«Вся жизнь перед глазами»

Лора Касишке Вся жизнь перед глазами

Voici que vient l'été, saison violent

Et ma jeunesse est morte ainsi que le printemps.

Нынче снова неистовство лета в природе,

Умерла моя юность, я прежней весны не найду[1].

Гийом Аполлинер

Пролог Апрель

Они стояли в девчачьем туалете, когда раздались первые звуки выстрелов из автоматического пистолета: тра-та-та. Они доносились откуда-то издалека, словно звучали не наяву, и девочки продолжали причесываться и прихорашиваться перед зеркалом…

Тра-та-та…

Зеркало, маленькое и узкое, типично казенное, но чисто вымытое, серебрилось загадочным блеском. Чуть раньше уборщица прошлась по нему тряпкой и специальным средством, и теперь мир в его глубине мерцал, словно внезапно открывшееся взору Зазеркалье. Прозрачное и ясное, словно мысли Бога. Словно мысли Создателя всего сущего, отраженные в неподвижной спокойной воде.

Девочки стояли совсем близко, плечом к плечу, стараясь одновременно видеть друг друга в зеркале:

— темноволосая, сияющая красотка, сжимающая локоть подружки крендельком согнутой рукой;

— и заплаканная, но уже опять улыбающаяся блондинка. Правда, свое отражение в зеркале она видела слегка размытым из-за недавних слез, как на фотографии, сделанной из-под мерцающей поверхности пруда, да и тушь немного размазалась.

— Я так за тебя рада, — обратилась она к подружке.

— Тогда почему же ты плачешь? — засмеялась брюнетка.

— От счастья!

— Ты уверена, что не завидуешь? — Темноволосая передала белокурой щетку для волос.

Тра-та-та.

Тра-та-та.

— Что это?

Блондинка затолкнула щетку, в которой запутались золотистые и темные шелковистые волоски, в рюкзак, рядом с хрестоматией английской литературы. Тонкие страницы книги напоминали полупрозрачную кожу мертвого ребенка, и, кажется, все мысли и идеи, существующие или, возможно, когда-либо существовавшие в мире, были собраны и записаны в одной этой книге.

Так-так-так-так-так.

Снова этот звук, и сразу после — мягкий булькающий всхлип. Короткий вскрик — так может охнуть человек, поскользнувшись и плюхнувшись в ванну с теплой водой.

— Что за черт? — проговорила одна из девушек.

— Что это было?..

Вторая направилась к двери, но подружка схватила ее за локоть:

— Стой, не ходи. А вдруг там?..

— Что?

— Не знаю. — Она выпустила ее локоть.

— Кто-то дурачится. Наверное, Райан Балбес…

Тра-та-та…

На этот раз громыхнуло близко, отчетливо, с металлическим звоном — так, что обе взвизгнули. За вскриком последовало молчание, бессмысленное, холодное и твердое, как керамическая плитка на стенах туалетной комнаты. Вдруг одна из подруг прошептала:

— Это Майкл Патрик. Вчера на тригонометрии он говорил, что принесет в школу пистолет, чтобы убить…

— Кого? Убить кого?

— Всех.

— Что?

— Он сказал, что все — долбаки. Я думала, он шутит… Все знают, что он придурок и урод.

— Почему ты никому не сказала?

— Я…

За дверью раздался еще один крик — отчаянный и безнадежный. «Помогите…» — застонал мужчина. И настала тишина.

Мистер Макклеод?

Повисло плотное, глухое молчание. И вдруг у одной девушки на правом запястье звякнули серебряные браслеты. Обе в ужасе замерли. Девушка плотно зажала браслеты второй рукой.

Дверь медленно открылась, и в туалет вошел юноша. Перед собой он держал большой иссиня-черный пистолет, обхватив его обеими руками.

Это был Майкл Патрик.

— Привет, — улыбнулся он.

Одна из подружек тяжело сглотнула, заталкивая назад готовое вырваться рыдание:

— Майкл…

На нем была переливающаяся рубашка — чистая светлая рубашка, — но под мышками уже расползлись огромные уродливые пятна пота. На шее, чуть ниже подбородка, виднелась воспаленная царапина, должно быть, порезался утром при бритье, когда торопился.

Майкл Патрик усмехнулся. Тяжело дыша, убрал одну руку со ствола и сунул ее в карман джинсов. Он был обут в белые с голубыми молниями по бокам кроссовки с болтающимися шнурками.

— Ну? — Его голос разорвал тишину.

Девушки вздрогнули.

— Ну, — повторил он чуть мягче, словно извиняясь за то, что их напугал. — Которую из вас пристрелить?

Обе старались не дышать.

Молча смотрели ему в лицо, словно видели впервые. Кто это здесь с направленным на них пистолетом? Сколько раз в классе и в коридоре они проходили мимо Майкла Патрика и никогда даже не взглянули на него? Ненависть, живая и осязаемая, притаилась, поджидая. Уродливая и зловещая, как черная дыра, которая поглощает все на своем пути.

Он направил револьвер на одну из них, потом на другую:

— Ну, так кого же мне убить?

На этот раз они даже не вздрогнули. В зеркале у них за спиной — немного бесстрастного бессмертия и равнодушной бесконечности — как ни в чем не бывало продолжали в полной безопасности жить их отражения.

Одна из них наконец сглотнула, перевела дыхание и прошептала:

— Пожалуйста, не убивай никого из нас.

Майкл ухмыльнулся:

— Я убью только одну. Но вот кого?

Ткнул пистолет им в лицо так, чтобы они ощутили его запах — запах серы и масла.

Темноволосая девушка откашлялась и проговорила отчетливо и ясно, словно готовилась к этому годами:

— Если тебе надо убить одну из нас, убей меня. Майкл Патрик согласно кивнул в ответ и засмеялся. Теперь он не спешил.

— Ну а ты? — Он повернулся к другой девушке. — Что ты можешь сказать?

Блондинка увидела свое отражение в зеркале за его спиной, заново ощутила рядом тепло подружки, влажное живое тепло. Слегка отодвинулась от нее. Опустила глаза к полу. Подруга дышала уже совсем спокойно. На сером линолеуме отчетливо виднелись царапины и странные золотые точки, словно кто-то каблуками втаптывал в пол драгоценности.

Она закрыла глаза.

Вокруг повисло ожидание.

И никого, кроме них троих. И никого, и ничего за ее пределами, по крайней мере, так казалось. Ни флага, хлопающего снаружи на ветру на верхушке флагштока. Ни вспыхивающей на солнце стойки для велосипеда. Ни оранжевых двойных дверей, открытых или закрытых. Ни стеклянного стеллажа в зале с наградами и кубками. Ни самого спортивного зала, пахнущего резиной и матами. Ни директорского кабинета с письменным столом, заваленным фотографиями смущенно улыбающихся детей и их мамаш, таких разных и все-таки чем-то неуловимо похожих, молодых и красивых или среднего возраста и полноватых, что уставились прямо в объектив.

Ни директора. Ни венецианских жалюзи, отбрасывающих полосатую тень на его лицо.

Ни учеников, подпирающих кирпичные стены и наблюдающих за происходящими вокруг событиями.

Ни урчащих автоматов в столовой, ни пожилой женщины, которая стоит за холодным стеклом в кафе, разрезая желатиновые пластины на изумрудные квадратики и раскладывая их на маленькие белые тарелки.

Никого, кроме них. Ни дворника, ни секретарши, ни души, ни Бога.

Никто не услышит того, что она скажет, произнесет она это вслух или нет. Она могла бы просто закрыть глаза и никогда больше не говорить ни слова. Или втянуть в себя весь воздух из комнаты — каждую пылинку, каждый атом — и спрятать его там, внутри…

Она уже была готова к этому, резко вдохнула, и серебряные браслеты на руке издали резкий, жутковатый в тишине звук.

Рука подруги соскользнула с ее запястья, дрожащего и потного… Эти серебряные браслеты она прошлым летом купила в бутике и сегодня утром, то есть миллион лет назад, надела на свою тонкую и слабую руку.

Теперь, когда браслеты никто не придерживал, они непрерывно позвякивали, как дешевые колокольчики на дверях магазинов. Или маленькие колокольчики на ошейнике кошки. Или медные колокольчики у стойки администратора. Позвоните в колокольчик, если нужна помощь. Они словно колокола Армии спасения… Запах бензина в бакалейной лавке, пригоршня медяков, брошенная в корзинку нищего, ее собственное дыхание на морозном воздухе.

А помимо отдаленного звука всех колокольчиков, которые она когда-либо слышала и любила слушать, девушка вдруг ощутила биение собственного сердца, тяжело колотящегося внутри, с силой толкающего кровь через все тело. Она любила слышать свое сердце.

Любила свое тело, всегда любила, даже если никогда раньше об этом не думала…

Она любила жизнь так сильно, что могла бы остаться здесь навсегда, на все оставшиеся времена, в этой ванной комнате, испуганная, но возмутительно живая… с серебряными браслетами на руке и татуировкой в виде розы на бедре — немного роковой красоты, вколотой прямо в кожу, — с золотыми волосами и румянцем на щеках от внезапно прилившей к лицу крови. У нее слегка кривоватые зубы, но это ее только украшает. Просто она улыбается с закрытым ртом, что делает ее чуть загадочной. Если бы только можно было, она бы всю оставшуюся жизнь улыбалась так радостно и загадочно.

Если бы только она могла.

Но Майкл Патрик поднес пистолет к ее уху, коснулся им виска. Ужасная синеватая чернота оружия словно что-то интимно шептала ей…

Надо было что-то ответить.

— Не убивай меня.

А когда он спросил:

— Тогда кого же убить? — она услышала свой ответ:

— Убей ее. Ее, а не меня.

Часть первая

Солнечный свет

Это был прекрасный день прекрасной совершенной жизни.

Опять вернулся июнь, а с ним вместе пришли прелесть и свежесть начала лета. Исчезло все непостоянство весны, сгладились все острые углы, и их место заняли ясность и определенность. Листва на деревьях приобрела насыщенную зелень бутылочного стекла, а небо над ними поднялось, и его высокий безоблачный свод затвердел яркой голубизной.

Диана Макфи открыла глаза и, возможно, в первый раз за долгое время увидела небо. Какая радость — простое земное наслаждение жить! В середине июня сорокалетняя женщина уставилась в очень голубое небо, свежее и чистое, аккуратно, как острым ножом, разрезанное пополам следом от сверхзвукового самолета. Пустота, от которой захватывало дух, была похожа на чисто вымытую кухню или ясное, не замутненное мыслями сознание.

Она поняла вдруг, что, пока бездельничала в машине, поджидая дочку возле школы, как-то незаметно провалилась в сон и сейчас начала приходить в себя от истерического звонка внутри здания на холме, где только что закончился учебный день.

Диана словно наяву видела, как девочки суетливо хватают пиджачки, подтягивают гольфы, выстраиваются у оранжевых двойных дверей, которые сейчас, через миг, распахнутся, как банка с конфетти. Зеленый холм расцветится хаосом ветровок и хвостиков и огласится птичьим щебетанием маленьких девочек.

Но она все еще просыпалась, возвращалась в реальность из радужных грез… Мамаша-наседка, что выползает, словно из зеркала, из своего забытья, пытаясь собрать воедино тело и сознание в обычном житейском пространстве: атом за атомом, клетку за клеткой.

Она потерла глаза и вздохнула.

Лето.

Она любила лето, особенно то, как оно все подсушивает и приглаживает. Весь март, апрель и май Диана ждала, когда закончится яростная борьба — исчезнет смрад гниения и разложения и ему на смену придет аромат пробивающейся травы, похожий на запах влажных волос после мытья. Для воскрешения требуется так много влаги! Все эти грязные лужи с дождевыми червями. Рождение и кровь, их вульгарная неприкрытая сексуальность. Девочки-подростки, порозовевшие от весеннего солнца, выглядят так, как будто их тоже только что вытащили из грязи.

В мае Диане приходилось сдерживаться, глядя на девчонок, с готовностью скинувших с себя одежки после затяжной зимы: коротенькие юбки, открытые топы… Да они почти голые, эти подростки, что ждут автобуса на остановке или переходят улицу. Бледная кожа рук и ног вызывающе нага, словно с тела содрали верхний слой и выставили наружу обнаженную плоть.

На Среднем Западе зима длится слишком долго. Пять долгих месяцев девочки погребены под снегом.

К середине июня к ним наконец возвращается человеческая кожа.

Диане нравился июнь.

Она опять вспомнила, как сильно она его любит, когда, опустив окно в машине, вдохнула прозрачный свежий воздух, ощущая довольство и понимая, как она соскучилась по всему этому.

Лето и жизнь… Она любила их всей душой и всем сердцем, что трепетало в груди, словно сделанное из бумаги. Во рту стоял сладкий вкус. Что она ела последним? Мятную конфету? Сахарный кубик? Что бы это ни было, оно было белым и сладким, и она жаждала добавки.

Диана любила ощущение солнца на лице, запах теплой ванили в машине. Ей нравилось находиться в своем сорокалетнем теле… Быть женой, матерью… со всеми распродажами и загородными прогулками; бактерицидными пластырями и коротенькими свитерами, пахнущими после стирки дождем, с мукой, смешанной со сливочным маслом, и коричневым сахаром с шоколадными чипсами.

Теперь, когда она подумала об этом, Диана поняла, что любит все, что составляет ее повседневную жизнь. Свой тяжелый серебристый мини-вэн, мчащийся вперед, словно пуля, когда она несется в магазин, в библиотеку, начальную школу, на работу.

Она любила свой сверкающий белый дом, расположенный на самой прелестной и тенистой улице — Мейден-лейн! — один из самых живописных в городе коттеджей.

У нее хорошенькая и милая дочка.

У нее сексуальный, внимательный, успешный муж.

Мир объемный, круглый, как аквариум. Мысли крутились в голове.

Как мог кто-то верить, что Земля плоская? Столько вокруг округлостей, смещений и поворотов. Даже сейчас, в этот самый момент, вырвавшись из своих мечтаний, Диана Макфи могла почувствовать закругленность и слышать, как ветер нашептывает и шелестит, пролетая над вращающейся землей.

«Мы летим в небе», — думала она, убаюканная.

Мистер Макклеод — печальный невысокий человечек с желтыми зубами, — оторвался от учебника, пытаясь обучать…

Он почти никогда не поднимал глаз, этот болезненно застенчивый мужчина, который рассматривал обучение как пытку. В его кабинете было полно реквизита, который он пытался припрятать. Увеличительные стекла, лупы, монитор, компьютеры, микроскопы. Проектор для прозрачек. И карта мира рядом с атласом человека — со всеми подписанными мышцами и основными органами. Даже человеческое лицо там выглядело как кусок мяса. И скелет, настоящий скелет, который висел на стене, у доски… Скелет, в который, по слухам, мистер Макклеод был влюблен.

— Она подросток, — рассказывал он на первом уроке в сентябре.

Он показал на узкий таз и некоторые кости, которые в скелете более взрослой женщины исчезали. Он объяснил также, что в женском организме есть кости, которые не затвердевают, пока девочке не исполнится десяти лет: «твердеть — костенеть», написал он на доске своим почерком с наклоном вправо.

Бедренные кости, позвоночник.

Эти кости долгое время остаются мягкими, и, если девочка умирает в раннем возрасте, они сгнивают вместе с плотью.

По зубам и костям, рассказывал мистер Макклеод классу, производят идентификацию — кто это был, чем занимался, — даже через много лет после смерти.

Ее муж? Часто ли она о нем думала? Много ли находила в нем достоинств?

Сексуальный. Внимательный. Успешный.

Он был уважаемым профессором философии в университете, она — банальная история — его студенткой.

Диана и сама добилась в жизни успехов, правда значительно более скромных, чем муж. Художник, точнее, график по профессии, несколько раз в неделю она преподавала в городском колледже. Каждое утро часа два рисовала в студии, которую муж пристроил над гаражом. Рисовала ручкой, графитовыми карандашами, углем. Некоторые из ее работ были использованы для оформления обложек поэтических сборников, литературных журналов, церковных программок, календарей. Она признавала только два цвета — черный и белый. Ее интересовали свет и тени.

Она была очень привлекательной. Стройная. Натуральная блондинка — раньше, в юности, она слегка подкрашивала волосы, но теперь перестала. Спортивная, гибкая, длинноногая. С голубыми глазами. Ей часто говорили, что она напоминает Мишель Пфайфер, какой та была в конце 1990-х. Диана любила смотреть ее фильмы по телевизору, сожалея, что стала похожей на актрису только теперь, под сорок.

До сих пор любила.

Она больше не придавала большого значения внешности. Подростком она потратила впустую, убила массу времени, постоянно прихорашиваясь, делая пирсинг… Да еще та ужасная татуировка. Ей обещали, что будет совсем не больно, но Диана чуть не умерла, когда делали наколку, пурпурную розу — словно сердце, полученное в вечное пользование во имя наивной прихоти. Ее так и похоронят — старую леди в домашнем платье, с этой сексуальной подростковой розой, все еще цветущей на бедре. Иногда от этих мыслей ей становилось грустно, а иногда смешно.

Она больше не заботилась о своей внешности… Достаточно того, что она в приличной форме и раз в неделю моет голову шампунем для блондинок.

Диана носила простую одежду, любила шелк и азиатский набивной хлопок, болтающиеся сережки и браслеты. Сегодня на ней были черные слаксы и бирюзовая прозрачная блузка, под ней — черный топ на бретельках. На шее тоненькая серебряная цепочка. И несколько браслетов на тонком запястье, которые при ходьбе издают мелодичный звон. Она поправила и пригладила волосы.

На ногах черные туфли без каблуков.

Она одевалась в соответствии с возрастом и доходом, но делала это с выдумкой, сдабривая повседневность малой толикой экзотики. Не зря под ее личиной мамаши-наседки таилась душа художника. К собственному удивлению, она все еще была привлекательна и сексуальна, и порой, когда она переходила дорогу на оживленном перекрестке, мужчины свистели ей вслед. Этого уж она никак не ожидала — все-таки сорок лет, так называемый средний возраст, — и это оказалось приятной неожиданностью.

Она снова взглянула на себя в зеркало заднего обзора.

Зубы у нее кривоватые, зато губы хороши. Она превратилась в женщину, какой всегда мечтала стать. «Когда-нибудь у тебя будет вот такая жизнь», — романтичным и склонным к фантазиям подростком думала она, глядя на мир из кухонного окна квартиры, где после развода родителей жила с матерью. «В один прекрасный день ты будешь такой», — иногда думала она и сейчас, как будто все это еще не сбылось. В душе у нее до сих пор звучал голос женщины, какой она хотела стать и какой в самом деле стала — симпатичной мамаши, кончиком языка слизывающей с передних зубов след губной помады и приветливо улыбающейся своему отражению.

Лето…

Все весенние устремления и надежды наконец обрели определенность. Во дворе дома распушились изящные пионы, похожие на гофрированные рукава маскарадного костюма, и по их липким сладким лепесткам ползали рыжие муравьи.

Трава атласно зеленела, как тени для глаз.

Небо было похоже на кусок сдобного пирога.

И пчелы роились над цветами жимолости, словно крошечные ангелы, трубящие в горны.

Лилии только что начали раскрываться, и свежий ветерок разносил по всему саду пьянящий цветочный аромат.

Мистер Макклеод читал вслух из учебника…

Он все время теребил очки, и руки у него дрожали.

Никотин.

Возможно, он думал о никотине, пока читал классу об одноклеточном организме, который почкуется в две клетки.

Он услышал, как смеются девочки, и поднял глаза.

Они сидели в разных концах кабинета и время от времени встречались глазами.

Обе прекрасно знали, что делать этого ни в коем случае нельзя, потому что ни та ни другая не сможет удержаться от смеха. Между ними словно натягивалась живая, вибрирующая смеховая нить. Чтобы не расхохотаться, они должны были избегать смотреть друг на друга. Но, когда учитель читал, их глаза сами собой двигались в сторону Нейта Уитта. Нита Уитта.

Задница Уитт.

Ну и имечко!

Гнида Уитт[2].

Парень с темно-зелеными глазами.

Такими темными и такими зелеными, словно они вобрали в себя окраску многих миль искусственного газона.

У него был противный смех и мерзкая привычка вытирать рот тыльной стороной ладони, словно боксер, только что получивший удар в челюсть. Тощий, он носил майки с названием групп или бейсбольных команд, линялые джинсы и туристские ботинки. Время от времени он улыбался, вернее, ухмылялся, но никто ни разу не слышал, чтобы он громко и от души рассмеялся.

Нейт Уитт сидел посреди класса, развалившись и ни на кого не обращая внимания… Как бы ни пытались девочки поймать его взгляд с противоположных концов кабинета биологии, они неизбежно встречались глазами друг с другом и начинали трястись от смеха.

— Девочки, у вас проблемы? — строго спросил мистер Макклеод.

Обе, напустив на себя безразличный вид, дружно пожали плечами.

— Нет, — ответила одна, кусая губы. Широко распахнутые глаза ее влажно блестели от смеха.

— Никаких, — подтвердила вторая, демонстративно поднимая и опуская плечи.

Смех электрическими разрядами так и рвался из нее.

Мистер Макклеод вернулся к книге и продолжил чтение.

Черный дом… Жимолость… У нее за домом был прелестный маленький сад.

На водосточной трубе под карнизом гаража потренькивали на ветру серебряные колокольчики, вызванивая мелодии из ее детских грез… Браслетики, фарфоровые куклы, чашки из игрушечного сервиза — хрупкие и тонкие, почти прозрачные.

Шепот

Диана взглянула на часы: ровно половина третьего.

Через пять минут распахнутся двери начальной школы и выпустят девочек, включая ее дочь, назад, в большой мир. Каждой клеткой тела она ощущала приглушенное, но угрожающее ворчание работающего вхолостую мотора мини-вэна. Он урчал и выше, и ниже, окружая ее со всех сторон… Огромный гудящий мотор в сердце ее личной маленькой вселенной. Диана боялась, что снова провалится в сон, поэтому включила радио.

Сначала слышались только шумы и помехи. Шепот мертвых, вдруг мелькнуло у нее, и она удивилась: откуда такие мысли. Диана крутила регулятор настройки, пока не поймала знакомый голос — передавали ее любимое ток-шоу.

«Безусловно, именно это она и имеет в виду, — говорила доктор Лаура. — Пьяницы всегда считают, что им ничего не стоит бросить пить».

«Значит, вы думаете, что мне надо… научиться понимать, что она имеет в виду на самом деле?» — спрашивал мужчина по телефону.

«Точно. И ни на что особенно не рассчитывать. Спасибо за звонок».

После секундного молчания что-то щелкнуло и связь оборвалась. Доктор Лаура продолжила, обращаясь к слушателям:

«Не спрашивайте меня, пожалуйста, не собирается ли ваш супруг или супруга вас бросить. Откуда мне это знать? Я ведь не Господь Бог. Лучше задайте этот вопрос ему — или ей, а главное — себе».

Диана почувствовала, как что-то легко коснулось лица — крошечное белое перышко из набивки декоративной подушки мазнуло ее по щеке. Ее муж не пил, не таскался по бабам, не был ни игроком, ни наркоманом. За все семнадцать лет замужества у нее ни разу не возникло потребности спрашивать у кого бы то ни было, тем более по радио, совета ни по единому поводу.

«Здравствуйте, вы в эфире», — произнесла доктор Лаура.

Ответом ей было мертвое молчание.

«Алло, вы нас слышите? Мэм?»

Звонил либо мальчик-переросток, либо женщина с глубоким и очень низким голосом, который раздавался как будто из длинного туннеля, построенного из поглощающего звук материала вроде пористого камня или цемента.

«Алло-о? — нараспев произнесла доктор Лаура, едва скрывая нетерпение. — Чем я могу вам помочь?»

«Мне не нужна помощь».

Голос не был особенно хриплым, но звучал странно. Не то чтобы он казался замогильным, скорее каким-то бесплотным. Словно его записали на пленку и теперь запустили на пониженной скорости.

«Простите, но зачем тогда вы звоните нам на передачу?»

Снова послышался слабый шорох, как при перематывании назад магнитофонной кассеты, а затем неестественный голос отчетливой скороговоркой произнес:

«Я звоню из ада».

Диана судорожно втянула воздух, словно ее ударили под дых, и прижала руку к груди.

Инстинктивно подняла глаза на школу — девочки все еще не выходили. И где остальные мамаши? На полукруглой площадке возле школьного двора ни одной машины, кроме ее…

Зима сменилась весной. Снег растаял.

Вода в фонтанчике для питья в школьном коридоре была тошнотворно теплой, как человеческая кровь или лимфа.

Райан Хаслип надел на скелет в кабинете биологии бикини своей сестры, но мистера Макклеода это лишь позабавило.

Раньше они никогда не видели его веселым.

Кто-то сунул в оскаленные зубы скелета розу, и он так и стоял: в бикини и с розой, — мистер Макклеод разрешил оставить и то и другое.

Что бы это ни значило, но Диана Макфи почувствовала на лице легкое прикосновение, словно кто-то тронул его холодной рукой, и щелкнула выключателем радио.

Кажется, она довольно долго просидела, пытаясь отдышаться. Потом немного пришла в себя. На нее повеяло знакомыми, родными запахами… Свежей выпечки из булочной. Пряностей и специй из бакалеи. Тмина.

Я звоню из ада.

За этими словами могло стоять все что угодно: я влюблена в женатого мужчину, мне изменяет муж, я не могу не воровать в магазине, я подсела на героин, я патологическая лгунья… Я живу с чувством вины, испытываю физическую боль, больна психически, у меня духовный кризис.

Я живу в аду.

Да, впрочем, какая разница? Что бы это ни было, с нее хватит.

«Наверное, — подумала она, — я просто устала от таких вот программ». Все эти анонимные жалобы, рассеянные в воздухе, витающие над озерами, площадками для игры, кладбищами, бесконечные просьбы о помощи от незнакомцев. Столько страдающих душ. Все они живут в аду, за исключением…

— Мам?

Диана не заметила, как дочка выскочила из двойных дверей и сбежала по зеленому холму, и вот она уже в машине, сидит рядом — запыхавшаяся, розовая, свежая, такая наивная и совершенно невинная.

— Что случилось, мам? — тормошила ее Эмма.

Глядя в широко распахнутые светло-голубые глаза дочери, Диана видела в них себя, какой была двадцать лет назад. Пара маленьких голубых озер, в которых не отражалось ни морщин, ни мимических складок. Лишь два крошечных размытых лица, когда-то принадлежавших ей, Диане.

Диана оглянулась, посмотрела в обзорное зеркало и включила задний ход.

— Ничего не случилось. Просто ты меня напугала, вот и все.

Эмма ничего не ответила — она внимательно изучала свои голые коленки.

Стараясь не торопиться, Диана стала выводить машину из узкого школьного проезда, но двухтонная стальная громадина, изнутри обитая кожей, словно не желала поддаваться управлению. Никогда Диана не была умелым водителем, хотя, к счастью, ни разу не попадала в аварию, в основном благодаря крайней осторожности. Давным-давно, еще в школе, им преподавали вождение, но ее не допустили к урокам, потому что в тот семестр ее застукали с пакетиком марихуаны в сумке.

Это была красная замшевая сумочка с бахромой по краю, и, когда их классная руководительница, миссис Мюлер, открыла ее, чтобы проверить содержимое, там обнаружились пакетик с марихуаной, два тампона, один презерватив, коробок спичек и кошелек с двадцаткой.

Миссис Мюлер обнюхала пакетик и мгновенно определила природу сладковатого запаха, который долго не выветривался из длинных волос Дианы. Так может пахнуть только травка. Девицы вроде Дианы надоели учительнице до смерти, и она устроила ей вызов к директору. Но и этого ей показалось мало. Она решила наказать Диану построже и помимо прочего лишила ее уроков вождения.

В конце концов водить машину ее научила Морин, лучшая подруга Дианы. У Морин была старая «хонда-цивик», которую на время дал ей отец, и летом, воскресными вечерами, та позволяла подружке порулить по парковочной стоянке у супермаркета. Диана наматывала круг за кругом, когда…

— Черт! Проклятье! — выдохнула она, изо всех сил ударяя по тормозам и одновременно давя на клаксон.

Они остановились в сантиметре от бампера едущего впереди мини-вэна, который резко затормозил, чтобы не сбить маленькую девочку, выбежавшую на проезжую часть.

«Выбери жизнь» — гласила наклейка на бампере.

— Господи Иисусе! — вскричала Диана.

— Мама! — В голосе Эммы не было осуждения, только изумление.

Диана посмотрела на дочь.

Эмма. Ее хорошенькое личико исказила почти карикатурная гримаса крайнего удивления. Пухлые губки бантиком. Розовые щечки. Широко распахнутый рот — словно темно-красный грот с россыпью белоснежных жемчужин.

— Прости, моя сладкая, я…

Раньше она никогда не давала при дочери воли гневу. Это был один из ее незыблемых принципов. Ее собственная мать не считала нужным сдерживаться. Без стеснения орала на других водителей «Задница!», не обращая внимания на Диану, сидевшую на заднем сиденье их раздолбанного «форда», бурчала: «… твою мать!», швырнув трубку после разговора с адвокатом, обзывала отца Дианы ублюдком при ком угодно, включая дочь.

В юности Диана часто чертыхалась рефлекторно, по привычке, и в какой-то момент это начало ее угнетать, во всяком случае, именно так ей стало казаться после того происшествия, вернее, уже после того, как она сумела вырваться из неподвижного белого пространства, в котором слишком долго жила во власти вины и сожалений, без конца возвращаясь мыслями к одному и тому же. Что такого она могла натворить в своей жизни, чтобы навлечь на себя столько горестей? Чем заслужила такое несчастье?

Вот почему первым делом она решила искоренить порок сквернословия, раз и навсегда запретив себе браниться даже мысленно, и держалась уже… Сколько же? Лет десять? Или все двадцать?

Она наконец объехала стоящий на дороге мини-вэн и выехала на шоссе. Женщина за рулем — мать одной из подружек Эммы — яростно гудела. Диана явственно услышала собственный молодой голос, беззвучно выкрикнувший: «Пошла к дьяволу!», прежде чем успела спохватиться.

Сердцебиение

Они еще только поворачивали за угол дома, в тот день похожего на сверкающий туннель из зеленого стекла, а Диана уже совершенно успокоилась. Дыхание восстановилось, и сердце вновь билось в нормальном темпе, равномерно отстукивая: «тук-тук, тук-тук».

Она опять стала собой: Дианой Макфи, женой и матерью. Самодостаточной, довольной собой женщиной среднего возраста.

Эта мысль ее позабавила. Она не помнила, где раньше слышала это выражение и почему оно врезалось ей в память. Но, как бы там ни было, она действительно превратилась в такую женщину — маму прелестной девочки и жену уважаемого профессора. Она стала той, кем и мечтала стать. Впрочем, одному Богу ведомо, кем она мечтала стать… Хотя нет, когда-то давно, в юности, она вынашивала вполне определенные планы, например, стать моделью.

Для этого у нее имелись все данные, по крайней мере длинные ноги и высокие скулы. Зубы, правда, кривоваты, но она могла бы вставить фарфоровые. Когда Диана, еще совсем девчонкой, ходила в супермаркет, продавцы частенько говорили ей: «Ну, красавица, ты точно будешь моделью».

И она думала: может быть, может быть…

Но шло время, захлопывались за спиной всевозможные двери — дверцы автомобилей, стеклянные, вращающиеся двери магазинов и раздвижные дверцы шкафов-купе, — и постепенно в ней крепло понимание того, что мечты о карьере модели или киноактрисы принадлежат к особому разряду, они приходят из старших классов школы и мчат тебя в красном спортивном автомобиле во взрослую жизнь двадцатилетних. Правда, после тридцати они, как правило, тихо умирают.

Красный спортивный автомобиль с откидным верхом… Не может сорокалетняя женщина водить красный спортивный автомобиль. Зато нынешние ее мечты — серебристый мини-вэн, дочка, свежевыкрашенный, сверкающий чистотой дом — это совсем другое дело. Ради этого стоит жить.

Проезжая мимо школы Бриар-Хилла, Диана, как обычно, покосилась в сторону мемориала жертвам трагедии — бронзовый ангел распростер крыла над именами двадцати четырех учеников и двух учителей, убитых…

Обе подружки почти дремали под монотонное жужжание голоса Макклеода, читавшего вслух что-то из учебника.

Рядом с Макклеодом стоял скелет в зеленом бикини и с розой, зажатой в оскаленных в ухмылке челюстях, выглядевший в высшей степени нелепо.

Двадцать два подростка молча слушали учителя. Снаружи лупил дождь, чертовски холодный для мая. В классе веяло сыростью и тем особенным запахом, что издают сокровенные места человеческого тела — промежность, подмышки или ямка на переходе плеча в шею — подключичная впадинка.

Никогда в жизни не могли бы эти двадцать два чужих человека узнать друг друга так близко, как сидя в этом классе. Пассажиры на пароходе, затерявшемся в море на долгих четыре года.

Одна из девочек очнулась от полузабытья и нацарапала записку. О Нейте Уитте. «Какая часть тела у него самая лучшая?»

Записка пропутешествовала от Райана Хаслипа к Мелани Берт, а затем к самому Нейту Уитту, который в свою очередь передал ее Майклу Патрику, ни на секунду не заподозрив, что речь в ней идет о нем самом. Он сидел в середине класса, уставившись в потолок, погруженный в свои таинственные гипнотические думы, вызывая у одноклассниц приятное волнение и живой интерес.

«Губы», — написала ответ вторая, и записка пустилась в обратный путь.

Мистер Макклеод на минуту оторвался от учебника и заметил, как Майкл Патрик передает сложенный листок Диане Аллен.

Он поднялся с металлического стула и отобрал записку прежде, чем Диана Аллен успела ее спрятать.

Когда он разворачивал листок, его желтые пальцы слегка дрожали. Прочитав записку, он сунул ее в нагрудный карман рубашки и вернулся к прерванному чтению.

О записке мистер Макклеод не сказал ни слова.

Но покраснел.

Июньские сады в округе поражали пышностью и красотой.

Обрамлявшие Мейден-лейн вековые тенистые деревья склонялись к дороге, похожие на шеренгу невест, согнувшихся под тяжестью фаты. Солнечный свет, сочившийся сквозь прорехи в густой листве, приобретал странный зеленоватый оттенок и дробился на тысячи бликов. Их яркий блеск ослепил Диану, и ей пришлось несколько раз сморгнуть и потереть глаза, чтобы вернуть остроту зрения.

Надо было надеть темные очки, подумала она. Так всегда на Среднем Западе. Никто не вспоминает о темных очках, пока не наступит лето.

— Как там мой зайчонок? — Она повернулась к Эмме, которая сидела рядом, молча уставившись в окно.

Диана потрепала дочку по коленке.

Коленка была холодной и острой. Маленькая для своих лет Эмма быстро росла. Наверное, мышцы у нее не успевают за ростом костей, которые так и выпирают под нежной натянутой кожей. Гладкая детская кожа, такая родная для Дианы, словно ее собственная. В некотором роде так оно и было. В один прекрасный день восемь лет назад Эмма вышла из ее тела и надела эту кожу.

Но вот кости… Диана не могла видеть кости так же хорошо, как кожу. Когда Эмма была младенцем, косточки ее казались мягкими и почти не чувствовались под кожей. Как будто у нее вовсе не было костей, как, например, у тряпичной куклы. Или бесформенного облака.

Но теперь Эмма больше похожа на карликового пуделя, чем на ребенка. Мягкость, состоящая из углов. Глупышка… При чем здесь глупышка? Вдруг Диана вспомнила, как у нее на коленях лежала, согреваясь, дрожащая костлявая собака.

Глупыш.

Глупышом звали собаку Морин. Пушистый серый комок, который пах кукурузными чипсами. Морин любила сажать его себе на колени и зарываться лицом в мягкую шерсть. В уголках глаз у пса были коричневые пятнышки, и он, если не дрожал на коленях у Морин, лежал на полу и вылизывал свои причиндалы или устраивался под дверью квартиры, где Морин жила с матерью, и подвывал, стоило кому-нибудь пройти мимо.

На дорогу, быстро перебирая лапками, выскочил какой-то мелкий зверек, и Диана резко крутанула руль в сторону. Размытое красное пятно…

Проклятая белка!

Хотя машина и успела свернуть, белка кинулась прямо под колеса, и Диана инстинктивно зажмурилась. Открыв глаза, она увидела, как белка скакнула на хилое деревце на обочине, которое закачалось под ее весом. Диане показалось, что белка наблюдает, как она уезжает прочь. Смерть другой белки. Это может вернуться.

Диана выдохнула, прижала руку ко рту и посмотрела на Эмму.

Чертова белка.

По крайней мере, она не сказала этого вслух.

— Белка… — Диана дрожала, и сердце у нее колотилось.

— Мы ее задавили?

— Нет. Она успела перебежать на другую сторону.

Эмма кивнула.

Девочка не видела зверька. Может, даже не поверила, что это была белка. Эмма была из тех детей, что рыдают, увидев на обочине мертвого енота. Раньше ей еще не приходилось ехать в машине, сбившей животное, и Диана могла только догадываться, как стала бы реагировать дочь, случись такое.

Она немного сбросила скорость.

Лежащие на руле ладони были влажными, зеленый свет бил в глаза.

Она еще раз потрепала дочку по колену.

Эмма сидела, глядя в другую сторону.

— Солнышко? Посмотри на меня.

Эмма послушно повернулась к ней лицом. Эти голубые глаза.

От кого она их унаследовала?

От самой Дианы?

От бабки?

Девочка замерла под пристальным взглядом Дианы. Очевидно, она все еще находилась под сильным впечатлением от только что происшедшего — резко вихляющая машина, брань из уст матери. Во всяком случае, раньше она никогда не вела себя так тихо и пришибленно по дороге из школы.

Диана откашлялась, все еще глядя в глаза дочери — того же оттенка, что небо, только чуть светлее.

— Радость моя, прости меня за плохие слова. Просто я тоже переволновалась. Сама не понимаю, что на меня нашло.

Она улыбнулась дочери, и та тихонько хмыкнула в ответ. Чуть слышно, но вполне определенно: это означало, что Эмма ее простила. Диану вдруг затопило душной волной — неотвратимость, беспомощность, незащищенность… Она чувствовала себя белкой на дороге. Конечно, она любила свою дочь. Но здесь была не просто любовь. Бесконечное сострадание… Всепрощение… Все это она прочитала в легкой улыбке на лице дочери…

Она сглотнула ком в горле. Ощущение исчезло.

— Мам! — Эмма заговорила обычным ясным голосом. — Не забудь про зоопарк. Ты с нами поедешь? Помнишь? Мы всем классом идем в зоопарк.

— О господи! Я и правда почти забыла. Когда?

— Не завтра. На следующий день. В пятницу. В последний учебный день.

Эмма нагнулась и вытащила из рюкзачка с Белоснежкой узкую полоску бумаги с отксеренным разрешением на пропуск занятий. Прямо под именем — «Эмма Макфи», написанным несмываемыми черными чернилами, — красовалась синяя птица, устроившаяся на пальчике Белоснежки. Этот образ прочно утвердился в сознании Дианы со времен ее собственного детства. Держать птицу возле лица, тихим голосом разговаривать с ней, заворожить ее сладкими речами, чтобы не улетела, — только чистое и невинное существо в возрасте Эммы способно на это.

Пусть этот образ не поражал новизной, не важно. Теперь, через много лет, он, возрожденный, украсил собой дочкин рюкзачок.

В нижнем углу разрешения, уже подписанного Дианой — она узнала собственный почерк, чуть детский и размашистый, почти не изменившийся с годами, — стояла пометка: «Могу поехать». Ее обычно ставили родители, готовые оказать содействие школьным учителям.

Диана всегда вызывалась помочь, даже если ради этого приходилось отменять занятия в городском колледже, где она преподавала. Дочка (она знала это слишком хорошо) недолго будет ребенком, и Диане хотелось принимать как можно больше участия в ее жизни. Пока не закончится детство. Она ясно помнила, как восьмилетней девочкой стояла на сцене в короне из фольги, выискивая глазами в толпе родителей мать и зная наверняка, что не найдет ее, потому что та не могла позволить себе отпроситься с работы ради школьного праздника дочери.

Но она, придавленная тяжестью невесомой короны, все равно шарила по толпе глазами и на что-то надеялась.

И тогда же дала себе клятву, что с ее дочерью этого не случится никогда.

— Ну конечно, детка. Теперь я вспомнила. Обязательно поеду.

— Класс! А можно Энн и Мэри тоже с нами поедут?

Диана улыбнулась:

— Если сестра Беатрис разрешит, то пожалуйста.

С Сарой-Энн и Мэри Эмма дружила еще с детского сада, явно выделяя их из числа прочих одноклассниц. Прошлой весной на школьной вечеринке Диану отозвала в сторону учительница. Нужно поощрять общение Эммы и с другими девочками, сказала она, потому что их троица понемногу превращается в маленький замкнутый клан.

Учительнице было двадцать пять лет, и у нее были толстые лодыжки.

Миссис Адамс.

Она носила свободные джемперы и блузы-балахоны, и Диана, увидев ее впервые, была уверена, что та беременна. Но шли месяцы, учительница не делалась толще и явно не собиралась никого рожать. У нее были очень светлые, казавшиеся почти прозрачными волосы, свисавшие прядями, ненатурально детский голос и манера говорить монотонным речитативом, типичная для учителей младших классов католической школы, кроме монахинь разумеется.

Монахини, напротив, разговаривали с детьми так, словно командовали маленькой неугомонной армией. Армией купидонов.

Диана стояла, комкала в руках салфетку с крошками от печенья и вежливо улыбалась дородной учительнице. Но ее совет она полностью проигнорировала.

Они с Полом считали, что девочкам вполне достаточно не ссориться с остальными. А уж с кем их дочери дружить и насколько тесно — это ее личное дело.

Когда умер Тимми, тоже была весна. Возможно, думали они с Полом, Эмма так привязалась к обеим своим подружкам не в последнюю очередь потому, что горевала по Тимми. Пусть это был всего лишь кот, но Эмма очень его любила — так же сильно, как полюбила Сару-Энн и Мэри.

Диана нисколько не сомневалась: в свои восемь лет Эмма способна на пылкую любовь. Пожалуй, даже на страсть, не хуже героини трагедии или старинной шотландской баллады, — ту страсть, что заставляет молодую девушку броситься в море со скалы, добровольно пойти на казнь или восстать из мертвых и призраком бродить по знакомым местам в надежде отыскать потерянного возлюбленного.

Хотя пока Эмме было всего восемь.

После смерти Тимми она целую неделю не ела ничего, кроме тостов. И потом еще долго просыпалась среди ночи вся в слезах, с плачем бегала по комнатам и заглядывала под диваны и кресла, подзывая своего Тимми. При этом она точно знала, что кот умер, и понимала, что это значит.

Диана принесла тельце Тимми от ветеринара в картонной коробке, и Пол похоронил его на заднем дворе. Эмма при этом не присутствовала — смотреть, как ее любимого кота опускают в темную земляную яму, будет для девочки слишком жестокой травмой, решили они и просто показали ей, где его могилка, а потом вместе посадили на ней бледно-голубые фиалки. У фиалок были почти человеческие лица, и они, питаясь мертвой плотью Тимми, мягко покачивались на тонких стебельках и неутомимо поворачивали свои карикатурные головки к солнцу.

Тем не менее, стоило им заговорить о том, не пора ли завести нового котенка, Эмма неизменно отвечала: «Тимми не любит других кошек».

Следующие две недели мистер Макклеод был весел, смеялся в классе много и с удовольствием.

Закрыв учебник, он рассказывал ребятам о том, как любит биологию и как трудно найти место учителя, он уже почти потерял надежду и даже подыскал себе работу на заводе по производству автомобильных запчастей, когда по счастливой случайности устроился в их школу в Бриар-Хилле, куда каждый день идет с радостью.

Девочки старались не смотреть друг на друга.

Иначе от смеха не удержаться.

И тогда мистер Макклеод может обидеться.

Но смех продолжал ветерком веять в кабинете биологии, и они ощущали его каждую секунду.

Прошло несколько недель — учебный год подходил к концу, — и вот как-то раз они зашли в класс раньше мистера Макклеода. Райан Хаслип схватил кусок желтого мела, цветом похожего на зубы Макклеода, быстро написал на доске: «Шлюха» и нарисовал стрелку, указывающую на скелет. И сел на свое место.

Когда появился мистер Макклеод, никто не издал ни звука.

Настал тот самый миг, когда добро получило шанс восторжествовать над злом. Мир вечно балансирует в ожидании таких моментов. Достаточно было кому-то одному вскочить с места, взять тряпку и стереть слово с доски, пока его не заметил учитель.

Но все сидели не шевелясь, в сгустившейся, словно наэлектризованной атмосфере…

В окно вдруг забарабанил мелкий дождик — а ведь только что светило солнце, и это было словно признание вины.

Первым, что увидел мистер Макклеод, войдя в класс, было написанное на доске слово. Он взял тряпку и стер его.

Он тер долго и яростно.

Когда он закончил, в воздухе вокруг него висело облако желтой меловой пыли.

Он не произнес ни слова, но лицо его было ужасно.

На следующий день со скелета исчезли и бикини, и роза, а мистер Макклеод дал классу невыполнимый, убийственный по сложности тест на типы мышц человеческого организма, которых насчитывается шестьсот сорок. Самая сильная из них — сердце, и, хотя учитель говорил об этом ученикам не меньше сотни раз, ни один не дал правильный ответ.

Молодо-зелено.

Диана выехала на Мейден-лейн, думая о том, что Тимми в земле уже превратился в фиалки. На секунду в древесных ветках над головой мелькнул просвет, и она смогла увидеть небо.

Оно было абсолютно ясным, а воздух свежим и чистым.

Его прозрачная пустота поразила ее, впрочем, кроны деревьев сомкнулись вновь и закрыли бездонную голубизну. Диана свернула в нужный проезд и увидела мужа. В ожидании своих девочек он устроился на крыльце в белом ивовом кресле-качалке.

Качалок было две. Вторая, сейчас пустая, покачивалась на ветру рядом с первой, в которой сидел ее муж. Эта была картинка из ее детской мечты. На крылечке соседнего дома годами стояла пара качалок. Зимой они обычно исчезали, но каждую весну неизменно возвращались на свежевыкрашенное крыльцо. Диана ни разу не видела, чтобы в качалках кто-нибудь сидел, но для девочки они стали олицетворением семейного счастья и домашнего уюта.

По какому-то странному совпадению спустя много лет, одним субботним утром, проезжая с Полом мимо того самого дома, она увидела на фронтоне надпись: «Продается».

Зашла и купила качалки.

Теперь в одной из них сидел ее муж. Спинка, сплетенная из ивовых прутьев, возвышалась над плечами, ниже плавно закругляясь подобием двух крыльев. Он сидел вразвалку и отхлебывал из бутылки минеральную воду «Горная роса». Приветственно помахав ей рукой, он изобразил на лице преувеличенно радостную клоунскую улыбку, по-видимому в расчете на Эмму.

Диана миновала мужа в плетеной качалке, заехала в гараж и припарковала машину рядом с потрепанным велосипедом Пола марки «Швинн». Второй машины, кроме мини-вэна, у них не было — и в офис, и на занятия в университет Пол ездил только на пыльном красном «швинне». Смотреть, как он выруливает из узкого проезда на дорогу, было одним из любимых развлечений Дианы.

Профессор философии — седая бородка, джинсы и твидовый пиджак, очки в простой металлической оправе, — невзирая на погоду, дождь, солнце или снег, яростно крутит педали…

Диана опустила со своей стороны окно и вылезла из машины. В гараже, где почему-то воняло мокрыми тряпками, было тесно, как в гробу, так что она едва смогла протиснуться в открытую дверцу. Ступила в темноту и на секунду вдруг вспомнила, как ребенком в тенистой тишине пробиралась через озеро, ступая босыми ногами по илистому дну, и водоросли цеплялись, мешая идти, а потом обнаружила, что уже не чувствует под собой опоры и держится на поверхности воды. Словно кто-то гнал ее вперед, приговаривая: «Ну же, Диана, не трусь!» — и вот она уже плывет, загребая руками.

Эмма шустро выскочила из машины и побежала из гаража. Диана, щурясь на яркое полуденное солнце, заливавшее выбеленную стену дома, двинулась за ней.

— Привет, радость моя! — крикнула она в сторону мужа.

— Привет, солнце мое, — ответил он из-за завесы света.

Ромашки

Диана шла в обход дома, когда вдруг обратила внимание на ромашки, которые когда-то давно посадила с солнечной стороны крыльца. Они уже вовсю цвели — спасибо хорошей погоде, — распространяя сильный запах заплесневелого салата. И как разрослись! Как какой-нибудь…

Рак?

Она остановилась.

Интересно, почему в голову пришли мысли о раке? И почему аромат ромашек показался ей удушливо-затхлым?

— Ну, как поживают мои девочки? — раздался голос Пола, и Диана отвлеклась от созерцания ромашек и связанных с ними неприятных мыслей.

Эмма на крыльце своими слабыми ручонками уже крепко обнимала отца. Потом забралась к нему на колени. Идеальная картина — обожающие друг друга отец и дочь. Ее семья.

Диана стояла и молча смотрела на них. Тоненькие ручки Эммы обвились вокруг шеи Пола. Он сидел прикрыв веки. На обоих падал свет, пробивавшийся сквозь зеленую листву деревьев. У нее защипало глаза.

Семья… голод… мое…???

Слова мелькали перед ее внутренним взором, словно начертанные неоном на бегущей строке, вроде той, что загорается в автобусе, показывая название следующей остановки. Стейт-стрит… Мейн-стрит… Площадь Уэстленд… Прежде с Дианой никогда не случалось, чтобы слова вот так цеплялись одно за другое. Странно рождаются ассоциации, подумала она, — нелепые цепочки понятий, вроде бы ничем между собой не связанных, как будто мысли человека не зависят от него самого. Наверное, это мог бы объяснить Фрейд. Или мистер Макклеод, ее учитель биологии в старших классах. Ну а всем остальным остается просто принимать как данность, что мысли, облеченные в слова, приходят и уходят сами по себе.

После школы девочки обычно шли в «Бургер Кинг».

Там они запирались в туалете и переодевались в короткие шорты с майками, с утра запихнутые поглубже на дно школьных рюкзачков.

Зима тянулась так долго, и вот наконец над всей этой слякотью, жижей и жухлой прошлогодней травой поднялось солнце, согревая горячими лучами землю, ринувшуюся ему навстречу.

Благословенное тепло никого не оставило равнодушным, и даже школьные учителя утратили долю серьезности. Опаздывали на занятия, подолгу болтая друг с другом в коридоре, хотя звонок на урок давно прозвенел. В холлах было прохладно, от двери к двери веял легкий ветерок, что проносился, едва касаясь золотистого, в крапинках, линолеума, обдувал металлические ручки и иногда врывался в классные комнаты.

Снаружи в лужах плескались птицы, а по зеленому холму, спускавшемуся от школы Бриар-Хилла, постепенно переходя в улицы, стремительно носились белки. Они гонялись друг за другом в ветках деревьев у самой обочины дороги. Обычные беличьи игры, но сегодня одна из них не удержалась на ветке и рухнула вниз, прямо под колеса внедорожника чьей-то мамаши, и кровавым ковриком распласталась на мостовой.

Пересекая парковочную площадку по пути к «Бургер Кингу», они натолкнулись на Аманду Гринберг, которая сидела в черной короткой юбочке на багажнике отцовского БМВ и болтала длинными голыми ногами. Она была чуть старше их, и ее только что выбрали «королевой мая». Это была местная версия королевы школьного бала — самой красивой девочки, которая являлась в длинном белом платье и открывала последний танец года…

Возле «королевы мая» полукругом топтались четыре мальчика. Она смеялась, резким движением откидывая назад голову, словно пыталась проглотить большую таблетку.

Она была поразительно, невероятно хороша. Ее мать была негритянка, а отец еврей, и их союз породил существо древнее и вместе с тем абсолютно современное: длинные черные как смоль волосы, смуглая кожа и пронзительно-яркие голубые глаза, в которые было больно смотреть.

Она конечно же не заметила двух младших девочек.

На следующий год одна из них тоже станет «королевой мая», хотя пока они об этом даже не мечтали.

— У меня хорошие новости, — произнес Пол, глядя на жену поверх светящейся дочкиной головы.

Солнце нимбом окружало золотистые волосы Эммы.

Диана поднялась на ступеньку крыльца, закрыв своей тенью мужа с дочерью.

— Да?

Пол выглядел взволнованным и смотрел на жену широко распахнутыми глазами. Ей было приятно и немного забавно видеть на лице солидного профессора подобное счастливое мальчишеское выражение. Любовь к нему, сильная, до боли в сердце, заставила ее прижать руку к груди и почувствовать, как часто и неровно, словно сидящая в клетке птица с подрезанными крыльями, бьется сердце.

— Рассказывай, радость моя.

Пол откашлялся и заговорил, стараясь сохранять серьезность, но не смог сдержать улыбки:

— Вашего покорного слугу приглашают осенью прочитать в университете лекцию на конференции, посвященной памяти Артура М. Фуллера.

— Ох, Пол! — Диана в восторге зажала ладонью рот, мгновенно ощутила какой-то химический запах, как будто от моющего средства, быстро отдернула руку и потерла ее о черные брюки. — Ох, Пол, — повторила она. — Я так рада.

Это была огромная честь. Обычно лекцию памяти Артура М. Фуллера читала какая-нибудь знаменитость, крупный правительственный чиновник или всемирно известный и почтенный профессор-иностранец. Шансы, что эту роль доверят местному преподавателю, практически равнялись нулю. В карьере Пола, и без того изобиловавшей наградами и премиями, это было высшее достижение.

— Про что ты будешь говорить, папа? — спросила Эмма.

Она уже знала, что такое лекция — это когда кто-нибудь долго о чем-нибудь говорит, и от нетерпения ерзала на месте.

— Ну, стрекоза, я пока еще сам точно не знаю, но, когда решу, посоветуюсь с тобой, договорились?

Эмма спрыгнула с его коленей и побежала за черной бабочкой, которая выпорхнула из ромашек и парила над замершей в полуденном безветрии лужайкой семейства Макфи.

В «Бургер Кинге», как всегда, пахло жареным мясом и картошкой фри, и мальчишки за прилавком улыбнулись, увидев их в коротеньких прикидах…

Около кассового аппарата лежали фирменные бумажные короны.

Одна из девочек взяла корону и примерила на голову.

— Королева мая! — сказала другая, и обе рассмеялись.

Среди парней, работавших за прилавком, был однорукий. Он улыбался, а пустой форменный рукав болтался сбоку, словно внутри остался призрак руки.

Обе флиртовали с ним, и не только из жалости. У него было энергичное открытое лицо с мягкой улыбкой и оливково-зеленые глаза. Он тоже заигрывал с ними, правда осторожно, старательно избегая прямых взглядов. Сначала они думали, что он вынужден сдерживаться, потому что находится на работе, но однажды, унося с собой картошку фри и диетическую колу, увидели, как он повернулся к другим продавцам, демонстрируя, что сражен наповал: прижал руку к груди и под общий хохот упал на линолеум.

— Наверное, у него есть подружка, — предположила одна.

Девочки успели привыкнуть к тому, что на них обращают внимание, особенно если они сами не скрывали, что это им нравится. Они не были самодовольными и тщеславными. Просто очень юные симпатичные девчонки, понятия не имевшие о том, что мужчины провожают глазами отнюдь не каждую женщину.

С бутылочками кока-колы и бумажными пакетиками с жареной картошкой они прошли через парковку «Бургер Кинга», сели на бордюр и вытянули ноги, греясь на солнышке.

Обеим скоро должно было исполниться семнадцать — достаточный возраст для того, чтобы забеременеть, поступить на работу или водить машину (впрочем, ни у той ни у другой еще не было не только никакой машины, но даже водительских прав).

С разрешения родителей они могли даже выйти замуж. Конечно, ни одна пока не собиралась работать. Их матери не считали понятие счастливого детства пустым звуком, чтобы гнать их на работу сразу после школы…

Годы, проведенные в детском саду или под присмотром няньки, пока их разведенные матери трудились, ходили на свидания или уроки по социальной психологии, теперь окупились с лихвой: они получали карманные деньги на мелкие расходы и полностью распоряжались своим свободным временем.

Правда, заняться им было особенно нечем, разве что ждать. Ждать, что может произойти.

Они медленно съели картошку: она была масленая, хорошо посоленная и очень вкусная. Им и в голову не приходило ограничивать себя, смакуя каждый кусочек, — о фигуре они не думали. Они жили в мире, где было завались жареной картошки — золотистой, жирной и дешевой. В будущем они много чего перепробуют — чего захочется и столько, сколько захочется. Матери при них постоянно тряслись над каждым ломтиком брынзы или очищенной от кожи куриной грудки — не дай бог съесть лишнего, но их это не занимало. Если бы кто-то сказал им, что когда-нибудь и они будут точно так же отмерять себе скудные порции еды, они бы только посмеялись.

Машины на парковке у «Бургер Кинга» стояли тесными рядами. Время от времени то одна, то другая проезжала мимо них так близко, что они могли коснуться ее вытянутой лоснящейся ногой.

Из серебристой спортивной машины появились два урода и двинулись ко входу в ресторан. Они шли молча, слегка ослабив узлы галстуков и расстегнув пиджаки; у одного над верхней губой тянулась тоненькая ниточка усов. Проходя мимо девочек, они с таким беззастенчиво глупым видом уставились на их ноги, словно те существовали сами по себе, и подружки, не удержавшись, громко расхохотались. Молодая мамаша, одной рукой тянувшая за собой годовалого малыша, а в другой тащившая матерчатую сумку, наградила их негодующим взглядом.

Все молодые матери сердятся, глядя на молодых девчонок, особенно смеющихся. Так же, как женщины постарше. Вот и сейчас несколько мамаш, сопровождавших плечистых сыновей-подростков в футбольной форме, неодобрительно покосились в сторону источника смеха.

Девочки честно попытались подавить приступ веселья, но их хватило всего на несколько секунд, после чего они опять заливисто захохотали.

Они не понимали, что одним своим видом — длинноногие, шестнадцатилетние, абсолютно свободные и беззаботные, имеющие возможность нахально смеяться в середине дня на парковке у закусочной — олицетворяют для этих женщин… Что именно?

Неясную тоску? Негодование? Сожаление?

Ведь ни одна девочка никогда не была женщиной средних лет, но каждая женщина была когда-то девочкой.

На обед Диана приготовила итальянскую пасту-лингвине с домашним томатным соусом.

Утром она купила у пожилого мексиканца и его такой же пожилой жены целый пакет калифорнийских помидоров. На протяжении последних лет двадцати они каждое лето открывали свою овощную лавку на окраине Бриар-Хилла, на пересечении шоссе М-50 и Блу-Стар. Диана с матерью покупали у них точно такие же пакеты с помидорами.

И мексиканцы были тогда такими же старыми, как сейчас, на взгляд Дианы, жутко старыми.

Они никогда не разговаривали, молча передавая товар и так же молча забирая деньги.

Диану это не смущало. Овощи и фрукты у них всегда были свежие: яблоки, помидоры, персики. После рождения Эммы она перепробовала пропасть диет. Следить за тем, сколько и какой еды попадает тебе в рот, оказалось совсем непросто. Чтобы вернуть себе прежний, до беременности, вес, понадобились постоянная бдительность и строгая самодисциплина — она и не подозревала, что способна на такие подвиги. Труднее всего было дотянуть до июня, когда появляются свежие овощи и фрукты. Вместе с ними к ней возвращались легкость и беззаботность — как выяснилось, и еда порой может доставлять чистое удовольствие.

— Объедение! — похвалил Пол.

Он не лукавил — пряная свежесть упругих, налитых солнцем томатов придала блюду восхитительный вкус. Впрочем, Пол всегда превозносил ее стряпню.

Диана хорошо готовила, но и вполовину не так хорошо, как это представлялось ее мужу. Знакомясь с его коллегами, она неизменно слышала: «О Диана! Все знают, что вы — непревзойденная повариха!»

И студенты на факультетских вечеринках рассказывали, что он даже на лекциях расхваливает кулинарные способности жены.

Диана наблюдала, как ее маленькая семья поглощает еду. Пол ел медленно, с видимым удовольствием, время от времени поднимая глаза от тарелки, чтобы улыбнуться жене, а Эмма в основном занималась тем, что сосредоточенно накручивала макаронины на зубья вилки. Пол с Дианой не давили на дочь, раз и навсегда решив, что пусть себе ковыряется в тарелке, словно играет с едой, до последнего оттягивая момент, когда все-таки придется хоть что-то проглотить, — все лучше, чем ничего. Они старались не принуждать дочь ни к чему, в том числе не кормить насильно, — слишком хорошо оба помнили, как в детстве их заставляли есть ненавистные брокколи или перуанские бобы. Разве могла Диана забыть, как разгневанная мать чуть ли не часами стояла над ней с ложкой грибного супа-пюре, который не лез в глотку, а мать знай себе твердила: «Кому сказала, ешь сейчас же!»

— Что, совсем не нравится? — обратился Пол к Эмме.

Та подняла глаза и робко улыбнулась.

— Просто попробуй, — вступила Диана, стараясь не проявлять излишней настойчивости. — Соус домашний.

Эмма повела глазами с отца на мать, потом уставилась на вилку с макаронами. С осторожностью поднесла ее ко рту.

Затем облегченно вздохнула, и макаронина скользнула в рот. Она ее прожевала, проглотила и потянулась за новой порцией пасты.

Эмма съела всю тарелку.

— Ну, кажется, мы нашли еду, которая тебя устраивает. — Пол передал Эмме тарелку с добавкой.

— Вкусно! — Эмма погрузила вилку в пасту. Она ела так быстро, что скоро и лицо и руки у нее оказались перепачканными в томатном соусе.

— Не спеши, солнышко, никто не отнимет. — Диана салфеткой вытерла хорошенькое, с ямочкой посредине подбородка личико Эммы.

Следы

После обеда Эмма пошла к себе в комнату, закончить рисунок, который начала накануне вечером. Похоже, подумала Диана, все дети большую часть свободного времени проводят перед листом бумаги, вооружившись цветными карандашами или мелками, — да и как иначе ребенку себя выразить? Впрочем, Диане хотелось верить, и не без оснований, что рисование для Эммы, так же как когда-то для нее самой, — нечто большее, чем просто детское увлечение, нечто такое, что может стать творческой профессией.

Для самой Дианы рисование всегда было лучшим утешением, даже спасением. В выпускном классе, когда ее уже почти выкинули из школы Бриар-Хилла, на перемене ее как-то поймала в коридоре учительница рисования мисс Якобс.

Мисс Якобс была худощавая крепкая женщина с волнистой гривой темных волос. Обычно она одевалась в манере слегка постаревших хиппи — грубые свитера, ботинки на толстой подошве, ярко-фиолетовые гольфы и длинные цветастые индейские юбки. Диане мисс Якобс нравилась, хотя вообще-то она старалась держаться подальше от учителей. Слишком часто она поддавалась обаянию какой-нибудь учительницы, пока та не спускала на нее всех собак за опоздание или прогулы. Поначалу Диана производила на учителей хорошее впечатление, потому что была сообразительной, вежливой и умела вести себя как взрослый человек. Но длилось это недолго. Стоило ей начать пропускать уроки, не делать домашних заданий и засыпать прямо за партой, как они дружно причислили ее к разряду «трудных подростков».

Но мисс Якобс заговорила с ней как с подругой.

— Знаешь, я в старших классах сама училась просто ужасно. Меня спасло рисование. Ты очень одаренная девочка, Диана. Это может здорово тебе пригодиться. Если, конечно, отнесешься к своему дарованию серьезно.

Несколько недель спустя мисс Якобс повесила в классе на доску рисунок углем Дианы — черно-белый портрет женщины, повернувшейся под таким углом, что волосы почти скрывали лицо. Это могла быть любая женщина. Ее образ Диана вынашивала годами. Лицо этой женщины — до последней мелкой черточки — возникало по утрам у нее перед глазами, едва она просыпалась.

— Это одна из лучших школьных работ в моей практике, — сказала мисс Якобс.

И подробно разобрала рисунок, объяснив, как прорисованы детали и в то же время сохранен подтекст, намек. Диана жутко боялась, что одноклассники, увидев ее вывешенную на всеобщее обозрение работу, начнут закатывать глаза, хихикать и отпускать шуточки, но все молчали — даже те, кто посещал уроки рисования исключительно ради того, чтобы не сдавать по этому предмету экзамены и зачеты, — и внимательно разглядывали творение ее рук. С этого дня для нее началась новая жизнь.

Эмма с рисунком в руках поднялась к себе в комнату, а Пол с Дианой выпили по бокалу красного вина и вместе принялись убирать со стола.

Пол относил жене на кухню посуду, а Диана складывала ее в раковину и ополаскивала: сбрасывала остатки в измельчитель мусора, который с утробным рычанием пережевывал их и глотал. Потом она составила тарелки в посудомоечную машину.

Кухня, как и столовая, была небольшой. Шкафчики из той же гладкой светлой сосны, что и стол в столовой, на дверцах рисунки небольшого формата — цветы, репейники, травы. Она всегда мечтала именно украсить свою кухню — когда у нее будет своя кухня. Ей хотелось собрать здесь нечто вроде скромной коллекции предметов, греющих душу. Над мойкой у окна она повесила клетчатую штору.

Нагнувшись над машиной, она отбирала нуждающиеся в полировке ножи и складывала их в корзинку для столовых приборов, отдельно от вилок и ложек, когда сзади подошел Пол, мягко провел рукой по ее спине, склонился ближе и уткнулся ей в шею.

Вздрогнув, Диана дернулась и выронила нож.

— Это всего лишь я, — весело сказал муж. — Ты что, решила, что к нам воры забрались?

Диана засмеялась в ответ и покачала головой, подняла с пола лоснящийся от масла нож и услышала легкое рычание.

Это был звук, который часто издавал Пол в минуты их близости: и в самый первый раз, и когда занимались любовью на полу в его офисе или на узкой скрипучей кровати в ее комнате в общежитии, пользуясь отсутствием соседки. За прошедшие годы этот рык стал сигналом, который подавал ей муж: он означал, что ему не терпится остаться с ней наедине.

Диана обернулась, обняла мужа и прижалась губами к его рту. Вдохнула свежий травяной запах его бороды и усов. Они долго и сладко целовались, пока не услышали, как скрипнула, открываясь, дверь наверху и раздался топоток дочкиных шагов по твердым деревянным половицам.

Каждый вечер они часами разговаривали по телефону…

Когда матери интересовались, о чем можно так долго болтать, они отвечали, что сами не знают, и это была истинная правда.

Их голоса путешествовали через весь городок Брайар-Хилл, из одной спальни в другую. Беспроводные трубки, прижатые к уху, были такими легкими, что казалось, они тут вовсе ни при чем, будто девичьи голоса возникали прямо из воздуха.

При этом слышимость была отличная, словно между подружками вообще не было никакого расстояния. Ни лужаек и садов, ни домов с толстыми стенами, выстроившихся вдоль улиц с привычными названиями — Мейден-лейн, Университетская, проспект Свободы — тех улиц, по которым они ходили каждый день и по которым матери возили их в школу.

Пусть их родной городок был всего лишь крошечной точкой на карте, но в этой точке сосредоточился для них целый мир. Второго такого нет больше нигде. Для них, шестнадцатилетних, этот маленький городок, в котором они покупали диски и картошку фри, страдали и дружили, был равнозначен космосу с его скоплением звезд и туманностей и всей истории человечества. Пирамиды. Евреи, бредущие по пустыне. Атомная бомба, сброшенная на Нагасаки. Ничего этого для них просто не существовало… Если бы их попросили найти на карте Алжир, они бы только хихикнули, хотя вовсе не были особенно глупыми и пустоголовыми — обыкновенные американские школьницы.

Шестнадцатилетние девчонки.

Они слыхом не слыхивали о Хартии вольностей, зато знали наизусть все интимные подробности из жизни звезд.

Разумеется, не тех звезд, что сияют в небесах.

Аланис Мориссет, Леонардо Ди Каприо, Мадонна, Бритни Спирс…

— Нейт собирается пригласить тебя на свидание. Он сегодня та-ак смотрел на тебя…

— Ничего подобного!

— Точно тебе говорю. Он с тебя прямо глаз не сводил.

— Может, он в окно смотрел?

— Ну, в окно он тоже смотрел.

— Слушай, меня мама просила разгрузить посудомоечную машину.

— Ладно, перезвони потом.

— Ага, минут через пятнадцать.

— Пока.

— Пока.

Дом издавал стоны и охи, и это было одновременно и благословением, и проклятием.

Как и прочие постройки в округе, он стоял здесь уже не меньше ста пятидесяти лет. В нем жили и умерли многие поколения.

Это был солидный и прочный фермерский дом, выкрашенный в белый цвет, расположенный в самом центре лучшего района Бриар-Хилла, его самого благополучного, университетского квартала, облюбованного профессурой больше века тому назад.

Диана видела черно-белые фотографии первых академиков, живших в их тогда еще совсем новом районе. Худощавые и строгие, по крайней мере с виду, мужчины в неудобной и жесткой одежде, вместо «вольво» управлявшие конными экипажами. Как Диана ни пыталась, но так и не могла представить себе, как они прогуливаются по ее саду или сидят в гостиной либо при свете свечи за кухонным столом, погруженные в изучение толстенных фолиантов.

Они так давно исчезли, что казались нереальными. Кем они были, что знали и чего хотели при жизни? Наверное, как и все остальные люди, они думали, что никогда не умрут.

Но теперь от них остались только возведенные ими дома, населенные — словно в насмешку — чужаками.

Это был идеальный дом. Дом-мечта! И пусть каждый шаг по его половицам отдавался эхом по всему дому — что ж, такова плата за совершенство.

А может, это его свойство и составляло неотъемлемую часть совершенства.

Диана и Пол, все еще не размыкая объятий, прислушивались к шагам дочери, пока те не замерли возле дверей ванной комнаты наверху.

— Пол, я так за тебя рада… Из-за лекции.

— Признаюсь, я и сам чертовски доволен. — Пол ухмыльнулся и прищурил ярко-голубые глаза, делавшие его, пятидесятипятилетнего профессора, похожим на десятилетнего мальчишку.

Диана опять прислушалась:

— Где там Эмма?

Пол повернулся к лестнице:

— В ванной, по-моему. У нас еще есть время.

Он плотно обхватил ее за бедра и прижал к себе, оглянувшись, словно проверяя, не подсматривает ли кто-нибудь. Вытянул блузку из джинсов Дианы. Его рука скользнула по ее спине под черный бюстгальтер и мягко сжала грудь.

Сверху раздался шум спускаемой воды. Было слышно, как вода побежала по трубам, уносясь прочь из дома. Пол убрал руку из-под лифчика жены.

— Посмотри, что ты наделала. — Он показал на бугор, топорщившийся под брюками цвета хаки.

Диана засмеялась. Ее сердце билось часто и сильно, как у подростка. Оба раскраснелись и вспотели.

— Пока хватит. — Она вложила ему в руки влажную губку. — Иди и вытри со стола, искуситель. После разберемся.

Пол покорно забрал губку и, выходя из кухни, подмигнул Диане.

Она поставила на плиту чайник. В теплую погоду они всегда после ужина выходили на крыльцо, усаживались в плетеные кресла и пили горячий крепкий чай. Эмма каталась вокруг дома на велосипеде, и спицы в колесах вспыхивали в угасающем свете дня, когда она проносилась мимо родителей.

Это была часть совершенной жизни в идеальном доме, и Диана ни за какие деньги не рассталась бы ни с единой ее секундой. Не променяла бы ее ни на что.

Когда она была моложе, ее порой посещали мысли о том, что, наверное, здорово было бы стать актрисой, звездой экрана, или певицей в ночном клубе. Или, например, женой миллионера с пентхаусом на Манхэттене и лимузином, везущим ее с одной гламурной тусовки на другую.

Вечернее платье с блестками. Вспышки фотокамер, бьющие в лицо.

Но и тогда она, похоже, уже твердо знала, что все это — не для нее.

Ей нужно совсем другое — семья, любовь, надежность, чувство защищенности.

Сегодня вечером они будут пить чай, сладкий и терпкий, завтра утром она поджарит Эмме яичницу-болтунью, а потом отвезет дочку в школу. Затем отправится в городской колледж, где преподает. Это был тот самый колледж, в который после развода поступила ее мать, пытавшаяся начать жизнь заново и выяснившая, что для этого совершенно необходимо уметь обращаться с компьютером и иметь на руках хоть какой-нибудь диплом.

Каждый раз, паркуя машину возле здания факультета и шагая к нему с книгами и набором кистей в руках, Диана вновь и вновь усмехалась про себя, ценя юмор ситуации.

Долгими вечерами она сидела дома одна или под надзором какой-нибудь из маминых приятельниц, а то и приходящей няни — девчонки-подростка, пока мать ходила на занятия в таинственный колледж, призванный изменить их жизнь. А теперь вот Диана сама в нем преподает.

Ни компьютер, ни диплом, конечно, ничуть не улучшили их житье-бытье. Мать до пенсии так и проработала скромной секретаршей факультета философии с мизерной зарплатой.

Но те вечера…

Юные няни разрешали ей обедать попкорном и без конца болтали по телефону. Диана засыпала, сидя перед телевизором. Сериал «Баффи — истребительница вампиров» превратил реальный мир в сказочный, населенный злыми волшебниками. Диана и боялась его, и не могла без него обходиться.

Няньки набрасывали на нее, лежащую на диване, одеяло, и она глядела в темноту широко открытыми глазами, пока у дверей не звякал мамин ключ. Тогда у нее в груди разливалось горячее тепло.

— Почему ты плачешь, когда я прихожу домой? — удивлялась мать. — Другие дети плачут, когда мама уходит.

Паркуя машину в тени здания колледжа, Диана неизменно думала, как ей повезло, и испытывала смутное чувство благодарности. Удаче? Судьбе? Впрочем, она и сама приложила руку, чтобы изменить свою жизнь. Чтобы иметь выбор. Чтобы найти воплощение звучавшим в голове словам и возникавшим в сознании образам, не дать им пожухнуть, как желтеют забытые на крыльце газеты жильцов, покинувших город и бросивших под дождем и солнцем бумажные лица на выцветших страницах. Она уже почти не помнила, что за кошмары преследовали ее, помнила лишь, что прежде они ее терзали, а потом ушли, и у нее началась новая жизнь. Совершенная, прекрасная жизнь, отныне принадлежащая ей.

Пронзительно засвистел чайник. Она поспешила к плите и выключила газ, погасив голубую шипастую корону. Свист прекратился, и в тот же миг она услышала доносившийся сверху крик. За ним последовал еще один, слабее, и тонкий голосок прорыдал: «Мама!»

— Пол! Эмма?!

Она выбежала из кухни: губка, которую она дала Полу, осталась на столе, но сам он исчез.

Диана поспешила к лестнице. Хватаясь за отполированные скользкие перила, спотыкаясь, взлетела наверх.

— Эмма?

Дверь в спальне дочки была распахнута, но Эммы там не было.

Ванная комната, в которой над раковиной висела лампа дневного света семидесятых годов с мистически мигающей трубкой, сохранившаяся от прежних хозяев, тоже была открыта, и Диана успела увидеть в холле длинную тень. Они давно собирались заменить эту лампу, но все руки не доходили.

— Девочка моя, — услышала она голос мужа. — Маленькая моя…

Из глубины ярко, до боли освещенного пространства доносились судорожные всхлипы.

Диана протиснулась в ванную. Дочь сидела на полу, склонив голову над фарфоровым бачком унитаза. У нее изо рта хлестала кровь. Белая блузка и юбка из шотландки уже были густо заляпаны алыми пятнами. Даже светлые кудряшки были в крови.

Диана подалась вперед и упала на колени рядом с дочерью, не в состоянии издать ни звука. В мозгу пульсировало: «Кровотечение… Надо срочно остановить кровотечение».

И тут Эмма потянулась к ней.

Детская ручка была холодной, липкой и податливой, как глина. От неожиданности Диана отшатнулась.

И откуда этот запах? Корицы, мускатного ореха, карри?

— Ее вырвало. — Пол удивленно смотрел на Диану. — Бедный ребенок. Все эта паста.

— О господи! — Она прижала руку к горлу.

Лампа над раковиной как будто на миг потускнела, а потом вспыхнула с новой силой, еще ярче.

— Давай-ка умоемся, солнышко. — Пол протиснулся мимо жены, чтобы помочь дочери подняться на ноги.

Диана все еще стояла на коленях. Словно пребывала вне времени и пространства.

Где она? Что с ней?

Ей почудилось, что с нее сползает кожа, обвиваясь вокруг тела, словно этот странный свет. Словно слишком большое, постоянно сползающее на плечи платье. Она приложила ладонь ко лбу. Надо взять себя в руки.

Мигрень. Опять!

Мучившие ее страшные головные боли на несколько последних месяцев отступили, и вот они вернулись. Она мгновенно узнала кошмарное ощущение, когда болью охвачено все тело и тебе кажется, что жизнь уходит из него. Если принять кодеин и лечь, приложив к вискам лед, к утру все пройдет.

Эмма снова схватила ее за руку:

— Мамочка, мне плохо. — Голосок был совсем слабенький.

Диана открыла рот, но не смогла произнести ни слова. Собственная боль затопила ее всю целиком, словно в мозг, в ту его часть, что отвечает за любовь, сладкие сны и самые счастливые воспоминания детства, ей вживили электроды. Раскаленная белая игла впилась в самое чувствительное место.

Дочка стиснула ее ладонь слишком сильно. Как больно. Диана попробовала высвободиться, но Эмма только крепче сжала пальцы.

— Мамочка, прости, меня вырвало.

— Не волнуйся, детка. — Пол вставил в ванну затычку и пустил теплую воду. — Все будет хорошо, Эмма. Правда, мама?

Он посмотрел на Диану с выражением, в котором мелькнуло осуждение. Или ей показалось?

Она смогла лишь кивнуть и шевельнуть губами, как бы соглашаясь.

Часть вторая

Гроза

Утром и Диана, и Эмма обе чувствовали себя отлично. Ночью прошла короткая, но сильная гроза, напитав землю влагой. Диана разрешила Эмме пропустить уроки, но девочка все-таки пошла в школу. До конца третьего семестра оставалось три дня, и Эмме надо было сдать задание. Она написала рассказ об одной из своих кукол — Бетани Мэри Энн Элизабет, — чтобы прочитать его вслух перед всем классом.

В воскресенье Диана набрала на компьютере Пола текст рассказа, а в понедельник распечатала его крупным жирным шрифтом, чтобы малышке было легче читать. Бедная сиротка Бетани Мэри Энн Элизабет, говорилось в этой трогательной истории, жила в монастыре, пока ее не нашла и не удочерила Эмма, полюбившая ее всем сердцем. Из еды кукла предпочитала сухие фруктовые завтраки «Фрут Лупс». История заканчивалась словами: «Когда вырастет, она хочет стать мамочкой».

Диана подправила всего одно предложение: «Бетани Мэри Энн Элизабет ненавидит контрольные по математике и терпеть не может биологию, потому что это скукотища».

Пожалуй, не стоило этого писать. Диана и без того уже замечала, что сестра Беатрис относится к их семье с некоторым подозрением — еще бы, ученый и художница. Эмма ходила в начальную школу Фатимы при монастыре Богородицы, единственную в округе школу для девочек. В Бриар-Хилле хватало государственных школ, но обстановка в них оставляла желать лучшего — к наркотикам все уже привыкли, чего не скажешь о проявлениях насилия — не частых, но оттого не менее жестоких, — которые пугали многих родителей, вынуждая отдавать детей в немногочисленные частные школы. Школа Фатимы переживала самый настоящий бум, сопоставимый разве что с популярностью пятидесятых. Здесь учились и девочки из некатолических семей, и такие дети, как Эмма, — не принадлежащие ни к одной из конфессий.

Пол не интересовался религией. Он верил только в человеческий разум. Его занимали совсем другие вопросы. Как действует наш мозг? В какой миг угасает сознание? Если независимость мышления — зло, то как быть со свободой воли?

Диана ощущала смутную склонность к религии. Особенно часто это чувство посещало ее в сумерках, когда ей начинало казаться, что что-то такое существует и, найди она нужные слова, могла бы с этим нечто поговорить. Но жизнь лишила ее духовного наставника. Мать никогда ни словом не упоминала о вере в Бога и даже если имела какие-то мысли о том, что было до создания этого мира и что будет после того, как он исчезнет, то держала их при себе. Церковь, Библия, Иисус — все эти вещи представлялись Диане, если той случалось изредка над ними задуматься, немного пугающей экзотикой. Мистика. Ритуалы. Тайны. Туман, красный бархат и запах специй. Черного перца, ванили, майорана… Эта ассоциация — непостижимая вера в Бога и пряный аромат специй — возникла у нее одним воскресным утром, когда в бакалейной лавке она увидела девочку в белом кружевном платье с вуалью на голове, которая стояла рядом с матерью, пока та выбирала приправы.

Девочка была не старше Дианы, одетой в тот день в комбинезон и клетчатую ковбойку. Она тогда увлеклась историями о жизни на ферме. Видеофильм, который ей принесла мама, она смотрела каждый вечер, пока та читала свои журналы. Его главная героиня носила комбинезоны, доила коров, жевала травинки, и Диане страстно захотелось быть на нее похожей.

Пока она не увидела эту девочку в бакалее.

Должно быть, Диана уставилась на нее слишком пристально, потому что девочка, глянув из-под своей вуали, сказала: «У меня сегодня первое причастие».

Диана даже не знала, что это такое, но вдруг ощутила, как у нее внутри словно бы открылось окошко и внутрь вместе с запахом гвоздики проскользнула частичка тайны. Потом ее окликнула мать, и окошко захлопнулось.

Она вообще не думала о религии до старших классов школы, когда подружилась со вновь обращенной христианкой. Ей уже исполнилось шестнадцать, и она успела глубоко погрузиться в мир пороков и совершить такие мерзкие поступки, за которые, как она считала, нет и не будет прощения от самого милосердного Бога. О том, что такое грех, она имела самое туманное представление, но не сомневалась: ей следует держаться в тени, потому что Бог если и наблюдает за людьми, то вряд ли улыбнется, глядя на нее.

Морин никогда не пыталась обратить Диану в веру, зато часто рассказывала об Иисусе, о том, что он всех любил и прощал и сам принял смерть за людей. Она говорила об этом с поразительной простотой и задушевной искренностью, вызывая у Дианы боязливую зависть. Когда темноглазая, с длиннющими ресницами Морин начинала рассуждать об Иисусе так, будто видела его на самом деле, Диана уже не удивлялась, что мать запретила ее подруге ходить в церковь. После крещения Морин действительно словно заново родилась.

Повзрослев, Диана пришла к выводу, что смутное беспокойство, окрашивавшее ее мысли о Боге, уходило корнями в тот самый детский страх, что внушали ей туман и красный бархат. Подобно церковной свечке этот страх продолжал тихонько мерцать в глубине души, где-то совсем рядом с сердцем, там, где пульсирует кровь и гнездятся предчувствия, в месте, никогда не внушавшем ей доверия, хотя и бывшем частью ее естества.

Порой Диане чудилось, что сестра Беатрис, вечно одетая в длинные черные балахоны, из-под которых едва выглядывали лицо да пухлые белые руки, свидетельствовавшие о последней слабой связи с плотским миром, видела ее насквозь, включая этот изъян, наверняка причисленный ею к списку грехов. Но Диане было все равно, она не испытывала ни стыда, ни страха. Просто ей казалось, что за ее жизнью постоянно наблюдает чужое равнодушное око.

Если бы ее попросили выразить свои чувства одним словом, Диана назвала бы их безнадежностью. Нечто подобное испытываешь, когда в вечерних новостях показывают, как из потерпевшей аварию машины извлекают тело водителя или как из разрушенного здания вытаскивают на носилках потерпевших.

В любом случае прятаться ни к чему.

Если мир желает раскрыть твои секреты и жаждет поглазеть на твой труп, кто ему помешает?

Впрочем, именно из-за сестры Беатрис Диана слегка подредактировала дочкин рассказ, заменив дерзкое предложение на вполне лояльное: «Бетани Мэри Энн Элизабет любит контрольные по математике и биологии не так сильно, как мороженое».

Сложив распечатку вчетверо, Диана убрала листок в рюкзачок Эммы.

Они пошли в бутик в центре города и прокололи себе уши в нескольких местах…

По три крошечные рубинового цвета стекляшки в левое ухо и по три блестящих фальшивых бриллианта в правое.

На улице они по очереди внимательно осмотрели друг друга. Сияло солнце, отражаясь от хрома и чисто промытых окон машин, стоящих у тротуара или катящих мимо.

На асфальт ложились слепящие полосы света, словно автомобили посылали им вслед серебряные стрелы. Девочки — в босоножках, шортах и коротеньких топиках — храбро шагнули прямо под дождь из стрел. Волосы они заправили за уши, открывая взорам свои сверкающие драгоценности, рассыпавшие вокруг головы искристые блики, похожие на хоровод веселых коротеньких мыслей.

«Очень хорошо! — нудно скажет мать одной из них, когда увидит украшение. — Как раз то, что нужно каждой девочке. Еще несколько дырок в голове».

Был первый день летних каникул.

Утро выдалось хмурое. Гроза прошла, но небо затянули тучи, а скользкие улицы густо усыпала мокрая зеленая листва. Полусонная Эмма тихо сидела в мини-вэне рядом с Дианой, усадив на колени Бетани Мэри Энн Элизабет. Кукла была дорогая — в белом кружевном платье, с белокурыми волосами и яркими голубыми глазами, которые закрывались, когда ее укладывали на спину или когда она сама падала ночью на пол с кровати спящей Эммы. Ее подарила внучке мать Пола. Кукла улыбалась застывшей и, по мнению Дианы, слегка глуповатой улыбкой.

Они остановились перед школой, на полукруглой парковке. Девочки уже выпрыгивали из машин и спешили по цементным ступенькам к оранжевым дверям, где топтались в ожидании звонка.

В сером спортивном костюме, наспех натянутом перед отъездом, Диана чувствовала себя вполне комфортно. Она часто надевала его по утрам, махнув рукой на то, что выглядит в нем форменным пугалом. Глубоко убежденная, что для женщины возраст — не причина, чтобы впадать в уныние по поводу своей внешности, она тем не менее продолжала облачаться в мешковатый спортивный костюм и не тратила времени на макияж. Ты всего-навсего отвозишь дочку в школу, говорила она себе. Но каждый раз, отъехав от дома на пару миль, она не могла избавиться от противного ощущения, что зря напялила на себя эту позорную униформу женщины средних лет.

Эмма, понятное дело, ничего этого не замечала.

— Я люблю тебя, мамочка.

— Я тоже тебя люблю. Пока, котенок. Всего хорошего. — Диана наклонилась к дочке и чмокнула ее.

От Эммы еще пахло только что выпитым шоколадным молоком. От детских волос веяло сном и влажной землей. Как всегда, обнимая на прощание дочь, даже дома, укладывая ее спать, Диана на миг испытала тоскливый страх, почти ужас, который порой накатывал на нее перед сном, нечто вроде отчаянного нежелания отключаться от жизни наяву и погружаться в мир грез, какими бы сладкими они ни были.

— Мам, а Бетани Мэри Энн Элизабет? — спросила Эмма.

— До свидания, Бетани Мэри Энн Элизабет, — весело проговорила Диана, обращаясь к бесстрастному кукольному лицу.

— А поцеловать? — Эмма приподняла куклу.

Мать наклонилась и дотронулась губами до холодной пластмассовой щеки.

Эмма — красный жакетик, рюкзачок с Белоснежкой на спине — выпрыгнула из мини-вэна и, бережно уложив куклу головой на сгиб локтя, двинулась к школе. Дошагала до крыльца и пошла по ступенькам к другим девочкам, которые уже переминались в нетерпеливом ожидании возле двойных оранжевых дверей. От влажного после дождя цемента клубами поднимался пар, и на его фоне в своих одинаковых шотландских юбочках и гольфах они выглядели бледными и несчастными.

На долю секунды Диане захотелось броситься к дочке, схватить ее и увести прочь от этих угрюмых и мрачных, словно больных, лиц, слишком серьезных для детей. Диане показалось, что они с излишним вниманием наблюдают за шагами Эммы, и ее обожгло ревностью, но в этот миг раздалось механическое дребезжание школьного звонка и дочь побежала бегом. Двойные оранжевые двери распахнулись, и девочек одну за другой поглотила слепящая тьма места, где они проводили дни напролет.

Диана бросила последний взгляд на двери и тронулась к выезду с полукруглой стоянки, гадая, на самом ли деле улыбающаяся сестра Беатрис — по обыкновению, вся в черном — взяла Эмму за красный рукав летнего пиджачка и повела за собой или это ей только почудилось.

Июнь.

Все еще только июнь.

Время словно замедлило ход. Летние дни тянулись бесконечно, став прямо-таки осязаемыми и издавая запахи стирки и освежителя воздуха.

Матери по утрам уходили на работу — девочки даже не слышали, как хлопают за ними двери. Сами они спали до полудня, потом вставали, садились с полными мисками хлопьев перед телевизором и смотрели ток-шоу, попивая сладковатое после хрустящих колечек «Черио», «Фрут Лупс» или попкорна молоко.

В самый щекотливый момент передачи, когда разговор заходил о сексе, они перезванивались.

— Видела только что?

— Ты что, веришь, что это правда?

Они договаривались о встрече. В центре городка — в кофейне, книжном магазинчике или том самом бутике, где им недавно прокололи уши.

Они были бы не прочь проехаться до мега-маркета, но добираться туда надо автобусом.

Центр намного ближе. Можно пешком дойти.

Летом большая часть их одноклассников разъезжались кто куда. Никто не рвался оставаться в городе, где сырой ветер гонял по мостовым пыль и мелкий мусор, на бордюрах пристраивались бомжи с ободранными гитарами в руках, а в кустах зеленовато поблескивали пивные бутылки.

Рестораны и магазины, расположенные вдоль Восточной улицы и Университетского проспекта, предпочитали в жару держать двери открытыми. Ароматы специй и пряностей мешались с запахом моо шу — блинчиков с жареной свининой. В закусочных постоянно сидели привлекательные мужчины. Студенты? Аспиранты? Начинающие преподаватели? Заняв столики на улице, они поедали яичный рулет и читали библиотечные книги.

Девочки с интересом разглядывали их и обсуждали их достоинства, но вскоре почти к каждому подходила очередная молодая женщина в узких черных джинсах и солнечных очках с тонкой металлической оправой.

Время от времени кто-нибудь из мужчин помоложе отрывался от своей книги, поднимал глаза и бросал в неопределенном направлении: «Привет», что можно было расценить как приглашение девочкам присоединиться.

Они тоже говорили: «Привет», но с таким выражением на лице, что было очевидно: ни к кому присоединяться они не собираются. Разочарованный парень возвращался к своему чтению.

Утро выдалось тихое…

На улице никого — только белки скачут да почтальон прошел.

Белки, устроившиеся на деревьях по обе стороны дороги, похоже, выясняли отношения: «Убирайся отсюда!» — Сама убирайся». Наблюдая за ними из машины, Диана почувствовала смутное беспокойство.

Пышно цвели яблони и груши. За облаком цветов не видно было зелени. Словно впавшие в экстаз девы — не то язычницы, не то Христовы невесты, а может, королевы школьного бала, готовые с восторгом принести себя в жертву, — они трепетали на прохладном порывистом ветру.

Почтальон, переходивший улицу, чуть приподнял за козырек форменную фуражку и ладонью вытер лоб. Было жарко. Он тащил голубую сумку, туго набитую письмами и бандеролями. Диана знала, что на одном из конвертов значится ее имя.

Когда Пол с Дианой только что переехали в этот район, он здесь уже работал. Звали его Рэндалл: эту информацию добыла Эмма, немедленно поделившаяся ею с Дианой.

Диане показалось, что Рэндалл узнал ее, и она помахала ему из машины рукой, но он не ответил на ее приветствие, продолжая тупо пялиться вперед.

Это был красивый мужчина средних лет, подтянутый, загорелый, с шапкой густых кудрявых волос. До ее дома еще оставалось несколько кварталов, но Диана знала, что он довольно скоро доберется до ее крыльца — почтальон двигался по району с завидным проворством.

Завернув за угол, Диана заметила, что на доме миссис Мюлер, недавно умершей от рака поджелудочной железы, висит объявление о продаже. Это был необычно скромный для их района одноэтажный дом, выкрашенный в светло-зеленый цвет, с застекленной террасой. Иногда, гуляя здесь с Эммой или плутая по окрестным улицам в поисках дочери, укатившей на велосипеде, Диана видела за огромным окном миссис Мюлер. Наверное, тогда она была еще здорова — или болезнь гнездилась где-то глубоко в организме, не давая о себе знать. Диана всегда махала соседке рукой, и та отвечала на ее приветствие, правда ни разу не улыбнувшись.

Как-то раз, проходя мимо, она обнаружила, что миссис Мюлер ползает на коленях у себя во дворике. Диана поздоровалась, та обернулась, вздрогнула и ответила: «Доброе утро», хотя уже почти стемнело.

Диана была уверена, что миссис Мюлер ее не узнает и не помнит, как в свое время настаивала, чтобы ее исключили из выпускного класса за то, что принесла в школу пакетик марихуаны…

И все же, глядя на склоненную над темневшей в сумерках глубокой ямой фигуру миссис Мюлер, державшей в руках пучки каких-то корней, Диане показалось, что та косится на нее с подозрением. Диана не держала на нее зла — с какой стати? — ведь она действительно провинилась и понимала, что миссис Мюлер требовала для нее справедливого наказания. Тем не менее, прочитав в газете, что миссис Мюлер «скончалась у себя дома, после продолжительной борьбы с раком поджелудочной железы», она почувствовала облегчение, словно наконец освободилась от давнего груза, весившего не более чем пакетик измельченных сухих листьев, но тяготившего ее двадцать с лишним лет.

«Продается» — гласила вывеска на парадной двери. В первый раз за долгие годы шторы на огромном окне были раздвинуты, и Диана увидела, как в глубине кто-то ходит. Агент по продаже? Родственник? На миг мелькнуло узкое худое лицо.

Подъезжая к собственному дому, она с удивлением заметила на верхней ступеньке почтальона Рэндалла. Он запихивал в их почтовый ящик большой светло-желтый конверт.

Как он мог здесь оказаться? Ведь она только что обогнала его за пять или шесть домов отсюда.

— Привет! — поздоровалась Диана через окно.

— Здравствуйте, мэм. — Он смотрел мимо нее.

Раньше он вел себя дружелюбнее. Пусть не рассыпался в любезностях, но и не бурчал себе под нос. И никогда не обращался к ней «мэм», потому что прекрасно знал, как ее зовут.

— Мне показалось или я вас сейчас видела за пару кварталов?

Должно быть, Рэндалл не расслышал вопроса. Все так же не глядя на нее, он торопливо прошел по дорожке, отделявшей ее дом от соседнего. Диана растерялась. Несколько секунд она стояла с открытым ртом, потом наконец опомнилась и сглотнула слюну, наблюдая, как он уходит. Он шагал быстро, ловко скользя между кустами.

Но все же не настолько быстро, чтобы миновать пять домов меньше чем за минуту.

Она ошиблась.

Это другой почтальон.

А может, она вообще не встречала сегодня никакого почтальона? Может, ей просто почудилось, что она видит Рэндалла, хотя на самом деле видела его день назад? Или год назад. Рэндалл всегда работал здесь почтальоном. Она сталкивалась с ним, тащившим набитую письмами и каталогами сумку, бессчетное число раз. Наверное, ее подвело собственное восприятие. Что-то там на миг нарушилось между полушариями мозга…

Не с ней одной такое случается. У людей из-за забытой на плите кипящей кастрюли сгорают дома, хотя они уверены, что, уходя, все выключили.

Диана подняла окно мини-вэна, проехала по подъездной дорожке и поставила машину в гараж, ворота которого всегда оставляла открытыми, если уезжала ненадолго. Очевидно, это была не самая лучшая идея, потому что ключ от дома висел тут же, на крючке, прямо над мусорными бачками, так и просясь в руки первому же вору. К тому же рядом стояла расшатанная деревянная лестница, по которой ничего не стоило подняться в ее студию, расположенную над гаражом. Студию она вообще не запирала.

Но они жили в таком спокойном районе, что любые проявления сверхбдительности воспринимались бы как паранойя. Безопасность приучила его обитателей к благодушию и безмятежности, возможно сделав их более уязвимыми. Но в любом случае Диана никогда не понимала, как можно заранее готовиться к чему-то, чего раньше никогда не испытывал и чего даже не в состоянии себе представить…

Например, к землетрясению или взрыву бомбы, наводнению или смерти.

Может, кто-то и был на это способен — как тот китайский император, что создал армию из терракотовых воинов, включая конных, чтобы они сопровождали его в загробном мире.

Не исключено, что миссис Мюлер тоже относилась к числу таких людей. Возможно, узнав о своей болезни, она разобрала все чердаки и чуланы, чтобы избавить родственников от этой необходимости. Есть люди, которые разрабатывают сценарий своих похорон и выбирают себе участок на кладбище. Наверное, они стали бы запирать свои дома, даже если бы поселились в самом безопасном квартале, где лет пятьдесят слыхом не слыхивали ни о каких преступлениях.

Такие люди умеют живо представить все возможные ужасы и заранее к ним подготовиться. Диана не умела.

Прежде чем зайти в дом, она забрала светло-желтый конверт, который Рэндалл сунул в почтовый ящик.

Солнце осветило ромашки, слегка побитые вчерашним ливнем, но уже поднимавшиеся над влажной почвой.

Весь двор был усыпан яблоневыми лепестками, словно после свадьбы под дождем. На лужайке эти лепестки выглядели как замороженное пламя свечи или отполированные ногти. — Привет, миссис Макфи! — крикнул проезжавший мимо мальчишка на велосипеде, но, пока Диана оборачивалась посмотреть, кто это, он уже почти скрылся за домом.

Чей же это, интересно. И почему он не в школе?

Она вытащила из почтового ящика конверт.

На нем большими печатными буквами фломастером было написано: «Диане» и ниже, чуть мельче, адрес: «1740, Мейден-лейн».

Почерк показался ей смутно знакомым. Он напоминал ее собственный. Она вернулась к задней двери, на ходу открывая липкий клапан конверта.

Бросила взгляд на ромашки. Еще и девяти часов нет, а они уже выпрямляются, тянут крупные головки к солнцу…

Внутри конверта из желтой бумаги не оказалось ничего.

Диана долго держала его в руке.

Краем глаза она по-прежнему смотрела на ромашки, изо всех сил пытающиеся…

Она внимательно ощупала конверт, но он определенно был пуст. Еще раз изучила его снаружи. Ее имя есть, но нет обратного адреса. Диана покачала головой, скомкала конверт, подняла крышку мусорного контейнера, который даже пустой вонял гнилью, и выбросила бумажный ком. Он упал на алюминиевое дно совершенно бесшумно, зато крышка бака, когда она ее опускала, оглушительно загрохотала. Она отступила назад, на освещенное место, и застыла в задумчивости.

В конвертах посылают письма. Их не бросают в почтовые ящики пустыми.

Диана вернулась к баку и выудила из него конверт, стараясь не вдыхать въевшуюся за много лет сладковатую вонь мусора, расправила заломы и еще раз заглянула внутрь.

На самом дне конверта лежал крошечный клочок бумаги — сложенный вчетверо обрывок тетрадного листа. Она развернула его и вышла из гаража на солнце.

Печатными буквами черными чернилами было выведено: «Потаскуха».

Она судорожно вдохнула, и ее пронзила острая, как лезвие ножа, струя ледяного воздуха. Перевернула бумажку и снова уставилась на нее.

Это слово. Она не слышала и не произносила его уже много лет. Хотя когда-то давно оно много значило для нее.

Она прижала руку к горячему лбу.

Школа.

После школы ей стало наплевать, даже если кто-то и обзывал ее потаскухой. Но пока она училась… У них в классе не было ругательства страшнее и грязнее. Оно раздавалось отовсюду. Его бормотала вода из питьевого фонтанчика, шептали рулоны бумажных полотенец в девчачьем туалете. Ругательство было как-то связано с ней, с ее телом, всеми его изгибами и выпуклостями, с ее мечтами и желаниями, с самым сокровенным в ней, с ее женским началом, которое она обретала, взрослея. С ее телесной оболочкой и всеми пятью органами чувств, оголенными, выставленными напоказ, жестоко осмеянными и единодушно отвергнутыми.

А потом она поступила в колледж, где пол был у всех, а не только у нее. Где попадались бисексуалы и гомосексуалисты. Где вместе с ключом от комнаты в общежитии студенткам выдавали упаковку презервативов.

Потаскуха.

Мерзкое слово вдруг исчезло из ее мира. Утратило всякий смысл. А потом она вышла замуж.

Но теперь… Теперь, усмехнулась Диана, это почти комплимент.

Сорокалетняя женщина в сером спортивном костюме, только что проводившая в школу дочь, у черного входа в дом, где ее ждет только немытая после завтрака посуда.

Мать семейства. Хватило же кому-то чувства юмора назвать ее потаскухой.

Она не рассмеялась, но улыбнулась.

Слово лишилось яда, лишилось своего смертоносного жала, и когда она осознала это, то испытала потрясающее чувство освобождения, как будто долго подозревала у себя страшную болезнь и вдруг узнала, что здорова.

Но кто же прислал ей записку?

Она еще раз пригляделась к почерку. Чем внимательнее она его изучала, тем меньше он ей напоминал знакомый. В конце концов она опять скомкала листок, бросила в мусорный бак, плотно прикрыла крышку и пошла прочь, улыбаясь и напевая себе под нос.

Здесь определенно не о чем беспокоиться.

Какая-нибудь студентка Пола, у которой не все дома. Или ее собственный студент из городского колледжа, которого пришлось отчислить за прогулы. Или школьный дружок, брошенный и давным-давно забытый.

Ей сорок лет. Она прожила в Бриар-Хилле всю жизнь. За это время наверняка обидела невнимательностью или грубостью не одного человека, вернее всего непреднамеренно — специально она никогда никому не хамила. От этих мыслей у нее закружилась голова и стало тошно, словно она заглянула в кишащую мухами вонючую бездну. Не с ней первой такое случается. Может, другие люди тоже получают такие вот бессмысленные записки. На что, интересно, рассчитывал ее автор? Что она ударится в панику? Потеряет самообладание?

Этого нельзя допустить.

Жизнь слишком коротка.

В ее жизни все прекрасно.

И это ее жизнь.

Пионы и сирень

Без Эммы дом всегда казался Диане пустым, хотя нельзя сказать, что это ее сильно огорчало.

Всего час назад здесь кипела жизнь — тосты, кофе, яичница-болтунья, разбросанная по полу спальни пижама, — а сейчас стояла тишина, казалось, все еще хранившая в виде невидимых глазу мельчайших частиц память о невысказанных мыслях, еще недавно витавших в воздухе, пока ее домашние обменивались между собой ничего не значащими репликами.

За короткое время ее отсутствия в доме ничего не произошло. Да и что бы здесь могло произойти, кроме того, что она собралась бы сделать сама?

Дом представился ей застывшей формой жизни.

Замершая жизнь, в которую можно войти и всеми органами чувств ощутить неподвижные образы вещей, безмолвную материю, из которой состоит твое бытие.

Рядом с миской ячменных хлопьев с изюмом и орехами лежала ложка Пола.

Стояла кружка Эммы с Винни-Пухом, в которой плескались остатки апельсинового сока с кукурузным сиропом.

Диана отхлебнула из кружки. Странный напиток — из плода, которого не существует в природе. Сок оказался неожиданно холодным, и леденящая сладость пробудила утихшую мигрень, снова уверенно угнездившуюся в голове. Диана вылила в раковину остатки сока и поставила перевернутый стакан в пустую посудомоечную машину, потом открыла внутреннюю дверь черного хода и выглянула во двор.

Сквозь москитную сетку, дробясь и разбиваясь на миллионы микроскопических квадратиков, просачивался влажный сиреневый туман. Становилось тепло. Солнце, поднимаясь, гнало прочь холодную сырость ночной грозы.

Диана стояла неподвижно, а в памяти один за другим всплывали неясные образы… Что они напоминали? Или кого?

Воспоминание ускользало, хотя ее не покидало ощущение, что оно вот-вот оживет. Кому-то она должна позвонить… Ее словно овеяло теплым ветерком, забрезжили чьи-то смутные черты и тут же расплылись, словно утекли через сетку на двери черного хода. Неопределенность тревожила ее, выбивая из привычного ритма. Если бы удалось вызвать в памяти тот забытый образ, все встало бы на место.

Мисс Зена?

Мисс Зена.

Наверное, все дело в пионах. Они уже начали распускаться, и их пенное кружево наводило на мысль о балетных пачках. На дворик наползла тень от облака, и вместе с ней нахлынули воспоминания. Вместе с неизбежным чувством стыда, захлестывающим ее всякий раз, стоило подумать о балете и розовых атласных пуантах.

Она несколько лет подряд брала уроки в школе мисс Зены — танцевальной студии, которую держала в пригороде француженка. Диане нравились занятия, нравилась и сама француженка — изящная и грациозная… Но в девятом классе балет пришлось бросить. По правде говоря, ее вместе с еще шестью или семью девчонками перед ежегодным отчетным концертом застукали в раздевалке, где они курили марихуану.

На них были черные гимнастические трико, телесного цвета колготки и ярко-розовые пачки, застывшей пеной вздымавшиеся вокруг бедер и талии. Зал для выступлений — просторный, с тяжелыми бархатными занавесями, размещался в одном из самых старых зданий Бриар-Хилла. В женской раздевалке на треснувшие плитки пола капала из батарей горячая вода.

Дело было весной, но отопление почему-то работало, и девочки в своих плотных трико жутко потели. Даже большие зеркала в раздевалке от жары запотели.

Танцовщицы сбились в кружок и по очереди затягивались, вдыхая тошнотворную сладость тлеющих листьев.

Косяк принесла не Диана — это была не ее идея, но курнуть она не отказалась и стояла вместе с остальными, когда до них донесся негромкий голос мисс Зены, видимо уже некоторое время наблюдавшей за ними из коридора:

— На сцену, би-истро, ви-и, маленьки су-учки, поганки, ви разбили мне сердце!

Разговаривать было некогда. Косяк куда-то исчез, и мисс Зена погнала их в заднюю, закрытую часть сцены, где было темно, висели веревки и канаты, на сложенных стульях валялись старые пуанты, блестки и мишура и висел густой тяжелый запах пыльного бархата.

Аккомпаниатор проиграл вступление, потом остановился, и девочки вышли на освещенную сцену.

На полу мелом были нарисованы круги, и каждая балерина двигалась в собственном пространстве, шурша в тишине пачкой.

Диана запомнила немногое — ощущение плавного полета, мерцающие звездочки перед глазами и какие-то искры, облепившие ее веки и руки. Никогда больше она не улыбалась так радостно и беззаботно. Бросив взгляд в зрительный зал, заполненный родителями и другими родственниками, она стала смотреть на поросший трепещущей под ветром травой бережок.

Танец закончился, и раздались бурные аплодисменты.

Так же громко билось ее сердце.

— Вы танцевали лучше всех! — воскликнула мать, найдя ее в раздевалке. — Какие талантливые девочки!

«Талантливые девочки» старались не смотреть друг на друга.

Судя по всему, мисс Зена не стала жаловаться родителям, но на следующий год ни одна из тех, кого поймали в раздевалке, больше ее студию не посещала. На вопрос матери, почему она бросила танцы, Диана ответила:

— Надоело. Развлечение для малявок.

Но и годы спустя она не могла вспоминать о случившемся без грызущего чувства стыда и горьких сожалений. Занятия балетом — окрики мисс Зены, требовавшей подтянуть зад и держать спину, помогавшей надевать на узкие ступни пуанты, туго затягивая ленточки вокруг щиколоток, — остались в памяти как лучшее время ее жизни, окрашенное худшим позором.

Вся прелесть и очарование танца отныне сливались в ее сознании с иллюзорной красотой нескольких кратких мгновений обманчивого блаженства.

Диана прищурилась, потерла глаза, и мисс Зена исчезла.

По всему двору валялись игрушки Эммы — летающая тарелка, красная тележка, пластмассовый пони на колесиках, купленный на распродаже, когда Эмме было всего три года, — она потом целыми днями с грохотом катала его по всему дому, царапая деревянный пол.

Потом пони бросили в прихожей возле кладовки со старыми куртками и надолго о нем забыли… Громоздкий, с пустыми глазами, он валялся на дороге, мешая проходу, — никому не нужная игрушка в ожидании печальной участи.

Однажды, собираясь отдать в Армию спасения старые велосипеды, родители предложили Эмме вместе с ними отправить и пони, но дочь посмотрела на них таким взглядом, словно вдруг увидела в них худших врагов.

И пони остался дома, хотя переселился на задний двор, где он проводил свои дни, бессмысленно уставившись на стену гаража. Если в его пластмассовой голове и бродили какие-нибудь мысли о живущих в доме людях, в них наверняка не было места нежности и любви. В то утро к его седлу и гриве пристало несколько листиков.

Кусты сирени, буйно разросшиеся рядом с гаражом, стояли с побуревшими и обвисшими соцветиями. Они пышно цвели весь май, распространяя окрест ароматы, напоминающие о похоронах или выпускном бале.

Однажды — шла первая неделя июля — возле магазина дисков «Биг Мама» они наткнулись на Нейта Уитта.

Вокруг на земле валялись какие-то желтые листочки, а он стоял и внимательно изучал диск, который, видимо, только что купил.

— Привет, Нейт.

Он поднял на них глаза и буркнул что-то в ответ.

Они захихикали и прошли мимо, подталкивая друг друга локтями и прикрывая рты ладошками.

У одной из них на щиколотке был надет браслет, позвякивавший при ходьбе, и этот звук напоминал нехитрую мелодию из музыкальной шкатулки.

Посмеиваясь, они добрались до дома, где одна из подруг жила с матерью. Включили на полную мощность радио — молодежная станция передавала песни группы «Нирвана».

Решили найти в телефонной книге номер Нейта Уитта и принялись листать тонкие, из дешевой бумаги листы с набранными мелким шрифтом именами, но там оказалось целых одиннадцать Уиттов, а они понятия не имели, как зовут по имени его отца, если у него вообще был отец. Пальцы у них сразу почернели, а от справочника, когда они вернули его на кофейный столик рядом с телефоном, поднялось облачко пыли.

Девочки пошли в спальню и плюхнулись на кровать, потеснив груду плюшевых зверей и кукол. Это были дорогие игрушки, из тех, что живут дольше, чем длится детство их хозяйки, из тех, с которыми не играют каждый день, не берут с собой на прогулку в парк и не забывают в папиной квартире.

У папы куклу мог сломать его сын, как две капли воды похожий на свою мать и ни чуточки — на сестру. Робкий, особенно с незнакомыми людьми, мальчик, наделенный поразительной способностью в мгновение ока расправляться с куклами, выламывая им руки и ноги и сворачивая головы…

Куклы, в том числе почти натуральный младенец со стеклянными голубыми глазами, и мягкие игрушки посматривали на девочек равнодушно, смирившись с тем, что на них больше не обращают внимания, оставив пылиться без дела. О будущем они предпочитали не думать — да и вряд ли они могли на него рассчитывать. Ни одна нормальная мать не станет держать в тесной квартирке игрушки повзрослевшей дочери.

За окном шумела оживленная улица, раздраженно и нетерпеливо гудели машины.

Прошло всего полдня.

И лето еще не докатилось даже до середины.

Пресный знойный день.

Майские и даже июньские цветы уже засохли и опали, а их девичество все тянулось и тянулось.

— Какого черта мы не остановились и не поговорили с Нейтом? Например, спросили бы что-нибудь насчет диска…

— Потому что мы идиотки.

— И почему же мы идиотки?

Одна из подруг лежала на кровати на спине и вертела на голой ступне кружевную подушку.

Вторая сидела на полу скрестив ноги.

— Потому что это Нейт Уитт.

Пахло цветами. В этом был весь июнь — с удушливой сладостью цветов, их дурманящим ароматом, волнами растекающимся в воздухе, вытесняя гнилую весеннюю сырость.

К июню запах цветов стал привычным. Все вокруг по-прежнему цвело, но ощущение шока утратило остроту, успело сгладиться. В мае распустилась сирень — словно темную пещеру залило ослепительным светом. Кусты источали аромат, не сравнимый по силе ни с одним другим, существующим в природе. От него перехватывало дух, как от кольнувшей в сердце иглы, как от младенческого дыхания или от приколотой к бальному платью чайной розы. Диане в эти дни неизменно вспоминалось, как она, стоя у бабушкиного гроба, вдохнула запах фиалок, зажатых в мертвых напудренных руках.

Сирень распустилась всего месяц назад, но теперь она отцвела, и кусты возле гаража стояли утыканные коричневыми пожухлыми кистями, похожими на увядшие букетики на платьях. На заднем дворе уже во весь рост поднялись пионы в своих слегка растрепанных балетных пачках, а на белый забор, разделявший их сад с соседним, карабкались неугомонные плетистые розы. Каждое растение старалось занять свое место под солнцем и приманить к себе золотистые облачка суетливых пчел, с жужжанием кружащих вокруг.

Жужжание

Диана Макфи хоть и не была помешана на садоводстве, но садик свой очень любила.

Каждый год она покупала в питомнике саженцы и рассаду и для каждого растения находила подходящее место. Теперь ее посадки разрослись, превратив участок вокруг дома в настоящий сад, не хуже того, на который она любила смотреть через стеклянные двери крошечного балкона в квартире на третьем этаже, где в детстве жила с матерью.

Диана часто разглядывала с этого балкона соседние дома и их крошечные вылизанные садики. Та квартира располагалась всего в нескольких кварталах от ее нынешнего дома. И как знать, может быть, она копается в одном из тех садов, на которые когда-то взирала с высоты третьего этажа.

Когда-нибудь, мечтала она…

И вот теперь у нее свой собственный сад.

Она даже не очень воевала с сорняками. Иногда, конечно, вооружалась тупой косой, — когда они начинали душить штокрозы, но больше не предпринимала ничего. Раз пять-шесть в год Пол либо сам подстригал лужайку посреди участка, либо нанимал для этого кого-нибудь из соседских мальчишек. Диане хотелось верить, что они поступают так вовсе не из лени, а, скорее, из самоуважения. Она не собиралась до бесконечности заниматься прополкой и обрезкой, приводя этот крошечный кусочек своего мира в соответствие некоему воображаемому стандарту. Сколько она перевидала садов, обезличенных хозяевами в стремлении к тому, что они считали совершенством!

От дверей черного хода, где в то утро остановилась Диана, отлично просматривался участок соседей Элсвортов, отделенный белым деревянным забором, уже оплетенным цветущими побегами роз.

У Элсвортов не было ни лужайки, ни цветов, зато имелся выложенный цементными плитками бассейн. Мерцающая вода голубела на алом фоне роз причудливым лоскутом, хотя странное это сочетание двух цветов вовсе не резало глаз.

Это был единственный в округе бассейн. Неделю назад владельцы сняли с него зимнее укрытие и наполнили водой, но сейчас Диане показалось, что в воде кто-то плещется.

Для купания, пожалуй, рановато.

Она знала, что Сэнди Элсворт работает в больнице, кажется в администрации, и сидит в офисе с девяти до пяти. Сэнди была ровесницей Дианы, но ее муж выглядел гораздо старше. Правда, она ни разу с ним не разговаривала, но в будни никогда не видела его на улице, и для пенсионера он был слишком молод. Детей у них не было, по крайней мере, Диана их не встречала. Они держали пуделиху с человеческим именем — не то Энн, не то Элен, — которая по нескольку раз в год удирала из дому. И Элсворты, окликая ее на все лады, носились по округе.

Может, у кого-то из них выходной, предположила Диана. Или человек заболел. Или взял отгул. Почему бы и нет? Ведь сегодня один из первых по-настоящему теплых дней. Чем плохо остаться дома и поплавать в бассейне, который в их климате используется по назначению от силы недель десять?

Диану такое отношение к жизни восхитило. Впрочем, соседи производили впечатление людей слишком правильных, чтобы позволить себе подобное легкомыслие. Да и бассейн, похоже, служил им в основном местом, где можно летним вечерком, часиков этак в шесть или в семь, посидеть вдвоем возле воды и пропустить по стаканчику. Вообще-то Диана довольно долго поглядывала на соседский бассейн с опасением. Она конечно, понимала, что чересчур опекает Эмму, но все равно боялась, что дочка невзначай забредет к Элсвортам и свалится в воду. Такое ведь происходит за считаные секунды. Зазвонит телефон или чайник закипит, отвернешься на миг, и все — ребенок ухнет в страшную яму.

Только после того, как Эмма научилась плавать, материнский страх понемногу отступил. И сегодня, обнаружив, что в бассейне кто-то плавает, она решила, что это отличная идея…

Ярко сияло солнце, освещая разделяющие двор плетистые розы и отражаясь от поверхности воды; его острые, как лезвие бритвы, блики дробились, словно над бассейном кто-то натянул сетку с алмазами. Но вот над мерцающей голубизной темной массой возник человеческий силуэт. Пловец потряс головой и снова нырнул в глубину.

Некоторое время Диана наблюдала, как движется по поверхности воды темная фигура. Интересно, кто же это из Элсвортов. Она уже собралась уходить, когда услышала смех — игривый девичий смех, — а вслед за ним сочный звук шлепка. Диана пригляделась внимательнее.

Она купалась голой.

Молодая женщина.

Девушка.

С длинными светлыми волосами. Диана увидела бледные груди и треугольник волос внизу живота.

Мужчина из бассейна крикнул: «Давай сюда, чего телишься?» Очень молодой мужчина, даже парень. Наверное, он, высунувшись из воды, схватил ее за лодыжку — девушка потеряла равновесие и, всплеснув руками, упала в ослепительно-голубую воду.

Диана сделала шаг назад, к кухне, в тень.

Да кто же это такие?

Не может у Элсвортов быть таких родственников, которые средь бела дня стали бы разгуливать по участку нагишом. Неужели местные подростки настолько обнаглели, что вломились в чужой бассейн, плавают голыми да еще и орут во всю глотку?

Она понаблюдала еще, но через несколько минут хихиканье и всплески стихли. Впрочем, две фигуры, плавно двигающиеся по водной глади, она видела по-прежнему ясно.

Целуются, догадалась Диана и тут же поняла, что они занимаются сексом. Тело девушки в объятиях мужчины ритмично поднималось и опускалось.

Диана задохнулась от гнева, и сама поразилась силе этого чувства.

Торопливо повернувшись спиной к кухонной двери, она с шумом захлопнула ее за собой и пошла в комнаты, собирая по пути разбросанные то тут, то там карандаши, салфетки и книжки-раскраски.

Сердце в груди колотилось так громко, что было больно ушам. Проходя мимо телефона, она на миг задержалась. Позвонить в полицию?

А если в бассейне у Элсвортов их друзья или родственники — например его взрослый сын от предыдущего брака с подружкой?

Получится, что она обращается в полицию только из-за того, что видела, как обнаженная парочка занимается сексом. И кем она будет выглядеть? Лицемерной дурой и ханжой, если не извращенкой, подглядывающей за соседями. Она ведь и в самом деле наблюдала за резвящейся парой из-под самой своей двери. Остановись она посреди двора, где они могли ее заметить, может, вели бы себя не так откровенно.

Вели себя слишком откровенно… Она представила, как говорит это полицейскому, и содрогнулась.

Вели себя слишком…

Ну и что?

Двое красивых молодых людей купаются нагишом, хохочут и занимаются любовью в первое по-настоящему летнее утро.

Пусть даже они нарушили какие-то правила, разве Диана хочет, чтобы их арестовали как преступников?

Ей вспомнилось, как ее собственная обнаженная спина погружалась в прохладную воду и тело, расслабившись, раскрывалось, как створки раковины. Ведь, если честно, ей тоже случалось нарушать границы чужих владений. Соседский двор с бассейном… Горячий воздух над головой… Ласковые объятия воды… Ослепительное сочетание синевы и белизны…

Она поднялась наверх и распахнула гардеробную. Юбки, платья, свитера и блузки висели рядами, частично храня форму ее тела. Даже кожа еще помнила ощущение от ткани и колючих ярлычков, которые она обычно изучала перед стиркой. Предметы одежды, лишенные наполнения, словно душа без тела, пахли ею — ее духами, ее волосами, ее кожей. Диана сняла с плечиков короткое белое платье, которое не надевала с прошлого года, и быстро стянула безобразный спортивный костюм.

Она не собирается становиться старой кошелкой.

Теткой в спортивном костюме, которая подглядывает за соседями.

Всегда готовой набрать 911.

Она не забыла, что сама думала о той тетке.

Спортивный костюм серой горкой упал вниз, Диана ногой отшвырнула его в сторону и закрыла за собой дверь.

Плечики, стукаясь друг о друга, немелодично звякали.

С платьем в руках Диана повернулась и на мгновение оглядела себя, голую, в огромном, до пола, зеркале: все еще стройная, с высокой полной грудью, с длинными тонкими руками и ногами и гладкой кожей. Она представила, как вплывает в серебристое Зазеркалье, и светящаяся пустота льнет к ней, плотно обнимая ее со всех сторон.

На ночном столике рядом с кроватью лежал каталог одежды «Аберкромби и Фитч — весна 2000».

Они сидели на полу, облокотившись спинами о двуспальную кровать, и одновременно потянулись к каталогу. Твердая металлическая рама холодила спину, но их это не тревожило. Они были юными, здоровыми, хорошо кормленными, с расцветающим телом, готовым к новой жизни. Их не беспокоили затекшие ноги или боль в пояснице, на которую вечно жаловались их матери, ворча на неудобное кресло или на то, что опять пришлось поднимать тяжелую коробку. Они принимали обезболивающее, а потом выходные напролет лежали, постанывая, на кушетке. Зато их дочери легко выпархивали за порог, с облегчением захлопнув за собой двери, твердо уверенные, что они рождены для удовольствия — точно так же, как новые платья из шелка, шифона или тюля существуют для того, чтобы принарядить душу во время ее бытия в физическом мире.

Опираясь на металлическую раму, они разложили каталог на коленях.

На модели одежды они не смотрели — подумаешь, все одно и то же. Их внимание привлекали застывшие в разных позах манекенщицы: натягивающие на себя очередную тряпку или, наоборот, снимающие ее — на берегу озера или на спортивной площадке, перед началом футбольного матча.

Даже представленная на обложке модель не имела ни малейшего значения. Прекрасный юноша выходит из озера. Если на нем что-нибудь и надето, на снимке этого не видно.

Его образ намертво впечатался обеим в мозг.

Мускулистое тело и вода, выплескивающаяся на камеру и читателей.

Внутри каталога — подлинное торжество плоти. Все фотомодели совершенны, а одеты они или нет, совершенно не важно. Главное — плечи, руки, грудь, просвечивающая сквозь майку или угадываемая за вырезом, откровенно обнажаемая аппетитная плоть.

А одежда может быть в дырах. Не одежда, а лохмотья.

Грязные лохмотья.

Наряд ничего не значит. Он и нужен только для того, чтобы подчеркнуть совершенство молодого тела.

Пройдет не так уж много времени, и все это — здоровье, молодость, красота — станет представляться им далеким и даже нелепым. Но пока, разглядывая глянцевые картинки в толстенном двухсотстраничном каталоге, подруги не могли и вообразить, что когда-нибудь их восхищение агрессивной рекламой прелестей физического мира угаснет.

По сравнению с прошлым годом белое платье оказалось чуть тесноватым. Диана пошла в дочкину комнату, убрать кровать.

Начала с простыни, которую расправила и попыталась плотно заправить под матрас — она ненавидела съехавшие и сморщенные простыни. Особенно много возни было с уголками. Диана приподняла матрас, и противоположный, уже заправленный конец простыни мгновенно выскользнул наружу, чего, впрочем, она и ожидала.

Она вздохнула, обошла кровать с другой стороны и натянула простыню, потом попробовала заправить собранный на резинке угол под матрас, но в этот миг другой край опять выскользнул.

Это была отвратительная игра — должно быть, та самая, в которую заставляют играть в аду. В геенне огненной, созданной специально для домохозяек, шлюх и непослушных девочек. Игра под названием «Вечная неудовлетворенность, или Схватка с ангелом». Диана фыркнула, вдохнула поглубже и почувствовала, как на животе плотно натянулась ткань. Почему платье стало мало? По весам она не прибавила ни фунта. Наверное, у нее в теле объемы перемещаются с места на место.

Она вернулась к другому краю кровати, чтобы попробовать еще раз.

Наконец, с нижней простыней было покончено. Она встряхнула верхнюю, расправила стеганое ватное одеяло с крошечными розовыми бабочками, парящими в розовом небе, и все аккуратно подоткнула. Именно так любит Эмма. Когда все заправлено.

Диана взбила подушки и уложила их горкой в головах постели, подняла с пола упавшие ночью игрушки — Домовенка, Винни Пуха и плюшевого медведя, усадила их в рядок, чтобы не заваливались друг на друга. Она стояла спиной к двери, склонившись над кроватью, и тут ей послышался из коридора какой-то посторонний шум. Она быстро обернулась. Никого.

В груди екнуло. От удивления? Или просто давит тугое платье? До нее вдруг дошло, что голова болит по-прежнему. Со вчерашнего вечера? Или после холодного сока в дочкином стакане? Или из-за борьбы с простыней?

Наверное, все это вместе взятое. И еще подростки в бассейне…

Как ни противно было признаваться самой себе, они здорово выбили ее из колеи. Головная боль, сморщенная простыня, подростки, занимающиеся любовью в соседском бассейне, — для нее это были вещи одного порядка. А ведь еще утром она настраивалась на радость и удовольствие. Лето, в воздухе — свежесть от недавней грозы, привычный покой пустого дома… Все вполне материально, но сама материя состоит из тишины и мечтательности.

По утрам, оставаясь в полном одиночестве в доме своей мечты, Диана иногда ловила себя на мысли, что пожелай она, и ее рука сможет проникать сквозь мебель и стены.

Все вокруг казалось живым. И что с того, что эта жизнь сводилась к игре света и тени?

Но нынешним утром Диана чувствовала, что не может сосредоточиться. Внимание рассеивалось, словно назойливое жужжание мухи вырвало ее из волшебных сновидений. Ковры-самолеты и прекрасные замки опять превратились в кровати и занавески, а прекрасное многообещающее утро обернулось обыденной скукой и рутиной.

Подростки. Нагота. Бесстыдство. Наглость.

Разве когда-нибудь раньше ее раздражали эти качества, часто присущие юности?

Никогда.

Она не забыла, что тоже была подростком; из-за некоторых проделок ее таскали в полицию, где делали ей серьезные внушения. Однажды ее застукали с мальчиком, который даже не был ее дружком — они познакомились всего пару дней назад — на пустой автостоянке у торгового центра на окраине городка.

Диана не помнила ни как его звали, ни как он выглядел, помнила лишь злобное шипение ядовито-зеленой неоновой вывески над закрытой прачечной самообслуживания. В машине работала печка, потому что стоял ноябрь, а по радио передавали оглушительный рэп на таких мощных басах, что казалось, у машины есть собственное сердце и они сидят внутри него.

Очевидно, кто-то проявил бдительность.

Офицер осветил фонариком заднее сиденье и приказал мальчику предъявить права. Диана и ее дружок оба были голые.

Пока парень искал в кармане брюк бумажник, коп заставил Диану вылезти из машины.

На улице было не больше пяти градусов.

Диана видела густой пар от теплого дыхания полицейского.

Она протянула руку за своим черным пуховиком, но коп велел ей ничего не трогать. Так она и стояла в чем мать родила, дрожа от холода. Ледяной асфальт обжигал ступни, а коп все пялился на ее обнаженное тело, направив на него круглый зрачок фонарика. Холодный свет и стальной взгляд.

Она помнила, как пыталась отстраниться от происходящего, абстрагироваться от собственного тела, мерзнущего под пристальным взглядом полицейского. Словно выпустила на волю свою сущность, через родничок на макушке покинувшую физическую оболочку — руки, ноги, грудь. Очевидно, ее лицо в результате этих попыток приобрело настолько отрешенное выражение, что полицейский обозлился не на шутку. Надо полагать, ему уже приходилось видеть нечто подобное на лицах многих девчонок, и он знал, что это означает. Да пошел ты, коп вонючий, подавись говном и сдохни…

Дерзость и отвага, вот что это было.

Диана вернулась в свою спальню и с удивлением обнаружила, что их с Полом кровать уже застелена.

Когда же она успела?

До или после того, как переоделась?

Или это Пол?

Может, она просто не заметила, что кровать уже убрана?

Нет-нет. Она смутно помнила, как взбивала подушки и укладывала их на старинное стеганое одеяло — красивое, ручной работы, с вышитыми голубыми уточками. Это одеяло она купила на блошином рынке задолго до того, как забеременела, под ним они с Полом занимались любовью и зачали Эмму.

Она помнила, как переворачивала и укладывала на место подушки, но могла поклясться, что это было вчера.

Или даже позавчера.

Диана в легком смятении застыла возле кровати.

Вот они, штучки среднего возраста. Каждый день, если все нормально, так плавно и незаметно переходит в следующий, что их перестаешь различать. Жизнь течет себе и течет. Ты и не замечаешь, как она проходит, — пока не стукнет сорок. До этого момента все твое существование — это борьба, постоянный рост и развитие, постоянные перемены. В начальной школе она проращивала в бумажных стаканчиках бобы и с интересом смотрела, как из влажной почвы появляются на свет слабые бледно-зеленые проростки. А потом они засохли. Так и в жизни, от фазы до фазы, от детства до зрелости, как будто кончается одна жизнь и начинается другая. Переходный возраст, созревание, секс, замужество, беременность, ребенок — пока все эти стадии не сольются в череду похожих друг на друга дней. Семейные заботы, домашнее хозяйство. Средний возраст. Ты снова и снова входишь в эту реку, а она все та же.

Это хорошее время, считала Диана. Впервые за многие годы у тебя появляется уверенность в том, что мир предсказуем. Ты знаешь, что будет завтра или через неделю.

В этом году она начала думать о себе как о женщине среднего возраста.

Впрочем, не факт, что она достигла среднего возраста. В наши дни средний возраст отодвигается все дальше и дальше. Многие из ее коллег и друзей старше ее, но еще не завели детей. Одна приятельница прошлым летом вышла замуж и на свадьбу надела белое платье с длиннющим шлейфом в три с половиной метра. Подружки невесты нарядились в светло-зеленый шифон и хихикали, как девчонки, хотя каждой уже хорошо за тридцать, а кому и все сорок.

Прекрасная пора — средний возраст! Множество людей в этом возрасте абсолютно здоровы и пребывают в отличной спортивной форме. Буквально накануне она видела на обложке журнала фотографию известной модели — не то Кристи Бринкли, не то Синди Кроуфорд. Надпись под изумительно гладким лицом гласила: «Сексуальна и в шестьдесят».

Конечно, дело не обошлось без грима, но все же… Диане уже сорок, а эта женщина была знаменита красотой, когда та училась в младших классах. Нет, шестьдесят ей ни за что не дашь…

Она бессмертна. Неподвластна времени. Какая смелость!

В возрасте подростков из соседского бассейна она рассуждала иначе. Сорок лет казались ей глубокой старостью. Сорок, шестьдесят, какая разница, если ты уже почти труп, пусть даже перед съемкой тебя наштукатурили. В юности Диана не сомневалась, что знает, что такое бессмертие. Средний возраст не имел к нему никакого отношения.

Что она тогда понимала?

Откуда ей было знать, что настанет день, когда она, глядя на себя в зеркало, ничуть не огорчится при виде «гусиных лапок» вокруг глаз. Нисколько не расстроится, обнаружив на животе следы растяжек, появившихся во время беременности. Улыбнется, поняв, что талия расползлась, а пупок, в котором когда-то красовалось золотое колечко, больше не имеет смысла демонстрировать никому. Разве могла она предположить, что будет радоваться тому, как удачно справляется с первой сединой обыкновенный оттеночный шампунь?

Что бы она подумала, если бы тогда ей сказали, что довольно скоро она превратится в эту вот тетку в зеркале, в тесноватом белом платье, которая выглядит… ну, не больше чем на сорок, конечно… но и не меньше?

Она присмотрелась к себе внимательней и улыбнулась.

Занятий в колледже сегодня нет. И ничто не помешает ей пойти в мастерскую и немного порисовать. Уборкой в гостиной и на кухне она займется потом. А может, улыбнулась она про себя, когда она вернется из студии, все уже будет убрано и даже вымыто?

Они вернули на ночной столик каталог — «Аберкромби и Фитч» — и пошли на кухню.

Кондиционер работал на полную мощность, наполняя квартиру обманчивой прохладой. Снаружи тридцать два градуса. И ни ветерка. Асфальт плавился под ногами, лип к подошвам. У окна, где сотрясался кондиционер, трепетали под холодными струями занавески, словно злобная пурга рвалась на волю.

— Мороженое будешь? — Девочка открыла морозильник, и над замороженными обедами «Свенсон», пакетами со смесью овощей и формочками для льда задрожали облачка пара.

— Конечно.

Из буфета они достали миски и ложки, из морозилки — ведерко с шоколадным мороженым и водрузили все на кухонный стол.

Они поглощали темное лакомство, пока ведерко не опустело, потом открыли пакет сырных чипсов, обнаруженный на холодильнике.

— Диетическую колу?

— Обязательно. Я же на диете.

Обе засмеялись.

После чипсов они приготовили себе бутерброды с холодной говядиной и плавленым сыром, умяли их и поняли, что по-прежнему голодны.

Разогрели банку густой похлебки из моллюсков.

Добавили в нее устричные крекеры.

И закусили еще одним пакетом чипсов, не потрудившись высыпать их на тарелку.

Сколько бы они ни ели, оставались тощими и вечно голодными. Обе свято верили, что так будет всегда.

К тому времени, когда Диана добралась до мастерской над гаражом, подростки из бассейна исчезли.

А жаль, отсюда открывался такой прекрасный обзор. Диана даже испытала некоторое разочарование. Почему бы им не улечься в шезлонгах на лужайке? Она могла бы нарисовать их молодые, влажно блестящие тела. Густые мокрые волосы девушки. Сильное мускулистое тело юноши. Показать бесстыдство и бесшабашность тех редких счастливчиков, чья нагота совершенна.

А ведь она не понаслышке знала, что это значит — иметь безупречное тело, не боящееся никакого, даже самого яркого света.

Однажды, ей тогда было пятнадцать, она обнаженной позировала для фотографа — мужчины лет пятидесяти, с которым познакомилась в магазине. Он заплатил ей шестьдесят долларов за то, чтобы она часок полежала в его квартире на кушетке, которую хозяин задрапировал черным атласом. Дружок Дианы ждал ее. Ждать, правда, пришлось на грязной, вонючей кухне.

Они потратили эти деньги на ужин в стейк-баре, и Диана до сих пор помнила вкус бифштекса на ребрышке, среднепрожаренного, немного с кровью, и салата с кусочками бекона, вареными яйцами и тертым сыром, поданного в охлажденных пиалах.

Бойфренд был старше ее. Ему уже стукнуло девятнадцать. Диана больше никогда не видела, чтобы кто-нибудь ел так жадно, как он в тот вечер, отвлекаясь от жевания только затем, чтобы поиздеваться над старым дураком с камерой.

Фотограф заявил, что продаст снимок в журнал, и Диана чувствовала себя польщенной. Она представила свою фотографию на обложке, напечатанную на лощеной глянцевой бумаге. Наверное, она обойдет все крупные города…

Но Тони, ее дружок, только расхохотался и сказал, что ни один журнал не возьмет эти фотографии, а старикашка делал их для себя, так что сейчас наверняка дрочит, проявляя их в кладовке.

Именно тогда, в ресторане, пока Тони ржал, Диана, глядя на кровавый бифштекс и яркие листья салата с разложенными на них кусочками бекона, впервые почувствовала себя виноватой. Безмозглой дурой. Грязной дурой.

Они заказали десерт. Диана помнит, что он назывался «черный торт» — шоколадное мороженое в темно-коричневой песочной корзинке, посыпанное еще более темным шоколадом. На вкус он оказался сладким, плотным и тягучим, как, наверное, та грязь, из которой Господь Бог слепил первого человека.

Диана достала набор угольных карандашей, вставила в мольберт чистый лист бумаги и начала рисовать тела молодых людей, виденных утром в бассейне, — ей всегда лучше удавались картины, списанные с реальности. Быстрее и легче всего работалось с натуры. Если же она рисовала по памяти или вообще фантазировала, все ее персонажи выходили похожими друг на друга. Не то чтобы у них были одинаковые лица, но в глазах присутствовало что-то общее, независимо от того, кого она рисовала — старика или ребенка. Как будто они смотрели на мир не своими собственными, а выдуманными ею глазами, вернее, не столько выдуманными, сколько глубоко засевшими в ее воображении, неизменно всплывающими перед ее внутренним взором, стоило ей зажмуриться и представить себе человеческие глаза вообще.

Ей хотелось нарисовать юную парочку, но, поскольку та испарилась, Диана выбрала такой ракурс, словно смотрела на задний двор Элсвортов из окна мастерской. Набросала с натуры лужайку с креслами, бассейн, раздвижные двери в патио, после чего напрягла память и изобразила тонкую девичью фигурку, раскинувшуюся в шезлонге. Затем приступила к фигуре юноши, стараясь воспроизвести гибкость его гладкого тела.

Девушка на наброске лежала, небрежно закинув за голову чуть согнутые в локтях руки. Это, насколько помнила Диана по собственному опыту, была поза, максимально подчеркивающая наготу.

Накладывая угольным карандашом тени за плечами девушки, Диана добивалась того, чтобы ее тело выглядело влажным. Юношу она изобразила с поднятым к небу лицом: глаза закрыты, надменный подбородок выставлен вперед.

Девушку она заставила закинуть одна на другую скрещенные в коленях ноги, словно та покачивала туфлей.

Ее так и подмывало вложить в руку под головой сигарету: это было бы оправданно. Голая, после секса в чужом бассейне, в жаркий июньский полдень, с сигаретой между пальцев.

Но она отказалась от этой идеи. Та девушка не курила.

Глаза девушки она оставила напоследок. Потом выглянула из окна, чтобы проверить свет. Какой он сейчас — прямой и слепящий, заливающий все вокруг, или боковой?

Если боковой, то как он падает — удлиняя тела, огрубляя их и уничтожая впечатление невинности или нет?

Свет был именно такой, какой нужно, — состоящий из физической пустоты, как обычно Диана описывала это явление студентам. Она пошире раздвинула занавески. Диана никогда не работала с цветом. Ей всегда было намного интереснее посмотреть, что можно сделать без него, исследовать весь невероятный диапазон возможностей, открываемых лишь игрой света и тени.

Прикидывая освещение, она заметила внизу какое-то движение. Кто-то перемещался под листвой деревьев, на фоне желтоватой зелени.

Это была девушка.

Она вернулась.

Уже одетая в белый топик и выцветшие джинсы, она застегивала босоножки на высоких каблуках. Тонкие светлые волосы успели высохнуть. Она подняла глаза в тот самый миг, когда Диана смотрела вниз. Уловила движение занавески?

Диана рывком задернула штору и почувствовала себя неуклюжей дурой. Она что, не имеет права выглядывать из окна собственной мастерской? Силуэт девушки сквозь тонкий тюль казался слегка размытым. Глупо, конечно, но Диана надеялась, что девушка ее не видит. Но та выпрямилась, не отводя взгляда от окна.

Она была высокая и тоненькая.

Светлые, почти белые волосы она заправила за уши, оперлась на согнутое колено и натянула на плечо бретельку топа. Все так же глядя на Диану, прячущуюся за занавеской, девушка высоко подняла сжатую в кулак руку и, разогнув средний палец, показала его незнакомке.

Диана резко втянула воздух и отступила от окна в глубь комнаты.

Сердце у нее колотилось.

Она на ощупь нашла стул в углу и села.

Кровь

Волосы у Эммы, завязанные в хвостики, растрепались, и выбившиеся на свободу золотистые пряди сверкали на солнце, как световые нити или оптические волокна. Девочка, туго стянув у талии пояс ветровки, решительно шагала к машине, зажав под мышкой Бетани Мэри Энн Элизабет и волоча за собой рюкзачок с Белоснежкой. Открыв дверь мини-вэна, она зашвырнула внутрь и рюкзачок, и куклу. Следом туда же полетела ветровка.

Диане еще не приходилось видеть, чтобы с Бетани Мэри Энн Элизабет обращались столь бесцеремонно. Из-под смятой ткани выглядывала бледная кукольная ручка, неприятно напоминающая руку настоящего ребенка. В памяти всплыли телевизионные кадры, заснятые после землетрясения или бомбежки, — такая же детская рука, торчащая из-под груды камней.

Эмма примостилась рядом с матерью, захлопнула дверцу, и Диана потянулась через панель управления поцеловать дочку в щеку.

Было жарко, и от Эммы пахло столовой — переваренной морковью, хотя в монастырской школе Фатимы не было даже кафетерия. Эмма брала с собой завтрак в бумажном пакете: что-нибудь сладкое, питательное.

Просто у Дианы начальная школа ассоциировалась с запахом столовой.

Горячие завтраки.

В ее время некоторые дети тоже приносили завтрак с собой, в точно таких же пакетах, как у Эммы, но у них в школе работала и столовая. Стоя за запотевшим стеклом, пожилая женщина с сеткой на волосах накладывала в серебристые картонные коробки спагетти с зеленой фасолью, маленькие сандвичи и вареную морковь.

Мать Дианы каждый месяц вносила деньги за школьные завтраки, и для нее так и осталось загадкой, почему Диана так завидовала тем ребятам, которые приносили бутерброды из дома. Хлеб с арахисовым маслом, намазанным утром материнской рукой. И очищенная морковка в пластиковом пакете.

Эмма явно злилась, и сердитое выражение лица делало ее похожей на взрослую женщину. — Что случилось, Эмма?

Дочка ничего не ответила и отвернулась, все такая же насупленная — Диане было видно отражение в оконном стекле.

Она сдала машину немного назад, внимательно глядя в зеркало, потом развернулась на полукруглой площадке.

Выехав на шоссе, Диана в очередной раз поразилась гладкости дороги. Ей казалось, что она вместе с двухтонной махиной не едет, а плывет. Наверное, полотно недавно перекрыли, вот машина и катится так мягко, словно скользит по черному шелку или по лепесткам черных тюльпанов.

Диана опять покосилась на Эмму, но та все так же сидела, уставившись в окно. Диана опустила глаза на ее ноги. Все коленки, между гольфами и шотландской юбочкой, были в сухой пыльной грязи, как будто дочка ползала по пеплу.

Она откашлялась, стараясь говорить настоящим материнским голосом — заботливым и понимающим, но твердым:

— Эмма, посмотри на меня.

Дочка даже головы не повернула.

Диана взглянула на бледную шейку у основания головы, где начинался пробор, разделявший хвостики, и ее вдруг охватил испуг и желание защитить своего ребенка. Она протянула руку к золотистым волосам Эммы, но та, едва почувствовав прикосновение, отпрянула назад.

Диана убрала руку.

Откашлялась и чуть более резко произнесла:

— Эмма, что я тебе только сказала? Посмотри на меня.

Девочка не шелохнулась. Весь вид ее решительно повернутой спины говорил о том, что ей хочется быть как можно дальше от матери.

У Дианы что-то сжалось в животе, в подреберье.

Что это?

Гнев? Паника?

Вина?

Похоже на ощущения в животе при беременности… Что-то ползет и плывет внутри… Что-то не агрессивное и не опасное, — пока вдруг не дернется и не пнет изо всех сил.

Диана плотнее, чем нужно, обхватила руль и прикусила нижнюю губу. В возрасте Эммы она постоянно прикусывала до крови нижнюю губу. У нее там даже образовалась короста, которую она беспрестанно трогала пальцами, не давая зажить. Ее мать это сводило с ума. Она била маленькую Диану по рукам, брала дочку за подбородок и говорила: «Прекрати!» — но та упорно продолжала кусать рот. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы в седьмом классе мальчик, который ей тогда нравился, не обратил внимания на ее корку и не спросил: «Что это у тебя там за гадость?»

Диана вздохнула, протянула руку и потрогала испачканную дочкину коленку. Эмма съежилась и натянула юбку на грязную ногу.

Диана резко втянула в себя воздух и вернула руку на руль.

— Юная леди, ты сейчас же, сию же минуту расскажешь мне, что случилось.

Она не ожидала, что ее требование вызовет со стороны дочери такую ярость.

— Нет! — закричала Эмма и спрятала лицо в ладонях. — Ты меня не заставишь! Никто меня не заставит!

Девочка заметалась внутри машины, и Диана испугалась, что она случайно дернет ручку дверцы и на полном ходу выпадет наружу. Только сейчас она заметила, что Эмма не пристегнулась.

Диана перегнулась и ухватила холодную, как маленький пистолет, пряжку на ремне безопасности. Эмма отбивалась, словно мать пыталась надеть на нее смирительную рубашку или накинуть ей петлю на шею. Ногой, обутой в белую парусиновую туфлю, она пинала перчаточное отделение, пока крышка не открылась и все его содержимое — карта, упаковка тампонов, сервисная книжка — не вывалилось на пол, на кучу Эмминых вещей.

Диана бросила взгляд на полураскрывшуюся карту, похожую на покалеченную ногу, всю, как в венозных узлах, в пересечениях шоссейных дорог.

Калифорния.

Карта лежала в перчаточном отделении с прошлого лета, когда они ездили на Запад.

Диана выпустила серебристую пряжку ремня, ухватилась за руль и, глядя прямо перед собой, поспешила домой…

Долина Смерти в Калифорнии. Она никогда не забудет…

Долгие жаркие переезды сквозь белую пыль и тревожное чувство, что ты уже бывал здесь раньше. Впрочем, говорят, его испытывают многие. Слишком много фильмов здесь было снято, и Диана наверняка видела какие-то из них, даже если не помнила, о чем они.

За окном было градусов пятьдесят, но в машине при работающем на полную мощность кондиционере приходилось сидеть в свитерах. В зеркале заднего обзора (за рулем был Пол) Диана видела Похоронные горы, круто, почти вертикально вздымавшиеся над пустыней.

Ей понравилась Долина Смерти, ее необъятные просторы, — самое смелое воображение не способно выдумать ничего похожего. Едва они подъехали ближе к океану, где ландшафт Калифорнийской пустыни постепенно уступает место сочной и пышной прибрежной растительности, Диана начала тосковать по бесконечной безлюдной равнине, которую они только что покинули.

У одной из подружек никогда не было мальчика.

Зато за несколько лет до этого она видела Христа. Она сидела на скамье в церкви, куда ее взяла с собой мать, и у самого алтаря заметила стоящего на коленях Иисуса со сложенными на груди руками. Его каштановые волосы длинными прядями падали на спину. Одет он был в белую, изорванную рубаху. Девочка не сомневалась, что это Иисус, потому что появился он внезапно и постепенно становился все более призрачным, пока не исчез совсем.

Сразу после этого мать перестала водить ее в церковь. Ей не нравилось, что дочь проводит слишком много времени с молодежными религиозными группами. Однажды утром в воскресенье она спустилась за ней в церковный подвал и обнаружила ее в компании еще семи подростков. Они сидели на спортивных матах, взявшись за руки, и рыдали в голос. Одна из девочек, постарше других, очевидно, пребывала в трансе: закатив глаза, она что-то быстро говорила на неведомом языке.

Интерес к мальчикам пробудился в ней совсем недавно. Ей казалось, что тело у нее горит. Она стала думать о Нейте Уитте, или об одноруком пареньке из закусочной «Бургер Кинг», или об одном мальчике из колледжа, которого случайно встретила в городе у французской кофейни…

Все ее одноклассницы давно расстались с девственностью. Но как же быть с душой? Она все чаще ловила себя на мысли, что душа — это некая досадная помеха, угнездившаяся где-то чуть выше желудка и вечно зудящая. И еще она начала подолгу размышлять о том, что такое грех. Ей приснилось, что в изголовье ее кровати стоит старик с жесткой морщинистой кожей и взвешивает на весах ее провинности.

Добрые дела оказались невероятно легкими, словно были сделаны из белого пенопласта, в который при перевозке пакуют хрупкие вещи.

Зато грехи, похожие на разбухшие красные плоды, перезрелые и кое-где треснувшие, были увесистыми. И хотя добрых дел и грехов было примерно поровну, последние потянули чашку весов вниз и начали вываливаться на пол спальни. Старик только посмеивался.

Больше всего на свете ей хотелось очиститься, отмыть тело, как моют стеклянные бутылки. Если бы нашелся кто-нибудь, кто помог ей в этом. Ей нужно крещение…

— Пойдем сегодня в «Баскин-Робинс», — предложила подружка.

Днем они смотрели какие-то неизвестные сериалы, гадая, что за проблемы занимают главных героев. Кондиционер работал в полную силу, но только гонял по квартире жаркий воздух.

— Мятные шоколадные чипсы! — провозгласила одна, выпрямилась на кушетке и потянулась.

— Французская ваниль, — подхватила вторая.

И, нажав на кнопку на пульте, выключила телевизор.

Диана вела машину, хотя ее всю трясло. Эмма больше не плакала, только изредка всхлипывала тихонько.

Свернув к дому, Диана облегченно вздохнула — Пол, как всегда, ждал их на крылечке. Он радостно помахал им рукой, но Эмма даже не пошевелилась, по-прежнему напряженно уставившись в окно. Диана с трудом заставила себя махнуть мужу в ответ. В мозгу упорно стучало «дура-дура-дура», словно кто-то внутри нее гонял это глупое, но противное слово туда-сюда.

— Иди в свою комнату, — не зло, но твердо сказала она Эмме, и дочка, выпрыгнув из машины, побежала к черному ходу, бросив валяться на полу ветровку, рюкзачок и Бетани Мэри Энн Элизабет вместе с содержимым перчаточного отделения.

Диана услышала, как затянутая сеткой дверь хлопнула резко, словно пощечина.

Выбираясь из машины, поставленной слишком близко к стене гаража, она втянула живот и подобрала подол белого платья, хотя не сомневалась, что на ткани все равно останутся грязные следы. В гараже было темно, пахло сосной и плесенью. Диана задела грабли, издавшие тонкий дребезжащий звук, и на зубах у нее появился металлический привкус. Она подняла грабли и прислонила их к выступающей гаражной балке.

На улице от яркого света у нее заслезились глаза — все никак не соберется купить темные очки, — и, шагая к крыльцу, где сидел Пол, она терла веки. Прошла мимо ромашек, которые, не мигая, смотрели прямо на солнце. Воздух над цветами был насыщен пыльцой, и, нечаянно вдохнув ее, она закашлялась.

Пол поднялся ей навстречу. Он стоял, сунув руки в карманы штанов цвета хаки, покусывал кончик усов и тревожно поглядывал на Диану.

Явно понял, что что-то не так, но почему-то не спешил ее расспрашивать… Диане не понравился его вид — не то испуганный, не то виноватый.

— Все в порядке?

Он робко смотрел на Диану, приподняв плечо, словно ждал пощечины и пытался защитить лицо.

Диана медленно обвела его взглядом. Прокашлялась, прочищая горло от сладкой и ядовитой цветочной пыли, и сказала:

— С Эммой что-то. Не знаю даже что… Устроила истерику в машине.

Ей почудилось или Пол в самом деле вздохнул с облегчением? Во всяком случае, плечо он опустил и теперь прямо смотрел в глаза Диане. Наморщил лоб, погладил седую бородку и произнес с интонацией актера, повторяющего заученную реплику:

— Я с ней поговорю.

Диана кивнула, продолжая пристально его изучать. Они так давно вместе, а она все еще находила его привлекательным. Иногда, выезжая в город по делам или, например, чтобы пообедать где-нибудь с Полом, вдруг замечала на тротуаре идущего энергичной походкой мужчину, который в одной руке нес портфель, а вторую держал в кармане, и чувствовала, что ее неудержимо тянет к нему, и лишь мгновением позже до нее доходило, что пялится она на собственного мужа.

Седина в волосах и бороде ничего не меняла. Он все еще был строен, со светло-голубыми глазами — снисходительными глазами профессора — и четкими, словно вырезанными из камня, чертами. Он был красив суровой, чуть жесткой красотой — так она любила думать. В прошлой жизни он мог быть ковбоем с Дикого Запада — покорителем горных вершин, привыкшим сплавляться по порожистым рекам, клеймить быков и месяцами кочевать со своим стадом, — да вот оказался в университете.

Она смотрела, как муж заходит в дом, ее любимый дом, где они прожили уже пятнадцать лет, как он легко двигается по холлу, когда откуда ни возьмись ее снова кольнуло это слово.

Дура.

Она даже полуобернулась, чтобы взглянуть, откуда оно вылетело.

Из ромашек?

С лужайки?

Оно вылетело из ее головы, которая немного закружилась. Диана коснулась лба, и неприятное ощущение исчезло, оставив после себя странный осадок и чувство, что она только что разговаривала с кем-то невидимым.

Впрочем, ей уже случалось, как это называется, слышать голоса, — правда, единственный в жизни раз, в ранней юности. Она тогда страшно напугалась, потому что и голос, и произнесенное им слово звучали совершенно отчетливо. Голос раздавался извне, через уши проникая в мозг, молодой женский голос, глуховатый, но знакомый. Он назвал ее по имени: «Диана».

В то время ей было пятнадцать, и она лежала в постели своего любовника. Утром он возил ее в городскую клинику, где ей сделали аборт. Больница была чистенькая: везде пахло цветами, на стенах висели пасторальные акварели, а из-под потолка лились звуки флейты. Последние несколько недель ее жутко тошнило, от картин и музыки бросало в пот, так что по шее на спину стекали ледяные струйки.

В приемном покое Маркус, ее любовник, сидел рядом и держал ее за руку. У него были грубые шершавые руки, поросшие жесткими черными волосами, и они, эти руки, казались совершенно неуместными в комнате, наполненной музыкой, бледно-розовыми бутонами и цветочными запахами, и даже представлялись ей причиной тошноты, словно эта мускулистая уродливость каким-то образом вошла в нее и пустила там корни. Она хотела вырвать ее из себя. Ей ни на минуту не приходило в голову, что она может родить ребенка. Что может стать матерью.

Диана позволяла Маркусу держать ее за руку, но ненавидела его всей душой, клятвенно обещая себе, что, когда все закончится и он заплатит за то, что с ней собираются сделать, больше никогда с ним даже не заговорит.

Маркусу было чуть за тридцать. Он жил в отвратительном районе на окраине Бриар-Хилла, в самом конце улицы, в доме под железной крышей, и держал экзотических питомцев — рысь в гараже и пантеру в клетке. У него был еще и пес, который жил в самом доме: мирно лакал воду и поглощал собачьи консервы прямо под кухонным столом, но Диана знала, что это чистокровный волк с холодным льдистым взглядом. Иногда по непонятной причине он задирал голову к крашенному водоэмульсионкой потолку в спальне Маркуса, где они с Дианой занимались любовью, и выл голосом полным первобытной угрозы и ужаса.

— Да он и мухи не обидит, — всегда успокаивал ее Маркус.

Впрочем, то же самое он говорил и о пантере, которая, стоило Диане чуть повернуться в ее сторону, с рычанием кидалась на прутья клетки. У нее были ослепительно-белые зубы, сверкавшие на фоне черной шерсти как лучи солнца.

Рысь, по счастью, она видела только в окошко гаража. Та, опустив голову, нервно бегала на цепи туда и обратно, и Диане были видны лишь прелестные кисточки на ушах, которые отличали ее от других кошек.

Адова кошка.

Кошка, которая после девятой жизни возрождается в виде чудовища.

У самого Маркуса были пронзительные голубые глаза. Великолепные глаза, особенно неотразимые в сочетании с бледной кожей, короткой черной бородкой и синей рабочей рубашкой. Она познакомилась с ним на вечеринке, где он продавал марихуану знакомым мальчишкам. После того как они занялись любовью в первый раз, Маркус сказал: «Всегда любил молоденьких девочек, но ты первая, кто не боится».

Она тогда даже не поняла, чего, собственно, должна бояться.

Маркус подарил Диане Тимми — кота, который прожил у нее двадцать лет и продолжал спать возле ее кровати, когда сам Маркус превратился в смутное воспоминание.

Операция прошла быстро, было больно, но не очень, скорее даже не боль, а какое-то неприятное тянущее ощущение, а после того, как ей помогли подняться с застеленного бумажными полотенцами стола, она вдруг сообразила, что тошнота бесследно прошла. Словно ее взяли и стерли тряпкой, как стирают пыль. От облегчения она даже разрыдалась.

Но потом из нее все текла и текла кровь, тягучая, со сгустками. Они позвонили в больницу, спросить, почему так много крови, — ей велели не вставать с постели, а если станет хуже, немедленно ехать в отделение «Скорой помощи».

Диана лежала в кровати Маркуса. Прямо над ней, на потолке, была трещина, и она все время смотрела на эту трещину, воображая, как пролезает туда и исчезает.

Маркус пошел принести ей воды, и вот тогда-то она его и услышала.

Голос.

Близко, прямо над ухом.

Она слышала даже дыхание, с которым слово входило ей в мозг.

Диана.

Она сидела на постели, хватая ртом воздух. В этот момент в комнату вошел Маркус с водой в кофейной чашке.

— Что с тобой?

— Ничего.

— Может, поехать в больницу?

Диана отрицательно помотала головой и легла.

Потом кровотечение прекратилось. Простыни под ней были сплошь в кровавых пятнах, и Маркус, прежде чем везти ее к матери, спросил, не может ли она их постирать, потому что сам он на это не способен. От запаха и вида крови он падает в обморок.

Маркус с его дикими животными.

Маркус с его волосатыми руками.

Диана просто стащила простыни с кровати и бросила в помойное ведро, за что он был ей чрезвычайно благодарен.

Дура.

Она пошла в дом вслед за Полом.

У мороженого тяжелый вкус холодной сладости. Пареньку за стеклянной стойкой пришлось долго выковыривать его из ведерка серебряной ложкой. Это был тщедушный парень лет семнадцати, весь в красных прыщах, с багровым фурункулом на шее.

Наконец, шарик шоколадно-мятного мороженого приземлился в вазочку, а шарик ванильного — в сахарный рожок. Они заплатили и вышли на улицу, где устроились со своим мороженым на лавочке под деревом у самой кромки тротуара.

На скамье напротив сидел мужчина с маленькой дочерью. Девочка так тесно притиснулась к отцу, что они казались приклеенными друг к другу. Он был молодой и красивый. Девочка, потряхивая светлыми хвостиками, старательно лизала синеватый шарик, а отец с восторгом наблюдал за ней, щуря глаза — то ли от удовольствия, то ли от яркого солнца.

Девочка была полностью поглощена мороженым, которое называлось «Голубая луна», но, по всей видимости, ей было совершенно необходимо чувствовать рядом присутствие отца, потому что, стоило ему оторваться от нее на какой-нибудь сантиметр, как она мгновенно придвигалась к нему, ликвидируя разрыв.

Мороженое… Плотное, но бесформенное: в нем нет центра, структуры, скелета. Его приторная сладость легко проскальзывает в желудок и долго там не тает. Они поднялись со скамейки и медленно побрели домой, мимо маленькой девочки, чья «Голубая луна» уже начала подтаивать, роняя на папины брюки яркие капли. Он этого не замечал.

Пол пошел наверх поговорить с Эммой, а Диана на кухне открыла морозилку.

Что приготовить на ужин? Может, просто поджарить бургеры? Эмма их любит. А к ним — замороженную картошку фри. И побольше кетчупа.

Сама Диана любила бифштексы.

С кровью.

С прожаренной до черноты корочкой.

Чуть подгоревшие и хорошо посоленные. На ребрышке или с косточкой.

Впрочем, тогда придется идти в магазин, а сейчас уже слишком поздно. Она почувствовала, что хочет есть. Не просто хочет есть, а умирает от голода. Надо побыстрее что-то схватить.

Диана вынула из мясного ящика в холодильнике фарш. Охлажденный, в целлофановой вакуумной упаковке. Темно-красный, с прожилками жира. Острым ножом надрезала целлофан и сняла пленку.

Ее обдало чуть сладковатым запахом, и рот сразу же наполнился слюной.

Положив мясо на рабочий стол, она вытащила пакет с замороженной картошкой, включила духовку и высыпала картофельные ломтики на противень.

Они были твердыми, в инее, и, пока она их раскладывала, обожгли ей руки холодом. С крючка, где та всегда висела, Диана сняла глубокую сковороду с длинной ручкой, поставила ее на плиту и зажгла газ.

Голубое кольцо огня вырвалось на свободу, как будто только этого и ждало.

Рубленая говядина холодила ладони, но все-таки не так, как замороженный картофель. Диана разделила фарш на небольшие плоские котлетки, и руки покрылись восковой пленкой жира. Пришлось долго тереть руки мылом под горячей водой.

Когда сковорода разогрелась, она выложила на нее три из четырех — две для Пола — котлеты. Едва сырое мясо коснулось раскаленного металла, раздалось обычное яростное шипение.

Оставшуюся котлету она поднесла к лицу, прямо к носу, и вдохнула ее запах…

Диана уже не помнила, когда она успевала проголодаться настолько, чтобы захотеть отведать сырого мяса.

Она понимала, что это не лучшая идея — есть сырое мясо.

Бактерии, глисты и паразиты. Коровье бешенство.

Но мясо было абсолютно свежим. Диана знала, что есть рестораны, где подают сырую говядину, а в некоторых странах блюда из нее считаются деликатесом. И чем, интересно, сырое мясо отличается от суши, которое она обожала?

Она откусила от краешка.

Даже вкуснее, чем она предполагала.

Холодное и нежное.

Если бы не освежающий привкус крови, оно казалось бы почти безвкусным.

Она протянула руку за солью, но в последний момент передумала, решив, что именно неотчетливая влажная мягкость делает вкус мяса таким привлекательным. Плюс ощущение чего-то гладкого, скользящего по языку, ни с чем не сравнимого. Что-то нежное, как пудинг, и скользкое, как мороженое или гуакамоле — пюре из авокадо с томатами, — только более плотное. Наверное, это и был вкус плоти. Прежде чем Пол с Эммой спустились на кухню, она проглотила всю котлету.

Часть третья

Тишина

— Ты что, не будешь бургер? — спросил Пол.

Они сидели за обеденным столом, но Эмма не поднимала глаз от тарелки.

— Я свои уже съела. — Диана пожала плечами. — Пока вы были наверху. Прямо умирала от голода. Буду только картошку.

Она перевела взгляд с Пола на Эмму, потом вопросительно посмотрела на мужа.

Тот в ответ пожал плечами и неопределенно покачал головой.

Все-таки замечательно, как они с Полом понимают друг друга, подумала Диана, и эта мысль согрела ее. Самым лучшим доказательством ее близости с мужем была их способность общаться без слов.

А вот ее родители так никогда и не нашли общего языка. Они жили в браке десять лет, но Диана никогда не воспринимала их как пару. Ей было восемь, когда они расстались, но на самом деле жизнь развела их гораздо раньше. У нее не осталось ни одного детского воспоминания, в котором присутствовали бы и мать и отец одновременно. Они ели в разное время, по вечерам сидели в разных комнатах, каждый перед своим телевизором и смотрели каждый свои излюбленные передачи. Спали они в одной постели, но при этом обитали на разных континентах: его материк был влажным и жарким, ее — чистым и песчаным, овеваемым легким бризом.

Спустя годы, когда Диана попала в беду, ее давно разведенные родители встретились снова — словно ступили на мост через разделявшее их пространство. Родительский мост. Диана все еще помнила то странное ощущение тепла, которое разлилось у нее по всему телу, когда в то сумрачное зимнее утро мать примчалась в полицейский участок и бросилась, обливаясь слезами, к отцу, а он спокойно и уверенно стал гладить ее по спине.

Наверное, у них все могло быть по-другому. Или нет?

Если бы они не развелись, сумев преодолеть взаимную ненависть, еще неизвестно, какой была бы ее юность.

Но одно она знала точно: если бы родители не разошлись, она, их дочь, не попала бы в полицейский участок.

Теплота быстро сменилась холодным отчуждением. Из участка пришлось уезжать на машине матери, потому что отец оставил свою на работе. Мать начала выпытывать почему, он тут же замолчал и сгорбился, вжавшись в угол пассажирского сиденья. Потом, слово за слово, они затеяли свару из-за Дианы, которая съежившись сидела между ними — униженная и раздавленная, мечтая, чтобы они наконец сменили тему разговора. Они осыпали друг друга оскорблениями, и каждый старался свалить вину на другого. Диана молча смотрела в окно, за которым медленно проплывал Бриар-Хилл.

Студенческий городок со старомодными кирпичными фасадами и домиками, обшитыми белым сайдингом, больше напоминал театральную декорацию, чем место, где живут люди.

Лужайка перед университетскими общежитиями пустовала. Солнце только всходило, окрашивая в розовый цвет тонкий слой укрывшего все вокруг снега. Внезапно Диану охватило отвращение ко всему — к лужайке, снегу, университету, где мать работала на философском факультете секретаршей (помощником администратора, как это гордо именовалось).

Она ненавидела чистеньких, самодовольных студентов — ни одного из них, конечно, не было на улице в такую рань, но ей казалось, она видит их призраки — одетые в пуховики фигуры, спешащие на очередную лекцию… Студенты… Ее отец зарабатывал на жизнь, продавая им магнитофоны и стереосистемы.

Она ненавидела и профессоров — мужчин с бородками и женщин в туфлях без каблуков, одетых в строгие юбки до колен.

Она возненавидела Бриар-Хилл.

Его ухоженность, его покой, его прилизанную благопристойность. Он был похож на пасторальную сценку, какие устраивают на Рождество в витринах магазинов. По кругу катается миниатюрный поезд, падает искусственный снег, а в крошечных глиняных домиках горят огоньки. Взять бы молоток да хрястнуть по всему этому как следует.

Она провела ночь в полицейском участке, потому что нарушила спокойствие Бриар-Хилла — слишком громко спорила со своим дружком возле дома его родителей, одного из тех самых старомодных, обшитых белым сайдингом домов. Стояла на красивом крыльце с витыми перилами и нецензурно ругалась.

Отец и мать дружка уехали на конференцию в Чикаго, а они с Дианой накурились дури и балдели, пялясь на огромный аквариум в гостиной. Его папаша в свободное время разводил кораллы. Поначалу Диана думала, что они служат главным образом украшением, не более занятным, чем расставленные по всему дому композиции из сухих цветов, но уже через несколько минут поняла, что никакое это не украшение.

Они были живыми, как животные, как мозг, и заключали в себе целый мир, состоящий из грез. И она была их участницей.

Глядя на свое лицо в стекле аквариума, она вдруг ясно поняла, что, возможно, она — часть декорации. Сквозь нее можно видеть предметы. Если дотронуться до нее рукой, она пройдет насквозь, стирая ее изображение, а может, и вовсе удаляя ее из этого мира.

Зато кораллы были твердыми и реальными. И мысли у этих существ, вздыхавших в подводной голубизне, были тяжелыми и неповоротливыми.

Если их не тревожить, может, они позволят ей остаться здесь.

Так она и сидела, окаменев и напряженно вслушиваясь в мысли подводных разумных существ, что пульсировали между островками ее воспоминаний. У одного были голубые щупальца. У другого — крохотные звездочки на концах отростков, похожих на пряди волос. Еще один напоминал розовый кустик с ветками из плоти. Она обернулась к Брайану, с которым познакомилась всего несколько дней назад на распродаже дисков в магазине «Биг Мама». Они еще даже не целовались, хотя она знала, что будут трахаться, иначе зачем он ее пригласил, пока родителей нет дома… Она повернулась к нему, чтобы разделить с ним обретенное откровение, донести до него свои новые чувства, приобщить к своему открытию существования под водой разумной жизни, и обнаружила, что он смотрит на нее, а вовсе не на отцовские кораллы и уже расстегнул джинсы и поглаживает член.

Она отвернулась, но Брайан схватил ее за руку и поднес к своему члену, разрушив очарование мечты. А ведь она уже почти поняла что-то невероятно важное, вот только что?

Теперь ей этого никогда не узнать, и она со всего размаху влепила Брайану пощечину:

«Козел!»

Сначала он просто рассмеялся. Диана попыталась встать, но он повалил ее обратно на кушетку.

Она боролась изо всех сил — пиналась, колотила его кулаками — не потому, что была против секса — она его ждала, а потому, что внезапное возвращение в реальность, оказавшуюся еще более отвратительной и вульгарной, чем раньше, повергло ее в шок и ярость.

Он разорвал на ней блузку, обозвал шлюхой. Она ответила, что у нее есть взрослый любовник с собственной пантерой, который придет и переломает ему все кости.

Он ударил ее, сильно, наотмашь.

Она упала и опрокинула лампу.

Почувствовав кровь на губе, Диана плюнула ему в лицо и босая выбежала за дверь. Мороз был колючим, как осколки стекла. Брайан повалил ее на землю, она вцепилась ему в лицо ногтями, он начал колотить ее головой о лужайку, но трава, даже покрытая инеем и снегом, оставалась мягкой. Она пинала его в мошонку. Увидев приближение полицейской машины, они затаились.

У одной из подруг были права, и мать, уходя в девять утра на работу, разрешала дочери на весь день брать машину, при условии что к пяти вечера она ее вернет.

— Поехали, прокатимся, — предложила она.

По радио передавали песню, популярную лет десять назад. Она напомнила подругам время, когда они сидели на заднем сиденье и поедали маленькие пирожные, пока матери везли их в школу.

Они стали дружно подпевать.

Опустили окна.

На светофоре остановились на красный свет.

В соседнем ряду стояла машина, в которой тоже сидели две молодые девчонки, и тоже — одна блондинка, а другая темненькая. Они курили и слушали по радио ту же самую песню.

Все четверо посмотрели друг на друга, засмеялись и приветливо помахали друг другу руками.

Когда включился зеленый, обе машины разъехались в разные стороны.

Дороги… Огромный мир… Лето… И повсюду — девчонки, которые едут куда-то и поют.

— А мы почему не курим? — Девочка за рулем пыталась перекричать музыку.

— Потому что это противно.

Эмма съела котлету, отщипывая от нее понемножку и запивая каждый кусочек глотком молока. Потом и картошку, обмакивая каждый ломтик в кетчуп.

Она уже почти закончила ужин, когда зазвонил телефон.

Диана вопросительно глянула на Пола: «Снимать трубку?»

Он воздел глаза к потолку и перевел взгляд на нее, что означало: «Не представляю, кто бы это мог быть».

Диана подошла к аппарату как раз в ту секунду, когда сработал автоответчик. Ну вот, теперь придется кричать: «Да, привет, подождите минуту!» — опровергая сообщение о том, что они сейчас не могут «подойти к телефону»…

Диана потыкала в несколько кнопок, найдя нужную, и прервала запись на полуслове.

— Миссис Макфи?

— Да?

— Это сестра Беатрис.

— О, сестра Беатрис! — Она попыталась изобразить приятное удивление.

— Я хотела бы, чтобы завтра вы зашли ко мне перед уроками. Это по поводу Эммы.

— Да-а? — протянула Диана, почувствовав на лице легкое дуновение ветра. — Конечно, я приду, но в чем дело?

Сестра Беатрис откашлялась:

— Эмма показывала вам рассказ, который принесла сегодня на урок?

— Конечно, я…

— Неужели? — В тоне сестры звучали ликующие нотки или ей показалось? — Тогда, безусловно, вы в курсе.

— Простите? Так проблема в рассказе?

— Извините, но, если вы видели рассказ, полагаю, вам все должно быть ясно. Я вернула рассказ Эмме, но сделала для себя копию. По-моему, она положила оригинал в рюкзак. Я посоветовала ей дома показать рассказ родителям.

— Нет, я пока… — Диана оборвала себя на полуслове и коснулась пальцами лба, стряхивая капельки холодного пота.

— Одним словом, если вы не видели оригинал, у меня есть копия…

— Нет-нет, если вы велели Эмме принести его домой, я уверена, что она так и сделала. Я посмотрю.

— Хорошо. Так вы сможете зайти завтра утром? Без пятнадцати восемь не слишком рано?

— Нет, нормально. До завтра, сестра.

— До свидания. — Сестра Беатрис явно хотела добавить еще что-то, но Диана быстро положила трубку.

— Эмма, — мягко произнесла Диана, вернувшись в столовую.

Эмма возила вилкой с насаженным ломтиком картофеля по лужице кетчупа.

— Эмма, ты знаешь, кто звонил?

— Нет! — отрезала Эмма, с вызовом посмотрев на мать.

Пол молча переводил взгляд с Эммы на Диану.

— Сестра Беатрис.

Диана почувствовала нелепый страх.

Кого она испугалась? Эммы или сестры Беатрис? Или того, что произошло или могло произойти в будущем? Это был непонятный страх, несоразмерный со случившимся, но предвещающий угрозу всей ее жизни, такой простой и понятной, свободной от…

Она понятия не имела, что будет делать, если грянет беда…

— Что ей надо? — спросила Эмма.

Голос дочери заставил ее вздрогнуть. Он слишком напоминал ее собственный юный голос.

Зачем он вернулся? Чтобы мучить ее?..

— Ничего особенного. — Диана старалась говорить спокойно. — Просто сейчас ты пойдешь к машине и принесешь свой рюкзак.

Эмма ничего не ответила, слезла со стула и, громко топая ногами, вышла.

— Да что случилось-то? — спросил Пол.

Диана пожала плечами. Она чувствовала себя беззащитной. Муж выжидательно и испытующе смотрел на нее, словно пытался взглядом проникнуть ей в душу.

Она снова пожала плечами и отвернулась:

— Сестра Беатрис сказала, что завтра утром хочет меня видеть. Что-то насчет Эмминого сочинения.

Пол кивнул:

— Вот и Эмма то же самое сказала, когда я спросил ее, в чем дело. Она расстроилась из-за сочинения. Утверждает, что это ты его написала.

Слабо хлопнула дверь.

— На! — Эмма сунула матери в руку свернутый вчетверо листок бумаги и быстро убежала наверх.

Диана аккуратно развернула листок.

Пол заглянул ей через плечо.

«Бетани Мэри Энн Элизабет очень противная. Она мечтает показывать свои трусики мальчикам. Она очень плохая девочка. Кого бы мне убить? Кого пристрелить? Убей Бетани Мэри Энн Элизабет, только не меня».

Кожа

— У меня нет этому объяснений, — сказала Диана.

Сестра Беатрис бесстрастно смотрела на нее. Глаза за очками в простой проволочной оправе были такими светлыми, что казались почти белыми… прямо как у полярной совы, подумала Диана, или у тех не различающих цветов существ, что проводят жизнь, выслеживая шевеление тени, отбрасываемой каким-нибудь мелким животным.

Монахиня перевела взгляд с лица Дианы на листок бумаги перед собой, потом взяла его и торопливо сложила точно по прежним сгибам, словно ей невыносимо было на него смотреть.

Диана всегда полагала, что дни монастырей безвозвратно ушли в прошлое, и современные монахини — это просто женщины, одетые в особую форму — черные юбки с блузками и туфли без каблуков. Впервые увидев сестру Беатрис, она засомневалась, стоит ли записывать дочку в католическую школу для девочек, но потом все же решилась.

Сестра Беатрис носила туго накрахмаленную одежду, которая топорщилась острыми складками. Наружу обычно выглядывали только бледные руки и белое лицо. Если у нее и имелись волосы, грудь или чувственные бедра, их невозможно было не то что разглядеть, но даже представить себе. Она производила впечатление существа бесполого и даже бестелесного.

К тому же она была неопределенного возраста. Разглядывая размытые черты монахини с близкого расстояния, Диана отметила тонкую и чуть обвисшую кожу на скулах, полное отсутствие морщинок и «гусиных лапок» вокруг глаз и тонкие черные брови.

— Я вам уже объясняла, — говорила Диана. Она успела замерзнуть — от жесткого деревянного стула, на котором сидела, и линолеума с золотистыми прожилками исходил ледяной холод. — Эмма не могла этого сделать. Она еще не умеет пользоваться компьютером моего мужа. Даже включать его не умеет. — Диана положила раскрытые ладони на стол.

— Я уверена, вы не хуже меня знаете, что это не Эмма. Ей это абсолютно несвойственно. Это на нее совершенно не похоже.

Диана прижала сложенный вчетверо лист бумаги рукой, словно хотела помешать сестре Беатрис забрать его. Виновата. Она знала, что выглядит виноватой, и даже ощущала запах вины, чуяла ее всем нутром, словно горячую, скользкую и подвижную нить под кожей. Но ведь она ни в чем не виновата! Откуда же это чувство?

Хорошо, если это не она, то кто? И зачем? И как они умудрились вытащить из Эмминого рюкзачка листок с невинной и милой историей, придуманной ребенком, и заменить его этой мерзостью?

Внезапно ее осенило. Пожалуй, единственным — кроме нее самой — человеком, имевшим возможность произвести замену, была сама сестра Беатрис.

В этот момент монахиня подняла глаза и взглянула на нее, нет, скорее сквозь нее. «Эй, что вы делаете? — чуть не ляпнула Диана. — Я ведь не прозрачная». Но сестра продолжала пронизывать ее взглядом, словно знала про нее что-то отвратительное…

Диана не находила другого объяснения, хотя ситуация все равно оставалась непонятной.

— Думаю, можно привести Эмму, — поднялась сестра.

Диана тоже встала, и стул под ней громко заскрипел, впиваясь острым звуком в висок. Она приложила руку к голове. Опять мигрень, подумала она и попробовала опереться пальцами о край металлического стола сестры Беатрис. Та подошла к двери, открыла ее и, выглянув в пустынный коридор, окликнула Эмму, которая ждала снаружи.

Кровь стучала в висках, и Диана пыталась зажать пальцами пульсирующие точки. Подняв голову, она уперлась взглядом в Деву Марию, чей образ висел над чисто вымытой классной доской.

Дева Мария держала в ладонях сердце, пронзенное кинжалом, — Диану точно так же пронзил скрип стула. Ее замутило, закружилась голова, и пришлось опять сесть, так что короткая джинсовая юбка задралась на бедрах. Деву Марию это не особенно удивило, хотя, кажется, огорчило. Во всяком случае, выражение ее лица не изменилось, словно она ожидала чего-то подобного.

Диана попыталась натянуть юбку на колени и пожалела, что не надела колготки. Да и юбку надо выбрать чуть длиннее. Но погода стояла такая теплая, что она, не подумав, пошла в короткой юбке, которую любила еще с колледжа.

Впрочем, как знать. Сейчас, сидя под ликом Девы Марии, она поймала себя на мысли, что, возможно, намеренно оделась немного вызывающе.

Но кого она хотела подразнить?

Деву Марию?

Сестру Беатрис?

А она-то утром еще радовалась, что юбка сидит отлично и ноги выглядят гладкими и красивыми. Когда ровно без пятнадцати восемь они с дочкой входили в школу Фатимы, дворник задержался на них взглядом. Да и сестра Беатрис не оставила их без внимания, сжав губы в ниточку.

Диана сдвинулась на краешек детского стула, который ей предложили, и пониже натянула юбку на колени.

На пороге возникла сестра Беатрис с Эммой. Монахиня материнским жестом поправляла воротничок на белой блузке девочки. Вот уж на кого-кого, а на мать она совсем не походила — скорее на ворону, опекающую птенца.

Ни Эмма, ни сестра Беатрис на Диану даже не покосились. Глаза обеих были устремлены на Деву Марию — если не на школьные часы, которые тикали над классной доской. Красная стрелка быстро бежала по циферблату. Пожалуй, слишком быстро.

— Забудем об этом, Эмма, — произнесла сестра Беатрис. — Не всегда есть возможность установить причину зла. Часто оно бывает необъяснимым.

Они ехали, пока Бриар-Хилл не остался позади.

Вокруг тянулись поля, перемежаемые болотами. Может, когда-то эти поля тоже были болотами? На обширных пастбищах паслись стада — овцы стояли совершенно неподвижно, тупо уставившись в землю. Часть из них уже остригли, и у некоторых на пораненной коже виднелись следы засохшей крови.

Девочки миновали сельскую церковь из красного кирпича с витражами, словно сошедшую со страниц старой книжки сказок. Позади нее, за черной кованой изгородью, угадывалось кладбище. Ворота с черными острыми вершинками прутьев были открыты.

— Пойдем почитаем надписи на надгробиях, — предложила одна подруга другой. Ее мать, прежде чем выйти замуж и стать секретаршей на философском факультете, училась в Шотландии, на отделении литературы. Она обожала старину, неплохо разбиралась в антикварных вещах и любила сентиментальные истории с привидениями. Она исходила все старые кладбища в Бриар-Хилле, на которых были похоронены люди, давшие свои имена городским улицам, и иногда брала с собой дочь.

Девочки поставили машину в тени белой остроконечной колокольни с опасно покосившимся крестом и вошли в ворота.

Они были одеты в шорты и открытые топики на бретельках. Без лифчиков. На одной шорты были такими короткими, что открывали розовую татуировку на бедре. Обе не поскупились на косметику: темные тени и темно-лиловая губная помада, особенно заметные на белой коже без следов загара: ни та ни другая никогда не появлялась на солнце без защитного крема. Печальный результат солнечного воздействия они видели на лицах своих матерей, и он им совсем не нравился.

Они шагали, а под ногами у них лежали кости фермеров и переселенцев из Германии, а также их жен и детей.

Девочки никогда подолгу не жили вне города, не ходили в походы и не проводили лето в деревне.

Погребенные на церковном дворе люди при жизни и вообразить себе не могли бы этих изнеженных до мозга костей горожанок, которые, впрочем, тоже не имели ни малейшего представления о своих умерших предшественниках.

Утро выдалось ветреное.

Небо затянули багровые тучи, которые быстро проносились над головой. Наверное, будет дождь. Может, даже гроза, первая за лето, а то и торнадо.

Лучше уж сегодня, чем завтра, подумала Диана. На последний перед летними каникулами учебный день у третьего класса был запланирован поход в зоопарк.

Ветром с деревьев уже сорвало массу мелких веток, которые плотно усеяли землю. Диана ехала в машине, и они хрустели под колесами, как косточки.

Эмма выглядела довольной и счастливой, когда мать поцеловала ее перед уходом. Сестра Беатрис наблюдала, как они прощаются, тенью нависая над ними. Мигрень у Дианы прошла как по волшебству, стоило ей увидеть улыбку дочери.

Эмма смеялась. Она стала прежней девочкой, обыкновенной девочкой, которая о растрепавшихся хвостиках на голове волнуется больше, чем о душе. О том, что сестра Беатрис вызвала мать в школу, она не могла не знать, но Диана с Полом убедили ее, что произошла какая-то ошибка и все разъяснится.

— Ты скажешь ей, что я ничего такого не писала? — спросила Эмма.

— Конечно, милая, — ответил Пол. — Раз ты сказала, что не писала, значит, так оно и есть. Мы тебе верим.

— Клянусь, что не писала! Клянусь всей своей жизнью!

Эмма бросилась в объятия отца, который поверх ее плеча смотрел на жену.

Диана не могла с уверенностью сказать, что выражал этот взгляд.

Неужели он в чем-то ее обвинял?

Неужели думал, что Диана и в самом деле, как вначале решила Эмма, написала этот кошмар и положила листок в рюкзачок дочери? Но зачем?

С какой стати, прости господи, она стала бы делать подобные вещи?

— Конечно, — уверила она дочь. Диана держала сложенный вчетверо листок как разрешение, пропуск или справку от врача. Как индульгенцию.

И все-таки… Кто это сделал и зачем?

— Конечно, я скажу ей, что это чудовищная ошибка. Что ты никогда не написала бы такое сочинение.

Оставив Эмму в школе, Диана поехала домой. Остановилась рядом с гаражом. Велосипеда мужа на обычном месте не оказалось, хотя он в этот день он не преподавал. Она решила, что он отправился в свой офис или в библиотеку. Может, уже пишет план осенней лекции в честь М. Фуллера.

Диана открыла незапертый черный ход и, скинув по дороге туфли, вошла на кухню.

В доме было тихо.

Грязная посуда после завтрака стояла нетронутой.

Снаружи, в небе, сквозь багровые тучи пробивалось тусклое солнце. На кухню через москитную сетку просачивался синеватый свет. Диана включила радиоприемник, стоящий на холодильнике, и принялась за уборку.

Доктор Лаура беседовала с мужчиной, судя по голосу, очень молодым.

«Это несправедливо, я не согласен», — говорил он.

«А что же, на ваш взгляд, справедливо?» — спросила ведущая. Он не ответил.

«Она сказала, что принимает противозачаточные таблетки», — ответил он наконец.

«Хорошо, а вы когда-нибудь спрашивали, что она сделает, если таблетки не сработают?» — спросила доктор Лаура.

«Нет».

«А надо было».

«Я слишком молод, чтобы иметь ребенка».

«Вполне возможно. Но он уже есть, и вам пора взрослеть».

В эфире послышались звуки, похожие на плач.

Диана с кухонным полотенцем в руках остановилась и прислушалась.

Плач становился все громче, потом перешел в визгливый крик, какой может издавать новорожденный младенец или получившее удар животное. Диана уронила полотенце и быстро отошла подальше от приемника, на ходу набирая номер радиостанции. Ей вслед несся сквозь помехи этот непонятный вой. Но к нему примешивалось что-то еще…

Смех?

Низкий мужской смех?

Потом он сменился треском электрических разрядов и тишиной.

Здесь было тихо.

Церковь стояла пустой, да и на дороге не было ни души. Только на деревьях верещали, разрывая кладбищенскую тишину, дрозды, впрочем выглядевшие вполне дружелюбно.

Почти все надгробия были старыми, источенными ветрами, с почти стершимися именами.

Под ногами шелестела пышная чуть желтоватая трава.

Чем дальше от входа, тем меньше становились плиты. Девочкам приходилось наклоняться, чтобы прочитать надписи, выбитые под склоненной фигуркой ангела с искаженными от столетних слез чертами.

«Закрой глаза и больше не плачь. Маленький Джон ушел раньше».

Рядом с ангелом на могиле маленького Джона стоял каменный ягненок, охраняющий могилу его брата.

«Возлюбленный сын Сары и Во».

Оба мальчика родились с интервалом в год, но умерли в один день, 29 апреля 1888 года.

Девочки молча бродили и читали имена и даты на могилах.

— Это же дети! — наконец произнесла одна.

— Господи! — воскликнула вторая.

Наконец вся посуда была убрана, и Диана пошла наверх.

Стремительно проплывающие облака затмили яркое желтое солнце, и в спальне было темно. Она включила верхний свет.

От изумления у нее сам собой приоткрылся рот. Минула секунда, может, две или три, и вдруг она поняла, что это, судорожно вдохнула воздух и прижала руку ко рту. Непроизвольно отпрянула, и с кровати спрыгнул Тимми. Черной молнией промчался мимо нее и кинулся вниз.

Тимми.

Она видела его не больше мгновения, но была уверена, что это ее любимый Тимми.

Не тот, каким он был в последние годы, а молодой, в расцвете лет — черный, гладкий, с лоснящейся шерстью.

Какое-то время Диана стояла, не в силах пошевельнуться, словно ее ударили под ложечку, прямо в живот, и шок от удара парализовал все тело. В позвоночнике затаилась противная дрожь…

Внезапно вернулась головная боль: Диана обхватила руками голову, крепко зажмурилась, а когда снова открыла глаза, увидела всего лишь свою аккуратно прибранную супружескую спальню.

Обои в розах.

Белые занавески.

Она присела на сундук с приданым, подаренный матерью по случаю помолвки с Полом — та складывала в него простыни и кухонные полотенца к замужеству дочери.

Это было капитальное сооружение из дерева, и теперь Диана в нем хранила свитера. Свитера и ночные рубашки…

Конечно, она обозналась, поняла Диана. В дом пробралась чужая кошка, может соседская. Наверное, Пол, выезжая утром из гаража, забыл запереть дверь.

Она засмеялась, сильнее и громче, чем хотелось. Смеялась, пока из глаз на розовую майку не брызнули слезы.

Тимми похоронили во дворе.

Кот умер и давно обратился в прах.

И даже прах его рассеялся и исчез.

Словно удар молнии, вспыхнуло воспоминание, как после укола ветеринара она держала его на руках, а он медленно угасал. Тимми умирал, не оставляя ни малейшей надежды на то, что смерть может быть похожа на избавление или сон. Он уходил навсегда, и вместе с ним в небытие проваливалось все — тело, душа, целый мир…

Она подавилась собственным смехом вперемешку со слезами и прижала пальцы к вискам, где уже прочно обосновалась боль. Всю правую сторону головы стянуло ледяным обручем безжалостной мигрени.

Но все-таки чья это была кошка и куда она делась?

Диана спустилась вниз.

Ей пришлось держаться за перила, потому что солнце все еще пряталось за тучами и в доме было темно как ночью.

— Кис-кис-кис, — позвала она, как всегда звала Тимми, и голос у нее дрожал.

Хлынул дождь, и тяжелые капли забарабанили по крыше. Настоящий ливень. Когда Диана добралась до нижних ступенек, не было видно ни зги. Она зажгла все лампы и принялась искать, заглядывая под кушетки, стулья и столы.

Тимми — нет, не Тимми, а похожей на него кошки, неизвестным способом пробравшейся в дом, — нигде не было.

Она позвала опять.

Впрочем, Тимми никогда не отзывался на зов.

Других кошек у нее не было. Как знать, может, они все ведут себя точно так же.

Диана вошла на кухню и потерла глаза. Неужели ей привиделось? Интересно, можно ли увидеть кошку, которой нет? Если только у нее в мозгу не сохранился специальный островок, на котором отпечатался образ Тимми. Клетки мозга сработали произвольно и запустили процесс восстановления картин из прошлого… Плюс ощущение приближающегося дождя…

Она щелкнула выключателем, и кухню залил яркий свет.

Тимми. Кот пришел на то самое место, где раньше стояли его миски с кормом и водой. Он терся о дверцу холодильника, как делал всегда, прижимаясь к нему мордочкой, потом словно невзначай поднял голову к Диане.

— Тимми?

Она наклонилась и почесала его за ушками.

Тимми замурлыкал, громко и требовательно.

Свет и тени

— Диана! — отозвался Пол, когда она до него дозвонилась.

Тимми мирно спал, свернувшись у нее на коленях.

Диана открыла ему банку тунца, он жадно проглотил еду и вылизывал миску, пока не осталось не только крошек, но даже запаха рыбы.

Одной рукой Диана прижимала трубку к уху, а другой поглаживала кота.

— Диана, — терпеливо повторил муж. — Все черные коты имеют тенденцию быть похожими друг на друга.

— Знаю. — Она понимала, что это звучит нелепо, и поэтому рассмеялась: — Вот это-то и странно, такое поразительное сходство. И как он попал в дом?

— Ты уверена, что это кот, а не кошка?

— Да, я проверила.

— Да он мог пробраться миллионом способов! Наиболее вероятно, что кто-то из нас не закрыл утром дверь. Или он пролез в щель между подвалом и крыльцом, о существовании которой мы с тобой даже не подозреваем. Или через чердак.

— Знаю.

И это была правда.

Все это она и сама знала.

Чего-чего, а щелей в таком старом доме хватало — дыры в фундаменте, дыры под крышей, выбирай, что больше нравится. Да и кот, при всем своем сходстве с Тимми, наверное, никакой не Тимми. Но разве обязательно ей об этом напоминать? Тимми…

Он прожил всю жизнь у нее на глазах, рос, взрослел и старел. Она сама отнесла его к ветеринару, чтобы ему сделали последний укол, и до последнего мига держала его на руках. Этот кот не может быть Тимми.

— Так ты его оставляешь? — спросил Пол.

Вопрос показался ей странным. Оставляет ли она кота… Наверное, он хотел сказать «мы»…

— Ну, если его никто не хватится… Не напишет объявления… Почему бы и нет?

— Прекрасно, я просто так спросил.

— Эмма обрадуется.

Пол промолчал.

— Когда приедешь?

Он сказал, что вернется рано. Закончит срочную работу и приедет. Еще до вечера.

По дороге в Бриар-Хилл они остановились у фруктового ларька.

Старик со старухой продавали калифорнийские персики.

У старика была сморщенная, как печеное яблоко, кожа, зато у старухи, замотанной в коричневую шаль, из-под низко натянутой мужской рыбацкой шляпы выглядывало совершенно гладкое лицо — лицо человека, всю жизнь прятавшегося от солнца.

Старик даже не посмотрел на девочек, просто взял деньги и ткнул пальцем в пакет с персиками — забирайте, мол.

Старуха молча наблюдала за ними.

Одна из девочек почувствовала, как та уставилась на ее татуировку на бедре.

На углу, свернув с проселочной дороги, остановился пикап, в котором сидели два парня. Они засвистели и закричали через окно:

— Эй, крошки! Привет!

Они обращались к обеим подружкам, но та, чье бедро было украшено татуировкой, не могла поднять глаз от пакета с персиками. Что-то теплое, словно слезы или кровь, заструилось у нее внутри, перетекая из горла вниз.

Парни все свистели.

Старик со старухой сердито на нее покосились.

Пакеты с фруктами плавились на солнце.

Над ними парил почти невидимый рой мелких мушек.

Солнце горело над головой.

Зачем она так оделась — шорты, топик на тоненьких бретельках, золотое кольцо в пупке, да еще эта татуировка, — если не хочет, чтобы на нее обращали внимание?

Девочки съели персики в машине.

Одуряюще сладкий сок стекал по пальцам, и все, до чего они дотрагивались, становилось липким.

Тимми спрыгнул у нее с колен.

Перебрался на кушетку и свернулся калачиком в своем любимом углу — там, где привык лежать и точить когти и где цветочный узор за долгие годы истерся почти до основания.

Тимми у них гулял на улице, когда хотел, поэтому ему были нужны хорошо отточенные когти. Их отметины остались по всему дому.

Диана поднялась с кресла. Ей было хорошо. Как будто она вновь обрела нечто такое, что считала навсегда потерянным. Что-то свое, родное. Она миновала гостиную — кот довольно урчал у нее за спиной — и через кухню вышла во двор, направляясь в мастерскую.

Дождь кончился, но вдали еще слышались громовые раскаты и на горизонте вспыхивали зигзаги одиночных молний. Было душно, парило. На тропинку вылезли дождевые черви.

В гараже было темно. Диана поднялась по лестнице и включила в мастерской свет. На мольберте по-прежнему стоял вчерашний набросок юной парочки.

Это были лучшие минуты ее жизни — в первый раз посмотреть на сделанный накануне рисунок. В каком-то смысле это было все равно что смотреть на работу другого художника, например одного из ее студентов. Первое целостное впечатление позволяло понять, что же у нее получилось.

Судя по всему, эта работа ей удалась.

Неплохая композиция: никакой симметрии, но и скученности тоже нет.

Фигуры девушки и юноши чуть сдвинуты к правому углу, словно автор смотрит на них краем глаза. Небрежно закинутая за голову девичья рука просто великолепна — ненадуманная и естественная поза. Ее непосредственность подчеркивает зажатая в другой руке сигарета. Оба красивы. У юноши сильные и тонкие руки. У девушки слегка приплюснутые груди, как у большинства женщин, лежащих на спине, вне зависимости от возраста.

И освещение выбрано правильно.

Свет отражается от поверхности бассейна, рассеянный, но четкий, как раз такой, как нужно.

Тени от гаража Элсвортов медленно ползут к ногам ребят, готовые подняться выше, к торсам — в отличие от залитых ярким светом рук и лиц.

Диана была довольна.

Небо прочертила молния, вслед за этим послышался оглушительный раскат грома, так близко, что она вздрогнула. Свет в мастерской ярко вспыхнул, мигнул пару раз и погас. — Проклятье! — От страха Диана выругалась громче, чем обычно себе позволяла. Снова заломило висок.

Она и думать забыла о головной боли.

Неужели она так увлеклась делами, что перестала ее замечать?

Снова вспыхнула молния. Какую-то долю секунды она не видела ничего, кроме рисунка. В ослепительном, но ненадежном освещении он казался совершенно другим.

Рисунок.

Темнота.

Еще одна молния. Опять рисунок, сигарета в руке, и Диана поняла.

Темнота.

Еще миллисекунда света.

Сигарета.

Она ее не рисовала.

Та девушка не курила.

Диана потерла глаза и начала на ощупь пробираться обратно в дом. Больно стукнулась коленом о стул, он упал, и Диана опять выругалась. Сердце колотилось как бешеное. Темнота сгустилась и стала осязаемой, по крыше стучал дождь. Оглушенная его барабанной дробью, она ничего не слышала, ничего не видела в наступившей тьме и, как это ни глупо, боялась детским страхом. Что за ерунда. Ведь это всего лишь гроза. И рисунок, немножко отличавшийся от того, который она сделала. Она взрослая женщина. Живет в безопасном месте, у нее хорошая спокойная жизнь…

Еще одна вспышка молнии расколола черноту, и перед глазами мелькнула картина — белое пятно и девушка, которая убрала руку от лица и смотрела прямо на нее.

Стекло

К тому времени, когда она вернулась в дом, электричество уже включили. Мигали часы на микроволновке, а холодильник громко урчал, как всегда после падения напряжения.

Диана подошла поближе и прижалась ухом к дверце.

Было что-то успокаивающее в этом механическом журчании, в мягком мурлыканье мотора. Безупречная надежность машины, способной работать без сбоев, не требуя ухода, поражала ее воображение.

Боль, казалось, перетекла из головы в холодильник, но Диана знала — стоит ей оторваться от успокоительно твердой поверхности, и та вернется.

Надо принять таблетку, тайленол или мотрин. Надо…

Диана не удивилась, почувствовав, как кот царапает ее голую ногу, хотя вздрогнула от неожиданности.

Он тыкался холодным носом ей в щиколотку. Забытое ощущение. Поднял к ней голову, разинул пасть, обнажив белые мелкие зубки и ярко-розовый язычок, и издал нечто среднее между мяуканьем и ворчаньем. Или это было рычание?

Тимми.

Диана осторожно отвела голову от холодильника, прислушиваясь к себе в ожидании новой болевой атаки, но, как ни странно, мигрень отпустила. Она выдохнула, открыла холодильник, достала пакет обезжиренного молока и налила в миску. В доме не было нормальной кошачьей еды. Надо бы сходить в магазин за сухим кормом, наполнителем для туалета и поддоном — все, принадлежавшее Тимми, они давным-давно выбросили.

Кот жадно лакал молоко.

Конечно, у них были отцы.

Один снимал квартиру в их же городке, где жил в полном одиночестве, днем работал в магазине, а по ночам играл на саксофоне в джаз-квартете. Выглядел значительно моложе своих лет и носил серьгу в ухе. Его звали Роберт, и его трудно было называть папой. Все звали его просто Боп.

У второй девочки отец переехал в соседний городок, у него были новая жена, сын и собственная компания по компьютерному обеспечению.

Матери, говоря с дочерьми об их отцах, не скупились на подробности. Мысль о том, что когда-то их родители были влюблены друг в друга, ужасала. Она означала, что от любви не остается ничего, кроме горечи, тоски и горьких воспоминаний, — но по непонятной причине девочки продолжали верить в любовь. Мечтали о счастливом замужестве. Наверное, это стремление было заложено в них при рождении, как птицы рождаются с умением вить гнездо для птенцов.

Об отцах они вспоминали во вторую субботу каждого месяца, в канун Рождества, в день своего рождения и в День отца.

Папин день.

Он наступал в июне и пах дымком и соусом к барбекю.

Шорты-бермуды, баночное пиво, надоедливо монотонный стрекот газонокосилки… Бейсбол по радио… Свернутый змеей садовый шланг, ждущий своего часа в крытом алюминиевыми листами сарае… Лубочный образ отца. Не имевший к их папашам никакого отношения.

В следующее воскресенье будет День отца.

Подружки пошли в сувенирную лавку в центре города, именовавшуюся «Счастливые минуты жизни», и купили по стеклянной пивной кружке, которые отдали в гравировку, чтобы специальная машинка с острой иголкой на конце женским почерком вывела на них что-нибудь типа: «С праздником, дорогой папочка!»

Продавец упаковал кружки в бумагу и пузырчатый пластик, чтобы не разбились.

Диана устала.

Наверху она прилегла на кровать и закрыла глаза, но заснуть не смогла. Что же это было, вопрошала она сама себя, толком не зная, что имеет в виду.

Но что-то случилось.

Буквально в последние несколько дней.

Для климакса слишком рано. Но что-то изменилось в ней самой. В ее теле. В ее голове.

Неужели это свойство среднего возраста?

Когда весь накопленный жизненный опыт обрушивается на тебя разом.

Когда прошлое начинает просачиваться в настоящее, как у нерадивой хозяйки, бросившей в стирку белые простыни вместе с красными полотенцами.

Призраки прошлого.

Ее мысли и воспоминания. О близких людях, о городе.

Ведь она живет здесь довольно долго.

И сделала много такого, о чем жалеет.

Диана мысленно окинула жизнь, которой жила до сих пор, с горечью припомнила совершенные ошибки и проступки и поняла, что теперь они катятся вниз с горы, словно огромный ком, и его ничто не остановит.

Она всегда относила себя к людям, которые считают, что стакан наполовину полон, и в любой ситуации стараются видеть положительные стороны. Она долго упражнялась в искусстве избегать негативных мыслей, редко читала газеты, а когда в вечерних новостях показывали репортажи об убийствах или несчастных случаях, сразу выключала телевизор. Пол подшучивал над ней, утверждая, что ее присутствие в любой компании очищает атмосферу, потому что при ней никто не решается говорить сальности.

Она надеялась, что он прав.

Диана знала, кем могла стать — громогласной, ироничной, даже злой женщиной, каких встречала немало: все их разговоры сводились к обсуждению пикантных сплетен, скандалов и всяких ужасных происшествий. Диана обычно молча слушала такие беседы, воздерживаясь от любых комментариев. И постепенно ее оставляли в покое.

И в своих рисунках она старалась показывать что-то хорошее, может быть, поэтому и не добилась большого успеха. В наше время людей больше привлекают картины, акцентирующие внимание на безобразном. Диану такое искусство никогда не интересовало.

Она даже не экспериментировала с линией и формой. Все ее работы состояли из простых и понятных элементов. В них не было ничего зловещего или мрачного. Свет оставался светом, а тень — тенью.

И все же иногда она смутно ощущала, что в ней как будто живет какое-то другое существо, иная, не похожая на нее Диана. Впрочем, все это были лишь неясные предчувствия, никогда не принимавшие конкретных очертаний.

Чтобы доказать существование в ее душе другой личности, понадобился бы хитроумный эксперимент, но кто же экспериментирует над собой?

Нет, этого просто не может быть.

Она принадлежала к поколению, которое в юности позволяло себе много такого, о чем их предшественники не могли и помыслить. А теперь ее ровесницы, не иначе в качестве расплаты за разгульную молодость, все как одна превратились в форменных наседок, целиком посвятивших себя семье, детям и домашним заботам. До замужества Диана, украсившая себя татуировками и пирсингом в самых укромных местах и потерявшая счет мужчинам, с которыми спала, сама косилась на таких мамаш с недоумением. И вдруг повзрослела, стала женой и матерью и неожиданно обнаружила, что для той девчонки, какой она была когда-то и призрак которой еще маячил в памяти, она — совершенно незнакомое существо. Наверное, та разбитная девчонка по-прежнему таилась где-то в закоулках души настоящей, взрослой Дианы, хотя женщина, в которую она теперь превратилась, ни за что на свете не доверила бы себе прежней ни свадебный сервиз, ни ключи от машины, ни свой дом, ни ребенка, ни свою жизнь.

Диана открыла глаза.

Что толку валяться без сна?

У каждой женщины есть прошлое.

Она встала с кровати.

Лучше пойти вытереть пыль и прибраться в кабинете Пола, сделать ему сюрприз. Интересно, успеет она до того, как ехать за Эммой, сходить в магазин? Хорошо бы купить мужу какой-нибудь скромный подарок в честь лекции.

Она включила в кабинете свет, и неразрывно связанный с Полом запах старых книг, витавший среди многочисленных полок и бумажных кип, в беспорядке громоздившихся на столе и даже на полу, наполнил ее радостью при мысли о том, как она любит мужа. Эта любовь, начинаясь с губ, спускалась в горло и сладко разливалась в груди.

Так было всегда.

Диана решила, что первым делом очистит мусорную корзину у стола, переполненную разорванными и скомканными листами из блокнота. Но прежде чем приступить к делу, села в рабочее кресло мужа и оглянулась. Провела рукой по ящику, в котором он хранил ручки, калькулятор, кассеты фотопленки и коробки скрепок.

Она выдвинула ящик и заглянула внутрь.

Там никогда не было особенного порядка, но это были его вещи. Рулетка, пара ножниц.

Она закрыла дверь и придвинула стул поближе к столу, заваленному бумагами и книгами. Большинство из них были старыми, даже ветхими, а некоторые просто разваливались на части. Там были книги на итальянском и на староанглийском. По крайней мере три из них были на латинском, а одна, кажется, на греческом.

Диана сдвинула книги, под которыми лежал блокнот. Знакомым и любимым почерком, с длинными петлями, рваным, как будто нервным, как всегда, черными чернилами, было написано:

«Совесть — это голос Бога в природе и сердце человека»…

Наверху страницы стояла дата — вчерашнее число. Наверное, подумала Диана, он уже начал готовиться к лекции.

И тут она сообразила, что ему подарит.

Даже вспомнила лавку, в которой делают гравировку на стеклянных кружках или пепельницах. «Счастливые минуты жизни». Магазин оригинальных подарков. Несколько лет назад она уже дарила ему бокал с памятной надписью: «Мужчине, которого я буду всегда любить, в день его пятидесятилетия».

Надо просто подобрать к нему пару и выгравировать поздравление с удачной лекцией.

Она вырвала из блокнота листок.

Блики

Солнце выглянуло из-за туч. В саду сверкали лужи, над ними поднимался пар, и свет дробился в них на тысячи отблесков. Было тепло и сыро, но небо после дождя очистилось. Настоящий летний день. Прачечная погода, как говорил Пол.

Ромашки, прибитые дождем к земле, выглядели жалко. Диана не могла понять, почему она их так не любит. Наверное, они просто слишком уж разрослись. Она их выкапывала и пересаживала на солнечную сторону, за гараж, где уже отцвели тюльпаны, и пора было выкапывать луковицы. На следующий год цветы будут сменять друг друга без перерыва. Диана не считала себя опытным садоводом, но достаточно внимательно следила за ростом растений и уже разбиралась, когда и что надо сажать, чтобы с мая по сентябрь участок утопал в цветах.

Разумеется, ромашки ни в чем не виноваты. Просто их слишком много. Помятые дождем и ветром, они уже распрямлялись, поворачивая головки к солнцу.

Она посмотрела в другую сторону и увидела соседку, Риту Смит, подстригавшую у себя в саду кусты форсинтии. Она делала это каждый год, как только увядали желтые цветы. Вся земля вокруг нее была усеяна ветками и листьями.

Диана помахала ей рукой, и Рита слабо махнула в ответ. Ни та ни другая и не подумали улыбнуться друг другу. Они вообще почти не разговаривали. После того дня, когда Тимми разорил в Ритином саду нору с крольчатами.

«Это же Тимми, — пыталась объяснить Диана. — Он ведь кот».

«Тимми, — отрезала Рита, ровесница Дианы, но без детей и без мужа, зато с избытком веса, — надо держать в доме, где он не сможет убивать невинных беззащитных существ».

Тимми нельзя запирать в доме, стояла на своем Диана. Он дворовый кот. К тому же старый. Слишком поздно ему менять привычки.

«Держите своего кота подальше от моего участка», — грубо оборвала разговор Рита. Ее лицо с отвисшим вторым подбородком побагровело от злости.

Диана пожала плечами и покачала головой. Как она запретит Тимми бегать по Ритиному саду? Не на поводок же его сажать. А сама она не в состоянии уследить за тем, где он болтается.

Но вскоре все это потеряло значение. Почти сразу после скандала с Ритой Тимми начал быстро стареть. Если он и выползал на улицу, то добирался до ромашек и лежал там, часто и прерывисто дыша.

Потом он умер.

Но соседка затаила на Диану обиду.

И вот Тимми вернулся. Диана перехватила неодобрительный Ритин взгляд на ее короткую джинсовую юбку, открывающую длинные и гладкие стройные ноги, и прикусила губу, чтобы не рассмеяться.

Да провались ты, корова жирная, подумала она.

Они поехали к магазину.

В разгар рабочего дня в нем было полупусто. На улице в светло-голубом, словно выгоревшем, небе сияло солнце — высокое, пламенеющее, затопившее золотым светом всю округу — улицы и машины, на каждом повороте щедро рассыпавшие мириады солнечных зайчиков.

Внутри магазина летний день обращался в карикатуру. Журчала вода, разбиваясь о камень. В прохладном кондиционированном воздухе плыла приглушенная мелодия флейты. Лампы дневного света, яркие, как в операционной или мертвецкой, слепили глаза неживой белизной.

В подвале школы Бриар-Хилл располагалось особое помещение для сбора подлежащего переработке мусора, и каждый ученик был обязан раз в неделю приносить туда набитые доверху мешки. Все — и девочки, и мальчики — по очереди дежурили в этой холодной и одновременно душной каморке, в которой было полно неподвижных жирных мошек. Словно мумифицированные или примороженные, они лежали с растопыренными крылышками, распластавшись на картонных коробках и связках газет — то ли дохлые, то ли просто в спячке.

Интересно, что им снилось?

Может, как раз этот огромный пустой магазин?

Девочки в своих шортах, слишком открытых топиках и в сандалиях на босу ногу чувствовали себя чуть ли не голыми. Им было неуютно. Каблуки громко цокали по линолеуму, и было непонятно, куда двигаться в этом безразмерном пространстве, напоминающем склад. Подружки бесцельно бродили с места на место.

Полки ломились от дешевого барахла, какого у каждой имелось в избытке. Трикотажные майки, теннисные тапочки, джинсовые юбки, джинсы.

Мягкие игрушки, настольные игры, диски, духи, губная помада, циркониевые серьги.

Продавцы откровенно скучали. Им хотелось на воздух, на солнышко, в настоящий мир. Они стояли и наблюдали, как девочки обходят ряды, щупают тряпки и смеются. Ясное дело, они ничего не собирались покупать.

— Пошли отсюда, — не выдержала одна.

Вторая хмыкнула, развернулась и побежала к выходу.

Скользя по натертому полу, они домчались до стеклянных дверей и наконец оказались в реальном мире.

— Вот жуть-то, — заводя машину, сказала одна.

Вторая включила радио:

— Господи, как хорошо опять вернуться в настоящую жизнь.

Отъезжая, они смеялись.

Квартал вокруг студенческого городка с его изобилием ресторанов, книжных магазинов, одежных бутиков, кафе и крошечных забегаловок был почти безлюдным.

Наступили каникулы, и большинство студентов разъехалось кто куда — кроме тех, кто посещал летние курсы или работал поблизости. Диана больше всего любила Бриар-Хилл именно в эту пору. Прекрасная погода, все в цвету, и при этом тихо, никакой суеты. Немногие оставшиеся студенты спокойны и деловиты: девушки в длинных юбках, парни в обрезанных джинсах, почти все с длинными волосами, почти все курят ароматизированные сигареты с гвоздикой. Вот и сейчас как раз парочка таких запускали на лужайке перед общежитием тарелочку. Оба были без маек, и их голые торсы лоснились на солнце. Достаточно взрослые, чтобы, например, отправиться на войну, они с самозабвенным удовольствием играли под солнцем цвета топленого масла в детскую игру, носились и подпрыгивали, наперегонки стараясь ухватить носимый легким ветерком кружок из цветной пластмассы.

Сценка показалась ей настолько нелепой, что Диана улыбнулась.

Она легко нашла место для парковки — еще одно преимущество летнего периода, — кинула в автомат несколько монет, перешла улицу и направилась в магазин сувениров, купить Полу в подарок бокал для вина и отдать его в гравировку.

У нее в кошельке лежал сложенный лист бумаги.

«Совесть — это голос Бога в природе и сердце человека»…

В воздухе пахло чем-то похожим на сперму. Наверное, это какое-то дерево, предположила она. Лиственное дерево. Она уже не раз ловила этот странный запах — любопытно, замечают ли его другие. Она огляделась, но не смогла определить, какие деревья выделяют столь необычный аромат. Тем не менее с очевидностью не поспоришь — вокруг пахло сексом. Она посмотрела на цветущие кроны — определенно цветы даже формой напоминали…

Но она никогда не слышала, чтобы растения могли пахнуть спермой.

Диана подошла к магазину и разочарованно вздохнула, обнаружив объявление, что тот больше не работает.

С каких это пор?

Она дернула дверную ручку. Бесполезно.

Прочитала объявление еще раз.

«Мы закрылись».

Приблизила лицо к стеклянной двери и заглянула внутрь.

Там было темно, но Диана различила полки, заставленные стеклянной посудой. Наверное, магазин закрылся совсем недавно, и непроданный товар еще не успели вывезти.

Она сложила ладони домиком, чтобы не мешало солнце, и пригляделась.

В помещении было пусто. Сквозь чисто отмытое стекло она видела множество красивых и хрупких вещей. От ее фигуры внутрь ложилась тень, протянувшаяся точно к полке с бокалами, один из которых она собиралась купить мужу в подарок.

Они сверкали, словно дразнили ее.

В этом зале было что-то необычное. Ей даже показалось, будто она заглянула внутрь швейцарских часов, обнаружив сложный механизм, состоящий из подвижных колесиков.

Или сверкающих кварцевых кристаллов.

А если не часов, то внутрь телевизора, компьютера, ледяной пещеры, чистого сердца или безгрешного сознания. Может, это рай?

Или клиническая лаборатория? С сотнями и сотнями чисто вымытых трубочек и сосудов.

Ее тень удлинилась. Подползла по деревянному полу к ножке бокала, сняла его с полки и повернулась к Диане.

С участившимся дыханием та придвинулась вплотную к витрине, чтобы ничего не упустить.

Это была никакая не тень. Просто молодая женщина. Ее лица коснулся солнечный луч. Она увидела Диану и вздрогнула.

Длинноногая блондинка, похожая на Диану — не сегодняшнюю, а лет двадцать назад. В такой же, как у нее, короткой джинсовой юбке, поверх которой она нацепила маечку, открывающую полоску живота. В пупке — кольцо, второе — над бровью.

Девушка поспешила к стеклянной двери:

— Мэм? Я могу вам чем-нибудь помочь?

Вблизи она оказалась еще красивее, чем издали: с безупречной кожей, такой белой и тонкой, что на виске просвечивала голубая жилка. Льняного оттенка волосы, переливающиеся, как поверхность озера в солнечный день.

— Я удивилась, что вы больше не работаете, — сказала Диана. — Хотела купить что-нибудь из хрусталя ручной работы. Вот это, например. — Она показала на бокал в руке блондинки.

— Простите. Мы два дня как закрылись. Меня вообще-то пригласили разобрать здесь все и навести чистоту.

— Значит, ничего больше не продается? — Диана опять кивнула на бокал. — Понимаете, он идеально подходит к тому, который я купила для мужа несколько лет назад. А надпись можно заказать где-нибудь еще.

Девушка перевела взгляд с хрустальной посудины на Диану:

— Забирайте.

— Как же… — Диана поколебалась, но все же протянула руку, опасаясь, что девушка уронит хрупкий предмет и он разобьется о цементный пол.

— Это же просто бокал для вина, — сказала блондинка, как будто Диана могла принять его за что-нибудь еще.

Она улыбнулась, сверкнув жемчужными зубами. Такие зубы бывают у людей, которые никогда не пьют кофе и не едят вишневого пирога. Потом девушка повернулась и закрыла за собой дверь.

Диана осторожно понесла свое приобретение к машине. Бокал казался невесомым, намного более легким, чем тот, что она купила раньше. Может, он и не подойдет для пары? Она совсем не чувствовала его тяжести, словно несла воздух.

Ладно, не важно. Она все равно сделает на нем гравировку. Как задумала.

Диана открыла дверь машины и аккуратно уложила бокал на заднее сиденье. Завернуть его было не во что — ни оберточной бумаги, ни целлофана, — и она решила, что забежит в книжный киоск, купит газету, прочитает ее за чашкой кофе, а потом упакует в нее бокал и поедет за Эммой.

Она выудила из кошелька еще несколько монет для автомата и уже запирала дверь машины, когда краем глаза увидела его.

Пола.

Впрочем, ничего удивительного. Его офис находился в квартале отсюда, в огромном белом здании с колоннами под названием «Дом ангела».

Он широким шагом двигался по противоположному тротуару, размахивая на ходу руками, как всегда, когда волновался, что-то кому-то рассказывая. Это была первая его привычка, замеченная Дианой из четвертого ряда аудитории, в которой он читал лекцию, и немедленно ей понравившаяся.

Забыв о зажатых в ладони монетах, Диана огляделась, чтобы убедиться, что поблизости нет машин, хотя дорога была с односторонним движением, и побежала через улицу. Она не стала окликать мужа, решив сделать ему сюрприз, и быстро пересекала разделявшую их асфальтовую реку.

Ее муж шел по противоположной стороне тротуара с девушкой.

Девушка были светловолосая, очень коротко стриженная, в юбке сантиметров на пять выше колен. Это была индейская юбка с запахом, с рисунком из экзотических цветов и остролистных растений, цвета хны с золотом. Под порывами ветерка, трепавшего ее подол, Диана даже с середины дороги могла видеть обнаженное бедро девушки. Сверху на ней был надет облегающий черный топ на бретельках, под которым колыхались большие полные груди. Светлые волосы переливались на солнце, Пол улыбался, жестикулируя и шагая вперед, а девушка во все глаза смотрела на него.

Одной рукой она застенчиво вертела сережку, длинную серебряную капельку. А вот другую, видимо по небрежности, забыла в заднем кармане джинсов Пола.

Сначала Диана почувствовала движение воздуха.

Потом краем глаза уловила вспышку света на хромированной поверхности.

Она не обратила на нее внимания и продолжала идти.

По одностороннему шоссе ехал в запрещенном направлении мини-вэн — ехал с сумасшедшей скоростью, потому-то Диана не успела его заметить. Лишь услышала визг тормозов и яростный гудок и почувствовала запах горящей резины. Мгновением позже что-то ослепительно-яркое взорвалось возле виска. Ее отбросило в сторону. В воздухе мелькнул кошелек, из которого на асфальт сыпались монеты и кредитные карточки. На бордюр, прямо к ногам ее мужа, текла кровь.

Часть четвертая

Птицы

Очнувшись, она встретила взгляд Пола.

За его спиной рыдала, обхватив себя руками, и раскачивалась взад-вперед, полная женщина. Оба — и женщина, и Пол — стояли на коленях.

— Где она? — спросила Диана.

— Кто? Диана, с тобой все в порядке? Ты сильно ударилась?

Диана ощупала свое лицо, то место, где, как ей показалось, что-то впилось в щеку. Боли она не почувствовала. Крови тоже не было.

— Ты можешь сесть?

Диана привстала, оглянулась.

Мини-вэн был как две капли воды похож на ее собственный, за исключением того, что заднее стекло у него было разбито вдребезги, а на бампере красовалась надпись: «Выбери жизнь».

Толстая тетка держала в руках точно такую же, как у Дианы, сумочку.

— Слава богу, вы живы, — сказала она.

На той стороне тротуара, куда бежала Диана, собралась группка студентов.

Человек шесть. Все худые, с черными кругами вокруг глаз. Готы, вспомнила Диана. В иерархии студенческого сообщества Бриар-Хилла готы занимали низшую ступень, но у нее они всегда вызывали симпатию. Ей нравилось, как они притворяются, что не слышат оскорблений, которыми в коридоре их осыпали фермерские сынки и выпускники частных школ, как в столовой они держатся вместе, словно стайка ворон.

Про них никогда нельзя было точно сказать, мальчики это или девочки. Все поджарые, все в черных джинсах и черных майках.

— Кто это? — прошептала она, но Пол даже не повернул к ним головы. Поднял ее на ноги и отряхнул сзади джинсовую юбку. Толстая тетка тоже встала с колен и протянула Диане сумку.

Сумка точно была ее — из рыжеватого цвета замши, с серебряным замком.

Диана могла поклясться, что видела, как при ударе о бордюр тротуара из нее брызнула кровь, но никаких следов крови на ней не оказалось.

— Я собрала ваши кредитки. Надеюсь, ничего не пропало.

Пол крепко держал вырывающуюся Диану за руку.

Ей надо поговорить со студентами, расспросить, что они видели. Но, когда она еще раз посмотрела на то место, где они только что стояли, там уже никого не было.

— Оставь меня, — резко сказала она Полу.

— Диана, тебе надо присесть. У тебя шок.

— Я сказала, оставь меня!

Толстуха переводила взгляд с Дианы на Пола и обратно. У нее были крашеные, пережженные волосы, совершенно гладкая кожа и ярко-зеленые глаза. Она излучала пугающую доброжелательность, словно богиня в комической постановке. На щеках виднелись дорожки от слез.

— Может, вызвать «скорую»? — Она обращалась к Полу.

Он отрицательно покачал головой.

— Я не боюсь наказания. — Она опять разрыдалась: — Я во всем виновата. Пусть меня посадят в тюрьму.

— Перестаньте. — Он не смотрел на женщину. — Мою жену только слегка задело. У нее просто шок.

— Я хочу уйти отсюда, — сказала Диана.

— Пойдем. — Он опять взял ее за руку.

— Я сказала тебе, оставь меня.

Она повернулась и медленно пошла. Муж окликнул ее, но Диана даже не обернулась. Ключи от машины лежали в сумочке. Она выудила их, открыла дверь, села в мини-вэн, вставила ключи в зажигание, осторожно сдала назад и выехала с парковки. В зеркало заднего вида ей было видно, как Пол и толстая тетка все еще стоят посреди опустевшей улицы, глядя, как она уезжает.

Ее охватила дрожь, перед глазами все поплыло.

Ей казалось, что мимо с огромной скоростью проносятся стоящие машины, прохожие, витрины магазинов и дорожные знаки. Спидометр тем не менее показывал, что она едет со скоростью всего тридцать пять миль в час. На проезжую часть ступила, толкая перед собой прогулочную коляску, какая-то женщина. Диана загудела и вильнула в сторону. Она была уверена, что лицо ребенка мелькнуло буквально в паре дюймов от машины, но лицо матери оставалось спокойным. Если оно что и выражало, то легкое любопытство, но уж никак не испуг. Зато бокал, лежавший на заднем сиденье, от рывка скатился на пол.

Она обернулась.

У бокала отломилась ножка.

В зеркале заднего вида еще раз отразилась мать ребенка, проводившая машину взглядом. Моложе Дианы. Она стояла совсем близко, хотя ее фигура выглядела несколько расплывчатой.

Подружки по очереди оставались ночевать друг у друга.

Вторая ложилась на полу, на надувном матрасе, в ногах узкой кровати первой. Большей частью они не спали — лежали в темноте с открытыми глазами и болтали. Иногда на них нападал приступ веселья, так что приходилось зажимать рот подушкой, чтобы не разбудить спящую в соседней комнате мать…

Ей утром на работу.

Они смеялись, вспоминая, как возле магазина дисков встретили Нейта. Как струхнули и побоялись с ним поговорить.

— Осенью точно, — сказала одна из подруг, та, что все еще была девственницей. — Осенью я просто подойду к нему и скажу: «Как насчет того, чтобы прокатиться со мной, Нейт?»

— Давай-давай. — Вторую такая наивность немало удивила. Надо бы ее просветить.

Потом они хохотали над мистером Макклеодом с его скелетом — не иначе он в него влюблен. Хохотали над Сэнди Элсворт, которая приперлась в школу обкуренная, и в начале урока физкультуры саданула кулаком в боксерскую грушу.

— Не может быть! — воскликнула та, что пропустила это зрелище.

— Ей-богу. Шарахнула по груше, типа того, смотрите, вы все, козлы, какая я крутая, а потом встала и стоит, дура дурой, как будто ждет, что груша ей что-нибудь скажет.

— Bay! — в восторге закричала подруга. Со своего спального места на полу она видела гладкий в темноте потолок и слышала, как хозяйский пудель по кличке Глупыш тихонько сопит наверху, на кровати. — Вау-вау! Лет через двадцать ей точно крышу снесет!

— Если доживет.

Обсуждение будущего Сэнди Элсворт заставило их задуматься о собственном.

Они рассмотрели разные варианты — колледж, замужество, детей, карьеру.

В зависимости от настроения менялись имена детей.

Если девочка — Триша, Элисон, Эмма, Ирена.

Если мальчик — Джефри, Кайл, Коди, Логан.

Но ни одно из имен не казалось вполне подходящим.

Как, впрочем, и ни один из вариантов будущего. Хотя, конечно, был вариант, который, осуществившись, будет казаться нормальным и даже неизбежным, потому что к нему приведут все совершенные в юности поступки и все принятые решения. Но пока ни одна из них об этом не подозревала.

Диана затормозила возле школы Фатимы, и в ту же секунду зазвенел звонок.

Двойные оранжевые двери распахнулись, и на улицу высыпала куча детворы в ветровках, весело затопотавшей по крыльцу. В этой пестрой толпе Диана не всегда могла сразу различить дочку. Она уже привыкла терпеливо ждать, пока перед ней не появится угловатая и такая родная фигурка Эммы, бегущей к поджидающему ее мини-вэну.

Диана наблюдала за детьми.

Ее взгляд то и дело выхватывал то одно, то другое знакомое лицо. Вот девочка с отчаянно рыжими волосами и такой бледной кожей, словно она живет в подземелье. А вот еще одна, беленькая, в очках: ей нельзя есть мороженое из-за аллергии на молочные продукты. Диане как-то пришлось бежать в магазин за фруктовым льдом для нее…

Вдруг эта самая девочка споткнулась и упала на цементные ступеньки.

Диана резко втянула воздух ртом. Девочка пролетела всего через одну ступеньку и поднялась цела и невредима, но ведь все могло обернуться гораздо хуже. У лестницы, сообразила Диана, нет перил, а это опасно. Надо что-то сделать… Ввести какие-то правила, запрещающие девочкам бегать по ступенькам. Она должна поговорить с сестрой Беатрис. Прямо сейчас.

Беленькая девочка поставила на ступеньку свой рюкзачок, и в это время другая, пробегая мимо, толкнула ее под руку. Рюкзак опрокинулся, и из него вывалились книги, тетради, карандаши.

Девочка, наклонившись, старательно запихивала свое добро обратно, но на нее натолкнулась еще одна ученица. Беленькая снова упала. Поток детей из двойных дверей все не иссякал. Девочки бежали по ступенькам, болтая, прыгая и толкаясь, не обращая на упавшую никакого внимания. Почему их так много, недоумевала Диана. Откуда их столько взялось? Они же ее затопчут.

Диана вылезла из машины и поспешила к ребенку. Ей показалось или у той действительно лицо в крови?

Она медленно продвигалась против толпы, которая, не замечая ее, стекала по ступенькам вниз. Диана старалась не толкаться, расчищая себе путь, но, как она ни торопилась добраться до беленькой малышки, до нее оставалось еще далеко.

Все-таки это кровь.

Диана была уже в метре от упавшей, когда высокая девочка постарше врезалась прямо в нее, чуть не сбив с ног. Прижав руку к груди, она остановилась перевести дыхание. Дети, не глядя, обходили ее как препятствие.

Диана сглотнула, стараясь успокоиться. С ней такое уже было. В детстве. Она гонялась по игровой площадке за подружкой, оступилась и замертво упала на траву…

И, пока она целую вечность лежала в изумрудной траве, ей казалось, что дыхание у нее не восстановится никогда. Над ней склонились игравшие здесь же дети, бледные и испуганные. «Они ничем не могут мне помочь», поняла Диана. Они сделаны из того же воздушного материала, что и облака. Поэтому, если она немедленно сама не заставит себя дышать, весь этот мир просто исчезнет.

Так же как тогда, она подняла глаза в небо: оно сверкало и переливалось.

Словно в середине июня пошел снег.

Или в тот бесконечный промежуток между двумя вдохами она так приблизилась к нему, что могла разглядеть молекулы и атомы, из которых состоит мироздание?

Затем блеск дрогнул, словно лист на ветерке, и подернулся дымкой. Воздух возвращался в легкие, как удар кинжала, как разрывающий тьму луч света. Он нес с собой изобилие запахов — дрожжей, карри, гвоздики… Жизни. Она перевела взгляд на ступеньки. Никого.

Дети исчезли, и упавшая беленькая девочка тоже.

— Мам? — услышала она голосок Эммы.

Дочка стояла рядом с Дианой, недоуменно уставившись в небо:

— Что ты там увидела, мам?

Она спала на надувном матрасе в подружкиной квартире, и ей снилось, что она покупает персики у тех двух старых мексиканцев.

На этот раз она была одна.

Старуха стояла позади старика, и ветер раздувал ее черную шаль. Над ржавым грузовичком безмолвно, не каркая, кружили вороны.

Старик с сердитым видом взвешивал на серебристых весах отобранные ею персики.

И только тут она заметила, что на второй чашке весов лежит младенец.

Маленький, не больше ее ладони.

Голый и весь в крови. Вот он открыл рот, но вместо крика послышалось карканье.

Отгремевшая рано утром гроза напоила все вокруг свежестью.

Запоздавшие с цветением растения — розы, азалии — наконец-то раскрыли бутоны. Их соцветия, пышные, яркие и обильные, казались неуместными, словно постаревшие красотки явились на деревенскую вечеринку в бальных платьях. Влажный и густой воздух, напоенный их ароматом, дурманил Диану. Она попросила Эмму закрыть окно и включила кондиционер.

— Что это за девочка, которая упала?

— Не знаю. — Эмма пожала плечами. Она рассматривала свои ладони, лежащие на коленях.

— Ты ее видела?

Эмма опять пожала плечами:

— Нет, не видела.

— Девочки бежали мимо нее, и никто ей не помог.

— Да ничего с ней не случилось. Ей не надо было помогать.

Диана жестко посмотрела на Эмму:

— Мне не нравится твой тон, юная леди.

Ротик-бутон приоткрылся, девочка покраснела, потом пробурчала что-то себе под нос и отвернулась от матери.

Но Диана наклонилась и взяла Эмму за подбородок:

— Посмотри на меня.

Эмма неохотно позволила материной руке повернуть к ней лицо.

— Послушай, Эмма. Я не хочу, чтобы моя дочь превратилась в паршивку, которая проходит мимо упавшего человека, не пытаясь ему помочь. Ты меня слышишь?

Эмма молча вырывалась.

— Ты меня слышишь? — уже громче повторила Диана.

— Слышу, слышу! — Эмма разрыдалась. — Я не виновата, что она упала. Я ее даже не знаю. Меня там и рядом-то не было!

Диана отпустила дочку и положила руки на руль.

— Знаю, — сказала она, внезапно успокоившись, но Эмма продолжала плакать. Они тронулись с места.

По ветровому стеклу бегал солнечный зайчик. Когда они проезжали под деревьями или телефонными проводами, он менял цвет. Голубой, розовый, зеленый. Диана старалась не смотреть на него, понимая, что надо следить за дорогой, а не пялиться на игру солнечного света на стекле. Через окно она увидела лужу, а в ней воробья. Должно быть, купался, если только не поранил крылья. Он был серенький, мягкий и взъерошенный, похожий на грязную звездочку.

Они уже почти миновали лужу с воробьем, когда Диана почувствовала, что ей опять нечем дышать, словно из легких выкачали весь воздух.

Воробей. Когда она в последний раз видела воробья? Или другую птицу?

Она сидела, хватая ртом холодный кондиционированный воздух, пока не закружилась голова и не накатила слабость. Вдруг ее осенило. Птицы. Она совсем забыла о птицах.

Куда они подевались?

Если не считать воробья в луже, как давно она не видела ни одной птицы?

Ну конечно. На зиму они улетают на юг. Но не все же!

И почему она до сих пор ни разу не задумывалась, почему нигде нет птиц — ни во дворе, ни на телефонных проводах, ни на крыше гаража?

Да нет же, она видела птиц, но когда, черт побери, когда это было в последний раз?

Диана потерла глаза и снова испытала неприятное ощущение в том месте, где голову задело осколком разбитого зеркала.

Что это на нее нашло? Вокруг было полно птиц. Они были везде. Гроздьями сидели на электрических проводах, чирикали на деревьях. По тротуару как заводная прыгала малиновка. Не успела Диана удивиться отсутствию птиц, как мир снова наполнился пернатыми.

Холод

Эмма утихла, и Диана, тронув ее за колено, предложила:

— Пойдем поедим мороженого. Кажется, у меня подходящее настроение.

Эмма кивнула, но смотрела на мать без улыбки.

Диана припарковалась перед «Баскин-Робинсом», и они вошли в кафе.

За прилавком стоял рыжеволосый веснушчатый паренек — типичный образец подростка, подрабатывающего в каникулы. Когда она была в его возрасте, то всей душой презирала таких ребят — прилизанных, чистеньких, слишком вежливых. Предпочитала тех, кто нигде не работал и никогда не улыбался. С дьявольской искрой в глазах. В татуировках. На мотоциклах.

Это потом она изменилась.

И теперь этот паренек ей, пожалуй, нравился.

Нравились его веснушки и приветливая улыбка.

— Чем я могу вам помочь?

И мороженое ей тоже нравилось — доступное простое удовольствие без изысков. Эмма стояла на цыпочках, прижавшись лицом к стеклянной витрине, и жадно изучала разнообразие лакомств, а мальчик терпеливо ждал. Поверх красной майки и джинсов на нем был безукоризненно чистый белый фартук.

Диане не нужно было выбирать. Она точно знала, что будет. То же, что всегда.

— Пожалуйста, шарик ванильного в вафельном рожке.

— Ванильное закончилось, мэм, — улыбнулся паренек…

— Закончилось?

Он так и лучился улыбкой. Ей показалось или он действительно над ней подсмеивался? Может, вся его любезность — не более чем издевательство?

— Ну хорошо, а французское ванильное? Или йогуртовое ванильное, или мягкое ванильное? Неужели никакого нет?

Улыбка не исчезла, но приобрела некоторую натянутость. Глаза, светлые и прозрачные, как стекло между Дианой и мороженым, смотрели холодно. Точно, он над ней издевается.

— Нет, никакого, — ответил продавец.

Диана почувствовала, как горячая волна бросилась ей в голову, и сделала шаг назад.

— Эмма! А ты какое будешь?

— «Голубую луну», в вазочке, пожалуйста.

— Один шарик или два? — сладко пропел юноша.

— Один, пожалуйста.

Юноша больше не улыбался:

— А для вас ничего, мэм?

Диана отрицательно помотала головой.

Она отвернулась к окну. Ее отражение в чисто отмытом стекле казалось бестелесным. Прозрачным, как само стекло…

Исчезли морщинки, и она снова превратилась в девчонку, любившую дразнить мальчишек. Только теперь мальчишки дразнят ее.

Рядом с ней в витрине отражались лотки с мороженым. Тот, на котором висела этикетка «Ванильное», был пуст.

Девочек разбудили птицы; они гомонили на дереве под окном и царапали когтями подоконник…

Голуби, воробьи, малиновки, дрозды. Еще какие-то неизвестные ей птицы.

Ярко-желтое, как яичный желток или школьный автобус, солнце ослепительно сияло, и его свет отражался от каждого листка. Даже задернутые шторы не спасали — спать дальше было совершенно невозможно.

Девочки встали, потянулись, потерли глаза, заправили за уши взлохмаченные волосы. Как были, в растянутых майках, служивших им ночными рубашками, пошли на кухню — пить апельсиновый сок и поглощать йогурт, мюсли, хлебцы и все, что попадется под руку, — главное, чтобы не надо было готовить.

Одна рассказывала другой, какой ей приснился сон.

Фрукты.

Ребенок.

Старик со старухой.

Аборт.

Она не собиралась рассказывать об аборте, но почему-то проговорилась. Вообще-то она никому про него не говорила. Вдруг вся эта история предстала перед ней в своей пугающей реальности, и она заплакала.

Она плакала тихо, без рыданий и всхлипываний. Продолжала есть хлопья и плакала. Сладкое молоко в миске стало горьким от слез. Ее подружка — та, что все еще не рассталась с девственностью, а на бампер машины прикрепила наклейку «Что тут выбирать — это ребенок», — поднялась со своего места, обогнула стол и крепко ее обняла. Ложка беззвучно шлепнулась в молоко.

Эмма наконец доела мороженое. Губы у нее посинели, зато глаза сияли счастьем. Вместе они вернулись в машину.

— Чуть не забыла, — начала Диана, стараясь, чтобы голос звучал бодро. — Похоже, у нас будет новый котик.

— Что? — Эмма ошеломленно глядела на Диану, пока та не отвела глаза от ее синих губ.

— Представляешь, кажется, он сам нас нашел.

— А какой он? Мамочка, а можно он у нас останется?

— Ну, он черненький, с гладкой шерсткой.

— Как Тимми?

— Вылитый Тимми. И если за ним никто не придет, не вижу причины, почему бы нам его не оставить.

— Оставить! Оставить! — закричала Эмма, хлопая в ладоши.

Они свернули на Мейден-лейн.

— А папа знает?

— Да, я ему звонила.

— И папа разрешил?

Диана заговорщически взглянула на дочь:

— Ну, как ты думаешь?..

Эмма рассмеялась.

Это была их старая шутка. Папа разрешит, если мама согласится.

Диана покосилась на дочку и вздрогнула: синий налет окрасил розовые Эммины губки ярким пурпуром, превратив славную детскую мордашку в грубую пародию на размалеванное лицо проститутки. Нет, хуже: на ужасную маску смерти, мгновенно напомнившую ей утонувшего в соседском бассейне ребенка. В тот же миг что-то с силой врезалось в боковое стекло со стороны Дианы. Птица, поняла она и краем глаза успела уловить, как на дорогу полетел черный комок перьев.

Инстинктивно она вильнула в сторону, задев передним колесом бордюр. Раздался глухой стук, Диана ударилась грудью о руль, но не слишком сильно. Эмма подпрыгнула на сиденье — хорошо, что ремень крепко держал ее.

— Господи!

Эмма, сжимавшая на коленях руки, сосредоточенно молчала, словно собиралась молиться.

— Видела? — спросила Диана.

— Что? — Эмма по-прежнему не поднимала на мать глаз.

— Птица налетела на стекло.

Эмма качнула головой, но рук не расцепила.

Диана сбросила скорость, с предельной осторожностью вырулила на дорожку к дому и миновала крыльцо с пустыми качалками. У стены, прямо в ромашках, валялся велосипед Пола. Диана остановилась возле гаража. Ее все еще трясло, и в ярком свете дня она почти ничего не видела. Загонять машину внутрь не стала — не хватало еще поцарапать бок. Ей и в нормальном-то самочувствии это всегда давалось с трудом.

Эмма шустро выскочила из мини-вэна.

— Папа? — закричала она куда-то в пространство.

Диана медленно выбралась наружу, подошла к опрокинутому велосипеду, взялась за руль и стала его поднимать. Ромашки, успевшие оплести цепь и спицы переднего колеса, потянулись следом, с мерзким звуком обнажая корни. Как будто выдираешь волосы, подумалось Диане. Ей стало противно, и она бросила велосипед обратно.

— Привет, мисс Синие Губы. — На пороге гаража появился Пол с ковриком в руках.

— Папа! — завопила Эмма, бросаясь к нему в объятия.

Отец погладил ее по голове.

Диана смотрела на мужа и дочь. Грязная рука в золотых волосах…

— Оставь, ты ее всю испачкаешь! — Голос звучал резко.

Пол отдернул руку и замер, держа ее на весу. Глянул на Диану и с напускной бодростью предложил Эмме:

— Золотко мое, иди домой, ладно? Мне надо поговорить с мамой.

Эмма неохотно повиновалась. Дверь с москитной сеткой захлопнулась за ней.

Пол шагнул к Диане, остановившейся возле клумбы с ромашками, будто хотел прикоснуться к ней, но не решался.

Что было в нем такого, что даже сейчас ее переполняла искренняя любовь к нему?

Руки — мускулистые, но не уродливые?

Бородка, в которой с каждым годом прибавлялось седины?

Глаза? Голубые… Да, но у нее и самой голубые. И мало ли на свете мужчин с голубыми глазами? Уж она-то их перевидала…

Впервые взглянув в эти глаза, она уже не могла их забыть. Как будто всю жизнь мечтала о мужчине с такими глазами…

Учебник философии, страница 360. Средневековые корни современного мировоззрения.

На занятиях они читали «Исповедь» Блаженного Августина, Апулея, немного из Данте, чуть-чуть из Боэция и Фомы Аквинского, «Песнь о Роланде», «Беовульфа»…

Диана почти ничего не понимала.

В группе серьезных студентов-филологов она была самой младшей и хуже всех подготовленной. На самом деле ее интересовало только изобразительное искусство, но мать подбила ее записаться на этот курс, уверяя, что профессор Макфи — лучший преподаватель факультета философии. Она даже призналась, что сама слегка в него влюблена, но, к сожалению, он был намного моложе ее и женат.

Поначалу Диана честно пыталась записывать за профессором, но вместо конспектов у нее получались какие-то путаные обрывки. В конце концов она бросила это бессмысленное занятие и стала просто слушать.

Лекции он читал вдохновенно. Говорил быстро, иногда заглядывая в желтый блокнот, но никогда не читал по бумажке. И никогда ничего не писал на доске. Странно, но он даже никогда не рассказывал о том, что было объявлено темой лекции, вместо этого предлагая массу подробнейших сведений, связанных с ней, но не напрямую.

Наверное, догадывалась Диана, это и есть основа современного мировоззрения, уходящего корнями в средневековую философию, но она ровным счетом ничего не знала ни о Средних веках, ни о философии, ни о современной культуре — во всяком случае, той культуре, которой были так увлечены другие студенты и сам профессор Макфи, сыпавшие названиями иностранных фильмов и новаторских романов, не говоря уже об именах поэтов-сюрреалистов.

И все-таки кое-что из услышанного застревало в ее голове, и эти новые представления будили ее спящий мозг, наводя подобие порядка в царившем в сознании хаосе. Она ловила себя на том, что стала иначе смотреть на окружающий мир…

— Грех, — говорил он. — Что такое грех? Что такое зло? Как Блаженный Августин трактует грех и зло?

Никто не поднял руку.

Насколько она помнила, Блаженный Августин согрешил в детстве, когда вместе с дружком украл из чужого сада персики. Мальчишки нарвали плодов сколько могли унести, после чего выбросили их.

— Зачем мальчики украли персики?

— Может, хотели есть? — предположил один студент.

— Ничего подобного, — возразил другой. — Они же их выбросили.

— Вот именно. Они украли персики просто ради того, чтобы согрешить. Это, по определению Блаженного Августина, и есть грех.

У нее раскрылись глаза. Она чувствовала себя так, словно умирала от жажды и ей дали глоток воды.

Но по большей части в этой аудитории ее не покидало ощущение, что она болтается где-то между Средневековьем и современностью, пытаясь смотреть фильм, который показывают с проектора, направленного на ее лицо. По счастью, с середины семестра она начала спать с профессором Макфи, а к концу года тот бросил жену, и они переехали в квартиру, которую он снял для них на окраине.

Записи, сделанные до того, как она бросила вести конспекты, Диана сохранила. Иногда она доставала их из книжного шкафа в мастерской и, перечитывая заполненные детским почерком страницы, уже не удивлялась, что ничего не понимала в лекциях Пола. Даже если пыталась записывать их розовыми чернилами.

— Можно угостить вас чашечкой кофе? — в один прекрасный день предложил он.

Душа человека — тайна, проникнуть в которую под силу только Богу.

От «Дома ангела» они пошли к расположенной через дорогу кофейне, в которой подавали кофе капучино, сандвичи с огурцами и продавали конфеты на вес.

Диана тогда почти не пила кофе, поэтому он купил ей пакет ирисок и чашку горячего шоколада. А несколько дней спустя, когда в ее комнате в общежитии он расстегивал пуговицы на ее блузке, у него так дрожали руки, что в конце концов ей пришлось сделать это самой. Потом профессор Макфи бросился на колени и целовал ей грудь, соски, плоский живот, пупок… Смеялся над золотым кольцом в пупке, а потом расстегнул на ней джинсы и стянул их и целовал бедра и впадинку между ними.

В комнате, где на стенах висели постеры с солистками балета и повсюду валялись мягкие игрушки, Диана опустилась на узкую кровать. Стягивая с ее плеч блузку, он спросил, девственница ли она.

— Да, — ответила она и внезапно обрела девственность.

Август — ужасный, душный брат июля…

Не спасал даже кондиционер. Спать стало невозможно. Жара медленно вползала в тело, проникала в кровь. В город, накрытый, словно одеялом, жарким влажным воздухом, не тянуло. На всем лежала жирная, липкая, вонючая пленка.

Они не испытывали ни малейшего желания бродить в гордом одиночестве по пустынным залам магазинов, слушая гулкое эхо собственных шагов.

Газеты пестрели заголовками, пугая самым жарким летом в истории города.

С балкона своей квартиры одна из девочек внимательно наблюдала за тем, что творится в соседском садике. Его освещало солнце, дробившееся на голубой глади бассейна… Его поверхность подергивалась рябью, напоминая пульсирующие извилины на полушариях мозга.

Дом внизу целый день пустовал.

В бассейне — ни души.

Даже на подъездной дорожке ни одной машины.

Сверху ей все было отлично видно.

— Можно пойти в городской бассейн, — засомневалась по телефону подружка.

— Еще чего! С мелюзгой в одной луже!

— А если поймают?

— Подумаешь. Поорут и перестанут.

— И то правда. За плавание в чужом бассейне в тюрьму не сажают.

— С тобой все в порядке? — спросил Пол. — Я переволновался.

— Все прекрасно. — Диана тронула пальцем висок, в который ее стукнуло зеркалом. Ни следа. Даже не покраснело. Так что все отлично. И будет еще лучше. А та девушка, с которой она его видела… Та, что шла, сунув руку в задний карман его брюк и заглядывая ему в лицо… Да не было никакой девушки.

В последнее время ей часто стало мерещиться бог знает что.

Это все гормоны.

А может, зрение. Ей нужны не солнечные очки, а настоящие, с диоптриями.

Надо сходить к врачу.

Пол с явным облегчением рассмеялся.

И тут они услышали вопль.

Пронзительный крик слышался с кухни, и оба кинулись туда. Пол добежал до двери первым, и та захлопнулась за ним прежде, чем Диана успела проскользнуть в дом. На короткий миг помещение кухни предстало перед ней увиденным через москитную сетку — разделенным на крохотные клетки, словно раздробленным на молекулы, как если бы некий физик-экспериментатор вознамерился разъять материю на составные части и сложить их заново.

Эмма стояла спиной к кухонному столу, бросив на пол рюкзачок с Белоснежкой. Рукой она зажимала рот и испуганно таращилась широко открытыми глазами.

— Что случилось? — закричал Пол и слегка тряхнул Эмму за плечи. Диане показалось, что он не столько обеспокоен, сколько раздражен.

Она подлетела к дочери и отпихнула мужа в сторону.

— Что с тобой, девочка моя? — Она осторожно отвела ручку Эммы от лица с по-прежнему синими губами.

— Не хочу! Не хочу! — Эмма затрясла головой. Из глаз брызнули слезы. — Не хочу! Не надо! Не хочу!

Она ткнула пальцем в миски, поставленные Дианой для кота. Обе опустели.

— Чего ты не хочешь? — не понял Пол, переведя взгляд на миски.

— Я его видела, — сказала Эмма, продолжая трясти головой. Она растрепалась, и в лучах предзакатного солнца каждый светлый волосок четко вырисовывался на фоне мириад пылинок, что всегда кружат вокруг людей, обычно невидимые — целые галактики и вселенные, целые звездные скопления, которые мы, не замечая, вдыхаем и глотаем. — Это не Тимми. — Эмма осела на пол и, уткнув лицо в ладони, зарыдала. Она сидела, раскачиваясь, в ореоле светящихся пылинок, и плакала взахлеб.

Пол опустился на плиточный пол рядом с ней, приобнял ее и поднял на ноги. Эмма вырвалась и стукнула его кулаком в грудь. Он сжал ее плечи, и она стала пинаться ногами.

— Это не Тимми! — кричала она. — Пусть уходит! Выгони его!

— Конечно это не Тимми. — Пол тоже почти кричал. — Тимми умер. Это совсем другой черный кот. Бродячий кот.

Выпустив Эмму, он с подозрительным прищуром посмотрел Диану:

— Ты что, сказала ей, что это Тимми?

— Разумеется, нет. Я не говорила ничего подобного.

Кот неторопливо вошел в кухню, спокойно огляделся, не обращая внимания на шум, и уставился на свои пустые миски.

Эмма сжалась в комок и снова закрыла лицо руками.

— Уберите его отсюда.

Но нахальное животное, словно дразня девочку, подкралось к ее ногам, склонило лоснящуюся голову и принялось тереться о щиколотку.

Эмма открыла рот, но не вымолвила ни слова. Она молча смотрела на кота, который все терся и терся мордочкой о ее ступню. Он тихонько замурлыкал, и Диана подумала: вот и ладно, Эмма успокаивается, она смирилась с тем, что это новый кот…

В этот миг Эмма без сил сползла на пол, открыла все еще синегубый рот и издала такой ужасный вопль, что Диане пришлось заткнуть уши.

Пыль

Рядом с ней в темноте был Пол. Но он мог оказаться кем угодно.

Как и она сама.

После ужина она сменила постельное белье, и теперь простыни пахли не их кожей, а смягчителем воды, ополаскивателем и сухими цветами. Пол включил свет со своей стороны:

— Диана, нам надо поговорить.

Она перегнулась через него и погасила свет.

— Диана! — запротестовал он.

— Чтобы разговаривать, свет не нужен.

Пол уронил голову обратно на подушку. У нее перед глазами, там, где на сетчатке отпечатался свет лампы, вспыхивали какие-то чашки с блюдцами.

Она зажмурилась, и они заплясали перед ней в темноте — горящие чашки с блюдцами, медленно уплывающие вдаль, где темнел сад с переломанными цветами.

Чаепитие в аду.

— Это по поводу сегодняшнего… — начал Пол. — Ты видела девушку?

Он замолчал. Диана ничего не ответила. Окна в спальне были открыты. Вечер выдался теплый, стояла полная луна. Глаза уже чуть привыкли к темноте, и стало видно, что через затянутое сеткой окно в комнату льется лунный свет. Недвижно повисшие белые шторы превратились в воздушные колонны, пронизанные лунным светом. Из мастерской, где она на ночь заперла Тимми, оставив ему воды и еды, было слышно, как тот с подвываниями мяукает, пытаясь выбраться. Такая ночь для кота — сущий подарок: мягкая, ясная, полная теней и шорохов, напоенная ароматом кошачьей мяты.

— Нет, — ответила Диана.

Пол вздохнул. Разочарованно? Огорченно? Она не поняла.

— Мне бы очень не хотелось, чтобы ты подумала…

— Не подумала.

Снаружи, за окном, раздавались какие-то шорохи, словно кто-то пробирался по густой траве, хотя она точно знала, что траву совсем недавно подстригли.

Как будто лошадь жует сено. Или кто-то машет косой. Диана прислушалась. Нет, просто муж заснул, и это звук его дыхания, знакомый и привычный.

Девочки не сомневались: стоит им в разгар неподвижного жаркого дня нырнуть в стерильные объятия хлорированной воды, и сразу станет ясно, что это единственно правильный и уместный поступок.

Вода казалась шелковистой и блестящей. Никогда еще они с такой остротой не ощущали свою наготу, словно выскользнули не только из одежды, но и из кожи.

Сначала они плескались и смеялись, потом, перевернувшись на спину, примолкли.

Одна из них нырнула, а другая наблюдала, как голубовато фосфоресцирующее тело медленно двигается в глубине.

Диана много лет не мучилась бессонницей, и теперь ее удивило, что ночью не так уж тихо. Интересно, как люди ухитряются спать при таком шуме… Отовсюду — сверху, снизу и даже, кажется, изнутри нее — доносились самые разные звуки, словно темнота была соткана из них.

Методичные удары крохотных крыльев о москитную сетку, шаги животных по траве, далекий шум проходящего поезда, постепенно переходящий в грубый грохот тяжелого состава, равномерный гул шоссе, то и дело сопровождаемый визгом шин по асфальту. Вот по Мейден-лейн проехала машина с неисправными тормозами, и на углу они громко заскрежетали. Из соседних домов, не важно, спали их обитатели или нет, тоже раздавались всевозможные шумы.

Вентиляторы, телевизоры, смех, храп… Звуки поднимались над Бриар-Хиллом, накрывая его живым покрывалом, которое вскоре развеивалось ветром, уходило в землю, просачивалось сквозь москитные сетки в другие спальни, наполненные собственными шумами, например дыханием Пола, скрипом половиц, сигналами тела. Биением сердца. Током крови. Вдохами и выдохами. Она сглотнула — успей она уснуть, даже этот тихий звук разбудил бы ее.

И голосом Тимми.

Его подвывающим мяуканьем.

Кот яростно скреб когтями о дверь, не желая сидеть взаперти.

Как давно она в последний раз всю ночь не могла уснуть?

Бессонница… Она забыла про нее, как и про птиц. О чем еще она благополучно забыла, дожив до среднего возраста и только сейчас вдруг осознав, что все время чего-то ждала? О сверчках.

Сверчки.

Едва вспомнив про сверчков, она поняла, что они здесь. Эти ни с чем не сравнимые трели, похожие на рокот электрического мотора, полностью подчинившие себе летние ночи, как будто ими управлял некий чудовищный робот, созданный из миллионов странных насекомых, привыкших общаться друг с другом с помощью крыльев.

Диана села.

Пение сверчков затопило собой весь мир, приглушив даже звук ее дыхания.

Оно проникало повсюду. Почему она их так давно не слышала? Где они пропадали? Где пропадали все летние ночи, напоенные стрекотом сверчков? И остальные насекомые?

Например, бабочки.

Но нет, про бабочек она помнила. Не далее как вчера днем видела одну. Эмма поймала во дворе черную бабочку. А ведь бабочки — тоже насекомые, хотя Эмма, когда ей было четыре года, упорно настаивала, что бабочки — это цветы.

Или ночные мотыльки.

О москитную сетку точно бился мотылек… Еще до того, как она вспомнила про сверчков. Выходит, она думала о мотыльках даже раньше, чем о сверчках, сама не понимая, что совсем про них забыла, забыла, какие у них тонкие ажурные тельца и крылья, словно вырезанные из бумаги, но в то же время плотные, вернее, плотские.

А прошлым летом разве не наблюдала она у себя во дворе, как по стволу карабкался майский жук, коричневый и блестящий? Правда, присмотревшись внимательнее, она обнаружила, что видит всего-навсего пустую оболочку, сброшенную жуком. Сам-то он давным-давно уполз, оставив на коре панцирь из янтарного хитина.

И еще пауки. Когда она в последний раз видела паука? В материнской квартире в ванной было полно пауков, они ползали по плитке и заплетали паутиной углы душевой кабины.

И мухи.

У мух маленькие, острые как бритва крылья и радужные глаза.

И жуки, которые заваливаются на спинку и не могут перевернуться. А если на них наступишь, нарочно или нечаянно, слышен хруст…

Помнится, мистер Макклеод рассказывал в классе, как много в мире насекомых. Что их число невозможно точно установить, не то что запомнить, потому что видов огромное количество.

А пчелы! Она уверена, что видела пчел. Нельзя помнить о розах и забыть про пчел.

Как нельзя помнить о лете и забыть о розах…

Пол повернулся на бок и стянул на себя одеяло, и Диана осталась лежать в белой ночной сорочке, словно сотканной из лунного света, один на один с темнотой.

Она вылезла из постели.

И пошла в мастерскую.

Лучше порисовать. Что толку всю ночь маяться без сна? Теперь-то она отлично вспомнила, что такое бессонница.

Они кое-как отряхнулись и поспешно оделись, потом, хихикая, побежали по чужой дорожке к тротуару, над которым колыхалась стена августовского зноя.

Вернувшись в квартиру, они закусили кукурузными чипсами, которые запили газировкой, сладкой и легкой, как цветочный нектар.

В квартире благодаря кондиционеру стало прохладнее — или им, освеженным купанием и еще не успевшим перегреться, так показалось? Девочки включили радио. Джуэл исполняла популярную пару лет назад песню.

«Кто спасет твою душу?»

Ее голос тянулся как шелковая нитка за тонкой блестящей иголкой.

Одна из подруг так замерзла в своем топике и шортах, что натянула на себя шерстяное покрывало.

Это покрывало лет двадцать назад связала крючком ее бабушка, которой больше не было в живых. По отвратительному оливковому полю шли темно-зеленые и оранжевые линии, закручивавшиеся в центре в уродливый завиток.

Ей никогда не нравилось это покрывало. Мать часто плакала, глядя на него, — вспоминала умершую бабушку.

Девочка загрустила… Слишком печальная песня, да и ощущение прохлады испарилось. На следующий год они переходят в выпускной класс, а что потом? Куда идти? Кем стать?

Как она ни старалась, ей не удавалось придумать ничего интересного.

Общежитие, пицца, опустевшая после ее отъезда в университет квартира. Она вся в черном, как ведьма или монашенка… Или на футбольном поле… Желтый дорожный знак. Что на нем написано? «Сбор урожая». «Прохода нет». «Только для пешеходов». Дальше ее воображение буксовало.

— Ты крещеная? — откашлявшись, спросила она подругу.

— Конечно. Даже два раза. В детстве и потом, когда перешла в церковь пятидесятников. Мы ходили в поход, и пастор Мелори меня окрестил. В лесу, возле речушки. Мы там лагерь разбили. Это было сразу после того, как я заново родилась.

Заново родилась.

Они никогда об этом не говорили. Хотя обсуждали, кажется, все на свете: секс, месячные, свои фантазии, отцов, самые сокровенные мысли и мечты. Но о Боге — нет, им это и в голову не приходило. С ними вообще никто и никогда по-настоящему не говорил о Боге. Так могла пройти вся жизнь, и в ней ни словом не упоминалось бы ни о Боге, ни о смерти.

Сквозь задернутые шторы в не видимые глазом щели в комнату струилось горячее дыхание августовской жары.

Ночь огромна и непостижима.

Она кажется лишенной жизни, но стоило Диане включить фонарь на заднем крыльце, как из темноты тотчас явились сотни мошек и принялись роем кружиться вокруг лампочки.

Где они прятались до того, как вспыхнул свет? Что делали?

Они цеплялись друг за друга крохотными крылышками, образуя сложный узор. Интересно, из чего у них крылышки?

Наверное, из чего-то такого, что похоже на тончайший шелк, покрытый еще более тонкой пленкой. Из чего же еще?

Диана шагнула в ночь, тихонько прикрыв за собой дверь, чтобы не разбудить мужа и дочь.

Она успокоилась и расслабилась. Трава холодила босые ноги, хотя роса еще не выпала. Сильно пахло розами. Было тихо…

Те звуки, что не давали ей заснуть, еще не стихли, но здесь, на улице, их поглощал и разбавлял огромный мир. Над головой простиралось неправдоподобно высокое черное небо с яркими звездами — Диана увидела созвездие Малой Медведицы, похожее на россыпь бриллиантовой пыли. Там для всех хватит места.

Перевела взгляд с неба на землю.

В темноте белел пластмассовый пони.

Диана встретила взгляд его пустых глазниц. Он как будто о чем-то хотел рассказать… О чем-то таком, чего ей не расслышать. Все эти годы, ночью и днем, в любую погоду, игрушечная лошадка стояла на улице, уставившись в стену гаража. Двигаться она не могла, но и не разрушалась, потому что была сделана из вечной пластмассы.

Что значит вечность для тех, у кого нет разума?

Вечность. Вечная бессонница. Диана обернулась к пони: наверное, это обман зрения, но ей почудилось, что он шевельнулся.

Она отвернулась и поспешила к гаражу. Металлическая дверь поехала в сторону с грохотом, словно из пещеры покатился камень. Изнутри на Диану пахнуло жарким запахом бензина, но цементные ступени лестницы, по которой она поднималась в мастерскую, приятно холодили босые ступни.

Должно быть, Тимми услышал ее приближение — подвывания стихи, и послышалось мурлыканье.

Диана чуть ли не кожей ощущала его нетерпение. Он рвался на волю, и его не заботило, что снаружи может подстерегать опасность и не факт, что найдется еда и место, где спать. Она еще только открывала дверь, а кот уже прошмыгнул мимо нее, скатился по лестнице и тенью метнулся из гаража. Бесконечная, непроницаемая темнота поглотила его.

К концу августа зной, раскаленным одеялом накрывавший Бриар-Хилл больше двух недель, наконец ослаб.

Одной из подруг отец перед отъездом с новой женой и сыном в Калифорнию оставил машину. В ней не было кондиционера, поэтому окна приходилось держать открытыми, отчего безжалостно страдали прически.

Все хорошее быстро кончается.

И лето тоже.

Скоро опять в школу, за гладкие парты, отдающие мебельной полиролью. Опять изучать спины Майкла Патрика или Мэри Оливет.

Они решили поехать в зоопарк.

Почему бы и нет?

Кто сказал, что в их возрасте не ходят в зоопарк?

Она не была там с детства, но смутно помнила, как плелась, уцепившись за отцовскую руку. Второй рукой он толкал коляску с новорожденным ребенком и разговаривал с молодой женой. Только это она и запомнила — как он без конца выдергивал руку, чтобы выровнять движение коляски. Да, и еще зевающего льва, небрежно развалившегося на скале: он поднял было голову, но тут же уронил ее опять, провалившись в сон.

Ее подружка ходила в зоопарк прошлым летом со своим взрослым приятелем, державшим дома экзотических животных. Он до смерти надоел ей подробными рассказами из жизни волков и рысей, а потом купил вафельный рожок с фруктовым льдом. Животные, казалось, узнавали его. В серпентарии, когда их никто не видел, он засунул руку ей под рубашку, чтобы потискать, а в обезьяннике поцеловал так сильно, что на нижней губе выступила кровь. Она уже была беременна, хотя и не знала об этом.

У вольера со львом она увидела миссис Адамс, у которой училась в третьем классе. Тогда учительница ходила с огромным животом, как, впрочем, и в этот раз. Ковыляя и переваливаясь, она катила перед собой пустую коляску. Судя по всему, миссис Адамс ее не узнала, но все равно неодобрительно посмотрела на девочку под руку со взрослым мужчиной.

В зоопарке было не протолкнуться от детворы.

Они кричали и бегали, поминутно теряясь, а их родители, бледные, несмотря на яркое солнце, носились за ними по всему парку, таща сумки с вещами.

Подруги, как всегда, были в шортах, с татуировкой на щиколотках.

Папаши детей пялились на эти татуировки, пока их жены с детьми возле рва с водой, отделяющего животных от посетителей, разглядывали белых медведей. На мордах у медведей, вокруг пасти, виднелись следы крови.

Подруги с восторгом гуляли по зоопарку, мало чем отличаясь от наводнившей его мелюзги.

Животные демонстрировали полное безразличие к посетителям: бродили по клеткам, скучали, плавали кругами или дрыхли без задних ног.

Родителям, обвешанным полотняными сумками, все это тоже было не очень-то интересно.

Зато подружки старались протиснуться поближе к каждой клетке и вместе с малышней покатывались со смеху, глядя на зверей. Им хотелось праздника — мороженого, фруктового льда, сладкой кукурузы, лакричных конфет на палочках.

Они еще не расстались с детством, хотя взрослый мир со всеми его проблемами, в том числе неразрешимыми, подступал к ним все ближе. Его предвестники ощущались в тоске голодного белого медведя, в похотливых взглядах папаш, не способных отвести глаз от их голых ног, и в возмущении их жен, прекрасно понимавших значение этих взглядов.

Они перестали быть детьми, но еще не стали женщинами. Они были на полпути от одного к другому. И были одновременно и тем и другим.

Диана проснулась и обнаружила, что лежит головой на столе, уютно уткнувшись в локоть, покоящийся на стопке бумаги для рисования.

Тимми ночью хватило для прогулки нескольких минут, после чего он вернулся и скребся в дверь мастерской, пока она не впустила его обратно. Сейчас он сладко потягивался на плетеном коврике. Потом сел и стал смотреть на Диану — без обожания, но и без осуждения. Просто смотреть.

Над горизонтом поднималось солнце, заливая комнату золотом персикового оттенка. Было не больше шести утра, но с улицы уже слышались какие-то голоса. Диана встала, удивившись, что тело совсем не затекло. Как ни странно, она чувствовала себя возмутительно здоровой и вполне отдохнувшей. Подошла к окну, раздвинула занавески, невесомые и легкие, как рассветная дымка. Выглянула наружу.

Они были там.

Блондинка и ее дружок вернулись в бассейн Элсвортов.

Голая девица сидела на бортике, болтая ногой в воде. От дома на нее падала тень, в лучах восхода окрашенная в сливовый цвет. Одной рукой она потирала шею, в другой держала косяк, который как раз в эту секунду поднесла ко рту и глубоко затянулась. Диане показалось, что она чует у себя в легких его вкус — сладость, похожую на все сразу: рассвет, пыльцу, цветочные лепестки, запах специй в бакалейной лавке, фруктовый коктейль, солнце.

Девушка задержала дым в легких, выдохнула — Диана не заметила, чтобы у нее изо рта вырвалось облачко дыма, — и продолжила что-то говорить юноше, который плавал на спине. До Дианы доносились только обрывки слов.

И тогда я… Анатомия… А он… Возьми скальпель… Это был ее любовник… Не суйся не в свое дело…

Диану больше не шокировала нагота молодых людей. Она уже видела их тела, глянцевое совершенство плоти, поразительную, ошеломляющую молодость. Парень громко расхохотался над рассказом девицы и нырнул — Диане была видна смутная тень под золотистой, цвета сливы, гладью бассейна. Двигающийся силуэт, похожий на дельфина или рыбу. Тут он вынырнул прямо между ног подружки.

Потряс головой, вытряхивая из ушей воду, и прижался лицом к промежности девушки.

Та бросила окурок в бассейн, шире развела ноги, съехала на край бортика и откинулась назад.

Не успев сообразить, что она делает, Диана дернула оконную раму и закричала:

— Эй вы там! Что вы там делаете?

Парень всплеснул руками, ушел под воду, но тут же вынырнул, отплевываясь и тряся головой. Девушка встала и подняла глаза на Диану:

— Пошла к черту, старая кошелка.

Парень расхохотался, резво вскочил на бортик бассейна и подбежал к одному из шезлонгов, на котором лежало полотенце. Обмотал его вокруг бедер, собрал одежду и, все еще смеясь, побежал к сараю.

По крайней мере, ему стало стыдно, подумала Диана.

Но девушка все еще стояла, вызывающе уперев руку в бедро, и смотрела прямо в окно мастерской.

Ее дерзость напугала Диану. Она понимала, что должна хоть что-нибудь сказать.

— А Элсворты знают, что вы тут вытворяете?

Девушка прищурилась и ухмыльнулась:

— Мы и есть Элсворты.

Пар

Диана стояла под душем и тряслась от холода.

Она пустила обжигающе горячую воду: все вокруг — двери кабины, горизонтальные поверхности — окутал пар, кожа у нее горела, ноги и руки стали багрового цвета, как у вареного рака, но она все никак не могла согреться. Холод угнездился в ней слишком глубоко. Надо чего-нибудь выпить… Горячего шоколада? Крепкого чаю? Чего-нибудь, что поможет победить холод.

Мы и есть Элсворты…

Диана плотно задернула шторы на окне и через всю мастерскую кинулась к двери. Тимми бросился было за ней, но она босой ногой подцепила кота под животик и мягко швырнула назад. В гараже она споткнулась о грабли, и они упали зубцами на нее. Разодрали ей горло в кровь, оставив багровые царапины.

Она стонала от боли, прижав руку к шее, когда в дверном проеме темного гаража увидела силуэт: черная фигура на фоне восходящего солнца.

— Диана.

Прежде чем она узнала голос — хриплый и настойчивый, вырывающий ее из глубокого сна, из пучины грез и мечтаний, из миллионов сверкающих осколков комы, — она закричала.

Этот крик ветром пронесся по ее телу и поднял бурю, затопил всю ее жестоким холодом, с которым не справиться даже самому горячему душу.

— Диана, — повторил голос, и его обладатель взял ее за плечи и начал трясти, возможно, сильнее, чем было необходимо. — Диана, Диана, остановись! Да прекрати же!

Запахло волком. Чистой шерстью и кровью. Белоснежка в стеклянном гробу, которую рвут на части волки…

Нет, это Красная Шапочка.

Пол.

На ладони, которую она прижимала к шее, отпечатались три ярких кровавых полосы. Она приложила руку к его лицу, сморщенному от сострадания. Он не собирался ее целовать, чтобы поцелуем разбудить и вернуть к жизни, впрочем, не собирался и пожирать, как волк. Жизнь не сказка. Просто она забыла — как забыла про птиц, сверчков и бессонницу, — что все эти вещи и составляют жизнь женщины среднего возраста.

Дочка с косичками, замечательный дом, красивый муж — все эти прекрасные вещи.

Но как она умудрилась забыть все остальное?

Долгие годы смотреть и не видеть, как мужчины, обходя под руку с женами магазины или прогуливаясь с детьми по зоопарку, пялятся на ножки молоденьких девиц.

Конечно, муж хочет бросить ее ради более молодой женщины. Как же она забыла?

Она заплакала, и глаза, наполнившись чистой соленой влагой, заблестели, как горный хрусталь или море на горизонте, а он стоял и прижимал ее к себе.

— Все хорошо, — повторял он.

Но почему же тогда она плачет?

О чем скорбит?

О юноше, который прижимается ртом к промежности девушки и ласкает ее языком?

Или об освещающем их солнце?

О своих мечтах, в которых главное место уже давно заняли чашки, шторы, мебель, бытовые приборы, дом и ремонт?

О золотых косах дочери?

О неотразимо прекрасных синих глазах мужа?

Или о лете и розах?

— Ну, довольно. — Он погладил ее по спине.

Но она не могла остановиться. Все еще пока было при ней: мини-вэн, грабли, сад, пластмассовый пони, волшебный дом, вместивший в себя ее одежду, вещи и мечты, — но всему этому приходил конец. Она чуяла его запах. Ее муж влюбился в молодую женщину… В девочку. Она знала, что так будет. Ей говорили.

Если он ради тебя бросил жену, то когда-нибудь и тебя бросит…

Ради кого?

Какой-то студентки?

А может, она еще моложе? Выпускница, только что со школьной скамьи? Или вообще старшеклассница? Девочка, которая шла с ним через площадь, — почти ребенок. Он угостит ее ирисками и горячим шоколадом, потому что в ее возрасте еще не любят кофе. Он случайно познакомился с ней, и она украла его у Дианы — так же, как сама Диана когда-то украла его у другой женщины, прельстив своей юностью.

В глазах у нее прояснилось. За плечом мужа она видела, как на белую обшивку дома оранжевыми и черными языками наползает тень от дерева. Она мигнула. Муж при ярком солнечном освещении выглядел старым, намного старше, чем она думала. Он выглядел как человек, который в паническом страхе перед приближающейся смертью решает бросить жену.

Он все еще слегка обнимал ее.

— Сегодня последний день учебы. — Она мягко отстранилась. — Я обещала отвезти Эмму с подружками в зоопарк. Мне надо принять душ.

Он кивнул и разжал руки.

Больше Диана ничего не сказала, и он не нашел в себе сил произнести слова, ради которых пришел. Она отправилась в душ, но горячая вода не помогла — холод прочно угнездился в ней и не желал таять. Когда она завернула кран, ее кожу покалывало, а в ванной витали облака пара, и она погрузилась в него, как в чужие мысли или чужое будущее. Завернувшись в белое полотенце, она взглянула в зеркало.

Оно совсем ничего не отражало, и ей пришлось рукой протереть на стекле круг.

В этом круге она увидела свое лицо.

Красное, но знакомое.

Из запотевшего серебра на нее смотрела семнадцатилетняя Диана.

Наступил сентябрь.

Утром первого дня учебы одна из подруг подвозила вторую на машине. По дороге через городок, который ярко светился под пурпурным бархатом утреннего неба, обе молчали. Давненько они не вставали в такую рань.

Школа Бриар-Хилла нисколько не изменилась. Все те же свежеокрашенные стены, все та же ровно подстриженная лужайка, сбегающая вниз по холму — видны даже следы от колес газонокосилки. Сияют чистотой оконные стекла, пока не заляпанные грязными руками. К стоянке подъезжали автомобили, из которых, озираясь, выбирались школьники в новехонькой одежде. Здесь все еще ощущалось призрачное присутствие прошлогодних выпускников: Аманды Гринберг, любившей сидеть на капоте отцовского БМВ; Марка Твичела, вечно плевавшего себе под ноги; Боба Блау с наманикюренными ногтями, небрежно прохаживавшегося в своем черном пальто, белокурой Сэнди Элсворт, подруливавшей в потрепанном «тандерберде» и напоследок затягивавшейся косячком… Но и дня не пройдет, как они исчезнут.

— Ой, смотри скорей, вон Нейт!

Они торопливо, но осторожно припарковались между джипом и черным «бьюиком».

— Да он голову побрил!

Девочки, разинув рты, уставились друг на друга и дружно расхохотались.

— Господи! Мне привиделось или у него серьга в нижней губе?

— Точно!

Они снова засмеялись. Стекло в машине было опущено, и Нейт, которого от них отделяла всего пара метров, повернул голову в их сторону. Колечко в губе вспыхнуло солнечным зайчиком. Девочки дружно, как по команде, замолчали и вежливо помахали ему руками.

Он улыбнулся в ответ обворожительно-зловещей улыбкой.

Королева мая.

Время как будто повернуло вспять, перенеся ее лет на сто назад. На голову довольно-таки ощутимо давила тиара, прочно и весьма болезненно пришпиленная к светлым волосам.

На ней было белое платье, то самое, которое всего несколько недель назад Диана помогала Морин выбирать в магазине вечерней одежды. Его не пришлось укорачивать, только немного ушить в груди. Длина была в самый раз.

Они ведь были одного роста.

— Нет, — покачала головой Диана. — Не просите…

Мать Морин обняла ее за плечи:

— Пожалуйста… Ради Морин. Я не могу хоронить дочь в бальном платье.

И Диана его надела.

Она помнила, как у мистера Макклеода дрожали руки, когда он помогал ей подняться на подиум, заваленный грудой роз — живых и искусственных, из папиросной бумаги. Часть из них они с Морин смастерили сами у нее дома, на кухонном столе. Остальное прислали в дар городские цветочники — в память о погибших и в честь выживших.

Лепестки трепетали на свежем ветерке.

Диана поднялась на возвышение, и все зрители ахнули.

— Ты — самая прекрасная королева мая за всю историю школы, — шепнул ей мистер Макклеод.

Небо было чистым, ярко-голубым, и над стадионом стелился запах роз. Диана подняла голову — солнце заливало все вокруг ослепительным светом, высвечивая, казалось, каждую молекулу, каждый атом вселенной — крошечные хрустальные кристаллы. Она перевела взгляд на зрителей — ее родители сидели бок о бок на скамейке трибуны.

Неужели они еще и за руки держатся?

Оба плакали.

Ей дали в руки микрофон, и Диана выпустила на свободу связку белых воздушных шаров:

— Это тебе, Морин.

Весь стадион смотрел, как легкие до невесомости шарики поднялись в воздух и устремились к солнцу.

Линолеум был натерт воском, и его золотистые крапинки весело сверкали под сотнями новеньких туфелек, торопливо топавших на первый урок…

Как же громко они топочут.

Или это всегда было так?

— Пока, — сказала одна подружка другой. Они шли на уроки в разных классах и прощались на час.

Их дружба длилась уже полгода. Проведя вместе лето, они не хотели расставаться даже на короткое время. Несколько первых недель им будет казаться, что все остается, как было летом, но вскоре листья пожелтеют, а солнце, все так же высоко стоящее в небе над Бриар-Хиллом, потускнеет.

Им было трудно представить себе, что сейчас придется разойтись и целый час сидеть, записывая что-то в тетради и с нетерпением ожидая, когда же зазвонит звонок с урока.

— Увидимся за завтраком, — с грустью в голосе сказала одна и, нагнувшись к подружке, добавила: — Выглядишь потрясающе.

— Ты тоже.

Они торопливо чмокнули друг друга.

Диана придвинулась ближе к своему отражению в зеркале.

Стекло от дыхания снова запотело.

Она окинула себя критичным взором.

Кое-чем еще можно гордиться… Возраст не слишком испортил ее внешность. Она точно знала, в какой день пересекла черту, за которой превратилась из девушки в даму. И это ее нисколько не испугало.

Это случилось не в день свадьбы и не с рождением ребенка. Много позже. Когда ей было… Сколько? Тридцать три? Тридцать четыре? Она завезла Эмму в детский садик и ехала на работу. Была зима. Сыпал мелкий сухой снег, заметая улицы перистыми валами. Она остановилась на пересечении с четвертым шоссе и тут увидела ее. Она ждала у пешеходного перехода, хотя на перекрестке не было других машин.

Рыженькая, лет восемнадцати, может, студентка из колледжа или старшеклассница.

В серебристом пуховике и в наушниках, она кивала головой в такт музыке, играющей лишь для нее одной, и улыбалась отстраненной и рассеянной улыбкой молодости. Она шагнула на шоссе и через ветровое стекло взглянула на Диану.

Они на миг встретились глазами, и на девичьем лице мелькнула тень узнавания, но она уже слишком глубоко погрузилась в музыку и собственные приятные мысли. «Это была я, — подумала Диана, — когда-то я была этой девушкой. Никто другой никогда не был этой девушкой и никогда не будет».

Ее удивило, что она думает про себя в прошедшем времени. Миновав наконец перекресток, Диана превратилась в зрелую женщину.

Вскоре после этого она начала называть своих студенток голубушками. Вместо броских дешевых маек и рубашек стала носить дорогие блузки, выбросила набор браслетов на щиколотку и купила закрытый купальник, чтобы на пляже, куда она таскала летом Эмму, никто не увидел татуированную розу у нее на бедре.

Зеркало опять запотело, и Диана дохнула на свое отражение, чтобы больше его не видеть.

В столовой стоял оглушительный шум.

Звякали упавшие на линолеум ножи и вилки, звенели опускаемые в автомат, выдававший подносы, четвертаки. Кто-то стучал кулаком по столу, задавая взрывной ритм окружающей какофонии. Пронзительно хохотала девчонка. Парень пытался голосом подражать электрической гитаре. Но громче всех орала Рита Смит, с прошлого года растолстевшая еще больше. «Убери эту гадость!» — истошно вопила она на мальчишку, который кидался в нее черным пластмассовым тарантулом.

Девочка плюхнулась на стул рядом с подружкой, которая уже ждала ее, прихлебывая из стаканчика шоколадное молоко.

— Ты не поверишь! — возбужденно начала она, даже не сказав «Привет!». Глянула в стаканчик с темным и сладким шоколадным молоком и сейчас же захотела такого же. Впрочем, мгновенно забыв про молоко, выпалила:

— Он в моей группе.

— Нейт?

— Ну! Сидит со мной.

— Не может быть! Брось! Ты с ним разговаривала?

Она небрежно пожала плечами:

— Я сказала, что мне нравится эта штука у него в губе.

— А он что?

— Улыбнулся.

— Нейт улыбнулся?

— Вот именно.

Диана вышла из ванной и, завернутая в полотенце, босиком прошлепала через коридор. Эмма сидела у себя в постели, мрачная и неулыбчивая.

— Где кот?

— Зайка, я заперла его на ночь в мастерской. Не бойся.

Эмма ничего не ответила. Но выглядела так, словно узнала какой-то секрет, например прочитала дневники Дианы и осталась ею крайне недовольна, хотя и приобрела над матерью новую власть.

— Пусть этот кот уходит.

Диана притворилась, что не расслышала, и прошествовала в спальню.

Часть пятая

Музыка

Все три девочки разместились на заднем сиденье мини-вэна, и машина тронулась.

Сара-Энн Салерно была в летнем платье и коротеньком вышитом свитере-болеро. Свитер был белый, с розовыми розами, вышитыми на рукавах толстыми нитками. Вот уродство, подумала Диана, но кто-то ведь старался, вышивал.

— Какой у тебя красивый свитер, Сара-Энн. — В зеркале заднего вида Диана поймала уменьшенное отражение девочки.

— Спасибо.

— Это бабушка тебе связала?

— Нет. — Сара-Энн прикрыла руками розы. — Моя бабушка умерла.

— И моя тоже! — восторженно пропела Мэри Оливет, словно сообщала хорошую новость.

— И моя, — подхватила Эмма, и Диана не смогла сдержать удивленного вздоха. В памяти всплыло, как ее мать…

Но тут Эмма запела: «Немного Сары в моей жизни, чуточку Мэри в моей постели, капельку Эммы на всю ночь»[3].

Две другие девочки подхватили мелодию, и звук тоненьких голосков, в унисон поющих полузабытую песенку, наполнил Диану смутным беспокойством.

Они выехали на проспект Рузвельта, выходивший прямо к зоопарку. Диана пыталась разобрать слова песни, но вслушиваться в пение и одновременно вести машину было трудно. Она поймала себя на том, что настолько крепко вцепилась в руль, что почти не могла его поворачивать.

Проспект в это утро был пуст, если не считать старого седана, обшитого панелями и оттого похожего на небольшой домик на колесах — на таких в детстве Дианы ездили матери семейств. У них, правда, такой машины не было, зато она была у матери ее подружки, и та часто возила их в кино или на прогулку в зоопарк.

Девочки продолжали весело распевать, без конца повторяя припев: «Немножко Сары — вот и все, что мне надо». Женское имя каждый раз менялось, но они ни разу не запнулись, видно, знали песенку наизусть. Диана опять взглянула на них в зеркало.

Дочь сидела в центре, справа от нее устроилась Сара-Энн Салерно, а слева Мэри Оливет, которая, надо признать, была из них самой хорошенькой.

С черными локонами чуть ли не до пояса, Мэри являла собой классический образец прелестного ребенка. Огромные оливково-зеленые глаза с длинными ресницами, ярко-красные губы. Ровные ослепительно-белые зубы, смуглая кожа…

Диана внимательнее присмотрелась к девочке на заднем сиденье. Мэри Оливет. Одновременно Диана поглядывала на дорогу впереди — нет ли в опасной близости других машин.

Очень красивая девочка…

Чья это красота?

Что-то в ней казалось странно знакомым. Кого она ей напоминает?

— Мэри?

— Да, миссис Макфи? — вежливо отозвалась Мэри.

— Мы знакомы с твоей мамой?

— Не думаю.

— А как ее зовут?

Диана заранее знала ответ.

— Аманда.

— Аманда Гринберг?

— Точно! — воскликнула Мэри. — Так ее звали раньше, до папы.

— Мы учились с ней в школе.

Седан впереди замедлил ход, а потом и вовсе остановился. Диана тоже сбросила скорость. Почему он встал? Ни светофора, ни запрещающих знаков, ни других машин.

Диана затормозила, едва не уткнувшись в задний бампер седана. Странно — номеров на обычном месте не оказалось. Она уже собиралась погудеть, как девочки опять запели.

«Немного Дианы — вот и все, что мне надо… Немного Аманды — вот и все, что мне надо».

— Девочки! — повысила голос Диана. — Ну хватит! Спойте что-нибудь другое.

За ее спиной воцарилось молчание. Седан не двигался. Диана объехала бы его, но пришлось бы забираться колесами на бордюр. Объезжать седан слева она боялась, даже притом что встречная полоса была свободна — а вдруг водитель седана сам собирается делать левый поворот, просто у него не работает сигнал левого поворотника.

Поколебавшись, Диана надавила на клаксон.

Резкий звук заставил ее вздрогнуть. Она почувствовала неловкость, как будто совершила что-то неприличное. Девочки, опомнившись, запели снова. Они не сговаривались, просто одновременно затянули надоевшую мелодию, только теперь пели громче, как будто хотели ее позлить.

«Немного Сэнди — вот и все, что мне надо… Немного Морин — вот и все, что мне надо…»

И Диана вдруг узнала песню. В выпускном классе школы они с подружкой часто слушали ее и даже пели, слегка перевирая слова, вернее, заменяя нужные имена другими.

Когда Диана слышала ее в последний раз и откуда ее знают девочки? В памяти Дианы живо всплыла картина: вот они с Морин едут в школу и слушают эту песню по радио. Сначала они просто подпевали, но потом радиостанция перестала принимать и они продолжили одни.

Да, похоже, песенка, которую она двадцать два года назад пела с подругой в машине, была последней…

Выходит, все эти годы она вообще не слышала ни одной песни?

А когда она в последний раз слушала музыку? Ну да, ну да…

Ей стало страшно. И заболела голова. Она прижала ладонь к виску и нетерпеливо загудела, с силой надавив на кнопку. Седан не сдвинулся с места. Диана дала газ и вывернула руль вправо, кажется, круче, чем требовалось, но ей не терпелось вырваться: сердце колотилось и руки дрожали. Мини-вэн грузно залез на бордюр и накренился, приминая шинами траву, и из-под колес фонтаном брызнули черно-зеленые комья.

Девочки продолжали голосить. Проезжая мимо седана, Диана еще раз нажала на гудок и бросила на водителя гневный взгляд.

Это была пожилая женщина. И она бесстрастно смотрела на Диану.

На ней была шляпка с кружевной вуалью, прикрепленная к волосам длинной булавкой, и Диане стало стыдно. Старуха выглядела серьезной и мудрой. Посмотрев в боковое зеркало, Диана увидела, что старуха вышла из машины.

Зачем?

Кажется, она оперлась на трость и что-то делает.

Машет ей?

Пытается ее вернуть?

Может, ей нужна помощь?

Или это она гневно грозит кулаком?

Старуха с седаном остались позади, но в зеркале заднего вида Диана сумела разглядеть платье из набивного хлопка, длинную нитку крупного жемчуга и маленькую горжетку из лисы. Плюс эта чудная шляпка…

Элеонора Рузвельт.

Это Элеонора Рузвельт, поняла Диана, проезжая по проспекту Рузвельта. Девочки на заднем сиденье продолжали петь.

После школы они пошли прогуляться.

Стоял один из последних теплых осенних дней. Октябрь. За оранжевыми листьями чернели ветки деревьев, словно прорисованные углем. В воздухе ощущался аромат гниения. Трава под деревьями была усыпана кислыми дикими яблоками, и над их сочной мякотью деловито вились и жужжали пчелы. Мимо, энергично крутя педали, ехал на красном велосипеде профессор с седой бородкой. Он улыбнулся и приветливо кивнул девочкам, а они кокетливо засмеялись в ответ.

— Мне надо кое-что тебе рассказать, — неуверенно произнесла одна.

Вторая испугалась. Ей и в голову не приходило, что между ними могут оставаться тайны. Они ведь виделись каждый день — по дороге в школу и после школы, да еще по вечерам болтали по телефону. Они никогда ничего не скрывали друг от друга.

— Ты про что? — спросила она.

Вторая набрала в грудь побольше воздуха:

— Нейт Уитт пригласил меня на свидание.

У них за спиной послышались торопливые шаги. Девочки быстро обернулись — это был почтальон. Молодой, красивый, с черными курчавыми волосами и темными глазами. Похоже, кубинец или, может, пуэрториканец.

— Извините, — с улыбкой проговорил он, обходя девочек. От него пахнуло сигаретами и лосьоном после бритья.

— Его зовут Рэндалл.

— Откуда ты знаешь?

Подруга пожала плечами:

— Сама спросила. Давно, еще в детстве.

Они смотрели, как он поднимается по ступенькам белоснежного дома — им обеим хотелось бы жить в таком: старинные безделушки, деревянные полы, крыльцо с двумя пустыми ивовыми качалками. В небольшом садике несколько клумб с ромашками, и черная бабочка поднимается с цветочных головок и перелетает в соседний сад.

Почтальон поднимался по ступенькам, когда на крыльцо вышла симпатичная блондинка.

— Привет, Рэндалл. — Она забрала у него светло-коричневый конверт. — Спасибо.

Одна из подруг потрясла головой, вспомнив только что услышанную новость:

— Нейт Уитт пригласил тебя на свидание?

— Точно.

— О господи! Когда? И почему ты мне не рассказала? — Она уже воинственно подбоченилась, готовая разозлиться и затеять ссору.

— Сама не знаю. Я… Ты что, ревнуешь?

— Черт, а ты как думала? Конечно ревную. — Но ее глаза излучали такое неистовое сияние, что было ясно, что она искренне рада за подругу.

На лужайке показался почтальон. Перебираясь через неглубокую канаву, разделявшую два участка, он насвистывал песню, которую девочки слышали по радио и пели сами.

— Ладно, предательница. И куда же ты собираешься пойти с Нейтом Уиттом?

Диана взялась за ручку задней двери и выпустила девочек из машины.

Они, смеясь, спрыгнули на землю.

— Девочки! — испуганно закричала Диана: не глядя по сторонам, они уже неслись через всю парковку. Девочки оглянулись на ее крик, и Эмма, приглашающе махнув матери рукой, побежала дальше.

Диана повесила сумочку на плечо и двинулась за ними.

Только десять утра, а уже жарко. Солнце щедро заливало все вокруг расплавленным золотом. Мамаши, прибывшие вместе с сестрой Беатрис, стояли у билетной будки, с трудом скрывая раздражение. Странно, поразилась Диана, она ведь ехала прямо из школы, нигде не задерживаясь, если не считать остановки из-за седана. Как же остальные ухитрились добраться до зоопарка так скоро?

— Вот. — Сестра Беатрис протянула Диане четыре билета. — Это ваши.

Диана взяла билеты и раздала девочкам. Те ничего не сказали и мимо одноклассников с мамашами бросились к воротам.

Диана последовала за ними.

Ворота в зоопарк — из кованого чугуна, с прутьями, увенчанными пиками, — выглядели старинными. На входе Диану остановил за руку уродливый коротышка:

— Ваш билет.

Она протянула ему билет, и он разорвал его пополам.

— Спасибо, — поблагодарила Диана.

С дерева на берегу утиного пруда раздался птичий гогот. Диана подняла голову, но не увидела ничего, кроме листвы. От нее повеяло тем самым запахом спермы, который она уловила возле колледжа, только теперь он смешивался с ароматами зоопарка — опилок, удобрения, мокрых перьев, шерсти. Наверное, так должно пахнуть в раю, подумала Диана.

— Желаю приятного отдыха, — сказал коротышка, возвращая билет.

В его голосе слышался оттенок сарказма.

Диана огляделась по сторонам — девочки как сквозь землю провалились. Очевидно, убежали вперед. Кажется, на тропинке, ведущей к обезьяннику, мелькнула фигурка Эммы. Кричать бесполезно — все равно не услышат, и Диана поспешила вдогонку.

Когда ей было столько лет, сколько сейчас Эмме, Диана тоже ходила в зоопарк с одноклассниками. Иногда ее водила сюда мама. А по воскресеньям — отец, но это когда она была совсем малявка. Однажды отец пришел в зоопарк с подружкой, молодой женщиной лет двадцати четырех, которая претендовала на роль ее мачехи. Явилась на, так сказать, генеральную репетицию. Диана не протестовала. Держала ее за руку, просила закрепить заколку, которая все время норовила сползти с волос.

Девушка заглотила наживку: купила маленькой Диане в сувенирном магазине плюшевого львенка. На прощание обняла и поцеловала, словно стала мачехой, но больше Диана ее никогда не видела. Ее отец не хотел жениться второй раз.

Конечно, Диана приходила в зоопарк с друзьями. И с Морин. И с Полом. Приходила, когда ждала Эмму. И когда Эмма была в коляске…

Подходя к обезьяннику, Диана заранее знала, что там увидит. Одна обезьяна обязательно будет раскачиваться на канате, перелетая с камня на камень. Обезьяна-мама будет рассеянно похлопывать своего детеныша, подозрительно косясь на столпившихся возле решетки человеческих детей. В ее примитивном сознании явно бушует множество эмоций. Немного любопытства, немного страха. И, наверное, самая малость ненависти.

Прочие мамаши во главе с сестрой Беатрис свернули к серпентарию, но Диана решила идти в обезьянник, уверенная, что ее дочь там.

Подошвы прилипали к дорожке, видимо, здесь недавно положили новый асфальт.

Каблуки босоножек дырявили покрытие, так что каждый новый шаг требовал усилий.

Она была в джинсах — пожалуй, слишком тесных. Она миновала мужчину, сортировавшего содержимое мусорных баков в поисках стеклянных бутылок, и тот с интересом уставился на ее ноги. Ему было лет сорок, и на шее у него висел фотоаппарат. Он одобрительно зацокал языком, и Диана нервно натянула на живот задравшуюся от быстрой ходьбы ярко-красную рубашку с короткими рукавами.

Мужчина смутно напоминал ей кого-то. На всякий случай она обдала его ледяным взглядом.

И попыталась собраться с мыслями.

Девочек она упустила. Куда они двинутся из обезьянника, неизвестно. Зоопарк был невелик, но так расположен, что, не зная, где они, она запросто могла проискать их целый день.

Диана вспотела. По шее и спине стекали теплые струйки. Как кровь. Она провела по шее пальцами. Ну конечно, никакая это не кровь.

Вскарабкавшись наконец на холм с обезьянником, она убедилась, что девочек нет и следа.

Обезьяны, впрочем, ее не разочаровали — они вели себя в точности так, как и предполагала Диана. На секунду она остановилась взглянуть на обезьянью мамашу, которая сидела, наморщив губы, и внимательно смотрела куда-то вниз.

Странно, но ей вспомнилась миссис Мюлер…

«Ты позволишь мне заглянуть в твою сумочку, юная леди?»

Тут же мелькнула мысль о матери…

«Звонила твоя подружка Морин», — говорила та с точно таким же выражением на лице.

Диана кивала.

«Мне нравится Морин». — Мать кругами водила губкой по кухонному столу.

«Мы идем в зоопарк», — сообщила Диана.

«Здоровый воскресный отдых! — саркастически хмыкнула мать. — Полагаю, не ты это придумала?»

«Нет, это Морин».

«Может, переоденешься?» — Мать кивнула на ее черную майку, тесную в груди и драную.

«Надену сверху свитер».

«Хорошо. Надеюсь, будет не слишком жарко, потому что, если ты его снимешь, все увидят, что здесь дыра. — Она сунула палец в прореху и потянула на себя. — Отличная реклама. Надеюсь, ты не собираешься ничего продавать».

Обезьянья мать пожевала губами, прищурилась и покачала головой…

— Эмма!

Диана выкрикнула имя дочери так громко, что на нее оглянулись все находившиеся поблизости посетители зоопарка. Все, за исключением беленькой девочки в розовой ветровке, которая бежала к африканскому сафари. Может, это как раз Эмма?

Диана припустила за золотистой головкой, молясь в душе, чтобы окружающие не приняли ее за психопатку. Она спешила, но липнущие к асфальту босоножки на шпильке, хоть и невысокой, не давали ускорить бег.

Ей снова пришлось миновать мужчину, который цокал на нее языком. Тот осматривал уже следующий бак и как раз сейчас выуживал из мусора какую-то книжку. Диана не удержалась, чтобы на бегу не полюбопытствовать, что это такое.

Он держал в руках грязный замызганный журнал, открытый на странице с фотографией обнаженной белокурой девушки, сидящей на кушетке, задрапированной черным атласом.

— Мы с тобой не встречались, детка? — просипел он, когда она пробегала мимо.

Дыхание

Добравшись до места, где, как ей показалось, мелькнула знакомая фигурка, Диана совершенно выбилась из сил. Девочка, которую она приняла за свою дочь, исчезла.

— Проклятье! — воскликнула она и оглянулась — не слышит ли кто.

Рядом стояла сестра Беатрис, запыхавшаяся, как будто тоже только что бежала. Может, она и в самом деле все это время неотступно следовала за ней?

От этой мысли у Дианы заколотилось сердце.

Она улыбнулась сестре, но та не ответила на улыбку. Щеки у нее горели, а подбородок дрожал от злости. В руках она сжимала стопку светло-коричневых папок, словно и в последний учебный день не могла расстаться со своими бумажками.

— Что-то случилось? — сердито спросила сестра Беатрис и поудобнее перехватила папки. — Мы ведь договаривались, что будем ходить группой, но вы куда-то пропали…

— Я подумала, что Эмма пошла туда… — Диана махнула рукой в сторону вольера со львами.

— Что вы хотите сказать? Что не знаете, где девочки? — Монахиня даже не пыталась скрыть раздражение.

— Я видела, что они пошли сюда… — Диана испугалась, что сейчас разрыдается. — Просто они меня обогнали.

Сестра Беатрис преисполнилась праведным гневом, сделавшись похожей на средневековое чудище — не то грифона, не то гаргулью. Такое же неподвижное, серое, закаменевшее лицо.

Диана отвела взгляд от сестры Беатрис и сказала, указывая на африканское сафари:

— Сейчас я их найду, и мы присоединимся к вам…

— …Немедленно, — закончила за нее сестра Беатрис.

Легкий ветерок играл черным монашеским одеянием, и рукава трепетали, как крылья летящей в стоячем воздухе птицы. Диана быстро пошла прочь. Когда, свернув к вольерам с африканскими животными, она оглянулась, сестры уже не было видно.

Их последняя школьная зима прошла как во сне…

Валил снег, заметая все вокруг, и небеса накрыли Бриар-Хилл тяжелой серой крышкой. Школьники дружно переоделись в пуховики, по цвету которых и узнавали друг друга. Одна из подруг ходила в серебристом пуховике, другая — в черном, а Нейт Уитт — в оливково-зеленом.

В столовой пахло паром, макаронами и вареной морковью. Они садились втроем возле автомата раздачи подносов. Рука девочки лежала на колене Нейта, который обнимал ее за плечи. В перерыве между блюдами они целовались.

Теперь они везде появлялись втроем.

По утрам он отвозил их в школу в черном «бьюике», после уроков — домой. Троицей они ходили в столовую, в выходные шли в кино, вместе ели пиццу или смотрели телевизор в гостиной родителей Нейта.

На День святого Валентина он подарил им по коробке конфет, а той, в которую был влюблен, — серебряное кольцо и самодельную открытку с надписью: «Будь моей, я тебя люблю».

На полу столовой не просыхали слякотные лужи.

Девочка целовала Нейта, обнимала его за талию и ласково проводила рукой по его гладко выбритой голове.

Ее подружка сидела напротив, улыбалась и с аппетитом уничтожала десерт с мороженым, пачкая пальцы в шоколадной глазури.

— Bay, возьми мою салфетку, — сказала первая.

Протянув руку через стол, она бросила второй на колени салфетку.

— Спасибо. — Та вытерла липкие пальцы.

Первая снова прильнула к Нейту.

Семья…

Это слово как будто висело над ними в воздухе.

В сущности, ученики одной школы тоже составляют нечто вроде семьи. В которую входят и учителя, и охранники, и дворник. Они ведь видятся каждый день. Они так привыкли друг к другу, что их взаимная приязнь давно превратилась в фон, подобный легкому гулу от ламп дневного света, неизменному, как шум моря или ветра, — в фон, который никто больше не воспринимал. Если только его не нарушало что-нибудь неожиданное, например вспышка ненависти…

С тех пор как она была тут в последний раз, африканское сафари украсили несколькими безвкусными, чтобы не сказать вульгарными композициями.

Расставили искусственные пальмы, а под ними — черные пластмассовые куклы аборигенов, вооруженных пиками.

Тут же поставили старинный джип с двумя пассажирами-манекенами — белые мужчина и женщина, в защитного цвета жилетах и шортах, на головах — широкополые шляпы.

Диана шла мимо них и успела разглядеть фигуру мужчины за рулем. Он сидел, положив руки на руль, и смотрел перед собой с выражением бесконечного равнодушия на лице.

Наверное, раньше этот манекен с мелкими кукольными чертами лица стоял в отделе мужской одежды в магазине, пока его за ветхостью не списали в зоопарк. Сквозь ветровое стекло ему в глаза нещадно било солнце, но он не мигал.

— Диана.

Она обернулась, но никого не увидела.

Мужской голос. Странно знакомый.

Пол?

Позади — ни души. Тропинка, ведущая к африканскому сафари, была пуста, если не считать пластмассовых аборигенов с блестящей, словно они вспотели, кожей, тупо уставившихся в неведомое будущее. Она стояла у подножия короткой лестницы, ведущей на возвышение, где содержались львы. На ступенях лестницы тоже не было никого.

— Диана…

На этот раз она едва не подпрыгнула, услышав свое имя. Быстро повернулась и приложила руку козырьком к глазам, защищаясь от немилосердного солнца. Забилось сердце, и почему-то стало страшно. Чего она испугалась?

Того, что с ней разговаривают манекены из джипа?

Или один из аборигенов?

Она направилась к вольеру со львами, когда в тени искусственных пальм неожиданно увидела его.

Не может быть!

Диана шагнула вперед, зажмурилась и снова открыла глаза:

— Мистер Макклеод?!

— Он самый.

Диана громко рассмеялась и подошла ближе:

— Глазам своим не верю!

— Ты думала, я умер? — Может, он и шутил, но голос звучал серьезно.

— Ну что вы. — Диана, смеясь, покачала головой. — Нет, конечно. Просто все это было так давно.

Мистер Макклеод вышел из тени на солнце, и она смогла получше его разглядеть. Он сильно изменился.

Совсем старик.

Лицо и руки в темных пятнах, и стоит ссутулившись, опираясь на трость.

Ну, разумеется. Сколько ему сейчас? И все же она его сразу узнала — своего бывшего учителя биологии. На нем была желтая рубашка с коротким рукавом, из нагрудных карманов которой выглядывали шариковые ручки. Еще он зачем-то отрастил бачки, совсем ему не шедшие. Как будто он отпустил их в молодости, а потом, став старше, забыл сбрить.

Она потянулась к нему, и он взял ее руку в свои сухонькие и теплые ладони. Он улыбнулся и тут же разжал руки.

Диана почувствовала, что краснеет.

— Ты хорошо выглядишь, — сказал мистер Макклеод.

— Спасибо, вы тоже. Даже не верится, что вы меня помните. Столько учеников…

— Разве я мог тебя забыть? Ты ведь была королевой мая…

Надо же, а она и забыла.

— Вы еще преподаете?

— Ну что ты, — фыркнул мистер Макклеод. — Я давно на пенсии…

— О! — смутилась Диана. — Никогда бы не подумала…

— Что я такой старый?

— Нет, — запротестовала она, может чересчур горячо. — Просто вы так любили преподавать…

Он опять фыркнул.

— Джим! — раздалось сзади, и, обернувшись, Диана увидела крупную пожилую женщину, которая прихрамывая спускалась по ступенькам от вольера со львом. Она махнула мистеру Макклеоду — раздраженно, едва ли не зло. Диана и понятия не имела, что его зовут Джим… Или забыла за давностью лет.

— Джим! — снова крикнула старуха и властным движением призвала его к себе.

— Извините. Мне пора.

— Конечно. Я так рада была с вами повидаться. Я всегда о вас помню…

Мистер Макклеод еще раз хмыкнул, довольно-таки пренебрежительно, пожалуй даже презрительно. Она хотела сказать ему, что до сих пор помнит, как он рассказывал им, что в мозгу человека нервных клеток больше, чем звезд во вселенной. Открыв для себя на уроке биологии эту элементарную истину, Диана стала представлять свою голову скоплением звезд во мраке.

Она тогда внимательно слушала его и хотела, чтобы он это знал.

Она понимала, к чему он стремился: заставить их осознать, насколько сложно устроен человеческий организм. Зато, если бы сегодня ей предложили сдать тест, она бы без запинки перечислила все отделы головного мозга: продолговатый мозг, гипоталамус, большие полушария, мозжечок…

Мистер Макклеод не попрощался. Вдвоем со старухой они потащились наверх, к клетке со львом. Диана смотрела им вслед. Хоть она и собиралась туда подняться, но решила, что обождет, пока они отойдут подальше. Чтобы снова не столкнуться.

Нейт Уитт на выходные уехал к бабушке.

И девочки в этот вечер пятницы остались одни. Они уже наелись попкорна и напились диетической колы. Вернулась с работы мать одной из них, сбросила туфли без каблуков и кинула на кушетку черную сумку.

— Привет, Деб, — поздоровалась с ней подружка дочери.

Они называли матерей друг друга просто по имени. Те после развода вернули себе девичьи фамилии, тогда как у дочерей остались фамилии отцов. Это создавало ненужную путаницу. И вообще непонятно было, как к ним обращаться — мисс или миссис.

— Привет, мам.

Мать принесла из кухни стул, подсела к девочкам, зачерпнула из миски пригоршню попкорна и со вздохом сообщила:

— Девочки, сегодня мы с вами идем на лекцию. Вам это будет очень полезно.

Девочки переглянулись и дружно изобразили на лицах фальшивый ужас.

— Лекция? — спросила одна и для убедительности так и осталась сидеть с разинутым ртом.

— Именно. И очень интересная. Может, чему-нибудь научитесь.

— Но я не хочу учиться! Сегодня пятница! Мы собирались…

— Пойдемте, ну пожалуйста! Лекцию будет читать профессор с нашего факультета. Это редкая удача. И вообще, он прелесть. И человек замечательный. Да еще и красавчик.

— Ну ладно, так и быть, пойду, — согласилась одна из подруг, которой без Нейта было решительно нечем заняться.

— Ну, спасибо, дорогая, удружила, — мрачно бросила вторая.

Диана шла, следуя указателю «Слониха Элла», намереваясь дать мистеру Макклеоду с его спутницей уйти подальше вперед, а уж потом свернуть к вольеру со львами.

На тропинке, ведущей к загону слонихи Эллы, под ногами хрустела арахисовая скорлупа. Как-то слишком уж показушно. Диане представилось, как каждое утро кто-то приходит и разбрасывает по тропинке пустые скорлупки.

Когда Диана в последний раз заглядывала в зоопарк, ни указателя, ни дорожки здесь не было. Вообще слонов в Бриар-Хилле не держали несколько десятилетий. Последней была слониха — ее тоже звали Элла, — которая умерла при невыясненных обстоятельствах давным-давно, Диана тогда была еще ребенком. Элла ничем не болела, просто одним летним утром упала и больше не поднялась.

Местная газета напечатала фотографию слонихи на первой полосе. Ноги и хобот подвернуты, лоб утыкается в землю. Как будто она свалилась с неба.

Что же послужило причиной смерти?

Правительство назначило комиссию по расследованию. Для изучения останков Эллы съехались эксперты со всего мира.

Не сердечный приступ. Не инсульт и не тромб. Заподозрили отравление.

Но кто мог отравить слониху?

Служитель зоопарка?

Посетитель?

Ходили слухи, что Эллу отравили какие-то дети или подростки, хотя никаких доказательств так и не нашли. Во всяком случае, Диана — ей тогда было лет десять — ничего об этом не знала.

Но слухи взбудоражили Бриар-Хилл, и городок отказался приобретать нового слона, решив таким образом наказать молодежь. Табличку с указателем «Слоновник» сняли, а соответствующую часть зоопарка просто закрыли.

И вот теперь слоны вернулись в зоопарк. Диана издалека почуяла сладковато-кислый дух, смешанный с запахом влажной соломы, листвы и навоза. Земля под тонкими подошвами босоножек слегка вибрировала, словно внизу кто-то бил по огромным барабанам.

Это топал в загоне слон.

Вдоль дорожки росли тропические деревья — это в их-то климате! Их ветви, сплетаясь, образовывали туннель, который опускался все ниже, пока Диана не начала касаться листьев макушкой. Густые испарения роем висели над ореховой скорлупой, похожие на серое облачко, — или это вилась в теплом воздухе мошкара?

Диане пришлось преодолеть этот отрезок пути, зажав рот и нос. Когда она наконец приоткрыла глаза, Элла оказалась ближе, чем она полагала. Собственно говоря, Диана вообще не собиралась в слоновник, рассчитывая дойти до конца дорожки и вернуться к клетке со львом.

Но Элла — единственная в вольере слониха — находилась всего в нескольких метрах от нее.

Она стояла в неглубокой лужице мочи, одну ее ногу обхватывало стальное кольцо, от которого отходила ржавая цепь, другим концом прикрепленная к металлическому столбу.

Диана замерла на выходе из тропического туннеля, который миновала слишком быстро.

На нее смотрела Элла.

Под ногами все еще ощущалась вибрация, хотя слон, как выяснилось, был тут ни при чем. Элла стояла не двигаясь, и казалось, что она стоит так уже долгие годы.

Потом она мигнула, отвернулась от Дианы и, наклонив большую голову, снова застыла.

Больше рядом не было никого.

Диану вдруг затопил жгучий стыд. Раз уж пришла, поговори с животным…

Она подняла голову к слонихе и в ее огромных и каких-то остекленевших глазах прочитала такую боль, столько страдания и надежды, что даже растерялась.

Диана откашлялась. А что, собственно, случится, если она поговорит со слонихой? Все равно никто не услышит.

Элла качнулась вбок, царапнув цепью по цементному полу.

Диана шагнула вперед: «Прости. Как я могла тебя забыть?»

Грохот

Ее дочь…

Диана почти забыла, зачем пришла в зоопарк. Она бросила на неподвижную Эллу прощальный взгляд. Та смотрела не мигая, глазами полными одиночества и тоски. Из-под земли по-прежнему доносился вибрирующий гул.

Женщина помахала слонихе рукой, развернулась и нырнула в туннель из джунглей.

Она уже почти скрылась в зеленом коридоре, когда грохот усилился. Диана остановилась, пытаясь понять, откуда этот шум.

Наверное, какая-то подземная машина. Генератор, вырабатывающий энергию для зоопарка. Или котельная. Элла все так же стояла, уставившись на нее, молчаливая и неподвижная. Но звук доносился с ее стороны, словно через джунгли бежало стадо слонов.

Ни та ни другая из подруг еще ни разу не была ни на одной лекции.

Торжественное мероприятие проходило в самой просторной аудитории студенческого городка, и девочек привели сюда точно так же, как в детстве водили на «Щелкунчика».

На полу лежал богатый ковер в бирюзовых тонах, потолок сиял позолотой. Подруг посадили в первом ряду, специально выгороженном для сотрудников факультета философии. Мать одной из них сидела тут же.

Тяжелый бархатный занавес был уже поднят. На сцене стояла кафедра для докладчика, а возле нее — столик с кувшином воды и одним стаканом.

Народу собралось столько, что опоздавшим пришлось стоять в проходах и вдоль стен. Зал гудел равномерным гулом, пока не замигал свет. Сразу, как по команде, наступила полная тишина.

На сцену вышел профессор Макфи. Публика встретила его шквалом аплодисментов. Он выглядел довольным, хоть и несколько смущенным. Рассеянно кивнул головой, отвечая на приветствие, и немного нервно уставился в зал.

Он был не очень молод, но сохранил глаза ребенка — быстрые, ярко-синие. На нем был строгий, чуть мешковатый и слегка помятый костюм — наверное, долго висел в шкафу без дела. Аккуратно подстриженная бородка. Чуть тронутые сединой усы.

Наконец он положил на кафедру папку, и аплодисменты смолкли, хотя в воздухе продолжала витать атмосфера доброжелательности.

— То, что в этом году меня попросили прочитать лекцию, посвященную памяти Артура М. Фуллера, для меня огромная честь, — начал он.

Одна из подруг — та самая, что первой согласилась пойти на лекцию, — покосилась на вторую и закатила глаза.

Но та ее не видела: она не отрываясь разглядывала мужчину за кафедрой.

Он откашлялся, заглянул в записи, потом быстрым взором окинул слушателей и продолжил:

— Многие задают себе вопрос: «Что есть зло?» Но я сегодня хотел бы задаться другим вопросом. Что есть добро?

Все два часа, что длилась лекция, одна из подруг как зачарованная смотрела на профессора, чья фигура казалась ей окруженной светящимся ореолом. Какой блеск и в то же время какая простота! Она и представить себе не могла, что на свете бывают такие люди.

Профессор Макфи говорил о добре и зле так, что каждому становилось ясно: он много об этом размышлял.

— Почему, — вопрошал он, — человек — это единственное существо, способное на преднамеренное зло? И возможно ли, чтобы человек намеренно стремился творить добро?

Если зло, как учит Ветхий Завет, существует для того, чтобы испытать и укрепить силы добра, кто тот высший ангел, к которому мы можем обратиться за наставлением, когда перед нами стоит выбор между добром и злом?

Он помолчал и сам себе ответил:

— Этот ангел — наша совесть. Совесть — вот то никогда не тускнеющее зеркало, в которое мы часто забываем смотреться. Совесть — это голос Бога в природе и в сердце человека.

Девочка достала ручку и лист бумаги и записала эту фразу на память.

Она побежала…

Вон из туннеля в джунглях, замусоренного ореховой скорлупой, назад, к свету, туда, где она встретила мистера Макклеода. Теперь здесь было пусто. Только все так же стоял джип с водителем, таращившим свои остекленевшие глаза, и его спутницей, неловко завалившейся на соседа, как будто ее подбросило на ухабистой дороге, а выпрямиться она забыла.

Да еще аборигены, которым не было до нее никакого дела.

Спотыкаясь, Диана кое-как доковыляла до лестницы, ведущей к вольеру со львами.

А что, если Эммы тут нет?

Она вскинула запястье, но вспомнила, что утром не надела часы. Вместо них на руке болтались совершенно бесполезные серебряные браслеты. Интересно, который час? Как долго она разговаривала с мистером Макклеодом? А потом стояла, разглядывая слониху Эллу? Диана подняла глаза к небу: солнце было в зените, значит, сейчас полдень. Неужели так рано?

Впрочем, почему бы и нет…

Полдень так полдень.

Солнце ведь не может остановиться в небе, как останавливаются часы.

Всего двенадцать часов дня. И до запланированной встречи у входа в зоопарк еще куча времени.

Но по ступенькам Диана по инерции не шла, а бежала. Бежала, хотя дрожали колени и ноги подкашивались. Ей было жарко. Она устала. Солнечные блики играли на листьях тропических растений, яркие, как само светило, и слепили глаза. Откуда-то сверху слышался высокий протяжный вой… Или это стучит у нее в висках? Она обхватила голову руками и выронила сумочку.

Обернувшись, Диана смотрела, как по ступенькам скачет ее сумка. Хоть бы не расстегнулась…

Расстегнулась.

Она видела, как из кошелька посыпалась мелочь: маленький ручеек из серебряных и медных монет. За кошельком выпал тампон, а потом — хотя она точно знала, что этого не может быть, — прозрачный пластиковый пакетик с марихуаной.

Он был плотно перевязан резинкой, и даже отсюда, с верхней ступеньки, Диана отлично различала измельченные запрещенные листья, матово и жирно поблескивающие на солнце.

— Миссис Макфи?

Диана вздрогнула. Перед ней вырос черный силуэт с крыльями — сестра Беатрис. Солнце из-за спины монахини било прямо в глаза, и ей пришлось прищуриться. Сестра держала в руках неаккуратную груду светло-коричневых папок, которые разъезжались в разные стороны, словно она их уронила и не успела ровно сложить.

— А, это вы, — протянула Диана. — А я… — Она махнула на ступеньки за спиной монахини. — Я туда… Ищу девочек.

— Вы уронили сумочку.

— Знаю. — Диана робко улыбнулась. Она не спешила подбирать свои вещи, чтобы не привлекать внимания к пакетику с марихуаной.

Но ведь это не ее!

В последние двадцать лет у нее в сумке не могло быть ничего подобного. Как он туда попал?

Сестра Беатрис не сводила с нее напряженно-внимательных глаз. О чем она думала?

— Девочек я уже нашла. Они не ходили к львам. Бегали смотреть волков.

Монахиня развернулась уходить, но в этот миг папки у нее в руках пришли в движение и из груды выскользнуло несколько листков.

Ветерок подхватил их и опустил прямо к ногам Дианы.

Она наклонилась, собрала листки и сложила вместе:

— Вот, пожалуйста. — И сама уловила в своем голосе нотки почтительности, словно была школьницей, обращающейся к учительнице.

Сестра Беатрис протянула к ней руку, но, прежде чем она успела забрать бумажки, Диана непроизвольно бросила взгляд на верхний листок.

Судя по следам сгибов, он был сложен вчетверо, а потом аккуратно разглажен.

Крупный жирный шрифт показался Диане знакомым. В правом верхнем углу детским почерком ее дочери синей ручкой были написаны имя и фамилия Эммы.

«Бетани Мэри Энн Элизабет была сиротой и жила в монастыре, пока я ее не удочерила. Ее любимая еда — сухой завтрак «Фрут Лупс».

Бетани Мэри Энн Элизабет любит контрольные по математике и биологии не так сильно, как мороженое.

Когда вырастет, она хочет стать мамочкой».

— Отдайте сейчас же! — выпалила сестра Беатрис.

— Но позвольте… — Диана покраснела, но листок не выпускала. — Это ведь сочинение Эммы. То самое сочинение…

Сестре Беатрис удалось наконец вырвать листок у Дианы, и она моментально сунула его в груду остальных бумаг. Больше она его никогда не увидит, поняла Диана. Она стояли не более чем в полуметре друг от друга, и она читала на лице монахини неприкрытую злобу. Подбородок у нее трясся, челюсти сжались, а глаза угрожающе сузились.

— Так это вы… — Она даже не обвиняла — просто констатировала факт. — Вы подменили сочинение? — Ее переполняло изумление.

— Заткнись! — прошипела монахиня тихо, но хлестко, словно насылала проклятие, и стала спускаться по ступенькам.

Протискиваясь мимо Дианы, она задела ее краем своего одеяния, и та на миг почувствовала у щеки ее горячее дыхание. Зловонное дыхание.

— Но зачем?

Сестра обернулась и посмотрела ей прямо в глаза.

И улыбнулась полной ненависти улыбкой:

— Затем, что я тебя не выношу.

Брезгливо переступила через рассыпанное по земле содержимое Дианиной сумочки: монеты, тампон, пакетик с марихуаной.

— Но почему?

Ответа она не дождалась. Монахиня удалялась. Добравшись до основания лестницы, она ускорила шаг. Диана смотрела ей вслед: в своем черном одеянии та была похожа на тень от пролетающей над головой вороны. Или на маленького злобного ангела.

Ангела мщения, который ничего не забывает и не прощает и неустанно кружит над землей.

Настала суббота…

По субботам Нейт Уитт работал в автомастерской своего дяди, и девочки на целый день оставались предоставлены сами себе. Стоял конец апреля, только что начал таять снег. От земли поднимался тяжелый влажный дух, свидетельствовавший о начале зарождения новой жизни. Уже показались первые острые пики тюльпанов и нарциссов.

Девочки как раз рассматривали их, в первый раз после бесконечной зимы отправившись на прогулку по окрестностям. Обе были в узких джинсах, черных ботинках и рубашках с коротким рукавом. Свои свитера они сняли и повязали вокруг талии. Одна носила на пальце подаренное Нейтом серебряное кольцо.

— Мне кажется, королевой мая выберут тебя, — сказала она подруге.

— Ну да, скажешь тоже. Скорее всего, тебя или Мелиссу Марони. Думаю, все-таки тебя.

— Почему меня?

— Потому что ты красивая.

— А ты еще красивее. — Она искренне верила в это и говорила об этом с легкостью.

— Не-а, ты красивее. — Подружка слегка пихнула ее плечом. — К тому же у меня плохая репутация. В школе Бриар-Хилла ни за что не выберут королевой мая такую, как я.

— Значит, и меня не выберут. Я же теперь встречаюсь с Нейтом. А он…

— Никто не возражает, что ты с Нейтом. Заново крещенная христианка и байкер.

Темноволосая девочка рассмеялась:

— Ну, не знаю, не знаю. Может, и Мелиссу.

— Нет. Мелисса простовата. В королеве мая должна быть тайна… А эта — так. Мотылек.

— Да я и не хочу быть королевой мая.

Это была одновременно и правда и неправда. Они повернули за угол, и им открылся холм, на вершине которого располагалась католическая школа для девочек. Сотни раз они ходили мимо и часто видели во дворе учениц в одинаковых белых блузках и юбочках из шотландки.

Вдруг одна из подруг почувствовала удушье.

Ей померещилось или в самом деле на холм высыпали сотни маленьких девочек в белых крахмальных блузках? Но нет, приглядевшись, она поняла, что это не дети. Тем не менее вся поверхность зеленого холма была испещрена чем-то белым, и это что-то покачивалось на ветру.

— Что это за чертовщина?

— Кресты. Только маленькие.

— А для чего они?

— В память о нерожденных, — объяснила подруга. — Я видела, как их вчера выносили.

Вторая девушка подошла поближе. Ей уже попадались фотографии Арлингтонского кладбища, и теперь она поразилась их сходству с тем, что предстало ее взору. Тот же странный покой, словно льющийся с небес, те же бесконечные ряды застывших белых рук, обнимающих пустоту.

Их были сотни, если не тысячи — крошечных белых крестиков, занявших каждый дюйм холма. Из белоснежной пластмассы. Некоторые попадали на зеленую траву, но большинство, воткнутые в землю достаточно глубоко, стояли прочно, лишь слегка качаясь на свежем ветерке.

— Ну ладно, пошли. — Подруга взяла ее за локоть.

Но та не могла сделать ни шагу.

Ей казалось, она видит сон. Белое на зеленом. Одинаковые кресты. Исполненные одного и того же смысла.

— Господи Иисусе, это же…

— Они просто заявляют о своих убеждениях.

Только тут она заметила, что на каждом из сотен и сотен маленьких белых крестов, занявших всю лужайку перед начальной школой, значится имя.

Она наклонилась к ближайшему крестику, всего на несколько дюймов отстоявшему от носка ее черного ботинка.

На нем детским почерком было выведено черным маркером: «Эмма».

Диана узнала свою дочь издалека. Она стояла возле клетки, уцепившись за прутья. Розовую ветровку она успела снять и повязать вокруг пояса.

— Эмма!

Эмма не обернулась. Не слышала? Или не захотела отвечать?

Диана бросилась вперед.

Эта часть зоопарка называлась «Черный лес» и представляла собой островок дикой природы с соснами, скалами и небольшим водопадом, струи которого с журчанием ударялись в цементное дно. Везде стояли скульптуры персонажей волшебных сказок, раскрашенные ярко, чтобы не сказать аляповато: Дровосек, Ведьма в пряничном домике, Великан-людоед с гномами, златовласая Рапунцель… Посреди колючих кустов шиповника возвышались носилки, на которых с закрытыми глазами возлежала Спящая красавица. Дорожки были посыпаны корой красного дерева. Здесь было душно, хотя от воды веяло промозглой сыростью.

На этой территории располагались вольеры с койотами, лисицами и волками. Зверей Диана не видела, но чуяла, что они следят за ней из темноты. А может, это была сова в клетке, но она сидела не шевелясь, так что заметить ее было нельзя.

— Эмма! — снова окликнула Диана.

На этот раз Эмма отозвалась:

— Мама! — но с места не двинулась. — Мама, — повторила она и показала на скалу чуть выше клетки, в которой волк…

— Ты не поверишь! — сказала она подруге.

Апрель близился к концу, шли дожди, и в столовой было сыро. Нейт обнимал ее за плечи.

— Меня выбрали королевой мая! Мистер Макклеод только что сказал.

Подруга встала и обняла ее, вдохнув аромат шоколадного молока и свежести. Темные волосы пахли апрелем.

Апрелем. Стремительностью и неподвижностью. Крыльями и землей. От радости у нее выступили слезы, и это были слезы дружбы. В них сосредоточилось все — бархат и путешествия, кости и кровь, и лето, которое всегда приходит после весны.

— Ты что, завидуешь?

— Еще бы, черт побери! Конечно завидую. — Она обнимала свою лучшую подругу, но одновременно обнимала весь мир.

Завтрашний день. И прошлый год. Свою собственную дочь. Свою мать. И свое материнство…

Жизнь вдруг показалась ей длинной-длинной, чуть ли не бесконечной, и в то же время до странности короткой. Жизнь с ее мелочами, с привычным шумом школьной столовой, в последние месяцы учебы.

Она ощутила, что такое вечность.

Подружка рассмеялась, улыбнулся и парень. Оба они с ней навсегда… Ее семья… У нее в душе хватит для них места — как в теле хватает места для сердца и легких. Она была способна на любые чувства. Кроме зависти.

— Ладно, пошли. Если собираешься закатить истерику из-за того, что меня выбрали королевой, лучше спрятаться в туалете.

Диана осмотрела волчий загон, но тот был пуст. Внутри ограды, скользя между скалами, двигалась только неясная тень.

Дышалось с трудом: она слишком долго бежала.

Добравшись до Эммы, она рухнула на колени, притянула дочь к себе и, глубоко дыша, зарылась в золотые волосы, словно хотела навсегда запомнить все это: запах детского тела и палой листвы, мелодию из бакалейной лавки и все ароматы физического, материального мира, запомнить то, что стояло за ними, — производную детства, милосердия и любви. Она ощущала и вбирала в себя все непостижимое разнообразие жизни, пока не подняла глаза на тень, за которой следили широко распахнутые синие глаза ее дочери.

Тень двигалась внутри клетки, но волк был на свободе.

Апрель

Они стояли в девчачьем туалете, когда раздались первые звуки выстрелов из автоматического пистолета: тра-та-та. Звуки доносились откуда-то издалека, словно звучали не наяву, и девочки продолжали причесываться и прихорашиваться перед зеркалом…

Тра-та-та…

Тра. Та. Та.

— Хочешь конфетку? — спросила одна другую и протянула пакетик со сладостями.

Та выбрала мятную и положила в рот. От резкого вкуса перехватило дыхание.

Тра. Та. Та.

— Что это? — Она затолкнула щетку для волос в рюкзак, рядом с хрестоматией английской литературы. Вообще-то к сегодняшнему уроку надо было прочитать первую главу «Дейзи Миллер»[4], но она ее даже не открывала.

Так-так-так-так-так.

Снова этот звук, и сразу после — мягкий, булькающий всхлип.

— Что за черт? — проговорила одна из девушек.

— Что это было?..

Вторая направилась к двери, но подружка схватила ее за локоть:

— Стой, не ходи. А вдруг там?..

— Что?

— Не знаю. — Она выпустила ее локоть.

— Кто-то дурачится. Наверное, Райан Балбес…

Тра-та-та…

Волк вышел в открытую дверцу. Он выглядел растерянным, смущенным, словно впервые оказался по другую сторону загородки.

Диана закричала. Волк услышал ее крик, поднял голову, принюхался, потом обернулся назад, будто на собственную тень, которая его, похоже, напугала, и завыл.

Этот вой, вначале тихий, как только что включенная магнитофонная запись, постепенно набирал силу и креп. Невозможно было определить, откуда исходит звук — может быть, от тени? Диана не удивилась бы, если бы оказалось, что его издает она сама…

Эмма не двигалась.

Она даже дышать перестала, хотя ее ноздри подрагивали, а в глазах стояли слезы.

Они не услышали, как открылась дверь в комнату.

И не услышали звука его шагов.

Одна девочка, зажмурившись, шептала молитву: «Прости нам долги наши, как мы прощаем должникам нашим…»

Первая кивнула и открыла глаза. Медленно подняла их вверх, потом опустила вниз, на линолеум, потом перевела взгляд на дверь перед собой и закричала.

В этом крике было столько отчаяния, что ее подружка уставилась на свои ладони и отчетливо увидела, как ее жизнь скатывается с них мраморным шариком и катится прямо под ноги Майклу Патрику, к его белым кроссовкам «Найк» с голубыми молниями по бокам и болтающимися шнурками. Она ускользает слишком быстро и уже откатилась слишком далеко, чтобы можно было вернуть ее назад.

Волк оскалил зубы.

Он стоял футах в двенадцати от нее, но Диана ясно видела его и чувствовала его звериный запах. Дикий зверь. Никем не прирученный. Такой же когда-то жил у ее дружка — она помнила синие глаза и вой, доносившийся из соседней комнаты. Но тогда это было совсем другое. Это не было ее жизнью.

Его зубы под розовыми деснами сияли белизной, хотя он никогда не умывался, — разве что под дождем. От волка пахло солью и жарким дыханием. Шерсть у него свалялась, особенно на спине, а вокруг пасти запеклась кровь. Он поднял морду и жадно понюхал воздух, потом сделал к ним с дочкой неторопливый прыжок и припал к земле.

— Ну? — Его голос разорвал тишину.

Девушки вздрогнули.

— Ну, — повторил он чуть мягче, словно извиняясь за то, что их напугал. — Которую из вас пристрелить?

— Мама, — повторила Эмма еще раз и тихонько заплакала.

От звука дочкиного голоса Диана очнулась.

— Мама…

На какую-то секунду она увидела, как солнечный свет разливается в воздухе, плывет тягучими волнами, невесомый, как и сам воздух.

Наступил миг, ради которого она родилась. Только ради него ей было позволено стать матерью и дожить до мук среднего возраста. Настал момент истины, и она отказалась от себя: от колокольчиков и браслетов, пирамид и планет — всех тех вещей, которых не видела никогда в жизни и никогда уже не увидит…

Одна из них наконец сглотнула, перевела дыхание и прошептала:

— Пожалуйста, не убивай никого из нас.

Она широко распахнутыми глазами умоляюще смотрела на убийцу. Ей вдруг почудилось, что запахло Глупышом — ее собакой. Пес пришел с дождя и дрожит, прижавшись к ней теплым комком любви и преданности.

Майкл ухмыльнулся:

— Я убью только одну. Но вот кого?

Вторая заплакала. Из глаз хлынули теплые слезы. Мистер Макклеод рассказывал на уроке, что сердце на девяносто пять процентов состоит из воды, а мозг…

Про мозг она не помнила, знала только, что в нем тоже есть вода. Теплая соленая вода. Сознание, душа, память… Все это плавает в воде. Время, любовь и ужас плавают в теле, состоящем главным образом из слез.

Она проглотила соленую влагу, зажмурилась и в дверном проеме увидела свою мать. Та стояла в ночной рубашке, с помятым со сна лицом и таращилась широко открытыми глазами, готовая бежать будить дочь. Потом перед ней всплыла картина: отец продает какому-то студенту стереосистему (почему он именно в этот миг вдруг вспомнил о дочке?).

Позади Майкла Патрика висело зеркало, в котором секунду назад отражались две девочки. Теперь оно сияло пустотой, — если не считать его спины.

Обеих одновременно поразила одна и та же мысль. Как же вышло, что все эти годы они его не замечали — урода, живущего среди нормальных людей? Не понимали, что это не человек, а сгусток тьмы, который открывает перед собой двери, пристегивает к стойке велосипед, поднимает свой рюкзак, набитый угрюмым невежеством, и захлопывает блокнот на пружинках, пряча в нем свои дикие фантазии.

Все эти годы его уродство их не касалось, ни капли не беспокоило, потому что до сегодняшней минуты он для них вообще не существовал.

Вот так сюрприз, сказала бы одна подруга другой, если бы могла сейчас говорить. Если бы, например, болтала с ней по телефону из своей спальни. Или если бы они ехали вдвоем сквозь июньскую зелень и, приглушив радио, что-то горячо обсуждали.

А если бы, опустив щетку для волос, она поймала в зеркале отражение подружки, то улыбнулась бы ей и сказала:

— Знаешь, это просто чудо… Настоящее волшебство… Жизнь… Это добро.

Она что-то прошептала, так тихо, что он не расслышал и наклонился поближе:

— Что? Что ты сказала?

Она откашлялась и сказала громче — голос дрожал, но звучал вполне отчетливо:

— Если хочешь убить одну из нас, убей меня. Меня, а не ее.

— Эмма, — прошептала Диана прямо в ухо дочери. — Поворачивайся и беги.

Опять раздался рык и ворчание, но, обернувшись, она увидела, что Эммы рядом нет, на том месте, где стояла девочка, не осталось ничего, кроме сияния и хрустально прозрачного в своей совершенной пустоте воздуха, — это была свобода, маленькими ступеньками восходящая к всепрощению и любви.

Майкл Патрик произнес тихо, словно нехотя:

— А ты что скажешь?

Блондинка наклонила голову.

Хотела она бы знать, что должна сказать. Она вдруг поняла, что никогда раньше так не боялась — ни разу в жизни…

Она боялась того, что…

…ее скелет, мышцы и пульсирующая в сердце кровь требовали жизни, толкали ее прочь от смерти. Вся ее вода, вся соленая влага взывала к самосохранению.

Не ревность и не зависть. Не гнев, не ненависть, не злоба, не возмущение. Ничего подобного.

Только слепой ужас и всепоглощающий страх.

Майкл Патрик поднес пистолет к ее уху, задев висок. Иссиня-черное дуло что-то проникновенно нашептывало ей на ухо. Он ждет ответа. Она открыла глаза. Зеркало на стене девчачьего туалета опустело: в нем только плечи Майкла Патрика. Но она разглядела в нем и кое-что еще. Женщина средних лет за рулем серебристого мини-вэна, на соседнем сиденье — ее дочь, пристегнутая ремнем. На бампере уносящейся прочь машины наклейка: «Выбери жизнь». Если ты выберешь жизнь, никто тебя не накажет, шептал ей страх. Просто тебе придется со всем этим жить.

— Убей ее, — сказала она. — Ее, а не меня.

Диана повернула голову назад, чтобы перед тем, как темнота разлучит их навеки, увидеть дочь, стрелой летящую к спасительным соснам, и вскрикнула от радости.

Малышка бежала изо всех сил, так быстро, как только могли бежать ее маленькие ножки, она бежала, не оглядываясь назад, и вскоре скрылась в их безопасной сени.

Когда волк прыгнул на Диану, она широко раскинула руки, принимая его.

От первого выстрела на руки Дианы пролился с небес теплый дождик. Второй выстрел вогнал блестящие осколки зеркала в левую височную долю мозга, научное название которой она отлично помнила. Впрочем, кажется, именно в этом месте гнездилось и ее будущее, правда, отныне — воображаемое. Такое, каким оно могло бы стать…

Эпилог Май

Диану выбрали королевой мая. Вся больница белым роем жужжала вокруг нее. У чисто промытого, сверкающего окна, сотрясаясь, тарахтел кондиционер. Кто-то поворачивал ее лицо к свету, стараясь изгнать из нее темноту, вернуть ее в мир света. Ей то шептали, то кричали:

— Диана…

— Диана!

— Ты помнишь, как тебя зовут?

— Ты знаешь, где ты?

Мужчина давил ей на грудную клетку, женщина делала искусственное дыхание изо рта в рот. Чем-то закапывали глаза. Потом оставили ее в покое, положили на носилки — ей представилось, что это колесница с запряженными в нее птицами: по одной каждого знакомого вида.

Воробьи, чайки, малиновки, дрозды, голуби. Она могла бы к ним прикоснуться, но у нее были связаны руки. Могла бы их позвать, но забыла слова.

Они разлетелись, как мечты, растаяли, как призраки.

Умерла, сказал кто-то.

— Кто? Кто умер? — спросила она.

Не ты, милая, ответил он.

Ее подняли, положили и понесли. Вокруг собралась толпа любопытных, а потом за ней захлопнулась дверь, и началось…

Десятки снов.

Столетия, многие жизни снов и зеркал.

Возле постели кто-то поставил кувшин с букетом сирени.

На подоконник опустился черный ворон и, заглядывая в окно, злобно закаркал: «Ты, ты!»

Диана посмотрела на него, и птица, словно испугавшись, забила крыльями и улетела.

За нее дышал аппарат. По радио лилась песня. «Милая, милая». Рядом тихонько плакала мать.

Неужели она заново родилась? Во второй раз?

— Она нас не слышит. — Это голос отца.

Но она слышала.

И всех их видела. Целые трибуны, заполненные любящими ее людьми в трауре. Они, кажется, даже за руки держались?

Когда мистер Макклеод возлагал ей на голову корону, в уголке его правого глаза блеснула хрустальная слезинка.

— Ты самая красивая королева мая за всю историю школы Бриар-Хилла.

Потом платформа с живыми и бумажными розами дрогнула и двинулась.

Длинный белый лимузин потащил ее со стадиона, мимо университета и школы, по улицам ее родного города, вдоль которых выстроились люди с букетами цветов, скандирующие ее имя:

— Ди-а-на! Ди-а-на!

Диана повернулась помахать родителям. Прощайте, прощайте. Те беззвучно шевелили губами и посылали ей воздушные поцелуи, тесно прижавшись друг к другу, как, должно быть, прижимались, когда зачинали ее.

Слышалась музыка — флейты, трубы и скрипки. Музыканты играли для нее, и казалось, весь город, да что там город, весь мир, окутанный музыкой, с любовью заворачивал Диану в прозрачную пелену теплого воздуха. В конце концов, сейчас ведь весна, и все вокруг было напоено ароматом цветов, а улицы усыпаны лепестками.

Везде так много людей.

Они махали, плакали и смеялись, когда она проплывала мимо.

Она увидела миссис Мюлер с красной замшевой сумочкой Дианы и связкой ключей в руках. Она жалко и просительно улыбалась: неужели хотела вернуть Диане сумку?

Диана наклонилась, но до нее было не дотянуться. Тогда она просто улыбнулась, и миссис Мюлер махнула в ответ рукой… Позже, позже…

В толпе мелькнула девочка из начальной школы — пухленькая блондинка в очках, та самая, что упала как-то на цементных ступеньках школьного крыльца, и никто не остановился, чтобы ей помочь. Девочка что-то выкрикнула. Очки у нее разбились, по лицу струилась кровь. Но Диана проплыла мимо.

Девочка, улыбаясь, отступила в сторону, счастливая, что увидела Диану. Весь ее радостный вид говорил, что она ее простила, у нее все хорошо и она больше не упадет со ступенек.

Потом над светлыми детскими головками — это были девочки с хвостиками в белой форме и с белыми крестиками в руках — показалась мисс Зена в черном трико. Она легко и грациозно бежала позади толпы, беззвучно выговаривая имя Дианы. В руках она держала розовые атласные пуанты, которые, раскрутив в воздухе, как лассо, бросила над головами детей, прямо к ногам Дианы. Мисс Зена одновременно плакала и смеялась, и Диана, проплывая мимо, помахала и ей: спасибо, спасибо…

Завернув за угол, она увидела однорукого юношу из «Бургер-Кинга», который быстро бежал через парковку с букетом кроваво-красных роз в руке. Он поравнялся с кортежем и дотронулся до Дианы единственной рукой, протягивая ей розы, — она их взяла. Он остановился, но продолжал ей яростно махать, постепенно уменьшаясь в размерах. Платформа повернула на Мейден-лейн. Она обернулась и увидела седобородого мужчину в очках в простой металлической оправе, который яростно крутил педали красного велосипеда, стараясь не отстать от кортежа. Профессор Макфи, узнала она, он выбился из сил и запыхался. Торопился что-то ей сказать. О ней самой, о том, как относиться к добру и злу. У него в руках тоже был букет красных роз.

Потом белый лимузин с платформой ускорил ход, и дома на Мейден-лейн начали мелькать все быстрее, но Диана успела увидеть на крыльце хорошенького белого дома маленькую девочку. Она сидела в белой плетеной качалке с Тимми на коленях.

Кот спал. Девочка выглядела счастливой и довольной жизнью. Ромашки, буйно разросшиеся у крыльца, казались совершенно безвредными. Девочка не стала махать рукой, но, когда кортеж проплывал мимо нее, подняла на него глаза.

Рэндалл, почтальон, обернулся с первой ступеньки и тоже улыбнулся.

Кортеж свернул к дому, где Диана когда-то жила с матерью. Мелькнул неясный образ Сэнди Элсворт в бикини — она затягивалась косячком. Диана покачала головой и, не удержавшись, рассмеялась…

Потом лимузин поехал еще быстрее, мимо особняков, и многоквартирных домов, и церквей, и школ.

Все было в цвету.

Весь мир благоухал красотой.

В воздухе около нее порхали птички. Белки кидались под колеса кортежа, тут же торопливо спасаясь на другой стороне дороги и прячась в ветвях деревьев, все ниже клонивших и тянувших друг к другу зеленые кроны, так что над кортежем образовался узкий темный туннель, похожий на руки, сложенные для молитвы.

Сирень, воробей, солнечный свет, пыль…

— Смотри, — сказала ее мать.

В конце зеленого туннеля кортеж остановился, и Диана в белом платье медленно выбралась из роз. И увидела.

1

Перевод М. Яснова.

(обратно)

2

Nate — задница; Nit — гнида (англ.).

(обратно)

3

Популярная в конце 1990-х песня немецкого исполнителя итало-угандийского происхождения Лу Бега «Мамбо № 5», в которой перечисляются имена женщин.

(обратно)

4

«Дейзи Миллер» — произведение классика английской литературы Генри Джеймса.

(обратно)

Оглавление

Пролог Апрель

Часть первая

  Солнечный свет

  Шепот

  Сердцебиение

  Ромашки

  Следы

Часть вторая

  Гроза

  Пионы и сирень

  Жужжание

  Кровь

Часть третья

  Тишина

  Кожа

  Свет и тени

  Стекло

  Блики

Часть четвертая

  Птицы

  Холод

  Пыль

  Пар

Часть пятая

  Музыка

  Дыхание

  Грохот

  Апрель

Эпилог Май Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg