовок. Ему явно доставил удовольствие рассказ о том, как были перехвачены бумаги с тайными указаниями русских Чан Кайши. В обмен на оружие и золото лидер китайских националистов должен был блокировать несколько городов и крепостей и даже поддержать вторжение России в Маньчжурию.

— Скажи–ка мне, товарищ, — обратился к нему Мао, — а откуда ты узнал, что поезд вез помощь этой лысой гиене, Чан Кайши?

— Из своих агентурных источников.

— И что же это за источники?

Чан медленно вздохнул.

— Прошу меня извинить, но я не имею права раскрыть их. — Он прямо посмотрел в черные глаза Мао. Это было все равно что смотреть в глаза снежному барсу, с которым он как–то встретился в горах, ненасытному, безжалостному, не пропускающему ни одно живое существо без того, чтобы не оставить на его спине следы своих когтей. — В этом месте слишком много длинных языков. — Чан обвел жестом комнату. — Я не имею в виду этих уважаемых людей, я говорю о тех ушах, которые слушают нас снаружи, и о тех глазах, которые наблюдают за нами через потайные отверстия в стенах. Это невидимые предатели, которые работают за серебро Чан Кайши.

Лицо Мао посуровело, но он кивнул.

— Ты умнее, чем многие в твоем возрасте, товарищ, ибо ты прав. Где бы я ни был, везде одно и то же, меня всегда окружают люди, которым я не могу доверять. — Он отвернулся и постучал пальцами по лежавшим на краю кровати книгам, как будто на этом тема была исчерпана, но Чан почувствовал, какие флюиды пошли по комнате от этого разговора, он знал, что точка еще не поставлена. — Когда мы поймаем их, — сказал Мао так тихо, что двоим из присутствовавших пожилых людей пришлось податься вперед, чтобы расслышать его слова, — мы разберемся с этими предателями. Верно я говорю, Хань–ту?

Хань–ту, человек в военной форме, тут же широко улыбнулся и кивнул по–военному быстро, но ничего не сказал.

— Скажи ему, Хань–ту. Скажи нашему молодому товарищу, как мы поступаем с предателями, чтобы он мог и другим рассказать.

— Их ждет суровое наказание — смерть от тысячи порезов.

— Расскажи ему подробнее.

Хань–ту смотрел не на Чана, а на фигуру Будды у кровати. Он заговорил так, словно рассказывал, как разбирать на части какой–нибудь механизм:

— Предателя раздевают. Его привязывают за кисти рук «лодыжки к столбам, так, чтобы он стоял прямо, но не мог шевелиться. Он не может ни упасть, ни повернуться.

— А потом? — произнес Мао.

— Ножом орудует опытный мясник. Он делает тысячу надрезов на теле. Это медленная и мучительная смерть. Прежде чем изменник теряет сознание, эта вероломная змея рассказывает все, что знает: на кого он работает, кого он предал и какие тайны ему известны.

Но Мао этого было мало.

— Расскажи ему о предупреждении, о «коже ящерицы».

— Этот прием по силам только настоящему мастеру, товарищ командующий. — Хань–ту надул грудь, как голубь. — Мало кто может хорошо исполнить его.

В противоположной стороне комнаты сидел пожилой человек с печальным лицом. Он закашлялся, хрипло, как старый курильщик. Кожа у него была сухая, как пергамент, и желтоватый оттенок ее указывал на пристрастие к опиуму, но устремленные на Чана глаза горели. Лицо старика прорезали недовольные складки. Чана приняли в круг избранных через какой–то час после начала встречи, и юноша знал, что беседа будет еще долго продолжаться после того, как он уйдет. Имен других людей ему не назвали, но он чувствовал враждебность во многих устремленных на него взглядах, острых, как жало осы. Чан был молод. Ему благоволил Мао. Он был опасен.

Мао приложил к большому квадратному лбу пальцы, точно пробовал на ощупь мысли. Руки девичьи, отметил Чан, мягкие и белые.

— Как исполняется «кожа ящерицы»? — спросил он у Хань–ту.

Как будто Чан не знал!

— Лезвие натачивается до толщины волоса, — тем же лишенным интонаций голосом стал объяснять Хань–ту, — и вводится под кожу лица и других частей тела в тысяче мест полукруглыми надрезами, так, чтобы, когда раны заживут, шрамы напоминали чешую. Это знак другим. Кровавое предупреждение о том, что…

Мао облизал губы. Его язык двигался быстрее змеиного. Чан отключил восприятие и медленно выдохнул, чтобы избавиться от возникших в мыслях образов после слов Хань–ту. Маньяк. Об этом ходили слухи. Шептались в темных углах коммунистических явок и повторяли во время допросов. Насилие было для Мао наркотиком. Это проявлялось даже в постели, с молодыми девушками, которых приводили к нему, когда его жены, благоуханной Гуй–юань, не было дома. Ни одна из его жен не задержалась с ним надолго, хотя они и произвели ему целый выводок сыновей.

«Какой правитель выйдет из этого человека, когда он наконец возьмет в кулак весь Китай?» — подумал Чан, потому что не сомневался, что коммунисты вытеснят националистов и Чан Кайши вынужден будет, как побитая собака, поджав хвост, бежать за море. Возможно, не в этом году, может быть, даже не в следующем, но рано или поздно это обязательно произойдет. Чан свято верил в это, всем сердцем и душой.

Но сумеет ли Мао дать Китаю справедливость и равенство, которые были ему так нужны? Крестьяне в полях хотели избавиться от ярма феодалов–землевладельцев, и коммунисты обещали им это.

Сможет ли Мао Цзэдун дать людям то, что им было нужно? Он был умным человеком, начитанным, наблюдательным, в его постели рядом с ним лежали книги, но…

— Чан Аньло, ты еще слушаешь?

Чан низко поклонился и выругал себя за глупость.

— Прошу простить мою рассеянность. Я просто робею рядом с такими почтенными людьми. — Мао фыркнул, и Чан понял, что ему нужно быть предельно осторожным. — Но мои мысли все еще блуждают по русскому лабиринту, я пытаюсь понять мысли больших соседей.

— И ты уже пришел к какому–то выводу?

— Да. Русские либо пытаются уничтожить Китай, продлевая гражданскую войну, для чего и поддерживают обе стороны, чтобы русская армия могла свободно вторгнуться не только в Маньчжурию, но и в другие северные провинции нашей страны, пока мы кусаем друг друга за хвосты здесь, на юге.

— Либо?

— Либо в Москве в самом сердце Политбюро окопался предатель.

По комнате прокатился изумленный вздох, а за ним — возбужденный шепот. Хань–ту громко хлопнул ладонью по колену.

— Наша последняя делегация в Москву сообщила, что Сталин готов увеличить объем помощи в борьбе с националистическим тираном. Я не верю, что они могли предать нас…

Неожиданно Мао оторвал голову от подушек и сел в кровати. Хань–ту замолчал.

— Русский медведь всегда был опасным и ненадежным союзником. — Похожее на луну лицо Мао сделалось строгим. — Я напоминаю вам всем, что однажды русские уже имели такую власть над нашей Китайской коммунистической партией, что пытались заставить нас слиться с предательскими националистами Чан Кайши. Сталин считал, что мы слишком слабы, чтобы взять власть в Китае, но… — Холодная улыбка растянула его губы, он разгладил своей маленькой рукой складку на красном одеяле перед собой. — Вождь советской России ошибся.

— Он недооценил вас, наш великий предводитель.

— Вы приведете нас к победе.

— Ваша армия погибнет за вас, если вы прикажете.

Мао удовлетворенно кивнул, а потом его глаза устремились на того единственного, кто до сих пор не произнес ни слова.

— Это так, генерал Чжу? Погибнет за меня моя Красная армия?

Все, кто был в комнате, обратили взоры на человека, у которого Мао хитростью отобрал власть над армией. Чжу был военным до мозга костей, и воины любили и уважали своего генерала.

— Товарищ командующий, — прорычал Чжу, — армия в ваших руках. Она уже погибла за вас.

В спальне Мао воцарилась гробовая тишина. Генерал намекал на то, что командование Мао было бездарным? Чан ощутил невидимую дрожь, которая прошла по комнате, и увидел, что остальные пятеро как по команде опустили глаза на шелковый ковер у себя под ногами. Нос Чана чувствовал их страх так же ясно, как зловоние коровьей лепешки на улице. Мао молчал. Он смотрел в глаза генералу так долго, что тот тоже был вынужден опустить взгляд. После этого Мао взял небольшой колокольчик, стоявший на столике у кровати, и позвонил. В тот же миг в комнату вошла молодая служанка и поклонилась чуть ли не до самого пола.

— Чаю, — распорядился Мао и едва заметным жестом отпустил ее.

Когда девушка уходила, он чуть отклонился, провожая взглядом ее стройные бедра.

— Возможно, — неожиданно оживленно заговорил он, — наш молодой товарищ и прав. Может быть, Иосиф Сталин лжет нам в лицо, улыбаясь, как шлюха, а за спиной продолжая снабжать советским оружием и золотом наших врагов.

Мао снова задумчиво окинул взглядом Чана, этого новичка, который, похоже, знал слишком много.

— Чан Аньло, — негромко сказал он, — ты говоришь по–русски?

16

Алексей пошевелился. Сначала несильно, лишь легкое движение корпусом. Боль. Ясная и кровавая. Она была собрана в его легких и оттуда расходилась по остальным частям тела острыми злыми пригоршнями. Дерьмо! Болели даже мысли. Ощущение было такое, будто что–то крушило их, как орехи, стальным прессом, и скорлупа рассыпалась на острые фрагменты. Кусочек за кусочком они вонзались в его мозг.

— Очнулся?

Алексей открыл глаза. Они были совершенно сухими, даже шершавыми, точно ими давным–давно не пользовались. Свет, который встретил его, был желтым и пах керосином. Алексей лежал на спине, пока что только это ему удалось понять. Он с трудом повернул голову, и мир вокруг него медленно, с дрожанием приобрел четкие очертания. Низкий дощатый потолок, деревянные стены, стол, привинченный к полу, шкафчики с изящными ажурными украшениями, сильный запах кофе.

— Кофе?

Алексей попытался привстать. Ничего хорошего из этого не вышло. Боль впилась зубами в легкие и вызвала яростный приступ кашля. Но его поддержала сильная рука, а громкий смех обдал теплом кожу.

— Не спеши!

Алексей внял совету. Как, черт возьми, я попал сюда? Он расслабился, и его усадили в узкой кровати, прислонив спиной к стене. В легких кто–то зажег адский огонь.

— Спасибо, — прохрипел он.

В горле было совершенно сухо.

Алексей сфокусировал взгляд на светловолосом мужчине, сидевшем на краю кровати: приятное, чисто выбритое лицо и голубые глаза, полные сомнения. Ресницы, пожалуй, длинноваты для мужчины, зато зубы за полными, чуть приоткрытыми, как будто в ожидании повода рассмеяться, губами были крепкими и широкими. Было ему лет сорок, может быть, немного меньше.

— Спасибо, — снова произнес Алексей, на этот раз уверенней.

— Всегда пожалуйста. Готов кофе пить?

Алексей кивнул, о чем тут же пожалел, потому что после этого ему пришлось дожидаться, пока комната у него перед глазами снова соберется. Мужчина отошел к плите в углу и снял с нее дымящийся кофейник. Именно в этот миг расслабленный разум Алексея вдруг осознал, что этот новый мир, в котором он оказался, раскачивался. Это движение было не у него в голове. Несильно, но мир в самом деле покачивался.

— Мы на лодке, — сказал он.

— Верно. «Красна девица».

— Твоя?

— Моя.

Это слово было произнесено с особым чувством. Мужчина похлопал по стене ладонью так, как Алексей похлопал бы лошадь, и налил кофе в две металлические кружки. На незнакомце был плотный рыбацкий свитер, который выглядел так, будто его не стирали уже несколько лет, и только теперь Алексей понял, что и сам был одет в такой же. К тому же на ногах у него были грубые носки и штаны, которых он никогда раньше не видел. Он настороженно посмотрел на хозяина, который вернулся к кровати, взял руку Алексея и сжал его пальцы на кружке.

— Держи. Выпей, это оживит твою кровь.

К безмерному изумлению Алексея, рука не послушалась его, когда он захотел поднять горячую кружку. Она лишь слегка задрожала, и он пролил на свитер немного жидкости. И все же ему удалось кое–как поднести кружку к губам. Кофе был крепким и обжигающе горячим, но вкусным. Алексей ошпарил язык, но это словно пробило брешь в обволакивающем его мозг тумане. Интересно, где в сталинской России рыбак раздобыл такой кофе, если в магазинах на полках нет ничего, кроме пыли? Алексей почувствовал, что тело его начало постепенно оживать, и осторожно вздохнул.

— Тебя как зовут? — спросил он.

— Дуретин, Константин. А тебя?

— Алексей Серов.

— Итак, товарищ Серов, расскажи: что это тебе пришло в голову посреди зимы плавать в реке с рыбами?

— С рыбами? — Алексей нахмурился.

В памяти начали возникать новые образы. Шахматная доска. Длинная трубка. Поворот дороги к мосту.

Господи, мост! Приближающиеся фигуры… Рука Алексея скользнула к боку и нащупала плотную повязку.

Улыбчивые голубые глаза все еще были устремлены на него, только теперь они были чуть более задумчивыми.

— Я сделал все, что мог. Сначала я, правда, вообще решил, что не смогу тебя спасти. Я подобрал тебя, когда ты плавал в реке, вцепившись в кусок какой–то деревяшки, как тонущий котенок. К тому же ты, наверное, почти всю кровь потерял и чуть не замерз там насмерть.

— Спасибо, Константин. Я обязан тебе…

— Тихо, тихо. Передохни. Давай–ка я приготовлю рыбы, и мы наконец накормим тебя немного. Ты несколько недель ничего не ел.

— Недель?

— Да. — Рыбак встал.

— Несколько недель?

— Да. Я кое–как вливал в тебя воду и жидкий суп, но больше ничего.

— Недель… — Это слово застряло в сознании Алексея.

— Да, прошло уже почти три недели. У тебя была лихорадка. Я несколько раз подумывал, что ты уже не выкарабкаешься. — Константин хлопнул ладонью по столу. — Но ты, наверное, сделан из доброго крепкого дуба, как и моя «Красна девица». — Рыбак рассмеялся.

Смех отозвался пульсирующей болью в голове Алексея, и тот закрыл глаза, чтобы удержать мысли.

Запах жареной рыбы наполнил пыльную каюту, перебив даже запах керосина. Ели молча, все внимание Алексея было сосредоточено на вилке, потому что оказалось: орудовать ею не так уж просто. Константин наблюдал за гостем, но не вмешивался. Когда с едой было покончено и в руках у них снова оказались чашки с кофе, Алексей оперся спиной о стену и окинул хозяина внимательным взглядом.

— Почему ты помог мне?

— А что мне было делать? Выбросить тебя за борт, как тухлую рыбу?

Алексей улыбнулся, хотя ощущение у него было такое, будто все мышцы лица одеревенели.

— Кто–нибудь другой так бы и поступил. Со сталинской системой доносов люди стали бояться незнакомцев.

Константин улыбнулся в ответ.

— Я был рад, что у меня появилась компания.

— А где мы сейчас?

— Спустились вниз по реке.

— На юг от Фелянки?

— Да.

— Как долго мы плывем?

— С того дня, как я тебя подобрал.

— Три недели. Черт!

— Тебе надо в другом направлении?

— Да. Мне нужно вернуться в Фелянку.

Константин отвел взгляд, и возникла некоторая неловкость, из–за чего Алексей почувствовал себя неблагодарным. Рыбак выдвинул ящик стола, достал из него небольшой нож и кусочек древесины и принялся что–то вырезать, сосредоточенно сдвинув брови.

— Зачем тебе в Фелянку?

— Есть одно дело.

Константин поднял глаза на Алексея.

— Девушка, наверное?

— Девушка, но не в том смысле. У меня там сестра. Она осталась в Фелянке.

— Ну, если сестра, можно не спешить. Сестра может и подождать.

Сможешь, Лида? Ты сможешь ждать?

Лиде пришлось ждать. Несмотря на то что она каждый день приходила в кассу, прошло две недели, прежде чем ей удалось заполучить место на поезд до Фелянки. Больше всего ее удивило то, как спокойно прошли эти дни. Она ожидала, что будет не находить себе места, станет в отчаянии и волнении метаться по улицам, но ничего подобного… Она просто спокойно сидела. На платформе станции, в парке, в гостиничном номере.

Она приучила себя сохранять спокойствие.

Когда поезд наконец прибыл, ее купе уже было забито, но на этот раз здесь было больше женщин, чем мужчин. Говорили все больше о пустых магазинах и о хлебных очередях. Перед тем как зайти в вагон, Лида заметила группу заключенных, которых по одному заталкивали в багажный вагон. Охрана была настолько серьезной, что нечего было и думать, чтобы даже близко подобраться к ним. Их головы были обриты, чтобы не разводить вшей. Лида была потрясена. Она не могла себе представить папу без его вьющихся огненных волос. Такая картина просто не укладывалась у нее в голове. Она обратила внимание на сидевшую рядом девушку с худым нервным лицом, которая тоже ехала одна. Она была примерно одного возраста с Лидой, но из–за своей хрупкости выглядела несколько моложе. Лида достала свернутый конусом пакет семечек, который бросила ей в сумку Елена, и протянула соседке.

— Хочешь? — спросила она.

— Да. — Девушка отсыпала пригоршню. — Спасибо.

— Далеко едешь?

— В Москву.

— Неблизкий путь. Но тебе, наверное, очень хочется там побывать?

— Да. Понимаешь, я победила в соревновании у нас на заводе. Мы медные горшки делаем, и я быстрее всех сдала норму. Меня теперь должны медалью наградить.

Лида поморгала удивленно.

— За это дают медали?

— Нуда, конечно. Рабочих всегда награждают за старание. Иногда даже сам товарищ Сталин! — Ее юные глаза заблестели от восторга. — Все будет происходить в Зале героев. Там будет целая торжественная церемония.

— Поздравляю. Твоя семья, наверное, очень гордится тобой.

— Да… Только мне говорили, что в Москве опасно.

Лида посмотрела на нее с интересом. Разве эта девушка не знает, что в сталинской России опасно везде?

— Что значит «опасно»? — поинтересовалась она.

Девушка чуть наклонилась к ней, широко раскрыв глаза.

— Город кишит преступниками.

Лида, не удержавшись, рассмеялась.

— Да любой город кишит преступниками, куда бы ты ни поехала. Кругом одно и то же. — Она заметила, что мужчина в рабочей одежде, сидевший на ее стороне, только дальше, откровенно слушает ее, и быстро добавила: — Но я знаю, что товарищ Ленин научил нас делиться всем, что у нас есть, даже квартирами, так что надобность в преступлениях просто отпала. Не то, что при буржуях–эксплуататорах.

Она чуть не улыбнулась. Брат гордился бы ею.Видишь, Алексей, я чему–то научилась. Правда, научилась!

Девушка не проронила ни звука, только продолжала грызть семечки. Но потом покосилась на Лиду и, понизив голос, произнесла:

— Про них все знают. Это бандитское братство. У них все тело татуировками покрыто. Их называют «воры в законе». — И добавила совсем тихо: — Из–за них я и боюсь туда ехать.

Бандитское братство? Татуировки?

Нет. Только не это. Неужели там все точно так же, как в Китае? Сердце Лиды забилось учащенно. Слава Богу, что она ехала не в Москву.

— Я уверена, о тебе там позаботятся, — улыбнулась она девушке и успокаивающе похлопала ее по руке. — Ты ведь известный человек.

На лице попутчицы появилось выражение облегчения, а ради этого стоило солгать.

Дождь прекратился, и над землей поднялся туман, унылый и сырой. Все теперь выглядело не так, как прежде. Лида заволновалась. Как она теперь узнает, что поезд приближается к рабочей зоне? Ведь там не было ничего, что отличало бы это место от других, и рассмотреть, где вырублен лес, через густую пелену было невозможно. Этот серый вор, поглотивший все приметы, украл ее надежды.

Лида смотрела в окно и пальцами вытирала влажное пятно, которым ее дыхание оседало на стекле. Рабочая зона должна быть здесь, где–то здесь, она чувствовала это. Девушка напряженно всматривалась вдаль, надеясь заметить хоть какой–нибудь признак спичечных сторожевых башен, но за окном было только мертвое покрывало, которое клубилось и раскачивалось, как пьяный, который едва держится на ногах. Красные платки, яркие алые птицы, удастся ли их рассмотреть? Но нет. Ничто не нарушало бесцветного однообразия. Лида прижалась лбом к холодному стеклу, почувствовала стук колес.

Она закрыла глаза, вспомнив слова Чана:«Ты должна уметь сосредоточиться, любимая, соединять части в целое. Тогда ты будешь сильной».

Сосредоточиться.

Она открыла глаза, выбросила из головы туман, лес и сконцентрировала внимание на каменистой земле вдоль железнодорожной колеи. Следующие двадцать пять минут, пока поезд грохотал сквозь насыщенный влагой воздух, она не сводила глаз с той узкой, всего несколько метров, полосы земли, которую можно было рассмотреть внизу, рядом с рельсами. Постепенно она стала чувствовать, что сознание ее меняется. В голове как будто прояснилось. Тяжесть мыслей и страхов незаметно покинула Лиду, и теперь для нее существовали только камни и земля, которые проносились перед ее глазами. Они прочертили темные линии через ее разум.

А потом это случилось. Знак.

Она моргнула, и знак исчез. И все же она заметила его, и ей уже не надо было видеть его снова. Рядом с колеей камнями было выложено слово и цифры. Слово было «нет». Цифры — «1908».

Нет. 1908.

Лида не знала, то ли смеяться ей, то ли плакать. Смысл этого был ей непонятен.

17

Алексей проснулся в полной темноте. Вокруг поскрипывало дерево, были слышны и удары волн о нос лодки.

— Константин!

В каюте послышалось какое–то движение.

— Что? Подожди, сейчас спички найду.

Вспыхнуло маленькое пламя, зашипела лампа. Щурясь на желтый свет, Алексей увидел Константина, который лежал на расстеленных на полу одеялах, и понял, что занимает его кровать. Рыбак был полностью раздет. Мускулистая спина, светлые курчавые волосы на бедрах. Он повернулся и посмотрел на Алексея, совершенно не стесняясь своей наготы. Голубые глаза его были еще затуманены сном.

— Что случилось? Кошмары снятся?

— Нет. Где мой пояс с деньгами?

Константин похлопал белесыми ресницами.

— Пояс с деньгами? Какой еще пояс?

— На мне был пояс, когда…

— Мой друг, я не вор.

— Я тебя и не обвиняю.

— А мне показалось, именно это ты и делаешь. — Он развел руками, как будто показывая, что ничего не прячет. — Ты бы себя видел, когда я вытащил тебя из воды. Весь в крови, одежда порвана и порезана в клочья, но никакого пояса на тебе не было, это точно. — Он негромко усмехнулся. — Думаешь, я бы не заметил?

Алексей повалился на подушку и закрыл глаза.

— Извини. Давай спать.

Свет тут же погас. В темноте Алексей услышал, как по половицам прошлепали ноги его соседа, и почувствовал прикосновение к волосам, потом рука скользнула по щеке.

— Тебе сколько лет, Алексей? — шепотом спросил Константин.

— Двадцать шесть.

— Такой молодой. И такой… чистый.

Тишина, черная и вязкая, как смола, разделила двух мужчин. Алексей лег на бок, повернувшись спиной к рыбаку, так, чтобы сбросить руку.

— Спокойной ночи.

Шаги тихо удалились.

Пропало все. Деньги, драгоценности — все, что он прятал от посторонних глаз. Наверное, они смеялись над его наивностью.

Алексей почувствовал, как злость комком подступает к горлу. Он–то знал, что причиной того, что произошло, была вовсе не наивность, а его слепая самонадеянность. Он знал, чего ожидать, догадывался, чем может грозить встреча с Михаилом Вышневым на мосту в ту морозную ночь. Но не сомневался, что сумеет справиться со всем, что мог придумать этот чертов лагерный аппаратчик, и получить от него нужные сведения.

Как же он ошибался! Какой непростительной была ошибка!

Он заставил себя закрыть глаза. Но образы не покинули его, они точно кислотой жгли мозг. Все, что имело ценность, пропало. Все.

Тонкие лучики солнечного света проникли в тесную каюту через ряд отверстий в занавеске на иллюминаторе. Яркие слезы раскаяния — вот чем показались они Алексею, когда он открыл глаза и увидел дорожку светлых пятнышек на своем одеяле и дальше, на столе. Солнце только–только поднялось над горизонтом, и рассвет лениво растекся по поверхности реки. Ему спешить было некуда.

А мне есть куда. Я должен как можно скорее вернуться в Фелянку.

Алексей откинул одеяло и свесил ноги с кровати. Когда он оттолкнулся и встал, его голова чуть не раскололась от боли, к горлу подступила тошнота. Из легких вырвалось несвежее лихорадочное дыхание. Он выругался. Опасно раскачиваясь, Алексей попытался перевести дух и в эту секунду увидел Константина, который, лежа на полу в своем гнездышке из одеял, молча смотрел на него.

— Ты еще совсем слаб, — сказал рыбак. — Куда собрался?

— Мне пора.

— Нет. — Это короткое слово прозвучало, как тихий стон. — Еще рано. Ты еще не поправился.

— Мне нужно идти.

Алексей распрямил спину. Ему было холодно стоять босыми ногами на голом полу. Он поискал взглядом свои ботинки. Они стояли в углу у ведра и были начищены. С трудом он подошел к ним и натянул на ноги. Это отняло почти все силы. Константин безмолвно наблюдал.

— Моя одежда? — спросил Алексей.

— Я тебе говорил, она вся была изорвана, поэтому я выбросил ее. Можешь оставить себе мою, а пальто твое — в том шкафчике.

Алексей достал пальто. Плотная материя спереди была вспорота, но разрез был тщательно зашит.

— Как мне отблагодарить тебя?

Константин закутался в одеяло.

— Хлеб и холодная свинина в…

— Нет. Но все равно спасибо. Ты и так слишком много для меня сделал.

— Я бы дал тебе денег, но у меня нет.

— Мне нужен только нож.

Рыбак качнул головой в сторону одного из шкафов. Алексей выбрал нож с самым острым и тонким лезвием, потом подошел к своему спасителю и протянул ему на прощание руку.

— Спасибо, Константин. Ты — настоящий друг. — Ему вдруг захотелось сказать больше, чем просто «спасибо». — Я так благодарен, что не знаю, как и…

— Похоже, не так уж и благодарен. — Голубые глаза закрылись. — Иди.

Алексей наклонился, сжал его плечо и вышел из каюты.

Попков обругал ее. Это потрясло Лиду.

Он начал проклинать ее с той секунды, когда она вышла из поезда в Фелянке. Она бросилась к нему по обледеневшей платформе, но он не сделал в ее сторону ни шагу, лишь громогласно поносил ее. Сверкая единственным черным глазом, он возвышался над всеми, разъяренный медведь, вставший на задние лапы, так что остальные пассажиры в страхе обходили его стороной. Он был без шапки, и длинные жирные волосы торчали во все стороны, грязная глазная повязка съехала набок.

Сколько он дожидался ее здесь?

Сколько поездов встретил?

Сколько часов провел под снегом и дождем?

— Лев! — крикнула она и побежала, путаясь ногами в полах пальто.

Казак сдвинул густые брови, и взгляд его сделался еще злее. Он выглядел так, будто был готов в эту секунду убить кого–нибудь. Подбежав к Попкову, в холодном воздухе Лида ясно услышала яростные слова:

— Сука! Ты где была? Какого черта ты уехала без меня? Почему? Дура безмозглая, девчонка, да ты уже могла валяться в дерьме, в какой–нибудь грязной канаве…

Лида остановилась перед ним.

— Тише, — негромко произнесла она. — Тише, — повторила она и с широкой нежной улыбкой посмотрела ему в лицо.

Черный глаз опалил ее огнем.

— Будь ты проклята, — бросил он.

— Я знаю.

— Иди к черту.

— Наверное, я туда и пойду.

— Глупая маленькая дура. — Его лапа опустилась ей на плечо, чуть не свалив с ног.

Никогда еще не было такого случая, чтобы он назвал ее плохим словом. Ни разу. Вот, значит, как тяжело ему пришлось.

— Извини, — сказала она, и почти одновременно, выпустив из трубы дым, оглушительно вздохнул паровоз, едва не заглушив ее слова.

Она подошла к Попкову, обвила руками могучую грудь и прижалась щекой к его грязному, вонючему пальто. Жесткие волосы у него на подбородке кольнули ее кожу, когда он поцеловал ее в лоб. Обхватив Лиду огромными руками, он до того сильно прижал к ребрам хрупкое тело, что она чуть не задохнулась. Она услышала, как он сглотнул. Потом еще и еще.

— А ну отойди от него, — раздался из–за спины насмешливый женский голос. — Хватит жаться. Этот казак мой.

То была Елена.

Алексей воткнул кончик ножа в подошву ботинка и повернул. Ничего не произошло.

Черт! У него не хватает сил даже оторвать каблук от подошвы. Он выронил нож и облегченно опустился на мокрую от дождя траву, не обращая внимания на холод и влагу, просачивающуюся через одежду. Сойдя с лодки, он отправился на север через равнинную местность вдоль русла реки, заставляя ноги безостановочно двигаться часами. Только сейчас он позволил себе упасть на берегу.

Несмотря на то что с реки срывался колючий ветер, все тело Алексея было покрыто потом. Кристаллики льда в воздухе секли кожу, как крошечные сабли. Во рту было сухо, руки тряслись. Впереди показалась деревня. Деревянные домики выдыхали через металлические трубы завитки дыма, в воздухе чувствовался запах жареного мяса. Ему были нужны деньги. Без денег он далеко не уйдет. Этим и объяснялось то, что он сейчас кромсал ботинок, пытаясь оторвать каблук.

Под стальным небом он прижался щекой к траве, чтобы остудить огонь, который бушевал у него под кожей. Ох, Лида. Только дождись. Черт возьми, потерпи еще немного. Я вернусь, обещаю. На него снова неожиданно нахлынуло чувство стыда. Ведь он подвел ее. Алексей с трудом поднялся и снова взялся за нож. Его пояс с деньгами забрала эта сволочь в Фелянке, но в каблуке каждого ботинка было спрятано несколько сложенных рублей. Может, их было не так много, но этого хватит, чтобы добраться до Фелянки и…

Каблук отскочил и повис на подошве на одном гвоздике. В выемке, которую он сам проделал, было пусто. Алексей какое–то время изумленно смотрел на пустое пространство, потом потряс ботинок, как будто деньги могли выпасть из какого–нибудь другого отверстия. После этого схватил второй ботинок, одним яростным рывком оторвал каблук. Пусто. На этот раз он даже не стал трясти его.

Холодное отчаяние кольнуло в сердце. Он попытался собраться с мыслями. Пальто? Он вывернул пальто наизнанку, надрезал подкладку, воротник, манжеты. Все пусто. Не осталось ничего. Ни рублей, ни серебряных долларов. Ни надежды купить отцовскую свободу.

Он отклонился в сторону, и его вырвало вчерашней рыбой.

— Эх, Константин! Вор, чертов ублюдок…

Ярость лишила его слов. Он понял, что все кончено. Алексей поднял нож, без колебаний взрезал ткань на брюках и вонзил лезвие себе в бедро, в то место, где уже был грубый шрам. Из раны по бледной коже хлынула кровь и собралась лужей на траве. Кончиком ножа Алексей извлек что–то маленькое и твердое из своей плоти и положил это в рот. На ладонь он выплюнул чистый алмаз. Слишком маленький, чтобы стоить дорого, тем более в такой собачьей дыре. Оставалось лишь надеяться, что этого хватит, чтобы добраться до Фелянки.

Это было последнее, что у него осталось. Алексей отрезал длинный кусок от повязки на боку и перевязал бедро. Кровь все еще сочилась, но он не обращал на это внимания. Теперь каждый шаг причинял ему боль, но он был рад этому, потому что она приглушала другую боль. Боль в груди, которая едва не поглотила его, когда он, прихрамывая, вошел в деревню.

— 1908?

— Да, там так было написано. Вернее, выложено из камней. «Нет» и «1908». — Лида нахмурилась и повернулась к Елене. — Я не понимаю, что это значит. Что случилось в 1908 году?

В поезде, всю дорогу до Фелянки, она пыталась понять значение числа 1908, но, даже воскресив в памяти все, что ей было известно о российской истории, Лида не смогла докопаться до смысла этого загадочного послания.

— 1908? — снова спросила Елена. — Ты уверена, что это было не 1905? В 1905–м Кровавое воскресенье случилось. С него в Санкт–Петербурге первая революция началась. Может быть, они хотели сказать тебе, что он в Санкт–Петербурге?

— Нет, это точно была не пятерка, а восьмерка.

Со станции они отправились домой пешком и остановились у палатки, торговавшей пирожками. Пока пирожки жарились, Лида протянула руки к горячей печке и посмотрела на широкую спину Попкова, который неприветливо отвернулся в ожидании. После того как они вышли из вокзала, он не сказал ей ни слова. Стоя на утоптанном снегу, она переминалась с ноги на ногу, расстроенная его молчанием и тем, что им никак не удается разгадать послание. Лида энергично потерла руки в перчатках одну о другую, чтобы согреть пальцы, и повернулась к Елене.

— А не в 1908–м на Тунгуску метеорит упал?

— Да, но я не вижу связи.

— Я тоже. Единственное, что взрывом там повалило миллионы деревьев, а заключенные тоже деревья валят. — Лида посмотрела на женщину. — Я надеялась, что ты что–нибудь придумаешь…

Елена с сожалением покачала головой.

— Хотя это должно быть что–то очевидное, иначе бы они не стали писать. Может, это как–то связано с тобой?

— Нет, я родилась позже на четыре года.

— А твои родители?

— Они тогда еще не были женаты. Но оба жили в Петербурге. Ты думаешь, это может быть как–то связано с чем–то, что в этом году произошло в Петербурге?

— Например?

Они посмотрели друг на друга и молча покачали головами.

Попков откусил кусок пирожка и, обдав женщин горячим дыханием, вручил по пирожку каждой.

— Это не год, — прорычал он и повернулся к продавщице за добавкой.

— Что? — удивилась Лида.

— Ты слышала.

Она толкнула его в спину.

— Что значит: это не год?

Он сунул в рот очередной горячий пирожок. Как он себе язык не обжигает?

— Откуда ты знаешь, что это не год?

Попков медленно повернулся к ней, и она увидела, что казак все еще сердится на нее. Злость щетинилась с его одежды, пряталась в его густой косматой бороде. Ей и хотелось извиниться, пообещать, что больше такого не будет, но она не могла себя заставить.

— Скажи, Лев, — мягко произнесла она, — если 1908 — это не год, тогда что же это?

Он посмотрел на нее и поправил грязным пальцем глазную повязку.

— Когда охранники напиваются, они болтают разное. От некоторых я слышал, что есть такие важные места, которые для секретности называют цифрами. 1908 — это какое–то место. Я слышал, это число упоминалось.

— Что же это за место?

— Секретная тюрьма.

— Секретная тюрьма? — Холод точно проник внутрь Лиды, добрался до самых костей.

— Да. Я слышал, что это где–то в Москве, но, где именно, понятия не имею.

Лида взялась за отвороты его пальто.

— Значит, туда мы и поедем. В Москву.

18

Тишина. Покой. Однообразие. Это воры. Они лишают тебя ощущения собственного «я».

В одном из ярко освещенных подвалов, соединенных туннелями глубоко под улицами Москвы, высокий человек склонился над разложенными на столе чертежами и на какой–то миг задумался, жив он или мертв. Иногда он не был уверен в ответе.

Одинаковые дни складывались в недели. Электрический свет не выключался никогда, и темнота стала представляться ему роскошью. Работал он, когда сам того желал. Когда мог сосредоточиться, когда он мог заставить себя забыть о времени и рутине. Сейчас день или ночь? Он понятия не имел. Мужчина бросил на деревянный стол циркуль только для того, чтобы услышать звук, отличающийся от гудения труб с горячей водой, которые тянулись вдоль стен.

Он обхватил голову руками. А что сейчас делают другие люди? Едят? Поют? Или самое приятное — разговаривают? Он позволил своему мозгу создать целый мир наверху, у себя над головой. Город, в котором снег густым кружевом падает на золоченые купола церквей. Где звуки приглушены, где слышится шуршание полозьев и бойкие уличные мальчишки продают дрова, таская их за собой на санках.

Над его головой была Москва. Живая и веселая. Он чувствовал запах теста в печах, ощущал вкус сметаны на языке… Но только во сне. Когда он не спал, не существовало ничего, кроме тишины, покоя и единообразия.

— Так, значит, у тебя есть дочь.

Иене Фриис не ответил. Он чинил карандаш, когда охранник, звеня ключами, открыл тяжелую металлическую дверь и с неприятной миной на лице вошел в камеру. На сей раз это был толстяк Поляков. Не самый плохой из этих ублюдков. Поляков любил поговорить, пусть даже делал он это только ради того, чтобы вытащить, выбить заключенных из их тщательно сооруженных оболочек. Йене не был против. Он выработал в себе умение не замечать насмешек, отвечать на них замечаниями, которые иногда втягивали охранников в разговор.

Но это… «Так, значит, у тебя есть дочь». Это было что–то другое.

Йене откинулся на спинку мягкого удобного кресла, в котором обычно думал, но не подал виду, что удивился.

— Что вы имеете в виду?

— Твою дочь.

— Ошибаетесь. У меня нет семьи. Моя семья пропала во время террора в семнадцатом году.

Тюремщик прислонился к дверной раме. Живот у него выпирал так, что, казалось, пуговицы на его рубашке вот–вот оторвутся. Круглые карие глаза наполнились удивлением. Это был плохой знак.

— У тебя нет дочери?

— Нет, — повторил Йене.

— Ты уверен?

— Да, — ответил Йене, но сердце замерло в груди.

Поляков достал сигарету, закурил. Спичку бросил на пол, глубоко затянулся и улыбнулся заговорщически.

— Мне–то зачем врать, Фриис? Я думал, я — твой друг.

Здесь, по крайней мере, их называли по фамилиям. В лагере это были просто безликие номера. Йене решил, что эти слова — очередная попытка вывести его из себя, и не стал заглатывать наживку.

— Может, закурить дадите? — вместо этого спросил он.

— Да ты лучше послушай, что я тебе хочу сказать, Фриис. Похоже, твоя дочь наведалась в твой лагерь. Не делай такое удивленное лицо. Она тебя ищет, но не в том месте. За тысячи километров отсюда. Забавно, правда? — Сначала он усмехнулся, но потом, увидев выражение лица заключенного, рассмеялся. — Есть у этой глупышки шанс найти тебя здесь, а?

Шанс.

Йенсу захотелось задушить его. Сдавить эту толстую жирную шею. Он резко встал, и, как только он это сделал, в ту же секунду, на него вдруг обрушилось воспоминание: огненные локоны, изящное личико в форме сердца, озорная улыбка, которая могла растопить его сердце. Лида? Это ты? Моя Лида?

Неужели это могла быть она? Неужели его дочь жива? После стольких лет, когда он считал ее погибшей. Ее и свою жену.

Господи Боже, сделай так, чтобы моя Валентина была жива. Чтобы моя маленькая Лида… Он задохнулся и закашлялся.

Двенадцать бессмысленных лет он жил без них, даже без воспоминаний о двух людях, которых любил больше всего в этом мире. Если бы он думал о них, представлял себе их лица, улыбки, чистые голоса, это погубило бы его. Двенадцать одиноких лет он существовал без любви и надежды. Только сейчас, когда Поляков произнес с хитрой усмешкой «она тебя ищет», его пронзило воспоминание о той минуте, когда он потерял их.

Он снова представил себе ледяные сибирские равнины, белые и унылые. Поезд с теми, кто бежал от красного режима, тянущийся по просторам России в поисках свободы. Серые замерзшие доски вагона для перевозки скота, переполненные страхом и неистовой яростью. Дыхание Валентины на щеке, вес их ребенка, который спал у него на руках. Потом он увидел ружья, всадников с глазами, полными ненависти, услышал плач женщин и детей, которых большевики вытаскивали из вагонов. Тут же к нему пришло и другое воспоминание: холодный безжалостный взгляд красноармейского командира, наблюдавшего за тем, как мужчин уводят на расстрел. Глаза Валентины, сделавшиеся огромными от отчаяния. Тонкий и пронзительный крик Лиды. Смертельный ужас вокруг, такой же твердый, как замерзший снег у них под ногами.

Он отдернул свой разум от этой мысли так же, как отдернул бы руку от раскаленного железа.

— Валентина… — прошептал он.

— Что еще за Валентина? — тут же поинтересовался Поляков.

В ту же секунду Йене возненавидел этого охранника за то, что он вернул в его жизнь надежду. Надежда была мертва. Давным–давно он уничтожил ее, уничтожил это многоголовое чудовище, которое делает жизнь в тюрьме невыносимой. Но теперь оно восстало из мертвых, чтобы снова мучить его. Карандаш в его пальцах хрустнул.

19

— Ее здесь нет.

— Когда она съехала? — спросил Алексей.

— Да давно уже.

— Неделю? Месяц? Как давно?

Консьержка покачала головой. Это была крепкая здоровая женщина, которая к работе своей относилась очень серьезно.

— Я не могу уследить за каждым шагом всех постояльцев.

Можешь, еще как можешь. Не сомневаюсь, что именно этим ты и занимаешься.

Но она явно не была настроена делиться информацией. Он не мог ее винить за это. Выглядел он ужасно. Грязная вонючая одежда и изможденное небритое лицо не располагали к доверию.

— Я ее брат.

— Ну и что?

— Я не мог к ней раньше приехать. Я думал, она все еще здесь, в Фелянке.

— Как видите, нет.

— Она ничего не оставила? Может быть, записку?

— Нет.

Алексей положил руки на ее стол и так сильно подался вперед, что даже сам понял: она могла подумать, будто он хочет ее поцеловать. Консьержка улыбнулась, но неприветливо.

— Я думаю, все же оставила, — уверенно произнес он.

Женщина на миг задумалась.

— Я проверю.

Она отодвинула стул, выдвинула ящик, сделала вид, что внимательно просматривает его содержимое, и наконец достала конверт. Крупными прописными буквами на нем было написано его имя: «Алексей Серов». Он вдруг понял, что за все то время, пока они вместе путешествовали, он ни разу не видел что–либо, написанное сестрой. И надо сказать, что почерк удивил его. Он был очень четким, но это не самое главное. Не ожидал Алексей увидеть такую мягкость линий, неуверенные окончания слов и слишком тщательно выведенную заглавную «С».

Ох, Лида, куда тебя понесло на этот раз? Почему ты не дождалась меня?

Его охватила тревога. Он подумал, что она могла поехать в лагерь и ее там арестовали.

— А мужчина, который был с нами? Высокий…

— Я помню его, — первый раз улыбнулась консьержка, и от улыбки лицо ее даже сделалось почти привлекательным. — Его тоже нет. Они вместе уехали.

Похоже, к ней возвращалась память, и Алексей решил вновь закинуть удочку.

— Я в своем номере оставил сумку. Она еще…

— Любые оставшиеся в номерах вещи хранятся три дня, после чего продаются для покрытия неоплаченных счетов.

— Но я уверен, что моя сестра оплатила все счета.

Однако женщина лишь с безразличным видом пожала плечами. Она начинала уставать от разговора.

— Что ж, спасибо, — вежливо произнес он и улыбнулся.

— Пожалуйста.

— А не могли бы вы проверить, может быть, моя сумка тоже затерялась где–нибудь и осталась в гостинице?

Произнес он это вполне любезным тоном, но одного взгляда Серову в глаза хватило, чтобы консьержка заколебалась. Она покачала головой, встала и скрылась в темном помещении у себя за спиной. Пробыла она там не больше минуты и вышла с пустыми руками.

— Нет, — сказала она. — Ничего.

— Спасибо, товарищ, за… помощь.

«Дорогой мой Алеша, я пашу в надежде на то, что ты еще вернешься сюда, в Фелянку. Мне бы очень хотелось, чтобы это письмо попало в твои руки. Я ждала тебя. Три недели. Но от тебя не было ни слова. Ты не вернулся. Где ты? Меня разрывают беспокойство и жуткая злость на тебя за то, что ты оставил меня. Неужели ты совсем не думаешь о том, что мучаешь меня?

О делах:

1. Я оставляю немного денег. На тот случай, если с тобой что–то случилось.

2. Твоей сумки в твоем номере не оказалось, поэтому я делаю вывод, что ты планировал свой отъезд. Попков обошел все пивные и кабаки в поисках тебя, но никто ничего не говорит. Может быть, они и правда ничего не знают.

3. Теперь главное: я еду в Москву. С Попковым и Еленой. В Елене я не уверена (почему она все время держится рядом с нами?), но, похоже, они с моим любимым медведем нравятся друг другу.

4. Почему в Москву? Папа там. Подумай только, Алексей, папа в Москве, а не в какой–нибудь угольной шахте. Когда я узнала об этом, я готова была рыдать от счастья. Мне передали число: 1908. Сначала я подумала, что это год, но оказалось, что нет. Попков сказал, что это название секретной тюрьмы в Москве. Слава Богу, что у нас есть Попков!

Сегодня мы уезжаем. Как жаль, что ты не с нами. Будь осторожен, мой единственный брат. Если ты найдешь это письмо и решишь ехать в Москву, ты найдешь меня в полдень у храма Христа Спасителя. Я попытаюсь каждый день бывать там в это время.

С любовью… и злостью,

Лида».

Денег в конверте не было. Разумеется. Консьержки как никто умели вскрывать над паром запечатанные конверты. В советской России этот факт был так же известен, как и то, каким становится цвет снега в пригородах, когда ветер дует со стороны заводов. Все об этом знали. Кроме Лиды, похоже.

Деньги исчезли, и не существовало способа доказать, что они там когда–то были. Но сейчас это волновало его меньше всего. Алексей сидел на железной скамье в пустынном парке с красивыми фонарными столбами из кованого железа и допивал водку. Он хотел этой жидкостью выжечь густой комок, который застрял у него где–то пониже горла.

Мой любимый медведь.

Слава Богу, что у нас есть Попков.

Так писала она. Ну и черт с ним, с этим тупым казаком. Как, наверное, радуется сейчас эта скотина. То, что он был когда–то слугой в доме ее деда и перенес свою собачью преданность на Лиду, не дает ему права командовать и везти ее за семь верст киселя хлебать. В Москву! Он что, не понимает, насколько это опасно? Да и не может быть, чтобы Иене Фриис оказался там. Эта затея — страшная трата времени и денег. И что самое непонятное: как поступить ему? Остаться здесь, в Фелянке, дожидаясь их неминуемого возвращения, или же попытаться догнать их и вернуть обратно?

Неужели ты совсем не думаешь о том, что мучаешь меня?

Я думаю, сестренка. Я думаю.

Дело было в волосах. Густая и блестящая мягкая волна, ниспадающая на плечи, и несколько темных прядей, заколками собранных наверху в замысловатую прическу. Алексей узнал их сразу же, хотя поначалу не смог вспомнить, кто эта женщина.

Близился вечер, день был серым. Железно–серым, под стать железному городу, сказал себе Алексей с кривой улыбкой. Он шел по главной улице Фелянки, стараясь держаться подальше от пышных зданий и обходя кучи грязного снега, сваленного вдоль тротуара. Направлялся он в районы попроще, где уличные торговцы не заламывали таких цен на свои товары. Он устал. Чувствовал себя нездоровым и был ужасно голоден. Уже два дня он ничего не ел. В кармане у него лежало несколько рублей, но он не хотел их тратить.

Тогда–то Алексей и увидел эти волосы и длинную серебристую шубу, которая покачивалась, когда женщина двигалась. Она собиралась перейти оживленную дорогу, стоя в том месте, где снег был расчищен для прохода пешеходов. Женщина крутила головой в стороны, и на какой–то короткий миг их взгляды случайно встретились.

Соображал он медленно. Лихорадка и истощение сделали свое дело, и реакция Алексея замедлилась. Если бы он был сыт, если бы у него было что–то такое, что придало бы ему силы, прояснило мысли, возможно, все сложилось бы иначе. Посмотрев на Серова, женщина отступила от края дороги и так уверенно зашагала по замерзшему тротуару в его сторону, что он понял: ей что–то от него нужно.

— Вижу, у вас неприятности.

Не такого приветствия он ожидал. Женщина не улыбнулась, а принялась осматривать его сверху донизу, как какое–нибудь платье на вешалке. Тут–то он и вспомнил, кому принадлежали эти темные волосы. Это была жена начальника лагеря.

— Добрый день, — произнес Алексей. — Странно, что вы узнали меня. — Он провел рукой по щетинистой бороде. — Но вас, — галантно добавил он, — забыть невозможно.

Она посмотрела ему в глаза.

— Не лгите. Вы не сразу вспомнили, кто я.

— А вы наблюдательны, — улыбнулся он. — Прошу прощения, я болел.

— Это заметно.

— Вы же выглядите даже лучше, чем обычно.

— Просто прическу сменила. Нравится? — Она прикоснулась к уложенным прядям, и ее карминовые губы растянулись в ожидании комплимента.

— Очаровательно. — Он обвел жестом улицу. — Здесь это особенно заметно. Вы словно яркое пятно на фоне всеобщей серости. — Алексей внимательно осмотрел ее узкое ухоженное лицо и заглянул в глубоко посаженные глаза, как будто специально спрятавшиеся в тень. — Наконец–то на улицах Фелянки увидят, что такое элегантность.

Она засмеялась, но смех этот был искусственным, что было ясно обоим. Алексей догадался, что она лет на пять старше его, скорее всего, немного за тридцать, но в ней чувствовалась какая–то хрупкость, которая никак не сочеталась с яркой улыбкой и уверенной походкой. Он сунул руку в карман и выдернул те жалкие рубли, которые у него остались.

— Товарищ, — улыбнулся он, — для меня будет огромным удовольствием угостить вас чем–нибудь.

— Я ищу девушку, с которой вы были в Селянске.

— Ее здесь нет, — ответил Алексей.

— Я это уже сама поняла.

— А почему вы ею так интересуетесь?

— Она меня кое о чем попросила. Я уже третий раз пытаюсь разыскать ее, но она, — женщина поиграла пальцами в воздухе, словно разгоняя клуб дыма, — похоже, исчезла.

— Я ее брат. Можете мне все рассказать, и я передам ей, когда…

— Так она вам не любовница?

— Нет.

Этот вопрос вызвал у него раздражение, как и то место, где они находились, — гостиница имени Ленина. Он не ожидал, что обстановка здесь будет такой изысканной. Это место явно не было предназначено для трудящихся пролетариев. В большом фойе с высоким потолком и лепным карнизом стояли удобные диванчики с глазетовой обивкой, точно перенесшиеся сюда из Петербурга его молодости. На стенах — ряды зеркал в золоченых рамах, отражавшие свет. Алексей пришел в ужас, увидев в них свое отражение. Он выглядел даже хуже, чем ему представлялось. Управляющий гостиницы не пустил бы его и на порог, если бы не Антонина.

— Все в порядке, Владимир, — лучезарно улыбнулась она, легким движением руки отпуская изумленного управляющего. — Принеси нам чаю… и два коньяка, — распорядилась она и направилась в зал.

Алексей прекрасно представлял, какое впечатление производят его замызганная одежда и неопрятный вид. Он с отвращением посмотрел на свои черные ногти. Зачем она привела его сюда? Серов осмотрелся. В одном углу зала мужчина, куривший трубку, склонился над несколькими картонными папками, в другом несколько хорошо одетых женщин пили чай и, не скрывая любопытства, глазели на Алексея. Антонина помахала им рукой, но не подошла. В дальнем конце, рядом с небольшой танцевальной площадкой, пожилой мужчина с моржовыми усами сидел за роялем. Он был полностью погружен в свой собственный мир и играл незнакомые грустные мелодии, которые разносились по залу, навевая печаль, соответствующую настроению Алексея.

— Расслабьтесь. — Она отпила коньяку, серьезно глядя на него.

— Вы часто приводите сюда мужчин?

Она нахмурилась.

— Конечно нет. И не нужно грубости. Я всегда останавливаюсь здесь, когда бываю в городе. У меня в этой гостинице открыт счет. Хочу напомнить вам, что мой муж в этих краях — важная фигура, — на лице ее появилась улыбка, она указала на свой стакан с коньяком, — так что насчет этого не беспокойтесь. Если хотите, я могу заказать вам сигару.

— Нет. Но спасибо.

Они сидели друг напротив друга за небольшим кофейным столиком из красного дерева. Ему нравилось смотреть на нее. Алексей давно уже не оставался с женщиной наедине. Лида не в счет — она была сестрой да к тому же еще совсем ребенком. Он почувствовал желание прикоснуться к гладкой ткани платья этой женщины, синевато–серого цвета, плотно прилегающей к бедрам. Платье почти ничего не открывало: длинные рукава, высокая горловина. Оно бы даже выглядело скромным, если бы не безупречный покрой, подчеркивающий стройность фигуры и пышность бюста. Единственное, что ему не нравилось, — это то, что она не снимала перчаток. Перчатки были прекрасны, из тонкой жемчужно–серой кожи, но ему хотелось увидеть ее руки. Руки многое могут рассказать о человеке.

Он чуть придвинулся к столику и поднял стакан с коньяком.

— За удачную встречу, — улыбнулся он.

— За это я выпью.

Ощутив на языке вкус золотистой жидкости, Алексей вспомнил другие коньяки, которые он пил на других террасах и в других курительных комнатах. А взглянуть на него теперь! Даже одежда — и та с чужого плеча. Почувствовав абсурдность этого, он не удержался и хмыкнул.

— Что вас рассмешило?

— То, какая странная штука — жизнь. Никогда не знаешь, что или кто ждет тебя впереди.

Она улыбнулась, и впервые взгляд ее перестал быть настороженным.

— Не это ли делает ее такой интересной?

— Нет. Не для меня. Я предпочитаю быть готовым, а для этого нужна информация.

— Понятно. Вам что–то от меня нужно.

Он расслабленно откинулся на спинку кресла и негромко засмеялся.

— Так же как вам что–то нужно от меня.

Выражение ее лица не изменилось, разве что взгляд снова сделался пристальным.

Алексей одним глотком допил коньяк и встал.

— Прошу вас, — он протянул руку, — потанцуйте со мной.

Глаза ее изумленно округлились и пробежали по его грязной одежде.

— Не беспокойтесь, — сказал он, — я не замараю вас.

Они оба знали, что слово «замарать» означало в советском государстве. Провокаторы здесь могли замарать пролетариат. Диссиденты — свои семьи и друзей. На миг ему показалось, что она откажется, но он ошибся. Она явно была отчаянным человеком. Бросив быстрый взгляд на остальных женщин, она поднялась и взяла его руку. Чувствуя через перчатки теплоту ее пальцев, Алексей провел ее к танцевальной площадке. Покосившись на них в удивлении, пианист тут же заиграл вальс.

Алексей, как и обещал, держался на расстоянии, и все же он почувствовал терпкий запах ее духов, увидел, рассмотрел тени под глазами, которые она пыталась скрыть косметикой.

— От вас пахнет, — улыбнулась она.

— Я прошу прощения, — рассмеялся он.

— Ничего. Мне это даже нравится. Вы…

— Тише, — шепнул он и чуть–чуть приблизил ее к себе. Рукой, лежавшей у нее на спине, он чувствовал плавные обводы каждого ее ребра. — Просто танцуйте.

20

— Скажи, Алексей, зачем ты носишься по России, как сумасшедший? — Антонина прижалась к его плечу. — Зачем тебе это безумие?

Серов сел и выругался про себя из–за того, что раны все еще мешали ему свободно двигаться. Потом осторожно повернулся и опустил ноги с кровати на скомканное шелковое одеяло, лежавшее на полу. Теперь он сидел к ней спиной. Он услышал шуршание и почувствовал, как легонько качнулась кровать, когда ее затянутые в перчатки пальцы мягко прикоснулись к его голой спине и стали спускать вдоль позвоночника от шеи до ягодиц. Нежно и настойчиво.

— Расскажи, Алексей.

Ее губы нашли точку между его лопаток, где неутомимо пульсировала жилка. Алексей запрокинул голову, коснулся затылком ее волос, и в ту же секунду она обвила его руками, прижалась обнаженной грудью к спине, прошлась пальцами по шраму на боку. Какое–то время не было слышно ничего, кроме биения их сердец.

— Я родился и вырос в Ленинграде, хотя для меня это все еще Санкт–Петербург, — сказал он. — Человек, которого я считаю своим отцом, был приближен к правительству. Он выполнял прямые распоряжения Думы и царя. Я почти не видел его. — Помолчав, он задумчиво добавил: — И я совсем не знал, какой он человек.

Ее тонкие пальцы, выглядевшие в своем сером кожаном облачении странно эротично из–за того, что больше на ней не было ничего, нашли шрам на его бедре и стали плавно очерчивать вокруг него круги. От взгляда на это движение у него закружилась голова.

— А моя мать, — продолжил он, — вела великосветскую жизнь. Постоянные балы, приемы, званые вечера. У меня был свой учитель. Других детей я не видел. Меня окружали только взрослые.

— Скучная жизнь для мальчика.

— Был один человек. Я называл его дядя Йене. Каждую неделю он приходил, и с ним я узнавал, каким на самом деле должно быть детство.

— Ты улыбнулся, — рассмеялась она, хотя его лица ей не было видно. — Этот дядя Йене мне уже нравится.

Ее волосы, как бархат, прошлись по его коже, и он снова почувствовал подступающий к чреслам жар.

— Мать увезла меня в Китай, когда мне было двенадцать. — О большевиках он не упомянул. — Как только ей стало известно, что мой отец погиб в гражданскую, она сразу вышла замуж за французского фабриканта.

— Только не говори, что ты жил в Париже. Я умру от зависти. Там такие платья!

— Такты, оказывается, легкомысленная! — рассмеялся он. — Нет. Мы остались в Китае. Там большая русская община, и меня, когда я подрос, разумеется, взяли в связную часть, потому что я говорю и по–русски, и по–китайски.

Она потянула его за прядь сальных волос.

— Значит, где–то здесь, под всей этой доброй советской грязью, находится совсем не глупый мозг.

Он опять засмеялся и почувствовал, до чего это хорошо. Он уже и забыл, как сильно помогает смех. Развернувшись, он обхватил руками ее обнаженное тело, поцеловал ее губы и отдался наслаждению, которое принес их мягкий, податливый ответ. Но через секунду она оттолкнула его от себя. Ее ладонь осталась у него на груди.

— И?.. — настойчиво произнесла она.

— И что?

— И как ты из офицера связи в Китае превратился в грязного бродягу в этом захолустном советском городке?

Он легко коснулся губами ее скулы и подумал о том, какие из его слов будут переданы кому–нибудь еще, но уже не мог остановиться.

— Все очень просто. Я узнал, что у меня есть единокровная сестра. — Он заглянул в темные беспокойные глаза Антонины, и ему не захотелось обманывать ее, делать тени на ее прекрасном лице еще темнее. И все же он произнес: — Мне надоела вся эта буржуйская жизнь. Да и все равно в то время я уже собирался вернуться в Россию. Навсегда.

— Зачем?

— Я хотел быть частью этого великого дела. Формирования целой новой нации, передела мысли и преобразования материалистического общества в идеалистическое.

Она высвободилась из его рук и легла на подушки, вытянула стройные ноги и стала водить руками по бедрам, как будто они принадлежали кому–то другому. В этом медленном показном движении было что–то отстраненно–чувственное.

— Так вы приехали сюда вместе, — промолвила она, не глядя на него, — ты и твоя Лида, чтобы найти Иенса Фрииса?

— Да.

— В Тровицком лагере его уже нет.

— Ты уверена? Ты приехала, чтобы сказать Лиде об этом? — Да.

— Так где же он сейчас?

— В Москве.

— Черт!

Москва. Выходит, казак был прав. Будь он проклят!

Она серьезно посмотрела на него.

— Ты узнал то, что хотел. Теперь ты уйдешь?

— Антонина, — улыбнулся он. — Ну где еще я смогу побриться и принять ванну? Конечно же, я останусь.

Она рассмеялась, провела большим пальцем ноги по его руке от кисти до плеча, добралась до подбородка и запустила палец в отросшую бороду.

Кожа ее пахла оливками. Теплым летним светом на хорошем бургундском с крупными спелыми оливками. Она пахла ухоженностью. То, чего Алексею так недоставало. Он был сыт по горло серостью, грязью, жизнью ради выживания. Он хотел оливок.

Он поцеловал шею Антонины и почувствовал биение ее пульса, когда провел языком по хрупкой линии ее ключицы, услышал ее возбужденный вздох. Как ребенок, который тайком изучает подарки под новогодней елкой. Его дыхание участилось, когда он провел рукой по ее обнаженному бедру, погладил нежный живот, там, где маленький голубоватый шрамик нарушал гладкое совершенство кожи, и прошелся кончиками пальцев по ее грудям и по ложбинке между ними. Она тихонько застонала, прошептала что–то непонятное, закрыла глаза и приоткрыла в улыбке губы, чуть вздрогнув от наслаждения. Он прикоснулся языком к ее зубам и почувствовал вкус коньяка.

— Это опасно? — тихонько произнес он.

— Конечно, опасно. Поэтому ты и здесь.

— А ты? — Он поцеловал оба ее века. — Ты тоже здесь поэтому?

— Я здесь, потому что…

Тишина, нервная, напряженная, вдруг заполонила комнату. Потом ее веки неохотно поднялись, и он смог заглянуть в ее глаза. Они были темными, там плескалось смущение. Медленно они начали наполняться слезами.

— Ох, Антонина, что же ты делаешь!

Он нежно обнял ее, покачал, прижав к груди, и опустился вместе с ней на подушки. Поцеловал темные блестящие волосы и крепче сжал трепещущее тело. Он не знал эту женщину, не знал, что за боль жжет ее изнутри. Но он знал, что ему не хотелось отпускать ее. Если бы он был женат на ком–то, кто каждый день посылает голодающих людей, как рабов, таскать телеги или добывать уголь голыми руками, он бы тоже стал искать способы облегчить их страдания. Он бы, наверное, тоже не снимал в постели длинные, по локоть, перчатки. Алексей медленно вдохнул аромат ее духов и вдруг ощутил какую–то связь с этой женщиной. Положив голову на лоб Антонины, он прижался к ней, чувствуя, как тепло ее тела вливается в него.

Разве можно предугадать свои поступки, не совершив их? — Коля.

Молодой светловолосый водитель оторвал взгляд от «Правды» и с любопытством посмотрел на Алексея. Его глаза говорили о том, что этому человеку интересно все. Забросив газету в кабину, он стал разглядывать приближающегося Алексея.

— Чем могу?

Алексей специально дождался его на открытой бетонной стоянке рядом с дорогой к заводу. Водители останавливались там в ожидании своей очереди на загрузку или разгрузку. Иногда им приходилось ждать очень долго, и там поставили торговые палатки, где можно было купить квас, чай и блины.

— Я куплю тебе чего–нибудь выпить, — предложил Алексей, кивнув в сторону палаток.

Коля усмехнулся.

— Я б лучше сейчас водочки.

— Организуем. — Алексей извлек из кармана бутылку, отпил из горла и передал Коле, который не задумываясь сделал то же самое.

День был пасмурный и унылый. Уже было не так холодно, как месяц назад, снег со стоянки разгребли, и теперь он лежал грязными промасленными кучами по краю двора.

На секунду Алексей задержал дыхание, подумав о том, насколько он сейчас рискует. Ему нужно было досконально разобраться в этом человеке, потому что он не сомневался: у ОГПУ везде есть тайные осведомители. Неожиданно откуда–то с берега реки, чуть подальше от них, взлетела красивая птица. Сибирский журавль, расправив белые крылья, принялся легко кружить над грузовиками, как будто наблюдая за ними. Посмотрев на него, Алексей громко рассмеялся, повернулся к водителю и хлопнул его по спине.

— Ну что, дружище, готов делом заняться?

— Да. В этом городе скучно, как в морге, — белозубо улыбнулся Коля.

— Ну, тогда давай сегодня вечерком и встретимся. Покалякаем.

Алексей толкнул дверь. В кабаке было полно людей. Поднимающийся клубами сигаретный дым собирался в безжизненное облако, густой пеленой нависавшее над головами посетителей, где оно соединялось с дымом из печки. Здесь, по крайней мере, было тепло, а это уже что–то. Алексей потопал, чтобы сбить с ботинок снег (к вечеру снова замело), и стал проталкиваться к прилавку. Он заказал водки и пива для двоих. Симпатичная молодая крутобедрая узбечка в вышитой блузке подала заказ и завлекающе повела черными бровями, но он покачал головой. Собрав напитки, Алексей направился к столику в глубине зала, где его уже дожидался молодой водитель.

— Вечер добрый, — приветствовал он Колю и поставил водку и пиво на заляпанный стол.

Коля улыбнулся, показав сверкающие крепкие зубы, и в ответ предложил закурить. Алексей отказался, потому что, хоть он и был уже вымыт и чисто выбрит, на коже его все еще чувствовался аромат духов Антонины. Ему это нравилось, и он не хотел забивать этот запах никотином. Расставание с ней далось ему тяжело, у него как будто что–то сдвинулось внутри — Алексей не знал, увидит ли ее снова.

— Привет. Спасибо. — Коля принял напитки и со смаком отпил водки. Кружку пива он обхватил ладонями. — Так что это за гад, который у тебя деньги стырил?

Алексей чуть наклонился вперед.

— Так мы договорились?

— Да. Я получаю половину того, что верну тебе.

— Если не обманешь.

— Не беспокойся, я не вор. Мои друзья тоже. — Коля многозначительно кивнул в сторону группы мужчин в грубых водительских робах.

Взгляды у всех одинаково хмурые, неприветливые. Алексей подумал бы дважды, прежде чем связываться с ними. Оставалось надеяться, что Вышнев тоже так подумает.

— Итак, — Коля хлебнул пива, — как его зовут?

— Михаил Вышнев, это лагерный…

— Я знаю его. Худой, как рыба сушеная, и трубку курит.

— Да, это он. Сволочь.

Коля вдруг резко откинулся на спинку стула и отпил половину кружки пива.

— Этот кусок дерьма слинял.

— Слинял?

— Несколько недель назад он завалился сюда, купил всем выпить и сказал, что уезжает в Одессу. Там, мол, начнет жить со своими деньгами…

— С моими деньгами, — внес уточнение Алексей. — И поедет он не в Одессу. У него хватит ума замести следы.

— Вот гад.

— Похоже, мы оба в убытке.

— Вот гад, — угрюмо повторил Коля, как будто потеря денег затормозила работу его мозга.

Алексей выпил водки. Что еще ему оставалось делать? Разве что разгрохать стакан о стол. Какое–то время Серов сидел молча и неподвижно. Мысли его разбегались в разные стороны и снова сталкивались.

— Коля, ты куда в следующий раз груз везешь?

— В Новгород.

— Когда?

— Послезавтра.

— Тогда увидимся послезавтра. На вашей стоянке. Будь пораньше. — Алексей бросил на стол свои последние копейки. — Купи друзьям выпивку от меня.

Он поднялся и, выйдя на улицу, произнес вслух ненавистное имя: Михаил Вышнев. Тут же сплюнул в канаву, чтобы избавиться от него.

Алексей зашагал, сначала медленно, позволяя снегу оседать на коже, потом быстрее, скользя по обледеневшему тротуару. В голове начало проясняться. Двадцать четыре часа. Двадцать четыре драгоценных часа, чтобы чувствовать на своей коже ее запах, чтобы снова ощутить на себе вес ее тела и увидеть взгляд ее задумчивых карих глаз, который проникал в самые темные и холодные места внутри него. Впереди показались яркие огни гостиницы имени Ленина.

21

Снова вспомнить о Лиде Чана заставило зеркало. Юношу везли в большом черном «седане», салон которого пах новой кожей и сверкал начищенным хромом. Сидел он на заднем сиденье и видел перед собой только фуражку водителя, молодого солдата, умевшего хранить молчание. Чан просто так, без особой причины, поднял глаза и посмотрел в зеркало заднего вида. Он увидел в прямоугольном окошке край одного из черных глаз водителя, и внутри него как будто что–то взорвалось.

Другая машина. Другой водитель. Другой город. Другой прямоугольник зеркала. Но все равно чувство было такое, будто она в эту секунду сидит рядом с ним. Ощущение было столь сильно, что он даже повернул голову, ожидая увидеть перед собой яркую улыбку Лиды, но вместо этого увидел лишь суматошную улицу Гуанчжоу, промокших под дождем рикш, уворачивающихся от бамперов беспорядочно снующих автомобилей, бесчисленные маленькие грузовики. Чан приподнял руку, провел ею в воздухе над пустующим местом по соседству, согнул пальцы, будто прикасался к ней, насторожился, словно слушая ее дыхание.

Медленно его рука стала опускаться, пока не легла раскрытой ладонью на кожу сиденья. Обивка была красновато–коричневого цвета, и ему вдруг подумалось, что на ней не будут заметны следы крови, которая была у него на руках. Юноша вздрогнул. Откуда кровь? Оба обрубка его пальцев уже давно зажили.

Может быть, это из–за нее? Из–за Лиды? Ей были нужны его руки? От этой мысли у него перехватило дыхание.

Каждое утро и каждый вечер он, склонив голову, молился богам, чтобы они сохранили ее. Он подкупал их дарами, предлагал собственную безопасность в обмен на ее, обещал им невероятные вещи, сулил еще более ценные подношения и клялся честью, что выполнит все, лишь бы только они вернули ему его Лиду, целую и невредимую. Он обещал вечную преданность святыням и жег в храмах свечки, фимиам и бумажные изображения страшных драконов. Он зарезал быка, чтобы придать ей силы. И все это вопреки коммунистическим идеалам, которые отвергали подобные действия как глупые предрассудки. Все это ради ее безопасности. Он был даже готов отказаться от нее, от своей девушки–лисы, и провести вечность в слезах.

Но сегодня ему почудилось, что она здесь. Рядом с ним… На коричневом сиденье. И его сердце на какой–то ослепительный миг вернулось в тот день, когда она сидела рядом с ним в машине и он смотрел в зеркало заднего вида, пытаясь отыскать там глаза водителя, чтобы понять, попал ли он в ловушку.

Она взяла в свои ладони его перебинтованные руки и прижала к груди, как могла прижимать младенца, и, несмотря на яростную лихорадку, от которой глаза мутнели, как вода в пруду, а мозг соображал хуже, чем у бешеной собаки, он знал, что запомнит этот миг. На какую–то короткую минуту она прижалась щекой к его плечу, и волосы ее, как языки пламени, легли на рубашку у него на груди. Ему больше ничего и не нужно было — только бы видеть ее бледную щеку, смотреть в ее чистые янтарные глаза. Тогда это удержало его на краю.

Она казалась хрупкой. Испуганной. Но там, на заснеженной улице Цзюньчоу, она силой усадила его в машину Тео Уиллоуби под самым носом у полиции, когда националисты уже не сомневались, что он наконец окажется у них в руках. Она тогда, поддерживая, обвила рукой его плечи, ему же в ту минуту меньше всего хотелось потерять сознание в машине ее учителя, ведь это скомпрометировало бы ее.

— Благодарю вас, сэр, — вежливо сказала тогда Лида человеку за рулем. — Спасибо, что согласились подбросить нас.

Учитель посмотрел на Чана в зеркало. Даже на грани обморока Чан заметил знакомые признаки: желтоватая кожа вокруг губ, немного отстраненный взгляд, как будто обращенный в себя. Этот англичанин по ночам курил «трубку мечтателя». Ему нельзя было доверять.

— И что это у нас тут? — спросил Уиллоуби с любопытством, которое совсем не понравилось Чану.

— Это мой друг, Чан Аньло.

— А, юный бунтарь! Слышал, слышал.

— Он коммунист и сражается за справедливость.

— Это почти одно и то же, Лидия.

— Не для меня.

Подумав, Уиллоуби сказал:

— Мне очень жаль.

— О чем вы?

— О тебе.

— Не нужно.

— Ты переступаешь черту, которая слишком широка для твоих юных ног.

— Просто помогите нам, пожалуйста.

— Как? Он того и гляди дух испустит.

— Отвезите нас куда–нибудь, где солдаты не станут нас искать.

— Куда, Лидия? В больницу?

— Нет, там они его найдут. В школу.

Учитель поперхнулся, как будто проглотил лягушку.

Лида повернулась к Чану и прикосновением нежным, как крылышко мотылька, взялась ладонями за его щеки. Он наполнил свои легкие ее сладким сильным дыханием.

— Не умирай, любимый, — прошептала она.

Он почувствовал, как все ее тело задрожало.

Он уже был близок к дороге, ведущей туда, где его ждали предки, он знал это. Он уже слышал их тихие голоса. Еще один шаг, и он соскользнет в… Глаза его закрылись, веки словно накрыли их свинцовыми монетами. Но вдруг он почувствовал на них прикосновение ее губ.

— Открой, — прошептала она.

Он открыл и увидел ее глаза, совсем рядом, всего в паре сантиметров. Они вернули в него жизнь, не позволили покинуть этот мир.

— Чан Аньло, какого цвета любовь?

Он хотел что–то сказать, но слова перестали существовать.

— Он умер, — сказал учитель.

— Нет! — вскрикнула она и сжала ладонями его череп. — Скажи. Скажи!

— Слишком поздно, Лидия, — промолвил учитель, и в голосе его послышалось искреннее сочувствие. — Ты же видишь, он умер.

Она не обращала на него внимания, не слышала ничего, кроме дыхания, идущего из легких Чана.

— У нее цвет моих глаз, — зашептала она. — Моих губ, моей кожи. Моей жизни. Не смей покидать меня, любимый.

Он не покинул ее. В тот раз.

22

— Подходите, девушка. У меня есть для вас часы. Хорошие, мраморные, с…

— Мне не нужны часы. — Лида покачала головой и отошла от палатки.

Она любила уличные базарчики с их криками, толкотней и развалами товаров на любой вкус. Они напоминали ей о доме. Нет, спохватилась Лида, неправильно. Она хотела сказать, что они напоминали ей о Китае, а Китай уже не был для нее домом. Признай. Мать умерла, отчим сбежал в Англию, а Чан Аньло был… был где? Где? Где?

Она посмотрела вокруг и увидела обычную базарную суету и неразбериху: овощи, разложенные рядом с кучей старой обуви, домашнюю консервацию между книгами и хлебом. Лида даже заметила старинный микроскоп с латунными ручками и колесиками рядом с разноцветными рулонами ткани. Продавцы, закутанные с ног до головы, торговались из–за копеек так, будто это были золотые слитки.

Москва стала для Лиды потрясением. Совсем не этого ожидала она. Большевики поступили правильно, решила девушка, переместив столицу советской России из Ленинграда с его буржуазно–упаднической утонченной красотой, города, где прошли первые пять лет ее детства. Теперь Москва была центром вращения гигантского колеса. Лида даже слышала звук этого вечного вращения.

Едва сойдя с поезда, она влюбилась в этот город. Алексей говорил, что Москве не хватает изящества и красоты Ленинграда, что она представляется грязной индустриальной свалкой, но брат ошибался. Он забыл упомянуть о том, что новая столица излучала энергию, которой нельзя было не заразиться. Жизнь здесь била ключом. Улицы ее как будто искрились, отчего у Лиды мурашки бегали по коже. И над всем этим витал явный дух власти и силы.

За Москвой было будущее. В этом не было сомнения.

Но было ли с новой столицей связано будущее Лиды? И, что еще важнее, было ли с Москвой связано будущее ее отца?

— Я тут, папа, — прошептала она. — Я вернулась.

— Чему ты, черт возьми, так радуешься? — раздраженно бросила Елена, глядя на Лиду.

— Я подумала, — сказала Лида, осматривая убогую комнатку, в которую они только что зашли, — слава Богу, что Алексея сейчас нет с нами. Ему бы это место ужасно не понравилось.

— Мне оно тоже ужасно не нравится.

— Ничего, на первых порах подойдет. Теперь, по крайней мере, у нас есть где остановиться. Я видела места и похуже, — рассмеялась Лида. — Да что там, я даже жила в местах похуже этого.

— Нашла чем гордиться, — проворчала Елена и уселась на кровать.

Металлические пружины отозвались тонким скрипом.

— Комната маленькая, признаю.

Лида принялась медленно обходить ее, пытаясь увидеть хоть что–нибудь такое, за что это жилище можно было бы похвалить. Воздух здесь был несвежим, он напоминал о давно умерших надеждах прошлых обитателей. Бумажные обои на стенах, покрытые многочисленными пятнами, кое–где отставали от стен. Оконное стекло пересекала трещина, а над одной из кроватей из стены торчал электрический кабель с пучком оголенных проводов. Лидии он показался ужасно похожим на змею с отрубленной головой.

— А потолок ничего, — заметила она. Потолок в комнате был высоким, с изящными лепными карнизами. — И пол. Может, он и потертый, но это настоящий паркет.

Елена брезгливо закатила глаза.

— Посмотри на эти тряпки!

— Да, половички немного староваты, но чего ты ожидала от коммуналки?

— Ничего, — буркнула Елена.

— Ну, это как раз то, что мы имеем. Ничего.

Это было не совсем так. Теперь у них была крыша над головой. Для Л иды это было главное, и ее не сильно беспокоило то, что находилось под этой крышей. Она научилась мириться с трудностями. Когда они с матерью жили впроголодь в Цзюньчоу, от того, лежали ли в синей чашке на каминной полке деньги за аренду, зависело, будешь ли ты есть, будет ли тебе где спать, будет ли тебе тепло или ты будешь страдать от холода. Жилье, которое им удалось подыскать, находилось в задымленном промышленном районе, и их дом был зажат между шинным заводом, изрыгавшим жуткие запахи, и небольшим кирпичным зданием, в котором какая–то семья изготовляла собачьи поводки, Сам дом был разделен на многочисленные квартирки, у него имелся свой внутренний двор, а у входа стояла будка сапожника, армянина с тремя золотыми зубами, который занимался еще и тем, что точил ножи и ножницы. Попков сразу объявил его осведомителем ОГПУ, но Лида не поверила казаку. Попков во всех видел сотрудников управления, но если бы это было так, спорила с ним Лида, просто не осталось бы, на кого доносить. Сейчас же она стояла, задрав голову, и осматривала потолок. Потолок был ровный, без трещин. Да, когда лежишь в кровати, можно подумать и о красоте, но сейчас важнее было то, что этот потолок хотя бы не протекал.

— Не жалуйся, Лена.

— Я сама решу, когда мне жаловаться. — Женщина уперла руки в широкие бедра. — Ты думаешь, мы втроем, ты, я и Попков, сможем жить в этой картонке и не поубиваем друг друга через три дня?

Лида расправила занавеску, разделявшую комнату на две половины. Когда они перестали видеть друг друга, создалось впечатление, что у каждой своя, отдельная территория.

— Не беспокойся, Лена, — рассмеялась она. — Я буду затыкать уши.

— Триста, триста двадцать, триста сорок… четыреста, четыреста десять…

— Лида, считай хоть всю ночь, от этого ничего не изменится. — Попков стоял, заслонив огромными плечами почти все окно.

Он был в длинном черном пальто с поднятым воротником и наблюдал за тем, как Лида на кровати раскладывает содержимое своего денежного пояса.

— Четыреста десять рублей, — невесело произнесла Лида. — Этого мало.

— Придется обходиться. Больше у нас нет.

— Разрешение на жительство и продовольственные карточки нам обошлись слишком дорого.

— У нас не было выбора.

— Я знаю. Ты говорил.

— Такая у них цена на черном рынке. Я пытался, Лида, но…

— Это не твоя вина.

Она сгребла в кучу оставшиеся деньги, погладила, перемешала, как будто от этого их количество могло увеличиться. Поэтому они отказались даже от самых дешевых гостиниц и сняли одну комнатку в многолюдной коммуналке на маленькой грязной улочке. Да и то им повезло. Они с Еленой несколько дней простояли на холоде в очереди у жилищного комитета, и жилье им досталось только после того, как мужчина, стоявший перед ними, свалился прямо у них на глазах с сердечным приступом, когда узнал, что ему наконец выделили комнату. Теперь каждый рубль, который проходил через пальцы Лиды, как будто прожигал дыру в ее желудке, и никакое количество плохо пропеченного черного хлеба, который продавался в московских магазинах, не могло заделать ее. Она вздрогнула, провела тыльной стороной ладони по губам и взялась за подбородок. Губы ее вдруг пересохли.

— В чем дело? — спросил Попков. За его спиной была видна луна, которая медленно приобретала тот странный оттенок серого, который бывает перед самым закатом. Голуби начали усаживаться на крыши. — В чем дело? — второй раз спросил он, не дождавшись ответа.

— Ни в чем.

— Не похоже.

— Ни в чем. Но спасибо, что спросил.

Он издал недовольный грудной звук, больше всего похожий на злобное рычание. Но Лида сосредоточилась на комнате, на голых стенах. Все четыре были на месте. Уж они–то никуда не денутся, хотя бы в этом она могла быть уверена. Трехэтажное здание с внутренним двором когда–то можно было бы даже назвать красивым, но несколько лет назад оно перешло в руки жилищного комитета, который разбил его просторные внутренние помещения на крохотные комнатушки и вселил туда жильцов. Нескольких квадратных метров хватало только на то, чтобы поставить кровать, а те, кому повезло, могли позволить себе личное кресло и сервант. Лиде не повезло. Она получила кровать, а Попков занял кресло.

Ванная и кухня были общими и располагались в конце коридора. Пользоваться удобствами и убирать места общественного пользования приходилось по графику. За соблюдением очередности зорко следил управдом, которого звали товарищ Келенский. Этот человек в плохо скроенном костюме и с неизменным выражением недовольства на лице ежедневно обходил с проверкой квартиры, и Лиде один раз уже попало за то, что она недостаточно тщательно вымыла лестницу. Она дважды, как было положено по инструкции, отдраила ступеньки, но потом, когда у нее уже с трудом разгибалась спина, соседский мальчишка прошелся по ним грязным мячом. Келенский заставил Лиду все перемывать. Пока она возилась с тряпкой, Попков сидел, уставив локти на колени, наверху крутой лестницы, как черноглазый апостол Петр у врат рая, напевал себе под нос частушки и лузгал семечки. Девушка не могла тогда сказать наверняка, зачем он там торчит: для того ли, чтобы в случае чего защитить, или же следил, чтобы она не наложила на себя руки.

Лида аккуратно сложила рубли обратно в пояс, потемневший от пота и местами протертый, и застегнула его.

— Твоему брату нужно было поделить деньги между вами поровну, — проворчал Лев.

— Он не доверял мне.

Окно загремело: порыв ветра налетел на разбитое стекло, и день стал еще больше походить на серую зимнюю ночь. Комната погрузилась в молчание. Лида надежно закрепила пояс у себя на талии, забралась на кровать с ногами, натянула на плечи одеяло и стала наблюдать, как великан достает старую потертую оловянную табакерку и неторопливыми привычными движениями скручивает папиросу. В его огромных пальцах самокрутка казалась совсем маленькой. Вставив ее между губами, казак с недовольным видом произнес:

— Каждый день ходить и ждать у церкви — пустая трата времени.

— Не надо, Лев.

— Я серьезно, Лида. Он не придет.

— Придет.

— Я не хочу… — Он осекся.

— Не хочешь чего?

— Я не хочу, чтобы с тобой что–нибудь случилось. Опять. — Попков зажег сигарету, затянулся и принялся рассматривать ее горящий конец, чтобы не смотреть на Лиду.

Девушка сглотнула, она была одновременно тронута и обижена. Рассердило ее то, что казак сомневался в Алексее.

— Лев, Алексей придет. Я знаю, он придет. Завтра, или послезавтра, или на следующий день, но однажды я поднимусь по лестнице храма Христа Спасителя, и он будет ждать меня там…

— Нет. Он уже не вернется. И так для него же лучше.

— Не надо, Лев, — снова сказала она.

Он оторвался от подоконника, и его богатырская фигура как будто заполнила все свободное пространство. Елены не было, она куда–то ушла по своим делам, но даже без нее маленькая комнатка казалась слишком тесной. Тусклые стены словно давили. Лида расстегнула пояс, достала купюру и бросила ее на кровать перед казаком.

— Купи себе что–нибудь выпить, Лев. С твоим отвратительным характером…

— Да что, на нем свет, что ли, клином сошелся? Вы же всегда с ним только то и делали, что собачились. Этот твой Алексей — гаденыш надутый, нам без него только лучше.

Лида молниеносным движением сбросила с себя одеяло, вскочила на ноги и в следующую секунду оказалась рядом с казаком. Она стукнула его кулаком по гранитной труди.

— Глупый казак! — закричала она на него. — А ну возьми свои слова обратно!

— Нет.

— Возьми!

— Нет.

Горящими глазами они смотрели друг на друга.

— Он мой брат, разве ты не понимаешь? Твой глаз совсем ослеп? Для меня Алексей — все! Он — вся моя семья, пока мы не найдем отца. Не смей говорить, что мне без него лучше, ты, безголовый осел!

— Черт, Лида, — обозлился Попков, — он не стоит того, чтобы…

— Он мой, — задыхаясь, продолжала негодовать Лида. — Я обязана ему. Всем.

— Не городи ерунды, девочка. Ты ничем ему не обязана. Когда стало действительно горячо, он тебя просто бросил, а до этого он только то и делал, что жаловался.

— Ты не прав!

— Ха, скажи, в чем?

Долгий вздох вырвался из легких Лиды, она плюхнулась на край помятой постели, крепко обхватила себя руками и наклонила голову. Волосы ее свесились вперед, закрывая лицо.

— Разве ты не помнишь, — негромко произнесла она через огненный занавес, — как он отдал приказ, который спас жизнь Чану Аньло, когда он попал в руки националистов? Ведь из–за этого Алексею пришлось бежать из Цзюньчоу. Националисты хотели отомстить. Он пожертвовал всем ради меня. Он Чана спас ради меня.

Попков рыкнул:

— И все равно он — сволочь.

Лида подняла голову, поняв, что в этой битве ей не победить, и с трудом заставила себя улыбнуться. Улыбка вышла кривобокая и неискренняя.

— Может, ты и прав, старый медведь. Извини, что я на тебя накричала. Он действительно сволочь… Еще какая.

Лев рассмеялся так громогласно, что треснутое стекло в окне выпало из рамы.

Квартир не хватало. В город со всех уголков страны стекались крестьяне. Лида диву давалась, видя, сколько их бродит по улицам. И всем им нужно было где–то жить. Они шатались по Красносельской с шерстяными одеялами под мышкой и держали на плечах ботинки или сумки с инструментами. Все, что можно было продать или обменять на еду, они носили с собой. Лида научилась узнавать их. И не только по домотканой одежде и широким загрубелым ладоням, но и по непреходящему смущению в глазах. Неужели и у нее такие же глаза? Неуверенные, нервные, бегающие.

— Почему они уезжают из деревень? — как–то спросила Лида у Елены, когда они стояли в очереди с продкарточками.

— А ты как думаешь? В колхозах они голодают, но слышали, что работа есть здесь, вот и едут.

— Наверное, это правда, ведь кругом вон сколько заводов строится. Все по плану сталинской пятилетки.

— Вот именно, — кивнула Елена и, понизив голос, добавила: — Но это же крестьяне! Они не знают, с какой стороны к станку подойти.

Самое большее, что они могут, — это нажимать кнопку включения и выключения.

— А их что, не учат?

— Ну, если считать потерю пальца уроком, то да, конечно, учат. Тот, кому оторвет парочку пальцев, уже не повторит своей ошибки.

— Откуда ты все это знаешь?

Иногда Лиду поражало, сколько всего знала эта женщина. О жизни самой Елены ей почти ничего не было известно, только то, что у нее был ребенок и она занималась проституцией.

— Это единственное, что я умею делать хорошо, — как–то раз, усмехнувшись, сказала Елена, когда однажды они увидели фланирующую по улице проститутку, после чего хлопнула по спине Лиду и игриво добавила: — Но ты не надейся, на такую худышку, как ты, мужчины и смотреть не станут.

— Неправда! — воскликнула Лида.

Елена обвела взглядом костлявые бедра и маленькую грудь своей спутницы и пренебрежительно фыркнула. Щеки Лиды вспыхнули.

Когда они пошли дальше по тротуару, чувствуя через тонкие подошвы ботинок мокрый снег, Лида показала на что–то с противоположной стороны улицы.

— Смотри, — негромко произнесла она.

У входа в какой–то бывший магазин с заколоченными окнами на земле стояла самодельная картонная конура, поникшими боками чем–то напоминающая раненую птицу. Из нее торчали закутанные в тряпки ноги. Но ноги не шевелились. Этот человек спал? Может быть, он умер? Или ранен? А может, просто мертвецки пьян?

— Не обращай внимания, — сказала Елена, удерживая Лиду за руку. — Это опасно.

— Лена, я помню, каково это — голодать. — Она вырвала руку. — Коммунизм ведь для того и нужен, чтобы сделать общество лучше, справедливее. Для всех.

Елена раздраженно убрала с лица несколько прядей соломенных волос и спрятала их под шапку, словно приводя в порядок мысли.

— Да весь этот мир несправедлив, ты разве до сих пор этого не поняла? Посмотри вокруг.

Лида посмотрела. На женщин, толпящихся часами в очереди за грубым черным хлебом, на торчащие из картонной коробки ноги. Но Елена еще не закончила.

— Твоя беда в том, девочка, что ты думаешь, будто можешь построить новый мир для себя со своим отцом и братом в каком–то справедливом обществе. Но ты боишься, что у тебя ничего не получится и ты останешься у разбитого корыта, без ничего и без никого.

— Нет. — Лида посмотрела прямо ей в глаза. — Ты ошибаешься!

Гневные складки на лице женщины разгладились.

— Не кипятись. Я знаю, что такое — не иметь никого и ничего. Это не так уж страшно. — Елена невесело улыбнулась. — Когда привыкаешь. Если у тебя нет никого и ничего, тебе нечего терять.

— Но у меня все еще есть… — Лида вдруг почувствовала легкую дрожь в груди. — Все еще есть, что терять.

Она отвернулась от Елены и пошла через дорогу к картонному укрытию.

Когда Лида подошла к картонной конуре, в нос ей ударил такой отвратительный запах, что она чуть не отскочила в сторону. За этим сооружением высилась груда мокрых старых газет, рядом лежала какая–то мерзкая осклизлая куча, похожая на замерзшую блевотину. Лида понимала, что Елена была права, когда говорила об опасности. Девушка не была москвичкой и не знала здешних нравов. Лида ткнула носком в замотанную ногу.

— С вами все в порядке?

Нога тут же втянулась. Значит, человек жив. Уже хорошо.

— Вам помочь?

Картонка зашаталась. Люди на улице отворачивались и старались пройти мимо них как можно быстрее. Лида наклонилась и осторожно заглянула внутрь.

— Э–эй.

— Отвали.

— С вами все в порядке?

Она положила руку на картонную стенку. Та оказалась мокрой и мягкой, к тому же еще и холодной, как щека покойника. Лида тут же брезгливо отерла руку о пальто. Ей вдруг захотелось развернуться и пойти обратно в очередь, откуда за ней наблюдала Елена, но она этого не сделала.

— Э–эй! — снова позвала она и постучала по передней стенке коробки, которая служила дверью.

Та тут же провалилась.

На Лиду смотрели два голубых глаза. На какую–то секунду девушка и неизвестный хозяин картонной тары замерли. Обитатель конурки пришел в движение первым и выполз наружу. Человек загнанной в угол крысой прижался к кирпичной стене здания рядом с закрытым входом в магазин.

— Я не хотела вас испугать, — торопливо произнесла Лида.

Никакого ответа. Фигура замерла. Взгляд дикаря да кожа, обтягивающая кости так, что того и гляди лопнет. Лида с облегчением поняла, что это всего лишь мальчик лет двенадцати. Несмотря на мороз, по его шее стекал пот. Лида улыбнулась, чтобы показать, что ему нечего бояться.

— Я подумала, тебе может понадобиться помощь.

— Отвали.

— Тебе, похоже… не совсем хорошо.

— Ну и что?

— Ну, вот я и подошла, чтобы…

— Отвали.

Его грубость начала раздражать ее.

— Слушай, закрой рот, а? Я тебе помощь предлагаю.

— Зачем?

Подозрение было обоюдным.

— Затем, что… Потому что я помню.

У этого мальчика волосы были странного цвета — молочно–белого. Как будто сама жизнь испугала его до полусмерти. Лицо и руки его были черными от грязи, и он чем–то напомнил ей мальчиков–трубочистов, которые когда–то прочищали дымоходы в домах, хотя на подбородке у него было видно небольшое круглое пятнышко розовой кожи. Лида, чтобы он не волновался, отступила на шаг, при этом поскользнулась на льду и чуть не грохнулась на снег. Выражение его лица не изменилось.

— Помнишь что? — У мальчика было затрудненное дыхание.

— Это не важно. Ты что, болен?

— А тебе какое дело?

Лида почти отчаялась разговорить мальчишку.

— На вот, держи, — сказала она, сунула руку в карман и бросила ему монетку.

Его быстрые впалые глаза с опухшими веками впились в летящую монетку, и он выхватил ее из воздуха таким быстрым движением, что у Лиды кольнуло сердце. Она помнила, каково это — жить в такой нищете.

— Поешь что–нибудь.

Мальчик попробовал монету на зуб. Лида улыбнулась.

— Я имею в виду хлеб.

Неожиданно он встал на четвереньки, и она увидела длинную, почти во всю спину, прореху на его грязной длинной куртке, как будто кто–то пытался схватить его, но он вырвался. Перестав обращать на нее внимание, мальчик посмотрел на свою сырую картонку, которая сложилась, когда он из нее выбирался.

— Серуха, — шепнул он.

Кипа пришла в движение, и неожиданно из нее выскользнуло что–то маленькое и серое, подозрительно похожее на крысу. Лида отпрянула в сторону и налетела на какого–то прохожего, который, уронив зонтик, обругал ее за неловкость.

— Извините, — торопливо сказала она и снова развернулась к мальчику.

В его руках свернулся щенок с дымчатой шерстью. Это существо словно стояло из одних коричневых глаз, длинных бархатных ушей и выпирающих ребер, которые казались такими хрупкими, что могли поломаться от прикосновения. Он с упоением принялся лизать подбородок мальчишки, но, прежде чем Лида успела даже улыбнуться, мальчик и собака исчезли, растворились в толпе.

23

Металл пел ему. Работая в тюремном механическом цехе, Йене Фриис слышал его голос. Он прислушивался к его шипящему смеху, сваривая листы, чувствовал его трепет, когда вставлял заклепки. Он уже и забыл, какое удовольствие ему доставляло иметь дело с металлами, постигать их свойства, замечать слабости. Почти как с людьми. Каждый из них был уникален.

Десять лет, проведенных в лагере, он имел дело только с деревом. Он один повалил целые леса. Постепенно сосновый запах стал ему настолько привычен, что он перестал отличать запах собственного тела от запаха древесины. Иногда — в самые отчаянные времена — он даже грыз грубую горькую кору. От этого зубы приобретали странный красновато–коричневый цвет, а желудок наполнялся неперевариваемым грузом. Это давало ощущение еды, когда ему это было нужнее всего. За это он был благодарен дереву.

Как–то утром, проснувшись в грязном переполненном бараке и вдохнув густой спертый воздух, он внимательно осмотрел свои пальцы и подумал, что скоро на них появятся маленькие зеленые почки. Почки разовьются в маленькие гибкие побеги, а потом — в настоящие большие ветки, которые ему придется каждый день таскать за собой через лес в рабочую зону.

Голод иногда творит с разумом странные вещи.

— Быстрее. Работа должна идти быстрее.

Эти слова произнес полковник Тарсенов, и мужчины, стоявшие с двух сторон, тут же энергично закивали, соглашаясь. Полковник, как начальник группы, разрабатывающей проект, был вполне разумным руководителем, но на него давили сверху. Сам Лазарь Каганович, член Политбюро, звонил ему каждую пятницу вечером и справлялся, как идут дела. Это означало, что каждую субботу в семь часов утра команда из шести ведущих инженеров вызывалась в кабинет Тарсенова, где они, выстроившись неподвижной шеренгой перед его столом, выслушивали приказание ускорить темп работы.

Йене Фриис сделал шаг вперед. Это означало, что он хотел что–то сказать.

— В чем дело, заключенный Фриис?

— Гражданин полковник, мы работаем не покладая рук. Проект продвигается… Чего все мы и добиваемся, — добавил он. — На прошлой неделе пробный пуск пришлось прервать из–за того, что металл для задних поддерживающих стоек оказался некачественным, слишком хрупким, поэтому и не выдержал веса…

— Молчать!

Йене заставил себя замолчать, но обратно в шеренгу не отступил. Остальные инженеры, такие же, как он, заключенные, вели себя умнее. Они молчали, не сводя глаз с до блеска начищенных туфель полковника Тарсенова, и кивали каждый раз, когда он что–то говорил. Полковник был высоким грузным мужчиной, и голос у него был под стать — зычный, раскатистый. Впрочем, он почти всегда следил за своим голосом, говорил спокойно, обдуманно, но иногда забывался, и в такие минуты голос его звучал, как выстрелы из крупнокалиберных орудий. Сегодня голос полковника был спокоен. Губы его привычно сложились в недовольную тонкую линию, и Йене испугался, что сейчас его обвинят в саботаже, но этого не произошло. Когда повисшая в кабинете тишина начала казаться невыносимой, Тарсенов повернулся к стоявшей у него за спиной женщине с серыми, как железо, волосами, которая держала наготове блокнот и красный карандаш.

— Товарищ Демидова, — сказал он, — сообщите об этом поставщикам. Пусть проверят там у себя.

— Хорошо, товарищ полковник. — Она что–то записала в блокнот.

— И чтоб больше никаких задержек, — строго добавил он.

— Есть, товарищ полковник.

— Сколько еще ждать до пробного запуска?

— Не меньше месяца, — начал Йене. — Нам еще нужно…

— Две недели. — Голос раздался из шеренги. Это сказал Елкин, инженер, стоявший в самом конце. — Все будет готово через две недели.

— Вы уверены?

— Да, гражданин полковник.

— Отлично! Я так и сообщу лично товарищу Кагановичу. Он будет доволен.

Елкин улыбнулся и снова сосредоточился на сверкающих туфлях. Тарсенов обвел неторопливым взглядом заключенных в плотных робах цвета хаки, заметил, что Йене все еще стоит впереди, и нахмурился.

— Что–то еще хотите сказать, заключенный Фриис?

— Да, гражданин полковник.

— Я слушаю.

— Если пуск будет произведен до того, как мы проанализируем и устраним все недочеты, контейнер может раскрыться раньше расчетного времени, и это может быть очень опасно для…

— Две недели, — своим самым тихим голосом прервал его Тарсенов. — Проанализируйте и устраните недочеты за две недели, заключенный Фриис.

Их глаза встретились не более чем на секунду, но этого оказалось достаточно. Йене понял, что затягивать работу больше не удастся. У Тарсенова появились подозрения. Не произнеся больше ни слова, инженер шагнул обратно в строй.

24

— Жди здесь, — сказала Лида.

— Не беспокойся, девочка, я бы туда и за деньги не пошла.

Елена сложила на массивной груди руки и застыла рядом с большой двойной дверью, как какой–то нелепый страж в платке. Она устремила взгляд на оживленную улицу, и глаза на широком лице ее превратились в две упрямые щелочки. Лида пока не научилась понимать, что означает то или иное выражение ее лица, но чувствовала, что Елену это вполне устраивало. Она заметила, что сегодня женщина выглядела уставшей и морщинки вокруг ее глаз стали напоминать ломаные трещины, но не стала расспрашивать ее об этом… и о новом темно–синем пальто, появившемся у Елены.

На вывеске у двери значилось: «Коммунистическая партия. Комитет по связям».

— Я быстро, — пообещала Лида.

— Слова «быстро» и «Коммунистическая партия» плохо сочетаются, — пробормотала Елена, притопывая.

Лида взбежала по лестнице.

— Документы. — Облаченный в форму мужчина средних лет с редеющими светлыми волосами стоял сразу за дверью. Скрипнув сапогами по мраморному полу, он преградил Лиде путь и протянул руку в ожидании.

— Доброе утро, — сказала она и приветливо улыбнулась.

— Снова к нам? — Да.

— Вам, наверное, у нас понравилось.

— Ну, вам, наверное, нравится здесь намного больше, чем мне, — пошутила она и обрадовалась, когда он рассмеялся.

Она почувствовала себя увереннее.

Лида вручила мужчине свое драгоценное разрешение на жительство и удостоверение личности и сразу начала говорить.

— А сегодня потеплело, — сказала она, указав на окно, за которым серой таинственной завесой висел туман. Мужчина стал проверять документы. В такие секунды у Лиды всегда замирало сердце. Оно просто прекращало биться. Это повторялось из раза в раз. — Как думаете, может, снег пойдет еще? — спросила она.

Он поднял на девушку глаза и улыбнулся.

— Что это вы сегодня без зонтика?

Она сняла с головы шапку и заметила, как он посмотрел на ее хлынувшие на плечи волосы.

— Слишком к вам торопилась, — рассмеялась она.

— Это ж который раз вы приходите?

— Да, похоже, все мало.

Он вернул ей документы и усмехнулся:

— Что ж, буду ждать вас завтра.

Она медленно провела пальцем по горлу, едва касаясь кожи (когда–то она заметила, что так делала ее мать в присутствии мужчин). Охранник проследил глазами за движением ее пальцев.

— Я приду, — сказала она.

— Я тоже.

Они оба рассмеялись. Лида решила, что в следующий раз он даже не станет заглядывать в ее документы.

С мужчиной, сидевшим за большим казенным столом, было сложнее.

— Снова вы, — неприветливо бросил он.

Своего недовольства он даже не пытался скрыть.

— Да. Снова я.

— Товарищ Иванова, я вам уже сказал вчера, как и до этого тысячу раз говорил: я не могу связаться с этим человеком.

— Но это же комитет по связям. Вы же именно этим и занимаетесь. Связями. Вы ведь должны быть связаны с коммунистическими партиями других стран.

— Все верно.

— Так почему же…

— Я вам еще раз повторяю, это невозможно. И прекратите отнимать у меня время.

Этот человек был из тех людей, пальцы которых не знают покоя, они постоянно что–то подергивают, вертят или разглаживают. Сегодня очередь дошла до его усов. Он причесывал свою драгоценную растительность длинным ногтем мизинца, и, глядя на это, Лида подумала, уж не специально ли он вырастил усы и ноготь, чтобы удовлетворять эту свою внутреннюю потребность. Почему он всегда такой нервный? Может быть, у него у самого с документами не все в порядке? Она попыталась улыбнуться. Но ее улыбка, так и не долетев до противоположной стороны разделявшей их пропасти, затрепетала и умерла. Не в первый раз она прибегала к этому приему, но бюрократ был непробиваем.

— Вас что–то рассмешило? — резким голосом спросил он.

— Нет.

— В таком случае я вам советую идти домой. — Он схватил ручку и стал стучать ее кончиком по столу.

Щеки Лиды вспыхнули. Нужно было уходить. Продолжать было бессмысленно. Она посмотрела на огромный зал с куполом и бескрайним мраморным полом. Помещение, должно быть, специально спроектировано так, чтобы подавлять вошедшего. Неохватные мраморные колонны были украшены красными флагами и транспарантами с надписями «Мы смело в бой пойдем!», «Единым шагом к общей победе!».

Бой. Победа. Коммунизм, похоже, был вовлечен в постоянную, изнуряющую битву. Даже внутри самого себя. По огромному залу разносились шаги служащих и строго одетых секретарш, которые с кипами безликих коричневых папок в руках сновали из кабинета в кабинет по полированному полу, точно рабочие муравьи. Лида почувствовала себя очень неуютно.

Она взялась за край стола, чтобы не позволить ногам увести себя.

— Ну пожалуйста, — еще раз вежливо попросила она.

Он вздохнул, поправил галстук и поднял на нее усталые глаза.

— Его зовут Чан Аньло, — сказала она. — Он член Коммунистической партии Китая, высокопоставленный…

— Вы уже говорили.

— Я всего лишь хочу, чтобы вы связались со штабом китайских коммунистов в Шанхае и передали ему послание.

— Подобные вопросы не входят в мою компетенцию.

— А в чью компетенцию они входят?

— Не в мою.

— Ну прошу вас. Это действительно важно. Я должна как–то связаться с ним.

Неожиданно в зал ворвался порыв морозного воздуха, который вмиг сжал незащищенные участки кожи ледяными клешнями. С лица человека за столом вдруг разом слетело равнодушное выражение, и он стремительно вскочил со стула, немного испугав Лиду. Она удивленно повернулась и замерла.

У большой двойной двери стоял мужчина лет тридцати пяти. Он передал свое кожаное пальто дежурному, что–то сказал ему, и они вместе рассмеялись. После этого он уверенными шагами двинулся через зал. Стук его каблуков о мраморные плиты пола эхом разносился по огромному помещению комитета по связям. Когда он двигался, на прекрасно скроенном костюме появлялись элегантные складки. Но не на это обратила внимание Лида. Поразили ее волосы мужчины. Они были густыми, упругими, аккуратно подстриженными и еще более огненными, чем у нее самой. Когда он подошел к столу, она отвернулась. Одного взгляда в его проницательные серые глаза с медными ресницами хватило ей, чтобы понять: этот мужчина не поверит вымышленным рассказам… или фальшивым документам.

Она начала медленно отходить от стола.

— Товарищ Малофеев. — Усач за столом почтительно кивнул и одернул рукава своего нескладного пиджака.

Стоял он навытяжку, приподняв подбородок. Явно бывший военный. На его лице не осталось и следа от былого пренебрежения. Его место заняло подобострастное выражение, заметив которое Лида удивилась и решила повременить с уходом. Похоже, сейчас настал тот единственный короткий миг, когда он был уязвим.

— Доброе утро, Борис. — Мужчина в безукоризненном костюме говорил спокойным, дружелюбным тоном, но взгляд его в это мгновение был обращен на Лиду. — Комиссар еще не освободился?

— Нет, товарищ председатель. Он просил извиниться, его вызвали в Кремль.

Товарищ Малофеев поднял одну бровь.

— В самом деле?

— Да. Он попросил меня перенести встречу с вами на завтра, товарищ председатель.

По лицу Малофеева скользнула тень раздражения. Лицо у этого человека было примечательное: слишком вытянутое, чтобы его можно было назвать красивым, но достаточно энергичное, чтобы привлекать внимание, к тому же изгиб губ явно свидетельствовал о живом, веселом характере. Лида смутилась под испытующим взором холодных серых глаз, поэтому, когда мужчина безразлично махнул рукой и произнес: «Какой смысл? Его, скорее всего, и завтра не будет», она даже не сразу сообразила, о ком он говорит. Он имел в виду комиссара, этого безликого аппаратчика, столь неожиданно вызванного в Кремль.

— А я бы тоже хотела подать заявку на завтра, — поспешно вставила Лида, — на встречу с товарищем комиссаром.

Мужчины удивленно посмотрели на нее. Она почувствовала себя так, будто у нее вдруг выросла вторая голова.

Борис прищурился и снова нервно забарабанил ручкой по столу.

— Какое у вас дело к комиссару? — строго произнес он.

— Я же говорила вам, я хочу…

— Комиссар не занимается такими делами, как ваше. — Он покосился на Малофеева, глаза его забегали, и Лида поняла, что он занервничал.

— Но если вы не хотите сделать то, что я прошу, — сказала она, — мне придется обратиться в другую инстанцию.

В ту же секунду на столе появился бланк.

— Имя? — спросил он.

Это делалось для отвода глаз. Лида не сомневалась, что, как только мужчина в костюме уйдет, заявка ее полетит в мусорную корзину, не успеет она и «спасибо» сказать.

— А что вы хотите? — полюбопытствовал товарищ Малофеев. — Что за дело такую молодую и привлекательную девушку, как вы, может столь решительно настроить?

Лида повернулась к нему, и ей не составило труда улыбнуться этому обаятельному мужчине, который, судя по всему, был наделен определенной властью и был первым, кто проявил хоть какой–то интерес к ее делу.

— У нее ничего важного, — поспешил вставить человек за столом.

— Для меня это важно, — сказала она.

— Какой же у вас вопрос?

— Товарищ Малофеев, — вмешался Борис, — эта девушка уже несколько недель тут пороги обивает. Мне приходится тратить время на какие–то ее личные…

— Это не личное, — негромко произнесла Лида, не сводя глаз с Малофеева.

— Не обращайте на нее внимания, товарищ председатель, она не стоит того…

Малофеев резким движением руки заставил усача замолчать.

— Товарищ Малофеев, — сказала Лида, комкая шапку холодными пальцами, — я честная советская гражданка, и у меня есть важное сообщение для члена Китайской коммунистической партии. Я пытаюсь связаться с ним через этот комитет по связям, но…

— С ним? — Да.

— Почему–то меня это не удивляет.

Она почувствовала, что покраснела, когда он многозначительно улыбнулся. Неожиданно он снова повернулся к Борису.

— Телефон, — произнес он и протянул руку.

Тот потянулся к висевшему на стене тяжелому черному аппарату и снял трубку. Видя, с какой неохотой он это делает, Малофеев сам обошел стол, назвал оператору номер, потом быстро с кем–то переговорил и повесил трубку.

— Похоже, мой человек ушел на обед. — Он открыл крышечку золотых часов, которые достал из кармашка элегантного жилета, и поднял бровь. — Что–то рановато он проголодался, еще и двенадцати нет. — Он посмотрел на Лицу. — Но я попросил передать ему, чтобы он позвонил сегодня мне в кабинет. Так что не волнуйтесь, честная советская гражданка, разыщем мы вашего китайского коммуниста, если его вообще возможно разыскать.

Впервые за все то время, пока Лида тщетно пыталась пробить стену советской бюрократии, перед ней оказался человек, который говорил о возможности, а не о невозможности. Он не отделывался отговорками, а что–то предпринял. И за это она была ему так благодарна, что ей захотелось броситься ему на шею и задушить в объятиях.

— Спасибо.

Но, очевидно, какие–то из ее чувств отразились у нее на лице, потому что он взял ее под локоть и повел к главной двери.

— Давайте сейчас пообедаем, а потом вернемся ко мне в кабинет и продолжим нашу охоту.

— Я не голодна.

Он рассмеялся. Мягко и одновременно необычайно звучно, как китайский бронзовый колокол. Лиду его смех поразил, потому, что в нем не было слышно страха. В советской России это было редкостью.

— Моя дорогая советская гражданка, — насмешливо улыбнувшись, произнес он, — такому милому чучелу, как вы, должно всегда хотеться есть. Конечно же, вам надо пообедать.

Лида позволила вывести себя на улицу, пытаясь понять, нужно ли ей обижаться на его слова. Но это было не важно. Единственное, в чем она была уверена, — этого человека нельзя упускать. Обед с ним означал, что сегодня она пропустит ежедневное дежурство у храма, но сердце подсказывало ей, что сегодня Алексей не придет, также как он не приходил вчера, или за день до того, или все те дни ранее, которые она ждала его там. У тротуара урчала в ожидании длинная черная машина с шофером. Лица, оказавшись внутри кожаного салона, бросила взгляд на все еще дожидавшуюся Елену. Та стояла неподвижно и смотрела на нее злыми глазами.

25

Стоявший у стены ресторана крестьянин с темными печальными глазами проводил Липу осуждающим взглядом. Его странное, почти неживое лицо обеспокоило Лиду. Официант с любезной улыбкой и чесночным дыханием отодвинул для девушки стул и хлопком развернул салфетку. Девушка от неожиданности вздрогнула. Председатель Малофеев, заметив это, взялся изучать карту вин, чтобы дать ей время устроиться.

Лида ожидала оказаться в каком–нибудь огромном и напыщенном, но совершенно безликом месте, наподобие ресторана при гостинице «Метрополь». Лида видела советских чиновников, которые входили и выходили из него, раздуваясь от важности, как голуби в небе Цзюньчоу. Но оказалось, что она ошибалась.

Вместо этого он привез ее в небольшое заведение, где чувствовался вкус, было уютно и малолюдно. Безупречно белые скатерти, не накрахмаленные до жесткости, подчеркивали лишенную формальности элегантность. Лиде никогда раньше не приходилось бывать в подобных местах, и она даже немного растерялась, не понимая, как себя вести. В этом месте чувствовалось влияние современности. Странные и вызывающие волнение картины висели здесь на стенах. Яркие и притягивающие. Бессмысленные разноцветные спирали и треугольники или смелые гипертрофированные изображения крестьян и рабочих. Непривычной формы деревянные стулья с высокими спинками были выкрашены в суровый черный цвет, но сиденья у них были ярко–алыми. По ковру расползались такие головокружительные узоры, что на него было даже страшно наступать. Всевозможные геометрические фигуры красного, черного и белого цвета беспорядочно покрывали всю его поверхность. Лиде даже на какую–то секунду показалось, что она сидит посреди костра.

Здесь она ощутила себя невежественной провинциалкой, потому что поняла, что попала в совершенно иной, незнакомый ей мир. Мир, в котором она не чувствовала крепкой опоры под ногами. Мир, в котором она того и гляди могла оказаться в дураках.

— Вам нравится? — поинтересовался ее спутник, кивнув в сторону полотен на стенах.

— Непривычно, — осторожно ответила она.

Он с улыбкой посмотрел на нее и подался вперед, положив на стол локти.

— Но вам нравится?

Лида в задумчивости обвела взглядом картины.

— Вот эта мне нравится. — Она указала на безудержное буйство цвета, которое, в этом Лида не сомневалась, что–то символизировало, только она не могла понять, что именно. В этой картине ее привлекла энергия, заложенная в нее автором.

Председатель одобрительно кивнул.

— Это Кандинский. Копия. Одна из моих любимых.

— А вон та, в углу, мне совсем не нравится.

— Малевич. Чем же она вам не понравилась?

— Какая–то она угнетающая. Просто черное полотно. Из нее как будто высосали всю жизнь. Какой в этом смысл? Она… — Чем дольше она смотрела на картину, тем больше ей хотелось расплакаться. — На это неприятно смотреть. Я сама могу лучше.

— Вы рисуете?

— Нет.

— Пишете?

— Нет.

Лида почувствовала, что попала на зыбкую почву.

Он откинулся на спинку стула и внимательно посмотрел на нее.

— У вас есть художественный вкус. Мне это нравится.

Черт! Он начинает строить предположения. В искусстве она совершенно не разбиралась. Она кое–что читала, но желания писать самой у нее никогда не возникало. Разве что мать ее была пианисткой, так что, возможно…

— Я играю на фортепиано, — со скромным видом солгала она.

Он улыбнулся, скорее довольный собой, чем ею.

— Я знал, что не ошибусь. Все–таки вы имеете склонность к искусству.

Лида видела, каким внимательным взглядом он ее рассматривает. «О чем? — захотелось закричать ей. — О чем вы сейчас думаете?»

— Итак, — мягко произнес он, — давайте знакомиться. Меня зовут Дмитрий Малофеев. Живу в Москве, председатель разных комитетов и комиссий. Люблю скачки, не против азартных игр. А вы?

— Лидия Иванова.

Он галантно кивнул, блеснув идеально ровным пробором в густых огненно–рыжих волосах. Кожа на его лице и руках была совсем белой, с веснушками, но веснушки были бледными и в глаза не бросались.

— Приятно познакомиться, товарищ Иванова.

— Я из Владивостока.

— Вот как? Интересное место.

Во рту Лиды пересохло. От Москвы до Владивостока были тысячи километров, дальше за ним шло уже Японское море. Господи, сделай так, чтобы он ничего не знал об этом городе!

— Это объясняет ваш интерес к Китайской коммунистической партии. Ведь это совсем рядом с границей. Только я слышал, что коммунисты сосредоточены на юге страны, а не на севере.

— Они… расширяются все время.

— Это хорошо. Рад слышать. Так скажите мне, мой юный друг, как же вы попали в Москву?

— Я…

Тут за спиной Малофеева с бутылкой заказанного им вина в руках возник официант, высокий худой мужчина в черной рубашке и узких брюках, делавших его ноги похожими на спички. Секундная задержка позволила Лиде обдумать ответ. Когда темно–красная жидкость полилась в ее бокал, под доносящийся со всех сторон приглушенный, вежливый звон ножей и вилок о фарфор Лида сделала первый осторожный шаг. Встала на первый скользкий камень перехода через стремительную реку.

— Я много разного слышала о Москве, — сказала она. — Вот и решила сама все увидеть.

Она заметила, что в его глазах появился интерес, и опустила взгляд на белую салфетку у себя на коленях, делая вид, будто ей не хочется продолжать. Под столом она незаметно вытерла о нее вспотевшие руки.

— Что именно вы слышали? — Тон его сделался серьезным, он уже не улыбался.

— Что товарищ Сталин изменяет сердца и умы москвичей. Что он строит прекрасные новые дома, где все общее, даже одежда и дети. — Она подняла глаза и придала голосу нотку сожаления. — А вот во Владивостоке люда не готовы к переменам. Хоть коммунистическое правительство и строит там новые заводы, предлагает рабочие места, они все еще держатся за свои старые буржуазные привычки.

— В самом деле?

— Да. — Она вдруг заметила, что нервно крутит в пальцах нож. — А я хочу быть впереди. Там, где кипит жизнь. Хочу быть на передовой вместе с людьми, которые дают людям новое кино, новую музыку, вообще новые идеи.

Спасибо, дорогой Алексей, за то, что ты заставил меня прочесть столько книг и периодики, чтобы я знала, чем живет новая, современная Россия. «Ко всему нужно быть готовым», — говорил ты.

— Видите, я же говорил, что у вас есть склонность к искусству. — Он поднял песочную бровь. — Однако вы на удивление хорошо осведомлены для человека из такой глухомани, как Владивосток.

— Я много читаю.

— Это заметно. Но расскажите, что бы вы хотели увидеть?

— Очень бы хотелось посмотреть фильмы Эйзенштейна «Октябрь» например. Это так здорово, что он снимает у себя обычных людей, а не настоящих актеров. Ведь все выглядит так искренне, по–настоящему: жизнь молодых пролетариев, как они сплачиваются против капиталистов. — Она почувствовала, что голос ее начинает дрожать от возбуждения.

Председатель кивнул.

— Да, я признаю, в деле образования кино — главное оружие. С его помощью проще всего вкладывать в умы людей социалистические идеи. — Он немного помолчал, потягивая себя за длинную мочку уха. — Что еще?

Сначала ей ничего не пришло в голову. Мысль о том, что этот человек — единственная дорога, ведущая к Чан Аньло, не давала ей сосредоточиться. Соберись! Не упусти его!

— Что еще? — повторил он.

Она задумалась.

— Еще бы увидеть работы Татлина и сходить в Колонный зал Дома Союзов послушать музыку Шостаковича. Вы знаете, что он в свою Вторую симфонию даже включил звук заводского гудка? — Мать Лиды ненавидела это произведение, называла его вульгарным.

— Нет, я не знал этого.

— И еще, — она заговорщицки понизила голос, — говорят, что под самой Москвой собираются построить целую железнодорожную систему.

Председатель какое–то время молча взирал на нее. Неужели она перестаралась? Неужели ей теперь предстоит нырнуть с головой в кипящую реку?

— Работа, — наконец произнес он. — Вы совсем не говорите о работе.

— Ах, ну конечно же, я хочу работать.

— Кем?

Кем? Кого выбрать? Учителем? Библиотекарем? Или, эх, была–не была, пианисткой?

Она взяла вино, покружила рубиновую жидкость в бокале и, понимая, насколько нелепо сейчас прозвучит ее ответ, сказала:

— Я хочу работать на заводе. Собираюсь на «АМО» устроиться.

— Я знаю его директора, Лихачева. Хороший партиец, только иногда за языком не следит. Мы с ним в МГК частенько встречаемся, это Московский городской комитет, если вы не знаете. Так что могу замолвить за вас словечко.

Несмотря на выпитое вино, у Лиды пересохло во рту.

— Спасибо, — промолвила она. — Но я лучше устроюсь на работу своими силами.

Он улыбнулся и поднял бокал.

— За успех.

— Да, — вздохнула она. — За успех.

Еда была хорошей. Иного Лида и не ждала. Но она почти не притронулась к ней, а потом даже вообще не могла припомнить, что положила себе в рот. Она больше была занята тем, что незаметно пыталась заставить Малофеева рассказать как можно больше о себе. Поначалу он осторожничал, сказал только, что живет на Арбате радом с рестораном «Прага» и лишь недавно вернулся в Москву после двух лет, проведенных в Сибири, где он занимался какой–то совершенно иной работой.

— Что же заставило вас уехать из Москвы? — поинтересовалась она.

Малофеев несколько смущенно запустил в свои рыжие волосы пальцы и вдруг показался ей намного младше своих тридцати с лишним лет.

— Я разбирался со схемой поставки импортного заводского оборудования, которая оказалась совершенно невыгодной. — Чуть прищурившись, он посмотрел на картину Малевича на стене. Его глаза вдруг стали черными, как сажа, словно им передалась чернота с холста. — Кто–то должен был отвечать за эту ошибку. Этим «кто–то» оказался я, хотя… — Он замолчал, не хотел жаловаться.

Лида сменила тему:

— Но теперь–то вы вернулись. Да и вам, наверное, пошло на пользу то, что вы увидели жизнь за пределами Москвы.

Он отодвинул чашку с кофе.

— Вы удивительно самоуверенны для такой молодой девушки. Но вы правы. — Малофеев достал из кармана пиджака серебряный портсигар, на который Лица посмотрела с профессиональным любопытством бывшего карманника, и молча предложил ей сигарету, но она покачала головой. Закурив, он выпустил ровное кольцо дыма в сторону картины Малевича, как будто хотел ей что–то доказать. — Просто удивительно, что происходит сейчас в Сибири, — сказал он. — Вы видели это?

— Расскажите, — уклончиво ответила она.

— Ее бескрайние земли укрощаются. Там строятся целые системы новых дорог, прокладываются рельсы, возводятся завода, всевозможные шахты, оттуда вывозится лес. Там даже строятся новые города! Это так… — Он замолчал, подыскивая подходящее слово. — Волнующе.

Лида моргнула. Не это она ожидала услышать.

— Волнующе?

— Да. — Он положил недокуренную сигарету в пепельницу из черного оникса, словно она каким–то образом мешала его мыслительному процессу. — Все, о чем мы мечтали, когда тринадцать лет назад сражались с царскими гарнизонами у Зимнего дворца, сейчас становится действительностью. У нас на глазах коммунистические идеалы равенства и справедливости воплощаются в жизнь, и мне очень грустно думать о том, что Владимир Ильич не дожил до этого.

Лида не могла смотреть на него. Видеть искреннюю веру в его глазах. Она опустила взгляд на тонкую ножку своего бокала, такую же хрупкую, как спина ее отца в том трудовом лагере. На подбородке у нее нервно забилась какая–то невидимая жилка, когда она взялась за бокал.

— Товарищ Малофеев…

— Зовите меня Дмитрий.

— Дмитрий, — улыбнулась она и отвела в сторону случайно упавший на щеку локон.

На какой–то миг ее отвлекли сидевшие за столиком в другом конце зала элегантно одетые мужчина и женщина. Они оба смотрели на нее. Она отвернулась. В чем дело? Может, проблема в ее одежде? Неужели так заметно, что она не принадлежит этому миру и попала сюда случайно?

— Дмитрий, а если бы я разыскивала не только того китайского коммуниста, о котором мы говорили раньше, но и кого–то еще, здесь, в Москве, вы бы согласились мне помочь найти этого человека?

Он внимательно посмотрел на нее. Его взгляд прошелся по всем чертам ее лица, остановился даже на ее горле, когда она сглотнула, и Лида поняла, что только что перепрыгнула на камень в самом глубоком месте реки.

26

Над Москвой–рекой поднялся туман. Тонкими щупальцами он пробрался через дорогу к дверям подъездов и притаился в ожидании выходящих на улицу. Сани ныряли в него и исчезали из виду.

Алексею не хотелось шевелиться. Он чувствовал себя призраком. Одинокая фигура между бытием и небытием. Каждый раз, когда он слышал шаги на широкой лестнице, где он стоял, прислонившись к одной из каменных колонн у входа в храм, дыхание его ускорялось. На этот раз все происходило не в его истощенном уме, а по–настоящему. Из белесых нагромождений влажного воздуха перед ним выдвинулась женская фигура. Он протянул к ней руку, но женщина резко дернулась в сторону. Алексей понял, что его приняли за нищего попрошайку. Он успел заметить, что у женщины были тяжелые черные брови и толстые голени. Нет, это не Лида. И не Антонина с ее изящно очерченными лодыжками и прекрасной фигурой. В эту секунду ему страстно захотелось снова ощутить ее прикосновение, которое избавило бы его от этого тягостного и монотонного бесцветия. Глаза его закрылись, когда холод острыми пальцами проник через тонкое пальто в его кровь, отчего та замедлила движение, стала вялой, тяжелой и по венам продвигалась болезненными толчками.

Полдень уже прошел. Давно. Алексей заставил себя поднять веки, чтобы не пропустить Лиду. В таком тумане она могла пройти от него в трех шагах и даже не заметить. Он запрокинул голову, но золоченые купола храма Христа Спасителя перестали существовать, сырой воздух скрыл их. На Алексея вдруг нахлынуло какое–то беспокойство. Невольно он отшатнулся от колонны, как будто она могла в любую секунду обрушиться, взорваться, но, перестав ощущать спиной прочную каменную стену, он почувствовал пустоту и незащищенность. Чувствуют ли верующие то же самое? Потерю прочной основы, веры?

Он медленно двинулся вокруг здания, пока не вышел к стороне, обращенной к Москве–реке. Ее медлительные воды напоминали холодную твердую сталь. Алексей вышел на мост, пересекающий ее, но, дойдя до середины, вынужден был остановиться, потому что мышцы ног дрожали от истощения. Облокотившись о парапет, Алексей понял, что в этот миг он перестал существовать. Находясь так близко от реки, он словно растворился, окутанный коконом тумана, никто не видел его и не знал о его существовании.

Но это было не важно. Лида все равно не придет. Могла ли она его обмануть? Нет. Он покачал головой. В том письме она не лгала, он не сомневался в этом. Она либо уехала из Москвы — с отцом или без него, — либо не смогла прийти к храму. Как бы там ни было, он сейчас не мог помочь ни Лиде, ни Иенсу Фриису. Но как скучал он по ней, по ее смеху, по упрямому подбородку, по тому, как она умела выводить его из себя. А те секунды нежности, которые изредка бывали у нее! Сейчас их ему не хватало больше всего.

Поездка в Москву дорого ему обошлась. Она истощила его. И в физическом, и в психическом смысле. Чтобы добраться сюда, ему пришлось отдать все свои силы. Бывало, Алексей, потеряв счет времени, неделями шел без остановки и без еды. Он перевесился через парапет, всмотрелся в подушку из густого белого воздуха, которая лежала прямо под ним, и у него защемило сердце от желания лечь на нее, закрыть глаза и снова увидеть во сне, как они с отцом скачут по осеннему лесу.

27

Посреди тюремного двора стояла группа заключенных. Девять мужчин и три женщины. Из защищенного от пронизывающего ветра грузовика, невидимые в металлических глубинах его кузова, с винтовками на коленях и согревающим сигаретным дымом в легких, за ними наблюдали двое солдат. Снаружи снег летел на землю быстрыми спиралями, опускаясь на шапки и плечи заключенных. И все же, несмотря на холод, несмотря на высокие мрачные стены, нависшие над ними и загораживающие даже тот слабый свет, который просачивался с тусклого зимнего неба, заключенные улыбались.

Все было как всегда. День без громыхания замков. Без бряцанья ключей, без бесконечных серых коридоров, ведущих лишь к очередным замкам и коридорам. Сладкое предчувствие покалывало кожу. Пенсу это напомнило, как он совсем молодой в Петербурге на конном дворе дожидался кареты, которая должна была отвезти их па день в Летний дворец. Но сегодня никаких дворцов он не увидит. Отнюдь. Всего лишь гигантский ангар на тщательно охраняемом поле посреди густого леса. Самого леса он тоже не видел, зато до него долетал шум ветра, гуляющего в кронах, вздохи качающихся и дрожащих ветвей. В сибирских лесах он слышал этот звук миллион раз, он был ему так же знаком, как его собственное дыхание.

— Йене?

— Ольга. — Он улыбнулся. — Не волнуйся.

— Я не волнуюсь. — Она произнесла это беззаботным тоном. — Просто терпеть не могу шум, когда едешь не по дороге. Такое чувство будто под колесами кости крошатся.

Ольга была опытным химиком. Ей не было еще и сорока, но она выглядела старше. После восьми лет тяжелой работы на свинцовом руднике у ее рта прорезались глубокие морщины. Тело ее было почти лишено плоти, конечности больше напоминали голые палки, и она постоянно жаловалась на боль в животе после еды. Здесь, в этой тюрьме, их кормили достаточно хорошо, несравненно лучше, чем в трудовых лагерях. Они регулярно поглощали в неделю столько протеина, сколько раньше не видели и за год. Сталин кормил их так, как фермер раскармливает свинью перед тем, как перерезать ей горло. Это было нужно для того, чтобы использовать их возможности в полной мере. Сталину были нужны хорошо работающие мозги.

Тюремный врач заявил, что все боли у Ольги мнимые, и, возможно, был прав. Чувство вины, считал Йене, съедает ее каждый раз, когда она кладет себе что–нибудь вилкой в рот, потому что ее дочь все еще остается в свинцовом руднике, где частые обвалы сопровождаются хрустом костей.

— Ненавижу ездить на грузовике, — пробормотала Ольга.

— А ты представь себе, что едешь в карете, — посоветовал Йене. — Лошадь везет тебя по Арбату в кафе «Арбатский подвал», там ты будешь пить чай. Ну? Улыбнешься? Пироги и пирожные, сладкие корзиночки с клубникой…

— М–м–м, — протянула стоявшая рядом вторая женщина, которая была моложе. — Сливовые корзиночки с кремом и шоколадным соусом.

— Аннушка, ты только и думаешь, что о еде, — пожурила ее Ольга.

— Еда помогает расслабиться, — призналась Аннушка. — А нам всем это нужно больше всего.

— Будешь продолжать столько есть — скоро в грузовик не влезешь, — поддразнила ее Ольга.

Аннушка действительно ела очень много, но это делали почти все. До этого заключенные голодали годами, поэтому здесь ими съедалось все, до последней крошки. Они, точно белки, запасающие орехи на зиму, запасались энергией, потому что знали, что зима неминуемо наступит, когда Сталин, Каганович и полковник Тарсенов выжмут все из их мозгов.

За их спинами зарычал двигатель грузовика. Громкий звук отразился от высоких стен тюремного двора, и облако черного дыма вырвалось в холодный воздух. Оба солдата выпрыгнули из кузова и распахнули задние двери.

— Пойдемте, — сказал Елкин и широкими шагами направился к грузовику.

Похоже, ему единственному не терпелось отправляться.

Остальные последовали за ним нестройной вереницей.

— Хоть бы сегодня все прошло благополучно, — проворчал пожилой небритый заключенный, когда молодой механик подсадил его в кузов.

— Все будет хорошо, старик. Нужно только верить.

— Вера! — отозвалась Аннушка, которая в ожидании своей очереди топала по камням двора, чтобы согреть ноги. — Я уже и забыла, что это слово значит. — Она помахала Пенсу и Ольге. — Давайте скорее. Вы же не хотите остаться здесь. Сегодня большой день.

Потуже затянув на шее шарф, Ольга вздрогнула. Иене взял ее под руку и повел по скользкому двору к грузовику.

— Пока будем ехать, просто закрой глаза и думай только о том дне, когда родилась твоя дочь, — шепнул ей Йене и почувствовал, как она благодарно сжала его руку.

Им довольно редко приходилось вот так собираться всем вместе, хотя теперь, когда близилось завершение проекта, это стало происходить чаще. Большую часть времени они работали изолированно, у каждого была отдельная комната. Чертежи и сообщения передавались через специальных посыльных. Поэтому каждый раз, когда они сходились вместе, у всех возникало некоторое ощущение праздника. Однако именно сегодня Йене видел меньше всего поводов для веселья.

В крытом грузовике не было окон. Едва захлопнулись металлические двери, заключенные оказались в кромешной темноте, густой, как смола. Йене положил руки на колени и закрыл глаза. Он точно знал, чего ожидать, поэтому внутренне собрался, сосредоточившись на том, чтобы дышать равномерно и не производить шума. Чернота стиснула его, как только грузовик, трясясь, выехал на улицу. Медленно и неумолимо она опустилась на него, стала давить на кожу, проскользнула под веки, хоть он и сжимал их изо всей силы. Язык его окутался ее липкими кольцами, а в легких появилось такое ощущение, будто они вот–вот не выдержат ее тяжести и провалятся. Фриис сидел, не шевелясь и почти не дыша. Биение сердца отдавалось в его ушах барабанным боем.

Так было не всегда. Когда–то темнота нравилась ему. В переполненных бараках в лесной рабочей зоне она позволяла ему наслаждаться ощущением уединенности, но недели в тесном и неосвещенном лагерном карцере сделали свое дело. Теперь темнота была его врагом, и он вел с ней бой в полном безмолвии. Грузовик остановился, но это была всего лишь временная остановка на каком–то перекрестке. Московские улицы были полны незнакомых ему странных и необъяснимых звуков. Звуков, которых не существовало пятнадцать лет назад, когда он последний раз ходил по тротуарам города. Моторы и клаксоны, выхлопные трубы и заводские сирены. Но сейчас, пока грузовик стоял на улице в ожидании, из окружающей темноты до ушей Йенса долетел негромкий звук, услышав который он улыбнулся. Это была музыка. Ни с чем не сравнимые звуки шарманки. Металлический звон и щелканье породили в его голове воспоминание, пробившееся через гнетущую черноту. Воспоминание о том, как они с четырехлетней дочерью слушали чернокожего шарманщика.

Он давно уже научился не думать о прошлом, жить одним днем, одним мгновением, но сообщение о том, что дочь разыскивает его, поломало все правила. Теперь он снова почувствовал маленькую ручку Лиды в своей теплой ладони, снова услышал, как она смеется, наблюдая, как ест орешки обезьянка шарманщика. Ее привело в восторг сморщенное лицо зверька, но самого Йенса очаровал восторг дочери.

Грузовик рывком двинулся, подпрыгивая на выбоинах дороги и сотрясая тех, кто сидел внутри темного фургона на двух расположенных вдоль бортов железных скамьях. Музыка смолкла, и от чувства потери из уст Йенса вырвался едва слышный глухой звук. Вздох? Стон? И то и другое. Ни то ни другое. Дорогое воспоминание начало увядать.

Его плеча коснулись пальцы. Скользнули вдоль руки, по запястью и осторожно потрясли кисти, словно пробуждая от сна, а потом взялись за его пальцы и крепко сжали их. И уже не отпускали. Это была Ольга. Она сидела в глубине кузова напротив него. Он поднес ее ладонь к губам, почувствовал знакомый химический запах и нежно поцеловал.

28

Выйдя из ресторана, Лида даже не заметила, что идет дождь. Толстые водосточные трубы на московских зданиях, заканчивающиеся в метре от тротуаров (будто тому, кто их ставил, не хватило материала), исторгали яростные фонтаны воды под ноги прохожим. Ночью вода замерзнет, и тротуары превратятся в каток. Лида уже знала это и давно научилась ходить осторожно. Неожиданно над ее головой раскрылся зонтик, черный и сверкающий. Его сжимала твердая уверенная рука. Только после этого девушка обратила внимание на дождь.

— Спасибо, Дмитрий, — улыбнулась она. — И спасибо за обед.

— Не стоит благодарности. Я сам получил удовольствие от разговора с вами.

Они стояли под зонтом так близко, что чувствовали запах мокрых пальто друг друга. На какой–то миг их взгляды встретились, но Лида, не зная, что сказать, немного смутилась. Он же, невзирая на дождь и на неловкое молчание, чувствовал себя совершенно спокойно, и в глазах его было все то же проницательное выражение, как будто он мог видеть вещи, недоступные для нее.

— Что ж, я предлагаю теперь отправиться в мой кабинет.

— Вы думаете, ваш человек перезвонит вам? — осторожно произнесла она.

— Лучше бы ему перезвонить. — Он рассмеялся и покрутил зонтик.

— Он знает кого–то из китайских коммунистов?

— Это его обязанность.

— Хорошо. Тогда едем к вам.

— Я с удовольствием приму вас у себя, товарищ Лида.

Он потешался над ней. Но она не была против, даже несмотря на то, что его рыжие волосы сейчас были скрыты под каракулевой шапкой, из–за чего какая–то часть того доверия, которое он вызывал у нее, исчезла. Цвет волос каким–то непонятным образом соединил их.

— А второй человек, о котором я спрашивала вас? — напомнила она.

— Это совсем другое дело. С этим будет намного сложнее. Вы должны понимать, что такая информация… не является доступной. Даже для таких людей, как я, — добавил он.

— Конечно. Но вы хотя бы попробуете что–нибудь разузнать? Пожалуйста!

— Да. — Он не стал уточнять, что именно собирается делать.

— Спасибо.

Рядом с ними остановилась его черная машина. Открылась дверь, и Лида села на заднее сиденье, укрывшись от дождя. Малофеев заглянул в салон, и она заметила, что у него вдруг слегка покраснело лицо.

— Одну секунду, — сказал он. — Хочу купить газету.

Он направился к газетному киоску, рядом с которым сидел чистильщик обуви, громко предлагавший свои услуги. Малофеев что–то сказал ему и вернулся в машину с последним номером «Рабочей Москвы» под мышкой. Он проворно уселся на сиденье рядом с Лидой, встряхнулся, как мокрая собака, и бросил зонт на пол.

— Холодно тут, — сказал он, вытащил откуда–то из–за спины меховой плед и накинул на колени ей и себе, когда машина влилась в уличное движение. — Так лучше?

— Спасибо. — Лида сунула руки в теплые складки.

— В комитет, — приказал Малофеев водителю в фуражке и форме, который не проронил ни слова, точно воды в рот набрал. — Вам нравится Москва?

Этот вопрос застал ее врасплох. Лида почувствовала, что ее сердце забилось учащенно. Она смотрела на проносящиеся мимо светлые высокие здания на Тверской, на соблазнительные, заваленные продуктами витрины Елисеевского гастронома и на небольшие улочки с холодными пустыми магазинами. Элегантные здания здесь стояли стена в стену с захудалыми многоквартирками. Город состоял как будто из множества городков поменьше. Элита здесь купалась в роскоши, а бедняки голодали, трудовой люд жил на продкарточки, а такие люди, как Малофеев, обедали среди великолепия роскошных ресторанов и гранд–отелей.

— Да, — сказала она. — Москва мне очень нравится.

— Рад это слышать. Когда–нибудь Москва станет самым развитым городом. Огромные дома–коммуны научат людей жить вместе, и сама Москва превратится в символ социалистических сообществ будущего.

— В самом деле?

— Да, так и будет! Даю слово. Но лучше расскажите: чем вам нравится этот город?

— Мне нравится его энергия. Она непредсказуема. Мне нравится, какие тут строятся новые монументальные здания, и… — Тут она улыбнулась, заметив китайскую прачечную с изображением рубашки на вывеске. У порога о чем–то разговаривали две китаянки с широкими лицами и гладкой кожей. — Еще мне нравятся трамваи.

Он рассмеялся и, тряхнув, раскрыл газету. Лиде понравилось, как он углубился в ее изучение. Это означало, что, пока он читает «Рабочую Москву», у нее есть время побыть наедине со своими мыслями. Но она вдруг услышала, как он неожиданно резко вздохнул, правда, тут же спохватился. Это ее насторожило. Стараясь не подавать виду, она повернула к нему голову и увидела, что его внимание привлекло что–то на одной из страниц газеты.

— Что там?

Он словно не услышал ее.

— Что–то важное? — спросила она.

Он поднял серые глаза, и от того, как он посмотрел на нее, сердце ее забилось учащенно.

— Важное для вас.

Она вытащила из–под пледа руку и взялась за подбородок, чтобы не показать, как он задрожал.

— Так расскажите, — негромко произнесла она.

— Похоже, вы чрезвычайно удачно выбрали время.

Лида безмолвствовала в ожидании продолжения.

— Тут говорится, что в Москву прибыла китайская делегация.

И тут ей показалось, что ее сердце остановилось. Он протянул ей газету и показал первую страницу.

— Вот, взгляните, — сказал он. — Здесь фотография. Сегодня в их честь состоится прием в «Метрополе». Может, узнаете кого–нибудь…

Взяв газету, она внимательно всмотрелась. Шесть неясных фигур на крупнозернистой фотографии. Глаза ее так и впились в эти нечеткие лица, но того, кого она искала, среди них не было. Сначала ей показалось, что все, изображенные на фотографии, — мужчины. Все они были в больших шапках и плотных стеганых куртках. Однако, присмотревшись к ним внимательнее, она поняла, что двое из них — женщины.

— Узнаете кого–нибудь? — спросил Дмитрий.

Она уже хотела было покачать головой, но остановилась.

— Может быть. Вот эта с краю.

— Девушка?

— Да. — Высокие скулы, решительные темные глаза, коротко подстриженные волосы. Она не сомневалась, что это та самая девушка, которую она в прошлом году видела с Чаном Аньло в Цзюнь–чоу. — Кажется, я однажды видела ее на похоронах.

— Она тоже знакома с китайским коммунистом, которого вы разыскиваете?

— Да.

Что–то в ее голосе, наверное, насторожило его, потому что его губы серьезно сжались, хотя взгляд остался мягким.

— Очевидно, слишком близко?

Лида не нашлась что ответить. Очевидно, слишком близко.

— Позвольте взглянуть. — Он взял у нее из рук газету и посмотрел на напечатанные снизу имена. — Тан Куань. Это она?

— Да.

— Она знает, где он?

— Может быть.

Они снова ненадолго замолчали. Вдруг перед их машиной вывернула груженная бочками телега, из–за чего машине пришлось резко затормозить.

— Не расстраивайтесь вы так, — сказал Дмитрий.

— Я хочу сама с ней поговорить сегодня.

— Где?

— В «Метрополе». — Нет, Лида.

— Давай не будем снова повторять, Лев. Малофеев пригласил меня.

— Нет.

— Это единственный способ разузнать что–нибудь о Чане.

— Нет.

— Я не собираюсь с тобой спорить, Лев.

— Нет.

— Если ты будешь повторять «нет», это не убедит меня.

— Нет. А не то я сверну твою куриную шею.

— Ну вот, этот аргумент звучит гораздо убедительнее.

Лида сходила на кухню, подогрела вчерашний суп с картошкой и луком и молча вернулась в комнату с кастрюлей в руках. Елена уставилась в окно, а Лев сидел, развалившись в кресле, попивая водку прямо из бутылки. Лида сунула ему на колени миску с супом.

— Я пойду с тобой, — объявил Попков.

— Ты что? Это невозможно.

— Я пойду с тобой.

— Нет. И не говори…

Она хотела сказать: «Не говори глупости. Ты посмотри на себя», но вовремя остановилась. Замолчать ее заставило выражение его черных глаз. Они были полны страха, и Лида знала, что боялся он не за себя.

— Нет, Лев, — мягко произнесла она. — Ты не можешь туда пойти со мной. Малофеев сказал, что добудет приглашение только для себя и для меня. Да и в любом случае, ты слишком заметная фигура. Ты привлечешь к нам внимание.

Попков что–то проворчал и отвернулся. Разговор окончен. За кем осталась победа, Лида так и не поняла.

— Что наденешь? — поинтересовалась Елена, чтобы как–то поддержать разговор, и Лида посмотрела на нее с благодарностью.

— Я думаю, зеленую юбку и белую блузку, — пожала плечами она. — Мне выбирать не приходится, это лучшее, что у меня есть.

— Но там все женщины будут в вечерних платьях, да и…

— Да какая разница, Лена? Я туда иду с одной целью — поговорить с Куань.

— Будешь там белой вороной.

Лида посмотрела на неприветливую спину Льва.

— Я, куда ни пойду, везде выгляжу белой вороной.

Широкая спина была согнута, а огромные лопатки выпирали, словно тектонические плиты.

— Можешь взять мой шелковый шарф, — предложила Елена.

— Спасибо.

— И это.

Лида посмотрела на нее. Елена стояла у разделяющей комнату занавески, взявшись за нее одной рукой, и ее грудь вздымалась отрывисто, как будто ей почему–то вдруг стало трудно дышать. В ее руке, протянутой к Лиде вверх ладонью, лежала пачка мятых десятирублевок.

— Этого хватит на хорошее новое платье, — беззаботным тоном произнесла она.

Лида впилась глазами в деньги. Ей ужасно захотелось схватить их и побыстрее спрятать в свой пояс. Соблазн был велик. К черту новые платья и блузки, десятирублевки можно было прибавить к тем деньгам, которые предназначены для спасения отца. Она заколебалась и краешком глаза заметила, что Попков тоже повернулся и смотрит на Елену. Только смотрел казак не на деньги, а на лицо женщины. Щеки проститутки залила густая краска, но губы были плотно сжаты в бледную непокорную линию.

— Спасибо, — снова сказала Лида. — Я, правда, очень благодарна тебе.

Тут Елена резко дернула головой, как будто перемешивая мысли.

— Но, — продолжила Лида, — я не могу это принять. На прием я пойду в своем. Я думаю, это подойдет.

Елена сделала шаг вперед и с такой силой припечатала деньги к столу, что тот содрогнулся.

— Это не грязные деньги, — кинула она через плечо, снимая с вешалки пальто. — И я — не грязная женщина.

Дверь за ней захлопнулась. Из коридора послышались ее гулкие быстрые шаги, но в комнате как будто сгустился воздух — настолько, что им стало трудно дышать.

— Догони ее, Лев, — напряженным голосом промолвила Лида. — Скажи, что я не это имела в виду.

Они сошлись на компромиссе.

Лида позволила Льву сопровождать ее, но только до входа в гостиницу. Она отказалась от предложения Малофеева прислать за ней машину, потому что не хотела, чтобы председатель узнал, где она живет. Когда вышли из дому, было уже темно, дождь со снегом хлестал немилосердно. До «Метрополя» добираться было довольно долго.

Через весь город они проехали на трамвае. Лида обожала трамваи. Для москвичей трамваи были привычным делом, но ей они казались чем–то экзотическим и странным. Она бы с радостью ездила по городу на трамвае весь день, наблюдая за людьми, пытаясь по их лицам понять, каково это — быть русским.

Лида и Лев зашли в вагон через заднюю дверь и заплатили кондукторше за проезд. На шее женщины болтались три катушки билетов. Они заколотились друг об друга на ее большой груди, когда она крикнула им: «Проходите, проходите!» Лида заметила, как кондукторша недвусмысленно подмигнула Попкову. И что только находят женщины в этом старом медведе? Все пассажиры старались пройти к передней части вагона. Внутри было холодно, и Лида держалась поближе к казаку, дрожа, прижималась к его огромному телу. Она нервничала.

Тряска и громыхание продолжались, казалось, целую вечность, но наконец, девушка и казак выпрыгнули из трамвая. И именно в этот миг она почувствовала легкий толчок в бедро. На тротуаре было полно рабочих, спешащих домой. В темноте желтый свет уличных фонарей превратил их лица в странные усталые маски. Большинство прохожих в такой толпе не обратило бы внимания на подобный легкий толчок, но Лида точно знала, что он означает. Она молниеносным движением руки перехватила тощее запястье, потом повернулась и увидела шелковый шарф Елены, зажатый в немытых тонких пальцах.

— Ах ты грязный ворюга! — прошипела она.

Лида выдернула шарф и сунула обратно в карман, но руку карманника не отпустила. Это был мальчик.

Воришка выругался.

— Отвали.

Она удивленно моргнула. Молочно–белые волосы и ярко–голубые глаза. Худое лицо с выпирающими косточками и не по–детски очерченные губы. Это был тот самый мальчишка из картонной коробки. Лида увидела, что и он узнал ее.

— Отпусти, — буркнул он.

Она уже собиралась разжать пальцы, как вдруг голова мальчишки скользнула вниз. Боль пронзила тыльную сторону ее ладони, и Лида айкнула. Он укусил ее. Этот чумазый маленький беспризорник вонзил свои крысиные зубки в ее кожу, прокусив тонкие перчатки. Но когда она отдернула руку, мальчишка не убежал. Лида удивленно отступила назад. Мальчик вдруг поднялся в воздух, отчаянно размахивая руками и ногами, ругаясь и брыкаясь, как мул. Попков, который держал его на вытянутой руке за ворот, хмуро смотрел на свою добычу.

— Успокойся! — рыкнул казак и тряхнул мальчика так сильно, что у того закатились глаза.

— Не надо, Лев! — воскликнула Лида.

Попков еще раз тряхнул мальчишку, отчего тот безвольно повис, свесив руки и ноги. Лида с ужасом подумала, что казак вышиб из несчастного дух, но в эту секунду по его лицу скользнул луч фар проезжающего мимо автомобиля. Полные страха и злобы глаза ребенка были широко раскрыты.

— Отпусти, Лев. Поставь его на землю. — Девушка стянула дырявую перчатку и прильнула губами к ранке на запястье, из которой сочилась алая кровь. — Ну все, теперь я точно подхвачу бешенство.

Но Попков не слушал Лиду. Он порыскал в карманах мальчишки, достал пару женских перчаток, пригоршню монет и две зажигалки, одна из которых была инкрустирована эмалью и золотом. Казак, усмехнувшись, отправил воровской улов себе в карман, после чего, разорвав лямку, сдернул с тщедушной груди воришки маленький полотняный мешок. Мальчик мгновенно ожил и стал колотить кулаками по ребрам Попкова. Тот недовольно хмыкнул и отвесил мальчику подзатыльник. Это заставило ребенка угомониться.

Казак бросил мешок Лиде, и та, еще даже не поймав его, догадалась, что окажется внутри. Она осторожно распустила тесемку, которой был перехвачен мешок, и увидела розовую мордочку и пару влажных коричневых глаз, распахнутых во всю ширь от страха. Щенок жалобно заскулил.

— Поставь мальчика, — приказала Лида.

Попков отпустил пленника, но тот не пустился наутек, а замер, не сводя глаз с мешка в руках Лиды.

— На, — сказала она и протянула мальчику его мешок. — Забирай своего Серуху.

Мальчишка схватил холщовый мешок и бережно прижал к груди, прикрывая локтями. Лида сунула руку в глубокий карман Попкова, достала оттуда эмалированную зажигалку, полюбовалась ею и, вздохнув, бросила мальчику.

— А теперь отвали, — с улыбкой произнесла она.

Но ответной улыбки не увидела. Бросив на Попкова полный ненависти взгляд, мальчишка припустил в какой–то темный переулок.

— Помойных крыс нужно истреблять, — зло пробурчал казак.

— Он всего лишь ребенок и ворует для того, чтобы выжить.

Лида взяла Попкова под руку и повела к ярким огням «Метрополя». Пышный и манящий фасад гостиницы был обращен к Большому театру. Недалеко алели как будто залитые кровью стены Кремля. Хоть на улице было темно, Лида вздрогнула.

— Лев, твоя беда в том, — строго произнесла она, — что тебе нравится постоянно драться.

— Лида, твоя беда в том, — буркнул он в ответ, — что ты слишком много думаешь.

— А разве не все думают?

Он нахмурился.

— Кто–то думает больше, кто–то меньше.

29

Лида танцевала. Она этого не делала уже так давно, что и забыла, насколько это захватывающе. Мягкая напевная музыка разнеслась по огромному залу, когда оркестр из пяти исполнителей заиграл вальс Штрауса. На танец ее пригласил Дмитрий. Куполообразный потолок над их головами, выложенный стеклом насыщенного зеленого и голубого цвета, дал Лиде странное ощущение, будто все это происходит на морском дне. Остальные танцующие женщины были яркими и подвижными, точно рыбы. Вокруг нее мелькали фиолетовые, золотые и красные платья, а запах духов обволакивал ее нежными волнами.

Делегация задерживалась. Дмитрий не говорил почему, а Лида предпочла скрыть нетерпение, принимая его руку. В вечернем костюме выглядел он прекрасно, к тому же от него исходил пленительный аромат. Его рука коснулась ее спины, прикосновение было легким, как касание перышка, ее кожа, скрытая под белой блузкой, словно запылала огнем. Какое–то время они танцевали, не произнося ни слова, пока Лида не почувствовала потребности поговорить с человеком, который привел ее сюда.

— Вы хорошо танцуете, Дмитрий.

— Спасибо, Лида. А вы прекрасно выглядите.

— На мне обувь с чужой ноги.

Он посмотрел на темно–зеленые туфли, которые дала ей Елена, и удивленно поднял бровь.

— Они изумительны.

— По крайней мере, по размеру подходят.

Он засмеялся.

— Дмитрий, почему вы делаете все это для меня? Помогаете…

Скользнув взглядом по группке разговаривающих у высокого окна офицеров в форме, он улыбнулся.

— А как вы думаете, почему?

— Потому что у вас доброе сердце?

Он рассмеялся своим особенным густым смехом, которому Лида не доверяла, хоть он ей и нравился.

— Ох, рассмешили! — сказал он и на какую–то долю секунды даже остановился. — Не такое уж оно у меня и доброе, предупреждаю вас, Лида.

На миг они оба замерли, но потом он снова рассмеялся, закружил ее, и они смешались с остальными танцующими парами. Однако мысли Лиды спутались, и музыка здесь была ни при чем. Он предупреждал ее. Лида не смогла улыбнуться ему в ответ, отнестись к его словам легкомысленно. Она отвернулась от Малофеева и прошлась невидящим взглядом по сверкающим люстрам.

— Лида?

— Да.

— Ваши мысли слишком легко прочитать.

Она дернула головой, почувствовав раздражение. На него. На китайскую делегацию за то, что она опаздывала. На мальчишку–беспризорника за то, что он укусил ее. На себя за то, что не могла обойтись без помощи.

— Вы еще очень молоды, — невозмутимо продолжил председатель, — и глаза ваши выдают все, как бы вы ни улыбались, как бы ни смеялись и как бы очаровательно вы ни выглядели.

Она посмотрела ему прямо в глаза.

— Не будьте в этом так уверены.

— Звучит устрашающе.

Он опять засмеялся, и на этот раз она заставила себя засмеяться вместе с ним. Дмитрий продолжал мастерски вести партнершу в танце. Его рука на спине Лиды стала немного тяжелее и чуть приблизила ее к партнеру.

Куань, где же ты? Приходи скорее.

— Здесь много военных, — заметила она, чтобы как–то отвлечь его от своей персоны.

— Да, им всем хочется побеседовать с китайцами о Красной армии Мао.

— В этом зале, похоже, сосредоточилась большая власть.

— Большая, чем вы можете себе представить, Лида. Будьте осторожны. Этим людям ничего не стоит отправить вас в трудовой лагерь на десять лет только за то, что вы улыбнетесь не тому, кому нужно.

— А вы могли бы?

Рядом с ними прошла танцующая пара в черном. Он вежливо кивнул им, но Лида почувствовала, как напряглись его мышцы. Возможно, соперник на служебной лестнице, ведущей к Политбюро?

— Мог бы я что?

— Отправить меня в лагерь за то, что я улыбнусь не тому, кому нужно.

Лицо его смягчилось, серые глаза вдруг наполнились грустью, переменив цвет, как море, когда над ним поднимается туман.

— Нет, Лида. Я не мог бы.

— Но вы предупредили меня.

— Да.

Все внутри нее подсказывало, что ему можно верить, но она не могла понять почему.

— Спасибо, — неуверенно пробормотала она, — за то, что помогаете.

Он чуть сильнее сжал ее пальцы.

— Вы хотите знать, почему я это делаю? Я скажу. Потому что вы не похожи на них. — Он с презрением посмотрел на танцующих. — Ими управляет страх. Они как марионетки, которых дергают за ниточки. И вы, в вашей аккуратной белой блузке, зеленой юбке и туфлях с чужой ноги, совершенно не такая, как они. В вас сохранилось что–то живое. Когда я нахожусь вот так близко от вас, я слышу, как оно шевелит крыльями.

Лида вдохнула полную грудь воздуха и почувствовала, как по ее шее скатилась капелька пота.

— Я…

— Здравствуй, Дмитрий.

В один миг все изменилось. Словно мужчина, с которым она только что танцевала, выскользнул из ее рук и его место занял другой. Этот был красив, неприступен и непринужденно очарователен. На лице его играла небрежная улыбка. Именно такого Малофеева она впервые увидела в комитете по связям. На миг Лида пришла в замешательство. Человек, который вот–вот мог стать ее другом, исчез.

— Лидия, — произнес он, — разрешите вас познакомить. Это моя жена Антонина.

Лида стремительно развернулась и почувствовала, как ее скулы заливает краска. Стоящая передней женщина была в изящном платье с бисером. Ее темные волосы, собранные на затылке, словно специально подчеркивали длину бледной шеи. В карих глазах ее блестело искреннее удивление, и они совсем не были похожи на те глаза, которые девушка видела в Селянске в гостиничной уборной или позже, в Тровицке, на железнодорожной станции.

— А это никак Лида Иванова, — сказала Антонина. — Девушка из поезда.

Слова эти были произнесены как будто с некоторой иронией, однако женщина улыбнулась вполне радушно. Лида пожала протянутую к ней руку в белой вечерней перчатке до локтя.

* * *

— Дмитрий, дорогой, ты не принесешь мне выпить? И нашей юной знакомой захвати что–нибудь. Похоже, ей это нужно.

— С удовольствием, Антонина, — ответил ее муж, целуя руку в перчатке.

Лида заметила, что в эту секунду между ними проскочила какая–то искра, но не смогла понять ее значения.

Когда высокая фигура председателя растворилась в толпе, Антонина отвела Лиду в сторону, села за столик у стены и вставила сигарету в мундштук из слоновой кости. В ту же секунду проходивший мимо официант поднес ей зажигалку, и только после того, как он отошел, она заговорила.

— Итак, — сказала Антонина, и в ее глубоко посаженных глазах уже не было радости, — я вижу, мой муж ухаживает за тобой.

— Нет. Он помогает мне.

— Помогает?

— Помогает найти одного человека.

— Да. Твоего потерянного брата, я полагаю.

— Алексея?

— Да. — Антонина отметила про себя удивленное выражение, появившееся на лице Лиды. — Ты разве не его имеешь в виду?

— Откуда вы знаете про Алексея?

— Я встретила его в Фелянке после того, как ты уехала. Он искал тебя.

В Фелянке. После того как ты уехала. Искал тебя. Лида сцепила руки на коленях, чтобы не дать им грохнуть от злости по столу. Все эти недели она была уверена, что Алексей бросил ее, тогда как в действительности получалось, что это она оставила его. Лида вдруг услышала шум, странный скрипучий звук. Она не сразу поняла, что это ее собственное дыхание.

— Что с тобой? — Антонина протянула через стол руку в перчатке, но при этом настороженно оглянулась на зал. — Успокойся, — сказала она и стала ждать, пока Лида придет в себя. — Может, помочь?

— Я — не знала.

— Что он возвращался за тобой?

Лида уронила голову на грудь, и огненные локоны скрыли ее лицо. Потянув за одну из прядей, она прошептала:

— Как он?

— Алексей? — Антонина зажала губами мундштук с сигаретой и, как просыпающийся дракон, выпустила через ноздри два завитка дыма. — Боюсь, он был не в лучшей форме.

— Почему?

— Его избили, — сказала она, и голос ее едва заметно дрогнул, когда она прибавила: — И ударили ножом.

Лида с трудом заставила себя не вскрикнуть.

— Его сильно ранили?

— Рана уже заживала, так что не беспокойся. Но поначалу… дело было плохо. — Снова эта дрожь в голосе.

— Он получил мое письмо?

— Какое письмо? Извини, мне ни о каком письме ничего не известно.

Антонина, продолжавшая смотреть на свои руки, покачала головой.

— Послушай, Лида, — быстро заговорила она, посмотрев по сторонам: нет ли кого–нибудь рядом. — В Фелянку я приехала, чтобы найти тебя, но ты исчезла. Я узнала то, о чем ты спрашивала. Я рассказала Алексею, что Йенса Фрииса перевели в Москву. Но… — Тут она, задумавшись, стряхнула пепел в серебряную пепельницу. — Тебе, судя по всему, это и так известно. Поэтому ты здесь, верно? Ты как–то сама узнала, что его перевели из Тровицкого лагеря.

Лида кивнула.

— Ты, я вижу, не промах, — негромко произнесла Антонина.

— Где сейчас Алексей?

— Не знаю. Но как бы я хотела это узнать!

Не сами слова, а скорее интонация, с которой они были произнесены, заставила Лиду отвлечься, забыть собственное отчаяние и обратить внимание на собеседницу. Выглядела Антонина прекрасно. Спокойная и элегантная. Хрупкие плечи обнажены. Длинная шея украшена ниточкой жемчуга. Лицо ее казалось безмятежно–ясным, как у куклы, и Лиде показалось, что эта женщина давно научилась отгораживать себя прочной стеной от того мира, который, по убеждению ее мужа, когда–нибудь станет колыбелью общечеловеческого счастья. Взгляд у Антонины был замкнутый, и только карминные губы выдавали ее чувства. Один неподвластный ее воле крошечный уголок рта задрожал, когда она упомянула брата…

Лида неуверенно положила ладонь на лежащую на столе затянутую в белую перчатку руку.

— Расскажите, что произошло, — еле слышно произнесла она.

— Ничего особенного. Мы встретились в Фелянке… Поговорили. Потом он ушел.

— И собирался ехать в Москву?

— Так он сказал. Что–то он упоминал насчет того, что ему нужно в храм Христа Спасителя.

— Я знаю Алексея. Если он так сказал, то доберется сюда, чего бы это ему ни стоило.

— Правда?

Одно слово. Всего лишь одно слово, больше ничего, но неосторожно проявившийся в нем душевный порыв объяснил Лиде все. Значит, вот оно что. Ее брат и Антонина… Ее собственное одиночество показалось Лиде еще более невыносимым. Но она всего лишь кивнула и крепче сжала пальцы на руке женщины.

— Он придет. Я знаю, что придет, обязательно.

— Ты дашь мне знать, когда…

— Конечно…

Лида заметила приближающуюся к столу высокую фигуру Дмитрия. Выходит, это он — тот человек, который последние несколько лет руководил страшным лагерем с бесчеловечными порядками, где содержался ее отец!

Сможет ли она теперь заставить себя разговаривать с ним? Сможет ли теперь вообще смотреть на него?

— Вот, это тебе, дорогая. — Дмитрий поставил перед женой бокал красного вина. — А это вам, Лида. Шампанское.

— Шампанское, — безжизненным тоном повторила она.

— Да, чтобы, отпраздновать.

— И что я должна праздновать?

На какой–то миг их глаза встретились, и она вдруг увидела на его лице печаль, словно он только что утратил что–то ценное и важное.

— Прибыла китайская делегация.

Лида поднялась, но ноги ее внезапно как будто утратили силу. Она окинула взглядом зал и, стараясь придать голосу безразличие, произнесла:

— И где они?

— Часть там, с генералом Васильевым. Остальные…

Глаза Антонины расширились, когда она посмотрела на что–то за спиной девушки. Во рту Лиды тут же пересохло.

— Завами, — закончил Дмитрий.

Лида стремительно развернулась, ожидая увидеть Куань, и в этот миг дыхание ее прервалось. Сердце раскололось пополам, и все то счастье, которое до сих пор томилось в нем, хлынуло по ее артериям. Она смотрела прямо в темные прекрасные глаза Чана Аньло.

Иногда случается (и Лида знала это!), что жизнь дает человеку больше, чем он просит. О да, это был как раз тот случай. Ей захотелось прокричать тысячу раз «спасибо» всем его богам, чтобы крик эхом разнесся под стеклянной крышей. От их неимоверной щедрости у нее буквально захватило дух. Сегодня она молила их о встрече с Куань, а вместо этого они дали ей самого Чана Аньло.

На сей раз это был он, во плоти, не представление о нем. Она с жадностью принялась пожирать его глазами. Подтянутое тело, высокое и гибкое, словно бамбук. Черные волосы длиннее, чем были, когда она видела их в последний раз, но такие же густые и неподатливые. И… — да! — в нем сохранилось то внутреннее спокойствие, которое приковывало ее к нему. Но его глаза… Глаза, которые она целовала, в которых она растворялась, которые она щекотала своими ресницами, его черные решительные глаза, способные заглянуть ей прямо в душу… Эти черные глаза изменились. Они стали настороженнее и безучастнее. Их взгляд теперь был устремлен внутрь, а не наружу.

Юноша стоял перед ней в блузе и черных брюках, и ей до того захотелось прикоснуться к нему, что у нее задрожали руки. Она с силой сжала перед собой ладони и вежливо склонилась в приветствии.

— Рада снова видеть тебя, Чан Аньло.

Рада снова видеть. Откуда на ее языке появились эти сухие слова? Как ей вообще удалось произнести их, если сердце грохотало у нее в горле? И именно тогда, когда в голове ее вспыхнули эти мысли, он представил собравшимся Куань, и Лида почувствовала, что внутри нее что–то оборвалось. У Куань, одетой в такие же черные брюки и блузу, были коричневые глаза, волосы, обрезанные вровень с подбородком, строгая и решительная линия рта, заставившая Лиду насторожиться. Но хуже, намного хуже было то, что в ней чувствовался отголосок самого Чан Аньло. Ее рука прикасалась к его руке так, будто они срослись.

30

Чан Аньло возблагодарил богов. Ему захотелось пасть на колени и девять раз прикоснуться лбом к полу за то, что они сделали для него невозможное. Его девушка–лиса была жива, здорова, и ей ничего не угрожало.

И все же, когда он увидел двух людей, стоявших рядом с ней, — мужчину с лисьими волосами и женщину с ранеными глазами, — у него возникло ощущение, что эти двое русских гложут ее, хотят оторвать от нее кусочек. Это проявлялось в том, как их взгляды скользили по ней, какой в их глазах чувствовался голод. Но этого его любимая, похоже, не замечала.

Он по–китайски почтительно поклонился Лиде, но с мужчиной и женщиной поздоровался за руку. В первый раз он понял, почему люди с Запада при встрече пожимают руки, вместо того чтобы кланяться, что более цивилизованно и чистоплотно. Рукопожатие открывает тайны того, кто здоровается, хочет он того или нет. Этот мужчина с лисьей шкурой и волчьими глазами руку пожал крепко. Слишком крепко. Он хотел что–то доказать самому себе. И отогнать Чана, пусть даже его приветливая улыбка была настолько естественной, что Чан не мог различить, где заканчивается искренность и где начинается фальшь. Этот русский, этот товарищ Малофеев прекрасно умел управлять своей улыбкой… но не рукопожатием.

Женщина — другое дело. Ее рука лишь слегка коснулась его кожи, и касание это было столь же бессмысленным, как и отстраненный взгляд, который она бросила на него. Она увидела китайца и ничего больше. Но когда его пальцы скользнули по ее кисти, облаченной в перчатку, он почувствовал в ней трепет. Что было тому причиной, отвращение или… боль? Он так и не смог определить. Она слишком искусно это скрыла.

— Для меня большая честь оказаться в этом великом городе, — сказал Чан. — И моя скромная делегация ожидает, что сможет многому научиться у наших советских товарищей.

На Лиду он больше не посмотрел. Не мог себе этого позволить. Он не доверял себе. Вместо этого он представил двух своих спутников.

— Это Ху Бяо, мой помощник.

Ху Бяо низко поклонился.

— Здравствуйте.

— А это Тан Куань, мой незаменимый офицер связи.

Он слышал дыхание Лиды. Легкое, как взмах крыла бабочки, но оно было настолько связано с его собственным дыханием, что он не мог ошибиться.

Куань не стала ни кланяться, ни жать руки. Она лишь качнула головой в знак приветствия и произнесла на чистейшем русском, которому он обучил ее:

— Для нас большая честь оказаться здесь, в Москве. Мы все надеемся увидеть, какими широкими шагами идет коммунизм по великой стране наших товарищей.

— Я буду рад показать вам город, — сказал Волчьи Глаза так мягко, будто язык его был умащен маслом.

Куань кивнула.

— Спасибо, товарищ. Мне бы очень хотелось осмотреть новые дома.

— А также индустриальные и промышленные достижения, — добавил Чан. — Может, вы свозите нас на ваши новые заводы?

— Конечно. Я полагаю, это запланировано.

— И для всех нас было бы огромной честью посетить мавзолей Ленина на Красной площади, увидеть величайшего в истории человека. Человека, идеи которого изменят весь мир.

— Я с удовольствием…

— Товарищ Чан, — Лида прервала этот разговор, заставив его посмотреть на себя. Ее янтарные глаза горели ярче солнца, когда она произнесла: — Можно с вами потанцевать?

Мышцы на его груди напряглись. Что она делает? Проводит пальцами по огню? Оба русских уставились на нее в удивлении, но она, не обратив на это внимания, улыбнулась Чану так, что он забыл об осторожности.

— Прошу прощения, — сказал он, — но я не знаю ваших танцев.

— Тогда я научу вас. Это несложно.

Он поклонился.

— Поскольку мы приехали в Россию для того, чтобы узнать как можно больше о всех сторонах вашей жизни, я с благодарностью приму ваше предложение. — Эти слова вырвались у него до того, как он успел посадить их на цепь.

Стоящая рядом с ним Куань нахмурилась и открыла рот, чтобы что–то сказать, но, посмотрев на него, снова закрыла. Потом что–то вполголоса шепнула Ху Бяо, и тот коротко кивнул. Ху Бяо должен был оставаться неподалеку и наблюдать за тем, кто с кем разговаривает.

Лида быстро развернулась и пошла в зал, где продолжали танцевать пары. Чан последовал за ней.

Ее волосы пахли табаком. Как будто на нее дышало слишком много мужчин. Чан почувствовал укол ревности. Многие мужчины в зале смотрели на нее, и не только потому, что она пригласила танцевать китайца. Он чувствовал их взгляды, но она словно не замечала их. Она не надувала губы, не поднимала гордо подбородок и не встряхивала волосами, как часто делают женщины, когда чувствуют пыл восхищения. В зеленой юбке и простой белой блузке Лида оставалась собой.

Она невесомо, как солнечный свет, плыла по залу в его руках, легко приноравливаясь к его шагам в такт музыке, совершенно бессистемным. Они не разговаривали. Начни он говорить, слова полились бы из него бесконечным ручьем. Вместо этого он дал волю глазам, позволил им задержаться на каждой драгоценной черте ее лица. Изящный контур, выступ каждой брови, мягкая полнота губ. Нос, слишком длинный на китайский вкус, и слишком твердый подбородок. Маленький белый шрамик на щеке, которого раньше не было, впадины под скулами.

Все это он впитал в себя, чтобы соединить с теми ее частями, которые уже жили и дышали внутри него. Волосы ее, к которым он во снах прикасался тысячу раз, наяву были длиннее, и он позволил своим пальцам, лежащим у нее на спине, дотронуться до их огненных кончиков. Небольшая, еще не зажившая ранка на маленькой белокожей кисти, которая покоилась, точно живая птичка в его ладони… И все же это по–прежнему была она, Лида, его девушка–лиса.

Однако с ней произошли перемены. В глазах. Утрата матери, дома, может быть, даже и его самого каким–то образом повлияла на нее. Где–то в самой глубине ее глаз появилась печаль, которой раньше не было, и ему очень хотелось поцелуями прогнать ее. Еще она стала иначе ходить. От бедра, как молодая женщина, а не как девочка. Она выросла. Пока они были разлучены, его девушка–лиса повзрослела на каком–то более глубинном уровне, чем он ожидал, и его опечалило то, что он не был рядом с ней, когда злые духи похитили ее смех.

Он оставил ее, хотя и дал клятву, что только на то время, которое потребует от него борьба за будущее Китая и за идеалы, которые наполняли его душу. Он отрекся от себя. Отрекся от нее. Коммунизм требовал полной отдачи, и он отдал себя всего.

Но сейчас… Сейчас все изменилось.

— Я скучала по тебе, — без голоса, одним дыханием произнесла она.

Он вдохнул в себя эти слова. Не дал им улететь.

— Я тоже тосковал по тебе, Лида. Как орел тоскует по крыльям.

Пока они кружились по залу, она не улыбалась. Теперь, похоже, вызвать у нее улыбку было не так просто, как раньше, в Китае. Но она ни на миг не сводила глаз с его лица.

— Лида, любовь моя.

Он почувствовал, как она затрепетала. Увидел, как забилась жилка у нее под щекой.

— Лида, за мной следят каждую секунду. Советские волки окружают нашу делегацию день и ночь, куда бы мы ни пошли, они решают, с кем нам разговаривать и что видеть. Они не допустят, чтобы наша делегация была запятнана. — Он незаметно погладил большим пальцем ее указательный. Полузакрытые глаза Лиды блеснули. — Если нас увидят вместе, тебя схватят, отправят на Лубянку, начнут допрашивать и уже не отпустят.

Впервые за время танца она улыбнулась. Ему захотелось прикоснуться к ее лицу, погладить ее кожу.

— Не беспокойся, любимый, — едва слышно произнесла она. — Я понимаю, о чем ты говоришь. Я не поставлю тебя под удар.

— Нет, Лида. Не поставь под удар себя.

— Я теперь чувствую себя в безопасности. — На какой–то миг она от удовольствия запрокинула голову, как делает кошка, когда ее чешут по горлу, из–за чего волосы ее свободно рассыпались. — Когда ты здесь, со мной.

Их глаза встретились.

— Нам нужно остановиться, любимая, — сказал он ей.

— Я знаю.

— На нас смотрят.

— Я знаю.

— Отведи взгляд.

— Я не могу.

— Тогда придется мне.

— Нет. — С ее губ слетело легкое дыхание, которое попало на его губы, и это было нежнее поцелуя. — Не сейчас.

Потом они танцевали молча. Странными незнакомыми движениями он водил ее по залу, снова и снова поворачивая ее так, как это делали остальные танцующие мужчины, чтобы только его взгляд мог долго оставаться на ее лице.

— Где ты? — прошептал он.

— В твоих руках.

Глаза ее смеялись, но губы были серьезно сомкнуты.

— Я имел в виду, где ты живешь?

— Я поняла.

Он улыбнулся. Отпустить ее сейчас было немыслимо. Невыносимо.

— Назови адрес.

— Улица Сидорова, дом 128, блок 14. — Одна ее бровь поднялась. — Это рядом с шинным заводом.

— Звучит…

— Привлекательно? — Да.

— А ты? Где ты живешь?

— В гостинице «Триумфаль».

Губы ее чуть приоткрылись, обнажив мягкий розовый кончик языка и крепкие белые зубы. Изобразив неуклюжее движение, он наступил ей на ногу, опустил руки и низко поклонился.

— Прошу прощения. У меня плохо получается ваш танец. Предлагаю вернуться к нашим товарищам.

Она ничего не сказала, лишь вежливо улыбнулась. Но он увидел, как она проглотила комок в горле, увидел, каких усилий ей это стоило. Идя рядом с ней к столу, где их ждали русские и Куань, он слышал ее дыхание. Чувствовал, как оно вытягивает воздух из ее груди.

31

В общежитии было жарко и душно. Алексей переменил позу. Он лежал, вытянувшись на узкой кровати. Скомканное одеяло валялось рядом на полу. С одной стороны, он был рад, что ему за последние копейки удал ось устроиться здесь, каким бы убогим ни было это обиталище, с другой — его крайне раздражало то, что в идущих вдоль стен трубах постоянно что–то гремело и булькало. Еще его раздражали блохи. Здесь этих тварей были тысячи. Как крошечным кровопийцам удавалось оставлять на коже укусы не меньше крысиных? К тому же от жары укусы переносились еще хуже. Он сел.

— Эй, приятель, — обратился он к мужчине на соседней кровати, — тут вообще когда–нибудь бывает прохладнее?

Мужчина не поднял на него глаза. Он был занят тем, что с остервенением счищал грязными ногтями омертвевшие слои кожи с пяток. Рядом с ним лежала пара дырявых носков и открытая пачка «Беломора».

— Нет, — ответил мужчина, щелчком отбросив на пол кусочек желтой кожи. — Ночью тут такая жара стоит, потому что здесь столько народу собирается. Мест свободных нет.

— Все блохами занято.

Мужчина хохотнул.

— Мелкие сволочи. Свихнуться от них можно, верно? — сказал он.

Комната представляла собой общую спальню. Десять кроватей стояли впритык, другой мебели не было. Любые сбережения укладывались под металлическую раму кровати, а что–то более или менее ценное на ночь пряталось под тонкую подушку.

— Приятель, — сказал Алексей, — не хочешь поменяться: ты мне — четыре сигареты, а я тебе — один целый носок?

Мужчина посмотрел на него и усмехнулся. Похлопав по пачке сигарет, он сказал:

— Я их от одного типа получил за то, что час его телегу сторожил.

Алексей отклеил от ноги грязный носок и, вытянув руку, помахал им в воздухе.

— Три сигареты.

— Идет.

— И спичку.

— Я сегодня щедрый. Бери три.

Алексей бросил ему носок. Теперь ему нужно было обмотать ногу какой–нибудь тряпкой, чтобы не обморозить ее на улице. Носок за три сигареты — не самая лучшая сделка. Неразумная. Но бывают времена, когда здравый смысл раздражает так же, как блохи.

Москва кипела. Этот город постоянно куда–то спешил, старые дома здесь сносили целыми улицами, и новые здания на их месте возводили так стремительно, что у москвичей голова шла кругом. На каждом свободном клочке земли строили всевозможные заводы, на которых рабочие трудились в три смены. Индустриализация шла такими темпами, что (как кое–кто предупреждал) в скором времени это могло опустошить поля и свести на нет все сельское хозяйство.

Алексей шел по ночной улице, куря первую сигарету. Дым ее он вдыхал медленно, с наслаждением. Последний раз он курил больше месяца назад. Духота и блохи в конце концов выгнали его из ночлежки на улицу. Здесь он хотя бы мог подышать чистым морозным воздухом. Пусть одна из его калош была надета на босу ногу, он с удовольствием принялся знакомиться с городом.

В центре Москвы уличная система имела вид концентрически расходящихся кругов, в самом сердце которых красным ядовитым пауком притаился Кремль. Арбат был процветающим районом с уютными кафе, изобилующими товарами магазинами, чистыми кинотеатрами и просторными удобными квартирами. Глядя на все это, нельзя было подумать, что в этом же городе существуют такие вещи, как продкарточки, пустые полки в магазинах, или что на уличных базарах здесь можно за полбуханки хлеба выменять рубашку. Уличные фонари придавали главным улицам ауру цивилизованной безопасности, хотя тротуары были такими узкими и у стен домов высились такие большие кучи колотого льда и снега, что Алексею, для того чтобы обойти их, иногда приходилось выходить на проезжую часть. Но иногда, свернув за угол, он оказывался в местах, больше похожих на деревню, чем на огромный столичный город: немощеные дороги, никаких фонарей и в помине, сплошные старые домики с деревянными крылечками и сараями.

В окнах некоторых обшарпанных пивных все еще горел свет, но в карманах у Серова гулял ветер. Алексей дышал полной грудью, впитывая запах города, прислушиваясь к биению его сердца. Где–то здесь была Лида. Где–то здесь был Йене Фриис. Все, что ему оставалось сделать, — это найти их.

Человек впереди поскользнулся и чуть не упал. Было так холодно, что ночной воздух иглами впивался в легкие. Алексей брел обратно на Красносельскую, к блохам, когда увидел вышедшего из какой–то подворотни человека. Незнакомец покачивался. Видно, всю ночь пьянствовал.

Дорога здесь освещена не была, но хватало прозрачного света тонкого серпика луны, которая вяло выползла на небо. Алексей разглядел, что пьяный был толстяком. На этой грязной улице не было ни души. Мерзлый снег и лед хрустели под ногами, как осколки стекла, однако человек, похоже, даже не замечал идущего ему навстречу Алексея. Он снова поскользнулся и, вскрикнув, опустился на колени. Господи, с пьяными всегда столько мороки! Да и своих забот у Алексея было хоть отбавляй. И все же он не мог оставить бедолагу замерзать посреди улицы. Несколькими быстрыми шагами он преодолел разделявшее их расстояние.

— Товарищ?

Алексей взял мужчину за плечо, чтобы не позволить ему упасть лицом на лед, и, когда пальцы его погрузились в густую мокрую шерсть, он понял, что мужчина казался таким крупным, потому что на нем была огромная меховая шуба с поднятым воротником, который скрывал его уши.

— Товарищ, — повторил Алексей, — вам бы выспаться где–нибудь в тепле.

Бормотание, медленное и невнятное, слетело с непослушных уст. Вот дерьмо! Алексею хотелось побыстрее покончить с этим. Он подсунул плечо под руку мужчины и напрягся, чтобы принять на себя большой вес.

— Давай, поднимайся.

Человек в шубе ответил на это лишь тем, что оперся на Алексея всем телом и глубоко задышал, но ноги его явно не слушались. Голова его свесилась на грудь, глаза плотно закрылись.

— Давайте же, двигайтесь, а не то замерзнете тут, на улице.

По–прежнему никакого ответа. В московских канавах каждую ночь замерзало насмерть несколько человек. В воздух белым шелковым облачком поднялось тяжелое дыхание, и пальцы незнакомца неожиданно крепко вцепились в руку Алексея. Он нагнулся и почувствовал тошнотворный затхлый запах, исходивший от мокрой шубы.

— Да что с тобой, приятель? Ты здоров?

Из горла мужчины исторгся странный свистящий звук, похожий на свист маленькой птички. Черт, похоже, он был не просто пьян. От этого звука Алексею стало не по себе. Таким звуком оповещает о своем приходе смерть. Ему уже приходилось слышать такой звук, это тонкоголосое предупреждение. Он быстро опустился на колени рядом с человеком. Чувствуя, как его собственное сердце молотом о наковальню заколотилось у него в груди, он всмотрелся в пухлое лицо. Переложив груз с плеча на руки, он бережно опустил мужчину на тротуар. Голову его положил себе на колени, чтобы уберечь от цепких когтей холода, которые зимой смыкаются на шеях пьяных, стоит им только оказаться на земле.

Внутри этой шубы человеку было тепло, по крайней мере тепло в той мере, в какой может быть тепло в морозную московскую ночь, но в полутьме кожа его казалась серее тротуара, на котором он лежал. У мужчины было щекастое лицо, толстые тяжелые губы и густые усы, аккуратно подстриженные так, чтобы их кончики смотрели вниз. Алексей предположил, что лет ему могло быть около пятидесяти, но в ту минуту он больше походил на столетнего старика. От холода ноги Алексея окоченели, очевидно, что–то подобное происходило и с мужчиной, но на улице никого не было, и окликнуть было некого. Оставить его, чтобы самому поискать помощь, он тоже не мог — что–то в том, как мужчина вцепился в его руку, не позволяло Алексею оставить незнакомца одного.

Думай! Что это могло быть? Сердечный приступ? Инсульт? Какой–нибудь припадок?

Серов заглянул в рот мужчины. Челюсти его были сжаты, но язык не запал, хотя кожа лица была холодной и липкой на ощупь. О, Боже! Только не умирай у меня на руках! Он торопливо расстегнул шубу мужчины и порылся в карманах его пиджака. Портсигар, бумажник, ключи, носовой платок, какие–то бумажки, соединенные скрепкой, и, наконец, то, что он искал, — коробочка с пилюлями. Она была круглой и теплой от соприкосновения с телом хозяина. Открывшее, Алексей увидел пригоршню белых таблеток. Черт возьми, это могло быть что угодно, например таблетки от головной боли или средство от несварения желудка. Бросив одну таблетку на ладонь, Серов закрыл коробочку.

— Товарищ, — громко произнес он, как будто лежащий передним человек был глухим. — Товарищ, вам эти таблетки помогут?

Мужчина не ответил. Он лежал неподвижно, как бревно. Глаза его были закрыты, дыхания не ощущалось. Лишь пальцы, хоть и не так сильно, но все еще цеплялись за рукав Алексея. Только это указывало на то, что человек еще жив. Алексей ухватил его подбородок. Слава Богу, челюсть подалась без усилий. Осторожно он раздвинул толстые губы и запихнул под язык таблетку. Горло лежащего конвульсивно сжалось.

— Ну давай, борись.

А потом он сделал такое, чего сам не ожидал. Посреди унылой промерзлой улицы, сидя в темноте на асфальте, он обхватил руками этого незнакомого человека и крепко прижал к себе. Как будто его руки были сильнее рук смерти. Он прижался щекой к меховой шубе и почувствовал, как ее тепло проникает в его плоть. Прислушавшись к тому, как человек короткими вдохами пытается втянуть в себя воздух, он заставил себя дышать с такой же скоростью и стал ждать.

— Друг…

Это был даже не шепот, скорее выдох.

— Так вы все–таки не умерли, — улыбнулся Алексей.

— Пока еще нет.

— Двигаться можете?

— Сейчас. В себя приду и смогу.

— Тогда подождем.

Мужчина пробормотал что–то непонятное.

— Что вы сказали? Я не расслышал. — Алексей приблизил ухо к самым губам мужчины.

— Таблетки.

— Я вам уже дал одну. Из вашей коробочки.

Тяжелая голова немного качнулась.

— Спасибо.

— Сердце?

— Да.

— Нельзя вам на холоде оставаться. Когда будете готовы, я поставлю вас на ноги.

— Сейчас, — отозвался тихий голос. — Еще немного.

— Я живу в общежитии Калинина, но это слишком далеко, вы не дойдете. Вам в больницу надо, да побыстрее.

— Нет.

Пальцы, державшиеся за его рукав, сцепились крепче.

— Не волнуйтесь, дружище, — сказал Алексей. — Успокойтесь. Я готов просидеть тут с вами хоть до утра, когда солнце согреет ваши косточки.

Мужчина улыбнулся. Одними уголками губ, и все же это была улыбка. И только теперь Алексей поверил, что незнакомец может выжить. Он почувствовал, как тело расслабилось, дыхание успокоилось, и подумал о том, стоит ли ему ненадолго оставить этого человека, чтобы сходить к дому чуть дальше по улице, где в одном из окон на верхнем этаже горел свет, когда услышал звук двигателя. Машина приближалась медленно, очень медленно. Наверное, водитель очень боялся ехать по льду.

— Слышите? Машина едет. Я сейчас остановлю ее и…

— Не отпускай меня, друг.

— Да я только на секунду. Обещаю.

— Если ты меня отпустишь, я соскользну в прорубь.

— Какую прорубь?

— Вон в ту черную дыру. У моих ног.

— Дружище, там нет никакой дыры.

— Но я ее вижу.

— Нет. Посмотрите на меня.

Мужчина повернул голову. Его глаза на толстом лице казались узкими щелочками.

— Там нет никакой дыры, — отрывисто повторил Алексей.

Пальцы у него на рукаве сжались сильнее.

— Поклянись.

— Клянусь.

Звук работающего мотора вдруг прекратился. Алексея поднял глаза. Через дорогу, у противоположного тротуара, стояла не одна, а две старые черные машины с длинными капотами. Хлопнули двери. Шесть человек выпрыгнули из машин и бегом бросились к ним. Не произнося ни слова, Алексей одной рукой крепче обнял своего нового товарища, готовый поставить его на ноги, хотелось тому этого или нет, а вторая его рука скользнула под пиджак, к кобуре, которая была пристегнута на груди, и вытащила из нее пистолет. Алексей взвел курок…

— Пахан!

Первый подбежавший к ним молодой человек увидел пистолет, и тут же, как по волшебству, у него в руке тоже образовался револьвер с коротким толстым стволом. У молодого человека были густые, совершенно черные волосы и такие же, как у старшего мужчины, усы.

— Пахан! — снова крикнул он, остановившись в двух метрах от них.

— Анатолий, — пробормотал больной и, отпустив рукав Алексея, протянул руку к молодому человеку с револьвером. — Не надо, Анатолий, этот парень помог мне.

— Твой друг упал тут, прямо на улице. — Алексей опустил пистолет.

Их обступили мужчины, одетые во все черное, с лицами, не располагавшими к дружеской беседе. Крепкие руки подняли незнакомца и отнесли в одну из машин так быстро, что Алексей не успел даже попрощаться с ним. Поднявшись, он ступил на крошеный лед в сточной канаве и провел взглядом машины, которые скользнули в темноту, как две акулы. Неожиданно возникшее чувство потери застало его врасплох.

— Выздоравливай, друг, — произнес Алексей, сунул пистолет за пояс и отправился в общежитие кормить блох.

32

— Ложись спать, Лида, — раздался из–за занавески негромкий голос Елены.

— Я еще немного.

— Нет смысла больше ждать.

— Есть.

— Он не придет, девочка. Не сегодня. Не может он. Он же сказал тебе, что за ним все время следят.

— Ты не знаешь его.

Послышался приглушенный смех.

— Нет, но я знаю мужчин. Даже самый преданный не станет совать голову в пасть льва, если знает, что не вытащит ее обратно. Дай ему время. Ты слишком спешишь.

— Чан Аньло не такой, как остальные мужчины.

— Ну, если ты так говоришь…

— Это правда, Елена.

Вдруг с противоположной стороны занавески послышался недовольный, заспанный голос Попкова. Их разговор разбудил его.

— Какого черта?! Ложитесь спать. Обе.

— Заткнись, старый козел, — ласковым голосом произнесла Елена, и скрип пружин сообщил о том, что она села на кровать рядом со своим мужчиной.

Лида, не вставая со стула, задула свечку на подоконнике, но не легла, а продолжила всматриваться в ночную тьму.

Чан увидел, как погас свет. Он ждал во дворе — черная тень среди черных теней. Он не мог знать наверняка, что это было ее окно и что это ее свеча горела в нем, но он был уверен в этом так же точно, как был уверен в собственном сердцебиении.

Он знал, что она будет ждать, но не приближался. Пронизывающий ветер стонал под черепицей на крышах, духи ночи влекли его вперед, пытаясь лишить осмотрительности, распаляя его кровь. И все же он оставался совершенно недвижимым на мощеном булыжниками дворе, чувствуя, как его тело кусочек за кусочком через подошвы отделяется от него, поднимается с ветром вверх, наподобие дыма, и летит к заветному окну, ища в нем трещинки, чтобы проникнуть внутрь.

Приходить сюда было рискованно, но он не мог удержаться. Ему не составило труда выскользнуть из окна гостиничного туалета, вскарабкаться наверх по водосточной трубе и по–кошачьи незаметно пройти по крышам. Нет, то была небольшая опасность. Гораздо опаснее было здесь, рядом с ее дверью. Неужели она думала, что ей позволят близко сойтись с человеком из партийной элиты, мужчиной с волчьими глазами, и за это не придется платить? Отныне за ней будут следить. Ежесекундно. Теперь будет четко фиксироваться, с кем она встречается, куда ходят, что делает и, самое главное, кто к ней приходит. Днем и ночью. Но здесь, в тени, он был невидимым.

Моя Лида, моя любимая. Будь осторожна.

В гостиницу он вернулся тем же путем, каким из нее вышел, хоть покрытые льдом скользкие крыши и были смертельно опасны. Пробравшись через окно в туалет, он прислушался, но все было тихо. Было четыре часа утра, и все постояльцы спали в своих уютных номерах под теплыми одеялами.

Прямо в туалете он переоделся в пижаму. Ее он достал из кожаного мешка, висевшего за спиной, потом запихнул в него обувь и одежду. Чан пустил воду из крана, чтобы невидимые, но слушающие уши зафиксировали, что в туалете кто–то был. Заставил сердце биться ровнее и открыл дверь. В коридоре не было никого. Босыми ногами он неслышно прошел к своей комнате, скользнул внутрь и тихо прикрыл за собой дверь.

— Вернулся.

В темноте рука Чана скользнула к висевшему у него на ремне ножу. Второй рукой он включил свет.

— Куань, — произнес он. — Что ты делаешь в моем номере?

Она поднялась с кресла. Лицо ее горело, и Чан слишком хорошо знал ее сердце, чтобы понимать, что это означает. Она сердилась.

— Дожидаюсь твоего возвращения.

— Я вернулся.

— Где ты был?

— Это мое дело, Куань, и оно не имеет к тебе отношения.

На девушке был простой хлопковый голубой халат. Чан увидел, как она сунула руки в карманы и крепко сжала их там в кулаки, однако голос ее оставался негромким и спокойным.

— Чан Аньло, за то, что ты сегодня сделал, тебя могут арестовать.

Чан медленно вздохнул. Грусть проникла в его кровь и растеклась по венам. Возражать было слишком поздно.

— Нас всех могут арестовать за то, что ты сегодня сделал, — продолжила она напряженным шепотом. — То, что ты тайком вышел из гостиницы, означает, что ты делаешь что–то такое, что хочешь утаить от властей.

— Куань, — произнес он так тихо, что ей пришлось подойти к нему на несколько шагов, чтобы расслышать слова. — Если в этой комнате стоят подслушивающие устройства, а это очень вероятно, твои слова только что приговорили нас к трудовому лагерю в Сибири.

Щеки ее покраснели еще сильнее. Темные глаза взволнованно расширились, она быстро обвела комнату взглядом, как будто тайные устройства можно было увидеть.

— Чан, — шепнула она. — Извини.

— Иди в свой номер. Поспи.

— Как я могу спать, когда…

Он открыл дверь и придержал ее рукой.

— Спокойной ночи, Тан Куань.

Не глядя ему в глаза, она поклонилась и бочком вышла в коридор. Он выключил свет и сел на кровать. Закрыл глаза, сфокусировал мысли и позволил Лиде прийти к нему. Он вспомнил, как сегодня она танцевала с ним. Представил, как его руки держали ее, как пламенные языки ее волос выжигали из него всякое чувство осторожности, как ее янтарные глаза снова увлекли его душу, укрепили связывающую их нить. Он снова представил себе поворот ее головы, высоко поднятый подбородок, слегка вздернутые уголки губ, даже когда она не улыбалась. Далее мысли его задержались на том, как его рука прикасалась к ее спине, когда они двигались по залу, когда он каждым сантиметром кожи ощущал под своими пальцами движение ее молодых упругих мышц, ее ребра, ее длинный прямой позвоночник.

Во имя Китая, во имя той страны, которую он любил, он уже однажды отказался от нее. Такого больше не будет. Не в этот раз, да простят его боги. Он открыл глаза и стал смотреть в темноту.

Мороз ударил Лиду в лицо, когда она вышла во двор. Небо не начало светлеть. До рассвета оставалось несколько часов, поэтому дворник еще не вышел на свой обычный пост. Чаще всего он стоял, опершись на широкую лопату для уборки снега, и с сигаретой в зубах жаловался на нерадивость женщин, которые, набирая из колонки, разливали воду. Это затрудняло его работу, потому что вода моментально замерзала и ему приходилось колоть лед. Лев всех дворников называл осведомителями ОГПУ, считал, что они постоянно следят за жильцами своих домов и, если что, докладывают, кто куда ходит и о чем разговаривает. Правда это или нет, но Лиде не хотелось попасться дворнику на глаза.

Она быстро вышла из двора и направилась в сторону жилищной конторы, где они уже бывали с Еленой. На очистившемся ночном небе бесчисленные звезды сверкали так же ярко, как блестки на черном платье Антонины, в котором она была вчера вечером в «Метрополе». Лида старалась не думать о том, что Антонина и Алексей могли сойтись, но чем–то эта женщина привлекала ее. Она была личностью, не желала (а может, не могла?) подгонять себя под советский трафарет, несмотря на то что была замужем за представителем сталинской элиты. А теперь еще уверенность в том, что Алексей тоже едет в Москву…

Скорее, брат. Я буду ждать тебя. Сегодня у храма, я обещаю.

— Эй! Просыпайся.

Лида ударила ногой по картонной конуре. Та зашаталась, но не упала.

— Выходи, я хочу поговорить с тобой.

Она стояла рядом с коробкой, приготовившись перехватить ее обитателя, если тот вдруг вздумает бежать, но никакого движения не последовало.

— Вылезай сию же минуту и на этот раз держи свои крысьи зубы при себе! — грозным голосом крикнула она.

Ничего. Лида уже начала подумывать, что в коробке никого нет. Было еще слишком темно, чтобы внутри можно было что–нибудь рассмотреть, поэтому девушка даже не стала заглядывать, а только еще раз ударила ногой по хлипкой стенке. Изнутри донеслось негромкое повизгивание и тут же резко оборвалось.

— Я принесла печенье для Серухи.

Она стала ждать. Внутри что–то зашевелилось, потом послышался шорох, и перед ней появилась темная фигура.

— Чего надо? — В голосе мальчика слышалась настороженность.

— Я же сказала. Поговорить.

— Печенье?

Лида протянула печенье. Мальчик выхватил его и целиком, даже не став делить, дал щенку, которого держал на руках. Тот жадно проглотил его и принялся изо всех сил облизывать руки мальчишки, прося добавки.

— Тебя как зовут? — спросила Лида.

— А тебе–то что?

— Ничего. Просто так легче общаться, вот и все. Меня зовут Лида.

— Отвали, Лида.

Она развернулась и пошла прочь, на ходу бросив:

— Значит, ты не хочешь есть и тебе не нужны деньги. Вижу, я просто ошиблась в тебе, глупый крысеныш.

Сперва она подумала, что все испортила, но за спиной неожиданно раздался торопливый топот, и в следующую секунду мальчишка уже стоял перед ней. Лида не остановилась, так что ему пришлось двигаться спиной вперед. Лунный свет тонкой струйкой прошелся по его заостренному подбородку, голубым зеркальным глазам и молочным волосам, придав какой–то странный, неземной вид.

— Покормишь? — Да.

— Денег дашь? — Да.

— Сколько?

— Это мы обговорим, когда будем есть кашу.

— И Серухе дашь?

— Конечно.

— И чего мне нужно делать?

— Отнести записку.

Мальчик рассмеялся. Этот чистый, искренний смех вселил в Лиду надежду.

Мальчика звали Эдик. Сидя на краю Лидиной кровати, он жадно поглощал кашу, не произнося ни слова, а щенок у его ног обнюхивал пол рядом с опустевшей миской. Живот у Серухи раздулся и выпирал. Лида сидела в кресле, поглядывая то на них, то на Льва с Еленой, которые пили горячий чай и сквозь пар, поднимающийся над чашками, настороженно наблюдали за мальчиком.

Лида нагнулась, подхватила щенка и усадила себе на колени. В ту же секунду влажный розовый язычок лизнул ее в подбородок. Лида рассмеялась и погладила маленькую серую голову. У щенка были большие желтовато–коричневые глаза и толстые лапы.

— Ты где ее нашел? — спросила она у мальчика. — Серуху, я имею в виду.

— В мешке. — Ребенок говорил, не отрывая глаз от тарелки, с набитым ртом. — Какой–то дядька хотел утопить ее в реке.

— Бедная Серуха, — улыбнулась Лида, потрепав щенка по голове между тонкими ушами. — Повезло тебе.

— Лида.

— Да?

— Извини, что укусил тебя.

— Извиню, если пообещаешь, что больше не будешь так поступать.

— Я испугался, что ты не отпустишь…

— Знаю. Я уже забыла об этом.

На миг их глаза встретились, но потом он снова уткнулся в кашу. В сторону Льва мальчик даже не смотрел. Лида начала было подумывать, что все складывается на удивление хорошо, но неожиданно Лев лениво поднялся со стула, подошел к Эдику и ухватил за белесые волосы. Вскрикнув от боли, мальчик выронил ложку.

— Выбрось этого мелкого гаденыша обратно на улицу, Лида. И это животное вместе с ним.

— Лев, отпусти его. Он поможет мне.

— Лида, — на этот раз заговорила Елена, — ты только посмотри на него. Он грязный. Эти беспризорники живут на улице. У него наверняка блох и вшей полная голова. И у его собаки тоже. Прошу тебя, послушай Льва.

— Пошел отсюда! — рявкнул Лев.

Собака прыгнула к ногам Льва и схватила зубами за его голые пальцы. Рука здоровяка отпустила голову мальчика и потянулась к животному. Он схватил щенка так, будто собирался швырнуть его через всю комнату.

— Нет! — закричала Лида, вырвала щенка из богатырской пятерни казака и ударила его по руке. — У тебя нет сердца.

Единственный глаз Льва уставился на нее со смешанным выражением удивления и обиды.

— Они паразиты, — проворчал он и вылетел из комнаты, хлопнув дверью.

— Для нас это честь, Чан, — заметил Ху Бяо.

Он шагал рядом с Чаном. Китайцы выходили из гостиницы «Триумфаль». Остальные члены делегации следовали за ними. Куань двигалась в самом конце. С ночи она еще не разговаривала с Чаном.

— Это великая честь, Ху Бяо, — поправил он своего младшего помощника достаточно громко, чтобы услышали сопровождавшие китайцев русские. Он говорил на мандаринском диалекте, но переводчик постоянно был в шаге от него. — Это приглашение в Кремль на беседу с самим Сталиным позволит нам передать Мао Цзэдуну, о чем думает великий вождь. Мао будет благодарен и скромно примет любой совет, ведь Китаю так нужна дружеская помощь в деле распространения идей коммунизма среди нашего народа.

Бяо едва заметно покосился на собеседника, и Чан подавил улыбку. Даже этому молодому солдату было известно, что в Мао нет и следа скромности. Но доступ к самому сердцу советской системы, встреча в Кремле и разговор с человеком, в руках которого сосредоточена огромная власть, были бы для него весьма интересны. Понимая, что исход столь серьезного мероприятия нельзя предугадать, члены делегации нервничали и почти не разговаривали. Как будто из Кремля они могли не вернуться, прилипнув там, как мухи, попавшие в паучью сеть.

День выдался солнечный, снег на улицах начал таять. Вчерашние тучи развеялись, небо радовало взгляд свежей голубизной, но на сердце у Чана было тяжело, потому что ноги его стремились унести хозяина отнюдь не в сторону Кремля. Обледеневшие ветки деревьев соблазнительно сверкали на солнце, молодые пары ходили, открыто взявшись за руки. Чан отвернулся.

Куда бы ни направлялась делегация, солдаты расчищали для нее путь, расталкивали людей в стороны, словно они могли заразить чем–то китайцев. Или, наоборот, спасали прохожих от какой–то заразы? Улица перед входом в гостиницу была освобождена от москвичей. У тротуара терпеливо гудели в ожидании три служебные машины с флагами с изображением серпа и молота на капотах. Главная сопровождающая китайцев, энергичная женщина в форме, встретив делегатов сухой улыбкой, открыла дверь. Но едва Чан собрался сесть в салон, раздался крик.

Причиной этому был мальчик. Лет десяти–двенадцати, не более. Худой, как щепка, но проворный, как хорек. Он проскользнул мимо одного солдата, вывернулся из рук другого и теперь со всех ног бежал через пустую площадь к входу в гостиницу.

Сердце Чана раскрылось. В два прыжка он оказался радом с мальчиком, подтолкнул его, лишив равновесия, и тот упал. Находились рядом они не дольше секунды. Потом солдатская рука в перчатке схватила ребенка за воротник и встряхнула с такой силой, что тряпка, которой была обмотана его голова, свалилась, открыв белесые волосы, матово блеснувшие на солнце. К этому времени рядом с Чаном уже была главная сопровождающая. На лице ее было написано крайнее недовольство. Но это было не единственное чувство, которое можно было рассмотреть в ее глазах. Был там и страх. Страх, что ее могут обвинить в некомпетентности.

— Товарищ Чан, — быстро произнесла она, — я прошу прощения. Мальчик будет наказан.

— Отпустите его.

— Нет. Этому беспризорнику нужен хороший урок.

— Отпустите его, товарищ.

Чан говорил спокойно. Сопровождающая пару секунд смотрела на китайца, потом поправила воротник военной формы.

— Отпустите его, товарищ, — повторил юноша. На этот раз было очевидно — это приказ. Женщина в форме повернулась к солдату, который удерживал мальчика, выкрутив его худую, как хрупкая веточка, руку за спину. — Освободите его. Он мне ничего не сделал.

Сопровождающая кивнула, и солдат разжал пальцы. В ту же секунду мальчик пробежал дальше по улице и юркнул в толпу, быстрее, чем крыса, ныряющая в водосточную трубу. Не произнеся ни слова, Чан занял свое место в машине. Он очень внимательно слушал сопровождающую их женщину, которая рассказывала о новых зданиях, встречавшихся у них на пути, о том, насколько улучшилось уличное освещение и расширились городские магистрали.

— Очень хорошо, — одобрительно кивал он головой.

Лишь когда она и остальные члены делегации оказались за кремлевскими стенами, Чан незаметно сунул руку в карман пальто. Там лежал сложенный листок бумаги.

33

— Нельзя не восхищаться, глядя на такое.

— Согласен, — ответил Йене Фриис стоявшей рядом с ним Ольге. Они, задрав головы, смотрели вверх. — Я чувствую это каждый раз, когда вижу.

— Как огромный летающий беременный кашалот.

Йене рассмеялся. Дыхание поднялось мерцающим белым облачком в чистом утреннем воздухе.

— Эх, Ольга, ты несправедлива к нему. Это воздушный корабль. Ты только посмотри, какой он изящный, какие у него гладкие бока. Гигантская серебряная пуля, которая так и ждет, когда кто–нибудь спустит курок.

Он гордился внешним видом творения. Он ненавидел его и гордился им. Трудно перестать любить ребенка, даже если он плохо себя ведет. Дирижабли имели гораздо больший военный потенциал, чем аэропланы, и этот, оснащенный двумя бипланами, являлся оружием, которое могло решать исход битв и уничтожать целые города.

Вздрогнув, Ольга отвела взгляд от зависшего у них над головами громадного летательного аппарата и посмотрела на молодого Филиппа, который возился с тросами на безукоризненно чистом цементном полу. Потом взглянула на свои руки, умелые руки опытного химика.

— Ольга, — мягко произнес Йене и незаметно коснулся ее плеча, когда никто не смотрел в их сторону. — Ты не виновата. У тебя нет выбора. Как и у всех нас.

Она устремила на него безрадостные голубые глаза.

— Так ли, Йене? Неужели это действительно так?

Колоссальный ангар своими поразительными размерами и сложной конструкцией напоминал гигантский храм. Его потолок возвышался над их головами, точно новое рукотворное небо, только внутри этого мира не светило солнце. Инженеры и ученые, которые деловито принялись за работу, казались внутри этого исполинского сооружения крошечными рабочими муравьями.

Сегодня Йенсу предстояло восстановить спусковые механизмы на газовых контейнерах и установить крепежи нового образца на нижней части стоящих в соседнем ангаре бипланов. Вес каждого из бипланов имел принципиальное значение для равновесия дирижабля, поэтому ему было необходимо выверить свои расчеты с идеальной точностью. За ним постоянно наблюдали. И не только охранники, которые сновали до ангару с винтовками за спинами и, чтобы хоть как–то согреться, хлопали себя руками по ребрам, но и другие. Ему не было известно, кто эти люди и чем они занимаются. Их было двое, седовласые наблюдатели с тощими лицами, облаченные в неизменные черные костюмы. Фриис называл их «черные вдовы», потому что они медленно расхаживали по всему ангару и внимательно, как ядовитые пауки, следили за всем, что происходит.

Оба носили очки. Один из них постоянно снимал их с носа, удерживая за дужку, и протирал линзы белоснежным платочком, который, похоже, предназначался исключительно для этой цели. Эти двое почти не разговаривали, просто следили за всем, что он делал. Иногда, когда Йене, работая, бросал на них косой взгляд, какая–нибудь лампа отражалась в стеклах их очков, и ему казалось, что в глазах наблюдателей полыхает адский огонь.

Рядом с ангаром, развалившись на погруженной в туман скамейке, сидел Елкин. Он курил сигарету и ощупывал ожог на тыльной стороне ладони. Вообще–то курение было строжайше запрещено как внутри ангара, так и рядом с ним, но здесь на это не обращали внимания, тем более что стены гигантского строения служили хорошим укрытием от пронизывающего ветра.

Йене тоже закурил (одним из преимуществ было то, что им бесплатно выдавали сигареты) и сел рядом с коллегой на скамейку, поджав под сиденье длинные ноги.

— Елкин, — сказал он, — нам с вами нужно серьезно поговорить насчет сроков. Вы сказали Тарсенову, что мы управимся за две недели.

— Да, это вполне возможно.

— А по–моему, это весьма сомнительно. Нам же еще несколько испытаний надо будет провести.

— Господи, Фриис, не нужно ко мне относиться, как к одному из этих тупиц. — Кончиком сигареты он указал на охранника, сидевшего на верхней ступеньке каменного склада, примыкавшего к окружавшей зону кирпичной стене. Оттуда охраннику было их видно, но что они говорят, он явно расслышать не мог.

— Елкин, вы только подумайте о том, чем мы здесь занимаемся, — прошептал Йене. — Подумайте над тем, какое чудовище мы создаем.

— Я могу думать только об освобождении, которое ждет меня, когда мы закончим. Нам ведь обещали свободу.

— Какой же вы дурак, Елкин.

— Какого черта, Фриис?

— Подумайте своим ученым мозгом. Мы занимаемся совершенно секретным делом. Вы что, в самом деле, верите, будто, когда мы закончим работу, они распахнут перед нами двери и позволят уйти? — Да!

— Значит, вы все–таки дурак, как я и сказал.

Елкин вскочил и посмотрел на Йенса, который не встал, не желая привлекать внимание охранника.

— Фриис, я девять лет провел в сибирских лагерях, из них три года — на золотом прииске на Колыме. Мне, черт возьми, вообще повезло, что я в живых остался. И я не хочу упустить единственный шанс стать свободным человеком, вернуться к семье только потому, что вам так приспичило играть в благородство и кого–то спасать.

— Нам всем повезло выжить. И все мы хотим оказаться на свободе.

Елкин пригнулся так, что его лицо со шрамом оказалось в нескольких сантиметрах от лица Йенса, и яростно зашипел:

— В таком случае не мешайте нам своими чертовыми задержками. — Он развернулся и зашагал обратно к ангару. Его фигура быстро скрылась из виду в тумане.

Йене не пошевелился. Его недокуренная сигарета упала на влажную траву. Отгоняя нахлынувшую черную волну печали, он глубоко вздохнул. Йене Фриис постоянно пребывал в подавленном состоянии и давно привык к этому. Оно приходило к нему и верным псом преследовало до тех пор, пока датчанин не привык к его вонючему гнилостному дыханию, как к своему. Но теперь у Йенса было оружие против него: осознание того, что его дочь жива.

Инженер закрыл глаза и вызвал ее образ. Сказочное танцующее существо. Он попытался представить ее нынешней, семнадцатилетней девушкой, с волосами цвета огня и чистыми янтарными глазами, которые смотрят прямо на тебя. Лицо, скрывающее тайные мысли за легкой, чуть насмешливой улыбкой. Но у него не вышло. Эта семнадцатилетняя исчезла в тумане, также как фигура Елкина, и ее место заняла смеющаяся девочка, которая мотала головой, вбегая в комнату, или сосредоточенно хмурила чистый лоб, когда помогала отцу вбивать гвозди в какую–нибудь планку или чертить прямой угол. Ему представилось личико в форме сердца, горящие глаза и счастливая улыбка, которая расцветала, когда он гладил ее маленький подбородок и говорил: «Молодец, малышка».

— Я рада, что у тебя есть повод улыбаться.

Йене открыл глаза и увидел стоящую перед ним Ольгу. Ему нравилась ее робкая неуверенность, от которой у него просыпалось нестерпимое желание крепко сжать ее ладонь в своей руке и увести отсюда на свободу. Если бы только не увенчанная витками колючей проволоки десятиметровая стена, окружавшая полигон и ангары, и не вооруженные охранники, обходившие периметр день и ночь.

Поэтому он всего лишь произнес тихим голосом, который, кроме нее, никто не мог услышать:

'—Меня ищут.

— Кто?

— Моя дочь.

Глаза Ольги удивленно распахнулись. Эти мягкие небесные глаза, которые так точно угадывали его настроение.

— Я даже не знала, что у тебя есть дочь.

В ее голосе послышалась какая–то непривычная нотка, что–то похожее на сожаление, но он был слишком увлечен представившимися ему образами, чтобы заметить это.

— Я думал, что она погибла, — сказал он.

— А что случилось?

В эту секунду он явственно различил выстрел и быстро повернулся, еще не успев понять, что звук прогремел лишь у него в голове.

— Мы ехали в поезде. — Он вспомнил вагон для перевозки скота. Лютый холод, который превращал кровь в лед, режущий вены изнутри. Снова увидел синеющие на морозе губы жены и дочери, их кожу, сделавшуюся белее снега, покрывавшего бескрайние сибирские просторы. — Большевики были везде, — промолвил он. — Они останавливали всех белых, бежавших из страны. Выводили их из вагонов и…

Он скривился и закурил еще одну сигарету, чтобы не чувствовать появившийся во рту вкус смерти.

— Расстреливали? — спросила Ольга.

Он кивнул.

— Мне повезло. Из–за того, что я датчанин, меня не расстреляли, а отправили в трудовой лагерь. — Он сделал глубокую затяжку. — Повезло, — горько повторил он. — Смотря какой смысл вкладывать в это слово, верно?

— А твои жена и дочь? Что с ними случилось?

— Я считал, что их убили.

— А теперь услышал, что дочь жива?

— Да. — Он неожиданно широко улыбнулся, удивив и Ольгу, и самого себя. — Ее зовут Лида.

34

Алексей проснулся поздно. Ноги его болели, кожа чесалась. Женщина с язвами на лице и шваброй в руке ткнула ему в бок щеткой.

— Вставай, козел. Пошел отсюда.

Алексей кое–как скатился с кровати. Он был полностью одет и сам чувствовал, какой от него исходит неприятный запах. В общей спальне уже никого не было. Здесь царило такое правило: в помещении никого не должно быть, пока на улице светло. Зимой, к счастью, это было не такое уж продолжительное время. Когда Серов направился вниз в единственный на все общежитие туалет, порыв холодного воздуха дал понять, что открылась входная дверь. Раздавшийся из–за спины голос привлек его внимание:

— Товарищ!

Он повернулся. У входа стояли трое мужчин в длинных пальто и меховых шапках и пялились на него. Сонный вахтер поглядывал на них с неодобрением, но молчал. Сердце Алексея беспокойно екнуло. Он сложил на груди руки, принимая безразличный вид, но губы его напряженно сжались.

— Да? — откликнулся он.

— Не могли бы вы пройти с нами?

Мозг Алексея лихорадочно заработал. Оперативники ОГПУ. Больше некому. Политическое управление. Они приходят за тобой, когда ты меньше всего этого ждешь, и выбирают время, когда вокруг поменьше людей, чтобы не было лишних свидетелей. Каким–то образом они выследили его, и теперь эти ублюдки пришли его арестовать. Но почему? Из–за его происхождения? Только лишь из–за того, что родился в аристократической семье? Или у них еще что–то есть на него? Мгновенно мелькнула мысль об Антонине. Могла она предать его? В горле вдруг почувствовалась горечь, ведь ему казалось, что может доверять ей. Как, черт возьми, он собирался помогать отцу, если даже себе самому помочь не может? Он заставил плечи расслабиться и изобразил улыбку.

— Простите, товарищи, но чего ради мне сейчас куда–то идти с вами? — беззаботно произнес он. — Сегодня я занят. Может, как–нибудь в другой раз.

Не поворачиваясь к ним спиной, он сделал шаг в сторону. К его удивлению, они не набросились на него, как голодные волки, которым не терпится ощутить вкус крови, а с озадаченным видом продолжали топтаться на пороге. Еще четыре шага вдоль кафельных стен, и вот он уже у двери в туалет.

— Э–э–э, конечно, — вежливо подал голос высокий мужчина, стоявший впереди. — А когда вам было бы удобно?

Алексей остановился, его рука уже лежала на дверной ручке. Удобно? С каких это пор ОГПУ стало беспокоиться об удобстве? Он опустил руку, вернулся и внимательно осмотрел всю троицу. Они были примерно одного с ним возраста, лет по двадцать пять. Один — низкий и плотный, двое других — высокие и худые, с одинаковыми усами. У всех троих неприятные цепкие взгляды.

— Вы кто? — напрямик спросил Серов.

— Да мы встречались вчера ночью, — ответил один из высоких.

— Вчера ночью?

— Да. Ты что, не помнишь меня?

И тут Алексей все понял и обругал себя за собственное тупоумие. Усы! Ну конечно же! У них были такие же усы, как у того человека, которого они называли паханом! С кончиками, опущенными вниз у уголков рта.

— Помню, конечно. Как он сегодня?

— Лучше.

— Я рад. Передайте, что я желаю ему скорейшего выздоровления.

— Он хочет тебя видеть.

— Прямо сейчас?

— Да, сейчас. — Мужчина помолчал и неохотно добавил: — Если это удобно. Он просил передать, что тебя ждет хлеб–соль.

Алексей облегченно рассмеялся. Его искренний громкий смех заставил троицу нервно переглянуться.

— Хорошо, — ответил Алексей. — Передайте ему, что я согласен.

Хлеб и соль.

Алексей взял кусок черного хлеба с подноса, с которым его встретили, когда он вошел в квартиру, и опустил в солонку. В России хлеб и соль — это не просто еда. Их соединение обозначает гостеприимство, радушие. На хлебе и воде можно жить. На подносе кроме хлеба и солонки стоял еще и стакан водки, наполненный до краев. Серов взял его и выпил залпом, почувствовав, как напиток выжег паутину, которой затянулся его желудок.

Мозг его тут же заработал быстрее, и Алексей с интересом оглянулся по сторонам. Жилище являло собой любопытное сочетание современности и старины. На стенах висели картины маслом в тяжелых резных рамах, все они были портретами разных мужчин. С каждой из них на него был устремлен острый, проницательный взгляд. Фамильные портреты? Возможно. На миг Алексею вспомнились строгие портреты его собственных предков на стене вдоль парадной лестницы их петербургского особняка. В детстве он их очень боялся. Здесь, по крайней мере, кое–кто из изображенных улыбался. Мебель же, напротив, была новой и практичной, из отбеленной сосны, что совсем не сочеталось с картинами. Впрочем, в большой гостиной было чисто, и ее, по крайней мере, не разделяла на отдельные части натянутая поперек занавеска.

— Сюда, пожалуйста.

Алексей последовал за одним из троицы — толстяком. Они прошли по коридору к массивной двери со старинной медной ручкой, которая выглядела здесь инородным телом. Такую ручку скорее можно было увидеть в какой–нибудь церкви. Провожатый постучал мягким кулаком в дверь. — Да?

— Пахан, я привел вчерашнего знакомого.

— Так чего вы там торчите? Входите!

Комната, в которую попал Алексей, явно принадлежала человеку с увлечениями. Хоть занавески на окнах были наполовину задернуты, неяркий пыльный луч солнечного света пересекал это помещение, освещая обстановку. Крылья, которые, казалось, вот–вот затрепещут, ярко–алые перья, блестящие желтые глаза — в комнате было полно птиц. Алексей от неожиданности вздрогнул, но ни одна из них не пошевелилась. Это были чучела. Рожденные для полета идеальные создания были посажены под стеклянные крышки и обречены сидеть там на сухих веточках до тех пор, пока их перья не почернеют и не обратятся в прах. Алексею вдруг представился отец, Йене Фриис, пойманный в ловушку, заключенный, столько лет лишенный возможности летать.

— Добро пожаловать, друг мой, — произнес густой рокочущий голос.

Эти слова донеслись со стороны большой кровати с темно–красным пологом и длинными белыми подушками, сваленными в один угол, как снежный сугроб. Из глубины этого сугроба смотрело бледное одутловатое лицо вчерашнего знакомца.

— Доброе утро! — радостно приветствовал его Алексей. — Надеюсь, сегодня вам лучше?

— Чувствую себя так, будто меня чертов верблюд пережевал и выплюнул. — Хозяин поморщился, отчего усы скорчились, словно что–то живое.

— Вы у врача были?

— У пахана таблетки есть, — вклинился стоявший рядом с Алексеем молодой человек. — Он такой упрямый, что не разрешает нам врача вызвать.

— Исчезни, Игорь. Ты меня уже раздражать начинаешь, — сказал пахан, но на лице его появилась улыбка.

— Пахан, я не…

— Исчезни.

Игорь посмотрел на Алексея.

— Не бойся, — сказал лежавший мужчина, — этот человек здесь не для того, чтобы мне навредить. Верно я говорю?

— Конечно, верно.

— Хорошо. Так что давай, Игорек, оставь нас вдвоем.

Полное лицо скривилось, молодому человеку, как видно, не понравилось, что его выставляют, как школьника, но перечить он не стал и покинул комнату, захлопнув за собой дверь чуть громче, чем было необходимо.

— Подойди сюда, мой друг.

Алексей приблизился к кровати, хоть такое доверие к незнакомому человеку показалось ему довольно странным. Он почувствовал запах простыней, увидел синие вены, проступающие под дряблой кожей у основания шеи. При ближайшем рассмотрении человек, обладавший столь внушительным голосом, оказался более хрупким, чем можно было ожидать. Седые пряди его были зачесаны назад. Открытое лицо, хоть и было мясистым, выглядело так, словно бы осело само в себя, провалилось под скулы и собралось вокруг темных глаз.

— Я еще не умираю, — резко бросил больной.

— Рад это слышать. Но вам лучше в этом убедить своих друзей за дверью, а не меня. Они вам там уже гроб строгают.

Мужчина захохотал так оглушительно, что даже погладил себя по груди через ночную рубашку, как будто его кольнуло что–то.

— Тебя как звать–то?

— Алексей Серов.

— Что ж, Алексей Серов, хоть ты и не похож на ангела–хранителя, но я благодарен Богу, что ты вчера очутился там, на улице, тем более что я дружков своих сам отпустил. — Тут он снова покривился. — Надо мне кончать по борделям шляться.

Алексей сел в кресло рядом с кроватью и улыбнулся.

— Просто наши пути пересеклись, вот и все. Я случайно оказался там в нужное время. Теперь вы в безопасности, среди своих людей. Так что выздоравливайте.

— Этим я и занимаюсь. — Он протянул руку Алексею. — Прими благодарность от Максима Вощинского.

Алексей пожал руку. Рука оказалась на удивление крепкой, и он почувствовал уважение к силе воли этого человека. Однако взгляд Серова привлекло мускулистое предплечье, которое ненадолго приоткрылось, когда рукав рубахи чуть–чуть задрался. От того, что Алексей увидел, у него похолодело в груди. Какой–то миг, не более. Вощинский почти сразу закрыл руку, но увиденного мельком Алексею было достаточно, чтобы понять: от этого человека лучше держаться как можно дальше.

Вощинский заплывшими глазами неторопливо осмотрел Алексея.

— Большинство таких оборванцев, как ты, Алексей (уж прости меня), спокойно прикарманили бы мои часы и бумажник и оставили бы замерзать на льду.

Алексей встал.

— Не все люди одинаковые, — сказал он и вежливо кивнул. — Но вам нужно отдохнуть. Не переутомляйтесь. Я очень рад, что вам значительно лучше. До свидания, товарищ Вощинский.

Он направился к двери. Ему хотелось побыстрее покинуть эту комнату, где на него смотрело столько застывших глаз, матово поблескивающих в неярком зимнем свете.

— Подожди.

Алексей остановился.

— Ты так куда–то спешишь?

— Что поделать, ничто в этой жизни не стоит на месте.

Седовласая голова снова качнулась, немного завалившись набок, как будто шея не выдерживала ее веса.

— Я знаю. — Уголки его губ снисходительно дрогнули и немного приподнялись. — Особенно когда ты молод. — Печаль старой листвой прошуршала в его словах, и пальцы невольно разжались и медленно легли на простыню, словно хотели вцепиться в Алексея. Или в жизнь. — Но я не готов к тому, что ты сейчас уйдешь.

— У вас тут и так друзей хватает.

— Да, это верно. Они — добрые друзья. Жаловаться не могу. Они делают то, что я им велю.

Дверь в комнату тихонько щелкнула, когда Алексей открыл ее. В коридоре на полированных половицах возвышались трое мужчин. При виде Серова они шагнули вперед. Им хотелось знать, о чем шла речь за закрытыми дверями. Но в этот миг, когда гость мог вернуться восвояси, обратно к блохам и к мыслям о том, что отца он, возможно, уже никогда не увидит, внутри у него что–то сдвинулось. Из–за своей заносчивости там, на мосту в Фелянке, он потерял все, что давало ему возможность освободить Иенса Фрииса. Поэтому теперь он не мог позволить себе просто так покинуть комнату с мертвыми птицами и больным человеком. На этот раз он должен проглотить свое высокомерие. Встать на колени. Рискнуть.

— Он отдыхает, — объявил Алексей, после чего шагнул обратно в спальню и мягко закрыл за собой дверь.

— Итак? — раздалось из кровати.

— Вы говорите, ваши друзья делают то, что вы им велите. Я спас вашу жизнь. За это они могут сделать кое–что для меня?

Вощинский нахмурился. Тяжелые брови его сомкнулись над переносицей. Алексей снова сел в кресло.

— Максим, — сказал он, — у вас много друзей.

Он поднял руку больного, прикоснулся к ползущим под кожей венам и сдвинул рукав ночной рубашки, обнажив предплечье. Там чернели еще две змеи. Они переплелись хвостами под корнем хрупкой голой березы. Глаза их горели красным огнем, в открытых пастях виднелись острые, как кинжалы, клыки. Под ними изысканными буквами с наклоном было начертано три имени: Алиса, Леонид, Степан.

— Хорошая татуировка, — заметил Алексей.

Вощинский любовно провел пальцем по стволу дерева.

— Моя Алиса. Мать моих сыновей, упокой Господь ее душу.

— Максим, нам нужно поговорить. О ворах.

Глаза больного сузились, голос внезапно огрубел.

— Что тебе известно о ворах?

— Что это московские преступные авторитеты.

— И что?

— И они делают себе татуировки.

35

В тусклом солнечном свете Лида стояла на ступенях храма Христа Спасителя. Мимо нее несла свои воды Москва–река. Лодки бились боками в ее расплавленном серебре, и Лида за то время, пока стояла, насчитала их двадцать две.

— Алексей, — тихонько прошептала она. — Я не могу дольше ждать.

Она в самом деле поверила, что это произойдет сегодня. Что именно сегодня он придет. Когда она сказала Льву: «Брат придет», его раздавшийся в ответ громкий смех впервые не рассердил ее, потому что теперь она знала наверняка, что Алексей получил письмо, которое она оставила для него в Фелянке, и что он хочет снова ее увидеть. Это известие сняло с ее сердца камень, такой же твердый и холодный, как могильные плиты в крипте храма. Кроме нее, на этих широких ступенях не было никого. Никто не слонялся без дела и не замедлял шаг, проходя мимо. Все, кто попал в поле ее зрения, похоже, были заняты привычными делами: пожилой мужчина, прогуливающийся с раскормленной собакой на поводке, молодая женщина с авоськой и маленьким ребенком. Лида обвела улицу внимательным взглядом. Трудно было стряхнуть с себя ощущение, что за ней постоянно наблюдают.

Спустя двадцать минут она убедила себя, что никто за ней не следит, и все равно возвращаться решила обходными путями. Сначала она поехала на извозчике (на голове лошади все еще красовалась летняя шляпа, и уши животного торчали из плетеной соломки, чем–то напоминая двух любопытных ласок), потом на трамвае, после этого прошла через несколько магазинов, затем — снова на трамвае, еще через один магазин, наконец отчаянная пробежка через пару кварталов на своих двоих. Наконец парк. Все это она продумала заранее.

Лида промчалась по дорожке последний отрезок пути. Сердце ее уже выпрыгивало из груди. Все вокруг было настолько ярким, что ей пришлось щуриться от солнца. По обе стороны расстилались нетронутые газоны, укрытые кружевным снежным покровом. Рваные края указывали границы между тропинками, как будто черная земля, точно заспанный крот, выглядывала из–под белого одеяла, чтобы проверить температуру воздуха. Лида ускорила шаги. Чана она не видела.

В парк она вошла со стороны Крымского моста, но Чан Аньло вполне мог прийти с другой стороны. Она осмотрелась, надеясь увидеть его фигуру. Несколько лет назад на этом месте была огромная свалка старого железа, где по ночам бродили собиратели мусора и жили стаи бродячих собак. Потом землю расчистили и разровняли. Сначала для выставки сельского хозяйства, а потом, в 1928–м, здесь устроили Центральный парк культуры и отдыха.

Никаких признаков культуры здесь, правда, заметно не было, но горожане действительно приходили сюда отдохнуть. Проглянувшее солнышко выманило людей на свежий морозный воздух, они прогуливались по парку, вокруг, как котята, резвились дети, вырвавшиеся из четырех стен. Атлетического сложения мужчина гонял мяч с пятью мальчишками в пионерских галстуках, ярко горящих, как снегири на снегу. Такая обычная картина, отец, играющий с детьми, вызвала у Лиды острый приступ зависти, и она тут же разозлилась на себя за это.

Шагая через парк, мимо электрических ламп–ландышей, она теряла уверенность с каждым шагом. Все было не так. Этот парк был совсем не тем местом, каким оно представлялось ей, когда она назначала здесь встречу. Она уже готова была проклинать себя за собственное невежество. Она думала, здесь будут деревья и густые кусты, в которых двое людей могут укрыться от посторонних глаз. Но Центральный парк культуры был еще совсем новым, с широкими пустыми газонами и клумбами, скрытыми под снегом, и недавно высаженными деревьями ростом не выше ее самой. Очень быстро Лиде стало понятно, что Чан Аньло здесь нет.

Эта мысль впилась ей в мозг ледяным клинком. Она закрыла глаза, почувствовав на веках прикосновение теплых пальцев солнца.

Где ты, любимый мой?

Она глубоко вздохнула, отпуская мысли, и, когда что–то развязалось у нее в голове, поняла, что до сих пор искала не то, что нужно. Медленно она пошла в обратном направлении, на этот раз глядя не на отдыхающих москвичей, а на землю. Дойдя до того места, где вошла в парк, она увидела знак. Лида улыбнулась и почувствовала, как легкий ветерок всколыхнул ее волосы. Это была небольшая кучка камней, маленькая, почти незаметная. Но Лида поняла, что это. Поняла мгновенно, без колебаний. Когда в Китае им с Чаном пришлось разлучиться, они оставляли друг другу послания в месте, которое называлось бухта Ящерицы. Они прятали записки в маленьком кувшине, который оставляли под небольшой пирамидкой из камней. Это, поняла она, была ее новая бухта Ящерицы.

Она присела и порылась в камнях. Крошечная пирамидка была сложена на углу одной из клумб, где земля была не так сильно спрессована ледяной кожей. Она быстро расступилась, и пальцы Лиды нащупали небольшой сложенный кусочек кожи. Внутри лежал лист бумаги. Аккуратным почерком черными чернилами на нем было написано: «В конце улицы Семенова». Четыре слова, которые перевернули ее мир.

Она быстро оглянулась, но вокруг ничего не изменилось. Молодая женщина едет на велосипеде, престарелая пара бросает крошки, точно конфетти, стайке птиц, которые поблескивают своими смоляными крыльями на солнце. Лида снова сложила камни в пирамидку, поднялась, вытерла пальцы о пальто и, сжав записку в кулаке, сунула руку поглубже в карман. Девушка неторопливо направилась по дорожке, но ноги отказывались ее слушаться, они двигались все быстрее и быстрее, набирали скорость, шагали шире и, прежде чем она успела остановить их, перешли на бег.

Улица Семенова находилась недалеко от реки в южной части города и была совершенно неотличима по виду от тех бесчисленных сельских улиц, на которые Лида насмотрелась из окон поездов за время своего путешествия по России. Простые дома, одноэтажные деревянные постройки, покосившиеся в разные стороны под латаными, заросшими мхом крышами.

Дорога здесь была не более чем полосой грязи, сплошь покрытой рытвинами и ямами, но сегодня она была запружена людьми. Уличный базар заполнил почти всю улицу от края до края. Товары лежали на брошенных прямо на землю тряпках. На одной аккуратным рядком была выстроена поношенная обувь. Каждая пара могла многое рассказать о жизни своего предыдущего владельца. Рядом с башмаками с одной стороны лежали букеты искусственных цветов, с другой — стояли ведра ржавых болтов, гаек и шайб. Ни у одного из продавцов не было разрешения на торговлю. Если бы сюда нагрянула проверка, они бы растаяли быстрее, чем снежинки на языке. Лида была рада базарной суете. Благодаря ей она могла пройти по улице незамеченной.

— Яблочки! Хорошие, чистые яблочки!

— Нет.

Какая–то женщина сунула ей под нос сморщившееся желтое яблоко. Лида посмотрела на него с жадностью, потому что в тот день съела только ложку каши, которую утром сварила для мальчика. Торговка в платке выглядела истощенной и уставшей, впрочем, здесь все так выглядели. Такая здесь была жизнь. В двух плетеных корзинках были яблоки и орехи, обе были накрыты шерстяными платками. Сверху, для того чтобы привлечь взгляд покупателя, были выложены образцы покрасивее.

Не удержавшись, Лида схватила два яблока, выудила из пригоршни монеток у себя в кармане десять копеек и сунула их торговке. После этого поспешила дальше, к концу улицы. За ней начинался поросший кустами пустырь на излучине Москвы–реки. Похоже было, что по весне он, скорее всего, превращается в болото, очевидно, поэтому участок и не был застроен. Сейчас земля здесь была твердой, как железо, и из поблескивающего снега, как пальцы, торчали коричневые острые листья осоки.

Лида вышла на пустырь. Неожиданно она увидела в стороне круглый грязный белый цирковой шатер. Вывешенные вдоль его верхнего края флажки вяло шевелились на ветру. Чуть ниже, ближе к реке, стояла рощица молодых берез и ольхи, окруженная густыми зарослями кустарника. Даже зимой растения представляли собой плотный экран. Чан Аньло девушка не видела. Пока что. Но она была уверена в том, что он там, точно так же, как была уверена в том, что следующий ее выдох, как и все предыдущие, сгустится передней в белое облачко. Тропинок здесь не было, поэтому она двинулась напрямик, через снег и мерзлую болотную траву, захрустевшую под ногами, к березам. Голые ветки торчали, как бледные паучьи лапы, вытянутые в лазурное небо. Лида почувствовала внутреннюю дрожь. Что, если он изменился? Что, если от былого Чан Аньло ничего не осталось? Что, если на этот раз он окажется слишком далек от нее и она не сумеет дотянуться до него? Во рту появился медный привкус. И все же она не смогла сдержать широкую улыбку и жаркий румянец, который расползся по ее щекам, несмотря на холод.

Наконец она вошла в рощицу. Здесь было значительно холоднее, но она почувствовала, что все ее тело загорается огнем. Расстегивая пальто, она обвела глазами заросли, но единственным живым существом, которое она увидела, была галка, дергавшая серой головой вверх–вниз, рассматривая ее. Лида стала углубляться в заросли, направляясь в самый глухой их закуток, где спрятаться от посторонних глаз было проще всего. Через каждые несколько шагов она останавливалась и внимательно прислушивалась, но до ее ушей долетали лишь отдаленный шепот воды да шуршание ветра в ветках.

И вдруг он возник перед ней. Высокий и стройный, как пятнистый ствол березы. Он смотрел на нее. Та же напряженная неподвижность. Ни звука шагов, ни треска кустов ее слух не уловил, зато теперь она слышала его дыхание, видела, как оно слетает с его губ туманом. Дышал он так же часто, как она.

— Лида, — прошептал он.

Она ничего не сказала. Она смотрела на его лицо, на полные губы, прекрасные миндалевидные глаза. На длинную сильную шею и шелковистые черные волосы, зачесанные со лба наверх. Лида вмиг лишилась всех заготовленных слов. Девушка протянула руку. Что, если он — призрак? Ну как все это — всего лишь очередной сон, один из тех, что дразнят и мучают ее каждую ночь? Может быть, она сейчас спит в своей кровати, а за занавеской, как бегемот, зевает Попков?

Он прикоснулся к ее щеке. Его пальцы замерли, и она прильнула, прижалась головой к его ладони. Слабый неясный шепот сорвался с ее уст, тихий вздох, вырвавшийся откуда–то из самой глубины, и вдруг, без предупреждения, его руки обвили Лиду. Он прижал ее к себе так сильно, что они оба не смогли дышать. Он сорвал с нее шапку, бросил на землю, обхватил ладонью ее затылок, запустив пальцы в густые волны волос. Тихий стон исторгся из его легких и скользнул по коже у нее на виске.

Так они и стояли. Без слов. Без поцелуев. Без приветствия. Забыв, где они. Они простояли так долго, что из невидимой в черной земле норки выбралась полевка и юркнула куда–то мимо их ног. Чан Аньло поднял голову и улыбнулся Лиде.

— Любимая, — тихо сказал он, — ты вернула мне душу.

Она поцеловала его. Вдохнула в себя его дыхание, ощутила вкус его языка. Услышала, как он изголодался по ней. Она почувствовала, что кожа ее снова ожила, хотя до этого мгновения даже не понимала, что она была мертва.

Они шли, обняв друг друга, соприкасаясь бедрами, чувствуя костями и мышцами, каково это — быть одним целым, а не двумя половинами. Они шли по испещренной пятнами траве, по утоптанному снегу по направлению к шатру, возле которого толкались толпы народа.

За несколько мгновений до того, как они уселись на расстеленное на земле пальто Чана, испещренное веселыми пятнышками пробивающегося между стволами деревьев солнца, недалеко от них через кусты прошагали мужчина в кожаных брюках и четверо детей, все худые, как веточки. Они собирали валежник. Чумазые ребятишки помогали мужчине укладывать сучья в связку у него за спиной, которая болталась там на кожаном ремне. По их пестрым одеждам и ярким шарфам Лида догадалась, что это циркачи. Чан приложил палец к губам Лиды. От юноши исходил запах чистоты и свежести. Она поцеловала узелок кожи на том месте, где когда–то был мизинец. Мужчина с вязанкой даже не заметил их, но его присутствия оказалось достаточно, чтобы развеять ощущение уединения, поэтому они поднялись, подобрали ее шапку и неохотно покинули свое убежище среди деревьев.

— Ты хорошо выглядишь, Лида. Это радует мое сердце.

— А ты выглядишь живым. — Она незаметно покосилась на него. — Меня это радует.

Он улыбнулся той сдержанной внутренней улыбкой, которую она так хорошо помнила.

— Как продвигается борьба в Китае? — спросила она.

— Есть много чего порассказать, но есть и много вопросов, — уклончиво ответил Чан.

Он крепко прижимал ее к себе, стараясь ступать короче, она же, наоборот, приноравливаясь к его походке, старалась шагать шире.

— Вопросы наподобие того, как ты попал в китайскую делегацию?

— И что было с тобой во время путешествия по русским степям?

— Ничего особенного.

— Лида, любимая, я все вижу в твоих глазах.

Они остановились на небольшом участке, покрытом снегом, и их взгляды пересеклись.

— А Куань? — тихо спросила Лида. — Она здесь ради Китая или ради тебя?

— А советский чиновник с волчьими глазами? Он часть твоего «ничего особенного»?

Они улыбнулись друг другу и выбросили все это из головы. Лида думала, что вспомнила о нем все, но она ошибалась. Забыла она ощущение перемены, которое охватывало ее рядом с ним, когда кровь в ее венах начинала густеть, а ход мыслей замедлялся. Теперь она стала больше походить на человека, которым стремилась быть.

— Никаких вопросов, — сказал он.

Она кивнула.

— Позже.

Он поцеловал ее волосы.

— Это «позже» настанет, обязательно.

Они продолжили путь в сторону цирка, двигаясь в ногу, но оттого, что он счел нужным заверить ее, что «позже» настанет, у нее в душе сразу же возникли сомнения. Горло ее сжалось, и на глаза навернулись слезы. Что могло пойти не так? Она здесь, рядом с Чан Аньло, его рука лежит на ее талии, их грудные клетки расширяются и сужаются одновременно, длинные мускулы его бедра растягиваются и сокращаются рядом с ее бедром, они разговаривают по–английски. Это было все, чего ей так хотелось все эти долгие дни, недели, месяц за месяцем. Но… что–то было не так.

Слова. Это они висели, как мельничные жернова, между ними. Как будто тела их помнили, но языки забыли и теперь были не в состоянии подыскать слова, которыми можно было бы поделиться. Она положила голову ему на плечо, прижалась ухом к его крепкой ровной ключице. Не обращай внимания на слова. Не задавай вопросов. Лучше слушай биение его сердца.

Они подошли к цирку. Край натянутого полотнища шумно хлопал на ветру, издавая звуки, похожие на щелчки хлыста. Из шатра появился мужчина в короткой, подбитой мехом куртке и рваных калошах, с деревянным молотком и пригоршней металлических колышков в руках. Поймав край полотнища, он опустился на колено и принялся приколачивать кольцо на конце троса к скованной льдом земле.

— Здесь животные есть? — спросил Чан по–русски.

— С задней стороны. — Человек из цирка даже не поднял головы.

— Спасибо.

Вопрос Чана удивил Лиду. Она не знала, что ему интересны животные. Дома, в Китае, когда она показала ему своего ручного кролика, он захотел съесть его. Это воспоминание заставило ее улыбнуться. Они перешагнули через натянутые тросы и прошли по утоптанной дорожке вокруг шатра, которая привела их к ряду фургончиков. Они были раскрашены в яркие цвета, и на бортах их красовались изображения цирковых номеров: укротитель львов со скрученным хлыстом, балерина на лошади, стоящая на руках в седле. Большинство фургонов были закрыты, но на некоторых полотнища были отброшены, чтобы было видно стоявшие в них клетки. Примерно в метре от клеток была натянута веревка, чтобы люди не подходили слишком близко к животным.

И Лида поняла почему.

— Смотри, — сказала она. — Львы.

В одной из клеток лениво развалились две львицы. Их массивные квадратные головы покоились на передних лапах, темно–желтые глаза были прикрыты, а шерсть неаккуратно торчала. Перед ними собралась группка людей, но один мальчик тянул отца за руку к следующей клетке. Лида взглянула на Чана. Его внимание также было обращено к следующей клетке, и в черных глазах его появилось выражение, которого раньше девушка не замечала, какая–то застывшая сосредоточенность. Она перевела взгляд на вторую клетку. За прутьями стоял большой самец тигра. Мышцы его были напряжены, желтые глаза дерзко смотрели на людей. Он был великолепен. Тигр рыкнул, обнажив клыки, от вида которых у Лиды все внутри перевернулось. Краем глаза она заметила, что Чан сделал шаг вперед.

— Тебя привлекает опасность, — сказала она.

Юноша замер. — Она увидела это. Как будто он приказал своему сердцу биться медленнее. Он развернулся спиной к животному и посмотрел на девушку. Коснулся ее локона и позволил волосам выскользнуть из пальцев языками пламени.

— Я сую руку в огонь, только когда это нужно, любимая.

— Ты приехал в Москву, — она кивнула на окружавший их пустырь и неказистый шатер, — и сегодня пришел сюда. Мне кажется, ты не только руку, а еще и голову засунул в огонь.

Чан молча покачал головой, потом смоляные очи его опять обратились к тигру и задержались на нем. Лида вдруг почувствовала укол ревности.

— Я приехал, — мягко произнес он, — потому что должен был.

— Потому что Мао Цзэдун приказал?

Не обращай внимания на слова.

Взгляд его метнулся к ней. Скользнул по ее волосам, прошелся по контуру лица, по аккуратному закруглению уха, прикоснулся к полным губам.

— Я приехал, — повторил он, — потому что должен был.

Больше она не спрашивала.

Вместо этого она обхватила пальцами его ладонь.

— Как ты узнал, что я в Москве?

— Я не знал. Мне было известно, что ты находишься в России. Этого было достаточно.

— Но Россия — большая страна, Чан Аньло, — рассмеялась она. — Я могла оказаться где угодно.

— Но не оказалась. Ты оказалась здесь, в Москве. Так же как и я.

— Да.

Она почувствовала, что его рука сжалась сильнее.

— Боги заботятся о тех, кого любят.

Она улыбнулась.

— Да, они действительно позаботились обо мне. — Одна ее бровь поднялась. — И что ты пообещал им за это?

— Ха! Моя Лида! — улыбнулся он. — Ты меня слишком хорошо знаешь. Верно. Я действительно пообещал им за это Землю.

Они вместе рассмеялись. Отдельные звуки, ее легкий смех и его, глухой, но счастливый, слились и зависли между ними единым дыханием. Они расслабились. Лида ощутила, как нечто наподобие напряжения, неуверенности, которая тенью лежала у ее ног, вдруг скомкалось в какое–то бесформенное пятно, и его место заняло что–то яркое. Это мог быть солнечный луч, сияющий и искрящийся. Но Лиде показалось, что это нечто вещественное. Ей показалось, что это счастье.

Держась за руки, как и другие пары, они покинули пустырь и оказались на уличном базаре. Там они стали есть купленные Лидой яблоки.

— А теперь, пожалуйста, расскажи мне, — попросил Чан, — что ты узнала о своем отце.

— Мы договорились не задавать вопросов.

— Я знаю.

Он почувствовал, как по ее телу прошла дрожь, всего лишь трепетание пальцев, лежавших в его ладони, не более. Но он терпеливо ждал.

— Мы нашли лагерь заключенных, — тихо произнесла она, — недалеко от Фелянки, где он содержался, но…

— Мы?

— Да, со мной путешествует Лев Попков, казак. — Она посмотрела на него с той легкой веселой улыбкой, которая затрагивала что–то глубинное в его душе. — Я уверена, что ты помнишь его.

— Конечно. Он здесь, в Москве?

— Да. Он со своей подругой живет со мной в одной комнате. — Она рассмеялась. — Очень удобно.

Чан окинул ее внимательным взглядом, пытаясь понять скрытый смысл ее слов.

— В советской России, — промолвил он, — есть свои трудности. Передай, пожалуйста, привет товарищу Попкову от меня. Надеюсь, его спина все еще широка и сильна, как река Пейхо.

Лида снова засмеялась.

— Да, — промолвила она. — Лев все еще такой же сильный.

Чан встречался с большим казаком всего лишь раз, хотя слово «встречался» в данном случае не совсем подходит. Попков пронес, буквально пронес на руках Чана через весь Цзюньчоу, чтобы Лида могла вдохнуть в него жизнь. Это воспоминание неприятно бередило душу китайца. То, что однажды ему потребовались ноги другого человека, чтобы уйти от опасности, было темным пятном, наполнявшим его стыдом.

— Но отца в том лагере не оказалось, — продолжила Лида. — Его перевели в Москву. С Алексеем мы расстались в Фелянке.

— С Алексеем Серовым?

— С моим братом, — поспешила уточнить она и откусила яблоко.

Она знала, что говорит слишком быстро.

— Алексей Серов тоже здесь?

— Он приехал со мной в Россию, чтобы помочь с поисками. — Лида поставила ногу на клочок нетронутого белого снега, оставив на нем четкий отпечаток, словно хотела оставить след на всем мире. — Иене Фриис — не только мой, но и его отец, вспомни.

Она чуть качнула головой, и несколько локонов закрыли часть лица. Ему захотелось отвести их рукой, увидеть печаль, скрытую в ее глазах. Что она чувствовала по отношению к отцу? Но он остановился, замер, держа ее за руку, и она сразу развернулась к нему лицом, ее губы удивленно приоткрылись. Он привлек ее к себе. На глухих задворках этого безликого города, на освещенном солнцем пятачке грязи они стояли, глядя друг другу в глаза. Одной рукой, легко обвив ее хрупкую талию, он прижал ее к себе так сильно, что тела их слились в одно, ее груди под пальто прильнули к его грудной клетке. Она не сопротивлялась, хотя люди по сторонам начали оглядываться на них, она просто приняла его тело так, словно оно принадлежало ей.

Он постучал пальцем по ее бледному лбу.

— Дорогая моя, любимая, — едва слышно произнес он. — Здесь, — он снова постучал, — ты одинока. Здесь мы все одиноки. Сюда невозможно затолкать отца, которого ты не знаешь, и брата, о существовании которого ты до недавнего времени и не подозревала. Сюда или в сердце. Семья — это не только общая кровь, семья — это еще и те, кому ты доверяешь. В Китае в моей семье есть люди, с которыми меня не связывает общая кровь.

Он увидел, как ее горло сжалось, тонкие ключицы приподнялись и опустились, и у него защемило сердце от печали.

— Я — твоя семья, — тихо промолвил он.

Ее губы исторгли чуть слышный звук, приглушенное бессловесное бормотание, пришедшее откуда–то из самых глубоких недр ее души. Глаза ее начали темнеть, пока цветом не уподобились зимнему дождю, и она положила голову ему на грудь, у основания шеи. Он погладил ее волосы, вдохнул их знакомый запах, локоны ожили под его пальцами.

— Но ты оставил меня, — прошептала она.

На это у него не было ответа.

36

Лида украдкой пробиралась вдоль стены многоквартирного дома. Она заметила мальчика сразу же. Внутренний двор здания был накрыт густой тенью, и, пока она шла через темную арку, ее глаза успели привыкнуть к темноте после ярко освещенной улицы. Домой Лида возвращалась, петляя по всему городу, нетерпеливо стоя в очередях к трамваям, змеившихся на остановках в тусклых лучах послеполуденного солнца. Окружавшие двор здания точно склонились над ребенком, погрузив все в мрачную тень, но это не помешало Лиде сразу заметить тоненькую фигурку Эдика.

Ее удивило, что во дворе играла музыка и был слышен смех. Музыка раздавалась из центра небольшой толпы. Скрипучие, царапающие звуки были до того смешными, что Лида улыбнулась. Она сразу поняла, что это. Шарманка. В последний раз она видела шарманщика в Петрограде, когда отец держал ее маленькую ручку в своей крепкой ладони. Но воспоминание это было туманным, и, прежде чем она успела воскресить его, резкий вопль, похожий на крик попугая, вызвал в толпе взрыв хохота. Подходили все новые люди, толпа сгущалась, и она увидела светловолосую голову мальчика, который, словно смазанный маслом, легко сновал между теснящимися телами. Наконец он несильно прижался к спине какого–то мужчины на краю толпы, как будто хотел получше рассмотреть, что там происходит в середине.

Лида шагнула вперед, крепко взялась за рукав его грязной куртки и с силой дернула. Его ноги скользнули по льду.

— А ну отва… — Он развернулся с грозным видом, но, увидев, кто это, улыбнулся. — Привет.

— Положи обратно.

Улыбка исчезла с его лица.

— Положи обратно, — повторила она.

Безмолвное противостояние продолжалось несколько секунд. Потом плечи мальчика опустились. Он повернулся к мужчине и без труда вернул в его карман то, что только что оттуда вытащил. Эдик не хотел смотреть на Лидию, но она снова схватила его за рукав и потащила к подъезду.

— Так–то лучше, — сказала она.

— Для тебя?

— Нет, глупый. Для тебя.

Пока они поднимались по лестнице, ни он, ни она ни словом не упомянули о том, что рукав куртки порвался и теперь болтался бесформенным клочком в ее пальцах.

— На, дай ей.

Лида протянула Эдику кусок колбасы. Мальчик взял, хоть и по–прежнему не смотрел на девушку. Он несмело вошел в их комнату и примостился на полу, прислонившись к стене. Даже Серуха, которая, завидев хозяина, восторженно бросилась к нему, не заставила его улыбнуться. Он разломал пополам кусок колбасы, одну часть положил на маленький мокрый язычок щенка, второй сунул себе в рот. Елена сидела в кресле с иголкой и ниткой в руках. На ее широких коленях лежала какая–то темно–синяя одежда.

— Колбаса — слишком дорогое удовольствие, чтобы животное кормить, — недовольно пробурчала она.

Лида не поняла, кого она имела в виду, мальчика или собаку.

— А ты чего улыбаешься? — Этот вопрос был адресован Лиде. — Я?

— Да, ты.

— Ничего.

— И это от этого «ничего» у тебя улыбка до ушей и голос, как у голубка?

— Не знаю, о чем ты.

— Да брось, ты выглядишь, как сытый кот, обожравшийся сметаны.

Мальчик рассмеялся и с интересом посмотрел на Лиду. Лида почувствовала, что ее щеки предательски покраснели.

— Брат? — продолжала допытываться Елена. — Что, Алексей сегодня объявился?

— Нет.

— Тогда что случилось?

— Я ждала у храма, но…

— Я имею в виду, что еще случилось?

Лида посмотрела на мальчика. И он, и собака смотрели на нее яркими глазами.

— Ничего, — сказала она и, для убедительности пожав плечами, добавила: — Ничего такого, Елена. Просто сегодня я жду вестей от одного партийца, с которым виделась в «Метрополе» на приеме. Его зовут Дмитрий Малофеев. Я, пока не встретилась с его женой, понятия не имела, что он был начальником лагеря в Тровицке, где отец сидел. Он знает нужных людей, которых можно поспрашивать.

— Думаешь, он станет тебе помогать?

— Надеюсь на это.

— Ему–то это зачем?

— Ну, он… — Лида в сомнении посмотрела на мальчика, потом снова перевела взгляд на Елену. — По–моему, я нравлюсь ему.

Елена закрепила шов, спокойно перекусила нитку и спросила:

— А что потом? Когда он даст тебе информацию, которую ты хочешь от него получить? Чем ты отблагодаришь этого деятеля?

Густая, тягучая и липкая, как масло, тишина растеклась по комнате. Она проникла в ноздри Лиды, отчего ей стало трудно дышать. Единственными звуками было дыхание серой собачонки и звон шарманки.

— Елена, — быстро заговорила девушка, как будто думала, что от слов будет меньше вреда, если произносить их скомкано, — у меня нет выбора. Я не могу больше просто так сидеть тут сложа руки. Разве ты не видишь? Лев уходит каждую ночь, надеясь что–нибудь подслушать, если какая–нибудь кухарка или охранник проговорится, хватив лишнего. Он старается. Черт, я знаю, что он старается… разыскать эту секретную тюрьму номер 1908. Он по всей Москве рыщет, ходит по кабакам и пивнушкам с опасными расспросами. И меня это пугает, Елена. Меня это настолько пугает, что я… — Она замолчала. Глубоко вздохнула и заставила себя говорить медленнее. — Я боюсь, что когда–нибудь этот глупый казак задаст не тому человеку не тот вопрос и сам окажется в лагере.

Елена сидела почти неподвижно, сложив руки на коленях. Она ничего не говорила, но ее бесцветные глаза не мигали, а рот безвольно открылся.

— Этот страх преследует меня постоянно, Елена. Каждый раз, когда этот медведь выходит на улицу. Как сейчас. Вот где он? Чем сейчас занимается? С кем разговаривает? В дуло чьей винтовки, черт возьми, заглядывает? — Она посмотрела на свои сжатые пальцы и спросила шепотом: — Чем может рисковать человек ради любви?

Елена подняла руку и провела ладонью по лицу, сверху вниз. По глазам, по губам, пока не взялась за мясистый подбородок. Это движение словно вернуло ее к жизни. Она воткнула иголку в катушку и покачала головой.

— Он сам так решил. Никто не заставляет его.

— Но я хочу, чтобы он прекратил. Сейчас же. Это слишком опасно. Но он не послушает меня. Я знаю. Не послушает.

— А этот твой чиновник, Дмитрий Малофеев? Разве он не опасен?

— С ним я как–нибудь справлюсь.

Елена вдруг рассмеялась. Звонким девичьим смехом, услышав который собака залаяла. Она тяжело поднялась с кресла. Оказалось, что подшивала она старую, но плотную шерстяную куртку. Она встряхнула ее и бросила мальчику.

— На, Эдик. Надень это и дуй отсюда вместе со своим мешком блох. — На секунду она задумалась, положила ладони на свои внушительные бедра, окинула взглядом комнату, при этом шея ее неожиданно напряглась так, что на ней вздулись вены. — У меня тут и без тебя есть чем заняться.

Она направилась к двери, и тут случилось нечто из ряда вон выходящее. Она провела рукой по волосам Лиды, чего не делала никогда раньше. Это прикосновение было неожиданным для девушки и оказалось намного нежнее, чем она могла ожидать.

— Малышка, — мягко произнесла Елена, — этот человек тебя съест и не подавится.

Потом она сняла с крючка у двери пальто, натянула галоши, прошлась расческой по соломенным волосам, намотала на голову платок и вышла.

Мальчик посмотрел на закрывшуюся за ней дверь и жалостно всхлипнул. Лида сначала решила, что это заскулила собака.

— Я ей не понравился, — сказал он.

Лида прошла через комнату, опустилась перед ним на колени, прямо на твердый пол и погладила щенка, как будто он был частью мальчика.

— Глупости. Если бы ты ей не нравился, стала бы она искать для тебя куртку да еще зашивать ее?

— Не знаю…

Она потрепала ребенка по молочно–белым волосам и позволила Серухе лизнуть себе руку. Мальчик с неохотой оторвал взгляд от двери, словно наконец смирился с тем, что Елена какое–то время будет отсутствовать, и повернулся лицом к Лиде.

Немного помолчав, он сказал:

— Все равно, я думаю, она не любит меня.

— По–моему, беда в том, что она тебя любит слишком сильно.

Он напряженно нахмурился, точно изо всех сил старался понять слова Лиды, но эта мысль не помещалась у него в голове.

— Как это?

— Эдик, — ласково произнесла она, — я думаю, ты напоминаешь ей сына, который умер.

Когда шарманка смолкла, стало казаться, что комната опустела. Свет начал меркнуть, стал серым, как шерстка Серухи. Эдик заснул, свернувшись калачиком прямо на полу, в обнимку с собакой, и, хоть щенок не спал, он лежал тихо, наблюдая за Лидой желтым глазом. Когда она встала и двинулась к окну, чтобы посмотреть, как прямоугольник неба над двором превратится из голубого в сиреневый, а потом сольется с крышами, щенок сердито заворчал. Похоже, крошечное существо с выпирающими тоненькими косточками и молочными зубами охраняло своего хозяина, и это придало Лиде уверенности. Она не знала почему, но почувствовала это.

Ей вдруг захотелось остаться наедине со своими мыслями. Они колотили изнутри по ее черепу, требуя выхода. Я найду способ. Так сказал Чан, когда они расставались. Я найду способ, и она поверила ему безоговорочно, без оглядки. Если Чан Аньло пообещал, что найдет способ быть вместе, вместе по–настоящему, он отыщет его. Все очень просто.

Лида вздрогнула. Но не от холода, а скорее наоборот. Кровь в ее венах кипела и бурлила, тело отказывалось бездействовать. Не хотело покоя. Сама кожа ощущала голод. Требовала его прикосновения так же, как когда–то в знойный день на базаре в Цзюньчоу требовала льда. Ей нужно было находиться рядом с ним. Видеть его лицо. Наблюдать, как его улыбка медленно переливается в его глаза.

Она думала, что сегодняшних поцелуев ей будет достаточно, но оказалось, что это не так. Она жаждала большего.

Уткнувшись головой в оконное стекло, Лида вздохнула. Она так долго жила в ожидании, что уже и забыла, до чего это захватывающе — жить такими понятиями, как «здесь» и «сейчас». Иметь то, что хочешь. Хотеть то, что имеешь.

— Чан Аньло, — прошептала она, как будто он мог слышать ее.

Лида прикоснулась к стеклу в том месте, где ее дыхание осело облачком, и написала его имя. Улыбнулась и внимательно прошлась глазами по цепочке букв, как будто это могло каким–то таинственным способом вызвать образ самого Чана. Сердце ее бешено забилось. Она смотрела на туманные буквы, а в стекле отражалось ее лицо, соединяя вместе Лиду и Чана, и девушка сфокусировала взгляд на собственном отражении. Что видел он, когда смотрел на нее? Волосы, глаза, скулы — для нее они выглядели как обычно. Но видел ли он в ней то же самое? Ту же самую девушку, в которую влюбился дома, в Китае? Или кого–то другого?

А Куань? Как паук, рядом с ним, куда бы он ни пошел, живое, дышащее существо, жаждущее его в каждом гостиничном номере, в котором он останавливался. Нет, все это неправильно! Не думай так!

Пришли ко мне мальчика. Так он сказал. Она отвернулась и увидела, что в комнате уже почти темно.

— Вы слишком быстро едите. Оба.

Лада сидела в кресле. Мальчик все еще сидел на полу и запихивал в рот хлеб, а рядом с ним его собака, уткнувшись мордочкой в миску, уплетала кашу. Оба ели торопливо и жадно. Незадолго до этого девушка сварила Эдику суп, подогрела Серухе овсянку, потом ткнула спящего мальчика в ребра и поставила передними тарелки. Крепко спавший Эдик схватился за ложку, как только открыл глаза. Он придвинул тарелку поближе к себе, наклонился над ней, прикрыл согнутым локтем, как бы защищая, и принялся торопливо есть. Это встревожило Лиду.

— Эдик, а где твои родители? — спросила она.

Он проглотил еще две ложки супа.

— Их расстреляли, — сказал мальчик и откусил большой кусок хлеба.

— Ой, как жаль.

— Четыре года назад.

— А за что?

Ей снова пришлось ждать. Лида не хотела торопить его с ответом.

— Они какую–то книгу прочитали, — сказал ребенок между очередными ложками супа. — Какую–то запрещенную книгу. Антисоветскую.

— Как она называлась?

— Я не помню.

Больше девушка не стала об этом говорить. Его волосы, как бледная гладкая занавеска, прикрыли его лицо, когда он принялся вылизывать тарелку.

— И ты с тех пор живешь на улице?

— Да.

— Трудно, наверное, приходится?

— Ничего. Зимой тяжелее всего.

— Вообще–то воровать опасно.

Тут он наконец оторвался от тарелки и поднял голову. Мутные голубые глаза его просветлели.

— У меня это хорошо выходит. Я — один из лучших.

У меня это хорошо выходит. Не так давно она сама произносила такие же слова. У нее все сжалось внутри, когда она подумала, чем это грозит.

— И где ты продаешь то, что украл?

— Нигде. — Он окинул ее презрительным взглядом, как будто она сказала какую–то неимоверную глупость. — Я сам не продаю. Продают воры.

— Что еще за воры?

Изображая отвращение, он закатил глаза, вытер рукой рот и протянул ее собаке — облизать.

— Есть человек, — медленно начал объяснять он, так, будто втолковывал прописные истины недотепе. — Он главный у нас, уличных. Мы крадем и все отдаем ему. А он нам платит. — Мальчик подумал о том, что только что сказал, и насупился. Собрался было плюнуть на пол, но вовремя спохватился. — Мало, правда, гад. Несколько паршивых копеек. В других шайках воры больше платят, но я–то что? Приходится брать, сколько дают.

Лида чуть подалась вперед.

— И много таких как ты, уличных, в Москве?

— Ага. Тыщи.

— И всех держат в шайках воры?

— Ну, почти всех.

— А кто они, эти воры?

— Бандиты, конечно же. — Он улыбнулся и погладил уши щенка. — Как и я.

— Эдик, то, чем ты занимаешься, очень опасно.

— А то, чем ты занимаешься, не опасно? — Он от души рассмеялся, и его искренний детский смех заставил улыбнуться и ее.

Ей захотелось подойти к нему и обнять за худые плечи — этому закаленному улицей мальчишке было так нужно немного нежности, — но Лида не двинулась с места. У нее возникло такое чувство, будто обними она ребенка — и он ее снова укусит. Лида откинула со лба волосы, точно отбросила сомнения насчет того, о чем собиралась его попросить.

— Эдик?

— Ну?

Она сунула руку в карман, достала оттуда десятирублевую купюру и помахала ею в воздухе. Его глаза жадно впились в бумажку, следя за движением девушки. Так же, наверное, повела бы себя Серуха, если бы перед ней помахали печеньем.

— Лови, — сказала она, скомкала бумажку и бросила ему.

Она оглянуться не успела, как купюра оказалась у него в кармане.

Мальчишка усмехнулся.

— И чего на этот раз сделать надо?

— Я хочу, чтобы ты снова пошел к гостинице «Триумфаль» и дождался того же самого китайца. Он передаст тебе для меня записку.

— И это все? За такие–то деньги?

— Будь осторожен, Эдик.

Он вскочил на ноги, сгреб свою новую куртку под одну руку, собаку — под другую.

— Ты глупая, Лида, — на этот раз он улыбнулся робко, но его улыбка легко преодолела расстояние между ними, — потому что тебе слишком просто угодить.

Она рассмеялась и почувствовала укол вины где–то под ребрами.

— Только не…

Резкий стук в дверь не дал ей договорить.

Это был Дмитрий Малофеев в элегантном кожаном пальто с белым шелковым кашне на шее. Он замер в дверях убогой комнатенки. В одной руке он держал большой бумажный коричневый пакет, в другой — букет цветов, по виду похожих на лилии, хотя, где он мог посреди зимы раздобыть лилии, она представить не могла.

— Здравствуйте, Лида.

— Товарищ Малофеев? Вот так неожиданность.

— Разрешите войти?

— Конечно, — ответила она, но в голосе ее слышалась некоторая неуверенность. Пустить в свой дом этого мужчину с белоснежными гладкими зубами было все равно, что пригласить к себе в кровать крокодила. Подстраиваясь под его настроение, она улыбнулась. — Входите.

Малофеев перешагнул порог и сразу же как будто заполнил каждый уголок этой унылой комнаты.

— Так вот где вы прячетесь?

Прячетесь? Почему он употребил именно это слово?

— Да, я здесь живу. Как вы нашли меня?

— Это было несложно.

— Да уж. Не сомневаюсь. Для человека из партийной верхушки нет ничего сложного, — сказала она с улыбкой.

Он улыбнулся в ответ и, галантно поклонившись, вручил ей цветы. Приняв букет, девушка наклонила голову, чтобы вдохнуть аромат, и только теперь поняла, что цветы из шелка. Лида почувствовала себя глупой и обманутой.

— Спасибо.

Гость с интересом осмотрел комнату. Удивленный взгляд его упал на Эдика. Какую бы информацию он ни выудил у вахтерши, мальчик и собака явно не были упомянуты. Дмитрий кивнул в знак приветствия, свободной рукой выудил из пакета пачку печенья и бросил через всю комнату со словами:

— Вот вам, молодой человек. И идите гулять.

Это было произнесено таким вежливым тоном, что было невозможно судить, пошутил он или говорил серьезно.

Мальчик не шевельнулся, чтобы поймать печенье. Он просто наблюдал, как пачка, описав духу, с хрустом упала на пол. Малофеева он даже не удостоил взглядом. Вместо этого он посмотрел на Лиду.

— Хотите, чтобы я остался? — негромко произнес он.

Она готова была расцеловать его. В эту секунду он превратился в члена ее семьи. Как говорил Чан, для этого не нужно кровное родство.

— Нет, — ответила она, благодарно улыбнувшись. — Можешь идти. Тебе есть чем заняться.

Эдик спустил на пол собаку, влез в куртку, которая оказалась чересчур велика для него, и без лишних слов вышел из комнаты, так и не глянув на гостя. Собака подхватила своими маленькими зубами печенье и засеменила следом.

Она заварила чай. Больше она ничего не могла предложить. На кровати ее были разложены продукты, которых она не то что не ела, даже не видела с того дня, как пересекла границу России. Здесь даже в магазинах не продавали таких богатств. Баночки блестящей каспийской черной икры. Миндальное печенье. Плитки швейцарского шоколада. Копченый окорок, наполнивший комнату аппетитнейшим запахом, жирные душистые колбасы разных сортов. Все это она бережно раскладывала на кровати так, как женщины обычно раскладывают свои платья, чтобы полюбоваться ими со стороны. На дне пакета обнаружились бутылка водки и металлическая коробка с пятью толстыми сигарами. Лида удивленно посмотрела на Малофеева.

— Выдумаете, я втайне курю? — спросила она, рассмеявшись. Потом, помедлив, добавила: — Или это вы положили для себя?

— Нет. — Он сидел на подоконнике, покачивая ногой и наблюдая за ней. — Не для себя. Они могут вам пригодиться. Для обмена, когда вам что–нибудь понадобится. Керосин, например.

— А. — Лида положила сигары между банкой греческих оливок и пакетом жареного кофе и нежно погладила, как пропавших и вновь отыскавшихся детей, думая о том, на что будет готов пойти какой–нибудь тюремный охранник ради такого подарка. — Спасибо.

Она улыбнулась, сама не понимая отчего, то ли радуясь подаркам, толи от чувства благодарности ему. Лида попыталась побороть охватившее ее ощущение, что теперь она обязана Малофееву. Ноги ее отказывались отойти от кровати, она боялась, что, если сейчас отвернется, все это превратится в дым и исчезнет.

— Пожалуйста, Лида.

Она подождала, думая, что он скажет что–то еще, но продолжения не последовало.

— Товарищ Малофеев, что я вам должна за все это?

— Ничего. Не беспокойтесь, — улыбнулся он. — Ценник не прилагается.

Она взяла оливки, сочные, ароматные, и вспомнила, что ее мать отдала бы полжизни за такую баночку.

— Ценник не прилагается к еде? — Она заставила себя положить банку обратно. — Или к сведениям, о которых я вас просила?

— Боюсь, что с этим пока не продвинулось.

Напряженная тишина повисла в комнате, но Дмитрий, похоже, не замечал неловкости. Это не понравилось ей.

— Вы не смогли узнать, где находится Йене Фриис? — наконец спросила она.

— Нет.

Снова молчание. Он продолжал беззаботно покачивать ногой. Лиде захотелось схватить эту ногу и завернуть ему на шею.

— Но я думала… — начала она и осеклась.

К чему слова? Какой смысл?

— Я тоже.

— И поэтому вы принесли всю эту еду? Вместо информации?

Неожиданно нога прекратила движение.

— Лида, я больше не связан с тюрьмами и лагерями.

— Вы хотя бы помните его по Тровицкому лагерю? Йене Фриис? Высокий с рыжими волосами?

— Конечно нет. Там были сотни заключенных, и я не имел дела с ними. Я следил за выполнением рабочих норм и отправкой древесины на юг. Я не сидел рядом с заключенными и не рассказывал им сказки на ночь, если вы это имеете в виду.

Она продолжала напряженно вглядываться ему в глаза.

Он не улыбался, просто смотрел на нее с терпеливым видом, и это раздражало ее все больше и больше.

— Но я же говорила вам, — сказала она. — Назвала номер тюрьмы, в которой он может сейчас находиться. 1908. У вас ведь наверняка есть нужные связи, чтобы узнать, где она находится. — Девушка нетерпеливо переступила с ноги на ногу. — Даже если вы не можете узнать, там ли он.

— Лида, милая моя девочка, если бы это было в моих силах, я бы это сделал, но вы должны понимать, что некоторые тайны скрыты даже от меня. — Он нахмурился, то ли озабоченно, то ли сердито — этого Лида не смогла понять. — Простите, но больше я ничем не могу вам помочь. — Поразмыслив, он добавил: — К сожалению.

Лида наклонилась, подняла с пола бумажный пакет и начала укладывать обратно продукты. Малофеев молча наблюдал.

— Я не верю вам, — негромко сказала она, не поворачивая головы.

Последними она аккуратно положила в заполнившийся пакет сигары. Их вид заставил ее вспомнить об Алексее. Она подумала, какое удовольствие они доставили бы ему. Лида развернулась.

— Дмитрий, зачем вы это делаете? Помогаете мне, я имею в виду. Приносите такие дорогие вещи, хотя совсем не знаете меня и уж наверняка ничем мне не обязаны. Вам ведь не хуже меня известно, что за одну такую баночку икры здесь, в Москве вы можете купить любую девушку, какую захотите. — Рассматривая его лицо, она увидела, как оно смягчилось, и услышала вздох, случайно вырвавшийся и тут же оборванный.

— Лида, я здесь не для того, чтобы купить вас.

— Да?

— Да.

— Тогда зачем вы пришли?

Он задумчиво обвел ее взглядом.

— Я пришел, потому что хочу, чтобы когда–нибудь вы посмотрели на меня так же, как вы смотрели на того китайца в «Метрополе».

В груди Лиды что–то вспыхнуло.

— Мы танцевали, только и всего. К тому же не очень хорошо.

— Нет, это не все.

— Что вы имеете в виду?

— Думаю, вы понимаете, что я имею в виду.

— Нет, не понимаю. Но в любом случае, Дмитрий, вы, кажется, забыли, что дома вас ждет прекрасная жена.

— Да, моя прекрасная Антонина. Но вы ошибаетесь, Лида. Я ни на секунду не забываю о своей жене. — Тоска, серая и мягкая, как тень, послышалась в его голосе. — Дело в том, что это она посоветовала мне, раз я не могу помочь ничем иным, принести вам все эти подарки.

— Как это любезно.

Он вежливо улыбнулся.

Лида старалась не замечать, до чего легко ему удавалось быть обаятельным. Элегантность казалась естественной частью его натуры, шла ему так же, как его сшитое на заказ кожаное пальто, к тому же его рыжие волосы пробуждали в ней целый калейдоскоп воспоминаний об отце, отчего у нее по коже шли мурашки. По какой–то непонятной ей причине в присутствии этого мужчины жизнь в Китае начинала казаться чем–то странно далеким и полузабытым. И от этого на душе у нее скребли кошки, хоть она и боялась признаться себе в этом.

— Я благодарна вам за вашу щедрость, — она резко сменила тон, — но я не могу принять эти подарки.

И все же одна рука выдала ее: прошлась по выпуклостям коричневого пакета так же ласково, как будто это была не грубая упаковочная бумага, а мягкие бархатистые уши Серухи. Лида отдернула ее.

— Я пытаюсь помочь вам, Лида. Не забывайте об этом.

— Если так, то, пожалуйста, скажите мне, Дмитрий, на какой улице находится тюрьма номер 1908.

— Ох, Лида, если бы я знал, я бы сказал.

— Может быть, вы не хотите этого знать?

— Может быть.

Если она собиралась разыскать отца, Малофеев был ей нужен. Ей были нужны его связи, его знание тюремной системы, его опыт. Ей не давала покоя мысль, что кто–то, стоящий на советской партийной лестнице рангом выше, мешал ему.

— Кому известно, что вы здесь?

Оставив вопрос без ответа, он поднял чашку с чаем, которая остывала рядом с ним на подоконнике, спокойно и неторопливо отпил, как будто был погружен в какие–то свои мысли, и аккуратно поставил обратно. Только после этого он снова посмотрел на Лиду, и в тот же миг ей бросилось в глаза, какая перемена произошла с ним. Взгляд его сделался прямым и жестким. Это напомнило ей, что еще совсем недавно он был начальником лагеря.

— Лида, послушайте меня. Советская Россия еще очень молода. Она растет и учится. С каждым днем мы приближаемся к нашей цели — созданию справедливого и гармоничного общества, в котором равенство будет считаться таким естественным, что нам будет казаться невероятным то, с чем приходилось мириться нашим отцам и дедам.

Она не ответила и не отвела взгляда. Пульс ее участился, и солнечный свет, лившийся в окно за спиной Малофеева, казалось, воспламенил его волосы.

— А исправительно–трудовые лагеря? — спросила она. — Этому вы учите свою подрастающую малышку советскую Россию?

Он кивнул.

— Страх? Доносы? — настойчиво продолжала она.

— Да. — Он поднялся с подоконника. Обычное неторопливое движение, которое почему–то заставило Лиду насторожиться. Отступив от окна, он вдруг стал казаться выше и темнее. — Народ России нужно научить мыслить по–новому.

Он подошел к ней ближе.

Сердце ее бешено заколотилось.

— Иене Фриис даже не советский гражданин, — заметила она. — Он датчанин. Какой смысл учить его мыслить по–новому?

— Это станет примером для других. Это показывает, что никто из тех, кто занимается антисоветчиной, не будет чувствовать себя в безопасности. Никто, Лида. Ни один человек не может быть важнее советского государства. Ни я… — Он на секунду примолк. — Ни вы.

Она попыталась дышать медленнее, но не смогла. Внезапно он схватил ее за руки и сильно встряхнул. Не издав ни звука, она попыталась вырваться, но его пальцы без труда удержали ее.

— Отпустите, — прошипела она.

— Теперь вы видите. Лида, — холодно произнес он, — как страх меняет человека? Посмотрите на себя сейчас. Глаза расширились. Маленький львенок, готовый вырвать когтями мое горло. Но когда я отпущу вас, вы чему–то научитесь. Вы научитесь бояться того, что я мог сделать. С вами, с вашими друзьями, с Пенсом Фриисом, даже с этим вашим чертовым китайским любовником. Это будет сдерживать вас. Вот как работает сталинская карательная система.

Он улыбнулся. В этом неровном искривлении рта не было угрозы, только лишь предупреждение. Она посмотрела прямо в его серые глаза. Осторожно кивнув головой, он разжал пальцы. Она не шевелилась. И тут он без малейшего колебания нагнулся и впился ей в губы. Твердо, жадно. Его рука легла ей на грудь. Она сделала шаг назад, и он не остановил ее.

— Вам придется научиться использовать страх, — промолвил он. — Запомните это, Лида. — С игривым видом он кивнул ей. Обаяние снова вернулось к нему. — Я не собирался вас обидеть. Просто хотел, чтобы вы поняли.

Она была слишком рассержена, чтобы говорить, но по–прежнему смотрела ему прямо в глаза.

— Можете дать мне пощечину, если от этого вам станет легче, — весело усмехнувшись, предложил он.

Она отвернулась, не в силах больше смотреть на него. Не проронив ни слова, он вышел из комнаты, спокойно закрыв за собой дверь. Лиду затрясло. Внутри нее все клокотало от злости. Горячей и болезненной, обжигающей горло. Она быстро подошла к окну и провела взглядом удаляющуюся высокую фигуру Дмитрия Малофеева, который шагал через погруженный в полутьму двор. Не поворачивая головы, он поднял одну руку и помахал на прощание — он не сомневался, что она смотрит на него.

Когда он исчез в арке, она уткнулась лбом в холодное стекло, чтобы заморозить мысли. Но не злость. Она была нужна ей. Потому что злость эта была направлена не на Дмитрия Малофеева, а на нее саму. Лида застонала, громко и протяжно, и несколько раз ударила лбом в стекло, как будто это могло избавить ее от возникших в голове образов. Прикосновение его губ. Пряный запах одеколона. Его горячее дыхание у нее на лице. Его пальцы, мягко легшие ей на грудь.

Откуда оно, это предательское ощущение наслаждения, которое ощутила она? Она ненавидела его. Но еще хуже то, что она возненавидела себя.

В ванной было холодно. До того холодно, что Лида видела свое дыхание. Под потолком висела голая электрическая лампочка, похожая на тусклый желтый глаз. Влажное пятно спускалось по стене длинным пальцем, который вспучивал краску, как будто под ней проползло что–то живое. Общей ванной пользовались строго по расписанию, и сегодня была не ее очередь купаться. Она встала на полотенце, чтобы не чувствовать холод ногами, и начала снимать одежду.

Юбка. Кофта на пуговицах. Блузка. Белье. Она бросала их в кучу на полу, пока не разделась полностью. Глаза ее старательно избегали маленького квадратного зеркала, висевшего на стене над ванной, потому что она не хотела видеть, как выглядит измена. Какого она цвета. Какой она формы. Какие борозды она высекает на лице. Лида пустила холодную воду и начала мыться.

Через десять минут кожа ее ныла и все тело трясло. Наконец она опустила руки. Только сейчас ей стало понятно, что грязь снаружи не имела значения. Ей хотелось смыть ту грязь, которая находилась внутри. И как до нее добраться, она не знала.

37

В ванной было тепло. В гостинице «Триумфаль» заботились об удобстве привилегированных постояльцев. Чан Аньло услышал восхищенный вздох Бяо, когда тот, войдя в ванную, увидел золотые краны, хромированные детали и мрамор. В небольшом номере самого Бяо, расположенном ниже, на втором этаже, над шумным буфетом, удобства были скромнее. Чан закрыл за помощником дверь и открыл оба крана, сначала над раковиной, а потом и над ванной. Вода хлынула в белоснежные фаянсовые сосуды потоком, закружилась, загудела, ринувшись в стоки через сливные отверстия, наполнила небольшое помещение бульканьем и вибрацией.

— Ну вот, друг мой. Теперь давай поговорим, — вполголоса произнес Чан.

— Это не опасно?

— Я думаю, те, кто слушает, половину времени на службе все равно спят.

Бяо выглядел неуверенно. Руки его не знали покоя, как листья бамбука на ветру, а темные глаза так и рыскали по кафельным стенам. Чан был рад, что взял с собой в Россию этого молодого человека, и не только потому, что это спасло Бяо от участия в боевых действиях в Китае и позволило спокойно вздохнуть Ху Тай–ваю. Бяо был щитом, прикрывавшим спину самого Чана. Он ну>вдался в помощнике.

— Не думай о тех, кто слушает, брат, — промолвил Чан, близко поднеся губы к уху Бяо. — Эти водопады все равно оглушили их. Вчера Куань произнесла неосторожные слова, но ни ей, ни мне вопросов не задали. Я уверен, что бородатым наш мандаринский кажется таким же непонятным и трудным для восприятия, как нам — их русский.

Бяо кивнул.

Чан заговорил быстро:

— Здесь есть выход, через окно ванной и по крышам. Мне нужно, чтобы ты незаметно выбрался на улицу. Нужно идти сейчас, пока еще есть время до обеда, который для нас запланировали.

Глаза Бяо загорелись. Он снова кивнул.

— У бородатых мозги работают медленно, как червяки. Все пройдет гладко.

— Спасибо, мой друг.

На какое–то время они замолчали, прислушиваясь к шуму воды.

— Это ради девушки фаньцуй? — наконец спросил Бяо. — С которой ты танцевал?

Чан удивился, что Бяо спросил его, но кивнул. Его юный компаньон посерьезнел, втянул щеки.

— Чан, неуверенно произнес он, — я, конечно, недостоин судить, но мне кажется, что неразумно так рисковать ради фаньцуй. Она явно не стоит того, чтобы…

Чан застыл. Он не переменился в лице, только его мышцы слегка напряглись, но этого оказалось достаточно.

Бяо склонил голову.

— Прости мой несдержанный язык. Он не знает, когда лучше промолчать.

— Он у тебя всегда таким был, — рассмеялся Чан. — Ты так и не изменился.

— Само собой, я с удовольствием выполню любую просьбу своего друга.

— Спасибо, Ху Бяо.

— Просто я… — Он замолчал.

Голова его все еще была наклонена так, что на задней стороне крепкой шеи натянулись сухожилия.

— Что? — спросил Чан.

— У моего языка нет ушей, чтобы слушать или учиться.

— Заканчивай то, что хотел сказать.

Ху Бяо поднял глаза. Ресницами и тяжелыми веками он вдруг напомнил Чану Ху Тай–вая, человека, которому он был стольким обязан, который был его отцом во всем, кроме имени. Юноша почувствовал близость и привязанность к своему младшему товарищу.

— Говори, Бяо, а не то мне самому придется залезть кулаком тебе в глотку и вытащить оттуда слова, как твоя мать вытаскивает щенков из суки.

Он засмеялся и увидел, как Бяо вздохнул и слегка вздрогнул, оттого что почувствовал облегчение. Впервые в жизни Чану пришло в голову, что его друг детства не только любит его, но и боится. Это было печально. Неужели война превратила его в какого–то нового человека? Неужели он оставил лучшее, что было в нем, там, на китайских полях сражений?

— Бяо, я хочу выслушать твой совет.

— Боги всегда помогали тебе, Чан Аньло. Если ты променяешь их внимание на внимание длинноносого иностранного дьявола, они оставят тебя.

— Я уже многое им обещал. Поклялся гордым именем своих предков.

— Нет, друг мой. Боги непостоянны. Держись со своими. Возвращайся в Китай и женись на моей сестре Си–ци. Ты знаешь, как сильно она тебя любит.

Чан улыбнулся.

— Мое недостойное сердце и без того принадлежит прекрасной Си–ци. Как и сердца многих других мужчин. Я всегда буду любить ее милое лицо и ее мудрость.

— Тогда женись на ней.

— Не могу.

— Этого больше всего хотели бы мои отец и мать перед смертью.

— Бяо, это жестоко. Ты же знаешь, я не могу им ни в чем отказать.

Двое мужчин долго смотрели в глаза друг другу, не произнося ни слова. Их окружал лишь звук льющейся воды. Первым отвел взгляд Ху Бяо.

— Что тебе нужно, Чан Аньло?

— Мне нужна комната.

Эдик вернулся поздно вечером. Довольный собой, он гордо выпячивал грудь, и Лида обняла его, прежде чем он успел воспротивиться. Торопливо, словно куда–то очень спешил, он сунул ей записку, после чего вместе с собакой исчез.

В записке был указан адрес и нарисована схема улиц. Лида представила себе, как Чан сидел в своем номере и старательно чертил для нее линии, чтобы она не ошиблась. В записке не было ни приветствий наподобие «дорогая Лида», ни подписи — ничего, что могло бы указать на кого–то из них. Лишь три коротких слова в самом низу: «Ты — моя жизнь».

Лида дождалась, пока Лев и Елена начнут храпеть, усыпленные водкой Малофеева, и лишь после этого выскользнула из кровати.

В комнате было темным–темно. За окном — еще темнее. Ночное небо исчезло. Ни луны, ни звезд, одна сплошная пустота, которая выглядела так, будто поглотила город. Лида быстро вытащила из–под кровати узел и стала натягивать Еленины юбки и кофты в несколько слоев, отчего, в конце концов, стала казаться дородной и неповоротливой. Покончив с этим занятием, она удовлетворенно кивнула.

Теперь в свое пальто она уже не помещалась, но и Еленино надевать не хотела, ведь любопытные глаза могли узнать его. Поэтому вместо пальто она взяла свое шерстяное покрывало и обмоталась им, словно большой шалью, накинув на голову и плечи. Поверх него она повязала шарф, закрепив его узлом под подбородком. Теперь в темноте узнать ее будет невозможно. На какой–то короткий миг ей даже показалось, что она освободилась от самой себя. Задержав дыхание, она шмыгнула из комнаты в коридор. Никто не узнает ее. Даже Чан Аньло.

Она поспешно семенила по скользкой улице, опустив голову навстречу ветру. Большинство зданий было накрыто саваном темноты, поэтому она могла не думать о том, что ее в любую секунду могли остановить и допросить, а сосредоточиться на том, куда направляется. Дорога была неровной и грязной. С одной стороны растянулось кладбище, а с другой деревянные домики теснились, подпирая друг дружку. Сильный запах сырой земли, свиней и древесного дыма напоминал китайскую деревню. Лида попыталась улыбнуться этому воспоминанию, но не смогла. Несмотря на холод, ладони внутри перчаток сделались влажными и липкими, а в затылке начало покалывать, как будто под покрывалом у нее на голове копошились пауки. Постепенно шаги Лиды замедлились, и она остановилась. Что с ней?

Почему она так нервничает? Почему ноги отказываются идти?

Девушка закрыла глаза. Тяжелый ночной воздух давил на нее, и все же, стоя на месте, часто дыша, она почувствовала, как выходит наружу правда. Она боялась. Боялась того, что они будут вежливы друг с другом.

Сколько она так простояла, Лида не знала. Из оцепенения ее вывел звук шагов, и на какой–то миг она подумала, что это мог быть Чан Аньло, вышедший на ее поиски. Но потом она увидела луч ручного фонаря, прокладывающий желтую дорожку на снегу. Нет, это не Чан Аньло, он бы не стал зажигать фонарь. Она как раз собралась перейти на другую сторону улицы, чтобы не встречаться с неизвестным, когда прямо в лицо ударил ослепительный луч света. Она подняла руку, прикрывая глаза, и в ту же секунду услышала топот бегущих ног. Вдруг ее с силой толкнули к стене. Голова ее дернулась, ударившись обо что–то твердое. Руки сорвали с нее покрывало и начали грубо копаться в одежде. Лишь многочисленные слои Елениных объемистых кофт задержали пальцы нападавшего. Она ударила его кулаком в голову и услышала вскрик. От удара у нее заболели суставы пальцев.

— Отстань от меня! — закричала она.

— Заткнись, сука!

— Пошел к черту, сволочь!

Она изо всех сил ударила ногой и попала в голень.

Нападавший с силой хлестнул ее по губам открытой ладонью. Она почувствовала кровь. Рот, от которого разило пивом, накрыл ее губы. Она снова сильно ударила ногой, но начала задыхаться. Второй рукой неизвестный передавил ей горло, вес его тела прижимал ее к стене. Она попыталась закричать. Почувствовала, что мозг перестает работать.

И вдруг все кончилось. Не издав ни звука, мужчина отпустил ее, как будто ему надоело бороться, и сел на кучу снега. Казалось, он израсходовал все свои силы. Лида жадно глотнула воздуха.

— Сволочь! — выдохнула она и ударила его в спину.

Медленно, словно задумавшись, он повалился вперед и уткнулся лицом в снег рядом со своим фонарем. Голова его была наклонена под каким–то странным углом. Только сейчас Лида увидела вторую фигуру, с лицом, состоящим из сплошных теней и бликов. Призрак, появившийся из церковного кладбища напротив.

— Чан Аньло, — прошептала она.

— Идем.

Он схватил ее за руку и повел прочь от лежащего на дороге человека, ступая по темной дороге такими широкими шагами, что Лида с трудом поспевала за ним. Она оглянулась, но тело не шевелилось. Ночь словно превратилась во что–то густое, почти осязаемое. Когда они подошли к какой–то панельной двери, Чан Аньло достал ключ и вставил в замочную скважину. Дверь, жалобно скрипнув, отворилась, и они вошли. В прихожей было совершенно темно, но она слышала его дыхание. Она не сомневалась, что и он слышит ее дыхание, затрудненное и неровное.

Двигался он уверенно, точно мог видеть в темноте. За руку провел ее по лестнице до двери на первой площадке. Ввел Лиду в комнату и закрыл дверь.

— Жди здесь, — шепнул он.

Он исчез, и через мгновение зажглась спичка, выхватив его лицо из темноты. Он стал зажигать свисавшую с потолка газовую лампу и подтянул тоненькие цепочки, регулирующие поток газа. Лампа с шипением ожила, и комната наполнилась янтарным свечением. Наконец Лида вздохнула спокойно. Комната была небольшой, с кроватью, креслом и столиком. Как ни странно, над кроватью на стене висело распятие. Места было немного, но им большего было и не нужно.

Чан подошел к Лиде и остановился прямо перед ней, сверкая темными живыми глазами. Но она знала его слишком хорошо, чтобы в. чуть выдвинутой челюсти, в мягкой линии губ увидеть отражение своей собственной неуверенности. Она вздохнула и подалась вперед. Ее руки оплели его шею, его — легли ей на спину, прижали, погладили, ощутили ее изгиб под многочисленными слоями одежды.

— Моя любовь, только моя, — прошептала она и раскрыла губы навстречу его устам.

Его губы, твердые, властные, нашли ее, и она почувствовала, как между ними поднимается хрупкая стена отчужденности. Потом услышала, как она с треском рассыпалась на тысячу частей, и забылась.

38

С глаз Алексея сняли темную повязку. Он часто заморгал, приспосабливаясь к неожиданно ударившему в глаза свету, и огляделся. Это был подземный винный склад. Вдоль каменных стен шли бесчисленные полки с бутылками всех форм и размеров. В помещении было так пыльно, что хотелось кашлять.

— Кто это?

— Зачем ты его к нам притащил, Игорек?

Алексей увидел перед собой человек двадцать молодых людей. Все они были в рубахах, расстегнутых до пояса. На оголенных торсах синели татуировки, эти яркие послания миру посвященных. Лица у всех были худые и настороженные. В обращенных на него недобрых клейких взглядах читалось подозрение. Никто не улыбался. Черт, кажется, его поведение было серьезной ошибкой.

— Вечер добрый, ребята, — приветливо произнес Алексей. Он кивнул, стараясь заставить себя не смотреть на татуировки, что было довольно непросто. — Меня зовут Алексей Серов.

Мешок, который Алексей принес с собой, он поставил на заросший паутиной и пылью черный плиточный пол. Вперед вышел мужчина с аккуратным прямым пробором в гладких блестящих волосах. Он развязал тесемку, которой был связан мешок, и вытащил на свет то, что в нем находилось. В ту же секунду от повисшей в воздухе напряженности не осталось и следа.

Украсть это было проще простого, хотя заниматься этим Алексею было мерзко и отвратительно. Но такое условие поставил Максим Вощинский. Этим он должен был продемонстрировать свою верность и свой кураж. Это был подарок ворам. Алексей сразу сказал «да», не дав себе времени на то, чтобы подумать. В тот же вечер Серов вышел на улицы Москвы, чтобы доказать, что он достоин доверия, что он такой же вор, как и они, и не боится властей. Два часа он бродил по захолустным улочкам, подбирая удобный вариант с такой аккуратностью, с которой когда–то производил военную разведку. Когда случай представился, он воспользовался им без колебаний.

Алексей вышел из темноты узкого переулка на прямоугольник света, отбрасываемый приоткрытой незнакомой дверью, неслышно шагнул в переднюю. И этот короткий шаг превратил его в вора, поставил его по ту сторону закона. Руки его потянулись вперед, словно он занимался этим годами, сняли со стены резные часы, подхватили со стола металлическую вазу. На то, чтобы попасть в дом и выйти из него, ушло не больше минуты. Меньше времени, чем нужно, чтобы перерезать себе горло.

Человек, который жил в этом доме, ничего не заметил. Он в это время находился на темной улице, привязывал к повозке мебель. Его лошадь сонливо кивала головой между оглоблями. О том, для чего кому–то могло понадобиться посреди ночи грузить мебель, Алексей даже не хотел думать, но занятие, отвлекшее хозяина, оказалось Серову очень на руку. Поспешность, с которой Алексей спрятал под пальто свою добычу, потрясла его самого.

Его никто не увидел. Никто, кроме невысокого незаметного человека чуть поодаль, в тени. Это был Игорь. Он видел. Он знал.

— Неплохие стуканы, — сказал человек с блестящими волосами, показывая часы остальным.

Это действительно были прекрасные часы, старинные, судя по пленке патины на деталях корпуса. Алексей ощутил, как чувство вины острыми безжалостными челюстями впилось в него.

— Это для воров в законе, — сообщил он. — Отдаю их вашей кодле в общак.

Воры удовлетворенно закивали.

— Подтвердить кто–нибудь может? — спросил кто–то.

— Я могу, — сказал Игорь и вышел вперед, готовый дать отпор сомневающимся. — Он все чисто сработал, как настоящий домушник.

— Хорошо.

— А он вообще на киче парился?

— Может, он из лагерных? На Колыме был?

— Или на Беломорканале?

— Кто еще за него скажет?

Алексей сказал сам за себя:

— Братья, я такой же вор, как вы. Здесь я, потому что Максим Вощинский велел меня привести сюда сегодня. Сам он сейчас болен и в кровати отлеживается. Он скажет за меня.

— Сказать должны двое.

— Я за него скажу, — подал голос Игорь. — Если наш пахан за него говорит, я тоже скажу.

Этого оказалось достаточно. Господи Боже, он стал вором. Ему еще придется постараться, чтобы стать среди них своим и заручиться их доверием, но при поддержке Максима можно считать, что двери в преступный мир для него открыты. Из разговора с Максимом он узнал, что воры в законе есть везде, в каждом российском городе, и особенно их много в тюрьмах. Все они подчиняются своим строгим законам и имеют собственную систему наказаний. Кто–то называл их русской мафией, но в действительности у них было мало общего с этой итальянской организацией: они не признавали единого, стоящего над всеми босса, все были равны по положению, и им было запрещено иметь собственные семьи. Воровская братия была их единственной семьей. На сходках принимались важные решения и улаживались споры. Воровской суд был столь же строгим, сколь и беспощадным. Паханы занимали более высокое положение по сравнению с рядовыми преступниками, и с их словом считались. Максим был паханом.

Алексей молился Богу, чтобы имени Максима (хоть он и не мог сейчас встать с постели) оказалось достаточно. Странно, но он не ощущал страха, хоть и понимал, что должен был: он солгал ворам, что сидел в тюрьме, и за это ему грозило суровое наказание. Но эти люди сильно напоминали ему молодых новобранцев, которыми он командовал в армейском тренировочном лагере в Японии, с той лишь разницей, что здесь они собирались в преступные банды, а не в боевые отряды. Они так же подпитывались смелостью друг друга. Их смелость была такой же красной и хмельной, как вино в бутылках на этом складе. И все же, когда Алексей смотрел в их лица и на изуродованные торсы, его охватывало чувство, что перед ним — калеки. Все эти люди были неполноценны, как внутри, так и снаружи.

— А где те, кто руководит этими бандами? — поинтересовался он у Максима.

— В тюрьмах, конечно. В лагерях. Для этого и нужны общаки.

— За эти деньги им покупается свобода?

— Иногда. Но чаще мы покупаем братьям еду и одежду. Бывает, передаем деньги за решетку для взяток. Понимаешь, Алексей, для вора тюрьма — родной дом, там он господин. Большинство наших парятся за решеткой, потому что каждый новый срок им гордости прибавляет. Каждая ходка отмечается новой наколкой.

— Но по ним же ничего нельзя понять.

Максим усмехнулся.

— Тебе — может быть. Для меня это открытая книга.

Алексей задумался. Этот человек заинтересовал его. Как он жил?

Какие преступления совершил? Лежавший на широкой кровати Максим, словно прочитав мысли своего юного друга, перекатился на бок и стал аккуратно расстегивать пуговицы на пижаме. Обнажил широкую мощную грудь с ребрами, как у быка, и безволосой вялой кожей немолодого человека.

Алексей удивленно покачал головой.

— Впечатляет.

В самом центре на груди Максима было искусно вытатуировано большое красивое распятие.

— Вот это видишь? — Мужчина ткнул твердым пальцем себе между ключицами в узор, окаймлявший распятие. — Видишь эту корону? Это означает, что я пахан, главный в нашей кодле. Без меня они — ничто. С моим словом считаются.

Он закатил один из рукавов, и Алексей изумленно склонился над обнажившейся рукой. От плеча до кисти вся кожа пахана была покрыта татуировками. Храм с луковичными куполами и Богородица, обтянутые колючей проволокой и обнесенные решеткой, на бицепсе — оскалившийся череп, на локте — паутина, оплетающая раскинувшего крылья орла.

Максим внимательно наблюдал за лицом Алексея. Он увидел, какой огонь загорелся в нем.

— Каждая из них имеет скрытый смысл, — тоном искусителя прошептал он. — Посмотри на мои наколки, и ты узнаешь обо мне все. Бог тоже поставил клеймо на первого в истории убийцу, прежде чем отправил в изгнание. Каинова печать. — Он застегнул пижаму и опустил рукав. — Клеймо указывает, что ты преступник, изгой. Скажи мне, Алексей Серов, а ты такой?

Боль была несильной, хотя и ощутимой. Татуировщик оказался лысым мужчиной с гладким безволосым лицом. У внешнего уголка одного его глаза была вытатуирована слеза. Это явно был мастер, который любил свою работу. Готовясь приняться за грудь Алексея, он улыбался и без устали насвистывал один и тот же мотив из Пятой симфонии Бетховена.

Закурив, Алексей произнес:

— Надеюсь, заражения крови я не получу?

— Иногда и такое бывает, — осклабился татуировщик. — Некоторые даже умирают.

Алексей выпустил ему в лицо струю дыма.

— Только не на этот раз, — сказал он, расстегнув рубашку.

— Не кури, пожалуйста.

— Я хочу курить. Кто мне запретит?

— Грудь должна быть неподвижной, как камень.

— Черт! — Алексей затушил сигарету.

Люди в винном складе посмеивались, видя его волнение. Один из воров, жилистый двадцатилетний паренье лицом, изрытым оспинами, взял с полки бутылку вина. Рукавом он стер с нее пыль, вытащил пробку с помощью штопора, болтавшегося на цепочке у двери, и протянул Алексею.

— Держи, малютка. Выпей.

— Спасибо. Может, после этого ты красивей покажешься.

Молодой человек рассмеялся.

— Куда уж красивее? — Он расшнуровал ботинок, сбросил его с ноги и снял носок. — Смотри, кореш. Нравится?

На его ступне был изображен кот. Вернее, улыбающаяся кошачья морда в широкополой шляпе, с большим бантом под подбородком и с полосатой шерстью.

Алексей рассмеялся.

— И что это значит? То, что у тебя ноги воняют, как кошачья моча?

Вор подтолкнул локоть татуировщика, и игла впилась глубже. Алексей и глазом не моргнул, но вино принял.

— Это означает, что я хитрый. — Вор прищурился, — Хитрый, как кот. Я крыс по запаху чую.

— Ха, крысиный запах ты скорее…

— Хватит базарить! — Игла впивалась в кожу, как трудолюбивая оса. — Не шевелись.

У татуировщика на фалангах пальцев были наколоты буквы и цифры, совершенно бессмысленные для того, кто не знал кода. Изо рта у него сильно разило пивом. Алексей не выдержал и отвернулся. Он закрыл глаза, и неожиданные образы представились его внутреннему взору. Причина их появления лежала на кончике острой иглы, в обжигающей боли на груди. Он вдруг вспомнил другой день, когда ему приходилось испытывать подобную боль. Тогда ему было двенадцать, и то был последний день, который он провел в Ленинграде. Его мать, графиня Серова, увозила его в Китай. Прочь от бед, которые несли с собой большевики. В тот день Йене пришел попрощаться с ним. Он пожал Алексею руку, как взрослому, и попросил заботиться о матери. «Я горжусь тобой», — сказал тогда Йене. Алексей вспомнил тоску в его зеленых глазах. Вспомнил, как солнце горело в его волосах, когда он скакал прочь на своем коне. Вспомнил острую боль у себя в груди. Не на коже, а где–то глубоко внутри.

Лида однажды сказала ему: «Твоя, Алексей, беда в том, что ты страшно заносчив».

Посмотри на меня сейчас, Лида. Какая уж теперь заносчивость, верно? Я в тряпье, среди банды воров, мою кожу колют грязными иглами. Это для тебя достаточно скромно? А если они узнают, что я обманул их и на самом деле не был в Тровицком лагере, в этой игле окажется кислота. Или ее заменит нож.

— Посмотрите на него, — произнес шипящий голос. — Да он никак заснул.

— Ага. Показывает, что он тоже не пальцем деланный.

— Скучно, мол, ему.

— Гордый, ублюдок. Какого черта он Максиму понадобился?

Алексей открыл глаза, посмотрел на лица, поднес бутылку к губам и сделал долгий глоток.

Чан был с ней нежен. Таким нежным Лида его не помнила. Он как будто боялся, что она сломается в его руках. Или он привык иметь дело с хрупкими китайскими орхидеями, которые требовали особенной осторожности? Она слышала свои стоны. Пыталась заглушить их, но не могла, потому что ей хотелось, чтобы он разорвал ее на части и снова сложил так, чтобы она слилась с ним, телом и душой.

Но когда он ласкал ее, гладил, целовал ее грудь, исследовал ее обнаженное тело, как знакомую территорию, которую хотел снова хорошенько запомнить, она почувствовала: что–то внутри нее перестало подчиняться ее воле. Она задрожала. Как будто все, что было в ней плохого, начало выходить из нее, через каждую косточку, через каждую пору. Боль, страх, злость, неумеренные желания. Все это лилось из нее потоком.

Он обнимал ее. Качал на руках, что–то шептал, утешал, прижимал ее к груди так крепко, что она переставала ощущать границу между ними и принимала его мощное сердцебиение за свое. Она приникала к нему, вдыхала его, проникалась им, чувствовала, как он медленно, дыхание задыханием, снова становится частью ее.

А когда скольжение его руки загладило трепет внутри нее и звуки у нее в голове, он поцеловал ее в губы так жадно, что она почувствовала боль. Ей стало понятно: он знал, что до этого она была не готова… Как он мог знать ее лучше, чем она сама знала себя? Их руки и ноги переплелись, и она неотрывно смотрела ему прямо в глаза все время, пока они снова не обрели себя.

* * *

Кожа ее пахла, как и прежде. Она блестела от пота. Все это избавило Чана от опасения, что его девушка–лиса могла уйти от него слишком далеко. Пока она не задрожала в его руках, он думал, что потерял ее, что она теперь принадлежит тому русскому с волчьими глазами. Он провел губами по мягкой ложбинке у основания ее шеи и услышал стон, хотя и не понял, с ее ли губ он сорвался или с его.

Он лежал на боку и смотрел на нее. На ее руки, на ее подбородок, на шрам у нее на груди. На влажный рыжий холмик волос внизу живота, на ее огонь, горевший и снаружи, и внутри. Она была прекрасна. Не в китайском представлении. На восточный вкус у нее были слишком крупные кисти, ступни и даже колени, и нос казался слишком длинным. Но он любил эти части ее тела. Ее бледная кожа мерцала, как речная вода в неярком золотистом свете, но, прикасаясь к ее плоскому животу или к тугим мускулам бедра, он чувствовал под ними твердость, как будто там проходила стальная сеть. Была ли она там раньше?

Нет, это было нечто новое.

В Цзюньчоу он увидел в ней такую решительность, которую никогда раньше не встречал у женщин, отвагу, которой раньше наделял только мужчин. Она раскрыла ему глаза и показала, что бывает и иначе. Но эта ее нынешняя внутренняя сила — что–то совсем другое. От этого ощущения у него дрогнуло сердце. Эту сеть выковало в ней ее путешествие по России, и он почувствовал укол вины за то, что не был с ней рядом. Отныне какая–то ее часть уже не будет принадлежать его душе. Как будто жадные боги решили все–таки оставить его девушку–лису себе, не отдавать ему.

— Лида.

Ночь проходила слишком быстро.

— Лида, скажи мне, где твой отец?

Она уткнулась лицом ему в грудь и ничего не сказала.

— Ты еще не узнала, где он находится? — настойчиво повторил Чан.

— Он здесь, — пробормотала она.

— В Москве?

Она кивнула.

— Хорошая новость.

Она пожала плечами, на которых лежала его рука, и он вспомнил это движение. Движение, обозначающее упрямство. Он уже и забыл, что каждое ее едва заметное движение вкрадывалось в его сердце.

Он погладил ее по спине, ожидая ответа.

— Я не могу его найти, — голосом, лишенным интонации, произнесла она.

— Расскажи. Расскажи, что тебе известно.

Он почувствовал, как ее ребра вздрогнули.

— Я узнала, что его перевели из Тровицкого лагеря в секретную тюрьму в Москве. Но где она, я не знаю. — Она подняла голову, в янтарных глазах был вопрос. — Зачем они это сделали?

— Он ведь был инженером, правильно? Может быть, им для чего–то понадобились его знания.

— Я уже начала думать, что эти сволочи забрали его для… — Слово как будто застряло у нее в горле. — Экспериментов.

Он нахмурился.

— Каких экспериментов?

— Медицинских. Я слышала разговоры… что такие вещи проводятся, и решила, что секретные тюрьмы в Москве могут быть предназначены для этого.

— Люди, как лабораторные крысы?

— Да.

— Лида, ты в самом деле думаешь, что с ним могло произойти такое?

Она покачала головой, не отрывая лица от его груди.

— Я не знаю.

— Давай все же считать, что им нужен его инженерный талант. Ты говорила, что он был одним из лучших.

— Он был одним из главных советников при царе, пока… не случилось все это. — Она посмотрела на его лицо.

— Тебе больше ничего не известно? Только то, что его перевели в Москву?

— У меня есть номер тюрьмы.

— Какой он?

— 1908.

Юноша сузил глаза и задумался над тем, что дала эта новость. Он посмотрел на великолепные спутанные волосы и чистую линию лба. Как он мог рассказать ей? Как он мог убедить ее в том, что ее отец теперь, возможно, будет не рад ее вмешательству? Что теперь это могло подставить под удар новую жизнь, которую он для себя строил?

Лида скользнула в свою комнату, держа валенки в руке. На дворе шел снег, ночь неожиданно ожила огромными мокрыми снежинками. Пока Чан вел ее по обледеневшим московским улочкам, она расспрашивала его о Китае. Он рассказал о своем путешествии в Гуанчжоу и о городской жизни в Шанхае. Его голос она знала лучше, чем свой собственный. Она чувствовала, что за его словами серой тенью скрываются какие–то тайны. Она не стала давить на него или упрашивать поделиться секретами. Но то, о чем он умолчал, пугало ее.

На углу он поцеловал ее на прощание, и она прижалась лбом к его холодной скуле.

— Завтра? — спросил он.

— Завтра.

Не зажигая свет, она сбросила с себя влажное покрывало, думая о том, что до утра уже не заснет.

— Вернулась, значит.

Лида так и обмерла.

— Рано ты встаешь, Елена.

— А ты чересчур поздно ложишься.

— Мне не спалось. Вот я и решила выйти на улицу прогуляться.

Они разговаривали шепотом, и Лида облегченно вздохнула, сообразив, что Лев, очевидно, спит. Девушка могла рассмотреть лишь массивное тело Елены в кресле. Сколько она вот так просидела?

— Ты ходила гулять? — Да.

Елена негромко хохотнула.

— Малышка, расскажи это не мне, а казаку. Я шлюха, и я знаю запах мужчины. Сейчас от тебя разит мужиком.

Ночь скрыла румянец, разлившийся по щекам Лиды. Она начала раздеваться, снимать с себя принадлежавшие Елене вещи, бессознательно принюхиваясь к ним в поисках Чана.

— Очень любезно с твоей стороны, что ты так печешься обо мне, но не нужно так беспокоиться. Я сама могу о себе позаботиться.

— Можешь?

— Могу.

Елена фыркнула.

— Иди–ка сюда, малышка.

Лида натянула ночную рубашку, подошла к креслу и уселась рядом, так, что головы женщин оказались на одном уровне.

В неосвещенной комнате глаза казались темными провалами на бледных овалах лиц. Елена нащупала плечо Лиды.

— Оставь его, Лида. Брось этого китайца.

Слышать эти слова было больно. От самой мысли об этом было больно.

— Почему, Лена? Почему ты так говоришь?

— Потому что ничего хорошего от этого не будет. Не отворачивайся. Послушай, что я говорю. Зачем какому–то китайскому коммунисту может понадобиться какая–то русская девчонка?

«Он любит меня!» — захотелось закричать Лиде, но этот вопрос заставил ее почувствовать себя неуверенно.

— А сама ты как думаешь, почему? — вместо этого спросила она.

— Да потому, что он хочет залезть к тебе в постель, это и дураку понятно. Поставит себе галочку, что с западной девочкой переспал.

— Не надо, Лена.

— Для него это самое важное. Думаешь, нет?

— Нет. — Сейчас ей захотелось услышать слова, которые были так желанны: «Потому что он любит тебя».

— Это потому что он использует тебя, девочка. Все очень просто.

— Использует? — Да.

— Как?

— Это ты сама узнаешь — не дура же. Может, китайцы приказали ему разузнать через тебя, что там на самом деле в Кремле творится. Через твое знакомство с тем русским аппаратчиком. Откуда я знаю?

— Нет. Нет! — У нее сжалось горло.

— Тише, дурочка, Льва разбудишь. — Неожиданно ее рука коснулась Лиды, легонько скользнула в темноте по щеке. — Расскажи мне, малышка. У него есть от тебя тайны? Ты доверяешь ему?

Лида со злостью отклонилась, вспомнив тени за словами Чана.

— Лучше спросить, можно ли доверять тебе.

— Ха! Хороший вопрос. Но подумай–ка вот о чем, девочка. Если вы не прекратите отношений, что ждет его в будущем? Или тебя?

— Елена, — твердо произнесла Лида, так твердо, чтобы у той не осталось сомнений. — Я верю ему. Верю абсолютно. Я бы могла жизнь свою ему доверить.

— Значит, ты еще глупее, чем я думала. — Елена чуть приблизилась, и Лида почувствовала несвежий запах ее ночной рубашки. — Я не хочу, чтобы с тобой случилось что–то плохое.

— Ничего со мной не случится. По крайней мере по его вине.

В комнату тонкой струйкой начала вливаться тишина, ручеек, разделивший их, и они замерли, ожидая, кто первой перешагнет через него.

— А представь себе на секундочку, — торопливо зашептала Елена, — что этот твой советский поклонник, этот Малофеев, все знает про тебя и про твоего китайского друга. Поэтому и пришел к тебе вчера с едой вместо информации о твоем отце. Он ревнует. Ему не нравится, что ты не с ним, а с другим мужчиной встречаешься. Может, поэтому он и не помог тебе. Маленькая моя, ты ведь не сможешь удержать рядом с собой обоих. Выбирай: либо отец, либо китаец.

Лида поднялась. Не произнеся больше ни слова, она легла на кровать, сжалась и натянула на голову влажное покрывало. Подступившие к глазам слезы душили ее, но она отбросила слова Елены в темную даль, откуда их нельзя было вернуть, и наполнила свой разум воспоминаниями о часах, проведенных в комнате с распятием на стене. Она вспоминала каждую секунду. Каждый отдельный миг она подносила к свету, любовалась им, начищала его, заставляла сверкать.

39

Йене заметил, что у него начинают рассеиваться мысли. Ему все чаще стали сниться кошмары. Они нарушали привычный уклад, откалывали от сна кусочек за кусочком. Он потерял покой, часами ходил по рабочей комнате, думая о том, что чем ближе становится выполнение поставленной передним задачи, в которой он находил успокоение вот уже несколько месяцев, тем тяжелее на сердце.

Когда он только попал в эту тюрьму, все было иначе. Тогда он чувствовал себя так, будто воплотилась в жизнь его самая заветная мечта. У него была работа. Настоящая работа. Разработка механических конструкций и приборов, то, чему он был обучен, чем занимался всю жизнь и чего ему не хватало, как тонущему не хватает воздуха. Бывало, он просыпался по утрам, совершенно уверенный в том, что наконец умер, бросился на острую лопату посреди ледяных просторов трудового лагеря и его забрали на небеса. Впереди его ждал день с карандашами, чертежами и циркулями вместо продирающего до костей холода, лопат и голодного воя кишок. Даже сейчас каждый день, открывая глаза, он не верил, что ему могло так повезти.

В лагере было плохо. Просто плохо. Он не позволял своему разуму давать другие оценки. Двенадцать лет прошли в плохом месте, но теперь это закончилось. Больше вспоминать о том времени он не хотел, по крайней мере сознательно. Но и обманывать себя не мог. Он знал, что где–то там, в глубине, в нем все еще сидит, скрутившись черными кольцами, то, что пробуждается по ночам. Поэтому ему снились кошмары. Ну и черт с ними! Подумаешь! Что такое плохие сны для человека, прошедшего трудовой лагерь? Он стал относиться к ним, как к пустяковому неудобству.

С того дня, когда он узнал, что дочь разыскивает его, мысли о Валентине и Лиде не давали покоя, пробуждали в нем такие переживания, с которыми он уже давно не помнил, как управляться. Особенно сейчас, когда рядом была Ольга. Он остановился. Здесь, в этом безопасном и уютном раю, он заново учился жить. Открывал для себя вещи, которые нужно ценить. Работа. Тепло. Пища. И любовь? Да, даже это. Такая любовь, которая очень сильно отличалась от того, что он знал раньше, и все же это была любовь. Раньше он думал, что это чувство навсегда ушло из его сердца, но оно стало возвращаться к нему через крошечные трещинки в той раковине, которую он выстроил вокруг себя. Он улыбался, потому что узнал от Ольги, что улыбка посылает в разум определенный набор химических веществ, которые каким–то чудесным образом заставляют человека чувствовать себя лучше. Она объяснила ему, что чем больше ты улыбаешься, тем больше тебе хочется улыбаться. Поэтому он стал улыбаться каждый день, и мускулы рта, которые от долгого бездействия затвердели и потеряли подвижность, вновь начали оживать и становиться эластичными.

Ольга была ученым, и она многому его научила. Но не только как химик… Просто как человек, как личность. Она научила его снова чувствовать себя частью сообщества людей. Ему было неприятно на душе, оттого что он ничего не мог дать ей взамен такого, что хоть как–то заполнило бы черную трещину в ее душе, которая возникла после разлуки с дочерью, оставшейся на свинцовом руднике.

— Йене, я каждую ночь молюсь, — сказала она ему однажды, когда они работали вместе. — Молюсь о том, чтобы моя девочка погибла в каком–нибудь обвале. Там они часто происходят. Тонны скальных пород обрушиваются с грохотом проходящего по туннелю поезда. Гух, и все кончено. Какая–то секунда. Но потом я проклинаю себя. Какая мать может желать своей дочери такого?

Он быстро погладил ее по руке.

— Та, которая любит ее.

На расстеленный передними чертеж упала ее слеза, и, прежде чем это заметил кто–то из охранников, он смахнул ее. Маленькая капелька соленой жидкости согрела его кожу, показалась ему чем–то настолько ценным, что он не стал вытирать ее, а позволил высохнуть. Сначала их с Ольгой дороги пересекались лишь изредка, хотя они и видели друг друга в тюремном дворе во время получасовых прогулок утром и вечером, куда их в обязательном порядке выводили в любую погоду. Но по мере продвижения проекта они начали все чаще сталкиваться по работе, иногда это случалось по три–четыре раза в месяц. А теперь, когда они бывали в ангаре каждый день, он вновь стал чувствовать то, чего не ощущал уже много лет, — предвкушение.

В лагерях он жил мгновением, потому что это был единственный способ существования. Там нельзя было думать о завтрашнем дне. Никогда. Это было главным правилом. Теперь же он позволял себе такую роскошь — заглядывать в будущее. Это было новое ощущение. Он думал, что уже не вспомнит, как это делается. Чтобы позволить себе дожидаться чего–то, требовалось совсем немного смелости. Но такая мелочь, как ожидание встречи с другом в темном грузовике, была приятна.

Однако теперь он утратил власть над своими мыслями. Поэтому, когда дверь в его рабочую комнату громко распахнулась, он даже почувствовал облегчение.

— А, товарищ Бабицкий, прошу вас, входите.

Охранник подошел к столу, поскрипывая сапогами, и осторожно положил на стол несколько рулонов чертежей. Охранник был рослым и крепким, но неуклюжим мужчиной. Довольно симпатичным, с густыми светлыми волосами, но вид у него был такой, словно он постоянно не понимал, что от него требуется. Он появился в тюрьме недавно, и Йене был рад видеть, что он еще не сумел преодолеть своего рода благоговейный страх перед собранием ученых.

— От кого на этот раз?

— Из четвертого отдела.

— А, наши склочники.

— Заключенный Елкин и заключенный Титов. Они не разговаривают друг с другом.

Йене уперся локтями в стол и сунул в зубы кончик ручки. Ему доставляло такое удовольствие держать в руках ручку после стольких лет, когда он был лишен этой возможности, что теперь он не расставался с ней ни на секунду. Он даже спал, зажав ее в кулаке, как талисман против ночных кошмаров.

— Вам нужно понять, — сказал он, — что ученые и инженеры любят спорить. Таким образом они оттачивают свой разум.

— В таком случае у заключенных Елкина и Титова должны быть чертовски острые мозги.

Йене рассмеялся.

— Так и есть.

Он вспомнил, какой голод испытывал его мозг в лагерном аду. С голодом физическим он научился жить, но пустота в мозгу для него была определенной формой смерти. Двенадцать долгих лет медленной смерти.

— Скажите, Бабицкий, вы женаты?

— Был, — угрюмо ответил охранник.

— И что случилось?

— Обычная история. Она связалась с соседом, металлистом из Омска, и уехала.

— А дети у вас есть?

Широкое лицо охранника просветлело, и он улыбнулся.

— Сын. Георгий. Ему пять лет.

— Вы с ним видитесь?

— Да. Раз в месяц. Езжу поездом в Ленинград. Там он живет с матерью. Сейчас, когда я оказался в Москве, это стало намного проще. Когда я служил в Сибири, я его раз в год видел.

Сибирь. Йене рассматривал охранника. Его поразило то, что он мог смотреть на этого человека без злости. Может, это необходимая часть процесса возвращения обществу людей. Ирония же была в том, что Бабицкий не узнал датчанина. Теперь, когда Йене был сыт, побрит и на носу его сидели очки без оправы, охранник не узнал его. Но Йене помнил Бабицкого. Ода, он хорошо его помнил. В Тровицком лагере этот человек был далеко не так вежлив с заключенными. Он лупил бедняг прикладом между лопатками.

— Фриис. — Охранник чуть наклонился к нему. — Мне нравится, что вы не смотрите на меня, как на кусок дерьма, прилипший к подошве, как остальные ученые здесь.

Йене удивленно уставился на него.

Бабицкий перешел на шепот:

— На днях я кое–что услышал. Кое–что такое, что вас может заинтересовать.

— Что? — Йене снова сунул кончик ручки в рот.

— Наверху подумывают прислать сюда новую группу для окончания проекта. Я понятия не имею, чем вы тут занимаетесь, но кто–то, похоже, считает, что вы не справляетесь с тем, ради чего вас здесь собрали. Так что готовьтесь.

— Нет!

— Просто будьте начеку.

Йене замер. Зубы его впились в кончик ручки, желваки заныли.

— Кто об этом говорил?

— Полковник Тарсенов.

— Нет! — снова воскликнул Йене. — Он не мог.

— Не будьте дураком, Фриис. Все он мог.

— Но это же наш проект, это результат работы нашей группы. Наши расчеты, наши усилия. Наши победы, и… да, наши ошибки, но он не может забрать у нас все это. Это же… — Голос его задрожал от волнения, но он уже не мог сдерживаться. — Это мой проект.

Слова сорвались с его губ, и он уже не мог забрать их обратно.

Бабицкий бросил на него красноречивый взгляд, который быстро расставил все по полочкам: они в тюрьме, и один заключенный, а второй — надсмотрщик.

— Фриис, чем бы вы и ваша группа тут ни занимались, это точно не ваш проект. Это проект товарища Сталина. Так что не думайте, что если вы тут работаете мозгами, то можете права качать. Вы не человек. Вы — заключенный. Не забывайте этого.

Здоровяк охранник вышел из комнаты и смачно захлопнул за собой дверь. В замочной скважине лязгнул ключ.

40

Лида вышла из дому рано, Лев и Елена еще спали. Она хотела какое–то время побыть одна, ей было нужно пространство, чтобы подышать, подумать о Чане. Но мысли ее отказывались выстраиваться и идти четкой линией, так же и она не могла идти прямо по городским тротуарам, которые были завалены кучами колотого льда и смерзшегося снега. Девушка не думала о Чане, она была им. Другого слова не существовало. Она была частью его, точно так же, как он был частью ее. Ей уже не хватало ощущения его веса, его кожи на своей. Ноги торопливо понесли ее вперед, ускоряя шаги.

— Нет, Елена, ты ошибаешься, — прошептала она на ходу. — Я бы доверила Чану и десять своих жизней.

— Разговариваете сами с собой?

Это был Эдик. Он незаметно подкрался, когда она переходила улицу, и увязался следом. У него, как обычно, на груди болтался мешок, оттуда вылезла голова собачонки с желтыми, круглыми и внимательными, как у совы, глазами.

— Если надо, могу еще одну записку отнести, — предложил он.

— Нет, не сегодня. Но все равно спасибо.

Он, похоже, немного расстроился.

— Так куда ты идешь?

— За хлебом. Занимать очередь.

— Можно пойти с тобой?

Лида не могла бы сказать с уверенностью, чего ему больше хотелось: ее общества или хлеба. Девушку устраивал любой вариант. Они вместе прошагали мимо ряда магазинов. Хоть на земле все еще толстым слоем лежал снег, солнце светило ярко, и это радовало. Лида заметила, что мальчик возбужден, глаза его так и зыркали по сторонам. «Глаза выдают его, — решила она. — Это глаза вора. Надо ему об этом сказать, но не сейчас».

— Ну что, в новой куртке теплее? — спросила она.

Он усмехнулся.

— Нормально.

— Нужно сказать спасибо Елене.

— Если я скажу ей спасибо, она сварит мне еще пельменей? И сосисок для Серухи? — Он хитро подмигнул ей голубым глазом. — Если нет, так и незачем.

Лида рассмеялась, приобняла его за плечи, и, к ее удивлению, он не стряхнул ее руку.

Алексей чувствовал, как по его коже расстилается солнечный свет. Он стоял на ступенях храма Христа Спасителя, наслаждаясь минутой спокойствия. Последние двадцать четыре часа покоя он не ведал. Черт, после прошлой ночи голова было словно чугунная. Еще бы, столько вина, столько сигарет. Он закрыл глаза. Минуты шли. Он подумал о Йенсе Фриисе и про себя помолился Богу, в которого не верил. Господи, сделай так, чтобы он был жив! Если Он действительно существует, то наверняка прислушается к тому, кто стоит рядом с этим великолепным Божьим домом.

— Привет, Алексей. Значит, добрался наконец.

Он даже не открыл глаз. Серов не сомневался, что этот голос был порождением его разума, но слова прозвучали до того явственно, что он улыбнулся, представив насмешливое выражение, с которым они могли быть произнесены.

— Алексей?

На его руку легла чья–то ладонь. Ему почудилось, что через закрытые веки он заметил какое–то движение. Он понял, что заснул, стоя на ногах, как старая ленивая лошадь, и с трудом открыл глаза. И он увидел ее. Она стояла прямо перед ним, крепко сжимая его руку, и ему показалось, что она качается. Или это он сам покачнулся?

— Алексей, — тихо произнесла она и поцеловала его в щеку.

Когда она под руку вела его к трамваю, он чувствовал ее тепло. Трамвай был до отказа заполнен пассажирами в телогрейках, платках и старых потертых кепках, и все же Лиде удалось отыскать для него место. Сама же она встала рядом с его сиденьем, держась за свешивающийся ремешок, и у него появилось странное ощущение, что она оберегает его.

Окна запотели, и он не представлял, куда они едут. Каждый раз, когда с лязгом открывались двери, он успевал замечать между входящими и выходящими пассажирами клочки незнакомых улиц, но его больше сбивало с толку то, как старательно Лида следила за тем, чтобы никто не прикоснулся к нему, как часто она бросала в его сторону взгляды, полные такой заботы и нежности, которых он никогда раньше не замечал в сестре. Откуда в ней это? Куда подевались искры, огонь и нетерпеливость? Ее забота тревожила его. Неужели он действительно так плохо выглядит? Неужели он вызывает желание обращаться с ним, как с больным котенком?

— Нам выходить, Алексей.

— Да, — ответил он, но остался на месте.

Она не взорвалась, не закричала, не назвала его ленивым, чего он подспудно ожидал. Вместо этого наклонилась, посмотрела с улыбкой ему в глаза, сунула руки ему под мышки и выпрямилась, увлекая его за собой. Ему стало стыдно. Он вдруг подумал, что от него, наверное, неприятно пахнет.

— Я прошлой ночью совсем не спал, — объяснил он.

— А сколько дней ты не ел?

— Не знаю.

Этот ответ прозвучал довольно глупо. Сжав его ладонь, она вывела его из трамвая. Воздух на улице оказался ярким, морозным и свежим, и это удивило его.

— Алексей, как ты дошел до такого?

— Не знаю. Я заблудился.

— Что ж, посмотрим, смогу ли я найти дорогу домой, брат. На этот раз без расставания.

Она подхватила его под руку и прижалась всем телом. От этого он почувствовал надежду.

В кровать он повалился с одной мыслью: он не рассказал ей о ворах в законе. Но, прежде чем он успел открыть рот, чтобы поделиться новостью, эта мысль покинула его, и он уже не мог вспомнить, что хотел сказать. Веки его стали закрываться, как будто к ним привесили свинцовые гири. В голове сделалось черным–черно, и ему это понравилось.

Он спал. Спал до того крепко, что можно было подумать, будто он умер на целый месяц, и все же всякий раз, когда глаза его приоткрывались, Лида сидела рядом, и на ней была одна и та же коричневая кофта на пуговицах. Наверное, это был все тот же день. В какой–то миг до его сознания донеслись голоса спорящих, но они не были ему интересны, и он снова погрузился в темноту, не уверенный в том, не приснились ли они ему. Потом хлопнула дверь. И это уже было явью.

Ему приснилось, что игла татуировщика пробила насквозь его грудь, пронзила легкие и он начал захлебываться собственной кровью.

Он яростно закашлял. Чья–то рука погладила его по лбу, и он снова заснул. И все же даже во сне одна мысль не давала ему покоя, она точно острыми гвоздями пробивала его мозг. Он должен о чем–то рассказать.

Лида сидела рядом с кроватью и смотрела на брата. Он спал вот уже несколько часов, хотя она не назвала бы это состояние сном. Он как будто бежал изо всех сил с плотно закрытыми глазами. Тело его не замирало ни на секунду, веки дрожали, ноги и руки подергивались. Зубы то стискивались, то разжимались с каким–то собачьим звуком. Она стала класть ему на щеки ладонь и шептать слова, изгонявшие из него демонов, которые буравили дыры в его мозгу. Когда открылась дверь и в комнату ввалился Лев Попков, она знала, что он не будет в восторге.

— Привет, Лев, — улыбнулась она ему. — Посмотри, кто у нас.

— Вот, черт!

— Он стоял на ступенях у храма. Я же говорила, что он когда–нибудь все–таки придет.

— Черт! — снова сказал Попков, подошел к кровати, наклонился над Алексеем и окинул его своим единственным глазом.

— Пусть спит, — мягко произнесла она.

— Вот дерьмо! Что от него осталось: кожа и кости. К тому же от него воняет, как у лошади из задницы.

— Это не важно.

— А я был уверен, что он где–то в Фелянке концы отдал.

Лида вскинула на него удивленные глаза.

— Ты мне никогда этого не говорил.

В ответ он лишь недовольно заворчал.

— Он останется здесь, — сказала Лида.

Попков фыркнул.

— Нет.

— А я говорю, останется!

— Нет.

— И что я, по–твоему, должна делать? Выбросить своего брата на улицу?

— Да. Ему нельзя здесь оставаться.

— Но почему?

— У него нет разрешения на жительство, это приведет милицию на нашу голову.

Лида с трудом проглотила твердый комок, подступивший к горлу.

— Можно купить на черном рынке.

Попков медленно повернул голову и устремил на нее пылающий глаз.

— И ты потратишь на это последние рубли, которые у нас остались? Те, которые нужны для поисков Йенса Фрииса? Ты потратишь их на этот жалкий кусок дерьма?

— Да.

— Ха! Значит, тебе наплевать на отца.

Лида вскочила.

— А ну возьми свои слова обратно, тупой казак!

Он стоял перед ней, не шевелясь, и Лида поняла, что ничего обратно он не возьмет. Она ударила ладонью в его могучую грудь, но он поймал ее руку и не отпускал, пока она не успокоилась. Его огромное лицо со шрамом наклонилось к ней, и она вдруг заметила, как углубились складки на нем.

— Лида, девочка моя, реши, чего ты хочешь. Попробуй подумать своим умным мозгом. Ради кого ты приехала сюда?

Он отпустил ее руку, тяжело ступая, вышел из комнаты, даже не посмотрев на Алексея, и громко хлопнул дверью.

Лида тихо сидела на том же стуле, в горле у нее все горело. Она размышляла над словами, которые бросил ей Лев. Повторяла их про себя снова и снова, придавая им все новое значение, как гончар, крутящий свой круг. Ради кого ты приехала сюда?

Ради кого? Кого?

Ради отца. Я приехала, чтобы найти своего отца, Йенса Фрииса. Слова эти прозвучали у нее в голове так тихо, что она решила повторить их вслух:

— Я приехала, чтобы найти своего отца, Йенса Фрииса.

Но слова эти впились в ее мозг. Проскрежетали по нему, как ногти по оконному стеклу. Она уронила голову на ладони и запустила пальцы в волосы, словно хотела найти среди своих локонов волосинки лжи, чтобы вырвать их оттуда. Но вдруг она услышала тихое нытье. Удивившись, она осмотрелась по сторонам: может, это Серуха выползла из–под кровати? Но тут же с ужасом осознала, что сама издала этот звук.

К ее колену прикоснулась рука. На какой–то миг это изумило девушку. Она заставила себя вернуться в комнату, в настоящее, и поняла, что смотрит на руку брата. Сильные пальцы, синие вены, змеящиеся глубоко под кожей, шрам на костяшке одного пальца, длинное алое пятно струпа вдоль другого. Грязные ногти, давно не мытая кожа. Не такой она помнила эту руку.

— Алексей, — улыбнулась она ему. — Извини, если разбудила.

— Ты в порядке?

Она улыбнулась шире.

— Сейчас важнее, чтобы ты был в порядке.

Он кивнул.

— Я в порядке.

— А по тебе не скажешь.

— Мне просто нужно поесть.

— Ты очень долго спал. — Она похлопала его по руке и встала. — Пойду, разогрею суп.

Выхода из комнаты, Лида почувствовала, что он провожает ее глазами, но, когда она вернулась с подносом, на котором стояла тарелка супа и лежал ломоть черного хлеба с куском малофеевского копченого окорока, он произнес лишь скромное «спасибо». Алексей сел на край кровати, и, пока он ел, Лида не проронила ни слова. Когда же с едой было покончено, она села рядом с братом.

— Осторожнее, — с какой–то исковерканной улыбкой произнес он. — По–моему, у меня блохи.

— Судя по твоему состоянию, ты для них опаснее, чем они для тебя.

Он улыбнулся, и в его улыбке она заметила того, бывшего Алексея.

— Расскажи, что с тобой случилось. Я несколько недель ждала тебя в Фелянке, но ты так и не пришел. И тогда я решила, что ты просто оставил меня. Решил двигаться дальше сам.

Он нахмурился.

— Лида, ты моя сестра. Как ты могла подумать, что я способен на такое?

Чувство вины, тупое и липкое, поднялось у нее в груди. Она взяла руку брата в ладони и положила себе на колено.

— Потому что я глупая. — Она пожала плечами, и, когда он улыбнулся, у нее отлегло от сердца. — Так куда ты там подевался? — спросила она.

Он вздохнул и надолго замолчал. Лида ждала, глядя на напрягшуюся шею брата. А потом он рассказал. О том, как в Фелянке на него напали тюремные охранники, как он чуть не утонул в черной холодной реке, как оказался в плавучем доме.

— Я потерял деньги, Лида. Все до последнего чертова рубля.

— Даже те, что в ботинках спрятал?

— Даже те.

Она заставила себя промолчать. Уняла дрожь в руках.

— Тебе не надо было все держать у себя, Алексей. Ты должен был довериться мне.

— Я знаю. Ты права. Извини. — Он покачал головой, и от его волос распространился неприятный запах. — Но что толку нам сейчас друг перед другом извиняться?

— Никакого.

— Лида, я не могу вернуть эти деньги, но я делаю все, что в моих силах, чтобы исправить ошибки своей… — Он шумно вздохнул. Это был злой, недовольный звук, который точно передавал чувства, возникшие в этот миг в душе Лиды. — Своей спеси, — закончил он.

— Спеси?

— Своей гордости. Высокомерия. Слепой уверенности в собственной непогрешимости. Посмотри на меня. Теперь уже мне нечем гордиться, правда?

— Ты ошибаешься. Я по–прежнему горжусь, что у меня такой брат.

Он запрокинул голову и хриплым голосом начал издавать какие–то лающие звуки, чем испугал ее, пока она не поняла, что это смех.

— Только вот непонятно почему.

Она посмотрела на тощее лицо. Глаза запали, багровые пятна, похожие на кровоподтеки, на коже. Лицо изменилось. Что–то очень важное, какую–то ключевую часть того, прежнего Алексея, каким он был когда–то, похитили, украли то, что гораздо важнее любых денег.

— Тяжело было, Алексей? Я имею в виду, добраться до Москвы.

— Лида, ты не поверишь, если я расскажу тебе, что видел. Страдание и скупость, злость, ненависть. Брат, идущий на брата, отец — на сына. И каждый совершенно уверен, что правда на его стороне. В одной деревне я видел, как комсомольцы сожгли на площади все вещи какого–то человека за то, что он не мог заплатить налоги. Его жена с маленьким ребенком бросилась в огонь, и им пришлось вытаскивать их.

— Ох, Алексей.

— Я наконец понял, что такое коммунизм. Коммунисты кричат о справедливости и равенстве, но на самом деле все гораздо сложнее. Коммунизм меняет самих людей, изменяет суть человека. Он из людей делает массу, массу новых, улучшенных созданий, в которых не должно быть места слабостям, заложенным в нас от природы. Чтобы достичь этого, государство должно превратиться в Бога и одновременно в чудовище.

— Невеселую картину ты нарисовал для России.

— Как иначе можно заставить работать эту огромную и оставленную Богом страну?

— Ты говоришь, как Чан Аньло.

В первый раз он посмотрел на нее жестко, как будто хотел взять лопату и врыться в нее.

— Он здесь?

— Да. Он приехал в Москву с китайской делегацией коммунистов.

— Понятно.

Больше он ничего не сказал, произнес лишь одно это короткое слово. Но после этого осмотрел комнату: грязные обои и рваные занавески, и по его глазам Лиде было видно, что он думает о том, до чего убого это место.

— Лучшего мы не можем себе позволить, — пояснила она. — Здесь со мной живут Попков и Елена. Нам вообще повезло, что нам досталась эта комната. Сейчас жилье в Москве на вес золота. Не так–то просто было ее найти, Алексей. Здесь все непросто. Так устроена жизнь.

Он опустил подбородок на грудь.

— А отец? О нем есть новости?

— Хороших нет. Мы ищем тюрьму, в которой он содержится. Но люди здесь слишком запуганы. Никто ничего не говорит.

— Понятно, — снова сказал он.

Но Лида не была уверена в том, что ему действительно все понятно. Она чуть сдавила его руку, чтобы он посмотрел на нее, и, когда он перевел на нее взгляд, она хотела сказать ему, что сама точно так же боится, как и все вокруг, и что она никого не винит за молчание. Она хотела сказать ему, что появление в Москве Чана Аньло впервые за многие месяцы оживило ее и что одновременно с этим в ней все бурлило оттого, что они почти не могли видеться из–за постоянного надзора за ним. Она хотела сказать Алексею, что теперь, когда брат снова рядом, чувство защищенности вернулось к ней, пусть даже он был в еще более жалком состоянии, чем она. Но как же юс отец? В каком мире он жил? Было ли ему трудно? Как в этом исковерканном городе, столь строго хранившем свои тайны, найти его? Скажи, как? Как? Но, заглянув в глаза Алексею, которые когда–то были зелеными, а теперь сделались цвета грязи, она не произнесла ничего.

Она просто улыбнулась.

— Я так рада, что ты здесь. Такой же красивый, под всей этой грязью, как и раньше.

— Спасибо, Лида. Ты же знаешь, я бы не бросил тебя одну.

Лида почувствовала, как по ее щекам стекли две горячие слезы.

Алексей легонько провел большим пальцем по ее скулам, мягким движением отер слезы. Ей вдруг показалось, что она недостойна такого братского чувства после того, как столько раз проклинала его за глаза.

— Я счастлив, — сказал он, — видеть тебя счастливой.

Она попыталась понять, действительно ли он говорил это от чистого сердца или просто хотел взбодрить ее. Но неожиданно раздался грубый удар в дверь. Стучали кулаком. Дважды. Они замерли. Его палец все еще касался ее щеки, ее ладони все так же сжимали его руку.

— Нет, — прошептала она. — Нет.

Лида быстро уложила брата в кровать и закутала в одеяло по самые уши.

— Не шевелись, — прошипела она и пошла открывать.

На лестничной площадке стояли трое мужчин. Едва взглянув на них, Лида тут же захлопнула дверь.

— Кто там? — Алексей попытался приподняться в кровати.

— Плохие новости.

— Милиция?

— Нет.

— А кто, Лида? Скажи.

Она замерла, прижавшись к двери спиной, и тяжело дышала.

— Они похожи на убийц.

Алексей медленно выбрался из кровати, подошел к двери и прислушался. Кулак снова обрушился на дверь. На этот раз было три удара.

— Серов! — гаркнул из–за двери голос. — Открывай эту чертову дверь, или я сейчас сам вышибу ее.

Лида в ужасе посмотрела на брата.

— Они тебя знают! Кто это?

Алексей протянул руку и, щелкнув замком, открыл дверь.

— Дорогая сестра, — произнес он с такой кривой улыбкой, что почти перестал походить на самого себя. — Познакомься с моими новыми друзьями.

41

— Они его увезли на машине.

— Какая честь ублюдку.

— Лев, — выпалила Лида, — закрой свой поганый рот.

Здоровяк рассмеялся. Елена хлопнула его по руке.

— Так что это за люди были, черт возьми? — спросила толстуха.

Это сообщение взволновало ее сильнее, чем ожидала Лида.

— Не знаю, — простонала девушка. — Грубые. Одежда, видно, старая, но обувь хорошая.

— Ты что, их обувь рассматривала?

Лида пожала плечами. Да, она обратила внимание на их обувь. Обувь может рассказать о достатке человека лучше, чем любые меха у него на плечах.

— Глаза у всех трех были холодные, жесткие. И улыбки такие же — холодные и жесткие.

— Но как они себя с ним вели? Как друзья? — допытывалась Елена. — Ты сказала, он говорил, что это его новые друзья.

— Они ему такие же друзья, как крысы — друзья вылупившимся цыплятам.

— А они что–нибудь сказали о том, куда забирают его?

— Нет.

— А как он выглядел? Не испугался?

— Алексей никогда бы этого не показал, даже если бы испугался. — Лида снова вернулась в мыслях в ту минуту, сотый раз представила себе, как Алексей выходит из комнаты: спина прямая, походка уверенная, а сопровождавшие напомнили ей псов, которые щетинятся друг на друга, прежде чем вцепиться в глотку.

Девушка содрогнулась.

— Лена, я не могу его снова потерять.

Где–то в глубинах черной бороды казака блеснули зубы.

— Не полошись, маленькая Лида. Чтоб твоего братца уходить, одной–двух крыс маловато будет.

— Это не все.

— Что еще?

— Я вспомнила. Один из мужчин был без перчаток. Он в дверях стоял, руки в карманах пальто, и за лестницей следил.

— И что?

— Ну, я испугалась, что у него там пистолет, но, когда остальные двое выводили Алексея, этот человек вытащил из кармана руку, и там ничего не было, но зато я заметила у него на средних пальцах татуировки.

Все замерли. Никто не произнес ни слова, как будто комната раскололась пополам.

— Что? — удивилась Лида. — В чем дело? Что я сказала?

— Татуировки, — протянул Попков.

— Да. — Лида схватила его тяжелую руку и сильно потрясла. — Что это значит?

Елена с Попковым переглянулись. Сердце Лиды вдруг загрохотало, как насос, перегоняющий через мозг воду, которая вымыла из него всю способность соображать.

— Кто? Кто эти люди? — слабым голосом произнесла она.

Елена переменилась в лице. Заботливость уступила место отвращению, рот ее искривился от омерзения.

— Это уголовники, — сказала она. — Он связался с ворами в законе.

Эти слова, «воры в законе», Лида уже слышала раньше. От девушки в поезде.

Казак опустился на узкую кровать Лиды, отчего металлическая рама жалобно взвыла.

— Воры, — негромко повторил он и глубоко вздохнул, выпустив порыв зловонного дыхания. — Все, с ним, считай, кончено.

Лида подумала, что ослышалась. Она почувствовала непонятную дрожь в груди, от которой как будто затрясся весь дом.

— Лев, скажи мне внятно, кто они? Кто такие «воры в законе»?

— Это преступники.

— Их сообщество, — добавила Елена.

Лида села на кровать рядом с Попковым.

— Расскажи подробнее.

— В знак преданности они себе все тело татуировками расписывают. Они сами себя так называют — воры в законе. Я с ними уже встречался. Все началось в тюрьмах и лагерях, но сейчас они уже есть везде, по всем городам. Они расползлись по всей России. Как чума.

— Но зачем им нужен Алексей? Он же не вор.

Попков лишь заворчал и ничего не ответил. Лида оперлась о его руку, как будто это была стена.

— И зачем им нужны татуировки?

— Каждая татуировка что–то значит, — сказала Елена. — Это как тайный язык, понятный для своих. Если кто–нибудь со стороны видит татуировки, он предпочитает не связываться с таким человеком.

— Они опасны?

Елена и Лев смутились. На какой–то миг, но Лида заметила это. Потом Попков хлопнул ее по спине своей огромной медвежьей лапой, отчего девушка до крови прикусила язык.

— Забудь ты про него, маленькая Лида, — хмурясь, произнес он. — Мы и без твоего братца прекрасно справлялись.

Его густые брови, как два черных жука, сползлись к широкой переносице. Он вовремя поднял руку, чтобы успеть отвести удар в лицо. Зарычав, казак обхватил ее хрупкую фигуру двумя руками, так, что она не могла двигаться. Какое–то время Лида сидела, прижимаясь головой к его груди, пока, наконец, не начала мыслить ясно.

— Если он с этими преступниками, с этими ворами, — сказала она в воротник его пальто, — мальчик об этом узнает. Эдик наверняка скажет, где их искать. — Лида, извиваясь, выбралась из объятий Льва и вскочила. — Елена, мне понадобятся сосиски для собаки.

Эдик, Эдик, где ты?

Лида бежала вниз по лестнице, когда открылась дверь в парадную. Вахтерша, двигаясь, как больная подагрой мышь, выбежала навстречу вошедшему, записала названное имя и тут же скрылась с глаз обратно в свою мышиную норку со скоростью, которая насторожила бы Лиду, если бы та не была так занята мыслями о мальчике.

— Добрый вечер, Лида.

Лида даже не глянула на того, кто вошел в обшарпанную переднюю с облезлыми коричневыми стенами и тусклой лампой, но, услышав оклик, остановилась.

— Антонина! Не ожидала вас здесь увидеть.

Элегантно одетая женщина улыбнулась.

— Я нашла твой адрес в ежедневнике Дмитрия. Надеюсь, ты не против, что я зашла?

— Конечно нет. Я всегда рада видеть вас.

— Я хотела поговорить с тобой, но ты, кажется, уходишь.

Лида заколебалась. Вообще–то она торопилась, но при виде этой женщины с длинными распущенными волосами, свободно лежащими на плечах, и высоким поднятым меховым воротником, похожим на крепостную стену, закрывающую часть ее головы от внешнего мира, ей захотелось остаться.

— Давайте пройдемся, — сказала Лида и направилась к двери.

На заснеженной улице Антонине в ее мягких сапожках было трудно быстро идти, поэтому Лиде пришлось сбавить шаг, хоть это и было ей неприятно. Небо, опускавшееся на городские крыши, было серым, как сажа. Уже почти стемнело. Но даже в это время у мясной лавки стояла очередь. Видимо, стало известно, что скоро должны привезти мясо, и женщины топтались по посыпанному опилками тротуару в ожидании того, что им достанется кусок свинины или немного костей на суп.

— Вы хорошо выглядите, — заметила Лида и свернула на дорогу, обойдя замерзшую кучу лошадиного навоза.

Антонина снова улыбнулась — уголки ее губ чуть приподнялись — и резким движением головы откинула волосы с воротника. Лиде это не понравилось, потому что ее мать иногда делала точно так же.

— Вообще–то это ты хорошо выглядишь, Лида, — сказала Антонина. — Совсем по–другому. Кажется, ты… — Чуть склонив голову набок, она окинула девушку внимательным взглядом. — Счастлива.

— Мне нравится в Москве. Она подходит мне.

— Это видно. Только не теряй голову. Вокруг полно сплетников.

На какое–то мгновение их взгляды встретились, а потом разошлись и устремились под ноги, где часто попадались небольшие ледовые дорожки, на которых запросто можно было поскользнуться.

— Зачем вы пришли? — наконец спросила Лида, когда стало понятно, что Антонина готова семенить рядом с ней хоть до ночи, не давая никаких объяснений.

— Дмитрий мне иногда кое–что рассказывает, понимаешь? Особенно после пары рюмок коньяка.

— Что рассказывает?

— Например, где твой отец.

Лида, от неожиданности шагнув прямо на кучу посыпанного солью снега, чуть не плюхнулась в нее лицом. Во рту мгновенно пересохло.

— Расскажите, — промолвила она.

— Он здесь, в Москве. В секретной тюрьме.

Еще, еще! Пожалуйста, расскажи что–нибудь еще!

— Это я и так знаю. Но где именно?

— Он разрабатывает какой–то проект для военных.

Значит, не эксперименты. Значит, не лабораторная крыса.

— Судя по всему, он жив–здоров и прекрасно себя чувствует.

Не ранен. Не болен.

Лида ускорила шаг. Словно если идти достаточно быстро, можно было прямо сейчас попасть к нему. Но Антонина отставала, поэтому девушке пришлось остановиться и развернуться, дожидаясь, пока светло–серые сапожки окажутся рядом с ее валенками.

— Не беги ты так, — жалобно попросила Антонина. — Я еще не все рассказала.

Лида, замерев на месте, посмотрела прямо в глаза спутнице.

— Где эта тюрьма и почему вы мне это рассказываете?

Ухоженное лицо Антонины смягчилось, когда она, как бы извиняясь, чуть–чуть наклонила голову и соединила руки в перчатках.

— Прости, Лида, я не знаю, где это. Дмитрий не рассказал.

— А вы спрашивали?

— Нет.

— А спросите?

— Если хочешь…

— Конечно, хочу.

— Он в последнее время стал особенно обходителен, так что я могу попробовать что–нибудь разузнать. Смотри, что он подарил мне.

Она отвела назад широкий рукав и показала тонкое запястье, затянутое в светло–серую, почти белую кожаную перчатку. На нем красовался широкий золотой браслет, украшенный аметистами и слоновой костью.

— Что скажешь?

— Сразу видно, он очень старый и дорогой.

Какое–то время Антонина смотрела на него, потом стянула с руки и сунула в карман пальто.

— Терпеть его не могу.

— Почему?

— Боюсь, что это кровавый подарок. Дмитрию его могла дать какая–нибудь старая графиня в обмен на жизнь мужа. В лагере, я имею в виду. Жена какого–нибудь старого белогвардейского генерала с большими усами и гордым взглядом, слишком слабого, чтобы работать в шахтах или на лесоповале. — Она отвернулась и плюнула в канаву. — Вот чего я боюсь.

— Антонина, почему вы мне все это рассказываете?

— Потому что хочу, чтобы ты доверяла мне.

— Да какая вам разница, доверяю я вам или нет?

Перчатки женщины начали тереться друг о друга, издавая тихий шуршащий звук, похожий на трепыхание птичьих крыльев.

— Если я скажу тебе, что твой отец раз в несколько дней покидает охраняемую тюрьму и едет через Москву в кузове грузовика на работу, в место, которое охраняют не так строго… Тогда ты мне поверишь?

Лида протянула руку и, мягко положив ладонь на светлые перчатки, остановила нервное движение рук.

— Что вы хотите, Антонина? Скажите.

— Я хочу знать, где твой брат, Алексей.

— Он снова исчез.

— Что?

— Мы не знаем, где он.

— Черт! — Лицо Антонины исказилось от волнения. — Лида, ты уже однажды теряла его. Что с тобой такое? Ты вообще можешь хоть кого–нибудь защитить? Почему ты всех теряешь? Даже отца своего! Господи Боже, я… — Она резко покачала головой, так что ее темные волосы разметались черной тучей, и зашагала прочь.

Липа и сама не поняла, что заставило ее сделать то, что она сделала в следующую секунду. Может быть, злость? Отчаяние? Или чувство вины? Она не была уверена. Все это всколыхнулось в ней. Хотя, возможно, ее просто укололи обвинения, брошенные Антониной, и ей захотелось ответить. Как бы то ни было, когда она, догнав спутницу, схватила ее под локоть, ей потребовалось не более секунды, чтобы переложить браслет из мехового кармана в свой собственный.

— Я найду его, — пообещала Лида, и убежденность, прозвучавшая в этих словах, удивила даже ее саму.

Мимо них, шипя колесами, промчалась машина. Она обдала их грязными осколками льда, но ни одна из женщин этого не заметила.

Внимание Лиды было полностью сосредоточено на Антонине, на темных, глубоко посаженных глазах с длинными ресницами и взглядом, полным затаенного отчаяния. В эту секунду Лида увидела перед собой такого же, как она сама, растерянного человека, пытающегося разобраться в себе.

— Я помогу вам, — выпалила Лида. — А вы поможете мне. Узнайте у Дмитрия, где находится тюрьма.

— Я попытаюсь.

— Мало просто попытаться.

— Я думаю, он скорее тебе сам скажет.

— Я уже спрашивала. Он отказался отвечать.

— А что ты сделаешь для меня, если я узнаю? — Антонина спросила это обыденным голосом, как будто даже не предполагала, что помощь может быть бескорыстной.

— Я найду Алексея. Обещаю. И скажу вам, где он, как только выясню.

Они улыбнулись друг другу, почувствовав легкий всплеск облегчения. Они не понимали причину, но обе ощутили какую–то странную связь, которая соединила их в этот миг. Браслет, лежавший в кармане Лиды, как будто ожег ее бедро, и все же, когда Антонина открыла светлый кожаный кошелек, выгребла из него пригоршню рублевых монет и банкнот и высыпала в ее ладонь, Лида приняла их без колебаний.

После этого она побежала. Чтобы наверстать время и отделаться от мыслей, которые преследовали ее, как туча комаров. Она обходила улицы, она заглядывала в подъезды, обошла весь сверкающий Арбат и прошла по самым захолустным улочкам, где в канавах валялись пьяницы, накрытые газетами и ледяной тенью смерти.

— Мальчика по имени Эдик знаешь?

Этот вопрос она задавала каждому беспризорнику, которого встречала на улице. Она спрашивала оборванцев, торговавших на углах сигаретами или у кабаков — разбавленной водкой. Она спрашивала у посыльных, которые сновали по городу, выполняя поручения лавочников. Она даже спрашивала у тех красавчиков, которые красили губы и выставляли напоказ тощие бедра за Большим театром. Одно и то же тысячу раз: «Мальчика по имени Эдик знаешь?»

Пошел снег. На улицах внезапно сделалось темно, когда магазины начали закрываться и гасить свет в витринах. Лида уже и не знала, где она находится, ноги у нее болели, то ли от холода, то ли из–за дыр в валенках. Пора было идти домой. Да Алексей мог вернуться к этому времени. Лев опять будет недовольно ворчать и шагать из угла в угол их тесной комнаты. Может, Елена уже бранит его и в сотый раз повторяет, что Лида вполне может сама о себе позаботиться. И все же ноги несли девушку вперед. Когда город погрузился во тьму и повалил снег, у Лиды появилось ощущение, что Москва поглотила ее. На противоположном тротуаре она увидела еще одного мальчишку, который тянул за собой что–то массивное на тонкой веревке. Бледные волосы и длинная темная куртка, плечи запорошены снегом.

— Эдик! — закричала она.

Мальчик нервно повернул голову. В рассеянном желтом свете уличного газового фонаря она рассмотрела его лицо и поняла, что ошиблась. Это был не он. Мальчик бросился бежать.

— Подожди!

Она ринулась через пустую улицу. Наверняка он был намного проворнее Лиды, но тяжелый груз сдерживал его, поэтому она без труда поймала беглеца. Оказалось, что на веревке он тащил откормленного поросенка. Поросенок был связан, передние ноги вместе с задними, а рот его был заткнут грязной тряпкой. Он лежал на маленьких разваливающихся санках и постепенно покрывался снегом. Животное, похоже, было парализовано страхом, его розовые глаза бешено вращались в глазницах. Мальчику было от силы лет девять, и на Лиду он смотрел диким взглядом волчонка.

— Боже, где ты его взял?

— Это моего дедушки, — соврал мальчишка и снова пустился наутек.

Санки его провалились в какую–то выбоину на льду, он с силой выдернул их и потащил дальше.

— Подожди!

Лида вытащила один из полученных от Антонины рублей. В ту же секунду мальчик насторожился. Казалось, он, даже находясь к ней спиной, учуял запах денег.

— Я ищу…

— Я знаю, Эдика.

— Откуда ты знаешь?

Он посмотрел на нее так, будто она брякнула какую–то неимоверную глупость.

— Вы весь день ходите по городу и ищете Эдика.

— Кто тебе сказал?

— Все говорят.

Но слова эти произнес не мальчик с санками. Они донеслись из–за спины Лиды.

Она быстро развернулась. Прямо рядом с ней стоял высокий мужчина. Он нависал над ней большой серой тенью. Как ему удалось подойти к ней совершенно беззвучно, она не представляла. Для этого нужно было иметь кошачьи лапы. У мужчины были широкие мощные плечи, но курчавые каштановые волосы производили впечатление чего–то мальчишеского и дружелюбного. В темноте девушка не могла рассмотреть выражение его лица, но у нее появилось чувство, что, несмотря на кудри, дружелюбным оно все же не было. Лида отступила на шаг.

— Добрый вечер, — сказала она. — Я ищу Алексея Серова.

И в эту секунду она увидела татуировку у него на лбу.

— Ты — мой сын, Алексей.

— Вы — мой отец, Максим.

— Дай обнять тебя.

— Это честь для меня.

Максим Вощинский прижал к груди Алексея и одобрительно похлопал ладонями по спине, так что удары эти прошлись по всем его ребрам.

— Ты — мой сын, — сказал он снова, взял Алексея за плечи и отстранил от себя, любуясь. — Можешь носить мою рубашку, пользоваться моей ванной и моей бритвой, как и полагается сыну.

— Спасибо, Максим.

— А ты выглядишь лучше. Оправился. Посвежел. Оказывается, славный русский парень скрывался под всем этим дерьмом и щетиной.

— Мне уже лучше.

— Да, это хорошо.

Алексей помог Максиму опуститься в большое черное кресло рядом с кроватью и укрыл его одеялом. Оно было из мягчайшего зеленого бархата с изящной вышивкой по краям. Куплено оно было или украдено? Глядя в противоположный конец спальни на чучела птиц в клетках, Алексей поймал себя на той же мысли: куплено или украдено? Какая разница?

Ох, черт бы подрал этих воров! Они уже влезли ему в мозги. Конечно же, разница есть. Не забывай об этом.

Если это та цена, которую нужно заплатить, ладно, он заплатит ее. Но не будь идиотом. Не иди у них на поводу! Он весь вечер слушал Максима, невероятные рассказы о его «подвигах» в тюрьмах и лагерях; о том, как он отказывался признавать власть охранников; о том, как его били; о деньгах, которые он выигрывал в карты или вытаскивал из чужих матрасов. О той власти, которой он добился в тюрьмах, а теперь и в Москве единственно силой воли. Он мог быть беспощаден, но, дьявол, он был приятным в общении человеком. Алексею было весело с ним, когда они вместе отдыхали с сигаретами и французским коньяком.

Но не забывай. Не забывай никогда!

— Итак, — сказал Алексей, выпустив несколько колец дыма, которые расползлись, как волны по стоячей воде в пруду, и растворились в облаке, повисшем под потолком. Говорил он спокойно, как бы между прочим. — Вы сделали меня вором, одним из ваших. Не вором в законе, я понимаю это. На это нужно больше времени, и, вы говорите, я еще должен буду что–то доказать, прежде чем меня примут. Но на мне уже стоит ваша печать.

— Это защитит тебя, Алексей. Поможет выжить в этом городе.

— Спасибо, отец.

Максим широко улыбнулся ему. Тяжелые щеки порозовели от удовольствия.

— Когда–то у меня была своя семья. Два сына. Но, когда ты становишься вором в законе, ты обязан отказаться от семьи, потому что твоей единственной семьей становятся такие же воры, как и ты.

— И где они сейчас, ваши сыновья?

Он пожал плечами.

— Когда–то жили в Ленинграде, но сейчас… Кто его знает? Я их не видел и не слышал уже двенадцать лет. Я бы сейчас и не узнал их. Да и они меня тоже.

Крупные тяжелые слезы скатились по его лицу. Алексей наклонился вперед.

— Я ваш новый сын, пахан. — Слова эти обожгли его язык, и все же он повторил их. — Я ваш новый сын.

— Ну так плесни мне еще коньяку, и выпьем за это.

Наполнив стаканы, Алексей снова закурил. Окружив себя облаком дыма, он прикрыл глаза и осмотрел нового отца. Настало время спросить.

— Так что, Максим, вы прикажете своим ворам помочь мне?

— Это серьезная просьба, сын. Ты пока еще новичок в семье, и они могут не захотеть идти на риск из–за тебя.

— Я прошу вас не как вор, а как сын.

Тишина, такая же плотная, как зеленое одеяло, разделила их. Она как будто высосала воздух из комнаты.

— Ты спас мне жизнь, — произнес Максим.

Но он не сказал «да».

Алексей протянул руку к своему истоптанному ботинку и вытащил из него нож с тонким лезвием, тот, что он взял у Константина в плавучем доме. Пахан на какую–то долю секунды замер, но Алексей задрал рукав на правой руке, обнажив бледную беззащитную плоть на запястье. Внимательно глядя на нож, он опустил острый конец лезвия на кожу и нажал. Алая струя потекла по руке. Потом резким движением он вдруг полоснул себя по запястью, и след от ножа тут же пролился кровью.

Он поднял глаза на Максима.

— Так да или нет?

В наполненной сигаретным дымом тишине ему показалось, что он слышит дыхание Лиды. Потом сидевший передним мужчина кивнул и протянул руку. Алексей взял ее и поднял рукав до предплечья. Подняв нож, Алексей подумал о том, какую цену приходится платить за согласие преступника. Он провел лезвием ножа по дряблой волосатой коже на правой руке Максима, рассек кожу на челюсти вытатуированного черепа, знака убийцы. Но неглубоко. Он не хотел делать больно этому человеку.

— Теперь… — сказал Алексей. Он вытер лезвие о брюки на бедре, взял тяжелую руку Максима и прижал к своей в том месте, где с нее стекала ему на колени кровь. Плоть к плоти. Жизнь к жизни. — Теперь, отец, — снова произнес он, — мы — одна кровь.

Почтительный стук в дверь спальни заставил Максима выругаться. Они с Алексеем играли в карты, и пахан, будучи опытным игроком, легко выигрывал.

— Что надо? — грубо крикнул он.

Дверь осторожно отворилась, и в узком проеме показалась фигура Игоря. Невысокий молодой человек, похоже, нервничал.

— Извини, что беспокою, пахан, но тут пришел Колян. Он хочет поговорить с тобой.

— Черт, он что, не знает, что я болею? — взревел Вощинский. На губах у него блеснули капельки слюны, и он раздраженно провел по ним языком. — Скажи, пусть проваливает.

— Пахан, я…

Но он не успел договорить, потому что дверь, за которой он прятался, отлетела от удара в сторону, но за ней показался не Колян, а красивая худая девушка с большими страстными глазами и кожей цвета слоновой кости. Алексею не пришлось долго вглядываться, чтобы рассмотреть, что это Лидия. Как, черт возьми, ей удалось найти его? За ее спиной маячил какой–то маленький оборванец с копной светлых волос. Свою уродливую шапку Лида держала в руке, и ее огненная грива сверкала, как новенький медяк, в полутемной комнате, полной мертвых вещей. Не замечая никого другого, она внимательно смотрела на брата.

— Алексей, — твердо произнесла она и протянула к нему тонкую руку. — Я пришла забрать тебя домой.

42

Шум. Жар. Лязг металла, грохот машин. Бряцанье и стук висящих над головой подъемных цепей. Все это обрушилось на мозг Чана, точно боги начали в гневе топать ногами и извергать огненное дыхание внутри его черепа.

Как человек вообще может работать здесь?

Открытая пасть домны жгла немилосердно и превращала лица рабочих в алые, исходящие потом маски демонов, когда раскаленный добела чугун вытекал через лётку. Чугунолитейный цех наполнял оглушительный гром. Этот адский звук должен был наполнить Китай, если его страна когда–нибудь ступит на путь к прогрессу, — Чан знал это. Сталин превращал Россию в мощную державу, силу, с которой будут считаться во всем мире. Такой индустриальный подъем — это то, чего так недостает Китаю. За механизацией — будущее. Но мог ли Мао Цзэдун как лидер привести свою страну к этому? Он все еще был поглощен войной и удовлетворением собственных желаний. Это означало, что Китаю пока придется подождать, а если китайцы и отличаются чем–то, то это терпение. Их день еще придет. Но пока этого не случилось, они будут ждать. В этом была их сила.

Делегация продвигалась по заводу следом за русским экскурсоводом. Чан видел, насколько восхищены и зачарованы его соотечественники масштабами производства. Так и было задумано. Они стояли группой и наблюдали за человеком, который управлял паровоздушным молотом — тяжеленным кулаком, который рубил листы стали. Для каких целей могли использоваться получаемые детали, Чан не представлял, и шум, издаваемый при этом, был столь оглушителен, что спросить об этом кого–нибудь было невозможно. Русский рабочий, видя, что за ним наблюдают, смиренно не поднимал взгляда. Руки его находились в постоянном движении. Снова и снова одно и то же движение, один и тот же рывок рычага, один и тот же поворот колеса лебедки, грохот листа стали, проезжающего по роликам, снова грохот, и новый лист.

Делегация отправилась дальше, но Чан задержался. Он наблюдал и ждал, когда рабочий посмотрит на него. Чан знал, что рано или поздно рабочий не удержится и поднимет глаза. И тогда Чан поймет душу русского рабочего. В Китае было то же самое, та же крестьянская сущность, когда все скрывается под раболепно опущенными глазами. Чана это злило — их нежелание поднять голову, выделиться из толпы. И это была одна из причин, по которым ему понравилась Лида: ее готовность смотреть прямо в глаза этому миру. Он улыбнулся образу, возникшему у него в мыслях, и тронул пальцем то место на шее, которого касались ее губы.

И именно в этот миг рабочий поднял глаза. Чан увидел обычное русское лицо с широкими скулами, длинный нос, челюсть, скрытую под каемкой бороды. Но глаза рассказали ему все, что он хотел узнать. Бледно–серые, измученные, от рассвета до заката отражающие движение парового молота. Эти глаза не были глазами довольного жизнью пролетария, одного из тех тысяч счастливых тружеников, которые, как их пытались убедить, работали на заводах по всей советской России.

Какую–то секунду они смотрели друг другу в глаза, и постепенно Чан почувствовал жар. Но на этот раз он шел не от горна, а от самого рабочего. Этот жар был острее. Как раскаленный в огне клинок. Чан сразу его узнал. Это была ненависть.

— Куань.

Она остановилась и стала ждать его. Чан догнал их, когда они переходили через двор завода. Снегопад превратился в дождь, но этот дождь колол лицо ледяными иголками. Их должны были отвести на митинг, и это была последняя возможность поговорить так, чтобы слова не попали в чужие уши. Она не стала спрашивать, что ему нужно, только внимательно посмотрела на него яркими черными глазами. Несмотря на сумрак, Чан увидел в них огонь.

— Завод производит впечатление, — сказал он.

— Ты видел, сколько людей здесь трудится?

— Да. Коммунизм в действии. Он работает. Здесь, в сталинской России, мы видим, как ленинские идеи воплощаются на практике. Сейчас они куют счастливое будущее своей страны. Это то, чего так не хватает Китаю. Крепкая рука.

— Отеческая крепкая рука.

— Да, но эта рука не только наказывает, но и ласкает. Не только берет, но и дает.

— Чан Аньло, — как обычно, негромко и спокойно произнесла Куань, но он услышал в ее голосе тревогу. — Я беспокоюсь.

— О судьбе Китая?

— Нет, о твоей судьбе, мой друг.

— Беспокоиться обо мне нет причин.

— А по–моему, есть.

Эта женщина в толстой синей куртке, с короткими черными волосами, обрамляющими широкое лицо, могла бы быть дочерью какого–нибудь крестьянина, выращивающего рис где–то среди бескрайних просторов Китая, одной из миллионов ей подобных, обреченных на жизнь в рабстве на арендованном земельном наделе или в семейном доме. Но глаза ее рассказывали иную историю. Это были глаза умного, образованного человека. За плечами Куань было юридическое университетское образование, и разум ее был способен видеть проблемы и эффективно решать их. Чан не хотел быть одной из этих проблем.

— Куань, — сказал он, — не отвлекайся от того, ради чего мы сюда приехали. Сосредоточь внимание на цели. Наш вождь, Мао Цзэдун, требует от нас внимательности. В Москву мы приехали для того, чтобы чему–то научиться.

— Разумеется. Ты прав. — Она вытерла капли дождя с лица. — Это именно то, на чем все мы сосредоточены. Каждый из нас в делегации допоздна пишет отчеты. — Она задумчиво посмотрела на него. — Но я не уверена, что ты предан делу коммунизма так, как прежде. Твои мысли, кажется, заняты чем–то другим.

Чан едва не покачнулся. Его ступни как будто поскользнулись на льду.

— Это не так, товарищ Куань. Я думал, как нам лучше воспользоваться теми возможностями, которые здесь перед нами открываются, и, мне кажется, настало время попросить показать нам что–нибудь другое. Что–то более… необычное.

Он улыбнулся, видя, как подозрение в ее взгляде уступает место возбужденному предвкушению.

— О чем ты говоришь, товарищ Чан?

Он двинулся за остальными участниками делегации, и она пошла рядом. Люди — как рыбы в реке Пейхо, напомнил он себе. Все, что нужно, — это правильно подобрать наживку.

— Покажи свою татуировку.

— Там нет ничего интересного, Лида.

— Для меня есть, — решительно произнесла Лида.

Она должна была увидеть, что они с ним сделали, потому что хотела знать. Знать, чем обязана ему. Он сидел на краю ее кровати в расслабленной позе, вытянув ноги и скрестив лодыжки, чистый, похорошевший, в белой рубашке и пахнущий новым незнакомым одеколоном. Теперь он больше походил на того, прежнего Алексея, которого она помнила. Лида была этому рада, но в то же время чувствовала, что с ним все же произошла какая–то перемена. Она ощущала это во взгляде брата, в том, как он держал голову, и не знала, радоваться ей или огорчаться. Он начал расстегивать рубашку. За спиной Лиды молчали Попков и Елена. Она чувствовала их неодобрение так же ясно, как чувствовала бы дыру в ботинке. Пальцы Алексея двигались быстро, и она не замечала в нем никаких признаков стыда, который наверняка он должен был бы испытывать в эту минуту.

— Пожалуйста, — сказал он, сбрасывая с плеч рубашку.

Лида почувствовала отвращение. Татуировка была больше, чем она думала. Изображение храма занимало всю грудь. Было такое впечатление, что это сооружение давит на него, с хрустом ломает ребра. Один изящный купол в виде луковицы упирался в то место, где сходились ключицы.

— Красиво, — произнесла Лида.

За спиной она услышала ворчание, но не обратила на него внимания.

Алексей, подняв бровь, ответил:

— Тут дело не в красоте.

— А в чем?

— В том, что на мне стоит их клеймо. Оно указывает, что я — один из них. На всю жизнь.

— Ох, Алексей, мне жаль тебя.

— Не нужно меня жалеть.

Она улыбнулась.

— Просто теперь ты не сможешь купаться так часто, только и всего.

— А я и так никогда не любил плавать и мерзнуть, — улыбнулся он в ответ, и от этого на глаза ей навернулись слезы.

— И теперь, когда ты стал вором, одним из них, чем они могут помочь?

— Я еще не знаю.

Он накинул рубашку и начал застегивать пуговицы. Не спеша. И в первый раз ей пришло в голову, что для него членство в этом братстве могло значить намного больше, чем ей казалось.

— У меня новый отец, — со спокойным видом произнес он. — Он поможет мне.

От этого неожиданного заявления у Лиды перехватило дыхание. Она закашлялась и посмотрела на свои руки, потому что они, точно ожив, вдруг вцепились друг в друга. Нужно было заговорить о чем–то другом. Немедленно. О чем угодно.

— С тобой хочет встретиться Антонина, — сорвалось у нее с языка.

В ту же секунду голова его дернулась, в зеленых глазах появились огонь и интерес.

— Ты разговаривала с ней?

— Да. Завтра я тебя к ней отведу.

— Спасибо.

Этим все закончилось. Оба они сказали достаточно. Лида подошла к двери и сняла с крючка пальто.

— Высыпайся, брат, — негромко промолвила она и вышла на темную лестничную площадку.

Прежде чем она достигла погруженного во мрак двора, с ее аккуратной тенью слилась большая, грозная, превратив ее в двухголовое чудовище, рыщущее в ночи. Это был Лев Попков. Они не разговаривали. Он просто шагал радом с ней, и ей пришлось ускорить шаг, чтобы успеть за ним, когда они вместе растворились в темных московских улицах. Только доведя ее в безопасности до того места, куда она направлялась, он вернулся в теплые объятия Елены и в свою кровать.

Распятие все еще висело на стене, и комната была наполнена тенями, но для Лиды это не имело никакого значения. В эту минуту для нее ничто не имело значения. Чан зажег газовую лампу.

— Чтобы я мог смотреть на тебя, — пояснил он.

Когда она вошла в комнату, он нежно обхватил ее лицо ладонями, ощупывая пальцами кости, как будто они могли рассказать ему о чем–то. Глаза его долго изучали ее, потом он поцеловал ее в лоб и обнял.

И это было именно то мгновение, когда все остальное перестало иметь значение.

Она лежала на его обнаженной груди, расслабленно раскинув руки и ноги, и водила пальцами по его телу. С особенным наслаждением она растирала сияющие капельки пота. В желтом свете казалось, будто его кожа смазана маслом. Каждый раз, когда ее пальцы нащупывали один из ломаных шрамов у него на груди, она поднимала голову и легонько прикасалась к нему губами, чувствуя его соленый вкус. Со старыми шрамами, как, например, на тех местах, где когда–то были мизинцы, она могла смириться — это были всего лишь внешние повреждения. Но что скрывалось под этой красивой кожей? Какие новые раны получил он, пока она была вдали от него? Раны, которые были недоступны взгляду?

Она прижала ухо к его груди, чтобы услышать, что творится у него на душе, но услышала лишь размеренный барабанный бой сердца и негромкое шипение воздуха, входящего и покидающего какие–то тайные полости внутри него. Его рука была скрыта в переплетении ее локонов, скользила в них, пробовала пальцами, зарывалась глубже.

Первая их близость была безудержной, они накинулись друг на друга, как изголодавшиеся животные на еду. На этот раз они позволили себе размеренность, словно им не нужно было думать о том, что в любую секунду их могут разлучить. Тела их начали расслабляться. Появилось доверие. Они легко подстраивались под ритм друг друга, и Лида вновь почувствовала уже знакомое болезненное влечение к нему, от которого ее не могло избавить никакое ощущение его твердости внутри нее, когда он превращался в ее физическую часть.

Она погладила длинную упругую мышцу его бедра и увидела, как он вздрогнул от наслаждения.

— Расскажи, — шепнула она, — что так жжет тебя изнутри.

— Сейчас, когда я рядом с тобой, вся боль прошла.

Он улыбался. Она чувствовала это по его голосу, хоть и не видела его лица.

— Ты хорошо лжешь, любовь моя.

Рукой, все еще погруженной в ее волосы, он чуть–чуть приподнял ее голову, так, чтобы ее подбородок уперся ему в ребра и он мог видеть ее лицо. Черные миндалевидные глаза его улыбались.

— Это правда, Лида. Когда мы вместе, остальной мир не существует. То, что находится там, — он посмотрел на черное окно, и на какую–то секунду улыбка исчезла, — со всеми трудностями, просто прекращает быть. — Он отвел с ее лба прядь огненных волос и провел пальцами по лицу к губам. Она приоткрыла рот, и он прикоснулся к ее зубам. — Но мир вдет нас.

Вторая его рука опустилась ей на грудь и с силой сжала. Она вдруг быстро перекатилась и легла всем телом сверху на него. Их плоть и кости слились воедино, ее лодыжки нашли место между его лодыжками, ребра ее соединились с его ребрами. Чувствуя жар у него между бедрами, она ощутила потребность соединить его со своим. Поставив локти по бокам от его головы, она всмотрелась в его серьезные глаза.

— Расскажи мне о Китае, — приказала она.

Огонек блеснул и тут же погас, как будто закрылись черные ставни где–то в темной глубине его глаз. Но этого было достаточно. Теперь она знала, что была права. Она поцеловала его красивый нос.

— Скажи, — голос ее смягчился, — что произошло в Китае, что тебя так мучает?

На его лице медленно проступила улыбка.

— Ты слишком хорошо меня знаешь, моя Лида.

— От меня ничего не скроешь.

— Я не скрываю. Просто забочусь о тебе. — Его рука поднялась и легла на ее поясницу. — У тебя и здесь, в Москве есть о чем подумать. У тебя и так хватает… забот.

— Если не скрываешь, так расскажи. — Она уткнулась своим подбородком в его. — Иначе я буду лежать так всю ночь и весь день, пока не расскажешь.

Он засмеялся.

— Если так, я ничего не стану рассказывать. — Я жду.

Грудь его вздымалась равномерно, и она приспособила свое дыхание к его ритму. Тишина, повисшая в маленькой комнате, накрыла их теплым уютным покрывалом. Его ноздри расширились, и она поняла, что он расскажет.

— Мао Цзэдун все еще воюет с гоминдановской армией националистов Чан Кайши. — Говорил он спокойно, но мягкость, с которой были произнесены эти слова, привела Лиду в волнение. — Я верю, что победа будет за Мао и нашей коммунистической Красной армией. Когда–нибудь настанет такой день, когда вся власть будет в их руках. Может быть, это произойдет не скоро, но в конце концов народ Китая поймет, что для него единственный путь к свободе лежит через коммунизм. Для такой страны, как Китай, это единственный путь развития. Мы увидели это здесь, в России. Нам показали достижения, к которым нужно стремиться.

— А как же… — начала она и замолчала.

— Как же что?

— А как же ошибки? — Она быстро махнула в сторону окна и прошептала: — Весь этот страх там, снаружи?

Чан положил обе руки на ее обнаженную спину и крепко прижал к груди.

— Это ошибки руководителя, Лида, а не коммунистической системы. России нужен другой руководитель, не такой, как Сталин.

— А Мао Цзэдун?

— Я сражался за него. Рисковал ради него своей жизнью и жизнью своих друзей и сослуживцев.

— Я думала, ты работаешь в штабе. Ты же говорил, что занимаешься дешифровкой секретных сообщений.

Он улыбнулся с извиняющимся видом.

— Я занимаюсь этим. Иногда.

Но она думала не об этом. «Рисковал своей жизнью», — сказал он.

Его пальцы успокаивающе погладили ее по спине.

— Но, как и Сталин, — продолжил он, — Мао — не тот вождь, который нужен Китаю. Он порочный человек и приведет страну к погибели, если возьмет власть в ней в свои руки.

Она приложила губы к впадине у основания его шеи, чувствуя его пульс.

— Чан Аньло, если это так, ты должен перестать сражаться за него.

Он обнял ее еще крепче, так, что она чуть не задохнулась.

— Я знаю, — сурово произнес он. — Но к чему это приведет Китай? И к чему это приведет меня?

43

Сегодня в тюрьме было холодно. Воздух белел перед лицом от дыхания. Такое время от времени случалось, и Йене не знал наверняка, в чем причина. Несовершенство системы отопления? Возможно. Но у него было неприятное подозрение, что это делается специально — таким способом полковник Тарсенов напоминал своим заключенным, как они проводили зимы в лагерях, шахтах или на строительстве каналов. Такие воспоминания обостряли работу мозга.

Йене сидел за широким письменным столом в своей рабочей комнате. Перед ним были разложены чертежи, точно большие прямоугольные озера, в которые он мог окунуться с головой, чтобы забыть обо всем. Глядя на них, он невольно испытывал гордость. И, конечно, ему не хотелось отдавать их в чужие руки. Эти продуманные до мельчайших деталей точнейшие инженерные расчеты были плодом тяжелой, кропотливой, многочасовой работы. Даже после стольких лет, проведенных за отупляющей мозг работой на лесоповале в сибирских лесах, он не разучился думать, чертить, проектировать.

Не утратил он и желания жить.

Особенно сейчас, когда узнал о Лиде.

— Встать!

Дверь с грохотом открылась. Рослый Бабицкий, который всегда потел, какой бы ни была температура, вытянулся по стойке смирно, и Йене почти физически ощутил его страх. От этого у него самого волосы на затылке зашевелились.

Группу старших инженеров и ученых вывели из их отдельных рабочих кабинетов и свели в общий зал. Это было довольно красивое помещение с высокими потолками и продуманной планировкой. До революции, когда это здание было особняком какого–то аристократа, а не мрачной тюрьмой с решетками на окнах, здесь находилась столовая. От нее здесь остался лишь большой стол из красного дерева, который сейчас был завален чертежами и техническими документами. Никаких серебряных подсвечников, никаких хрустальных бокалов. Здесь не был слышен смех. Практичность и утилитарность — вот новые боги советской России. Впрочем, это вполне устраивало Йенса, потому что он был воспитан практичным человеком.

Они выстроились в ровную шеренгу. Руки у всех заведены за спину. Головы опущены. Никаких разговоров. Точно так, как их строили в лагерях. Высокообразованные, умнейшие люди должны были вести себя, как дрессированные тюлени. Стоявшая рядом с Йенсом Ольга едва слышно фыркнула с отвращением, и он, покосившись опущенными глазами на нее, заметил небольшую дыру на подоле ее юбки.

— Товарищи, — говорил полковник Тарсенов, — сегодня вы встречаетесь с посетителями.

Сердце Йенса дрогнуло. Лида? На какой–то миг ему в голову пришла глупая мысль, что это дочь пришла повидаться с ним. Он на секунду поднял глаза и неожиданно увидел прямо перед собой полковника, рядом с которым стояли Бабицкий с нервно подергивающимся лицом и Поляков, который был лишь немного спокойнее. Значит, какие–то важные птицы пожаловали. За ними вместо рыжеволосой молодой женщины, которую он так неразумно надеялся увидеть, стояла группка из шести людей азиатского вида: четверо мужчин и две женщины, хотя из–за того, что все они были одинаково одеты, различить их было не так–то просто. На рукавах их синих курток были повязаны красные ленты. Коммунисты. Китайские коммунисты? Он даже не представлял, что в Китае есть коммунисты. Внешний мир, очевидно, менялся очень быстро. Но чего ради, спрашивается, их привели на секретный объект?

— Товарищи, — снова произнес полковник Тарсенов. Обычно в разговоре с ними он не использовал это пролетарское обращение.

Как правило, он называл их по фамилиям или номерам. «Товарищи» было слишком уж уважительным обращением. — Сегодня мы имеем честь принимать у себя наших товарищей из Коммунистической партии Китая.

Он вежливо кивнул стоявшему впереди группы мужчине с пепельно–седыми волосами и ничего не выражавшим морщинистым лицом. Однако Йене успел заметить, что Тарсенов быстро перевел взгляд на высокого молодого китайца, стоявшего чуть дальше. Как будто именно ему принадлежала власть в этой группе. Или именно он был источником какого–то беспокойства.

— Товарищ Ли Минь, это наши главные сотрудники, — сообщил Тарсенов старому китайцу, обвод я рукой покорный строй, как какой–нибудь фермер, демонстрирующий своих свиней. — Лучшие ученые.

— Вы правильно сделали, что собрали вместе такие силы. — Старик говорил по–русски почти без акцента. — Они должны гордиться тем, что работают для государства и для вашего великого вождя товарища Сталина.

— Я уверен, что они гордятся.

Гордятся ли? Вряд ли на этот вопрос у кого–то из заключенных был ответ.

— А теперь мы осмотрим их рабочие комнаты. Они расположены ниже, — объявил Тарсенов.

Нет. Не приближайтесь к моей комнате.

Полковник прекрасно знал, что все они ужасно не любят, чтобы несведущие руки рылись и даже просто прикасались к их бумагам. Но Тарсенов настаивал на этом. Таким образом он напоминал заключенным, кем они являются.

— Сначала я хочу поговорить с ними.

Все разом посмотрели на высокого китайца, который произнес эти слова. Брови полковника Тарсенова беспокойно нахмурились. Чтобы не показаться невежливым, он должен был согласиться. Но вопрос безопасности требовал ответить отказом. Йене видел, какая внутренняя борьба отразилась на лице Тарсенова, и не удивился, когда китаец вышел из группы красноповязочников и широкими шагами подошел к шеренге работников, как будто уже получил разрешение. Эта решительность заставила Йенса улыбнуться, потому что он представил себе, что сейчас творится в голове полковника. Посетитель остановился в начале шеренги и осмотрел их.

— Они все заключенные?

— Да. Только, пожалуйста, не спрашивайте у них имен.

Полковник повел остальных членов делегации к выходу, надеясь, что молодой китаец последует за собратьями, но тот не обратил на это никакого внимания. Его черные глаза по очереди впивались в лица пяти заключенных мужчин. На двух женщин он вовсе не обратил внимания. Когда взгляд его пал на Йенса, в нем появилось вопросительное выражение, но Йене не смог понять, что это значило. Что–то в этом молодом человеке взволновало его и одновременно захватило. Ему вдруг стало понятно, что перед ним — независимый разум, не лишенный грубой государственной системой внутренней силы и своеобразия. Йене почти уже забыл, каково это, поэтому столь неожиданная встреча заставила его улыбнуться. Китаец приблизился, но остановился сначала перед стоявшим рядом с Йенсом Ивановичем, который был почти одного роста с ним.

— Чем вы занимаетесь? — спросил юноша, внимательно всматриваясь в лицо зэка.

— Товарищ Чан, — тут же всполошился Тарсенов, — подобные подробности не…

— Я не спрашиваю у него, над чем он работает. Просто хочу узнать, кто он по профессии. — Черные глаза замерли на лице полковника, и на какое–то время стало тихо.

— Хорошо, — наконец произнес Тарсенов и неохотно кивнул Ивановичу.

— Я занимаюсь взрывчатыми веществами.

Йене увидел, что интерес в темных глазах исчез, так же как отходит отлив, оставляя за собой голый берег.

— А вы? Чем вы занимаетесь?

Йене посмотрел на Тарсенова. Тот кивнул.

— Я инженер.

Китаец ничего не сказал, лишь негромко вздохнул и внимательно осмотрел Йенса. Пристально всмотрелся в его лицо, глаза, одежду, словно для того, чтобы сохранить все это в памяти. Неожиданно этот осмотр начал раздражать Йенса. Он отвернулся.

— Я инженер, — отрывисто произнес он. — Не животное в зоопарке.

— Хороший инженер?

— Лучший. Поэтому я здесь и нахожусь.

Помимо воли он снова посмотрел на китайца. В черных глазах что–то переменилось. Где–то глубоко в них появилась улыбка. Кем бы ни был этот человек, он привнес дыхание внешнего мира в эту душную клетку.

— А вы, товарищ Чан, — чуть улыбнувшись, обронил Йене, — вы тоже лучший в том, чем занимаетесь?

— Увидите, — ответил китаец.

К удивлению Йенса, он протянул руку и дотронулся до его груди. Просто легонько похлопал, больше ничего, однако прикосновение это стало для Фрииса истинным потрясением. Неожиданно высокий стройный юноша перед ним развернулся и ушел. Только в дверях, как и подозревал Йене, китаец обернулся и посмотрел на него снова. Их глаза встретились, и все закончилось. Дверь закрылась, заключенные расслабились и принялись жаловаться на то, что их снова оторвали от работы из–за пустяка.

— Что с тобой, Йене? — спросила Ольга. — Ты побледнел.

— В этой дыре все мы бледнеем, — со злостью в голосе ответил он. — Скоро вообще невидимыми станем.

— Не расстраивайся, Йене. Пусть они относятся к нам, как к животным в зоопарке, но мы–то все равно тут. Все еще живы.

— Это можно назвать жизнью?

— Пока бьется твое сердце, ты живешь.

Прикоснувшись к груди, он улыбнулся.

— Тогда я точно жив, потому что оно у меня колотится, как молот о наковальню.

— Я рада. Так держать.

Она одарила его ласковым взглядом и повернулась, когда ее кто–то окликнул. Йене в ту же секунду сунул пальцы под отворот куртки и вытащил записку. В том, что она там окажется, он не сомневался.

«Йене Фриис, я — друг вашей дочери, Лиды. Она здесь, в Москве. Теперь, когда я узнал, где вы, будьте готовы к тому, что она попытается с вами связатьсяЙене сидел на краю кровати, согнувшись над запиской, чтобы скрыть ее от посторонних глаз. Он в тысячный раз перечитал ее и стал рвать на мелкие кусочки, которые, как конфетти, сыпались на его колени. Поняв, что порвать обрывки еще мельче не удастся, он начал сыпать их в рот и глотать. Руки дрожали.

Лицо Лиды словно одеревенело. Она улыбалась, и мышцы, двигающие челюсти, по–прежнему сокращались, но ей приходилось прикладывать усилия. Ее взгляд то и дело норовил скользнуть на лицо Малофеева, который сидел рядом с ней, попивая кофе. Лида сама диву давалась, как ей удается разговаривать с ним, вместо того чтобы выплеснуть на него содержимое своей чашки. Ему было известно, где содержится ее отец. Об этом он проговорился жене, но ей отказывался признаваться.

— Лида, хочешь еще?

Это сказал Алексей. Он сидел за одним столом с ними, напротив сестры.

— Конечно, спасибо. Такая вкуснятина.

Брат придвинул к ней тарелку с золотой каймой, на которой лежали глазурованные пирожные с засахаренными вишенками сверху. Она кивнула в знак благодарности, но не за пирожные. Он предупреждал ее. Дмитрий заметил, что она его рассматривает, и это его очень заинтересовало.

— Ешьте, ешьте, моя дорогая девочка, — беззаботным тоном обронил Дмитрий. — Пусть ваши чудесные кости хоть немного обрастут плотью.

— Спасибо.

Она взяла очередное пирожное и улыбнулась в ответ, но так и не отправила в рот угощение. В эту секунду оно бы задушило ее. Здесь, в этом дорогом ресторане, они оказались с подачи Дмитрия. Это он предложил выпить утренний кофе здесь, а не у себя дома, как предлагала Антонина. Сейчас рука его лежала на столе, на затянутых в белую перчатку пальцах Антонины, а взгляд его быстро перемещался с лица Лиды на Алексея и обратно. В таком месте, как это, Лиде хотелось побывать с детства. Еще совсем маленькой она заглядывала с улицы в окна подобных заведений, мечтая о том, чтобы ей когда–нибудь разрешили зайти внутрь, туда, где на столах на белоснежных скатертях стояла фарфоровая посуда, а полы были устланы такими мягкими коврами, что ступать по ним — все равно что гладить кошку. По сейчас, когда она попала сюда, ее одолевали совсем иные чувства. Ей не нравилось, что официанты не смотрели в глаза, к тому же ее не покидало ощущение, что откуда–то из–под стола тянет мертвечиной.

Разговор не клеился. Лиду это не особенно беспокоило, но Дмитрий выглядел несколько удивленным, и она не могла представить почему. Антонина и Алексей пили кофе и курили сигареты, почти не разговаривая. Антонина была в черном и держала в руке изящный мундштук из слоновой кости, который очень нравился Лиде. За столом царило напряженное ожидание, непонятное для каждого из присутствующих.

— Как вы распорядились едой, которую я принес вам? — поинтересовался Дмитрий, рассматривая Лиду поверх кофейной чашки из тончайшего фарфора.

— Щенку окорок понравился.

Зачем она это сказала? Наверное, чтобы позлить его.

— Это предназначалось вам, Лида.

Она наклонилась над столом, упершись локтями в чистейшую белую скатерть, поймала его взгляд и спросила:

— Дмитрий, скажите, пожалуйста, вам не удалось узнать, где содержится Иене Фриис?

— Вы не сдаетесь. Что ж, я отвечу на ваш вопрос.

— И?

— Нет. Извините. Мне это неизвестно.

Не сводя с него глаз, Лида нахмурилась.

— Из вас никудышный лжец.

Он запрокинул голову и от души рассмеялся.

— Нет, ты только послушай эту девочку, Антонина. Она думает, что из меня плохой лжец.

Его жена чуть склонила голову набок, как какая–то черная птица с яркими глазами, и на секунду задумалась.

— Она не знает тебя, так, как знаю я.

Он снова засмеялся.

— Беда женщин в том, — обратился он к Алексею, — что они считают, что знают тебя лучше, чем ты знаешь себя сам. Согласны?

— Насколько я могу судить по своему опыту, — немного сдержанно, но вежливо ответил Алексей, — они обычно знают больше, чем мы подозреваем.

Чтобы хоть чем–то заполнить наступившее неловкое молчание, Лида покрутила в руках серебряную ложечку так, чтобы та звякнула о краешек блюдца, и посмотрела на брата. После того как она вернулась домой ранним серым утром, он держался отчужденно и был немногословен. Он не скрывал, что не одобрял ее связи с Чаном и считал, что китаец только отвлекает их от цели. Лида в свою очередь не скрывала, что не одобряет его неодобрение.

— Похоже, ваш брат — знаток женщин. — Насмешливо произнес Дмитрий. — Что думаешь, Антонина?

Его жена повернула голову и окинула внимательным взглядом сидевшего рядом с ним Алексея.

— По–моему, он выглядит уставшим, — коротко произнесла она и улыбнулась. Сначала Алексею, потом Дмитрию.

Как долго ты собираетесь пробыть в Москве, товарищ Серов? — спросил Малофеев.

— Пока не закончу здесь свои дела.

Малофеев наклонил голову.

— Если я могучем–то помочь вам — обращайтесь. У меня в этом городе есть связи.

— У меня тоже, — вежливо отозвался Алексей.

Под столом Лида наступила брату на ногу.

— Не сомневаюсь в этом, — произнес Малофеев, и голос его прозвучал уже не так приветливо. Пока он молча рассматривал своего гостя, его жена вставила в мундштук очередную сигарету. — Я просто предлагаю помощь. Если вам она понадобится, — добавил он.

— Вы и моей сестре предлагали помощь. У вас такая привычка? Помогать незнакомым людям?

Черт! Лида бросила взгляд на Антонину и увидела, что та улыбается. Глаза ее весело блестели. Она как будто помолодела на десять лет, и впервые ее руки лежали спокойно.

— Лида, — сказала она, — вам нравится здесь? По–моему, это очаровательное место. — Она кивнула на хрустальные люстры и шелковые кувшинки, плавающие в ароматной воде в фонтане посреди зала. — Здесь так культурно.

— Культурно, — негромко повторила Лида. Злость тонким кончиком иглы впилась ей под ребра. Она резко повернулась к Дмитрию. — Наверное, совсем не похоже на то место, где вы раньше работали.

Малофеев замер. Дмитрий сидел так неподвижно, что Лиде показалось, что он даже перестал дышать. На этот раз рассмеялась Антонина. Она постучала кончиком мундштука по руке мужа.

— Что скажешь, мой дорогой? Москва — более культурное место, чем Тровицкий лагерь? Или наоборот? Я, например, вижу аргументы в пользу обоих предположений.

Ее муж не ответил. Так же как не ответил на вопрос Лиды.

— Знаете, товарищ Серов, мне кажется, для брата и сестры вы совсем не похожи.

— В этом вы ошибаетесь. Мы с Лидией очень похожи.

— В самом деле? В чем же, хотелось бы знать?

— В наших взглядах на мир.

— Взглядах, ограниченных правилами и предписаниями? Как и у всех остальных?

— Возможно. И тем не менее мы считаем, что можем влиять на то, что происходит с нами.

— Понятно. Культ личности. Но Маркс, и Ленин, и Сталин твердо доказали, что значение имеет лишь коллективное движение вперед. Каждый отдельный винтик в машине не так уж важен. Им можно… пренебречь.

Лида и Антонина переглянулись.

— Дмитрий, — прервала Антонина мужа, с беспокойством тряхнув волосами, — дай нашим гостям спокойно попить кофе. К чему эти разговоры?

— По–моему, ваш муж прав, — заметил Алексей. — В каждой машине есть такие винтики, без которых можно обойтись. Главное — сделать правильный выбор. — С каменным лицом он откинулся на спинку кресла.

— Дмитрий, — сказала Лида и порывисто поднялась. Капелька пролившегося кофе нарушила совершенную белизну скатерти. — Вы не могли бы выйти со мной? Я хочу с вами поговорить.

Дмитрий Малофеев и Лида направились к большой вращающейся двери, ведущей на улицу, но, не дойдя до нее, она увидела с левой стороны тяжелую дубовую дверь с табличкой: «Игорный зал». Она открыла ее толчком, вошла и придержала дверь для Дмитрия.

— Хотите сыграть в покер? — улыбнулся он.

— Люблю риск, если вы это имеете в виду.

В столь раннее время здесь никого не было. Зал был заставлен маленькими квадратными столиками с зеленой суконной обивкой.

Почти все окно загораживала огромная аспидистра. Из–за ее длинных листьев свет в зале приобрел странный зеленоватый оттенок, как будто они находились под водой. Лида развернулась лицом к спутнику. Чтобы унять дрожь в руках, она прижала их к бедрам и заговорила с серьезным видом:

— Дмитрий, помогите мне. Мы оба знаем, что вы можете это сделать. Пожалуйста.

На этот раз он не улыбнулся, не рассмеялся, не поднял насмешливо бровь. Внимательно посмотрев на девушку, он произнес:

— Чего вы хотите?

— Того же, что и раньше. Узнать, где находится Иене Фриис.

Он медленно покачал головой. В этом необычном свете его рыжие волосы стали казаться фиолетовыми. Она понимала, что и ее волосы должны казаться такими же.

— Это невозможно, Лида. Я уже говорил вам. Вы должны прекратить спрашивать меня.

— Это возможно. Просто скажите мне. Никто ведь и не узнает об этом.

— Я сам буду об этом знать.

— Это имеет значение?

— Да. Думаю, что имеет.

Их разделяло расстояние в три шага. Двигаясь очень осторожно, она сократила его до двух.

— Что может убедить вас согласиться? — прошептала она.

К ее изумлению, в его глазах вдруг появилась грусть, и он негромко произнес:

— Я не стою того, Лида. Направьте свои чары на кого–нибудь другого, пока я не воспользовался ими.

— Ноя здесь, перед вами.

— Понятно. И сейчас вы падете в мои объятия, а я за это начну ласково нашептывать вам на ушко названия тюрем.

— Примерно так.

— Мне стоило этого ожидать.

— Вы заставляете меня чувствовать себя дешевкой.

— Нет, прекрасная Лида. Вы никогда не станете дешевкой. В этом я уверен. Цена всегда будет высокой.

Она сглотнула, пытаясь подавить в себе ощущение, что заходит слишком далеко. Что тонет в этом странном водянистом свете.

— Цена не так уж высока, — настойчиво продолжила она. — Название и адрес одной тюрьмы. Для вас это просто.

Он придирчиво осмотрел ее всю, от грязных туфель до худых бедер, потом грудь, горло и наконец лицо. Ее щеки начали гореть.

Губы его растянулись в какой–то странной кривоватой усмешке.

— Когда вы вот так краснеете, Лида, вы особенно соблазнительны. Вы знаете это?

— Вы не хотите сыграть, Дмитрий?

И снова он удивил ее. Каждый раз, когда она пыталась взять ситуацию в свои руки, он как будто делал шаг в сторону. Достав из внутреннего кармана серебряный портсигар, он вынул из него одну сигарету и бросил плоскую коробочку ей. Лида поймала.

— Это вам, Лида. Пойдите и купите себе ту информацию, которая вам нужна. Я не собираюсь портить свою будущую карьеру в Кремле только из–за того, что не могу устоять перед красивой девушкой. Даже перед той, у которой лицо ангела, а глаза тигра, готового вырвать у меня из груди сердце, если я не выполню ее просьбу.

Лида обомлела. Ей захотелось швырнуть портсигар на пол, но пальцы отказывались выпустить его. Пока он зажигал уверенной рукой сигарету, она смотрела на него.

— Итак, — сказал он, выпустив из ноздрей сизое облако дыма, — что бы вы сделали, если бы узнали адрес тюрьмы? Написали Йенсу Фриису письмо? «Привет, как дела? Я прекрасно провожу время тут, в Москве». Это ваш план?

— Конечно нет.

— Тогда что?

— Это мое дело.

Какое–то время они смотрели друг на друга. И у обоих в глазах неожиданно появилась враждебность.

— Там не позволяют получать или отправлять письма и запрещены любые контакты с внешним миром, — произнес он. — Вы должны это знать.

— Я не собираюсь слать ему открытку.

— Да. — Он задумчиво кивнул. — Не сомневаюсь.

Сердце Лиды уже готово было пробить грудную клетку. Она сделала еще один шаг. Теперь они стояли так близко, что она чувствовала пряный запах его масла для волос, видела крошечную оспинку у него на подбородке. Он же стоял неподвижно, только сигарету покручивал в пальцах, но серые глаза его напряженно следили за ней.

Она вытянула руку, взяла сигарету и затушила ее в пепельнице на ближайшем столике. Потом взяла его руку и положила себе на грудь, там, где бешено колотилось сердце. Его рот чуть приоткрылся. Она поднялась на цыпочки, обвила руками его шею и начала наклонять его голову, пока их губы не встретились и крепко не прижались друг к другу. Сначала он не ответил. Не поддался, не пошел навстречу. Она с испугом подумала, что совершает ошибку. Но как только она дала ему почувствовать свой вес, передала ему жар своего тела, он резко изменился. Его язык метнулся к ее губам, руки потянулись к блузке, и с губ сорвался звук, похожий на пьяный стон. Он получил ее, именно то, что хотел.

Лида не закрывала глаз. Заставила себя смотреть на него, когда его рука скользнула под пояс ее юбки.

— Какая чудная компания. К вам присоединиться можно или посторонних сюда не пускают?

Лида замерла. Дмитрий выпрямился. Он тяжело дышал.

— Привет, Антонина, — с беспечной улыбкой произнес он. — Лида как раз учила меня играть в азартные игры.

— Ставки, надо полагать, высокие.

— Необычайно высокие.

Ногти Антонины начали чертить дорожки по ее белым перчаткам.

— Лида, твой брат хочет поговорить с тобой.

Лида почувствовала внутреннюю дрожь, как будто у нее в животе зашевелилась змея. Не проронив ни слова и не посмотрев на супругов, она вышла из зала. Змея стала расправлять кольца, скользнула от желудка к горлу, и Лиде показалось, что ее сейчас стошнит.

— Лидия Иванова, вы арестованы.

Лида резко развернулась на голос. Сердце ее чуть не разорвалось, но ноги тут же приготовились бежать. Неряшливые молочно–белые волосы и мальчишеская улыбка до ушей. Даже собака, выглядывая из мешка, высунула розовый язычок, точно в насмешку.

— Ах ты негодник! — воскликнула Лида и попыталась схватить Эдика за ухо, но тот легко увернулся и с горделивым видом подошел к ней.

— Вы что тут делаете? — спросил он.

— Захотелось подышать свежим воздухом. Решила посмотреть Кремль.

— Зачем это?

— Хочу видеть место, где принимаются все решения. Где кто–то может поставить свою подпись на листке бумаги и определить мое будущее. — Она поежилась, когда с реки налетел пронизывающий ветер. — Решить, жить мне или умереть.

Они шагали вдоль Москвы–реки под массивной красной стеной, которая высилась над ними, как гигантская пасть, ощетинившаяся зубцами, готовая в любую секунду захлопнуться. Лида задрала голову и стала рассматривать ее, погруженная в свои мысли.

— Знаешь, что я думаю, Эдик? Я думаю, что эта крепость — паук, который сидит в середине своей паутины, а паутина — это вся Москва. И мне кажется, что я попалась в эту клейкую паутину и теперь, если я шевельнусь, этот паук придет за мной.

Мальчик на какую–то секунду воззрился на нее недоуменно, а потом рассмеялся. Рубанув рукой воздух, он сказал:

— Вот что я с паутинами делаю. Рву их, они же некрепкие.

Лида засмеялась.

— Завидую я тебе, Эдик.

— Это почему?

— Потому что ты видишь в жизни только черное и белое. Не знаешь, что есть еще и серое.

— А это плохо?

— Нет. Я помню, что сама совсем недавно была такой же.

— И что?

Она взъерошила его волосы. Мальчик недовольно отклонился, шагнул вперед и развернулся к ней лицом. Лида впервые заметила, что кожа его утратила серый оттенок, а скулы выступали уже не так остро. Колбаса, окороти теплая куртка начали сказываться на нем.

— Оставайся со своим черным и белым, так живется намного проще.

Мальчик скривился. Он не понял ее. Да и мог ли он понять? Она и сама не была уверена, что что–то понимает. Но у него на то, чтобы понять, была впереди целая жизнь. Она тоже скривилась, передразнивая его. Ей было всего семнадцать, но рядом с ним она чувствовала себя совсем старой. Она вытащила из кармана пальто глазурованное пирожное с засахаренной вишенкой.

— Смотри, Серуха, у меня для тебя кое–что есть.

Вообще–то пирожным она хотела умилостивить Эдика, но для него собака была важнее. Щенок взвизгнул и стал выбираться из своего мешка. Мальчик извлек его и поставил на землю, серые вислые уши тут же забились на сильном ветру, как крылья.

— Это вам пополам, — строго сказала Лида, передавая Эдику пирожное.

Он опустился на корточки, откусил небольшой кусочек, а остальным помахал над головой собачонки, пока та не поднялась на задние лапки и не принялась нетерпеливо пританцовывать.

— Я ее дрессирую, видишь? Всяким фокусам обучаю, чтоб деньги зарабатывать.

— Хорошая мысль.

Фокусы. Чтобы зарабатывать. Прямо как она. В Китае она думала, что так можно жить. Но сейчас? Она поежилась, вспомнив о кремлевских стенах. Теперь, хоть ее и окружали черные тени, она как будто стала видеть жизнь яснее.

— Ну так что? Вы–то с Серухой чего тут бродите?

Эдик сосредоточенно следил, чтобы собака не опускалась на передние лапы.

— Тебя ищем.

— Меня? Зачем?

— У меня для тебя послание.

Тут она наконец–то добралась до уха Эдика и сжала его так, что он взвизгнул.

— И когда же ты собирался мне его передать, а?

Щенок подпрыгнул, пытаясь укусить ее за руку.

— Сейчас, сейчас! — сердито закричал мальчишка.

Она отпустила его.

— Ну?

Эдик прищурился и внимательно посмотрел на нее.

— А еще пирожные есть?

— Вот ворюга! — пожаловалась она и отдала ему пирожное, которым собиралась сегодня угостить Чана.

Мальчик усмехнулся и бросил пирожное в пасть щенку.

— Он хочет тебя видеть. Прямо сейчас.

Не успел он договорить, как она развернулась и бросилась бежать.

44

Чан Аньло был обнажен. Когда Лида ворвалась в комнату, его вид заставил ее остановиться и замереть, не дыша. Он стоял у окна и смотрел на улицу. Поток жемчужного света разливался по вытянутым линиям его тела, подчеркивая мышцы спины и крепкие сухожилия, идущие от живота до бедер. Он был прекрасен.

Наверное, он наблюдал за ней, когда она приближалась, смотрел, не идет ли кто–нибудь за ней следом. Когда она вошла, он повернул голову и посмотрел на нее через плечо. Она не дышала. Не шевелилась.

Глаза его были также обнажены, как и его тело. Темные, непостижимые, они были полны чувств. От обычного его спокойствия, которое она так любила, не осталось и следа. В нем как будто кипела битва. Его боги, наверное, смеялись над ним. И все же один уголок его рта пополз вверх в улыбке.

Она поняла, что этот образ ей не забыть никогда.

Когда Лида открыла глаза, Чан опирался на локоть и смотрел на нее. Ей вдруг показалось, что он наблюдал за ее снами.

— Привет, — сказала она, не поднимая головы.

Он поцеловал ее в лоб и в кончик носа, но удержался от поцелуя в губы. Она поняла, что теперь он готов говорить. За окном бесновался пронзительный ветер. Он бил в стекло и проникал в комнату через щели в раме. От этих звуков ей стало не по себе. Это был нехороший звук, звук, предвещающий недобрые перемены.

Он погладил ее по лицу.

— Ты готова слушать? — спросил он.

Сердце Лиды сжалось. — Да.

— Я нашел его.

— Йенса? — Да.

Лида онемела. Язык перестал ее слушаться, поэтому она молчала.

— Я побывал в тюрьме. Я осматривал его рабочую комнату. — Чан смотрел на нее черными внимательными глазами. — Я видел его. Я разговаривал с самим Йенсом Фриисом.

Ее затрясло.

— Не плачь, любимая моя.

— Расскажи, — прошептала она.

— С ним все хорошо. Он высокий и сильный.

— Как? — только и смогла произнести она.

— Я запросил разрешение для нашей делегации посетить тюрьму номер 1908. Конечно, русские сначала отказали. Их поразило то, что мне вообще известно о существовании этого места. Они переполошились и стали гадать, что еще могут знать наши китайские агенты.

Лида видела, что губы его двигаются, но ей приходилось прилагать усилия, чтобы слышать слова. В голове ее стоял слишком сильный шум. Чан Аньло погладил ее, немного успокоив разбегающиеся мысли.

— Я попросил руководителя нашей делегации Ли Миня сказать, что нас интересует не то, над чем работают там заключенные, а само устройство подобных заведений, где в одном месте для совместной работы собрано столько специалистов из самых разных областей знаний. И все равно нам отказали. — Он намотал себе на палец ее локон. — Тогда я напомнил им о нехватке продовольствия и об изобилии риса в Китае. — Глаза его на секунду удовлетворенно вспыхнули. — И они быстро все поняли.

— А что Йене?

— Его держат в хорошо укрепленном месте. Неприступном, я бы сказал. Трехэтажное здание с большими подвальными помещениями. Двор огорожен высокой стеной с тяжелыми железными воротами.

— А Йене?

— Он очень похож на тебя.

Горячие слезы скатились по ее щекам.

— Ты говорил с ним?

— Да. Но не с глазу на глаз. О тебе сказать я не мог.

Она закрыла глаза. Попыталась представить отца.

— Он стоял в одной шеренге с остальными, работающими над проектом. Как ты и говорила, — большим пальцем Чан провел по ее мокрым ресницам, — он один из лучших инженеров.

Она открыла глаза.

— Как он выглядел?

— Так, как ты его описывала. Высокий, сильный и — это обрадует тебя — не потерявший гордости. Все эти годы не сломили его. Дух викинга все еще жив в нем.

— О, Чан, спасибо.

Потом он какое–то время молчал, позволяя ей осмыслить его слова. Постепенно она уняла слезы, потом дрожь последний раз прошла по ее телу и затихла. Осталась только боль в груди, но с ней она могла смириться.

— Папа, — прошептала Лида так тихо, что слово это почти не потревожило воздух.

Она услышала отцовский смех, вспомнила ощущение, когда его бакенбарды щекотали ее ребра. Вдруг она выпрямила спину и окинула взглядом внимательное лицо Чана.

— О чем ты не рассказываешь мне?

— Ничего важного.

— Скажи правду, любимый. Я хочу услышать правду.

— Лида, будь терпеливой. Потерпи немного.

— Я не умею быть терпеливой. Я не могу терпеть. Расскажи все.

Чан встал с кровати.

— Что? — спросила она.

Он встал спиной к окну и посмотрел прямо ей в глаза.

— Человек, которого я видел сегодня, — твой отец, Лида. У него в глазах горит такой же огонь, он так же высоко держит голову и… — Чан на какое–то время замолчал, и Лида, теряясь в догадках, ждала продолжения. — И у него, так же как у тебя, открытый взгляд.

Лида молча опустила руки на голые бедра.

— Но, Лида, в лагерях человеку с таким уверенным и гордым характером приходится тяжелее всего. Его пытаются сломить в первую очередь, потому что он представляет собой угрозу всей системе.

Она кивнула.

— Ему всего лишь немного за сорок, но он поседел. Полностью. Волосы у него белые, как сибирские снега.

Она снова кивнула. Зубы ее сжались на языке, чтобы не вскрикнуть.

— У него кривой нос. От того, что был несколько раз сломан и неправильно сросся. У него не все зубы.

Боль у нее в груди стала острее.

— На руках у него страшные шрамы. После десяти с лишним лет в Сибири на лесоповале ему еще повезло, что у него вообще остались руки. И все же они должны по–прежнему прекрасно работать, иначе его бы не послали в Москву.

Она ничего не сказала, лишь подтянула колени под самый подбородок и обхватила ноги руками. Чан не торопился, давая ей время подумать, представить.

— Это все? — наконец спросила она.

— Этого недостаточно?

Она попыталась улыбнуться.

— Более чем достаточно.

Наверное, в ее голосе что–то было. Что–то такое, о чем она сама не догадывалась, потому что Чан вернулся в постель, сел на смятое покрывало и обнял ее. Он нежно покачал ее, потом поцеловал в макушку и снова покачал.

— Он знает, что ты здесь.

— На следующей улице, Алексей.

Максим Вощинский указал направо, и машина сбавила ход перед поворотом. Мимо них проехала телега, и где–то нетерпеливо прогудел автомобильный сигнал. Был день. Небо застыло безжизненной серой громадой, на дорогах было оживленно, и пешеходам с трудом хватало места на тротуарах, но у тех, кто находился в салоне черного автомобиля, нервы были натянуты, как струны. Заднее сиденье занимали трое: Алексей — посредине, справа от него — Максим, а слева — Лида. На пассажирском месте спереди сидел Игорь, развернувшись боком, и то и дело бросал беспокойные и недовольные взгляды на Лиду. Обычно женщины не допускались в воровскую компанию, они появлялись лишь при необходимости, когда нужно было позаботиться о мужчинах или поддержать их, поэтому и Максим, и Игорь относились к ней как к нежеланной обузе. И все–таки она настояла на том, что тоже поедет.

— Это я указала вам место, где находится тюрьма, — решительно заявила девушка, — поэтому тоже имею право ее увидеть.

— Ну нет, — рассмеялся тогда Максим, отмахнувшись от нее, как от надоедливой мухи. — Ты будешь ждать здесь.

— Нет, я поеду, — заявила в ответ она, открыла дверцу машины и забралась внутрь.

— Алексей, сделай что–нибудь со своей сестрой!

— Пусть едет.

— Ты помнишь, что я тебе говорил? Вору не положено иметь семьи.

— Я помню, пахан. Но она пусть едет.

Поэтому сейчас она сидела, согнувшись, рядом с ним на зеленом кожаном сиденье и сосредоточенно, как кошка, наблюдающая за бабочкой, смотрела в окно. Пальцы ее постукивали по стеклу легкими неравномерными движениями.

На все дело ушел час. Они проехали мимо тюрьмы четыре раза, но с промежутками в пятнадцать минут, чтобы не вызвать подозрений. Сначала мысль о том, что отец находится там, внутри, привела Алексея в полнейшее смятение, но потом он все же пришел в себя. Он знал, чего ожидать. Массивные серые стены. Колючая проволока сверху. Металлические двери, достаточно большие, чтобы пропустить грузовик. Решетки на окнах. На улице — вооруженные охранники с собаками. И все это для того, чтобы защитить трехэтажное здание внутри.

Нехорошо.

— Ты уверена, Лида? Йенса точно здесь держат?

Она кивнула. После того как машина, проехав мимо тюрьмы, повезла их дальше, в сторону более величественных зданий, окруженных полукругом заводов и складов, его сестра погрузилась в молчание. Максим удобно откинулся на спинку сиденья и зажег сигару, довольный тем, что увиденное потрясло девушку. Но Алексей не был в этом так уверен.

Машину вел неизвестный ему человек, который всю дорогу молчал и на инструкции отвечал лишь: «Да, пахан». Сзади на его шее был виден кончик вытатуированного меча. Этот синий рисунок выходил из–под воротника и достигал линии волос. После четвертого проезда мимо тюрьмы машина свернула на юг.

— Итак? — Алексей повернулся к Максиму. — Что насчет грузовика, который, как нам сказали, повезет заключенных?

— Не волнуйся, сын. Теперь за этим местом будут наблюдать наши люди, так что мы узнаем, где это. — Он стукнул Алексея кулаком по колену. — Доверься мне. Эти ублюдки из ОГПУ сторожат их, как собака кость, только не знают они, что теперь на хвосте у них сидят незаметные блохи.

— Спасибо, отец.

Лида вздрогнула и повернулась к брату. Но он смотрел прямо вперед, через лобовое стекло. После того как они проехали Измайловский парк, улицы стали шире, вокруг них вырос уродливый лес бетонных многоквартирок.

— Мы могли бы сделать больше.

— Что ты имеешь в виду, девочка? — снисходительно улыбнулся Максим.

Алексей увидел, насколько неприятно было ей это обращение, но она сдержалась.

— Я имею в виду, что мы должны попробовать сделать так, чтобы наш человек проник в тюрьму.

Все мужчины посмотрели на нее раздраженно.

— Ты же все сама видела, — терпеливо произнес Алексей. — Она слишком хорошо охраняется.

— Не думаю.

— Пожалуйста, Лида, не надо…

— Но туда попадают посторонние люди, — рассудительно продолжила Лида. — Угольщики, мясники, секретари, врачи, мойщики окон, повара…

— Хватит, этого достаточно.

— Мы можем передать послание Йенсу через кого–то из гражданских?

Максим опустил стекло, будто для того, чтобы очистить воздух в салоне от ее слов, и швырнул за ними следом окурок.

— Алексей, пусть она заткнется. То, что она говорит, невозможно.

— Почему?

— Лида, послушай, — рассердился Алексей. — То, о чем ты говоришь, слишком опасно. Это невозможно сделать, не вызвав подозрений. Если в ОГПУ хоть краем уха услышат о том, что мы задумали, это может загубить все дело. Люди не умеют держать язык за зубами, ты же это знаешь. Если ты начнешь выведывать у рабочих, кто мог бы передать сообщение, кто–нибудь брякнет об этом кому–то еще, тот — кому–то другому, а тот сообщит куда положено, чтобы выслужиться. Здесь слухи быстро разлетаются. Это опасно не только для нас, но и для самого Йенса.

— Но я не согласна, потому что…

— Забудь об этом, Лида.

— Но…

— Нет.

Алексей увидел, как она метнула взгляд в сторону Максима, но не нашла в нем союзника. Его крупное лицо, казалось, раздулось еще сильнее, на щеках красными нитями проступили вены, но выражение его не поддавалось расшифровке. Алексей заметил, что кожа вокруг его губ побледнела, и почувствовал волнение.

— Домой, — приказал Максим водителю.

Лида прикоснулась к рукаву меховой шубы Вощинского.

— Пожалуйста, пахан.

— Нет. Алексей прав. Надо быть дураком, чтобы пойти на такой риск. Мы сами разберемся.

Алексей почувствовал, как сестра вздрогнула, отдернула руку, забилась в свой угол и отвернулась. На первом же перекрестке, когда машина остановилась, девушка нажала на ручку, открыла дверь и быстро выскочила на улицу, не попрощавшись. И не поблагодарив пахана. Алексею это не понравилось.

Зеркальная кафельная плитка. Шелковый халат. Ароматы парижских духов. Павлинье перо с длинным толстым стержнем. Алексей погрузился в полную ванну и с трудом заставил себя не закрыть глаза. Под его веками лежали миры, которые пугали, а он не привык испытывать страх.

Мягкая рука в белой перчатке погладила его по лбу и прошлась пальцами сквозь волосы.

— Я скучала по тебе, — тихонько прошептала Антонина и поднесла к его губам бокал с шампанским.

Она сидела на краю ванны совершенно обнаженная, только на руках — длинные, до локтя, перчатки. Длинные волосы, блестящие от влаги, роскошным черным занавесом лежали на спине. Она смыла с лица всю косметику и губную помаду, как ему нравилось. В квартире Малофеева они были одни. Это было рискованно, они оба это знали, но сейчас до этого ни ему, ни ей не было дела. Алексей сделал глоток прохладного напитка, но шампанское ему не нравилось. Он вспомнил о коньяке Максима.

— Странно мы сегодня утром попили кофе, — с задумчивым видом промолвила Антонина и коснулась языком исходящей пузырьками жидкости в бокале.

— Кому вообще пришло в голову собрать нас всех вместе, интересно знать?

— Дмитрию, конечно. Когда я упомянула, что Лида собирается прийти сюда с тобой, он настоял на небольшом дружеском завтраке в каком–нибудь хорошем ресторане и сам выбрал место. Ему вообще нравится напоминать всем, что он — птица высокого полета.

Алексей повел черной бровью.

— Может, ему просто не хотелось, чтобы я в его квартиру попал?

Она отпила шампанского.

— Не очень–то это у него получилось, верно?

— Ты меня для этого пригласила? Чтобы побольнее кольнуть Дмитрия?

Тени под глазами Антонины сгустились, когда она наклонилась и медленно провела языком по его щеке, оставив дорожку среди капелек пота.

— Ты здесь, потому что я хочу, чтобы ты был здесь.

Он внимательно всмотрелся в ее лицо. Что в этой женщине притягивало его? Не красота, не элегантность и даже не близость к высшим чинам коммунистического общества. Все это ему было безразлично. Нет. Все дело было в ее беззащитности подвеем этим лоском, в чем–то таком, что впивалось ему под кожу, точно колючка, от которой он не мог избавиться… Не хотел избавиться. Неожиданно он с плеском сел в ванной, обнял ее за обнаженную талию и увлек в пузырящуюся пену.

Она взвизгнула и зачерпнула в бокал воды, чтобы плеснуть ему на голову.

— Ты меня утопишь, — засмеялась она.

Он очень осторожно поднял ее покрытую ароматными пузырьками пены руку и поцеловал сгиб локтя.

— Я научу тебя плавать, — сказал он и начал медленно снимать промокшую перчатку, сантиметр за сантиметром, обнажая поврежденную кожу.

45

Они шли рядом, не прикасаясь друг к другу. Склонив головы перед встречным ветром. Чан был насторожен, Лида чувствовала это по тому, как он двигался (точно кошка, ступающая по льду), и по тому, как он держал руку у бедра, где у него на ремне висел нож. Хотя, глядя на его лицо, она видела спокойствие и направленный под ноги взгляд.

Улица, которую они проходили, была серой. Серые здания, толстые серые водосточные трубы, облепленные серым льдом, серый воздух, порывами бьющий им в лица. Серые балконы на испещренных трещинами стенах.

— Это неразумно, Лида, — предупредил Чан.

— Прошу тебя, любимый мой!

— Ты снова хочешь дернуть за хвост дракона.

— Дракон дрыхнет у себя в логове, как какой–нибудь пьянчужка после встречи Нового года. Он даже не узнает, что я там побывала. — Увидев, что на его лицо набежала тень, она просто сказала: — Мне это нужно, Чан Аньло. Я должна сама все увидеть.

Он кивнул.

— Значит, увидишь.

До тюрьмы оставалось два квартала. Они шагали молча, помня о сидящих на цепи сторожевых собаках, об охранниках в серых шинелях и о винтовках в их руках. На этой улице явно раньше располагались красивые особняки и росли тенистые деревья, но сейчас от этого не осталось и следа. Теперь вдоль дороги тянулись однообразные здания, в которых размещались правительственные учреждения, и лишь поросшие мхом пни у бордюра напоминали призраки былой красоты.

Лида заставила себя не поворачивать головы. Ноги ее быстро ступали вперед, хотя ей больше всего хотелось остановиться. Здесь, на улице впечатление от тюрьмы было совсем не таким, как в уютном салоне машины Вощинского. Здесь все было правдивее и грубее. Боль чувствовалась острее. Стены были выше, ворота смотрелись мрачнее. Но здесь она могла услышать Йенса Фрииса. Услышать биение его сердца. Его дыхание. Его голос.

Его голос. Она не спросила у Чана о его голосе. Как она могла забыть о столь важном?

Папа, ты слышишь меня? Ты чувствуешь, что я здесь?

Она позволила себе лишь один–единственный взгляд. Лишь слегка покосилась в сторону тюрьмы. Потом снова уткнулась под ноги и поспешила дальше. Но какая–то часть ее осталась здесь, на сером тротуаре, посреди льда и мертвых пней. И эта ее часть стала ее глазами и ушами, затаившись в ожидании.

Чан свивал в косы ее локоны. Вплетал в них красивые шелковые ленты. Он чувствовал, что ритмичные движения успокаивают ее, помогают сгладить волны, которые его чуткие пальцы ощущали под тонкими костями ее черепа. Он глубоко вздохнул и увидел, как один ее локон приподнялся, встрепенулся и мягко опустился.

— Лида, чего ты хочешь от Йенса Фрииса? Хочешь так сильно, что готова рискнуть всеми нами?

— Он мой отец, — промолвила она.

Чан вплел в пламенную волну еще одну ленту.

— Но зачем ты приехала сюда, в Россию? Ты хочешь быть ближе к отцу? Или дальше от Китая?

— Почему ты так говоришь: «дальше от Китая»? Почему я должна хотеть быть дальше от Китая?

— Потому что там умерла твоя мать.

Лида ничего не ответила. Лежавшие вдоль тела руки ее не пошевелились, и он подумал о том, чего ей это стоило.

— Твоя мать умерла, погибла там. А я ушел воевать с Гоминьданом, оставив тебя одну. Мои китайские враги отыгрывались на тебе. — Он поцеловал ее затылок. — У тебя было много причин для того, чтобы бежать. Но твой отец исчез из твоей жизни, когда тебе было пять лет, и ты почти не помнишь его. Почему же ты так к нему тянешься?

— Он мой отец, — снова сказала она голосом не громче выдоха.

Он провел рукой по ее хрупким обнаженным плечам.

— Я позволила умереть матери и не хочу позволить умереть отцу.

— В смерти матери ты не виновата. Так возжелали боги. Такое случается нечасто, но в тот день месть сбилась с пути. В этом нет твоей вины.

— Я знаю.

— И твой отец не умирает.

— Но он и не живет.

— Об этом ты не можешь знать.

— Что, ты хочешь сказать, что в том месте, мимо которого мы сегодня проходили, можно жить? Оно больше похоже на какую–нибудь гробницу.

— Хорошо, и что же ты намерена делать?

— Связаться с ним. Как–то. Пока что только это.

— А потом?

Но она уже ушла от него. Глубоко внутрь себя, туда, откуда он не мог уже ее достать. Пальцы его продолжали перебирать ее волосы, и вдруг в голове у него появилось воспоминание: вот она в Китае, стоит на песчаном берегу и смотрит на залитую солнцем воду, каждой клеточкой своего тела готовая броситься вперед, побежать вместе с течением навстречу будущему. Что стало с ней? Он наклонил голову так низко, что почти прикоснулся к аккуратному треугольнику ее лопатки, и вдохнул запах ее кожи. Пахла она, как и прежде: одурманивающей смесью жасмина и мускуса дикого животного. Но куда ушла его девушка–лиса? Медленно он оплел ее руками и притянул ее спину к своей обнаженной груди. Жар ее тела удивил его.

— Чан, — сказала она, и грусть в ее голосе ошеломила его, как неожиданная пощечина. — Что мы будем делать дальше? Ты и я?

— Любимая, нельзя сбежать от своего будущего, гоняясь за прошлым.

Она развернулась к нему лицом, не разрывая его объятий, так, чтобы ее рыжевато–карие глаза оказались напротив его черных.

— Ты думаешь, все из–за этого?

— Я думаю, ты боишься того, что может принести будущее тебе, нам, поэтому хочешь выстроить его из прошлого.

— Так, значит, Йене Фриис — это прошлое? — Да.

Она медленно покачала головой, отчего кончики ленточек в ее волосах легко прошлись по его щекам.

— Ты не понимаешь, — сказала она. — Ты совсем ничего не понимаешь.

Ее слова больно укололи его, пробили крошечное отверстие в сердце. Он поднял руки и охватил ладонями ее лицо.

. —Я понимаю, что мы вместе. Этого достаточно. — Он улыбнулся. — Посмотри, что у тебя в волосах. Посмотри на ленточки.

Это получилось не сразу, но, когда она увидела, на лице ее появилась улыбка.

— Красные ленты.

— Красный — символ счастья.

Было темно, и шел дождь со льдом. Льдинки впивались в кожу на шее. Йене посильнее натянул кепку и поднял высокий воротник так, чтобы закрыть уши. Прогулки в полседьмого утра в отвратительную погоду дарят человеку не самое лучшее настроение. Они ворчали друг на друга, на охранников, на погоду, но больше всего — на полковника Тарсенова.

— Садист чертов.

— Сам еще небось задницу из теплой кровати не поднял.

— Завтракает яичницей с ветчиной. Булочками с горячим шоколадом.

— Чтоб он подавился ими, сволочь.

Тарсенов настаивал на том, чтобы заключенных каждое утро выводили во двор перед началом работы и вечером до ужина, где они полчаса ходили по кругу. И его распоряжение выполнялось неукоснительно, независимо от погоды, в дождь, ветер или снег. Свет прожекторов, вооруженные охранники, наблюдающие за тем, как они широким кругом в цепочке по одному, соблюдая дистанцию в четыре шага, ходят кругами за металлическим забором. Разговаривать было запрещено.

Сегодня во дворе было неприятно. Но Йене помнил дни и похуже. Намного. Когда ходил в строю на сибирский лесоповал. Часы марша через пургу до рабочей зоны. Поэтому сейчас он не жаловался и не ворчал. Его лишь беспокоила Ольга, то, как она перенесет дождь. Он посмотрел на съежившуюся промокшую фигуру дальше в строю. Шла женщина так, словно в ботинки ее было залито несколько пудов того свинца, который она когда–то добывала на руднике. Ноги худые, как спички. К тому же ее мучил кашель. Звук ее хриплого дыхания заставлял его волноваться. Он повидал слишком много смертей, слишком много раз наблюдал, как кашель разрывал легкие на клочки. Если бы только она больше ела.

А Лида ела?

Эта мысль вкралась ему в голову незаметно и иногда просыпалась. Когда он подносил ко рту ложку горячего мясного рагу, он на миг замирал и думал о том, что Лида в эту секунду ест сухой черный хлеб. Ночью, лежа под теплым одеялом, он представлял, как она дрожит от холода. Когда он бывал под дождем, как этим утром, она тоже мокла? И еще: снился ли он ей так же, как снилась она ему?

Ему до боли хотелось узнать о ней что–нибудь. Китаец ничего не сказал о его жене, о любимой Валентине. Ей тоже удалось спастись от большевиков? Господи, сделай так, чтобы она была жива. Пусть ей сейчас будет тепло и уютно» в каком–нибудь безопасном месте. Пусть она будет хоть толстой, хоть ленивой, если хочет. А что, если она здесь, в Москве, вместе с Лидой? На этом холодном мокром дворе ему представилось мерцание темных бархатистых волос, которые он так любил расчесывать каждой вечер перед сном, и еще лицо, до того красивое, что ни один мужчина не мог отвести от него взгляда. Ты здесь, Валентина? Ты вернулась домой, в Россию? Он не мог представить себе, чтобы кто–нибудь, настолько полный жизни и яркий, мог существовать здесь, в новой, серой и однообразной, советской России.

Неожиданный адский грохот прервал его мысли. Это был звук открывающихся металлических ворот. В ту же секунду Йене насторожился.

Будьте готовы к тому, что она попытается с вами связаться.

Так было сказано в записке. Но за тяжелым скрежетом петель последовал обычный звук, с которым в тюрьму въезжала телега булочника. Она приезжала каждое утро, груженная подносами с хлебом, но от заключенных ее отделяло надежное ограждение в виде натянутой металлической сетки. Никто не обратил внимания на телегу, даже охранники. Только сторожевые собаки, высунув слюнявые языки, начали принюхиваться, почувствовав запах свежей выпечки.

Будьте готовы.

Йене ступал по скользким от дождя булыжникам, борясь с желанием остановиться, но из–под козырька кепки он украдкой бросил косой взгляд за металлическую сетку, на старую сонную лошаденку с провислой спиной и на мальчика, который держал ее под уздцы. Вдруг в его мозгу что–то щелкнуло. Словно открылся какой–то ставень, впустив свет. Мальчик был не тот, что обычно.

Пекарь был тот же, что и всегда. Тут никаких перемен: тот же белый фартук и вечно засыпанная мукой куртка. Он снял с крытой телеги широкий поднос с буханками, прикрытый от дождя листами жиронепроницаемой бумаги. Густым басом он, как обычно, приветствовал через ограждение заключенных, бросив: «Доброе утро», и через боковой вход скрылся в здании. Мальчик начал насвистывать что–то веселое. Что это была за мелодия? Йене продолжал идти, не отрывая глаз от мальчика в синей куртке, слишком большой для его тощей фигуры. Темная шапка скрывала большую часть его головы, так что под лучом прожектора Йене мог различить только впалые щеки и сложенные для свиста губы.

Йене засвистел в ответ.

— Тишина! — рявкнул один из охранников.

Йене замолчал. Когда он снова посмотрел на телегу пекаря, мальчик стащил с нее тяжелый поднос с булочками и теперь прилаживал его себе на голову, широко раскинув руки, чтобы доставать до краев. Иене как раз подходил к железной сетке и слегка замедлил шаг.

— Идите быстрее, — послышался из–за его спины недовольный голос.

Мальчик явно торопился. Прежде чем показался пекарь, он неверной походкой заковылял по мокрым неровным булыжникам, неожиданно поскользнулся, попытался извернуться так, чтобы не наклонить поднос, но в результате его ноги поехали и он плюхнулся на камни. При этом поднос полетел в сторону. Десятки булочек откатились к сетке. Саранча не налетает на поле так быстро, как заключенные бросились к ограждению. Булочки исчезли через ячейки сетки в одно мгновение.

— Гады чертовы! Ворюги! Отдайте булочки! — завопил мальчик и лягнул металлическую решетку, отчего та зазвенела.

Но никто из заключенных его не послушался. Даже охранники, глядя на него, рассмеялись.

— Я про всех вас расскажу! — надрывался мальчишка. — Вас всех расстреляют!

Юный помощник пекаря в гневе швырнул шапку в сетку, и та упала в лужу. Дождь тут же пригладил его белесые волосы, похоже, что по его худому лицу покатились слезы.

— Теперь меня прогонят с работы! — проныл он.

— Держи, малыш. — Иене подошел к забору. — Можешь забрать мою. — Он пропихнул через сетку свою булочку, и мальчик жадно схватил ее.

— Спасибо.

— Осторожно, твой хозяин идет.

Мальчик в страхе посмотрел через плечо и быстро снова повернулся к Йенсу.

— Спасибо, — произнес он. — Это вам взамен. — Он достал из кармана толстый кусок черного хлеба. — Это мой завтрак. — Он сложил его пополам и передал через ограждение Йенсу.

— Эй, там! — крикнул один из охранников, вскинув винтовку. — Никаких передач!

Но Йене уже откусил большой кусок хлеба.

— Вам что, жалко, чтобы я съел кусок хлеба? Я думаю, вашему полковнику Тарсенову это не понравится.

— Какого дьявола?! Это что такое? — пробасил появившийся пекарь. — А ну иди сюда, тупой щенок! Где мои булочки?

Мальчишка тут же бросился подбирать с земли и бросать на поднос булочки, до которых не смогли дотянуться пальцы заключенных, но даже в темноте они казались грязными и мокрыми. Пекарь вырвал у него из рук поднос и стукнул мальчика кулаком так, что тот упал и ударился затылком о булыжники. Тот свернулся клубком и, закрыв лицо руками, протяжно заныл. Плечи его задрожали.

— Оставь в покое мальчишку! — крикнул Йене.

— Да пошел ты, зэк! Не твое собачье дело. Я из–за этого идиота недоделанного могу работы лишиться. — Пекарь пошел к телеге и снял следующий поднос.

К заграждению подошел охранник.

— Ну все, представление закончилось. Пошли дальше.

Чувствуя себя неловко от того, чем обернулась их жадность, заключенные снова выстроились в круг. Йене последним отошел от сетки.

— Эй, мальчик! Ты цел?

— Я? Да. — Сверкнув из–за пальцев блестящими глазами, он подмигнул Йенсу.

— Видишь вон там скамеечку?

— Ага.

— Если голова кружится, посиди там минуту, — сказал Йене, внимательно глядя на мальчика. — Мы там иногда сидим, когда ведем грузовик.

На лице пострадавшего появилась хитрая улыбка.

— Иди сюда, — раздался в холодном утреннем воздухе густой голос пекаря. — И бери поднос как положено, паршивец.

Мальчик вскочил на ноги и принялся за работу.

«Папочка, родненький». Йене не смог читать дальше, потому что его глаза тут же наполнились слезами. «Папочка, родненький». Сколько прошло лет с того дня, когда он в последний раз слышал эти слова! Он лег на кровать и представил себе дочь, ее огненные волосы, сверкающие на солнце в петербургском саду.

Он снова поднял письмо к глазам.

«Папочка, родненький, после долгих двенадцати лет мы даже не можем поздороваться. Короткая записка, спрятанная в куске хлеба… Поэтому я сразу перейду к самому важному. Я очень скучаю по тебе и думаю о тебе каждый день. Мама всегда говорила, что вспоминала тебя каждый раз, когда смотрела на меня. Мне очень не хочется тебя расстраивать, но я должна сказать, что мама погибла в прошлом году в Китае. Это был несчастный случай…»

Маленький листок бумаги задрожал в его руке, буквы расплылись. Нет. Валентина, нет! Почему ты не дождалась меня. Сколько бы раз я не обманывал себя, по я всегда верил, что когда–нибудь увижу тебя снова… Бешеная ярость захлестнула его, сжав горло так, что он почти задохнулся. Ярость, направленная на систему, которая без всякой причины лишила его свободы, на бесцельно прошедшие годы, на того, кто был причиной несчастного случая, отнявшего у него жену.

Он положил голову на записку, как будто написанное на бумаге могло как–то перейти ему в мозг. Долгое время он просидел вот так. В его сознании начали появляться образы, которые раньше он сдерживал, боясь, что они могут пошатнуть хрупкую основу его внутреннего мира. Свет в камерах заключенных никогда не выключался, даже ночью, так за ними было проще наблюдать, поэтому, когда прошел час, потом еще один, Иене встал с постели, плеснул на горящие щеки водой из рукомойника в углу и снова принялся за письмо.

«Папочка, родненький, после долгих двенадцати лет мы даже не можем поздороваться. Короткая записка, спрятанная в куске хлеба… Поэтому я сразу перейду к самому важному. Я очень скучаю по тебе и думаю о тебе каждый день. Мама всегда говорила, что вспоминала тебя каждый раз, когда смотрела на меня. Мне очень не хочется тебя расстраивать, но я должна сказать, что мама погибла в прошлом году в Китае. Это был несчастный случай. Она оставила мне письмо, в котором сообщала, что ты жив. Я уехала из Китая и стала искать тебя. Сначала узнала, что ты был в Тровицком лагере, а теперь приехала за тобой сюда, в Москву. Со мной Алексей Серов и Лев Попков. Я знаю, что связываться с тобой таким способом опасно, и я очень боюсь за тебя. Но если ты можешь хоть как–нибудь дать о себе знать, написать хоть что–нибудь, мальчик завтра снова приедет в тюрьму с пекарем.

Люблю тебя. Твоя дочь Лида».

Йене перечитал послание еще раз. Потом еще и еще. Он стал ходить по камере, впитывая слова дочери, рассматривая ее крупный наклонный почерк, пока не запомнил все до последней буквы, до последней запятой. Потом разорвал записку на мелкие кусочки и проглотил.

— Ты Алексею сказала? — спросил Попков.

Лида покачала головой.

— Нет.

— Ха!

В пекарне было тепло, как летом. Жар, идущий от печей, затуманил окна, и Лида с трудом могла рассмотреть, что происходит на улице. Она нетерпеливо переступала с ноги на ногу, высматривая на дороге телегу. От напряжения нервы ее сделались хрупкими, как лед. Лев стоял позади нее в расслабленной позе, прислонившись плечом к стене. Он держал под мышкой толстую буханку черного хлеба и время от времени отрывал от нее большие куски и отправлял себе в рот. Черт! Как он мог есть в такую минуту? У самой Лиды крутило желудок от переживаний.

Наконец с темной улицы донесся ленивый стук лошадиных копыт, и через несколько секунд в пекарню ворвался мальчик. На его лице сияла широкая улыбка и расплывался огромный свежий синяк. Лида бросилась к нему и до того сильно обняла его худые плечи, что он вскрикнул и вывернулся. Даже Попков, испытывая облегчение, отпустил ему затрещину.

Лида подошла к стойке, за которой ее поджидал пекарь, и положила перед ним золотой браслет Антонины.

— Вы справились, — сказала она.

— Сколько стоит отец, Алексей? — спросила Лида.

Они шли рядом по улице Грановского, недалеко от университета, так же как всего пару месяцев назад гуляли по улицам Фелянки. Но теперь между ними не было той простоты, которую они ощущали тогда. Алексей настаивал на том, что должен найти себе в Москве отдельную квартиру. И хотя дождь прекратился, шагали они быстро, будто хотели оторваться от своих длинных теней.

— Что ты имеешь в виду? — не понял Алексей.

— Я имею в виду: неужели ты можешь вот так просто купить себе нового отца? Отца, который обеспечивает тебя фальшивыми документами и взамен указывает, что тебе можно делать и чего нельзя? Тебе такой отец нужен?

Алексей, не замедляя шага, повернул голову к Лиде.

— Дело не в отце, — быстро произнес он, — а в сестре, верно?

Лида потупила взгляд. Она не захотела произнести вслух «да».

— Лида, ты должна понять, что Максим Вощинский — это мой путь к Йенсу. Я не собираюсь менять отца или… — Тут он ненадолго замолчал, полы его длинного пальто затрепетали на ветру, обнажив ноги до колен. — Или сестру.

— Но ты любишь этого Максима.

— Да, он мне нравится. Это умный и сложный человек. — Алексей пожал плечами. — И он мне интересен.

— Я ему не нравлюсь.

— Ну и что? Ты мне нравишься.

Она посмотрела ему прямо в лицо.

— Тогда ладно.

46

Взошедшая луна нашла лазейку между упрямо висевшими весь день над городом тучами. Она наполнила маленькую тихую комнату серебристым светом, отчего Лиде стало трудно различать действительность и тень. Она сидела, почти не шевелясь.

Чан Аньло лежал на боку, положив голову на ее обнаженные бедра. Спокойного дыхания юноши Лида почти не слышала. Черные глаза были закрыты, и Лида рассматривала его лицо так же внимательно и сосредоточенно, как когда–то в детстве рассматривала снежинки. Как будто, если смотреть достаточно пристально или достаточно долго, можно было понять, в чем именно заключается загадочная и непостижимая красота, чтобы потом, когда она растает, ее можно было вылепить заново.

Каждую его черту она рассмотрела отдельно. Мягкий изгиб глазницы под бровью, которая взлетала вверх, когда он чему–то удивлялся. Кончики густых ресниц. Продолговатые гладкие веки. Интересно, думала она, а сейчас он видит на их внутренней поверхности какие–нибудь образы? В прозрачном свете луны казалось, что его губы сделаны из металла. Для этого он понадобился его богам? Чтобы олицетворить в нем себя? И Китай? Может быть, они и сейчас невидимо витают вокруг ее головы, смеясь над ее предположениями?

Она внимательно прислушалась. Ни звука, ни шепота, ни презрительного смешка, прикрытого ладонью. Ничто не вплыло в комнату невидимкой через щели в окнах, не вползло под дверью. Этой ночью богов не существовало. Только дыхание Чана, мягкое, как сам лунный свет. Как долго ей удастся продержать его у себя? Украв у богов и у его товарищей, умыкнув прямо из–под носа опасности? Она понимала, что так не может продолжаться долго. Страх за него она ощущала каким–то узлом, засевшим внутри. Узел этот с каждым днем затягивался все крепче, и это пугало ее.

— Куань знает, что ты по ночам покидаешь гостиницу?

Чан медленно открыл глаза. Это движение век как будто далось ему с трудом, и Лида тут же пожалела, что заговорила. Взгляд его не был сфокусирован — она не догадалась, что он дремал. Он посоветовал ей больше отдыхать, потому что, когда устаешь, совершаешь больше ошибок. Это относилось и к нему. А теперь она разбудила его.

— Ты хочешь знать, — улыбнувшись, промолвил он, — не ревнует ли меня Куань за то, что я по ночам покидаю гостиницу?

— Нет, конечно!

Он рассмеялся, а Лида наклонилась и поцеловала его в губы.

— Так она знает? — повторила Лида.

— Мне она ничего не говорила, но я уверен, что она догадывается.

— Это не опасно?

— Нет ничего безопасного.

— А сторожевые псы русских не пронюхали?

— Думаю, что нет. Я все делаю тихо. Выхожу через окно в туалете и дальше перебираюсь по крышам.

— Будь осторожнее.

— Я и так осторожен.

— Обещай, что не будешь рисковать.

— Обещаю.

Она положила ладонь на шелковистые черные волосы.

— А теперь спи, — прошептала она. — Тебе нужен отдых.

— Мне нужна ты.

— Я и так твоя.

Она почувствовала у себя на животе его горячее дыхание. Она научила себя в такие минуты прекращать думать, отключаться от всего и просто быть. Сейчас она лишь ощущала манящее тепло его тела и кость его плеча, которая до того удобно лежала на ней, что как будто сделалась частью ее собственного тела.

— Чан Аньло, — произнесла она.

В ответ его губы лениво прикоснулись к ее бедру.

— Что на этот раз тебе пришло в голову?

— Чан Аньло, если я предложу тебе уехать со мной в Америку, ты поедешь?

Все прошло так легко, что Йене едва не рассмеялся. На этот раз дождя не было, лишь звезды, точно кончики игл, поблескивали где–то над прожекторами. Пекарь, как обычно, въехал во двор на своей телеге, и мальчик в шапке принялся как заведенный носиться с подносами и плетеными корзинами между телегой и дверью. Йене был впечатлен. Маленький помощник пекаря рассчитал время безупречно.

Ребенок в очередной раз выскочил с пустым подносом через секунду после того, как его хозяин скрылся в здании с полным. Это означало, что у него появилась ровно минута. Но он не стал торопиться. Раздраженно хмыкнув, мальчик прислонил свой поднос к стенке, плюхнулся на промокшую скамейку, наклонился и принялся завязывать развязавшийся шнурок.

Йене все это время внимательно наблюдал за ним через сетку, причем он точно знал, куда смотреть, и все равно не заметил, когда спрятанное письмо исчезло. Йене засунул письмо в погнутый лист тонкого металла, который заранее подбросил туда. Этот ржавый квадратик выглядел, как упавший с крыши кусок водосточного желоба, и лежал он за одной из ножек скамейки. Со стороны — не более чем сгусток тени на булыжниках.

Йене не заметил, как письмо пропало. Это случилось как по волшебству: вот оно было, а в следующий миг его просто не стало. Он крепко сжимал руки за спиной, чтобы скрыть дрожь, и, лишь когда понурая лошаденка, цокая копытами, вышла за железные ворота, к нему вернулось дыхание.

Когда–нибудь это должно было случиться. Чан был уверен в этом точно так же, как был уверен в том, что солнце встает каждое утро и что каждую зиму чернокрылые чеканы улетают на юг. Но не сейчас. Сейчас это было ни к чему. Он не поднял головы. Вместо этого прикоснулся к кончику заостренного подбородка Лиды и почувствовал едва заметную дрожь.

— В Америку? — улыбнулся он так, будто не произошло ничего необычного. — Почему в Америку?

— Но ты поедешь? Когда все это кончится.

— Поеду ли я с тобой в Америку? — Да.

— А ты позовешь меня?

Лида сглотнула. Он увидел, как трудно ей было дать ответ. На долю секунды ее пальцы сжались у него на волосах, потом разжались, и она убрала руку с его головы. Перестав ощущать ее ладонь, он словно почувствовал себя голым. В ожидании ответа сердце его почти перестало биться.

— Говорят, что Америка — земля больших возможностей, — сказала Лида. Голос ее оживился. — Там есть огромные земли, не занятые никем. Там всем найдется место. Мы бы могли начать там новую жизнь вместе, без всяких правил. В Америке мы были бы свободны.

Он протянул руку и легонько коснулся ее лба.

— Это единственное место, где человек может быть свободен. В голове.

Она улыбнулась.

— Послушать тебя, любимый, так все происходит только в голове.

— А это? Это тоже у меня в голове?

Он поцеловал ее в мягкие губы, потому что они уже произнесли достаточно. Но сверкающие серебром глаза ее не закрылись. К его удивлению, она произнесла:

— Чан Аньло, мне кажется, что это ты бежишь от будущего. От действительности. Это я готовлю нас.

— К чему?

— К тому, что нас ждет.

— Как же ты это делаешь?

Ее широко раскрытые глаза загорелись, и это пламя проникло ему в самое сердце.

— Просто люблю тебя, — прошептала она.

«Доченька, любимая!

Могу ли я передать словами, что я испытал, получив от тебя письмо? Я как будто двенадцать лет жил под землей в какой–то черной отвратительной норе и вдруг выбрался из нее и вдохнул свежий воздух. Это наполнило меня счастьем.

Тут даже мои соседи спрашивают, что со мной случилось, почему это вдруг я так повеселел. Боюсь, что я стал холодным и нелюдимым человеком, замкнутым на себе, на своем жалком существовании и на своих мыслях. Но для меня это был единственный способ выжить. Не позволять внешнему миру откусывать от себя кусочек за кусочком. Я был полностью сосредоточен на себе самом, потому что человек, не имеющий своего «я», в этом жестоком, варварском советском зверинце, спрятанном в глухих сибирских лесах, обречен на смерть. Это был способ остаться самим собой. Когда я избавился от всего человеческого, осталось лишь ядро — моя сухая сущность. Сейчас приятным собеседником меня никто не назовет.

Но теперь появилась ты. Моя дочь. Лида. Моя кровинка. Ты — все то лучшее, что было у меня. А все худшее осталось во мне. Через тебя я могу смеяться, петь, любить, быть тем человеком, которым мне очень хочется опять стать, но стать которым — я знаю это — я уже не смогу никогда. Ты — моя жизнь, Лида. Проживи ее хорошо.

Меня страшно опечалило известие о смерти твоей матери. Как ужасно, что мы оба покинули тебя, оставили одну. Прости нас, доченька. Передай Алексею и этому старому распутнику Попкову привет и благодарность от меня.

Люблю тебя.

Твой счастливый отец».

Лида стояла у окна спиной к Попкову, Елене и мальчику и смотрела на улицу невидящим взглядом. Долгое время она не произносила ни звука, и в эти минуты она скорее рассталась бы с жизнью, чем с письмом, которое было зажато в ее руке. Ей приготовили чай, к которому она так и не притронулась, и накинули на плечи пальто, когда солнце спряталось за крыши и двор внизу погрузился в полутьму.

Наконец Лида повернулась к Попкову и протянула ему письмо.

— Лев, — сказала она, — мы должны его оттуда вытащить.

— Нет.

— Алексей, прошу тебя!

— Нет, Лида. Больше никаких писем.

— Но почему?

— Я уже предупреждал тебя. Риск слишком велик. Все это насторожит начальство тюрьмы и закончится тем, что Иенса в качестве наказания отправят куда–нибудь на рудники. Разве ты не видишь? Ты же делаешь ему только хуже. Ты этого хочешь?

Она покачала головой.

— Значит, тебе нужно немедленно остановиться.

Разговор этот происходил в гостиной Максима Вощинского. Лиде вообще был неприятен этот спор, но оттого, что при нем присутствовал вор в законе, ей сделалось совсем тошно. Тем не менее у нее не было выбора. Пока Алексей еще не подыскал себе отдельное жилье, он ушел из комнаты Лиды, Попкова и Елены и ночевал у Максима. Но, судя по его виду, ему там совсем не спалось. Провалиться бы этому Вощинскому! Лида могла лишь надеяться, что причиной недосыпа был коньяк, игра в карты допоздна и слишком много сигарет, а не что–нибудь более зловещее. При мысли о том, что ее брат влезает в чужие дома через окна и ворует старые часы и подсвечники, душа ее уходила в пятки. Максиму девушка не доверяла. По крайней мере, доверяла ему не больше, чем он ей.

— Алексей, — терпеливым, удивившим даже ее саму тоном, произнесла Елена. — Я благодарна тебе и Максиму, что вы пытаетесь придумать…

— От тебя не требуется благодарности, моя дорогая, — произнес Максим с улыбкой такой гладкой и пустой, что Лиде захотелось размазать ее по его лицу.

— Разумеется, я очень благодарна вам, пахан. Алексей — мой единственный брат, поэтому…

— У воров в законе не может быть сестер или братьев, — заметил Максим.

Не вставая с мягкого кресла, он подался вперед, придерживая складки темно–коричневого халата вокруг грузного тела, и позволил ей заглянуть себе в глаза. Увидеть в них острые кинжалы. Он хотел, чтобы она знала, чтобы в следующий раз не ошиблась. Лида моргнула, но взгляда не отвела.

— Лида, дорогуша, — произнес он приятным тоном, будто предлагал еще чаю, — уйди. Мы с Алексеем сейчас заняты.

Она осталась на месте.

— Если можно, я бы хотела узнать, что вы запланировали, чтобы…

— Когда все будет готово, ты узнаешь.

Она не стала спорить, но и не поверила ему.

— Что вы решили с грузовиком? — спросила она.

— Алексей, — обратился Максим к своему новому сыну, — ей обязательно это рассказывать? — Да.

Наконец–то она узнает хоть что–то. Лида улыбнулась брату, но он словно не заметил этого. Ей захотелось схватить его за руку и увести отсюда.

Продолжая бездушно улыбаться, Максим вздохнул, шевельнул усами и чуть дернул подбородком.

— Мы проследили за грузовиком.

— И куда он ездит?

— Это место находится далеко от Москвы.

— Я хочу увидеть его.

— Нет.

— Я полагаю, оно тщательно охраняется?

— Разумеется.

— Я должна побывать там, Максим. Пожалуйста.

— Нет.

Лида думала недолго. Она решила, что, если ее следующая уловка не сработает, она выцарапает этой сволочи его пустые глаза.

— Брату не хочется, чтобы я надоедала… не меньше, чем вам. Он знает, как сложно бывает со мной. Если вы разрешите мне побывать там, — она мило улыбнулась, — я больше не побеспокою вас. Обещаю.

— Согласен, — не задумываясь, ответил пахан.

Все произошло так быстро!

— Спасибо.

— А теперь уходи, — вежливо произнес вор.

— Письмо отдай, пожалуйста, — обратилась она к Алексею и протянула руку.

Лида подумала, что, если письмо останется у него, он уничтожит драгоценный лист бумаги. Серов так разозлился! Она даже испугалась, что он может прямо сейчас разорвать его.

— Больше никаких писем, — строго произнес Алексей, отдавая ей листок.

Лида взяла письмо и едва сдержалась, чтобы не вздохнуть с облегчением. Сухо кивнув брату, она встала и направилась к двери. Прежде чем выйти, она, преодолев отвращение, улыбнулась Максиму.

— Спасибо, пахан. Надеюсь, скоро увидимся.

В ответ он лишь холодно посмотрел на нее. Алексей проводил ее до выхода, но все равно держался отстраненно. Она понимала, что было тому виной, что расстроило и рассердило его. «Люблю тебя», — отец написал ей в письме, но Алексею он лишь просил передать привет и благодарность. Между этими словами была огромная разница. Лида не хотела, чтобы из–за этого между нею и братом пролегла трещина, потому что боялась соскользнуть в бездонную пустоту.

Она произнесла негромко:

— Алексей, давай пройдемся до угла улицы.

В пальто Алексей был больше похож на себя прежнего. Лиду обрадовало, что это было его старое пальто с порванным воротником, то самое, которое было на нем, когда она в поезде спала, положив голову на его колючее плечо. Вощинский, по крайней мере, не дал ему нового. Пока еще. Обычно в это время на улицах было не протолкнуться от спешащих на работу прохожих, но сейчас брат и сестра почти никого не встретили. В прохладном воздухе стоял запах жженой резины. От этого было такое ощущение в ноздрях, будто изнутри их жалят злые черные пчелы.

Алексей нахмурился.

— Черт, еще один завод сгорел. Несчастное дурачье. Теперь они останутся без работы. Нет работы — нет еды, а зима еще не скоро закончится. В этом месяце — уже второй пожар. Тут постоянно горят какие–то предприятия, и все из–за того, что никто не следит за безопасностью. Обычная халатность и разгильдяйство. Всем на все наплевать. Рабочие курят где попало, даже там, где хранятся химикаты или баллоны с газом, и никто даже замечания им не делает.

— А профсоюзы? Они что, не следят за соблюдением каких–то норм безопасности?

— Пытаются, но кому это надо? У рабочих это уже вошло в привычку. А привычка — такая штука, от которой просто так не отделаешься.

— Да. Не то, что семейные отношения.

— То есть?

— Ты, похоже, стал забывать, что мы — брат и сестра.

— Что за ерунда?

— Ерунда?

— Полная.

— Алексей, пожалуйста, не забывай, что есть еще и отец.

Он крепко сжал ее руку, перевел через дорогу к хлебному магазину и подвел к очереди у входа. Женщины с изможденными лицами, старики с глазами холодными, как металл. Ни на кого не обращая внимания, Алексей направился к двери и вошел в помещение. Через витрину Лида увидела, что стоявшая за прилавком продавщица улыбнулась ему, взяла с полки у себя за спиной серый бумажный пакет и передала Алексею. Денег он ей не дал.

Алексей вышел на улицу к Лиде. Он вынул из пакета два пирожка и с серьезным видом вручил один сестре.

— Вот почему, — сказал он, — твоя забота обо мне совершенно бессмысленна.

В его голосе Лида услышала раздражение.

— Это потому, что ты вор?

— Совершенно верно, — тяжело задышав, ответил он.

Лиде захотелось швырнуть пирожок на землю и растоптать. Какое–то время они смотрели друг на друга. Первой отвернулась Лида.

— Алексей, в этом есть не только преимущества, но и недостатки, не забывай.

К ее удивлению, Алексей рассмеялся. Он обнял ее за плечи, прижал к себе и повел вдоль мрачной очереди. Она сунула пирожок какому–то ребенку с оспинами на лице, который прятался за юбку матери, и сосредоточилась на неожиданном проявлении братской любви.

— Ну хорошо, — сказал он, доведя ее до угла, — так о чем ты хотела поговорить со мной наедине?

— Не верь Максиму.

Он остановился. Повернулся к ней лицом. В глазах его снова загорелись злые огоньки.

— Будь осторожнее, — добавила она. — Я не хочу, чтобы ты…

Тут она запнулась.

— Ты не хочешь, чтобы я что?

— Чтобы ты… пострадал.

Она не смотрела на него. Молчание, разделившее их и начавшее раздуваться, точно воздушный шар, проколол грохот проехавшей мимо телеги. Алексей поцеловал Лиду в щеку, едва коснулся губами ее холодной кожи и быстро, как будто устыдившись проявления чувств, развернулся и зашагал обратно по улице. Когда она подняла глаза и посмотрела ему вслед, он шел, размахивая руками, словно хотел как можно быстрее уйти от нее как можно дальше.

Не поворачивая головы, он крикнул:

— И больше никаких писем, Лида!

Будь ты проклят, Алексей Серов. Пропади ты пропадом!

Своим возвращением Попков не поднял и без того отвратительное настроение Елены. На щеке у него зиял глубокий порез, одна брючина — разодрана до самого колена. На ноге, во всю голень — синяк цвета спелого тернослива. Он ввалился в комнату, что–то бормоча себе под нос, и безвольно повалился на кровать лицом в подушку.

Лида метнулась мимо разделяющей комнату занавески и, присев на край лоскутного одеяла, осторожно похлопала его по спине.

— Лев, — тихо позвала она. — Что с тобой?

Ответа не последовало.

Сидевшая в кресле Елена, опустив шитье, встала и тоже подошла к кровати. Быстрым уверенным движением она проверила его пульс, приложив палец пониже уха, а потом отвесила ему подзатыльник.

— Он пьян, — зло прорычала толстуха. — Посмотри на его рожу расквашенную. Идиот чертов, опять подрался с какой–нибудь компанией придурков и, видать, силы не рассчитал. Я ему тысячу раз говорила, чтобы смотрел, с кем связывается.

Она снова ударила его, на этот раз по ягодицам, и вернулась в кресло. Снова взяла в руки иглу и вонзила ее в ткань с таким видом, будто это был чей–то глаз.

Дождавшись, пока женщина немного утихнет, Лида принесла миску холодной воды и, не переворачивая казака, как могла, протерла раненую щеку. Вода в белой эмалированной посудине окрасилась в розовый цвет. Может быть, рану нужно было зашить? Порез был глубоким. Это напомнило ей, как она зашивала ногу Чану на берегу реки у Цзюньчоу, и вдруг тоска по юноше, которая никогда не покидала Лиду, взыграла с такой силой, что рука ее дрогнула и немного красноватой жидкости пролилось на широкую спину Льва.

— Ты хочешь утопить меня, девочка?

Вода стекла ему на шею и оттуда — за ухо.

— Да. Только что–то у меня не очень хорошо выходит.

— Мужики покрупнее тебя пытались, и то не вышло.

— Не разговаривай, от этого кровь сильнее идет.

— Вот дерьмо! — буркнул он, когда боль дала о себе знать.

Приложив мокрую ткань к щеке Попкова, Лида принялась ждать.

Время уходило тонкой безмолвной струйкой. Постепенно недовольный ропот становился все тише и неразборчивее, пока не стал напоминать кошачье урчанье, но дышал казак с трудом. Когда все звуки неожиданно смолкли, у Лиды екнуло сердце. Она наклонилась к нему ближе и прислушалась. Ткнула кулаком в ребра. Здоровяк не пошевелился. Тогда она ударила его локтем пониже шеи и не успела опомниться, как он, неожиданно вернувшись к жизни, инстинктивным движением отмахнулся. Если бы огромная ручища попала в цель, то могла бы снести ей голову. Но пронесло… Лишь снова стало слышно неразборчивое ворчание, на этот раз тише.

— Хочешь поговорить? — негромко прошептала Лида, опасаясь, что он может умереть во сне.

— Ха!

— Могу поспорить, что остальным сейчас еще хуже. Тем, кто сделал это с тобой.

— Ха!

— Из–за чего вы подрались?

— Ублюдки тупорылые.

— Что они сделали?

— Поджидали снаружи.

— Снаружи чего?

— Снаружи этого твоего места.

Сердце Лиды замерло. Она наклонилась к его уху и еле слышно прошептала:

— На улице Райкова? — Да.

Внезапно Лиде стало очень холодно, у нее застучали зубы.

— Как они узнали? Ведь мы с Чаном вели себя так осторожно. Мы каждый раз запутывали след, чтобы никто не мог обнаружить.

— Ха!

— Сколько их было?

— Четверо.

— Но теперь они сообщат о нас и…

— Нет. — Он повернул голову, отчего черная повязка сползла наверх, обнажив изуродованную пустую глазницу. — Не сообщат, маленькая Лида. Они мертвы. — Его лицо жутко исказилось, губы растянулись, и из раны снова засочилась кровь. — Так что улыбайся, — со злостью прорычал он, — потому что ты и я, мы–то живы.

Девушка прижалась щекой к его щеке, ощущая привычный отвратительный запах и тепло, чувствуя рядом со своим плечом его плечо, больше похожее на нагретый солнцем камень.

— Твоя, Лев Попков, беда в том, что ты слишком хорошо относишься к людям. В следующий раз попытайся быть жестче.

Он засмеялся, отчего его могучие ребра заходили ходуном.

— Мне нужно выпить.

Лида села ровно.

— Схожу куплю тебе самую здоровенную бутылку водки во всей Москве.

Он улыбнулся ей. Одного зуба у него во рту не хватало.

— Лена, — сказала девушка. — Подойди, пожалуйста. Проследи, чтоб ему было тепло. Присмотри за ним, пока меня не будет.

Женщина оставила шитье и внимательно посмотрела на собеседницу. И в этот миг Лида поняла, что Елена вдруг отдалилась от нее, так же четко, как если бы та взяла лежащие у нее на коленях ножницы и перерезала одну из связывающих их нитей. С той секунды их дружба каким–то образом ослабела, и все же Лида не могла злиться. Она понимала, что сама виновата. Опасность тянулась за ней следом так же, как за другими девушками тянется шлейф лент. С грустью в глазах она смотрела на Елену, когда та подошла к кровати, не раздеваясь, легла и прижалась к здоровяку, крепко обхватив его одной рукой за шею и едва не задушив. Не прошло и нескольких секунд, как казак заснул.

Когда Лида надевала пальто, Елена, уткнувшись лицом в его засаленные черные волосы, произнесла:

— Когда–нибудь, Лида Иванова, ты доведешь его до смерти.

47

Эдик был занят тем, что выслеживал добычу. Лида сразу распознала его жертву: это был мужчина с несколькими пакетами. Он только что вышел из табачного магазина, в витрине которого были выставлены курительные трубки всех форм и размеров, и был слишком занят раскуриванием толстой сигары, зажатой в таких же толстых губах, чтобы заметить маленького тощего мальчишку у себя за спиной.

Лида коснулась плеча малька.

— Укусишь меня — я сама съем кусок колбасы, который купила для Серухи.

Эдик остановился и недовольно поморщился.

— Слушай, отстань, а? Я работаю.

— Лучше прекращай, а не то я тебя остановлю.

Он подозрительно посмотрел на нее, вспомнив, как когда–то она заставила его вернуть добычу в карман, из которого он ее вытащил. Потом пожал плечами и пошел следом за двумя женщинами, которые были поглощены обсуждением достоинств своих шляпок. Лида восхищалась тем, как он умел пристраиваться к людям и держаться рядом на таком расстоянии, чтобы и у них не возникало подозрений, и у других прохожих создавалось впечатление, будто он идет с ними. Дети, идущие рядом со взрослыми, всегда вызывают меньше опасения.

— Не против, если я пойду с тобой? — спросила она.

— Ты меня выдашь.

— Наоборот. Я тебя прикрою.

Размышлял он ровно две секунды, потом понял свою выгоду и разрешил ей пойти с ним.

— Есть для тебя работа, — незаметно шепнула ему Лида.

— Опять письмо?

— Да.

— Нет.

То, как быстро он отказался, изумило ее.

— Я думала…

— Нет. Никаких больше писем.

— Ты хочешь больше денег? Если так, то…

Его голубые глаза презрительно скользнули по ее липу.

— Нет, конечно. Я просто не могу больше этим заниматься.

— Но почему?

— Не могу и все.

— Боишься попасть в тюрьму?

На этот вопрос он даже не стал отвечать. Они уже подошли вплотную к человеку с сигарой и пакетами. Эдик приподнялся на цыпочки, расслабил руки и приготовился.

— Я тебе сейчас помогу, если еще одно письмо отнесешь, — пообещала Лида.

— Да?

— Пошли.

Лида приблизилась к мужчине, начала обходить его с одной стороны, Эдик пошел с другой. Сделав вид, что торопится, она чуть задела бедром пакеты ничего не подозревающей жертвы, вздрогнула, споткнулась и машинально схватилась за него. Мужчина тут же заботливо ее подхватил. Она одарила его очаровательной улыбкой, поблагодарила и поспешила дальше. Когда Эдик догнал ее в ближайшем переулке, он едва сдерживал смех.

— Неплохо. Для девчонки.

— Ты и сам ничего. Для пацана. Что у тебя?

Он вытащил серебряный портсигар, инкрустированный диагональными полосами черного янтаря.

— Сойдет, я думаю, — небрежно обронил Эдик, но они оба понимали, что это вещь достаточно ценная. — А у тебя?

Она вытащила из кармана тугой бумажник из телячьей кожи. Выглядел он внушительно. Лида, не раскрывая, бросила его мальчику.

— Это мне?

— Я ведь обещала, — сказала она. — А теперь письмо.

На ее ладонь лег сложенный металлический квадратик. Лида протянула его Эдику.

— Нет. — Его болезненно–желтоватые щеки загорелись, из–за чего он стал казаться совсем маленьким.

— Да в чем дело, Эдик?.. — Ив эту секунду она поняла. Черт! Она должна была догадаться, что это случится. — Это воры в законе? Они велели тебе отказаться?

Он кивнул, зло и одновременно пристыжено.

Вдруг в голову ей пришла очередная догадка.

— Серуха! Где Серука?

Он отвернулся. Не хотел, чтобы она видела его лицо. Пальцы его пересчитывали рубли в бумажнике, но при упоминании имени щенка все тело его поникло, плечи страдальчески опустились.

— Они забрали Серуху? — воскликнула Лида. — Воры забрали собаку, чтобы заставить тебя слушаться?

Эдик засунул бумажник в свой безразмерный карман.

— Гады, — прошипел он.

— Гады, — эхом повторила Лида.

Но только она догадывалась, что это сделал Алексей. Это он навязывал ей свою волю единственным известным ему способом.

— Гады, — снова сказала она и стиснула ладонь мальчика. — Ну ничего, я верну ее тебе. Не волнуйся.

Эдик пнул ногой холмик колотого льда, который переливался на свету, источая тысячу маленьких мерцающих радуг.

— Если они с ней что–то сделают, я их всех убью.

Лида опустила металлический квадратик в карман, в котором тихонько тикали золотые часы мужчины с сигарой, и побежала по скользкому снегу.

— Куань!

Молодая китаянка сперва удивилась, потом занервничала. Она спускалась по широкой лестнице «Триумфаля» и не заметила тонкую фигуру в тени через дорогу. У Куань была привычка каждый день, перед тем как стемнеет, выходить на прогулку в расположенный напротив гостиницы парк. Она заколебалась.

— Куань! — снова позвала Лида.

Китаянка двинулась в ее сторону, и Лида была благодарна за то, что не пришлось преследовать ее на ступеньках гостиницы. Синее пальтишко и большая серая уродливая шапка с отделкой из стриженого кролика придавали Куань достаточно бесформенный вид. Такую точно не назовешь украшением делегации. Тем не менее ладони Лиды вспотели. В гладком лице китайской девушки было что–то настораживающее, что–то такое, отчего возникало желание держаться от нее подальше. Целеустремленность была впечатана в ее черты, несгибаемая воля ярко светилась в ее глазах. Наверняка Чан восхищался ею.

Куань сложила перед собой маленькие ладони и вежливо поклонилась. Лида пренебрегла любезностью.

— Куань, — тоном, граничащим с грубостью, произнесла она. — Вы не могли бы передать Чан Аньло, что моя тетя заболела и поэтому мне нужно уехать? — Эти условные слова должны были предупредить его, чтобы он не приходил на встречу.

Девушка окинула ее изучающим взглядом, ее черные глаза при этом остались совершенно равнодушными. Лида подумала, понимает ли она вообще по–русски.

— Так вы передадите?

— Да.

— Спасибо.

В вечернем полумраке они стояли рядом, и их тени слились в одну, пока Лида, пошевелившись, не разъединила их. Голые деревья, раскачивая на ветру ветками, тыкали в них костлявыми пальцами.

— Куань, почему ты выдала Чана советским службам? Это ведь ты рассказала им про комнату на улице Райкова, верно?

В черных глазах не проявилось никаких чувств.

— Я не знаю значения слова «выдала», — произнесла Куань по–русски.

— Так поступают с врагами, а не с друзьями.

— Товарищ Чан — мой друг.

— Тогда относись к нему, как к другу.

Пустые глаза внезапно ожили, казавшееся застывшим тело неожиданно легко пришло в движение, когда Куань резко развернулась к Лиде.

— Оставь его в покое, фаньцуй!

Лиде было знакомо это слово, она слышала его тысячи раз в Цзюньчоу. Оно означало «иностранный дьявол».

Но Куань еще не закончила.

— Тебе он не нужен, — сказала она. — Есть много русских мужчин, которых ты можешь взять вместо него. Бери себе своего советского чиновника с волосами лисьего цвета. Такого же, как у тебя. А Чан Аньло оставь в покое. — Она стояла так близко, что Лида могла различить, как легонько дрожит уголок ее глаза. — Верни его Китаю, — прошипела Куань.

Йене проснулся от острого чувства голода. Не в животе. Исходило оно откуда–то из мозга, ползло по извилинам, поглощая его. Он попытался вспомнить, что ему снилось, но ночные образы уже уплыли из памяти, оставив 'После себя лишь голод и аромат духов, который он ощущал явственнее, чем сырой запах подземной камеры.

Сегодня должно прийти очередное письмо.

Йене перекатился на живот, чтобы не видеть свет от мутной голой лампочки, которая висела под самым потолком и никогда не выключалась, и уткнулся лицом в грязную подушку, настолько тонкую, что через нее чувствовались перекладины кровати. Сегодня очередное письмо. От дочки.

Одно это слово — «дочка» — переменило его полностью. Изменило его мировосприятие и превратило его в нового человека. Ему теперь было несравненно тяжелее мириться с мыслью о том, что он уже сделал для проекта и чем продолжал заниматься. Он простонал в полушку. Ему захотелось посадить Лиду перед собой и все объяснить. Не суди строго, малышка. Человек одинокий, у которого нет никого и ничего в безграничном бесчеловечном мире, — это одно. Такой человек обрастает скорлупой, как орех, и через какое–то время его мягкое ядро начинает медленно сохнуть и в конце концов умирает. Но человек, у которого есть дочь, — это совсем другое.

У такого человека есть будущее.

— Заключенный Фриис, вы согласны с заключенным Елкиным? Все действительно готово?

— Да, гражданин полковник.

— Вы меня удивляете.

— Мы старались, гражданин полковник.

Они находились в кабинете полковника Тарсенова. Главные инженеры и ученые проекта были выстроены в шеренгу перед обитым кожей столом. Они были взволнованы больше обычного, но, как всегда, взгляды их были опущены на выцветший турецкий ковер под ногами. Когда к кому–то из них начальник обращался напрямую, взгляд поднимался на его воротник с красными нашивками, не выше.

— Надеюсь, сегодня вы нас чем–нибудь поразите, — сказал полковник. — У нас ожидаются гости, высокие военные чины. Так что никаких ошибок. Вы поняли?

— Да, гражданин полковник.

С довольным видом Тарсенов прошелся вдоль строя, поблескивая очками.

— Я выбрал место для генерального испытания.

— Генерального испытания? — воскликнул Елкин. — Я думал… — Внезапно он побледнел.

— То, что выдумали, заключенный, не имеет никакого значения. — Тарсенов повернул голову и пристально посмотрел на Йенса. — Это последнее испытание, — отчеканил он. — Ошибок быть не должно.

Йене посмотрел ему прямо в серые жесткие глаза, и то, что он увидел в них, не было удовлетворением. Это был страх. Неудача не устраивала такого человека, как Тарсенов, потому что неудача для него означала приговор: двадцать лет в трудовом лагере. И не пройдет и года, как его разорвут на части при первом же удобном случае, как только охранники отвернутся. Йене своими глазами видел, как такое происходило. Он слышал крики.

— Никаких ошибок, — заверил его Йене.

— Хорошо.

— Я могу спросить, где будет проходить испытание?

— Вам это понравится, заключенный Фриис. Испытание будет проводиться в лагере Суркова.

— Но, гражданин полковник, там же сотни заключенных.

— И что?

— Вы же не можете убить всех…

— Я никого не убиваю, заключенный Фриис. Это ваших рук дело.

— Но это не нужно…

— Нужно, заключенный. Нам нужно установить, насколько низко должны лететь аэропланы, и выяснить точную концентрацию газа. Испытание пройдет в лагере Суркова. Решение окончательное.

Лагерь Суркова. Воспоминания вспышкой пронзили мозг Йенса и заставили его плечи содрогнуться. Запястья, связанные колючей проволокой, железная труба, которой его били, одиночное заключение в камере меньше, чем гроб, малиновка, яркая, как рубин, сидевшая у него на пальце, пока охранник ударом приклада не размозжил ее вместе с пальцем.

— Кажется, именно в этом месте началась ваша жизнь в заключении.

. — Началась моя смерть в заключении, — поправил его Йене.

Тарсенов рассмеялся.

— Неплохо! Мне это понравилось. — Веселье его сошло на нет, когда он снова посмотрел на лицо Йенса. — Что ж. Похоже, теперь вы сами станете началом смерти других заключенных. Но не расстраивайтесь. Вы ведь живы, не так ли? Вам удалось уцелеть.

— Да, гражданин полковник. Я уцелел.

Тюремный двор был залит желтым светом. Свет скользил сквозь темноту и разливался маслом на фигуры, съежившиеся на холодном утреннем воздухе. Сегодня Йенсу показалось, что из–за этого света у всех был нездоровый вид. Впрочем, возможно, всем действительно было не по себе после вчерашней встречи с Тарсеновым.

Генеральное испытание. В лагере Суркова. Такого Йене не ожидал. Там были люди, которых он знал, с которыми он ел и работал. Заключенные, которые выхаживали его, когда он умирал от ран.

Сжав руки за спиной и с трудом передвигая ноги, он ходил по кругу вдоль железного забора, радуясь лишь тому, что сейчас он может не разговаривать и не думать. Взгляд его был прикован к тяжелым железным воротам, уши настороженно ожидали услышать скрип петель. Он даже не заметил, что Ольга прихрамывает. Он не замечал ее страданий, потому что был ослеплен своей болью.

— Стой на месте, дура!

Пекарь раскрывал навес над задком телеги, но его лошадь беспокойно мотала головой из стороны в сторону, по очереди поднимала мохнатые ноги, и все это время Йене украдкой наблюдал за ними, ожидая появления мальчика. Почему не показалась его худенькая фигура? Он ведь должен держать лошадь.

— Не останавливаться! — крикнул охранник.

Это был Бабицкий, у которого настроение было ни к черту, потому что проснулся он с ужасной простудой и теперь ему меньше всего хотелось задерживаться на своей смене. Йене снова стал переставлять ноги. Он даже не заметил, что они остановились. Остальные заключенные раздраженно ворчали. Их дыхание наполняло белым туманом тюремный двор. Бредя след в след по заледеневшей корке на снегу, Фриис быстро обернулся, и то, что он увидел, разрядом молнии пронзило его.

Либо его подвели глаза, либо дал сбой мозг. Это наверняка ошибка. Он отвернулся и сосредоточил внимание на том, чтобы ноги его не сбились с такта, и три секунды спустя, снова поворачивая голову, Йене был уверен, что на этот раз за сеткой ограды он увидит что–то другое.

Но он ошибся.

Йенсу пришлось до боли стиснуть зубы, чтобы не закричать. Разум его на какое–то время отключился. Он продолжал идти следом за остальными заключенными, не понимая, что постепенно набирает скорость, пока не натолкнулся на предыдущего человека в строю.

— Осторожнее! — недовольно бросил тот.

Но Йене его даже не услышал. Он смотрел на крытую телегу пекаря. На лошадь. На большого человека, который вышел из–за телеги и теперь смотрел в сторону Йенса, держа лошадь под уздцы и поглаживая ее широкой ладонью по покрытой потом шее. Йене узнал его сразу, даже после всех этих лет. Это был Попков. Лев Попков. Старше и грязнее, чем раньше, но Йене узнал бы этого чертова казака в любом виде. Черная повязка на глазу, шрам от сабли через все лицо, Йене помнил, как Лев его получил, будто это случилось только вчера.

— Что с вами такое? — Подошедший сзади заключенный подтолкнул его.

— Разговоры! — заорал Бабицкий.

Йене увидел, что на него смотрит Ольга, но лицо ее было размыто. Он снова пошел. Как долго он уже пробыл здесь, в этой темноте, покрытой желтыми пятнами? Пятнадцать минут? Двадцать? Двадцать пять? Возможно, у него теперь осталось всего несколько минут. Он глубоко вдохнул, морозный воздух обжег легкие, но это успокоило его. Разум Йенса заработал.

Лида упоминала в письме, что казак вместе с ней в Москве. Попков и Алексей, написала она. Стараясь больше не привлекать к себе внимания, Йене снова повернулся и посмотрел через сетку на телегу пекаря, до которой от него было примерно метров тридцать.

Потом невольно взгляд его обратился к скамейке у стены. Йене изготовил еще один металлический квадратик, чтобы мальчик мог забрать его, когда вернулся бы с письмом от Лиды. Но мальчика не было. Вместо него — Попков. Здоровяк нес поднос с пельменями, от мясного запаха которых рты заключенных наполнились слюной. Йене обратил внимание, что казак как бы случайно бросил взгляд на скамейку и булыжники под ней, входя с подносом в здание. Пока что все шло гладко.

Все пошло не так, когда Попков показался в дверях. Как бы случайно их взгляды встретились, и казак чуть дернул головой. Что это? Приветствие или просто нервное движение бычьей шеи? Йене поднял руку и поправил на голове шапку. Своего рода взмах. Пекарь спешил. Настороженный Взгляд Йенса отметил, что сегодня он особенно нервничал, движения его были торопливыми и неуверенными. Ступни работника опускались на булыжники так, словно это был раскаленный уголь.

— Эй, ты! — неожиданно взревел Бабицкий. — Я тебя знаю, грязный ублюдок!

Все повернулись и посмотрели на охранника. Винтовка Бабицкого была нацелена прямо в грудь Попкова.

— Берите эту здоровую скотину! — закричал Бабицкий. Хоть на улице стоял сильный мороз, лицо его сделалось алым. Он шел через весь двор, выставив перед собой винтовку. — Эй ты! — загремел охранник. — Ну сейчас я тебя прикончу!

Йене бросился к решетке.

— Беги! — закричал он.

Но бежать было некуда, и казак знал это. Ворота были закрыты, а тюремный двор окружили люди в форме, которые приближались к Попкову со всех сторон, целясь винтовками. Лев улыбнулся Йенсу, блеснув зубами сквозь черную бороду, размял огромные плечи и приготовился драться голыми руками.

— Нет! — закричал Йене.

Бабицкий бросился на Попкова. Он изо всей силы выбросил вперед приклад винтовки, целясь казаку в живот. Охранник был большим и сильным, но Попков был еще больше и еще сильнее. Он отпрыгнул в сторону, развернулся и рубанул одной рукой по горлу Бабицкого, отчего тот упал как подкошенный и, хватаясь за шею, начал задыхаться. Остальные охранники надвигались на казака с осторожностью. Попков схватил с земли винтовку Бабицкого и принялся размахивать ею в воздухе, как дубинкой, нанося удары в плечи и челюсти.

Йене вцепился в железную сетку, понимая, как и все, чем это закончится.

Грянул выстрел. В закрытом со всех сторон стенами тюремном дворе звук его был оглушительным. Заключенные, которые, позабыв о прогулке, прижимались к ограждению лицами, разом застонали. Попков упал навзничь, одна рука его легла под скамейку у стены. На холодные камни потекла кровь.

48

Лида колотила кулаком в дверь, пока та не начала скрипеть и чуть не вылетела, но ей не открывали. Она начала бить сильнее, пока у нее на руке не лопнула кожа. Наконец раздался щелчок и дверь рывком распахнулась.

— Какого черта… — Пауза. — Вот так неожиданность. Да это малышка Лида. Что это вы в такую рань шум подняли?

— Мне нужна ваша помощь, Дмитрий.

Советский чиновник улыбнулся. Спокойная уверенная улыбка, которая всплыла на поверхность из каких–то затаенных глубин, как будто он ожидал, что рано или поздно что–то подобное случится, только не был уверен, когда именно. Малофеев отошел в сторону, открыл пошире дверь и жестом пригласил Лиду войти.

— А почему вы не позвонили в звонок?

— Это было слишком… просто.

— Слишком просто? Что за безумная мысль!

— Мне нужно было что–нибудь ударить.

Они сидели друг напротив друга за длинным обеденным столом. Это был прекрасный предмет мебели, но своими тяжелыми резными ножками, покрытыми затейливым орнаментом, он совершенно не соответствовал модернистским вкусам его владельца. Лиде подумалось, что, как и браслет Антонины, он мог быть получен от кого–то, кто нуждался в помощи. От такого же, как она.

— Итак? — произнес Малофеев с легкой улыбкой. — Что же так взволновало юную Лиду этим утром?

— Я не взволнована. — Она подняла чашку кофе и со спокойным видом сделала глоток, но проглотить не могла, не могла приглушить пульсирующую боль, сжавшую ее горло.

Его серые глаза насмешливо прищурились, и она поняла, что его обмануть ей не удастся.

Когда она вошла в квартиру, Дмитрий, настояв, чтобы она присоединилась к его завтраку, усадил ее за стол, налил кофе и предложил горячие круассаны из французской булочной, консервированные персики и нарезанную тончайшими кусочками копченую свинину. Но ни к чему, кроме кофе, Лида не притронулась. Попробуй она что–нибудь съесть, она бы могла задохнуться. На Малофееве были вышитые тапочки, шелковый японский халат и белая льняная салфетка на груди. С хирургической точностью мужчина нарезал персик.

Лида набрала в грудь побольше воздуха и произнесла то, ради чего пришла:

— Дмитрий, сегодня стреляли в моего друга.

Он удивленно поднял бровь.

— В китайца?

— Нет! — Короткое слово точно само выпрыгнуло у нее изо рта. — Нет, он казак, его зовут Лев Попков.

— Казак? В таком случае он, вероятно, заслужил это.

Тихим голосом она произнесла, четко выговаривая слова:

— Дмитрий, я вот этим ножом перережу вам горло, если вы будете говорить такое о Льве Попкове.

Он положил в рот кусочек персика, приложил к губам салфетку и с серьезным видом откинулся на спинку стула.

— Расскажите, что случилось.

— Меня там не было.

Меня там не было, меня там не было. Черт! Меня там не было, когда ему была нужна моя помощь. Чувство вины круглым камушком со дна Москвы–реки застряло у нее в горле.

— Значит, кто–то другой рассказал вам, что случилось?

— Да. — Она подалась вперед. — Мой друг устроился на работу к пекарю, и сегодня утром они поехали отвозить хлеб в тюрьму…

— В тюрьму? — Дмитрий улыбнулся. — Какое совпадение.

Лида торопливо продолжила:

— Так вот, пекарь рассказал, что, когда они начали заносить подносы, кто–то из охранников неожиданно набросился на него с винтовкой и Попкову пришлось защищаться. После этого кто–то другой из охранников выстрелил во Льва.

— Это понятно, если он устроил там беспорядок.

Лида заставила себя не отвечать на это замечание.

— Пекарю приказали немедленно уезжать, и он не знает, жив мой друг или нет.

— Да, представляю, каково вам! — чуть наклонив голову, произнес Малофеев.

Возникло неловкое молчание. Лида положила руки на колени.

— Пекарь говорит, охранник кричал, что узнал Попкова. Похоже, что когда–то в Фелянке они встречались и подрались. — Лида заметила, что при упоминании Фелянки взгляд Дмитрия оживился, зрачки расширились, хотя внешне он оставался совершенно спокоен. — Тогда в Фелянке Попков из него дух вышиб, вот он и решил сейчас с ним поквитаться.

— Я достаточно повидал таких людей, Лида. Людей, которые думают кулаками. В лагерях их полно. Кулаки помогают им выжить, но чаще всего они же помогают им и умереть.

— Попков, может быть, еще жив! — воскликнула девушка.

— Итак. — Малофеев поднес к губам чашку и посмотрел на Лиду поверх золоченого ободка. — Вы хотите узнать, в каком состоянии этот тупица и где он находится.

— Нет.

— Так что же?

— Я хочу, чтобы вы вернули его мне.

— Мертвым?

— Мертвым или живым.

— И почему я должен этим заниматься?

— Дмитрий, это ведь не тот случай, когда я просила сообщить мне название тюрьмы. То была секретная информация. Но здесь же никаких секретов, это все просто страшное недоразумение. Глупая драка, которая началась не из–за чего. — Она подняла сцепленные руки, положила их на полированную поверхность стола и раскрыла. На ладонях ее лежали золотые часы с тончайшей гравировкой на замысловато украшенном корпусе. Это были те самые часы, которые она вытащила из кармана человека с сигарой. Лида посмотрела на Дмитрия и осторожно вздохнула. — Я уверена, вы можете мне помочь. Вам же это ничего бы не стоило. Пара телефонных звонков, и все бы уладилось.

Его глаза опустились на часы.

— Лида, вы меня в самом деле удивляете. И это все, во что вы цените свою дружбу?

Лида не поняла, что он хотел этим сказать, и разозлилась. Дружба с ним или дружба с казаком? Но что–то в том, как он посмотрел на часы, заставило ее сердце сжаться. Этого было недостаточно. Она поняла, что ему мало.

— Чего вы хотите вместо этого? — спросила она.

Он поставил чашку, уперся локтями в стол и пристально всмотрелся ей в глаза. Лида почувствовала, что в комнате вдруг стало ужасно жарко.

— Я уже говорил вам, Лида. Я хочу, чтобы вы посмотрели на меня так же, как смотрели на своего китайца тем вечером в «Метрополе».

— Этого никогда не будет.

— «Никогда» — слишком сильное слово, моя дорогая. Всякое может случиться.

Неожиданно он поднялся, бросил салфетку на тарелку, обошел стол и остановился у нее за спиной. От шуршания его тапочек по полированному паркету она почувствовала жжение в коже, как будто прикоснулась к крапиве. Он притронулся к волосам у нее на затылке. Она не вздрогнула. Его пальцы решительно погрузились в ее густую гриву, точно имели право быть там.

— Вы очень красивы, Лида. И очень молоды.

— Я достаточно взрослая.

Он наклонился к самому ее уху, так, что она почувствовала тепло его губ.

— Достаточно взрослая, чтобы понимать свои желания?

Она кивнула.

Он поцеловал мочку. Она не дернулась. Лишь вдохнула его чистый запах и почувствовала, как его волосы смешиваются с ее волосами.

— И вам этого хочется? — Он отодвинул в сторону рыжую прядь ее волос, наматывая ее на пальцы, и поцеловал бледную кожу шеи.

Лида кивнула. За то, на что пошел ради нее Попков, она была готова на эту жертву.

— В таком случае я думаю, что смогу помочь вам, — тихо произнес он, и рука его скользнула по шее к ее горлу. — Такая нежная.

Его пальцы начали исследовать линии ее тела, погладили хрупкие ключицы, постепенно опустились ниже, под блузку, там разыскали мягкий подъем груди. Щеку Лиды обдало горячее влажное дыхание.

— А ваша жена, Антонина? — спросила она. — Она сейчас здесь?

Пальцы замерли.

— Она еще в постели.

— Даже так. Условия не идеальные, верно?

— Не думал я, что вы — идеалист, Лида. Вы мне больше казались похожей на реалистку. — Он поцеловал ее в макушку, и его вторая рука обвила ее талию, прижав к спинке стула.

— Дмитрий, — произнесла она твердым голосом, — отпустите меня. — Лида услышала его приглушенное восклицание. — Даю вам слово: вы сами сможете выбрать место и время… сразу после того, как Лев Попков окажется в безопасности дома.

— Живой или мертвый?

— Живой или мертвый.

Неохотно он оторвал от нее руки. Лида встала. Таким образом она купила себе передышку.

— Черт возьми, Лида, вы когда–нибудь дадите мне жить спокойно? — успокаивая дыхание, промолвил он.

— Сомневаюсь. — Она заставила себя нацепить улыбку.

— Так вы дали слово?

— Да. Я обещаю. Только найдите Льва. — Она быстро шагнула вперед и приблизила к нему лицо. — Найдите его, — решительно произнесла Лида и увидела, как он от удивления отпрянул.

Лида направилась к двери и резко распахнула ее. За дверью стояла Антонина. Она была в светло–розовом неглиже. Одна рука ее была поднята, и острые ногти целились в грудь Лиде, чем–то напоминая когти дикого зверя. Как долго она стояла там, сказать было невозможно.

— Лида! А я и не знала, что ты здесь, — обрадовано воскликнула она. — Дмитрий, что же ты меня не позвал? Я бы с удовольствием выпила с вами кофе.

Улыбка ее была хрупкой, как ножка винного бокала. Лида догадывалась, что стоит ее неаккуратно коснуться, и она рассыплется на острые осколки.

— В другой раз, Антонина, — быстро промолвила она и вышла из душной комнаты.

Чан отыскал ее. Как ему это удалось, она понятия не имела. Главным было то, что он оказался здесь, и она чувствовала, что его сердце колотится так, будто он бежал. Он провел ее через лабиринт узких улочек, пока они вышли к ряду одинаковых серых домишек, но на двух прохожих никто не обращал внимания — никому не были нужны неприятности, у всех своих проблем хватало. Чан поднял ее подбородок и поцеловал. От стыда Лида почувствовала дурноту. Он не стал спрашивать, что она делает на улице в такое раннее время, и она опасалась, не почувствовал ли он на ней запах Дмитрия.

— Лида, Куань передала мне твое послание.

Она прижалась лицом к его воротнику.

— Вот ключ от новой комнаты. — Он положил ей на ладонь маленький кусочек металла с бумажкой, на которой был написан адрес. — Успокойся, — тихо произнес он. — Расскажи, что тебя тревожит.

Она молча покачала головой. Чан дождался, пока она найдет в себе силы заговорить.

— Это Попков. В него стреляли, — прошептала она. — Из–за меня он мог погибнуть. — Говорить ей было трудно, губы ее как будто окоченели. — И теперь я не знаю вообще, жив он или нет.

Его рука мягко скользнула по ее согнутой спине, и, вспомнив о прикосновении другого мужчины, Лида чуть не задохнулась. По всему ее телу прошла дрожь. Немного отклонившись, Чан всмотрелся ей в лицо, и она поняла: он почувствовал, что дело не только в Попкове.

— Я беспокоюсь о Елене, — быстро сказала она. — Она с ума сойдет из–за Льва.

Он снова подался вперед и поцеловал ее сначала в одно веко, потом в другое.

— Закрой глаза, Лида. Пусть они отдохнут. Ты ничем не можешь помочь своему другу.

И снова она уткнулась лбом в его воротник. Руки и ноги ее дрожали, и она не могла унять эту дрожь. Также как не могла перестать ненавидеть себя.

«Папочка, родненький!

Разговаривать с отцом — как это приятно. Я никогда не думала, что услышу твой голос, даже если он всего лишь на бумаге. Взрослея, я много раз разговаривала с тобой и рассказывала тебе много разных вещей, но всегда шептала в пустую темноту. Могло ли быть иначе? Ведь я считала, что ты умер. Но теперь я становлюсь жадной. Теперь мне этого не хватает, папа. Я хочу узнать тебя и хочу, чтобы ты узнал меня.

Что же мне рассказать тебе? О том, что у меня такие же, как у тебя, волосы, ты знаешь. Что еще? Я не научилась играть на фортепиано так же хорошо, как мама, но у моих пальцев есть другие таланты. Я пытаюсь осознать смысл этой новой системы, которая охватывает Россию и Китай. Это коммунизм. Я восхищаюсь его идеалами, но презираю его бесчеловечность. Сталин говорит, что невозможно делать революцию в шелковых перчатках, но все равно каждая личность важна. Ты важен. Я важна.

Что еще важно для моей жизни? Когда–то у меня был белый кролик, которого звали Сунь Ятсен. Он был важен. У меня есть друг, его зовут Чан Аньло, ты с ним разговаривал. Для меня он важнее моего собственного дыхания. Лев Попков — мой хороший друг, больше, чем друг. И Алексей, брат, которого я всегда хотела иметь. Теперь ты знаешь меня, папа. Я ношу ужасную коричневую шапку, люблю вареники с абрикосами и сахаром и недавно открыла для себя живопись Кандинского.

Расскажи мне о себе. Расскажи, о чем ты думаешь. Как проводишь дни. Опиши, над чем работаешь. Мне очень хочется все это узнать.

Люблю тебя.

Лида».

Йене поцеловал письмо. Он поцеловал каждое слово. Он бы расцеловал Льва Попкова, если бы мог. Умирая, этот богатырь доставил письмо. Йене нашел под скамейкой сложенный лист металла, когда их вели в грузовик, и остановился, чтобы завязать шнурок. Эх, Попков, старый друг!.. Его унесли, замотав в брезент.

Злость царапала Йенса изнутри, как наждак, когда он расхаживал по своей погруженной в полутьму камере. Но на себя он злился не меньше, чем на казака.

— Бабицкий, — глухо прорычал он, — надеюсь, ты сгоришь в аду!

Алексей любил Москву. Здесь были такие места, где сносили целые кварталы и вместо них появлялись прекрасные новые улицы. Ряды маленьких частных домов и лавок сметались тут одним росчерком архитектора, а на их месте, точно какие–то неведомые гигантские городские грибы, из земли вырастали огромные многоэтажные здания. Тоскливым зимним вечером, сидя на заднем сиденье автомобиля, несущегося мимо строительных площадок, Алексей понимал, что видит сейчас, как меняется мир. Это захватывало. Сталин бросал все силы на то, чтобы перекроить и расширить российские города, но вместе с ними перекраивались и российские умы.

— Максим, — обратился Серов к закутанному в покрывало человеку, сидевшему рядом с ним. — Один из воровских законов запрещает сотрудничать с властями, верно?

— Конечно. Те, кто стоит у власти, разрушают всякую надежду на свободу разума. Вор ни перед кем не встанет на колени. Поэтому на наших коленях и вытатуированы звезды — в напоминание.

— А если в два часа ночи к вам домой явятся огэпэушники и начнут спрашивать о ком–то из ваших друзей, что тогда вы будете делать?

— Я плюну им в лицо, вот и все.

— И окажетесь в трудовом лагере?

Максим рассмеялся.

— Там я уже бывал.

— Но теперь вы стали взрослее.

— У меня стало хуже со здоровьем, это ты хочешь сказать?

— Да. — Землистая кожа пахана свисала с проступивших скул серыми складками. — Вам нужно было остаться дома. Вы устали.

Ехали они в старом тряском драндулете. Большой гладкий лимузин, которым привык пользоваться Алексей в обществе Вощинского, сегодня остался в гараже, чтобы их никто не узнал. Эта машина не могла выдать никого, потому что не принадлежала никому. Она была украдена.

— Далеко еще? — спросил Максим.

— Еще несколько километров, — отозвался с переднего сиденья Игорь.

На затылке его поблескивали капельки пота. Он нервничал.

Алексей кивнул Лиде.

— По этой дороге дольше, но тут безопаснее.

Она ничего не ответила. Она молчала и ни на кого не смотрела с тех пор, как села в машину и забилась в свой угол. Алексею это не нравилось. Ему пришлось долго убеждать Максима разрешить ей ехать с ними, поэтому сейчас было бы нелишним проявить хоть немного вежливости. Иногда, как, например, сегодня, он просто не понимал сестру. Разве не должна была она обрадоваться или даже удивиться (не говоря уже о благодарности), узнав, в какое место он повезет ее этим вечером? Но нет. Молчание и угрюмая отстраненность. Карие с рыжинкой глаза ее отказывались встречаться с его взглядом. Она просто сидела и неотрывно смотрела в окно, как будто запоминала дорогу. Может, так оно и было? Эта мысль взволновала Серова.

Или все дело в страхе? Он удивился, что не подумал об этом раньше. Что, если сестра просто боится? Его вдруг захватило огромное чувство нежности, ведь он знал, что Лида скорее откусит себе язык, чем признается, что чего–то боится.

— Лида, — произнес он, пытаясь вывести ее из оцепенения, — сегодня рано утром заключенных отвезли на грузовике в ангар. Он еще не вернулся, поэтому мы думаем, что Иене все еще там.

Она отвернулась от окна и, нахмурившись, посмотрела на Максима.

— Это ваши люди следили за ними?

— Конечно.

— Что, если их заметили?

— Ха! Их никто не заметил.

— Но если их все–таки заметили, нас там встретят солдаты и вооруженная охрана.

Пахан рассмеялся. Густой искренний смех как будто наполнил холодный салон машины теплом.

— Мои люди — воры. Их труднее заметить, чем тени на снегу. Это понятно?

Она кивнула, но Алексей не был уверен, что она действительно поняла. Она не совсем четко представляла себе организацию воровского братства, как и то, что они находились вне законов общества. Для нее это были обычные преступники. Очевидно, что она не доверяла им, и он даже удивился, что она не потащила с собой этого болвана Попкова. Когда нужно было прикрыть спину, она, Бог весть почему, доверяла только этому грязному казаку.

— Сегодня ничего не предпринимаем, — напомнил он ей. Он немного волновался, не зная, что у нее на уме. — Мы едем туда, только чтобы посмотреть.

— Я знаю.

— Но не жди от этого чего–то особенного.

— Я ничего не жду.

— Звучит обнадеживающе, — усмехнулся Максим.

Она снова отвернулась к окну. Они уже выехали за пределы городской застройки и теперь, миновав зловонный резиновый завод «Красный Геркулес», двигались в северном направлении. Монотонность невыразительного ландшафта изредка нарушали лишь крестьянские избы с коровами на привязи перед входом и огородами позади. Дорога была прямой, как тюремный шлагбаум. Однажды они проехали мимо группки женщин, которые стирали в реке постельное белье. Те подняли головы на звук, но, увидев машину, сразу утратили к ней интерес. Больше по дороге не попадалось ничего, даже встречных машин, лишь ломаная линия соснового леса, скрывающая горизонт с обеих сторон.

Машина остановилась.

— Выходим, — скомандовал Игорь.

Все, кроме водителя, выбрались из машины посреди пустого, продуваемого ветром поля. Машина свернула, проехала немного дальше по ухабистой земле и остановилась. Водитель вышел и принялся менять колесо.

— Что теперь? — спросил Алексей.

— Туда. — Максим указал на тень среди деревьев.

Это был небольшой крытый армейский грузовик.

Опушка, на которой стоял грузовик, была прикрыта со стороны дороги молодой рощицей, рукавом отходившей от основного массива леса. След от машины шел прямо между тонких стволов, и, судя по глубоким, разбитым колеям на мерзлой земле, этой незаметной со стороны дорогой часто пользовались.

Глаза Максима сузились в щелки.

— Дальше без меня.

Алексей кивнул, накинул ему на плечи теплое покрывало и сел в армейский грузовик на место водителя. Мотор завелся с первого раза. Серов добавил газу, и мотор взревел во всю мощь.

— Если хочешь, можешь ждать здесь! — крикнул Алексей Лиде.

— Нет.

— Тогда садись.

Она забралась на переднее сиденье рядом с ним. Игорь запрыгнул следом за ней. Грузовик содрогнулся и поехал.

49

— Расслабься, Лида. Получай удовольствие от езды. — Алексей с трудом удержал руль, когда машину в очередной раз подбросило на узкой колее.

Игорь выругался.

— Разве там нет патрулей? — спросила Лида. — Наверняка территорию охраняют со всех сторон со снайперами.

— Конечно. Поэтому мы и едем в армейской машине. Никто не обратит на нас внимания.

— И что дальше? Когда мы приедем?

— Мы не подъедем к двери и не станем вежливо стучать, если ты это имеешь в виду. Не волнуйся.

— Я волнуюсь.

Алексей посмотрел в лицо сестры. Это была не та Лида, с которой он исколесил пол–России. Та Лида сейчас сияла бы от возбуждения.

— Что с тобой? — негромко произнес он.

— Черт! А как по–твоему, что со мной такое? — Она с силой зажмурилась, а потом открыла глаза и стала всматриваться вперед через ветровое стекло. — Это проклятая езда.

— Ты говорила, что хочешь увидеть место, где работает Йене Фриис?

— Да.

— Тогда держись крепче.

Обеими руками он резко вывернул руль в сторону, и машина свернула с накатанной дороги.

— Сюда. — Игорь указал направо.

Одним из боковых стекол грузовик зацепил низкую ветку, и Лида сильно вздрогнула от неожиданного треска. Она сидела как на иголках. Какое–то время внимание Алексея было полностью поглощено управлением. Он вел чертов грузовик между деревьями, стараясь объезжать кочки и холмы смерзшегося снега, эти природные ловушки, которые не растают до прихода весны.

— Так в чем дело, Лида? — снова спросил Серов, когда вывел грузовик на более или менее открытое пространство.

Ее руки в перчатках лежали на коленях, как два маленьких мертвых тельца, неподвижные и безвольные.

— Давай сосредоточимся на отце, — тихо произнесла она. — И на этой сумасшедшей езде.

— Если ты этого хочешь. — Да.

— Но с тобой все нормально? Что–то случилось?

, — Со мной все хорошо.

Ее рука соскользнула с колена, опустилась между его и ее бедрами и там свернулась, как будто ища тепла. В эту секунду Алексей нажал на педаль тормоза, чтобы не врезаться в корявый пень, и повернул руль, отчего колесу грузовика пошли юзом. Одно крыло прошло по длинной толстой ветке, увешанной сосульками. Раздался такой звук, будто в капот выстрелили картечью.

— Алексей, ты сам хоть понимаешь, куда мы направляемся?

На какую–то долю секунду их глаза встретились, и он понял, что она имела в виду не лес.

— Так мы того и гляди окажемся на верхушке какого–нибудь дерева.

Она улыбнулась.

Он быстро отвернулся, как раз вовремя, потому что еще секунда, и они врезались бы в черный сосновый ствол.

— Все? Приехали?

— Да. Дальше не поедем. Остальную часть пути — пешком. — Алексею не терпелось отправиться в путь как можно скорее.

Они выбрались из грузовика на холодный воздух, белый от тумана. Игорь забросил за спину рюкзак.

— Тут уже рукой подать, — сказал он.

Они шли гуськом, держась поближе к темным стволам. Ветер смел остатки снега в бесформенные кучи, и под ногами предательски похрустывали сухие сосновые иглы. Алексей достал из кармана пистолет.

— Часовые? — прошептала Лида.

Он кивнул.

— Они патрулируют лес парами. Но охранникам холодно и скучно* к тому же после нескольких месяцев скуки они не предполагают неожиданностей, так что в лесу не особенно смотрят по сторонам. Гораздо больше времени они тратят на патрулирование самого комплекса.

— Алексей, а зачем с нами поехал Максим? Сегодня ведь очень холодно, да и сам он неважно выглядел. Ему даже оставаться в машине опасно. Если его найдут и станут спрашивать… Ему было не обязательно ехать.

— Обязательно. Чтобы напомнить остальным ворам, кто у них пахан.

— Напомнить ворам или тебе?

— А это имеет значение? — Да.

Серов не ответил. Вместо этого приложил палец к губам, делая сестре знак замолчать. Дальше продвигаться нужно было особенно осторожно. Лида шла за братом. Небольшой строй замыкал Игорь. Лес оборвался резко. Каких–то десять шагов, и сумерки превратились в широкое открытое пространство под белым небом. Глубоко в лесу большая, размером с поселок, площадка была очищена от деревьев. Периметр был защищен от постороннего глаза десятиметровой кирпичной стеной, опутанной сверху колючей проволокой. Внизу, на земле, у стены, лежали еще мотки, похожие на кольца заснувшего змея.

— Не самое радостное зрелище, — прошептала Лида в самое ухо Алексею.

Он поморщился.

— Тут это и не требуется.

— Так как мы попадем внутрь?

— Никак.

— А я думала, мы приехали посмотреть на комплекс, который они построили.

— Правильно.

— Но стена закрывает все. Ничего ведь не видно.

Он прислонился спиной к сосне, слившись с грубой корой.

— Ты увидишь, — пообещал он.

— Лида, пора идти.

Алексей поднял голову. Сестра все еще внимательно рассматривала ангар через цейсовский бинокль, сидя на ветке сосны метрах в пятнадцати над землей. Там, в тени кроны, она казалась совсем маленькой, и по сосредоточенному выражению лица он понял, насколько ей хотелось там остаться.

— Лида, — спокойно произнес он, помня, как хорошо разносятся звуки в насыщенном влагой воздухе.

Неохотно она оторвала от глаз бинокль.

— Спускайте меня.

Игорь отвязал привязанную к стволу веревку и опустил на ней Лиду с такой скоростью, что Алексей удивился, как она не сломала себе ноги, когда приземлилась. Лида отдала Игорю бинокль.

— Спасибо, — только и сказала она.

Незадолго до этого Игорь удивил ее, когда скрепил петлей свои лодыжки, обведя кожаный ремень вокруг ствола одной из сосен на окраине леса, потом сделал то же самое со своими запястьями и, с силой отталкиваясь от ствола, ловко, как хорек, вскарабкался наверх. Его толстые ноги оказались на удивление сильными. Лида наблюдала за этим, изумленно разинув рот, но Алексей лишь улыбнулся. Он уже видел подобный фокус ночью на улицах Москвы. Таким способом Игорь взбирался по водосточным трубам высоких домов. Добравшись до кроны, он извлек из рюкзака моток веревки, укрепил на ветке простой шкив и поднял туда Лиду. Так что она, как и обещал Алексей, смогла заглянуть за стену.

— Это ангар, — сказала девушка, сдерживая волнение.

— Большой.

— А что внутри? — Глаза ее были широко раскрыты и сияли от возбуждения. Такой реакции Алексей ждал от нее намного раньше. Вот это уже было больше похоже на Лиду. — И все эти навесы, как думаешь, зачем они?

— Под навесами хранится оборудование. Мы видели, как они оттуда перевозили его на тележках в ангар.

— Там еще какие–то большие контейнеры. Они для чего?

— Не знаю, но они похожи на цистерны для бензина. Кирпичное здание справа — это караулка.

Девушка кивнула, отчего ее шапка съехала набок.

— Я видела, как солдаты входят и выходят, — сказала она, поправляя шапку. — Некоторые с собаками.

— Интересный комплекс они тут соорудили. Огромная расчищенная территория, посреди леса, высокие стены вокруг, чтобы никто ничего не увидел. Что они там делают, хотел бы я знать?

— Может, какой–то новый вид аэроплана?

— Возможно. Но Йене не…

Пальцы Лиды впились в его запястье с такой силой, будто пробуравили сами нервы, но он даже не обратил на это внимания. Лицо ее было бледным, как туман, окутывавший ее плечи.

— Я видела его, — прошептала она.

— Что?

— Я видела папу.

— Нет, Лида, он наверняка работает внутри. Им бы никто не разрешил самим гулять по территории. И, кроме того, — несколько раздраженно бросил он, — через столько лет ты бы его не узнала.

— Говорю тебе, я видела его.

— Где?

— Он сидел там, на скамейке, у большого ангара. Я его видела в бинокль.

— Тебе показалось.

— Это был он! Я точно знаю.

Алексей не стал спорить. Зачем? Если ей так уж хочется думать, что она видела отца, пусть думает.

— Идем, — произнес он, освобождая руку. — Нужно двигаться. Игорь уже сложил веревку.

Усилившийся ветер зашевелил ветки, всколыхнул туман. Они снова двинулись в путь, шагая друг за другом. Лида бросила последний взгляд на высокую стену и прошептала:

— Алексей, с ним рядом сидела женщина. Она держала его руку.

Они чуть не споткнулись о тела.

— Алексей!

Лида вцепилась сзади в его пальто с такой силой, что чуть не задушила его.

Она наступила на чью–то руку.

— Ложись! — выдохнул он.

Рывком он заставил ее опуститься рядом с ближайшим деревом. Игорь уже лежал, распластавшись на земле. То, что в сосновом лесу почти не было подлеска, конечно, упрощало передвижение, только, если нужно было укрыться, это преимущество превращалось в серьезный недостаток. Прижимая Лиду к земле, Алексей чувствовал, как бешено колотится ее сердце. Десять минут он выжидал с пистолетом в руке. Потом еще десять. Никаких признаков движения, не скрипнула ни одна ветка, не вспорхнула ни одна птица. Ни единого звука, полная тишина. Они не разговаривали. Даже не перешептывались. Алексей подал Игорю знак рукой, потом пополз на животе и локтях.

Он нашел следы. Много следов. И еще он нашел тела. Четыре тела в красноармейской форме, покрытых кровью. Как будто кто–то полил их сверху красной краской. Серов тщательно обыскал территорию вокруг, ползая между соснами, осматривая кроны, но так никого и не обнаружил. Никого живого, чье дыхание рассеялось бы в воздухе белым облачком. Он вернулся к Лиде. Она не пошевелила ни единым мускулом, словно холодный воздух заморозил ее, превратив в ледяную скульптуру. Но как только он кивнул, она поднялась на колени.

— Смотри, — шепнула она.

Взгляд ее был обращен на одного из мертвых солдат. Это был молодой человек, он сидел, прислонившись спиной к стволу сосны, вытянув перед собой застывшие ноги, и смотрел прямо на нее неживыми глазами. Остекленевшими, невидящими, небесно–голубыми глазами. Горло его было перерезано от уха до уха. Разрез походил на огромную улыбку, случайно опустившуюся ему под подбородок. И из–за этой ошибки жизнь вытекла из него на воротник серой шинели… Только это не было ошибкой.

— Тут еще, — негромко произнес Алексей и поднял четыре пальца.

Лида провела рукой по своей белой шее и вопросительно подняла бровь. Он кивнул. У всех были улыбки под подбородками. Алексей увидел, как сестра задрожала всем телом, и испугался, что она может замерзнуть. Ее руки и ноги могли закоченеть. Шок иногда проделывает странные вещи с людьми. Серов был готов к тому, что придется остаток пути нести сестру на плечах. Но когда он продолжил путь, она тенью двинулась следом. И опять небольшой строй замыкал Игорь. Его маленькие глаза так и бегали от ствола к стволу.

Лишь когда они вернулись к армейскому грузовику, Лида спросила:

— Кто это сделал? Кто их убил?

Алексей был уверен, что знает ответ, но почему–то ему не хотелось говорить это сестре.

— Алексей? — не отступалась она.

— Наверное, Максим. Он прикрывал нас. Хороший пахан всегда поможет своим людям.

— Но ты говорил, что армейский патруль ходит в парах и они прочесывают лес невнимательно. Почему там было четыре тела?

Алексей постучал ногами о землю, сбивая снег, и забрался в кабину.

— Разве не понятно? — нахмурился он.

— Мне — нет.

— Нас предали.

— Предали? Кому было известно, что мы сегодня сюда поедем?

— Только нам.

Старый драндулет все так же стоял у дороги. Чувство облегчения нахлынуло на Алексея резко, как удар в лицо, и только сейчас он понял, что до сих пор подсознательно сомневался в Максиме Вощинском, боялся, что он бросит их здесь. Но почему, если он сам только что спас их? Алексей и Лида уселись на свои места, и Алексей приветствовал Максима, крепко, благодарно обняв его за плечи. От вора в законе пахло коньяком, но кожа его на ощупь казалась ломкой и холодной, как будто он долго пробыл на ледяном ветру.

— Я рад, что все прошло благополучно, сын, — улыбнулся Максим.

— Спасибо, отец.

Лида взяла руку Максима. Сдвинув перчатку, она поднесла руку к губам и поцеловала бледную, в синих венах кожу.

— Спасибо, пахан, — негромко сказала она.

Вор в законе отнял руку, улыбнувшись холодно, одними губами, и обронил:

— Алексей, уйми свою сестру.

В комнате пахло кровью. Металлический соленый и тягучий запах, как деготь, вливался в ноздри. Алексей, замерев, стоял у двери, пытаясь понять, откуда он исходит. Каждый удар его сердца был гулким, как раскат грома. Серов провел Лиду до дома и поднялся с ней по лестнице. Что–то было не так, он почувствовал это, когда шел по узким ступенькам. На верхней площадке их встретил худой человек с подозрительными глазами и редеющими волосами. Красная повязка у него на руке указывала на то, что это управдом. Он перегородил им проход.

Мужчина надул худосочную грудь.

— Товарищ, у вашей двери на полу пятно. Уберите.

Лида моргнула, словно не расслышала, потом вскрикнула и бросилась к двери.

Управдом недовольно поджал губы.

— Похоже на кровь! — крикнул он ей вдогонку.

Алексей пошел за сестрой. Да, это была кровь. Пятна крови были и в комнате. У кровати стояла Елена. Она подняла голову, чтобы посмотреть, кто вошел без стука. Ее бледные глаза были холодными и злыми. Лида задрожала, как маленький испуганный зверек, зубы ее застучали.

— Лев, — прошептала она. — Лев.

Здоровяк лежал на кровати. Его огромная, как бочка, грудь была раскрыта и обнажена. На ней была только повязка из бинтов, которая выглядела так, будто на нее поставили большое красное блюдо. Яркий, насыщенный алый цвет. Каждый квадратный сантиметр кожи казака был покрыт кровью, потом и синяками, а единственный черный глаз скрывался в таком же черном кровоподтеке. Только губы, разбитые и покрытые струпьями засохшей крови, были перекошены в попытке улыбнуться.

— Лида! — взревел он.

Она перелетела через всю комнату. Не обращая внимания на кровь, девушка обхватила руками его бычью шею и поцеловала в заросшую щеку.

— Ты не умер, — сказала она, и слова эти прозвучали, как обвинение.

— Нет. Я хотел, но потом передумал.

— Я рада, — сияя глазами, улыбнулась она и взялась за его черную бороду. — Но я–то думала, ты умер, здоровый ты идиот!

Глядя на нее, Алексей подумал, проснется ли в ней такая же энергия, если он когда–нибудь оживет. Вряд ли.

— Они, наверное, тебя выбросили, да? — засмеялась она. — Не захотели держать у себя в тюрьме такую вонючую тушу.

Казак заворчал.

Лида похлопала по повязке на его гранитной груди.

— Как обычно, поднял бучу из–за какого–нибудь пустяка, да?

Он снова заворчал, и откуда–то из–под повязки послышался звук, похожий на бульканье. Очевидно, это был смех.

— Заткнись, — злым голосом обронила Елена. — Попков, не разговаривай.

Она стояла на том же самом месте и буравила Лиду обжигающим взглядом, едва сдерживая гнев. В одной руке она держала белый таз, полный алых ватных тампонов и бинтов в пятнах крови. В другой ее руке на раскрытой ладони лежала окровавленная пуля.

— Это ты из него пулю достала? — спросил Алексей.

— Кому–то же надо было это сделать?

— Обезболивающее?

Она посмотрела на стоявшую на полу пустую бутылку водки и пнула ее ногой, отчего та полетела под кровать.

— Елена, — осипшим от непролитых слез голосом произнесла Лида, — спасибо.

— Я это не для тебя сделала, девочка.

— Я знаю.

— Я не думала, что ты вернешься.

— Почему?

— Потому что без казака тебе тут нечего делать.

— Есть ты и Эдик со своей собакой. — Голос Лиды звучал удивленно.

— Я сказала. Тебе тут нечего делать.

— Елена, — серьезно промолвила девушка, — я думала, мы друзья.

— Значит, ты ошибалась.

Елена бросила пулю на грудь Льва, и та упала на повязку крошечным надгробием. Маленькая комната погрузилась в тяжелую тишину.

— Лида, — быстро произнес Алексей, — пойдем со мной. Купим ему лекарства. — Брат хотел увести ее отсюда.

Она не пошевелилась. Огромные глаза ее скрывались в тени, но решительный взгляд был устремлен на большую русскую женщину.

— Почему я ошибалась, Елена?

Лицо женщины смягчилось, но от этого стало еще хуже — она как будто уверилась, что у стоявшей перед ней девушки нет надежды.

— Потому что, — сказала Елена, — ты разрушаешь все, к чему прикасаешься.

50

На этот раз Лида позвонила в звонок. Дожидаясь ответа, она закрыла глаза, чтобы отгородиться, не увидеть этого мгновения, точно это должно было произойти с кем–то другим. Она пол–Москвы объездила на дребезжащих трамваях, пока бледный и едкий воздух города наконец не потемнел и в вечернем небе не показалась желтая, как дыня, луна.

Какое–то время она наблюдала за фонарщиком, который, насвистывая, ехал на велосипеде по улице со своим длинным деревянным шестом на плече. Он останавливался у каждого столба и, не слезая с велосипеда, кончиком шеста поворачивал ручку газового рожка. Как ей захотелось быть им! Она смотрела, как трамвайная кондукторша, женщина с усталыми глазами, вежливо выдавала билеты пассажирам. Лиде захотелось быть ею. Или девушкой, державшей на руках младенца с родимым пятнышком на лице. Или парой, которая шла по улице, взявшись за руки.

Она готова была стать кем угодно, лишь бы не быть самой собой.

Дверь открылась.

— А, Лида. Спасибо, что нашла время заглянуть.

— Добрый вечер, Дмитрий.

— Не могу сказать, что не ждал тебя. Видишь, как я доверяю твоему слову.

Он был в свободном шелковом красно–коричневом халате и черных брюках и улыбался так вежливо, что на какую–то крошечную долю мгновения у нее появилась надежда. Дмитрий распахнул перед ней дверь, и она вошла в прихожую. Из комнаты доносилась музыка, и Лида сразу узнала мелодию. Мать когда–то играла ее, это был один из ноктюрнов Шопена.

— Вы выглядите уставшей, Лида. Бледны совсем. Позвольте, я налью вам вина. Вам станет лучше. — Он протянул руки, чтобы помочь ей снять пальто.

Она не пошевелилась. Просто стояла в его теплой квартире в пальто и нелепой шапке. Лида попыталась увидеть под любезной улыбкой его настоящего, но он был скрыт слишком умело.

— Дмитрий, не делайте этого.

Его серые глаза расширились.

— Милая Лида, вы меня удивляете. Мы же с вами договорились.

— Я знаю.

— Ваш казак дома? — Да.

— Он даже жив.

— Да.

— В таком случае, — Дмитрий озадаченно развел руками, — в чем же дело?

— Я не хочу этого.

Он медленно, с грустью, обвел ее взглядом, а потом осторожно снял с нее шапку, из–под которой на ее плечи хлынули волны огненных волос.

— Я не думаю, — мягко произнес он, — что ваше желание сейчас может иметь какое–то значение. Мы согласились на условиях. Сделка есть сделка. Я свое обещание выполнил, теперь настало время и вам выполнить свое. — Голос его зазвучал по–другому, как будто в горле у него пересохло, а язык отяжелел.

— Дмитрий, прошу вас. Вы порядочный человек, и мы все еще можем остаться друзьями, несмотря на…

— Друзьями! Я не хочу, чтобы мы с вами оставались друзьями!

Глаза его яростно вспыхнули, и улыбка превратилась в оскал, но в следующий миг он уже снова стал вежлив и приветлив. В эту секунду она поняла: ничто не заставит его передумать, и с этого времени она возненавидела его. Она обернулась и посмотрела на дверь.

— Нет, моя маленькая Лида. — Тон его был успокаивающим, как будто он обращался к пугливому жеребенку. — Не думайте об этом. И не нужно смотреть на меня с таким презрением. — Он рассмеялся, и от этого смеха у нее все похолодело внутри. — Если попробуете уйти, моя дорогая, я сделаю так, что товарища Попкова снова арестуют. — Его глаза заблестели, как стекло, взгляд сделался острым. — Понимаете?

— Да.

— Хорошо. Теперь, когда мы понимаем друг друга, позвольте, я помогу вам снять пальто.

Она не пошевелилась, но он аккуратно расстегнул пуговицы и начал стаскивать пальто с ее онемевших плеч.

— Дмитрий, — произнесла она, не глядя на него, — что может помешать вам в будущем снова угрожать мне арестом Попкова, если вы снова захотите, чтобы я пришла сюда?

Он довольно улыбнулся.

— Теперь я вижу, что мы действительно поняли друг друга.

— Ответьте мне. Что?

— Ничего, моя дорогая Лида. Совершенно ничего.

Оказалось, что музыка, которую было слышно в прихожей, доносилась из кабинета. Несмотря на наличие строгого письменного стола и полок с рядами книг в кожаных переплетах, выглядело помещение довольно уютно. Хороший выбор для обольщения, подумала Лида. Мягкое освещение, граммофон, насыщенные цвета афганского ковра на полу, кофейник и бутылка вина на столике радом с кушеткой. Взгляд Лиды привлекла именно эта кушетка. Своими мягкими изгибами, темно–зеленым бархатом обивки, янтарными и коричневыми шелковыми подушками она манила к себе, как лесная поляна в теплый весенний день.

— Вина? — предложил он.

— Нет.

— Прошу вас. Садитесь.

Она не пошевелилась.

Дмитрий снял с пластинки иглу, налил в два бокала и на секунду замер с ними в руках, пока осматривал ее, слегка склонив голову набок. Похоже, ему понравилось то, что он увидел. У Лиды возникло непреодолимое желание пощечиной сбить с его лица довольную улыбку. В комнате было очень жарко. Или это ей так казалось? Густой кофейный аромат закупорил ее легкие, и она вдруг почувствовала подступающую к горлу тошноту. «С ним я как–нибудь справлюсь», — когда–то самонадеянно похвалилась она перед Еленой. Какой же наивной она была! Она, как дура, считала, что может лукаво повести бровью, качнуть локонами и получить от этого мужчины все, что нужно, не заплатив за это свою цену. «Этот человек тебя съест и не подавится», — предупреждала ее Елена. Нужно было прислушаться к ней.

И все же без помощи Дмитрия Попков был бы сейчас в тюрьме или, хуже того, умер бы. Дмитрий, как терпеливый паук, дожидался, когда она основательно увязнет в его паутине, и у нее не было права удивляться тому, что клейкие нити начали стягиваться на ней.

— Вот, это вас успокоит. — Он протянул ей бокал.

— Мне нужно успокоиться?

Он снова осмотрел ее.

— Думаю, да.

Она приняла вино и выпила его одним долгим глотком. Он сделал шаг вперед, остановился так близко, что она почувствовала запах его напомаженных волос. Черты его лица как будто сделались жестче, когда он наклонил голову и поцеловал ее в губы. Она почувствовала привкус виски. Выходит, он начал без нее. Она позволила его губам задержаться, но и не ответила.

— Лида, — прошептал он. — Такая холодная? Такая каменная? — Он провел рукой по ее горлу, запустил пальцы в волосы, потом положил ладонь ей на грудь. — Расслабься, мой сладкий ангел.

Она отошла на шаг, поставила бокал на стол и повернулась к нему лицом. Когда–то они смеялись вместе, танцевали. Не может быть, чтобы он стал принуждать ее силой.

— Дмитрий, освободите меня от этого. Я умоляю. — Она опустилась перед ним на колени. — Пожалуйста.

Он медленно улыбнулся, и на мгновение ей показалось, что он согласится. Но вместо этого он расстегнул брюки и протянул руку к ее голове.

— Вы мне отвратительны. Товарищ, — холодно произнесла она и поднялась с колен. — Давайте покончим с этим.

Не колеблясь более ни секунды, она расстегнула блузку, стянула юбку и сняла белье. Не успел Дмитрий осознать, что этим она отняла у него часть удовольствия, как Лида уже стояла посреди кабинета полностью обнаженная.

Его глаза жадно прошлись по ее телу. Лицо ее горело, но глаза смотрели прямо на него, точно одной силой воли она могла заставить его отступить от края и удовольствоваться полученным. Она не могла поверить, что когда–то была настолько слепа, что находила его привлекательным. Он сбросил брюки, отшвырнул их ногой в сторону и подошел к ней. Прикоснулся к гладкой молочной коже на ее животе, к бедрам, к огненным завиткам между ними. Дыхание его сделалось тяжелым.

— Почему я, Дмитрий? Вы можете иметь тысячу других, которые будут этому только рады. Так почему я?

Он медленно обходил вокруг нее, ведя пальцами по ее ягодицам, талии, спине, по шелковистой округлости груди.

— Потому что вы не такая, как все, Лидия Иванова.

— Есть женщины намного красивее меня. Как ваша жена.

Он продолжал обходить ее, как будто оплетал паутиной.

— Мир полон обычных людей, Лида. Но ты не такая.

Она вздохнула и тихо произнесла:

— Тогда не уничтожайте меня. Отпустите.

В ответ он потянулся к ней, грубо сжал плечи.

— Не говори ерунды, — прошептал он и впился губами в ее уста.

Она не стала отбиваться, а неподвижно стояла, бездушно замерев, пока он, неожиданно устав от этой игры, не сбросил с себя остатки одежды и не толкнул ее нетерпеливо на кушетку. Он был намного сильнее и, когда опустился на нее сверху, легко сумел удержать под собой. И все же ей, изогнувшись, удалось отвести в сторону бедра. Без предупреждения он отклонился и хлестнул ее по лицу.

— Нет, Дмитрий, не надо…

Он снова ударил ее, на этот раз сильнее. На губах она почувствовала вкус крови.

— Пошел ты! — бросила она ему в лицо.

Рука снова замахнулась.

— Закрой…

В эту секунду дверь в кабинет с грохотом распахнулась. Дмитрий даже не обернулся.

— Уйди, Антонина, — прорычал он и накрыл сжатые губы Лиды своим ртом.

— Отпусти ее, — произнесла Антонина.

Лида не могла ее видеть из–за нависшего над ней тела Дмитрия, зато видела его глаза. Они уже не были серыми и сдержанными.

— Убирайся, я занят! — рявкнул он.

Вдруг извивающаяся Лида почувствовала, как его тело неожиданно сжалось, как если бы ее колено попало ему в пах, и, лишь когда он, охнув и схватившись за затылок, упал на нее всем весом, она поняла, что Антонина ударила его сзади чем–то по голове. Его тело чуть не раздавило Лиду. Она почти не могла дышать, поэтому схватилась за его рыжие волосы и задрала его голову, освобождая себе рот и нос для дыхания. Его глаза были черны от ярости, и Лида почувствовала, как жар этого неистового чувства обжег ей лицо. Из–за уха у него вытекла тоненькая струйка крови и закапала девушке на губы. Она плюнула его кровью ему в лицо. Через плечо Дмитрия она успела заметить Антонину, глаза которой стали огромными, как у оленя. В руках она сжимала большую Библию с железными уголками на обложке.

— Ах ты сука! — взревел Дмитрий и стал подниматься с кушетки, все еще держась за затылок.

Антонина стала быстро отступать.

Лида вскочила на ноги и схватила его сзади за руку. Он развернулся и махнул кулаком, но она успела увернуться.

— Дмитрий, не…

— Заткнись!

— Не трогай жену!

Он опять развернулся и ударил Антонину. На этот раз его кулак достиг цели. Он попал женщине в голову. Раздался глухой удар, и она полетела спиной на письменный стол. Пальцы ее отпустили Библию, и рот раскрылся в немом крике.

— Я научу тебя, тупая шлюха!

Он хлестнул жену по незащищенному лицу, одновременно с тем, как Лида с силой ударила его по почкам. Малофеев застонал от боли, выругался, но схватил обеими руками тонкую шею Антонины и яростно сжал пальцы. Лида захватила локтем его горло, чтобы оторвать от жены, но было слишком поздно. В панике Антонина схватила попавшийся под руку нож для разрезания бумаги и, размахнувшись, изо всех сил вонзила его в мужа. Он аккуратно вошел ему между ребер по самую рукоять.

Тонкий свистящий звук исторгся из его горла, прежде чем он завалился на бок, схватившись за серебряный крест, торчавший у него из грудной клетки. Он соскользнул со стола на пол. Антонина с залитым кровью лицом вскочила на ноги и с ужасом уставилась на неподвижную фигуру мужа. Ее ногти начали безжалостно расчесывать руку.

Лида быстро взяла себя в руки. Сначала она попыталась прощупать пульс, хотя, еще даже не притронувшись к шее Дмитрия, знала, что не найдет его, — ей уже приходилось видеть мертвые глаза. Она усадила Антонину, в одну руку сунула ей салфетку, чтобы вытереть лицо, а в другую — бокал вина. Потом выдернула нож из груди Дмитрия, тщательно вымыла его и положила обратно на стол, после чего завернула труп в ковер, прежде чем кровь не растеклась дальше. Только после этого ей пришло в голову, что нужно одеться.

Сев на кушетку радом с дрожащей женщиной, она обняла ее за плечи. Крепко прижала к себе, покачала, тихонько пробормотала что–то успокаивающее. Несколько раз она подливала вино в бокал Антонины, пока наконец оно не сделало свое дело и дрожь не унялась. Ру киженщины безвольно поникли, как ее темные волосы, она положила голову Лиде на плечо, и безмолвные слезы покатились по ее щеке.

— Я не хотела его убивать.

— Я знаю.

— Меня посадят в тюрьму, — прошептала она.

— Может, и нет.

— Посадят. В милиции со мной не станут церемониться.

— Вы хотите идти в милицию?

— Ох, Лида, я только что убила собственного мужа. Что еще мне остается делать?

Лида отвела мокрые волосы от лица Антонины.

— Есть другой вариант.

Искаженные горем темные глаза повернулись к ней, и Лида подумала о том, что когда–то услышала от Елены. Эта женщина и так была сломлена. А теперь еще и это.

— Скажи, Лида. Какой вариант?

— Мы можем пойти прямо сейчас в милицию и рассказать, что случилось. После месяца в тюрьме, допросов и суда вас, если повезет, отправят в Сибирь или в какую–нибудь шахту. — Рукавом она вытерла Антонине слезы. — Там будет тяжело.

— Или что?

— Или… — Лида на секунду замолчала. — Или мы можем похоронить его. И продолжить жить своей жизнью.

— Где? — ошеломленно спросила Антонина. — В парке? Может, в Александровском саду? Ты сошла с ума.

— Нет. Вот подумайте. Дмитрий умер. — Она почувствовала секундный приступ тошноты. Дмитрий Малофеев умер. Эти слова испугали ее. — Что бы мы ни сделали, ничто не вернет его. Если вы отправитесь в тюрьму, это не поможет ему там, где он сейчас находится. И я — свидетель, что вы защищались. Я видела, что он хотел убить вас.

Антонина подняла голову и уставилась на Лиду красными глазами. На избитом лице ее уже начали сгущаться синяки.

— Ты серьезно?

Лида кивнула.

— Ты сумасшедшая. Ты еще не поняла? Мы в советской России. Здесь нет спасения. Хорошо это или плохо, но мы все тут, как рыбы, в коммунистической сети. Я совершила страшное преступление, и мне придется…

— Не сдавайтесь. У вас еще есть шанс. Вы помогли мне, так позвольте мне помочь вам.

Печально искривив губы, Антонина прикоснулась к руке Лиды.

— Вот поэтому он и хотел тебя так сильно. Из–за света внутри тебя. Он знал, что ты просто используешь его, но не мог отвернуться от тебя.

Лида содрогнулась. Она посмотрела на свернутый ковер, и ей стало жаль, что Дмитрий Малофеев не стал тем, кем мог бы стать.

— Антонина, — сказала она, — у вас есть машина?

Чан Аньло понял, что она была там, как только вошел в комнату, еще до того, как зажег свет. Он чувствовал ее в темноте. Ни звука, ни движения, только ощущение ее присутствия. Ее разума, ее мыслей, ее самой.

— Лида, — выдохнул он.

Не зажигая лампы, он прошел по голым половицам. Она стояла в углу. Ее терпеливая неподвижность указывала на то, что она пробыла здесь долго, и он выругал себя за то, что позволил задержать себя на бесконечном официальном обеде. Он еще не сказал ей, что время, отпущенное его делегации на пребывание в России, скоро истекает. Она обвила руками его шею, и он вдохнул знакомый аромат, снова почувствовал завершенность, которую только его девушка–лиса могла дать ему. Он обнял ее, но не настолько сильно, чтобы смять мысли, которые витали вокруг нее, как светлячки в темноте. Он оставил им место для полета.

— Что случилось, любовь моя?

— Я приношу тебе несчастья?

Он почувствовал, как злые ночные духи скользнули мимо его головы, зашуршали в темноте, пытаясь вгрызться в ее мысли. Он провел рукой по воздуху, чтобы разогнать их, и она отклонила голову, чтобы внимательно посмотреть на его лицо.

— Приношу?

— Нет, Лида. Ты не приносишь мне несчастья. Ты дополняешь меня. Кто вливает такое отвратительное масло в твои уши?

— Елена.

— Скажи Елене, что…

— Сегодня был ранен Попков. Он чуть не умер. Из–за того, что помогал мне.

Дыхание Чана затихло.

— И сегодня из–за меня умер Дмитрий Малофеев, — Она прошептала эти слова так, будто они могли в любую секунду треснуть, как хрупкое стекло. — Теперь я прошу помощи у тебя, и мне страшно.

Он отпустил ее и зажег газовую лампу. В призрачном свете губы ее казались напряженно сжатыми, на лице темнел синяк. Но в янтарных глазах появилось что–то новое, словно этот день изменил ее, и он сразу понял, что это было. Такое же выражение он видел в глазах солдат после боя, уверенность в себе, независимость разума, и от этого его сердце обдало холодом. И все же он нежно улыбнулся ей и раскрыл руки навстречу тому, что она хотела от него.

— Проси меня, — произнес он.

Итак, мужчина с волчьими глазами мертв. Чан не почувствовал и капли жалости к его жадной душе, а когда он посмотрел на жену чиновника, в ее заплывших от кровоподтеков глазах тоже не увидел сожаления, хоть из них и текли слезы. Однако его встревожило беспокойство, которое появилось на лице Лиды, когда он развернул ковер, чтобы снять с русского его часы и обручальное кольцо. Кольцо было слишком узким и не снималось с пальца, поэтому Чан достал нож, чтобы срезать с пальца плоть.

— Это обязательно? — спросила Лида.

— Да. На нем не должно быть ничего, что позволит опознать тело.

Она кивнула, неуверенно подергивая себя за волосы. Чан отвернулся, потому что не мог видеть, как она волнуется из–за человека, который бил ее полипу. Юноша снова свернул ковер и послал жену убитого за машиной, пока Лида терла пол, смывая кровавые пятна.

— Лида, его будут искать.

Она все еще стояла на коленях.

— Я знаю.

— Как жена объяснит его исчезновение?

— Завтра она собирается сообщить на его работу, что он уехал к заболевшему дяде в Казань. У него там на самом деле есть дядя, так что ей поверят. По крайней мере это даст ей время решить, что предпринять.

Он не стал говорить, что кому–то может прийти в голову проверить, выдавались ли выездные документы. Не надо ее заваливать всеми вопросами одновременно.

— Хорошо, — обронил он и опустился на колени рядом с ней. Чан накрыл ладонью ее руку на полу. — Почему ты заботишься об этой женщине? Почему не хочешь, чтобы она отправилась в тюрьму? Она ведь никто для тебя.

— Она мне напоминает кого–то, — негромко промолвила она. — Кого–то такого же надломленного, кому тоже нужна помощь.

— Мать?

Она пожала плечами.

— Тут вот еще что, — добавила она изменившимся тоном. — В столе Малофеева я нашла коробку с его служебными печатями. Мы можем использовать их на любых документах, которые нам нужны. — Она посмотрела на него. — Мы сможем использовать их, когда нужно будет уезжать.

— Я всегда говорил, что ты лиса. — Он поднял прядь ее волос и позволил им соскользнуть по пальцам. — Копаешься в корзинах и ящиках столов, используешь для дела все, что находишь. Острые зубы, острый разум. Темные норы, чтобы прятаться.

Она долго смотрела на него.

— Я люблю тебя, Чан Аньло, — просто сказала она.

Только потом, когда он под покровом ночи вынес тело, положил его в багажник и повез их всех через московские улицы, у Чана появилось время подумать о том, кого имела в виду Лида. Кто–то надломленный, кому нужна помощь. И тут ему впервые пришло в голову, что она могла иметь в виду не свою мать, а саму себя.

В лесу женщина снова потеряла покой. Чан слышал рядом с собой ее дыхание, тихое и отрывистое. Она вскидывалась от каждого колыхания тени и ступала осторожно, как лань. Когда над головой ее ухнула сова, она замерла. Утонченное создание с ярко накрашенными губами, которое так равнодушно улыбалось ему в ресторане гостиницы «Метрополь», здесь, вдали от люстр и сигар, было чужим. Женщина прижималась к его плечу, то и дело вздрагивала и тихо ахала от испуга. Но Лида с другой стороны шла молча и уверенно, переступая через скрытые под снегом ямы и впадины под куполом черных сосновых крон. Глаза ее были широко раскрыты; взгляд сосредоточен. Лицо ее то и дело поднималось, как будто она принюхивалась к ночному воздуху с лисьей осторожностью.

Труп был тяжелым. Чан нес его на плече, отчего шаги его потеряли легкость, и он то и дело спотыкался о незаметные сухие ветки на земле. Женщина пыталась ему помочь, то руку поддержит, то угол ковра поправит, но от этого ему было только труднее удерживать равновесие. Лида к его ноше не прикасалась, и даже в темноте он чувствовал, какое отвращение у нее вызывал человек с волчьими глазами. То, что она не желала прикасаться к телу, его успокоило.

— Дальше идти смысла нет, — сказала Лида, которой хотелось побыстрее освободить Чана от его ноши.

Но тут заговорила жена. В ледяной тишине леса голос ее прозвучал, как звон надтреснутого бокала.

— Еще рано. Надо пройти дальше, глубже в лес.

— Антонина, — произнесла Лида так тихо, что ее слова едва не унес ветер, — мы уже отошли далеко от дороги. Никто сюда не зайдет.

С помощью жены чиновника Чан положил тело на землю, и она тут же опустилась рядом с ним и положила руки на завернутый ковер, как будто показывая, кому принадлежит то, что было внутри. Никто не произнес ни слова. Чан размял плечи и осмотрелся. Это место было ничем не хуже других. Бледная луна с трудом пробивалась через переплетение веток, но там, где свет просачивался, укрытая снегом земля превращалась в суровое синее море, а стволы деревьев — в серебряных стражей. Он взял у Лиды лопату и начал копать.

Работать было тяжело, земля настолько промерзла, что стала твердой, как камень. Делая ритмичные удары, Чан чувствовал, что его сухожилия могут в любую секунду порваться, но продолжал копать. Не в первый раз ему приходилось хоронить труп в лесу или выносить тело товарища с поля боя. Где бы он ни был, в любой стране, смерть преследовала его. Печаль поднималась из земли с каждым ударом лопаты, каждый выброшенный из ямы ком пах смертью. Запах сгущался в яме, и китаец вдыхал его, пока у него не заболели легкие.

— Хватит, — тихо произнесла Лида.

Чан удивленно поднял голову. Он почти забыл, что не один здесь. Девушка–лиса стояла недалеко, среди деревьев, и лицо ее было скрыто тенью.

— Хватит, — снова сказала она. — Этого достаточно.

Она имела в виду могилу? Или говорила о самой смерти?

Жена чиновника все еще стояла на коленях рядом с ковром, склонив голову и скрыв лицо за занавесом волос. В темноте она выглядела так, будто превратилась в часть леса, будто уже никогда не встанет с этой холодной земли. Чану вдруг подумалось, что сейчас ей, наверное, кажется, что это она должна лежать завернутой в ковер, что это она должна остаться здесь, в холодной земле. Он бросил лопату и потянулся к ковру, но в эту самую секунду донесшийся из леса хруст веток заставил женщину вздрогнуть и вскочить на ноги. Глаза ее округлились от страха, лицо в лунном свете казалось совершенно белым.

— Лось, — сказал он и услышал, как она облегченно вздохнула.

С уважением к покойному, пусть даже это был человек с волчьими глазами, он подвинул ковер к краю ямы, но, когда Чан начал осторожно доставать тело, к могиле подошла жена.

— Я сама, — тихо произнесла она.

Он отступил и стал смотреть, как она медленными неуверенными движениями раскрывает складки ковра, освобождая тело мужа. Бережно, как спящего ребенка, она уложила его в могилу.

— Спокойной ночи, Дмитрий, — тихо прошептала она. — Упокой Господи твою душу. — По ее щекам катились серебряные слезы.

Чан склонил голову и вверил душу русского его предкам, но, когда он посмотрел на Лиду, та стояла среди деревьев, скрестив на груди руки. Она не шевелилась, только смотрела немигающим взором на вырытую им черную яму. Что она видела в эту секунду? Ужасное царство смерти? Или такую же яму, которая всего несколько месяцев назад поглотила ее мать? Он задышал медленнее, успокаивая вскипевшую в венах кровь. А может быть, сейчас, когда ее страхи заглянули в глаза смерти, она предвидела конец отца? Здесь, посреди леса, жизнь казалась очень хрупкой. Тонкая серебристая ниточка в лунном свете.

Подняв лопату, он стал забрасывать тело Дмитрия Малофеева черной русской землей. Он не стал говорить о том, что волки раскопают могилу еще до того, как рассвет отметит ее светом солнца.

Они вымыли друг друга. Чан любил чувствовать на коже ее прикосновения и смотреть на ее львиную гриву между обнаженных лопаток. Мылом они оттерли дневную грязь с мыслей и с тел, а после предались любви. Они не торопились, изучали и ласкали друг друга, гладили нежные места, пробовали на вкус изгибы шеи, впадинки между низом живота и началом бедер, крепость сосков.

Под конец дня, который изменил в них что–то, они как будто заново познавали друг друга. Он заново слышал ее тихий стон, когда входил в нее или когда замедлял движение до сильных ритмичных ударов. Ее пальцы впивались ему в спину так, словно рвались к его сердцу. Когда он наконец лег щекой на ее живот, чувствуя на языке соленый пот, он, наверное, заснул, потому что очнулся внезапно, почувствовав, что Лида пошевелилась.

Она сидела на кровати на коленях рядом с ним, луна выкрасила ее волосы в серебро. На ее раскрытых ладонях лежал его нож. Она вытащила его из сапога Чана.

— Это был ты, Чан Аньло?

— Он почувствовал, как кровь забурлила в его венах, но остался лежать неподвижно.

— Что… был я?

— Там, в лесу.

— Конечно, это был я. Мы же вместе там были. Я помог похоронить твоего…

— Нет. — Она задумчиво поворачивала перед глазами лезвие, проводила пальцем по единорогу, вырезанному на рукояти из слоновой кости. — Ты понимаешь, о чем я.

Волосы обрамляли ее тело, укрывая его густой тенью.

— Да, Лида. Я понимаю, о чем ты.

— В лесу с солдатами. Четверо убитых.

Он прислушался к ее дыханию. Оно было неглубоким и быстрым.

— Я не мог позволить тебе умереть, — ответил он.

— Значит, нас прикрывал не Максим Вощинский?

— Нет.

— Как ты узнал, где я?

— Это было несложно, ведь ты — часть моего сердца. Разве мог я не знать, где оно бьется?

Но она не позволила увести себя от разговора.

— Расскажи мне как.

— Ты сказала, что поедешь на машине Вощинского. Нетрудно было догадаться куда.

— Так ты знал? Ты тоже знал, где находится этот комплекс, на котором работает отец?

— У меня есть товарищ, который умеет следить за грузовиками не хуже московских воров.

— Куань?

— Нет. Мой добрый друг, его зовут Бяо. — Юноша взял из ее рук нож и положил рядом с собой. — Любимая, веди себя осторожнее. Опасайся предателей. Слишком многим людям известно, чем ты занимаешься.

— Кроме моего отца. — Она печально вздохнула. — Йене Фриис этого не знает.

Порывистым движением Чан сел и убрал волосы с ее лица. Когда Лида подняла на него глаза, зрачки ее были огромными, губы блестели. Она решительно прижала его к кровати и села сверху, уперев ладони в его грудь.

— Любимый мой, — тихо произнесла она, — как мне отблагодарить тебя за свою жизнь?

— Сбереги ее.

Когда ее бедра начали двигаться, ему захотелось забрать ее из Москвы. Увезти от отца, от брата, от овдовевшей женщины. От нее самой.

51

Ночью выпал снег. Он превратил тюрьму в творение красоты. Окна, двор и даже скамейка — все сверкало под потоками ясного утреннего света, точно жемчужины на убранстве невесты. Йене ненавидел это. Эту фальшь. Как может что–то настолько уродливое внутри выглядеть так изысканно? Заключенные строем по одному шагали по кругу, опустив головы и не разговаривая. На ресницы и щеки Иенса падали снежинки. Растаяв, они стекали по щекам, как слезы. Перед ним шла Ольга. Вдруг она покачнулась, и он быстро протянул руку и поддержал ее за локоть. Он показался ему тоненьким и хрупким, как крыло воробья.

— Убрать руки! — заорал Бабицкий.

Йене пробормотал вполголоса:

— Когда–нибудь, Бабицкий, обещаю, я прикоснусь к тебе.

— Йене, — прошептала, не поворачивая головы, Ольга, прикрыв рот рукой в перчатке. — Не надо. Мерзавец не стоит того.

Он не рассказал ей, что большой человек, застреленный вчера во дворе тюрьмы, был его другом. Что в золотые дни при царе они просиживали вместе ночи напролет в конюшнях Зимнего дворца, играя в карты, что они дрались из–за девушек, боролись на руках из–за лошадей. Что они перевязывали друг другу раны и спасали друг другу жизнь. Нет, об этом он не обмолвился ни словом. Он переставлял ноги на белом ковре, который скрадывал звуки, точно заключенные превратились в призраков. Прозрачных и безмолвных. В духов прошлого, которое ушло и которое уже не вернешь никогда. Как ему когда–то могло прийти в голову, что они смогут ожить в этом новом, советском мире? Наверное, он тогда лишился рассудка.

Датчанин поднял лицо навстречу падающему снегу и, щурясь, посмотрел вверх, за желтые огни тюремных фонарей, туда, где луна и звезды висели, закрытые черными тучами. Недосягаемые. Он подумал о дочери, которая тоже была недосягаема, и снова почувствовал боль в груди, которую, до того как начали приходить письма, он отключал простым усилием воли, едва та давала о себе знать. Но теперь она не уходила. Она застряла в нем, как будто кто–то приколотил ее гвоздем к сердцу да и оставил там ржаветь.

Йене был до того поглощен своими мыслями, что, когда железные ворота тюрьмы распахнулись, скрипнув массивными петлями, и впустили во двор еще не окрепший утренний уличный гул, он не обернулся. Писем больше не будет, в этом он не сомневался. Словно в тумане, он услышал бряцанье лошадиной сбруи, недовольное ворчание пекаря, жалующегося на холод, стук железных подносов, почувствовал соблазнительный запах свежеиспеченного хлеба. И все же ему не хотелось смотреть за пределы дворика для прогулок.

— Йене! — услышал он голос Ольги. — Смотри! — быстро прошептала она.

Он посмотрел сначала на нее, потом через ограждение и вдруг увидел девушку. Она держала на голове поднос с пирожками и шла к входу в здание. Йене лишь успел заметить высокую прямую спину да то, как она с кошачьей осторожностью ступала по снегу. Страшная шапка на голове. Вспышка огненных волос на воротнике.

Лида! Лида! Лида!

— Не останавливаться, заключенный Фриис! — прорычал кто–то из охранников.

И только сейчас он осознал, как двенадцать лет трудовых лагерей вышколили его язык. Крики его были безмолвными. Они прозвучали только в его голове.

— Пошел, Фриис!

И он пошел, стал переставлять по очереди ноги, делая вид, что ему это дается легко. Ольга опять обернулась и с тревогой посмотрела на него.

— Смотри, — снова шепнула она и быстро кивнула.

На этот раз ему не нужно было ничего говорить. На противоположной стороне двора, метрах в сорока, небольшая дверь, ведущая в здание тюрьмы, была открыта. Все его внимание устремилось к ней. И вдруг девушка появилась снова, с подносом в руке, которым размахивала с самым беззаботным видом, стройная и подвижная. Он узнал ее даже спустя все эти годы. Увидев нежное лицо в форме сердца, он едва не заплакал. Оно было бледным, лишь радом со ртом темнел свежий синяк, и губы… Такие же полные и чувственные, как у матери. Она держалась молодцом. Не бросила в его сторону ни взгляда.

Вместо этого улыбнулась охраннику, погладила лошадь, посмотрела на скамейку у стены, подошла к задку телеги и только тогда позволила себе медленно перевести взор на заключенных и на Йенса. Их глаза встретились. На какую–то крошечную долю секунды она замерла. Пока Йене смотрел на нее, что–то внутри него сломалось. Он едва не бросился к заграждению, выкрикивая ее имя, так ему захотелось почувствовать прикосновения ее пальцев, поцеловать ее юную щеку, узнать, какой разум скрывается за этими огромными лучезарными глазами.

Губы ее пошевелились, почти сложились в улыбку.

— Фриис! — заорал Бабицкий. — Сколько раз повторять? Не останавливаться!

Йене снова остановился. Неимоверным усилием воли он заставил себя пойти дальше, наблюдая вполоборота за дочерью, которая поставила на телегу пустой поднос, взяла полный и понесла к двери. Он попытался собраться с мыслями, но у него не получалось даже смотреть прямо. Глаза его наполнились слезами, грудная клетка, казалось, вот–вот взорвется из–за бешеного биения внутри. Но он не замечал этого. От ощущения счастья он утратил все остальные чувства.

— Йене.

С большим трудом ему удалось понять, откуда послышался голос.

— Йене, это я, Ольга.

Он оторвал взгляд от темного прямоугольника двери и посмотрел вперед. Ольга глядела на него через плечо, повернув голову.

— Это она? — беззвучно, одними губами спросила она. — Это Лида?

Мысли его как будто заклинило. Рассказывал ли он ей о дочери? Он так и не смог этого вспомнить. И он не решился кивнуть. Сделай он хотя бы один неверный шаг — то, что случилось сегодня, может уже никогда не повториться, и тогда дочь исчезнет навсегда. Прикусив язык, он промолчал. На его ресницы падали снежинки, ноги его послушно двигались по кругу, хотя не было ни одной секунды, чтобы они не рвались к сеточному ограждению.

В ожидании прошла целая вечность. Была прожита еще одна жизнь. Сердце билось о ребра, страх за Лиду кислотой жег рот и язык. Но когда она все–таки снова появилась, все это вмиг исчезло и осталось лишь ощущение безграничного счастья, которое теплом под кожей разлилось по всему телу. Когда Лида подошла к скамейке, железный поднос выскользнул из ее руки и упал на снег. С извиняющимся видом она присела, чтобы поднять его.

Движение ее руки было быстрее любого змеиного броска.

«Папочка, родненький!

Сегодня я увижу тебя. Ты и представить себе не можешь, какое ощущение счастья охватывает меня при мысли об этом. Я счастлива. Меня переполняют чувства. Как я скучала по тебе! С пяти лет я скучала по тебе, и мысль о том, что сегодня увижу тебя, дорогой мой папочка, сделала ночные часы невыносимо долгими и тягостными.

Как мне сдержаться и не броситься к тебе? От мальчика я узнала, что тебя будет видно через сетку ограждения, но что, если ноги мои не послушаются головы? Мне захочется обнять тебя крепко–крепко, папа, но это будет невозможно, поэтому ты должен представить, как твоя дочь возвращается к тебе.

Я еще должна тебе кое–что сказать. Мы с Алексеем ездили в лес к секретному комплексу, в котором ты работаешь, и я видела стену. Видела ангары. По–моему, я видела и тебя, но брат говорит, что мне показалось, что мне так сильно хотелось увидеть тебя, что я приняла за тебя какого–то другого человека. Но сегодня ошибки не будет. Скоро все изменится. Мы освободим тебя. Будь готов. У Алексея здесь, в Москве, есть друзья, которые готовы помочь нам. Он многим пожертвовал ради того, чтобы заручиться их помощью. Больше ничего не могу сказать. Я не могу полностью доверить все бумаге.

Больше я не смогу наведаться в тюрьму, потому что у меня не осталось ничего, чем можно подкупить пекаря. Нам повезло, что у него жадная душа, но мои карманы уже пусты. Поэтому пока что я говорю тебе до свидания. Аи revoir. До встречи. Я волнуюсь. Что, если я стала не такой, какой ты хотел видеть свою дочь? Я люблю тебя, папа.

Твоя Лида».

Рука Йенса задрожала. Он уже знал, что он — не такой отец, которого она ожидает встретить. Но за один день с ней, всего лишь за один день он готов был продать душу. Ох, Лида, моя единственная любимая доченька, чем же ты рискуешь?

— Алексей, да я горжусь тобой! — воскликнул Максим.

— Приятно это слышать.

— Он хорошо постарался. Настоящий художник.

Алексей поднял руку и внимательно осмотрел новую татуировку. Это был большой паук, ползущий по его бицепсу. Указание на то, что обладатель татуировки принимает активное участие в преступной жизни. Вторая печать Каина.

— Все уже приготовлено?

— Мои люди готовы. Сегодня последняя встреча.

— Лида хочет участвовать.

— Нет.

— Пахан, она и я, мы с ней проделали долгий путь ради этого. — Он оторвал взгляд от паука и посмотрел в лицо Максиму. — Разрешите ей.

— Алеша, эта девушка околдовала тебя. Она больше не твоя сестра, запомни это. У вора не может быть сестер. — Максим отпил коньяка. Взгляд его сделался строгим.

Алексей в задумчивости натянул рубашку и стал медленно застегивать пуговицы.

— Максим, я благодарен за все, что вы для меня сделали. — Он поднес к губам бокал с коньяком, хотя было еще утро и сегодня он ничего не ел. — Когда с этим будет покончено, можете просить меня о любой услуге.

— Кто знает, может, когда с этим будет покончено, тебя уже не будет.

Алексей рассмеялся. Веселый искренний смех удивил Вощинского.

— Если это произойдет, я придержу вам двери.

Максим не улыбнулся.

«Моя Лида.

Твой рассказ про Чан Аньло, белого кролика и художника, о котором я никогда не слышал, помог мне понять, какая ты. Ты стала настоящей, обрела плоть и кровь. Я тоже стал жадным. Я хочу знать о твоей жизни все, до последней минуты. Хочу знать каждый твой день, каждый твой успех и каждую неудачу, каждую мысль, которая рождается в твоей юной головке.

Ты просишь рассказать о себе и о том, что я думаю, но, Лида, мне нечего рассказывать. Я просто существую. Я не улыбаюсь, и не смеюсь, и пытаюсь не думать. Смех мой умер где–то в тюрьме, и я уже перестал скорбеть об этом. Что я за человек? Я — нечеловек. Поэтому лучше я сделаю то, что ты просишь, и расскажу о своей работе. Это единственное, что осталось во мне доброго, хорошего и стоящего. Но даже эта крошечная часть меня испорчена. Тем не менее вот мой рассказ.

Возможно, ты никогда не слышала об итальянском генерале Нобиле. Да и зачем тебе? Это талантливейший инженер, он конструирует полужесткие дирижабли. Мне о нем рассказал один украинец, который был у него помощником, но потом оказался в Тровицком лагере, на соседней с моей койке. Бедняга допустил какую–то незначительную ошибку в расчетах, за что его обвинили в саботаже и бросили в тюрьму.

Одной особенно суровой зимой он умер на лесоповале, но успел рассказать мне кое–что. О планах Нобиле. Он собирается массово использовать дирижабли в военных целях. Лида, ты не поверишь, до чего это захватывающе! Это будущее. Нобиле сумел привести в восторг даже самого Сталина. Так что же произойдет сейчас? Сталин отдаст приказ организовать общество «Красный дирижабль» и потребует провести открытую подписку, чтобы собрать миллионы рублей на развитие этого дела. Иосиф Сталин может быть жестоким человеком, эгоистичным тираном, но он не дурак. Он знает, что приближается еще одна война, и он требует, чтобы Россия была к ней готова.

Ему нужны инженеры, поэтому меня оживили. Под Москвой, рядом с платформой Долгопрудная, есть центр по строительству дирижаблей, но о нем все знают. Расположенный в лесу комплекс, на котором работаю я, — секретный. Там мы работаем над… Как бы это назвать? Чудовищем. Это огромный тонкокожий монстр, дыхание которого сеет смерть. Это машина для убийства.

Ох, Лида, иногда мне кажется, что Бог, создав человека, почувствовал то же самое: что Он сотворил прекрасную машину для убийства.

Ибо такова суть моего проекта. Дирижабли могут летать на большие расстояния, гораздо дальше аэропланов. Поэтому (об этом мне даже страшно думать, не то что писать) мы подвесили к корпусу дирижабля два биплана, каждый из которых будет оснащен не бомбами, а баллонами с газом. Ядовитым газом. Да, ты правильно прочитала. Ядовитый газ. Фосген. Когда дирижабль незаметно залетит на занятую врагом территорию, аэропланы будут сброшены с высоты. Они пролетят низко над городом или над расположением воинских частей, выпустят смертоносный газ и скроются, как ангелы смерти.

Сталин собирается создать целую флотилию таких дирижаблей. С моей помощью. МОЕЙ помощью. Что я за человек, Лида, если создаю такого монстра? На этой неделе мы проводим первое генеральное испытание, это означает: с настоящим фосгеном, а нес кристаллами соды, как раньше, и с настоящими людьми, а не с манекенами. Моя прекрасная машина для убийства отправится на работу.

Помолись за мою душу, Лида, если в тебе есть хоть немного веры и если во мне осталось хоть немного души. Помолись и за душу моего погибшего друга Льва Попкова.

Люблю тебя всем, что осталось от моего сердца.

Твой папа».

Чан Аньло смотрел на Алексея, когда тот аккуратно, по складкам, сложил исписанный мелким почерком лист тонкой папиросной бумаги и отдал его Лиде. Он увидел, с каким трудом ему удалось сдержать гнев в голосе.

— Ты побывала в тюрьме? Ты рисковала жизнью ради письма? — Алексей посмотрел на сестру, как на сумасшедшую.

— Нет, никакого риска не было.

Все трое знали, что она говорит неправду.

— Позволь напомнить тебе, — сухо произнес Алексей, — что Попков за это получил пулю.

— Но там же было совсем другое. Какой–то охранник узнал его, и во Льва стреляли за то, что он сопротивлялся, когда его хотели арестовать.

Для Чана было очевидно, что Алексей не мог решить, что его больше бесит — сестрино неповиновение или разочарование в отце. К тому же в письме о нем даже не упоминалось. Как будто внебрачные дети вообще не в счет. Но Алексея явно потрясло и ужаснуло то, что описал Йене Фриис. Намного сильнее, чем это потрясло Лиду. Для Чана признание в письме не имело значения, потому что он участвовал во всем этом не ради Йенса Фрииса, но сердце его рассердило то, что отец Лиды подвел ее. Он видел смятение в ее глазах.

— Итак? — спокойным голосом произнес Чан. — Мы отказываемся от плана?

Четыре пары глаз обернулись к нему. Во всех, кроме одной, читалась враждебность.

— Нет.

— Да. — Да.

— Нет.

Первое и самое громкое «нет» было произнесено Лидой. Последнее — Алексеем. Между двумя «нет» произнесли свое решение Максим и Игорь. Встреча происходила в квартире русского вора, и Чану не нравилось ни это место, ни его хозяин, но на лице китайца ничего не отражалось. Он находился здесь, потому что сам попросил об этом, и не обиделся, когда жирный человек с пятнистой кожей сказал: «Никаких китаез мне тут не надо. И девчонки тоже». Чан молча наблюдал за тем, как твердело лицо этого фаньцуй — так расплавленное железо твердеет в воде. И это было хорошим знаком. Для осуществления такого рискованного предприятия, как то, что задумали они, нужно, чтобы в центре находилось железное сердце.

— Им не понравится, если ты придешь, — предупредила его Лида.

— Я здесь не для того, чтобы нравиться.

Она засмеялась, но в ее смехе не было жизни, и это опечалило его. Теперь, увидев их лица и заметив напряжение в их шеях и руках, он понял, что Алексей добьется своего. Его слово будет последним. Жирный человек со щеками, как тесто, не откажет брату Лиды.

Вощинский ударил кулаком по широкому колену.

— Ну все, хватит, — недобро усмехнулся он, агрессивно выдвинув челюсть. — Давайте поговорим насчет завтра.

Чан увел ее. Он не хотел, чтобы кожа Лиды пропахла ими, он увел ее от их сигар и их жестоких слов. Он прошел вместе с ней через весь город до Арбата, до небольшой китайской чайной, и ему было приятно видеть, как ее глаза радостно заблестели, когда она увидела это место.

— Я и не знала, что здесь есть такая чайная, — улыбнулась она.

— В любом столичном городе есть китайская чайная. Мы, китайцы, как крысы, проникаем всюду.

Она стянула шапку, тряхнула волосами и вдохнула знакомый запах специй, жасмина и фимиама, который шел от желтых и зеленых резных украшений на фасаде.

— Я уже и забыл, — пробормотал он, — до чего моя душа скучает по цветам, которые дают жизнь и энергию. Здесь, в советской России, улицы серы, как смерть. Даже небо над нами плоское и бесцветное.

Он завел Лиду в источающее благоухание помещение. Они сели за низкий бамбуковый столик, и молодая китаянка в ципао арбузных цветов (темно–зеленый, красный и черный) подала им исходящий паром красный чай. Девушка почтительно поклонилась, и Лида посмотрела на Чана с мягкой улыбкой.

— Любимый мой, — сказала она, когда китаянка удалилась, — ты так сильно скучаешь по своей стране?

— Она — часть меня, Лида. Ее желтая земля у меня в крови.

Светло–карие глаза девушки поймали его взгляд.

— Что нам делать?

Он подался вперед, взял ее руку, спрятал в своих ладонях.

— Давай поговорим о твоем отце.

Она кивнула, сделала едва различимое движение подбородком.

— Это был человек, наделенный властью. Мужчина с семьей, вхожий в дома графов и князей. При царе у него была прекрасная жизнь, но при большевиках он потерял все, и от него самого мало что осталось.

— Это то, что он пытался объяснить в своих письмах. Как ему пришлось отбросить все и оставить только основное ядро самого себя, для того чтобы выжить. Ты и я, Лида, мы понимаем это.

— Да. — Печаль в этом коротком единственном слове была тяжелее золотого Будды в окне.

— Я не все тебе рассказал, Лида. В тот день, когда наша делегация побывала в тюрьме твоего отца, я узнал еще кое–что.

Она молчала в ожидании.

— Полковник Тарсенов — это начальник тюрьмы — рассказал мне, что идея проекта была предложена самим Йенсом Фриисом. Все было разработано им лично. Он не просто инженер, которого привлекли к работе. Еще в трудовом лагере он задумал рождение этого монстра, как он его называет.

Губы Лиды сжались.

— Ты хочешь сказать, что считаешь его самого монстром? Человеком, недостойным спасения?

— Нет, я так не считаю. Взамен он попросил свободу, и всю их группу после окончания проекта пообещали отпустить.

Лицо ее расслабилось, она улыбнулась.

— Но это же прекрасно! Почему ты раньше не сказал? Так его отпустят!

— Так они сказали.

Тон, которым это было произнесено, насторожил Лиду. Улыбка увяла.

— Нет, Чан. Не надо…

— Мне очень жаль, любовь моя.

— Ты не поверил им.

— Нет. Ты можешь себе представить, чтобы военное руководство позволило людям, обладающим сверхсекретными сведениями, свободно разгуливать, где им вздумается?

Лида покачала головой.

— Их отправят обратно в лагеря?

Он не ответил.

Рот ее сжался, и она спрятала его за маленькой фарфоровой чашкой.

— Значит, их расстреляют.

— Думаю, что да.

Маленькая рука, зажатая в больших ладонях, задрожала.

— Он умрет, — прошептала она.

— Если мы не вытащим его оттуда.

— Не суди моего отца строго, Чан. Мы не можем знать, через какие ужасы он прошел. Что он терпел день ото дня на протяжении двенадцати лет. Для него это был способ прекратить пытку.

Чан раскрыл руки и выпустил ее.

— Я знаю. Любой из нас поступил бы также.

Они оба знали, что это была ложь.

— Спасибо, — прошептала она и улыбнулась.

Сидя верхом на спинке кровати Попкова, мальчик играл с великаном в карты и отчаянно спорил, когда попадался на жульничестве. Играли на сухие бобы. Оба они вошли в азарт и с головой погрузились в игру. Судя по горке бобов рядом с Эдиком, он выигрывал. Серуха сидела на коленях Елены, которая посмеивалась, оттого что щенок облизывал ее пальцы так жадно, как будто это были сосиски. Но едва порог комнаты переступила Лида, игра и смех тут же прекратились. У девушки возникло желание сразу выйти.

— Так тебе, я вижу, уже лучше, Лев, — шутливым тоном произнесла она. — Я знала, что ты прикидывался. Попков косо улыбнулся в ответ. — Да. Захотелось просто денек в постели поваляться. — Ленивый казак, — нахмурилась Лида. — А я–то по такому холоду ношусь по всему городу, лекарства ему покупаю!

Она бросила ему полбутылки водки, а щенок соскочил с колен Елены и бросился к ней со всех лап, высунув язык. Из кармана Лида достала бумажный пакет и раздала Серухе, Эдику и Елене по жареному пирожку.

— Что это? — с недовольным видом поинтересовалась Елена. — Подарки на прощание?

— Может быть.

— Так все уже готово? — тут же спросил Попков между двумя огромными глотками из бутылки.

— Да.

— Завтра?

— Да.

— Я тоже пойду.

— Нет! — в один голос воскликнули Лида и Елена. — Да и все равно, — поспешила добавить Лида, — ты не пригодишься. Алексей все устроил, и, ты же знаешь, он скорее бешеную собаку к себе подпустит, чем тебя.

Попков посмотрел на нее исподлобья, закрутил крышечку на бутылке и метнул ее через всю комнату в сторону Лиды, Она ударилась ей в бедро и упала, не разбившись, на пол.

— Иди ты к черту, девочка. Йене Фриис был моим другом. Бледные глаза Елены устремились на Лиду. Та быстро подняла бутылку, широкими шагами подошла к кровати и ткнула ею в синяк на лице Попкова.

— Жди здесь, медведь безмозглый, и я приведу его к тебе.

— Алексей, у меня для тебя подарок.

— Единственный подарок, который мне нужен, у меня уже есть. Он поднял руку Антонины и поцеловал бледную кожу. Рука была без перчатки. Женщина все еще не могла прийти в себя от содеянного, то плакала, то вдруг начинала дрожать всем телом, и боль, страшная черная мука, еще не покинула ее темных глаз. Алексей слишком хорошо знал, каково это — убить в первый раз. Это ощущение прожигает в мозгу дыру, которая остается там до конца дней. Оно не оставляет тебя, не дает покоя, пока ты не научишься просто отключаться от этого чувства, пока не положишь его в коробку и не накроешь крышкой. И только тогда оно будет лежать там тихо, как в гробу.

— Не смотри на меня, — смущенно пролепетала Антонина. — Я выгляжу, как страшилище.

— Ты прекрасна.

И он говорил это серьезно, несмотря на ее распухший нос и синяки. Ибо после смерти мужа в ней проявилось что–то искреннее, цельное, чего не было заметно раньше. Как будто она осторожно, неуверенно начала снимать с себя хрупкие наслоения, одно за другим.

— Покажи мне, — сказал Алексей. — Покажи свой подарок.

Антонина провела его через квартиру к платяному шкафу в дальнем конце прихожей и с гордым видом распахнула дверцы. Увидев то, что находилось внутри, Алексей нахмурился. Сначала он был удивлен, но потом постепенно начал улыбаться. На латунной вешалке висела форма офицера Красной армии.

52

В темноте лес казался иным миром. Лида думала, что глаза привыкнут, но они все никак не привыкали. Она почти ничего не видела. Зато слышала. Слышала ночные звуки, от которых дыбились волоски на руках и пересыхало в горле. Это был мир тихих, крадущихся звуков, едва слышных шорохов, осторожного шуршания и глубоких влажных вдохов. Ей стоило больших трудов заставить себя не вздрагивать от каждого шелеста. От ощущения надвигающихся теней ее так и подмывало обхватить себя за плечи и сжаться. Или пуститься наутек.

— Все хорошо? — раздался над ухом шепот Чана. — Да.

Она услышала, как он медленно вздохнул, и подумала, как много выдал ее односложный ответ. Как долго они просидели на корточках у поваленного дерева? Час? Два? Она уже давно потеряла ощущение времени. Здесь не было ни луны, ни неба, только черное покрывало над головой, испещренное еще более черными пятнами покачивающихся на ветру крон деревьев, ветви которых жалобно поскрипывали и издавали скорбные стенания. Ей это напоминало каких–то диких животных, попавших в ловушку. Она не разговаривала и не двигалась. Старалась сидеть как можно более неподвижно. Холод пробирал до костей. Лишь тепло Чана просачивалось через пальто ей на руку, и она сосредоточилась на нем. Когда она начинала задумываться о том, что должно было произойти, ее бросало в дрожь.

— Тебе страшно? — Ухом она ощутила влажное дыхание Чана.

— За себя — нет.

— За отца?

Она кивнула. В темноте он не мог этого видеть, но Лида не сомневалась, что он почувствует ее движение.

— Если мы ничего не сделаем, он наверняка погибнет.

— Я знаю.

— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы защитить его.

— Я знаю.

— Но вначале я буду защищать тебя.

Неожиданно он замер, точно окаменел, и Лида поняла, что его обостренные чувства уловили нечто, чего не услышала она. Через пятнадцать секунд она увидела. Микроскопическое пятнышко света. Где–то очень далеко. Оно приближалось, мелькая между деревьями. Расстояние до него было еще слишком большим, чтобы слышать какие–то звуки, но они оба сразу поняли, что это. Конвой грузовика. Сердце Лиды заколотилось, нагоняя горячую кровь и адреналин в замерзшие конечности. Она была готова двинуться, но рука Чана опустилась на ее бедро, удерживая на месте.

Сегодня будет трудно. Прижимаясь спиной к металлической стенке, Йене сидел на скамье в кузове грузовика, глаза его были закрыты. Так он отгонял от себя темноту. Грузовик грохотал, его мощный мотор натужно ревел на изборожденной колеями дороге, колеса скользили по снегу и льду. Все это тревожным эхом отзывалось в голове Йенса, но он не позволял волнению захватить себя.

Сегодня будет трудно, насчет этого у него не было иллюзий, но он привык к трудностям. Йене уже и забыл вкус простоты, и мысль об этом расстроила его. Чтобы перестать об этом думать, он представил себе огромный дирижабль во всем его великолепии. Серебристый блеск циклопических боков в безоблачном небе, хитросплетение рассчитанных и скрупулезно воссозданных им внутренних балок и перекладин, эту сложнейшую паутину внутри гладкой оболочки. Он позволил себе улыбнуться. Последний месяц оказался хорошим, даже лучше, чем он мог себе представить. В его жизни опять появилась дочь. Он видел ее. Он видел Лиду воочию, своими собственными глазами. Но даже это принесло с собой печаль, острую, пронизывающую боль, потому что встреча с ней напомнила ему о потере жены, Валентины.

Наверное, он вздрогнул, потому что Ольга взяла его за руку. Она сидела рядом с ним, и ее тело казалось таким тонким, что она больше напоминала тень, чем человека, и иногда в темноте грузовика он даже задумывался, не вообразил ли он ее себе, подобно тому как он воображал в мыслях новые конструкции и аппараты. Фриис сжал пальцы Ольги, чтобы убедиться, что она существует на самом деле… Или для того, чтобы убедиться, что он сам существует на самом деле? Иногда он сомневался в этом.

Впрочем, полковник Тарсенов дал понять, что сегодняшнее испытание будет проведено вне зависимости оттого, существует кто–то из них на самом деле или нет. Дирижабль поднимет в воздух баллоны с фосгеном, и ядовитый газ будет выпущен над трудовым лагерем, чтобы можно было определить, на какое количество людей он произведет свое воздействие. Воздействие? Нет. Правильнее будет сказать: сколько человек будет убито. Бабицкий предупредил, что остальные специалисты займут место в группе Йенса после того, как будет закончена первая проверка. Но что будет потом? Очередные проверки над другими лагерями? И когда это закончится?

Грузовик подбросило, и где–то в темноте чей–то затылок или локоть ударился о железную стенку. Тихо выругался Елкин. Сегодня будет трудно.

Алексей выскользнул из углубления, которое выцарапал в твердой земле, и подошел ближе к дороге. Те, кто был рядом с ним, сделали то же самое — точно невидимая зыбь прошла по ночному воздуху. Когда желтые фары приблизятся, любое движение станет заметным, поэтому ворам нужно было заранее занять позиции и замереть, став неотличимыми от стволов деревьев.

Машины приближались. Алексей уже слышал их. Резкий звук моторов далеко разносился в тишине леса. Три пары фар прорезали туннели сквозь темноту. Для него это было неожиданностью. Обычно впереди грузовика ехала всего одна машина, но на этот раз грузовик с заключенными ехал в центре, а сопровождающие машины — спереди и сзади. В каждой из машин сидело по четыре солдата, еще двое — в кабине грузовика. Всего десять человек. Очевидно, что полковник усилил охрану, но ненамного. Какому нормальному человеку могло прийти в голову устраивать засаду на грузовик, набитый инженерами и учеными?

Ствол дерева был на месте. Молодая сосна лежала поперек дороги, как будто поваленная ветром. Первая машина сопровождения остановилась, дрожа металлическими боками. При свете Алексей увидел, что это двухдверная «НАМИ–1» с брезентовым навесом. За ней близко друг к другу стояли грузовик и еще одна «НАМИ». Дверца пассажирского места первой машины открылась, и на дорогу вышел высокий солдат. Его лысый череп блестел от яркого света фар грузовика.

— Черт! Тут дерево упало.

— Убери его, — сказал ему водитель.

— Пошел ты знаешь куда? Оно слишком тяжелое, я не собираюсь тут сам надрываться. Иди сюда, давай вместе.

С заднего сиденья выбрались двое солдат в толстых шинелях, с небрежно болтающимися на плечах винтовками. Водитель тоже с неохотой вышел, но вел себя осторожнее. Держась рядом с машиной с винтовкой на изготовку, он внимательно осмотрелся, пытаясь что–то разглядеть в тенях за светом фар. Водитель представлял собой главную опасность. Алексей прицелился из маузера и медленно выдохнул, чтобы сердце билось медленнее. Палец нажал на спусковой крючок. Сначала он увидел, как из горла водителя хлестнула кровь, и лишь потом услышал звук. В лесной тишине выстрел прозвучал так оглушительно, будто мир раскололся пополам.

Пули посыпались из темноты, прежде чем остальные трое солдат успели сорвать с плеч и поднять винтовки. Люди в шинелях задергались, как марионетки, головы их стало швырять из стороны в сторону, пока они не повалились на землю бесформенными грудами. Это дало некоторую фору солдатам из задней машины. Они выскочили на дорогу, стреляя на ходу. Град пуль обрушился на деревья, сбивая ветки, отлетая от стволов, калеча лес. Одна просвистела совсем рядом с плечом укрывшегося за сосной Алексея, едва не разорвала рукав его офицерской формы, но кто–то из воров позади него издал булькающий гортанный звук. Не повезло.

Пригнувшись, Алексей быстро двинулся вперед. Двумя выстрелами он погасил фары грузовика. Он увидел, что один из солдат забирается обратно в заднюю машину, и выстрелил, почти не целясь. Большой красный цветок расцвел на спине шинели, и солдат завалился на пассажирское сиденье, из последних сил пытаясь прикрыться дверью. Пуля, прилетевшая откуда–то с близкого расстояния, взорвала его глаз, и он затих.

— Отпусти.

— Нет, Лида. Нет.

— Я должна увидеть…

— Нет.

Чан не отпускал ее. Его руки были слишком сильными. Они прятались вдалеке от дороги, за деревом, и, несмотря на страх, она чувствовала острый запах коры, но ей было невыносимо слышать выстрелы и крики в темноте. Она должна была находиться там.

— Пожалуйста, Чан, от…

Он закрыл ей рот рукой, прислушиваясь к звукам на дороге.

— Стреляют уже реже.

Лида впилась в руку зубами.

Иене ощущал панику, начавшуюся внутри грузовика, как нечто материальное. В темноте закрытого кузова она сгустилась и едва не задушила его. Люди кричали и метались. Они колотили в железные двери, умоляя выпустить. Звук близких выстрелов оглушал, каждая попавшая в железные стены пуля, казалось, сотрясала грузовик. Одна из них угодила в колесо, и машина пошатнулась, как пьяная. Снаружи, в лесу, в эти минуты обрывались жизни. Звон стекла, крики боли… Смерть шагала по сердцам и легким.

Иене сидел на скамье, закрыв руками лицо, и пытался думать, но кромешная темнота, шум и паника словно скрутили в узел извилины его мозга. Не делай этого, Лида. Не надо. Только не сегодня, дочка. Этот день должен был стать днем моего искупления.

«Мы освободим тебя»— так она написала.

Неожиданно рядом с ним оказалась Ольга. Она подняла его лицо, поцеловала закрытые глаза.

— Это на прощание, — прошептала она.

Он знал, что она права.

— Надеюсь, ты найдешь свою дочь, Ольга. — Он поцеловал ее в щеку.

Елкин что–то кричал в дверную щель, когда выстрелы внезапно прекратились. Раздался общий вздох облегчения. Все, кто был в грузовике, с замиранием сердца прислушались.

— Выходи! — крикнул кто–то снаружи, и дверь распахнулась.

Алексей стоял на краю дороги. Какое–то чувство удерживало его на месте. На грязной дороге лежало девять, еще один убитый застыл внутри второй «НАМИ», но Серов следил за лесом, ожидая, что в любую секунду может снова начаться шум. Он выбрал это место для засады — слишком далеко от секретного комплекса, чтобы там могли услышать выстрелы, — и все же он выжидал. И еще он не знал, как ему подойти к Йенсу, и потому впервые пожалел, что сейчас рядом с ним нет Лиды.

Заключенные неуверенно выбирались из автомобиля, щурясь на свет фар стоявшей за ними армейской машины. Они цеплялись друг за друга, как будто боялись, что какая–то сила сейчас сорвет их с ног и унесет прочь. Кто–то плакал, кто–то выкрикивал ругательства в адрес своих спасителей. Никто из них не интересовал воров. Они просто отогнали их в сторону, как каких–то больных животных на бойне. Алексей узнал Йенса Фрииса сразу. Он был выше остальных и держался особняком, не обращая внимания на людей в черных одеждах, которые остановили конвой. Тревожным взором он глядел в темноту, пристально всматривался в машины, дорогу, густую массу деревьев. Его глаза словно искали что–то. Или кого–то.

Лида. Ему была нужна Лида.

Внешний вид Йенс поразил Алексея. Рыжие волосы исчезли, и вместо них его голову теперь венчала густая седая грива. Лида говорила об этом, и все же для Серова это стало настоящим ударом. Лицо Фрииса стало костлявым и загрубело, а подбородок сделался угловатым. Только осанка у него осталась прежней. Осанка и рот. Если все остальное умерло в Йенсе Фриисе, то губы его сохранили мягкость очертаний, и, увидев это, Алексей вдруг ощутил страстное желание броситься к нему и обнять. Но он вспомнил холодный тон письма.

— Спасибо. — Одна из женщин, самая худая, поцеловала руку Игорю и пошла по дороге в обратном направлении, прочь от ангаров.

— Черт, не будьте дурой! — крикнул ей в спину какой–то невысокий мужчина. — Они выследят вас и расстреляют. — Он порывисто повернулся к остальным, — Мы все поплатимся, если она уйдет.

— Может, так они проверяют нашу преданность? — произнес кто–то другой.

Тут заговорили и все остальные.

— Нужно уходить! Это наш шанс.

— Нет, они же обещали отпустить нас.

— Мы можем либо остаться тут и продолжить работать с ними, либо попытаться спастись. Давайте решать. Скорее.

Как же поступит Йене? Он останется со своим монстром?

Где он? Белая грива исчезла. Где? Алексей стал обходить группу ученых, которые при виде его формы разом замолчали, и в эту секунду взревел мотор одной из машин. Задняя «НАМИ», та, в которой на переднем пассажирском месте лежал мертвый солдат, рванулась с места, хлопая открытой дверцей. Свернув с грязной дороги, она въехала в черный лесной мир, выписывая фарами опасные зигзаги между стволами. Через секунду с душераздирающим металлическим скрипом зацепившаяся за что–то дверца сорвалась с петель.

— Йене! — закричал Алексей.

Из темноты выбежала тонкая фигура. Лида! Она выскочила на дорогу как раз вовремя, чтобы увидеть, как «НАМИ» снова выехала из леса с другой стороны поваленной сосны. Несколько секунд колеса разбрасывали во все стороны грязь, пока Йене выруливал обратно на дорогу, а потом, надрываясь мотором, на всей скорости машина понеслась вперед, в сторону комплекса.

— Йене! — снова закричал Алексей.

Лида перевела взгляде брата на исчезающую в ночи машину, и на лице ее появилось отчаяние.

— Папа! — закричала она. — Папа!

— Он уехал. Я даже не увидела его. Он так спешил к своему монстру.

Они стояли в лесной глуши. Чан не мог в непроглядной тьме различить ее лицо, но он слышал ее голос. Этого было достаточно. Он прижал Лиду к себе, крепко обнял и поцеловал в холодную щеку.

— Для этого мы здесь и находимся, любовь моя. На тот случай, если у твоего брата что–то пойдет не так.

Голова ее резко дернулась. Лицо девушки казалось размытым бледным пятном с черными дырами на месте глаз. Оно до жути напоминало череп, отчего страх прошелся холодным пальцем по спине Чана, и он мысленно послал проклятие своим богам. Только бы это не было знамением!

— Мы поедем за ним? — спросила она.

Голос ее изменился. Она опять стала прежней Лидой.

— Если ты этого хочешь.

Вместо ответа она поцеловала его в губы.

С земли шумно поднялась громоздкая черная форма, пахнущая ненамного лучше медведя, и прорычала:

— Так чего мы ждем?

Это был Попков.

Руль не слушался и вырывался из рук Йенса. Инженер понимал, что для такой неровной дороги едет слишком быстро. Что–то могло сломаться. Он отвык управлять машиной. Когда–то давным–давно в Санкт–Петербурге у него был роскошный сверкающий «бьюик», и два раза за двенадцать лет ему поручали вести грузовик с пиломатериалами. Но эта армейская машина вела себя, как плохо воспитанная собака: то с трудом тянулась вперед, то вовсе переставала поддаваться управлению. Так что он просто вдавил педаль в металлический пол и не снимал с нее ногу.

Ему нужно было добраться до места как можно скорее, прежде чем этим спасителям с мрачными лицами придет в голову отправиться за ним. Он должен был быть благодарен им, но не был. Боже правый, эти люди рисковали жизнью! Загублено столько русских жизней . Ох, Лида, Лида, почему тебя не оказалось там? Я искал тебя.Мчась через лес, он думал о том, как поступят остальные ученые и инженеры. Сбегут? Ольга наверняка уйдет, в этом у него не было сомнений. Но Елкин вряд ли… Может быть, те, кто понимал, что их ожидает, если они останутся…

Неожиданно из темноты появилась ветка и ударила в ветровое стекло. Машину бросило в сторону, но Йене, не снимая ноги с педали, сумел удержаться на дороге. Машина мчалась вперед, к желтоватому свечению, которое показалось вдалеке. Фальшивое солнце.

Лицо Йенса исказилось. Ему вдруг подумалось, что эта советская машина была вестником нового рассвета.

— Документы.

Солдат вышел из караулки у ворот, целясь ружьем Йенсу в голову.

— Я инженер. Из группы, которая работает тут. У меня нет документов. Послушайте меня: на грузовик, на котором нас сюда везли, напали в лесу. — Йене нетерпеливо поддал газу. — Открывайте ворота. Скорее!

Караульный вернулся в будку и полминуты разговаривал по телефону, после чего створки ворот резко распахнулись и Йене въехал внутрь. Пока солдат разговаривал по телефону, Йене с ужасом думал, что его не впустят, и все–таки ему позволили проехать. На этот раз комплекс предстал передним не таким, каким он привык его видеть. Темноту раннего утра прорезали желтые лучи прожекторов, по огороженной территории, как цыплята, забегали фигуры в воинских формах, когда весть о нападении распространилась.

Его затащили в какую–то голую комнату, в которой он никогда раньше не был. Там его выслушал офицер, губы которого все время оставались плотно сжатыми, но глаза искрились от предвкушения работы. Узнав от Йенса все, что его интересовало, нетерпеливым взмахом руки офицер отпустил его, и неожиданно для себя Иене оказался во дворе посреди хаоса криков и беготни. Приказы слышались со всех сторон, пока завывание сирены не вспороло утренний воздух ножом мясника.

Остальное было просто.

— Мне нужно работать, — сказал он конвоиру.

— Это так приказали?

— Да.

Широкими шагами он направился к ангару. Сопровождавший его солдат не знал, что ему делать с заключенным, так что только обрадовался, когда кто–то принял решение за него. У небольшой боковой двери стояли двое мужчин в черном, которые обычно расхаживали мрачными потусторонними тенями между заключенными, наблюдая прищуренными внимательными глазами за каждым их действием. Но сегодня они пропустили его в ангар, а сами остались снаружи. Очки их блестели, когда на них падал свет прожекторов, и Иене впервые увидел на их лицах улыбки. Но улыбались они не ему, а беспорядочной суете своих товарищей.

Йене знал, что нельзя терять ни минуты. Сначала бипланы. Он пробежал через весь огромный ангар, заставляя себя не смотреть вверх, на прекрасное серебряное создание, которое плавало у него над головой, и, миновав еще одни двери, оказался в ангаре поменьше. Там было ужасно холодно, как в морозильной комнате. Из–за того, что за ночь перегорело несколько лампочек, электрический свет горел тускло и призрачно. Такое происходило каждый день. Йене любовно посмотрел на два сделанных из дерева и парусины биплана и провел рукой по одному из нижних крыльев. Его поверхность сейчас показалась ему похожей на человеческую кожу.

— Скоро ты согреешься, — произнес он и услышал в своем голосе печаль.

Йене заколебался. На какую–то секунду решительность покинула его. Он еще мог отказаться. Еще не было слишком поздно.

— Лида, станешь ли ты думать обо мне хуже, если я это сделаю? — едва слышно прошептал он. — Из моего письма ты узнала, что я сотворил, и все равно помогла мне.

И вдруг, совершенно неожиданно, ощущение искренности его чувств накрыло его с головой, и впервые за столько лет, что он уже и не помнил, когда это было в последний раз, глаза его наполнились слезами. Горло его обожгло горечью, сердце сжалось. Возвратанет . Нужноидти прямо.Он не мог позволить людям в лагере Суркова умереть. Из кармана Йене вытащил два рукава, которые оторвал от своей сменной рубашки. Подошел к зеленому металлическому баку с авиационным топливом в углу ангара, вытащил пробку и окунул оба рукава до половины в жидкость. От резкого запаха у него разболелась голова. Или от горя?

На то, чтобы довести начатое до конца, потребовалось не больше пяти секунд. Он достал зажигалку, высек пламя и коснулся им сначала одного рукава, потом второго. Когда они загорелись, как факелы, он забросил их по одному в кабины бипланов, которые мгновенно вспыхнули. Пламя жадными языками облизало сиденья пилотов.

Йене лишь пару секунд смотрел, как сгорают его надежды. Потом направился к дирижаблю.

53

— Алексей, ты идешь?

— Нет, Игорь. Ты иди, а я тут приберу.

— Приберу? — Игорь обвел взглядом остатки побоища. — Оставь, об этих ублюдках волки позаботятся.

— Ты иди, Игорь, — повторил Алексей. — С работой своей ты хорошо справился. Я расскажу об этом Максиму.

— Пахан желает знать, что ты цел. Мне приказано отвезти тебя обратно к нему.

Слова Игоря были вежливыми, но Алексей знал наверняка, о чем в эту минуту думал вор. Он никому не позволит занять свое место рядом с паханом. Алексей даже удивлялся, что за время перестрелки ни одна из пуль Игоря не была случайно отправлена в его направлении.

— Спасибо, Игорь. Но возвращайся домой. Скоро сюда явятся несколько вооруженных отрядов.

Алексей повернулся к вору спиной и наклонился, чтобы осмотреть первое из лежащих на дороге мертвых тел. Теперь все лесные звуки прекратились, лишь ветер шевелил ветви. Нагибаясь, он чувствовал на себе его прикосновение. Дыхание леса отдавало гнилой древесиной и кровью. Поля сражений всегда навевают скорбь, но место, на котором только что закончилась небольшая бессмысленная бойня, могло разорвать сердце любому, тем более если ты сам разработал эту операцию.

Остальные оставшиеся в живых уже ушли. Те заключенные, которые решили бежать, сменили пробитое колесо и уехали в лес, те же, кто был настолько глуп, что понадеялся, что за преданность им зачтется, отправились нестройной взволнованной группой в сторону ангаров, и в лучшем случае их ждало пожизненное заключение. Воры, точно крысы, растворились в ночи, остался только Игорь.

— Возвращайся домой, Игорь, — снова сказал Алексей.

Но когда он поднял голову в очередной раз, вор уже исчез и на дороге никого не было. Чернел лишь силуэт машины. Ее разбитые фары зияли пустотой, такой же бессмысленной, каким бессмысленным был сам бой. Серов проверил пульс у каждого солдата и, не обнаружив ни одного живого, закрыл им глаза и рты, убрал оружие и уложил их в позы мира и покоя, как будто мог обмануть этим дьявола, завладевшего их душами. Однажды ему показалось, что за спиной его раздался какой–то звук, и он обернулся, всматриваясь в переменчивую, дышащую темноту.

— Лида?

Ответа не было.

— Лида?

Все та же тишина. После того как отец уехал в машине, бешено вихляющей от ямы к яме и скользящей на укатанном снегу, она не теряла времени.

— Почему ты не остановил его, Алексей?

Это все, что она сказала. И, прежде чем он смог ответить, она бросилась бежать, уверенно и красиво, как газель, обратно по дороге и скрылась в лесу, из которого появилась. Как ей удавалось что–нибудь разглядеть?

Почему ты не остановил его?

Почему?

Потому что отец должен выбирать сына. Не наоборот, Алексей стоял там и ждал, что отец выберет его, но Йене не сделал этого. Он даже не узнал его. Это не должно было иметь значения, но имело. Алексей еще долго смотрел на мертвые тела, пробормотал молитву, которую помнил с детства, потом сел в «НАМИ» и завел мотор. Затем, немного подумав, вернулся к ближайшему трупу. Это был совсем молоденький белобрысый солдатик. Со стороны могло показаться, что он мирно спит, но дыра в груди выдавала страшную правду. Алексей поднял его, усадил в машину на переднее пассажирское сиденье и, выкрутив руль, поехал между деревьями вокруг поваленной сосны. Снова выехав на дорогу, он направился на север, в сторону кирпичной стены и скрывавшегося за ним монстра.

— Выйти из машины! — гаркнул караульный, выскочив навстречу машине.

Глаза у него возбужденно бегали.

Алексей вышел.

— Ты что, сынок, не видишь, к кому обращаешься?

Солдат окинул взглядом элегантную форму стоявшего перед ним полковника и нервно втянул голову в воротник грубой шинели.

— На. — Алексей ткнул охраннику под нос документы Малофеева. — У меня сообщение от полковника Тарсенова. В лесу на дороге я наткнулся на целое побоище. Что туту вас, черт подери, происходит? У меня в машине раненый, так что давай открывай ворота. Да живее, живее!

— Есть, товарищ полковник.

Солдат козырнул и бросился выполнять приказ.

Ворота отворились.

Чан накрыл ветками колючую проволоку у основания стены. От свежего острого запаха сосновой смолы Лиде вспомнилось прошлое Рождество и мать.

— Почему не перерезать проволоку? — шепотом спросила она.

— Она может быть под сигнализацией.

К комплексу они подошли с задней стороны, где лес ближе всего подступал к расчищенной территории и куда реже всего попадал свет прожекторов. Покончив с приготовлениями, Чан на какое–то время замер, устремив прикрытые глаза на стену. Лида услышала, как он глубоко вздохнул, собирая энергию, но не поцеловала его на прощание и не сказала, что любит его. Если бы она это сделала, его боги поняли бы: она знает, что он не вернется, а ей этого не хотелось. Попков шумно перебрался через ветки, погнув проволоку, и встал спиной к стене, сложив лодочкой руки перед собой. Лида была рада, что казак был здесь, хоть и боялась за него и за его рану, которую заштопала Елена.

— Готов? — спросил он.

Чан выдохнул последний раз, и Лида поняла, что сейчас он двинется. Сердце ее бешено забилось, но тут, к ее удивлению, Чан медленно повернул к ней голову так, будто решил посмотреть на нее в последний раз.

— Лида, — тихо произнес он, — оставайся здесь. Я хочу пойти к твоему отцу, зная, что ты в безопасности.

Она приблизилась к нему, но только на один шаг. Она не прикоснулась к нему. Сделай она это — и уже не смогла бы отпустить его.

— Я с тобой в безопасности.

— Там слишком опасно.

— Я бы прикрывала тебя.

— А кто бы прикрывал тебя?

— Но я умею быстро двигаться. Я бы могла…

— Нет, Лида. Оставайся здесь.

Ветер прошуршал в сосновых иголках шепотом ночных духов, и тьма сделалась тяжелее листа стали. Какое–то время они ничего не говорили. Вслух. Потом Лида подалась к нему, остановилась передним так близко, что почувствовала его чистый мужской запах пота, смешанный с сырым запахом земли и сосновой смолы на его одежде. Она услышала его напряженное дыхание.

— Пожалуйста, любимый, — прошептала она, — не требуй от меня этого.

Он коснулся ее волос, и она прижала голову к его руке. Они стояли так, пока Попков не пробурчал снова:

— Готов?

Чан опять сосредоточился на стене.

— Готов.

У Чана это вышло на удивление легко. Он дождался, пока луч прожектора, скользнув по выбранному месту, направится в другую сторону, запрыгнул на сложенные руки Попкова, а потом точно взлетел по стене, извиваясь всем телом, и, как кошка, опустился на ноги по ту сторону укрепленной наверху грозной колючей проволоки. Там он снял с плеча моток веревки, размотал и привязал ее посредине к металлическому креплению, по которому проходила колючка. Один конец он сбросил Попкову, а второй опустил за стену. К тому времени, когда луч прожектора вернулся к этому участку стены, Чана на ней уже не было, и Лида снова смогла дышать.

Дернув любовно казака за бороду, она вскарабкалась ему на плечи и взялась за решетку. Перебирая руками, она начала подниматься, проклиная в душе неудобные юбки. В ловкости ей было не сравниться с Чаном. Лида почувствовала, что шип на проволоке сорвал кусочек плоти с ее пальца. Но, оказавшись наверху, увидев раскинувшийся перед ней погруженный в полутьму комплекс и темнеющую так близко махину ангара, она неожиданно почувствовала себя очень уверенно. Страх, волнение, дрожь — все это исчезло. Наконец–то она достигла, чего хотела. Где–то здесь находился ее отец.

— Лида, — раздался снизу едва слышный голос.

Луч прожектора был уже близко. Ветер кусал ее щеки. Бесшумно она соскользнула вниз по веревке и припала к земле рядом с Чаном. Он схватил ее руку, и они побежали.

Перед ангаром царила невообразимая суматоха. Ревущие машины и кричащие солдаты, топот сапог по замерзшей земле, вой рвущихся с цепей собак, почувствовавших запах крови. Они готовились броситься в черный лес, и никому не приходило в голову, что вторжение на их территорию уже произошло. Чан скользнул вдоль стены меньшего из ангаров, который стоял в густой тени позади своего большего соседа. Здесь, подумал он, Лида будет в безопасности, когда он пойдет дальше. В безопасности? Нет, не в безопасности. В меньшей опасности.

Он шепнул ей в самое ухо: «Жди», — и указал на то место, на котором она стояла.

Лида кивнула и не стала возражать. Она не хотела ему мешать. Чан двинулся дальше, пока не подошел к стене массивного деревянного сооружения, но там горели огни, и его могли заметить.

Согнувшись и припадая к земле, он бросился к узкой двери, которая была открыта. У входа замер человек, одетый в черное. Худой и чем–то напоминающий волка. К Чану он повернулся спиной. В его пальцах горел кончик сигареты. Человек наблюдал за двумя солдатами на противоположной стороне двора, которые пытались заставить собак запрыгнуть в кузов грузовика, но одному из псов явно больше хотелось вцепиться в задние лапы сородичу. Чан быстро двинулся вперед.

До человека в черном оставалось не больше двух метров, когда тот что–то почувствовал и повернулся. Их глаза встретились. На носу мужчины сидели очки, и линзы увеличили его изумление. И все же, увидев опасность, он среагировал молниеносно. Рука метнулась к кобуре с револьвером, но было поздно. Чан прыгнул. Взлетев в воздух, он ногой ударил человека в горло. Тот схватился за воротник, колени его подкосились, и, прежде чем он упал на землю, второй удар обрушился на его грудную клетку, проломив три ребра и остановив сердце.

Тело оказалось тяжелее, чем выглядело. Чан быстро втащил его в открытую дверь и спрятал в тени. Удивленно взглянув на безмятежно висящего в воздухе огромного серебряного левиафана, прикованного к высокой металлической мачте, он торопливо отправился обратно.

Лида все еще была на том месте, где он ее оставил, но она стояла, прижав ухо к стене меньшего ангара. Поблескивающие в тусклом свете глаза ее были широко раскрыты.

— Послушай, — взволнованно произнесла она.

Он прислушался. Через деревянную стену просачивался приглушенный рев.

— Это пожар, — сказала Лида.

Йене не ожидал такого. Он не думал, что горечь сожаления отзовется такой обжигающей болью в груди. Он по длинной лестнице поднялся к гондоле, прикрепленной к брюху дирижабля, и в ту же секунду аромат свежего лака и едва заметный запах одиночества заставили его заколебаться. Здесь, наверху, был совсем другой мир. Мир уединения. Здесь были совсем другие ценности, и совсем другие вещи были здесь важны.

Гондола была оснащена столами из красного дерева, прикрученными к полу у окон вдоль стен. В конце находилась кабина пилота, но Йене подавил возникшее было желание заглянуть туда в последний раз. Вместо этого он представил себе, как за этими столами через пару дней усядутся высокие армейские чины, с бокалами шампанского в руках, наблюдающие за тем, как сперва первый биплан оторвется от носа гондолы, а потом второй — от кормы. Газовые баллоны будут открыты над лагерем Суркова. Сотни таких же, как он, заключенных задохнутся насмерть из–за него.

Йене открыл люк, ведущий внутрь дирижабля, отчего воздух сразу стал холоднее, потянул на себя складную лестницу и поднялся наверх. Мягкое серое свечение ламп снаружи пробивалось сквозь серебряную кожу. Внутри громадной оболочки царило мрачное спокойствие. Это пустое пространство казалось поистине огромным. «Как в чреве кита», — любила повторять Ольга. Но Йене, несмотря на то что он сам сконструировал этот аппарат, оказываясь внутри, неизменно чувствовал себя крошечной точкой, мухой, угодившей в паутину гладких металлических балок какого–то гигантского паука. Он задрал голову и посмотрел вверх. Здесь было красиво. Сверхъестественно красиво. Он гордился своим детищем.

Неожиданно снизу послышался звук, отчего сердце его снова забилось учащенно. Он заставил себя вспомнить о деле и поспешил к ближайшим газовым мешкам. В них находился водород, благодаря которому дирижабль держался в воздухе. На то, чтобы проткнуть их мягкие бока зубилом, ушло полсекунды. Газ вырвался из отверстий с шипением разъяренной кошки.

— Заключенный Фриис!

Йене развернулся. Это был один из «черных вдов». Из люка торчала только его голова.

— Что вы здесь делаете, заключенный Фриис?

— Свою работу. Решил не терять времени в ожидании своих несчастных коллег, — Йене опустил в карман зубило и вернулся клюку. Аккуратная лысина допрашивающего оказалась прямо у его ног. Даже очки человека в черном костюме казались сердитыми. — Я проверял крепление газовых мешков. Перед испытанием нужно все учесть.

Глаза за линзами очков подозрительно прищурились, но, не найдя, к чему придраться, солдат спустился вниз, освобождая проход в гондолу. Как только голова его скрылась, Йене достал из кармана зажигалку, щелкнул, зажег маленькое пламя и, не закрывая, поставил зажигалку на настил. Теперь у него было несколько секунд. Не более.

Он соскользнул вниз по ступенькам и бросился прямиком к двери гондолы. К его удивлению, «черная вдова» сидел за одним из столов и, глядя в окно, курил сигарету.

— Вы не идете? — быстро спросил Йене.

— Пока нет. Посижу пока здесь. Тут так спокойно.

Йене не стал терять время на спор. Он открыл дверь и скорее скатился, чем спустился по лестнице. Прежде чем его ноги коснулись бетонного пола, пространство вокруг него взорвалось адским пламенем.

54

Рев огня разорвал темноту пополам. Взрыв горячего воздуха ударил Лиде в лицо, обжег кожу и высосал влагу из глаз, точно под веки ей засыпали песок. А потом появился запах. Острый, едкий, удушающий.

Всего за какой–то миг до этого Чан снова двинулся в сторону открытой двери — едва заметная тень, скользнувшая по стене. Он собирался узнать, что горит в маленьком заднем ангаре, но, когда в предрассветную тьму взметнулись двадцатиметровые огненные языки, Лида увидела, как он резко развернулся и бросился обратно к ней. Взрывом в стене основного ангара проделало дыру размером с дом, и пламя превратило его внутреннее пространство в оранжево–черный ад. О, Боже, там же отец! Лида ни на секунду не сомневалась в этом.

— Нет! — закричала она и, прежде чем Чан успел подбежать к ней, бросилась в горящее здание.

Дым набросился на нее огромными черными волнами и жадно поглотил. Он наполнил ее легкие и стал душить, пока она не утратила возможность видеть и дышать. Стащив пальто, она накрыла им голову и плечи. Горящие обломки и куски древесины шрапнелью посыпались на нее, но она двигалась вперед под огненным ливнем, прикрывая лицо согнутым локтем. Она звала отца.

— Папа! Папа!

В дыму и огне никого не было видно. Это был мир из ночного кошмара. Лиде показалось, что ее голову сжимает железная лента. Вдыхая дым, она почувствовала обжигающую боль в груди. Потом что–то твердое и тяжелое ударило ее в спину, сбив с ног. Перед глазами у Лиды все поплыло, и она поняла, что мозг ее умирает от недостатка кислорода. Собрав последние силы, она поднялась с колен и закричала:

— Папа! Папа! Папа!

Звук своего голоса она слышала, но губы, издавшие его, не почувствовали ничего, как будто они отделились от остального тела. Она споткнулась обо что–то. Это была охваченная пламенем деревянная панель, рухнувшая на пол, от которой загорелся один ее ботинок. Она наклонилась, стала рукой в перчатке яростно сбивать с ноги огонь и вдруг поняла, что оказалась внутри небольшого пустого пространства в самом сердце этого кромешного ада, на своего рода прогалине посреди полыхающего леса. Вокруг нее бушевало пламя, но этот пятачок каким–то чудесным образом оставался свободным от огня. Его пересекала лежащая на полу лестница, заваленная металлическими балками, здесь же валялся большой обломок какой–то деревянной конструкции, лак, которым она была покрыта, от неимоверной жары пузырился. Под всей этой кучей лежал отец. Лида увидела его белые волосы. Под завалом видно было только голову и одну руку. Рука была вытянута, а глаза смотрели прямо на нее. И в них была улыбка.

— Лида.

Рев пожара не позволил ей услышать его, но она поняла, что он произнес, по движению его губ.

— Папа!

Она бросилась перед ним на колени и сжала его руку. Их пальцы на миг переплелись, как когда–то, много лет назад, в снегу. Прошептав «папочка, родненький», она поднялась на ноги, взялась за деревянный обломок и попыталась поднять его, чтобы освободить спину отца. Ее поразило, как мало силы было в ее руках. Она вдруг увидела перед собой яркие звезды и не смогла понять, то ли это было настоящее ночное небо, то ли они были внутри ее головы. Йене прикоснулся к ее лодыжке, и она быстро опустилась на колени рядом с ним.

— Лида, — прохрипел он, — уходи отсюда. Немедленно. — Он толкнул ее, но это движение было до того слабым, что она даже не почувствовала его. — Не плачь, — прошептал он. — Уходи.

Она не чувствовала, что по щекам ее катятся слезы. Она поцеловала его белые волосы, они пахли дымом. Из его уха сочилась кровь.

— Папа, — выдохнула она и подсунула ногу под край плиты, которая придавила его.

Опираясь о вторую ногу, она немного привстала. Плита приподнялась на какую–то долю сантиметра. Этого хватило Йенсу, чтобы освободить вторую руку и попытаться выползти из завала на локтях. Но его ноги были крепко прижаты к полу. Он был в ловушке.

— Уходи, Лида.

— Я тебя не оставлю.

— Тогда мы умрем вместе.

Вместо ответа Лида схватила лежащий рядом горящий кусок древесины и, не обращая внимания на огонь, вставила его подлакированную плиту, освобождая свою ногу. Потом наклонилась, взяла обе руки отца и стала тянуть их изо всех сил, пока ей не начало казаться, что ее легкие вот–вот разорвутся от напряжения. Сначала ничего не происходило, но потом что–то под завалом подалось, раздался треск, и тело Йенса начало медленно выскальзывать. Он не издавал ни звука. Лида видела по его зеленым глазам, какую боль он испытывает, но не переставала тянуть, пока наконец не освободила его из–под обломков. Необыкновенное чувство облегчения нахлынуло на нее, но тут она увидела его ноги. Сквозь окровавленную плоть во все стороны торчали обломки белых костей. Колено было вырвано.

— Лида, прошу тебя, уходи. — Лицо Йенса было совершенно бесцветным, губы сделались пепельными. — Я не хочу… убить еще и свою дочь.

Лида присела радом с ним, низко наклонилась и перебросила одну его руку себе через плечо.

— Это ты устроил? Этот пожар?

Он улыбнулся, и его улыбка показалась ей прекрасной.

— Готов? — спросила она.

Он попытался освободиться от ее хватки, но она не отпустила. Вместо этого привстала, поднимая его на спине. И снова он не издал ни звука, когда искалеченные ноги потянулись за ним, только дыхания его тоже не было слышно. Неожиданный шквал искр и горящих обломков посыпался на них сверху, и Лида почувствовала, как что–то обожгло ей ухо, а потом шею сзади, но отец потушил ее волосы. Она покачнулась — ее легкие отчаянно требовали кислорода — и с трудом сделала шаг вперед. Они оба понимали, что спастись из этого пекла можно было только бегом, но Лида не могла бежать. Отец был слишком тяжел. Она сделала еще шаг.

— Положи меня, Лида, — раздался его голос у нее над ухом. — Я люблю тебя. Люблю за то, что ты пришла за мной. А теперь положи.

— Алексей тоже пришел. — Еще шаг. — Это он остановил… — Еще три шага, но каждый короче предыдущего. — Остановил грузовик.

— Зачем?

— Потому что ты… — Она продолжала идти вперед, задыхаясь дымом. — Его отец.

Перед ней выросла стена огня. Это конец. Ей нужно было пройти через нее. Лида повернулась лицом к отцу.

— Готов?

Он поцеловал ее в щеку.

— Лида, Алексей не мой сын.

Чан не сдавался. Он найдет ее. Или умрет. Другого варианта не было. Он без остановки выкрикивал ее имя, но пламя проглатывало слова. Дым душил жизнь. Он чувствовал, как она умирает в его легких, и страх за Лиду разрывал его сердце на части.

Боги предупреждали его. Они послали ему знамение, но он отказался внять ему. Слушал только ее слова. Он позволил ей перебраться через стену и теперь расплачивался за то, что не прислушался к шепоту богов, за то, что не сохранил желания в равновесии. Он мог жить (или умереть) с этим, но он не мог позволить, чтобы и она погибла из–за этого.

Он кричал. Он ревел в огонь ее имя, и пламя ревело ему в ответ. Оно хохотало ему в лицо огненными вихрями. Он не видел ничего, кроме окружавшей его со всех сторон геенны, куда бы ни повернулся, пока вдруг не осознал, что использует не то чувство. Глаза могут лгать, ошибаться или поддаваться панике. Поэтому он закрыл их. Стоя совершенно неподвижно, Чан выдохнул из легких яд и снова прислушался. Только на этот раз он слушал сердцем.

Лида осознавала, что у нее горят волосы. Йене у нее за спиной уже не шевелился. Не переставая идти вперед, делая один мучительно медленный шаг за другим, она запретила своим коленям подкашиваться, хотя и догадывалась, что Йене тоже, скорее всего, горит. Мозг ее уже начал отказывать. Конечности перестали слушаться, и легкие начали закрываться. Она уже не смогла бы закричать, если бы захотела. Как ей удавалось до сих пор оставаться на ногах и пробиваться через туннель из огня и дыма, у которого, казалось, не было конца, она не представляла. В голове промелькнула мысль, что она уже умерла и что это ад.

Чан, я не попрощалась с тобой. Не сказала, что люблю тебя. Эта мысль расширилась и заполнила весь разум, так что, услышав вдруг его голос, она не знала, откуда он донесся — снаружи или изнутри. Неожиданно кто–то снял с ее спины отца, и знакомая сильная рука обвилась вокруг ее талии, поддержала… Даже если она умерла и ей предстояло провести вечность в адовых муках, ей было все равно, потому что рядом был Чан Аньло.

Последние мгновения слились в одно размытое пятно, и она почувствовала, что дрожит всем телом. Волосы ее уже не горели. Огромные лапы хлестали ее по щекам, отчего голова ее металась из стороны в сторону. Сквозь туман в глазах Лида увидела черную глазную повязку, потом услышала чей–то смех. Смех? Разве мертвые могут смеяться?

— Ты должен был оставаться за стеной, — произнес голос Чана. — Ты ненормальный.

— Мне стало скучно. К тому же я не хотел, чтобы все веселье досталось тебе одному.

Голос принадлежал Попкову, и пальто, которым она была укрыта, судя по мерзкому запаху, тоже было его. Она видела, как он, точно куклу, забросил на огромное плечо Йенса, потом почувствовала, что каким–то образом оказалась на спине Чана. Лида положила голову ему на затылок и попыталась вдохнуть, но ничего, кроме густого удушливого дыма, в ее легкие не попало. Она закашлялась, потом ее стошнило. А после этого Лида почувствовала, что соскальзывает в черную дыру, настолько глубокую и удушающую, что ей уже никогда из нее не выбраться.

Алексей видел, как ангар превратился в гигантский огненный шар. После этого на территории комплекса начался истинный хаос. Темнота наполнилась мечущимися тенями, когда огонь с оглушительным звуком вырвался на свободу.

Черные человеческие фигурки в панике устремились к охваченному огнем зданию, в то время как другие бросились от него прочь, словно за ними по пятам гналась волчья стая. Не теряя ни секунды, Алексей завел «НАМИ» и на полной скорости поехал прямиком к ангару. К черту любого, кто окажется на пути! Жара встретила его, когда до здания оставалось еще двадцать метров, она ударила с такой силой, будто он въехал в стену.

Алексей увидел их, Чана и Попкова. Они выбежали из огромного пролома в стене. Какого черта они там делали? Разве Попков не ранен? Потом он увидел что–то на спине Чана и с ужасом осознал, что это Лида. Другая фигура с белыми волосами лежала на плече казака. Наверняка это Йене. Он развернул машину и помчался к почерневшим от дыма фигурам, которых было прекрасно видно всем, кто вздумал бы смотреть на ангар. Но позже Алексей не мог вспомнить, что прогремело раньше: выстрел или взрыв. Они как будто прозвучали одновременно, и все же память Алексея навсегда сохранила именно выстрел, резкий звук разряжающейся винтовки.

Они были еще в пяти метрах от него. Черные беззащитные силуэты. Выстрел раздался сбоку, стрелял какой–то солдат, кровь которого настолько перенасытилась адреналином, что он не сумел крепко удержать винтовку в руках. Целился он в Чана, который шел впереди, в нескольких шагах от Попкова, но попал в Лиду. Алексей увидел, как ее тело дернулось, а потом безжизненно обмякло. Когда Чан побежал, ее руки свободно болтались в воздухе.

Сердце Алексея остановилось. Именно в эту секунду он и услышал другой звук, гулкий рокот, который прокатился внутри его черепа, как раскат грома. Потом в ноздри ударила вонь, и какая–то часть его мозга узнала — это взорвались баки с горючим. Но глаза его увидели лишь стену, то, как она двигалась. То, что осталось от одной из сторон ангара, с его охваченными огнем сложными деревянными конструкциями и обшивкой, взлетело на воздух. На какое–то мгновение все это зависло в воздухе, выбирая жертву, а потом посыпалось на Чана и Попкова.

Алексей вдавил педаль, машина подлетела к Чану. Тот успел бросить в салон Лиду и сам заскочил внутрь, когда остатки стены посыпались вниз. Ветровое стекло рассыпалось. Брезентовая крыша разорвалась, когда горящая балка упала на нее сверху и, пробив, грохнулась на пустое переднее пассажирское место. Искры и пылающие обломки посыпались на капот.

— Йене! — бешено заорал Алексей.

За его спиной на пассажирском сиденье Чан, державший Лиду так, словно не собирался ее отпускать никогда, пробормотал:

— Попков.

Алексей выпрыгнул из «НАМИ» и отыскал обоих. Попков лежал, наполовину высунувшись из–под носа машины, куда его забросило взрывом. Шасси спасли его, лишь на задней стороне голени у него кровоточил длинный порез. Тело Йенса Алексей обнаружил среди языков пламени. Половина головы его была сметена, грудную клетку и конечности размозжили горящие деревянные обломки. Волосы тлели. Тут грянул еще один выстрел, на этот раз пуля угодила в машину, потом послышались крики, но Алексей не мог пошевелиться. Он смотрел на изуродованное лицо мертвого отца и не мог уйти. Только не так, папа. Не может быть, чтобы все кончилось так. Он даже не почувствовал, как очередная пуля задела его ухо.

С места его сдвинул Попков. Он просто поднял его, поднес к машине, затолкал на водительское место и выкрутил с переднего сиденья горящее бревно. Через пару секунд Алексей с тремя скорчившимися на заднем сиденье пассажирами уже быстро ехал в сторону ворот. Когда его остановил караульный, он страшно выругался и ткнул ему документы Малофеева.

— Убирайся с дороги, идиот! Я должен срочно сообщить полковнику Тарсенову, что у вас тут творится. Черт, кругом безалаберность!

— Есть, товарищ полковник.

Ворота быстро распахнулись, и перед ними открылся лес. Алексей ехал лишь до тех пор, пока комплекс не скрылся из виду. Потом резко затормозил и развернулся к пассажирам.

— Как она?

Чан не ответил. Но он что–то негромко и монотонно напевал, и звучало это, как причитания по умершему. В углу, скрючившись, сидел большой казак. Он молчал, и по его почерневшему липу текли слезы.

55

— Не умирай, — услышала она сверху, с каких–то очень–очень далеких высот.

Эти слова были как тончайшие снежинки, которые тают, не успев прикоснуться к коже. Но они не были мягкими.

— Не умирай, любимая.

Слишком поздно. Разве ты не видишь? Я уже умерла.

Не существовало ничего: ни мыслей, ни желаний, ни красок, одно сплошное небытие. Безграничная пустота. Но если быть мертвым — это и есть такое небытие, какой тогда смысл в жизни? И что случилось с будущим, которое она запланировала? Продолжает ли оно существовать? Будет ли оно продолжаться без нее? В пустоте внутри нее сгустился образ Чана, который будет продолжать жить, который возьмет себе китайскую жену, у которого будут дети, ясноглазые дети–коммунисты. И все это без нее. Будет ли он плакать? Будет ли он помнить? Самое странное то, что даже в смерти ей всем сердцем хотелось, чтобы он был счастлив.

Но счастлив с ней.

— Вернись ко мне, моя девушка–лиса. — Слова опустились на нее медленно, но они впивалась в нее, как иголки, и не давали ей покоя.

Нет, дорогой мой, уже слишком поздно. Она почувствовала, что опускается все ниже, ниже, летит, кувыркаясь, в пустоту, чернота которой проглатывает ее, высасывая из нее весь свет, пальцы разжимаются, отпускают. Боли нет. Нет уже даже образа Чана. Осталась только пустота. Все кончено.

— Вернись, Лида, или я спущусь за тобой и вытащу тебя оттуда своими руками.

Нет. Оставь меня в покое.

Что–то сжало ее, начало трясти, пока она не почувствовала, как стучат ее зубы.

Зубы? Разве у нее могут быть зубы, если она умерла? Черт возьми, но ведь когда ты умираешь, от тебя должна оставаться только душа! Хм… Зубы. Это означало, что какая–то часть ее все еще была жива. Неимоверным усилием воли Лида впилась ногтями в стену черноты и почувствовала, как ее тело резко дернулось, остановившись. От этого заболело все. Намного легче было бы продолжать падать.

Черт! Сантиметр за сантиметром, цепляясь сначала одной рукой, потом другой, она начала медленный подъем.

Пуля. Это было первое, что она увидела, открыв глаза. Она лежала на подоконнике, гордо поблескивая на солнце, как будто ее специально натерли. Потом она увидела широкое лицо Елены. Она склонилась над Лидой. Линии вокруг ее глаз застыли, пальцы были вымазаны красным. Красная краска? Зачем это она возится рядом с ней с красками?

— Очнулась, значит.

— Да. — Во рту Лиды было такое ощущение, будто по нему прошлись наждаком. Внутри себя она чувствовала черный и тухлый воздух.

— Я тебя только что перевязала. — Бесцветные глаза внимательно осмотрели ее. — Болит?

— Немного.

— А не должно. Твой китайский друг тебе на язык накапал какой–то вонючей китайской гадости и сказал, что ты не будешь чувствовать боли.

— Чан? Где он?

Мрачное лицо Елены расплылось в улыбке.

— Вижу, ты не умрешь.

— Попробовала бы она!

— Чан Аньло? — Лида повернула голову и увидела его рядом с собой.

Он сидел на ее кровати е таким видом, которого она никогда раньше не видела.

— Я умирала? — шепотом произнесла она.

Он поднес ее руку к губам, поцеловал ладонь, потом по очереди каждый палец и прижал к щеке.

— Нет, моя Лида. — Он улыбнулся ей, и от этой улыбки распространилось такое тепло, что она ощутила его на своей коже, отчего внутри нее растаяло что–то холодное и испуганное. — Ты не умирала. Ты не поддаешься разрушению. Ты просто меня проверяла.

Его голос наполнил всю ее голову, вытеснив остальные мысли. Он наклонился к ней, все еще держа ее руку, как будто она стала его частью, и прижался лбом к ее ключицам. Он долго просидел так, не шевелясь и не разговаривая. Его волосам передалось тепло ее дыхания, и она почувствовала, что связующая их нить сделалась крепче, соединив тонкими фибрами их плоть, кровь и кости.

— Чан Аньло, — тихо–тихо произнесла она и увидела, как от ее дыхания качнулась блестящая прядь его волос. — Если когда–нибудь ты умрешь, обещаю, я приду и найду тебя.

В маленькой комнате было слишком много людей. Воздух был словно белыми горячими искрами, которые, сверкая, наполняли его постоянным движением. Лида сидела на кровати, и сейчас у нее было единственное желание — вернуться в черную бездонную дыру. Ей рассказали об отце.

Она крикнула: «Нет!» — а потом заставила себя замолчать. Скомкала боль в маленький твердый шарик.

Лида представила его среди обломков его великой мечты, его гордую седовласую голову, разбитую его же собственной силой в последнем акте самопожертвования. Нет, папа. Безудержные слезы покатились по ее щекам. Когда Лида попыталась вытереть их, она впервые увидела свою обожженную руку. Она была уродливо — красной и лоснилась от какой–то похожей на слизь мази.

— Как мерзко, — пробормотала она, глядя на кисть.

Кто–то рассмеялся, и она поняла, что смеялись от облегчения, потому что обгоревшая рука — намного лучше, чем сгоревшая жизнь. Но Лида говорила не о руке. Она имела в виду свою неудачу. От этого у нее было мерзко на душе. Папа, мне так жаль. Прости меня. Черные точки замельтешили у нее перед глазами, и ее охватило тошнотворное чувство, что это кусочки черноты, которая преследовала ее, дожидаясь удобного случая. Она собралась с силами. Ей нужно было кое–что сказать.

— хочу поблагодарить вас. Всех. За вашу помощь.

Голос был скрежещущим. Она даже сама не узнала его.

— Нам почти удалось. — Это сказал Алексей.

— Отец был благодарен, — прошептала она. — Он сам сказал мне об этом. — Слова отца всплыли из черного омута памяти, и в этот миг Лида осознала, что Алексей не был ее братом.

Попков выглядел истощенным и несчастным. Он играл в карты с Эдиком на другой кровати. Серуха лежала на подушке и с удовольствием жевала вонючий носок казака.

— Но вы все–таки встретились, — пробасил казак. — В конце ты и Иене, вы были вместе. — Он бросил карты, сдаваясь, и пожал огромными плечами. — Это главное. — Попков стал перемешивать колоду.

Лида кивнула. Она не могла говорить.

Алексей остановился у изножья ее кровати.

— Он прав, Лида. То, что ты была там в ту минуту, для него было важнее всего.

— И для меня, — прошептала она. — Только я не успела остановить его. Он решил уничтожить то, что создал. Любой ценой. Чтобы спасти других заключенных.

Алексей беспокойно повел плечом, и она почувствовала его неудовлетворенность, его потребность в чем–то большем. Она должна была дать ему еще что–то.

— Алексей, он любил тебя, — просто сказала она. — Отец сказал мне это, когда я несла его на спине. Он беспокоился о тебе.

Зеленые глаза Алексея, такие же как у ее отца, устремились прямо на нее, и она поняла, что он не знает, верить ей или нет. Но она была слишком слаба, чтобы бороться с ним, поэтому закрыла глаза.

— Я хочу поговорить с Еленой, — шепотом произнесла она. — Наедине.

Наступило неловкое молчание. Но когда она открыла глаза, в комнате было совершенно пусто, даже воздух, казалось, опустился на пол, как пыль. Остались лишь образ Чана и Елена, сидевшая на кровати.

Чан во дворе чувствовал себя беспокойно. Это место было слишком открытым, слишком хорошо просматривалось. Любой, выглянув в окно, обратит внимание на чужого человека. Тем более на китайца. Сейчас ему вообще–то полагалось в составе делегации осматривать велосипедный завод, но он послал Эдика к Бяо с просьбой сообщить русским, что ему нездоровится. По большому счету, так оно и было. Он чувствовал себя отвратительно. На сердце у него было так нехорошо, что он мог выблевать его прямо на булыжную кладку двора себе под ноги.

— Чан, — сказал Алексей, — хорошо, что появилась возможность поговорить с тобой.

До сих пор они не разговаривали. Китаец повернулся и внимательно посмотрел на Алексея. Брат Лиды был высоким молодым мужчиной в длинном пальто. Такой же гордый, как отец, и такой же сложный, как сестра. Его мужество и сила воли не вызывали сомнения, потому что Чан видел их в избытке во время пожара посреди всеобщего страха и смятения. И в то же время… Он чувствовал в Алексее какую–то неизбывную печаль. На то, чтобы излечить ее, могло уйти несколько жизней.

— У каждого из нас, — спокойно произнес Чан, — своя история.

Алексей нахмурился.

— Я не об истории хочу поговорить.

— О чем же мы будем говорить?

— О Лиде, конечно. О чем еще нам с тобой говорить?

Чан улыбнулся и почувствовал мягкие снежинки у себя на лице.

— Мы могли бы поговорить о жизни. О смерти. Или о будущем. — Он сложил перед собой ладони и вежливо поклонился. — Я хочу поблагодарить тебя, Алексей Серов, за то, что ты спас мне жизнь во время пожара. Я в долгу перед тобой.

— Нет. Никаких долгов. Ты мне ничего не должен. Ты спас жизнь моей сестры, и этого достаточно.

Чан едва заметно кивнул. Этого достаточно. Действительно. Если бы Чан не вынес Лиду на своей спине, этот русский позволил бы им сгореть. Они оба знали это.

Из дома вышла молодая женщина с пустыми ведрами в руках. Направляясь к колонке, она, не скрывая любопытства, посмотрела на двух незнакомцев. С другой стороны тихого холодного двора донесся смех белобрысого Лидиного беспризорника, который стоял там с казаком. Чан и Алексей прислушались к нему, и им обоим захотелось, чтобы смех этот не прекращался как можно дольше.

— О Лиде, — неожиданно произнес Алексей.

Чан ждал, глядя на мальчика. Он чувствовал, что этот русский подыскивает нужные слова, чтобы начать.

— У вас с ней ничего не получится, — прямо сказал Алексей. — У нас это просто невозможно. Тут слишком высокие стены. Если тебе моя сестра дорога, ты оставишь ее и покинешь Россию. Пусть она живет со своими людьми. Черт возьми, разве ты не видишь? Вы с ней — как масло и вода, вас невозможно соединить. — Его голос с каждым словом становился тише, ниже и напряженнее. — Если ты ее любишь, Чан Аньло, действительно любишь, дай ей жить ее собственной жизнью. С тобой она всегда будет чужаком, везде, куда бы ни попала.

Чан медленно повернул голову и пристально посмотрел в темно–зеленые глаза. Снова с другой стороны двора донесся мальчишеский смех, но на этот раз они его не услышали.

— Ты понимаешь меня?

— Наши с Лидой решения тебя не касаются, — холодно произнес Чан.

— Касаются! Она моя сестра, черт подери! — Вспыхнула злость, и Чан понял, что она была всегда, только дожидалась случая поднять голову. — Ты взял ее с собой к этому ангару. Помог перебраться через стену. Дьявол! Какого черта ты потащил ее туда? Из–за тебя моя сестра чуть не погибла. Как я могу после этого тебе доверять? Ты что, думаешь, я могу простить и забыть такое?

— Нет. — Чан почувствовал где–то глубоко внутри боль, острую и безжалостную, как раскаленный кинжал. — Нет, не думаю. Я сам не могу себе этого простить.

— Ну? — Елена скрестила руки на большой груди. Глаза ее настороженно сузились.

— Ты знаешь, что я собираюсь сказать.

— Откуда мне знать, что на этот раз в твою бестолковую голову пришло?

Лида улыбнулась. У нее болело все, каждая клеточка тела, к тому же ей ужасно хотелось спать, но она должна была это сказать.

— Во–первых, я хочу поблагодарить тебя, Елена.

— За что это?

— Ты вытащила из меня пулю.

Женщина пожала плечами.

— Что мне, привыкать, что ли?

— Все равно спасибо, — немного помолчав, сказала Лида.

— Что еще?

Лида слегка вздохнула.

— Я хочу знать, почему ты предала меня.

— Что?

— Оба раза, когда мы с Алексеем отправлялись в лес, военным становилось известно об этом. Они посылали за нами спецгруппу, и нас бы поймали, если бы Чан не помешал. Во второй раз грузовик с учеными сопровождала дополнительная машина.

Елена сидела неподвижно.

— Ты ошибаешься.

— О наших планах было известно только ворам, Чану, Попкову и мне. И еще тебе.

— Любой из этих воров мог, не моргнув, сдать вас властям.

— Ты ошибаешься. Они делают только то, что приказывает им Максим. А он любит Алексея, как родного. Он бы не позволил им сделать ничего, что могло бы ему навредить. За остальных я могу поручиться жизнью. — Лида чуть подалась вперед. — Поэтому остаешься только ты.

— Нет.

— Не ври, Елена. — Слова девушки звучали отрывисто. — Мы обе знаем, что это была ты.

— А если бы я и сказала «да»? Какая разница? — пробормотала Елена.

— Разница есть. Для Льва.

Елена хмуро посмотрела на нее исподлобья.

, — Ты разве его мало мучила? Оставь его, наконец, в покое.

— Поэтому ты сделала это? Чтобы освободить от меня?

Елена вздохнула.

— Девочка, когда мы с тобой первый раз встретились, я думала, что мы можем стать друзьями. Но, в конце концов, я поняла, что Льву ты не принесешь ничего, кроме беды. Как ему жить своей жизнью, если он только то и делает, что тебя оберегает?

— Я не просила его об этом.

— Да. Но тебе и не надо. Это у него в крови. Его с детства учили принадлежать кому–нибудь, как при крепостном праве. Так же как и его отца. Он за тобой куда хочешь побежит, как Серуха за Эдиком. А захочешь его научить на задних лапках стоять, он только счастлив будет. — Елена медленно вздохнула, но в голосе ее послышались печальные нотки, когда она добавила: — Мне нужно было избавиться от тебя, Лида. Ради Льва.

Лида проглотила комок, подступивший к горлу.

— Ты могла просто попросить меня уйти, — спокойно произнесла она.

— Он бы не отпустил.

Лида кивнула. Чувство вины, гладкое и скользкое, точно маслом разлилось по ее горлу.

— Значит, ты предала меня ради казака. Он знает об этом?

Толстые щеки Елены заалели. Она пригладила обеими руками волосы.

— Нет, — пробормотала женщина. — Ты расскажешь ему?

— Нет.

Толстуха кивнула, пожала тяжелыми плечами, подошла к окну и стала смотреть во двор. Чуть погодя она добавила:

— Ты много сделала для своего отца.

Лида закрыла лицо руками.

— Но он все равно погиб. Я не смогла спасти его.

— Да. Но он узнал, что ты старалась.

— Мать я тоже не смогла спасти, — прошептала Лида, не отнимая от лица ладоней.

— Я знаю. Ты не лучше, чем я, спасаешь тех, кого любишь, — сказала Елена и добавила: — Иди сюда.

Лида осторожно поднялась с худосочного матраса и подошла к Елене. К ее удивлению, за окном шел снег. Несильный, маленькие снежные пушинки, медленно опускающиеся на землю, от которых мир казался спокойнее. Молча они смотрели на мужчин во дворе. Чан и Алексей неподвижно стояли к ним спиной и разговаривали. О чем они могли говорить? О пожаре? О погоде? Об очередной взорванной по приказу Сталина церкви? Может быть, о ней? Их лиц не было видно, но взгляд Лиды уловил излишнюю строгость в линии плеч Чана и определенную напряженность в его длинных конечностях. Молодая женщина, соседка по дому, сбивала лед с колонки и с улыбкой наблюдала за проделками Серухи.

Попков привязал к шее собаки кусок тонкой веревки и стал учить ее ходить рядом с Эдиком. Раньше Лида не замечала, как хорошо казак ладит с собаками. Но не замечала она и того, каким уставшим он выглядит. На девушку вдруг нахлынула необычайная нежность к этому здоровяку, благодаря которому ее отец был так близок к свободе, но погиб в шаге от нее. Ох, Лев, мой друг, прости, если я слишком многого от тебя требовала. Даже отсюда я вижу, чего это тебе стоило.

Стоявшая рядом с ней женщина медленно вздохнула. Ее дыхание затуманило стекло и размыло вид на мальчика и его собаку.

— Он звал меня ехать с ним на Украину.

Лида быстро перевела взгляд на Елену.

— На Украину?

— Куда–то под Киев. Он там детство провел.

— Лев когда–то был ребенком?

По лицу Елены скользнула улыбка.

— Трудно такое представить, да?

— И ты поедешь?

Елена не сводила глаз с Попкова, смотрела, как он наклоняется к крошечному щенку и ласково с ним разговаривает.

— Он о тебе беспокоится.

— Ему незачем.

— Я знаю.

— Ты любишь его?

— Ха! Когда ты поживешь с мое и узнаешь столько мужчин, сколько знаю я, для тебя любовь уже не будет тем, чем она тебе сейчас кажется, Лида.

— Но ты любишь его? — настойчиво повторила Лида.

Женщина ответила не сразу. Лида вытерла стекло ладонью. Украина. Ох, Лев, это же чуть ли не на краю белого света.

— Да, — наконец призналась Елена. — Наверное, я люблю этого болвана неотесанного.

Они обе улыбнулись.

— Тогда езжай на Украину. Я ему и слова не скажу о… — Она не договорила.

— А ты? Куда поедешь ты?

От этого вопроса горло Лиды сжалось так сильно, что она закашлялась, и во рту у нее появился привкус дыма.

— Швы разойдутся. Давай–ка ты ложись, девочка.

Елена довела ее до кровати, но Лида, взявшись за толстую руку, которая помогла ей лечь, не отпустила ее. Она потянула женщину к себе.

— Елена. — С напором произнесла она. — Если когда–нибудь ты сделаешь ему что–то плохое, я приеду, найду тебя и вырву у тебя сердце.

Их взгляды встретились. Светло–карие глаза впились в бесцветные, и Елена кивнула. Па — >тот раз она не улыбнулась.

— Я согласна. — Сказала она.

Лида разжала пальцы, но, заметив что–то необычное в лице женщины, какую–то скрытую тревогу, спросила:

— Что, Елена?

Ответа не последовало. Сердце Лиды забилось быстрее. Широкое лицо сделалось непроницаемым, точно на нем закрылись ставни.

— Скажи мне, Елена.

— О, черт, и зачем я тебе это говорю? Тебе нельзя здесь оставаться. Девочка. Больная ты или здоровая, ты должна уйти.

— Почему?

— Потому что сегодня они придут за тобой.

— Кто придет?

Но и без ответа ей все стало понятно. Она уже сбросила с себя одеяло и опустила ноги па пол. Мозг ее лихорадочно заработал, сердце бешено заколотилось.

— Кто придет? — эхом повторила Елена. — Эти сволочи из ОГПУ, естественно.

56

Склонив голову на плечо Чану, Лида сосредоточилась на том, чтобы не дать ногам подкоситься. Чан, крепко поддерживая ее за талию, долго петлял по городу, чтобы быть полностью уверенным, что за ними не следуют скрытые пеленой снега бдительные тени.

Когда, наконец, он привел ее в их тайное убежище, Лида, с трудом переступив порог, оторвалась от Чана в первый раз. Медленно и глубоко вздохнув, чтобы унять боль в боку, она стянула шапку, но, когда впервые после пожара посмотрела на себя в висевшее на стене зеркало, она покраснела как рак. Выглядела она ужасно. Часть ее волос сгорела полностью, остальные скукожились и потемнели. С ожогами на лбу она напоминала огородное пугало.

— Обрежь.

— Сначала отдохни. — Чан подтолкнул ее к кровати. — Ты совсем без сил.

— Прошу тебя, обрежь. Коротко, как у мальчика. Избавь меня от этих… повреждений.

Его черные глаза задержались на ее отражении не дольше секунды, но за этот мизерный отрезок времени она успела понять, что он увидел все ее «повреждения» до самого сердца. Он увидел пустоту, вину и страх, и ей стало стыдно. Он легко поцеловал кончики ее опаленных волос, достал из сапога острый нож и отрезал первую прядь.

— Ну как? Лучше?

Она кивнула.

— Это же всего лишь волосы. Не руки, не ноги.

Но когда он продолжил и волосы прядь за прядью полетели на пол, как сухие листья, губы Чана скорбно искривились. Он наклонился и подобрал обгоревшие медно–красные локоны, как огненные дары своим богам. Воспоминание о том, как мать обрезала тупыми кухонными ножницами свою длинную темную гриву, неожиданно всплыло в голове Лиды, и она, наконец, поняла. Поняла страстную потребность наказать себя. Поняла то чувство облегчения, которое это приносит, чувство, которое она видела в лице Антонины, когда повстречала ее впервые в туалете гостиницы.

— Чан Аньло, — прошептала она, развернувшись к нему лицом. — Скажи, что у тебя болит?

Когда он задумался, зрачки его расширились, отчего в глазах появились фиолетовые пятнышки.

— Плечи.

Она имела в виду совсем другое, и он понимал это.

— Покажи.

Он осторожно положил пригоршню волос на стул и снял куртку. Она была вся в дырах с коричневыми обгоревшими краями, и блуза его была не в лучшем состоянии. Стянув ее через голову, он повернулся к Лиде спиной.

— Красиво, — только и сказала она.

Рука ее накрыла рот, чтобы не выпустить звуки, которые рвались наружу.

— Ты умеешь накладывать мазь?

— Я настоящий специалист. У меня пальцы легкие, как пушинки, разве ты не помнишь?

Он повернулся.

— Помню. Разве такое забудешь?

— В садовом домике в Цзюньчоу, когда ты был ранен и…

Он подхватил ее обеими руками и уложил на постель.

— Тише, любовь моя, не нужно прятаться в прошлом.

Очень нежно он снял с нее всю одежду, оставив только повязку на талии, там, где пуля попала ей в бок. Несмотря на то, что рана была зашита, белый бинт был весь в красных, коричневых и оранжевых пятнах. Он поцеловал гладкую кожу на животе и укрыл девушку одеялом.

— Поговори со мной. Посиди рядом, — пробормотала она.

— Сначала выспись, а потом поговорим. — Из потертого старого кожаного ранца, который когда–то давно, еще в Китае, она подарила ему. Чан достал маленькую бутылочку с мутной жидкостью и капнул ей на язык. — Теперь спи.

Но Лида с трудом поднялась с подушки и села.

— Сначала смазать ожоги, — сказала она и выставила руку.

Он не стал спорить. Из ранца появился глиняный горшочек. Лида усадила Чана на кровать, сама села у него за спиной на колени и размазала густое вещество по пальцам. Как и было обещано, легкими, как пушинки, прикосновениями она втерла мазь в жуткие ожоги у него на плечах. Лида не стала спрашивать, что было их причиной. Упавшая горящая балка? Огненный взрыв? Теперь это не имело значения. Мазь издавала странный запах, запах незнакомых ей растений, от которого щипало в глазах и тяжелели веки. Лида поцеловала чистую здоровую кожу посредине спины, но, прежде чем она успела открыть рот, чтобы сказать Чану, что он — самый терпеливый мужчина на всем белом свете, прежде чем какие–то слова собрались у нее на языке, она уснула.

Когда она проснулась, было темно. Ночное небо пялилось в окно и гремело стеклами, пытаясь проникнуть внутрь. Лида ощущала вокруг себя тепло Чана, но сразу поняла, что он не спит. Отдохнув, она почувствовала, что набралась сил, поэтому приказала легким дышать неглубоко и ритмично, чтобы казалось, будто она все еще спит. Она не была готова к тому, что ждало ее впереди. Потеря отца согнула что–то внутри Лиды, и она горевала по нему и по мечте, которая погибла вместе с ним. Лида вдруг почувствовала, что у нее мокрые щеки, и это ошеломило ее. Она что, плакала во сне? Долго она лежала так, свернувшись и прижимаясь к Чану спиной (час, может дольше), не желая торопить миг расставания. Она впитывала в себя каждую секунду, запоминала в точности, каково это — чувствовать его руку у себя на бедре, ощущать его дыхание на шее и как это дыхание заставляет тончайшие нервные окончания на спине трепетать от удовольствия.

— Когда ты уезжаешь? — наконец произнесла она в темноту.

Он не ответил, лишь крепче прижал руку.

— Когда? — снова спросила она.

Чан сел и зажег свечу, стоявшую на столике рядом с кроватью. Тени, черные и исковерканные, такие же уродливые, как ее страхи, заплясали по комнате. Он прислонился затылком к грязной стене и устремил взгляд на дверь. Не на нее.

— Тебе нельзя здесь оставаться, — сказал Чан. — Тебя ищут, и ты должна уехать.

— Я знаю. Хотя теперь мне кажется, — улыбнулась она, глядя на его профиль, — что со своей короткой стрижкой я могу стать такой же уличной крысой, как Эдик, и работать на воров. Воровать я хорошо умею.

Лида почувствовала, как он внутренне содрогнулся. Чан прикоснулся к ее обрезанным волосам. Похоже, крысы уже побывали здесь.

Она засмеялась и увидела, что это обрадовало его.

— Сильно болит? Может, надо еще…

— Тсс! — Лида приложила палец к его губам. — Мне совсем не больно.

Повернувшись, он поднял бровь.

— Еще настойки?

— Нет, я хочу, чтобы у меня была свежая голова. Нам нужно поговорить.

Он нежно привлек ее к себе и прижал к обнаженной груди. Они долго пролежали так, оттягивая начало разговора, потому что понимали: сейчас что–то изменится.

— Тебе нельзя здесь оставаться, — снова сказал Чан.

— Так давай поговорим о том, что делать дальше. Это то, о чем я думала и ради чего работала. Наше будущее.

Он негромко хмыкнул.

И все же ты рискнула этим всем ради отца.

Она ничего не сказала, только погладила его подбородок.

— Спроси меня, — сказал он.

— О чем? — Но она и сама догадывалась.

— Спроси меня. — Он поднял ее подбородок и повернул голову так, чтобы видеть ее глаза. — Спроси меня еще раз.

— Нет.

— Тогда я спрошу сам. Согласен ли я уехать с тобой в Америку?

Она перестала дышать.

— Лида, любимая моя, мой ответ — нет.

Она не вздохнула, не заплакала, не попыталась заткнуть эти слова ему обратно в глотку, хотя все это ей захотелось сделать. Долгое время она, молча, рассматривала его лицо, а потом спросила:

— Что он сказал тебе?

— Кто?

— Алексей, конечно. Вы с ним стояли рядом во дворе, и я себе представляю, что он…

Она осеклась, потому что вдруг почувствовала, как Чан напрягся, услышала его быстрый вдох. Он уже почти встал с кровати, сжимая в руке неизвестно откуда взявшийся нож, когда дверь с грохотом распахнулась и в маленькую комнату ввалились пятеро мужчин. Все они были китайцами, и все были вооружены.

— Что вам нужно? — закричала Лида, прикрывая обнаженное тело одеялом.

Впереди небольшого отряда стоял молодой человек с вытянутым лицом. На нем была куртка военного образца. Остальные показались девушке похожими на профессиональных убийц: все в черном, глаза безжалостные и холодные. Лида вскочила с кровати, но Чан встал между ней и незваными гостями. Ее охватил ужас при мысли, что он сейчас бросится на них.

— Нет! — воскликнула она.

Но он не пошевелился, стоял, будто окаменев. Из него полился настоящий поток торопливых китайских слов. Молодой человек в синей куртке отвечал быстрыми короткими фразами. Один раз он указал на Лиду, и сердце девушки екнуло, но, когда разговор закончился, Чан остался стоять неподвижно.

Не поворачивая головы, он сдержанно произнес по–английски:

— Этот человек — Бяо. Он мой… Он был моим другом. Бяо — тоже член делегации.

Колени Лиды задрожали.

Чан по–прежнему не сводил глаз с Бяо.

— Это ему я поручил найти для нас комнату. Он — единственный человек, который знал, где она находится.

— Зачем он пришел?

Лиде очень хотелось, чтобы Чан повернулся, посмотрел на нее.

— Бяо явился сюда со своими помощниками, чтобы доставить меня в гостиницу «Триумфаль». Немедленно.

— Зачем? Что случилось?

Наконец он повернулся, и лицо у него было такое, словно все тени, которые были в комнате, собрались на нем.

— Бяо говорит, я должен спросить тебя.

Они ожидали за дверью. Чан заставил Бяо выйти, чтобы получить возможность поговорить с Лидой наедине. Юношу так и подмывало перерезать недостойное горло за предательство, чем бы это ни грозило, но он не хотел подвергать опасности жизнь Лиды. Как только дверь закрылась, он крепко сжал руку девушки, не позволяя ей отводить взгляд.

— Расскажи мне. — Он искал правду в ее глазах. — Расскажи, что ты сделала.

Короткие волосы Лиды неаккуратным ежиком торчали во все стороны, а бледное лицо казалось несчастным. Но намного хуже было то, что в глазах ее светился страх. Чего она так боялась? Чан отпустил, тонкие руки Лиды и увидел, что на их бледной коже остались четкие отпечатки его пальцев.

— Расскажи, — повторил он спокойнее.

Когда слова пришли, они полились из нее потоком.

— Делегация уезжает из России сегодня, а ты даже не сказал мне! Ну так иди к ним. Иди! Возвращайся в свой Китай, к своим коммунистам. Хотя ты и сам презираешь их лидера. — Из–за неожиданно вскипевшей в ней злости стало казаться, будто карие глаза ее полыхают так же, как совсем недавно горели волосы.

— Лида, — резко произнес Чан. — Откуда ты знаешь, что делегация уезжает сегодня?

Только что она дышала шумно и глубоко, но тут дыхание прекратилось вовсе. Чан увидел, как защелкнулись ее лисьи зубы. Как можно любить кого–то так сильно и не знать всех тайн этого человека? Раздувшиеся ожоги на лбу Лиды в неуверенном свете свечи заблестели золотом, и у него закололо в сердце от жалости. Он обнял обеими руками ее трепещущее тело и прижал к груди. Поцеловал пахнущие дымом волосы и почувствовал, как она прильнула к нему, словно стала его частью, растворилась в нем. И вся злость, все вопросы разом пропали. Внутри них осталась только тишина.

Стук в дверь заставил Лиду встрепенуться от неожиданности.

— Быстрее, любимая, — прошептал он в ее волосы. — Расскажи. Расскажи мне все.

На миг она уткнулась головой в его шею, потом отвернулась и подошла к окну. Надела блузку и стала выглядывать на улицу, как будто ей было мучительно видеть то, что находилось у нее за спиной, и она не могла себя заставить повернуться.

— Как ты узнала, что мы уезжаем сегодня? — повторил он вопрос.

— Ли Минь сказал мне.

— Ли Минь? Руководитель делегации? Откуда ты его знаешь?

Она, как тонущий, сделала большой вдох.

— Я должна тебе кое–что сказать, Чан Аньло. Выслушай, а потом можешь уходить. В прошлом году в Китае, когда я собиралась ехать в Россию искать отца, ко мне пришли ваши люди.

— Наши люди?

— Да, ваши китайские коммунисты. Они каким–то образом проведали, что я еду в Сибирь. Не знаю, может быть, у них есть информаторы в железнодорожных кассах, в общем, они пришли. Они узнали от Куань, которой ты сам об этом рассказал, что Йене Фриис — мой отец, и сказали мне, что он разработал какой–то секретный проект для советских военных. Очевидно, у них есть шпионы где–то на самом верху, даже в руководстве Красной армии. Но только им не было известно, что именно он создал и где его содержали, в тюрьме или в одном из этих Богом забытых трудовых лагерей. Они даже не знали, жив ли он. Чан, ты должен понять, он был моим отцом, и я… — Она замолчала, перевела дыхание и быстро договорила: — Они попросили меня все узнать.

Злость, яростная и всепоглощающая, охватила его.

— А взамен? — спросил он. — Что они предложили тебе взамен?

— Я попросила тебя.

— Меня?

— Да. Я попросила сделать так, чтобы ты не участвовал в гражданской войне, которая происходит в Китае. Чтобы ты был как можно дальше от гоминдановской армии. — Лида сглотнула, и он подумал, что она сейчас повернется, но она не повернулась. — Я хотела оградить тебя от опасности. Я не представляла, что они отправят тебя сюда, в Москву, клянусь. Для меня это стало совершенной неожиданностью. — Она стала дергать пуговицы на блузке. — Приятной неожиданностью. Это доказало, что они свое слово сдержали.

Он бесшумно подошел к ней и остановился у нее за спиной так близко, что услышал ее неровное дыхание.

— Так вот почему ты отправилась тогда в тюрьму за письмом? За тем письмом, в котором Йене рассказал о своем проекте? Чтобы отдать его Ли Миню?

Она вздрогнула, услышав его голос так близко, но не повернулась. Лишь молча кивнула.

— Лида.

— Я знаю, ты сердишься. Считаешь, что я предала тебя и заключила грязную сделку у тебя за спиной. Но думать о том, что ты можешь потерять жизнь от пули какого–нибудь гоминдановца… Для меня это было невыносимо. Теперь твои китайские друзья получили то, что хотели. Они уезжают и забирают тебя с собой.

Она подалась назад и уткнулась стриженой головой ему в щеку, и этого простого, но такого сокровенного движения оказалось достаточно для того, чтобы в один миг Чана оставило желание покинуть ее и больше не видеть никогда. Серьезность поступка, который она совершила ради него, потрясла юношу. Она поставила на кон свою жизнь и жизнь отца ради спасения его жизни. Он обхватил ее руками за талию, рядом с раной и нежно привлек к себе, борясь с желанием прижать ее изо всех сил, чтобы уже никогда не отпускать.

— Ты права, я действительно сержусь, Лида. Но не на тебя, любимая. На них. — Он почувствовал исходящий от ее раны запах крови, и сердце его сжалось. — Я должен был понять, что ты боролась не за свое прошлое.

— Нет, — прошептала она. — За наше будущее. Твое и мое. Но… Чан, мы оба рождены нашим прошлым.

В дверь снова постучали, и Бяо крикнул, чтобы они поторапливались.

Чан заговорил:

— Лида, ты должна решить сейчас. Если ты хочешь ехать в Америку, мы можем…

Она развернулась. Ее огромные глаза были полны решимости.

— Нет. Не в Америку.

— Мое сердце не сможет биться, если рядом не будет твоего.

— Алексей сказал тебе сделать это? Оставить меня?

— Он сказал, что со мной ты всегда будешь чужаком.

Она рассмеялась, отчего комната словно наполнилась свежим воздухом. Посреди страха, боли, опасности она рассмеялась, качнув обрезанными локонами, и смех ее восстановил что–то сломавшееся у него внутри.

— Ох, Чан Аньло, я была чужой всю свою жизнь. Когда–то я боролась с этим, думая, что так не должно быть, но сейчас я так не считаю. Ведь именно благодаря этому я оказалась рядом с тобой.

Он обхватил ее лицо пальцами.

— Твой брат считает, что ты должна остаться здесь, в России, и, глядя на тебя, я понимаю, что эта страна — часть твоей души.

— Забудь о том, что говорит Алексей. Он мне не брат.

— Что?

— Отец мне все рассказал. Он сказал, что Алексей — не его сын. Что моя мать все перепутала и что даже собственная мать Алексея говорила неправду. — Печаль скользнула по лицу девушки тенью ночного призрака в лунном свете.

— Лида, в том пожаре ты потеряла не только отца, но и брата.

Лида улыбнулась одними уголками губ.

— Твои боги дорого тебя оценили, — сказала она. — А теперь они снова забирают тебя у меня.

— Едем со мной.

Ее глаза расширились.

— В Китай? — Да.

— Нет, — сказала она. — Ты забыл? Мы ведь давно договорились, что, пока ты сражаешься за коммунизм, девушка с запада не должна мешаться у тебя под ногами. Мне нигде нет места.

— Такое место есть.

— Где?

— В Гонконге.

57

Машина была переполнена, и в салоне пахло не Россией, а Китаем. Лида была прижата к самому окну. Между нею и остальными китайцами находился Чан Аньло. Как только они сели в машину, он взял ее за руку и с тех пор не отпускал. Даже сейчас, когда Чан яростно о чем–то спорил с человеком, которого он называл Бяо, их пальцы были переплетены.

Ее плотную брезентовую сумку Чан положил на свой рюкзак, который лежал у него на коленях, как будто хотел защитить Лиду от китайского вторжения. Бяо и еще один китаец в черном сидели на заднем сиденье, прижавшись друг к другу плечами, с другой стороны. Еще трое сидели спереди. У человека на водительском месте вместо одного уха темнел серебристый шрам.

Лиде казалось, что голоса их звучат грубо. Поток злых китайских слов лился между Чаном и Бяо, друзьями, которые спорили, как враги. Ей очень хотелось знать, о чем они говорили. Можно было спросить у Чана, но она понимала, что он объяснит ей ровно столько, сколько посчитает нужным, поэтому Лида прислонила голову к окну и стала смотреть, как снег и улицы постепенно растворяются за туманным пятном, которое оставляло на стекле ее дыхание. Она боялась думать о том, что еще может раствориться в тумане.

— Лида.

Спор на китайском прекратился.

— Чан, расскажи, что происходит?

Его рука сжалась крепче, и он заговорил на английском, чтобы никто из соотечественников не понял его слов.

— Лида. — Потому, как он произнес ее имя, она поняла, что добрых вестей можно не ждать. — Я должен покинуть тебя, Лида. Нет, любимая, не смотри на меня так, это ненадолго. Мы же договорились, — мягко произнес он, — что встретимся в Гонконге. Я приеду. Обязательно, обещаю. Но я не смогу путешествовать с тобой по России. Мне не позволят.

Она посмотрела на головы сидевших впереди.

— Даже если мы сбежим от них?

— Нет, Лида, хватит рисковать. Если мы сбежим с тобой вместе, эти люди будут преследовать нас до самого Китая. Я не хочу подвергать тебя такой опасности. На этот раз, — он прикоснулся к ее щеке, — я хочу, чтобы с тобой ничего не случилось.

— Что же нам делать? — Она посмотрела на Бяо, который, не желая встречаться с ней взглядом, глядел прямо перед собой.

— Все уже решено. — Он взял обе ее руки, и Лида поняла — все плохо.

— Расскажи.

— Я должен вернуться с делегацией в Китай и предстать с докладом перед Мао Цзэдуном, Я дал слово, что больше не доставлю им неприятностей.

Она улыбнулась.

— Чан Аньло в облике безобидной овечки. На это стоит посмотреть. — Но в его глазах не было смеха. — Что мы получим взамен? — вполголоса спросила она.

— Охранника для тебя.

— Мне не нужен охранник.

— Нужен.

— Тебя ищет ОГПУ, так что…

— И кто? Кто будет моим охранником?

Чан посмотрел на сердитый профиль Бяо.

— Нет, — отрубила Лида. — Я отказываюсь иметь…

— Не надо, Лида. Пожалуйста, не спорь.

Она проглотила слова, крутившиеся у нее на языке, и увидела, что его черные глаза следят за ее губами, пытаясь по их беззвучному движению понять ее мысли.

— Бяо будет сопровождать тебя до Владивостока. С ним русские тебя не побеспокоят. Потом вы вместе проедете через Китай на юг до Гонконга.

— Он меня ненавидит, — шепнула Лида. — Зачем ему ради меня идти на такое?

— Потому что я ему приказал. Я знаю, что, если нужно будет, он не пожалеет жизни, чтобы защитить тебя.

— Даже несмотря на то, что ненавидит меня?

— Доверься ему, Лида. Он доставит тебя в Китай в безопасности.

Она уныло повесила голову, и Чан, обняв ее за плечи, прижал к себе.

— Я бы сердце свое отдал, чтобы поехать с тобой, любимая, но от этого поездка стала бы еще более опасной. — Он поцеловал кончики стриженых волос.

— Ты встретишь меня? — спросила она. — Встретишь меня там?

— Обещаю.

— И не передумаешь? Не уйдешь со своими коммунистами?

— Нет. На этот раз нет.

Глаза их встретились, и она поверила ему. Затея была рискованная, но она перестала бы уважать себя, если бы не решилась пойти на это. Увидев, что она ему поверила, он чуть наклонился вперед и поцеловал ее в губы, не обращая внимания на остальных сидящих в машине.

— А теперь, — мягко произнес он, — скажи, где тебя ждет этот твой медведь–казак?

Снег прекратился. Лида вышла на Бородинский мост, соединяющий берега Москвы–реки в юго–западной части города. Мимо нее проезжали машины, гремя цепями на колесах. Бледное водянистое солнце висело низко над горизонтом, как будто ему не хватало силы подняться выше. Она облегченно вздохнула, когда увидела дожидающегося ее казака, и он осклабился, когда она подошла к нему. Он боялся, что она не придет? Что нарушит слово и не придет, как они договорились, на это место у чугунных плит с именами героев войны 1812 года?

— Я еще не на Лубянке, — улыбнулась она.

Лубянка считалась самым страшным местом во всей Москве. Там, в красивом здании из желтого кирпича, проводились допросы, после которых заключенные чувствовали себя, словно их разбирали по кусочкам, доставали из них нужную информацию, а потом снова складывали… Если повезет.

— Не упоминай это вонючее место, — прорычал Попков, окидывая ее единственным глазом. — Ты совсем плохо выглядишь.

Она не обратила внимания на его слова.

— Здравствуй, Елена.

Женщина стояла рядом с ним, сложив на груди руки, и смотрела на торчащие из–под шапки Лиды клочки волос. Впрочем, вслух своего мнения она не высказала.

— Пришла, значит, — только и сказала Елена.

— Так что, Лев? Значит, на Украину?

— Да. Там еще остались нормальные люди. В этой поганой Москве делать нечего.

Лида протянула руку и прикоснулась кончиками пальцев к его гранитной груди.

— Береги себя, мой друг. — Она подняла голову, чтобы посмотреть ему в лицо. — Тебе уже лучше?

— Да я как ягненок на весенней лужайке.

Она рассмеялась.

— А ты? — спросил он, сдвигая черные брови–жуки.

— Скорее как старая коза.

Он кивнул, задумчиво копаясь пальцами в бороде, которая, как только сейчас заметила Лида, была сильно обожжена и больше всего напоминала какую–то кривобокую щетку. Неожиданно из–за его спины высунулось узкое лицо.

— На чьей машине ты приехала?

— Эдик! Ты что здесь делаешь? Серуха! — Она погладила щенка по мягким ушкам. — Это машина знакомых моего китайского друга. Очень неприятные типы.

Брови Попкова сдвинулись плотнее.

— Они забрали его?

Лида кивнула и опустила взгляд на его старые кожаные сапоги с вытесненными воющими волками на голенищах.

— Лев, — негромко сказала она, — ты ведь знал про Алексея все это время, правда?

Казак зарычал.

— То, что он не был моим братом. Знал с самого начала. Поэтому вы постоянно ссорились.

Он снова зарычал.

— Нужно было сказать мне.

— Я не мог. Ты так радовалась, что у тебя есть брат.

Слезы начали душить Лиду. Больше она ничего не сказала. Мимо проехала коляска, обдав их грязным серым снегом. Гавкнула Серуха. Мир продолжал жить своей жизнью.

— Я собираюсь выращивать пшеницу, — вдруг объявил Попков.

— Ты? — улыбнулась Лида. — Станешь крестьянином?

— Мы, — уверенным тоном поправила ее Елена. — Мы научимся. А Эдик будет помогать нам. Верно, мальчик? — Она ткнула его ^ пальцем в тонкие ребра, и ребенок захохотал.

— Только если заставите! — весело крикнул он.

Глядя на эту семью, видя гордое выражение на изуродованном лице Льва, Лида позавидовала им.

— Будьте счастливы, — с трудом пробормотала она.

Лев долго смотрел на нее, потом перевел взгляд на груженую баржу, проплывающую по Москве–реке, и снова посмотрел на нее.

— Что, Лев?

Он повел плечами и пробормотал что–то невразумительное себе в бороду.

— Дело в том, что… — сдержанно произнесла Елена. — Он отказывается ехать без тебя.

Лида закрыла глаза и пошатнулась.

Но Елена еще не закончила.

— Он хочет, чтобы ты поехала с нами.

Лида потерла руки, делая вид, что это злой ветер с реки заставил ее содрогнуться.

— Черт! Лев, ты что, спятил? Я на ферме? Не будь идиотом. Я не селянка с соломой вместо мозгов. Нет уж, занимайся своими лопатами и тяпками сам. Паши свою землю без меня.

В глазах Елены возникло и тут же скрылось облегчение, но Лида успела его заметить.

— А ты чем займешься? — натянутым голосом пробасил Попков.

— Я буду в безопасности, не беспокойся. Я возвращаюсь в Китай.

Его черный глаз прищурился, и казак покачал головой, как старый бык, как будто она внезапно стала тяжелее.

— Но ты мечтала оттуда выбраться. Говорила, что ненавидишь эту страну.

— Я лгала.

— Лев, оставь девочку в покое, — вмешалась Елена, оценивающе поглядывая на Лиду и улыбаясь. — Ее не место туда тянет, а человек, разве ты не видишь?

— Но…

— Никаких но! Сколько можно со мной носиться, как с хрустальной вазой? — заявила Лида. Потом подтолкнула его и прибавила: — Все. Езжай на свою Украину. — Она неожиданно для себя весело улыбнулась и даже засмеялась. — Живите счастливо. И спасибо за все.

Развернувшись, она пошла своей дорогой. Но не прошла и десяти шагов в сторону Смоленской площади, как ее смело с ног. Лиду сорвали с ледяной земли, как пушинку, подняли в воздух и заключили в могучие объятия, прижав к засаленному пальто. Лишившись возможности дышать, она прильнула к казаку. С каждой секундой он прижимал ее к ребрам все сильнее и сильнее. Из горла его исходило какое–то мягкое рычание.

А потом так же неожиданно он поставил ее на землю. Лида опустила Льву в карман золотое кольцо Дмитрия Малофеева.

— Купишь себе землю, — сказала она и продолжила путь, не оборачиваясь.

Лида отправилась через город пешком, но скоро поняла, что пройти дальше Арбата сил у нее не хватит, поэтому взяла извозчика. Забравшись в экипаж, укрыла обнаружившимся там толстым одеялом колени, а руками обхватила себя за талию поверх перевязанной раны. Это было открытое транспортное средство, в котором пассажир был предоставлен всем стихиям, но это устраивало Лиду. Снег не шел, в лицо дул холодный ветер, но это нравилось ей. Низко нависшее над московскими крышами небо казалось серым и старым, и Лида почувствовала укол беспокойства, когда подумала о том, что ей предстоит навсегда покинуть столь полюбившийся город.

Неторопливый цокот копыт лошади навевал уют и спокойствие. У Лиды было время подумать. Она закрыла глаза и позволила раскрыться разуму, как ее учил Чан Аньло, но образ бушующего огня по–прежнему не давал ей покоя. Огненные языки бросались ей в лицо и гудели в ушах. Но она сосредоточила память на ощущении отцовской руки, сжимающей ее ладонь, и на его голосе, который точно эхом повторял у нее в голове: «Люблю тебя за то, что ты пришла за мной».

— Папа, — прошептала она, — я еще вернусь.

Когда–нибудь она обязательно вернется. Лида еще не знала, когда и как. Россия уже вплела свои фибры в ее плоть и кровь, и теперь она не могла долго оставаться вдали от этого города золоченых куполов и от черной жирной земли, которую будут возделывать Попков и Елена на Украине.

Мимо прогрохотала телега, и звук автомобильного клаксона вернул Лиду к тому, что ждало ее впереди. Ей нужно было повидаться с Алексеем. Он был с Антониной в ее квартире, и Лиде нужно было с ним поговорить. Она сердилась на Серова за то, что он советовал Чану расстаться с ней, но (тут глаза ее широко раскрылись, и она почувствовала стеснение в груди), что бы там ни говорил ему Алексей, Чан будет ждать ее в Китае. Она глубоко вздохнула и негромко произнесла:

— Будь там, любимый. Будь там ради меня.

Лида боялась, что, когда Чан окажется дома, на родной земле, его страна и его боги украдут его, отнимут у нее.

— Доверься ему, — шепнула она сама себе и почувствовала, что ветер подхватил и унес ее слова.

В квартире царил полнейший разгром. Все было заставлено коробками. Меха, свечи и даже серебряный самовар торчали из их открытых пастей. На полу — стопки книг, картины, прислоненные к стенам. Лиде показалось даже неприличным и отвратительным, что коммунисту принадлежало столько вещей. Увидев на персидском ковре моток тонкой веревки, она живо представила себе, как коррупция такой же бечевой опоясывает каждую из этих коробок. Ей было нелегко вернуться сюда, потому что воспоминания о том, что случилось здесь с ней в прошлый раз, были все еще слишком тяжелы.

Ее появление стало для Алексея неожиданностью.

— Лида! Разве ты сейчас не должна лежать? — Все же он поцеловал ее нежно в обе щеки, а увидев обрезанные волосы, только удивленно повел бровью. — Я рад, что ты пришла, потому что у меня есть кое–что для тебя.

Он провел девушку в кабинет, где Антонина, сидя за письменным столом, изучала документы Дмитрия. Женщина оторвала взгляд от бумаг, и ее темные глаза просветлели. Но потом, увидев, что натворил своим ножом Чан, нахмурилась.

— Лида, девочка моя, как… — Лида была уверена, что сейчас последует замечание насчет ее причудливой внешности, но ошиблась. — …Как я рада тебя видеть!

Антонина подошла к двери (Лида не хотела входить в эту комнату) и обняла ее. В первый раз от нее не пахло духами.

— Вы хорошо выглядите, — улыбнулась Лида.

— А мне и вправду хорошо.

Лида не кривила душой. Она действительно никогда еще не видела Антонину такой красивой. Женщину вообще было не узнать. Ее густые темные волосы были связаны на затылке в небрежный узел, а светло–голубое платье и шерстяная кофта на пуговицах были явно не парижского производства. Но то были не единственные перемены. Лицо Антонины было совершенно чистым, без всяких следов косметики, и на руках ее не было перчаток. Под глазами темнели тени, как будто она долго не спала, но постоянное напряжение уже не сжимало рот в тонкую линию.

— Пойдем, выпьем кофе. Алексей, мы будем в гостиной.

Она тактично увела Лиду из кабинета, усадила в кресло, а сама ушла на кухню варить кофе. Алексей устроился в гостиной поговорить. Оставшись наедине с человеком, который не был ее братом, Лида почувствовала себя неуютно. Теперь ей нужно было переосмыслить все.

— Как ты себя чувствуешь? — участливо спросил он.

— Неважно. Но ничего. Выживу, — улыбнулась она ему. — Спасибо.

Он сел напротив в другое кресло и вытянул длинные ноги в неудобной позе. Ее благодарность явно заставила его немного насторожиться, поэтому Лида заговорила о другом.

— Вижу, вы собираетесь.

— Да. Антонину уже начинают спрашивать о Дмитрии. Хотят знать, где он. Оставаться здесь слишком опасно, поэтому сегодня мы уезжаем.

— И куда вы?

— Антонина изменит имя, ее не найдут. Мы купили новые паспорта, но собираемся остаться в Москве. Переедем в другой район.

— Конечно, ведь Максим живет в Москве.

Алексей бросил на нее недовольный взгляд, и Лида внимательно всмотрелась в его глаза. Их цвет обманул ее. Из–за этого цвета она поверила матери, которая утверждала, что Йене был отцом Алексея. Но какой же глупой она была! Йене был не единственным зеленоглазым мужчиной в Санкт–Петербурге.

Ни с того ни с сего она вдруг подалась вперед и произнесла:

— Я возвращаюсь в Китай.

Она услышала, как Алексей шумно вздохнул от неожиданности.

— Нет, Лида. Это будет ошибкой. Послушай, а почему бы тебе не остаться с нами? Здесь, в Москве. Мы нашли квартиру. — Он показал на высокий потолок. — Не такие хоромы, как эта, но там две комнаты.

— Нет, Алексей. Спасибо, но нет.

— Прошу тебя, Лида, не делай этого. Что мы с тобой без России? Она у нас в крови.

Она покачала головой.

— Я люблю Россию. Но не настолько.

Их взгляды встретились. Как она могла когда–то считать этого человека холодным? Ведь внутри него горит такой огонь. Глубоко внутри, скрытый стеной гордости.

— Я люблю тебя, брат, — мягко сказала Лида.

Она не могла лишить его отца, рассказав правду.

Он встал с кресла и сел перед ней на лакированный пол, взяв в руки ее ладони.

— Останься в Москве, — произнес он, заглядывая ей в глаза. — Мне хочется, чтобы ты была рядом со мной. Я останусь с ворами и с помощью Максима пробьюсь наверх, а там…

— Когда Максим умрет, ты будешь готов занять его место. Дорогой мой брат, вот уж чего–чего, а честолюбия у тебя всегда хватало.

Он не кивнул, но глаза его засияли, и Лида почувствовала, как через все его тело прошел импульс. Этот человек не станет подгонять себя под сталинскую смирительную рубашку. Но увидела она и те перемены, которые уже произошли с ним, и ей стало страшно. Как много из того, что ей в нем нравилось больше всего, исчезнет, если он проведет свою жизнь с ворами? Надо же, а ведь это она когда–то промышляла воровством и могла попасть в тюрьму, не он.

— А что, если ты вернешься в Китай со мной?

Он нахмурился.

— Нет. Из России я не уеду.

Так он считает ее предателем? Он это хотел сказать?

— Так ты говорил, у тебя для меня что–то есть.

Он пристально всмотрелся ей в лицо, как будто искал в нем что–то, потом сходил к письменному столу и вернулся с какими–то бумагами.

— Вот. Новые документы.

Сердце Лиды заколотилось.

— Быстро.

— Подарок от Максима.

— Поблагодари его от моего имени.

— Поблагодарю. — Какое–то время Алексей молча смотрел на нее. — Последний раз прошу тебя, сестренка. Откажись от него. Это закончится тем, что вы принесете друг другу несчастье.

— Не могу. Я не могу отказаться от него, так же как не могу отказаться дышать.

— Что ж, хорошо. — Он протянул ей пакет. — Здесь форма с личной печатью Малофеева. С ней ты можешь свободно ездить по стране и покупать билеты. И деньги… От Антонины… Тут хватит, чтобы до Китая доехать.

Лида взяла пакет. Рука ее задрожала, к глазам подступили слезы.

— Что мне сказать, Алексей? Ты — брат, о котором я всегда мечтала.

Алексей смущенно улыбнулся. Ее слова застали его врасплох.

— У меня для тебя тоже кое–что есть, — добавила Лида. — Надеюсь, тебе понравится. — Она достала из кармана небольшой сложенный листок бумаги и протянула Алексею.

Он развернул его.

— Одно из писем отца.

Это было письмо, в котором Йене упоминал Алексея.

— Если хочешь, можешь оставить себе.

Алексей кивнул и быстро отвернулся. И все же Лида успела заметить, что на лице его появилось непонятное выражение, из–за которого он вдруг стал выглядеть молодым и ранимым. Он аккуратно сложил листок.

В комнату вошла Антонина, в руках она несла поднос. Пока Лида пила горячий кофе и жевала теплые булочки, Антонина прошлась ножницами по ее волосам, придав им более или менее ухоженный вид. Про себя Лида отметила, что у нее это превосходно получилось. Пока Антонина колдовала с ножницами, Лида успела заметить и то, как внимательно Алексей всматривался в лицо этой женщины, наблюдая за каждым оттенком его выражения, и ей вдруг очень захотелось, чтобы у них все было хорошо. Потом ее отвели в спальню, где на кровати валялись вперемешку платья, туфли и собольи палантины.

— Выбирай, что хочешь. — Безразличным жестом Антонина махнула на кровать и на открытую черную бархатную коробочку, стоявшую на туалетном столике.

Даже с порога Лида увидела, что в коробочке драгоценности. Не удержавшись, она залюбовалась сиянием бриллиантов и маслянистым блеском золота, но ни к чему не притронулась. Коснись она хоть чего–нибудь, и ей уже не удалось бы разжать пальцы.

— Спасибо, — сказала она. — За деньги и за это. Вы очень щедры, мне больше не надо.

— Мы думаем избавиться от всего этого. Продать через Максима. Так что подумай еще раз.

— Нет. Спасибо.

— Не хочешь кровавых денег, да?

— Что–то вроде того.

— Я не виню тебя. — Антонина подошла и поцеловала Лиду в щеку. — По крайней мере, позволь отвезти тебя на вокзал.

Лида вышла из машины. Перед вокзалом было не протолкнуться от пассажиров, чемоданов и грузчиков с тележками, но она почти не замечала их. Все ее внимание было обращено на людей в форме. В серой форме с синими нашивками у воротника. Они старательно проверяли бумаги и всматривались в лица. Кого–то искали.

— Служба безопасности, — тихо сказала она Алексею.

— Еще не поздно вернуться.

Дверь машины все еще была открыта. Достаточно было лишь сделать один шаг назад, чтобы оказаться внутри безопасного салона, но этот шаг привел бы ее в прошлое, а не в будущее. Чан Аньло предложил ей Гонконг. Это был крошечный островок свободы в громадном Китае, но он являлся тем мостиком, который соединял Восток и Запад, его мир и ее мир. Там он мог бы оставаться частью своей родины и в то же время иметь возможность принимать собственные решения. Там Чан смог бы наконец понять, хочет ли он избавиться от сжимающей горло руки Мао Цзэдуна. И там, может быть, даже удалось бы воплотить в жизнь то, о чем она мечтала, — поступить в университет. С британским паспортом весь Гонконг принадлежал бы ей. Он стал бы открытой дверью. Нужно было лишь распахнуть ее пошире и найти Чана, который будет ждать ее там.

Она прикоснулась к вырезанному из кварца дракону, висевшему у нее на шее. Добиться всего этого будет непросто, она знала это, потому что их любовь была яростной. Она связывала их и сжигала. Чан называл ее лисой, мать звала бродячей кошкой — она умела выживать. Но их любовь? Сможет ли она выдержать те испытания, которые ждали их в будущем?

Да, она не сомневалась, что они сумеют ее сохранить. Каждый день они будут вдыхать в нее жизнь, несмотря на те опасности, которые волчьей стаей бродят вокруг них. Она снова посмотрела на одного из офицеров в сером, на кобуру, висевшую у него на боку, и прикоснулась кончиками пальцев к лежащим в кармане новым документам. Она знала, что в Китае ей будет не хватать России, словно руки или ноги, но оставаться без Чана было невозможно. Она уже пробовала. И чуть не умерла от боли.

Еще не поздно вернуться.

За ее спиной заурчала машина.

— Лида? — позвал ее из пахнущего кожей и сигарами салона Алексей.

Выбирай.

Она захлопнула дверь, топнула ногой по холодной земле и улыбнулась, вдохнув полной грудью русский воздух и почувствовав, как встрепенулось сердце. В конце пути ее ждало будущее. Будущее, которое они с Чаном выкроят на свой лад. Дорога до него была небезопасной, но что такое жизнь, если не риск? Этому ее научила Россия, этому ее научил отец. Махнув на прощание Алексею и снова прикоснувшись к китайскому амулету на шее, чтобы напоследок удостовериться в том, что боги Чан Аньло все еще хранят ее, Лида закинула на плечо дорожную сумку и направилась к входу.

Примечания

1

Ублюдок ты, Алексей, тебе это доставляет удовольствие. Ну подскажи, как правильно (англ.). (Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.)

2

Чтоб тебя (англ.).

3

Русский? Что толку теперь знать русский? С Россией покончено. Посмотри, что эти проклятые большевики сделали с моей страной, до чего они довели ее. Малышка, забудь о России. Английский — вот язык будущего (англ.).

4

Лао мао азы — обиходное название русских в Маньчжурии (примеч. ред.).

5

Ту–хао — мироед, кулак.

6

Не соответствующе, неуместно (англ.).

7

Тонкий кинжал.

8

Маотай — китайская водка.

9

«Книга джунглей» (англ.).

10

Китайская азартная игра с фишками и игральными костями.

11

До свидания (фр.).

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg