«Паук»

Патрик Макграт Паук

«Я — Озимандия, я царь земных царей.

Бессильна мощь владык пред волею моей».[1]

Перси Биши Шелли

Меня всегда удивляло, что случаи из своего детства я могу припомнить ясно и отчетливо, а события прошлого дня расплывчаты, и я вовсе не уверен в моей способности точно восстановить их в памяти. Интересно, существует ли какой-то процесс фиксации, вследствие которого со временем воспоминания не угасают (как следовало ожидать), а, наоборот, крепнут, словно бетон, в противоположность той блевотине, которая у меня получается, когда пытаюсь говорить о вчерашнем? Все, что я могу сказать с уверенностью — имеется в виду о прошлом дне, — что на чердаке опять были люди, люди миссис Уилкинсон, и вот странная штука, раньше мне это не приходило в голову: у владелицы пансиона, где я живу (лишь временно), та же фамилия, что и у женщины, повинной в трагедии, постигшей мою семью двадцать лет назад. Кроме фамилии, ничего общего у них нет. Моя миссис Уилкинсон совершенно не похожа на Хилду Уилкинсон, она вечно недовольная, мстительная, правда, крупная, как и Хилда, но без ее развязности и живости, она гораздо больше интересуется вопросами надзора — что возвращает меня к людям на чердаке вчера ночью; но о них, пожалуй, я поведу речь в другой раз.

Путь от канала обратно к пансиону занимает у меня около десяти минут. Хожу я медленно; не столько шагаю, сколько волочу ноги, и часто бываю вынужден останавливаться посреди тротуара. Видите ли, я забыл, как это делается, у меня ничего не получается машинально с тех пор, как вернулся из Канады. Самые простые действия — еда, одевание, хождение в туалет — иногда оказываются почти непреодолимой трудностью, не потому, что у меня есть какие-то физические недостатки, дело в том, что я утратил живое, приятное ощущение бытия-в-теле, которым некогда обладал; связь мозга с конечностями — тонкий механизм, и у меня она часто разлаживается. Тогда я, к досаде окружающих, вынужден останавливаться, решать, что же стараюсь сделать, и вскоре основные ритмы восстанавливаются. Чем больше погружаюсь я в воспоминания об отце, тем чаще это случается, поэтому, видимо, мне предстоят несколько неприятных недель. В такие времена миссис Уилкинсон приходит в раздражение, и это одна из причин того, что я собираюсь уйти из ее дома, возможно, в начале будущей недели.

Здесь живут еще пятеро, но я не обращаю на них внимания. Они никуда не выходят, это пассивные, апатичные существа, мертвые души, какие часто встречались мне за океаном. Но я предпочитаю улицы, я вырос в этой части Лондона, в Ист-Энде, и хотя в одном смысле здесь все изменилось полностью и я чужак, в другом не изменилось ничего: есть призраки, есть воспоминания, и они налетают роем, стоит мне взглянуть снизу на знакомый виадук, знакомый вид реки в сумерках, газовый завод — они ничуть не изменились, — а мои воспоминания имеют манеру оживать при виде этого, разрушать временной барьер между тогда и теперь, создавать своего рода смешение прошлого с настоящим, и я прихожу в замешательство, забываю, настолько эти воспоминания будоражащи и ярки, что я — это я, волочащее ноги паукообразное существо, а не мечтательный двенадцатилетний мальчик. Вот потому я и решил вести записки.

Дом этот, надо сказать, в высшей степени странный. Моя комната находится на самом верху, прямо под чердаком. На нем сложены сундуки и чемоданы жильцов миссис Уилкинсон, поэтому я не могу представить, как им удается создавать там такой шум, разве что они очень маленькие. Перед тем как съеду, я хочу подняться туда и объясниться с ними, потому что с тех пор, как поселился здесь, каждую ночь не высыпаюсь — и, конечно, жаловаться миссис Уилкинсон бессмысленно, ей наплевать, иначе разве она отвела бы мне эту комнату? Перед окном стоит маленький, довольно шаткий стол, я обычно сажусь за него, чтобы писать. Собственно, и сейчас сижу за ним; передо мной лежит тетрадь, аккуратно разлинованная, и в длинных тонких пальцах у меня тупой карандаш. Не знаю, куда ее прятать, когда не пишу, наверно, пока буду совать под газеты, настеленные в нижнем ящике комода; потом подыщу более надежное место.

А выбор не так уж велик! У меня узкая железная койка с тонким старым матрацем, он лежит на нескольких уцелевших пружинах так же неудобно, как я на нем; ложе это коротко для меня дюймов на шесть, поэтому ноги высовываются за край. На зеленом потрескавшемся линолеуме лежит потертый коврик, на двери крюк, с него свисают две проволочные вешалки, они тонко позвякивают, когда я открываю дверь. Окно грязное, и хотя из него открывается вид на маленький парк по другую сторону улицы, видимость настолько плоха, что я толком ничего не могу разглядеть. Выцветшие желто-зеленые обои с еле различимым цветочным рисунком местами протерты так, что видны наклеенные раньше и штукатурка, с потолка свисает лампочка под коническим абажуром из чего-то похожего на пергамент, выключатель у самой двери, поэтому, погасив свет, приходится идти в темноте через всю комнату, а это очень неприятно. Вот в таких условиях я сейчас живу.

Но по крайней мере до канала отсюда недалеко. Я нашел скамью в укромном месте, которое называю своим, — люблю просиживать там вторую половину дня в одиночестве. С этой скамьи хорошо виден газовый завод, постоянно Напоминающий мне об отце, не знаю почему, может, оттого, что он был водопроводчиком и часто ездил по этим местам на велосипеде, повесив на плечо, словно колчан, брезентовую сумку с инструментами. Улицы тогда были поуже, мрачные, убогие, грязные домишки с узкими задними дворами жались друг к другу — уборные были снаружи, от стены к стене тянулись бельевые веревки, дворы выходили задней стороной на узкие переулки, где бродячие кошки рылись в мусорных ящиках. Теперь Лондон кажется просторным и пустым, что я тоже нахожу странным: думал, будет наоборот, места, где прошло детство, обычно помнятся громадными и просторными, как воспринималось в том возрасте. Но у меня по-другому, я помню все узким: дома, комнаты, дворы, переулки, улицы — узким, мрачным, теснящимся под гнетущим небом, в которое бесформенными, длинными струйками тянулся дым из труб, постоянно затянутым дождевыми тучами, — дождь всегда если не шел, то собирался. Кирпичные заборы и стены были почерневшими, на их фоне серые фигуры в плащах спешили домой в зимних сумерках, пока не зажглись фонари.

Вот так, значит, я и провожу время. Сижу на своей скамье спиной к кирпичному забору. Небо покрыто серыми облаками; изредка срываются одиночные капли дождя. Царит дух запустения; вокруг ни души. Прямо передо мной узкая полоска чахлой травы и бурьяна. За ней канал, узкий, мрачный, с зеленой слизью на камнях. На другой его стороне опять полоска бурьяна, опять кирпичный забор, за ним — покрытая пятнами стена заброшенного завода с выбитыми окнами, а дальше на фоне мрачного неба высятся темно-красные купола газгольдеров, их три, на каждом с десяток стоящих кругом колонн со стальным ободом наверху. В кругах этих стройных мачт стоят газовые цилиндры с широкими куполами, краска с них облезает, по краям фланцев колеса, которые сцепляются с зубчатыми рейками колонн, чтобы поднимать и опускать их в зависимости от колебаний объемов и потребностей. Но я стараюсь не смотреть на них, причины объясню потом; и неотрывно гляжу на юг, там, в ста ярдах, горбатый мост с железными перилами, у начала его на этом берегу высится сухое дерево, а за ним виднеется перспектива серых шиферных крыш с рядами дымящих красных высоких труб. Верчу самокрутки, и время каким-то образом проносится мимо меня.

Да, верчу самокрутки и при этом наблюдаю за своими пальцами, длинными, тонкими, часто кажется, что они вовсе не принадлежат мне; кончики их коричневые, ногти жесткие, желтые, роговидные, загибающиеся крючками, миссис Уилкинсон, кажется, вознамерилась остричь их кухонными ножницами. Эти длинные, желтеющие пальцы с загибающимися ногтями всегда дрожат, право, не знаю почему. Но Лондон моего детства был унылым, настоящей густой паутиной узких улочек с мрачными домами, и подчас, когда узнаю какую-то из его черт, я мысленно переношусь в то время, даже не замечая этого. Вот потому-то и начинаю вести записки, чтобы создать какой-то порядок в хаосе воспоминаний, которые этот город постоянно пробуждает во мне. Сегодняшняя дата: 17 октября 1957 года.

Опять хмурое, безотрадное утро. Я поднялся рано, чтобы продолжить записки (прятать их в комоде страшновато; возможно, потом попытаюсь сунуть тетрадь под линолеум), и при каждом взгляде в грязное окно над столом видел только серую пелену, которая слегка побледнела, когда где-то за ней, над Северным морем, солнце поднялось в бледное холодное небо. Этот дом мне часто представляется судном — упоминал ли я уже об этом? Он обращен на восток, к открытому морю, и я нахожусь наверху его восточной стороны, словно матрос на марсовой площадке, когда мы плывем вниз по течению с нашим грузом мертвых душ!

Едим мы в кухне. У миссис Уилкинсон есть колокольчик; она встает у подножия лестницы, трясет им, мертвые души медленно выходят из своих комнат, спускаются с пустыми лицами и непослушными конечностями, и когда я появляюсь — всегда последним, так как живу на верхнем этаже, они все уже сидят за столом и молча едят овсяную кашу. Кухарка — низкорослая толстая иностранка с редкими черными усиками; она стоит у плиты спиной к нам, смотрит в исходящие паром кастрюли с гусиными потрохами и требухой, курит сигареты и утирает нос тыльной стороной той же руки, которой помешивает варево.

Я усаживаюсь на свое место в торце стола. Он накрыт жестким пластиковым листом (наподобие клеенки) уже с кляксами каши и молочными лужицами — настоящего молока нам здесь не дают, эта женщина разводит порошок, получается водянистая жидкость с комками. Тарелки и чашки из толстого, некогда белого фарфора, и нам дозволено пользоваться настоящими ножами и вилками. Миссис Уилкинсон появляется только в том случае, если ей нужно что-то сказать, она сидит у себя в кабинете возле парадной двери. Пробую кашу: отвратительная. Мертвые души не обращают на меня внимания. В тупой бессловесной рассеянности они жадно поглощают овсянку и прихлебывают чай, рыгая, чавкая и портя воздух. Один за другим доедают и тянутся в комнату отдыха. Иностранка собирает тарелки и соскабливает с них объедки каши в мусорный ящик возле плиты. Ее кастрюли с потрохами и требухой уже кипят вовсю; она с сигаретой во рту наклоняется над ними, шмыгая носом, и помешивает; пепел падает в варево.

После завтрака я стараюсь уйти как можно быстрее. Это непросто, миссис Уилкинсон сидит в кабинете возле парадной двери, словно трехглавый Цербер.

— Мистер Клег! — рявкает она, поднимая взгляд от бумаг.

Я застываю на месте; эта женщина приводит меня в ужас.

— Мистер Клег!

До чего же крикливая особа! Стою, виновато переминаясь с ноги на ногу, а она поднимается, снимает очки и боком вылезает из-за письменного стола. Приваливается к косяку. Секунды тянутся мучительно медленно. Она держит в толстых сильных пальцах карандаш; поигрывает им и, кажется, переломит его пополам — в знак предупреждения!

— Не будем больше опаздывать к обеду, а, мистер Клег?

Я что-то мямлю, глядя то на пол, то на стены — лишь бы не на ее суровое лицо! Наконец она отпускает меня со словами:

— Приятной прогулки, мистер Клег.

И я быстро ухожу. Разве после этого удивительно, что, подойдя к скамье, служащей мне убежищем, я просыпаю табак на землю, что у меня дрожат руки? Разве удивительно, что я наслаждаюсь здесь одиночеством, одиночеством и воспоминаниями? Она сущая фурия, эта женщина, гарпия, и, слава Богу, скоро я увижу ее в последний раз.

В мои детские годы мы жили на Китченер-стрит, по ту сторону канала, к востоку отсюда. У нас был дом номер двадцать семь, состоял он, как и другие дома на этой улице, из двух комнат наверху, двух комнат внизу, обнесенного забором заднего двора с ведущей в переулок калиткой и уборной снаружи. Над парадной дверью было грязное веерообразное окно, формой напоминавшее заходящее солнце, был угольный погреб, туда от двери в коридоре вела крутая лестница. Все комнаты были маленькими, тесными, с низкими потолками; обои в спальнях не менялись так долго, что отсырели, стали облезать, покрылись пятнами; эти большие, расплывающиеся пятна, пахнувшие заплесневелой штукатуркой (я и сейчас ощущаю этот запах!), образовывали на цветочном узоре причудливые фигуры и пробуждали в моем детском воображении множество фантастических ужасов. Коридор первого этажа проходил мимо гостиной (которой редко пользовались) и двери в угольный погреб к кухне, где над раковиной, сбоку от задней двери было выходившее на двор окно. Моя спальня располагалась прямо над кухней, поэтому из ее окна мне были видны двор, переулок за ним и задние стороны домов на соседней улице. Пожалуй, наш дом отличался от других на Китченер-стрит тем, что являлся нашей собственностью: родственники моей матери занимались торговлей и купили его моим родителям, когда те поженились. Помню, об этом упоминалось, когда мать с отцом однажды вечером ссорились на кухне, отец считал, что родные матери презирают его, видимо, так оно и было. Тем не менее тогда мало семей жило в собственных домах, и должно быть, соседи им завидовали; возможно, этим и объясняется странная обособленность моих родителей среди многочисленных обитателей этих улиц и переулков.

По воскресеньям с утра я часто наблюдал, как отец уезжает на огородный участок. Видел, как он выходит из задней двери на туманный от холода воздух, дыхание его начинало выходить паром, он натягивал кепку, плотно обматывал шарфом шею, потом опускался на колено и обвязывал веревочками штанины на лодыжках, чтобы они не попадали в велосипедную цепь. Велосипед стоял, прислоненный к стене уборной; отец выкатывал его через калитку в переулок, и вскоре я видел, как он уезжает.

Ездил отец на велосипеде как-то скованно выпрямясь, и я вспоминаю теперь его в старой, потрепанной куртке, которую он надевал, отправляясь на огород, в низко надвинутой кепке, плавно катящим по пустынным улицам, испытывающим какое-то мрачное удовольствие от тишины в свежем туманном воздухе и своего одиночества. Он проезжал мимо молочника, лошадь которого фыркала и била копытами перед тем, как вывалить оранжево-коричневые яблоки навоза на мостовую, и испускала громадные клубы пара из почерневших, раздувающихся ноздрей. Отец иногда слезал с велосипеда и собирал в бумажный пакет свежий навоз, чтобы добавить его в компостную кучу. Потом ехал дальше по узким тихим улицам в юго-западном направлении, к газовому заводу, который в легкой утренней дымке обретал некие величие и таинственность, несмотря на идущий от него запах. Переезжал на другой берег канала, затем поднимался на холмик и спускался к Омдерменскому тупику и железнодорожной насыпи. На середине виадука, откуда были видны участки, отец слезал с велосипеда и свертывал самокрутку. Эта небольшая церемония давала ему несколько приятных секунд для смакования перспективы едва начавшегося дня.

Я еще не наведывался на Китченер-стрит, мне страшновато переходить на тот берег канала, снова видеть почерневшие кирпичи, насыщенные в моей памяти звуками и запахами той трагедии, что произошла там. Когда-нибудь я должен туда пойти, знаю, но только не сейчас, не сейчас. Однако на прошлой неделе я поднялся по склону холма к Омдерменскому тупику и даже взошел на виадук, крепко держась за перила. С самой середины виадука — смотреть на рельсы далеко внизу я не осмеливался — увидел, что участки по ту сторону насыпи сохранились, и ими явно пользуются, так как дым от костра какого-то огородника тянулся в беспокойный воздух того ветреного октябрьского дня. Но едва я решил пойти посмотреть, что сталось с отцовским огородом и построенным в его глубине сараем, как подо мной появился с пронзительным гудком товарный поезд, я в какой-то панике неуклюже бросился обратно и через несколько секунд обессиленно прислонился к фонарному столбу, сердце в груди неистово колотилось, в ушах раздавался шум поезда, жуткий шум, и казалось, на несколько секунд он превратился в издевательское улюлюканье компании невидимых чертенят! До чего же легко прихожу я теперь в смятение.

Знаете, я сам в общем-то огородник. Собственно говоря, огородничество, пожалуй, единственно хорошее из всего, что было у меня в годы, проведенные за границей, я научился выращивать овощи, хотя никогда не предавался этому с той же страстью, что отец. Для него этот клочок земли представлял собой не просто источник свежих овощей, по-моему, он служил ему неким прибежищем, духовной отдушиной. Миновав мост, отец неторопливо ехал по узкой тропке, шедшей вдоль насыпи, мимо участков других огородников, тоже рабочих, они уже мотыжили, или копали, или просто расхаживали, заложив руки за спину и, сведя брови, разглядывали свою картошку или фасоль, морковь, капусту или горох.

— Доброе утро, Хорес, — негромко приветствовали они его, медленно едущего на велосипеде.

Эти люди, видимо, были немногословными и сосредоточенными, явно волновались из-за медленных всходов, насекомых-паразитов, увядания, дождливого лета или налетов ворон, но были умиротворенными, как и я, когда работал на огороде, были счастливыми.

Первый час воскресного утра отец размышлял о положении дел на огороде, и это время приносило ему спокойную радость, понятную только другим огородникам. Этот час на бодрящем утреннем воздухе, с еще не высохшей росой на капустных листьях был в определенном смысле целью его работы, он испытывал тогда такое чувство удовлетворения, какое вряд ли мог обрести где-то еще в своем узком, ограниченном мирке. Он проверял, размышлял, ковырял почву носком ботинка, приседал на корточки, чтобы осмотреть то или другое растение, клал нежный листок на мозолистую ладонь и разглядывал его через очки. Потом шел в сарай, аккуратную четырехугольную постройку, сделанную из горбыля и толя; там, в туманном полумраке, вешал куртку, брал нужные инструменты и принимался за работу. Это предельно скупой набросок отцовского участка (со временем я обрисую его подробнее), но благодаря этому жалкому клочку земли и сараю на нем отец находил в тесных рамках своей жизни отдушину, где наслаждался независимостью и чувством товарищества; это скрашивало существование для него и таких, как он. Участок в буквальном смысле являлся духовным стержнем, изюминкой жизни, во всем прочем скучной, серой, лишенной привязанностей.

Я вам даже не назвал еще своего имени! Меня зовут Деннис, но мать всегда называла Паучком. Поношенная одежда мешковато сидит на мне, она как будто всегда колыхалась на моем теле, словно парусиновый чехол или саван, — я иной раз мельком бросаю на нее взгляд, ковыляя по пустынным улицам, и по тому, как она болтается, кажется, что я бесплотен, что материя облегает лишь какое-то представление о человеке, а сам человек, голый, находится где-то в другом месте. Эти мысли улетучиваются, когда я усаживаюсь на свою скамью, здесь у меня надежное убежище: позади стена, впереди вода, и пока не смотрю на газовый завод, все хорошо. Однако вчера я был слегка ошарашен, так как обнаружил, что на мне все не по размеру. Заметил это я, когда поднялся со скамьи: штанины едва доходили до лодыжек, а руки торчали из рукавов, словно палки, пока не распускались вдруг длинными вялыми кистями. Когда я вернулся в дом, все как будто бы снова стало нормальным, и мне пришло в голову — может, дело не в одежде, а в моем теле? Само собой, я и не подумал ничего сказать миссис Уилкинсон, она уже ясно высказалась на эту тему, запретила мне надевать сразу по нескольку одинаковых вещей, велела носить только одни брюки, одну рубашку, один свитер и так далее, я, конечно, не послушался, так как люблю носить столько одежек, сколько на меня налезет, нахожу это успокаивающим, а после возвращения из Канады спокойствия мне недостает. Возможно, все дело просто в каком-то ошибочном восприятии, раньше со мной такое случалось.

Ростом я намного превосхожу отца, в остальном похож на него. Он был тощим, близоруким; носил круглые очки в роговой оправе, что придавало ему сходство с совой. Глаза его выглядели обманчиво мягко, водянисто, и когда он снимал очки, становилось видно, какого они поразительного светло-голубого цвета. Но я видел, как они вспыхивали гневом, и тогда в них не бывало ничего ни мягкого, ни водянистого, и мне часто приходилось спускаться в угольный чулан и отведывать его ремня. Гнева он не выказывал больше ни перед кем, был для этого слишком осторожен — и мы с матерью это понимали, он не мог ни на ком больше срывать гнев, мы были единственными на свете людьми слабее его. Помню, как мать говорила мне:

— Паучок, сбегай в «Собаку», скажи отцу, что ужин на столе.

И тут я понимал, что увижу, как яростно вспыхнет этот бледный огонь.

«Собака» — так называлась пивная на углу Китченер-стрит, «Собака и нищий». Она была небольшой, разделенной на четыре помещения: общий бар, ресторанный бар и два маленьких кабинета, где можно было поговорить без помех, — каждое отделялось от других деревянными перегородками с окошками из матового стекла. Отец пил в общем баре, и я до сих пор помню, как открывал дверь, и на меня тут же обрушивался хаос мужских голосов, лающего смеха, запахов густого табачного дыма, пива, опилок на голом полу и зимой — горящего в камине угля. Над каминной полкой висело зеркало с нарисованным на нем черным туканом и надписью «Гиннес вам полезен». Первого слова я не мог прочесть, понимал только, что речь идет о чем-то полезном. Для меня в общем баре «Собаки и нищего» полезного не было ничего. Я видел отца, он сутулился, положив локти на стойку и поставив одну ногу на медную перекладину, тянувшуюся вдоль стойки на уровне лодыжек; кто-нибудь говорил:

— Хоресов парнишка пришел, — или: — Хорес, пришел твой парнишка, — и отец оборачивался ко мне, с губы его свисала сигарета, а в глазах была лишь та холодная ненависть, что возникала при каждом напоминании о доме и семье, к которым он должен вернуться из этого убежища от забот.

Я выпаливал свое сообщение, мой слабый голос звучал пискляво, как жестяная свистулька, среди тех ерзающих, бормочущих мужчин, пьющих скотов, и отец говорил мне, чтобы я шел домой, он скоро придет. Никто, кроме меня, не знал, какую сильную, лютую ненависть он питал ко мне в эту минуту, и я убегал со всех ног. Я не мог сказать матери, как неприятно мне ходить в «Собаку», передавать ее сообщения, потому что отец умело маскировал свои чувства, и она рассмеялась бы, услышав мои объяснения того, что происходило в действительности.

Когда отец бывал в таком расположении духа — а выпивка только ухудшала положение дел, лишала его сдержанности, — ужин превращался в ад. Однажды я сидел за кухонным столом, глядя на потолок, с которого на шнуре с коричневой оплеткой свисала лампочка без абажура. У меня была манера погружаться в мечтания в этой тесной, маленькой кухне с лязгающими кастрюлями, текущим краном и вечным запахом вареной капусты, отчего те отвратительные ужины становились терпимыми. Снаружи сумерки переходили в ночь, с железной дороги доносился пронзительный свист проходящего пригородного поезда. Мать поставила передо мной тарелку с вареной картошкой, вареной капустой и тушеной бараньей шеей, мясо отставало от костей серыми волокнистыми лоскутками. Когда я взял нож и вилку, воцарилось жуткое напряжение, я знал, что отец наблюдает за мной, и атмосфера от этого стала еще невыносимее, потому что я и без того был неуклюжим, длинные тонкие руки и ноги плохо мне повиновались. Я отправил в рот большой кусок картошки, но он оказался слишком горячим, поэтому пришлось выкашливать его обратно на тарелку.

— Черт возьми!.. — прошипел отец сквозь сжатые зубы.

Мать, держа вилку над картофелиной, лежавшей, словно перемычка, в подливе, бросила на него быстрый взгляд.

— Не выходи из себя, — негромко сказала она, — мальчик не виноват.

Ужин продолжался в тягостной тишине. Шум поездов с железной дороги не доносился, никакого движения по Китченер-стрит не было. Раздавались только постукивание ножей о дешевый фарфор да мерное плоп-плоп-плоп капель из крана о раковину. Лампочка освещала кухню неярким желтым светом, и я снова таращился на потолок, слегка шевеля губами, прекращал это занятие лишь затем, чтобы снять зубами с вилки кусочек мяса.

— Паучок, поставь чайник, — сказала мать, и я поднялся, задев коленом при этом край стола. Он так качнулся, что отцовская тарелка сдвинулась влево на несколько дюймов. Я заметил, как его пальцы стиснули вилку с только что нанизанной влажной массой белой вялой капусты, но, к счастью, он не сказал ни слова. Я зажег газ. Отец в конце концов доел, положил на тарелку нож с вилкой, оперся о стол, широко расставив локти, и приготовился подняться.

— Опять небось в пивную, — сказала мать, она доедала последнюю картофелину, разрезанную на мелкие кусочки, и не поднимала глаз на отца.

Я бросил на него быстрый взгляд и по играющим желвакам догадался, что отец думает о нас, нескладном, никчемном сыне и молчаливо укоряющей жене. Он снял с крючка на двери куртку с кепкой и молча вышел. Чайник закипел.

— В таком случае, Паучок, завари нам чайку, — сказала мать, поднялась со стула и, украдкой смахнув слезу, принялась собирать грязные тарелки.

После ужина я поднимался к себе в спальню, полагаю, мне следует описать ее, так как очень многое в этой истории основано на том, что я видел, слышал и даже обонял оттуда. Находилась она на втором этаже в задней части, оттуда мне были видны двор и переулок за ним. Помещение было маленьким и, пожалуй, самым сырым в доме: на стене напротив кровати было большое пятно, обои там оторвались, и штукатурка на этом месте буквально начала извергаться — из стены выступали рыхлые зеленоватые влажные комки, похожие на бубоны или язвы, от прикосновения они превращались в пыль. Мать постоянно просила отца сделать что-нибудь, и хотя он как-то заново оштукатурил стену, через месяц комки появились снова — причина крылась в протекавших дренажных трубах и распадавшемся растворе кирпичной кладки; мать думала, что отец в состоянии это исправить, но у него никак не доходили руки. Ночами я лежал без сна и при лунном свете, проникавшем в комнату, глазел на эти смутно видимые комки и наросты, в моем детском воображении они превращались в жировики и бородавки какой-то отвратительной, сгорбленной ночной ведьмы с ужасной кожной болезнью, обреченной за грехи против людей страдать замурованной в скверной штукатурке на старой трущобной стене. Иногда ведьма покидала стену и входила в мои кошмары (я мучился кошмарами в детстве), а когда я просыпался в ужасе среди ночи, то видел, как она усмехается в углу, отвернувшись от меня. Голова ведьмы находилась в тени, и глаза ее сверкали на фоне этой отвратительной шишковатой кожи, запах дыхания осквернял воздух; я садился в постели и истошно кричал на нее; только когда мать приходила и включала свет, ведьма возвращалась в штукатурку, после чего мне приходилось не гасить его до утра.

В школе мне никогда не бывало хорошо, и я старался по мере возможности там не появляться. Друзей у меня не было, я не хотел никаких друзей, не переваривал одноклассников, и со временем они перестали меня замечать. Те дни мне до сих пор вспоминаются с дрожью: длинные ряды столов в просторном, высоком, похожем на сарай классе с дощатыми половицами, за каждым столом скучающий ребенок с карандашом и тетрадью. Я сидел в самом конце ближайшего к окнам ряда, окна были расположены высоко, и я не мог смотреть в пространство, спасаясь таким образом от скуки. Сквозь стекла лился дневной свет, в нем густо плавали пылинки. Их пляска действовала на меня усыпляюще, особенно когда из передней части класса слышался вялый, монотонный, надоедливый голос какого-нибудь недовольного учителя в поношенном костюме и грубых кожаных башмаках, расхаживавшего взад-вперед перед классной доской — в далеком мире, отделенном от меня пыльной бесконечностью, — иногда умолкавшего, чтобы написать какое-то слово или цифры, мел скреб по доске с каким-то визгом, от которого ученики ежились, пыль кружилась, когда они шаркали по половицам, — а ваш Паучок уносился все дальше и дальше, в тайники сознания, куда никому больше доступа не было. Меня редко вызывали отвечать на вопросы; тут отдавалось предпочтение другим ребятам и девчонкам — уверенным, умным, способным бодро подняться и сказать учителю то, что он хочет услышать. Эти ученики сидели впереди, близко к доске; позади, в «преисподней», располагались «отсталые» — толстый Айвор Джонс, которого не любили еще больше, чем меня, и ежедневно доводили до слез на площадке для игр, и очень неряшливая Венди Вудхауз, вечно сопливая, вечно в грязном платье, дурно пахнувшая и так жаждавшая расположения, что снимала трусики за уборной, если ее просили, делала, по слухам, и еще кое-что. Оба были моими ближайшими соседями в глубине класса, но между нами никакой союз был невозможен, собственно говоря, мы ненавидели друг друга злее, чем другие ученики нас, потому что все трое являли друг другу образ своей жалкой обособленности. Сомневаюсь, что обо мне скучали, когда я бросил школу; стало меньше прогульщиков, меньше тетрадей для проверок. Всем было наплевать.

По вечерам в субботу мать с отцом ходили в пивную вместе. Сидя у окна, поставив локти на подоконник и подперев голову руками, я видел, как они появляются из задней двери, идут по двору к калитке и выходят в переулок. Сидели они всегда за одним и тем же круглым столом в общем баре рядом с камином. Разговаривать им было почти не о чем; отец время от времени подходил к стойке, и владелец пивной по фамилии Рэтклифф обслуживал его.

— Повторить, Хорес? — спрашивал он, отец кивал и, держа в губах сигарету, искал мелочь по карманам.

Я уже упоминал, что последние двадцать лет прожил в Канаде. О тех годах скажу только вот что: там я много думал о тех событиях, которые описываю здесь, и пришел к некоторым умозаключениям, какие по вполне понятным причинам тогда не приходили мне в голову; раскрою их по ходу рассказа. Что касается первого взгляда отца на Хилду Уилкинсон, то, думаю, он услышал ее раньше, чем увидел, — она была крикливой (особенно когда держала стакан в руке), и в голосе ее звучала легкая хрипотца, которая, видимо, нравится некоторым мужчинам. Я мысленно представляю, как отец оцепенело сидит в «Собаке» на своем стуле возле камина, а в дальней стороне зала Хилда стоит в центре оживленной группы пьяниц. Смех ее становится громче, и отец впервые его замечает. Представляю, как он выходит из апатии, как оборачивается, как хмурится, ища взглядом источник этого звука — и не может найти, потому что «Собака» переполнена, а он без очков. Отец слишком осторожен, чтобы позволить матери или кому бы то ни было догадаться, в чем дело, поэтому образ Хилды, который у него создается в тот вечер, собран из черточек, выхваченных вороватыми близорукими взглядами по пути к стойке или в уборную — он видит мельком, возможно, между стоящими мужчинами, ее шею (розовую от тепла и выпивки) и затылок, белокурые волосы, небрежно собранные в узел; или чуть позже замечает на миг ее руку с толстыми белыми пальцами, держащую стакан сладкого портвейна и сигарету; или уставясь, якобы рассеянно, в пол, видит лодыжку и ступню в черной поношенной туфле на высоком каблуке — и все это время слышит ее хрипловатый голос, извергающийся взрывами смеха.

По пути домой, позвякивая подковками башмаков о камни переулка, отец все еще хранит в мысленном взоре эти черточки смеявшейся в общем баре женщины. Мои родители в ту ночь совокуплялись, как всегда по субботам, но, думаю, мыслями оба были не совсем, здесь и сейчас. Мать отвлекало множество своих забот, а отец все думал о той блондинке и, наверно, воображал, что спаривается с ней, а не с моей матерью.

На следующий вечер отец снова отправился в «Собаку», у Рэтклиффа нашлась минутка выпить с ним по стаканчику виски и отпустить несколько замечаний о вчерашнем футбольном матче. За разговором отец мельком заметил в кабинке за головой собеседника широкое раскрасневшееся лицо под неряшливой копной белокурых волос, а секунду спустя услышал звуки того самого смеха. Почувствовал жаркую вспышку внутри и потерял всякий интерес к теме разговора.

— Клиентка, Эрни, — пробормотал он, указывая на кабинку, и Рэтклифф оглянулся через плечо. Негромко сказал: — Это та самая толстая потаскуха Хилда Уилкинсон, — и лениво пошел ее обслужить.

В тот вечер почти никаких шагов к сближению сделано не было. Отец оставался в общем баре, стараясь видеть и слышать, что происходит в кабинке, и при этом пытаясь выведать все, что возможно, у Эрни Рэтклиффа, правда, владелец пивной не оправдал его ожиданий, так как хотел разговаривать только о футболе. Беседуя с ним, отец заметил, как к стойке подошла другая женщина, одна из той компании, что окружала накануне Хилду, невысокая, в шляпке, она придвинула по стойке пустые стаканы и негромким, похожим на мужской, голосом попросила бутылку крепкого портера и стакан сладкого портвейна.

Отец торчал в «Собаке» до закрытия. Ночь была холодной, начал моросить дождь. Он встал на тротуаре, низко натянув кепку, и несколько секунд свертывал самокрутку. Внезапный блик желтого света в нескольких ярдах на углу дал ему понять, что дверь кабинки открылась, он поднял глаза и увидел Хилду Уилкинсон с подругой. Хилда несколько секунд глядела на него, отец встретил ее взгляд уголками глаз, облизывая край самокрутки. Впервые он видел ее отчетливо — и какой великолепной женщиной она оказалась, задорной, полногрудой, белокожей, прямо-таки загляденьем! В невзрачной колышущейся от ветра шубке, под дождем, моросившим на непокрытую голову, все еще в свете из пивной, она открыто смотрела на моего отца, вздернув подбородок, и Господи, как безумно она вдруг стала нужна ему, это он знал тверже, чем что-либо в жизни! Потом дверь закрылась, свет исчез, и обе женщины быстро пошли прочь, в дождь и темноту.

Я закрыл тетрадь, наклонился, не вставая со стула, и сунул ее под линолеум, там, где он отстает от пола возле плинтуса. Воспоминания и догадки совершенно меня изнурили. Было уже поздно, в темном доме стояла тишина, даже с чердака не доносилось ни звука. Я лег на кровать поверх тонкого одеяла, не раздеваясь. Курил, глядя на лампочку, почти незаметно качавшуюся на шнуре. Окружавшее меня безмолвие словно бы сгущалось. Я продолжал глядеть в потолок и постепенно целиком сосредоточился на лампочке, светящейся нити в хрупкой оболочке из тонкого серого стекла. Несколько минут я не сводил с нее взгляда, в усталом мозгу не было никаких других образов, кроме этой колбы, начавшей потрескивать на меня, а потом почувствовал запах газа. Очень слабый, я подумал было, что мне мерещится. Но потом ощутил его снова. Поднял голову с подушки и огляделся вокруг. В стене, там, где некогда была газовая лампа, есть отверстие, в камине установлена вертикальная газовая горелка, похожая на перегородку, но она давным-давно отключена. Я поднялся с кровати, придвинул к отверстию стул, встал на него и понюхал перекрытую трубу. Ничего. Опустился на четвереньки и приблизил нос к горелке. Что-то неопределенное — я сперва подумал, что комната пропиталась этим запахом, потом решил, что это лишь воспоминание о запахе, вызванное какой-то сложной цепью ассоциаций, возникшей в результате писания. Существовала и третья возможность, хотя она не сразу пришла мне на ум: что запах шел из меня, из моего тела.

Это явилось потрясением. Я растянулся на полу и попытался обнюхать себя. Ничего не вышло. Ухватился за край кровати и, шатаясь, поднялся на ноги, торопливо расстегнул непослушными пальцами рубашку и брюки. Пахнет оттуда? Опять эта ужасная неуверенность — запах то как будто появлялся, то исчезал. Я сидел на кровати, ухватясь за голени и положив лоб на колени. Есть запах? Есть газ? Сочится он из моего паха? Я поднял голову и беспомощно покачал ею. Газ из моего паха? И в эту минуту на чердаке послышался шум, негромкий смех, затем какой-то стук — потом снова наступила тишина.

До самого утра я почти не спал, и свет оставался включенным. Я пытался изгнать из головы эту мысль, но она никак не уходила, жуткая, мучительная неуверенность сохранялась. Особенно страшно было во время завтрака — мне казалось, что любой из соседей за столом может уничтожить меня одним лишь взглядом; я чувствовал себя хрупким, как лампочка. Лишь когда подошел к каналу, какое-то подобие нормальности возвратилось, а когда свертывал дрожащими пальцами самокрутку и минуты проносились мимо меня в этом укромном месте, события ночи стали представляться каким-то кошмаром наяву; вскоре я смог от него избавиться.

Но газ — почему газ? Я не знал, что и думать. Было это как-то связано с газовым заводом по другую сторону канала? В Канаде газовых заводов нет, так что я двадцать лет не видел газгольдеров, правда, меня беспокоит только их структура, колонны состоят из тысяч стальных модулей, каждая из четырех граней каждого модуля представляет собой рамку с диагональным перекрестием; поскольку колонны высокие, перекрестия повторяются почти до бесконечности, и если я долго смотрю на них, этот узор зачаровывает меня, вызывая сильное головокружение — понимаю, это нелепо, но ощущение все же реальное. Потому я и мучился теми странными ощущениями прошлой ночью? Никакой связи найти мне не удалось.

Я медленно плелся домой по мокрым безлюдным улицам. Дождь начался вскоре после полудня (на обед я не ходил) и моросил вот уже несколько часов. Я промок насквозь, но меня это не беспокоило, влага вызывала чувство очищения, после отвратительных событий прошлой ночи оно было приятно. Хмурый день переходил в сумерки, я шел мимо длинного ряда почерневших кирпичных ворот, мимо закопченного виадука над железнодорожными путями, проходящими по улицам Ист-Энда, многие ворота теперь заложены кирпичом или закрыты листами рифленой жести, свалки и гаражи за ними жили своей таинственной жизнью. Из одного гаража внезапно выехал сгорбленный человек в старой инвалидной коляске и свернул за угол, я последовал за ним в ворота и снова увидел в восточной стороне газовый завод, три купола с ржавыми пятнами и полосами, красновато-бурыми под дождем.

Я крадучись вошел в дом и сразу же поднялся в свою комнату, где собирался покурить, потому что почти весь день не курил. Нащупывая в кармане табак и бумагу, я стоял у стола, глядел в окно на убогую площадь внизу, посередине ее разбит маленький парк с оградой из острых железных прутьев, редкими деревьями и кустами, крохотным прудиком и лужайкой, на которой играют дети. Уже почти стемнело. У ворот парка, запираемых на замок с половины шестого, стоит одинокий фонарный столб, черный железный ствол с желобчатым основанием, короткой шишковатой перекладиной наверху и стеклянной коробкой, где находится лампа, льющая мутный желто-золотистый свет, в котором мелкие капли дождя сеялись, будто проблески, будто намеки или предположения. Мои ловкие пальцы взяли щепоть табака, разложили его на бумаге, потом я свернул самокрутку и облизнул край. У меня есть широкая жестяная зажигалка с откидным колпачком; я прикурил от нее. Темнота сгустилась, желтый свет уличного фонаря стал сильнее и ярче, мелкие дождевые капли продолжали косо сеяться сквозь него, словно воспоминания, проплывающие в нездоровом, помраченном разуме. Я сел за стол и потянулся вниз за тетрадью.

Утро следующего воскресенья выдалось светлым, ясным, и еще до восьми часов я услышал, как отец налил воды в чайник и зажег газ. Лязгнула большая черная сковородка, когда он ставил ее на плиту, послышалось, как открывается жестяная хлебница, где лежала горбушка от вчерашней буханки. Потом тишина — с кухни доносится запах беконного жира — он сидит за столом, пьет чай из белой эмалированной кружки со щербинками и макает хлеб в растопленный жир. Скрип ножек стула — он зашнуровывает ботинки, потом выходит в заднюю дверь, и я видел из окна спальни, как он шел по двору к велосипеду.

Должно быть, где-то во второй половине дня Хилда Уилкинсон перешла железнодорожную линию по мосту возле Омдерменского тупика и направилась по дорожке к участкам. Отец был в сарае, перебирал корзину накопанной утром картошки. Этот сарай — какая дрожь до сих пор пробирает меня при одном лишь воспоминании о нем! Внутри было темно, стоял сильный земляной запах. Там всегда были груды ящиков, мешков и корзин, конечно же, инструменты, лопаты, грабли, мотыги и прочее, завязанные мешочки с семенами на полках, а в темноте между стропилами паутина. Иногда я, закрыв за собой дверь, всматривался в нее часами, и в темноте сарая — окон там не было, лишь какой-то свет просачивался сквозь трещины и щели — в конце концов видел, как большое полотно паутины колышется, когда ее создатель быстро бежал по изящной тонкой западне к своей добыче. Иногда я распахивал дверь, дневной свет заливал сарай, паутина мерцала в солнечном сиянии, и я зачарованно глядел на утонченное изящество и совершенство ее строения. Но мне почему-то всегда не хватало времени, чтобы как следует разглядеть паутину в свете. Еще в сарае было старое, протертое, набитое конским волосом кресло, на деревянном ящике подле него стояла свеча в застывшей восковой лужице; и наконец чучело хорька — невесть откуда взявшееся — в запыленном стеклянном ящике на одной из полок задней стены. Хорек скалился, обнажая белые острые зубы, и поднимал одну лапу, его лоснящееся гибкое тело застыло в позе, выражающей внезапную тревогу, и хотя одного стеклянного глаза у зверька не было, а из отверстия торчала набивка, другой остро блестел в полумраке сарая и всегда выводил меня из душевного равновесия, если я долго смотрел на это злобное существо.

Отец, как я уже сказал, отбирал картошку, чтобы везти домой, и не слышал, как подошла Хилда. То воскресенье было ясным, но холодным. Он резко поднял взгляд и увидел Хилду, обрамленную солнечным светом, в дверном проеме, волосы ее были растрепаны, грудь вздымалась в одышке после быстрой ходьбы. Отец стоял в полумраке, согнувшись над корзиной, и с виноватым видом повернулся к женщине, с которой совокуплялся в воображении уже не раз. Та лениво оглядывала внутреннее пространство сарая. Отец медленно выпрямился, забыв, что в каждой руке держит по картофелине, хотя стискивал их так, что костяшки пальцев побелели. Хилда держала руки глубоко в карманах шубы.

— Мистер Клег? — хрипло спросила она, вопрошающе вздернув подбородок и вскинув брови.

— Да, — ответил отец, обретя наконец голос.

— Хорес Клег? Водопроводчик?

— Он самый, — произнес отец, бросая картофелины в корзину. Самообладание возвращалось к нему.

— У меня что-то барахлят трубы, — сказала Хилда. — Говорят, вы могли бы помочь.

В сущности, отношения моего отца с Хилдой Уилкинсон начались, когда он отправился к ней приводить в порядок трубы. На участке Хилда задерживаться не стала; время визита было назначено, оба вели себя сдержанно, по-деловому, и она ушла без единого хриплого смешка, без кокетливого вздергивания массивного розового подбородка, виляя то вправо, то влево, так как тщательно выбирала на огородной дорожке, куда ступать. Отец посмотрел ей вслед из двери сарая, потом вернулся внутрь и сел в кресло. Взял из корзины картофелину и стал медленно вертеть в пальцах, размышляя о только что произошедшем.

Хилда жила над табачной лавкой на Сплин-стрит, идущей за газовым заводом по дальней от канала стороне; она снимала квартиру вместе с Норой Темпл, той женщиной в шляпке, которую отец видел с ней в «Собаке и нищем». И несколько дней спустя отец прислонил велосипед к фонарному столбу возле табачной лавки. Бросив взгляд на купола газгольдеров, затеняющие дома и магазины на Сплин-стрит, он вошел в лавку, прошагал вглубь и стал взбираться по темной крутой узкой лестнице. А когда поднялся до середины, произошла неожиданность. Сверху внезапно послышались тяжелые шаги; потом с грохотом появился спускавшийся полный мужчина в толстом черном пальто с поднятым воротником и без единого слова оттолкнул моего отца к перилам, едва не спустив с лестницы. Через несколько секунд он протопал по лавке и вышел на улицу, вслед ему слабо звякнул дверной колокольчик. Отец был неприятно удивлен; хмурясь, он снова стал подниматься. Когда постучал, дверь квартиры чуть приоткрылась, в щель выглянула Нора Темпл, держалась она враждебно, недоверчиво, пока не услышала, что он водопроводчик. Потом возникло затруднение с открыванием двери, — Нора боялась, что выбегут кошки, в квартире жили десятки этих существ, шелудивые животные вечно линяли и мяукали. Поэтому отец протиснулся боком в щель и пошел за Норой, грузно ступавшей в тяжелых туфлях по короткому темному коридору, очень тесному из-за толстых пальто, свисавших с крючков и гвоздей в стенах; идти ему мешали и лезшие под ноги кошки. В конце коридора Нора распахнула дверь туалета.

— Здесь, — сказала она.

Но не успел отец войти в него, как сзади послышался знакомый голос:

— Это водопроводчик?

Отец обернулся. Хилда стояла в дверях своей спальни. На ней был туго подпоясанный халат из какой-то шелковистой ткани с глубоким вырезом на груди. Волосы были только что причесаны, она курила сигарету. Без высоких каблуков она оказалась пониже отца дюйма на два, и одно только это вызвало у него знакомую жаркую вспышку внутри.

— Добрый день, — сказал он, скованно стоя перед ней с кепкой в одной руке и сумкой с инструментами в другой.

Хилда прислонилась к косяку; отец видел, что ее комната заставлена мебелью. Незастеленная кровать была громадной, с темным лакированным подголовником между толстыми столбиками с шарами на концах. В изножье кровати почти вплотную к ней стоял туалетный столик, его большое зеркало с боковыми створками практически закрывало окно с линялой кружевной занавеской, в которое виднелась громада газового завода; на столике в беспорядке валялись косметика, щетки для волос, шпильки, заколки и цветные резинки. По одну сторону между кроватью и стеной стоял небольшой стол, тоже заваленный женскими вещицами, из этого хаоса вздымались полупустая бутылка портвейна и два немытых стакана. По другую — стул, так увешанный юбками, блузками, чулками и бельем, что представлял собой скорее горку ткани, холмик шелка и ситца, чем что-либо иное. Потом начался стук: внезапно в трубах раздались резкие металлические удары.

— Слышите? — сказала Хилда. — И так каждые двадцать минут.

— Гидравлический удар, — произнес отец в своей отрывистой угрюмой манере.

Хилда чуть изменила позу и выпустила табачный дым к потолку.

— Это так называется?

Отец кивнул.

— Где-то образовалась пробка, ничего удивительного.

Хилда откровенно посмотрела на него:

— Этот стук сводит меня с ума. Можешь что-то сделать, водопроводчик?

Отец хмыкнул с лукавым видом умельца, словно давая понять, что это вопрос, требующий большой деликатности и такта.

— Придется проверить систему.

— Живешь где-нибудь поблизости, да? — спросила Хилда.

— На Китченер-стрит.

— Угу. — Она стала разглядывать ногти. — Я вроде бы видела тебя в «Собаке». — Внезапно она зевнула, потянулась, подняв руки над головой, и снова сложила их на груди. — Ну что, так и будешь стоять весь день? Я думала, ты пришел заняться трубами.

Отец обратил внимание, что ее розовая кожа гораздо светлее, чем ему сперва показалось, почти белая, и халат оставляет открытой всю верхнюю часть груди. И наконец осознал: подбородок у Хилды слишком уж выдается вперед, но кожа ее была такой чистой, а волосы такого великолепного пшеничного цвета (хоть и черные у корней), что секунду-другую спустя уже просто не замечаешь квадратного выступа подбородка и неровных нижних зубов.

— Засор какой-то, — сказал отец, все еще стоя перед ней с кепкой в одной руке и сумкой в другой. Потом, когда Хилда нагнулась, чтобы взять на руки кошку, мурлыкавшую у ее ног, ясно увидел под опавшим халатом ее груди: белые, формой напоминавшие колокола, с маленькими розовыми сосками. И заставил себя отвести взгляд. — Воздух в трубах, — сказал он, и тут стук прекратился так же внезапно, как и начался.

— Дурной запах, — сказала Хилда, рассеянно поглаживая кошку. — Не замечаешь?

— Из туалета идет, — сказал отец.

Хилда улыбнулась. Из-за формы челюсти улыбка получилась странной, напоминавшей короткую щель с отверстиями по краям, и отца это странным образом взволновало.

— Искренне надеюсь, — сказала она. — Состояние труб в этом доме возмутительное. — Продолжая улыбаться, лениво смерила взглядом угрюмого мужчину, застывшего перед дверью ее спальни. — Ну что, так и будешь стоять весь день? — повторила она. — Займешься трубами или нет?

Отец, как и предполагал, обнаружил, что в унитазе нет воды, поэтому ничто не препятствует проходу канализационных газов. Обратное сифонирование, как и стук, возникло в результате перепада давления, вызванного пробкой или засором в трубах. Задачей его было найти и устранить пробку, и он первым делом подумал о застрявшей мыши: они часто забирались в водопроводные трубы старых домов. Предстояло проверить систему, перекрывая все трубы, а затем пуская воду; обследование разных кранов и вентилей должно было привести его к причине неисправности.

Откладываю карандаш. Слишком уж углубился на незнакомую территорию. Хилду Уилкинсон я узнал много позже, к тому времени ее отношения с моим отцом давно уже миновали стадию тех первых деловых контактов. Поэтому двигаюсь вперед в темноте, руководствуясь почти одной интуицией.

Полагаю, отец устранил у Хилды обратное сифонирование и гидравлический удар; это простые задачи для квалифицированного водопроводчика, однако была ли причина их в застрявшей мыши, сказать не могу. Когда я был мальчишкой, отец разговаривал со мной о своей работе, показывал инструменты, объяснял, для чего они, и если делал какую-то работу по дому, я бывал его подмастерьем, моей задачей было подавать ему паяльную лампу, гаечный ключ номер восемь или что-нибудь еще. Как ни странно, у нас, кажется, тоже вечно были какие-то нелады с уборной во дворе; когда спускали воду, она поднималась к краю унитаза и иногда выплескивалась на пол. Отец ремонтировал его, но, как и со штукатуркой в моей спальне, через месяц-другой все начиналось снова. Думаю, не стоит винить мать за то, что пилила его по этому поводу, как-никак он был водопроводчиком, а когда заливало пол, убирать приходилось ей. Как мать трудилась! Помню, я приходил домой из школы и заставал ее на коленях, отмывавшей кухонный пол, она обеими руками терла его большой щеткой с жесткой щетиной, а рядом с ней стояло ведро грязной воды. Я знал, что случалось с руками женщин на Китченер-стрит: в разговорах друг с другом через забор они жаловались, что стирают руки до костей, но бывало и совсем наоборот — от горячей воды и хозяйственного мыла с годами на руках нарастала рыхлая бесчувственная плоть, они становились красными, огрубелыми, дряблыми, и, будь мать жива, наверно, то же самое ждало бы и ее. Но она была молодой, когда все это случилось.

Когда все начало разлаживаться? Когда начало гибнуть? Какое-то время мы были счастливы; думаю, распад шел постепенно, под воздействием бедности, однообразия жизни и беспросветной, тягостной неприглядности тех узких улиц и переулков. Пьянство тоже сыграло свою роль, как и характер отца, его изначально низменная натура, какая-то омертвелость, которая была в нем и со временем передалась мне и матери, будто заразная болезнь.

Два-три дня спустя отец сидел вечером в общем баре и услышал из кабинки задорный голос Хилды. Допил свою пинту слабого пива, вышел на улицу и направился к входу в кабинку. Распахнул дверь; Хилда сидела за столиком с тремя собутыльниками. Она повернулась к нему. Лицо Хилды было раскрасневшимся, когда отец появился, она подносила ко рту стакан портвейна. Так и не пригубив его, Хилда вскинула брови и лукаво, по своему обыкновению, улыбнулась. По одну сторону сидела Нора, по другую — темноволосая, вульгарного вида женщина и худощавый молодой человек с длинными волосами. Шел конец ноября, стояла сухая холодная безлунная ночь, и в наступившей внезапно тишине слышались только далекий шум машин и глухое бормотание голосов в других барах «Собаки». Хилда перевела взгляд с моего отца на сидевших с ней. Потом поставила стакан — отец так и стоял в дверном проеме, — поднялась на ноги и, обойдя его, вышла на улицу. Когда он последовал за ней, оставшиеся негромко рассмеялись.

По переулкам, на которые выходили задние стороны домов, отец с Хилдой пошли к каналу. Хилда пребывала в веселом настроении. Однако отцовское имя вспомнила не сразу.

— Хорес! — воскликнула она. — Одно из моих любимых. У меня был кот по кличке Хорес. — Потом заговорила о погоде: — Холодно, а? Хорошо, что я надела шубу.

О чем думал отец? Чего ждал? Он глянул искоса на Хилду. Та шла рядом с ним, ежась и запустив руки глубоко в карманы.

— Хорошо ты поработал с трубами, — сказала она. — Теперь они только слегка попискивают. Запах, правда, остался.

Несколько минут они разговаривали о водопроводном деле. Хилда почти ничего о нем не знала и как будто находилась под впечатлением от проявленного отцом мастерства. Она была веселой женщиной, и вскоре отец стал негромко посмеиваться. Большинство людей, заметил он, нашло бы этот разговор ужасно скучным.

— Быть не может! — воскликнула она. — Хорес, я не из таких. Это дело мне нравится.

Они подошли к мосту через канал. Хилда подвела отца к осклизлым ступеням, ведущим к узкой площадке чуть повыше уровня воды.

— Пошли, Хорес, — негромко сказала она, осторожно спускаясь, — нам вниз.

Там они оказались надежно скрыты от взглядов прохожих. Хилда распахнула шубу, расстегнула кофту и открыла груди. Потом обхватила его одной рукой за талию, а второй стала тереть промежность сквозь брюки, улыбаясь ему.

— Как тебе это, Хорес? — прошептала она.

На каблуках Хилда была одного с ним роста, пожалуй, немного потяжелее, и ощущение этой дышащей, прижимавшейся к нему массы потрясло его. Он запустил руки ей под шубу и неуверенно коснулся грудей, потом попытался поцеловать в губы, но она отвернула лицо. Пенис в брюках отвердел. Хилда продолжала шептать, потирая его ладонью, потом, ловко расстегнув пуговицы, вытащила.

— Ну так что это? — пробормотала она.

Пенис у отца был необычайно тонким, но твердым, как карандаш, подергивавшимся. Хилда поплевала на руки. Несколькими быстрыми поглаживаниями довела его до оргазма и отстранилась, когда семя брызнуло в канал. Потом отошла, спрятала груди в кофту и, ежась, запахнула шубу. Отец, стоя спиной к ней на краю площадки, мочился. Сперма его расплывалась в черной воде сероватой полупрозрачной пленкой.

— Побыстрее, Хорес, — сказала Хилда, стуча зубами, — я промерзла насквозь.

Но отцу хотелось побыть в одиночестве; он сказал ей, что останется и покурит.

— Как знаешь, — весело ответила она. — Я возвращаюсь в «Собаку».

Когда отец через несколько секунд поднялся по ступенькам, Хилда размеренным шагом шла по улице. Хмурясь, он прислонился к перилам моста и полез в карман за табаком. Фигура в меховой шубе проходила под уличными фонарями, за ней тянулись облачка выходившего паром дыхания, стук каблуков по тротуару становился все тише, и когда она скрылась полностью, он все еще стоял на мосту в холодной тьме.

Какое-то время мы были счастливы. Мать была очень тихой, терпеливой; даже когда отец стал проводить все свободное время в «Собаке» или на участке, никогда не становилась ни крикливой, ни злобной, не превращалась в мегеру, как большинство женщин на Китченер-стрит; мягкость ее характера сохранялась вопреки всему. Иногда вечерами мы сидели вдвоем с ней на кухне и играли в выдумки. На кухонном потолке было большое пятно, и требовалось сочинить о нем какую-то историю. У меня всегда выходили жуткие — я видел в пятне злобного карлика и описывал со страшными подробностями его черные дела, в то время когда добрые люди спали. Мать, вязавшая, негромко постукивая спицами, содрогалась от них.

— Паучок, да что это ты! — негромко говорила она. — Как только это приходит тебе в голову!

Когда наступала ее очередь, мать откладывала спицы и говорила, что пятно на потолке — стог сена, или коттедж, или груженая повозка — она выросла в Эссексе и навсегда сохранила любовь к сельской местности. И когда заводила рассказ, а постукивание возобновлялось, какое-то спокойное, несколько мечтательное выражение размягчало черты ее лица, черные ужасы моей истории рассеивались, на смену им приходило чувство лирической нежности, картины полей и ферм, поющих птичек, свежей паутины, блестевшей на восходе в ветвях вязов. Мать рассказывала о пауках, о том, как они ткали в ночной тишине, и как чуть свет, проходя через поле, она видела сотканную ими паутину, висевшую между ветвей, словно тончайший муслин, а когда подходила поближе, полотна паутины превращались в сияющие колеса, каждое с неподвижным пауком в центре. Но мать приходила не любоваться паутиной: на нижних сучьях, если знаешь, где искать, можно было найти спрятанный шелковистый мешочек величиной с голубиное яйцо, свисавший с прутика на тонкой нити. В мешочке, рассказывала она, находился шарик из слипшихся оранжевых бусинок величиной с горошину — то были яйца паучихи. Паучиха всю ночь не знала отдыха, испускала из себя этот шелк, чтобы сплести мешочек и покров для него, защищающий от холода и влаги. И представь себе, Паучок, как безукоризненна ее работа! Каждая нить точно на своем месте! Тут я мысленным взором видел висящую на паутинке крохотную сумочку с яйцами, и в самом деле она была безукоризненной, представляла собой шарик из плотного белого атласа с широкими черными и коричневыми шелковистыми полосами, с веретенообразным узором, с тонкими волнистыми линиями. Я представлял себе, как разрезаю его и обнаруживаю внутри толстое, словно бы ватное одеяльце, а под ним изящный шелковый кармашек, где и лежат яйца. Но больше всего нравился мне конец рассказа. Я спрашивал, что происходит с паучихой. Мать вздыхала. Закончив дело (говорила она), паучиха уползает в норку, ни разу не оглянувшись. Ее задача выполнена, шелка больше нет, она вся иссохшая, опустошенная. Уползает и умирает. Вязание возобновлялось.

— Паучок, поставь чайник, — говорила мать, — попьем чайку.

Когда отец возвращался домой, я уже лежал в постели. Иногда не слышал ничего и понимал, что он угрюм и замкнут, глух к ее словам и заботам. Вскоре он грузно поднимался по лестнице, предоставив матери запирать дверь и гасить свет. Иногда приходил раздраженный, и я слышал, как он, повышая голос, осыпал ее колкими издевками. Мать кротко пыталась смягчить его дурное настроение, притупить распаленную выпивкой злобу на нее и на весь мир. Зачастую отец доводил мать до слез, оскорблял ее с лютой ненавистью, и помню, однажды она выбежала из кухни, поднялась ко мне, села на край кровати, сжала мою руку и несколько секунд плакала в платок, потом совладала с собой.

— Извини, Паучок, — прошептала она. — Иногда твой отец очень меня огорчает. Это я во всем виновата — ты спи, все хорошо, я уже успокоилась. — Потом наклонилась, поцеловала меня в лоб, и я ощутил, что лицо у нее влажное от слез.

Как я ненавидел тогда отца! Убил бы его, будь это в моих силах, — нрав у этого человека был гнусным, нутро омертвелым, гнилым, смердящим, безжизненным.

Перед тем как я закрыл тетрадь и спрятал ее опять под линолеум, настроение у меня заметно поднялось. Видимо, потому, что вел речь о матери, по крайней мере о проведенных вдвоем с ней часах. При отце все бывало по-другому; воцарялись напряженность, неловкое молчание, и мы оба не могли быть вполне самими собой. Я отодвинул стул, встал и потянулся. Настроение было просто замечательным. Оперся о стол ладонями и стал смотреть в окно. Дождь прекратился, однако капельки на голых ветвях деревьев в парке, сверкавшие в свете уличного фонаря, срывались на палую листву внизу. По тротуару быстро прошел какой-то человек с зонтиком, где-то залаяла собака. В небе висел тонкий полумесяц, и я представил себе, как свет его мерцает на темных волнах реки примерно в миле к югу. Я знал, что спать буду хорошо и история с газом не повторится. Причина ее, видимо, кроется в доме — я впечатлительный, очень нервный, пансион миссис Уилкинсон не подходит для таких. Завтра или послезавтра поставлю ее в известность и подыщу более располагающее пристанище. Может быть, даже совсем покину Ист-Энд — воспоминания, которые он пробуждает, почему-то большей частью неприятные, мучительные, возможно, в другом месте смогу думать о прошлом более бесстрастно.

Утром я поднялся чуть свет, все еще в превосходном настроении. День выдался пасмурным, сырым, чему я обрадовался, так как всегда любил дождь, туман, сумрак. Пока не раздался звонок к завтраку, я сидел за столом, курил, глядел на пелену туч и обдумывал, что сказать миссис Уилкинсон. Тем утром я появился в кухне одним из первых; сидел за столом, барабаня по нему пальцами, и когда появлялись один за другим мертвые души, громко их приветствовал. Реакции, разумеется, никакой; они входили, шаркая и что-то бормоча, усаживались с опущенным взглядом и принимались за кашу. Я не мог есть; пил вместо этого чай чашку за чашкой, без молока, с большим количеством сахара. Барабаня пальцами и постукивая ногами, я улыбался всему миру. Объявил мертвым душам, что вскоре их покину. И это не вызвало никакой реакции, правда, несколько рыбьих глаз поднялось от каши и быстро глянуло в мою сторону. Да, сказал я им, скоро они больше не будут видеть мистера Клега, я сниму жилье в другой части города (где именно, не стал уточнять). Да, сказал, буду жить в апартаментах из нескольких комнат, жилье под чердаком — я указал на потолок — у меня было просто временным пристанищем, пока не встану на ноги. В Канаде, сказал им, я привык к определенным удобствам, к бильярду и библиотеке — как человеку жить в доме, где ее нет? Я налил себе еще чаю; принялся распространяться на эту тему. Но тут увидел, что они поворачиваются к двери. Там стояла миссис Уилкинсон, сложив на груди руки.

— Продолжайте, мистер Клег, — сказала она. — Это в высшей степени любопытно.

Сарказм ее жег, как кислота.

— Мистер Клег, — сказала она, входя в кухню.

Я повернулся на стуле лицом к стене и забросил ногу на ногу. Полез за табаком.

— Мистер Клег, — заговорила она, — я искренне хотела бы предоставить вам бильярд и библиотеку, но это небогатый пансион, поэтому нужно как-то изворачиваться самим — у вас это хорошо получается, мистер Клег, я бы хотела, чтобы и другие жильцы выходили на прогулку.

Я так и остался сидеть лицом к стене, сгорая от унижения. Из дрожащих пальцев на брюки упало несколько табачных крошек. Прошло несколько секунд. Моя мучительница издала усталый вздох.

— Мистер Клег, сколько на вас надето рубашек? Забыли о нашей договоренности?

Договоренность! Напоминание о ней меня парализовало. Я оставил попытки свернуть самокрутку. Так и держал в двух неподвижных пальцах левой руки бумагу, а в правой — щепоть табака. Тишина. Что она делает? Потом кто-то из мертвых душ сказал:

— Она ушла, мистер Клег.

Я постепенно успокоился, хотя пальцы продолжали дрожать по крайней мере еще четверть часа.

Лишь выйдя наконец из парадной двери, я воспрянул духом. Чудовище, а не женщина! Но я выбросил ее из головы, ни к чему было портить хорошее настроение мыслями о ней, и вскоре на душе у меня снова стало радостно. Сидеть у канала почему-то не хотелось, и я подумал, как всегда по утрам, не перейти ли мост и не наведаться ли на Китченер-стрит. Но в тот день я туда не наведался, к каналу не пошел, отправился вместо этого к реке, так как понимал, что меня охватит меланхолия, если буду смотреть, как от дождя по черной воде канала расходятся круги, дождь несет идеи, это я узнал в Канаде, где с неба лило почти непрерывно. Я пошел по дорожке, потом поднялся к шоссе — до чего же быстро, кажется, все движется под дождем! — пересек его и направил стопы по узким улочкам к переулку между складами, затем спустился по истертым ступеням лестницы к реке. О, река! Громадный, широкий, вихрящийся поток, старушка Темза в промозглый, хмурый день! С дальнего берега ротерхитские краны указывали на меня сквозь туман, будто пальцы или же ножки насекомых. Я стал осторожно спускаться, нижние ступени оказались в зеленой слизи, одна из них была разрушена, остальные покрывались щербинками и крошились. У подножья лестницы пенилась и плескалась вода, серо-зеленая, как небо, затянутое густой низкой пеленой туч, моросящий дождь проникал насквозь через одежду, кепка превратилась в пропитанную водой бесполезную вещь, поэтому я бросил ее в реку и смотрел, как она уплывает. Люблю сырость таких дней, сырость, сумрак и густые серые тучи, потому что лишь в такую погоду чувствую себя в ладу с миром.

В состоянии какой-то приподнятости я пошел обратно через шоссе (машины сигналили и тормозили, потому что на меня снова нашла забывчивость, нарушилась связь мозга с конечностями), потом по тропинке. Неподалеку от своей скамьи отошел от канала и, поддавшись какому-то внезапному порыву, поднялся по склону к Омдерменскому тупику и остановился на виадуке. Далеко внизу поблескивала мокрая железная паутина рельсов, но в такую погоду чертенята не могли испугать меня, то был мой день! Я перешел виадук, оглашавшийся каким-то экстатическим плеском, так как дождь лил уже вовсю, и стал смотреть на участки, простиравшиеся внизу рядами в легкой дымке, каждый с забором, с сараем. Ничто не изменилось, ничто! Я зашаркал по тропинке, не обращая внимания на грязь и лужи, и остановился у калитки, ведущей на участок отца.

Никаких перемен. Я открыл калитку и пошел по дорожке, мокрая картофельная ботва с обеих сторон стелилась, будто лежавшие ниц придворные, в междурядьях скапливалась лужами дождевая вода. Компостная куча, справа за сараем, с яичной скорлупой и картофельными очистками превратилась в раскисшее плодородное месиво, омытый дождем сарай не вызывал у меня черного ужаса, я не ощущал невидимых умопомрачительных волн жути, которые исходили оттуда из-за отца и которые со временем стали преследовать его, чуть не доведя до безумия, — не испытал я ужаса и когда повернулся к рыхлой земле, в ней царил мир, дождь несет успокоение живым и мертвым, всем тем, кто находится под землей и под водой, они все отдыхают во время дождя. Я опустился на колени посреди картофельной делянки, приложил голову к земле; и тут чей-то голос произнес:

— Слушай! Ты что это здесь делаешь?

Слушай! Слушай! Слушай слушай слушай слушай! Это слово повторялось эхом, когда я испуганно повернулся к его источнику, бородатому человеку в кепке и плаще по другую сторону забора. Слушай! Слушай! Слушай слушай слушай слушай! Возглас подхватили чертенята, будь их гнусные душонки трижды прокляты! Я поспешил прочь оттуда, шел, хлюпая и плача, по тропинке, пересек виадук, а их мерзкие голоса звучали у меня в ушах, пока я, мокрый, болтающийся обломок кораблекрушения, не сел на скамью. Нужно было знать, сказал я себе, нужно было знать, что они никогда не отдыхают, я должен быть хитрым, как лиса.

Когда я вошел в дверь, миссис Уилкинсон увидела меня и была очень недовольна тем, что я так вымок. Но я не обратил на нее внимания и зашаркал наверх, не замечая и мертвых душ, которые высыпали из комнаты отдыха поглазеть на мою мокрую оболочку. Сел на край кровати, положив локти на колени — поистине жалкий, горемычный водяной паучок, а затем она, преисполненная кипучего начальственного рвения, бесцеремонно вошла без стука.

— Снимайте все мокрое, мистер Клег, — приказала мне, — ни к чему простужаться до смерти.

Я чувствовал себя совершенно беспомощным, вся моя приподнятость, бодрость улетучилась, исчезла, словно туман. Вяло поднялся и позволил ей приняться расстегивать мои пуговицы. Через несколько секунд спохватился, отвел ее руку и стал сам расстегивать их дальше. Миссис Уилкинсон быстро вышла.

— Вам нужна горячая ванна, мистер Клег, — крикнула она, — вот не думала, что вы промокнете насквозь.

Мне было слышно, как она напевала под нос в ванной в глубине коридора, пока горячая вода с фырканьем хлестала из старых бронзовых кранов. Я снял всю одежду, дрожа, закутался в старый, полинявший халат, который у меня еще с канадских времен, и зашлепал босиком по коридору.

Дом у миссис Уилкинсон старый, с большой чугунной ванной на когтистых лапах, стоящей под покатой застекленной крышей на кафельном полу с черными и белыми ромбами. Когда из труб фырчат горячие потоки, помещение быстро заполняется паром, и когда я появился в дверном проеме, уже заполнилось. Миссис Уилкинсон склонялась над ванной, держась одной рукой за край, а другой пробуя воду. Повернув голову к двери, она несколько секунд глядела на меня, потом выпрямилась.

— Идите, мистер Клег, погреем ваши промерзшие кости.

Я повесил полотенце на крючок с внутренней стороны двери и робко подошел. Вода в этом доме вечно с красновато-бурым оттенком, видимо, медь в трубах окисляется. Миссис Уилкинсон стояла у ванны с исходящей паром бурой водой, протянув руку, чтобы взять у меня халат. Я, естественно, попятился.

— Нечего стесняться, мистер Клег, — приободрила она меня, — я видела в этой ванне немало мужчин.

«Не сомневаюсь», — подумал я, пятясь к двери.

— Мистер Клег, — сказала она, — не глупите.

Продолжая пятиться, я стал нашаривать за спиной дверную ручку. Миссис Уилкинсон крупная женщина, но я чувствовал, что смогу постоять за себя, если придется; до этого, к счастью, не дошло.

— Ну, тогда как знаете, мистер Клег, — сказала она и вышла, покачивая головой. Запора на двери ванной нет (замков нет нигде в этом доме, не считая двери, ведущей на чердачную лестницу, разумеется, продуктовой кладовой), но я ухитрился закрыть полотенцем замочную скважину, а потом наконец влез в ванну и вытянул тонкие ноги: никакого запаха не было.

Почему-то мне вспомнился угольный погреб на Китченер-стрит. Мать однажды наступила там на крысу, поэтому стала посылать туда меня. Вскоре я начал спускаться в погреб безо всякого дела, мне нравились потемки и запах угольной пыли, я до сих пор при этом запахе непременно вспоминаю тот погреб; может быть, потому и думаю о нем сейчас. Обоняние у меня всегда было острым, и, думается, возможно, история с газом как-то связана с этим — мог я при таком нюхе ощущать какие-то оттенки запаха, недоступные обычному носу, или даже несуществующий запах? Но хватит об этом; запах исчез, может, он мне просто померещился, и я зря так разволновался. Почему-то вспоминаю, как пахли улицы в дни моего детства: пивом. Неподалеку от канала находился пивной завод, и почти ежедневно воздух бывал насыщен его характерным запахом — солода, дрожжей, невесть чего. Мать терпеть не могла этот запах, правда, она и не пила почти — только стакан-другой слабого в субботу вечером — потому что выпивка ассоциировалась у нее с отцовскими выходками. Однажды, когда мы сидели вдвоем на кухне, она сказала, что, наверно, мы жили бы счастливо, если б отец не пил. Я в это не верю; думаю, он обходился бы с ней жестоко, даже если б не брал в рот ни капли, хотя, может, на иной манер. Потому что причина крылась в его нраве, в том, что было — или, скорее, отсутствовало — в его натуре.

Странно, что угольный погреб мне нравился, ведь отец порол там меня ремнем за малейшие провинности. Однажды (не помню, до или после смерти матери) он сказал, чтобы я не скреб вилкой по тарелке — это его раздражает. Я снова нечаянно издал скрипучий звук, и отец вышел из себя. В темном погребе всегда было полно угольной пыли, она плавала в воздухе крохотными точками черноты, дьявольскими микробами, думалось мне, набивалась в глаза, рот, ноздри, даже в поры кожи, мне всегда казалось, что я там чернею, и меня это радовало, я любил воображать себя угольно-черным, невидимым в темноте. Помню и звуки: как скрипели ступени, когда я спускался, и как они издавали уже другой скрип под шедшим следом отцом. Потом слышалось, как он снимает ремень — лязг зубца и пряжки, трение кожи о брючные петли — до сих пор не могу слышать этих звуков без мысли о боли, хотя порка бывала не такой мучительной, как предшествующие ей минуты: ярость отца, его манера скрипеть зубами, растягивать губы и шипеть, чтобы я спустился в погреб — ожидание было страшнее самой расправы.

Тесный, низкий погреб освещался, как и кухня, единственной лампочкой, свет ее подчеркивал глубину темноты в пространстве возле стен. Моему воображению там рисовались картины с привидениями, цепями, пытками — с каким ликованием я пытал отца! Приставлял острый нож к маленьким перепонкам между пальцами и разрезал их! Посреди погреба стоял столб, старое, почерневшее, источенное червями бревно, подпиравшее потолок; рядом с ним висела лампочка, отбрасывавшая на пол круг тусклого желтого света. Я входил в него и принимался расстегивать толстые серые шерстяные штаны длиной до колен, державшиеся на подтяжках, какие носили все ребята в те дни. Штаны спадали на ботинки бесформенной массой, за ними наступала очередь толстых зимних трусов, а потом я молча складывал руки на столбе, прислонялся к ним головой, сгибался в талии. И воображал, что это какой-то другой Паучок прислоняется к столбу, или привязан к нему, или даже прибит гвоздями — и я порю ремнем его! Зачастую представлял себе прибитым к столбу отца.

Отец становился позади меня, переступал с ноги на ногу, держа сложенный вдвое ремень над самой пряжкой. В столбе, над тем местом, где я складывал руки, торчал наполовину вбитый гвоздь, я обвивал его мизинцем и думал о чем-нибудь постороннем. Зачастую о живших в погребе крысах, они постоянно попадались в ловушки с отравленным сыром, которые ставил отец. Я проверял их по крайней мере раз в день; если там оказывалась крыса, клал ее в карман и потом, когда рыбачил на канале, делал из нее наживку, пробивал ей гвоздем ухо, сгибал гвоздь и привязывал его к веревке. Не знаю, что я рассчитывал поймать в канале газового завода, в нем не было ничего, кроме старых башмаков, нескольких грязного цвета карпов, возможно, ржавого велосипеда — каким дурачком я был, когда сидел на корточках в толстых серых штанах на краю набережной (неподалеку от места, где теперь моя скамья, только на другом берегу), со сползшими на ботинки носками, с расставленными большими коленями, опускал веревку в воду и смотрел, как она соединяется со своим отражением, как потом мое отражение на черной поверхности канала превращается от дуновения ветерка во множество осколочных фрагментов! Кажется, я воображал себя негритенком, сидящим на дереве в глубине джунглей, в набедренной повязке, с раскрашенным лицом… Потом отцовский ремень рассекал воздух, и я забывал обо всем, кроме боли.

Отец пьянствовал уже в «Графе Рочестере». Эта пивная была значительно больше «Собаки и нищего», поскольку находилась она рядом со Сплин-стрит. Хилда с друзьями обычно проводила вечера там, что отца вполне устраивало: чем дальше ему было видеться с Хилдой от Китченер-стрит, тем лучше. Когда отец уходил из дому после ужина, я часто следил за ним, крался по переулку, перебегая от подворотен к мусорным бакам, держась в тени, и он ни разу ничего не заподозрил. Я наблюдал за ним в окно «Рочестера», видел его сидящим с Хилдой, Норой и остальными, он часто казался там посторонним, чужим — только потом мне стало ясно, что отец не принадлежал к миру проституток, букмекеров, проходимцев, его миром был скучный, ограниченный мир водопроводчиков, и по натуре он был необщительным. Иногда, глядя на отца с тротуара, я вспоминал, как ежедневно сидел в глубине класса, по сути дела отсутствуя: вот так же и отец сидел с Хилдой и прочими, глядя на них с рассеянным видом, не принимая участия в разговорах — пока Хилда не клала ладонь ему на бедро, возвращая его к реальности. О, в пивной Хилда бывала на «высоте», она любила веселье и раскованность, любила шутить с мужчинами и плакать с женщинами и еще любила портвейн, до чего же эта женщина любила сладкий портвейн! Словом, она возвращала его к реальности, отец отпивал своего слабого пива, бегло улыбался чуть приметно раз-другой, грелся с минуту в пьяном, теплом расположении Хилды; потом ее что-то отвлекало, и он снова погружался в рассеянность. Сидящие перебрасывались шуточками, появлялись новые порции выпивки (деньги на нее каким-то образом всегда находились, хотя последний заказ иногда приходилось оплачивать отцу), и наконец, тихо просидев весь вечер на стуле, как послушный ребенок, отец бывал вознагражден: когда компания расходилась, он провожал Хилду на Сплин-стрит. Я следовал за ними на расстоянии, они шли по глухим улочкам и переулкам и в одном из этих переулков несколько минут обнимались в темноте. Потом Хилда расстегивала ему брюки, вынимала тонкий отвердевший пенис и умелыми поглаживаниями быстро доводила отца до оргазма. Вскоре после этого высвобождалась из его объятий, и он шел домой. Я не всегда наблюдал за тем, как они завершали свой вечер, требовалось вернуться домой раньше отца; но прекрасно могу все вообразить.

Так что мне нетрудно зрительно представить его, уходившего по переулку после очередного унылого ужина в своей кухне, и догадаться, с какими мыслями. Интересно, приходило ли ему на ум хоть раз пойти, как раньше, в «Собаку», махнуть рукой на «Рочестер», на Хилду Уилкинсон, спокойно вернуться к прежней жизни, пусть ограниченной, однообразной, но сулящей по крайней мере скромные преимущества предсказуемости и своего рода гармонии? Нет, разумеется; только мучительная ностальгия могла бы возродить его прежнюю жизнь, жизнь до Хилды; он слишком часто ощущал под ладонями ее груди, мягкость ее живота, прижимавшегося к его животу, и особенно головокружительную эйфорию от ее расстегивающих ему брюки пальцев — и когда воспоминания об этих ощущениях охватывали его, отец возбуждался даже на ходу, и все сомнения, все колебания улетучивались. Тут он был над собой не властен.

Один из вечеров в «Рочестере» мне очень хорошо запомнился. Он был отвратительным. Сказалось то, что отец пришел с Китченер-стрит в дурном настроении, из-за чего был еще более чужим среди друзей Хилды, в окружении позолоты и зеркал большой шумной пивной. К тому же, возможно, он видел, как вошел один из завсегдатаев «Собаки» — мысль, что об этом узнает Рэтклифф, вызвала бы у него беспокойство — Эрни любил сплетни и злословие больше всего на свете. Словом, он сидел там больше часа, хмурый, замкнутый, и даже Хилда не могла его оживить. Когда они уходили, она держалась холодно, надменно, не позволила ему взять себя под руку. В переулке, неподалеку от Сплин-стрит (я бесшумной тенью крался в потемках за ними вплотную), отец попытался прижать Хилду к стене. Не тут-то было! Она напустилась на него так, что он попятился — какой фурией становилась эта женщина, выходя из себя! Глаза ее сверкали.

— Не уделяешь мне внимания, а, водопроводчик? — повысила она голос. — Утруждать себя не желаешь? Не знаю, на кой черт связалась с таким, сидел весь вечер, как на похоронах — что это с тобой? А?

Она входила во вкус, вздернула подбородок, откинула назад полы шубы, упершись руками в обтянутые юбкой бедра. Отец отвернулся и смотрел в переулок, в ту сторону, где я прятался за мусорным баком.

— Оставь, Хилда, — с досадой сказал он, доставая кисет.

— Оставить? Смех да и только. Оставь меня, водопроводчик. Сидел весь вечер, как истукан, а потом хочешь потискать меня в переулке. Что это с тобой? Недополучил плату за трубы?

Я увидел, как отец оцепенел, словно эти слова задели его за живое. Уличный фонарь в другом конце переулка отбрасывал слабые блики света в щели между булыжниками мостовой и вдоль рядов кирпичной кладки. За трубы? За трубы? Так этим все и объяснялось? Отец не получил от нее денег за работу и знал, что не получит, — значит, она считала, что расплачивается с ним таким образом? Побледнев, он сунул кисет обратно в карман. Хилда бросила на него взгляд, приняла равнодушный вид, вздернула массивный подбородок.

— Что скажешь, водопроводчик? Это правда?

Отец стоял, весь белый от ярости, по-прежнему спиной к ней, и силился взять себя в руки. Больше всего ему хотелось жестоко ее избить, я это видел по знакомому выражению лица — он хотел исколотить ее до полусмерти, причинить ей такую же боль, что и она ему.

— Иди сюда, водопроводчик, — услышал отец ее голос.

И не шевельнулся.

— Иди же, водопроводчик.

Голос стал вкрадчивым. Хилда любезной. Отец повернулся. Со все еще отброшенными назад полами шубы, с руками на бедрах она прислонялась к стене, согнув одну ногу в колене, чтобы приподнялась юбка, и улыбалась ему.

— Иди ко мне, — прошептала Хилда.

Он подошел, покорно, будто собака. Продолжая держать на бедре одну руку, Хилда обхватила его другой сзади за шею, притянула к себе и нежно поцеловала в губы. Руки его лежали у нее на бедрах, задирали юбку; внезапно он распалился похотью к этой женщине, потерял голову, хотел взять ее немедля, сию же минуту у этой стены, уже расстегивал брюки, ошалелый, тяжело дышавший от страсти — но Хилда, не прекращая поцелуя, ухватила его руки, отвела от себя и отпрянула от него. Издала очень хриплый смешок и с дрожью запахнула шубу.

— Будет с тебя, водопроводчик, — сказала она, схватив отца за руки, когда он снова хотел прижаться к ней, — я иду домой.

Отец бешено зашептал, вновь потянулся к ней, и вновь она его оттолкнула. Потом погладила по щеке.

— Иду домой, — повторила она, — здесь холодно. Пока, водопроводчик, — покачала головой, когда он попытался ухватить ее в последний раз, отвалилась от стены и пошла, раскачиваясь, по переулку к фонарю, оставив отца в кипении вожделения и гнева, буре противоречивых чувств.

Хилда была проституткой, вот в чем дело, шлюхой, и расплачивалась с отцом услугами шлюхи, хотя до того вечера в переулке он этого не понимал. Придя домой полчаса спустя — отец выкурил у канала самокрутку, несмотря на холод, — он обнаружил, к своему раздражению, что мать его дожидается. Я слышал, как он шел по двору, как входил в заднюю дверь. Мать сидела с чашкой чая в темной кухне, и отец, пока не включил свет, не видел ее. Глаза у матери были припухшими.

— Все еще не спишь? — пробормотал он и, грузно сев у другого конца стола, стал развязывать шнурки на ботинках.

— Где был, Хорес? — негромко спросила мать. В голосе ее слышалось обвинение, смягченное душевной болью. Дверь из кухни в коридор была открыта, поэтому я тихо вылез из постели (я сам недавно вернулся), сел в пижаме на верхнюю ступеньку лестницы и стал слушать. Сохранилась ли у отца какая-то порядочность? Тронуло ли страдание матери его сердце, стало ли оно разрываться между невольным приливом сочувствия к ней, страдавшей только по его милости, и гневом против нее не только потому, что она являлась помехой в его шашнях с Хилдой Уилкинсон, но еще и за то, что пробуждала в нем угрызения совести? Думаю, сердце его еще не совсем окаменело; наверно, в нем еще сохранялись остатки той ответственности, какую он некогда чувствовал перед матерью, однако сознание вины, вызванное этими переживаниями, отец был вынужден яростно подавить по одной простой причине: страсть к Хилде он мог сохранять, только ожесточась против матери — другими словами, он воздвиг некие искусственные перегородки между своими чувствами: единственной альтернативой этому было путаться в неразберихе и нерешительности, а он стремился избежать этого жалкого, недостойного мужчины состояния. Поэтому в то время, как голос совести призывал его утешить мать, отереть с ее заплаканных глаз слезы, обнять ее, привести все снова в порядок, — противоположное, столь же сильное побуждение велело ему заставить ее страдать, обострить этот кризис, спровоцировать распад, расторжение тех ветхих уз, что еще соединяли их. Поэтому отец не стал утешать ее, плотно сжал губы, снял ботинки и принялся растирать ступни.

— В пивной, — ответил он.

— В «Собаке»?

— Да.

— Лжец! Лжец ты, Хорес! — воскликнула мать. О, как больно было слышать ее срывающийся голос, она никогда не выходила из себя! — Я ходила в «Собаку», тебя там не было!

Мать сидела, выпрямясь, в торце стола, по лицу струились слезы, в глазах мерцала бледным огнем смесь горя и ярости.

— Посидел там, потом пошел в другое место, — сказал отец. — Чего ты потащилась туда? Сегодня не суббота.

Мать не ответила, лишь смотрела на него, не утирая слез.

Отец пожал плечами, опустил взгляд и снова потер ступни.

— Я пошел из «Собаки» в «Граф Рочестер».

«Зачем он сказал это ей? — подумал я. — Как пойдет туда снова, зная, что она может явиться на поиски его?»

— Чего ты бегаешь за мной по пятам? — сердито спросил он. — Человеку уже и выпить после работы нельзя?

— Я не хочу так жить, — сказала мать, успокаиваясь после своей вспышки и утирая слезы передником. — Мне такая жизнь не по силам.

— Это не моя вина, — ответил отец, и некий голос в его голове произнес: нет, твоя.

— Нет, твоя, — сказала мать, став глашатаем его совести.

— Не моя! — выкрикнул он.

И я больше не смог этого выносить. Быстро прошлепал по лестнице, по коридору, босой, притворившись сонным. Мать повернулась ко мне, и вид ее заплаканного лица расстроил меня донельзя.

— Все в порядке, Паучок, — сказала она, несколько раз моргнула, устало поднялась из-за стола и привычно разгладила передник. — Мы с твоим отцом просто разговаривали.

— Вы разбудили меня, — сказал я, что-то в этом роде, точно не помню.

— Уже все в порядке, — повторила она, — теперь мы ложимся спать. — И взяла меня за руку; я был выше нее даже босиком. — Пошли, мой большой Паучок, обратно в постель.

И мы стали подниматься по лестнице. Отец еще минут десять посидел за кухонным столом, потом я услышал, как он выключил свет и поднялся наверх. Мать лежала без сна на их большой кровати, глядя в потолок; свет уличного фонаря проникал сквозь шторы, создавая наверху причудливую решетку с ромбовидными ячейками из света и тени. Отец разделся, лег на свою сторону, и оба они лежали в темноте, безмолвные и бессонные, больше часа.

Утром, когда отец встал, оделся и спустился вниз, мать жарила на кухне бекон. Она накрыла стол чистой белой скатертью и налила ему чаю. Суетилась у плиты бесшумно, торопливо; разбила в сковородку несколько яиц и через несколько секунд поставила перед отцом тарелку: яичницу с беконом, жареные помидоры и жареные почки.

— Я сбегала купила кой-чего повкуснее к завтраку, — сказала она. — По утрам тебе нужно хорошо есть, работа у тебя тяжелая.

Потом отрезала от свежей ковриги три ломтя хлеба ему на обед и посыпала их шкварками. Отец съел то, что подала мать; он не произнес ни слова, но даже при всей своей бесчувственности не мог не понять смысл и благородство ее поступка.

— Пей чай, пока не остыл, — негромко сказала она, завертывая в газету бутерброды. Через несколько минут отец отправился на работу, вышел в заднюю дверь; я наблюдал за ним из окна спальни. Когда он выходил, мать стояла у раковины, я слышал, как течет вода. Отец задержался в дверном проеме и обернулся к ней. Она слегка улыбнулась, продолжая мыть посуду, а он сложил губы таким образом, что очертания их выражали отчасти покорность, отчасти сожаление; потом дважды кивнул.

Думаю, когда ехал на работу по холодному, свежему утреннему воздуху, он ощущал какое-то странное спокойствие; гнев, замешательство, страдание принес вечер, утром все прошло.

В течение дня отец несколько раз принимал решение порвать напрочь с Хилдой Уилкинсон. Напоминал себе, что она говорила накануне вечером, вспоминал, как ему неприятны те люди, с которыми она пьет, и не в последнюю очередь думал о страданиях матери, если она узнает о происходящем. Последнее оказалось весьма веским доводом; пусть его решение оказалось жалким, недостойным мужчины, но столкнуться с этим он был не готов. Нет, лучше всего прекратить эту краткую интрижку, этот краткий роман с Хилдой, забыть о нем, вернуться в колею обычной жизни, неизменную колею, знакомую, кажется, уже целую вечность.

Решимость отца оставалась твердой, думаю, часов до четырех. Он ремонтировал водопровод в одном из истхемских складов со своим напарником Арчи Бойлом, веселым толстым парнем с волосами морковного цвета. Я представляю себе отца на деревянной лестнице, голени его касаются верхней ступеньки, он работает молотком и гаечным ключом, снимает высоко в пыли и полумраке старую освинцованную трубу. Удары молотка гулко разносятся по пустому зданию, и сквозь этот раскатистый лязг слышится снизу из другого конца резкое, пронзительное насвистывание Арчи; он готовит для отца секции новых труб. Отец держит в левой руке ключ, надетый на старую восьмигранную гайку, за долгие годы спаявшуюся с трубами, а в правой — молоток, которым мерно ударяет по хвостовику ключа, силясь ее отвернуть. Удары оглашают склад, словно звон какого-то жуткого похоронного колокола, летят хлопья ржавчины, и он вынужден отворачиваться, чтобы уберечь от них глаза. Гайка медленно начинает подаваться. Сознание отца, успокоенное мерным заупокойным звоном, накладывающимся в этом громадном пустом помещении, словно какая-то мрачная средневековая симфония на протяжный немелодичный свист Арчи Бойла, возвращается к событиям прошлого вечера, к видению Хилды в распахнутой шубе, с руками на бедрах, с обнаженными ногами, с коленом, согнутым так, что юбка приподнимается, обнажая белое бедро, улыбавшейся, вздернув подбородок из темноты, и с этим видением к мысли овладеть ею там, в переулке, взять эту шлюху (как он смакует это слово!), прижав к стене и задрав юбку до талии…

Внезапно из трубы с шипением вырывается ледяная струя. Ударяет его в грудь и едва не сбивает с лестницы. Из-под ослабленной гайки бьют струйки шипящей воды — она не перекрыта у магистрали. Арчи рысцой бежит по складу, отец спускается с лестницы, мокрый, бранящийся, а вода хлещет на потолок и верхнюю часть стены, стекает и образует на бетонном полу быстро увеличивающуюся лужу.

— Черт возьми! — выкрикивает отец, идя перекрыть воду. Ему понятно, что это его вина.

Когда он возвращается, Арчи, по-прежнему насвистывая, вовсю трудится с ведром и тряпкой. Беда, в сущности, небольшая; но когда отец с гневом снова принимается за восьмигранную гайку, он понимает, что, если бы не Хилда, этого бы не произошло. Оба продолжают работу; но за пыльными окнами склада свет тускнеет, близится холодный ноябрьский вечер, и когда сгущаются сумерки, отец невольно вновь и вновь думает о Хилде, о своей шлюхе, плотское желание возвращается, словно лихорадка, и вся его решимость забыта.

Вскоре оба водопроводчика покинули пустой склад. С наступлением темноты с реки потянуло промозглым, холодным туманом, отец натянул на лоб кепку и плотно обмотал шею шарфом. Простившись с Арчи, он сел на велосипед и поехал в сторону Китченер-стрит. В запотевших очках и резью в глазах от тумана он катил по слабо освещенным пустынным улицам мимо почерневших стен, которые слабо поблескивали там, где на них падал рассеянный свет уличных фонарей, потом снова превращались в сплошную темную массу. Изредка кто-то торопливо проходил мимо, шаги внезапно становились громкими, потом так же быстро затихали. Маршрут отца пролегал по улицам, спускавшимся к докам, и чем ниже, тем гуще становился туман, тем безлюднее город, тем жутче и глуше атмосфера. Хотя вечер был сырым и холодным, плотское желание отца усилилось, и теперь он был распален до умопомрачения; вспомнить о решимости прекратить эту связь он не мог, как не мог и взлететь на велосипеде над крышами Ист-Энда, навсегда оставив веления плоти позади и внизу.

Отец медленно ехал сквозь безотрадно сумрачный туман, охваченный вожделением к Хилде Уилкинсон. Оно тлело внутри, словно уголь в горниле, обжигающе бурлило в тумане, поэтому, ведя велосипед в задний двор двадцать седьмого дома, он был больным, горячечным, уже не отвечавшим за свои поступки человеком.

Отец вошел в кухню. Я уже ее описывал, это было тесное, тускло освещенное помещение, назвать его уютным вряд ли у кого повернулся бы язык. Однако мать постаралась создать там приглядную обстановку. Грязное окно над раковиной было закрыто занавесками, старыми, выцветшими, как ее передник, от плиты доносились шипение и запах жарившейся с луком печенки. Она вымыла посуду, подмела пол и даже принесла из гостиной свой единственный цветок, хилую, вянувшую аспидистру. Вытерев руки о передник, мать слегка улыбнулась отцу, как утром — чуть ли не целую вечность назад! — и полезла в шкаф за бутылкой пива. Я сидел за столом, глядя в потолок; после вчерашнего вечера мне даже видеть отца не хотелось. Он стоял в дверях, вытирая ноги о половик, из-за его спины клубами вплывал туман. На улыбку матери не ответил, даже не попытался двусмысленно сложить губы, как перед отъездом на работу. Мать стояла у кухонного стола спиной к нему, наливая пиво в стакан.

— Хорес, закрой дверь, — сказала она, — туман идет. Я поджарила тебе печенки…

Ее оборвало громкое банг! захлопнутой задней двери. Отец, хмурясь, протопал по кухонному полу, грузно сел за стол (не замечая меня, как и я его) и выпил пиво из стакана.

— Не пей так быстро, — негромко сказала мать, возившаяся у плиты. В ответ на это отец снова наполнил стакан, так что пена потекла на вышитую льняную скатерть, свадебный подарок его покойной тещи.

— Хорес, — воскликнула мать, — смотри, что наделал! Будь поосторожнее, пожалуйста. — Однако тон ее был по-прежнему кротким, она твердо решила, что им не нужно ссориться.

Отец и ухом не повел. Он совершенно изменился, был тверд, как гранит, и холоден, как лед. Внутри у него горел какой-то новый гнев, пылал холодным, свирепым, мертвенным светом: я увидел его, когда отец снял очки — это свирепое пламя горело в свирепых светло-голубых глазах. Он много лет был черствым, неласковым мужем и отцом, но я еще ни разу не видел его в таком лютом холодном гневе. Казалось, он перешел какой-то рубеж, утратил способность питать хоть каплю сочувствия к матери. Скатерть, улыбки, шипящая печенка — ничто не могло тронуть отца, им владело только стремление грубо устранить ее со своего пути, до того сильное, что отец с трудом подавлял злобу, которую вызывало у него одно ее присутствие. Он сел за стол, не сняв ни шарфа, ни куртки, ни ботинок, не глядя на меня, не свертывая самокрутку, сидел с мученически-гневным лицом и жадно пил пиво стакан за стаканом, покуда квартовая[2] бутылка почти не опустела. Бедная мать, сколько она потратила сил, а в ответ получила лишь это безмолвное бешенство.

— В чем дело, Хорес? — прошептала она, поставив перед ним тарелку с печенкой и отодвинув цветок. — Что с тобой случилось?

Она смотрела на него, склонив голову и недоуменно, обиженно морща лоб. Нервозно вытирала руки передником, хотя они были совершенно сухими. Отец злобно глядел на печенку, кулаки его, лежавшие по обе стороны тарелки, были так с тиснуты, что костяшки напоминали бильярдные шары под туго натянутой кожей.

— Ответь мне, Хорес, — попросила мать, но отец продолжал смотреть в тарелку, обуздывая прилив черной ярости, с трудом держа себя в руках.

«Уйди от меня!» — закричал голос в его голове, но мать, моя бедная неразумная мать не ушла, наоборот, подошла поближе и протянула руку с намерением коснуться его. Тут он наконец повернулся к ней — в кухне стояла тишина, сковородка уже не шипела, слышалось только, как из крана падают капли — и с каким лицом посмотрел на нее! Этого лица я не смогу забыть до самой смерти: брови страдальчески нахмурены, зубы оскалены, губы застыли в гримасе, выражавшей ожесточенность и полнейшую беспомощность, мучительную беспомощность на ожесточенном лице, а глаза — они горели уже не свирепым мертвенным пламенем, а той же болью, что уродовала его лоб и губы, там явственно читались все раздиравшие его чувства; мать прочла их, была потрясена его страданием и подошла к нему вплотную.

— Нет! — сказал он, когда на плечо ему легли пальцы матери. — Нет! — А затем с каким-то сдавленным, затруднившим дыхание звуком неуклюже поднялся, опрокинув стул, неуверенно прошагал к задней двери и вышел в туман. Мать постояла, изумленно глядя ему вслед и прижав пальцы к губам. Потом бросилась за ним во двор, к незакрытой калитке, в переулок.

— Хорес! — крикнула она.

Однако уже совсем стемнело, туман был гуще, чем обычно, и она не видела ничего, из темноты не доносилось ни звука. Сделав несколько шагов в одну сторону, потом в другую, мать вернулась во двор, в кухню и затворила за собой дверь. В тепле кухни почувствовались холод и вонь тумана, мать немного постояла, дрожа и держась скрещенными руками за плечи.

— О Паучок, — прошептала она; я все еще сидел на кухне, ошеломленный случившимся. Мать посмотрела на тарелку с остывающей печенкой, на пятно от пролитого пива на скатерти, потом села на стул, опустила голову на руки и заплакала.

Сегодня с неба опять льет. Люблю дождь, я уже упоминал об этом. Туман тоже, еще с детского возраста. Мальчишкой я ходил в туман к докам послушать перекличку туманных горнов, понаблюдать за бледным сиянием огней на судах, плывших с началом отлива вниз по течению. Я любил этот покров призрачной нереальности, покров, распростертый над всеми привычными формами мира. В тумане все было не таким, здания становились нечеткими, люди плутали и пропадали из виду, береговые ориентиры, обозначавшие стороны света, растворялись в нем, и мир превращался в страну слепых. Однако если зрячие становились слепыми, то слепые — а я по какой-то странной причине всегда считал себя слепым — становились зрячими, и помню, в тумане я чувствовал себя как рыба в воде, был радостно-непринужденным в серой дымке, приводившей соседей в сильное замешательство. Быстро, уверенно ходил по туманным улицам, не сталкиваясь с ужасами, таившимися в зримом, материальном мире повсюду; в туманную погоду не возвращался домой допоздна. Вчера ночью, когда писал в своей комнате под чердаком в доме миссис Уилкинсон, я время от времени вставал размяться, глядел на дождь, сеявшийся сквозь световой ореол уличного фонаря напротив, и понял, как мало переменился, как мои чувства во время дождя днем (то есть вчера) были близки тем чувствам, что я испытывал мальчишкой к туману. Интересно, чем это объясняется, какая сила некогда влекла одинокого мальчишку на туманные улицы и двадцать лет спустя все еще дает о себе знать в сильный дождь? Что в затуманивании, нечеткости зримого мира приносило такую отраду мальчишке, которым я был тогда, и существу, которым стал теперь?

Странные мысли, не так ли? Я вздохнул. Нагнулся, чтобы достать тетрадь из-под линолеума. Ее нет! Стал шарить. У меня голова закружилась от ужаса, когда я осознал, куда она могла деться. Ее похитили? Конечно, треклятая миссис Уилкинсон, больше некому! Потом тетрадь оказалась на месте, задвинутая чуть глубже, чем я ожидал; камень с души свалился. Отец слепо шел сквозь туман, едва отдавая себе отчет, где находится, хаос у него в голове усиливался от только что выпитого пива. Громадный камень, надо сказать; что бы я делал, попади тетрадь ей в руки? Действительно ли для тетради лучшее место под линолеумом? Нет ли где отверстия, куда я мог бы засовывать ее? Уличные фонари виднелись пятнами света в тумане, блики слабого, рассеянного желтого сияния, выхватывавшие из темноты безумный блеск его глаз, белые, расплывчатые очертания лба и носа, когда он проходил мимо. Я где-то видел отверстие, знаю, что видел, но где, где? Отец шел и шел наобум, пока не увидел наконец освещенное здание, потянулся к нему, словно мотылек на огонь, и оказался у «Собаки и нищего». Вошел в сухое тепло заведения и сразу же почувствовал запах пива и табачного дыма, услышал бормотание голосов. Мне никак нельзя рисковать.

Отец несколько секунд стоял в дверях, грудь его неистово вздымалась, пока он переводил дыхание. Глаза его все еще были безумными, кожа влажной от сырости. Он оглядел зал с маленькими круглыми столиками; деревянный пол покрывал тонкий слой опилок, у стойки стоял старик, читавший результаты скачек. Еще двое стариков сидели за столиком у камина с горящим углем, губы их беззвучно шевелились, обнажая серые беззубые десны. Все разговоры доносились из ресторанного бара за стеклянной перегородкой, и с той стороны появился Эрни Рэтклифф. Глянув на отца и кладя тонкую руку на пивной насос, он негромко сказал:

— Ну, входи, Хорес, если входишь.

Отец со все еще бушующими в груди страстями дважды безучастно кивнул и закрыл за собой дверь. Подошел, будто во сне, к стойке. Рэтклифф не заметил ничего неладного — а если и заметил, то говорить об этом было не в его правилах.

— Противно на улице, — заметил он, — все тонет в тумане. Пинту[3] обычного, да, Хорес?

Отец кивнул, через несколько секунд пошел с кружкой к столику и сел за него, глядя на огонь.

Потом он вдруг словно проснулся, осознал, где находится. Поднял кружку и залпом выпил почти всю пинту. Встал и снова подошел к стойке.

— Повторить? — дружелюбно спросил Рэтклифф. — Пивко что надо. — И налил отцу еще пинту.

Через час отец снова вышел в туман. За это время он нисколько не успокоился. Бурное смятение спало, но из этого спада возникло решение. Скорее порыв, даже безотчетная тяга, какое-то слепое стремление к удовлетворению желания — вряд ли нужно говорить, что оно собой представляло. Он вышел, пошатываясь, из «Собаки», обмотал шарфом шею и застегнул куртку. Потом направил стопы к «Графу Рочестеру» и быстро скрылся в тумане, уже более густом.

Дойдя до «Рочестера», отец, казалось, овладел собой. Не пошатывался, язык у него не заплетался, но на самом деле он был пьян и не меньше во власти порыва, чем при уходе из «Собаки». Пивная была переполнена; то был вечер пятницы, и время близилось к девяти. Отец распахнул дверь и быстро вошел, за ним потянулось несколько клочьев тумана. Его обдало волной болтовни и смеха, табачного дыма, света и тепла. Он протиснулся сквозь толпу к стойке и заказал виски. Получив стакан, повернулся и стал искать взглядом Хилду.

Хилда сидела за столиком в углу с Норой и прочими. Она подняла взгляд, тут же быстро встала и направилась к нему через людный зал. Странное дело; казалось бы, он должен был пойти к ней. Думается, я знаю, чем объяснилось ее поведение в тот вечер в «Рочестере» и многое из того, что произошло потом. Видимо, Хилда узнала кое-что об отце после сцены в переулке накануне, нечто существенное; со временем я объясню все подробно. Но теперь она проталкивалась через толпу, раскрасневшаяся, держа в поднятой руке, словно флаг, стакан портвейна, по пути перешучивалась с мужчинами, которые, смеясь, расступались перед ней, словно волнующееся море перед судном. Наконец Хилда оказалась подле отца, и когда он отхлебнул первый глоток виски, оно еще больше воспламенило желание, не отпускавшее его с сумерек. Поставив одну ногу на тянувшуюся вдоль стойки медную перекладину и не сводя глаз с ее лица, он вынул кисет.

— Ну что, водопроводчик, — сказала Хилда, она тоже была в подпитии и догадалась о его состоянии, — сегодня настроение у нас получше, так ведь?

Отец свертывал самокрутку, опустив голову, но продолжал смотреть на Хилду. Прикурив, он сказал:

— Пошли на участок.

Да, Хилда догадывалась о его состоянии, и это возбуждало ее.

— На участок? — повторила она, приподняла брови и высунула кончик языка, касаясь им верхней губы. Отец повернулся к стойке, кивнул и допил виски. — Когда?

Отец несколько секунд молчал, поджидая буфетчицу. Взял еще виски себе и сладкого портвейна Хилде. Они стояли среди толкущихся пьяниц, и их словно бы связывали невидимые нити.

— Я пойду сейчас, — сказал отец, — ты выходи чуть попозже.

Хилда поднесла портвейн ко рту. Сделала легкую паузу.

— Ладно, водопроводчик, — сказала она, — я не прочь.

Вспомнил, где видел отверстие: за газовой горелкой. Раньше это был камин. Там старая решетка и дымоход; как раз то, что нужно, буду засовывать тетрадь туда. Но я вынужден на минуту прерваться, всю ночь в животе у меня было странное ощущение, будто кишки извиваются, словно резиновые шланги. Там творится что-то не то.

Я продолжал писать, писал до рассвета, излагая на бумаге точное и подробное восстановление в памяти событий той ужасной ночи, все то, о чем думал в течение долгих бессмысленных лет, сидя под запором в Канаде. Я лежал в спальне, когда вскоре после бурного ухода отца меня позвала мать. Я вышел на лестничную площадку, она стояла возле парадной двери в пальто и косынке.

— Я ухожу, Паучок, — сказала мать, — скоро вернусь.

Я обратил внимание, что у нее подкрашены губы и нарумянены щеки — так она выглядела, уходя субботними вечерами с отцом. Была еще пятница, но после того, что произошло, мать определенно не могла сидеть в кухне.

— Встречу твоего отца, — сказала она, это последние ее слова, какие я слышал в жизни.

Я видел, как она вышла в заднюю дверь, я наблюдал за ней, когда она стояла во дворе, натягивая перчатки. Свет на кухне она не выключила и на миг вошла в его полосу; я видел это из окна спальни. Потом пошла по двору, невысокая стройная женщина, идущая встречать мужа, вскоре ее поглотил туман. Но я был все еще с ней, понимаете, был с ней, когда она шла переулком, сжимая сумочку, осторожно приближаясь в тусклом свете уличного фонаря к пивной. Она не знала, ни в «Собаке» ли отец, ни какого приема ждать, если он окажется там, но больше не могла сидеть и плакать в кухне, пока он где-то пьет, кипя непонятной злобой, явно, хоть и не по ее вине, обращенной на нее. Дойдя до «Собаки», мать смело вошла в общий бар и направилась прямиком к стойке.

— Добрый вечер, миссис Клег, — обратился к ней Эрни Рэтклифф. — Мужа ищете? Он был здесь, но вроде бы ушел. — Оглядел зал своими маленькими юркими глазами. — Нет, миссис Клег, его не видно.

— Понятно, — сказала мать. — Спасибо, мистер Рэтклифф. — И повернулась, собираясь уходить, но тут в голову ей пришла новая мысль. — Мистер Рэтклифф, — спросила она, — не скажете ли, где находится «Граф Рочестер»?

Я представляю себе отца, идущего широким шагом по туманным улицам к участку. Он идет по Сплин-стрит, над ним маячит еле видный газовый завод, по Омдерменскому тупику, через виадук, маленькая темная фигурка шагает сквозь туман, подкованные ботинки глухо звенят по тротуару, Подойдя к верхней части дорожки, отец останавливается; здесь, на холмике, туман не такой густой, ему видны луна и по левую руку первые сараи. Он стоит там несколько секунд, силуэт его нечеток, но ясно виден в черно-серой ночи с тусклой луной, под ним находятся участки, а дальше — лабиринт улиц и переулков, тянущийся к докам, откуда сквозь туман доносятся заунывные гудки судов; через несколько минут отец отпирает дверь своего сарая, входит внутрь и ищет в кармане спички. В сарае сыро, холодно, в темноте сильно пахнет землей — как в могиле, думает он. Затем спичка загорается, он зажигает свечу на ящике возле кресла, и пламя отбрасывает тусклый трепетный свет. Открывает бутылку пива и расхаживает по сараю, бросая громадную уродливую тень на грубые дощатые стены и стропила щипцовой крыши. Из мрака у задней стены стеклянный глаз хорька внезапно улавливает пламя свечи и отбрасывает резкий сверкающий лучик. Выпитое не дает отцу угомона, покоя, возможности задуматься о том, что он делает; он остается в какой-то горячке, им по-прежнему владеет этот неотступный инстинкт.

Наконец появляется Хилда. Отец слышит снаружи ее голос и распахивает дверь. Бранясь и оступаясь, она идет босиком по тропке, в одной руке у нее туфли, в другой — бутылка портвейна.

— Тьфу ты, черт! — вскрикивает она, ступив на картофельную делянку. Теперь отец усмехается, и на фоне тусклого света в открытом сарае Хилда видит, как блестят его зубы, когда он вдет помочь ей. Она вытаскивает ногу из рыхлой земли, и отец обнимает ее за плечи; они тут же плотно прижимаются друг к другу под светящей сквозь туман луной; тот жар, который горячил отца с наступлением темноты, неистово вспыхивает, и эта слившаяся в объятиях пара раскачивается взад-вперед на тропке перед сараем. Хилда приглушенно смеется, уткнувшись лицом в воротник отца, потом они медленно отделяются друг от друга, идут к сараю, входят внутрь, дверь закрывается, и на участок вновь опускается тишина.

(Господи, хоть бы тишина опустилась на этот дом! Они начали опять и теперь как будто топают наверху, минута за минутой, потом, видимо, бессильно валятся от смеха. Я влез на стул и стучу ботинком в потолок, но толку никакого, даже вроде бы становится еще хуже. Миссис Уилкинсон придется ответить за многое и не в последнюю очередь за то, что эти твари мешают мне спать. А живот все еще болит!)

Мать стояла в дверях «Графа Рочестера» и недоуменно осматривалась. Пивная была переполнена, и к этому часу завсегдатаев охватило какое-то коллективное безумие, они говорили, смеялись, жестикулировали, словно карикатуры на мужчин и женщин, словно шаржированные марионетки, и мать, трезвая и кроткая сердцем, сильно перепугалась. В воздухе стоял табачный дым, почти такой же густой, как туман снаружи; и в плотной толпе этих людей, чьи громкие голоса словно бы увеличивали их рост и принижали человеческий облик, мать не могла разглядеть, там отец или нет. Но хоть была кроткой и трезвой, все же решилась: сжала сумочку и стала протискиваться вперед, часто бормоча извинения и глядя по сторонам.

Наконец мать достигла стойки. И терпеливо ждала, чтобы буфетчица обратила на нее внимание. Однако едва та приближалась, какой-нибудь рослый раскрасневшийся мужчина притискивался к ней сзади, протягивал поверх ее плеч громадные красные кулаки с пивными кружками и стаканами, принимался перечислять длинный, запутанный перечень напитков; и буфетчице приходилось метаться туда-сюда. Это повторялось несколько раз, но мать все стояла у стойки, маленькая рядом с этими громадными пьянчугами, и в конце концов безраздельно завладела вниманием дружелюбной молодой женщины, та спросила:

— Чего калить, дорогуша?

— Я ищу мужа, — ответила мать.

Стоявший рядом мужчина насмешливо фыркнул, повторил ее слова, и от его дружков последовал ряд громких комментариев.

— Кто твой муж, дорогуша? — не без сочувствия спросила измотанная буфетчица, повысив голос, чтобы мать расслышала ее в том гаме.

— Хорес Клег.

— Кто-кто?

— Хорес Клег, — повторила мать.

— Хорес! — заорал стоявший рядом мужчина. — Тебя ловят!

— Он здесь? — спросила мать, поворачиваясь к нему.

— Если у него котелок варит, то нет, — ответил мужчина, и все громко захохотали.

— Хорес Клег? — переспросила буфетчица. — Не знаю его, дорогуша. Он что, завсегдатай?

— Нет, — сказала мать. — Во всяком случае, не думаю.

— Извини, дорогуша, — сказала буфетчица. — Налить чего-нибудь?

— Нет, благодарю вас, — ответила мать, отвернулась от стойки, протиснулась обратно к двери и вновь оказалась в тумане.

Мать прошла по виадуку и стояла на шедшей вдоль участков дорожке, глядя на отцовский сарай. Позади него земля круто понижалась, и щипцовая крыша четко виднелась на фоне легкого тумана и ночного небосвода, где луна казалась больше похожей на ком, чем на шар, словно огромная картофелина. Из-за краев двери брезжил тусклый, мерцающий свет, поэтому мать понимала, что отец там; на дорожке ее удерживали странные, приглушенные звуки, несшиеся из сарая; он явно был не один.

Через несколько минут они прекратились, и продрогшая мать решила, что вполне можно подойти и постучать в дверь. Но по-прежнему не двигалась, по-прежнему стояла у калитки, крепко сжимая сумочку. С улиц за участками доносился тоскливый лай собаки, а с реки туманные горны; потом вдруг за спиной матери пропыхтел шедший в город товарный поезд, и это подтолкнуло ее. С немалым усилием и с немалой смелостью мать открыла калитку и быстро пошла по тропке к двери.

В детстве меня мучили кошмары; и в ту ночь мне привиделся канал газового завода. В спящем разуме бушевал неистовый шторм: вода была чернее, чем обычно, яростно пенилась, стрелы молний с треском вспыхивали прямо над головой, между клубами густых низких туч, черных, курившихся по краям. Я стоял близко к краю канала, из воды всплыл скелет и поднялся на гребне волны, в его грудной клетке сидело, сжатое ребрами, какое-то лоснящееся, похожее на тюленя существо. Усатая морда этой жуткой, черной, грузной твари высовывалась наружу, она обнажила крошечные белые зубы и жалобно на меня заблеяла; поднявшись так высоко, что я почти мог ее коснуться, она погрузилась вновь с жутким блеянием, и я увидел, что канал по обе стороны от меня извергает отвратительных существ: громадную серую рыбу, бьющуюся в напоминавшей ножны сетке, конец ее был плотно заплетен поверх глаз и челюстей, словно носок чулка; сапог из крошечных белых косточек; других усатых, похожих на тюленей тварей, многие из них бились в обрывках сетей, и несколько человеческих лиц, они с блеянием поднимались на черных волнах и погружались снова. С каждой волной из глубин поднималась какая-то новая мерзость, и я с предельной уверенностью и предельным ужасом сознавал, что не устою на берегу канала и упаду к этим блеющим мерзостям. Потом вдруг мне привиделся отец в рубашке и плоской кепке, роющий яму посреди картофельной делянки. Там было туманно, но не настолько, чтобы скрыть рябой, шишковатый ком луны. В двери сарая я увидел Хилду, она в наброшенной на плечи поношенной шубе курила, прислонясь к косяку, свеча в сарае отбрасывала из-за нее тусклый свет. Несколько минут спустя отец опустился на колени и с величайшей осторожностью достал из земли картофельную плеть, держа одной рукой ботву, другой — корневище с тонкими проростками. Положил ее сбоку — до чего жутко было видеть, как нежно он обращается с плетью! И продолжал копать, ряд плетей возле ямы становился все длиннее; Хилда скрылась в сарае, потом вышла с бутылкой портвейна и чашкой. С реки доносились туманные горны. Затем я увидел отца по плечи в яме, потного, несмотря на холодный туман. Он бросил наверх лопату и не без труда вылез. Земля осыпалась под его пальцами, и отец несколько раз соскальзывал вниз. Хилда подошла и, сжимая у плеч наброшенную шубу, заглянула в яму. Едва видимые черви, поблескивая в лунном свете, выбирались из ее отвесных стен. Теперь отец выходит из сарая, в руках у него узел, частично обернутый окровавленным мешком. Это мертвое тело, голова завернута в мешковину, обвязанную вокруг шеи веревкой. Он кладет его на край ямы, поднимается с колен и смотрит на Хилду, стоящую среди выкопанных картофельных плетей. Она крепко натягивает наброшенную на плечи шубу. Отец толкает тело ногой, и око валится в могилу, падает на спину, одна рука оказывается под ней, другая неуклюже заброшена на обвязанную мешковиной голову, словно у тряпичной куклы. Хилда подходит к краю ямы и ногой сбрасывает туда немного рыхлой земли; потом вздрагивает и возвращается в сарай. Отец берет лопату и принимается закапывать яму; с величайшей осторожностью кладет на место картофельные плети.

Я с воплем проснулся, выскочил из постели и бросился через лестничную площадку в комнату родителей, но кровать была пуста, поэтому побежал вниз по лестнице и по узкому темному коридору к кухне.

Я открыл дверь. Отец сидел за столом с женщиной, которую я видел впервые.

— В чем дело? — спросил он. — Что это с тобой? — Поднялся, вывел меня в коридор и затворил дверь. — Поднимайся обратно, — сказал, ведя меня по коридору, — ложись снова в постель.

— Где мама? — спросил я, тщетно упираясь.

— Давай, сынок, обратно в постель.

— Где мама? — закричал я. — Не хочу в постель, мне привиделся страшный сон!

— Хватит, — сказал отец, подталкивая меня.

— Где мама?

— Не серди меня, Деннис! Твоя мама в кухне.

— Это не она!

— Наверх! — прошипел он.

— Мне больно! — Отец чересчур крепко стиснул мои запястья, вталкивая меня на лестницу, зубы его были оскалены. — Больно, — простонал я, и он меня выпустил, а сам прислонился к стене у нижней ступеньки.

— Иди ложись в постель, — спокойно сказал отец, весь его гнев неожиданно улетучился. — Свет можешь не гасить. Я потом поднимусь к тебе.

Я тоже успокоился. И стал подниматься. На середине пролета остановился и оглянулся.

— Кто эта женщина?

Отец поглядел на меня, снял очки и протер глаза большим и указательным пальцами.

— Какая?

— Та, что в кухне.

— Деннис, не серди меня. Живо поднимайся.

Когда я поднялся, отец вернулся в кухню и закрыл за собой дверь.

Лишь незадолго до Рождества я окончательно уразумел, что матери нет в живых. Но все равно события последующих часов были мне ясны, и не только те, что я видел, но и которые было потом так мучительно воссоздавать в Канаде. Хорес с Хилдой шли домой молча, на узких, пустых, туманных улицах она привалилась к нему, и он впервые получил возможность поддерживать ее, обнимая за плечи, и ощущать ее массу. Совершив убийство, он был невозмутим и спокоен, даже весел, однако эти чувства объяснялись больше ошеломленным шоковым состоянием, чем сознанием освобождения; отец зря надеялся, что его не будет терзать чувство вины, и долго ждать себя оно не заставило.

Остаток ночи Хилда проспала с ним на Китченер-стрит. Блузку и юбку она повесила в шкаф к одежде матери, потом бросила белье на стул и улеглась в постель. Отец хотел сношения, но она не допустила никакого контакта. Рано утром я тихонько вошел в ту комнату и встал у кровати, глядя на выпуклость их тел под одеялом, где должна была находиться мать, и на подушку, где лежали спутанные желтые волосы с черными корнями. Сквозь шторы просачивался серый тусклый свет, в комнате пахло перегаром. Отец внезапно проснулся. Первым его впечатлением был я, тихо стоявший возле кровати, вторым — отвратительный вкус слизи во рту. Тут ему вспомнилась ночь, он повернулся и бросил взгляд на лежавшую рядом Хилду. Потом снова посмотрел на меня, и я увидел, что его внезапно охватил сильный страх и ему хочется выпить; но в доме никогда не бывало спиртного (по настоянию матери), кроме нечастых бутылок пива. Ему захотелось обратиться за утешением к Хилде, но она, видимо, ассоциировалась с событиями прошлой ночи, с чувством ужаса и вины. Наконец он вспомнил о маленькой бутылке виски, которую купил к прошлому Рождеству да так и не выпил. Я уже вернулся в свою комнату, когда он поднялся, надел жилет, брюки и спустился в уборную. Возвратясь через несколько минут, зашел в кухню, потом в гостиную, где обнаружил виски в шкафу. И уселся с бутылкой в полумраке того необычного субботнего утра, не в последнюю очередь необычным было то, что отец находился там; раньше я ни разу не видел, чтобы он сидел в гостиной один. Гостиная предназначалась для компаний, а они собирались у нас очень редко — общительностью мои родители не отличались.

Примерно через час отец немного успокоился и почувствовал, что может подняться к Хилде. Выпивка слегка затуманила четкие контуры ночных дел; ужас, ставший было почти невыносимым, пошел на убыль, сменился некой хрупкой уверенностью, что они окажутся безнаказанными (полагаю, он с самого начала думал в этой связи о себе вместе с Хилдой, о совместной, общей ответственности). Медленно, тяжело ступая, он взошел по ступеням; я сидел в своей комнате у окна, подперев ладонями подбородок. Рассвело уже давно, однако туман все еще окутывал город, превращая утро в сумерки. Пока отец был внизу, я снова прокрался по лестничной площадке и еще раз взглянул на лежавшую в постели матери женщину. Она все еще крепко спала и похрапывала; пробормотала несколько слов, но они были неразборчивы. В комнате было темно, стоял сильный отвратительный запах сладкого портвейна; и я сразу же ощутил другой, поскольку знал приятный запах матери: этот тоже был женским, но запахом Хилды, теплым, плотским, с примесью крепких духов и шедшими из шкафа испарениями от шубы, от пропитанного туманом меха. Пахло также ее ногами, и в целом создавалось впечатление самки какого-то крупного животного, не особенно чистой, возможно, опасной. В берлогу, в логовище этого существа влез мой подкрепившийся виски отец; я напряженно прислушивался из своей комнаты, чуть приоткрыв дверь и прижавшись ухом к щели. Услышал, как он разделся и улегся на кровать.

Она лежала спиной к нему, лицом к занавешенному окну и газовому заводу снаружи. Отец осторожно прижался к ней (я слышал скрип пружин), его пах и живот плотно облегали ее зад. Он легонько положил на нее руку, уткнулся лицом в волосы (пахнувшие табачным дымом) и попытался заснуть.

Сон к отцу не шел. Его снова охватил ужас. Она пошевелилась, и я услышал скрип большой кровати. Я бесшумно вышел из своей комнаты и прокрался к чуть приоткрыв той двери (плотно она не закрывалась). Беззвучно опустился на колени и заглянул внутрь. Хилда повернулась и, не просыпаясь, обняла отца. Снова пробормотала что-то неразборчивое, и тяжелое дыхание возобновилось, грудь ее вздымалась и опускалась, а отец наконец лежал спокойно в крепких объятиях и вскоре тоже заснул.

Я наблюдал несколько секунд за спящей парой, потом тихо вернулся в свою комнату и стал возиться с коллекцией насекомых, прислушиваясь, когда проснутся Хилда с отцом. Видимо, я хотел услышать что-нибудь, из чего станет ясно, куда подевалась моя мать — моя настоящая мать.

Отец проснулся часа в четыре. В комнате по-прежнему было темно, шторы оставались задернутыми, сквозь щели в них просачивалась только серая муть нескончаемого тумана. Хилда пробуждалась тоже, она выпустила отца из объятий, при этом большой вялый матрац заколебался под ней, пружины и стыки старой кровати завизжали, заскрипели, и я снова прокрался к двери родительской спальни. Хилда потянулась, зевнула, потом, повернувшись к отцу, выдохнула: «Водопроводчик». Сонно поглядела на него. В постели было жарко, и я подумал, что отцу хочется умыться и почистить зубы (мне бы захотелось), но Хилда обняла его — и спустя несколько секунд пробудила к жизни. Стоя на коленях возле двери, я увидел, как шевелится одеяло, потом отец вдруг оказался на ней, в темноте он создавал из пары под жарким одеялом какой-то холмик. Легкая возня, пока она подсовывала под зад подушку, потом одеяло превратилось в шатер, оно вздымалось и опадало, бугрилось и разглаживалось, вся движущаяся темная масса стонала, будто одно существо, скрипы и стоны старой кровати обрели некий ритм, странно волновавший юного Паучка; а потом, словно игривый кит, этот колышущийся холм перевернулся (с хриплым смехом, с натужным кряхтеньем), белокурая голова Хилды со вздернутым подбородком поднялась над ним и повернулась к окну, она со стонами вздымалась и низвергалась, вздымалась и низвергалась, словно в борьбе с бурным морем. Старая кровать скрипела и скрежетала под ней, будто корпус галеона, стон звучал завыванием ветра в парусах по мере того, как она рассекала волны, то поднимаясь, то опускаясь, подбородок то выдавался к потолку, то прижимался к груди, толстые белые руки походили на колонны, спутанные белокурые волосы спадали вперед, скрывая лицо от жадного взора наблюдавшего Паучка. Наконец она угомонилась, выдохнула с протяжным завыванием, которое могло означать и удовольствие, и боль, и в комнате воцарилось спокойствие, слышалось только усталое, постепенно замедлявшееся дыхание. Тишина; потом Хилда слезла с отца, опустив ноги на пол, села на край матраца лицом к двери и зевнула.

Я так и стоял на коленях у двери, глазея на эту женщину; у меня не хватало духу пошевелиться. Отец за ее спиной что-то пробормотал, и она покачала головой. Рассеянно почесала ухо, отчего груди заколыхались. Живот ее выпячивался, словно мягкая белая подушка; я был заворожен треугольником мягкой плоти под его складкой и порослью вьющихся черных волос между толстых ляжек. Она снова зевнула, повернулась к отцу, и я отступил от двери. Секунду спустя я услышал, как Хилда прошла к шкафу, раздалось позвякивание вешалок, когда она рылась в одежде матери, и я беззвучно вернулся в свою комнату.

Позже Хилда захотела осмотреть дом. Я наблюдал, как она осторожно спускалась по нашей узкой лестнице, шла бочком в туго подпоясанном темно-синем в белую крапинку платье: выходном платье моей матери. Выпячивала зад, держалась пухлой рукой за перила; и, прислушиваясь к щелканью ее каблуков, я невольно вспоминал мягкое негромкое пошаркивание, с каким мать ходила в шлепанцах по дому. Хилда подкрасила губы ее помадой, причесалась ее гребнем; духами, правда, от нее пахло своими. Живот ее выпирал под тонкой тканью платья, большой, мясистый, ниспадающий по бокам к твердой округлости толстых бедер, между которыми ткань западала, словно занавеска или штора, прикрывавшая темную вогнутость.

— Две комнаты наверху, две внизу, да? — спросила Хилда, когда отец спустился следом за ней (она уже сунула нос в мою комнату, но меня не увидела, я спрятался под кроватью); потом, не дожидаясь ответа: — Хорес, я всегда мечтала о таком домике, Нора может подтвердить. — Затем — обратите внимание, как небрежно это бросила: — Он твоя собственность, так ведь?

Он твоя собственность, так ведь: это важно, мы еще к этому вернемся. Пока достаточно сказать, что Хилда Уилкинсон, обыкновенная проститутка, всю жизнь перебиралась с квартиры на квартиру, зачастую среди ночи; мужчина, имевший собственный дом, был привлекательным партнером — и куда как более привлекательным, исчезни его жена! Она говорила без умолку, ее отвратительно громкий голос разносился по всему дому, побуждения были яснее ясного.

— Деньги нужно вкладывать в недвижимость, я так считаю. Это гостиная, да, Хорес? Милая комнатка, здесь можно принимать друзей.

Хорес с Хилдой просидели в гостиной около часа, допили виски. Судя по тому, что я слышал, ей там было уютно, видимо, комната пробуждала в ней подавленное стремление к светскости. Хилда переполняла гостиную своим присутствием, когда восхищалась скромным камином с начищенным бронзовым ведерком для угля, кочергой и решетками, кроме того, она выразила удовольствие его кафельной облицовкой, овальным зеркалом над ним и пятью фарфоровыми гусями, повешенными по диагонали на стене. Понравились ей также рисунок на обоях и вощеный ситец диванных подушек. Горка с матовыми стеклами и тремя фарфоровыми статуэтками тоже пришлась Хилде по вкусу.

— Хорес, мне нравятся гостиные, — несколько раз повторяла она, — они придают дому респектабельность.

Что было до всего этого отцу, отдалявшему с помощью виски бездну терзаний, когда с каждым часом осознание совершенного убийства, будто вирус, все глубже въедается в жизненно важные органы?

В доме был бекон, и они, допив виски, перешли в кухню. Позавтракали с наступлением темноты; ко мне наверх донесся запах бекона, обострил мой голод, и без того волчий, потому что я не ел весь день; но спускаться я не стал. Сел на подоконник и смотрел на свет из кухонного окна, еле пронизывавший темноту во дворе. Увидел, как Хилда пошла через заднюю дверь в уборную, и ощутил соблазн спуститься, но перспектива встретиться с ней, когда она вернется, удержала меня.

— Тебе надо бы отремонтировать свой туалет, Хорес, — сказала, возвратясь, Хилда. — Хорошенькое дело, у водопроводчика туалет не работает!

Минут через десять они отправились в «Граф Рочестер», и я спустился на кухню. Бекона не осталось, пришлось довольствоваться вытекшим из него жиром и хлебом.

Неужели этот ужасный день никогда не кончится? Не могу больше об этом думать, тот долгий вечер я провел один в пропахшем Хилдой доме. Поев, я вышел в туман и отправился к каналу, где уныло бродил то в отчаянии, то в горестной ярости, сшибая пинками камешки в черную воду и находя какое-то утешение в туманной тьме ночи. Где моя мать? Где? В дом номер двадцать семь я вернулся в десятом часу, вошел в заднюю дверь; он был пуст. Поел еще хлеба с жиром, потом поднялся к себе и снова вынул коллекцию насекомых. Слышал, как пришел отец, поздно, один; он сидел в кухне и пил пиво до потери сознания. Около полуночи я тихонько спустился и увидел его, обмякшего на стуле возле плиты, все еще в кепке и шарфе, спавшего с прилипшим к нижней губе окурком.

Следующий день был воскресным. Отец, как обычно, поехал на участок. Туман слегка рассеялся, стояло холодное хмурое утро, похоже было, что собирается дождь. Проезжая по пустым улицам, отец все еще пребывал в шоке: после убийства прошло всего тридцать часов, и он еще не совсем освоился со своим новым положением. Убийство обосабливает человека, переносит в отдельный мир, тесный, ограниченный, несвободный, стиснутый чувством вины, непоправимостью совершенного и страхом разоблачения. Ничего этого отец толком еще не осознал, потому что не совсем вышел из шока; он ехал на велосипеде мимо занавешенных окон, за которыми спал мир, уже навсегда чужой ему, хотя до него, как я уже отметил, это еще не дошло.

Вскоре отцу пришлось это понять! Мне всегда виделась некая мрачная идеальная справедливость в том, что участок, куда он так часто сбегал от домашней жизни, теперь полнился ужасом убийства моей матери. Он лишь смутно это сознавал, катя по улицам в то воскресное утро, но чем ближе подъезжал к виадуку, тем сильнее становилось побуждение повернуть обратно и убраться как можно дальше от этого места. Но отец не поворачивал, так как ощущал и какое-то темное нездоровое возбуждение перспективой снова увидеть землю, под которой лежит она.

Только отца ничто не подготовило к той волне, что так поразила его, едва он открыл калитку и ступил на тропку. Несколько секунд она бушевала вокруг него, стремительно вихрясь, словно участок стал активным силовым полем в состоянии сильного возмущения. Исказило его восприятие: сарай и огород словно бы почернели, и он прежде, чем сделать шаг по тропке, ощутил какие-то удары и щипки по всему телу, затем в течение нескольких бесконечных секунд, пока шел к сараю, темный сырой утренний воздух вдруг стал кишеть крохотными зловредными микробами, и, для того чтобы пройти сквозь них, требовалась немалая решимость. Это впечатление от злобности огорода несколько ослабло, когда он закрылся в сарае, но снаружи оно не уменьшалось ни на минуту все то воскресенье.

(Я знаю, каково это, меня тоже мучили подобным образом, я тоже слышал, как они клацают и щелкают у моего затылка, словно собачьи зубы, словно туча трескучей мошкары, собственно говоря, этот звук редко пропадает, хотя большей частью, к моему облегчению, смягчается, больше походит на жужжание, чем на что-то еще.)

Когда отец ощутил первую волну ужаса от земли своего участка, я находился в своей комнате дома номер двадцать семь. Я еще не знал, что мать мертва, знал только, что ее нет дома, а какая-то толстая женщина занимала ее место в постели родителей. Опять возился с коллекцией, это помогало отвлечься от вызванных этими переменами недоумений и беспокойств. В детстве я коллекционировал насекомых, главным образом мух, насаживал их на булавки в коробках в художественном порядке, который именовал живыми картинами. В коробках было много разноцветных сухих листьев, собранных осенью, но большинство их стало такими хрупкими, что они рассыпались на кусочки и попадали с булавок, образовав на дне коробок кучки. Я выгреб их, перья с прутиками тоже, и достал свежие материалы, которые старательно собирал и хранил в картонной коробке под кроватью. Там лежала всякая всячина, какая вроде бы могла пригодиться, и я не делал разницы между природными предметами — прутиками, перьями и так далее — и спичками, пробками от бутылок, веревочками, сигаретными пачками. Добавил туда осколки яичной скорлупы, мягкий комок белокурых волос, снятых немного раньше с гребня матери; несколько рыбьих костей, несколько плавников. Получилось странное собрание, и я не мог понять, нравится оно мне или нет. Возясь со всем этим, я услышал незадолго до конца дня шаги снаружи. Поднялся с пола, подошел к окну. По двору шла женщина, которую я видел в постели с отцом.

Я отошел от окна. Решил, что не впущу ее, не стану спускаться, она даже не узнает, что я был дома. Все тщетно; она прямиком вошла в заднюю дверь, не постучавшись, и я услышал на кухне знакомое звяканье чайника о раковину, глухой хлопок вспыхнувшего газа и скрип ножек стула. Снова сел на пол, стараясь не издавать шума, который объявил бы ей о моем присутствии. И это оказалось тщетным; выпив чаю, она провела несколько минут в гостиной, а потом стала подниматься. Когда достигла лестничной площадки, я стоял у двери, крепко держа шарообразную ручку. Хилда с другой стороны стала поворачивать ее, она оказалась сильнее, ручка повернулась, дверь открылась, и она уставилась на меня.

— Привет, Деннис! Чем ты тут занят?

Я не хотел, чтобы она была в моей комнате! Промямлил что-то о насекомых; мысленным взором я видел ее поверх отца, поднимавшейся, опускавшейся, ловившей ртом воздух, как рыба. Внезапно она содрогнулась.

— Эти мухи! Нужно ли держать их в твоей комнате?

Я сидел с ней на кухне, когда отец вернулся с участка. В его лице явственно сквозило напряжение последних двух дней. На огороде он не работал; когда вышел из сарая, бросив таким образом вызов странной атмосферной энергии на участке, обнаружил, что не в состоянии коснуться земли. Вернулся обратно, к остаткам портвейна в бутылке. Под вечер хлынул холодный дождь, барабаня по крыше. Быстро стемнело, и чувство ужаса усилилось, дошло до той же степени, что и утром, когда он впервые испытал его. Когда отец вышел из сарая, ботва корнеплодов снова почернела и стала неистово мотаться, как водоросли во время прилива. Подняв воротник и низко надвинув кепку, он покатил по ледяному дождю на Китченер-стрит.

Для него, видимо, было шоком увидеть меня сидящим за столом с Хилдой.

— Льет, да? — спросила она, когда отец положил сетку с картошкой в раковину. — Мне вроде бы слышался шум дождя. Ну, его следует ожидать в это время года.

Отец не ответил; сняв куртку и кепку, он принялся мыть картошку. Я воспользовался удобным случаем встать и уйти из кухни.

— Куда ты, Деннис? — спросил он, отвернувшись от раковины; в одной руке у него был нож, в другой — полуочищенная картофелина.

— К себе в комнату, — ответил я.

Он мрачно нахмурился, но промолчал и вернулся к своему занятию. Вина лежала на нем, не на мне!

О, я бросаю карандаш. Психология убийцы — откуда я знаю что-то о ней? Откуда знаю хоть о чем-то? Все эти знания приобретены за океаном, в течение долгих, однообразных лет, проведенных в Канаде. Хватит, уже очень поздно, я устал, с чердака доносится топот, и продолжать не могу. Боль в животе не прошла, даже распространилась на почки и печень, подозреваю, что внутри у меня происходит что-то очень неладное, что дело не в еде (хоть она и отвратительная), а в чем-то гораздо худшем. Подозреваю, собственно говоря, что внутренности начинают съеживаться, хотя совершенно непонятно, с какой стати. Как мне быть, если они съежатся? Особой жизнеспособностью я не обладаю и не могу допустить их съеживания или сжимания. Может быть, это преходящее явление, как запах газа, который, к счастью, не возвращается?

Я писал о смерти матери. Сидел за столом, описывал события того ужасного вечера и следующего дня, при этом воспоминания почему-то стали более яркими, чем окружающая обстановка — произошло обычное смешение прошлого с настоящим, и я, должно быть, впал в какой-то транс. Потому что, придя в себя, обнаружил, что нахожусь в спальне миссис Уилкинсон.

Не знаю, как это произошло. Было очень поздно, в темном доме стояла тишина, и она крепко спала. В косынке, с накрученными на бигуди волосами. На лбу и щеках белел крем, отливавший в свете коридорной лампочки какой-то призрачной бледностью. Понятия не имею, ни долго ли там стоял, ни о чем думал. Пришел я в себя, только когда миссис Уилкинсон, вздрогнув, проснулась и приподнялась, нащупывая рукой лампу на ночном столике.

— Мистер Клег! — воскликнула она. — Господи, как вы здесь оказались? Возвращайтесь в свою комнату!

И стала выбираться из постели. Подойдя к двери, я обернулся, пытаясь как-то объяснить то, что было и остается до сих пор необъяснимым. Миссис Уилкинсон сидела на краю кровати, странная, в ночной рубашке, с кремом и бигуди, изумленно смотрела на меня и впервые выглядела удивительно беззащитной; во мне пробудилось какое-то чувство, сильное, только определить его точно не могу. Я застыл в дверях. Она замахала мне рукой, прикрывая другой зевок.

— Ступайте! Ступайте! Поговорим об этом утром!

Возвратясь в свою комнату, я обнаружил тетрадь там, где оставил, раскрытую на столе и заложенную карандашом. Немедленно спрятал ее в отверстие за газовой горелкой; стоя перед ним на четвереньках, подумал, что, хотя веду записи, дабы разобраться в путанице между воспоминаниями и восприятиями, она по иронии судьбы от этого только усиливается.

Спал я плохо; живот продолжал болеть, и на чердаке шла какая-то оживленная возня; в конце концов они принялись таскать туда-сюда сундуки. Затем на какое-то время наступила тишина, а потом я услышал их за дверью. Пришлось с полдюжины раз подходить к ней на цыпочках и распахивать, но эти гнусные твари, чертенята или кто они там, всякий раз успевали удрать.

На другой день шел дождь, и я всерьез собирался наведаться на Китченер-стрит. Не знаю, что мне помешало — вряд ли желание сохранить в памяти какой-то ее ореол, какой-то отсвет чистоты; Китченер-стрит была дочерна грязной задолго до этих событий, каждый ее кирпич источал порчу и зло, притом не только эта улица, весь гнилой район был мерзким, мерзким со дня основания. Так что нет, причина была другой, скорее, прямо противоположной, нежеланием увидеть (как мог видеть только я, только я), насколько чернее стали стены, насколько больше они источают, насколько больше вобрали в себя нравственной грязи, которую архитектура неизменно порождает в жильцах.

Участок — другое дело. Когда дождь перестал, я снова поплелся вверх по склону к Омдерменскому тупику и виадуку. Состояние у меня было неважным, однако мост я перешел благополучно. И через несколько минут был у калитки отцовского огорода. На картофельной делянке стояло пугало (должно быть, раньше я его не заметил) пяти футов высотой, сшитое из мешковины, набитое тряпками и перевязанное шпагатом на запястьях и лодыжках. С распростертыми руками, приколоченное к грубому кресту и явно служившее не первый год: одежда его приобрела под открытым небом однородный серо-коричневый цвет, а шляпа, надетая на уродливую безглазую голову и прибитая гвоздем, полиняла от дождя и покрылась пятнами птичьего помета. Несколько минут мы — это существо и я — глядели друг на друга, потом порыв ветра колыхнул болтавшуюся мешковину и заставил меня вздрогнуть. Трудно было не заметить, что рваные края мешковины в каких-то черных пятнах. В небе от реки плыла гряда низких серых туч, ветер свежел; мне пришло в голову, что может подняться буря. И что нужно совершить какой-то поминальный обряд, поэтому я собрал небольшой букет одуванчиков, несколько стеблей чертополоха, а потом (поблизости никого не было) открыл калитку, прошел по тропке и разбросал свой скромный букет по картофельной делянке. После этого распростерся на земле.

Через несколько минут я почувствовал прилив сил и вместо того, чтобы вернуться тем же путем, пошел мимо участков к шедшей круто вниз дорожке, она вела в лабиринт улиц и переулков, который я почему-то называл Шифером. Кое-как спустился и постоял, переводя дыхание. На востоке виднелся длинный ряд фабричных зданий с тонкими дымящими трубами, с южной стороны ярдах в трехстах стоял забор из рифленой жести. Но куда девался Шифер? Земля вокруг была усеяна кирпичами, камнями, кусками бетона с торчащими из них обрывками кабеля, чуть поодаль находился овраг со скопившейся водой, окаймленный скудными пучками травы. По этому пустырю ветром носило клочки бумаги. Я озирался по сторонам, ища Шифер. Он исчез? Как он мог исчезнуть? Или память меня снова подводит? Я с трудом вскарабкался по дорожке к участкам и пошел к виадуку. Неужели я совершенно перепутал, где находится Шифер? И если да, то, может, вся моя «карта» неверная? О, меня это мучительно беспокоило. День для старины Паучка выдался нелегким, и он устало тащился домой, вошел очень тихо, чтобы не слышала миссис Уилкинсон, она бы наверняка потребовала объяснения его ночного визита.

На другой день я отправился к реке, к усеянной галькой полоске берега, откуда в детстве наблюдал за баржами и пароходами; тогда топливом для них служил уголь, и они непрерывно выбрасывали в небо клубы черного дыма. Во время отлива там спускались к берегу по деревянной просмоленной лестнице возле старой пивной «Сапожник». Я спускался ради запаха стоявших на мертвом якоре барж, старых, отслуживших свое, с палубами, застеленными смрадным брезентом, покрытым лужицами дождевой воды и зеленой плесенью. Частенько поднимался на палубу, влезал под брезент, оказывался среди цепей, сырой древесины и устраивался в толстой промасленной бухте гниющего каната — мне нравилось находиться одному в этом влажном полумраке, слышать приглушенные крики чаек, круживших над водой. «Сапожник» оказался на месте, просмоленная лестница тоже, правда, выглядела она теперь ветхой, и спускаться я не стал. Но посмотрел вниз — стоявшие на приколе баржи тоже никуда не делись, на другом берегу стрелы кранов указывали в небо, как мне и помнилось. Это явилось некоторым утешением; моя ориентация не совсем нарушилась.

После смерти матери я стал другим. При ней я был хорошим, правда, иногда вызывал недовольство у отца и получал в чулане порку, но тут не было ничего особенного, все ребята совершают промашки и несут наказание. Но до того, как матери не стало, я был тихим, одиноким, задумчивым, много читал; с ребятами, жившими на Китченер-стрит, не водился, был склонен при всякой возможности уходить один к каналу или к реке, особенно в сырую, туманную погоду. Был высоким для своего возраста, тощим, умным и робким, таких ребят обычно недолюбливают, особенно отцы, которым по душе жесткие, мужественные черты характера. Матери, я замечал, в этом отношении иные; моя определенно была иной. Она происходила из лучшей семьи, чем отец, любила книги, искусство, музыку; поощряла мое чтение и в те долгие вечера, когда мы сидели на кухне, пока отец где-то пьянствовал, вызывала меня на разговоры, побуждала высказываться, делиться мыслями и фантазиями, и я иногда отправлялся спать в изумлении всем тем, что говорил, что в голове у меня так много всего, хотя очень часто считал — вернее, был вынужден считать, — что голова у меня совершенно пустая, что я нескладный, застенчивый тупица с большими коленями и неловкими руками, из которого вряд ли выйдет какой-то толк. Впоследствии я уразумел, что мать понимала меня, так как тоже была чуждой своему окружению — женщинам с Китченер-стрит были непонятны ее вкус, утонченность, культура, они были такими же, как Хилда, примитивными по сравнению с моей матерью. Поэтому она понимала, что мне приходилось испытывать, и давала возможность бывать самим собой в те несколько мимолетных часов, которые мы проводили вместе, пока отец не проломил ей череп лопатой. После этого я был совсем одинок и без ее любви, влияния, просто присутствия поплыл по течению. И потому из хорошего стал плохим.

Произошло это не без подталкивания. Для Хилды я сперва был источником развлечений. Потом она стала бояться меня, но в первые недели использовала рослого застенчивого подростка, уже не ребенка и еще не мужчину, как мишень для своих вульгарных шуток. Дразнила меня, высмеивала, выставляла напоказ свое тело; и поскольку почти все время торчала в кухне, даже когда отца не бывало дома, я мог избегать ее, только уходя на канал (хотя для этого, разумеется, приходилось проходить через кухню), прячась в угольном чулане или сидя у себя в комнате, хотя даже она перестала быть убежищем — Хилда бесцеремонно заявлялась туда и околачивалась, сколько вздумается. Получал ли я от отца какую-то помощь? Был он мне каким-то союзником? Нет. Даже наоборот — принимал участие в ее забавах на свой каверзный, молчаливый манер, перемигивался с Хилдой, обменивался кивками и загадочными улыбками, когда она принималась «доводить» меня. Дело быстро дошло до того, что, бывая в кухне с Хоресом и Хилдой, я всякий раз видел обмен условными знаками между ними, что могло означать лишь одно — насмешку, хотя, если я говорил что-нибудь, они это отрицали, поэтому я стал не доверять своим наблюдениям, но думаю, происходило именно это. Почему? С какой стати они так упорно дразнили меня подобным образом? Только несколько лет спустя, в Канаде, я понял, что служил Хоресу и Хилде некоей отдушиной для чувства вины и тревоги, охвативших обоих после гибели моей матери, охвативших не в острой, панической форме, а скорее как условие существования, особенность жизни после совершения убийства. Как ни пыталась Хилда отделаться от этих ощущений смехом, разыгрывая из себя ту же шумливую жизнелюбивую блондинку, какой была прежде и хотя у отца было достаточно сил подавлять свои чувства, на каком-то уровне у них выделялись токсины, которые акт убийства неизбежно порождает в человеческом сердце, и раз они не обращали эти токсины друг против друга, для них требовалась какая-то отдушина, отводной канал. Я был этим каналом, мне приходилось отводить и поглощать этот яд; он осквернял меня, иссушал, убивал что-то во мне, превращая в призрак, в бездушное существо, словом, делал плохим.

Пожалуй, мучительнее всего в моем положении была невозможность поделиться с кем-то горем. Сперва я испытывал не горе, а отчаяние. Где она? Где моя мать? Получить ответ я не мог, а если заговаривал с отцом на эту тему, он сразу же напрягался, приходил в ярость и напоминал о разговоре в то субботнее утро, когда я впервые увидел Хилду в постели с ним. Только я вечно забывал тот разговор, потому что чувство утраты, ужас незнания были сильнее тех слабых табу, которые он внушал мне, и вырывались наружу в словах; вновь та жуткая тихая ярость, и мне оставалось только думать, что я пока не должен знать. Со временем мои чувства переменились, отчаяние и нетерпение уступили место хронической боли, гложущему сознанию отсутствия, пустоты, отчего я стал необычайно уязвим для презрения, которым Хорес с Хилдой постоянно меня обливали. Но дело заключалось не только в моем одиночестве, потому что, стоило мне упомянуть о нем при Хилде, дважды, выведенный из себя ее ехидством и шпильками, я срывался, сокрушенно выкрикивал:

— Вы не моя мать!

Тут она изображала громадное удивление, поворачивалась к отцу, тот смотрел на нее из-под полуопущенных век, в уголках его губ играла еле заметная улыбка — и спрашивала:

— Не твоя мать?

— Нет! — выкрикивал я. — Моя мать мертва!

Опять насмешливое молчание, опять переглядывание.

— Мертва? — И так продолжалось, пока я не выбегал из кухни, будучи не в силах сдерживать слезы, после чего замыкался в воспоминаниях и связанных с ними чувствах, разделить которые было не с кем. Теперь мать жила только во мне, вот к какому выводу я пришел, и этот вывод значительно усилил мое упорство, я интуитивно сознавал, что если она умрет во мне, то умрет навеки. Представьте, я слышал, как отец говорил соседу, что она уехала жить в Канаду, к сестре.

Со временем я разработал систему раздвоенного сознания. Открытой его частью пользовался при других в доме, закрытой — наедине с собой. Мать жила только в закрытой; я научился мастерски перемещаться из одной части в другую, и это как будто бы облегчало существование. Подлинная моя жизнь протекала в закрытой части, но чтобы там все оставалось в целости и сохранности, чтобы оберегать ее, как помидоры в теплице, приходилось пользоваться открытой. Поэтому, спускаясь вниз, я ел, говорил, действовал и в их глазах был собой; что они видят лишь теплицу, знал только сам. «Я» находилось в закрытой части, там жил Паучок, в открытой был Деннис.

После этого жизнь стала легче. Мне не составляло проблем быть плохим, так как я, разумеется, знал, что плохой Деннис, и когда отец вел меня в чулан, это Деннис шел с ним, прислонялся головой к столбу и обвивал мизинцем ржавый гвоздь, а Паучок находился все это время наверху, в своей спальне!

Естественно, что, если мать жила только в закрытой части моего сознания, ее убийство тоже. Раз я не мог даже упоминать о ней внизу, то насколько сильнее была невозможность намекать на ее смерть, на то, что она убита и брошена в землю, словно мешок с мусором? В первые недели я не осознавал, что произошло с матерью, и убеждал себя, что она действительно уехала в Канаду, как отец говорил соседям. Но у нее не было сестры в Канаде! Неужели я не знал бы об этой сестре? Неужели мать не упомянула бы о ней, когда мы просиживали в кухне долгие зимние вечера под стук дождя по окнам и позвякивание по мостовой подкованных ботинок проходивших переулком мужчин? Она говорила бы об этой сестре, получала бы от нее письма со штемпелем «Виннипег» или «Ванкувер», с марками, на которых изображена голова короля, показывала бы их мне, читала, и мы вдвоем воображали бы канадские зимы, канадские празднования Рождества — семью ее сестры, собравшуюся вокруг наряженной елки («дети, твои двоюродные братья и сестры, Паучок»), аромат жирной утки, жарившейся в кухне бревенчатого дома с крышей из кедровой дранки и толстой кирпичной трубой, дымившей в сырое канадское небо. Мы вместе рисовали бы эти картины в желтом полумраке дома номер двадцать семь и в течение часа были бы далеко от этой мрачной трущобы, были бы частью семьи, собравшейся возле открытого очага с пылающими сосновыми поленьями, и дети — мои двоюродные братья и сестры — с радостными восклицаниями открывали бы подарочные пакеты. Как могла мать уехать к сестре и бросить меня? Это не давало мне покоя, когда я сидел в спальне, положив локти на подоконник, вызывало острую боль недоумения, пока я не вспоминал, что нет ни сестры, ни бревенчатого дома, ни двоюродных братьев и сестер, есть только отсутствие матери, только теперь уже память о ней, и толстая женщина внизу, равнодушная ко мне (когда я не становлюсь мишенью ее шуток), и холодный, не любящий меня отец. Это, как я уже сказал, продолжалось несколько недель, и лишь незадолго до Рождества они начали всерьез обращать на меня внимание, потому что к тому времени, став плохим (в той части сознания, где был Деннисом), я понял, что больше не должен подчиняться отцовскому запрету говорить о матери. И они, обнаружив, что я понял, уже не могли относиться ко мне с пренебрежением.

Отец продолжал работать, и деньги в доме были. Следовательно, были вечера в «Рочестере» и люди, приходившие потом на Китченер-стрит. Я видел, как они с бутылками в руках толпой входили из переулка на задний двор, дыхание их смешивалось в большую тучу пара, поэтому казалось, что по двору топает единое существо, многоногая лошадь-чудовище. Они пыхтели, орали несколькими голосами сразу, и я не мог спать, когда в доме творилось такое, снизу доносилось слишком много шума, громкие голоса, пьяное пение, звяканье бутылок и топот ног. В доме часто появлялись люди, которых я раньше не видел, я наблюдал за ними из окна спальни, когда они, пошатываясь, шли через заднюю дверь в уборную, или с темной лестничной площадки, когда целовались и ласкались в коридоре внизу.

В доме номер двадцать семь не было ни рождественской елки, ни украшений, ни подарков, ничего, кроме куста омелы, привязанного к шнуру лампочки в кухне, и это позволило им вести себя еще распущеннее, чем обычно. Бутылки были открыты, Хорес встал на четвереньки, чтобы раздуть огонь в печи. Хилда заставила его принести из гостиной кресла и уселась в одно с большим стаканом красного портвейна, когда началось пение и бурное веселье. Несмотря на шум, смех ее был узнаваем наверху даже при закрытой двери. Помню, как-то я услышал, что кухонная дверь открылась — шум на миг стал громче, — а потом приглушенный шепот в коридоре. Я стоял в пижаме на лестничной площадке. Услышав шаги, удалился в свою комнату. Дверь закрыл неплотно и увидел в щель, как по лестнице поднимаются мужчина с женщиной: он был толстяком в темном костюме, она, несшая в руке туфли, — приятельницей Хилды, я уже видел ее в доме, по-своему красивой, хотя, думая о ней сейчас, вспоминаю, что от такой жизни и пьянства кожа ее поблекла, огонь в глазах пропал, она была какой-то желтовато-серой и, хотя постоянно смеялась, глаза были тусклыми, зубы тоже, дыхание пахло скверно. Волосы она красила в черный цвет, звали ее Глэдис., Они на цыпочках поднялись и вошли в спальню моих родителей, закрыв за собой дверь, только плотно она никогда не закрывалась. Вскоре я услышал скрип кровати и негромкое постанывание Глэдис; потом наступила тишина. Я тихо подкрался и, встав на четвереньки, как в тот день, когда Хилда впервые появилась в доме, посмотрел на них. Глэдис, лежа в постели, курила. Свет они не включали, темноту рассеивал лишь тусклый отблеск уличного фонаря. Толстяк лежал на дальней стороне кровати, влезал в брюки и при этом отсчитывал фунтовые банкноты. Я бесшумно вернулся к себе и минут через пять услышал, как они спускаются.

Сидя у окна, я дожидался, когда все уйдут. Уже за полночь они, шатаясь, потянулись через двор по двое, по трое, уже не чудовищем-лошадью, слишком пьяные для этого, потом я услышал, как поднялись отец с Хилдой. Выждав полчаса, я спустился со свечой. Кухня выглядела отвратительно: грязные стаканы, пустые бутылки, переполненные пепельницы, черные туфли Хилды на столе, одна стоймя, другая лежа (почему они оказались там?), стоял противный запах табачного дыма и спиртного. Глэдис в пальто спала, развалясь в одном из кресел, на подлокотнике, возле головы ее, бессильно опускавшейся с храпом на плечо свисавшей руки, стоял недопитый стакан коричневого (черного в свете свечи) эля, где плавали расползшийся окурок и табачные крошки. Я поставил стакан на стол и убрал туфли Хилды на пол. Потом несколько минут глядел на Глэдис, держа свечу близко к подбородку и ощущая тепло пламени; огонь в печи догорал, и в кухню пробиралась ночная стужа. Глядя на развалившуюся в кресле женщину, я думал о звуках, которые она издавала, ее лежавших на кровати ногах с подвязками и задранном до талии платье. В другом кресле спал мужчина, но не тот толстяк, а Гарольд Смит. Потом я вышел через заднюю дверь на холод, справил нужду в туалете, и когда дернул цепочку, вода поднялась до краев унитаза, потом очень медленно стекла; отец так и не занялся ремонтом. Возвратясь, я нашел в шкафу старый кусок сыра и горбушку в хлебнице, сел за стол и все так же при свете свечи, среди храпящих пьяниц, съел свой ужин и запил его стаканом коричневого эля из недопитой бутылки возле раковины.

На другой день, в сочельник, идти в школу было не нужно. Я бы все равно не пошел; став плохим, я часто пропускал занятия, потому что не высыпался. Спустился я в двенадцать часов. В кухне было прибрано, Хилда пекла пирожки с мясом. Она улыбнулась мне, и я тут же насторожился. Сердечность у Хилды была западней, едва ты расслаблялся, она вонзала в тебя отравленное лезвие. Не говоря ни слова, сел у стола. Она раскатывала скалкой ком теста; руки ее были в муке, хотя под ногтями чернела грязь, и от нее пахло консервированными угрями. На ней был передник моей матери — туго облегавший ее, как и следовало ожидать, особенно на груди.

— Чего смотришь на меня так? — негромко спросила она, налегая толстыми белыми руками на скалку. — Вот твои гренки, — и вынула из духовки тарелку с двумя жесткими, подгорелыми ломтиками хлеба. — Если хочешь, есть вытекший жир, чайник вскипел. Твой отец, видимо, сегодня вернется рано.

Что за игру она вела? Я внимательно осмотрел гренки и решил не рисковать. Однако выпил чаю и заметил, что из кухни ничего не пропало.

— Нора пошла к мяснику, — сказала Хилда. — Будет просто чудом, если я смогу что-то приготовить, не знаю, стоило ли приниматься. — Поглядела в окно над раковиной. — Хоть бы она вернулась поскорее.

Я напрягся и перебрался в закрытую часть сознания, где обитал Паучок. Едва очутившись там, сообразил, что они, должно быть, разработали новую стратегию — с надеждой склонить меня на свою сторону, обеспечить мое молчание и соучастие. Это была западня, Хилда словно бы говорила мне: «Да, правда, твою мать мы убили, но старайся думать теперь обо мне как о своей матери». Вот почему она пекла пирожки и говорила о мяснике, она изображала из себя мою мать. Удавалось ей это скверно, уже судя хотя бы по тому, как она орудовала скалкой. Мать обращалась с тестом ловко, куда до нее этой толсторукой проститутке, ломавшей комедию в чужой кухне; к тому же перед стряпней мать всегда тщательно мыла руки. Потом еще: «Нора пошла к мяснику» — кто для меня Нора? Неужели она думает, что я стану есть мясо, к которому эта Нора притрагивалась? Это была хитрая игра, но я раскусил Хилду.

— Чего улыбаешься? — спросила она, прервав усиленное раскатывание теста и смахнув с потного лба прядь волос. — В последнее время ты стал каким-то странным, понятно, почему отец из-за тебя беспокоится.

О, это у нее получилось отлично, совсем по-матерински, я мысленно зааплодировал ей.

Она продолжала в том же духе, пока не вернулась Нора с гусем к рождественскому обеду.

— Давай-ка посмотрим на него, — промолвила Хилда, снова вытирая руки о передник. Разрезала кухонными ножницами веревочку на газете, в которую была завернута птица. — Очень хорош, Нора, — сказала она, положив гуся на стол, его мягкая розовая кожа была усеяна точками на местах выдернутых перьев.

Меня этот труп не интересовал, пока Хилда, сунув руку в его зад, не воскликнула:

— А где потроха?

— Там их нет? — спросила Нора.

— Посмотри сама. — Хилда отступила в сторону, и Нора запустила руку внутрь.

— Он всегда оставляет их там, — сказала она. — Мне и в голову не пришло посмотреть.

— Нора, иди обратно, забери наши потроха. И лапки, и голову! Он что, хочет уполовинить нашего гуся? И скажи ему, Нора, — та была уже на полпути к задней двери, — если будет еще вытворять такое, я поговорю с ним сама.

Покачивая головой, Хилда открыла кран, вымыла руки холодной водой, потом вновь принялась лепить пирожки. Я не смог удержаться и заглянул в тушку птицы: увидел только пустой живот безо всяких органов, и это вызвало у меня очень странное ощущение. Вскоре я отправился в погреб.

Я был у себя в комнате, когда отец вернулся с работы, и конечно, Хилда первым делом выложила ему, что мясник дал гуся без потрохов, и Норе пришлось возвращаться за ними.

— Как — без потрохов? — спросил отец. Я сидел на верху лестницы, еле удерживаясь от смеха. Потом он, как я и предполагал, запустил руку внутрь гуся. — А это тогда что? — услышал я и понял, что последовало за этим: отец вытащил из живота перевязанный веревочкой пучок сухих листьев, и когда развязал его, там оказались мелкие кусочки угля, несколько птичьих перьев, сломанные прутики и прямо в середине дохлая крыса!

Ту предрождественскую ночь я провел в сарае на участке. Отец сразу догадался, чьих рук это дело.

— Где он? — услышал я, и тут же раздались шаги по лестнице. Он появился в двери моей спальни, весь дрожа от ярости, глаза его сверкали, нижняя челюсть с оскаленными зубами выдавалась вперед.

— В погреб, — приказал он, — живо!

— Убийца, — произнес я, стоя на коленях возле своих насекомых.

— Живо!

С этим словом он широко шагнул вперед и, схватив меня за воротник, чуть ли не поволок по полу. Потом мы спустились по лестнице, я, задыхаясь, впереди, он сзади. Когда подошли к двери погреба, он выпустил мой воротник, а мне только этого и было нужно. Я пробежал через кухню мимо опешивших Хилды и Норы во двор, отец следом за мной.

— Вернись! — крикнул он.

Калитка, на мое счастье, была брошена открытой, я стремглав выбежал в нее и понесся по переулку. Уже смеркалось; в конце переулка отец настиг меня и, тяжело дыша, притиснул к стене. Я обмяк под его яростным взглядом.

— Убийца, — зашептал я, — убийца, убийца.

Он помрачнел еще больше, лицо его сморщилось в растерянности — что ему делать со мной, с тем, что я знал? Дышал он уже ровнее, а я оставался обмякшим; захват его державших меня пальцев слегка ослабел; я вырвался и побежал со всех ног. Он гнался за мной до конца переулка, но окончательно запыхался, и когда я, спасавшийся, легко одетый, длинноногий мальчишка понесся в сумерки, он повернул обратно и в гневе саданул ногой по мусорному ящику возле стены. Из-под него выскочила черная кошка с рыбьей головой в зубах и убежала в темноту. Отец, прихрамывая, вернулся в кухню, где они с Хилдой наверняка говорили обо мне весь вечер. Однако думаю, что сперва он снял ботинок и обнаружил, что из-под ногтя большого пальца сочится кровь, окрашивая его в черно-красный цвет.

Если вы когда-нибудь вели записи, то, наверно, знаете, что в какие-то вечера почти невозможно выжать из себя хоть одну фразу, а в другое время слова час за часом льются потоком, пока не выскажешься полностью, и потом возникает ощущение, что не ты писал, а кто-то водил твоей рукой? Мне никогда не забыть ту ночь, проведенную в отцовском сарае. Влезать туда я научился уже давно: нужно было сдвинуть на несколько дюймов доску с привинченной железной петлей, в которую входила дужка замка, протиснуться в щель, а потом сильно дернуть дверь, чтобы доска встала на место. Но перед тем, как влезть в сарай, я несколько минут стоял на коленях посреди картофельной делянки. В конце декабря там не было ничего, кроме черной земли, но я пришел не за картошкой. Мать ощутила мое присутствие, я знаю, снизу что-то потянулось ко мне, совершенно явственно, как я и предвидел, нас связывали очень крепкие узы: отцу было не уничтожить их своими шлюхами и побоями. Ощутив ее, я распростерся и зашептал, обращаясь к ней, что именно, писать не стану. Темнота сгустилась, быстро холодало; ночью обещали мороз и снег. Но тогда меня не мог пронять никакой холод, я прошептал матери все, что нужно, потом протиснулся в сарай.

Я знал, где искать свечи со спичками, зажег их все, расставил на полках, на полу, и сарай стал освещенным, как церковь. Потом поудобнее свернулся калачиком в кресле, закутавшись от холода в мешки, и смотрел, как свет от пламени свечей мерцает в паутине среди темноты стропил. Через несколько секунд пришлось подняться и накрыть ящик с чучелом хорька: блеск его стеклянного глаза вызывал у меня беспокойство. Так я лежал, свернувшись в старом кресле и глядя на паутину, вспоминать сейчас об этом странно, казалось бы, я должен был выплакаться и заснуть. Но нет, лежал совершенно бодрый, с сухими глазами, и, как ни странно, успокаивала меня мысль о том, что пауки среди стропил блюдут Паучка.

Я уснул. Когда несколько часов спустя проснулся, кое-какие свечи еще горели, и я ощутил на миг смятение и замешательство; потом сперва слабое, но усиливавшееся ежесекундно чувство покоя и радости, потому что мать была со мной.

Мать была со мной, поначалу туманная, призрачная, но с каждой секундой становилась все отчетливее. Она стояла в освещенном свечами сарае среди инструментов, цветочных горшков и пакетов с семенами. Одежда ее была в сырой черной земле, голову покрывала темная косынка, но каким белым было лицо! Совершенно белоснежным, умиротворенным, сияющим! Эти мгновения прочно вплелись в ткань моей памяти — свет пламени свечей, паутина, поблескивавшая среди стропил в холодном воздухе, только мне холодно не было: как мог я ощущать холод, охваченный теплом и покоем ее присутствия, негромким, мягким звучанием ее голоса и, главное, чувством душевной полноты, которое испытывал тогда, полноты, какую искал впоследствии и не находил ни здесь, на пустых улицах лондонского Ист-Энда, ни в горах, равнинах и городах Канады, где скитался в одиночестве и отчаянии двадцать лет?

Потом я заснул снова, без сновидений, и проснулся ранним рождественским утром все еще спокойный и радостный от ее ночного посещения. Вышел из сарая и пошел по дорожке туда, где спускался к Шиферу, потом по улицам, пустынным и тихим в такую рань, окна были еще затянуты шторами, за ними спали мужчины, женщины, дети; мне стало как-то странно находиться на улицах в то время, когда за шторами темных тихих домов люди еще спят. В некоторых домах жили дети, ходившие со мной в одну школу, и мысленным взором я видел их, свернувшихся клубком в постелях с братьями и сестрами, словно маленькие теплые животные, в то время как Паучок чуть свет проходит мимо.

Вскоре я побежал, потому что было холодно, окна покрылись морозными узорами, лужи на тротуаре замерзли, и лед хрустел у меня под ногами. Утро было ясным, сероватое небо постепенно синело. Меня охватило приятное возбуждение, чудесное сознание, что я уже не одинок, не помеха и жертва в отцовском доме, потому что со мной моя мать, в каком-то смысле она летела со мной по холодным улицам к докам, и ее присутствие внутри меня придавало мне смелости, решительности, надежды.

Потом понурый, усталый я поплелся на Китченер-стрит, куда еще мне было деваться? Теперь в домах, мимо которых я шел, были свет, движение, жизнь, из труб в ясный холодный воздух поднимался дым, и у меня щемило сердце, когда я видел в окнах гостиных отсвет топившихся углем каминов, собравшихся вокруг них детей, закрытые окна, закрытые двери при мысли, что мне некуда идти, кроме дома номер двадцать семь, и нечего ждать, кроме порки в погребе и ночи в спальне на пустой желудок.

Я прошагал по переулку, по двору и вошел в заднюю дверь. Дома была только Хилда; зловеще помолчав, она сказала:

— Явился наконец. Твое счастье, мой мальчик, что отца нет дома, он пошел искать тебя. Вот твой обед.

Достала его из духовки, поставила передо мной, я был до того голоден, что съел все до крошки, не обращая внимания на ее неотрывный молчаливый взгляд. О крысе не было сказано ни слова.

Съев свой рождественский обед в ледяном безмолвии кухни, я поднялся к себе в комнату и с немалым страхом ждал возвращения отца. Около восьми вечера услышал его шаги в переулке, потом по двору; понял, что он сидел в «Собаке и нищем», это было скверно: порка, когда он приходил из пивной, всегда бывала гораздо более жестокой, выпивка как будто разжигала его гнев. Отец вошел в заднюю дверь, я наверху ждал его зова и переносился поглубже в закрытую часть сознания, куда существовал доступ только Паучку. Потом — ничего не последовало! Отец не позвал меня! Я услышал, как скрипнули ножки стула, когда он сел к столу, потом негромкие голоса — дверь была закрыта, поэтому не знаю, о чем они там говорили, однако уверен, что обо мне. Отец так и не подошел к подножию лестницы, не потребовал меня на порку, вот как прошло то странное и в определенном смысле великолепное Рождество.

Потом нетрудно было догадаться, почему я не получил порки за дохлую крысу: им требовалось меня задабривать. Ведь что меня удерживало от того, чтобы выдать их? Просто-напросто перспектива оказаться бездомным, хотя они не знали этого. Если бы я выдал отца с Хилдой, то стал бы подопечным несовершеннолетним, попал бы в приют, и было очень легко представить грубость, царящую в таких местах, утрату одиночества, строгий режим. Нет, я любил свою комнату в доме номер двадцать семь, находил удовольствие в своей совершенно мальчишеской жизни, своих насекомых, в канале, доках, реке и туманах; к тому же теперь в каком-то смысле со мной была и мать. Так что нет, я не хотел менять свою участь на удовольствие видеть, как их приговорят к повешению, во всяком случае пока что. Но они не знали этого, не могли предвидеть, что я сделаю в ближайшее время, поэтому в их интересах было меня задабривать. И следовательно, обходиться без порки.

До меня лишь потом дошло, что Хилда в известной мере пользовалась тем же преимуществом, что и я. Видите ли, ей тоже хотелось жить в том доме — мужчины с собственным домом тогда были редкостью, и Хилда при том, что собой представляла, разумеется, должна была относиться к этому очень серьезно. Так что представьте, как она, должно быть, обрадовалась, когда моя мать оказалась убита, когда поняла, что благодаря этому убийству может обеспечить себе место под той надежной крышей! Иначе Хилда не проявила бы ни малейшего интереса к моему отцу, я в этом уверен. Эта циничная, бессердечная паразитка стремилась получить все возможное от мужчины, над которым обрела власть, в сущности, стала властна в его жизни и смерти — потому что, как и я, могла выдать его в любое время и ухитриться не отправиться вместе с ним на виселицу.

Когда отец понял, в каком положении оказался? В выдумку насчет Канады как будто бы все поверили, а что до постоянного присутствия Хилды в доме, оно могло бы вызвать скандал на улице, менее погрязшей в безнравственности и растленности, но на Китченер-стрит такие дела были в порядке вещей. Там мужчины преспокойно отправляли жен в Канаду и водили к себе проституток, или сами отправлялись туда, а их место занимали другие. О таких вещах даже почти не судачили. Так что к Рождеству казалось, что убийство сошло им с рук, если, конечно, я буду помалкивать.

Думаю, отец понял истинное положение вещей, когда Хилда напрямик объяснила ему. Собственно, я не слышал, как она это говорила, но как-то вечером наблюдал за ним из окна, и было ясно, что нечто подобное, должно быть, произошло. Видите ли, когда мать была жива, у отца, если он считал, что она придирается к нему, существовала манера просто выходить в заднюю дверь. Эта привычка глубоко укоренилась, и когда я увидел, как он стремительно вышел (из кухни доносился разговор на повышенных тонах), то понял, что Хилда разозлила его. Он гневно прошагал до конца двора, натягивая куртку, но у калитки остановился и как будто замер в нерешительности, не зная, продолжать путь или вернуться. При виде этого я слегка испугался, сам не знаю толком почему — думаю, единственным, что могло быть хуже присутствия в доме Хилды с Норой (Нору я ненавидел почти так же люто, как Хилду, она была растленной, циничной пьянчужкой) было присутствие их без отца. Он все-таки представлял для меня какую-то защиту, я понимал, что если окажусь во власти двух этих чудовищ, мне определенно конец. Поэтому мне не хотелось, чтобы отец исчезал (правда, со временем это нежелание пройдет). Снаружи было темно, начался дождь; тут, видимо, отец принял решение, потому что повернулся и направился к дому; однако, сделав несколько шагов, снова потерял самообладание и пошел не к задней двери, а в уборную. Сидя у окна, я увидел слабый отсвет свечи, которую он зажег, сочившийся через отверстие в форме полумесяца, проделанное в двери. Дождь лил уже вовсю, я видел капли, падавшие мимо этого светлого пятна, и представлял себе отца, сидевшего за дверью со спущенными брюками, положив локти на колени. Мне пришло в голову, что мы оба сейчас чужды женщинам в кухне; и я задался вопросом, схожи ли хоть немного его чувства с моими. Потом я услышал шум спущенной воды, свеча погасла, и отец вышел. Вскоре после этого он вернулся в дом, и я снова услышал в кухне негромкие голоса.

Пожалуй, с тех пор, как Хилда перебралась в дом номер двадцать семь, для меня самым мучительным было видеть, как одежду матери носит какая-то проститутка. Дело заключалось не только в мысли о присвоении, но и в ежедневном зрелище того, что происходило с платьями, когда Хилда натягивала их. Мать была худощавой, со стройной, изящной, чуть ли не мальчишеской фигурой, а Хилда — мясистой, с округлыми формами. Поэтому платья туго облегали ее и приобретали вызывающий вид; то, что на матери выглядело скромным, на Хилде делалось вульгарным, такова уж была природа этой женщины, в какой-то мере вульгарным становилось все, к чему она прикасалась. Я начал наблюдать за ней, она вызывала у меня какое-то беспокойное жгучее любопытство. Говорить об этом нелегко, но когда я видел платья, передники, кофточки, для меня все еще сохранявшие ауру матери, преобразившимися, наполненными тем физическим соблазном, которым обладали все жесты Хилды, все речи, ее походка, верчение задом, — это сильно впечатляло меня. Я часто следовал за ней, когда она ходила за покупками, или вечерами, когда она надевала свою поношенную шубу и шла, цокая каблуками, с помадой матери на губах, в белье матери на теле, с мужем матери под руку, крался за ними по переулку, перебегая (словно африканский мальчишка) от одного укрытия к другому, неслышный, невидимый, как призрак, как привидение. Когда они сидели в «Рочестере», я наблюдал за ними через окно снаружи, из холодной тьмы, видел, как они греются и пьют в наполненном светом радушном тепле бара. Я отыскал путь во двор за пивной, это дало мне доступ к окнам туалета; встав на бочку, я наблюдал за Хилдой, когда она выходила справлять нужду, видел ее со спущенными трусиками и задранным платьем, не касавшуюся задом стульчака; потом, подтеревшись, она доставала косметичку и наскоро прихорашивалась пудрой и губной помадой матери. Хилда ни разу не заметила меня, правда, однажды, когда я встал на цыпочки, стремясь увидеть, что она делает, бочка зашаталась подо мной, и она подняла взгляд — но я успел пригнуть голову и вновь обрести равновесие. Как я уже говорил, у меня вызывало какое-то беспокойное, жгучее любопытство полнейшая бесцеремонность этой твари. Я наблюдал за ней, словно за экзотичным диким животным, со смесью восхищения, страха и с удивлением, что такая форма жизни может существовать. Она была некой природной силой, так я воспринимал ее в то время.

Что до отца, мое презрение к нему не знало границ. Он не был ни экзотичным, ни природной силой; в дикой, трусливой ярости он убил мою мать и теперь наслаждался гнусными вознаграждениями за свой поступок. Сидя в «Рочестере», он с самодовольной улыбкой потягивал пиво, хитрый, усмехающийся хорек с кровью на подергивавшихся лапах, скрытный, коварный, похотливый, жестокий и злобный. Мне было за что ненавидеть его, разве не так? Он убил мою мать и тем самым сделал меня плохим; заразил меня своей мерзостью, и ненависть, которую я питал к нему, была глубокой.

Какое-то время я делал вид, что по утрам ухожу в школу, однако недели через две уже не утруждал себя этим. По ночам я больше не спал, и было очень нелегко выходить из дома в половине девятого, а потом весь день бродить вдоль канала или отправляться на реку и лазать по баржам. Нет, я предпочитал сидеть в своей комнате, возиться с коллекцией насекомых и поглядывать на задний двор, смотреть, кто приходит и уходит.

Днем Хилда нередко принимала своих друзей, главным образом шлюх. Самыми частыми гостями были Гарольд Смит и Глэдис. Я спускался в кухню, садился на стул, подтянув колени к подбородку и обхватив руками голени, и молча слушал их, они как будто ничего не имели против, продолжали тараторить, сплетничать о всевозможных мелких драмах, придававших пряность и разнообразие их убогой жизни. Хилда всегда, не мешкая, доставала сладкий портвейн.

— Только отцу ни слова, — говорила она мне, наливая всем понемногу в чашки (после того, как Хилда появилась в доме, у меня самого развился вкус к портвейну).

У Глэдис, казалось, вечно были какие-то проблемы.

— Не одно, так другое, а, Глэд? — сочувственно говорила Хилда, отмывая плиту или срезая кожуру с картошки, а та сидела у стола, курила, беспокойно оглаживала выкрашенные в черный цвет волосы и рассказывала о какой-нибудь новой неприятности с домовладельцем или очередным «джентльменом». Гарольд Смит цинично, вяло усмехался и молча чистил ногти. Но я главным образом наблюдал за Хилдой, и пока она мыла плиту или чистила картошку, смотрел с тайным любопытством, как ее руки, груди, бедра шевелятся под передниками и юбками, некогда украшавшими стройную фигуру матери.

Из того времени ярко выделяется один случай. В январе темнеет к пяти часам вечера, и когда отец вернулся домой, уличные фонари уже горели. Я видел из окна спальни, как он вкатил в калитку велосипед и прислонил к стене уборной. Его сумка с инструментами висела на плече, шея была обмотана черным шарфом. Он опустился на колени, развязал веревочки на лодыжках и сунул их в карман брюк. Потом, оживленно потирая руки, прошагал по двору и вошел в заднюю дверь. Хилда стряпала обед, я слышал постукивание кастрюль и гудение, которое раздавалось в трубах, когда водопроводный кран был открыт. Послышались негромкие голоса, скрип ножек стула — отец повесил куртку с шарфом на крючок, прибитый к кухонной двери, и сел к столу. Хилда поставила перед ним бутылку пива, потом, пока она накрывала стол, он вынул курительную бумагу и жестянку с табаком. Обратите внимание, как легко Хилда приняла роль моей матери в повседневных домашних делах, хозяйку дома она разыгрывала блестяще; но заметьте также, с каким гнусным удовольствием отец принимал это!

Едва войдя в кухню, я догадался, что творится нечто странное. У отца с Хилдой была манера (уже знакомая мне) иногда наблюдать за мной искоса, и в тот вечер я почувствовал их осторожные взгляды. Бесило меня то, что, едва я это замечал, они тут же отводили глаза, вели себя совершенно нормально — чересчур нормально, — и в тот вечер во всем, что они делали, была какая-то наигранность. Кроме того, в кухне стоял странный запах, я не мог понять какой. Не еды, это определенно, на обед был копченый лосось — как он пахнет, я знаю. Я молча сел на свое место, молча принялся за рыбу. По-прежнему чувствовал, что они смотрят на меня и переглядываются, правда, видеть этого не видел. Потом разрезал картофелину, и прямо посередине ее оказалось какое-то темное пятно.

Я уставился на него с легким беспокойством. Потом из картофелины очень медленно стала выступать какая-то густая жидкость, в которой через несколько секунд я признал кровь. Я испуганно поднял взгляд, отец с Хилдой, держа вилки и ножи над тарелками, откровенно усмехались. Лампочка вверху стала внезапно потрескивать, и на миг мне показалось, что это смех. Я снова опустил взгляд на сочившуюся картофелину, и теперь кровь, казалось, застывала липкой лужицей под рыбой.

Чего они ждали от меня? Со светом происходило что-то странное; в кухне висела всего одна лампочка без абажура, и свет от нее был резким, желтым. Теперь он как будто стал колеблющимся — несколько секунд постепенно тускнел, мы оказались в полумраке, я видел только зубы и белки глаз отца и Хилды и блеск в их глазах, потом свет начал понемногу становиться ярче, и они вроде бы вели себя совершенно нормально. Затем с отвратительной непреклонностью он снова потускнел, потрескивание лампочки стало вдруг очень громким, поднялось чуть ли не до визга, и я сидел, едва смея дышать, нельзя было не слышать в этом потрескивании насмешки, издевательства, и когда я опустил взгляд на тарелку — смотреть на отца с Хилдой больше не мог, они ужасали меня, преображались, походили на каких-то зверей, в их лицах не было ничего человеческого, и у меня на затылке зашевелились волосы. Когда я опустил взгляд на тарелку, кровь слабо светилась, была словно бы раскаленной, и я глядел на нее в каком-то оцепенении, даже когда свет вновь медленно разгорелся и кухня вернулась в странно неустойчивое состояние притворной нормальности, где постукивали о тарелки вилки с ножами. Отец и Хилда неспешно ели и пили чай, а потрескивание лампочки вновь стало негромким, прерывистым, и вода из крана медленно капала в раковину. На моей тарелке в лужице застывшего жира лежала разрезанная картофелина, окрашенная в коричневый цвет соком лосося.

Я не хотел вставать из-за стола, не хотел доставлять им этого удовольствия.

— Думала, ты любишь лосося, — негромко сказала Хилда, вскинув на меня взгляд, когда подносила вилку ко рту. Я увидел, как отец глянул на нее, и губы его на миг искривились в мимолетной презрительной усмешке. Я не хотел доставлять им этого удовольствия; молча разрезал рыбу и стал с нарочитым чавканьем есть, не сводя глаз с лица Хилды.

— Что ты делаешь? — сказала она, поднимая чашку. — Ну вот — кость проглотил!

Я закашлялся, потому что лосось костистый, а я был неосторожен. Выкашлял на тарелку полупрожеванный комок рыбы с множеством торчащих из него тонких косточек. Отец сказал:

— О Господи, Деннис.

«О Господи, Деннис», — можете вы хоть представить, какую ярость это у меня вызвало? Разве не была эта подлая провокация гнусной? Но я не хотел доставлять им этого удовольствия и сдержался. Затаил гнев и ненависть, так как еще с Рождества знал, что мое время придет, и он тогда пожалеет.

Потом отец с Хилдой отправились в пивную, а я вернулся к своим насекомым. Услышав, что они возвращаются по переулку, я выключил свет и смотрел из окна, как они входят во двор. Отец пошатывался, и Хилда злилась на него, это было видно по выражению ее лица и по тому, как она быстро прошагала по двору и вошла в дом, пока он неуклюже закрывал калитку, а потом направился в уборную. Шаги по лестнице — Хилда идет спать. Но когда через несколько секунд вошел отец, я не услышал, чтобы он поднимался следом, минуты шли, и я понял, что он расположился на кухне, хотя даже не включил свет. Вскоре я бесшумно прокрался по лестничной площадке и посмотрел на спавшую Хилду; ее одежда и белье валялись на стуле, один чулок сполз на пол. Потом быстро спустился вниз. Как я и подозревал, отец остался в кухне, чтобы выпить еще пива, потом заснул. Я бесшумно подошел к нему. С запрокинутой головой и раскрытым ртом, все еще в кепке и шарфе, он негромко похрапывал на стуле возле плиты, подле него на полу стояли квартовая бутылка пива и недопитый стакан. При бледном свете луны, шедшем в окно над раковиной, я внимательно осмотрел его; моя затаенная ярость сохранялась внутри, и я понял, что могу сделать с ним все, что захочу; с этой мыслью пришло в высшей степени приятное ощущение силы, власти.

Я открыл жестяную хлебницу, достал хлебный нож. Сделал им в воздухе несколько ложных выпадов и уколов, воображая, каково было бы вонзить его в шею отцу. Беззвучно помахал им перед его лицом, приплясывая, как африканский мальчишка; отец не проснулся. Лунный свет мерцал на лезвии, когда я обходил в танце кухню, высоко поднимая колени и неистово тряся головой, по-прежнему без единого звука. Устав, я положил нож обратно в хлебницу и набрал горсть черствых крошек. Медленно высыпал их на запрокинутое лицо отца, он, хотя подергивался, фыркал и резкими движениями руки смахивал крошки, все же не просыпался, до такой степени был пьян.

После истории с картошкой и копченым лососем беззаботность в отношении Хилды ко мне как рукой сняло. Думаю, Хилда решила, что больше нельзя терпеть ту опасность, которую я представлял ее новообретенному благосостоянию — она пошла слишком на многое и не хотела терять все из-за необузданного языка мальчишки. Я видел выражение ее глаз в тот вечер за столом, видел тревогу в них, когда выкашлял костистую рыбу; и с этой тревогой появилась беспокойная настороженность, я часто замечал ее в последующие дни, раньше такой подозрительной по отношению ко мне Хилда не была. Разумеется, она могла лишиться не только возможности жить в доме номер двадцать семь; если б полицейские раскопали отцовскую картофельную делянку и установили, что она была с отцом в ту ночь, Хилда лишилась бы гораздо большего, чем надежной крыши над головой. Ее бы повесили.

Поэтому атмосфера в доме номер двадцать семь стала еще более напряженной, у Хилды с отцом появились раздражительность, вспыльчивость, чем я не преминул воспользоваться. Хилда больше не подавала портвейн Гарольду и Глэдис с тем же веселым сочувствием — больше не произносила «выпей глоток, Глэд, для поднятия духа, у тебя была нелегкая ночь». Нет, у нее на душе кошки скребли, возясь на кухне, она бывала резкой, озабоченной. Я старался подлить масла в огонь. Стащил у Хилды мусорное ведро, отнес на канал, наложил в него камней и утопил. Хилда рвала и метала из-за пропажи ведра, искала его повсюду — как ей было теперь мести пол, двор, переднее крыльцо? Представляю ее сидящей за кухонным столом, когда отец вернулся в тот день с работы (я подслушивал на лестнице); с косынкой на голове (скрывавшей бигуди) она, отхлебнув чаю, сказала:

— Я искала, где только можно — ведра просто так не исчезают.

Послышалось отцовское бормотание, что оно означало — я не понял. Было ему наплевать на пропавшее ведро? Или он нахмурился, обнажив нижние зубы в знакомой гримасе гневного недоумения и, возможно, вскинул глаза к потолку, к моей комнате, возлагая вину за пропавшее ведро на меня? Подозреваю, что последнее. Когда я спустился к ужину, Хилда напрямик спросила, что мне известно о ведре. Я сел на стул, пожал плечами и молча уставился в потолок.

— Деннис! — рявкнул отец. — Отвечай матери, когда она тебя спрашивает.

Это было несуразностью.

— Матери? — сказал я, подался вперед, положив руки на стол, и уставился на Хилду сощуренными глазами. — Вы не моя мать.

— Да ну, будет тебе! — сказала Хилда, обращаясь к отцу.

Отец нахмурился, снял очки, протер глаза.

— Давайте ужинать, — сказал он устало.

Я внутренне радовался напряженному молчанию, царившему во время еды.

Потом я снова услышал их разговор в кухне и тихо вышел на лестничную площадку, чтобы подслушать. Дверь была приоткрыта лишь слегка, говорили они тихо, и мне приходилось напрягать слух. Но минуты через две я уловил суть разговора. Он велся обо мне. О том, чтобы отправить меня в Канаду.

Я бесшумно вернулся в свою комнату и закрыл дверь. Погасил свет и сел у окна, поставив локти на подоконник и подперев ладонями подбородок. В лунном свете блестели ряды мокрых шиферных крыш за переулком. Отец отправил в Канаду мать, и теперь она лежит в земле картофельной делянки. Потом я вспомнил его, спавшего с отвисшей челюстью на стуле в кухне, и в мозгу у меня стал формироваться замысел, он был связан с газом.

В последующие дни я не делал ничего, чтобы еще больше не ухудшить создавшееся положение. Вернуть ведро не мог, оно исчезло навсегда, но по крайней мере ничего больше не тащил. За едой был молчаливым, нормальным, и лампочка больше не тускнела и не потрескивала. Ничего не говорилось, но мы относились друг к другу с глубокой подозрительностью, и это усиливало уже создавшуюся в доме напряженность; обострять ее никто не хотел. Время было мучительное, единственным значительным событием была неуклюжая попытка отца втереть мне очки.

Тогда я часто бывал на участке — шел конец января, время, когда огородникам делать, в сущности, нечего. Особенно нравилось мне там в сумерки, примерно в половине пятого, минут за двадцать до наступления темноты; небо бывало серовато-синим, но на земле тени сгущались, и очертания предметов быстро утрачивали четкость. Тут во мне просыпалась неизменная любовь к туману и дождю, я радостно бродил с одного участка на другой, чувствуя себя едва заметным. Но однажды — на участках никого, кроме меня, не было, — к своему удивлению, увидел отца, ехавшего на велосипеде по дорожке вдоль оград, параллельно железнодорожной насыпи; я находился на участке Джека Бэгшоу, поэтому спрятался за его сарай и, как зачастую раньше, стал смотреть из угла, что он будет делать.

Отец распахнул калитку своего участка, вкатил туда велосипед и прислонил его к сараю. Потом подошел к компостной куче и уставился на меня в упор; я тут же отпрянул.

— Деннис, — позвал он.

Я не ответил; я едва шевелился, едва дышал.

— Иди сюда, сынок, я только хочу с тобой поговорить.

Я сел на корточки и зажал уши. Через несколько секунд ощутил на локте его руку.

— Поднимайся, сынок, пошли в сарай.

Я позволил ему увести себя. Он отпер дверь своего сарая, ввел меня внутрь, усадил в кресло и зажег несколько свечей. Потом сел на деревянный ящик, поставил локти на колени, наклонился, снял очки и протер глаза большим и указательным пальцами левой руки.

— Что с тобой, сынок? Почему ты так зол на нас? — Оглядел меня с усталым недоуменным видом. — А?

Я свернулся калачиком в кресле и глядел на паутину. Сердце колотилось; с каким-то облегчением я почувствовал, что Паучок начинает удаляться. Он тихо уползал, оставляя за собой лишь пустую неряшливую ячейку: то был Деннис.

— Зачем ты сказал это своей матери?

— Она не моя мать, — ответил я, хотя не собирался ничего говорить.

Удивленное хмыканье.

— А кто же тогда?

Но больше он не заставит меня раскрыть рот.

— Кто она, сынок?

Уже закипает гнев.

Я глядел на паутину; Паучок старался спрятаться в норку.

— Деннис, кто она?

Нахмуренные брови, оскаленные зубы.

— Шлюха.

— Ах ты, щенок. Сейчас получишь у меня по башке!

Он уже стоял на ногах, возвышаясь над креслом.

— Она толстая шлюха!

Отец ударил меня сбоку по голове, и я заплакал, не смог сдержаться.

— Ты убил мою маму, — закричал я сквозь слезы. — Убийца! Убийца! Проклятый убийца!

— Что такое? — Он снова сел на ящик. — Деннис, ты разыгрываешь меня? Соображаешь, что говоришь?

Я погрузился в угрюмое вызывающее молчание; как ни хотелось Паучку остаться в норке, удар по голове выгнал его, и жгучее, звенящее ощущение мешало ему вернуться обратно. Отец хмурился; сказал, что понятия не имеет, о чем я говорю. Спросил, не рехнулся ли я. И сидел на ящике, почесывая голову. Поглядывал на меня так, будто видел впервые, и отводил взгляд. Заговорил о том, как глупо я себя веду, непонятно, откуда у меня такие мысли, наверное, слишком много времени сижу в одиночестве, надо бы завести друзей, у него в моем возрасте были друзья, у каждого подростка должны быть друзья; пока он говорил, жгучее, звенящее ощущение прошло, и я понял, что могу снова скрыться, спрятаться в темные, потайные места, и когда это сделал, произошла странная вещь: отец как будто уменьшился. Словно бы вдруг оказался очень далеко, хотя я знал, что он всего в нескольких футах. Но в моих глазах он был далеким, крохотным, голос его будто доносился из громадной дали, при этом возникал какой-то глухой металлический резонанс, затемнявший смысл и значение слов, поэтому они были просто пустыми звуками в темном сарае, где среди стропил пауки плели паутину, она поблескивала, переливалась, помигивала в свете свечей, вселяла в меня спокойствие, и время не шло, пока я не услышал отчетливо голос отца:

— Деннис? Деннис? Все еще думаешь, что я убил твою маму?

Что я мог поделать? Он вызвал у меня страх. Я покачал головой.

— Ну и слава Богу, — сказал отец. — Пошли домой.

Мы шли по тропке, отец катил велосипед. Когда проходили мимо могилы матери, мне пришло в голову, что он не предложил вскопать картофельную делянку, но, разумеется, промолчал об этом (хотя сомневаюсь, что мы нашли бы что-то, к этому времени она уже воскресла, хотя он этого не знал). Хилда ждала нас в кухне. Она с беспокойством взглянула на отца, положившего руку мне на плечо, когда мы входили в заднюю дверь. Паучок к этому времени спрятался в одной из самых темных норок.

— Значит, все в порядке? — спросила Хилда. Отец кивнул, и она с явным облегчением засуетилась: — Присаживайтесь, я сбегала в магазин, купила на ужин кой-чего вкусненького.

То были угри.

Я молча сидел в кухне, ел угрей, однако ни на минуту не забывал, что, несмотря на все отцовские слова, они по-прежнему собираются отправить меня в Канаду.

Я пишу это уже глубокой ночью и не знаю, поймете ли вы то беспокойство, с каким передаю эти мысли бумаге. Если она найдет эту тетрадь, последствия будут ужасными, и в свете того, что произошло потом на Китченер-стрит, думать мне об этом не хочется — узнав всю историю, вы поймете мою тревогу. Камином как тайником я вполне доволен, хотя там много сажи — тетрадь за несколько дней так испачкалась, что приходится класть ее в бумажный пакет перед тем, как убирать в отверстие и надевать при этом перчатки, чтобы не запачкать рук. Эта система работала превосходно до вчерашнего утра, когда я уразумел, что, если миссис Уилкинсон найдет испачканные сажей перчатки, у нее сразу же возникнут подозрения, и она начнет рыться в камине, выясняя, что мне там понадобилось, — это ставило передо мной проблему (вы скажете, я осторожен до нелепости, но поверьте, рисковать мне нельзя), либо найти надежное место, чтобы прятать перчатки (может, под линолеум?), либо же отделаться от них. Я предпочел последнее, бросил их вчера в канал и смотрел, как они пропитывались водой и наконец погрузились. Это означает: а) мне нужно мыть руки всякий раз, когда достаю и убираю тетрадь (что требует хождения по коридору в ванную) и б) когда-то мне придется объяснить ей, что перчатки я потерял, и, как можете себе представить, не жду такого разговора с нетерпением. Но вот почему очень важно, чтобы миссис Уилкинсон не нашла тетрадь: видите ли, кажется, я знаю, кто она.

Несколько недель назад я вернулся в дом после долгой ходьбы по улицам. Прошел по холлу, направляясь к лестнице, и случайно глянул в сторону кухни, расположенной в конце короткого коридора слева от лестницы. В коридоре было темно, но на кухне горел свет, миссис Уилкинсон стояла посреди нее, склоняясь над столом с закатанными рукавами и держа в руках скалку. Разумеется, тут не было ничего странного; она помогала низкорослой, которая пыталась стряпать пудинг с мясом и почками, возможно, объясняла ей, как это делается в Англии. Но мое внимание к этой ярко освещенной сцене, обрамленной дверным проемом, привлекло то, как она держала скалку, как приподнималась на носки и налегала на нее, чтобы вся сила и тяжесть ее мясистых плеч передавалась мощным рукам и толстым пальцам, ногти которых, увидел я с трепетом узнавания и ужаса, несмотря на покрывавшую их муку, были грязными. Прошлое и настоящее смешались, стали неразрывными, а существовала только одна женщина, так налегавшая на скалку, и этой женщиной была Хилда Уилкинсон; в этот миг женщина в кухне преобразилась, волосы ее были белокурыми с черными корнями, ткань не принадлежавшего ей передника плотно обтягивала ее грудь, толстые ноги стояли на кухонном полу, словно стволы деревьев, приподнимаясь, когда она вставала на цыпочки с каждым напором скалки на тесто. Я подошел поближе, стоял в коридоре, изумленно глазея на нее. Она, тяжело дыша, повернулась к двери и отбросила прядь влажных волос со лба. Ее подбородок! Как я раньше не замечал? У нее подбородок Хилды, большой, массивный, выпирающий, тот же самый!

— А, мистер Клег, — сказала она, и я вновь оказался в 1957 году со своей домовладелицей.

Пауза; я не знал, что сказать, а она глядела на меня с вопросительным выражением.

— Вам что-нибудь нужно, мистер Клег?

— Нет, — ответил я, но голос мой прозвучал хриплым шепотом. — Нет, — повторил на сей раз удачнее и величайшим усилием заставил себя сойти с места, потому что на те несколько секунд в коридоре утратил подвижность.

— Нет? — произнесла она, когда я зашаркал оттуда, и в голосе ее звучала знакомая язвительность насмешки. — Чашечку чая, мистер Клег?

Но мне было нужно подняться наверх, поэтому я ретировался без единого слова. Обретя безопасность в своей комнате, я стоял у окна, глядя на парк, и пытался свернуть самокрутку, но руки так дрожали, что половина табака просыпалась на пол, и лишь через несколько минут я смог опуститься на четвереньки и собрать его.

Сперва я не сознавал, что нужно делать. Я часто замечал, что, пока все остальные не лягут спать, не могу нормально думать в этом доме, здесь очень много помех, очень много мысленных речей гасят волны, надеюсь, вы понимаете, о чем я — это одна из главных причин того, что я провожу столько времени возле канала, иначе эти мысленные речи станут теснить мои, а я не могу допускать в голову чужие мысли, мне этого с избытком хватало в Канаде. То же самое происходит, когда в доме все не спят, даже если дверь у меня закрыта, и вот что я вам скажу: хоть они и мертвые души, однако мысли у них заковыристые, это связано с тварями на чердаке, но до них я еще доберусь. Нет, я осознал, как только смог думать ясно — то есть глубокой ночью, — что мне нужно подкрепить то очень яркое впечатление, возникшее в коридоре; до тех пор думать о чем-то еще нет смысла.

Было примерно три часа ночи, когда до меня дошло, что если я знаю, кто она, то ей тоже должно быть известно, кто я, — и выводы из этого были очень тревожными, однако через несколько дней я продумал их со всей возможной четкостью.

Следующий день выдался сырым, холодным. После завтрака я, как обычно, вышел из дома, но отправился не к каналу, а в маленький парк на другой стороне улицы. Дом миссис Уилкинсон стоит на северной стороне площади, которая, видимо, некогда была впечатляющей. Теперь многие из замечательных домов с оштукатуренными фасадами, с коринфскими колоннами уже снесены, а в тех, что остались, обитают крысы, призраки и бездомные вроде меня. Я сидел на скамье в парке посреди этой обветшалой площади, под голыми деревьями и шиферно-серым небом, среди пустых бутылок и сигаретных пачек, бросал хлебные крошки живущим там воронам и, тайком поглядывая на дверь, дожидался, когда выйдет миссис Уилкинсон.

Лишь в двенадцатом часу она наконец появилась — в зимнем пальто, с висящей на руке большой сумкой — и, даже не глянув в сторону парка, зашагала по улице. Я выждал ровно пять минут; затем — обратно в дом, через холл и по лестнице на верхний этаж, там находится ее комната, только не в той стороне дома, что моя. На верхней площадке постоял, прислушался; ни звука, кроме негромкой музыки по радио в комнате отдыха, где мертвые души апатично убивали время. Потом по коридору к ее двери — еще одна пауза, еще несколько секунд напряженного прислушивания — затем поворот дверной ручки и — ничего! Заперто! Она заперла свою дверь!

Неудача. Я спустился, вышел на улицу и снова направился в парк, сел там на прежнее место и попытался обдумать этот факт. Она заперла дверь. В доме заперта еще только та, что ведет на чердачную лестницу (и, разумеется, в аптеку). Это не угасило мое любопытство, а, наоборот, воспламенило желание узнать, что скрывает эта женщина: требовалось завладеть ее ключами.

Поглощенный этими бесплодными мыслями, я рассеянно вынул из кармана засохший, оставленный от завтрака гренок, принялся крошить его и разбрасывать крошки вокруг скамьи. Вскоре налетели вороны, и когда от гренка ничего не осталось, я достал табак, свернул цигарку. И сидел, погруженный в раздумья, скрестив в лодыжках вытянутые ноги и куря в окружении ворон.

Проблема с мысленными речами: кажется, в последние несколько дней она значительно осложнилась. С чего бы? Может, дело в полнолунии? Да нет, луна представляет собой тонкий серпик, напоминающий полумесяц света от свечи на двери уборной. Мертвые души почему-то оживились и генерируют мозговую энергию необычно высокого напряжения? Но я после ужина провел час в комнате отдыха, и там не было никакой живости, даже меньше обычного, если такое возможно — все сидели на своих обычных стульях, будто портновские манекены, отупевшие от лекарств, с бледными лицами, с дрожащими руками, в мешковатой одежде, покрытой пятнами от еды и слюны (Господи, как у них течет слюна!), ожидая, когда Усатая принесет какао. Казалось бы, мне ли это говорить! У меня тоже течет слюна, я дрожу, шаркаю, иногда, как вы знаете, лишаюсь подвижности; но не дай Бог когда-нибудь превратиться в одного из них. Если такое случится, пожалуйста, поставьте на мне точку, сейчас я все-таки разбираюсь с загадкой своего детства, воля для этого у меня еще есть, а если она иссякнет, повесьте меня на первом же стропиле, пусть болтается Паучок! Потом входит низкорослая с подносом, и вот вся жизнь, какую мы увидим здесь сегодня вечером: тусклый призрак искр в мертвых глазах моих соседей при виде слабого какао из молочного порошка, приторного от сахара, от которого у них жировые складки на животе и под челюстью. Видите ли, они здесь все разжиревшие — с жирными грудями, жирными ляжками, жирными пальцами, жирными лицами и сухими волосами, вечно покрытыми перхотью; и когда эти зомби помешивают какао, перхоть сыплется в чашки, будто мелкие снежинки. Я отворачиваюсь, смотрю в окно, потом провожу рукой по своему черепу, выбритому по бокам, с несколькими густыми пучками волос на темени того же каштанового оттенка, что и у матери. Могу почесывать этот свой шишковатый череп несколько минут, но с него не упадет ни единой чешуйки перхоти, кожа как выделанная, туго натянутая на выпирающих костях моей вытянутой, узкой лошадиной головы: да, выделанная щетинистая кожа — это моя голова; изогнутые паучьи ножки — это мои пальцы, а мое тело просто оболочка, в которой теперь мало чего осталось, кроме зловонного компоста из того, что было сердцем, душой, жизнью — так кто я такой, чтобы презрительно относиться к зомби, — я, хрупкий, словно яичная скорлупа, электрическая лампочка, шарик для пинг-понга? Нет, это не они забивают эфир мысленными образами, поток идет из другого места, с чердака. Теперь я слышу этих тварей каждую ночь, совершенно не сплю, и все, что отгоняет их, дает мне покой — это писание в тетради.

В тетради! Можно ли еще называть ее так? Представьте меня глубокой ночью на четвереньках перед старым газовым камином, нашаривающего измазанный сажей бумажный пакет. Я осторожно вынимаю его, поднимаюсь на ноги и на цыпочках иду к столу. Вытираю руки о штаны и достаю тетрадь из пакета. Несчастная тетрадь, несколько недель назад совершенно новенькая, с блестящей зеленой обложкой — теперь она растрепалась на углах, покрылась черными отпечатками больших пальцев, вы бы просто в руки не взяли ее без необходимости. Вытерев пальцы и отложив пакет, я открываю грязную тетрадь и перелистываю страницы до того места, где остановился, добавляя каждым прикосновением еще немного сажи, немного домашней грязи, переношу ее из дымовой трубы на блекнущую белизну страниц. Читаю последнюю запись, потом обращаюсь к чистой странице, замираю, глядя в окно и держа в руке карандаш, обдумываю начальные слова первой фразы, за которой потянется цепь воспоминаний и объяснений с системой правдоподобных догадок, и начинаю писать.

Начинаю писать. И при этом происходит странная вещь, карандаш начинает двигаться по бледно-голубым линиям страницы словно бы по своей воле, словно мои воспоминания о событиях, предшествовавших трагедии на Китченер-стрит, собраны не в моей голове со щетинистым шлемом из выделанной кожи, а в самом карандаше, словно они представляют собой крохотные частички, собранные в длинном тонком графитовом стержне, бегущие по странице, а мои пальцы, будто мотор, обеспечивают лишь механическое средство их выделения. Когда это происходит, у меня возникает странное ощущение, что я не пишу, а кто-то водит моей рукой, и это вызывает ужас, поначалу слабый, но усиливающийся с каждым днем.

Да, ужас. О, я слабое существо, да, понимаю это лучше, чем вы, очень легко прихожу в смятение, пугаюсь, паникую, и это обостряется, я не писал об этом в надежде, что это не так, что мне кажется, что «просто воображаю» — но нет. Ощущение того, что я подобен лампочке, не покидает меня ни на миг. Я испытывал его в течение нескончаемого часа, когда заставил себя сидеть в комнате отдыха. Меня расстраивали так сильно не чужие мысленные речи, они идут с чердака; дело заключалось в мертвых глазах моих соседей, один лишь взгляд этих мертвых глаз способен потрясти меня, раздробить мою хрупкую личность на тысячу частиц, оставив лишь едва теплящуюся внутри спираль — остаток, руины того, что было некогда сердцем, душой, жизнью — пахнущую газом, открытую, беззащитную перед жизненными бурями, которые погасят ее через секунду: вот почему теперь необходимо избегать их глаз, вот почему необходимо таиться во мраке, продолжать неустанное исследование туманного прошлого, словно ночное существо, словно неполное создание, тело без души или, может, душа без тела — вампир или призрак, вряд ли это важно, важно то, что я оберегаю эту теплящуюся спираль, дабы она не погасла хотя бы до конца моего занятия, вот почему я до такой степени подвержен ужасу, вот почему постоянно помню об опасности разбиться, это, в свою очередь, заставляет меня жаждать контроля, и вот почему ощущение того, что я не сам выражаюсь, высказываюсь, а кто-то водит моей рукой, так отчаянно меня пугает. Ведь тот, кто водит моей рукой, наверняка способен и уничтожить меня?

Но продолжаю, выбора у меня нет. И может быть (я покурил, после курения дела обычно выглядят не так уж мрачно), я преувеличиваю свои трудности. В конце концов, у меня еще с мальчишеского возраста есть какие-то стратегии, способы находить выход. Например, уже знакомое вам удаление в недоступную другим часть сознания: Паучок не только в детстве, после смерти матери, скрывался туда, предоставляя Деннису сталкиваться лицом к лицу с миром. Нет, за многие годы он понял, что зачастую необходимо возлагать это на Денниса, или «мистера Клега», раз уж на то пошло; мало того, потребовались промежуточные ячейки — к примеру, с доктором Макнотеном, знавшим мою историю. Открытая часть сознания не удовлетворяет его, поэтому я позволяю ему контактировать с бывшей закрытой частью, ставшей теперь своего рода помещением, где обитает Деннис Клег с «моей историей» — но Паучок никогда там не появляется! Он прячется, и доктор ничего не подозревает. То же самое с мертвыми душами: все хорошо, пока Паучок прячется — но стоит ему только показаться на внешнем круге паутины, в которой живет мое хрупкое осажденное существо — и мне конец. Вот такие дела.

Скверно то, что ради сохранения жизни я вынужден прятаться в центре этих кругов с радиальными нитями, образующими отсеки — участки! — где нет ничего живого, только плавают тени, перья, угольная пыль и дохлые мухи, всюду чувствуется запах газа, и больше там ничего — только эти вонючие норки, которые я создал для спасения Паучка от штормов и бурь мира. Что это за жизнь, способная существовать только в центре этой неровной, напоминающей колесо структуры пустых ячеек?

Когда меня увезли с Китченер-стрит, то не сразу решили, как со мной быть. О том времени я помню очень мало: нечеткие очертания людей и комнат, эфир, до отказа заполненный мысленными речами, постоянное ощущение жуткого напряжения, такого, как отец создавал за едой на кухне. Потом я понял, что катастрофа неизбежна, и очень остро ощутил свою неладность. Свет постоянно был тусклым, казалось, я все время находился в тени, другие, кто ходил со мной из комнаты в комнату, тоже, словно в тех комнатах стояли постоянные сумерки, придававшие всем фигурам и лицам нечеткость, голоса звучали гулко, низко, гудели и отзывались эхом из теней, окружавших людей и комнаты, сумерки, в которых я пребывал, были заполнены чужими мысленными речами. Тогда я жил в ужасе, непреходящем ужасе, упорно тянувшемся в закрытые части сознания, покуда, изнеможенный, не забился в ту норку, где хотя бы на недолгое время мог быть в безопасности.

Потом мир вновь обрел четкость. Тени отступили, и я больше не слышал гулкого эха голосов, стал отличать людей друг от друга, и хотя знал, что они намерены причинить мне зло, у меня все-таки была мысль, что это случится не скоро, а когда случится, то так внезапно, что нет смысла быть особенно настороже, пока живу по режиму. Режим! То были режимные дни с утра до ночи, каждый из них походил на предыдущий и последующий, это приносило мне какой-то покой, по крайней мере в те тихие периоды, когда я чувствовал, что могу совладать с мысленными речами, когда они не сплачивались против меня, заполняя эфир гулом и жужжанием, щелканьем и треском, словно вьюга бактерий, постоянно кружившая вокруг моих ушей и затылка, в конце концов от нее становилось негде укрыться, даже в тех тайниках, куда мог заползти только Паучок — в таких случаях никакой на свете режим не мог бы приглушить ужас перед бедой, которая должна была неминуемо выпасть на мою долю. Потом, видимо, там всякий раз стали понимать, когда это должно произойти, уводили меня в надзорную палату и держали там от греха подальше, пока я не успокаивался. Но особенно неприятными делает эти воспоминания то — я не упоминал об этом раньше, так как только что вспомнил, — что в те времена всегда, всегда, всегда повсюду ощущался ошеломляющий и отвратительный запах газа.

Время шло. Двадцать лет вот это и было моей Канадой. О, довольно. Моя Канада — мой Гэндерхилл! С этими стенами из потемневшего красного кирпича, забранными решеткой воротами и запертыми дверями, двориками и коридорами, цветниками, где люди в мешковатой фланелевой одежде и скрипучих башмаках сидели на скамейках, подергиваясь и корчась, глядя беспокойными, безумными глазами с террас на крикетное поле далеко внизу и за ограду, на волнистые поля и поросшие лесом холмы Суссекса вдали… Последние годы в Гэндерхилле я работал на огороде; носил толстые черные ботинки и желтые вельветовые брюки с пузырями на коленях. Помню, как пахла летом свежескошенная трава, этот запах сейчас всплывает у меня в памяти с такой силой, что я перестаю писать, почти в полной уверенности, что он в комнате — запах свежескошенной травы здесь, в холодной полуночной комнате на верхнем этаже! Здесь, в этот унылый сезон дождей и туманов, наверху этого дома-морга, — свежескошенная трава! Снаружи на темных улицах палая листва забивает сточные канавы и водостоки, скапливается кучами между высокими черными копьевидными прутьями ограды; а Паучок ощущает запах свежескошенной травы! О, представьте себе меня, сидящего за этим шатким столом, во всех рубашках и фуфайках, с карандашом над испачканными листами тетради, запрокинутое вытянутое, лошадиное лицо с глубокими тенями во впадинах щек и глазницах, шишковатую, щетинистую колбу головы, приподнятую, чтобы принюхаться, с погасшей цигаркой, свисающей с нижней губы в этой полутьме, когда находят воспоминания о кузнечике в огороде сумасшедшего дома и влекут за собой запах свежескошенной травы! Глупый Паучок! Но лучше запах травы, чем газа.

Что поведать вам о тех годах? Мистер Томас первый стал явственным, когда мир начал вновь обретать четкость; он никогда не угрожал раздробить меня взглядом, как другие. Его кроткие карие глаза, окруженные сетью морщинок, всегда успокаивали меня, не знаю почему. Мистер Томас постоянно курил трубку, и мерное попыхивание, прерываемое каждые несколько минут, когда он вынимал ее изо рта, выпускаемый дым почему-то тоже успокаивали; может быть, причина крылась в запахе, аромате табака. После ужина я находился в палате, читал, играл в карты, складывал кусочки картинок-головоломок. То была спокойная жизнь.

Первое отделение, куда я попал в Гэндерхилле, именовалось жесткоскамеечным. Найти объяснение этому названию нетрудно: там не было ни единого мягкого стула (разумеется, не считая стоявших в комнате санитаров у входа на лестницу). В этих палатах люди спали помногу, и я не был исключением. После завтрака я растягивался на скамье, покрытой пятнами от тушения о нее окурков, подкладывал под голову башмак, задремывал и старался пребывать в этом состоянии как можно дольше. Кого это волновало? Никого! В жесткоскамеечных палатах люди были молчаливыми, страдавшими недержанием, галлюцинировавшими. Если свободной скамьи не оказывалось, я свертывался калачиком на полу под одеялом. Это не волновало никого. Мы все там были малоподвижными, замкнутыми, и в этом заключалось определенное удобство. Что мне не нравилось, так это туалеты без дверей, я к ним так и не привык. Было мучительным унижением сидеть в туалете открытым любому блуждающему взгляду: теперь думается, что многие из последующих неприятностей с кишками (они оттянулись к спине и обвились вокруг позвоночника от зада до черепа, будто змеи) начались с нарушения экскреторной функции, которым я страдал в жесткоскамеечном отделении.

В одной из палат я научился вертеть цигарки и козьи ножки, к табаку там относились серьезно. Странное дело, как бы глубоко ни был погружен человек в собственную меланхолию, в собственное безумие — казалось бы, конченый, все связи с окружающими разорваны — однако не было случая, чтобы он не дал прикурить, такого глубокого безумия, чтобы оно исключало человека из сообщества курильщиков, не существует. И вот еще странность: человек получает настоящую сигарету от санитара, охранника, врача. Сидит на скамье и курит. Другой стоит рядом, руки вяло свешены по бокам, лицо пустое, и молча ждет. В должное время получает окурок. И курит, пока тот не обжигает пальцы, потом бросает на пол. Третий тут же подбирает его и, не обращая внимания на то, что пальцы жжет, докуривает до конца.

В жесткоскамеечном отделении от тебя ждут только, что ты сорвешься. Ты здесь потому, что уже сорвался, а раз так, это произойдет снова. В этом существовало удобство для Паучка, можно было несколько ослабить настороженность. Успокаивало равнодушие: никто не думал ни о чем, кроме своего заболевания. Режим был простым и неизменным, представляя собой несколько жестких вех: построение перед едой в передней части палаты, топтание там в течение двадцати минут, потом вниз по узким лестницам, лязг ворот и ключей в замках, крики далеких санитаров, колонна серых пациентов в мешковатых рубашках и брюках, в хлябающих башмаках — шнурки для обуви и пояса в жесткоскамеечном отделении под запретом, — построение в большой, шумной, похожей на сарай столовой, рассаживание за грубые столы, там кухонные работники в грязных белых фартуках наваливают тебе на тарелку порции водянистого овощного пюре с кониной, собачатиной или несвежей треской. Вместо пудинга — «долматец» и комковатый крем. Под вечер дневная смена уходила, и за несколько часов до ужина нас запирали или гнали в комнату отдыха под наблюдением единственного санитара. Тесниться с другими я терпеть не мог и тщетно просил, чтобы меня присоединили к нескольким привилегированным, которые выходили из палаты сами.

Время от времени кто-то выходил из себя — помню, как Джон Джайлс, здоровенный, злой из-за того, что его лишили привилегий, метался туда-сюда по своей палате; помню, как, проходя мимо нее в комнату отдыха, подумал: Джон вот-вот взорвется. Может быть, сказал кому-то об этом, не помню — потом вдруг звон разбитого стекла, и конечно, это было делом Джайлса. Мы вышли из комнаты отдыха, но лишь после того, как в палату с двух сторон вбежали санитары — как стучали по кафелю их сапоги! — туда, где Джон с плевками, с бранью стоял, дрожа, в дверном проеме, крепко сжимая большой, опасный, зазубренный кусок стекла. Поэтому они не стали на него набрасываться.

— Джон, положи стекло, — сказал один из санитаров, — ну-ну, Джон, сделай нам одолжение.

Но Джайлс был в ярости, он плевался, рычал и объяснял санитарам, что с ними сделает, если они подойдут поближе. Двое из них вошли в другую палату. И тут же выбежали, держа перед собой матрац, словно щит. Они набросились на беднягу Джона, и я видел только колотящие руки и ноги, пока он бился там, прижатый к двери, матрац приглушал его крики. Стекло он вскоре бросил, после этого его стянули толстыми брезентовыми ремнями и увели в надзорную палату в конце отделения, где он накричался до хрипоты, а потом уснул. Но рассказываю об этом я только ради того, что последовало дальше. Неделю спустя я работал во дворе, возился на клумбе и нашел похожий на кинжал осколок стекла, поднял взгляд и понял, что он из окна, которое разбил Джон. Принес его в отделение и показал мистеру Томасу. Мистер Томас завел меня в боковую комнату, где собрал на столе все стекло, сложив осколки на свои места, словно кусочки картинки-загадки, недоставало только одного. Он взял мой стеклянный кинжал, вставил в последнюю узкую щель, повернулся ко мне, удовлетворенно хмыкнув, и сказал:

— Деннис, я очень беспокоился из-за него, не спал ночей, представлял, что кому-то выкалывают глаз этим осколком.

Потом положил руку мне на плечо, и я вернулся в палату — странное дело, — чуть не задыхаясь от радостного ощущения руки на плече.

После этого началась спокойная жизнь, потому что я угомонился. И лишь тогда снова оказался в состоянии снова думать о Китченер-стрит. Часто, сидя на террасе и глядя, как люди работают на огородах, что сажают или пропалывают, я думал, что отец на своем участке, видимо, занимается тем же, поскольку одна картофельная делянка почти не отличается от других. Но при этой мысли тут же вспоминал, что на самом деле отцовская делянка весьма отличается от всех других по той простой причине, что там похоронена мать. И при этом воспоминании, если я не бывал начеку, внутри поднимался и бушевал такой прилив, что иногда уже вашего старину Паучка стягивали ремнями и вели в надзорную палату (он вертел головой, спасаясь от запаха газа)! Но со временем я понял, что можно думать о Китченер-стрит и трагедии, не теряя контроля над собой (все дело заключалось в отсеках), и уже был способен размышлять о них, даже когда сам работал несколько лет спустя в огороде. Помнится, особенно глубокий пласт воспоминаний открылся, когда я перемешивал вилами компост в один очень ветреный осенний день.

Делаю передышку; уже очень поздно. Вновь прикуриваю погасшую самокрутку. В доме стоит полная тишина; снаружи дождь прекратился, и на улицах тоже ни звука. Странное это дело — сидеть над тетрадью с карандашом в руке и вспоминать время воспоминаний. Интересно, всегда ли так? Дым лениво поднимается тонкой струйкой к чуть потрескивающей лампочке; я откинулся на спинку стула, сплетя пальцы на затылке, вытянутые ноги скрещены в лодыжках, и смотрю, как он расходится в полумраке. Всегда ли воспоминание просто-напросто отголосок предыдущего? Которое, в свою очередь, тоже является отголоском? При этой мысли слегка сводит живот, начинает шевелиться тревога: словно при виде распорок на колоннах газового завода возникает ужас перед однообразием, повторяемостью; и однако воспоминания в огороде тем ветреным днем (я стоял, опираясь на вилы, в нос бил запах компоста) кажутся теперь такими свежими, непосредственными, четкими и ясными, что я не могу сомневаться, не могу по той простой причине, что видел это, я был там, ходил по участкам после Рождества на тот случай, если мать вернется. А отец перемешивал свой компост.

Хорошо сложенная компостная куча (это говорит огородник) представляет собой многослойное сооружение, которое быстро нагревается и гниет. Кухонные отбросы, палая листва, ботва овощей — все это годится для хорошего компоста, все превращается в темную мягкую массу, которая утучняет даже самую бедную почву. Добавьте слой навоза или хотя бы кровяной муки, потом немного земли и присыпьте золой. Вот так отец возводил эту кучу в течение осени, слой за слоем до высоты пять футов, находилась она за оградой из четырех деревянных столбов и проволочной сетки. Каждый слой он увлажнял, а наверху выкапывал руками небольшое углубление, чтобы там скапливалась дождевая вода. В тот день отец перемешивал кучу, проветривал, чтобы обеспечить равномерное гниение и не допустить перегрева; но, едва подняв первый навильник, увидел, к своему изумлению, что куча шевелится, что открывшаяся внутренняя часть живая. Вынул очки (я наблюдал за ним с соседнего участка, из-за сарая Джека Бэгшоу; день был мрачный, сырой, холодный) и обнаружил, что компост заражен черными личинками.

Он еще ни разу не видел таких личинок. Они кишели по всему компосту, гниющему конскому навозу, картофельным очисткам, травяной сечке и костяной муке, кишели, копошились эти мелкие округлые черные твари, и отец, почесывая голову, должно быть, думал (я продолжал наблюдать из-за сарая), что за насекомые отложили яички так поздно — но потом, видимо, понял, что создаваемого гниением тепла было достаточно для выведения этих тварей и жуков, наверно, думал он, жуков. Но у какого английского жука такие личинки? Я видел, как он взял одну и стал рассматривать, держа на кончике пальца: гладкую, толстую, мягкую, выпуклую, и пока она извивалась там, видимо, ощутил, как ее слизь смочила землю на пальце, поэтому вытер его о брюки, а потом снял еще один навильник. Бесчисленные черные личинки закишели снова, и он понял, что ими заражена вся куча. Я видел, как отец, опершись на вилы, хмуро глядел на свой компост, но пока он размышлял, как спасти огород от паразитов, личинки почувствовали зимний холод, их движения замедлились, и они стали гибнуть. Тут я увидел, как отец вдруг напрягся и попятился, подняв вилы к груди, словно для защиты — глаза его забегали, будто в ужасе, паническом ужасе, и я понял, в чем дело, понял, что он ощутил нечто, пронесшееся мимо него.

Я не шевелился, не дышал. Отец вздрогнул, бросил вилы и пошел к сараю — но сарай начал сотрясаться (уже темнело), как, должно быть, сотрясался в ту ночь, когда он спаривался с Хилдой в кресле, и мать обнаружила их. Тут пошел дождь, и отец с искаженным от ужаса лицом попятился от сарая по тропке, а сарай сотрясался на фундаменте в десять раз сильнее, чем когда Хилда сидела, развалясь, в кресле, а он с расстегнутыми брюками стоял коленями на краю сиденья, и его тонкий пенис торчал между пуговицами. Это была пародия, мрачное шаржирование того спектакля, который, должно быть, видела мать в ту ночь, когда была убита, и не успел отец дойти до калитки, как услышал отвратительное пыхтение и стоны Хилды от удовольствия, теперь воздух был уже насыщен той жуткой черной энергией, и отец побежал, я смотрел, как он разогнал велосипед по тропке и вскочил на него, будто за ним гнались черти ада, только после этого я влез через забор на участок и принялся кричать, подпрыгивать, превращая почву в грязь, а сумерки тем временем быстро сгущались.

Я был там в следующее воскресенье, когда отец уничтожал компостную кучу. Пришел через Шифер, поднялся по склону позади участков и, прячась за сараями, пробрался к участку Бэгшоу. Отец не бездельничал; всю неделю он приезжал после работы, рассыпал мульчу, чтобы по весне жуки не добрались до картошки, собирал черенки и сухой бурьян, на которых могли быть скопления личинок. Но воскресенье отвел для сжигания компоста и уничтожения личинок в куче, я видел, как он выкопал неглубокую яму (нет нужды говорить, что в дальней от могилы матери стороне участка), положил на дно растопку, смятые газеты, щепки и несколько старых досок, которые хранил под брезентом за сараем всю зиму. Вскоре появилось сильное пламя, я ощущал его жар в своем укрытии, и отец начал собирать вилами огородный мусор, большей частью сырой, и от костра повалил сильный дым. Но когда он добавил первые навильники компоста, дым так погустел, что я видел отца лишь тенью, ходившей взад-вперед, бравшей компост на вилы и бросавшей его в огонь, и мне вспомнилась картинка с изображением ада, которую я когда-то видел, что-то вроде пещеры с мокрыми стенами, с густым черным дымом, поднимавшимся откуда-то снизу, а в дыму стоял черт с вилами, довольно похожими на отцовские, задирая в темноте длинный колючий хвост. Компост, хоть и сырой, все-таки горел, по крайней мере тлел, запах навоза и гнилых овощей был таким отвратительным, что я вынужден был, крадучись, отойти назад, пройти за сараями к Шиферу, а оттуда направился к реке. Даже снизу, от «Сапожника», я видел дым, поднимавшийся в серое холодное небо длинным тонким столбом, чем выше, тем больше клонившимся к западу и в конце концов уплывавший, рассеиваясь, к заходившему солнцу.

Когда уже почти стемнело, я вернулся к участку. Отца не было, поэтому я перелез через забор и подошел к догоравшему костру. Яма все еще была заполнена компостом, посередине светилась и дымила в темноте круглая сердцевина, внезапно потрескивая, когда жар добирался до прутика или соломинки и поглощал ее. Возле сарая за оградой из проволочной сетки осталось только влажное светлое пятно. Я расстегнул брюки, помочился в тлеющий компост, и от него поднялся столб пара, пахнувшего горелым навозом.

Все это вспомнилось мне, когда я стоял в трепетавших на ветру желтых вельветовых брюках, опираясь на вилы и глядя поверх больничного забора, поверх полей и поросших лесом холмов на пышные белые облака, гонимые ветром по голубому небу прохладным осенним днем в начале пятидесятых годов.

Что еще поведать вам? Почти все, что знаю о случившемся на Китченер-стрит, я вывел тогда путем умозаключений. Когда угомонился и вновь стал в состоянии думать о том времени — то есть жуткой осени и зиме своего тринадцатого года, когда отец познакомился с Хилдой Уилкинсон, — я припомнил только мешанину отрывочных впечатлений: сцены, которые видел из окна спальни, обрывки разговоров, подслушанные с верхней площадки лестницы, еду в той тесной кухне, наблюдения за отцом на участке. Но что до порядка и смысла этих обрывков, в последующие спокойные годы я складывал их, словно осколки разбитого стекла, один к другому, пока картина не стала полной. И странное дело, когда мое детство обрело четкие очертания, я, Паучок, стал более логичным, уверенным, стабильным — начал обретать сущность. Трудно поверить, а? Трудно, если учесть, какое жалкое существо я сейчас, в эту ночь, когда сижу, водя карандашом по бумаге (из ужаса) на марсовой площадке ветхого дома-судна, и меня едва не захлестывают волны настоящей, бушующей вокруг жизни. Сейчас я — утлый сосуд, но тогда, кажется, я, методично, постепенно восстанавливая события того времени (появление Хилды и вслед за ним убийство матери, разлад в доме и последующую трагедию), какое-то время перед выпиской выглядел человеком.

Представьте себе меня тогдашнего, молодого мужчину: двадцатипятилетний Паучок, высокий и тощий, как сейчас, но во мне что-то есть — можете вообразить? — живость, пыл, пусть и безумный, но все-таки в блеске кожи, в неуемной энергии, когда я работаю в огороде с утра до ночи, в глазах — непохожий на мутную пелену, которая застилает теперь ввалившиеся глаза Паучка. Даже красивым мужчиной! Представьте меня на огороде в рубашке и желтых вельветовых брюках, гибкого, мускулистого, роющего землю на склоне суссекского холма, на свежем воздухе, на фоне ясного неба — представляете? — вокруг меня кружат красные, золотистые листья, опадающие с вязов возле забора, я делаю передышку, вонзаю лопату в землю и поворачиваюсь к ландшафту, который так полюбил, к размаху террас, крикетному полю, забору, старые кирпичи которого горят мягким красновато-коричневым цветом в ясном свежем воздухе, а за ним поля и холмы, деревья в яркой листве. Вынимаю курительную бумагу, она неистово трепещет между пальцами, пока я достаю жестянку с табаком, ветер прижимает грубую ткань серой больничной рубашки к костям моего худощавого туловища, а толстый желтый вельвет трепещет вокруг моих голеней! Сейчас вы видите меня в упадке, хрупкой лампочкой с мигающей, готовой погаснуть спиралью; но в те дни у меня было тело, в котором горел бодрый дух!

Но хватит, хватит этой трогательной ностальгии, этой романтической чуши. Что же, выходит, я был героем? Стоявшим под ветром на склоне холма, сжимая лопату? Героем? Этот сумасшедший? Я жил среди душевнобольных преступников, знал режим, окружение, порядок. Какой бы стабильностью или цельностью ни обладал, они брались извне, не изнутри, а если вам требуется подтверждение этому, то посмотрите, что произошло после выписки, — взгляните на меня сейчас, на пишущего из ужаса в этой унылой комнате, жалко пытающегося заглушить голоса с чердака. А подчас даже искусственно создаваемая цельность оказывалась ненадежной. Подчас Паучок сдавал, хрупкие подпорки разваливались, и он падал, несчастный дурачок, грохался на землю и приходил в себя в надзорной палате, с болью во всей оболочке.

Но главное, я постепенно складывал из обрывочных воспоминаний историю случившегося, и когда она крепла, я крепнул вместе с ней. Соответственно, когда она терпела крах, я тоже, однако я вновь и вновь реконструировал ее, и с каждым разом строение делалось более прочным, лучше подкрепленным, стойки и скрепы связывали его, пока оно не стало основательным, цельным. Стал цельным и я. А потом меня выписали.

Здесь кроется ирония, как вы поймете. Многое менялось; появились таблетки для таких, как я, и в Гэндерхилле тоже происходили перемены, самой ощутимой явился уход главного врача, доктора Остина Маршалла.

Доктор Остин Маршалл был джентльменом, высоким, добрым, в хорошо сшитом твидовом костюме, он прихрамывал из-за мотоциклетной катастрофы в студенческие годы, после которой ему вставили в бедро стальной штифт. Истинным джентльменом: я редкий день не видел доктора Остина Маршалла, идущего с тростью по террасе, и у него находилось доброе слово для всех, кто попадался навстречу; притом он помнил всех по именам.

— А, Деннис, — говорил он, останавливаясь и опираясь на трость. — Ну, как мы себя сегодня чувствуем? — Поворачивался в южную сторону и глядел на великолепный ландшафт, будто сквайр на свои владения. — Хороший денек для верховой езды. Что скажешь, Деннис? Представляешь себе легкий галоп, а? Ну, еще бы!

Он хлопал меня по плечу и, мягко посмеиваясь, уходил, а встретив другого пациента, останавливался снова, поворачивался к югу, обращался к этому человеку по имени и снова отпускал дружелюбные замечания относительно поездки в седле. Разговорных тем у него было немного, но теплота в его словах была подлинной; он был замечательным главным врачом, и все мы любили его, кроме Джона Джайлса, тот пытался убить главного при каждой возможности.

Поднимаюсь на ноги и гляжу в окно. Видно приближение рассвета, легкая серая дымка где-то над Северным морем. На чердаке сейчас все тихо, и мой ужас несколько умерился. Отношение мое к тетради меняется: когда начал писать, я хотел изложить сделанные выводы относительно осени и зимы моего тринадцатого года и думал, что подкреплю, поддержу себя этим занятием, упрочу свою слабую личность, так как после выписки не был стабильным. Но все переменилось; теперь я пишу, чтобы сдержать ужас, охватывающий меня каждый вечер, когда на чердаке начинают звучать голоса. Они стали невыносимее, понимаете, гораздо невыносимее, и только потоком собственных слов я могу заглушить их. Страшно подумать о последствиях, если перестану писать и стану их слушать.

Вот так начался очередной день. Я уже и не знал, что хуже, день или ночь. Ночная тишина и одиночество некогда служили мне спасительной гаванью, убежищем от глаз, голосов и мыслительных процессов, казавшихся наиболее активными, когда другие в доме не спали. Теперь наступление темноты ужасает меня, так как эти гнусные твари на чердаке не дают мне покоя. Несколько минут назад я вышел на лестничную площадку, подергал ручку двери, ведущей на чердачную лестницу, — разумеется, безрезультатно, она всегда заперта. Это ее твари, забывать об этом нельзя, потому-то дверь и вечно на запоре; но ведь смогу же я придумать какой-то способ завладеть ее ключами?

До завтрака я курил, глядя на небо. Гряды клубящихся синевато-серых туч — день будет ненастным, с моросящим дождем. На мне надеты все рубашки, сверху черный свитер с глухим воротом, а поверх него пиджак от старого серого костюма. Костюмные брюки, толстые серые носки (две пары) и большие черные кожаные башмаки на толстой подошве, с десятью глазками для шнурков и зубчатой накладкой с декоративными отверстиями на носке. Эти башмаки из психиатрической больницы, их стачал гэндерхиллский сапожник. Еще к ногам и торсу я привязал тесьмой полоски оберточной бумаги и тонкого картона, стоит мне шевельнуться, они потрескивают.

Завтрак прошел как всегда — безжизненные рыбьи глаза над тарелками с кашей, обычная скрипучая порча воздуха. Затем я прямиком вышел на моросящий дождь и направился к каналу, улицы, по счастью, были пусты, если не считать какой-то странной торопливой фигуры слепой девушки под зонтиком, постукивавшей на ходу перед собой тростью. Я подмечал новые для себя черты мира — то, что полоски рифленой жести, из которых состоит забор, ограждающий часть пустыря, заострены, словно копья; что на кирпичных заборах сверху в раствор вставлены осколки бутылочного стекла, а пониже крупными буквами написано «НЕ СОРИТЬ». Из раствора выбивались травинки, жесткие, напоминавшие осоку, щетинившиеся. Но когда я вошел под ставший черным от дождя виадук, то уже промок, ощущал идущий от себя запах сырости. Дул сильный ветер, на тротуаре валялся собачий помет. На одном заборе болтался лоскут полосатой ткани, и под порывом ветра он отхлопал мне какое-то сообщение. У шоссе я остановился и махал машинам рукой, чтобы они проезжали, пока не смог перейти на другую сторону. Оказалось, я шел к реке; а думал, что иду к каналу.

У реки ветер дул сильнее. Пришлось застегнуть пиджак и поднять воротник. Я отыскал скамейку: две бетонные стойки с выступами, к которым привинчены три зеленоватые дощечки с серыми царапинами, еще три привинчены к стойкам и образуют спинку. Скамейка была мокрой, но я не обратил на это внимания, сам был мокрым. Прямо передо мной ржавая черная ограда, за ней река, серо-зеленая, покрытая рябью от ветра. В нескольких ярдах какое-то сооружение из деревянных свай. На другом берегу ряд домов под лесом подъемных кранов, пьяно кренящихся во все стороны, словно готовых вот-вот упасть. Серое небо, громадные, раздувшиеся клубы туч, медленно плывущие под напором ветра на восток. Достаю табак, и с первой глубокой затяжкой приходит мысль: сегодня снова попытаюсь войти в ее комнату.

С реки я вернулся под вечер, совершенно вымокший, и сразу поднялся наверх. У меня была мысль, что, может, перейду на ту сторону канала, отправлюсь на Китченер-стрит, посмотреть наконец, какой она стала двадцать лет спустя, но опять что-то внутри — какая-то глубоко засевшая тревога, нежелание или страх — не позволило мне взойти на мост, и я пошел обычным маршрутом вдоль канала, а потом к дому. Там встал у окна, курил козью ножку, свет снаружи меркнул, вороны хлопали крыльями на голых ветвях деревьев в парке, и я услышал, как хлопнула парадная дверь, а затем увидел миссис Уилкинсон, удалявшуюся по улице с повешенной на руку большой сумкой. Загасил окурок в жестянке, которой пользуюсь вместо пепельницы, и быстро пошел к ее спальне. Я делал это уже несколько раз, когда точно знал, что ее нет дома. На сей раз дверь оказалась незапертой; и я, не колеблясь, вошел.

На первый взгляд ничего необычного. Вы знаете, какая она неаккуратная, как оставляет белье где придется, как загромождает туалетный столик косметикой и всем прочим, как никогда не застилает постель: прошедшие годы определенно исправили эти неряшливые манеры, потому что комната была прибранной, опрятной, кровать застеленной, ничего из белья нигде не валялось. Я быстро обыскал комод и не обнаружил ничего интересного, на ночном столике и в его ящике тоже. Заметил на стенах картины в рамках, два живописных вида Озерного края и над кроватью Мадонну с Младенцем. После этого вышел на лестничную площадку проверить, не вернулась ли она: ни звука, лишь приглушенная танцевальная музыка по приемнику в комнате отдыха. Затем вернулся и направился к большому темному гардеробу, стоявшему у стены напротив двери. Осторожно приближаясь, я увидел в его длинном зеркале свое отражение: все еще в черном свитере и старом сером костюме; каким странным, вороватым созданием я выглядел, длинноногим, идущим на цыпочках по этой темной спальне, каким паучком!

Взявшись за дверцу гардероба, я оглянулся и вновь стал прислушиваться к звукам в доме — пять, десять, пятнадцать секунд: ничего, кроме далекой музыки из приемника. Открыл гардероб — и первым делом увидел ее старую шубу, хотя она была задвинута в конец вешалки, почти спрятана.

Тут я услышал, как хлопнула парадная дверь (к счастью, ее трудно затворить тихо), и быстро, бесшумно вышел, оставив в спальне все, как было, вернулся в свою комнату и тут уже, сильно дрожа от волнения, стоял у окна и пытался успокоиться.

Так я простоял долго, прижав левую руку к груди и стискивая пальцами костлявое плечо, а во все еще дрожавших пальцах правой держал козью ножку, она была необходима. Постепенно дрожь слегка унялась, и туг к моим ноздрям вновь поднялся запах сырого свитера, в конце концов я потряс головой и отогнал волнение. Снял пиджак, повесил на дверь, за ним дурно пахнувший свитер. Но запах сохранился, и только тут я распознал в нем газ.

То была нелегкая ночь. Не знаю, как перенес ее, худшей, пожалуй, у меня еще не бывало. Несмотря на привязанную к торсу оберточную бумагу, жилеты, рубашки и свитер поверх них, запах газа не проходил до рассвета. Разумеется, я достал тетрадь и, думаю, только она спасла меня от того, чтобы причинить вред себе или еще кому-то. Твари на чердаке изобрели новую стратегию: я, конечно, не гасил свет всю ночь, лампочка, как обычно, потрескивала на меня, и я не обращал на нее внимания — пока треск вдруг не стал громким, как на Китченер-стрит в ту ночь, которую я описывал, только теперь его сменили голоса, они тянули монотонный напев: УБЕЙ ее убей ее убей ее убей ее УБЕЙ ее убей ее убей ее убей ее. Я оторвал внимание от тетради и сосредоточился на лампочке, но шум сразу же снизился до обычного потрескивания. Я вновь принялся за работу, но едва погрузился в нее с головой, треск снова перешел в этот жуткий напев, я снова вскинул голову, и напев перешел в смех, постепенно затихший, после чего опять остались только поврежденная лампочка в доме со скверной проводкой и пришедший в отчаяние человек, измученный обращениями, доносящимися невесть откуда, чердак наверху, лампочка над головой или какая-то глубокая нора в глубинах его больного разума. О, это была мучительная ночь, хоть бы такой больше никогда, никогда не выпадало на мою долю.

Незадолго до рассвета напряжение спало, и я сделал перерыв, свернул самокрутку, просмотрел тетрадные страницы. Они были исписаны и усеяны пятнами, покрыты словами, которые не особенно хотелось читать, потому что ночь была на исходе. С моим почерком что-то происходило, в нем появились заметный наклон и плавность, теперь это была рука, а не каракули человека, который читал много, но мало писал. Это была плавная рука, рука писателя, и в других обстоятельствах, думал я, возможно, разглядывал эти писания с удовлетворением, даже с гордостью. Но обстоятельства работы не допускали такого удовольствия; мне придавало духу только слабо серевшее на востоке небо, предвестие рассвета приносило какое-то облегчение от этих страданий, по крайней мере на несколько скоротечных светлых дневных часов. Где-то зашумела вода в туалете, заурчали водопроводные трубы, и я представил себе выходящую из туалета мертвую душу в грубой заношенной пижаме, с мутными глазами и желтым налетом в их уголках, с запахом изо рта, идиотски зевающую и плетущуюся обратно к узкой койке, чтобы вновь погрузиться в блаженное забвение сна; и в этот миг готов был отдать кисть руки или всю руку — или руку и ногу! — за то, чтобы стать мертвой душой с пустым разумом и блаженной возможностью спать. Бодрствовать — значит быть доступным страданию, и в этом весь смысл жизни.

А если наведаюсь сегодня на Китченер-стрит? — задался я вопросом, снова взяв карандаш. Что там найду? Принесет мне покой или облегчение то, что я постою у дома номер двадцать семь, увижу чужие кружевные занавески на окне гостиной? Возможно, слой новой краски на парадной двери, веерообразное окно над ней, отмытое от пыли и грязи, осевших на нем после появления Хилды? Пойду ли своим прежним путем по переулку, постою у мусорных ящиков, может быть, осмелюсь открыть калитку во двор, увижу чье-то белье, развевающееся на веревке, чей-то велосипед, приставленный к уборной, где, возможно, вода все еще поднимается до краев унитаза, когда дернут цепочку, и иногда переливается через них? Что мне это даст? Может быть, поверну, дошаркаю до конца Китченер-стрит, зайду в «Собаку и нищего», стану пить полпинты слабого пива возле огня. Бросать тайком взгляды на Эрни Рэтклиффа, уже перевалившего на шестой десяток, но скользкого, как всегда, с ловкими тонкими руками, напомаженными волосами и отвратительным лукавством — хотя он не узнает меня, не увидит в этой жалкой развалине застенчивого мальчишку, который приходил звать отца, когда был готов обед, нет, увидит медлительного унылого человека, сломленного душевной болезнью, у которого едва хватает мелочи на самую маленькую кружку самого дешевого пива в самой дрянной пивнушке Лондона!

Нет, сегодня не отправлюсь на Китченер-стрит, я слишком слаб. Когда почувствую себя лучше — когда эта тяжелая полоса останется позади, — тогда пойду домой, подойду к дому номер двадцать семь, и может быть, это принесет мне пользу.

Кладу карандаш и выключаю свет. Он мне больше не нужен. Растягиваюсь на кровати, гляжу в потолок: тишина. Скоро заурчат водопроводные трубы, включат приемник, и я услышу людей на первом этаже. Но пока что тишина, благословенная, прекрасная тишина.

Сегодня опять к реке. Непонятно, почему мне больше не хочется сидеть у канала, возможно, приходит сейчас в голову, это связано с видом газового завода на Сплин-стрит. День туманный, не дождливый, как накануне, и запах газа почти исчез. Я нахожу какую-то отраду в шатком сооружении из деревянных свай в реке, зеленоватых там, где плещется вода, выше темно-коричневых, пропитанных креозотом, могу унюхать его отсюда, если постараюсь. Еще в воздухе древесный дым, я вижу, как он поднимается из жестяной трубы на старой голландской барже ярдах в ста ниже по течению, а примерно на середине реки начинается туман, мягкий занавес, он задерживает взор и позволяет припомнить, так как ничто не отвлекает, беглый взгляд в ее темной спальне на старую шубу. Шуба до сих пор у нее — и как же мне с этим быть? На сваи с криком садится чайка, откуда-то позади раздается гудок, там какая-то фабрика. Возле скамьи останавливается школьник, просит у меня сигарету.

— Ладно вам, мистер, всего одну.

Но я качаю головой, я даже не отвожу взгляда от свай, торчащих из серо-зеленой Темзы и туманного занавеса за ними. Казалось бы, моя решимость должна окрепнуть от того, что я видел в глубине гардероба миссис Уилкинсон. Почему же этого не случилось? Что-то путает логику всего этого. Что же? То, что твари на чердаке подстрекали меня убить ее? Разве это не ее твари? Может быть, и нет. Может, еще чьи-то; или ничьи. А если они, как мне иногда думается, появляются из какой-то глубокой норы в глубинах моего больного разума — что тогда?

Земля, вода, газ и пенька — это мои стихии. Возвратясь с реки, я сразу же поднялся к себе в комнату и достал веревку. Я прятал ее за решеткой газового камина вот уже десять дней. Нашел ее однажды возле канала и сразу понял, что она мне пригодится. Это не промасленный канат, в бухтах которого я сворачивался клубком на лодках, она гораздо тоньше, можно сказать, шнур, три тонкие сплетенные пряди темно-зеленой пеньки. Нечистая, масло и грязь от долгого использования образовали на ней черные пятна, а теперь еще появилась и каминная сажа. Длиной она примерно двенадцать футов, на одном конце обтрепалась, на другом заплетена в ушко, схваченное для прочности стальным колечком. Пропускаю веревку между пальцами, мне нравится ее грубая грязная поверхность. Потом сжимаю в кулаках и натягиваю: хорошая, крепкая веревка, все еще пригодная к применению. Сматываю ее и кладу на кровать. Потом сажусь за стол, повернув стул к кровати, курю цигарку и гляжу на свою веревку. Стук в дверь: внезапно миссис Уилкинсон оказывается в комнате.

— Мистер Клег, — говорит она на свой манер — в руках у нее узел, — а потом замечает веревку. Я продолжаю сидеть. — Мистер Клег, — выкрикивает она, — не кладите на кровать эту гадость!

Взяв узел в одну руку, она хватает веревку и швыряет на пол, та падает с глухим, негромким, мягким стуком, петли перепутываются. Миссис Уилкинсон отряхивает одеяло ребром пухлой ладони и кладет на него узел. Сверху в нем туго сложенный зонтик.

— Мистер Клег, раз уж я не могу запретить вам гулять под дождем, то по крайней мере дам вам зонт. А вот это, — она берет светло-оранжевую резиновую вещь, похожую на камбалу и, потрясая, показывает мне, — ваша грелка. Можете наливать ее на кухне перед сном. Это, — она достает пальто, судя по виду, перешедшее как минимум в третьи руки, может быть, брошенное каким-то бродягой, — ваше зимнее пальто. — Оно из светло-серой ткани в тонкую елочку, у меня от этих параллельных зигзагов тут же начинает рябить в глазах. — А это, — она взмахивает тонким одеялом, прожженным в нескольких местах сигаретами, — ваше второе одеяло.

Я уставился на это причудливое собрание вещей в безмолвном недоумении. Что между этими предметами общего? Миссис Уилкинсон повернулась ко мне спиной и задом, принялась возиться с кроватью, стелить второе одеяло. Оглянулась через плечо:

— Ничего не скажете, мистер Клег? Язык проглотили.

(Какая отвратительная мысль.)

Поняла ли она, подумал вдруг я, для чего мне веревка? Паучка внезапно охватило сильное беспокойство.

— Ну вот, — сказала она, покончив с кроватью; потом, глядя на пол: — Можно ее унести? Она слишком грязная, ей не место в спальне.

Я тут же схватил веревку, положил на колени и стиснул ее спутанные петли.

— Только, пожалуйста, не кладите ее в таком случае на кровать, — сказала миссис Уилкинсон. — По-моему, она в масле, я не смогу вывести пятна от него. — Она стояла у изголовья кровати. Выглядела очень громадной, ужасающе громадной. — Ничего не скажете, мистер Клег? — Склонила голову набок и сложила руки под грудью. — Вы меня тревожите.

Я сжался от ужаса, крепко сжимая веревку. Как отчаянно мне хотелось спрятаться от взгляда этих глаз, они впивались в меня, раскалывали, я чувствовал, что вот-вот раздроблюсь, и не мог отвернуться, был загипнотизирован, словно крыса перед змеей. Над головой начала потрескивать лампочка, хотя свет не был включен. В комнате темнело, глаза ее сверкали на меня.

— Не забывайте, — сказала она, голос ее раздавался, словно из глубокого каменного колодца, раскатисто, гулко, зловеще, — не забывайте, что завтра у вас встреча с врачом.

БУМ бум бум бум — слова продолжали раскатываться в комнате даже после того, как она ушла. Я подошел к окну и уставился на уличный фонарь, только что зажегшийся. Меня била неудержимая дрожь; веревка выскользнула из пальцев и упала на пол с тем же мягким стуком, эхо его медленно замерло. О, подумал я, ночь будет скверной, отвратительной, как мне ее перенести?

Какого Паучка осветили первые бледные проблески утра! Какую сломленную, изможденную тень пародии на человека! Какое пугало, какую развалину, какого беднягу! Но он выжил, он выжил. Я стоял, опираясь о стол ладонями, и глядел на небо: ночь кончилась, я ее перенес. Стояла тишина; пронзительные крики прекратились, неистовству пришел конец, я был утлым суденышком, унесенным ночью бурей в открытое море, дотащившимся к рассвету в какую-то маленькую бухту или гавань, с расщепленной грот-мачтой и привязанным к штурвалу рулевым, у которого мутится в глазах от усталости и пережитого ужаса. Слабое утешение эта гавань дня, но все-таки утешение. Потрескивая привязанным картоном, я подошел к кровати, лег на спину и уставился на потолок в сырых пятнах, час назад представлявший собой дьявольскую картину с адскими созданиями, они корчились, плевались, исходили сквернословием и оскорблениями. Но теперь уже отлив ночи, мягкая зыбь спокойного дня — моего безбурного океана.

Выброшенный на берег Паучок лежал, скрестив ноги, на кровати и смотрел, как дым от цигарки поднимается тонкой струйкой, превращается в завитки и исчезает. Думал о своей веревке в камине и знал, что эта его мучительная джига, джига в аду, уже почти кончена; хватит, бормотал он в тишине, хватит, хватит, хватит.

Когда я после завтрака вышел из кухни, доктор Макнотен был в кабинете миссис Уилкинсон.

— Господи, что это с тобой? — воскликнул он при моем появлении. — Садись!

Я сел. Он, хмурясь, воззрился на меня, потом подошел к двери и громко позвал миссис Уилкинсон.

— Этого человека лишили лекарств? — спросил он, не потрудившись понизить голос.

— Нет, конечно, — негромко ответила миссис Уилкинсон и отвела его от двери, чтобы я не слышал их разговора. Через несколько минут доктор вернулся ко мне.

— Деннис, — сказал он, — думаю, ты припрятывал лекарства. Скажи мне честно: да?

Какое теперь это имело значение? Усталый Паучок со вздохом пожал плечами. Доктор нахмурился, подошел к окну и встал спиной ко мне; одну руку он держал в кармане брюк, пальцами другой постукивал по подоконнику. Тишина; через несколько минут дверь открывается. Появляется миссис Уилкинсон. Подходит к столу и высыпает на него с десяток испачканных сажей таблеток; в руке у нее моя веревка, ее она тоже кладет на стол. Я распрямляюсь, испуганно вздрогнув: где моя тетрадь? Доктор Макнотен смотрит на меня, покачивая головой, и говорит:

— Спасибо, миссис Уилкинсон.

Возвращается к окну и вновь встает спиной ко мне, глядя наружу. В конце концов, не поворачиваясь, подает голос.

— Я почти уверен, что нужно отправить тебя обратно, — говорит он, — но хочу предоставить тебе последнюю возможность.

Возвратясь в свою комнату, я с громадным облегчением обнаружил, что тетрадь на месте. Обратно в Гэндерхилл меня не отправят; у доктора Макнотена есть несколько причин для такого решения, одна из них заключается в том, что я, пока не перестал принимать лекарства, определенно «прогрессировал». К чему, он не сказал.

Даже когда человеку нечего назвать своим, он находит способы приобретать какие-то пожитки; а затем способы прятать их от санитаров. В жесткоскамеечном отделении мы привязывали один конец бечевки к брючному ремню, а другой — к верхней части носка, потом опускали носок в брюки. Хранили в носках табак, принадлежности для шитья, карандаши и бумагу, еще куски бечевки — все это было полезным или ценным. Люди привязывались к своим носкам: жизнь в жесткоскамеечном отделении шла убого, и это был способ как-то обогатить ее, почувствовать себя хоть в чем-то независимым. Люди отчаянно дрались за свои носки, когда санитары решали их отобрать. После этого ты лишался не только носка, но и одежды, и тебя в брезентовом халате бросали в надзорную палату, или ты оказывался в смирительной рубашке, стянутый ремнями, чтобы не разбил костяшки пальцев, колотя кулаками по стене.

Последнее время в Гэндерхилле у меня была комната в хорошем нижнем отделении блока Е, и я пользовался всеми возможными привилегиями. Но в первые годы обычно оказывался среди тяжелобольных и зачастую — в надзорной палате, одетый в смирительную рубашку. Помню, как это произошло впервые, двое санитаров заговорили обо мне, когда я курил, сидя в другом конце комнаты отдыха. И один из них, повернувшись ко мне, сказал другому, что я попал сюда потому, что убил свою мать. Я, естественно, стал опровергать его слова, сказал, что не убивал матери, что ее убил отец. Оба засмеялись и какое-то время говорили о чем-то другом. Но через несколько минут вновь завели речь обо мне, и вновь было сказано, что я убил мать. Я снова возразил им; и они сказали, чтобы я не взвинчивал себя, не приходил в «состояние».

Это было смешно. Помню, что начал раскачиваться на скамье взад-вперед, взад-вперед (не мог остановиться), и пальцы сильно дрожали. Паучок, казалось, панически метался туда-сюда, ища с нарастающим отчаянием какую-нибудь нишу или щель, чтобы спрятаться там. Постепенно раскачивание стало неистовым, а в палате быстро сгущались сумерки, и оба санитара наблюдали за мной с нечеловеческой сосредоточенностью. Поднялся шум, пронзительный крик, свет стал то усиливаться, то затухать, и они прижали меня к полу. Затем раздалось до жути знакомое звяканье пряжек, и обезумевший Паучок, ощутив внезапное сжатие, когда санитары затянули ремни, наконец увидел свою норку, юркнул в нее и потом очнулся в надзорной палате, накрепко связанный, и в голове у него неотвязно вертелась лишь одна мысль, что это совершил его отец, его отец, его отец его отец его отец…

Нелегко вспоминать о тех временах (может быть, то, что я вообще способен уноситься к ним мыслью, и есть проявление так называемого прогресса), но первые годы в Гэндерхилле в значительной мере были школой выносить такое шпыняние — чему я в конце концов научился: настало время, когда я, слыша, как они пытались пробудить во мне неистовство, негромко разговаривая о моей матери, вместо того, чтобы разволноваться — начать раскачиваться и дрожать, бегать, словно краб, в поисках укрытия, — создавал убежища, способные выдерживать провокации: Паучок неустанно перестраивал их, репетировал с неустанным трудолюбием и обрел способность выносить эти шпыняния. Когда это начало получаться, шпыняния прекратились, и его оставили в покое. И жизнь в Гэндерхилле с тех пор стала улучшаться.

Я сижу у реки, свернутый зонтик приставлен к скамье. День хмурый, очень ветреный, состояние от лекарств вялое, может, поэтому и способен думать без волнения о первых годах в Гэндерхилле. Другие пациенты — Джон Джайлс, Дерек Шедуэлл — никогда не говорили мне того, что санитары: друг с другом не было причин подвергать что-то сомнению или лгать. Однако мне приходит на ум, что целью шпыняния, преднамеренной или нет, было заставить меня обдумать и понять, что произошло на Китченер-стрит: вот почему, когда я понял, оно наконец прекратилось, хотя подействовало не быстро, нет, потребовались годы, происходили частые срывы, после которых Паучок оказывался спеленутым, как младенец, под одеялом, или спал на скамье, положив под голову башмак. Но то, что происходило в тот период, представляло собой дальнейшее развитие системы раздвоенного сознания: в закрытой его части обитал Паучок, там мы находим печальную правдивую повесть о Китченер-стрит (которую рассказываю сейчас). А в палате, в комнате отдыха, среди ложных слухов, возмутительных обвинений и провокационных шпыняний пребывал пациент Деннис Клег, маска, призрак, марионетка — потому что Паучок находился в ином месте! (Так продолжалось до тех пор, пока доктор Остин Маршалл не ушел на пенсию, а его место занял новый главный врач, этот человек за два дня сумел разрушить всю мою работу; но подробнее о нем дальше.)

Так что начальные годы были тяжелыми, годами травли. Тяжелее всего были первые месяцы, пока я не приспособился к гэндерхиллским методам. (Вести речь о тех днях гораздо труднее: вообразите, как прямо я сижу на скамье, глядя на сваи в Темзе и чайку, пролетающую с криком мимо под порывистым ветром, как побелели суставы моих костлявых пальцев, стиснутых на ручке зонтика.) Потому что меня превратили бы в свое создание, не обладай я средствами противиться. Представьте меня в холодной, выложенной кафелем комнате при входе в приемное отделение, вымытого и дезинфицированного, совершенно нагого и дрожащего: долговязого тощего мальчишку с выступающими ребрами, с прыщеватой молочно-белой кожей, с ужасом в глазах. У меня отобрали одежду и собираются выдать форменную. Таким образом прежний я, Лондонский Паучок, раздет; и до того, как приму форменную одежду сумасшедшего, еще несколько минут в той холодной, выложенной кафелем комнате я буквально ничто, ни то, ни другое, и странное дело: пока я голое, дрожащее ничто, меня охватывает неодолимое желание расхохотаться; санитар поворачивается от стола, где возится с моими скудными пожитками, и хмурится, а я топчусь на месте и пытаюсь подавить волны какой-то необъяснимой радости — скоро угасшей, когда я влез в слишком тесную рубашку, слишком просторные брюки и ботинки на толстой подошве, из которых вынуты шнурки. Санитар взял мой карандаш, несколько монеток, положил в конверт из плотной бумаги, на котором были написаны дата и моя фамилия, и сказал, что мне вернут их, когда я выпишусь. Так что, войдя в ту комнату лондонским Паучком, я вышел из нее сумасшедшим, не узнающим себя; ужас, уничтоженный кратким странным приступом веселья, вернулся, я сознавал только прикосновение чуждой ткани к коже и чуждые запахи в воздухе. Теперь я боялся, отчаянно, как никогда раньше, и мне хотелось только вернуться в свою комнату над кухней в доме номер двадцать семь. Но тот странный смех: теперь я думаю, что испытывал облегчение.

Джон Джайлс был первым пациентом, которого я встретил в приемной палате, плечистый Джон с кустистыми бровями. Он поступил в Гэндерхилл в один день со мной: когда я только увидел его, он стоял у входа лицом к стене и быстро, оживленно разговаривал сам с собой. За ним, чуть поодаль, на полу сидел маленький человек и, негромко постанывая, дергал себя за воротник, неподалеку от него стоял неподвижно, как статуя, пациент, глядя на свою ладонь с растопыренными пальцами. Должно быть, я замер на пороге, потому что санитар негромко сказал:

— Пошли, сынок, дальше.

Мы пошли дальше. По палате бродило несколько человек, большинство было заперто в камерах с решетчатыми дверями и бетонными койками. На этих людях были брезентовые халаты, они спали на бетоне, подтянув колени к подбородку. Один с безумным взглядом и стоявшими торчком влажными волосами, слипшимися в острия, бросился к двери, когда я проходил мимо, и, ухватясь за прутья, гоготал на меня, пока санитар не шагнул к нему с занесенной рукой, тут он попятился с горестным воем. В средней части палаты дверь пустой камеры была отперта и откачена назад на дребезжащих роликах.

— Пришли, сынок, — сказал санитар. — Запирать тебя пока не стану.

Я встал, глядя внутрь: высоко в стене маленькое зарешеченное окошко, туалет без крышки, без сиденья и бетонная койка.

— Главное — веди себя тихо, сынок, — сказал он, — и мы скоро переведем тебя вниз.

Этот человек, мистер Томас, как я узнал впоследствии, был с меня ростом. Он повернулся и пошел к выходу, глядя по сторонам и легонько постукивая по ладони большим ключом. Вообразите меня тогда: сидящего на краю бетонной койки, положив локти на колени, с вяло свисающими кистями рук и низко опущенной головой. Горло словно бы стискивало чем-то горячим; я глядел, помигивая, на пол, и увидел, как между ступнями упало несколько слез. В камеру упала какая-то тень; я испуганно поднял взгляд: перед ней стоял Джон Джайлс.

— Курево есть? — спросил он.

Я покачал головой; он зашаркал прочь.

Ужинал я в камере с картонной тарелки, деревянной ложкой и вскоре после этого получил два одеяла и три листка туалетной бумаги. Потом дверь захлопнулась с оглушительным банг! Свет выключили, лишь несколько лампочек в проходе лили тусклый свет, мне этого было достаточно, чтобы видеть человека в камере напротив. Я лег на койку и впервые положил под голову башмак вместо подушки. Звуки в палате стали иными; люди, которых я видел свернувшимися на койках, подтянув к подбородку колени, видимо, пробудились с наступлением темноты, и поднялся такой жалобный гвалт стонов, вскриков и воя, что я зажал ладонями уши и неподвижно лежал на бетоне, глядя широко раскрытыми глазами в потолок, где в свете из коридора на штукатурке лежала причудливо вытянутая тень дверной решетки. Но все-таки заглушить эти голоса я не мог и через несколько минут стал расхаживать взад-вперед по камере, все еще зажимая уши и лихорадочно бормоча, пытаясь заглушить своим голосом невыносимую муку чужих. Потом у моей двери появился санитар.

— Успокойся, сынок, — негромко произнес он, — не расстраивайся.

Я не ответил; стоял в камере и глядел на него. Через несколько секунд он сказал:

— Ложись, сынок.

И я лег. Санитар отошел, и я слышал, как он утихомиривал стонущих и воющих, пока в палате не стало почти тихо. Я лежал, казалось, целую вечность, глядя на скошенную тень решетки на потолке, потом стал видеть паутину под крышей отцовского сарая; это принесло какое-то утешение, потому что после этого я смог заснуть.

Следующий день прошел в сменявших друг друга циклах скуки и ада. Я быстро потерял душевное равновесие, разволновался — вряд ли это удивительно — и вскоре, лишившись рубашки и брюк, оказался запертым, одетым в нервущийся брезентовый халат. О, это было самым тяжелым временем; я сейчас содрогаюсь при мысли, что мне, должно быть, приходилось переносить, раз я совершал такие поступки. Отчаяние, мука, ужас и безысходность моей изоляции были таковы, что я сбросил халат и написал собственными фекалиями свое имя на стене — имеется в виду подлинное, Паучок, намалевал его влажной коричневой массой на штукатурке — и теперь вообразите меня, сидящего голым на корточках, глядящего, усмехаясь, на стену, где мое имя начертано дерьмом двухфутовыми буквами, и в течение нескольких минут я свое создание, не их, не их. Но затем представьте, как меня спешно ведут в ванную, а камеру тем временем моют горячей водой и хлоркой, в их глазах этот грязный поступок подтверждает, что я сумасшедший, но в моих собственных совсем наоборот!

То были тяжелые дни, однако в это время я научился, как уже сказал, выстраивать систему раздвоенного сознания и представляться перед ними сумасшедшим, а Паучок тем временем держался замкнуто. Отчасти это произошло благодаря табаку: в Гэндерхилле выдача табака представляла собой одну из тех жестких вех, как-то разнообразивших дни. Табак выдавали из жестянки в передней части палаты после завтрака и после ужина. Я быстро научился становиться вместе с остальными в очередь, удовольствие доставлял не столько сам табак, сколько, как ни странно, его недостаточность, скудость утренней порции, из-за чего человек с нетерпением дожидался вечера (выкурив весь полученный к полудню), а потом конец вечерней порции заставлял в долгие бессонные ночи с нетерпением дожидаться утра. Все удовольствие заключалось в проволочке, в предвкушении; и вот так они делали тебя своим созданием, потому что если ты приходил в беспокойство, то лишался своей порции, и весь приятный ритм предвкушения и удовлетворения исчезал; и до чего же унылым, скучным становился день! И это тоже побуждало меня выстраивать систему раздвоенного сознания, так как если я представлялся хорошим сумасшедшим, мне дважды в день давали табак, я мог по своему усмотрению выкуривать его или припрятывать. Но табак был не всесилен: люди все равно бились до крови головой о стену, разрывали одежду, прожигали тело самокрутками, заталкивали халаты в отверстия туалета и спускали воду, вода заливала камеру и, журча, текла по проходу. Ведь это было жесткоскамеечное отделение, и мы находились там потому, что сорвались; но я научился представляться хорошим сумасшедшим, и тогда решили, что я готов предстать перед доктором Остином Маршаллом.

Разговор был недолгим. Происходил в его кабинете; доктор сидел, я стоял, позади меня у двери находился мистер Томас. На письменном столе лежала раскрытая история болезни; я догадался, что это моя, мне почему-то не приходило в голову, что она у меня есть. Доктор ковырялся в курительной трубке спичкой.

— Ты очень молод, чтобы быть тяжело больным, — негромко произнес он, глядя на меня и держа в пальцах трубку. — Как чувствуешь себя в палате?

— Отлично, — ответил я (мне было велено отвечать так).

— Сэр, — тихо подсказал мистер Томас.

— Сэр, — добавил я.

— Деннис, хочешь перевестись вниз?

— Да, сэр.

— Да, — пробормотал он и снова опустил взгляд на мою историю болезни. Потом спросил: — Почему ты сделал это, сынок? Можешь сказать?

— Я не хотел, сэр. Это была ошибка.

— Значит, сожалеешь об этом?

— Да, сэр.

— Что ж, это уже начало. А, мистер Томас? Начало, так ведь?

— Да, сэр, — ответил от двери мистер Томас.

— Не думаю, что ты снова сделаешь это, — сказал доктор Остин Маршалл. — Как-никак, мать всего одна.

Он поднял взгляд и вскинул брови; мне велели ни в коем случае не говорить, что сделал мой отец. Мистер Томас напоминающе покашлял. Я молчал. Главный врач несколько секунд писал что-то в моей истории болезни, потом сказал:

— Давайте переведем его вниз, посмотрим, как он поведет себя. В блок Б, мистер Томас — могу я предоставить все частности вам?

— Да, сэр.

— Отлично. Деннис, ты, наверно, ничего не знаешь о морских сражениях? — сказал он, встав и небрежно поведя чубуком трубки в сторону картины с изображением морского боя. Я не мог смотреть на происходившее там, на дым, кровь, вопивших людей, ломавшиеся мачты и изрыгавшие огонь орудия, мне казалось, я слышу, что там творится, чувствую запах, и не хотелось иметь к этому никакого отношения. — Да, конечно, не знаешь, — сказал он. — Однако парню из Ист-Энда следовало бы. Эту страну сделал великой Королевский военно-морской флот, я прав, мистер Томас?

— Совершенно правы, сэр.

— Вот и отлично. Идите.

Мы вышли, и вот так начался мой первый период пребывания в нижней палате. Впоследствии я узнал, что люди обычно представали перед доктором Остином Маршаллом, когда меньше всего нуждались в нем. Странно, а?

Чайка села на сваи в реке, и я, кажется, не в силах отвести от нее глаз. Отвратительная, толстая, с перепончатыми лапками и глазами-бусинками, она поднимает изогнутый клюв и издает зловещий крик. Легко представить, как этот клюв ударяет тебя в лицо, выклевывает глаз, словно моллюска из раковины, оставляя пустую глазницу и окровавленную щеку — щеку! Окровавленный нерв! Окровавленный нерв, нерв, нервное заболевание — ненавижу птиц. Теперь возле моих свай вода бурлит и пенится, на гребнях волн барашки, течение реки сильное, оно унесет тебя к морю, словно обломок кораблекрушения, смерть от воды, смерть от газа, смерть от пеньки пеньки пеньки: надо было повесить Хореса, пусть бы поболтался. Хорес — Кронос! Кронос Клег! Кронос и его птица Хилда, их надо было повесить обоих! Тауэрский мост — серое тусклое сооружение из карандашей и нитей на фоне меркнущего света этого ветреного дня, на западе по небу плывут темно-серые тучи, в них несколько рваных разрывов, через них падает свет, я сижу на скамье, опираясь на зонтик, ветер швыряет мне в лицо брызги с реки, чайка взлетает со свай, опять издает зловещий крик и беспорядочно хлопает крыльями, потом улетает по ветру, что дает мне наконец возможность подняться и плестись домой.

Незаметно поднимаюсь по лестнице и достаю тетрадь. Паучок хитер, как лисица, когда миссис Уилкинсон нашла в камине мою веревку и таблетки, тетрадь не обнаружила: я оказался умнее ее. В дымоходе, прямо за каминной доской есть узкая полка, выступ, я ставлю на него тетрадь и плотно прижимаю поставленным на торец кирпичом. Достать ее можно только так: влезть до пояса в топку вверх лицом, положив голову на газовую горелку, просунуть в дымоход руку к этому кирпичу — я едва достаю до туда пальцами, — снять его, и тетрадь тогда падает; несмотря на оберточную бумагу, она теперь грязнее, чем когда-либо. Карандаши я краду в доме, где придется, ей незачем знать, что у меня на уме, прячу их, по старой гэндерхиллской системе, в засунутый под брюки носок. Достаю карандаш, раскрываю тетрадь, гляжу в окно на небо, оно уже темное, и мысленно возвращаюсь к прежним дням.

Жизнь в нижнем отделении была несравненно лучше. Табак и книги, комната с дверью, свежий воздух на террасах снаружи. Последнее доставляло мне огромную радость. На террасах стояли скамейки (моя жизнь представляла собой путешествие от скамейки к скамейке и окончится на скамейке с крышкой!), откуда мне были хорошо видны огороды и поле для крикета, стена внизу, а за ней поля, уходившие к поросшим лесом холмам вдали. Когда ветер дул с юга, он приносил с фермы сильный запах навоза, и это тоже доставляло мне удовольствие. Для парня, росшего на Китченер-стрит, знакомого с природой только по огородным участкам и Темзе с ее множеством судов, этот простор был истинным великолепием. А какие там были небеса! Моими небесами были лондонские, а эти были голубыми, с белыми облаками, плывшими в вышине величественной вереницей, и мой дух ликовал, в вашем Паучке что-то пробудилось, и оно сохраняется до сих пор, уже слабое, еле теплящееся, но еще не угасшее. И помню, как однажды, сидя за блоком Б, я наблюдал за работавшими в огородах людьми в трепещущих на ветру желтых вельветовых брюках и зеленых свитерах, а когда возвращался в палату (меня выпустили только на полчаса), они еще продолжали работать, и я подумал: вот это работа по мне.

Чтобы добиться ее, ушли годы. Временами я приходил в волнение, совершал глупые поступки и возвращался наверх. Меня неизменно встречал Джон Джайлс, правда, улыбка его стала какой-то неприятной: после того, как он откусил ухо санитару, у него вырвали все зубы. Джон лишь однажды за двадцать лет попал в нижнее отделение, когда его начали лечить электрошоком; сейчас он в жесткоскамеечной палате. Но я был другим, я научился представляться хорошим сумасшедшим; и со временем, когда Паучок прочно обосновался в закрытой части сознания, становилось все меньше и меньше нужды содержать меня в этой палате. Шпыняние уменьшилось, волнение улеглось. И я проводил внизу более долгие периоды. Сидел на террасе, наблюдал за людьми на огородах и думал: вот это работа по мне.

Да, это была работа по мне. О Господи, они снова за свое? Это их голоса опять трещат на меня из лампочки? И я думаю, что не перенесу еще одной такой ночи. Гляжу на свои пальцы — они кажутся очень далекими, поначалу приходит в голову, что я вижу какого-то краба на раскрытой странице, желтого, с ороговевшими клешнями, существо, не имеющее ко мне никакого отношения. Веду взглядом по руке к плечу, мне нужно убедиться, что эта штука часть меня, по крайней мере связана с этой мешаниной, этим неплотным, запутанным переплетением хрящей, костей и оболочки. Внутри я уже почти опустел, об этом свидетельствует противный вкус во рту и, разумеется, запах газа, и я задаюсь вопросом (такие мысли приходят мне по ночам), что во мне обнаружат при вскрытии после смерти (если только я уже не мертв)? Наверняка какое-то анатомическое уродство: моя тонкая кишка плотно обернута вокруг нижней части позвоночника и поднимается вверх тугой спиралью, внезапно превращаясь на полпути в толстую, которая обвивается вокруг верхней части позвоночника, словно боа-констриктор, прямая кишка, проходящая через череп и анус, начинается в верхней части головы, где образовалось отверстие между черепными костями, которое я постоянно трогаю пальцем с изумлением и ужасом, этакий выделительный родничок взрослого (волосы мои слиплись бы и воняли, если бы не благословенный дождь, омывающий меня ежедневно). С тех пор как это случилось (поздней ночью несколько дней назад), я пытался не есть, движение пищи по кишкам стало мне мучительно ясно, это серия судорожных спазмов, кажется, что какой-то червь ползает вокруг позвоночника. Другие органы прилепились к скелету, чтобы создать в туловище пустоту, я так и не понял, почему это происходит. Одно легкое исчезло, в другом червь, но курить, к счастью, все-таки возможно. Воду из живота выводит единственная тонкая трубка (сплющенная, прилегающая к ребрам), лишь она проходит через пустоту и соединяется со штукой между ног, уже почти непохожей на зрелый мужской орган. Внутри у меня медленно гниют остатки ненужных больше органов, и запахи этого процесса так просачиваются через поры кожи (моя кожа! моя оболочка, мой панцирь, моя корка!), что я обертываю торс и все конечности газетами и гофрированным картоном, на месте их удерживает бечевка, клейкая лента, резинки, все, что я смог стащить в этом доме. Со всем этим я могу жить; сейчас меня мучает мысль, что мое тело приготовляется для чего-то, что я пустею внутри, освобождая место чему-то другому, и когда я пишу эти слова и подчеркиваю их волнистой чертой, из лампочки внезапно вырывается громкий гогот, а с чердака раздается топанье, от которого дрожат стены и раскачивается на шнуре лампочка, я сижу испуганный, а качающаяся лампочка бросает комнату в неистово сменяющие друг друга блоки света и тени.

Раскачивание почти прекращается, и я поднимаюсь из-за стола, мне нужно выйти из комнаты хотя бы на пять минут. Плетусь к двери и едва поворачиваю дверную ручку, сверху слышится зловещий вой, но их гнев я могу выносить, по крайней мере недолго. Иду по темной лестничной площадке к туалету и стою над унитазом, расстегивая дрожащими пальцами брюки. Появляется маленький, похожий на трубку аппарат, нечто из сумки водопроводчика, и начинает мочиться крохотными черными паучками, в унитазе они свертываются точками и плавают по воде. Значит, у меня инвазия; значит, во мне обитает колония пауков; значит, я представляю собой сумочку с яйцами.

Возвратясь в комнату, я стою, опираясь руками о стол, и гляжу на голые деревья в парке, тускло освещенные уличным фонарем, тонкие веточки образуют бледный узор на фоне темноты. Небо затянуто тучами, луны нет. Там ничто не шевелится. Сажусь с шуршанием картона и газет, беру карандаш. Я думал, что не перенесу еще одной такой ночи, и, как всегда, ошибся, я обманываю себя мыслью, что свободен, могу контролировать себя, могу действовать. Это не так. Я их создание.

Эта работа по мне, думал я, наблюдая за людьми на огородах. После многочисленных просьб мне дали такую возможность, и я не разочаровал их. К тому времени я провел в Гэндерхилле почти десять лет и был хорошо известен. У меня была комната в блоке Е и несколько дозволенных вещей (а еще несколько недозволенных, спрятанных по разным тайникам). Мне было уютно, у меня была своя ниша; меня считали нелюдимым, хотя я поддерживал нечто вроде дружбы с Дереком Шедуэллом, человеком из Нигерии, которого, как и меня, несправедливо обвинили в убийстве матери; мы каждый вечер играли в бильярд в комнате отдыха. Я был в добрых отношениях с санитарами, и меня регулярно приветствовал на террасах доктор Остин Маршалл. Место в команде, работавшей на огородах, было своего рода вершиной моей карьеры в Гэндерхилле; и я был уверен, что, применяя то, чему научил меня отец в детстве, смогу делать все, что от меня требуется.

В восточном конце одной из террас каменная лестница спускалась к заброшенному участку величиной с футбольное поле, огражденному с одной стороны секцией наружной стены, в тени которой стоял старый вяз. Перпендикулярно стене с южной стороны другая лестница спускалась по склону на крикетное поле, а с северной был крутой подъем через невозделанный клочок земли с деревьями и кустами к верхним террасам. Вид у этого заброшенного поля был одичалый, унылый, там некогда существовал чайный сад, несколько предметов мебели для чаепития — пара плетеных кресел, железный столик — гнили и ржавели под вязом. Повсюду буйно росли кусты бурьяна и островки дикой травы, шел октябрь, и нанесенная ветром палая листва лежала у стены влажными, преющими кучами, среди них росли колонии поганок. Неподалеку от стены, у подножия поросшего лесом склона лежала неприглядная куча обрезков досок и сухих веток. В первое рабочее утро меня поставили очищать этот участок, чтобы засадить его по весне. У меня были вилы и тачка; в сарае лежали лопаты и мотыги, я мог их брать, когда нужно.

Я принялся за работу. Тогда я был моложе, был сильным, мог поднимать большие камни в тачку, отвозить их к лестнице и носить к куче позади сарая. Это место продувалось ветром, и хотя работа согревала меня, я поднял воротник рабочей куртки. Мне также выдали желтые вельветовые брюки, черные ботинки и зеленый свитер. У меня почти весь день ушел на то, чтобы убрать камни и приняться за палую листву; работа утомляла меня, но и веселила, и, останавливаясь выкурить самокрутку, я опирался на вилы, оглядывал ландшафт и чувствовал себя спокойно. До этого я работал в гэндерхиллской мастерской, целый день набивал вместе с Дереком соломенные тюфяки, там было только зарешеченное, выходящее на стену окошко, освещалась мастерская пыльной потрескивавшей флуоресцентной лампой.

Я убирал листья, возил тачку вверх по склону, потом по террасе к компостной куче, она была гораздо больше отцовской, потому что в нее шли все органические отходы больницы. В этих рейсах с тачкой я встречался с людьми из рабочей команды, они говорили: «Все в порядке, Деннис?» или: «Не волнуйся, Деннис», я отвечал: «Все в порядке, Джимми» или как там звали этого человека. Убрав листву и камни, я принялся срубать бурьян, а покончив с этим, стал выкорчевывать корни мотыгой. На третий или четвертый день, вывалив груз бурьяна и корней на компостную кучу и катя пустую тачку к сараю, на верху лестницы я увидел маленькую фигурку в черном пальто и косынке, стоявшую спиной ко мне; и она тут же скользнула вниз по ступенькам.

Я замер на месте и выпустил ручки тачки. Я не ожидал увидеть ее после стольких лет, стольких разочарований. Бросился бегом мимо сарая к лестнице и уставился вниз на чайный сад. Он был погружен в тень, шел уже шестой час, и солнце висело над горизонтом. Я стоял на верху лестницы — между толстыми кирпичными столбами с каменным шаром наверху — и озирал участок. Ага! У беспорядочной кучи веток и обрезков в дальнем углу я определенно видел скользившую сквозь мрак фигурку! Быстро спустился по ступенькам и побежал через поле; достигнув стены, поглядел на лесистый склон, поднимавшийся к верхним террасам. Видел я ее? Стал взбираться по склону, прутья и веточки хрустели у меня под ногами. На середине остановился и неистово огляделся: среди деревьев стояла глубокая тишина, и было уже слишком темно, чтобы что-то отчетливо разглядеть. Несколько минут я стоял, не шевелясь, не издавая ни звука; потом спустился на поле, выглядевшее в быстро сгущавшейся тьме мрачнее, чем когда бы то ни было. Мое возбуждение несколько улеглось, сменилось смутным трепетом настороженности, ощущением, что сейчас происходило нечто значительное. Я пошел обратно через поле, поднялся по лестнице, собирая по дороге инструменты, отнес их в сарай и вернулся в блок Е вместе с остальными.

О, она меня мучила, как они сейчас. Только послушайте их! Наверняка нужно быть проклятым и корчиться в аду, чтобы переносить такое, быть мертвецом, трупом, оживленным каким-то загадочным, таинственным дыханием нечистой силы! Да, она меня мучила: в последующие месяцы и годы я бесчисленное количество раз видел сцены, такие же мимолетные и мучительные, как та, что описал, — ту же маленькую фигурку в пальто и косынке, с сумочкой в руке, стоявшую, к примеру, в рассеянной тени вяза у стены в летний день, отвернувшись от меня, видел ее, стоя на коленях посреди грядки с капустой, салатом или луком, бросал лопатку, вскакивал на ноги, бежал, перепрыгивая через ряды овощей (неизменно думая в своем безумии, вот теперь, вот теперь) — и обнаруживал лишь издевательскую игру света и тени, солнечных лучей, проникавших сквозь полог листвы. Помнится, в одно лето призрак матери был особенно активным, я видел ее почти ежедневно, и даже слышал, как она зовет меня, когда работал в одиночестве, слышал ее шепот: «Паучок! Паучок!» — и оборачивался к никому, к ничему, к безмолвию. Но в конце лета — должно быть, уже наступил сентябрь, лето выдалось на редкость удачным, в Гэндерхилле было столько свежих овощей, что мы торговали ими в соседних деревнях, — в конце того лета была череда дней, когда я смотрел с террасы на юг, и небо преображалось: голубовато-золотистый свет необычайной яркости, громадная сияющая полоса с центром на юге охватывала небосвод от горизонта до зенита, и, восхищаясь этим прекрасным, величественным зрелищем, я понимал кое-что о характере присутствия матери в Гэндерхилле. К сожалению, потом, поздней осенью и зимой, когда она появлялась только в сумерках, я утратил это понимание, вновь стал расстраиваться и подчас злиться, что она продолжает изводить и мучить меня подобным образом. И все-таки предпочел бы присутствие ее призрака исчезновению.

Так что те годы я называю хорошими, Паучок пребывал в покое. По вечерам я играл в бильярд с Дереком Шедуэллом, а потом (Дерек умер в Гэндерхилле) с Фрэнком Тремблом. Читал книжки в бумажных обложках, ходившие в блоке Е по рукам, очень редко газеты, почти никогда не слушал приемник (очевидно, в ранние годы происходили грандиозные события, но меня они не интересовали). Присутствие матери я хранил в тайне, в закрытой части сознания, и никому не говорил о ней, даже Дереку, пока он был жив. Стал хорошим огородником, и поскольку свежие овощи в Гэндерхилле обычно бывали редким и ценным продуктом, доступ к ним придавал мне в больнице высокое положение. Доктор Остин Маршалл относился ко мне приветливо и почти всегда вспоминал мое имя, когда прогуливался с тростью по террасе. С ним часто бывали его собаки, пара ирландских терьеров с лоснившейся шерстью, к ним я выказывал расположение, которого не испытывал; и обычно с каким-то удовольствием думал, что сделал бы с ними Джон Джайлс, сперва прикончив главного врача.

(Вообразите меня теперь на лестничной площадке, ухватившего обеими руками ручку двери на чердачную лестницу, трясущего ее и надрывно плачущего из-за их пронзительного, завывающего смеха, разумеется, это бесполезно, разумеется, дверь заперта, и я плетусь обратно к столу, с жестким хрустом усаживаюсь и лезу за табаком, чтобы свернуть толстую самокрутку, она мне необходима. Смех утихает, когда я зажигаю самокрутку дрожащими пальцами и делаю глубокую затяжку, чувствую, как дым идет по дыхательному горлу, подавляя ужас, входит густыми клубами в единственное легкое, где внизу дремлет, свернувшись вертикальной спиралью, толстый белый червь. Дым быстро заполняет легкое, впитывается в сероватую пористую ткань, входит в систему тонких волокон, покрывающую (до сих пор!) мягкую внутреннюю сторону моей оболочки, а затем в череп и в мозг. После затяжки ничто не кажется таким уж мрачным.)

Каждый день часа в четыре мы собирались в сарае на чаепитие, полдюжины работавших на огородах людей и Фред Симс, наш санитар. Он был тихим человеком, всегда сообщавшим нам новости. Помню тот день, когда он сказал нам, что главный врач уходит на пенсию. По крыше сарая барабанил дождь, мы сидели внутри на деревянных ящиках, пациенты в желтых вельветовых брюках, а он в своей черной форме и фуражке, дверь была открыта. Услышав об этом, мы беспокойно заерзали и зашаркали ногами; люди в нашем положении опасаются перемен.

— На пенсию? — переспросил Фрэнк Трембл. — Доктор Остин Маршалл, неужели?

Симс кивнул и, глядя вниз, снял табачную крошку с кончика языка. Вновь послышалось шарканье.

— Фред, а почему?

Он вскинул брови и пожал плечами.

— Слишком старый, нужен человек помоложе.

— Помоложе, вот оно что.

Фред снял фуражку и почесал голову. Волосы у него на темени были очень редкими.

— Говорят, нового главврача уже подобрали.

— Фред, а кто он такой?

— Какой-то доктор Джебб, из Лондона.

— Джебб, — повторил Фрэнк.

— Впервые слышу о нем, — сказал Джимми. — И что он собой представляет?

— У него есть новые идеи, — ответил Симс.

Тут воцарилось очень беспокойное молчание, шарканье ботинок раздавалось гораздо дольше. Вокруг нас в полумраке с гвоздей в стенах свисали инструменты, лопаты, грабли, вилы, мотыги, совки, ножницы. На полу стояли поцарапанные лейки, пирамиды цветочных горшков, штабеля деревянных ящиков. На полках лежали связки вешек, корзины для рассады, свернутые кольцом шланги, мотки веревки, ножи, карандаши, ложки, ножницы, кипы сеток, старые газеты. Сильно пахло землей и сыростью. Снаружи лил нескончаемый дождь.

— Новые идеи, — сказал Джимми. — Похоже, Фред, ты потеряешь работу.

Мы посмеялись над этими словами, но тем не менее в каждом из нас в тот день были посеяны семена беспокойства, потому что никто не хотел перемен, ни Фрэнк, ни Джимми, ни Симс, ни я.

(Дерек, разумеется, не дожил до перемен, наставших с появлением доктора Джебба, и тем лучше. Помню, однажды он сказал мне, что всякий раз, когда он закуривает, его матери приходится спать с каким-нибудь матросом. Бедняга Дерек, мать его была мертва, только я, конечно же, не говорил ему этого. Мы тогда играли в бильярд, и самое худшее, сказал он, сделав карамболь и положив красный шар в лузу, что он курит больше, чем когда бы то ни было! Возможно, это в конце концов его и доконало.)

После того прекрасного лета призрак матери стал гораздо реже появляться в Гэндерхилле. То лето в этом смысле было высшей точкой, кульминационным пунктом, выдался даже период — всего несколько дней — когда погода была мне подвластна. То были радостные дни, однако напряжение, нужное для того, чтобы удерживать этот прекрасный свет, оказалось в конце концов непосильным, и я позволил ему постепенно исчезнуть. После этого, как уже сказал, появления ее стали более мимолетными, нерегулярными, в последние годы я мельком видел ее, наверно, не больше трех-четырех раз, всегда в сумерках, неподалеку от прежнего чайного сада, теперь покрытого грядками капусты, лука и картошки, вдоль южной стороны тянулся ряд огуречных парников.

Однажды Симс сказал нам, что доктор Остин Маршалл забрал из кабинета все свои вещи и уехал. В клубе для сотрудников состоялся прощальный банкет, там ему подарили прекрасное кресло-каталку, специально сделанное в гэндерхиллской мастерской, видимо, из-за больной ноги ходить ему стало трудно. Поговаривали, что в списке награждений к Новому году он представлен к рыцарскому званию.

После этого мы, казалось, затаив дыхание, ждали развития событий. Новости, которые сообщал нам Симс, были то тревожными, то утешительными. Джебб как будто собирался увеличить количество психиатров. С другой стороны, он щедро увеличил табачный паек. Отношение Симса к новому главврачу было сдержанным, настороженным, мое тоже.

В конце июня меня вызвали к нему в кабинет. Я видел этого человека на террасах, правда, только издали; твидовый костюм, собаки, сердечная приветливость предшественника были не для него. Нет, он носился в беспокойном ореоле целеустремленности и решительности, что лишь усиливало мои дурные предчувствия; одевался в черный костюм. Я сидел на жестком стуле в коридоре перед его кабинетом, с грязными ногтями, в желтых вельветовых брюках: пришел прямо с огорода. Прождал полчаса, не курив, наконец дверь отворилась, и оттуда, шаркая, вышла группа старших санитаров. Потом доктор Джебб поглядел на меня из дверного проема.

— Подождите минутку, — сказал он и вошел обратно, закрыв дверь. Через пятнадцать минут позвал меня.

Первое потрясение: он пригласил меня сесть, хмуро посмотрел на мою историю болезни, поднял голову, снял очки — и я увидел перед собой глаза того же холодного голубого цвета, что у отца! Съежился в кресле (жестком, деревянном). У него были такие же, как у отца, волосы, черные, длинные, жирные, зачесанные назад от узкого лба и спадавшие на виски: он часто приглаживал их, когда хмурился. Такой же тонкий нос, такие же аккуратные черные усики над верхней губой, то же щуплое телосложение и впечатление затаенной взрывной энергии: что за шутка?

— Сколько уже времени, — заговорил он без предисловий, и я с облегчением услышал, что хотя бы голос у него не отцовский, — вы находитесь в Гэндерхилле?

Я откашлялся и заерзал. Казалось, не мог издать ни единого звука, кроме хриплого карканья. Он нахмурился:

— Почти двадцать лет, мистер Клег. При поступлении вы были очень беспокойны. — Тут он надел очки и стал читать по истории болезни: — «Склонны к бессмысленному сопротивлению… замкнуты… враждебно настроены… агрессивны». Однако быстро успокоились, завели друзей, стали постоянно работать и вот уже десять лет пользуетесь доверием и привилегией трудиться на огороде, доверием, которым ни разу не злоупотребили. — Он снял очки и пристально посмотрел на меня знакомыми ледяными глазами. — Не хотели бы вы попытаться жить в Лондоне?

Вот этого я и страшился. И все-таки ответа не подготовил. Я беспомощно заерзал, поглядел в окна, на стены: к счастью, морских сражений уже не было.

— Ну что? — спросил доктор Джебб, постукивая кончиком карандаша по столу: тук тук тук тук.

Я снова не ответил, продолжая ежиться в недоумении и тревоге.

— Мистер Клег, — заговорил главный врач, протирая глаза большим и указательным пальцами левой руки, — давайте посмотрим, догадываюсь ли я, о чем вы думаете. С одной стороны, — он поднял глаза к потолку, сложил пальцы пирамидкой и опустил на вершину подбородок, — с одной стороны, вам не хочется покидать Гэндерхилл. У вас здесь друзья, привычный распорядок, работа, — он стал считать по пальцам мои блага, — некоторое, — тут он иронически приподнял брови, — превосходство среди пациентов и основательное знакомство с деятельностью больницы. — Теперь больницы, вот как? — Покинуть знакомую обстановку — войти в неведомый мир — это внушает беспокойство, вы сознаете трудности, опасности, которые ждут вас, — и, разумеется, правы, трудности будут, ваша тревога совершенно понятна.

Он положил руки ладонями на стол и понимающе уставился на меня. К этому времени мои руки вели себя очень странно, вращались в запястьях то в одну, то в другую сторону: я сунул их между бедер и для утешения стиснул свой носок.

— С другой стороны, — снова заговорил доктор Джебб, — вы представляете себе, какой должна быть жизнь за пределами Гэндерхилла, без запертых дверей и высоких стен. Представляете, каково это вечерами пить пиво, встречаться с женщинами. Эта перспектива несколько рассеивает ваши страхи. (Пить пиво? Встречаться с женщинами?) Согласен, это дилемма, не думайте, пожалуйста, что я этого не знаю.

Доктор Джебб определенно ждал от меня ответа, но я не мог говорить, пока не покурю, и не мог закурить, пока ему не отвечу. После нескольких секунд неловкого молчания он заговорил опять:

— Мистер Клег, давайте я попробую подвести итоги вашего пребывания в Гэндерхилле. Вы поступили сюда очень больным парнишкой; собственно говоря, обнаруживали большинство классических симптомов шизофрении. Ярко галлюцинировали в зрительной, слуховой и обонятельной сферах; ваши эмоциональные реакции были странно неадекватными; вы явно страдали ложными ощущениями, были ослаблены, у вас наблюдалась мания преследования и внушения мыслей. — Он глянул в историю болезни. — Были агрессивны в отделении, и вас приходилось изолировать в надзорной палате связанным. Вы не отдавали себе отчета, что вас окружает, даже почему вас поместили в Гэндерхилл. Я считаю, — сказал он, — что все это прошло.

— Прошло, — негромко пробормотал я.

— Прошло, — повторил доктор Джебб. — В последние десять лет у вас появилась все возрастающая мера ответственности за свою жизнь. Больничная обстановка налагала на вас определенные требования, мистер Клег, требования, связанные с аккуратностью, пунктуальностью, компетентностью, общительностью и сотрудничеством; этим требованиям вы стали соответствовать. Ваше выздоровление проявлялось в ваших ежедневных задачах и контактах: больше ничего для вас мы сделать не можем.

— Больше ничего, — еле слышно повторил я.

— Мне нужна ваша койка, мистер Клег.

Моя койка!

— Гэндерхилл переполнен, и я нахожу, что вы вполне здоровы, дабы нас покинуть. Существует какая-то причина не переводить вас в пансион?

— Да! — внезапно выкрикнул я неожиданно для себя и, потрясенный собственной опрометчивостью, прикусил язык.

— Какая же?

Молчание.

— Какая же, мистер Клег?

Я не отвечал.

— Мистер Клег, может, вы сомневаетесь в своей способности адекватно вести себя в обществе? Вас это смущает?

Я опять не ответил.

— Пожалуй, нам пора поговорить о вашей матери.

— Это не ваше дело! — выкрикнул я.

— А. Вот оно что. Не мое дело. — Он снял очки; на его тонких бледных губах играла легкая улыбка, хорошо знакомая мне с детства и не сулившая ничего хорошего. — Мистер Клег, — сказал он, внезапно посерьезнев и посуровев, — я ваш главный врач. Все ваши дела — это мое дело.

Когда я вернулся к огороду, остальные пошли на обед, и я пошел вместе с ними. В столовой был молчаливым, угрюмым, и меня оставили в покое. Примерно в половине третьего я бросил свое занятие (сжигание огородного мусора) и пошел в сарай. Закрыл за собой дверь, сел на ящик и ножом, которым мы вырезали глазки из картошки для посадки, вскрыл вены на запястьях. Через двадцать минут Фред Симс нашел меня там, кровь текла у меня с рук в цветочный горшок с землей. В лазарете мне наложили швы, и ко времени ужина я находился в надзорной палате жесткоскамеечного отделения, одетый в брезентовый халат, под очень строгим приглядом.

Я непрестанно писал в долгие, медленно тянувшиеся ночные часы. Почти непрерывно курил цигарки, прикуривая новую от окурка предыдущей. Отдельные взрывы шума с чердака, ничего такого, чего не переносил раньше. Был очень внимателен к ощущениям в пустоте внутри торса, теперь у меня есть основания полагать, что она кишит пауками. Представлял себе поблескивавшие в темноте полотна паутины, влажные шелковистые капканы, протянувшиеся от грудной кости до позвоночника, от таза к ребрам. Бегающие существа, ткущие и прядущие у меня внутри, — с какой целью? Я провел в жесткоскамеечном отделении шесть дней, после десяти лет в блоке Е потрясение было сильным.

Все ожило в моей памяти. Туалеты без дверей, унизительность быть всегда на виду, всегда доступным враждебным взглядам. И запахи! Особенно ярко запах хлорки — выщербленные кафельные полы мыли по два, три, четыре раза в день горячей водой с хлоркой: казалось, кто-то постоянно орудует в проходе или в комнате отдыха старой щеткой с вялой спутанной щетиной из серой пеньки, окуная ее в жестяное ведро с ободом по внутреннему краю и ручкой, которой придавливали щетину, выжимая грязную воду. Забыл я и ежедневное унижение — просить всякую необходимую мелочь: несколько листков туалетной бумаги, щепоть табака, чуточку горячей воды. Иногда просьбы удовлетворялись, но большей частью ты стоял, переминаясь с ноги на ногу, а санитар раздраженно хмурился и отвечал, чтобы приходил попозже, — или окидывал тебя холодным оценивающим взглядом, выдерживал паузу и отворачивался — и все это ради трех жестких листиков туалетной бумаги, нескольких грубых прядей тусклого табака из жестянки! О, вежливость непонятна сумасшедшему, это был девиз, высеченный на холодном кирпичном сердце Гэндерхилла, непонятна сумасшедшему из жесткоскамеечного отделения.

Я провел там шесть дней, а потом утром меня повели в конец отделения на встречу с доктором Джеббом. Мы зашли в боковую комнату и сели. Зеленые стены, окно с решеткой, лампочка, стол, два стула — больше ничего. Посередине стола жестяная пепельница. На мне были серая рубашка, брюки и ботинки без шнурков. Главный врач был в черном костюме с темно-зеленым галстуком, сразу же привлекшим мое внимание, потому что на нем не было узора, лишь герб, где на главной фигуре — щите с двумя драконами по бокам и крылатым шлемом наверху — была изображена змея, обвившаяся вокруг посоха. Тогда я не мог понять всего значения этого герба; лишь потом оказался способен истолковать его на языке перемен, происходивших у меня внутри, и моей смерти.

— Курите, пожалуйста, — сказал он.

На несколько минут, пока я свертывал дрожащими пальцами тонкую самокрутку, он снял очки и стал протирать глаза таким знакомым мне образом — большим и указательным пальцами, как часто я видел этот жест, это нетерпеливое раздражение в кухне дома номер двадцать семь! Потом, небрежно указав пальцами на мои забинтованные запястья, он сказал:

— Совершенно излишне, мистер Клег, и чересчур мелодраматично. Вы разочаровали меня.

Я был ослаблен. Я провел неделю в жесткоскамеечной палате, был крайне унижен, не имел ничего, что мог бы назвать своим, ни шнурков, ни ремня, ни даже носка под брюками. И был не в состоянии противиться этому существу с холодными глазами — этой копии моего отца — этому Клегу-Джеббу! — или кто он там был. Единственным моим оружием было молчание, отступление Паучка в закрытую часть сознания, в какую-то норку, и я пытался это сделать, пока голос повышался и понижался, ревел и шипел, и Джебб уменьшился, стал крохотным, и в той комнате с зелеными стенами и запахом хлорки открылись громадные расстояния. Но через две-три секунды — панический страх. Долгие годы в блоке Е, долгие годы работы без присмотра на огороде — что-то атрофировалось, и я, как ни старался, не мог спастись от крохотной ревущей фигурки по ту сторону громадного стола. В комнате потемнело, на меня надвигался знакомый кошмар, а я был скованным, тяжелым, пригвожденным, корчившимся в открытой части сознания, неспособным спрятаться от рева и шипения, глаз, рук этого Клега-Джебба по ту сторону стола. «Крик о помощи», — ревел он, «полнейшая паника», — ревел он, «необходимость смотреть правде в глаза», — шипел он, а я при этом корчился, уже больше не Паучок, он был пауком, а я мухой! «Избежать ответственности за несчастный случай», — прошипел он, «ты убил свою мать», — проревел он, тут я бешено подскочил и указал на него дрожащим пальцем.

— Ты убил ее! — закричал я. — Не я, ты!

Дверь открывается — санитары — быстро в надзорную палату, и лишь тогда Паучок наконец обрел прежнее проворство, убежал в норку и оставил меня раскачиваться взад-вперед в углу.

Я провел в Гэндерхилле еще три месяца, один в жесткоскамеечном отделении, два в блоке Е. Были еще разговоры с главным врачом, в ходе которых он воссоздавал мою «историю». Потом одним туманным, прохладным утром в начале октября он меня выписал. Представьте меня, стоящего перед главными воротами, под часами, в потрепанном сером костюме, с почти пустым картонным чемоданом в руке; представьте, как я гляжу из стороны в сторону, вообразите мое смятение. В кармане у меня три фунтовые банкноты, какая-то мелочь и листок с адресом миссис Уилкинсон.

Клег-Джебб восстановил мою историю, но ложно, ложно, ложно, это была никудышная история. Если он что-то знал о планах отца отправить меня в Канаду, то не указал этого; если понимал мой ужас перед такой перспективой, другими словами — если узнал правду о том, что произошло с моей матерью, — то тоже не указал. Нетрудно было представить, что последовало бы дальше: как-нибудь туманной ночью меня заманили бы на участок, и там отец, собравшись с духом под влиянием выпивки и Хилды, забил бы меня насмерть каким-нибудь огородным инструментом. Выкопал бы еще одну яму (опять с той же странной, нелепой заботой о картофельных кустах), а затем, все еще под одобрительным взглядом Хилды, сбросил бы меня туда и зарыл. Лишенный хотя бы савана, я быстро стал бы пищей для личинок, жуков, червей, от меня остались бы только длинные кости, обособленные, разъединенные, все больше отдаляющиеся друг от друга с каждым сдвигом почвы, покуда мой хрупкий костяк не утратил бы той слабой связи, целостности, какой, видимо, все-таки обладал при жизни, и оказался широко рассеянным в лондонской земле! Потом в «Собаке и нищем», когда люди спросили бы: «Хорес, где твой парнишка?» или «Где подрастающий Деннис?» — отец ответил бы с подрагивающей улыбочкой, возможно, утирая пивную пену с губ: «В Канаде, со своей матерью», — а Хилда не смогла бы подавить хриплого, неприятного смеха, и он явился бы моей эпитафией.

Я сидел в спальне и слышал их негромкий разговор на кухне внизу. Потом, скрипнув ножками стула, Хилда ненадолго поднялась наверх, и через несколько минут они вместе вышли в заднюю дверь. Я спустился и последовал за ними. Видел, как они прошли под руку по переулку и в конце его свернули направо, к «Рочестеру». Возвратясь в спальню, я достал из-под кровати украденный клубок суровых ниток. Отмотал несколько футов и привязал конец к своей кровати. Клубок опустил в окно, и он приземлился во дворе у задней двери. Я снова спустился, продел нить в кухонное окно (приоткрытое на полдюйма) к одному из вентилей газовой плиты. Поднявшись наверх, сел у своего окна и сматывал нить, пока она туго не натянулась. Потом стал легонько ее подергивать; вы догадываетесь о моей цели.

Потом я с полчаса бегал вверх-вниз, прилаживая нить, чтобы она действовала. Нить натягивалась, но вентиль не поворачивался, а если я тянул сильнее, врезалась в нижнюю часть рамы. Я начал придумывать какой-то механизм, чтобы она шла плавно, какую-то катушку на оси, но как незаметно прикрепить ее к кухонному окну? Потом я услышал стук подковок в переулке, громкие голоса. Поэтому отвязал нитку от вентиля, побежал наверх и втянул ее в комнату. Они вошли во двор, Хорес и Хилда, Гарольд и Глэд, пьяные, держась под руки — Хилда с громким смехом над своим пошатыванием отошла от отца (он был потрезвее) и ринулась в уборную, я слышал, как она кричит там и ударяется о дверь, стараясь зажечь свечу. Остальные вошли в дом. В кухне зажегся свет, потом появилась Хилда, продолжавшая одергивать юбку, и, не успев дойти до задней двери, громко выразила удивление, что живет с водопроводчиком, неспособным отремонтировать свой туалет. Сущий позор (она не стеснялась заявлять об этом во всеуслышание), Глэдис уже пронзительно верещала в кухне, потом я услышал голос Хилды;

— Кончай, Глэд, выпей чего-нибудь, легче станет.

Я закрыл дверь, вернулся к окну и старался не обращать внимания на их гвалт. Когда Гарольд и Глэд наконец убрались, я стал напряженно прислушиваться у двери: Хилда поднялась первой, отец следом за ней; этой ночью он не заснет на стуле у плиты.

Последующие несколько дней были насыщены неизвестностью и ужасом. Я не мог оставаться в доме, а когда выходил, ноги словно бы сами несли меня против своей воли к участкам, к отцовскому огороду — хотя я знал, что он собирается убить меня там. В самые холодные дни я влезал в сарай, зажигал свечи и закутывался в мешки. Как-то в сумерках увидел силуэт матери у остатков компостной кучи; но когда подбежал, она исчезла. В другой раз увидел с виадука, что отцовский сарай горит, яростное, великолепное пламя в тишине и мрачности дня; но чем ближе подходил, тем тусклее оно становилось, а когда подошел к калитке, сарай был таким, как всегда. Я часто ложился на мерзлую землю, чтобы почувствовать, как мать тянется ко мне; почти всегда оказывался разочарован, но несколько раз она позвала меня к себе: это меня мучительно раздирало, любовь и ужас пробуждались в моей душе в равной мере, с равным пылом.

В другие времена я спускался в погреб и сидел в углу, чувствуя запах угля и наблюдая, как черные микробы пляшут в лучиках света, проникавших сквозь щели в полу. Там, внизу, было холодно, я набрасывал на голову и плечи кусок мешковины, как монашеский капюшон, подтягивал колени к груди и обхватывал ноги руками; дрожал, дул в лучики света, видел, как маленькие микробы, чертенята, начинали неистово кружиться, и это вызывало у меня смех. Однажды я сидел совершенно тихо, неподвижно и увидел, как вылезла крыса и побежала вдоль стены короткими перебежками, через каждые несколько футов останавливаясь и принюхиваясь. После этого я доставал из капканов сыр, разбрасывал его кусочками по полу и уже мог наблюдать за несколькими сразу. Мне нравились их хвосты, длинные, тонкие, бледные, покрытые легкой щетиной, извивавшиеся, будто канаты на судовой палубе. Хилда однажды услышала, как я смеюсь в погребе, дверь открылась, сверху хлынул свет.

— Ты что там делаешь? — крикнула она.

Я, сидя в своем углу, в капюшоне, в темноте, промолчал; она сделала несколько шагов вниз в своей странной манере спускаться боком по лестнице, а потом увидела крыс. С криком ужаса бросилась обратно, и дверь за ней захлопнулась. Снова смех из темноты. Когда отец вернулся с работы, она заставила его спуститься и взвести капканы. На другой день там было две дохлые крысы, я сунул их в карман и снова взвел капканы — крысы нравились мне как живые, так и дохлые. Однажды, сидя внизу, я услышал:

— Паучок!

Это был не голос матери, он звучал надтреснуто и ворчливо, как старушечий, и я понял, что меня окликнула ночная ведьма, жившая в стене моей комнаты. После этого я не спускался в погреб.

Я взял манеру слоняться под мостом у канала, где было темно. Там в зримом мире было много такого, что вызывало у меня жуткое беспокойство — мне казалось, что вот-вот стрясется какая-то страшная катастрофа, и это предчувствие временами бывало таким сильным, что я ложился на землю у стены под мостом и закрывал руками глаза и уши. То был страх, что отец отправит меня к матери в Канаду, страх перед нападением с каким-нибудь огородным инструментом в самый неожиданный миг. Я пытался скрыть от отца с Хилдой то, что знал, но больше не мог спать в доме номер двадцать семь и почти не ел, с какой стати было притрагиваться к мясу или овощам, которые она приготовила? Их лица теперь менялись: я видел, как они едят, челюсти их двигались, глаза сверкали в полумраке кухни, зубы впивались в еду, но каждая черта находилась в пространстве отдельно от других, и только объединяя фрагменты их расколотых лиц и рук, я мог сосредоточивать на них внимание, видеть, что они делают. Вскоре они утратили маску или налет человечности, которым некогда обладали, и в своем раздробленном виде показывали свою истинную натуру, свои смертоносность и зверство, при виде этого предчувствие надвигающейся беды ошеломляло меня, и я в ужасе убегал из кухни, не обращая внимания на их крики и вопли неутоленного голода, дело в том, что они собирались меня съесть, я понял, что они хотят сожрать меня без остатка.

Ночами я становился спокойнее, отчасти благодаря темноте, отчасти потому, что их часто не бывало дома. Иногда я следовал за ними, когда они шли в «Рочестер», наблюдал, как они пьют, а когда Хилда выходила в туалет, взбирался на бочку и смотрел, как она мочится. Иногда оставался дома и экспериментировал с ниткой, протянутой из моего окна к вентилю газовой плиты. Однажды, когда подергивал нитку, пытаясь его повернуть, я почувствовал, что рот заполнился крохотными птичками, раздавил их зубами, потом их перья, кровь и размельченные кости стали меня душить, я рыгал, рыгал, но изо рта ничего не появлялось. В другой раз нашел у канала бутылку молока, в ней был гниющий труп человека, которого мой отец убил накануне ночью, я открыл бутылку и выпил молоко. Потом нашел младенца с отверстием в темени и высасывал у него все из головы, пока его личико не сморщилось, как пустая резиновая маска. Впоследствии я припомнил, что так пауки пожирают насекомых. В ту ночь я случайно заснул. Отец вошел и стиснул гаечным ключом мой череп, когда я проснулся, голова у меня была грушевидной формы; это требовалось для того, чтобы она вошла в мешок, который они приготовили, чтобы убить меня в нем.

С каждым днем они становились все голоднее, голоднее, и я понимал, что мой час вскоре настанет. Когда Хилда смотрела на меня, изо рта у нее шла слюна и стекала по первобытному подбородку. Отец не так явно демонстрировал свой аппетит, он постоянно наблюдал за мной искоса. Я заметил, что руки его уже походили на лапы. Смертоносность и зверство: у меня не было названия для таких созданий. И до сих пор нет, хотя одно из них сейчас спит в другой стороне дома, зная, что ее твари на чердаке (несмотря на их вероломство время от времени) не позволят причинить ей вреда. Только послушайте их!

Только послушайте их. В действиях этих тварей есть ритм, три четкие волны. Каждая вздымается и опускается, каждая отделяется от предыдущей затишьем или паузой, во время которых я испытываю и облегчение, и мучение ожидания очередной (ожидание столь же невыносимо, как сама волна). Каждая начинается с самой пронзительной ноты предыдущей, поэтому всю ночь идет усиление громкости и неистовства. А что они там делают? Определенно сказать нельзя: раздаются пение, топот, шипение, почти неразборчивые вопли, крики, возгласы, взрывы смеха, голоса людей, которых я знал, говорящих совершенно несвойственные им вещи: например, доктор Остин Маршалл читает непристойные стихи. Они вовсю пользуются моей фамилией, переворачивают ее, искажают: гелк, называют меня, гелк, а недавно придумали напев: гелк ГРЕШИЛ гелк грешил гелк грешил гелк грешил гелк ГРЕШИЛ гелк грешил гелк грешил гелк грешил… Повторяют его снова и снова, все громче и громче, при этом непрерывно топая так, что лампочка раскачивается, и я то погружаюсь в тень, то оказываюсь в яркой жизни, снова в тени, снова в ярком свете — я съеживаюсь на стуле, подтянув ноги к груди и спрятав голову между коленями, зажав ладонями уши, и плачу, плачу, плачу, они тем временем подталкивают меня к пределу того, что я способен вынести, потом все кончается визгливым смехом — он постепенно затихает, сменяется бормотанием, — и я медленно поднимаю голову, хватаюсь дрожащими руками за стол, иногда беру карандаш или быстро свертываю цигарку, пока они готовятся к очередной волне, которая начинается, как я уже сказал, с самой пронзительной ноты предыдущей!

Три волны, за ними следует изнеможение. Наконец я поднимаюсь со стула, стою, глядя в окно, на восток, чтобы увидеть первые проблески рассвета, и еще раз говорю себе: хватит. Брожу по спящему дому, мимо дверей, за которыми мертвые души видят сны, спускаюсь по лестнице в кухню, снова иду в коридор, бросаю взгляд в кабинет миссис Уилкинсон — и тут вижу в полумраке: на столе валяются ее домашние ключи. Домашние ключи. Внутри у вашего Паучка раздается безмолвный радостный вопль, он беззвучно проходит по кабинету и одним плавным быстрым движением хватает связку. Потом выходит широкими паучьими шагами и поднимается по лестнице, неувиденный, неуслышанный, непойманный.

С картонным чемоданом в руке и тремя фунтовыми банкнотами в кармане я повернулся, чтобы взглянуть в последний раз на ворота Гэндерхилла. Они высотой пятнадцать футов, по бокам их прямоугольные башни, над ними крутая арка с громадными часами, стрелки их показывали одну минуту одиннадцатого. Было замечательное ясное утро. Осеннее солнце мягко освещало кирпичи. В левой створке ворот маленькая дверь, через нее я и вышел. Мистер Томас стоял в ее проеме; он уже стал старшим санитаром и занимался моей выпиской; кроме того, еще дал мне две пачки табака. Он поднял руку, я тоже; он отступил назад, и дверь закрылась.

Каким-то образом я нашел дорогу в деревню и сел в нужный автобус. Сидел у окна и курил; глядел на сельскую местность, пока мы, громыхая, катили к Лондону, пытался сдержать сильные приливы замешательства и растерянности, иногда чуть ли не ошеломлявшие меня. Чувствовал я себя в определенном смысле как после смерти матери — испытывал то же ощущение полного одиночества в незнакомом, недобром мире. Двадцать лет в Гэндерхилле, как хорошо я знал это место! Его дворы и коридоры, огороды и хозяйственные постройки, окрашивавшиеся мимолетной тенью ее присутствия, когда она робко показывалась мне время от времени в рассеянной тени вяза, на пустой террасе в сумерках. А ритмы и ритуалы той жизни — во всем этом у меня было место, и служащие следили за тем, чтобы оно у меня было. Сидя в том автобусе, медленно ехавшем к Лондону, среди домохозяек с большими сумками, я понимал с полной определенностью, что мне, старому Паучку, нечего надеяться на что-то лучшее и что в Гэндерхилл возврата нет, Джебб ни за что не примет меня обратно, он ясно дал это понять. Мысли мои обрели какую-то зловещую окраску, так как я ощущал первые смутные предчувствия надвигающейся беды — что-то большое, черное, жуткое на далеком горизонте приближалось ко мне. Что я мог дать этому миру, в который оказался выброшен так внезапно, и что он мне уготовил?

Мы выехали на шоссе и увеличили скорость. Я пытался представить, что меня ждет, но не мог, был не в силах вообразить, какой образ жизни мне предстоит. Как стану жить? Кем буду? Деннисом Клегом из Гэндерхилла? Сумасшедшим? О, только не это — по крайней мере я мог представить себе, как меня будут воспринимать: холодные взгляды, усмешки, презрительные шепотки — словом, мысленные речи. Внезапно я увидел себя летящим в какую-то пустоту и на несколько секунд от ужаса утратил связь мозга с конечностями, застыл на сиденье с самокруткой, которую подносил к губам. Тут же уловил обращенные на меня взгляды женщин, наклоны их голов друг к другу, шушуканье, сдавленный смех, негромкое презрительное фырканье. Слава Богу, это быстро прекратилось, и я усилием воли сохранил спокойствие. Потом увидел дома и улицы, понял, что мы на окраине города, и у меня слегка полегчало на душе; я как-никак лондонский Паучок! Проехали по Вестминстерскому мосту, Темза была ярко освещена, переливалась зеленью в лучах осеннего солнца, и при виде ее я воспрянул. Зрелище хоть чего-то знакомого, привычного укрепляет душу, придает сил. Достал листок с адресом миссис Уилкинсон: это место я знал, часто бывал там мальчишкой. Оно находилось в Ист-Энде.

Поначалу легкие осложнения с толпой — взгляды! мысленные речи! Воздух был насыщен ими, и я снова утратил связь мозга с конечностями, стоял с чемоданом в руке на автобусной станции Виктории застывший, как статуя. Но как-никак это был Лондон, я знал его и вскоре поплелся искать двадцать седьмой автобус, или то был тридцать седьмой, или сто тридцать седьмой?

Под вечер я появился у двери пансиона миссис Уилкинсон. Я несколько раз сбивался с пути, город изменился непонятным для меня образом. Постучал; миссис Уилкинсон открыла дверь.

— Мистер Клег? — спросила она. — Мы вас ждали.

Я прошаркал внутрь, усталый, смятенный, чуть не плачущий, совершенно не сознавая, кто эта женщина. Лишь теперь мне стал понятен смысл тех ее слов. «Мы вас ждали, — могла бы сказать она, — чтобы завершить дело, которое начали на Китченер-стрит двадцать лет назад».

Я обернул руки и ноги новыми газетами, нашел в комоде свежие носки, а старые бросил в отверстие за газовой горелкой. Потом лег на кровать, подложил руки под голову, скрестил ноги и стал наблюдать, как вьется под потолком табачный дым. Под брюками, между бедер, в носке ощущается тяжесть домашних ключей миссис Уилкинсон. Они перехвачены толстой резинкой, чтобы не звякали предательски друг о друга.

Наконец звонок, поднимаюсь с кровати и быстро спускаюсь вниз, первые из мертвых душ только появляются, помигивая, из своих нор. В кухне все, как обычно — усатая роняет табачный пепел в свои кастрюли, клеенка на столе свежевымыта и пахнет хлоркой, каша булькает, от кастрюли поднимается пар и смешивается с табачным дымом в свете зимнего солнца из окна над раковиной. Мертвые души входят, шаркая, я пью чай без молока, с большим количеством сахара. Сегодня не ем, потому что кишки обвиты вокруг позвоночника, но чай пью, он вымывает пауков.

Потом Хилда заполняет собой дверной проем, сверкает глазами с высоты своего роста и спрашивает, не видел ли кто ее домашних ключей. Какая-то судорога злокозненной радости там, где тяжелый носок висит между обернутых газетами бедер. О, она хмурится, о великолепный ужас, о бешенство, о представление, как я капитулирую, с очаровательным стыдом достаю носок и подаю ей дрожащими пальцами, пряча глаза, с горящими щеками, и жажду наказания, выпрашиваю оскорбления, унижения, боли. Но я сохраняю спокойствие, гляжу (с лисьей хитростью) пустыми глазами, с приоткрытым ртом, медленно покачиваю головой, когда ее сверлящий взгляд обращается ко мне, впивается в душу, но дело в том, что души уже нет, теперь там только пауки, только пауки. Потом она, мрачно хмурясь, уходит, а я продолжаю пить чай, касаюсь носка, свертываю козью ножку, скрываю свое ликование.

Потом иду наружу, на свежий, холодный воздух, но она все-таки встречает меня у двери, спрашивает, точно ли не знаю ничего о ее ключах. Хитрый Паучок отвечает полным молчанием, пожатием плеч, он целиком таится в носке, а лицо над ним выражает только тупое недоуменное неведение.

Поначалу я иду быстро, быстро для меня, мимо парка, где вороны хлопают крыльями на голых ветвях, мимо запертых церковных ворот, сворачиваю налево, прохожу по виадуку (в арки перил проглядывает газовый завод), а потом, постепенно замедляя шаг, к каналу. Черно-зеленая в утреннем свете вода внезапно вспыхивает сверкающими бриллиантами под холодным солнечным светом — а на горбатом мосту спиной ко мне моя мать, я останавливаюсь, утрачиваю связь мозга с конечностями, гляжу с изумлением, с головокружительным восторгом на четкость ее силуэта на фоне светлого неба. С по-прежнему закрытым косынкой лицом она переходит мост и скрывается за стеной на другой стороне, там, где находится Китченер-стрит.

И тут наконец я иду по тропинке к мосту, впервые за двадцать лет берусь за железные перила, чувствую, какие они холодные, и шаркаю вперед. О, какой наступает ужас! При первых шаркающих шагах внутри поднимается хаотичное волнение, бурление флюидов, раздаются голоса, недоверчивое хихиканье, вопли ужаса, однако, несмотря на все это, я перехожу мост; вслепую, держась обеими руками за перила, все-таки перехожу.

И вот я плетусь по улицам, знакомым и вместе с тем чужим, почему-то странно безлюдным, странно необитаемым. Вижу какого-то мужчину с лошадью. Они стоят в конце тупиковой улицы под высокой кирпичной стеной. На мужчине белая рубашка с закатанными рукавами; на лошади только уздечка. Я стою в другом конце улицы, смотрю, как мужчина берет свисающие поводья и, обернувшись к лошади, медленно ведет ее по середине улицы. Затем пускается бегом, покрикивая на лошадь, она высоко поднимает копыта, лязгая подковами по мостовой, растягивает губы, вскидывает длинную голову и громко ржет. Они приближаются ко мне по пустой улице — бегущий вполоборота человек в белой рубашке и высоко поднимающая ноги, вскидывающая голову лошадь; дыхание их в холодном воздухе превращается в клубы пара. Когда они приближаются к тому концу улицы, где стою я, человек переходит на шаг, поворачивает лошадь — я гляжу на ее ходящие ходуном бока! — и снова бежит с ней к стене в противоположном конце.

Я иду на поиски матери. На углу вижу сгоревшую пивную, ее белые кирпичи порыжели от пламени и почернели от дыма, окна без стекол представляют собой черные дыры, незрячие глаза. Над заколоченной досками дверью висит вывеска, но металл покоробился от огня, и краска так выгорела, что название невозможно прочесть. Сворачиваю за очередной угол — и оказываюсь в тени газового завода на Сплин-стрит.

О Господи, вентиль газовой плиты, вентиль вентиль вентиль газовой плиты на кухне, о Господи, избавь меня от этого: желобчатая головка из какого-то твердого материала, крепившаяся утопленным винтом к трубке, подведенной к газовой конфорке. В одном из вентилей винт обращен головкой к окну: два оборота отвертки, и он выдвинулся настолько, что я смог привязать к нему нитку, только протянул ее не в окно, а под прибитой к полу скобой, потом по полу за дверь, к гвоздю, вбитому над самым полом сбоку в лестницу. Когда потянул ее, она туго натянулась от вентиля к скобе, от скобы к гвоздю, а от гвоздя ко мне; и когда я ее осторожно подергал, вентиль чуть повернулся, и газ начал просачиваться в кухню…

О, я отвожу взгляд, поворачиваюсь спиной к большим куполам, их шелушащаяся темно-красная краска, жутко яркая в свете утреннего солнца, их крестообразные распорки и стойки бесконечно умножаются над моей головой; здесь ужас, ужас мысленного воспроизведения, поэтому, отводя от них глаза, я плетусь прочь. Надо идти домой, говорю себе, домой, домой, на Китченер-стрит, где у задней двери меня ждет мать.

Теперь улицы мучительно знакомы, воспоминания всплывают множествами из глубоких, забытых тайников сознания, в конце концов я теряю способность идти, приваливаюсь к стене, пытаюсь неловкими пальцами свернуть самокрутку, и червь в легком как будто начинает шевелиться. Женщина с сумкой-сеткой, набитой перевязанными шпагатом свертками, останавливается передо мной и спрашивает, не стало ли мне плохо. Отталкиваюсь от стены и нетвердой походкой плетусь дальше. Надо идти домой, к матери! И вот иду по Виктори-стрит, Китченер-стрит находится за третьим углом. Только послушайте их теперь! Какой отвратительный шум! Но смелый Паучок идет вперед, фланелевые брюки хлопают на ветру по обернутым газетами ногам, тридцать ярдов, пятнадцать — о, какие сильные удары в груди, червь просыпается, вот я на углу, огибаю его и гляжу на…

Ничего. Какой-то забор из рифленой жести. Что творится со мной? Сквозь щель в заборе вижу изрытый воронками пустырь. Он завален грудами кирпичей и мусора, порос бурьяном с красными цветами, там и сям обрезки черных резиновых шлангов, ржавые жестянки, старая обувь, автомобильные покрышки. Что творится со мной? Взрывы смеха, похожего на собачий лай. Это дело моих рук?

Снова сижу за столом. Жутко потрясенный тем, что увидел утром, совершенно хрупкий, ломкий. Я шел по улице в дикой панике, от столба к столбу, шатаясь, как пьяный, пока не достиг места, где должен находиться дом номер двадцать семь. Дыра в заборе: посмотрел в нее и увидел другую дыру, неглубокую яму с обломками кирпичей, шифера, досок, мусором, такой же бурьян с красными цветами, сохнущий на ветру; и какой-то голос произнес: это дело твоих рук.

Затем, когда я, беспомощный, плачущий, прислонился к забору, появился какой-то запах, а потом воспоминание, высвободившееся из какого-то глубокого тайника: я увидел себя сидящим у окна своей комнаты, глядя на Хореса и Хилду, шедших в пивную. Потом медленно спускающихся по лестнице, идущих по коридору в кухню. Увидел, как прилаживаю свою нить: я привязал конец к винту вентиля, старательно протянул ее через скобу, потом под дверь и поверх гвоздя сбоку лестницы. Поднявшись до ее середины, осторожно потянул нить, затем уже наверху привязал ее к перилам. После этого вернулся в свою комнату и стал ждать их возвращения.

Я снова видел себя сидящим у окна в темноте. Помню, в ушах у меня что-то гудело, заглушая все остальные звуки, поэтому, когда Хорес с Хилдой вернулись, казалось, они петляют по двору в полной тишине, замедленно; движения их были неуклюжими, неслаженными, и мне пришлось заткнуть рот углом одеяла, чтобы подавить смех, который вызывало у меня это зрелище. Наконец они достигли задней двери и вошли; несколько минут я слышал громкие голоса, потом медленную грузную поступь Хилды по лестнице, одной Хилды. Это вызвало безмолвный восторженный вопль у напряженного юного Паучка, как трудно мне тогда было подавить смех! Я ждал пять минут, десять, двадцать пять — двадцать пять минут, казавшихся годами! Потом беззвучно вышел из комнаты; в доме тихо, темно, кухонная дверь закрыта. Едва смея дышать, я отвязал нитку от перил. Осторожно, о, до чего осторожно стал ее сматывать, мысленным взором я видел, как она натягивается от вентиля к скобе, от скобы к гвоздю, от гвоздя ко мне; подержал ее несколько долгих секунд, думая: моя нить в моих пальцах, его жизнь в моих руках. Потом потянул ее — она сместилась — достаточно. Привязал нить к перилам и бесшумно вернулся в комнату.

Неспособный спать от ликования, я сидел в темноте на кровати, забросив ногу на ногу. Раскачивался от беззвучного смеха. Потом снизу стал наконец медленно-медленно подниматься к моим принюхивающимся ноздрям слабый, но очевидный запах газа…

Да, это было делом моих рук. Я оттолкнулся от забора, паника улеглась, и я почувствовал себя странно спокойным (хотя от всех этих волнений червь у меня в легком проснулся). Я обратил внимание, что дома с четными номерами на другой стороне улицы целы, однако окна их заколочены; и что в конце ее по этой стороне все еще стоит несколько зданий. Зашагал дальше, уже потверже, дошел до конца. Обнаружил там всего три дома: пятьдесят третий, заколоченный, пятьдесят пятый, тоже заколоченный, и «Собаку и нищего». «Собака и нищий»! Я привалился к стене и рассмеялся, да, вообразите себе, вообразите старого Паучка, привалившегося там к стене, вздернувшего крупный подбородок, издающего краткий хрип беззвучного смеха. Но через несколько секунд он оттолкнулся от стены, зашаркал к двери общего бара и вошел внутрь.

Дверь закрылась за ним. В баре ничто не изменилось. Было одиннадцать часов утра, в окно у двери лился холодный солнечный свет. В камине горело немного угля, за столиком возле него сидел старик с кружкой пива, других посетителей не было. Деревянный пол, медная перекладина на уровне лодыжек под старой, обшарпанной стойкой — здесь ничто не изменилось. Запахи табачного дыма от стариковской трубки, вчерашнего пива, потрескивание угля в топке; на стойке газета, раскрытая на спортивной странице… Паучок вошел и сел на стул неподалеку от двери. Тишина и покой; в холодном солнечном свете плясали пылинки, откуда-то из-за стойки доносилось тиканье часов.

Паучок сидел, словно завороженный, прислушивался к тиканью, наблюдал за пылинками. За стойкой появился человек, протиравший стакан фартуком. Это был он! Эрни Рэтклифф! Те же тонкие руки, те же маленькие глаза, тот же скользкий вид, только волосы его поредели, горечь четче проступала в морщинах лица. Он глянул на Паучка. Спросил:

— Какого налить?

Паучок уставился на этого человека. Эрни Рэтклифф — один из последних, кто видел его мать живой!

— Мужа ищете, миссис Клег? Он был здесь, но вроде бы ушел.

Можно сказать, последние дружелюбные слова, которые она слышала, притом не столь уж дружелюбные, Рэтклифф никогда дружелюбием не отличался.

— Ну, так какого налить? — повторил он, поставив стакан и вытирая руки о фартук.

Паучок поднялся на ноги и стал рыться в многочисленных карманах, отыскал кой-какую мелочь, трехпенсовую монету, несколько полупенсовых. Подошел к стойке и выложил на нее монеты. Рэтклифф глянул на них и молча потянулся за кружкой.

Паучок сидит у двери за маленькой кружкой слабого. Ничего не происходит. К старику подсаживается другой, они негромко разговаривают, потом умолкают. Паучок разглядывает узоры на матовом стекле перегородки; они напоминают ему какое-то лиственное растение, побег корнеплода, возможно, репы. Да, это дело его рук, гелк грешил, ничего не скажешь. Он пробует пиво — тут же раздается неприязненное шипение червя в легком, начинают суетиться пауки. Он вспоминает рассказ матери о пауках на вязах и думает о своей пустоте внутри, о существах, которые там выводятся. «Я сумочка с яйцами, — думает он, — должен свисать с ветки на паутинке». И сидит там, в тепле, до половины четвертого, пока Эрни Рэтклифф не выставляет его.

В последующие дни Паучок часто бывал в «Собаке и нищем». Он бродил взад-вперед по Китченер-стрит около часа, надеясь мельком увидеть мать, хотя на каком-то уровне сознания понимал с того мига, когда его взгляду предстала яма с мусором вместо дома номер двадцать семь, что больше никогда ее не увидит. Что же влекло его туда? Бог весть, может быть, просто желание взглянуть на руины и сказать себе: «Это дело твоих рук, это натворил ты». После третьего или четвертого раза он уже был способен видеть яму, не испытывая безысходного горя; пришло странное спокойствие, какое-то чувство заторможенности, принятие решения, связанное с постоянным ободряющим ощущением тяжелого носка под брюками. Это было грустное, рассеянное, вялое спокойствие, скорее меланхолия, его тревожили только ночные крики на чердаке да извивавшийся червь в легком. Ходил он по своему маршруту медленно, но уже не бесцельно, и ежедневно проводил несколько часов в общем баре «Собаки». Ему оставалось только свести счеты с Хилдой.

Потом однажды Паучок вышел из «Собаки» и пошел старым, знакомым путем к каналу, через мост, вверх по склону к Омдерменскому тупику и оттуда к участкам. Солнце опускалось к реке, и свет стал заметно ярче. Прошаркал по дорожке к отцовой калитке; поблизости не было никого. Вошел на участок, на картофельной делянке преклонил колена, потом растянулся на холодной земле. Пролежал там без движения несколько минут. На участках стояла странная тишина, глубина ее почему-то усиливалась далеким, еле слышным собачьим лаем. В земле тоже была тишина, поэтому он медленно поднялся и зашел за сарай, откуда были ясно видны пустырь, некогда бывший Шифером, за ним протянувшиеся по берегу доки и склады, а за ними река. Солнце к этому времени окрасило небо в мягкий красноватый цвет, на глазах Паучка он становился ярче, насыщеннее. Река уже сверкала отражениями огней города, и вереница пушистых облачков вытянулась в длинную текучую понижающуюся линию над солнцем, нижние их края горели в последних лучах светила, следом за которым они опускались. Тауэрский мост резко чернел на красном фоне, и прямо над ним Паучок видел нечто похожее на несколько ломаных строк из неразборчивых, расплавленных букв. Потом повернулся и поплелся через полумрак участка в угасание, умирание дня…

О, я с отвращением бросаю карандаш. Я не размякший, не меланхоличный, не сентиментальный, я в отвратительном настроении, последние дни были сущим адом. Я не могу спать, не могу есть, не могу отделаться от постоянного, назойливого, чуть ли не парализующего ощущения, что все вокруг становится безмолвным, пустым, мертвым. Кажется, сам воздух насыщен смертью. Мне уже не раз приходило в голову, что я мертв — червь и пауки в моем теле как будто говорят об этом, усыхание жизненно важных органов, запах гниения, постоянно сочащийся теперь из моей оболочки, — разве это не признаки смерти? Когда это произошло? Был миг смерти, миг, когда можно было сказать, вот сейчас он был жив, а теперь мертв? Не думаю. Должно быть, то была постепенная, медленная смерть, начавшаяся в тот день, когда я стоял под гэндерхиллскими часами, с картонным чемоданом в руке, с тремя фунтовыми банкнотами — однако мне сейчас, когда пишу, приходит в голову, что началась она раньше, в ту ночь, когда погибла моя мать, и что с тех пор я попросту сгорал, превращался внутри в прах и пепел, сохраняя лишь внешнее движение, отрывистые жесты и позы жизни. Так что, может, то была вовсе не жизнь, а распад, развалиться мне не давали кости и жилы, детский остов; а теперь остались только прах и пепел да питающиеся этим компостом пауки. Раздается звонок к ужину, но спускаться я не стану. Где-то там внизу Хилда, возможно, все еще ищет свои ключи. Я знаю, она думает, что ключи у меня, она побывала здесь, искала их, ее запах стоит в комнате и никак не улетучивается. Они все еще у меня в носке, но ирония заключается в том, что, кажется, у меня не хватит смелости воспользоваться ими — мне думается, что если отопру дверь на чердачную лестницу и поднимусь, меня разорвут на куски и съедят; так что лучше страдать от их безобразий, чем сталкиваться с ними. Как всегда, только тетрадь и табак оказывают мне какую-то поддержку.

Позднее я слышу танцевальную музыку из приемника в комнате отдыха, еще позднее в водопроводных трубах раздаются гул, стук, позвякивание — мертвые души поплелись в ванную и в туалет чистить крошащиеся зубы и опорожнять сморщившиеся мочевые пузыри. Мертвые души! Теперь я самый мертвый из мертвых душ, посмотрите на меня, лежащего на кровати с тонкой самокруткой, чтобы угомонить червя в легком, посмотрите на понурого зомби!

Еще позднее дом затихает, и в раннее время ночи, пока твари не затянули свой напев, я часто брожу с этажа на этаж, потому что люблю сумрак. Мне особенно нравится, как свет уличных фонарей проходит сквозь матовые стекла парадной двери и распространяет тусклый отсвет по коридору, я часто сижу на верхней ступеньке первого лестничного марша, смотрю на этот отсвет, потому что он меня успокаивает. Еще больше успокаивает сидение в кухне глубокой ночью, когда все тихо. В одну из ночей я обнаружил шкафчик под раковиной и при свете пламени своей зажигалки старательно осмотрел его содержимое: там были U-образная трубка, опускавшаяся из раковины; ящик с инструментами; бутылки с хлоркой и нашатырным спиртом; тряпки; моющие средства; стопка пожелтевших газет; жестяное ведро со щеткой для мытья полов и куском карболового мыла внутри; нашел там даже свою веревку. Я просидел полчаса, поджав ноги и глядя внутрь шкафчика, зажигалка горела дрожащим пламенем на полу. Потом вынул все оттуда, аккуратно расставил на полу и залез внутрь — дело нелегкое, рост у меня большой! Но, опустив голову на грудь, угнездив U-образную трубку между ног и обхватив руками колени, я смог уместиться там и закрыть дверцу. Десять минут просидел внутри, сжавшись в темноте, и ощущал огромное спокойствие. Потом вылез и открыл краны; с шумом бегущей по трубке воды шкафчик был райским, и теперь я провожу там по тридцать — сорок минут каждую ночь.

Но если остаюсь слишком надолго, твари заставляют меня за это расплачиваться, так что вообразите, как я вдруг вылезаю из-под раковины и торопливо поднимаюсь в свою комнату в крайне виноватой панике! Ох уж эти твари! Теперь они часто используют потолок как экран, проецируют на него изображения и даже целые сцены, представляющие искажения или замысловатые пародии эпизодов моего прошлого. Еще они обучились коварной технике брать содержание моих дневных мыслей и представлять их мерзко, нелепо или карикатурно, иногда даже, когда пишу и не могу удержаться от взглядов вверх, я вижу извращенную пародию того, что изложено на раскрытой странице — смотрите! Вот они делают это сейчас! Смотрите, как он возится там. Несчастный урод, с карандашом в громадных бесформенных лапах — карандаш выглядит таким тонким, таким изящным, когда он берет его и пытается им писать, — и я отвожу глаза, заставляю себя вернуться к тетради, тут раздается пронзительный хохот, и невозможно не слышать в нем смех Хилды, хриплость, ярость, угрожающее шипение в его тоне.

Завтрак — это тяжкое испытание, потому что глаза мертвых душ обладают средствами уничтожить меня; еще опаснее путь по коридору к парадной двери, я боюсь потерять на полпути связь конечностей с мозгом. Кто чего боится, то с ним и случится, поэтому в конце завтрака я стараюсь не думать о такой возможности; но мне это редко удается. Потом она выходит из своего кабинет та, и меня охватывает ужас.

— Мистер Клег! — выкрикивает она. — Где ваше пальто? — Или: — Где ваша кепка? — Однажды сказала: — Надо все-таки остричь эти ногти.

Лицо ее начало раскалываться, как на Китченер-стрит, глаза, подбородок, нос, волосы отделились друг от друга и повисли в воздухе, так что мне пришлось соединять их своей мыслью, чтобы образовать лицо. Теперь она не пытается скрывать зверство и смертоносность, они видны в ее пальцах, сжимающихся и разжимающихся в едва сдерживаемых аппетите и голоде. На ней та же кофта, в которой она водила отца в ту ночь к каналу, иногда кажется, что она распахнет ее и выставит мне груди, как сделала в другую ночь, и при этой мысли в легком начинает шевелиться червь. Однажды она спросила:

— Мистер Клег, что вам известно о хлебном ноже?

В тот день она снова поднималась ко мне в комнату, я почувствовал ее запах, когда вернулся. Казалось, что там жила стая диких животных, даже раскрытые окна и курение не могли избавить комнату от этого запаха.

Улицы не приносят мне утешения: все теряет цвет, становится отбеленным, сухим. Отчасти в этом повинна погода: череда холодных ясных дней, когда свет до того сильный и яркий, что мой глаз не находит шелковистых мешочков цвета, тени или влаги, где мог бы от него надежно укрыться. Сейчас постоянно этот ослепительный свет, улицы, стены, окна выглядят в нем блестящими, как металл, отбрасывают на меня свой белый свет, глаза мечутся туда-сюда, чтобы избежать его, я не могу больше сидеть у канала или у реки, поэтому иду по Китченер-стрит и провожу несколько часов в «Собаке и нищем». Один поход туда помню очень ярко: я шел по мосту через канал и вдруг осознал мысленную речь, не свою: «Все, чего я касаюсь, гибнет. Если любишь меня, ты погибнешь. Если я коснусь тебя, погибнешь. Все, что я люблю, гибнет».

Я остановился. Чья это мысленная речь? Отцовская. Вот так отец впервые обнаружился во мне. И это было не единственной странностью. В «Собаке» я не поплелся к своему обычному столику в глубине. Вместо этого привалился к стойке, поставив ногу на перекладину, как всегда делал отец. Он снова обнаруживался во мне, и воспрепятствовать этому я был не в силах. Эрни Рэтклифф держался неприветливо, его лицо тоже раскалывается, когда он подходит близко, и мне приходит в голову, что он мертв и либо призрак, либо зомби, как я. Взяв маленькую кружку слабого, я простоял там больше часа. Достал табак с бумагой, и опять он, Хорес, свертывал у стойки цигарку, а я был беспомощной жертвой или сосудом его лицедейства. Чувствовал себя присвоенным, взятым за горло, околдованным и в бессильной ярости наблюдал, как он вел себя на старый манер, клал на стойку локти, не вынимал изо рта самокрутку, оборачивался всякий раз, как дверь открывалась, держался особняком. Только не пил своего любимого слабого — не позволял червь в легком, стоял в «Собаке» без пива, казалось, умирал от жажды в мире выпивки. Как в определенном смысле и я.

После этого отец стал все чаще овладевать моими поступками и мыслями, и Паучок был не в силах этому помешать. Это отец стал потихоньку заходить в комнату Хилды ночью и днем, когда бывал в доме, это он искоса, тайком наблюдал за ней и всегда отводил взгляд, когда она это замечала. Стал следить, когда она пойдет в туалет или в ванную, и пытался увидеть ее в замочную скважину, но, по-моему, преуспел всего дважды. Потом, к моему ужасу, однажды попытался завести разговор с Эрни Рэтклиффом.

О Господи, какое унижение! У него не было способности к этому, легкости, отец много лет не вел с незнакомцами непринужденных разговоров. Он стоял у стойки в уже описанной позе и просто обронил фразу. Эрни разговаривал в другом конце с беззубым стариком, обросшим седой щетиной.

— Помните Хореса? — произнес отец, прозвучало это громким карканьем, старик и Рэтклифф тут же замолчали.

— Что такое, приятель? — спросил один из них.

Их взгляды впивались в отца; он попытался снова.

— Помните Хореса?

— Это какого? — спросил Рэтклифф.

— Клега, — ответил отец. — Хореса Клега.

Эрни Рэтклифф переглянулся со стариком и принялся протирать фартуком стакан.

— Знавали его, да? — негромко спросил он.

Отец хотел рассмеяться, но у него не получилось; он был близок к панике.

— Хорес Клег погиб во время войны, — сказал старик. — При бомбежке.

Эрни Рэтклифф горестно вздохнул.

— Тогда разнесли к чертовой матери всю улицу. Только ему было уже все едино.

Старик покачал головой.

— Все едино. Ни разу не видел, чтобы кто-то так потерял всякий интерес к жизни, как Хорес Клег. Его совсем пришибло то, что стряслось.

— Кого угодно пришибет, — заметил Рэтклифф, — лишиться жены таким образом.

— Она отравилась газом, — сказал старик, глядя на моего отца. — У себя на кухне. Славная была женщина. Хилда звали ее, Хилда Клег, ее парнишка открыл газ. — Старик дрожащей рукой поднял кружку. Впился в моего отца взглядом слезящихся глаз и прошептал: — Была уже мертвой, когда Хорес подошел к ней!

Наступило молчание, слышалось, как тикают часы где-то за стойкой.

— А что сталось с тем парнишкой? — спросил через несколько секунд Эрни Рэтклифф, но ответа отец не слышал, он уже выбежал из пивной, чтобы никогда больше не возвращаться.

Последующие дни становились для Паучка все более странными. Теперь его редко покидало гнетущее чувство, что всё и все вокруг него мертвы и что он повинен в этом. Кроме того, он сознавал приближение какой-то ужасной катастрофы, но не представлял какой и откуда ее ждать. В один из этих дней он решил быть погребенным в море.

Потом как-то ночью, когда он сидел в шкафчике под кухонной раковиной, в разум его ворвалось еще одно воспоминание. В комнате на Китченер-стрит ему снился сон. Он стоял на пыльной дороге, тянущейся прямой линией к далекому плоскому горизонту, в ландшафте не было ничего, кроме ограждения из белых столбиков, тянувшегося на высоте лодыжки вдоль дороги. Пошел по ней, упал в труп цыпленка и не мог выбраться из его костей. Потом из стены вылезла ночная ведьма, просунула пальцы между костями, пытаясь добраться до него, и шипела при этом: «Паучок! Паучок!» Тут он увидел, что совсем голый и покрыт каким-то мягким черным грибком. Почесался, отчего началось мочеиспускание, вслед за этим тут же полил дождь, он так громко барабанил в окно, что Паучок проснулся и ощутил в комнате запах газа. Вся перспектива исказилась, линии пола и потолка, казалось, шли в разных направлениях, дверь находилась очень далеко от кровати, однако стены по обе стороны от него так сблизились, что комната походила на узкий проход между домами. На полу стояли коробки с мухами, Паучок возился с ними перед тем, как заснуть, поэтому слез с кровати, стал снимать мух с булавок и отправлять в рот. Запах газа все усиливался, и это вызвало у него смех, как ни странно, когда смеялся, он ничего не чувствовал. Потом через несколько минут его затошнило, внезапно возникло ошеломляющее чувство вины и безысходного отчаяния. Он подошел к окну, открыл его и высунулся на дождь, вялый, как тряпичная кукла, потом тошнота прошла, и он начал смеяться снова, но внутри опять было только какое-то мертвое ощущение. Раньше он подоткнул одеяло под дверь; послышалось, как она распахнулась от толчка, и потом его полутащили-полунесли вниз по лестнице, затем через парадную дверь под дождь. Паучок заметил, что обмочился. Он уставился на распахнутую дверь дома номер двадцать семь и увидел, что отец, шатаясь, выходит спиной вперед, таща за собой Хилду, это снова вызвало у него смех и вместе с тем какое-то смутное недоумение. Потом он заметил, что соседи стоят маленькими группами на тротуаре под дождем, и сразу же понял, что живых среди них нет, что все они призраки. После этого он вспомнил какой-то черный автомобиль с включенными фарами и как дождь косо падал в их лучах, была там и «скорая помощь» с красным крестом на кузове. Помнил, как Хилду положили на носилки, накрыли простыней, и это снова вызвало у него смех, но все же он испытывал недоумение и смутно сознавал, что произошла какая-то ошибка.

Однажды глубокой ночью, до того, как начался напев, Паучок лег на спину возле камина и полез за тетрадью. Грязная тетрадь появилась на свет, он понес ее к столу и раскрыл на последней записи. Взял карандаш и принялся писать.

Присутствие в моем теле червя и пауков (писал он) открыло мне, что я мертв. Я сделаю вот что. Завершив эту запись, надену пальто и выйду из дома. Ночь ясная, луна почти полная. Я тихо выйду и пойду к реке, мимо складов, к скользким, покрытым зеленой слизью ступеням. По пути буду часто останавливаться, подбирать камни, чем тяжелее, тем лучше, и набивать ими многочисленные карманы своих одежек. Мой шаг наверняка станет замедляться по мере того, как одежда будет становиться тяжелее, но я буду идти вперед по безлюдным, освещенным луной улицам, и когда подойду к скользким ступеням, буду весьма тяжелым. Странную фигуру будет представлять собой ваш старый Паучок — пустой внутри, не считая пауков и червя, окутанный снаружи картоном, газетами, слоями тяжелой от камней одежды — и мертвый! Странный зомби, а? Встану на верхней ступеньке, буду глядеть на протянувшийся по воде лунный свет и думать о Северном море. Думать об этом пустом море под луной, а когда начну осторожно спускаться, мысленным взором представлю бледный свет, поблескивающий на его зыби, и когда река уже завертится вокруг больших стоптанных башмаков из сумасшедшего дома, когда подхватит и станет дергать манжеты фланелевых брюк, когда носки и обертки на ногах промокнут, буду думать о тишине залитого лунным светом моря. А когда войду в воду по грудь, буду все еще думать о Северном море и внутренне ликовать, о да, непременно буду радоваться перспективе тишины, темноты, влаги, сна. А когда река примет меня в свои объятия и я пойду ко дну, от вашего старого Паучка ничего не останется, кроме грязной тетради в дымовой трубе.

Красивая картина, не так ли? Красивая смерть. Но она не для меня. Я покончу с собой не таким способом, хотя он и кажется привлекательным: тишина, влага, освещенная луной зыбь. Нет. Для меня существует только один выход, и это не река. Я думал о нем уже несколько недель, с тех пор как нашел веревку, которую Хилда пыталась у меня отнять! Я ее нашел. Обнаружил в шкафчике под кухонной раковиной и теперь собираюсь пустить в дело. Где? На чердаке, разумеется, где ее треклятые твари смогут увидеть, до чего меня довели! Пусть гогочут, гудят, затягивают свой напев и топочут своими гнусными ногами, пусть поднимают пыль в лунном свете и рисуют картины на крыше, разве это помешает вашему старому Паучку влезть на сломанный стул, продев свободный конец веревки в ушко, чтобы образовать петлю? Разве помешает перебросить веревку через стропило? И сунуть в петлю голову? Помешает оттолкнуть ногой стул? Ни в коем случае!

О, хватит. Прислушайтесь, в доме такая тишина, что слышно, как мертвые души кашляют и бормочут во сне. Но вот вопрос: почему я все время думаю о зубах Джона Джайлса? О вставных, которые он получил после того, как у него вырвали собственные. Они лежали в стакане с водой на полке в комнате санитаров, перед едой он поднимался и брал их, а потом возвращал. Так вот, как-то весной Джон был несколько месяцев очень спокоен, и летом было решено в первый (и единственный) раз перевести его в нижнюю палату; кроме того, решили, что раз его можно перевести вниз, то ему можно постоянно носить зубы. Я тогда работал на огороде, и одной из больших радостей для меня был крикет, из старого чайного сада мне было хорошо видно поле внизу. И однажды Гэндерхилл принимал команду из соседней деревни, все пациенты из нижних палат вышли посмотреть игру, Джон тоже. Может быть, причина заключалась в солнце, но среди игры он разволновался. Оттуда, где я работал, слышны были удары битой по мячу, аплодисменты, внезапные крики на судью, все звуки явственно поднимались по склону холма — и неожиданно я услышал громовой рев:

— Остин Маршалл, где мои мозги? Где мои мозги, гад?

Я посмотрел вниз и увидел среди игроков Джона. Он устремил взгляд к зданиям вверху и тряс кулаками.

— Гад! — орал он. — Где мои мозги?

(Джон думал, что, пока он спал, его мозги похитил главный врач.)

Четверо санитаров с беспокойством пошли к нему по траве, но тут сам доктор Остин Маршалл появился на верхней террасе и крикнул:

— Джон, в чем дело?

Я повернулся к нему, прикрывая глаза от солнца. Но вид главного врача лишь еще больше разъярил Джайлса, и он бросился бегом к лестнице. Санитары вскоре одолели его — он отчаянно сопротивлялся — и, все еще продолжавшего кричать, поволокли вверх по лестнице и прямиком в жесткоскамеечную палату. Только потом обнаружилось, что во время борьбы он потерял зубы.

Несколько дней эта история служила нам пищей для разговоров, а потом мы о ней забыли. Но две недели спустя я рвал салат-латук с грядок у дороги. В то лето он вырос у меня замечательным, то был сорт «аугустас», зеленый, хрустящий, гибкий. Лето стояло прохладное, для латука это хорошо, в жару его листья становятся горькими. Я выращивал всякие сорта, но «аугустас» нравится мне больше всех, листья у него самые нежные и вкусные. Я рвал его и возле самой дороги наткнулся на особенно великолепное растение. Раздвинул толстые зеленые листья, и внутри, прямо посередине, оказались зубы Джона! Скалящиеся на меня! А потом мне показалось, что латук сказал:

— Где мои мозги, гад?

Странная штука, не так ли? Ваш старый Паучок с негромким смехом лезет за табаком. Последняя цигарка на дорогу, потом я вынимаю носок, достаю ключи — и на чердак!

Примечания

1

Перевод В. Левика.

(обратно)

2

Английская кварта — 1,14 литра.

(обратно)

3

Английская пинта — 0,57 литра.

(обратно)

Оглавление

X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?